Текст
.
Д-
•У.
•Л ,
Й
A
A; a
Л. > ;'.\
fl
Й'/'
fl.9A'
,/fr
Ш1 '
;W'W'
? <
w.-
'
. r<
-
;
:
m-?'
A1
'-.-1 •/. '.' ) ' '," . . |.
ж4?
<•'•;.' Л: I'.'- '.,'t
й ; -
' .'A'"'.- A*,- W1 •'?. , ' '
.. . f
ft?
♦
• i
!'. Ui
ж
44.' •;;
№.
/
\t}
1U
M
"mJM
f
A
M
' w;
, ' 4
V *Z)
1 A flfl
flmlrl"
..
. V.. .' I A •1 "...
i 7
Ж
. ?;<•>' >v:,.
.!' ;>W „• . ’ }'.lz '•/(
w
1
•AW.
-/•it
fl
fl . .'> - -
. " , • '•
fl-\ • '' '’’.'V
lifl-'fl^-A^’.'^fl-'-
в
tfl'flfl.
Л', :;' ' / ..
ЦЛ
(> > >
fl. flflfl ’'''
: fl-fl-
Г‘ААA-W^'fl
HMI -rl’
W-A "
. . ' •'•
;-flfl' - •
Ж.,..44v ;•?• s ' •'
’ ; '
-fl '-, -flflfl' ..-:'-
’-fl-fl fl:'.fl-flfl'- fl ’
/: • '.ziv-
.
•. < 11 - ' *
A'
V. (.'
u't'-l
<’,---
V?’-'
..
* t 7 4 v »VC v « JP,
•у ••<.. /I
. ..<
.. •
fl
ц.. - c;
?.-. ,,... 4S <•
'. i’ ‘
О
УШ
-'И'
fl- J'.'.'
w.
!#Й
Л Д'
'V7.:> <« ;< '?) -Vln
;. .,• • ч ' .’
•Га
fl-t
к -
Код
Л'.-i* ,r ;• •’. •
т**сг
' ,7ft
6»<vr У
Й
... ж
Wfl
M
K\.
:'fl fl-fl
'
.u .^..Ж
A/1' •
A fl '
I’"
' •
•>V'.’.‘:’V о-
^ffl %
J
•A’fl
, fl: "A". ’. :.Z
- A'.
' Л-
'...Wfl — .
fl'.'-/-'
:^ч?ж<Й
'. •
ЛЭ 1
' A "•
' Ш:
•’ 4 '• .'-" А
- и
i. a/. -. ~
' • ' '• fl'Afl-'
'- A.,'7
''.J...--..
?'. -A'
fl'flj
..-A : '
AU
.£ г
Я
..'.,/«Ж
A' fl' .' fl №
'fl. fl
•Лл Чw<U 7.'••'
J ', ..
' z
z
<
' ,6, ./.;
I
.... Л1
fl . . <
. ! Г ' >• .
•' 'flAA-.
.
1 4 1
• •«. Я
ЛЮДВИГ ФЕЙЕРБАХ
И КОНЕЦ
КЛАССИЧЕСКОЙ
НЕМЕЦКОЙ ФИЛОСОФИИ
I осу дарственное иаоателъство
политической литературы
1946
Ул
В
и
! 'Ifiir
'f:
'J'r’t'
-1
у;;
Л
п 1ч; а?
♦/.Г.А
1
.I
Ж:?-1
-
йй'Яи'
./•’i^i -: J
•;.• л>-‘ ••« r I ' Л-*-?
И
IHr
ш
WJ.I
. «
*1.
i
;W-:,i
Ж*Ж
Ж
\ЧЧ ,4
й$й
Ак. • ; <
•- •> *.;' ’ :Д'. °-;.v 1
УЖ ЙЙ
к
.: М';Ь'
Ода*
4WO
ЬЖХ-.(
1 -С'
'• V' W
' A *w
Вж
•’W,
* Ж
1
и
йда
Ж
.
/(< V. >л -;.ч
.. Й1ЙЙУ
•• "Ж
<
м
Жй '
.
.
да
«V
f ЛЭД/
•. V
К.!
'. >
№ '
А<‘?Ж?
•;• -.чи-у'; ,^:j'
ч-ч, -' ' • ' —
;.Ж
н
’•’lF,y:V'''\
Ш
.
ролетарии всех стран, соединяйтесь!
ФРИДРИХ
ЭНГЕЛЬС
ЛЮДВИГ ФЕЙЕРБАХ
И КОНЕЦ
классической немецкой философии
/ •
С ПРИЛОЖЕНИЕМ»
•** ' 4'* ' ,• •' ’У.'.', •’ i f*
. К. МАРКС.
Тезиса о Фейербахе
*
. - ' 7 у • у I
• ’ г »z i
О Г И 3
Государственное издательство
политической литературы,
19 4 5
ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА
Настоящее издание произведения Ф. Энгельса «Людвиг
Фейербах и конец классической немецкой философии»
представляет собою сверенный с оригиналом и исправ-
ленный перевод Г. 13. Плеханова и печатается по тексту
итой работы, вошедшей в том I Избранных произведений
К. Маркса, издания 1945 г.
ПРЕДИСЛОВИЕ
В предисловии к своему сочинению «К критике политической
экономии», Берлин, 1859 г., Карл Маркс рассказывает, как мы
в 1845 г. в Брюсселе поставили своей задачей сообща «разрабо-
тать наши взгляды»,—именно, Марксом разработанное материали-
стическое понимание истории,—«противоположные идеологиче-
ским взглядам немецкой философии, в сущности свести счеты
с нашей • прежней философской совестью. Это намерение было
выполнено в форме критики послегегелевской философии. Руко-
пись,—в объеме двух толстых томов в восьмую долю листа,—
давно уже прибыла на место издания в Вестфалию, когда
нас известили, что изменившиеся обстоятельства делают ее на-
печатание невозможным. Мы тем охотнее предоставили рукопись
грызущей критике мышей, что наша главная цель,—выяснение
дела самим себе,—-была достигнута». у
С тех пор "прошло более сорока лет, и Маркс умер, Ни
ему, ни мне ни разу не представился случай вернуться к назван-
ному предмету. Насчет нашего отношения к Гегелю мы отры-
вочно высказывались, но нигде не сделали этого со всей пол-
нотой. Что касается Фейербаха, который все же в известном
отношении является посредствующим звеном между философией
Гегеля и нашей теорией, то к нему мы совсем не возвращались.
Тем временем миросозерцание Маркса нашло приверженцев
далеко за пределами Германии и Европы и на всех литератур-
ных языках мира. С другой стороны* классическая немецкая
философия переживает за границей, особенно в Англии и
в Скандинавских странах, что-то вроде возрождения. И даже
в Германии, невидимому, начинает всем надоедать та нищенская
эклектическая похлебка, которая подается в тамошних универ-
ситетах под именем философии.
Ввиду этого мне все более и более казалось своевременным
изложить в сжатой, систематической форме наше отношение
2 Энгельс 3
к гегелевской философии,—как мы из лее г •цили и как мы
с нею порвали. Точно так же я считал, что : । нами остается
долг чести: полное признаке того влияния, которое в наш
период бури и натиска оказал на нас Фейербах в большей
мере, чем какой-нибудь другой философ после Гегеля. Поэтому
я охотно’ согласился, по предложению редакции журнала «Nene
Zeit», написать критический разбор книги Штарке о Фейербахе.
Моя работа появилась в №№ 4 и 5 названного журнала за
1886 г., а теперь выходит отдельным, пересмотренным мною,
оттиском.
Прежде чем отправить в печать эти строки, я отыскал и
пересмотрел старую рукопись 1845—1846 гг. Г Отдел о Фейер-
бахе в ней не закопчен. Готовую часть составляет изложе-
ние материалистического понимания истории; это изложение по-
казывает только, как недостаточны были наши тогдашние позна-
ния в области экономической истории. В рукописи не оказа-
лось критики самого учения Фейербаха; опа поэтому не могла
быть пригодной для данной цели. Но зато в одной старой
тетради Маркса я нашел одиннадцать тезисов о Фейербахе,
которые и напечатаны в качестве приложения. Это—наскоро
набросанные заметки, подлежавшие дальнейшей разработке и
вовсе не предназначавшиеся для печати. Но они неоценимы как
первый документ, содержащий в себе гениальный зародыш но-
вого мировоззрения.
Фридрих Энгельс
Лондон, 21 февраля 1888 г.
1 В настоящее время эта рукопись, «Немецкая идеология» (за
исключением некоторых утерянных гл а©), издана Институтом Маркса—
Энгельса—Ленина © т. V Marx—Engels, Gesarnmtausgabe. Русский пе-
ревод этой работы входит в т. IV Соч. Маркса и Энгельса. Ред.
ЛЮДВИГ ФЕЙЕРБАХ И КО Н Е Ц
КЛАССИЧЕСКОЙ НЕМЕЦКОЙ ФИЛОСОФИИ
'Лежащее перед памп сочинение1 возвращает нас it периоду,
по времени отстоящему от нас на одно человеческое поколение,
но ставшему до такой степени чуждым нынешнему поколению
в Германии, как если бы он был отдален от него уже на целое
столетие. И все же это был период подготовления Германии
к революций 1848 г., а все, происходившее у нас после, яви-
лось лишь продолжением 1848 г., выполнением духовного
завещания революции.
Подобно тому как во Франции в XVIII веке, в Германии
в XIX веке философская революция служила введением к по-
литическому перевороту. Но как не похожи одна на другую
эти философские революции! Французы ведут открытую войну
со всей официальной наукой, с церковью, часто также с госу-
дарством; их сочинения печатаются по ту сторону границы,
в Голландии или в Англии, а сами они нередко переселяются
в Бастилию. Напротив, немцы-профессора, государством на-
значенные наставники юношества; их сочинения--одобренные
начальством руководства, а система Гегеля,—венец ^сего фило-
софского развития,—до известной степени даже возводится в
чин королевско-прусской государственной философии. И за этими
профессорами, в их педантически-темных словах, в их неуклю-
жих, скучных периодах скрывалась революция?! Да разве люди,
считавшиеся тогда представителями революции,—либералы,—не
были самыми рьяными противниками этой философии, напол-
нявшей туманом человеческие головы? Однако то, чего не за-
мечали ни правительство, ни либералы, видел уже в 1833 г., по
4 Ludwig Feuerbach von С. N. Starcke, Dr, Phil. Stuttgart, Ford. Enke,
1885 [Людвиг Фейербах, Сочинение д-ра фил. К. Н. Штарке, издание
Ферд. Энке]. (Примечание Энгельса.)
rpjjiiHii мере, одни человек; он назывался, правда, Генрих
I ci’jiir Ч
Возьмем пример. Ни одно из философских положений не
было предметом и а кой признательности со стороны близору-
ких правительств и такого гнева со стороны не менее близору-
ких либералов, как знаменитое положение Гегеля: «Все действи-
тельное разумно; все разумное действительно». Ведь оно, оче-
видно, 61 ял о or । ра вда пнем веса о существующего, философским
освящением деспотизма, полицейского государства, судопроиз-
водства, подчиненного королевским указам, цензуры. Так думал
Фридрих-Вильгельм III; так думали и его подданные. Но у
Гегеля вовсе не все, что существует, является безоговорочно
также и действительным. Атрибут1 2 действительности принад-
лежит у пего лишь тому, * что в то же время необходимо.,
:«В своем развертывании действительность раскрывается как необ-
ходимость». Та или другая правительственная мера,—сам Гегель
берет в пример «известное налоговое установление»,—вовсе не
признается им поэтому без дальних околичностей за нечто дей-
ствительное. Но в конечном счете необходимое оказывается
также и разумным, и в применении к тогдашнему прусскому
государству гегелевское положение сводилось, стало быть, только
к следующему: это государство настолько разумно, настолько
соответствует разуму, насколько оно необходимо.-И если оно
оказывается негодным, а между тем продолжает существовать,
несмотря на свою негодность, то негодность правительства юбъ-.
ясняется и оправдывается соответственной негодностью поддан-
ных. Тогдашние пруссаки, имели такое правительство, какого,
они заслуживали. .
Итак, действительность по Гегелю вовсе не представляет
собою атрибута, свойственного данному общественному пли по»
литическому Порядку при всяких обстоятельствах и во все
времена. Напротив. Римская республика была действительна т;
ио действительна была и вытеснявщая ее -Римская империя.
Французская монархия стала в 1789, ц так недействительна,
т. е. до такой степени лишена всякой необходимости, до такой
степени неразумна, что ее должна была уничтожить великая
революция, о которой Гегель всегда говорит с величайшим
воодушевлением. Таким образом, здесь'Монархия оказалась недей-
ствительной, а революция действительной. И совершенно так же,
по мере развития, все. бывшее прежде действительным, стано
1 Энгельс, вероятно, имеет в виду произведение знаменитого не*'
м едкого поэта Гейне «К истории религии и философии в Германии»
(Г. Гейне, Себр. соч., т. VII; изд. «Academia» 1936). Ред.
2 Атрибут — основное, существенное свойство предмета; например,
движение—атрибут материи; нет материи бе$ движения, Ребу
6
*
вится недействительным, утрачивает свою необходимость, свое
право на существование, свою разумность. Место отмирающей
действительности занимает новая, жизнеспособная действитель-
ность, занимает мирно, если старое достаточно рассудительно,
чтобы умереть без сопротивления,--насильственно, если оно про-
тивится этой необходимости. Таким образом, это гегелевское
’ положение благодаря самой гегелевской диалектике превращается
в свою противоположность: все действительное в области челове-
ческой 'истории становится со временем неразумным', оно, сле-
довательно, неразумно уже по самой своей природе, заранее
обременено неразумностью; а все, что есть в человеческих
головах разумного, определено к тому, чтобы стать действи-
тельным, как бы ни противоречило оно существующей кажу-
щейся действительности. По всем правилам гегелевского метода
мышления, тезис, провозглашающий разумность всего действи-
тельного, превращается в другой тезис: достойно гибели все
то, что существует.
Но именно в том и состояло истинное значение и рево-
люционный характер гегелевской философии (этим заключитель-
ным фазисом философского движения со времени Кан+а мы
должны здесь ограничить наше рассмотрение), что философия
Гегеля раз и навсегда разделалась со всяким представлением об
окончательном характере результатов человеческого мышления
и действия. Истина, которую должна была познать философия,
представлялась Гегелю уже не в виде собрания готовых догма-
тических положений, которые остается только зазубрить, раз
они открыты; истина теперь заключалась в самом процессе
познания, в длительном историческом развитии науки, поднимаю-
щейся с низших ступеней знания на высшце, но никогда не.
достигающей такой точки, от которой она,—найдя так называемую
абсолютную истину1,—уже не могла бы пойти дальше и где
ей не оставалось бы ничего больше, как, сложа руки, с изумле-
нием созерцать эту добытую абсолютную истину. И так обстоит
дело не только в'философском, но и во всяком другом познании,
а равно и в области практического действия. История так же,
как и познание, никогда не получит окончательного завершения
в каком-то совершенном, идеальном состояний человечества;
совершенное общество, совершенное «государство», это—вещи,
которые могут существовать только в фантазии. Напротив,
все общественные порядки, сменяющие друг друга, предста-
вляют собою лишь преходящие ступени бесконечного развития
1 Энгельс имеет здесь в виду метафизическое поидмавие абсо-
лютной истины как законченного, исчерпывающего, на все времена
неизменного знания. Ред,
человеческого общества от низшей ступени к высшей. Каждая
ступень необходима й, таким образом, имеет своё оправдание
в то время и при тех условиях, которым она обязана своим
происхождением. Но она становится шаткой и лишается своего
оправдания перед лицом новых, высших условий, постепенно
развивающихся в ее собственных недрах. Она вынуждена усту-
пить место высшей ступени, которая, в свою очередь, также
приходит в упадок и гибнет. Диалектическая философия разру-
шает все представления об окончательной, абсолютной истине и
о соответствующих ей абсолютных состояниях человечества со-
вершенно так же, как буржуазия, посредством крупной промыш-
ленности, конкуренции и всемирного рынка, практически раз-
рушает все устоявшиеся, веками освященные учреждения. Для
диалектической философии нет ничего раз навсегда установлен-
ного, безусловного, святого. На всем и во всем видит она
печать неизбежного падения, и ничто не может устоять перёд
нею, кроме непрерывного процесса возникновения и уничтоже-
ния, бесконечного восхождения от низшего к высшему. Она сама
является лишь простым отражением этого процесса в мысля-
щем мозгу. У нее, без сомнения, есть и консервативная сторона:
каждая данная ступень развития познания и общественных от-
ношений оправдывается ею для своего времени и своих условий,
но не больше.’ Консерватизм этого способа понимания относи-
телен, его революционный характер абсолютен—вот единствен-
ное абсолютное, признаваемое диалектической философией.
Нам пет надобности рассматривать здесь, соответствует ли
это мировоззрение полностью нынешнему состоянию естествен-
ных наук, которые самой земле предсказывают возможный, а ее
обитаемости довольно достоверный конец и тем самым гово-
рят, что у истории’ человечества будет не только восходящая,
"но и нисходящая ветвь. Мы находимся, во всяком случае, еще
изрядно далеко от той поворотной точки, за которой начнется
движение истории общества по нисходящей линии, и мы не
можем требовать от гегелевской философии, чтобы она зани-
малась вопросом, еще не поставленным в порядок дня совре-
менным ей естествознанием.
Однако необходимо заметить здесь следующее: вышеприве-
денные взгляды изложены нами гораздо резче, чем они изло-
жены у Гегеля. Это есть вывод, к которому неизбежно при-
водит его метод, но этот вывод никогда не был сделан им
самим с такой ясностью, и по той простой причине, что: Гегель
вынужден был строить систему, а философская система, по
исстари установившемуся обычаю, должна была завершиться
абсолютной истиной того или иного рода. И тот же Гегель,
который, особенно в своей «Логике», подчеркивает, что вечная
истина на деле есть не что иное, как сам логический, т. е.,
значит, и исторический процесс,—тот же самый Гегель видит,
себя вынужденным положить конец этому процессу, так как
надо же было ei$^ на чем-то закончить свою систему. В «Ло-
гике» этот конец он снова может сделать началом, потому что
там конечная точка, абсолютная идея,—абсолютная лишь по-
стольку, поскольку он абсолютно ничего не мог сказать о
ней,—«отчуждает» себя, т. е. превращается в природу, а потом
в духе,—т. е. в мышлении и в истории,—снова возвращается
к самой себе. Но в конце всей философии для подобного воз-
врата к началу оставался только один путь. Необходимо было
так представить себе конец истории: человечество приходит
к познанию именно этой абсолютной идеи и объявляет, что это
познание достигнуто в гегелевской философии. Но это значило,
провозгласить абсолютной истиной все догматическое содержание
системы Гегеля и тем стать в противоречие с его диалекти-
ческим методом, разрушающим все догматическое. Это означало
задушить революционную сторону под тяжестью непомерно раз-
росшейся консервативной стороны,—и не только в области фи-
лософского познания, но и по отношению к исторической прак-
тике. Человечество, которое в лице Гегеля дошло до познания
абсолютной идеи, должно было и в практической области ока-
заться ушедшим вперед так далеко, что длй него уже стало
возможным проведение абсолютной идеи в действительность.
Абсолютная идея не должна была, значит, предъявлять своим
современникам слишком широкие политические требования. Вот
почему мы в конце «Философии права» узнаем, что абсолютная
идея должна осуществиться в той ограниченной сословным пред-
ставительством монархии, которую Фридрих-Вильгельм III так
упорно и так безрезультатно обещал своим подданным, т. е.,
стало быть, в ограниченном и умеренном косвенном господстве
имущих классов, приспособленном к тогдашним мелкобуржуаз-
ным отношениям Германии. И притом нам еще доказывается
умозрительным путем необходимость дворянства.
Итак, уже одни внутренние нужды системы достаточно объ-
ясняют, почему в высшей степени революционный метод мыш-
ления привел к очень мирному политическому выводу. Впрочем,
специфической формой этого вывода мы обязаны тому обстоя-
тельству, что Гегель был немец и, подобно своему современнику
Гёте, не свободен от некоторого элемента филистерства. Гёте,,
как и Гегель, был в своей области настоящий Зевс-олимпиец^
но ни тот, ни другой не могли вполне' отделаться от немецкого
филистерства.
Ike это не помешало, однако, гегелевской философии охватить
несравненно более широкую область, чем какая бы то ни было
прежняя система, и развить в этой области еще и поныне пора-
жающее богатство мыслей. Феноменология духа (которую можно
было бы назвать параллелью эмбриологии палеонтологии
духа, развитием индивидуального сознания на различных его
ступенях, рассматриваемых как сокращенное воспроизведение
ступеней, исторически пройденных человеческим сознанием), ло-
гика, философия природы, философия духа, разработанная в
ее отдельных исторических подразделениях: философия истории,
права, религии, история философии, эстетика и т. д.,—в каждой
из этих различных исторических областей Гегель старается
найти и указать проходящую через нее нить развития. А так
как он обладал не только творческим гением, но и энциклопе-
дической ученостью, то его появление везде составило эпоху*
Само собою понятно, что нужды «системы» довольно часто
заставляли его тут прибегать к тем насильственным конструк-
циям, по поводу которых до сих пор так ужасно кричат его
ничтожные противники. Но эти конструкции служат у него
только рамками, лесами возводимого им здания. Кто не задер-
живается излишне на них, а глубже проникает в грандиозное
здание, тот находит там бесчисленные сокровища, до настоя-
щего времени сохранившие свою полную ценность. У всех
философов преходящей оказывается как раз «система», и именно
потому, что системы возникают из непреходящей потребности
человеческого духа: потребности преодолеть все противоречия^
Но если бы все противоречия были раз навсегда устранены*
мы пришли бы к так называемой абсолютной истине,—всемир-
ная история была бы закончена и в то же самое время должна
была бы продолжаться, хотя ей уже ничего не оставалось бы
делать: новое, неразрешимое противоречие. Требовать от фи-
лософии разрешения всех противоречий значит требовать, чтобы
один философ сделал такое дело, какое в состоянии 'выполнить
только все человечество в своем поступательном развитии. Раз
мы поняли это,—и этим мы больше, чем кому-нибудь обязаны
Гегелю,—то философии в старом смысле слова приходит конец*
Мы оставляем в покое недостижимую таким путем и для каж-
дого человека в отдельности «абсолютную истину» и зато
устремляемся в погоню за достижимыми для нас относитель-
ными истинами по пути положительных наук и обобщения их
результатов при помощи диалектического мышления. Гегелем
вообще завершается философия, с одной стороны, потому, что
его система представляет собою величественный итог предыду-
щего развития философии, а с другой—потому, что он сам*
10
хотя , и бессознательно, указывает нам путь, ведущий из лаби-
ринта систем к действительному положительному познанию мира.
Не трудно понять, какое огромное действие должна была
произвести гегелевская система в философски окрашенной атмо-
сфере Германии. Это было триумфальное шествие, длившееся
целые десятилетия и далеко не прекратившееся со смертью
Гегеля. Напротив, именно в промежуток времени от 1830 до
1840 г. достигло апогея исключительное господство «гегельян-
щины», заразившей более или менее даже своих противников;
именно в этот промежуток времени взгляды Гегеля, сознательным
или бессознательным путем, в изобилии проникали в самые
различные науки и давали закваску даже популярной литературе
и ежедневной печати, из которых средний «образованный чело-
век» черпает свои мысли. Но эта победа по всей линии была
лишь прологом междоусобной войны.
Взятое в целом, учение Гегеля оставляло, как мы видели,
большой простор для самых различных практических партийных
воззрений. Практическое значение имели в тогдашней теоретиче-
ской жизни Германии прежде всего две вещи г религия и
политика. Человек, дороживший преимущественно системой
Гегеля, мог быть довольно консервативным в каждой из этих
областей. Тот же, кто главным считал диалектический метод.
мог и в политике и в религии принадлежать к самой крайней
оппозиции. Сам Гегель, несмотря на нередкие в его сочинениях
взрывы революционного гнева, в общем, невидимому, скло-
нялся больше к консервативной стороне: недаром же его си-
стема стоила ему гораздо более «тяжелой работы мысли», чем
его метод. Но в конце 30-х годов раскол в его школе стано-
вился все более и более заметным. В борьбе с правоверными
пиетистами и феодальными реакционерами так называемые младо-
гегельянцы—левое крыло—отказывались мало-помалу от того
философски-пренебрежителыюго отношения к жгучим вопросам
дня, ради которого правительство терпело их учение и даже
покровительствовало ему. А когда в 1840 г. правоверное хан-
жество и феодально-самодержавная реакция вступили на престол
в лице Фридриха-Вильгельма IV, пришлось открыто стать на
сторону той или другой партии. Борьба попрежнему велась
философским оружием, но уже не ради отвлеченно-философских
целей. Речь шла уже об уничтожении унаследованной религии
в существующего государства. Если в «Немецких Ежегодни-
ках» 1 практические конечные цели выступали по преимуществу
1 «Немецкие Ежегодники» — журнал, издававшийся левыми гегель-
янцами А. Руге и Т. Эхтермейером в 1838—1843 гг. Ред.
3 Энгельс И
еще в философском одеянии, то в «Рейнской Газете» 1842 г,
проповедь младогегельянцев явилась уже прямо философией под-
' нимающейся радикальной буржуазии; философский план! служил
ей лишь для отвода глаз цензуре.
* Но путь политики был тогда весьма тернистым, поэтому глав-
ная борьба велась против религии. Впрочем, в то времяя
особенно с 1840 г., борьба против религий косвенно была и
политической борьбою. Первый толчок дала книга Штрауса
. «Жизнь Иисуса», вышедшая в. 1835 г. Против изложенной в
этой книге теории возникновения евангельских мифов выступил
потом Бруно Бауэр, утверждавший, что целый ряд евангельских
рассказов сочинен самими авторами евангелий. Спор между
Штраусом и Бауэром велся под видом философской борьбы
между «самосознанием» и «субстанцией». Вопрос о том, как
возникли евангельские рассказы о чудесах,—образовались ли
они путем бессознательного мифологического творчества в нед-
рах общины или их сфабриковали сами евангелисты,—разросся
до вопроса о том, что является главной действующей силой во
всемирной истории: «субстанция» или «самосознание». Наконец,,
явился Штирнер, проррк современного анархизма,—у него очень
много заимствовал Бакунин,—и перещеголял самодержавное «са-
мосознание» своим самодержавным «единственным» 1.
Мы не станем подробнее рассматривать эту сторону процесса
разложения гегелевской школы. Для нас важнее обратить вни-
мание вот на что: практические потребности борьбы против
положительной религии привели многих из самых решитель-
ных молодых гегельянцев к англо-французскому материализму,
И тут они вступили в конфликт со своей школьной системой,
В то время как для материалиста действительна одна только
природа, в гегелевской системе природа является «отчуждением»
абсолютной идеи, как бы ее деградацией; во всяком случае,
мышление и его продукт, идея, представляются в этой системе
чем-то первичным, а природа—производным, существующим
лишь благодаря тому, что идея снизошла до этого. В этом
противоречии и путались на разные лады младогегельянцы.
Тогда появилось сочинение Фейербаха «Сущность христиан-
ства». Одним ударом рассеяло оно это противоречие, снова и
без всяких оговорок провозгласив торжество материализма. При-
рода существует независимо от какой бы то ни было философии.
Она есть основание, на котором выросли мы, люди, сами про-
1 Энгельс имеет в виду вышедшую в 1845 г. книгу Макса Штир-
нера (псевдоним Каспара Шмидта) «Единственный и его собствен-’
ность». Критика ее дана Марксом и Энгельсом в их работе «Не-
мецкая идеология» (Соч., т. IV). Ред.
12
дукты природы, Вне природы и человека нет ничего, и высшие
существа, созданные нашей религиозной фантазией, это—-лишь
фантастические отражения нашей собственной сущности. Закля-
тие было снято; «система» была взорвана и отброшена в сторону,
противоречие разрешено простым обнаружением того обстоя-
тельства, что оно существует только в воображении. Надо было
пережить освободительное действие этой книги, чтобы составить
себе представление об этом. Воодушевление было всеобщим:
все мы сразу стали фейербахианцами. С каким энтузиазмом при-
ветствовал Маркс новое воззрение и как сильно повлияло оно
на него,—несмотря на все критические оговорки,—можно прочи-
тать в «Святом семействе»1 2.
Даже недостатки книги Фейербаха усиливали тогда ее влия-
ние. Беллетристический, местами даже напыщенный слог обес-
печивал книге широкий круг читателей и, во всяком случае,
действовал освежающе после долгих лет господства абстрактной
и тяжеловесной гегельянщины. То же следует сказать и о не-
померном обоготворении .любви. Его можно было извинить, хотя
и не оправдать, как реакцию против самодержавия «чистого
мышления», ставшего совершенно невыносимым. Мы не должны,
однако, забывать, что именно за обе эти слабые стороны Фей-
ербаха ухватился «истинный социализму который, как зараза,
распространялся с 1844 г. в среде «образованных» людей Герма-
нии и который научное исследование заменял беллетристической
фразой, а на место освобождения пролетариата путем экономи-
ческого преобразования производства ставил освобождение чело-
вечества посредством «любви»,—словом, ударился в самую от-
вратительную беллетристику и любвеобильную болтовню. Ти-
пичным представителем этого направления был г. Карл Грюн %
Не забудем еще и вот чего: гегелевская школа разложи-
лась, по гегелевская философия еще не была критически пре-
одолена. Штраус и Бауэр, взяв каждый одну из ее сторон,
направили их, как полемическое оружие, друг против друга.
Фейербах разбил систему и попросту отбросил ее. Но объ-
явить данную философию ошибочной еще не значит справиться
с нею. И нельзя было посредством простого, игнорирования
устранить такое великое произведение, как гегелевская филосо-
фия, которая имела огромное влияние на духовное развитие
1 Полное заглавие книги Маркса и Энгельса: «Святое семейство,
цди критика «критической критики». Против Бруно Бауэра и К0».
Ред.
2 Характеристику немецкого «истинного» социализма ем. в «Мани-
фесте коммунистической партии» (Маркс а Энгельс» Соч., т. V,
стр. 505—508). Ред.
13
3*
нации. Ее надо было «снять» в ее собствен
критика должна была уничтожить ее форму и спасти добытое
сю повое содержание,. Ниже мы увидим, как решена была
эта задача.
Тем временем, однако, революция 1348 г. так же бесцере-
монно отодвинула в сторону всякую философию, как Фейербах
своего Гегеля. А' вместе с тем был оттеснен на задний план и
сам Фейербах.
и
Великий основной вопрос всей, в особенности новейшей; фило- «
Софии есть вопрос об отношении мышления к бытию. Уже с
того весьма отдаленного времени, когда люди, еще не имея
никакого понятия о строении своего тела и не умея объяснить
сновидений1, пришли к тому представлению, что их мышление
л ощущения не есть деятельность их тела, а какого-то особого
начала—души, обитающей в этом теле и покидающей его при
смерти,—уже с этого времени они должны были задумываться
об отношении этой души к внешнему миру. Если она в момент
смерти отделяется от тела и продолжает жить, то нет никакого
повода придумывать для нее особую смерть. Так возникло пред-
ставление о ее бессмертии, которое на той ступени развития не
заключало в себе ничего утешительного, казалось непрсодоли- |
мой судьбой и очень часто, например у греков, считалось *
подлинным несчастьем. Не религиозная потребность в утешении
приводила всюду к скучному вымыслу о личном бессмертии,
а то простое обстоятельство, что, раз признавши существова-
ние души, люди, в силу беспомощности, вытекавшей из общей
ограниченности, не могли объяснить себе, куда же девается
она после смерти. Подобным же образом, вследствие олицетво-
рения сил природы, возникли первые боги, которые в ходе
дальнейшего развития религии принимали все более и более
облик сверхестественных сил, пока, в силу процесса отвлече-
ния,—я чуть было не сказал процесса дестилляции,—совершенно
естественного в ходе умственного развития, в головах людей
нс возникло, наконец, из многих более или менее ограниченных
и ограничивающих друг друга богов представление о едином*
исключительном боге монотеистических религий.
1 Еще и теперь у дикарей и варваров низшей ступени повсе-
местно распространено то представление, что являющиеся им
сне человеческие образы суть души, на время покинувшие тело; при’
этом на действительного человека возлагается ответственность за
те его поступки, которые снились видевшему сон. Это заметил, на-
пример, Имтурн в 1884 г. у индейцев Гвианы.” (Примечание Энгельса.) J
14 j
Высший вопрос всей философии, вопрос об отношении мыш-
ления к бытию, духа к природе, имеет свои корни, стало
быть, не в меньшей степени, чем всякая религия,в ограни-
ченных и невежественных представлениях людей периода дико-
сти. Но он мог быть СО' всею резкостью поставлен, мог при-
обрести все свое значение лишь после того, как европейское
человечество пробудилось от долгой зимней спячки христиан-
ского средневековья. Вопрос об отношении мышления к бытию,—
о том, что является первичным: дух или природа,—этот вопрос,
игравший, впрочем, большую роль и в средневековой схола-
стике, на зло церкви принял более острую форму: создан ли
мир богом или он существует от века.
Философы разделились на два больших лагеря сообразно
тому, как отвечали они на этот вопрос. Те, которые утверждали,
что дух существовал прежде природы, и которые, следовательно,
в конце концов, так или иначе признавали сотворение мира,—
а у философов, например у Гегеля, сотворение мира принимает
еще более запутанный и нелепый вид, чем в христианстве,—
составили идеалистический лагерь. Те же, которые основным
началом считали природу, примкнули к различным школам ма-
териализма.
Ничего другого первоначально и не означают выражения:
идеализм и материализм, и только в этом смысле они здесь
и употребляются. Ниже мы увидим, какая* путаница получается
в тех случаях, когда им придают какое-либо другое значение.
Но вопрос об отношении мышления к бытию имеет еще и
другую сторону: как относятся наши мысли об окружающем
пас мире к самому этому миру? В состоянии ли наше мышле-
ние познавать действительный мир, можем ли мы в наших
представлениях и понятиях о действительном мире составлять
верное отражение действительности? На философском языке
этот вопрос называется вопросом о тождестве мышления и
бытия. Громадное большинство философов утвердительно ре-,
щает этот вопрос. Так, например, у Гегеля утвердительный
ответ на этот вопрос подразумевается сам собою: в действи-
тельном мире мы познаем именно его разумное содержание,
именно то, благодаря чему мир оказывается постепенным осу-
ществлением абсолютной идеи, которая от века существовала
где-то независимо от мира и прежде него. Само собою по-
нятно, что мышление может познать то содержание, которое
заранее является содержанием мысли. Не менее понятно также,
что доказываемое положение здесь молчаливо уже было вклю-
чено в самую посылку. Но это никоим образом ..не мешает
Гегелю делать из своего доказательства тождества мышления
15
I
и бытия тот дальнейший вывод, что так как его мышлений
шризнает правильной его философию, то, значит, она есть
единственно правильная философия и что, в силу тождества
мышления и бытия, человечество должно немедленно перенести
эту философию из теории в практику и заново устроить весь
свет на гегелевских началах. Эта иллюзия свойственна ему
вместе почти со всеми другими философами.
Но рядом с этим существует ряд других философов, которые
оспаривают возможность познания мира или по крайней мере
исчерпывающего познания. К ним принадлежат среди новей-
ших философов Юм и Кант, и они играли очень значительную
роль в философском развитии. Решающее для опровержения
этого взгляда сказано уже Гегелем, насколько это можно было
сделать с идеалистической точки зрения. Добавочные материя*
диетические возражения Фейербаха более остроумны, чем глу-
боки. Самое же решительное опровержение этих, как и всех
прочих, философских вывертов заключается в практике, именно
в эксперименте и в промышленности. Если мы можем доказать
правильность нашего понимания данного явления природы тем,
что мы сами его производим, вызываем его из его условий,
заставляем его к тому же служить нашим целям, то кантовской
неуловимой1 «вещи в себе» приходит конец. Химические веще-
ства, образующиеся в телах животных и растений, оставались'
подобными «вещами в себе», пока органическая химия не стала
приготовлять их одно за другим; тем самым «вещь ‘ в себе»
превращалась в вещь для нас, как, например, ализарин, красящее
вещество марены, которое мы теперь получаем не из корней
марены, выращиваемой в поле, а гораздо дешевле и проще
из каменноугольного дегтя. Солнечная система Коперника в
течение трехсот лет оставалась гипотезой, в высшей степени
вероятной, но все-таки гипотезой. ’Когда же Леверрье, на осно-
вании данных этой системы, не только доказал, что должна
существовать еще одна, неизвестная до тех пор, планета, но
и определил посредством вычисления место, занимаемое ею в
небесном пространстве, и когда после этого Галле действительно
нашел эту планету2, система Коперника была доказана. И если
неокантианцы в Германии стараются воскресить взгляды Канга,
а агностики в Англии—взгляды Юма (никогда не вымиравшие
там), несмотря на то, что и теория и практика давно уже
опровергли и те и другие, то в научном смысле это пред-
ставляет собою попятное движение, а на практике представляет
1 Или непостижимой — unfassbaren. (См. Ленин» Сеч., т. ХШ,
стр. 82.) Ред.
2 Речь идет о Нептуне. Ред.
16
*
лишь стыдливую манеру тайком протаскивать материализм, пу-
блично отрекаясь от него.
Однако в продолжение этого длинного периода, от Декарта
до Гегеля и от Гоббса до Фейербаха, философов толкала вперед
вовсе не одна только сила чистого мышления, как это они
воображали. Напротив. В действительности их толкало вперед
мощное; все более быстрое и более бурное развитие естество-
знания и промышленности. У материалистов это прямо броса-
лось в глаза. Но и системы идеалистов все более И более
наполнялись материалистическим содержанием, стремясь пантеи-
стически 1 примирить противоположность духа и материи. В ге-
гелевской системе дело дошло., наконец, до того, что она,
и по методу и по содержанию, представляет собой лишь идеа-
листически на голову поставленный материализм.
После всего сказанного понятно, почему Штарке в своей
характеристике Фейербаха прежде всего исследует его пози-
цию в основном вопросе—об отношении мышления к бытию.
После краткого введения,—-в котором взгляды прежних фило-
софов, начиная с Канта, излагаются излишне тяжелым философ-
ским языком и в котором автор совсем не отдает должного
Гегелю, с излишним формализмом останавливаясь на некоторых
отдельных местах его сочинений,—-подробно излагается ход раз-
вития фейербаховской «метафизики», как это развитие последо-
вательно отражалось в относящихся сюда сочинениях этого
философа. Изложение сделано старательно и отличается ясностью
построения. Только ему, как и всей книге Штарке, вредит
вовсе не неизбежный балласт философских выражений. Этот бал-
ласт тем более неудобен, что автор не придерживается выраже-
ний, принятых какой-нибудь одной школой или хотя бы самим
Фейербахом, а перемешивает выражения, принятые самыми раз-
личными школами, и преимущественно теми направлениями, ко-
торые, под именем философских, распространяются ныне, по-
добно заразе.
Ход развития Фейербаха есть хрд развития гегельянца,—
правда, вполне правоверным гегельянцем он не был никогда,—
к материализму. На известной ступени этого развития он пришел
к полному разрыву с идеалистической системой своего предше-
ственника. С неудержимой силой овладело им, наконец, сознание
того, что гегелевское предвечное существование «абсолютной
идеи», «предсуществование логических категорий» до возникнове-
ния мира есть не более, как фантастический остаток веры в
1 Пантеизм — мировоззрение, отождествляющее бога с природой.
Ред.
17
потустороннего творца; что тот вещественный, чувственно вос-
лринимаемЪш мир, к которому принадлежим мы сами, есть
единственный действительный мир и что наше сознание и мы-
шление, каким бы сверхчувственным оно ни казалось, является
продуктом вещественного, телесного органа, мозга. Материя не
есть продукт духа, а дух сам есть лишь высший продукт
материи. Это, разумеется, чистый материализм. Но, дойдя до
этого, Фейербах вдруг останавливается. Он не может преодо-
леть обычного философского предрассудка, предрассудка не про-
тив самого существа, а против слова «материализм». Он говорит:
«Для меня материализм есть основа здания человеческой сущ-
ности и знания; но он для меня не то, что для физиолога, для
естествоиспытателя в тесном смысле, например для Молешотта,
и чем он не может не быть для них сообразно их точке зрения
и их специальности, т. е. он для меня не само здание. Идя на-
зад, я целиком с материалистами; идя вперед, я не с ними».
Фейербах смешивает здесь материализм как общее мировоз-
зрение, основанное на определенном понимании отношения ма-
терии и духа, с той особой формой, в которой выражалось это
мировоззрение на известной исторической ступени, именно в
XVIII веке. Мало того, он приписывает материализму вообще
тот опошленный, вульгарный вид, который принял теперь мате-
риализм XVIII века в головах врачей и естествоиспытателей и в
котором его преподносили странствующие проповедники — Бюх-
нер, Фогт и Молешотт в 50-х годах. Но материализм, подобно
идеализму, прошел ряд ступеней развития. С каждым, состав-
ляющим эпоху, открытием даже в естественно-исторической об-
ласти материализм неизбежно должен изменять свою форму.
А с тех пор, как и истории было дано материалистическое объ-
яснение, здесь также открывается новый путь для развития ма-
териализма.
Материализм прошлого [XVIII] века был преимущественно
механическим, потому что из всех естественных наук к тому
времени достигла известной законченности только механика, и
именно только механика твердых тел (земных и небесных), ко-
роче—механика тяжести. Химия имела еще детский вид, в ней
придерживались еще теории флогистона. Биология была еще
в пеленках: растительный и животный организм был исследован
лишь вчерне, его объясняли чисто механическими причинами.
В глазах материалистов XVIII века человек был машиной так
же, как животное в глазах Декарта. Исключительное приложение
масштаба механики к процессам химической и органической при-
роды,—в области которых механические законы хотя и продол-
жают действовать, но отступают на задний план/перед другими^
18
высшими законами,—составляет первую своеобразную, но неиз-
бежную тогда ограниченность классического французского мате-
риализма.
Вторая своеобразная ограниченность этого материализма за-
ключается в неспособности его понять мир как процесс, как
материю, которая находится в непрерывном историческом раз-
витии. Это соответствовало тогдашнему состоянию естествозна-
ния и связанному с ним метафизическому, т. е. антидиалекти-
ческому, методу философского мышления. Природа находится
в вечном движении; это знали и тогда. Но, по тогдашнему пред-
ставлению, это движение также вечно вращалось в одном’ и том
же круге и, таким образом, оставалось, собственно, на том же
месте: оно всегда приводило к одним и тем же последствиям.
Такое представление было тогда неизбежно. Кантовская теория
возникновения солнечной системы 1 тогда только что появилась
и казалась пока лишь простым курьезом. История развития
земли, геология, была еще совершенно неизвестна. Мысль о
происхождении нынешних живых существ путем продолжитель-
ного развития, ведущего от простого к сложному, не могла
вообще тогда еще быть научно установлена. Неисторический
взгляд на природу был, следовательно, неизбежен. И этот
недостаток тем меньше можно поставить в вину философам
XVIII века, что его не чужд даже Гегель. У Гегеля природа,
как простое «отчуждение» идеи, не способна к развитию во
времени; она может лишь развертывать свое многообразие в
пространстве, и, таким образом, осужденная на вечное повто-
рение тех же процессов, она выставляет одновременно и одну
рядом с другой все заключающиеся в ней ступени развития.
И эту бессмыслицу развития в пространстве, но вне времени,—
которое является основным условием всякого развития,—Гегель
навязывал природе как раз в то время, когда уже достаточно
были разработаны и геология, и эмбриология, и физиология
растений и животных, и органическая химия, и когда, на основе
этих новых наук, уже повсюду зарождались гениальные догадки,
предвосхищавшие позднейшую теорию развития (например Гёте
и Ламарк). Но так повелевала система, и ради системы метод
должен был изменить самому себе.
В области истории—то же отсутствие исторического взгляда
на вещи. Здесь приковывала взор борьба с остатками средне-
вековья. На средние века смотрели как на простой перерыв
в ходе истории, причиненный тысячелетним всеобщим варвар-
1 Теория, объясняющая происхождение солнца и планет из перво-
бытной туманности. Ред.
19
ством. Никто не обращал внимания на большие успехи, сде-
ланные в течение средних веков: расширение культурной об-
ласти Европы, великие жизнеспособные нации, образовавшиеся
там в соседстве друг с другом, наконец, огромные технические
успехи XIV и XV веков. Вследствие этого становился невозмож-
ным правильный взгляд на великую историческую связь, а исто-
рия, в лучшем случае, являлась не более, как готовым к услугам
философа сборником иллюстраций и примеров.
Вульгаризаторы, взявшие на себя в 50-х годах в Германии
роль разносчиков материализма, не вышли ни в чем за пре-
делы учений своих учителей. Все новые успехи естественных
наук служили им лишь новыми доводами против существо-
вания творца вселенной. Они не помышляли даже о том, чтобы
развивать дальше теорию. Идеализм, премудрость которого к
тому времени уже окончательно истощилась и который был
смертельно ранен революцией 1848 г., получил, таким образом,
удовлетворение в том, что материализм в это время пал еще
ниже. Фейербах был совершенно прав, отклоняя от себя вся-
кую ответственность за этот материализм; он только не имел
права смешивать учение странствующих проповедников с ма-
териализмом вообще.
Впрочем, здесь надо иметь в виду два обстоятельства. Во-
первых, при жизни Фейербаха естествознание находилось в том
процессе сильнейшего брожения, который получил относитель-
ное, вносящее ясность завершение только в последние пятна-
дцать лет. Собрана была небывалая до сих пор масса нового
материала для познания, но лишь в самое последнее время
стало возможно установить связь, а стало быть, и порядок в
этом хаосе нагромождавшихся открытий. Правда, Фейербах был
современником трех важнейших открытий—открытия клетки, уче-
ния о превращении энергии и теории развития, названной по
имени Дарвина. Но мог ли пребывавший в деревенском уедине-
нии философ в достаточной степени следить за наукой, чтобы
быть в состоянии в полной мере оценить такие открытия, ко-
торые сами-то естествоиспытатели отчасти еще оспаривали, от-
части же не умели надлежащим образом использовать? Вино-
ваты тут единственно жалкие немецкие порядки, благодаря ко-
торым философские кафедры замещались исключительно мудр-
ствующими эклектическими крохоборами между тем как Фейер-
бах, бывший бесконечно выше всех этих крохоборов, вынужден
был окрестьяниваться и прозябать в деревенском захолустье.
Не Фейербах, следовательно, виноват в том, что ставший теперь
1 Flohknacker — буквально: ущемитель блох. Ред.
20
4
возможным исторический взгляд на' природу, устраняющий все
односторонности французского материализма, остался для него
недоступным.
Во-вторых, Фейербах был совершенно прав, когда говорил,
что исключительно естественно-научный материализм «состав-
ляет основу здания человеческого знания, но еще не самое
здание», ибо мы живем не только в природе, но и в челове-
ческом обществе, которое не в меньшей мере, чем природа,
имеет свою историю развития и. свою науку. Задача, следова-
тельно, состояла в том, чтобы согласовать науку, об обществе,
т. е. всю совокупность так называемых исторических и фило-
софских наук, с материалистическим основанием и перестроить
ее соответственно этому основанию. Но Фейербаху .‘не суждено
было сделать это. В этом отношении он, несмотря на материа-
листическую основу, еще не освободился от старых идеалисти*
ческих пут, что признавал он сам, говоря: «Идя назад, я цели-
ком с материалистами; идя вперед, я не с ними». Ио именно
здесь, в области общественной, сам Фейербах «вперед», дальше
своей точки зрения 1840 или 1844 гг., и не пошел, и опять-таки
главным образом вследствие своего отшельничества, в силу ко-
торого он, по своим наклонностям гораздо больше всех других
философов нуждавшийся в обществе, вынужден был разраба-
тывать свои мысли в полном уединении* а не в дружеских или
враждебных встречах с другими людьми своего калибра. Ниже
мы подробнее рассмотрим, в какой высокой степени он оставался
идеалистом в указанной области.
Заметим еще, что Штарке видит идеализм Фейербаха не в
том, в чем он действительно заключается. «Фейербах—идеалист;
он верит в поступательное движение человечества» (стр. 19).
«Основой, фундаментом всего остается все-таки идеализм. Реа-
лизм только предохраняет нас от заблуждений в то время,
когда мы следуем? своим идеальным склонностям. Разве состра-
дание, любовь и служение истине и праву не идеальные силы?»
(стр. VIII).
Во-первых* здесь идеализмом называется не что иное, как
стремление к идеальным целям. Но эти цели имеют обязатель-
ное отношение разве только к кантовскому идеализму с его
«категорическим императивом». Однако сам Кант назвал свою
философию «трансцендентальным идеализмом» вовсе не потому,,
что в ней речь идет, между прочим;,! и о нравственных идеалах.;
Это произошло по совершенно другим основаниям, небезызве-
стным, конечно, Штарке. Предрассудок относительно того, что
вера в нравственные, г. е. общественные, идеалы составляет будто
бы сущность философского идеализма, возник вне философии,
21
у немецких филистеров, которые подбирали потребные им крохи
философского образования в стихотворениях Шиллера. Гегель
резче, чем кто бы то ни было, критиковал бессильный кантовский
«категорический императив» (бессильный потому, что требует
невозможного, следовательно, никогда не приходит ни к чему
действительному); он злее всякого другого осмеивал насажден-
ную Шиллером филистерскую наклонность помечтать о неосу-
ществимых идеалах (см., например, «Феноменологию»). А ме-
жду тем Гегель был совершенный идеалист.
Во-вторых, никак не избегнуть того обстоятельства, что все^
что побуждает человека к деятельности, должно проходить через
его голову: даже за еду и питье человек принимается под влия-
нием отразившихся в его голове ощущений голода и жажды,
а перестает есть и пить потому, что в его голове отражается
ощущение сытости. Воздействия внешнего мира на человека
запечатлеваются в его голове, отражаются в ней в виде чувств,
мыслей, побуждений, проявлений воли, словом—в риде «идеальных
стремлений», и в этом виде они являются «идеальными силами».
И если данный человек оказывается идеалистом вследствие только
того обстоятельства, что у него есть «идеальные стремления»
и что он подчиняется влиянию «идеальных сил», то всякий
мало-мальски нормально развитой человек—идеалист от при-
роды, и непонятным остается одно: как могут быть на свете
материалисты? ' '
В-третьих, убеждение в том, что человечество,—по крайней
мере в данное время,—подвигается в общем и целом вперед,
не имеет абсолютно ничего общего с противоположностью мате-
риализма и идеализма. Французские материалисты почти фана-
тически держались этого убеждения,—не меньше деистов Воль-
тера и Руссо,—и приносили ему часто величайшие личные жертвы.
Если кто-нибудь посвятил всю свою жизнь «служению истине
и праву»—в хорошем смысле этих слов,—то таким человеком
был, например, Дидро. И когда Штарке объявляет все это идеа-
лизмом, он доказывает только то, что слово «материализм»,
а с ним вместе и вся противоположность обоих направлений
утратили здесь у него всякий смысл.
И действительно, Штарке делает,—хотя, может быть, бессо- ~
знательно,—непростительную уступку филистерскому предрас-
судку против названия «материализм», предрассудку, укоренив-
шемуся у филистера под влиянием долголетней гнусной попов-
ской проповеди.”- Под материализмом. филистер’ понимает об-
жорство, пьянство, тщеславие и плотские наслаждения, жад- ?
тюсть к деньгам, скупость, алчность, погоню за барышом, и
биржевые плутни, короче—все те грязные пороки, которым он
сам предается втайне. Идеализм же означает у него вфру в
добродетель, любовь ко всему человечеству и вообще веру
в «лучший мир», о котором он кричит перед другими, но в ко-
торый он сам начинает веровать лишь тогда, когда у него
голова болит с похмелья или"*когда он обанкротился, словом—
когда ему приходится переживать неприятные последствия своих
обычных «материалистических» излишеств. Любимая поговорка
филистера гласит: Что такое чело-век? Полузверь, полуангел.
В остальном же Штарке усердно старается защитить Фейер-
баха от нападений и учений тех доцентов, которые шумят теперь
в Германии под именем философов. Для людей, интересующихся
выродившимся потомством классической немецкой философии,
это, конечно, важна; для самого Штарке это могло казаться
необходимым. Но мы пощадим читателя.
III
*
‘Действительный идеализм Фейербаха выступает наружу тот-
час же, как мы подходим к его этике и философии религии.
Фейербах вовсе не хочет упразднить религию; он хочет усо-
вершенствовать ее. Сама философия должна быть поглощена
религией. «Периоды человечества отличаются один от другого
лишь переменами в религии. Данное историческое движение
только тогда достигает своей глубокой основы, когда оно глу-
боко проникает в сердце человека. Сердце—не форма религии,
так что нельзя сказать, что религия должна быть также и в
сердце; оно—сущность религии» (цитировано у Штарке, стр. 168).
По учению Фейербаха, религия есть эмоциональное, сердечное
отношение между человеком и человеком, которое до сих пор
искало свою истину в фантастическом отражении действитель-
ности,—при посредстве бога или нескольких богов, этих фан-
тастических отражений человеческих свойств,—а теперь непо-
средственно и прямо находит его в любви между «я» и «ты».
В конце концов у Фейербаха выходит, что половая любовь
есть одна из самых высших, если не самая высшая форма испо-
ведания его новой религии.
Основанные на чувстве отношения между людьми, особенно
между людьми разного пола, существовали с тех самых пор,
как существует человечество. Что касается половой любви,
то она в течение последних восьми столетий приобрела такое
значение и завоевала, такое место, что стала осью, вокруг ко-
торой обязательно вращается вся поэзия. Существующие поло-
жительные религии ограничиваются тем, что дают высшее освя-
щение государственному регулированию половой любви, т. е.
23
законодательству о браках; они могут хоть завтра совершенно
исчезнуть, и в практике любви и дружбы не произойдет ни
малейшего изменения. Во Франции, в промежуток времени от'
1793 до 1799 г., христианская религия действительно до такой
степени исчезла, что самому Наполеону не без труда и не без
сопротивления удалось ввести ее снова. Однако в течение
этого времени никто не почувствовал, что ее надо заменить
чем-нибудь вроде новой религии Фейербаха.
Идеализм Фейербаха состоит здесь в том, что он половую
любовь, дружбу, сострадание, самоотвержение и т. д., все осно-
ванные на взаимной склонности отношения людей не решается
оставить в том виде, какой они имеют сами по себе, помимо
связи их с какой-нибудь особой религиозной системой, которая
и по его мнению принадлежит прошлому. Он утверждает, что
полное свое значение эти отношения получат только тогда,
когда их освятят словом «религия». Для него главное дело
не в том, что существуют такие чисто человеческие отношения,
а в том, чтобы на них смотрели как на новую, истинную рели-
гию. Он соглашается признать их полноценными только в том
случае, если к ним будет приложена печать религии. Суще-
ствительное религия происходит от глагола religare и означало
первоначально связь. Следовательно, всякая взаимная связь двух
людей есть религия. Подобные этимологические фокусы пред-
ставляют собой последнюю лазейку идеалистической философии.
Словам приписывается не то значение, какое получили они
путем исторического развития их действительного употребления,
а то, какое они должны были бы иметь в силу своей этимоло-
гической родословной. Чтобы не исчезло из употребления до-
рогое по старой идеалистической привычке словцо «религия»,
в сан религии возводятся половая любовь и отношения между
полами. Так именно говорили в 40-х годах парижские рефор-
мисты направления Луи Блана., которым человек без религии
представлялся каким-то чудовищем; они заявляли нам: Done,
Patheisme e'est votre religionx. Стараясь построить истинную
религию на основе материалистического по сути дела понима-
ния природы, Фейербах уподоблялся человеку/который решил
бы, что современная химия есть истинная алхимия. Если воз-
можна религия без бога, то возможна и алхимия без философ-
ского камня. Впрочем, существует очень тесная связь между
алхимией и религией. Философский камень обладает многими
богоподобными свойствами, и египетско-греческие алхимики пер-
вых двух столетий по нашему летоисчислению' тоже приложили
1 Но атеизм и есть ваша религия. Ред.
24
свою руку при выработке христианского учения, как это пока-
зывают данные, приводимые Вертело и Коппом.
Совершенно неверным является утверждение Фейербаха, что
«периоды человечества отличаются один от другого лишь пере-
менами в религии».' Только там, где речь идет о трёх доныне
существовавших мировых религиях: о буддизме, о христианстве
и об исламе, можно сказать, что великие исторические повороты
сопровождались переменами в религии. Старые стихийно воз-
никшие племенные и национальные религии не имели пропаган-
дистского характера и лишались всякой силы сопротивления, как
только бывала сломлена независимость данных племен или на-
родов. У германцев для этого достаточно было даже простого
соприкосновения с разлагавшейся Римской мировой империей и
с ее мировой христианской религией, тогда только что принятой
Римом и соответствовавшей его экономическому, политическому
и духовному состоянию. Только по поводу этих, более или менее
искусственно возникших мировых религий, особенно по поводу
христианства и ислама, можно сказать, что» общие исторические
движения принимают религиозную окраску. Но даже в сфере
распространения христианства революции, действительно имев-
шие общее значение, принимают эту окраску лишь на первых
ступенях борьбы буржуазии за свое освобождение, от ХШ до
XVII века включительно. И это объясняется не свойствами чело-
веческого сердца и не религиозной его потребностью, как ду-
мает Фейербах, но всей предыдущей историей средних веков,
знавших только одну форму идеологии: религию и богословие*
Но когда в XVIII веке буржуазия достаточно окрепла для
того, чтобы создать свою собственную идеологию, соответствую-
щую ее классовому положению, она совершила свою великую
и законченную революцию—французскую, апеллируя исключи-
тельно к юридическим и политическим идеям, думая о религий
лишь постольку, поскольку эта последняя загораживала ей до-
рогу. Но при этом ей и в голову не приходило, что надо:
заменить старую религию какой-то новой. Известно, какую
неудачу потерпел здесь Робеспьер1.
В обществе, в котором мы вынуждены жить теперь и кото-
рое основано на противоположности классов и на классовом
господстве, возможность проявления чисто человеческих чувств
в отношениях к людям и без того достаточно жалка, у нас
нет ни малейшего основания делать ее еще более жалкой, пре-
вращая эти чувства в' религию. Точно так же надо сказать,
1 Имеется в виду попытка Робеспьера установить религию «вер-
ховного существа» — разума. Ред.
25
что ходячая историография уже достаточно затемнила нам, осо-
бенно в Германии, понимание великих исторических классовых
битв, и нам нет надобности делать его совершенно невозможным,
низводя историю этой борьбы на степень простого придатка к
истории церкви. Уже из этого видно, как далеко ушли мы теперь
от Фейербаха. Теперь просто невозможно даже читать те «пре-
краснейшие» места его сочинений, в которых превозносится но-
вая религия любви.
Фейербах основательно исследовал только одну религию—хри-
стианство, эту основанную на монотеизме мировую религию За-
пада. Он показал, что христианский бог есть лишь фантастическое
отражение человека. Но этот бог, в свою очередь, является
продуктом длительного процесса отвлечения, концентрированной
квинт-эссенцией множества старых племенных и национальных
богов. Соответственно этому и человек, отражением которого
является этот бог, представляет собою не действительного че-
ловека, но подобную же квинт-эссенцию множества действитель-
ных людей; это—абстрактный человек, т. е., стало быть, опять-
таки только мысленный образ. И тот же самый Фейербах, кото-
рый на каждой странице проповедует чувственность, пригла-
шает нас погрузиться в конкретный, действительный мир, ста-
новится до крайности абстрактным, как только ему приходится
говорить не о половых, а о каких-либо других отношениях ме-
жду людьми.
Во всех отношениях между людьми он видел только одну сто-
рону-мораль. И здесь нас опять поражает удивительная бед-
ность Фейербаха в сравнении с Гегелем. У Гегеля этика, или
учение о нравственности, есть философия права и обнимает:
1) абстрактное право, 2) моральность, 3) область нравственно-
сти, к которой, в свою очередь, относятся: семья, гражданское
общество, государство. Насколько идеалистична форма, настолько
же реалистично содержание. Наряду с моралью оно заключает
в себе всю область права, экономики и политики. У Фейербаха—
как раз наоборот? По форме он реалистичен, за точку отправ-
ления он берет человека; но о мире, в котором живет этот
человек, у него нет и речи, и потому его человек остается
тем же абстрактным человеком, который фигурирует в религии.
Этот человек появился на свет не из чрева матери: он, как
из куколки, вылетает из бога монотеистических религий. По-
этому он живет не в действительном, исторически развившемся
и исторически определенном мире. Хотя он находится в общении
с. другими людьми, но каждый из них столь же абстрактен, как
и он. В философии религии мы все-таки еще имели дело с муж-
чиной и женщиной. Но в этике исчезает и это последнее раз-
26
личие. Правда, у Фейербаха попадаются изредка такие, например,
положения: «Во дворцах мыслят иначе, чем в хижинах».—«Если
у тебя от голода и по бедности нет питательных веществ в теле,
то и в голове твоей, в твоих чувствах и в твоем сердце нет
пищи для морали».—«Политика должна стать нашей религией»
и т. д. Но он совершенно не умеет пользоваться этими поло-
жениями, они остаются у него голой фразой, и даже Штарке
вынужден признать, что политика для Фейербаха недоступная
область, а «наука об обществе, социология,—terra incognita1».
Столь же плоским является он,, по сравнению с Гегелем, и
там, где рассматривает противоположность между добром и
злом. «Некоторые думают,—замечает Гегель,—что они выска-
зывают чрезвычайно глубокую мысль, говоря: человек по своей
природе добр; но они забывают, что, гораздо больше глубоко-
мыслия в словах: человек по своей природе зол». У Гегеля
зло есть форма, в которой проявляется движущая сила истори-
ческого развитая. В этом заключается двоякий смысл. С одной
стороны, каждый новый шаг вперед необходимо является оскор-
блением какой-нибудь святыни, бунтом против старого, отжи-
вающего, но освященного привычкой порядка. С другой стороны,
с тех пор, как возникла противоположность общественных клас-
сов, рычагами историческогр развития сделались дурные страсти
людей: жадность и властолюбие. История феодализма и буржуа-
зии служит этому непрерывным доказательством. Но Фейербаху
и в голову не приходит рассмотреть историческую роль мо-
рального зла. Историческая область для него вообще неудобна
и неуютна. Даже его изречение: «Когда человек вышел из рук
природы, он был дитя природы, а вовсе не человек. Человек,
это—произведение человека, культуры, истории»,—даже это изре-
чение остается у него совершенно бесплодным.
После всего сказанного понятно, что насчет морали Фейербах
сообщает нам нечто чрезвычайно тощее. Стремление к счастью
прирождево человеку, поэтому оно должно быть основанием
Морали. Но стремление к счастью подвергается двоякой поправке^
Во-первых, со стороны естественных последствий наших поступ-
ков: за опьянением следует похмелье, за вошедшим в привычку,
излишеством—болезнь. Во-вторых, со стороны их общественных
последствий: если мы не уважаем в других того же стремле-
ния к счастью, они оказывают сопротивление и мешают нашему
стремлению к счастью.. Отсюда следует, что если мы хотим
удовлетворить свое стремление к счастью, мы должны научиться
правильно взвешивать последствия наших поступков и кроме
-----------
1 — неведомая страна. Ред,
27
того уважать равным образом законность того же самого стре-
мления’ и у Других. Разумное самоограничение в отношении самих
себя и любовь—вечно любовь!—в сношениях с другими—таковы^
стало быть, основные правила фейер баховской морали, из ко-
торых выводятся все остальные. И ни остроумнейшие рассужде-
ния Фейербаха, ни усиленные похвалы Штарке не в состоянии
скрыть убогость и пустоту этих двух-трех положений.
Занимаясь самим собой, человек только в очень редких
случаях, и далеко не с пользой для себя и для других, удо-
влетворяет свое стремление к счастью. Он должен иметь сно-
шения с внешним миром, средства для удовлетворения своих
потребностей: пищу, человека другого пола, книги, беседы^
споры, деятельность, предметы потребления и обработки. Одно
из двух: или фейербаховская мораль заранее предполагает, что
все эти средства и предметы несомненно имеются у каждого
человека, или она дает только благие, но неприменимые со-
веты, и тогда она не стоит выеденного яйца для людей, лишен-
ных вышеуказанных средств. И сам Фейербах говорит об этом
в скупых словах: «Во дворцах мыслят иначе, чем в хижинах.
Если у тебя от голода и по бедности нет питательных веществ
в теле, то и в голове твоей, в твоих чувствах и в твоем
сердце нет пищи для морали».
Лучше ли обстоит дело с равным правом всех людей на
счастье? Фейербах безусловно требует его, считает обязатель-
ным во (все времена и при всяких обстоятельствах. Но с каких
пор оно признано всеми? Заходила ли когда-нибудь в древно-
сти между рабами и их владельцами или) в средние века между
крепостными крестьянами и их баронами речь о равном праве
всех людей на счастье? Не было ли стремление угнетенных клас-
сов к счастью безжалостно и «на законном основании» прино-
симо' в жертву такому же стремлению господствующих классов?
Было, но это1 было безнравственно; теперь же признано равно-
правие. Признано на словах, с тех пор как буржуазия вследствие
борьбы против феодализма и развития капиталистического про-
изводства вынуждена была уничтожить все сословные, т. е. лич-
ные, привилегии и ввести юридическое равноправие личности
сперва в области частного', а затем постепенно! и в области госу-
дарственного права. Но для стремления к счастью идеальные
права являются крайне недостаточной пищей. Оно питается боль-
ше всего материальными средствами!,, а с этой стороны капитали-
стическое производство заботится о том, чтобы огромное боль-
шинство равноправных лиц имело лишь самое необходимое для
самой скудной жизни. Таким образом, капитализм вряд ли
Сказывает больше уважения равному праву большинства на
счастье, чем оказывало рабство или крепостничество. Обстоит
ли дело лучше с духовными средствами счастья, со средствами
к образованию? Разве сам «школьный учитель, победивший при
Садовой Ь,—не Мифическая личность?
Более того. По фейербаховской теории морали выходит, что
биржа есть храм высшей нравственности, если только спеку-
лируют с умом. Если мое стремление к счастью заводит .меня
на биржу и если я там умею правильно взвесить последствия
моих действий, так что эти действия приносят мне одни только
приятности и никакого ущерба, т. е. если я постоянно вы-
игрываю, то предписание Фейербаха исполнено. И заметьте,
что при этом я вовсе не стесняю моего ближнего в его стрем-
лении к счастью. Мой ближний так же добровольно пришел
на биржу, как и я. Вступая со мной в деловое соглашение,
он совершенно так же следует своему стремлению к счастью,
как я следую моему. А если он теряет свои деньги, то этим
доказывается безнравственность его действия, последствия ко-
торого были им плохо взвешены. Заставляя его нести заслу-
женное наказание, я могу даже стать в гордую позу современ-
ного Радаманта1 2. На бирже царствует также и любовь, по-
скольку она не просто сентиментальная фраза; ибо каждый
удовлетворяет свое стремление к счастью при помощи дру-
гого, а именно это и нужно для любви, в этом заключается
ее практическое осуществление. Следовательно, если я хорошо
предусматриваю последствия своих операций, т. е. если я играю
с успехом, то я строжайшим образом исполняю все требования
фейербаховской морали, а вдобавок еще и богатею. Иначе
сказать, каковы бы ни были намерения и ожидания Фейербаха,
его мораль оказывается скроенной по мерке нынешнего капита-
листического общества.
Но любовь!—Да, любовь всегда и везде является у Фейер-
баха чудотворцем, долженствующим выручать из всех трудно-
стей практической жизни,—и это в обществе, разделенном на
классы с диаметрально противоположными интересами! Таким
образом, из его философии улетучиваются последние остатки
ее революционного -характера и остается лишь старая песенка:
любите друг друга, лобызайтесь все, без различия пола и
звания, —всеобщее примирительное опьянение!
1 Выражение, ставшее употребительным в немецкой буржуазной
публицистике после поражения австрийцев при Садовой (в прус-
ско-австрийской войне 1866 г.) и заключавшее в себе ту мысль, что
в данном сражении победила прусская система образования. Ред.
2 Радамант, согласно греческому мифу, был за свою справедли-
вость назначен судьей и аду. Ред.
Коротко говоря, с моралью Фейербаха случилось то же,
что со всеми ее предшественницами. Она выкроена для всех
времен, для всех народов, для всех состояний и именно потому
она не приложима нигде и никогда. По отношению к действи-
тельному миру она так же бессильна, как категорический импе-
ратив Канта. В действительности каждый класс и даже каждая
профессия имеют свою собственную мораль, которую они при-
том же нарушают всякий раз, когда могут сделать это без-
наказанно. А любовь, которая должна бы все объединять,
проявляется в войнах, ссорах, тяжбах, домашних сварах, раз-
водах и в максимальной эксплуатации одних другими.
Но каким образом могло случиться, что для самого Фейер-
баха остался совершенно бесплодным тот могучий толчок, ко-
торый он дал умственному движению? Просто потому, что
Фейербах не нашел дороги нз царства столь ненавистных ему
абстракций в живой, действительный мир. Он изо всех сил
хватается за природу и за человека. Но и природа и человек
остаются у него только словами. Он не может сказать ничего
определенного ни о действительной природе, ни о действи-
тельном человеке. Чтобы перейти от фейербаховского абстракт-
ного человека к действительным, живым людям, необходимо
было изучать этих людей в их исторических действиях. Но
Фейербах упирался против этого, и потому не понятый им
1848 год означал для него полный разрыв с действительным
миром, переход к совершенному отшельничеству. Виноваты в
этом главным образом все те же немецкие общественные от-
ношения, которые привели его к такому жалкому положению.
Но шаг, которого не сделал Фейербах, все-таки надо было
сделать. Надо было заменить культ абстрактного человека, это
ядро новой религии Фейербаха, наукой о действительных людях
и их историческом развитии. Это дальнейшее развитие фей-
ербаховской точки зрения, выходящее за пределы философии
Фейербаха, начато было в 1845 г. Марксом в книге «Святое
семейство».
IV
i
Штраус, Бауэр, Штирнер, Фейербах были отпрысками геге-
левской философии, поскольку они еще не покидали фило-
софской почвы. После своей «Жизни Иисуса» и «Догматики»
Штраус отдался философской и церковно-исторической белле-
тристике на манер Ренана. Бауэр сделал нечто значительное
лишь в области истории возникновения христианства. Штирнер
остался простым курьезом даже после того, как Бакунин соче-
тал его с Прудоном и окрестил эту смесь «анархизмом». Один
30
Фейербах был- выдающимся философом. Но он не только не
успел перешагнуть' за пределы философии, выдававшей себя
за некую науку наук, парящую над всеми отдельными науками,
связывающую их воедино,—эта философия оставалась в его
глазах неприкосновенной святыней,—но даже как философ он
остановился на полдороге, был материалист внизу, идеалист
вверху. Он не одолел Гегеля Оружием критики, а просто
отбросил его в сторону как нечто негодное к употреблению;:
в то же время он сам не был в состоянии противопоставить
энциклопедическому богатству гегелевской системы ничего по-
ложительного, кроме напыщенной религии любви и тощей, бес-
сильной морали.
Но при разложении гегелевской школы образовалось еще
иное направление, единственное, которое действительно принесло
плоды. Это направление главным образом связано с именем
Маркса 1.
Разрыв с философией Гегеля произошел и здесь путем воз-
врата к материалистической точке зрения. Это значит, что
люди этого направления решились понимать действительный
мир—природу и историю таким, каким он сам дается вся-
кому, кто подходит к нему без предвзятых идеалистических
выдумок; они решились без сожаления пожертвовать всякой
идеалистической выдумкой, которая не соответствует фактам,
взятым в их собственной, а не в какой-то фантастической
связи. И ничего более материализм вообще не означает. Новое
направление отличалось лишь тем, что здесь впервые действи-
тельно серьезно отнеслись к материалистическому мировоззре-
нию, что оно было последовательно проведено—по крайней
мере в основных чертах—во всех решительно областях знания.
1 Я позволю здесь себе одно личное объяснение. В последнее
время не раз указывали на мое участие в выработке этой теории.
Поэтому я вынужден сказать здесь несколько слов, исчерпывающих
этот вопрос. Я не могу отрицать, что я и до и во время моей со-
рокалетней. совместной работы с Марксом принимал известное са-
мостоятельное участие как в обосновании, так и в особенности з
разработке теории, о которой идет речь. Но огромнейшая часть
основных руководящих мыслей, особенно в экономической и исто-
рической области, и, еще больше, их окончательная резкая форму-
лировка принадлежит Марксу. То, что внес я, Маркс мог легко
сделать и без меня, за исключением,, может быть, двух-трех, спе-
циальных областей. А того, что сделал Маркс, я никогда не мог
бы сделать. Маркс стоял выше, видел дальше, обо-зревал больше и
^скорее всех нас. Марке был гений, мы, в лучшем, случае, — талан-
ты. Без него наша теория далеко не была бы теперь тем, что она
есть. Поэтому она справедливо называется его именем. (Примеча-
ние Энгельса.)
31
4
Гегель не был просто отброшен в сторону. Наоборот, была
подхвачена указанная выше революционная сторона его фило-
софии, диалектический метод. Но этот метод в его гегелевской
форме был непригоден. У Гегеля диалектика есть саморазви-
тие понятия. Абсолютное понятие не только существует—неиз-
вестно где,—от века, но и составляет истинную, животворящую
душу всего существующего мира. Оно, развиваясь, углубляется
в себя, проходя все те ступени, которые заключаются в нем
самом и которые подробно рассмотрены в «Логике». Затем оно
«отчуждает» себя, превращаясь в ящироду, где- оно, не сознавая
самого себя, приняв вид естественной необходимости, проделы-
вает новое развитие, и в человеке, наконец, снова приходит
к самосознанию, А в истории это самосознание опять выби-
вается из грубого состояния, пока, наконец, абсолютное по-
нятие не приходит опять полностью ж самому себе й гегелевской
философии. Обнаруживающееся в природе и в истории диа-
лектическое развитие, т. е. причинная связь того поступательного
движения, которое, сквозь все зигзаги и сквозь все кратко-
временные попятные шаги, пробивается от низшего к высшему,—
это развитие является у, Гегеля просто отпечатком самодви-
жения понятия, вечно совершающегося неизвестно где и, во
всяком случае, совершенно независимо от всякого мыслящего
человеческого мозга. Надо было устранить это идеологическое
извращение. Вернувшись к материалистической точке зрения*
мы снова увидели в человеческих понятиях снимки с действи- 7
тельных вещей, вместо того чтобы в действительных вещах
видеть снимки с абсолютного' понятия, находящегося на из-
вестной ступени развития. Диалектика сводилась этим к науке
об общих законах движения как внешнего мира, так и чело-
веческого мышления: два ряда законов, которые по сути дела
тождественны, а своему выражению различны лишь по-
стольку, что человеческая голова может применять их созна-
тельно, между тем как в природе—до сих пор большей частью
я в человеческой истории—они прелагают себе дорогу бес-
сознательно, в форме внешней необходимости, среди бесконеч-
ного ряда кажущихся случайностей. Таким образом, диалек-
тика понятий сама становилась лишь сознательным отраже-
нием диалектического движения действительного' мира. Вместе
с этим гегелевская диалектика была перевернута, а лучше ска-
зать—поставлена на ноги, так как на голове стояла она прежде.:
И замечательно, что не одни мы открыли эту материалистиче-
скую диалектику, которая вот уже много лет является нашим
лучшим орудием труда и нашим острейшим оружием'; немец-
32
кий рабочий Иосиф Дйцген вновь открыл ее независимо от
нас и даже независимо от Гегеля1.
Тем самым революционная сторона гегелевской философии
была восстановлена и одновременно освобождена от тех идеа-
листических обшивок, которые у Гегеля затрудняли ее после-
довательное проведение. Великая основная мысль,—что мир со-
стоит не из готовых, законченных вещей, а представляет собой
совокупность процессов, в которой вещи, кажущиеся неизмёй-
ными, равно как и делаемые головой мысленные их снимки^
понятия, находятся в беспрерывном изменении, то возникают,
то уничтожаются, и что поступательное развитие, при всей
кажущейся случайности и вопреки временным отливам, в ко-
нечном счете пробивает себе дорогу,—эта великая основная
мысль со времени Гегеля до такой степени вошла в общее
сознание, что едва ли кто-нибудь станет оспаривать ее в ее
общем виде. Но одно дело признавать ее на словах, другое
дело—применять ее в каждом отдельном случае и в каждой
данной области исследования. Если же мы при исследовании
постоянно держимся этой точки зрения, то в наших глазах
раз навсегда утрачивает всякий смысл требование окончатель-
ных решений и вечных истин; мы никогда не забываем, что
все приобретаемые нами знания по необходимости ограничены
и обусловлены теми обстоятельствами, при которых мы их приоб-
ретаем. Мы не смущаемся также и противоположностью между
истиной и заблуждением, между добром и злом, между тожде-
ством и различием, между необходимостью я случайностью.
С этой противоположностью никак не может справиться старое,
еще и поныне очень распространенное метафизическое мышление.
Но мы понимаем относительное значение этой противополож-
ности: то, что ныне признается истиной, имеет скрытую теперь
ошибочную сторону, которая со временем выступит наружу;
и совершенно так же то, что признано теперь заблуждением,
имеет истинную сторону, в силу которой оно могло считаться
прежде истиной; то, что утверждается как необходимое, сла-
гается из чистых случайностей, а' так называемое случайное
представляет собою форму, за которой скрывается необходи-
мость, и т. д.
Старый метод исследования и мышления, который Гегель
называл «метафизическим», который имел дело преимущественно
с вещами как с чем-то совершенно готовым и законченным
1 См. «Das Wesen der menschlkhen Kopfarbeit, dargestellt von einem
Handarbeiter». Hamburg. Meissner, 1869. [«Сущность умственного труда
человека, изложенная представителем физического труда». Гамбург,
Мейснер, 1869]. (Примечание Энгельса.)
33
и остатки которого до сих пор,-еще крепко сидят в, головах,
имел в свое время великое историческое оправдание. Надо
было исследовать вещи, прежде чем можно было приступить
к исследованию процессов. Надо сначала знать, что такое дан-
ная вещь, чтобы можно было заняться теми изменениями, ко-
торые в ней происходят. Так. шло дело в естественных науках.
Старая метафизика, считавшая вещи законченными, выросла из
естествознания, которое изучало эти мертвые и живые вещи
как законченные.- Когда же это изучение отдельных вещей
подвинулось так далеко, что можно было сделать новый реши-
тельный шаг вперед, т. е. приступить к систематическому
исследованию изменений, которые происходят с этими вещами
в природе, тогда и в философской области пробил смертный
час старой метафизики. И на самом деле, до конца последнего
столетия естествознание было преимущественно собирающей
наукой, наукой о законченных вещах; в нашем же веке оно
стало в сущности упорядочивающей наукой, наукой о про-
цессах, о происхождении и развитии этих вещей и о связи,
соединяющей эти процессы природы в одно великое целое.
Физиология, которая исследует процессы в растительном и
животном организме; эмбриология, изучающая развитие отдель-
ного организма из зародышевого состояния до зрелости; геоло-
гия, изучающая постепенное образование земной коры,—все эти
науки суть детища нашего века.
Познание взаимной связи процессов, совершающихся в при-
роде, двинулось гигантскими шагами вперед, особенно благо-
даря трем великим открытиям:
Во-первых, благодаря открытию клетки, этой единицы, из
размножения и диференциации которой развивается все тело
растения и животного. Это открытие не только убедило нас,
что развитие и рост всех высших организмов совершаются по
одному общему закону; но, показав способность клеток к из-
менению, оно обозначило также путь, ведущий к видовым из-
менениям организмов, изменениям, вследствие которых организмы
могут совершать процесс развития, представляющий собою не-
что большее, чем развитие только индивидуальное.
Во-вторых, благодаря открытию превращения энергии, пока-
завшему, что все так называемые силы, действующие прежде
• всего в неорганической природе,—механическая сила и ее до-
полнение, так называемая потенциальная энергия, теплота, луче-
испускание (свет и лучистая теплота), электричество, магнетизм,
химическая энергия,—представляют собой различные формы про-
явления универсального движения, которые переходят одна в
другую в определенных отношениях меры, так что, когда исче-
зает некоторое количество одной, на ее место появляется опре-
деленное количество другой, и все движение в природе сво-
дится к непрерывному процессу превращения из одной формы
в другую.
Наконец, в-третьих, благодаря впервые представленному Дар-
вином связному доказательству того, что все окружающие нас —
теперь организмы, не исключая и человека, возникли в ре-
зультате длинного процесса развития из немногих первоначально
одноклеточных зародышей, а эти зародыши, в свою очередь,
образовались из возникшей химическим путем протоплазмы или
белка.
Благодаря этим трем великим открытиям и прочим гро-
мадным успехам естествознания мы можем теперь обнаружить
не только ту связь, которая существует между процессами
природы в отдельных ее областях, но также в общем и целом
и ту, которая объединяет эти отдельные области. Таким обра-
зом, с помощью данных, доставленных самим эмпирическим
естествознанием, можно в довольно систематической форме дать
общую картину природы как связного целого. Дать общую
картину было прежде задачей так называемой натурфилософии,
которая могла это делать только таким образом,что заменяла
не известные еще ей действительные связи явлений идеальными,
фантастическими связями и замещала недостающие факты вы-
мыслами, пополняя действительные пробелы лишь в воображе-
нии. При этом ею были высказаны многие гениальные мысли
и предугаданы многие позднейшие открытия, но не мало также
было наговорено и * вздора. Иначе тогда и быть не могло.
Теперь же, когда нам достаточно взглянуть па результаты изу-
чения природы диалектически, т. е. с точки зрения их соб-
ственной связи, чтобы составить удовлетворительную для на-
шего времени «систему природы», и когда сознание диалектиче-
ского характера этой связи проникает даже в метафизические
головы естествоиспытателей вопреки их воле,—теперь натур-
философии пришел конец. Всякая попытка воскресить ее не
только была бы излишней, а была бы шагом, назад.
Но то, что применимо к природе, которую мы понимаем
теперь как исторический процесс развития, применимо также
ко всем отраслям истории общества и ко всей совокупности
наук, занимающихся вещами человеческими (и божескими). По-
добно философии природы, философия истории, права, рели-
гии и т. д. состояла в том, что место действительной связи,
которую следует обнаруживать в событиях, занимала связь,
измышленная философами; что на историю,—и в ее целом и
в отдельных частях,—смотрели как на постепенное осуществле-
35
ние идей и, разумеется, всегда только любимых идей каждого
данного философа. С этой точки зрения выходило, что исто-
рия бессознательно, во необходимо работала на осуществление
известной идеальной, заранее поставленной цели; у Гегеля, на-
пример, такою целью являлось осуществление его абсолютной
идеи, и неуклонное стремление к этой абсолютной идее состав-
ляло, по его мнению, внутреннюю связь в исторических собы-
тиях. На место действительной, еще не известной связи стави-
лось, таким образом, новое, бессознательное или постепенно
достигающее сознания таинственное провидение. Здесь надо
было, значит, совершенно так же, как и в области природы,
устранить эти вымышленные, искусственные связи, открыв связи
действительные. А эта задача, в конце концов, сводилась к от-
крытию тех общих законов движения, которые в качестве
господствующих действуют в истории человеческого общества.
Но история развития общества в одном пункте существенно
отличается от истории развития природы. Именно: в природе
(поскольку мы оставляем в стороне обратное влияние на нее
человека) действуют одна на другую лишь слепые, бессозна-
тельные силы, и общие законы проявляются во взаимодействии
этих сил. Здесь нигде нет осознанной, желаемой цели: ни в
бесчисленных кажущихся случайностях, видимых на поверхно-
сти, ни в окончательных результатах, подтверждающих наличие
закономерности внутри этих случайностей. Наоборот, в исто-
рии общества действуют люди, одаренные сознанием, посту-
пающие обдуманно Й.7ГЙ под влиянием страсти, ставящие себе
определенные цели. Здесь ничто не делается без осознанного
намерения, без желаемой цели. Но как ни важно это разли-
чие для исторического исследования,—особенно отдельных эпох
и событий,—оно нисколько не изменяет того факта, что ход
истории подчиняется внутренним общим законам. В самом деле,
и в этой области, на поверхности явлений, несмотря на созна-
тельно желаемые цели всех отдельных людей, царствует, в об-
щем и целом, невидимому, случайность. Желаемое совершается
лишь в редких случаях; по большей же части цели, поставленные
людьми перед собой, приходят во взаимные столкновения и
противоречия или оказываются недостижимыми частью по са-
мому своему существу, частью по недостатку' средств для их
осуществления. Столкновения бесчисленных отдельных стремле-
ний и отдельных действий приводят в области истории к со-
стоянию, совершенно подобному тому, которое господствует в
неодушевленной природе. Действия имеют известную желатель*
ную цель; но результаты, на деле вытекающие из этих действий,,
вовсе не желательны. А если вначале они, повидимому.,, и соот-
ветствуют желаемой цели, то, в конце концов, они несут
с собою далеко не го, что было желательно. Таким образом,
кажется, что в общем и целом случайность одинаково гос-
подствует и в исторической области. Но где на поверхности
происходит игра случайности, там сама эта случайность всегда
оказывается подчиненной внутренним, скрытым законам. Все
дело лишь в том, чтобы открыть.. эти законы.
Каков бы ни был ход истории, люди делают ее так: каждый
преследует свои собственные, сознательно поставленные цели,
а общий итог этого множества действующих по различным на-
правлениям стремлений и их разнообразных воздействий на
внешний мир—это именно и есть история. Вопрос сводится,
стало быть, также к тому, чего хочет это множество отдель-
ных лиц. Воля определяется страстью или размышлением. Но
те рычаги, которыми, в свою очередь, непосредственно опреде-
ляются страсть или размышление, бывают самого разнообраз-
• кого характера. Отчасти это могут быть внешние предметы,
отчасти—идеальные побуждения: честолюбие, «служение истине
и праву», личная ненависть или даже чисто индивидуальные
прихоти всякого рода. Но, с одной стороны, мы уже видели,
что действующие в истории многочисленные отдельные стремле-
ния в большинстве случаев влекут за собой не те послед-
ствия, которые были желательны, а совсем другие, часто прямо-
таки противоположные тому, что имелось в виду, так что и
эти побуждения, следовательно, имеют по отношению к конеч-
ному результату лишь подчиненное значение. Л с другой сто-
роны, возникает новый вопрос: какие движущие силы скры-
ваются, в свою очередь, за этими побуждениями, каковы те
исторические причины, которые в головах деятелей приняли
форму данных побуждений?
Старый материализм никогда не задавался таким вопросом.
Взгляд его на историю,—поскольку он вообще имел такой
взгляд,—был существенно прагматический: он судил обо всем
по мотивам действий, делил исторических деятелей на чест-
ных и плутов и находил, что честные, как правило, оказы-
вались в дураках, а плуты торжествовали. Из этого обстоя-
тельства для него вытекал лишь тот вывод, что в истории
очень мало назидательного, а для нас вытекает тог вывод,
что в исторической области старый материализм изменяет са-
мому себе, считая действующие там идеальные побудительные
силы последнимй причинами событий, вместо того чтобы иссле-
довать, что за ними кроется, каковы побудительные силы этих
побудительных сил. Непоследовательность заключается не в
том, что признается существование идеальных побудительных
37
сил, а в том, что останавливаются на них, не идут дальше к
движущим причинам. Напротив, философия истории, особенно
в лице Гегеля, признавала, что как выставленные напоказ, так
и действительные побуждения исторических деятелей вовсе не
представляют собою последних причин исторических событий,
что за этими побуждениями стоят другие движущие силы, ко-
торые и надо изучать. Но философия истории искала эти силы
не в самой истории; напротив, она привносила их туда извне,
цз философской идеологии. Так, например, вместо того чтобы
объяснять историю Греции из ее собственной внутренней связи,
Гегель просто-напросто объявляет, что эта история есть не
что иное, как выработка «форм прекрасной индивидуальности»,
осуществление «художественного произведения» как такового.
По этому случаю он делает много прекрасных, глубоких заме-
чаний о древних греках, но тем не менее нас в настоящее
время уже не удовлетворяют подобные объяснения, представ-
ляющие собою одни только фразы.
Когда, стало быть, речь заходит об исследовании движущих
сил, стоящих за побуждениями исторических деятелей,—осо-
знано это или нет, и притом очень часто не осознано,—об
исследовании сил, образующих в конечном счете подлинные
движущие силы истории, то надо иметь в виду в первую
очередь не побуждения отдельных лиц, хотя бы и самых вы-
дающихся. Прежде всего следует иметь в виду те побуждения,
которые приводят в движение большие массы людей, целые
народы, а. в каждом данном народе, в свою очередь, целые
классы. Да и здесь важны не кратковременные взрывы, не
скоропреходящие вспышки, а продолжительные движения, при-
чиняющие великие исторические перемены. Исследовать движу-
щие причины, которые ясно или неясно, непосредственно или
в идеологической, может быть даже в фантастической форме
отражаются в виде сознательных побуждений в головах массы
и ее вождей, так называемых великих людей,—значит вступить
на единственный путь, ведущий к познанию законов, господ-
ствующих в истории вообще и в ее отдельных периодах или
в отдельных странах. Все, что приводит людей в движение,
неизбежно должно пройти через их голову; но какой оно вид
принимает в этой голове, в очень большой мере зависит от
обстоятельств. Рабочие не разрушают теперь машин, как они
делали это еще в 1848 г. на Рейне. Но это вовсе не значит,
что они примирились с капиталистическим применением машин.
Между тем как / во все предшествующие периоды исследо-
вание этих движущих причин истории было почти невозможно
вследствие того, что связи этих причин с их следствиями были
запутаны и прикрыты, в наше время связи эти до такой сте-
пени упростились, что решение загадки стало, наконец, воз-
можным. Со времени введения крупной промышленности, т. е.
во крайней мере со времени европейского мира 1815 г., в Англии
ни для кого уже не было тайной, что центром тяжести всей
политической борьбы в этой стране являлись стремления к
господству двух классов: землевладельческой аристократии (lan-
ded aristocracy), с одной стороны, и буржуазии (middle
class)—с другой. Во Франции тот же самый факт дошел до
сознания вместе с возвратом туда Бурбонов. Историки периода
реставрации, от Тьерри до Гизо, Минье и Тьера, постоянно
указывают на него как на ключ к пониманию французской
истории, начиная с средних веков. А с 1830 г. в обеих этих
странах рабочий класс, пролетариат, признан был третьим бор-
ном за господство. Отношения так упростились, что только
люди, умышленно закрывавшие глаза, могли не видеть, что
в борьбе этих трех больших классов и в столкновениях их
интересов заключается движущая сила всей новейшей исто-
рии, по крайней мере в двух самых передовых странах.
Но как возникли эти классы? Если на первый взгляд про-
исхождение крупного, некогда феодального землевладения могло
быть приписано, по крайней мере ближайшим образом, поли-
тическим причинам, насильственному захвату, то по отноше-
нию к буржуазии и пролетариату это было уже немыслимо.
Слишком очевидно было, что происхождение и развитие этих
двух больших классов определялось чисто экономическими прщ
чинами. И столь же очевидно было, что борьба между земле-
владением и буржуазией, точно так же, как и борьба между
буржуазией и пролетариатом, велась прежде всего ради эконо-
мических интересов, для защиты которых политическая власть
служила простым средством. Буржуазия и пролетариат оди-
наково возникли вследствие перемен в экономических отноше-
ниях, точнее говоря—в способе производства. Эти два класса
развились благодаря переходу сначала от цехового ремесла к
мануфактуре, а затем от мануфактуры к крупной промыш-
ленности, вооруженной паром и машинами. На известной сту-
пени развития новые, пущенные в ход буржуазией производи-
< тельные силы,—прежде всего разделение труда и соединение в
одном общем мануфактурном предприятии многих частичных
рабочих,—и развившиеся благодаря им условия и потребности
обмена стали несовместимыми с существующим, исторически
унаследованным, освященным законом строем производства, т. е.
с цеховыми и прочими бесчисленными личными и местными
привилегиями /которые для непривилегированных сословий были
39
столь же бесчисленными оковами), свойственными феодальному
общественному строю. В лице своей представительницы, бур-
жуазии, производительные силы восстали против строя произ-
водства, представленного феодальными землевладельцами и це-
ховыми мастерами. Исход борьбы известен. Феодальные оковы
были разбиты: в Англии постепенно, во Франции одним уда-
ром, в Германии с ними все еще не разделались. Но подобно
тому как мануфактура, на известной ступени своего развития,
пришла в конфликт с феодальным строем производства, так и
крупная промышленность вступила теперь уже в конфликт с
пришедшим ему на смену буржуазным строем. Связанная в
силу этого порядка узкими рамками капиталистического спо-
соба производства, она, с одной стороны, ведет к непрерывно
растущей пролетаризации всей огромной массы народа,, а с дру-
гой—-создает все увеличивающуюся массу продуктов, не нахо-
дящих сбыта. Перепроизводство и массовая нищета,—одно яв-
ляется причиной другого,—таково то нелепое противоречие,
к которому приходит крупная промышленность и которое не-
обходимо требует избавления производительных сил от их ны-
нешних оков посредством изменения способа производства.
Таким образом, по крайней мере для современной истории,
было доказано, что всякая политическая борьба есть борьба
классовая и что всякая борьба классов за освобождение, невзи-
рая на ее неизбежно политическую форму,—так как всякая
классовая борьба есть борьба политическая,—ведется, в ко-
нечном счете, из-за освобождения экономического. Итак, не-
сомненно, что, по крайней мере в новейшей истории, государ-
ство, политический 'порядок, является подчиненным, а граждан-
ское общество, царство экономических отношений,—решающим
элементом. По старому взгляду на государство, разделявшемуся
также и Гегелем, оно было, наоборот, определяющим, а гра-
жданское общество—определяемым элементом. Видимость этому
соответствует. Подобно тому как у отдельного человека, для
того чтобы он стал действовать, все побудительные силы, вы-
зывающие его действия, неизбежно должны пройти через его
голову, должны превратиться в побуждения его воли, точно
так же и все потребности гражданского общества,—независимо
от того, какой класс в данное время господствует,—неизбежно
проходят через волю государства, чтобы в форме законов
получить всеобщее значение. Это—формальная сторона делам
которая сама собой разумеется. Но, спрашивается, каково же
содержание этой только формальной воли,—все равно, отдель-
ного лица или целого государства,—откуда это содержание
берется и почему желают именно этого, а не чего-либо, дру*
40
того? Ища ответа на этот вопрос, мы находим, что в но-
вейшей истории государственная воля определяется в общем
и целом изменяющимися потребностями гражданского обще-
ства, господством того или другого класса, а в последнем
счете—развитием производительных сил и отношений обмена.
Но если даже в наше, новейшее время, с его могучими
средствами производства и сообщения, государство не соста-
вляет самостоятельной области и не развивается самостоятельно,
но и в существовании своем и в развитии зависит, в конце'
концов, от экономических условий общественной жизни, то тем
более это имеет силу по отношению к прежним временам,
когда еще не было таких богатых средств производства мате-
риальной жизни людей и когда, следовательно, необходимость
этого производства неизбежно должна была в еще большей
степени господствовать над человечеством. Если даже теперь,
в эпоху крупной промышленности и железных дорог, государ-
ство, в общем и целом, является лишь выражением в; концен-
трированной форме экономических потребностей класса, гос-
подствующего в производстве, то еще неизбежнее была для
него такая роль в то время, когда всякое данное поколение
людей должно было тратить гораздо большую часть прихо-
дящегося на его жизнь времени для удовлетворения своих
материальных потребностей и когда оно, стало быть, зави-
село от них гораздо больше, чем зависим мы теперь. Изучение
истории прежних эпох убедительнейшим образом доказывает это,
как только оно обращает серьезное внимание на эту сто-
рону дела. Но, разумеется, здесь /мы не можем пускаться
в подобное исследование.
Если государство и государственное право определяются эко-
номическими отношениями, то само собой понятно, что то же
приходится сказать и о гражданском праве, роль которого
в сущности сводится к тому, что оно санкционирует суще-
ствующие, при данных обстоятельствах нормальные, экономи-
ческие отношения между отдельными лицами. Но форма, в ко-
торой дается эта санкция, может быть очень различна. Можно
было, например, удержать большую часть форм старого фео-
дального права, вложив в них буржуазное содержание и даже
прямо придав буржуазный смысл феодальному наименованию,
как это случилось в Англии сообразно со всем ходом ее на-
ционального развития. Можно было так же, как это произошло
в континентальной Западной Европе, принять за основу первое
всемирное право общества товаропроизводителей, т. е. римское
право, с его тончайшей разработкой всех существенных пра-
вовых отношений простых товаровладельцев (покупатель и про-
41
давец, кредитор и должник, договор, обязательство и г. дХ
При этом’ можно,—для пользы и блага мелкобуржуазного, еще
полуфеодального общества,—или просто- судебной практикой
низвести это право до уровня этого обществе! (общеимперское
право), или же с помощью будто бы просвещенных, морали-
зирующих юристов переработать его в особый свод законов,
приспособленный к указанному общественному состоянию, свод
законов при данных обстоятельствах скверный также и юри-
дически (прусское земское, право). Можно, наконец, после ве-
ликой буржуазной революции, создать, на основе все того
же римского права, такой образцовый свод законов буржуазного
общества, как французский Code civilj. Если, стало быть, гра-
жданские правоопределения представляют собою лишь юриди-
ческое выражение экономических условий общественной жизни,
то они, смотря по обстоятельствам, выражают их иногда хорошо,
а иногда и плохо.
В государстве выступает перед нами первая идеологическая
сила над человеком. Общество создает орган для защиты своих
общих интересов от внутренних и внешних нападений. Этот
орган есть государственная власть. Едва возникнув, он при-
обретает самостоятельность по отношению к обществу и тем
более успевает в -этом, чем более он становится органом одного
определенного класса и чем более прямо- он осуществляет гос-
подство этого класса. Борьба угнетенного класса против класса
угнетающего неизбежно становится политической борьбой, борь-
бой прежде всего против политического господства этого класса.
Сознание связи этой политической борьбы с ее экономической
основой ослабевает, а иногда и пропадает совсем. Если же
оно не совсем исчезает у борющихся, то почти всегда отсут-
ствует у историков. Из древних историков, которые описы-
вали борьбу, происходившую в недрах Римской республики,
только Агшиан говорит нам ясно и отчетливо, яз-за чего она
велась: из-за земельной собственности.
. Но сделавшись самостоятельной силой по отношению к обще-
ству, государство немедленно порождает новую идеологию.
А. именно, у политиков по профессии, у теоретиков государ-
ственного права и у юристов, занимающихся гражданским пра-
вом, связь с экономическими фактами теряется окончательно.
Чтобы получить санкцию закона, экономические'факты должны
в каждом отдельном случае принять-форму юридического мо-
тива. При этом приходится, разумеется, считаться со- всею
системою уже существующего права. Вот почему кажется, что
1 — «Гражданский кодекс». Ред.
юридическая форма—это все, а экономическое содержание—
ничто. Государственное и частное право рассматриваются как
самостоятельные области, которые имеют свое независимое исто-
рическое развитие, которые поддаются самостоятельному систе-
матическому изложению и требуют такой систематизации путем
последовательного1 искоренения всех внутренних противоречий^
Идеологии еще более высшего порядка, т. е. егце более
удаляющиеся от экономической основы, принимают форму фи-
лософии и религии. Здесь связь представлений с их матери-
альными условиями существования еще более запутывается, еще
более затемняется промежуточными звеньями. Но все-таки она
существует. Как вся эпоха возрождения, начиная с середины
XV века, таю и вновь пробудившаяся с тех пор философия
были в сущности плодом развития городов, т. е. бюргерства*
Философия лишь по-своему выражала те” мысли, которые соот-
ветствовали развитию мелкой и средней буржуазии в круп-
ную. Это ясно выступает у англичан и французов прошлого
[XVIII] века, которые часто были столько же экономистами,
сколько и философами. Относительно гегелевской школы мы
показали это выше.
Бросим, однако, беглый взгляд на религию, которая всего
дальше отстоит от материальной жизни и, невидимому, всего
более чужда ей. Религия возникла в самые первобытные вре-
мена из самых невежественных, темных, первобытных представ-
лений людей о своей собственной и об окружающей их внешней
природе. Но, раз возникнув, всякая идеология развивается в
связи со всей совокупностью существующих представлений,
подвергая их дальнейшей переработке. Иначе она не была бы
идеологией, т. е. не имела бы дела с мыслями как с самостоя-
тельными сущностями, которые развиваются независимо из са-
мих себя и подчиняются только своим собственным законам.
Тот факт, что материальные условия жизни людей, в головах
которых совершается этот процесс мышления, в конце концов
определяют его собою, остается неизбежно у этих людей не-
осознанным, ибо иначе пришел бы конец всей идеологии. Перво-
начальные религиозные представления, по большей части общие
каждой данной родственной группе народов, после разделения
таких групп своеобразно развиваются у каждого отдельного
народа, смотря по выпавшим на его долю жизненным условиям.-
У одного ряда таких групп народов, именно у арийского (так
называемого индо-европейского), процесс развития религиозных
представлений подробно исследован сравнительной мифологией..
Боги, созданные таким образом у каждого отдельного народа,
были национальными богами, власть которых не переходила за’
43
границы охраняемой ими национальной области, по ту сторону
которых безраздельно правили другие боги. Все эти боги жили
в представлении лишь до тех пор, пока существовала создавшая
их нация, и падали вместе с ее гибелью. Старые националь-
ности пали под ударами мировой Римской империи, экономи-
ческих условий возникновения- которой мы не можем здесь рас-
сматривать. Старые национальные боги пришли в упадок, этой
участи це избегли даже римские боги, скроенные по узкой
мерке города Рима. Потребность дополнить мировую империю
мировой религией ясно обнаруживается в том, что Рим пытался
ввести у себя поклонение, наряд}/' с местными, всем сколько-
нибудь почтенным чужеземным богам. Но подобным ббрйзом,
императорскими декретами нельзя создать новую мировую ре-
лигию. Новая мировая религия, христианство, уже возникла•
незаметно из смеси обобщенного восточного, в особенности
еврейского, богословия и вульгаризированной греческой, в осо-
бенности стоической, философии. Лишь путем кропотливого
исследования можем мы узнать теперь, каков был первоначаль-
ный вад христианства, потому что оно передано*нам уже в том
официальном виде, какой придал ему Никейский собор, при-
способивший его к званию государственной религии. Но, во
всяком случае, тот факт, что уже через 250 лет оно стало го-
сударственной религией, достаточно показывает, до какой сте-
пени соответствовало оно обстоятельствам того времени. В сред-
ние века, в той же самой мере, в какой развивался феодализм,
христианство принимало вид соответствующей ему религии с
соответствующей феодальной иерархией. А когда окрепло бюр-
герство, в противоположность феодальному католицизму раз-
вилась протестантская ересь, сначала у альбигойцев в Южной
Франции, в эпоху высшего расцвета тамошних городов. Сред-
ние века присоединили к богословию и превратили в его
подразделения все прочие формы идеологии: философию, поли-
таку, юриспруденцию. Вследствие этого всякое общественное
и политическое движение вынуждено было* принимать религиоз-
ную форму. Чувства масс вскормлены были исключительно; ре-
лигиозной пищей; поэтому, чтобы вызвать бурное движение,
необходимо было собственные интересы этих масс представлять
им в религиозной одежде. И подобно тому как бюргерство с
самого начала создало себе придаток в виде неимущих город-
ских плебеев, поденщиков и всякого рода прислуги—предше-
ственников позднейшего пролетариата,—не принадлежавших ни
1 Альбигойцы (от города Альби, на юге, Франции) — религиозная
секта, боровшаяся в XII—XIII вехах против католической римской
церкви. Ред^
к какому определенному сословию, в соответствии с этим и
религиозная ересь уже очень рано разделилась на два вида:
бюргерско-умеренный и плебейски-революционный, ненавистный
даже и бюргерским еретикам.
Неистребимость протестантской ереси соответствовала непо-
бедимости усиливавшегося бюргерства. Когда это бюргерство до-
статочно окрепло, его борьба с феодальным дворянством, имев-
шая до тех пор местный характер, начала принимать националь-
ные размеры. Первое крупное выступление произошло в Гер-
мании— так называемая реформация. Бюргерство не было еще
достаточно сильно и развито, чтобы объединить под своим
знаменем все прочие мятежные сословия—плебеев в городе,
низшее дворянство и крестьян в деревне. Прежде всех потер-
пело поражение дворянство; тогда поднялось крестьянское вос-
стание, представляющее собою высшую точку революционного
движения того времени. Но города не поддержали крестьян,
и революция была подавлена войсками владетельных князей,
которые, и воспользовались всеми ее выгодными последствиями.
С тех пор на целых три столетия Германия исчезает из среды
наций, самостоятельно и активно действующих в истории. Но
кроме немца Лютера был еще француз Кальвин. С чисто
французской резкостью выдвинул он на первый план буржуаз-
ный характер реформации, придав церкви республиканский, де-
мократический характер. Между тем как лютеранская реформа-
ция в Германии вырождалась, ведя эту страну к гибели, каль-
винистская реформация послужила знаменем республиканцам в
Женеве, в Голландии и в Шотландии, освободила Голландию от
владычества Испании и Германской империи и доставила идеоло-
гический костюм для второго акта буржуазной революции,
происходившего в Англии. Здесь кальвинизм явился подлинной
религиозной маскировкой интересов тогдашней буржуазии, по-
этому он и не добился полного признания после революции
1689 г., окончившейся сделкой между частью дворянства и бур-
жуазией. Восстановлена была английская государственная цер-
ковь, но уже не в прежнем своем виде, не в виде католи-
цизма, с королем, играющим роль папы: теперь она была
сильно окрашена кальвинизмом. Старая государственная цер-
ковь праздновала веселое католическое воскресенье и преследо-
вала скучное воскресенье кальвинистов. Новая, проникнутая
буржуазным духом, ввела именно это ."последнее, еще и поныне
украшающее Англию.
Во Франции в 1685 г. кальвинистское меньшинство было по-
давлено, обращено в католичество или изгнано. Но к чему
это повело? Уже тогда свободный мыслитель Пьер Бэйль был
45
в расцвете свбей деятельности, а в 1694 г. родился Вольтер.
Благодаря насильственным мерам Людовика XIV французской
буржуазии легче было придать' своей революций нерелигиозную,
исключительно политическую форму, которая одна только и со-
ответствовала развитому состоянию буржуазии. Вместо проте-
стантов в Национальных собраниях заседали свободные мысли-
тели. Это означало, что христианство вступило в свою послед-
нюю стадию. Оно уже не в состоянии было впредь поставлять
идеологическую одежду для стремлений какого-нибудь прогрес-
сивного класса; оно все более и более становилось исключитель-
ным достоянием господствующих классов, пользующихся им
просто как средством управления, как уздой для низших классов..
При этом каждый из господствующих классов использует свою
особую религию: землевл ад ельцы-дворянчики—католический
иезуитизм или протестантскую ортодоксию; либеральные и ради-
кальные буржуа—рационализм. ’ Вдобавок на деле оказывается
совершенно безразличным, верят или не верят сами эти гос-
пода в свои религии.
Мы видим, стало быть, что, раз возникнув, религия всегда
сохраняет известный запас представлений, унаследованный от
прежних времен, так как во всех вообще областях идеологии
традиция является великой консервативной силой. Но изменения,
происходящие в этом запасе представлений, определяются клас-
совыми, т. е. экономическими, отношениями людей, делающих
эти изменения. И этого здесь достаточно.
В своем изложении мы могли дать только общий очерк истори-
ческой теории Маркса и, самое большее, пояснить ее некото-
рыми примерами. Доказательства истинности этой'теории могут
быть заимствованы только из истории, и я в праве сказать
здесь, что в других сочинениях приведено достаточное количеству
таких доказательств. Но историческая теория. Маркса наносит
философии смертельный удар в области истории, точно так.
же, как диалектический взгляд на природу делает ненужной и
невозможной всякую натурфилософию. Теперь задача заклю-
чается не в том, чтобы придумывать связи из головы, а в том>
чтобы открывать их в самих фактах. За. философией, изгнанной
из природы и из истории, таким образом, остается еще только
царство чистого мышления, поскольку оно еще остается: учений
о законах самого процесса мышления, логика и диалектика.
После революции 1848 г. «образованная» Германия распроща-
лась с теорией, взявшись за практическую деятельность. Осно-
ванные на ручном труде мелкий промысел и мануфактура усту-
пили место настоящей крупной промышленности. Германия снова
1
появилась на мировом рынке.. Новая малогерманская империя1
устранила, по крайней мере, самые вопиющие из всех. препят-
ствий, которые создавались на пути этого развития существо-
ванием множества мелких государств, остатками феодализма и
бюрократией. Но по мерс того как спекуляция, покидая каби-
неты 'философов, воздвигала себе новый храм .на бирже, обра-
зованная Германия теряла тот великий интерес к теории, кото-
рый составлял славу Германии даже во время самого сильного
политического' упадка,—интерес к чисто научному исследова-
нию, независимо от то-го, будет ли полученный результат практи-
чески выгоден или нет, противоречит он полицейским предпи-
саниям или нет. Правда, официальное немецкое естествознание
стояло еще на высоте своего времени, особенно в области частных
исследований. Но, по справедливому замечанию американского
журнала «Science» [«Наука»], решительные успехи в деле иссле-
дования- великой связи между отдельными фактами и в деле
обобщения их в законы достигаются теперь преимущественно. в
Англии, а не в Германии, как прежде. Что же касается
исторических наук, до философии включительно, то здесь вместе
с классической философией совсем исчез старый дух ни перед
чем не останавливающегося теоретического исследования. Его
место заняли скудоумный эклектизм, боязливая забота о местечке
и доходах, вплоть до самого низкопробного карьеризма. Офи-
циальные* представители этой пауки стали откровенными идеоло-
гами буржуазии и существующего государства, но в то время,
когда оба открыто враждебны рабочему классу.
Только в среде рабочего класса продолжает 'тецерь жить
полностью немецкий интерес к теории. И здесь уже его ни-
чем не вытравишь. Здесь нет никаких соображений о карьере*
о наживе и о милостивом покровительстве сверху. Напротив,
чем смелее и решительнее выступает наука, тем более приходит
она в соответствие с 'интересами и стремлениями рабочих. Найдя
в истории развития труда ключ к пониманию всей истории
общества, новое направление с самого начала обращалось пре-
имущественно к рабочему классу и встретило с его стороны
такое сочувствие, какого оно не искало и не ожидало со сто*
роны официальной науки. Немецкое рабочее движение является
наследником классической немецкой философии.
Написано Ф. Энгельсом на немецком языке в 1886 г.
Впервые напечатано в журнале" «Neue Zeit» в том же
году, №№ 4 и 5. Первое отдельное издание вышло в
1888 г., Штутгарт. — Маркс и Энгельс, Соч., т. XIV.
1 Термин, обозначающий германскую империю (без Австрии), воз-
никшую в 1871 г. под гегемонией Пруссии. Peek
ПРИЛОЖЕНИЕ
f
К. МАРКС
ТЕЗИСЫ О ФЕЙЕРБАХЕ1
(Написано в Брюсселе весной 1845 г.)
1
Главный недостаток всего предшествовавшего материализма—
включая и фейербаховский—заключается в том, что предмет,,
действительность, чувственность, берется только в форме объ-
екта или в форме созерцания, а не как человеческая чувствен-
ная деятельность, практика, не субъективно. Поэтому и слу-
чилось так, что действенная сторона, в противоположность
материализму, развивалась идеализмом, но только абстрактно,
так как идеализм, разумеется, не знает действительной, чув-
ственной Деятельности как таковой. Фейербах хочет иметь дело
с чувственными объектами, действительно отличными от мыс-
ленных объектов, НО' он не постигает самую человеческую
деятельность как предметную деятельность. Поэтому в «Сущ-
ности христианства» он рассматривает, как истинно человеческую,
только теоретическую деятельность, тогда как практика пости-
гается и утверждается только' в грязно-иудейской форме ее
проявления. Он не понимает поэтому и значения революционной,
практически-критической деятельности,
2 * . \
А
Вопрос о том, обладает ли человеческое мышление предметной
истинностью,—вовсе не вопрос теории, а практический вопрос.
В практике должен доказать человек истинность, т. е. действи-
тельность^ мощь, посюсторонность своего мышления. Спор о
действительности или' недействительности мышления, изолирую-
щегося от практики, есть чисто схоластический вопрос.
1 Перевод дан с текста, опубликованного Энгельсом в 1888 г.
в приложении к своей работе «Людвиг Фейербах и конец класса-,
ческой немецкой философии». Ред(
48
Материалистическое учение о том, что люди суть продукты
обстоятельств и воспитания, что, следовательно, изменившиеся
люди—это продукты иных обстоятельств и измененного воспи-
тания,—это учение забывает, что обстоятельства изменяются
именно людьми и у что воспитателя самого надо воспитывать.
Оно неизбежно поэтому приходит к тому, что делит общество
на две части, одна из которых возвышается над обществом
(например у Роберта Оуэна).
Совпадение изменения обстоятельств и человеческой дея-
тельности может быть постигнуто и рационально понято только
как революционная практика.
Фейербах исходит из факта религиозного самоотчуждения,
из удвоения мира на религиозный, воображаемый мир, и дей-
ствительный мир. И он занят тем, что сводит религиозный мир
к его земной основе. Он не замечает, что после выполнения
этой работы главное-то остается 'еще не сделанным. А именно,
то’ обстоятельство, что земная основа отделяет себя от самой
себя и утверждает себе самостоятельное царство в облаках,
может быть объяснено только саморазорванностыо и самопро-
тиворечивостыо этой земной основы. Следовательно, последняя,
во-первых, сама должна быть понята в своем противоречии,
а затем практически революционизирована путем устранения
этого противоречия. Следовательно, после того как, например,
земная семья раскрыта как тайна святого семейства, первая
сама должна быть подвергнута теоретической критике и практи-
чески революционно преобразована.
о
Недовольный абстрактным мышлением, Фейербах выдвигает
чувственное созерцание; но он рассматривает чувственность
не как практическую человечески-чувственную деятельность.
" *
6
Религиозную сущность Фейербах сводит к человеческой сущ-
ности. Но сущность человека не есть абстракт, присущий от-
дельному индивиду. В своей действительности она есть сово-
купность общественных отношений..
Фейербах, не занимаясь критикой этой действительной сущ-
ности, оказывается поэтому вынужденным:
1) абстрагироваться от хода истории и утверждать рели-
гиозное чувство само по себе и предположить абстрактного—
Й^Ш^рвй^^ого—человеческого индивида;
2) поэтому у него человеческая ’сущность может быть по-
нята только как «род», как внутренняя, немая общность, свя-
зующая множество индивидов только естественными. узами«
' 7
Поэтому Фейербах не видит, что «религиозное чувство» само
есть общественный продукт и что абстрактный индивид, под-
вергаемый им анализу, в действительности принадлежит к опре-
деленной общественной форме,
8 .
Общественная жизнь является по существу практической.
Все мистерии, которые завлекают теорию в мистицизм, находят
свое рациональное разрешение в человеческой практике и в по-
нимании этой практики,;
9
Самое .большее, чего может достигнуть созерцательный ма-
териализм, т. е. материализм, который не постигает чувствен-
ность как практическую деятельность, это—созерцание отдель-
ных индивидов в «гражданском обществе»..
10
Точка зрения старого материализма есть «гражданское* об-
щество; точка зрения нового материализма есть человеческое.
общество, или обобществившееся человечество,
11
Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело
заключается в том, чтобы изменить его.
Написано К. Марксом на немецком языке. Впервые
опубликовано (под редакцией Ф. Энгельса) вместе с
произведением «Людвиг Фейербах» в 18’86 г. — Маркс и
Энгельс, Соч., т. IV.
СОДЕРЖАНИЕ
Стр.
От издательства........................................ 2
Предисловие ......................................... 3«
ЛЮДВИГ ФЕЙЕРБАХ И КОНЕЦ КЛАССИЧЕСКОЙ
ИЕхМЕЦКОЙ ФИЛОСОФИИ
I .... ......................................... 5
II . ................................... 14
III 23
IV 30
Приложение
IC Маркс. Тезисы о Фейербахе........................... 48
«МММПИМ*
Подписано к печати 17 апреля 1945-г. А 16945.
Объём Зх/4 п. л. Тираж 200 000 экз.
Цена 60 коп. Заказ № 853.
Ф гцц. I -- - -Г - - — г- - --- II J , I - - ----1--- - -- -- -- 1 I* .'*'* <! —< I—
3-я типография «Красный пролетарий» треста «Полиграфкнига» Огиза при С1
РСФСР. Москва, Краснопролетарская, 16»
1
ч-
4.
/
%
/