Автор: Ницше Ф.
Теги: философские системы и концепции история философии философия ницше
ISBN: 5-9540-0019-0
Год: 2004
Текст
КНИГА ДЛЯ ВСЕХ И НИ ДЛЯ КОГО
ТАК ГОВОРИЛ ЗАРАТУСТРА
NIETZSCHE
ALSO SPRACH ZARATHUSTRA
EIN BUCH FUR ALLE UNU KEINEN
Москва, 2004
УДК 14
ББК 87.3(4 Г)
Н70
Книга издана при поддержке и при участии сайта
WWW.NIETZSCHE.RU и Дмитрия Фьюче
Ницше Ф.
Н 70 Так говорил Заратустра / Перевод с нем.
Ю.М.Антоновского. - М.: ИФ РАН, 2004. - 384 с: ил.
Один из «ключевых текстов Нового времени», прочитанный
художником. Здесь картины - не иллюстрации, а визуальные
метафоры, «продолжающие» текст книги.
ISBN 5-9540-0019-0
© ИФ РАН, 2004
© Л.А. Хейдиз, художник, 2004
Содержание 4 Inhaltsverzeichnis
Часть первая 6
Предисловие Заратустры 6
Речи Заратустры 22
О трех превращениях 22
О кафедрах добродетели 24
О мечтающих о другом мире 27
О презирающих тело 30
О радостях и страстях 32
О бледном преступнике 34
О чтении и письме 36
О дереве на горе 38
О проповедниках смерти 41
О войне и воинах 43
О новом кумире 45
О базарных мухах 48
О целомудрии 51
О друге 53
О тысяче и одной цели 55
О любви к ближнему 57
О пути созидающего 59
О старых и молодых женщинах 62
Об укусе змеи 64
О ребенке и браке 66
О свободной смерти 68
О дарящей добродетели 71
Часть вторая 77
Ребенок с зеркалом 77
На блаженных островах 79
О сострадательных 82
О священниках 85
О добродетельных 88
О толпе 91
О тарантулах 94
О знаменитых мудрецах 98
Ночная песнь 100
Песнь-пляска 102
Надгробная песнь 105
О преодолении самого себя 108
О возвышенных 112
О стране культуры 115
О незапятнанном познании 117
Об ученых 120
О поэтах 123
О великих событиях 126
Прорицатель 130
Об избавлении 134
О человеческой мудрости 139
Тишина 142
Erster Teil
Zarathustras Vorrede
Die Reden Zarathustras
Von den drei Verwandlungen
Von den Lehrstuhlen der Tugend
Von den Hinterweltlern
Von den Verachtern des Leibes
Von den Freuden-und Leidenschaften
Vom bleichen Verbrecher
Vom Lesen und Schreiben
Vom Baum am Berge
Von den Predigern des Todes
Vom Krieg und Kriegsvolke
Vom neuen Gotzen
Von den Fliegen des Marktes
Von der Keuschheit
Vom Freunde
Von tausend und einem Ziele
Von der Nachstenliebe
Vom Wege des Schaffenden
Von alten und jungen Weiblein
Vom Biss der Natter
Von Kind und Ehe
Vom freien Tode
Von der schenkenden Tugend
Zweiter Teil
Das Kind mit dem Spiegel
Auf den gluckseligen Inseln
Von den Mitleidigen
Von den Priestern
Von den Tugendhaften
Vom Gesindel
Von den Taranteln
Von den beruhmten Weisen
Das Nachtlied
Das Tanzlied
Das Grablied
Von der Selbst-Uberwindung
Von den Erhabenen
Vom Lande der Bildung
Von der unbefleckten Erkenntnis
Von den Gelehrten
Von den Dichtern
Von groJSen Ereignissen
Der Wahrsager
Von der Erlosing
Von der Menschen-Klugheit
Die stillste Stunde
Страница
4
Seite
Часть третья 145 Dritter Teil
Странник 145
О призраке и загадке 149
О блаженстве против воли 154
Перед восходом солнца 158
Об умаляющей добродетели 161
На священной горе 167
О прохождении мимо 170
Об отступниках 174
Возвращение 178
О трояком зле 182
О духе тяжести 187
О старых и новых скрижалях 192
Выздоравливающий 212
О великом томлении 219
Другая песнь-пляска 222
Семь печатей 226
Часть четвертая и последняя 230
Жертва медовая 230
Крик о помощи 234
Беседа с королями 238
Пиявка 242
Чародей 246
В отставке 252
Самый безобразный человек 257
Добровольный нищий 262
Тень 267
В полдень 270
Приветствие 273
Пир 279
О высшем человеке 281
Песнь тоски 292
О науке 296
Среди дочерей пустыни 300
Пробуждение 305
Праздник осла 308
Песнь опьянения 312
Знамение 320
Жан-Кристоф Амманн 324
Почему Ницше?
Ольга Юшкова 324
И кто сумел бы отгадать,
какие мысли бежали тогда
по душе Заратустры?
Александр Якимович 330
Уроки Весёлой Науки
Страница 5
Der Wanderer
Vom Gesicht und Ratsel
Von der Seligkeit wider Willen
Vor Sonnen-Aufgang
Von der verkleinernden Tugend
Auf dem Olberge
Vom Vorubergehen
Von den Abtrunnigen
Die Heimkehr
Von den drei Bosen
Vom Geist der Schwere
Von alten und neuen Tafeln
Der Genesende
Von der gro£en Sehnsucht
Das andere Tanzlied
Die sieben Siegel
Vierter und letzter Teil
Das Honig-Opfer
Der Notschrei
Gesprach mit den Konigen
Der Blutegel
Der Zauberer
Auj3er Dienst
Der hasslichste Mensch
Der freiwillige Bettler
Der Schatten
Mittags
Die BegruJ3ung
Das Abendmahl
Vom hoheren Menschen
Das Lied der Schwermut
Von der Wissenschaft
Unter Tochtern der Wuste
Die Erweckung
Das Eselsfest
Das trunkne Lied
Das Zeichen
Jean-Christophe Ammann
Weshalb Nietzsche?
Olga Jushkowa
Und wer mochte auch erraten,
welche Gedanken dabei
uber Zarathustras Seele liefen?
Aleksander Jakimowitsch
Die Lehren der frohlichen Wissenschaft
Seite
Часть первая
Erster Teil
ПРЕДИСЛОВИЕ ЗАРАТУСТРЫ
О сверхчеловеке
и о последнем человеке
1
Когда Заратустре исполнилось
тридцать лет, покинул он свою
родину и озеро своей родины и
пошел в горы. Здесь наслаждался он
своим духом и своим
одиночеством и в течение десяти лет не
утомлялся счастьем своим. Но
наконец изменилось сердце его, — и
в одно утро поднялся он с зарею,
стал перед солнцем и так говорил
к нему:
«Великое светило! К чему свелось бы
твое счастье, если б не было у тебя тех,
кому ты светишь!
В течение десяти лет подымалось ты
над моей пещерой: ты пресытилось бы
своим светом и этой дорогою, если б не
было меня, моего орла и моей змеи.
Но мы каждое утро поджидали тебя,
принимали от тебя преизбыток твой и
благословляли тебя.
Взгляни! Я пресытился своей
мудростью, как пчела, собравшая слишком
много меду; мне нужны руки,
простертые ко мне.
Я хотел бы одарять и наделять до тех
пор, пока мудрые среди людей не
стали бы опять радоваться безумству
своему, а бедные — богатству своему.
Для этого я должен спуститься вниз:
как делаешь ты каждый вечер,
окунаясь в море и неся свет свой на другую
сторону мира, ты, богатейшее светило!
Я должен, подобно тебе, закатиться,
как называют это люди, к которым
хочу я спуститься.
Так благослови же меня, ты,
спокойное око, без зависти взирающее даже
на чрезмерно большое счастье!
Страница
ZARATHUSTRAS VORREDE
1
Als Zarathustra dreiJSig Jahre alt
war, verlieJS er seine Heimat und den See
seiner Heimat und ging in das Gebirge.
Hier genoJ3 er seines Geistes und seiner
Einsamkeit und wurde dessen zehn
Jahre nicht mude. Endlich aber verwan-
delte sich sein, — und eines Morgens
stand er mit der Morgenrote auf, trat vor
die Sonne hin und sprach zu ihr also:
"Du groJ3es Gestirn! Was ware dein
Gluck, wenn du nicht die hattest,
welchen du leuchtest!
Zehn Jahre kamst du hier herauf zu
meiner Hohle: du wurdest deines
Lichtes und dieses Weges satt geworden
sein, ohne mich, meinen Adler und
meine Schlange.
Aber wir warteten deiner an jedem
Morgen, nahmen dir deinen Uberfluss
ab und segneten dich dafiir.
Siehe! Ich bin meiner Weisheit uber-
drussig, wie die Biene, die des Honigs zu
viel gesammelt hat, ich bedarf der
Hande, die sich ausstrecken.
Ich mochte verschenken und
austeilen, bis die Weisen unter den
Menschen wieder einmal ihrer Torheit
und die Armen einmal ihres Reichtums
froh geworden sind.
Dazu muss ich in die Tiefe steigen:
wie du des Abends tust, wenn du hinter
das Meer gehst und noch der Unterwelt
Licht bringst, du uberreiches Gestirn!
Ich muss, gleich dir, untergehen ,
wie die Menschen es nennen, zu denen
ich hinab will.
So segne mich denn, du ruhiges
Auge, das ohne Neid auch ein allzu-
groJSes Gluck sehen kann!
6 Seite
Благослови чашу, готовую пролиться,
чтобы золотистая влага текла из нее и
несла всюду отблеск твоей отрады!
Взгляни, эта чаша хочет опять стать
пустою, и Заратустра хочет опять
стать человеком».
— Так начался закат Заратустры.
2
Заратустра спустился один с горы, и
никто не повстречался ему. Но когда
вошел он в лес, перед ним неожиданно
предстал старец, покинувший свою
священную хижину, чтобы поискать
кореньев в лесу. И так говорил старец
Заратустре:
«Мне не чужд этот странник:
несколько лет тому назад проходил он
здесь. Заратустрой назывался он; но
он изменился.
Тогда нес ты свой прах на гору:
неужели теперь хочешь ты нести свой
огонь в долины? Неужели не боишься
ты кары поджигателю?
Да, я узнаю Заратустру. Чист взор
его, и на устах его нет отвращения. Не
потому ли и идет он, точно танцует?
Заратустра изменился, ребенком
стал Заратустра, Заратустра
проснулся: чего же хочешь ты среди спящих?
Как на море, жил ты в одиночестве, и
море носило тебя. Увы! ты хочешь
выйти на сушу? Ты хочешь снова сам
таскать свое тело?»
Заратустра отвечал: «Я люблю
людей».
«Разве не потому, — сказал святой, —
ушел и я в лес и пустыню? Разве не
потому, что и я слишком любил людей?
Теперь люблю я бога: людей не
люблю я. Человек для меня слишком
несовершенен. Любовь к человеку убила бы
меня».
Заратустра отвечал: «Что говорил я о
любви! Я несу людям дар».
«Не давай им ничего, — сказал
святой. — Лучше сними с них что-нибудь
Segne den Becher, welche uberflieJ3en
will, dass das Wasser golden aus ihm
flieJSe und uberallhin den Abglanz deiner
Wonne trage!
Siehe! Dieser Becher will wieder leer
werden, und Zarathustra will wieder
Mensch werden".
— Also begann Zarathustras
Untergang.
2
Zarathustra stieg allein das Gebirge
abwarts und niemand begegnete ihm.
Als er aber in die Walder kam, stand auf
einmal ein Greis vor ihm, der seine
heilige Hutte verlassen hatte, um
Wurzeln im Walde zu suchen. Und also
sprach der Greis zu Zarathustra:
„Nicht fremd ist mir dieser Wanderer:
vor manchen Jahre ging er hier vorbei.
Zarathustra hieJ3 er; aber er hat sich ver-
wandelt. Damals trugst du deine Asche
zu Berge: willst du heute dein Feuer in
die Taler tragen? Furchtest du nicht des
Brandstifters Strafen?
Ja, ich erkenne Zarathustra. Rein
ist sein Auge, und an seinem Munde
birgt sich kein Ekel. Geht er nicht daher
wie ein Tanzer?
Verwandelt ist Zarathustra, zum
Kind ward Zarathustra, ein Erwachter
ist Zarathustra: was willst du nun bei
den Schlafenden?
Wie im Meere lebtest du in der
Einsamkeit, und das Meer trug dich. Wehe,
du willst ans Land steigen? Wehe, du willst
deinen Leib wieder selber schleppen?"
Zarathustra antwortete: „Ich liebe
die Menschen".
„Warum", sagte der Heilige, „ging ich
doch in den Wald und die Einode? War
es nicht, weil ich die Menschen allzu
sehr liebte?
Jetzt liebe ich Gott: die Menschen
liebe ich nicht. Der Mensch ist mir eine
zu unvollkommene Sache. Liebe zum
Menschen wiirde mich umbringen."
Страница
Seite
и неси вместе с ними — это будет для
них всего лучше: если только это
лучше и для тебя!
И если ты хочешь им дать, дай им не
больше милостыни и еще заставь их
просить ее у тебя!»
«Нет, — отвечал Заратустра, — я не
даю милостыни. Для этого я
недостаточно беден».
Святой стал смеяться над Заратуст-
рой и так говорил: «Тогда постарайся,
чтоб они приняли твои сокровища!
Они недоверчивы к отшельникам и не
верят, что мы приходим, чтобы дарить.
Наши шаги по улицам звучат для них
слишком одиноко. И если они ночью, в
своих кроватях, услышат человека,
идущего задолго до восхода солнца, они
спрашивают себя: куда крадется этот вор?
Не ходи же к людям и оставайся в
лесу! Иди лучше к зверям! Почему не
хочешь ты быть, как я, — медведем среди
медведей, птицею среди птиц?»
«А что делает святой в лесу?» —
спросил Заратустра.
Святой отвечал: «Я слагаю песни и
пою их; и когда я слагаю песни, я
смеюсь, плачу и бормочу себе в бороду: так
славлю я бога.
Пением, плачем, смехом и бормота-
ньем славлю я бога, моего бога. Но
скажи, что несешь ты нам в дар?»
Услышав эти слова, Заратустра
поклонился святому и сказал: «Что мог
бы я дать вам! Позвольте мне скорее
уйти, чтобы чего-нибудь я не взял у
вас!». — Так разошлись они в разные
стороны, старец и человек, и каждый
смеялся, как смеются дети.
Но когда Заратустра остался один,
говорил он так в сердце своем: «Возможно
ли это! Этот святой старец в своем лесу
еще не слыхал о том, что бог умер\» —
3
Придя в ближайший город,
лежавший за лесом, Заратустра нашел там
множество народа, собравшегося на
Zarathustra antwortete: „Was
sprach ich von Liebe! Ich bringe den
Menschen ein Geschenk!"
„Gib ihnen nichts", sagte der Heilige.
„Nimm ihnen lieber etwas ab und trage
es mit ihnen — das wird ihnen am
wohlsten tun: wenn er dir nur wohl tut!
Und willst du ihnen geben, so gib nicht
mehr, als ein Almosen, und lass sie noch
darum betteln!"
"Nein, antwortete Zarathustra, ich
gebe kein Almosen. Dazu bin ich nicht
arm genug".
Der Heilige lachte uber Zarathustra
und sprach also: „So sieh zu, dass sie
deine Schatze annehmen! Sie sind mis-
strauisch gegen die Einsiedler und
glauben nicht, dass wir kommen, um zu
schenken.
Unsre Schritte klingen ihnen zu ein-
sam durch die Gassen. Und wie wenn
sie nachts in ihren Betten einen Mann
gehen horen, lange bevor die Sonne auf-
steht, so fragen sie sich wohl: wohin will
der Dieb?
Gehe nicht zu den Menschen und
bleibe im Walde! Gehe lieber noch zu
den Tieren! Warum willst du nicht sein,
wie ich, — ein Bar unter Baren, ein
Vogel unter Vogeln"?
"Und was macht der Heilige im
Walde?" fragte Zarathustra.
Der Heilige antwortete: „Ich mache
Lieder und singe sie, und wenn ich
Lieder mache, lache, weine und brumme
ich: also lobe ich Gott.
Mit Singen, Weinen, Lachen und
Brummen lobe ich den Gott, der mein
Gott ist. Doch was bringst du uns zum
Geschenke?"
Als Zarathustra diese Worte gehort
hatte, gruftte er den Heiligen und sprach:
"Was hatte ich euch zu geben! Aber lasst
mich schnell davon, dass ich euch nichts
nehme!" — Und so trennten sie sich
voneinander, der Greis und der Mann,
lachend, gleichwie zwei Knaben lachen.
Als Zarathustra aber allein war,
sprach er also zu seinem Herzen: "Sollte
Страница
Seite
базарной площади: ибо ему обещано
было зрелище — плясун на канате. И
Заратустра говорил так к народу:
«Я учу вас о сверхчеловеке. Человек
есть нечто, что должно превзойти. Что
сделали вы, чтобы превзойти его?
Все существа до сих пор создавали
что-нибудь выше себя; а вы хотите
быть отливом этой великой волны и
скорее вернуться к состоянию зверя,
чем превзойти человека?
Что такое обезьяна в отношении
человека? Посмешище или мучительный
позор. И тем же самым должен быть
человек для сверхчеловека: посмешищем или
мучительным позором.
Вы совершили путь от червя к
человеку, но многое в вас еще осталось от
червя. Некогда были вы обезьяною, и даже
теперь еще человек больше обезьяна,
чём иная из обезьян.
Даже мудрейший среди вас есть
только негармоничная, колеблющаяся
форма между растением и призраком.
Но разве я велю вам стать призраком
или растением?
Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке!
Сверхчеловек — смысл земли. Пусть
же ваша воля говорит: «Да будет
сверхчеловек смыслом земли!»
Я заклинаю вас, мои братья,
оставайтесь верны земле и не верьте тем,
кто говорит вам о надземных
надеждах! Они отравители, все равно, знают
ли они это или нет.
Они презирают жизнь, эти
умирающие и сами себя отравившие, от
которых устала земля: пусть погибнут они!
Прежде хула на бога была
величайшей хулой; но бог умер, и вместе с ним
умерли и эти хулители. Теперь хулить
землю — самое ужасное преступление,
так же как чтить сущность
непостижимого выше, чем смысл земли!
Некогда смотрела душа на тело с
презрением: и тогда не было ничего выше, чем
это презрение;— она хотела видеть тело
тощим, отвратительным и голодным. Так
думала она бежать от тела и от земли.
es denn moglich sein! Dieser alte Heilige
hat in seinem Walde noch nichts davon
gehort, dass Gott tot ist!" —
3
Als Zarathustra in die nachste Stadt
kam, die an den Waldern liegt, fand er
daselbst viel Volk versammelt auf dem
Markte^denn es war verheiJSen worden,
das man einen Seiltanzer sehen solle.
Und Zarathustra sprach also zum
Volke:
Ich lehre euch den Ubermenschen.
Der Mensch ist etwas, das uberwunden
werden soil. Was habt ihr getan, ihn zu
uberwinden?
Was ist der Affe fur den Menschen?
Ein Gelachter oder eine schmerzliche
Scham. Und ebendas soil der Mensch
fur den Ubermenschen sein: ein
Gelachter oder eine schmerzliche
Scham.
Ihr habt den Weg vom Wurme zum
Menschen gemacht, und vieles ist in
euch noch Wurm. Einst ward ihr Affen,
und auch jetzt ist der Mensch mehr Affe,
als irgendein Affe.
Wer aber der Weiseste von euch ist,
der ist auch nur ein Zwiespalt und
Zwitter von Pflanze und von Gespenst.
Aber heifte ich euch zu Gespenstem
oder Pflanzen werden?
Seht, ich lehre euch den
Ubermenschen!
Der Ubermensch ist der Sinn der
Erde. Euer Wille sage: der Ubermensch
sei der Sinn der Erde!
Ich beschwore euch, meine Bruder,
bleibt der Erde treu und glaubt denen
nicht, welche euch von uberirdischen
Hoffhungen reden! Giftmischer sind es,
ob sie es wissen oder nicht.
Verachter des Lebens sind es,
Absterbende und selber Vergiftete,
deren die Erde mude ist: so mogen sie
dahinfahren!
Einst war der Frevel an Gott der
gr6J3te Frevel, aber Gott starb, und damit
Страница
Seite
О, эта душа сама была еще тощей,
отвратительной и голодной; и
жестокость была наслаждением этой души!
Но и теперь еще, братья мои, скажите
мне: что говорит ваше тело о вашей
душе? Разве ваша душа не есть бедность
и грязь и жалкое довольство собою?
Поистине, человек—это грязный поток.
Надо быть морем, чтобы принять в себя
грязный поток и не сделаться нечистым.
Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке:
он — это море, где может потонуть
ваше великое презрение.
В чем то самое высокое, что можете
вы пережить? Это — час великого
презрения. Час, когда ваше счастье
становится для вас отвратительным, так же
как ваш разум и ваша добродетель.
Час, когда вы говорите: «В чем мое
счастье! Оно — бедность и грязь и
жалкое довольство собою. Мое счастье
должно бы было оправдывать само
существование».
Час, когда вы говорите: «В чем мой
разум! Добивается ли он знания, как
лев своей пищи? Он — бедность и
грязь и жалкое довольство собою!»
Час, когда вы говорите: «В чем моя
добродетель! Она еще не заставила
меня безумствовать. Как устал я от добра
моего и от зла моего! Все это бедность и
грязь и жалкое довольство собою!»
Час, когда вы говорите: «В чем моя
справедливость! Я не вижу, чтобы был
я пламенем и углем. А справедливый —
это пламень и уголь!»
Час, когда вы говорите: «В чем моя
жалость! Разве жалость — не крест, к
которому пригвождается каждый, кто любит
людей? Но моя жалость не есть распятие».
Говорили ли вы уже так? Восклицали
ли вы уже так? Ах, если бы я уже
слышал вас так восклицающими!
Не ваш, грех — ваше самодовольство
вопиет к небу; ничтожество ваших
грехов вопиет к небу!
Но где же та молния, что лизнет вас
своим языком? Где то безумие, что
надо бы привить вам?
auch diese Frevelhaften. An der Erde zu
freveln ist jetzt das Furchtbarste und die
Eingeweide des Unerforschlichen hoher
zu achten, als der Sinn der Erde!
Einst blickte die Seele verachtlich
auf den Leib: und damals war diese
Verachtung das Hochste: — sie wollte
ihn mager, grasslich, verhungert. So
dachte sie ihm und der Erde zu
entschlupfen.
О diese Seele war selbst noch
mager, grasslich und verhungert: und
Grausamkeit war die Wollust dieser
Seele!
Aber auch ihr noch, meine Bruder,
sprecht mir: was kundet euer Leib von
eurer Seele? Ist eure Seele nicht Armut und
Schmutz und ein erbarmliches Behagen?
Wahrlich, ein schmutziger Strom ist
der Mensch. Man muss schon ein Meer
sein, um einen schmutzigen Strom
aufnehmen zu konnen, ohne unrein zu
werden.
Seht, ich lehre euch den Ubermen-
schen: der ist dies Meer, in ihm kann
eure grojSe Verachtung untergehn.
Was ist das GroJSte, das ihr erleben
konnt? Das ist die Stunde der groJSen
Verachtung. Die Stunde, in der euch
auch euer Gluck zum Ekel wird und
ebenso eure Vernunft und eure Tugend.
Die Stunde, wo ihr sagt: "Was liegt
an meinem Glucke! Es ist Armut und
Schmutz, und ein erbarmliches
Behagen. Aber mein Gluck sollte das
Dasein selber rechtfertigen!"
Die Stunde, wo ihr sagt: "Was liegt
an meiner Vernunft! Begehrt sie nach
Wissen wie der Lowe nach seiner
Nahrung? Sie ist Armut und Schmutz
und ein erbarmliches Behagen!"
Die Stunde, wo ihr sagt: "Was liegt
an meiner Tugend! Noch hat sie mich
nicht rasen gemacht. Wie mude bin ich
meines Guten und meines Bosen! Alles
das ist Armut und Schmutz und ein
erbarmliches Behagen!"
Die Stunde, wo ihr sagt: "Was liegt
an meiner Gerechtigkeit! Ich sehe nicht,
Страница
10
Seite
Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке:
он — эта молния, он — это безумие!»
Пока Заратустра так говорил, кто-то
крикнул из толпы: «Мы слышали уже
довольно о канатном плясуне; пусть нам
покажут его!» И весь народ начал
смеяться над Заратустрой. А канатный
плясун, подумав, что эти слова
относятся к нему, принялся за свое дело.
4
Заратустра же глядел на народ и
удивлялся. Потом он так говорил:
«Человек—это канат, натянутый
между животным и сверхчеловеком, —
канат над пропастью.
Опасно прохождение, опасно
остаться в пути, опасен взор, обращенный
назад, опасны страх и остановка.
В человеке важно то, что он мост, а не
цель: в человеке можно любить только
то, что он переход и уничтожение.
Я люблю тех, кто не умеет жить иначе,
как чтобы погибнуть, ибо идут они по
мосту.
Я люблю великих ненавистников,
ибо они великие почитатели и стрелы
желания другого берега.
Я люблю тех, кто не ищет за звездами
основания, чтобы погибнуть и
сделаться жертвою: а приносит себя в
жертву земле, чтобы земля некогда
стала землею сверхчеловека.
Я люблю того, кто живет для
познания и кто хочет познать для того,
чтобы некогда жил сверхчеловек. Ибо так
хочет он своей гибели.
Я люблю того, кто трудится и
изобретает, чтобы построить жилище для
сверхчеловека и приготовить к
приходу его землю, животных и растения:
ибо так хочет он своей гибели.
Я люблю того, кто любит свою
добродетель: ибо добродетель есть воля к
гибели и стрела желания другого берега.
Я люблю того, кто не бережет для
себя ни капли духа, но хочет всецело
быть духом своей добродетели: ибо
dass ich Glut und Kohle ware. Aber der
Gerechte ist Glut und Kohle!"
Die Stunde, wo ihr sagt: "Was liegt
an meinem Mitleiden! Ist nicht Mitleid
das Kreuz, an das der genagelt wird, der
die Menschen liebt? Aber mein Mitleiden
ist keine Kreuzigung."
Spracht ihr schon so? Schriet ihr
schon so? Ach, dass ich euch schon so
schreien gehort hatte!
Nicht eure Sunde — eure
Genugsamkeit schreit gen Himmel, euer
Geiz selbst in eurer Sunde schreit gen
Himmel!
Wo ist doch der Blitz, der euch mit
seiner Zunge lecke? Wo ist der
Wahnsinn, mit dem ihr geimpft werden
musstet?
Seht, ich lehre euch den Ubermen-
schen: der ist dieser Blitz, der ist dieser
Wahnsinn! —
Als Zarathustra so gesprochen
hatte, schrie einer aus dem Volke: "Wir
horten nun genug von dem Seiltanzer;
nun lasst uns ihn auch sehen!" Und
alles Volk lachte uber Zarathustra. Der
Seiltanzer aber, welcher glaubte, dass
das Wort ihm galte, machte sich an sein
Werk.
4
Zarathustra aber sahe das Volk an
und wunderte sich. Dann sprach er also:
Der Mensch ist ein Seil, geknupft
zwischen Tier und Ubermensch, — ein
Seil uber einem Abgrunde.
Ein gefahrliches Hinuber, ein
gefahrliches Auf-dem-Wege, ein
gefahrliches Zuruckblicken, ein gefahrliches
Schaudern und Stehenbleiben.
Was groJS ist am Menschen, das ist,
dass er eine Brucke und kein Zweck ist:
was geliebt werden kann am Menschen,
das ist, dass er ein Ubergang und ein
Untergang ist.
Ich liebe die, welche nicht zu leben
wissen, es sei denn als Untergehende,
denn es sind die Hinubergehenden.
Страница
Seite
так, подобно духу, проходит он по
мосту.
Я люблю того, кто из своей
добродетели делает свое тяготение и свою
судьбу: ибо так хочет он ради своей
добродетели еще жить и не жить более.
Я люблю того, кто не хочет иметь
слишком много добродетелей. Одна
добродетель есть больше добродетель,
чем две, ибо она больше тот узел, на
котором держится судьба.
Я люблю того, чья душа расходуется,
кто не хочет благодарности и не
оказывает ее: ибо он постоянно дарит и не
хочет беречь себя.
Я люблю того, кто стыдится, когда
счастливая игра выпадает на долю его,
и кто тогда спрашивает: «Неужели я
игрок-обманщик?», — ибо он хочет
гибели.
Я люблю того, кто бросает золотые
слова впереди своих дел и исполняет
всегда еще больше, чем обещает: ибо
он хочет своей гибели.
Я люблю того, кто оправдывает
людей будущего и избавляет людей
прошлого: ибо он хочет гибели от людей
настоящего.
Я люблю того, кто строг к своему
богу, так как он любит своего бога: ибо он
должен погибнуть от гнева своего бога.
Я люблю того, чья душа глубока даже
в ранах и кто может погибнуть при
малейшем испытании: так охотно идет
он по мосту.
Я люблю того, чья душа переполнена,
так что он забывает самого себя, и все
вещи содержатся в нем: так
становятся все вещи его гибелью.
Я люблю того, кто свободен духом и
свободен сердцем: так голова его есть
только внутренность сердца его, а
сердце его влечет его к гибели.
Я люблю всех тех, кто являются
тяжелыми каплями, падающими одна за
другой из темной тучи, нависшей над
человечеством: молния
приближается, возвещают они, и гибнут как
провозвестники.
Ich liebe die groJSen Verachtenden,
weil sie die groJSen Verehrenden sind
und Pfeile der Sehnsucht nach dem
andern Ufer.
Ich liebe die, welche nicht erst hinter
den Sternen einen Grund suchen,
unterzugehen und Opfer zu sein: son-
dern die sich der Erde opfern, dass die
Erde einst der Ubermenschen werde.
Ich liebe den, welcher lebt, damit er
erkenne, und welcher erkennen will,
damit einst der Ubermensch lebe. Und
so will er seinen Untergang.
Ich liebe den, welcher arbeitet und
erfindet, dass er dem Ubermenschen
das Haus baue und zu ihm Erde, Tier
und Pflanze vorbereite: denn so will er
seinen Untergang.
Ich liebe den, welcher seine Tugend
liebt: denn Tugend ist Wille zum
Untergang und ein Pfeil der Sehnsucht.
Ich liebe den, welcher nicht einen
Tropfen Geist fur sich zuruckbehalt,
sondern ganz der Geist seiner Tugend
sein will: so schreitet er als Geist uber
die Brucke.
Ich liebe den, welcher aus seiner
Tugend seinen Hang und sein
Verhangnis macht: so will er um seiner
Tugend willen noch leben und nicht
mehr leben.
Ich liebe den, welcher nicht zu viele
Tugenden haben will. Eine Tugend ist
mehr Tugend, als zwei, weil sie mehr
Knoten ist, an den sich das Verhangnis
hangt.
Ich liebe den, dessen Seele sich ver-
schwendet, der nicht Dank haben will
und nicht zuruckgibt: denn er schenkt
immer und will sich nicht bewahren.
Ich liebe den, welcher sich schamt,
wenn der Wurfel zu seinem Glucke fallt
und der dann fragt: bin ich denn ein
falscher Spieler? — derm er will zu
Grunde gehen.
Ich liebe den, welcher goldne Worte
seinen Taten vorauswirft und immer
noch mehr halt, als er verspricht: denn
er will seinen Untergang.
Страница
12
Seite
Смотрите, я провозвестник молнии и
тяжелая капля из тучи: но эта молния
называется сверхчеловек». —
5
Произнесши эти слова, Заратустра
снова посмотрел на народ и умолк. «Вот
стоят они, — говорил он в сердце
своем, — вот смеются они: они не
понимают меня, мои речи не для этих ушей.
Неужели нужно сперва разодрать им
уши, чтобы научились они слушать
глазами? Неужели надо греметь, как
литавры и как проповедники
покаяния? Или верят они только
заикающемуся?
У них есть нечто, чем гордятся они.
Но как называют они то, что делает их
гордыми? Они называют это
культурою, она отличает их от пастухов.
Поэтому не любят они слышать о себе
слово «презрение». Буду же говорить я к их
гордости.
Буду же говорить я им о самом
презренном существе: а это и есть
последний человек».
И так говорил Заратустра к народу:
«Наступает время, когда человек
поставит себе цель свою. Наступает
время, когда человек посадит зерно
высшей надежды своей.
Его почва еще достаточно богата для
этого. Но эта почва будет некогда
бедной и бесплодной, и ни одно высокое
дерево не будет больше расти на ней.
Горе! Приближается время, когда
человек не пустит более стрелы желания
своего выше человека, и тетива лука
его разучится дрожать!
Я говорю вам: нужно носить в себе
еще хаос, чтобы быть в состоянии
родить танцующую звезду. Я говорю вам:
в вас есть еще хаос.
Горе! Приближается время, когда
человек не родит больше звезды. Горе!
Приближается время самого
презренного человека, который уже не может
презирать самого себя.
Ich Hebe den, welcher die
Zukunftigen rechtfertigt und die
Vergangenen erlost: denn er will an den
Gegenwartigen zu Grunde gehen.
Ich Hebe den, welcher seinen Gott
zuchtigt, weil er seinen Gott liebt: denn
er muss am Zorne seines Gottes zu
Grunde gehen.
Ich Hebe den, dessen Seele tief ist
auch in der Verwundung, und der an
einem kleinen Erlebnisse zu Grunde
gehen kann: so geht er gerne uber die
Brucke.
Ich Hebe den, dessen Seele ubervoll
ist, so dass er sich selber vergisst, und
alle Dinge in ihm sind: so werden alle
Dinge sein Untergang.
Ich Hebe den, der freien Geistes und
freien Herzes ist: so ist sein Kopf nur
das Eingeweide seines Herzens, sein
Herz aber treibt ihn zum Untergang.
Ich Hebe alle die, welche schwere
Tropfen sind, einzeln fallend aus der
dunklen Wolke, die uber den Menschen
hangt: sie verkundigen, dass der Blitz
kommt, und gehn als Verktindiger zu
Grunde.
Seht, ich bin ein Verkundiger des
Blitzes und ein schwerer Tropfen aus
der Wolke: dieser Blitz aber heiJ3t Uber-
mensch. —
5
Als Zarathustra diese Worte
gesprochen hatte, sah er wieder das
Volk an und schwieg. "Da stehen sie",
sprach er zu seinem Herzen, "da lachen
sie: sie verstehen mich nicht, ich bin
nicht der Mund fur diese Ohren.
Muss man ihnen erst die Ohren zer-
schlagen, dass sie lernen, mit den
Augen horen. Muss man rasseln gleich
Pauken und BuJSpredigern? Oder
glauben sie nur dem Stammelnden?
Sie haben etwas, worauf sie stolz
sind. Wie nennen sie es doch, was sie
stolz macht? Bildung nennen sie's, es
zeichnet sie aus vor den Ziegenhirten.
Страница
13
Seite
Смотрите! Я показываю вам
последнего человека.
«Что такое любовь? Что такое
творчество? Устремление? Что такое звезда?»
— так вопрошает последний человек и
моргает.
Земля стала маленькой, и по ней
прыгает последний человек, делающий все
маленьким. Его род неистребим, как
земляная блоха; последний человек живет
дольше всех.
«Счастье найдено нами», — говорят
последние люди и моргают.
Они покинули страны, где было
холодно жить: ибо им необходимо тепло.
Также любят они соседа и жмутся к
нему: ибо им необходимо тепло.
Захворать или быть недоверчивым
считается у них грехом: ибо ходят они
осмотрительно. Одни безумцы еще
спотыкаются о камни или о людей!
Время от времени немного яду: это
вызывает приятные сны. А в конце
побольше яду, чтобы приятно умереть.
Они еще трудятся, ибо труд —
развлечение. Но они заботятся, чтобы
развлечение не утомляло их.
Не будет более ни бедных, ни
богатых: то и другое слишком хлопотно. И
кто захотел бы еще управлять? И кто —
повиноваться? То и другое слишком
хлопотно.
Нет пастыря, одно лишь стадо!
Каждый желает равенства, все равны: кто
чувствует иначе, тот добровольно идет
в сумасшедший дом.
«Прежде весь мир был
сумасшедший», — говорят самые умные из них и
моргают.
Все умны и знают все, что было: так
что можно смеяться без конца. Они
еще ссорятся, но скоро мирятся —
иначе это расстраивало бы желудок.
У них есть свое маленькое
удовольствие для дня и свое маленькое
удовольствие для ночи: но здоровье — выше
всего.
«Счастье найдено нами», — говорят
последние люди и моргают».
Drum horen sie ungern von sich das
Wort *Verachtung\ So will ich denn zu
ihrem Stolze reden.
So will ich ihnen vom Verachtlichsten
sprechen: das aber ist der letzte Mensch."
Und also sprach Zarathustra zum
Volke:
Es ist an der Zeit, dass der Mensch
sich sein Ziel stecke. Es ist an der Zeit,
dass der Mensch den Keim seiner hoch-
sten Hoffnung pflanze.
Noch ist sein Boden dazu reich
genug. Aber dieser Boden wird einst arm
und zahm sein, und kein hoher Baum
wird mehr aus ihm wachsen konnen.
Wehe! Es kommt die Zeit, wo der
Mensch nicht mehr den Pfeil seiner
Sehnsucht uber den Menschen hinaus
wirft, und die Sehne seines Bogens ver-
lernt hat, zu schwirren!
Ich sage euch: man muss noch
Chaos in sich haben, um einen tanzen-
den Stern gebaren zu konnen. Ich sage
euch: ihr habt noch Chaos in euch.
Wehe! Es kommt die Zeit, wo der
Mensch keinen Stern mehr gebaren
wird. Wehe! Es kommt die Weit des
verachtlichsten Menschen, der sich sel-
ber nicht mehr verachten kann.
Seht! Ich zeige euch den letzten
Menschen.
"Was ist Liebe? Was ist Schopfung?
Was ist Sehnsucht? Was ist Stern" — so
fragt der letzte Mensch und blinzelt.
Die Erde ist dann klein geworden, und
auf ihr hupft der letzte Mensch, der alles
klein macht. Sein Geschlecht ist unaustil-
gbar, wie der Erdfloh; der letzte Mensch
lebt am langsten.
"Wir haben das Gluck erfunden" —
sagen die letzten Menschen und
blinzeln.
Sie haben den Gegenden verlassen,
wo es hart war zu leben: denn man
braucht Warme. Man liebt noch den
Nachbar und reibt sich an ihm: denn
man braucht Warme.
Krankwerden und Misstrauen-
haben gilt ihnen sundhaft: man geht
Страница
14
Seite
Здесь окончилась, первая речь Зара-
тустры, называемая также
«Предисловием», ибо на этом месте его прервали
крик и радость толпы. «Дай нам этого
последнего человека, о Заратустра, —
так восклицали они, — сделай нас
похожими на этих последних людей! И
мы дарим тебе сверхчеловека!» И весь
народ радовался и щелкал языком. Но
Заратустра стал печален и сказал в
сердце своем:
«Они не понимают меня: мои речи не
для этих углей.
Очевидно, я слишком долго Жил на
горе, слишком часто слушал ручьи и
деревья: теперь я говорю им, как
пастухам.
Непреклонна душа моя и светла, как
горы утренней порою. Но они думают,
что холоден я и что смеюсь я
ужасными шутками.
И вот они смотрят на меня и смеются:
и, смеясь, они еще ненавидят меня. Лед в
смехе их».
6
Но тут случилось нечто, что сделало
уста всех немыми и взор неподвижным.
Ибо тем временем канатный плясун
начал свое дело: он вышел из маленькой
двери и пошел по канату, протянутому
между двумя башнями и висевшему над
базарной площадью и народом. Когда он
находился посреди своего пути,
маленькая дверь вторично отворилась, и
детина, пестро одетый, как паяц, выскочил из
нее и быстрыми шагами пошел вослед
первому. «Вперед, хромоногий, — кричал
он своим страшным голосом, — вперед,
ленивая скотина, контрабандист,
набеленная рожа! Смотри, чтобы я не
пощекотал тебя своею пяткою! Что делаешь
ты здесь между башнями? Ты вышел из
башни: туда бы и следовало запереть
тебя, ты загораживаешь дорогу тому, кто
лучше тебя!» — И с каждым словом он все
приближался к нему: и когда был уже на
расстоянии одного только шага от него,
achtsam einher. Ein Tor, der noch iiber
Steine oder Menschen stolpert!
Ein wenig Gift ab und zu: das macht
angenehme Traume. Und viel Gift zulet-
zt, zu einem angenehmen Sterben.
Man arbeitet noch, denn Arbeit ist
eine Unterhaltung. Aber man sorgt dass
die Unterhaltung nicht angreife.
Man wird nicht mehr arm und reich:
Beides ist zu beschwerlich. Wer will
noch regieren? Wer noch gehorchen?
Beides ist zu beschwerlich.
Kein Hirt und eine Herde! Jeder will
das Gleiche, jeder ist gleich: wer anders
fuhlt, geht freiwillig ins Irrenhaus.
"Ehemals war alle Welt irre" —
sagen die Feinsten und blinzeln.
Man ist klug und weijS alles, was
geschehn ist: so hat man kein Ende zu
spotten. Man zankt sich noch, aber man
versohnt sich bald - sonst verdirbt es
den Magen.
Man hat sein Lustchen fur den Tag
und sein Lustchen fur die Nacht: aber
man ehrt die Gesundheit.
"Wir haben das Gluck erfunden" —
sagen die letzten Menschen und blinzeln. —
Und hier endete die erste Rede
Zarathustras, welche man auch "die
Vorrede" heiJSt: denn an dieser Stelle
unterbrach ihn das Geschrei und die
Lust der Menge. "Gib uns diesen letzten
Menschen, о Zarathustra, — so riefen
sie — mache uns zu diesen letzten
Menschen! So schenken wir dir den
Ubermenschen!" Und alles Volk jubelte
und schnalzte mit der Zunge.
Zarathustra aber wurde traurig und
sagte zu seinem Herzen:
„Sie verstehen mich nicht: ich bin
nicht den Mund fur diese Ohren.
Zu lange wohl lebte ich im Gebirge,
zu viel horchte ich auf Bache und
Baume: nun rede ich ihnen gleich den
Ziegenhirten.
Unbewegt ist meine Seele und hell
wie das Gebirge am Vormittag. Aber sie
meinen, ich sei kalt und ein Spotter in
furchtbaren Spassen.
Страница
15
Seite
случилось нечто ужасное, что сделало
уста всех немыми и взор неподвижным: он
испустил дьявольский крик и прыгнул
через того, кто загородил ему дорогу. Но
этот, увидев, что его соперник побеждает
его, потерял голову и канат; он бросил
свой шест и сам еще быстрее, чем шест,
полетел вниз, как какой-то вихрь из рук и
ног. Базарная площадь и народ походили
на море, когда проносится буря: все в
смятении бежало в разные стороны,
большею частью туда, где должно было
упасть тело.
Но'Заратустра оставался на месте, и
прямо возле него упало тело,
изодранное и разбитое, но еще не мертвое.
Немного спустя к раненому вернулось
сознание, и он увидел Заратустру,
стоявшего возле него на коленях. «Что ты
тут делаешь? — сказал он наконец. —
Я давно знал, что черт подставит мне
ногу. Теперь он тащит меня в
преисподнюю: не хочешь ли ты помешать
ему?»
«Клянусь честью, друг, — отвечал За-
ратустра, — не существует ничего, о
чем ты говоришь: нет ни черта, ни
преисподней. Твоя душа умрет еще
скорее, чем твое тело; не бойся же ничего!»
Человек посмотрел на него с
недоверием. «Если ты говоришь правду,
сказал он, — то, теряя жизнь, я ничего не
теряю. Я немного больше животного,
которого ударами и голодом научили
плясать».
«Не совсем так, — сказал Заратустра.
— Ты из опасности сделал себе
ремесло, а за это нельзя презирать. Теперь
ты гибнешь от своего ремесла: за это я
хочу похоронить тебя своими руками».
На эти слова Заратустры
умирающий ничего не ответил; он только
пошевелил рукою, как бы ища, в
благодарность, руки Заратустры. —
7
Тем временем наступил вечер, и
базарная площадь скрылась во мраке:
Und nun blicken sie mich an und
lachen: und indem sie lachen, hassen
sie mich noch. Es ist Eis in ihrem
Lachen".
6
Da aber geschah erwas, das jeden Mund
stumm und jedes Auge starr machte.
Inzwischen namlich hatte der Seiltanzer sein
Werk begonnen: er war aus einer kleiner Tur
hinausgetreten und ging uber das Seil,
welches zwischen zwei Turmen gespannt
war, also, dass es uber dem Markte und dem
Volke hing. Als er eben in der Mitte seines
Weges war, oflhete sich die kleine Tur noch
einmal, und ein bunter Gesell, einem
PossenreijSer gleich, sprang heraus und ging
mit schnellen Schritten dem Ersten nach.
"Vorwarts, LahmfU3M, rief seine furchterliche
Stimme, „vorwarts Faultier, Schleichhandler,
Bleichgesicht! Dass ich dich nicht mit mein-
er Ferse kitzle! Was treibst du hier zwischen
Turmen? In denTurm gehorst du, einsperren
sollte man dich, einem Bessern, als du bist,
sperrst du die freie Bahn!" — Und mit jedem
Worte kam er ihm naher und nahen als er
aber nur noch einen Schritt hinter ihm war,
da geschah das Erschreckliche, das jeden
Mund stumm und jedes Auge starr machte:
— er stie_3 ein Geschrei aus wie ein Teufel
und sprang uber den hinweg, der ihm im
Wege war. Dieser aber, als er so seinen
Nebenbuhler siegen sah, verlor dabei den
Kopf und das Seil; er waif seine Stange weg
und schoss schneller als diese, wie ein Wirbel
von Armen und Beinen, in die Tlefe. Der
Markt und das Volk glich dem Meere, wenn
der Sturm hineinfahrt: alles floh auseinander
und ubereinander, und am meisten dort, wo
der Korper niederschlagen musste.
Zarathustra aber blieb stehen, und
gerade neben ihn fiel der Korper hin,
ubel zugerichtet und zerbrochen, aber
noch nicht tot. Nach einer Weile kam
dem Zerschmetterten das Bewusstsein
zuruck, und er sah Zarathustra neben
sich knieen. "Was machst du da? sagte
er endlich, ich wusste es lange, dass mir
Страница
16
Seite
тогда рассеялся и народ, ибо устают
даже любопытство и страх. Но Зарату-
стра продолжал сидеть на земле возле
мертвого и был погружен в свои
мысли: так забыл он о времени. Наконец
наступила ночь, и холодный ветер
подул на одинокого. Тогда поднялся За-
ратустра и сказал в сердце своем:
«Поистине, прекрасный улов был
сегодня у Заратустры. Он не поймал
человека, зато труп поймал он.
Беспокойно человеческое
существование и к тому же лишено всегда
смысла: паяц может стать уделом его.
Я хочу учить людей смыслу их бытия:
этот смысл есть сверхчеловек, молния-
из-темной-тучи-человек.
Но я еще далек от них, и моя мысль не
говорит их мыслям. Для людей я еще
середина между безумцем и трупом.
Темна ночь, темны пути Заратустры.
Идем, холодный, неподвижный
товарищ! Я несу тебя туда, где я похороню
тебя своими руками».
8
Сказав это в сердце своем, Заратуст-
ра взял труп себе на спину и пустился
в путь. Но не успел он пройти и ста
шагов, как человек подкрался к нему
и стал шептать ему на ухо. Тот, кто
говорил, был паяц с башни. «Уходи из
этого города, О Заратустра, —
говорил он. — Слишком многие ненавидят
тебя здесь. Ненавидят тебя добрые и
праведные, и они зовут тебя своим
врагом и ненавистником; ненавидят
тебя правоверные, и они зовут тебя
опасным для толпы. Счастье твое, что
смеялись над тобою: и поистине, ты
говорил, как шут. Счастье твое, что
ты пристал к мертвой собаке;
унизившись так, ты спас себя на сегодня. Но
уходи прочь из этого города — или
завтра я перепрыгну через тебя, живой
через мертвого». И сказав это, человек
исчез; а Заратустра продолжал свой
путь по темным улицам.
der Teufel ein Bein stellen werde. Nun
schleppt er mich zur Holle: willst du's
ihm wehren?"
"Bei meiner Ehre, Freund,
antwortete Zarathustra, das gibt es alles
nicht, wovon du sprichst: es gibt keinen
Teufel und keine Holle. Deine Seele wird
noch schneller tot sein als dein Leib:
furchte nun nichts mehr!"
Der Mann blickte misstrauisch auf.
"Wenn du die Wahrheit sprichst, sagte
er dann, so verliere ich nichts, wenn ich
das Leben verliere. Ich bin nicht viel
mehr als ein Tier, das man tanzen
gelehrt hat, durch Schlage und schmale
Bissen."
"Nicht doch, sprach Zarathustra; du
hast aus der Gefahr deinen Beruf
gemacht, daran ist nichts zu verachten.
Nun gehst du an deinem Beruf zu
Grunde: dafur will ich dich mit meinen
Handen begraben."
Als Zarathustra dies gesagt hatte,
antwortete der Sterbende nicht mehr;
aber er bewegte die Hand, wie als ob er
die Hand Zarathustras zum Danke
suche. —
7
Inzwischen kam der Abend, und der
Markt barg sich in Dunkelheit: da verlief
sich das Volk, denn selbst Neugierde
und Schrecken werde mude.
Zarathustra aber saJS neben dem Toten
auf der Erde und war in Gedanken ver-
sunken: so vergaj3 er die Zeit. Endlich
aber wurde es Nacht, und ein kalter
Wind blies uber den Einsamen. Da
erhob sich Zarathustra und sagte zu
seinem Herzen:
„Wahrlich, einen schonen Fischfang
tat heute Zarathustra! Keinen
Menschen fing er, wohl aber einen
Leichnam.
Unheimlich ist das menschliche
Dasein und immer noch ohne Sinn: ein
PossenreijSer kann ihm zum Verhangnis
werden.
Страница
17
Seite
У ворот города повстречались ему
могильщики; они факелом посветили
ему в лицо, узнали Заратустру и
много издевались над ним. «Заратустра
уносит с собой мертвую собаку: браво,
Заратустра обратился в могильщика!
Ибо наши руки слишком чисты для
этой поживы. Не хочет ли Заратустра
украсть у черта его кусок? Ну, так и
быть! Желаем хорошо поужинать!
Если только черт не лучший еще вор,
чем Заратустра! — он украдет их
обоих, он съест их обоих!» И они смеялись
и перешептывались между собой.
Заратустра не сказал на это ни слова
и шел своей дорогой. Он шел два часа
по лесам и болотам и очень часто
слышал голодный вой волков; наконец и
на него напал голод. Он остановился
перед уединенным домом, в котором
горел свет.
«Голод нападает на меня, как
разбойник, — сказал Заратустра. — В лесах и
болотах нападает на меня голод мой и
в глубокую ночь.
Удивительные капризы у моего
голода. Часто наступает он у меня только
после обеда, и сегодня целый день я не
чувствовал его: где же замешкался
он?»
И с этими словами Заратустра
постучался в дверь дома. Появился старик;
он нес свет и спросил: «Кто идет ко мне
и нарушает мой скверный сон?»
«Живой и мертвый, — отвечал
Заратустра. — Дайте мне поесть и попить;
днем я забыл об этом. Тот, кто кормит
голодного, насыщает свою
собственную душу: так говорит мудрость».
Старик ушел, но тотчас вернулся и
предложил Заратустре хлеб и вино.
«Здесь плохая сторона для
голодающих, — сказал он, — поэтому я и
живу здесь. Зверь и человек приходят ко
мне, отшельнику. Но позови же
своего товарища поесть и попить, он
устал еще больше, чем ты». Заратустра
отвечал: «Мертв мой товарищ, было
бы трудно уговорить его поесть». «Это
Ich will die Menschen den Sinn ihres
Seins lehren: welcher ist der Ubermen-
sch, der Blitz aus der dunklen Wolke
Mensch.
Aber noch bin ich ihnen feme, und
mein Sinn redet nicht zu ihren Sinnen.
Eine Mitte bin ich noch den Menschen
zwischen einem Narren und einem
Leichnam.
Dunkel ist die Nacht, dunkel sind
die Wege Zarathustras. Komm, du kalter
und steifer Gefahrte! Ich trage dich dor-
thin, wo ich dich mit meinen Handen
begrabe".
8
Als Zarathustra dies zu seinem
Herzen gesagt hatte, lud er den Leichnam
auf seinem Rucken und machte sich auf
den Weg. Und noch nicht war er hundert
Schritte gegangen, da schlich ein Mensch
an ihn heran und flusterte ihm ins Ohr —
und siehe! Der, welcher redete, war der
PossenreiJ3er vom Turme. "Geh weg von
dieser Stadt, о Zarathustra, sprach er; es
hassen dich hier zu Viele. Es hassen dich
die Guten und Gerechten und sie nennen
dich ihren Feind und Verachter; es hassen
dich die Glaubigen des rechten Glaubens,
und sie nennen dich die
Gefahr der Menge. Dein Gluck war
es, dass man uber dich lachte: und
wahrlich, du redetest gleich einem
PossenreiJ3er. Dein Gluck war es, dass
du dich dem toten Hunde geselltest; als
du dich so erniedrigtest, hast du dich
selber fur heute errettet. Geh aber fort
aus dieser Stadt — oder morgen springe
ich uber dich hinweg, ein Lebendiger
uber einen Toten." Und als er dies
gesagt hatte, verschwand der Mensch;
Zarathustra aber ging weiter durch die
dunklen Gassen.
Am Tore der Stadt begegneten ihm die
Totengraber: sie leuchteten ihm mit der
Fackel ins Gesicht, erkannten Zarathustra
und spotteten sehr uber ihn. "Zarathustra
tragt den toten Hund davon: brav, dass
Страница
18
Seite
меня не касается, — ворча произнес
старик. — Кто стучится в мою дверь,
должен принимать то, что я ему
предлагаю. Ешьте и будьте здоровы!» —
После этого Заратустра шел еще два
часа, доверяясь дороге и свету звезд:
ибо он был привычный ночной ходок и
любил всему спящему смотреть в лицо.
Но когда стало светать, Заратустра
очутился в глубоком лесу, и дальше
уже не было видно дороги. Тогда он
положил мертвого в дупло дерева на
высоте своей головы, — ибо он хотел
защитить его от волков, — и сам лег на
землю, на мох. И тотчас уснул он,
усталый телом, но с непреклонной душою.
9
Долго спал Заратустра, и не только
утренняя заря, но и полдень прошли
по лицу его. Но наконец он открыл
глаза: с удивлением посмотрел
Заратустра на лес и тишину, с удивлением
заглянул он внутрь самого себя. Потом
он быстро поднялся, как моряк,
завидевший внезапно землю, и возликовал:
ибо он увидел новую истину. И так
говорил он тогда в сердце своем:
«Свет низошел на меня: мне нужны
последователи, и притом живые, — не
мертвые, последователи и не трупы,
которых ношу я с собою, куда я хочу.
Мне нужны живые последователи,
которые следуют за мною, потому что
хотят следовать сами за собой, — и
туда, куда я хочу.
Свет низошел на меня: не к народу
должен говорить Заратустра, а к
последователям! Заратустра не должен
быть пастухом и собакою стада!
Сманить многих из стада — для этого
пришел я. Негодовать будут на меня
народ и стадо: разбойником хочет
называться Заратустра у пастухов.
Пастухи, говорю я, но они называют
себя добрыми и праведными. Пастухи,
говорю я, но они называют себя
правоверными.
Zarathustra zum Totengraber wurde! denn
unsere Hande sind zu reinlich fur diesen
Braten. Will Zarathustra wohl dem Teufel
seinen Bissen stehlen? Nun wohlan! Und
gut Gltick zur Mahlzeit! Wenn nur nicht
der Teufel ein besserer Dieb ist, als
Zarathustra! — er stiehlt die beide, er frisst
sie beide!" Und sie lachten mit einander
und steckten die Kopfe zusammen.
Zarathustra sagte dazu kein Wort
und ging seines Weges. Als er zwei
Stunden gegangen war, an Waldern und
Sumpfen vorbei, da hatte er zu viel das
hungrige Geheul der Wolfe gehort, und
ihm selber kam der Hunger. So blieb er
an einem einsamen Hause stehn, in
dem ein Licht brannte.
„Der Hunger uberfallt mich", sagte
Zarathustra, „wie ein Rauber. In
Waldern und Sumpfen uberfallt mich
mein Hunger und in tiefer Nacht.
Wunderliche Launen hat mein
Hunger. Oft kommt er mir erst nach der
Mahlzeit, und heute kam er den ganzen
Tag nicht: wo weilte er doch?"
Und damit schlug Zarathustra an
das Tor des Hauses. Ein alter Mann
erschien; er trug das Licht und fragte:
"Wer kommt zu mir und zu meinem
schlimmen Schlafe?"
"Ein Lebendiger und ein Toter, sagte
Zarathustra. Gebt mir zu essen und zu
trinken, ich vergaJS es am Tage. Der,
welcher den Hungrigen speiset, erquickt
seine eigene Seele: so spricht die Weisheit."
Der Alte ging fort, kam aber gleich
zuruck und bot Zarathustra Brot und
Wein. "Eine bose Gegend ist's fur
Hungernde, sagte er; darum wohne ich
hier. Tier und Mensch kommen zu mir,
dem Einsiedler. Aber heiJ3e auch deinen
Gefahrten essen und trinken, er ist
muder als du." Zarathustra antwortete:
"Tot ist mein Gefahrte, ich werde ihn
schwerlich dazu uberreden." "Das geht
mich Nichts an, sagte der Alte murrisch;
wer an meinem Hause anklopft, muss
auch nehmen, was ich ihm biete. Esst
und gehabt euch wohl!" —
Страница
19
Seite
Посмотрите на добрых и праведных!
Кого ненавидят они больше всего? Того,
кто разбивает скрижали их ценностей,
разрушителя, гфеступника: — но это и
есть созидающий.
Посмотрите на правоверных! Кого
ненавидят они больше всего? Того, кто
разбивает скрижали их ценностей,
разрушителя, преступника: — но это и
есть созидающий.
Последователей ищет созидающий, а
не трупов, а также не стада и не
правоверных. Созидающих так же, как он,
ищет созидающий, тех, что пишут
новые ценности на новых скрижалях.
Последователей ищет созидающий и
тех, кто собирал бы жатву вместе с ним:
ибо все созрело у него для жатвы. Но ему
недостает сотни серпов: поэтому он
вырывает колосья и негодует.
Последователей ищет созидающий и
тех, кто умеет точить свои серпы.
Разрушителями будут называться они и
ненавистниками добрых и злых. Но
они соберут жатву и будут
праздновать.
Созидающих вместе с ним ищет Зара-
тустра, собирающих жатву и
празднующих вместе с ним ищет Заратустра: что
стал бы он создавать со стадами,
пастухами и трупами!
И ты, мой первый последователь,
прощай! Хорошо схоронил я тебя в
дупле дерева, хорошо спрятал я тебя от
волков.
Но я расстаюсь с тобою, ибо время
пришло. От зари до зари осенила меня новая
v истина.
Ни пастухом, ни могильщиком не
должен я быть. Никогда больше не
буду я говорить к народу: в последний
раз говорил я к мертвому.
К созидающим, собирающим жатву и
празднующим хочу я присоединиться:
радугу хочу я показать им и все
ступени, ведущие к сверхчеловеку.
Отшельникам буду я петь свою
песню и тем, кто живут вдвоем: и у кого
есть еще уши, чтобы слышать неслы-
Darauf ging Zarathustra wieder zwei
Stunden und vertraute dem Wege und
dem Lichte der Sterne: denn er war ein
gewohnter Nachtganger und liebte es,
allem Schlafenden ins Gesicht zu sehn.
Als aber der Morgen graute, fand sich
Zarathustra in einem tiefen Walde, und
kein Weg zeigte sich ihm mehr. Da legte
er den Toten in einen hohlen Baum sich
zu Haupten — denn er wollte ihn vor
den Wolfen schutzen — und sich selber
auf den Boden und das Moos. Und als-
bald schlief er ein, muden Leibes, aber
mit einer unbewegten Seele.
9
Lange schlief Zarathustra, und nicht
nur die Morgenrote ging uber sein
Antlitz, sondern auch der Vormittag.
Endlich aber tat sein Auge sich auf: ver-
wundert sah Zarathustra in den Wald
und die Stille, verwundert sah er in sich
hinein. Dann erhob er sich schnell, wie
ein Seefahrer, der mit einem Male Land
sieht, und jauchzte: denn er sah eine
neue Wahrheit. Und also redete er dann
zu seinem Herzen:
„Ein Licht ging mir auf: Gefahrten
brauche ich und lebendige, — nicht tote
Gefahrten und Leichname, die ich mit
mir trage, wohin ich will.
Sondern lebendige Gefahrten brauche
ich, die mir folgen, weil sie sich selber fol-
gen wollen — und dorthin, wo ich will.
Ein Licht ging mir auf: nicht zum
Volke rede Zarathustra, sondern zu
Gefahrten! Nicht soil Zarathustra einer
Herde Hirt und Hund werden!
Viele wegzulocken von der Herde —
dazu kam ich. Zurnen soil mir Volk und
Herde: Rauber will Zarathustra den
Hirten heiJSen.
Hirten sage ich, aber sie nennen
sich die Guten und Gerechten. Hirten
sage ich: aber sie nennen sich die
Glaubigen des rechten Glaubens.
Siehe die Guten und Gerechten!
Wen hassen sie am meisten? Den, der
Страница
20
Seite
ханное, тому хочу я обременить его
сердце счастьем своим.
Я стремлюсь к своей цели, я иду
своей дорогой; через медлительных и
нерадивых перепрыгну я. Пусть будет
мой путь их гибелью!»
10
Так говорил Заратустра в сердце
своем, а солнце стало уже на
полдень: тогда он вопросительно
взглянул на небо — ибо услышал
над собою резкий крик птицы. И он
увидел орла: описывая широкие
круги, несся тот в воздухе, а с ним
— змея, но не в виде добычи, а как
подруга: ибо она обвила своими
кольцами шею его.
«Это мои звери!» — сказал Заратустра
и обрадовался в сердце своем.
«Самое гордое животное, какое есть
под солнцем, и животное самое умное,
какое есть под солнцем, — они
отправились на разведки.
Они хотят знать, жив ли еще
Заратустра. И поистине, жив ли я еще?
Опаснее оказалось быть среди
людей, чем среди зверей, опасными
путями ходит Заратустра. Пусть же ведут
меня мои звери!»
Сказав это, Заратустра вспомнил
слова святого в лесу, вздохнул и
говорил так в сердце своем:
«Если бы я мог стать мудрее! Если бы
я мог стать мудрым вполне, как змея
моя!
Но невозможного хочу я: попрошу же
я свою гордость идти всегда вместе с
моей мудростью!
И если когда-нибудь моя мудрость
покинет меня: — ах, она любит
улетать! — пусть тогда моя гордость
улетит вместе с моим безумием!» —
— Так начался закат Заратустры.
zerbricht ihre Tafeln der Werte, den
Brecher, den Verbrecher: — das aber ist
der Schaffende.
Siehe die Glaubigen aller Glauben!
Wen hassen sie am meisten? Den, der
zerbricht ihre Tafeln der Werte, den
Brecher, den Verbrecher: — das aber ist
der Schaffende.
Gefahrten sucht der Schaffende und
nicht Leichname, und auch nicht Herden
und Glaubige. die Mitschaffenden sucht
der Schaffende, die, welche neue Werte
auf neue Tafeln schreiben.
Gefahrten sucht der Schaffende,
und Miterntende: denn alles steht bei
ihm reif zur Ernte. Aber ihm fehlen die
hundert Sicheln: so rauft er Ahren aus
und ist argerlich.
Gefahrten sucht der Schaffende, und
solche, die ihre Sicheln zu wetzen wissen.
Vernichter wird man sie heiJSen und
Verachter des Guten und Bosen. Aber die
Erntenden sind es und die Feiernden.
Mitschaffende sucht Zarathustra,
Miterntende und Mitfeiernde sucht
Zarathustra: was hat er mit Herden und
Hirten und Leichnamen zu schaffen!
Und du, mein erster Gefahrte, gehab
dich wohl! Gut begrub ich dich in
deinem hohlen Baume, gut barg ich
dich vor den Wolfen.
Aber ich scheide von dir, die Zeit ist
um. Zwischen Morgenrote und
Morgenrote kam mir eine neue Wahrheit.
Nicht Hirt soil ich sein, nicht
Totengraber. Nicht reden einmal will ich
wieder mit dem Volke; zum letzten Male
sprach ich zu einem Toten.
Den Schaffenden, den Erntenden,
den Feiernden will ich mich zugesellen:
den Regenbogen will ich ihnen zeigen
und alle die Treppen des Ubermenschen.
Den Einsiedlern werde ich mein Lied
singen und den Zweisiedlern: und wer
noch Ohren hat fur Unerhortes, dem
will ich sein Herz schwer machen mit
meinem Glucke.
Zu meinem Ziele will ich, ich gehe
meinen Gang; uber die Zogernden und
Страница
Seite
РЕЧИ ЗАРАТУСТРЫ
О трех превращениях
Три превращения духа называю я
вам: как дух становится верблюдом,
львом — верблюд.и, наконец, ребенком
становится лев.
Много трудного существует для духа,
для духа сильного и выносливого,
который способен к глубокому
почитанию: ко всему тяжелому и самому
трудному стремится сила его.
«Что есть тяжесть?» — вопрошает
выносливый дух, становится, как
верблюд, на колени и хочет, чтобы
хорошенько навьючили его.
«Что есть самое трудное?» — так
вопрошает выносливый дух; скажите,
герои, чтобы взял я это на себя и
радовался силе своей.
Не значит ли это: унизиться, чтобы
заставить страдать свое высокомерие?
Заставить блистать свое безумие,
чтобы осмеять свою мудрость?
Или это значит: бежать от нашего
дела, когда оно празднует свою победу?
Подняться на высокие горы, чтобы
искусить искусителя?
Или это значит: питаться желудями
и травой познания и ради истины
терпеть голод души?
Или это значит: больным быть, и
отослать утешителей, и заключить
дружбу с глухими, которые никогда не
слышат, чего ты хочешь?
Или это значит: опуститься в
грязную воду, если это вода истины, и не
гнать от себя холодных лягушек и
теплых жаб?
Или это значит: тех любить, кто нас
презирает, и простирать руку
привидению, когда оно хочет пугать нас?
Все самое трудное берет на себя
выносливый дух: подобно навьюченному
верблюду, который спешит в пустыню,
спешит и он в свою пустыню.
Но в самой уединенной пустыне
совершается второе превращение: здесь
Saumseligen werde ich hinwegspringen.
Also sei mein Gang ihr Untergang!
10
Dies hatte Zarathustra zu seinem
Herzen gesprochen, als die Sonne im Mittag
stand: da blickte er fragend in die Hohe —
denn er horte uber sich den scharfen Ruf
eines Vogels. Und siehe! Ein Adler zog in
weiten Kreisen durch die Luft, und an ihm
hing eine Schlange, nicht einer Beute
gleich, sondern einer Freundin: denn sie hielt
sich um seinen Hals geringelt.
"Es sind meine Tiere!" sagte
Zarathustra und freute sich von Herzen.
"Das stolzeste Tier unter der Sonne
und das klugste Tier unter der Sonne —
sie sind ausgezogen auf Kundschaft.
Erkunden wollen sie, ob Zarathustra
noch lebe. Wahrlich, lebe ich noch?
Gefahrlicher fand ich's unter
Menschen als unter Tieren, gefahrlicher
Wege geht Zarathustra. Mogen mich
meine Tiere fuhren!"
Als Zarathustra dies gesagt hatte,
gedachte er der Worte des Heiligen im Walde,
seufzte und sprach also zu seinem Herzen:
„Mochte ich kluger sein! Mochte ich
klug von Grund aus sein, gleich meiner
Schlange!
Aber Unmogliches bitte ich da: so
bitte ich denn meinen Stolz, dass er
immer mit meiner Klugheit gehe!
Und wenn mich einst meine Klugheit
verlasst: — ach, sie liebt es, davonzu-
fliegen! — moge mein Stolz dann noch
mit meiner Torheit fliegen!" —
— Also begann Zarathustras Untergang.
Die Reden Zarathustras
Von den drei Verwandlungen
Drie Verwandlungen nenne ich euch
des Geistes: wie der Geist zum Kamele
wird, und zum Lowen das Kamel, und
zum Kinde zuletzt der Lowe.
Страница
22
Seite
львом становится дух, свободу хочет
он себе завоевать и господином быть в
своей собственной пустыне.
Своего последнего господина ищет
он здесь: врагом хочет он стать ему и
своему последнему богу, из-за победы
он хочет бороться с великим драконом.
Кто же этот великий дракон,
которого дух не хочет более называть
господином и богом? «Ты должен»
называется великий дракон. Но дух льва
говорит: «Я хочу».
Чешуйчатый зверь «ты должен»,
искрясь золотыми искрами, лежит на его
дороге, и на каждой чешуе его блестит,
как золото, «ты должен»!
Тысячелетние ценности блестят на
этих чешуях, и так говорит
сильнейший из всех драконов: «Ценности всех
вещей — блестят на мне».
«Все ценности уже созданы, и каждая
созданная ценность — это я.
Поистине, «я хочу» не должно более
существовать!» Так говорит дракон.
Братья мои, к чему нужен лев в
человеческом духе? Чему не удовлетворяет
подъяремный зверь, воздержанный и
почтительный?
Создавать новые ценности — этого
не может еще лев: но создать себе
свободу для нового созидания — этого
может достичь сила льва.
Завоевать себе свободу и священное
«нет» даже перед долгом: для этого,
братья мои, нужно стать львом.
Завоевать себе право для новых
ценностей — это самое страшное
завоевание для духа выносливого и
почтительного. Поистине, оно кажется ему
грабежом и делом хищного зверя.
Как свою святыню, любил он когда-то
«ты должен»: теперь ему надо вздеть даже
в этой святыне произвол и мечту, чтобы
завоевать себе свободу от любви своей:
нужно стать львом для этой победы.
Но скажите, братья мои, что может
сделать ребенок, чего не мог бы даже
лев? Почему хищный лев должен стать
еще ребенком?
Vieles Schwere gibt es dem Geiste,
dem starken, tragsamen Geiste, dem
Ehrfurcht innewohnt: nach dem Schweren
und Schwersten verlangt seine Starke.
Was ist schwer? so fragt der
tragsame Geist, so kniet er nieder, dem
Kamele gleich, und will gut beladen sein.
Was ist das Schwerste, ihr Helden? so
fragt der tragsame Geist, dass ich es auf
mich nehme und meiner Starke froh werde.
Ist es nicht das: sich erniedrigen,
um seinem Hochmut wehe zu tun?
Seine Torheit leuchten lassen, um
seiner Weisheit zu spotten?
Oder ist es das: von unserer Sache
scheiden, wenn sie ihren Sieg feiert? Auf
hohe Berge steigen, um den Versucher
zu versuchen?
Oder ist es das: sich von Eicheln
und Gras der Erkenntnis nahren und
um der Wahrheit willen an der Seele
Hunger leiden?
Oder ist es das: krank sein und die
Troster heimschicken und mit Tauben
Freundschaft schlieJSen, die niemals
horen, was du willst?
Oder ist es das: in schmutziges
Wasser steigen, wenn es das Wasser der
Wahrheit ist, und kalte Frosche und
heiJ3e Kroten nicht von sich weisen?
Oder ist es das: die lieben, die uns ver-
achten, und dem Gespenste die Hand
reichen, wenn es uns furchten machen will?
Alles dies Schwerste nimmt der
tragsame Geist auf sich: dem Kamele
gleich, das beladen in die Wuste eilt,
also eilt er in seine Wuste.
Aber in der einsamsten Wuste
geschieht die zweite Verwandlung:
zum Lowen wird hier der Geist,
Freiheit will er sich erbeuten und
Herr sein in seiner eignen Wuste.
Seinen letzten Herrn sucht er sich
hier: feind will er ihm werden und
seinem letzten Gotte, um Sieg will er mit
dem groJSen Drachen ringen.
Welches ist der groJ3e Drache, den der
Geist nicht mehr Herr und Gott heiJ3en
mag? "Du-sollst" heiJSt der gro£e Drache.
Aber der Geist des Lowen sagt "ich will".
"Du-sollst" liegt ihm am Wege, gold-
funkelnd, ein Schuppentier, und auf
jeder Schuppe glanzt golden "Du-sollst!"
Страница
23
Seite
Дитя есть невинность и забвение,
новое начинание, игра, самокатящееся
колесо, начальное движение, святое
слово утверждения.
Да, для игры созидания, братья мои,
нужно святое слово утверждения:
своей воли хочет теперь дух, свой мир
находит отрешившийся от него.
Три превращения духа назвал я вам:
как дух стал верблюдом, львом —
верблюд и, наконец, лев — ребенком. —
Так говорил Заратустра. В тот раз
остановился он в городе, названном
«Пестрая корова».
О кафедрах добродетели
Заратустре хвалили одного мудреца,
который умел хорошо говорить о сне и о
добродетели: за это его высоко чтили и
награждали, и все юноши садились
перед кафедрой его. К нему пошел
Заратустра, и вместе со всеми юношами сел
перед кафедрой его. И так говорил мудрец:
«Честь и стыд перед сном! Это первое!
И избегайте встречи с теми, кто плохо
спят и бодрствуют ночью!
Стыдлив и вор в присутствии сна:
потихоньку крадется он в ночи. Но нет
стыда у ночного сторожа, не стыдясь
трубит он в свой рог.
Уметь спать — не пустячное дело:
чтобы хорошо спать, надо
бодрствовать в течение целого дня.
Десять раз должен ты днем
преодолеть самого себя: это даст хорошую
усталость, это мак души.
Десять раз должен ты мириться с
самим собою; ибо преодоление есть
обида, и дурно спит непомирившийся.
Десять истин должен найти ты в
течение дня: иначе ты будешь и ночью
искать истины, и твоя душа останется
голодной.
Десять раз должен ты смеяться в
течение дня и быть веселым: иначе будет
тебя ночью беспокоить желудок, этот
отец скорби.
Tausendjahrige Werte glanzen an
diesen Schuppen, und also spricht der
machtigste aller Drachen "aller Wert der
Dinge — der glanzt an mir."
"Aller Wert ward schon geschaffen,
und aller geschaffene Wert - das bin ich.
Wahrlich, es soil kein 4ch wiir mehr
geben!" Also spricht der Drache.
Meine Briider, wozu bedarf es des Lowen
im Geiste? Was genugt nicht das lastbare
Tier, das entsagt und ehriurchtig ist?
Neue Werte schaffen — das vermag
auch der Lowe noch nicht: aber Freiheit
sich schaffen zu neuem Schaffen — das
vermag die Macht des Lowen.
Freiheit sich schaffen und ein
heiliges Nein auch vor der Pflicht: dazu,
meine Briider bedarf es des Lowen.
Recht sich nehmen zu neuen Werten
— das ist das furchtbarste Nehmen fur
einen tragsamen und ehrfurchtigen
Geist. Wahrlich, ein Rauben ist es ihm
und eines raubenden Tieres Sache.
Als sein Heiligstes liebte er einst das
"Du-sollst": nun muss er Wahn und Willkur
auch noch im Heiligsten finden, dass er
sich Freiheit raube von seiner Liebe: des
Lowen bedarf es zu diesem Raube.
Aber sagt, meine Briider, was vermag
noch das Kind, das auch der Lowe nicht
vermochte? Was muss der raubende
Lowe auch noch zum Kinde werden?
Unschuld ist das Kind und
Vergessen, ein Neubeginnen, ein Spiel,
ein aus sich rollendes Rad, eine erste
Bewegung, ein heiliges Ja-sagen.
Ja, zum Spiele des Schaffens, meine
Briider, bedarf es eines heiligen Ja-
sagens: semen Willen will nun der Geist,
seine Welt gewinnt sich der Weltverlorene.
Drei Verwandlungen nannte ich euch
des Geistes: wie der Geist zum Kamele
ward, und zum Lowen das Kamel, und
der Lowe zuletzt zum Kinde. -
Also sprach Zarathustra. Und
damals weilte er in der Stadt, welche
genannt wird: die bunte Kuh.
Von den Lehrstuhlen der Tugend
Man riihmte Zarathustra einen
Weisen, der gut vom Schlafe und von
der Tugend zu reden wisse: sehr werde
Страница
24
Seite
Немногие знают это; но надо
обладать всеми добродетелями, чтобы
спать хорошо. Не дал ли я ложного
свидетельства? Не нарушил ли я
супружеской верности?
Не позволил ли я себе пожелать
рабыни ближнего моего? Все это мешало
бы хорошему сну.
И даже при существовании всех
добродетелей надо еще понимать одно:
уметь вовремя послать спать все
добродетели.
Чтобы не ссорились между собой эти
милые женщины! И из-за тебя также,
несчастный!
Живи в мире с богом и соседом: этого
требует хороший сон. И живи также в
мире с соседским чертом! Иначе ночью
он будет посещать тебя.
Чти начальство и повинуйся ему, даже
хромому начальству! Этого требует
хороший сон. Разве моя вина, если
начальство любит ходить на хромых ногах?
Тот, по-моему, лучший пастух, кто
пасет своих овец на тучных лугах:
этого требует хороший сон.
Я не хочу ни больших почестей, ни
больших сокровищ: то и другое
раздражает селезенку. Однако дурно
спится без доброго имени и малых
сокровищ.
Маленькое общество для меня
предпочтительнее, чем злое: но и оно
должно приходить и уходить вовремя. Этого
требует хороший сон.
Мне также очень нравятся нищие
духом: они способствуют сну. Блаженны
они, особенно если всегда воздают им
должное.
Так проходит день у добродетельного.
Но когда наступает ночь, я
остерегаюсь, конечно, призывать сон! Он не
хочет, чтобы его призывали, — его,
который есть господин всех добродетелей!
Но я размышляю, что я сделал и о чем я
думал в течение дня. Пережевывая,
спрашиваю я себя, терпеливо, как корова:
каковы, однако, были твои десять
преодолений?
er geehrt und gelohnt dafur, und alle
Junglinge sajSen vor seinem Lehrstuhle.
Zu ihm ging Zarathustra, und mit alien
Junglingen sa.$ er vor seinem
Lehrstuhle. Und also sprach der Weise:
Ehre und Scham vor dem Schlafe!
Das ist das erste! Und Allen aus dem
Wege gehn, die schlecht schlafen und
Nachts wachen!
Schamhaft ist noch der Dieb vor dem
Schlafe: stets stiehlt er sich leise durch
die Nacht. Schamlos aber ist der Wachter
der Nacht, schamlos tragt er sein Horn.
Keine geringe Kunst ist schlafen: es
tut schon Not, den ganzen Tag darauf
hin zu wachen.
Zehnmal musst du des Tages dich
selber uberwinden: das macht eine gute
Mudigkeit und ist Mohn der Seele.
Zehnmal musst du dich wieder dir selber
versohnen; denn Uberwindung ist Bitternis,
und schlecht schlaft der Unversohnte.
Zehn Wahrheiten musst du des
Tages finden: sonst suchst du noch des
Nachts nach Wahrheit, und deine Seele
blieb hungrig.
Zehnmal musst du lachen am Tage
und heiter sein: sonst stort dich der Magen
in der Nacht, dieser Vater der Triibsal.
Wenige wissen das: aber man muss
alle Tugenden haben, um gut zu
schlafen. Werde ich falsch Zeugnis
reden? Werde ich ehebrechen?
Werde ich mich gelusten lassen
meines Nachsten Magd? Das alles
vertruge sich schlecht mit gutem Schlafe.
Und selbst wenn man alle Tugenden
hat, muss man sich noch auf Eins ver-
stehn: selber die Tugenden zur rechten
Zeit schlafen schicken.
Dass sie sich nichf mit einander
zanken, die artigen Weiblein! Und uber
dich, du Ungluckseliger!
Friede mit Gott und dem Nachbar:
so will es der gute Schlaf. Und Friede
auch noch mit des Nachbars Teufel!
Sonst geht er bei dir des Nachts um.
Ehre der Obrigkeit und Gehorsam,
und auch der krummen Obrigkeit! So
Страница
25
Seite
И каковы были те десять
примирений, десять истин и десять случаев
смеха, которыми мое сердце радовало
себя?
При таком обсуждении и
взвешивании сорока мыслей нападает на меня
сразу сон, незваный, господин всех
добродетелей.
Сон ударяет меня по глазам: и они
тяжелеют. Сон касается уст моих, и
они остаются отверстыми.
Поистине, тихими шагами приходит
он ко мне, лучший из воров, и
похищает у меня мои мысли: глупым стою я
тогда, как эта кафедра.
Но недолго стою я в таком
положении: затем я уже лежу».
Слушая эти речи мудреца, Заратуст-
ра смеялся в сердце своем: ибо свет
низошел на него. И так говорил он в
сердце своем:
«Безумцем кажется мне этот мудрец
со своими сорока мыслями; но я верю,
что хорошо ему спится.
Счастлив уже и тот, кто живет
вблизи этого мудреца! Такой сон
заразителен; даже сквозь толстую стену
заразителен он.
Сами чары живут в его кафедре. И не
напрасно сидели юноши перед
проповедником добродетели.
Его мудрость гласит: так
бодрствовать, чтобы сон был спокойным. И
поистине, если бы жизнь не имела
смысла и я должен был бы выбрать
бессмыслицу, то эта бессмыслица
казалась бы мне наиболее достойной
избрания.
"Теперь я понимаю ясно, чего некогда
искали прежде всего, когда искали
учителей добродетели. Хорошего сна
искали себе и увенчанной маками
добродетели!
Для всех этих прославленных
мудрецов кафедры мудрость была сном без
сновидений: они не знали лучшего
смысла жизни.
И теперь еще встречаются люди,
похожие на этого проповедника доброде-
will es der gute Schlaf. Was kann ich
dafur, dass die Macht gerne auf krum-
men Beinen wandelt?
Der soil mir immer der beste Hirt
heiJ3en, der sein Schaf auf die grunste
Aue fuhrt: so vertragt es sich mit dem
gutem Schlafe.
Viel Ehren will ich nicht, noch groJSe
Schatze: das entzundet die Milz. Aber
schlecht schlaft es sich ohne einen
guten Namen und einen kleinen Schatz.
Eine kleine Gesellschaft ist mir
willkommener als eine bose: doch muss
sie gehn und kommen zur rechten Zeit.
So vertragt es sich mit gutem Schlafe.
Sehr gefallen mir auch die Geistig-Armen:
sie fordern den Schlaf. Selig sind die, sonder-
lich, wenn man ihnen immer Recht gibt.
Also lauft der Tag dem Tugendsamen.
Kommt nun die Nacht, so hute ich mich
wohl, den Schlaf zu rufen! Nicht will er
gerufen sein, der Schlaf, der der Herr der
Tugenden ist!
Sondern ich denke, was ich des Tages
getan und gedacht. Wiederkauend frage ich
mich, geduldsam gleich einer Kuh: welches
waren doch deine zehn Uberwindungen?
Und welches waren die zehn
Versohnungen und die zehn Wahrheiten
und die zehn Gelachter, mit denen sich
mein Herz gutlich tat?
Solcherlei erwagend und gewiegt von
vierzig Gedanken, uberfallt mich auf
einmal der Schlaf, der Ungerufene, der
Herr der Tugenden.
Der Schlaf klopft mir auf meine
Auge: da wird es schwer. Der Schlaf
beruhrt mir den Mund: da bleibt er offen.
Wahrlich, auf weichen Sohlen
kommt er mir, der liebste der Diebe, und
stiehlt mir meine Gedanken: dumm
stehe ich da wie dieser Lehrstuhl.
Aber nicht lange mehr stehe ich
dann: da liege ich schon. —
Als Zarathustra den Weisen also
sprechen horte, lachte er bei sich im
Herzen: denn ihm war dabei ein Licht
aufgegangen. Und also sprach er zu
seinem Herzen:
Страница
26
Seite
тели, не всегда, однако, такие же
честные: но их время прошло. И недолго
стоять им, как уже будут они лежать.
Блаженны сонливые: ибо скоро
заснут они». —
Так говорил Заратустра.
О мечтающих о другом мире
Однажды Заратустра направил
мечту свою по ту сторону человека,
подобно всем мечтающим о другом мире.
Актом страдающего и измученного бога
показался тогда мне мир.
Сном показался тогда мне мир и
поэтическим творением бога;
разноцветным дымом пред очами недовольного
бога.
Добро и зло, и радость и страдание, и
я и ты — все показалось мне
разноцветным дымом пред очами творца.
Отвратить взор свой от себя захотел
творец, — и тогда создал он мир.
Опьяняющей радостью служит для
страдающего — отвратить взор от
страдания своего и забыться.
Опьяняющей радостью и самозабвением
казался мне некогда мир.
Этот мир, вечно несовершенный,
отражение вечного противоречия и
несовершенный образ — опьяняющая
радость для его несовершенного творца:
— таким казался мне некогда мир.
Итак, однажды направил я свою
мечту по ту сторону человека, подобно
всем мечтающим о другом мире. Верно
ли — по ту сторону человека?
Ах, братья мои, этот бог, которого я
создал, был человеческим творением и
человеческим безумием, подобно всем
богам!
Человеком был он, и притом лишь
бедной частью человека и моего «я»: из
моего собственного праха и пламени
пришел он, этот призрак! И поистине,
не пришел он ко мне из другого мира!
Что же случилось, братья мои? Я
преодолел себя страдающего, я отнес свой
Ein Narr ist mir dieser Weise da mit
seinen vierzig Gedanken: aber ich
glaube, dass er sich wohl auf das
Schlafen versteht.
Glucklich schon, wer in der Nahe
dieses Weisen wohnt! Solch ein Schlaf
steckt an, noch durch eine dicke Wand
hindurch steckt er an.
Ein Zauber wohnt selbst in seinem
Lehrstuhle. Und nicht vergebens saJ3en
die Jtinglinge vor dem Prediger der
Tugend.
Seine Weisheit heiJ3t: wachen, um
gut zu schlafen. Und wahrlich, hatte das
Leben keinen Sinn und musste ich
Unsinn wahlen, so ware auch mir dies
der wahlenswurdigste Unsinn.
Jetzo verstehe ich klar, was einst man
vor allem suchte, wenn man Lehrer der
Tugend suchte. Guten Schlaf suchte man
sich und mohnblumige Tugenden dazu!
Allen diesen gelobten Weisen der
Lehrstuhle war Weisheit der Schlaf ohne
Traume: sie kannten keinen bessern
Sinn des Lebens.
Auch noch heute wohl gibt es einige,
wie diesen Prediger der Tugend, und
nicht immer so Ehrliche: aber ihre Zeit
ist um. Und nicht mehr lange stehen sie
noch: da liegen sie schon.
Selig sind diese Schlafrigen: denn
sie sollen bald einnicken. —
Also sprach Zarathustra.
Von den Hinterweltlern
Einst warf auch Zarathustra seinen
Wahn jenseits des Menschen, gleich
alien Hinterweltlern. Eines leidenden
und zerqualten Gottes Werk schien mir
da die Welt.
Traum schien mir da die Welt und
Dichtung eines Gottes; farbiger Rauch vor
den Augen eines gottlich Unzufriednen.
Gut und bose und Lust und Leid und Ich
und Du — farbiger Rauch dunkte mien's vor
schopferischen Augen. Wegsehn wollte der
Schopfer von sich, — da schuf er die Welt.
Страница
27
Seite
собственный прах на гору, более
светлое пламя обрел я в себе. И вот!
Призрак удалился от меня!
Теперь это было бы для меня
страданием, и мукой для выздоровевшего —
верить в подобные призраки: теперь
это было бы для меня страданием и
унижением. Так говорю я к
мечтающим о другом мире.
Страданием и бессилием созданы все
другие миры, и тем коротким
безумием счастья, которое испытывает
только страдающий больше всех.
Усталость, желающая одним
скачком, скачком смерти, достигнуть
конца, бедная усталость неведения, не
желающая больше хотеть: ею созданы все
боги и другие миры.
Верьте мне, братья мои! Тело,
отчаявшееся в теле, — ощупывало
пальцами обманутого духа последние стены.
Верьте мне, братья мои! Тело,
отчаявшееся в земле, — слышало, как
говорили недра бытия.
И тогда захотело оно пробиться
головою сквозь последние стены, и не
только головою, — и перейти в «другой
мир».
Но «другой мир» вполне сокрыт от
человека, этот обесчеловеченный
нечеловеческий мир, составляющий
небесное ничто; и недра бытия не говорят к
человеку иначе как в лице человека.
Поистине, трудно доказать всякое
бытие и трудно заставить его
говорить. Скажите мне, братья мои, разве
самые дивные вещи не доказаны еще
самым лучшим образом?
^Да, это я, и противоречие и
сложность «я» говорят самым верным
образом о своем бытии, это созидающее,
хотящее и оценивающее «я», которое
есть мера и ценность вещей.
И это самое верное бытие, «я» —
говорит о теле и стремится к телу, даже
когда оно творит и предается мечтам и
бьется разбитыми крыльями.
Все вернее научается оно говорить,
это «я»: и чем больше оно научается,
Trunkne Lust ist's dem Leidenden,
wegzusehn von seinem Leiden und sich
zu verlieren. Trunkne Lust Und Selbst-
sich-Verlieren dunkte mich einst die Welt.
Diese Welt, die ewig unvollkommene,
eines ewigen Widerspruches Abbild und
unvollkommnes Abbild — eine trunkne
Lust ihrem unvollkommnen Schopfer: —
also dunkte mich einst die Welt.
Also warf auch ich einst meinen
Wahn jenseits des Menschen, gleich
alien Hinterweltlern. Jenseits des
Menschen in Wahrheit?
Ach, ihr Bruder, dieser Gott, den ich
schuf, war Menschen-Werk und —
Wahnsinn, gleich alien Gottern!
Mensch war er, und nur ein armes
Stuck Mensch und Ich: aus der eigenen
Asche und Glut kam es mir, dieses
Gespenst, und wahrlich! Nicht kam es
mir von Jenseits!
Was geschah, meine Bruder? Ich
uberwand mich, den Leidenden, ich trug
meine eigne Asche zu Berge, eine hellere
Flamme erfand ich mir. Und siehe! Da
wich das Gespenst von mir!
Leiden ware es mir jetzt und Qual
dem Genesenen, solche Gespenster zu
glauben: Leiden ware es mir jetzt und
Erniedrigung. Also rede ich zu den
Hinterweltlern.
Leiden war's und Unvermogen —
das schuf alle Hinterwelten; und jener
kurze Wahnsinn des Glucks, den nur
der Leidendste erfahrt.
Mudigkeit, die mit einem Sprunge zum
Letzten will, mit einem Todessprunge, eine
arme unwissende Mudigkeit, die nicht ein-
mal mehr wollen will: die schuf alle Gotter
und Hinterwelten.
Glaubt es mir, meine Bruder! Der
Leib war's, der am Leibe verzweifelte, —
der tastete mit den Fingern des betorten
Geistes an die letzten Wande.
Glaubt es mir, meine Bruder! Der Leib
war's, der an der Erde verzweifelte, — der
horte den Bauch des Seins zu sich reden.
Und da wollte er mit dem Kopfe
durch die letzten Wande, und nicht nur
Страница
28
Seite
тем больше находит оно слов, чтобы
хвалить тело и землю.
Новой гордости научило меня мое «я»,
гордости, которой учу я людей: не
прятать больше голову в песок небесных
вещей, а гордо держать ее, земную
голову, которая создает смысл земли!
Новой воле учу я людей: идти той
дорогой, которой слепо шел человек, и
хвалить ее и не уклоняться от нее
больше в сторону, подобно больным и
умирающим!
Больными и умирающими были те, кто
презирали тело и землю и изобрели небо
и искупительные капли крови: но даже и
эти сладкие и мрачные яды брали они у
тела и земли!
Своей нищеты хотели они избежать,
а звезды были для них слишком
далеки. Тогда вздыхали они: «О, если бы
существовали небесные пути, чтобы
прокрасться в другое бытие и счастье!»
— тогда изобрели они свою выдумку и
кровавое питье!
Эти неблагодарные — они мечтали,
что отреклись от своего тела и от этой
земли. Но кому же обязаны они
судорогами и блаженством своего отречения?
Своему телу и этой земле.
Снисходителен Заратустра к
больным. Поистине, он не сердится на их
способы утешения и на их
неблагодарность. Пусть будут они
выздоравливающими и преодолевающими, и пусть
создадут себе высшее тело!
Не сердится Заратустра и на
выздоравливающего, когда он с нежностью
взирает на свою мечту и в полночь
крадется к могиле своего бога: но
болезнью и больным телом остаются для
меня его слезы.
Много больного народа встречалось
всегда среди тех, кто предаются
мечтам и томятся по богу: яростно
ненавидят они познающего и ту самую
младшую из добродетелей, которая зовется:
правдивость.
Они смотрят всегда назад в темные
времена: тогда, поистине, мечтай вера
mit dem Kopfe, — hinuber zu "jener
Welt".
Aber "jene Welt" ist gut verborgen
vor dem Menschen, jene entmenschte
unmenschliche Welt, die ein himmlis-
ches Nichts ist; und der Bauch des
Seins redet gar nicht zum Menschen, es
sei denn als Mensch.
Wahrlich, schwer zu beweisen ist
alles Sein und schwer zum Reden zu
bringen. Sagt mir, ihr Bruder, ist nicht
das Wunderlichste aller Dinge noch am
besten bewiesen?
Ja, dies Ich und des Ichs Widerspruch
und Wirrsal redet noch am redlichsten
von seinem Sein, dieses schaffende, wol-
lende, wertende Ich, welches das MaJ3 und
der Wert der Dinge ist.
Und dies redlichste Sein, das Ich —
das redet vom Leibe, und es will noch den
Leib, selbst wenn es dichtet und schwarmt
und mit zerbrochnen Flugeln flattert.
Immer redlicher lernt es reden, das
Ich: und je mehr es lernt, um so mehr find-
et es Worte und Ehren fur Leib und Erde.
Einen neuen Stolz lehrte mich mein
Ich, den lehre ich die Menschen: —
nicht mehr den Kopf in den Sand der
himmlischen Dinge zu stecken, sondern
frei ihn zu tragen, einen Erden-Kopf, der
der Erde Sinn schafft!
Einen neuen Willen lehre ich die
Menschen: diesen Weg wollen, den blin-
dlings der Mensch gegangen, und gut
ihn heiJ3en und nicht mehr von ihm bei
Seite schleichen, gleich den Kranken
und Absterbenden!
Kranke und Absterbende waren es,
die verachteten Leib und Erde und
erfanden das Himmlische und die
erlosenden Blutstropfen: aber auch
noch diese suJSen und dustern Gifte
nahmen sie von Leib und Erde!
Ihrem Elende wollten sie entlaufen,
und die Sterne waren ihnen zu weit. Da
seufzten sie: "O dass es doch himmlische
Wege gabe, sich in ein andres Sein und
Gluck zu schleichen!" — da erfanden sie
sich ihre Schliche und blutigen Tranklein!
Страница
29
Seite
были другими вещами; неистовство
разума было богоподобием и
сомнение — грехом.
Слишком хорошо знаю я этих
богоподобных: они хотят, чтобы в них верили и
чтобы сомнение было грехом. Слишком
хорошо знаю я также, во что сами они
верят больше всего.
Поистине, не в другие миры и
искупительные капли крови: но в тело
больше всего верят они, и на свое
собственное тело смотрят они как на вещь
в себе.
Но болезненной вещью является оно
для них: и они охотно ушли бы из
кожи. Поэтому они прислушиваются к
проповедникам смерти и сами
проповедуют другие миры.
Лучше слушайтесь, братья мои,
голоса здорового тела: это — более
правдивый и чистый голос.
Более правдиво и часто говорит
здоровое тело, совершенное и с прямыми
углами: и оно говорит о смысле земли. —
Так говорил Заратустра.
О презирающих тело
К презирающим тело хочу я сказать
мое слово. Не переучиваться и
переучивать должны они, но только
проститься со своим собственным телом
— и таким образом стать немыми.
«Я тело и душа» — так говорит
ребенок. И почему не говорить, как дети?
Но пробудившийся, знающий
говорит: я — тело, только тело и ничто
больше; а душа есть только слово для
обозначения чего-то в теле.
Тело — это большой разум,
множество с одним сознанием, война и мир,
стадо и пастырь.
Орудием твоего тела является также
твой маленький разум, брат мой; ты
называешь «духом» это маленькое орудие,
эту игрушку твоего большого разума.
«Я», — говоришь ты и гордишься этим
словом. Но больше его — во что не хо-
Ihrem Leibe und dieser Erde nun
entruckt wahnten sie sich, diese
Undankbaren. Doch wem dankten sie
ihrer Entruckung Krampf und Wonne?
Ihrem Leibe und dieser Erde.
Milde ist Zarathustra den Kranken.
Wahrlich, er zurnt nicht ihren Arten des
Trostes und Undanks. Mogen sie
Genesende werden und Uberwindende
und einen hoheren Leib sich schaffen!
Nicht auch zurnt Zarathustra dem
Genesenden, wenn er zartlich nach
seinem Wahne blickt und Mitternachts
um das Grab seines Gottes schleicht:
aber Krankheit und kranker Leib
bleiben mir auch seine Tranen noch.
Vieles krankhafte Volk gab es immer
unter denen, welche dichten und
gottsuchtig sind; wutend hassen sie den
Erkennenden und jene jungste der
Tugenden, welche heiJ3t: Redlichkeit.
Ruckwarts blicken sie immer nach dun-
klen Zeiten: da freilich war Wahn und
Glaube ein ander Ding; Raserei der Vernunft
war Gottahnlichkeit, und Zweifel Sunde.
Allzugut kenne ich diese
Gottahnlichen: sie wollen, dass an sie
geglaubt werde, und Zweifel Sunde sei.
Allzugut weiJS ich auch, woran sie selber
am besten glauben.
Wahrlich nicht an Hinterwelten und
erlosende Blutstropfen: sondern an den
Leib glauben auch sie am besten, und ihr
eigener Leib ist ihnen ihr Ding an sich.
Aber ein krankhaftes Ding ist er
ihnen: und gerne mochten sie aus der
Haut fahren. Darum horchen sie nach
den Predigern des Todes und predigen
selber Hinterwelten.
Hort mir lieber, meine Bruder, auf
die Stimme des gesunden Leibes: eine
redlichere und reinere Simme ist dies.
Redlicher redet und reiner der gesunde
Leib, der vollkommne und rechtwinklige:
und er redet vom Sinn der Erde.
Also sprach Zarathustra.
Von den Verachtern des Leibes
Den Verachtern des Leibes will ich
mein Wort sagen. Nicht umlernen und
umlehren sollen sie mir, sondern nur
Страница
30
Seite
чешь ты верить — тело твое с его
большим разумом: оно не говорит «я», но
делает его.
Что чувствует чувство и что познает
ум — никогда не имеет в себе своей
цели. Но чувство и ум хотели бы убедить
тебя, что они цель всех вещей: так
тщеславны они.
Орудием и игрушкой являются
чувство и ум: за ними лежит еще Само.
Само ищет также глазами чувств, оно
прислушивается также ушами духа.
Само всегда прислушивается и ищет:
оно сравнивает, подчиняет,
завоевывает, разрушает. Оно господствует и
является даже господином над «я».
За твоими мыслями и чувствами, брат
мой, стоит более могущественный
повелитель, неведомый мудрец,—он
называется Само. В твоем теле он живет; он и
есть твое тело.
Больше разума в твоем теле, чем в
твоей высшей мудрости. И кто знает,
для чего нужна твоему телу твоя
высшая мудрость?
Твое Само смеется над твоим «я» и его
гордыми скачками. «Что мне эти
скачки и полеты мысли? — говорит оно
себе. — Окольный путь к моей цели. Я
служу помочами для «я» и внушителем
его понятий».
Само говорит к «я»: «Здесь ощущай
боль!» И вот оно страдает и думает о
том, как бы больше не страдать — и
для этого именно должно оно думать.
Само говорит к «я»: «Здесь чувствуй
радость!» И вот оно радуется и думает о
том, как бы почаще радоваться — и
для этого именно должно оно думать.
К презирающим тело хочу я сказать
слово. То, что презирают они,
составляет предмет их любви, Что же создало
любовь и презрение, ценность и волю?
Созидающее Само создало себе
любовь и презрение, оно создало себе
радость и горе. Созидающее тело создало
себе дух как орудие своей воли.
Даже в своем безумии и презрении
вы, презирающие тело, вы служите
ihrem eignen Leibe Lebewohl sagen —
und also stumm werden.
"Leib bin ich und Seele" — so redet
das Kind. Und warum sollte man nicht
wie die Kinder reden?
Aber der Erwachte, der Wissende
sagt: Leib bin ich ganz und gar, und
nichts auJSerdem; und Seeie ist nur ein
Wort fur ein etwas am Leibe.
Der-Leib ist eine groJ3e Vernunft, eine
Vielheit mit einem Sinne, ein Krieg und
ein Frieden, eine Herde und ein Hirt.
Werkzeug deines Leibes ist auch
deine kleine Vernunft, mein Bruder, die
du "Geist" nennst, ein kleines Werk—
und Spielzeug deiner groJSen Vernunft.
"Ich" sagst du und bist stolz auf dies
Wort. Aber das Gr6j3ere ist, woran du nicht
glauben willst, — dein Leib und seine groJ3e
Vernunft: die sagt nicht Ich, aber tut Ich.
Was der Sinn fuhlt, was der Geist
erkennt, das hat niemals in sich sein
Ende. Aber Sinn und Geist mochten
dich uberreden, sie seien aller Dinge
Ende: so eitel sind sie.
Werk— und Spielzeuge sind Sinn
und Geist: hinter ihnen liegt noch das
Selbst. Das Selbst sucht auch mit den
Augen der Sinne, es horcht auch mit
den Ohren des Geistes.
Immer horcht das Selbst und sucht: es
vergleicht, bezwingt, erobert, zerstort. Es
herrscht und ist auch des Ich's Beherrscher.
Hinter deinen Gedanken und Gefuhlen,
mein Bruder, steht ein machtiger Gebieter,
ein unbekannter Weiser — der heijSt Selbst.
In deinem Leibe wohnt er, dein Leib ist er.
Es ist mehr Vernunft in deinem
Leibe, als in deiner besten Weisheit. Und
wer weiJ3 denn, wozu dein Leib gerade
deine beste Weisheit notig hat?
Dein Selbst lacht uber dein Ich und
seine stolzen Sprunge. "Was sind mir
diese Sprunge und Fluge des Gedankens?
sagt es sich. Ein Umweg zu meinem
Zwecke. Ich bin das Gangelband des Ich's
und der Einblaser seiner Begriffe."
Das selbst sagt zum Ich: "hier fuhle
Schmerz!" Und da leidet es und denkt
Страница
Seite
своему Само. Я говорю вам: ваше Само
хочет умереть и отворачивается от
жизни.
Оно уже не в силах делать то, чего оно
хочет больше всего: — созидать
дальше себя. Этого хочет оно больше всего,
в этом все страстное желание его.
Но теперь это стало для него
слишком поздно: — и вот ваше Само хочет
погибнуть, вы, презирающие тело.
Ваше Само хочет погибнуть, и
потому вы стали презирающими тело! Ибо
вы уже больше не в силах созидать
дальше себя.
И потому вы негодуете на жизнь и
землю. Бессознательная зависть светится в
косом взгляде вашего презрения.
Я не следую вашим путем, вы,
презирающие тело! Для меня вы не мост,
ведущий к сверхчеловеку! —
Так говорил Заратустра.
О радостях и страстях
Брат мой, если у тебя добродетель, и
она твоя добродетель, то ты не
владеешь ею сообща с другими.
Конечно, ты хочешь называть ее по
имени и ласкать ее: ты хочешь
подергать ее за ушко и позабавиться с нею.
И смотри! Теперь ты обладаешь ее
именем сообща с народом, и сам ты с
твоей добродетелью стал народом и
стадом!
Лучше было бы тебе сказать: «Нет
слов, нет названия тому, что
составляет муку и сладость моей души, а также
мой внутренний голод».
Пусть твоя добродетель будет
слишком высока, чтобы доверить ее имени:
и если ты должен говорить о ней, то не
стыдись говорить о ней шепотом.
Говори шепотом: «Это мое добро,
каким я люблю его, каким оно всецело
мне нравится, и лишь таким я хочу его.
Не потому я хочу его, чтобы было оно
божественным законом, и не потому я
хочу его, чтобы было оно человеческим
nach, wie es nicht mehr leide — und
dazu eben soil es denken.
Das selbst sagt zum Ich: "hier fuhle
Lust!" Da freut es sich und denkt nach,
wie es noch oft sich freue — und dazu
eben soil es denken.
Den Verachtern des Leibes will ich
ein Wort sagen. Dass sie verachten, das
macht ihr Achten. Was ist es, das
Achten und Verachten und Wert und
Willen schuf?
Das schaffende selbst schuf sich
Achten und Verachten, es schuf sich
Lust und Weh. Der schaffende Leib
schuf sich den Geist als eine Hand
seines Willens.
Noch in eurer Torheit und
Verachtung, ihr Verachter des Leibes,
dient ihr eurem Selbst. Ich sage euch:
euer Selbst selber will sterben und kehrt
sich vom Leben ab.
Nicht mehr vermag es das, was es
am liebsten will: — uber sich hinaus zu
schaffen. Das will es am liebsten, das ist
seine ganze Inbrunst.
Aber zu spat ward es ihm jetzt dafur:
— so will euer selbst untergehn, ihr
Verachter des Leibes.
Untergehn will euer selbst, und
darum wurdet ihr zu Verachtern des
Leibes! Denn nicht mehr vermogt ihr
uber euch hinaus zu schaffen.
Und darum zurnt ihr nun dem
Leben und der Erde. Ein ungewusster
Neid ist im scheelen Blick eurer
Verachtung.
Ich gehe nicht euren Weg, ihr
Verachter des Leibes! Ihr seid mir keine
Brucken zum Ubermenschen! —
Also sprach Zarathustra.
Von den Freuden-
und Leidenschaften
Mein Bruder, wenn du eine Tugend
hast, und es deine Tugend ist, so hast
du sie mit niemandem gemeinsam.
Freilich, du willst sie bei Namen nen-
Страница
32
Seite
установлением и человеческой
необходимостью: оно не служит мне
указателем на небо или в рай.
Только земную добродетель люблю я: в
ней мало мудрости, и всего меньше разума
всех людей.
Но эта птица свила у меня гнездо
себе: поэтому я люблю и прижимаю ее к
сердцу: — теперь на золотых яйцах она
сидит у меня».
Так должен ты говорить шепотом и
хвалить свою добродетель.
Некогда были у тебя страсти, и ты
называл их злыми. А теперь у тебя только
твои добродетели: они выросли из
твоих страстей.
Ты положил свою высшую цель в эти
страсти: и вот они стали твоей
добродетелью и твоей радостью.
И если бы ты был из рода
вспыльчивых, или из рода сластолюбцев, или
изуверов, или людей мстительных:
все-таки в конце концов все твои
страсти обратились бы в добродетели
и все твои демоны — в ангелов.
Некогда были дикие псы в твоих
недрах: но в конце концов обратились
они в птиц и прелестных певуний.
Из своих ядов приготовил ты себе
бальзам свой: ты доил корову — скорбь
свою, — теперь ты пьешь сладкое
молоко ее вымени.
И впредь ничего злого не вырастет из
тебя, кроме зла, которое вырастает из
борьбы твоих добродетелей.
Брат мой, если ты счастлив, то у тебя
одна добродетель и не более: — тогда
легче проходишь ты по мосту.
Почтенно иметь много
добродетелей — но это тяжелый рок: многие шли
в пустыню и убивали себя, ибо они
уставали быть битвой и полем сражения
добродетелей.
Брат мой, зло ли война и битвы?
Однако это зло необходимо, необходимы
и зависть, и недоверие, и клевета
между твоими добродетелями.
Посмотри, как каждая из твоих
добродетелей жаждет высшего: она хочет
nen und liebkosen; du willst sie am Ohre
zupfen und Kurzweil mit ihr treiben.
Und siehe! Nun hast du ihren Namen
mit dem Volke gemeinsam und bist Volk
und Herde geworden mit deiner Tugend!
Besser tatest du, zu sagen:
"Unaussprechbar ist und namenlos,
was meiner Seele Qual und SujSe macht
und auch noch der Hunger meiner
Eingeweide ist."
Deine Tugend sei zu hoch fur die
Vertraulichkeit der Namen: und musst
du von ihr reden, so schame dich nicht,
von ihr zu stammeln.
So sprich und stammle: "Das ist
mein Gutes, das liebe ich, so gefallt es
mir ganz, so allein will ich das Gute.
Nicht will ich es als eines Gottes
Gesetz, nicht will ich es als eine
Menschen-Satzung und —Notdurft: kein
Wegweiser sei es mir fur Uber-Erden
und Paradiese.
Eine irdische Tugend ist es, die ich
liebe: wenig Klugheit ist darin und am
wenigsten die Vernunft aller.
Aber dieser Vogel baute bei mir sich das
Nest: darum liebe und herze ich inn, — nun
sitze er bei mir auf seinen goldnen Eiern."
So sollst du stammeln und deine
Tugend loben.
Einst hattest du Leidenschaften und
nanntest sie bose. Aber jetzt hast du nur
noch deine Tugenden: die wuchsen aus
deinen Leidenschaften.
Du legtest dein hochstes Ziel diesen
Leidenschaften ans Herz: da wurden sie
deine Tugenden und Freudenschaften.
Und ob du aus dem Geschlechte der
Jahzomigen warest oder aus dem der
Wollustigen oder der Glaubens-Wutigen
oder der Rachsuchtigen:
Am Ende wurden alle deine
Leidenschaften zu Tugenden und alle
deine Teufel zu Engeln.
Einst hattest du wilde Hunde in deinem
Keller: aber am Ende verwandelten sie sich
zu Vogeln und lieblichen Sangerinnen.
Aus deinen Giften brautest du dir
deinen Balsam; deine Kuh Trubsal
Страница
33
Seite
всего твоего духа, чтобы был он ее
вестником, она хочет всей твоей силы в
гневе, ненависти и любви.
Ревнива каждая добродетель к
другой, а ревность — ужасная вещь. Даже
добродетель может погибнуть из-за
ревности.
Кого окружает пламя ревности, тот
обращает, наконец, подобно
скорпиону, отравленное жало на самого
себя.
Ах, брат мой, разве ты никогда еще
не видел, как добродетель клевещет на
себя и закалывает самое себя?
Человек есть нечто, что должно
превзойти: и потому ты должен любить
свои добродетели: — ибо от них ты
погибнешь. —
Так говорил Заратустра.
О бледном преступнике
Вы не хотите убивать, вы, судьи и жерт-
воприносители, пока животное не
наклонит головы? Взгляните, бледный
преступник склонил голову, из его глаз говорит
великое презрение.
«Мое «я» есть нечто, что должно
превзойти: мое «я» служит для меня
великим презрением к человеку», — так
говорят глаза его.
То, что он сам осудил себя, было его
высшим мгновением: не допускайте,
чтобы тот, кто возвысился, опять
опустился в свою пропасть!
Нет спасения для того, кто так
отражает от себя самого, — кроме быстрой
смерти.
Ваше убийство, судьи, должно быть
жалостью, а не мщением. И убивая,
блюдите, чтобы сами вы оправдывали
жизнь!
Недостаточно примириться с тем,
кого вы убиваете. Ваша печаль да будет
любовью к сверхчеловеку: так
оправдываете вы продление своей жизни!
«Враг» должны вы говорить, а не
«злодей»; «больной» должны вы говорить, а
melktest du, — nun trinkst du die sufte
Milch ihres Euters.
Und nichts Boses wachst mehr fiirder-
hin aus dir, es sei denn das Bose, das aus
dem Kampfe deiner Tugenden wachst.
Mein Bruder, wenn du Gluck hast,
so hast du eine Tugend und nicht mehr:
so gehst du leichter iiber die Brucke.
Auszeichnend ist es, viele Tugenden
zu haben, aber ein schweres Los; und
mancher ging in die Wuste und totete
sich, weil er mude war, Schlacht und
Schlachtfeld von Tugenden zu sein.
Mein Bruder, ist Krieg und Schlacht
bose? Aber notwendig ist dies Bose,
notwendig ist der Neid und das
Misstrauen und die Verleumdung unter
deinen Tugenden.
Siehe, wie jede deiner Tugenden
begehrlich ist nach dem Hochsten: sie
will deinen ganzen Geist, dass er ihr
Herold sei, sie will deine ganze Kraft in
Zorn, Hass und Liebe.
Eifersuchtig ist jede Tugend auf die
andre, und ein furchtbares Ding ist
Eifersucht. Auch Tugenden konnen an
der Eifersucht zu Grunde gehn.
Wen die Flamme der Eifersucht
umringt, der wendet zuletzt, gleich dem
Skorpione, gegen sich selber den
vergifteten Stachel.
Ach, mein Bruder, sahst du noch
nie eine Tugend sich selber verleumden
und erstechen?
Der Mensch ist etwas, das uberwun-
den werden muss: und darum sollst du
deine Tugenden lieben, — denn du wirst
an ihnen zu Grunde gehn. —
Also sprach Zarathustra.
Vom bleichen Verbrecher
Ihr wollt nicht toten, ihr Richter und
Opferer, bevor das Tier nicht genickt hat?
Seht, der bleiche Verbrecher hat genickt: aus
seinem Auge redet die grojte Verachtung.
"Mein Ich ist etwas, das uberwun-
den werden soil: mein Ich ist mir die
Страница
34
Seite
не «негодяй»; «сумасшедший» должны
вы говорить, а не «грешник».
И ты, красный судия, если бы ты
громко сказал все, что ты совершил уже
в мыслях, каждый закричал бы: «Прочь
эту грязь и этого ядовитого червя!»
Но одно — мысль, другое — дело,
третье — образ дела. Между ними не
вращается колесо причинности.
Образ сделал этого бледного
человека бледным. На высоте своего дела был
он, когда он совершал его: но он не
вынес его образа, когда оно совершилось.
Всегда смотрел он на себя как на
совершившего одно только дело.
Безумием называю я это: исключение
превратилось в существо его.
Черта околдовывает курицу; удар,
который он нанес, околдовывает его
бедный разум — безумием после дела
называю я это.
Слушайте, вы, судьи! Другое безумие
существует еще: это безумие перед
делом. Ах, вы проникли недостаточно
глубоко в эту душу!
Так говорит красный судия: «Но ради
чего убил этот преступник? Он хотел
ограбить».
Но я говорю вам: душа его хотела крови,
а не грабежа: он жаждал счастья ножа!
Но его бедный разум не понял этого
безумия и убедил его. «Что за важность —
кровь!—говорил он.—Не хочешь ли ты по
крайней мере совершить при этом фа-
беж? Отомстить?»
И он послушался своего бедного
разума: как свинец легла на него его
речь, — и вот, убивая, он ограбил. Он
не хотел стыдиться своего безумия.
И теперь опять свинец его вины
лежит на нем, и опять его бедный разум
стал таким тупым, таким
расслабленным, таким тяжелым.
Если бы только он мог тряхнуть
головою, его бремя скатилось бы вниз: но
кто тряхнет эту голову?
Что такое этот человек? Куча
болезней, через дух проникающих в мир:
там ищут они своей добычи.
groJSe Verachtung des Menschen": so
redet es aus diesem Auge.
Dass er sich selber richtete, war sein
hochster Augenblick: lasst den Erhabenen
nicht wieder zuruck in sein Niederes!
Es gibt keine Erlosung fur den, der
so an sich selber leidet, es sei denn der
schnelle Tod.
Euer Toten, ihr Richter, soil ein
Mitleid- sein und keine Rache. Und
indem ihr totet, seht zu, dass ihr selber
das Leben rechtfertiget!
Es ist nicht genug, dass ihr euch mit
dem versohnt, den ihr totet. Eure
Traurigkeit sei Liebe zum Ubermenschen:
so rechtfertigt ihr euer Noch-Leben!
"Feind" sollt ihr sagen, aber nicht
"Bosewicht"; "Kranker" sollt ihr sagen,
aber nicht "Schuft"; "Tor" sollt ihr sagen,
aber nicht "Sunder".
Und du, roter Richter, wenn du laut
sagen wolltest, was du alles schon in
Gedanken getan hast: so wurde
Jedermann schreien: "Weg mit diesem
Unflat und Giftwurm!"
Aber ein anderes ist der Gedanke,
ein anderes die Tat, ein anderes das Bild
der Tat. Das Rad des Grundes rollt nicht
wischen ihnen.
Ein Bild machte diesen bleichen
Menschen bleich. Gleichwuchsig war er
seiner Tat, als er sie tat: aber ihr Bild
ertrug er nicht, als sie getan war.
Immer sah er sich nun als einer Tat
Tater. Wahnsinn heiJ3e ich dies: die
Ausnahme verkehrte sich ihm zum Wesen.
Der Strich bannt die Henne; der
Streich, den er fuhrte, bannte seine
arme Vernunft — den Wahnsinn nach
der Tat heifte ich dies.
Hort, ihr Richter! Einen anderen
Wahnsinn gibt es noch: und der ist vor
der Tat. Ach, ihr krocht mir nicht tief
genug in diese Seele!
So spricht der rote Richter: "was
mordete doch dieser Verbrecher? Er
wollte rauben." Aber ich sage euch:
seine Seele wollte Blut, nicht Raub: er
durstete nach dem Gltick des Messers!
Seine arme Vernunft aber begriff
diesen Wahnsinn nicht und uberredete
ihn. "Was liegt an Blut! sprach sie; willst
du nicht zum mindesten einen Raub
dabei machen? Eine Rache nehmen?"
Страница
35
Seite
Что такое этот человек? Клубок
диких змей, которые редко вместе
бывают спокойны, — и вот они
расползаются н ищут добычи в мире.
Взгляните на это бедное тело! Что оно
выстрадало и чего страстно желало, это
пыталась объяснить себе эта бедная
душа, — она объясняла это как радость
убийства и зависть к счастью ножа.
Кто теперь становится больным, на
того нападает зло, которое теперь
считается злом: страдание хочет он
причинять тем самым, что ему причиняет
страдание, Но были другие времена, и
другие зло и добро.
Некогда были злом сомнение и воля к
самому себе. Тогда становился больной
еретиком и колдуном; как еретик и
колдун страдал он и хотел заставить
страдать других.
Но это не вмещается в ваши уши: это
вредит вашим добрым, говорите вы мне.
Но что мне за дело до ваших добрых!
Многое в ваших добрых вызывает во
мне отвращение, и, поистине, не их зло. Я
хотел бы, чтобы охватило их безумие, от
которого они бы погибли, как этот
бледный преступник!
Поистине, я хотел бы, чтобы их
безумие называлось истиной, или
верностью, или справедливостью: но у них
есть своя добродетель, чтобы долго
жить в жалком довольстве собою.
Я — перила моста на стремительном
потоке: держись за меня, кто может за
меня держаться. Но вашим костылем
не служу я. —
Так говорил Заратустра.
О чтении и письме
Из всего написанного люблю я только
то, что пишется своей кровью. Пиши
кровью: и ты узнаешь, что кровь есть дух.
Нелегко понять чужую кровь: я
ненавижу читающих из праздности.
Кто знает читателя, тот ничего не
делает для читателя. Еще одно столетие
Und er horchte auf seine arme
Vernunft: wie Blei lag ihre Rede auf ihm,
— da raubte er, als er mordete. Er wollte
sich nicht seines Wahnsinns schamen.
Und nun wieder liegt das Blei seiner
Schuld auf ihm, und wieder ist seine arme
Vernunft so steif, so gelahmt, so schwer.
Wenn er nur den Kopf schutteln
konnte, so wurde seine Last herabrollen:
aber wer schuttelt diesen Kopf?
Was ist dieser Mensch? Ein Haufen
von Krankheiten, welche durch den
Geist in die Welt hinausgreifen: da
wollen sie ihre Beute machen.
Was ist dieser Mensch? Ein Knauel
wilder Schlangen, welche selten bei
einander Ruhe haben, — da gehn sie fur
sich fort und suchen Beute in der Welt.
Seht diesen armen Leib! Was er litt
und begehrte, das deutete sich diese
arme Seele, — sie deutete es als
morderische Lust und Gier nach dem
Gluck des Messers.
Wer jetzt krank wird, den uberfallt das
Bose, das jetzt bose ist: wehe will er tun, mit
dem, was ihm wehe tut. Aber es gab andre
Zeiten und ein andres Boses und Gutes.
Einst war der Zweifel bose und der
Wille zum Selbst. Damals wurde der Kranke
zum Ketzer und zur Hege: als Ketzer und
Hexe litt er und wollte leiden machen.
Aber dies will nicht in eure Ohren:
euren Guten schade es, sagt ihr mir.
Aber was liegt mir an euren Guten!
Vieles an euren Guten macht mir
Ekel, und wahrlich nicht ihr Boses.
Wollte ich doch, sie hatten einen
Wahnsinn, an dem sie zu Grunde gin-
gen, gleich diesem bleichen Verbrecher!
Wahrlich, ich wollte, ihr Wahnsinn
hieJSe Wahrheit oder Treue oder
Gerechtigkeit: aber sie haben ihre
Tugend, um lange zu leben und in
einem erbarmlichen Behagen.
Ich bin ein Gelander am Strome:
fasse mich, wer mich fassen kann! Eure
Krucke aber bin ich nicht. —
Also sprach Zarathustra.
Vom Lesen und Schreiben
Von allem Geschriebenen liebe ich
nur das, was Einer mit seinem Blute
Страница
36
Seite
читателей — и дух сам будет дурно
пахнуть.
То, что каждый имеет право учиться
читать, портит надолго не только
писание, но и мысль.
Некогда дух был богом, потом стал
человеком, а ныне становится он
даже толпою.
Кто пишет кровью и притчами, тот
хочет, чтобы его не читали, а
заучивали наизусть.
В горах кратчайший путь — с
вершины на вершину: но для этого надо
иметь длинные ноги. Притчи должны
быть вершинами: и те, к кому говорят
они, — большими и сильными.
Воздух разреженный и чистый,
опасность близкая и дух, полный
радостной злобы: все это хорошо идет одно к
другому.
Я хочу, чтобы кругом меня были
горные духи, ибо мужествен я. Мужество
гонит призраков, само создает себе
горных духов — мужество хочет смеяться.
Я не чувствую более общения с вами:
эта туча, что я вижу под собой, эта
чернота и тяжесть, над которыми я
смеюсь, — такова ваша грозовая туча.
Вы смотрите вверх, когда вы
стремитесь подняться. А я смотрю вниз, ибо я
поднялся.
Кто из вас может одновременно
смеяться и быть высоко?
Кто поднимается на высочайшие горы,
тот смеется над всякой трагедией сцены и
жизни.
Беззаботными, насмешливыми,
сильными — такими хочет видеть нас
мудрость: она — женщина и любит
всегда только воина.
Вы говорите мне: «Жизнь тяжело нести».
Но к чему была бы вам ваша гордость
поутру и ваша покорность вечером?
Жизнь тяжело нести: но не
притворяйтесь же такими нежными! Мы все
прекрасные подъяремные ослы и ослицы.
Что у нас общего с розовой почкой,
которая дрожит, ибо капля росы лежит
у нее на теле?
schreibt. Schreibe mit Blut: und du
wirst erfahren, dass Blut Geist ist.
Es ist nicht leicht moglich, fremdes
Blut zu verstehen: ich hasse die
lesenden MuJMgganger.
Wer den Leser kennt, der tut nichts
mehr fur den Leser. Noch ein Jahrhundert
Leser — und der Geist selber wird sunken.
Dass jedermann lesen lernen darf,
verdirb't auf die Dauer nicht allein das
Schreiben, sondern auch das Denken.
Einst war der Geist Gott, dann wurde
er zum Menschen und jetzt wird er gar
noch Pobel.
Wer in Blut und Spriichen schreibt,
der will nicht gelesen, sondern auswendig
gelernt werden.
Im Gebirge ist der nachste Weg von
Gipfel zu Gipfel: aber dazu musst du lange
Beine haben. Spruche sollen Gipfel sein:
und die, zu denen gesprochen wird, Gro£e
und Hochwuchsige.
Die Luft dunn und rein, die Gefahr
nahe und der Geist voll einer frohlichen
Bosheit: so passt es gut zueinander.
Ich will Kobolde um mich haben,
denn ich bin mutig. Mut, der die
Gespenster verscheucht, schafft sich
selber Kobolde, — der Mut will lachen.
Ich empfinde nicht mehr mit euch:
diese Wolke, die ich unter mir sehe,
diese Schwarze und Schwere, uber die
ich lache, — gerade das ist eure
Gewitterwolke.
Ihr seht nach Oben, wenn ihr nach
Erhebung verlangt. Und ich sehe hinab,
weil ich erhoben bin.
Wer von euch kann zugleich lachen
und erhoben sein?
Wer auf den hochsten Bergen steigt,
der lacht uber alle Trauer-Spiele und
Trauer-Ernste.
Mutig, unbekummert, spottisch,
gewalttatig — so will uns die Weisheit:
sie ist ein Weib und liebt immer nur
einen Kriegsmann.
Ihr sagt mir: "das Leben ist schwer zu
tragen." Aber wozu hattet ihr Vormittags
euren Stolz und Abends eure Ergebung?
Страница
37
Seite
Правда: мы любим жизнь, но не
потому что к жизни, а потому что к любви
мы привыкли.
В любви всегда есть немного
безумия. Но и в безумии всегда есть
немного разума.
И даже мне, расположенному к
жизни, кажется, что мотыльки и мыльные
пузыри и те, кто похож на них среди
людей, больше всех знают о счастье.
Смотреть, как порхают эти легкие,
неразумные, красивые, подвижные
маленькие души, — это доводит Зара-
тустру до слез и песен.
Я бы поверил только в такого бога,
который умел бы танцевать.
И когда я видел своего демона, я
находил его серьезным, тяжелым,
глубоким и торжественным: это
был дух тяжести — благодаря ему
все вещи падают на землю.
Убивают не гневом, а смехом.
Вставайте, помогите нам убить дух тяжести!
Я научился ходить: с тех пор я
позволяю себе бегать. Я научился летать: с
тех пор я не жду толчка, чтобы
двинуться с места.
Теперь я легок, теперь я летаю, теперь я
вижу себя под собой, теперь бог танцует
во мне. —
Так говорил Заратустра.
О дереве на горе
Заратустра заметил, что один юноша
избегает его. И вот однажды вечером,
v когда шел он один по горам,
окружавшим город, названный «Пестрая
корова», он встретил этого юношу
сидевшим на земле, у дерева, и смотревшим
усталым взором в долину. Заратустра
дотронулся до дерева, у которого сидел
юноша, и говорил так:
«Если бы я захотел потрясти это дерево
своими руками, я бы не мог этого сделать.
Но ветер, невидимый нами, терзает и
гнет его, куда он хочет. Невидимые
руки еще больше гнут и терзают нас».
Das Leben ist schwer zu tragen:
aber so tut mir doch nicht so zartlich!
Wir sind allesammt hubsche lastbare
Esel und Eselinnen.
Was haben wir gemein mit der
Rosenknospe, welche zittert, weil ihr ein
Tropfen Tau auf dem Leibe liegt?
Es ist wahr: wir lieben das Leben,
nicht, weil wir ans Leben, sondern weil
wir ans Lieben gewohnt sind.
Es ist immer etwas Wahnsinn in der
Liebe. Es ist aber immer auch etwas
Vernunft im Wahnsinn.
Und auch mir, der ich dem Leben
gut bin, scheinen Schmetterlinge und
Seifenblasen und was ihrer Art unter
Menschen ist, am meisten vom Glticke
zu wissen.
Diese leichten torichten zierlichen
beweglichen Seelchen flattern zu sehen
— das verfuhrt Zarathustra zu Tranen
und Liedern.
Ich wurde nur an einen Gott
glauben, der zu tanzen verstunde.
Und als ich meinen Teufel sah, da
fand ich ihn ernst, grundlich, tief, feier-
lich: es war der Geist der Schwere, —
durch ihn fallen alle Dinge.
Nicht durch Zorn, sondern durch
Lachen totet man. Auf, lasst uns den
Geist der Schwere toten!
Ich habe gehen gelernt: seitdem
lasse ich mich laufen. Ich habe fliegen
gelernt: seitdem will ich nicht erst
gestoJSen sein, um von der Stelle zu
kommen.
Jetzt bin ich leicht, jetzt fliege ich,
jetzt sehe ich mich unter mir, jetzt tanzt
ein Gott durch mich.
Also sprach Zarathustra.
Vom Baum am Berge
Zarathustras Auge hatte gesehn,
dass ein Jungling ihm auswich. Und als
er eines Abends allein durch die Berge
ging, welche die Stadt umschlieJ3en, die
genannt wird "die bunte Kuh": siehe, da
Страница
38
Seite
Тогда юноша встал в смущении и
сказал: «Я слышу Заратустру, я только
что думал о нем». Заратустра отвечал:
«Чего же ты пугаешься? — С
человеком происходит то же, что и с деревом.
Чем больше стремится он вверх, к
свету, тем глубже простираются корни
его в землю, вниз, во мрак и глубину, —
к злу».
«Да, к злу! — воскликнул юноша. —
Как же возможно, что ты открыл мою
душу?»
Заратустра засмеялся и сказал: «Есть
души, которых никогда не откроют,
разве что сперва выдумают их».
«Да, к злу! — воскликнул юноша еще
раз. — Ты сказал истину, Заратустра.
Я не верю больше в себя самого с тех
пор как стремлюсь я вверх, и никто
уже не верит в меня, — но как же
случилось это?
Я меняюсь слишком быстро: мое
сегодня опровергает мое вчера. Я часто
перепрыгиваю ступени, когда
поднимаюсь, — этого не прощает мне ни
одна ступень.
Когда я наверху, я нахожу себя всегда
одиноким. Никто не говорит со мною,
холод одиночества заставляет меня
дрожать. Чего же хочу я на высоте?
Мое презрение и мое желание растут
одновременно; чем выше поднимаюсь
я, тем больше презираю я того, кто
поднимается. Чего же хочет он на высоте?
Как стыжусь я своего восхождения и
спотыкания! Как смеюсь я над своим
усиленным дыханием! Как ненавижу я
летающего! Как устал я на высоте!»
Тут юноша умолк. А Заратустра
посмотрел на дерево, у которого они
стояли, и говорил так:
«Это дерево стоит одиноко здесь на
горе, оно выросло высоко над
человеком и животным.
И если бы оно захотело говорить, не
нашлось бы никого, кто мог бы понять
его: так высоко выросло оно.
Теперь ждет оно и ждет, — чего же
ждет оно? Оно находится слишком
fand er im Gehen diesen Jungling, wie er
an einen Baum gelehnt sa£ und muden
Blickes in das Tal schaute. Zarathustra
fasste den Baum an, bei welchem der
Jungling sa£, und sprach also:
„Wenn ich diesen Baum da mit
meinen Handen schutteln wollte, ich
wurde es nicht vermogen.
Aber der Wind, den wir nicht sehen,
der qualt und biegt ihn, wohin er will.
Wir werden am schlimmsten von
unsichtbaren Handen gebogen und
gequalt".
Da erhob sich der Jungling besturzt
und sagte: "ich hore Zarathustra und
eben dachte ich an ihn." Zarathustra
entgegnete:
"Was erschrickst du deshalb? — Aber es
ist mit dem Menschen wie mit dem Baume.
Je mehr er hinauf in die Hohe und
Helle will, um so starker streben seine
Wurzeln erdwarts, abwarts, ins Dunkle,
Tiefe, — ins Bose."
"Ja, ins Bose! rief der Jungling. Wie
ist es moglich, dass du meine Seele ent-
decktest?"
Zarathustra lachelte und sprach:
"Manche Seele wird man nie entdecken,
es sei denn, dass man sie zuerst erfindet."
"Ja ins Bose! rief der Jungling nochmals.
„Du sagtest die Wahrheit,
Zarathustra. Ich traue mir selber nicht
mehr, seitdem ich in die Hohe will, und
niemand traut mir mehr, — wie
geschieht dies doch?
Ich verwandele mich zu schnell:
mein Heute widerlegt mein Gestern. Ich
uberspringe oft die Stufen, wenn ich
steige, — das verzeiht mir keine Stufe.
Bin ich oben, so finde ich mich
immer allein. Niemand redet mit mir,
der Frost der Einsamkeit macht mich
zittem. Was will ich doch in der Hohe?
Meine Verachtung und meine
Sehnsucht wachsen mit einander; je hoher
ich steige, um so mehr verachte ich den,
der steigt. Was will er doch in der Hohe?
Wie schame ich mich meines
Steigens und Stolperns! Wie spotte ich
Страница
39
Seite
близко к облакам: оно ждет, вероятно,
первой молнии?»
Когда Заратустра сказал это, юноша
воскликнул в сильном волнении: «Да,
Заратустра, ты говоришь истину.
Своей гибели желал я, стремясь в высоту,
и ты та молния, которой я ждал!
Взгляни, что я такое, с тех пор как ты явился
к нам! Зависть к тебе убила меня!» —
Так говорил юноша и горько плакал. А
Заратустра обнял его и увел с собою.
И когда они вместе прошли немного,
Заратустра начал так говорить:
«Разрывается сердце мое. Больше
чем твои слова, твой взор говорит мне
об опасности, которой ты
подвергаешься.
Ты еще не свободен, ты ищешь еще
свободы. Бодрствующим сделало тебя
твое искание и лишило тебя сна.
В свободную высь стремишься ты,
звезд жаждет твоя душа. Но твои
дурные инстинкты также жаждут
свободы.
Твои дикие псы хотят на свободу: они
лают от радости в своем подземелье,
пока твой дух стремится отворить все
темницы.
По-моему, ты еще заключенный в
тюрьме, мечтающий о свободе: ах,
мудрой становится душа у таких
заключенных, но также лукавой и дурной.
Очиститься должен еще
освободившийся дух. В нем еще много от тюрьмы
и от грязи: чистым должен еще стать
его взор.
Да, я знаю твою опасность. Но моей
любовью и надеждой заклинаю я тебя:
не бросай своей любви и надежды!
Ты еще чувствуешь себя
благородным, и благородным чувствуют тебя
также и другие, кто не любят тебя и
посылают вослед тебе злые взгляды.
Знай, что у всех поперек дороги стоит
благородный.
Даже для добрых стоит благородный
поперек дороги: и даже когда они
называют его добрым, этим хотят они
устранить его с дороги.
meines heftigen Schnaubens! Wie hasse
ich den Fliegenden! Wie rnude bin ich in
der Hone!"
Hier schwieg der Jungling. Und
Zarathustra betrachtete den Baum, an
dem sie standen, und sprach also:
„Dieser Baum steht einsam hier am
Gebirge; er wuchs hoch hinweg uber
Mensch und Tier.
Und wenn er reden wollte, er wurde
niemanden haben, der ihn verstunde: so
hoch wuchs er.
Nun wartet er und wartet, — worauf
wartet er doch? Er wohnt dem Sitze der
Wolken zu nahe: er wartet wohl auf den
ersten Blitz?"
Als Zarathustra dies gesagt hatte,
rief der Jungling mit heftigen Gebarden:
"Ja, Zarathustra, du sprichst die
Wahrheit. Nach meinem Untergange
verlangte ich, als ich in die Hohe wollte,
und bist der Blitz, auf den ich wartete!
Siehe, was bin ich noch, seitdem du uns
erschienen bist? Der Neid auf dich ist's,
der mich zerstort hat!" — So sprach der
Jungling und weinte bitterlich.
Zarathustra aber legte seinen Arm um
ihn und fuhrte ihn mit sich fort.
Und als sie eine Weile miteinander
gegangen waren, hob Zarathustra also an
zu sprechen:
Es zerreiJ3t mir das Herz. Besser als
deine Worte es sagen, sagt mir dein
Auge alle deine Gefahr.
Noch bist du nicht frei, du suchst
noch nach Freiheit. Ubernachtig machte
dich dein Suchen und uberwach.
In die freie Hohe willst du, nach
Sternen durstet deine Seele. Aber auch
deine schlimmen Triebe dursten nach
Freiheit.
Deine wilden Hunde wollen in die
Freiheit; sie bellen vor Lust in ihrem
Keller, wenn dein Geist alle Gefangnisse
zu losen trachtet.
Noch bist du mir ein Gefangner, der
sich Freiheit ersinnt: ach, klug wird
solchen Gefangnen die Seele, aber auch
arglistig und schlecht.
Страница
40
Seite
Новое хочет создать благородный,
новую добродетель. Старого хочет
добрый, и чтобы старое сохранилось.
Но не в том опасность для
благородного, что он станет добрым, а в том,
что он станет наглым, будет
насмешником и разрушителем.
Ах, я знал благородных, потерявших
свою высшую надежду. И теперь
клеветали они на все высшие надежды.
Теперь жили они, наглые, среди
кратких удовольствий, и едва на день
хватало цели у них.
«Дух — тоже сладострастие», — так
говорили они. Тогда разбились крылья
у духа их: теперь ползает он всюду и
грязнит все, что гложет.
Некогда мечтали они стать героями:
теперь они сластолюбцы. Печаль и
ужас для них герой.
Но моей любовью и надеждой
заклинаю я тебя: храни героя в своей душе!
Храни свято свою высшую надежду!» —
Так говорил Заратустра.
О проповедниках смерти
Есть проповедники смерти: и земля
полна теми, кому нужно
проповедовать отвращение к жизни.
Земля полна лишними, жизнь
испорчена чрезмерным множеством людей.
О, если бы можно было «вечной
жизнью» сманить их из этой жизни!
«Желтые» или «черные»: так называют
проповедников смерти. Но я хочу
показать их вам еще и в других красках.
Вот они, ужасные, которые носят в
себе хищного зверя и не имеют другого
выбора, кроме вожделения или
самоумерщвления. Но и вожделение их —
тоже самоумерщвление.
Они еще не стали людьми, эти
ужасные: пусть же проповедуют они
отвращение к жизни и сами уходят!
Вот — чахоточные душою: едва
родились они, как уже начинают умирать и
жаждут учений усталости и отречения.
Reinigen muss sich noch der
Befreite des Geistes. Viel Gefangnis und
Moder ist noch in ihm zuruck: rein
muss noch sein Auge werden.
Ja, ich kenne deine Gefahr. Aber bei
meiner Liebe und Hoffnung beschwore
ich dich: wirf deine Liebe und Hoffnung
nicht weg!
Edel fuhlst du dich noch, und edel
fuhlen dich auch die Andem noch, die dir
gram sind und bose Blicke senden. Wisse,
dass alien ein Edler im Wege steht.
Auch den Guten steht ein Edler im
Wege: und selbst wenn sie ihn einen
Guten nennen, so wollen sie ihn damit
bei Seite bringen.
Neues will der Edle schaffen und
eine neue Tugend. Altes will der Gute,
und dass Altes erhalten bleibe.
Aber nicht das ist die Gefahr des Edlen,
dass er ein Guter werde, sondem ein
Frecher, ein Hohnender, ein Vernichter.
Ach, ich kannte Edle, die verloren
ihre hochste Hoffnung. Und nun ver-
leumdeten sie alle hohen Hoffnungen.
Nun lebten sie frech in kurzen Lusten,
und tiber den Tag hin warfen sie kaum
noch Ziele.
"Geist ist auch Wollust" — so sagten
sie. Da zerbrachen ihrem Geiste die
Flugel: nun kriecht er herum und
beschmutzt im Nagen.
Einst dachten sie Helden zu werden:
Lustlinge sind es jetzt. Ein Gram und
ein Grauen ist ihnen der Held.
Aber bei meiner Liebe und Hoffnung
beschwore ich dich: wirf den Helden in
deiner Seele nicht weg! Halte heilig deine
hochste Hoffnung! —
Also sprach Zarathustra.
Von den Predigern des Todes
Es gibt Prediger des Todes: und die
Erde ist voll von solchen, denen Abkehr
gepredigt werden muss vom Leben.
Voll ist die Erde von Uberflussigen,
verdorben ist das Leben durch die Viel-zu-
Страница
Seite
Они охотно желали бы быть
мертвыми, и мы должны одобрить их волю!
Будем же остерегаться, чтобы не
воскресить этих мертвых и не повредить
эти живые гробы!
Повстречается ли им больной; или
старик, или труп; и тотчас говорят
они: «Жизнь опровергнута!»
Но только опровергнуты они и их
глаза, видящие лишь одно лицо в
существовании.
Погруженные в глубокое уныние и
внимательные только к маленьким
случайностям, приносящим смерть:
так ждут они, стиснув зубы.
Или же они хватаются за сласти и
смеются при этом своему ребячеству:
они висят на жизни, как на соломинке,
и смеются, что они еще висят на
соломинке.
Их мудрость гласит: «Глупец тот, кто
остается жить, и мы настолько же
глупы. Это и есть самое глупое в жизни!»
«Жизнь есть только страдание» — так
говорят другие и не лгут: так
постарайтесь же, чтобы перестать вам
существовать! Так постарайтесь же, чтобы
кончилась жизнь, которая есть только
страдание!
И да гласит правило вашей
добродетели: «Ты должен убить самого себя! Ты
должен сам себя украсть у себя!» —
«Сладострастие есть грех, — так
говорят проповедующие смерть, — дайте
нам идти стороною и не рождать
детей!»
«Трудно родить, — говорят другие, —
к чему еще рождать? Родятся лишь
несчастные!» И они также проповедники
смерти.
«Нам нужна жалость, — так говорят
третьи. — Возьмите, что есть у меня!
Возьмите меня самого! Тем меньше я
буду связан с жизнью!»
Если бы они были совсем
сострадательные, они отбили бы у своих
ближних охоту к жизни. Быть злым — было
бы их истинной добротою.
Vielen. Moge man sich mit dem "ewigen
Leben" aus diesem Leben weglocken!
"Gelbe": so nennt man die Prediger
des Todes, oder "Schwarze". Aber ich will
sie euch noch in andern Farben zeigen.
Da sind die Furchterlichen, welche
in sich das Raubtier herumtragen und
keine Wahl haben, es sei derm Luste
oder Selbstzerfleischung. Und auch ihre
Luste sind noch Selbstzerfleischung.
Sie sind noch nicht einmal Menschen
geworden, diese Furchterlichen: mogen
sie Abkehr predigen vom Leben und
selber dahinfahren!
Da sind die Schwindsuchtigen der
Seele: kaum sind sie geboren, so fangen
sie schon an zu sterben und sehnen
sich nach Lehren der Mudigkeit und
Entsagung.
Sie wollen gerne tot sein, und wir
sollten ihren Willen gut heiJSen! Huten
wir uns, diese Toten zu erwecken und
diese lebendigen Sarge zu versehren!
Ihnen begegnet ein Kranker oder ein
Greis oder ein Leichnam; und gleich
sagen sie "das Leben ist widerlegt!"
Aber nur sie sind widerlegt und ihr
Auge, welches nur das eine Gesicht
sieht am Dasein.
Eingehullt in dicke Schwermut und
begierig auf die kleinen Zufalle, welche
den Tod bringen: so warten sie und
bei£en die Zahne aufeinander.
Oder aber: sie greifen nach
Zuckerwerk und spotten ihrer Kinderei
dabei: sie hangen an ihrem Strohhalm
Leben und spotten, dass sie noch an
einem Strohhalm hangen.
Ihre Weisheit lautet: "ein Tor, der
leben bleibt, aber so sehr sind wir Toren!
Und das eben ist das Torichtste am
Leben!" —
"Das Leben ist nur Leiden" — so sagen
andre und lugen nicht: so sorgt doch,
dass ihr aufhort! So sorgt doch, dass das
Leben aufhort, welches nur Leiden ist!
Und also laute die Lehre eurer
Tugend "du sollst dich selber toten! Du
sollst dich selber davonstehlen!" —
Страница
Seite
Но они хотят освободиться от жизни:
что им за дело, что они еще крепче
связывают других своими цепями и
даяниями!
И даже вы. для которых жизнь есть
суровый труд и беспокойство: разве вы
не очень утомлены жизнью? Разве вы
еще не созрели для проповеди смерти?
Все вы, для которых дорог суровый
труд и все быстрое, новое,
неизвестное, — вы чувствуете себя дурно; ваша
деятельность есть бегство и желание
забыть самих себя.
Если бы вы больше верили в жизнь,
вы меньше отдавались бы мгновению.
Но чтобы ждать, в вас не хватает
содержания, — и даже чтобы лениться!
Всюду раздается голос тех. кто
проповедуют смерть: и земля полна теми,
кому нужно проповедовать смерть.
Или «вечную жизнь»: мне все равно, —
если только они не замедлят
отправиться туда! —
Так говорил Заратустра.
О войне и воинах
Мы не хотим пощады от наших
лучших врагов, а также от тех, кого мы
любим до глубины души. Позвольте же
мне сказать вам правду!
Мои собратья по войне! Я люблю вас
до глубины души; теперь и прежде я
был с вами равным. И я также ваш
лучший враг. Позвольте же мне сказать
вам правду!
Я знаю о ненависти и зависти вашего
сердца. Вы недостаточно велики, чтобы
не знать ненависти и зависти. Так
будьте же настолько велики, чтобы не
стыдиться себя самих!
И если вы не можете быть
подвижниками познания, то будьте по крайней
мере его воинами. Они спутники и
предвестники этого подвижничества.
Я вижу множество солдат: как хотел
бы я видеть много воинов!
Однообразно, в мундир, одеты они: да не будет
"Wollust ist Sunde, — so sagen die
einen, welche den Tod predigen — lasst uns
bei Seite gehn und keine Kinder zeugen!"
"Gebaren ist muhsam, — sagen dich
andern — wozu noch gebaren? Man
gebiert nur Ungluckliche!" Und auch sie
sind Prediger des Todes.
"Mitleid tut Not — so sagen die drit-
ten. Nehmt hin, was ich habe! Nehmt
hin, was ich bin! Um so weniger bindet
mich das Leben!"
Waren sie Mitleidige von Grund aus,
so wurden sie ihren Nachsten das Leben
verleiden. Bose sein — das ware ihre
rechte Gute.
Aber sie wollen loskommen vom
Leben: was schiert es sie, dass sie andre
mit ihren Ketten und Geschenken noch
fester binden! —
Und auch ihr, denen das Leben
wilde Arbeit und Unruhe ist: seid ihr
nicht sehr mude des Lebens? Seid ihr
nicht sehr reif fur die Predigt des Todes?
Ihr alle, denen die wilde Arbeit lieb ist
und das Schnelle, Neue. Fremde, — ihr
ertragt euch schlecht, euer FleiJ3 ist Flucht
und Wille, sich selber zu vergessen.
Wenn ihr mehr an das Leben
glaubtet, wurdet ihr weniger euch dem
Augenblicke hinwerfen. Aber ihr habt
zum Warten nicht Inhalt genug in euch
— und selbst zur Faulheit nicht!
Uberall ertont die Stimme derer,
welche den Tod predigen: und die Erde
ist voll von solchen, welchen der Tod
gepredigt werden muss.
Oder "das ewige Leben": das gilt mir
gleich, — wofern sie nur schnell dahin-
fahren!
Also sprach Zarathustra.
Vom Krieg und Kriegsvolke
Von unsern besten Feinden wollen
wir nicht geschont sein, und auch von
denen nicht, welche wir von Grund aus
lieben. So lasst mich denn euch die
Wahrheit sagen!
Страница
43
Seite
так однообразно то, что скрывают они
под мундиром!
Будьте такими, чей взор всегда ищет
врага — своего врага. И у некоторых из
вас сквозит ненависть с первого
взгляда.
Своего врага ищите вы, свою войну
ведите вы, войну за свои мысли! И если
ваша мысль не устоит, все-таки ваша
честность должна и над этим
праздновать победу!
Любите мир как средство к новым
войнам. И притом короткий мир —
больше, чем долгий.
Я призываю вас не к работе, а к
борьбе. Я призываю вас не к миру, а к
победе. Да будет труд ваш борьбой и мир
ваш победою!
Можно молчать и сидеть смирно,
только когда есть стрелы и лук: иначе
болтают и ссорятся. Да будет ваш мир
победою!
Вы говорите, что благая цель
освящает даже войну? Я же говорю вам, что
благо войны освящает всякую цель.
Война и мужество совершили больше
великих дел, чем любовь к ближнему.
Не ваша жалость, а ваша храбрость
спасла доселе несчастных.
«Что хорошо?» — спрашиваете вы.
Хорошо быть храбрым. Предоставьте
маленьким девочкам говорить: «Быть
добрым — вот что мило и в то же время
трогательно».
Вас называют бессердечными: но
ваше сердце неподдельно, и я люблю
стыдливость вашей сердечности. Вы
стыдитесь прилива ваших чувств, а
другие стыдятся их отлива.
Вы безобразны? Ну что ж, братья мои!
Окутайте себя возвышенным, этой
мантией безобразного!
И когда ваша душа становится
большой, она становится высокомерной; и в
вашей возвышенности есть злоба. Я знаю
вас,
В злобе встречается высокомерный со
слабым. Но они не понимают друг друга.
Я знаю вас.
Meine Bruder im Kriege! Ich liebe
euch von Grund aus, ich bin und war
Euresgleichen. Und ich bin auch euer
bester Feind. So lasst mich denn euch
die Wahrheit sagen!
Ich weiJ3 um den Hass und Neid
eures Herzens. Ihr seid nicht groJ3
genug, um Hass und Neid nicht zu ken-
nen. So seid denn groJ3 genug, euch
ihrer nicht zu schamen!
Und wenn ihr nicht Heilige der
Erkermtnis sein konnt, so seid mir wenig-
stens deren Kriegsmanner. Das sind die
Gefahrten und Vorlaufer solcher Heiligkeit.
Ich sehe viel Soldaten: mochte ich viel
Kriegsmanner sehn! "Ein-form" nennt
man's, was sie tragen: moge es nicht Ein-
form sein, was sie damit verstecken!
Ihr sollt mir solche sein, deren Auge
immer nach einem Feinde sucht — nach
eurem Feinde. Und bei einigen von euch
gibt es einen Hass auf den ersten Blick.
Euren Feind sollt ihr suchen, euren
Krieg sollt ihr fuhren und fur eure
Gedanken! Und wenn euer Gedanke
unterliegt, so soil eure Redlichkeit
daruber noch Triumph rufen!
Ihr sollt den Frieden lieben als Mittel
zu neuen Kriegen. Und den kurzen
Frieden mehr, als den langen.
Euch rate ich nicht zur Arbeit, son-
dern zum Kampfe. Euch rate ich nicht zum
Frieden, sondern zum Siege. Eure Arbeit
sei ein Kampf, euer Friede sei ein Sieg!
Man kann nur schweigen und still-
sitzen, wenn man Pfeil und Bogen hat:
sonst schwatzt und zankt man. Euer
Friede sei ein Sieg!
Ihr sagt, die gute Sache sei es, die
sogar den Krieg heilige? Ich sage euch: der
gute Krieg ist es, der jede Sache heiligt.
Der Krieg und der Mut haben mehr
grofte Dinge getan, als die Nachstenliebe.
Nicht euer Mitleiden, sondern eure
Tapferkeit rettete bisher die Verungluckten.
Was ist gut? fragt ihr. Tapfer sein ist
gut. Lasst die kleinen Madchen reden:
"gut sein ist, was hubsch zugleich und
ruhrend ist."
Страница
44
Seite
Враги у вас должны быть только
такие, которых вы ненавидели бы, а не
такие, чтобы их презирать. Надо,
чтобы вы гордились своим врагом: тогда
успехи вашего врага будут и вашими
успехами.
Восстание — это доблесть раба.
Вашей доблестью да будет повиновение!
Само приказание ваше да будет
повиновением!
Для хорошего воина «ты должен»
звучит приятнее, чем «я хочу». И все, что
вы любите, вы должны сперва
приказать себе.
Ваша любовь к жизни да будет
любовью к вашей высшей надежде: а этой
высшей надеждой пусть будет высшая
мысль о жизни!
Но ваша высшая мысль должна быть
вам приказана мною — и она гласит:
человек есть нечто, что должно
превзойти.
Итак, живите вы своей жизнью
повиновения и войны! Что пользы в долгой
жизни! Какой воин хочет, чтобы
щадили его!
Я не щажу вас, я люблю вас всем
сердцем, мои собратья по войне! —
Так говорил Заратустра.
О новом кумире
Кое-где существуют еще народы и
стада, но не у нас, мои братья: у нас
есть государства.
Государство? Что это такое? Теперь
слушайте: меня, ибо теперь я скажу
вам свое слово о смерти народов.
Государством называется самое
холодное из всех холодных чудовищ.
Холодно лжет оно: и эта ложь ползет из
уст его: «Я, государство, составляю
народ».
Это — ложь! Созидателями были те,
кто создали народы и дали им веру и
любовь: так служили они жизни.
Разрушители — это те, кто ставит
ловушки для многих и называет их госу-
Man nennt euch herzlos: aber euer
Herz ist echt, und ich liebe die Scham
eurer Herzlichkeit. Ihr schamt euch
eurer Flut, und andre schamen sich
ihrer Ebbe.
Ihr seid hasslich? Nun wohlan,
meine Bruder! So nehmt das Erhabne
um euch, den Mantel des Hasslichen!
Und wenn eure Seele gro£ wird, so
wird sie ubermutig, und in eurer
Erhabenheit ist Bosheit. Ich kenne euch.
In der Bosheit begegnet sich der Ober-
mutige mit dem Schwachlinge. Aber sie
missverstehen einander. Ich kenne euch.
Ihr durft nur Feinde haben, die zu
hassen sind, aber nicht Feinde zum
Verachten. Ihr musst stolz auf euern
Feind sein: dann sind die Erfolge eures
Feindes auch eure Erfolge.
Auflehnung — das ist die Vornehmheit
am Sklaven. Eure Vornehmheit sei
Gehorsam! Euer Befehlen selber sei ein
Gehorchen!
Einem guten Kriegsmanne klingt
"du sollst" angenehmer, als "ich will".
Und alles, was euch lieb ist, sollt ihr
euch erst noch befehlen lassen.
Eure Liebe zum Leben sei Liebe zu
eurer hochsten Hoffnung: und eure
hochste Hoffnung sei der hochste
Gedanke des Lebens!
Euren hochsten Gedanken aber sollt
ihr euch von mir befehlen lassen — und
er lautet: der Mensch ist etwas, das
uberwunden werden soil.
So lebt euer Leben des Gehorsams
und des Krieges! Was liegt am Lang-
Leben! Welcher Krieger will geschont sein!
Ich schone euch nicht, ich liebe
euch von Grund aus, meine Bruder im
Kriege! —
Also sprach Zarathustra.
Vom neuen Gotzen
Irgendwo gibt es noch Volker und
Herden, doch nicht bei uns, meine
Bruder: da gibt es Staaten.
Страница
45
Seite
дарством: они навесили им меч и
навязали им сотни желаний.
Если где еще существует народ — не
понимает он государства и ненавидит
его. как дурной глаз и нарушение
обычаев и прав.
Это знамение даю я вам — каждый
народ говорит на своем языке о добре и
зле: этого языка не понимает сосед.
Свой язык обрел он себе в обычаях и
правах.
Но государство лжет на всех языках о
добре и зле; и что оно говорит, оно
лжет. — и что есть у него, оно украло.
Все в нем обман: крадеными зубами
кусает оно, зубастое. Обман — даже
внутренности его.
Смешение языков в добре и зле: это
знамение даю я вам как знамение
государства. Поистине, волю к смерти
означает это знамение! Поистине, оно
подмигивает проповедникам смерти!
Рождается слишком много людей:
для лишних изобретено государство!
Смотрите, как оно их привлекает к
себе, это многое множество! Как оно их
душит, жует и пережевывает!
«На земле нет ничего больше меня: я
упорядочивающий перст божий» — так
рычит чудовище. И не только
длинноухие и близорукие опускаются на
колени!
Ах, даже, вам, великие души,
нашептывает оно свою мрачную ложь! Ах,
оно угадывает богатые сердца, охотно
себя расточающие!
Ах, даже вас угадывает оно, вы,
победители старого бога! Вы устали в
борьбе, и теперь ваша усталость служит
новому кумиру!
Героев и честных людей хотел бы он
уставить вокруг себя, новый кумир!
Оно любит греться в солнечном
сиянии чистой совести — холодное
чудовище!
Все готов дать вам, если вы
поклонитесь ему, новый кумир: так покупает
он себе блеск вашей добродетели и
взор ваших гордых очей.
Staat? Was ist das? Wohlan! Jetzt
tut mir die Ohren auf, denn jetzt sage ich
euch mein Wort vom Tode der Volker.
Staat hei_6t das kalteste aller kalten
Ungeheuer. Kalt lugt es auch; und diese
Luge kriecht aus seinem Munde: "Ich,
der Staat, bin das Volk."
Luge ist's! Schaffende waren es, die
schufen die Volker und hangten einen
Glauben und eine Liebe uber sie hin:
also dienten sie dem Leben.
Vernichter sind es, die stellen Fallen
auf fur viele und heij3en sie Staat: sie
hangen ein Schwert und hundert
Begierden uber sie hin.
Wo es noch Volk gibt, da versteht es
den Staat nicht und hasst inn als bosen
Blick und Si'inde an Sitten und Rechten.
Dieses Zeichen gebe ich euch: jedes
Volk spricht seine Zunge des Guten und
Bosen: die versteht der Nachbar nicht.
Seine Sprache erfand es sich in Sitten
und Rechten.
Aber der Staat lugt in alien Zungen
des Guten und Bosen; und was er auch
redet, er lugt — und was er auch hat,
gestohlen hat ers.
Falsch ist alles an ihm; mit gestohle-
nen Zahnen bei£t er, der Bissige. Falsch
sind selbst seine Eingeweide.
Sprachverwirrung des Guten und
Bosen: dieses Zeichen gebe ich euch als
Zeichen des Staates. Wahrlich. den Willen
zum Tode deutet dieses Zeichen! Wahrlich.
es winkt den Predigern des Todes!
Viel zu viele werden geboren: fur die
Uberflussigen ward der Staat erfunden!
Seht mir doch, wie er sie an sich
lockt, die Viel-zu-Vielen! Wie er sie
schlingt und kaut und wiederkaut!
"Auf der Erde ist nichts Groj3eres als
ich: der ordnende Finger bin ich Gottes"
— also brullt das Untier. Und nicht nur
Langgeohrte und Kurzgeaugte sinken
auf die Kniee!
Ach, auch in euch, ihr gro£en
Seelen. raunt er seine dusteren Lugen!
Ach, er errat die reichen Herzen, die
gerne sich verschwenden!
Страница
46
Seite
Приманить хочет он вас, вы, многое
множество! И вот изобретена была
адская штука, конь смерти, бряцающий
сбруей божеских почестей!
Да, изобретена была смерть для
многих, но она прославляет самое себя как
жизнь: поистине, сердечная услуга
всем проповедникам смерти!
Государством зову я, где все вместе
пьют яд, хорошие и дурные;
государством, где все теряют самих себя,
хорошие и дурные; государством, где
медленное самоубийство всех —
называется «жизнью».
Посмотрите же на этих лишних
людей! Они крадут произведения
изобретателей и сокровища мудрецов:
культурой называют они свою кражу — и
все обращается у них в болезнь и
несчастье!
Посмотрите же на этих лишних
людей! Они всегда больны, они изливают
свою желчь и называют это газетой.
Они проглатывают друг друга и
никогда не могут переварить.
Посмотрите же на этих лишних
людей! Богатства приобретают они и
делаются от этого беднее. Власти хотят
они, и прежде всего рычага власти —
много денег, — эти бессильные!
Посмотрите, как лезут они, эти
проворные обезьяны! Они лезут друг на
друга и потому срываются в грязь и в
пропасть.
Все они хотят достичь трона: безумие
их в том, будто счастье восседает на
троне! Часто грязь восседает на троне
— и также часто — трон на грязи.
По-моему, все они безумцы,
карабкающиеся обезьяны и находящиеся в
бреду. По-моему, дурным запахом
несет от их кумира, холодного чудовища:
по-моему, дурным запахом несет от
всех этих служителей кумира.
Мои братья, разве хотите вы
задохнуться в чаду их ртов и желаний!
Скорее разбейте окна и прыгайте вон!
Избегайте же дурного запаха!
Сторонитесь идолопоклонства лишних людей!
Ja, auch euch errat er, ihr Besieger
des alten Gottes! Mude wurdet ihr im
Kampfe, und nun dient eure Mudigkeit
noch dem neuen Gotzen!
Helden und Ehrenhafte mochte er
um sich aufstellen. der neue Gotze!
Gerne sonnt er sich im Sonnenschein
guter Gewissen, — das kalte Untier!
Alles will er euch geben, wenn ihr
ihn anbetet, der neue Gotze: also kauft
er sich den Glanz eurer Tugend und den
Blick eurer stolzen Augen.
Kodern will er mit euch die Viel-zu-
Vielen! Ja, ein Hollenkunststuck ward
da erfunden, ein Pferd des Todes, klir-
rend im Putz gottlicher Ehren!
Ja, ein Sterben fur viele ward da
erfunden, das sich selber als Leben
preist: wahrlich, ein Herzensdienst alien
Predigern des Todes!
Staat nenne ich's, wo alle Gifttrinker
sind, Gute und Schlimme: Staat, wo alle
sich selber verlieren, Gute und
Schlimme: Staat, wo der langsame
Selbstmord aller — "das Leben" heiJ3t.
Seht mir doch diese Uberflussigen!
Sie stehlen sich die Werke der Erfinder
und die Schatze der Weisen: Bildung
nennen sie ihren Diebstahl — und alles
wird ihnen zu Krankheit und Ungemach!
Seht mir doch diese Uberflussigen!
Krank sind sie immer, sie erbrechen
ihre Galle und nennen es Zeitung. Sie
verschlingen einander und konnen sich
nicht einmal verdauen.
Seht mir doch diese Uberflussigen!
Reichtumer erwerben sie und werden
aimer damit. Macht wollen sie und
zuerst das Brecheisen der Macht, viel
Geld, — diese Unvermogenden!
Seht sie klettern, diese geschwinden
Affen! Sie klettern ubereinander hinweg
und zerren sich also in den Schlamm
und die Tiefe.
Hin zum Throne wollen sie alle: ihr
Wahnsinn ist es, — als ob das Gluck auf
dem Throne sa£e! Oft sitzt der Schlamm
auf dem Throne - und oft auch der Tron
auf dem Schlamme.
Страница
47
Seite
Избегайте же дурного запаха!
Сторонитесь дыма этих человеческих жертв!
Свободною стоит для великих душ и
теперь еще земля. Свободных много
еще мест для одиноких и для тех, кто
живет вдвоем, где веет благоухание
тихих морей.
Еще свободной стоит для великих
душ свободная жизнь. Поистине, кто
владеет малым, тем меньше другие
будут владеть им: хвала малой бедности!
Там, где оканчивается государство,
начинается впервые человек, который не
есть лишний: там начинается песнь тех,
кто необходим, мелодия единожды
существующая и невозвратная.
Туда, где оканчивается
государство, — туда смотрите, мои братья! Разве
вы не видите радугу и мосты, ведущие
к сверхчеловеку? —
Так говорил Заратустра.
О базарных мухах
Беги, мой друг, в свое уединение! Я
вижу, ты оглушен шумом великих
людей и исколот жалами маленьких.
С достоинством умеют лес и скалы
хранить молчание вместе с тобою.
Опять уподобься твоему любимому
дереву с раскинутыми ветвями: тихо,
прислушиваясь, склонилось оно над
морем.
Где оканчивается уединение, там
начинается базар; и где начинается
базар, начинается и шум великих
комедиантов и жужжанье ядовитых мух.
В мире самые лучшие вещи ничего
еще не стоят, если никто не
представляет их; великими людьми называет
народ этих представителей.
Плохо понимает народ великое, т.е.
творческое. Но любит он всех
представителей и тех, кто играет в великие
вещи.
Вокруг изобретателей новых
ценностей вращается мир: — неслышно
вращается он. Но вокруг комедиантов
Wahnsinnige sind sie mir alle und
kletternde Affen und UberheijSe. Ubel
riecht mir ihr Gotze, das kalte Untier:
ubel riechen sie mir alle zusammen,
diese Gotzendiener.
Meine Bruder, wollt ihr denn
ersticken im Dunste ihrer Mauler und
Begierden! Lieber zerbrecht doch die
Fenster und springt ins Freie!
Geht doch dem schlechten Geruche
aus dem Wege! Geht fort von der
Gotzendienerei der Uberflussigen!
Geht doch dem schlechten Geruche
aus dem Wege! Geht fort von dem
Dampfe dieser Menschenopfer!
Frei steht gro£en Seelen auch jetzt
noch die Erde. Leer sind noch viele Sitze
fur Einsame und Zweisame, um die der
Geruch stiller Meere weht.
Frei steht noch groJ3en Seelen ein
freies Leben. Wahrlich, wer wenig
besitzt, wird um so weniger besessen:
gelobt sei die kleine Armut!
Dort, wo der Staat aufhort, da
beginnt erst der Mensch, der nicht uberflussig
ist: da beginnt das Lied des Notwendigen,
die einmalige und unersetzliche Weise.
Dort, wo der Staat aufhort, — so
seht mir doch hin, meine Bruder! Seht
ihr ihn nicht, den Regenbogen und die
Brucken des Ubermenschen? —
Also sprach Zarathustra.
Von den Fliegen des Marktes
Fliehe, mein Freund, in deine
Einsamkeit! Ich sehe dich betaubt vom
Larme der groJSen Manner und zer-
stochen von den Stacheln der kleinen.
Wurdig wissen Wald und Fels mit dir
zu schweigen. Gleiche wieder dem Baume,
den du liebst, dem breitastigen: still und
aufhorchend hangt er uber dem Meere.
Wo die Einsamkeit aufhort, da
beginnt der Markt; und wo der Markt
beginnt, da beginnt auch der Larm der
groJ3en Schauspieler und das Geschwirr
der giftigen Fliegen.
Страница
48
Seite
вращается народ и слава: это
называется «мировым порядком».
У комедианта есть дух, но мало
совести духа. Всегда верит он в то, чем он
заставляет верить сильнее всего, —
верит в себя самого\
Завтра у него новая вера, а
послезавтра еще более новая. Чувства его быстры,
как народ, и настроения переменчивы.
Опрокинуть — называется у него:
доказать. Сделать сумасшедшим —
называется у него: убедить. А кровь для
него лучшее из всех оснований.
Истину, проскальзывающую только в
тонкие уши, называет он ложью и
ничем. Поистине, он верит только в
таких богов, которые производят в мире
много шума!
Базар полон шумящими паяцами — и
народ хвалится своими великими
людьми! Для него они — господа минуты.
Но минута настоятельно требует от
них ответа: и они требуют его от тебя.
Они хотят, чтобы ты сказал «да» или
«нет». Горе тебе, если хочешь ты сесть
между двумя стульями!
Не завидуй этим безусловным,
настоятельно требующим ответа, ты,
любитель истины! Никогда еще истина не
держалась за руку безусловного.
От этих стремительных удались в
безопасность: лишь на базаре нападают
с вопросом: «Да или нет?»
Медленно течет жизнь всех глубоких
родников: долго должны они ждать,
прежде чем узнают, что упало в их
глубину.
В сторону от базара и славы уходит
все великое: в стороне от базара и
славы жили издавна изобретатели новых
ценностей.
Беги, мой друг, в свое уединение: я
вижу тебя искусанным ядовитыми
мухами. Беги туда, где веет суровый,
свежий воздух!
Беги в свое уединение! Ты жил
слишком близко к маленьким, жалким
людям. Беги от их невидимого мщения! В
отношении тебя они только мщение.
In der Welt taugen die besten Dinge
noch nichts, ohne einen, der sie erst
auffuhrt: groJ3e Manner heiJ3t das Volk
diese Auffuhrer.
Wenig begreift das Volk das Gro£e,
das ist: das Schaffende. Aber Sinne hat
es fur alle Auffuhrer und Schauspieler
grower Sachen.
Um die Erfinder von neuen Werten
dreht sich die Welt: — unsichtbar dreht
sie sich. Doch um die Schauspieler
dreht sich das Volk und der Ruhm: so
ist es der Welt Lauf.
Geist hat der Schauspieler. doch
wenig Gewissen des Geistes. Er glaubt
immer an das, womit er am starksten
glauben macht, — glauben an sich macht!
Morgen hat er einen neuen Glauben
und ubermorgen einen neueren. Rasche
Sinne hat er, gleich dem Volke, und
veranderliche Witterungen.
Umwerfen — das hei£t ihm:
beweisen. Toll machen — das heiJ3t ihm:
uberzeugen. Und Blut gilt ihm als aller
Grunde bester.
Eine Wahrheit, die nur in feine
Ohren schlupft, nennt er Luge und
nichts. Wahrlich, er glaubt nur an
Gotter, die gro£en Larm in der Welt
machen!
Voll von feierlichen PossenreiJ3ern
ist der Markt — und das Volk ruhmt
sich seiner groJ3en Manner! das sind
ihm die Herrn der Stunde.
Aber die Stunde drangt sie: so dran-
gen sie dich. Und auch von dir wollen sie
Ja oder Nein. Wehe, du willst zwischen
Fur und Wider deinen Stuhl setzen?
Dieser Unbedingten und Drangenden
halber sei ohne Eifersucht, du Liebhaber
der Wahrheit! Niemals noch hangte sich
die Wahrheit an den Arm eines
Unbedingten.
Dieser Plotzlichen halber gehe zuruck
in deine Sicherheit: nur auf dem Markt
wird man mit Ja? oder Nein? uberfallen.
Langsam ist das Erleben alien tiefen
Brunnen: lange mussen sie warten, bis
sie wissen, was in ihre Tiefe fiel.
Страница
49
Seite
Не поднимай руки против них! Они —
бесчисленны, и не твое назначение
быть махалкой для мух.
Бесчисленны эти маленькие, жалкие
люди; и не одному уже гордому зданию
дождевые капли и сор послужили к
гибели.
Ты не камень, но ты стал уже пуст от
множества капель. Ты будешь изломан
и получишь трещины от множества
капель.
Усталым вижу я тебя от ядовитых
мух, исцарапанным в кровь вижу я
тебя во многих местах; и твоя гордость
не хочет даже возмущаться.
Крови твоей хотели бы они при всей
невинности, крови жаждут их
бескровные души— и потому они кусают при
всей невинности.
Но ты глубокий, ты страдаешь
слишком глубоко даже от малых ран; и
прежде чем ты излечивался, такой же
ядовитый червь уже полз по твоей руке.
Ты кажешься мне слишком гордым,
чтобы убивать этих лакомок. Но
берегись, чтобы не стало твоим
назначением выносить их ядовитое насилие!
Они жужжат вокруг тебя со своей
похвалой: навязчивость — их похвала. Они
хотят близости твоей кожи и твоей крови.
Они льстят тебе, как богу или
дьяволу; они визжат перед тобою, как перед
богом или дьяволом. Ну что ж! Они —
льстецы и визгуны, и ничего более.
Также бывают они часто любезны с
тобою. Но это всегда было хитростью
трусливых. Да, трусы хитры!
Они много думают о тебе своей узкой
душою, — подозрительным кажешься
ты им всегда! Все, о чем много думают,
становится подозрительным.
Они наказывают тебя за все твои
добродетели. Они вполне прощают тебе
только — твои ошибки.
Так как ты кроток и справедлив, ты
говоришь: «Невиновны они в своем
маленьком существовании». Но их узкая
душа думает: «Виновно всякое великое
существование».
Abseits vom Markte und Ruhme
begibt sich alles GroJ3e: abseits vom
Markte und Ruhme wohnten von je die
Erfinder neuer Werte.
Fliehe, mein Freund, in deine
Einsamkeit: ich sehe dich von giftigen
Fliegen zerstochen. Fliehe dorthin, wo
rauhe, starke Luft weht!
Fliehe in deine Einsamkeit! Du
lebtest den Kleinen und Erbarmlichen
zu nahe. Fliehe vor ihrer unsichtbaren
Rache! Gegen dich sind sie nichts als
Rache.
Hebe nicht mehr den Arm gegen sie!
Unzahlbar sind sie, und es ist nicht dein
Los, Fliegenwedel zu sein.
Unzahlbar sind diese Kleinen und
Erbarmlichen; und manchem stolzen
Baue gereichten schon Regentropfen
und Unkraut zum Untergange.
Du bist kein Stein, aber schon wur-
dest du hohl von vielen Tropfen.
Zerbrechen und zerbersten wirst du mir
noch von vielen Tropfen.
Ermudet sehe ich dich durch giftige
Fliegen, blutig geritzt sehe ich dich an
hundert Stellen; und dein Stolz will
nicht einmal zurnen.
Blut mochten sie von dir in aller
Unschuld, Blut begehren ihre blutlosen
Seelen — und sie stechen daher in aller
Unschuld.
Aber, du Tiefer, du leidest zu tief
auch an kleinen Wunden; und ehe du
dich noch geheilt hast, kroch dir der gle-
iche Giftwurm iiber die Hand.
Zu stolz bist du mir dafur, diese
Naschhaften zu toten. Hute dich aber,
dass es nicht dein Verhangnis werde, all
ihr giftiges Unrecht zu tragen!
Sie summen um dich auch mit
ihrem Lobe: Zudringlichkeit ist ihr
Loben. Sie wollen die Nahe deiner Haut
und deines Blutes.
Sie schmeicheln dir wie einem Gotte oder
Teufel; sie winseln vor dir wie vor einem Gotte
oder Teufel. Was macht es! Schmeichler sind
es und Winsler und nicht mehr.
Auch geben sie sich dir oft als
Страница
50
Seite
Даже когда ты снисходителен к ним,
они все-таки чувствуют, что ты
презираешь их; и они возвращают тебе твое
благодеяние скрытыми злодеяниями.
Твоя гордость без слов всегда
противоречит их вкусу; они громко
радуются, когда ты бываешь настолько
скромен, чтобы быть тщеславным.
То, что мы узнаем в человеке,
воспламеняем мы в нем. Остерегайся же
маленьких людей!
Перед тобою чувствуют они себя
маленькими, и их низость тлеет и
разгорается против тебя в невидимое
мщение.
Разве ты не замечал, как умолкали
они, когда ты подходил к ним, и как
сила их покидала их, как дым покидает
угасающий огонь?
Да, мой друг, укором совести
являешься ты для своих ближних; ибо они
недостойны тебя. И они ненавидят
тебя и охотно сосали бы твою кровь.
Твои ближние будут всегда
ядовитыми мухами; то, что есть в тебе
великого, — должно делать их еще более
ядовитыми и еще более похожими на мух.
Беги, мой друг, в свое уединение,
туда, где веет суровый, свежий воздух!
Не твое назначение быть махалкой
для мух. —
Так говорил Заратустра.
О целомудрии
Я люблю лес. В городах трудно жить;
там слишком много страстных людей.
Не лучше ли попасть в руки
убийцы, чем в предмет мечты страстной
женщины?
И посмотрите на этих мужчин; их
глаза говорят — они не знают ничего
лучшего на земле, как спать с женщиной.
Грязь на дне их души; и горе, если у
грязи их есть еще дух!
О, если бы вы совершенны были, по
крайней мере, как звери! Но зверям
принадлежит невинность.
Liebenswurdige. Aber das war immer die
Klugheit der Feigen. Ja. die Feigen sind klug!
Sie denken viel uber dich mil ihrer engen
Seele, — bedenklich bist du ihnen stets!
Alles, was viel bedacht wird, wird bedenklich.
Sie bestrafen dich fur alle deine
Tugenden. Sie verzeihen dir von Grund
aus nur — deine Fehlgrifie.
Weil du milde bist und gerechten
Sinnes, .sagst du; "unschuldig sind sie an
ihrem kleinen Dasein." Aber ihre enge Seele
denkt: "Schuld ist alles groJ3e Dasein."
Auch wenn du ihnen milde bist,
fuhlen sie sich noch von dir verachtet;
und sie geben dir deine Wohltat zuruck
mit versteckten Wehtaten.
Dein wortloser Stolz geht immer wider
ihren Geschmack; sie frohlocken, wenn du
einmal bescheiden genug bist. eitel zu sein.
Das, was wir an einem Menschen
erkennen, das entzunden wir an ihm
auch. Also hiite dich vor den Kleinen!
Vor dir fuhlen sie sich klein, und
ihre Niedrigkeit glimmt und gluht gegen
dich in unsichtbarer Rache.
Merktest du nicht, wie oft sie stumm
wurden, wenn du zu ihnen tratest, und
wie ihre Kraft von ihnen ging wie der
Rauch von einem erloschenden Feuer?
Ja, mein Freund, das bose Gewissen
bist du deinen Nachsten; denn sie sind
deiner unwert. Also hassen sie dich und
mochten gerne an deinem Blute saugen.
Deine Nachsten werden immer
giftige Fliegen sein; Das, was groJS an dir
ist, — das selber muss sie giftiger
machen und immer fliegenhafter.
Fliehe. mein Freund, in deine
Einsamkeit und dorthin, wo eine rauhe,
starke Luft weht. Nicht ist es dein Los,
Fliegenwedel zu sein. —
Also sprach Zarathustra.
Von der Keuschheit
Ich liebe den Wald. In den Stadten
ist schlecht zu leben: da gibt es zu viele
der Briinstigen.
Страница
Seite
Разве я советую вам убивать свои
чувства? Я советую вам невинность
чувств.
Разве целомудрие я советую вам? У
иных целомудрие есть добродетель, но
у многих почти что порок.
Они. быть может, воздерживаются:
но пес чувственности проглядывает с
завистью во всем, что они делают.
Даже до высот их добродетели и
вплоть до сурового духа их следует за
ними это животное и его вражда.
И как ловко умеет пес чувственности
молить о духе, когда ему отказывают в.
теле!
Вы любите трагедии и все, что
раздирает сердце? Но я отношусь
недоверчиво к вашему псу.
У вас слишком жестокие глаза, и вы
похотливо смотрите на страдающих.
Не переоделось ли только ваше
сладострастие и теперь называется
состраданием?
И это знамение даю я вам: многие,
желавшие изгнать своего дьявола,
сами вошли при этом в свиней.
Кому тягостно целомудрие, тому
надо, его отсоветовать: чтобы оно не
сделалось путем в преисподнюю, т. е.
грязью и похотью души.
Разве я говорю о грязных вещах? По-
моему, это не есть еще худшее.
Познающий не любит погружаться в
воду истины не тогда, когда она
грязна, но когда она мелкая.
Поистине, есть целомудренные до
глубины души: они более кротки сердцем,
они смеются охотнее и больше, чем вы.
Они смеются также и над
целомудрием и спрашивают: «Что такое
целомудрие?
Целомудрие не есть ли безумие? Но
это безумие пришло к нам, а не мы к
нему.
Мы предложили этому гостю приют в
нашем сердце: теперь он живет у нас, —
пусть остается, сколько хочет!» —
Так говорил Заратустра.
1st es nicht besser, in die Hande
eines Morders zu geraten, als in die
Traume eines brunstigen Weibes?
Und seht mir doch diese Manner an: ihr
Auge sagt es — sie wissen nichts Besseres
auf Erden, als bei einem Weibe zu liegen.
Schlamm ist auf dem Grunde ihrer
Seele; und wehe, wenn ihr Schlamm gar
noch Geist hat!
Dass ihr doch wenigstens als Tiere vol-
lkommen waret! Aber zum Tiere gehort die
Unschuld.
Rate ich euch, eure Sinne zu toten? Ich
rate euch zur Unschuld der Sinne.
Rate ich euch zur Keuschheit? die
Keuschheit ist bei einigen eine Tugend,
aber bei vielen beinahe ein Laster.
Diese enthalten sich wohl: aber die
Hundin Sinnlichkeit blickt mit Neid aus
allem, was sie tun.
Noch in die Hohen ihrer Tugend und
bis in den kalten Geist hinein folgt ihnen
dies Getier und sein Unfrieden.
Und wie artig wei£ die Hundin
Sinnlichkeit um ein Stuck Geist zu betteln,
wenn ihr ein Stuck Fleisch versagt wird!
Ihr liebt Trauerspiele und alles, was
das Herz zerbricht? Aber ich bin mis-
strauisch gegen eure Hundin.
Ihr habt mir zu grausame Augen
und blickt lustern nach Leidenden. Hat
sich nicht nur eure Wollust verkleidet
und heiBt sich Mitleiden?
Und auch dies Gleichnis gebe ich
euch: nicht wenige, die ihren Teufel aus-
treiben wollten, fuhren dabei selber in
die Saue.
Wem die Keuschheit schwer fallt,
dem ist sie zu widerraten: dass sie nicht
der Weg zur Holle werde — das ist zu
Schlamm und Brunst der Seele.
Rede ich von schmutzigen Dingen?
Das ist mir nicht das Schlimmste.
Nicht, wenn die Wahrheit schmutzig
ist, sondern wenn sie seicht ist, steigt
der Erkennende ungern in ihr Wasser.
Wahrlich, es gibt Keusche von Grund
aus: sie sind milder von Herzen, sie
lachen lieber und reichlicher als ihr.
Страница
52
Seite
О друге
«Всегда быть одному слишком много
для меня» — так думает отшельник.
«Всегда один и один — это дает со
временем двоих!»
«Я» и «меня» всегда слишком
усердствуют в разговоре: как вынести это,
если бы не было друга?
Всегда для отшельника друг является
третьим — это пробка, мешающая
разговору двоих опуститься в бездонную
глубь.
Ах, существует слишком много
бездонных глубин для всех отшельников.
Поэтому так страстно жаждут они
друга и высоты его.
Наша вера в других выдает, — во что
мы хотели бы верить в нас самих.
Наше страстное желание друга — это
наш предатель.
И часто с помощью любви хотят лишь
перескочить через зависть. Часто
нападают и делают себе врагов, чтобы
скрыть, что и на тебя могут напасть.
«Будь по крайней мере моим
врагом!» — так говорит истинное
почитание, которое не осмеливается просить
о дружбе.
Если ты хочешь иметь друга, ты
должен вести войну за него: а чтобы вести
войну, надо уметь быть врагом.
Ты должен в своем друге уважать еще
врага. Разве ты можешь близко
подойти к своему другу и не перейти к нему?
В своем друге ты должен иметь
своего лучшего врага. Ты должен быть к
нему ближе всего сердцем, когда ты
противишься ему.
Ты не хочешь перед своим другом
носить одежды? Для твоего друга должно
быть честью, что ты даешь ему себя,
каков ты есть. Но он за это посылает
тебя к черту!
Кто не скрывает себя, возмущает
этим других: так много имеете вы
оснований бояться наготы! Да, если бы
вы были богами, вы могли бы
стыдиться своих одежд!
Sie lachen auch uber die Keuschheit
und fragen: "was ist Keuschheit!
1st Keuschheit nicht Torheit? Aber diese
Torheit kam zu uns und nicht wir zur ihr.
Wir boten diesem Gaste Herberge
und Herz: nun wohnt er bei uns, mag er
bleiben, wie lange er will!"
Also sprach Zarathustra.
Vom Freunde
"Einer ist immer zu viel um mich" —
also denkt der Einsiedler. "Immer ein-
mal eins — das gibt auf die Dauer zwei!"
Ich und Mich sind immer zu eifrig
im Gesprache: wie ware es auszuhalten.
wenn es nicht einen Freund gabe?
Immer ist fur den Einsiedler der
Freund der Dritte: der Dritte ist der
Kork, der verhindert, dass das Gesprach
der Zweie in die Tiefe sinkt.
Ach, es gibt zu viele Tiefen fur alle
Einsiedler. Darum sehnen sie sich so nach
einem Freunde und nach seiner Hone.
Unser Glaube an andre verrat, worm
wir gerne an uns selber glauben mocht-
en. Unsre Sehnsucht nach einem
Freunde ist unser Verrater.
Und oft will man mit der Liebe nur
den Neid uberspringen. Und oft greift
man an und macht sich einen Feind, um
zu verbergen. dass man angreifbar ist.
"Sei wenigstens mein Feind!" — so
spricht die wahre Ehrfurcht, die nicht
um Freundschaft zu bitten wagt.
Will man einen Freund haben, so
muss man auch fur ihn Krieg fuhren
wollen: und um Krieg zu fuhren. muss
man Feind sein konnen.
Man soil in seinem Freunde noch den
Feind ehren. Kannst du an deinen Freund
dicht herantreten, ohne zu ihm uberzutreten?
In seinem Freunde soil man seinen
besten Feind haben. Du sollst ihm am
nachsten mit dem Herzen sein, wenn du
ihm widerstrebst.
Du willst vor deinem Freunde kein
Kleid tragen? Es soil deines Freundes Ehre
Страница
53
Seite
Ты не можешь для своего друга
достаточно хорошо нарядиться: ибо ты должен
быть для него страстным желанием и
стрелою, устремленною к сверхчеловеку.
Видел ли ты своего друга спящим, —
чтобы знать, как он выглядит? Что
такое лицо твоего друга? Оно — твое
собственное лицо в грубом,
несовершенном зеркале.
Видел ли ты своего друга спящим?
Испугался ли ты, что так выглядит
твой друг? О, мой друг, человек есть
нечто, что должно превзойти.
Угадывать и молчать должен уметь
друг твой: не все должен ты видеть.
Твой сон должен выдать тебе, что
делает твой друг, когда бодрствует.
Пусть будет твое сострадание
угадыванием: ты должен сперва узнать,
хочет ли твой друг сострадания. Быть
может, он любит в тебе
несокрушенный взор и взгляд вечности.
Пусть будет сострадание к другу
сокрыто под твердой корой, на ней
должен ты стереть себе зубы. Тогда оно
будет иметь свою тонкость и сладость.
Являешься ли ты чистым воздухом, и
одиночеством, и хлебом, и лекарством
для своего друга? Иной не может
избавиться от своих собственных цепей и,
однако, является избавителем для друга.
Не раб ли ты? Тогда ты не можешь
быть другом. Не тиран ли ты? Тогда ты
не можешь иметь друзей.
Слишком долго в женщине были
скрыты раб и тиран. Поэтому
женщина не способна еще к дружбе: она знает
только любовь.
В любви женщины есть
несправедливость и слепота ко всему, чего она не
любит. Но и в сознательной любви
женщины есть всегда еще неожиданность,
и молния, и ночь рядом со светом.
Еще не способна женщина к дружбе:
женщины все еще кошки и птицы. Или
в лучшем случае коровы.
Еще не способна женщина к дружбе.
Но скажите мне. вы, мужчины, кто же
среди вас способен к дружбе?
sein, dass du dich ihm gibst, wie du bist?
Aber wunscht dich darum zum Teufel!
Wer aus sich kein Hehl macht,
emport: so sehr habt ihr Grund, die
Nacktheit zu furchten! Ja, wenn ihr
Gotter waret, da durftet ihr euch eurer
Kleider schamen!
Du kannst dich fur deinen Freund
nicht schon genug putzen: denn du
sollst ihm ein Pfeil und eine Sehnsucht
nach dem Ubermenschen sein.
Sahst du deinen Freund schon
schlafen, — damit du erfahrest, wie er
aussieht? Was ist doch sonst das
Gesicht deines Freundes? Es ist dein
eignes Gesicht, auf einem rauhen und
unvollkommnen Spiegel.
Sahst du deinen Freund schon
schlafen? Erschrakst du nicht, dass
dein Freund so aussieht? O, mein
Freund, der Mensch ist etwas, das uber-
wunden werden muss.
Im Erraten und Stillschweigen soil der
Freund Meister sein: nicht alles musst du
sehn wollen. Dein Traum soil dir verraten,
was dein Freund im Wachen tut.
Ein Erraten sei dein Mitleiden: dass
du erst wissest, ob dein Freund Mitleiden
wolle. Vielleicht liebt er an dir das unge-
brochne Auge und den Blick der Ewigkeit.
Das Mitleiden mit dem Freunde berge
sich unter einer harten Schale, an ihm
sollst du dir einen Zahn ausbeijSen. So
wird es seine Feinheit und Su6e haben.
Bist du reine Luft und Einsamkeit und
Brot und Arznei deinem Freunde? Mancher
kann seine eignen Ketten nicht losen und
doch ist er dem Freunde ein Erloser.
Bist du ein Sklave? So kannst du
nicht Freund sein. Bist du ein Tyrann?
So kannst du nicht Freunde haben.
Allzulange war im Weibe ein Sklave
und ein Tyrann versteckt. Deshalb ist
das Weib noch nicht der Freundschaft
fahig: es kennt nur die Liebe.
In der Liebe des Weibes ist
Ungerechtigkeit und Blindheit gegen
alles, was es nicht liebt. Und auch in der
wissenden Liebe des Weibes ist immer
Страница
54
Seite
О, мужчины, ваша бедность и ваша
скупость души! Сколько даете вы
другу, столько даю я даже своему врагу и
не становлюсь от того беднее.
Существует товарищество: пусть
будет и дружба! —
Так говорил Заратустра.
О тысяче и одной цели
Много стран видел Заратустра и много
народов: так открыл он добро и зло
многих народов. Большей власти не нашел
Заратустра на земле, как добро и зло.
Ни один народ не мог бы жить, не
сделав сперва оценки; если хочет он
сохранить себя, он не должен
оценивать так, как оценивает сосед.
Многое, что у одного народа
называлось добром, у другого называлось
стыдом и позором: так нашел я.
Многое, что нашел я, здесь называлось
злом, а там украшалось пурпурной
мантией почести.
Никогда один сосед не понимал
другого: всегда удивлялась душа его
безумству и злобе соседа.
Скрижаль добра висит над каждым
народом. Взгляни, это скрижаль
преодолений его; взгляни, это голос воли
его к власти.
Похвально то, что кажется ему
трудным; все неизбежное и трудное
называет он добром; а то, что еще
освобождает от величайшей нужды, редкое и
самое трудное, — зовет он священным.
Что способствует ему
господствовать, побеждать и блистать на страх и
зависть своему соседу: все это
означает для него высоту, начало, мерило и
смысл всех вещей.
Поистине, мой брат, если узнал ты
потребность народа и страну, и небо, и
соседа его: ты несомненно угадал и закон
его преодолений, и почему он восходит
по этой лестнице к своей надежде.
«Всегда ты должен быть первым и
стоять впереди других: никого не
noch Uberfall und Blitz und Nacht
neben dem Lichte.
Noch ist das Weib nicht der
Freundschaft fahig: Katzen sind immer
noch die Weiber, und Vogel. Oder,
besten Falles, Kuhe.
Noch ist das Weib nicht der
Freundschaft fahig. Aber sagt mir, ihr
Manner, wer von euch ist denn fahig der
Freundschaft?
О uber eure Armut, ihr Manner,
und euren Geiz der Seele! Wie viel ihr
dem Freunde gebt, das will ich noch
meinem Feinde geben, und will auch
nicht armer damit geworden sein.
Es gibt Kameradschaft: moge es
Freundschaft geben!
Also sprach Zarathustra.
Von tausend und einem Ziele
Viele Lander sah Zarathustra und
viele Volker: so entdeckte er vieler
Volker Gutes und Boses. Keine gro£ere
Macht fand Zarathustra auf Erden, als
gut und bose.
Leben konnte kein Volk, das nicht
erst schatzte; will es sich aber erhalten,
so darf es nicht schatzen, wie der
Nachbar schatzt.
Vieles, das diesem Volke gut
hieJS, hieJS einem andern Hohn und
Schmach: also fand ich's. Vieles
fand ich hier bose genannt und dort
mit purpurnen Ehren geputzt.
Nie verstand ein Nachbar den andern:
stets verwunderte sich seine Seele ob des
Nachbam Wahn und Bosheit.
Eine Tafel der Guter hangt uber
jedem Volke. Siehe, es ist seiner Uber-
windungen Tafel; siehe, es ist die
Stimme seines Willens zur Macht.
Loblich ist, was ihm schwer gilt; was
unerlasslich und schwer, hei£t gut, und
was aus der hochsten Not noch befreit, das
Seltene, Schwerste, — das preist es heilig.
Was da macht, dass es herrscht und
siegt und glanzt, seinem Nachbarn zu
Страница
55
Seite
должна любить твоя ревнивая душа,
кроме друга» — слова эти заставляли
дрожать душу грека: и шел он своей
стезею величия.
«Говорить правду и хорошо владеть
луком и стрелою» — казалось в одно и
то же время и мило, и тяжело тому
народу, от которого идет имя мое — имя,
которое для меня в одно и то же время
и мило, и тяжело.
«Чтить отца и матерь и до глубины
души служить воле их» — эту скрижаль
преодоления навесил на себя другой
народ и стал через это могучим и
вечным.
«Соблюдать верность и ради
верности полагать честь и кровь даже на
дурные и опасные дела» — так поучаясь,
преодолевал себя другой народ, и так
преодолевая себя, стал он чреват
великими надеждами.
Поистине, люди создали себе все
добро и все зло их. Поистине, они не
заимствовали и не находили его, оно не
упало к ним, как глас с небеси.
Человек сперва вкладывал ценности
в вещи, чтобы сохранить себя, — он
создал сперва смысл вещам,
человеческий смысл! Поэтому называет он себя
«человеком», т. е. оценивающим.
Оценивать значит создавать:
слушайте, вы, созидающие! Оценивать —
это драгоценность и сокровище всех
оцененных вещей.
Через оценку впервые является
ценность: и без оценки был бы пуст орех
бытия. Слушайте, вы, созидающие!
Перемена ценностей — это перемена
созидающих. Постоянно уничтожает
тот, Kf о должен быть созидателем.
Созидающими были сперва народы и
лишь позднее отдельные личности;
поистине, сама отдельная личность есть
еще самое юное из творений.
Народы некогда навесили на себя
скрижаль добра. Любовь, желающая
господствовать, и любовь, желающая
повиноваться, вместе создали себе эти
скрижали.
Grauen und Neide: das gilt ihm das
Hohe, das Erste, das Messende, der
Sinn aller Dinge.
Wahrlich, mein Bruder, erkanntest
du erst eines Volkes Not und Land und
Himmel und Nachbar: so erratst du
wohl das Gesetz seiner Uberwindungen
und warum es auf dieser Leiter zu
seiner Hoffnung steigt.
"Immer sollst du der erste sein und
den andern vorragen: Niemanden soil
deine eifersuchtige Seele lieben, es sei
denn den Freund" - dies machte einem
Griechen die Seele zittern: dabei ging er
seinen Pfad der GroJSe.
"Wahrheit reden und gut mit Bogen
und Pfeil verkehren" — so dunkte es
jenem Volke zugleich lieb und schwer,
aus dem mein Name kommt - der Name,
welcher mir zugleich lieb und schwer ist.
"Vater und Mutter ehren und bis in
die Wurzel der Seele hinein ihnen zu
Willen sein": diese Tafel der Uberwin-
dung hangte ein andres Volk uber sich
auf und wurde machtig und ewig damit.
"Treue uben und um der Treue Willen
Ehre und Blut auch an bose und fahrliche
Sachen setzen": also sich lehrend
bezwang sich ein anderes Volk, und also
sich bezwingend wurde es schwanger und
schwer von groJ3en Hoffnungen.
Wahrlich, die Menschen gaben sich
alles ihr Gutes und Boses. Wahrlich, sie
nahmen es nicht, sie fanden es nicht, nicht
fiel es ihnen als Stimme vom Himmel.
Werte legte erst der Mensch in die
Dinge, sich zu erhalten, — er schuf
erst den Dingen Sinn, einen
Menschen-Sinn! Darum nennt er sich
"Mensch", das ist: der Schatzende.
Schatzen ist Schaffen: hort es, ihr
Schaffenden! Schatzen selber ist aller
geschatzten Dinge Schatz und Kleinod.
Durch das Schatzen erst gibt es Wert:
und ohne das Schatzen ware die NuS des
Daseins hohl. Hort es, ihr Schaffenden!
Wandel der Werte, — das ist Wandel
der Schaffenden. Immer vernichtet, wer
ein Schopfer sein muss.
Страница
56
Seite
Чувство стада старше
происхождением, чем чувство «я»: и покуда добрая
совесть именуется стадом, лишь
.дурная совесть говорит: «я».
Поистине, лукавое «я», лишенное
любви, ищущее своей пользы в пользе
многих: это — не начало стада, а
гибель его.
Любящие были всегда и
созидающими, они создали добро и зло. Огонь
любви и огонь гнева горит на именах
всех добродетелей.
Много стран видел Заратустра и
много народов: большей власти не нашел
Заратустра на земле, как дела
любящих — «добро» и «зло» их имя.
Поистине, чудовище — власть этих
похвал и этой хулы. Скажите, братья,
кто победит его мне? Скажите, кто
набросит этому зверю цепь на тысячу
голов?
Тысяча целей существовала до сих
пор, ибо существовала тысяча
народов. Недостает еще только цепи для
тысячи голов, недостает единой цели.
Еще у человечества нет цели.
Но скажите же мне, мои братья: если
человечеству недостает еще цели, то,
быть может, недостает еще и его
самого?—
Так говорил Заратустра.
О любви к ближнему
Вы жметесь к ближнему, и для этого
есть у вас прекрасные слова. Но я
говорю вам: ваша любовь к ближнему есть
ваша дурная любовь к самим себе.
Вы бежите к ближнему от самих себя
и хотели бы из этого сделать себе
добродетель: но я насквозь вижу ваше
«бескорыстие».
«Ты» старше, чем «я»; «ты» признано
священным, но еще не «я»: до того
жмется человек к ближнему.
Разве я советую вам любовь к
ближнему? Скорее, я советую вам бежать от
ближнего и любить дальнего!
Schaffende waren erst Volker und
spat erst Einzelne: wahrlich, der Einzelne
selber ist noch die jungste Schopfung.
Volker hangten sich einst eine Tafel
des Guten uber sich. Liebe, die herrschen
will, und Liebe, die gehorchen will,
erschufen sich zusammen solche Tafeln.
Alter ist an der Herde die Lust, als
die Lust am Ich: und so lange das gute
Gewissen Herde heiJ3t, sagt nur das
schlechte Gewissen: Ich.
Wahrlich, das schlaue Ich, das
lieblose, das seinen Nutzen im Nutzen
vieler will: das ist nicht der Herde
Ursprung, sondern ihr Untergang.
Liebende waren es stets und
Schaffende, die schufen Gut und Bose.
Feuer der Liebe gliiht in aller Tugenden
Namen und Feuer des Zorns.
Viele Lander sah Zarathustra und
viele Volker: keine groJ3ere Macht fand
Zarathustra auf Erden, als die Werke der
Liebenden: "gut" und "bose" ist ihr Name.
Wahrlich, ein Ungetum ist die Macht
dieses Lobens und Tadelns. Sagt, wer bezwingt
es mir, ihr Briider? Sagt, wer wirft diesem Tier
die Fessel uber die tausend Nacken?
Tausend Ziele gab es bisher, denn
tausend Volker gab es. Nur die Fessel der
tausend Nacken fehlt noch, es fehlt das eine
Ziel. Noch hat die Menschheit kein Ziel.
Aber sagt mir doch, meine Briider:
wenn der Menschheit das Ziel noch fehlt,
fehlt da nicht auch — sie selber noch? —
Also sprach Zarathustra.
Von der Nachstenliebe
Ihr drangt euch um den Nachsten
und habt schone Worte dafur. Aber ich
sage euch: eure Nachstenliebe ist eure
schlechte Liebe zu euch selber.
Ihr fluchtet zum Nachsten vor euch
selber und mochtet euch daraus eine
Tugend machen: aber ich durchschaue
euer "Selbstloses".
Das Du ist alter als das Ich; das Du
ist heilig gesprochen, aber noch nicht
Страница
57
Seite
Выше любви к ближнему стоит
любовь к дальнему и будущему; выше
еще, чем любовь к человеку, ставлю я
любовь к вещам и призракам.
Этот призрак, витающий перед
тобою, брат мой, прекраснее тебя:
почему же не отдаешь ты ему свою плоть и
свои кости? Но ты страшишься и
бежишь к своему ближнему.
Вы не выносите самих себя и
недостаточно себя любите: и вот вы хотели
бы соблазнить ближнего на любовь и
позолотить себя его заблуждением.
Я хотел бы. чтобы все ближние и
соседи их стали для вас невыносимы;
тогда вы должны бы были из самих
себя создать своего друга с
переполненным сердцем его.
Вы приглашаете свидетеля, когда
хотите хвалить себя; и когда вы
склонили его хорошо думать о вас, сами вы
хорошо думаете о себе.
Лжет не только тот, кто говорит
вопреки своему знанию, но еще больше
тот, кто говорит вопреки своему
незнанию. Именно так говорите вы о себе
при общении с другими и обманываете
соседа насчет себя.
Так говорит безумец: «Общение с
людьми портит характер, особенно
когда нет его».
Один идет к ближнему, потому что он
ищет себя, а другой, потому что он
хотел бы потерять себя. Ваша дурная
любовь к самим себе делает для вас из
одиночества тюрьму.
Дальние оплачивают вашу любовь к
ближнему; и если вы соберетесь
впятером, шестой должен всегда умереть.
Я не люблю ваших празднеств;
слишком много актеров находил я там, и
даже зрители вели себя часто как актеры.
Не о ближнем учу я вас, но о друге.
Пусть друг будет для вас праздником
земли и предчувствием сверхчеловека.
Я учу вас о друге и переполненном
сердце его. Но надо уметь быть губкою,
если хочешь быть любимым
переполненными сердцами.
das Ich: so drangt sich der Mensch hin
zum Nachsten.
Rate ich euch zur Nachstenliebe?
Lieber noch rate ich euch zur Nachsten-
Flucht und zur Fernsten-Liebe!
Hoher als die Liebe zum Nachsten ist
die Liebe zum Fernsten und Kunftigen;
hoher noch als die Liebe zu Menschen ist
die Liebe zu Sachen und Gespenstem.
Dies Gespenst, das vor dir herlauft,
mein Bruder, ist schoner als du; warum
gibst du ihm nicht dein Fleisch und
deine Knochen? Aber du furchtest dich
und laufst zu deinem Nachsten.
Ihr haltet es mit euch selber nicht aus
und liebt euch nicht genug: nun wollt ihr
den Nachsten zur Liebe verfuhren und
euch mit seinem Irrtum vergolden.
Ich wollte, ihr hieltet es nicht aus mit
allerlei Nachsten und deren Nachbarn; so
musstet ihr aus euch selber euren Freund
und sein uberwallendes Herz schaffen.
Ihr ladet euch einen Zeugen ein,
wenn ihr von euch gut reden wollt; und
wenn ihr ihn verfuhrt habt, gut von euch
zu denken, denkt ihr selber gut von euch.
Nicht nur der lugt, welcher wider sein
Wissen redet, sondern erst recht der,
welcher wider sein Nichtwissen redet. Und
so redet ihr von euch im Verkehre und
belugt mit euch den Nachbar.
Also spricht der Narr: "der Umgang
mit Menschen verdirbt den Charakter,
sonderlich wenn man keinen hat."
Der eine geht zum Nachsten, weil er
sich sucht, und der andre, weil er sich
verlieren mochte. Eure schlechte Liebe
zu euch selber macht euch aus der
Einsamkeit ein Gefangnis.
Die Ferneren sind es, welche eure
Liebe zum Nachsten bezahlen; und
schon wenn ihr zu funfen miteinander
seid, muss immer ein sechster sterben.
Ich liebe auch eure Feste nicht: zu
viel Schauspieler fand ich dabei, und
auch die Zuschauer gebardeten sich oft
gleich Schauspielern.
Nicht den Nachsten lehre ich euch,
sondern den Freund. Der Freund sei
Страница
58
Seite
Я учу вас о друге, в котором мир
предстоит завершенным, как чаша
добра, — о созидающем друге, всегда
готовом подарить завершенный мир.
И как мир развернулся для него, так
опять он свертывается вместе с ним
подобно становлению добра и зла,
подобно становлению цели из случая.
Будущее и самое дальнее пусть будет
причиною твоего сегодня: в своем
друге ты должен любить сверхчеловека
как свою причину.
Мои братья, не любовь к ближнему
советую я вам: я советую вам любовь к
дальнему. —
Так говорил Заратустра.
О пути созидающего
Ты хочешь, мой брат, идти в
уединение? Ты хочешь искать дороги к
самому себе? Помедли еще немного и
выслушай меня.
«Кто ищет, легко сам теряется.
Всякое уединение есть грех» — так говорит
стадо. И ты долго принадлежал стаду.
Голос стада будет звучать еще даже в
тебе! И когда ты скажешь: «У меня уже
не одна совесть с вами», — это будет
жалобой и страданием.
Смотри, само это страдание
породила еще единая совесть: и последнее
мерцание этой совести горит еще в
твоей печали.
Но ты хочешь следовать голосу своей
печали, который есть путь к самому
себе? Покажи же мне свое на это право и
свою силу!
Являешь ли ты собой новую силу и
новое право? Начальное движение?
Самокатящееся колесо? Можешь ли ты
заставить звезды вращаться вокруг себя?
Ах, так много вожделеющих о высоте!
Так много видишь судорог
честолюбия! Докажи мне, что ты не из
вожделеющих и не из честолюбцев!
Ах, как много есть великих мыслей,
которые делают не более, чем кузнеч-
euch das Fest der Erde und ein
Vorgefuhl des Ubermenschen.
Ich lehre euch den Freund und sein
ubervolles Herz. Aber man muss ver-
stehn, ein Schwamm zu sein, wenn man
von ubervollen Herzen geliebt sein will.
Ich lehre euch den Freund, in dem die
Welt fertig dasteht, eine Schale des
Guten, — den schaffenden Freund, der
immer eine fertige Welt zu verschenken hat.
Und wie ihm die Welt auseinander
rollte, so rollt sie ihm wieder in Ringen
zusammen, als das Werden des Guten
durch das Bose, als das Werden der
Zwecke aus dem Zufalle.
Die Zukunft und das Fernste sei dir
die Ursache deines Heute: in deinem
Freunde sollst du den Ubermenschen
als deine Ursache lieben.
Meine Bruder, zur Nachstenliebe
rate ich euch nicht: ich rate euch zur
Fernsten-Liebe.
Also sprach Zarathustra.
Vom Wege des Schaffenden
Willst du, mein Bruder, in die
Vereinsamung gehen? Willst du den
Weg zu dir selber suchen? Zaudere noch
ein wenig und hore mich.
"Wer sucht, der geht leicht selber
verloren. Alle Vereinsamung ist Schuld":
also spricht die Herde. Und du gehortest
lange zur Herde.
Die Stimme der Herde wird auch in dir
noch tonen. Und wenn du sagen wirst: "ich
habe nicht mehr ein Gewissen mit euch", so
wird es eine Klage und ein Schmerz sein.
Siehe, diesen Schmerz selber gebar
noch das eine Gewissen: und dieses
Gewissens letzter Schimmer gluht noch
auf deiner Trubsal.
Aber du willst den Weg deiner
Trubsal gehen, welches ist der Weg zu
dir selber? So zeige mir dein Recht und
deine Kraft dazu!
Bist du eine neue Kraft und ein neues
Recht? eine erste Bewegung? Ein aus sich
Страница
59
Seite
ные мехи: они надувают и делают еще
более пустым.
Свободным .называешь ты себя?
Твою господствующую мысль хочу я
слышать, а не о том, что ты сбросил
ярмо с себя.
Из тех ли ты, что имеют право
сбросить ярмо с себя? Таких немало,
которые потеряли свою последнюю
ценность, когда освободились от своего
рабства.
Свободный от чего? Какое дело до
этого Заратустре! Но твой ясный взор
должен поведать мне: свободный для чего?
Можешь ли ты создать себе свое добро
и свое зло и навесить на себя свою волю
как закон? Можешь ли ты быть сам
своим судьею и мстителем своего закона?
Ужасно быть одному с судьею и
мстителем собственного закона. Так бывает
брошена звезда в пустое пространство
и в ледяное дыхание одиночества.
Сегодня еще страдаешь ты от
множества, ты, одинокий: сегодня еще есть у
тебя все твое мужество и твои надежды.
Но когда-нибудь ты устанешь от
одиночества, когда-нибудь твоя гордость
согнется и твое мужество
поколеблется. Когда-нибудь ты воскликнешь: «Я
одинок!»
Когда-нибудь ты не увидишь более
своей высоты, а твое низменное будет
слишком близко к тебе; твое
возвышенное будет даже путать тебя, как
призрак. Когда-нибудь ты
воскликнешь: «Все — ложь!»
Есть чувства, которые грозят убить
одинокого; если это им не удается, они
должны сами умереть! Но способен ли
ты быть убийцею?
Знаешь ли ты, мой брат, уже слово
«презрение»? И муку твоей
справедливости; быть справедливым к тем, кто
тебя презирает?
Ты принуждаешь многих переменить
о тебе мнение: это ставят они тебе в
большую вину. Ты близко подходил к
ним и все-таки прошел мимо: этого
они никогда не простят тебе.
rollendes Rad? Kannst du auch Sterne
zwingen, dass sie um dich sich drehen?
Ach, es gibt so viel Lusternheit nach
Hohe! Es gibt so viel Krampfe der
Ehrgeizigen! Zeige mir, dass du keiner
der Lusternen und Ehrgeizigen bist!
Ach, es gibt so viel groJSe Gedanken,
die tun nicht mehr als ein Blasebalg: sie
blasen auf und machen leerer.
Frei nennst du dich? Deinen
herrschenden Gedanken will ich horen und
nicht, dass du einem Joche entronnen bist.
Bist du ein solcher, der einem Joche
entrirmen durfte? Es gibt manchen, der
seinen letzten Wert wegwarf, als er seine
Dienst wegwarf.
Frei wovon? Was schiert das
Zarathustra! Hell aber soil mir dein
Auge kunden: frei wozu?
Kannst du dir selber dein Boses und
dein Gutes geben und deinen Willen
uber dich aufhangen wie ein Gesetz?
Kannst du dir selber Richter sein und
Racher deines Gesetzes?
Furchtbar ist das alleinsein mit dem
Richter und Racher des eignen
Gesetzes. Also wird ein Stern hinausge-
worfen in den oden Raum und in den
eisigen Atem des alleinseins.
Heute noch leidest du an den vielen,
du einer: heute noch hast du deinen
Mut ganz und deine Hoffhungen.
Aber einst wird dich die Einsamkeit
mude machen, einst wird dein Stolz sich
krummen und dein Mut knirschen.
Schreien wirst du einst "ich bin allein!"
Einst wirst du dein Hohes nicht mehr
sehn und dein Niedriges allzunahe; dein
Erhabnes selbst wird dich furchten
machen wie ein Gespenst. Schreien wirst
du einst: "Alles ist falsch!"
Es gibt Gefuhle, die den Einsamen
toten wollen; gelingt es ihnen nicht,
nun, so mussen sie selber sterben! Aber
vermagst du das, Morder zu sein?
Kennst du, mein Bruder, schon das
Wort "Verachtung"? Und die Qual dein-
er Gerechtigkeit, solchen gerecht zu
sein, die dich verachten?
Страница
60
Seite
Ты стал выше их: но чем выше ты
поднимаешься, тем меньшим
кажешься ты в глазах зависти. А больше всех
ненавидят того, кто летает.
«Каким образом хотели вы быть ко
мне справедливыми! — должен ты
говорить. — Я избираю для себя вашу
несправедливость как предназначенный
мне удел».
Несправедливость и грязь бросают
они вслед одинокому: но, мой брат,
если хочешь ты быть звездою, ты должен
светить им несмотря ни на что!
И остерегайся добрых и праведных!
Они любят распинать тех, кто
изобретает для себя свою собственную
добродетель, — они ненавидят одинокого.
Остерегайся также святой простоты!
Для нее нечестиво все, что непросто;
она любит играть с огнем — костров.
И остерегайся также приступов
своей любви! Слишком скоро протягивает
одинокий руку тому, кто с ним
повстречается.
Иному ты должен подать не руку, а
только лапу: я хочу, чтобы у твоей лапы
были когти.
Но самым опасным врагом, которого
ты можешь встретить, будешь всегда
ты сам; ты сам подстерегаешь себя в
пещерах и лесах.
Одинокий, ты идешь дорогою к
самому себе! И твоя дорога идет впереди
тебя самого и твоих семи демонов!
Ты будешь сам для себя, и еретиком,
и колдуном, прорицателем, и
безумцем, и скептиком, и нечестивцем, и
злодеем.
Надо, чтобы ты сжег себя в своем
собственном пламени; как же мог бы ты
обновиться, не сделавшись сперва
пеплом!
Одинокий, ты идешь путем
созидающего: бога хочешь ты себе создать из
своих семи демонов!
Одинокий, ты идешь путем
любящего: самого себя любишь ты и потому
презираешь ты себя, как презирают
только любящие.
Du zwingst viele, uber dich umzuler-
nen; das rechnen sie dir hart an. Du
kamst ihnen nahe und gingst doch
voruber: das verzeihen sie dir niemals.
Du gehst uber sie hinaus: aber je
hoher du steigst, um so kleiner sieht
dich das Auge des Neides. Am meisten
aber wird der Fliegende gehasst.
"Wie wolltet ihr gegen mich gerecht
sein! — musst du sprechen - ich erwah-
le mir eure Ungerechtigkeit als den mir
zugemessnen Teil."
Ungerechtigkeit und Schmutz werfen
sie nach dem Einsamen: aber. mein Bruder,
wenn du ein Stem sein willst, so musst du
ihnen deshalb nicht weniger leuchten!
Und hute dich vor den Guten und
Gerechten! Sie kreuzigen gerne die,
welche sich ihre eigne Tugend erfinden, —
sie hassen den Einsamen.
Hute dich auch vor der heiligen
Einfalt! alles ist ihr unheilig, was nicht
einfaltig ist; sie spielt auch gerne mit
dem Feuer - der Scheiterhaufen.
Und hute dich auch vor den Anfallen
deiner Liebe! Zu schnell streckt der
Einsame dem die Hand entgegen, der
ihm begegnet.
Manchem Menschen darfst du nicht
die Hand geben, sondern nur die Tatze:
und ich will, dass deine Tatze auch
Krallen habe.
Aber der schlimmste Feind, dem du
begegnen kannst, wirst du immer dir
selber sein; du selber lauerst dir auf in
Hohlen und Waldern.
Einsamer, du gehst den Weg zu dir
selber! Und an dir selber fuhrt dein Weg
vorbei und an deinen sieben Teufeln!
Ketzer wirst du dir selber sein und
Hexe und Wahrsager und Narr und
Zweifler und Unheiliger und Bosewicht.
Verbrennen musst du dich wollen in
deiner eignen Flamme: wie wolltest du
neu werden, wenn du nicht erst Asche
geworden bist!
Einsamer, du gehst den Weg des
Schaffenden: einen Gott willst du dir
schaffen aus deinen sieben Teufeln!
Страница
Seite
Созидать хочет любящий, ибо он,
презирает! Что знает о любви тот, кто
не должен был презирать именно то,
что любил он!
Со своей любовью и своим
созиданием иди в свое уединение, мой брат; и
только позднее, прихрамывая
последует за тобой справедливость.
С моими слезами иди в свое
уединение, мой брат. Я люблю того, кто хочет
созидать дальше самого себя и так
погибает. —
Так говорил Заратустра.
О старых и молодых женщинах
«Почему крадешься ты так робко в
сумерках, о Заратустра? И что прячешь
ты бережно под своим плащом!
Не сокровище ли, подаренное тебе?
Или новорожденное дитя твое? Или
теперь ты сам идешь по пути воров ты,
друг злых?» —
— Поистине, мой брат! — отвечал
Заратустра, — это —.сокровище,
подаренное мне: это маленькая истина, что
несу я.
Но она беспокойна, как малое дитя; и если
бы я не зажимал ей рта, она кричала бы во
все горло.
Когда сегодня я шел один своею
дорогой, в час, когда солнце садится, мне
повстречалась старушка и так
говорила к душе моей:
«О многом уже говорил Заратустра
даже нам, женщинам, но никогда не
говорил он нам о женщине».
И я возразил ей: «О женщине надо
говорить только мужчинам».
«И мне также ты можешь говорить о
женщине, — сказала она. — Я
достаточно стара, чтобы тотчас все
позабыть».
И я внял просьбе старушки и так
говорил ей:
«Все в женщине загадка, и все в
женщине имеет одну разгадку: она
называется беременностью.
Einsamer, du gehst den Weg des
Liebenden: dich selbst liebst du und
deshalb verachtest du dich, wie nur
Liebende verachten.
Schaffen will der Liebende, weil er ver-
achtet! Was weift der von Liebe, der nicht
gerade verachten musste, was er liebte!
Mit deiner Liebe gehe in deine
Vereinsamung und mit deinem Schaffen,
mein Bruder; und spat erst wird die
Gerechtigkeit dir nachhinken.
Mit meinen Tranen gehe in deine
Vereinsamung, mein Bruder. Ich liebe
den, der uber sich selber hinaus
schaffen will und so zu Grunde geht. —
Also sprach Zarathustra.
Von alten und jungen Weiblein
"Was schleichst du so scheu durch
die Dammerung, Zarathustra? Und was
birgst du behutsam unter deinem
Mantel?
Ist es ein Schatz, der dir geschenkt?
Oder ein Kind, das dir geboren wurde?
Oder gehst du jetzt selber auf den Wegen
der Diebe, du Freund der Bosen?" —
Wahrlich, mein Bruder! sprach
Zarathustra, es ist ein Schatz, der mir
geschenkt wurde: eine kleine Wahrheit
ist's, die ich trage.
Aber sie ist ungebardig wie ein
junges Kind; und wenn ich ihr nicht den
Mund halte, so schreit sie uberlaut.
Als ich heute allein meines Weges
ging, zur Stunde, wo die Sonne sinkt,
begegnete mir ein altes Weiblein und
redete also zu meiner Seele:
"Vieles sprach Zarathustra auch zu
uns Weibern, doch nie sprach er uns
uber das Weib."
Und ich entgegnete ihr: "uber das
Weib soil man nur zu Mannern reden."
"Rede auch zu mir vom Weibe,
sprach sie; ich bin alt genug, um es gle-
ich wieder zu vergessen."
Und ich willfahrte dem alten
Weiblein und sprach also zu ihm:
Страница
62
Seite
Мужчина для женщины средство:
целью бывает всегда ребенок. Но что же
женщина для мужчины?
Двух вещей хочет настоящий
мужчина: опасности и игры. Поэтому хочет
он женщины как самой опасной
игрушки.
Мужчина должен быть воспитан для
войны, а женщина для отдохновения
воина: все остальное — безумство.
Слишком сладких плодов не любит
воин. Поэтому любит он женщину; в самой
сладкой женщине есть еще горькое.
Лучше мужчины понимает женщина
детей, но мужчина больше ребенок, чем
женщина.
В настоящем мужчине сокрыто дитя,
которое хочет играть. О, женщины,
найдите дитя в мужчине!
Пусть женщина будет игрушкой,
чистой и тонкой, как алмаз, сияющей
добродетелями еще не существующего
мира.
Пусть луч звезды сияет в вашей
любви! Пусть вашей надеждой будет: «О,
если бы мне родить сверхчеловека!»
Пусть в вашей любви будет
храбрость! Своею любовью должны вы
наступать на того, кто внушает вам
страх.
Пусть в вашей любви будет ваша
честь! Вообще женщина мало
понимает в чести. Но пусть будет ваша честь в
том, чтобы всегда больше любить, чем
быть любимыми, и никогда не быть
вторыми.
Пусть мужчина боится женщины,
когда она любит: ибо она приносит
всякую жертву, и всякая другая вещь
не имеет для нее цены.
Пусть мужчина боится женщины,
когда она ненавидит: ибо мужчина в
глубине души только зол, а женщина
еще дурна.
Кого ненавидит женщина больше
всего? —Так говорило железо магниту:
«Я ненавижу тебя больше всего, потому
что ты притягиваешь, но
недостаточно силен, чтобы притянуть к себе».
Alles am Weibe ist ein Ratsel, und
alles am Weibe hat eine Losung: sie
heiJ3t Schwangerschaft.
Der Mann ist fur das Weib ein
Mittel: der Zweck ist immer das Kind.
Aber was ist das Weib fur den Mann?
Zweierlei will der echte Mann:
Gefahr und Spiel. Deshalb will er das
Weib, als das gefahrlichste Spielzeug.
Der Mann soil zum Kriege erzogen
werden und das Weib zur Erholung des
Kriegers: alles andre ist Torheit.
AllzusuJ3e Fruchte — die mag der
Krieger nicht. Darum mag er das Weib;
bitter ist auch noch das siiBeste Weib.
Besser als ein Mann versteht das
Weib die Kinder, aber der Mann ist
kindlicher als das Weib.
Im echten Marine ist ein Kind ver-
steckt: das will spielen. Auf, ihr Frauen, so
entdeckt mir doch das Kind im Manne!
Ein Spielzeug sei das Weib, rein und
fein, dem Edelsteine gleich, bestrahlt
von den Tugenden einer Welt, welche
noch nicht da ist.
Der Strahl eines Sternes glanze in
eurer Liebe! Eure Hoffnung heiJ3e: "moge
ich den Ubermenschen gebaren!"
In eurer Liebe sei Tapferkeit! Mit
eurer Liebe sollt ihr auf den losgehn. der
euch Furcht einflosst!
In eurer Liebe sei eure Ehre! Wenig
versteht sich sonst das Weib auf Ehre.
Aber dies sei eure Ehre, immer mehr zu
lieben. als ihr geliebt werdet, und nie die
zweiten zu sein.
Der Mann furchte sich vor dem Weibe,
wenn es liebt: da bringt es jedes Opfer, und
jedes andre Ding gilt ihm ohne Wert.
Der Mann furchte sich vor dem
Weibe, wenn es hasst: denn der Mann
ist im Grunde der Seele nur bose, das
Weib aber ist dort schlecht.
Wen hasst das Weib am meisten? — Also
sprach das Eisen zum Magneten: "ich hasse
dich am meisten, weil du anziehst, aber nicht
stark genug bist, an dich zu Ziehen."
Das Gluck des Mannes hei£t: ich
will. Das Gluck des Weibes heiJ3t: er will.
Страница
63
Seite
Счастье мужчины называется: я
хочу. Счастье женщины называется: он
хочет.
«Смотри, теперь только стал мир
совершенен!» — так думает каждая
женщина, когда она повинуется от всей
любви.
И повиноваться должна женщина и
найти глубину к своей поверхности.
Поверхность — душа женщины,
подвижная, бурливая пленка на мелкой
воде.
Но душа мужчины глубока, ее
бурный поток шумит в подземных
пещерах: женщина чует его силу, но не
понимает ее». —
Тогда сказала мне старушка: «Много
приятного сказал Заратустра, и
особенно для тех, кто достаточно молод
для этого.
Странно, Заратустра мало знает
женщину, и, однако, он прав
относительно их. Не потому ли это
происходит, что у женщины нет ничего
невозможного?
А теперь в благодарность прими
маленькую истину! Я достаточно стара
для нее!
Заверни ее хорошенько и зажми ей
рот: иначе она будет кричать во все
горло, эта маленькая истина».
«Дай мне, женщина, твою маленькую
истину!» — сказал я.
И так говорила старушка:
«Ты идешь к женщинам? Не забудь
плетку!» —
Так говорил Заратустра.
Об укусе змеи
Однажды Заратустра заснул под
смоковницей, ибо было жарко, и положил
руку на лицо свое. Но приползла змея и
укусила его в шею, так что Заратустра
вскрикнул от боли. Отняв руку от
лица, он посмотрел на змею; тогда узнала
она глаза Заратустры, неуклюже
отвернулась и хотела бежать. «Погоди, —
"Siehe, jetzt eben ward die Welt vol-
lkommen!" — also denkt ein jedes Weib,
wenn es aus ganzer Liebe gehorcht.
Und gehorchen muss das Weib und
eine Tiefe finden zu seiner Oberflache.
Oberflache ist des Weibes Gemut, eine
bewegliche sturmische Haut auf einem
seichten Gewasser.
Des Mannes Gemut aber ist tief,
sein Strom rauscht in unterirdischen
Hohlen: das Weib ahnt seine Kraft, aber
begreift sie nicht. —
Da entgegnete mir das alte Weiblein:
"Vieles Artige sagte Zarathustra und
sonderlich fur die, welche jung genug
dazu sind.
Seltsam ist's, Zarathustra kennt
wenig die Weiber, und doch hat er tiber
sie Recht! Geschieht dies deshalb, weil
beim Weibe kein Ding unmoglich ist?
Und nun nimm zum Danke eine
kleine Wahrheit! Bin ich doch alt genug
fur sie!
Wickle sie ein und halte ihr den
Mund: sonst schreit sie uberlaut, diese
kleine Wahrheit."
"Gib mir, Weib, deine kleine
Wahrheit!" sagte ich. Und also sprach
das alte Weiblein:
"Du gehst zu Frauen? Vergiss die
Peitsche nicht!" —
Also sprach Zarathustra.
Vom Biss der Natter
Eines Tages war Zarathustra unter
einem Feigenbaume eingeschlafen, da es
heiJ3 war, und hatte seine Arme uber das
Gesicht gelegt. Da kam eine Natter und
biss inn in den Hals, so dass Zarathustra
vor Schmerz aufschrie. Als er den Arm
vom Gesicht genommen hatte, sah er die
Schlange an: da erkannte sie die Augen
Zarathustras, wand sich ungeschickt
und wollte davon. "Nicht doch, sprach
Zarathustra; noch nahmst du meinen
Dank nicht an! Du wecktest mich zur
Zeit, mein Weg ist noch lang." "Dein Weg
Страница
64
Seite
сказал Заратустра, — я еще не
поблагодарил тебя! Ты разбудила меня
кстати, мой путь еще долог». «Твой путь уже
короток, — ответила печально змея. —
Мой яд убивает». Заратустра
улыбнулся. «Когда же дракон умирал от яда
змеи? — сказал он. — Но возьми
обратно свой яд! Ты недостаточно богата,
чтобы дарить мне его». Тогда змея
снова обвилась ему вокруг шеи и начала
лизать его рану.
Когда Заратустра однажды
рассказал это ученикам своим, они спросили:
«В чем же нравоучение рассказа
твоего, о Заратустра?» Заратустра так
отвечал на это:
— Разрушителем морали называют
меня добрые и праведные: мой
рассказ — безнравственным.
Если есть враг у вас, не платите ему
за зло добром: ибо это пристыдило бы
его. Напротив, докажите ему, что он
сделал для вас нечто доброе.
И лучше сердитесь, но не стыдите! И
когда проклинают вас, мне не
нравится, что вы хотите благословить
проклинающих. Лучше прокляните и вы
немного!
И если случилась с вами большая
несправедливость, скорее сделайте пять
малых несправедливостей! Ужасно
смотреть, когда кого-нибудь одного
давит несправедливость.
Разве вы уже знали это? Разделенная с
другими несправедливость есть уже
половина права. И тот должен взять на себя
несправедливость, кто может нести ее!
Маленькое мщение более человечно,
чем отсутствие всякой мести. И если
наказание не есть также право и честь
для нарушителя, то я не хочу ваших
наказаний.
Благороднее — обвинять себя, чем
оправдывать, особенно если кто прав.
Только для этого надо быть достаточно
богатым.
Я не люблю вашей холодной
справедливости; во взоре ваших судей видится
мне всегда палач и его холодный нож.
ist noch kurz, sagte die Natter traurig;
mein Gift totet." Zarathustra lachelte.
"Warm starb wohl je ein Drache am Gift
einer Schlange? — sagte er. Aber nimm
dein Gift zuruck! Du bist nicht reich
genug, es mir zu schenken." Da fiel ihm
die Natter von Neuem um den Hals und
leckte ihm seine Wunde.
Als Zarathustra dies einmal seinen
Jungern erzahlte, fragten sie: "Und was,
о Zarathustra, ist die Moral deiner
Geschichte?" Zarathustra antwortete
darauf also:
Den Vernichter der Moral heiJ3en
mich die Guten und Gerechten: meine
Geschichte ist unmoralisch. —
So ihr aber einen Feind habt, so
vergeltet ihm nicht Boses mit Gutem:
denn das wurde beschamen. Sondern
beweist, dass er euch etwas Gutes ange-
tan hat.
Und lieber zurnt noch, als dass ihr
beschamt! Und wenn euch geflucht
wird, so gefallt es mir nicht, dass ihr
dann segnen wollt. Lieber ein wenig mit-
fluchen!
Und geschah euch ein groJSes
Unrecht, so tut mir geschwind funf
kleine dazu! Grasslich ist der anzusehn,
den allein das Unrecht druckt.
Wusstet ihr dies schon? Geteiltes
Unrecht ist halbes Recht. Und der soil
das Unrecht auf sich nehmen, der es
tragen kann!
Eine kleine Rache ist menschlicher,
als gar keine Rache. Und wenn die Strafe
nicht auch ein Recht und eine Ehre ist fur
den Ubertretenden, so mag ich auch euer
Strafen nicht.
Vornehmer ist's, sich Unrecht zu
geben als Recht zu behalten, sonderlich
wenn man Recht hat. Nur muss man
reich genug dazu sein.
Ich mag eure kalte Gerechtigkeit
nicht; und aus dem Auge eurer Richter
blickt mir immer der Henker und sein
kaltes Eisen.
Sagt, wo findet sich die Gerechtigkeit,
welche Liebe mit sehenden Augen ist?
Страница
65
Seite
Скажите, где находится
справедливость, которая есть любовь с
ясновидящими глазами?
Найдите же мне любовь, которая
несет не только всякое наказание, но и
всякую вину!
Найдите же мне справедливость,
которая оправдывает всякого, кроме тех,
кто судит!
Хотите ли вы слышать еще и это? У
того, кто хочет быть совсем
справедливым, даже ложь обращается в любовь к
человечеству.
Но как мог бы я быть совсем
справедливым! Как мог бы я каждому воздать
свое! С меня достаточно, если каждому
отдаю я мое.
Наконец, братья мои, остерегайтесь
быть несправедливыми к
отшельникам! Как мог бы отшельник забыть!
Как мог бы он отплатить!
На глубокий родник похож
отшельник. Легко бросить камень в него; но
если упал он на самое дно, скажите,
кто захочет снова достать его?
Остерегайтесь обидеть отшельника!
Но если вы это сделали, то уже и
убейте его! —
Так говорил Заратустра.
О ребенке и браке
Есть у меня вопрос к тебе, брат мой:
как свинцовый груз, бросаю я этот
вопрос в твою душу, чтобы знать, как
глубока она.
Ты молод и желаешь ребенка и брака.
Но я спрашиваю тебя: настолько ли ты
человек, чтобы иметь право желать
ребенка?
Победитель ли ты, преодолел ли ты
себя самого, повелитель ли чувств,
господин ли своих добродетелей? Так
спрашиваю я тебя.
Или в твоем желании говорят зверь и
необходимость? Или страх
одиночества? Или недовольство собою?
So erfindet mir doch die Liebe,
welche nicht nur alle Strafe, sondern
auch alle Schuld tragt!
So erfindet mir doch die
Gerechtigkeit, die jeden freispricht,
ausgenommen den Richtenden!
Wollt ihr auch dies noch horen? An
dem, der von Grund aus gerecht sein
will, wird auch noch die Luge zur
Menschen-Freundlichkeit.
Aber wie wollte ich gerecht sein von
Grund aus! Wie kann ich jedem das
Seine geben! dies sei mir genug: ich gebe
jedem das Meine.
Endlich, meine Bruder, htitet euch
Unrecht zu tun alien Einsiedlern! Wie
konnte ein Einsiedler vergessen! Wie
konnte er vergelten!
Wie ein tiefer Brunnen ist ein
Einsiedler. Leicht ist es, einen Stein
hineinzuwerfen; sank er aber bis zum
Grunde, sagt, wer will ihn wieder hin-
ausbringen?
Hutet euch, den Einsiedler zu belei-
digen! Tatet ihr's aber, nun, so totet ihn
auch noch!
Also sprach Zarathustra.
Von Kind und Ehe
Ich habe eine Frage fur dich allein,
mein Bruder: wie ein Senkblei werfe ich
diese Frage in deine Seele, dass ich
wisse, wie tief sie sei.
Du bist jung und wunschest dir Kind
und Ehe. Aber ich frage dich: bist du ein
Mensch, der ein Kind sich wunschen darj?
Bist du der Siegreiche, der
Selbstbezwinger, der Gebieter der Sinne,
der Herr deiner Tugenden? Also frage
ich dich.
Oder redet aus deinem Wunsche das
Tier und die Notdurft? Oder Vereinsamung?
Oder Unfriede mit dir?
Ich will, dass dein Sieg und deine
Freiheit sich nach einem Kinde sehne.
Lebendige Denkmale sollst du bauen
deinem Siege und deiner Befreiung.
Страница
66
Seite
Я хочу, чтобы твоя победа и твоя
свобода страстно желали ребенка. Живые
памятники должен ты строить своей
победе и своему освобождению.
Дальше себя должен ты строить. Но
сперва ты должен построить самого
себя правильно в отношении тела и
души.
Не только вширь должен ты расти, но
и ввысь! Да поможет тебе в этом сад
супружества!
Высшее тело должен ты создать,
начальное движение, самокатящееся
колесо, — созидающего должен ты создать.
Брак: так называю я волю двух
создать третьего, который больше тех,
кто создали его. Глубокое уважение
друг перед другом как перед хотящими
одной и той же воли называю я браком.
Да будет это смыслом и правдой
твоего брака! Но то, что называют браком
многое множество, эти лишние, — ах,
как назову я его?
Ах, эта бедность души вдвоем! Ах, эта
грязь души вдвоем! Ах, это жалкое
довольство собою вдвоем!
Браком называют они все это; и они
говорят, будто их браки заключены на
небе.
Ну, что ж, я не хочу этого неба
лишних людей! Нет. не нужны мне они, эти
спутанные небесною сетью звери!
Пусть подальше останется от меня
бог, который, прихрамывая, идет
благословлять то, чего он не соединял!
Не смейтесь над этими браками! У
какого ребенка нет оснований плакать
из-за своих родителей?
Достойным казался мне этот человек
и созревшим для смысла земли: но
когда я увидел его жену, земля показалась
мне домом для умалишенных.
Да, я хотел бы, чтобы земля дрожала
в судорогах, когда святой сочетается с
гусыней.
Один вышел, как герой, искать
истины, а в конце добыл он себе маленькую
наряженную ложь. Своим браком
называет он это.
Uber dich sollst du hinausbauen.
Aber erst musst du mir selber gebaut
sein, rechtwinklig an Leib und Seele.
Nicht nur fort sollst du dich pllanzen,
sondern hinaufl Dazu helfe dir der Garten
der Ehe!
Einen hoheren Leib sollst du sehaf-
fen, eine erste Bewegung. ein aus sich
rollendes Rad, — einen Schaffenden
sollst dii schaffen.
Ehe: so heiJ3e ich den Willen zu
Zweien, das eine zu schaffen, das mehr
ist, als die es schufen. Ehrfurcht vor
einander nenne ich Ehe als vor den
Wollenden eines solchen Willens.
Dies sei der Sinn und die Wahrheit
deiner Ehe. Aber das, was die Viel-zu-
Vielen Ehe nennen, diese Uberflussigen,
— ach, wie nenne ich das?
Ach, diese Armut der Seele zu
Zweien! Ach, dieser Schmutz der Seele
zu Zweien! Ach dies erbarmliche
Behagen zu Zweien!
Ehe nennen sie dies alles; und sie
sagen, ihre Ehen seien im Himmel
geschlossen.
Nun, ich mag ihn nicht, diesen
Himmel der Uberflussigen! Nein, ich
mag sie nicht, diese im himmlischen
Netz verschlungenen Tiere!
Feme bleibe mir auch der Gott, der
heranhinkt, zu segnen, was er nicht
zusammenfugte!
Lacht mir nicht uber solche Ehen!
Welches Kind hatte nicht Grund, uber
seine Eltern zu weinen?
Wurdig schien mir dieser Mann und
reif fur den Sinn der Erde: aber als ich
sein Weib sah, schien mir die Erde ein
Haus fur Unsinnige.
Ja, ich wollte, dass die Erde in
Krampfen bebte, wenn sich ein Heiliger
und eine Gans miteinander paaren.
Dieser ging wie ein Held auf
Wahrheiten aus und endlich erbeutete
er sich eine kleine geputzte Luge. Seine
Ehe nennt ers.
Jener war sprode im Verkehre und
wahlte wahlerisch. Aber mit einem Male
Страница
Seite
Другой был осторожен в обращении и
крайне разборчив. Но одним разом
испортил он навсегда свое общество;
своим браком называет он это.
Третий искал служанки с
добродетелями ангела. Но одним разом стал он
служанкою женщины, и теперь ему
самому надо бы стать ангелом.
Осторожными находил я всех
покупателей, и у всех у них были хитрые
глаза. Но жену себе покупает даже
хитрейший из них, не видев ее.
Много коротких безумств — это
называется у вас любовью. И ваш брак,
как одна длинная глупость, кладет
конец многим коротким безумствам.
Ваша любовь к жене и любовь жены к
мужу: ах, если бы могла она быть
жалостью к страдающим и сокрытым
богам! Но почти всегда двое животных
угадывают друг друга.
И даже ваша лучшая любовь есть
только символ, полный экстаза, и
болезненный пыл. Любовь — это факел,
который должен светить вам на
высших путях.
Некогда вы должны будете любить
дальше себя! Начните же учиться
любить! И потому вы должны были
испить горькую чашу вашей любви.
Горечь содержится в чаше даже
лучшей любви: так возбуждает она
стремление к сверхчеловеку, так возбуждает
она жажду в тебе, созидающем!
Жажду в созидающем, стрелу,
устремленную к сверхчеловеку:
скажи, брат мой, такова ли твоя воля к
браку?
Священны для меня такая воля и
такой брак. —
Так говорил Заратустра.
О свободной смерти
Многие умирают слишком поздно, а
некоторые слишком рано. Еще
странно звучит учение: «Умри вовремя!»
Умри вовремя; так учит Заратустра.
verdarb er fur alle Male seine Gesellschaft:
seine Ehe nennt er's.
Jener suchte eine Magd mit den
Tugenden eines Engels. Aber mit einem
Male wurde er die Magd eines Weibes,
und nun tate es Not, dass er daruber
noch zum Engel werde.
Sorgsam fand ich jetzt alle Kaufer, und
alle haben listige Augen. Aber seine Frau
kauft auch der Listigste noch im Sack.
Viele kurze Torheiten — das heiJ3t
bei euch Liebe. Und eure Ehe macht vie-
len kurzer Torheiten ein Ende, als eine
lange Dummheit.
Eure Liebe zum Weibe und des Weibes
Liebe zum Marine: ach, mochte sie doch
Mitleiden sein mit leidenden und verhull-
ten Gottern! Aber zumeist erraten zwei
Tiere einander.
Aber auch noch eure beste Liebe ist
nur ein verzucktes Gleichnis und eine
schmerzhafte Glut, eine Fackel ist sie, die
euch zu hoheren Wegen leuchten soil.
Uber euch hinaus sollt ihr einst
lieben! So lernt erst lieben! Und darum
musstet ihr den bittern Kelch eurer
Liebe trinken.
Bitternis ist im Kelch auch der
besten Liebe: so macht sie Sehnsucht
zum Ubermenschen, so macht sie Durst
dir, dem Schaffenden!
Durst dem Schaffenden, Pfeil und
Sehnsucht zum Ubermenschen: sprich,
mein Bruder, ist dies dein Wille zur
Ehe?
Heilig heiftt mir solch ein Wille und
solche Ehe. —
Also sprach Zarathustra.
Vom freien Tode
Viele sterben zu spat, und einige
sterben zu fruh. Noch klingt fremd die
Lehre: "stirb zur rechten Zeit!"
Stirb zur rechten Zeit: also lehrt es
Zarathustra.
Freilich, wer nie zur rechten Zeit
lebt, wie sollte der je zur rechten Zeit
Страница
68
Seite
Конечно, кто никогда не жил
вовремя, как мог бы он умереть вовремя?
Ему бы лучше никогда не родиться!
Так советую я лишним людям.
Но даже лишние люди важничают еще
своей смертью, и даже самый пустой
орех хочет еще, чтобы его разгрызли.
Серьезно относятся все к смерти: но
смерть не есть еще праздник. Еще не
научились люди чтить самые светлые
праздники.
Совершенную смерть показываю я
вам; она для живущих становится
жалом и священным обетом.
Своей смертью умирает
совершивший свой путь, умирает победоносно,
окруженный теми, кто надеются и
дают священный обет.
Следовало бы научиться умирать; и
не должно быть праздника там, где
такой умирающий не освятил клятвы
живущих!
Так умереть — лучше всего; а второе:
умереть в борьбе и растратить
великую душу.
Но как борющемуся, так и
победителю одинаково ненавистна ваша
смерть, которая скалит зубы и
крадется, как вор, — и, однако, входит как
повелитель.
Свою смерть хвалю я вам, свободную
смерть, которая приходит ко мне,
потому что я хочу.
И когда же захочу я? — У кого есть
цель и преемник, тот хочет смерти
вовремя для цели и преемника.
Из глубокого уважения к цели и
преемнику не повесит он сухих венков в
святилище жизни.
Поистине, не хочу я походить на тех,
кто сучит веревку: они тянут свои нити
в длину, а сами при этом все пятятся.
Иные становятся для своих истин и
побед слишком стары; беззубый рот не
имеет уже права на все истины.
И каждый желающий славы должен
уметь вовремя проститься с почестью
и знать трудное искусство — уйти
вовремя.
sterben? Mochte er doch nie geboren
sein! — Also rate ich den Uberflussigen.
Aber auch die Uberflussigen tun
noch wichtig mit ihrem Sterben, und
auch die hohlste Nuss will noch gek-
nackt sein.
Wichtig nehmen alle das Sterben:
aber noch ist der Tod kein Fest. Noch
erlernten die Menschen nicht, wie man
die schonsten Feste weiht.
Den vollbringenden Tod zeige ich
euch, der den Lebenden ein Stachel und
ein Gelobnis wird.
Seinen Tod stirbt der Vollbringende,
siegreich, umringt von Hoffenden und
Gelobenden.
Also sollte man sterben lernen; und
es sollte kein Fest geben, wo ein solcher
Sterbender nicht der Lebenden Schwure
weihte!
Also zu sterben ist das Beste; das
Zweite aber ist: im Kampfe zu sterben
und eine groJSe Seele zu verschwenden.
Aber dem Kampfenden gleich ver-
hasst wie dem Sieger ist euer grinsender
Tod, der heranschleicht wie ein Dieb —
und doch als Herr kommt.
Meinen Tod lobe ich euch, den freien
Tod, der mir kommt, weil ich will.
Und wann werde ich wollen? — Wer
ein Ziel hat und einen Erben, der will den
Tod zur rechten Zeit fur Ziel und Erben.
Und aus Ehrfurcht vor Ziel und
Erben wird er keine durren Kranze mehr
im Heiligtum des Lebens aufhangen.
Wahrlich, nicht will ich den
Seildrehern gleichen: sie Ziehen ihren
Faden in die Lange und gehen dabei sel-
ber immer ruckwarts.
Mancher wird auch fur seine
Wahrheiten und Siege zu alt; ein zahn-
loser Mund hat nicht mehr das Recht zu
jeder Wahrheit.
Und jeder, der Ruhm haben will,
muss sich bei Zeiten von der Ehre ver-
abschieden und die schwere Kunst
uben, zur rechten Zeit zu — gehn.
Man muss aufhoren, sich essen zu
lassen, wenn man am besten schmeckt:
Страница
69
Seite
Надо перестать позволять себя есть,
когда находят вас особенно вкусными:
это знают те, кто хотят, чтобы их долго
любили.
Есть, конечно, кислые яблоки, участь
которых — ждать до последнего дня
осени: и за это время становятся они
спелыми, желтыми и морщинистыми.
У одних сперва стареет сердце, у
других — ум. Иные бывают стариками в
юности: но кто поздно бывает юным,
долго остается им.
Иному не удается жизнь: ядовитый
червь гложет ему сердце. Пусть же
постарается он. чтобы тем лучше
удалась ему смерть.
Иной не бывает никогда сладким: он
гниет еще летом. Одна трусость
удерживает его на его суку.
Живут слишком многие, и слишком
долго висят они на своих сучьях. Пусть
же придет буря и стряхнет с дерева все
гнилое и червивое!
О, если бы пришли проповедники скорой
смерти! Они были бы настоящею бурею на
деревьях жизни! Но я слышу только
проповедь медленной смерти и терпения ко
всему «земному».
Ах. вы проповедуете терпение ко
всему земному? Но это земное слишком
долго терпит вас, вы, богохульники!
Поистине, слишком рано умер тот
еврей, которого чтут проповедники
медленной смерти: и для многих стало с тех
пор роковым, что умер он слишком рано.
Он знал только слезы и скорбь еврея,
вместе с ненавистью добрых и
праведных: тогда напало на него страстное
желание смерти.
Зачем не остался он в пустыне и
вдали от добрых и праведных! Быть
может, он научился бы жить и научился
бы любить землю — и вместе с тем
смеяться.
Верьте мне, братья мои! Он умер
слишком рано: он сам отрекся бы от
своего учения, если бы он достиг моего
возраста! Достаточно благороден был
он. чтобы отречься!
das wissen die, welche lange geliebt
werden wollen.
Saure Apfel gibt es freilich. deren
Los will, dass sie bis auf den letzten Tag
des Herbstes warten: und zugleich
werden sie reif, gelb und runzelig.
Andern altert das Herz zuerst und
andern der Geist. Und einige sind greis
in der Jugend: aber spat jung erhalt
langjung.
Manchem missrat das Leben: ein
Giftwurm frisst sich ihm ans Herz. So
moge er zusehn, dass ihm das Sterben
um so mehr gerate.
Mancher wird nie su£, er fault im
Sommer schon. Feigheit ist es, die ihn
an seinem Aste festhalt.
Viel zu viele leben und viel zu lange
hangen sie an ihren Asten. Mochte ein
Sturm kommen, der all dies Faule und
Wurrnfressne vom Baume schuttelt!
Mochten Prediger kommen des
schnellen Todes! das waren mir die
rechten Sturme und Schuttler an
Lebensbaumen Aber ich hore nur den
langsamen Tod predigen und Geduld
mit allem "Irdischen".
Ach, ihr predigt Geduld mit dem
Irdischen? Dieses Irdische ist es. das zu
viel Geduld mit euch hat, ihr
Lastermauler!
Wahrlich, zu fruh starb jener
Hebraer, den die Prediger des
langsamen Todes ehren: und vielen
ward es seitdem zum Verhangnis, dass
er zu fruh starb.
Noch kannte er nur Tranen und die
Schwermut des Hebraers, sammt dem
Hasse der Guten und Gerechten, — der
Hebraer Jesus: da uberfiel ihn die
Sehnsucht zum Tode.
Ware er doch in der Wuste geblieben
und feme von den Guten und
Gerechten! Vielleicht hatte er leben gel-
ernt und die Erde lieben gelernt — und
das Lachen dazu!
Glaubt es mir, meine Bruder! Er
starb zu fruh; er selber hatte seine Lehre
widerrufen, ware er bis zu meinem Alter
Страница
70
Seite
Но незрелым был он еще. Незрело
любит юноша, и незрело ненавидит он
человека и землю. Еще связаны и
тяжелы у него душа и крылья мысли.
Но зрелый муж больше ребенок, чем
юноша, и меньше скорби в нем: лучше
понимает он смерть и жизнь.
Свободный к смерти и свободный в
смерти, он говорит священное «нет»,
когда нет уже времени говорить «да»:
так понимает он смерть и жизнь.
Да не будет ваша смерть хулою на
человека и землю, друзья мои: этого
прошу я у меда вашей души.
В вашей смерти должны еще гореть
ваш дух и ваша добродетель, как
вечерняя заря горит на земле: или
смерть плохо удалась вам.
Так хочу я сам умереть, чтобы вы,
друзья, ради меня еще больше любили
землю; и в землю хочу я опять
обратиться, чтобы найти отдых у той, что
меня родила.
Поистине, была цель у Заратустры,
он бросил свой мяч: теперь будьте вы,
друзья, наследниками моей цели, для
вас закидываю я золотой мяч.
Больше всего люблю я смотреть на
вас, мои друзья, когда вы бросаете
золотой мяч! Поэтому еще немного
останусь я на земле: простите мне это! —
Так говорил Заратустра.
О дарящей добродетели
1
Когда Заратустра простился с
городом, который любило сердце его и имя
которого было «Пестрая корова», —
последовали за ним многие,
называющиеся учениками его, и составили свиту
его. И так дошли они до перекрестка:
тогда Заратустра сказал им, что
дальше он хочет идти один; ибо он любил
ходить в одиночестве. Но ученики его
на прощанье подали ему посох, на
золотой ручке которого была змея, обвив-
gekommen! Edel genug war er zum
Widerrufen!
Aber ungereift war er noch. Unreif
liebt der Jungling und unreif hasst er
auch Mensch und Erde. Angebunden
und schwer ist ihm noch Gemut und
Geistesflugel.
Aber im Manne ist mehr Kind als im
Junglinge, und weniger Schwermut:
besser versteht er sich auf Tod und
Leben.
Frei zum Tode und frei im Tode, ein
heiliger Nein-sager, wenn es nicht Zeit
mehr ist zum Ja: also versteht er sich
auf Tod und Leben.
Dass euer Sterben keine Lasterung
sei auf Mensch und Erde, meine
Freunde: das erbitte ich mir von dem
Honig eurer Seele.
In eurem Sterben soil noch euer
Geist und eure Tugend gluhn, gleich
einem Abendrot um die Erde: oder aber
das Sterben ist euch schlecht geraten.
Also will ich selber sterben, dass ihr
Freunde um meinetwillen die Erde mehr
liebt; und zur Erde will ich wieder wer-
den, dass ich in der Ruhe habe, die
mich gebar.
Wahrlich, ein Ziel hatte Zarathustra,
er warf seinen Ball: nun seid ihr
Freunde meines Zieles Erbe, euch werfe
ich den goldenen Ball zu.
Lieber als alles sehe ich euch, meine
Freunde, den goldenen Ball werfen! Und
so verziehe ich noch ein wenig auf
Erden: verzeiht es mir!
Also sprach Zarathustra.
Von der schenkenden Tugend
1
Als Zarathustra von der Stadt
Abschied genommen hatte, welcher sein
Herz zugetan war und deren Name lautet:
"die bunte Kuh" — folgten ihm viele, die
sich seine Junger nannten und gaben
ihm das Geleit. Also kamen sie an einen
Страница
Seite
шаяся вокруг солнца. Заратустра
обрадовался посоху и оперся на него; потом
он так говорил к своим ученикам:
— Скажите же мне: как достигло
золото высшей ценности? Тем, что оно
необыкновенно и бесполезно,
блестяще и кротко в своем блеске: оно всегда
дарит себя.
Только как символ высшей
добродетели достигло золото высшей
ценности. Как золото, светится взор у
дарящего. Блеск золота заключает мир
между луною и солнцем.
Необыкновенна и бесполезна
высшая добродетель, блестяща и кротка
она в своем блеске: дарящая
добродетель есть высшая добродетель.
Поистине, я угадываю вас, мои
ученики: вы стремитесь, подобно мне, к
дарящей добродетели. Что у вас
общего с кошками и волками?
Ваша жажда в том, чтобы самим стать
жертвою и даянием: потому вы и
жаждете собрать все богатства в своей душе.
Ненасытно стремится ваша душа к
сокровищам и всему драгоценному,
ибо ненасытна ваша добродетель в
желании дарить.
Вы принуждаете все вещи
приблизиться к вам и войти в вас, чтобы
обратно текли они из вашего родника
как дары вашей любви.
Поистине, в грабителя всех
ценностей должна обратиться такая дарящая
любовь; но здоровым священным
называю я этот эгоизм.
Есть другой эгоизм, чересчур бедный и
голодающий, который всегда хочет
красть, эгоизм больных, больной эгоизм.
Воровским глазом смотрит он на все
блестящее: алчностью голода измеряет
он того, кто может богато есть; и всегда
ползает он вокруг стола дарящих.
Болезнь и невидимое выражение
говорят в этой алчности; о болезненном
теле говорит воровская алчность этого
эгоизма.
Скажите мне, братья мои: что
считается у нас худым и наихудшим? Не
Kreuzweg: da sagte ihnen Zarathustra,
dass er nunmehr allein gehen wolle; derm
er war ein Freund des alleingehens. Seine
Junger aber reichten ihm zum Abschiede
einen Stab, an dessen goldnem Griffe sich
eine Schlange um die Sonne ringelte.
Zarathustra freute sich des Stabes und
stutzte sich darauf; dann sprach er also
zu seinen Jtingern.
Sagt mir doch: wie kam Gold zum
hochsten Werte? Darum, dass es unge-
mein ist und unnutzlich und leuchtend
und mild im Glanze; es schenkt sich
immer.
Nur als Abbild der hochsten Tugend
kam Gold zum hochsten Werte.
Goldgleich leuchtet der Blick dem
Schenkenden. Goldes-Glanz schlieJSt
Friede zwischen Mond und Sonne.
Ungemein ist die hochste Tugend
und unnutzlich, leuchtend ist sie und
mild im Glanze: eine schenkende
Tugend ist die hochste Tugend.
Wahrlich, ich errate euch wohl,
meine Junger: ihr trachtet, gleich mir,
nach der schenkenden Tugend. Was
hattet ihr mit Katzen und Wolfen
gemeinsam?
Das ist euer Durst, selber zu Opfern
und Geschenken zu werden: und darum
habt ihr den Durst, alle Reichtumer in
euren Seele zu haufen.
Unersattlich trachtet eure Seele
nach Schatzen und Kleinodien, weil
eure Tugend unersattlich ist im
Verschenken-Wollen.
Ihr zwingt alle Dinge zu euch und in
euch, dass sie aus eurem Borne zuruck-
stromen sollen als die Gaben eurer Liebe.
Wahrlich, zum Rauber an alien
Werten muss solche schenkende Liebe
werden; aber heil und heilig heiJ3e ich
diese Selbstsucht.
Eine andre Selbstsucht gibt es, eine
allzuarme, eine hungernde, die immer
stehlen will, jene Selbstsucht der
Kranken, die kranke Selbstsucht.
Mit dem Auge des Diebes blickt sie
auf alles Glanzende; mit der Gier des
Страница
72
Seite
есть ли это вырождение? — И мы
предполагаем всегда вырождение там, где
нет дарящей души.
Вверх идет наш путь, от рода к
другому роду, более высокому. Но ужас для
нас — вырождающееся чувство,
которое говорит: «Все для меня».
Вверх летит наше чувство: ибо оно
есть символ нашего тела, символ
возвышения. Символы этих возвышений
суть имена добродетелей.
Так проходит тело через историю,
оно нарождается и борется. А дух —
что он для тела? Глашатай его битв и
побед, товарищ и отголосок.
Символы — все имена добра и зла:
они ничего не выражают, они —
только знаки. Безумец тот, кто хочет
познать их.
Будьте внимательны, братья мои, к
каждому часу, когда ваш дух хочет
говорить в символах: тогда зарождается
ваша добродетель.
Тогда возвысилось ваше тело и
воскресло; своей отрадою увлекает оно
дух, так что он становится творцом, и
ценителем, и любящим, и
благодетелем всех вещей.
Когда ваше сердце бьется широко и
полно, как бурный поток, который есть
благо и опасность для живущих на
берегу: тогда зарождается ваша добродетель.
Когда вы возвысились над похвалою и
порицанием, и ваша воля как воля
любящего хочет приказывать всем вещам:
тогда зарождается ваша добродетель.
Когда вы презираете мягкое ложе и
все, что приятно, и можете отдыхать
достаточно далеко от изнеженных:
тогда зарождается ваша добродетель.
Когда вы хотите единой воли, и эта
перемена всех потребностей
называется у вас необходимостью: тогда
зарождается ваша добродетель.
Поистине, она есть новое добро и
новое зло! Поистине, это — новое
глубокое журчание и голос нового ключа!
Властью является эта новая
добродетель; господствующей мыслью является
Hungers misst sie den, der reich zu
essen hat; und immer schleicht sie um
den Tisch der Schenkenden.
Krankheit redet aus solcher
Begierde und unsichtbare Entartung;
von siechem Leibe redet die diebische
Gier dieser Selbstsucht.
Sagt mir, meine Bruder: was gilt uns
als Schlechtes und Schlechtestes? Ist es
nicht Entartuncf? — Und auf Entartung
raten wir immer, wo die schenkende
Seele fehlt.
Aufwarts geht unser Weg, von der
Art hinuber zur Uber-Art. Aber ein
Grauen ist uns der entartende Sinn,
welcher spricht: "Alles fur mien."
Aufwarts fliegt unser Sinn: so ist er
ein Gleichnis unsres Leibes, einer
Erhohung Gleichnis. Solcher
Erhohungen Gleichnisse sind die
Namen der Tugenden.
Also geht der Leib durch die
Geschichte, ein Werdender und ein
Kampfender. Und der Geist — was ist er
ihm? Seiner Kampfe und Siege Herold,
Genoss und Wiederhall.
Gleichnisse sind alle Namen von Gut
und Bose: sie sprechen nicht aus, sie
winken nur. Ein Tor, welcher von ihnen
Wissen will!
Achtet mir, meine Bruder, auf jede
Stunde, wo euer Geist in Gleichnissen
reden will: da ist der Ursprung eurer
Tugend.
Erhoht ist da euer Leib und aufer-
standen; mit seiner Wonne entzuckt er
den Geist, dass er Schopfer wird und
Schatzer und Liebender und aller Dinge
Wohltater.
Wenn euer Herz breit und voll wallt,
dem Strome gleich, ein Segen und eine
Gefahr den Anwohnenden: da ist der
Ursprung eurer Tugend.
Wenn ihr erhaben seid iiber Lob und
Tadel, und euer Wille alien Dingen
befehlen will, als eines Liebenden Wille:
da ist der Ursprung eurer Tugend.
Wenn ihr das Angenehme verachtet
und das weiche Bett, und von den
Страница
73
Seite
она, и вокруг нее мудрая душа; золотое
солнце, и вокруг него змей познания.
2
Здесь Заратустра умолк на минуту и
с любовью смотрел на своих учеников.
Затем продолжал он так говорить, и
голос его изменился:
— Оставайтесь верны земле, братья
мои, со всей властью вашей
добродетели! Пусть ваша дарящая любовь и
ваше познание служат смыслу земли! Об
этом прошу и заклинаю я вас.
Не позволяйте вашей добродетели
улетать от земного и биться крыльями
о вечные стены! Ах, всегда было так
много улетевшей добродетели!
Приводите, как я, улетевшую
добродетель обратно к земле, — да, обратно
к телу жизни: чтобы дала она свой
смысл земле, смысл человеческий!
Сотни раз улетали и заблуждались до
сих пор дух и добродетель. Ах, в вашем
теле и теперь еще живут все эти
обманы и заблуждения: плотью и волею
сделались они.
Сотни раз делали попытку и
заблуждались до сих пор как дух, так и
добродетель. Да, попыткою был человек. Ах,
многие невежества и заблуждения
сделались в нас плотью!
Не только разум тысячелетий —
также безумие их прорывается в нас.
Опасно быть наследником.
Еще боремся мы шаг за шагом с
исполином случаем, и над всем
человечеством царило до сих пор еще бессмыслие.
Да послужат ваш дух и ваша
добродетель, братья мои. смыслу земли:
ценность всех вещей да будет вновь
установлена вами! Поэтому вы должны
быть борющимися! Поэтому вы
должны быть созидающими!
Познавая, очищается тело; делая
попытку к познанию, оно возвышается;
для познающего священны все
побуждения; душа того, кто возвысился,
становится радостной.
Weichlichen euch nicht weit genug bet-
ten konnt: da ist der Ursprung eurer
Tugend.
Wenn ihr eines Willens Wollende
seid, und diese Wende aller Not euch
Notwendigkeit heiJ3t: da ist der
Ursprung eurer Tugend.
Wahrlich, ein neues Gutes und
Boses ist sie! Wahrlich, ein neues tiefes
Rauschen und eines neuen Quelles
Stimme!
Macht ist sie, diese neue Tugend;
ein herrschender Gedanke ist sie und
um ihn eine kluge Seele: eine goldene
Sonne und um sie die Schlange der
Erkenntnis.
2
Hier schwieg Zarathustra eine Weile
und sah mit Liebe auf seine Junger.
Dann fuhr er also fort zu reden: — und
seine Stimme hatte sich verwandelt.
Bleibt mir der Erde treu, meine
Bruder, mit der Macht eurer Tugend!
Eure schenkende Liebe und eure
Erkenntnis diene dem Sinn der Erde!
Also bitte und beschwore ich euch.
Lasst sie nicht davon fliegen vom
Irdischen und mit den Flugeln gegen
ewige Wande schlagen! Ach, es gab
immer so viel verflogene Tugend!
Fuhrt, gleich mir, die verflogene
Tugend zur Erde zuruck —ja, zuruck zu
Leib und Leben: dass sie der Erde ihren
Sinn gebe, einen Menschen-Sinn!
Hundertfaltig verflog und vergriff
sich bisher so Geist wie Tugend. Ach, in
unserm Leibe wohnt jetzt noch all dieser
Wahn und Fehlgriff: Leib und Wille ist er
da geworden.
Hundertfaltig versuchte und verirrte sich
bisher so Geist wie Tugend. Ja, ein Versuch
war der Mensch. Ach, viel Unwissen und
Irrtum ist an uns Leib geworden!
Nicht nur die Vernunft von
Jahrtausenden — auch ihr Wahnsinn
bricht an uns aus. Gefahrlich ist es,
Erbe zu sein.
Страница
74
Seite
Врач, исцелися сам: и ты исцелишь
также и своего больного. Было бы
лучшей помощью для него, чтобы увидел
он своими глазами того, кто сам себя
исцеляет.
Есть тысячи дорог, по которым еще
никогда не ходили, тысячи здоровых натур
и скрытых островов жизни. Все еще не
исчерпаны и не открыты человек и
земля человека.
Бодрствуйте и прислушивайтесь, вы,
одинокие! От будущего веет незаметно
ветер; и тонких ушей ищет добрая
весть.
Вы, сегодня еще одинокие, вы,
живущие вдали, вы будете некогда народом;
от вас, избравших самих себя, должен
произойти народ избранный: — и от
него сверхчеловек.
Поистине, местом выздоровления
должна еще стать земля! И уже веет
вокруг нее новым благоуханием,
приносящим исцеление, — и новой надеждой!
3
Сказав эти слова, Заратустра умолк,
как тот, кто не сказал еще своего
последнего слова; долго в нерешимости держал
он посох в своей руке. Наконец, так
заговорил он, и голос его изменился:
— Ученики мои, теперь ухожу я один!
Уходите теперь и вы, и тоже одни! Так
хочу я.
Поистине, я советую вам: уходите от
меня и защищайтесь от Заратустры! А
лучше еще: стыдитесь его! Быть
может, он обманул вас.
Человек познания должен не только
любить своих врагов, но уметь
ненавидеть даже своих друзей.
Плохо отплачивает тот учителю, кто
навсегда остается только учеником. И
почему не хотите вы ощипать венок мой?
Вы уважаете меня; но что будет, если
некогда порушится уважение ваше?
Берегитесь, чтобы кумир не убил вас!
Вы говорите, что верите в Заратуст-
ру? Но что толку в Заратустре! Вы —
Noch kampfen wir Schritt um
Schritt mit dem Riesen Zufall, und uber
der ganzen Menschheit waltete bisher
noch der Unsinn, der Ohne-Sinn.
Euer Geist und eure Tugend diene
dem Sinn der Erde, meine Bruder: und
aller Dinge Wert werde neu von euch
gesetzt! Darum sollt ihr Kampfende
sein! Darum sollt ihr Schaffende sein!
Wissend reinigt sich der Leib; mit
Wissen versuchend erhoht er sich; dem
Erkennenden heiligen sich alle Triebe:
dem Erhohten wird die Seele frohlich.
Arzt, hilf dir selber: so hilfst du auch
deinem Kranken noch. Das sei seine
beste Hulfe, dass er den mit Augen sehe,
der sich selber heil macht.
Tausend Pfade gibt es, die nie noch
gegangen sind; tausend Gesundheiten
und verborgene Eilande des Lebens.
Unerschopft und unentdeckt ist immer
noch Mensch und Menschen-Erde.
Wachet und horcht, ihr Einsamen!
Von der Zukunft her kommen Winde mit
heimlichem Flugelschlagen; und an
feine Ohren ergeht gute Botschaft.
Ihr Einsamen von heute, ihr
Ausscheidenden, ihr sollt einst ein Volk sein:
aus euch, die ihr euch selber auswahltet, soil
ein auserwahltes Volk erwachsen: — und
aus ihm der Ubermensch.
Wahrlich, eine Statte der Genesung
soil noch die Erde werden! Und schon
liegt ein neuer Geruch um sie, ein Heil
bringender, — und eine neue Hoffnung!
3
Als Zarathustra diese Worte gesagt
hatte, schwieg er, wie einer, der nicht
sein letztes Wort gesagt hat; lange wog
er den Stab zweifelnd in seiner Hand.
Endlich sprach er also: — und seine
Stimme hatte sich verwandelt.
Allein gehe ich nun, meine Junger!
Auch ihr geht nun davon und allein! So
will ich es.
Wahrlich, ich rate euch: geht fort
von mir und wehrt euch gegen
Страница
75
Seite
верующие в меня: но что толку во всех
верующих!
Вы еще не искали себя, когда нашли
меня. Так поступают все верующие;
потому-то всякая вера так мало
значит.
Теперь я приказываю вам потерять
меня и найти себя; и только когда вы
все отречетесь от меня, я вернусь к
вам.
Поистине, другими глазами, братья
мои, я буду тогда искать утерянных
мною; другою любовью я буду тогда
любить вас.
И некогда вы должны будете еще стать
моими друзьями и детьми единой
надежды: тогда я захочу в третий раз быть
среди вас, чтобы отпраздновать с вами
великий полдень.
Великий полдень — когда человек
стоит посреди своего пути между
животным и сверхчеловеком и празднует
свой путь к закату как свою высшую
надежду: ибо это есть путь к новому ут-
РУ-
И тогда идущий к закату сам
благословит себя за то, что был он
переходной ступенью; и солнце его познания
будет стоять у него на полдне.
«Умерли все боги: теперь мы хотим,
чтобы жил сверхчеловек» — такова
должна быть в великий полдень наша
последняя воля! —
Так говорил Заратустра.
Zarathustra! Und besser noch: schamt
euch seiner! Vielleicht betrog er euch.
Der Mensch der Erkenntnis muss
nicht nur seine Feinde lieben, sondern
auch seine Freunde hassen konnen.
Man vergilt einem Lehrer schlecht,
wenn man immer nur der Schuler
bleibt. Und warum wollt ihr nicht an
meinem Kranze rupfen?
Ihr verehrt mich; aber wie, wenn
eure Verehrung eines Tages umfallt?
Hutet euch, dass euch nicht eine
Bildsaule erschlage!
Ihr sagt, ihr glaubt an Zarathustra?
Aber was liegt an Zarathustra! Ihr seid
meine Glaubigen: aber was liegt an alien
Glaubigen!
Ihr hattet euch noch nicht gesucht:
da fandet ihr mich. So tun alle
Glaubigen; darum ist es so wenig mit
allem Glauben.
Nun heiJSe ich euch, mich verlieren
und euch finden; und erst, wenn ihr
mich alle verleugnet habt, will ich euch
wiederkehren.
Wahrlich, mit andern Augen, meine
Brtider, werde ich mir dann meine
Verlorenen suchen; mit einer anderen
Liebe werde ich euch dann lieben.
Und einst noch sollt ihr mir Freunde
geworden sein und Kinder einer
Hoffhung: dann will ich zum dritten
Male bei euch sein, dass ich den gro£en
Mittag mit euch feiere.
Und das ist der groJ3e Mittag, da der
Mensch auf der Mitte seiner Bahn steht
zwischen Tier und Ubermensch und
seinen Weg zum Abende als seine hoch-
ste Hoffhung feiert: denn es ist der Weg
zu einem neuen Morgen.
Alsda wird sich der Untergehende sel-
ber segnen, dass er ein Hinubergehender
sei; und die Sonne seiner Erkenntnis wird
ihm im Mittage stehn.
Tot sind alle Gotten nun wollen wir,
dass der Ubermensch lebe." — dies sei einst
am grojten Mittage unser letzter Wille! —
Also sprach Zarathustra.
Страница
76
Seite
Часть вторая
Zweiter Tcil
...И только когда вы все
отречетесь от меня я вернусь к вам.
Поистине, другими глазами,
братья мои, я буду тогда искать
утерянных мною; другою любовью
я буду тогда любить вас.
«Заратустра», часть первая
Ребенок с зеркалом
После этого Заратустра опять
возвратился в горы, в уединение своей
пещеры, и избегал людей: ожидая,
подобно сеятелю, посеявшему свое
семя. Но душа его была полна
нетерпением и страстным желанием
видеть тех, кого он любил: ибо еще
многое он имел дать им. А это особенно
трудно: из любви сжимать отверстую
руку и, как дарящий, хранить
стыдливость.
Так проходили у одинокого месяцы и
годы: но мудрость его росла и
причиняла ему страдание своей полнотою.
Но в одно утро проснулся он еще
задолго до зари, долго припоминал что-
то, сидя на своем ложе, и наконец так
говорил в своем сердце:
— Что же так напугало меня во сне,
что я проснулся? Разве не ребенок
подходил ко мне, несший зеркало?
«О Заратустра, — сказал мне
ребенок, — посмотри на себя в зеркало!»
Посмотрев в зеркало, я вскрикнул, и
мое сердце содрогнулось: ибо не себя
увидел я в нем, а образ демона и
язвительную улыбку его.
Поистине, слишком хорошо
понимаю я знамение снов и
предостережение их: мое учение в опасности, сорная
трава хочет называться пшеницею!
Мои враги стали сильны и исказили
образ моего учения, так что мои
возлюбленные должны стыдиться даров,
что дал я им.
Утеряны для меня мои друзья: настал
мой час искать утерянных мною! —
"— und erst, wenn ihr mich alle ver-
leugnet habt, will ich euch wiederkehren.
Wahrlich, mit andern Augen, meine
Bruder, werde ich mir dann meine
Verlorenen suchen; mit einer andern
Liebe werde ich euch dann lieben".
Zarathustra, Von der schenkenden
Tugend
Das Kind mit dem Spiegel
Hierauf ging Zarathustra wieder zuruck in
das Gebirge und in die Einsamkeit seiner
Hohle und entzog sich den Menschen:
wartend gleich einem Samann, der seinen
Samen ausgeworfen hat. Seine Seele aber
wurde voll von Ungeduld und Begierde nach
denen, welche er liebte: denn er hatte ihnen
noch viel zu geben. Dies namlich ist das
Schwerste, aus Liebe die ofihe Hand schliejten
und als Schenkender die Scham bewahren.
Also vergingen dem Einsamen Monde
und Jahre; seine Weisheit aber wuchs und
machte ihm Schmerzen durch ihre Fulle.
Eines Morgens aber wachte er schon
vor der Morgenrote auf, besann sich
lange auf seinem Lager und sprach
endlich zu seinem Herzen:
„Was erschrak ich doch so in meinem
Traume, dass ich aufwachte? Trat nicht
ein Kind zu mir, das einen Spiegel trug?
О Zarathustra — sprach das Kind
zu mir — schaue dich an im Spiegel!'
Aber als ich in den Spiegel schaute, da
schrie ich auf, und mein Herz war erschut-
tert: denn nicht mich sane ich darin, son-
dem eines Teufels Fratze und Hohnlachen.
Wahrlich, allzugut verstehe ich des
Traumes Zeichen und Mahnung: meine Lehre
ist in Gefahr, Unkraut will Weizen heiften!
Meine Feinde sind machtig worden
und haben meiner Lehre Bildnis entstellt,
also, dass meine Liebsten sich der Gaben
schamen mussen, die ich ihnen gab.
Verloren gingen mir meine Freunde;
die Stunde kam mir, meine Verlornen zu
suchen!" —
Страница
77
Seite
С этими словами Заратустра вскочил
с ложа, но не как испуганный, ищущий
воздуха, а, скорее, как пророк и
песнопевец, на которого снизошел дух. С
удивлением смотрели на него его орел
и его змея: ибо, подобно утренней заре,
грядущее счастье легло на лицо его.
— Что же случилось со мной, мои
звери? — сказал Заратустра. — Разве я не
преобразился? Разве не пришло ко мне
блаженство, как бурный вихрь?
Безумно мое счастье, и безумное
будет оно говорить: слишком оно еще
юно — имейте же с ним терпение!
Я ранен своим счастьем: все
страдающие должны быть моими врачами!
К моим друзьям могу я опять
спуститься, а также к моим врагам!
Заратустра опять может говорить, и дарить, и
делать добро своим возлюбленным.
Моя нетерпеливая любовь течет через
край в бурных потоках, бежит с высот в
долины, на восток и на запад. С
молчаливых гор и грозовых туч страдания с
шумом спускается моя душа в долины.
Слишком долго тосковал я и смотрел
вдаль. Слишком долго принадлежал я
одиночеству: так разучился я
молчанию.
Я всецело сделался устами и шумом
ручья, ниспадающего с высоких скал: вниз,
в долины хочу я низринуть мою речь.
И пусть низринется поток моей
любви туда, где нет пути! Как не найти
потоку, в конце концов, дороги к морю!
Правда, есть озеро во мне,
отшельническое, себе довлеющее; но поток моей
любви мчит его с собою вниз — к морю!
Новыми путями иду я, новая речь
приходит ко мне; устал я, подобно всем
созидающим, от старых речей. Не
хочет мой дух больше ходить на
истоптанных подошвах.
Слишком медленно течет для меня
всякая речь: — в твою колесницу я
прыгаю, буря! И даже тебя я хочу
хлестать своей злобою!
Как крик и как ликование, хочу я
мчаться по дальним морям, пока не
Mit diesen Worten sprang Zarathustra
auf, aber nicht wie ein Geangstigter, der
nach Luft sucht, sondern eher wie ein
Seher und Sanger, welchen der Geist
anfallt. Verwundert sahen sein Adler und
seine Schlange auf ihn hin: denn gleich
dem Morgenrote lag ein kommendes
Gluck auf seinem Antlitze.
Was geschah mir doch, meine
Tiere? — sagte Zarathustra. Bin ich
nicht verwandelt! Kam mir nicht die
Seligkeit wie ein Sturmwind?
Toricht ist mein Gluck und
Torichtes wird es reden: zu jung noch ist
es — so habt Geduld mit ihm!
Verwundet bin ich von meinem Glucke:
alle Leidenden sollen mir Arzte sein!
Zu meinen Freunden darf ich wieder
hinab und auch zu meinen Feinden!
Zarathustra darf wieder reden und
schenken und Lieben das Liebste tun!
Meine ungeduldige Liebe flieJ3t uber
in Stromen, abwarts, nach Aufgang und
Niedergang. Aus schweigsamem Gebirge
und Gewittern des Schmerzes rauscht
meine Seele in die Taler.
Zu lange sehnte ich mien und schaute
in die Feme. Zu lange gehorte ich der
Einsamkeit: so verlemte ich das Schweigen.
Mund bin ich worden ganz und gar,
und Brausen eines Bachs aus hohen
Felsen: hinab will ich meine Rede
sturzen in die Taler.
Und mag mein Strom der Liebe in
Unwegsames sturzen! Wie sollte ein Strom
nicht endlich den Weg zum Meere finden!
Wohl ist ein See in mir, ein einsied-
lerischer, selbstgenugsamer; aber mein
Strom der Liebe rei£t ihn mit sich hinab —
zum Meere!
Neue Wege gehe ich, eine neue Rede
kommt mir; mude wurde ich, gleich alien
Schaffenden, der alten Zungen. Nicht will
mein Geist mehr auf abgelaufhen Sohlen
wandeln.
Zu langsam lauft mir alles Reden: —
in deinen Wagen springe ich, Sturm!
Und auch dich will ich noch peitschen
mit meiner Bosheit!
Страница
78
Seite
найду я блаженных островов, где
замешкались мои друзья: —
И мои враги между ними! Как люблю
я теперь каждого, к кому могу я
говорить! Даже мои враги принадлежат к
моему блаженству.
И когда я хочу сесть на своего самого
дикого коня, мое копье помогает мне
всего лучше: оно во всякое время
готовый слуга моей ноги: —
Копье, что бросаю я в моих врагов!
Как благодарю я моих врагов, что я
могу наконец бросить копьем!
Слишком велико было напряжение
моей тучи: среди хохота молний хочу я
градом осыпать долины.
Грозно будет тогда вздыматься моя
грудь; грозно, по горам, будет
разносить она свою бурю: так приходит для
нее облегчение.
Поистине, как буря, приходит мое
счастье и моя свобода!
Но мои враги пусть думают, что злой
дух неистовствует над их головами.
Даже вы, друзья мои, испугаетесь
моей дикой мудрости; и, быть может,
убежите от нее вместе с моими врагами.
Ах, если бы сумел я пастушеской
свирелью обратно привлечь вас! Ах, если
бы моя львиная мудрость научилась
нежно рычать! Многому учились мы
вместе!
Моя дикая мудрость стала
беременной на одиноких горах; на жестких,
камнях родила она самого младшего
из своих детей.
Теперь, безумная, бегает она по
суровой пустыне и ищет, все ищет мягкого
дерна — моя старая дикая мудрость!
На мягкий дерн ваших сердец, друзья
мои! — на вашу любовь хотела бы она
уложить свое любимое дитя! —
Так говорил Заратустра.
На блаженных островах
Плоды падают со смоковниц, они
хороши и сладки; и пока они падают,
Wie ein Schrei und ein jauchzen will
ich uber weite Meere hinfahren. bis ich
die gluckseligen Inseln finde, wo meine
Freunde weilen: —
Und meine Feinde unter ihnen! Wie
liebe ich nun jeden, zu dem ich nur
reden darf! Auch meine Feinde gehoren
zu meiner Seligkeit.
Und wenn ich auf mein wildestes
Pferd steigen will, so hilft mir mein
Speer immer am besten hinauf: der ist
meines Fu3es allzeit bereiter Diener: —
Der Speer, den ich gegen meine
Feinde schleudere! Wie danke ich es
meinen Feinden, dass ich endlich ihn
schleudern darf!
Zu groj3 war die Spannung meiner
Wolke: zwischen Gelachtern der Blitze
will ich Hagelschauer in die Tiefe werfen.
Gewaltig wird sich da meine Brust heben,
gewaltig wird sie ihren Sturm uber die Berge
hinblasen: so kommt ihr Erleichterung.
Wahrlich, einem Sturme gleich
kommt mein Gluck und meine Freiheit!
Aber meine Feinde sollen glauben, der
Bose rase uber ihren Hauptern.
Ja, auch ihr werdet erschreckt sein,
meine Freunde, ob meiner wilden
Weisheit; und vielleicht flieht ihr davon
sammt meinen Feinden.
Ach, dass ich's verstonde, euch mit
Hirtenfloten zuruck zu locken! Ach, dass
meine Lowin Weisheit zartlich brullen lemte!
Und vieles lemten wir schon mit einander!
Meine wilde Weisheit wurde trachtig
auf einsamen Bergen; auf rauhen
Steinen gebar sie ihr Junges, Jungstes.
Nun lauft sie narrisch durch die harte
Wuste und sucht und sucht nach sanftem
Rasen — meine alte wilde Weisheit!
Auf eurer Herzen sanften Rasen,
meine Freunde! — auf eure Liebe
mochte sie ihr Liebstes betten!
Also sprach Zarathustra.
Auf den gluckseligen Inseln
Die Feigen fallen von den Baumen,
sie sind gut und suJ3; und indem sie fall-
Страница
79
Seite
сдирается красная кожа их. Я
северный ветер для спелых плодов.
Так, подобно плодам смоковницы,
падают к вам эти наставления, друзья
мои: теперь пейте их сок и ешьте их
сладкое мясо! Осень кругом нас, и
чистое небо, и время после полудня.
Посмотрите, какое обилие кругом
нас! И среди этого преизбытка хорошо
смотреть на дальние моря.
Некогда говорили: «бог», когда
смотрели на дальние моря; но теперь учил я
вас говорить: «сверхчеловек»
Бог есть предположение, но я хочу,
чтобы ваше предположение
простиралось не дальше, чем ваша созидающая
воля.
Могли бы вы создать бога? — Так не
говорите же мне о всяких богах! Но вы,
несомненно, могли бы создать
сверхчеловека.
Быть может, не вы сами, братья мои!
Но вы могли бы пересоздать себя в
отцов и предков сверхчеловека; и пусть
это будет вашим лучшим созданием! —
Бог есть предположение: но я хочу,
чтобы ваше предположение было
ограничено в мыслимости.
Могли бы вы мыслить бога? — Но
пусть это означает для вас волю к
истине, чтобы все превратилось в
человечески-мыслимое,
человечески-видимое, человечески-чувствуемое! Ваши
собственные чувства должны вы
продумать до конца!
И то, что называли вы миром,
должно сперва быть создано вами: ваш
разум, ваш образ, ваша воля, ваша
любовь должны стать им! И поистине, для
вашего блаженства. — вы, познающие!
И как могли бы вы выносить жизнь
без этой надежды вы, познающие? Вы
не должны быть однородны с
непостижимым и неразумным.
Но я хочу совсем открыть вам свое
сердце, друзья мои: если бы
существовали боги, как удержался бы я, чтобы
не быть богом! следовательно, нет
богов.
en, rei£t ihnen die rote Haut. Ein
Nordwind bin ich reifen Feigen.
Also, gleich Feigen, fallen euch diese
Lehren zu, meine Freunde: nun trinkt ihren
Saft und ihr suites Fleisch! Herbst ist es
umher und reiner Himmel und Nachmittag.
Seht, welche Fulle ist um uns! Und
aus dem Uberflusse heraus ist es schon
hinaus zu blicken auf feme Meere.
Einst sagte man Gott, wenn man auf
feme Meere blickte; nun aber lehrte ich
euch sagen: Ubermensch.
Gott ist eine MutmaJ3ung; aber ich
will, dass euer MutmaJSen nicht weiter
reiche, als euer schaffender Wille.
Konntet ihr einen Gott schaffen? —
So schweigt mir doch von alien Gottern!
Wohl aber konntet ihr den Ubermen-
schen schaffen.
Nicht ihr vielleicht selber, meine Bruder!
Aber zu Vatern und Vorfahren konntet ihr
euch umschaffen des Ubermenschen: und
dies sei euer bestes Schaffen! —
Gott ist eine Mutma_3ung: aber ich
will, dass euer MutmaJ3en begrenzt sei
in der Denkbarkeit.
Konntet ihr einen Gott denken? —
Aber dies bedeute euch Wille zur
Wahrheit, dass alles verwandelt werde in
Menschen — denkbares, Menschen —
Sichtbares, Menschen — Fuhlbares! Eure
eignen Sinne sollt ihr zu Ende denken!
Und was ihr Welt nanntet, das soil
erst von euch geschaffen werden: eure
Vernunft, euer Bild, euer Wille, eure Liebe
soil es selber werden! Und wahrlich, zu
eurer Seligkeit, ihr Erkennenden!
Und wie wolltet ihr das Leben ertragen
ohne diese Hoffnung, ihr Erkennenden?
Weder ins Unbegreifliche durftet ihr einge-
boren sein, noch ins Unvernunftige.
Aber dass ich euch ganz mein Herz
offenbare, ihr Freunde: wenn es Gotter
gabe, wie hielte ich's aus, kein Gott zu
sein! Also gibt es keine Gotter.
Wohl zog ich den Schluss; nun aber
zieht er mich. —
Gott ist eine MutmaJSung: aber wer
tranke alle Qual dieser MutmaJSung,
Страница
80
Seite
Правда, сделал я этот вывод; но
теперь он спасает меня. —
Бог есть предположение: но кто
испил бы всю муку этого предположения
и не умер бы? Неужели нужно у
созидающего отнять его веру и у орла — его
парение в доступной орлам высоте?
Бог есть мысль, которая делает все
прямое кривым и все, что стоит,
вращающимся. Как? Время исчезло бы,
все преходящее оказалось бы только
ложью? Мыслить подобное — это
кружение для костей человеческих и
тошнота для желудка: поистине,
предположить нечто подобное — называю я
болезнью верчения.
Злым и враждебным человеку
называю я все это учение о едином, полном,
неподвижном, сытом и непреходящем!
Все, что не преходит, есть только
символ! И поэты слишком много лгут. —
Но о времени и становлении должны
говорить лучшие символы: хвалой
должны они быть и оправданием
всего, что преходит!
Созидать — это великое избавление
от страдания и облегчение жизни. Но
чтобы быть созидающим, надо
подвергнуться страданиям и многим
превращениям.
Да, много горького умирания должно
быть в вашей жизни, вы, созидающие!
Так будьте вы ходатаями и оправдате-
лями всего, что преходит.
Чтобы сам созидающий стал
новорожденным, — для этого должен он
хотеть быть роженицей и пережить
родильные муки.
Поистине, через сотни душ шел я
своею дорогою, через сотни колыбелей и
родильных мук. Уже много раз я
прощался, я знаю последние, разбивающие
сердце часы.
Но так хочет моя созидающая воля,
моя судьба. Или, говоря вам
откровеннее: такой именно судьбы — хочет моя
воля.
Все чувствующее страдает во мне и
находится в темнице: но моя воля все-
ohne zu sterben? Soil dem Schaffenden
sein Glaube genommen sein und dem
Adler sein Schweben in Adler-Fernen?
Gott ist ein Gedanke, der macht
alles gerade krumm und alles, was
steht, drehend. Wie? Die Zeit ware hin-
weg, und alles Vergangliche nur Luge?
Dies zu denken ist Wirbel und
Schwindel menschlichen Gebeinen und
noch dem Magen ein Erbrechen:
wahrlich, die drehende Krankheit hei£e
ich's. solches zu mutmaJSen.
Bose heiJ3e ich's und menschen-
feindlich: all dies Lehren vom Einen und
Vollen und Unbewegten und Satten und
Unverganglichen!
Alles Unvergangliche — das ist nur ein
Gleichnis! Und die Dichter lugen zuviel. —
Aber von Zeit und Werden sollen die
besten Gleichnisse reden: ein Lob sollen
sie sein und eine Rechtfertigung aller
Verganglichkeit!
Schaffen — das ist die groJ3e Erlosung
vom Leiden, und des Lebens Leichtwerden.
Aber dass der Schaffende sei, dazu selber
tut Leid not und viel Verwandelung.
Ja, viel bitteres Sterben muss in
eurem Leben sein, ihr Schaffenden! Also
seid ihr Fursprecher und Rechtfertiger
aller Verganglichkeit.
Dass der Schaffende selber das Kind
sei, das neu geboren werde, dazu muss
er auch die Gebarerin sein wollen und
der Schmerz der Gebarerin.
Wahrlich, durch hundert Seelen
ging ich meinen Weg und durch hundert
Wiegen und Geburtswehen. Manchen
Abschied nahm ich schon, ich kenne die
herzbrechenden letzten Stunden.
Aber so will's mein schaffender
Wille, mein Schicksal. Oder, dass ich's
euch redlicher sage: solches Schicksal
gerade — will mein Wille.
Alles Fuhlende leidet an mir und ist in
Gefangnissen: aber mein Wollen kornmt mir
stets als mein Befreier und Freudebringer.
Wollen befreit: das ist die wahre
Lehre von Wille und Freiheit - so lehrt
sie euch Zarathustra.
Страница
Seite
гда приходит ко мне как
освободительница и вестница радости,
Воля освобождает: таково истинное
учение о воле и свободе — ему учит вас
Заратустра.
Не хотеть больше, не ценить больше
и не созидать больше! ах, пусть эта
великая усталость навсегда останется от
меня далекой!
Даже в познании чувствую я только
радость рождения и радость
становления моей воли: и если есть невинность в
моем познании, то потому, что есть в
нем воля к рождению.
Прочь от бога и богов тянула меня эта
воля; и осталось бы создавать, если бы
боги — существовали!
Но всегда к человеку влечет меня
сызнова пламенная воля моя к созданию;
так устремляется молот на камень.
О люди, в камне дремлет для меня
образ, образ моих образов! Ах, он должен
дремать в самом твердом, самом
безобразном камне!
Теперь дико устремляется мой молот
на свою тюрьму. От камня летят куски;
какое мне дело до этого?
Кончить хочу я этот образ: ибо тень
подошла ко мне — самая молчаливая,
самая легкая приблизилась ко мне!
Красота сверхчеловека
приблизилась ко мне, как тень. Ах, братья мои!
Что мне теперь до богов! —
Так говорил Заратустра.
О сострадательных
Мои друзья! До вашего друга дошли
насмешливые слова: «Посмотрите
только на Заратустру! Разве не ходит
он среди нас, как среди зверей?»
Но было бы лучше так сказать:
«Познающий ходит среди людей, как среди зверей».
Но сам человек называется у
познающего: зверь, имеющий красные щеки.
Откуда у него это имя? Не потому ли,
что слишком часто должен был он
стыдиться?
Nicht-mehr-wollen und Nicht-mehr-
schatzen und Nicht-mehr-schaffen! ach,
dass diese groJ3e Mudigkeit mir stets
feme bleibe!
Auch im Erkennen fuhle ich nur
meines Willens Zeuge— und Werde-
Lust; und wenn Unschuld in meiner
Erkenntnis ist, so geschieht dies, weil
Wille zur Zeugung in ihr ist.
Hinweg von Gott und Gottem lockte
mich dieser Wille; was ware denn zu
schaffen, wenn Gotter — da waren!
Aber zum Menschen treibt er mich
stets von Neuem, mein inbrunstiger
Schaffens-Wille: so treibt's den Hammer
hin zum Steine.
Ach, ihr Menschen, im Steine schlaft
mir ein Bild, das Bild meiner Bilder!
Ach, dass es im hartesten, hasslichsten
Steine schlafen muss!
Nun wutet mein Hammer grausam
gegen sein Gefangnis. Vom Steine
stauben Stucke: was schiert mich das?
Vollenden will ich's: denn ein
Schatten kam zu mir — aller Dinge
Stillstes und Leichtestes kam einst zu mir!
Des Ubermenschen Schonheit kam
zu mir als Schatten. Ach, meine Bruder!
Was gehen mich noch — die Gotter an! —
Also sprach Zarathustra.
Von den Mitleidigen
Meine Freunde, es kam eine
Spottrede zu eurem Freunde: "sent nur
Zarathustra! Wandelt er nicht unter uns
wie unter Tieren?"
Aber so ist es besser geredet: "der
Erkennende wandelt unter Menschen als
unter Tieren."
Der Mensch selber aber heiJ3t dem
Erkennenden: das Tier, das rote Backen hat.
Wie geschah ihm das? Ist es nicht,
weil er sich zu oft hat schamen mussen?
О meine Freunde! So spricht der
Erkennende: Scham, Scham, Scham -
das ist die Geschichte des Menschen!
Страница
82
Seite
О друзья мои! Так говорит
познающий: стыд, стыд, стыд — вот история
человека!
И потому благородный предписывает
себе не стыдить других: стыд
предписывает он себе перед всяким страдающим.
Поистине, не люблю я
сострадательных, блаженных в своем сострадании:
слишком лишены они стыда.
Если должен я быть
сострадательным, все-таки не хочу я называться
им; и если я сострадателен, то только
издали.
Я люблю скрывать свое лицо и
убегаю, прежде чем узнан я: так советую я
делать и вам, друзья мои!
Пусть моя судьба ведет меня дорогою
тех, кто, как вы, всегда свободны от
сострадания и с кем я мог бы иметь
общими надежду, пиршество и мед!
Поистине, я делал и то и другое для
всех, кто страдает: но мне казалось
всегда, что лучше я делал, когда
учился больше радоваться.
С тех пор как существуют люди,
человек слишком мало радовался: лишь
это, братья мои. наш первородный
грех!
И когда мы научимся больше
радоваться, тогда мы лучше разучимся
причинять другим горе и выдумывать
его.
Поэтому умываю я руку, помогавшую
страдающему, поэтому, вытираю я
также и душу.
Ибо когда я видел страдающего
страдающим, я стыдился его из-за стыда
его: и когда я помогал ему, я
прохаживался безжалостно по гордости его.
Большие одолжения делают не
благодарных, а мстительных; и если
маленькое благодеяние не забывается,
оно обращается в гложущего червя.
«Будьте равнодушны, когда
принимаете что-нибудь! Оказывайте
внимание тем, что вы принимаете!» — так
советую я тем, кому нечем отдарить.
Но я из тех, кто дарит: я люблю
дарить, как друг, друзьям. И пусть чужие
Und darum gebeul sich der Edle,
nicht zu beschamen: Scham gebeut er
sich vor allem Leidenden.
Wahrlich, ich mag sie nicht. die
Barmherzigen, die selig sind in ihrem
Mitleiden: zu sehr gebricht es ihnen an
Scham.
Muss ich mitleidig sein. so will ich's
doch nicht heiJ3en; und wenn ich's bin.
dann gern aus der Feme.
Gerne verhulle ich auch das Haupt
und fliehe davon. bevor ich noch erkan-
nt bin: und also heiJSe ich euch tun.
meine Freunde!
Moge mein Schicksal mir immer
Leidlose, gleich euch. uber den Weg
fuhren. und Solche, mit denen mir
Hoffnung und Mahl und Honig gemein
sein darf.
Wahrlich, ich tat wohl das und jenes
an Leidenden: aber Besseres schien ich
mir stets zu tun, wenn ich lernte. mich
besser freuen.
Seit es Menschen gibt, hat der
Mensch sich zu wenig gefreut: das
allein, meine Bruder, ist unsre
Erbsunde!
Und lernen wir besser uns freuen,
so verlernen wir am besten, andern
wehe zu tun und Wehes auszudenken.
Darum wasche ich mir die Hand, die
dem Leidenden half, darum wische ich
mir auch noch die Seele ab.
Denn dass ich den Leidenden leidend
sah, dessen schamte ich mich um seiner
Scham willen; und als ich ihm half, da
verging ich mich hart an seinem Stolze.
Grojte Verbindlichkeiten machen nicht
dankbar, sondern rachsuchtig; und wenn
die kleine Wohltat nicht vergessen wird, so
wird noch ein Nage-Wurm daraus.
"Seid sprode im Annehmen! Zeichnet
aus damit, dass ihr annehmt!" — also rate
ich denen, die nichts zu verschenken haben.
Ich aber bin ein Schenkender: gerne
schenke ich, als Freund den Freunden.
Fremde aber und Arme mogen sich die
Frucht selber von meinem Baume pfluck-
en: so beschamt es weniger.
Страница
Seite
и бедные сами срывают плоды с моего
дерева; это менее стыдит их.
А нищих надо бы совсем уничтожить!
Поистине, сердишься, что даешь им, и
сердишься, когда не даешь им.
Л заодно с ними грешников и укоры
совести! Верьте мне, друзья мои:
укоры совести учат кусать других.
Но хуже всего мелкие мысли.
Поистине, лучше уж совершить злое, чем
подумать мелкое!
Хотя вы говорите: «Радость от мелкой
злобы избавляет нас от крупного злого
дела», здесь не надо быть бережливым.
Злое дело похоже на нарыв: оно
зудит, и чешется, и нарывает, — оно
говорит откровенно.
«Гляди, я — болезнь» — так говорит
злое дело; в этом откровенность его.
Но мелкая мысль похожа на вошь:
она и ползет, и сгибается, и нигде не
хочет быть — пока все тело не будет
вялым и дряблым от маленьких вшей.
А тому, кто одержим демоном, я так
говорю на ухо: «Лучше, чтобы ты
вырастил своего демона! Даже для тебя
существует еще путь величия!» —
Ах, братья мои! О каждом знают
слишком много! И многие делаются
для нас прозрачными, но от этого мы
не можем еще пройти сквозь них.
Трудно жить с людьми, ибо так
трудно хранить молчание.
И не к тому, кто противен нам,
бываем мы больше всего
несправедливы, а к тому, до кого нам нет
никакого дела.
А если есть у тебя страдающий друг,
то будь для страдания его местом
отдохновения, но также и жестким
ложем, походной кроватью: так будешь
ты ему наиболее полезен.
И если друг делает тебе что-нибудь
дурное, говори ему: «Я прощаю тебе,
что ты мне делал; но если бы ты делал
это себе, — как мог бы я это простить!»
Так говорит всякая великая любовь:
она преодолевает даже прощение и
жалость.
Bettler aber sollte man ganz
abschaffen! Wahrlich, man argert sich
ihnen zu geben und, argert sich ihnen
nicht zu geben.
Und insgleichen die Sunder und bosen
Gewissen! Glaubt mir, meine Freunde:
Gewissensbisse erziehn zum Bei£en.
Das Schlimmste aber sind die
kleinen Gedanken. Wahrlich, besser
noch bos getan, als klein gedacht!
Zwar ihr sagt: "die Lust an kleinen
Bosheiten erspart uns manche groJ3e
bose Tat." Aber hier sollte man nicht
sparen wollen.
Wie ein Geschwur ist die bose Tat: sie
juckt und kratzt und bricht heraus, — sie
redet ehrlich.
"Siehe, ich bin Krankheit" — so redet
die bose Tat; das ist ihre Ehrlichkeit.
Aber dem Pilze gleich ist der kleine
Gedanke: er kriecht und duckt sich und
will nirgendswo sein — bis der ganze Leib
morsch und welk ist vor kleinen Pilzen.
Dem aber, der vom Teufel besessen ist,
sage ich dies Wort ins Ohr: "besser noch,
du ziehest deinen Teufel groJS! Auch fur
dich gibt es noch einen Weg der GroJSe!" —
Ach, meine Bruder! Man weift von jed-
ermann etwas zu viel! Und mancher wird
uns durchsichtig, aber deshalb konnen
wir noch lange nicht durch inn hindurch.
Es ist schwer, mit Menschen zu
leben, weil Schweigen so schwer ist.
Und nicht gegen den, der uns
zuwider ist, sind wir am unbilligsten,
sondern gegen den, welcher uns gar
nichts angeht.
Hast du aber einen leidenden
Freund, so sei seinem Leiden eine
Ruhestatte, doch gleichsam ein hartes
Bett, ein Feldbett: so wirst du ihm am
besten nutzen.
Und tut dir ein Freund ubles, so
sprich: "ich vergebe dir, was du mir tat-
est; dass du es aber dir tatest, — wie
konnte ich das vergeben!"
Also redet alle gro£e Liebe: die tiber-
windet auch noch Vergebung und
Mitleiden.
Страница
84
Seite
Надо сдерживать свое сердце; стоит
только распустить его, и как быстро
каждый теряет голову!
Ах. где в мире совершалось больше
безумия, как не среди сострадательных? И
что в мире причиняло больше
страдания, как не безумие сострадательных?
Горе всем любящим, у которых нет
более высокой вершины, чем
сострадание их!
Так говорил однажды мне демон:
«Даже у бога есть свой ад: это любовь его к
людям».
И недавно я слышал, как говорил он
такие слова: «Бог умер: из-за
сострадания своего к людям умер бог». —
Итак, я предостерегаю вас от
сострадания: оттуда приближается к людям
тяжелая туча! Поистине, я знаю
знамения времен!
Запомните также и эти слова: всякая
великая любовь выше сострадания:
ибо то, что она любит, она еще хочет —
создать!
«Себя самого приношу я в жертву
любви своей, и ближнего своего,
подобно себе» — так надо говорить всем
созидающим.
Но все созидающие тверды. —
Так говорил Заратустра.
О священниках
И однажды Заратустра подал знак
своим ученикам и говорил им эти слова:
— Вот — жрецы: и хотя они также
мои враги, но вы пройдите мимо них
молча, с опущенными мечами!
Также и между ними есть герои;
многие из них слишком много страдали:
поэтому они хотят заставить других
страдать.
Они — злые враги: нет ничего
мстительнее смирения их. И легко
оскверняется тот, кто нападает на них.
Но моя кровь родственна их крови: и
я хочу, чтобы моя кровь была почтена
в их крови. —
Man soil sein Herz festhalten; denn
lasst man es gehn, wie bald geht einem da
der Kopf durch!
Ach, wo in der Welt geschahen
groJ3ere Torheiten, als bei den Mitleidigen?
Und was in der Welt stiftete mehr Leid, als
die Torheiten der Mitleidigen?
Wehe alien Liebenden. die nicht
noch eine Hohe haben, welche uber
ihrem Mitleiden ist!
Also sprach der Teufel einst zu mir:
"auch Gott hat seine Holle: das ist seine
Liebe zu den Menschen."
Und jungst horte ich ihn dies Wort
sagen: "Gott ist tot; an seinem Mitleiden
mit den Menschen ist Gott gestorben." —
So seid mir gewarnt vordem
Mitleiden: daher kommt noch den
Menschen eine schwere Wolke! Wahrlich,
ich verstehe mien auf Wetterzeichen!
Merket aber auch dies Wort: alle
groJ3e Liebe ist noch uber all ihrem
Mitleiden: denn sie will das Geliebte
noch — schaffen!
"Mich selber bringe ich meiner Liebe
dar, und meinen Nachsten gleich mir" —
so geht die Rede alien Schaffenden.
Alle Schaffenden aber sind hart. —
Also sprach Zarathustra.
Von den Priestern
Und einstmals gab Zarathustra
seinen Jungern ein Zeichen und sprach
diese Worte zu ihnen:
"Hier sind Priester: und wenn es auch
meine Feinde sind, geht mir still an ihnen
voruber und mit schlafendem Schwerte!
Auch unter ihnen sind Helden; viele
von ihnen litten zuviel —: so wollen sie
andre leiden machen.
Bose Feinde sind sie: nichts ist
rachsuchtiger als ihre Demut. Und
leicht besudelt sich der, welcher sie
angreift.
Aber mein Blut ist mit dem ihren
verwandt; und ich will mein Blut auch
noch in dem ihren geehrt wissen." —
Страница
85
Seite
И когда прошли они мимо, напала
скорбь на Заратустру; но недолго
боролся он со своею скорбью, затем
начал он так говорить:
— Жаль мне этих священников. Они
мне противны: но для меня они еще
наименьшее зло, с тех пор как живу я
среди людей.
Я страдаю и страдал с ними: для
меня они — пленники и клейменые. Тот,
кого называют они избавителем,
заковал их в оковы: —
В оковы ложных ценностей и слов
безумия! Ах. если бы кто избавил их от их
избавителя!
К острову думали они некогда
пристать, когда море бросало их во все
стороны: но он оказался спящим
чудовищем!
Ложные ценности и слова безумия:
это — худшие чудовища для смертных,
— долго дремлет и ждет в них судьба.
Но наконец она наступает,
пробуждается и пожирает все, что строило на
ней жилища себе.
О, посмотрите же на эти жилища, что
построили себе эти священники!
Церквами называют они свои
благоухающие пещеры.
О, этот поддельный свет, этот
спертый воздух! Здесь душа не смеет
подняться на высоту свою!
Ибо так приказывает ей вера: «На
коленях взбирайтесь по лестнице, вы,
грешники!»
Поистине, предпочитаю я видеть
бесстыдного, чем перекошенные глаза
стыда и благоговения их!
Кто же создал себе эти пещеры и
лестницы покаяния? Не были ли ими те,
кто хотели спрятаться и стыдились
ясного неба?
И только тогда, когда ясное небо опять
проглянет сквозь разрушенные крыши
на траву и пунцовый мак у
разрушенных стен, только тогда опять обращу я
свое сердце к жилищам этого бога.
Они называли богом то, что
противоречило им и причиняло страдание: и
Und als sie voruber gegangen waren,
fiel Zarathustra der Schmerz an; und
nicht lange hatte er mit seinem Schmerze
gerungen, da hub er also an zu reden:
Es jammert mich dieser Priester. Sie
gehen mir auch wider den Geschmack:
aber das ist mir das Geringste,- seit ich
unter Menschen bin.
Aber ich leide und litt mit ihnen:
Gefangene sind es mir und
Abgezeichnete. Der, welchen sie Erloser
nennen. schlug sie in Banden: —
In Banden falscher Werte und Wahn-
Worte! Ach dass einer sie noch von ihrem
Erloser erloste!
Auf einem Eilande glaubten sie einst zu
landen, als das Meer sie herumriss; aber
siehe, es war ein schlaiendes Ungeheuer!
Falsche Werte und Wahn-Worte: das
sind die schlimmsten Ungeheuer fur
Sterbliche, — lange schlaft und wartet
in ihnen das Verhangnis.
Aber endlich kommt es und wacht
und frisst und schlingt, was auf ihm sich
Hutten baute.
О seht mir doch diese Hutten an, die
sich diese Priester bauten! Kirchen
heiJSen sie ihre su£duftenden Hohlen.
О uber dies verfalschte Licht, diese
versumpfte Luft! Hier, wo die Seele zu
ihrer Hohe hinauf — nicht fliegen darf!
Sondern also gebietet ihr Glaube:
"auf den Knien die Treppe hinan, ihr
Sunder!"
Wahrlich, lieber sehe ich noch den
Schamlosen, als die verrenkten Augen
ihrer Scham und Andacht!
Wer schuf sich solche Hohlen und
BuJ3-Treppen? Waren es nicht solche,
die sich verbergen wollten und sich vor
dem reinen Himmel schamten?
Und erst wenn der reine Himmel wieder
durch zerbrochne Decken blickt, und hinab
auf Gras und roten Mohn an zerbrochnen
Mauern, — will ich den Statten dieses
Gottes wieder mein Herz zuwenden.
Sie nannten Gott, was ihnen wider-
sprach und wehe tat: und wahrlich, es
war viel Helden-Art in ihrer Anbetung!
Страница
86
Seite
поистине, было много героического в
их поклонении!
И не иначе умели они любить своего
бога, как распяв человека!
Как трупы думали они жить; в
черные одежды облекли они свой труп; и
даже из их речей слышу я еще
зловоние склепов.
И кто живет вблизи их, живет вблизи
черных прудов, откуда жаба в сладкой
задумчивости поет свою песню.
Лучшие песни должны бы они мне
петь, чтобы научился я верить их
избавителю: избавленными должны бы
выглядеть его ученики!
Нагими хотел бы я видеть их: ибо
красота должна проповедовать покаяние.
Но кого же убедит эта закутанная печаль!
Поистине, сами их избавители не
исходили из свободы и седьмого неба
свободы! Поистине, сами они никогда
не ходили по коврам познания!
Из дыр состоял дух этих избавителей;
и в каждую дыру поместили они свое
безумие, своего помощника, которого
они называли богом.
В их сострадании утонул их дух, и
когда они вздувались от сострадания,
на поверхности всегда плавало
великое безумие.
Гневно, с криком гнали они свое
стадо по своей тропинке: как будто к
будущему ведет только одна тропинка!
Поистине, даже эти пастыри
принадлежали еще к овцам!
У этих пастырей был маленький ум и
обширная душа: но, братья мои,
какими маленькими странами были до сих
пор даже самые обширные души!
Знаками крови писали они на пути,
по которому они шли, и их безумие
учило, что кровью свидетельствуется
истина.
Но кровь есть самый худший
свидетель истины; кровь отравляет самое
чистое учение до степени безумия и
ненависти сердец.
А если кто и идет на огонь из-за
своего учения. — что же это доказывает!
Und nicht anders wussten sie ihren
Gott zu lieben, als indem sie den
Menschen an's Kreuz schlugen!
Als Leichname gedachten sie zu leben,
schwarz schlugen sie ihren Leichnam aus;
auch aus ihren Reden rieche ich noch die
uble Wurze von Totenkammern.
Und wer ihnen nahe lebt, der lebt
schwarzen Teichen nahe, aus denen
heraus die Unke ihr Lied mit su$em
Tiefsinne singt.
Bessere Lieder mussten sie mir sin-
gen, dass ich an ihren Erloser glauben
lerne: erloster mussten mir seine Junger
aussehen!
Nackt mochte ich sie sehn: denn
allein die Schonheit sollte BuJ3e predi-
gen. Aber wen uberredet wohl diese ver-
mummte Triibsal!
Wahrlich, ihre Erloser selber kamen
nicht aus der Freiheit und der Freiheit
siebentem Himmel! Wahrlich, sie selber
wandelten niemals auf den Teppichen
der Erkenntnis!
Aus Lucken bestand der Geist dieser
Erloser; aber in jede Lucke hatten sie
ihren Wahn gestellt ihren LuckenbuBer,
den sie Gott nannten.
In ihrem Mitleiden war ihr Geist
ertrunken, und wenn sie schwollen und
uberschwollen von Mitleiden, schwamm
immer obenauf eine gro£e Torheit.
Eifrig trieben sie und mit Geschrei
ihre Herde uber ihren Steg: wie als ob es
zur Zukunft nur einen Steg gabe!
Wahrlich, auch diese Hirten gehorten
noch zu den Schafen!
Kleine Geister und umfangliche
Seelen hatten diese Hirten: aber, meine
Bruder, was fur kleine Lander waren
bisher auch die umfanglichsten Seelen!
Blutzeichen schrieben sie auf den Weg,
den sie gingen, und ihre Torheit lehrte,
dass man mit Blut die Wahrheit beweise.
Aber Blut ist der schlechteste Zeuge
der Wahrheit; Blut vergiftet die reinste
Lehre noch zu Wahn und Hass der Herzen.
Und wenn einer durch's Feuer geht
fur seine Lehre, — was beweist dies!
Страница
87
Seite
Поистине, совсем другое дело, когда из
собственного горения исходит
собственное учение!
Горячее сердце и холодная голова: где
они встречаются, там возникает
ураган, который называют «избавителем».
Поистине, были люди более великие
и более высокие по рождению, чем те,
кого народ называет избавителями,
эти увлекающие все за собой ураганы!
И еще от более великих, чем были все
избавители, должны вы, братья мои,
избавиться, если хотите вы найти путь
к свободе!
Никогда еще не было сверхчеловека.
Нагими видел я обоих, самого
большого и самого маленького человека: —
Еще слишком похожи они друг на
друга. Поистине, даже самого великого
из них находил я — слишком
человеческим! —
Так говорил Заратустра.
О добродетельных
Громом и небесным огнем надо
говорить к вялым и сонным чувствам.
Но голос красоты говорит тихо: он
проникает только в самые чуткие души.
Тихо вздрагивала и смеялась сегодня
опора моя: это священный смех и
трепет красоты.
Над вами, вы, добродетельные,
смеялась сегодня моя красота. И до меня
доносился ее голос: «Они хотят еще —
чтобы им заплатили!»
Вы еще хотите, чтобы вам
заплатили, вы, добродетельные! Хотите
получить плату за добродетель, небо — за
землю, вечность — за ваше сегодня?
И теперь негодуете вы на меня, что
учу я, что нет воздаятеля? И поистине,
я не учу даже, чтобы добродетель была
своей собственной наградой.
Ах, вот мое горе: в основу вещей
коварно придуманы награда и
наказание — и даже в основу ваших душ, вы,
добродетельные!
Mehr ist's wahrlich, dass aus eignem
Brande die eigne Lehre kommt!
Schwules Herz und kalter Kopf: wo
dies zusammentrifft, da entsteht der
Brausewind, der "Erloser".
GroJ3ere gab es wahrlich und Hoher-
Geborene, als die, welche das Volk Erloser
nennt, diese hinreiJ3enden Brausewinde!
Und noch von GroJ3eren, als alle
Erloser waren, musst ihr, meine Bruder,
erlost werden, wollt ihr zur Freiheit den
Weg finden!
Niemals noch gab es einen Uber-
menschen. Nackt sah ich beide, den
gr6J3ten und den kleinsten Menschen: —
Allzuahnlich sind sie noch einander.
Wahrlich, auch den gro£ten fand ich —
allzumenschlich!
Also sprach Zarathustra.
Von den Tugendhaften
Mit Donnern und himmlischen
Feuerwerken muss man zu schlaffen
und schlafenden Sinnen reden.
Aber der Schonheit Stimme redet
leise: sie schleicht sich nur in die
aufgewecktesten Seelen.
Leise erbebte und lachte mir heut
mein Schild; das ist der Schonheit
heiliges Lachen und Beben.
Uber euch, ihr Tugendhaften, lachte
heut meine Schonheit. Und also kam
ihre Stimme zu mir: "sie wollen noch —
bezahlt sein!"
Ihr wollt noch bezahlt sein, ihr
Tugendhaften! Wollt Lohn fur Tugend
und Himmel fur Erden und Ewiges fur
euer Heute haben?
Und nun zumt ihr mir, dass ich lehre,
es gibt keinen Lohn— und Zahlmeister?
Und wahrlich, ich lehre nicht einmal, dass
Tugend ihr eigener Lohn ist.
Ach, das ist meine Trauer: in den
Grund der Dinge hat man Lohn und
Strafe hineingelogen — und nun auch
noch in den Grund eurer Seelen, ihr
Tugendhaften!
Страница
88
Seite
Но подобно клыку вепря, должно мое
слово бороздить основу вашей души;
плутом хочу я называться для вас.
Все сокровенное вашей основы
должно выйти на свет; и когда вы будете
лежать на солнце, взрытые и
изломанные, отделится ваша ложь от вашей
истины.
Ибо вот ваша истина: вы слишком
чисты для грязи таких слов, как
мщение, наказание, награда и возмездие.
Вы любите вашу добродетель, как
мать любит свое дитя; но когда же
слыхано было, чтобы мать хотела платы за
свою любовь?
Ваша добродетель — это ваше самое
дорогое дитя. В вас есть жажда кольца;
чтобы снова достичь самого себя, для
этого вертится и крутится каждое
кольцо.
И каждое дело вашей добродетели
похоже на потухающую звезду; ее свет
всегда находится еще в пути и
блуждает — и когда же не будет он больше в
пути?
Так и свет вашей добродетели
находится еще в пути, даже когда дело
совершено уже. Пусть оно будет даже
забыто и мертво: луч его света жив еще и
блуждает.
Пусть ваша добродетель будет вашим
Само, а не чем-то посторонним, кожей,
покровом: вот истина из основы вашей
души, вы, добродетельные! —
Но есть, конечно, и такие, для
которых добродетель представляется
корчей под ударом бича: и вы слишком
много наслышались вопля их!
Есть и другие, называющие
добродетелью ленивое состояние своих
пороков; и если просыпаются их ненависть
и их зависть, просыпается также их
«справедливость» и трет свои
заспанные глаза.
Есть и такие, которых тянет вниз:
их демоны тянут их. Но чем ниже они
опускаются, тем ярче горят их глаза
и страстное стремление их к своему
богу.
Aber dem Russel des Ebers gleich soil
mein Wort den Grund eurer Seelen
aufreiJSen; Pflugschaf will ich euch heiJ3en.
Alle Heimlichkeiten eures Grundes
sollen ans Licht; und wenn ihr
aufgewuhlt und zerbrochen in der
Sonne liegt, wird auch eure Luge von
eurer Wahrheit ausgeschieden sein.
Denn dies ist eure Wahrheit: ihr seid
zu reinlwh fur den Schmutz der Worte:
Rache, Strafe, Lohn, Vergeltung.
Ihr liebt eure Tugend, wie die Mutter
ihr Kind; aber warm horte man, dass eine
Mutter bezahlt sein wollte fur ihre Liebe?
Es ist euer liebstes selbst, eure
Tugend. Des Ringes Durst ist in euch:
sich selber wieder zu erreichen, dazu
ringt und dreht sich jeder Ring.
Und dem Sterne gleich, der erlischt, ist
jedes Werk eurer Tugend: immer ist sein
Licht noch unterwegs und wandert — und
wann wird es nicht mehr unterwegs sein?
Also ist das Licht eurer Tugend noch
unterwegs, auch wenn das Werk getan
ist. Mag es nun vergessen und tot sein:
sein Strahl von Licht lebt noch und
wandert.
Dass eure Tugend euer selbst sei
und nicht ein Fremdes, eine Haut, eine
Bemantelung: das ist die Wahrheit aus
dem Grunde eurer Seele, ihr
Tugendhaften! —
Aber wohl gibt es solche, denen
Tugend der Krampf unter einer Peitsche
hei$t: und ihr habt mir zuviel auf deren
Geschrei gehort!
Und andre gibt es, die heiJ3en
Tugend das Faulwerden ihrer Laster;
und wenn ihr Hass und ihre Eifersucht
einmal die Glieder strecken, wird ihre
"Gerechtigkeit" munter und reibt sich
die verschlafenen Augen.
Und andre gibt es, die werden
abwarts gezogen: ihre Teufel ziehn sie.
Aber je mehr sie sinken, um so gluhen-
der leuchtet ihr Auge und die Begierde
nach ihrem Gotte.
Ach, auch deren Geschrei drang zu
euren Ohren, ihr Tugendhaften: was ich
Страница
89 Seite
Ах, и такой крик достигал ваших
ушей, вы, добродетельные: «Что не я,
то для меня бог и добродетель!»
Есть и такие, что с трудом двигаются
и скрипят, как телеги, везущие камни
в долину: они говорят много о
достоинстве и добродетели, — свою узду
называют они добродетелью!
Есть и такие, что подобны часам с
ежедневным заводом; они делают свое
тик-так и хотят, чтобы тик-так
называлось — добродетелью.
Поистине, они забавляют меня: где
бы я ни находил такие часы, я завожу
их своей насмешкой; и они должны
еще пошипеть мне!
Другие гордятся своей горстью
справедливости и клевещут во имя ее на все: так
что мир тонет в их несправедливости.
Ах, как дурно звучит слово
«добродетель» в их устах! И когда они говорят:
«Я справедлив», всегда это звучит как
будто: «Я отомщен!»
Своею добродетелью хотят они
выцарапать глаза своим врагам; и они
возносятся только для того, чтобы
унизить других.
Но опять есть и такие, что сидят в
своем болоте и так говорят из
тростника: «Добродетель — это значит сидеть
смирно в болоте.
Мы никого не кусаем и избегаем тех,
кто хочет укусить; и во всем мы
держимся мнения, навязанного нам».
Опять-таки есть и такие, что любят
жесты и думают: добродетель — это
род жестов.
Их колени всегда преклоняются, а их
руки восхваляют добродетель, но их
сердце ничего не знает о ней.
Но есть и такие, что считают за
добродетель сказать: «Добродетель
необходима»; но в душе они верят только в
необходимость полиции.
И многие, кто не могут видеть
высокого в людях, называют добродетелью,
когда слишком близко видят низкое
их: так называют они добродетелью
свой дурной глаз.
nicht bin, das, das ist mir Gott und
Tugend!
Und andre gibt es, die kornmen schw-
er und knarrend daher, gleich Wagen, die
Steine abwarts fahren: die reden viel von
Wurde und Tugend, — ihren Hemmschuh
hei£en sie Tugend!
Und andre gibt es, die sind gleich
Alltags-Uhren, die aufgezogen wurden;
sie machen ihr Ticktack und wollen,
dass man Ticktack - Tugend heiJ3e.
Wahrlich, an diesen habe ich meine
Lust: wo ich solche Uhren finde, werde
ich sie mit meinem Spotte aufziehn; und
sie sollen mir dabei noch schnurren!
Und andre sind stolz uber ihre
Handvoll Gerechtigkeit und begehen um
ihrerwillen Frevel an alien Dingen: also
dass die Welt in ihrer Ungerechtigkeit
ertrankt wird.
Ach, wie iibel ihnen das Wort
'Tugend" aus dem Munde lauft! Und
wenn sie sagen: "ich bin gerecht," so
klingt es immer gleich wie: "ich bin
geracht!"
Mit ihrer Tugend wollen sie ihren
Feinden die Augen auskratzen; und sie
erheben sich nur, um andre zu erniedrigen.
Und wiederum gibt es solche, die
sitzen in ihrem Sumpfe und reden also
heraus aus dem Schilfrohr: 'Tugend —
das ist still im Sumpfe sitzen.
Wir beiJSen niemanden und gehen
dem aus dem Wege, der beiJ3en will; und
in allem haben wir die Meinung, die
man uns gibt."
Und wiederum gibt es solche, die lieben
Gebarden und Denken: Tugend ist eine Art
Gebarde.
Ihre Knie beten immer an, und ihre
Hande sind Lobpreisungen der Tugend,
aber ihr Herz weiJ3 nichts davon.
Und wiederum gibt es solche, die
halten es fur Tugend, zu sagen: 'Tugend
ist notwendig"; aber sie glauben im
Grunde nur daran, dass Polizei
notwendig ist.
Und mancher, der das Hohe an den
Menschen nicht sehen kann, nennt es
Страница
90
Seite
Они хотят поучаться и стать на путь
истинный и называют его
добродетелью; а другие хотят от всего
отказаться — и называют это также
добродетелью.
И таким образом почти все верят, что
участвуют в добродетели; и все хотят
по меньшей мере быть знатоками в
«добре» и «зле».
Но не для того пришел Заратустра,
чтобы сказать всем этим лжецам и
глупцам; «Что знаете вы о добродетели!
Что могли бы вы знать о ней!» —
Но чтобы устали вы, друзья мои, от
старых слов, которым научились вы от
глупцов и лжецов;
чтобы устали от слов «награда»,
«возмездие», «наказание», «месть в
справедливости» —
чтобы устали говорить; «Такой-то
поступок хорош, ибо он бескорыстен», —
ах. друзья мои! пусть ваше Само
отразится в поступках, как мать
отражается в ребенке; таково должно быть
ваше слово о добродетели!
Поистине, я отнял, у вас сотню слов и
самые дорогие погремушки вашей
добродетели; и теперь вы сердитесь на
меня, как сердятся дети.
Они играли у моря, — вдруг пришла
волна и смыла у них в пучину их
игрушки; теперь плачут они.
Но та же волна должна принести им
новые игрушки и рассыпать перед
ними новые пестрые раковины!
Так будут они утешены; и подобно им
и вы, друзья мои, получите свое
утешение — и новые пестрые раковины! —
Так говорил Заратустра.
О толпе
Жизнь есть источник радости; но
всюду, где пьет толпа, все родники
бывают отравлены.
Все чистое люблю я; но я не могу
видеть морд с оскаленными зубами и
жажду нечистых.
Tugend, dass er ihr Niedriges allzunahe sieht:
also hei£t er seinen bosen Blick Tugend.
Und einige wollen erbaut und
aufgerichtet sein und heiJSen es Tugend;
und andre wollen umgeworfen sein —
und hei£en es auch Tugend.
Und derart glauben fast alle daran,
Anteil zu haben an der Tugend; und
zum mindesten will ein jeder Kenner
sein uber "gut" und "bose".
Aber nicht dazu kam Zarathustra,
alien diesen Lugnern und Narren zu
sagen; "was wisst ihr von Tugend! Was
konntet ihr von Tugend wissen!" —
Sondem, dass ihr, meine Freunde, der
alten Worte mude wurdet, welche ihr von
den Narren und Lugnern gelernt habt;
Mude wurdet der Worte "Lohn,"
"Vergeltung," "Strafe," "Rache in der
Gerechtigkeit" —
Mude wurdet zu sagen; "dass eine
Handlung gut ist, das macht, sie ist
selbstlos."
Ach, meine Freunde! dass euer selb-
st in der Handlung sei, wie die Mutter im
Kinde ist; das sei mir euer Wort von
Tugend!
Wahrlich, ich nahm euch wohl hun-
dert Worte und eurer Tugend liebste
Spielwerke; und nun zurnt ihr mir, wie
Kinder zurnen.
Sie spielten am Meere, — da kam die
Welle und riss ihnen ihr Spielwerk in die
Tiefe; nun weinen sie.
Aber dieselbe Welle soil ihnen neue
Spielwerke bringen und neue bunte
Muscheln vor sie hin ausschutten!
So werden sie getrostet sein; und
gleich ihnen sollt auch ihr, meine
Freunde, eure Trostungen haben — und
neue bunte Muscheln! —
Also sprach Zarathustra.
Vom Gesindel
Das Leben ist ein Born der Lust;
aber wo das Gesindel mit trinkt, da sind
alle Brunnen vergiftet.
Страница
Seite
Они бросали свой взор в глубь
родника: и вот мне светится из родника их
противная улыбка.
Священную воду отравили они своею
похотью: и когда они свои грязные сны
называли радостью, отравляли они
еще и слова.
Негодует пламя, когда они свои
сырые сердца кладут на огонь; сам дух
кипит и дымится, когда толпа
приближается к огню.
Приторным и мягким становится
плод в их руках: сушит и делает
негодным взор их плодовое дерево.
И многие, кто отвернулись от жизни,
отвернулись только от толпы: они не
хотели делить с толпою ни источника,
ни пламени, ни плода.
И многие, кто уходили в пустыню и
вместе с хищными зверями терпели жажду,
не хотели только сидеть у водоема вместе
с грязными погонщиками верблюдов.
И многие, кто приходили как
истребители и как градобитие на все
хлебные поля, хотели только поставить
свою ногу в пасть толпы и таким
образом заткнуть ей глотку.
И знать, что для самой жизни нужны
вражда и смерть и кресты
мучеников, — это не есть еще тот кусок,
которым давился я больше всего: —
Но некогда я спрашивал и почти
давился своим вопросом: как? неужели
для жизни нужна толпа?
Нужны отравленные источники,
зловонные огни, грязные сны и черви в
хлебе жизни?
Не моя ненависть, а мое отвращение
пожирало жадно мою жизнь! Ах, я
часто утомлялся духом, когда я даже толпу
находил остроумной!
И от господствующих отвернулся я,
когда я увидел, что они теперь
называют господством: хлопотать и
торговаться из-за власти — с толпою!
Среди народов жил я, заткнув уши,
чужой им по языку, чтобы их язык
барышничества и их торговля из-за
власти оставались мне чуждыми.
Allem Reinlichen bin ich hold; aber
ich mag die grinsenden Mauler nicht
sehn und den Durst der Unreinen.
Sie warfen ihr Auge hinab in den
Brunnen: nun glanzt mir ihr widriges
Lacheln herauf aus dem Brunnen.
Das heilige Wasser haben sie vergiftet
mit ihrer Lusternheit; und als sie ihre
schmutzigen Traume Lust nannten,
vergifteten sie auch noch die Worte.
Unwillig wird die Flamme, wenn sie
ihre feuchten Herzen ans Feuer legen;
der Geist selber brodelt und raucht, wo
das Gesindel ans Feuer tritt.
SuJ31ich und ubermurbe wird in
ihrer Hand die Frucht: windfallig und
wipfeldurr macht ihr Blick den
Fruchtbaum.
Und mancher, der sich vom Leben
abkehrte, kehrte sich nur vom Gesindel
ab: er woUte nicht Brunnen und Flamme
und Frucht mit dem Gesindel teilen.
Und mancher, der in die Wuste ging
und mit Raubtieren Durst litt, wollte nur
nicht mit schmutzigen Kameeltreibem
um die Cisterne sitzen.
Und mancher, der wie ein Vernichter
daher kam und wie ein Hagelschlag alien
Fruchtfeldern, wollte nur seinen FuB
dem Gesindel in den Rachen setzen und
also seinen Schlund stopfen.
Und nicht das ist der Bissen, an
dem ich am meisten wurgte, zu wissen,
dass das Leben selber Feindschaft notig
hat und Sterben und Marterkreuze: —
Sondern ich fragte einst und erstick-
te fast an meiner Frage: wie? Hat das
Leben auch das Gesindel notvcf?
Sind vergiftete Brunnen notig und
stinkende Feuer und beschmutzte
Traume und Maden im Lebensbrode?
Nicht mein Hass, sondern mein Ekel
frass mir hungrig am Leben! Ach, des
Geistes wurde ich oft mude, als ich auch
das Gesindel geistreich fand!
Und den Herrschenden wandt ich
den Rucken, als ich sah, was sie jetzt
Herrschen nennen: schachern und
markten um Macht — mit dem Gesindel!
Страница
92
Seite
И зажав нос, шел я, негодующий,
через все вчера и сегодня: поистине,
дурно пахнут пишущей чернью все вчера
и сегодня!
Как калека, ставший глухим, слепым
и немым: так жил я долго, чтобы не
жить вместе с властвующей, пишущей
и веселящейся чернью.
С трудом, осторожно поднимался
мой дух по лестнице; крохи радости
были усладой ему; опираясь на посох,
текла жизнь для слепца.
Что же случилось со мной? Как
избавился я от отвращения? Кто обновил
мой взор? Как поднялся я на высоту,
где толпа не сидит уже у источника?
Разве не само мое отвращение создало
мне крылья и силы, угадавшие
источник? Поистине, я должен был взлететь
на самую высь, чтобы вновь обрести
источник радости!
О, я нашел его, братья мои! Здесь на
самой выси течет для меня источник
радости! И существует жизнь, от
которой не пьет толпа вместе с вами!
Слишком стремительно течешь ты
для меня, источник радости! И часто
опустошаешь ты кубок, желая
наполнить его!
И мне надо еще научиться более
скромно приближаться к тебе: еще
слишком стремительно бьется мое
сердце навстречу тебе: —
Мое сердце, где горит мое лето,
короткое, знойное, грустное и чрезмерно
блаженное: как жаждет мое
лето-сердце твоей прохлады!
Миновала медлительная печаль моей
весны! Миновала злоба моих снежных
хлопьев в июне! Летом сделался я
всецело и полуднем лета!
Летом в самой выси, с холодными
источниками и блаженной тишиной: о,
приходите, друзья мои, чтобы тишина
стала еще блаженней!
Ибо это — наша высь и наша родина:
слишком высоко и недоступно живем
мы здесь для всех нечистых и для
жажды их.
Unter Volkern wohnte ich fremder
Zunge, mit verschlossenen Ohren: dass
mir ihres Schacherns Zunge fremd
bliebe und ihr Markten um Macht.
Und die Nase mir haltend, ging ich
unmutig durch alles gestern und heute:
wahrlich, ubel riecht alles gestern und
heute nach dem schreibenden Gesindel!
Einem Kruppel gleich, der taub und
blind und stumm wurde: also lebte ich
lange, dass ich nicht mit Macht— und
Schreib— und Lust-Gesindel lebte.
Muhsam stieg mein Geist Treppen,
und vorsichtig; Almosen der Lust waren
sein Labsal; am Stabe schlich dem
Blinden das Leben.
Was geschah mir doch? Wie erloste
ich mich vom Ekel? Wer verjungte mein
Auge? Wie erflog ich die Hohe, wo kein
Gesindel mehr am Brunnen sitzt?
Schuf mein Ekel selber mir Flugel
und quellenahnende Krafte? Wahrlich,
ins Hochste musste ich fliegen, dass ich
den Born der Lust wiederfande!
O, ich fand ihn, meine Bruder! Hier
im Hochsten quillt mir der Born der
Lust! Und es gibt ein Leben, an dem
kein Gesindel mit trinkt!
Fast zu heftig stromst du mir, Quell
der Lust! Und oft leerst du den Becher
wieder, dadurch dass du ihn fullen willst!
Und noch muss ich lernen, beschei-
dener dir zu nahen: allzuheftig stromt
dir noch mein Herz entgegen: —
Mein Herz, auf dem mein Sommer
brennt, der kurze, heifte, schwermutige,
uberselige: wie verlangt mein Sommer-
Herz nach deiner Kuhle!
Vorbei die zogernde Trubsal meines
Fruhlings! Voruber die Bosheit meiner
Schneeflocken im Juni! Sommer wurde
ich ganz und Sommer-Mittag!
Ein Sommer im Hochsten mit kalten
Quellen und seliger Stille: о kommt, meine
Freunde, dass die Stille noch seliger
werde! Denn dies ist unsre Hohe und
unsre Heimat: zu hoch und steil wohnen
wir hier alien Unreinen und ihrem Durste.
Werft nur eure reinen Augen in den Born
Страница
93
Seite
Бросьте же, друзья, свой чистый взор
в источник моей радости! Разве
помутится он! Он улыбнется в ответ вам
своей чистотою.
На дереве будущего вьем мы свое
гнездо; орлы должны в своих клювах
приносить пищу нам, одиноким!
Поистине, не ту пищу, которую могли
бы вкушать и нечистые! Им казалось
бы, что они пожирают огонь, и они
обожгли бы себе рты!
Поистине, мы не готовим здесь
жилища для нечистых! Ледяной пещерой
было бы наше счастье для тела и духа их.
И подобно могучим ветрам, хотим мы
жить над ними, соседи орлам, соседи
снегу, соседи солнцу: так живут
могучие ветры.
И подобно ветру, хочу я когда-нибудь
еще подуть среди них и своим духом
отнять дыхание у духа их: так хочет
мое будущее.
Поистине, могучий ветер Заратустра
для всех низких мест; и такой совет
дает он своим врагам и всем, кто плюет:
«Берегись плевать против ветра!» —
Так говорил Заратустра.
О тарантулах
Взгляни, вот яма тарантула! Не хочешь
ли ты посмотреть на него самого? Вот
висит его сеть: тронь, чтобы она задрожала.
Вот идет он добровольно: здравствуй,
тарантул! Черным сидит на твоей
спине твой треугольник и примета; и я
знаю также, что сидит в твоей душе.
Мщение сидит в твоей душе: куда ты
укусишь, там вырастает черный
струп; мщением заставляет твой яд
кружиться душу!
Так говорю я вам в символе, вы,
проповедники равенства, заставляющие
кружиться души! Тарантулы вы для
меня и скрытые мстители!
Но я выведу ваши притоны на свет:
поэтому и смеюсь я вам в лицо своим
смехом высоты.
meiner Lust, ihr Freunde! Wie sollte er
darob trube werden!
Entgegenlachen soil er euch mit
seiner Reinheit.
Auf dem Baume Zukunft bauen wir
unser Nest; Adler sollen uns Einsamen
Speise bringen in ihren Schnabeln!
Wahrlich, keine Speise, an der
Unsaubere mitessen durften! Feuer
wurden sie zu fressen wahnen und sich
die Mauler verbrennen!
Wahrlich, keine Heimstatten halten
wir hier bereit fur Unsaubere! Eishohle
wurde ihren Leibern unser Gluck
heiJ3en und ihren Geistern!
Und wie starke Winde wollen wir
uber ihnen leben. Nachbarn den Adlern,
Nachbarn dem Schnee, Nachbarn der
Sonne: also leben starke Winde.
Und einem Winde gleich will ich
einst noch zwischen sie blasen und mit
meinem Geiste ihrem Geiste den Atem
nehmen: so will es meine Zukunft.
Wahrlich, ein starker Wind ist
Zarathustra alien Niederungen; und
solchen Rat rat er seinen Feinden und
allem, was spuckt und speit: hutet euch
gegen den Wind zu speien!"
Also sprach Zarathustra.
Von den Taranteln
Siehe, das ist der Tarantel Hohle!
Willst du sie selber sehn? Hier hangt ihr
Netz: ruhre daran, dass es erzittert.
Da kommt sie willig: willkommen,
Tarantel! Schwarz sitzt auf deinem Rucken
dein Dreieck und Wahrzeichen; und ich
wei# auch, was in deiner Seele sitzt.
Rache sitzt in deiner Seele: wohin du
beiftest, da wachst schwarzer Schorf; mit
Rache macht dein Gift die Seele drehend!
Also rede ich zu euch im Gleichnis,
die ihr die Seelen drehend macht, ihr
Prediger der Gleichheitl Taranteln seid
ihr mir und versteckte Rachsuchtige!
Aber ich will eure Verstecke schon
ans Licht bringen: darum lache ich
Страница
94
Seite
Поэтому и рву я вашу сеть, чтобы ваша
ярость выманила вас из вашей пещеры
лжи и чтобы ваша месть выскочила из-
за вашего слова «справедливость».
Ибо: да будет человек избавлен от
мести: вот для меня мост, ведущий к
высшей надежде, и радужное небо
после долгих гроз.
Но другого, конечно, хотят
тарантулы. «По-нашему, справедливость будет
именно в том, чтобы мир был полон
грозами нашего мщения» — так
говорят они между собою.
«Мщению и позору хотим мы предать
всех, кто не подобен нам» — так
клянутся сердца тарантулов.
И еще: «Воля к равенству — вот что
должно стать отныне именем для
добродетели; и против всего власть
имущего поднимаем мы свой крик!»
Проповедники равенства!
Бессильное безумие тирана вопиет в вас о
«равенстве»: так скрывается ваше
сокровенное желание тирании за словами о
добродетели!
Истосковавшийся мрак, скрытая
зависть, быть может, мрак и зависть
ваших отцов: вот что прорывается в вас
безумным пламенем мести.
То, о чем молчал отец, начинает
говорить в сыне: и часто находил я в сыне
обнаженную тайну отца.
На вдохновенных похожи они: но не
сердце вдохновляет их — а месть. И
если они становятся хитрыми и
холодными, — это не ум, а зависть делает их
хитрыми и холодными.
Их зависть приводит их даже на путь
мыслителей; и в том отличительная
черта их зависти, что всегда идут они
слишком далеко: так что их усталость
должна в конце концов уснуть на снегу.
В каждой жалобе их звучит мщение,
в каждой похвале их есть желание
причинить страдание; и быть судьями
кажется им блаженством.
Но я советую вам, друзья мои: не
доверяйте никому, в ком сильно
стремление наказывать!
euch ins Antlitz mein Gelachter der
Hohe.
Darum reiJ3e ich an eurem Netze, dass
eure Wut euch aus eurer Lugen-Hohle
locke, und eure Rache hervorspringe hin-
ter eurem Wort "Gerechtigkeit."
Denn dass der Mensch erlost werde
von der Rache: das ist mir die Brucke
zur hochsten Hoffnung und ein
Regenbogen nach langen Unwettern.
Aber anders wollen es freilich die
Taranteln. "Das gerade heifte uns
Gerechtigkeit, dass die Welt voll werde
von den Unwettern unsrer Rache" —
also reden sie miteinander.
"Rache wollen wir uben und
Beschimpfung an alien, die uns nicht
gleich sind" — so geloben sich die
Tarantel-Herzen.
"Und 'Wille zur Gleichheit' — das sel-
ber soil furderhin der Name fur Tugend
werden; und gegen alles, was Macht hat,
wollen wir unser Geschrei erheben!"
Ihr Prediger der Gleichheit, der
Tyrannen-Wahnsinn der Ohnmacht
schreit also aus euch nach "Gleichheit":
eure heimlichsten Tyrannen-Geluste
vermummen sich also in Tugend-Worte!
Vergramter Dunkel, verhaltener
Neid, vielleicht eurer Vater Dunkel und
Neid: aus euch bricht's als Flamme her-
aus und Wahnsinn der Rache.
Was der Vater schwieg, das kommt
im Sohne zum Reden; und oft fand ich
den Sohn als des Vaters entblosstes
Geheimnis.
Den Begeisterten gleichen sie: aber
nicht das Herz ist es, was sie begeistert, —
sondern die Rache. Und wenn sie fein und
kalt werden, ist's nicht der Geist. sondern
der Neid, der sie fein und kalt macht.
Ihre Eifersucht fiihrt sie auch auf der
Denker Pfade; und dies ist das Merkmal
ihrer Eifersucht — immer gehn sie zu
weit: dass ihre Mudigkeit sich zuletzt
noch auf Schnee schlafen legen muss.
Aus jeder ihrer Klagen tont Rache, in
jedem ihrer Lobspruche ist ein Wehetun;
und Richter-sein scheint ihnen Seligkeit.
Страница
95
Seite
Это — народ плохого сорта и
происхождения; на их лицах виден палач и
ищейка.
Не доверяйте всем тем, кто много
говорят о своей справедливости!
Поистине, их душам недостает не одного
только меду.
И если они сами себя называют
«добрыми и праведными», не забывайте,
что им недостает только — власти,
чтобы стать фарисеями!
Друзья мои, я не хочу, чтобы меня
смешивали или ставили наравне с ними.
Есть такие, что проповедуют мое
учение о жизни: и в то же время они
проповедники равенства и тарантулы.
Они говорят в пользу жизни, эти
ядовитые пауки, хотя они сидят в своих
пещерах, отвернувшись от жизни: ибо
этим они хотят причинять страдание.
Этим они хотят причинять страдание
всем, у кого теперь власть: ибо у этих
преобладает еще проповедь смерти.
Будь иначе, и тарантулы учили бы
иначе: ибо они некогда были худшими
клеветниками на мир и сжигателями
еретиков.
Я не хочу, чтобы меня смешивали или
ставили наравне с этими
проповедниками равенства. Ибо так говорит ко
мне справедливость: «Люди не равны».
И они не должны быть равны! Чем
была бы моя любовь к сверхчеловеку,
если бы я говорил иначе?
Пусть по тысяче мостов и тропинок
стремятся они к будущему, и пусть
между ними будет все больше войны и
неравенства: так заставляет меня
говорить моя великая любовь!
Изобретателями образов, и призраков
должны они стать во время вражды своей,
и этими образами и призраками должны
они сразиться в последней борьбе!
Добрый и злой, богатый и бедный,
высокий и низкий и все имена
ценностей: все должно быть оружием и
кричащим символом и указывать, что
жизнь должна всегда сызнова
преодолевать самое себя!
Also aber rate ich euch, meine
Freunde: misstraut alien, in welchen der
Trieb, zu strafen, machtig ist!
Das ist Volk schlechter Art und
Abkunft; aus ihren Gesichtern blickt der
Henker und der Spurhund.
Misstraut alien denen, die viel von
ihrer Gerechtigkeit reden! Wahrlich,
ihren Seelen fehlt es nicht nur an Honig.
Und wenn sie sich selber "die Guten
und Gerechten" nennen, so vergesst
nicht, dass ihnen zum Pharisaer nichts
fehlt als — Macht!
Meine Freunde, ich will nicht ver-
mischt und verwechselt werden.
Es gibt solche, die predigen meine
Lehre vom Leben: und zugleich sind sie
Prediger der Gleichheit und Taranteln.
Dass sie dem Leben zu Willen reden,
ob sie gleich in ihrer Hohle sitzen, diese
Gift-Spinnen, und abgekehrt vom Leben:
das macht, sie wollen damit wehetun.
Solchen wollen sie damit wehetun,
die jetzt die Macht haben: denn bei
diesen ist noch die Predigt vom Tode am
besten zu Hause.
Ware es anders, so wurden die
Taranteln anders lehren: und gerade sie
waren ehemals die besten Welt-
Verleumder und Ketzer-Brenner.
Mit diesen Predigem der Gleichheit
will ich nicht vermischt und verwechselt
sein. Denn so redet mir die Gerechtigkeit:
"die Menschen sind nicht gleich."
Und sie sollen es auch nicht werden!
Was ware denn meine Liebe zum Uber-
menschen, wenn ich anders sprache?
Auf tausend Brucken und Stegen
sollen sie sich drangen zur Zukunft, und
immer mehr Krieg und Ungleichheit soil
zwischen sie gesetzt sein: so lasst mien
meine grofte Liebe reden!
Erfinder von Bildern und Gespenstem
sollen sie werden in ihren Feindschaften,
und mit ihren Bildern und Gespenstem
sollen sie noch gegeneinander den hoch-
sten Kampf kampfen!
Gut und Bose, und Reich und Arm,
und Hoch und Gering, und alle Namen der
Страница
96
Seite
Ввысь хочет она строиться с
помощью столбов и ступеней: дальние
горизонты хочет она изведать и смотреть
на блаженные красоты, — для этого ей
нужна высота!
И так как ей нужна высота, то ей
нужны ступени и противоречия
ступеней и поднимающихся по ним!
Подниматься хочет жизнь и, поднимаясь,
преодолевать себя.
И посмотрите, друзья мои! Здесь, где
пещера тарантула, высятся
развалины древнего храма. — посмотрите на
них просветленными глазами!
Поистине, тот, кто некогда здесь, в
камне, воздвигал свои мысли вверх,
знал о тайне всякой жизни наравне с
мудрейшими из людей!
Что даже в красоте есть борьба и
неравенство, и война и власть, и
чрезмерная власть: этому учит он нас здесь
в самом ясном символе.
Как божественно преломляются
здесь в борьбе своды и дуги: как светом
и тенью они устремляются друг против
друга, божественно стремительные, —
так же уверенно и прекрасно будем
врагами и мы, друзья мои! Божественно
устремимся мы друг против друга! —
Увы! Тут укусил меня самого
тарантул, мой старый враг! Божественно
уверенно и прекрасно укусил он меня в
палец!
«Должны быть наказание и
справедливость» — так думает он: ведь
недаром же ему петь здесь гимны в честь
вражды!
Да, он отомстил за себя! И, увы!
теперь мщением заставит он
кружиться и мою душу!
Но чтобы не стал я кружиться, друзья
мои, привяжите меня покрепче к этому
столбу! Уж лучше хочу я быть
столпником, чем вихрем мщения!
Поистине, не вихрь и не смерч Зара-
тустра: а если он и танцор, то никак не
танцор тарантеллы! —
Так говорил Заратустра.
Werte: Waffen sollen es sein und klirrende
Merkmale davon, dass das Leben sich
immer wieder selber uberwinden muss!
In die Hohe will es sich bauen mit
Pfeilern und Stufen, das Leben selber: in
weite Fernen will es blicken und hinaus
nach seligen Schonheiten, — darum
braucht es Hohe!
Und weil es Hohe braucht, braucht
es Stufen und Widerspruch der Stufen
und Steigenden! Steigen will das Leben
und steigend sich uberwinden.
Und seht mir doch, meine Freunde!
Hier, wo der Tarantel Hohle ist, heben sich
eines alten Tempels Trummer aufwarts, —
seht mir doch mit erleuchteten Augen hin!
Wahrlich, wer hier einst seine
Gedanken in Stein nach oben ttirmte,
um das Geheimnis alles Lebens wusste
er gleich dem Weisesten!
Dass Kampf und Ungleiches auch
noch in der Schonheit sei und Krieg um
Macht und Ubermacht: das lehrt er uns
hier im deutlichsten Gleichnis.
Wie sich gottlich hier Gewolbe und
Bogen brechen, im Ringkampfe: wie mit
Licht und Schatten sie wider einander
streben, die gottlich-Strebenden —
Also sicher und schon lasst uns auch
Feinde sein, meine Freunde! Gottlich
wollen wir wider einander streben! —
Wehe! Da biss mich selber die
Tarantel, meine alte Feindin! Gottlich
sicher und schon biss sie mich in den Finger!
"Strafe muss sein und Gerechtigkeit
— so denkt sie: nicht umsonst soil er hier
der Feindschaft zu Ehren Lieder singen!"
Ja, sie hat sich geracht! Und wehe!
Nun wird sie mit Rache auch noch
meine Seele drehend machen!
Dass ich mich aber nicht drehe,
meine Freunde, bindet mich fest hier an
diese Saule! Lieber noch Saulen-Heiliger
will ich sein, als Wirbel der Rachsucht!
Wahrlich, kein Dreh— und Wirbelwind
ist Zarathustra: und wenn er ein Tanzer ist,
nimmermehr doch ein Tarantel-Tanzer! —
Also sprach Zarathustra.
Страница
97
Seite
О знаменитых мудрецах
Von den beriihmten Weisen
Народу служили вы и народному
суеверию, вы все, знаменитые
мудрецы! — а не истине! И потому только
платили вам дань уважения.
И потому только перенесли ваше
неверие, что оно было остроумным
окольным путем к народу. Так
предоставляет господин волю своим рабам и
еще потешается над их своеволием.
Но кто же ненавистен народу, как
волк собакам: — свободный ум, враг
цепей, кто не молится и живет в лесах.
Выгнать его из его убежища — это
называлось всегда у народа «чувством
справедливости»: на него он все еще
натравливает своих самых злых собак.
«Истина существует: ибо существует
народ! Горе ищущему!» — так велось
исстари.
Своему народу хотели вы дать
оправдание в его поклонении: это называли
вы «волею к истине», вы, знаменитые
мудрецы!
И ваше сердце всегда говорило себе:
«Из народа вышел я, оттуда же
низошел на меня голос бога».
Упрямые и хитрые, как ослы, вы
всегда были ходатаями за народ.
И многие властители, желавшие
ладить с народом, впрягали впереди своих
коней — осленка знаменитого мудреца.
А теперь, знаменитые мудрецы,
хотелось бы мне, чтобы вы наконец совсем
сбросили с себя шкуру льва!
Пеструю шкуру хищного зверя и
космы исследующего, ищущего и
завоевывающего!
Ах. чтобы научился я верить в вашу
«правдивость», вам надо сперва
отказаться от вашей воли к поклонению.
Правдивым называю я того, кто идет
в пустыни, где нет богов, и разбивает
свое сердце, готовое поклониться.
На желтом песке, палимый солнцем,
украдкой смотрит он с жадностью на
богатые источниками острова, где все
живущее отдыхает под тенью дерев.
Dem Volke habt ihr gedient und des
Volkes Aberglauben, ihr beruhmten Weisen
alle! — und nicht der Wahrheit! Und gerade
darum zollte man euch Ehrfurcht.
Und darum auch ertrug man euren
Unglauben, weil er ein Witz und Umweg
war zum Volke. So lasst der Herr seine
Sklaven gewahren und ergotzt sich noch
an ihrem Ubermute.
Aber wer dem Volke verhasst ist wie
ein Wolf den Hunden: das ist der freie
Geist, der Fessel-Feind, der Nicht-
Anbeter, der in Waldern Hausende.
Ihn zu jagen aus seinem Schlupfe —
das hiej3 immer dem Volke "Sinn fur das
Rechte": gegen ihn hetzt es noch immer
seine scharfzahnigsten Hunde.
"Denn die Wahrheit ist da: ist das
Volk doch da! Wehe, wehe den
Suchenden!" — also scholl es von jeher.
Eurem Volke wolltet ihr Recht schaffen
in seiner Verehrung: das hie£et ihr "Wille
zur Wahrheit," ihr beruhmten Weisen!
Und euer Herz sprach immer zu
sich: "vom Volke kam ich: von dort her
kam mir auch Gottes Stimme."
Hart-nackig und klug, dem Esel gle-
ich, wart ihr immer als des Volkes
Fursprecher.
Und mancher Machtige, der gut
fahren wollte mit dem Volke, spannte
vor seine Rosse noch — ein Eselein,
einen beruhmten Weisen.
Und nun wollte ich, ihr beruhmten
Weisen, ihr wurfet endlich das Fell des
Lowen ganz von euch!
Das Fell des Raubtiers, das buntge-
fleckte, und die Zotten des
Forschenden, Suchenden, Erobernden!
Ach, dass ich an eure "Wahrhaftigkeit"
glauben lerne, dazu musstet ihr mir erst
euren verehrenden Willen zerbrechen.
Wahrhaftig — so hei£e ich den, der
in gotterlose Wusten geht und sein
verehrendes Herz zerbrochen hat.
Im gelben Sande und verbrannt von
der Sonne schielt er wohl durstig nach
Страница
98
Seite
Но его жажда не может заставить его
сделаться похожим на этих довольных:
ибо где есть оазисы, там есть и идолы.
Быть голодным, сильным, одиноким
и безбожным: так хочет воля льва.
Быть свободным от счастья рабов,
избавленным от богов и поклонения
им, бесстрашным и наводящим страх,
великим и одиноким: такова воля
правдивого.
В пустыне жили искони правдивые,
свободные умы, как господа пустыни;
но в городах живут хорошо
откормленные, знаменитые мудрецы, —
вьючные животные.
Ибо всегда тянут они, как ослы, —
повозку народа!
За это не сержусь я на них: но
слугами остаются они для меня и людьми
запряженными, даже если сбруя их
сверкает золотом.
И часто бывали они хорошими
слугами, достойными похвалы. Ибо так
говорит добродетель: «Если должен ты
быть слугою, ищи того, кому твоя
служба всего полезнее!»
«Дух и добродетель твоего господина
должны расти благодаря тому, что ты
его слуга: так будешь ты расти и сам
вместе с его духом и его добродетелью!»
И поистине, вы, знаменитые мудрецы,
слуги народа! вы сами росли вместе с
духом и добродетелью народа — а народ
через вас! К вашей чести говорю я это!
Но народом остаетесь вы для меня
даже в своих добродетелях,
близоруким народом, — который не знает, что
такое дух!
Дух есть жизнь, которая сама стоит
жизни: своим собственным
страданием увеличивает она собственное
знание, — знали ли вы уже это?
И счастье духа в том, чтобы
помазанным быть и освященным быть слезами
на заклание, — знали ли вы уже это?
И слепота слепого и его искание
ощупью свидетельствуют о силе солнца, на
которое глядел он, — знали ли вы уже
это?
den quellenreichen Eilanden, wo
Lebendiges unter dunkeln Baumen runt.
Aber sein Durst uberredet ihn nicht,
diesen Behaglichen gleich zu vverden: denn
wo Oasen sind, da sind auch Gotzenbilder.
Hungernd, gewalttatig. einsam, gott-
ios: so will sich selber der Lowen-Wille.
Frei von dem Gluck der Knechte,
erlost von Gottern und Anbetungen,
furchtlos und furchterlich. gro/3 und
einsam: so ist der Wille des Wahrhaitigen.
In der Wuste wohnten von je die
Wahrhaitigen, die freien Geister, als der
Wuste Herren; aber in den Stadten
wohnen die gutgefutterten, beruhmten
Weisen, — die Zugtiere.
Immer namlich Ziehen sie. als Esel —
des Volkes Karren!
Nicht dass ich ihnen darob ziirne:
aber Dienende bleiben sie mir und
Angeschirrte, auch wenn sie von gold-
nem Geschirre glanzen.
Und oft waren sie gute Diener und
preiswurdige. Denn so spricht die Tugend:
musst du Diener sein, so suche den,
welchem dein Dienst am besten nutzt!
"Der Geist und die Tugend deines
Herrn sollen wachsen, dadurch dass du
sein Diener bist: so wachsest du selber
mit seinem Geiste und seiner Tugend!"
Und wahrlich, ihr beruhmten
Weisen, ihr Diener des Volkes! Ihr selber
wuchset mit des Volkes Geist und
Tugend — und das Volk durch euch! Zu
euren Ehren sage ich das!
Aber Volk bleibt ihr mir auch noch in
euren Tugenden, Volk mit bloden Augen,
— Volk, das nicht weiJS, was Geist ist!
Geist ist das Leben, das selber ins
Leben schneidet: an der eignen Qual
mehrt es sich das eigne Wissen, —
wusstet ihr das schon?
Und des Geistes Gluck ist dies:
gesalbt zu sein und durch Tranen geweiht
zum Opfertier, — wusstet ihr das schon?
Und die Blindheit des Blinden und
sein Suchen und Tappen soil noch von
der Macht der Sonne zeugen, in die er
schaute, — wusstet ihr das schon?
Страница
99
Seite
С помощью гор должен учиться
строить познающий! Мало того, что дух
двигает горами. — знали ли вы уже это?
Вы знаете только искры духа: но вы
не видите наковальни, какой является
он, и жестокости его молота!
Поистине, вы не знаете гордости
духа! Но еще менее перенесли бы вы
скромность духа, если бы когда-нибудь
захотела она говорить!
И никогда еще не могли вы ввергнуть
свой дух в яму со снегом: вы
недостаточно горячи для этого! Потому и не
знаете вы восторгов его холода.
Но во всем обходитесь вы, по-моему,
с духом слишком запросто: и из
мудрости делали вы часто богадельню и
больницу для плохих поэтов.
Вы не орлы: потому и не испытывали
вы счастья в испуге духа. И кто не
птица, не должен парить над пропастью.
Вы кажетесь мне теплыми: но
холодом веет от всякого глубокого
познания. Холодны, как лед, самые глубокие
источники духа: услада для горячих
рук и для тех, кто действует.
Вот стоите вы, чтимые, строгие, с
прямыми спинами, вы, знаменитые
мудрецы! — вами не движет могучий
ветер и сильная воля.
Видели ли вы когда-нибудь парус
на море, надутый ветром и
дрожащий от бури?
Подобно парусу, дрожащему от бури
духа, проходит по морю моя мудрость —
моя дикая мудрость!
Но вы, слуги народа, вы, знаменитые
мудрецы, — как могли бы вы идти со
мною! —
Так говорил Заратустра.
Ночная песнь
Ночь: теперь говорят громче все бьющие
ключи. И моя душа тоже бьющий ключ.
Ночь: теперь только пробуждаются
все песни влюбленных. И моя душа
тоже песнь влюбленного.
Und mit Bergen soil der Erkennende
bauen lemen! Wenig ist es, dass der Geist
Berge versetzt, — wusstet ihr das schon?
Ihr kennt nur des Geistes Funken: aber
ihr seht den Ambos nicht, der er ist, und
nicht die Grausamkeit seines Hammers!
Wahrlich, ihr kennt des Geistes
Stolz nicht! Aber noch weniger wurdet
ihr des Geistes Bescheidenheit ertragen,
wenn sie einmal reden wollte!
Und niemals noch durftet ihr euren
Geist in eine Grube von Schnee werfen: ihr
seid nicht hei£ genug dazu! So kennt ihr
auch die Entzuckungen seiner Kalte nicht.
In allem aber tut ihr mir zu ver-
traulich mit dem Geiste; und aus der
Weisheit machtet ihr oft ein Armen—
und Krankenhaus fur schlechte Dichter.
Ihr seid keine Adler: so erfuhrt ihr
auch das Gluck im Schrecken des
Geistes nicht. Und wer kein Vogel ist,
soil sich nicht tiber Abgrunden lagern.
Ihr seid mir Laue: aber kalt stromt
jede tiefe Erkenntnis. Eiskalt sind die
innersten Brunnen des Geistes: ein
Labsal hei£en Handen und Handelnden.
Ehrbar steht ihr mir da und steif und
mit geradem Rucken, ihr beruhmten Weisen!
— euch treibt kein starker Wind und Wille.
Saht ihr nie ein Segel uber das Meer
gehn, gerundet und geblaht und zit-
ternd vor dem Ungestum des Windes?
Dem Segel gleich, zitternd vor dem
Ungestum des Geistes, geht meine Weisheit
uber das Meer — meine wilde Weisheit!
Aber ihr Diener des Volkes, ihr
beruhmten Weisen, — wie konntet ihr
mit mir gehn! —
Also sprach Zarathustra.
Das Nachtlied
Nacht ist es: nun reden lauter alle
springenden Brunnen. Und auch meine
Seele ist ein springender Brunnen.
Nacht ist es: nun erst erwachen alle
Lieder der Liebenden. Und auch meine
Seele ist das Lied eines Liebenden.
Страница
100
Seite
Что-то неутоленное, неутолимое есть
во мне: оно хочет говорить. Жажда
любви есть во мне; она сама говорит
языком любви.
Я — свет: ах, если бы быть мне ночью!
Но в том и одиночество мое, что
опоясан я светом.
Ах, если бы быть мне темною ночью!
Как упивался бы я у сосцов света!
И даже вас благословлял бы я, вы,
звездочки, мерцающие, как
светящиеся червяки на небе! — и был бы
счастлив от ваших даров света.
Но я живу в своем собственном свете,
я вновь поглощаю пламя, что исходит
из меня.
Я не знаю счастья берущего; и часто
мечтал я о том, что красть должно
быть еще блаженнее, чем брать.
В том моя бедность, что моя рука
никогда не отдыхает от дарения; в том
моя зависть, что я вижу глаза, полные
ожидания, и ночи, освещенные
жаждой желания.
О горе всех, кто дарит! О затмение
моего солнца! О жажда желаний! О
ярый голод среди пресыщения!
Они берут у меня: но затрагиваю ли я
их душу? Целая пропасть лежит между
«дарить» и «брать»; но и через
малейшую пропасть очень трудно
перекинуть мост.
Голод вырастает из моей красоты:
причинить страдание хотел бы я тем,
кому я свечу, ограбить хотел бы я
одаренных мною: — так алчу я злобы.
Отдернуть руку, когда другая рука
уже протягивается к ней; медлить, как
водопад, который медлит в своем
падении: — так алчу я злобы.
Такое мщение измышляет мой
избыток: такое коварство рождается из
моего одиночества.
Мое счастье дарить замерло в
дарении, моя добродетель устала от себя
самой и от своего избытка!
Кто постоянно дарит, тому грозит
опасность потерять стыд; кто
постоянно раздает, у того рука и сердце нати-
Ein Ungestilltes. Unstillbares ist in
mir; das will laut werden. eine Begierde
nach Liebe ist in mir, die redet selber die
Sprache der Liebe.
Licht bin ich: ach, dass ich Nacht
ware! Aber dies ist meine Einsamkeit,
dass ich von Licht umgurtet bin.
Ach, dass ich dunkel ware und
nachtig! Wie wollte ich an den Briisten des
Lichts saugen!
Und euch selber wollte ich noch seg-
nen, ihr kleinen Funkelsterne und
Leuchtwurmer droben! — und selig sein
ob eurer Licht-Geschenke.
Aber ich lebe in meinem eignen
Lichte, ich trinke die Flammen in mich
zuruck, die aus mir brechen.
Ich kenne das Gluck des
Nehmenden nicht; und oft traumte mir
davon, dass Stehlen noch seliger sein
musse, als Nehmen.
Das ist meine Armut, dass meine
Hand niemals ausruht vom Schenken;
das ist mein Neid, dass ich wartende
Augen sehe und die erhellten Nachte der
Sehnsucht.
О Unseligkeit aller Schenkenden! О
Verfinsterung meiner Sonne! О Begierde nach
Begehren! О HeiJShunger in der Sattigung!
Sie nehmen von mir: aber ruhre ich
noch an ihre Seele? Eine Kluft ist zwis-
chen Geben und Nehmen; und die klein-
ste Kluft ist am letzten zu uberbrucken.
Ein Hunger wachst aus meiner
Schonheit: wehetun mochte ich denen,
welchen ich leuchte, berauben mochte
ich meine Beschenkten: — also hungere
ich nach Bosheit.
Die Hand zuruckziehend, wenn sich
schon ihr die Hand entgegenstreckt;
dem Wasserfalle gleich zogernd, der
noch im Sturze zogert: — also hungere
ich nach Bosheit.
Solche Rache sinnt meine Fulle aus;
solche Tucke quillt aus meiner
Einsamkeit.
Mein Gluck im Schenken erstarb im
Schenken, meine Tugend wurde ihrer
selber mude an ihrem Uberflusse!
Страница
101
Seite
рают себе мозоли от постоянного раз-
давания.
Мои глаза не делаются уже
влажными перед стыдом просящих; моя рука
слишком огрубела для дрожания рук
наполненных.
Куда же девались слезы из моих глаз
и нежность из моего сердца? О
одиночество всех, кто дарит! О молчание
всех, кто светит!
Много солнц вращается в пустом
пространстве: всему, что темно, говорят они
своим светом. — для меня молчат они.
О, в этом и есть вражда света ко
всему светящемуся: безжалостно
проходит оно своими путями.
Несправедливое в глубине сердца ко
всему светящемуся, равнодушное к
другим солнцам. — так движется
всякое солнце.
Как буря несутся солнца своими
путями, в этом — движение их. Своей
неумолимой воле следуют они. в этом —
холод их.
О, это вы. темные ночи, создаете
теплоту из всего светящегося! О, только
вы пьете млеко и усладу у сосцов света!
Ах, лед кругом меня, моя рука
обжигается об лед! Ах. жажда во мне.
которая томится по вашей жажде!
Ночь: ах. зачем я должен быть
светом! И жаждою тьмы! И одиночеством!
Ночь: теперь рвется, как ключ, мое
желание, — желание говорить.
Ночь: теперь говорят громче все бьющие
ключи. И душа моя тоже бьющий ключ.
Ночь: теперь пробуждаются все
песни влюбленных. И моя душа тоже
песнь влюбленного. —
Так пел Заратустра.
Песнь-пляска
Однажды вечером проходил
Заратустра со своими учениками по лесу: и
вот: отыскивая источник, вышел он на
зеленый луг, окаймленный
молчаливыми деревьями и кустарником: на
Wer immer schenkt, dessen Gefahr
ist, dass er die Scham verliere; wer
immer austeilt, dessen Hand und Herz
hat Schwielen vor lauter Austeilen.
Mein Auge quillt nicht mehr uber vor der
Scham der Bittenden; meine Hand wurde zu
hart fur das Zittem geftillter Hande.
Wohin kam die Trane meinem Auge und
der Flaum meinem Herzen? О Einsamkeit
aller Schenkenden! О Schweigsamkeit aller
Leuchtenden!
Viel Sonnen kreisen im oden Raume:
zu allem, was dunkel ist, reden sie mit
ihrem Lichte, — mir schweigen sie.
О dies ist die Feindschaft des Lichts
gegen Leuchtendes, erbarmungslos wandelt
es seine Bahnen.
Unbillig gegen Leuchtendes im tiefsten
Herzen: kalt gegen Sonnen, — also wandelt
jede Sonne.
Einem Sturme gleich fliegen die Sonnen
ihre Bahnen, das ist ihr Wandeln. Ihrem uner-
bittlichen Willen folgen sie, das ist ihre Kalte.
O, ihr erst seid es, ihr Dunklen, ihr
Nachtigen, die ihr Warme schafft aus
Leuchtendem! O, ihr erst trinkt euch
Milch und Labsal aus des Lichtes Eutem!
Ach, Eis ist um mich, meine Hand ver-
brennt sich an Eisigem! Ach, Durst ist in
mir, der schmachtet nach eurem Durste!
Nacht ist es: ach dass ich Licht sein
muss! Und Durst nach Nachtigem! Und
Einsamkeit!
Nacht ist es: nun bricht wie ein Born
aus mir mein Verlangen, — nach Rede
verlangt mich.
Nacht ist es: nun reden lauter alle
springenden Brunnen. Und auch meine
Seele ist ein springender Brunnen.
Nacht ist es: nun erst erwachen alle
Lieder der Liebenden. Und auch meine
Seele ist das Lied eines Liebenden. —
Also sang Zarathustra.
Das Tanzlied
Eines Abends ging Zarathustra mit
seinen Jungern durch den Wald; und als
Страница
102
Seite
нем танцевали девушки. Узнав Зара-
тустру, девушки бросили свой танец;
но Заратустра подошел к ним с
приветливым видом и говорил эти слова:
— Не бросайте пляски, вы, милые
девушки! К вам подошел не противник
игр со злым взглядом, не враг девушек.
Ходатай бога я перед дьяволом, а он —
дух тяжести. Как бы мог я, вы,
быстроногие, быть врагом божественных
танцев? Или женских ножек с красивыми
пальцами?
Правда, я — лес, полный мрака от
темных дерев: но кто не испугается
моего мрака, найдет и кущи роз под
сенью моих кипарисов.
И маленького бога найдет он,
любезного девушкам: у колодца лежит он
тихо, с закрытыми глазами.
Поистине, среди бела дня уснул он,
ленивец! Не гонялся ли он слишком
много за бабочками?
Не сердитесь на меня, прекрасные
плясуньи, если я немного накажу
маленького бога! Быть может, кричать
будет он и плакать, — но он готов
смеяться, даже когда плачет!
И со слезами на глазах пусть просит
он у вас о пляске; а я спою песнь к его
пляске:
Песнь пляски и насмешки над духом
тяжести, моим величайшим и самым
могучим демоном, о котором говорят,
что он «владыка мира». —
И вот песня, которую пел Заратустра,
в то время как Купидон и девушки
вместе плясали:
В твои глаза заглянул я недавно, о
жизнь! И мне показалось, что я
погружаюсь в непостижимое.
Но ты вытащила меня золотою
удочкой; насмешливо смеялась ты, когда я
тебя называл непостижимой.
«Так говорят все рыбы, — отвечала
ты. — Чего не постигают они, то и
непостижимо.
Но я только изменчива и дика, и во
всем я женщина, и притом не
добродетельная:
er nach einem Brunnen suchte, siehe, da
kam er auf eine grime Wiese, die von
Baumen und Gebusch still umstanden
war: auf der tanztenMadchen miteinander.
Sobald die Madchen Zarathustra erkan-
nten, liej^en sie vom Tanze ab; Zarathustra
aber trat mit freundlicher Gebarde zu
ihnen und sprach diese Worte:
"Lasst vom Tanze nicht ab, ihr
lieblichen Madchen! Kein Spielverderber
kam zu euch mit bosem Blick, kein
Madchen-Feind.
Gottes Fursprecher bin ich vor dem
Teufel: der aber ist der Geist der
Schwere. Wie sollte ich, ihr Leichten,
gottlichen Tanzen feind sein? Oder
Madchenfuj3en mit schonen Knocheln?
Wohl bin ich ein Wald und eine Nacht
dunkler Baume: doch wer sich vor meinem
Dunkel nicht scheut, der findet auch
Rosenhange unter meinen Zypressen.
Und auch den kleinen Gott findet er
wohl, der den Madchen der liebste ist:
neben dem Brunnen liegt er, still, mit
geschlossenen Augen.
Wahrlich, am hellen Tage schlief er
mir ein, der Tagedieb! Haschte er wohl
zu viel nach Schmetterlingen?
Zurnt mir nicht, ihr schonen
Tanzenden, wenn ich den kleinen Gott
ein wenig zuchtige! Schreien wird er
wohl und weinen, — aber zum Lachen
ist er noch im Weinen!
Und mit Tranen im Auge soil er euch
um einen Tanz bitten; und ich selber
will ein Lied zu seinem Tanze singen:
Ein Tanz— und Spottlied auf den
Geist der Schwere, meinen allerhochsten
gro£machtigsten Teufel. von dem sie
sagen, dass er der Herr der Welt' sei." —
Und dies ist das Lied, welches
Zarathustra sang, als Kupido und die
Madchen zusammen tanzten.
In dein Auge schaute ich jungst, о
Leben! Und ins Unergrundliche schien ich
mir da zu sinken.
Aber du zogst mich mit goldner
Angel heraus; spottisch lachtest du, als
ich dich unergrundlich nannte.
Страница
103
Seite
Хотя я называюсь у вас, мужчин,
«глубиною» или «верностью»,
«вечностью», «тайною».
Но вы, мужчины, одаряете нас всегда
собственными добродетелями — ах вы,
добродетельные!»
Так смеялась она, невероятная; но
никогда не верю я ей и смеху ее, когда
она дурно говорит о себе самой.
И когда я с глазу на глаз говорил со своей
дикой мудростью, она сказала мне с
гневом: «Ты желаешь, ты жаждешь, ты
любишь, потому только ты и хвалишь жизнь!»
Чуть было зло не ответил я ей и не
сказал правду рассерженной; и нельзя
злее ответить, как «сказав правду»
своей мудрости.
Так обстоит дело между нами тремя.
От всего сердца люблю я только жизнь
— и поистине, всего больше тогда,
когда я ненавижу ее!
Но если я люблю мудрость, и часто
слишком люблю ее, то потому, что она
очень напоминает мне жизнь!
У нее ее глаза, ее смех и даже ее
золотая удочка: чем же я виноват, что они
так похожи одна на другую?
И когда однажды жизнь спросила
меня: «Что такое мудрость?» — я с жаром
ответил: «О, да! мудрость!
Ее алчут и не насыщаются, смотрят
сквозь покровы и ловят сетью.
Красива ли она? Почем я знаю! Но
и самые старые карпы еще идут на
приманки ее.
Изменчива она и упряма; часто я
видел, как кусала она себе губы и путала
гребнем свои волосы.
Быть может, она зла и лукава, и во
всем она женщина; когда она дурно
говорит о себе самой, тогда именно
увлекает она всего больше».
И когда я сказал это жизни, она зло
улыбнулась и закрыла глаза. «О ком же
говоришь ты? — спросила она. — Не
обо мне ли?
И если даже ты прав, — можно ли
говорить это мне прямо в лицо! Но
теперь скажи мне о своей мудрости!»
"So gent die Rede aller Fische,
sprachst du; was sie nicht ergrunden,
ist unergrundlich.
Aber veranderlich bin ich nur und
wild und in allem ein Weib, und kein
tugendhaftes:
Ob ich schon euch Mannern die
Tiefe" heiJ3e oder dieTreue, die Ewige\
die Geheimnisvolle/ —
Doch ihr Manner beschenkt uns
stets mit den eignen Tugenden — ach,
ihr Tugendhaften!"
Also lachte sie, die Unglaubliche; aber
ich glaube ihr niemals und ihrem Lachen,
wenn sie bos von sich selber spricht.
Und als ich unter vier Augen mit
meiner wilden Weisheit redete, sagte sie
mir zornig: "Du willst, du begehrst, du
liebst, darum allein lobst du das Leben!"
Fast hatte ich da bos geantwortet und
der Zomigen die Wahrheit gesagt; und
man kann nicht boser antworten, als wenn
man seiner Weisheit "die Wahrheit sagt."
So namlich steht es zwischen uns
Dreien. Von Grund aus liebe ich nur das
Leben — und, wahrlich, am meisten
dann, wenn ich es hasse!
Dass ich aber der Weisheit gut bin
und oft zu gut: das macht, sie erinnert
mich gar sehr an das Leben!
Sie hat ihr Auge, ihr Lachen und sogar
ihr goldnes Angelriitchen: was kann ich
dafur, dass die Beiden sich so ahnlich sehen?
Und als mich einmal das Leben
fragte: Wer ist denn das, die Weisheit? —
da sagte ich eifrig: "Ach ja! die Weisheit!
Man durstet um sie und wird nicht
satt, man blickt durch Schleier, man
hascht durch Netze.
Ist sie schon? Was wei£ ich! Aber die
altesten Karpfen werden noch mit ihr
gekodert.
Veranderlich ist sie und trotzig; oft
sah ich sie sich die Lippe beiften und den
Kamm wider ihres Haares Strich fuhren.
Vielleicht ist sie bose und falsch, und
in allem ein Frauenzimmer; aber wenn
sie von sich selber schlecht spricht, da
gerade verfuhrt sie am meisten."
Страница
104
Seite
Ах, ты опять раскрыла глаза свои, о
жизнь возлюбленная! И мне
показалось, что я опять погружаюсь в
непостижимое. —
Так пел Заратустра. Но когда пляска
кончилась и девушки ушли, он
сделался печальным.
«Солнце давно уже село, — сказал он
наконец, — луг стал сырым, от лесов
веет прохладой.
Что-то неведомое окружает меня и
задумчиво смотрит. Как! Ты жив еще,
Заратустра?
Почему? Зачем? Для чего? Куда? Где?
Как? Разве не безумие — жить еще? —
Ах, друзья мои, это вечер вопрошает
во мне. Простите мне мою печаль!
Вечер настал: простите мне, что
вечер настал!» —
Так говорил Заратустра.
Надгробная песнь
«Там остров могил, молчаливый; там
также могилы моей юности. Туда
отнесу я вечно зеленый венок жизни».
Так решив в сердце, ехал я по морю. —
О вы, образы и видения моей юности!
О взоры любви, божественные
мгновения! Как быстро исчезли вы! Я
вспоминаю о вас сегодня как об умерших для
меня.
От вас, мои дорогие мертвецы,
нисходит на меня сладкое благоухание,
облегчающее мое сердце слезами.
Поистине, оно глубоко трогает и
облегчает сердце одинокому пловцу.
И все-таки я самый богатый и больше
всех вызывающий зависть к себе — я
самый одинокий! Ибо вы были у меня,
а я до сих пор у вас: скажите, кому
падали такие розовые яблочки с дерева,
как мне?
Я все-таки предмет вашей любви и
наследник, цветущий в память о вас
пестрыми дикорастущими
добродетелями, о вы, возлюбленные мои!
Als ich dies zu dem Leben sagte, da
lachte es boshaft und machte die Augen
zu. "Von wem redest du doch? sagte sie,
wohl von mir?
Und wenn du Recht hattest, — sagt
man das mir so ins Gesicht! Aber nun
sprich doch auch von deiner Weisheit!"
Ach, und nun machtest du wieder
dein Auge auf, о geliebtes Leben! Und
ins Unergrundliche schien ich mir
wieder zu sinken. —
Also sang Zarathustra. Als aber der
Tanz zu Ende und die Madchen fortge-
gangen waren, wurde er traurig.
"Die Sonne ist lange schon hinunter,
sagte er endlich: die Wiese ist feucht,
von den Waldern her kommt Kuhle.
Ein Unbekanntes ist um mich und
blickt nachdenklich. Was! Du lebst
noch, Zarathustra?
Warum? Wofur? Wodurch? Wohin?
Wo? Wie? Ist es nicht Torheit, noch zu
leben? —
Ach, meine Freunde, der Abend ist es, der
so aus mir fragt. Vergebt mir meine
Traurigkeit!
Abend ward es: vergebt mir, dass es
Abend ward!"
Also sprach Zarathustra.
Das Grablied
"Dort ist die Graberinsel, die
schweigsame; dort sind auch die Graber
meiner Jugend. Dahin will ich einen
immergrunen Kranz des Lebens tragen."
Also im Herzen beschlieJSend fuhr
ich uber das Meer. —
О ihr, meiner Jugend Gesichte und
Erscheinungen! O, ihr Blicke der Liebe
alle, ihr gottlichen Augenblicke! Wie
starbt ihr mir so schnell! Ich gedenke
eurer heute wie meiner Toten.
Von euch her, meinen liebsten Toten,
kommt mir ein su£er Geruch, ein Herz—
und tranenlosender. Wahrlich, er erschuttert
und lost das Herz dem einsam Schiffenden.
Страница
105
Seite
Ах, мы были созданы, чтобы
оставаться вблизи друг друга, вы, милые,
нездешние чудеса; и не как боязливые
птицы приблизились вы ко мне и к
желанию моему — нет, как доверчивые к
доверчивому!
Да, вы были созданы для верности,
подобно мне, и для нежной вечности:
должен ли я теперь называть вас
именем вашей неверности, вы, взоры
любви и божественные мгновения: иному
имени не научился я еще.
Поистине, слишком быстро умерли
вы для меня, вы, беглецы. Но не
бежали вы от меня, не бежал и я от вас: не
виновны мы друг перед другом в
нашей неверности.
Чтобы меня убить, душили вас, вы,
певчие птицы моих надежд! Да, в вас, вы,
возлюбленные мои, пускала всегда злоба свои
стрелы — чтобы попасть в мое сердце!
И она попала! Ибо вы были всегда
самыми близкими моему сердцу, вы
были всем, чем я владел и что владело
мною: и потому вы должны были
умереть молодыми и слишком рано!
В самое уязвимое, чем я владел,
пустили они стрелу: то были вы, чья кожа
походит на нежный пух и еще больше
на улыбку, умирающую от одного
взгляда на нее!
Но так скажу я своим врагам: «Что
значит всякое человекоубийство в
сравнении с тем, что вы мне сделали!
Больше зла сделали вы мне, чем
всякое человекоубийство; невозвратное
взяли вы у меня». — Так говорю я вам,
мои враги.
Разве вы не убивали видений и самых
дорогих чудес моей юности! Товарищей
моих игр отнимали вы у меня,
блаженных духов! В память их кладу я этот
венок и это проклятие.
Это проклятие вам, мои враги! Разве
вы не сделали мою вечность более
короткой, — как звук разбивается в
холодную ночь! Одним лишь взглядом
божественного ока промелькнула она
для меня, — одним мгновением!
Immer noch bin ich der Reichste und
Bestzubeneidende — ich der Einsamste!
denn ich hatte euch doch, und ihr habt
mich noch: sagt, wem fielen, wie mir,
solche Rosenapfel vom Baume?
Immer noch bin ich eurer Liebe Erbe
und Erdreich, bluhend zu eurem
Gedachtnisse von bunten wildwachse-
nen Tugenden, о ihr Geliebtesten!
Ach, wir waren gemacht, einander nahe
zu bleiben, ihr holden fremden Wunder;
und nicht schuchternen Vogeln gleich kamt
ihr zu mir und meiner Begierde — nein, als
Trauende zu dem Trauenden!
Ja, zur Treue gemacht, gleich mir,
und zu zartlichen Ewigkeiten: muss ich
nun euch nach eurer Untreue heiJSen,
ihr gottlichen Blicke und Augenblicke:
keinen andern Namen lernte ich noch.
Wahrlich, zu schnell starbt ihr mir,
ihr Fluchtlinge. Doch floht ihr mich
nicht, noch floh ich euch: unschuldig
sind wir einander in unsrer Untreue.
Mich zu toten, erwurgte man euch,
ihr Singvogel meiner Hoffhungen! Ja,
nach euch, ihr Liebsten, schoss immer
die Bosheit Pfeile - mein Herz zu treffen!
Und sie trafl Wart ihr doch stets
mein Herzlichstes, mein Besitz und
mein Besessen-sein: darum musstet ihr
jung sterben und allzu fruhe!
Nach dem Verwundbarsten, das ich
besaJ3, schoss man den Pfeil: das waret
ihr, denen die Haut einem Flaume gleich
ist und mehr noch dem Lacheln, das an
einem Blick erstirbt!
Aber dies Wort will ich zu meinen
Feinden reden: was ist alles Menschen-
Morden gegen das, was ihr mir tatet!
Boseres tatet ihr mir, als aller Menschen-
Mord ist; Unwiederbringliches nahmt ihr mir:
— also rede ich zu euch, meine Feinde!
Mordetet ihr doch meiner Jugend
Gesichte und liebste Wunder! Meine
Gespielen nahmt ihr mir, die seligen
Geister! Ihrem Gedachtnisse lege ich
diesen Kranz und diesen Fluch nieder.
Diesen Fluch gegen euch, meine
Feinde! Machtet ihr doch mein Ewiges
Страница 106 Seite
Так говорила в добрый час когда-то
моя чистота: «Божественными должны
быть для меня все существа».
Тогда напали вы на меня с грязными
призраками; ах, куда же девался
теперь тот добрый час!
«Все дни должны быть для меня
священны» — так говорила когда-то
мудрость моей юности: поистине, веселой
мудрости речь!
Но тогда украли вы, враги, у меня
мои ночи и заменили их мукой
бессонницы: ах, куда же девалась теперь та
веселая мудрость?
Когда-то искал я по птицам
счастливых примет: тогда пустили вы мне на
дорогу противное чудовище — сову.
Ах, куда же девалось тогда мое нежное
стремление?
Когда-то дал я обет отрешиться от
всякого отвращения: тогда
превратили вы моих ближних и самых близких в
гнойные вереда*. Ах, куда же девался
тогда мой самый благородный обет?
Как слепец, шел я когда-то
блаженными путями: тогда набросали вы
грязи на дорогу слепца: и теперь
чувствует он отвращение к старой тропинке
слепца.
И когда я совершал самое трудное
для меня и праздновал победу своих
преодолений, тогда вы заставили тех,
кто любили меня, кричать, что
причиняю я им жестокое горе.
Поистине, вы всегда поступали так:
вы отравляли мне мой лучший мед и
старания моих лучших пчел.
К моей благотворительности
посылали вы всегда самых наглых нищих;
вокруг моего сострадания заставляли вы
всегда тесниться неисправимых
бесстыдников. Так ранили вы мои
добродетели в их вере.
И если приносил я в жертву, что было
у меня самого священного, тотчас
присоединяло сюда и ваше «благочестие»
свои жирные дары: так что в чаду
вашего жира глохло, что было у меня
самого священного.
kurz, wie ein Ton zerbricht in kalter
Nacht! Kaum als Aufblinken gottlicher
Augen kam es mir nur, — als Augenblick!
Also sprach zur guten Stunde einst
meine Reinheit: "gottlich sollen mir alle
Wesen sein."
Da uberfielt ihr mich mit schmutzi-
gen Gespenstern; ach, wohin floh nun
jene gute Stunde!
"Alle Tage sollen mir heilig sein" —
so redete einst die Weisheit meiner
Jugend: wahrlich, einer frohlichen
Weisheit Rede!
Aber da stahlt ihr Feinde mir meine
Nachte und verkauftet sie zu schlafloser
Qual: ach, wohin floh nun jene frohliche
Weisheit?
Einst begehrte ich nach glucklichen
Vogelzeichen: da fuhrtet ihr mir ein
Eulen-Untier uber den Weg, ein
widriges. Ach, wohin floh da meine
zartliche Begierde?
Allem Ekel gelobte ich einst zu
entsagen: da verwandeltet ihr meine
Nahen und Nachsten in Eiterbeulen. Ach,
wohin floh da mein edelstes Gelobnis?
Als Blinder ging ich einst selige
Wege: da warft ihr Unflat auf den Weg
des Blinden: und nun ekelte ihn des
alten Blinden-Fuj3steigs.
Und als ich mein Schwerstes tat und
meiner Uberwindungen Sieg feierte: da
machtet ihr die, welche mich liebten,
schrein, ich tue ihnen am wehesten.
Wahrlich, das war immer euer Tun:
ihr vergalltet mir meinen besten Honig
und den Fleij3 meiner besten Bienen.
Meiner Mildtatigkeit sandtet ihr
immer die frechsten Bettler zu; um mein
Mitleiden drangtet ihr immer die unheil-
bar Schamlosen. So verwundetet ihr
meine Tugend in ihrem Glauben.
Und legte ich noch mein Heiligstes
zum Opfer hin: flugs stellte eure
"Frommigkeit" ihre fetteren Gaben dazu:
also dass im Dampfe eures Fettes noch
mein Heiligstes erstickte.
Und einst wollte ich tanzen, wie nie
ich noch tanzte: uber alle Himmel weg
Страница
107
Seite
И однажды хотел я плясать, как
никогда еще не плясал: выше всех небес
хотел я плясать. Тогда уговорили вы
моего самого любимого певца.
И теперь он запел заунывную,
мрачную песню; ах. он трубил мне в уши,
как печальный рог!
Убийственный певец, орудие злобы,
ты виновен менее всех! Уже стоял я
готовым к лучшему танцу: тогда убил ты
своими звуками мой восторг!
Только в пляске умею я говорить
символами о самых высоких вещах: — и
теперь остался мой самый высокий
символ невыраженным в моих
телодвижениях!
Невыраженной и неразрешенной
осталась во мне высшая надежда! И
умерли все образы и утешения моей
юности!
Как только перенес я это? Как перенес и
превозмог я эти раны? Как воскресла моя
душа из этих могил? Да, есть во мне нечто,
чего нельзя ни ранить, ни похоронить, что
может взрывать даже скалы: моей волею
называется оно. Молчаливо и не
изменяясь проходит оно через годы.
Своим ходом хочет идти на моих ногах
моя старая воля: ее чувство безжалостно и
неуязвимо.
Неуязвим я только в мою пяту. Ты
жива еще и верна себе, самая терпеливая!
Всегда проходила ты через все могилы!
В тебе живет еще все неразрешенное
моей юности; и как жизнь и юность,
сидишь ты здесь, надеясь, на желтых
обломках могил.
Да, ты еще для меня
разрушительница всех могил: привет тебе, моя воля! И
только там, где есть могилы, есть и
воскресение. —
Так пел Заратустра.
О преодолении самого себя
«Волею к истине» называете вы,
мудрейшие, то, что движет вами и делает
пылкими?
wollte ich tanzen. Da uberredetet ihr
meinen liebsten Sanger.
Und nun stimmte er eine schaurige
dumpfe Weise an; ach, er tutete mir, wie
ein dusteres Horn, zu Ohren!
Morderischer Sanger, Werkzeug der
Bosheit, Unschuldigster! Schon stand ich
bereit zum besten Tanze: da mordetest du
mit deinen Tonen meine Verzuckung!
Nur im Tanze weiJS ich der hochsten
Dinge Gleichnis zu reden: — und nun
blieb mir mein hochstes Gleichnis
ungeredet in einen Gliedern!
Ungeredet und unerlost blieb mir die
hochste Hofmung! Und es starben mir alle
Gesichte und Trostungen meiner Jugend!
Wie ertrug ich's nur? Wie verwand und
uberwand ich solche Wunden? Wie erstand
meine Seele wieder aus diesen Grabern?
Ja, ein Unverwundbares, Unbegrabbares
ist an mir, ein Felsensprengendes: das hei£t
mein Wille. Schweigsam schreitet es und
unverandert durch die Jahre.
Seinen Gang will er gehn auf meinen
FuJ3en, mein alter Wille; herzenshart ist
ihm der Sinn und unverwundbar.
Unverwundbar bin ich allein an
meiner Ferse. Immer noch lebst du da
und bist dir gleich, Geduldigster! Immer
noch brachst du dich durch alle Graber!
In dir lebt auch noch das Unerloste
meiner Jugend; und als Leben und
Jugend sitzest du hoffend hier auf gel-
ben Grab-Trummern.
Ja, noch bist du mir aller Graber
Zertrummerer: Heil dir, mein Wille! Und nur
wo Graber sind, gibt es Auferstehungen. —
Also sang Zarathustra.
Von der Selbst-Uberwindung
"Wille zur Wahrheit" heiJ3t ihr's, ihr
Weisesten, was euch treibt und brunstig
macht?
Wille zur Denkbarkeit alles Seienden:
also heiJ3e ich euren Willen!
Alles Seiende wollt ihr erst
denkbar machen: denn ihr zweifelt mit
Страница
108
Seite
Волею к мыслимости всего сущего:
так называю я вашу волю!
Все сущее хотите вы сделать сперва
мыслимым: ибо вы сомневаетесь с
добрым недоверием, мыслимо ли оно.
Но оно должно подчиняться и
покоряться вам! Так хочет ваша воля.
Гладким должно стать оно и подчиниться
духу как его зеркало и отражение в
нем.
В этом вся ваша воля, вы,
мудрейшие, как воля к власти: и даже когда
вы говорите о добре и зле и об оценках
ценностей.
Создать хотите вы еще мир, перед
которым вы могли бы преклонить
колена: такова ваша последняя надежда и
опьянение.
Но немудрые, народ, — они подобны
реке, по которой плывет челнок: и в
челноке сидят, торжественные и
разряженные, оценки ценностей.
Вашу волю и ваши ценности
поставили вы на реку становления; старая
воля к власти открывается в том, во
что верит народ как в добро и зло.
Это были вы, мудрейшие, кто
посадили таких гостей в этот челнок и дали
им блеск и гордые имена, — вы и ваша
господствующая воля!
Дальше несет теперь река ваш
челнок: она должна его нести. Что за беда,
если пенится разбитая волна и гневно
противится килю!
Не река является вашей опасностью
и концом вашего добра и зла, вы,
мудрейшие: но сама эта воля, воля к
власти, — неистощимая, творящая воля к
жизни.
Но чтобы поняли вы мое слово о
добре и зле, я скажу вам еще свое слово о
жизни и свойстве всего живого.
Все живое проследил я, я прошел
великими и малыми путями, чтобы
познать его свойство.
Стогранным зеркалом ловил я взор
жизни, когда уста ее молчали: дабы ее
взор говорил мне. И ее взор говорил
мне.
gutem Misstrauen, ob es schon
denkbar ist.
Aber es soil sich euch fugen und
biegen! So will's euer Wille. Glatt soil es
werden und dem Geiste untertan, als
sein Spiegel und Widerbild.
Das ist euer ganzer Wille, ihr
Weisesten, als ein Wille zur Macht; und
auch wenn ihr vom Guten und Bosen
redet und von den Wertschatzungen.
Schaffen wollt ihr noch die Welt, vor
der ihr knien konnt: so ist es eure letzte
Hoffnung und Trunkenheit.
Die Unweisen freilich, das Volk, —
die sind gleich dem Flusse, auf dem ein
Nachen weiter schwimmt: und im
Nachen sitzen feierlich und vermummt
die Wertschatzungen.
Euren Willen und eure Werte setztet
ihr auf den Fluss des Werdens; einen
alten Willen zur Macht verrat mir, was
vom Volke als gut und bose geglaubt wird.
Ihr wart es, ihr Weisesten, die solche
Gaste in diesen Nachen setzten und
ihnen Prunk und stolze Namen gaben, —
ihr und euer herrschender Wille!
Weiter tragt nun der Fluss euren
Nahen: er muss ihn tragen. Wenig tut's,
ob die gebrochene Welle schaumt und
zornig dem Kiele widerspricht!
Nicht der Fluss ist eure Gefahr und
das Ende eures Guten und Bosen, ihr
Weisesten: sondern jener Wille selber,
der Wille zur Macht, — der unerschopfte
zeugende Lebens-Wille.
Aber damit ihr mein Wort versteht
vom Guten und Bosen: dazu will ich
euch noch mein Wort vom Leben sagen
und von der Art alles Lebendigen.
Dem Lebendigen ging ich nach, ich
ging die groJSten und die kleinsten Wege,
dass ich seine Art erkenne.
Mit hundertfachem Spiegel fing ich
noch seinen Blick auf, wenn ihm der
Mund geschlossen war: dass sein Auge
mir rede. Und sein Auge redete mir.
Aber, wo ich nur Lebendiges fand, da
horte ich auch die Rede vom Gehorsame.
Alles Lebendige ist ein Gehorchendes.
Страница
109
Seite
Но где бы ни находил я живое, везде
слышал я речь о послушании. Все
живое есть нечто повинующееся.
И вот второе: тому приказывают, кто
не может повиноваться самому себе.
Таково свойство всего живого.
Но вот третье, что я слышал:
приказывать труднее, чем повиноваться. И
не потому только, что
приказывающий несет бремя всех повинующихся и
что легко может это бремя раздавить
его: —
Попыткой и дерзновением казалось
мне всякое приказание; и,
приказывая, живущий всегда рискует самим
собою.
И даже когда он приказывает самому
себе: он должен еще искупить свое
приказание. Своего собственного
закона должен он стать судьей, и
мстителем, и жертвой.
«Но как же происходит это!» — так
спрашивал я себя. Что побуждает все
живое повиноваться и. приказывая,
быть еще повинующимся?
Слушайте же мое слово, вы,
мудрейшие. Удостоверьтесь серьезно, проник
ли я в сердце жизни и до самых корней
его сердца!
Везде, где находил я живое, находил
я и волю к власти; и даже в воле
служащего находил я волю быть господином.
Чтобы сильнейшему служил более
слабый — к этому побуждает его воля его,
которая хочет быть господином над еще
более слабым: лишь без этой радости не
может он обойтись.
И как меньший отдает себя
большему, чтобы тот радовался и власть имел
над меньшим, так приносит себя в
жертву и больший и из-за власти
ставит на доску — жизнь свою.
В том и жертва великого, чтобы было
в нем дерзновение, и опасность, и игра
на жизнь и смерть.
А где есть жертва, и служение, и
взоры любви, там есть и воля быть
господином. Окольными путями
пробирается слабейший в крепость и до самого
Und dies ist das Zweite: dem wind
befohlen, der sich nicht selber gehorchen
kann. So ist es des Lebendigen Art.
Dies aber ist das Dritte, was ich horte:
dass Befehlen schwerer ist, als Gehorchen.
Und nicht nur, dass der Befehlende die
Last aller Gehorchenden tragt, und dass
leicht ihn diese Last zerdruckt: —
Ein Versuch und Wagnis erschien
mir in allem Befehlen: und stets. wenn
es befiehlt, wagt das Lebendige sich
selber dran.
Ja noch, wenn es sich selber
befiehlt: auch da noch muss es sein
Befehlen bu£en. Seinem eignen Gesetze
muss es Richter und Racher und Opfer
werden.
Wie geschieht dies doch! so fragte
ich mich. Was uberredet das Lebendige,
dass es gehorcht und befiehlt und
befehlend noch Gehorsam ubt?
Hort mir nun mein Wort, ihr
Weisesten! Pruft es ernstlich, ob ich dem
Leben selber ins Herz kroch und bis in
die Wurzeln seines Herzens!
Wo ich Lebendiges fand, da fand ich
Willen zur Macht; und noch im Willen des
Dienenden fand ich den Willen, Herr zu sein.
Dass dem Starkeren diene das
Schwachere. dazu uberredet es sein
Wille, der uber noch Schwacheres Herr
sein will: dieser Lust allein mag es nicht
entraten.
Und wie das Kleinere sich dem
GroJ3eren hingibt, dass es Lust und
Macht am Kleinsten habe: also gibt sich
auch das GroJ3te noch hin und setzt um
der Macht willen — das Leben dran.
Das ist die Hingebung des GroJSten,
dass es Wagnis ist und Gefahr und um
den Tod ein Wurfelspielen.
Und wo Opferung und Dienste und
Liebesblicke sind: auch da ist Wille,
Herr zu sein. Auf Schleichwegen schle-
icht sich da der Schwachere in die Burg
und bis ins Herz dem Machtigeren —
und stiehlt da Macht.
Und dies Geheimnis redete das
Leben selber zu mir. Siehe, sprach es,
Страница
110
Seite
сердца сильнейшего — и похищает
власть у него.
И вот какую тайну поведала мне сама
жизнь. «Смотри, — говорила она, — я
всегда должна преодолевать самое
себя.
Конечно, вы называете это волей к
творению или стремлением к цели, к
высшему, дальнему, более сложному:
но все это образует единую тайну.
Лучше погибну я, чем отрекусь от
этого; и поистине, где есть закат и
опадение листьев, там жизнь жертвует
собою — из-за власти!
Мне надо быть борьбою, и
становлением, и целью, и противоречием
целей: ах, кто угадывает мою волю,
угадывает также, какими кривыми
путями она должна идти!
Что бы ни создавала я и как бы ни
любила я созданное — скоро должна я
стать противницей ему и моей любви;
так хочет моя воля.
И даже ты, познающий, ты только
тропинка и след моей воли: поистине,
моя воля к власти ходит по следам
твоей воли к истине!
Конечно, не обрел тот истины, кто
пустил вслед ей слово о «воле к
существованию»: такой воли — не существует!
Ибо то, чего нет, не может хотеть; а
что существует, как могло бы оно еще
хотеть существования!
Только там, где есть жизнь, есть и
воля: и это не воля к жизни, но — так учу
я тебя — воля к власти!
Многое ценится живущим выше, чем
сама жизнь; но и в самой оценке
говорит — воля к власти!» —
Так учила меня некогда жизнь: и
отсюда я разрешаю, вы, мудрейшие,
также и загадку вашего сердца.
Поистине, я говорю вам: добра и зла,
которые были бы непреходящими, —
не существует! Надо, чтобы всегда
сызнова преследовали они самих себя.
При помощи ваших ценностей и слов о
добре и зле совершаете вы насилие, вы,
ценители ценностей: и в этом ваша
ich bin das, was sich immer selber uber-
winden muss.
"Freilich, ihr hei6t es Wille zur
Zeugung oder Trieb zum Zwecke, zum
Hoheren, Ferneren, Vielfacheren: aber
all dies ist eins und ein Geheimnis.
Lieber noch gehe ich unter. als dass
ich diesem einen absagte; und wahrlich,
wo es Untergang gibt und Blatterfallen,
siehe, da opfert sich Leben — um Macht!
Dass ich Kampf sein muss und
Werden und Zweck und der Zwecke
Widerspruch: ach, wer meinen Willen
errat, errat wohl auch, auf welchen
krummen Wegen er gehen muss!
Was ich auch schaffe und wie ich's
auch liebe. — bald muss ich Gegner ihm
sein und meiner Liebe: so will es mein Wille.
Und auch du, Erkennender, bist nur
ein Pfad und FuJStapfen meines Willens:
wahrlich, mein Wille zur Macht wandelt
auch auf den FuJSen deines Willens zur
Wahrheit!
Der traf freilich die Wahrheit nicht,
der das Wort nach ihr schoss vom
'Willen zum dasein*: diesen Willen —
gibt es nicht!
Denn: was nicht ist, das kann nicht
wollen; was aber im dasein ist, wie kon-
nte das noch zum dasein wollen!
Nur, wo Leben ist, da ist auch Wille:
aber nicht Wille zum Leben, sondern —
so lehre ich's dich — Wille zur Macht!
Vieles ist dem Lebenden hoher
geschatzt, als Leben selber; doch aus
dem Schatzen selber heraus redet — der
Wille zur Macht!" —
Also lehrte mich einst das Leben:
und daraus lose ich euch, ihr Weisesten,
noch das Ratsel eures Herzens.
Wahrlich, ich sage euch: Gutes und
Boses, das unverganglich ware - das
gibt es nicht! Aus sich selber muss es
sich immer wieder uberwinden.
Mit euren Werten und Worten von
Gut und Bose ubt ihr Gewalt, ihr
Wertschatzenden: und dies ist eure ver-
borgene Liebe und eurer Seele Glanzen,
Zittern und Uberwallen.
Страница
111
Seite
скрытая любовь и блеск, и трепет, и
порыв вашей души.
Но еще большее насилие и новое
преодоление растет из ваших ценностей:
об них разбивается яйцо и скорлупа
его.
И кто должен быть творцом в добре и
зле: поистине, тот должен быть сперва
разрушителем, разбивающим
ценности.
Так принадлежит высшее зло к
высшему благу: а это благо есть
творческое. —
Будем же говорить только о нем, вы,
мудрейшие, хотя и трудно это. Но
молчание еще хуже; все истины, о которых
умалчивают, становятся ядовитыми.
И пусть разобьется все, что может
разбиться об наши истины! Еще много
зданий есть для постройки! —
Так говорил Заратустра.
О возвышенных
Спокойна глубина моего моря: кто бы
угадал, что она скрывает смешные
чудовища!
Непоколебима моя глубина: но она
блестит от плавающих загадок и смеха.
Одного возвышенного видел я
сегодня, торжественного, кающегося
духом: о, как смеялась моя душа над его
безобразием!
С приподнятой грудью, похожий на
тех, кто вбирают в себя дыхание, — так
стоял он, возвышенный и
молчаливый:
Увешанный безобразными
истинами, своей охотничьей добычей, и
богатый разодранными одеждами; также
много шипов висело на нем — но я не
видел еще ни одной розы.
Еще не научился он смеху и красоте.
Мрачным возвратился этот охотник из
леса познания.
С битвы с дикими зверями вернулся
он: и сквозь его суровость
проглядывает еще дикий зверь — непобежденный!
Aber eine starkere Gewalt wachst aus
euren Werten und eine neue Uberwin-
dung: an der zerbricht Ei und Eierschale.
Und wer ein Schopfer sein muss im
Guten und Bosen: wahrlich, der muss ein
Vemichter erst sein und Werte zerbrechen.
Also gehort das hochste Bose zur
hochsten Gute: diese aber ist die
schopferische. —
Reden wir nur davon, ihr Weisesten,
ob es gleich schlimm ist. Schweigen ist
schlimmer; alle verschwiegenere
Wahrheiten werden giftig.
Und mag doch alles zerbrechen, was an
unseren Wahrheiten zerbrechen — kann!
Manches Haus gibt es noch zu bauen!
Also sprach Zarathustra.
Von den Erhabenen
Still ist der Grund meines Meeres:
wer erriete wohl, dass er scherzhafte
Ungeheuer birgt!
Unerschutterlich ist meine Tiefe:
aber sie glanzt von schwimmenden
Ratseln und Gelachtern.
Einen Erhabenen sah ich heute,
einen Feierlichen, einen BuJSer des
Geistes: о wie lachte meine Seele ob
seiner Hasslichkeit!
Mit erhobener Brust und denen gleich,
welche den Atem an sich ziehn: also stand
er da, der Erhabene, und schweigsam:
Behangt mit hasslichen Wahrheiten,
seiner Jagdbeute, und reich an zerrisse-
nen Kleidern; auch viele Dornen hingen
an ihm — aber noch sah ich keine Rose.
Noch lernte er das Lachen nicht und
die Schonheit. Finster kam dieser Jager
zuruck aus dem Walde der Erkenntnis.
Vom Kampfe kehrte er heim mit
wilden Tieren: aber aus seinem Ernste
blickt auch noch ein wildes Tier — ein
unuberwundenes!
Wie ein Tiger steht er immer noch da,
der springen will; aber ich mag diese ges-
pannten Seelen nicht, unhold ist mein
Geschmack alien diesen Zuruckgezognen.
Страница
112
Seite
Как тигр, все еще стоит он, готовый
прыгнуть; но я не люблю этих
напряженных душ; не по вкусу мне все эти
удалившиеся.
И вы говорите мне, друзья, что о
вкусах не спорят? Но ведь вся жизнь есть
спор о вкусах!
Вкус: это одновременно и вес, и весы, и
тот, кто взвешивает; и горе всему
живущему, если бы захотело оно жить без
спора о весе, о весах и о том, кто взвешивает!
Если бы этот возвышенный утомился
своею возвышенностью: только тогда
началась бы его красота, — и только
тогда вкусил бы я его и нашел бы вкусным.
И только когда он отвратится сам от
себя, тогда перепрыгнет он через свою
собственную тень — и поистине,
прямо в свое солнце.
Слишком долго сидел он в тени, щеки
побледнели у кающегося духом; почти
умер он с голоду в своих ожиданиях.
Презрение еще в его взоре; и
отвращение таится на его устах. Хотя отдыхает
он теперь, но его отдых еще не на солнце.
Он должен был бы работать, как вол;
и его счастье должно бы пахнуть
землею, а не презрением к земле.
Белым волом хотел бы я его видеть,
идущим, фыркая и мыча, впереди
плуга: и его мычание должно бы хвалить
все земное!
Темно еще его лицо; тень руки
пробегает по нему. Затемнен еще взор его глаз.
Самое дело его есть еще тень на нем:
рука затемняет того, кто действует ею.
Еще не преодолел он своего дела.
Как люблю я в нем затылок вола: но
теперь хочу я еще видеть взор ангела.
Также свою волю героя должен он
забыть: вознесенным вверх должен
он быть для меня, а не только
возвышенным: — сам эфир должен
вознести его, лишенного воли!
Он победил чудовищ, он разгадал
загадки: но он должен еще победить своих
чудовищ и разгадать свои загадки, в
небесных детей он должен еще
превратить их.
Und ihr sagt mir. Freunde, dass
nicht zu streiten sei uber Geschmack
und Schmecken? Aber alles Leben ist
Streit um Geschmack und Schmecken!
Geschmack: das ist Gewicht zugle-
ich und Wagschale und Wagender; und
wehe allem Lebendigen. das ohne Streit
um Gewicht und Wagschale und
Wagende leben wollte!
Wenn er seiner Erhabenheit mude
wurde, dieser Erhabene: dann erst
wurde seine Schonheit anheben, — und
dann erst will ich ihn schmecken und
schmackhaft finden.
Und erst, wenn er sich von sich sel-
ber abwendet, wird er uber seinen
eignen Schatten springen — und,
wahrlich! Hinein in seine Sonne.
Allzulange saJ3 er im Schatten, die
Wangen bleichten dem Buj3er des Geistes;
fast verhungerte er an seinen Erwartungen.
Verachtung ist noch in seinem Auge;
und Ekel birgt sich an seinem Munde.
Zwar runt er jetzt, aber seine Ruhe hat
sich noch nicht in die Sonne gelegt.
Dem Stiere gleich sollte er tun; und
sein Gluck sollte nach Erde riechen und
nicht nach Verachtung der Erde.
Als wei£en Stier mochte ich ihn sehn.
wie er schnaubend und brullend der
Pflugschar vorangeht: und sein Gebrull
sollte noch alles Irdische preisen!
Dunkel noch ist sein Antlitz; der Hand
Schatten spielt auf ihm. Verschattet ist
noch der Sinn seines Auges.
Seine Tat selber ist noch der
Schatten auf ihm: die Hand verdunkelt
den Handelnden. Noch hat er seine Tat
nicht uberwunden.
Wohl liebe ich an ihm den Nacken
des Stiers: aber nun will ich auch noch
das Auge des Engels sehn.
Auch seinen Helden-Willen muss er
noch verlernen: ein Gehobener soil er
mir sein und nicht nur ein Erhabener:
— der Ater selber sollte ihn heben, den
Willenlosen!
Er bezwang Untiere, er loste Ratsel:
aber erlosen sollte er auch noch seine
Страница
113
Seite
Еще не научилось его познание
улыбаться и жить без зависти: еще не стих
поток его страстей в красоте.
Поистине, не в сытости должно
смолкнуть и утонуть его желание, а в
красоте! Красота входит в
великодушие тех, кто возвышенно настроен.
Положив руку поверх головы: так
должен был бы отдыхать герой, так
должен был бы преодолевать он даже
свой отдых.
Но именно для героя красота есть
самая трудная вещь. Недостижима
красота для всякой сильной воли.
Немного больше, немного меньше:
именно это значит здесь много, это
значит здесь всего больше.
Оставить мускулы в бездействии и
освободить волю от ноши ее: это и есть
самое трудное для всех вас, вы,
возвышенные!
Когда власть становится милостивой
и нисходит в видимое: красотой
называю я такое нисхождение.
И ни от кого не требую я так красоты,
как от тебя, сильный: твоя доброта да
будет твоим последним преодолением
самого себя.
На всякое зло считаю я тебя
способным: поэтому я и требую от тебя добра.
Поистине, я смеялся часто над
слабыми, которые мнят себя добрыми,
потому что у них бессильные руки.
К столбу добродетели должен ты
стремиться: чем выше он вздымается,
тем становится он красивее и нежнее,
а внутри тверже и выносливее.
Да, возвышенный, некогда должен
ты быть прекрасным и держать
зеркало перед своей собственной красотою.
Тогда твоя душа будет содрогаться от
божественных желаний: и поклонение
будет в твоем тщеславии!
Это и есть тайна души: только когда
герой покинул ее. приближается к ней,
в сновидении, — сверхгерой. —
Так говорил Заратустра.
Untiere und Ratsel, zu himmlischen
Kindern sollte er sie noch verwandeln.
Noch hat seine Erkenntnis nicht
lacheln gelernt und ohne Eifersucht sein;
noch ist seine stromende Leidenschaft
nicht stille geworden in der Schonheit.
Wahrlich, nicht in der Sattheit soil sein
Verlangen schweigen und untertauchen,
sondern in der Schonheit! Die Anmut
gehort zur Groftmut des Groj3gesinnten.
Den Arm uber das Haupt gelegt: so
sollte der Held ausruhn, so sollte er
auch noch sein Ausruhen uberwinden.
Aber gerade dem Helden ist das Schone
aller Dinge Schwerstes. Unerringbar ist das
Schone allem heftigen Willen.
Ein wenig mehr, ein wenig weniger: das
gerade ist hier viel, das ist hier das meiste.
Mit lassigen Muskeln stehn und mit
abgeschirrtem Willen: das ist das
Schwerste euch alien, ihr Erhabenen!
Wenn die Macht gnadig wird und
herabkommt ins Sichtbare: Schonheit
пеШе ich solches Herabkommen.
Und von Niemandem will ich so als
von dir gerade Schonheit, du
Gewaltiger: deine Giite sei deine letzte
Selbst— Uberwaltigung.
Alles Bose traue ich dir zu: darum
will ich von dir das Gute.
Wahrlich, ich lachte oft der
Schwachlinge, welche sich gut glauben,
weil sie lahme Tatzen haben!
Der Saule Tugend sollst du nach-
streben: schoner wird sie immer und
zarter, aber inwendig harter und
tragsamer, je mehr sie aufsteigt.
Ja, du Erhabener, einst sollst du
noch schon sein und deiner eignen
Schonheit den Spiegel vorhalten.
Dann wird deine Seele vor gottlichen
Begierden schaudern; und Anbetung
wird noch in deiner Eitelkeit sein!
Dies namlich ist das Geheimnis der
Seele: erst, wenn sie der Held verlassen
hat, naht ihr, im Traume, — der Uber-Held.
Also sprach Zarathustra.
Страница
114
Seite
О стране культуры
Vom Lande der Bildung
Слишком далеко залетел я в будущее:
ужас напал на меня.
И, оглянувшись крутом, я увидел, что
время было моим единственным
современником.
Тогда бежал я назад домой — и
спешил все быстрее: так пришел я к вам,
вы, настоящие, и в страну культуры.
Впервые посмотрел я на вас как
следует и с добрыми желаниями:
поистине, с тоскою в сердце пришел я.
Но что случилось со мной? Как ни
было мне страшно, — я должен был
рассмеяться! Никогда не видел мой глаз
ничего более пестрого!
Я продолжал, смеяться, тогда как
мои ноги и сердце дрожали: «Да, тут
родина всех горшков с красками!», —
сказал я.
С лицами, обмазанными
пятьюдесятью красками: так сидели вы, к моему
удивлению, вы, настоящие!
И с пятьюдесятью зеркалами вокруг
себя, которые льстили и подражали
игре ваших красок!
Поистине, вы не могли бы носить
лучшей маски, вы. настоящие, чем
ваши собственные лица! Кто бы мог
вас — узнатъ\
Исписанные знаками прошлого — а
эти знаки закрашены новыми знаками:
так сокрылись вы от всех толкователей!
И если даже быть исследователем
внутренностей: кто поверил бы, что
есть у вас внутренности! Из красок
кажетесь вы составленными и из
склеенных бумажек.
Все века и народы смотрят в
беспорядке из-под ваших покровов; все
обычаи и все верования говорят
беспорядочно в ваших жестах.
Если бы кто освободил вас от ваших
покрывал, мантий, красок и жестов:
все-таки осталось бы у него
достаточно, чтобы пугать этим птиц.
Поистине, я сам испуганная птица,
однажды увидевшая вас нагими и без
Zu weit hinein flog ich in die
Zukunft: ein Grauen uberfiel mien.
Und als ich um mich sah. siehe! da
war die Zeit mein einziger Zeitgenosse.
Da floh ich ruekwarts. heimwarts —
und immer eilender: so kam ich zu
euch, ihr Gegenwartigen. und ins Land
der Bildung.
Zum ersten Male brachte ich cin Auge
mit fur euch, und gute Begierde: wahrlich.
mit Sehnsucht im Herzen kam ich.
Aber wie geschah mir? So angst mir
auch war. — ich musste lachen! Nie sah
mein Auge etwas so Buntgesprenkeltes!
Ich lachte und lachte. wahrend der
FuJS mir noch zitlerte und das Herz
dazu: "hier ist ja die Heimat aller
Farbentopfe!" — sagte ich.
Mit funfzig Klexen bemalt an Gesicht
und Gliedern: so saJ3et ihr da zu
meinem Staunen. ihr Gegenwartigen!
Und mit funfzig Spiegeln um euch,
die eurem Farbenspiele schmeichelten
und nachredeten!
Wahrlich, ihr konntet gar keine
bessere Maske tragen, ihr Gegenwartigen,
als euer eignes Gesicht ist! Wer konnte
euch — erkennenl
Vollgeschrieben mit den Zeichen der
Vergangenheit, und auch diese Zeichen
uberpinselt mit neuen Zeichen: also
habt ihr euch gut versteckt vor alien
Zeichendeutern!
Und wenn man auch Nierenprufer
ist: wer glaubt wohl noch, dass ihr
Nieren habt! Aus Farben scheint ihr
gebacken und aus geleimten Zetteln.
Alle Zeiten und Volker blicken bunt
aus euren Schleiern: alle Sitten und
Glauben reden bunt aus euren Gebarden.
Wer von euch Schleier und Uber-
wurfe und Farben und Gebarden abzoge:
gerade genug wurde er ubrig behalten,
um die Vogel damit zu erschrecken.
Wahrlich, ich selber bin der
erschreckte Vogel, der euch einmal
nackt sah und ohne Farbe; und ich flog
Страница
115
Seite
красок; и я улетел, когда скелет стал
делать мне знаки любви.
Ибо скорее хотел бы я быть
поденщиком в подземном мире и служить
теням минувшего! — Жирнее и полнее
вас обитатели подземного мира!
В том и горечь моей внутренности,
что ни нагими, ни одетыми не выношу
я вас, вы, настоящие!
Все беспокойное в будущем, и то, что
некогда путало улетевших птиц,
поистине, внушает больше доверия, чем
ваша «действительность».
Ибо так говорите вы: «Мы всецело
действительность, и притом без веры и
суеверия», — так гордитесь вы — ах,
даже не имея чем гордиться!
Но как могли бы вы верить, вы,
размалеванные! — вы, образы всего, во
что некогда верили!
Вы — ходячее опровержение самой
веры и обрывки всяких мыслей.
Недостоверные: так называю я вас,
выразители действительности!
Все времена говорят друг против
друга в ваших умах; но сны и бред всех
времен были все-таки ближе к
действительности, чем ваше бодрствование!
Бесплодны вы: потому и недостает
вам веры. Но кто должен был создать, у
того были всегда свои вещие сны и
звезды знамения — и верил он в веру! —
Вы — полуоткрытые ворота, у
которых ждут могильщики. И вот ваша
действительность: «Все стоит того,
чтобы погибнуть».
Ах, вы стоите предо мной, вы.
бесплодные, живые скелеты! И многие из
вас хорошо понимали это и сами.
И они говорили: «Кажется, бог, пока я
спал, что-то отнял у меня? Поистине,
достаточно, чтобы сделать из этого
женщину!
Удивительна худоба ребер моих!» —
так говорили уже многие из людей
настоящего.
Да, смех вызываете вы во мне, вы,
настоящие! И в особенности, когда вы
удивляетесь сами себе.
davon, als das Gerippe mir Liebe
zuwinkte.
Lieber wollte ich doch noch
Tagelohner sein in der Unterwelt und
bei den Schatten des Ehemals! — feister
und voller als ihr sind ja noch die
Unterweltlichen!
Dies, ja dies ist Bitternis meinen
Gedarmen, dass ich euch weder nackt.
noch bekleidet aushalte, ihr Gegenwartigen!
Alles Unheimliche der Zukunft, und
was je verflogenen Vogeln Schauder
machte, ist wahrlich heimlicher noch
und traulicher als eure "Wirklichkeit".
Denn so sprecht ihr: "Wirkliche sind
wir ganz, und ohne Glauben und
Aberglauben": also brustet ihr euch —
ach, auch noch ohne Bruste!
Ja, wie solltet ihr glauben konnen, ihr
Buntgesprenkelten! — die ihr Gemalde
seid von allem, was je geglaubt wurde!
Wandelnde Widerlegungen seid ihr
des Glaubens selber, und aller Gedanken
Gliederbrechen. Unglaubwurdige: also
heiJSe ich euch, ihr Wirklichen!
Alle Zeiten schwatzen wider einan-
der in euren Geistern; und aller Zeiten
Traume und Geschwatz waren wirklich-
er noch als euer Wachsein ist!
Unfruchtbare seid ihr: darum fehlt
es euch an Glauben. Aber wer schaffen
musste, der hatte auch immer seine
Wahr-Traume und Stern-Zeichen —
und glaubte an Glauben! —
Halboffne Tore seid ihr, an denen
Totengraber warten. Und das ist eure
Wirklichkeit: "Alles ist wert, dass es zu
Grunde geht."
Ach, wie ihr mir dasteht, ihr
Unfruchtbaren, wie mager in den Rippen!
Und mancher von euch hatte wohl dessen
selber ein Einsehen.
Und er sprach: "es hat wohl da ein
Gott, als ich schlief, mir heimlich etwas
entwendet? Wahrlich, genug, sich ein
Weibchen daraus zu bilden!
Wundersam ist die Armut meiner
Rippen!" also sprach schon mancher
Gegenwartige.
Страница
116
Seite
И горе мне, если бы не мог я смеяться
над вашим удивлением и должен был
глотать все, что есть противного в
ваших горшках!
Но я хочу отнестись к вам легче, ибо
нечто тяжелое должен нести я; и что
мне за дело, если жуки и мухи сядут на
мою ношу!
Поистине, не станет же она от того
тяжелее! И не от вас, вы, настоящие,
должна придти ко мне великая усталость. —
Ах, куда же еще подняться мне с
моим желанием! Со всех гор
высматриваю я страну моих отцов.
Но родины не нашел я нигде: ни в одном
городе не обосновываюсь я и ухожу из
всех ворот.
Чужды мне и для насмешки служат
мне люди настоящего; к ним еще
недавно влекло меня сердце; и изгнан я
из страны моих отцов.
Так что люблю я еще только страну
моих детей, неоткрытую, лежащую в
самых далеких морях: и пусть ищут и
ищут ее мои корабли.
Своими детьми хочу я искупить то,
что я потомок моих отцов: и всем
будущим — это настоящее! —
Так говорил Заратустра.
О незапятнанном познании
Когда вчера взошла луна, я думал, что
она хочет родить солнце: так широко,
как роженица, лежала она на горизонте.
Но она обманула меня своей
беременностью; и скорее еще я поверю в
мужчину на луне, чем в женщину.
Конечно, мало похож на мужчину
этот застенчивый ночной мечтатель.
Поистине, с нечистой совестью бродит
он по крышам.
Ибо полон он вожделений и
ревности, этот монах на луне, падок он до
земли и всех радостей влюбленных.
Нет, я не люблю его, этого кота на
крышах! Противны мне все, кто
подкрадывается к полуоткрытым окнам!
Ja, zum Lachen seid ihr mir, ihr
Gegenwartigen! Und sonderlich, wenn
ihr euch uber euch selber wundert!
Und wehe mir, wenn ich nicht lachen
konnte uber eure Verwunderung, und
alles Widrige aus euren Napfen hinunter
trinken musste!
So aber will ich's mit euch leichter
nehmen, da ich Schweres zu tragen
habe; und was tut's mir, wenn sich
Kafer und Flugelwurmer noch auf rnein
Bundel setzen!
Wahrlich, es soil mir darob nicht
schwerer werden! Und nicht aus euch,
ihr Gegenwartigen, soil mir die groJSe
Mudigkeit kommen. — Ach, wohin soil
ich nun noch steigen mit meiner
Sehnsucht! Von alien Bergen schaue ich
aus nach Vater— und Mutterlandern.
Aber Heimat fand ich nirgends:
unstet bin ich in alien Stadten und ein
Aufbruch an alien Toren.
Fremd sind mir und ein Spott die
Gegenwartigen, zu denen mich jungst
das Herz trieb; und vertrieben bin ich
aus Vater— und Mutterlandern.
So Hebe ich allein noch meiner
Kinder Land, das unentdeckte, im fern-
sten Meere: nach ihm heiJ3e ich meine
Segel suchen und suchen.
An meinen Kindern will ich es gut
machen, dass ich meiner Vater Kind
bin: und an aller Zukunft — diese
Gegenwart!
Also sprach Zarathustra.
Von der unbefleckten Erkenntnis
Als gestern der Mond aufging, wahnte
ich, dass er eine Sonne gebaren wolle: so
breit und trachtig lag er am Horizonte.
Aber ein Lugner war er mir mit seiner
Schwangerschaft; und eher noch will ich an
den Mann im Monde glauben als an das Weib.
Freilich, wenig Mann ist er auch,
dieser schuchterne Nachtschwarmer.
Wahrlich, mit schlechtem Gewissen
wandelt er uber die Dacher.
Страница
117
Seite
Набожно и молча бродит он по
звездным коврам: — но я не люблю мужских
ног, ступающих тихо, на которых не
звенят даже шпоры.
Шаги всякого честного говорят; но
кошка ходит по земле крадучись.
Взгляни, луна восходит нечестно, как
кошка, —
Это сравнение прилагаю я к вам,
чувствительные лицемеры, к вам,
ищущим «чистого познания»! Вас называю
я — сластолюбцами!
Вы также любите землю и земное: я
хорошо разгадал вас! — но стыд в
вашей любви и нечистая совесть, — вы
похожи на луну!
В презрении к земному убедили вы ваш
дух, но не ваше нутро: а оно сильнейшее
в вас!
И теперь стыдится ваш дух, что он
угождает вашему нутру, и крадется
путями лжи и обмана, чтобы не
встретиться со своим собственным стыдом.
«Для меня было бы высшим
счастьем, — так говорит себе ваш лживый
дух, — смотреть на жизнь без
вожделений, а не как собака, с высунутым
языком:
Быть счастливым в созерцании, с
умершей волею, без приступов и
алчности себялюбия, — холодным и
серым на всем теле, но с пьяными
глазами месяца!
Для меня было бы лучшей долею —
так соблазняет самого себя
соблазненный — любить землю, как любит ее
месяц, и только одними глазами
прикасаться к красоте ее.
И я^ называю незапятнанным
познанием всех вещей, когда я ничего не
хочу от них, как только лежать перед
ними подобно зеркалу с сотнею глаз». —
О вы, чувствительные лицемеры, вы,
сластолюбцы! Вам недостает
невинности в желании: и вот почему клевещете
вы на желание!
Поистине, не как созидающие,
производящие и радующиеся
становлению любите вы землю!
Derm er ist lustem und eifersuchtig, der
Monch im Monde, lustern nach der Erde
und nach alien Freuden der Liebenden.
Nein, ich mag ihn nicht, diesen
Kater auf den Dachern! Widerlich sind
mir alle, die um halbverschlossne
Fenster schleichen!
Fromm und schweigsam wandelt er
hin auf Sternen-Teppichen: — aber ich
mag alle leisetretenden MannsfuJ3e nicht,
an denen auch nicht ein Sporen klirrt.
Jedes Redlichen Schritt redet; die
Katze aber stiehlt sich uber den Boden
weg. Siehe, katzenhaft kommt der Mond
daher und unredlich. —
Dieses Gleichnis gebe ich euch
empfindsamen Heuchlern, euch, den "Rein-
Erkennenden!" Euch heiJSe ich — Lusteme!
Auch ihr liebt die Erde und das
Irdische: ich erriet euch wohl! — aber
Scham ist in eurer Liebe und schlechtes
Gewissen, — dem Monde gleicht ihr!
Zur Verachtung des Irdischen hat
man euren Geist uberredet, aber nicht
eure Eingeweide: die aber sind das
Starkste an euch!
Und nun schamt sich euer Geist,
dass er euren Eingeweiden zu willen ist
und geht vor seiner eignen Scham
Schleich— und Lugenwege.
"Das ware mir das Hochste — also redet
euer verlogner Geist zu sich — auf das
Leben ohne Begierde zu schaun und nicht
gleich dem Hunde mit hangender Zunge:
Glucklich zu sein im Schauen, mit
erstorbenem Willen, ohne Griff und Gier
der Selbstsucht — kalt und aschgrau
am ganzen Leibe, aber mit trunkenen
Mondesaugen!"
"Das ware mir das Liebste, — also
verfuhrt sich selber der Verfuhrte — die
Erde zu lieben, wie der Mond sie liebt,
und nur mit dem Auge allein ihre
Schonheit zu betas ten.
Und das heijSe mir aller Dinge unbe-
Jleckte Erkenntnis, dass ich von den
Dingen nichts will: auJSer dass ich vor
ihnen da liegen darf wie ein Spiegel mit
hundert Augen." —
Страница
118
Seite
Где есть невинность? Там, где есть
воля к рождению. И кто хочет созидать
дальше себя, у того для меня самая
чистая воля.
Где есть красота? Там, где я должен
хотеть всею волею; где хочу я любить
и погибнуть, чтобы образ не остался
только образом.
Любить и погибнуть: это согласуется
от вечности. Хотеть любви — это
значит хотеть также смерти. Так говорю я
вам, малодушные!
Но ваш взор, нечистый и
изнеженный, хочет быть «созерцанием»! А к
чему можно прикоснуться трусливым
глазом, должно быть окрещено именем
«прекрасного»! О вы, загрязнители
благородных имен!
Но в том проклятье ваше, вы,
незапятнанные, вы, ищущие чистого
познания, что никогда не родите вы: хотя
бы широко, как роженица, и лежали
вы на горизонте!
И поистине, ваши уста полны
благородных слов: и мы должны верить, что
и ваше сердце полно через край, вы,
лжецы?
Но мои слова — слова грубые,
презрительные и простые: и я люблю
подбирать то, что на ваших пиршествах
падает под стол.
Все-таки я могу сказать ими
истину — лицемерам! Да, мои рыбьи
косточки, раковины и колючие листья
должны — щекотать носы
лицемерам!
Дурной запах всегда крутом вас и
ваших пиршеств: ибо ваши похотливые
мысли, ваши ложь и притворство
висят в воздухе!
Рискните же сперва поверить самим
себе — себе и своему нутру! Кто не
верит себе самому, всегда лжет.
Личиною бога прикрылись вы перед
самими собой, вы, «чистые»: в личине
бога укрылся ужасный кольчатый
червь ваш.
Поистине, вы обманываете,
«созерцающие»! Даже Заратустра был неког-
О, ihr empfindsamen Heuchler, ihr
Lusternen! Euch fehlt die Unschuld in
der Begierde: und nun verleumdet ihr
drum das Begehren!
Wahrlich, nicht als Schaffende,
Zeugende, Werdelustige liebt ihr die
Erde!
Wo ist Unschuld? Wo der Wille zur
Zeugung ist. Und wer uber sich hinaus
schaffen will, der hat mir den reinsten
Willen.
Wo ist Schonheit? Wo ich mit allem
Willen wollen muss: wo ich lieben und
untergehn will, dass ein Bild nicht nur
Bild bleibe.
Lieben und Untergehn: das reimt
sich seit Ewigkeiten. Wille zur Liebe: das
ist, willig auch sein zum Tode. Also rede
ich zu euch Feiglingen!
Aber nun will euer entmanntes
Schielen "Beschaulichkeit" heijSen! Und
was mit feigen Augen sich tasten lasst,
soil "schon" getauft werden! O, ihr
Beschmutzer edler Namen!
Aber das soil euer Fluch sein, ihr
Unbefleckten, ihr Rein-Erkennenden, dass
ihr nie gebaren werdet: und wenn ihr auch
breit und trachtig am Horizonte liegt!
Wahrlich, ihr nehmt den Mund voll
mit edlen Worten: und wir sollen
glauben, dass euch das Herz ubergehe,
ihr Lugenbolde?
Aber in eine Worte sind geringe, ver-
achtete, krumme Worte: gerne nehme
ich auf, was bei eurer Mahlzeit unter
den Tisch fallt.
Immer noch kann ich mit ihnen —
Heuchlern die Wahrheit sagen! ja, meine
Graten, Muscheln und Stachelblatter
sollen — Heuchlern die Nasen kitzeln!
Schlechte Luft ist immer um euch
und eure Mahlzeiten: eure lusternen
Gedanken, eure Lugen und
Heimlichkeiten sind ja in der Luft!
Wagt es doch erst, euch selber zu
glauben — euch und euren Eingeweiden!
Wer sich selber nicht glaubt, lugt immer.
Eines Gottes Larve hangtet ihr um
vor euch selber, ihr "Reinen": in eines
Страница
119
Seite
да обманут божественной внешностью
вашей; не угадал он, какие змеи
наполняют эту внешность.
Душу бога мечтал я некогда видеть
играющей в ваших играх, вы, ищущие
чистого познания! О лучшем
искусстве не мечтал я никогда, чем ваши
искусства!
Нечистоты от змей и дурной запах
скрывала от меня даль: и что хитрость
ящерицы похотливо ползала здесь.
Но я подошел к вам ближе: тогда
наступил для меня день — и теперь
наступает он для вас, — кончились
похождения месяца.
Взгляните на него! Застигнутый,
бледный стоит он — пред утренней
зарею!
Ибо оно уже близко, огненное
светило, — его любовь приближается к
земле! Невинность и жажда творца — вот
любовь всякого солнца!
Смотрите же на него, как оно
нетерпеливо поднимается над морем! Разве
вы не чувствуете жадного, горячего
дыхания любви его?
Морем хочет упиться оно и глубину
его поднять к себе на высоту: и
тысячью грудей поднимается к нему
страстное море.
Ибо оно хочет, чтобы солнце
целовало его и упивалось им: оно хочет стать
воздухом, и высотою, и стезею света, и
самим светом!
Поистине, подобно солнцу, люблю я
жизнь и все глубокие моря.
И для меня в том познание, чтобы все
глубокое поднялось — на мою высоту! —
Так говорил Заратустра.
Об ученых
Пока я спал, овца, принялась
объедать венок из плюща на моей голове, —
и, объедая, она говорила: «Заратустра
не ученый больше».
И, сказав это, она с пренебрежением
отошла в сторону. Ребенок рассказал
мне об этом.
Gottes Larve verkroch sich euer
greulicher Ringelwurm.
Wahrlich, ihr tauscht, ihr
"Beschaulichen"! Auch Zarathustra war
einst der Narr eurer gottlichen Haute:
nicht erriet er das Schlangengeringel,
mit denen sie gestopft waren.
Eines Gottes Seele wahnte ich einst
spielen zu sehn in euren Spielen, ihr
Rein-Erkennenden! Keine bessere Kunst
wahnte ich einst als eure Kunste!
Schlangen-Unflat und schlimmen
Geruch verhehlte mir die Feme: und dass
einer Eidechse list lustern hier herumschlich.
Aber ich kam euch nah: da kam mir
der Tag — und nun kommt er euch, —
zu Ende ging des Mondes Liebschaft!
Seht doch hin! Ertappt und bleich
steht er da — vor der Morgenrote!
Denn schon kommt sie, die
Gluhende, — ihre Liebe zur Erde
kommt! Unschuld und Schopfer-Begier
ist alle Sonnen-Liebe!
Seht doch hin, wie sie ungeduldig tiber
das Meer kommt! Fuhlt ihr den Durst und
den heiJSen Atem ihrer Liebe nicht?
Am Meere will sie saugen und seine
Tiefe zu sich in die Hohe trinken: da
hebt sich die Begierde des Meeres mit
tausend Brusten.
Gekusst und gesaugt will es sein
vom Durste der Sonne; Luft will es wer-
den und Hohe und FuJSpfad des Lichts
und selber Licht!
Wahrlich, der Sonne gleich liebe ich
das Leben und alle tiefen Meere.
Und dies hei£t mir Erkenntnis: alles
Tiefe soil hinauf - zu meiner Hohe!
Also sprach Zarathustra.
Von den Gelehrten
Als ich im Schlafe lag, da frass ein
Schaf am Epheukranze meines Hauptes,
— frass und sprach dazu: "Zarathustra
ist kein Gelehrter mehr."
Sprach's und ging stotzig davon und
stolz. Ein Kind erzahlte mir's.
Страница
120
Seite
Люблю я лежать здесь, где играют
дети, у развалившейся стены, среди
чертополоха и красного мака.
Я все еще ученый для детей, а также
для чертополоха и красного мака.
Невинны они, даже в своей злобе.
Но для овец я уже перестал быть
ученым: так хочет моя судьба — да будет
она благословенна!
Ибо истина в том, что ушел я из дома
ученых и еще захлопнул дверь за
собою.
Слишком долго сидела моя душа
голодной за их столом; не научился я,
подобно им, познанию, как грызть орехи.
Простор люблю я и воздух над свежей
землей: лучше буду спать я на
воловьих шкурах, чем на званиях и почестях
их.
Я слишком горяч и сгораю от
собственных мыслей: часто захватывает у
меня дыхание. Тогда мне нужно на
простор, подальше от всех
запыленных комнат.
Но они прохлаждаются в прохладной
тени: они хотят во всем быть только
зрителями и остерегаются сидеть там,
где солнце жжет ступени.
Подобно тем, кто стоит на улице и
глазеет на проходящих: так ждут и они
и глазеют на мысли, продуманные
другими.
Если дотронуться до них руками, от
них невольно поднимается пыль, как
от мучных мешков: но кто же
подумает, что пыль их идет от зерна и от
золотых даров нивы?
Когда выдают они себя за мудрых,
меня знобит от мелких изречений и
истин их: часто от мудрости их идет
запах, как будто она исходит из
болота: и поистине, я слышал уже, как
лягушка квакала в ней!
Ловки они, и искусные пальцы у них:
что моя простота при
многосторонности их! Всякое тканье и вязанье знают
их пальцы; так вяжут они чулки духа!
Они хорошие часовые механизмы:
нужно только правильно заводить их!
Gerne liege ich hier, wo die Kinder
spielen, an der zerbrochnen Mauer,
unter Disteln und roten Mohnblumen.
Ein Gelehrter bin ich den Kindern
noch und auch den Disteln und roten
Mohnblumen. Unschuldig sind sie, selb-
st noch in ihrer Bosheit.
Aber den Schafen bin ich's nicht
mehr: so will es mein Los - gesegnet sei es!
Denn dies ist die Wahrheit: ausgezo-
gen bin ich aus dem Hause der
Gelehrten: und die Tur habe ich noch
hinter mir zugeworfen.
Zu lange sa£ meine Seele hungrig
an ihrem Tische; nicht, gleich ihnen, bin
ich auf das Erkennen abgerichtet wie
auf das Nusseknacken.
Freiheit liebe ich und die Luft iiber
frischer Erde; lieber noch will ich auf
Ochsenhauten schlafen, als auf ihren
Wurden und Achtbarkeiten.
Ich bin zu hei£ und verbrannt von
eigenen Gedanken: oft will es mir den
Atem nehmen. Da muss ich ins Freie
und weg aus alien verstaubten Stuben.
Aber sie sitzen kuhl in kuhlem
Schatten: sie wollen in allem nur
Zuschauer sein und huten sich dort zu
sitzen, wo die Sonne auf die Stufen brennt.
Gleich solchen, die auf der StraJ3e stehn
und die Leute angaffen, welche vorubergehn:
also warten sie auch und gaffen Gedanken
an, die andre gedacht haben.
Greift man sie mit Handen, so
stauben sie um sich gleich Mehlsacken,
und unfreiwillig. aber wer erriete wohl,
dass ihr Staub vom Korne stammt und
von der gelben Wonne der Sommerfelder?
Geben sie sich weise, so frostelt
mich ihrer kleinen Spruche und
Wahrheiten: ein Geruch ist oft an ihrer
Weisheit, als ob sie aus dem Sumpfe
stamme: und wahrlich, ich horte auch
schon den Frosch aus ihr quaken!
Geschickt sind sie, sie haben kluge
Finger: was will meine Einfalt bei ihrer
Vielfalt! Alles Fadeln und Knupfen und
Weben verstehn ihre Finger: also wirken
sie die Strumpfe des Geistes!
Страница
121
Seite
Тогда показывают они безошибочно
время и производят при этом легкий
шум.
Подобно мельницам, работают они и
стучат: только подбрасывай им свои
зерна! — они сумеют уже измельчить
их и сделать белую пыль из них.
Они зорко поглядывают друг другу на
пальцы и не слишком доверяют один
другому. Изобретательные на
маленькие хитрости, подстерегают они тех, у
кого хромает знание. — подобно
паукам подстерегают они.
Я видел, как они всегда с
осторожностью приготовляют яд; и всегда
надевали они при этом стеклянные
перчатки на свои пальцы.
Также в поддельные кости умеют они
играть; и я заставал их играющими с
таким жаром, что они при этом
потели.
Мы чужды друг другу, и их
добродетели противны мне еще более, чем
лукавство и поддельные игральные
кости их.
И когда я жил у них, я жил над ними.
Поэтому и невзлюбили они меня.
Они и слышать не хотят, чтобы кто-
нибудь ходил над их головами; и
потому наложили они дерева, земли и сору
между мной и головами своими.
Так заглушали они шум от моих
шагов; и меньше всего слушали меня до
сих пор самые ученые среди них.
Все ошибки и слабости людей
нагромождали они между собою и мной: —
«черным полом» называют они это в
своих домах.
И все-таки хожу я со своими
мыслями над головами их; и даже если бы я
захотел ходить по своим собственным
ошибкам, все-таки был бы я над ними
и головами их.
Ибо люди не равны: так говорит
справедливость. И чего я хочу, они не
имели бы права хотеть! —
Так говорил Заратустра.
Gute Uhrwerke sind sie: nur sorge
man, sie richtig aufzuziehn! Darin zeigen
sie ohne Falsch die Stunde an und
machen einen bescheidnen Larm dabei.
Gleich Muhlwerken arbeiten sie und
Stampfen: man werfe ihnen nur seine
Fruchtkorner zu! — sie wissen schon,
Kom klein zu mahlen und weiJSen Staub
daraus zu machen.
Sie sehen einander gut auf die
Finger und trauen sich nicht zum
Besten. Erfinderisch in kleinen
Schlauheiten warten sie auf solche,
deren Wissen auf lahmen FuJ3en geht,
— gleich Spinnen warten sie.
Ich sah sie immer mit Vorsicht Gift
bereiten; und immer zogen sie glaserne
Handschuhe dabei an ihre Finger.
Auch mit falschen Wurfeln wissen
sie zu spielen; und so eifrig fand ich sie
spielen, dass sie dabei schwitzten.
Wir sind einander fremd, und ihre
Tugenden gehn mir noch mehr wider
den Geschmack, als ihre Falschheiten
und falschen Wurfel.
Und als ich bei ihnen wohnte, da
wohnte ich iiber ihnen. Daruber wurden
sie mir gram.
Sie wollen nichts davon horen, dass
einer uber ihren Kopfen wandelt; und so
legten sie Holz und Erde und Unrat
zwischen mich und ihre Kopfe.
Also dampften sie den Schall meiner
Schritte: und am schlechtesten wurde
ich bisher von den Gelehrtesten gehort.
Aller Menschen Fehl und Schwache
legten sie zwischen sich und mich: —
"Fehlboden" heiJ3en sie das in ihren
Hausern.
Aber trotzdem wandele ich mit meinen
Gedanken uber ihren Kopfen; und selbst,
wenn ich auf meinen eignen Fehlem wan-
deln wollte, wurde ich noch uber ihnen
sein und ihren Kopfen.
Denn die Menschen sind nicht
gleich: so spricht die Gerechtigkeit. Und
was ich will, durften sie nicht wollen!
Also sprach Zarathustra.
Страница
122
Seite
О поэтах
Von den Dichtern
«С тех пор как лучше знаю я тело, —
сказал Заратустра одному из своих
учеников, — дух для меня только как
бы дух; все же, что «не преходит», —
есть только символ».
«Это слышал я уже однажды от тебя,
— отвечал ученик, — и тогда ты
прибавил еще: «Но поэты слишком много
лгут». Почему же сказал ты, что поэты
слишком много лгут?».
«Почему? — повторил Заратустра. —
Ты спрашиваешь, почему? Но я не
принадлежу к тем, у кого можно
спрашивать об их «почему».
Разве переживания мои начались со
вчерашнего дня? Давно уже пережил я
основания своих мнений.
Мне пришлось бы быть бочкой
памяти, если бы хотел я хранить все
основания своих мнений!
Уже слишком много для меня самому
хранить свои мнения; и много птиц
улетает уже.
И среди них нахожу я и залетного
зверька в моей голубятне, он мне чужой и
дрожит, когда я кладу на него свою руку.
Но что же сказал тебе однажды
Заратустра? Что поэты слишком много
лгут? — Но и Заратустра — поэт.
Веришь ли ты, что сказал он здесь
правду? Почему веришь ты этому?»
Ученик отвечал: «Я верю в Заратуст-
ру». Но Заратустра покачал головой и
улыбнулся.
— Вера не спасает меня, — сказал
он, — особенно вера в меня.
Но положим, что кто-нибудь
совершенно серьезно сказал бы, что поэты
слишком много лгут: он был бы
прав, — мы лжем слишком много.
Мы знаем слишком мало и дурно
учимся: поэтому и должны мы лгать.
И кто же из нас, поэтов, не
разбавлял бы своего вина? Много ядовитых
смесей приготовлялось в наших
погребах; многое, чего нельзя описать,
осуществлялось там.
"Seit ich den Leib besser kenne, —
sagte Zarathustra zu einem seiner Junger
— ist mir der Geist nur noch gleichsam
Geist; und alles das TJnvergangliche' —
das ist auch nur ein Gleichnis."
"So horte ich dich schon einmal
sagen, antwortete der Junger; und
damals fugtest du hinzu: aber die
Dichter lugen zuviel/ Warum sagtest du
doch, dass die Dichter zuviel lugen?"
"Warum? sagte Zarathustra. Du
fragst warum? Ich gehore nicht zu
denen, welche man nach ihrem Warum
fragen darf.
Ist denn mein Erleben von Gestern?
Das ist lange her, dass ich die Grunde
meiner Meinungen erlebte.
Musste ich nicht ein Fass sein von
Gedachtnis, wenn ich auch meine
Grunde bei mir haben wollte?
Schon zuviel ist mir's, meine
Meinungen selber zu behalten; und
mancher Vogel fliegt davon.
Und mitunter finde ich auch ein zuge-
zogenes Tier in meinem Taubenschlage,
das mir fremd ist, und das zittert, wenn
ich meine Hand darauf lege.
Doch was sagte dir einst
Zarathustra? Dass die Dichter zuviel
lugen? — Aber auch Zarathustra ist ein
Dichter.
Glaubst du nun, dass er hier die
Wahrheit redete? Warum glaubst du das?"
Der Junger antwortete: "ich glaube
an Zarathustra." Aber Zarathustra
schuttelte den Kopf und lachelte.
Der Glaube macht mich nicht selig,
sagte er, zumal nicht der Glaube an mich.
Aber gesetzt, dass jemand alien
Ernstes sagte, die Dichter lugen zuviel:
so hat er Recht, — wir lugen zuviel.
Wir wissen auch zu wenig und sind
schlechte Lerner: so mussen wir schon
lugen.
Und wer von uns Dichtern hatte
nicht seinen Wein verfalscht? Manch
giftiger Mischmasch geschah in unsern
Страница
123
Seite
И так как мы мало знаем, то нам
особенно нравятся нищие духом,
особенно если это молодые бабенки.
И даже падки мы к тому, о чем старые
бабы рассказывают себе по вечерам.
Это называем мы сами вечной
женственностью в нас.
И как будто существует особый,
тайный доступ к знанию, скрытый для
тех, кто чему-нибудь учится: так
верим мы в народ и «мудрость» его.
Все поэты верят, что если
кто-нибудь, лежа в траве или в уединенной
роще, навострит уши, узнает кое-что о
вещах, находящихся между небом и
землею.
И когда находит на поэтов нежное
настроение, они всегда думают, что
сама природа влюблена в них:
И что она подкрадывается к их
ушам, чтобы нашептывать им
таинственные, влюбленные, льстивые
речи: этим гордятся и чванятся они
перед всеми смертными!
Ах, есть так много вещей между
небом и землей, мечтать о которых
позволяли себе только поэты!
И особенно выше неба: ибо все боги
суть символы и измышления поэтов!
Поистине, нас влечет всегда вверх —
в царство облаков: на них сажаем мы
своих пестрых баловней и называем их
тогда богами и сверхчеловеками: —
Ибо достаточно легки они для этих
седалищ! — все эти боги и сверхчело-
веки.
Ах, как устал я от всего
недостижимого, что непременно хочет быть
событием! Ах, как устал я от поэтов!
Пока Заратустра так говорил,
сердился на него ученик его, но молчал.
Молчал и Заратустра; но взор его
обращен был внутрь, как будто глядел он в
глубокую даль. Наконец он вздохнул.
— Я — от сегодня и от прежде, —
сказал он затем. — Но есть во мне нечто,
что от завтра, от послезавтра и от
некогда.
Kellern, manches Unbeschreibliche
ward da getan.
Und weil wir wenig wissen, so gefallen
uns von Herzen die geistig Armen, son-
derlich wenn es junge Weibchen sind!
Und selbst nach den Dingen sind
wir noch begehrlich, die sich die alten
Weibchen Abends erzahlen. Das heijSen
wir selber an uns das Ewig-Weibliche.
Und als ob es einen besondren geheimen
Zugang zum Wissen gabe, der sich denen
verschutte, welche etwas lemen: so glauben
wir an das Volk und seine "Weisheit".
Das aber glauben alle Dichter: dass
wer im Grase oder an einsamen
Gehangen liegend die Ohren spitze,
etwas von den Dingen erfahre, die zwis-
chen Himmel und Erde sind.
Und kommen ihnen zartliche
Regungen, so meinen die Dichter immer,
die Natur selber sei in sie verliebt:
Und sie schleiche zu ihrem Ohre,
Heimliches hinein zu sagen und verliebte
Schmeichelreden: dessen brusten und
blahen sie sich vor alien Sterblichen!
Ach, es gibt so viel Dinge zwischen
Himmel und Erden, von denen sich nur
die Dichter etwas haben traumen lassen!
Und zumal uber dem Himmel: denn
alle Gotter sind Dichter-Gleichnis,
Dichter-Erschleichnis!
Wahrlich, immer zieht es uns hinan —
namlich zum Reich der Wolken: auf diese
setzen wir unsre bunten Balge und heiften
sie dann Gotter und Ubermenschen: —
Sind sie doch gerade leicht genug
fur diese Stuhle! — alle diese Gotter und
Ubermenschen.
Ach, wie bin ich all des Unzulanglichen
mude, das durchaus Ereignis sein soil!
Ach, wie bin ich der Dichter mude!
Als Zarathustra so sprach, zurnte
ihm sein Junger, aber er schwieg. Und
auch Zarathustra schwieg: und sein
Auge hatte sich nach innen gekehrt, gle-
ich als ob es in weite Fernen sahe.
Endlich seufzte er und holte Atem.
Ich bin von heute und ehedem,
sagte er dann: aber etwas ist in mir, das
Страница
124
Seite
Я устал от поэтов, древних и новых:
поверхностны для меня они все и
отмели они для меня на море.
Они недостаточно вдумались в
глубину: потому и не опускалось чувство
их до самого дна.
Немного похоти и немного скуки:
таковы еще лучшие мысли их.
Дуновением и бегом призраков
кажутся мне все звуки их арф; что знали
они до сих пор о зное душевном,
рождающем звуки! —
Они для меня недостаточно опрятны:
все они мутят свою воду, чтобы
глубокой казалась она.
И они любят выдавать себя за
примирителей: но они остаются для меня
людьми неопрятными, посредниками и
посредственностью, которая все мутит! —
Ах, я закидывал свою сеть в их моря,
желая наловить хороших рыб, но
постоянно вытаскивал я голову какого-
нибудь старого бога.
Так давало море камень
голодающему. И им самим кажется, что
происходят они из моря.
Несомненно, попадаются перлы у
них: тем более похожи сами они на
твердые раковины. И часто вместо
души находил я у них соленую тину.
У моря научились они тщеславию
его: не есть ли море павлин из
павлинов?
Даже перед самым безобразным из
всех буйволов распускает оно свой
хвост, и никогда не устает оно играть
своим веером из кружев, щелка и
серебра.
Угрюмо смотрит буйвол, в своей
душе близкий к песку, еще более близкий
к тине, но приближающийся больше
всего к болоту.
Что ему красота, и море, и убранство
павлина! Такое сравнение прилагаю я
к поэтам.
Поистине, самый дух их — павлин из
павлинов и море тщеславия!
Зрителей требует дух поэта: хотя бы
то были буйволы! —
ist von morgen und ubermorgen und
einstmals.
Ich wurde der Dichter mude, der
alten und der neuen: Oberflachliche
sind sie mir alle und seichte Meere.
Sie dachten nicht genug in die Tiefe:
darum sank ihr Gefuhl nicht bis zu den
Grunden.
Etwas Wollust und etwas
Langeweile: das ist noch ihr bestes
Nachdenken gewesen.
Gespenster-Hauch und —Huschen gilt
mir all ihr Harfen-Klingklang; was wussten
sie bisher von der Inbrunst der Tone! —
Sie sind mir auch nicht reinlich
genug: sie truben alle ihr Gewasser,
dass es tief scheine.
Und gerne geben sie sich damit als
Versohner: aber Mittler und Mischer
bleiben sie mir und Halb-und-Halbe
und Unreinliche! —
Ach, ich warf wohl mein Netz in ihre
Meere und wollte gute Fische fangen;
aber immer zog ich eines alten Gottes
Kopf herauf.
So gab dem Hungrigen das Meer einen
Stein. Und sie selber mogen wohl aus dem
Meere stammen.
Gewiss, man findet Perlen in ihnen:
um so ahnlicher sind sie selber harten
Schaltieren. Und statt der Seele fand ich
oft bei ihnen gesalzenen Schleim.
Sie lernten vom Meere auch noch
seine Eitelkeit: ist nicht das Meer der
Pfau der Pfauen?
Noch vor dem hasslichsten aller
Buffel rollt es seinen Schweif hin, nim-
mer wird es seines Spitzenfachers von
Silber und Seide mude.
Trutzig blickt der Buffel dazu, dem
Sande nahe in seiner Seele, naher noch
dem Dickicht, am nachsten aber dem
Sumpfe.
Was ist ihm Schonheit und Meer
und Pfauen-Zierat! Dieses Gleichnis
sage ich den Dichtern.
Wahrlich, ihr Geist selber ist der
Pfau der Pfauen und ein Meer von
Eitelkeit!
Страница
125
Seite
Но я устал от этого духа: и я предвижу
время, когда он устанет от самого себя.
Я видел уже поэтов изменившимися
и направившими взоры против самих
себя.
Я видел приближение кающихся
духом: они выросли из них. —
Так говорил Заратустра.
О великих событиях
Есть остров на море — недалеко от
блаженных островов Заратустры — на
нем постоянно дымится огнедышащая
гора: народ и особенно старые бабы из
народа говорят об этом острове, что он
поставлен, подобно камню, перед
вратами подземного мира: через самую же
гору проходит вниз узкая тропинка,
ведущая к этим вратам подземного мира.
В ту пору как Заратустра пребывал
на блаженных островах, случилось,
что корабль бросил якорь у острова,
где стоит дымящаяся гора: и люди его
сошли на берег, чтобы пострелять
кроликов. Но около полудня, когда
капитан и люди его снова собрались вместе,
увидели они вдруг человека, идущего к
ним по воздуху, и какой-то голос
сказал явственно: «Пора! давно пора!»
Когда же видение было совсем близко к
ним — оно быстро пролетело мимо
них. подобно тени, туда, где была
огненная гора, — тогда узнали они, к
величайшему смущению, что это —
Заратустра: ибо все они уже видели его,
за исключением самого капитана, и
любили его, как любит народ: мешая
поровну любовь и страх.
«Смотрите, — сказал старый
кормчий. — это Заратустра отправляется
в ад!»
В то самое время как эти
корабельщики пристали к огненному острову,
разнесся слух, что Заратустра исчез:
и, когда спрашивали друзей его, они
рассказывали, что он ночью сел на
корабль, не сказав, куда хочет он ехать.
Zuschauer will der Geist des
Dichters: sollten's auch Buffel sein! —
Aber dieses Geistes wurde ich mude:
und ich sehe kommen, dass er seiner sel-
ber mude wird.
Verwandelt sah ich schon die
Dichter und gegen sich selber den Blick
gerichtet.
BuJ3er des Geistes sah ich kommen:
die wuchsen aus ihnen.
Also sprach Zarathustra.
Von gro£en Ereignissen
Es gibt eine Insel im Meere — unweit
den gluckseligen Inseln Zarathustras —
auf welcher bestandig ein Feuerberg
raucht: von der sagt das Volk, und son-
derlich sagen es die alten Weibchen aus
dem Volke, dass sie wie ein Felsblock
vor das Tor der Unterwelt gestellt sei:
durch den Feuerberg selber aber fuhre
der schmale Weg abwarts, der zu diesem
Tore der Unterwelt geleite.
Um jene Zeit nun, als Zarathustra
auf den gluckseligen Inseln weilte,
geschah es, dass ein Schiff an der Insel
Anker warf, auf welcher der rauchende
Berg steht; und seine Mannschaft ging
an's Land, um Kaninchen zu schieJ3en.
Gegen die Stunde des Mittags aber, da
der Capitan und seine Leute wieder
beisammen waren, sahen sie plotzlich
durch die Luft einen Mann auf sich
zukommen, und eine Stimme sagte
deutlich: "es ist Zeit! Es ist die hochste
Zeit!" Wie die Gestalt ihnen aber am
nachsten war — sie flog aber schnell gle-
ich einem Schatten vorbei, in der
Richtung, wo der Feuerberg lag — da
erkannten sie mit groJSter Besturzung,
dass es Zarathustra sei; denn sie hatten
ihn alle schon gesehn, ausgenommen
der Kapitan selber, und sie liebten ihn,
wie das Volk liebt: also dass zu gleichen
Teilen Liebe und Scheu beisammen sind.
"Seht mir an! sagte der alte Steuermann,
da fahrt Zarathustra zur Holle!" —
Страница
126
Seite
Так возникло смятение, а через три
дня к этому смятению присоединилась
еще история корабельщиков — и
теперь весь народ говорил, что черт унес
Заратустру. Хотя ученики его
смеялись над этой болтовней и один из них
сказал даже: «Я думаю, что скорее За-
ратустра унес черта», но в глубине
души все были озабочены и желали
скорее увидеть его: как же велика была их
радость, когда на пятый день Заратус-
тра появился среди них.
И вот рассказ о беседе Заратустры с
огненным псом.
— Земля, — сказал он, — имеет
оболочку; и эта оболочка поражена
болезнями. Одна из этих болезней
называется, например: «человек».
А другая из этих болезней
называется «огненный пес»: о нем люди много
лгали и позволяли лгать.
Чтобы изведать эту тайну, перешел я
море: и я увидел истину нагою,
поистине! нагою с головы до ног.
Теперь я знаю, что это за огненный
пес; а также все бесы извержения и
возмущения, которых боятся не одни
только старые бабы.
«Выходи, огненный пес, из своей
бездны! — кричал я, — и сознайся, как
глубока эта глубина! Откуда берется
то, что ты изрыгаешь вверх?
Ты пьешь обильно у моря: это видно
по соли твоего красноречия! Поистине,
для пса из бездны берешь ты слишком
много пищи с поверхности!
Я считаю тебя самое большее
чревовещателем земли: и всякий раз, когда
я слышал речи бесов возмущения и
извержения, находил я их похожими на
тебя: с твоей же солью, ложью и
плоскостью.
Вы умеете рычать и засыпать
пеплом. Вы большие хвастуны и хорошо
изучили искусство подогревать тину.
Где вы, там непременно должна быть
поблизости тина и много похожего на
губку, ноздреватого и защемленного:
все это хочет на свободу.
Urn die gleiche Zeit, als diese
Schiffer an der Feuerinsel landeten, lief
das Gerucht umher, dass Zarathustra
verschwunden sei; und als man seine
Freunde fragte, erzahlten sie, er sei bei
Nacht zu Schiff gegangen, ohne zu
sagen, wohin er reisen wolle.
Also entstand eine Unruhe; nach
drei Tagen aber kam zu dieser Unruhe
die Geschichte der Schiffsleute hinzu —
und nun sagte alles Volk, dass der
Teufel Zarathustra geholt habe. Seine
Junger lachten zwar ob dieses Geredes;
und einer von ihnen sagte sogar: "eher
glaube ich noch, dass Zarathustra sich
den Teufel geholt hat." Aber im Grunde
der Seele waren sie alle voll Besorgnis
und Sehnsucht: so war ihre Freude
gro£, als am funften Tage Zarathustra
unter ihnen erschien.
Und dies ist die Erzahlung von
Zaratustras Gesprach mit dem
Feuerhunde.
Die Erde, sagte er, hat eine Haut;
und diese Haut hat Krankheiten. Eine
dieser Krankheiten heij3t zum Beispiel:
"Mensch."
Und eine andere dieser Krankheiten
hei£t "Feuerhund": uber den haben sich
die Menschen viel vorgelogen und vorlu-
gen lassen.
Dies Geheimnis zu ergrunden ging
ich uber das Meer: und ich habe die
Wahrheit nackt gesehn, wahrlich!
BarfuJ3 bis zum Halse.
Was es mit dem Feuerhund auf sich
hat, weiJ3 ich nun; und insgleichen mit
all den Auswurf— und Umsturz-Teufeln,
vor denen sich nicht nur alte Weibchen
furchten.
Heraus mit dir, Feuerhund, aus
deiner Tiefe! Rief ich, und bekenne, wie
tief diese Tiefe ist! Woher ist das, was du
da heraufschnaubst?
Du trinkst reichlich am Meere: das
verrat deine versalzte Beredsamkeit!
Furwahr, fur einen Hund der Tiefe
nimmst du deine Nahrung zu sehr von
der Oberflache!
Страница
127
Seite
«Свобода», — вопите вы все особенно
охотно: но я разучился верить в
«великие события», коль скоро вокруг них
много шума и дыма.
И поверь мне, шум ада! Величайшие
события — это не наши самые
шумные, а наши самые тихие часы.
Не вокруг изобретателей нового шума:
вокруг изобретателей новых ценностей
вращается мир; неслышно вращается он.
И сознайся только! Совершившегося
оказывалось мало всегда, когда твой
шум и дым рассеивались. Ну что ж,
если город обращался в развалины и
колонна лежала в грязи!
И вот что скажу я еще разрушителям
колонн. Несомненно, это величайшее безумие
— бросать соль в море и колонны в грязь.
В грязи вашего презрения лежала
колонна: но таков закон ее, что для нее из
презрения вырастает новая жизнь и
живая красота!
Теперь в божественном ореоле
восстает она, еще более обольстительная
в своем страдании; и поистине! она
еще поблагодарит вас, что вы
низвергли ее, вы, разрушители!
Такой совет даю я царям и церквям и
всему одряхлевшему от лет и от
добродетели — дайте только низвергнуть
себя! Чтобы опять вернулись вы к жизни
и к вам — добродетель!»
Так говорил я перед огненным псом:
но он сердито прервал меня и спросил:
«Церковь? Что это такое?»
«Церковь? — отвечал я. — Это род
государства, и притом самый лживый.
Но молчи, огненный пес! Ты знаешь
род свой лучше других!
Как и ты сам, государство есть пес
лицемерия; как и ты, любит оно
говорить среди дыма и грохота, — чтобы
заставить верить, что, подобно тебе,
оно говорит из недр вещей.
Ибо оно хочет непременно быть
самым важным зверем на земле; и в этом
также верят ему.» —
И как только сказал я это, огненный пес
как бешеный стал извиваться от завис-
Hochstens fur den Bauchredner der
Erde halt' ich dich: und immer, wenn
ich Umsturz— und Auswurf-Teufel
reden horte, fand ich sie gleich dir:
gesalzen, lugnerisch und flach.
Ihr versteht zu brullen und mit
Asche zu verdunkeln! Ihr seid die besten
GroJ3mauler und lerntet sattsam die
Kunst, Schlamm heiJS zu sieden.
Wo ihr seid, da muss stets Schlamm in
der Nahe sein, und viel Schwammichtes,
Hohlichtes, Eingezwangtes: das will in die
Freiheit.
"Freiheit" brullt ihr alle am liebsten:
aber ich verlernte den Glauben an
ugro£e Ereignisse," sobald viel Gebrull
und Rauch um sie herum ist.
Und glaube mir nur, Freund
Hollenlarm! die groJSten Ereignisse - das
sind nicht unsre lautesten, sondern
unsre stillsten Stunden.
Nicht um die Erfinder von neuem
Larme: um die Erfinder von neuen
Werten dreht sich die Welt; unhorbar
dreht sie sich.
Und gesteh es nur! Wenig war
immer nur geschehn, wenn dein Larm
und Rauch sich verzog. Was liegt daran,
dass eine Stadt zur Mumie wurde, und
eine Bildsaule im Schlamme liegt!
Und dies Wort sage ich noch den
Umsturzem von Bildsaulen. Das ist wohl
die groJSte Torheit, Salz ins Meer und
Bildsaulen in den Schlamm zu werfen.
Im Schlamme eurer Verachtung lag die
Bildsaule: aber das ist gerade ihr Gesetz,
dass ihr aus der Verachtung wieder Leben
und lebende Schonheit wachst!
Mit gottlicheren Zugen steht sie nun
auf und leidendverfiihrerisch; und
wahrlich! Sie wird euch noch Dank sagen,
dass ihr sie umsturztet, ihr Umsturzer!
Diesen Rat aber rate ich Konigen
und Kirchen und allem, was alters— und
tugendschwach ist — lasst euch nur
umsturzen! Dass ihr wieder zum Leben
kommt, und zu euch — die Tugend! —
Also redete ich vor dem
Feuerhunde: da unterbrach er mich
Страница
128
Seite
ти. «Как, — кричал он, — самым важным
зверем на земле? И в этом также верят
ему?» И столько дыма и ужасных криков
выходило из его глотки, что я думал, что
он задохнется, от гнева и зависти.
Наконец он умолк, и уменьшилось
его пыхтение; но как только он умолк,
сказал я со смехом:
«Ты сердишься, огненный пес:
значит, я прав относительно тебя!
И чтобы оставался я правым,
послушай о другом огненном псе: он говорит
действительно из сердца земли.
Дыхание его из золота и золотого
дождя: так хочет сердце его. Что ему до
пепла, дыма и горячей пены!
Смех вылетает из него, как пестрые
тучки; противны ему твое бурчанье,
твое плеванье и истерзанные
внутренности твои!
Но золото и смех — берет он из
сердца земли, ибо, чтобы знал ты
наконец. — сердце земли из золота».
Когда услышал это огненный пес, он
не выдержал, чтобы дослушать меня.
Пристыженный, поджал он свой хвост,
трусливо проговорил вау, вау! и уполз
вниз в свою пещеру. —
Так рассказывал Заратустра. Но
ученики его едва слушали его: так велико
было их желание рассказать ему о
корабельщиках, кроликах и о летающем
человеке.
«Что мне думать об этом! — сказал
Заратустра. — Разве я призрак?
Но, вероятно, это была моя тень. Вы,
должно быть, кое-что уже слышали о
страннике и тени его?
Несомненно одно: нужно, чтобы я
держал ее крепче, — иначе она еще
испортит мою славу.»
И еще раз Заратустра покачал
головой и удивился. «Что мне думать об
этом! — повторил он. —
Почему же кричал призрак: «Пора!
давно пора!»?
Что же — давно пора?» —
Так говорил Заратустра.
murrisch und fragte: "Kirche? Was ist
denn das?"
Kirche? Antwortete ich, das ist eine
Art von Staat, und zwar die verlogenste.
Doch schweig still, du Heuchelhund! Du
kennst deine Art wohl am besten schon!
Gleich dir selber ist der Staat ein
Heuchelhund; gleich dir redet er gern
mit Rauch und Gebrulle, — dass er
glauben. mache, gleich dir, er rede aus
dem Bauch der Dinge.
Denn er will durchaus das wichtig-
ste Tier auf Erden sein, der Staat; und
man glaubt's ihm auch. —
Als ich das gesagt hatte. gebardete
sich der Feuerhund wie unsinnig vor
Neid. "Wie? schrie er, das wichtigste Tier
auf Erden? Und man glaubt's ihm
auch?" Und so viel Dampf und
grassliche Stimmen kamen ihm aus
dem Schlunde, dass ich meinte, er
werde vor Arger und Neid ersticken.
Endlich wurde er stiller, und sein
Keuchen lieJ3 nach; sobald er aber stille
war, sagte ich lachend:
"Du argerst dich, Feuerhund: also
habe ich uber dich Recht!
Und dass ich auch noch Recht
behalte, so hore von einem andern
Feuerhunde: der spricht wirklich aus
dem Herzen der Erde.
Gold haucht sein Atem und goldigen
Regen: so will's das Herz ihm. Was ist
ihm Asche und Rauch und heiJ3er
Schleim noch!
Lachen flattert aus ihm wie ein
buntes Gewolke: abgunstig ist er
deinem Gurgeln und Speien und
Grimmen der Eingeweide!
Das Gold aber und das Lachen —
das nimmt er aus dem Herzen der Erde:
denn dass du's nur weiJSt, — das Herz
der Erde ist von Gold."
Als dies der Feuerhund vernahm,
hielt er's nicht mehr aus, mir
zuzuhoren. Beschamt zog er seinen
Schwanz ein, sagte auf eine kleinlaute
Weise Wau! Wau! und kroch hinab in
seine Hohle. —
Страница
129
Seite
Прорицатель
«— И я видел: наступило великое
уныние среди людей. Лучшие устали от
своих дел.
Объявилось учение, и рядом с ним
шла вера в него: «Все пусто, все равно,
все уже было!»
И эхо вторило со всех холмов: «Все
пусто, все равно, все уже было!»
Правда, собрали мы жатву: но
почему же сгнили и почернели наши
плоды? Что упало со злого месяца в
последнюю ночь?
Напрасен был всякий труд, в отраву
обратилось наше вино, дурной глаз
спалил наши поля и наши сердца.
Все мы иссохли: и если бы огонь упал
на нас. мы бы рассыпались как
пепел: — но даже огонь утомили мы.
Все источники иссякли, и даже море
отступило назад. Земля хочет
треснуть, но бездна не хочет поглотить!
«Ах. есть ли еще море, где бы можно
было утонуть» — так раздается наша
жалоба — над плоскими болотами.
Поистине, мы уже слишком устали,
чтобы умереть: и мы еще бодрствуем и
продолжаем жить — в склепах!» —
Так говорящим слышал Заратустра
одного прорицателя; и его
предсказания проникли в сердце его и изменили
его. Печальный и усталый бродил он: и
он стал похож на тех, о ком говорил
прорицатель.
— Поистине, — сказал он своим
ученикам. — еще немного, и наступят эти
долгие сумерки. Ах, как спасу я от них
мой свет!
Чтобы не погас он среди этой печали!
Для дальних миров он должен быть
светом и для самых далеких ночей!
Так, опечаленный в сердце своем,
ходил Заратустра; и три дня не
принимал он ни пищи, ни питья, не имел
покоя и потерял речь. Наконец,
случилось, что впал он в глубокий сон.
Ученики же его сидели вокруг него,
бодрствуя долгими ночами, и с беспокойст-
Also erzahlte Zarathustra. Seine
Junger aber horten ihm kaum zu: so
gro£ war ihre Begierde, ihm von den
Schiffsleuten, den Kaninchen und dem
fliegenden Manne zu erzahlen.
"Was soil ich davon denken! sagte
Zarathustra. Bin ich denn ein Gespenst?
Aber es wird mein Schatten gewesen
sein. Ihr hortet wohl schon einiges vom
Wanderer und seinem Schatten?
Und nochmals schuttelte Zarathustra
den Kopf und wunderte sich. "Was soil
ich davon denken!" sagte er nochmals.
"Warum schrie denn das Gespenst:
„es ist Zeit! Es ist die hochste Zeit"!
Wozil ist es denn — hochste Zeit?" —
Also sprach Zarathustra.
Der Wahrsager
"— und ich sahe eine groJSe
Traurigkeit uber die Menschen kommen.
Die besten wurden ihrer Werke mude.
Eine Lehre erging, ein Glauben lief neben
ihr: alles ist leer, alles ist gleich, alles war!'
Und von alien Hugeln klang es wieder:
alles ist leer, alles ist gleich, alles war!'
Wohl haben wir geerntet: aber
warum wurden alle Fruchte uns faul
und braun? Was fiel vom bosen Monde
bei der letzten Nacht hernieder?
Umsonst war alle Arbeit, Gift ist
unser Wein geworden, boser Blick sen-
gte unsre Felder und Herzen gelb.
Trocken wurden wir alle; und fallt Feuer
auf uns, so stauben wir der Asche gleich: —
ja das Feuer selber machten wir mude.
Alle Brunnen versiegten uns, auch
das Meer wich zuruck. aller Grund will
rei£en. aber die Tiefe will nicht schlingen!
*Ach, wo ist noch ein Meer, in dem
man ertrinken konnte*: so klingt unsre
Klage — hinweg uber flache Sumpfe.
Wahrlich, zum Sterben wurden wir
schon zu mude; nun wachen wir noch
und leben fort — in Grabkammern!" —
Also horte Zarathustra einen
Wahrsager reden; und seine Weissagung
Страница
130
Seite
вом ждали, не проснется ли он, не
заговорит ли опять и не выздоровеет ли
от своей печали.
Вот речь, которую сказал Заратуст-
ра, когда проснулся; голос его доходил
до его учеников как бы издалека:
«Послушайте сон, который я видел,
вы, друзья, и помогите мне отгадать
его смысл!
Все еще загадка для меня этот сон;
его смысл сокрыт в нем и не витает
еще свободно над ним.
Я отрешился от всякой жизни, так
снилось мне. Я сделался ночным и
могильным сторожем в замке Смерти, на
одинокой горе.
Там охранял я гробы ее; мрачные
своды были полны трофеев побед ее. Из
стеклянных гробов смотрела на меня
побежденная жизнь.
Запах запыленной вечности вдыхал
я: удручена и в пыли была моя душа. И
кто же мог бы освежать там свою душу!
Свет полуночи был всегда кругом
меня, одиночество на корточках сидело
рядом с ним; и еще хрипящая мертвая
тишина, худшая из моих подруг.
Ключи носил я с собой, самые
заржавленные из всех ключей; и я умел
отворять ими самые скрипучие из всех
ворот.
Подобно зловещему карканью,
пробегали звуки по длинным ходам, когда
поднимались затворы ворот; зловеще
кричала эта птица, неохотно давала
она будить себя.
Но было еще ужаснее, и еще сильнее
сжималось мое сердце, когда все
замолкало и крутом водворялась
тишина, и я один сидел в этом зловещем
молчании.
Так медленно тянулось время, если
время еще существовало: почем знаю я
это! Но, наконец, случилось то, что
меня разбудило.
Трижды ударили в ворота как
громом, трижды зазвучали и заревели
своды в ответ: тогда пошел я к
воротам.
ging ihm zu Herzen und verwandelte ihn.
Traurig ging er umher und mude; und er
wurde denen gleich, von welchen der
Wahrsager geredet hatte.
Wahrlich, so sagte er zu seinen
Jungern, es ist um ein Kleines, so
kommt diese lange Dammerung. Ach,
wie soil ich mein Licht hinuber retten!
Dass es mir nicht ersticke in dieser
Traurigkeit! Ferneren Welten soil es ja
Licht sein und noch fernsten Nachten!
Dergestalt im Herzen bekummert
ging Zarathustra umher: und drei Tage
lang nahm er nicht Trank und Speise zu
sich, hatte keine Ruhe und verlor die
Rede. Endlich geschah es, dass er in
einen tiefen Schlaf verfiel. Seine Junger
aber saJ3en um ihn in langen
Nachtwachen und warteten mit Sorge,
ob er wach werde und wieder rede und
genesen sei von seiner Trubsal.
Dies aber ist die Rede, welche
Zarathustra sprach, als er aufwachte;
seine Stimme aber kam zu seinen
Jungern wie aus weiter Feme.
Hort mir doch den Traum, den ich
traumte, ihr Freunde, und helft mir
seinen Sinn raten!
Ein Ratsel ist er mir noch, dieser
Traum; sein Sinn ist verborgen in ihm
und eingefangen und fliegt noch nicht
uber ihn hin mit freien Flugeln.
Allem Leben hatte ich abgesagt, so
traumte mir. Zum Nacht— und
Grabwachter war ich word en, dort auf
der einsamen Berg-Burg des Todes.
Droben hutete ich seine Sarge: voll
standen die dumpfen Gewolbe von
solchen Siegeszeichen. Aus glasernen
Sargen blickte mich uberwundenes
Leben an.
Den Geruch verstaubter Ewigkeiten
atmete ich: schwul und verstaubt lag
meine Seele. Und wer hatte dort auch
seine Seele luften konnen!
Helle der Mitternacht war immer um
mich, Einsamkeit kauerte neben ihr;
und, zudritt, rochelnde Todesstille, die
schlimmste meiner Freundinnen.
Страница
131
Seite
«Альпа! — кричал я, — кто несет свой
прах на гору? Альпа! альпа! Кто несет
свой прах на гору?»
И я нажимал ключ и напирал на
ворота, стараясь отворить их. Но они не
отворялись ни на палец:
Тогда бушующий ветер распахнул
половинки их: свистя, крича, разрезая
воздух, бросил он мне черный гроб:
И среди шума, свиста и
пронзительного воя раскололся гроб, и из него
раздался смех на тысячу ладов.
И тысяча обликов детей, ангелов,
сов, глупцов и бабочек величиной с
ребенка смеялись и издевались надо
мной и неслись на меня.
Страшно испугался я и упал наземь.
И я закричал от ужаса, как никогда не
кричал.
Но собственный крик разбудил меня:
— и я пришел в себя». —
Так рассказывал Заратустра свой
сон и потом умолк: ибо он не знал еще
значения своего сна. Но ученик,
которого он любил больше всех, быстро
поднялся, схватил руку Заратустры и
сказал:
«Сама твоя жизнь объясняет нам сон
этот, о Заратустра!
Не ты ли сам этот ветер, с
пронзительным свистом распахивающий
ворота в замке Смерти?
Не ты ли сам этот гроб, наполненный
многоцветной злобою и ангельскими
обликами жизни?
Поистине, подобно детскому смеху на
тысячу ладов, входит Заратустра во
все склепы, смеясь над ночными и
могильными сторожами и над всеми, кто
гремит ржавыми ключами.
Путать и опрокидывать будешь ты их
своим смехом, обморок и пробуждение
докажут твою власть над ними.
И даже когда наступят долгие
сумерки и усталость смертельная, ты не
закатишься на нашем небе, ты,
защитник жизни!
Новые звезды и новое великолепие
ночи показал ты нам: поистине, самый
Schltissel fiihrte ich, die rostigsten
aller Schliissel; und ich verstand es, damit
das knarrendste aller Tore zu offnen.
Einem bitterbosen Gekrachze gleich
lief der Ton durch die langen Gange,
wenn sich des Tores Flugel hoben:
unhold schrie dieser Vogel, ungern
wollte er geweckt sein.
Aber furchtbarer noch und herz-
zuschniirender war es, wenn es wieder
schwieg und rings stille ward, und ich
allein saJ3 in diesem tuckischen Schweigen.
So ging mir und schlich die Zeit,
wenn Zeit es noch gab: was weiJ3 ich
davon! Aber endlich geschah das, was
mich weckte.
Dreimal schlugen Schlage ans Tor, gleich
Donnem, es hallten und heulten die Gewolbe
dreimal wieder: da ging ich zum Tore.
Alpa! Rief ich, wer tragt seine Asche
zu Berge? Alpa! Alpa! Wer tragt seine
Asche zu Berge?
Und ich druckte den Schliissel und
hob am Tore und muhte mich. Aber
noch keinen Fingerbreit stand es offen:
Da riss ein brausender Wind seine
Flugel auseinander: pfeifend, schrillend
und schneidend warf er mir einen
schwarzen Sarg zu:
Und im Brausen und Pfeifen und
Schrillen zerbarst der Sarg und spie
tausendfaltiges Gelachter aus.
Und aus tausend Fratzen von Kindern,
Engeln, Eulen, Narren und kindergroJSen
Schmetterlingen lachte und hohnte und
brauste es wider mich.
Grasslich erschrak ich darob: es
warf mich nieder. Und ich schrie vor
Grausen, wie nie ich schrie.
Aber der eigne Schrei weckte mich
auf: — und ich kam zu mir. —
Also erzahlte Zarathustra seinen
Traum und schwieg dann: denn er
wusste noch nicht die Deutung seines
Traumes. Aber der Jiinger, den er am
meisten lieb hatte, erhob sich schnell,
fasste die Hand Zaratustras und sprach:
"Dein Leben selber deutet uns
diesen Traum, о Zarathustra!
Страница
132
Seite
смех раскинул ты над нами
многоцветным шатром.
Отныне детский смех всегда будет бить
ключом из гробов; отныне всегда будет
дуть могучий ветер, торжествующий
над смертельной усталостью: в этом ты
сам нам порука и предсказатель!
Поистине, самих врагов своих
видел ты во сне: это был твой самый
тяжелый сон!
Но как ты проснулся от них и пришел
в себя, так и они должны проснуться
от себя самих — и придти к тебе!» —
Так говорил ученик; и все
остальные теснились к Заратустре,
хватали руки его и хотели его убедить
оставить ложе и печаль и вернуться к
ним. Заратустра же сидел,
приподнявшись на своем ложе и с диким
взором. Подобно тому, кто
возвращается после долгого отсутствия,
смотрел он на своих учеников,
вглядывался в их лица и еще не узнавал
их. Но когда они подняли его и
поставили на ноги, изменился сразу
взор его; он понял все, что
случилось, и, гладя себе бороду, сказал
твердым голосом:
«Ну что ж, это придет в свое время; но
позаботьтесь, мои ученики, чтобы был
у нас хороший обед, и поскорей! Так
думаю я искупить дурные сны!
Прорицатель же должен есть и пить
рядом со мною: и поистине, я покажу
ему еще море, в котором может он
утонуть!» —
Так говорил Заратустра. И он долго
смотрел в лицо ученику,
объяснившему сон, и качал при этом головою.
Bist du nicht selber der Wind mit
schrillem Pfeifen, der den Burgen des
Todes die Tore aufreiJ3t?
Bist du nicht selber der Sarg voll bunter
Bosheiten und Engelsfratzen des Lebens?
Wahrlich, gleich tausendfaltigem
Kindsgelachter kommt Zarathustra in
alle Totenkammern, lachend uber diese
Nacht— und Grabwachter, und wer
sonst mit dustern Schlusseln rasselt.
Schrecken und umwerfen wirst du
sie mit deinem Gelachter; Ohnmacht
und Wachwerden wird deine Macht uber
sie beweisen.
Und auch, wenn die lange Dammerung
kommt und die Todesmudigkeit, wirst du
an unserm Himmel, nicht untergehn, du
Fursprecher des Lebens!
Neue Sterne lieJ3est du uns sehen
und neue Nachtherrlichkeiten; wahrlich,
das Lachen selber spanntest du wie ein
buntes Gezelt uber uns.
Nun wird immer Kindes-Lachen aus
Sargen quellen; nun wird immer siegre-
ich ein starker Wind kommen aller
Todesmudigkeit: dessen bist du uns
selber Burge und Wahrsager!
Wahrlich, sie selber traumtest du, deine
Feinde: das war dein schwerster Traum!
Aber wie du von ihnen aufwachtest
und zu dir kamst, also sollen sie selber
von sich aufwachen — und zu dir
kommen!" —
So sprach der Junger; und alle
anderen drangten sich nun um
Zarathustra und ergriffen ihn bei den
Handen und wollten ihn bereden, dass er
vom Bette und von der Traurigkeit lasse
und zu ihnen zuruckkehre. Zarathustra
aber saJ3 aufgerichtet auf seinem Lager,
und mit fremdem Blicke. Gleichwie einer,
der aus langer Fremde heimkehrt, sah er
auf seine Junger und prufte ihre
Gesichter; und noch erkannte er sie
nicht. Als sie aber ihn hoben und auf die
FuJ3e stellten, siehe, da verwandelte sich
mit einem Male sein Auge; er begriff alles,
was geschehen war, strich sich den Bart
und sagte mit starker Stimme:
Страница
133
Seite
Об избавлении
Однажды, когда Заратустра
проходил по большому мосту, окружили его
калеки и нищие, и один горбатый так
говорил ему:
«Посмотри. Заратустра! Даже народ
учится у тебя и приобретает веру в
твое учение: но чтобы совсем уверовал
он в тебя, для этого нужно еще одно —
ты должен убедить еще нас, калек!
Здесь у тебя прекрасный выбор и,
поистине, прекрасный случай испытать
себя больше чем на одной голове! Ты
можешь исцелять слепых и заставлять
бегать хромых, и ты мог бы несколько
облегчить и того, у кого слишком
много позади его: — это, думаю я, было бы
прекрасным средством заставить
калек уверовать в Заратустру!»
Но Заратустра так возразил
говорившему: «Когда снимают у горбатого горб
его, у него отнимают и дух его — так
учит народ. И когда возвращают
слепому глаза его, он видит на земле
слишком много дурного: так что он
проклинает исцелившего его. Тот же,
кто дает возможность бегать хромому,
делает ему величайший вред: ибо едва
ли он сможет бежать так скоро, чтобы
пороки не опережали его, — так учит
народ о калеках. И почему бы Заратус-
тре не учиться у народа, если народ
учится у Заратустры?
Но с тех пор как живу я среди людей, для
меня это еще наименьшее зло, что вижу
я: одному недостает глаза, другому—уха,
третьему — ноги: но есть и такие, что
утратили язык, или нос, или голову.
Я вижу и видел худшее, и много столь
отвратительного, что не обо всем
хотелось бы говорить, а об ином хотелось
бы даже умолчать: например, о людях,
которым недостает всего, кроме
избытка их. — о людях, которые не что иное
как один большой глаз, или один
большой рот. или одно большое брюхо, или
вообще одно что-нибудь большое, —
калеками наизнанку называю я их.
"Wohlan! Dies nun hat seine Zeit:
sorgt mir aber dafur, meine Junger,
dass wir eine gute Mahlzeit machen,
und in Kurze! Also gedenke ich BuJ3e zu
tun fur schlimme Traume!
Der Wahrsager aber soil an meiner
Seite essen und trinken: und wahrlich,
ich will ihm noch ein Meer zeigen, in
dem er ertrinken kann!"
Also sprach Zarathustra. Darauf
aber blickte er dem Junger, welcher den
Traumdeuter abgegeben hatte, lange ins
Gesicht und schuttelte dabei den Kopf.
Von der Erlosung
Als Zarathustra eines Tages uber die
groJSe Brucke ging, umringten ihn die
Kruppel und Bettler, und ein
Bucklichter redete also zu ihm:
"Siehe, Zarathustra! Auch das Volk
lernt von dir und gewinnt Glauben an
deine Lehre: aber dass es ganz dir
glauben soil, dazu bedarf es noch eines
— du musst erst noch uns Kruppel
uberreden! Hier hast du nun eine schone
Auswahl und wahrlich, eine Gelegenheit
mit mehr als einem Schopfe! Blinde
kannst du heilen und Lahme laufen
machen; und dem, der zuviel hinter sich
hat, konntest du wohl auch ein wenig
abnehmen: — das, meine ich, ware die
rechte Art, die Kruppel an Zarathustra
glauben zu machen!"
Zarathustra aber erwiderte dem, der
da redete, also: "Wenn man dem
Bucklichten seinen Buckel nimmt, so
nimmt man ihm seinen Geist - also lehrt
das Volk. Und wenn man dem Blinden
seine Augen gibt, so sieht er zuviel
schlimme Dinge auf Erden: also dass er
den verflucht, der ihn heilte. Der aber,
welcher den Lahmen laufen macht, der
tut ihm den groJ3ten Schaden an: denn
kaum kann er laufen, so gehn seine
Laster mit ihm durch — also lehrt das
Volk uber Kruppel. Und warum sollte
Страница
134
Seite
И когда я шел из своего уединения и
впервые проходил по этому мосту, я не
верил своим глазам, непрестанно
смотрел и наконец сказал: «Это — ухо! Ухо
величиною с человека!» Я посмотрел еще
пристальнее: и действительно, за ухом
двигалось еще нечто, до жалости
маленькое, бедное и слабое. И поистине,
чудовищное ухо сидело на маленьком, тонком
стебле, — и этим стеблем был человек!
Вооружась очками, можно было даже
разглядеть маленькое, завистливое
личико, а также пухлую душонку, которая
качалась на стебле этом. Народ же
говорил мне, что большое ухо не только
человек, но даже великий человек, гений. Но
никогда не верил я народу, когда говорил
он о великих людях, — и я остался при
убеждении, что это — калека наизнанку,
у которого всего слишком мало и только
одного чего-нибудь слишком много».
Сказав так горбатому и тем, для кого
он был толкователем и ходатаем, Зара-
тустра обратился с глубоким
негодованием к своим ученикам и сказал:
— Поистине, друзья мои, я хожу
среди людей, как среди обломков и
отдельных частей человека!
Самое ужасное для взора моего — это
видеть человека разрушенным и
разбросанным, как будто на поле
кровопролитной битвы.
И если переносится мой взор от
настоящего к прошлому, всюду находит
он то же самое: обломки, отдельные
части человека и ужасную
случайность — и ни одного человека!
Настоящее и прошлое на земле — ах!
друзья мои, это и есть самое невыносимое
для меня и я не мог бы жит, если бы не был
я провидцем того, что должно придти.
Провидец, хотящий, созидающий,
само будущее и мост к будущему — и,
ах, как бы калека на этом мосту: все
это и есть Заратустра.
И вы также часто спрашивали себя:
«Кто для нас Заратустра? Как должны
мы называть его?» И как мои, ваши
ответы были вопросами.
Zarathustra nicht auch vom Volke lernen,
wenn das Volk von Zarathustra lernt?
Das ist mir aber das geringste, seit
ich unter Menschen bin, dass ich sehe:
'Diesem fehlt ein Auge und jenem ein
Ohr und einem dritten das Bein. und
andre gibt es. die verloren die Zunge
oder die Nase oder den Kopf."
Ich sehe und sah Schlimmeres und
mancherlei so Abscheuliches, dass ich
nicht von jeglichem reden und von einigem
nicht einmal schweigen mochte: namlich
Menschen, denen es an allem fehlt, auiter
dass sie eins zuviel haben — Menschen,
welche nichts weiter sind als ein gropes
Auge, oder ein groj3es Maul oder ein grower
Bauch oder irgend etwas GroJSes, —
umgekehrte Kruppel hei£e ich solche.
Und als ich aus meiner Einsamkeit
kam und zum ersten Male uber diese
Brucke ging: da traute ich meinen Augen
nicht und sah hin. und wieder hin, und
sagte endlich: das ist ein Ohr! Ein Ohr.
so groj3 wie ein Mensch!* Ich sah noch
besser hin: und wirklich, unter dem Ohre
bewegte sich noch etwas, das zum
Erbarmen klein und armlich und
schmachtig war. Und wahrhaftig, das
ungeheure Ohr saJS auf einem kleinen
dunnen Stiele, — der Stiel aber war ein
Mensch! Wer ein Glas vor das Auge
nahm, konnte sogar noch ein kleines nei-
disches Gesichtchen erkennen; auch,
dass ein gedunsenes Seelchen am Stiele
baumelte. Das Volk sagte mir aber, das
groJ3e Ohr sei nicht nur ein Mensch, son-
dern ein grower Mensch, ein Genie. Aber
ich glaubte dem Volke niemals, wenn es
von groj3en Menschen redete — und
behielt meinen Glauben bei, dass es ein
umgekehrter Kruppel sei, der an allem zu
wenig und an einem zu viel habe."
Als Zarathustra so zu dem Bucklichten
geredet hatte und zu denen, welchen er
Mundstuck und Fursprecher war, wandte
er sich mit tiefem Unmute zu seinen
Jungem und sagte:
"Wahrlich, meine Freunde, ich wan-
die unter den Menschen wie unter den
Страница
135
Seite
Есть ли он обещающий? Или
исполняющий? Завоевывающий? Или
наследующий? Осень? Или плуг? Врач?
Или выздоравливающий?
Поэт ли он? Говорит ли он истину?
Освободитель? Или покоритель?
Добрый? Или злой?
Я хожу среди людей, как среди
обломков будущего: того будущего, что вижу я.
И в том мое творчество и стремление,
чтобы собрать и соединить воедино
все, что является обломком, загадкой и
ужасной случайностью.
И как мог бы я быть человеком, если
бы человек не был также поэтом,
отгадчиком и избавителем от случая!
Спасти тех, кто в прошлом, и
преобразовать всякое «было» в «так хотел я»
— лишь это я назвал бы избавлением!
«Воля» — так называется
освободитель и вестник радости: так учил я вас,
мои друзья! А теперь научитесь еще:
сама воля еще пленница.
«Хотеть» освобождает; но как
называется то, что и освободителя
заковывает еще в цепи?
«Было»—так называется скрежет
зубовный и сокровенное горе воли. Бессильная
против того, что уже сделано, — она
злобная зрительница всего прошлого.
Обратно не может воля хотеть; что не
может она победить время и
остановить движение времени, — в этом
сокровенное горе воли.
«Хотеть» освобождает: чего только не
придумывает сама воля, чтобы
освободиться от своего горя и посмеяться над
своим тюремщиком?
Ах, безумцем становится каждый
пленник! Безумством освобождает
себя и плененная воля.
Что время не бежит назад, — в этом
гнев ее; «было» — так называется
камень, которого не может катить она.
И вот катит она камни от гнева и
досады и мстит тому, кто не чувствует,
подобно ей, гнев и досаду.
Так стала воля, освободительница,
причинять страдание: и на всем, что
Bruchstucken und GliedmaJ3en von
Menschen!
Dies ist meinem Auge das
Furchterliche, dass ich den Menschen
zertrurnmert finde und zerstreuet wie iiber
ein Schlacht— und Schlachterfeld hin.
Und fluchtet mein Auge vom jetzt zum
ehemals: es findet immer das Gleiche:
Bruchstucke und GliedmaJSen und grause
Zufalle — aber keine Menschen!
Das jetzt und das Ehemals auf
Erden — ach! Meine Freunde — das, ist
mein Unertraglichstes; und ich wusste
nicht zu leben, wenn ich nicht noch ein
Seher ware, dessen, was kommen muss.
Ein Seher, ein Wollender, ein
Schaffender, eine Zukunft selber und eine
Brucke zur Zukunft — und ach, auch noch
gleichsam ein Kruppel an dieser Brucke:
das alles ist Zarathustra.
Und auch ihr fragtet euch oft: ~wer
ist uns Zarathustra? Wie soil er uns
heiJ3en?' Und gleich mir selber gabt ihr
euch Fragen zur Antwort.
Ist er ein Versprechender? Oder ein
Eriuller? Ein Erobernder? Oder ein Erbender?
Ein Herbst? Oder eine Pflugschar? Ein Arzt?
Oder ein Genesener?
Ist er ein Dichter? Oder ein
Wahrhaftiger? Ein Befreier? Oder ein
Bandiger? Ein Guter? Oder ein Boser?
Ich wandle unter Menschen als den
Bruchstucken der Zukunft: jener Zukunft,
die ich schaue.
Und das ist all mein Dichten und
Trachten, dass ich in Eins dichte und
zusammentragen was Bruchstuck ist
und Ratsel und grauser Zufall.
Und wie ertruge ich es, Mensch zu
sein, wenn der Mensch nicht auch
Dichter und Ratselrater und der Erloser
des Zufalls ware!
Die Vergangnen zu erlosen und alles
Es war' umzuschauen in ein 'So wollte
ich es!' — das hieJSe mir erst Erlosung!
Wille — so heiJ3t der Befreier und
Freudebringer: also lehrte ich euch, meine
Freunde! Und nun lernt dies hinzu: der
Wille selber ist noch ein Gefangener.
Страница
136
Seite
может страдать, вымещает она, что не
может вернуться вспять.
Это и только это есть само мщение:
отвращение воли ко времени и к его
«было».
Поистине, великое безумие живет в
нашей воле, и проклятьем стало всему
человеческому, что это безумие
научилось духу!
Дух мщения: друзья мои, он был до
сих пор лучшей мыслью людей; и где
было страдание, там всегда должно
было быть наказание.
«Наказание»—именно так называет
само себя мщение: с помощью лживого
слова оно притворяется доброй совестью.
И так как в самом хотящем есть
страдание, оттого что не может он обратно
хотеть, — то и сама воля и вся жизнь
должны бы быть — наказанием!
И вот туча за тучей собрались над
духом: пока наконец безумие не стало
проповедовать: «Все преходит, и
потому все достойно того, чтобы прейти!»
«И самой справедливостью является тот
закон времени, что оно пожирает своих
детей» — так проповедовало безумие.
«Нравственно все распределено по
праву и наказанию. Ах, где же
избавление от потока вещей и от наказания
«существованием»?» — так
проповедовало безумие.
«Может ли существовать избавление,
если существует вечное право? Ах,
недвижим камень «было»: вечными
должны быть также все наказания!» — так
проповедовало безумие.
«Никакое дело не может быть
уничтожено: как могло бы оно быть не
сделано через наказание! В том именно
вечное в наказании «существованием»,
что существование вечно должно быть
опять делом и наказанием!
«Пока, наконец, воля не избавится от
себя самой и не станет отрицанием
воли»: — но ведь вы знаете, братья мои,
эту басню безумия!
Прочь вел я вас от этих басен, когда
учил я вас: «Воля есть созидательница».
Wollen befreit: aber wie heiJSt das,
was auch den Befreier noch in Ketten
schlagt?
Es war': also heiJSt des Willens
Zahneknirschen und einsamste
Trubsal. Ohnmachtig gegen das, was
getan ist — ist er allem Vergangenen ein
boser Zuschauer.
Nicht zuruck kann der Wille wollen;
dass er die Zeit nicht brechen kann und
der Zeit Begierde, — das ist des Willens
einsamste Trubsal.
Wollen befreit: was ersinnt sich das
Wollen selber, dass es los seiner Trubsal
werde und seines Kerkers spotte?
Ach, ein Narr wird jeder Gefangene!
Narrisch erlost sich auch der gefangene Wille.
Dass die Zeit nicht zurucklauft, das
ist sein Ingrimm; 'Das, was war' — so
heiftt der Stein, den er nicht walzen kann.
Und so walzt er Steine aus Ingrimm
und Unmut und ubt Rache an dem, was
nicht gleich ihm Grimm und Unmut fuhlt.
Also wurde der Wille, der Befreier,
ein Wehetater: und an allem, was leiden
kann, nimmt er Rache dafur, dass er
nicht zuruck kann.
Dies, ja dies allein ist Rache selber: des
Willens Widerwille gegen die Zeit und ihr
Es war.'
Wahrlich, eine gro£e Narrheit wohnt
in unserm Willen; und zum Fluche
wurde es allem Menschlichen, dass
diese Narrheit Geist lernte!
Der Geist der Rache: meine Freunde,
das war bisher der Menschen bestes
Nachdenken; und wo Leid war, da sollte
immer Strafe sein.
Strafe' namlich, so heiJ3t sich die
Rache selber: mit einem Lugenwort
heuchelt sie sich ein gutes Gewissen.
Und weil im Wollenden selber Leid
ist, darob dass es nicht zuruck wollen
kann, — also sollte Wollen selber und
alles Leben - Strafe sein!
Und nun walzte sich Wolke auf
Wolke uber den Geist: bis endlich der
Wahnsinn predigte: Alles vergeht,
darum ist alles wert zu vergehn!"
Страница
137
Seite
Всякое «было» есть обломок, загадка,
ужасная случайность, пока
созидающая воля не добавит: «Но так хотела я!»
— Пока созидающая воля не добавит:
«Но так хочу я! Так захочу я!»
Но говорила ли она уже так? И когда
это случается? Освобождена ли уже
воля от своего собственного безумия?
Стала ли уже воля избавительницей
себя самой и вестницей радости?
Забыла ли она дух мщения и всякий
скрежет зубовный?
И кто научил ее примирению с
временем и более высокому, чем всякое
примирение?
Более высокого, чем всякое
примирение, должна хотеть воля, которая есть
воля к власти: — но как это может случиться
с ней? Кто научит ее хотеть обратно?» —
Но на этом месте речи Заратустры
случилось, что он вдруг остановился и
сделался похож на страшно
испугавшегося. Испуганными глазами смотрел
он на своих учеников; взор его, как
стрела, пронизывал их мысли и
тайные помыслы. Но минуту спустя он уже
опять смеялся и сказал добродушно:
«Трудно жить с людьми, ибо трудно
хранить молчание. Особенно для
болтливого». —
Так говорил Заратустра. Но горбатый
прислушивался к разговору и закрыл
при этом свое лицо; когда же он
услыхал, что Заратустра смеется, он с
любопытством взглянул на него и
проговорил медленно:
«Почему Заратустра говорит с нами
иначе, чем со своими учениками?»
Заратустра отвечал: «Что же тут
удивительного! С горбатыми надо
говорить по-горбатому!»
«Хорошо, — сказал горбатый, — и с
учениками надо болтать
по-школьному.
Но почему говорит Заратустра иначе
к своим ученикам — чем к самому
себе?» —
"Und dies ist selber Gerechtigkeit,
jenes Gesetz der Zeit, dass sie ihre Kinder
fressen muss': also predigte der Wahnsinn.
"Sittlich sind die Dinge geordnet nach
Recht und Strafe. О wo ist die Erlosung
vom FluJ3 der Dinge und der Strafe
dasein"? Also predigte der Wahnsinn.
"Kann es Erlosung geben, wenn es ein
ewiges Recht gibt? Ach, unwalzbar ist der
Stein "Es war": ewig mussen auch alle
Strafen seinr Also predigte der Wahnsinn.
"Keine Tat kann vernichtet werden:
wie konnte sie durch die Strafe ungetan
werden! dies, dies ist das Ewige an der
Strafe "Dasein", dass das dasein auch
ewig wieder Tat und Schuld sein muss!
Es sei denn, dass der Wille endlich
sich selber erloste und Wollen zu Nicht-
Wollen wurde —": doch ihr kennt, meine
Bruder, dies Fabellied des Wahnsinns!
Weg fuhrte ich euch von diesen
Fabelliedern, als ich euch lehrte: der
Wille ist ein Schaffender."
Alles 'Es war' ist ein Bruchstuck,
ein Ratsel, ein grauser Zufall — bis der
schaffende Wille dazu sagt: "aber so
wollte ich es!"
Bis der schaffende Wille dazu sagt:
"Aber so will ich es! So werde ich's
wollen!"
Aber sprach er schon so? Und wann
geschieht dies? Ist der Wille schon
abgeschirrt von seiner eignen Torheit?
Wurde der Wille sich selber schon
Erloser und Freudebringer? Verlernte er
den Geist der Rache und alles
Zahneknirschen?
Und wer lehrte ihn Versohnung mit
der Zeit, und Hoheres als alle
Versohnung ist?
Hoheres als alle Versohnung muss der
Wille wollen, welcher der Wille zur Macht
ist —: doch wie geschieht ihm das? Wer
lehrte ihn auch noch das Zuruckwollen?"
— Aber an dieser Stelle seiner Rede
geschah es, dass Zarathustra plotzlich
innehielt und ganz einem solchen gleich
sah, der auf das Aujterste erschrickt. Mit
Страница
138
Seite
О человеческой мудрости
Не высота: покатость есть нечто
ужасное!
Покатость, где взгляд Стремительно
падает вниз, а рука тянется вверх.
Тогда трепещет сердце от двойного
желания своего.
Ах, друзья, угадываете ли вы и моего
сердца двойное желание?
В том покатость для меня и
опасность, что взор мой устремляется в
высоту, а рука моя хотела бы держаться и
опираться — на глубину!
За человека цепляется воля моя,
цепями связываю я себя с человеком, ибо
влечет меня ввысь, к сверхчеловеку:
ибо к нему стремится другая воля моя.
И потому живу я слепым среди
людей, как будто не знаю я их: чтобы моя
рука не утратила совсем своей веры в
нечто твердое.
Я не знаю вас, люди: эта тьма и это
утешение часто окружают меня.
Я сижу у проезжих ворот, доступный
для каждого плута, и спрашиваю: кто
хочет меня обмануть?
Моя первая человеческая мудрость в
том, что я позволяю себя обманывать,
чтобы не быть настороже от обманщиков.
Ах, если бы я был настороже от
человека: как бы мог человек быть тогда
якорем для воздушного шара моего!
Слишком легко оторвался бы я,
увлекаемый вверх и вдаль!
Таково уж провидение над моею
судьбой, что без предвидения должен я быть.
И кто среди людей не хочет умереть
от жажды, должен научиться пить из
всех стаканов; и кто среди людей хочет
остаться чистым, должен уметь
мыться и грязной водой.
И часто так говорил я себе в
утешение: «Ну, подымайся, старое сердце!
Несчастье не удалось тебе:
наслаждайся этим — как своим счастьем!» —
Моя вторая человеческая мудрость в
том, что больше щажу я тщеславных,
чем гордых.
erschrecktem Auge blickte er auf seine
Junger; sein Auge durchbohrte wie mit
Pfeilen ihre Gedanken und Hintergedanken.
Aber nach einer kleinen Weile lachte er
schon wieder und sagte begutigt:
"Es ist schwer, mit Menschen zu
leben, weil Schweigen so schwer ist.
Sonderlich fur einen Geschwatzigen." —
Also sprach Zarathustra. Der
Bucklichte aber hatte dem Gesprache zuge-
hort und sein Gesicht dabei bedeckt; als er
aber Zarathustra lachen horte, blickte er
neugierig auf und sagte langsam:
"Aber warum redet Zarathustra
anders zu uns als zu seinen Jungern?"
Zarathustra antwortete: "Was ist da
zum Verwundern! Mit Bucklichten darf
man schon bucklicht reden!"
"Gut, sagte der Bucklichte; und mit
Schulern darf man schon aus der
Schule schwatzen.
Aber warum redet Zarathustra anders
zu seinen Schulern — als zu sich selber?" —
Von der Menschen-Klugheit
Nicht die Hohe: der Abhang ist das
Furchtbare!
Der Abhang, wo der Blick hinunter sturzt
und die Hand hinauf greift. Da schwindelt
dem Herzen vor seinem doppelten Willen.
Ach, Freunde, erratet ihr wohl auch
meines Herzens doppelten Willen?
Das, das ist mein Abhang und meine
Gefahr, dass mein Blick in die Hohe
sturzt, und dass meine Hand sich hal-
ten und stutzen mochte - an der Tiefe!
An den Menschen klammert sich
mein Wille, mit Ketten binde ich mich an
den Menschen, weil es mich hinaufreij^t
zum Obermenschen: denn dahin will
mein andrer Wille.
Und dazu lebe ich blind unter den
Menschen; gleich als ob ich sie nicht
kennte: dass meine Hand ihren Glauben
an Festes nicht ganz verliere.
Ich kenne euch Menschen nicht:
diese Finsternis und Trostung ist oft um
mich gebreitet.
Страница
139
Seite
Не есть ли оскорбленное тщеславие
мать всех трагедий? Но где оскорблена
гордость, там вырастает еще нечто
лучшее, чем гордость.
Чтобы приятно было смотреть на жизнь,
надо, чтобы ее игра хорошо была сыграна:
но для этого нужны хорошие актеры.
Хорошими актерами находил я всех
тщеславных: они играют и хотят,
чтобы все смотрели на них с
удовольствием, — весь дух их в этом желании.
Они представляют себя, они
выдумывают себя; вблизи их люблю я смотреть
на жизнь, — это исцеляет от тоски.
Потому и щажу я тщеславных, что
они врачи моей тоски и привязывают
меня к человеку, как к зрелищу.
И потом: кто измерит в тщеславном
всю глубину его скромности! Я люблю
его, и мне его жаль из-за его скромности.
У вас хочет он научиться своей вере в
себя; он питается вашими взглядами,
он ест хвалу из ваших рук.
Даже вашей лжи верит он, если вы
лжете во хвалу ему; ибо в глубине
вздыхает его сердце: «Что я такое!»
И если истинная добродетель та, что
не знает о себе самой: то и тщеславный
не знает о своей скромности! —
Моя третья человеческая мудрость в
том, что ваша боязливость не делает
для меня противным вид злых людей.
Я счастлив при виде чудес,
порождаемых горячим солнцем: при виде
тигра, пальм и гремучих змей.
Так и среди людей есть прекрасные
порождения горячего солнца, и у злых
есть много чудесного.
И как мудрейшие среди вас не
казались мне такими уж мудрыми, так
нашел я и злобу людей лучшей, чем
говорят о ней.
И часто спрашивал я, качая головой: «К
чему еще гремите вы, гремучие змеи?»
Поистине, даже для зла есть еще
будущее! И самый горячий юг не открыт
еще для человека.
Сколь многое называют теперь
худшей злобою, что имеет всего двенад-
Ich sitze am Torwege fur jeden Schelm
und frage: wer will mich betrugen?
Das ist meine erste Menschen-
Klugheit, dass ich mich betrugen lasse,
um nicht auf der Hut zu sein vor
Betriigern.
Ach, wenn ich auf der Hut ware vor
dem Menschen: wie konnte meinem
Balle der Mensch ein Anker sein! Zu
leicht risse es mich hinauf und hinweg!
Diese Vorsehung ist uber meinem
Schicksal, dass ich ohne Vorsicht sein muss.
Und wer unter Menschen nicht ver-
schmachten will, muss lernen, aus alien
Glasern zu trinken; und wer unter
Menschen rein bleiben will, muss ver-
stehn, sich auch mit schmutzigem
Wasser zu waschen.
Und also sprach ich oft mir zum
Troste: "Wohlan! Wohlaufl Altes Herz!
Ein Ungluck missriet dir: genieJ3e dies
als dein — Gluck!"
Dies aber ist meine andre Menschen-
Klugheit: ich schone die Eitlen mehr als
die Stolzen.
Ist nicht verletzte Eitelkeit die
Mutter aller Trauerspiele? Wo aber Stolz
verletzt wird, da wachst wohl etwas
Besseres noch, als Stolz ist.
Damit das Leben gut anzuschaun
sei, muss sein Spiel gut gespielt werden:
dazu aber bedarf es guter Schauspieler.
Gute Schauspieler fand ich alle
Eitlen: sie spielen und wollen, dass
ihnen gern zugeschaut werde, — all ihr
Geist ist bei diesem Willen.
Sie fuhren sich auf, sie erfinden sich; in
ihrer Nahe liebe ich's, dem Leben
zuzuschaun, — es heilt von der Schwermut.
Darum schone ich die Eitlen, weil
sie mir Arzte sind meiner Schwermut
und mich am Menschen fest halten als
an einem Schauspiele.
Und dann: wer ermisst am Eitlen die
ganze Tiefe seiner Bescheidenheit! Ich
bin ihm gut und mitleidig ob seiner
Bescheidenheit.
Von euch will er seinen Glauben an
sich lernen; er nahrt sich an euren
Страница
140
Seite
цать шагов в ширину и три месяца в
длину! Но некогда придут в мир
гораздо большие драконы.
Чтобы сверхчеловек не был лишен
своего дракона, сверхдракона,
достойного его, — надо, чтобы горячее солнце
долго еще пылало над влажным
девственным лесом!
Из ваших диких кошек должны стать
сперва тигры, из ваших ядовитых жаб
— крокодилы: ибо у доброго охотника
должна быть и добрая охота!
И поистине, вы, добрые и праведные!
В вас есть много смешного, и особенно
ваш страх перед тем, что до сих пор
называли «дьяволом»!
Так чужда ваша душа всего великого,
что вам сверхчеловек был бы страшен
в своей доброте!
И вы, мудрые и знающие, вы бежали
бы от солнечного зноя той мудрости, в
которой сверхчеловек купает с
радостью свою наготу.
Вы, высшие люди, каких встречал
мой взор! в том сомнение мое в вас и
тайный смех мой: я угадываю: вы бы
назвали моего сверхчеловека —
дьяволом!
Ах, устал я от этих высших и лучших:
с «высоты» их потянуло меня выше,
дальше от них, к сверхчеловеку!
Ужас напал на меня, когда увидел я
нагими этих лучших людей: тогда
выросли у меня крылья, чтобы унестись в
далекое будущее.
В далекое будущее, в более южные
страны, о каких не мечтал еще не один
художник: туда, где боги стыдятся
всяких одежд!
Но переодетыми хочу видеть я вас, о
люди-братья и ближние мои, и
наряженными, тщеславными и гордыми,
как подобает «добрым и праведным». —
И переодетым хочу я сам сидеть
среди вас, — чтобы не узнавать вас и
себя: в этом моя последняя человеческая
мудрость. —
Так говорил Заратустра.
Blicken, er frisst das Lob aus euren
Handen.
Euren Lugen glaubt er noch, wenn
ihr gut uber ihn ltigt: denn im Tiefsten
seufzt sein Herz: "was bin ich!"
Und wenn das die rechte Tugend ist,
die nicht um sich selber wei£: nun. der Eitle
wei# nicht um seine Bescheidenheit! —
Das ist aber meine dritte Menschen-
Klugheit, dass ich mir den Anblick der
Bosen nicht verleiden lasse durch eure
Furchtsamkeit.
Ich bin selig, die Wunder zu sehn,
welche heiJ3e Sonne ausbrutet: Tiger
und Palmen und Klapperschlangen.
Auch unter Menschen gibt es schone
Brut heifter Sonne und viel Wunderwurdiges
an den Bosen.
Zwar, wie eure Weisesten mir nicht
gar so weise erschienen: so fand ich auch
der Menschen Bosheit unter ihrem Rufe.
Und oft fragte ich mit Kopfschutteln:
Warum noch klappem, ihr Klapperschlangen?
Wahrlich, es gibt auch fur das Bose
noch eine Zukunft! Und der heifteste Suden
ist noch nicht entdeckt fur den Menschen.
Wie manches heiftt jetzt schon argste
Bosheit, was doch nur zwolf Schuhe breit
und drei Monate lang ist! Einst aber wer-
den groftere Drachen zur Welt kommen.
Denn dass dem Ubermenschen sein
Drache nicht fehle, der Uber-Drache, der
seiner wurdig ist: dazu muss viel heiJSe
Sonne noch auf feuchten Urwald gluhen!
Aus euren Wildkatzen mussen erst
Tiger geworden sein und aus euren
Giftkroten Krokodile: denn der gute
Jager soil eine gute Jagd haben!
Und wahrlich, ihr Guten und
Gerechten! An euch ist viel zum Lachen
und zumal eure Furcht vor dem, was
bisher "Teufer hie£!
So fremd seid ihr dem GroJSen mit
eurer Seele, dass euch der Ubermensch
jurchtbar sein wurde in seiner Gute!
Und ihr Weisen und Wissenden, ihr
wurdet vor dem Sonnenbrande der
Weisheit fluchten, in dem der
Ubermensch mit Lust seine Nacktheit badet!
Страница
141
Seite
Тишина
Что случилось со мною, друзья мои?
Вы видите меня расстроенным,
изгнанным, повинующимся против
воли, готовым уйти — ах, уйти подальше
от вас\
Да, еще один раз должен Заратустра
вернуться в свое уединение: но
неохотно возвращается на этот раз медведь в
свою берлогу!
Что случилось со мною? Кто
обязывает меня к этому? — Ах, этого хочет моя
гневная повелительница, она говорила
ко мне; называл ли я вам когда-нибудь
имя ее?
Вчера вечером говорила ко мне
тишина моя: вот имя ужасной
повелительницы моей.
И случилось это так, — ибо я должен
сказать вам все, чтобы ваше сердце не
ожесточилось против внезапно
удаляющегося!
Знаете ли вы испуг засыпающего? —
До пальцев своих ног пугается он, ибо
почва уходит из-под ног его, и
начинается сон.
Это говорю я вам для сравнения.
Вчера, в час глубочайшей тишины, почва
ушла из-под моих ног: сон начался.
Стрелка подвинулась, часы моей
жизни стали, чтобы отдохнуть, —
никогда еще не было такой тишины
вокруг меня: так что мое сердце
испугалось.
Тогда заговорила беззвучно тишина
ко мне: «Ты знаешь это, Заратустра?» —
И я вскрикнул от страха при этом
шепоте, и кровь отхлынула от моего лица:
но я молчал.
Тогда во второй раз сказала она мне
беззвучно: «Ты знаешь это,
Заратустра, но ты не говоришь об этом!» —
И я отвечал наконец, подобно
упрямцу: «Да, я знаю это, но не хочу говорить
об этом!»
Тогда опять сказала она мне
беззвучно: «Ты не хочешь, Заратустра? Правда
ли это? Не прячься в своем упорстве!» —
Ihr hochsten Menschen, denen mein
Auge begegnete! das ist mein Zweifel an
euch und mein heimliches Lachen: ich
rate, ihr wurdet meinen Ubermenschen
— Teufel heiJ3en!
Ach, ich ward dieser Hochsten und
Besten mude: aus ihrer "Hone" ver-
langte mich hinauf, hinaus, hinweg zu
dem Ubermenschen!
Ein Grausen uberfiel mich, als ich
diese Besten nackend sah: da wuchsen
mir die Flugel, fortzuschweben in feme
Zukunfte.
In fernere Zukunfte, in sudlichere
Suden, als je ein Bildner traumte:
dorthin, wo Gotter sich aller Kleider
schamen!
Aber verkleidet will ich euch sehn,
ihr Nachsten und Mitmenschen, und
gut geputzt, und eitel, und wurdig, als
"die Guten und Gerechten," —
Und verkleidet will ich selber unter
euch sitzen, — dass ich euch und mich
verkenne: das ist namlich meine letzte
Menschen-Klugheit.
Also sprach Zarathustra.
Die stillste Stunde
"Was geschah mir, meine Freunde?
Ihr seht mich verstort, fortgetrieben,
unwillig-folgsam, bereit zu gehen — ach,
von euch fortzugehen!
Ja, noch einmal muss Zarathustra
in seine Einsamkeit: aber unlustig geht
diesmal der Bar zuruck in seine Hohle!
Was geschah mir? Wer gebeut dies?
— Ach, meine zornige Herrin will es so,
sie sprach zu mir: nannte ich je euch
schon ihren Namen?
Gestern gen Abend sprach zu mir
meine stillste Stunde: das ist der Name
meiner furchtbaren Herrin.
Und so geschah's, — denn alles muss
ich euch sagen, dass euer Herz sich nicht
verharte gegen den plotzlich Scheidenden!
Kennt ihr den Schrecken des
Einschlafenden? —
Страница
142
Seite
И я плакал и дрожал, как ребенок, и
наконец сказал: «Ах, я хотел бы, но
разве могу я! Избавь меня! Это свыше
моих сил!»
Тогда опять сказала она мне
беззвучно: «Что тебе за дело, что случится с
тобой, Заратустра! Скажи свое слово и
умри!» —
И я отвечал: «Ах, разве это мое слово?
Кто я такой? Я жду более достойного; я
не достоин даже умереть за него».
Тогда опять сказала она мне беззвучно:
«Что тебе за дело, что случится с тобой?
Ты еще недостаточно кроток для меня. У
кротости самая толстая шкура». —
И я отвечал: «Чего только не вынесла
шкура моей кротости! У подножия
своей высоты я живу: как высоки мои
вершины? Никто еще не сказал мне этого.
Но хорошо знаю я свои долины».
Тогда опять сказала она мне
беззвучно: «О Заратустра, кто должен двигать
горами, тот передвигает также долины
и низменности». —
И я отвечал: «Еще мое слово не
двигало горами, и что я говорил, не
достигало людей. И хотя я шел к людям, но еще
не дошел до них».
Тогда опять сказала она мне беззвучно:
«Что знаешь ты об этом! Роса падает на
траву, когда ночь всего безмолвнее». —
И я отвечал: «Они смеялись надо
мной, когда нашел я свой собственный
путь и пошел по нему; и поистине,
дрожали тогда мои ноги.
И так говорили они мне: — «Ты
потерял путь, а теперь ты не умеешь даже
ходить!»
Тогда опять сказала она мне
беззвучно: «Что тебе до насмешек их! Ты тот,
кто разучился повиноваться: теперь
должен ты повелевать!
Разве ты не знаешь, кто наиболее
нужен всем? Кто приказывает великое.
Совершить великое трудно: но еще
труднее приказать великое.
Самое непростительное в тебе: у тебя
есть власть, и ты не хочешь
властвовать». —
Bis in die Zehen hinein erschrickt
er, darob, dass ihm der Boden weicht
und der Traum beginnt.
Dieses sage ich euch zum Gleichnis.
Gestern, zur stillsten Stunde, wich mir
der Boden: der Traum begann.
Der Zeiger ruckte, die Uhr meines
Lebens holte Atem — nie horte ich
solche Stille um mich: also dass mein
Herz erschrak.
Dann sprach es ohne Stimme zu
mir: "Du weiJSt es, Zarathustra?" —
Und ich schrie vor Schrecken bei
diesem Flustern, und das Blut wich aus
meinem Gesichte: aber ich schwieg.
Da sprach es abermals ohne Stimme
zu mir: "Du weiJ3t es, Zarathustra, aber
du redest es nichtr —
Und ich antwortete endlich gleich einem
Trotzigen: "Ja, ich weiJ3 es, aber ich will es
nicht reden!"
Da sprach es wieder ohne Stimme
zu mir: "Du willst nicht, Zarathustra?
1st dies auch wahr? Verstecke dich nicht
in deinen Trotz!" —
Und ich weinte und zitterte wie ein
Kind und sprach: "Ach, ich wollte schon,
aber wie kann ich es! Erlass mir dies
nur! Es ist uber meine Kraft!"
Da sprach es wieder ohne Stimme
zu mir: "Was liegt an dir, Zarathustra!
Sprich dein Wort und zerbrich!" —
Und ich antwortete: "Ach, ist es mein
Wort? Wer bin ich? Ich warte des
Wurdigeren; ich bin nicht wert, an ihm
auch nur zu zerbrechen."
Da sprach es wieder ohne Stimme
zu mir: "Was liegt an dir? Du bist mir
noch nicht demutig genug. Die Demut
hat das harteste Fell." —
Und ich antwortete: "Was trug nicht
schon das Fell meiner Demut! Am FuJSe
wohne ich meiner Hohe: wie hoch meine
Gipfel sind? Niemand sagte es mir noch.
Aber gut kenne ich meine Taler."
Da sprach es wieder ohne Stimme
zu mir: О Zarathustra, wer Berge zu
versetzen hat, der versetzt auch Taler
und Niederungen." —
Страница
143
Seite
И я отвечал: «Мне недостает голоса
льва, чтобы приказывать».
Тогда, как легкий шепот, прозвучала
тишина во мне: «Самые тихие слова —
те, что приносят бурю. Мысли,
приходящие, как голубь, управляют миром.
О Заратустра, ты должен идти как
тень того, что должно наступить: так
будешь ты приказывать и,
приказывая, идти впереди». —
И я отвечал: «Мне мешает стыд».
Тогда опять сказала она мне
беззвучно: «Ты должен еще стать ребенком,
чтобы стыд не мешал тебе.
Гордыня юноши тяготеет еще на
тебе, поздно помолодел ты: но кто хочет
превратиться в дитя, должен
преодолеть еще свою юность». —
И я решался долго и дрожал. Наконец
сказал я то же, что и в первый раз: «Я
не хочу».
Тогда раздался смех вокруг меня. Ах,
смех этот разрывал мне внутренности
и надрывал мое сердце!
И в последний раз сказала она мне:
«О Заратустра, плоды твои созрели, но
ты не созрел для плодов своих!
Итак, тебе надо опять уединиться:
ибо ты должен еще дозреть». —
И опять раздался смех, удалявшийся
от меня: тогда наступила вокруг меня
тишина, двойная тишина. Я же лежал
на земле, и пот катился с моих членов.
— Теперь слышали вы все, почему я
должен вернуться в свое уединение.
Ничего не утаил я от вас, мои друзья.
И все это слышали вы от меня, всегда
самого молчаливого из всех людей, — и
я хочу остаться таким!
Ах, мои друзья! Я имел бы еще многое
сказать вам, я имел бы еще многое
дать вам! Почему же не даю я? Разве я
скуп?—
Но когда Заратустра произнес эти
слова, им овладела великая скорбь и
близость разлуки со своими друзьями,
так что он громко заплакал: и никто не
мог утешить его! Ночью же ушел он
один и оставил своих друзей.
Und ich antwortete: 'Noch versetzte
mein Wort keine Berge, und was ich
redete, erreichte die Menschen nicht. Ich
ging wohl zu den Menschen, aber noch
langte ich nicht bei ihnen an/
Da sprach es wieder ohne Stimme
zu mir: Was wei£t du davonl Der Tau
fallt auf das Gras, wenn die Nacht am
verschwiegensten ist/ —
Und ich antwortete: 'sie verspot-
teten mich, als ich meinen eigenen Weg
fand und ging: und in Wahrheit zitterten
damals meine FuJ3e/
Und so sprachen sie zu mir: du ver-
lerntest den Weg, nun verlernst du auch
das Gehenr
Da sprach es wieder ohne Stimme
zu mir: 'Was liegt an ihrem Spotte! Du
bist einer, der das Gehorchen verlernt
hat: nun sollst du befehlen!
WeiJ3t du nicht, wer alien am notig-
sten tut? Der Groses befiehlt.
GroJ3es vollfuhren ist schwer: aber
das Schwerere ist, GroJSes befehlen.
Das ist dein Unverzeihlichstes: du
hast die Macht, und du willst nicht
herrschen/ —
Und ich antwortete: 'Mir fehlt des
Lowen Stimme zu allem Befehlen/
Da sprach es wieder wie ein Flustem
zu mir: Die stillsten Worte sind es, welche
den Sturm bringen. Gedanken, die mit
TaubenfuJSen kommen, lenken die Welt.
О Zarathustra, du sollst gehen als
ein Schatten dessen, was kommen
muss: so wirst du befehlen und
befehlend vorangehen/ —
Und ich antwortete: Ich schame
mich/
Da sprach es wieder ohne Stimme zu
mir: 'Du musst noch Kind werden und
ohne Scham.
Der Stolz der Jugend ist noch auf
dir, spat bist du jung geworden: aber
wer zum Kinde werden will, muss auch
noch seine Jugend uberwinden/ —
Und ich besann mich lange und zit-
terte. Endlich aber sagte ich, was ich
zuerst sagte: Ich will nicht/
Страница
144
Seite
Если некогда за божественным столом
Земли играл я в кости с богами, так что
Земля дрожала и трескалась, изрыгая
огненные реки...
1997, х.м., 137 х 177 см.
Wenn ich je am Gottertisch der Erde mit
Gottern Wiirfel spielte, daB die Erde bebte
und brach und Feuerflusse heraufschnob...
1997, Ol auf Leinwand, 137 x 177 cm.
Заратустра и Карлик.
1997, х.м., 137 х 177 см.
Zarathustra und Zwerg.
1997, Ol auf Leinwand, 137 x 177 cm.
Орёл и Змея.
1997, х.м., 137 х 177 см.
Adler und Schlange.
1997, Ol auf Leinwand, 137 x 177 cm.
Я говорю вам: нужно носить в себе еще хаос,
чтобы быть в состоянии родить танцующую
звезду.
1997, х.м., 137 х 177 см.
Ich sage euch: man muss noch Chaos in sich
haben, um einen tanzenden Stern gebaren zu
konnen.
1997, Ol auf Leinwand, 137 x 177 cm.
Teamster JW'jur I ■
Густая желтая и яркая алая краски: их
требует мой вкус,— примешивающий
кровь во все цвета. Но кто окрашивает дом
свой белой краской, обнаруживает
выбеленную душу.
1997, х.м., 90 х 110 см.
Das tiefe Gelb und das heiBe Rot: so will es
mein Geschmack, — der mischt Blut zu alien
Farben. Wer aber sein Haus weiB tuncht, der
verrat mir eine weiBgetunchte Seele.
1997, Ol auf Le in wand, 90 x 110 cm
Все они круглы, аккуратны и
благосклонны друг к другу, как круглы, аккуратны и
благосклонны песчинки одна к другой.
1996, х.м., 80 х 100 см.
Rund, rechtlich und gutig sind sie miteinan-
der, wie Sandkornchen rund, rechtlich und
gutig mit Sandkornchen sind.
1996, Ol auf Leinwand, 80 x 100 cm.
Ш$ш т Шш
Государством зову я, где все вместе пьют
яд, хорошие и дурные; государством, где
все теряют самих себя, хорошие и дурные;
государством, где медленное самоубиство
всех - называется жизнью.
1996, х.м., коллаж, 80 х 100 см.
Фрагмент.
Staat nenne ich's, wo alle Gifttrinker sind,
Gute und Schlimme: Staat, wo alle sich sel-
ber verlieren, Gute und Schlimme: Staat,
wo der langsame Selbstmord aller — "das
Leben" heiBt.
1996, Ol auf Le in wand, Collage,
80 x 100 cm.
Fragment.
И слепота слепого и его искание ощупью
свидетельствуют о силе солнца, на
которое глядел он, — знали ли вы уже это?
1996, х.м., 90 х 110 см.
Und die Blindheit des Blinden und sein
Suchen und Tappen soil noch von der Macht
der Sonne zeugen, in die er schaute, —
wusstet ihr das schon?
1996, 6l auf Le in wand, 90 x 110 cm
DASIKfi SCHMKffSU'CBTIGEN ШШ- ШМ
SIHDSK CEBOKH.S0 РШН if JCHON АН 2У
STERBM UND^EHNEN Si№ NMH UHREN OER
MONGKEIT UP ^r «GUNG
#j
я*-й
JB
r, I*
■if- **
fA\*
KI995
Вот - чахоточные душою: едва родились
они, как уже начинают умирать и жаждут
учений усталости и отречения.
1995, х.м., 70 х 90 см.
Da sind die Schwindsuchtigen der Seele:
kaum sind sie geboren, so fangen sie schon
an zu sterben und sehnen sich nach Lehren
der Mudigkeit und Entsagung.
1995, Ol auf Leinwand, 70 x 90 cm.
Или же они хватаются за сласти и
смеются при этом своему ребячеству: они висят
на жизни, как на соломинке, и смеются,
что они еще висят на соломинке.
1996, х.м, 100 х 100 см.
Oder aber: sie greifen nach Zuckerwerk und
spotten ihrer Kinderei dabei: sie hangen an
ihrem Strohhalm Leben und spotten, dass
sie noch an einem Strohhalm hangen.
1996, Ol auf Le in wand, 100 x 100 cm.
Посмотрите, как лезут они, эти проворные
обезьяны! Они лезут друг на друга и
потому срываются в грязь и в пропасть.
1996, х.м., коллаж, 80 х 100 см.
Seht sie klettern, diese geschwinden Affen!
Sie klettern ubereinander hinweg und zer-
ren sich also in den Schlamm und die Tiefe.
1996, Ol auf Le in wand, 80 x 100 cm.
Их колени всегда преклоняются, а их руки
восхваляют добродетель, но их сердце
ничего не знает о ней.
1996, х.м., 80 х 100 см.
Ihre Knie beten immer an, und ihre Hande
sind Lobpreisungen der Tugend, aber ihr
Herz weiB nichts davon.
1996, Ol auf Le in wand, 80 x 100 cm.
Одни влюблены в мумии, другие в
призраки; и те и другие одинаково враждебны
всякой плоти и крови.
1997, х.м., 90 х 110 см.
In Mumien verliebt die einen, die andern in
Gespenster; und beide gleich feind allem
Fleisch und Blute.
1997, 6l auf Leinwand, 90 x 110 cm.
HlNZOMTHRONEWOLlENSIEAItf.-IHR
WF КМ THRONE 1., !М Ш!
UK l^ aS "?*—
K!^
' :■:■
(l№
Все они хотят достичь трона: безумие их в
том, будто счастье восседает на троне!
Часто грязь восседает на троне — и также
часто — трон на грязи.
1996, х.м., 80 х 100 см.
H!«THRONEWOLlEN$IEAli[:|HR
WAHNSMISTB- ♦ MS ОН WS GLUCK
AUfDCMlHRONE 1 .^№
»•• ! .
«f if1
i J'
Hin zum Throne wollen sie alle: ihr
Wahnsinn ist es, — als ob das Gluck auf dem
Throne saBe! Oft sitzt der Schlamm auf dem
Thron - und oft auch der Thron auf dem
Schlamme.
1996, Ol auf Leinwand, 80 x 100 cm.
Ш НЕ ВВМШГ AUFHDRT. M ШЮ DER Ш,М ЩШЖ
4\V * <• • rtt*
жч >■-.• *»-j
J* .» ,
*•
> >* «с jt
Где оканчивается уединение, там
начинается базар; и где начинается базар,
начинается и шум великих комедиантов и
жужжание ядовитых мух.
1996, х.м, 100 х 100 см.
х vi [тшп топ. м к;шнт ммашмшш
<1ОД1иШ№1Ш№«СОДМЯН11ШВС[-
зскмккишншч
Wo die Einsamkeit aufhort, da beginnt der
Markt; und wo der Markt beginnt, da
beginnt auch der Larm der groBen Schauspieler
und das Geschwirr der giftigen Fliegen.
1996, Ol auf Le in wand, 100 x 100 cm.
INCIPIT ZARATHUSTRA.
1997, x.M., коллаж, 120 x 170 см.
INCIPIT ZARATHUSTRA.
1997, Ol auf Leinwand, Collage,
120 x 170 cm.
«О Заратустра,— сказал мне ребенок,—
посмотри на себя в зеркало!»
Посмотрев в зеркало, я вскрикнул, и мое
сердце содрогнулось: ибо не себя увидел я
в нем, а образ демона и язвительную
улыбку его.
2004, карандаш, акварель, акрил,
бумага, 53 х 76 см.
,0 Zarathustra — sprach das Kind zu mir —
schaue Dich an im Spiegel!'
Aber als ich in den Spiegel schaute, da
schrie ich auf, und mein Herz war erschut-
tert: denn nicht mich sahe ich darin, son-
dern eines Teufels Fratze und Hohnlachen.
2004, Bleistift, Aquarell, Akrylfarbe
auf Papier, 53 x 76 cm.
f!^K
«w
mgfy ЭДИ
PI /J
1 -1 ^
V ifl
fcr*# mm
^^^
fe
ak v
IB» 1
«Почему ты такой твердый! — сказал
однажды простой уголь алмазу.— Разве мы
не близкие родственники?» — Почему вы
такие мягкие? О братья мои, так
спрашиваю я вас: разве вы — не братья мои?
2004, карандаш, акварель, акрил,
бумага, 54 х 76 см.
"Warum so hart! — sprach zum Diamanten
einst die Kuchen-Kohle; sind wir denn
nicht Nah-Verwandte?" — Warum so
weich? О meine Briider, also frage ich euch:
seid ihr denn nicht — meine Briider?
2004, Bleistift, Aquarell, Akrylfarbe auf
Papier, 54 x 76 cm.
Поистине, я отнял у вас сотню слов и
самые дорогие погремушки вашей
добродетели; и теперь вы сердитесь на меня, как
сердятся дети. Они играли у моря,— вдруг
пришла волна и смыла у них в пучину их
игрушки: теперь плачут они. Но та же
волна должна принести им новые игрушки и
рассыпать перед ними новые пестрые
раковины!
2001, карандаш, акварель, акрил,
бумага, 54 х 83 см.
Wahrlich, ich nahm euch wohl hundert
Worte und eurer Tugend liebste Spielwerke;
und nun zurnt ihr mir, wie Kinder zurnen.
Sie spielten am Meere, — da kam die Welle
und riss ihnen ihr Spielwerk in die Tiefe: nun
weinen sie. Aber die selbe Welle soil ihnen
neue Spielwerke bringen und neue bunte
Muscheln vor sie hin ausschutten! So wer-
den sie getrostet sein; und gleich ihnen sollt
auch ihr, meine Freunde, eure Trostungen
haben — und neue bunte Muscheln! —
2001, Bleistift, Aquarell, Akrylfarbe auf
Papier, 54 x 83 cm.
*ЛЗД
Здесь сижу я и жду; все старые разбитые
скрижали вокруг меня, а также новые,
наполовину исписанные. Когда же настанет
мой час? — час моего нисхождения, час
моего заката: ибо еще раз хочу я пойти к
людям. Его жду я теперь: ибо сперва
должны мне предшествовать знамения, что
мой час настал,— именно, смеющийся лев
со стаей голубей.
2001, карандаш, акварель, акрил,
бумага, 55 х 83 см.
Hier sitze ich und warte, alte zerbrochene
Tafeln um mich und auch neue halb
beschriebene Tafeln. Wann kommt meine
Stunde? — die Stunde meines Niederganges,
Unterganges: denn noch em mal will ich zu
den Menschen gehn. Dess warte ich nun:
denn erst mussen mir die Zeichen kommen,
dass es meine Stunde sei, — namlich der
lachende Lowe mit dem Taubenschwarme.
2001, Bleistift, Aquarell, Akrylfarbe
auf Papier, 55 x 83 cm.
Часть третья
Вы смотрите вверх,
когда вы стремитесь подняться.
А я смотрю вниз, ибо я поднялся.
Кто из вас может одновременно
смеяться и быть высоко?
Кто поднимается
на высочайшие горы,
тот смеется
над всякой трагедией сцены и жизни.
«Заратустра». часть первая
Странник
Была полночь, когда Заратустра
пустился в свой путь через горный
хребет острова, чтобы ранним утром
достичь противоположного берега: ибо
там хотел он сесть на корабль. Там
была прекрасная гавань, в которой
даже чужие корабли охотно
становились на якорь; они брали с собою тех,
кто с блаженных островов хотел
пуститься в море. Взбираясь на гору,
Заратустра вспоминал дорогою о своих
многочисленных одиноких
странствованиях с самой юности и о том, как
много гор, хребтов и вершин
пришлось ему переходить.
— Я, странник и скиталец по
горам. — говорил он в своем сердце, — я
не люблю долин и, кажется, я не могу
долго сидеть спокойно.
И каковы бы ни были моя судьба и то,
что придется мне пережить, — всегда
будет в них странствование и
восхождение на горы: в конце концов, мы
переживаем только самих себя.
Прошло то время, когда на моем пути
могли еще становиться случайности; и
что могло бы теперь еще случиться со
мной, что бы не было моей
собственностью?
Мое Само только возвращается ко
мне, оно наконец приходит домой;
возвращаются и все части его, бывшие
Da geschah ein Lachen um mich.
Wehe, wie dies Lachen mir die Eingeweide
zerriss und das Herz aufschlitzte!
Und es sprach zum letzten Male zu mir:
"O Zarathustra, deine Fruchte sind reif.
aber du bist nicht reif fur deine Fruchte!
So musst du wieder in die Einsamkeit:
denn du sollst noch mtirbe werden." —
Und wieder lachte es und floh: dann
wurde es stille um mich wie mit einer
zwiefachen Stille. Ich aber lag am Boden,
und der Schwei$ floss mir von den Gliedem.
— Nun hortet ihr alles, und warum ich
in meine Einsamkeit zuruck muss. Nichts
verschwieg ich euch, meine Freunde.
Aber auch dies hortet ihr von mir,
wer immer noch aller Menschen
Verschwiegenster ist — und es sein will!
Ach meine Freunde! Ich hatte euch
noch etwas zu sagen, ich hatte euch
noch etwas zu geben! Warum gebe ich
es nicht? Bin ich denn geizig?" —
Als Zarathustra aber diese Worte
gesprochen hatte, uberfiel ihn die Gewalt
des Schmerzes und die Nahe des
Abschieds von seinen Freunden, also
dass er laut weinte: und niemand wusste
ihn zu trosten. Des Nachts aber ging er
allein fort und verlieft seine Freunde.
Dritter Teil
Ihr seht nach Oben. wenn ihr nach
Erhebung verlangt. Und ich sehe hinab,
weil ich erhoben bin.
Wer von euch kann zugleich lachen
und erhoben sein?
Wer auf den hochsten Bergen steigt,
der lacht uber alle Trauer-Spiele und
Trauer-Ernste."
Zarathustra,
Vom Lesen und Schreiben.
Der Wanderer
Um Mittemacht war es, da nahm
Zarathustra seinen Weg uber den Rucken
der Insel, dass er mit dem fruhen Morgen
Страница
145
Seite
долго на чужбине и рассеянные среди
всех вещей и случайностей.
И еще одно знаю я: я стою теперь
перед последней вершиной своей и перед
тем, что давно предназначено мне. Ах,
я должен вступить на самый трудный
путь свой! Ах. я начал самое одинокое
странствование свое!
Но тому, кто подобен мне, не
избежать этого часа — часа, который
говорит ему: «Только теперь ты идешь
своим путем величия! Вершина и
пропасть — слились теперь воедино!
Ты идешь своим путем величия: что
доселе называлось твоей величайшей
опасностью, теперь стало твоим
последним убежищем!
Ты идешь своим путем величия:
теперь лучшей поддержкой тебе должно
быть сознание, что позади тебя нет
больше пути!
Ты идешь своим путем величия:
здесь никто не может красться по
твоим следам! Твои собственные шаги
стирали путь за тобою, и над ним
написано: «Невозможность».
И если у тебя не будет больше ни
одной лестницы, ты должен будешь
научиться взбираться на свою
собственную голову: как же иначе хотел бы ты
подняться выше?
На свою собственную голову и выше
через свое собственное сердце! Теперь
все самое нежное в тебе должно стать
самым суровым.
Кто всегда очень берег себя, под
конец хворает от своей чрезмерной
осторожности. Хвала всему, что закаляет!
Я не хвалю страны, где текут — масло
и мед!
Чтобы видеть многое, надо
научиться не смотреть на себя: — эта
суровость необходима каждому, кто
восходит на горы.
И если кто ищет познания
назойливым оком, то как увидит он в вещах
больше, чем внешние причины их?
Но ты, о Заратустра, ты хотел видеть
основу и смысл всех вещей: и потому
an das andre Gestade kame: denn dort
wollte er zu Schiff steigen. Es gab namlich
allda eine gute Reede, an der auch fremde
Schiffe gern vor Anker gingen; die nah-
men manchen mit sich, der von den
gluckseligen Inseln uber das Meer wollte.
Als nun Zarathustra so den Berg
hinanstieg, gedachte er unterwegs des
vielen einsamen Wanderns von Jugend
an, und wie viele Berge und Rucken und
Gipfel er schon gestiegen sei.
Ich bin ein Wanderer und ein
Bergsteiger, sagte er zu seinem Herzen,
ich Hebe die Ebenen nicht und es
scheint, ich kann nicht lange still sitzen.
Und was mir nun auch noch als
Schicksal und Erlebnis komme, — ein
Wandern wird darin sein und ein
Bergsteigen: man erlebt endlich nur
noch sich selber.
Die Zeit ist abgeflossen, wo mir noch
Zufalle begegnen durften; und was kon-
nte jetzt noch zu mir fallen, was nicht
schon mein Eigen ware!
Es kehrt nur zuriick, es kommt mir
endlich heim — mein eigen Selbst, und
was von ihm lange in der Fremde war und
zerstreut unter alle Dinge und Zufalle.
Und noch eins weijS ich: ich stehe
jetzt vor meinem letzten Gipfel und vor
dem, was mir am langsten aufgespart
war. Ach. meinen hartesten Weg muss
ich hinan! Ach, ich begann meine ein-
samste Wanderung!
Wer aber meiner Art ist, der entgeht
einer solchen Stunde nicht: der Stunde, die
zu ihm redet: "Jetzo erst gehst du deinen
Weg der Gr6J3e! Gipfel und Abgrund — das
ist jetzt in eins beschlossen!
Du gehst deinen Weg der Gro£e:
nun ist deine letzte Zuflucht worden,
was bisher deine letzte Gefahr hieJS!
Du gehst deinen Weg der GrojSe: das
muss nun dein bester Mut sein, dass es
hinter dir keinen Weg mehr gibt!
Du gehst deinen Weg der GroJSe; hier
soil dir keiner nachschleichen! Dein FuJS
selber loschte hinter dir den Weg aus, und
uber ihm steht geschrieben: Unmoglichkeit.
Страница
146
Seite
должен ты подниматься над самим
собою, все выше и выше, пока даже твои
звезды не окажутся под тобой!»
Да! Смотреть вниз на самого себя и
даже на свои звезды: лишь это назвал
бы я своей вершиной, лишь это
осталось для меня моей последней
вершиной! —
Так говорил Заратустра с собою,
поднимаясь на гору: и утешая свое сердце
суровыми изречениями: ибо сердце его
сокрушалось как никогда еще прежде. И когда
он достиг вершины горного хребта, он
увидел другое море, расстилавшееся
перед ним: и он остановился и долго
молчал. А ночь на этой высоте была холодная
и ясная, и усеяна звездами.
— Я узнаю свою судьбу, — сказал он
наконец с грустью. — Ну что ж! Я
готов. Началось мое последнее
уединение.
О, это черное, печальное море подо
мною! О, это тяжелое, ночное
недовольство! О, судьба и море! К вам
должен я теперь спуститься.
Я стою перед самой высокой своею
горой и перед самым долгим своим
странствованием: поэтому я должен
спуститься ниже, чем когда-либо
поднимался я:
— глубже погрузиться в страдание,
чем когда-либо поднимался я, до
самой черной волны его! Так хочет
судьба моя: ну что ж! Я готов.
«Откуда берутся высочайшие горы?»
— так спрашивал я однажды. Тогда
научился я, что выходят они из моря.
Об этом свидетельствуют недра их и
склоны вершин их. Из самого низкого
должно вознестись самое высокое к
своей вершине. —
Так говорил Заратустра на вершине
горы, где было холодно; но когда он достиг
близости моря и наконец стоял один
среди утесов, усталость от пути и тоска
овладели им еще сильнее, чем прежде.
— Теперь еще все спит, — говорил
он. — Спит также и море. Чуждое,
сонное, смотрит его око на меня.
Und wenn dir nunmehr alle Leitern
fehlen, so musst du verstehen. noch auf
deinen eigenen Kopf zu steigen: wie
wolltest du anders aufwarts steigen?
Auf deinen eigenen Kopf und hinweg
uber dein eigenes Herz! Jetzt muss das
Mildeste an dir noch zum Hartesten werden.
Wer sich stets viel geschont hat, der
krankelt zuletzt an seiner vielen Schonung.
Gelobt sei, was hart macht! Ich lobe das
Land nicht. wo Butter und Honig — flieJ3t!
Von sich absehn lernen ist notig, um
viel zu sehn: — diese Harte tut jedem
Berge-Steigenden Not.
Wer aber mit den Augen zudringlich ist
als Erkennender, wie sollte der von alien
Dingen mehr als ihre vorderen Grunde sehn!
Du aber, о Zarathustra, wolltest aller
Dinge Grund schaun und Hintergrund:
so musst du schon uber dich selber
steigen, — hinan, hinauf, bis du auch
deine Sterne noch unter dir hast!
Ja! Hinab auf mich selber sehn und
noch auf meine Sterne: das erst hiejSe
mir mein Gipfel das blieb mir noch
zuruck als mein letzter Gipfel! —"
Also sprach Zarathustra im Steigen
zu sich, mit harten Spruchlein sein Herz
trostend: denn er war wund am Herzen
wie noch niemals zuvor. Und als er auf
die Hohe des Bergruckens kam, siehe,
da lag das andere Meer vor ihm ausge-
breitet: und er stand still und schwieg
lange. Die Nacht aber war kalt in dieser
Hohe und klar und hellgestirnt.
Ich erkenne mein Los, sagte er
endlich mit Trauer. Wohlan! Ich bin bere-
it. Eben begann meine letzte Einsamkeit.
Ach, diese schwarze traurige See
unter mir! Ach, diese schwangere
nachtliche Verdrossenheit! Ach,
Schicksal und See! Zu euch muss ich
nun hinab steigen!
Vor meinem hochsten Berge stehe
ich und vor meiner langsten
Wanderung: darum muss ich erst tiefer
hinab als ich jemals stieg:
— tiefer hinab in den Schmerz als
ich jemals stieg, bis hinein in seine
Страница
147
Seite
Но его теплое дыхание чувствую я. И
я чувствую также, что оно грезит. В
грезах мечется оно на жестких
подушках.
Чу! Как оно стонет от тяжких
воспоминаний! Или от недобрых
предчувствий?
Ах, я разделяю твою печаль, темное
чудовище, и из-за тебя досадую я на
себя самого.
Ах, почему нет в моей руке
достаточной силы! Поистине, охотно избавил
бы я тебя от тяжелых грез! —
И пока Заратустра так говорил,
смеялся он с тоскою и горечью над самим
собой.
— Как! Заратустра! — сказал он. —
Ты еще думаешь утешать море?
Ах ты, любвеобильный глупец
Заратустра. безмерно блаженный в своем
доверии! Но таким был ты всегда:
всегда подходил ты доверчиво ко всему
ужасному.
Ты хотел приласкать всех чудовищ.
Теплое дыхание, немного мягкой
шерсти на лапах: — и ты уже готов был
полюбить и привлечь к себе.
Любовь есть опасность для самого
одинокого; любовь ко всему, если только оно
живое! Поистине, достойны смеха мое
безумие и моя скромность в любви! —
Так говорил Заратустра и опять
засмеялся: но тут он вспомнил о своих
покинутых друзьях, — и, как бы провинившись
перед ними своими мыслями, он
рассердился на себя за свои мысли: И вскоре
смеющийся заплакал: — от гнева и
тоски горько заплакал Заратустра.
schwarzeste Flut! So will es mein
Schicksal: Wohlan! Ich bin bereit.
Woher kommen die hochsten Berge?
so fragte ich einst. Da lernte ich, dass
sie aus dem Meere kommen.
Dies Zeugnis ist in ihr Gestein
geschrieben und in die Wande ihrer
Gipfel. Aus dem Tiefsten muss das
Hochste zu seiner Hohe kommen. —
Also sprach Zarathustra auf der
Spitze des Berges, wo es kalt war; als er
aber in die Nahe des Meeres kam und
zuletzt allein unter den Klippen stand,
da war er unterwegs mude geworden
und sehnsuchtiger als noch zuvor.
Es schlaft jetzt alles noch, sprach er;
auch das Meer schlaft. Schlaftrunken
und fremd blickt sein Auge nach mir.
Aber es atmet warm, das fuhle ich.
Und ich fuhle auch, dass es traumt. Es
windet sieh traumend auf harten Kissen.
Horch! Horch! Wie es stohnt von bosen
Erinnerungen! Oder bosen Erwartungen?
Ach, ich bin traurig mit dir, du dun-
kles Ungeheuer, und mir selber noch
gram um deinetwillen.
Ach, dass meine Hand nicht Starke
genug hat! Gerne, wahrlich, mochte ich
dich von bosen Traumen erlosen! —
Und indem Zarathustra so sprach,
lachte er mit Schwermut und Bitterkeit
uber sich selber. "Wie! Zarathustra! sagte
er, willst du noch dem Meere Trost singen?
Ach, du liebreicher Narr Zarathustra,
du Vertrauens-Uberseliger! Aber so warst
du immer: immer kamst du vertraulich zu
allem Furchtbaren.
Jedes Ungetum wolltest du noch stre-
icheln. Ein Hauch warmen Atems, ein
wenig weiches Gezottel an der Tatze —
und gleich warst du bereit, es zu lieben
und zu locken.
Die Liebe ist die Gefahr des Einsamsten,
die Liebe zu allem, wenn es nur lebt! Zum
Lachen ist wahrlich meine Narrheit und
meine Bescheidenheit in der Liebe!" —
Also sprach Zarathustra und lachte
dabei zum andern Male: da aber gedachte
er seiner verlassenen Freunde —, und wie
Страница
148
Seite
О призраке и загадке
1
Когда среди моряков распространился
слух, что Заратустра находится на
корабле, — ибо одновременно с ним сел на
корабль человек, прибывший с
блаженных островов, — всеми овладели
великое любопытство и ожидание. Но
Заратустра молчал два дня и был холоден и
глух от печали, так что не отвечал ни на
взгляды, ни на вопросы. К вечеру же
второго дня отверз он свои уши, хотя и
продолжал молчать: ибо много
необыкновенного и опасного можно было
услышать на этом корабле, пришедшем
издалека и собиравшемся плыть еще
далее. Заратустра же любил всех, кто
предпринимает дальние
странствования и не может жить без опасности. И
вот, пока слушал он других, развязался
его собственный язык, и лед его сердца
растаял: — тогда начал он так говорить:
— Вам, смелым искателям,
испытателям и всем, кто когда-либо плавал
под коварными парусами по
страшным морям, —
— вам, опьяненным загадками,
любителям сумерек, чья душа
привлекается звуками свирели ко всякой
обманчивой пучине:
— ибо вы не хотите нащупывать нить
трусливой рукой, и где можете вы
угадать, там презираете вы исследование, —
— вам одним расскажу я загадку,
которую видел я, — призрак
представший пред самым одиноким. —
Мрачный шел я недавно среди
мертвенно-бледных сумерек, — мрачный и
суровый, со стиснутыми губами. Уже
не одно солнце закатилось для меня.
Тропинка, капризно извивавшаяся
между камнями, злобная, одинокая, не
желавшая ни травы, ни кустарника:
эта горная тропинка хрустела под
моей дерзновенной ногой.
Безмолвно ступая среди
насмешливого грохота камней, стирая в прах ка-
als ob er sich mit seinen Gedanken an
ihnen vergangen habe, zumte er sich ob
seiner Gedanken. Und alsbald geschah es,
dass der Lachende weinte: — vor Zom und
Sehnsucht weinte Zarathustra bitterlich.
Vom Gesicht und Ratsel
1
Als es unter den Schiffsleuten ruchbar
wurde, dass Zarathustra auf dem Schiffe
sei, — denn es war ein Mann zugleich mit
ihm an Bord gegangen, der von den gluck-
seligen Inseln kam — da entstand eine
gro£e Neugierde und Erwartung. Aber
Zarathustra schwieg zwei Tage und war
kalt und taub vor Traurigkeit, also, dass er
weder auf Blicke noch auf Fragen
antwortete. Am Abende aber des zweiten
Tages tat er seine Ohren wieder auf, ob er
gleich noch schwieg: denn es gab viel
Seltsames und Gefahrliches auf diesem
Schiffe anzuhoren, welches weiter kam
und noch weiterhin wollte. Zarathustra
aber war ein Freund aller solchen, die
weite Reisen tun und nicht ohne Gefahr
leben mogen. Und siehe! Zuletzt wurde
ihm im Zuhoren die eigne Zunge gelost,
und das Eis seines Herzens brach: — da
begann er also zu reden:
Euch, den kuhnen Suchern,
Versuchern, und wer je sich mit listigen
Segeln auf furchtbare Meere einschiffte, —
euch, den Ratsel-Trunkenen, den
Zwielicht-Frohen, deren Seele mit Floten
zu jedem Irr-Schlunde gelockt wird:
— denn nicht wollt ihr mit feiger
Hand einem Faden nachtasten; und, wo
ihr erraten konnt, da hasst ihr es, zu
erschliefien —
euch allein erzahle ich das Ratsel, das
ich sah — das Gesicht des Einsamsten. —
Duster gierig ich jungst durch
leichenfarbne Dammerung, — duster
und hart, mit gepressten Lippen. Nicht
nur eine Sonne war mir untergegangen.
Ein Pfad, der trotzig durch Geroll
stieg, ein boshafter, einsamer, dem
Страница
149
Seite
мень. о который спотыкалась моя
нога: так медленно взбирался я вверх.
Вверх: наперекор духу, увлекавшему
меня вниз, в пропасть, духу тяжести,
моему демону и смертельному врагу.
Вверх: — хотя он сидел на мне,
полукарлик, полукрот; хромой, делая
хромым и меня; вливая свинец в мои уши,
свинцовые мысли в мой мозг.
«О Заратустра, — насмешливо
отчеканил он, — ты, камень мудрости! Как
высоко вознесся ты, но каждый
брошенный камень должен — упасть!
О Заратустра, ты, камень мудрости, ты,
диск блестящий, ты, сокрушитель звезд!
Как высоко вознесся ты, — но каждый
брошенный камень должен — упасть!
Тебе самому суждено побить себя
камнями: о Заратустра, как далеко бросил
ты камень, — но на тебя упадет он!»
Карлик умолк; и это длилось долго.
Его молчание давило меня; и
поистине, вдвоем человек бывает более
одиноким, чем наедине с собою!
Я поднимался и поднимался, я грезил,
я думал, — но все давило меня. Я
походил на больного, которого усыпляет
тяжесть страданий его, но которого снова
будит от сна еще более тяжелый сон. —
Но есть во мне нечто, что называю я
мужеством: оно до сих пор убивало во мне
уныние. Это мужество заставило меня
наконец остановиться и сказать:
«Карлик! Ты! Или я!» —
Мужество — лучшее смертоносное
оружие, — мужество нападающее: ибо в
каждом нападении есть победная музыка.
Человек же самое мужественное
животное: этим победил он всех
животных. Победной музыкой преодолел он
всякое страдание; а человеческое
страдание — самое глубокое страдание.
Мужество побеждает даже
головокружение на краю пропасти: а где же человек
не стоял бы на краю пропасти! Разве
смотреть в себя самого — не значит смотреть
в пропасть?
Мужество — лучшее смертоносное
оружие: мужество убивает даже сострада-
nicht Kraut, nicht Strauch mehr zus-
prach: ein Bergpfad knirschte unter
dem Trotz meines FuJSes.
Stumm uber hohnischem Geklirr
von Kieseln schreitend, den Stein zertre-
tend, der ihn gleiten lieJ3: also zwang
mein FuJ3 sich aufwarts.
Aufwarts: — dem Geiste zum Trotz,
der ihn abwarts zog, abgrundwarts zog,
dem Geiste der Schwere, meinem Teufel
und Erzfeinde.
Aufwarts: — obwohl er auf mir saJ3,
halb Zwerg, halb Maulwurf; lahm; lah-
mend; Blei durch mein Ohr, Bleitropfen-
Gedanken in mein Hirn traufelnd.
"O Zarathustra, raunte er hohnisch
Silb' um Silbe, du Stein der Weisheit! Du
warfst dich hoch, aber jeder geworfene
Stein muss — fallen!
О Zarathustra, du Stein der Weisheit,
du Schleuderstein, du Stem-Zertrummerer!
Dich selber warfst du so hoch, — aber jeder
geworfene Stein — muss fallen!
Verurteilt zu dir selber und zur
eignen Steinigung: о Zarathustra, weit
warfst du ja den Stein, — aber auf dich
wird er zuruckfallen!"
Drauf schwieg der Zwerg; und das
wahrte lange. Sein Schweigen aber druck-
te mich; und solchermajSen zu zwein ist
man wahrlich einsamer als zu einem!
Ich stieg, ich stieg, ich traumte, ich
dachte, — aber alles druckte mich.
Einem Kranken glich ich, den seine
schlimme Marter mude macht, und den
wieder ein schlimmerer Traum aus dem
Einschlafen weckt. —
Aber es gibt etwas in mir, das
ich Mut heiJ3e: das schlug bisher
mir jeden Unmut tot. Dieser Mut
hieJS mich endlich stille stehn und
sprechen: "Zwerg! Du! Oder ich!" —
Mut namlich ist der beste
Totschlager, — Mut, welcher angreift denn
in jedem Angriffe ist klingendes Spiel.
Der Mensch aber ist das mutigste
Tier: damit uberwand er jedes Tier.
Mit klingendem Spiele uberwand er
noch jeden Schmerz; Menschen-
Страница
150
Seite
ние. Сострадание же есть наиболее
глубокая пропасть: ибо насколько глубоко
человек заглядывает в жизнь, настолько
глубоко заглядывает он и в страдание.
Мужество — лучшее смертоносное
оружие. — мужество нападающее: оно
убивает даже смерть, ибо оно говорит: «Так
это была жизнь? Ну что ж! Еще раз!»
Но в этих словах громко звучит
победная музыка. Имеющий уши — да
слышит. —
2
«Стой, карлик! — сказал я. — Я! Или
ты! Но я сильнейший из нас двоих: — ты
не знаешь самой глубокой мысли моей!
Ее бремени — ты не мог бы нести!» —
Тут случилось то, что облегчило
меня: назойливый карлик спрыгнул с
моих плеч! Съежившись, он сел на
камень напротив меня. Путь, где мы
остановились, лежал чрез ворота.
«Взгляни на эти ворота, карлик! —
продолжал я. — У них два лица. Две
дороги сходятся тут: по ним никто еще не
проходил до конца.
Этот длинный путь позади: он
тянется целую вечность. А этот длинный
путь впереди — другая вечность.
Эти пути противоречат один другому,
они сталкиваются: — и именно здесь, у
этих ворот, они сходятся вместе.
Название ворот написано вверху: «Мгновенье».
Но если кто-нибудь по ним пошел бы
дальше — и все дальше и дальше: то
думаешь ли ты, карлик, что эти два
пути себе противоречили бы вечно?» —
«Все прямое лжет, — презрительно
пробормотал карлик. — Всякая истина
крива, само время есть круг.»
«Дух тяжести, — проговорил я с гневом,
— не притворяйся, что это так легко! Или
я оставлю тебя здесь, где ты сидишь,
хромой уродец, — а я ведь нес тебя наверх*.
Взгляни, — продолжал я. — на это
Мгновенье! От этих врат Мгновенья
уходит длинный, вечный путь назад:
позади нас лежит вечность.
Schmerz aber ist der tielste Schmerz.
Der Mut schlagt auch den Schwindel
tot an Abgrunden: und wo stunde der
Mensch nicht an Abgrunden! Ist Sehen
nicht selber - Abgrunde sehen?
Mut ist der beste Totschlager: der
Mut schlagt auch das Mitleiden tot.
Mitleiden aber ist der tiefste Abgrund: so
tief der Mensch in das Leben sieht, so
tief sieht er auch in das Leiden.
Mut aber ist der beste Totschlager,
Mut, der angreift: der schlagt noch den
Tod tot, denn er spricht: "War das das
Leben? Wohlan! Noch einmal!"
In solchem Spruche aber ist viel
klingendes Spiel. Wer Ohren hat, der
hore. —
2
"Halt! Zwerg! sprach ich. Ich! Oder
du! Ich aber bin der starkere von uns bei-
den: — du kennst meinen abgrundlichen
Gedanken nicht! Den — konntest du
nicht tragen!" —
Da geschah, was mich leichter machte:
denn der Zwerg sprang mir von der
Schulter, der Neugierige! Und er hockte
sich auf einen Stein vor mich hin. Es war
aber gerade da ein Torweg, wo wir hielten.
"Siehe diesen Torweg! Zwerg! sprach
ich weiter: der hat zwei Gesichter. Zwei
Wege kommen hier zusammen: die ging
noch niemand zu Ende.
Diese lange Gasse zuruck: die wahrt
eine Ewigkeit. Und jene lange Gasse
hinaus — das ist eine andre Ewigkeit.
Sie widersprechen sich, diese Wege;
sie stolen sich gerade vor den Kopf: —
und hier, an diesem Torwege, ist es, wo
sie zusammen kommen. Der Name des
Torwegs steht oben geschrieben:
'Augenblick'.
Aber wer einen von ihnen weiter
ginge — und immer weiter und immer
ferner: glaubst du, Zwerg, dass diese
Wege sich ewig widersprechen?" —
Страница
151
Seite
Не должно ли было все, что может
идти, уже однажды пройти этот путь? Не
должно ли было все, что может
случиться, уже однажды случиться,
сделаться, пройти?
И если все уже было: что думаешь ты,
карлик, об этом Мгновеньи? Не
должны ли были и эти ворота уже —
однажды быть?
И не связаны ли все вещи так прочно,
что это Мгновенье влечет за собою все
грядущее? Следовательно — еще и
само себя?
Ибо все, что может идти: не должно
ли оно еще раз пройти — этот длинный
путь вперед! —
И этот медлительный паук,
ползущий при лунном свете, и этот самый
лунный свет, и я, и ты, что шепчемся в
воротах, шепчемся о вечных вещах, —
разве все мы уже не существовали?
— и не должны ли мы вернуться и
пройти этот другой путь впереди нас,
этот длинный плачевный путь, — не
должны ли мы вечно возвращаться?»
Так говорил я, и говорил все тише:
ибо я страшился своей собственной
мысли и сокровенного значения ее. И
вдруг вблизи услышал я вой собаки.
Не слышал ли я уже когда-то этот вой
собаки? Моя мысль устремилась в
прошлое. Да! когда я был ребенком, в
самом раннем детстве:
— тогда слышал я собаку, которая
так выла. И я видел ее,
ощетинившуюся, с мордой, поднятой кверху,
дрожащую, в тот тихий полуночный час,
когда и собаки верят в призраков:
— и мне было жаль ее. Над домом
только что взошел в мертвом
молчании полный месяц; он остановился
круглым огненным шаром над плоской
крышею, как вор над чужой
собственностью: —
тогда собаку обуял страх: ибо собаки
верят в воров и призраков. И когда я
опять услышал этот вой, я вновь
почувствовал жалость.
"Alles gerade lugt, murmelte
verachtlich der Zwerg. alle Wahrheit ist
krumm, die Zeit selber ist ein Kreis."
"Du Geist der Schwere! sprach ich
zurnend, mache dir es nicht zu leicht!
Oder ich lasse dich hocken, wo du hockst,
LahmfuJ3, — und ich trug dich hochl
Siehe, sprach ich weiter, diesen
Augenblick! Von diesem Torwege
Augenblick lauft eine lange ewige Gasse
ruckwarts hinter uns liegt eine Ewigkeit.
Muss nicht, was laufen kann von
alien Dingen, schon einmal diese Gasse
gelaufen sein? Muss nicht, was geschehn
kann von alien Dingen, schon einmal
geschehn, getan, vorubergelaufen sein?
Und wenn alles schon dagewesen
ist: was haltst du Zwerg von diesem
Augenblick? Muss auch dieser Torweg
nicht schon — dagewesen sein?
Und sind nicht solchermaJSen fest
alle Dinge verknotet, dass dieser
Augenblick alle kommenden Dinge nach
sich zieht? Also — sich selber noch?
Denn, was laufen kann von alien
Dingen: auch in dieser langen Gasse hin-
aus — muss es einmal noch laufen! —
Und diese langsame Spinne, die im
Mondscheine kriecht, und dieser
Mondschein selber, und ich und du im
Torwege, zusammen flusternd, von
ewigen Dingen flusternd — mussen wir
nicht alle schon dagewesen sein?
— und wiederkommen und in jener
anderen Gasse laufen, hinaus, vor uns, in
dieser langen schaurigen Gasse — mussen
wir nicht ewig wiederkommen? —"
Also redete ich, und immer leiser:
denn ich furchtete mich vor meinen
eignen Gedanken und Hintergedanken.
Da, plotzlich, horte ich einen Hund nahe
heulen.
Horte ich jemals einen Hund so
heulen? Mein Gedanke lief zuruck. Ja!
Als ich Kind war, in fernster Kindheit:
— da horte ich einen Hund so heulen.
Und sah inn auch, gestraubt. den Kopf nach
Oben, zittemd, in stillster Mittemacht, wo
auch Hunde an Gespenster glauben:
Страница
152
Seite
Куда же девался карлик? И ворота? И
паук? И наши перешептывания? Было
ли это во сне? Или наяву? Я увидел
вдруг, что стою среди диких скал,
один, облитый мертвым лунным
светом.
Но здесь же лежал человек! И собака,
с ощетинившейся шерстью, прыгала и
визжала, — и увидев, что я подошел, —
она снова завыла, она закричала: —
слышал ли я когда-нибудь, чтобы
собака кричала так о помощи?
И поистине, ничего подобного тому,
что увидел я, никогда я не видел. Я
увидел молодого пастуха,
задыхавшегося, корчившегося, с искаженным
лицом; изо рта у него висела черная,
тяжелая змея.
Видел ли я когда-нибудь столько
отвращения и смертельного ужаса на
одном лице? Должно быть, он спал? В это
время змея заползла ему в глотку и
впилась в нее.
Моя рука рванула змею, еще рванула:
— напрасно! она не вырвала змею из
глотки. Тогда из уст моих раздался
крик: «Откуси! Откуси!
Откуси ей голову!» — так кричал из
меня мой ужас, моя ненависть, мое
отвращение, моя жалость, все доброе; и
все злое во мне слились в один общий
крик. —
Вы, смельчаки, окружающие меня!
Вы, искатели, испытатели и все, кто
плавает под коварными парусами по
неисследованным морям! Вы,
любители загадок!
Разгадайте же мне загадку, которую
я видел тогда, растолкуйте же мне
призрак, представший пред самым
одиноким!
Ибо это был призрак и предвидение:
— что видел я тогда в символе? И кто
же он, кто некогда еще должен
придти?
Кто этот пастух, которому заползла в
глотку змея? Кто этот человек,
которому все самое тяжелое, самое черное
заползет в глотку? —
— also dass es mich erbarmte. Eben
namlich ging der voile Mond, totschweigsam,
uber das Haus, eben stand er still, eine
runde Glut, — still auf flachem Dache, gleich
als auf fremdem Eigentume: —
darob entsetzte sich damals der
Hund: denn Hunde glauben an Diebe und
Gespenster. Und als ich wieder so heulen
horte, da erbarmte es mich abermals.
Wohin war jetzt Zwerg? und Torweg?
Und Spinne? Und alles Flustern? Traumte
ich denn? Wachte ich auf? Zwischen
wilden Klippen stand ich mit einem Male,
allein, ode, im odesten Mondscheine.
Aber da lag ein Mensch! Und da! der
Hund, springend, gestraubt, winselnd, —
jetzt sah er mich kommen — da heulte er
wieder, da schrie er: — horte ich je einen
Hund so Hulfe schrein?
Und, wahrlich, was ich sah, desgle-
ichen sah ich nie. einen jungen Hirten sah
ich, sich windend, wurgend, zuckend,
verzerrten Antlitzes, dem eine schwarze
schwere Schlange aus dem Munde hing.
Sah ich je so viel Ekel und bleiches
Grauen auf einem Antlitze? Er hatte
wohl geschlafen? Da kroch ihm die
Schlange in den Schlund - da biss sie
sich fest.
Meine Hand riss die Schlange und
riss: — umsonst! Sie riss die Schlange
nicht aus dem Schlunde. Da schrie es
aus mir: "BeijS zu! Bei£ zu!
Den Kopf ab! Bei£ zu!" — so schrie
es aus mir, mein Grauen, mein HaJS,
mein Ekel, mein Erbarmen, all mein
Gutes und Schlimmes schrie mit einem
Schrei aus mir. —
Ihr Kuhnen um mich! Ihr Sucher,
Versucher, und wer von euch mit listi-
gen Segeln sich in unerforschte Meere
einschiffte! Ihr Ratsel-Frohen!
So ratet mir doch das Ratsel, das ich
damals schaute, so deutet mir doch das
Gesicht des Einsamsten!
Denn ein Gesicht war's und ein
Vorhersehn: — was sah ich damals im
Gleichnisse? Und wer ist, der einst noch
kommen muss?
Страница
153
Seite
И пастух откусил, как советовал ему
крик мой, откусил голову змеи! Далеко
отплюнул он ее: — и вскочив на ноги. —
Ни пастуха, ни человека более, —
предо мной стоял преображенный,
просветленный, который смеялся!
Никогда еще на земле не смеялся человек,
как он смеялся!
О братья мои. я слышал смех,
который не был смехом человека, — и
теперь пожирает меня жажда, желание,
которое никогда не стихнет во мне.
Желание этого смеха пожирает меня:
о, как вынесу я еще жизнь? И как
вынес бы я теперь смерть! —
Так говорил Заратустра.
О блаженстве против воли
С такими загадками и с горечью в
сердце плыл Заратустра по морю. Но
на четвертый день странствования,
когда он уже был далеко от блаженных
островов и от своих друзей, он
превозмог всю свою печаль: — победоносно,
твердой ногою стоял он снова на пути
своей судьбы. И так говорил тогда
Заратустра к своей ликующей совести:
— Опять я один и хочу им быть, один с
ясным небом и свободным морем; и
снова послеполуденное время вокруг меня.
В послеполуденное время обрел я
некогда впервые своих друзей, и в
послеполуденное время вторично обрел я их:
— в тот час, когда становится более
спокойным всякий свет.
Ибо частички счастья, блуждающие
еще между небом и землей, ищут
пристанища себе в светлой душе: теперь
от счастья стал более спокойным
всякий свет.
О послеполуденное время моей
жизни! Однажды спустилось также и мое
счастье в долину искать себе
пристанища: тогда обрело оно эти открытые,
гостеприимные души.
О послеполуденное время моей
жизни! Чего не отдал бы я, чтобы иметь
Wer ist der Hirt, dem also die Schlange
in den Schlund kroch? Wer ist der Mensch,
dem also alles Schwerste, Schwarzeste in
den Schlund kriechen wird?
— der Hirt aber biss, wie mein Schrei
ihm net; er biss mit gutem Bisse! Weit
weg spie er den Kopf der Schlange —:
und sprang empor. —
Nicht mehr Hirt, nicht mehr Mensch,
— ein Verwandelter, ein Umleuchteter,
welcher lachtel Niemals noch auf Erden
lachte je ein Mensch, wie er lachte!
О meine Bruder, ich horte ein
Lachen, das keines Menschen Lachen
war, — und nun frisst ein Durst an mir,
eine Sehnsucht, die nimmer stille wird.
Meine Sehnsucht nach diesem
Lachen frisst an mir: о wie ertrage ich
noch zu leben! Und wie ertruge ich's,
jetzt zu sterben! —
Also sprach Zarathustra.
Von der Seligkeit wider Willen
Mit solchen Ratseln und
Bitternissen im Herzen fuhr Zarathustra
uber das Meer. Als er aber vier
Tagereisen fern war von den gluckseli-
gen Inseln und von seinen Freunden, da
hatte er alien seinen Schmerz uberwun-
den —: siegreich und mit festen FuJSen
stand er wieder auf seinem Schicksal.
Und damals redete Zarathustra also zu
seinem frohlockenden Gewissen:
"Allein bin ich wieder und will es sein,
allein mit reinem Himmel und freiem Meere;
und wieder ist Nachmittag um mich.
Des Nachmittags fand ich zum
ersten Male einst meine Freunde, des
Nachmittags auch zum anderen Male: —
zur Stunde, da alles Licht stiller wird.
Denn was von Gluck noch unter-
wegs ist zwischen Himmel und Erde,
das sucht sich nun zur Herberge noch
eine lichte Seele: vor Gluck ist alles Licht
jetzt stiller worden.
О Nachmittag meines Lebens! Einst
stieg auch mein Gluck zu Tale, dass es
Страница
154
Seite
одно: живое насаждение моих
мыслей и утренний рассвет моей высшей
надежды!
Последователей искал некогда
созидающий и детей своей надежды: и вот
оказалось, что он не может найти их
иначе, как сам впервые создав их.
Так и я нахожусь среди своего дела,
идя к своим детям и возвращаясь от
них: ради своих детей должен Заратус-
тра довершить самого себя.
Ибо от всего сердца любят только
свое дитя и свое дело; и где есть
великая любовь к самому себе, там служит
она признаком беременности: так
замечал я.
Еще цветут мои дети своей первой
весною, стоя близко друг к другу,
вместе колеблемые ветром деревья моего
сада и лучшей земли.
И поистине! Где такие деревья стоят
близко друг к другу, там находятся
блаженные острова!
Но когда-нибудь я вырою их и
рассажу — каждое отдельно: чтобы
научилось оно одиночеству, упорству и
осторожности.
Суковатым и изогнутым, с гибкой
твердостью должно стоять оно у моря,
живым маяком непобедимой жизни.
Там, где бури низвергаются в море и
уста гор пьют воду, там должно стоять
каждое из них, днем и ночью, на
страже, чтобы испытать и познать себя.
Испытано и познано должно быть
оно, чтобы знать моего ли оно рода и
происхождения, — повелевает ли оно
упорной волей, молчаливо ли, даже
когда говорит, и делает ли вид, что
берет, отдавая:
— чтобы стать некогда моим
последователем и созидающим и
празднующим вместе с Заратустрой: — таким,
что пишет мою волю на моих
скрижалях: для более полного довершения
всех вещей.
И ради него и подобных ему должен я
довершить самого себя: поэтому бегу я
теперь своего счастья и отдаю себя в
sich eine Herberge suche: da fand es
diese offnen gastfreundlichen Seelen.
О Nachmittag meines Lebens! Was
gab ich nicht hin, dass ich eins hatte:
diese lebendige Pflanzung meiner
Gedanken und dies Morgenlicht meiner
hochsten Hoffnung!
Gefahrten suchte einst der Schaffende
und Kinder seiner Hoffnung: und siehe, es
fand sich, dass er sie nicht finden konne,
es sei denn, er schaffe sie selber erst.
Also bin ich mitten in meinem Werke,
zu meinen Kindern gehend und von ihnen
kehrend: um seiner Kinder willen muss
Zarathustra sich selbst vollenden.
Denn von Grund aus liebt man nur
sein Kind und Werk; und wo groJ3e Liebe
zu sich selber ist, da ist sie der
Schwangerschaft Wahrzeichen: so fand
ich's.
Noch grunen mir meine Kinder in
ihrem ersten Fruhlinge, nahe beieinan-
der stehend und gemeinsam von
Winden geschuttelt, die Baume meines
Gartens und besten Erdreichs.
Und wahrlich! Wo solche Baume bei
einander stehn, da sind gluckselige
Inseln!
Aber einstmals will ich sie ausheben
und einen jeden fur sich allein stellen:
dass er Einsamkeit lerne und Trotz und
Vorsicht.
Knorrig und gekrummt und mit
biegsamer Harte soil er mir dann am
Meere dastehn, ein lebendiger
Leuchtturm unbesiegbaren Lebens.
Dort, wo die Sturme hinab ins Meer
sturzen, und des Gebirgs Russel Wasser
trinkt, da soil ein jeder einmal seine
Tag— und Nachtwachen haben, zu
seiner Prufung und Erkenntnis.
Erkannt und gepruft soil er werden,
darauf, ob er meiner Art und Abkunft
ist, — ob er eines langen Willens Herr
sei, schweigsam, auch wenn er redet,
und nachgebend also, dass er im Geben
nimmt: —
— dass er einst mein Gefahrte werde
und ein Mitschaffender und Mitfeiernder
Страница
155
Seite
жертву всем несчастьям — чтобы
испытать и познать себя в последний
раз.
И поистине, настало время мне
уходить; и тень странника, и поздняя
пора, и тишина — все говорило мне:
«Давно пора!»
Ветер проник в замочную скважину и
сказал: «Идем!» Дверь потихоньку
распахнулась и сказала: «Уходи!»
Но я лежал, прикованный любовью к
своим детям: желание любви
наложило на меня эти узы, так что я сделался
жертвою своих детей, и из-за них
потерял себя.
Желать — это уже значит для меня:
потерять себя. У меня есть вы, мои
дети! В этом обладании все должно быть
уверенностью и ничто не должно быть
желанием.
Но солнце моей любви пылало надо
мной, в собственном соку варился За-
ратустра, — тогда пронеслись тень и
сомнение надо мной.
Я уже жаждал мороза и зимы: «О,
если бы мороз и зима заставили меня
снова дрожать от стужи и щелкать
зубами!» — вздыхал я: — тогда поднялись
от меня ледяные туманы.
Мое прошлое вскрыло свои могилы,
проснулось много страдания, заживо
погребенного: — оно лишь дремало,
сокрытое в саване.
Так все кричало мне знаками: «Пора!»
Но я — не слушал: пока наконец не
зашевелилась моя бездна и моя мысль не
укусила меня.
О бездонная мысль, ты — моя мысль!
Когда же найду я силу слышать, как ты
роешься, и не дрожать более?
До самой гортани стучит мое сердце,
когда я слышу, как ты роешься! Даже
твое молчание душит меня, ты,
молчаливая, как бездна!
Никогда еще не решался я вызвать
тебя наружу: довольно того уже, что
носил я тебя — с собою! Еще не был я
достаточно силен для последней
смелости льва и дерзости его.
Zaratustras —: ein solcher, der mir
meinen Willen auf meine Tafeln schreibt:
zu aller Dinge vollerer Vollendung.
Und um seinetwillen und seines
Gleichen muss ich selber mich vollen-
den: darum weiche ich jetzt meinem
Glucke aus und biete mich allem
Unglucke an — zu meiner letzten
Prufung und Erkenntnis.
Und wahrlich, Zeit war's, dass ich
gierig; und des Wanderers Schatten und
die langste Weile und die stillste Stunde —
alle redeten mir zu: es ist hochste Zeit!'
Der Wind blies mir durch's
Schlusselloch und sagte 'Komm!' die Tur
sprang mir listig auf und sagte 'Gehf
Aber ich lag angekettet an die Liebe zu
meinen Kindern: das Begehren legte rnir
diese Schlinge, das Begehren nach Liebe,
dass ich meiner Kinder Beute wurde und
mich an sie verlore.
Begehren — das hei£t mir schon:
mich verloren haben. Ich habe euch,
meine Kinder! In diesem Haben soil alles
Sicherheit und nichts Begehren sein.
Aber brutend lag die Sonne meiner
Liebe auf mir, im eignen Safte kochte
Zarathustra, — da flogen Schatten und
Zweifel uber mich weg.
Nach Frost und Winter gelustete
mich schon: о dass Frost und Winter
mich wieder knacken und knirschen
machtenr seufzte ich: — da stiegen
eisige Nebel aus mir auf.
Meine Vergangenheit brach ihm
Graber, manch lebendig begrabner
Schmerz wachte auf —: ausgeschlafen
hatte er sich nur, versteckt in Leichen-
Gewander.
Also rief mir alles in Zeichen zu: es
ist Zeit!' — Aber ich - horte nicht: bis
endlich mein Abgrund sich ruhrte und
mein Gedanke mich biss.
Ach, abgrundlicher Gedanke, der du
mein Gedanke bist! Wann finde ich die
Starke, dich graben zu horen und nicht
mehr zu zittern?
Bis zur Kehle hinauf klopft mir das
Herz, wenn ich dich graben hore! Dein
Страница
156
Seite
Твоя тяжесть всегда была для меня
уже достаточно ужасной: но некогда я
должен еще найти силу и голос льва,
который вызовет тебя наружу!
И когда я преодолею это в себе, тогда
преодолею я еще и нечто большее; и
победа должна быть печатью моего
довершения! —
А до тех пор я блуждаю еще по
неведомым морям; случай льстит мне и
ласкает меня; я смотрю вперед и назад —
и не вижу конца.
Еще не наступил час моей последней
борьбы, — или он только настает?
Поистине, с коварной прелестью смотрят
на меня крутом море и жизнь!
О послеполуденное время моей жизни!
О счастье, предвестник вечера! О
пристань в открытом море! О мир в
неизвестности! Как не доверяю я вам всем!
Поистине, я не доверяю вашей
коварной прелести! Я похож на
влюбленного, который не доверяет слишком
бархатной улыбке.
Как он, ревнивец, отталкивает от
себя возлюбленную, оставаясь нежным
даже в своей суровости, — так и я
отталкиваю от себя этот блаженный час.
Прочь от меня, блаженный час! С
тобой пришло ко мне блаженство против
воли! Готовый к своему самому
глубокому страданию, стою я здесь: не
вовремя пришел ты!
Прочь от меня, блаженный час!
Лучше ищи себе пристанища там—у моих
детей! Спеши! и благослови их еще до
вечера моим счастьем!
Уже наступает вечер: солнце
садится. Удалилось мое счастье! —
Так говорил Заратустра. И он ждал
своего несчастья всю ночь: но ждал
напрасно. Ночь оставалась ясной и
тихой, и счастье само подступало к нему
все ближе и ближе. А к утру засмеялся
Заратустра в своем сердце и сказал
насмешливо: «Счастье бегает за мной.
Это потому, что я не бегаю за
женщинами. А счастье — женщина».
Schweigen noch will mich wurgen, du
abgrundlich Schweigender!
Noch wagte ich niemals, dich heraufzu
rufen: genug schon, dass ich dich mit mir —
trug! Noch war ich nicht stark genug zum
letzten Lowen-Ubermute und —Mutwillen.
Genug des Furchtbaren war mir
immer schon deine Schwere: aber einst
soil ich noch die Starke finden und die
Lowen-Stimme, die dich herauf ruft!
Wenn ich mich dessen erst uberwun-
den habe, dann will ich mich auch des
GroJ3eren noch uberwinden; und ein Sieg
soil meiner Vollendung Siegel sein! —
Inzwischen treibe ich noch auf
ungewissen Meeren; der Zufall schme-
ichelt mir, der glattzungige; vorwarts
und ruckwarts schaue ich —, noch
schaue ich kein Ende.
Noch kam mir die Stunde meines
letzten Kampfes nicht, — oder kommt
sie wohl mir eben? Wahrlich, mit ttick-
ischer Schonheit schaut mich rings
Meer und Leben an!
О Nachmittag meines Lebens! О
Gluck vor Abend! О Hafen auf hoher
See! О Friede im Ungewissen! Wie mis-
straue ich euch alien!
Wahrlich, misstrauisch bin ich gegen
eure tuckische Schonheit! Dem Liebenden
gleiche ich, der allzusammtenem Lacheln
misstraut.
Wie er die Geliebteste vor sich her
st6J3t, zartlich noch in seiner Harte, der
Eifersuchtige —, also sto£e ich diese
selige Stunde vor mir her.
Hinweg mit dir, du selige Stunde! Mit
dir kam mir eine Seligkeit wider Willen!
Willig zu meinem tiefsten Schmerze
stehe ich hier: — zur Unzeit kamst du!
Hinweg mit dir, du selige Stunde!
Lieber nimm Herberge dort - bei meinen
Kindern! Eile! und segne sie vor Abend
noch mit meinem Glucke!
Da naht schon der Abend: die Sonne
sinkt. Dahin — mein Gluck! —"
Also sprach Zarathustra. Und er
wartete auf sein Ungluck die ganze
Страница
157
Seite
Перед восходом солнца
О, небо надо мной, чистое, глубокое!
Бездна света! Созерцая тебя, я
трепещу от божественных желаний.
Броситься в твою высоту — в этом
моя глубина! Укрыться в твоей чистоте
— в этом моя невинность!
Бога скрывает красота его: так и ты
скрываешь свои звезды. Ты
безмолвствуешь: так вещаешь ты мне свою
мудрость.
Безмолвно над бушующим морем
поднялось ты сегодня, твоя любовь и
твоя стыдливость открываются моей
будущей душе.
В том, что пришло ты ко мне,
прекрасное, скрытое в своей красоте, что
безмолвно говоришь ты мне,
открываясь в своей мудрости:
о, неужели не угадал бы я всей
стыдливости твоей души! Перед восходом
солнца пришло ты ко мне, самому
одинокому.
Мы друзья с тобою издавна: у нас
печаль, и страх, и существо общие: даже
солнце у нас общее.
Мы не говорим друг с другом, ибо
знаем слишком многое: — мы
безмолвствуем, мы улыбками сообщаем друг
другу наше знание.
Не свет ли ты моего пламени? Не
живет ли в тебе душа, родственная моему
разуму?
Вместе учились мы всему: вместе
учились мы подниматься над собою к
себе самим и безоблачно улыбаться: —
безоблачно улыбаться вниз, светлыми
очами и из огромной дали, в то время
как под нами струятся, как дождь,
насилие, и цель, и вина.
И если блуждал я один: чего алкала
душа моя по ночам и на тропинках
заблуждения? И если поднимался я на
горы, кого как не тебя искал я на
горах?
И все мои странствования и
восхождения на горы: разве не были они лишь
необходимостью, чтобы помочь неуме-
Nacht: aber er wartete umsonst. Die
Nacht blieb hell und still, und das Gluck
selber kam ihm immer naher und naher.
Gegen Morgen aber lachte Zarathustra
zu seinem Herzen und sagte spottisch:
"das Gluck lauft mir nach. Das kommt
davon, dass ich nicht den Weibern nach-
laufe. Das Gluck aber ist ein Weib."
Vor Sonnen-Aufgang
О Himmel uber mir, du Reiner!
Tiefer! Du Licht-Abgrund! Dich schauend
schaudere ich vor gottlichen Begierden.
In deine Hone mich zu werfen — das
ist meine Tiefe! In deine Reinheit mich
zu bergen — das ist meine Unschuld!
Den Gott verhullt seine Schonheit:
so verbirgst du deine Sterne. Du redest
nicht: so kundest du mir deine Weisheit.
Stumm uber brausendem Meere bist
du heut mir aufgegangen, deine Liebe
und deine Scham redet Offenbarung zu
meiner brausenden Seele.
Dass du schon zu mir kamst, verhullt
in deine Schonheit. dass du stumm zu mir
sprichst, offenbar in deiner Weisheit:
О wie erriete ich nicht alles
Schamhafte deiner Seele! Vor der Sonne
kamst du zu mir, dem Einsamsten.
Wir sind Freunde von Anbeginn: uns
ist Gram und Grauen und Grund gemein-
sam; noch die Sonne ist uns gemeinsam.
Wir reden nicht zu einander, weil wir
zu vieles wissen —: wir schweigen uns
an, wir lacheln uns unser Wissen zu.
Bist du nicht das Licht zu meinem
Feuer? Hast du nicht die Schwester-
Seele zu meiner Einsicht?
Zusammen lernten wir alles; zusam-
men lernten wir uber uns zu uns selber
aufsteigen und wolkenlos lacheln: —
— wolkenlos hinab lacheln aus
lichten Augen und aus meilenweiter
Feme, wenn unter uns Zwang und
Zweck und Schuld wie Regen dampfen.
Und wanderte ich allein: wes
hungerte meine Seele in Nachten und
Irr-Pfaden? Und stieg ich Berge, wen
Страница
158
Seite
лому: — лететь только хочет вся воля
моя, лететь до тебя!
И кого ненавидел я более, как не
ползущие облака и все омрачающее тебя?
И даже свою собственную ненависть
ненавидел я, потому что она пятнала
тебя!
Ползущие облака ненавижу я, этих
крадущихся, хищных кошек: они
отнимают у тебя и у меня, что есть у нас
общего, — огромное, безграничное
утверждение всех вещей.
Мы ненавидим ползущие облака,
этих посредников и смесителей: это
существа разнородные и
неопределенные, которые не научились ни
благословлять, ни проклинать от
всего сердца.
Лучше буду я сидеть в бочке под
закрытым небом или в бездне без неба,
чем видеть тебя, ясное небо,
омраченным ползущими облаками!
И часто хотелось мне их соединить
зубчатыми золотыми проволоками
молнии, чтобы мог я, подобно грому,
барабанить по вздутому животу их:
— гневно барабанить, ибо они
отнимают у меня твое утверждение, ты,
небо чистое надо мною! светлое! ты,
бездна света! — ибо они отнимают у тебя
мое утверждение.
Ибо легче мне переносить шум, и
гром, и проклятия непогоды, чем это
осторожное, нерешительное кошачье
спокойствие; и даже среди людей
ненавижу я всего больше всех тихонько
ступающих, половинчатых и
неопределенных, нерешительных,
медлительных, как ползущие облака.
И «кто не может благословлять,
должен научиться проклинать!» — это
светлое наставление упало мне с
ясного неба, эта звезда блестит даже в
темные ночи на моем небе.
Но я благословляю и утверждаю, если
только ты окружаешь меня, ты,
чистое, ясное, ты, бездна света! — во все
бездны несу я тогда свое
благословляющее утверждение.
suchte ich je, wenn nicht dich, auf
Bergen?
Und all mein Wandern und
Bergsteigen: eine Not war's nur und ein
Behelf des Unbeholfenen: — fliegen allein
will mein ganzer Wille, in dich hinein fliegen!
Und wen hasste ich mehr, als
ziehende Wolken und alles. was dich
befleckt? Und meinen eignen Hass
hasste ich noch. weil er dich befleckte!
Den ziehenden Wolken bin ich gram,
diesen schleichenden Raub-Katzen: sie
nehmen dir und mir, was uns gemein
ist. — das ungeheure unbegrenzte Ja—
und Amen-sagen.
Diesen Mittlem und Mischern sind
wir gram, den ziehenden Wolken: diesen
Halb— und Halben. welche weder segnen
lernten, noch von Grund aus fluchen.
Lieber will ich noch unter ver-
schlossnem Himmel in der Tonne sitzen,
lieber ohne Himmel im Abgrund sitzen.
als dich, Licht-Himmel, mit Zieh-Wolken
befleckt sehn!
Und oft gelustete mich, sie mit zac-
kichten Blitz-Golddrahten festzuheften,
dass ich, gleich dem Donner, auf ihrem
Kessel-Bauche die Pauke schluge: —
— ein zorniger Paukenschlager, weil
sie mir dein Ja! und Amen! rauben, du
Himmel uber mir, du Reiner! Lichter! Du
Licht-Abgrund! — weil sie dir mein Ja!
und Amen! rauben.
Derm lieber noch will ich Larm und
Donner und Wetter-Fluche, als diese
bedachtige zweifelnde Katzen-Ruhe; und
auch unter Menschen hasse ich am besten
alle Leisetreter und Halb— und Halben
und zweifelnde, zogernde Zieh-Wolken.
Und "wer nicht segnen kann, der
soil fluchen lernenl" — diese helle Lehre
fiel mir aus hellem Himmel, dieser Stern
steht auch noch in schwarzen Nachten
an meinem Himmel.
Ich aber bin ein Segnender und ein
Ja-sager, wenn du nur um mich bist, du
Reiner! Lichter! Du Licht-Abgrund! — in
alle Abgrunde trage ich da noch mein
segnendes Ja-sagen.
Страница
159
Seite
Я стал благословляющим и
утверждающим: я долго боролся и был
борцом, чтобы иметь наконец руки
свободными для благословления.
И вот мое благословление: над каждою
вещью быть ее собственным небом, ее
круглым куполом, ее лазурным колоколом
и вечным спокойствием: и блажен, кто так
благословляет!
Ибо все вещи крещены у источника
вечности и по ту сторону добра и зла; а
добро и зло суть только бегущие тени,
влажная скорбь и ползущие облака.
Поистине, это благословление, а не
хула, когда я учу: «Над всеми вещами
стоит небо-случай, небо-невинность,
небо-дерзновение».
«Случай» — это самая древняя
аристократия мира, ее возвратил я всем
вещам, я избавил их от подчинения цели.
Эту свободу и это небо-спокойствие
поставил я. как лазурный колокол, над
всеми вещами, когда я учил, что над
ними и через них никакая «вечная
воля» — не хочет.
Это дерзновение и это безумие
поставил я на место той воли, когда я учил:
«Всюду одно невозможно — разумный
смысл!»
Хотя немного разума, крупицы
мудрости рассеяны от звезды до звезды, —
эта закваска примешана ко всем
вещам: из-за безумия примешана
мудрость ко всем вещам!
Немного мудрости еще возможно; но
эту блаженную уверенность находил я
во всех вещах: они предпочитают
танцевать — на ногах случая.
О, небо надо мною, ты, чистое,
высокое! Теперь для меня в том твоя
чистота, что нет вечного паука-разума и
паутины его:
— что ты место танцев для
божественных случаев, что ты божественный
стол для божественных игральных
костей и играющих в них! —
Но ты краснеешь? Не сказал ли я то,
чего нельзя высказывать? Не произнес
ли я хулы, желая благословить тебя?
Zum Segnenden bin ich worden und
zum Ja-sagenden: und dazu rang ich
lange und war ein Ringer, dass ich einst
die Hande frei bekame zum Segnen.
Das aber ist mein Segnen: uber jed-
wedem Ding als sein eigener Himmel
stehn, als sein rundes Dach, seine
azurne Glocke und ewige Sicherheit:
und selig ist, wer also segnet!
Denn alle Dinge sind getauft am
Borne der Ewigkeit und jenseits von Gut
und Bose; Gut und Bose selber aber
sind nur Zwischenschatten und feuchte
Trubsale und Zieh-Wolken.
Wahrlich, ein Segnen ist es und
kein Lastern, wenn ich lehre: "uber
alien Dingen steht der Himmel Zufall,
der Himmel Unschuld, der Himmel
Ohngefahr, der Himmel Ubermut."
"Von Ohngefahr" — das ist der
alteste Adel der Welt, den gab ich alien
Dingen zuruck, ich erloste sie von der
Knechtschaft unter dem Zwecke.
Diese Freiheit und Himmels-
Heiterkeit stellte ich gleich azurner
Glocke uber alle Dinge, als ich lehrte,
dass uber ihnen und durch sie kein
"ewiger Wille" — will.
Diesen Ubermut und diese Narrheit
stellte ich an die Stelle jenes Willens, als
ich lehrte: "bei allem ist eins unmoglich
—Vernunftigkeit!"
Ein wenig Vernunft zwar, ein Same
der Weisheit zerstreut von Stern zu
Stern, — dieser Sauerteig ist alien
Dingen eingemischt: um der Narrheit
willen ist Weisheit alien Dingen
eingemischt!
Ein wenig Weisheit ist schon
moglich; aber diese selige Sicherheit
fand ich an alien Dingen: dass sie lieber
noch auf den FuJ3en des Zufalls —
tanzen.
О Himmel uber mir, du Reiner!
Hoher! Das ist mir nun deine Reinheit,
dass es keine ewige Vernunft-Spinne
und —Spinnennetze gibt: —
— dass du mir ein Tanzboden bist
fur gottliche Zufalle, dass du mir ein
Страница
160
Seite
Или покраснело ты от стыда, что
находимся мы вдвоем? — Не
приказываешь ли ты мне удалиться и замолчать,
ибо теперь — день приближается?
Мир — глубина, глубь эта дню едва
видна. Не все дерзает говорить перед
лицом дня. Но день приближается: и
мы должны теперь расстаться!
О, небо надо мною, ты, стыдливое,
пылающее! О ты, мое счастье перед
восходом солнца! День приближается:
и мы должны теперь расстаться! —
Так говорил Заратустра.
Об умаляющей добродетели
1
Спустившись на сушу, Заратустра не
направился прямо на свою гору и в
свою пещеру, а прошелся по разным
дорогам, всюду задавая вопросы и
осведомляясь о многом, так что шутя он
говорил о себе самом: «Вот река,
многими извивами возвращающаяся к
истоку своему!» Ибо он хотел узнать, что
случилось с человеком в отсутствие его:
стал ли он более великим или меньше
прежнего. И однажды увидел он ряд
новых домов; дивился он этому и сказал:
«Что означают дома эти? Поистине,
невеликая душа построила их по
своему подобию!
Не глупый ли ребенок вынул их из
своего ящика с игрушками? Пусть бы другой
ребенок опять уложил их в свой ящик!
А эти комнаты и каморки: могут ли
люди выходить из них и входить туда?
Они кажутся мне сделанными для
шелковичных червей или для кошек-
лакомок, которые позволяют также
лакомиться и собою!»
И Заратустра остановился и
задумался. Наконец он сказал с грустью:
«Все измельчало!
Повсюду вижу я низкие ворота: кто
подобен мне, может еще пройти в них,
но — он должен нагнуться!
Gottertisch bist fur gottliche Wurfel und
Wurfelspieler! —
Doch du errotest? Sprach ich
Unaussprechbares? Lasterte ich, indem
ich dich segnen wollte?
Oder ist es die Scham zu Zweien,
welche dich erroten machte? — Heiftest
du mich gehn und schweigen. weil nun
— der Tag kommt?
Die Welt ist tief —: und tiefer als je
der Tag gedacht hat. Nicht alles darf vor
dem Tage Worte haben. Aber der Tag
kommt: so scheiden wir nun!
О Himmel uber mir, du
Schamhafter! Gluhender! О du mein
Gluck vor Sonnen-Aufgang! der Tag
kommt: so scheiden wir nun! —
Also sprach Zarathustra.
Von der verkleinernden Tugend
1
Als Zarathustra wieder auf dem fes-
ten Lande war, ging er nicht stracks auf
sein Gebirge und seine Hohle los, son-
dern tat viele Wege und Fragen und
erkundete dies und das, also, dass er
von sich selber im Scherze sagte: "siehe
einen Fluss, der in vielen Windungen
zuruck zur Quelle flieJ3t!" denn er wollte
in Erfahrung bringen, was sich inzwis-
chen mit dem Menschen zugetragen
habe: ob er grower oder kleiner geworden
sei. Und ein Mai sah er eine Reihe neuer
Hauser; da wunderte er sich und sagte:
"Was bedeuten diese Hauser?
Wahrlich, keine gro£e Seele stellte sie
hin, sich zum Gleichnisse!
Nahm wohl ein blodes Kind sie aus
seiner Spielschachtel? Dass doch ein
anderes Kind sie wieder in seine
Schachtel tate!
Und diese Stuben und Kammern:
konnen Manner da aus— und eingehen?
Gemacht dunken sie mich fur Seiden-
Puppen; oder fur Naschkatzen, die auch
wohl an sich naschen lassen."
Страница
161
Seite
О, когда же вернусь я на мою родину,
где я не должен более нагибаться — не
должен более нагибаться перед
маленькими!» — И Заратустра вздохнул и
устремил взор свой вдаль. —
Но в тот же день сказал он речь свою
об умаляющей добродетели.
2
Я хожу среди этих людей и дивлюсь:
они не прощают мне, что я не завидую
добродетелям их.
Они огрызаются на меня, ибо я
говорю им: маленьким людям нужны
маленькие добродетели, — ибо трудно
мне согласиться, чтобы маленькие
люди были нужны!
Я похож здесь на петуха в чужом
птичнике, которого клюют даже куры;
но за это не сержусь я на этих кур.
Я вежлив с ними, как со всякой
маленькой неприятностью: быть
колючим по отношению ко всему
маленькому кажется мне мудростью, достойной
ежа.
Все они говорят обо мне, сидя
вечером у очага, — они говорят обо мне, но
никто не думает — обо мне!
Вот новая тишина, которой я
научился: их шум вокруг меня накидывает
покрывало на мои мысли.
Они шумят между собой: «Что несет
нам эта темная туча? берегитесь,
чтобы не принесла она нам заразы!»
И недавно одна женщина отдернула
своего ребенка, тянувшегося ко мне:
«Унесите детей! — кричала она. —
Такие глаза опаляют детские души».
Они кашляют, когда я говорю: они
думают, что кашель — возражение
против могучих ветров, — они не
догадываются о шуме моего счастья!
«У нас еще нет времени для Заратуст-
ры» — так возражают они, но что толку
во времени, у которого «нет времени»
для Заратустры?
И даже когда они восхваляют меня:
разве мог бы заснуть я на славе их? По-
Und Zarathustra blieb stehn und
dachte nach. Endlich sagte er betrubt:
"Es ist alles kleiner geworden!
Uberall sehe ich niedrigere Tore: wer
meiner Art ist, geht da wohl noch hin-
durch. aber — er muss sich bucken!
О wann komme ich wieder in meine
Heimat, wo ich mich nicht mehr bucken
muss — nicht mehr bucken muss uor
den KleinenF - Und Zarathustra seufzte
und blickte in die Feme. —
Desselbigen Tages aber redete er seine
Rede uber die verkleinernde Tugend.
2
Ich gehe durch dies Volk und halte
meine Augen offen: sie vergeben mir es
nicht, dass ich auf ihre Tugenden nicht
neidisch bin.
Sie beiJ3en nach mir, weil ich zu
ihnen sage: fur kleine Leute sind kleine
Tugenden notig — und weil es mir hart
eingeht, dass kleine Leute notig sind!
Noch gleiche ich dem Hahn hier auf
fremdem Gehofte, nach dem auch die
Hennen beiJ3en; doch darob bin ich
diesen Hennen nicht ungut.
Ich bin hoflich gegen sie wie gegen
alles kleine Argernis; gegen das kleine
stachlicht zu sein dtinkt mich eine
Weisheit fur Igel.
Sie reden alle von mir, wenn sie
Abends urn's Feuer sitzen, — sie reden
von mir, aber niemand denkt — an mich!
Dies ist die neue Stille, die ich
lernte: ihr Larm um mich breitet einen
Mantel uber meine Gedanken.
Sie larmen unter einander: "was will
uns diese dustere Wolke? sehen wir zu,
dass sie uns nicht eine Seuche bringe!"
Und jungst riss ein Weib sein Kind
an sich, das zu mir wollte: "nehmt die
Kinder weg! schrie es: solche Augen
versengen Kinder-Seelen."
Sie husten, wenn ich rede: sie
meinen, Husten sei ein Einwand gegen
starke Winde, — sie erraten nichts vom
Brausen meines Gluckes!
Страница
162
Seite
яс из терний — хвала их для меня: он
зудит еще, даже когда я снимаю его.
И вот чему научился я у них: тот, кто
хвалит, делает вид, будто воздает он
должное, но на самом деле он хочет
получить еще больше!
Спросите у моей ноги, нравится ли ей
их манера хвалить и привлекать к себе!
Поистине, под такой такт и при таком
тик-так не хочет она ни танцевать, ни
оставаться в покое.
Они пробуют хвалить мне маленькую
добродетель и привлечь меня к ней; в
тик-так маленького счастья хотели бы
они увлечь мою ногу.
Я хожу среди этих людей и дивлюсь:
они измельчали и все еще мельчают: —
и делает это их учение о счастье и
добродетели.
Они ведь и в добродетели скромны, —
ибо они ищут довольства. А с
довольством может мириться только скромная
добродетель.
Правда, и они также учатся шагать
по-своему, и шагать вперед: но я
называю это ковылянием. — И этим
мешают они всякому, кто спешит.
И многие из них идут вперед и
смотрят при этом назад, вытянув шею: я
охотно толкаю их.
Ноги и глаза не должны ни лгать, ни
изобличать друг друга во лжи. Но
много лжи у маленьких людей.
Некоторые из них обнаруживают свою
волю, но большинство лишь служат
чужой воле. Некоторые из них искренни,
но большинство плохие актеры.
Есть между ними актеры
бессознательные и актеры против воли, —
искренние всегда редки, особенно
искренние актеры.
Качества мужа здесь редки: поэтому
их женщины становятся мужчинами.
Ибо только тот, кто достаточно
мужчина, освободит в женщине — женщину.
И вот худшее лицемерие, что
встретил я у них: даже те, кто повелевают,
подделываются под добродетели тех,
кто служат им.
"Wir haben noch keine Zeit fur
Zarathustra" — so wenden sie ein; aber
was liegt an einer Zeit, die fur
Zarathustra "keine Zeit hat"?
Und wenn sie gar mich ruhmen: wie
konnte ich wohl auf ihrem Ruhme ein-
schlafen? Ein Stachel-Gurtel ist mir ihr
Lob: es kratzt mich noch, wenn ich es
von mir tue.
Und auch das lernte ich unter
ihnen: der Lobende stellt sich, als gabe
er zuruck, in Wahrheit aber will er mehr
beschenkt sein!
Fragt meinen FuJS, ob ihm ihre
Lob— und Lock-Weise gefallt! Wahrlich,
nach solchem Takt und Ticktack mag er
weder tanzen, noch stille stehn.
Zur kleinen Tugend mochten sie
mich locken und loben; zum Ticktack
des kleinen Glucks mochten sie meinen
FuJS uberreden.
Ich gehe durch dies Volk und halte
die Augen offen: sie sind kleiner geworden
und werden immer kleiner: — das aber
macht ihre Lehre von Gluck und Tugend.
Sie sind namlich auch in der Tugend
bescheiden — denn sie wollen Behagen.
Mit Behagen aber vertragt sich nur die
bescheidene Tugend.
Wohl lernen auch sie auf ihre Art
Schreiten und Vorwarts-Schreiten: das
hei£e ich ihr Humpeln —. Damit werden
sie jedem zum Anstosse, der Eile hat.
Und mancher von ihnen geht vor-
warts und blickt dabei zuruck, mit ver-
steiftem Nacken: dem renne ich gern
wider den Leib.
Fu£ und Augen sollen nicht lugen,
noch sich einander Lugen strafen. Aber
es ist viel Lugnerei bei den kleinen
Leu ten.
Einige von ihnen wollen, aber die
Meisten werden nur gewollt. Einige von
ihnen sind echt, aber die Meisten sind
schlechte Schauspieler.
Es gibt Schauspieler wider Wissen
unter ihnen und Schauspieler wider
Willen —, die Echten sind immer selten,
sonderlich die echten Schauspieler.
Страница
163
Seite
«Я служу, ты служишь, мы служим» —
так молится здесь лицемерие
господствующих. — но горе! если первый
господин есть только первый слуга!
Ах, даже в их лицемерие залетело
любопытство моего взора; и я хорошо
угадал их счастье мухи и их жужжание на
освещенном солнцем оконном стекле.
Сколько вижу я доброты, столько
слабости. Сколько справедливости и
сострадания, столько слабости.
Все они круглы, аккуратны и
благосклонны друг к другу, как круглы,
аккуратны и благосклонны песчинки одна
к другой.
Скромно обнять маленькое счастье -
это называют они «смирением»! и при
этом они уже снова косятся на новое
маленькое счастье.
В сущности, в своей простоте они
желают лишь одного: чтобы никто не
причинял им страдания. Поэтому они
предупредительны к каждому и
делают ему добро.
Но это трусость: хотя бы и
называлась она «добродетелью». —
И когда этим маленьким людям
случается говорить грубо: я слышу в
голосе их лишь хриплость, — ибо всякое
дуновение ветра делает их хриплыми.
Хитры они, и у добродетелей их
хитрые пальцы. Но им недостает кулаков,
их пальцы не умеют сжиматься в
кулак.
Добродетелью считают они все, что
делает скромным и ручным: так
превратили они волка в собаку и самого
человека в лучшее домашнее животное
человека.
«Мы сели между двух стульев, — так
говорит мне улыбка их, — одинаково
далеко от умирающих гладиаторов и
довольных свиней».
Но это — посредственность: хотя бы
и называлась она умеренностью. —
Des Mannes ist hier wenig: darum
vermannlichen sich ihre Weiber. Denn
nur wer Mannes genug ist, wird im
Weibe das Weib — erlosen.
Und diese Heuchelei fand ich unter
ihnen am schlimmsten: dass auch die,
welche befehlen, die Tugenden derer
heucheln, welche dienen.
"Ich diene, du dienst, wir dienen" —
so betet hier auch die Heuchelei der
Herrschenden, — und wehe, wenn der
erste Herr nur der erste Diener ist!
Ach, auch in ihre Heucheleien verflog
sich wohl meines Auges Neugier; und gut
erriet ich all ihr Fliegen-Gluck und ihr
Summen um besonnte Fensterscheiben.
Soviel Gute, soviel Schwache sehe
ich. Soviel Gerechtigkeit und Mitleiden,
soviel Schwache.
Rund, rechtlich und gutig sind sie
miteinander, wie Sandkornchen rund,
rechtlich und gutig mit Sandkornchen sind.
Bescheiden ein kleines Gluck umar-
men — das heiften sie "Ergebung"! Und
dabei schielen sie bescheiden schon
nach einem neuen kleinen Glucke aus.
Sie wollen im Grunde einfaltiglich
eins am meisten: dass ihnen niemand
wehe tue. So kommen sie jedermann
zuvor und tun ihm wohl.
Dies aber ist Feigheit: ob es schon
"Tugend" hei£t. —
Und wenn sie einmal rauh reden,
diese kleinen Leute: ich hore darin nur
ihre Heiserkeit, — jeder Windzug nam-
lich macht sie heiser.
Klug sind sie, ihre Tugenden haben
kluge Finger. Aber ihnen fehlen die
Fauste, ihre Finger wissen nicht, sich
hinter Fauste zu verkriechen.
Tugend ist ihnen das, was
bescheiden und zahm macht: damit machten
sie den Wolf zum Hunde und den
Menschen selber zu des Menschen
bestem Haustiere.
"Wir setzten unsern Stuhl in die
Mitte — das sagt mir ihr Schmunzeln —
und ebenso weit weg von sterbenden
Fechtern wie von vergnugten Sauen."
Страница
164
Seite
3
Я хожу среди этих людей и роняю
много слов: но они не умеют ни брать,
ни хранить.
Они удивляются, что я не пришел
обличать их похоть и пороки; но
поистине, я не пришел также предостерегать
от карманных воров!
Они удивляются, что я не желаю
оттачивать и обострять их мудрость: как
будто у них еще не довольно тонких
мудрецов, чей голос скрипит, как
грифель по аспидной доске!
И когда я кричу: «Кляните всех
трусливых демонов в вас, которые желали
бы визжать, крестом складывать руки
и поклоняться!», они восклицают: «За-
ратустра — нечестивец».
И особенно кричат об этом их
проповедники смирения: — да, именно им
люблю я кричать в самое ухо: «Да! Я —
Заратустра, нечестивец!»
Проповедники смирения! Всюду, где
есть слабость, болезнь и гниение, они
ползают, как вши; и только мое
отвращение мешает мне давить их.
Ну что ж! Вот моя проповедь для их
ушей: я — Заратустра, нечестивец,
который говорит: «Кто нечестивее меня,
чтобы я мог радоваться его наставлению?»
Я — Заратустра, нечестивец: где
найду я подобных себе? Подобны мне все,
кто отдают себя самих своей воле и
сбрасывают с себя всякое смирение.
Я — Заратустра, нечестивец: я варю
каждый случай в своем котле. И только
когда он там вполне сварится, я
приветствую его как мою пищу.
И поистине, многие случаи
повелительно приближались ко мне: но еще
более повелительно говорила к ним
моя воля, — и тотчас стояли они на
коленях, умоляя —
— умоляя, чтобы дал я им
пристанище и оказал им сердечный прием, и
льстиво уговаривая: «Видишь, о
Заратустра, так только друг приближается
к другу!» —
Dies aber ist — Mittelmdssigkeit: ob
es schon Massigkeit heiJ3t. —
3
Ich gehe durch dies Volk und lasse
manches Wort fallen: aber sie wissen
weder zu nehmen noch zu behalten.
Sie wundern sich, dass ich nicht
kam, auf Luste und Laster zu lastern;
und wahrlich, ich kam auch nicht, dass
ich vor Taschendieben warnte!
Sie wundern sich, dass ich nicht
bereit bin, ihre Klugheit noch zu witzigen
und zu spitzigen: als ob sie noch nicht
genug der Kluglinge hatten, deren
Stimme mir gleich Schieferstiften kritzelt!
Und wenn ich rufe: "Fluent alien
feigen Teufeln in euch, die gerne winseln
und Hande falten und anbeten mochten":
so rufen sie: "Zarathustra ist gottlos".
Und sonderlich rufen es ihre Lehrer
der Ergebung —; aber gerade ihnen
liebe ich's, in das Ohr zu schrein: Ja! Ich
bin Zarathustra, der Gottlose!
Diese Lehrer der Ergebung! Uberall
hin, wo es klein und krank und grindig
ist, kriechen sie, gleich Lausen; und nur
mein Ekel hindert mich, sie zu knacken.
Wohlan! Dies ist meine Predigt fur ihre
Ohren: ich bin Zarathustra, der Gottlose,
der da spricht "wer ist gottloser denn ich,
dass ich mich seiner Unterweisung freue?"
Ich bin Zarathustra, der Gottlose:
wo finde ich Meines-Gleichen? Und alle
die sind Meines-Gleichen, die sich sel-
ber ihren Willen geben und alle
Ergebung von sich abtun.
Ich bin Zarathustra, der Gottlose:
ich koche mir noch jeden Zufall in
meinem Topfe. Und erst, wenn er da gar
gekocht ist, heiJ3e ich ihn willkommen,
als meine Speise.
Und wahrlich, mancher Zufall kam
herrisch zu mir: aber herrischer noch
sprach zu ihm mein Wille, — da lag er
schon bittend auf den Knieen —
— bittend, dass er Herberge finde
und Herz bei mir, und schmeichlerisch
Страница
165
Seite
Но к чему говорю я там, где нет ни у
кого для меня ушей! И так стану я
взывать ко всем ветрам:
Вы все мельчаете, вы, маленькие
люди! Вы распадаетесь на крошки, вы,
любители довольства! Вы погибнете
еще —
— от множества ваших маленьких
добродетелей, от множества ваших
мелких упущений, от вашего
постоянного маленького смирения!
Вы слишком щадите, слишком
уступаете: такова почва, на которой
произрастаете вы! Но чтобы дерево стало
большим, для этого должно оно обвить
крепкие скалы крепкими корнями!
Даже то, чего вы не исполняете,
помогает ткать ткань всего
человеческого будущего; даже ваше ничто есть
паутина и паук, живущий кровью
будущего,
И когда вы берете, вы как бы крадете,
вы, маленькие добродетельные люди;
но и среди мошенников говорит честь:
«Надо красть только там, где нельзя
грабить».
«Дается» — таково учение смирения.
Но я говорю вам, вы, любители
довольства: берется и будет все больше
браться от вас!
Ах, если бы вы сбросили с себя всякое
полухотение и решительно отдались и
лени, и делу!
Ах, если бы вы поняли мои слова:
«Делайте, пожалуй, все, что вы хотите, —
но прежде всего будьте такими,
которые могут хотеть!
Любите, пожалуй, своего ближнего,
как себя, — но прежде всего будьте
такими, которые любят самих себя —
— любят великой любовью, любят
великим презрением!» — Так говорит За-
ратустра, нечестивец. —
Но к чему говорю я там, где нет ни у кого
для .меня ушей! Здесь еще целым часом
рано для меня.
Свой собственный провозвестник я
среди этих людей, свой собственный
крик петуха среди темных улиц.
zuredend: "sieh doch; о Zarathustra, wie
nur Freund zu Freunde kommt!" —
Doch was rede ich, wo niemand
meine Ohren hat! Und so will ich es hin-
aus in alle Winde rufen:
Ihr werdet immer kleiner, ihr kleinen
Leute! Ihr brockelt ab, ihr Behaglichen!
Ihr geht mir noch zu Grunde —
— an euren vielen kleinen Tugenden,
an eurem vielen kleinen Unterlassen, an
eurer vielen kleinen Ergebung!
Zu viel schonend, zu viel
nachgebend: so ist euer Erdreich! Aber
dass ein Baum grofi werde, dazu will er
um harte Felsen harte Wurzeln schlagen!
Auch was ihr unterlasse, webt am
Gewebe aller Menschen-Zukunft; auch
euer nichts ist ein Spinnennetz und eine
Spinne, die von der Zukunft Blute lebt.
Und wenn ihr nehmt, so ist es wie
stehlen, ihr kleinen Tugendhaften; aber noch
unter Schelmen spricht die Ehre. "man soil
nur stehlen, wo man nicht rauben kann."
"Es gibt sich" — das ist auch eine
Lehre der Ergebung. Aber ich sage euch,
ihr Behaglichen: es nimmt sich und wird
immer mehr noch von euch nehmen!
Ach, dass ihr alles halbe Wollen von
euch abtatet und entschlossen wurdet
zur Tragheit wie zur Tat!
Ach, dass ihr mein Wort verstundet:
"tut immerhin, was ihr wollt, — aber
seid erst solche, die wollen коппепГ
"Liebt immerhin euren Nachsten
gleich euch, — aber seid mir erst solche,
die sich selber lieben —
— mit der groJ3en Liebe lieben, mit
der groJ3en Verachtung lieben!" Also
spricht Zarathustra. der Gottlose. —
Doch was rede ich, wo niemand
meine Ohren hat! Es ist hier noch eine
Stunde zu fruh fur mich.
Mein eigner Vorlaufer bin ich unter
diesem Volke, mein eigner Hahnen-Ruf
durch dunkle Gassen.
Aber ihre Stunde kommt! Und es
kommt auch die meine! Stundlich wer-
den sie kleiner, armer, unfruchtbarer, —
armes Kraut! Armes Erdreich!
Страница
166
Seite
Но приближается их час!
Приближается также и мой! Час от часу
становятся они меньше, беднее, бесплоднее.
— бедная трава! бедная земля!
И скоро будут они стоять, подобно
сухой степной траве и, поистине,
усталые от себя самих — и томимые скорее
жаждой огня, чем воды!
О, благословенный час молнии! О,
тайна перед полуднем! — в блуждающие
огни некогда превращу я их и в
провозвестников огненными языками: —
— возвещать будут они некогда
огненными языками: «Он приближается,
он близок, великий полдень!» —
Так говорил Заратустра.
На священной горе
Зима, злая гостья, сидит у меня в
доме: посинели мои руки от ее дружеских
рукопожатий.
Я уважаю ее, эту злую гостью, но
охотно оставляю ее сидеть одну. Я
люблю убегать от нее: и если бежишь
хорошо, то и убегаешь от нее!
С теплыми ногами, с теплыми
мыслями бегу я туда, где стихает ветер, — в
освещенный солнцем уголок моей
священной горы.
Там смеюсь я над моей суровою
гостьей, и я люблю ее за то, что она ловит
у меня в доме мух и заставляет стихать
разный мелкий шум.
Ибо она не любит, если хочет петь
комар или даже целых два: она делает
улицу пустынной, так что лунный свет
боится проникать туда ночью.
Она суровый гость, — но я чту ее и не
молюсь, как изнеженные люди,
пузатому кумиру огня.
Лучше немного пощелкать зубами,
чем молиться кумирам! — так хочет
склад мой. И особенно ненавижу я всех
кумиров огня, пылких, дымящихся и
удушливых.
Кого я люблю, того люблю я больше
зимою, чем летом; лучше и смелее сме-
Und bald sollen sie mir dastehn wie
durres Gras und Steppe, und wahrlich!
Ihrer selber mude — und mehr, als nach
Wasser, nach Feuer lechzend!
О gesegnete Stunde des Blitzes! О
Geheimnis vor Mittag! - Laufende Feuer
will ich einst noch aus ihnen machen
und Verkunder mit Flammen-Zungen: —
— verkunden sollen sie einst noch
mit Flammen-Zungen: Er kommt, er ist
nahe, der groJSe Mittag!
Also sprach Zarathustra.
Auf dem Olberge
Der Winter, ein schlimmer Gast, sitzt
bei mir zu Hause: blau sind meine Hande
von seiner Freundschaft Handedruck.
Ich ehre ihn, diesen schlimmen
Gast, aber lasse gerne ihn alleinsitzen.
Geme laufe ich ihm davon: und. lauft
man gut so entlauft man ihm!
Mit warmen FuJSen und warmen
Gedanken laufe ich dorthin, wo der
Wind stille steht, — zum Sonnen-Winkel
meines Olbergs.
Da lache ich meines gestrengen
Gastes und bin ihm noch gut. dass er zu
Hause mir die Fliegen wegfangt und vie-
len kleinen Larm stille macht.
Er leidet es namlich nicht, wenn eine
Mucke singen will, oder gar zwei; noch
die Gasse macht er einsam, dass der
Mondschein drin Nachts sich furchtet.
Ein harter Gast ist er, — aber ich ehre
ihn, und nicht bete ich, gleich den Zartlingen.
zum dickbauchichten Feuer-Gotzen.
Lieber noch ein wenig zahneklap-
pern als Gotzen anbeten! — so will's
meine Art. Und sonderlich bin ich alien
brunstigen dampfenden dumpfigen
Feuer-Gotzen gram.
Wen ich liebe, den liebe ich winters
besser als sommers; besser spotte ich
jetzt meiner Feinde und herzhafter, seit
der Winter mir im Hause sitzt.
Herzhaft wahrlich, selbst dann noch,
wenn ich zu Bett krieche —: da lacht und
Страница
167
Seite
юсь я над моими врагами, с тех пор как
зима сидит у меня в доме.
Поистине, смело даже тогда, когда я
заползаю в постель; — тогда смеется и
шалит мое спрятавшееся счастье, и
мои обманчивые сны начинают
смеяться.
Разве я — ползаю? Никогда в жизни
не ползал я перед сильными; и если
лгал я когда-нибудь, то лгал из любви.
Поэтому весел я и на зимней постели.
Скромная постель греет меня
больше, чем роскошная, ибо я ревнив к
своей бедности. А зимою она больше всего
верна мне.
Злобою начинаю я каждый день, я
смеюсь над зимой холодною ванною; за
это ворчит на меня моя строгая гостья.
Также люблю я ее щекотать
маленькой восковой свечкой; чтобы она,
наконец, выпустила небо из
пепельно-серых сумерек.
Особенно злым бываю я утром; в
ранний час, когда звенит ведро у колодца
и раздается на серых улицах теплое
ржание лошадей; —
С нетерпением жду я, чтобы взошло,
наконец, ясное небо, зимнее небо со
снежной бородой, старик с
побелевшей головой, —
— молчаливое зимнее небо, часто
умалчивающее даже о своем солнце!
Не у него ли научился я долгому,
светлому молчанию? Или оно
научилось ему у меня? Или каждый из нас
сам изобрел его?
Многосложно происхождение всех
хороших вещей, — все хорошие,
веселые вещи прыгают от радости в бытие:
как могли бы они это сделать — только
один раз!
Хорошая, веселая вещь также долгое
молчание, и хорошо также смотреть,
подобно зимнему небу, с ясным
открытым лицом: —
— скрывать, подобно ему, свое
солнце и свою непреклонную волю —
солнце: поистине, хорошо изучил я это
искусство и это зимнее веселье!
mutwillt noch mein verkrochenes Gluck;
es lacht noch mein Lugen-Traum.
Ich — ein Kriecher? Niemals kroch
ich im Leben vor Machtigen; und log ich
je, so log ich aus Liebe. Deshalb bin ich
froh auch im Winter-Bette.
Ein geringes Bett warmt mich mehr
als ein reiches, denn ich bin eifersuchtig
auf meine Armut. Und im Winter ist sie
mir am treuesten.
Mit einer Bosheit beginne ich jeden
Tag, ich spotte des Winters mit einem
kalten Bade: darob brummt mein
gestrenger Hausfreund.
Auch kitzle ich ihn gerne mit einem
Wachskerzlein: dass er mir endlich den
Himmel herauslasse aus aschgrauer
Dammerung.
Sonderlich boshaft bin ich namlich
des Morgens: zur fruhen Stunde, da der
Eimer am Brunnen klirrt und die Rosse
warm durch graue Gassen wiehern: —
Ungeduldig warte ich da, dass mir
endlich der lichte Himmel aufgehe, der
schneebartige Winter-Himmel, der Greis
und WeiJSkopf, —
— der Winter-Himmel, der schweigsame,
der oft noch seine Sonne verschweigt!
Lernte ich wohl von ihm das lange
lichte Schweigen? Oder lernte er's von
mir? Oder hat ein jeder von uns es selb-
st erfunden?
Aller guten Dinge Ursprung ist
tausendfaltig, — alle guten mutwilligen
Dinge springen vor Lust ins Dasein: wie
sollten sie das immer nur — einmal tun!
Ein gutes mutwilliges Ding ist auch
das lange Schweigen und gleich dem
Winter-Himmel blicken aus lichtem
rundaugichten Antlitze: —
— gleich ihm seine Sonne ver-
schweigen und seinen unbeugsamen
Sonnen-Willen: wahrlich, diese Kunst und
diesen Winter- Mutwillen lernte ich guti
Meine liebste Bosheit und Kunst ist
es, dass mein Schweigen lernte, sich
nicht durch Schweigen zu verraten.
Mit Worten und Wurfeln klappernd
uberliste ich mir die feierlichen Waiter:
Страница
168
Seite
Моя самая любимая злоба и
искусство в том, чтобы мое молчание
научилось не выдавать себя молчанием.
Гремя словами и игральными
костями, перехитряю я тех, кто
торжественно ждет: от всех этих строгих
надсмотрщиков должны ускользнуть мои
воля и цель.
Чтобы никто не мог видеть основы и
последней воли моей, — для этого
изобрел я долгое, светлое молчание.
Многих умных встречал я: они
закрывали покрывалом свое лицо и
мутили свою воду, чтобы никто не мог
насквозь видеть их.
Но именно к ним обращались более
умные из среды недоверчивых и
ищущих разгадок: именно у них
вылавливали они самую припрятанную рыбу их!
А умы светлые, смелые и прозрачные
— они, по-моему, самые хитрые из всех
молчаливых: так глубоко дно их, что
даже самая прозрачная вода — не дает
видеть его. —
Ты, молчаливое зимнее небо со
снежной бородой, ты, круглоглазая белая
голова надо мною! О ты, небесный
символ моей души и ее радости!
И разве не должен я прятаться, как
проглотивший золото, — чтобы не
распластали мою душу?
Разве не должен я пользоваться
ходулями, чтобы не заметили моих
длинных ног, — все эти мрачные
завистники, окружающие меня?
Эти удушливые, тепличные,
изношенные, отцветшие, истосковавшиеся
души — как могла бы их зависть
выносить мое счастье!
Поэтому я показываю им только зиму
и лед на моих вершинах — и не
показываю, что моя гора окружена также
всеми солнечными поясами!
Они слышат только свист моих
зимних бурь: и не слышат, что ношусь я
также по теплым морям, как
страстные, тяжелые, горячие южные ветры.
Они сожалеют также о моих
несчастьях и случайностях: — но мое слово
alien diesen gestrengen Aufpassern soil
mein Wille und Zweck entschlupfen.
Dass mir niemand in meinen Grund
und letzten Willen hinab sehe, — dazu
erfand ich mir das lange lichte Schweigen.
So manchen Klugen fand ich: der
verschleierte sein Antlitz und trubte sein
Wasser, dass niemand ihm hindurch
und hinunter sehe.
Aber zu ihm gerade kamen die
klugeren Misstrauer und Nussknacker:
ihm gerade fischte man seinen verbor-
gensten Fisch heraus!
Sondern die Hellen, die Wackern,
die Durchsichtigen — das sind mir die
klugsten Schweiger: denen so tie/ ihr
Grund ist, dass auch das hellste Wasser
ihn nicht — verrat. —
Du schneebartiger schweigender
Winter-Himmel, du rundaugichter WeiJSkopf
uber mir! О du himmlisches Gleichnis mein-
er Seele und ihres Mutwillens!
Und muss ich mich nicht verbergen,
gleich einem, der Gold verschluckt hat, —
dass man mir nicht die Seele aufschlitze?
Muss ich nicht Stelzen tragen, dass
sie meine langen Beine ubersehen, —
alle diese Neidbolde und Leidholde, die
um mich sind?
Diese raucherigen, stubenwarmen,
verbrauchten, vergriinten, vergramelten
Seelen — wie konnte ihr Neid mein
Gluck ertragen!
So zeige ich ihnen nur das Eis und
den Winter auf meinen Gipfeln - und
nicht, dass mein Berg noch alle
Sonnengurtel um sich schlingt!
Sie horen nur meine Winter-Sturme
pfeifen: und nicht, dass ich auch uber
warme Meere fahre, gleich sehnsuchti-
gen, schweren, heijSen Sudwinden.
Sie erbarmen sich noch meiner
Unfalle und Zufalle: — aber mein Wort
heiJ3t: "lasst den Zufall zu mir kommen:
unschuldig ist er, wie ein Kindlein!"
Wie konnten sie mein Gluck ertragen,
wenn ich nicht Unfalle und Winter-Note
und Eisbaren-Mutzen und Schneehimmel-
Hullen um mein Gluck legte!
Страница
169
Seite
гласит: «Предоставьте случаю идти ко
мне: невинен он, как малое дитя!»
Как могли бы они выносить мое
счастье, если бы я не наложил несчастий,
зимней стужи, шапок из белого
медведя и покровов из снежного неба на мое
счастье!
— если бы сам я не питал жалости к
их состраданию: к состраданию этих
мрачных завистников!
— если бы сам я не вздыхал и не
дрожал перед ними от холода и не
одевался терпеливо, как в шубу, в
сострадание их!
В том мудрая радость и
благосклонность моей души, что не прячет она
своей зимы и своих морозных бурь;
она не прячет также и своего озноба.
Для одного одиночество есть бегство
больного: для другого одиночество
есть бегство от больных.
Пусть слышат они, как дрожу и
вздыхаю я от зимней стужи, все эти бедные,
завистливые негодяи, окружающие
меня! Несмотря на эти вздохи и дрожь,
все-таки бежал я из их натопленных
комнат.
Пусть они жалеют меня и вздыхают
вместе со мною о моем ознобе: «От льда
познания он замерзнет еще!» — так
жалуются они.
А я тем временем бегаю всюду, с
теплыми ногами, на моей священной
горе: в освещенном солнцем уголке моей
священной горы пою и смеюсь я над
всяким состраданием. —
Так пел Заратустра.
О прохождении мимо
И так медленно проходя среди
многих народов и через различные города,
вернулся Заратустра окольным путем
в свои горы и свою пещеру. И вот
подошел он неожиданно к воротам
большого города: но здесь бросился к нему с
распростертыми руками
беснующийся шут и преградил ему дорогу. Это
— wenn ich mich nicht selbst ihres
Mitleids erbarmte — des Mitleids dieser
Neidbolde und Leidholde!
— wenn ich nicht selber vor ihnen
seufzte und frostklapperte und mich
geduldsam in ihr Mitleid wickeln liefiel
Dies ist der weise Mutwille und
Wohlwille meiner Seele, dass sie ihren
Winter und ihre Froststurme nicht verbirgt;
sie verbirgt auch ihre Frostbeulen nicht.
Des einen Einsamkeit ist die Flucht
des Kranken; des andern Einsamkeit die
Flucht vor den Kranken.
Mogen sie mich klappern und
seufzen horen vor Winterkalte, alle diese
armen scheelen Schelme um mich! Mit
solchem Geseufz und Geklapper fluchte
ich noch vor ihren geheizten Stuben.
Mogen sie mich bemitleiden und
bemitseufzen ob meiner Frostbeulen:
"am Eis der Erkenntnis erfriert er uns
noch!" — so klagen sie.
Inzwischen laufe ich mit warmen
Fu3en kreuz und quer auf meinem Olberge:
im Sonnen-Winkel meines Olberges singe
und spotte ich alles Mitleids. —
Also sang Zarathustra.
Vom Voriibergehen
Also, durch viel Volk und vielerlei
Stadte langsam hindurchschreitend,
ging Zarathustra auf Umwegen zuruck
zu seinem Gebirge und seiner Hohle.
Und siehe, dabei kam er unversehens
auch an das Stadttor der grofien Stadt:
hier aber sprang ein schaumender Narr
mit ausgebreiteten Handen auf ihn zu
und trat ihm in den Weg. Dies aber war
der selbige Narr, welchen das Volk "den
Affen Zarathustras" hie£: denn er hatte
ihm etwas vom Satz und Fall der Rede
abgemerkt und borgte wohl auch gerne
vom Schatze seiner Weisheit. Der Narr
aber redete also zu Zarathustra:
"O Zarathustra, hier ist die groJ3e Stadt:
hier hast du nichts zu suchen und alles zu
verlieren.
Страница
170
Seite
был тот самый шут, которого народ
называл «обезьяной Заратустры»: ибо он
кое-что перенял из манеры его
говорить и любил заимствовать из
сокровищницы его мудрости. И шут так
говорил к Заратустре:
«О Заратустра, здесь большой город:
тебе здесь нечего искать, а потерять
ты можешь все.
К чему захотел ты пойти в эту грязь?
Пожалей свои ноги! Плюнь лучше на
городские ворота и — вернись назад!
Здесь ад для мыслей отшельника:
здесь великие мысли кипятятся
живьем и развариваются на маленькие.
Здесь разлагаются все великие
чувства: здесь могут шуметь только
маленькие высохшие чувства!
Разве ты не слышишь запаха бойни и
харчевни духа? Разве не стоит над этим
городом смрад от умерщвленного духа?
Разве не видишь ты, что души висят
здесь, точно мягкие, грязные тряпки?
— И они делают еще газеты из этих
тряпок!
Разве не слышишь ты, что дух
превратился здесь в простую игру слов?
Отвратительные слова-помои
извергает он! — И они делают еще газеты из
этих слов-помоев!
Они гонят друг друга и не знают,
куда. Они распаляют друг друга и не
знают, зачем. Они гремят своей жестью,
они звенят своим золотом.
Они холодны и ищут себе тепла в
вине: они разгорячены и ищут прохлады
у застывших умов: все они хилы и
больны общественным мнением.
Все похоти и пороки здесь у себя
дома; но существуют здесь также и
добродетельные, существует здесь много
ловкой, пристроившейся к месту
добродетели: —
Много ловкой добродетели с
пальцами, чтобы писать, и с твердой частью
тела, чтобы сидеть и ждать; она
осыпана мелкими звездами на груди и
награждена дочерьми из соломы и без
седалищ.
Warum wolltest du durch diesen
Schlamm waten? Habe doch Mitleiden
mit deinem FuJ3e! Speie lieber auf das
Stadttor und — kehre um!
Hier ist die Holle fur Einsiedler-
Gedanken: hier werden grojSe Gedanken
lebendig gesotten und klein gekocht.
Hier verwesen alle groj^en Gefuhle:
hier durfen nur klapperdurre
Gefuhlchen klappern!
Riechst du nicht schon die
Schlachthauser und Garkuchen des
Geistes? Dampft nicht diese Stadt vom
Dunst geschlachteten Geistes?
Siehst du nicht die Seelen hangen
wie schlaffe schmutzige Lumpen? —
Und sie machen noch Zeitungen aus
diesen Lumpen!
Horst du nicht, wie der Geist hier
zum Wortspiel wurde? Widriges Wort-
Spulicht bricht er heraus! — Und sie
machen noch Zeitungen aus diesem
Wort-Spulicht.
Sie hetzen einander und wissen nicht,
wohin? Sie erhitzen einander und wissen
nicht, warum? Sie klimpern mit ihrem
Bleche, sie klingeln mit ihrem Golde.
Sie sind kalt und suchen sich
Warme bei gebrannten Wassern; sie
sind erhitzt und suchen Kuhle bei
gefrorenen Geistern; sie sind alle siech
und suchtig an offentlichen Meinungen.
Alle Luste und Laster sind hier zu
Hause; aber es gibt hier auch
Tugendhafte, es gibt viel anstellige
angestellte Tugend: —
Viel anstellige Tugend mit Schreibfingem
und hartem Sitz— und Warte-Fleische,
gesegnet mit kleinen Bruststemen und aus-
gestopften steiJMosen Tochtem.
Es gibt hier auch viel Frommigkeit
und viel glaubige Speichel-Leckerei,
Schmeichel-Backerei vor dem Gott der
Heerscharen.
Von oben her traufelt ja der Stern
und der gnadige Speichel; nach oben
hin sehnt sich jeder sternenlose Busen.
Der Mond hat seinen Hof, und der
Hof hat seine Mondkalber: zu allem aber,
Страница
171
Seite
Существует здесь также много
благочестия, много низкой лести и
угодничества перед богом воинств.
Ибо «сверху» сыплются звезды и
милостивые плевки; вверх тянется
каждая грудь без звезды.
У месяца есть свой двор, и у двора —
своя свита: но на все, что исходит от
двора, молятся нищие и всякая ловкая
нищенская добродетель.
«Я служу, ты служишь, мы служим» —
так молится господину всякая ловкая
добродетель: чтобы заслуженная
звезда прицепилась, наконец, ко впалой
груди!
Но месяц вращается еще вокруг всего
земного; так вращается и господин
вокруг самого что ни на есть земного: — а
это есть золото торгашей.
Бог воинств не есть бог золотых
слитков; король предполагает, а торгаш —
располагает!
Во имя всего, что есть в тебе
светлого, сильного и доброго, о Заратустра!
плюнь на этот город торгашей и
вернись назад!
Здесь течет кровь испорченная и
бледная и пенится по всем венам: плюнь на
большой город, на эту большую сорную
яму, где накипает всякая пена!
Плюнь на город подавленных душ и
впалых грудей, завистливых глаз и
липких пальцев —
— на город нахалов, бесстыдников,
писак, крикунов и распаленных
честолюбцев: —
— где все испорченное, зловонное,
порочное, мрачное, рыхлое,
прыщавое, коварное собрано вместе: —
— плюнь на большой город и вернись
назад!» —
Но здесь прервал Заратустра
беснующегося шута и зажал ему рот.
«Перестань, наконец! — воскликнул
Заратустра. — Мне давно уже
противны твоя речь и твоя манера говорить!
Зачем же так долго жил ты в болоте,
что сам должен был сделаться
лягушкой и жабою?
was vom Hofe kommt, betet das Bettel-
Volk und alle anstellige Bettel-Tugend.
Ich diene, du dienst, wir dienen* — so
betet alle anstellige Tugend hinauf zum
Fursten: dass der verdiente Stern sich
endlich an den schmalen Busen hefte!
Aber der Mond dreht sich noch um
alles Irdische: so dreht sich auch der
Furst noch um das aller-Irdischste —:
das aber ist das Gold der Kramer.
Der Gott der Heerscharen ist kein
Gott der Goldbarren; der Furst denkt,
aber der Kramer — lenkt!
Bei allem, was licht und stark und
gut in dir ist, о Zarathustra! Speie auf
diese Stadt der Kramer und kehre um!
Hier flieJ3t alles Blut faulicht und
lauicht und schaumicht durch alle
Adern: speie auf die gro£e Stadt, welche
der groJSe Abraum ist, wo aller
Abschaum zusammenschaumt!
Speie auf die Stadt der eingedruck-
ten Seelen und schmalen Bruste, der
spitzen Augen, der klebrigen Finger —
— auf die Stadt der Aufdringlinge, der
Unverschamten, der Schreib— und
Schreihalse, der uberheizten Ehrgeizigen: —
— wo alles Anbruchige, Anruchige,
Lusterne, Dtisterne, Ubermurbe,
Geschwurige, Verschworerische zusam-
menschwart: —
— speie auf die groJ3e Stadt und
kehre um!" —
Hier aber unterbrach Zarathustra den
schaumenden Narren und hielt ihm den
Mund zu.
"Hore endlich auf! rief Zarathustra,
mich ekelt lange schon deiner Rede und
deiner Art!
Warum wohntest du so lange am
Sumpfe, dass du selber zum Frosch und
zur Krote werden musstest?
FlieJ3t dir nicht selber nun ein
faulichtes schaumichtes Sumpf-Blut
durch die Adern, dass du also quaken
und lastern lerntest?
Warum gingst du nicht in den Wald?
Oder pflugtest die Erde? Ist das Meer
nicht voll von grunen Eilanden?
Страница
172
Seite
Не течет ли теперь у тебя самого в
жилах гнилая, пенистая, болотная
кровь, что научился ты так квакать и
поносить?
Почему не ушел ты в лес? Или не
пахал землю? Разве море не полно
зелеными островами?
Я презираю твое презрение, и если
ты предостерегал я, — почему же не
предостерег ты себя самого?
Из одной только любви должен
исходить полет презрения моего и
предостерегающей птицы моей: но не из
болота! —
Тебя называют моей обезьяной, ты,
беснующийся шут: но я называю тебя
своей хрюкающей свиньей, —
хрюканьем портишь ты мне мою хвалу
безумству.
Что же заставило тебя впервые
захрюкать? То, что никто достаточно не
льстил тебе: — поэтому и сел ты
вблизи этой грязи, чтобы иметь поводы
хрюкать, —
— чтобы иметь многочисленные
поводы для мести! Ибо месть, ты,
тщеславный шут, и есть вся твоя пена, я
хорошо разгадал тебя!
Но твое шутовское слово вредит мне
даже там, где ты прав! И если бы слово
Заратустры было сто раз право: ты
все-таки вредил бы мне — моим
словом!»
Так говорил Заратустра; и он
посмотрел на большой город, вздохнул и долго
молчал. Наконец он стал говорить так:
— Мне противен также этот большой
город, а не только этот шут. И здесь и
там нечего улучшать, нечего ухудшать!
Горе этому большому городу! — И мне
хотелось бы уже видеть огненный
столб, в котором сгорит он!
Ибо такие огненные столбы должны
предшествовать великому полдню. Но
всему свое время и своя собственная
судьба. —
И такое поучение даю я тебе, шут, на
прощание: где нельзя уже любить, там
нужно — пройти мимо\ —
Ich verachte dein Verachten; und
wenn du mich warntest, — warum
warntest du dich nicht selber?
Aus der Liebe allein soil mir mein
Verachten und mein warnender Vogel
auffliegen: aber nicht aus dem Sumpfe! —
Man heij3t dich meinen Affen, du
schaumender Narr: aber ich heiJ3e dich
mein Grunze-Schwein, — durch
Grunzen verdirbst du mir noch mein
Lob der Narrheit.
Was war es denn. was dich zuerst
grunzen machte? Dass niemand dir
genug geschmeichelt hat: — darum set-
ztest du dich hin zu diesem Unrate, dass
du Grund hattest viel zu grunzen, —
— dass du Grund hattest zu vieler
Rachel Rache namlich, du eitler Narr, ist
all dein Schaumen, ich erriet dich wohl!
Aber dein Narren-Wort tut mir
Schaden, selbst, wo du Recht hast! Und
wenn Zaratustras Wort sogar hundert
Mai Recht hatte: du wurdest mit
meinem Wort immer — unrecht tunl"
Also sprach Zarathustra; und er
blickte die gro£e Stadt an, seufzte und
schwieg lange. Endlich redete er also:
Mich ekelt auch dieser groBen Stadt
und nicht nur dieses Narren. Hier und
dort ist nichts zu bessern, nichts zu
bosern.
Wehe dieser groJSen Stadt! — Und ich
woUte, ich sane schon die Feuersaule, in
der sie verbrannt wird!
Denn solche Feuersaulen mussen
dem groJSen Mittage vorangehn. Doch
dies hat seine Zeit und sein eigenes
Schicksal. —
Diese Lehre aber gebe ich dir, du
Narr, zum Abschiede: wo man nicht
mehr lieben kann, da soil man —
vorubergehnl —
Also sprach Zarathustra und ging
an dem Narren und der groJSen Stadt
voruber.
Страница
173
Seite
Так говорил Заратустра и прошел
мимо шута и большого города.
Об отступниках
1
Ах, уже поблекло и отцвело все, что
еще недавно зеленело и пестрело на
этом лугу! И сколько меда надежды
уносил я отсюда в свой улей!
Все эти юные сердца уже
состарились — и даже не состарились! —
только устали, опошлились и
успокоились: — они называют это «мы
опять стали набожными».
Еще недавно видел я их на рассвете
идущими на смелых ногах: но ноги их
познания устали, и теперь бранят они
даже свою утреннюю смелость!
Поистине, многие из них когда-то
поднимали свои ноги, как танцоры, их
манил смех в моей мудрости: — потом
они одумались. Только что видел я их
согбенно ползущими ко кресту.
Вокруг света и свободы когда-то
порхали они, как мотыльки и юные поэты!
Немного старше, немного холоднее: и они
уже сели на печку, как глупцы и ханжи.
Не потому ли поникло сердце их, что,
как кит, поглотило меня одиночество?
Быть может, долго, с тоскою, тщетно
прислушивалось их ухо к призыву
моих труб и моих герольдов?
— Ах! Всегда было мало таких, чье
сердце надолго сохраняет смелость и
пыл: у таких даже дух остается
настойчивым. Остальные малодушны.
Остальные: это всегда большинство,
вседневность, излишек, многое
множество — все они малодушны.
Кто подобен мне, тому встретятся на
пути переживания, подобные моим:
так что его первыми товарищами
будут трупы и паяцы.
Его вторыми товарищами — те, кто
назовут себя верующими в него: живая
толпа, много любви, много безумия,
много безбородого почитания.
Von den Abtriinnigen
1
Ach, liegt alles schon welk und grau,
was noch jungst auf dieser Wiese grun
und bunt stand? Und wie vielen Honig
der Hoffnung trug ich von hier in meine
Bienenkorbe!
Diese jungen Herzen sind alle schon
alt geworden, — und nicht alt einmal!
Nur mude, gemein, bequem: — sie
heiJSen es "Wir sind wieder fromm
geworden."
Noch jungst sah ich sie in der Fruhe
auf tapferen FuJ3en hinauslaufen: aber
ihre FuJSe der Erkenntnis wurden mude,
und nun verleumden sie auch noch ihre
Morgen-Tapferkeit!
Wahrlich, mancher von ihnen hob
einst die Beine wie ein Tanzer, ihm
winkte das Lachen in meiner Weisheit:
— da besann er sich. Eben sah ich ihn
krumm — zum Kreuze kriechen.
Um Licht und Freiheit flatterten sie
einst gleich Mucken und jungen
Dichtern. Ein wenig alter, ein wenig kal-
ter: und schon sind sie Dunkler und
Munkler und Ofenhocker.
Verzagte ihnen wohl das Herz darob,
dass mien die Einsamkeit verschlang gleich
einem Wallfische? Lauschte ihr Ohr wohl
sehnsuchtig-lange umsonst nach mir und
meinen Trompeten— und Herolds-Rufen?
— Ach! Immer sind ihrer nur
wenige, deren Herz einen langen Mut
und Ubermut hat; und solchen bleibt
auch der Geist geduldsam. Der Rest
aber ist feige.
Der Rest: das sind immer die aller-
meisten, der Alltag, der Uberfluss, die
viel-zu-Vielen — diese alle sind feige! —
Wer meiner Art ist, dem werden
auch die Erlebnisse meiner Art uber den
Weg laufen: also, dass seine ersten
Gesellen Leichname und PossenreiJSer
sein mussen.
Seine zweiten Gesellen aber — die
werden sich seine Glaubigen heiJ3en: ein
Страница
174
Seite
Но к этим верующим не должен
привязывать свое сердце тот, кто подобен
мне среди людей; в эту весну и пестрые
луга не должен верить тот, кто знает
род человеческий, непостоянный и
малодушный!
Если бы могли они быть иными, они
и хотели бы иначе. Все, что
наполовину, портит целое. Когда листья
блекнут, — на что тут жаловаться!
Оставь их лететь и падать, о Заратус-
тра, и не жалуйся! Лучше подуй на них
шумящими ветрами, —
— подуй на эти листья, о Заратустра,
чтобы все поблекшее скорее улетело от
тебя! —
2
«Мы опять стали набожными» — так
признаются эти отступники; и многие
из них еще слишком малодушны,
чтобы признаться.
Им смотрю я в глаза, — им говорю я в
лицо и в румянец их щек: вы те, кто
опять молятся!
Но это позор — молиться! Не для всех,
а для тебя и для меня и для тех, у кого в
голове есть совесть. Для тебя это
позор, — молиться!
Ты знаешь хорошо: твой
малодушный демон, сидящий в тебе, охотно
складывающий руки и опускающий их
на колени и любящий удобства: — этот
малодушный демон говорит тебе:
«Есть бог!»
Но потому ты и принадлежишь к
боящимся света, к тем, кому свет не дает
покоя; теперь должен ты с каждым
днем все глубже засовывать голову
свою во тьму и смрад!
И поистине, ты хорошо выбрал час:
ибо теперь вновь начинают вылетать
ночные птицы. Час настал для всех
боящихся света, час остановки, когда
они — не «останавливаются».
Я слышу и чувствую: настал их час
для охоты и торжественных шествий,
lebendiger Schwann, viel Liebe. viel
Torheit, viel unbartige Verehrung.
An diese Glaubigen soil der nicht
sein Herz binden. wer meiner Art unter
Menschen ist; an diese Lenze und bunte
Wiesen soil der nicht glauben, wer die
fluchtig-feige Menschenart kennt!
Konnten sie anders, so wurden sie
auch anders wollen. Halb— und Halbe
verderben alles Ganze. Dass Blatter
welk werden, — was ist da zu klagen!
Lass sie fahren und fallen, о
Zarathustra, und klage nicht! Lieber noch
blase mit raschelnden Winden unter sie, —
— blase unter diese Blatter, о
Zarathustra: dass alles Welke schneller
noch von dir davonlaufen! —
2
"Wir sind wieder fromm
geworden" — so bekennen diese
Abtriinnigen; und manche von ihnen
sind noch zu feige. also zu bekennen.
Denen sehe ich ins Auge. — denen
sage ich es ins Gesicht und in die Rote
ihrer Wangen: ihr seid solche, welche
wieder betenl
Es ist aber eine Schmach, zu beten!
Nicht fur alle, aber fur dich und mich und
wer auch im Kopfe sein Gewissen hat. Fur
dich ist es eine Schmach, zu beten!
Du wei^t es wohl: dein feiger Teufel
in dir, der gerne Hande-falten und
Hande-in-den-Schooss-legen und es
bequemer haben mochte: — dieser feige
Teufel redet dir zu "es gibt einen Gott!"
Damit aber gehorst du zur
lichtscheuen Art, denen Licht nimmer
Ruhe lasst; nun musst du taglich deinen
Kopf tiefer in Nacht und Dunst stecken!
Und wahrlich, du wahltest die Stunde
gut: denn eben wieder fliegen die
Nachtvogel aus. Die Stunde kam allem
lichtscheuen Volke, die Abend— und
Feierstunde, wo es nicht — "feiert."
Ich hore und rieche es: es kam ihre
Stunde fur Jagd und Umzug, nicht zwar
fur eine wilde Jagd, sondern fur eine
Страница
175
Seite
не для дикой охоты, а для мягкой,
вялой и выслеживающей охоты людей
тихо ступающих и тихо молящихся, —
— для охоты на чувствительных
ханжей: все мышеловки для сердец теперь
опять расставлены! И где ни поднимаю
я завесы, отовсюду вылетает ночная
бабочка.
Не сидела ли она, спрятавшись
вместе с другой ночной бабочкой? Ибо
всюду чувствую я присутствие маленьких
скрытых общин; а где существуют
приюты, там существуют новые
богомольцы и смрад от богомольцев.
Они сидят по целым вечерам друг у
друга и говорят: «Будем опять как
малые дети и станем взывать к
милосердному богу!» — устами и желудками,
которые испорчены набожными
кондитерами.
Или они смотрят долгими вечерами
на хитрого, подстерегающего паука-
крестовика, который сам проповедует
мудрость паукам и так учит их: «Под
крестами хорошо ткать паутину!»
Или они сидят по целым дням с
удочками у болота и потому считают себя
глубокими: но кто удит там. где нет рыбы,
того не назову я даже поверхностным!
Или они с благочестивой радостью
учатся играть на арфе у певца-поэта,
который хотел бы своей игрою
проникнуть в сердца молодых бабенок — ибо
устал он от старых баб и их похвал.
Или они поучаются страху у
полусумасшедшего ученого, ожидающего в
темных комнатах появления духов, —
тогда как их дух совсем покинул их!
Или они слушают старого бродягу-
музыканта, который научился у
печальных ветров рыданию звуков:
теперь вторит он ветру и в звуках печали
проповедует скорбь.
А иные из них сделались даже
ночными сторожами: они научились теперь
трубить в рог, делать ночной обход и
будить прошлое, давно уже уснувшее.
Пять слов из прошлого слышал я
вчера ночью у садовой стены: они исходи -
zahme lahme schnuffelnde Leisetreter—
und Leisebeter-Jagd, —
— fur eine Jagd auf seelenvolle
Duckmauser: alle Herzens— Mausefallen
sind jetzt wieder aufgestellt! Und wo ich
einen Vorhang aufhebe, da kommt ein
Nachtfalterchen herausgesturzt.
Hockte es da wohl zusammen mit
einem andern Nachtfalterchen? denn
uberall rieche ich kleine verkrochne
Gemeinden; und wo es Kammerlein gibt,
da gibt es neue Bet-Bruder drin und den
Dunst von Bet-Brudern.
Sie sitzen lange Abende bei einander
und sprechen: lasset uns wieder werden
wie die Kindlein und "lieber Gott" sagen!
— an Mund und Magen verdorben
durch die frommen Zuckerbacker.
Oder sie sehen lange Abende einer
listigen lauernden Kreuzspinne zu,
welche den Spinnen selber Klugheit
predigt und also lehrt: "unter Kreuzen
ist gut spinnen!"
Oder sie sitzen Tags uber mit
Angelruten an Sumpfen und glauben
sich tie/ damit; aber wer dort fischt, wo
es keine Fische gibt, den heiJ3e ich noch
nicht einmal oberflachlich!
Oder sie lernen fromm-froh die
Harfe schlagen bei einem Lieder-
Dichter, der sich gern jungen Weibchen
ins Herz harfnen mochte: — denn er
wurde der alten Weibchen mude und
ihres Lobpreisens.
Oder sie lernen gruseln bei einem
gelehrten Halb-Tollen, der in dunklen
Zimmem wartet, dass ihm die Geister
kommen — und der Geist ganz davonlauft!
Oder sie horchen einem alten
umgetriebnen Schnurr— und Knurrpfeifer
zu, der truben Winden die Trubsal der
Tone ablernte; nun pfeift er nach dem
Winde und predigt in truben Tonen
Trubsal.
Und einige von ihnen sind sogar
Nachtwachter geworden: die verstehen
jetzt in Horner zu blasen und Nachts
umherzugehn und alte Sachen aufzuweck-
en, die lange schon eingeschlafen sind.
Страница
176
Seite
ли от этих старых ночных сторожей,
печальных и сухих.
«Для отца он недостаточно заботится
о своих детях: человеческие отцы
делают это лучше!» —
«Он слишком стар! Он уже совсем
перестал заботиться о своих детях». —
так отвечал другой ночной сторож.
«Разве у него есть дети? Никто не
может этого доказать, если он сам не
докажет! Мне давно хотелось, чтобы он
однажды основательно доказал это».
«Доказал? Как будто он когда-либо
что-нибудь доказывал!
Доказательства ему трудно даются; он придает
больше значения тому, чтобы ему
верили».
«Да! Да! Вера делает его блаженным,
вера в него. Такова привычка старых
людей! То же будет и с нами!» —
Так говорили между собой два
старых ночных сторожа и гонителя света
и затем печально трубили в свой рог:
это происходило вчера ночью у
садовой стены.
У меня же сердце надрывалось от
смеха, оно хотело разбиться, и не
знало, куда ему деться, и надорвало себе
живот.
Поистине, моей смертью будет —
задохнуться от смеха, глядя на пьяных
ослов и слушая ночных сторожей,
сомневающихся в боге.
Разве не прошло давным-давно время
для всех подобных сомнений? Кто стал
бы еще будить старое, давно уснувшее
прошлое, враждебное свету!
Уже давным-давно пришел конец
старым богам: — и поистине, у них был
хороший, веселый божественный
конец!
Их «сумерки» не продолжались до
смерти — об этом, конечно, лгут!
Напротив: однажды они сами убили себя
— смехом!
Это случилось, когда самое
нечестивое слово было произнесено одним
богом — слово: «Бог един! У тебя не
должно быть иного бога, кроме меня!» —
Funf Worte von alten Sachen horte
ich gestern Nachts an der Garten-
Mauer: die kamen von solchen alten
betriibten trocknen Nachtwachtern.
"Fur einen Vater sorgt er nicht genug urn
seine Kinder Menschen-Vater tun dies besser!"—
"Er ist zu alt! Er sorgt schon gar
nicht mehr um seine Kinder" - also
antwortete der andere Nachtwachter.
"Hat er denn Kinder? Niemand
kann's beweisen. wenn er's selber nicht
beweist! Ich wollte langst, er bewiese es
einmal grundlich."
"Beweisen? Als ob der je etwas
bewiesen hatte! Beweisen fallt ihm
schwer; er halt grofte Stucke darauf,
dass man ihm glaubt."
"Ja! Ja! der Glaube macht ihn selig,
der Glaube an ihn. Das ist so die Art-
alter Leute! So geht's uns auch!" —
— Also sprachen zu einander die
zwei alten Nachtwachter und
Lichtscheuchen. und tuteten darauf
betrubt in ihre Horner: so geschah's
gestern Nachts an der Garten-Mauer.
Mir aber wand sich das Herz vor
Lachen und wollte brechen und wusste
nicht, wohin? und sank ins Zwerchfell.
Wahrlich, das wird noch mein Tod
sein, dass ich vor Lachen ersticke, wenn
ich Esel betrunken sehe und
Nachtwachter also an Gott zweifeln hore.
Ist es denn nicht lange vorbei auch
fur alle solche Zweifel? Wer darf noch
solche alte eingeschlafne lichtscheue
Sachen aufwecken!
Mit den alten Gottern ging es ja lange
schon zu Ende: — und wahrlich, ein
gutes frohliches Gotter-Ende hatten sie!
Sie "dammerten" sich nicht zu Tode,
— das lugt man wohl! Vielmehr: sie
haben sich selber einmal zu Tode —
gelachtl
Das geschah, als das gottloseste Wort
von einem Gotte selber ausging, — das
Wort: "Es ist Ein Gott! Du sollst keinen
andern Gott haben neben mir!" —
— ein alter Grimm-Bart von Gott,
ein eifersuchtiger vergaJ3 sich also:
Страница
177
Seite
старая борода, сердитый и ревнивый
бог до такой степени забылся: —
И все боги смеялись тогда, качаясь на
своих сиденьях, и восклицали: «Разве
не в том божественность, что
существуют боги, а не бог!»
Имеющий уши. да слышит. —
Так говорил Заратустра в городе,
который любил он и который прозывался
«Пестрая корова». Отсюда оставалось
ему всего два дня пути, чтобы был он
опять в своей пещере и у своих зверей;
и душа его непрестанно радовалась
ввиду близости возвращения. —
Возвращение
О уединение! Ты, уединение, отчизна
моя! Слишком долго жил я диким на
дикой чужбине, чтобы не
возвратиться со слезами к тебе!
Теперь пригрози мне только пальцем,
как грозит мать, теперь улыбнись мне,
как улыбается мать, теперь скажи
только: «А кто однажды, как вихрь,
улетел от меня? —
— кто. расставаясь, кричал: слишком
долго сидел я в одиночестве, я
разучился молчанию! Этому, конечно, ты
научился теперь?
О Заратустра. все знаю я: и то, что в
толпе ты был более покинутым, чем
когда-либо один у меня!
Одно дело — покинутость, другое —
уединение: этому— научился ты
теперь! И что среди людей будешь ты
всегда диким и чужим:
— диким и чужим, даже когда они
любят тебя: ибо прежде всего хотят
они, чтобы щадили их!
Здесь же ты на родине и у себя дома;
здесь можешь ты все высказывать и
вытряхивать все основания, здесь
нечего стыдиться чувств скрытых и
скупых.
Сюда приходят все вещи, ласкаясь к
твоей речи и заискивая у тебя: ибо они
хотят скакать верхом на твоей спине.
Und alle Gutter lachten damals und
wackelten auf ihren Stuhlen und riefen:
"1st das nicht eben Gottlichkeit, dass es
Gotter, aber keinen Gott gibt?"
Wer Ohren hat, der hore. —
Also redete Zarathustra in der Stadt,
die er liebte und welche zubenannt ist „die
bunte Kuh". Von hier namlich hatte er nur
noch zwei Tage zu gehen, dass er wieder
in seine Hohle kame und zu seinen Tieren;
seine Seele aber frohlockte bestandig ob
der Nahe seiner Heimkehr. —
Die Heimkehr
О Einsamkeit! Du meine Heimat
Einsamkeit! Zu lange lebte ich wild in
wilder Fremde, als dass ich nicht mit
Tranen zu dir heimkehrte!
Nun drohe mir nur mit dem Finger,
wie Mutter drohn, nein lachle mir zu, wie
Mutter lacheln, nun sprich nur: "Und
wer war das, der wie ein Sturmwind
einst von mir davonsturmte? —
— der scheidend rief: zu lange saJ3 ich
bei der Einsamkeit, da verlernte ich das
Schweigen! Das — lerntest du nun wohl?
О Zarathustra, alles weiJ3 ich: und
dass du unter den vielen verlassener
warst, du einer, als je bei mir!
Ein anderes ist Verlassenheit, ein
anderes Einsamkeit: das — lerntest du
nun! Und dass du unter Menschen
immer wild und fremd sein wirst:
-Wild und fremd auch noch, wenn
sie dich lieben: denn zuerst von allem
wollen sie geschont sein!
Hier aber bist du bei dir zu Heim
und Hause; hier kannst du alles hin-
ausreden und alle Grunde ausschutten,
nichts schamt sich hier versteckter, ver-
stockter Gefuhle.
Hier kommen alle Dinge liebkosend
zu deiner Rede und schmeicheln dir:
denn sie wollen auf deinem Rucken reit-
en. Auf jedem Gleichnis reitest du hier
zu jeder Wahrheit.
Страница
178
Seite
Верхом на всех символах скачешь ты
здесь ко всем истинам.
Прямо и искренне можешь ты
говорить здесь ко всем вещам: и поистине,
как похвала, звучит в их ушах, что
один со всеми вещами — говорит
прямо!
Но иное дело — покинутость. Ибо
помнишь ли ты, о Заратустра? Когда твоя
птица кричала над тобой, когда ты
стоял в лесу в нерешимости, не зная, куда
идти, близкий к трупу: —
— когда ты говорил: «Пусть ведут
меня мои звери!» Среди людей оказалось
опаснее быть, чем среди зверей: — это
была покинутость!
И помнишь ли ты еще, о Заратустра?
Когда ты сидел на своем острове, среди
пустых ведер источник вина, отдавая
себя жаждущим и разливая себя без
счета:
— пока, наконец, ты не сидел один,
жаждущий, среди пьяных и не
жаловался по ночам: «Брать не есть ли
большее наслаждение, чем давать? И
красть не есть ли еще большее
наслаждение, чем брать?» — Это была
покинутость!
И помнишь ли ты еще, о Заратустра?
Когда приблизилась твоя тишина и
гнала тебя прочь от тебя самого, когда
говорила она злым шепотом: «Скажи
свое слово и умри!» —
— когда она заставила тебя сожалеть
о всяком твоем ожидании и молчании
и приводила в уныние твое кроткое
мужество: это была покинутость!» —
О уединение! Ты, уединение, отчизна
моя! Как блаженно и нежно говорит
мне твой голос!
Мы не спрашиваем друг друга, мы не
жалуемся друг другу, мы открыто идем
вместе в открытые двери.
Ибо открыто у тебя и светло: и даже
часы бегут здесь более легкими
шагами. В темноте время гнетет больше,
чем при свете.
Здесь раскрываются мне слова и
хранилища слов всякого бытия: здесь вся-
Aufrecht und aufrichtig darfst du hier
zu alien Dingen reden: und wahrlich. wie
Lob klingt es ihren Ohren, dass einer mit
alien Dingen — gerade redet!
Ein anderes aber ist Verlassensein.
Denn, weiJ3t du noch, о Zarathustra? Als
damals dein Vogel uber dir schrie. als du
im Walde standest, unschlussig, wohin?
unkundig, einem Leichnam nahe: —
— als du sprachst: mogen mich
meine Tiere iiihren! Gefahrlicher land
ich's unter Menschen, als unter Tieren:
— das war Verlassenheit!
Und weijSt du noch, о Zarathustra?
Als du auf deiner Insel safest, unter
leeren Eimern ein Brunnen Weins,
gebend und ausgebend, unter Durstigen
schenkend und ausschenkend:
— bis du endlich durstig allein unter
Trunkenen saJ3est und nachtlich
klagtest ist Nehmen nicht seliger als
Geben? Und Stehlen noch seliger als
Nehmen?' — das war Verlassenheit!
Und weiJ3t du noch, о Zarathustra?
Als deine stillste Stunde kam und dich
von dir selber forttrieb, als sie mit bdsem
Flustern sprach: "Sprich und zerbrichr —
— als sie dir all dein Warten und
Schweigen leid machte und deinen
demutigen Mut entmutigte: das war
Verlassenheit!" —
О Einsamkeit! Du meine Heimat
Einsamkeit! Wie selig und zartlich redet
deine Stimme zu mir!
Wir fragen einander nicht, wir kla-
gen einander nicht, wir gehen offen mit
einander durch offne Turen.
Denn offen ist es bei dir und hell: und
auch die Stunden laufen hier auf leichteren
FuJSen. Im Dunklen namlich tragt man
schwerer an der Zeit, als im Lichte.
Hier springen mir alles Seins Worte
und Wort-Schreine auf: alles Sein will
hier Wort werden, alles Werden will hier
von mir reden lernen.
Da unten aber — da ist alles Reden
umsonst! Da ist Vergessen und
Vorubergehn die beste Weisheit:
das — lernte ich nun!
Страница
179
Seite
кое бытие хочет стать словом, всякое
становление хочет здесь научиться у
меня говорить.
Но там внизу — всякая речь
напрасна! Там забыть и пройти мимо —
лучшая мудрость: этому — научился я
теперь!
Кто хотел бы все понять у людей,
должен был бы ко всему прикоснуться. Но
для этого у меня слишком чистые руки.
Я не хочу уже вдыхать дыхание их;
ах, зачем я так долго жил среди шума и
зловонного дыхания их!
О, блаженная тишина вокруг меня!
О. чистый запах вокруг меня! О, как
вдыхает эта тишина полною грудью
чистое дыхание! О, как она
прислушивается, эта блаженная тишина!
Но там внизу — все говорит, там все
пропускается мимо ушей. Там хотя в
колокола звони про свою мудрость:
торгаши на базаре перезвонят ее
звоном своих грошей!
Все у них говорит, никто не умеет уже
понимать. Все падает в воду, ничто
уже не падает в глубокие родники.
Все у них говорит, но ничто не
удается и не приходит к концу. Все
кудахчет, но кому же еще хочется сидеть в
гнезде и высиживать яйца?
Все у них говорит, все разбавляется
водою. И что вчера еще было слишком
твердо для самого времени и зубов его:
сегодня висит изо рта у людей
настоящего изгрызанным и обглоданным.
Все у них говорит, все разглашается.
И что некогда называлось тайной и
достоянием душ глубоких, сегодня
принадлежит уличным трубачам и другим
бабочкам.
О ты, странное человеческое
существо! Ты — шум на темных улицах!
Теперь лежишь ты опять позади меня: —
моя величайшая опасность лежит
позади меня!
В пощаде и жалости лежала всегда
моя величайшая опасность; а всякое
человеческое существо хочет, чтобы
пощадили и пожалели его.
Wer alles bei den Menschen begreifen
wollte, der musste alles angreifen. Aber
dazu habe ich zu reinliche Hande.
Ich mag schon ihren Atem nicht
einatmen; ach, dass ich so lange unter
ihrem Larm und ublem Atem lebte!
О selige Stille um mich! О reine
Geruche um mich! О wie aus tiefer
Brust diese Stille reinen Atem holt! О
wie sie horcht, diese selige Stille!
Aber da unten — da redet alles, da
wird alles uberhort. Man mag seine
Weisheit mit Glocken einlauten: die
Kramer auf dem Markte werden sie mit
Pfennigen uberklingeln!
Alles bei ihnen redet, Niemand weiJS
mehr zu verstehn. alles fallt ins Wasser,
nichts fallt mehr in tiefe Brunnen.
Alles bei ihnen redet, nichts gerat
mehr und kommt zu Ende. alles gack-
ert, aber wer will noch still auf dem
Neste sitzen und Eier brtiten?
Alles bei ihnen redet, alles wird
zerredet. Und was gestern noch zu hart
war fur die Zeit selber und ihren Zahn:
heute hangt es zerschabt und zernagt
aus den Maulern der Heutigen.
Alles bei ihnen redet, alles wird ver-
raten. Und was einst Geheimnis hieJ3
und Heimlichkeit tiefer Seelen, heute
gehort es den Gassen-Trompetern und
andern Schmetterlingen.
О Menschenwesen, du wunderlich-
es! Du Larm auf dunklen Gassen! Nun
liegst du wieder hinter mir: — meine
gro£te Gefahr liegt hinter mir!
Im Schonen und Mitleiden lag
immer meine gr6J3te Gefahr; und alles
Menschenwesen will geschont und gelit-
ten sein.
Mit verhaltenen Wahrheiten, mit
Narrenhand und vernarrtem Herzen
und reich an kleinen Lugen des
Mitleidens: — also lebte ich immer
unter Menschen.
Verkleidet saJ3 ich unter ihnen, bere-
it, mich zu verkennen, dass ich sie
ertruge, und gern mir zuredend "du
Narr, du kennst die Menschen nicht!"
Страница
180
Seite
С невысказанными истинами, с
руками безумца и с растраченным
сердцем, богатый маленькою ложью
сострадания: так жил я всегда среди
людей.
Переодетым сидел я среди них,
готовый не узнавать себя, чтобы только
переносить их, и стараясь уверить себя:
«Глупец, ты не знаешь людей!»
Перестают знать людей, когда живут
среди них: слишком много напускного
во всех людях, — чего хотят там
дальнозоркие, проницательные глаза!
И когда они не узнавали меня: я,
безумец, щадил их за это больше, чем
себя: привыкнув строго относиться к
себе и часто еще мстя самому себе за эту
пощаду.
Искусанный ядовитыми мухами,
изрытый, подобно камню,
бесчисленными каплями злобы, так сидел я среди
них и еще старался уверить себя:
«Невиновно все ничтожное в своем
ничтожестве!»
Особенно тех, кто называли себя
«добрыми», находил самыми ядовитыми
мухами: они кусают в полной
невинности, они лгут в полной невинности; как
могли бы они быть ко мне —
справедливыми!
Кто живет среди добрых, того
сострадание учит лгать. Сострадание делает
удушливым воздух для всех свободных
душ. Ибо глупость добрых неизмерима.
Скрывать себя самого и свое
богатство — этому научился я там внизу: ибо
каждого считал я еще за нищего духом.
В том была ложь моего сострадания,
что в отношении каждого я знал,
— что в отношении каждого я видел и
чувствовал сколько было ему
достаточно духа и сколько было уже
слишком много для него!
Их надутые мудрецы: я называл их
мудрыми, а не надутыми, — так
научился я проглатывать слова. Их
могильщики: я называл их
исследователями и испытателями, — так научился
я заменять слова.
Man verlernt die Menschen. wenn man
unter Menschen lebt: zu viel Vordergrund
ist an alien Menschen, — was sollen da
weitsichtige, weit-suehtige Augen!
Und wenn sie mich verkannten: ich
Narr schonte sie darob mehr, als mich:
gewohnt zur Harte gegen mich und oft
noch an mir selber mich rachend fur
diese Schonung.
Zerstochen von giftigen Fliegen und
ausgehohlt, dem Steine gleich, von vielen
Tropfen Bosheit, so sa£ ich unter ihnen
und redete mir noch zu: "unschuldig ist
alles Kleine an seiner Kleinheit!"
Sonderlich die, welche sich "die
Guten" heiJ3en, fand ich als die giftigsten
Fliegen: sie stechen in aller Unschuld, sie
lugen in aller Unschuld: wie vermochten
sie, gegen mich — gerecht zu sein!
Wer unter den Guten lebt, den lehrt
Mitleid lugen. Mitleid macht dumpfe
Luft alien freien Seelen. Die Dummheit
der Guten namlich ist unergrundlich.
Mich selber verbergen und meinen
Reichtum — das lernte ich da unten:
denn jeden fand ich noch arm am Geiste.
Das war der Lug meines Mitleidens, dass
ich bei jedem wusste,
— dass ich jedem es ansah und
anroch, was ihm Geistes genug und was
ihm schon Geistes zuuiel war!
Ihre steifen Weisen: ich hie£ sie
weise, nicht steif, — so lernte ich Worte
verschlucken. Ihre Totengraber: ich hie£
sie Forscher und Prufer, — so lernte ich
Worte vertauschen.
Die Totengraber graben sich
Krankheiten an. Unter altem Schutte ruhn
schlimme Dunste. Man soil den Morast
nicht aufruhren. Man soil auf Bergen leben.
Mit seligen Nustern atme ich wieder
Berges-Freiheit! Erlost ist endlich meine
Nase vom Geruch alles Menschenwesens!
Von scharfen Luften gekitzelt, wie
von schaumenden Weinen. niest meine
Seele, — niest und jubelt sich zu:
Gesundheit!
Also sprach Zarathustra.
Страница
181
Seite
Могильщики выкапывают болезни
себе. Под старым мусором спят
вредные испарения. Не надо тревожить
болото. Надо жить на горах.
С блаженством вдыхаю я опять
свободу гор! Наконец мой нос избавился от
запаха всякого человеческого существа!
Возбужденная свежим воздухом, как
от пенистых вин, чихает моя душа, —
чихает и весело приговаривает: на
здоровье! —
Так говорил Заратустра.
О трояком зле
1
Во сне, последнем утреннем сне,
стоял я сегодня на высокой скале, — по ту
сторону мира, держал весы и
взвешивал мир.
О, слишком рано утренняя заря
подошла ко мне пылающая, она
разбудила меня, ревнивая! Она всегда ревнует
меня к моему утреннему знойному сну.
Измеримым для того, у кого есть
время, весомым для хорошего весовщика,
достижимым для сильных крыльев,
возможным для разгадки теми, кто
любят разгадывать божественные
загадки: таким нашел мой сон мир: —
Мой сон, смелый плаватель,
полукорабль, полуветер, молчаливый, как
мотылек, нетерпеливый, как сокол:
сколько у него сегодня терпения и
времени, чтобы взвешивать мир!
Не внушила ли ему это тайно моя
мудрость, смеющаяся, бодрствующая
мудрость дня, которая насмехается над
всеми «бесконечными мирами»? Ибо
она говорит: «Где есть сила, там
становится хозяином и число, ибо у него
больше силы».
Как уверенно смотрел мой сон на
этот конечный мир, без любопытства,
без страха, без мольбы: —
— как будто наливное яблоко
просилось в мою руку, спелое золотое яблоко.
Von den drei Bosen
1
Im Traum, im letzten Morgentraume
stand ich heut auf einem Vorgebirge, —
jenseits der Welt, hielt eine Wage und
wog die Welt.
О dass zu friih mir die Morgenrote kam:
die gluhte mich wach, die Eifersuchtige!
Eifersuchtig ist sie immer auf meine
Morgentraum-Gluten.
Messbar fur den, der Zeit hat, wag-
bar fur einen guten Wager, erfliegbar fur
starke Fittige, erratbar fur gottliche
Nusseknacker: also fand mein Traum
die Welt: —
Mein Traum, ein kuhner Segler, halb
Schiff, halb Windsbraut, gleich
Schmetterlingen schweigsam, ungeduldig
gleich Edelfalken: wie hatte er doch zum
Welt-Wagen heute Geduld und Weile!
Sprach ihm heimlich wohl meine
Weisheit zu, meine lachende wache
Tags-Weisheit, welche uber alle
"unendliche Welten" spottet? denn sie
spricht: "wo Kraft ist, wird auch die Zahl
Meisterin: die hat mehr Kraft."
Wie sicher schaute mein Traum auf
diese endliche Welt, nicht neugierig, nicht
altgierig, nicht furchtend, nicht bittend: —
— als ob ein voller Apfel sich meiner
Hand bote, ein reifer Goldapfel, mit
kuhl-sanfter sammtener Haut: — so bot
sich mir die Welt: —
— als ob ein Baum mir winke. ein
breitastiger, starkwilliger, gekrummt zur
Lehne und noch zum FuJ3brett fur den
Wegmuden: so stand die Welt auf
meinem Vorgebirge: —
— als ob zierliche Hande mir einen
Schrein entgegentrugen, — einen
Schrein offen fur das Entzucken
schamhafter verehrender Augen: also
bot sich mir heute die Welt entgegen: —
— nicht Ratsel genug, um
Menschen-Liebe davon zu scheuchen,
nicht Losung genug, um Menschen-
Weisheit einzuschlafern: — ein men-
Страница
182
Seite
с холодной, мягкой, бархатистой
кожицей: — таким представлялся мне мир:
— как будто дерево кивало мне, с
широкими ветвями, крепкое волею,
согнутое для опоры и подобное алтарю
для усталого путника: таким стоял мир
на моей высокой скале: —
— как будто красивые руки несли
навстречу мне ящик, — ящик, открытый
для восторга стыдливых,
почтительных глаз: таким несся сегодня
навстречу мне мир: —
— не настолько загадкой, чтобы
спугнуть человеческую любовь, не
настолько разгадкой, чтобы усыпить
человеческую мудрость:
человечески-добрым был для меня сегодня мир, на
который так зло клевещут!
Как благодарю я свой утренний сон,
что сегодня на заре взвесил я мир!
Человечески-добрым пришел ко мне этот
сон, утешитель сердец!
И пусть днем поступлю я подобно
ему, и пусть его лучшее мне послужит
примером: хочу я теперь положить на
весы три худшие вещи и
по-человечески взвесить их. —
Кто учил благословлять, тот учил и
проклинать: какие же в мире три
наиболее проклятых вещи? Их хочу я
положить на весы.
Сладострастие, властолюбие,
себялюбие: они были до сих пор наиболее
проклинаемы и на них клеветали и
лгали больше всего, — их хочу я
по-человечески взвесить.
Ну что ж! Здесь моя скала, а там
море: оно подкатывается ко мне,
косматое, льстивое, верный, старый, стого-
ловый чудовищный пес, любимый
мною.
Ну что ж! Здесь хочу я держать весы
над бушующим морем: и свидетелем
выбираю я, чтобы смотрел он, — тебя,
ты, одинокое дерево, сильно
благоухающее, с широко раскинутой листвой,
любимое мною! —
По какому мосту идет к будущему
настоящее? Какое принуждение принуж-
schlich gutes Ding war mir heut die
Welt, der man so Boses nachredet!
Wie danke ich es meinem
Morgentraum, dass ich also in der
Fruhe heut die Welt wog! Als ein men-
schlich gutes Ding kam er zu mir, dieser
Traum und Herzenstroster!
Und dass ich's ihm gleich tue am
Tage und sein Bestes ihm nach— und
ablerne: will ich jetzt die drei bosesten
Dinge auf die Wage tun und menschlich
gut abwagen. —
Wer da segnen lehrte, der lehrte
auch fluchen: welches sind in der Welt
die drei bestverfluchten Dinge? diese
will ich auf die Wage tun.
Wollust, Herrschsucht, Selbstsucht
diese drei wurden bisher am besten ver-
flucht und am schlimmsten beleu— und
belugenmundet, — diese drei will ich
menschlich gut abwagen.
Wohlauf! Hier ist mein Vorgebirg
und da das Meer: das walzt sich zu mir
heran, zottelig, schmeichlerisch, das
getreue alte hundertkopfige Hunds-
Ungetum, das ich liebe.
Wohlauf! Hier will ich die Wage hal-
ten uber gewalztem Meere: und auch
einen Zeugen wahle ich, dass er zusehe,
— dich, du Einsiedler-Baum, dich stark-
duftigen, breitgewolbten, den ich liebe! —
Auf welcher Brucke geht zum dere-
inst das Jetzt? Nach welchem Zwange
zwingt das Hohe sich zum Niederen?
Und was heij3t auch das Hochste noch
— hinaufwachsen? —
Nun steht die Wage gleich und still: drei
schwere Fragen warf ich hinein, drei sen were
Antworten tragt die andre Wagschale.
2
Wollust: alien busshemdigen Leib-
Verachtern ihr Stachel und Pfahl, und
als "Welt" verflucht bei alien
Hinterweltlern: denn sie hohnt und
narrt alle Wirr— und Irr-Lehrer.
Wollust: dem Gesindel das langsame
Feuer, auf dem es verbrannt wird: allem
Страница
183
Seite
дает высокое склоняться к низкому? И
что велит высшему — еще расти
вверх? —
Теперь весы в равновесии и
неподвижны: три тяжелых вопроса я
бросил на них, три тяжелых ответа несет
другая чашка весов.
2
Сладострастие: для всех носящих
власяницу и презирающих тело — их
жало и столп и «мир», проклятый у всех
мечтающих о другом мире: ибо оно
смеется и издевается над всеми
учителями лжи.
Сладострастие: для толпы —
медленный огонь, на котором сгорает она; для
всякого червивого дерева, для всех
тряпок вонючих — готовая, пылающая
и клокочущая печь.
Сладострастие: для свободных сердец
— нечто невинное и свободное, счастье
рая на земле, избыток благодарности
всякого будущего настоящему.
Сладострастие: только для увядшего
— сладкий, яд, но для тех, у кого воля
льва, великое сердечное подкрепление
и вино из вин, благоговейно
сбереженное.
Сладострастие: великий символ
счастья для более высокого счастья и
наивысшей надежды. Ибо многому
обещан был брак и больше, чем брак, —
— многому, что более чуждо друг
другу, чем мужчина и женщина: — и кто
же вполне понимал, как чужды друг
другу мужчина и женщина!
Сладострастие: — однако я хочу
наложить узду на свои мысли и даже на
свои слова: чтобы не вторглись в мои
сады свиньи и иступленные! —
Властолюбие; пылающий бич для
самых твердых сердец, жестокая пытка,
которую самый жестокий
приготовляет для себя самого, мрачное пламя
живых костров.
Властолюбие: злая узда, наложенная
на самые тщеславные народы; оно на-
wurmichten Holze, alien stinkenden Lumpen
der bereite Brunst— und Brodel-Ofen.
Wollust: fur die freien Herzen
unschuldig und frei, das Garten-Gluck
der Erde, aller Zukunft Dankes-Uber-
schwang an das Jetzt.
Wollust: nur dem Welken ein
suJSlich Gift, fur die Lowen-Willigen aber
die gro£e Herzstarkung, und der
ehrfurchtig geschonte Wein der Weine.
Wollust: das groJSe Gleichnis-Gluck
fur hoheres Gluck und hochste
Hoffhung. vielem namlich ist Ehe ver-
hei£en und mehr als Ehe, —
— vielem, das fremder sich ist, als
Mann und Weib: — und wer begriff es
ganz, wiejremd sich Mann und Weib sind!
Wollust: — doch ich will Zaune um
meine Gedanken haben und auch noch
um meine Worte: dass mir nicht in
meine Garten die Schweine und
Schwarmer brechen! —
Herrschsucht: die Gluh-Gei£el der
hartesten Herzensharten; die grause
Marter, die sich dem Grausamsten selber
aufspart; die dustre Flamme lebendiger
Scheiterhaufen.
Herrschsucht: die boshafte Bremse, die
den eitelsten Volkern aufgesetzt wird; die
Verhohnerin aller ungewissen Tugend; die
auf jedem Rosse und jedem Stolze reitet.
Herrschsucht: das Erdbeben, das alles
Morsche und Hohlichte bricht und aufbricht;
die rollende grollende strafende Zerbrecherin
ubertunchter Graber; das blitzende
Fragezeichen neben vorzeitigen Antworten.
Herrschsucht: vor deren Blick der
Mensch kriecht und duckt und frohnt
und niedriger wird als Schlange und
Schwein: — bis endlich die gro£e
Verachtung aus ihm aufschreie —,
Herrschsucht: die furchtbare
Lehrerin der groJ3en Verachtung, welche
Stadten und Reichen ins Antlitz predigt
"hinweg mit dir!" — bis es aus ihnen
selber aufschreie "hinweg mit mir\n
Herrschsucht: die aber lockend auch
zu Reinen und Einsamen und hinauf zu
selbstgenugsamen Hohen steigt, gluhend
Страница
184
Seite
смехается над всякой сомнительной
добродетелью; оно ездит верхом на
всяком коне и на всякой гордости.
Властолюбие: землетрясение,
разрушающее и разламывающее все гнилое
и пустое внутри; катящийся,
грохочущий, наказующий разрушитель
гробов повапленных; сверкающий
вопросительный знак в ряду
преждевременных ответов.
Властолюбие: перед взором его человек
пресмыкается, гнется, раболепствует и
становится ниже змеи и свиньи: — пока,
наконец, великое презрение не возопит в
нем.—
Властолюбие: грозный учитель
великого презрения, которое городам и
царствам проповедует прямо в лицо:
«Убирайтесь прочь!», — пока сами они
возопят: «Пора нам убираться прочь!»
Властолюбие: оно заманчиво
поднимается к чистым и одиноким и вверх к
самодовлеющим вершинам, пылая,
как любовь, заманчиво рисующая
пурпурные блаженства на земных
небесах.
Властолюбие: но кто назовет его
стремлением, когда высокое
стремится вниз к власти! Поистине, нет ничего
болезненного в таком стремлении и
нисхождении!
Чтобы одинокая вершина уединялась
не навеки и не довольствовалась сама
собой; чтобы гора спустилась к долине,
и ветры вершины к низинам: —
О, если бы кто нашел настоящее имя,
чтобы назвать и почтить такое
стремление! «Дарящая добродетель» — так
назвал однажды Заратустра то, чему
нет имени.
И тогда случилось — и поистине,
случилось в первый раз! — что его слово
возвеличило себялюбие, хорошее, здоровое
себялюбие, которое бьет ключом из могучей
души: —
— из могучей души, которой
принадлежит высокое тело, красивое,
победоносное и услаждающее, вокруг
которого всякая вещь становится зеркалом:
gleich einer Liebe, welche purpurne
Seligkeiten lockend an Erdenhimmel malt.
Herrschsucht: doch wer hieJ3e es
Sucht, wenn das Hohe hinab nach
Macht gelustet! Wahrlich, nichts
Sieches und Suchtiges ist an solchem
Gelusten und Niedersteigen!
Dass die einsame Hohe sich nicht
ewig vereinsame und selbst begnuge;
dass der Berg zu Tale komme und die
Winde der Hohe zu den Niederungen: —
О wer fande den rechten Tauf— und
Tugendnamen fur solche Sehnsucht!
"Schenkende Tugend" — so nannte das
Unnennbare einst Zarathustra.
Und damals geschah es auch, — und
wahrlich, es geschah zum ersten Male! —
dass sein Wort die Selbstsucht selig pries,
die heile, gesunde Selbstsucht, die aus
machtiger Seele quillt: —
— aus machtiger Seele, zu welcher
der hohe Leib gehort, der schone,
sieghafte, erquickliche, um den herum
jedwedes Ding Spiegel wird:
— der geschmeidige uberredende
Leib, der Tanzer, dessen Gleichnis und
Auszug die selbst-lustige Seele ist.
solcher Leiber und Seelen Selbst-Lust
heijSt sich selber: "Tugend."
Mit ihren Worten von Gut und
Schlecht schirmt sich solche Selbst-
Lust wie mit heiligen Hainen; mit den
Namen ihres Glucks bannt sie von sich
alles Verachtliche.
Von sich weg bannt sie alles Feige;
sie spricht: Schlecht — das ist feige!
Verachtlich diinkt ihr der immer
Sorgende, Seufzende, Klagliche und wer
auch die kleinsten Vorteile aufliest.
Sie verachtet auch alle wehselige
Weisheit: denn, wahrlich, es gibt
auch Weisheit, die im Dunklen blunt,
eine Nachtschatten-Weisheit: als
welche immer seufzt: "Alles ist eitel!"
Das scheue Misstrauen gilt ihr
gering, und Jeder, wer Schwure statt
Blicke und Hande will: auch alle allzu
misstrauische Weisheit, — denn
solche ist feiger Seelen Art.
Страница
185
Seite
— гибкое, убеждающее тело, танцор,
которого символом и выражением
служит душа, радующаяся себе самой.
Саморадость таких тел и душ называет
сама себя: «добродетелью».
Своими словами о добре и зле
огораживает себя такая саморадость, как
священной рощею; именами своего
счастья гонит она от себя все
презренное.
Прочь от себя гонит она все
трусливое: она говорит: дурное — значит
трусливое! Достойным презрения
кажется ей всякий, кто постоянно
заботится, вздыхает и жалуется, а также
кто собирает малейшие выгоды.
Она презирает также всякую унылую
мудрость: ибо поистине, существует
также мудрость, цветущая во мраке,
мудрость ночных теней, постоянно
вздыхающая: «Все — суета!»
Она не любит боязливой
недоверчивости и тех, кто требуют клятв вместо
взоров и протянутых рук: также
всякой слишком недоверчивой мудрости,
— ибо такова мудрость душ
трусливых.
Еще ниже ценит она слишком
услужливого, кто тотчас, как собака,
ложится на спину, смиренного; и существует
также мудрость смиренная,
по-собачьи униженная, смиренная и слишком
услужливая.
Ненавистен и противен ей тот, кто
никогда не хочет защищаться, кто
проглатывает ядовитые плевки и
злобные взгляды, кто слишком терпелив,
кто все переносит и всем доволен: ибо
таковы привычки раба.
Раболепствует ли кто пред богами и
стопами их, пред людьми и глупыми
мнениями их: на все рабское плюет
оно, это блаженное себялюбие!
Дурно: так называет оно все
приниженное и приниженно-рабское, глаза
моргающие и покорные, сокрушенные
сердца и ту лживую податливую
породу, которая целует широкими,
трусливыми губами.
Geringer noch gilt ihr der Schnell-
Gefallige, der Hundische, der gleich auf
dem Rucken liegt, der Demutige; und auch
Weisheit gibt es, die demutig und hundisch
und fromm und schnellgefallig ist.
Verhasst ist ihr gar und ein Ekel,
wer nie sich wehren will, wer giftigen
Speichel und bose Blicke hinunter-
schluckt, der All-zu-Geduldige, alles-
Dulder, Allgenugsame: das namlich ist
die knechtische Art.
Ob einer vor Gottern und got-
tlichen FuJ3tritten knechtisch ist, ob
vor Menschen und bloden Menschen-
Meinungen: alle Knechts-Art speit sie
an, diese selige Selbstsucht!
Schlecht: so beij3t sie alles, was
geknickt und knickerisch-knechtisch ist,
unfreie Zwinker-Augen, gedruckte Herzen,
und jene falsche nachgebende Art, welche
mit breiten feigen Lippen kusst.
Und After-Weisheit: so heiJ3t sie
alles, was Knechte und Greise und
Mude witzeln; und sonderlich die ganze
schlimme aberwitzige, uberwitzige
Priester-Narrheit!
Die After-Weisen aber, alle die
Priester, Weltmuden und wessen Seele
von Weibs— und Knechtsart ist, — о wie
hat ihr Spiel von jeher der Selbstsucht
ubel mitgespielt!
Und das gerade sollte Tugend sein und
Tugend hei£en, dass man der Selbstsucht
ubel mitspiele! Und "selbstlos" — so wun-
schten sich selber mit gutem Grunde alle
diese weltmuden Feiglinge und
Kreuzspinnen!
Aber denen alien kommt nun der
Tag, die Wandlung, das Richtschwert,
der grofien Mittag: da soil vieles offenbar
werden!
Und wer das Ich heil und heilig
spricht und die Selbstsucht selig,
wahrlich, der spricht auch, was er weiJ3,
ein Weissager: "Siehe. er kommt, er ist
nahe, der grofie Mittag!"
Also sprach Zarathustra.
Страница
186
Seite
И мнимую мудрость: так называет
оно все, над чем мудрствуют рабы,
старики и усталые: и особенно дурную
мудрствующую глупость жрецов!
Мнимые мудрецы, однако, — это все
жрецы, все, уставшие от мира и те, чья
душа похожа на душу женщины и
раба, — о, как игра их всегда
преследовала себялюбие!
И это должно было быть
добродетелью и называться добродетелью —
преследовать себялюбие! Быть «без
себялюбия» — этого хотели бы с полным
основанием сами себе все эти трусы и
пауки-крестовики, уставшие от мира!
Но для всех для них приближается
теперь день, перемена, меч судии,
великий полдень: тогда откроется многое!
И кто называет «я» здоровым и
священным, а себялюбие блаженным, тот,
поистине, говорит, что знает он, как
прорицатель: «Вот, он приближается, он близок,
великий полдень!» —
Так говорил Заратустра.
О духе тяжести
1
Уста мои — уста народа: слишком
грубо и сердечно говорю я для
изящных людей. И еще более странным
звучит мое слово для всех писак и
чернильных душ!
Моя рука — рука безумца: горе всем
столам и стенам и тому, что может
дать место для украшений и для
маранья безумца!
Моя нога — нога лошади: с ее
помощью мчусь я через пни и камни, вдоль
и поперек поля и, как дьявол, радуюсь
всякому быстрому бегу.
Мой желудок — должно быть,
желудок орла? Ибо он любит больше всего
мясо ягненка. Но во всяком случае он
— желудок птицы.
Вскормленный скудной, невинною
пищей, готовый и страстно желающий
Vom Geist der Schwere
1
Mein Mundwerk — ist des Volks: zu
grob und herzlich rede ich fur die
Seidenhasen. Und noch fremder klingt
mein Wort alien Tinten-Fischen und
Feder-Fuchsen.
Meine Hand — ist eine Narrenhand:
wehe alien Tischen und Wanden, und
was noch Platz hat fur Narren-Zierat,
Narren-Schmierat!
Mein FuJ3 — ist ein Pferdefuj3; damit
trapple und trabe ich uber Stock und
Stein, kreuz— und querfeld-ein und bin
des Teufels vor Lust bei allem schnellen
Laufen.
Mein Magen — ist wohl eines Adlers
Magen? denn er liebt am liebsten
Lammfleisch. Gewisslich aber ist er
eines Vogels Magen.
Von unschuldigen Dingen genahrt
und von wenigem, bereit und ungeduldig
zu fliegen, davonzufliegen — das ist nun
meine Art: wie sollte nicht etwas daran
von Vogel-Art sein!
Und zumal, dass ich dem Geist der
Schwere feind bin, das ist Vogel-Art:
und wahrlich, todfeind, erzfeind,
urfeind! О wohin flog und verflog sich
nicht schon meine Feindschaft!
Davon konnte ich schon ein Lied
singen — und will es singen: ob ich gle-
ich allein in leerem Hause bin und es
meinen eignen Ohren singen muss.
Andre Sanger gibt es freilich, denen
macht das voile Haus erst ihre Kehle
weide, ihre Hand gesprachig, ihr Auge
ausdrucklich, ihr Herz wach: — denen
gleiche ich nicht. —
2
Wer die Menschen einst fliegen
lehrt, der hat alle Grenzsteine verruckt:
alle Grenzsteine selber werden ihm in
die Luft fliegen, die Erde wird er neu
taufen — als "die Leichte."
Страница
187
Seite
летать и улететь — таков я: разве я не
птица, хотя бы немного!
И особенно потому, что враждебен я
духу тяжести, в этом также природа
птицы: и поистине, я враг
смертельный, враг заклятый, враг от рождения!
О, куда только не летала и где только
не блуждала моя вражда!
Об этом я мог бы спеть песню — и хочу
ее спеть: хотя я один в пустом доме и
должен петь ее для своих собственных ушей.
Есть, конечно, другие певцы, у
которых только полный дом делает голос их
гибким, руку красноречивой, взор
выразительным, сердце бодрым: — на
них не похож я. —
2
Кто научит однажды людей летать,
сдвинет с места все пограничные
камни; все пограничные камни сами
взлетят у него на воздух, землю вновь
окрестит он — именем «легкая».
Птица страус бежит быстрее, чем
самая быстрая лошадь, но и она еще
тяжело прячет голову в тяжелую землю:
так и человек, не умеющий еще летать.
Тяжелой кажется ему земля и жизнь;
так хочет дух тяжести! Но кто хочет
быть легким, быть птицей, тот должен
любить себя самого: — так учу я.
Конечно, не любовью больных и
лихорадочных: ибо у них и собственная
любовь дурно пахнет!
Надо научиться любить себя самого
— так учу я — любовью здоровой и
неиспорченной: чтобы сносить себя
самого и не скитаться всюду.
Такое скитание называется
«любовью к ближнему»: с помощью этого
слова до сих пор лгали и лицемерили
больше всего, и особенно те, кого весь мир
переносил трудом.
И поистине, это вовсе не заповедь на
сегодня и на завтра — научиться
любить себя. Скорее, из всех искусств это
самое тонкое, самое хитрое, последнее
и самое терпеливое.
Der Vogel StrauJ3 lauft schneller als das
schnellste Pferd, aber auch er steckt noch
den Kopf schwer in schwere Erde: also der
Mensch, der noch nicht fliegen kann.
Schwer heiJ3t ihm Erde und Leben;
und so will es der Geist der Schwere!
Wer aber leicht werden will und ein
Vogel, der muss sich selber lieben: —
also lehre ich.
Nicht freilich mit der Liebe der
Siechen und Suchtigen: denn bei denen
stinkt auch die Eigenliebe!
Man muss sich selber lieben lernen —
also lehre ich — mit einer heilen und
gesunden Liebe: dass man es bei sich
selber aushalte und nicht umherschweife.
Solches Umherschweifen tauft sich
"Nachstenliebe": mit diesem Worte ist
bisher am besten gelogen und
geheuchelt worden, und sonderlich von
solchen, die aller Welt schwer fielen.
Und wahrlich, das ist kein Gebot fur
heute und morgen, sich lieben lernen.
vielmehr ist von alien Kunsten diese die
feinste, listigste, letzte und geduldsamste.
Fur seinen Eigener ist namlich alles
Eigene gut versteckt; und von alien
Schatzgruben wird die eigne am
spatesten ausgegraben, — also schafft
es der Geist der Schwere.
Fast in der Wiege gibt man uns
schon schwere Worte und Werte mit:
"gut" und "bose" — so heiJSt sich diese
Mitgift. Um derentwillen vergibt man
uns, dass wir leben.
Und dazu lasst man die Kindlein zu
sich kommen, dass man ihnen bei
Zeiten wehre, sich selber zu lieben: also
schafft es der Geist der Schwere.
Und wir — wir schleppen treulich,
was man uns mitgibt, auf harten
Schultern und uber rauhe Berge! Und
schwitzen wir, so sagt man uns: "Ja, das
Leben ist schwer zu tragen!"
Aber der Mensch nur ist sich
schwer zu tragen! Das macht, er schleppt zu
vieles Fremde auf seinen Schultern.
Dem Kameele gleich kniet er nieder und
lasst sich gut aufladen.
Страница
188
Seite
Ибо для собственника все
собственное бывает всегда глубоко зарытым; и
из всех сокровищ собственный клад
выкапывается последним, — так
устраивает дух тяжести.
Почти с колыбели дают уже нам в
наследство тяжелые слова и тяжелые
ценности: «добро» и «зло» — так называется
это наследие. И ради них прощают нам
то, что живем мы.
И кроме того, позволяют малым
детям приходить к себе, чтобы вовремя
запретить им любить самих себя: так
устраивает дух тяжести.
А мы — мы доверчиво тащим, что
дают нам в наследство, на сильных
плечах по бесплодным горам! И если мы
обливаемся потом, нам говорят: «Да,
жизнь тяжело нести!»
Но только человеку тяжело нести
себя! Это потому, что тащит он слишком
много постороннего на своих плечах.
Как верблюд, становится он на колени
и позволяет хорошенько навьючить
себя.
Особенно человек сильный и
выносливый, способный к глубокому
почитанию: слишком много посторонних
тяжелых слов и ценностей
навьючивает он на себя, — и жизнь кажется ему
пустыней!
И поистине! Даже многое свое
собственное тяжело нести! Многое внутри
человека похоже на устрицу,
отвратительную и скользкую, которую трудно
схватить, —
— так что благородная скорлупа с
благородными украшениями должна
заступиться за нее. Но и этому
искусству надо научиться: иметь
скорлупою прекрасный призрак и мудрое
ослепление!
И опять во многом можно ошибиться
в человеке, ибо иная скорлупа бывает
ничтожной и печальной и слишком уж
скорлупой. Много скрытой доброты и
силы никогда не угадывается: самые
драгоценные лакомства не находят
любителей!
Sonderlich der starke, tragsame
Mensch, dem Ehrfurcht innewohnt: zu
viele fremde schwere Worte und Werte
ladt er auf sich, — nun dunkt das Leben
ihm eine Wuste!
Und wahrlich! Auch manches
Eigene ist schwer zu tragen! Und viel
Inwendiges am Menschen ist der Auster
gleich, namlich ekel und schlupfrig und
schwer erfasslich —,
— also dass eine edle Schale mit
edler Zierat furbitten muss. Aber auch
diese Kunst muss man lernen: Schale
haben und schonen Schein und kluge
Blindheit!
Abermals trugt uber Manches am
Menschen, dass manche Schale gering
und traurig und zu sehr Schale ist. viel
verborgene Gute und Kraft wird nie
erraten: die kostlichsten Leckerbissen
finden keine Schmecker!
Die Frauen wissen das, die
kostlichsten: ein wenig fetter, ein wenig magerer
— о wie viel Schicksal liegt in so
wenigem!
Der Mensch ist schwer zu ent-
decken und sich selber noch am
schwersten; oft liigt der Geist uber die
Seele. Also schafft es der Geist der
Schwere.
Der aber hat sich selber entdeckt,
welcher spricht: das ist mein Gutes und
Boses: damit hat er den Maulwurf und
Zwerg stumm gemacht, welcher spricht
"Allen gut, alien bos."
Wahrlich, ich mag auch solche
nicht, denen jegliches Ding gut und
diese Welt gar die beste heiJSt. solche
nenne ich die Allgenugsamen.
Allgenugsamkeit, die alles zu
schmecken wei£: das ist nicht der beste
Geschmack! Ich ehre die widerspansti-
gen wahlerischen Zungen und Magen,
welche "Ich" und "Ja" und "Nein" sagen
lernten.
Alles aber kauen und verdauen —
das ist eine rechte Schweine-Art! Immer
I-A sagen — das lemte allein der Esel,
und wer seines Geistes ist! —
Страница
189
Seite
Женщины знают это, самые
драгоценные: немного потолще, немного
потоньше — о, как часто судьба
содержится в столь немногом!
Трудно открыть человека, а себя
самого всего труднее; часто лжет дух о
душе. Так устраивает дух тяжести.
Но тот открыл себя самого, кто
говорит: это мое добро и мое зло: этим
заставил он замолчать полукрота,
полукарлика, который говорит: «Добро для
всех, зло для всех».
Поистине, не люблю я тех, у кого
всякая вещь называется хорошей, а этот
мир — даже наилучшим из миров. Их
называю я вседовольными.
Вседовольство, умеющее находить
все вкусным: это не лучший вкус! Я
уважаю упрямые, разборчивые языки
и желудки, которые научились
говорить «я», «да» и «нет».
Но все жевать и переваривать — это
настоящее свойство свиньи!
Постоянно говорить И-А — этому научился
только осел и те, кто соответствуют
ему по духу!
Густая желтая и яркая алая краски: их
требует мой вкус, — примешивающий
кровь во все цвета. Но кто окрашивает
дом свой белой краской, обнаруживает
выбеленную душу.
Одни влюблены в мумии, другие в
призраки; и те и другие одинаково
враждебны всякой плоти и крови — о,
как противны они моему вкусу! Ибо я
люблю кровь.
И там не хочу я жить, где каждый
плюет: таков мой вкус, — лучше стал
бы я жить среди воров и
клятвопреступников. Никто не носит золота во
рту.
Но еще противнее мне все
прихлебатели; и самое противное животное,
какое встречал я среди людей, назвал я
паразитом: оно не хотело любить и,
однако, хотело жить от любви.
Несчастными называю я всех, у
кого один только выбор: сделаться
лютым зверем или лютым укротителем
Das tiefe Gelb und das пецЗе Rot:
so will es mein Geschmack, — der
mischt Blut zu alien Farben. Wer
aber sein Haus weiJ3 tuncht, der ver-
rat mir eine weiJ3getunchte Seele.
In Mumien verliebt die einen, die
andern in Gespenster; und beide gle-
ich feind allem Fleisch und Blute — о
wie gehen Beide mir wider den
Geschmack! Denn ich Hebe Blut.
Und dort will ich nicht wohnen
und weilen, wo Jedermann spuckt
und speit: das ist nun mein
Geschmack, — lieber noch lebte ich
unter Dieben und Meineidigen.
Niemand tragt Gold im Munde.
Widriger aber sind mir noch alle
Speichellecker; und das widrigste
Tier von Mensch, das ich fand, das
taufte ich Schmarotzer: das wollte
nicht lieben und doch von Liebe
leben.
Unselig heiJ3e ich alle, die nur
eine Wahl haben: bose Tiere zu wer-
den oder bose Tierbandiger: bei
solchen wurde ich mir keine Hutten
bauen.
Unselig heiJ3e ich auch die,
welche immer warten mussen, — die
gehen mir wider den Geschmack: alle
die Zollner und Kramer und Konige
und andren Lander— und
Ladenhuter.
Wahrlich, ich lernte das Warten
auch und von Grund aus, — aber nur
das Warten auf mich. Und uber allem
lernte ich stehn und gehn und laufen
und springen und klettern und
tanzen.
Das ist aber meine Lehre: wer
einst fliegen lernen will, der muss
erst stehn und gehn und laufen und
klettern und tanzen lernen: — man
erfliegt das Fliegen nicht!
Mit Strickleitern lernte ich
manches Fenster erklettern, mit hur-
tigen Beinen klomm ich auf hohe
Masten: auf hohen Masten der
Erkenntnis sitzen dunkte mich keine
Страница
190
Seite
зверей: у них не построил бы я шатра
своего.
Несчастными называю я также и тех,
кто всегда должен быть на страже, —
противны они моему вкусу: все эти
мытари и торгаши, короли и прочие
охранители страны и лавок.
Поистине, я также основательно
научился быть на страже, — но только на
страже самого себя. И прежде всего
научился я стоять, и ходить, и бегать, и
прыгать, и лазать, и танцевать.
Ибо в том мое учение: кто хочет
научиться летать, должен сперва
научиться стоять, и ходить, и бегать, и
лазать, и танцевать: — нельзя сразу
научиться летать!
По веревочной лестнице научился я
влезать во многие окна, проворно
влезал я на высокие мачты: сидеть на
высоких мачтах познания казалось мне
немалым блаженством, —
— гореть малым огнем на высоких
мачтах: хотя малым огнем, но
большим утешением для севших на мель
корабельщиков и для потерпевших
кораблекрушение! —
Многими путями и способами дошел
я до моей истины: не по одной
лестнице поднимался я на высоту, откуда мой
взор устремлялся в мою даль.
И всегда неохотно спрашивал я о
дорогах, — это всегда было противно
моему вкусу! Я лучше сам вопрошал и
испытывал дороги.
Испытывать и вопрошать было всем
моим хождением: — и поистине, даже
отвечать надо научиться на этот
вопрос! Но таков — мой вкус:
— ни хороший, ни дурной, но мой
вкус, которого я не стыжусь и не
прячу.
«Это — теперь мой путь, — а где же
ваш?» — так отвечал я тем, кто
спрашивали меня о «пути». Именно одного
пути — и не существует! —
Так говорил Заратустра.
geringe Seligkeit, —
— gleich kleinen Flammen flack-
ern auf hohen Masten: ein kleines
Licht zwar, aber doch ein groJ3er
Trost fur verschlagene Schiffer und
Schiffbruchige! —
Auf vielerlei Weg und Weise kam
ich zu meiner Wahrheit: nicht auf
einer Leiter stieg ich zur Hone, wo
mein Auge in meine Feme schweift.
Und ungern nur fragte ich stets
nach Wegen, — das ging mir immer
wider den Geschmack! Lieber fragte
und versuchte ich die Wege selber.
Ein Versuchen und Fragen war all
mein Gehen: — und wahrlich, auch
antworten muss man lernen auf
solches Fragen! Das aber — ist mein
Geschmack:
— kein guter, kein schlechter,
aber mein Geschmack, dessen ich
weder Scham noch Hehl mehr habe.
"Das — ist nun mein Weg, — wo
ist der eure?" so antwortete ich
denen, welche mich "nach dem Wege"
fragten. Den Weg namlich - den gibt
es nicht!
Also sprach Zarathustra.
Страница
191
Seite
О старых и новых скрижалях
Von alten und neuen Tafeln
Здесь сижу я и жду; все старые
разбитые скрижали вокруг меня, а также
новые, наполовину исписанные. Когда
же настанет мой час?
— час моего нисхождения, час
моего заката: ибо еще раз хочу я
пойти к людям.
Его жду я теперь: ибо сперва должны
мне предшествовать знамения, что
мой час настал, — именно, смеющийся
лев со стаей голубей.
А пока говорю я сам с собою, как тот,
у кого есть время. Никто не
рассказывает мне ничего нового: поэтому я
рассказываю себе о самом себе. —
2
Когда я пришел к людям, я нашел их
сидящими на старом предубеждении:
все они верили, что давно уже знают,
что для человека добро и что для него
зло.
Старой, утомительной вещью
казалась им всякая речь о добродетели, и кто
хотел спокойно спать, тот перед отходом
ко сну говорил еще о «добре» и «зле».
Эту сонливость встряхнул я, когда
стал учить: никто не знает еще, что
добро и что зло: — если сам он не есть
созидающий!
— Но созидающий — это тот, кто
создает цель для человека и дает земле ее
смысл и ее будущее: он впервые
создает добро и зло для всех вещей.
И я велел им опрокинуть старые
кафедры и все, на чем только сидело это
старое предубеждение; я велел им
смеяться над их великими учителями
добродетели, над их святыми и поэтами,
над их избавителями мира.
Над их мрачными мудрецами велел я
смеяться им, и над теми, кто
когда-либо, как черное пугало, предостерегая,
сидел на дереве жизни.
Hier sitze ich und warte, alte zer-
brochene Tafeln um mich und auch
neue halb beschriebene Tafeln. Wann
kommt meine Stunde?
— die Stunde meines Niederganges,
Unterganges: denn noch ein mal will ich
zu den Menschen gehn.
Dess warte ich nun: denn erst
mussen mir die Zeichen kommen, dass es
meine Stunde sei. — namlich der lachende
Lowe mit dem Taubenschwarme.
Inzwischen rede ich als einer, der Zeit
hat, zu mir selber. Niemand erzahlt mir
Neues: so erzahle ich mir mich selber. —
2
Als ich zu den Menschen kam, da
fand ich sie sitzen auf einem alten
Dunkel: alle dunkten sich lange schon
zu wissen, was dem Menschen gut und
bose sei.
Eine alte mude Sache dunkte ihnen
alles Reden von Tugend; und wer gut
schlafen wollte, der sprach vor
Schlafengehen noch von "Gut" und
"Bose".
Diese Schlaferei storte ich auf, als
ich lehrte: was gut und bose ist, das
wei3 noch niemand: — es sei denn der
Schaffende!
— das aber ist der, welcher des
Menschen Ziel schafft und der Erde ihren
Sinn gibt und ihre Zukunft: dieser erst
schafft es, dass etwas gut und bose ist.
Und ich hieJ3 sie ihre alten Lehr-
Stuhle umwerfen, und wo nur jener alte
Dunkel gesessen hatte; ich hieJS sie
lachen uber ihre groJSen Tugend-Meister
und Heiligen und Dichter und Welt-
Erloser.
Uber ihre dusteren Weisen hie£ ich
sie lachen, und wer je als schwarze
Vogelscheuche warnend auf dem Baume
des Lebens gesessen hatte.
Страница
192
Seite
На краю их большой улицы гробниц
сидел я вместе с падалью и ястребами
— и я смеялся над всем прошлым их и
гнилым развалившимся блеском его.
Поистине, подобно проповедникам
покаяния и безумцам, изрек я свой гнев
на все их великое и малое, — что все
лучшее их так ничтожно, что все
худшее их так ничтожно! — так смеялся я.
Мое стремление к мудрости так
кричало и смеялось во мне: поистине, она
рождена на горах, моя дикая мудрость!
— мое великое, шумящее крыльями
стремление.
И часто уносило оно меня вдаль, в
высоту, среди смеха: тогда летел я,
содрогаясь, как стрела, через
опьяненный солнцем восторг:
— туда, в далекое будущее, которого
не видела еще ни одна мечта, на юг,
более жаркий, чем когда-либо мечтали
художники: туда, где боги, танцуя,
стыдятся всяких одежд: —
— так говорю я в символах и, подобно
поэтам, запинаюсь и бормочу: и
поистине, я стыжусь, что еще должен быть
поэтом! —
Туда, где всякое становление
казалось мне божественной пляской и
шалостью, а мир выпущенным на
свободу, невзнуз данным, убегающим
обратно к самому себе: —
— как вечное бегство многих богов от
себя самих и опять новое искание себя,
как блаженное противоречие себе,
повторение и возвращение к себе многих
богов: —
Где всякое время казалось мне
блаженной насмешкой над мгновениями,
где необходимостью была сама
свобода, блаженно игравшая с жалом
свободы:—
Где снова нашел я своего старого
демона и заклятого врага, духа тяжести,
и все, что создал он: насилие, закон,
необходимость, следствие, цель, волю,
добро и зло: —
Разве не должны существовать вещи,
на которых можно было бы танцевать?
An ihre gro£e Graberstrasse setzte
ich mich und selber zu Aas und Geiern
— und ich lachte uber all ihr Einst und
seine murbe verfallende Herrlichkeit.
Wahrlich, gleich Busspredigern und
Nairn schrie ich Zorn und Zeter uber all
ihr Groses und Kleines —, dass ihr
Bestes so gar klein ist! Dass ihr Bosestes
so gar klein ist! — also lachte ich.
Meine weise Sehnsucht schrie und
lachte also aus mir, die auf Bergen
geboren ist, eine wilde Weisheit
wahrlich! — meine groJ3e flugel-
brausende Sehnsucht.
Und oft riss sie mich fort und hinauf
und hinweg und mitten im Lachen: da
flog ich wohl schaudernd, ein Pfeil,
durch sonnentrunkenes Entzucken:
— hinaus in feme Zukunfte, die kein
Traum noch sah, in heiJ3ere Suden, als
je sich Bildner traumten: dorthin, wo
Gotter tanzend sich aller Kleider scha-
men: —
— dass ich namlich in Gleichnissen
rede und gleich Dichtern hinke und
stammle: und wahrlich, ich schame mich,
dass ich noch Dichter sein muss! —
Wo alles Werden mich Gotter-Tanz
und Gotter-Mutwillen dunkte, und die
Welt los— und ausgelassen und zu sich
selber zuruckiliehend: —
— als ein ewiges Sich-fliehn und —
Wiedersuchen vieler Gotter, als das
selige Sich-Widersprechen, Sich-
Wieder-horen, Sich-Wieder-Zugehoren
vieler Gotter: —
Wo alle Zeit mich ein seliger Hohn
auf Augenblicke dunkte, wo die
Notwendigkeit die Freiheit selber war,
die selig mit dem Stachel der Freiheit
spielte: —
Wo ich auch meinen alten Teufel
und Erzfeind wiederfand, den Geist der
Schwere und alles, was er schuf: Zwang,
Satzung, Not und Folge und Zweck und
Wille und Gut und Bose: —
Denn muss nicht dasein, uber das
getanzt, hinweggetanzt werde? Mussen
nicht um der Leichten, Leichtesten
Страница
193
Seite
Разве из-за того, что есть легкое и самое
легкое. — не должны существовать
кроты и тяжелые карлики?
3
Там же поднял я на дороге слово
«сверхчеловек» и что человек есть
нечто, что должно преодолеть. —
— что человек есть мост, а не цель:
что он радуется своему полдню и
вечеру как пути, ведущему к новым
утренним зорям:
— слово Заратустры о великом
полдне, и то, что еще навесил я на
человека, как на вторую пурпурную
вечернюю зарю.
Поистине, я дал ему увидеть даже
новые звезды и новые ночи; и над тучами
и днем, и ночью раскинул я смех, как
пестрый шатер.
Я научил его всем моим мыслям и
всем стремлениям моим: собрать
воедино и вместе нести все, что есть в
человеке отрывочного, загадочного и
ужасно случайного, —
— как поэт, отгадчик и избавитель от
случая, я научил его быть созидателем
будущего и все, что было, — спасти,
созидая.
Спасти прошлое в человеке и
преобразовать все, что «было», пока воля не
скажет: «Но так хотела я! Так захочу я». —
Это назвал я ему избавлением, одно
лишь это учил я его называть
избавлением. —
Теперь я жду своего избавления, —
чтобы пойти к людям в последний раз.
Ибо еще один раз пойду я к ним:
среди них хочу я умереть, и, умирая, хочу
я дать им свой богатейший дар!
У солнца научился я этому, когда
закатывается оно, богатейшее светило:
золото сыплет оно в море из
неистощимых сокровищниц своих, —
— так что даже беднейший рыбак
гребет золотым веслом! Ибо это видел
я однажды, и пока я смотрел, слезы не
переставая текли из моих глаз. —
willen — Maulwurfe und schwere
Zwerge dasein? —
3
Dort war's auch, wo ich das Wort
"Ubermensch" vom Wege auflas, und
dass der Mensch etwas sei, das uber-
wunden werden musse,
— dass der Mensch eine Brucke sei
und kein Zweck: sich selig preisend ob
seines Mittags und Abends, als Weg zu
neuen Morgenroten:
— das Zarathustra-Wort vom
grojSen Mittage, und was sonst ich uber
den Menschen aufhangte, gleich pur-
purnen zweiten Abendroten.
Wahrlich, auch neue Sterne lieJ3 ich
sie sehn sammt neuen Nachten; und
uber Wolken und Tag und Nacht span-
nte ich noch das Lachen aus wie ein
buntes Gezelt.
Ich lehrte sie all mein Dichten und
Trachten: in eins zu dichten und zusam-
men zu tragen, was Bruchstuck ist am
Menschen und Ratsel und grauser
Zufall, —
— als Dichter, Ratselrater und
Erloser des Zufalls lehrte ich sie an der
Zukunft schaffen, und alles, das war —
, schaffend zu erlosen.
Das Vergangne am Menschen zu
erlosen und alles "Es war"
umzuschauen, bis der Wille spricht:
"Aber so wollte ich es! So werde ich's
wollen —"
— dies hieJ3 ich ihnen Erlosung, dies
allein lehrte ich sie Erlosung heiJSen. —
Nun warte ich meiner Erlosung —,
dass ich zum letzten Male zu ihnen
gehe.
Denn noch ein mal will ich zu den
Menschen: unter ihnen will ich unterge-
hen, sterbend will ich ihnen meine
reichste Gabe geben!
Der Sonne lernte ich das ab, wenn
sie hinabgeht, die Uberreiche: Gold
schuttet sie da ins Meer aus uner-
schopflichem Reichtume, —
Страница
194
Seite
Подобно солнцу, хочет закатиться и
Заратустра: теперь сидит он здесь и
ждет: вокруг него старые, разбитые
скрижали, а также новые. —
наполовину исписанные.
4
Смотри, вот новая скрижаль: но где
же братья мои, которые вместе со
мной понесут ее в долину и мясистые
сердца? —
Так гласит моя великая любовь к
самым дальним: не щади своего
ближнего. Человек есть нечто, что должно
преодолеть.
Существует много путей и способов
преодоления: ищи их сам! Но только
шут думает: «Через человека можно
перепрыгнуть».
Преодолей самого себя даже в своем
ближнем: и право, которое ты можешь
завоевать себе, ты не должен
позволять дать тебе!
Что ты делаешь, этого никто не может
опять сделать тебе. Знай, не существует
возмездия.
Кто не может повелевать себе, должен
повиноваться. И многие могут
повелевать себе, но им недостает еще многого,
чтобы уметь повиноваться себе!
5
Так хочет характер душ
благородных: они ничего не хотят иметь даром,
всего менее жизнь.
Кто из толпы, тот хочет жить даром:
мы же, другие, кому дана жизнь. — мы
постоянно размышляем, что могли бы
мы дать лучшего в обмен за нее!
И поистине, благородна та речь,
которая гласит: «Что обещает нам жизнь,
мы хотим — исполнить для жизни!»
Не надо желать наслаждаться там,
где нет места для наслаждения. И — не
надо желать наслаждаться!
Ибо наслаждение и невинность —
самые стыдливые вещи; они не хотят,
— also, dass der armste Fischer
noch mit goldenem Ruder rudert! Dies
namlich sah ich einst und wurde der
Tranen nicht salt im Zuschauen. —
Der Sonne gleich will auch Zarathustra
untergehn: nun sitzt er hier und wartet,
alte zerbrochne Tafeln um sich und auch
neue Tafeln, — halbbeschriebene.
4
Siehe, hier ist eine neue Tafel: aber
wo sind meine Bruder, die sie mit mir zu
Tale und in fleischerne Herzen tragen? —
Also heischt es meine groJSe Liebe zu
den Fernsten: schone deinen Nachsten
nicht Der Mensch ist etwas, das uber-
wunden werden muss.
Es gibt vielerlei Weg und Weise der
Uberwindung. — da siehe du zu! Aber
nur ein PossenreiJSer denkt: "der Mensch
kann auch ubersprungen werden."
Uberwinde dich selber noch in
deinem Nachsten: und ein Recht. das du
dir rauben kannst, sollst du dir nicht
geben lassen!
Was du tust. das kann dir keiner
wieder tun. Siehe, es gibt keine Vergeltung.
Wer sich nicht befehlen kann, der
soil gehorchen. Und mancher kann sich
befehlen, aber da fehlt noch viel, dass er
sich auch gehorche!
5
Also will es die Art edler Seelen: sie
wollen nichts umsonst haben, am wenig-
sten das Leben.
Wer vom Pobel ist, der will umsonst
leben; wir anderen aber, denen das Leben
sich gab, — wir sinnen immer daruber,
was wir am besten dagegen geben!
Und wahrlich, dies ist eine
vornehme Rede, welche spricht: "was
tins das Leben verspricht, das wollen wir
— dem Leben halten!"
Man soil nicht genieJSen wollen, wo
man nicht zu genieJ3en gibt. Und — man
soil nicht genie£en wollenl
Страница
195
Seite
чтобы искали их. Их надо иметь, — но
искать надо скорее вину и страдание!
6
О мои братья, кто первенец, тот
приносится всегда в жертву. А мы теперь
первенцы.
Мы все истекаем кровью на тайных
жертвенниках, мы все горим и
жаримся в честь старых идолов.
Наше лучшее еще молодо: оно
раздражает старое небо. Наше
мясо нежно, наша кожа только кожа
ягненка: — как не раздражать нам
старых идольских жрецов!
В нас самих живет еще он, старый
идольский жрец, он жарит наше
лучшее себе на пир. Ах, мои братья, как
первенцам не быть жертвою!
Но так хочет наш род; и я люблю тех,
кто не хочет беречь себя. Погибающих
люблю я всею своей любовью: ибо
переходят они на ту сторону.
7
Быть правдивыми — могут немногие!
И кто может, не хочет еще! Но меньше
всего могут быть ими добрые.
О, эти добрые! — добрые люди
никогда не говорят правду; для духа быть
таким добрым — болезнь.
Они уступают, эти добрые, они
покоряются, их сердце вторит, их разум
повинуется: но кто слушается, тот не
слушает самого себя!
Все, что у добрых зовется злым,
должно соединиться, чтобы родилась
единая истина: о мои братья,
достаточно ли вы злы для этой истины?
Отчаянное дерзновение, долгое
недоверие, жестокое отрицание,
пресыщение, надрезывание жизни — как редко
бывает это вместе. Но из такого
семени — рождается истина!
Рядом с нечистой совестью росло до
сих пор все знание! Разбейте,
разбейте, вы, познающие, старые скрижали!
Genuss und Unschuld namlich sind
die schamhaftesten Dinge: Beide wollen
nicht gesucht sein. Man soil sie haben
—, aber man soil eher noch nach Schuld
und Schmerzen suchenl —
6
О meine Bruder, wer ein Erstling ist,
der wird immer geopfert. Nun aber sind
wir Erstlinge.
Wir bluten He an geheimen
Opfertischen, wir brennen und bra ten
alle zu Ehren alter Gotzenbilder.
Unser Bestes ist noch jung: das reizt
alte Gaumen. Unser Fleisch ist zart, unser
Fell ist nur ein Lamm-Fell: — wie sollten
wir nicht alte Gotzenpriester reizen!
In uns selber wohnt er noch, der alte
Gotzenpriester, der unser Bestes sich
zum Schmause brat. Ach, meine Bruder,
wie sollten Erstlinge nicht Opfer sein!
Aber so will es unsre Art; und ich liebe
die, welche sich nicht bewahren wollen.
Die Untergehenden liebe ich mit meiner
ganzen Liebe: denn sie gehn hinuber. —
7
Wahr sein — das konnen wenige! Und
wer es kann, der will es noch nicht! Am
wenigsten aber konnen es die Guten.
О diese Guten! — Gute Menschen
reden nie die Wahrheit; fur den Geist ist
solchermajSen gut sein eine Krankheit.
Sie geben nach, diese Guten, sie
ergeben sich, ihr Herz spricht nach, ihr
Grund gehorcht; wer aber gehorcht, der
hort sich selber nicht!
Alles, was den Guten bose heiJ3t,
muss zusammen kommen, dass eine
Wahrheit geboren werde: о meine
Bruder, seid ihr auch bose genug zu
dieser Wahrheit?
Das verwegene Wagen, das lange
Misstrauen, das grausame Nein, der Uber-
druss, das Schneiden ins Lebendige — wie
selten kommt das zusammen! Aus solchem
Samen aber wird Wahrheit gezeugt!
Страница
196
Seite
8
Когда бревна в воде, когда мосты и
перила перекинуты над рекою:
поистине, не поверят, если кто скажет
тогда: «Все плывет».
Даже глупые будут противоречить
ему. «Как? — скажут глупые. — Все
плывет? Ведь балки и перила
перекинуты над рекой!»
«Над рекою все крепко, все ценности
вещей, мосты, понятия, все «добро» и
«зло»: все это крепко!» —
А когда приходит суровая зима,
укротительница рек: тогда и насмешники
начинают сомневаться: и поистине, не
одни только глупые говорят тогда: «Не
все ли — спокойно?»
«В основе все спокойно» — это истинное
учение зимы, удобное для бесплодного
времени, хорошее утешение для
засыпающих на зиму и сидящих за печкою.
«В основе все спокойно»: — но против
этого говорит ветер в оттепель!
Ветер в оттепель — это бык, но не
пашущий, а бешеный бык, разрушитель,
гневными рогами ломающий лед! Лед
же — ломает перила!
О мои братья, не все ли плывет
теперь? Не все ли перила и мосты
попадали в воду? Кто же станет держаться
еще за «добро» и «зло»?
«Горе нам! Благо нам! Теплый ветер
подул!» — Так проповедуйте, мои братья, по
всем улицам!
9
Есть старое безумие, оно называется
«добро» и «зло». Вокруг прорицателей и
звездочетов вращалось до сих пор
колесо этого безумия.
Некогда верили в прорицателей и
звездочетов: и потому верили: «Все
судьба: ты должен, ибо так надо!»
Затем опять перестали доверять всем
прорицателям и звездочетам: и потому
верили: «Все свобода: ты можешь, ибо
ты хочешь!»
Neben dem bosen Gewissen wuchs
bisher alles Wissen! Zerbrecht, zerbrecht
mir, ihr Erkennenden, die alten Tafeln!
8
Wenn das Wasser Balken hat, wenn
Stege und Gelander uber den Fluss sprin-
gen: wahrlich, da findet Keiner Glauben,
der da spricht: "Alles ist im Fluss."
Sondern selber die Tolpel wider-
sprechen ihm. "Wie? sagen die Tolpel,
alles ware im Flusse? Balken und
Gelander sind doch uber dem Flusse!"
"Uber dem Flusse ist alles fest, alle
die Werte der Dinge, die Brucken,
Begriffe, alles 'Gut' und Bose: das ist
alles/est!" —
Kommt gar der harte Winter, der
Fluss-Tierbandiger: dann lemen auch die
Witzigsten Misstrauen: und, wahrlich,
nicht nur die Tolpel sprechen dann: "Sollte
nicht alles - stille stehn?"
"Im Grunde steht alles stille" —, das
ist eine rechte Winter-Lehre, ein gut Ding
fur unfruchtbare Zeit, ein guter Trost fur
Winterschlafer und Ofenhocker.
"Im Grund steht alles still": — dage-
gen aber predigt der Tauwind!
Der Tauwind, ein Stier, der kein pflu-
gender Stier ist, — ein wutender Stier,
ein Zerstorer, der mit zornigen Hornem
Eis bricht! Eis aber — bricht Stege\
О meine Bruder, ist jetzt nicht alles
im Flusse? Sind nicht alle Gelander und
Stege ins Wasser gefallen? Wer hielte
sich noch an "Gut" und "Bose"?
"Wehe uns! Heil uns! Der Tauwind
went!" — Also predigt mir, о meine Bruder,
durch alle Gassen!
9
Es gibt einen alten Wahn, der heiJ3t
Gut und Bose. Um Wahrsager und
Stemdeuter drehte sich bisher das Rad
dieses Wahns.
Einst glaubte man an Wahrsager
und Stemdeuter: und darum glaubte
Страница
197
Seite
О мои братья, о звездах и о будущем
до сих пор только мечтали, но не знали
их; и потому о добре и зле до сих пор
только мечтали, но не знали их!
10
«Ты не должен грабить! Ты не должен
убивать!» — Такие слова назывались
некогда священными; перед ними
преклоняли колена и головы, и к ним
подходили разувшись.
Но я спрашиваю вас; когда на свете
было больше разбойников и убийц, как
не тогда, когда эти слова были
особенно священны?
Разве в самой жизни нет — грабежа и
убийства? И считать эти слова
священными, разве не значит — убивать
саму истину?
Или это не было проповедью смерти —
считать священным то, что
противоречило всякой жизни и убеждало не жить?
— О мои братья, разбейте, разбейте
старые скрижали!
11
Мне жаль всего прошлого, ибо я
вижу, что оно отдано на произвол, —
— отдано на произвол милости, духу
и безумию каждого из поколений,
которое идет и все. что было, превращает
в мост для себя!
Может придти великий тиран, злой
демон, который своей милостью и своим
гневом будет насиловать все прошлое;
пока оно не станет для него мостом,
знамением, герольдом и криком петуха.
Но вот другая опасность и мое другое
сожаление; — память тех, кто из
толпы, не идет дальше деда. — и с дедом
кончается время.
И так все прошлое отдано на
произвол: ибо может когда-нибудь
случиться, что толпа станет господином, и
всякое время утонет в мелкой воде.
Поэтому, о мои братья, нужна новая
аристократия противница всего, что
man "Alles ist Schicksal: du sollst, denn
du musst!"
Dann wieder misstraute man alien
Wahrsagern und Sterndeutern; und
darum glaubte man "Alles ist Freiheit:
du kannst, denn du willst!"
О meine Bruder, tiber Sterne und
Zukunft ist bisher nur gewahnt, nicht
gewusst worden: und darum ist uber
Gut und Bose bisher nur gewahnt, nicht
gewusst worden!
10
"Du sollst nicht rauben! Du sollst
nicht totschlagen!" — solche Worte hie£
man einst heilig; vor ihnen beugte man
Knie und Kopfe und zog die Schuhe aus.
Aber ich frage euch; wo gab es je
bessere Rauber und Totschlager in der
Welt, als es solche heilige Worte waren?
Ist in allem Leben selber nicht —
Rauben und Totschlagen? Und dass
solche Worte heilig hieJ3en, wurde damit
die Wahrheit selber nicht — totgeschlagen?
Oder war es eine Predigt des Todes,
dass heilig hie£, was allem Leben wider-
sprach und widerriet? — О meine
Bruder, zerbrecht, zerbrecht mir die
alten Tafeln!
11
Dies ist mein Mitleid mit allem
Vergangenen, dass ich sehe: es ist preis-
gegeben, —
— der Gnade, dem Geiste, dem
Wahnsinne jedes Geschlechtes preis-
gegeben, das kommt und alles, was war,
zu seiner Brucke umdeutet!
Ein grower Gewalt-Herr konnte kom-
men, ein gewitzter Unhold, der mit
seiner Gnade und Ungnade alles
Vergangene zwange und zwangte: bis es
ihm Brucke wurde und Vorzeichen und
Herold und Hahnenschrei.
Dies aber ist die andre Gefahr und
mein andres Mitleiden: — wer vom Pobel
ist, dessen Gedenken geht zuruck bis
Страница
198
Seite
есть всякая толпа и всякий деспотизм,
которая на новых скрижалях снова
напишет слово: «благородный».
Ибо нужно много благородных и
разнородных благородных, чтобы
составилась аристократия! Или, как
говорил я однажды в символе, «в том
божественность, что существуют боги, а не
бог!»
12
О мои братья, я жалую вас в новую
аристократию тем, что показываю
вам: вы должны стать созидателями
и воспитателями, — сеятелями
будущего, —
— поистине, не в аристократию,
которую могли бы купить вы, как
торгаши, золотом торгашей: ибо мало
ценности во всем том, что имеет свою
цену.
Не то. откуда вы идете, пусть составит
отныне вашу честь, а то, куда вы идете!
Ваша воля и ваши шаги, идущие дальше
вас самих. — пусть будут отныне вашей
новой честью!
Поистине, не то, что служили вы
князю, — что значат теперь князья! — или
что были вы оплотом тому, что стоит,
чтобы крепче стояло оно!
Не то, что ваш род при дворах
сделался придворным и вы научились,
пестрые, как фламинго, часами стоять в
мелководных прудах.
— Ибо умение стоять есть заслуга у
придворных: и все придворные верят,
что к блаженству после смерти
принадлежит — позволение сесть! —
Также и не то. что дух, называемый
ими святым, вел ваших предков в
земли обетованные, которых я не хвалю:
ибо где выросло худшее из всех
деревьев — крест, — в такой земле хвалить
нечего! —
— И поистине, куда бы ни вел этот
«святой дух» своих рыцарей, всегда
бежали впереди таких шествий козлы и
гуси, безумцы и помешанные! —
zum GroJ^vater, — mit dem GroJ3vater
aber hort die Zeit auf.
Also ist alles Vergangene preis-
gegeben: denn es konnte einmal kom-
men, dass der Pobel Herr wurde und in
seichten Gewassern alle Zeit ertranke.
Darum, о meine Bruder, bedarf es
eines neuen Adels, der allem Pobel und
allem Gewalt-Herrischen Widersacher
ist und. auf neue Tafeln neu das Wort
schreibt "edel".
Vieler Edlen namlich bedarf es und
vielerlei Edlen. dass es Adel gebe! Oder,
wie ich einst im Gleichnis sprach: "Das
eben ist Gottlichkeit, dass es Gutter,
aber keinen Gott gibt!"
12
О meine Bruder, ich weihe und
weise euch zu einem neuen Adel: ihr
sollt mir Zeuger und Zuchter werden
und Saemanner der Zukunft. —
— wahrlich, nicht zu einem Adel, den
ihr kaufen konntet gleich den Kramern
und mit Kramer-Golde: denn wenig Wert
hat alles, was seinen Preis hat.
Nicht, woher ihr kommt, mache
euch furderhin eure Ehre. sondern
wohin ihr geht! Euer Wille und euer
FujS, der uber euch selber hinaus will,
— das mache eure neue Ehre!
Wahrlich nicht, dass ihr einem
Fursten gedient habt — was liegt noch
an Fursten! — oder dem, was steht, zum
Bollwerk wurdet, dass es fester stunde!
Nicht, dass euer Geschlecht an
Hofen hofisch wurde, und ihr lerntet,
bunt, einem Flamingo ahnlich, lange
Stunden in flachen Teichen stehn.
— denn Stehen-Jcormen ist ein
Verdienst bei Hoflingen; und alle
Hoflinge glauben, zur Seligkeit nach
dem Tode gehore — Sitzen-dur/en! —
Nicht auch. dass ein Geist, den sie heilig
nennen, eure Vorfahren in gelobte Lander
fuhrte, die ich nicht lobe: denn wo der
schlimmste aller Baume wuchs, das Kreuz,
— an dem Lande ist nichts zu loben! —
Страница
199
Seite
О мои братья, не назад должен
смотреть ваш аристократизм, а вперед!
Изгнанниками должны вы быть из
страны ваших отцов!
Страну ваших детей должны вы
любить: эта любовь да будет вашим
новым аристократизмом, — страну, еще
не открытую, лежащую в самых
далеких морях! И пусть ищут и ищут ее
ваши корабли!
Своими детьми должны вы искупить
то, что вы дети своих отцов: все
прошлое должны вы спасти этим путем!
Эту новую скрижаль ставлю я над
вами!
13
«К чему жить? Все — суета! Жить —
это молотить солому; жить — это
сжигать себя и все-таки не согреться». —
Эта старая болтовня все еще слывет
за «мудрость»; за то, что стара она и
пахнет затхлым, еще более уважают
ее. Даже плесень облагораживает. —
Дети могли так говорить: они боятся
огня, ибо он обжег их! Много
ребяческого в старых книгах мудрости.
И кто всегда «молотит солому» —
какое право имеет он хулить молотьбу!
Таким глупцам следовало бы
завязывать рот!
Они садятся за стол и ничего не
приносят с собой, даже здорового голода;
— и вот хулят они: «Все — суета!»
Но хорошо есть и хорошо пить, о мои
братья; это, поистине, не суетное
искусство! Разбейте, разбейте скрижали
тех, кто никогда не радуется!
14
«Для чистого все чисто» — так
говорит народ. Но я говорю вам: для
свиней все превращается в свинью!
Поэтому исступленные и святоши, у
которых даже сердце поникло,
проповедуют: «Сам мир есть грязное
чудовище».
— und wahrlich, wohin dieser
"heilige Geist" auch seine Ritter fuhrte,
immer liefen bei solchen Zugen —
Ziegen und Ganse und Kreuz— und
Querkopfe voranl —
О meine Bruder, nicht zuruck soil
euer Adel schauen, sondern hinausl
Vertriebene sollt ihr sein aus alien
Vater— und
Urvaterlandern!
Eurer Kinder Land sollt ihr lieben:
diese Liebe sei euer neuer Adel, — das
unentdeckte, im feinsten Meere! Nach ihm
heifte ich eure Segel suchen und suchen!
An euren Kindern sollt ihr gut-
machen, dass ihr eurer Vater Kinder seid:
alles Vergangene sollt ihr so erlosen!
Diese neue Tafel stelle ich uber euch!
13
"Wozu leben? alles ist eitel! Leben —
das ist Stroh dreschen; Leben — das ist
sich verbrennen und doch nicht warm
werden." —
Solch altertumliches Geschwatz gilt
immer noch als "Weisheit"; dass es aber
alt ist und dumpfig riecht, darum wird es
besser geehrt. Auch der Moder adelt. —
Kinder durften so reden: die scheuen
das Feuer, weil es sie brannte! Es ist viel
Kinderei in den alten Buchem der Weisheit.
Und wer immer "Stroh drischt", wie
sollte der auf das Dreschen lastern dur-
fen! Solchem Narren musste man doch
das Maul verbinden!
Solche setzen sich zu Tisch und brin-
gen nichts mit, selbst den guten Hunger
nicht: — und nun lastem sie "Alles ist eitel!"
Aber gut essen und trinken, о meine
Bruder, ist wahrlich keine eitle Kunst!
Zerbrecht, zerbrecht mir die Tafeln der
Nimmer-Frohen!
14
"Dem Reinen ist alles rein" — so
spricht das Volk. Ich aber sage euch:
den Schweinen wird alles Schwein!
Страница
200
Seite
Ибо все они не чисты духом; особенно
те, кто не находят ни покоя, ни отдыха
оттого, что не видели они мира сзади,
— эти мечтающие о другом мире!
Им говорю я в лицо, хотя это и звучит
непристойно: мир тем похож на
человека, что и у него есть задняя часть, —
и лишь настолько это верно!
Существует в мире много грязи: — и
это верно! Но поэтому сам мир не есть
еще грязное чудовище!
Есть мудрость в том, что многое в
мире дурно пахнет: но само отвращение
создает крылья и силы, угадывающие
источники!
Даже в лучшем есть и нечто
отвратительное; и даже лучший человек есть
нечто, что должно преодолеть! —
О мои братья, много мудрости в том,
что много грязи есть в мире! —
15
Я слышал, как благочестивые
мечтатели о другом мире говорили к своей
совести, и поистине, без злобы и лжи,
— хотя и нет в мире ничего более
лживого и злобного.
«Предоставь миру быть миром! Не
поднимай против него даже мизинца!»
«Пусть, кто хочет, душит и колет
людей и сдирает с них кожу: не поднимай
против него даже мизинца!» — Так
учатся они отрекаться от мира.
«А свой собственный разум — ты
должен сам задушить его; ибо это разум
мира сего» — так учишься ты сам
отрекаться от мира. —
— Разбейте, разбейте, о мои братья,
эти старые скрижали благочестивых!
Рассейте слова клеветников на мир!
16
«Кто много учится, отучается от
всякого сильного желания» — так шепчут
сегодня на всех темных улицах.
«Мудрость утомляет, ничто — не
вознаграждается; ты не должен желать!»
Darum predigen die Schwarmer und
Kopfhanger, denen auch das Herz
niederhangt: "die Welt selber ist ein
kotiges Ungeheuer."
Denn diese alle sind unsauberlichen
Geistes; sonderlich aber jene, welche
nicht Ruhe, noch Rast haben, es sei
denn, sie sehen die Welt von hinten, —
die Hinterweltler!
Denen sage ich ins Gesicht, ob es
gleich nicht lieblich klingt: die Welt gle-
icht darin dem Menschen, dass sie
einen Hintern hat, — so viel ist wahr!
Es gibt in der Welt viel Kot: so viel ist
wahr! Aber darum ist die Welt selber
noch kein kotiges Ungeheuer!
Es ist Weisheit darin, dass vieles in
der Welt ubel riecht: der Ekel selber
schafft Flugel und quellenahnende Krafte!
An dem Besten ist noch etwas zum
Ekeln; und der Beste ist noch etwas, das
uberwunden werden muss! —
О meine Bruder, es ist viel Weisheit
darin, dass viel Kot in der Welt ist! —
15
Solche Spruche horte ich fromme
Hinterweltler zu ihrem Gewissen reden;
und wahrlich, ohne Arg und Falsch. —
ob es Schon nichts Falscheres in der
Welt gibt, noch Argeres.
"Lass doch die Welt der Welt sein! Hebe
dawider auch nicht einen Finger aufl"
"Lass, wer da wolle, die Leute wur-
gen und stechen und schneiden und
schaben: hebe dawider auch nicht einen
Finger auf! Darob lernen sie noch der
Welt absagen."
"Und deine eigne Vemunft — die sollst
du selber gorgeln und wurgen; denn es ist
eine Vernunft von dieser Welt, — darob
lernst du selber der Welt absagen." —
— Zerbrecht, zerbrecht mir, о meine
Bruder, diese alten Tafeln der Frommen!
Zersprecht mir die Spruche der Welt-
Verleumder!
Страница
201
Seite
— эту новую скрижаль нашел я
вывешенной даже на открытых площадях.
Разбейте, о мои братья, разбейте и
эту новую скрижаль! Утомленные
миром повесили ее и проповедники
смерти и тюремщики: смотрите, это также
есть проповедь, призывающая к
рабству! —
Ибо они дурно учились, и далеко не
лучшему, и всему слишком рано, и
всему слишком скоро: ибо они плохо ели и
потому получили этот испорченный
желудок, —
— ведь испорченный желудок есть их
дух: он советует смерть! Ибо,
поистине, мои братья, дух есть желудок!
Жизнь есть источник радости: но в
ком говорит испорченный желудок,
отец скорби, для того все источники
отравлены.
Познавать — это радость для того, в
ком воля льва! Но кто утомился, тот
сам делается лишь «предметом воли», с
ним играют все волны.
И так бывает всегда с людьми
слабыми: они теряются на своих путях. И,
наконец, усталость их еще
спрашивает: «К чему ходили мы когда-то по
дорогам? Везде все равно!»
Им приятно слышать, когда
проповедуют: «Ничто не вознаграждается! Вы
не должны желать!» Но ведь это
проповедь, призывающая к рабству.
О мои братья, как дуновение свежего
ветра, приходит Заратустра ко всем
уставшим от их пути; многие носы
заставит он еще чихать!
Даже сквозь стены проникает мое
свободное дыхание, входит в тюрьмы и
плененные умы!
«Хотеть» освобождает: ибо хотеть
значит созидать: так учу я. И только
для созидания должны вы учиться!
И даже учиться должны вы сперва у
меня учиться, хорошо учиться! —
Имеющий уши да слышит!
16
"Wer viel lernt, der verlernt alles
heftige Begehren" — das flustert man
heute sich zu auf alien dunklen Gassen.
"Weisheit macht miide, es lohnt sich
— nichts; du sollst nicht begehren!" —
diese neue Tafel fand ich hangen selbst
auf offnen Markten.
Zerbrecht mir, о meine Bruder, zer-
brecht mir auch diese neue Tafel! Die
Welt-Muden hangten sie hin und die
Prediger des Todes, und auch die
Stockmeister: denn seht, es ist auch
eine Predigt zur Knechtschaft! —
Dass sie schlecht lernten und das
Beste nicht, und alles zu fruh und alles zu
geschwind: dass sie schlecht afien, daher
kam ihnen jener verdorbene Magen, —
— ein verdorbener Magen ist namlich
ihr Geist: der rat zum Tode! Denn wahrlich,
meine Bruder, der Geist ist ein Magen!
Das Leben ist ein Born der Lust:
aber aus wem der verdorbene Magen
redet, der Vater der Trubsal, dem sind
alle Quellen vergiftet.
Erkennen: das ist Lust dem Lowen-willi-
gen! Aber wer miide wurde, der wird selber
nur "gewollt", mit dem spielen alle Wellen.
Und so ist es immer schwacher
Menschen Art: sie verlieren sich auf
ihren Wegen. Und zuletzt fragt noch ihre
Mudigkeit: "wozu gingen wir jemals
Wege! Es ist alles gleich!"
Denen klingt es lieblich zu Ohren,
dass gepredigt wird: "Es verlohnt sich
nichts! Ihr sollt nicht wollen!" dies aber
ist eine Predigt zur Knechtschaft.
О meine Bruder, ein frischer
Brause-Wind kommt Zarathustra alien
Weg-Muden; viele Nasen wird er noch
niesen machen!
Auch durch Mauern blast mein freier
Atem, und hinein in Gefangnisse und
eingefangne Geister!
Wollen befreit: denn Wollen ist
Schaffen: so lehre ich. Und nur zum
Schaffen sollt ihr lemen!
Страница
202
Seite
17
Челн готов, — на той стороне ты
попадешь, быть может, в великое ничто,
— Но кто хочет вступить в это «быть
может»?
Никто из вас не хочет вступить в челн
смерти! Как же хотите вы тогда быть
утомленными миром!
Утомленные миром! Вы даже еще не
отрешились от земли! Похотливыми
находил я вас всегда в отношении
земли, еще влюбленными в собственное
утомление землею!
Недаром отвисла у вас губа: —
маленькое земное желание еще сидит на
ней! А в глазу — разве не плавает
облачко незабытой земной радости?
На земле есть много хороших
изобретений, из них одни полезны, другие
приятны: ради них стоит любить землю.
И многие изобретения настолько
хороши, что являются, как грудь
женщины: одновременно полезными и
приятными.
А вы, уставшие от мира и ленивые!
Вас надо посечь розгами! Ударами
розги надо вернуть вам резвые ноги.
Ибо: если вы не больные и не
отжившие твари, от которых устала земля,
то вы хитрые лентяи или любители
наслаждений, прожорливые и угрюмые.
И если вы не хотите снова весело
бежать, вы должны — исчезнуть!
Не надо желать быть врачом
неизлечимых: так учит Заратустра: —
поэтому вы должны исчезнуть!
Но надо больше мужества для того,
чтобы окончить, чем чтобы
продолжать стихи: это знают все врачи и
поэты. —
18
О мои братья, есть скрижали,
созданные утомлением, и скрижали,
созданные гнилой леностью: хотя говорят
они одинаково, но хотят, чтобы
слушали их неодинаково. —
Und auch das Lernen sollt ihr erst von
mir lemeru das Gut-Lernen! — Wer Ohren
hat, der hore!
17
Da steht der Nachen, — dort
hinuber geht es vielleicht ins gro£e
Nichts. — Aber wer will in dies
"Vielleicht" einsteigen?
Niemand von euch will in den Todes-
Nachen einsteigen! Wieso wollt ihr dann
Welt-mude sein!
Weltmude! Und noch nicht einmal
Erd-Entruckte wurdet ihr! Lustern fand
ich euch immer noch nach Erde, verliebt
noch in die eigne Erd-Mudigkeit!
Nicht umsonst hangt euch die Lippe
herab: — ein kleiner Erden-Wunsch
sitzt noch darauf! Und im Auge —
schwimmt da nicht ein Wolkchen
unvergessner Erden-Lust?
Es gibt auf Erden viel gute Erfindungen,
die einen nutzlich, die andem angenehm:
derentwegen ist die Erde zu lieben.
Und mancherlei so gut Erfundenes
gibt es da, dass es ist wie des Weibes
Busen: nutzlich zugleich und angenehm.
Ihr Welt-Muden aber! Ihr Erden-
Faulen! Euch soil man mit Ruten stre-
ichen! Mit Rutenstreichen soil man euch
wieder muntre Beine machen.
Denn: seid ihr nicht Kranke und
verlebte Wichte, deren die Erde mude
ist, so seid ihr schlaue Faultiere oder
naschhafte verkrochene Lust-Katzen.
Und wollt ihr nicht wieder lustig laafen,
so sollt ihr — dahinfahren!
An Unheilbaren soil man nicht Arzt
sein wollen: also lehrt es Zarathustra: —
so sollt ihr dahinfahren!
Aber es gehort mehr Mut dazu, ein
Ende zu machen, als einen neuen Vers:
das wissen alle Arzte und Dichter. —
18
О meine Bruder, es gibt Tafeln,
welche die Ermudung, und Tafeln,
Страница
203
Seite
Посмотрите на этого томящегося
жаждой! Только одна пядь еще
отделяет его от его цели, но от усталости лег
он здесь упрямо в пыли: этот храбрый!
От усталости зевает он на путь, на
землю, на цель и на себя самого: ни
одного шагу не хочет сделать он дальше,
— этот храбрый!
И вот солнце палит его, и собаки
лижут его пот: но он лежит здесь в своем
упрямстве и предпочитает томиться
жаждой: —
— на расстоянии пяди от своей цели
томиться жаждой! И поистине, вам
придется еще тащить его за волосы на
его небо, — этого героя!
Но еще лучше — оставьте его лежать
там, где он лег, чтобы пришел к нему
сон, утешитель, с шумом освежающего
дождя.
Оставьте его лежать, пока он сам не
проснется, — пока он сам не откажется
от всякой усталости и от всего, чему
учила усталость в нем!
Только, мои братья, отгоните от него
собак, ленивых проныр и весь
шумящий сброд: —
— весь шумящий сброд людей
«культурных», который лакомится — потом
героев! —
19
Я замыкаю крути вокруг себя и
священные границы; все меньше
поднимающихся со мною на все более
высокие горы: я строю хребет из все более
священных гор. —
Но куда бы ни захотели вы подняться
вместе со мной, о мои братья:
смотрите, чтобы не поднялся вместе с вами
какой-нибудь паразит!
Паразит: это червь,
пресмыкающийся и гибкий, желающий разжиреть в
больных, израненных уголках вашего
сердца.
И в том его искусство, что в
поднимающихся душах он угадывает, где они
утомлены: в вашем горе и недовольст-
welche die Faulheit schuf, die faulige: ob
sie schon gleich reden, so wollen sie
doch ungleich gehort sein. —
Seht hier diesen Verschmachtenden!
Nur eine Spanne weit ist er noch von
seinem Ziele, aber vor Mudigkeit hat er
sich trotzig hier in den Staub gelegt:
dieser Tapfere!
Vor Mudigkeit gahnt er Weg und Erde
und Ziel und sich selber an: keinen Schritt
will er noch weiter tun, — dieser Tapfere!
Nun gluht die Sonne auf ihn, und
die Hunde lecken nach seinem
SchweiJ3e: aber er liegt da in seinem
Trotze und will lieber verschmachten: —
— eine Spanne weit von seinem Ziele
verschmachten! Wahrlich, ihr werdet ihn
noch an den Haaren in seinen Himmel
Ziehen mussen, — diesen Helden!
Besser noch, ihr lasst ihn liegen,
wohin er sich gelegt hat, dass der Schlaf
ihm komme, der Troster, mit kuhlendem
Rausche-Regen:
Lasst ihn liegen, bis er von selber
wach wird, bis er von selber alle
Mudigkeit widerruft und was Mudigkeit
aus ihm lehrte!
Nur, meine Bruder, dass ihr die
Hunde von ihm scheucht, die faulen
Schleicher, und all das schwarmende
Geschmeis: —
— all das schwarmende Geschmeis
der "Gebildeten", das sich am SchweiJ3e
jedes Helden — gutlich tut! —
19
Ich schlieJSe Kreise um mich und
heilige Grenzen; immer wenigere steigen
mit mir auf immer hohere Berge, — ich
baue ein Gebirge aus immer heiligeren
Bergen. —
Wohin ihr aber auch mit mir steigen
mogt, о meine Bruder: seht zu, dass
nicht ein Schmarotzer mit euch steige!
Schmarotzer: das ist ein Gewurm,
ein kriechendes, geschmiegtes, das fett
werden will an euren kranken wunden
Winkeln.
Страница
204
Seite
ве, в вашей нежной стыдливости
строит он свое отвратительное гнездо.
Где сильный бывает слаб, а благородный
слишком кроток, — там строит он свое
отвратительное гнездо: паразит живет там, где
уболыиого человека есть израненныеуголки
в сердце.
Какой род всего сущего самый
высший и какой самый низший? Паразит
самый низший род: но кто высшего
рода, тот кормит наибольшее число
паразитов.
Ибо душа, имеющая очень длинную
лестницу и могущая опуститься очень
низко: как не сидеть на ней
наибольшему числу паразитов? —
— душа самая обширная, которая
далеко может бегать, блуждать и
метаться в себе самой: самая необходимая,
которая ради удовольствия бросается
в случайность: —
— душа сущая, которая погружается
в становление: имущая, которая хочет
войти в волю и в желание: —
— убегающая от себя самой и
широкими кругами себя догоняющая; душа
самая мудрая, которую тихонько
приглашает к себе безумие: —
— наиболее себя любящая, в которой
все вещи находят свой подъем и свое
нисхождение, свой прилив и отлив: —
о, как не быть в самой высокой душе
самым худшим из паразитов?
20
О мои братья, разве я жесток? Но я
говорю: что падает, то нужно еще
толкнуть!
Все, что от сегодня — падает и
разлагается: кто захотел бы удержать его!
Но я — я хочу еще толкнуть его!
Знакомо ли вам наслаждение
скатывать камни в отвесную глубину? — Эти
люди от сегодня: смотрите же на них,
как они скатываются в мои глубины!
Я только прелюдия для лучших
игроков, о мои братья! Пример! Делайте по
моему примеру!
Und das ist seine Kunst, dass er
steigende Seelen errat, wo sie mude sind:
in euren Gram und Unmut, in eure zarte
Scham baut er sein ekles Nest.
Wo der Starke schwach, der Edle
allzumild ist, — dahinein baut er sein
ekles Nest: der Schmarotzer wohnt. wo
der GroJ3e kleine wunde Winkel hat.
Was ist die hochste Art alles
Seienden und was die geringste? der
Schmarotzer ist die geringste Art;
wer aber hochster Art ist, der
ernahrt die meisten Schmarotzer.
Die Seele namlich, welche die lang-
ste Leiter hat und am tiefsten hinunter
kann: wie sollten nicht an der die
meisten Schmarotzer sitzen? —
— die umfanglichste Seele, welche am
weitesten in sich laufen und irren und
schweifen kann; die notwendigste, welche
sich aus Lust in den Zufall sturzt: —
— die seiende Seele, welche ins
Werden taucht; die habende, welche ins
Wollen und Verlangen will: —
— die sich selber fliehende, die sich
selber im weitesten Kreise einholt; die
weiseste Seele, welcher die Narrheit am
suJ3esten zuredet: —
— die sich selber liebendste, in der
alle Dinge ihr Stromen und
Wiederstromen und Ebbe und Flut haben:
— о wie sollte die hochste Seele nicht die
schlimmsten Schmarotzer haben?
20
О meine Bruder, bin ich denn grausam?
Aber ich sage: was fallt, das soil man auch
noch stoJ3en!
Das alles von heute — das fallt, das
verfallt: wer wollte es halten! Aber ich —
ich will es noch stolen!
Kennt ihr die Wollust, die Steine in
steile Tiefen rollt? - diese Menschen von
heute: seht sie doch, wie sie in meine
Tiefen rollen!
Ein Vorspiel bin ich besserer
Spieler, о meine Bruder! Ein Beispiel!
Tut nach meinem Beispiele!
Страница
205
Seite
И кого вы не научите летать, того
научите — быстрее падатъ\ —
21
Я люблю храбрых: но недостаточно
быть рубакой. — надо также знать,
кого рубить!
И часто бывает больше храбрости в
том, чтобы удержаться и пройти мимо:
чтобы сохранить себя для более
достойного врага!
Враги у вас должны быть только
такие, которых вы ненавидели бы, а не
такие, чтобы их презирать. Надо,
чтобы вы гордились своим врагом: так
учил я уже однажды.
Для более достойного врага должны
вы беречь себя, о мои друзья: поэтому
должны вы проходить мимо многого, —
— особенно мимо многочисленной
черни, кричащей вам в уши о народе и
народах.
Берегите свои глаза чистыми от их
«за» и «против»! Там много
справедливого, много несправедливого: кто
заглянет туда, негодует.
Заглянуть и рубить — это дело одной
минуты: поэтому уходите в леса и
вложите свой меч в ножны!
Идите своими дорогами! И
предоставьте народу и народам идти
своими! — поистине, темными дорогами,
не освещаемыми ни единой надеждой!
Пусть царствует торгаш там, где все,
что еще блестит, — есть золото
торгаша! Время королей прошло: что
сегодня называется народом, не
заслуживает королей.
Смотрите же, как эти народы теперь
сами подражают торгашам: они
подбирают малейшие выгоды из всякого
мусора!
Они подстерегают друг друга, они
высматривают что-нибудь друг у
друга, — это называют они «добрым
соседством». О блаженное далекое время,
когда народ говорил себе: «Я хочу над
народами — быть господином!»
Und wen ihr nicht fliegen lehrt, den
lehrt mir — schneller fallenl —
21
Ich liebe die Tapferen: aber es ist
nicht genug, Hau-Degen sein, — man
muss auch wissen Hau-schau-шегг!
Und oft ist mehr Tapferkeit darin, dass
einer an sich halt und vorubergeht: damit
er sich dem wurdigeren Feinde aufspare!
Ich sollt nur Feinde haben, die zu
hassen sind, aber nicht Feinde zum
Verachten: ihr musst stolz auf euren
Feind sein: also lehrte ich schon einmal.
Dem wurdigeren Feinde, о meine
Freunde, sollt ihr euch aufsparen: darum
musst ihr an vielem vorubergehn, —
— sonderlich an vielem Gesindel,
das euch in die Ohren larmt von Volk
und Volkern.
Haltet euer Auge rein von ihrem Fur
und Wider! Da gibt es viel Recht, viel
Unrecht: wer da zusieht, wird zornig.
Dreinschaun, dreinhaun — das ist
da eins: darum geht weg in die Walder
und legt euer Schwert schlafen!
Geht ewe Wege! Und lasst Volk und
Volker die ihren gehn! - dunkle Wege
wahrlich, auf denen auch nicht eine
Hoffnung mehr wetterleuchtet!
Mag da der Kramer herrschen, wo
alles, was noch glanzt — Kramer-Gold
ist! Es ist die Zeit der Konige nicht mehr:
was sich heute Volk hei£t, verdient
keine Konige.
Seht doch, wie diese Volker jetzt sel-
ber den Kramern gleich tun: sie lesen
sich die kleinsten Vorteile noch aus
jedem Kehricht!
Sie lauern einander auf, sie lauem
einander etwas ab, — das heiJ3en sie "gute
Nachbarschaft." О selige feme Zeit, wo ein
Volk sich sagte: "ich will uber Volker —
Herr sein!"
Denn, meine Bruder: das Beste soil
herrschen, das Beste will auch
herrschen! Und wo die Lehre anders
lautet, da —fehlt es am Besten.
Страница
206
Seite
Ибо, мои братья, лучшее должно
господствовать, лучшее и хочет
господствовать! И где учение гласит иначе, там
— нет лучшего.
22
Если бы эти — имели хлеб даром,
увы! о чем кричали бы они! Их
пропитание — вот настоящая пища для их
разговоров; и пусть оно трудно
достается им!
Они хищные звери: в их слове
«работать» — слышится еще и грабить, в их
слове «заработать» — слышится еще и
перехитрить! Поэтому пусть оно
трудно достается им!
Так должны они стать лучшими
хищными зверями, более хитрыми, более
умными, более похожими на человека:
ибо человек есть самый лучший
хищный зверь.
У всех зверей человек уже ограбил
добродетели их: поэтому из всех зверей
человеку наиболее трудно достается
пропитание его.
Только еще птицы выше его. И если
бы человек научился еще и летать,
увы! куда бы не залетела хищность его!
23
Я хочу видеть мужчину и женщину:
одного, способным к войне, другую
способной к деторождению, но обоих
способными к пляске головой и
ногами.
И пусть будет потерян для нас тот
день, когда ни разу не плясали мы! И
пусть ложной назовется у нас всякая
истина, у которой не было смеха!
24
Заключение ваших браков:
смотрите, чтобы не вышло оно плохим
заключением). Вы заключили слишком
быстро: отсюда следует —
нарушение брака!
22
Wenn die — Brot umsonst hatten, wehe!
Wonach wurden die schrein! Ihr Unterhalt —
das ist ihre rechte Unterhaltung; und sie
sollen es schwer haben!
Raubtiere sind es. — in ihrem
"Arbeiten" — da ist auch noch Rauben,
in ihrem "Verdienen" — da ist auch
noch Uberlisten! Darum sollen sie es
schwer haben!
Bessere Raubtiere sollen sie also
werden, feinere, klugere, menschen-ahn-
lichere: der Mensch namlich ist das
beste Raubtier.
Allen Tieren hat der Mensch schon
ihre Tugenden abgeraubt: das macht,
von alien Tieren hat es der Mensch am
schwersten gehabt.
Nur noch die Vogel sind uber ihm.
Und wenn der Mensch noch fliegen
lernte, wehe! Wohinauf — wurde seine
Raublust fliegen!
23
So will ich Mann und Weib:
kriegstuchtig den einen, gebartuchtig
das andre, beide aber tanztuchtig mit
Kopf und Beinen.
Und verloren sei uns der Tag, wo
nicht Ein Mai getanzt wurde! Und falsch
heiJ3e uns jede Wahrheit, bei der es
nicht Ein Gelachter gab!
24
Euer EheschlieJSen: seht zu, dass es
nicht ein schlechtes Schliefien sei! Ihr
schlosset zu schnell: so folgt daraus —
Ehebrechen!
Und besser noch Ehebrechen als
Ehe-biegen, Ehelugen! — So sprach mir
ein Weib: "wohl brach ich die Ehe, aber
zuerst brach die Ehe — mien!"
Schlimm-Gepaarte fand ich immer
als die schlimmsten Rachsuchtigen: sie
lassen es aller Welt entgelten, dass sie
nicht mehr einzeln laufen.
Страница
207
Seite
И лучше еще нарушить брак, чем
гнуться и лгать! — Так говорила мне
одна женщина: «Да, я нарушила брак,
но сперва брак сокрушил — меня!»
Плохих супругов находил я всегда
самыми мстительными: они мстят
целому миру за то. что уже не могут идти
каждый отдельно.
Поэтому я хочу, чтобы честные
говорили друг другу: «Мы любим друг друга:
посмотрим можем ли мы продолжать
любить друг друга! Или союз наш будет
ошибкою?»
«Дайте нам срок и недолгий союз,
чтобы видели мы, годимся ли мы для
долгого союза! Великое дело всегда
быть вдвоем!»
Так советую я всем честным; и чем
была бы любовь моя к сверхчеловеку и
ко всему, что должно наступить, если
бы я советовал и говорил иначе!
Не только множиться, но и расти
вверх — о братья мои, да поможет вам
сад супружества!
25
Кто умудрен в старых источниках,
смотри, тот будет в конце концов
искать родники будущего и новые
источники. —
О мои братья, еще недолго, и
возникнут новые народы и новые родники
зашумят, ниспадая в новые глубины.
Ибо землетрясение — засыпает
много колодцев и создает многих
томящихся жаждою: но оно же вызывает на
свет внутренние силы и тайны.
Землетрясение открывает новые
родники. При сотрясении старых
народов вырываются новые родники.
И кто тогда восклицает: «Смотри,
здесь единый родник для многих
жаждущих, единое сердце для многих
томящихся, единая воля для многих
орудий»: — вокруг того собирается народ,
то есть много испытующих.
Кто умеет повелевать, кто должен
повиноваться — это испытуется там! Ах,
Desswillen will ich, dass Redliche zu
einander reden: "wir lieben uns: lasst
uns zusehn, dass wir uns lieb behalten!
Oder soil unser Versprechen ein
Versehen sein?"
— "Gebt uns eine Frist und kleine
Ehe, dass wir zusehn, ob wir zur groJSen
Ehe taugen! Es ist ein gropes Ding,
immer zu zwein sein!"
Also rate ich alien Redlichen; und
was ware denn meine Liebe zum Uber-
menschen und zu allem, was kommen
soil, wenn ich anders riete und redete!
Nicht nur fort euch zu pflanzen,
sondern hinauf— dazu, о meine Bruder,
helfe euch der Garten der Ehe!
25
Wer uber alte Ursprunge weise
wurde, siehe, der wird zuletzt nach
Quellen der Zukunft suchen und nach
neuen Ursprungen. —
О meine Bruder, es ist nicht uber
lange, da werden neue Volker entsprin-
gen und neue Quellen hinab in neue
Tiefen rauschen.
Das Erdbeben namlich — das ver-
schuttet viel Brunnen, das schafft viel
Verschmachten: das hebt auch innre
Krafte und Heimlichkeiten ans Licht.
Das Erdbeben macht neue Quellen
offenbar. Im Erdbeben alter Volker
brechen neue Quellen aus.
Und wer da ruft: "Siehe hier ein
Brunnen fur viele Durstige, Ein Herz fur
viele Sehnsuchtige, Ein Wille fur viele
Werkzeuge": — um den sammelt sich
ein Volk, das ist: viel Versuchende.
Wer befehlen kann, wer gehorchen
muss — das wird da versucht! Ach, mit
welch langem Suchen und Raten und
Missraten und Lemen und Neu-Versuchen!
Die Menschen-Gesellschaft: die ist
ein Versuch, so lehre ich's, — ein langes
Suchen: sie sucht aber den
Befehlenden! —
— ein Versuch, о meine Bruder! Und
kein "Vertrag"! Zerbrecht, zerbrecht mir
Страница
208
Seite
каким долгим исканием, удачей и
неудачею, изучением и новыми
попытками!
Человеческое общество: это попытка,
так учу я, — долгое искание: но оно
ищет повелевающего! —
— попытка, о братья мои! Но не
«договор»! Разбейте, разбейте это слово
сердец мягких и нерешительных и людей
половинчатых!
26
О братья мои! В ком же лежит
наибольшая опасность для всего
человеческого будущего? Не в добрых ли и
праведных? —
— не в тех ли, кто говорят и в сердце
чувствуют: «Мы знаем уже, что хорошо
и что праведно, мы достигли этого;
горе тем, кто здесь еще ищет!»
И какой бы вред ни нанесли злые:
вред добрых самый вредный вред!
И какой бы вред ни нанесли
клеветники на мир: вред добрых самый
вредный вред.
О братья мои, в сердце добрых и
праведных воззрел некогда Тот, кто тогда
говорил: «Это — фарисеи». Но Его не
поняли.
Сами добрые и праведные не должны
были понять Его; их дух в плену у их
спокойной совести. Глупость добрых
неизмеримо умна.
Но вот истина: добрые должны быть
фарисеями — им нет другого выбора!
Добрые должны распинать того, кто
находит себе свою собственную
добродетель! Это — истина!
Вторым же, кто открыл страну их,
страну, сердце и землю добрых и
праведных: был тот, кто тогда вопрошал:
«Кого ненавидят они больше всего?»
Созидающего ненавидят они больше
всего: того, кто разбивает скрижали и
старые ценности, разрушителя, —
кого называют они преступником.
Ибо добрые — не могут созидать: они
всегда начало конца: —
solch Wort der Weich-Herzen und
Halb— und Halben!
26
О meine Bruder! Bei Welchen liegt
doch die groj3te Gefahr aller Menschen-
Zukunft? Ist es nicht bei den Guten und
Gerechten? —
— als bei denen, die sprechen und
im Herzen fuhlen: "wir wissen schon,
was gut ist und gerecht, wir haben es
auch; wehe denen, die hier noch
suchen!" —
Und was fur Schaden auch die
Bosen tun mogen: der Schaden der
Guten ist der schadlichste Schaden!
Und was fur Schaden auch die Welt-
Verleumder tun mogen: der Schaden der
Guten ist der schadlichste Schaden.
О meine Bruder, den Guten und
Gerechten sah einer einmal ins Herz,
der da sprach: "es sind die Pharisaer."
Aber man verstand ihn nicht.
Die Guten und Gerechten selber durften
ihn nicht verstehen: ihr Geist ist eingefangen
in ihr gutes Gewissen. Die Dummheit der
Guten ist unergriindlich klug.
Das aber ist die Wahrheit: die Guten
mussen Pharisaer sein, — sie haben
keine Wahl!
Die Guten mussen den kreuzigen, der
sich seine eigne Tugend erfindet! Das ist
die Wahrheit!
Der Zweite aber, der ihr Land ent-
deckte, Land, Herz und Erdreich der
Guten und Gerechten: das war, der da
fragte: "wen hassen sie am meisten?"
Den Schajfenden hassen sie am
meisten: den, der Tafeln bricht und alte
Werte, den Brecher — den hei#en sie
Verbrecher.
Die Guten namlich — die konnen
nicht schaffen: die sind immer der
Anfang vom Ende:-
— sie kreuzigen den, der neue Werte
auf neue Tafeln schreibt, sie opfern sich
die Zukunft, — sie kreuzigen alle
Menschen-Zukunft!
Страница
209
Seite
— они распинают того, кто пишет
новые ценности на новых скрижалях, они
приносят себе в жертву будущее, — они
распинают все человеческое будущее!
Добрые — были всегда началом
конца.—
27
О братья мои. поняли ли вы также и это
слою? И что сказал я однажды о «последнем
человеке»?—
В ком же лежит наибольшая
опасность для всего человеческого
будущего? Не в добрых ли и праведных?
Разбейте, разбейте добрых и
праведных! — О братья мои, поняли ли вы
также и это слово?
28
Вы бежите от меня? Вы испуганы?
Вы дрожите при этом слове?
О братья мои. когда я велел вам
разбить добрых и скрижали добрых: тогда
впервые пустил я человека плыть по
его открытому морю.
И теперь только наступают для него
великий страх, великая
осмотрительность, великая болезнь, великое
отвращение, великая морская болезнь.
Обманчивые берега и ложную
безопасность указали вам добрые; во лжи
добрых были вы рождены и окутаны
ею. Добрые все извратили и исказили
до самого основания.
Но кто открыл землю «человек»,
открыл также и землю «человеческое
будущее». Теперь должны вы быть
мореплавателями, отважными и
терпеливыми!
Ходите прямо вовремя, о братья мои,
учитесь ходить прямо! Море бушует:
многие нуждаются в вас, чтобы снова
подняться.
Море бушует: все в море. Ну что ж!
вперед! старые сердца моряков!
Что вам до родины! Туда стремится
корабль наш, где страна детей наших!
Die Guten — die waren immer der
Anfang vom Ende. —
27
О meine Briider, verstandet ihr auch dies
Wort? Und was ich einst sagte vom "letzten
Menscheri? —
Bei Welchen liegt die grojSte Gefahr
aller Menschen-Zukunft? 1st es nicht bei
den Guten und Gerechten?
Zerbrecht, zerbrecht mir die Guten
und Gerechten! — О meine Briider,
verstandet ihr auch dies Wort?
28
Ihr flieht von mir? Ihr seid
erschreckt? Ihr zittert vor diesem Worte?
О meine Briider, als ich euch die
Guten zerbrechen hie£ und die Tafeln
der Guten: da erst schiffte ich den
Menschen ein auf seine hohe See.
Und nun erst kommt ihm der gro£e
Schrecken, das gro£e Um-sich-sehn, die
groJSe Krankheit, der groJ3e Ekel, die
groJSe See-Krankheit.
Falsche Kiisten und falsche
Sicherheiten lehrten euch die Guten; in
Liigen der Guten wart ihr geboren und
geborgen. alles ist in den Grund hinein ver-
logen und verbogen durch die Guten.
Aber wer das Land "Mensch" ent-
deckte, entdeckte auch das Land
"Menschen-Zukunft". Nun sollt ihr mir
Seefahrer sein, wackere, geduldsame!
Aufrecht geht mir bei Zeiten, о
meine Briider, lernt aufrecht gehn! Das
Meer stiirmt: viele wollen an euch sich
wieder aufrichten.
Das Meer stiirmt: alles ist im Meere.
Wohlan! Wohlaufl Ihr alten Seemanns-
Herzen!
Was Vaterland! Dorthin will unser
Steuer. wo unser Kinder-Land ist!
Dorthinaus, stiirmischer als das Meer,
stiirmt unsre groJSe Sehnsucht! —
Страница
210
Seite
Там. на просторе, более неистово, чем
море, бушует наше великое желание! —
• 29
«Почему ты такой твердый! — сказал
однажды простой уголь алмазу. —
Разве мы не близкие родственники?» —
Почему вы такие мягкие? О братья мои,
так спрашиваю я вас: разве вы — не
братья мои?
Почему же вы такие мягкие, такие
уступчивые, такие податливые? Почему
так много отрицания, отречения в
сердце вашем? Так мало рокового во
взоре вашем?
И если вы не хотите быть роковыми и
неумолимыми: как могли бы вы вместе со мною —
побеждать?
И если ваша твердость не хочет
сверкать, резать и разбивать; как могли бы
вы некогда вместе со мною —
созидать?
Ибо созидающие тверды. И
блаженством должно казаться вам налагать
руку на тысячелетия, как на воск, —
— блаженством писать на воле
тысячелетий, как на меди, — тверже,
благороднее, чем на меди. Совсем твердым
бывает только самое благородное.
Эту новую скрижаль, о братья мои,
ставлю я над вами: будьте тверды! —
30
О воля моя! Ты, отдых от всякой
нищеты, ты, необходимость моя!
Предохрани меня от всяких маленьких
побед!
Ты, случайность души моей, которую
называю я судьбою! Ты во мне! Надо
мною! Предохрани и сбереги меня для
единой великой судьбы!
И последнее величие свое, о воля моя,
сохрани для конца, — чтобы была ты
неумолима в победе своей! Ах, кто не
покорялся победе своей!
Ах, чей глаз не темнел в этих
опьяняющих сумерках! Ах, чья нога не споты-
29
"Warum so hart! — sprach zum
Diamanten einst die Kuchen-Kohle; sind
wir denn nicht Nah-Verwandte?" —
Warum so weich? О meine Bruder,
also frage ich euch: seid ihr denn nicht —
meine Bruder?
Warum so weich, so weichend und
nachgebend? Warum ist so viel
Leugnung, Verleugnung in eurem
Herzen? So wenig Schicksal in eurem
Blicke?
Und wollt ihr nicht Schicksale sein
und Unerbittliche: wie konntet ihr mit
mir — siegen?
Und wenn eure Harte nicht blitzen
und scheiden und zerschneiden will: wie
konntet ihr einst mit mir — schaffen?
Die Schaffenden namlich sind hart.
Und Seligkeit muss es euch dunken,
eure Hand auf Jahrtausende zu druck-
en wie auf Wachs, —
— Seligkeit, auf dem Willen von
Jahrtausenden zu schreiben wie auf
Erz, — harter als Erz, edler als Erz.
Ganz hart ist allein das Edelste.
Diese neue Tafel, о meine Bruder,
stelle ich uber euch: werdet hart! —
30
О du mein Wille! Du Wende aller Not
du meine Notwendigkeit! Bewahre mich
vor alien kleinen Siegen!
Du Schickung meiner Seele, die ich
Schicksal hei£e! Du-In-mir! Uber-mir!
Bewahre und spare mich auf zu einem
groJ3en Schicksale!
Und deine letzte GroJSe, mein Wille,
spare dir fur dein Letztes auf, — dass du
unerbittlich bist in deinem Siege! Ach,
wer unterlag nicht seinern Siege!
Ach, wessen Auge dunkelte nicht in
dieser trunkenen Dammerung! Ach,
wessen FuJ3 taumelte nicht und ver-
lernte im Siege — stehen! —
— dass ich einst bereit und reif sei
im gro#en Mittage: bereit und reif gleich
Страница
211
Seite
калась и не разучалась в победе —
стоять! —
Да буду я готов и зрел в великий
полдень: готов и зрел, как раскаленная
добела медь, как туча, чреватая
молниями, и как вымя, вздутое от молока: —
— готов для себя самого и для самой
сокровенной воли своей: как лук,
пламенеющий к стреле своей, как стрела,
пламенеющая к звезде своей:
— как звезда, готовая и зрелая в
полдне своем, пылающая, пронзенная,
блаженная перед уничтожающими
стрелами солнца: —
— как само солнце и неумолимая
воля его, готовая к уничтожению в
победе!
О воля, отдых от всякой нищеты, ты,
необходимость моя! Сохрани меня для
единой великой победы! —
Так говорил Заратустра.
Выздоравливающий
1
Однажды утром, вскоре после
возвращения своего в пещеру, вскочил
Заратустра с ложа своего, как
сумасшедший, стал кричать ужасным голосом,
махая руками, как будто кто лежал на
ложе и не хотел вставать: и так гремел
голос Заратустры, что звери его,
испуганные, прибежали к нему, и из всех
нор и щелей, соседних с пещерой
Заратустры. все животные разбежались,
улетая, уползая и прыгая, смотря по
тому, к чему даны были им ноги и
крылья их. Заратустра же так говорил:
— Вставай, бездонная мысль, выходи
из глубины моей! Я петух твой и
утренние сумерки твои, заспавшийся червь:
вставай! голос мой разбудит тебя!
Расторгни узы слуха твоего: слушай!
Ибо я хочу слышать тебя! Вставай!
Вставай! Здесь достаточно грома,
чтобы заставить и могилы
прислушиваться!
gluhendem Erze, blitzschwangrer Wolke
und schwellendem Milch-Euter: —
— bereit zu mir selber und zu
meinem verborgensten Willen: ein
Bogen brunstig nach seinem Pfeile, ein
Pfeil brunstig nach seinem Sterne: —
— ein Stern bereit und reif in seinem
Mittage, gluhend, durchbohrt, selig vor
vernichtenden Sonnen-Pfeilen: —
— eine Sonne selber und ein unerbit-
tlicher Sonnen-Wille, zum Vernichten
bereit im Siegen!
О Wille, Wende aller Not, du meine
Notwendigkeit' Spare mich auf zu einem
gro£en Siege! —
Also sprach Zarathustra.
Der Genesende
1
Eines Morgens, nicht lange nach
seiner Ruckkehr zur Hohle, sprang
Zarathustra von seinem Lager auf wie
ein Toller, schrie mit furchtbarer Stimme
und gebardete sich, als ob noch einer auf
dem Lager lage, der nicht davon auf-
stehn wolle; und also tonte Zarathustras
Stimme, dass seine Tiere erschreckt
hinzukamen, und dass aus alien Hohlen
und Schlupfwinkeln, die Zarathustras
Hohle benachbart waren, alles Getier
davon huschte, — fliegend, flatternd,
kriechend, springend, wie ihm nur die
Art von FuJ3 und Flugel gegeben war.
Zarathustra aber redete diese Worte:
— Herauf, abgrundlicher Gedanke, aus
meiner Tiefe! Ich bin dein Hahn und Morgen-
Grauen. verschlafener Wurm: aufl auf!
Meine Stimme soil dich schon wach krahen!
Knupfe die Fessel deiner Ohren los:
horche! Denn ich will dich horen! Auf!
Auf! Hier ist Donners genug, dass auch
Graber horchen lernen!Und wische den
Schlaf und alles Blode, Blinde aus
deinen Augen! Hore mich auch mit
deinen Augen: meine Stimme ist ein
Heilmittel noch fur Blindgeborne.
Страница
212
Seite
Сотри сон. а также всякую
близорукость, всякое ослепление с глаз своих!
Слушай меня даже глазами своими:
голос мой — лекарство даже для
слепорожденных.
И когда ты проснешься, ты навеки
останешься бодрствующей. Не таков
я, чтобы, разбудив прабабушек Ото
сна, сказать им — чтобы продолжали
они спать!
Ты шевелишься, потягиваешься и
хрипишь? Вставай! Вставай! Не
хрипеть — говорить должна ты!
Нечестивец Заратустра зовет тебя!
Я, Заратустра, защитник жизни,
защитник страдания, защитник круга —
тебя зову я, самую глубокую из мыслей
моих!
Благо мне! Ты идешь, — я слышу
тебя! Бездна моя говорит, свою
последнюю глубину извлек я на свет!
Благо мне! Иди! Дай руку — ха! Пусти!
Ха, ха, — отвращение! отвращение!
отвращение — горе мне!
2
Но едва Заратустра сказал слова эти,
как упал замертво и долго оставался
как мертвый. Придя же в себя, он был
бледен, дрожал, продолжал лежать и
долго не хотел ни есть, ни пить. Такое
состояние продолжалось в нем семь
дней; звери его не покидали его ни
днем, ни ночью, и только орел улетел,
чтобы принести пищи. И все, что он
находил и что случалось ему отнять
силою, складывал он на ложе Заратус-
тры: так что Заратустра лежал,
наконец, среди желтых и красных ягод,
среди винограда, розовых яблок,
благовонных трав и кедровых шишек. У
ног же его были простерты два
ягненка, которых орел с трудом отнял у
пастухов их.
Наконец, после семи дней, поднялся
Заратустра на своем ложе, взял в руку
розовое яблоко, понюхал его и нашел
запах его приятным. Тогда подумали
Und bist du erst wach, sollst du mir
ewig wach bleiben. Nicht ist das meine
Art, UrgroJ3mutter aus dem Schlafe week-
en, dass ich sie heiJ3e — weiterschlafen!
Du regst dich, dehnst dich, rochelst?
Aufl Auf! Nicht rocheln - reden sollst du
mir! Zarathustra ruft dich, der Gottlose!
Ich, Zarathustra, der Fursprecher
des Lebens, der Fursprecher des Leidens,
der Fursprecher des Kreises — dich rufe
ich, meinen abgrundlichsten Gedanken!
Heil mir! Du kommst — ich hore
dich! Mein Abgrund redet meine letzte
Tiefe habe ich ans Licht gesttilpt!
Heil mir! Heran! Gib die Hand — ha!
lass! Haha! — Ekel, Ekel, Ekel — wehe
mir!
2
Kaum aber hatte Zarathustra diese
Worte gesprochen, da sturzte er nieder
gleich einem Toten und blieb lange wie
ein Toter. Als er aber wieder zu sich
kam, da war er bleich und zitterte und
blieb liegen und wollte lange nicht essen
noch trinken. solches Wesen dauerte an
ihm sieben Tage; seine Tiere verlie£en
ihn aber nicht bei Tag und Nacht,
es sei derm, dass der Adler ausflog.
Speise zu holen. Und was er holte und
zusammenraubte, das legte er auf
Zarathustras Lager: also dass
Zarathustra endlich unter gelben und
roten Beeren, Trauben, Rosenapfeln,
wohlriechendem Krautwerke und Pinien-
Zapfen lag. Zu seinen Fuften aber waren
zwei Lammer gebreitet, welche der Adler
mit Muhe ihren Hirten abgeraubt hatte.
Endlich, nach sieben Tagen, richtete
sich Zarathustra auf seinem Lager auf,
nahm einen Rosenapfel in die Hand,
roch daran und fand seinen Geruch
lieblich. Da glaubten seine Tiere, die Zeit
sei gekommen, mit ihm zu reden.
"Oh Zarathustra, sagten sie, nun
liegst du schon sieben Tage so, mit
schweren Augen: willst du dich nicht
endlich wieder auf deine FuJSe stellen?
Страница
213
Seite
звери его, что настало время
заговорить с ним.
«О Заратустра, — сказали они, — вот
уже семь дней, как лежишь ты с
закрытыми глазами: не хочешь ли ты,
наконец, опять подняться на ноги?
Выйди из пещеры своей; мир
ожидает тебя, как сад. Ветер играет тяжелым
благоуханием, которое просится к
тебе; и все ручьи хотели бы бежать вслед
за тобой.
Все вещи тоскуют по тебе, оттого что
ты семь дней оставался один, — выйди
из своей пещеры! Все вещи хотят быть
твоими врачами!
Разве новое познание низошло к тебе,
горькое, тяжелое? Подобно закисшему
тесту, лежал ты, твоя душа поднялась и
раздулась за свои пределы». —
— О звери мои, — отвечал
Заратустра, — продолжайте болтать и
позвольте мне слушать вас! Меня освежает
ваша болтовня: где болтают, там мир уже
простирается предо мною, как сад.
Как приятно, что есть слова и звуки:
не есть ли слова и звуки радуги и
призрачные мосты, перекинутые через
все, что разъединено навеки?
У каждой души особый мир; для
каждой души всякая другая душа
потусторонний мир.
Только между самым сходным
призрак бывает всего обманчивее; ибо
через наименьшую пропасть труднее
всего перекинуть мост.
Для меня — как существовало бы что-
нибудь вне меня? Нет ничего вне нас!
Но это забываем мы при всяком звуке;
и как отрадно, что мы забываем!
Имена и звуки не затем ли даны
вещам, чтобы человек освежался
вещами? Говорить — это прекрасное
безумие: говоря, танцует человек на всех
вещах.
Как приятна всякая речь и всякая
ложь звуков! Благодаря звукам
танцует наша любовь на пестрых радугах. —
«О Заратустра, — сказали на это
звери, — для тех, кто думают, как мы, все
Tritt hinaus aus deiner Hohle: die
Welt wartet dein wie ein Garten. Der
Wind spielt mit schweren
Wohlgeruchen, die zu dir wollen; und
alle Bache mochten dir nachlaufen.
Alle Dinge sehnen sich nach dir,
dieweil du sieben Tage allein bliebst, —
tritt hinaus aus deiner Hohle! Alle Dinge
wollen deine Arzte sein!
Kam wohl eine neue Erkenntnis zu dir,
eine saure, schwere? Gleich angesauertem
Teige lagst du, deine Seele ging auf und
schwoll uber alle ihre Rander. —"
— Oh meine Tiere, antwortete
Zarathustra, schwatzt also weiter und
lasst mich zuhoren! Es erquickt mich so,
dass ihr schwatzt: wo geschwatzt wird, da
liegt mir schon die Welt wie ein Garten.
Wie lieblich ist es, dass Worte und
Tone da sind: sind nicht Worte und Tone
Regenbogen und Schein-Brucken zwis-
chen Ewig-Geschiedenem?
Zu jeder Seele gehort eine andre
Welt; fur jede Seele ist jede andre Seele
eine Hinterwelt.
Zwischen dem Ahnlichsten gerade
lugt der Schein am schonsten; denn die
kleinste Kluft ist am schwersten zu
uberbrucken.
Fur mich — wie gabe es ein Au3er-
mir? Es gibt kein AuJ3en! Aber das
vergessen wir bei alien Tonen; wie
lieblich ist es, dass wir vergessen!
Sind nicht den Dingen Namen und
Tone geschenkt, dass der Mensch sich
an den Dingen erquicke? Es ist eine
schone Narrethei, das Sprechen: damit
tanzt der Mensch uber alle Dinge.
Wie lieblich ist alles Reden und alle
Luge der Tone! Mit Tonen tanzt unsre
Liebe auf bunten Regenbogen. —
— "O Zarathustra, sagten darauf die
Tiere, solchen, die denken wie wir,
tanzen alle Dinge selber: das kommt
und reicht sich die Hand und lacht und
flieht — und kommt zuruck.
Alles geht, alles kommt zuruck; ewig rollt
das Rad des Seins. alles stirbt, alles bluht
wieder auf, ewig lauft das Jahr des Seins.
Страница
214
Seite
вещи танцуют сами: все приходит,
подает друг другу руку, смеется и убегает
— и опять возвращается.
Все идет, все возвращается; вечно
вращается колесо бытия. Все умирает,
все вновь расцветает; вечно бежит год
бытия.
Все погибает, все вновь устрояется;
вечно строится тот же дом бытия. Все
разлучается, все снова друг друга
приветствует; вечно остается верным себе
кольцо бытия.
В каждый миг начинается бытие;
вокруг каждого «здесь» катится «там».
Центр всюду. Кривая — путь
вечности». —
— О вы, проказники и шарманки! —
ответил Заратустра и снова
улыбнулся. — Как хорошо знаете вы, что
должно было исполниться в семь дней: —
— и как-то чудовище заползло мне в
глотку и душило меня! Но я откусил
ему голову и отплюнул ее далеко от
себя.
А вы, — вы уже сделали из этого
уличную песнь? А я лежу здесь еще,
утомленный этим откусыванием и отпле-
выванием, еще больной от
собственного избавления.
И вы смотрели на все это? О звери
мои, разве и вы жестоки? Неужели вы
хотели смотреть на мое великое
страдание, как делают люди? Ибо человек
самое жестокое из всех животных.
Во, время трагедий, боя быков и
распятий он до сих пор лучше всего
чувствовал себя на земле; и когда он нашел
себе ад, ад сделался его небом на земле.
Когда большой человек кричит: —
мигом подбегает к нему маленький; и
язык висит у него изо рта от
удовольствия. Но он называет это своим
«состраданием».
Маленький человек, особенно поэт.
— с каким жаром обвиняет он жизнь
на словах! Слушайте его, но не
прослушайте радости во всех жалобах его!
Это обвинители жизни: их побеждает
жизнь в одно мгновение. «Ты любишь
Alles bricht, alles wird neu gefugt;
ewig baut sich das gleiche Haus des Seins.
alles scheidet. alles gru£t sich wieder;
ewig bleibt sich treu der Ring des Seins.
In jedem Nu beginnt das Sein; um
jedes Hier rollt sich die Kugel Dort. Die
Mitte ist uberall. Krumm ist der Pfad der
Ewigkeit." —
— О ihr Schalks-Narren und
Drehorgeln! antwortete Zarathustra und
lachelte wieder, wie gut wisst ihr, was
sich in sieben Tagen erfullen musste: —
— und wie jenes Untier mir in den
Schlund kroch und mich wurgte! Aber
ich biss ihm den Kopf ab und spie ihn
weg von mir.
Und ihr, — ihr machtet schon ein Leier-
Lied daraus? Nun aber liege ich da, mude
noch von diesem Bei£en und Wegspein,
krank noch von der eigenen Erlosung.
Und ihr schautet dem alien zu? О
meine Tiere, seid auch ihr grausam?
Habt ihr meinem groJ3en Schmerze
zuschaun wollen, wie Menschen tun? der
Mensch namlich ist das grausamste Tier.
Bei Trauerspielen, Stierkampfen
und Kreuzigungen ist es ihm bisher am
wohlsten geworden auf Erden; und als
er sich die Holle erfand, siehe, da war
das sein Himmel auf Erden.
Wenn der gro£e Mensch schreit —:
ilugs lauft der kleine hinzu: und die Zunge
hangt ihm aus dem Halse vor Lusternheit.
Er aber heiJ3t es sein "Mitleiden."
Der kleine Mensch, sonderlich der
Dichter — wie eifrig klagt er das Leben in
Worten an! Hort hin, aber uberhort mir
die Lust nicht, die in allem Anklagen ist!
Solche Anklager des Lebens: die
uberwindet das Leben mit einem
Augenblinzeln. "Du liebst mich? sagt die
Freche; warte noch ein wenig, noch
habe ich fur dich nicht Zeit."
Der Mensch ist gegen sich selber das
grausamste Tier; und bei allem, was
sich "Sunder" und "Kreuztrager" und
"Buj3er" heij3t. uberhort mir die Wollust
nicht, die in diesem Klagen und
Anklagen ist!
Страница
215
Seite
меня? — говорит дерзновенная. —
Подожди же немного, у меня нет еще для
тебя времени».
Человек для себя самого самое
жестокое животное; и во всем, что зовется
«грешник», «несущий крест» и
«кающийся», не прослушайте радости,
примешанной к этим жалобам и обвинениям!
А я сам — не хочу ли я быть
обвинителем человека? Ах, звери мои, только
одному научился я до сих пор, что
человеку нужно его самое злое для его же
лучшего, —
— что все самое злое есть его
наилучшая сила и самый твердый камень для
наивысшего созидателя; и что человек
должен становиться лучше и злее: —
Не за то был я пригвожден к древу
мучений, что я знаю, что человек зол, —
но за то, что я кричал, как никто еще не
кричал:
«Ах, его самое злое так ничтожно! Ах,
его самое лучшее так ничтожно!»
Великое отвращение к человеку —
оно душило меня и заползло мне в
глотку: и то, что прорицатель
предсказывал: «Все равно, ничто не
вознаграждается, знание душит».
Долгие сумерки тянулись предо
мною, смертельно усталая, пьяная до
смерти печаль, которая говорила,
зевая во весь рот.
«Вечно возвращается человек, от
которого устал ты, маленький человек» —
так зевала печаль моя, потягивалась и
не могла заснуть.
В пещеру превратилась для меня
человеческая земля, ее грудь ввалилась,
все живущее стало для меня
человеческой гнилью, костями и развалинами
прошлого.
Мои вздохи сидели на всех
человеческих могилах и не могли встать; мои
вздохи и вопросы кричали, давились,
грызли и жаловались день и ночь:
«Ах, человек вечно возвращается!
Маленький человек вечно возвращается!»
Нагими видел я некогда обоих,
самого большого и самого маленького чело-
Und ich selber — will ich damit des
Menschen Anklager sein? Ach, meine
Tiere, das allein lernte ich bisher, dass
dem Menschen sein Bosestes notig ist
zu seinem Besten, —
— dass alles Boseste seine beste Kraft
ist und der harteste Stein dem hochsten
Schaffenden; und dass der Mensch bess-
er und boser werden muss: —
Nicht an dies Marterholz war ich
geheftet, dass ich wei£: der Mensch ist
bose, — sondern ich schrie, wie noch
niemand geschrien hat:
"Ach dass sein Bosestes so gar klein
ist! Ach dass sein Bestes so gar klein ist!"
Der grctBe Uberdruss am Menschen
— der wurgte mich und war mir in den
Schlund gekrochen: und was der
Wahrsager wahrsagte: "Alles ist gleich,
es lohnt sich nichts, Wissen wurgt."
Eine lange Dammerung hinkte vor
mir her, eine todesmude, todestrunkene
Traurigkeit, welche mit gahnendem
Munde redete.
"Ewig kehrt er wieder, der Mensch,
dess du mude bist, der kleine Mensch" —
so gahnte meine Traurigkeit und
schleppte den FuJS und konnte nicht ein-
schlafen.
Zur Hohle wandelte sich mir die
Menschen-Erde, ihre Brust sank hinein,
alles Lebendige ward mir Menschen-
Moder und Knochen und morsche
Vergangenheit.
Mein Seufzen saJS auf alien
Menschen-Grabern und konnte nicht
mehr aufstehn; mein Seufzen und
Fragen unkte und wurgte und nagte
und klagte bei Tag und Nacht:
— "ach, der Mensch kehrt ewig
wieder! Der kleine Mensch kehrt ewig
wieder!" —
Nackt hatte ich einst beide gesehn,
den gro£ten Menschen und den klein-
sten Menschen: allzuahnlich einander, —
allzumenschlich auch den Gro£ten noch!
Allzuklein der Gro£te! — das war
mein Uberdruss am Menschen! Und
ewige Wiederkunft auch des Kleinsten!
Страница
216
Seite
века: слишком похожи они друг на
друга — еще слишком человек даже самый
большой человек!
Слишком мал самый большой! — Это
было отвращение мое к человеку! А
вечное возвращение даже самого
маленького человека! — Это было
отвращение мое ко всякому существованию!
Ах, отвращение! отвращение!
отвращение! — Так говорил Заратустра,
вздыхая и дрожа, ибо он вспоминал о
своей болезни. Но тут звери его не дали
ему продолжать.
«Перестань говорить, о
выздоравливающий! — так отвечали ему звери его.
— Уходи отсюда и иди туда, где мир
ожидает тебя, подобный саду.
Иди к розам, к пчелам и стаям
голубей! В особенности же к певчим
птицам: чтобы научиться у них петь!
Ибо пение свойственно
выздоравливающим: здоровый же пусть говорит.
И если даже здоровый хочет песен, он
хочет других песен, чем
выздоравливающий».
— О вы, проказники и шарманки,
замолчите же! — отвечал Заратустра и
смеялся над речью своих зверей. —
Как хорошо знаете вы, какое утешение
нашел я себе в эти семь дней!
Надо, чтобы снова я пел, — это
утешение и это выздоровление нашел я
себе: не хотите ли вы и из этого тотчас
сделать уличную песнь?
«Перестань говорить, — отвечали ему
во второй раз звери его. — Лучше, о
выздоравливающий, сделай лиру себе,
новую лиру!
Ибо видишь, о Заратустра! Для твоих
новых песен нужна новая лира.
Пой и шуми, о Заратустра, врачуй
новыми песнями свою душу: чтобы ты
мог нести свою великую судьбу,
которая не была еще судьбою ни одного
человека!
Ибо твои звери хорошо знают, о
Заратустра, кто ты и кем должен ты
— das war mein Uberdruss an allem
dasein!
Ach, Ekel! Ekel! Ekel! — Also sprach
Zarathustra und seufzte und schaud-
erte; denn er erinnerte sich seiner
Krankheit. Da lieJSen ihn aber seine
Tiere nicht weiter reden.
"Sprich nicht weiter, du Genesender!
— so antworteten ihm seine Tiere, son-
dern geh hinaus, wo die Welt auf dich
wartet gleich einem Garten.
Geh hinaus zu den Rosen und
Bienen und Taubenschwarmen!
Sonderlich aber zu den Singe-Vogeln:
dass du ihnen das Singen ablernst!
Singen namlich ist fur Genesende:
der Gesunde mag reden. Und wenn
auch der Gesunde Lieder will, will er
andre Lieder doch als der Genesende."
— "O ihr Schalks-Narren und
Drehorgeln, so schweigt doch! —
antwortete Zarathustra und lachelte
uber seine Tiere. Wie gut ihr wisst,
welchen Trost ich mir selber in sieben
Tagen erfand!
Dass ich wieder singen musse, —
den Trost erfand ich mir und diese
Genesung: wollt ihr auch daraus gleich
wieder ein Leier-Lied machen?"
— "Sprich nicht weiter, antworteten
ihm abermals seine Tiere: lieber noch,
du Genesender, mache dir erst eine
Leier zurecht, eine neue Leier!
Denn siehe doch, о Zarathustra! Zu
deinen neuen Liedern bedarf es neuer
Leiern.
Singe und brause uber, о
Zarathustra, heile mit neuen Liedern
deine Seele: dass du dein groJSes
Schicksal tragest, das noch keines
Menschen Schicksal war!
Denn deine Tiere wissen es wohl, о
Zarathustra, wer du bist und werden
musst: siehe, du bist der Lehrer der ewigen
Wiederkunft —, das ist nun dein Schicksal!
Dass du als der erste diese Lehre
lehren musst, — wie sollte dies groJ3e
Schicksal nicht auch deine groJSte
Gefahr und Krankheit sein!
Страница
217
Seite
стать: смотри, ты учитель вечного
возвращения. — в этом теперь твое
назначение!
Ты должен первым возвестить это
учение. — и как же этой великой
судьбе не быть также и твоей величайшей
опасностью и болезнью!
Смотри, мы знаем, чему ты учишь: что
все вещи вечно возвращаются и мы
сами вместе с ними, и что мы уже
существовали бесконечное число раз и все
вещи вместе с нами.
Ты учишь, что существует великий
год становления, чудовищно великий
год: он должен, подобно песочным
часам, вечно сызнова поворачиваться,
чтобы течь сызнова и опять
становиться пустым: —
— так что все эти годы похожи сами
на себя, в большом и малом, — так что
и мы сами, в каждый великий год,
похожи сами на себя, в большом и малом.
И если бы ты захотел умереть теперь,
о Заратустра: смотри, мы знаем также,
что стал бы ты тогда говорить к
самому себе: — но звери твои просят тебя
не умирать еще.
Ты стал бы говорить бестрепетно,
вздохнув несколько раз от
блаженства: ибо великая тяжесть и уныние
были бы сняты с тебя, о самый
терпеливый! —
«Теперь я умираю и исчезаю, —
сказал бы ты. — и через мгновение я буду
ничем. Души так же смертны, как и
тела.
Но связь причинности, в которую
вплетен я, опять возвратится. — она
опять создаст меня! Я сам принадлежу
к причинам вечного возвращения.
Я снова возвращаюсь с этим
солнцем, с этой землею, с этим орлом, с
этой змеею — не к новой жизни, не к
лучшей жизни, не к жизни, похожей
на прежнюю:
— я буду вечно возвращаться к той
же самой жизни, в большом и малом,
чтобы снова учить о вечном
возвращении всех вещей, —
Siehe, wir wissen, was du lehrst:
dass alle Dinge ewig wiederkehren und
wir selber mit, und dass wir schon ewige
Male dagewesen sind, und alle Dinge
mit uns.
Du lehrst, dass es ein groJ3es Jahr
des Werdens gibt, ein Ungeheuer von
gro£em Jahre: das muss sich, einer
Sanduhr gleich, immer wieder von
Neuem umdrehn, damit es von Neuem
ablaufe und auslaufe: —
— so dass alle diese Jahre sich
selber gleich sind, im GroJSten und auch im
Kleinsten, — so dass wir selber in jedem
groJSen Jahre uns selber gleich sind, im
GrojSten und auch im Kleinsten.
Und wenn du jetzt sterben wolltest,
о Zarathustra: siehe, wir wissen auch,
wie du da zu dir sprechen wurdest: —
aber deine Tiere bitten dich, dass du
noch nicht sterbest!
Du wurdest sprechen und ohne
Zittern, vielmehr aufatmend vor
Seligkeit: denn eine gro£e Schwere und
Schwule ware von dir genommen, du
Geduldigster! —
Nun sterbe und schwinde ich,
wurdest du sprechen, und im Nu bin ich
ein nichts. Die Seelen sind so sterblich
wie die Leiber.
Aber der Knoten von Ursachen kehrt
wieder, in den ich verschlungen bin, —
der wird mich wieder schaffen! Ich
selber gehore zu den Ursachen der ewigen
Wiederkunft.
Ich komme wieder, mit dieser
Sonne, mit dieser Erde, mit diesem
Adler, mit dieser Schlange — nicht zu
einem neuen Leben oder besseren Leben
oder ahnlichen Leben:
— ich komme ewig wieder zu diesem
gleichen und selbigen Leben, im
Gro£ten und auch im Kleinsten, dass
ich wieder aller Dinge ewige Wiederkunft
lehre, —
— dass ich wieder das Wort spreche
vom groJ3en Erden— und Menschen-
Mittage, dass — ich wieder den
Menschen den Ubermenschen kunde.
Страница
218
Seite
— чтобы повторить слово о великом
полдне земли и человека, чтобы опять
возвестить людям о сверхчеловеке.
Я сказал свое слово, я разбиваюсь о
свое слово: так хочет моя вечная
судьба, — как провозвестник, погибаю я!
Час настал, когда умирающий
благословляет самого себя. Так — кончается
закат Заратустры.» —
Сказав это, звери умолкли и ждали,
чтобы Заратустра что-нибудь сказал
им: но Заратустра не слышал, что они
умолкли. Он лежал тихо, с закрытыми
глазами, как спящий, хотя и не спал
он: ибо он разговаривал в это время со
своею душой. Змея же и орел, видя его
таким молчаливым, почтили великую
тишину вокруг него и удалились
осторожно.
О великом томлении
О душа моя, я научил тебя говорить
«сегодня» так же, как «некогда» и
«прежде», и водить свои хороводы над
всеми «здесь», «там» и «туда».
О душа моя, я избавил тебя от всех
закоулков, я отвратил от тебя пыль, пауков и
сумерки.
О душа моя, я смыл с тебя маленький
стыд и добродетель закоулков и убедил
тебя стоять обнаженной пред очами
солнца.
Бурею, называемой «духом», подул я на
твое волнующееся море: все тучи прогнал
я оттуда, я задушил даже душителя,
называемого «грехом».
О душа моя, я дал тебе право говорить
«нет», как буря, и говорить «да», как
говорит «да» отверстое небо: теперь ты тиха,
как свет, и спокойно проходишь через
бури отрицания.
О душа моя. я возвратил тебе свободу
над созданным и несозданным: и кто
знает, как ты ее знаешь, — радость
будущего?
О душа моя, я учил тебя презрению, но
не тому, что приходит, как червоточина, а
Ich sprach mein Wort, ich zerbreche an
meinem Wort: so will es mein ewiges Los —
, als Verkundiger gehe ich zu Grunde!
Die Stunde kam nun, dass der
Untergehende sich selber segnet. Also
endet Zarathustras Untergang." —
Als die Tiere diese Worte gesprochen
hatten, schwiegen sie und warteten,
dass Zarathustra etwas zu ihnen sagen
werde: aber Zarathustra horte nicht,
dass sie schwiegen. vielmehr lag er still,
mit geschlossenen Augen, einem
Schlafenden ahnlich, ob er schon nicht
schlief: denn er unterredete sich eben
mit seiner Seele. Die Schlange
aber und der Adler, als sie ihn
solchermaJSen schweigsam fanden.
ehrten die groJ3e Stille um ihn und
machten sich behutsam davon.
Von der grojten Sehnsucht
О meine Seele, ich lehrte dich
"Heute" sagen wie "Einst" und
"Ehemals" und uber alles Hier und Da
und Dort deinen Reigen hinweg tanzen.
О meine Seele, ich erloste dich von
alien Winkeln, ich kehrte Staub,
Spinnen und Zwielicht von dir ab.
О meine Seele, ich wusch die kleine
Scham und die Winkel-Tugend von dir
ab und uberredete dich, nackt vor den
Augen der Sonne zu stehn.
Mit dem Sturme, welcher "Geist"
heiftt, blies ich uber deine wogende See:
alle Wolken blies ich davon, ich erwurgte
selbst die Wurgerin, die "Sunde" heiJSt.
О meine Seele, ich gab dir das
Recht, nein zu sagen wie der Sturm und
ja zu sagen wie offner Himmel ja sagt:
still wie Licht stehst du und gehst du
nun durch verneinende Sturme.
О meine Seele, ich gab dir die
Freiheit zuruck uber Erschaffnes und
Unerschaflhes: und wer kennt, wie du
sie kennst, die Wollust des Zukunftigen?
О meine Seele, ich lehrte dich das
Verachten, das nicht wie ein Wurmfrass
Страница
219
Seite
великому, любящему презрению, которое
больше всего любит там, где оно больше
всего презирает.
О душа моя. я учил тебя так
убеждать, чтобы ты самые основы
притягивала к себе: подобно солнцу,
убеждающему даже море подняться на его
высоту.
О душа моя. я снял с тебя всякое
послушание, коленопреклонение и
раболепство; я сам дал тебе имена «отдых
от нищеты» и «судьба».
О душа моя, я дал тебе новые имена и
разноцветные игрушки., я назвал тебя
«судьбою», «пространством
пространств», «пуповиной времени» и
«лазоревым колоколом».
О душа моя. твоей почве дал я испить
всю мудрость, все новые вина и даже
все незапамятно старые, крепкие вина
мудрости.
О душа моя, всякое солнце изливал я
на тебя и всякую тьму, и всякое
молчание, и всякое томление: — ты
вырастала предо мной, как виноградный куст.
О душа моя, обильной и тяжелой
стоишь ты теперь, как виноградный куст
со вздутыми сосцами и плотными
темно-золотистыми гроздьями: —
— стесненная и придавленная своим
счастьем, в ожидании избытка и
стыдясь еще своего ожидания.
О душа моя, не существует теперь
нигде другой души, более любящей,
более объемлющей и более обширной!
Где же будущее и прошедшее были бы
ближе друг к другу, как не у тебя?
О душа моя, я дал тебе все, и руки мои
опустели из-за тебя: — а теперь!
Теперь говоришь ты мне, улыбаясь,
полная тоски: «Кто же из нас должен
благодарить? —
— должен ли благодарить дающий,
что берущий брал у него? Дарить — не
есть ли потребность? Брать — не есть
ли сострадание?» —
О душа моя, я понимаю улыбку твоей
тоски: твое чрезмерное богатство само
простирает теперь тоскующие руки!
kommt, das gro£e, das liebende
Verachten, welches am meisten liebt, wo
es am meisten verachtet.
О meine Seele, ich lehrte dich so
uberreden, dass du zu dir die Griinde
selber uberredest: der Sonne gleich, die
das Meer noch zu seiner Hone uberredet.
О meine Seele, ich nahm von dir
alles Gehorchen Kniebeugen und Herr-
Sagen; ich gab dir selber den Namen
"Wende der Not" und "Schicksal".
О meine Seele, ich gab dir neue
Namen und bunte Spielwerke, ich hie£
dich "Schicksal" und "Umfang der
Umfange" und "Nabelschnur der Zeit"
und "azurne Glocke".
О meine Seele, deinem Erdreich gab
ich alle Weisheit zu trinken, alle neuen
Weine und auch alle unvordenklich
alten starken Weine der Weisheit.
О meine Seele, jede Sonne goss ich
auf dich und jede Nacht und jedes
Schweigen und jede Sehnsucht: — da
wuchsest du mir auf wie ein Weinstock.
О meine Seele, uberreich und schw-
er stehst du nun da, ein Weinstock mit
schwellenden Eutern und gedrangten
braunen Gold-Weintrauben: —
— gedrangt und gedruckt von
deinem Glucke, wartend vor Uberflusse
und schamhaft noch ob deines Wartens.
О meine Seele, es gibt nun nirgends
eine Seele, die liebender ware und
umfangender und umfanglicher! Wo
ware Zukunft und Vergangnes naher
beisammen als bei dir?
О meine Seele, ich gab dir alles, und
alle meine Hande sind an dich leer
geworden: — und nun! Nun sagst du
mir lachelnd und voll Schwermut: "Wer
von uns hat zu danken? —
— hat der Geber nicht zu danken,
dass der Nehmende nahm? 1st
Schenken nicht eine Notdurft? 1st
Nehmen nicht — Erbarmen?" —
О meine Seele, ich verstehe das
Lacheln deiner Schwermut: dein Uber-
Reichtum selber streckt nun sehnende
Hande aus!
Страница
220
Seite
Твой избыток бросает взоры на
шумящее море, и ищет, ждет; тоска от
чрезмерного избытка смотрит из
смеющегося неба твоих очей!
И поистине, о душа моя! Кто бы мог
смотреть на твою улыбку и не
обливаться слезами? Сами ангелы
обливаются слезами от чрезмерной доброты
твоей улыбки.
Твоя доброта, чрезмерная доброта,
не хочет жаловаться и плакать: и все-
таки, о душа моя, твоя улыбка хочет
слез, и твои дрожащие уста —
рыданий.
«Разве всякий плач не есть жалоба? И
всякая жалоба не есть обвинение?» Так
говорить ты сама себе и потому
хочешь ты, о душа моя. лучше
улыбаться, чем изливать в слезах свое
страдание—
— в потоках слез изливать все свое
страдание об избытке своем и о
потребности виноградника в
виноградаре и ноже его!
Но если не хочешь ты плакать и
выплакать свою пурпурную тоску, то ты
должна петь, о душа моя! — Смотри, я
сам улыбаюсь, предложивший тебе
петь:
— петь громким голосом, пока не
стихнут все моря, чтобы
прислушаться к твоему томлению, —
— пока по тихим, тоскующим морям
не поплывет челнок, золотое чудо,
вокруг золота которого кружатся все
хорошие, дурные, удивительные вещи: —
— и много животных, больших и
малых, и все, что имеет легкие
удивительные ноги, чтобы бежать по
голубым тропам, —
— туда, к золотому чуду, к вольному
челноку и хозяину его; но это —
виноградарь, ожидающий с алмазным
ножом, —
— твой великий избавитель, о душа
моя. не имеющий имени, — которому
лишь будущие песни найдут впервые
имя! И поистине, уже благоухает твое
дыхание будущими песнями, —
Deine Fulle blickt uber brausende
Meere hin und sucht und wartet; die
Sehnsucht der Uber-Fulle blickt aus
deinem lachelnden Augen-Himmel!
Und wahrlich, о meine Seele! Wer sane
dein Lacheln und schmelze nicht vor
Tranen? die Engel selber schmelzen vor
Tranen ob der Uber-Gute deines Lachelns.
Deine Gute und Uber-Gute ist es,
die nicht klagen und weinen will: und
doch sehnt sich, о meine Seele, dein
Lacheln nach Tranen und dein zittern-
der Mund nach Schluchzen.
"Ist alles Weinen nicht ein Klagen?
Und alles Klagen nicht ein Anklagen?"
Also redest du zu dir selber, und darum
willst du, о meine Seele. lieber lacheln.
als dein Leid ausschutten.
— in sturzende Tranen ausschutten
all dein Leid uber deine Fulle und uber
all die Drangnis des Weinstocks nach
Winzer und Winzermesser!
Aber willst du nicht weinen, nicht
ausweinen deine purpurne Schwermut,
so wirst du singen mussen, о meine
Seele! — Siehe, ich lachle selber, der ich
dir solches vorhersage:
— singen. mit brausendem Gesange,
bis alle Meere still werden. dass sie
deiner Sehnsucht zuhorchen, —
— bis uber stille sehnsuchtige Meere
der Nachen schwebt. das guldene Wunder.
um dessen Gold alle guten schlimmen
wunderlichen Dinge hupfen: —
— auch vieles groJ3e und kleine
Getier und alles, was leichte wunder-
liche FuJ3e hat, dass es auf veilchen-
blauen Pfaden laufen kann, —
— hin zu dem guldenen Wunder,
dem freiwilligen Nachen und zu seinem
Herrn: das aber ist der Winzer, der mit
diamantenem Winzermesser wartet, —
— dein grower Loser, о meine Seele,
der Namenlose — dem zukunftige
Gesange erst Namen finden! Und
wahrlich, schon duftet dein Atem nach
zukunftigen Gesangen. —
— schon gluhst du und traumst,
schon trinkst du durstig an alien tiefen
Страница
221
Seite
— уже пылаешь ты и грезишь, уже
пьешь ты жадно из всех глубоких,
звонких колодцев-утешителей, уже
отдыхает твоя тоска в блаженстве
будущих песен! —
О душа моя. теперь я дал тебе все и
даже последнее свое, и мои руки
опустели из-за тебя: — в том, что я
приказал тебе петь, был последний мой дар!
За то. что я приказал тебе петь,
скажи же, скажи: кто из нас должен теперь
— благодарить? — Но еще лучше: пой
мне, пой. о душа моя! И предоставь мне
благодарить! —
Так говорил Заратустра.
Другая песнь-пляска
1
«В твои глаза заглянул я недавно, о
жизнь: золото блистало в твоих
темных, как ночь, глазах, — мое сердце
остановилось перед этой негою:
— золотой челнок блистал на ночных
водах, ныряющий, всплывающий,
манящий золотой челнок-качалка!
На мою ногу, страстно желающую
пляски, бросала ты взор смеющийся,
вопрошающий, расплавляющий, взор-
качалку:
Только дважды тронула ты свою
погремушку маленькими ручками — и
уже закачалась моя нога в страстном
желании пляски. —
Мои пятки поднимались, пальцы моих
ног прислушивались, чтобы понять тебя:
ведь у танцора уши — в пальцах ног его!
К тебе прыгнул я: ты попятилась от
прыжка моего: и навстречу мне
засвистели змейки развивающихся волос
твоих!
От тебя и от змей твоих отпрыгнул я:
и вот ты стояла уже полуобернувшись,
с глазами, полными желаний.
Косыми взглядами — учишь ты меня
кривым путям; на кривых путях
научается нога моя — коварству!
klingenden Trost-Brunnen, schon runt
deine Schwermut in der Seligkeit
zukunftiger Gesange! —
О meine Seele, nun gab ich dir alles
und auch mein letztes, und alle meine
Hande sind an dich leer geworden: —
Dass ich dich singen hiefi, siehe, das
war mein letztes!
Dass ich dich singen hie#, sprich
nun, sprich: wer von uns hat jetzt — zu
danken? — Besser aber noch: singe mir,
singe, о meine Seele! Und mich lass
danken! —
Also sprach Zarathustra.
Das andere Tanzlied
1
"In dein Auge schaute ich jungst. о
Leben: Gold sah ich in deinem Nacht-
Auge blinken, — mein Herz stand still
vor dieser Wollust:
— einen goldenen Kahn sah ich
blinken auf machtigen Gewassern,
einen sinkenden, trinkenden, wieder
winkenden goldenen Schaukel-Kahn!
Nach meinem FuJ3e, dem tanzwuti-
gen, warfst du einen Blick, einen
lachenden fragenden schmelzenden
Schaukel-Blick:
Zweimal nur regtest du deine Klapper
mit kleinen Handen - da schaukelte
schon mein FuJ3 vor Tanz-Wut. —
Meine Fersen baumten sich, meine
Zehen horchten, dich zu verstehen:
tragt doch der Tanzer sein Ohr — in
seinen Zehen!
Zu dir hin sprang ich: da flohst du
zuruck vor meinem Sprunge; und gegen
mich zungelte deines fliehenden fliegen-
den Haars Zunge!
Von dir weg sprang ich und von
deinen Schlangen: da standst du schon,
halbgewandt, das Auge voll Verlangen.
Mit krummen Blicken — lehrst du
mich krumme Bahnen; auf krummen
Bahnen lernt mein Fu£ — Tucken!
Страница
222
Seite
Я боюсь тебя вблизи, я люблю тебя
вдали: твое бегство манит меня, твое
искание останавливает меня: — я
страдаю, но чего бы охотно не вынес я
из-за тебя!
Чей холод воспламеняет, чья
ненависть соблазняет, чье бегство
связывает, чья насмешка — волнует:
— кто мог бы ненавидеть тебя,
великая, связывающая, опутывающая,
искушающая, ищущая и находящая! Кто
мог бы не любить тебя, невинная,
нетерпеливая, стремительная грешница
с глазами ребенка!
Куда влечешь ты меня теперь, чудо
мое и неукротимая моя? И вот
убегаешь ты опять от меня, милая, дикая,
неблагодарная шалунья!
Я танцую, следую по пятам за тобой.
Где ты? Дай мне руку! Или хотя бы
палец!
Здесь пещеры и заросли: мы
заблудимся! — Стой! Подожди! Разве ты не
видишь, как мелькают совы и летучие
мыши?
Ты сова! Ты летучая мышь! Ты
хочешь дразнить меня? Где мы? У собак
научилась ты так выть и лаять.
Ты мило скалишь на меня белые
зубки, твои злые глаза сверкают на меня
из-под кудрей твоих!
Какая пляска по пням и камням! Я
охотник, — хочешь ли ты быть собакой
или серной моей?
Теперь ко мне! И живее, злая
прыгунья! Вверх! И на ту сторону! — Горе!
" Прыгнув, я сам упал!
— О, смотри, как растянулся я!
смотри, дерзкая, как молю я тебя о пощаде!
Охотно пошел бы я с тобою более
приятными тропами!
— тропами любви мимо молчаливых
пестрых кустарников! Или там,
берегом озера: там плавают и танцуют:
золотые рыбки!
Ты устала теперь? Смотри: на той
стороне овцы и вечерние зори: разве
не чудо заснуть под звуки пастушьей
свирели?
Ich furchte dich Nahe, ich liebe dich
Feme: deine Flucht lockt mich, dein
Suchen stockt mich: — ich leide, aber
was litt ich um dich nicht gerne!
Deren Kalte zundet. deren Hass ver-
fuhrt, deren Flucht bindet, deren
Spott — ruhrt:
— wer hasste dich nicht, dich gro£e
Binderin, Umwinderin, Versucherin,
Sucherin, Finderin! Wer liebte dich
nicht, dich unschuldige, ungeduldige,
windseilige. kindsaugige Sunderin!
Wohin ziehst du mich jetzt. du
Ausbund und Unband? Und jetzt tliehst
du mich wieder. du su£er Wildfang und
Undank!
Ich tanze dir nach. ich folge dir auch
auf geringer Spur. Wo bist du? Gib mir
die Hand! Oder einen Finger nur!
Hier sind Hohlen und Dickichte: wir
werden uns verirren! — Halt! Steh still!
Siehst du nicht Eulen und Fledermause
schwirren?
Du Eule! Du Fledermaus! Du willst
mich affen? Wo sind wir? Von den
Hunden lerntest du dies Heulen und
Klaffen.
Du fletschest mich lieblich an mit
weiJ3en Zahnlein, deine bosen Augen
springen gegen mich aus lockichtem
Mahnlein!
Das ist ein Tanz uber Stock und
Stein: ich bin der Jager, — willst du
mein Hund oder meine Gemse sein?
Jetzt neben mir! Und geschwind, du
boshafte Springerin! Jetzt hinauf! Und
hinuber! — Wehe! Da fiel ich selber im
Springen hin!
О sieh mich liegen, du Ubermut,
und um Gnade flehn! Gerne mochte ich
mit dir — lieblichere Pfade gehn!
— der Liebe Pfade durch stille bunte
Biische! Oder dort den See entlang: da
schwimmen und tanzen Goldfische!
Du bist jetzt mude? Da druben sind
Schafe und Abendroten: ist es nicht
schon, zu schlaien, wenn Schafer floten?
Du bist so arg mude? Ich trage dich
hin, lass nur die Anne sinken! Und hast
Страница
223
Seite
Ты очень устала? Я понесу тебя туда,
опусти только руки! И если ты
чувствуешь жажду. — я бы нашел, чем напоить
тебя, но ты не хочешь этого пить! —
— О, эта проклятая змея, эта
быстрая, проворная чародейка! Куда
девалась ты? Но на своем лице чувствую я
от твоей руки два красных пятна!
Поистине, я устал быть постоянно
твоим овечьим пастухом! Для тебя,
чародейка, пел я до сих пор, теперь ты
должна для меня — кричать!
Под такт моей плетки должна ты
плясать и кричать! Я не забыл ведь о
плетке?—Нет!»—
2
Так отвечала мне жизнь и при этом
заткнула изящные уши свои:
«О Заратустра! Не щелкай так
страшно своей плеткой! Ты ведь знаешь: шум
убивает мысли, — а сейчас пришли ко
мне такие нежные мысли.
Мы оба не годимся ни для добра, ни
для зла. По ту сторону добра и зла
обрели мы остров свой и зеленый луг
свой — мы одни, вдвоем! Уже поэтому
мы должны любить друг друга!
А если мы и не любим друг друга от
всей души, — то разве следует
сердиться, что не любишь от всей души?
А что я люблю тебя и часто даже
слишком люблю, — это знаешь ты: и есть
основание у меня ревновать тебя к твоей
мудрости. Ах, эта старая безумная мудрость!
Если твоя мудрость когда-нибудь
убежит от тебя, ах! тогда и любовь моя
также быстро убежит от тебя». —
Тут жизнь задумчиво оглянулась
кругом и тихо сказала: «О Заратустра, ты
недостаточно верен мне!
Ты любишь меня далеко не так
сильно, как говоришь; я знаю, ты думаешь
о том, чтобы скоро покинуть меня.
Существует старый, тяжелый, очень
тяжелый колокол-ревун: он ревет по
ночам вплоть до самой пещеры твоей: —
du Durst, — ich hatte wohl etwas, aber
dein Mund will es nicht trinken! —
— О diese verfluchte flinke gelenke
Schlange und Schlupf-Hexe! Wo bist du
hin? Aber im Gesicht fuhle ich von dein-
er Hand zwei Tupfen und rote Klexe!
Ich bin es wahrlich rnude, immer
dein schafichter Schafer zu sein! Du
Hexe, habe ich dir bisher gesungen, nun
sollst du mir — schrein!
Nach dem Takt meiner Peitsche
sollst du mir tanzen und schrein! Ich
vergaJ3 doch die Peitsche nicht? —
Nein!" —
2
Da antwortete mir das Leben also
und hielt sich dabei die zierlichen Ohren
zu:
"O Zarathustra! Klatsche doch nicht
so furchterlich mit deiner Peitsche! Du
weiJ3t es ja: Larm mordet Gedanken, —
und eben kommen mir so zartliche
Gedanken.
Wir sind Beide zwei rechte
Tunichtgute und Tunichtbose. Jenseits
von Gut und Bose fanden wir unser
Eiland und unsre grune Wiese — wir
Zwei allein! Darum mussen wir schon
einander gut sein!
Und lieben wir uns auch nicht von
Grund aus —, muss man sich denn
gram sein, wenn man sich nicht von
Grund aus liebt?
Und dass ich dir gut bin und oft zu
gut, das weiJ3t du: und der Grund ist, dass
ich auf deine Weisheit eifersuchtig bin.
Ah, diese tolle alte Narrin von Weisheit!
Wenn dir deine Weisheit einmal
davonliefe, ach! Da liefe dir schnell auch
meine Liebe noch davon." -
Darauf blickte das Leben nachden-
klich hinter sich und um sich und sagte
leise: "O Zarathustra, du bist mir nicht
treu genug!
Du liebst mich lange nicht so sehr
wie du redest; ich weiJS, du denkst
Страница
224
Seite
— когда ты слышишь, как этот
колокол в полночь бьет часы, ты думаешь
между часом и двенадцатью о том —
— ты думаешь о том, о Заратустра, я
знаю это, чтобы скоро покинуть меня!» —
«Да, — отвечал я нерешительно, — но
ты знаешь также —» И я сказал ей
нечто на ухо, прямо в ее спутанные,
желтые, безумные пряди волос.
«Ты знаешь это, о Заратустра? Этого
никто не знает» —
И мы смотрели друг на друга и
бросали свои взоры на зеленый луг, по
которому только что пробежала вечерняя
прохлада, и оба мы плакали. — Ив тот
раз жизнь была мне милее, чем когда-
либо вся мудрость моя. —
Так говорил Заратустра.
3
Раз!
О друг, вникай!
Два!
Что полночь говорит? внимай!
Три!
«Был долог сон, —
Четыре!
Глубокий сон, развеян он: —
Пять!
Мир — глубина,
Шесть!
Глубь эта дню едва видна.
Семь!
Скорбь мира эта глубина, —
Восемь!
Но радость глубже, чем она:
Девять!
Жизнь гонит скорби тень!
Десять!
А радость рвется в вечный день, —
Одиннадцать!
В желанный вековечный день!
Двенадцать!
daran, dass du mich bald verlassen
willst.
Es gibt eine alte schwere schwere
Brumm-Glocke: die brummt Nachts bis
zu deiner Hohle hinauf: —
— horst du diese Glocke Mitternachts
die Stunde schlagen, so denkst du zwis-
chen Eins und Zwolf daran —
— du denkst daran, о Zarathustra,
ich weiJ3 es, dass du mich bald verlassen
willst!"
"Ja, antwortete ich zogernd, aber du
weiJSt es auch —" Und ich sagte ihr etwas
ins Ohr, mitten hinein zwischen ihre ver-
wirrten gelben torichten Haar-Zotteln.
Du weifi das, о Zarathustra? das
wei# niemand. —
Und wir sahen uns an und blickten
auf die grune Wiese, uber welche eben der
kuhle Abend lief, und weinten mit einan-
der. — Damals aber war mir das Leben
lieber, als je alle meine Weisheit. —
Also sprach Zarathustra.
3
Einsl
О Mensch! Gib Acht!
Zweu
Was spricht die tiefe Mitternacht?
Dreu
"Ich schlief, ich schlief —,"
Vied
"Auf tiefen Traum bin ich erwacht:-"
Funfl
"Die Welt ist tief,"
Sechsl
"Und tiefer als der Tag gedacht."
Siebenl
"Tief ist ihr Weh —,"
AcM
"Lust — tiefer noch als Herzeleid:"
Neunl
"Weh spricht: Vergeh!"
Zehnl
Страница
225
Seite
Семь печатей
(Или: песнь о «да» и «аминь»)
1
Если я прорицатель и полон того
пророческого духа, что носится над
высокой скалой между двух морей —
— носится между прошедшим и
будущим, как тяжелая туча. —
враждебный удушливым низменностям и
всему, что устало и не может ни умереть,
ни жить:
готовый к молнии в темной груди и к
лучу избавляющего света, чреватый
молниями, которые говорят «да» и
смеются, готовый к пророческим
молниеносным лучам: —
— но блажен, кто так чреват! И
поистине, кто должен некогда зажечь свет
будущего, должен долго висеть, как
тяжелая туча, на вершине скалы! —
О, как же не стремиться мне
страстно к вечности и к брачному кольцу
колец, — к кольцу возвращения!
Никогда еще не встречал я
женщины, от которой хотел бы иметь я детей,
кроме той женщины, что люблю я: ибо
я люблю тебя, о вечность!
Ибо я люблю тебя, о вечность!
2
Если гнев мой некогда разрушал
могилы, двигал пограничные столбы и
скатывал старые разбитые скрижали в
отвесную пропасть:
Если насмешка моя некогда сметала,
как сор, истлевшие слова и я
приходил, как метла для
пауков-крестовиков, и как очистительный ветер для
старых, удушливых склепов:
Если некогда сидел я, ликуя, на
месте, где погребены были старые боги,
благословляя мир. любя мир, возле
памятников старым клеветникам на
мир: —
— ибо даже церкви и могилы бога
люблю я, когда небо смотрит ясным оком
Страница
"Doch alle Lust will Ewigkeit —,"
Elf.
"— will tiefe, tiefe Ewigkeit!"
Zwolf
Die sieben Siegel
(Oder: das Ja— und Amen-Lied)
1
Wenn ich ein Wahrsager bin und
voll jenes wahrsagerischen Geistes, der
auf hohem Joche zwischen zwei Meeren
wandelt, —
zwischen Vergangenem und
Zukunftigem als schwere Wolke
wandelt, — schwulen Niederungen feind
und allem, was mude ist und nicht ster-
ben, noch leben kann.-
zum Blilze bereit im dunklen Busen
und zum erlosenden Lichtstrahle,
schwanger von Blitzen, die ja! sagen, ja!
lachen, zu wahrsagerischen
Blitzstrahlen: —
— selig aber ist der also Schwangere!
Und wahrlich, lange muss als schweres
Wetter am Berge hangen, wer einst das
Licht der Zukunft zunden soil! —
О wie sollte ich nicht nach der
Ewigkeit brunstig sein und nach dem
hochzeitlichen Ring der Ringe, — dem
Ring de Wiederkunft!
Nie noch fand ich das Weib, von dem
ich Kinder mochte, sei denn dieses
Weib, das ich lieb: denn ich liebe dich, о
Ewigkeit!
Denn ich liebe dich, о Ewigkeit!
2
Wenn mein Zorn je Graber brach,
Grenzsteine ruckle und alte Tafeln zer-
brochen in steile Tiefen rollte:
Wenn mein Hohn je vermoderte
Worte zerblies, und ich wie ein Besen
kam den Kreuzspinnen und als Fegewind
alten verdumpften Grabkammern:
Wenn ich je frohlockend sa£, wo alte
Gotter begraben liegen, weltsegnend.
Seite
сквозь разрушенные своды их; я люблю
сидеть на разрушенных церквах, как
трава и красный мак, —
О, как же не стремиться мне
страстно к вечности и к брачному кольцу
колец, — к кольцу возвращения!
Никогда еще не встречал я
женщины, от которой хотел бы иметь я детей,
кроме той женщины, что люблю я: ибо
я люблю тебя, о вечность!
Ибо я люблю тебя, о вечность!
3
Если некогда дыхание нисходило
на меня от дыхания творческого и
от той небесной необходимости,
что принуждает даже случаи
водить звездные хороводы:
Если некогда смеялся я смехом
созидающей молнии, за которой, гремя, но
с покорностью, следует долгий гром
действия:
Если некогда за божественным
столом земли играл я в кости с богами, так
что земля дрожала и трескалась,
изрытая огненные реки: —
— ибо земля есть божественный стол,
дрожащий от новых творческих слов и
от шума игральных костей: —
О, как же не стремиться мне
страстно к вечности и к брачному кольцу
колец, — к кольцу возвращения!
Никогда еще не встречал я
женщины, от которой хотел бы иметь я детей,
кроме той женщины, что люблю я: ибо
я люблю тебя, о вечность!
Ибо я люблю тебя, о вечность!
4
Если некогда одним глотком выпивал
я пенящийся кубок с пряною смесью,
где все вещи хорошо перемешаны:
Если некогда рука моя подливала
самое дальнее к самому близкому и
огонь — к духу, радость — к
страданию и самое худшее— к самому
лучшему:
weltliebend neben den denkmalen alter
Welt-Verleumder: —
— denn selbst Kirchen und Gottes-
Graber liebe ich, wenn der Himmel erst
reinen Auges durch ihre zerbrochenen
Decken blickt; gern sitze ich gleich Gras und
rotem Mohne auf zerbrochnen Kirchen —
О wie sollte ich nicht nach der
Ewigkeit brunstig sein und nach dem
hochzeitlichen Ring der Ringe, — dem
Ring de Wiederkunft!
Nie noch land ich das Weib, von dem
ich Kinder mochte, sei denn dieses Weib,
das ich lieb: denn ich liebe dich, о Ewigkeit!
Denn ich liebe dich, о Ewigkeit!
3
Wenn je ein Hauch zu mir kam vom
schopferischen Hauche und von jener
himmlischen Not, die noch Zufalle
zwingt, Sternen-Reigen zu tanzen:
Wenn ich je mit dem Lachen des
schopferischen Blitzes lachte, dem der
lange Donner der Tat grollend, aber
gehorsam nachfolgt:
Wenn ich je am Gottertisch der Erde
mit Gottern Wurfel spielte, dass die Erde
bebte und brach und Feuerflusse her-
aufschnob: —
— denn ein Gottertisch ist die Erde,
und zitternd von schopferischen neuen
Worten und Goiter-Wiirfen: —
О wie sollte ich nicht nach der
Ewigkeit brunstig sein und nach dem
hochzeitlichen Ring der Ringe, — dem
Ring de Wiederkunft!
Nie noch fand ich das Weib, von dem
ich Kinder mochte, sei denn dieses
Weib, das ich lieb: denn ich liebe dich, о
Ewigkeit!
Denn ich liebe dich, о Ewigkeit!
4
Wenn ich je vollen Zuges trank aus
jenem schaumenden Wurz— und
Mischkruge, in dem alle Dinge gut
gemischt sind:
Страница
227
Seite
Если сам я — крупинка той
избавляющей соли, что заставляет все вещи
хорошо перемешиваться в кубке для
смеси: —
— ибо бывает соль, связующая добро
со злом; и даже самое злое достойно
быть приправой и пениться в кубке: —
О, как же не стремиться мне
страстно к вечности и к брачному кольцу
колец. — к кольцу возвращения!
Никогда еще не встречал я
женщины, от которой хотел бы иметь я детей,
кроме той женщины, что люблю я ибо
я люблю тебя, о вечность!
Ибо я люблю тебя, о вечность!
5
Если я люблю море и все, что похоже
на море, и больше всего, когда оно
гневно противоречит мне:
Если есть во мне та радость искателя,
что гонит корабль к еще не открытому,
если есть в моей радости радость
мореплавателя:
Если некогда ликование мое
восклицало: «Берег исчез — теперь пали с
меня последние цепи: —
— беспредельность шумит вокруг
меня, вдали от меня блестит
пространство и время, ну что ж! вперед! старое
сердце!» —
О, как же не стремиться мне
страстно к вечности и к брачному кольцу
колец, — к кольцу возвращения!
Никогда еще не встречал я
женщины, от которой хотел бы иметь я детей,
кроме той женщины, что люблю я: ибо
я люблю тебя, о вечность!
Ибо я люблю тебя, о вечность!
6
Если добродетель моя — добродетель
танцора, и часто прыгал я обеими
ногами в золотисто-изумрудный восторг:
Если моя злоба — злоба смеющаяся,
живущая под кустами роз и под
изгородью из лилий:
Wenn meine Hand je Fernstes zum
Nachsten goss und Feuer zu Geist und
Lust zu Leid und Schlimmstes zum
Gutigsten:
Wenn ich selber ein Korn bin von
jenem erlosenden Salze, welches macht,
dass alle Dinge im Mischkruge gut sich
mischen: —
— denn es gibt ein Salz, das Gutes
mit Bosem bindet; und auch das
Boseste ist zum Wurzen wurdig und
zum letzten Oberschaumen: —
О wie sollte ich nicht nach der
Ewigkeit brunstig sein und nach dem
hochzeitlichen Ring der Ringe, — dem
Ring de Wiederkunft!
Nie noch fand ich das Weib, von dem
ich Kinder mochte, sei denn dieses
Weib, das ich lieb: denn ich liebe dich, о
Ewigkeit!
Denn ich liebe dich, о Ewigkeit!
5
Wenn ich dem Meere hold bin und
allem, was Meeres-Art ist, und am hold-
esten noch, wenn es mir zornig wider-
spricht:
Wenn jene suchende Lust in mir ist,
die nach Unentdecktem die Segel treibt,
wenn eine Seefahrer-Lust in meiner
Lust ist:
Wenn je mein Frohlocken rief: "die
Kuste schwand, — nun fiel mir die let-
zte Kette ab —
— das Grenzenlose braust um mich,
weit hinaus glanzt mir Raum und Zeit,
wohlan! wohlauf! Altes Herz!" —
О wie sollte ich nicht nach der
Ewigkeit brunstig sein und nach dem
hochzeitlichen Ring der Ringe, — dem
Ring de Wiederkunft!
Nie noch fand ich das Weib, von dem
ich Kinder mochte, sei denn dieses
Weib, das ich lieb: denn ich liebe dich, о
Ewigkeit!
Denn ich liebe dich, о Ewigkeit!
Страница
228
Seite
— ибо в смехе все злое собрано
вместе, но признано священным и
оправдано своим собственным
блаженством: —
И если в том альфа и омега моя,
чтобы все тяжелое стало легким, всякое
тело — танцором, всякий дух—
птицею: а поистине, в этом альфа и омега
моя! —
О как же не стремиться мне страстно
к вечности брачному кольцу колец, — к
кольцу возвращения!
Никогда еще не встречал я
женщины, от которой хотел бы иметь я детей,
кроме той женщины, что люблю я: ибо
я люблю тебя, о вечность!
Ибо я люблю тебя, о вечность!
7
Если некогда простирал я тихие
небеса над собою и летал на собственных
крыльях в собственные небеса свои:
Если я плавал, играя, в глубокой светлой
дали, и прилетала птица-мудрость
свободы моей: —
— ибо так говорит птица-мудрость:
«Знай, нет ни верха, ни низа! Бросайся
всюду вверх и вниз, ты, свободный от
тяжести! Пой! перестань говорить!
— разве все слова сделаны не для тех,
кто под действием тяжести? Не лгут ли
все слова тому, кто свободен от
тяжести? Пой! перестань говорить!» —
О. как же не стремиться мне
страстно к вечности и к брачному кольцу
колец, — к кольцу возвращения!
Никогда еще не встречал я
женщины, от которой хотел бы иметь я детей,
кроме той женщины, что люблю я: ибо
я люблю тебя, о вечность!
Ибо я люблю тебя, о вечность!
6
Wenn meine Tugend eines Tanzers
Tugend ist, und ich oft mit beiden FuJ3en
in gold-smaragdenes Entzucken sprang:
Wenn meine Bosheit eine lachende
Bosheit ist, heimisch unter Rosenhangen
und Ulien-Hecken:
— im Lachen namlich ist alles Bose
bei einander, aber heilig— und losge-
sprochen durch seine eigne Seligkeit: —
Und wenn das mein A und О ist.
dass alles Schwere leicht, aller Leib
Tanzer, aller Geist Vogel werde: und
wahrlich, das ist mein A und O! —
О wie sollte ich nicht nach der
Ewigkeit brunstig sein und nach dem
hochzeitlichen Ring der Ringe, — dem
Ring de Wiederkunft!
Nie noch fand ich das Weib, von dem
ich Kinder mochte, sei denn dieses Weib,
das ich lieb: denn ich liebe dich, о Ewigkeit!
Denn ich liebe dich, о Ewigkeit!
7
Wenn ich je stille Himmel uber mir
ausspannte und mit eignen Flugeln in
eigne Himmel flog:
Wenn ich spielend in tiefen Licht-Femen
schwamm, und meiner Freiheit Vogel-
Weisheit kam: —
— so aber spricht Vogel-Weisheit:
"Siehe, es gibt kein Oben, kein Unten!
Wirf dich umher, hinaus, zuruck, du
Leichter! Singe! Sprich nicht mehr!
— sind alle Worte nicht fur die
Schweren gemacht? Lugen dem
Leichten nicht alle Worte! Singe! Sprich
nicht mehr!" —
О wie sollte ich nicht nach der
Ewigkeit brunstig sein und nach dem
hochzeitlichen Ring der Ringe, — dem
Ring de Wiederkunft!
Nie noch fand ich das Weib, von dem
ich Kinder mochte, sei denn dieses
Weib, das ich lieb: denn ich liebe dich, о
Ewigkeit!
Denn ich liebe dich, о Ewigkeit!
Страница
229
Seite
Часть четвертая и последняя
Vierter und letzter Teil
Ax, где в мире совершалось больше
безумия как не среди сострадательных?
И что в мире причиняло больше
страдания как не безумие сострадательных?
Горе всем любящим у которых нет
более высокой вершины чем жалость их!
Так говорил мне однажды демон:
«Даже у бога есть свой ад: это любовь его
к людям».
И недавно я слышал, как говорил он
такие слова: «Бог умер: от
сострадания своего к людям умер бог».
«Заратустра». часть вторая
Жертва медовая
И снова бежали месяцы и годы над
душой Заратустры, и он не замечал их;
но волосы его побелели. Однажды,
когда он сидел на камне перед пещерой
своей и молча смотрел вдаль — ибо
отсюда взгляд скользил по морю и далеко
прочь, поверх вздымавшихся пучин, —
звери его задумчиво ходили вокруг
него и, наконец, остановились перед
ним.
«О Заратустра, — сказали они, — не
высматриваешь ли ты счастья
своего?» — «Что мне до счастья! — отвечал
он. — Я давно уже не стремлюсь к
счастью, я стремлюсь к своему делу.» — «О
Заратустра, — снова заговорили
звери, — это говоришь ты, как тот, кто
пресыщен добром. Разве не лежишь ты
в лазоревом озере счастья?» —
«Хитрецы, — отвечал Заратустра с улыбкой,
— как удачно выбрали вы сравнение!
Но вы знаете также, что счастье мое
тяжело и не похоже на подвижную
волну: оно гнетет меня и не отстает от
меня, прилипнув, как растопленная
смола».
Тогда звери продолжали задумчиво
ходить вокруг него и затем снова
остановились перед ним. «О Заратустра, —
сказали они, — так вот почему ты сам
становишься все желтее и темнее, хотя
Ach, wo in der Welt geschahen
grofiere Torheiten, als bei den Mitleidigen?
Und was in der Weit stiftete mehr Leid, als
die Torheiten der Mitleidigen?
Wehe alien Liebenden, die nicht noch
eine Hohe haben, welche uber ihrem
Mitleiden ist!
Also sprach der Teufel einst zu mir:
"auch Govt hat seine Holle: das ist seine
Liebe zu den Menschen."
Und jungst hone ich ihn dies Wort
sagen: "Gott ist tot; an seinem Mitleiden
mit den Menschen ist Gott gestorben."
Zarathustra, Von den Mitleidigen
Das Honig-Opfer
— Und wieder liefen Monde und
Jahre uber Zarathustras Seele, und er
achtete dessen nicht; sein Haar aber
wurde wei£. eines Tages, als er auf
einem Steine vor seiner Hohle saJ3 und
still hinausschaute, — man schaut aber
dort auf das Meer hinaus, und hinweg
uber gewundene Abgrunde — da gingen
seine Tiere nachdenklich um ihn herum
und stellten sich endlich vor ihn hin.
"O Zarathustra, sagten sie, schaust
du wohl aus nach deinem Glucke?" —
"Was liegt am Glucke! antwortete er, ich
trachte lange nicht mehr nach Glucke,
ich trachte nach meinem Werke." — "O
Zarathustra, redeten die Tiere abermals,
das sagst du als einer, der des Guten
ubergenug hat. Liegst du nicht in einem
himmelblauen See von Gluck?" — "Ihr
Schalks-Narren, antwortete Zarathustra
und lachelte, wie gut wahltet ihr das
Gleichnis! Aber ihr wisst auch, dass
mein Gluck schwer ist und nicht wie
eine flussige Wasserwelle: es drangt
mich und will nicht von mir und tut gle-
ich geschmolzenem Peche." —
Da gingen die Tiere wieder
nachdenklich um ihn herum und stellten sich
dann abermals vor ihn hin. "O
Zarathustra, sagten sie, daher also
Страница
230
Seite
волосы твои хотят казаться белыми,
похожими на лен? Смотри же, ты
сидишь в своей смоле!» — «Что говорите
вы, звери мои, — сказал Заратустра,
смеясь. — поистине, я клеветал, говоря
о смоле. Что происходит со мною,
бывает со всеми плодами которые
созревают. Это мед в моих жилах делает
мою кровь более густой и мою душу
более молчаливой». — «Должно быть, так,
о Заратустра, — отвечали звери,
приближаясь к нему. — Но не хочешь ли
ты сегодня подняться на высокую
гору? Воздух чист, и сегодня можно
видеть из мира больше, чем когда-либо».
— «Да, звери мои, — отвечал
Заратустра, — вы даете прекрасный совет, и он
мне по сердцу: я хочу сегодня
подняться на высокую гору! Но позаботьтесь,
чтобы там мед был у меня под руками,
золотой сотовый мед, желтый и белый,
хороший и свежий, как лед. Ибо
знайте, я хочу там наверху принести
жертву медовую». —
Но когда Заратустра был на
вершине, отослал он домой зверей,
провожавших его, и нашел, что теперь
он один: — тогда засмеялся он от
всего сердца, оглянулся кругом и
так говорил:
— Я говорил о жертвах и о медовых
жертвах: но это было только уловкою
речи моей и, поистине, полезным
безумием! Здесь наверху я могу говорить
уже свободнее, чем перед пещерами
отшельников и домашними
животными их.
Что говорил я о жертвах! Я расточаю,
что дарится мне, я расточитель с
тысячью рук: как бы мог я называть это —
жертвоприношением! —
И когда я хотел меда, хотел я лишь
притравы и сладкого густого сока,
которым лакомятся ворчуны-медведи и
странные, угрюмые, злые птицы:
— лучшей притравы, в какой
нуждаются охотники и рыболовы. Ибо если
мир похож на темный лес, населенный
kommt es, dass du selber immer gelber
und dunkler wirst. obschon dein Haar
weiJ3 und flachsern aussehen will? Siehe
doch, du sitzest in deinem Peche!" —
"Was sagt ihr da, meine Tiere, sagte
Zarathustra und lachte dazu. wahrlich.
ich lasterte als ich von Peche sprach. Wie
mir geschieht, so geht es alien Fruchten,
die reif werden. Es ist der Honig in meinen
Adern, der mein Blut dicker und auch
meine Seele stiller macht." — "So wird es
sein, о Zarathustra, antworteten die Tiere
und drangten sich an ihn: willst du aber
nicht heute auf einen hohen Berg steigen?
die Luft ist rein, und man sieht heute
mehr von der Welt als jemals." — "Ja.
meine Tiere, antwortete er, ihr ratet tref-
flich und mir nach dem Her/en: ich will
heute auf einen hohen Berg steigen! Aber
sorgt, dass dort Honig mir zur Hand sei.
gelber, wei£er, guter, eisfrischer Waben-
Goldhonig. Denn wisset. ich will droben
das Honig-Opfer bringen." —
Als Zarathustra aber oben auf der
Hone war, sandte er die Tiere heim, die ihn
geleitet hatten, und fand, dass er nunmehr
allein sei: — da lachte er aus ganzem
Herzen, sah sich um und sprach also:
Dass ich von Opfern sprach und
Honig-Opfern, eine List war's nur mein-
er Rede und, wahrlich, eine nutzliche
Torheit! Hier oben darf ich schon freier
reden, als vor Einsiedler-Hohlen und
Einsiedler-Haustieren.
Was opfern! Ich verschwende, was
mir geschenkt wird, ich Verschwender
mit tausend Handen: wie durfte ich das
noch — Opfern heiften!
Und als ich nach Honig begehrte,
begehrte ich nur nach Koder und suJ3em
Seime und Schleime, nach dem auch
Brummbaren und wunderliche mur-
rische bose Vogel die Zunge lecken:
— nach dem besten Koder, wie er Jagem
und Fischfangem nottut. Denn wenn die
Welt wie ein dunkler Tierwald ist und aller
wilden Jager Lustgarten, so dunkt sie mich
noch mehr und lieber ein abgrundliches
Страница
231
Seite
зверями, на сад для услады всех диких
охотников, то, по-моему, он еще
больше и скорее похож на бездонное
богатое море,
— на море, полное разноцветных рыб
и раков, из-за которого сами боги
пожелали бы стать рыболовами и
закинуть сети свои: так богат мир
странностями, большими и малыми!
Особенно человеческий мир,
человеческое море: — в него закидываю я
теперь свою золотую удочку и говорю:
разверзнись, человеческая бездна!
Разверзнись и выброси мне твоих
рыб и сверкающих раков! Своей
лучшей притравою приманиваю я сегодня
самых удивительных человеческих
рыб!
— само счастье свое закидываю я во
все страны, на восток, на юг и на
запад, чтобы видеть, много ли
человеческих рыб будет учиться дергаться и
биться на кончике счастья моего.
Пока они, закусив острые, скрытые
крючки мои, не будут вынуждены
подняться на высоту мою, самые пестрые
пескари глубин — к злейшему ловцу
человеческих рыб.
Ибо таков я от начала и до глубины,
притягивающий, привлекающий,
поднимающий и возвышающий,
воспитатель и наставник, который некогда не
напрасно говорил себе: «Стань таким,
каков ты есть!»
Пусть же люди поднимаются вверх ко
мне: ибо жду я еще знамения, что час
нисхождения моего настал, еще сам я
не умираю, как я должен, среди людей.
Поэтому жду я здесь, хитрый и
насмешливый, на высоких горах, не
будучи ни нетерпеливым, ни
терпеливым, скорее, как тот, кто разучился
даже терпению, — ибо он не «терпит»
больше.
Ибо судьба моя дает мне время: не
забыла ли она меня? Или сидит она за
большим камнем в тени и ловит мух?
И поистине, я благодарен вечной
судьбе моей, что она не гонит, не давит
reiches Meer,
— ein Meer voll bunter Fische und
Krebse, nach dem es auch Gotter
gelusten mochte, dass sie an ihm zu
Fischern wurden und zu Netz-
Auswerfern: so reich ist die Welt an
Wunderlichem, groJSem und kleinem!
Sonderlich die Menschen-Welt, das
Menschen-Meer: — nach dem werfe ich nun
meine goldene Angelrute aus und spreche:
tue dich auf, du Menschen-Abgrund!
Tue dich auf und wirf mir deine
Fische und Glitzer-Krebse zu! Mit meinem
besten Koder kodere ich mir heute die
wunderlichsten Menschen-Fische!
— mein Gluck selber werfe ich hin-
aus in alle Weiten und Femen, zwischen
Aufgang, Mittag und Niedergang, ob
nicht an meinem Glucke viele Menschen-
Fische zerrn und zappeln lernen.
Bis sie, anbeiJSend an meine spitzen
verborgenen Haken, hinauf mussen in
meine Hone, die buntesten Abgrund-
Grundlinge zu dem boshaftigsten aller
Menschen— Fischfanger.
Der namlich bin ich von Grund und
Anbeginn, ziehend, heranziehend, hin-
aufziehend, aufziehend, ein Zieher,
Zuchter und Zuchtmeister, der sich
nicht umsonst einstmals zusprach:
"Werde, der du bist!"
Also mogen nunmehr die Menschen zu
mir hinauf kommen: denn noch warte ich
der Zeichen, dass es Zeit sei zu meinem
Niedergange, noch gehe ich selber nicht
unter, wie ich muss, unter Menschen.
Dazu warte ich hier, listig und spot-
tisch auf hohen Bergen, kein
Ungeduldiger, kein Geduldiger, vielmehr
einer, der auch die Geduld verlernt hat,
— weil er nicht mehr "duldet."
Mein Schicksal namlich lasst mir
Zeit: es verga£ mich wohl? Oder sitzt es
hinter einem groJ3en Steine im Schatten
und fangt Fliegen?
Und wahrlich, ich bin ihm gut
darob, meinem ewigen Schicksale, dass
es mich nicht hetzt und drangt und mir
Zeit zu Possen lasst und Bosheiten: also
Страница
232
Seite
меня и дает мне время для шуток и
злобы: так что сегодня для рыбной ловли
поднялся я на эту высокую гору.
Ловил ли когда-нибудь человек рыб на
высоких горах? И пусть даже будет
безумием то, чего я хочу здесь наверху и
что делаю: все-таки это лучше, чем если
бы стал я там внизу торжественным,
зеленым и желтым от ожидания —
— гневно надутым от ожидания, как
завывание священной бури,
несущейся с гор, как нетерпеливец, который
кричит в долины: «Слушайте, или я
ударю вас бичом божьим!»
Не потому, чтобы я сердился на этих
негодующих: они хороши лишь для
того, чтобы мне посмеяться над ними! Я
понимаю, что нетерпеливы они, эти
большие шумящие бараны, которым
слово принадлежит сегодня или уже
никогда!
Но я и судьба моя — мы не говорим к
«сегодня», мы не говорим также к
«никогда»: у нас есть терпенье, чтобы
говорить, и время, и даже слишком
много времени. Ибо некогда он должен же
придти и не может не придти.
Кто же должен некогда придти и не
может не придти? Наш великий
случай, наше великое, далекое Царство
Человека, царство Заратустры,
которое продолжится тысячу лет. —
Далека ли еще эта даль? что мне до
этого! Она оттого не менее твердо
стоит для меня, — обеими ногами крепко
стою я на этой почве,
— на вечной основе, на твердом
вековом камне, на этой самой высокой,
самой твердой первобытной горе, где
сходятся все ветры, как у грани бурь,
вопрошая «где? откуда? куда?».
Здесь смейся, смейся, моя светлая,
здоровая злоба! С высоких гор бросай
вниз свой сверкающий, презрительный
смех! Примани мне своим сверканием
самых прекрасных человеческих рыб!
И что во всех морях принадлежит
мне, что мое и для меня во всех вещах,
— это выуди мне, это приведи на высо-
dass ich heute zu einem Fischfange auf
diesen hohen Berg stieg.
Fing wohl je ein Mensch auf hohen
Bergen Fische? Und wenn es auch eine
Torheit ist, was ich hier oben will und
treibe: besser noch dies, als dass ich da
unten feierlich wurde vor Warten und
grun und gelb —
— ein gespreitzter Zornschnauber
vor Warten, ein heiliger Heule-Sturm
aus Bergen, ein Ungeduldiger, der in die
Taler hinabruft: "Hort, oder ich peitsche
euch mit der GeiJ3el Gottes!"
Nicht dass ich solchen Zurnern
darob gram wurde: zum Lachen sind sie
mir gut genug! Ungeduldig mussen sie
schon sein, diese groJSen Larmtrommeln,
welche heute oder niemals zu Worte
kommen!
Ich aber und mein Schicksal — wir
reden nicht zum Heute, wir reden auch
nicht zum Niemals: wir haben zum
Reden schon Geduld und Zeit und
Uberzeit. Denn einst muss er doch
kommen und darf nicht vorubergehn.
Wer muss einst kommen und darf
nicht vorubergehn? Unser grower Hazar,
das ist unser gro£es femes Menschen-
Reich, das Zarathustra-Reich von
tausend Jahren —
Wie feme mag solches "Feme" sein?
was geht's mich an! Aber darum steht es
mir doch nicht minder fest —, mit beiden
Fu£en stehe ich sicher auf diesem Grunde,
— auf einem ewigen Grunde, auf
hartem Urgesteine, auf diesem hochsten
hartesten Urgebirge, zu dem alle Winde
kommen als zur Wetterscheide, fragend
nach wo? und woher? und wohinaus?
Hier lache, lache meine helle heile
Bosheit! Von hohen Bergen wirf hinab
dein glitzerndes Spott-Gelachter! Kodere
mit deinem Glitzern mir die schonsten
Menschen-Fische!
Und was in alien Meeren mir zuge-
hort, mein An-und-fur-mich in alien
Dingen — das fische mir heraus, das
fuhre zu mir herauf: des warte ich, der
boshaftigste aller Fischfanger.
Страница
233
Seite
ту мою: этого жду я, злейший из всех
ловцов рыб.
Дальше, дальше, удочка моя!
Опускайся глубже, приманка счастья
моего! Источай по каплям сладчайшую
росу свою, мед сердца моего! Впивайся,
моя удочка, в нутро всякой черной
скорби!
Смотри вдаль, глаз мой! О, как много
морей вокруг меня, сколько
зажигающихся человеческих жизней! А надо
мной — какая розовая тишина! Какое
безоблачное молчание!
Крик о помощи
На следующий день Заратустра опять
сидел на камне своем перед пещерою, в
то время как звери его блуждали по
свету, чтобы принести домой новую пишу,
— а также и новый мед: ибо Заратустра
истратил старый мед до последней
капли. Но пока он так сидел, с посохом
в руке, и рисовал свою тень на земле,
погруженный в размышление, и
поистине! не о себе и не о тени своей, — он
внезапно испугался и вздрогнул: ибо он
увидел рядом со своею тенью еще
другую тень. И едва он успел оглянуться и
быстро встать, как увидел вблизи себя
прорицателя, того самого, которого он
однажды кормил и поил за столом
своим, провозвестника великой
усталости, учившего: «Все одинаково, не стоит
ничего делать, в мире нет смысла,
знание душит». Но тем временем
изменилось лицо его: и когда Заратустра
взглянул ему в глаза, вторично
испугалось сердце его: так много дурных
предсказаний и пепельно-серых
молний пробежало по этому лицу.
Прорицатель, почувствовавший, что
произошло в душе Заратустры. провел
рукою по лицу своему, как бы желая
стереть его; то же сделал и Заратустра.
И когда они оба молча так привели
себя в порядок и подкрепили себя, они
подали друг другу руки, чтобы
показать, что желают узнать один другого.
Hinaus, hinaus, meine Angel! Hinein,
hinab, Koder meines Glucks! Traufle
deinen suJ3esten Tau, mein Herzens-
Honig! BeiJSe, meine Angel, in den Bauch
aller schwarzen Trtibsal!
Hinaus, hinaus, mein Auge! О
welche vielen Meere rings um mich,
welch dammernde Menschen-Zukunfte!
Und uber mir — welch rosenrote Stille!
Welch entwolktes Schweigen!
Der Notschrei
Des nachsten Tages saJ3 Zarathustra
wieder auf seinem Steine vor der Hohle,
wahrend die Tiere drauJ3en in der Welt
herumschweiften, dass sie neue
Nahrung heimbrachten, — auch neuen
Honig: denn Zarathustra hatte den alten
Honig bis auf das letzte Korn vertan und
verschwendet. Als er aber dermaJ3en
dasaft, mit einem Stecken in
der Hand, und den Schatten seiner
Gestalt auf der Erde abzeichnete, nach-
denkend und, wahrlich! Nicht uber sich
und seinen Schatten - da erschrak er mit
einemale und fuhr zusammen: denn er
sane neben seinem Schatten noch einen
andern Schatten. Und wie er schnell um
sich blickte und aufstand, siehe, da
stand der Wahrsager neben ihm, der
selbe, den er einstmals an seinem Tische
gespeist und getrankt hatte, der
Verkundiger der groJ3en Mudigkeit,
welcher lehrte: "Alles ist gleich, es lohnt
sich nichts. Welt ist ohne Sinn, Wissen
wiirgt." Aber sein Antlitz hatte sich
inzwischen verwandelt: und als ihm
Zarathustra in die Augen blickte, wurde
sein Herz abermals erschreckt: so viel
schlimme Verkundigungen und
aschgraue Blitze liefen uber dies Gesicht.
Der Wahrsager, der es wahrgenom-
men, was sich in Zarathustras Seele
zutrug, wischte mit der Hand uber sein
Antlitz hin, wie als ob er dasselbe wegwis-
chen wollte; desgleichen tat auch
Zarathustra. Und als beide dergestalt sich
schweigend gefasst und gekraftigt hatten,
Страница
234
Seite
«Милости просим, предсказатель
великой усталости, — сказал Заратустра,
— ты не напрасно однажды был гостем
за моим столом. Также и сегодня ешь и
пей у меня, и прости, если веселый
старик сядет за стол вместе с тобою!» —
«Веселый старик? — отвечал прорицатель,
качая головою. — Но кем бы ты ни был
или кем бы ни хотел быть, о Заратустра,
тебе недолго оставаться здесь наверху,
— твой челн скоро не будет лежать на
суше!» — «Разве я лежу на суше?» —
спросил Заратустра, смеясь. «Волны
вокруг горы твоей, — отвечал
прорицатель, — все поднимаются и
поднимаются, волны великой нищеты и печали:
скоро они поднимут челн твой и унесут
тебя отсюда.» — Заратустра молчал и
удивлялся. «Разве ты еще ничего не
слышишь? — продолжал прорицатель. —
Не доносятся ли шум и клокотанье из
глубины?» — Заратустра снова молчал и
прислушивался: тогда он услыхал
долгий, протяжный крик, который пучины
перебрасывали одна другой, ибо ни
одна из них не хотела оставить его у себя:
так гибельно звучал он.
«Роковой провозвестник, — сказал
наконец Заратустра, — это крик о
помощи, крик человека, он очевидно,
исходит из черного моря. Но что мне за
дело до человеческой беды! Последний
грех, оставленный мне, — знаешь ли
ты, как называется он?»
«Сострадание! — отвечал
прорицатель от полноты сердца и поднял обе
руки. — О Заратустра, я иду, чтобы
ввести тебя в твой последний грех!»
И едва произнесены были эти слова,
как вторично раздался крик, более
протяжный и тоскливый, чем прежде,
и уже гораздо ближе. «Слышишь?
слышишь, о Заратустра? — кричал
прорицатель. — К тебе обращен этот крик,
тебя зовет он: приходи, приходи,
приходи, время настало, нельзя терять ни
минуты!» —
Но Заратустра молчал, смущенный и
потрясенный; наконец он спросил, как
gaben sie sich die Hande, zum Zeichen.
dass sie sich wiedererkennen wollten.
"Sei mir willkommen. sagte
Zarathustra, du Wahrsager der groJ3en
Mudigkeit, du sollst nicht umsonst ein-
stmals mein Tisch— und Gastfreund
gewesen sein. Iss und trink auch heute
bei mir und vergib es, dass ein
vergnugter alter Mann mil dir zu Tische
sitzt!" — "Ein vergnugter alter Mann?
antwortete der Wahrsager, den Kopf
schuttelnd: wer du aber auch bist oder
sein willst, о Zarathustra, du bist es zum
Langsten hier Oben gewesen, — dein
Nachen soil uber kurzem nicht mehr im
Trocknen sitzen!" — "Sitze ich denn im
Trocknen?" fragte Zarathustra lachend.
— "Die Wellen um deinen Berg,
antwortete der Wahrsager, steigen und
steigen, die Wellen groj3er Not und
Trubsal: die werden bald auch deinen
Nachen heben und dich davontragen." —
Zarathustra schwieg hierauf und wun-
derte sich. — "Horst du noch nichts?
fuhr der Wahrsager fort: rauscht und
braust es nicht herauf aus der Tiefe?" —
Zarathustra schwieg abermals und
horchte: da horte er einen langen, langen
Schrei, welchen die Abgrunde sich
zuwarfen und weitergaben, denn keiner
wollte ihn behalten: so bose klang er.
"Du schlimmer Verkundiger, sprach
endlich Zarathustra, das ist ein
Notschrei und der Schrei eines
Menschen, der mag wohl aus einem
schwarzen Meere kommen. Aber was
geht mich Menschen-Not an! Meine let-
zte Sunde, die mir aufgespart blieb, —
weiJ3t du wohl, wie sie heiJ3t?"
— "Mitieidenl antwortete der Wahrsager
aus einem uberstromenden Herzen und
hob beide Hande empor - о Zarathustra, ich
komme, dass ich dich zu deiner letzten
Sunde veifuhre!" —
Und kaum waren diese Worte
gesprochen, da erscholl der Schrei
abermals, und langer und angstlicher als
vorher, auch schon viel naher. "Horst
du? Horst du, о Zarathustra? rief der
Страница
235
Seite
тот, кто колеблется в себе самом: «А кто
тот, который там зовет меня?»
«Но ты ведь знаешь его. — с
раздражением отвечал прорицатель, — зачем
же ты притворяешься? Это высший
человек взывает к тебе!»
«Высший человек? — воскликнул За-
ратустра. объятый ужасом. — Чего
хочет он? Чего хочет он? Высший
человек! Чего хочет он здесь?» — и тело его
покрылось потом.
Но прорицатель не отвечал на испуг
Заратустры, а продолжал
прислушиваться к пучине. Когда же там надолго
водворилась тишина, он оглянулся и
увидел, что Заратустра стоит
по-прежнему и дрожит.
«О Заратустра, — начал он
печальным голосом, — ты стоишь не так, как
тот. кого счастье заставляет
кружиться: ты должен будешь плясать, чтобы
не упасть навзничь.
И если бы даже ты и захотел плясать
предо мною и проделывать прыжки
свои во все стороны: все-таки никто не
мог бы сказать мне: «Смотри, вот
пляшет последний веселый человек!»
Напрасно поднимался бы на эту
вершину тот, кто искал бы его здесь: он
нашел бы пещеры и тайники для
скрывшихся, но не нашел бы ни шахт
и сокровищниц счастья, ни новых
золотых жил его.
Счастье — разве можно найти
счастье у этих, заживо погребенных и
отшельников! Неужели должен я искать
последнего счастья на блаженных
островах и далеко среди забытых морей?
Но все одинаково, не стоит ничего
делать, тщетны все поиски, не
существует больше и блаженных островов!»—
Так вздыхал прорицатель; но при
последнем вздохе его сделался
Заратустра опять светел и уверен, как тот, кто
из глубокой пропасти выходит на свет.
«Нет! Нет! Трижды нет! — воскликнул
он твердым голосом и погладил себе
бороду. — Это знаю я лучше! Сущест-
Wahrsager, dir gilt der Schrei, dich ruft
er: komm, komm, komm, es ist Zeit, es
ist hochste Zeit!" —
Zarathustra schwieg hierauf, ver-
wirrt und erschuttert; endlich fragte er,
wie einer, der bei sich selber zogert:
"Und wer ist das. der dort mich ruft?"
"Aber du wei3t es ja, antwortete der
Wahrsager heftig, was verbirgst du
dich? der hohere Mensch ist es, der nach
dir schreit!"
"Der hohere Mensch? schrie
Zarathustra von Grausen erfasst: was
will der? Was will der? der hohere
Mensch! Was will der hier?" - und seine
Haut bedeckte sich mit SchweiJ3.
Der Wahrsager aber antwortete
nicht auf die Angst Zarathustras, son-
dern horchte und horchte nach der Tiefe
zu. Als es jedoch lange Zeit dort stille
blieb, wandte er seinen Blick zuruck
und sahe Zarathustra stehn und zittern.
"O Zarathustra, hob er mit trauriger
Stimme an, du stehst nicht da wie einer,
den sein Gluck drehend macht: du wirst
tanzen mussen, dass du mir nicht
umfallst!
Aber wenn du auch vor mir tanzen
wolltest und alle deine Seitensprunge
springen: Niemand soil mir doch sagen
durfen: Siehe, hier tanzt der letzte frohe
Mensch!'
Umsonst kame einer auf diese Hohe,
der den hier suchte: Hohlen fande er
wohl und Hinter-Hohlen, Verstecke fur
Versteckte, aber nicht Glucks-Schachte
und Schatzkammern und neue Glucks-
Goldadern.
Gluck — wie fande man wohl das
Gluck bei solchen Vergrabenen und
Einsiedlern! Muss ich das letzte Gluck
noch auf gluckseligen Inseln suchen und
feme zwischen vergessenen Meeren?
Aber alles ist gleich, es lohnt sich
nichts, es hilft kein Suchen, es gibt auch
keine gluckseligen Inseln mehr!" —
Also seufzte der Wahrsager; bei
seinem letzten Seufzer aber wurde
Страница
236
Seite
вуют еще блаженные острова! Не
говори об этом, ты, вздыхающий мешок
печали!
Перестань журчать об этом, ты,
дождевое облако перед полуднем! Разве я
еще не промок от печали твоей, как
облитая водою собака?
Теперь я встряхнусь и убегу от тебя,
чтобы просохнуть: этому ты не должен
удивляться! Не кажусь ли я тебе
невежливым? Но здесь мои владения.
Что же касается твоего высшего
человека: ну что ж! я мигом поищу его в
этих лесах: оттуда раздавался крик
его. Быть может, его преследует какой-
нибудь лютый зверь.
Он в моих владениях: здесь не должно
случиться с ним несчастья! И
поистине, есть много лютых зверей у меня». —
С этими словами Заратустра хотел
уйти. Тогда сказал прорицатель: «О
Заратустра, ты — плут!
Я знаю: ты хочешь отделаться от
меня! С большим удовольствием
побежишь ты в леса и будешь охотиться на
диких зверей!
Но поможет ли это тебе? Вечером все-
таки я буду у тебя; в твоей собственной
пещере буду я сидеть, терпеливый и
тяжелый, как колода, — и поджидать
тебя!»
«Пусть будет так! — крикнул
Заратустра уходя. — И что мое в пещере моей,
принадлежит и тебе, дорогому гостю
моему!
Если же ты найдешь в ней еще мед,
ну что ж! полижи его, ты, ворчливый
медведь, и услади душу свою! Ибо к
вечеру оба мы будем веселы.
— веселы и довольны, что день этот
кончился! И ты сам должен будешь
плясать под песни мои, как ученый
медведь мой.
Ты не веришь этому? Ты качаешь
головой? Ну что ж! Ступай! Старый
медведь! Но и я — прорицатель». —
Так говорил Заратустра.
Zarathustra wieder hell und sicher,
gleich einem, der aus einem tiefen
Schlunde ans Licht kommt. "Nein!
Nein! Dreimal Nein! rief er mit starker
Stimme und strich sich den Bart —
das weij3 ich besser! Es gibt noch
gluckselige Inseln! Stille davon, du
seufzender Trauersack!
Hore davon auf zu platschern, du
Regenwolke am Vormittag! Stehe ich
denn nicht schon da. nass von deiner
Trubsal und begossen wie ein Hund?
Nun schuttle ich mich und laufe dir
davon. dass ich wieder trocken werde: dess
darfst du nicht Wunder haben! Dunke ich
dir unhoflich? Aber hier ist mein Hot.
Was aber deinen hoheren
Menschen angeht: wohlan! Ich suche
ihn flugs in jenen Waldern: daher kam
sein Schrei. vielleicht bedrangt ihn da
ein boses Tier.
Er ist in meinem Bereiche: darin soil er
mir nicht zu Schaden kommen! Und
wahrlich. es gibt viele bose Tiere bei mir." —
Mit diesen Worten wandte sich
Zarathustra zum Gehen. Da sprach der
Wahrsager: "O Zarathustra. du bist ein
Schelm!
Ich wei# es schon: du willst mich los
sein! Lieber noch laufst du in die Walder
und stellst bosen Tieren nach!
Aber was hilft es dir? Des Abends
wirst du doch mich wiederhaben, in
deiner eignen Hohle werde ich dasitzen,
geduldig und schwer wie ein Klotz —
und auf dich warten!"
"So sei's! rief Zarathustra zuruck im
Fortgehn: und was mein ist in meiner
Hohle, gehort auch dir, meinem
Gastfreunde!
Solltest du aber drin noch Honig
finden, wohlan! So lecke ihn nur auf, du
Brummbar, und versuJ3e deine Seele!
Am Abende namlich wollen wir beide
guter Dinge sein,
— guter Dinge und froh darob. dass
dieser Tag zu Ende ging! Und du selber
sollst zu meinen Liedern als mein
Tanzbar tanzen.
Страница
237
Seite
Беседа с королями
1
Заратустра не ходил еще и часу в горах
и лесах своих, как вдруг увидел он
странное шествие. Как раз по дороге, с
которой он думал спуститься, шли два
короля, украшенные коронами и красными
поясами и пестрые, как птица
фламинго: они гнали перед собой нагруженного
осла. «Чего хотят эти короли в царстве
моем?» — с удивлением проговорил
Заратустра в сердце своем и быстро
спрятался за куст. Но когда короли подошли
близко к нему, он сказал вполголоса, как
тот. кто говорит сам с собой: «Странно!
Странно! Как согласовать это? Я вижу
двух королей — и только одного осла!»
Тогда оба короля остановились,
улыбнулись, посмотрели в ту сторону,
откуда исходил голос, и затем
взглянули друг другу в лицо. «Так думают
многие и у нас, — сказал король
направо, — но не высказывают это».
Король налево пожал плечами и
ответил: «Это, должно быть, козий пастух. Или
отшельник, слишком долго живший
среди скал и деревьев. Ибо отсутствие
всякого общества тоже портит добрые нравы».
«Добрые нравы? — с негодованием и
горечью возразил другой король. — От
кого же сторонимся мы? Не от «добрых
ли нравов»? Не от нашего ли «хорошего
общества»?
Поистине, уж лучше жить среди
отшельников и козьих пастухов, чем
среди нашей раззолоченной, лживой,
нарумяненной черни, — хотя бы она и
называла себя «хорошим обществом»,
— хотя бы она называла себя
«аристократией». Но в ней все лживо и гнило
начиная от крови — благодаря
застарелым дурным болезням и еще более
дурным исцелителям.
Я предпочитаю ей и считаю лучше ее
здорового крестьянина, грубого,
хитрого, упрямого и выносливого: сегодня
это самый благородный тип.
Du glaubst nicht daran? Du schut-
telst den Kopf? Wohlan! Wohlaufl Alter
Bar! Aber auch ich — bin ein Wahrsager."
Also sprach Zarathustra.
Gesprach mit den Konigen
1
Zarathustra war noch keine Stunde
in seinen Bergen und Waldern unter-
wegs, da sahe er mit einem Male einen
seltsamen Aufzug. gerade auf dem
Wege, den er hinabwollte, kamen zwei
Konige gegangen, mit Kronen und
Purpurgurteln geschmuckt und bunt
wie Flamingo-Vogel: die trieben einen
beladenen Esel vor sich her. "Was
wollen diese Konige in meinem Reiche?"
sprach Zarathustra erstaunt zu seinem
Herzen und versteckte sich geschwind
hinter einem Busche. Als aber die
Konige bis zu ihm herankamen, sagte
er, halblaut, wie einer, der zu sich allein
redet: "Seltsam! Seltsam! Wie reimt
sich das zusammen? Zwei Konige sehe
ich — und nur einen Esel!"
Da machten die beiden Konige Halt,
lachelten, sahen nach der Stelle hin, woher
die Stimme kam, und sahen sich nachher
selber ins Gesicht. "Solcherlei denkt man
wohl auch unter uns, sagte der Konig zur
Rechten, aber man spricht es nicht aus."
Der Konig zur Linken aber zuckte
mit den Achseln und antwortete: "Das
mag wohl ein Ziegenhirt sein. Oder ein
Einsiedler, der zu lange unter Felsen
und Baumen lebte. Gar keine
Gesellschaft namlich verdirbt auch
die guten Sitten."
"Die guten Sitten? entgegnete
unwillig und bitter der andre Konig:
wem laufen wir denn aus dem Wege? 1st
es nicht den guten Sitten? Unsrer
guten Gesellschaft ?
Lieber, wahrlich, unter Einsiedlern
und Ziegenhirten als mit unserm ver-
goldeten falschen uberschminkten Pobel
Страница
238
Seite
Крестьянин сегодня лучше всех
других; и крестьянский тип должен бы
быть господином! И, однако, теперь
царство толпы, — я не позволяю себе
более обольщаться. Но толпа значит:
всякая всячина.
Толпа — это всякая всячина: в ней
все перемешано, и святой и негодяй, и
дворянин и еврей, и все животные из
Ноева ковчега.
Добрые нравы! Все у нас лживо и
гнило. Никто уже не умеет благоговеть:
этого именно мы все избегаем. Это
заискивающие, назойливые собаки, они
золотят пальмовые листья.
Отвращение душит меня, оттого что
мы, короли, сами стали поддельными,
что мы обвешаны и переодеты в
старый, пожелтевший прадедовский
блеск, что мы лишь показные медали
для глупцов и пройдох и для всех тех,
кто ведет сегодня торговлю с властью!
Мы не первые — и, однако, надо,
чтобы мы казались первыми: мы устали и
пресытились, наконец, этим обманом.
От толпы отстранились мы, от всех
этих крикунов и пишущих мух, от
запаха торгашей, от борьбы честолюбий
и от зловонного дыхания: — тьфу,
жить среди толпы,
— тьфу, среди толпы казаться
первыми! Ах, отвращение! отвращение!
отвращение! Какое значение имеем еще
мы, короли!» —
«Твоя старая болезнь возвращается к
тебе, — сказал тут король налево, —
отвращение возвращается к тебе, мой
бедный брат. Но ты ведь знаешь, кто-
то подслушивает нас».
И тотчас же вышел Заратустра из
убежища своего, откуда он с
напряженным вниманием слушал эти речи,
подошел к королям и начал так:
«Кто вас слушает, вас слушает
охотно, вы, короли, и зовется Заратустрой.
Я — Заратустра, который однажды
сказал: «Какое значение имеют еще
короли!» Простите, я обрадовался, когда вы
сказали друг другу: «Что нам до королей!»
leben, — ob er sich schon gute
GesellschafV heiJ3t,
— ob er sich schon AdeY heiJ3t. Aber
da ist alles falsch und faul, voran das
Blut, Dank alten schlechten Krankheiten
und schlechteren Heil-Kunstlern.
Der Beste und Liebste ist mir heute
noch ein gesunder Bauer, grob, listig,
hartnackig, langhaltig: das ist heute die
vornehmste Art.
Der Bauer ist heute der Beste: und
Bauern-Art sollte Herr sein! Aber es ist
das Reich des Pobels, — ich lasse mir
nichts mehr vormachen. Pobel aber, das
heij3t: Mischmasch.
Pobel-Mischmasch: darin ist alles in
allem durcheinander. Heiliger und
Hallunke und Junker und Jude und
jeglich Vieh aus der Arche Noah.
Gute Sitten! Alles ist bei uns falsch
und faul. Niemand weiJ3 mehr zu
verehren: dem gerade laufen wir davon.
Es sind suj31iche zudringliche Hunde,
sie vergolden Palmenblatter.
Dieser Ekel wurgt mich, dass vvlr
Konige selber falsch wurden, uberhangt
und verkleidet durch alten vergilbten
GroJSvater-Prunk, Schaumunzen fur die
Dummsten und die Schlauesten, und wer
heute alles mit der Macht Schacher treibt!
Wir sind nicht die ersten — und mussen
es doch bedeuten: dieser Betrugerei sind wir
endlich satt und ekel geworden.
Dem Gesindel gingen wir aus dem
Wege, alien diesen Schreihalsen und
Schreib-SchmeiJ3fliegen, dem Kramer-
Gestank, dem Ehrgeiz-Gezappel, dem ublen
Atem —: pfui, unter dem Gesindel leben,
— pfui, unter dem Gesindel die
ersten zu bedeuten! Ach, Ekel! Ekel!
Ekel! Was liegt noch an uns Konigen!" —
"Deine alte Krankheit fallt dich an,
sagte hier der Konig zur Linken, der Ekel
fallt dich an. mein armer Bruder. Aber du
wei$t es doch, es hort uns einer zu."
Sofort erhob sich Zarathustra, der zu
diesen Reden Ohren und Augen aufges-
perrt hatte, aus seinem Schlupfwinkel,
trat auf die Konige zu und begann:
Страница
239
Seite
Но здесь мое царство и мое
господство: чего могли бы вы искать в моем
царстве? Но. быть может, дорогою нашли
вы то, чего я ищу: высшего человека».
Когда короли услыхали это, они
ударили себя в грудь и сказали в один, голос:
«Мы узнаны!
Мечом этого слова рассекаешь ты
густейший мрак нашего сердца. Ты
открыл нашу скорбь, ибо, видишь ли! мы
пустились в путь, чтобы найти
высшего человека —
— человека, который выше нас: хотя
мы и короли. Ему ведем мы этого осла.
Ибо высший человек должен быть на
земле и высшим повелителем.
Нет более тяжкого несчастья во всех
человеческих судьбах, чем если
сильные земли не суть также и первые
люди. Тогда все становится лживым,
кривым и чудовищным.
И когда они бывают даже
последними и более скотами, чем людьми: тогда
поднимается и поднимается толпа в
цене и, наконец, говорит даже
добродетель толпы: «Смотри, лишь я
добродетель!» —
«Что слышал я только что? — отвечал
Заратустра. — Какая мудрость у
королей! Я восхищен, и поистине, мне
очень хочется облечь это в рифмы: —
— это будут, быть может, рифмы,
которые не годятся для ушей каждого. Я
разучился давно уже обращать
внимание на длинные уши. Ну что ж! Вперед!
(Но тут случилось, что и осел также
заговорил — он сказал отчетливо и со
злым умыслом: И-А.)
Однажды — в первый год
по Рождестве Христа —
Сивилла пьяная (не от вина) сказала:
«Горе, горе, как все ныне низко пало!
Какая всюду нищета!
Стал Рим большим публичным домом,
Пал цезарь до скота,
еврей стал — богом!»
"Der Euch zuhort, der Euch gerne
zuhort, ihr Konige, der heiftt Zarathustra.
Ich bin Zarathustra, der einst sprach:
'Was liegt noch an Konigenf Vergebt mir,
ich freute mich, als ihr zueinander sagtet:
'Was liegt an uns Konigen!'
Hier aber ist mein Reich und meine
Herrschaft: was mogt Ihr wohl in meinem
Reiche suchen? vielleicht aber fandet ihr
unterwegs, was ich suche: namlich den
hoheren Menschen."
Als dies die Konige horten, schlugen
sie sich an die Brust und sprachen mit
einem Munde: "Wir sind erkannt!
Mit dem Schwerte dieses Wortes zer-
haust du unsres Herzens dickste Finstemis.
Du entdecktest unsre Not, denn siehe! Wir
sind unterwegs, dass wir den hoheren
Menschen fanden —
— den Menschen, der hoher ist als
wir: ob wir gleich Konige sind. Ihm
fuhren wir diesen Esel zu. Der hochste
Mensch namlich soil auf Erden auch der
hochste Herr sein.
Es gibt kein harteres Ungluck in
allem Menschen-Schicksale, als wenn
die Machtigen der Erde nicht auch die
ersten Menschen sind. Da wird alles
falsch und schief und ungeheuer.
Und wenn sie gar die letzten sind
und mehr Vieh als Mensch: da steigt
und steigt der Pobel im Preise, und
endlich spricht gar die Pobel-Tugend:
"siehe, ich allein bin Tugendf —
Was horte ich eben? antwortete
Zarathustra: welche Weisheit bei
Konigen! Ich bin entzuckt, und,
wahrlich, schon gelustet's mich, einen
Reim darauf zu machen: —
— mag es auch ein Reim werden, der
nicht fur jedermanns Ohren taugt. Ich
verlernte seit langem schon die Rucksicht
auf lange Ohren. Wohlan! Wohlaufl
(Hier aber geschah es, dass auch der
Esel zu Worte kam: er sagte aber
deutlich und mit bosem Wiilen I-A.)
Einstmals — ich glaub',
im Jahr des Heiles Eins —
Страница
240
Seite
2
Короли наслаждались этими
рифмами Заратустры; но король направо
сказал: «О Заратустра, как хорошо
сделали мы, что отправились повидать
тебя!
Ибо враги твои показывали нам
образ твой в своем зеркале: там являлся
ты в образе демона с язвительной
улыбкой его; так что мы боялись тебя.
Но разве это помогло! Ты продолжал
проникать в уши и сердца наши
своими изречениями. Тогда сказали мы
наконец: «Что нам до того, как он
выглядит!»
Мы должны его слышать, его,
который учит: «Любите мир как средство к
новым войнам, и короткий мир
больше, чем долгий!»
Никто не произносил еще таких
воинственных слов: «Что хорошо?
Хорошо быть храбрым. Благо войны
освящает всякую цель».
О Заратустра, кровь наших отцов
заволновалась при этих словах в нашем
теле: это была как бы речь весны к
старым бочкам вина.
Когда мечи скрещивались с мечами,
подобно змеям с красными пятнами,
тогда жили отцы наши полною
жизнью: всякое солнце мира казалось им
бледным и холодным, а долгий мир —
приносящим позор.
Как они вздыхали, отцы наши, когда
они видели на стене совсем светлые,
притуплённые мечи! Подобно им,
жаждали они войны. Ибо меч хочет
упиваться кровью и сверкает от
желания». —
Пока короли говорили с жаром,
мечтая о счастье отцов своих, напало на За-
ратустру сильное желание посмеяться
над пылом их: ибо было очевидно, что
короли, которых он видел перед собой,
были очень миролюбивые короли, со
старыми, тонкими лицами. Но он
превозмог себя. «Ну что ж! — сказал он. —
Вот дорога, ведущая к пещере Заратус-
Sprach die Sibylle,
trunken sonder Weins:
*Weh, nun geht's schief!
Verfall! Verfall! Nie sank die Welt so tiefl
Rom sank zur Hure
und zur Huren-Bude,
Roms Caesar sank zum Vieh,
Gott selbst — ward Jude!"
2
An diesen Reimen Zarathustras wei-
deten sich die Konige; der Konig zur
Rechten aber sprach: "o Zarathustra,
wie gut taten wir, dass wir auszogen,
dich zu sehn!
Deine Feinde namlich zeigten uns
dein Bild in ihrem Spiegel: da blicktest
du mit der Fratze eines Teufels und
hohnlachend: also dass wir uns vor dir
furchteten.
Aber was halfs! Immer wieder
stachst du uns in Ohr und Herz mit
deinen Spruchen. Da sprachen wir
endlich: was liegt daran, wie er aussieht!
Wir mussen ihn horen, ihn, der lehrt
4hr sollt den Frieden lieben als Mittel zu
neuen Kriegen, und den kurzen Frieden
mehr als den langen!'
Niemand sprach je so kriegerische
Worte: 'Was ist gut? Tapfer sein ist gut.
Der gute Krieg ist's, der jede Sache heiligt/
О Zarathustra, unsrer Vater Blut
ruhrte sich bei solchen Worten in
unserm Leibe: das war wie die Rede des
Fruhlings zu alten Weinfassern.
Wenn die Schwerter durcheinander
liefen gleich rotgefleckten Schlangen, da
wurden unsre Vater dem Leben gut; alles
Friedens Sonne dunkte sie flau und lau,
der lange Frieden aber machte Scham.
Wie sie seufzten, unsre Vater, wenn
sie an der Wand blitzblanke ausgedorrte
Schwerter sahen! Denen gleich
dursteten sie nach Krieg. Ein Schwert
namlich will Blut trinken und funkelt
vor Begierde." —
— Als die Konige dergestalt mit Eifer
von dem Gluck ihrer Vater redeten und
Страница
241
Seite
тры; и пусть у сегодняшнего дня будет
долгий вечер! А теперь меня поспешно
отзывает от вас крик о помощи.
Пещере моей будет оказана честь,
если короли будут сидеть в ней и ждать:
но, конечно, долго придется вам
ждать!
Так что же! Где же учатся ждать
сегодня лучше, как не при дворах? И вся
добродетель королей, какая у них еще
осталась, — не называется ли она
сегодня уменьем ждать?» —
Так говорил Заратустра.
Пиявка
И Заратустра в раздумье продолжал
свой путь, спускаясь все ниже,
проходя по лесам и мимо болот: и как
случается с каждым, кто обдумывает
трудные вещи, наступил он нечаянно на
человека. И вот посыпались ему разом
в лицо крик от боли, два проклятья и
двадцать скверных ругательств: так
что он в испуге замахнулся палкой и
еще ударил того, на кого наступил. Но
тотчас же он опомнился: сердце его
смеялось над глупостью, только что
совершенной им.
«Прости, — сказал он человеку, на
которого наступил и который с яростью
приподнялся и сел, — прости и
выслушай прежде сравнение.
Как путник, мечтающий о далеких
вещах, нечаянно на пустынной улице
наталкивается на спящую собаку,
лежащую на солнце:
— как оба они вскакивают и
бросаются друг на друга, подобно смертельным
врагам, оба смертельно испуганные:
так случилось и с нами.
И однако! И однако — немногого
недоставало, чтобы они приласкали друг
друга, эта собака и этот одинокий!
Ведь оба они — одинокие!»
«Кто бы ты ни был, — ответил, все
еще в гневе, человек, на которого
наступил Заратустра. — ты слишком
schwatzten, uberkam Zarathustra keine
kleine Lust, ihres Eifers zu spotten: denn
ersichtlich waren es sehr friedfertige
Konige, welche er vor sich sah, solche
mit alten und feinen Gesichtern. Aber er
bezwang sich. "Wohlan! sprach er, dor-
thin fuhrt der Weg, da liegt die Hohle
Zarathustras; und dieser Tag soil einen
langen Abend haben! Jetzt aber ruft
mich eilig ein Notschrei fort von Euch.
Es ehrt meine Hohle, wenn Konige
in ihr sitzen und warten wollen: aber,
freilich, Ihr werdet lange warten
mussen!
Je nun! Was tut's! Wo lernt man
heute besser warten als an Hofen? Und
der Konige ganze Tugend, die ihnen
ubrig blieb, — hei£t sie heute nicht:
Warten- konnen?"
Also sprach Zarathustra.
Der Blutegel
Und Zarathustra ging nachdenklich
weiter und tiefer, durch Walder und vor-
bei an moorigen Grunden; wie es aber
jedem ergeht, der uber schwere Dinge
nachdenkt. so trat er unversehens dabei
auf einen Menschen. Und siehe, da
sprutzten ihm mit einem Male ein
Weheschrei und zwei Fluche und zwanzig
schlimme Schimpfworte ins Gesicht: also
dass er in seinem Schrecken den Stock
erhob und auch auf den Getretenen noch
zuschlug. Gleich darauf aber kam ihm
die Besinnung; und sein Herz lachte uber
die Torheit, die er eben getan hatte.
"Vergib, sagte er zu dem Getretenen,
der sich grimmig erhoben und gesetzt
hatte, vergib und vernimm vor allem
erst ein Gleichnis.
Wie ein Wanderer, der von fernen
Dingen traumt, unversehens auf einsamer
StraJSe einen schlafenden Hund anstosst,
einen Hund, der in der Sonne liegt:
— wie da Beide auffahren, sich
anfahren, Todfeinden gleich, diese zwei zu
Tod Erschrockenen: also erging es uns.
Страница
242
Seite
больно затрагиваешь меня и своим
сравнением, а не только своей ногою!
Смотри, разве я собака?» — и при
этих словах тот, кто сидел, поднялся и
вытащил свою голую руку из болота.
Ибо сперва он лежал, вытянувшись на
земле, скрытый и неузнаваемый, как
те, кто выслеживают болотную дичь.
«Но что с тобой, — воскликнул
испуганный Заратустра, ибо он увидел
кровь, обильно струившуюся по
обнаженной руке, — что случилось с тобой?
Не укусило ли тебя, несчастный,
какое-нибудь вредное животное?»
Обливавшийся кровью улыбнулся,
все еще продолжая сердиться. «Что
тебе за дело! — сказал он и хотел идти
дальше. — Здесь я дома и в своем
царстве. Пусть спрашивает меня кто
хочет: но всякому болвану вряд ли стану
я отвечать.»
«Ты заблуждаешься, — сказал
Заратустра с состраданием и удержал его,
— ты ошибаешься: здесь ты не у себя, а
в моем царстве, и здесь ни с кем не
должно быть несчастья.
Называй меня, впрочем, как
хочешь, — я тот, кем я должен быть. Сам
же себя называю я Заратустрой.
Ну что ж! Там вверху идет дорога к
пещере Заратустры, она недолгая, — не
хочешь ли ты у меня полечить свои раны?
Пришлось тебе плохо, несчастный, в
этой жизни: сперва укусило тебя
животное, потом — наступил на тебя
человек!» —
Но, услыхав имя Заратустры,
окровавленный преобразился. «Что со
мной! — воскликнул он. — Кто же
интересует меня еще в этой жизни, как не
этот единственный человек —
Заратустра и не это единственное животное,
живущее кровью, — пиявка?
Ради пиявки лежал я здесь на краю
этого болота, как рыболов, и уже была
моя вытянутая рука укушена десять
раз, как вдруг начинает питаться моей
кровью еще более прекрасное
животное, сам Заратустра!
Und doch! Und doch — wie wenig hat
gefehlt, dass sie einander liebkosten,
dieser Hund und dieser Einsame! Sind
sie doch beide — Einsame!"
— "Wer du auch sein magst, sagte
immer noch grimmig der Getretene, du
trittst mir auch mit deinem Gleichnis zu
nahe, und nicht nur mit deinem Fuj3e!
Siehe doch, bin ich denn ein Hund?"
— unddabei erhob sich der Sitzende
und zog seinen nackten Arm aus dem
Sumpfe. Zuerst namlich hatte er aus-
gestreckt am Boden gelegen, verborgen
und unkenntlich gleich solchen, die
einem Sumpf-Wilde auflauem.
"Aber was treibst du doch!" rief
Zarathustra erschreckt, denn er sahe,
dass uber den nackten Arm weg viel Blut
floss, — was ist dir zugestossen? Biss
dich, du Unseliger, ein schlimmes Tier?
Der Blutende lachte, immer noch
erzurnt. "Was geht's dich an! sagte er
und wollte weitergehn. Hier bin ich heim
und in meinem Bereiche. Mag mich fra-
gen, wer da will: einem Tolpel aber
werde ich schwerlich antworten."
"Du irrst, sagte Zarathustra mitleidig
und hielt inn fest, du irrst: hier bist du nicht
bei dir. sondern in meinem Reiche, und
darin soil mir Keiner zu Schaden kommen.
Nenne mich aber immerhin, wie du
willst, — ich bin, der ich sein muss. Ich
selber heijSe mich Zarathustra.
Wohlan! Dort hinauf geht der Weg
zu Zarathustras Hohle: die ist nicht
fern, — willst du nicht bei mir deiner
Wunden warten?
Es ging dir schlimm, du Unseliger,
in diesem Leben: erst biss dich das Tier,
und dann — trat dich der Mensch!" —
Als aber der Getretene den Namen
Zarathustras horte, verwandelte er sich.
"Was geschieht mir doch! rief er aus,
wer kummert mich denn noch in diesem
Leben, als dieser eine Mensch, namlich
Zarathustra, und jenes eine Tier, das
vom Blute lebt, der Blutegel?
Des Blutegels halber lag ich hier an
diesem Sumpfe wie ein Fischer, und
Страница
243
Seite
О счастье! О чудо! Да будет
благословен этот день, привлекший меня в это
болото! Да будет благословенна
лучшая, самая действительная из
кровососных банок, ныне живущих, да будет
благословенна великая пиявка
совести. Заратустра!» —
Так говорил тот, на кого наступил
Заратустра; и Заратустра радовался словам
его и их тонкой почтительности. «Кто
ты? — спросил он и протянул ему руку. —
Между нами остается еще многое, что
надо выяснить и осветить: но уже,
кажется мне. настает чистый, ясный день.»
«Я совестливый духом, — отвечал
вопрошаемый, — ив вопросах духа
трудно найти кого-либо более строгого,
более узкого и более твердого, чем я,
исключая того, у кого я учился, — самого
Заратустры.
Лучше ничего не знать, чем знать
многое наполовину! Лучше быть
глупцом на свой риск, чем мудрецом на
основании чужих мнений! Я —
доискиваюсь основы:
— что до того, велика ли она или
мала? Называется ли она болотом или
небом? Пяди основы достаточно для
меня: если только она действительно
есть основа!
— пяди основы: на ней можно стоять.
В истинном совестливости знания нет
ничего ни большого, ни малого.»
«Так ты, быть может, познающий
пиявку? — спросил Заратустра. — И ты
исследуешь пиявку до последнего
основания, ты, совестливый духом?»
«О Заратустра. — отвечал тот, на кого
наступил Заратустра, — было бы
чудовищно, если бы дерзнул я на это!
Но если что знаю я прекрасно и
досконально, так это мозг пиявки: — это
мой мир!
И это также мир! — Но прости, если
здесь говорит моя гордость, ибо здесь
нет мне равного. Поэтому и сказал я
«здесь я дома».
Сколько уже времени исследую я эту
единственную вещь, мозг пиявки, что-
schon war mein ausgehangter Arm zehn
Mai angebissen. da beiJ3t noch ein
schonerer Igel nach meinem Blute,
Zarathustra selber!
О Gluck! О Wunder! Gelobt sei dieser
Tag, der mich in diesen Sumpf lockte!
Gelobt sei der beste lebendigste
Schropfkopf, der heut lebt, gelobt sei der
groJSe Gewissens-Blutegel Zarathustra!" —
Also sprach der Getretene; und
Zarathustra freute sich uber seine Worte
und ihre feine ehrfurchtige Art. "Wer bist
du? fragte er und reichte ihm die Hand,
zwischen uns bleibt viel aufzuklaren und
aufzuheitern: aber schon, dunkt mich,
wird es reiner heller Tag."
"Ich bin der Gewissenhafte des
Geistes, antwortete der Gefragte, und in
Dingen des Geistes nimmt es nicht
leicht einer strenger, enger und harter
als ich, ausgenommen der, von dem
ich's lernte, Zarathustra selber.
Lieber nichts wissen, als vieles halb
wissen! Lieber ein Narr sein auf eigne
Faust, als ein Weiser nach fremdem
Gutdunken! Ich — gehe auf den Grund:
— was liegt daran, ob er gro# oder
klein ist? Ob er Sumpf oder Himmel heiJ3t?
eine Hand breit Grund ist mir genug: wenn
er nur wirklich Grund und Boden ist!
— eine Hand breit Grund: darauf
kann man stehn. In der rechten Wissen-
Gewissenschaft gibt es nichts GroJ3es
und nichts Kleines."
"So bist du vielleicht der Erkenner
des Blutegels? fragte Zarathustra; und
du gehst dem Blutegel nach bis auf die
letzten Grunde, du Gewissenhafter?"
"O Zarathustra, antwortete der
Getretene, das ware ein Ungeheures,
wie durfte ich mich dessen unterfangen!
Wess ich aber Meister und Kenner
bin, das ist des Blutegels Hirn: — das ist
meine Welt!
Und es ist auch eine Welt! Vergib
aber, dass hier mein Stolz zu Worte
kommt, denn ich habe hier nicht meines
Gleichen. Darum sprach ich hier bin
ich heim/
Страница
244
Seite
бы скользкая истина не ускользнула от
меня! Здесь мое царство!
— ради этого отбросил я все
остальное, ради этого стал я равнодушен ко
всему остальному; и рядом со знанием
моим простирается черное невежество
мое.
Совестливость духа моего требует от
меня, чтобы знал я что-нибудь одно, а
остальное не знал: мне противны все
половинчатые духом, все туманные,
порхающие и мечтательные.
Где кончается честность моя, я слеп
и хочу быть слепым. Но где я хочу
знать, хочу я также быть честным, а
именно суровым, строгим, узким,
жестким и неумолимым.
Когда сказал ты однажды, о Зарату-
стра: «Дух есть жизнь, которая убивает
самое жизнь», это соблазнило и
привело меня к учению твоему. И поистине,
собственною кровью умножил я себе
собственное знание!»
«Как доказывает очевидность», —
перебил Заратустра; потому что кровь
все еще текла по обнаженной руке
совестливого духом. Ибо десять пиявок
впились в нее.
«О странный товарищ, сколь многому
научает меня эта очевидность, т. е. ты
сам! И, быть может, не все следовало
бы мне влить в твои строгие уши!
Ну что ж! Расстанемся здесь! Но мне
очень хотелось бы опять встретиться с
тобой. Там вверху идет дорога к пещере
моей: сегодня ночью будешь ты там
желанным гостем моим!
Мне хотелось бы также полечить тело
твое, на которое наступил ногой
Заратустра: об этом я подумаю. А теперь
меня поспешно отзывает от тебя крик
о помощи.» —
Так говорил Заратустра.
Wie lange gene ich schon diesem
einen nach, dem Hirn des Blutegels, dass
die schlupfrige Wahrheit mir hier nicht
mehr entschlupfe! Hier ist mein Reich!
* — darob warf ich alles Andere fort,
darob wurde mir alles. andre gleich; und
dicht neben meinem Wissen lagert mein
schwarzes Unwissen.
Mein Gewissen des Geistes will es so
von mir, dass ich eins wei£ und sonst
alles nicht weiJ3: es ekelt mich aller
Halben des Geistes, aller Dunstigen,
Schwebenden, Schwarmerischen.
Wo meine Redlichkeit aufhort, bin
ich blind und will auch blind sein. Wo
ich aber wissen will, will ich auch
redlich sein, namlich hart, streng, eng,
grausam, unerbittlich.
Dass du einst sprachst, о
Zarathustra: Geist ist das Leben, das
selber ins Leben schneidet/ das fuhrte
und verfuhrte mich zu deiner Lehre.
Und, wahrlich, mit eignem Blute mehrte
ich mir das eigne Wissen!"
— "Wie der Augenschein lehrt," fiel
Zarathustra ein; denn immer noch floss
das Blut an dem nackten Arme des
Gewissenhaften herab. Es hatten
namlich zehn Blutegel sich in denselben
eingebissen.
"O du wunderlicher Gesell, wie viel
lehrt mich dieser Augenschein da,
namlich du selber! Und nicht alles durfte ich
vielleicht in deine strengen Ohren
gieJ3en!
Wohlan! So scheiden wir hier! Doch
mochte ich gerne dich wiederfinden.
Dort hinauf fuhrt der Weg zu meiner
Hohle: heute Nacht sollst du dort mein
lieber Gast sein!
Gerne mochte ich's auch an deinem
Leibe wieder gut machen, dass
Zarathustra dich mit Fuften trat:
daruber denke ich nach. Jetzt aber ruft
mich ein Notschrei eilig fort von dir."
Also sprach Zarathustra.
Страница
245
Seite
Чародей
Der Zauberer
Но когда Заратустра обогнул скалу, он
увидел внизу, недалеко от себя, на
ровной дороге человека, который трясся,
как беснующийся, и, наконец, бросился
животом на землю. «Стой! — сказал
тогда Заратустра в сердце своем. — Должно
быть, это высший человек, от него
исходил этот мучительный крик о помощи,
— я посмотрю, нельзя ли помочь ему.»
Подбежав к месту, где лежал на земле
человек, нашел он дрожащего старика с
неподвижными глазами; и как ни
старался Заратустра поднять его и
поставить на ноги, все усилия его были
тщетны. Даже казалось, что несчастный не
замечает, что возле него есть кто-то;
напротив, он трогательно осматривался,
как человек, покинутый целым миром и
одинокий. Наконец, поле
продолжительного дрожанья, судорог и
подергиваний начал он так горько жаловаться;
Кто в силах отогреть меня,
кто еще любит?
Горячие мне руки протяните
И пламя рдеющих углей
для сердца дайте.
Лежу бессильно я, от страха цепенея,
Как перед смертию,
когда уж ноги стынут,
Дрожа в припадках злой,
неведомой болезни
И трепеща под острыми концами
Твоих холодных, леденящих стрел.
За мной охотишься ты, мысли дух,
Окутанный, ужасный, безымянный —
Охотник из-за туч! —
Как молниею, поражен я глазом,
Насмешливо из темноты смотрящим!
И так лежу я, извиваясь,
Согнувшись, мучаясь,
постигнутый всеми
Мученьями, что на меня наслал ты,
Безжалостный охотник,
Неведомый мне бог! —
Als aber Zarathustra um einen Felsen
herumbog, da sane er, nicht weit unter
sich, auf dem gleichen Wege, einen
Menschen, der die Glieder warf wie ein
Tobsuchtiger und endlich bauchlings zur
Erde niedersturzte. "Halt! sprach da
Zarathustra zu seinem Herzen, der dort
muss wohl der hohere Mensch sein, von
ihm kam jener schlimme Notschrei, — ich
will sehn, ob da zu helfen ist." Als er aber
hinzulief, an die Stelle, wo der Mensch auf
dem Boden lag, fand er einen zitternden
alten Mann mit stieren Augen; und wie
sehr sich Zarathustra muhte, dass er ihn
aufrichte und wieder auf seine Beine
stelle, es war umsonst. Auch schien der
Ungluckliche nicht zu merken, dass
jemand um ihn sei; vielmehr sah er sich
immer mit riihrenden Gebarden um, wie
ein von aller Welt Verlassener und
Vereinsamter. Zuletzt aber, nach vielem
Zittern, Zucken und Sich-zusammen-
Krummen, begann er also zu jammern;
Wer warmt mich, wer liebt mich noch?
Gebt hei£e Hande!
Gebt Herzens-Kohlenbecken!
Hingestreckt, schaudernd,
Halbtotem gleich,
dem man die FuJ3e warmt —
Geschuttelt, ach!
von unbekannten Fiebern,
Zitternd vor spitzen eisigen
Frost-Pfeilen,
Von dir gejagt, Gedanke!
Unnennbarer! Verhullter! Entsetzlicher!
Du Jager hinter Wolken!
Darniedergeblitzt von dir,
Du hohnisch Auge, das mich aus
Dunklem anblickt;
— so liege ich,
Biege mich, winde mich, gequalt
Von alien ewigen Martern,
Getroffen
Von dir, grausamster Jager,
Страница
246
Seite
Рази же глубже,
Еще раз попади в меня и сердце
Разбей и проколи!
Но для чего ж теперь
Тупыми стрелами меня терзать?
Зачем опять ты смотришь на меня.
Ненасытимый муками людскими,
Молниеносным и злорадным
бога взглядом?
Да, убивать не хочешь ты,
А только мучить, мучить хочешь!
Зачем тебе, зачем мое мученье,
Злорадный, незнакомый бог?
Я вижу, да!
В полночный час
подкрался ты ко мне.
Скажи ж, чего ты хочешь?
Меня теснишь и давишь ты,
И, право, чересчур уж близко!
Ты слушаешь дыхание мое,
Подслушиваешь сердца ты биенье, —
Да ты ревнуешь!
Но к кому ж ревнуешь?
Прочь, прочь! Куда —
Пробраться затеваешь ты?
Ты в сердце самое
проникнуть хочешь,
В заветнейшие помыслы
проникнуть!
Бесстыдный, ты чужой мне, вор!
Что хочешь выкрасть ты себе на долю
И что подслушать хочется тебе?
Что хочешь выпытать ты от меня,
мучитель?
Божественный палач!
Не должен ли уж, как собака, я
Валяться пред тобой, хвостом виляя
И отдаваясь, вне себя от страсти,
Тебе в любви виляньем
признаваться?
Напрасно трудишься,
Рази сильней!
Какой укол ужасный!
Нет, не ищейка я тебе — твоя добыча,
Безжалостный охотник,
Я пленник гордый твой,
За облаками скрывшийся разбойник!
Du unbekannter — Gott!
Triff tiefer,
Triff einmal noch!
Zerstich, zerbrich dies Herz!
Was soil dies Martern
Mit zahnestumpfen Pfeilen?
Was blickst du wieder,
der Menschen-Qual nicht mude,
Mit schadenfrohen
Gotter-Blitz-Augen?
Nicht toten willst du,
Nur martern, martern?
Wozu — mich martern,
Du schadenfroher
unbekannter Gott? —
Haha! Du schleichst heran?
Bei solcher Mitternacht
Was willst du? Sprich!
Du drangst mich, druckst mich —
Ha! schon viel zu nahe!
Weg! Weg!
Du horst mich atmen,
Du behorchst mein Herz,
Du Eifersuchtiger —
Worauf doch eifersuchtig?
Weg! Weg! Wozu die Leiter?
Willst du hinein.
Ins Herz,
Einsteigen. in meine heimlichsten
Gedanken einsteigen?
Schamloser! Unbekannter — Dieb!
Was willst du dir erstehlen,
Was willst du dir erhorchen,
Was willst du dir erfoltern,
Du Folterer!
Du — Henker-Gott!
Oder soil ich, dem Hunde gleich,
Vor dir mich walzen?
Hingebend, begeistert-auj3er-mir,
Dir — Liebe zuwedeln?
Umsonst! Stich weiter,
Grausamster Stachel! Nein,
Kein Hund — dein Wild nur bin ich,
Grausamster Jager!
Dein stolzester Gefangner,
Du Rauber hinter Wolken!
Страница
247
Seite
Скажи же, наконец, чего,
Чего, грабитель, от меня ты хочешь?
Как? Выкупа?
Какого же и сколько?
Потребуй много, —
так твердит мне гордость,
И кратко говори, — другой ее совет.
Так вот как? Да? Меня?
Меня ты хочешь?
Меня всецело, и всего?
А! — так зачем же
Ты мучаешь меня, глупец, при этом?
Зачем терзаешь душу униженьем?..
— Дай мне любви, кому меня согреть?
Горячую мне руку протяни
И пламя рдеющих углей
для сердца дай мне.
Мне, одинокому в своем уединеньи, —
Что ко врагам и семикратный лед,
К врагам стремиться научает.
Ты сам отдайся мне.
Необоримый враг, —
Сам — мне!
Прочь! улетел! —
Умчался прочь —
Единственный товарищ мой и враг,
Великий враг
И чуждый мне опять
Божественный палач.
Нет!
Возвратись ко мне
И с пытками твоими.
Мои все слезы льются за тобой,
И для тебя вдруг загорелся снова
Огонь последний на сердце моем.
Вернись, вернись ко мне,
мой бог, — мое страданье
И счастие последнее мое!..
2
Но тут Заратустра не мог долее
сдерживать себя, схватил свою палку и
ударил изо всех сил того, кто так горь-
Sprich endlich,
Was willst du, Wegelagerer, von mir?
Du Blitz-Verhullter!
Unbekannter! Sprich,
Was willst du, unbekannter Gott? —
Wie? Losegeld?
Was willst du Losegelds?
Verlange viel — das rat mein Stolz!
Und rede kurz — das rat mein
andrer Stolz!
Haha!
Mich — willst du? Mich?
Mich — ganz?
Haha!
Und marterst mich, Narr, der du bist,
Zermarterst meinen Stolz?
Gib Liebe mir —
wer warmt mich noch?
Wer liebt mich noch? —
gib heiJ3e Hande,
Gib Herzens-Kohlenbecken,
Gib mir, dem Einsamsten,
den Eis, ach! siebenfaches Eis
Nach Feinden selber,
Nach Feinden schmachten lehrt,
Gib, ja ergib,
Grausamster Feind,
Mir — dichl —
Davon!
Da floh er selber,
Mein letzter einziger Genoss,
Mein grower Feind,
Mein Unbekannter,
Mein Henker-Gott! —
— Nein! Komm zuruck,
Mit alien deinen Martern!
Zum Letzten aller Einsamen
О komm zuruck!
All meine Tranen-Bache laufen
Zu dir den Lauf!
Und meine letzte Herzens-Flamme —
Dir gluht sie aufl
О komm zuruck,
Mein unbekannter Gott!
Mein Schmerz!
Mein letztes Gluck!
Страница
248
Seite
ко жаловался. «Перестань, — кричал
он ему со злобным смехом, —
перестань, комедиант!
фальшивомонетчик! закоренелый лжец! Я узнаю тебя!
Я отогрею тебе ноги, злой чародей, я
хорошо умею поджаривать таких, как
ты!»
«Оставь, — сказал старик и вскочил с
земли, — не бей больше, о Заратустра!
Все это была только комедия!
В этом искусство мое; тебя самого
хотел я испытать, подвергая тебя этому
искусу! И поистине, ты разгадал меня!
Но и ты также — дал мне о себе
немалое свидетельство: ты суров, ты,
мудрый Заратустра! Суровые удары
наносишь ты своими «истинами»,
сучковатая палка твоя вынуждает у меня —
эту истину!»
«Не льсти, — отвечал Заратустра, все
еще возбужденный и мрачно глядя на
него, — ты, закоренелый фигляр! Ты
лжив: что толкуешь ты — об истине!
Ты, павлин из павлинов, ты, море
тщеславия, что разыгрывал ты предо
мною, ты, злой чародей, в кого должен
был я верить, когда ты так горько
жаловался?»
«Кающегося духом, — сказал старик,
— его — представлял я: ты сам изобрел
некогда это слово —
— поэта и чародея, обратившего
наконец дух свой против себя самого,
преображенного, который замерзает
от своего плохого знания и от своей
дурной совести.
И сознайся: нужно было много
времени, о Заратустра, прежде чем ты
заметил искусство мое и ложь мою! Ты
поверил в мое горе, когда ты держал мне
голову обеими руками, —
— я слышал, как ты горько
жаловался: «Его слишком мало любили,
слишком мало любили!» Что я так далеко
тебя обманул, этому радовалась внутри
меня злоба моя.»
«Ты, пожалуй, обманывал и более
хитрых, чем я, — сказал Заратустра
сурово, — Я не стерегусь обманщиков,
2
— Hier aber konnte sich Zarathustra
nicht langer halten, nahm seinen Stock und
schlug mit alien Kraften auf den jammern-
den los. "Halt ein! senile er ihm zu, mit
ingrimmigem Lachen, halt ein, du
Schauspieler! Du Falschmunzer! Du Lugner
aus dem Grunde! Ich erkenne dich wohl!
Ich will dir schon warme Beine
machen, du schlimmer Zauberer, ich
verstehe mich gut darauf, solchen wie
du bist — einzuheizen!"
— "Lass ab, sagte der alte Mann und
sprang vom Boden auf, schlage nicht
mehr, о Zarathustra! Ich trieb's also nur
zum Spiele!
Solcherlei gehort zu meiner Kunst;
dich selber wollte ich auf die Probe
stellen, als ich dir diese Probe gab! Und,
wahrlich, du hast mich gut durch-
schaut!
Aber auch du — gabst mir von dir
keine kleine Probe: du bist hart, du
weiser Zarathustra! Hart schlagst du zu
mit deinen ~Wahrheiten\ dein Knuttel
erzwingt von mir — diese Wahrheit!"
— "Schmeichle nicht, antwortete
Zarathustra, immer noch erregt und fin-
sterblickend, du Schauspieler aus dem
Grunde! Du bist falsch: was redest du —
von Wahrheit!
Du Pfau der Pfauen, du Meer der
Eitelkeit, was spieltest du vor mir, du
schlimmer Zauberer, an wen sollte ich
glauben, als du in solcher Gestalt jam-
mertest?"
"Den BiX6er des Geistes, sagte der
alte Mann, den — spielte ich: du selber
erfandest einst dies Wort —
— den Dichter und Zauberer, der
gegen sich selber endlich seinen Geist
wendet, den Verwandelten, der an seinem
bosen Wissen und Gewissen erfriert.
Und gesteh es nur ein: es wahrte
lange, о Zarathustra, bis du hinter
meine Kunst und Luge kamst! Du
glaubtest an meine Not, als du mir dn
Kopf mit beiden Handen hieltest, —
Страница
249
Seite
ибо неосторожным должен я быть: так
хочет судьба моя.
Но ты — должен обманывать:
настолько я знаю тебя! Слова твои всегда
должны иметь два. три. четыре
смысла! Даже то. в чем сознавался ты
сейчас, не было для меня ни достаточной
правдой, ни достаточной ложью!
Злой фальшивомонетчик, разве мог
бы ты поступать иначе! Даже болезнь
свою нарумянил бы ты, если бы нагим
показался врачу своему.
Точно так же румянил ты предо мною
ложь свою, когда говорил: «Все это
была только комедия!» Было в этом и
нечто серьезное, ибо и сам ты отчасти
такой же кающийся духом!
Я хорошо угадываю тебя: ты стал
чародеем для всех, но для себя не
осталось у тебя больше ни лжи, ни
лукавства, — ты сам перестал быть для себя
чародеем!
Ты пожинал отвращение как
единственную истину свою. Нет ни одного
правдивого слова в тебе, но еще
правдивы уста твои: правдиво отвращение,
прилипшее к устам твоим.» —
«Но кто же ты? — воскликнул тут
старый чародей надменным голосом. —
Кто смеет так говорить со мною самым
великим среди живущих ныне?» — и
зеленая молния сверкнула из его глаз
на Заратустру. Но тотчас же он
изменился и сказал с грустью:
«О Заратустра, я устал, противны
мне искусства мои, я не велик, для
чего притворяюсь я! Но — ты знаешь это,
хорошо — я искал величия!
Великого человека хотел я
представлять и убедил в этом многих: но эта
ложь была свыше сил моих. Об нее
разбиваюсь я.
О Заратустра, все ложь во мне: но что
я разбиваюсь — это правда во мне!» —
«Это делает тебе честь, — сказал
Заратустра мрачно и глядя в сторону, —
делает тебе честь, что искал ты
величия, но это же и выдает тебя. Ты не
велик.
— ich horte dich jammern 'man hat
ihn zu wenig geliebt, zu wenig geliebtf
dass ich dich soweit betrog, daruber
frohlockte inwendig meine Bosheit."
"Du magst Feinere betrogen haben
als mich, sagte Zarathustra hart. Ich bin
nicht auf der Hut vor Betrugern, ich muss
ohne Vorsicht sein: so will es mein Los.
Du aber — musst betrugen: so weit
kenne ich dich! Du musst immer zwei—
drei— vier— und funfdeutig sein! Auch
was du jetzt bekanntest, war mir lange
nicht wahr und nicht falsch genug!
Du schlimmer Falschmunzer, wie
konntest du anders! Deine Krankheit
wurdest du noch schminken, wenn du
dich deinem Arzte nackt zeigtest.
So schminktest du eben vor mir deine
Luge, als du sprachst: ich trieb's also nur
zum Spieler Es war auch Ernst darin, du
bist etwas von einem Bu£er des Geistes!
Ich errate dich wohl: du wurdest der
Bezauberer aller, aber gegen dich hast
du keine Luge und List mehr ubrig, —
du selber bist dir entzaubert!
Du erntetest den Ekel ein, als deine
eine Wahrheit. Kein Wort ist mehr an dir
acht, aber dein Mund: namlich der Ekel,
der an deinem Munde klebt." —
— "Wer bist du doch! schrie hier der
alte Zauberer mit einer trotzigen
Stimme, wer darf also zu mir reden, dem
GroJSten, der heute lebt?" — und ein
griiner Blitz schoss aus seinem Auge
nach Zarathustra. Aber gleich darauf
verwandelte er sich und sagte traurig:
"O Zarathustra, ich bin's mude, es
ekelt mich meiner Kunste, ich bin nicht
grofi, was verstelle ich mich! Aber, du
weiJSt es wohl - ich suchte nach Gr6J3e!
Einen groJ3en Menschen wollte ich
vorstellen und uberredete viele: aber
diese Luge ging uber meine Kraft. An ihr
zerbreche ich.
О Zarathustra, alles ist Luge an mir:
aber dass ich zerbreche - dies mein
Zerbrechen ist есЫГ —
"Es ehrt dich, sprach Zarathustra
duster und zur Seite niederblickend, es ehrt
Страница
250
Seite
Злой, старый чародей, это твое
лучшее и самое честное, и я чту в тебе то.
что устал ты от себя и сказал: «Я не
велик».
За это чту я тебя как кающегося
духом: даже если только на один миг, но
в этот миг был ты — правдив. Но
скажи, чего ищешь ты здесь в лесах и на
скалах моих? И если для меня лежал
ты на дороге, чего хотел ты от меня? —
— в чем искушал ты меня?» —
Так говорил Заратустра, и глаза его
сверкали. Старый чародей помолчал
немного, потом сказал он: .«Разве я
искушал тебя? Я — только ищу.
О Заратустра, я ищу кого-нибудь
правдивого, простого, справедливого,
недвусмысленного, человека честного
во всех отношениях, сосуд мудрости,
праведника знания, великого
человека!
Разве ты не знаешь этого, о
Заратустра? Я ищу Заратустру».
Тут воцарилось долгое молчание
между ними: Заратустра погрузился в
глубокое раздумье, так что даже
закрыл глаза. Но затем, возвратясь к
своему собеседнику, он схватил
чародея за руку и сказал ему вежливо и
хитро:
«Ну что ж! Туда вверх идет дорога,
там находится пещера Заратустры. В
ней можешь ты искать, кого хотел бы
ты найти.
И спроси совета у зверей моих, у орла
моего и у змеи моей: пусть помогут они
тебе искать. Но пещера моя велика.
Правда, я сам — я не видел еще
великого человека. Для великого груб еще
сегодня глаз даже самых тонких
людей. Теперь царство толпы.
Многих встречал я уже, которые
тянулись и надувались, а народ кричал:
«Вот великий человек!» Но что могут
значить все раздувательные мехи! В
конце концов воздух выйдет из них.
В конце концов лопается лягушка,
которая слишком долго надувалась: и
воздух выйдет из нее. Ткнуть в живот
dich, dass du nach GroJ3e suchtest, aber es
verrat dich auch. Du bist nicht groj3.
Du schlimmer alter Zauberer, das ist
dein Bestes und Redlichstes, was ich an
dir ehre. dass du deiner rnude wurdest
und es aussprachst: 4ch bin nicht groj3/
Darin ehre ich dich als einen BuJ3er
des Geistes: und wenn auch nur fur
einen Hauch und Husch, diesen einen
Augenblick warst du — echt.
Aber sprich, was suchst du hier in
meinen Waldern und Felsen? Und wenn
du mir dich in den Weg legtest, welche
Probe wolltest du von mir? —
— wes versuchtest du mich?" —
Also sprach Zarathustra, und seine
Augen funkelten. Der alte Zauberer
schwieg eine Weile, dann sagte er:
"Versuchte ich dich? Ich - suche nur.
О Zarathustra. ich suche einen
Echten, Rechten, Einfachen, Eindeutigen,
einen Menschen aller Redlichkeit. ein
Gefaft der Weisheit, einen Heiligen der
Erkenntnis, einen groJ3en Menschen!
Weitft du es denn nicht, о Zarathustra?
Ich suche Zarathustra."
— Und hier entstand ein langes
Stillschweigen zwischen beiden: Zarathustra
aber versank uef hinein in sich selber, also
dass er die Augen schloss. Dann aber, zu
seinem Unterredner zuruckkehrend, ergriff
er die Hand des Zauberers und sprach, voller
Artigkeit und Arglist:
"Wohlan! Dort hinauf fuhrt der Weg,
da liegt die Hohle Zarathustras. In ihr
darfst du suchen, wen du finden
mochtest.
Und frage meine Tiere um Rat,
meinen Adler und meine Schlange: die
sollen dir suchen helfen. Meine
Hohle aber ist groJ3.
Ich selber freilich — ich sah noch
keinen gro£en Menschen. Was gro£ ist,
dafur ist das Auge der Feinsten heute
grob. Es ist das Reich des Pobels.
So manchen fand ich schon, der
streckte und blahte sich, und das Volk
serine: 'Sent da, einen gro£en Menschen!'
Страница
251
Seite
надувшемуся, это называю я славной
шуткою. Слушайте, дети!
Это сегодня принадлежит толпе: кто
там знает еще, что велико и что мало!
Кто искал там успешно величия!
Только глупец: и глупцы имеют успех.
Ты ищешь великих людей, ты,
странный глупец? Кто научил тебя искать
их? Разве теперь время для этого? О
злой искатель, в чем — искушаешь ты
меня?» —
Так говорил Заратустра, утешенный
в сердце своем, и пошел, смеясь, своей
дорогою.
В отставке
Немного спустя после того как
Заратустра освободился от чародея, увидел
он опять, что кто-то сидит на дороге,
по которой он шел: это был черный,
высокий человек с тощим, бледным
лицом: он сильно раздосадовал его.
«Горе, — сказал он в сердце своем, —
вот сидит закутанная печаль, мне
кажется, она из рода священников: чего
хотят они в моем царстве?
Как! Едва избег я одного чародея: как
другой чернокнижник опять
становится мне поперек дороги, —
— какой-нибудь колдун со
сложенными руками, какой-нибудь мрачный
чудотворец божьей милостью,
какой-нибудь помазанный клеветник на мир,
чтоб черт его побрал!
Но черт никогда не бывает там, где он
был бы на месте: всегда приходит он
слишком поздно, этот проклятый
карлик и кривоножка!» —
Так сетовал Заратустра с
нетерпением в сердце своем и думал, как бы, не
глядя на черного человека,
проскользнуть мимо него: но случилось иначе.
Ибо в этот самый миг его уже увидел
сидевший: и подобно тому, кто
наталкивается на неожиданное счастье,
вскочил он и пошел навстречу Зарату-
стре.
Aber was helfen alle Blasebalge! Zuletzt
fahrt der Wind heraus.
Zuletzt platzt ein Frosch, der sich zu
lange aufblies: da fahrt der Wind heraus.
einem Geschwollnen in den Bauch
stechen, das heij3e ich eine brave Kurzweil.
Hort das, ihr Knaben!
Dies Heute ist des Pobels: wer weijS
da noch, was groJS, was klein ist! Wer
suchte da mit Gluck nach Gro£e! Ein
Narr allein: den Narren gluckt's.
Du suchst nach groJ3en Menschen,
du wunderlicher Narr? Wer lehrte's
dich? Ist heute dazu die Zeit? О du
schlimmer Sucher, was - versuchst du
mich?" —
Also sprach Zarathustra,
getrosteten Herzens, und gierig lachend
seines Wegs furba_$.
Ац#ег Dienst
Nicht lange aber, nachdem
Zarathustra sich von dem Zauberer los-
gemacht hatte, sane er wiederum jeman-
den am Wege sitzen, den er gierig, namlich
einen schwarzen langen Mann mit einem
hageren Bleichgesicht: der verdross ihn
gewaltig. "Wehe, sprach er zu seinem
Herzen, da, sitzt vermummte Trubsal, das
dunkt mich von der Art der Priester: was
wollen die in meinem Reiche?
Wie! Kaum bin ich jenem Zauberer
entronnen: muss mir da wieder ein anderer
Schwarzkunstler uber den Weg laufen, —
— irgend ein Hexenmeister mit
Handauflegen, ein dunkler Wundertater
von Gottes Gnaden, ein gesalbter Welt-
Verleumder, den der Teufel holen moge!
Aber der Teufel ist nie am Platze, wo
er am Platze ware: immer kommt er zu
spat, dieser vermaledeite Zwerg und
Klumpfu£!" —
Also fluchte Zarathustra ungeduldig in
seinem Herzen und gedachte, wie er abge-
wandten Blicks an dem schwarzen Manne
voruberschlupfe: aber siehe, es kam
anders. Im gleichen Augenblicke namlich
Страница
252
Seite
«Кто бы ты ни был, ты, странник, —
сказал он, — помоги заблудившемуся,
ищущему, старому человеку, с
которым здесь легко может случиться
несчастье!
Этот мир здесь мне чужд и далек,
даже слыхал я рычанье диких зверей; а
того, кто мог бы служить мне защитой,
уже нет.
Я искал последнего благочестивого
человека, одного святого и
отшельника, который один в лесу своем еще
ничего не слыхал о том, о чем весь мир
знает сегодня.»
«О чем же знает сегодня весь мир? —
спросил Заратустра. — Не о том ли,
что старый бог не жив более, в
которого весь мир некогда верил?»
«Ты сказал это, — отвечал
опечаленный старик. —А я служил этому
старому богу до последнего часа его.
Теперь же я вне служения, без
господина, и все-таки я не свободен, нет у
меня ни одного веселого часа, разве
только в воспоминаниях.
Для того и поднялся я на эти горы,
чтобы наконец опять устроить себе
праздник, как подобает старому папе и
отцу церкви: ибо знай, я последний
папа! — праздник благочестивых
воспоминаний и богослужений.
Но теперь он сам умер, самый
благочестивый человек, тот святой в лесу,
который постоянно славил своего бога
пением и бормотаньем.
Его самого не нашел я уже, когда я
нашел его хижину, — и двух волков в
ней, которые выли о его смерти —
ибо все звери любили его. И я убежал
оттуда.
Неужели я пришел напрасно в эти
леса и горы? Тогда решилось сердце мое
искать другого, самого благочестивого
из всех тех, кто не верят в бога, —
искать Заратустру!»
Так говорил старик и окинул острым
взглядом того, кто стоял перед ним;
Заратустра же взял руку старого папы
и рассматривал ее долго с удивлением.
hatte ihn schon der Sitzende erblickt; und
nicht unahnlich einem solchen, dem ein
unvermutetes Gluck zustosst. sprang er
auf und ging auf Zarathustra los.
"Wer du auch bist, du Wandersmann,
sprach er, hilf einem Verirrten. einem
Suchenden. einem alten Manne, der hier
leicht zu Schaden kommt!
Diese Welt hier ist mir fremd und
fern, auch horte ich wilde Tiere heulen;
und der, welcher mir hatte Schutz bieten
konnen, der ist selber nicht mehr.
Ich suchte den letzten frommen
Menschen, einen Heiligen und
Einsiedler, der allein in seinem Walde
noch nichts davon gehort hatte, was alle
Welt heute weij3."
"Was weiJ3 heute alle Welt? fragte
Zarathustra. Etwa dies, dass der alte
Gott nicht mehr lebt, an den alle Welt
einst geglaubt hat?"
"Du sagst es, antwortete der alte
Mann betrubt. Und ich diente diesem
alten Gotte bis zu seiner letzten Stunde.
Nun aber bin ich auBer Dienst, ohne
Herrn, und doch nicht frei, auch keine
Stunde mehr lustig, es sei denn in
Erinnerungen.
Dazu stieg ich in diese Berge, dass
ich endlich wieder ein Fest mir machte,
wie es einem alten Papste und Kirchen-
Vater zukommt: denn wisse, ich bin der
letzte Papst! — ein Fest frommer
Erinnerungen und Gottesdienste.
Nun aber ist er selber tot, der
frommste Mensch, jener Heilige im
Walde, der seinen Gott bestandig mit
Singen und Brummen lobte.
Ihn selber fand ich nicht mehr, als
ich seine Hutte fand, — wohl aber zwei
Wolfe darin, welche um seinen Tod heul-
ten — denn alle Tiere liebten ihn. Da lief
ich davon.
Kam ich also umsonst in diese
Walder und Berge? Da entschloss sich
mein Herz, dass ich einen anderen
suchte, den Frommsten aller derer, die
nicht an Gott glauben —, dass ich
Zarathustra suchte!"
Страница
253
Seite
«Посмотри, досточтимый, — сказал
он потом. — какая прекрасная и
длинная рука! Это рука того, кто постоянно
раздавал благословение. Но теперь
держит она того, кого ты ищешь, меня,
Заратустру.
Это — я, нечестивый Заратустра,
который говорит: кто нечестивее меня,
чтобы мог я радоваться наставлению
его?» —
Так говорил Заратустра и
пронизывал своим взором мысли и задние
мысли старого папы. Наконец тот начал:
«Кто его любил и им владел больше
всего, тот теперь и утратил его больше
всего:—
— посмотри, не сам ли я из нас двоих
теперь более нечестивый? Но кто бы
мог этому радоваться?» —
«Ты служил ему до конца, — спросил
Заратустра задумчиво, после
глубокого молчания, — ты знаешь, как он
умер? Правда ли. как говорят, что его
задушила жалость,
— что он видел, как человек висел на
кресте, и не вынес этого, так что
любовь к человеку сделалась его адом и
наконец его смертью?» —
Но старый папа ничего не ответил, а
посмотрел робко в сторону
страдальческим, мрачным взглядом.
«Оставь его, — сказал Заратустра
после долгого размышления, продолжая
смотреть старику прямо в глаза. —
Оставь его. он умер. И хотя тебе
делает честь то, что ты о мертвом говоришь
только хорошее, но ты так же хорошо
знаешь, как и я, кто он был: и что он
ходил странными путями.»
«Говоря меж трех глаз, — сказал,
повеселев, старый папа (ибо он был слеп
на один глаз), — в вопросах бога я
просвещеннее самого Заратустры — и
имею право на это.
Моя любовь служила ему долгие
годы, моя воля следовала во всем его
воле. Но хороший слуга знает все и даже
многое, что его господин скрывает от
себя самого.
Also sprach der Greis und blickte
scharfen Auges den an, welcher vor ihm
stand: Zarathustra aber ergriff die Hand
des alten Papstes und betrachtete sie
lange mit Bewunderung.
"Siehe da, du Ehrwurdiger, sagte er
dann, welche schone und lange Hand!
Das ist die Hand eines solchen, der
immer Segen ausgeteilt hat. Nun aber
halt sie den fest, welchen du suchst,
mich, Zarathustra.
Ich bin's, der gottlose Zarathustra, der
da spricht: wer ist gottloser als ich, dass
ich mich seiner Unterweisung freue?" —
Also sprach Zarathustra und durch-
bohrte mit seinen Blicken die Gedanken
und Hintergedanken des alten Papstes.
Endlich begann dieser:
"Wer ihn am meisten liebte und
besaJS, der hat ihn nun am meisten
auch verloren —:
— siehe, ich selber bin wohl von uns
Beiden jetzt der Gottlosere? Aber wer
konnte daran sich freuen!" —
"Du dientest ihm bis zuletzt, fragte
Zarathustra nachdenklich, nach einem
tiefen Schweigen, du wei£t, wie er
starb? Ist es wahr, was man spricht,
dass ihn das Mitleiden erwurgte,
— dass er es sah, wie der Mensch am
Kreuze hing, und es nicht ertrug. dass
die Liebe zum Menschen seine Holle und
zuletzt sein Tod wurde?" —
Der alte Papst aber antwortete nicht,
sondern blickte scheu und mit einem
schmerzlichen und dusteren Ausdrucke
zur Seite.
"Lass ihn fahren, sagte Zarathustra
nach einem langen Nachdenken, indem
er immer noch dem alten Manne gerade
ins Auge blickte.
Lass ihn fahren, er ist dahin. Und ob
es dich auch ehrt, dass du diesem Toten
nur Gutes nachredest, so weiJSt du so
gut als ich, wer er war: und dass er
wunderliche Wege ging."
"Unter drei Augen gesprochen, sagte
erheitert der alte Papst (denn er war auf
einem Auge blind), in Dingen Gottes bin
Страница
254
Seite
Это был скрытный бог, полный
таинственности. Поистине, даже к сыну
своему шел он не иначе как потаенным
путем. У дверей его веры стоит
прелюбодеяние.
Кто его прославляет как бога любви,
тот недостаточно высокого мнения о
самой любви. Разве этот бог не хотел
быть также судьею? Но любящий
любит по ту сторону награды и
возмездия.
Когда он был молод, этот бог с
востока, тогда был он жесток и мстителен и
выстроил себе ад, чтобы забавлять
своих любимцев.
Но наконец он состарился, стал
мягким и сострадательным, более
похожим на деда, чем на отца, и всего
больше похожим на трясущуюся старую
бабушку.
Так сидел он, поблекший, в своем
углу на печке и сокрушался о своих
слабых ногах, усталый от мира, усталый
от воли, пока наконец не задохнулся от
своего слишком большого
сострадания.» —
«Ты, старый папа, — прервал тут За-
ратустра, — видел ли ты это своими
глазами? Могло быть и так, могло быть
и иначе. Когда боги умирают, умирают
они всегда разного рода смертями.
Ну что ж! Так или иначе — он умер! Он
был не по вкусу моим ушам и глазам,
худшего не хотел бы я о нем говорить.
Я люблю все, что ясно смотрит и
правдиво говорит. Но он — ты ведь
знаешь это, ты, старый папа, — он был
немного из твоего рода, из рода
священнического — его можно было разно
понимать.
Его часто и совсем нельзя было
понять. Как же сердился он на нас, этот
дышащий гневом, что мы его плохо
понимали! Но почему же не говорил он
яснее?
И если вина была в наших ушах,
почему дал он нам уши, которые его
плохо слышали? Если была грязь в наших
ушах, кто же вложил ее туда?
ich aufgeklarter als Zarathustra selber
— und darf es sein.
Meine Liebe diente ihm lange Jahre,
mein Wille gierig allem seinen Willen
nach. Ein guter Diener aber weij3 alles,
und mancherlei auch, was sein Herr
sich selbst verbirgt.
Es war ein verborgener Gott, voller
Heimlichkeit. Wahrlich zu einem Sohne
sogar kam er nicht anders als auf
Schleichwegen. An der Tur seines
Glaubens steht der Ehebruch.
Wer ihn als einen Gott der Liebe
preist. denkt nicht hoch genug von der
Liebe selber. Wollte dieser Gott nicht auch
Richter sein? Aber der Liebende liebt jen-
seits von Lolin und Vergeltung.
Als er jung war, dieser Gott aus dem
Morgenlande, da war er hart und rach-
suchtig und erbaute sich eine Holle zum
Ergotzen seiner Lieblinge.
Endlich aber wurde er alt und weich
und murbe und mitleidig, einem
Gro£vater ahnlicher als einem Vater,
am ahnlichsten aber einer wackeligen
alten GroLBmutter.
Da saJ3 er. welk, in seinem
Ofenwinkel, harmte sich ob seiner
schwachen Beine, weltmude, willens-
mude, und erstickte eines Tags an
seinem allzugrojSen Mitleiden." —
"Du alter Papst, sagte hier
Zarathustra dazwischen. hast du das
mit Augen angesehn? Es konnte wohl so
abgegangen sein: so, und auch anders.
Wenn Gotter sterben, sterben sie immer
viele Arten Todes.
Aber wohlan! So oder so, so und so
— er ist dahin! Er ging meinen ihren
und Augen wider den Geschmack,
Schlimmeres mochte ich ihm nicht
nachsagen.
Ich liebe alles, was hell blickt und
redlich redet. Aber er - du wei£t es ja,
du alter Priester, es war etwas von dein-
er Art an ihm, von Priester-Art — er war
vieldeutig.
Er war auch undeutlich. Was hat er
uns darob gezurnt, dieser Zornschnauber,
Страница
255
Seite
Слишком многое не удавалось ему,
этому горшечнику, не доучившемуся
до конца! Но если он еще мстил своим
горшкам и творениям за то, что они
ему плохо удавались, — это было уже
грехом против хорошего вкуса.
Существует и в благочестии хороший
вкус: он говорит наконец: «Прочь с
таким богом! Лучше совсем без бога,
лучше на собственный страх устраивать
судьбу, лучше быть безумцем, лучше
самому быть богом!» —
«Что слышу я! — сказал тут старый
папа, навострив уши. — О Заратустра,
ты благочестивее, чем ты думаешь,
при таком безверии! Какой-нибудь бог
в тебе обратил тебя к твоему нечестию.
Разве не само твое благочестие больше
не дозволяет тебе верить в бога? И твоя
чрезмерная правдивость поведет тебя
еще дальше, по ту сторону добра и зла!
Посмотри, что осталось тебе? У тебя
есть глаза, руки и уста, которые от
вечности предназначены для
благословения. Благословляют не только руками.
Вблизи тебя, хотя ты и хочешь быть
самым нечестивым, я чувствую тайное
благоухание долгих благословений:
мне становится при этом хорошо и
мучительно.
Позволь мне быть твоим гостем, о
Заратустра, на одну только ночь! Нигде
на земле мне не будет теперь лучше,
чем у тебя!» —
«Аминь! Да будет так! — сказал
Заратустра с великим удивлением. — Туда
вверх ведет дорога, там находится
пещера Заратустры.
Поистине, я сам охотно проводил бы
тебя туда, досточтимый, ибо я люблю
всех благочестивых людей. Но теперь
меня поспешно отзывает от тебя крик
о помощи.
В моем царстве ни с кем не должно
быть несчастья; пещера моя хорошая
пристань. И больше всего хотел бы я
всякого, кто печалится, опять
поставить на твердую землю и на твердые
ноги.
dass wir ihn schlecht verstanden Aber
warum sprach er nicht reinlicher?
Und lag es an unsern Ohren, warum
gab er uns Ohren, die ihn schlecht
horten? War Schlamm in unsern Ohren,
wohlan! Wer legte ihn hinein?
Zu vieles missriet ihm, diesem
Topfer, der nicht ausgelernt hatte! Dass
er aber Rache an seinen Topfen und
Geschopfen nahm, dafur dass sie ihm
schlecht gerieten, — das war eine Sunde
wider den guten Geschmack.
Es gibt auch in der Frommigkeit
guten Geschmack: der sprach endlich
Tort mit einem solchen Gotte! Lieber
keinen Gott, lieber auf eigne Faust
Schicksal machen, lieber Narr sein,
lieber selber Gott sein!"
— "Was hore ich! sprach hier der
alte Papst mit gespitzten Ohren; о
Zarathustra, du bist frommer als du
glaubst, mit einem solchen Unglauben!
Irgend ein Gott in dir bekehrte dich zu
deiner Gottlosigkeit.
1st es nicht deine Frommigkeit selber,
die dich nicht mehr an einen Gott glauben
lasst? Und deine ubergroJ3e Redlichkeit
wird dich auch noch jenseits von Gut und
Bose wegfuhren!
Siehe, doch, was blieb dir aufges-
part? Du hast Augen und Hand und
Mund, die sind zum Segnen vorher bes-
timmt seit Ewigkeit. Man segnet nicht
mit der Hand allein.
In deiner Nahe, ob du schon der
Gottloseste sein willst, wittere ich einen
heimlichen Weih— und Wohlgeruch von
langen Segnungen: mir wird wohl und
wehe dabei.
Lass mich deinen Gast sein, о
Zarathustra, fur eine einzige Nacht!
Nirgends auf Erden wird es mir jetzt
wohler als bei dir!" —
"Amen! So soil es sein! sprach
Zarathustra mit grower Verwunderung,
dort hinauf fuhrt der Weg, da liegt die
Hohle Zarathustras.
Gerne, furwahr, wurde ich dich selber
dahin geleiten, du Ehrwurdiger, denn ich
Страница
256
Seite
Но кто снимет с плеч твою печаль?
Для этого я слишком слаб. Поистине,
долго придется нам ждать, пока
кто-нибудь опять воскресит тебе твоего бога.
Ибо этот старый бог не жив более: он
основательно умер.» —
Так говорил Заратустра.
Самый безобразный человек
И опять бежали ноги Заратустры по
горам и лесам, и глаза его непрестанно
искали, но нигде не видно было того,
кого искали они, кто кричал о помощи
и страдал великою скорбью. Всю
дорогу, однако, радовался он в сердце своем
и был полон признательности. «Какие
хорошие вещи, — говорил он, —
подарил мне, однако, этот день в награду за
то, что так скверно начался он! Каких
редких собеседников нашел я!
Долго придется пережевывать мне
слова их, как хорошие хлебные зерна:
и зубам моим придется беспрерывно
молоть их, пока не потекут они в душу
мою, как молоко!» —
Но когда дорога опять обогнула скалу,
сразу изменился вид местности, и
Заратустра вступил в царство смерти. Здесь
торчали черные и красные выступы скал: не
было ни травы, ни деревьев, ни пения
птиц. Ибо это была долина, которой
избегали все животные, даже хищные звери; и
только змеи одной породы —
безобразные, толстые, зеленые — состарившись,
приползали сюда умирать. Поэтому
называли пастухи эту долину Смертью змей.
Но Заратустра погрузился в мрачные
воспоминания, ибо ему казалось, что
однажды он уже стоял в этой долине. И
много тяжелого вспоминалось ему: так
что шел он все тише и тише и наконец
остановился совсем. Здесь, открыв
глаза, увидел он перед собою что-то
сидевшее на краю дороги, по виду
напоминавшее человека или почти что
человека, нечто невыразимое. И
мгновенно охватил Заратустру великий
liebe alle frommen Menschen. Aber jetzt
ruft mich eilig ein Notschrei weg von dir.
In meinem Bereiche soil mir Niemand
zu Schaden kommen; meine Hohle ist ein
guter Hafen. Und am liebsten mochte ich
jedweden Traurigen wieder auf festes
Land und feste Beine stellen.
Wer aber nahme dir deine Schwermut
von der Schulter? Dazu bin ich zu schwach.
Lange, wahrlich, mochten wir warten, bis
dir einer deinen Gott wieder aufweckt.
Dieser alte Gott namlich lebt nicht
mehr: der ist grundlich tot." —
Also sprach Zarathustra.
Der hasslichste Mensch
— Und wieder liefen Zarathustras
Fu£e durch Berge und Walder, und
seine Augen suchten und suchten, aber
nirgends war der zu sehen, welchen sie
sehn wollten, der groJ3e Notleidende und
Notschreiende. Auf dem ganzen Wege
aber frohlockte er in seinem Herzen und
war dankbar. "Welche guten Dinge,
sprach er, schenkte mir doch dieser Tag,
zum Entgelt, dass er schlimm begann!
Welche seltsamen Unterredner fand ich!
An deren Worten will ich lange nun
kauen gleich als an guten Komern; klein
soil mein Zahn sie mahlen und malmen,
bis sie mir wie Milch in die Seele fliejten!" —
Als aber der Weg wieder um einen
Felsen bog, veranderte sich mit einem
Male die Landschaft, und Zarathustra
trat in ein Reich des Todes. Hier starrten
schwarze und rote Klippen empor: kein
Gras, kein Baum, keine Vogelstimme.
Es war namlich ein Tal, welches alle
Tiere mieden, auch die Raubtiere-, nur
dass eine Art hasslicher, dicker, gruner
Schlangen, wenn sie alt wurden, hier-
her kamen, um zu sterben. Darum nan-
nten dies Tal die Hirten: Schlangen-Tod.
Zarathustra aber versank in eine
schwarze Erinnerung, derm ihm war, als
habe er schon einmal in diesem Tal ges-
tanden. Und vieles Schwere legte sich
Страница
257
Seite
стыд, что пришлось ему своими
глазами увидеть нечто подобное: покраснев
до седых волос своих, отвернулся он и
хотел уже бежать из этого несчастного
места. Вдруг мертвая пустыня
огласилась шипящими и хрипящими
звуками, поднимавшимися из самой земли,
подобно тому как ночью шипит и
хрипит вода в засорившейся
водопроводной трубе; наконец эти звуки
сложились в человеческий голос и
человеческую речь: — и она так гласила:
«Заратустра! Заратустра! Разгадай
загадку мою! Говори, говори! Что такое
месть свидетелю?
Я предостерегаю тебя, здесь
скользкий лед! Смотри, смотри, как бы
гордость твоя не сломила здесь ногу себе!
Ты считаешь себя мудрым, ты,
гордый Заратустра! Так разгадай же
загадку, ты. искусный разгадчик, —
загадку, которую представляю собою я!
Скажи: кто я]» —
Но когда Заратустра услыхал слова
эти, как думаете вы, что случилось с
душою его? Сострадание овладело им, и
вдруг он упал ниц, как дуб. долго
сопротивлявшийся многим дровосекам,
тяжело, внезапно, пугая даже тех, кто хотели
срубить его. Но вот он снова поднялся с
земли, и лицо его сделалось суровым.
«Я отлично узнаю тебя, — сказал он
голосом, звучавшим как медь, — ты
убийца бога! Пусти меня.
Ты не вынес того, кто видел тебя, —
кто всегда и насквозь видел тебя. —
самого безобразного человека! Ты
отомстил этому свидетелю!»
Так говорил Заратустра и хотел идти,
но невыразимый схватил его за край
одежды и снова стал клокотать и
подыскивать слова. «Останься! — сказал он
наконец, —
^- останься! Не проходи мимо! Я
угадал, какая секира сразила тебя: хвала
тебе, о Заратустра, что ты снова встал!
Ты угадал, я знаю это, каково тому,
кто его убил, — убийце бога. Останься!
Присядь ко мне, это не будет напрасно.
ihm uber den Sinn: also, dass er langsam
ging und immer langsamer und endlich
still stand. Da aber sahe er, als er die
Augen auftat. etwas. das am Wege sa£,
gestaltet wie ein Mensch und kaum wie
ein Mensch, etwas Unausspreehliches.
Und mil einern Schlage uberfiel
Zarathustra die groj3e Scham darob.
dass er so etwas mit den Augen angesehn
habe: errotend bis hinauf an sein weiJSes
Haar, wandte er den Blick ab und hob
den FuJ3, dass er diese schlimme Stelle
verlasse. Da aber wurde die tote Ode
laut: vom Boden auf namlich quoll es
gurgelnd und rochelnd, wie Wasser
nachts durch verstopfte Wasser-Rohren
gurgelt und rochelt: und zuletzt wurde
daraus eine Menschen-Stimme und
Menschen-Rede: — die lautete also.
"Zarathustra! Zarathustra! Rate
mein Ratsel! Sprich, sprich! Was ist die
Rache am Zeugen?
Ich locke dich zuruck, hier ist
glattes Eis! Sieh zu, sieh zu, ob dein
Stolz sieh hier nicht die Beine bricht!
Du dunks t dich weise, du stolzer
Zarathustra! So rate doch das Ratsel, du
harter Nusseknacker, — das Ratsel, das
ich bin! So sprich doch — wer bin ichr
— Als aber Zarathustra diese Worte
gehort hatte, — was glaubt ihr wohl,
dass sieh da mit seiner Seele zutrug?
das Mitleiden fiel ihn an; und er sank
mit einem Male nieder, wie ein
Eichbaum, der lange vielen
Holzschlagern widerstanden hat, —
schwer, plotzlich. zum Schrecken selber
fur die, welche ihn fallen wollten. Aber
schon stand er wieder vom Boden auf,
und sein Antlitz wurde hart.
"Ich erkenne dich wohl, sprach er
mit einer erzenen Stimme: du bist der
Morder Gottes! Lass mich gehn.
Du ertrugst den nicht, der dich
sah, — der dich immer und durch und
durch sah, du hasslichster Mensch! Du
nahmst Rache an diesem Zeugen!"
Also sprach Zarathustra und wollte
davon; aber der Unaussprechliche fasste
Страница
258
Seite
К кому же стремился я, как не к тебе?
Останься, сядь! Но не смотри на меня.
Почти этим — безобразие мое!
Они преследуют меня: теперь ты —
последнее убежище мое. Не
ненавистью своей, не погоней своей: — о, над
таким преследованием смеялся бы я,
гордился бы им и радовался ему!
Разве успех не был доселе на стороне
хорошо преследуемых? И кто хорошо
преследует, легко научится следовать
— по привычке ходить по пятам! Но от
их сострадания — от их сострадания
бегу я и прибегаю к тебе. О Заратустра,
защити меня, ты — последнее
убежище мое, ты единственный,
разгадавший меня:
— ты угадал, каково тому, кто убил
его. Останься! И если ты хочешь идти,
ты, нетерпеливый: не ходи дорогою,
какою я шел. Эта дорога плохая.
Ты сердишься, что я так долго
болтаю? Что я даю уже советы тебе? Но
знай, что это я, самый безобразный
человек,
— у которого самые большие и
тяжелые ноги. Где я шел, там дорога
плохая. Я обращаю все дороги в смерть и
позор.
Но по тому, как ты прошел молча
мимо меня, как ты покраснел, я это
видел: я узнал в тебе Заратустру.
Всякий другой бросил бы мне
милостыню свою, сострадание свое, взором
и речью. Но для этого — я
недостаточно нищий, это угадал ты, —
— для этого я слишком богат, богат
великим, ужасным, самым
безобразным и невыразимым! Твой стыд, о
Заратустра, почтил меня!
С трудом ушел я из толпы
сострадательных, — чтобы найти
единственного, который сегодня учит «сострадание
навязчиво», —тебя, о Заратустра!
— будь оно божеским, будь оно
человеческим состраданием: оно
противоречит стыду. И нежелание помочь
может быть благороднее, чем эта
услужливая добродетель.
nach einem Zipfel seines Gewandes und
begann von Neuem zu gurgeln und nach
Worten zu suchen. "Bleib!" sagte er endlich —
— "bleib! Geh nicht voruber! Ich erri-
et, welche Axt dich zu Boden schlug: Heil
dir, о Zarathustra, dass du wieder stehst!
Du errietest, ich wei£ es gut, wie
Dem zu Mute ist, der ihn totete, — dem
Murder Gottes. Bleib! Setze dich her zu
mir, es ist nicht umsonst.
Zu wem wollte ich, wenn nicht zu
dir? Bleib, setze dich! Blicke mich aber
nicht an! Ehre also — meine
Hasslichkeit!
Sie verfolgen mich: nun bist du
meine letzte Zuflucht. Nicht mit ihrem
Hasse, nicht mit ihren Haschern: — о
solcher Verfolgung wurde ich spotten
und stolz und froh sein!
War nicht aller Erfolg bisher bei den
Gut-Verfolgten? Und wer gut verfolgt,
lernt leicht folgen: — ist er doch einmal
— hinterher! Aber ihr Mitleid ist's —
— ihr Mitleid ist's, vor dem ich
fluchte und dir zufluchte. О Zarathustra,
schutze mich, du meine letzte Zuflucht,
du Einziger, der mich erriet:
— du errietest, wie dem zu Mute ist,
welcher ihn totete. Bleib! Und willst du
gehn, du Ungeduldiger: geh nicht den
Weg, den ich kam. Der Weg ist schlecht.
Zurnst du mir, dass ich zu lange
schon rede-rade-breche? dass ich schon
dir rate? Aber wisse, ich bin's, der
hasslichste Mensch,
— der auch die gro£ten schwersten
Fiifte hat. Wo ich ging, ist der Weg
schlecht. Ich trete alle Wege tot und zu
Schanden.
Dass du aber an mir vorubergingst,
schweigend: dass du errotetest, ich sah
es wohl: daran erkannte ich dich als
Zarathustra.
Jedweder andere hatte mir sein
Almosen zugeworfen, sein Mitleiden, mit
Blick und Rede. Aber dazu — bin ich
nicht Bettler genug, das errietest du —
— dazu bin ich zu reicK reich an
Gro£em, an Furchtbarem, am
Страница
259
Seite
Но сострадание называется сегодня у
всех маленьких людей самой
добродетелью: — они не умеют чтить великое
несчастье, великое безобразие,
великую неудачу.
Через головы всех их смотрю я, как
смотрит собака через спины овец,
копошащихся в стадах своих. Это
маленькие, доброшерстные,
доброжелательные, серые люди.
Как цапля, закинув голову, с
презрением смотрит поверх мелководных
прудов: так смотрю я поверх кипения
серых маленьких волн, маленьких
желаний и маленьких душ.
Давно уже дано им право, этим
маленьким людям: так что дана им
наконец и власть — теперь учат они:
«Хорошо только то, что маленькие люди
называют хорошим».
И «истиной» называется сегодня то, о
чем говорил проповедник, сам
вышедший из них. этот странный святой и
защитник маленьких людей, который
свидетельствовал о себе: «Я — истина».
Этот нескромный давно уже сделал
маленьких людей горделивыми — он,
учивший огромному заблуждению,
когда он учил: «Я — истина».
Ответили ли нескромному
когда-нибудь вежливо? — Но ты. о Заратустра,
прошел мимо него и говорил: «Нет!
Нет! Трижды нет!»
Ты предостерегал от его
заблуждения, ты первый предостерегал от
сострадания — не всех и не каждого, но
себя и подобных тебе.
Ты стыдишься стыда великих
страданий: и поистине, когда ты говоришь:
«От сострадания приближается
тяжелая туча, берегитесь, люди!» —
— Когда ты учишь: «Все созидающие
тверды, всякая великая любовь выше их
сострадания»: о Заратустра, как хорошо
кажешься ты мне изучившим знамения
времени!
Но и ты сам — остерегайся ты сам
своего сострадания! Ибо многие
находятся на пути к тебе, многие стражду-
Hasslichsten, am Unaussprechlichsten!
Deine Scham, о Zarathustra, ehrte mich!
Mit Not kam ich heraus aus dem
Gedrang der Mitleidigen, — dass ich den
Einzigen fande, der heute lehrt
Mitleiden ist zudringlich' — dich, о
Zarathustra!
— sei es eines Gottes, sei es der
Menschen Mitleiden: Mitleiden geht
gegen die Scham. Und nicht-helfen-
wollen kann vornehmer sein als jene
Tugend, die zuspringt.
Das aber heiJ3t heute Tugend selber
bei alien kleinen Leuten, das Mitleiden: —
die haben keine Ehrfurcht vor gro£em
Ungluck, vor groJ3er Hasslichkeit, vor
groJSem Missraten.
Uber diese alle blicke ich hinweg, wie
ein Hund uber die Rucken wimmelnder
Schafheerden wegblickt. Es sind kleine
wohlwollige wohlwillige graue Leute.
Wie ein Reiher verachtend uber
flache Teiche wegblickt, mit zuruck-
gelegtem Kopfe: so blicke ich uber das
Gewimmel grauer kleiner Wellen und
Willen und Seelen weg.
Zu lange hat man ihnen Recht
gegeben, diesen kleinen Leuten: so gab
man ihnen endlich auch die Macht —
nun lehren sie: gut ist nur, was kleine
Leute gut heiJ3en/
Und 'Wahrheir hei£t heute, was der
Prediger sprach, der selber aus ihnen
herkam, jener wunderliche Heilige und
Fursprecher der kleinen Leute, welcher
von sich zeugte ich — bin die Wahrheit/
Dieser Unbescheidne macht nun
lange schon den kleinen Leuten den
Kamm hoch schwellen — er, der keinen
kleinen Irrtum lehrte. als er lehrte ich
— bin die Wahrheit/
Ward einem Unbescheidnen jemals
hoflicher geantwortet? — Du aber, о
Zarathustra, gingst an ihm voruber und
sprachst: Nein! Nein! Dreimal Neinr
Du warntest vor seinem Irrtum, du
warntest als der erste vor dem Mitleiden —
nicht alle, nicht keinen, sondern dich und
deine Art.
Страница
260
Seite
щие, сомневающиеся,
отчаивающиеся, утопающие, замерзающие. —
Я предостерегаю тебя и против себя.
Ты разгадал мою лучшую, мою худшую
загадку — меня самого и то. что
свершил я. Я знаю секиру, тебя
поразившую.
Но он — должен был умереть: он
видел глазами, которые все видели, — он
видел глубины и бездны человека, весь
его скрытый позор и безобразие.
Его сострадание не знало стыда: он
проникал в мои самые грязные
закоулки. Самый любопытный,
сверхназойливый, сверхсострадательный должен
был умереть.
Он видел всегда меня: этому
свидетелю хотел я отомстить — или самому не
жить.
Бог, который все видел, не исключая
и человека: этот бог должен был
умереть! Человек не выносит, чтобы такой
свидетель жил.»
Так говорил самый безобразный
человек. Заратустра же встал и собрался
уходить: ибо его знобило до самых
внутренностей.
«Ты, невыразимый. — сказал он, —
ты предостерег меня от своего пути. В
благодарность за это хвалю я тебе мой
путь. Смотри, там вверху пещера За-
ратустры.
Моя пещера велика и глубока, и
много закоулков в ней; там находит самый
скрытный сокровенное место свое.
И поблизости есть сотни расщелин и
сотни убежищ для животных
пресмыкающихся, порхающих и прыгающих.
Ты, изгнанный, сам себя изгнавший,
ты не хочешь жить среди людей и
человеческого сострадания? Ну что ж,
делай, как я!
Так научишься ты у меня; только тот,
кто действует, учится.
И прежде всего разговаривай с
моими животными! Самое гордое
животное и самое умное животное — пусть
будут для нас обоих верными
советчиками!» —
Du schamst dich an der Scham des
groJ3en Leidenden; und wahrlich, wenn du
sprichst von dem Mitleiden her kommt eine
gro£e Wolke, habt acht. ihr Menschen!"
— wenn du lehrst alle Schaflenden
sind hart, alle groJSe Liebe ist uber ihrem
Mitleiden": о Zarathustra, wie gut dunkst
du mich eingelernt auf Wetter-Zeichen!
Du selber aber — warne dich selber
auch vor deinem Mitleiden! Denn viele
sind zu dir unterwegs, viele Leidende.
Zweifelnde, Verzweifelnde, Ertrinkende,
Frierende —
Ich warne dich auch vor mir. Du
errietest mein bestes, schlimmstes
Ratsel, mich selber und was ich tat. Ich
kenne die Axt, die dich fallt.
Aber er — musste sterben: er sah mit
Augen, welche alles sahn, — er sah des
Menschen Tiefen und Grunde, alle seine
verhehlte Schmach und Hasslichkeit.
Sein Mitleiden kannte keine Scham:
er kroch in meine schmutzigsten Winkel.
Dieser Neugierigste, Uber-Zudringliche,
Uber-Mitleidige musste sterben.
Er sah immer mich: an einem
solchen Zeugen wollte ich Rache haben
— oder selber nicht leben.
Der Gott. der alles sah, auch den
Menschen dieser Gott musste sterben!
Der Mensch ertrdgt es nicht, dass solch
ein Zeuge lebt."
Also, sprach der hasslichste
Mensch. Zarathustra aber erhob sich
und schickte sich an fortzugehn: denn
ihn frostelte bis in seine Eingeweide.
"Du Unaussprechlicher. sagte er, du
warn test mich vor deinem Wege. Zum
Danke dafur lobe ich dir den meinen. Siehe,
dort hinauf liegt die Hohle Zarathustras.
Meine Hohle ist gro£ und tief und
hat viele Winkel; da findet der
Versteckteste sein Versteck. Und dicht
bei ihr sind hundert Schlupfe und
Schliche fur kriechendes, flatterndes
und springendes Getier.
Du Ausgestossener, der du dich selber
ausstieJ3est, du willst nicht unter
Menschen und Menschen-Mitleid wohnen?
Страница
261
Seite
Так сказал Заратустра и пошел своей
дорогою, еще задумчивее и еще
медленнее, чем прежде: ибо он вопрошал
себя о многом и нелегко находил
ответы.
«Как беден, однако, человек! — думал
он в сердце своем. — Как безобразен,
как он хрипит, как полон скрытого
позора!
Мне говорят, что человек любит себя
самого: ах, как велико должно быть это
себялюбие! Как много презрения
противостоит ему!
И этот столько же любил себя,
сколько презирал себя, — по-моему, он
великий любящий и великий
презирающий.
Никого еще не встречал я, кто бы
глубже презирал себя: а это и есть
высота. Горе! быть может, это был
высший человек, чей крик я слышал?
Я люблю великих презирающих. Но
человек есть нечто, что должно
превзойти.» —
Добровольный нищий
Когда Заратустра покинул самого
безобразного человека, ему стало
холодно, и он почувствовал себя одиноким;
ибо много холодного и одинокого
пронеслось по чувствам его, так что члены
его холодели. Но поднимаясь все
дальше и дальше, по горам и долинам,
миновав зеленые пастбища и пустое,
каменистое русло, где прежде
нетерпеливый ручей прокладывал себе ложе, он
согрелся, и сердце его укрепилось.
«Что со мной? — спросил он себя. —
Что-то теплое и живое подкрепляет
меня, оно, должно быть, вблизи от меня.
Уже я не так одинок, неведомые
спутники и братья бродят вокруг меня, их
теплое дыхание волнует мне душу.»
Осматриваясь крутом и ища
утешителей в одиночестве своем, он увидел
коров, столпившихся на возвышении;
их близость и запах согрели сердце его.
По-видимому, эти коровы вниматель-
Wohlan, so tu's mir gleich! So lernst du
auch von mir; nur der Tater lernt.
Und rede zuerst und —nachst mit
meinen Tieren! Das stolzeste Tier und das
klugste Tier — die mochten uns Beiden
wohl die rechlen Ratgeber sein!" —
Also sprach Zarathustra und ging
seiner Wege, nachdenklicher und
langsamer noch als zuvor: denn er
fragte sich vieles und wusste sich nicht
leicht zu antworten.
"Wie arm ist doch der Mensch! dachte
er in seinem Herzen, wie hasslich, wie
rochelnd. wie voll verborgener Scham!
Man sagt mir, dass der Mensch sich
selber Hebe: ach, wie groJS muss diese
Selber-Liebe sein! Wie viel Verachtung
hat sie wider sich!
Auch dieser da liebte sich, wie er
sich verachtete, — ein grower Liebender
ist er mir und ein grojSer Verachter.
Keinen fand ich noch, der sich tiefer
verachtet hatte: auch das ist Hohe.
Wehe, war der vielleicht der hohere
Mensch, dessen Schrei ich horte?
Ich liebe die grojSen Verachtenden.
Der Mensch aber ist etwas, das iiber-
wunden werden muss." —
Der freiwillige Bettler
Als Zarathustra den hasslichsten
Menschen verlassen hatte, fror ihn, und
er fuhlte sich einsam: es ging ihm nam-
lich vieles Kalte und Einsame durch die
Sinne, also, dass darob auch seine
Glieder kalter wurden. Indem er aber
weiter und weiter stieg, hinauf, hinab,
bald an grunen Weiden vorbei, aber auch
uber wilde steinichte Lager, wo ehedem
wohl ein ungeduldiger Bach sich zu
Bett gelegt hatte. — da wurde ihm mit
einem Male wieder warmer und her-
zlicher zu Sinne.
"Was geschah mir doch? fragte er sich,
etwas Warmes und Lebendiges erquickt
mich, das muss in meiner Nahe sein.
Schon bin ich weniger allein; unbe-
wusste Gefahrten und Bruder schweifen
Страница
262
Seite
но слушали человека, говорившего к
ним. и не обращали внимания на
вновь прибывшего.
Когда же Заратустра подошел совсем
близко к ним, услыхал он отчетливо
человеческий голос из среды коров; и
видно было, что все они повернули
свои головы к говорившему.
Тогда Заратустра стремительно
бросился на возвышение и разогнал
коров, ибо он боялся, чтобы здесь не
случилось с кем-нибудь несчастья,
которому едва ли помогло бы сострадание
коров. Но в этом он ошибся; ибо перед
ним сидел человек на земле и,
казалось, убеждал животных, чтобы они не
боялись его, — миролюбивый человек
и нагорный проповедник, из глаз
которого проповедовала сама доброта.
«Чего ищешь ты здесь?» — воскликнул
Заратустра с удивлением.
«Чего я здесь ищу? — отвечал он. —
Того же самого, чего ищешь и ты,
нарушитель мира! ищу счастья на земле.
Ему хотел я научиться у этих коров.
Ибо, знаешь ли, половину утра говорю
я к ним, и они только что собирались
отвечать мне. Зачем помешал ты им?
Если мы не вернемся назад и не
будем, как коровы, мы не войдем в
царство небесное. Ибо одному должны мы
научиться у них: пережевыванию.
И поистине, если бы человек
приобрел целый мир и не научился одному —
пережевыванию: какая польза была
бы ему! Он не избавился бы от скорби
своей.
— от великой скорби своей: но она
называется сегодня отвращением. А у
кого же сегодня сердце, уста и глаза не
полны отвращения? И у тебя! И у тебя!
Но взгляни на этих коров!» —
Так говорил нагорный проповедник и
поднял взор свой на Заратустру, — ибо
до сей поры глядел он с любовью на
коров: и вдруг преобразился он. «Кто это,
с кем говорю я? — воскликнул он в
испуге и вскочил с земли, —
urn mien, ihr warmer Atem ruhrt an
meine Seele."
Als er aber um sich spahete und
nach den Trostern seiner Einsamkeit
suchte: siehe, da waren es Kuhe, welche
auf einer Anhohe bei einander standen:
deren Nahe und Geruch hatten sein Herz
erwarmt. Diese Kuhe aber schienen mit
Eifer einem Redenden zuzuhoren und
gaben nicht auf den acht, der herankam.
Wie aber Zarathustra ganz in ihrer Nahe
war, horte er deutlich, dass eine
Menschen-Stimme aus der Mitte der
Kuhe heraus redete; und ersichtlich hat-
ten sie allesammt ihre Kopfe dem
Redenden zugedreht.
Da sprang Zarathustra mit Eifer hin-
auf und drangte die Tiere auseinander.
denn er iurchtete, dass hier jemandem ein
Leids geschehn sei, welchem schwerlich
das Mitleid von Kuhen abhelfen mochte.
Aber darin hatte er sich getauscht; denn
siehe, da sa£ ein Mensch auf der Erde
und schien den Tieren zuzureden, dass
sie keine Scheu vor ihm haben sollten, ein
friedfertiger Mensch und Berg-Prediger,
aus dessen Augen die Gute selber
predigte. "Was suchst du hier?" rief
Zarathustra mit Befremden.
"Was ich hier suche? antwortete er:
das Selbe, was du suchst, du Storenfried!
Namlich das Gluck auf Erden.
Dazu aber mochte ich von diesen
Kuhen lernen. Denn, weij3t du wohl, einen
halben Morgen schon rede ich ihnen zu,
und eben wollten sie mir Bescheid geben.
Warum doch storst du sie?
So wir nicht umkehren und werden
wie die Kuhe. so kommen wir nicht in das
Himmelreich. Wir sollten ihnen namlich
eins ablernen: das Wiederkauen.
Und wahrlich, wenn der Mensch
auch die ganze Welt gewonne und lernte
das eine nicht, das Wiederkauen: was
hiilfe es! Er wurde nicht seine Trubsal los
— seine groJSe Trubsal: die aber heiJ3t
heute Ekei Wer hat heute von Ekel nicht
Herz, Mund und Augen voll? Auch du! Auch
du! Aber siehe doch diese Kuhe an!" —
Страница
263
Seite
Это человек свободный от
отвращения, это сам Заратустра, победитель
великого отвращения, это глаза, это
уста, это сердце самого Заратустры.»
И, говоря это, он, с глазами, полными
слез, поцеловал руку тому, кому он
говорил, и вел себя совсем как тот, кому
неожиданно падает с неба
драгоценный дар или сокровище. А коровы
смотрели на все это и удивлялись.
«Не говори обо мне, ты, странный,
дорогой мечтатель! — сказал
Заратустра, защищаясь от его нежности. —
Говори сперва о себе! Не тот ли ты
добровольный нищий, который некогда
отказался от большого богатства, —
— который устыдился богатства
своего и богатых и бежал к самым бедным,
чтобы отдать им избыток свой и
сердце свое? Но они не приняли его.»
«Но они не приняли меня, — сказал
добровольный нищий, — ты хорошо
знаешь это. Так что пошел я наконец к
зверям и коровам этим».
«Там научился ты, — прервал
Заратустра говорившего, — тому, насколько
труднее уметь дарить, чем уметь
брать, и что хорошо дарить есть
искусство, и притом высшее, самое
мудреное искусство доброты.»
«Особенно в наши дни, — отвечал
добровольный нищий. — Особенно
теперь, когда все низкое возмутилось,
стало недоверчивым и гордым
по-своему: на манер толпы.
Ибо, ты знаешь, настал час великого
восстания толпы и рабов, восстания
гибельного, долгого и медлительного:
оно все растет и растет!
Теперь возмущает низших всякое
благодеяние и пренебрежительная
милостыня; и те, кто слишком богаты
пусть будут настороже!
Кто сегодня, подобно пузатой
бутылке, сочится сквозь слишком узкое
горлышко: — у таких бутылей любят
теперь отбивать горлышко.
Похотливая алчность, желчная
зависть, подавленная мстительность,
Also sprach der Berg-Prediger und
wandte dann seinen eignen Blick
Zarathustra zu, — denn bisher hing er
mit Liebe an den Ktihen —: da aber ver-
wandelte er sich. "Wer ist das, mit dem
ich rede? rief er erschreckt und sprang
vom Boden empor.
Dies ist der Mensch ohne Ekel, dies ist
Zarathustra selber, der Uberwinder des
grojten Ekels, dies ist das Auge, dies ist der
Mund, dies ist das Herz Zarathustras selber."
Und indem er also sprach, kusste er
dem, zu welchem er redete, die Hande, mit
uberstromenden Augen, und gebardete
sich ganz als einer, dem ein kostbares
Geschenk und Kleinod unversehens vom
Himmel fallt. Die Kuhe aber schauten dem
alien zu und wunderten sich.
"Sprich nicht von mir, du Wunderlicher!
Iieblicher! sagte Zarathustra und wehrte
seiner Zartlichkeit, sprich mir erst von dir!
Bist du nicht der freiwillige Bettler, der einst
einen grojten Reichtum von sich warf, —
— der sich seines Reichtums
schamte und der Reichen, und zu den
Armsten floh, dass er ihnen seine Fulle
und sein Herz schenke? Aber sie nan-
men ihn nicht an."
"Aber sie nahmen mich nicht an,
sagte der freiwillige Bettler, du wei#t es
ja. So ging ich endlich zu den Tieren und
zu diesen Kuhen."
"Da lerntest du, unterbrach
Zarathustra den Redenden, wie es schwer-
er ist, recht geben als recht nehmen, und
dass gut schenken eine Kunst ist und die
letzte listigste Meister-Kunst der Gute."
"Sonderlich heutzutage, antwortete
der freiwillige Bettler: heute namlich, wo
alles Niedrige aufstandisch ward und
scheu und auf seine Art hoffahrtig:
namlich auf Pobel-Art.
Denn es kam die Stunde, du weiJSt
es ja, fur den gro£en schlimmen langen
langsamen Pobel— und Sklaven-
Aufstand: der wachst und wachst!
Nun emport die Niedrigen alles
Wohltun und kleine Weggeben; und die
Uberreichen mogen auf der Hut sein!
Страница
264
Seite
гордость толпы: все это бросилось мне
в глаза. Уже неверно, что нищие
блаженны. Но царство небесное у коров.»
«А почему же оно не у богатых?» —
спросил испытующе Заратустра,
отгоняя коров, которые дружески
обнюхивали миролюбивого проповедника,
«К чему испытуешь ты меня? — Ты
сам знаешь это лучше меня. Что же
гнало меня к самым бедным, о
Заратустра? разве не отвращение к нашим
богачам?
— к каторжникам богатства,
извлекающим выгоды свои из всякого
мусора, с холодными глазами и
похотливыми мыслями, к этой черни, от которой
поднимается к небу зловоние.
— к этой раззолоченной, лживой
черни, предки которой были ворами, или
стервятниками, или тряпичниками,
падкими до женщин, похотливыми и
забывчивыми; — ибо все они недалеко
ушли от блудницы. —
Чернь сверху, чернь снизу! Что
значит сегодня «бедный» и «богатый»! Эту
разницу забыл я, — и бежал я все
дальше и дальше, пока я не пришел к этим
коровам.»
Так говорил миролюбивый
проповедник, а сам тяжело дышал и потел при
своих словах: так что коровы снова
удивлялись. Но Заратустра, пока он
так жестко говорил, смотрел ему с
улыбкою в лицо и молча качал при
этом головою.
«Ты делаешь над собою насилие, ты,
нагорный проповедник, употребляя
такие жесткие слова. Для такой жесткости
не годятся ни твои уста, ни твои глаза.
И, как мне кажется, даже желудок
твой: ему противны всякий гнев и
всякая ненависть с пеною у рта. Твой
желудок требует более мягкой пищи: ты
не любитель мяса.
Скорее, кажешься ты мне любителем
растительной пищи и собирателем трав
и корней. Быть может, жуешь ты зерна.
Во всяком случае, ты не находишь
удовольствия в мясе и любишь мед.»
Wer heute gleich bauchichten
Flaschen tropfelt aus allzuschmalen
Halsen: — solchen Flaschen bricht man
heute gern den Hals.
Ltisterne Gier, gallichter Neid, ver-
gramte Rachsucht, Pobel-Stolz: das
sprang mir alles ins Gesicht. Es ist
nicht mehr wahr, dass die Armen selig
sind. Das Himmelreich aber ist bei den
Kuhen."
Und warum ist es nicht bei den
Reichen? fragte Zarathustra versuchend,
wahrend er den Kuhen wehrte, die den
Friedfertigen zutraulich anschnauften.
"Was versuchst du mich? antwortete
dieser. Du weijSt es selber besser noch
als ich. Was trieb mich doch zu den
Armsten, о Zarathustra? War es nicht
der Ekel vor unsern Reichsten?
— vor den Straflingen des Reichtums,
welche sich ihren Vorteil aus jedem
Kehricht auflesen, mit kalten Augen, geilen
Gedanken, vor diesem Gesindel, das gen
Himmel stinkt,
— vor diesem verguldeten ver-
falschten Pobel, dessen Vater Langfinger
oder Aasvogel oder Lumpensammler
waren, mit Weibern willfahrig, lustern,
vergesslich: — sie haben's namlich alle
nicht weit zur Hure —
Pobel oben, Pobel unten! Was ist
heute noch Arm' und 'Reich! diesen
Unterschied verlernte ich, — da floh ich
davon, weiter. immer weiter, bis ich zu
diesen Kuhen kam."
Also sprach der Friedfertige und
schnaufte selber und schwitzte bei
seinen Worten: also dass die Kuhe sich
von Neuem wunderten. Zarathustra
aber sah ihm immer mit Lacheln ins
Gesicht, als er so hart redete, und
schuttelte dazu schweigend den Kopf.
"Du tust dir Gewalt an, du Berg-
Prediger, wenn du solche harte Worte
brauchst. Fur solche Harte wuchs dir
nicht der Mund, nicht das Auge.
Auch, wie mich dunkt, dein Magen
selber nicht: dem widersteht all solches
Zurnen und Hassen und Uberschau-
Страница
265
Seite
«Ты угадал, — отвечал добровольный
нищий с облегченным сердцем. — Я
люблю мед и жую зерна, ибо я ищу то,
что вкусно и делает дыхание чистым:
— а также что требует много времени
и над чем трудятся целые дни рты
кротких лентяев и тунеядцев.
Но дальше всех ушли в этом эти
коровы: они выдумали пережевыванье и
лежание на солнце. И они
воздерживаются от всяких тяжелых мыслей, от
которых пучит сердце.»
«Ну что ж! — сказал Заратустра. —
Тебе бы следовало посмотреть также
на моих зверей, орла моего и змею
мою, — равных им не существует
теперь на земле.
Смотри, там дорога ведет к пещере
моей: будь гостем ее в эту ночь. И поговори
со зверями моими о счастье зверей, —
— пока я сам не вернусь. А теперь меня
поспешно отзывает от тебя крик о
помощи. Также найдешь ты новый мед у
меня, в свежих янтарных сотах: ешь его!
А теперь простись поскорее со своими
коровами, странный, дорогой мечтатель!
как бы тебе тяжело это ни было. Ибо это
лучшие учителя твои и друзья!» —
«За исключением одного, которого я
люблю еще больше, — отвечал
добровольный нищий. — Ты сам добрый и
лучше еще, чем всякая корова, о
Заратустра!»
«Прочь уходи от меня! ты, низкий
льстец! — закричал Заратустра со
злобою, — зачем портишь ты меня такой
похвалой и медом лести?»
«Прочь, прочь от меня!» — закричал
он еще раз и замахнулся своей палкой
на нежного нищего: но тот поспешно
бежал от него.
men. Dein Magen will sanftere Dinge: du
bist kein Fleischer.
Vielmehr dunkst du mich ein
Pflanzler und Wurzelmann. vielleicht
malmst du Korner. Sicherlich aber bist
du fleischlichen Freuden abhold und
liebst den Honig."
"Du errietst mich gut, antwortete
der freiwillige Bettler, mit erleichtertem
Herzen. Ich Hebe den Honig, ich malme
auch Korner, denn ich suchte, was
lieblich mundet und reinen Atem macht:
— auch was lange Zeit braucht, ein
Tag— und Maul-Werk fur sanft
MuJMgganger und Tagediebe.
Am weitesten freilich brachten es
diese Kuhe: die erfanden sich das
Wiederkauen und In-der-Sonne-Liegen.
Auch entalten sie sich aller schweren
Gedanken, welche das Herz blahn."
"— Wohlan! sagte Zarathustra: du
solltest auch meine Tiere sehn, meinen
Adler und meine Schlange, — ihres
Gleichen gibt es heute nicht auf Erden.
Siehe, dorthin fuhrt der Weg zu
meiner Hohle: sei diese Nacht ihr Gast.
Und rede mit meinen Tieren vom Gluck
der Tiere, —
— bis ich selber heimkomme. Denn
jetzt ruft ein Notschrei Mich eilig weg von
dir. Auch findest du neuen Honig bei mir,
eisfrischen Waben-Goldhonig: den iss!
Jetzt aber nimm flugs Abschied von
deinen Kuhen, du Wunderlicher!
Lieblicher! Ob es dir schon schwer wer-
den mag. Denn es sind deine warmsten
Freunde und Lehrmeister!" —
"— einen ausgenommen, den ich
noch lieber habe, antwortete der
freiwillige Bettler. Du selber bist gut und
besser noch als eine Kuh, о Zarathustra!"
"Fort, fort mit dir! Du arger
Schmeichler! schrie Zarathustra mit
Bosheit, was verdirbst du mich mit
solchem Lob und Schmeichel-Honig?"
"Fort, fort von mir!" schrie er noch
einmal und schwang seinen Stock nach
dem zartlichen Bettler: der aber lief hur-
tig davon.
Страница
266
Seite
Тень
Der Schatten
Но едва убежал добровольный нищий
и Заратустра остался опять один с
собою, как услыхал он позади себя новый
голос, взывавший: «Стой! Заратустра!
Подожди же меня! Ведь это я, о
Заратустра, я, тень твоя!» Однако Заратустра.
не остановился, ибо внезапная досада
овладела им, что такое скопление в
горах у него. «Куда же девалось
уединение мое? — говорил он. —
Поистине, это становится слишком
много для меня; эти горы кишат
людьми, царство мое уже не от мира сего,
мне нужны новые горы.
Моя тень зовет меня? Что мне до тени
моей! Пусть бежит за мною! я — убегу
от нее.»
Так говорил Заратустра в сердце
своем и бежал дальше. Но тот, кто был
позади него, следовал за ним: так что
образовалось трое бегущих один за
другим, — впереди бежал добровольный
нищий, потом Заратустра и позади
всех тень его. Но недолго бежали они
так, ибо Заратустра скоро осознал
безумие свое и сразу стряхнул с себя
всякую досаду и всякое отвращение.
«Как! — говорил он. — Разве самые
смешные вещи с давних пор не
случались с нами, старыми отшельниками и
святыми?
Поистине, безумие мое сильно
выросло в горах! И вот теперь слышу я,
как шесть старых ног,
принадлежащих безумцам, бегут одна за другой!
Но разве Заратустра имеет право
бояться какой-нибудь тени? И наконец,
мне кажется, что ноги ее длиннее моих.»
Так говорил Заратустра, смеясь глазами
и всем нутром своим: он остановился и
быстро обернулся назад, так что чуть не
опрокинул на землю тень, которая
преследовала его: так близко следовала она по
пятам его и так слаба была она. Ибо когда он
измерил ее глазами, испугался он, как
перед внезапным призраком: так худ, черен,
истощен и стар был этот преследователь.
Kaum aber war der freiwillige Bettler
davongelaufen und Zarathustra wieder
mit sich allein. da horte er hinter sich
eine neue Stimme: die rief "Halt!
Zarathustra! So warte doch! Ich bin's ja,
о Zarathustra,
ich, dein Schatten!" Aber Zarathustra
wartete nicht, denn ein plotzlicher
Verdruss uberkam ihn ob des vielen
Zudrangs und Gedrangs in seinen
Bergen. "Wo ist meine Einsamkeit hin?
sprach er.
Es wird mir wahrlich zu viel; dies
Gebirge wimmelt, mein Reich ist nicht mehr
von dieser Welt, ich brauche neue Berge.
Mein Schatten ruft mich? Was liegt
an meinem Schatten! Mag er mir nach-
laufen! Ich — laufe ihm davon." —
Also sprach Zarathustra zu seinem
Herzen und lief davon. Aber der,
welcher hinter ihm war, folgte ihm
nach: so dass alsbald drei Laufende
hinter einander her waren, namlich
voran der freiwillige Bettler, dann
Zarathustra und zudritt und —hinter-
st sein Schatten. Nicht lange liefen sie
so, da kam Zarathustra zur Besinnung
uber seine Torheit und schuttelte mit
einem Rucke alien Verdruss und Uber-
druss von sich.
"Wie! sprach er, geschahen nicht
von je die lacherlichsten Dinge bei uns
alten Einsiedlern und Heiligen?
Wahrlich, meine Torheit wuchs hoch in
den Bergen! Nun hore ich sechs alte
Narren-Beine hinter einander her klappem!
Darf aber Zarathustra sich wohl vor
einem Schatten furchten? Auch dunkt
mich zu guterletzt, dass er langere Beine
hat als ich."
Also sprach Zarathustra, lachend
mit Augen und Eingeweiden, blieb ste-
hen und drehte sich schnell herum —
und siehe, fast warf er dabei seinen
Nachfolger und Schatten zu Boden: so
dicht schon folgte ihm derselbe auf den
Fersen, und so schwach war er auch.
Страница
267
Seite
«Кто ты? — спросил Заратустра
грубо. — Что делаешь ты здесь? И почему
называешь ты себя моей тенью? Ты не
нравишься мне.»
«Прости меня, — отвечала тень, —
что это я; и если я тебе не нравлюсь, ну
что ж! о Заратустра, я хвалю тебя и
твой хороший вкус.
Я — странник, который уже много
ходил по пятам твоим: вечно в дороге, но
без цели и даже без родины: так что мне.
поистине, немногого недостает для
вечного жида, только что не вечен я и не жид.
Как? Неужели должен я всегда быть в
пути? Увлекаемый и гонимый каждым
ветром? О земля, ты стала для меня
слишком круглой!
На всякой поверхности побывал я
уже: как усталая пыль, спал я на
зеркалах и оконных стеклах: все берет от
меня, но ничто не дает, я становлюсь
тощим, — почти похожу я на тень.
Но за тобой, о Заратустра, я следовал
и преследовал тебя дольше всего, и
если я и прятался от тебя, все-таки я был
твоей верной тенью: где ты только
садился, садился и я.
С тобой обошел я самые далекие,
самые холодные миры, как призрак,
которому нравится бегать зимою по
крышам и по снегу.
Вместе с тобою стремился я ко всему
запретному, самому дурному и
дальнему: и если что-нибудь во мне может
быть названо добродетелью, так это
то, что не боялся я никакого запрета.
Вместе с тобою разбил я все, что
когда-либо чтило сердце мое, все
пограничные столбы и всех идолов
опрокинул я, за самыми опасными
желаниями гонялся я, — поистине, по всем
преступлениям однажды прошелся я.
Вместе с тобою разучился я вере в
слова, ценности и великие имена. Когда черт
меняет кожу, не отпадает ли тогда также
и имя его? Ибо имя есть только кожа. И
сам черт, быть может, — только кожа.
«Нет истины, все дозволено»: так
убеждал я себя. В самые холодные во-
Als er inn namlich mil Augen prufte,
erschrak er wie vor einem plotzlichen
Gespenste: so dunn, schwarzlich, hohl
und uberlebt sah dieser Nachfolger aus.
"Wer bist du? fragte Zarathustra
heftig, was treibst du hier? Und
wesshalb heiJ3est du dich meinen
Schatten? Du gefallst mir nicht."
"Vergib mir, antwortete der Schatten,
dass ich's bin; und wenn ich dir nicht
gefalle, wohlan, о Zarathustra! Darin lobe
ich dich und deinen guten Geschmack.
Ein Wanderer bin ich, der viel schon
hinter deinen Fersen her ging: immer
unterwegs, aber ohne Ziel, auch ohne
Heim: also dass mir wahrlich wenig zum
ewigen Juden fehlt, es sei denn, dass ich
nicht ewig, und auch nicht Jude bin.
Wie? Muss ich immerdar unterwegs
sein? Von jedem Winde gewirbelt,
unstat, fortgetrieben? О Erde, du wardst
mir zu rund!
Auf jeder Oberflache sa£ ich schon,
gleich mudem Staube schlief ich ein auf
Spiegeln und Fensterscheiben: alles
nimmt von mir, nichts gibt, ich werde
dunn, — fast gleiche ich einem Schatten.
Dir aber, о Zarathustra, flog und zog
ich am langsten nach, und, verbarg ich
mich schon vor dir, so war ich doch dein
bester Schatten: wo du nur gesessen
hast, sa£ ich auch.
Mit dir bin ich in fernsten, kaltesten
Welten umgegangen, einem Gespenste
gleich, das freiwillig uber Winterdacher
und Schnee lauft.
Mit dir strebte ich in jedes
Verbotene, Schlimmste, Fernste: und
wenn irgend etwas an mir Tugend ist, so
ist es, dass ich vor keinem Verbote
Furcht hatte.
Mit dir zerbrach ich, was je mein
Herz verehrte, alle Grenzsteine und
Bilder warf ich um, den gefahrlichsten
Wunschen lief ich nach, — wahrlich,
uber jedwedes Verbrechen lief ich ein-
mal hinweg.
Mit dir verlernte ich den Glauben an
Worte und Werte und gro£e Namen.
Страница
268
Seite
ды погружался я с сердцем и с головою.
Ах, как часто стоял я поэтому голый и
красный, как рак!
Ах. куда девалось все доброе, и весь
стыд, и вся вера в добрых! Ах. куда
девалась та лживая невинность, которой
некогда обладал я, невинность добрых
и их благородной лжи!
Слишком часто, поистине, следовал я
по пятам за истиной: и она грубо
отвергала меня. Много раз думал я, что лгу, и
только тогда прикасался я — к истине.
Слишком многое прояснилось для
меня: теперь оно уже не касается меня.
Уже ничто не живо, что я люблю, — как
мог бы я еще любить самого себя?
«Жить, как мне нравится, или вовсе не
жить»: так хочу я, так хочет даже святой.
Но, увы! есть ли еще для меня — радость?
Есть ли еще у меня — цель?
Пристань, куда бежит корабль мой?
Попутный ветер? Ах, только тот, кто
знает, куда он едет, знает также, какой
ветер — попутный ему.
Что еще осталось мне? Усталое,
дерзкое сердце: беспокойная воля: крылья,
негодные, чтобы летать; разбитый
позвоночный столб.
А это искание своего дома: о Заратус-
тра. ты ведь знаешь, это искание было
наказанием моим, оно пожирает меня.
«Где — дом мой?» Я спрашиваю о нем,
ищу и искал его и нигде не нашел. О
вечное везде, о вечное нигде, о
вечное — напрасно!»
Так говорила тень, и лицо Заратустры
вытягивалось при словах ее. «Да. ты — моя
тень, — сказал он наконец с грустью. —
И немалая опасность грозит тебе, ты,
свободный дух и странник! Плохой
день был у тебя: смотри, как бы не
наступил еще худший вечер!
Таким беспокойным, как ты, может
наконец даже тюрьма показаться
блаженством. Видел ли ты когда-нибудь,
как спят заключенные преступники?
Они спят спокойно, они наслаждаются
впервые своей безопасностью.
Wenn der Teufel sich hautet, fallt da
nicht auch sein Name ab? der ist nam-
lich auch Haut. Der Teufel selber ist
vielleicht — Haut.
'Nichts ist wahr, alles ist erlaubt': so
sprach ich mir zu. In die kaltesten
Wasser sturzte ich mich, mit Kopf und
Herzen. Ach, wie oft stand ich darob
nackt als roter Krebs da!
Ach. wohin kam mir alles Gute und
alle Scham und aller Glaube an die Guten!
Ach, wohin ist jene verlogne Unschuld, die
ich einst besaB, die Unschuld der Guten
und ihrer edlen Lugen!
Zu oft, wahrlich, folgte ich der
Wahrheit dicht auf dem FuJ3e: da trat sie
mir vor den Kopf. Manchmal meinte ich
zu lugen. und siehe! Da erst traf ich —
die Wahrheit.
Zu viel klarte sich mir auf: nun gent
es mich nichts mehr an. nichts lebt
mehr, das ich Hebe. — wie sollte ich
noch mich selber lieben?
Leben, wie ich Lust habe, oder gar
nicht leben': so will ich's. so wills auch
der Heiligste. Aber, wehe! Wie habe ich
noch — Lust?
Habe ich — noch ein Ziel? einen
Hafen, nach dem mein Segel lauft?
Einen guten Wind? Ach, nur wer
wei£, wohin er fahrt. wei£ auch, welch-
er Wind gut und sein Fahrwind ist.
Was blieb mir noch zurtick? Ein
Herz mude und frech: ein unstater
Wille: Flatter-Flugel: ein zerbrochnes
Ruckgrat.
Dies Suchen nach meinem Heim: о
Zarathustra. wei£t du wohl, dies
Suchen war meine Heimsuchung. es
frisst mich auf.
'Wo ist — mein Heim?' Darnach frage
und suche und suchte ich. das fand ich
nicht. О ewiges Uberall, о ewiges
Nirgendwo, о ewiges — Umsonst!"
Also sprach der Schatten, und
Zarathustras Gesicht verlangerte sich bei
seinen Worten. "Du bist mein Schatten!
sagte er endlich, mit Traurigkeit.
Страница
269
Seite
Берегись, чтобы тебя наконец не
уловила в сети какая-нибудь узкая вера,
какое-нибудь жестокое, суровое
заблуждение! Ибо теперь соблазняет и
искушает тебя все узкое и твердое.
Ты утратил цель: увы, как утешиться
тебе в этой утрате? Вместе с тем ты —
потерял и дорогу!
Бедный, блуждающий мечтатель,
уставший мотылек! не хочешь ли ты на
этот вечер иметь пристанище и
отдых? Так иди вверх в пещеру мою!
Эта дорога ведет к пещере моей. А
теперь я скорее убегу от тебя. Уже
ложится как бы тень на меня.
Я побегу один, чтобы опять стало
светло вокруг меня. К тому же я еще
долго должен быть весел и на ногах.
Вечером же будут у меня — танцы!» —
Так говорил Заратустра.
В полдень
И Заратустра все бежал, и не находил
никого больше. Он был один и
продолжал встречать только себя, он
наслаждался и упивался своим одиночеством
и думал о хороших вещах, — в течение
целых часов. В полуденный час, когда
солнце стояло прямо над головой Зара-
тустры. проходил он мимо старого
дерева, кривого и суковатого, которое
кругом было охвачено богатой
любовью виноградной лозы и скрыто от
себя самого: с него свешивались путнику
в изобилии желтые гроздья. Тогда
захотелось ему утолить маленькую
жажду и сорвать одну кисть; но едва
протянул он к ней руку, как овладело им
другое желание, более сильное; лечь под
деревом в самый полдень и уснуть.
Так и сделал Заратустра; и только он
лег на землю среди таинственной
тиши пестрого луга, как забыл уже о
своей маленькой жажде и заснул. Ибо, как
гласит поговорка Заратустры: одно
бывает необходимее другого. Только
глаза его оставались открытыми: —
Deine Gefahr ist keine kleine. du
freier Geist und Wanderer! Du hast
einen schlimmen Tag gehabt: sieh zu,
dass dir nicht noch ein schlimmerer
Abend kommt!
Solchen Unstaten, wie du. dunkt
zuletzt auch ein Gefangnis selig. Sahst
du je, wie eingefangne Verbrecher
schlafen? Sie schlafen ruhig. sie
gemessen ihre neue Sicherheit.
Hute dich. dass dich nicht am Ende
noch ein enger Glaube einfangt, ein har-
ter, strenger Wahn! Dich namlich ver-
fuhrt und versucht nunmehr jegliches,
das eng und fest ist.
Du hast das Ziel verloren: wehe, wie
wirst du diesen Verlust verscherzen und
verschmerzen? Damit — hast du auch
den Weg verloren!
Du aimer Schweifender, Schwarmender.
du muder Schmetterling! Willst du diesen
Abend eine Rast und Heimstatte haben? So
gehe hinauf zu meiner Hohle!
Dorthin fuhrt der Weg zu meiner
Hohle. Und jetzo will ich Schnell wieder
von dir davonlaufen. Schon liegt es wie
ein Schatten auf mir.
Ich will allein laufen, dass es wieder
hell um mich werde. Dazu muss ich
noch lange lustig auf den Beinen sein.
Des Abends aber wird bei mir —
getanzt!" —
Also sprach Zarathustra.
Mittags
— Und Zarathustra lief und lief und
fand niemanden mehr und war allein und
fand immer wieder sich und genoss und
schlurfte seine Einsamkeit und dachte an
gute Dinge, — stundenlang. Um die Stunde
des Mittags aber, als die Sonne gerade uber
Zarathustras Haupte stand, kam er an
einem alten krummen und knorrichten
Baume vorbei, der von der reichen Liebe
eines Weinstocks rings umarmt und vor
sich selber verborgen war: von dem hingen
gelbe Trauben in Fulle dem Wandernden
Страница
270
Seite
потому что они не могли досыта
насмотреться и насладиться деревом и
любовью к нему виноградной лозы. Но,
засыпая, так говорил Заратустра в
сердце своем:
«Тише! Тише! Не стал ли мир
совершенен? Что же. однако, происходит со
мной?
Как легкий ветерок невидимо
танцует по гладкому морю, легкий, как
перышко: так — сон танцует на мне.
Глаза не смыкает он мне, душу
оставляет он бодрствовать. Легок он,
поистине! легок, как перышко.
Он убеждает меня — я не знаю, как? —
он касается внутри меня ласкающей
рукою, он принуждает меня. Да, он
принуждает мою душу потягиваться: —
— какой она становится длинной и
усталой, моя странная душа! Неужели
вечер седьмого дня пришелся для нее
как раз в полдень? Уж не блуждала ли
она слишком долго, блаженная, среди
добрых и зрелых вещей?
Долго потягивается она, — все
больше и больше! она лежит тихо,
странная душа моя. Слишком уж много
доброго вкусила она; эта золотая печаль
гнетет ее, она сковывает уста.
— Как корабль, зашедший в самую
тихую пристань свою: — теперь
опирается он на землю, усталый от долгих
странствий и неведомых морей. Разве
земля не надежнее?
Когда такой корабль пристает к
берегу, жмется к нему: — тогда достаточно,
чтобы паук протянул от земли к нему
паутину свою. В более крепкой веревке
нет надобности.
Как такой усталый корабль в тихой
пристани: так отдыхаю и я теперь близ
земли, преданный, доверчивый,
ожидающий, привязанный к ней
тончайшими нитями.
О счастье! О счастье! Не хочешь ли
ты запеть, о душа моя? Ты лежишь в
траве. Но теперь таинственный,
торжественный час, когда ни один пастух
не играет на свирели своей.
entgegen. Da gelustete ihn, einen kleinen
Durst zu loschen und sich eine Traube
abzubrechen: als er aber schon den Arm
dazu ausstreckte. da gelustete ihn etwas
anderes noch mehr: namlich sich neben
den Baum niederzulegen, um die Stunde
des vollkommnen Mittags. und zu schlafen.
Dies tat Zarathustra: und sobald er
auf dem Boden lag, in der Stille und
Heimlichkeit des bunten Grases, hatte
er auch schon seinen kleinen Durst
vergessen und schlief ein. Denn. wie das
Sprichwort Zarathustras sagt: eins ist
notwendiger als das andre. Nur dass
seine Augen offen blieben: — sie wurden
namlich nicht satt, den Baum und die
Liebe des Weinstocks zu sehn und zu
preisen. Im Einschlafen aber sprach
Zarathustra also zu seinem Herzen:
Still! Still! Ward die Welt nicht eben
vollkommen? Was geschieht mir doch?
Wie ein zierlicher Wind, ungesehn,
auf getafeltem Meere tanzt, leicht, feder-
leicht: so — tanzt der Schlaf auf mir,
Kein Auge druckt er mir zu, die
Seele lasst er mir wach. Leicht ist er,
wahrlich! Federleicht.
Er uberredet mich, ich weij3 nicht
wie?, er betupft mich innewendig mit
schmeichelnder Hand, er zwingt mich.
Ja, er zwingt mich, dass meine Seele
sich ausstreckt: —
— wie sie mir lang und mude wird,
meine wunderliche Seele! Kam ihr eines
siebenten Tages Abend gerade am
Mittage? Wandelte sie zu lange schon
selig zwischen guten und reifen Dingen?
Sie streckt sich lang aus, lang, —
langer! Sie liegt stille, meine wunderliche
Seele. Zu viel gutes hat sie schon
geschmeckt, diese goldene Traurigkeit
druckt sie. sie verzieht den Mund.
— Wie ein Schiff, das in seine stillste
Bucht einlief: — nun lehnt es sich an die
Erde, der langen Reisen mude und der
ungewissen Meere. Ist die Erde nicht
treuer?
Wie solch ein Schiff sich dem Lande
anlegt, anschmiegt: — da genugt's, dass
Страница
271
Seite
Берегись! Жаркий полдень спит на
нивах. Не пой! Тише! Мир совершенен.
Не пой. ты, птица лугов, о душа моя!
Не говори даже шепотом! Смотри —
кругом тишина! старый полдень спит,
он шевелит губами: не пьет ли он
сейчас каплю счастья —
— старую, потемневшую каплю
золотого счастья, золотого вина? Счастье
пробегает по нему, его счастье
смеется, Так — смеется бог. Тише! —
«Для счастья, как мало надо для
счастья!» —Так говорил я когда-то и считал
себя мудрым. Но это была хула, этому
научился я теперь. Мудрые безумцы
говорят лучше.
Ибо все самое малое, самое тихое,
самое легкое, шорох ящерицы,
дуновение, мгновенье, миг — малое
количество составляет качество лучшего
счастья. Тише!
— Что случилось со мною: слушай! Не
улетело ли время? Не падаю ли я? Не
упал ли я — в колодезь вечности?
— Что происходит со мною? Тише! Меня
кольнуло — о горе! — в сердце? В самое
сердце! О, разбейся, разбейся, сердце,
после такого счастья, после такого укола!
— Как? Не стал ли мир сейчас
совершенен? Круглым и зрелым? О, золотой
круглый диск — куда летит он? Разве я
бегу за ним? Тише!
Тише» — (тут Заратустра потянулся и
почувствовал, что спит).
«Вставай, ты, сонливец! — говорил он
самому себе. — Ты, спящий в полдень!
Ну, вставайте, вы, старые ноги! Уже
пора, давно пора, еще добрый конец
пути остался вам. —
Теперь вы выспались, долго ли спали
вы? Половину вечности! Ну, вставай
теперь, мое старое сердце! Много ли
нужно тебе времени после такого сна
— чтобы проснуться?»
(Но тут он снова заснул, а душа его
противилась, защищалась и опять
легла.) — «Оставь же меня! Тише! Не стал
ли мир сейчас совершенен? О золотой
круглый диск!» —
eine Spinne vom Lande her zu ihm ihren
Faden spinnt. Keiner starkeren Taue
bedarf es da.
Wie solch ein mudes Schiff in der
stillsten Bucht: so rune auch ich nun
der Erde nahe, treu, zutrauend,
wartend, mit den leisesten Faden ihr
angebunden.
О Gluck! О Gltick! Willst du wohl sin-
gen, о meine Seele? Du liegst im Grase.
Aber das ist die heimliche feierliche
Stunde, wo kein Hirt seine Flote blast.
Scheue dich! Heifter Mittag schlaft auf
den Fluren. Singe, nicht! Still! Die Welt ist
vollkommen.
Singe nicht, du Gras-Geflugel, о
meine Seele! Flustere nicht einmal! Sieh
doch — still! Der alte Mittag schlaft, er
bewegt den Mund: trinkt er nicht eben
einen Tropfen Glucks —
— einen alten braunen Tropfen
goldenen Glucks, goldenen Weins? Es
huscht uber ihn hin, sein Gluck lacht.
So — lacht ein Gott. Still! —
— "Zum Gluck, wie wenig genugt
schon zum Glucke!" So sprach ich einst,
und dunkte mich klug. Aber es war eine
Lasterung: das lernte ich nun. Kluge
Narren reden besser.
Das wenigste gerade, das Leiseste,
Leichteste, einer Eidechse Rascheln, ein
Hauch, ein Husch, ein Augen-Blidk —
wenig macht die Art des besten Glucks. Still!
— Was geschah mir: Horch! Flog die
Zeit wohl davon? Falle ich nicht? Fiel ich
nicht — horch! In den Brunnen der
Ewigkeit?
— Was geschieht mir? Still! Es sticht
mich — wehe — ins Herz? Ins Herz! О
zerbrich, zerbrich, Herz, nach solchem
Glucke, nach solchem Stiche!
— Wie? Ward die Welt nicht eben
vollkommen? Rund und reif? О des
goldenen runden Reifs — wohin fliegt er
wohl? Laufe ich ihm nach! Husch!
Still — (und hier dehnte sich
Zarathustra und fuhlte, dass er schlafe.) —
Aufl sprach er zu sich selber, du
Schlafer! Du Mittagsschlafer! Wohlan,
Страница
272
Seite
«Вставай, — говорил Заратустра, —
ты, маленькая воровка, лентяйка! Как?
Все еще потягиваться, зевать,
вздыхать и падать в глубокие колодцы?
Кто же ты, о душа моя!» (и тут
испугался он, ибо солнечный луч упал с
неба на лицо ему).
«О небо надо мной, — сказал он,
вздыхая, и сел, — ты глядишь на меня?
Ты слушаешь странную душу мою?
Когда выпьешь ты эту каплю росы,
упавшую на все земное, — когда
выпьешь ты эту странную душу —
— когда, колодезь вечности! ты,
радостная, ужасающая полуденная бездна!
когда обратно втянешь ты в себя мою
душу?» —
Так говорил Заратустра и поднялся с
ложа своего у дерева, как будто после
странного опьянения; а солнце все еще
стояло прямо над головою его. Из этого
можно заключить справедливо, что
Заратустра в тот раз спал недолго.
Приветствие
Лишь поздно вечером, после долгих,
напрасных исканий, Заратустра опять
вернулся к пещере своей. Но когда он
остановился перед нею не более как в
двадцати шагах, случилось то, чего он
теперь ожидал всего менее: снова
услыхал он великий крик о помощи. И
странно! На этот раз крик исходил из
его собственной пещеры. Но это был
долгий, сложный, странный крик, и
Заратустра ясно различал, что он
состоит из многих голосов: только
издали можно было принять его за крик из
одних только уст.
Тогда Заратустра бросился к пещере
своей, и вот какое зрелище ожидало
его тотчас после этого хора! Там
сидели в сборе все, с кем провел он день:
король направо и король налево, старый
чародей, папа, добровольный нищий,
тень, совестливый духом, мрачный
прорицатель и осел; а самый безобраз-
wohlauf, ihr alten Beine! Zeit ist's und
Uberzeit, manch gut Stuck Wegs blieb
euch noch zuruck —
Nun schlieft ihr euch aus, wie lange
doch? eine halbe Ewigkeit! Wohlan,
wohlauf nun, mein altes Herz! Wie lange
erst darfst du nach solchem Schlaf —
dich auswachen?
(Aber da schlief er schon von Neuem
ein, und seine Seele sprach gegen ihn
und wehrte sich und legte sich wieder
hin) — "Lass mich doch! Still! Ward
nicht die Welt eben vollkommen? О des
goldnen runden Balls!" —
"Steh auf, sprach Zarathustra, du
kleine Diebin, du Tagediebin! Wie?
Immer noch sich strecken, gahnen,
seufzen, hinunterfallen in tiefe Brunnen?
Wer bist du doch! О meine Seele!"
(und hier erschrak er, denn ein
Sonnenstrahl fiel vom Himmel herunter
auf sein Gesicht)
"O Himmel uber mir, sprach er
seufzend und setzte sich aufrecht, du
schaust mir zu? Du horchst meiner
wunderlichen Seele zu?
Wann trinkst du diesen Tropfen Taus,
der auf alle Erden-Dinge niederfiel, —
wann trinkst du diese wunderliche Seele —
wann, Brunnen der Ewigkeit! Du
heiterer schauerlicher Mittags-Abgrund!
Wann trinkst du meine Seele in dich
zuruck?"
Also sprach Zarathustra und erhob
sich von seinem Lager am Baume wie
aus einer fremden Trunkenheit: und
siehe, da stand die Sonne immer noch
gerade uber seinem Haupte. Es mochte
aber einer daraus mit Recht abnehmen,
dass Zarathustra damals nicht lange
geschlafen habe.
Die Begriiftung
Am spaten Nachmittage war es erst,
dass Zarathustra, nach langem umson-
stigen Suchen und Umherstreifen,
wieder zu seiner Hohle heimkam. Als er
Страница
273
Seite
ный человек надел на себя корону и
опоясался двумя красными поясами —
ибо он любил, как все безобразные,
красиво одеваться. Посреди же этого
печального общества стоял орел Зара-
тустры. взъерошенный и тревожный,
ибо он должен был на многое отвечать,
на что у гордости его не было ответа; а
мудрая змея висела вокруг шеи его.
На все это смотрел Заратустра с
великим удивлением; затем разглядел он
отдельно каждого из гостей своих со
снисходительным любопытством,
читал в душах их и удивлялся снова. Тем
временем собравшиеся поднялись с
мест своих и почтительно ожидали,
чтобы Заратустра заговорил.
Заратустра же говорил так:
«Вы, отчаявшиеся! Вы, странные
люди! Это ваш крик о помощи слышал я?
И теперь знаю я. где надо искать того,
кого тщетно искал я сегодня: высшего
человека: —
— в моей собственной пещере сидит
он, высший человек! Но чему
удивляюсь я! Не сам ли я привлек его к себе
медовыми жертвами и хитрыми
приманками счастья своего?
Однако мне кажется, что вы не
годитесь для совместного общества, вы.
взывающие о помощи, вы смущаете
сердце друг друга, сидя здесь вместе?
Сперва должен придти некто,
— некто, который опять заставит вас
смеяться, добрый, веселый шутник,
танцор, ветер, сорвиголова,
какой-нибудь старый безумец: — как кажется
вам?
Но простите мне, вы. отчаявшиеся,
что я обращаюсь к вам с такой
ничтожной речью, недостойной,
поистине, таких гостей! Но вы не
догадываетесь, что делает бодрым сердце мое: —
— вы сами делаете это и вид ваш,
простите мне! Ибо всякий, кто смотрит
на отчаявшегося, становится бодрым.
Чтобы утешить отчаявшегося — для
этого считает себя каждый достаточно
сильным.
aber derselben gegenuberstand, nicht
zwanzig Schritt mehr von ihr feme, da
geschah das. was er jetzt am wenigsten
erwartete: von neuem horte er den
groJ3en Notschrei. Und, erstaunlich! Dies
Mai kam derselbige aus seiner
eignen Hohle. Es war aber ein langer
vielfaltiger seltsamer Schrei, und
Zarathustra unterschied deutlich, dass
er sich aus vielen Stimmen zusam-
mensetze: mochte er schon, aus der
Feme gehort, gleich dem Schrei aus
einem einzigen Munde klingen.
Da sprang Zarathustra auf seine
Hohle zu, und siehe! Welches
Schauspiel erwartete ihn erst nach
diesem Horspiele! Denn da sa)3en sie
allesammt bei einander, an denen er des
Tags vorubergegangen war: der Konig
zur Rechten und der Konig zur Linken,
der alte Zauberer. der Papst, der frei-
willige Bettler, der Schatten, der
Gewissenhafte des Geistes, der traurige
Wahrsager und der Esel; der hasslichste
Mensch aber hatte sich eine Krone
aufgesetzt und zwei Purpurgurtel
umgeschlungen, — denn er liebte es,
gleich alien Hasslichen, sich zu verklei-
den und schon zu tun. Inmitten aber
dieser betrubten Gesellschaft stand der
Adler Zarathustras. gestraubt und
unruhig. denn er sollte auf zu vieles
antworten, woftir sein Stolz keine
Antwort hatte; die kluge Schlange aber
hing um seinen Hals.
Dies alles schaute Zarathustra mit
groJ3er Verwunderung; dann prufte er
jeden Einzelnen seiner Gaste mit leut-
seliger Neugierde, las ihre Seelen ab und
wunderte sich von Neuem. Inzwischen
hatten sich die Versammelten von ihren
Sitzen erhoben und warteten mit
Ehrfurcht, dass Zarathustra reden
werde. Zarathustra aber sprach also:
"Ihr Verzweifelnden! Ihr Wunderlichen!
Ich horte also euren Notschrei? Und nun
weiJ3 ich auch, wo der zu suchen ist, den
ich umsonst heute suchte: der hbhere
Mensch —:
Страница
274
Seite
Мне самому придали вы эту силу, —
драгоценный дар. мои высокие гости!
Настоящий подарок гостей! Ну что ж.
не сердитесь, что я предлагаю вам свой.
Здесь царство мое и владения мои: но
все мое на этот вечер и эту ночь
должно быть и вашим. Пусть звери мои
служат вам: пусть будет пещера моя
местом отдохновения вашего!
В моем доме, у очага моего никто не
должен отчаиваться, в моих владениях
защищаю я каждого от диких зверей
его. И первое, что предлагаю я вам:
безопасность!
Второе же: мой мизинец. И если он у
вас, возьмите и всю руку, ну что ж! и
сердце в придачу. Милости просим,
поклон вам, желанные гости мои!» —
Так говорил Заратустра и смеялся,
полный любви и злобы. После этого
приветствия гости его вторично
поклонились ему в почтительном
молчании: король же направо отвечал ему от
их имени.
«По тому, о Заратустра, как ты
предложил нам руку и привет свой, узнаем
мы в тебе Заратустру. Ты унизился
перед нами, почти оскорбил, наше
уважение к тебе: —
— но кто сумел бы, как ты, унизиться
с такой гордостью? Это ободряет нас
самих, это услада для глаз и сердец
наших.
Чтобы видеть только это, мы охотно
поднялись бы на более высокие горы,
чем эта гора. Ибо как любители
зрелищ пришли мы, мы хотели видеть,
что делает ясным печальный взор.
И вот уже прекратился всякий крик
наш о помощи. Уже открыты мысли и
сердца наши и восхищены. Немногое
надо: и наше мужество станет бодрым.
Ничего, о Заратустра, не растет на
земле более радостного, чем высокая,
сильная воля: она — прекраснейшее из
произведений ее. Целый ландшафт
оживляется от одного такого дерева.
С кедром сравниваю я, о Заратустра,
всякого, кто вырастает подобно тебе:
— in meiner eignen Hohle sitzt er,
der hohere Mensch! Aber was wundere
ich mich! Habe ich ihn nicht selber zu
mir gelockt durch Honig-Opfer und
listige Lockrufe meines Glucks?
Doch dunkt mir, ihr taugt euch
schlecht zur Gesellschaft, ihr macht
einander das Herz unwirsch, ihr
Notschreienden, wenn ihr hier beisam-
men sitzt? Es muss erst einer kommen,
— einer, der euch wieder lachen
macht, ein guter frohlicher Hanswurst,
ein Tanzer und Wind und Wildfang, irgend
ein alter Narr: — was dunket euch?
Vergebt mir doch, ihr Verzweifelnden,
dass ich vor euch mit solch kleinen
Worten rede, unwurdig, wahrlich, solcher
Gaste! Aber ihr erratet nicht, was mein
Herz mutwillig macht: —
— ihr selber tut es und euer Anblick,
vergebt es mir! Jeder namlich wird mutig,
der einem Verzweifelnden zuschaut.
einem Verzweifelnden zuzusprechen —
dazu dunkt sich jeder stark genug.
Mir selber gabt ihr diese Kraft, —
eine gute Gabe, meine hohen Gaste! Ein
rechtschaffnes Gastgeschenk! Wohlan,
so zurnt nun nicht, dass ich euch auch
vom Meinigen anbiete.
Dies hier ist mein Reich und meine
Herrschaft: was aber mein ist, fur diesen
Abend und diese Nacht soil es euer sein.
Meine Tiere sollen euch dienen: meine
Hohle sei eure Ruhestatt!
Bei mir zu Heim-und-Hause soil
Keiner verzweifeln, in meinem Reviere
schutze ich jeden vor seinen wilden
Tieren. Und das ist das erste, was ich
euch anbiete: Sicherheit!
Das zweite aber ist: mein kleiner
Finger. Und habt ihr den erst, so nehmt
nur noch die ganze Hand, wohlan! Und
das Herz dazu! Willkommen hier,
willkommen, meine Gastfreunde!"
Also sprach Zarathustra und lachte vor
Liebe und Bosheit. Nach dieser BegruJSung
vemeigten sich seine Gaste abermals und
schwiegen ehrfurchtig; der Konig zur Rechten
aber antwortete ihm in ihrem Namen.
Страница
275
Seite
высокий, молчаливый, твердый,
одинокий, сделанный из лучшего гибкого
дерева, прекрасный, —
— простирающий крепкие зеленые
ветви за пределы господства своего,
энергично вопрошающий ветры и
бурю и все, что от века близко к высотам.
— еще энергичнее отвечающий,
повелевающий, победоносный: о. кто бы
не поднялся на высокие горы, чтобы
только посмотреть на такие деревья?
Под деревом твоим, о Заратустра.
оживляется и печальный, и
неудачник, при виде тебя успокаивается
беспокойный и исцеляется сердце его.
И поистине, на гору твою и к дереву
твоему обращены сегодня многие
взоры: возникло великое томление, и
многие научились спрашивать: кто такой
Заратустра?
И все, кому ты некогда по каплям
вливал в уши песню свою и мед свой:
все, кто прятались, кто жили одиноко
или вдвоем, заговорили сразу к сердцу
своему:
«Жив ли еще Заратустра? Не стоит
больше жить, все равно, все тщетно: —
мы должны жить с Заратустрой!»
«Почему не приходит тот, кто так давно
возвестил о себе? — так вопрошают
многие. — Не поглотило ли его одиночество?
Или мы должны сами пойти к нему?»
Теперь случается; что само
одиночество истлело и распадается, подобно
могиле, которая распадается и не
может больше держать мертвецов своих.
Всюду видны воскресшие.
Теперь волны поднимаются все выше
и выше вокруг горы твоей, о
Заратустра. И как ни высока высота твоя,
многие должны подняться к тебе; твой
челн уже недолго останется на суше.
И то, что мы, отчаявшиеся, теперь
пришли в пещеру твою и уже больше
не отчаиваемся: служит лишь
предзнаменованием, что лучшие
находятся на пути к тебе, —
— ибо он сам находится на пути к
тебе, последний остаток бога среди лю-
"Daran, о Zarathustra, wie du uns
Hand und Gruss botest, erkennen wir
dich als Zarathustra. Du erniedrigtest
dich vor uns: fast tatest du unserer
Ehrfurcht wehe —:
— wer aber vermochte gleich dir sich
mit solchem Stolze zu erniedrigen? das
richtet uns selber auf, ein Labsal ist es
unsern Augen und Herzen.
Dies allein nur zu schaun, stiegen
gern wir auf hohere Berge, als dieser
Berg ist. Als Schaulustige namlich
kamen wir. wir wollten sehn. was trube
Augen hell macht.
Und siehe, schon ist es vorbei mit
allem unsern Notschrein. Schon steht
Sinn und Herz uns offen und ist
entzuckt. Wenig fehlt: und unser Mut
wird mutwillig.
Nichts, о Zarathustra, wachst
Erfreulicheres auf Erden, als ein hoher
starker Wille: der ist ihr schonstes
Gewachs. eine ganze Landschaft
erquickt sich an einem solchen Baume.
Der Pinie vergleiche ich, wer gleich
dir. о Zarathustra, aufwachst: lang,
schweigend, hart, allein, besten biegsam-
sten Holzes, herrlich, —
— zuletzt aber hinausgreifend mit
starken grunen Asten nach seiner
Herrschaft, starke Fragen fragend vor
Winden und Wettern und was immer
auf Hohen heimisch ist,
— starker antwortend, ein
Befehlender, ein Siegreicher: о wer sollte
nicht, solche Gewachse zu schaun, auf
hohe Berge steigen?
Deines Baumes hier, о Zarathustra,
erlabt sich auch der Dustere, der
Missratene, an deinem Anblicke wird auch
der Unstate sicher und heilt sein Herz.
Und wahrlich, zu deinem Berge und
Baume richten sich heute viele Augen;
eine gro£e Sehnsucht hat sich
aufgemacht, und manche lernten
fragen: wer ist Zarathustra?
Und wem du jemals dein Lied und
deinen Honig ins Ohr getraufelt: alle die
Versteckten, die Einsiedler, die
Страница
276
Seite
дей, а таковы именно: все люди
великого томления, великого отвращения,
великого пресыщения,
— все, кто не хотят жить, если только
не научатся снова надеяться — если
только не научатся у тебя, о Заратуст-
ра, великой надежде!» —
Так говорил король направо и
схватил руку Заратустры, чтобы
поцеловать ее; но Заратустра уклонился от
его почитания и отступил с испугом,
молча и как бы внезапно устремляясь
в широкую даль. Но немного спустя
был он уже опять у гостей своих,
смотрел на них ясным, испытующим
взором и говорил:
«Гости мои, вы, высшие люди, я хочу
говорить с вами по-немецки и ясно. Не
вас ожидал я здесь, в этих горах».
(«По-немецки и ясно? Боже, упаси! —
сказал тут король налево. — Заметно,
он не знает милых немцев, этот мудрец
с Востока!
Но он хочет сказать «по-немецки и
грубо» — ну что ж! Для сегодня это еще
не худший вкус!»)
Пускай, поистине, вы будете, вместе
взятые, высшими людьми: но для меня
— вы недостаточно высоки и
недостаточно сильны.
Для меня — это значит: для того
неумолимого, что молчит во мне, но не
всегда будет молчать. Если вы и
принадлежите мне, то все-таки не так, как
правая рука моя.
Ибо кто сам ходит на больных и
слабых ногах, подобно вам, тот хочет
прежде всего, знает ли он это или
скрывает от себя: чтобы щадили его.
Но ни рук моих, ни ног моих не щажу
я, я не щажу своих воинов: как же
могли бы вы годиться для моей войны?
С вами погубил бы я всякую победу. И
многие из вас упали бы, как только
услыхали бы громкий бой барабанов моих.
Так же вы для меня недостаточно
прекрасны и недостаточно
благородны. Я употребляю чистые и гладкие
зеркала для учения своего: а на вашей
Zweisiedler sprachen mit einem Male zu
ihrem Herzen:
"Lebt Zarathustra noch? Es lohnt
sich nicht mehr zu leben, alles ist gleich,
alles ist umsonst: oder — wir mussen
mit Zarathustra leben!'
'Warum kommt er nicht, der sich so
lange ankundigte? also fragen viele; ver-
schlang ihn die Einsamkeit? Oder sollen
wir wohl- zu ihm kommen?'
Nun geschieht's, dass die Einsamkeit
selber murbe wird und zerbricht, einem
Grabe gleich, das zerbricht und seine
Toten nicht mehr halten kann. Uberall
sieht man Auierstandene.
Nun steigen und steigen die Wellen
um deinen Berg, о Zarathustra. Und wie
hoch auch deine Hone ist, viele mussen
zu dir hinauf: dein Nachen soil nicht
lange mehr im Trocknen sitzen.
Und dass wir Verzweifelnde jetzt in
deine Hohle kamen und schon nicht
mehr verzweifeln: ein Wahr— und
Vorzeichen ist es nur, davon, dass
Bessere zu dir unterwegs sind, —
— denn er selber ist zu dir
unterwegs, der letzte Rest Gottes unter
Menschen, das ist: alle die Menschen
der grojSen Sehnsucht, des gro£en
Ekels, des groJSen Uberdrusses,
— alle, die nicht leben wollen, oder sie
lernen wieder Iwjfen — oder sie lemen von
dir, о Zarathustra, die grofie Hoffnung!"
Also sprach der Konig zur Rechten
und ergriff die Hand Zarathustras. um
sie zu kussen; aber Zarathustra wehrte
seiner Verehrung und trat erschreckt
zuruck, schweigend und plotzlich wie in
weite Fernen entniehend. Nach einer
kleinen Weile aber war er schon wieder
bei seinen Gasten, blickte sie mit hellen,
prufenden Augen an und sprach:
Meine Gaste, ihr hoheren Menschen,
ich will deutsch und deutlich mit euch
reden. Nicht auf euch wartete ich hier in
diesen Bergen.
("Deutsch und deutlich? dass Gott
erbarm! sagte hier der Konig zur Linken,
bei Seite; man merkt, er kennt die lieben
Страница
277
Seite
поверхности искажается даже
собственный образ мой.
Ваши плечи давит много тяжестей,
много воспоминаний; много злых
карликов сидит, скорчившись, в
закоулках ваших. Даже в вас есть скрытая
чернь.
И пусть вы высоки и более высокого
рода: многое в вас криво и безобразно.
Нет в мире кузнеца, который мог бы
исправить и выпрямить вас.
Вы только мост: чтобы высшие
перешли через вас! Вы означаете ступени:
не сердитесь же на того, кто по вам
поднимается на высоту свою!
Быть может, из семени вашего
некогда вырастет настоящий сын и
совершенный наследник мой: но это еще
далеко. Сами вы не те, кому
принадлежит наследство мое и имя мое.
Не вас жду я здесь, в этих горах, не с
вами спущусь я вниз в последний раз.
Только как предзнаменование пришли
вы ко мне — что высшие люди
находятся уже на пути ко мне, —
— не люди великого томления,
великого отвращения, великого
пресыщения, и не те, которых назвали вы
последним остатком бога.
— Нет! нет! трижды нет! Других жду я
здесь, в этих горах, и без них не
шевельну я ногой, чтобы уйти отсюда,
— высших, более сильных,
победоносных, более веселых, таких, у
которых правильно построены тело и
душа: смеющиеся львы должны
придти!
О желанные гости мои, вы, странные
люди, — неужели вы еще ничего не
слыхали о детях моих? И что они
находятся на пути ко мне?
Говорите же вы мне о садах моих, о
блаженных островах моих, о новом
прекрасном потомстве моем — почему
не говорите вы мне о них?
Об этом даре прошу я у любви вашей,
чтобы говорили вы мне о детях моих.
Ими богат я, через них обеднел я: чего
не отдал я, —
Deutschen nicht, dieser Weise aus dem
Morgenlande!
Aber er meint deutsch und dertf —
wohlan! Das ist heutzutage noch nicht
der schlimmste Geschmack!")
"Ihr mogt wahrlich insgesammt
hohere Menschen sein, fuhr Zarathustra
fort: aber fur mien — seid ihr nicht hoch
und stark genug.
Fur mich, das heiJ3t: fur das
Unerbittliche, das in mir schweigt, aber
nicht immer schweigen wird. Und gehort ihr
zu mir, so doch nicht als mein rechter Arm.
Wer namlich selber auf kranken und
zarten Beinen steht, gleich euch, der will
vor allem, ob er's weiJ3 oder sich ver-
birgt: dass er geschont werde.
Meine Arme und meine Beine aber schone
ich nicht, ich schone meine Krieger nicht:
wieso konntet ihr zu meinem Kriege taugen?
Mit euch verdurbe ich mir jeden Sieg
noch. Und mancher von euch fiele
schon um, wenn er nur den lauten
Schall meiner Trommeln horte.
Auch seid ihr mir nicht schon genug
und wohlgeboren. Ich brauche reine
glatte Spiegel fur meine Lehren; auf
eurer Oberflache verzerrt sich noch
mein eignes Bildnis.
Eure Schultern druckt manche Last,
manche Erinnerung; manch schlimmer
Zwerg hockt in euren Winkeln. Es gibt
verborgenen Pobel auch in euch.
Und seid ihr auch hoch und hoherer
Art: vieles an euch ist krumm und
mi£gestalt. Da ist kein Schmied in der Welt,
der euch mir zurecht und gerade schluge.
Ihr seid nur Brucken: mogen Hohere
auf euch hinuber schreiten! Ihr bedeutet
Stufen: so zurnt Dem nicht, der uber
euch hinweg in seine Hone steigt!
Aus eurem Samen mag auch mir
einst ein achter Sohn und vollkommen-
er Erbe wachsen: aber das ist feme. Ihr
selber seid die nicht, welchen mein
Erbgut und Name zugehort.
Nicht auf euch warte ich hier in diesen
Bergen, nicht mit euch darf ich zum let-
zten Male niedersteigen. Als Vorzeichen
Страница
278
Seite
— чего не отдал бы я, чтобы иметь
лишь одно: этих детей, эти живые
насаждения, эти деревья жизни, моей
воли и моей высшей надежды!» —
Так говорил Заратустра и внезапно
прервал речь свою: ибо им овладело
томление его. и он сомкнул глаза и
уста, так велико было движение сердца
его. И все гости его также молчали,
неподвижные и смущенные: один только
старый прорицатель делал знаки
рукою и выражением лица своего.
Пир
На этом месте прорицатель прервал
приветствие Заратустры и гостей его:
он протиснулся вперед, как тот, кому
нельзя терять времени, схватил руку
Заратустры и воскликнул: «Но.
Заратустра!
Одно бывает необходимее другого,
так говоришь ты сам: ну что ж, одно
для меня теперь необходимее всего
остального.
Кстати: разве не пригласил ты меня
на пир? И здесь находятся многие,
совершившие длинный путь. Не речами
же хочешь ты накормить нас?
Кроме того, все мы уже слишком
много говорили о замерзании, утоплении,
удушении и других телесных
бедствиях: но никто не вспомнил о моей беде, о
страхе умереть с голоду». —
(Так говорил прорицатель; но когда
звери Заратустры услыхали слова эти.
они со страху убежали. Ибо они
видели, что всего принесенного ими в
течение дня будет недостаточно, чтобы
накормить досыта одного только
прорицателя.)
«Включая сюда и страх умереть от
жажды, — продолжал прорицатель. —
И хотя я слышу, что вода здесь журчит,
подобно речам мудрости, в изобилии и
неустанно: но я — хочу вина'
Не всякий, как Заратустра, пьет от
рожденья одну только воду. Вода не го-
kamt ihr mir nur, dass schon Hohere zu
mir unterwegs sind, —
— nicht die Menschen der grojSen
Sehnsucht. des groj^en Ekels, des
grojSen Oberdrusses und das, was ihr
den Uberrest Gottes nanntet.
— Nein! Nein! Dreimal Nein! Aui" cmdere
warte ich hier in diesen Bergen und will
meinen FuJS nicht ohne sie von dannen heben.
— auf Hohere. Starkere, Sieghaftere,
Wohlgemutere, solche, die rechtwinklig
gebaut sind an Leib und Seele: lachende
Lowen mussen kommen!
O, meine Gastfreunde, ihr Wunderlichen,
— hortet ihr noch nichts von meinen Kindern?
Und dass sie zu mir unterwegs sind?
Sprecht mir doch von meinen
Garten, von meinen gluckseligen Inseln,
von meiner neuen schonen Art, —
warum sprecht ihr mir nicht davon?
Dies Gastgeschenk erbitte ich mir von
eurer Liebe. dass ihr mir von meinen
Kindern sprecht. Hierzu bin ich reich,
hierzu ward ich arm: was gab ich nicht hin,
— was gabe ich nicht hin, dass ich
eins hatte: diese Kinder, diese lebendige
Pflanzung, diese Lebensbaume meines
Willens und meiner hochsten Hofihung!"
Also sprach Zarathustra und hielt
plotzlich inne in seiner Rede: denn ihn
uberfiel seine Sehnsucht, und er schloss
Augen und Mund vor der Bewegung
seines Herzens. Und auch alle seine
Gaste schwiegen und standen still und
besturzt: nur dass der alte Wahrsager
mit Handen und Gebarden Zeichen gab.
Das Abendmahl
An dieser Stelle namlich unterbrach der
Wahrsager die Begruj3ung Zarathustras und
seiner Gaste: er drangte sich vor, wie einer,
der keine Zeit zu verlieren hat, fasste die Hand
Zarathustras und net": "Aber Zarathustra!
Eins ist notwendiger als das andre,
so redest du selber: wohlan. eins ist mir
jetzt notwendiger als alles andere.
Ein Wort zur rechten Zeit: hast du
mich nicht zum Mahle eingeladen? Und
Страница
279
Seite
дится для усталых и поблекших: нам
нужно вино, — только оно дает
внезапное выздоровление и
импровизированное здоровье!»
При этом удобном случае, пока
прорицатель просил вина, удалось и
королю налево, молчаливому, также
промолвить слово. «О вине, — сказал он, —
мы позаботились, я с моим братом,
королем направо: у нас вина достаточно
— целый осел. Так что недостает
только хлеба.»
«Хлеба? — возразил Заратустра
смеясь. — Как раз хлеба и не бывает у
отшельников. Но не одним только хлебом
жив человек, а и мясом хороших ягнят,
и у меня их двое:
— пусть скорее заколют их и
приправят ароматом шалфея: так люблю я.
Также нет недостатка в кореньях и
плодах, годных даже для лакомок и
гастрономов: есть также орехи и другие
загадки, чтобы пощелкать.
Мы скоро устроим знатный пир. Но
кто хочет в нем участвовать, должен
также приложить руки, даже короли.
Ибо у Заратустры даже король может
быть поваром.»
Это предложение пришлось всем по
сердцу: только добровольный нищий
был против мяса, вина и пряностей.
«Слушайте же этого обжору Заратус-
тру! — сказал он шутливо: — Для того
ли идут в пещеры и на высокие горы,
чтобы устраивать такие пиры?
Теперь понимаю я, чему он некогда нас
учил, говоря: «Хвала малой бедности!»,
почему он и хочет уничтожить нищих.»
«Будь весел, как я, — отвечал
Заратустра. — Оставайся при своих
привычках, превосходный человек! жуй свои
зерна, пей свою воду, хвали свою
кухню: если только она веселит тебя!
Я закон только для моих, а не закон
для всех. Но кто принадлежит мне,
должен иметь крепкие кости и легкую
поступь, —
— находить удовольствие в войнах и
пиршествах, а не быть хмурым мечта-
hier sind viele, die lange Wege machten. Du
willst uns doch nicht mit Reden abspeisen?
Auch gedachtet ihr alle mir schon zu
viel des Erfrierens, Ertrinkens, Erstickens
und andrer Leibes-Notstande: Keiner aber
gedachte meines Notstandes, namlich des
Verhungerns —"
(Also sprach der Wahrsager; wie die
Tiere Zarathustras aber diese Worte horten,
liefen sie vor Schrecken davon. Denn sie
sahen, dass was sie auch am Tage heimge-
bracht hatten, nicht genug sein werde, den
einen Wahrsager zu stopfen.)
"Eingerechnet das Verdursten, fuhr
der Wahrsager fort. Und ob ich schon
Wasser hier platschern hore, gleich
Reden der Weisheit, namlich reichlich
und unermudlich: ich — will Weinl
Nicht jeder ist gleich Zarathustra ein
geborner Wassertrinker. Wasser taugt
auch nicht fur Mude und Verwelkte: uns
gebuhrt Wein, — der erst gibt plotzlich-
es Genesen und stegreife Gesundheit!"
Bei dieser Gelegenheit, da der
Wahrsager nach Wein begehrte, geschah
es, dass auch der Konig zur Linken, der
Schweigsame, einmal zu Worte kam. "Fur
Wein, sprach er, trugen wir Sorge, ich
sammt meinem Bruder, dem Konige zur
Rechten: wir haben Weins genug, — einen
ganzen Esel voll. So fehlt nichts als Brot."
"Brot? entgegnete Zarathustra und
lachte dazu. Nur gerade Brot haben
Einsiedler nicht. Aber der Mensch lebt nicht
vom Brot allein, sondem auch vom Fleische
guter Larnmer, deren ich zwei habe:
— die soil man geschwinde schlachten
und wurzig, mit Salbei, zubereiten: so liebe
ich's. Und auch an Wurzeln und Fruchten
fehlt es nicht, gut genug selbst fur Lecker—
und Schmeckerlinge; noch an Nussen und
andem Ratseln zum Knacken.
Also wollen wir in Kurze eine gute
Mahlzeit machen. Wer aber mit essen
will, muss auch mit Hand anlegen, auch
die Konige. Bei Zarathustra namlich
darf auch ein Konig Koch sein."
Mit diesem Vorschlage war alien
nach dem Herzen geredet: nur dass der
Страница 280 Seite
тел ем, быть готовым ко всему самому
трудному как к празднику своему,
быть здоровым и невредимым.
Лучшее принадлежит моим и мне; и
если не дают нам его, мы сами его
берем: — лучшую пишу, самое чистое
небо, самые мощные мысли, самых
прекрасных женщин!» —
Так говорил Заратустра; но король
направо заметил: «Странно! Слыханы
ли когда-нибудь такие умные речи из
уст мудреца?
И поистине, весьма редко
встречается мудрец, который вдобавок был бы
умен и не был бы ослом».
Так говорил король направо и
удивлялся; осел же злорадно прибавил к его
речи И-А*. Это и было началом той
продолжительной беседы, которая
названа «пиром» в исторических книгах.
Но во время этого пира не говорилось
ни о чем другом, как только о высшем
человеке.
О высшем человеке
1
Когда в первый раз пошел я к людям,
совершил я безумие отшельника,
великое безумие: я явился на базарную
площадь.
И когда я говорил ко всем, я ни к кому
не говорил. Но к вечеру канатные
плясуны были моими товарищами — и
трупы; и я сам стал почти что трупом.
Но с новым утром пришла ко мне и
новая истина: тогда научился я
говорить: «Что мне до базара и толпы, до
шума толпы и длинных ушей ее!»
Вы, высшие люди, этому научитесь у
меня: на базаре не верит никто в
высших людей. И если хотите вы там
говорить, ну что ж! Но толпа моргает: «Мы
все равны».
«Вы, высшие люди, — так моргает
толпа, — не существует высших
людей, мы все равны, человек есть
человек, перед богом — мы все равны!»
freiwillige Bettler sich gegen Fleisch und
Wein und Wurzen straubte.
"Nun hort mir doch diesen Schlemmer
Zarathustra! sagte er scherzhaft: geht
man dazu in Hohlen und Hoch-Gebirge,
dass man solche Mahlzeiten macht?
Nun freilich verstehe ich, was er einst
uns lehrte: "Gelobt sei die kleine Armutr
Und warum er die Bettler abschaffen wilL''
"Sei guter Dinge, antwortete ihm
Zarathustra, wie ich es bin. Bleibe bei
deiner Sitte, du Trefflicher, malme deine
Komer, trink dein Wasser, lobe deine
Kuche: wenn sie dich nur frohlich macht!
Ich bin ein Gesetz nur fur die Meinen,
ich bin kein Gesetz fur alle. Wer aber zu
mir gehort, der muss von starken Knochen
sein, auch von leichten FuJ3en, —
— lustig zu Kriegen und Festen,
kein Dusterling, kein Traum-Hans.
bereit zum Schwersten wie zu seinem
Feste, gesund und heil.
Das Beste gehort den Meinen und
mir; und gibt man's uns nicht, so nehmen
wir's: — die beste Nahrung, den reinsten
Himmel, die starksten Gedanken, die
schonsten FraunP —
Also sprach Zarathustra; der Konig
zur Rechten aber entgegnete: "Seltsam!
Vernahm man je solche kluge Dinge aus
dem Munde eines Weisen?
Und wahrlich. das ist das Seltsamste
an einem Weisen, wenn er zu alledem
auch noch klug und kein Esel ist."
Also sprach der Konig zur Rechten
und wunderte sich; der Esel aber sagte zu
seiner Rede mit bosem Willen I-A. Dies
aber war der Anfang von jener langen
Mahlzeit, welche "das Abendmahl" in den
Historien-Buchem genannt wird. Bei der-
selben aber wurde von nichts anderem
geredet als uom hoheren Menschen.
Vom hoheren Menschen
1
Als ich zum ersten Male zu den
Menschen kam, da tat ich die Einsiedler-
Страница
281
Seite
Перед богом! — Но теперь умер этот
бог. А перед толпою мы не хотим быть
равны. Вы, высшие люди, уходите с
базара!
2
Перед богом! — Но теперь умер этот
бог! Вы, высшие люди, этот бог был
вашей величайшей опасностью.
С тех пор как лежит он в могиле, вы
впервые воскресли. Только теперь
наступает великий полдень, только
теперь высший человек становится —
господином!
Поняли ли вы это слово, о братья
мои? Вы испугались: встревожилось
сердце ваше? Не зияет ли здесь бездна
для вас? Не лает ли здесь адский пес на
вас?
Ну что ж! вперед! высшие люди!
Только теперь гора человеческого будущего
готова родить. Бог умер: теперь хотим
мы. — чтобы жил сверхчеловек.
3
Самые заботливые вопрошают теперь:
«Как сохраниться человеку?» Заратуст-
ра же спрашивает, единственный и
первый: «Как превзойти человека?»
К сверхчеловеку лежит сердце мое,
он для меня первое и единственное. —
а не человек: не ближний, не самый
бедный, не самый страждущий, не
самый лучший. —
О братья мои, если что я могу любить
в человеке, так это только то, что он
есть переход и уничтожение. И даже в
вас есть многое, что пробуждает во мне
любовь и надежду.
Ваша ненависть, о высшие люди,
пробуждает во мне надежду. Ибо
великие ненавистники суть великие
почитатели.
Ваше отчаяние достойно великого
уважения. Ибо вы не научились
подчиняться, вы не научились маленькому
благоразумию.
Torheit, die gro£e Torheit: ich stellte
mich auf den Markt.
Und als ich zu alien redete, redete ich zu
Keinem. Des Abends aber waren Seiltanzer
meine Genossen, und Leichname; und ich
selber fast ein Leichnam.
Mit dem neuen Morgen aber kam
mir eine neue Wahrheit: da lernte ich
sprechen "Was geht mich Markt und
Pobel und Pobel-Larm und lange Pobel-
Ohren an!"
Ihr hoheren Menschen, dies lernt
von mir: auf dem Markt glaubt niemand
an hohere Menschen. Und wollt ihr dort
reden, wohlan! Der Pobel aber blinzelt
"wir sind alle gleich."
"Ihr hoheren Menschen, — so blinzelt
der Pobel — es gibt keine hoheren
Menschen, wir sind alle gleich, Mensch ist
Mensch, vor Gott — sind wir alle gleich!"
Vor Gott! — Nun aber starb dieser
Gott. Vor dem Pobel aber wollen wir
nicht gleich sein. Ihr hoheren
Menschen, geht weg vom Markt!
2
Vor Gott! — Nun aber starb dieser
Gott! Ihr hoheren Menschen, dieser Gott
war eure groJSte Gefahr.
Seit er im Grabe liegt, seid ihr erst
wieder auferstanden. Nun erst kommt
der groJ3e Mittag, nun erst wird der
hohere Mensch — Herr!
Verstandet ihr dies Wort, о meine
Bruder? Ihr seid erschreckt: wird euren
Herzen schwindlig? Klafft euch hier der
Abgrund? Klafft euch hier der HoUenhund?
Wohlan! Wohlauf! Ihr hoheren
Menschen! Nun erst krei£t der Berg der
Menschen-Zukunft. Gott starb: nun
wollen wir, — dass der Ubermensch lebe.
3
Die Sorglichsten fragen heute: "wie
bleibt der Mensch erhalten?" Zarathustra
aber fragt als der Einzige und erste: "wie
wird der Mensch ilberwundenT
Страница
282
Seite
Ибо теперь маленькие люди стали
господами: они все проповедуют
покорность, скромность, благоразумие,
старание, осторожность и длинную вереницу
остальных маленьких добродетелей.
Все женское, все рабское и
особенно вся чернь: это хочет теперь стать
господином всей человеческой
судьбы — о отвращение! отвращение!
отвращение!
Они неустанно спрашивают: «Как
лучше, дольше и приятнее
сохраниться человеку?» И потому — они господа
сегодняшнего дня.
Этих господ сегодняшнего дня
превзойдите мне, о братья мои, — этих
маленьких людей: они величайшая
опасность для сверхчеловека!
Превзойдите мне, о высшие люди,
маленькие добродетели, маленькое
благоразумие, боязливую
осторожность, кишенье муравьев, жалкое
довольство, «счастье большинства». —
И лучше уж отчаивайтесь, но не
сдавайтесь. И поистине, я люблю вас за
то, что вы сегодня не умеете жить, о
высшие люди! Ибо так вы живете —
лучше всего!
4
Есть ли в вас мужество, о братья
мои? Есть ли сердце в вас? Не
мужество перед свидетелями, а мужество
отшельника и орла, на которое уже не
смотрит даже бог?
У холодных душ, у мулов, у слепых и у
пьяных нет того, что называю я
мужеством. Лишь у того есть мужество, кто
знает страх, но побеждает его, кто видит
бездну, но с гордостью смотрит в нее.
Кто смотрит в бездну, но глазами орла, кто
хватает бездну когтями орла; лишь в том
есть мужество.—
5
«Человек зол» — так говорили мне в
утешение все мудрецы. Ах, если бы это
Der Ubermensch liegt mir am Herzen. der
ist mein erstes und einziges. — und nicht der
Mensch: nicht der Nachste. nicht der Armste,
nicht der Leidendste, nicht der Beste —
О meine Briider. was ich lieben
kann am Menschen, das ist, dass er ein
Ubergang ist und ein Untergang. Und
auch an euch ist vieles, das mich lieben
und hoffen macht.
Dass ihr verachtetet, ihr hoheren
Menschen, das macht mich hoffen. Die
gro£en Verachtenden namlich sind die
groften Verehrenden.
Dass ihr verzweifeltet, daran ist viel
zu ehren. Denn ihr lerntet nicht, wie ihr
euch ergabet, ihr lerntet die kleinen
Klugheiten nicht.
Heute namlich wurden die kleinen
Leute Herr: die predigen alle Ergebung
und Bescheidung und Klugheit und
Fleij3 und Rucksicht und das lange Und-
so-weiter der kleinen Tugenden.
Was von Weibsart ist, was von
Knechtsart stammt und sonderlich der Pobel-
Mischmasch: das will nun Herr werden alles
Menschen-Schicksals — о Ekel! Ekel! Ekel!
Das fragt und fragt und wird nicht
miide: "Wie erhalt sich der Mensch, am
besten, am langsten, am angenehmsten?"
Damit — sind sie die Herrn von heute.
Diese Herrn von heute uberwindet
mir, о meine Briider. — diese kleinen
Leute: die sind des Ubermenschen
gro£te Gefahr!
Uberwindet mir, ihr hoheren Menschen,
die kleinen Tugenden, die kleinen
Klugheiten, die Sandkorn-Rucksichten, den
Ameisen-Kribbelkram, das erbarmliche
Behagen, das "Gliick der Meisten" —!
Und lieber verzweifelt, als dass ihr
euch ergebt. Und. wahrlich, ich liebe
euch daftir, dass ihr heute nicht zu
leben wisst, ihr hoheren Menschen! So
namlich lebt ihr — am Besten!
4
Habt ihr Mut, о meine Briider? Seid
ihr herzhaft? Nicht Mut vor Zeugen, son-
Страница
283
Seite
и сегодня было еще правдой! Ибо зло
есть лучшая сила человека.
«Человек должен становиться все
лучше и злее» — так учу я. Самое злое
нужно для блага сверхчеловека.
Могло быть благом для проповедника
маленьких людей, что страдал и нес он
грехи людей. А я радуюсь великому
греху как великому утешению своему. —
Но все это сказано не для длинных
ушей. Не всякое слово годится ко
всякому рылу. Это тонкие дальние вещи:
ноги овец не должны топтать их!
6
О высшие люди, не думаете ли вы,
что я здесь для того, чтобы исправить
то. что сделали вы дурного?
Или что хочу я отныне удобнее уложить
вас, страдающих? Или указать вам,
беспокойным, сбившимся с пути и
потерявшимся в горах, новые, более удобные
тропинки?
Нет! нет! трижды нет! Всё больше все
лучшие из рода вашего должны
гибнуть, — ибо вам должно становиться все
хуже и жестче. Ибо только этим путем —
— только этим путем вырастает
человек до той высоты, где молния
поражает и убивает его: достаточно высоко
для молнии!
На немногое, на долгое, на дальнее
направлены мысль моя и желание мое:
что мне до вашей маленькой,
обыкновенной и короткой нищеты!
По-моему, вы еще недостаточно
страдаете! Ибо вы страдаете из-за
себя, вы еще не страдали из-за человека.
Вы солгали бы, если бы сказали иначе!
Никто из вас не страдает из-за того,
из-за чего я страдал. —
7
Мне недостаточно того, чтобы
молния не вредила больше. Не отвращать
хочу я ее: она должна научиться
работать — для меня.
dern Einsiedler— und Adler-Mut, dem
auch kein Gott mehr zusieht?
Kalte Seelen, Maultiere, Blinde,
Trunkene heiJSen mir nicht
herzhaft. Herz hat, wer Furcht
kennt, aber Furcht zwingt, er den
Abgrund sieht, aber mit Stolz.
Wer den Abgrund sieht, aber mit
Adlers-Augen, wer mit Adlers-Krallen
den Abgrund fasst der hat Mut. —
5
"Der Mensch ist bose" — so sprachen
mir zum Troste alle Weisesten. Ach,
wenn es heute nur noch wahr ist! Denn
das Bose ist des Menschen beste Kraft.
"Der Mensch muss besser und boser
werden" — so lehre ich. Das Boseste ist
notig zu des Ubermenschen Bestem.
Das mochte gut sein fur jenen
Prediger der kleinen Leute, dass er litt
und trug an des Menschen Sunde. Ich
aber erfreue mich der groJSen Sunde als
meines groJ3en Trostes. —
Solches ist aber nicht fur lange
Ohren gesagt. Jedwedes Wort gehort
auch nicht in jedes Maul. Das sind feine
feme Dinge: nach denen sollen nicht
Schafs-Klauen greifen!
6
Ihr hoheren Menschen, meint ihr,
ich sei da, gut zu machen, was ihr
schlecht machtet?
Oder ich wollte furderhin euch
Leidende bequemer betten? Oder euch
Unstaten, Verirrten, Verkletterten neue
leichtere FuJ3steige zeigen?
Nein! Nein! Dreimal Nein! Immer
Mehr, immer Bessere eurer Art sollen zu
Grunde gehn, — denn ihr sollt es immer
schlimmer und harter haben. So allein —
— so allein wachst der Mensch in
die Hone, wo der Blitz ihn trifft und zer-
bricht: hoch genug fur den Blitz!
AufWeniges, auf Langes, auf Femes
geht mein Sinn und meine Sehnsucht:
Страница
284
Seite
Моя мудрость собирается уже давно,
подобно туче, она становится все
спокойнее и темнее. Так бывает со всякою
мудростью, которая должна некогда
родить молнии.
Для этих людей сегодняшнего дня не
хочу я ни быть светом, ни называться
им. Их — хочу я ослепить: молния
мудрости моей! выжги им глаза!
8
Вы не должны ничего хотеть свыше
сил своих: дурная лживость присуща
тем, кто хотят свыше сил своих.
Особенно когда они хотят великих
вещей! Ибо они возбуждают недоверие
к великим вещам, эти ловкие
фальшивомонетчики, эти комедианты:
— пока, наконец, они не изолгутся,
косые, снаружи окрашенные, но
внутри разъедаемые червями, прикрытые
великими словами, показными
добродетелями, блестящими поддельными
делами.
Будьте очень осторожны с ними, о
высшие люди! Ибо нет для меня
сегодня ничего более драгоценного и более
редкого, чем правдивость.
Но не принадлежит ли это «сегодня»
толпе? Толпа ведь не знает, что велико,
что мало, что прямо и правдиво: она
криводушна по невинности, она лжет
всегда.
9
Будьте сегодня недоверчивы, о
высшие люди, люди мужественные
и чистосердечные! И держите
втайне основания ваши! Ибо это
«сегодня» принадлежит толпе.
Чему толпа научилась верить без
оснований, кто мог бы у нее это
опровергнуть — основаниями?
На базаре убеждают жестами. Но
основания делают толпу недоверчивой.
И если когда-нибудь истина
достигала там торжества, то спрашивайте се-
was ginge mich euer kleines, vieles,
kurzes Elend an!
Ihr leidet mir noch nicht genug!
Denn ihr leidet an euch, ihr littet noch
nicht am Menschen. Ihr wurdet lugen,
wenn ihr's anders sagtet! Ihr leidet alle
nicht, woran ich litt. —
7
Es ist mir nicht genug, dass der Blitz
nicht mehr schadet. Nicht ableiten will ich
ihn: er soil lernen fur mich — arbeiten. —
Meine Weisheit sammlet sich lange
schon gleich einer Wolke. sie wird stiller
und dunkler. So tut jede Weisheit,
welche einst Blitze gebaren soil. —
Diesen Menschen von heute will ich
nicht Licht sein, nicht Licht heiJ3en. Die
— will ich blenden: Blitz meiner
Weisheit! Stich ihnen die Augen aus!
8
Wolltn nichts uber euer Vermogen:
es gibt eine schlimme Falschheit bei
solchen, die uber ihr Vermogen wollen.
Sonderlich. wenn sie gro£e Dinge
wollen! Denn sie wecken Misstrauen
gegen groJ3e Dinge, diese feinen
Falschmunzer und Schauspieler: —
— bis sie endlich falsch vor sich sel-
ber sind. schielaugig. ubertunchter
Wurmtrass. bemantelt durch starke
Worte, durch Aushange-Tugenden,
durch glanzende falsche Werke.
Habt da eine gute Vorsicht, ihr hoheren
Menschen! Nichts namlich gilt mir heute
kostbarer und seltner als Redlichkeit.
Ist dies Heute nicht des Pobels?
Pobel aber weiJ3 nicht, was groJ3. was
klein, was gerade und redlich ist: der ist
unschuldig krumm, der lugt immer.
9
Habt heute ein gutes
Misstrauen, ihr hoheren Menschen,
ihr Beherzten! Ihr Offenherzigen!
Страница
285
Seite
бя с недоверием: «Какое же великое
заблуждение боролось за нее?»
Остерегайтесь также ученых.
Они ненавидят вас; ибо они
бесплодны! У них холодные,
иссохшие глаза, перед ними лежит
всякая птица ощипанной.
Они кичатся тем, что они не лгут: но
неспособность ко лжи далеко еще не
есть любовь к истине. Остерегайтесь!
Отсутствие лихорадки далеко еще не
есть познание! Застывшим умам не
верю я. Кто не может лгать, не знает, что
есть истина.
10
Если вы хотите высоко подняться,
пользуйтесь собственными ногами! Не
позволяйте нести себя, не садитесь на
чужие плечи и головы!
Но ты сел на коня? Ты быстро
мчишься теперь вверх, к своей цели?
Ну что ж, мой друг! Твоя хромая нога
ведь также сидит на лошади вместе с
тобою!
Когда ты будешь у цели своей, когда
ты спрыгнешь с коня своего: именно
на высоте своей, о высший человек, —
ты и споткнешься!
11
Вы, созидающие, вы, высшие люди!
Бывает беременность только своим
ребенком.
Не позволяйте вводить себя в
заблуждение! Кто же ближний ваш? И если
действуете вы «для ближнего» — вы
созидаете все-таки не для него!
Забудьте же об этом «для», вы,
созидающие: ибо ваша добродетель
требует, чтобы вы не имели никакого дела с
этими «для», «ради» и «потому что».
Заткните уши свои от этих лживых,
маленьких слов.
«Для ближнего» — это добродетель
только маленьких людей: у них говорят
«один стоит другого» и «рука руку мо-
Und haltet eure Grunde geheim!
Dies Heute namlich ist des Pobels.
Was der Pobel ohne Grunde einst
glauben lernte, wer konnte ihm durch
Grunde das — umwerfen?
Und auf dem Markte uberzeugt man
mit Gebarden. Aber Grunde machen
den Pobel misstrauisch.
Und wenn da einmal Wahrheit zum
Siege kam, so fragt euch Mit gutem
Misstrauen: "welch starker Irrtum hat
fur sie gekampft?"
Hutet euch auch vor den
Gelehrten! Die hassen euch: denn
sie sind unfruchtbar! Sie haben
kalte vertrocknete Augen, vor ihnen
liegt jeder Vogel entfedert.
Solche brusten sich damit, dass sie
nicht lugen: aber Ohnmacht zur Luge ist
lange noch nicht Liebe zur Wahrheit.
Hutet euch!
Freiheit von Fieber ist lange noch
nicht Erkenntnis! Ausgekalteten Geistem
glaube ich nicht. Wer nicht lugen kann,
wei£ nicht, was Wahrheit ist.
10
Wollt ihr hoch hinaus, so braucht
die eignen Beine! Lasst euch nicht
empor tragen, setzt euch nicht auf
fremde Rucken und Kopfe!
Du aber stiegst zu Pferde? Du reitest
nun hurtig hinauf zu deinem Ziele?
Wohlan, mein Freund! Aber dein lahmer
Fu£ sitzt auch mit zu Pferde!
Wenn du an deinem Ziele bist, wenn
du von deinem Pferde springst: auf dein-
er Hohe gerade, du hoherer Mensch —
wirst du stolpern!
11
Ihr Schaffenden, ihr hoheren Menschen!
Man ist nur fur das eigne Kind schwanger.
Lasst euch nichts vorreden, einre-
den! Wer ist denn euer Nachster? Und
handelt ihr auch "fur den Nachsten", —
ihr schafft doch nicht fur ihn!
Страница
286
Seite
ет»: — у них нет ни права, ни силы для
вашего эгоизма!
В эгоизме вашем, вы, созидающие,
есть осторожность и
предусмотрительность беременной женщины! Чего
никто еще не видел глазами, плод: он
охраняет, бережет и питает всю вашу
любовь.
В ребенке вашем вся ваша любовь, в
нем же и вся ваша добродетель! Ваше
дело, ваша воля — «ближний» ваш; не
позволяйте навязывать себе ложных
ценностей!
12
Вы, созидающие, вы, высшие люди! Кто
должен родить, тот болен; но кто родил,
тот нечист.
Спросите у женщин: родят не потому,
что это доставляет удовольствие. Боль
заставляет кудахтать кур и поэтов.
Вы, созидающие, и в вас есть много
нечистого. Это потому, что вы должны
быть матерями.
Новорожденный: о, как много новой
грязи появилось с ним на свет!
Посторонитесь! И кто родил, должен омыть
душу свою!
13
Не будьте добродетельны свыше сил
своих! И не требуйте от себя ничего
невероятного!
Ходите по стопам, по которым уже
ходила добродетель отцов ваших! Как
могли бы вы подняться высоко, если
бы воля отцов ваших не поднималась с
вами?
Но кто хочет быть первенцем, пусть
смотрит, чтобы не сделаться ему
последним! И где есть пороки отцов
ваших, там не должны вы желать
казаться святыми!
Что было бы, если бы потребовал от
себя целомудрия тот, чьи отцы
посещали женщин и любили крепкие вина
и кабанов?
Verlernt mir doch dies "Fur", ihr
Schaffenden: eure Tugend gerade will es,
dass ihr kein Ding mit "fur" und "um" und
"weil" tut. Gegen diese ialschen kleinen
Worte sollt ihr euer Ohr zukleben.
Das "fur den Nachsten" ist die
Tugend nur der kleinen Leute: da heij3t
es "gleich und gleich" und "Hand wascht
Hand": — sie haben nicht Recht noch
Kraft zu eurem Eigennutz!
In eurem Eigennutz, ihr Schaffenden,
ist der Schwangeren Vorsicht und
Vorsehung! Was niemand noch mit
Augen sah, die Frucht: die schirmt und
schont und nahrt eure ganze Liebe.
Wo eure ganze Liebe ist, bei eurem
Kinde, da ist auch eure ganze Tugend!
Euer Werk, euer Wille ist euer "Nachster":
lasst euch keine falschen Werte einreden!
12
Ihr Schaffenden, ihr hoheren
Menschen! Wer gebaren muss, der ist
krank; wer aber geboren hat, ist unrein.
Fragt die Weiber: man gebiert nicht,
weil es Vergnugen macht. Der Schmerz
macht Huhner und Dichter gackern.
Ihr Schaffenden, an euch ist viel
Unreines. Das macht, ihr musstet
Mutter sein.
Ein neues Kind: о wie viel neuer
Schmutz kam auch zur Welt! Geht bei
Seite! Und wer geboren hat, soil seine
Seele rein waschen!
13
Seid nicht tugendhaft uber eure
Krafte! Und wollt nichts von euch wider
die Wahrscheinlichkeit!
Geht in den FuJStapfen, wo schon
eurer Vater Tugend gierig! Wie wolltet
ihr hoch steigen, wenn nicht eurer Vater
Wille mit euch steigt?
Wer aber Erstling sein will, sehe zu.
dass er nicht auch Letztling werde! Und
wo die Laster eurer Vater sind. darin
sollt ihr nicht Heilige bedeuten wollen!
Страница
287
Seite
Это было бы безумием! Для него,
поистине, уже много, если будет он
мужем одной, двух или трех женщин.
И если бы основывал он монастыри
и писал над дверью: «Дорога к
святому», — я все-таки сказал бы: к чему!
ведь это новое безумие!
Он основал для себя самого
смирительный дом и убежище: на здоровье!
Но я не верю этому.
В уединении растет то, что каждый
вносит в него, даже внутреннее
животное. Поэтому отговариваю я многих от
одиночества.
Существовало ли до сих пор на земле
что-нибудь более грязное, чем
отшельники? Около них срывался с цепи не
только дьявол, — но и свинья.
14
Оробевшими, пристыженными,
неловкими, похожими на тигра,
которому не удался прыжок его: такими, о
высшие люди, видел я часто вас, когда
крались вы стороною. Игра в кости не
удалась вам.
Но что же из этого, вы, играющие в
кости! Вы не научились играть и
смеяться, как нужно играть и смеяться! Не
сидим ли мы всегда за большим столом
насмешек и игр?
И если вам не удалось великое, значит
ли это, что вы сами — не удались? И если
не удались вы сами, не удался и —
человек? Если же не удался человек: ну что ж!
15
Чем совершеннее вещь, тем реже она
удается. О высшие люди, разве не все
вы — не удались?
Будьте бодры, что из этого! Сколь
многое еще возможно! Учитесь
смеяться над собой, как надо смеяться!
Что же удивительного, что вы не
удались или что удались наполовину, вы,
полуразбитые! Не бьется ли и не
мечется ли в вас — будущее человека?
Wessen Vater es mit Weibern hielten und
mit starken Weinen und Wildschweinen: was
ware es, wenn der von sich Keuschheit
wollte?
Eine Narrheit ware es! Viel, wahrlich,
dunkt es mich fur einen solchen, wenn er
eines oder zweier oder dreier Weiber
Mann ist.
Und stiftete er Kloster und schriebe iiber
die Tiir: "der Weg zum Heiligen," — ich
sprache doch: wozu! Es ist eine neue Narrheit!
Er stiftete sich selber ein Zucht—
und Fluchthaus: wohl bekomm's! Aber
ich glaube nicht daran.
In der Einsamkeit wachst, was einer
in sie bringt, auch das innere Vieh.
solchergestalt widerrat sich vielen die
Einsamkeit.
Gab es Schmutzigeres bisher auf
Erden als Wiisten-Heilige? Um die
herum war nicht nur der Teufel los, —
sondern auch das Schwein.
14
Scheu, beschamt, ungeschickt,
einem Tiger gleich, dem der Sprung mis-
sriet: also, ihr hoheren Menschen, sah
ich oft euch bei Seite schleichen. Ein
Wurf missriet euch.
Aber, ihr Wiirfelspieler, was liegt
daran! Ihr lerntet nicht spielen und
spotten, wie man spielen und spotten
muss! Sitzen wir nicht immer an einem
groj3en Spott— und Spieltische?
Und wenn euch GroJ3es missriet,
seid ihr selber darum — missraten? Und
missrietet ihr selber, missriet darum —
der Mensch? Missriet aber der Mensch:
wohlan! wohlauf!
15
Je hoher von Art, je seltener gerat
ein Ding. Ihr hoheren Menschen hier,
seid ihr nicht alle — missgeraten?
Seid guten Muts, was liegt daran! Wie
vieles ist noch moglich! Lernt iiber euch
selber lachen, wie man lachen muss!
Страница
288
Seite
Все, что есть в человеке самого
далекого, самого глубокого, звездоподоб-
ная высота его и огромная сила его: все
это не бродит ли в котле вашем?
Что же удивительного, если иной
котел разбивается! Учитесь смеяться над
собой, как надо смеяться! О высшие
люди, сколь многое еще возможно!
И поистине, сколь многое удалось
уже! Как богата эта земля маленькими,
хорошими, совершенными вещами,
вещами вполне удавшимися!
Окружайте себя маленькими,
хорошими, совершенными вещами, о
высшие люди! Их золотая зрелость
исцеляет сердце. Все совершенное учит
надеяться.
16
Что было здесь на земле доселе
самым тяжким грехом? Не были ли этим
грехом слова того, кто говорил: «Горе
здесь смеющимся!»
Разве не нашел он на земле никаких
оснований для смеха? Значит, искал
он плохо. Дитя находит здесь
основания для смеха.
Он — недостаточно любил: иначе он
полюбил бы и нас, смеющихся! Но он
ненавидел и позорил нас, плач и
скрежет зубовный предрекал он нам.
Надо ли тотчас проклинать, если не
любишь? Это — кажется мне дурным
вкусом. Но так делал он, этот
безусловный. Он происходил из толпы.
И он сам недостаточно любил: иначе
он меньше сердился бы, что не любят
его. Всякая великая любовь хочет не
любви: — она хочет большого.
Сторонитесь всех этих безусловных!
Это бедный, больной род, род толпы:
они дурно смотрят на эту жизнь, у них
дурной глаз для этой земли.
Сторонитесь всех этих безусловных!
У них тяжелая поступь и тяжелые
сердца: — они не умеют плясать. Как
могла бы для них земля быть легкой!
Was Wunders auch, dass ihr missri-
etet und halb gerietet, ihr Halb-
Zerbrochenen! Drangt und stosst sich
nicht in euch — des Menschen Zukunft?
Des Menschen Fernstes, Tiefstes,
Sternen-Hochstes, seine ungeheure Kraft:
schaumt das nicht alles gegen einander in
eurem Topfe?
Was Wunders, dass mancher Topf zer-
bricht! Lemt uber euch lachen, wie man
lachen muss! Ihr hoheren Menschen, о wie
vieles ist noch moglich!
Und wahrlich, wie viel genet schon!
Wie reich ist diese Erde an kleinen guten
vollkommenen Dingen, an Wohlgeratenem!
Stellt kleine gute vollkommne Dinge
um euch, ihr hoheren Menschen! Deren
goldene Reife heilt das Herz. Vollkommnes
lehrt hoffen.
16
Welches war hier auf Erden bisher
die groJ3te Sunde? War es nicht das
Wort dessen, der sprach: "Wehe denen,
die hier lachen!"
Fand er zum Lachen auf der Erde sel-
ber keine Grunde? So suchte er nur
schlecht. Ein Kind findet hier noch Grunde.
Der — liebte nicht genug: sonst hatte
er auch uns geliebt, die Lachenden! Aber
er hasste und hohnte uns, Heulen und
Zahneklappern verhie£ er uns.
Muss man denn gleich fluchen, wo
man nicht liebt? das — dunkt mich ein
schlechter Geschmack. Aber so tat er,
dieser Unbedingte. Er kam vom Pobel.
Und er selber liebte nur nicht genug:
sonst hatte er weniger gezurnt, dass
man ihn nicht liebe. alle groJ3e Liebe will
nicht Liebe: — die will mehr.
Geht aus dem Wege alien solchen
Unbedingten! Das ist eine arme kranke
Art, eine Pobel-Art: sie sehn schlimm
diesem Leben zu, sie haben den bosen
Blick fur diese Erde.
Geht aus dem Wege alien solchen
Unbedingten! Sie haben Schwere FuJ3e
und schwule Herzen: — sie wissen nicht
Страница
289
Seite
17
Кривым путем приближаются все
хорошие вещи к цели своей. Они
выгибаются, как кошки, они мурлычут от
близкого счастья своего. — все
хорошие вещи смеются.
Походка обнаруживает, идет ли кто
уже по пути своему: смотрите, как я
иду! Но кто приближается к цели
своей, тот танцует.
И поистине, статуей не сделался я, еще
не стою я неподвижным, тупым и
окаменелым, как столб: я люблю быстрый бег.
И хотя есть на земле трясина и густая
печаль: но у кого легкие ноги, тот
бежит поверх тины и танцует, как на
чистом льду.
Поднимайте сердца ваши, братья
мои. выше, все выше! И не забывайте
также и ног! Поднимайте также и ноги
ваши. вы. хорошие танцоры, а еще
лучше: стойте на головах!
18
Этот венок смеющегося, этот венок
из роз: я сам надел на себя этот венок,
я сам признал священным свой смех.
Никого другого не нашел я теперь
достаточно сильным для этого.
Заратустра танцор, Заратустра
легкий, машущий крыльями, готовый
лететь, манящий всех птиц, проворный
божественно легкий: —
Заратустра прорицатель, Заратустра
смеющийся, не нетерпеливый, не
безусловный, любящий прыжки; я сам
надел на себя этот венок!
19
Поднимайте сердца ваши, братья
мои. выше! все выше! И не забывайте
также и ног! Поднимайте также и ноги
ваши, вы, хорошие танцоры, а еще
лучше: стойте на головах!
Существуют и в счастье
тяжеловесные звери, есть неуклюжие от рожде-
zu tanzen. Wie mochte solchen wohl die
Erde leicht sein!
17
Krumm kommen alle guten Dinge
ihrem Ziele nahe. Gleich Katzen machen
sie Buckel, sie schnurren innewendig
vor ihrem nahen Glucke, — alle guten
Dinge lachen.
Der Schritt verrat, ob einer schon
auf seiner Bahn schreitet: so seht mich
gehn! Wer aber seinem Ziel nahe
kommt, der tanzt.
Und, wahrlich, zum Standbild ward
ich nicht, noch stehe ich nicht da, starr,
stumpf, steinern, eine Saule; ich liebe
geschwindes Laufen.
Und wenn es auf Erden auch Moor
und dicke Trubsal gibt: wer leichte FuJ3e
hat, lauft uber Schlamm noch hinweg
und tanzt wie auf gefegtem Eise.
Erhebt eure Herzen, meine Bruder,
hoch! hoher! Und vergesst mir auch die
Beine nicht! Erhebt auch eure Beine, ihr
guten Tanzer. und besser noch: ihr
steht auch auf dem Kopf!
18
Diese Krone des Lachenden, diese
Rosenkranz-Krone: ich selber setzte mir
diese Krone auf, ich selber spracrbheilig
mein Gelachter. Keinen anderen fand
ich heute stark genug dazu.
Zarathustra der Tanzer, Zarathustra
der Leichte, der mit den Flugeln winkt, ein
Flugbereiter, alien Vogeln zuwinkend,
bereit und fertig. ein Selig-Leichtfertiger: —
Zarathustra der Wahrsager, Zarathustra
der Wahrlacher, kein Ungeduldiger, kein
Unbedingter, einer, der Sprunge und
Seitensprunge liebt; ich selber setzte mir
diese Krone aufl
19
Erhebt eure Herzen, meine Bruder,
hoch! hoher! Und vergesst mir auch die
Страница
290
Seite
ния. Они делают смешные усилия, как
слон, старающийся стоять на голове.
Но лучше быть смешным от счастья,
чем смешным от несчастья, лучше
неуклюже танцевать, чем ходить хромая.
Учитесь же у мудрости моей: даже у
худшей вещи есть две хорошие
обратные стороны, —
— даже у худшей вещи есть хорошие
ноги для танцев: так учитесь же вы
сами, о высшие люди, становиться на
настоящие ноги свои!
Забудьте же о скорби и о всякой
печали толпы! О, какими печальными
кажутся мне сегодня народные шуты. Но
это «сегодня» принадлежит толпе.
20
Подражайте ветру, когда вырывается
он из своих горных ущелий; под звуки
собственной свирели хочет он
танцевать, моря дрожат и прыгают под
стопами его.
Хвала доброму, неукротимому духу,
который дает крылья ослам, который
доит львиц, который приходит, как
ураган, для всякого «сегодня» и для
всякой толпы, —
— который есть враг всякому
чертополоху, всем увядшим листьям и
сорным травам: хвала этому духу бурь,
дикому, доброму и свободному, который
танцует по болотам и по печали, как по
лугам!
Который ненавидит чахлых псов из
толпы и всякое неудачное, мрачное
отродье: хвала этому духу всех
свободных умов, смеющейся буре, которая
засыпает глаза пылью всякому, кто
видит лишь черное и сам покрыт язвами!
О высшие люди, ваше худшее в том,
что все вы не научились танцевать,
как нужно танцевать, — танцевать
выше себя! Что из того, что вы не
удались!
Сколь многое еще возможно! Так
научитесь же смеяться выше себя!
Поднимайте сердца ваши, вы, хорошие танцо-
Beine nicht! Erhebt auch eure Beine, ihr
guten Tanzer, und besser noch: ihr
steht auch auf dem Kopf!
Es gibt auch im Gluck schweres
Getier, es gibt PlumpFuJ31er von
Anbeginn. Wunderlich muht sie sich ab,
einem Elephanten gleich, der sich muht
auf dem Kopf zu stehn.
Besser aber noch narrisch sein vor
Glucke als narrisch vor Unglucke, besser
plump tanzen als lahm gehn. So lemt mir
doch meine Weisheit ab: auch das schlimm-
ste Ding hat zwei gute Kehrseiten, —
— auch das schlimmste Ding hat
gute Tanzbeine: so lernt mir doch euch
selbst, ihr hoheren Menschen, auf eure
rechten Beine stellen!
So verlernt mir doch Trubsal-Blasen
und alle Pobel-Traurigkeit! О wie traurig
dunken mich heute des Pobels
Hanswurste noch! Dies Heute aber ist
des Pobels.
20
Dem Winde tut mir gleich, wenn er aus
seinen Berghohlen sturzt: nach seiner
eignen Pfeife will er tanzen, die Meere zit-
tern und hupfen unter seinen Fufttapfen.
Der den Eseln Flugel gibt, der
Lowinnen melkt, gelobt sei dieser gute
unbandige Geist, der allem Heute und
allem Pobel wie ein Sturmwind kommt, —
— der Distel— und Tiftelkopfen
feind ist und alien welken Blattern und
Unkrautern: gelobt sei dieser wilde gute
freie Sturmgeist, welcher auf Mooren
und Trubsalen wie auf Wiesen tanzt!
Der die Pobel-Schwindhunde hasst
und alles missratene dustere Gezucht:
gelobt sei dieser Geist aller freien Geister,
der lachende Sturm, welcher alien
Schwarzsichtigen, Schwarsuchtigen
Staub in die Augen blast!
Ihr hoheren Menschen, euer
Schlimmstes ist: ihr lemtet alle nicht
tanzen, wie man tanzen muss — uber
euch hinweg tanzen! Was liegt daran,
dass ihr missrietet!
Страница
291
Seite
ры, выше, все выше! И не забывайте
также и доброго смеха!
Этот венок смеющегося, этот венок
из роз: вам. братья мои, кидаю я этот
венок! Смех признал я священным; о
высшие люди, научитесь же у меня —
смеяться!
Песнь тоски
1
Когда Заратустра говорил эти речи,
стоял он близко ко входу в пещеру
свою; но с последними словами
незаметно ускользнул он от гостей своих и
выбежал на короткое время на чистый
воздух.
«О чистый запах. — воскликнул он, —
о блаженная тишина, меня
окружающие! Но где звери мои? Сюда, сюда,
орел мой и змея моя!
Скажите мне, звери мои: эти высшие
люди все вместе — быть может, они
пахнут нехорошо? О чистый запах,
окружающий меня! Теперь только
знаю и чувствую я, как я люблю вас,
звери мои.»
И Заратустра повторил еще раз: «Я
люблю вас, звери мои!» Орел же и змея
приблизились к нему, когда он
произнес эти слова, и подняли на него взоры
свои. Так стояли они тихо втроем и
вдыхали в себя чистый воздух. Ибо
воздух здесь, снаружи, был лучше, чем
у высших людей.
2
Но едва покинул Заратустра пещеру
свою, как поднялся старый чародей,
лукаво оглянулся кругом и сказал: «Он
вышел!
И вот уже, о высшие люди, —
позвольте и мне, подобно ему, польстить
вам этим именем льстивой похвалы —
и вот уже овладевает мною мой злой
дух. обманщик и чародей, мой демон
тоски.
Wie vieles ist noch moglich! So lernt
doch uber euch hinweg lachen! Erhebt
eure Herzen, ihr guten Tanzer. hoch!
hoher! Und vergesst mir auch das gute
Lachen nicht!
Diese Krone des Lachenden, diese
Rosenkranz-Krone: euch, meinen Brudern,
werfe ich diese Krone zu! Das Lachen
sprach ich heilig; ihr hoheren Menschen,
lemt mir — lachen!
Das Lied der Schwermut
1
Als Zarathustra diese Reden sprach,
stand er nahe dem Eingange seiner
Hohle; mit den letzten Worten aber
entschlupfte er seinen Gasten und floh
fur eine kurze Weile ins Freie.
"O reine Geruche um mich, rief er
aus, о selige Stille um mich! Aber wo
sind meine Tiere? Heran, heran, mein
Adler und meine Schlange!
Sagt mir doch, meine Tiere: diese
hoheren Menschen insgesammt —
riechen sie vielleicht nicht gut? О reine
Geruche um mich! Jetzo weiJ3 und fuhle
ich erst, wie ich euch, meine Tiere, liebe."
— Und Zarathustra sprach nochmals:
"ich liebe euch, meine Tiere!" der Adler
aber und die Schlange drangten sich an
ihn, als er diese Worte sprach, und sahen
zu ihm hinauf. solchergestalt waren sie zu
drei still beisammen und sehnuffelten
und schlurften mit einander die gute Luft.
Denn die Luft war hier drauJSen besser als
bei den hoheren Menschen.
2
Kaum aber hatte Zarathustra seine
Hohle verlassen, da erhob sich der alte
Zauberer, sah listig umher und sprach:
"Er ist hinaus!
Und schon, ihr hoheren Menschen
— dass ich euch mit diesem Lob— und
Schmeichel-Namen kitzle, gleich ihm
selber — schon fallt mich mein schlim-
Страница
292
Seite
— который до глубины души
противник этого Заратустры: простите это
ему! Теперь хочет он показать вам свои
чары, ибо настал час его: тщетно
борюсь я с этим злым духом.
Всем вам, какое бы почитание ни
воздавали вы себе на словах, будете ли
вы называть себя
«свободомыслящими», или «правдивыми», или
«кающимися духом», иди «освобожденными из
оков», или «алчущими и жаждущими»,
— всем вам, страдающим, подобно
мне, великим отвращением, для
которых умер старый бог, а новый бог
даже не лежит еще спеленутым в
колыбели, — всем вам мил мой дух и
демон-чародей.
Я знаю вас, о высшие люди, я знаю
его, — я знаю также этого демона,
которого я люблю против воли, этого Зара-
тустру: он сам часто кажется мне
похожим на прекрасную маску святого,
— похожим на новый удивительный
маскарад, в котором находит
удовольствие мой злой дух, мой демон тоски: —
я люблю Заратустру, часто кажется
мне, ради моего злого духа. —
Но он уже овладевает мною и
угнетает меня, этот дух тоски, этот демон
вечерних сумерек: и поистине, о высшие
люди, ему хочется —
— шире раскройте глаза! — ему
хочется придти нагим, мужчиной или
женщиной, еще не знаю я: но он идет,
он угнетает меня, горе! шире
раскройте чувства ваши!
День отзвучал, для всех вещей
наступает теперь вечер, даже для лучших
вещей: слушайте теперь и смотрите, о
высшие люди, каков этот демон,
мужчина или женщина, этот дух вечерней
тоски!» —
Так говорил старый чародей, лукаво
оглянулся и схватил свою арфу.
mer Trug— und Zaubergeist an, mein
schwermu tiger Teufel,
— welcher diesem Zarathustra ein
Widersacher ist aus dem Grunde: vergebt
es ihm! Nun will er vor euch zaubern. er
hat gerade seine Stunde: umsonst ringe
ich mit diesem bosen Geiste.
Euch alien, welche Ehren ihr euch mit
Worten geben mogt, ob ihr euch die freien
Geister* nennt oder die Wahrhaftigen" oder
die Bu£er des Geistes' oder die
Entfesselten' oder die groJSen
Sehnsuchtigen" —
— euch alien, die ihr am grofien Ekel
leidet gleich mir, denen der alte Gott
starb und noch kein neuer Gott in
Wiegen und Windeln liegt,
— euch alien ist mein boser Geist
und Zauber-Teufel hold.
Ich kenne euch, ihr hoheren Menschen.
ich kenne ihn, — ich kenne auch diesen
Unhold, den ich wider Willen liebe, diesen
Zarathustra: er selber dunkt mich ofter
gleich einer schonen Heiligen-Larve,
— gleich einem neuen wunderlichen
Mummenschanze, in dem sich mein
boser Geist. der schwermutige Teufel.
gefallt: — ich liebe Zarathustra, so
dunkt mich oft. um meines bosen
Geistes Willen. —
Aber schon fallt der mich an und
zwingt mich, dieser Geist der Schwermut,
dieser Abend-Dammerungs-Teufel: und,
wahrlich, ihr hoheren Menschen, es
gelustet ihn —
— macht nur die Augen auf! — es
gelustet ihn, nackt zu kommen, ob
mannlich, ob weiblich, noch wei£ ich's
nicht: aber er kommt, er zwingt mich,
wehe! Macht eure Sinne aufl
Der Tag klingt ab, alien Dingen kommt
nun der Abend, auch den besten Dingen;
hort nun und seht, ihr hoheren Menschen,
welcher Teufel, ob Mann, ob Weib, dieser
Geist der Abend-Schwermut ist!"
Also sprach der alte Zauberer, sah
listig umher und griff dann zu seiner
Harfe.
Страница
293
Seite
3
3
Когда яснеет воздух и на землю,
Как утешение, роса нисходит,
Стопой невидимой,
неслышной, нежной,
Как все, несущее успокоенья
сладость —
Ты вспомнишь ли, горячая душа. —
Какою жаждою томилась ты когда-то
По ниспадающим с небес
слезам-росинкам,
Усталая, в изнеможенье жалком,
Под злыми взглядами
спускавшегося солнца,
Спешившего
тропинкой пожелтевшей
Злорадно ослеплявшими лучами
Между дерев, черневших вкруг меня.
Ты правды рыцарь?
Ты? так тешились они.
Нет, ты поэт, и только.
Ты хищный, лживый
ползающий зверь,
Который должен лгать.
Под маской хитрой жертву карауля,
Сам маска для себя
И сам себе добыча.
И это рыцарь правды?! Нет.
Лишь скоморох, поэт, и только.
Хитро болтающий
под маскою затейной,
Ты, рыскающий вкруг,
карабкаясь, всползаешь —
По ложным
из нагроможденных слов мостам,
По лживым радугам среди небес
обманных.
Лишь скоморох, поэт, и только.
И это рыцарь правды?! Нет.
Ты не стоишь холодный,
недвижимый,
Как образ божества, спокойный,
Как изваяние его пред храмом,
Как врат господних страж...
Ты добродетельной устойчивости
враг.
Bei abgehellter Luft,
Wenn schon des Taus Trostung
Zur Erde niederquillt,
Unsichtbar, auch ungehort —
Denn zartes Schuhwerk tragt
Der Troster Tau gleich alien
Trost-Milden —:
Gedenkst du da, gedenkst du,
hei£es Herz,
Wie einst du durstetest,
Nach himmlischen Tranen
und Tau-Getraufel
Versengt und mude durstetest,
Dieweil auf gelben Gras-Pfaden
Boshaft abendliche Sonnenblicke
Durch schwarze Baume um dich liefen,
Blendende
Sonnen-Glutblicke, schadenfrohe?
"Der Wahrheit Freier? Du? —
so hohnten sie -
„Nein! Nur ein Dichter!
Ein Tier, ein listiges, raubendes,
schleichendes,
Das lugen muss,
Das wissentlich, willentlich lugen muss:
Nach Beute lustern,
Bunt verlarvt,
Sich selber Larve,
Sich selbst zur Beute -
Das - der Wahrheit Freier?
Nein! Nur Narr! Nur Dichter!
Nur Buntes redend,
Aus Narren-Larven
bunt herausschreiend,
Herumsteigend auf lugnerischen
Wort-Brucken,
Auf bunten Regenbogen,
Zwischen falschen Himmeln
Und falschen Erden,
Herumschweifend,
herumschwebend, —
Nur Narr! Nur Dichter!
Das — der Wahrheit Freier?
Nicht still, starr, glatt, kalt,
Zum Bilde worden,
Страница
294
Seite
Не в храмах дома ты. а в дикой чаще,
Ты полн упрямого,
кошачьего стремленья.
Рад выпрыгнуть в окно
под всякий случай,
И лесу девственному
рад кричать приветно,
Что в чаще непролазной ты носился.
Средь пестрых хищников
в косматых шкурах.
Греховной красоты,
здоровья полный. —
Что, сладострастно ноздри раздувая.
Насмешливый
в блаженстве кровожадном,
Ты хищничал и крался, полный лжи.
Порой, орлу подобно, с высоты
Уставив в глубину недвижный взгляд,
В свое владенье,
в пропасть смотришь долго.
Как вглубь стремясь,
она все ниже, вниз
Змеится кольцами, спускаясь внутрь —
И вдруг
Затем
В падении отвесном
Полет, как меч, направив,
В ягнят ударил ты.
Стремительно бросаясь
с хищным жаром
Терзать ягнят
Со злобой против всех овечьих душ
И яростно кипя на все, что смотрит
Овцеподобно, добродетельно, курчаво,
С приветной тупостью
ягнят молочных.
Вот так
Пантеры свойств, орлиных качеств
Исполнены поэта ощущенья,
Они твои под тысячью личин.
Твои, поэт и скоморох.
Ведь это ты, признавший в человеке
Так безразлично бога и овцу,
И, божество терзая в человеке,
В нем также и овцу терзаешь ты.
Терзаешь, радуясь.
Zur Gottes-Saule,
Nicht aufgestellt vor Tempeln,
Eines Gottes Turwart:
Nein! Feindselig solchen
Wahrheits-Standbildern,
In jeder Wildnis heimischer
als vor Tempeln,
Voll Katzen-Mutwillens,
Durch jedes Fenster springend
Husch! In jeden Zufall,
Jedem Urwalde zuschnuffelnd,
Suchtig-sehnsuchtig zuschnuffelnd.
Dass du in Urwaldern
Unter buntgefleckten Raubtieren
Sundlich-gesund und bunt
und schon liefest,
Mit lusternen Lefzen,
Selig-hohnisch, selig-hollisch,
selig-blutgierig,
Raubend, schleichend.
lugend liefest: —
Oder, dem Adler gleich, der lange,
Lange starr in Abgrunde blickt,
In seine Abgrunde: —
О wie sie sich hier hinab,
Hinunter, hinein.
In immer tiefere Tiefen ringeln! -
Dann, Plotzlich, geraden Zugs,
Gezuckten Flugs,
Auf Ldmmer stossen,
Jach hinab. heij3hungrig,
Nach Lammern lustern.
Gram alien Lamms-Seelen,
Grimmig-gram allem, was blickt
SchafmaJSig, lammaugig, krauswollig,
Grau. mit Lamms-Schafs-Wohlwollen!
Also
Adlerhaft, pantherhaft
Sind des Dichters Sehnsuchte,
Sind deine Sehnsuchte
unter tausend Larven,
Du Narr! Du Dichter!
Der du den Menschen schautest
So Gott als Schaf —:
Den Gott zerreifien im Menschen
Wie das Schaf im Menschen,
Und zerreisend lachen —
Страница
295
Seite
Твое блаженство в этом,
Блаженство злой пантеры и орла,
Блаженство скомороха и поэта.
Когда яснеет воздух и луна
Серпом зеленоватым между тучек,
Среди полос пурпурных
вдруг мелькнувши,
Прокрадется завистливо, как враг,
Дневного света враг, —
Она все ближе, ближе подступает,
Подрезывая тайно, постепенно
Ковры из роз, гирляндами висящих,
Пока цветы с головкой побледневшей
Не опрокинутся в ночную тьму.
Так я упал когда-то с высоты,
Где в сновиденьях правды
я носился —
Весь полный ощущений дня и света,
Упал я навзничь в тьму вечерней тени,
Испепеленный правдою одною
И жаждущий единой этой правды, —
Ты помнишь ли еще, горячая душа,
Как мы тогда томились этой жаждой,
Томились тем,
что ты в изгнаньие вечном,
От всякой правды далеко,
Лишь скоморох, поэт, и только.
О науке
Так пел чародей; и все собравшиеся
попали, как птицы, незаметно в сети
его хитрого, мрачного сладострастия.
Только совестливый духом не был
пойман им: он быстро отнял арфу из рук
чародея и воскликнул: «Воздуху!
Впустите чистого воздуху! Впустите Зара-
тустру! Ты делаешь воздух этой
пещеры удушливым и ядовитым, ты,
старый, злой чародей!
Лживый и утонченный, ты
соблазняешь к неведомым страстям и к
неведомым пустыням. И горе, если такие, как
ты, говорят об истине и придают
значение ей!
Горе всем свободным умам, которые
не остерегаются таких чародеев! Они
Страница
Das, das ist deine Seligkeit!
Eines Panthers und Adlers Seligkeit!
Eines Dichters und Narren Seligkeit!" —
Bei abgehellter Luft,
Wenn schon des Monds Sichel
Grun zwischen Purpurroten
Und neidisch hinschleicht:
— dem Tage feind,
Mit jedem Schritte heimlich
An Rosen-Hangematten
Hinsichelnd, bis sie sinken,
Nacht-abwarts blass hinabsinken:
So sank ich selber einstmals
Aus meinem Wahrheits-Wahnsinne,
Aus meinen Tages-Sehnsuchten,
Des Tages mude, krank vom Lichte,
— sank abwarts, abend warts,
schattenwarts:
Von einer Wahrheit
Verbrannt und durstig:
— gedenkst du noch, gedenkst du,
heiJ3es Herz,
Wie da du durstetest? -
Dass ich verbannt sei
Von aller Wahrheit,
Nur Narr!
Nur Dichter!
Von der Wissenschaft
Also sang der Zauberer; und alle, die
beisammen waren, gingen gleich Vogeln
unvermerkt in das Netz seiner listigen
und schwermutigen Wollust. Nur der
Gewissenhafte des Geistes war nicht
eingefangen: er nahm flugs dem
Zauberer die Harfe weg und rief "Luft!
Lasst gute Luft herein! Lass Zarathustra
herein! Du machst diese Hohle schwul
und giftig, du schlimmer alter Zauberer!
Du verfahrst, du Falscher, Feiner,
zu unbekannten Begierden und
Wildnissen. Und wehe, wenn solche, wie
du, von der Wahrheit Redens und
Wesens machen!
Wehe alien freien Geistern, welche
nicht vor solche n Zauberem auf der Hut
Seite
должны проститься со свободой своей:
ты учишь возвращению в тюрьмы и
манишь назад, в темницы, —
— ты, старый, мрачный демон, в
жалобе твоей слышится манящая
свирель, ты похож на тех, кто своей
похвалой целомудрию призывает тайно к
разврату!»
Так говорил совестливый; старый же
чародей оглядывался кругом,
наслаждаясь победой своей, и потому
проглотил досаду, причиненную ему
совестливым. «Помолчи! — сказал он
скромным голосом. — Хорошие песни
должны хорошо отзываться в сердцах:
после хороших песен надо долго хранить
молчание.
Так поступают все эти высшие люди.
Но ты, должно быть, мало понял из
песни моей? В тебе очень мало от духа
чародея.»
«Ты хвалишь меня, — возразил
совестливый, — отделяя меня от себя; ну
что ж! Но вы, остальные, что вижу я?
Вы все сидите еще с похотливыми
глазами: —
О свободные души, куда девалась
свобода ваша! Вы кажетесь мне похожими
на тех, кто долго смотрели на
развратных женщин, нагих и танцующих:
ваши души сами начали танцевать!
В вас, о высшие люди, еще много есть
из того, что чародей называет своим
злым духом, обманщиком и чародеем;
— мы, конечно, должны различаться.
И поистине, мы достаточно говорили
и думали вместе прежде чем Заратуст-
ра вернулся в пещеру свою, чтобы
знать, что мы различны.
И мы ищем различного даже здесь,
наверху, вы и я. Ибо я ищу побольше
устойчивости, потому и пришел я к
Заратустре. Ибо он самая крепкая
башня и воля —
— теперь, когда все колеблется, когда
вся земля дрожит. Но когда я вижу
глаза, какие вы делаете, я скорее поверил
бы, что вы ищете побольше
неустойчивости,
sind! Dahin ist es mit ihrer Freiheit: du
lehrst und lockst zuriick in Gefangnisse, —
— du alter schwermutiger Teufel,
aus deiner Klage klingt eine Lockpfeife,
du gleichst solchen, welche mit ihrem
Lobe der Keuschheit heimlich zu
Wollusten laden!"
Also sprach der Gewissenhafte; der
alte Zauberer aber blickte um sich,
genoss. seines Sieges und verschluckte
daruber den Verdruss, welchen ihm der
Gewissenhafte machte. "Sei still! sagte
er mit bescheidener Stimme, gute Lieder
wollen gut wiederhallen; nach guten
Liedern soil man lange schweigen.
So tun es diese alle, die hoheren
Menschen. Du aber hast wohl wenig von
meinem Lied verstanden? In dir ist
wenig von einem Zaubergeiste."
"Du lobst mich, entgegnete der
Gewissenhafte, indem du mich von dir
abtrennst, wohlan! Aber ihr anderen,
was sehe ich? Ihr sitzt alle noch mit
lusternen Augen da —:
Ihr freien Seelen, wohin ist eure
Freiheit! Fast, dunkt mien's, gleicht ihr
solchen, die lange schlimmen tanzenden
nackten Madchen zusahn: eure Seelen
tanzen selber!
In euch, ihr hoheren Menschen,
muss mehr von dem sein, was der
Zauberer seinen bosen Zauber— und
Truggeist nennt: — wir mussen wohl
verschieden sein.
Und wahrlich, wir sprachen und dacht-
en genug mitsammen, ehe Zarathustra
heimkam zu seiner Hohle, als dass ich nicht
wusste: wir sind verschieden.
Wir suchen Verschiednes auch hier
oben, ihr und ich. Ich namlich suche
mehr Sicherheit, deshalb kam ich zu
Zarathustra. Der namlich ist noch der
festeste Turm und Wille —
— heute, wo alles wackelt, wo alle
Erde bebt. Ihr aber, wenn ich eure
Augen sehe, die ihr macht, fast dunkt
mien's, ihr sucht mehr Unsicherheit,
— mehr Schauder, mehr Gefahr,
mehr Erdbeben. Euch gelustet, fast
Страница
297
Seite
побольше страха, побольше
опасности, побольше землетрясения. Вы
хотите, как кажется мне, простите
предположение мое, о высшие люди, —
— вы хотите самой трудной, самой
опасной жизни, внушающей мне
наибольший страх, жизни диких зверей,
хотите лесов, пещер, горных стремнин
и непроходимых ущелий.
И не те. что ведут вас из опасности,
нравятся вам больше всего, а те, что
уводят вас в сторону от всех дорог,
соблазнители. Но если такое желание
истинно в вас. все-таки оно кажется мне
невозможным.
Ибо страх — наследственное,
основное чувство человека; страхом
объясняется все, наследственный грех и
наследственная добродетель. Из страха
выросла и моя добродетель, она
называется: наука.
Ибо страх перед дикими животными —
этот страх дольше всего воспитывается
в человеке, включая и страх перед тем
животным, которого человек прячет и
страшится в себе самом: — Заратустра
называет его «внутренним животным».
Этот долгий, старый страх, ставший
наконец тонким и одухотворенным, —
теперь, мне кажется, называется:
наука.» —
Так говорил совестливый; но
Заратустра, который только что вернулся в
пещеру свою и слышал последние
слова и угадал смысл их, кинул
совестливому горсть роз и смеялся над
«истинами» его. «Как! — воскликнул он. — Что
слышал я только что? Поистине,
кажется мне, что или ты глупец, или я
сам: и твою «истину» мигом поставлю я
вверх ногами.
Ибо страх — исключение для нас. Но
мужество, дух приключений, любовь к
неизвестному, к тому, на что никто
еще не отважился, — мужеством
кажется мне вся первобытная история
человека.
Самым диким, самым мужественным
животным позавидовал он и отнял у
dunkt mich's so, vergebt meinem
Dunkel, ihr hoheren Menschen —
— euch gelustet nach dem schlimm-
sten gefahrlichsten Leben, das mir am
meisten Furcht macht, nach dem Leben
wilder Tiere, nach Waldern, Hohlen,
steilen Bergen und Irr— Schlunden.
Und nicht die Fuhrer aus der Gefahr
gefallen euch am besten, sondern die
euch von alien Wegen abfuhren, die
Verfuhrer. Aber, wenn solch Gelusten
an euch wirklich ist, so dunkt es mich
trotzdem unmoglich.
Furcht namlich — das ist des
Menschen Erb— und Grundgefuhl; aus
der Furcht erklart sich jegliches,
Erbsunde und Erbtugend. Aus der
Furcht wuchs auch meine Tugend, die
heiJ3t: Wissenschaft.
Die Furcht namlich vor wildem
Getier — die wurde dem Menschen am
langsten angezuchtet, einschlieJ31ich das
Tier, das er in sich selber birgt und
furchtet: — Zarathustra hei£t es das
innere Vieh\
Solche lange alte Furcht, endlich
fein geworden, geistlich, geistig — heute,
dunkt mich, heiJ3t sie: Wissenschaft." —
Also sprach der Gewissenhafte; aber
Zarathustra, der eben in seine Hohle
zuruckkam und die letzte Rede gehort
und erraten hatte, warf dem
Gewissenhaften eine Hand voll Rosen zu
und lachte ob seiner "Wahrheiten". "Wie!
rief er. was horte ich da eben? Wahrlich,
mich dunkt, du bist ein Narr oder ich
selber bin's: und deine Wahrheit' stelle
ich rucks und flugs auf den Kopf.
Furcht namlich — ist unsre
Ausnahme. Mut aber und Abenteuer und
Lust am Ungewissen, am Ungewagten, —
Mut dunkt mich des Menschen ganze
Vorgeschichte.
Den wildesten mutigsten Tieren hat
er alle ihre Tugenden abgeneidet und
abgeraubt: so erst wurde er — zum
Menschen.
Dieser Mut, endlich fein geworden,
geistlich, geistig, dieser Menschen-Mut mit
Страница
298
Seite
них все добродетели их: только этим
путем стал он — человеком.
Это мужество, ставшее наконец
тонким и одухотворенным, это мужество
человеческое, с орлиными крыльями и
змеиною мудростью: это мужество,
кажется мне, называется теперь —»
«Заратустрой!» — крикнули в один
голос все собравшиеся и громко
рассмеялись; но от них поднялось как бы
тяжелое облако. Чародей также засмеялся и
сказал с лукавым видом: «Ну что ж! Он
ушел, мой злой дух! И разве я сам не
предостерегал вас от него, когда я
говорил, что он обманщик, дух лжи и
обмана?
Особенно когда он показывается
нагим. Но разве я ответствен за козни
его? Разве я создал его и мир?
Ну что ж! Будем опять добрыми и
веселыми! И хотя Заратустра смотрит
уже сердито — взгляните, однако, на
него! он сердится на меня: —
— но прежде чем наступит ночь,
научится он снова меня любить и
хвалить, он не может долго жить, не делая
этих безумств.
Он — любит врагов своих: это
искусство понимает он лучше всех, кого
только я видел, но за это он мстит —
друзьям своим!»
Так говорил старый чародей, и
высшие люди согласились с ним: так что
Заратустра стал обходить друзей
своих, пожимая им руки со злобой и
любовью, — как тот, кто имеет перед
каждым из них в чем-нибудь извиниться и
что-нибудь поправить. Но когда
подошел он к двери пещеры своей, ему
опять захотелось на чистый воздух и к
зверям своим, — и он уже собрался
ускользнуть к ним.
Adler-Flugeln und Schlangen-Klugheit:
der, dunkt mich, hei£t heute —"
"Zarathustra"! schrien alle. die
beisammen saj3en, wie aus einem Munde
und machten dazu ein groftes Gelachter;
es hob sich aber von ihnen wie eine
schwere Wolke. Auch der Zauberer lachte
und sprach mit Klugheit: "Wohlan! Er ist
davon, mein boser Geist!
Und habe ich euch nicht selber vor
ihm gewarnt, als ich sagte, dass er ein
Betruger sei, ein Lug— und Truggeist?
Sonderlich namlich. wenn er sich
nackend zeigt. Aber was kann ich fur
seine Tucken! Habe ich ihn und die Welt
geschaffen?
Wohlan! Seien wir wieder gut und guter
Dinge! Und ob schon Zarathustra bose
blickt — seht ihn doch! Er ist mir gram —:
— bevor die Nacht kommt, lernt er
wieder, mich lieben und loben, er kann
nicht lange leben, ohne solche Torheiten
zu tun.
Der — liebt seine Feinde: diese
Kunst versteht er am besten von alien,
die ich sah. Aber er nimmt Rache dafur
— an seinen Freunden!"
Also sprach der alte Zauberer, und
die hoheren Menschen zollten ihm
Beifall: so dass Zarathustra herumging
und mit Bosheit und Liebe seinen
Freunden die Hande schuttelte, — gle-
ichsam als einer, der an alien etwas
gutzumachen und abzubitten hat. Als
er aber dabei an die Tur seiner Hohle
kam, siehe, da gelustete ihn schon
wieder nach der guten Luft da drauJ3en
und nach seinen Tieren, — und er
wollte hinaus schlupfen.
Страница
299
Seite
Среди дочерей пустыни
Unter Tochtern der Wiiste
«He уходи! — сказал тут странник,
называвший себя тенью Заратустры. —
Останься с нами, — иначе прежняя
удушливая тоска опять овладеет нами.
Уже дал нам этот старый чародей все
худшее, что было у него, и смотри,
добрый благочестивый папа сидит уже со
слезами на глазах и готов плыть по
морю тоски.
Эти короли, кажется мне. еще
бодрятся перед нами: ибо этому
научились они у всех нас сегодня лучше
всего! Но не будь свидетелей, я держу
пари, также у них опять началась бы
скверная игра, —
— скверная игра ползущих облаков,
влажной тоски заволоченного неба,
украденных солнц, завывающих
осенних ветров.—
— скверная игра нашего плача и
крика о помощи: останься у нас. Заратуст-
ра! Здесь много скрытой нищеты,
которая хочет говорить, много сумрака,
много туч, много удушливого воздуха!
Ты напитал нас крепкой пищею мужей
и подкрепляющими изречениями: не
допускай же, чтобы нами на десерт опять
овладели изнеженные женские духи!
Ты один делаешь окружающий тебя
воздух крепким и чистым! Находил ли
я когда-нибудь на земле такой чистый
воздух, как у тебя в пещере твоей?
И хотя много стран видел я, и нос мой
научился разбирать и оценивать
разный воздух: но только у тебя
испытывают ноздри мои величайшую радость!
Кроме — кроме — о, прости мне одно
старое воспоминание! Прости мне
одну старую застольную песнь, которую
я некогда сочинил среди дочерей
пустыни.
Ибо и у них был такой же хороший,
чистый воздух Востока: там был я
всего дальше от старой Европы, покрытой
тучами, сырой и тоскливой!
"Gene nicht davon! sagle da der
Wanderer, welcher sich den Schatten
Zarathustras nannte, bleibe bei uns, es
mochte uns sonst die alte dumpfe
Trubsal wieder anfallen.
Schon gab uns jener alte Zauberer
von seinem Schlimmsten zum besten,
und siehe doch, der gute fromme Papst
da hat Tranen in den Augen und hat
sich ganz wieder aufs Meer der
Schwermut eingeschifft.
Diese Konige mogen wohl vor uns
noch gute Miene machen: das lernten
die namlich von uns alien heute am
besten! Hatten sie aber keine Zeugen,
ich wette, auch bei ihnen finge das bose
Spiel wieder an —
— das bose Spiel der ziehenden
Wolken, der feuchten Schwermut, der
verhangten Himmel, der gestohlenen
Sonnen, der heulenden Herbst-Winde,
— das bose Spiel unsres Heulens
und Notschreiens: bleibe bei uns, о
Zarathustra! Hier ist viel verborgenes
Elend, das reden will, viel Abend, viel
Wolke, viel dumpfe Luft!
Du nahrtest uns mit starker Manns-
Kost und kraftigen Spruchen: lass es nicht
zu, dass uns zum Nachtisch die weich-
lichen weiblichen Geister wieder anfallen!
Du allein machst die Luft um dich
herum stark und klar! Fand ich je auf Erden
so gute Luft als bei dir in deiner Hohle?
Viele Lander sah ich doch, meine
Nase lernte vielerlei Luft prufen und
abschatzen: aber bei dir schmecken
meine Nustern ihre gro£te Lust!
Es sei denn, — es sei denn —, о
vergib eine alte Erinnerung! Vergib mir
ein altes Nachtisch-Lied, das ich einst
unter Tochtern der Wtiste dichtete: —
— bei denen namlich gab es gleich
gute helle morgenlandische Luft: dort
war ich am fernsten vom wolkigen
feuchten schwermutigen Alt-Europa!
Страница
300
Seite
Тогда любил я этих девушек Востока
и другие царства с лазоревыми
небесами, над которыми не висели ни облака,
ни мысли.
Вы не поверите, как мило они сидели,
когда не танцевали, глубокие, но без
мыслей, как маленькие тайны, как
украшенные лентами загадки, как
десертные орехи —
пестрые и чуждые, поистине! но без
туч: загадки, которые легко разгады-
вались: в честь этих девушек сочинил
я тогда свой застольный псалом.» —
Так говорил странник, называвший
себя тенью Заратустры, и прежде чем
кто-либо успел ответить ему, он уже
схватил арфу старого чародея и.
скрестив ноги, оглянулся кругом,
спокойный и мудрый: — затем он медленно,
испытующе потянул воздух ноздрями,
как тот, кто в новых странах пробует
новый воздух. Потом он запел с каким-
то завываньем.
2
Пустыня ширится сама собою: горе
тому, кто сам в себе свою пустыню носит.
Вот как! Торжественно,
Достойное начало!
Торжественно, по-африкански, да.
Достойно даже льва
Иль обезьяны — ревуна морали;
Но ведь совсем ничто для нас,
Прелестные мои подруги.
А между тем сидеть у ваших ног
Мне, европейцу у подножья пальм,
На долю счастье выпало.
Села.
Да, это удивительно: сижу я
У самой у пустыни и все так же.
По-прежнему далекий от нее,
Средь пустоты ее —
сам горшая пустыня.
Сказать яснее: проглотил меня
Оазис маленький,
Damals liebte ich solcherlei
Morgenland-Madchen und andres
blaues Himmelreich, uber dem keine
Wolken und keine Gedanken hangen.
Ihr glaubt es nicht, wie artig sie
dasaJSen, wenn sie nicht tanzten, tief,
aber ohne Gedanken. wie kleine
Geheimnisse, wie bebanderte Ratsel, wie
Nachtisch-Nusse —
bunt und fremd furwahr! Aber ohne
Wolken: Ratsel, die sich raten lassen:
solchen Madchen zu Liebe erdachte ich
damals einen Nachtisch-Psalm."
Also sprach der Wanderer und
Schatten: und ehe Jemand ihm
antwortete, hatte er schon die Harfe des
alten Zauberers ergriffen, die Beine
gekreuzt und blickte gelassen und weise
um sich: — mit den Nustern aber zog er
langsam und fragend die Luft ein, wie
einer, der in neuen Landern neue
fremde Luft kostet. Darauf hob er mit
einer Art Gebrull zu singen an.
2
Die Wuste wachst: weh Dem, der
Wusten birgt!
— Ha! Feierlich!
In der Tat feierlich!
Ein wurdiger Anfang!
Afrikanisch feierlich!
eines Lowen wurdig,
Oder eines moralischen Brullaffen —
— aber nichts fur euch,
Ihr allerliebsten Freundinnen,
Zu deren Fujten mir
Zum ersten Male.
einem Europaer, unter Palmen
Zu sitzen vergonnt ist. Sela.
Wunderbar wahrlich!
Da sitze ich nun,
der Wuste nahe und bereits
So fern wieder der Wuste,
Auch in nichts noch verwustet:
Namlich hinabgeschluckt
Von dieser kleinsten Oasis —:
Страница
301
Seite
Который, вдруг зевнув,
Мне ротик свой открыл навстречу,
И в эти тонко пахнущие губки
Попал я вдруг и там пропал.
Ворвался, проскочил, и вот я среди вас.
Подруги мои милые.
Села.
Да, слава, слава оному киту,
Коль так же хорошо в нем было гостю!
Ведь ясен вам. не правда ли, вполне
Намек ученый мой?
Да здравствует вовек китово чрево,
Когда оно таким же милым было
Оазисом-брюшком, как мой приют;
Но это мне сомнительно, конечно,
Ведь прибыл к вам я из Европы,
Что недоверчивей всех женок в мире.
Пусть сам Господь исправит это!
Аминь.
Переслащенный,
словно финик смуглый,
И обещаний золотистых полн. как он.
Я с вами здесь в оазисе-малютке, —
Как он,
томлюсь по девичьей мордашке,
По зубкам-грызунам,
по белоснежным,
Как, девушки, и острым, и холодным;
По ним-то именно сердца тоскуют
Всех накалённых фиников.
Села.
Как этот южный фруктик, сам
Похожий на него чрезмерно,
Лежу я здесь, летучим роем
Жучков крылатых окруженный,
И вкруг меня, в игривой пляске рея.
Мелькают также крохотные ваши,
Язвительно затейливые ваши
Причуды, и желаньица...
Вы, окружившие меня
облавой молчаливой,
Чего-то чающие и немые,
Вы, кошки-девушки,
— sie sperrte gerade gahnend
Ihr liebliches Maul auf.
das wohlriechendste aller Maulchen;
Da fiel ich hinein.
Hinab, hindurch — unter euch,
Ihr allerliebsten Freundinnen! Sela.
Heil, Heil jenem Walfische.
Wenn er also es seinem Gaste
Wohl sein lie£! — ihr versteht
Meine gelehrte Anspielung?
Heil seinem Bauche,
Wenn er also
Ein so lieblicher Oasis-Bauch war
Gleich diesem: was ich aber
in Zweifel ziehe,
— dalur komme ich aus Europa,
das zweifelsuchtiger ist als alle
Altlichen Eheweibchen.
Moge Gott es bessern!
Amen!
Da sitze ich nun,
In dieser kleinsten Oasis,
einer Dattel gleich,
Braun, durchsiXet,
goldschwurig, lustern
Nach einem runden Madchenmunde,
Mehr noch aber nach madchenhaften
Eiskalten schneeweij3en schneidigen
BeiJ3zahnen; nach denen namlich
Lechzt das Herz alien heiJ3en
Datteln. Sela.
den genannten Sudfruchten
Ahnlich, allzuahnlich
Liege ich hier, von kleinen
Flugelkafern
Umtanzelt und umspielt,
Insgleichen von noch kleineren
Torichteren boshafteren
Wunschen und Einfallen.
Umlagert von euch,
Ihr stummen, ihr ahnungsvollen
Madchen-Katzen,
Dudu und Suleika,
— umsphinxt, dass ich in ein Wort
viel Gefuhle stopfe;
(Vergebe mir Gott
diese Sprach-Sunde!)
Страница
302
Seite
Зулейка и Дуду.
Осфинксовали вы меня крутом
(Чтоб много чувств
вместить и едино слово —
Грех против языка
прости мне. Боже), —
И я сижу, вдыхая здесь —
Чистейший воздух,
райский воздух, право,
Прозрачно легкий,
в золотых полосках.
Нет, никогда еще с луны на землю
Не ниспадал такой хороший воздух,
Ни по случайности, ни по капризу,
О чем нам пели древние поэты.
Но это мне сомнительно, конечно.
Ведь прибыл к вам я из Европы.
Что недоверчивей всех женок в мире.
Пусть сам Господь исправит это!
Аминь
Чистейший этот воздух поглощая
Ноздрями-кубками,
раскрытыми широко.
Без будущего, без воспоминаний,
Сижу я здесь, прелестные подруги,
И все смотрю, смотрю на эту пальму,
Которая, подобно танцовщице,
Так изгибается и ластится, качаясь...
Что, заглядевшись,
станешь делать то же —
Подобно танцовщице, долго, мнится,
Опасно долго, на одной на ножке
Она стояла до того, что позабыла
Она совсем о ножке о другой.
По крайней мере, тщетно я старался
Сокрывшуюся прелесть разглядеть,
Обоих близнецов единства прелесть, —
Конечно, именно — вторую ножку,
В священной близости
изящных и воздушных
Блестящей юбочки
порхающих зубцов.
И если мне, прекрасные подруги,
Готовы верить вы охотно —
прелесть эту
Она утратила.
Уж нет ее! Утраченная ножка
— sitze hier, die beste Luft
schniiffelnd,
Paradieses-Luft wahrlich,
Lichte leichte Luft. goldgestreifte,
So gute Luft nur je
Vom Monde herabfiel —
Sei es aus Zuiall,
Oder geschah es aus Ubermute?
Wie die alten Dichter erzahlen.
Ich Zweifler aber ziehe es
In Zweifel, dafur aber komme ich
Aus Europa,
das zweifelsuchtiger ist als alle
Altlichen Eheweibchen.
Moge Gott es bessern!
Amen!
diese schonste Luft trinkend,
Mit Nustern geschwellt gleich Bechern.
Ohne Zukunft, ohne Erinnerungen,
So sitze ich hier, ihr
allerliebsten Freundinnen,
Und sehe der Palme zu,
Wie sie, einer Tanzerin gleich,
Sich biegt und schmiegt
und in der Hufte wiegt,
— man tut es mit, sieht man lange zu!
einer Tanzerin gleich. die,
wie mir scheinen will,
Zu lange schon, gefahrlich lange
Immer, immer
nur auf einem Beine stand?
— da vergaJS sie darob.
wie mir scheinen will,
das andre Bein?
Vergebens wenigstens
Suchte ich das vermisste
Zwillings-Kleinod
— namlich das andre Bein —
In der heiligen Nahe
Ihres allerliebsten. allerzierlichsten
Facher— und Flatter—
und Flitterrockchens.
ja, wenn ihr mir,
ihr schonen Freundinnen,
Ganz glauben wollt:
Sie hat es verloren!
Es ist dahin!
Auf ewig dahin!
Страница
303
Seite
Навек потеряна,
как жалко милой ножки!
Где, одинокая, она грустит в разлуке.
Покинутая, где она тоскует?
Быть может, в ужасе пред белокурым
Чудовищем со львиной гривой или,
Быть может, уж обглодана до кости
Она. увы, изъедена!
Села.
О, да не плачьте же,
не смейте плакать.
Вы, нежные сердца!
В беломолочной грудке,
словно финик,
Сердечко ваше, кошелек-мешочек
Со сладким корешком.
Зулейка, будь мужчиною, довольно!
Бодрей, бодрее, бледная Дуду,
Не плачь же больше! —
— Иль, быть может,
Уместней здесь иное средство, —
сердце,
Способное легко унять — скрепить?
Как назидательное изреченье,
к слову, —
Или воззвания
торжественный призыв?
Да, да, зову тебя,
Достоинство, на сцену,
Ты, добродетелью надутый мех,
Шипи, свисти и дуй еще,
Да, да.
Еще раз прореви
Морали ревом,
Рыкая львом
пред дочерьми пустыни.
Морали львом!
Ведь, милые мои!..
Вой добродетели в Европе, знайте,
Сильней, чем жар души,
души ведь европейской,
Чем европейца страстная тоска.
И вот я перед вами европейцем
И не могу, о Господи, иначе.
Да будет так!
das andre Bein!
О schade um dieses
liebliche andre Bein!
Wo — mag es wohl weilen
und verlassen trauern?
das einsame Bein?
In Furcht vielleicht vor einem
Grimmen gelben blondgelockten
Lowen-Untiere? Oder gar schon
Abgenagt, abgeknabbert —
Erbarmlich, wehe! wehe!
abgeknabbert! Sela.
О weint mir nicht,
Weiche Herzen!
Weint mir nicht. ihr
Dattel-Herzen! Milch-Busen!
Ihr SuBholz-Herz-
Beutelchen!
Weine nicht mehr,
Bleiche Dudu!
Sei ein Mann, Suleika! Mut! Mut!
— Oder sollte vielleicht
etwas Starkendes, Herz-Starkendes,
Hier am Platze sein?
Ein gesalbter Spruch?
Ein feierlicher Zuspruch? —
Ha! Herauf, Wurde!
Tugend-Wurde! Europaer-Wiirde!
Blase, blase wieder,
Blasebalg der Tugend!
Ha!
Noch einmal brullen,
Moralisch brullen!
Als moralischer Lowe
Vor den Tochtern der Wuste brullen!
— denn Tugend-Geheul,
Ihr allerliebsten Madchen,
1st mehr als alles
Europaer-Inbrunst,
Europaer-HeijShunger!
Und da stehe ich schon,
Als Europaer,
Ich kann nicht anders, Gott helfe mir!
Amen!
Die Wuste wachst:
weh Dem, der Wusten birgt!
Страница
304
Seite
Аминь.
Die Erweckung
Пустыня ширится сама собою: горе
тому, кто сам в себе свою пустыню носит!
Пробуждение
1
После песни странника-тени пещера
наполнилась вдруг шумом и смехом; и
так как собравшиеся гости говорили
все сразу и так как осел при подобном
поощрении также не молчал, то Зара-
тустрой овладело некоторое
отвращение и насмешливое чувство к
посетителям своим: хотя его и тешила
радость их. Ибо она казалась ему
признаком выздоровления. Он незаметно
вышел из пещеры на чистый воздух и
стал говорить со зверями своими.
«Куда же девалось теперь несчастье
их? — спросил он и уже сам вздохнул с
облегчением от своей маленькой
досады. — У меня разучились они, как мне
кажется, кричать о помощи!
— хотя, к сожалению, не разучились
еще вообще кричать.» И Заратустра
заткнул уши себе, ибо в этот момент
ослиное И-А удивительно смешалось с
шумом веселья этих высших людей.
«Они веселы, — продолжал он, — и
кто знает? быть может, насчет хозяина
своего; и если научились они у меня
смеяться, то не моему смеху научились
они.
Ну что ж! Они старые люди: они
выздоравливают по-своему, они смеются
по-своему; мои уши выносили еще
худшее и не делались от того
раздражительными.
Этот день — победа: он удаляется
уже, он бежит, дух тяжести, мой
старый смертельный враг! Как хорошо
хочет кончиться этот день, так дурно и
тяжело начавшийся.
И кончиться хочет он. Уже настает
вечер: по морю скачет он, добрый
всадник! Как он качается на своих пур-
Страница
1
Nach dem Liede des Wanderers und
Schattens wurde die Hohle mit einem
Male voll Larmens und Lachens; und da
die versammelten Gaste alle zugleich
redeten, und auch der Esel, bei einer
solchen Ermutigung, nicht mehr still
blieb, uberkam Zarathustra ein kleiner
Widerwille und Spott gegen seinen
Besuch: ob er sich gleich ihrer
Frohlichkeit erfreute. Denn sie dunkte
ihm ein Zeichen der Genesung. So
schlupfte er hinaus ins Freie und
sprach zu seinen Tieren.
"Wo ist nun ihre Not hin? sprach er,
und schon atmete er selber von seinem
kleinen Uberdrusse auf, — bei mir verlem-
ten sie, wie mien dunkt, das Notschrein!
— wenn auch, leider, noch nicht das
Schrein." Und Zarathustra hielt sich die
Ohren zu. denn eben mischte sich das I-
A des Esels wunderlich mit dem Jubel-
Larm dieser hoheren Menschen.
"Sie sind lustig, begann er wieder,
und wer wei£? vielleicht auf ihres Wirtes
Unkosten; und lernten sie von mir
lachen, so ist es doch nicht mein
Lachen, das sie lernten.
Aber was liegt daran! Es sind alte
Leute: sie genesen auf ihre Art, sie
lachen auf ihre Art; meine Ohren haben
schon Schlimmeres erduldet und wur-
den nicht unwirsch.
Dieser Tag ist ein Sieg: er weicht
schon, er flieht, der Geist der Schwere,
mein alter Erzfeind! Wie gut will dieser Tag
enden, der so schlimm und schwer
begann!
Und enden will er. Schon kornmt der
Abend: uber das Meer her reitet er, der gute
Reiter! Wie er sich wiegt, der Selige,
Heimkehrende, in seinen purpumen Satteln!
Der Himmel blickt klar dazu, die
Welt liegt tief: о all ihr Wunderlichen, die
ihr zu mir kamt, es lohnt sich schon, bei
mir zu leben!"
Seite
пурных седлах, он. блаженный,
возвращающийся домой!
Небо ясное смотрит, мир покоится
глубоко: о все вы, странные люди,
пришедшие ко мне. право, стоит жить у
меня!» —
Так говорил Заратустра. И снова
крик и смех высших людей
послышались из пещеры. И Заратустра
продолжал:
«Они идут на удочку, приманка моя
действует, и от них отступает враг их.
дух тяжести. Уже учатся они смеяться
сами над собой: так ли слышу я?
Моя пища мужей действует, мои
изречения — сочные и сильные: и
поистине, я не кормил их овощами, от
которых пучит живот! Но пищею воинов,
пищею завоевателей: новые желания
пробудил я в них.
Новые надежды явились в руках и
ногах их, сердце их потягивается. Они
находят новые слова, скоро дух их
будет дышать дерзновением.
Такая пища, конечно, не для детей и
не для томных женщин, молодых и
старых. Нужны иные средства, чтобы
убедить их внутренности: я не врач и
не учитель их.
Отвращение отступает от этих высших
людей: ну что ж! это — моя победа. В
царстве моем они чувствуют себя в
безопасности, всякий глупый стыд бежит от них.
они открываются.
Они открывают сердца свои, хорошее
время возвращается, к ним, они
празднуют и пережевывают, — они становятся
благородными.
Это считаю я лучшим признаком: они
становятся благородными. Еще немного,
и они начнут придумывать себе
праздники и поставят памятники своим старым
радостям.
Они — выздоравливающие^ Так
говорил Заратустра радостно в сердце
своем и глядел вдаль; звери же его
теснились к нему и чтили счастье его и
молчание его.
Also sprach Zarathustra. Und
wieder kam da das Geschrei und
Gelachter der hoheren Menschen aus
der Hohle: da begann er von Neuem.
"Sie beiften an, mein Koder wirkt, es
weicht auch ihnen ihr Feind, der Geist
der Schwere. Schon lernen sie uber sich
selber lachen: hore ich recht?
Meine Manns-Kost wirkt, mein
Saft— und Kraft-Spruch: und wahrlich,
ich nahrte sie nicht mit Blah-Gemusen!
Sondern mit Krieger-Kost, mit Eroberer-
Kost: neue Begierden weckte ich.
Neue Hoffnungen sind in ihren
Armen und Beinen. ihr Herz streckt sich
aus. Sie finden neue Worte, bald wird
ihr Geist Mutwillen atmen.
Solche Kost mag freilich nicht fur
Kinder sein, noch auch fur sehnsuchtige
alte und junge Weibchen. Denen uberre-
det man anders die Eingeweide; deren
Arzt und Lehrer bin ich nicht.
Der Ekel weicht diesen hoheren
Menschen: wohlan! Das ist mein Sieg. In
meinem Reiche werden sie sicher, alle
dumme Scham lauit davon, sieschutten
sich aus.
Sie schutten ihr Herz aus, gute
Stunden kehren ihnen zuruck, sie feiern
und kauen wieder, — sie werden dankbar.
Das nehme ich als das beste Zeichen:
sie werden dankbar. Nicht lange noch,
und sie denken sich Feste aus und stellen
denksteine ihren alten Freuden auf.
Es sind Genesendel" Also sprach
Zarathustra frohlich zu seinem Herzen
und schaute hinaus: seine Tiere aber
drangten sich an ihn und ehrten sein
Gluck und sein Stillschweigen.
2
Plotzlich aber erschrak das Ohr
Zarathustras: die Hohle namlich, welche
bisher voller Larmens und Gelachters
war, wurde mit einem Male totenstill; —
seine Nase aber roch einen wohlriechen-
den Qualm und Weihrauch, wie von
brennenden Pinien-Zapfen.
Страница
306
Seite
2
Но внезапно испуган был слух Зара-
тустры: ибо в пещере, дотоле полной
шума и смеха, сразу водворилась
мертвая тишина:— нос же его ощутил
благоухающий дым ладана как будто
горели кедровые шишки.
«Что тут происходит? Что делают
они?» — спрашивал он себя и
подкрался ко входу, чтобы незаметно смотреть
на гостей своих. О, чудо из чудес! что
пришлось ему там увидеть своими
собственными глазами!
«Все они опять стали набожны, они
молятся, они безумцы!» — говорил он
и дивился чрезмерно. И
действительно! все эти высшие люди, два короля,
папа в отставке, злой чародей,
добровольный нищий, странник-тень,
старый прорицатель, совестливый духом
и самый безобразный человек: все
они, как дети или старые бабы,
стояли на коленях и молились ослу. И вот
начал самый безобразный человек
пыхтеть и клокотать, как будто что-
то неизрекаемое собиралось выйти
из него: но когда он в самом деле
добрался до слов, неожиданно оказались
они благоговейным, странным
молебном в прославление осла,
которому молились и кадили. И этот
молебен так звучал:
— Аминь! Слава, честь, премудрость,
благодарение, хвала и сила богу
нашему, во веки веков! —
Осел же кричал на это И-А.
— Он несет тяготу нашу, он принял
образ раба, он кроток сердцем и
никогда не говорит «нет»: и кто любит своего
бога, тот бичует его. —
Осел же кричал на это И-А.
— Он не говорит: только к миру, им
созданному, он вечно говорит «да»: так
прославляет он мир свой. Его хитрость
не позволяет ему говорить: поэтому
бывает он редко неправ. —
Осел же кричал на это И-А.
"Was geschieht? Was treiben sie?"
fragte er sich und schlich zum Eingange
heran, dass er seinen Gasten, unver-
merkt, zusehn konne. Aber, Wunder
uber Wunder! Was musste er da mit
seinen eignen Augen sehn!
"Sie sind alle wieder fromm gewor-
den, sie beten, sie sind toll!" — sprach er
und verwundene sich uber die MaJSen.
Und, furwahr! Alle diese hoheren
Menschen, die zwei Konige, der Papst
aujSer Dienst, der schlimme Zauberer,
der freiwillige Bettler, der Wanderer und
Schatten, der alte Wahrsager, der
Gewissenhafte des Geistes und der
hasslichste Mensch: sie lagen alle gleich
Kindern und glaubigen alten Weibchen
auf den Knien und beteten den Esel an.
Und eben begann der hasslichste
Mensch zu gurgeln und zu schnauben,
wie als ob etwas Unaussprechliches
aus ihm heraus wolle: als er es aber
wirklich bis zu Worten gebracht hatte,
siehe, da war es eine fromme seltsame
Litanei zur Lobpreisung des angebeteten
und angeraucherten Esels. Diese Litanei
aber klang also:
Amen! Und Lob und Ehre und Weisheit
und Dank und Preis und Starke sei
unserm Gott, von Ewigkeit zu Ewigkeit!
— der Esel aber schrie dazu I-A.
Er tragt unsre Last, er nahm
Knechtsgestalt an, er ist geduldsam von
Herzen und redet niemals Nein: und wer
seinen Gott liebt, der zuchtigt ihn.
— der Esel aber schrie dazu I-A.
Er redet nicht: es sei denn, dass er zur
Welt, die er Schuf, immer ja sagt: also preist
er seine Welt. Seine Schlauheit ist es, die
nicht redet: so bekommt er selten Unrecht.
— der Esel aber schrie dazu I-A.
Unscheinbar geht er durch die Welt.
Grau ist die Leib-Farbe, in welche er
seine Tugend hullt. Hat er Geist, so ver-
birgt er ihn: jedermann aber glaubt an
seine langen Ohren.
— der Esel aber schrie dazu I-A.
Welche verborgene Weisheit ist das,
dass er lange Ohren tragt und allein ja
Страница
307
Seite
— Невидным проходит он по миру. В
серый цвет тела своего закутывает он
добродетель свою. Если есть в нем дух.
то он скрывает его; но всякий верит в
длинные уши его. —
Осел же кричал на это И-А.
— Какая скрытая мудрость в том. что
он носит длинные уши и говорит
всегда «да» и никогда — «нет»! Разве не
создал он мир по образу своему, т. е.
глупым насколько возможно? —
Осел же кричал на это И-А.
— Ты идешь прямыми и кривыми
путями, и тебя мало волнует то. что нам,
людям, кажется прямым или кривым.
По ту сторону добра и зла царство твое.
Невинность твоя в том, чтобы не
знать, что такое невинность. —
Осел же кричал на это И-А.
— И вот ты не отталкиваешь от себя
никого, ни нищих, ни королей. Детей
допускаешь ты к себе, и если злые
мальчишки дразнят тебя, ты
говоришь просто И-А. —
Осел же кричал на это И-А.
— Ты любишь ослиц и свежие
смоквы, ты неразборчив на пишу.
Чертополох радует сердце твое, когда ты
голоден. В этом премудрость бога, —
Осел же кричал на это И-А.
Праздник осла
1
Но на этом месте молебна не мог За-
ратустра больше сдерживать себя, сам
закричал И-А еще громче, чем осел, и
бросился в середину, круга своих
обезумевших гостей. «Что делаете вы
здесь, вы, человеческие дети? —
воскликнул он, поднимая молящихся с
земли. — Горе, если бы вас увидел кто-
нибудь другой, а не Заратустра:
Всякий подумал бы. что вы с вашей
новой верою стали худшими из
богохульников или самыми неразумными
из всех старых баб!
und nimmer Nein sagt! Hat er nicht die
Welt erschaffen nach seinem Bilde,
namlich so dumm als moglich?
— der Esel aber schrie dazu I-A.
Du gehst gerade und krumme Wege;
es kummert dich wenig, was uns
Menschen gerade oder krumm dunkt.
Jenseits von Gut und Bose ist dein
Reich. Es ist deine Unschuld. nicht zu
wissen, was Unschuld ist.
— der Esel aber schrie dazu I-A.
Siehe doch, wie du niemanden von
dir stossest, die Bettler nicht, noch die
Konige. Die Kindlein lassest du zu dir
kommen, und wenn dich die bosen
Buben locken, so sprichst du ein-
faltiglich I-A.
— der Esel aber schrie dazu I-A.
Du liebst Eselinnen und frische
Feigen, du bist kein Kostverachter. eine
Distel kitzelt dir das Herz, wenn du
gerade Hunger hast. Darin liegt eines
Gottes Weisheit.
— der Esel aber schrie dazu I-A.
Das Eselsfest
1
An dieser Stelle der Litanei aber
konnte Zarathustra sich nicht langer
bemeistern, schrie selber I-A, lauter
noch als der Esel, und sprang mitten
unter seine tollgewordenen Gaste.
"Aber was treibt ihr da, ihr
Menschenkinder? rief er, indem er die
Betenden vom Boden empor riss.
Wehe, wenn euch jemand anderes
zusahe als Zarathustra:
Jeder wurde urteilen, ihr waret mit
eurem neuen Glauben die argsten
Gotteslasterer oder die torichtsten aller
alten Weiblein!
Und du selber, du alter Papst, wie
stimmt das mit dir selber zusammen,
dass du solchergestalt einen Esel hier
als Gott anbetest?" —
"O Zarathustra, antwortete der
Papst, vergib mir, aber in Dingen Gottes
Страница
308
Seite
И ты сам, ты, старый папа, как
миришься ты с самим собою, что в
таком образе молишься ослу здесь, как
богу?» —
«О Заратустра, — отвечал папа, —
прости мне, но в вопросах бога я
просвещеннее тебя. Так лучше.
Лучше молиться богу в этом образе,
чем без всякого образа. Поразмысли об
этом изречении, мой высокий друг: и
ты скоро убедишься, что в этом
изречении скрывается мудрость.
Тот, кто говорил: «Бог есть дух», — тот
делал до сих пор на земле .величайший
шаг к безверию: такие слова на земле
нелегко исправлять!
Мое старое сердце бьется и трепещет
оттого, что еще есть на земле чему
молиться. Прости это, о Заратустра,
старому благочестивому сердцу папы!» —
«И ты, — сказал Заратустра
страннику-тени, — ты называешь и мнишь
себя свободным духом? И совершаешь
здесь подобные идолослужения и
обманы?
Худшим, поистине, занимаешься ты
здесь делом, чем у своих скверных
смуглых девушек, ты, новый
верующий и хитрец!»
«Очень печально. — отвечал
странник-тень, — что ты прав: но что же
делать! Старый бог еще жив, о
Заратустра, что ты ни говори.
Самый безобразный человек виноват
во всем: он опять воскресил его. И хотя
он говорит, что он его некогда убил;
смерть у богов всегда есть только
предрассудок.»
«И ты, — сказал Заратустра, — ты,
злой старый чародей, что наделал ты!
Кто же в этот свободный век будет
впредь тебе верить, если ты веришь в
подобных богов-ослов?
То, что ты делал, было глупостью; как
мог ты, хитрый, делать такую
глупость!»
«О Заратустра, — отвечал хитрый
чародей, — ты прав, это была глупость, —
она достаточно дорого обошлась мне.»
bin ich aufgeklarter noch als du. Und so
ist's billig.
Lieber Gott also anbeten, in dieser
Gestalt, als in gar keiner Gestalt! Denke
uber diesen Spruch nach, mein hoher
Freund: du erratst geschwind, in
solchem Spruch steckt Weisheit.
Der. welcher sprach 'Gott ist ein Geisf
— der machte bisher auf Erden den
gr6J3ten Schritt und Sprung zum
Unglauben: solch Wort ist auf Erden nicht
leicht wieder gut zu machen!
Mein altes Herz springt und hi'ipft
darob, dass es auf Erden noch etwas
anzubeten gibt. Vergib das, о Zarathustra,
einem alten frommen Papst-Herzen! —"
— "Und du, sagte Zarathustra zu
dem Wanderer und Schatten, du nennst
und wahnst dich einen freien Geist?
Und treibst hier solchen Gotzen— und
Pfaffendienst?
Schlimmer, wahrlich, treibst du's hier
noch als bei deinen schlimmen braunen
Madchen, du schlimmer neuer Glaubiger!"
"Schlimm genug, antwortete der
Wanderer und Schatten, du hast Recht:
aber was kann ich dafur! Der alte Gott
lebt wieder, О Zarathustra, du magst
reden. was du willst.
Der hasslichste Mensch ist an allem
schuld: der hat ihn wieder auferweckt.
Und wenn er sagt, dass er ihn einst
getotet habe: Tod ist bei Gottern immer
nur ein Vorurteil."
— Und du, sprach Zarathustra, du
schlimmer alter Zauberer, was tatest
du! Wer soil, in dieser freien Zeit,
furderhin an dich glauben, wenn du an
solche Gotter-Eseleien glaubst?
Es war eine Dummheit, was du
tatest; wie konntest du, du Kluger, eine
solche Dummheit tun!
"O Zarathustra, antwortete der
kluge Zauberer, du hast Recht, es war
eine Dummheit, — es ist mir auch
schwer genug geworden."
— "Und du gar, sagte Zarathustra,
zu dem Gewissenhaften des Geistes,
erwage doch und lege den Finger an
Страница
309
Seite
«И даже ты, — сказал Заратустра
совестливому духом. — подумай же и
приложи палец к своему носу! Разве
здесь нет ничего противного твоей
совести? Не слишком ли чист дух твой
для этих молений и для фимиама этих
святош?»
«Есть нечто, — отвечал совестливый
духом и приложил палец к носу, — есть
нечто в этом зрелище, что даже
приятно моей совести.
Быть может, я не имею права верить
и бога; но несомненно, что бог в этом
образе кажется мне еще наиболее
достойным веры.
Бог должен быть вечным, по
свидетельству самых благочестивых: у кого
так много времени, тот не спешит. Так
долго и так глупо, как только возможно: с
этим можно, однако, идти оченьдалеко.
И у кого слишком много духа, тот
может сам заразиться глупостью и
безумством. Подумай о себе самом, о
Заратустра!
Ты сам — поистине! даже ты мог бы
от избытка мудрости сделаться ослом.
Не идет ли и совершенный мудрец
охотно по самым кривым путям? Как
доказывает очевидность, о
Заратустра, — твоя очевидность!»
«И ты сам, наконец, — сказал
Заратустра и обратился к самому
безобразному человеку, все еще лежавшему на
земле и протягивавшему руку к ослу
(ибо он поил его вином). — Скажи, ты,
неизреченный, что ты сделал!
Ты кажешься мне преображенным,
твой взор горит, плащ возвышенного
облекает безобразие твое: что сделал
ты?
Правду ли говорят они, что ты опять
воскресил его? И к чему? Разве он не
был с полным на то основанием убит?
Ты сам кажешься мне
воскрешенным: что делал ты? что ниспровергал
ты? в чем убеждал ты себя? Говори,
ты, неизреченный!»
«О Заратустра, — отвечал самый
безобразный человек, — ты — плут!
deine Nase! Geht hier denn nichts wider
dein Gewissen? 1st dein Geist nicht zu
reinlich fur dies Beten
und den Dunst dieser Betbruder?"
"Es ist etwas daran, antwortete der
Gewissenhafte und legte den Finger an
die Nase, es ist etwas an diesem
Schauspiele, das meinem Gewissen
sogar wohltut.
Vielleicht, dass ich an Gott nicht
glauben darf: gewiss aber ist, dass Gott
mir in dieser Gestalt noch am glaub-
wurdigsten dunkt.
Gott soil ewig sein, nach dem
Zeugnisse der Frommsten: wer so viel Zeit
hat, lasst sich Zeit. So langsam und so
dumm als moglich: damit kann ein solcher
es doch sehr weit bringen.
Und wer des Geistes zu viel hat, der
mochte sich wohl in die Dumm— und
Narrheit selber vemarren. Denke uber dich
selber nach, о Zarathustra!
Du selber — wahrlich! auch du konntest
wohl aus Oberfluss und Weisheit zu einem
Esel werden.
Geht nicht ein vollkommner Weiser
gern auf den krummsten Wegen? der
Augenschein lehrt es. о Zarathustra, —
dein Augenschein!"
— "Und du selber zuletzt, sprach
Zarathustra und wandte sich gegen den
hasslichsten Menschen, der immer noch
auf dem Boden lag, den Arm zu dem Esel
emporhebend (er gab ihm namlich Wein zu
trinken). Sprich, du Unaussprechlicher,
was hast du da gemacht!
Du dunkst mich verwandelt, dein
Auge gluht, der Mantel des Erhabenen
liegt um deine Hasslichkeit: was tatest du?
Ist es denn wahr, was jene sagen,
dass du ihn wieder auferwecktest? Und
wozu? War er nicht mit Grund abgetotet
und abgetan?
Du selber dunkst mich aufgeweckt:
was tatest du? was kehrtest du um?
Was bekehrtest du dich? Sprich, du
Unaussprechlicher?"
"O Zarathustra, antwortete der
hasslichste Mensch, du bist ein Schelm!
Страница
310
Seite
Жив ли он еще, или воскрес, или
окончательно умер, — кто из нас двоих
знает это лучше? Я спрашиваю тебя.
Одно только знаю я, — от тебя самого
однажды научился я .этому, о Заратус-
тра: кто хочет окончательно убить, тот
смеется.
«Убивают не гневом, а смехом», — так
говорил ты однажды. О Заратустра,
ты, скрывающийся, ты, разрушитель
без гнева, ты, опасный святой, — ты
плут!»
2
Но тут случилось, что Заратустра.
удивленный этими плутовскими
ответами, бросился ко входу в пещеру свою
и, обращаясь ко всем своим гостям,
крикнул громким голосом:
«О все вы, хитрые дураки и паяцы!
Что притворяетесь и скрываетесь вы
предо мной!
Как трепетало сердце каждого из вас
от радости и злобы, что вы наконец
опять стали, как дети, благочестивы,
— что вы наконец опять поступали,
как поступают дети. — молились,
складывали крестом руки и говорили:
«Боже милостивый!»
Но теперь предоставьте мне эту
детскую комнату, мою собственную
пещеру, где сегодня было столько
ребячества. Остудите на воздухе ваш горячий
детский задор и биение ваших сердец!
Конечно: если не будете вы как дети,
то не войдете вы в это небесное
царство.» (И Заратустра показал рукою вверх.)
«Но мы и не хотим вовсе войти в
небесное царство: мужами стали мы, — и
потому хотим мы царства земного.»
3
И еще раз начал говорить
Заратустра: «О мои новые друзья, — говорил он,
— вы, странные, вы, высшие люди, как
нравитесь вы мне теперь, —
— с тех пор как стали вы опять
веселыми! Поистине вы все расцвели: мне
Ob der noch lebt oder wieder lebt
oder grundlich tot ist. — wer von uns bei-
den weijS das am besten? Ich frage dich.
Eins aber weiJS ich. — von dir selber
lernte ich's einst, о Zarathustra: wer am
grundlichsten toten will, der tacht.
'Nicht durch Zorn. sondern durch
Lachen totet man' — so sprachst du
einst. О Zarathustra. du Verborgener,
du Vernichter ohne Zorn. du gefahrlich-
er Heiliger, — du bist ein Schelm!"
2
Da aber geschah es, dass Zarathustra.
verwundert uber lauter solche Schelmen-
Antworten, zur Tur seiner Hohle zuruck
sprang und, gegen alle seine Gaste gewen-
det, mit starker Stimme schrie:
"O ihr Schalks-Narren allesammt. ihr
Possenreifter! Was verstellt und versteckt ihr
euch vor mir!
Wie doch einem jeden von euch das
Herz zappelte vor Lust und Bosheit, darob,
dass ihr endlich einmal wieder wurdet wie
die Kindlein, namlich iromm, —
— dass ihr endlich wieder tatet wie
Kinder tun, namlich betetet, hande-fal-
tetet und lieber Gotf sagtet!
Aber nun lasst mir diese Kinderstube,
meine eigne Hohle, wo heute alle Kinderei
zu Hause ist. Kuhlt hier draujten euren
heiJSen Kinder-Ubermut und Herzenslarm
ab!
Freilich: so ihr nicht werdet wie die
Kindlein, so kommt ihr nicht in das
Himmelreich. (Und Zarathustra zeigte
mit den Handen nach oben.)
Aber wir wollen auch gar nicht ins
Himmelreich: Manner sind wir worden,
— so wollen wir das Erdenreich."
3
Und noch einmal hob Zarathustra
an zu reden. "O meine neuen Freunde,
sprach er, — ihr Wunderlichen, ihr
hoheren Menschen, wie gut gefallt ihr
mir nun, —
Страница
311
Seite
кажется, что таким цветам, как вы
нужны новые праздники,
— какое-нибудь маленькое смелое
безумство, какое-нибудь богослужение и
праздник осла, какой-нибудь старый
веселый безумец — Заратустра, вихрь,
который дыханием своим освещает
вам души.
Не забывайте этой ночи и этого
праздника осла, вы, высшие люди! Это
изобрели вы у меня, это принимаю я
как доброе знамение — нечто подобное
изобретают только
выздоравливающие!
И если будете вы вновь праздновать
этот праздник осла, делайте это из
любви к себе, делайте также из любви
ко мне! И в воспоминание обо мне!» —
Так говорил Заратустра.
Песнь опьянения
1
Но тем временем они вышли один за
другим на чистый воздух, в
прохладную задумчивую ночь; сам же
Заратустра вел за руку самого безобразного
человека, чтобы показать ему свой
ночной мир, большую круглую луну и
серебряные водопады у пещеры своей. И
вот, наконец, они стояли безмолвно
все вместе; это были всё старые люди,
но сердца их утешились, исполнились
решимости, и дивились они про себя,
что им так хорошо на земле; а тайна
ночи все глубже проникала в сердца
их. И снова думал Заратустра про себя:
«О, как нравятся мне теперь эти
высшие люди!», — но он не сказал этого,
ибо чтил счастье их и молчание их. —
И тогда случилось то, что было
самым изумительным в этот долгий
изумительный день: самый безобразный
человек во второй и последний раз
принялся пыхтеть и клокотать, но
когда он добрался до слов, то из уст его
вдруг отчетливо и чисто вылетел во-
— seit ihr wieder frohlich wurdet!
Ihr seid wahrlich alle aufgebluht: mich
dunkt, solchen Blumen, wie ihr seid,
tun neue Feste not,
— ein kleiner tapferer Unsinn,
irgend ein Gottesdienst und Eselsfest,
irgend ein alter frohlicher Zarathustra-
Narr, ein Brausewind, der euch die
Seelen hell blast.
Vergesst die Nacht und dies
Eselsfest nicht, ihr hoheren
Menschen! Das erfandet ihr bei mir,
das nehme ich als gutes Wahrzeichen,
— solcherlei erfinden nur Genesende!
Und feiert ihr es abermals, dieses
Eselsfest, tut's euch zu Liebe, tut's auch
mir zu Liebe! Und zu meinem
Gedachtnis!"
Also sprach Zarathustra.
Das trunke Lied
1
Inzwischen aber war einer nach dem
andern hinaus getreten, ins Freie und in die
kuhle nachdenkliche Nacht; Zarathustra
selber aber fuhrte den hasslichsten
Menschen an der Hand, dass er ihm seine
Nacht-Welt und den grojten runden Mond
und die silbernen Wassersturze bei seiner
Hohle zeige. Da standen sie endlich still bei
einander, lauter alte Leute, aber mit einem
getrosteten tapferen Herzen und verwun-
dert bei sich, dass es ihnen auf Erden so
wohl war; die Heimlichkeit der Nacht aber
kam ihnen naher und naher ans Herz. Und
von neuem dachte
Zarathustra bei sich: "o wie gut sie mir
nun gefallen, diese hoheren Menschen!" —
aber er sprach es nicht aus, derm er ehrte
ihr Gluck und ihr Stillschweigen. —
Da aber geschah das, was an jenem
erstaunlichen langen Tage das
Erstaunlichste war: der hasslichste
Mensch begann noch einmal und zum let-
zten Mai zu gurgeln und zu schnauben,
und als er es bis zu Worten gebracht hatte,
Страница
312
Seite
прос — хороший, глубокий, ясно
поставленный вопрос, от которого у всех
слышавших его шевельнулось сердце в
груди.
«Вы все, друзья мои, что теперь у вас
на сердце? — спросил самый
безобразный человек. — Ради этого дня — я
впервые доволен, что жил всю свою,
жизнь.
И засвидетельствовать столь многое
— этого для меня еще недостаточно.
Стоит жить на земле: один день, один
праздник, проведенный с Заратуст-
рой, научил меня любить землю.
«Так это было — жизнь? — скажу я
смерти. — Ну что ж! еще раз!»
Друзья мои, что теперь у вас на
сердце? Не скажете ли вы смерти, подобно
мне: «Так это было — жизнь? Ну что ж,
ради Заратустры, — еще раз!»?» —
Так говорил самый безобразный
человек; но было уже близко к полуночи.
И как вы думаете, что случилось тогда?
Как только высшие люди услыхали его
вопрос, они вдруг осознали
превращение свое и выздоровление свое и кому
обязаны они всем этим: тогда они
бросились к Заратустре, исполненные
признательности, уважения и любви,
целуя ему руки, и, смотря по
настроению каждого, одни смеялись, другие
плакали. Старый же прорицатель
плясал от удовольствия; и если, как
думают многие повествователи, он был
тогда пьян от сладкого вина, то,
несомненно, он был еще более пьян от
сладости жизни; и он отрекся от всякой
усталости. Некоторые даже
рассказывают, что тогда плясал и осел: ибо не
напрасно самый безобразный человек
напоил его вином. Это было так, а
может быть, и иначе; и если
действительно осел не плясал в тот вечер, то все-
таки случились тогда еще более
великие и странные вещи, чем танец осла.
Одним словом, как гласит поговорка
Заратустры: «Ну что ж!»
siehe, da sprang eine Frage rund und rein-
lich aus seinem Munde, eine gute tiefe klare
Frage, welche alien, die ihm zuhorten, das
Herz im Leibe bewegte.
"Meine Freunde insgesammt, sprach
der hasslichste Mensch, was dunket
euch? Um dieses Tags Willen — ich bin's
zum ersten Male zufrieden, dass ich das
ganze Leben lebte.
Urid dass ich so viel bezeuge, ist mir
noch nicht genug. Es lohnt sich auf der
Erde zu leben: ein Tag, ein Fest mit
Zarathustra lehrte mich die Erde lieben.
'War das — das Leben?" will ich zum
Tode sprechen. 'Wohlan! Noch einmair
Meine Freunde, was dunket euch? Wollt
ihr nicht gleich mir zum Tode sprechen: War
das — das Leben? Um Zarathustras Willen,
wohlan! Noch einmal!" —
Also sprach der hasslichste Mensch;
es war aber nicht lange vor Mitternacht.
Und was glaubt ihr wohl, dass damals
sich zutrug? Sobald die hoheren
Menschen seine Frage horten, wurden
sie sich mit einem Male ihrer
Verwandlung und Genesung bewusst,
und wer ihnen dieselbe gegeben habe: da
sprangen sie auf Zarathustra zu, dank-
end, verehrend, liebkosend, ihm die
Hande kussend, so wie es der Art eines
Jeden eigen war: also dass einige lacht-
en, einige wein ten. Der alte Wahrsager
aber tanzte vor Vergnugen; und wenn er
auch, wie manche Erzahler meinen,
damals voll su6en Weines war, so war
er gewisslich noch voller des suj3en Lebens
und hatte aller Mudigkeit abgesagt. Es gibt
sogar solche, die erzahlen, dass damals
der Esel getanzt habe: nicht umsonst
namlich habe ihm der hasslichste Mensch
vorher Wein zu trinken gegeben. Dies mag
sich nun so verhalten oder auch anders;
und wenn in Wahrheit an jenem Abende
der Esel nicht getanzt hat, so geschahen
doch damals gro£ere und seltsamere
Wunderdinge als es das Tanzen eines
Esels ware. Kurz, wie das Sprichwort
Zarathustras lautet: "was liegt daran!"
Страница
313
Seite
2
2
Заратустра же, пока это происходило
с самым безобразным человеком,
стоял как опьяненной: его взор потух, его
язык заплетался, его ноги дрожали. И
кто сумел бы отгадать, какие мысли
бежали тогда по душе Заратустры? Но
видно было, что дух его отступил от
него, бежал впереди и находился где-то в
широкой дали, блуждая, как сказано в
писании, «над высокой скалой, между
двух морей,
— между прошедшим и будущим, как
тяжелая туча». Но мало-помалу, пока
высшие люди держали его на руках
своих, немного пришел он в себя и
отстранил рукою толпу озабоченных
почитателей; однако он не говорил. Но
вдруг повернул он быстро голову, ибо
казалось, что он услышал что-то: тогда
приложил он палец к губам и сказал:
«Идем!»
И тотчас водворились тишина и
тайна вокруг него; а из глубины медленно
доносился звук колокола. Заратустра
прислушивался к нему, так же как и
высшие люди; потом он снова
приложил палец к губам и опять сказал:
«Идем! Идем!Полночь приближается!»,
— и голос его изменился. Но он все еще
не трогался с места: тогда водворились
еще большая тишина и еще большая
тайна, и весь мир прислушивался,
даже осел и почетные звери Заратустры,
орел и змея, а также пещера
Заратустры. большая холодная луна и даже
сама ночь; Заратустра же в третий раз
приложил палец к губам и сказал:
— Идем! Идем! Идем! Начнем теперь
странствовать! Час настал! Начнем
странствовать ночью!
3
Полночь приближается, о высшие
люди; и вот скажу я вам нечто на ухо.
как этот старый колокол говорит мне
на ухо. —
Zarathustra aber, als sich dies mit dem
hasslichsten Menschen zutrug, stand da,
wie ein Trunkener: sein Blick erlosch, seine
Zunge lallte, seine FuJ3e schwankten. Und
wer mochte auch erraten, welche Gedanken
dabei uber Zarathustras Seele liefen?
Ersichtlich aber wich sein Geist zuruck und
floh voraus und war in weiten Fernen und
gleichsam „auf hohem Joche". wie
geschrieben steht, „zwischen zwei Meeren,
— zwischen Vergangenem und
Zukunftigem als schwere Wolke wandelnd."
Allgemach aber, wahrend ihn die hoheren
Menschen in den Armen hielten, kam er ein
wenig zu sich selber zuruck und wehrte mit
den Handen dem Gedrange der Verehrenden
und Besorgten; doch sprach er nicht. Mit
einem Male aber wandte er schnell den Kopf,
denn er schien etwas zu horen: da legte er den
Finger an den Mund und sprach: "Kommt!"
Und alsbald wurde es rings still und
heimlich; aus der Tiefe aber kam langsam
der Klang einer Glocke herauf. Zarathustra
horchte darnach, gleich den hoheren
Menschen; dann aber legte er zum andern
Male den Finger an den Mund und sprach
wiederum: "Kommt! Kommt! Es geht gen
MitternacM" — und seine Stimme hatte
sich verwandelt. Aber immer noch riihrte
er sich nicht von der Stelle: da wurde es
noch stiller und heimlicher, und alles
horchte, auch der Esel. und Zarathustras
Ehrentiere, der Adler und die Schlange,
insgleichen die Hohle Zarathustras und der
gro£e kuhle Mond und die Nacht selber.
Zarathustra aber legte zum dritten Male die
Hand an den Mund und sprach:
KommU Kommt! Kommt! Lasst unsjetzo
wandeln! Es ist die Stunde: lasst uns in die
Nacht wandeln!
3
Ihr hoheren Menschen, es geht gen
Mitternacht: da will ich euch etwas in
die Ohren sagen, wie jene alte Glocke es
mir ins Ohr sagt, —
Страница
314
Seite
— с такой же таинственностью, с
таким же ужасом, с такой же
сердечностью, с какой говорит ко мне этот
полночный колокол, переживший больше,
чем один человек:
— уже отсчитавший болезненные
удары сердца ваших отцов — ах! ах!
как она вздыхает! как она смеется во
сне! старая, глубокая, глубокая
полночь!
Тише! Тише! Слышится многое, что
не смеет днем говорить о себе; но
теперь, когда воздух чист, когда стихает
шум сердец ваших, —
— теперь говорится оно, теперь
слышится, теперь крадется оно в ночные
бодрствующие души: ах! ах! как она
вздыхает! как она смеется во сне!
— разве не слышишь ты, с какой
таинственностью, с каким ужасом, с
какой сердечностью говорит к тебе
старая, глубокая, глубокая полночь?
О друг, вникай!
4
Горе мне! Куда девалось время? Не
опустился ли я в глубокие родники?
Мир спит —
Ах! Ах! Пес воет, луна сияет. Я
предпочитаю умереть, умереть, чем
сказать вам, о чем сейчас думает мое
полночное сердце.
Вот я уже умер. Свершилось. Паук,
зачем ткешь ты паутину вокруг меня?
Ты хочешь крови? Ах! Ах! Роса падает,
час приближается —
— час, когда знобит меня и я мерзну,
час, который спрашивает, неустанно
спрашивает: «У кого достаточно
мужества для этого?
— кому быть господином земли? Кто
скажет: так должны вы течь, вы,
большие и малые реки!», —
— час приближается: о человек, о
высший человек, вникай! эта речь для
тонких ушей, для твоих ушей — что
полночь говорит? внимай!
— so heimlich. so schrecklich, so her-
zlich, wie jene Mitternachts-Glocke zu mir
es redet, die mehr erlebt hat als ein Mensch:
— welche schon eurer Vater
Herzens-Schmerzens-Schlage abzahlte
— ach! ach! wie sie seufzt! Wie sie im
Traume lacht! Die alte tiefe tiefe
Mitternacht!
Still! Still! Da hort sich manches,
das am Tage nicht laut werden darf; nun
aber, bei kuhler Luft, da auch aller Larm
eurer Herzen stille ward, —
— nun redet es, nun hort es sich.
nun schleicht es sich in nachtliche
uberwache Seelen: ach! ach! wie sie
seufzt! Wie sie im Traume lacht!
— horst du's nicht. wie sie heimlich,
schrecklich, herzlich zu dir redet. die
alte tiefe tiefe Mitternacht?
О Mensch. gib Achtl
4
Wehe mir! Wo ist die Zeit hin? Sank ich
nicht in tiefe Brunnen? die Welt schlaft —
Ach! Ach! der Hund heult, der Mond
scheint. Lieber will ich sterben, sterben,
als euch sagen, was mein Mitternachts-
Herz eben denkt.
Nun starb ich schon. Es ist dahin.
Spinne, was spinnst du um mich? Willst
du Blut? Ach! Ach! Der Tau fallt, die
Stunde kommt —
— die Stunde, wo mich frostelt und
friert, die fragt und fragt und fragt: "wer
hat Herz genug dazu?
— wer soil der Erde Herr sein? Wer
will sagen: so sollt ihr laufen, ihr gro£en
und kleinen Strome!"
— die Stunde naht: о Mensch, du
hoherer Mensch, gib Acht! Diese Rede
ist fur feine Ohren, fur deine Ohren —
was spricht die tiefe Mitternacht?
5
Es tragt mich dahin, meine Seele
tanzt. Tagewerk! Tagewerk! Wer soil der
Erde Herr sein?
Страница
315
Seite
5
Меня уносит, душа моя танцует.
Ежедневный труд! Ежедневный труд! Кому
быть господином земли?
Месяц холоден, ветер молчит. Ах! Ах!
Летали ли вы уже достаточно высоко?
Вы плясали: но ноги еще не крылья.
О хорошие плясуны, теперь всякая
радость миновала: вино прокисло, все
кубки разбились, могилы заговорили.
Вы летали недостаточно высоко:
теперь заговорили могилы: «Спасите же
мертвых! Почему длится так долго
ночь? Не опьяняет ли нас луна?»
О высшие люди, спасите же могилы,
воскресите трупы! Ах, почему гложет
еще червь? Приближается,
приближается час, —
— колокол глухо звучит, сердце еще
хрипит, червь еще гложет, червь
сердца. Ах! Ах! Мир — глубина!
6
Сладкозвучная лира! Сладкозвучная
лира! Я люблю звук твоих струн, этот
опьяняющий однообразный звук! —
как медленно, как издалека доносится
до меня твой звук, издалека, с прудов
любви!
Ты, старый колокол, ты,
сладкозвучная лира! Все скорби разрывали
сердце тебе, скорбь отца, скорбь дедов,
скорбь прадедов; речь твоя стала
зрелой, —
— зрелой, подобно золотой осени и
полдню, подобно моему сердцу
отшельника — теперь говоришь ты: мир
сам созрел, лоза зарумянилась,
— теперь хочет он умереть, умереть от
счастья. О высшие люди, чувствуете ли
вы запах? Тайно поднимается запах,
— благоухание, запах вечности, запах
золотистого вина, потемневшего и
блаженно-красного от старого счастья,
— от опьяневшего счастья смерти, от
счастья полуночи, которое поет: мир —
глубина, глубь эта дню едва видна!
Der Mond ist kuhl, der Wind
schweigt. Ach! Ach! Flogt ihr schon hoch
genug? Ihr tanztet: aber ein Bein ist
doch kein Flugel.
Ihr guten Tanzer, nun ist alle Lust
vorbei, Wein ward Hefe, jeder Becher
ward murbe, die Graber stammeln.
Ihr flogt nicht hoch genug: nun
stammeln die Graber "erlost doch die
Toten! Warum ist so lange Nacht? Macht
uns nicht der Mond trunken?"
Ihr hoheren Menschen, erlost doch
die Graber, weckt die Leichname auf!
Ach, was grabt noch der Wurm? Es
naht, es naht die Stunde, —
— es brummt die Glocke, es schnar-
rt noch das Herz, es grabt noch der
Holzwurm, der Herzenswurm. Ach! Ach!
die Welt ist tief.
6
SuJSe Leier! StiJSe Leier! Ich Hebe
deinen Ton, deinen trunkenen Unken-
Ton! — wie lang her, wie fern her
kommt mir dein Ton, weit her, von den
Teichen der Liebe!
Du alte Glocke, du suSe Leier! Jeder
Schmerz riss dir ins Herz, Vaterschmerz,
Vaterschmerz, Urvaterschmerz, deine Rede
wurde reif,-
— reif gleich goldenem Herbste und
Nachmittage, gleich meinem
Einsiedlerherzen — nun redest du: die
Welt selber ward reif, die Traube braunt,
— nun will sie sterben, vor Gluck
sterben. Ihr hoheren Menschen, riecht
ihr's nicht? Es quillt heimlich ein Geruch
herauf,
— ein Duft und Geruch der Ewigkeit,
ein rosenseliger, brauner Gold-Wein-
Geruch von altem Glucke,
von trunkenem Mitternachts-
Sterbeglucke, welches singt: die Welt ist
tief, und tiefer als der Tag gedacht!
Страница
316
Seite
7
7
Оставь меня! Оставь меня! Я
слишком чист для тебя. Не дотрагивайся до
меня! Разве мой мир сейчас не стал
совершенным?
Моя кожа слишком чиста для твоих
руте. Оставь меня, ты, темный, глупый,
душный день! Разве полночь не
светлее?
Самые чистые должны быть
господами земли, самые непознанные, самые
сильные, души полночные, которые
светлее и глубже всякого дня.
О день, тяжелой поступью идешь ты
за мной? Ты протягиваешь руки за
моим счастьем? Для тебя я богат,
одинокий, для тебя я клад и сокровищница?
О мир, ты хочешь меня? Разве для
тебя я от мира? Разве я набожен? Разве я
божествен? Но, день и мир, вы
слишком грубы,
— имейте более ловкие руки,
прострите их к более глубокому счастью, к
более глубокому несчастью, прострите
их к какому-нибудь богу, но не
простирайте их ко мне:
— мое несчастье, мое счастье
глубоки, ты, дивный день, но все же я не бог
и не ад божий: скорбь мира эта
глубина.
8
Скорбь бога глубже, о дивный мир!
Простри руки к скорби бога, не ко мне!
Что я! Опьяненная сладкозвучная лира,
— полночная лира, звук колокола,
которого никто не понимает, но который
должен говорить перед глухими, о
высшие люди! Ибо вы не понимаете меня!
Свершилось! Свершилось! О юность!
О полдень! О время после полудня!
Теперь наступили вечер, и ночь, и
полночь, — пес воет, ветер:
— разве ветер не пес? Он визжит, он
тявкает, он воет. Ах! Ах! Как она
вздыхает, как она смеется, как она хрипит и
охает, эта полночь!
Lass mien! Lass mich! Ich bin zu rein
fur dich. Ruhre mich nicht an! Ward
meine Welt nicht eben vollkommen?
Meine Haut ist zu rein fur deine
Hande. Lass mich. du dummer tolpisch-
er dumpfer Tag! Ist die Mitternacht
nicht heller?
Die Reinsten sollen der Erde Herrn
sein, die Unerkanntesten, Starksten, die
Mitternachts-Seelen. die heller und
tiefer sind als jeder Tag.
О Tag, du tappst nach mir? Du
tastest nach meinem Glucke? Ich bin dir
reich, einsam, eine Schatzgrube, eine
Goldkammer?
О Welt, du willst mich? Bin ich dir
weltlich? Bin ich dir geistlich? Bin ich
dir gottlich? Aber Tag und Welt, ihr seid
zu plump, —
— habt klugere Hande, greift nach
tieferem Glucke, nach tieferem
Unglucke, greift nach irgend einem
Gotte, greift nicht nach mir:
— mein Ungluck. mein Gluck ist
tief, du wunderlicher Tag, aber doch bin
ich kein Gott, keine Gottes-Holle: tiefist
ihr Weh.
8
Gottes Weh ist tiefer, du wunder-
liche Welt! Greife nach Gottes Weh,
nicht nach mir! Was bin ich! Eine trunk-
ene sufte Leier, —
eine Mitternachts-Leier, eine
Glocken-Unke, die Niemand versteht,
aber welche reden muss, vor Tauben, ihr
hoheren Menschen! Denn ihr versteht
mich nicht!
Dahin! Dahin! О Jugend! О Mittag!
О Nachmittag! Nun kam Abend und
Nacht und Mitternacht, — der Hund
heult, der Wind:
— ist der Wind nicht ein Hund? Er
winselt, er klafft, er heult. Ach! Ach! Wie
sie seufzt! Wie sie lacht, wie sie rochelt
und keucht, die Mitternacht!
Страница
317
Seite
Как она сейчас трезво говорит, это
пьяная мечтательница! Она, должно
быть, перепила свое опьянение? она
стала чересчур бодрой? она
пережевывает?
— свою скорбь пережевывает она во
сне. старая, глубокая полночь, и еще
больше свою радость. Радость, когда
уже скорбь глубока: радость глубже,
чем она.
9
Ты. виноградная лоза! За что
хвалишь ты меня! Ведь я срезал тебя! Я
жесток, ты истекаешь кровью: — чего
хочет твоя хвала моей опьяненной
жестокости?
«Что стало совершенным, все зрелое —
хочет умереть!»—так говоришь ты.
Благословен, да будет благословен нож
виноградаря! Но все незрелое хочет жить: о. горе!
Скорбь говорит: «Пройди! Исчезни,
ты, скорбь!» Но все, что страдает, хочет
жить, чтобы стать зрелым, радостным
и полным желаний.
— полным желаний далекого, более
высокого, более светлого. «Я хочу
наследников, — так говорит все, что
страдает. — я хочу детей, я не хочу
себя.»—
Радость же не хочет ни наследников,
ни детей. — радость хочет себя самое,
хочет вечности, хочет возвращения,
хочет, чтобы все было вечным.
Скорбь говорит: «Разбейся, истекай
кровью, сердце! Двигайтесь, ноги!
Крылья, летите! Вдаль! Вверх! Скорбь!»
Ну что ж! Да будет! О мое старое
сердце: жизнь гонит скорби тень!
10
О высшие люди! Что теперь у вас на
сердце? Прорицатель ли я? Сновидец?
Опьяненный? Толкователь снов?
Полночный колокол?
Капля росы? Испарение и
благоухание вечности? Разве вы не слышите?
Wie sie eben nuchtern spricht, diese
trunkene Dichterin! Sie ubertrat wohl
ihre Trunkenheit? sie wurde uberwach?
sie kaut zuruck?
— ihr Weh kaut sie zuruck, im
Traume, die alte tiefe Mittemacht, und
mehr noch ihre Lust. Lust namlich,
wenn schon Weh tief ist: Lust ist tiefer
noch als Herzeleid.
9
Du Weinstock! Was preisest du
mich? Ich schnitt dich doch! Ich bin
grausam, du blutest —: was will dein
Lob meiner trunkenen Grausamkeit?
"Was vollkommen ward, alles Reife
— will sterben!" so redest du. Gesegnet,
gesegnet sei das Winzermesser! Aber
alles Unreife will leben: wehe!
Weh spricht: "Vergeh! Weg, du Wehe!"
Aber alles. was leidet, will leben, dass es
reif werde und lustig und sehnsuchtig,
— sehnsuchtig nach Fernerem,
Hoherem, Hellerem. "Ich will Erben, so
spricht alles, was leidet, ich will Kinder,
ich will nicht mich," —
Lust aber will nicht Erben, nicht Kinder.
— Lust will sich selber, will Ewigkeit, will
Wiederkunft, will alles-sich-ewig-gleich.
Weh spricht: "Brich, blute, Herz!
Wandle, Bein! Flugel, flieg! Hinan!
Hinauf! Schmerz!" Wohlan! Wohlaufi О
mein altes Herz: Weh spricht: "vergeh!"
10
Ihr hoheren Menschen, was dunket
euch? Bin ich ein Wahrsager? Ein
Traumender? Trunkener? Ein
Traumdeuter? eine Mitternachts-Glocke?
Ein Tropfen Taus? Ein Dunst und
Duft der Ewigkeit? Hort ihr's nicht? Riecht
ihr's nicht? Eben ward meine Welt
vollkommen, Mittemacht ist auch Mittag, —
Schmerz ist auch eine Lust, Fluch
ist auch ein Segen, Nacht ist auch eine
Sonne, — geht davon oder ihr lernt: ein
Weiser ist auch ein Narr.
Страница
318
Seite
Разве вы не чувствуете? Мой мир
сейчас стал совершенным, полночь — тот
же полдень. —
Скорбь также радость, проклятие
тоже благословение, ночь тоже
солнце. — уходите! или вы научитесь:
мудрец тот, же безумец.
Утверждали ли вы когда-нибудь
радость? О друзья мои, тогда утверждали
вы также и всякую скорбь. Все
сцеплено, все спутано, все влюблено одно в
другое, —
— хотели ли вы когда-либо дважды
пережить мгновение, говорили ли вы
когда-нибудь: «Tbi нравишься мне, счастье! миг!
мгновенье!»? Так хотели вы, чтобы все вернулось!
— все сызнова, все вечно, все
сцеплено, все спутано, все влюблено одно в
другое, о, так любили вы мир, —
— вы, вечные, любите его вечно и во
все времена: и говорите также к
скорби: пройди, но вернись назад! Ибо
радость рвется в вечный день!
11
Всякая радость хочет вечности всех
вещей, хочет меда, хочет дрожжей, хочет
опьяненной полуночи, хочет могил, хочет слез
утешения на могилах, хочет золотой
вечерней зари—
— чего только не хочет радость! она
более жаждущая, более сердечная,
более алчущая, более ужасная, более
таинственная, чем всякая скорбь, она
хочет себя: она кусает себя, воля
кольца борется в ней, —
— она хочет любви, она хочет
ненависти, она чрезмерно богата, она
дарит, отвергает, просит, как
милостыни, чтобы кто-нибудь взял ее,
благодарит берущего, она хотела бы, чтобы ее
ненавидели,—
— так богата радость, что она
жаждет скорби, зла, ненависти, позора,
уродства, мира, — ибо этот мир, о, вы,
конечно, знаете его!
О высшие люди, по вам томится
радость, необузданная, блаженная, — по
Sagtet ihr jemals ja zu einer Lust?
O, meine Freunde, so sagtet ihr Ja auch
zu allem Wehe. alle Dinge sind verkettet,
verfadelt, verliebt, —
— wolltet ihr jemals einmal zweimal,
spracht ihr jemals "du gefallst mir.
Gluck! Husch! Augenblick!" so wolltet
ihr alles zuruck!
— alles von neuem. alles ewig, alles
verkettet, verfadelt, verliebt, о so liebtet
ihr die Welt, —
— ihr Ewigen, liebt sie ewig und
allezeit: und auch zum Weh sprecht ihr:
vergeh. aber komm zuruck! Derm alle
Lust will — Ewigkeit!
11
Alle Lust will aller Dinge Ewigkeit, will
Honig, will Hefe. will trunkene
Mitternacht, will Graber. will Graber-
Tranen-Trost, will verguldetes Abendrot —
— was will nicht Lust! Sie ist
durstiger. herzlicher, hungriger.
schrecklicher, heimlicher als alles
Weh, sie will sich, sie bei$t in sich,
des Ringes Wille ringt in ihr, —
— sie will Liebe, sie will Hass, sie ist
uberreich, schenkt, wirft weg, bettelt, dass
einer sie nimmt, dankt dem Nehmenden,
sie mochte gern gehasst sein, —
— so reich ist Lust, dass sie nach
Wehe durstet, nach Holle, nach Hass,
nach Schmach, nach dem Kruppel,
nach Welt, — denn diese Welt, о ihr
kennt sie ja!
Ihr hoheren Menschen, nach euch
sehnt sie sich, die Lust, die unbandi-
ge, selige, — nach eurem Weh, ihr
Missratenen! Nach Missratenem
sehnt sich alle ewige Lust.
Denn alle Lust will sich selber. drum
will sie auch Herzeleid! О Gluck, о
Schmerz! О brich, Herz! Ihr hoheren
Menschen, lernt es doch, Lust will
Ewigkeit,
— Lust will aller Dinge Ewigkeit, will
tiefe, tiefe Ewigkeit!
Страница
319
Seite
скорби вашей, вы, неудачники! По
всему неудавшемуся томится всякая
вечная радость.
Ибо всякая радость хочет себя самое, вот
почему хочет она также сердечной муки!
О счастье, о скорбь! О сердце, разбейся!
Высшие люди, научитесь же, радость
хочет вечности.
— радость хочет вечности всех
вещей, она рвется в желанный
вековечный день!
12
Научились ли вы теперь песни моей?
Угадали ли вы, чего хочет она? Ну что
ж! Да будет! О высшие люди, так
спойте же мне теперь все вместе песнь мою!
Спойте мне теперь сами ту песнь,
имя которой: «Еще раз», а смысл: «Во
веки веков!». — спойте же все вместе, о
высшие люди, песнь Заратустры!
О друг, вникай!
Что полночь говорит? внимай!
«Был долог сон, —
Глубокий сон, развеян он: —
Мир — глубина,
Глубь эта дню едва видна.
Скорбь мира эта глубина, —
Но радость глубже, чем она:
Жизнь гонит скорби тень!
А радость рвется в вечный день, —
В желанный вековечный день!»
Знамение
Но поутру после этой ночи вскочил За-
ратустра с ложа своего, опоясал чресла
свои и вышел из пещеры своей,
сияющий и сильный, как утреннее солнце,
поднимающееся из-за темных гор.
«Великое светило, — сказал он, как
некогда уже говорил он, — ты, глубокое
око счастья, к чему свелось бы счастье
твое, если бы не было у тебя тех. кому
ты светишь!
И если бы они оставались в домах
своих, в то время как ты уже просну-
12
Lerntet ihr nun mein Lied? Errietet
ihr, was es will? Wohlan! Wohlauf! Ihr
hoheren Menschen, so singt mir nun
meinen Rundgesang!
Singt mir nun selber das Lied, dess
Name ist "Noch einmal", dess Sinn ist
"in alle Ewigkeit!", singt, ihr hoheren
Menschen, Zarathustras Rundgesang!
О Menschl Gib Acht!
Was spricht die tiefe Mitternacht?
"Ich schlief, ich schlief—,
Aus tie/em Traum bin ich erwacht: —
die Welt ist tie/,
Und tiefer als der Tag gedacht
Tie/ist ihrWeh—,
Lust — tiefer noch als Herzeleid:
Weh spricht: Vergeh!
Doch alle Lust will Ewigkeit
will tiefe, tiefe Ewigkeit!"
Das Zeichen
Des Morgens aber nach dieser Nacht
sprang Zarathustra von seinem Lager
auf, gurtete sich die Lenden und kam
heraus aus seiner Hohle, gluhend und
stark, wie eine Morgensonne, die aus
dunklen Bergen kommt.
"Du groJSes Gestirn, sprach er, wie er
einstmal gesprochen hatte, du tiefes
Glticks-Auge, was ware all dein Gluck, wenn
du nicht die hattest, welchen du leuchtest!
Und wenn sie in ihren Kammern
blieben. wahrend du schon wach bist
und kommst und schenkst und
austeilst: wie wurde darob deine stolze
Scham zurnen!
Wohlan! Sie schlafen noch, diese
hoheren Menschen, wahrend ich wach
bin: das sind nicht meine rechten
Gefahrten! Nicht auf sie warte ich hier in
meinen Bergen.
Zu meinem Werke will ich, zu
meinem Tage: aber sie verstehen nicht,
was die Zeichen meines Morgens sind,
mein Schritt — ist fur sie kein Weckruf.
Страница
320
Seite
лось и идешь, чтобы одарять и
наделять: как негодовала бы на это гордая
стыдливость твоя!
Ну что ж! они спят еще, эти высшие
люди, в то время как я уже бодрствую:
это не истинные последователи мои!
Не их жду я здесь в горах моих.
За свое дело хочу я приняться и
начать свой день: но они не понимают,
каковы знамения утра моего, мои
шаги для них — не призыв к
пробуждению.
Они спят еще в пещере моей, их сон
упивается еще моими песнями
опьянения. Ушей, слушающих меня, — ушей
повинующихся недостает им.»
Заратустра говорил это в сердце
своем, в то время как солнце,
поднималось: тогда он вопросительно взглянул
на небо, ибо услышал над собою
резкий крик орла своего. «Ну что ж! —
крикнул он в вышину. — Это нравится
мне, это подобает мне. Звери мои
проснулись, ибо я проснулся.
Орел мой проснулся и чтит, подобно
мне. солнце. Орлиными когтями
хватает он новый свет. Вы настоящие
звери мои: я люблю вас.
Но еще недостает мне моих
настоящих людей!» —
Так говорил Заратустра; но тут
случилось, что он вдруг почувствовал себя
как бы окруженным множеством птиц,
летавших вокруг него, — шум от
такого множества крыльев и давка над
головою его были так велики, что он
закрыл глаза. И поистине, на него
спустилась как бы туча из стрел, которые
сыплются на нового врага. Но здесь
это была туча любви, спускавшаяся на
нового друга.
«Что происходит со мной?» — думал
Заратустра в удивленном сердце своем
и медленно опустился на большой
камень, лежавший у входа в пещеру его.
Но пока он махал руками вокруг себя и
над собою, защищаясь от нежности
птиц, случилось с ним нечто еще более
изумительное: ибо он незаметно ухва-
Sie schlafen noch in meiner Hohle,
ihr Traum kaut noch an meinen
Mitternachten. Das Ohr. das nach mir
horcht. — das gehorchende Ohr fehlt in
ihren Gliedern."
— dies hatte Zarathustra zu seinem
Herzen gesprochen. als die Sonne
aufging: da blickte er fragend in die Hone,
denn .er horte uber sich den scharfen Ruf
seines Adlers. "Wohlan! rief er hinauf. so
gefallt und gebuhrt es mir. Meine Tiere
sind wach, denn ich bin wach.
Mein Adler ist wach und ehrt gleich
mir die Sonne. Mit Adlers-KJauen greift
er nach dem neuen Lichte. Ihr seid
meine rechten Tiere: ich Hebe euch.
Aber noch fehlen mir meine rechten
Menschen!" —
Also sprach Zarathustra: da aber
geschah es. dass er sich plotzlich wie
von unzahligen Vogeln umschwarmt
und umflattert horte. — das Geschwirr
so vieler Flugel aber und das Gedrang
um sein Haupt war so groJ3. dass er die
Augen schloss. Und wahrlich, einer
Wolke gleich fiel es uber ihn her. einer
Wolke von Pfeilen gleich, welche sich
uber einen neuen Feind ausschuttet.
Aber siehe, hier war es eine Wolke der
Liebe, und uber einen neuen Freund.
"Was geschieht mir?" dachte
Zarathustra in seinem erstaunten Herzen
und lieJ3 sich langsam auf dem groJSen
Steine nieder, der neben dem Ausgange
seiner Hohle lag. Aber, indem er mit den
Handen um sich und uber sich und unter
sich griff, und den zartlichen Vogeln
wehrte, siehe, da geschah ihm etwas noch
Seltsameres: er griff namlich dabei unver-
merkt in ein dichtes warmes Haar-
Gezottel hinein: zugleich aber erscholl vor
ihm ein Gebrull, — ein sanftes langes
Lowen-Brullen.
"Das Zeichen kommt.', sprach
Zarathustra und sein Herz verwandelte
sich. Und in Wahrheit, als es helle vor
ihm wurde, da lag ihm ein gelbes
machtiges Getier zu Fuften und
schmiegte das Haupt an seine Knie und
Страница
321
Seite
тился за густую, теплую, косматую
гриву; и в то же мгновение раздался
перед ним рев, — кроткий, протяжный
рев льва.
«Знамение приближается», — сказал
Заратустра, и сердце его
преобразилось. И действительно, когда перед
ним просветлело, он увидел, что у ног
его лежал огромный желтый зверь,
прижимаясь головою к коленям его; из
любви он не хотел покидать его и
походил на собаку, нашедшую старого
хозяина своего. Но и голуби были не
менее усердны в любви своей, чем лев; и
всякий раз, когда голубь порхал перед
носом льва, лев с удивлением качал
головой и начинал смеяться.
Видя это, Заратустра произнес одно
только слово: «Дети мои близко, мои
дети», — затем стал он совершенно
нем. Но сердце его было утешено, и из
глаз его текли слезы и падали на руки
ему. А он ни на что не обращал больше
внимания и сидел неподвижно, не
защищаясь уже от зверей. Голуби же
улетали и прилетали, садились на плечи
ему, ласкали седые, волосы его и не
уставали в нежности и блаженстве
своем. А могучий лев беспрестанно лизал
слезы, падавшие на: руки Заратустры,
и робко рычал при этом. Так вели себя
эти звери. —
Все это продолжалось долгое или
очень короткое время: ибо в
действительности не существует для таких
вещей на земле времени. — Между тем
высшие люди проснулись в пещере
Заратустры и составили шествие, чтобы
идти навстречу Заратустре и принести
ему утреннее приветствие: ибо,
проснувшись, они заметили, что его уже
нет между ними. Но когда они подошли
к выходу из пещеры, предшествуемые
шумом шагов своих, лев грозно
навострил уши и. отвернувшись сразу от
Заратустры, с диким ревом прыгнул к
пещере; а высшие люди, услыхав рев его,
вскрикнули в один голос и, побежав
обратно, исчезли в одно мгновение.
wollte nicht von ihm lassen vor Liebe und
tat einem Hunde gleich, welcher seinen
alten Herrn wiederfindet. Die Tauben
aber waren mit ihrer Liebe nicht minder
eifrig als der Lowe; und jedes Mai. wenn
eine Taube uber die Nase des Lowen
huschte, schuttelte der Lowe das Haupt
und wunderte sich und lachte dazu.
Zu dem alien sprach Zarathustra
nur ein Wort: "meine Kinder sind nahe,
meine Kinder" —, dann wurde er ganz
stumm. Sein Herz aber war gelost, und
aus seinen Augen tropften Tranen herab
und fielen auf seine Hande. Und er
achtete keines Dings mehr und saJ3 da,
unbeweglich und ohne dass er sich
noch gegen die Tiere wehrte. Da flogen
die Tauben ab und zu und setzten sich
ihm auf die Schulter und liebkosten sein
weiJ3es Haar und wurden nicht mude
mit Zartlichkeit und Frohlocken. Der
starke Lowe aber leckte immer die
Tranen, welche auf die Hande
Zarathustras herabfielen und briillte
und brummte schuchtern dazu. Also
trieben es diese Tiere. —
Dies alles dauerte eine lange Zeit,
oder eine kurze Zeit: denn, recht
gesprochen, gibt es fur dergleichen Dinge
auf Erden keine Zeit —. Inzwischen aber
waren die hoheren Menschen in der
Hohle Zarathustras wach geworden und
ordneten sich mit einander zu einem
Zuge an, dass sie Zarathustra entgegen
gingen und ihm den Morgengruss boten:
denn sie hatten gefunden, als sie
erwachten, dass er schon nicht mehr
unter ihnen weilte. Als sie aber zur Tur
der Hohle gelangten, und das Gerausch
ihrer Schritte ihnen voranlief, da stutzte
der Lowe gewaltig, kehrte sich mit einem
Male von Zarathustra ab und sprang,
wild brullend, auf die Hohle los; die
hoheren Menschen aber, als sie ihn
brullen horten, schrien alle auf, wie mit
einem Munde, und flohen zuruck und
waren im Nu verschwunden.
Zarathustra selber aber, betaubt
und fremd, erhob sich von seinem Sitze,
Страница
322
Seite
Но сам Заратустра, оглушенный и
пораженный, поднялся с места своего,
оглянулся удивленно, спросил сердце
свое, подумал и остался один. «Что
слышал я? — сказал он наконец
медленно. — Что сейчас произошло со
мною?»
И вот воспоминание вернулось к
нему, и он сразу понял все. что
произошло между вчера и сегодня. «Вот камень.
— сказал он, гладя себе бороду, — на
котором вчера утром сидел я; а здесь
приходил прорицатель ко мне, здесь
впервые услыхал я крик, только что
слышанный мною, великий крик о
помощи.
О высшие люди, это о помощи вам
говорил мне вчера утром старый
прорицатель, —
— помощью вам хотел он соблазнить
и искусить меня: «О Заратустра, —
говорил он мне, — я иду, чтобы ввести
тебя в твой последний грех».
«В мой последний грех? —
воскликнул Заратустра, гневно смеясь над
своим собственным словом. — Что же
было оставлено мне как мой последний
грех?» —
И еще раз погрузился Заратустра в
себя, опять сел на большой камень и
начал размышлять. Вдруг он
вскочил. — «Сострадание! Сострадание к
высшему человеку! — воскликнул он, и
лицо его стало, как медь. — Ну что ж!
Этому — было свое время!
Мое страдание и мое сострадание —
ну что ж! Разве к счастью стремлюсь
я? Я ищу своего дела!
И вот! Лев пришел, мои дети близко,
Заратустра созрел, час мой пришел: —
Это мое утро, брезжит мой день:
вставай же, вставай, великий
полдень!» —
Так сказал Заратустра и покинул
пещеру свою, сияющий и сильный, как
утреннее солнце, поднимающееся из-
за темных гор.
sah urn sich, stand staunend da. fragte
sein Herz. besann sich und war allein.
"Was horte ich doch? sprach er endlich
langsam. was geschah mir eben?"
Und schon kam ihm die Erinnerung,
und er begriff mit einem Blicke alles,
was zwischen gestern und heute sich
begeben hatte. "Hier ist ja der Stein,
sprach er und strich sich den Bart, auf
dem saJS ich gestern am Morgen: und
hier trat der Wahrsager zu mir, und hier
horte ich zuerst den Schrei, den ich
eben horte, den gro£en Notschrei.
О ihr hoheren Menschen. von eurer
Not war's ja, dass gestern am Morgen
jener alte Wahrsager mir wahrsagte, —
— zu eurer Not wollte er mich ver-
fuhren und versuchen: о Zarathustra,
sprach er zu mir, ich komme, dass ich
dich zu deiner letzten Sunde verfuhre.
Zu meiner letzten Sunde? rief
Zarathustra und lachte zornig uber sein
eigenes Wort: was blieb mir doch
aufgespart als meine letzte Sunde?"
— Und noch einmal versank
Zarathustra in sich und setzte sich
wieder auf den gro#en Stein nieder und
sann nach. Plotzlich sprang er empor, —
"Mitleiden! Das Mitleiden mit dem
hoheren Menschen! schrie er auf, und
sein Antlitz verwandelte sich in Erz.
Wohlan! Das — hatte seine Zeit!
Mein Leid und mein Mitleiden — was
liegt daran! Trachte ich denn nach
Glucke? Ich trachte nach meinem Werkel
Wohlan! Der Lowe kam, meine
Kinder sind nahe. Zarathustra ward reif,
meine Stunde kam: —
Dies ist mein Morgen, mein Tag hebt an:
heraufnun, herauf, du grofier МШадГ —
Also sprach Zarathustra und verlieJS
seine Hohle, gluhend und stark, wie
eine Morgensonne, die aus dunklen
Bergen kommt.
Страница
323
Seite
Жан-Кристоф Амманн
Почему Ницше?
Лена Хейдиз погружена в экзистенциальную драму, глубоко укоренившуюся в
исторической перспективе авторитарного общества. Ницшевское "Бог умер" значило
смерть национально-религиозному и теологически идеологизированному
представлению о боге девятнадцатого столетия. Этот бог должен был умереть! Но его место
сразу занял Коллектив, властно и насильственно помешавший индивидуальности
освободиться от мировоззренчески систематизированного "бога". То есть, можно
сказать: из огня да в полымя!
Живописная битва Лены Хейдиз - это битва индивидуальности против
коллектива. Это долгая борьба Сизифа -- lamento неприемлемого бессилия. Сила и мощь
такого восстания имеют апокалиптические черты: Лена Хейдиз очень хорошо знает,
что значит "Человек человеку волк" (Томас Хоббс) или же "Ад - это другой", как
говорил Жан-Поль Сартр. Оба афоризма нацелены на индивидуальность. Но с другой
стороны коллектив пожирает своих детей. Где же золотая середина?
Идеологизированный коллектив как вездесущая сила, обещавшая счастье и распугавшая,
подобно пугалу на огороде, прежние ценности, вынужден уже сегодня принять
исключительно экономические правила игры.
Образный язык Лены Хейдиз выражает себя часто намеренно плакатно, потому
что здесь речь идёт о наглядных скрижалях, которые должны растормошить и
разбудить. В то же время язык её образов верен основной задаче художника:
художник— это дервиш, который не столько заклинает коллективную память, сколько
пребывает в постоянном движении, происходящем в самой мысли и памяти
современности.
Лена Хейдиз - это дервиш.
2004
Ольга Юшкова
И кто сумел бы отгадать,
какие мысли бежали тогда
по душе Заратустры?
Еще в 1910 году А.Белый писал: "Некоторые современные философы с вершин
теоретической мысли все более и более нисходят к вопросам искусства и культуры... и
все более и более художники стремятся философски обосновать свои лозунги; эти
два течения в философии и искусстве почти сходятся". Движение философски
настроенного искусства навстречу философии, стремящейся выйти из сферы научного в
сферу художественного, отчасти определило интонационный строй и содержание
всей культуры XX века.
Страница
324
Seite
Jean-Christophe Ammann
Weshalb Nietzsche?
Lena Hades ist beseelt von einem existenziellen Drama, das tief in der historischen
Dimension autoritarer Gesellschaften grundet. Nietzsches „Gott ist tot" meinte den Tod
eines nationalreligiosen und theologisch-ideologisierten Gottesbildes des 19.
Jahrhunderts. Dieser Gott musste sterben! Aber an dessen Stelle trat jenes Kollektiv,
das machtvoll und gewalttatig die Befreiung des Individuums von einem weltan-
schaulich verordneten „Gott" verhinderte. Der stehende Ausdruck: „Vom Regen in die
Traufe" ist angebracht.
Lena Hades "Bilderkampf ist der Kampf des Individuums gegen das Kollektiv. Es
ist der andauernde Kampf Sisyphos: Lamento einer inakzeptablen Ohnmacht. Die
Wucht ihrer Auflehnung hat apokalyptische Ziige. Lena Hades wei/3 sehr wohl um die
Bedeutung des „Menschen, der des Mensehen Wolf ist" (Thomas Hobbs), oder in den
Worten von Jean-Paul Sartre, dass „die Holle der andere ist". Beide Aussagen zielen auf
das Individuum. Umgekehrt frisst das Kollektiv seine Kinder. Wo ist die produktive
Mitte? Das ideologisierte Kollektiv kann ja heute auch als eine werteverscheuchende,
gluckverhei/iende Allgegenwart alleiniger okonomischer Prinzipien verstanden werden.
Lena Hades Bildsprache auJ3erst sich oft bewusst. plakativ, weil es ihr um „Schautafeln"
geht, die aufrutteln, wachrufen wollen. Insofem hat sich an der Aufgabe des Kiinstlers
nichts geandert: Er ist der Derwisch, der das kollektive Gedachtnis weniger beschwort als
in Bewegung versetzt, jedoch stets aus einem Bewusstsein und Denken von Gegenwart.
Lena Hades ist ein Derwisch.
2004
Olga Jushkowa
Und wer mochte auch erraten,
welche Gedanken dabei tiber
Zarathustras Seele liefen?
Noch im Jahre 1910 schrieb Andrej Belyj: "Einige modeme Philosophen steigen immer mehr
und mehr von Gipfeln des theoretischen Denkens zu den Fragen der Kunst und der Kultur
ab. Und immer mehr und mehr streben die Kunstler danach. ihre Losungen philosophisch
zu begrunden; diese z\vei Stromungen in Philosophic und Kunst fallen fast
zusammen..Bewegung der philosophisch orientierten Kunst der Philosophic entgegen, die
ihrerseits aus der wissenschaftlichen in die kunstlerische Sphare hinauszugehen strebt.
bestimmte zum Teil den Intonationsstimmen und Inhalt der ganzen Kultur des 20.
Jahrhunderts. Der dem Buch von Nietzsche "Also sprach Zarathustra" gewidmete Zyklus
der Gemalde von Lena Hades kehrt noch einmal zu diesem Gedanken.
Nicht zufallig hat eben Nietzsche tief auf das kunstlerische Bewusstsein des vorigen
Jahrhunderts abgefarbt. Schonunglos unverhullte Verachtung mit einem Anflug von Bedauem
Страница
325
Seite
Цикл работ Лены Хейдиз, посвященный книге Ницше 'Так говорил Заратустра",
еще раз возвращает к этой мысли. Не случайно именно Ницше оставил глубокий след
в художественном сознании прошлого столетия. Беспощадно обнаженное презрение
с оттенком сожаления к "последнему человеку", откровенное неприятие
несовершенства природы людей, критика здания человеческих взаимоотношений, построенного
на ценностях, утративших истину - все это было близко культуре, искавшей новые
точки отсчета как в формальной, так и в образной структуре искусства. Культуре,
стремившейся оторваться от сложившихся традиций и эстетических основ.
Художественное воплощение круга новых идей далеко уводит произведение
Ницше от задач философского труда. В рассуждениях автора практически отсутствует
философское обоснование мира, он не предлагает новой концепции
миропонимания: его сверхчеловек - абстракция, которую можно насытить любым содержанием,
что и происходило в реальности истории XX века. Человек, история которого, по
словам философа, есть только "стыд, стыд, стыд" - вот сфера размышлений Ницше. Все
это дает возможность вступить с автором книги в пластический диалог. Цикл 'Так
говорил Заратустра'' возник в творчестве Хейдиз в процессе чтения и осмысления
произведения, которое до сих пор привлекает к себе пристальное внимание.
Художница вовсе не намеревалась иллюстрировать книгу. Она размышляла вместе с ее
автором, пытаясь определить свое отношение к его учению и скорректировать
собственное представление о том, что есть человек в этом мире.
Работы возникали одна за другой, вне последовательности сюжетного
повествования. Почти все представленные в данном издании картины и акварели созданы на
протяжении пяти лет - 1996-2000. Лена не ограничивала себя рамками какой-либо
одной стилистики, что, как правило, отличает циклы живописных или графических
работ и что характерно для ее собственных ("Девочка с бантиком"). Содержание то
желчного, то поэтического, то страстного, то угрюмого текста Ницше с его
символикой, иносказанием и мифологической структурой невозможно привести к одному
знаменателю. Художница чутко улавливает эти интонации, как и вибрацию смысла,
заключенного, подчас, лишь в нескольких фразах. Именно возможность
многозначного прочтения "слов Заратустры" привлекает ее.
Своеобразной заставкой всего цикла можно считать картину "Я говорю вам:
нужно носить в себе еще Хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду..."
Рождение света происходит на этом полотне не просто из Хаоса, а из начала,
связанного со стихийными силами земли и олицетворенного в боге Дионисе. Земля, как и
тело, не есть для Ницше воплощение греховного в противовес душе и небу.
Заратустра учит любить землю. Отправляясь в свой путь, он обращается к солнцу: "Я
должен, подобно тебе, закатиться, как называют это люди, к которым хочу я
спуститься". Кровавые лучи закатного солнца освещают многие картины цикла. Эта
ключевая для всей книги Ницше пластическая метафора, так удачно найденная
художницей, выстраивает образную и формальную структуру работ, выражающих общие
философские позиции: "Заратустра и карлик", "INCIPIT ZARATHUSTRA", "Если
некогда за божественным столом Земли...", "Густая желтая и яркая алая краски...". "И
слепота слепого...", "Орел и змея". Здесь Хейдиз обращается к языку
экспрессионизма, как и в Дионисе. Причем, к каждой картине она находит свой ключ. Так,
динамичный линейный абрис фигуры Диониса вызывает ассоциации с рисунком на
древнегреческих вазах, что усиливает эффект появления на полотне этого бога,
имеющего в античном пантеоне богов столь непростую судьбу. А картины "Я говорю
вам, нужно носить в себе еше Хаос...", "Заратустра и карлик" воспринимаются как
диптих за счет близости колористического решения и монументального строя. Но
Страница
326
Seite
mit dem "letzten Menschen", oflfene Ablehnung der unvollkommenen Menschennatur, Kritik
des "Gebaudes" der menschlichen Beziehungen, das auf den Werten, die die Wahrheit verloren
haben, aufgebaut ist - das alles war nah zur Kultur, die die neuen Ausgangspunkte sowohl in
der formalen, als auch in der bildlichen Struktur der Kunst suchte. Zur Kultur, die sich von
ausgepragten Traditionen und asthetischen Grundlagen zu trennen strebt.
Die kunstlerische Verkorperung des Kreises der neuen Ideen fuhrt das Werk von
Nietzsche von den Angaben der philosophischen Abhandlung fort. In Uberlegungen des
Autors gibt es fast keine philosophische Begrundung der Welt, er schlagt keine neue
Konzeption der Weltanschauung vor: sein Ubermensch ist Abstraktion, die man mit jedem
Inhalt erfullen kann - und das geschah eben in der Realitat der Geschichte des 20.
Jahrhunderts. Der Mensch, dessen Geschichte, den Worten des Philosophen nach, nur
"Scham, Scham, Scharrf ist - das ist die Sphare der Nietzsche's Uberlegungen. Das alles
gibt die Moglichkeit mit dem Autor des Buches einen plastischen Dialog anzuknupfen. Der
Zyklus "Also sprach Zarathustra" entstand in der Kunst von Hades im Laufe des Lesens
und Begreifens des Werkes, das bis jetzt die angespannte Aufmerksamkeit auf sich zieht.
Die Kunstlerin hatte gar nicht vor, das Buch zu illustrieren. Sie uberlegte mit dem Autor
zusammen und versuchte ihr Verhalten zu seiner Lehre zu bestimmen und die eigene
Vorstellung davon, was der Mensch in dieser Welt ist, zu korrektieren.
Die Arbeiten entstanden eine nach der anderen auSer der Reihenfolge des Fabelerzahlens.
Fast alle Bilder und Aquarelle, die in dieser Ausgabe dargestellt sind, wurden wahrend funf
Jahre (1996-2000) geschaffen. Lena beschrankte sich nicht auf dem Rahmen einer Stilistik,
was in der Regel fur die Zyklen kennzeichnend ist ("Das Madchen mit Schleifchen"). Der Inhalt
mal des galligen, mal poetischen, mal leidenschaftlichen, mal murrischen Textes von Nietzsche
mit seiner Symbolik, allegorie und mythologischer Struktur kann man auf einen gemeinsamen
Nenner nicht bringen. Die Kunstlerin erfasst fein diese Intonationen und die Vibrationen des
Sinnes, der mitunter nur in einigen Phrasen besteht. Gerade die Moglichkeit der mehrdeutigen
Auffassung der "Worten von Nietzsche" zieht sie an. Als eigenartige Intitulation des ganzen
Zyklus kann man das Bild "Ich sage euch: man mu£ noch Chaos in sich haben, um einen
tanzenden Stern gebaren zu konnen". Die Geburt des Lichtes geschieht auf diesem Gemalde
nicht einfach aus dem Chaos, sondem aus dem mit Elementarkraften der Erde verbundenen
Anfang, der in Gott Dionysos personifiziert ist. Die Erde, wie auch der Korper, ist fur Nietzsche
keine Verkorperung von etwas Stindhaftes der Seele und dem Himmel gegenuber. Zarathustra
lehrt die Erde zu lieben. Wenn er sich auf den Weg macht, wendet er sich an die Sonne: "Ich
mu3, gleich dir, untergehen, wie die Menschen es nennen, zu denen ich hinab will".
Die blutroten Strahlen der untergehenden Sonne erleuchten viele Bilder des Zyklus. Diese
plastische Grundmetapher fur das ganze Buch von Nietzsche, die so erfolgreich von der
Kunstlerin gefunden wurde, baut bildliche und formale Struktur der Arbeiten auf, die die allge-
meinen Einstellungen ausdrucken: "Zarathustra und Zwerg", "Incipit Zarathustra", "Wenn ich
je am Gottertisch der Erde mit Gottern Wurfel spielte", "Das tiefe Gelb und das heifte Rot", „Und
die Blindheit des Blinden", "Adler und Schlange". Hier wendet sich Hades an die Sprache des
Expressionismus, wie auch in Dionysos. Dabei findet sie zu jedem Bild seinen eigenen Schlussel.
So lost der dynamische Abriss der Dionysos'Figur die Assoziationen mit der Zeichnung
auf altgriechischen Vasen aus, was auf dem Gemalde den Effekt der Erscheinung dieses
Gottes besonderes Schicksals im antiken Pantheon verstarkt. Und die Bilder
"Ich sage euch: man muJ3 noch Chaos in sich haben", "Zarathustra und Zwerg" nimmt
man durch die Nahe der koloristischen Gestaltung dem monumentalen Aulbau als Diptychon
wahr. Aber wenn das erste Gemalde beim Andrang des violette Schwarze aufsaugenden
Rotens bereit zu explodieren scheint, dann entfassen und trennen "zwei Gesichter der Toren"
in der Komposition "Zarathustra und Zwerg" "zwei Wege" - den roten und den blauen.
Страница
327
Seite
если первое полотно словно готово взорваться под натиском красного,
стремящегося поглотить фиолетовую черноту, то "два лица ворот" в композиции "Заратустра и
карлик" вмещают и разделяют "две дороги" - красное и синее.
Почти все работы цикла содержат текст, что само по себе не ново для
изобразительного искусства, особенно XX века, где подобное совмещение вербального и
визуального имело, как правило, концептуальный характер. В данном случае это цитаты из
книги и нужны они совсем не для того, чтобы усилить эффект иллюстративности.
Художественное решение текста в живописных полотнах и акварельных листах цикла
разнообразно. Например, в композиции "И слепота слепого и его искание ощупью
свидетельствуют о силе солнца на которое глядел он. знали ли вы уже это?" текст имеет
значение, равное изображению. Крупный, легко читаемый шрифт цвета полуденного
солнца Хейдиз помешает на фоне незрячей черноты, в верхней части полотна, над
головой Заратустры и выше солнца. Тем самым слова Заратустры, визуально
убедительные, как и весь метафорический смысл этой композиции, словно обретают еще одну,
новую жизнь. А в работах "Если некогда за божественным столом Земли играл я в
кости с богами..." и "Густая желтая и яркая алая краски".,, надпись расположена внизу:
она не является акцентом, напротив, ей отводится место, подчиненное всему
художественному строю этих полотен. Так. в игре в кости огненные реки, изрыгаемые землей
во время игры с богами, уподобленные здесь небесной молнии, оказываются той
зримой метафорой мысли Ницше, которая практически не нуждается в вербализации.
"Густая желтая и яркая алая краски: их требует мой вкус, -примешивающий кровь
во все цвета. Но кто окрашивает дом свой белой краской, обнаруживает выбеленную
душу" - эта надпись вдруг вспыхивает солнечным светом в отдельных буквах, что не
даст ей упасть, пропасть в бездне, на краю которой стоят одинаково скучные и тем
самым бедные выбеленные домики за белыми заборами. Багряный закат озаряет и
композицию "Одни влюблены в мумии, другие в призраки: и те и другие одинаково
враждебны всякой плоти и крови...". Здесь Хейдиз находит тонкое сочетание
эстетики экспрессионизма и примитивизма. Оплакивание мумии отсылает к традициям
древних восточнььх культур, что придает особую остроту этой работе. Художница
обыгрывает ритм, создающийся контурной линией и своеобразным пересчетом
стоящих и коленопреклоненных фигур, стягивая основные композиционные оси к
кульминации фигуры женщины с воздетыми руками. Казалось бы. именно
экспрессионизм в сочетании с символизмом тот язык, на котором можно говорить с
Заратустрой, и Хейдиз нашла этот путь. Но о "маленьких людях" она говорит языком
примитивизма. Да и как иначе можно показать одинаково круглоголовых, наполненных
пустотой существ без черепа и скелета, т.е. без стержня. Они бессмысленно суетятся,
куда-то карабкаются, мешая друг другу и срываясь в пропасть, как в картине
"Посмотрите, как лезут они, эти проворные обезьяны! Они лезут друг на друга и потому
срываются в грязь и пропасть". Художница выбирает убедительный путь - достоверность
деталей усиливает обобщенный характер персонажей. Обращение к стилистике
примитивизма как нельзя более способствует эффекту соотношения бытовых элементов
в оболочке гротеска с эпическим началом, которое в целом определяет произведение
Ницше. Например, в картине "Они висят на жизни как на соломинке" один из героев
- плотный мужчина среднего возраста занят удивительным делом: он сосет конфету
Чупа-чупс. Непонятно, что вселяет в него уверенность по поводу прочности
соломинки. Эта потрясающая, детская беспечность взрослого человека вызывает
противоречивые чувства - от брезгливого неприятия до сожаления, (Лена рассказала, что после
того, как она завершила данную композицию, она увидела в вагоне метро крупного,
плотного мужчину, который был поглощен конфетой Чупа-чупс!).
Страница
328
Seite
Fast alle Arbeiten des Zyklus enthalten den Text, was an sich selbst nicht neu fur bildende
Kunst und besonders im 20. Jahrhundert ist, wann solche Vereinigung des Visuellen und
Verbalen, in der Regel, den kozeptuellen Charakter hatte. In diesem Fall sind das die Zitate
aus dem Buch: ihre Funktion besteht nicht in Verstarkung des illustrativen Effekts. Die kun-
stierische Gestaltung des Textes in Gemalden und Aquarellblattern ist mannigfaltig.
Zum Beispiel hat der Text in Komposition " Und die Blindheit des Blinden und sein
Suchen und Tappen soil noch von der Macht der Sonne zeugen, in die er schaute, — wufttet
ihr das schon?" die Bedeutung, die dem Bild gleich ist. Die groJ3e, leicht lesbare, wie die
Mittagssonne leuchtende Schrift stellt Hades vor dem Hintergrund der blinden Dunkelheit,
in Oberteil des Gemaldes, uber den Kopf von Zarathustra und hoher als die Sonne. Dadurch
gewinnen die Worter, die ebensosehr visuell uberzeugend wie der ganze metaphorische Sinn
dieser Komposition sind, noch ein neues Leben. Und in den Arbeiten "Wenn ich je am
Gottertisch der Erde mit Gottern Wurfel spielte", "Das tiefe Gelb und das heijSe Rot" gibt es
FuJStitel. Er ist kein Akzent, im Gegenteil: ihm wurde den Platz angewiesen, der dem ganzen
kunstlerischen Aufbau dieser Gemalde untergeordnet ist. So sind die Feuflusse, die beim
Wurfelspiel mit Gottern von der Erde gespielen und dem Himmelblitz gleichgestellt werden,
Nietzsche's Denkens augenscheinliche Metapher, die fast keine Verbalisation braucht." Das
tiefe Gelb und das hei£e Rot: so will es mein Geschmack, der mischt Blur zu alien Farben.
Wer aber sein Haus weift tuncht, der verrat mir eine weiJ3getunchte Seele" - dieser Fufttitel
flammt in einzelnen Buchstaben mit sonnigem Licht auf- und das lasst ihm nicht fallen, in
der Kluft nicht verschwinden, auf deren Rand die gleich langweiligen und daurch armen
weiJSen Hauschen hinter den weiften Zaune stehen.
Der glutrote Untergang bestrahlt auch die Komposition "In Mumien verliebt die einen, die
andere in Gespenster; und beide gleich feind allem Fleisch und Blute". Hier findet Hades die
feine Verbindung der Expressionismus- und Ftimitivismusasthetik. Die Beweinigung der
Mumie verweist auf Traditionen der alten orientalischen Kultur und es verleiht dieser Arbeit
besondere Scharfe. Indem die Kunstlerin die Hauptkompositionsachsen zur Kulmination einer
weiblichen Figur mit emporgehobenen Handen zusammenzieht, schmuckt sie den Rhytmus
aus, der durch Begrenzungslinie und Umrechnung der stehenden und fuBfalligen Figuren
geschaffen wird. Anscheinend ist eben Expressionismus in Verbindung mit Symbolismus
diejenige Sprache, auf die man mit Zarathustra sprechen kann, und Lena hat diesen Weg
gefunden. Doch uber "kleine Menschen" spricht sie auf der Sprache des Primitivismus. Und wie
anders kann man gleich rundkopfige, mit Leere erfiillte Wesen ohne Schadel und Gerippe, d.h.
ohne den Kernpunkt zeigen? Sie hasten sinnlos, klettem irgendwohin, storen einander und in
die Kluft absturzen wie auf dem Bild "Sent sie klettem diese geschwinden Affen! Sie klettem
ubereinander hinweg und zerren sich also in den Schlamm und Tiefe".
Die Kunstlerin wahlt den uberzeugenden Weg aus - die Glaubwurdigkeit der Einzelheiten
verstarkt den verallgemeinerten Charakter der Gestalten. Die Anwendung der
Primitivismusstilistik tragt aufs beste dem Effekt der Wechselbeziehung der Lebenselemente
in der grotesken Umhullung mit dem epischen Anfang bei. Dieser Anfang bestimmt das Werk
von Nietzsche iiberhaupt. Zum Beispiel auf dem Bild "Sie hangen an ihrem Strohhalm
Leben" beschaftigt sich einer der Gestalten - ein stammiger Mann im mittleren Alter mit einer
erstaunlichen Sache: er lutscht ein Chupa-Chups. Es ist unklar, was ihm die Gewissheit
uber die Haltbarkeit des Strohhalms gibt. Diese ganz tolle kindliche Sorglosigkeit eines
erwachsenen Menschen ruft widerspruchliche Gefiihle hervor: von Missgunst voller Ekel bis
Mitleid (Lena hat erzahlt, dass nachdem sie diese Komposition vollendet hat, hat sie in der
U-bahn einen groJ3en stammigen Menschen gesehen, der ein Chupa Chups verschlang).
Aber auch die Arbeiten uber den "kleinen", "letzten" Menschen sind nach dem Тур der
kunstlerischen Gestaltung nicht gleichartig. Neben den genannten Kompositionen, wo die
Страница
329
Seite
Но и работы о "маленьком", "последнем" человеке далеко не однородны по типу
художественного решения. Наряду с названными композициями, где сюжетная
основа составляет стержень построения полотна, интересны произведения, в которых
Хейдиз удается найти лаконичный, метафорический ход. "Все они круглы,
аккуратны и благосклонны друг к другу, как круглы, аккуратны и благосклонны песчинки
одна к другой" -человеческая пустыня круглоголовых занимает все полотно и нет
особой разницы в том. как они развернуты к зрителю; лицом или затылком. Этот
невнятный и безропотный строй человечества, который кашляет и моргает, когда
говорят о непонятных вещах, пугает и страшно оказаться одним из них...
Вера в возможность совершенствования, переустройства человечества
посредством искусства - родовая черта русской культуры. И как бы ни был обличителен
пафос, например, Достоевского, раскрывающего самые низменные стороны природы
человека и устройства социума, он убежден - красота спасет мир! Хейдиз в меру
своих сил продолжает эту традицию. Ее "последние люди", конечно, измельчали, они
убоги и жалки, но она не подписывает им приговор вслед за Ницше, а словно
уговаривает остановиться и задуматься.
Есть еще и третий путь в цикле "Так говорил Заратустра" Лены Хейдиз. Это
столкновение реалистической традиции с элементами гиперреализма, как в
акварели "Они (дети) играли у моря, вдруг пришла волна и смыла у них в пучину их
игрушки - теперь плачут они". Дети, похожие на кукол и взрослых одновременно.
Они беспомощны перед волной, так обидевшей их. Им неведомо пока, что другая
волна вынесет для них новые игрушки... Лирическая интонация прорывается
здесь сквозь боль книги "для всех и ни для кого". И только орел и его подруга
змея — звери Заратустры, быть может, знают, для кого эта книга. Для Лены
Хейдиз она стала своей.
2002
Александр Якимович
Уроки Весёлой Науки
Московская художница Лена Хейдиз живет в мире идей и образов, связанных более
всего с герметическими мифами Древности, Средневековья и Нового времени. Ее
интересуют прежде всего визионеры, пророки и мыслители, которые оставили
после себя не "правильные" слова о порядке вещей, а взволнованные догадки и
фантазии о "другой реальности" или "иной истине". Вполне естественно, что наряду с
греческими эзотериками (орфиками и пифагорейцами), наряду с христианскими
мистиками и основоположниками нового экзистенциализма неудержимо
притягивают художницу образы Фридриха Ницше, идеи и эпизоды его сочинений,
выражения и обороты его странной и "нездешней" речи. Ради этого знакомства с немецким
мыслителем филологически образованная и знающая иностранные языки Лена
Хейдиз изучила и немецкий язык, ибо слова провидца и посвященного должны
звучать в их первоначальном виде. С простодушием и воодушевлением
новообращенной она помещает цитаты из "Заратустры" в свои холсты.
Аполлон и Дионис, "последние люди", играющий в кости ребенок, космические
пейзажи и судорожные видения гибнущего-в-прозрении человеческого существа
Страница
330
Seite
Sujetsgrundlage den Kernpunkt des Gemaldes bildet, sind auch die Werke interessant, in
deren Hades einen lakonischen und metaphorischen Zug zu finden gelingt. "Rund, rechtlich
und gutig sind sie miteinander, wie Sandkornchen rund, rechtlich und gutig mit
Sandkornchen sind" - die menschliche Wuste der Rundkopfigen nimmt das ganze Gemalde
ein und es gibt keinen besonderen Unterschied wie sie dem Zuschauer zuwenden: den Rucken
oder das Gesicht. Diese unverstandliche und demutige Menschenordnung, die hustet und
zwinkert wenn man uber unbegreifliche Dinge spricht, die schreckt, sowie die Moglichkeit
einer von ihnen zu sein... der Glaube an das Vervollkommen, an die Umgestaltung der
Wirklichkeit durch die Kunst ist Stammzug der russischen Kultur. Und wie das Pathos von
zum Beispiel Dostojewski auch uberfuhrend ist, der die niedrigsten Seiten der Menschennatur
und des sozialen Systems aufdeckt, doch ist er uberzeugt: "Die Schnoheit rettet die Welt!".
Hades setzt nach MaJSgabe der Krafte die Tradition fort. Ihre "letzten Menschen" sind natur-
lich geistig verflacht, sie sind klaglich und erbarmlich, aber Hades gibt ihnen kein Urteil wie
Nietzsche ab, als ob sie sie stehenzubleiben und in Gedanken zu versinken tiberrede.
Es gibt noch einen dritten Weg im Zyklus "Also sprach Zarathustra" von Lena Hades.
Das ist Zusammenstoj3 von realistischer Tradition mit Elementen des Hyperrealismus, wie
in der Aquarell "Sie (Kinder) spielten am Meere - da kam die Welle und ri£ ihnen ihr
Spielwerk in die Tiefe: nun weinen sie". Die Kinder, die gleichzeitig den Puppen und
Erwachsenen ahnlich sind. Sie sind hilflos vor der Welle, die sie so sehr beleidigt hat. Sie
wissen noch nicht, dass die andere Welle neue Spielzeuge fur sie hinaustragt. Die lyrische
Intonation bricht hier den Schmerz des Buches "fur alle und fur Keinen" durch. Und nur
der Adler und seine Freundin Schlange - die Zarathustra s Tiere - wissen vielleicht fur wen
dieses Buch ist. Lena Hades wurde es eigen.
2002
Aleksander Jakimowitsch
Die Lehren der frohlichen Wissenschaft
Die Moskauer Kunstlerin Lena Hades lebt in der Welt der Ideen und Gestalten, die vor allem
mit hermetischen Mythen des Altertums, Mitellalters und Neuzeit verbunden sind. Sie
interessieren zuerst die Visionare. Propheten und Denker, die keine „richtigen" Worte uber
die Ordnung der Dinge, sondern die aufgeregten Mutmaj3ungen und Phantasien uber
„andere Wirklichkeit oder Wahrheit" hinter sich gelassen haben. Ganz naturlich, dass die
Kunstlerin neben den griechischen Esoterikern (Orphiker und Pythagoreer), neben den
christlichen Mystikern und Begriindem des neuen Existenzialismus unwiderstehlich die
Gestalten von Friedrich Nietzsche heranziehen, Ideen und Episoden seiner Werke,
Ausdrucke und Wendungen seiner seltsamen und „fremden" Rede. Wegen dieser
Bekanntschaft mit dem deutschen Denker erlemte philologisch ausgebildete und
Fremdsprachen beherrschende Lena Hades auch die deutsche Sprache, da die Worte des
Sehers und Eingeweihters in ihrer Urform klingen sollen. Mit Treuherzigkeit und
Begeisterung einer Neubekehrenden setzt sie Zitaten aus „Zarathustra" in ihre Gemalde hin.
Apollon und Dionysos, „die letzten Menschen", das wurfelnde Kind,
Weltraumlandschaften und krampfige Visionen des in Einsicht umkommenden men-
schlichen Wesens treten in Bildern von Hades auf. Vor allem wirken sich in Lena's Bildem
die Seiten aus dem Zarartustra Buch aus. Das ist Bilderbuch, es ist voll von ausdruckvollen
Страница
331
Seite
фигурируют в картинах Хейдиз. Прежде всего отзываются в картинах Лены
страницы из книги о Заратустре. То картинная книга, она полна выразительных сцен и
эффектных ситуаций. В том и трудность для художника. Иллюстрировать отдельные
эпизоды не было никакого смысла и никакого желания. Было стремление
откликнуться на словесные картины писателя-философа живописными решениями,
которые соответствовали бы строю книги.
Вариации Лены Хейдиз на темы Фридриха Ницше, разумеется, уязвимы. Не
случайно никто из художников двадцатого века не отваживался предлагать зрителю
такие вариации. Читали и почитали книги философа очень многие художники и
литераторы: Андре Бретон и Пабло Пикассо, Фрэнк Ллойд Райт и Александр Блок,
Маяковский и Пауль Клее. Но прямо откликаться обычно воздерживались. Люди
искусства и литературы как бы соблюдали некий негласный мораторий, догадываясь о
том, что не следует ступать на опасную почву и приближаться к гиганту. Давно
стало понятно и признано, что Ницше -- один из отцов-основателей новейшей
культуры, обозначивший своими лихорадочными прозрениями новый строй мысли и
новый взгляд на мир. Он везде и всегда присутствует, даже там, где его и не хотели
бы видеть.
Даже родоначальники советской мысли и культуры испытывали опасливое
восхищение перед Ницше. Луначарский, Горький, Троцкий почитали Ницше. Художники
советского соцреализма, с их галлюцинаторными видениями о величии Вождя и его
народа непроизвольно копировали (и искажали) размышления Ницше о
сверхчеловеке. Можно было бы документально показать, каким образом процесс рождения
советских мифов тайно питался из источников Ницше. Потом, однако, произошел
поворот. Ницше был объявлен идеологом германского империализма. Западные левые
тоже нередко говорили о связи между Ницше и опасными тоталитарными
движениями двадцатого века. Левые вообще умели находить себе врагов даже там, где их не
было.
Ницше постоянно присутствует в искусстве и литературе двадцатого века. Он
незримо стоит за плечами Мандельштама, автора философских строк ("век мой,
зверь мой" - это почти Заратустра). Он сопровождает игры слов, людей и событий у
Джойса и Олдингтона. Он. как правило, отзывается в искусстве и литературе тогда,
когда возникают темы социального гротеска, когда страшные и потешные людишки
мучают друг друга или предаются своим трагикомичным забавам в холстах Бекман-
на и Гросса, молодого Александра Тышлера. позднего Пикассо. Еще сильнее и
настоятельнее воспоминание о "Заратустре" и "Ессе Homo" в космогонических фантазиях
живописцев и графиков. Сколько их было, таких фантазий, никто сейчас, наверное,
и перечислить не сумеет: от Кандинского до Жоржа Матье, от Малевича до
Джексона Поллока.
Лена Хейдиз героическим и бесполезным образом взялась рисовать снова
потешных маленьких уродцев, которые покрывают лик земли, как галька, и катаются по
жизни, и выделывают свои глупости снова и снова. С другой стороны, мы давно к
тому готовы, и вовсе не лишним будет напоминание о том, что меланхолические и
саркастические размышления и видения двадцатого века о массовом человеке, о
человеке толпы, о среднем классе, все эти размышления социологов и философов,
писателей и поэтов, живописцев и кинематографистов имеют свой источник, свое
первоначало. Это Ницше. Его читали Торстен Веблен и Хосе Ортега-и-Гассет, им
увлекался Бунюэль и его глубоко понял Орсон Уэллс.
Рассматривая огненные реки и пропасти, ущелья и прочие геологические громады
в картинах московской художницы, среди которых странствуют орел, герой и дитя,
Страница
332
Seite
Szenen und effektvollen Situationen. Und darin besteht die Schwierigkeit fur die Kunstler.
Es hatte keinen Sinn und es gab keinen Wunsch, einzelne Episoden zu illlustrieren. Es gab
Streben, auf die wortlichen Bilder des Schriftstellers und Philosophen mil malerischen
Gestaltungen reagieren, die mit dem Aufbau des Buches ubereistimmen wurden.
Die Variationen von Lena Hades zu den Friedrich Nietzsche's Themen sind naturlich
anfechtbar. Nicht zufallig keiner von den Kunstlern des 20. Jahrhunderts hat sich erkuhnt,
solche Variationen dem Zuschauer vorzuschlagen. Die Bucher des Philosophen haben sehr
viele Kunstler und Schriflsteller gelesen und geachtet: andre Breton und Pablo Picasso,
Frank Loyd Wright und Aleksander Blok, Majakowski und Paul Klee. Aber direkt zu
reagieren - das haben sie sich gewohnlich enthalten. Anscheinend hielten die Kunstler ein-
heimliches Moratorium ein und verfielen darauf, dass man den Fu£ auf gefahrlichen Boden
nicht setzen und sich dem Riesen nicht nahern muss. Seit langem wurde klar und anerkan-
nt, dass Nietzsche einer der Urahner der neusten Kultur ist, der mit seinen ileberhaften
Einsichten den neuen Gedankenaufbau und die neue Weltaufassung bezeichnet hat. Er ist
immer und uberall anwesend, sogar dort, wo man inn nicht sehen wolle.
Sogar die Stammvater des sowjetischen Denkens und Kultur empfunden zaghaftes
Entzucken vor Nietzsche. Lunatscharski, Gorki, Trotzki verehrten Nietzsche. Die Kunstler
des sowjetischen sozialistischen Realismus mit ihren halluzinatorischen Visionen uber die
Gro£e des Fuhrers und seines Volkes kopierten (und entstellten) unwillkuhrlich die
Nietzsche's Uberlegungen uber den Obermenschen.
Man konnte dokumentarisch zeigen, in welcher Weise der Geburtprozess der
sowjetischen Mythen sich geheimlich aus Nietzsche's Quellen emahrte. Aber dann ist eine Wende
eingetreten: Nietzsche wurde fur den Ideolog des deutschen Imperialismus erklart. Die west-
lichen Linken haben auch nicht selten uber den Zusammenhang zwischen Nietzsche und
gefahrlichen totalitarischen Bewegungen des 20. Jahrhunderts gesprochen. Die Linken kon-
nten sich uberhaupt die Feinde sogar dort linden, wo es keine gab. Nietzsche ist stets in
Kunst und Literatur des 20. Jahrhunderts anwesend. Er steht unsichtbar hinter den
Schultem von Mandelstam, dem Autor der philosophischen Zeilen („Meine Zeit, mein Tier") -
das ist fast Zarathustra. Er begleitet Wort-, Menschen- und Ereignisspiele bei Joyce und
Aldington. Er wirkt in der Regel in Literatur und Kunst dann ein, wenn die Themen der
sozialen Groteske entstehen, wenn auf Leinwande von Beckmann und Gross, von jungen
Tyschler und spaten Picasso abscheuj31iche und ulkige Menschchen einander qualen oder
sich die tragikomische Spielerei hingeben. Noch starker und instandiger ist die Erinnerung
an „Zarathustra" und „Ecce Homo" in kosmogonischen Phantasien der Maler und Graphiker.
Wieviel gab es die, solche Phantasien, wei£ jetzt wahrscheinlich niemand und kann kaum
aufzahlen: von Kandinski bis Georges Mathieu, von Malevitsch bis Jackson Pollock.
Lena Hades ist auf heroische und vergebliche Weise daran gegangen, ulkige kleine
Missgeschopfe wieder zu malen; sie bedecken das Anlitz der Erde wie Geroll und walzen sich
durch das Leben, und immer wieder Unsinn verzapfen. Andererseits sind wir schon lange
darauf bereit und die Erinnerung daran, dass melancholische und sarkastische
Uberlegungen und Visionen des 20. Jahrhunderts uber den Massenmenschen, den Menschen der
Menge, mittlere Klasse, alle diese Uberlegungen der Soziologen und Philosophen,
Schriflsteller und Dichter, Maler und Filmmanner seine Quelle, seinen Urbeginn haben,
wird gar nicht uberflussig. Das ist Nietzsche. Er wurde von Torsten Veblen und Jose Ortega
у Gasset gelesen, fur inn hat Bunuel begeistert, er wurde tief von Orson Welles verstanden.
Wenn man feurige Flusse und Klufte, Bergschluchte und andere geologische Felskolosse
in Bildern von Moskauer Kunstlerin betrachtet, unter deren der Adler, der Held und das Kind
wandern, wird uns ein Obliges Mai der Umstand vernehmbar, dass die avantgardistische
visionare Tatigkeit des 20. Jahrhunderts gar nicht an heilgen Antonii oder Dionysius der
Страница
333
Seite
нам становится лишний раз внятно то обстоятельство, что авангардное
визионерство двадцатого века восходит вовсе не к святому Антонию или Дионисию Арео-
пагиту, не к орфикам Греции, не к суфиям Востока. Это визионерство восходит к
Ницше в основных своих версиях, от картин Эдварда Мунка до произведений
итальянских, французских, английских постмодернистов конца века. Не обязательно
было Лене Хейдиз так прямо и наивно вспоминать о таких вещах после того, как
искусство и литература 20 века подтвердили свою причастность Ницше. Она, быть
может, даже в известном смысле слова открыла велосипед. Так и надо. Это
свидетельствует о том, что жар Диониса еще не сменился до конца знающим холодком
Аполлона, и в промежутке между ними еще возможны открытия. Если не открывать
велосипед снова и снова, то люди могут и забыть, что такое открытие.
Вопрос не в том, правильно или неправильно был понят Ницше в искусстве
московской художницы рубежа веков; хороши или сомнительны ее картины на темы
мыслителя -- не тема для обсуждения. Она за это взялась, вот что существенно. Для
исследователя истории искусства и мысли здесь важно понять две вещи. Что за
магия такая есть в книгах странного немецкого фантазера и сочинителя второй
половины 19 века, почему он оказался так нужен и интересен писателям и художникам
целой эпохи? И более конкретный вопрос: зачем Ницше понадобился в России, чем
он так впечатлил Александра Блока и Льва Шестова, Михаила Врубеля и Павла
Филонова, и многих других? Романтические поиски сверхчеловека и поиски выхода из
тягостной общественной действительности - это не объяснение.
Неудовлетворенность сущим и протест против общественных условий были родовой чертой
европейской культуры Нового времени (Moderne, Modernity).
Было в Ницше еще и что-то особенное, что делало его мысль и творчество
неотвратимыми для Запада, с одной стороны, и для России, с другой. Как бы
научиться понимать, что же именно это было. Точнее, отважиться понять, sapere aude;
этими словами Иммануил Кант обозначил интеллектуальный тонус Нового времени.
Ницше сделал решающий шаг в конце 1870х годов в книге "Человеческое, слишком
человеческое". Здесь идет речь о главном мифе культурного человека -- мифе
культурности и человечности. Привилегированное высшее существо, вознесенное
посредством религии, философии либо науки над имморальной и иррациональной,
бесчеловечной природой, есть выдумка. Из этого шокирующего предположения
немецкого мыслителя вырастает целая система мысли. Культура и Humanitas
представляют собой ничто иное, как видоизмененные формы докультурных, животных,
природных жизненных импульсов. Эта догадка, вероятно, и побудила позднее
Зигмунда Фрейда говорить, что Ницше заранее знал все то, что он, Фрейд, пытался
сформулировать в своих психологических штудиях.
Ницше пришел к выводу, что совокупность морали, науки, языка и закона играет
в человеческих обществах мистифицирующую роль. Культура, с этой точки зрения,
призвана замаскировать собственное происхождение, которое восходит к дочелове-
ческим, животным и природным импульсам. Поздний Ницше (после 1880) был
уверен в том, что так называемая высокая культура (обнимающая собой все
известные и возможные формы религий, наук, законов, искусств и проч.) есть ничто иное,
как спиритуализация и сублимация звериной исходной природы человека. "Даже в
стремлении к познанию есть капля жестокости" (Schon in jedem Erkennen-Wollen ist
ein Tropfen Grausamkeit) - гласит параграф 229 в книге "По ту сторону добра и зла".
Эта мысль повторяется и варьируется не раз в позднем философском творчестве
мыслителя. Мысль о том, что высокая культура основывается на одухотворении и
углублении жестокости. Но в каком именно смысле? Оправдывал ли Ницше насилие
Страница
334
Seite
Areopagit, nicht an griechischen Orphikem und ostlichen Sufien zuruckreicht. Diese visionare
Tatigkeit reicht in ihren Hauptversionen an Nietzsche, an Bilder von Edvard Munch und
Werken der italienischen, franzosischen, englischen Postmodemisten des Endes des
Jahrhunderts zuruck. Nachdem Kunst und Literatur des 20. Jahrhunderts ihre Teilhaftigkeit
an Nietzsche nacherwiesen haben, war fur Lena Hades nicht notwendig so direkt und naiv
sich an solchen Dingen zu erinnern. Sie hat vielleicht sogar in gevvissem Sinn den Fahrrad
aufs neue erfunden. Und so soil es sein. Das zeugt davon. dass das Feuer von Dionysos nicht
endgultig mit Apollon's wissender Kalte gewechselt hat, und im Zwischenraum sind noch die
Entdeckungen moglich. Wenn der Fahrrad immer wieder nich erfunden wird, dann konnen
die Leute vergessen, was die Entdeckung ist. Die Frage besteht nicht darin, ob richtig oder
falsch Nietzsche in der Kunst von Moskauer Kunstllerin der Jahrhundertswende verstanden
wurde, ob ihre Bilder zu den Themen des Denkers gut oder zweifelhaft sind - das ist kein
Thema zum Besprechen. Sie ist daran gegangen - das ist wesentlich. Fur einen Forscher der
Denken- und Kunstgeschichte ist wichtig zwei Dinge zu verstehen. Was fur Magie gibt es in
Buchern des seltsamen deutschen Schwarmers und Dichters der zweiten Halfte des 19.
Jahrhunderts, warum wurde er so notig und interessant fur Schriftsteller und Kunstler der
ganzen Epoche? Und konkretere Frage: warum wurde Nietzsche notig in Russland, warum
waren Aleksander Blok, Leo Schestow, Michael Wrubel, Pawel Filonow und viele andere von
ihm so beeindruckt? Die romantischen Suchen des Ubermenschen und des Auswegs aus der
lastigen gesellschaftlichen Wirklichkeit - das ist keine Erklarung. Das Unbefriedigtsein mit
dem Seienden und der Protest gegen gesellschaftliche Bedingungen waren der Stammzug der
europaischen Kultur der Neuzeit (Moderne, Modernity).
Es gab in Nietzsche noch etwas Besonderes, was sein Denken und Werk einerseits fur
den Westen, andererseits fur Russland unabwendbar machte. Wie konnte man lemen zu
verstehen, was es denn eben war? Genau genommen, wie man sich zu verstehen erkuhnt -
sapere aude - mit diesen Worten hat Immanuel Kant den intellektuellen Tonus der Neuzeit
bezeichnet.
Nietzsche hat den entscheidenden Schritt Ende der 1870-er Jahre im Buch
„Menschliches, Allzumenschliches" getan. Hier geht es um die Hauptmythe des
Kulturmenschen - Mythe der Kultiviertheit und Menschlichkeit. Das priviligierte hochste
Wesen, das sich durch Religion, Philosophic oder Wissenschaft uber immorale, irrationale
und unmenschliche Natur emporgeschwungen hat, - ist Erdichtung. Aus dieser schockigen
Vermutung des deutschen Denkers wachst das ganze Denkensystem auf. Kultur und
Humanitas stellen nicht anderes vor als veranderte Formen der vorkulturellen, tierischen
Lebensimpulsen. Diese Mutmaftung bewegte spater Sigmund Freud zu sprechen, dass
Nietzsche im voraus alles wusste, was er, Freud, in seinen psychologischen Studien zu for-
mulieren versuchte.
Nietzsche ist zum Schluss gekommen, dass die Gesamtheit der Moral, Wissenschaft,
Sprache und des Gesetzes in menschlichen Gesellschaften die mystiiizierende Rolle spielen.
Unter diesem Gesichtwinkel ist Kultur dazu gerufen, eigene Herkunft zu maskieren, die
seinen Ursprung in den vorkulturellen, tierischen Naturimpulsen hat. Der spate Nietzsche
(nach 1880) war sicher, dass die sogenannte Hochkultur, die alle bekannte und mogliche
Formen der Religionen, Wissenschaften, Gesetze, Kunste u.s.w. ergreift, nicht anderes ist
als Spiritualisation und Sublimation der urspunglichen tierischen Menschennatur. „Schon
in jedem Erkennenwollen ist ein Tropfen Grausamkeit" - lautet Paragraph 229 im Buch
„Jenseits von Gut und Bose".
Dieser Gedanke variert und wiederholt sich mehrmals im spaten Werk des Denkers.
Der Gedanke, dass die Hochkultur sich auf Vergeisterung und Vertiefung der Harte grun-
det. Aber in welchem Sinn namlich? Ob Nietzsche Gewalt und Zerstoren rechtfertigte? Ob
Страница
335
Seite
и разрушение? Призывал ли к саморазрушению, к царству всеобщего Танатоса? Как
известно, ему эти вещи ставили то в вину, то в заслугу.
История освоения мысли Ницше в культуре девятнадцатого и двадцатого веков
сложна и запутана. Для простоты можно ввести в эту историю одну
принципиальную дифференциацию. Тексты Ницше делятся на три категории.
Первая: философские догадки и гипотезы о таких проблемах, как мораль, язык,
искусство, религия, общество (они делятся по периодам и тематике, но это уже особый
разговор). Вторая большая категория: популярный вариант идей Ницше,
отобранный для массового употребления им самим и доведенный до поэтического
неистовства. К второй категории принадлежит одна, но очень значительная книга: 'Так
говорил Заратустра". И наконец третий раздел: это монументальный сборник "Воля к
власти", которую составил не сам Ницше. Ее составили почитатели Ницше,
составили по своему разумению из заметок, найденных в наследии Ницше. Сам Ницше их
не собирался печатать, а его почитатели опубликовали; сестра и душеприказчица
Ницше отметилась в истории этим сомнительным жестом.
Большая философия и высокое искусство 20 века искали и находили
существенные для себя идеи прежде всего в первом и втором разделе наследия Ницше. Поль
Рикер сказал, что эпохальный переворот в истории мысли связан с новым
искусством критиковать мифы и подозревать истины и ценности людей в том, что они
скрывают своими величавыми фасадами нечто неблагообразное. Трое больших
умов начали эту традицию "интеллектуальной недоверчивости": Маркс, Ницше и
Фрейд. Ницше оказался самым радикальным и решительным из всех. В культуре
Запада, а вскоре и России утвердилась мысль о том, что мышление, мораль,
идеология, то есть все культурное НАШЕ есть облачение для чего-то другого. Для НЕНАШЕ-
ГО, если пользоваться моими обозначениями. Мораль, согласно Ницше, оформляет
насилие и животные инстинкты (доминации и послушания). Словно продолжая эту
догадку, Фрейд обратился к гипотезе о том, что культурные конвенции общества
прикрывают бездны подсознания, в котором доминируют драйвы (Triebe у Фрейда),
полностью запретные для общества и языка. Их и описывать нельзя, не рискуя
навлечь на себя гнев сограждан, которые будут ужасаться чудовищности самого
предположения о том, что подсознательно каждому из людей хочется убить отца,
сексуально соединиться с матерью, или проделать иные дочеловеческие вещи,
описываемые в психоаналитических исследованиях.
Так возник постулат о том, что человеческое представление об истине, смысле,
ценности всегда призвано скрыть некие смыслы, о которых не полагается (не
принято, недопустимо, страшно, невозможно) говорить. Пожалуй, тут и в самом деле
можно говорить об "эпистемологическом разрыве". Новое мышление не похоже на
прежние философии. После Маркса, Ницше и Фрейда не было уже ничего более
привычного для мысли западных двуногих, нежели рассуждения о том, каким образом,
отчего, и в каком смысле западная картина мира мистифицирована и не достойна
доверия. А поскольку Ницше не позволял себе ни компрометирующих связей с
недоказуемыми экономическими допущениями, как Маркс, ни с недоказуемыми
психологическими гипотезами, как Фрейд, а прямо вычитывал проблему хаоса, случая,
доминации и власти в онтологических аспектах реальности, то его мысль в
наименьшей степени померкла со временем.
По следам первых "учителей подозрительности" (термин Поля Рикера) пошли
целые когорты ученых, мыслителей и людей искусства. Их длинная вереница
начиналась (если положить условную границу) с У.Джеймса, О.Шпенглера и Л.Ше-
стова, а за ними двигались то консервативные критики современности -- Хай-
Страница
336
Seite
er zu Selbstzerstorung, zu allgemeinem Tanathosreich rufte? Bekanntlieh hat man ihm bald
die Schuld an diesen Dingen zugeschrieben, bald als Verdienst angerechnet.
Die Geschichte der Aneignung des Nietzsche's Denkens in Kultur des 19. und 20.
Jahrhunderte ist kompliziert und verworren. Fur die Einiachheit kann man in diese
Geschichte eine prinzipielle Diiferenzierung einfuhren. Die Texte von Nietzsche werden in drei
Kategorien untergegliedert. Die erste: die philosophischen Mutmaftungen und Hypothesen
uber solche Probleme wie Moral, Sprache, Kunst, Religion, Gesellschaft (sie teilen sich nach
Perioden und Thematik, aber das isi schon ein Sondergesprach). Die zweite groJSe Kategorie:
die popularen Variante von Nietzsche's Ideen, die von ihm selbst fur Massengebrauch aus-
gewahlt und bis zum poetischen Ungestum getrieben wurden. Zur zweiten Kategorie gehort
eins, aber sehr bedeutsames Buch: „Also sprach Zarathustra". Und endlich der dritte Teil:
das ist der monumentale Band „Wille zur Macht", den nicht Nietzsche selbst zusammenge-
setzt hat. Er wurde von Nietzsche's Verehren zusammengestellt: sie haben es nach bestem
Wissen und Gewissen aus Notizen zusammengesetzt, die im Nietzsche's Nachlaft gefunden
wurden. Nietzsche selbst hatte nicht vor, sie drucken zu lassen, und seine Verehrer haben
sie veroffentlicht: Schwester und Testamentsvollstreckerin von Nietzsche hat sich in der
Geschichte mit dieser zweifelhaften Geste angektindigt.
GroJSe Philosophic und hohe Kunst des 20. Jahrhunderts suchten und ianden fur sich
wesentliche Ideen vor allem in ersten und zweiten Teilen des Nietzsche's Nachlasses. Paul
Ricoeur hat gesagt. dass der epochale Umsturz in der Geschichte des Denkens mit der
Erscheinung der neuen Kunst verbunden ist, die die Mythen kritisiert, Wahrheiten und
Werte der Menschen deswegen verdachtigt, dass sie mit ihren erhabenen Fassden etwas
nicht Anstandiges verheimlichen. Drei groJSe Geiste haben diese Tradition des "intellek-
tuellen Argwohns" angefangen: Marx. Nietzsche und Freud. Nietzsche hat sich als der
radikalste und entschlossenste von alien erwiesen. In Kultur des Westen und bald in
Russland hat sich der Gedanke gefestigt, dass Denken, Moral. Ideologic d.h. das ganze kul-
turelle "Unser", Gewand fur etwas anderes ist. Fur "Nicht Unser". wenn man meine
Bezeichnungen benutzt.
Moral, Nietzsche nach, macht Gewalt und tierische Instinkte (der Domination und des
Gehorsames) rechtskraftig. Als ob Freud diese Mutma^ung fortgestzt habe, hat er sich an
Hypothese gewandt, dass die kulturellen Konventionen die Klufte des Unterbewussten
verdecken, wo die ganz und gar fur die Gesellschaft und Sprache verbotene Triebe dominieren.
Man darf sie auch nicht beschreiben ohne den Risiko sich den Zorn der Mitburger zuzuziehen;
sie werden uber Ungeheurlichkeit der Vermutung entsetzt, dass jeder von Menschen den
Vater ermordern, sich sexuell mit der Mutter verbinden oder andere vormenschliche Dinge,
die in psychoanalytischen Forschungen beschrieben werden, unterbewusst machen will.
So entstand das Postulat, dass die Vorstellung des Menschen uber Wahrheit. Sinn und
Wert dazu gerufen ist, gewisse Sinne zu verheimlichen. Daruber darf man nicht sprechen (ist
nicht ublich, unzulassig. schrecklich. nicht moglich zu sprechen). Wahrscheinlich kann man
hier tatsachlich uber „epistemologischen Abbruch" sprechen. Das neue Denken ist den vorigen
Philosophien nicht ahnlich. Nach Marx, Nietzsche und Freud gab es nicht mehr Gewohntes fur
das Denken des westlichen Zweibeinigen als das Reden daruber. in welcher Weise, warum und
in welchem Sinn das wesdiche Weltbild mystifiziert und unzuverlassig ist. Und da Nietzsche
sich kompromittierte Beziehungen weder mit unbeweisbaren wirtschaftlichen Annahmen wie
Marx, noch mit unbeweisbaren psychologischen Hypothsen wie Freud leistete und das Problem
des Chaos, Zufalls, der Domination und Macht in ontologischen Aspekten der Wirkliehkeit
direkt herauslaJ3, hat sein Denken mit der Zeit in geringstem Grad geschwunden.
In FuBtapfen der ersten „Lehrer des Argwohns" (Terminus von Paul Ricoeur) sind die
ganzen Kohorten der Wissenschaftler, Denker und Kunstler getreten. Der lange Zug ling
Страница
337
Seite
деггер и Фолкнер. Рисмен и Юнгер -- то более или менее левые и причисляющие
себя к марксизму (или сближавшиеся с таковым) персонажи. Среди них -- Лукач
и Блох, Сартр и Пикассо, Ромен Роллан и Адорно, и многие другие. Вслед этому
отряду середины века шли уже завершители и финалисты -- исследователи и
критики массовых коммуникаций, аналитики парадоксов массового
потребительского общества, а затем умы и таланты постисторической,
постмодернистской, пост-культурной стадии. Среди последних выделялись Бодрийяр и Сло-
тердейк. "Учителя подозрительности" сделали свое дело. Они сумели утвердить в
сознании мыслящих людей главную антропологическую догадку 20 века: что бы
там ни появлялось в головах людей в виде идеалов, политических учений,
религиозных догматов, эстетических норм или прочих "вечных ценностей" -- все это
иллюзорно, все это мистификация, то есть об истине говорить не приходится. В
лучшем случае можно говорить о "полезных иллюзиях", как выражался Ницше.
В рамках культуры, в пределах сознания и языка просто не имеется критериев
валидности. Стратегии подозрительности сделали свое дело. Новые способы
мысли 20 века сосредоточились не на том, как бы найти истину,
сформулировать верные постулаты, отстоять вечные ценности. Новаторские
философии 20 века, вообще мысль "переднего края" занимались другими вещами.
Прослеживались линии недостоверности любой идеи, любого языка описания. Этим
занимаются не только философы. Радикальные экспериментаторы всех стадий
развития искусства двадцатого века неизменно обращались к Ницше. Ницшева
картина мира стоит за всплеском первого авангарда в 1905-1914 годах, его
образ неотделим от истории дадаизма и сюрреализма. Наследие Ницше был
одним из главных ориентиров для тех, кто создавал неомодернизм середины 20
века, основывал концептуальные направления второй половины века, и затем
плавал в водах постмодернизма и слушал его сирен.
Так люди искусства пришли к тому парадоксальному положению, в котором они
теперь и пребывают. Искусство живое и актуальное (в отличие от косного,
официального или салонного) начинается там, где ставится вопрос: что бы еще такое
нарушить, какие бы мифы разоблачить, какие фундаменты подорвать? Теперь
продвинутым интеллектуалом считается тот, кто умеет особо тонко и умно
сказать о сомнительности и ненужности всякой тонкости ума, о постоянном
присутствии чудовищ по ту сторону тонкой оболочки, на которой обозначены знаки
культуры, человечности, морали и языка. Это положение обеспечило и находки
искусства Запада в 20 веке, и его провалы. Здесь нет возможности вдаваться в
дальнейшие подробности. Веселой и опасной науке научили художников
избранные умы Запада во главе с Ницше.
А что Россия? Томас Манн (кстати, знаток и почитатель Ницше) не был
сторонником теории "святой Руси", но он, как известно, назвал русскую литературу "святой".
Речь идет о том, что она умеет погрузиться во тьму человеческих пороков и
социальных мерзостей, усомниться в фундаментальных нормах культуры и языках
коммуникации, подвергнуть критике церковь и власть, семью и мораль, и все равно не
поддаться искушению окончательного недоверия к человеку, и призывать к вере и
надежде, любви и прощению.
Томас Манн был прав по существу дела, хотя слово "святость" тут вряд ли
подходит. Следовало бы обратить внимание на то, как часто и настойчиво русская
литература и искусство России обращаются к теме недоверия, испытания, критики.
Александр Пушкин постоянно возвращался к этому кругу тем, проблем и
персонажей. Человек, отворачивающийся от норм общества, от предписаний цивили-
Страница 338 Seite
(wenn man die bedingte Grenze zieht) mit W. James, O. Spengler und Leo Schestow an, und
ihnen gingen bald konservative Kritiker der Gegenawrt - Heidegger und Faulkner, Riesmann
und Junger nach, bald die „mehr oder weniger" Linken, die Personen, die sich zum
Marxismus zahlten (oder zu ihm nahetreten). Unter sie - Lukatsch und Bloch, Sartre und
Picasso, Romain Rolland und Adorno und viele andere. Diesem ganzen Trupp gingen in der
Mitte des 20. Jahrhunderts schon die Finalisten nach - Forscher und Kritiker der
Massenkommunikation, Analytiker der Massenkonsumgesellschaftparadoxa, dann die
Geiste und Talente der posthistorischen, postmodemen, postkulturellen Phase. Unter die
letzten stachen Baudrillard und Slotterdake ab.
„Lehrer des Argwohns" haben ihr Werk vollgebracht. Sie haben im Bewusstsein der
denkenden Menschen die antropologische Hauptmutma#ung des 20. Jahrhunderts
bestatigt: was auch in Kopfen der Menschen als Ideale, politische Lehren, religiose Dogmen,
asthetische Normen oder andere „ewige Werte" nicht erschiene - das alles sei illusorisch. das
alles sei Mystifikation, d.h. uber die Wahrheit ist nicht zu sprechen. Bestenfalls kann man
uber „nutzliche Illusionen" sprechen, wie sich Nietzsche auBerte. Im Rahmen der Kultur,
innerhalb des Bewusstseins und der Sprache gibt es keine Kriterien der Validitat.
Die Argwohnstrategien haben sein Werk vollgebracht. Neue Denkweisen des 20.
Jahrhunderts haben nicht darauf konzetriert, wie man die Wahrheit finden, die ewigen
Postulaten formulieren und die ewigen Werte verteidigen konnte. Die Neuererphilosophien des
20. Jahrhunderts, das tonangabende Denken im allgemeinen beschaftigten sich mit anderen
Dingen. Die Linien der Unglaubwurdigkeit jeder Idee, jeder Beschreibungssprache lieJSen sich
zuruckzuverfolgen. Damit beschaftigten sich nicht nur Philosophen. Die radikalen
Experimentatoren aller Phasen der Kunstentwicklung im 20. Jahrhundert wanden sich
unverandert an Nietzsche. Das Nietzsche's Weltbild hat den Aufschwung der ersten
Avantgarde (1905-1914) hervorgeruft, seine Gestalt ist von der Geschichte des Dadaismus und
Surrealismus unabtrennbar. Der Nachlass von Nietzsche war einer der
Hauptorientierungspunkte fur diejenige, die Neomodemismus der Mitte des 20. Jahrhunderts
schufen, die konzeptuellen Richtungen der zweiten Halfte des Jahrhunderts grundeten und
dann in Wassem des Postmodernismus badeten und seinen Sirenen zuhorten.
So sind die Kunstler zur paradoxen Lage gekommen, in der sie auch jetzt sind. Die
lebendige und aktuelle Kunst (im Unterschied zur konservativen, offiziellen oder
Salonkunst) fangt da an, wo man die folgende Frage stellt: was konnte man noch verlet-
zen, welche Mythen enthullen, welche Fundamente sprengen. Jetzt gilt als avancierter
Intellektueller derjenige, der besonders fein und gescheit uber Zweifelhaftigkeit und
Nutzlosigkeit jeder Freiheit der Verstand, uber standige Prasenz der Untiere jenseits der
dunnen Umhullung sprechen kann, auf deren die Merkmale der Kultur, Menschlichkeit
ind Sprache bezeichnet sind. Diese Sachlage verursachte sowohl die Funde der westlichen
Kunst im 20. Jahrhundert als auch ihre Durchfalle. Hier gibt es keine Moglichkeit auf weit-
ere Einzelheiten einzugehen. Die auserwahlten Gemute des Westens mit Nietzsche an der
Spitze haben die frohliche und gefahrliche Wissenschaft den Kunstlem gelehrt.
Und wie steht es mit Russland? Thomas Mann (a propos Kenner und Verehrer von
Nietzsche) war kein Anfanger fur Theorie „des heiligen Altrusslands", aber er hat bekanntlich die
russische Literatur als heilige bezeichnet. Es geht darum. dass sie in Finstemis der menschlichen
Laster und sozialen Scheusslichkeiten versinken kann; sie versteht an den grundlegenden
Normen der Kultur und Kommunikationssprachen zu zweifeln, Kritik an Kirche und Macht, an
Familie und Moral zu uben. Trotzdem gibt sie der Versuchung des endgultigen Misstrauens gegen
des Menschen nicht nach und ruft zu Glaube, Hoffnung, Liebe und Verzeihung.
Thomas Mann hatte im Wesentlichen Recht, obwohl das Wort „Heiligtum" hier
kaum passt. Man muss darauf achten, wie oft und beharrlich die russische Literatur
Страница
339
Seite
зации, от разума, от морали, от Логоса, ищущий какой-то иной путь -- вот, быть
может, главная проблема пушкинской мысли. Главным героем поэта и
мыслителя сделался отважный странник, который проникает в такие сферы, где
нормальному, правильному человеку не место. Там ад, бунт, чума, кощунство, безумие,
душегубство, воля без узды и удаль без смысла.
Герои Пушкина так и норовят заглянуть туда, где безвылазно пребывают герои
де Сада. Почему-то поэт нам намекает устами своего героя, что "есть упоение в
бою и бездны мрачной на краю." Так мог бы сказать и Заратустра из книги
Ницше, только надо еще догадаться, что имеют в виду эти литературные герои -- один
из русской книги, другой из немецкой. Странствия в непозволительные
измерения "по ту сторону добра и зла" становятся главным делом персонажей
Достоевского, Толстого и Чехова, Блока и Платонова. Им всем требуется выяснить,
каким образом жить дальше, после того, что они узнали о людях, истории,
обществе, власти, религии и морали. (А узнают они такие вещи, после которых и жить
не хочется.)
Никакой разделительной линии не существует в этом пункте между Россией и
Западом; было бы признаком идеалистического тупоумия утверждать, будто культура
России спасительна и душеполезна, а эксперименты нового Запада искусительны и
губительны. Искусство и литература двадцатого века "отваживаются знать" о вещах
губительных и унизительных. Отвага и дает им энергию, дает парадоксальное
переживание своего нового "райского ада". Таков парадоксальный этос новейшей
культуры, культуры самоподрыва, культуры постоянного недоверия к себе. И в этом
деле русские писатели и художники оказались хорошими учениками. Они были
готовы к веселой и опасной науке.
Этюд Октавио Паса о России называется "Циклоп и его стадо". Эта социополити-
ческая картина считается убедительной для западного интеллектуала: дикая и
страшная полуслепая Россия, могучая своими бесполезными мышцами и
обуздываемая разве только страхом перед начальством и православной
сентиментальностью. Время от времени власть и общество России старательно пытаются
подтвердить своими действиями, что эта картина соответствует действительности.
Если это даже и так, то искусство и литература этой страны созданы вовсе не для
стад циклопа. Они адресованы большому миру и большой истории. Они
продолжают задавать пушкинские вопросы, вопросы Достоевского и Толстого. Врубеля и
Кандинского. Они не всегда совпадают с гипотезами и вопросами Ницше, но
составляют с последними общий полнозвучный аккорд. Об этом нам напоминают,
среди прочего, картины Лены Хейдиз.
Страница
340
Seite
und Kunst sich an das Thema des Misstrauens, der Priifung und Kritik wenden.
Aleksander Puschkin kehrte immer an diesem Kreis der Themen, Probleme und
Personen zuriick. Der Mensch, der sich von Normen der Gesellschaft, Vorschriften der
Zivilisation, Vernunft, Moral und Logos abkehrt, der eienen anderen Weg sucht - das ist
vielleicht das Hauptproblem des Puschkin's Denkens. Hauptgestalt des Dichters und
Denkers wurde der ktihne Wanderer, der in solche Spharen eindringt, wo es keienen
Platz fur einen normalen „regelrechten" Menschen gibt. Da ist Holle, Aufruhr, Pest.
Lasterung, Wahnsinn, Ermorderung, Wille ohne Zaumund Schneid ohne Sinn.
Puschkin's Helden sind erpicht dahinzusehen, wo die Helden von De Sade sind. Aus
irgendeinem Grunde deutet uns der Dichter mit Hilfe seines Helden an, dass „es gibt ein
Rausch in der Schlacht, am Abgrundsrande in der Nacht". So konnte auch Zarathustra
aus Nietzsche's Buch sagen, aber man muss noch darauf erraten, was die literarischen
Helden - einer aus russischem, anderer aus deutschem Buch, damit meinen. Die
Wanderungen in unerlaubten Dimensionen „jenseits von Gut und Bose" werden zu
Haupttun der literarischen Gestalten von Dostojewski, Tolstoj, Tschechow, Blok und
Platonow. Sie alle brauchen ins reine zu bringen, in welcher Weise man weiter leben muss
nachdem was sie iiber Menschen, Geschichte, Gesellschaft, Macht, Religion und Moral
erfahren haben. (Und sie werden solche Sachen erfahren, nach deren man nicht leben will).
In diesem Punkt existiert keine Trennunglinie zwischen Russland und Westen; es sei
Merkmal des idealistischen Stumpfsinnes zu behaupten, dass die russische Kultur rettend
und fur den Geist „nutzlich" sei und die Experimenten des neuen Westens verfuhrerisch
und verderblich seien. Kunst und Literatur des 20. Jahrhunderts „erkuhnen sich" iiber
verderbliche und demiitigende Dinge zu wissen. Gerade die Kiihnheit gibt ihnen Energie
und das paradoxe Erleben seiner neuen „paradiesischen Holle". So ist das paradoxe Ethos
der neusten Kultur, Kultur der Selbstunterbegrabung, Kultur des standigen Misstrauens
gegen sich selbst. Und hier haben sich die russischen Schriftsteller und Kiinstler als gute
Schiiler erwiesen. Sie waren zur frohlichen und gefahrlichen Wissenschaft bereit.
Die Studie von Octavio Paz iiber Russland heiJSt „Zyklop und seine Herde". Dieses
soziopolitische Bild gilt als iiberzeugend fur die westlichen Intellektueller: schrekliches,
wildes und halbblindes Russland, gewaltiges mit seinen nutzlosen Muskeln, das man
nur mit ortodoxaler Sentimentalitat und Angst vor der Obrigkeit ziigelt. Von Zeit zu Zeit
versuchen russische Herrschaft und Gesellschaft eifrig mit seinen Handlungen zu
bestatigen, das dieses Bild der Wirklichkeit nicht entspricht. Wenn es auch so ist, dann
Kunst und Literatur dieses Landes gar nicht fur die Zyklop s Herden geschaffen sind.
Sie richten an gro#e Welt und groj3e Geschichte. Sie setzen die Fragen von Puschkin,
Dostojewski, Tolstoj, Wrubel und Kandinski zu stellen. Sie fallen nicht immer mit
Hypothesen und Fragen von Nietzsche zusammen, doch bilden sie mit dem letzten den
klangvollen Akkord. Daran auch erinnern uns die Bilder von Lena Hades.
Страница
341
Seite
Научное издание
Ницше Фридрих
Так говорил Заратустра
Книга для всех и ни для кого
Перевод с нем. Ю.М.Антоновского
Утверждено к печати Дирекцией Института философии РАН
Лицензия ЛР № 020831 от 12.10.98
В книге использованы репродукции картин Л.Хеидиз
из цикла «Так говорил Заратустра»
Корректоры Ольга Гуъе, Вера Щёлкина.
Перевод статей Екатерина Иноземцева, Лена Хейдиз.
Компьютерная вёрстка Лин Лобарёв.
Подписано в печать с оригинал-макета 10.12.04.
Формат 70x100/16. Печать офсетная. Гарнитура Bookman.
Тираж 1000 экз. Заказ № 1470.
Отпечатано в типографии "РусПринт".
111020 Россия, Москва,
ул. 2-я Синичкина, 9А.
Тел.(095)916 54 71 (72),
Факс (095) 360 14 93