Щ^Шшт
4"
• -

^

//

с

в. В А Р Т А H Ь

ЯШІ

У

mm

Ж. ш.
m

ж

l i S l i

я

Ч Е

H

Я

H Ц Ъ.

I Е

ч

Т О Л С Т О Г О ,

КАКЪ ИДЕАЛИЗАЦІЯ РАБСТВА.
(Критическій опытъ).

ШтШШт^щт
ё

і

ж

і

ж

і

і

Щ й р р р і І і Ш Ш і в
Тиф лиох.
Тнпографія Груаинск. Иззательск. Товарищества, Болып.-Ванкская ѵл
1900.

Прѳдисловіѳ.
Е с т ь лица, который
ю т ъ духовную жизнь
пятнами.

Къ

числу

в ъ своемъ

своей

с у щ е с т в о в а н і и ярко о т р а ж а -

страны с ъ

т а к и х ъ лицъ

ч а й ш и х ъ міровыхъ х у д о ж н и к о в ъ с л о в а ,
долженіи
никъ,

почти

но

является

и

полстолѣтія

какъ

особеннистямъ

своего

т а к ъ часто ссылаюсь
Дозволено Цензурою. Тифлпсъ, 21-го іюня 1900 года.

фигурой

свѣтомь

и

только

своей

статьѣ,—Л.

и іуманныхь

бенно

тендвнцій

на которыя

Т о л с т о й явился

наиболее

р у с с к о й исторіи

и

крупнымъ

—

Благодаря
я
не

свіьт-

русскаго общества, н о , — ч т о

д о с а д н о , — о н ъ явился еще б о л ѣ е

т ѣ н е в о й стороны

худож-

дѣятель,

русской литературы.

только однимъ изь крупнѣйишхъ выразителей
лыхъ

темйыми

какъ

общественный

характера,—особенностям^
въ

и

Л . Н . Т о л с т о й . В ъ про-

Л . Н., — не

философъ

центральной

ея

относится и одинъ и з ь вели-

осо-

вьіразителемъ

ж и з н и . Я почти исключи-

тельно останавливаюсь именно на э т о й п о с л ѣ д н е й с г о р о н ѣ у ч е н і й
„великаго писателя".

Разбирая темныя стороны ученія Л ь в а Т о л -

с т о г о , я х о р о ш о памятую слова
онъ,

„легче,

говорить

указать ошибки и з а б л у ж д е н і я в ъ произведеніяхъ

Шопенгауэра:

великаго

ума, ч і м ъ дать я с н о е и полное понятіе о е г о

достоинствѣ"...

Н ѣ с к о л ь к о в ъ и н о й редакціи статья эта печаталась в ъ м ѣ с т н ы х ъ повременныхъ изданіяхъ на русскомъ и армянскомъ я з ы к а х ъ .

г. Тифлиоь, 19J0 г. б ішви.

Авторъ.

О г л а в л е н і ѳ:

I . Критики Л. Толстого:

С. Громова я Н. Мнхайловсвій.

Н . Вліяніе историческихъ дѳсятилѣтій на настроѳніа Л . Т о л стого.
Ш . Происхождѳніѳ и развитіѳ метафизики „Любви".
I V . Реальное содержание ѳтой метафизики.—Экономическое
міросозѳрцаніе Толстого.
V. Е г о этика.
V I . Взгляды его на семейную жизнь.
V I I . Охражѳніѳ

личности

автора

на

исторической

фило-

софіи его.
V I I L Причины кризиса Толстого на 56 году его жизни.
I X . ІІріемы мышлѳнія Толстого.

Ученіе Л. H. Толстого, накъ идеализація рабства.

„Ч-ѣмъ выше духсвныя
сти человека,

іімъ

способно-

глубже и сіраш-

н-fce ихъ заблужденія"...

Шиллеръ.

I.
В ъ біографіи Льва Толстого Е в г . Соловьевъ сознательно обошелъ ыолчаніемъ вопросъ о причинахъ
противорѣчій Толстого, какъ вопросъ совершенно праздный. „Русское Богатство" дважлы указало этотъ пробѣлъ и указало вполнѣ основательно: собственно говоря,
беэъ рѣшенія этого вопроса, неразгаданный сфинксъ,
Л . Н . Толстой, по прежнему продолжаетъ оставаться
загадкой, т. к. до сихъ норъ неясно—какимъ образомъ
от могъ одновременно не только оставаться оѣрнымъ
всю жизнь юногиескимъ мечтамъ и идеаламъ, но съ годамп все рѣзче и опредѣленнѣе мотивировать ихъ и
въ то же время на каждомъ шагу противорѣчнть себѣ?
Не ясны особенности ума и характера Толстого,
особенности той общественной и исторической среды,
которыя породили и поддерживаюіъ этотъ парадоксъ.
Фактъ постоянства и ненослѣдовательности графа отыѣченъ почти всѣми критиками е г о , но только двое изъ
нихъ,— правда, самые выдающіеся,— подошли довольно
близко къ разрѣшенію интересующаго насъ вопроса.
При этомъ въ одномъ изъ нихъ противорѣчія Толстого
вызываютъ необычайные восторги, въ другомъ—такое
же негодованіе.
В ъ блестяще написанномъ этюдѣ своемъ— „ІІослѣднія нроизведенія гр. Л . Толстого," - С. Громека даетъ

следующую характеристику ума и таланта гр^фа: „поэзія гр. Л. Толстого, его идеи и задушевный симпатш
всѣ вышли изъ области непосредственна™-чувства." По
характеру, онъ относить Толстого къ типу людей, обращикомъ которыхъ является Левинъ. „Левинъ, говорите
онъ, есть обращакъ тѣхъ противорѣчивыхъ натур ъ, въ
которыхъ область чувства и духовнаго чутья слишкомъ
преобладают надъ теоретическою мыслью и которыя
поэтому живутъ больше всего не разсудкомъ, а чувствомъ неносредственнымъ, котораго цѣльность однако
надломлена рѳфлексіей, воспитанной совремѳннымъ разсудочнымъ образованіемь, несоотвѣтственно узкимъ и
грубымъ сравнительно съ широтою и тонкостью ихъ
духовно-художественнаго инстинкта. Поэтому они нервны, угловаты, щекотливо-самолюбивы, потому что вѣчно наединѣ съ своимъ внутреннимъ разладомъ, вѣчно
боятся, зная свою слабость, быть уязвленными, вѣчно
стремятся выйти изъ противорѣчія между богатствомъ
интуигивнаго чувства и бѣдностью отвлеченнаго сознанія и успокаиваются лишь тогда, когда путемъ долгих ъ
сомнѣній, мученій и болѣзней, наконецъ, отдѣлаются
отъ угнетающей ихъ такъ тяжко рефлексіи, разовьюгь
свою непосредственную область еще шире и глубже,
вывѳдутъ ее и на первое по принципу мѣсто а , примиривши, наконецъ, съ теоретическимъ сознаніемъ, плодотворно приложатъ его къ дѣятельности, направленной
на что либо внѣшнее. И нотоиу исторія ихъ жизни
есть исгорія отчаянной борьбы за пріобрѣтеніе гармоніи духа путемъ развитія и примиренія первоначально
дисгарионирующихъ началъ ихъ врожденнаго характера."
Это—поистинѣ превосходная характеристика Толстого, нодъ которой мы подписываемся обѣими руками.
Вмѣстѣ съ Громѳкой мы признаемъ также, что Левина,

самого Толстого, Агафію Михайловну, скотника Николая и дядю Ѳоканыча можно отнести къ одной философской школѣ на томъ основаніи, что всѣ они, по
удачному выраженію Фета, мыслятъ „разсудкомъ сердца" и приходятъ къ своей вѣрѣ не „логически выводнымъ методом ь, а непосредственнымъ чувствомъ, внутреннимъ субъективнымъ опытомъ." Но именно поэтому
мы не согласны съ увѣреніями Громеки, что поэтическія и философскія произведенія Толстого выражаютъ
собою новый моментъ въ исторіи духа, что его проповѣдь неиосредственнаго воззрѣнія на жизнь есть выраженіе невольнаго и еще затаеннаго недовольства эпохи
ея раэсудочнымъ міросозерцаніемъ и „что если къ цѣльному направленію гр. Толстого можно примѣнить опредѣленіе реакціоннаго, то ли'пь въ смыслѣ не регрессивной реакціи, а прогрессивнаго воздѣйствія хотя и старыхъ, но законныхъ и истинныхъ началъ".
Наше время есть, дѣйствительно, время томительныхъ поисковъ и страстной жажды религіи. Но религія
нашего времени не должна чуждаться науки и критики
мысли. Нанротивъ, она должна принять въ руководство
всѣ выводы научной мысли и, объединяя въ нашемъ сознанш всю сферу практическаго и теоретическаго мышленія, направлять наши дѣйствія по извѣстному, строго
опредѣленному руслу. Эта потребность хорошо сознана
и Льюисомъ, который въ своей книгѣ „О жизни и дух ѣ " говорить: „вообще религія будѳтъ продолжать руководить развитіемъ человѣчества и должна будѳтъ слу жить выраженіѳмъ высшей мысли своего времени, но
мѣрѣ того, какъ эта мысль будетъ расширяться вмѣ с т ѣ
съ вѣчно наростающимъ опытомъ". ( T . I). Именно потому, что Толстой органически чуждается научной критики мысяи, его рѳлигія, вмѣстѣ съ несомненно про-

грессивными тенденціяыи, реабилитируетъ отсталыя,
реакціонныя тѳчѳнія своего времени и прогалыхъ вѣковъ. Этотъ двойственный характеръ ученія Толстого
превосходно разработанъ другимъ выдающимся критикомъ его, Ник. Михайловскимъ.
В ъ статьяхъ ,шуйца и десница г р . Л . Толстого",
которыя даже П. Струве называетъ „блестящими",
Н . Михайловскій, какъ извѣстно, называетъ „десницей"
прогрессивныя тенденціи графа, а „шуйцей" реакціоиныя, причемъ „шуйца" Толстого не знаетъ, что дѣлаетъ его „десница" и обратно. Борьбу между этими
двумя сторонами дѣятельности Толстого, г. Михайловскій прослѣдилъ во всѣхъ главныхъ произведеніяхъ его.
Для объясненія этого явленія онъ предложилъ слѣдуюшую гииотезу: «наблюдения, чисто теоретическія соображенія и чувства совѣсти и отвѣтственности привели его къ заключенію, что цивилизованный человѣкъ
обязанъ дѣйствовать, и дѣйствовать въ извѣстномъ направлен]^. Изъ этого заключенія проистекаетъ вся десница Толстого, смѣлость его мысли, благородство стремленій, энергія дѣятельности. Но эта нитка ежеминутно грозитъ оборваться на соображеніяхъ о негодности
цивилизованная человѣка: вотъ и самого графа Толстого тянетъ къ міру дамскихъ будуаровъ. Мы<ѵгь труситъ, энергія слабѣетъ и вся надежда возлагается на
какое-то туманное целесообразное начало, которое безъ
насъ и наперекоръ намъ устроить все но своему." Чтобы ни говорилъ Толстой, какія бы блузы онъ не надѣвалъ, но онъ— г во Христѣ мужиковствующій баринъ". Мотивы душевной драмы Толстого общи с ъ мотивами такой же драмы у того типа людей, которыхъ
г. Михайловскій называетъ г кающимися дворянами 1 '. Статьи г Ш у й ц а « десница" были написаны въ періодъ отъ

7 5 - 8 5 г . г . В ъ 9 2 г . , когда накопилось много новыхъ
матеріэловъ къ біографіи Толстого, г . Михайловскій
нашелъ, что драма „каюшагося дворянина" не объясняете всѣхъ самоотрицаній графа и что сама эта драма въ Толстомъ уже прекратилась. Теперь уже^онъ находитъ, что латинское изреченіе: „Sic volo, sic jubeo,
sic pro ratione voluntas—могло бы быть поставлено
девизомъ жизни и дѣятельности гр. Толстого (r,P. М . "
1 8 9 2 г . І-ІІ-ІІІ). Соглашаясь с ъ выводами г . Михайловскаго, я не нахожу только возыожнымъ признать
элементъ сознательности,
который подразумевается
этимъ девизомъ; я нахожу, что гр. Толстой - просто
рибъ настроены личнаго или общественная; и это,
главнымъ образомъ, потому, что онъ всегда мыслилъ
„разсудкомъ сердца." Доказательству этой мысли будетъ посвящена вся наша статья, а пока я считаю не
безъинтереснымъ остановиться на любопытной аналоги!, которую г . Михайлрвскій проводить между Гоголемъ, Достоевскимъ и Толстымъ.
„Часто, говорить онъ, можно услышать мысль, что
вотъ, дескать, какъ одинаково кончаютъ великіе русскіе писатели: Гоголь, Достоевскій, Толстой. Говорится
это иногда съ прискорбіемъ, иногда съ какимъ-то страннымъ торжествомъ, иногда, что называется, объективно, т. е- какъ бы просто указывается несомнѣнный
фактъ. Между тѣмъ, действительно фактическая общая
скобка, за которую могутъ быть поставлены три упомянутые писателя, заслуживаетъ не голословнаго утвержденія, съ сочувствіемъ или прискорбіемъ выраженнаго,
а въ самомъ дѣлѣ вниманія. И Гоголь, и Достоевскій
и Толстой, достигнувъ апогея своей художественной
славы, почувствовали потребность учительства. Однако
содержаніе ихъ поученій одинаково только въ самомъ

общеыъ, расплывающемся смыслѣ слова. В с ѣ они учатъ
любви къ ближнему,—но кто же этому не учитъ? В с ѣ
они опираются на христіанство, но какъ различно, к а к ъ
неизмѣримо различно и произвольно толкуетъ каждый
изъ нихъ по своему это ученіе!" Нѣсколько дальше онъ
продолжаетъ: „я думаю, что битье лбомъ (пѳредъ знаменитостями) играетъ значительную роль въ томъ п е чальномъ концѣ, къ которому пришли и Гоголь, и Достоевскій и Толстой, а конецъ этотъ, разумѣется, очень
печаленъ". В ъ результатѣ аналогіи г . Михайловскій
приходить къ слѣдующимъ выводамъ: „не какъ представитель извѣстной доктрины родственъ гр. Толстой
Гоголю и Достоевскому, а какъ психологическій т и п ъ , —
типъ, сотканный изъ противорѣчій смиренія и гордости
и разговоровъ объ огромномъ журавлѣ въ небѣ и спокойнаго обладанія жалкой синицей въ рукахъ, теорѳтическихъ объятій, раскрываемыхъ всему человѣчеству
и практическая резонерства въ видахъ собствѳннаго
самодовольства. Затѣмъ общее у Гоголя, Достоевскаго
и Толстого—огромность ихъ именъ, набирающая имъ
слушателей и послѣдователей, совсѣнъ независимо отъ
характера или содержанія ихъ проповѣди". Я нарочно
остановился такъ долго на аналогіи между этими тремя
писателями, т. к. нахожу между ними и ихъ доктринами ббльше сходства. Общи у трехъ писателей, прежде всего, пріемы мышленія: чувство у всѣхъ играло
дирижирующую роль въ мышленіи и въ жизни, иначе
говоря, они всегда мыслили „разсудкомь сердца". А извѣстно, что мышленіе по аффекту въ высшей стадіи своего развитія, всегда заканчивается творчествомъ религіи
(см. „Очерки систематичѳскихъ знаній". II. М-ва. „Знаніе" 1872 г . , гл. „Некритическая мысль"). Поэтому, сохраняя пріемы мышленія первой половины своей дѣятель-

ности, всѣ три писателя неиэбѣжно должны были закончить такъ, а не иначе. Обратное было бы бы непонятно. Я признаю и огромную разницу между религіями
трехъ писателей: она также велика, какъ велика разница
между нравственной физіономіей и умственнымъ развитіемъ ихъ. И тѣмъ не менѣе, между доктринами ихъ
я нахожу большое сходство. В с ѣ они проповѣдники
личнаго самосовершенствованія, непризнающіе за прогрессомъ формъ общежитія никакого вначенія. Э т о —
ахиллесова пята нашихъ писателей, которой они всецѣло
обязаны эпохѣ императора Николая, эпохѣ вяшщаго торжества крѣпостнаго права и реакціи. Такія эпохи имѣютъ свойство уничтожать сознаніе связи между частной
и общественной жизнью и даютъ роскошную почву
для процвѣтанія всяческихъ системъ личной морали,
якобы не имѣющей связи ни съ какими формами общежитія. На дѣлѣ такія системы, въ болынинсі вѣ, имѣютъ
тенденцію реабилитировать отживающій общественный
строй. В ъ ученіяхъ трехъ упомянутыхъ писателей легко
указать элементы идѳализаціи крѣпостного права, ибо на
этикѣ ихъ лежитъ отпечатокъ необычайной жестокости:
именемъ „любви-самоотверженія" одинъ воспѣваетъ прелести мордобитія, кнута и розогъ; другой поегъ гимны
безцѣльному, жестокому страданію; третій воспѣваетъ
прелести батрачества и рабства. Относительно религіи
и этики Гоголя и Достоевскаго это положеніе врядъ
ли вызоветъ много возраженій. Не то съ Толстымъ,
которого не безъ основанія принято считать „демократическимъ, народническимъ писателемъ". Впрочемъ
уже въ І 8 8 5 г. Н . Михайловскій, разбирая мелкіе
разскавы Толстого („Ильясъ", „Вражье лѣпко, а Божье
крѣпко" и др.) съ недоумѣніемъ спрашивалъ: „какъ
могло случиться, что демократически, народническій

писатель, какимъ принято считать Толстого, какъ бы
проповѣдуетъ народу прелести батрачества и рабства?
Безъ сомнѣнія, онъ намѣренно такой проповѣди не вѳдетъ. Онъ просто презираетъ жизнь со воѣми ея сложными формами". Къ сожалѣнію, маститый критикъ
такъ и не отвѣтилъ на этотъ вопросъ, несмотря на т о ,
что, по моему мнѣнію, эта черта въ литературной физіономіи графа является исходнымъ пунктомъ той с т о роны дѣятельности Толстого, которую г . Михайловскій
такъ удачно назвалъ „шуйцей". Двойникъ Толстогодемократа есть не только „неисправимый баринъ", но
б&ртъ-рабовладѣлецъ.
„Туманное целесообразное начало, которое безъ
насъ и наперекоръ намъ устроить все по своему", есть
никто иной, какъ Молохъ крѣпостного права, пропитавшій своими тенденціями Толстого барина. Мы видимъ, такимъ образомъ, что „битье лбомъ" сначала пѳредъ Гоголемъ, потомъ передъ Достоевскимъ, a эатѣмъ
и передъ Толстымъ имѣло, пожалуй, болѣе глубокія
причины. Огромная, безсмѣнная аудиторія всѣхъ трехъ
писателей чутьем угадывала того единаго Молоха,
которому поклоняются всѣ три писателя и которому привыкла поклоняться и эта аудиторія. Впрочемъ,
говоря это, я нисколько не думаю отрицать частой
смѣны взглядовъ и симпатій средняго русскато обывателя и поразительной податливости его всевозможнымъ настроеніямъ. Эта черта привита русскому общее*!
тву также крѣпостнымъ правомъ, и, надо отдать снраведі
ливость гр. Толстому, въ податливости личному или об-і
щественному настроенію онъ врядъ ли кому уступить.
Это нетрудно будетъ подтвердить, сопоставляя смѣны
эпохъ, пережитыхъ Толстымъ, с ъ перейѣнами въ его
взглядахъ. Начнемъ съ эпохи императора Николая I , —

эпохи, которая оставила какъ на Толстомъ, такъ и на
всемъ русскомъ обществѣ страшные слѣды.
II.
— Н а д ь милліонами безгласныхъ рабовъ поднималось величественное зааніе государственнаго механизма, построенное изъ бюрократической іѳрархіи и р о довигаго дворянства. Безпросвѣтная тьма, безъисходный трудъ на господь и, въ награду за это, кнутъ и
розги были удѣломъ однихъ. Веселая, безпутная и
праздная жизнь—удѣломъ другихъ. На почвѣ такого,
рѣзко выраженнаго, общественнаго раздѣленія труда
существовало крѣпостное право, наложившее свой отпѳчатокъ на весь обиходь жизни. Оно не только деморализировало правящіе классы и народъ, оно создало
культъ рабства.
Эта деморализація усилилась желѣзной рукой имп.
Николая, тяжелымь гнетомъ легшая на всякое проявленіе свободной мысли и общественной дѣятельности.
При немъ каждый чиновникъ превратился въ послушный винтикъ государственнаго механизма, которому
вмѣнялись въ величайшее преступленіе: критика мысли,
убѣжденіе, совѣсть и честь. Способность въ любое время наполняться какимъ угодно содержаніемъ считалась
примѣрной добродѣтелыо. Военная муштра въ школѣ
и въ жизни создала огромный контингентъ такихъ липъ.
Страшная регламентація охватила собою всѣ уголки
жизни, что нисколько не помѣшало одновременному существованію величайшей анархіи, ибо власти—законодательная, судебная и исполнительная—фактически концентрировались въ рукахъ каждаго изъ представителей
власти, что дѣлало личный пропзволъ каждаго изъ нихъ
закономъ.

Но какъ ни великъ былъ гнетъ, какъ ни урѣзывалась наука въ университетахъ и въ школѣ, какъ ни
велики были заставы, мѣшавшія проникновенію западно-европейскаго вліянія,—ничто не могло заглушить въ
лучшихъ представителяхъ того времени стремленія къ
свѣту. Идеи Запада создали знаменитый кружокъ В ѣ линскаго, вокругъ котораго сконцентрировалось все,
что было человѣчнаго въ ту эпоху. Главнымъ образомъ, отсюда проникало въ русское общество сознаніе несправедливости и безчеловѣчности крѣпостного
ирава... Е С Л И , съ одной стороны, въ народной средѣ
крѣпостное право создало »подвижниковъ", творившихъ
себѣ кумира изъ крѣпостного безправія, то, съ другой—
оно создало „вольницу", грабежами и убійствами помѣщиковъ бурно протестовавшую во имя поруганнаго достоинства человѣка... Сознаніе ненормальности существ ованія крѣпостного права давно проникло и въ
правящіе сферы, и имиер. Николай I , умирая, завѣщалъ своему сыну освобожденіе крестьянъ.
В ъ такое-то время родился и духовно окрѣпъ Левъ
Толстой—въ богатой помѣщичьей средѣ, окруженный
крѣпостными дядьками и манками. „Дѣтство, Отрочество и Юность", „Утро помѣщика", »Казаки" и »Военные разсказы" Толстого даютъ превосходную картину
развитія его. Я остановлюсь только на впечатлѣніяхъ того времени, оставившихъ на всю жизнь глубокіе
слѣды въ душѣ Толстого. Наталія Савишна и »блаженненькій" Гриша составляюіъ самое яркое, свѣтлое
и неизгладимое виечатлѣніе его дѣтства. Эти „подвижники" изъ народной среды, атрофировавшіе въ собѣ
элементарныя потребности человѣка, до сихъ поръ кажутся Толстому недосягаемымъ идеаломъ, воплощающимъ
въ себѣ »любовь-самоотверженіе". До сихъ поръ онъ

считаетъ ихъ „истинными, великими христіанами", которымъ должно уподобиться все человѣчество, чтобы
наступилъ миръ на землѣ и въ человѣцѣхъ благоволеніе.
Юношескіе годы свои Толстой провелъ въ Казани.
Впечатлѣнія этого времени слагаются изъ жизни высшего круга, къ которому принадлежала богатая тетка
его, Юшкова, и университетской среды.
Шумно, весело и привольно текла жизнь того круга, къ которому принадлежалъ графъ. Со всѣмъ ігыломъ
юности онъ отдавался увѳселеніямъ и фривольнымъ похожденіямъ своего круга, воспитывавшего въ немъ корректнаго свѣтскаго хлыща, который дѣлитъ людей на
comme il faut и не comme il faut по покрою платья,
произношенію французскихъ словъ, чистотѣ ногтей и
пр. Но пустота этой жизни, очевидная и сама по себѣ,
дѣлалась еще болѣе явственной подъ вліяніемъ литературы того времени и университетской жизни. Если
вялыя, подчасъ безсмысленныя, а иногда и шутовскія
лекціи большинства казанскихъ профессоровъ того времени вызвали въ Толстомъ на всю жизнь непріязнь къ „научной наукѣ", то за то лекціи такого профессора, ісакъі
Мейеръ, а также въ воздухѣ висѣвшія освободитель- j
ныя идеи того времени разбудили въ графѣ совѣсть и і
сознаніе отвѣтственности за свое положеніе. Отсюда f
возникли мотивы драмы „кающагося дворянина", которую Толстой переживалъ такъ долго и такъ мучительной
Подъ вліяніемъ этой драмы Толстой покидаетъ университета, не докончивъ его, и садится на землю, чтобы
личнымъ управленіемъ поднять благосостояніе и нравственность своихъ крестьянъ. Но увлеченіе продолжается недолго: разочарованный своей деятельностью, Толстой поступаетъ на военную службу и вскорѣ, охваченный воинственнымъ, глубоко патріотическимъ настрое-

ніемь, принимаетъ активное участіе въ крымской компаши, иослѣ которой онъ является передъ нами сѳвастопольскимъ героѳмъ, знаменитымъ творцомъ многихъ
высоко-художествѳнныхъ произведеній, проповѣдникомъ
личнаго самосовершѳнствованія и культа чистаго искусства, апологѳтомъ (хотя и в ъ зачаткѣ) крепостного права, а также оригинальнымъ „кающимся дворяниномъ"...
Мѣняется эпоха.
Подъ грохотъ севастопольскихъ пушекъ рушится
Молохъ крѣпостного права, чтобы дать свободно вздохнуть милліонамъ подавленныхъ рабовъ. Негодованіе
противъ крѣпостного права, вѣра въ могучія силы н а рода и исцѣляющую роль критики мысли и науки д е лаются общимъ достояніемъ. Разбужена вѣками дремавшая совѣсть русскаго общества и всякій стремится внести свою лепту въ великое дѣло освобожденія крестьянъ.
Бурная волна демократизма, сверху до низу охваI тившая в с е русское общество, преимущественно шестилесятыхъ, а также сѳмидесятыхъ годовъ, увлекла с ъ собою и Толстого. Онъ пишетъ „ГІоликупшу" и „Холстом ѣ р ъ " , — д л я того времени, въ художественной форме, сильнейшій протѳстъ противъ самодуровъ и паразитовъ „темнаго ц а р с т в а " , — д е л а е т с я мировымъ посредникомъ, открываетъ школы, в ъ которыхъ самъ о б у чаетъ крѳстьянскихъ детей, проповедуетъ, что „вредныхъ и безполезныхъ наукъ н е т ъ для кого бы то ни
І^было" (Соч. т . І У , 1 5 5 ) , пишетъ замечатѳльныя публицистическія статьи, где с ъ точки зренія народныхъ интерес овъ подвергаешь суровой критике европейскую
цивилизацію,—словомъ является типичнымъ, сознательнымъ демократомъ. В ъ семидесятыхъ^годахъ у него,
вместе с ъ лучшими представителями русскаго обще-

<ѵгва, обостряется мучительная драма „кающагося д в о рянина"...
Наступаіртъ другія времена.
Точно по мановенію волшебнаго жезла волны д е мократизма отхлынули. Н а поверхность выступила муть,
оставленная пенящимися волнами прошлыхъ десятилетий. Воздухъ отравился зловонными отрыжками креиостного права- Общій мрачный фонъ картины составляетъ огромный, дружный хоръ защитниковъ розги и кнут а , которые освобожденіе крестьянъ называютъ „печальнымъ недоразуменіѳмъ". Н а авансцену выползли „ д е т и "
изряднаго воэраста и залепетали старыя, но, по ихъ мненію, „новыя слова" о реабилитаціи действительности,
безтенденпіозномъ искусстве, отреченіи отъ „отцовъ%
-а, главное, о практичиомъ отношеніи къ действительности, нестесняемомъ „идеями высшаго порядка".
ІІроизошелъ вековечный разладъ между „идеалистами 41 ,
неумеющими, да и нежелающими приспособляться к ъ
новымъ обстоятельствамъ, и „практиками", которые
чувствуютъ себя хорошо при всякой обстановке.
Какую же позицію занимаетъ Толстой в ъ это в р е м я ? — Дело в ъ томъ, что оргинальная индивидуадь-І
ность графа клала свеобразный отпечатокъ на в с е , къч
чему она прикасалась. Такъ, радикалы и народники \
шестидесятыхъ и семидесятыхъ годовъ отнюдь не могли подписаться подо всемъ, что тогда проповедывалъ
Толстой. Увлеченный демократической волной, онъ, темъ ^
не менее, стоялъ совершенно одиноко. Т а к о е же поло- 1
женіе занялъ онъ и въ восьмидесятыхъ г о д а х ъ . В ъ это
время популярность е г о , какъ мыслителя, доходить д о
-апогея его славы.
Блестящая и сильная индивидуальность графа, д е -

\

жократическія тендѳнціи его, вполнѣ заслуженное им®
великаго художника, въ безцвѣтные восьмидесятые годы не могли не фиксировать на себѣ вниманія н е у с т а новившейся, ищущей правды, русской мысли. Вокругъ
него начинаютъ группироваться послѣдователи, сами
себя называющіе „толстовцами". Если раньше жизнь
увлекала Толстого, то теперь онъ самъ начинаетъ з а давать тбнъ жизни. Но, несмотря на всю оригинальность ученія Толстого, оно, въ значительной мѣрѣ,„
есть продуктъ новыхъ вѣяній: подобно „восьмидесятникамъ", онъ торжестввенно сжигаѳтъ за собою прежніе
I корабли и начинаетъ говорить старыя свои слова въ
J полной увѣренности, что говорить нѣчто новое. Систеj н а личной морали и идеализація (въ зачаткѣ) крѣпостного права, виервые выраженныя въ пятидесятыхъ
/ годахъ, цолучаютъ дальнѣйшій пышный расцвѣтъ: онъ
(создаете религію и этику, которыя, при ближайгпемъ
/анализѣ, являются апоѳеоэомъ крѣпостного права, несмот р я на красивую внѣшнюю оболочку. Ученіѳ Толстого
носить практичѳскій характѳръ и его мораль составляете
суть его ученія. А всякая мораль есть прикладная часть
каждаго ученія. Кромѣ того, хотя онъ отрицаете науку,
но не всякую науку; поощряя распространеніе прикладныхъ знаній, въ особенности тѣхъ отраслей, непосредственную пользу которыхъ для народа онъ ясно сознае т е , Толстой отрицаете „научную науку" къ которой
относите всю чистую науку и тѣ изъ прикладныхъ
\ знаній, которыми можете пользоваться, въ наше время,.
, только капиталисте, что, но существу говоря, выходите
/отрицаніемъ науки въ установившемся смыслѣ. В ъ замѣнъ „научной" или ложной науки, онъ предлагаете
„истинную науку", науку Конфуція, Будды, Лао-цзи
и др. восточныхъ мудрецовъ. Основы такой „истин-

ной науки", по его мнѣнію, познаются не умомъ, а
чувствомъ. Затѣмъ онъ садится на землю, что бы на
практпкѣ осуществить ученіе „трудами рукъ своихъ".
Разбивши въ прахъ культе чистаго искусства, какъ пу- і
стую забаву пустопорожнихъ людей, и сдѣлавши превосходную характеристику назначѳнія истиннаго искус- [
ства, Толстой, тѣмъ не мѳнѣе, черѳзчуръ съузилъ область полезнаго искусства, признавъ таковыми только
т ѣ изъ произведеній искусства, которыя доступны и
понятны народу. В ъ результатѣ своихъ проповѣдей Толстой окаэался единственнымъ въ своѳмъ родѣ „народникомъ," который взываете къ прелестямъ натуральнаго
хозяйства и одновременно съ нимъ существовавшаго
рабства. Конечно, онъ это дѣлаетъ не сознательно, но
что онъ это дѣлаетъ—мы убѣдимся ниже.
Отрицаніе науки, идеализація натуральнаго хозяйства и рабства, призывъ возвратиться къ истинной нау-кѣ Конфуція и Будды дѣлаютъ Толстого, какъ „народлика," костюмировапиымъ кптайцемъ.
Кромѣ вышесказаннаго есть и еще сходство между
Толстымъ и „восьмидесятниками." Это—сходство пріемовъ мышленія.
,
Когда восьмидесятники проповѣдовали реабилитацію дѣйствительности и практичность, они возводили
въ принципъ свой оппортунизмъ, черты своего характера. Тоже самое дѣлаетъ Толстой, создавая свою рѳлигію, свою мораль. Ученіе его на столько же непохоже на ученіе Христа, насколько свѣтлая и идеально-чистая душа Христа не похожа на затемненную общественными наслоеніями душу Толстого, ибо религія '
Христа есть защитница гонимыхъ и убогихъ. Религія
же Толстого ни для кого такъ неудобна и не выгодна,
/какъ для людей богатыхъ, людей его круга.

Но, указывая черты сходства, я , конечно, не о т о ждествляю разнородныхъ обіцественныхъ элементовъвосьыидесятыхъ годовъ: въ то время какъ Толстой и
„толстовцы"—люди религіозно преданные своей вѣрѣ,
восьмидесятники ііроповѣдывали освобожденіе отъ какихъ бы то ни было идеаловъ, которые дѳ „только
стѣсняютъ свободу дѣйствій"...
Насту пиль голодъ дѳвяностыхъ годовъ, разрушив—
шій всякія иллюзіи насчетъ „бодрящихъ впечатлѣній."
Съ этого времени замѣчается какъ бы переломъ въ о б щественномъ настроеніи. Замѣтенъ подъемъ общественнаго духа. „Забытая слова" какъ бы вновь выступаютъ на сцену. Интеллигенція сотнями идѳтъ на помощь голодающему народу, въ чемъ правительство не
видитъ ничего подрывающаго „основы".
Когда пошли первые слухи о голодѣ, Толстой началъ было теоретизировать на тему—что народу нужно
помогать не деньгами, а любовью. Но общественное
настроеніе увлекло его и онъ принялъ дѣятельнѣйіпее
участіе въ сборѣ денегъ и организаціи столовыхъ для
голодающихъ. Увеличившійся личный и сочувственный
опытъ голодныхъ лѣтъ побудилъ его написать философскопублицистическое произведете, которое, по общему
отэыву заграничной печати, есть самое рѣзкое, сильное
и выдающееся между всѣми его произведеніями того же
рода, критикующими современные намъ устои жизни.
Такимъ образомъ мы видимъ, что податливость н а строенію есть особенность графа. Но одинъ ли Толстой
повиненъ въ этомъ?—Къ несчастію, въ этомъ повинна
большая часть русскаго общества. Н а гигантѣ русской
литературы только ярче отразился общій фактъ.
Развитіе русскаго общества справедливо принята
«читать десятилѣтіями, которыя характеризируютъ с о -

бою подъемъ, либо упадокъ общественнаго настроенія
и сообразно с ъ этимъ смѣну боговъ, которымъ оно поклоняется. Это явленіе стало до такой степени обычнымъ,
что невольно задаешься, вопрооомъ: не есть ли это законъ для русскаго общества, законъ „его же не прейдеши?"—Нѣтъ, отвѣтимъ мы, это не законъ, хотя бы
потому, что то же общество постоянно давало хотя и
немногочисленную, но сильную духомъ группу людей,
которыхъ мы не можемъ назвать иначе, какъ, „идеалистами" на почвѣ русской жизни. Н е смотря ни накакія
невзгоды, съ неизмѣннымъ иостоянствомъ, до гроба доносили они знамя, съ которымъ выступали въ жизнь.
Не личное или общественное настроеніе мѣняло ихъ
убѣжденія, a дальнѣйшее развитіе активной критической мысли. В ъ чемъ же сила этихъ людей?—Ихъ сила въ религіи, которой предшествовала критика мысли.
Только благодаря такой религіи, они никогда не были
рабами настроенія...
Инымъ путемъ шло творчество религіи Толстого.
Какимъ именно, мы увидимъ изъ послѣдующаго.
III
„Намъ мало жвть непосредственной живныо: въ своемъ
лнчномъ существовавіи намъ необходимо чувствовать звено,
связанное съ чѣыъ-то болѣе возвышеннымъ, болѣе постояннымъ и іірочнымъ. Это чувство состанляеть содержаніо вѣры: формы могугь мѣняться и мѣняются постоявно, но когда
нсчеваегь самое содержавіе, когда отдѣлыіаи жвань пред- С ставляется полною случайностей, когда все сводится, наконец!., въ комку грязи, въ которомь замыкается весь БожіВ
міръ, тогда н своя собственная жизнь теряетъ цѣну и мервнеть." (Вл. Короленко).

Съ отроческихъ лѣтъ Толстого тревожатъ мучительные вопросы о назначеніи и конечныхъ цѣляхъ су-

, '

ществованія человѣка. Уже Коля Иртеньевъ (Толстой
въ дѣтствѣ) говорить о себѣ: „отвлеченные вопросы о
назначеніи человѣка, о будущей жизни, о безсмертіи
души уже представились мнѣ, и дѣтскій, слабый умъ мой
со всѣмъ жаромъ неопытности старался уяснить тѣ вопросы, иредложеніе которыхъ составляетъ высшую ступень, до которой иожетъ достигать умъ человѣка, но
рѣшеніе которыхъ ему не дано". („Дѣтство и Отрочеств о " ) . Рѣшеніе этихъ вопросовъ часто доводило его до
трагическаго настроенія, нѣсколько разъ чуть было не
закончившагося самоубійствомъ. Такъ про Левина, 3 4 л . ,
мы читаемъ: „счастливый семьянинъ, здоровый человѣкъ,
Левинъ былъ нѣсколько разъ такъ близокъ къ самоубійству, что спряталъ шнурокъ, чтобы не повѣситься и боялся ходить съ ружьемъ, чтобы не застрѣлиться" („Анна
Каренина"). Тоже самое было съ Толстымъ на пятьдес я т шестомъ году его жизни, о чемт, мы узнаемъ изъ
его „Исповѣди," въ которой особенно рѣзко и категорически ставятся вопросы, его занимавшіе. „Зачѣмъ мнѣ
жить," спрашиваетъ Толстой „зачѣмъ что нибудь желать, зачѣмъ что нибудь дѣлать? Что выйдетъ изъ того, что я дѣлаю нынче, что буду дѣлать завтра, что
выйдетъ изъ всей моей жизни?"—Это старый, но вѣчно
новый вопросъ, который постоянно и вновь ставить себѣ всякій мыслящій человѣкъ. Но, какъ и во всемъ, Толстой и здѣсь остается оригинальнымъ: у большинства
ныслящихъ людей отвѣтомъ на эти вопросы являются
убѣжденія и идеалы, которыми „живы люди." Толстой
ищетъ ббльшаго; онъ хочетъ знать—„какое внѣ причинное (?), внѣ временное, внѣ пространственное значеніе моей (его) жизни?"
. Идеалы и убѣжденія— субъективная цѣль существованія человѣка—только тогда могутъ быть рѣшаемы ра-

зумно и только тогда жизненны, когда опираются -на
причинность, т. е. когда опираются на законы логики,
природы и человѣческаго общества, когда они счиіаются съ ирошлой и современной исторіей. Но, опираясь
на объективные законы природы и общества, идеалы
человѣка включаютъ въ себѣ новый элементъ—желанія,
вкусы и симпатіи своего творца, т. е. элементы субъективные, общая совокупность которыхъ именуется цѣллми человѣка. Толстой же искалъ невозможнаго, онъ
искалъ объективной цѣли своего существованія, что исключаѳтъ всецѣло логическое мышлѳніе и какіѳ бы то
ни было законы природы, ибо объективная природа не
имѣетъ цѣлей. Вмѣстѣ съ Толстымъ такая постановка вопроса привлекаетъ всѣхъ мистиковъ и метафивиковъ, ибо
она санкціонируетъ полнѣйшій произволъ мышленія. Е с тественно поэтому, что Толстой не удовлетворился ни
однимъ изъ логическихъ отвѣтовъ, которые давались на
этотъ вопросъ кѣмъ бы то ни было. На свой вопросъ онъ
нашелъ два отвѣта. Первый изъ нихъ далъ ему рядъ знаній, которыя онъ назвалъ „положительнымъ нолюсомъ."
Второй—дали ему науки „отрицательная полюса". Но
ни тотъ, ни другой полюсъ не удовлетворяютъ его, несмотря на то, что положительный полюсъ—„умозрительныя
науки и на крайней ихъ точкѣ метафизика"--признаютъ
этотъ вопросъ, а отрицательный полюсъ—„рядъ знаній
положительныхъ и на крайней ихъ точкѣ математйка" —
совершенно не признаютъ такого вопроса. Не останавливаясь на своеобразной классификаціи наукъ Толстого, посмотримъ, что отвѣчаютъ ему общественныя
науки, которыя обзываются имъ „рядомъ полузнаній."
Онѣ отвѣчаютъ ему: „все человѣчество живетъ и развивается на основаніи духовныхъ началъ, идеаловъ, руководящихъ имъ. Эти идеалы выражаются въ религіяхъ,

наукахъ, искусствах!., формахъ государственности. Идеалы эти становятся выше и выше, человЬчесто идетъ
къ высшему благу. Я — ч а с т ь человечества, и потому
призваніе мое, состоитъ въ томъ, чтобы содействоватьсознанію и осуществлѳнію идеаловъ человѣчества". Содержаніе, которое вкладываетъ каждый въ эту общую
характеристику прогресса, до такой степени разнообразно и очень часто такъ не симпатично, что вызываешь Толстого на слѣдующее злое замѣчаніе: „и я во
время своего слабоумія довольствовался этимъ отвѣтомъ.
Это было то время, когда у меня были свои излюбленные идеалы, оправдывавшіе мои прихоти; я старался
придумать такую теорію, по которой я бы могъ смотреть на свои прихоти, какъ на законы человечества".
Справедливость требуешь заметить, что если когда либо Толстой строилъ теорію, которая оправдываешь его
прихоти, то это-только одну теорію, - теорію „самоотверженной любви," которая, действительно, не заключаетъ
въ себе ничего прогрессивная и только возводить въ
„законъ человечества" прихоти и недостатки своего творца. Объ этомъ, впрочемъ, после, а пока проследимъ—
где искалъ и нашелъ Толстой ответь на свой вопросъ.
После долгихъ блужданій онъ нашелъ, что единственный разумный ответь дали ему пессимисты: Шопенгауэръ, Будда и др., пришедшіе къ выводу, что жиэнь
есть зло. Но мненію Толстого, единственный логический ответь изь такого вывода—одинъ: убить себя.
Но* какъ мы видели изъ предъидущаго, онъ всегда мыслилъ „разсудкомъ сердца," которое говорило ему другое. „Сила жизненнаго сознанія, жизненного чувства>
вывела меня изъ моего отчаянная положенія," говорить Толстой, „и совершенно иначе направила мой р а зумъ." Эта сила направила его къ тому источнику, к о -

торый постоянно освежалъ е г о , направила его къ „настоящему рабочему народу" который онъ любилъ
„странной физической любвью." Онъ понялъ, что смысла жизни надо искать не у т е х ъ , которые потеряли
его и потому хотятъ убить себя, „а у т е х ъ милліардовъ
живущихъ и отжившихъ людей, которые делаютъ и н а
с е б е несутъ свою и нашу жизнь." Онъ понялъ, что
„смыслъ жизни" народа кроется въ его вере, которая
для всЬхъ есть „сила жизни." Но религія народа н е
удовлетворила его и онъ создалъ свою веру. Эта вера
не есть что либо новое для Толстого. Она есть дальнейшее развитіе того ответа, который онъ давалъ, с ъ
детскихъ лешь до старости, устами родственныхъ ему
героевъ своихъ разсказовъ на одинаково ихъ всехъ мучившій вопросъ—зачемъ? Этотъ ответь не былъ выводомъ разума: чувство, которое спасало его отъ самоубійства, въ тяжелыя минуты сомненій и страстныхъ
поисковъ религіи, создало ему и веру. Если Толстой
и родственные ему герои его разсказовъ постоянно
мучаются однимъ и темь же вопросомъ, то и ответь
они постоянно даютъ одинаковый: в с е они находятъ»
что единственный разумный смыслъ жизни даютъ „любовь, самоотвержѳніе " Убедиться въ этомъ нетрудно:
для этого надо только сопоставить произведенія е г о ,
отделенный другъ отъ друга довольно большимъ промежуткомъ времени. „Детство, Отрочество и Юность,"
„Утро помепшка," „Казаки," „Анна Каренина," а
„Мысли о жизни,"—вотъ произведенія, по которымъ
можно проследить происхожденіе и развитіе его религіознаго настроенія или настроенія „самоотверженной
любви".

Юный Коля Иртеньевъ обыкновенно спалъ лѣтомъ
въ галлерѳѣ, которая выходила въ садъ. В ъ полнолуніе, говоритъ онъ, я часто цѣлыя ночи напролетъ
проводилъ, сидя на своемъ тюфякѣ, вглядываясь в ъ
свѣтъ и тѣни, вслушиваясь въ .тишину и звуки, мечтая
о различныхъ предметахъ, преимущественно о поэтическомъ сладострастномъ счастіи. И вотъ являлась она
съ длинною черною косою, высокою грудью, всегда печальная и прекрасная, съ обнаженными руками, съ сладострастными объятіями. Она любила меня, я жертвовалъ для одной минуты е я любви всею жизнью. Но
луна все выше и выше, свѣтлѣй и свѣтлѣй стояла на
небѣ; пышный блескъ пруда, равномѣрно усиливающійся, какъ звукъ, становился яснѣй и яснѣй, тѣни с т а новились чернѣй и чернѣй, свѣтъ прозрачнѣй и прозрачнѣй, и, вглядываясь и вслушиваясь во все это, чтото говорило мнѣ, что она съ обнаженными руками и
пышными обьятіями еще далеко не все счастье, что и
любовь къ ней далеко еще не все благо; и чѣмъ больше я смотрѣлъ на высокій полный мѣсяцъ, тѣмъ и с тинная красота и благо казались мнѣ выше и выше,
чище и чище, ближе и ближе къ Нему, къ источнику
всего прекраснаго и благого, и слезы какой-то неудовлетворенной, но волнующей радости навертивались ынѣ
на гла8а...
Отмѣтимъ здѣсь пока начало того отношенія к ъ
чувству половой любви, которое въ старости заставило
Толстого признать это чувство „мерзкимъ, свинымъ."
Герой другой повѣсти Толстого— „Утро помѣщика,"—
кн. Нехлюдовъ бросаетъ университетъ и поселяется
въ своей деревнѣ, чтобы личнымъ управленіемъ поднять благосостояніе своихъ крестьяпъ. Нехлюдовъ
завелъ обыкновѳніе с ъ ранняго утра обходить по д ѣ -

ламъ своихъ крестьянъ. Послѣ одного изъ такихъ обходовъ онъ возвращается домой глубоко опечаленный
нѳдовѣріемъ, съ которымъ крестьяне отнеслись къ его
нроектамъ.
„Неужели вздоръ были всѣ мои мечты о цѣли и
обязанноістяхъ моей жизни," спрашивалъ онъ себя въ
раздумьи. Н а другой день, рано утромъ, онъ всталъ
раньше всѣхъ въ домѣ и, мучительно волнуемый какими-то затаенными, невыраженными порывами юности,
вышелъ безъ цѣли въ садъ, а оттуда въ лѣсъ. Долго
бродилъ онъ по лѣсу, упоенный чудной майской природой, отыскивая, но не находя выраженія своему чувству. То юное воображеніе представляло ему сладострастный образъ женщины и ему казалось, что вотъ
оно невыраженное желаніе, но „высшее чувство" говорило ne то. Т о , возносясь въ сферы отвлеченія, юный
умъ открывалъ, какъ казалось ему, законы бытія, но
высшее чувство снова говорило не то. И только когда
онъ произнесъ: „любовь, самоотверженіе—вотъ одно
истинное, независимое отъ случая счастіе!".. Высшее
чувство было удовлетворено и Нехлюдовъ исныталъ слезы и восторги Коли Иртеньева.
Оленинъ, герой повѣсти „Казаки" отправился на
охоту, забрелъ въ лѣсъ и, убаюканный нѣгой и роскошью природы Кавказа, былъ охваченъ вдругъ чувствомъ
беэпричиннаго счастія и любви ко всѣмъ. Внезапно онъ,
самъ не понимая какъ, получаетъ отвѣтъ на давно и
мучительно занимавшій его вопросъ о счастья и назнач е н ы человѣка.
„Счастіе—вотъ что, неожиданно для себя проговорилъ онъ, счастіе въ томъ, что бы жить для другихъ. И это ясно. В ъ человѣка вложена потребность
счастія,—стало быть она законна. Удовлетворяя е е

эгоистически, т. ѳ. отъискивая для себя богатства, славы, удобствъ жизни, любви, можетъ случиться, что обстоятельства такъ сложатся, что невозможно будетъ
удовлетворить этимъ желаніямъ. Следовательно эти желания незаконны, а не потребность счасгія незаконна.
ж е ®еланія могутъ
быть удовлетворены, несмотря на внѣшнія условія! К а к і я ? - „ Л ю б о в ь - с а м о о т в е р жеше!..
Такое же настроеніе пережилъ Левинъ („Анна
Каренина ) . Но онъ пошелъ нѣсколько дальше. „Одно
время, пишетъ Толстой, Левинъ, читая Шопенгауэра
лоставилъ на мѣсто его воли-любовь, и эта новая философы, дня на два, пока онъ не отстранился отъ нея
утѣшала его, но она точно также завалилась, когда
онъ потомъ изъ жизни взглянулъ на нее, и оказалась
кисейной, не грѣющей одежной." Левину было 3 4 года,
когда писалъ про него эти слова Толстой. Позже, когда Левъ Николаевичъ самъ ушелъ отъ жизни и высі-роилъ себѣ „келью подъ елью," онъ уже отъ своего
имени развилъ философію любви. Только теперь онъ
пересталъ считать ее „кисейной, негрѣющей одеждой."
папротивъ: кокетливо драпируясь въ кисейный плащъ
своей метафизики, онъ величественно сталъ проповѣдывать, что его плащъ есть единственная грѣющая одежда. Уже отъ своего имени онъ сталъ проповѣдывать, что
истинное, вѣчное благо, не нарушаемое страданіями и
смертью есть любовь, самоотвержете, ибо стремленіе
каждаго къ личному благу незаконно, т. к. необходимо влечетъ за собою зло и борьбу и оканчивается уничтоженіемъ личности, почему есть нѣчто неразумное и
безсмысленное. Любовь разрѣшаетъ всѣ противорѣчія и
даетъ наибольшее благо; она есть единственно разумное отношеніе къ міру и причина всѣхъ причинъ, ибо

все существующее представляется человѣку: 1) отношеніемъ его разумнаго сознанія къ міру, 2 ) отношеніемъ
его животнаго сознанія къ міру, 3 ) отношѳніемъ вещества его тѣла къ міру. Не только по разуму человѣкъ
видитъ, что „самоотверженная любовь" есть условіе счастливой жизни для всѣхъ, но и вся исторія учитъ тому же: она учитъ насъ, что міръ движется этимъ закономъ, на что укаэываютъ примѣры лучшихъ людей,
которые жертвовали собой и учили другихъ тому же.
ІІознавшій законъ разума, самоотверженную любовь,
не знаетъ страха смерти, который происходить въ людяхъ отъ того, что они страшатся потерять свое я ,
составляющее ихъ сущность; сущность же, какъ человека, такъ и животныхъ, составляетъ ихъ характеръ,
который есть ничто иное, какъ любовь къ одному и
нелюбовь къ другому.
Характеръ есть то особенное я , на которое, какъ
на стержень, нанизаны всѣ последовательный во времени сознанія. Онъ имеетъ существованіе вне причинности, пространства и времени. Умираютъ люди, но неумираетъ ихъ характеръ, благодаря которому они живутъ въ нашихъ восноминаніяхъ и возводятъ насъ на
слѣдующую высшую ступень. Человекъ умираетъ потому, что въ этомъ мірѣ благо его истинной жизни не
можетъ больше увеличиваться. Если мы живы, то это
вовсе не потому, что бѳрежемъ себя, а потому, что въ
насъ совершается дело жизни, подчиняющее себѣ
всѣ условія: „смерть и страданіе суть только нарушеніе человекомъ своего закона жизни. Для человѣка живущаго по своему закону нетъ смерти и нетъ страданія" („Мысли о жизни" т . X I I I , 83). Эта скучная метафизика гр. Толстого интересна во многихъ отношеніяхъ. Интересна она, во первыхъ, потому, что Толстой

навываѳтъ ее своей религіей, ибо по его мнѣнію религія есть извѣстное, установленное чоловѣкомъ отношеніе своей отдѣльной личности къ безконечному міру
или началу его. Нравственность же есть всегдашнее
руководство, вытекающее изъ этого отношенія. Кромѣ
того, онъ думаетъ что религія познается откровеніемъ,.
т. е. пріобрѣтается не изученіемъ и не усиліями отдѣльнаго человѣка или людей, а только воспріятіеыъ.
отдѣльнымъ чѳловѣкомъ или людьми проявленія безконечнаго разума, постепенно открывающаго себя людямъ.
Иэъ предъидущаго мы могли убѣдиться, что до своей,
рѳлигіи Толстой, действительно, дошелъ путемъ откровенія, что онъ, действительно, попытался установитьотношеніе человѣка къ началу міра,—самоотверженной
любви. Ниже мы убѣдимся также, что этика Толстого,
на самомъ дѣлѣ, всецѣло вытекаетъ иэъ его религіиМетафизика любви интересна, во вторыхъ, потому,
что она отражаетъ въ себѣ личность своего творца.
Это положеніѳ требуетъ неболыпихъ комментарій: известно, что три элемента человѣческой души—умъ,
чувство и воля—образуютъ то, что мы называемъ харакктеромъ. Толстой, какъ мы видѣли, изолировалъ только
одинъ элемента—чувство, назвавши „любовь къ одному
и не любовь къ другому" характеромъ. Такое олредѣлѳніѳ онъ называете. истиннымъ. „Истинное же понятіе
о жизни, по его мнѣнію, всякій получаета изъ внут р е н н я я опыта, тогда какъ ложное понятіе опирается
на внѣшнемъ наблюденіи тѣла своего и другихъ живущихъ" („Мысли о жизни").
Я многократно указывалъ на особенность характера Толстого, въ которомъ дирижирующая роль всегда
принадлежала чувству. Ясно, что руководствуясь „истиннымъ методомъ" онъ возвелъ въ принципъ особен-

ность своего характера: самоотверженную любовь („высшее чувство") онъ назвалъ причиною причинъ, жизнью
міра, Богомъ, отъ котораго и къ которому, какъ радіусы къ центру, расходятся и сходятся всѣ явленія природы и человѣческой жизни.
IV.
Автобіогрнфическій харакгеръ метафизики Тол--,
стого станетъ еще болѣе очевиднымъ, когда мы вскроем ь
реальное содержаніе, которое онъ съ дѣтства вкладывалъ въ понятіе „любовь—самоотверженіе".
Про спою няню, Наталью Савишну, Коля Иртеньевъ неоднократно говорить: „вся ея жизнь была любовь и самоотверженіе".
Вспомнимъ біографію этой идеальной, по мнѣнію
Иртеньева, женщины, чтобы убѣдиться, насколько вѣрна его характеристика.
В ъ числѣ женской прислуги бабушки Иртеньева
была веселая, толстая, краснощекая дѣвка Наташка,
отличавшаяся, какъ горничная, кротостью нрава и усердіемъ. Когда родилась мать Коли и понадобилась няня, эту обязанность возложили на Наташку, которая
въ этой должности проявила большое усердіе и верность. Скоро, однако, Наташка полюбила офиціанта Фоку и захотѣла выйти за него замужъ. Дѣдушка
принялъ ея желаніе за неблагодарность и сослалъ ее
въ степную деревню на скотный дворъ. Цо Наташку
никто не могъ замѣнить и потому черезъ шесть мѣсяцевъ ее вновь воротили на прежнюю должность. В о ротившись, Наташка упала въ ногидѣдушкѣ и поклялась,
что навсегда забудетъ дурь, которая нашла было
на нее. И она сдержала свое слово, душой и тѣломъ

отдавшись своимъ гозподамъ. Съ тѣхъ поръ Наташка сделалась Натальей Савишной Самоотреченіе
ея дошло до того, что когда за двадцати® Ьтніе труды
ей дали вольную и ежегодную пенсію въ Н00 руб. (высшая въ то время, для крЬпостныхъ, награда), она
злобно изорвала вольную и впервые серіозно обиделась на своихъ господь за то, что они хотѣли ее
изъ вещи сделать равнымъ себе человЬкомъ. Вплоть
до смерти Наталья Савишна, которую сделали и ключницей, не позволяла себе дружить съ кѣиъ бы
то ни было изъ дворовыхъ, боясь дать имъ послабленіе
насчеть барскаго добра. Она умираетъ, сторожа барскіе ключи отъ сундуковъ и кладовыхъ и заиѣшая самое цЬнное изъ своихъ вещей барчуісамъ... Вотъ какого
человека Толстой называешь истиннымъ христіаниномъ,
живымъ олицетвореніемъ самоотверженной любви.
Итакъ, оказывается, что можно быть верным і.
барскимъ гісомъ, атрофировать въ себѣ элементарны я
потребности и достоинство человека и всетаіси называться ндеальнымъ вонлощепіемь „самоотверженной
любви". А сейчасъ мы увидимъ, что еще легче было
быть добродѣтельнымъ помЬщикомъ въ эпоху крепостного
права. Кн. Нехлюдовъ вь „Утре номЬщика" является
воплоіценіемь такого типа. Какъ известно, этотъ герой
Льва Толстого не только оставляешь въ полной неприкосновенности свое право на крЬпостныхъ, но даасе не
пытается „ярмо барщины тяжелой оброкомъ легкимъ
заменить", ибо онъ не симпатизируетъ подобной сентиментальности; онъ считаешь также совершенно излишнимъ увеличеніе количества пахатной ззміи и
луговъ, несмотря на жалобы своихъ крестьянъ на
малоземелье. За то князь ни на минуту не колеблется
посягнуть на старинные земельные порядки,
вы-

работанные крестьянской общиной и всячески пропагандируешь среди крестьянъ хуторское хозяйство съ каменными герардовскими избами. Впрочемъ, все это нисколько не мешаешь идеальному помещику быть благодетзлемѵ. оставлял неприкосновенными главныя причины
песчастій своихъ крестьянъ, онъ охотно даешь деньги
на покупку коровы мужику, которому нечемъ кормить
ее, т. к. въ его хозяйстве не имеется даже соломы;
раздаешь по своему усмотренію беднякамъ деньги и
хтЬбъ; отводишь въ распоряасеніе крестьянскаго міра
заказной лѣсъ для построекъ и т. п.
Какъ известно, въ эпоху крепостнаго права Л. Н.
также быль пладельцемъ сотенъ крестьянскихъ душъ.
„Когда я былъ рабовлагЬльцемъ и понялъ безнравственность своего положенія,—пишешь онъ про себя,—я старался избавиться отъ него. Избавпеніе же мое
состояло въ томъ, что я старался какъ можно менее
предъявлять своихъ правх рабовладельца, а жить и
оставлять людей жить такъ, какъ будто этихъ правъ
не существовало". Сравнивая это заявленіе автора съ
данными, собранными въ 1859 г. редакціонными комиссіями, авторъ „Крестьянскаго вопроса- въ Россіи въ
XVJ1I и первой половине X I X . века," В . И. Семевскій говорить: „въ извѣстномъ имѣніи графа Л.H. Толстого, сельце Ясной Поляне съ деревнями, Краиивенскаго уезда, Тульской губерніи, было въ то время 2 0 4 души крестьянъ мужскаго пола и 4 1 душа мужскаго пола дворовыхъ. Крестьяне были на оброкЬ и
платили по 30 р. съ тягла; удобной земли они имели
по 2 , 8 2 дес. Сами по себе эти цифры не даютъ еще
полнаго понятія о положеніи крестьянъ гр. Толстого;
но оно делается для насъ более яснымъ. если мы сравнимъ его съ данными относительно другихъ помещи-

чьихъ имѣній этого уѣзда (выше 1 0 0 душъ). Оказывается, что по размѣру имѣніе графа Толстого принадлежало къ среднимъ, но по величинѣ оброка было в ы ше средняго уровня: изъ 2 5 имѣній этого уѣзда, вполнѣ или частью бывшихъ на оброкѣ и въ которыхъ
намъ извѣстенъ размѣръ, въ 17-ти оброкъ былъ ниже, а
именно отъ 13 до 2 5 р. съ тягла, въ четырехъ въ
томъ числѣ „Ясной Полянѣ") равнялся 3 0 р и только
ВЪ двухъ былъ выше ( 3 2 до 3 5 р.). Не слѣдуеть думать,
что низшіе оброки всегда совпадають съ меньшинъ разнадѣла:
въ одномъ изъ имѣній, гдѣкрестьяне
крестьяне
имѣромъ
ЛатШИ
всего
по 1 8 руб. с ъ т я г л а ; о Д и
3 , 0 4 дес. на душу, т. е. болѣе чѣмь у Г р . Толстого;
въ другомъ, гдѣ платили по 14 р. 3 0 к. съ тягла, имъ
было отведено даже по 4 , 5 8 д. на душу. Такимъ ^бразомъ, огромный оброкъ въ имѣніи Толстого не можегь
быть измѣряемъ размѣрами надѣла, а прибавить земли
было изъ чего, т. к. за помѣщикомъ оставалось ея
столько, что при отводѣ всей земли крестьянамъ пришлось бы еще по 3 , 5 5 дес. на душу".
» В ъ Д РУ Г 0 М Ъ и м ѣ н і и графа Л. Н. Толстого, Суджанскаго уѣзда, Курской губ., которымъ онъ владѣлъ не
одинъ, a вмѣстѣ съ братомъ и сестрой Н . и С H Толстыми, мы также не видимъ особыхъ стараній объ улучш е н ы положенія крѣпостныхъ: здѣсь крестьяне состояли па оарщииѣ и, при томъ, имѣли всего по 1,26 дес
удобной земли на душу и еще по 3 воза сѣна на тягло; въ томъ числѣ пахатной земли числилось всего „о
1 , 0 9 дес. на душу, что было значительно ниже средняго уровня издѣльныхъ имѣній этого уѣзда" ( 4 7 7 - 7 9 )
Эти факты совершенно основательно вызываютъ почтен-'
наго историка на слѣдующее замѣчаніе: „будь это і е перь, г р . Толстой, быть можетъ, ради утѣшенія своихъ

крѣпостныхъ крестьянъ предъявилъ бы имъ свою теорію
„непротивленія злу", которое онъ олицетворялъ въ своемъ лицѣ, какъ помѣщикъ; но тогда онъ, вѣроятно, не
додумался ѳіцѳ до этой теоріи; a стараній его избавиться отъ безнравственнаго положенія рабовладѣльца мы,
къ сожалѣнію, не усматриваема. Это замѣчаніе можетъ
быть оспариваемо только съ одной стороны: уже въ то
время, идеализируя такихъ людей, какъ Наталья Савишна, Толстой въ конкретной формѣ проповѣдывалъ
теорію „непротивленія э т у " . Несомнѣнно одно: сама
эта теорія своимъ сущѳствованіемъ всецѣло обязана эпохѣ крѣпостного права, практикѣ рабовладѣнія.
Только этимъ можно объяснить себѣ хотя бы слѣдующее мѣсто изъ туманныхъ „Мыслей о жизни": „Мать,
кормящая ребенка, читаемъ мы, прямо отдаетъ с е б я ,
свое тѣло въ пищу дѣтямъ, которыя безъ этого не были бы живы. И это—любовь (самоотвѳржѳніе). Также,(
точно (V) отдаетъ себя, свое тѣло въ пгіщу другому j
всякігі работпикъ, для блага другихъ изнашивающій свое і
тѣло въ работѣ п приближающей себя къ смерти
(Соч. т . X I I I , стр. 30). Стремясь установить абсолютную истину, Толстой отождествилъ два діаметрально
противоположныхъ явленія: удовлетворяя физіологической потребности, мать по своей волѣ отдаетъ свое тѣло
въ пищу своему ребенку. Сколько намъ извѣстно, н е
существуетъ физіологической потребности, въ силу которой рабочій долженъ былъ бы отдавать себя, свое
тѣло, точнѣе продукты своего труда, хозяину. И е с ли работникъ вынужденъ это дѣлать, то онъ д ѣ т е т ъ
это со скрежетомъ зубовнымъ и только потому, что
этого требуютъ ненормальныя, вѣками ?установившіяся,
обществепныя условія труда. Смѣшивая въ одну кучу
-гакія противоположный по смыслу явленія, Толстой

лишній разъ доказалъ, что его религіозное начало
»любовь", идеализирующее самоуничтоженіе работника въ пользу хозяина и находяшее возмолгностъ своего проявленія въ ііротиворѣчіи съ гамиыъ собой, естij
никто иной, какъ двойникъ самого Льва Николаевича.
Толстого часто называютъ избиты.чъ, расплывчагымъ терминомъ „народникъ",— понятіе, въ которое калсдый вкладываетъ свой смыслъ. Но если онъ
и „народникъ", то народникъ внолнѣ оригинальный
и стоящій совершенно одиноко: Толстой- единственный представитель
того народничества, которое
идеализируетъ натуральное хозяйство и крѣпостное
право. В ъ самомъ дѣлѣ, извѣстно, что Толстой—врагь
капитализма, и врагъ заклятый. В ъ то время какъ желѣзныя дороги, машины, деньги, кредитъ и др. принадлежности капиталистическая хозяйства признаются
другими врагами капитализма временнымъ зломъ, обусловленнымъ извѣстпой группировкой общественных!,
силъ, группировкой, эксплоатирующей нрогрессъ техники и науки исключительно въсвою пользу,—Толстой
называетъ эти элементы капиталистическая хозяйства
абсолютны.мъ зломъ. Извѣстно также, что въ критик I;
капитализма Толстой исходить изъ интересов!, народа.
Во имя этихъ интересовъ онъ совершенно справедливо
утверждаетъ, что развитіе капитализма не только не
даетъ счастія народу, но равносильно его нищетѣ.
„Не только невозможно опредѣлить въ Россіи богатство степенью заработной платы, - писалъ Толстой
еще въ шестидесятыхъ годахъ, —но смѣло молено сказать, что въ Россіи ноявленіе заработной платы
есть признакъ уменг.шенія богатства и благосостоянія, что весь народъ, калсдый русскій человѣкъ
безъ исключения назоветъ несомненно богатымъ стен-

кого мужика съ старыми одоньями хлѣба на гумнѣ,
никогда не видавшаго въ глаза заработной платы, и
назоветъ несомненно бѣднымъ подмосковскаго мужика /
въ ситцевой рубашкѣ, получаюшаго постоянно высокую і
заработную плату".
ГІротивъ капитализма Толстой ратуетъ также и
потому, что это—форма обіцежитія тина сложнаго сотрудничества, съ рѣзко выраженнымъ техническим-!, и
общественнымъ раздѣленіемъ труда, причемъ его особенно вовмущаетъ техническое раздѣленіе труда, противъ котораго съ принципѣ ничего не имѣетъ такой
сторонника, простого сотрудничества, какъ Н . Михайловскій.
Въ „ІІисьмахъ о разныхъ разностяхъ" г . Михайловскій указываетъ на ошибку исторической перспективы, которую дѣлаетъ Толстой, желая „внѣдрить въ настоящее клокъ изъ будущего".
Мнѣ также кажется, что Толстой дѣлаетъ ошибку
исторической перспективы, только онъ хочетъ внедрить въ настоящее не- клокъ изъ будушаго, а изъ ирошлаго. Действительно, чего желаеть Толстой взамі irr. ненавистнлго ему капитализма?—Не надо ни машинъ, ни
денегI., ни желѣзныхъ дорогъ, ни кредита, ни крупной
промышленности, потому что все это мѣшаетъ „удовлетворить всѣмъ своимъ человѣческимъ потребностям!»
трудами рукъ своихъ". Какова будетъ при этомъ общественная организация труда—Толстому это совершенно
безразлично. „На вопросъ — нужно ли организовать физически'!, трудъ, устроить сообщество въ деревнѣ н а
землѣ—оказалось, что все это ненужно" (курсивъ мой):
„человѣкъ трудящійся самъ собой естественно примы-S
каетъ къ существующему сообществу людей трудящих-/
с я " . (см. „О назначеніи наукъ и искусства" т. Х П ) . |

Мужику нужно ровно 3 аршина земли и не больше, ибо этого вполнѣдостаточно, чтобы проявить „работнику самоотверженную любовь къ „хозяину".
„ "абитнику" излишне имѣть землю иорудіятрѵда
ибо и то и другое есть у „хозяина", на котораго онъ
должѳнъ работать, чтобы угодить Богу (см. „Сколько
земли нужно крестьянину?", „Ильясъ", „Хозяинъ и
іаботникъ и др.). И кромѣ того достаточно, если рабочій день раздѣіявтся на 4 упряжки: 1) до завтрака, 2 )
отъ завтрака до обѣда, 3)отъобѣда до полдника и 4) отъ
полдника до вечера; при этомъ надо, чтобы одна часть
дня, первая упряжка, была посвящена тяжелому труду
другая-умственному, третья-ремесленному и четвертая -общенносълюдьми. „Тогда, по мнѣнію Льва Николаевича уничтожится ложное раздѣленіе труда и наступить „Царство Божіеназемлѣ". Какой же экономической
действительности соотвѣтотвуютъ эти идеалы Толстого? Мзъ приведеныхъ укаэаній прежде всего вырисовывается
натуральное хозяйство безъ рѣзко выраженнаго технич е с к а я раздѣленія труда, ибо въ такомъ хозяйств^ работникъ удовлетворяетъ .всѣмъ своимъ че
ловѣческимъ .готребностямъ трудами рукъ своихъ«.
Но съ отсутствіемъ техническая раздѣленія труда не
уничтожается общественное, ибо для „работниковъ"
надобны „хозяева", чтобы можно было проявлять
самоотверженную любовь. Такимъ образомъ, рядомъ
съ натуральнымъ хозяйствомъ вырисовывается безправное отношеніе хозяевъ къ работникамъ, гдѣ
„между возможностью жертвы собой и гѣми существами, которыхъ онъ (работникъ) любить (!) не стоить никакой преграды для жертвы«... Утверждая
что Толстой идеализируетъ (хотя и безсознательно)
рабство и батрачество, я нисколько не забываю, что

Толстой-демократъ сознательно пропровѣдуетъ безнравственность рабства и батрачества, безнравственность
эксплоагаціи чѳловѣка человѣкомъ. Не забываю также,]
что очень часто Толстой настаиваетъ на томъ, что/
продукты труда должны принадлежать самому трудящее
муся. Но, даже Толстой-демократъ въ своихъ эконо/
мическихъ идеалахъ не поднимается выше натуральная
хозяйства съ полнѣйиіимъ отсутсгвіемъ т е х н и ч е с к а я
раздѣленія труда.
V.
Мы уже ииѣли случай цитировать мысль Толстого,
что „нравственносгь есть всегдашнее руководство жизни, вытекающее изъ рѳлигіи". Этика Толстого вполнѣ
подтверждаетъ эту мысль.
Какъ извѣстно, первая и основная заповѣдь ученія
его гласить: „не противься злу насиліемъ". Такъ, въ
случаѣ, если придетъ къ вамъ „зулу" и на вашихъ глазахъ станетъ жечь вашихъ дѣтей, не сопротивляйтесь, ибо это будетъ второе зло, которое ничему не
ломожетъ: „зулу" все равно сожжетъ вашихъ дѣтей (см.
„Письмо къ Энгельгардту"). Если придетъ войско Тараканскаго царя въ Дураково царство и станетъ даже и хлѣбъ
жечь, скотину бить, то дураки не дочжны обороняться,
а должны плакать: „заплачутъ старики, заплачутъ старухи, заплачутъ малые ребята". З а что, должны сказать дураки тараканцамъ, вы насъ обижаете? Зачѣмъ
вы добро дурно губите? Коли вамъ нужно, вы лучше
себѣ берите"... (Сказка объ Иванѣ Дуракѣ", т . X I I ) .
Нзъ основной заповѣди исходятъ всѣ остальныя.
Такъ, третья заповѣдь гласить: „не судите и не осуждайте: чѳловѣкъ не можетъ быть судьей, ибо самъ вино-

венъ и грѣшѳнъ, а потому долженъ прощать всѣмъ безъ.
конца; защита своихъ правъ есть борьба, зло, ибо невозможна безъ униженія и оскорОленія другихъ. Даже
убѣждать враговъ есть зло „ибо убѣждать своихъ враговъ, значить сопротивляться имъ" ( „ В ъ чемъ моя вѣра?„). Эта заповѣдь, по автору, составляет!» „новую
основу соціальнаго существованія, безъ суда и наказанія за зло".
Четвертая заповѣдь запрещаешь присягать кому
либо, въ чемъ бы то ни было, т . к. присяга поіідерживаетъ государственныя и общественныя учрежденія,
которыя защиіцаютъ собственность и трудъ, между тѣмъ
какъ должно отдавать свой трудъ другимъ добровольно
и претернѣвать бѣдность и униженіе.
Пятая зановѣдь запрещаетъ дѣлать различіе меж\ду своею національностыо и другою, т. к. доляшо люб и т ь всѣхъ безъ различія націоналыюстей и не принимать участія въ какой бы то ни было войпѣ и въ
^риготовленіи къ ней. Я не буду возражатысаждой заповѣди порознь, т. к. всѣ оиѣ исходятъ изъ первой и
потому пришлось бы повторяться.
Думая установить обсолютную нравственность—внѣ
данныхъ опыта и наблюденія - графъ, самъ того не замѣчая, возвелъ въ принципь холопскую мораль Натальи
Оавиганы, образъ которой неизгладимо запечатлѣлся въ
его душѣ съ дѣтства. Почему мораль Натальи Савишны—мораль убѣжденнаго раба—мы считаемъ унизительной для чоловѣка? А потому, что наше время
признаетъ равное достоинство за людьми; оно признаешь нравственной только такую привязанность человѣка къ человѣку, при которой обѣ стороны равны:
привязанность, въ которой одинъ властвуешь, а другой подчиняется до потери въ себѣ человѣческаго

образа, не можетъ называться нравственной, ибо он^
унижаешь достоинство человека и вносить несправед
ливость въ отношенЬі людей. Кромѣ того, этика графа,
отрицаетъ критику мысли и науку, следовательно отрицаешь возможность составить себѣ раціональное убѣжденіе и тѣмъ самымъ санкціонируетъ застой. Гіроповѣдь аскетизма и безбрачія ведешь къ прекращение
жизни и развитія въ человѣческомъ обществѣ. Между
тѣмъ, внѣ разттгя, критики мысли, справедливости
и убѣждепгл не можетъ быть рѣчи о какой бы то ни
было нравственности. Поэтому система этики Толстого,
построенная на отрицаніи всѣхъ элемѳнтовъ раціональIIой нравственности, должна быть'признана въ высокой
степени реакціонной: сплошное, систематическое надругательство надъ человѣческимъ достоинствомъ своимъ
Натальей Савишной, Толстой принялъ за самоотверженную любовь. Естественно, что такая любовь можетъ
требовать не противиться „зулу", который хочеть сжечь
кашихъ дѣтей, ибо этотъ „зулу" есть никто иной какъ
Молохъ крѣпостного безправія, требующій искупительныхъ, человѣческихъ лсертвъ!..
Въ былыя времена Толстой и самъ хорошо понималъ безнравственность теоріи г иепротивленія злу насиліемъ". Иодъ вліяніемъ крымской кампаніи, охваченный
воинственным'!., глубоко патріотическимъ настроеніемъ,
которое отряжается, между прочимъ, и въ „Войнѣ и
Мирѣ", онъ говорить: „и благо тому народу, который
не какъ французы въ J81Ü г . , отсалютовавъ но всѣмъ
нравилаыъ искусства и перевсрнувъ шпагу эфесомх.
граціозно и учтиво передаешь ее великодушному победителю, а благо тому народу, который, въ минуту исиытанія, не спрашивая о томъ, какъ по правиламъ поступали другіе въ подобныхъ случаяхъ, съ простотою

« легкостью поднимаем первую попавшуюся дубину а
гвоздить ею до тѣхь поръ, пока въ душѣ его чувства
оскорблешя „ мести не замѣняются презрѣніемъ и Г а лостью" („Война и Миръ" V I , 168)
шогп!" В Т Ъ И8Ъ ЭТ0Г0' ЧТ0 п о д ъ
одного
настро жя Толстой утверждаеть одно, подъ вліяніемъ
б о Т е п , З Т Ь Н 0 противоположное. Когда же онъ
болѣе правь? Самь онъ утверждает^ что онъ правь въ
I ™ '
°
~
есть заповѣдь
„непротивленіязлу насиліемъ", ибо „воду не сушатъ водой,
но огнемъ, и огонь не гасять пламенемь „о водойІакъ и силу не побѣждаютъ силой, которая есть зло" '
ЧТ

е

Д

И

а

я

основа

С к ^ а н і Т ш Т " Н а т е г Ѵ Р Ѳ М е й й ' ,,ОДОбно
™
Л ; К 0 р 0 Л е Н К ° - Н а ^ У т в е р ж д е н і е ТолстоНо Д Z
го съ его последователями мы отвѣтимъ словами Вл К о роленко который такъ отвѣчаетъ ессеямъ прошл ы е Вѣковъ И нашихъ дней: „ва,пи мысли прячутся
з уподоблены и притчи, въ которыхъ нѣтъ духа
знашя, а есть только форма; э т о - м ѣ х а , вь которые можно влить вино и худое и хорошее
„о
СУДИТЬ'
КаК°е
ВИН0
Х Д0'
хорошо " ВВино
И Г "узнается
хорошо.
вь употребленіи,
такъ- -и
истина узнается и доказывается не уподобленіемъ, но
опыгомъ, который есть проба истины*
Сила руки не зло и не добро, а сила; зло же или
Добро въ ея примѣненіи. Сила руки зло когда она
подъемлется для грабежа и обиды слабѣйіаго; когда
же подъята для труда и защиты ближняго о н а - д о б р о "
.Огонь не сушатъ огнемъ и воду не заливаютъ водой!
Это правда. Но камень дробять камнемъ, сталь отражаю™ только сталью, а с и л у - с и л о й ! "

Называя этику Толстого реакціонной, я нисколько
не забываю, что, какъ правило жизни„подвижниковъ",

эта заповѣдь, да и вся этика Толстого, есть протестантская этика. Атрофируя въ себѣ элементарный потребности человѣка, „подвижники" тѣмъ самымъ прот е с т у ю т противъ гягостныхъ, невыносимыхъ условій
жизни.
VI.
Говоря о заповѣдяхъ Толстого, я не коснулся второй, которая требуетъ строгаго выполненія закона жить
парами, требуетъ „жизни съ одной женщиной", за»
прещая всякое поползновеніе къ другой связи, кромѣ супружеской, и не донускаетъ развода. Разъ мужчина вошѳлъ съ женщиной въ половую связь, или наоборотъ, то
связь ихъ должна быть нерушимой вовѣки; никакіе недостатки одного изъ супруговъ не даютъ другому
права оставить его.
Не коснулся я этой заповѣди потому, что имѣлъ
въ виду спеціально остановиться на ней. Если припомнить читатель, въ „Отрочествѣ" я указалъ уже зачатки
отрицательнаго отношенія графа къ чувству половой
любви. Это настроеніе съ годами крѣпнетъ. Надъ романтической исторіей несчастной „Анны Карениной"
онъ пишетъ грозный эпиграфъ: п Мнѣ отмщеніе и Азъ воздамъ".Въ книгѣ—„Въ чемъ моя вѣра?"—особой заповѣдью
требуетъ постоянной взаимной вѣрности супруговъ другъ
другу. Наконецъ, въ „Крейцеровой Сонатѣ" бракъ по
любви онъ называетъ „мерзкимъ", а самое чувство половой любви „неестественнымъ", „свинымъ", почему и
требуетъ отъ людей уничтожить, атрофировать въ себѣ
это чувство.
Я позволю себѣ немного остановиться надъ исторіей Анны Карениной, чтобы на конкретномъ при-

мЬрѣ уяснить себѣ того Бога, который такъ жестоко
караетъ несчастную женщину за то, что она, беззавѣтно
любя
Вронскаго,
измѣнила
своему мужу, кого
раго никогда не любила, и всецѣло отдалась любимому
человѣку, ни отъ кого не скрывая своихъ чуветвь. Вогъ,
карающій Анну, есть „Любовь—самоотверженіе". Анна
преступила третью зановѣдь этого бога и потому должна была погибнуть... „Мнѣ отмщеніе и Азъ воздамъ".
Этотъ богъ считаетъ бракъ по чувству половой любви
„мерзкимъ" и признаетъ его дѣйств ительнымъ только у
тѣхъ людей, которые видятъ въ бракѣ „таинство, обязывающее передъ Богомъ". Этотъ богъ находить, что
„если дѣвка созрѣла, надо ее выдать. Такъ идѣлалось
встарину. Вошла въ возрастъ дѣвка,—родители устраивали бракъ. Такъ дѣлалось, дѣлается во всемъ челонѣчествѣ: у китайцевъ, индѣйцевъ, магометанъ, у насъ
въ народѣ, такъ дѣлается въ родѣ человѣческомъ по
крайней мѣрѣ въ 0 , 9 9 его части. Только одна сотая,
или меньше, насъ, распутниковъ, нашла, что это не хорошо, и выдумала новое,,, „Если женятся по Домострою,
то пуховики, приданое, постель,—все это только подробности, соответствующая таинству" („Крейцерова соната"). Ясно уже изъ этихъ питать, что тотъ же богъ,
который идеализируетъ натуральное хозяйство, крѣиостное право и рабскую мораль, идеализируетъ и
домостроевскіе
устои семейной жизни.
Защищая
•іскетизмъ, и устои семейной жизни по Домострою,
Толстой, самъ того не замѣчая, вопреки себѣ, становится на сторону защитниковъ общественного раздѣленія труда: предлагая атрофировать въ себѣ чувство половой любви, онъ предвидить возраженіе, что вѣдь тогда прекратится родъ людской. Это возраженіе онъ
опровергаете слѣдующими доводами: рпзсуждая даже

47

-

какъ эволюціонистъ, говорите Толстой, мы должны признать, что, „высшая порода животныхъ, людская, для того,
чтобы удержаться въ борьбѣ съ другими животными, должна сомкнуться воедино, какъ рой пчелъ, а не безконечно плодиться, должна также пакъ пчелы воспитывать
безполыхъ, т. е. опять должна стремиться къ воздержанно, а ни какъ не къ разжиганію похоти, къ чему направлен'!, весь строй нашей жизни". Опровергать Толстого
мы будемъ его же доводами. Начнемъ съ Анны Карениной. Что было дѣйствителыюй причиной ея несчастія? —Изъ романа мы узнаемъ, что, прежде всего, причиной ея несчастія былъ мужъ самодуръ, который
сначала согласился было дать ей разводъ, но потомъ
отказался, мотивируя это своимъ взглядомъ на бракъ
„какъ на таинство, обязывающее передъ Богомъ".
Онъ же отказался дать Аннѣ горячо любимаго сына,
несмотря на то, что самъ относился къ нему холодно
и почти безучастно.
Другой—почти равносильной съ первой—причиной
несчастія и смерти Анны было распутное общество, ее
окружавшее, общество, которое могло ей все простить,
исключая беззавѣтиой, а, главное, открытой любви къ Вронскому. В ъ сравненіи съ этими причинами,
ревность Анны, какъ причина ея несчастія, совершенно стушевывается. Ухватившись за индивидуальную
сторону явленія, моралистъ Толстой совершенно упустилъ изъ виду общественную, которую, какъ художникъ,
онъ такъ хорошо описалъ. Совѣтъ графа -атрофировать
въ себѣ чувство половой любви—опровергается другимъ
его совѣтомъ женіцинамъ—рожать и воспитывать какъ
можно больше дѣтей, опровергается также его многократными оиисаніями „семейнаго счастія" и гимнами
въ честь плодовитой самки, Наташи Безуховой Отри-

L

цая свободу любви и втискивая это чувство въ заплѣснѳвѣлыя рамки Домостроя, Толстой лишній разъ санісціонируетъ сизтематичеекое униженіѳ достоинства чоловѣка во имя отжившихъ формъ жизни.
В ъ вопросѣ объ отношеніяхъ половъ Толстой лишній разъ доказалъ, что онъ—рабъ настроенія: подъ
вліяніѳмъ одного настроенія онъ поетъ гимны чувству
половой любви, подъ вліяніѳмъ другого—шлѳтъ ему проклятія...

выражена слѣдующими словами: „если допустить, что
жизнь человѣческая можетъ управляться разумомъ, то
уничтожится возможность жизни". „Только безсознательная деятельность приносить плоды и человѣкъ,
играющій роль въ историческомъ событіи, никогда не
понимаетъ его значенія". В с е остальное является раввитіемъ этихъ мыслей. Иричинъ историческихъ событій
нѣтъ, говорить Толстой, „и не можетъ быть, кромѣ

VII.

части ощупываемые нами". Намъ уже извѣстно, что
„единовременную причину всѣхъ причинъ" онъ называетъ

Религія гр. Толстого, которую вполнѣ основательно можно назвать религіей застоя и общественной религіей эпохи крѣпостного права, дополняется исторической философіей его, которую Шелгуновъ справедливо
назвалъ „философіей застоя". Достоинства и недостатки этой философіи вполнѣ исчерпалъ проф. Карѣевъ
въ ст. „Историческая философія гр. Толстого", *) а также въ книгѣ „Сущность историческаго процесса и роль,
личности въ исторіи". Но до сихъ поръ остается всетаки неяснымъ происхожденіе этой философіи. Эта н е ясность будетъ устранена, если взглянуть на историческую философію Толстого съ точки зрѣнія его автобіографіи. Укажу т ѣ особенности характера Толстого,
которыя онъ возвелъ въ принципъ и которыя легли въ
основу его исторической философіи. Это,—во первыхъ,
дирижирующая роль въ его мышленіи стихійнаго, 6esсознательнаго чувства и, во вторыхъ,—ахиллесова пята
его, о которой мы говорили въ первой главѣ.
Какъ вѣрно указалъ и г . ІІротопоповъ („Философія графа Толстого"), основная мысль »Войны и Мира"
* ) „В. Е . " 1887 г. іюль.

единовременной причины всѣхь причинъ, но есть законы, управляющіе

событіями,

отчасти извѣстные, от-

любовью.

Закономъ называютъ общую отвлеченную формулу, охватывающую постоянную связь въ какой бы
то ни было сферѣ явленій. Эта формула имѣетъ
бе8ЧИсленное множество приложеній въ прошедшемъ,
настоящемъ и будущемъ. В ъ этомъ смыслѣ иоторія не
имѣегь законовъ, т. к.
она не повторяется.
Тотъ
элементъ въ исторіи, который повторяется, относится
къ
соціологіи, психологіи
и
наукамъ, имѣющимъ
законы, которыми объясняется исторія. Законы не могутъ управлять исторіей, т. к. это только понятія, неимѣющія реальнаго существованія. Толстой дѣлаетъ типическую ошибку ненаучнаго мышленія, объективируя

нонятія: любовь, законъ, характеръ и др., и приписывая
имъ реальное существованіе. А что онъ действительно
приписываетъ понятіямъ реальное существованіе можно
убѣдиться хотя бы изъ слѣдующаго: любовь или
единовременная причина всехъ причинъ заставила,
по словамъ Толстого, народы двигаться сначала съ
запада на востокъ, а потомъ съ востока на западъ,
что породило трудно описываемыя и неисчислимыя звѣр-

ства и убійства. Это объективированіе отвлеченныхъ
понятій есть, мнѣ кажется, одна изъ причинъ историч е с к а я фатализма Толстого. „Фатализмъ въ исторіи, говорить онъ, необходимъ для обьясненія неразумныхъ явлѳній". Фатализмъ же заставляешь его
возводить въ принципъ эмнирическіе факты. Такъ,
ноходъ Наполеона въ Россію совершился не потому,
что онъ этого захотѣлъ, а потому, что такъ должно
было совершиться. „Невозможно придумать двухъ другихъ людей со всѣмъ ихъ прошлымъ,—говорить . онъ
про Наполеона и Александра I,—которые бы соотвѣтствовали до такой степени, до такихъ мельчайшихъ
подробностей тому назначенію, которое имъ предлежало исполнить". „Оставленіе Москвы и сожженіе ея было
также неизбѣжно, какъ и отступленіе войскъ беэъ боя
за Москву, послѣ Вородинскаго сраженія". Преклоненіе
передь стихійной, роевой, фаталистической силой массъ
заставляетъ его отрицать роль личности въ исторіи, а
въ особенности роль великихъ людей, которыхъ онъ
называешь „ярлыками событій". „Такой же причиной
войны 12-го года, говорить онъ, какъ о гказъ Наполеона
отвести свои войска за Вислу и отдать назадъ герцогство Ольденбургское, представляется намъ и нежеланіе
п е р в а я французская капрала поступить на вторичную
службу, т. к., если бы всѣ сержанты не желали поступить на вторичную службу, то тогда и войны не могло
бы быть". Какъ основательно замѣчаетъ пр- Карѣевъ,
доказательство приводить къ обратному выводу, ибо,
если воля Наполеона равнялась волѣ всѣхь капраловъ, то,
очевидно, она не могла равняться волѣ каждая капрала въ отдѣлыюсти, ибо цѣлое не можетъ равняться
своей части.
<• Ахиллесова пята Толстого, которая заключается въ

отсутствіи у него сознанія связи между частной и
публичной жизнью, отразилась и въ исторической
философіи его' И здѣсь проявился двойственный
кзглядъ его на жизнь. „Есть двѣ стороны жизни въ
каждомъ человѣкѣ", говорить онъ, „жизнь личная, которая тѣмъ болѣе свободна, чѣмъ отвлеченнѣе е я интересы, и жизнь стихійная, роевая, гдѣ человѣкъ нѳизбѣжно исполняешь предписанные ему законы". Это положеніе заставляетъ его отрицать за гірогрессомъ общественных'!. форм I. жизни какое бы то ни было значеніе.
Особенно рѣяко это отрицаніе выражено въ одномъ изъ
позднѣйшихъ произведеній е я . „Пусть, говорить онъ,
совершатся всѣ т ѣ внѣшнія усовершенствованія, о которыхъ могутъ только мечтать религіозные и научные
люди; пусть совершатся всѣ т ѣ улучшенія, которыхъ
лселаютъ разные Беллами и Рише, со всевозможными
добавленіями и исправленіями, но пусть, при этомъ, останется то лицемѣріе, которое есть теперь, пусть люди
не исповѣдываютъ той истины, которую они признаютъ,
продолжаютъ притворяться, что вѣрятъ въ то, во что
не вѣрятъ, и уважаюгь то, чего не уважають, и положеніе людей не только останется то же, но будетъ становиться все хуже и хуже". ( „Царство Божіе внутри васъ").
Какъ это часто случается съ Толстымъ, онъ дѣлаетъ два взаимно исключающія другъ друга предположенія. Онъ не хочешь, или, вѣрнѣе, не можетъ понять, что
хорошія условія общежитія —тѣ, о которыхъ говорить
разные Беллами, —уничтожают, raison d'etre для лжи и
лицемѣрія, что именно плохія условія общежитія суть
главныя побудительныя причины этихъ пороковъ, что
уничтожится причина, уничтожится и слѣдствіе. Вѣдь
религія, этика, экономическія и семейныя идеалы графа, кавъ это мы доказали выше, возводить въ прин-

ципъ систематическое лицемѣріе не почему другому,
какъ только потому, что эти идеалы вырощены плохими
условіями общежитія, условіями, при которыхъ человѣкъ
былъ рабомъ такого же, какъ и онъ, человѣка...
Это не значитъ, конечно, что мы не нридаемъ никакого значенія воаросамъ личнаго самосовершенствованія. Возражая Толстому, мы хотѣли только подчеркнуть первенстувующующую роль общественныхъ условій Но, подчеркивая роль общественныхъ факторовъ,
мы признаемъ и не можемъ не признчвать огромнаго значенія за вопросами личнаго самосовершенствованія: это
—двѣ неотдѣлимыя и тѣсно связанныя другь съ другомъ стороны одного и того же вопроса.
ѴПІ.
За религіей Толстого, помимо блестящей критики •)
современныхъ устоевъ жизни, я признаю только одну
заслугу: она спасла отъ саноубійства человѣка, жизнь
котораго дорога всему цивилизованному міру.
До сихъ поръ неясны мотивы душевной драмы, чуть
было не приведшей Толстого на 5 6 году его жизни къ самоубійству,
Изъ гипотезъ, пользующихся наибольшей извѣстностью и пытающихся объяснить эту драму, наиболѣе извѣстна гипотеза г . Z **), с ъ которой согласны Евг. Ооловьевъ * * * ) и Н . Михайловскій. По ихъмнѣнію, страхъ
смерти былъ причиною этого кризиса. Г . Z . находитъ,
^ Какъ это часто случается, существующее s t a t u e quo можетъ
б ч т ь блестяще критикуемо какъ на оонованіи свѣтлыхъ ндеаловъ будущего, такъ . о т ж а в ш и е траднцій прошлаго. Основой критики Толстого
были оба указанные элемента. Недостатки критики Толстого мы объясни омъ недостатками и противорѣчіями его ндеаловъ.
* * ) Фнлософія гр. Толстого „В. Е " . 1887 г . ѵ .
* • * ) Ьіографія Л. H. Толстого. Изданіе Павленкова.

что этотъ мотивъ иоявился только подъ старость и что
раньше онъ не имѣль мѣста. Е в г . Соловьевь и
Н. Михайловскій вполнѣ основательно утверждаютъ,
что этотъ мотивъ красною питью проходить чрезъ всю
жизнь Толстого. Мнѣ кажется, что мотивъ кризиса
Толстого, отмѣченный вышеназванными писателями,
не только не явился единственной причиной, но что
это даже не главная причина, хотя бы потому, что кризисъ миновалъ, а страхъ смерти и до сихъ поръ силенъ
въ графѣ, что признается и другими критиками его.
Можно указать еще нѣсколько причинъ этого кри
виса. Это, прежде всего — логическая невозможность найти смыслъ и сущность жизни, которыхъ
искалъ Толстой: вѣдь онъ хотѣлъ найти внѣпричинную
сущность жизни. „Причина—говорилъ онъ—не есть
такая же категорія мышленія, какъ пространство
и время. Если я есмь, то есть на то причина и причина причинъ. И я остановился на этой мысли и старался всѣмъ существомъ сознать присутствіѳ этой причины" („Исповѣдь"). Затрудненія, представляемыя такою
постановкою вопроса для логическаго мышленія такъ ве •
лики, что даже для Толстого, - менѣе всего привыкшаго
церемониться с ъ логическими затрудненіями, они явились одною изъ цричинъ, чуть было не привѳдшихъ
его къ самоубийству. Какъ мы видѣли, чувство помогло ему выпутаться изъ этого затрудненія.
Кромѣ того къ тому времени особенно обострилась драма „кающегося дворянина", которая, по утвержденію г . Михайловскаго, въ наше время, уже прекратилась. Главною же причиною кризиса была, ынѣ кажется, всегда сильная въ Толстомъ, но на 5 6 году его жизни особенно обострившаяся потребность въ вѣрѣ, потребность, которая была удовлетворена его религіей Эту по-

требность превосходно охарактеризировалъ Вл. Короленко. „Намъ мало, говорить онъ, жить непосредственной жизнью, въ своемъ личномъ существованіи
намъ необходимо чувствовать звено, связанное с ъ
чѣмъ то болѣе воэвышеннымъ, болѣѳ постояннымъ и
прочнымь. Это чувство составляете, содержаніе в е ры; формы могуть меняться и меняются постоянно; но
когда исчезаетъ самое содержаніе, когда отдѣльпая
жизнь представляется жалкою случайностью, когда
все сводится, наконецъ, къ комку грязи, въ которомъ
замыкается весь Божій мгръ, тогда и своя собственная
жизнь теряешь цѣну и меркнетъ"...
IX.
Слова Вл. Короленко, взятия нами эпиграфомъ третьей главы, не только объясняютъ главную причину кризиса Л . Толстого на 5 6 году его жизни, но
доказываютъ еще» что сущность того, что принято обозначать „верой" одинаково понимается двумя корифеями современной намъ художественной литературы въ
Россіи.
Оба они утверждаютъ, что чувство составляете,
содѳржаніе веры. И с ъ этимъ нельзя не согласиться,
ибо однимъ холоднымъ разсудкомъ нельзя создать звено, которое связываете, наше личное существованіе „съ
чемъ то более возвышеннымъ, более постояннымъ и
прочнымъ
Но вотъ въ чемъ существенная разница
между Л . Толстымъ и людьми типа В л . Короленко,—людьми, если не более, то во всякомъ
случае не менее Толстого религіозно преданными своей
вере. В ъ то время, какъ у Толстого и людей его типа разсудокъ и мышленіе находятся въ рабскомъ подчиненіи у чувсгва, диктующаго мысли ея содержаніѳ,

у людей типа В л . Короленко чувство даете, последнюю санкцію тому, что — независимо и помимо чувства—выработано и тщательно проверено критикой мысли. Вера этихъ носледнихъ не только не чуждается
науки и въ особенности столь осмеянной Толстымъ
„научной" или теоретической науки, но всецело и исключительно опирается на ея выводахъ. Длянихъ „истиннымъ методомъ" является не только „самонаблюденіе", но и в с е методы науки. Честь научнаго синтеза
требованій ума и чувства, науки и жизни, теоріи
и практики выпала не на долю Толстого и не на долю
Вл. Короленко. Эго—великая заслуга русскихъ соціологовъ семидесятыхъ годовъ и, прежде всего, недавно сошедшаго въ могилу II. М — ва, человека огромнаго ума,
колоссальной эрудиціи"и безупречной жизни, мыслителя,
котораго по справедливости можно назвать величайшимъ
изъ русскихъ философовъ...
ГІроцессъ мышленія Толстого почти ничемъ не от
личается отъ процесса его художественнаго творчестваЯ говорю „почти ничемъ", ибо, какъ художникъ, онъ
неизмеримо выше и правдивее мыслителя. В ъ самомъ
делЬ, изъ предыдущая мы могли убедиться, что онъ
совдавалъ свою веру при обстановке, когда ему казалось будто „съ нимъ говорить морская волна" и ему
звЬздная книга ясна", въ обстановке, въ которой и другому поэту казалось, что „въ небесахъ онъ видите. Б о г а " . . .
При такой обстановке безсознатѳльно въ душе Толстого создается изъ понятія „Любовь" образъ, который
заполняете в с е его помыслы и чувства. Также безсознательно выделяется въ его мышленіи этотъ образъ и
возводится имъ на степень сущности всехъ явленій,
причины всехъ причинъ, имеющей существованіе „вне
пространства, причинности и времени". Этотъ про-

(С/ " Vf

-

56

-

цессъ безсознательнаго мышленія, помимо его воли,
внесъ въ его религію т ѣ эмпирическія данныя, которыя съ дѣтства запечатлѣлись въ его душѣ, ибо хочетъ
или не хочетъ человѣкъ, но онъ органически не можетъ
мыслить внѣ данныхъ опыта и наблюденій,—данныхъ,
которыя могутъ быть пріобрѣтены какъ сознательно, такъ
и безсознатѳльно.
Благодаря этому богъ Толстого явился копіей, которая отразила въ себѣ темныя наслоенія той общественной среды, которая воспитала его. Процессомъ
безсознательнаго мышленія объясняю я и формулу, которая, на мой взглядъ, охватываетъ всю его жизнь и литературную деятельность,—Жизнь вызываешь въ немъ
то или иное настроеніе. Разсудокъ подъискиваеть теоретическое оправданіе ему. Сознанное настроеніе воплощается имъ въ художественные образы и практическую жизнь,— Мнѣ кажется, что эта формула можетъ
служить отвѣтомъ на вопросъ, поставленный нами въ
началѣ нашей статьи. Она одинаково объясняетъ какъ
факты постоянства, такъ и непослѣдоватѳльности графа, одинаково является исходнымъ пунктомъ и величайіпихъ достоинотвь и такихъ же недостатковъ его.
В ъ самомъ дѣлѣ, вѣдь блестящая критика современннаго строя и могучій протестъ великаго писателя
противъ не въ мѣру разсудочныхъ учѳній нашего времени одинаково исходятъ изъ области непосредственнаго чувства, изъ области, чрезмѣрное расширеніе компетенціи которой создало, помимо воли и сознанія, роковыя и страшныя заблужденія его.
Велики и неизмѣримы достоинства и заслуги Толстого» но, можетъ быть, именно поэтому также велики
и его ошибки, ибо,—какъ это вѣрно указалъ Шиллеръ, —
„чѣмъ выше духовныя способности человѣка, тѣмъ глубже и страшнѣе ихъ заблужденія"...

. V-Л'.-"'

- У л ^ V 1 . 's
'

к \ '•

{ЩЩЩі

•

..' •;.•

•

, .{.•:.. •

' -V Ьі
.

* ''
;

.-

л

.••...•'•:.•• •

. •• , , .

'.

• • Ы - ^ ''си'--''
" "

.

•.

шл и

-

у.- -

,. . ••'-''Г "

Скфь

ЦѢНА 3 5КОП.
' V, .
' 'Ж?--

п з д а н к : к ш . ш ш й складъ О. В. Кайда.
НОВОЙ (Тифлисъ, Кирочная ул.).
'