Текст
АКАДЕМИЯ НАУК СССР
Литературные Памятники
M. TVLLI
ClCERONIS
ORATIONES,
\Гл?7
МАРК ТУЛЛИЙ
Цицерон
Е р е ч и"
В ДВУХ Т О .МАХ
и
годы 62'43 до из.
•издание подготовили
В.О.ГОРЕНШТБЙН Т1 ./Л.В.ГРАБАРЬ-ЛАССЬК.
ИЗДАТЕЛЬСТВО АК.АДЕ.Л1ИИ: НАуК СССР
МОСКВА
19 6 2
РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ СЕРИИ
«ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАМЯТНИКИ»
Академик \В. П. В о л г и н\ (председатель),
академики: В. В. Виноградов, Н. И. Конрад (зам. председателя),
С. Д. С к а зк ин, М. Н. Тихомиров,
члены-корреспонденты АН СССР: И. И. Анисимов,
Д. Д. Б лаг о и, В. М.Жирмунский, Д. С. Лихачев;
профессора: А. А. Елистратова, Ю. Г. О к с м ан, С. Л. У т ч с н к о;
кандидат филологических наук О. К. Логинова
кандидат исторических наук Д. В. Ознобишин,
ОТВЕТСТВЕННЫЙ РЕДАКТОР
М. Е. ГРАБАРЬ.ПАСС ЕК
Марк Туллий Цицерон.
Мрамор. Лондон
14
РЕЧЬ В ЗАЩИТУ ПУБЛИЯ КОРНЕЛИЯ СУЛЛЫ
[В суде, середина 62 г.]
(1,1) Мне было бы гораздо приятнее, судьи, если бы Публию Сулле
некогда удалось достигнуть высокого положения и блеска и если бы после
несчастья, постигшего его, он был вознагражден за свою умеренность. Но
неблагоприятное стечение обстоятельств привелб, с одной стороны, к тому,
что он из-за всеобщей неприязни к искательству и вследствие
исключительной ненависти к Автронию был лишен почета, связанного с высокой
должностью, с другой стороны, к тому, что все еще находятся люди, гнева
которых он не смог бы насытить даже видом своей казни, хотя теперь уже от
его прежнего благополучия остаются лишь жалкие крохи; поэтому, хотя
мое огорчение из-за несчастий, постигших его, и велико, все же я, несмотря
на свои злоключения *, рад воспользоваться удобным случаем, когда
честные мужи могут оценить мою мягкость и милосердие, некогда известные
всем, а теперь будто бы исчезнувшие, бесчестные же и пропащие граждане,
окончательно обузданные и побежденные, должны будут признать, что я,
когда государство рушилось, показал себя непреклонным и мужественным,
а после того, как оно было спасено2,— мягким и сострадательным. (2) Коль
скоро Луций Торкват, очень близкий мне человек 3, судьи, полагал, что он,
если не станет в своей обвинительной речи считаться с нашими тесными
дружескими отношениями, сможет тем самым несколько умалить
убедительность моей защитительной речи, то я, устраняя опасность, угрожающую
Публию Сулле, докажу, что я верен своему долгу. Я, конечно, не стал бы
при нынешних обстоятельствах выступать с такой речью, судьи, если бы
это имело значение только для меня; ведь уже во многих случаях у меня
была возможность поговорить о своих заслугах, и она представится мне еще
не раз; но подобно тому как Луций Торкват понял, что в той же мере,
в какой он подорвет мой авторитет, он ослабит и средства защиты Публия
Суллы, так и я думаю следующее: если я объясню вам причины своего
поведения и докажу, что я, защищая Публия Суллу, неуклонно выполняю
свой долг, то тем самым я докажу и невиновность Суллы.
(3) Прежде всего я спрашиваю тебя, Луций Торкват, об одном: почему
ты. когда дело идет об этом долге и о праве защиты, отделяешь меня от
6
Речи Цицерона
других прославленных мужей и первых людей среди наших граждан? По
какой это причине ты не порицаешь поведения Квинта Гортенсия4,
прославленного и виднейшего мужа, а мое порицаешь,? Ведь если Публий Сул-
ла действительно возымел намерение предать этот город пламени,
уничтожить державу, истребить граждан, то не у меня ли должно это вызывать
скорбь большую, чем у Квинта Гортенсия, не у меня ли — большую
ненависть? Наконец, не мое ли суждение о том, кому следует помогать в
судебных делах такого рода, на кого нападать, кого следует защищать, кого
оставить на произвол судьбы, должно быть наиболее строгим? «Да,— отвечает
обвинитель,— ведь это ты напал на след заговора, это ты его раскрыл».
(II, 4) Говоря так, он упускает из виду следующее: ведь человек,
раскрывший заговор, позаботился также и о том, чтобы то, что ранее было тайным,
теперь увидели все. Таким образом, этот заговор, если он был раскрыт
благодаря мне, явен для Гортенсия так же, как и для меня. Если Гортенсий,
при своем высоком положении, влиянии, доблести, мудрости, как видишь,
не поколебался утверждать, что Публий Сулла невиновен, то почему,
спрашиваю я, мне должен быть прегражден доступ к делу, открытый для
Гортенсия? Я спрашиваю также и вот о чем: если ты считаешь, что за
выступление в защиту Публия Суллы меня следует порицать, то что ты думаешь
об этих вот выдающихся мужах и прославленных гражданах, чье рвение и
высокие достоинства, как видишь, привлекли столь многих на этот суд,
принесли этому делу широкую известность и служат доказательством
невиновности Публия Суллы? Ибо произнесение речи не единственный способ
защиты: все, кто присутствует здесь 5, кто тревожится, кто хочет, чтобы
Публий Сулла был невредим, защищают его в меру своих возможностей и
влияния. (5) Как мог бы я, достигший ценой многих трудов и опасностей
столь высокого звания и Достойнейшего положения, не стремиться занять
свое место на этих скамьях6, где я вижу все украшения и светочи
государства? Впрочем, Торкват, чтобы понять, кого ты обвиняешь,— а тебя, как
видно, удивляет, что я, никогда будто бы по делам такого рода не
выступавший, Публию Сулле в поддержке не отказал,— подумай и о тех, кого ты
видишь перед собой, и ты поймешь, что мое и их суждение и о Публии
Сулле и о других людях совершенно одинаково. (6) Кто из нас поддержал Вар-
гунтея7? Никто, даже присутствующий здесь Квинт Гортенсий, хотя ранее,
что особенно важно, он один защищал Варгунтея от обвинения в
незаконном домогательстве должности; но теперь Гортенсий уже не считает себя
связанным с ним каким-либо-обязательством — после того, как Варгунтей
совершил столь тяжкое преступление и тем самым расторг союз,
основанный на выполнении взаимных обязанностей. Кто из нас считал нужным
защищать Сервия, кто — Публия Суллу 8, кто — Марка Леку, кто — Гая
Корнелия? Кто из присутствующих поддержал их? Никто. Почему же? Да
потому, что в других судебных делах честные мужи считают недопустимым
14. В защиту Публия Корнелия Суллы
7
покидать даже виновных людей, если это их близкие; что же касается
именно этого обвинения, то если станешь защищать человека, на которого падает
подозрение в том, что он замешан в деле отцеубийства отчизны 9, ты будешь
не только виноват в необдуманном поступке, но в какой-то мере также и
причастен к злодеянию. (7) Далее, разве Автронию не отказали.в помощи
его сотоварищи, его коллеги 10, его старые друзья, которых у него когда-то
было так много? Разве ему не отказали все эти люди, первенствующие в
государстве? Мало того, большинство из них даже дало свидетельские
показания против него. Они решили, что его поступок столь тяжкое злодеяние,
что они не только не должны помогать ему утаить его, но обязаны его
раскрыть и полностью доказать.
(III) Так почему же ты удивляешься, видя, что я выступаю на стороне
обвиняемого в этом судебном деле вместе с теми же людьми, заодно с
которыми я отказал в поддержке обвиняемым по другим делам? Уж не хочешь
ли ты, чего доброго, чтобы один я прослыл более диким, чем кто-либо
другой, более суровым, более бесчеловечным, наделенным исключительной
свирепостью и жестокостью? (8) Если ты, Торкват, ввиду моих действий,
возлагаешь на меня эту роль на всю мою жизнь, то ты сильно ошибаешься.
Природа велела мне быть сострадательным, отчизна— быть суровым; быть
жестоким мне не велели ни отчизна, ни природа; наконец, от этой самой
роли решительного и сурового человек, возложенной тогда на меня
обстоятельствами и государством, меня уже освободила моя природная
склонность, ибо государство потребовало от меня суровости на короткое время, а
склонность моя требует от меня сострадательности и мягкости в течение
всей моей жизни. (9) Поэтому у тебя нет оснований меня одного отделять
от такого множества окружающих меня прославленных мужей. Ясен долг и
одинаковы задачи всех честных людей. Впредь у тебя не будет оснований
изумляться, если на той стороне, на какой ты заметишь этих вот людей, ты
увидишь и меня; ибо >в государстве я не занимаю какого-либо особого
положения; действовать было мне более удобно, чем другим; но повод для
скорби, страха и опасности был общим для всех; я бы в тот раз не мог первым
вступить на путь спасения государства, если бы другие люди отказалась
быть моими спутниками. Поэтому все то, что было моей исключительной
обязанностью, когда я был консулом, для меня, ныне уже частного лица,
неминуемо должно быть общим делом вместе с другими. И я говорю это не для
того, чтобы навлечь на кого-либо ненависть, а для того, чтобы поделиться
своей заслугой; доли своего бремени не уделяю никому, долю славы — всем
честным людям. (10) «Против Автрония ты дал свидетельские
показания,— говорит обвинитель,— Суллу ты защищаешь». Смысл всех этих слов
таков, судьи: если я действительно не последователен и не стоек,.то моим
свидетельским показаниям не надо было придавать веры, а теперь моей
защитительной речи тоже не надо придавать значения; коль скоро забота
8
Речи Цицерона
о пользе государства, сознание своего долга перед частными лицами,
стремление сохранить расположение честных людей мне присущи, то у
обвинителя нет никаких оснований упрекать меня в том, что Суллу я защищаю,
а против Автрония дал свидетельские показания. Ведь для защиты в суде
я не только прилагаю усердие, но в какой-те мере опираюсь и на свое
доброе имя и влияние; последним средством я, конечно, буду пользоваться с
большой умеренностью, судьи, и вообще не воспользовался бы им, если бы
обвинитель не заставил меня это сделать.
(IV, 11) Ты утверждаешь, Торкват, что было два заговора: один,
который, как говорят, был устроен в консульство Лепида и Волькация, когда
твой отец был избранным консулом и; другой — в мое консульство; по
твоим словам, к обоим заговорам Сулла был причастен. Ты знаешь, что в
совещаниях у твоего отца, храбрейшего мужа и честнейшего консула, я
участия не принимал. Хотя я и был очень хорошо знаком с тобой, все же я,
как ты знаешь, не имел отношения к тому, что тогда происходило и
говорилось, очевидно, потому, что я еще не всецело посвятил себя
государственной деятельности 12, так как еще не достиг намеченного себе предела почета,
так как подготовка собрания и труды на форуме 13 отвлекали меня от
размышлений о тогдашнем положении дел. (12) Кто же участвовал в ваших
совещаниях? Все эти люди, которые, как видишь, поддерживают Суллу,
и прежде всего Квинт Гортенсий. Его как ввиду его почетного и высокого
положения и исключительной преданности государству, так и ввиду
теснейшей дружбы и величайшей привязанности к твоему отцу сильно тревожили
опасности — общие для всех и угрожавшие именно твоему отцу. Итак,
обвинение насчет участия Суллы в этом заговоре было опровергнуто как раз
тем человеком, который был участником этих событий, расследовал их,
обсуждал их вместе с вами и разделял ваши опасения; хотя его речь,
опровергающая это обвинение, отличалась большой пышностью и была сильно
разукрашена, она была столь же убедительна, сколь и изысканна. Итак, по
вопросу о том заговоре, устроенном, как говорят, против вас, о котором вас
оповестили и вы сами сообщили, быть свидетелем я никак не мог: я не
только не имел о заговоре никаких сведений, но даже до ушей моих дошла
только молва о подозрении. х(13) Что же касается тех лиц, которые у вас
совещались и вместе с вами расследовали все это дело, тех, для кого тогда,
как считали, создавалась непооредственная опасность, кто не поддержал
Автрония, кто дал против него важные свидетельские показания, то эти
самые лица защищают Публия'Суллу, поддерживают его и теперь, когда он
в опасности, заявляют, что от оказания поддержки другим лицам их
отпугнуло вовсе не обвинение этих последних з заговоре, а их действительные
злодеяния. Что же касается времени моего консульства и обвинения Суллы
в участии в главном заговоре, то защитником буду я. Это распределение
защиты произведено, судьи, между нами не случайно и не наобум; более
14. В защиту Публия Корнелия Су алы
9
того, каждый из нас, видя, что нас приглашают в качестве защитников по
тем судебным делам, по каким мы могли бы быть свидетелями, признал
нужным взяться за то, о чем он сам мог кое-что знать и составить себе
собственное мнение. (V, 14) А так как вы внимательно выслушали Гортенсия,
говорившего об обвинениях Публия Суллы в участии в первом заговоре, то я
сначала расскажу вам о заговоре, устроенном в мое консульство.
В бытность свою консулом многое услыхал я о величайших опасностях
для государства, многое расследовал, многое узнал; никаких известий
никогда не доходило до меня насчет Суллы: ни доноса, ни письма, ни
подозрения. Голос того человека, который в бытность свою консулом благодаря
своей проницательности разведал злые умыслы против государства, со всей
убедительностью раскрыл их, благодаря мужеству своему покарал
виновных, мне думается, должен был бы иметь огромное значение, как и если
бы этот человек сказал, что он о причастности Публия Суллы ничего не
слыхал и его ни в чем не заподозрил. Но я пока еще пользуюсь этим
голосом не для того, чтобы защищать Суллу; дабы себя обелить, я лучше
воспользуюсь им — .с тем, чтобы Торкват перестал удивляться тому, что я, не
поддержав Автрония, защищаю Суллу. (15) И действительно, каково было
дело Автрония? Каково теперь дело Суллы? Слушание дела о незаконном
домогательстве Автроний захотел прервать, а судей — разогнать, сначала
мятежными выступлениями гладиаторов и беглых рабов, а затем, как все
мы видели сами, с помощью толпы, бросавшей камни. Сулла же, полагаясь
на свое чувство чести и на свое достоинство, ни у кого помощи не искал.
Автроний после своего осуждения держал себя так, что не только его
помыслы и речи, но также и весь его вид и выражение лица изобличали в нем
недруга высших сословий, угрозу для всех честных людей, врага отчизны.
Сулла же почувствовал себя настолько сломленным и униженным своим
несчастьем, что от его прежнего достоинства ему, по его мнению, удалось
сохранить только свое самообладание. (16) Что касается этого последнего
заговора, то кто был так тесно связан с Катилиной и Лентулом 14, как
Автроний? Был ли между какими-либо людьми такой тесный союз в
честнейших делах, какой был между Автронием и ими в преступлениях,
произволе, дерзости? Какую задуманную им гнусность Лентул совершил .не вместе
с Автронием? При каком злодеянии Катилина обошелся без участия того
же Автрония? Между тем Сулла тогда не только не выбирал ночного
времени и уединения для совещаний с теми людьми, но не встречался с ними
даже для краткой беседы. (17) Автрония изобличили аллоброги,
правдивейшие свидетели важнейших событий, изобличили письма и устные
сообщения многих людей; между тем Суллу никто не заподозрил, его
имени никто не назвал. Наконец, после того как Катилину уже изгнали, вернее,
выпустили из Рима, Автроний отправил ему оружие, рожки, трубы, связки,
знаки легиона15; его оставили в стенах Рима и ждали в лагере16, но казнь
10
Речи Цицерона
Лентула задержала его в городе; он перепугался, но не образумился. Сулла,
напротив, ни в чем участия не принимал и в течение всего того времени
находился в Неаполе, где людей, заподозренных в причастности к этому
заговору, не было, да и природа этого места не столько волнует людей,
которых постигло несчастье, сколько их успокаивает.
(VI) Именно вследствие столь огромного различия между этими двумя
людьми и их судебными делами я и обошелся с ними по-разному. (18)
Приходил ведь ко мне Автроний и приходил не раз и со слезами молил
меня о защите; напоминал мне, что он был моим соучеником в детстве,
приятелем в юности, коллегой по квестуре; ссылался на многочисленные услуги,
оказанные ему мною, и на некоторые услуги, оказанные им мне. Все это,
судьи, меня настолько трогало и волновало, что я уже был готов вычеркнуть
из своей памяти те козни, которые он строил против меня в прошлом, и я
уже начинал забывать, что им был подослан Гай Корнелий, чтобы убить
меня в моем доме, на глазах у моей жены и детей 17. Если бы его замыслы
угрожали мне одному, то я при своей уступчивости и душевной мягкости,
клянусь Геркулесом, никогда бы не устоял против его слезных просьб; (19)
когда же я вспоминал об отчизне, об опасностях, грозивших вам, об этом
городе, о тех вон святилищах и храмах, о младенцах, матронах и девушках,
когда я представлял себе воочию грозные и зловещие факелы и пожар Рима,
сражения, резню, кровь граждан и пепел отчизны, когда эти
воспоминания растравляли мою душу, вот тогда я и отвечал ему отказом и не
только ему самому, врагу и братоубийце, но также этим вот его близким
людям— Марцеллам, отцу и сыну; первого я почитал, как отца, второй был
дорог мне, как сын 18. Однако я думал, что совершу величайшее
преступление, если я-, покарав злодеев, их заведомого союзника возьмусь защищать.
(20) Но в то же время я был не в силах ни слушать мольбы Публия Суллы,
ни видеть тех же Марцеллов в слезах из-за опасностей, грозивших ему, ни
устоять против просьб этого вот Марка Мессаллы, близкого мне
человека 19; ибо ни суть дела не была противна моему характеру, ни личность
Публия Суллы, ни обстоятельства его дела не препятствовали мне быть
сострадательным. Нигде не значилось его имени; нигде не было и следа его
соучастия: ни обвинения, ни доноса, ни подозрения. Я взялся за это дело, Тор-
кват, взялся за него и сделал это охотно — для того, чтобы меня, которого
честные люди, надеюсь, всегда считали непоколебимым, даже бесчестные
не называли жестоким.
(VII, 21) В связи с этим, судьи, обвинитель говорит, что он не может
терпеть мою царскую власть20. О какой же это царской власти ты
говоришь, Торкват? Если не ошибаюсь, речь идет о моем консульстве? Но в это
время я вовсе не властвовал, а, наоборот, повиновался отцам-сенаторам и
всем честным людям; именно в то время, когда я был облечен
полномочиями, царская власть, как это ясно для всех, мной была не установлена,
14. В защиту Публия Корнелия Суллы
11
d подавлена21. Или ты говоришь, что не в то время, когда я обладал таким
империем и такой властью22, я был царем, а именно теперь я, будучи
частным лицом, говоришь ты, царствую? «Потому что те, против кого ты
выступил как свидетель,— говорит он,— осуждены; тот, кого ты
защищаешь, надеется на оправдание». О моих свидетельских показаниях отвечу
тебе вот что: положим, они были ложны; но против тех же людей
выступал также и ты; если же они были правдивы, то согласно присяге
говорить правду и приводить доказательства не значит царствовать. Что же
касается надежд, питаемых Публием Суллой, то я скажу одно: он не
рассчитывает ни на мое положение, ни на мое могущество, словом, ни на что,
кроме моей честности как защитника. (22) «Если бы ты,— говорит
обвинитель,— не взялся за дело Публия Суллы, он никогда не устоял бы против
меня, но удалился бы в изгнание еще до разбора дела в суде» 23. Если я,
уступая тебе, даже соглашусь признать, что Квинт Гортенсий, человек,
обладающий таким большим достоинством, и эти столь значительные мужи
руководствуются не своим суждением, а моим; если я соглашусь с твоим
невероятным утверждением, будто они, если бы я не поддерживал Публия
Суллы, тоже не стали бы поддерживать его, то кто же из нас двоих ведет
себя как царь: тот ли, против кого не могут устоять невиновные люди, или
же тот, кто не оставляет людей в беде? Но здесь ты — что было совсем
некстати — захотел быть остроумным и назвал меня третьим чужеземным
царем после Тарквиния и Нумы 24. Насчет «царя» я уже не стану
спрашивать тебя; я спрашиваю вот о чем: почему ты сказал, что я чужеземец25?
Если я — чужеземец, то следует удивляться не столько тому, что я — царь
(так как, по твоим словам, и чужеземцы бывали царями в Риме), сколько
тому, что чужеземец был в Риме консулом. «Я утверждаю одно,— говорит
он,— ты происходишь из муниципия»26. (23) Признаю это и даже
добавляю: из того муниципия, из которого уже во второй раз этому городу и
нашей державе было даровано спасение27. Но я очень хотел бы узнать от
тебя, почему те, которые приезжают из муниципиев, кажутся тебе
чужеземцами. Никто никогда не корил этим ни знаменитого старца Марка Като-
на 23, хотя у него и было очень много недругов, ни Тиберия Корункания 29,
ни Мания Курия30, ни даже самого нашего Гая Мария, хотя многие его
ненавидели. Я, со своей стороны, очень рад, что ты, несмотря на все свое
желание, не мог бросить мне в лицо такое оскорбление, которое не
коснулось бы подавляющего большинства граждан31.
(VIII) Но все же я, придавая большое значение дружеским
отношениям между нами, глубоко убежден в необходимости еще и еще раз указать
тебе на следующее: все не могут быть патрициями, а если хочешь знать
правду, даже и не стремятся ими быть 32, да и ровесники твои не думают,
что по этой причине у тебя есть какие-то преимущества перед ними. (24)
А если чужеземцами тебе кажемся мы, чье имя и достоинства уже стали
12
Речи Цицерона
широко известны в этом городе и у всех на устах, то тебе, конечно,
покажутся чужеземцами те твои соперники по соисканию, цвет 'всей Италии,
которые поспорят с тобой о почете и всяческом достоинстве. Не вздумай
назвать чужеземцем кого-либо из них, чтобы не потерпеть неудачи, когда эти
самые чужеземцы начнут голосовать. Если они возьмутся за это дело смело
и настойчиво, то, поверь мне, они выбьют из тебя это бахвальство, не раз
встряхнут тебя от сна и не потерпят, чтобы ты, коль скоро они не уступят
тебе в доблести, превзошел их в почете. (25) И даже если я и вы, судьи,
иным патрициям казались чужеземцами, то Торквату все-таки следовало
бы умолчать об этом нашем пороке; ведь и сам он муниципал со стороны
матери, происходящей из рода, правда, глубоко почитаемого и-знатнейшего,
но все же аскульского33. Итак, либо пусть он докажет, что одни только пи-
ценцы не являются чужеземцами, либо пусть будет рад тому, что я не
ставлю свой род выше его рода. Поэтому не называй меня впредь ни
чужеземцем, дабы не получить более суровой отповеди, ни царем,, дабы тебя не
осмеяли. Или ты, быть может, считаешь царскими замашками жить так,
чтобы не быть рабом, не говорю* уже — человека, но даже страсти;
презирать все излишества; не нуждаться ни в золоте, ни в серебре, ни в чем-либо
другом; в сенате высказывать мнение независимо; заботиться более о
пользе народа, чем о его прихотях; никому не уступать, многим противостоять?
Если ты это считаешь царскими замашками, то признаю себя царем. Но
если тебя возмущает моя власть, мое господство или, наконец, какие-нибудь
мои заносчивые или надменные слова, то почему ты не скажешь этого
прямо, а пользуешься ненавистным для всех словом и прибегаешь к
оскорбительной брани?
(IX, 26) Что же касается меня самого, то, если бы я, оказав государству
такие большие услуги, не требовал для себя от сената и римского народа
никакой иной награды, кроме предоставления мне почетного покоя, кто
отказал бы мне в ней? Пусть другим достаются почести, им — империй,
им — наместничества, им — триумфы, им — все прочие знаки славы и
блеска; мне же пусть только позволят спокойно и безмятежно наслаждаться
видом того города, который я спас34. Но что, если я этого не требую? Если,
как и прежде, мои труды и тревоги, мои служебные обязанности, мои
старания, мои неусыпные заботы имеют своей целью служить моим друзьям
и быть к услугам всех; если ни друзья мои, ни государство не замечают, что
я стал менее усерден в делах, решающихся «а форуме или в Курии 35, если я
не только не требую предоставления мне отдыха на основании подвигов,
совершенных мной, но и думаю, что ни мое высокое положение, ни мой
возраст не дают мне права отказываться от труда; если моя воля и
настойчивость к услугам всех людей, если мой дом, мой ум, мои уши для всех
открыты; если у меня не остается времени даже для того, чтобы вспомнить и
обдумать то, что я совершил ради всеобщего спасения 36, то будет ли это
14. В защиту Публия Корнелия Суллы
13
все-таки называться царской властью? Ведь человека, который согласился
бы заменить такого царя, найти невозможно. (27) Нет ни малейших
оснований подозревать меня в стремлении к царской власти. Если ты хочешь
знать, кто такие были люди, пытавшиеся захватить царскую власть в Риме,
то — дабы тебе не рыться в преданиях летописей — ты найдешь их среди
своих родовых изображений37. Послышать тебя, деяния мои чересчур
высоко вознесли меня и внушили мне самомнение. Об этих столь славных, столь
безмерных подвигах, судьи, могу сказать одно: я, избавивший этот город
от величайших опасностей и спасший жизнь всех граждан, буду считать
достаточной наградой, если это огромное благодеяние, оказанное мной всем
людям, не навлечет опасности на меня самого. (28) И действительно, в
каком государстве я совершил столь великие деяния, я помню; в каком городе
нахожусь, понимаю. Форум заполняют люди, чей удар я отвел от вашей
груди, но не отбил от своей. Или вы, быть может, думаете, что те, кто мог
попытаться или кто надеялся уничтожить такую великую державу, были
малочисленны? Вырвать факелы у них из рук и отнять у них мечи я мог,
это я и сделал; что же касается их преступных и беззаконных замыслов,
то ни изменить, ни подавить их я не мог. Поэтому я хорошо знаю, сколь
опасно для меня жить среди такого множества бесчестных людей, когда,
как я вижу, только я один вступил в вечную войну со всеми бесчестными.
(X, 29) И если ты, быть может, завидуешь тому, что у меня есть и
некоторые средства защиты, и если признаком царской власти тебе кажется
то, что все честные люди всех родов и сословий считают свое благополучие
неотделимым от моего, то утешайся тем, что, напротив, все бесчестные
люди чрезвычайно раздражены и враждебно настроены против меня одного —
меня одного ненавидят они — и не только за то, что я пресек их нечестивые
попытки и преступное неистовство, но еще больше за то, что они, по их
мнению, уже не могут попытаться учинить что-нибудь подобное, пока я
жив. (30) Почему же, однако, я удивляюсь, что бесчестные люди меня
всячески поносят, если Луций Торкват, который, во-первых, и сам уже в
юности заложил основания для успехов, видя перед собой возможность
достигнуть наивысшего почета; во-вторых, хотя он и сын Луция Торквата,
храбрейшего консула, непоколебимейшего сенатора, Луций Торкват, всегда
бывший лучшим гражданином, все-таки порой заходит слишком далеко и
бывает несдержан в речах? После того как он, понизив голос так, чтобы
его могли услышать только вы, которые одобряете его слова, высказался
о преступлении Публия Лентула, о дерзости всех заговорщиков, он во
всеуслышание и сетуя говорил о казни, [о Лентуле,] о тюрьме. (31) Во-первых,
он поступил нелепо; ему хотелось, чтобы сказанное им вполголоса вы
одобрили, а те, кто стоял вокруг судилища, не услышали его; но при этом он
не сообразил, что если его слова, сказанные громко, услышат те, кому он
хотел угодить, то их услышите и вы, а вашего одобрения они не заслужат;
14
Речи Цицерона
во-вторых, большой недостаток оратора — не видеть, чего требует то или
иное дело38. Ведь самое неуместное, что может сделать тот, кто обвиняет
другого в заговоре,— это оплакивать кару и смерть заговорщиков. Когда
это делает тот народный трибун, который, по-видимому, единственный из
числа заговорщиков, уцелел именно для того, чтобы их оплакивать 39, то это
ни у кого не вызывает удивления; ведь трудно молчать, когда скорбишь.
Но то же самое делаешь и ты, не говорю уже — юноша из такой семьи, но
даже в таком деле, в котором ты хочешь выступить как каратель за
участие в заговоре,— вот что меня сильно удивляет. (32) Но более всего я
порицаю тебя все-таки за то, что ты — при своей одаренности и при уме —
не стоишь за интересы государства, думая, что римский плебс не одобряет
действий, совершенных в мое консульство всеми честными людьми ради
общего блага.
(XI) Кто из этих вот, присутствующих здесь людей, перед которыми
ты, вопреки их желанию, заискивал, был, по твоему мнению, либо столь
преступен, чтобы жаждать гибели всего, что мы видим перед собой, либо
столь несчастен, чтобы и желать своей собственной гибели и не иметь
ничего, что ему хотелось бы спасти? Разве кто-нибудь осуждает прославленного
мужа, носившего ваше родовое имя, за то, что он казнил своего сына, дабы
укрепить свою власть 40? А ты порицаешь государство, которое уничтожило
внутренних врагов, чтобы не быть уничтоженным ими. (33) Поэтому
посуди сам, Торкват, уклоняюсь ли я от ответственности за свое консульство!
Громогласно, дабы все могли меня хорошо слышать, я говорю и всегда буду
говорить: почтитр меня своим вниманием вы, почтившие меня своим
присутствием и притом в таком огромном числе, чему я чрезвычайно рад;
слушайте меня внимательно, напрягите свой слух, я расскажу вам о событиях,
которые, как полагает обвинитель, возмущают всех. Это я, в бытность
свою консулом, когда войско пропащих граждан, втайне сколоченное
преступниками, уготовало нашему отечеству мучительную и плачевную гибель,
когда Катилина в своих лагерях грозил государству полным уничтожением,
а в наших храмах и домах предводителем стал Лентул, я своими решениями,
своими трудами, с опасностью для своей жизни, не объявляя ни
чрезвычайного положения41, ни военного набора42, без применения оружия, без
войска, схватив пятерых человек, сознавшихся в своем преступлении, спас
Рим от поджога, граждан от- истребления, Италию от опустошения,
государство от гибели. Это я, покарав пятерых безумцев и негодяев43, спас
жизнь всех граждан и порядок во всем мире, наконец, самый этот город,
место, где все мы живем, прибежище для чужеземных царей и народов,
светоч для иноземных племен, средоточие державы. (34) Или ты думал, что
я, не присягнув, не скажу на суде того, что я, присягнув, сказал на
многолюднейшей сходке44? (XII) А чтобы никому из бесчестных людей не
вздумалось проникнуться приязнью к тебе, Торкват, и возлагать на тебя
14. В защиту Публия Корнелия Суллы
15
надежды, я скажу следующее и скажу это во всеуслышание, дабы это дошло
до слуха всех: во всех тех действиях, какие я предпринял и совершил в свое
консульство ради спасения государства, этот же самый Луций Торкват, мой
соратник во время моего консульства (да и ранее во время моей претуры),
был в то же время моим советчиком и помощником и принимал участие в
событиях, так как был главой, советчиком и знаменосцем юношества 45. Что
же касается его отца, человека, глубоко любящего отечество, обладающего
величайшим присутствием духа, исключительной непоколебимостью, то он,
хотя и был болен, все же принял участие во всех событиях того времени,
никогда не покидал меня и своим рвением, советом, влиянием оказал мне
величайшую помощь, превозмогая слабость своего тела доблестью своего
духа. (35) Видишь ли ты, как я отрываю тебя от бесчестных людей с их
мимолетной приязнью и снова мирю со всеми честными? Бесчестные
расположены к тебе, они хотят удержать тебя на своей стороне и всегда будут
хотеть этого, а если ты вдруг даже отойдешь от меня, они не потерпят,
чтобы ты вследствие этого изменил им, нашему'государству и своему
собственному достоинству.
Но теперь я возвращаюсь к делу, а вы, судьи, засвидетельствуйте, что
говорить так много обо мне самом заставил меня Торкват. Если бы он
обвинил одного только Суллу, то я даже в настоящее время не стал бы
заниматься ничем иным; кроме защиты обвиняемого; но так как он на
протяжении всей своей речи нападал на меня и, как я сказал вначале, хотел
подорвать доверие к моей защитительной речи, то, даже если бы моя скорбь
по этому поводу не заставила меня отвечать, само дело все-таки
потребовало бы от меня сказать все это.
(XIII, 36) Аллоброги, утверждаешь ты, назвали имя Суллы. Кто же
это отрицает? Но прочти их показания и посмотри, как именно он был
назван. Луций Кассий4б, сказали они, упомянул, что с ним заодно был
Автроний вместе с другими лицами. Я спрашиваю: разве Кассий назвал
Суллу? Вовсе нет. Аллоброги, по их словам, спросили Кассия, каковы
взгляды Суллы. Обратите внимание на осторожность галлов: хотя они
ничего не знали об образе жизни и характере этих двух людей и только
слышали, что их постигло одно и то же несчастье47, они спросили,
одинаково ли они настроены. Что же тогда сказал Кассий? Даже если бы он
ответил, что Сулла придерживается тех же взглядов, каких придерживается и
он сам, и действует с ним заодно, то мне и тогда это не показалось бы
достаточным основанием для привлечения Суллы к суду. Почему так?
Потому что тот, кто подстрекал варваров к войне, не должен был ослаблять их
подозрения и обелять тех людей, насчет которых они, видимо, кое-что
подозревали 48. (37) И все же Кассий не ответил, что Сулла заодно с ним.
В самом деле, было бы нелепо, если бы он, добровольно назвав других
заговорщиков, не упомянул о Сулле, пока ему о нем не напомнили и его об
16
Речи Цицерона
этом не спросили. Или, быть может, Кассий не помнил имени Публия Сул-
лы? Если бы знатность Суллы, несчастья, постигшие его, его прежнее
достоинство, ныне пошатнувшееся, не были так известны, то все же
упоминание об Автронии вызвало бы в памяти Кассия имя Суллы; более того,
Кассий, перечисляя влиятельных людей среди вожаков заговора, чтобы
таким путем воздействовать на аллоброгов, и зная, что на чужеземцев
сильнее всего действует знатность происхождения, мне думается, упомянул
бы имя Автрония только после имени Суллы. (38) И уже совершенно
никого не убедить в том, что, когда галлы, после того как было названо имя
Автрония, сочли нужным разузнать что-нибудь насчет Суллы только
потому, что Автрония и Суллу постигло одинаковое несчастье, то Кассий —
будь Сулла причастен к тому же преступлению — мог бы не вспомнить о
нем даже после того, как уже назвал имя Автрония. Но что Кассий все-
таки ответил насчет Суллы? Что он не знает о нем ничего определенного.
«Он не обеляет Суллы»,— говорит обвинитель. Ранее я сказал: даже если
бы Кассий оговорил его, как только об этом опросили его, то и тогда это
не показалось бы мне достаточным основанием, чтобы привлечь Суллу к
суду. (39) Но я думаю, что в суде по гражданским делам и в судах по
уголовным делам вопрос должен ставиться не о том, доказана ли невиновность
обвиняемого, а о том, доказано ли само обвинение. И в самом деле, когда
Кассий утверждает, что он не знает ничего определенного, то делает ли он
это, чтобы облегчить положение Суллы, или же действительно ничего не
знает? — «Он обеляет Суллу перед галлами».— Зачем? — «Чтобы они на
него не донесли».— Как же так? Если бы у Кассия явилось опасение, что
они рано или поздно донесут, то неужели он сознался бы в своем
собственном участии? — «Нет, он, по-видимому, ничего «е знал». Если так, то
Кассия, очевидно, держали в неведении насчет одного только Суллы; ибо об
остальных он был отлично осведомлен; ведь было известно, что.почти всё
задумали у него в доме. Чтобы обнадежить галлов, он не хотел отрицать,
что Сулла принадлежит к числу заговорщиков, но и сказать неправду не
осмелился; вот он и сказал, что ничего не знает. Но ясно одно: если тот,
кому обо всех прочих участниках было известно все, заявил, что о Сулле
он ничего не знает, то его отрицание имеет такое же значение, какое имело
бы его утверждение, что, по его сведениям, Сулла к заговору непричастен.
Ибо если тот, о ком достоверно известно, что он знал все обо всех
заговорщиках, говорит, что он о том или ином человеке ничего не знает, то следует
признать, что этим самым он его уже обелил. Но я уже не спрашиваю,
обеляет ли Кассий Суллу. Для меня достаточно и того, что против Суллы в
его показаниях нет ничего.
(XIV, 40) Потерпев неудачу по этой статье обвинения, Торкват снова
набрасывается на меня, укоряет меня; послушать его, я внес показания
в официальные отчеты не в той форме, в какой они были даны. О, бессмерт-
14. В защиту Публия Корнелия Суллы
17
ные боги! Вам воздаю я подобающую вам благодарность; ибо поистине я
не могу достичь своим умом столь многого, чтобы в стольких событиях,
столь важных, столь разнообразных, столь неожиданных, во время
сильнейшей бури, разразившейся над государством, разобраться своими
силами; нет, это вы, конечно, зажгли меня в ту пору страстным желанием спасти
отечество; это вы отвлекли меня от 'всех прочих помышлений и обратили
к одному — к спасению государства; это благодаря вам, наконец, среди
такого мрака заблуждения и неведения перед моим умственным взором
зажегся ярчайший светоч. (41) Тогда-то я и понял, судьи: если я, на
основании свежих воспоминаний сената, не засвительствую подлинности этих
показаний официальными записями, то когда-нибудь не Торкват и не
человек, подобный Торквату (хотя именно в этом я глубоко ошибся), а какой-
нибудь другой человек, растративший отцовское .наследство, недруг
спокойствию, честным людям враг, скажет, что показания эти были
иными, и, вызвав таким образом шквал, который обрушится на всех
честнейших людей, постарается найти в несчастьях государства спасительную
пристань, чтобы укрыться от своих личных бедствий. Поэтому, когда
доносчиков привели в сенат 49, я поручил нескольким сенаторам записывать со всей
точностью все слова доносчиков, вопросы и ответы. (42) И каким мужам
я поручил это! Не говорю уже — мужам выдающейся доблести и честности
(в таких людях в сенате недостатка не было), но таким, которые, как я
знал, благодаря их памяти, знаниям и умению быстро записывать, могли
очень легко следить за всем тем, что говорилось: Гаю Косконию, который
тогда был претором, Марку Мессалле, который тогда добивался претуры,
Публию Нигидию, Аппию Клавдию50. Думается мне, никто не станет
утверждать, что эти люди недостаточно честны и недостаточно умны и не
сумели верно передать все сказанное.
(XV) Что же было впоследствии? Что сделал я? Зная, что показания,
правда, внесены в официальные отчеты, но эти ответы, по обычаю предков,
все же находятся в моем личном распоряжении51, я не стал прятать их
и не оставил их у себя дома, но приказал, чтобы они тотчас же были
переписаны всеми писцами, разосланы повсеместно, распространены и розданы
римскому народу. Я разослал их по всей Италии, разослал во все
провинции. Я хотел, чтобы не было человека, который бы не знал о показаниях,
принесших спасение всем гражданам. (43) Поэтому, утверждаю я, во всем
мире нет места, где было бы известно имя римского народа и куда бы не
дошли эти показания в переписанном виде. В то столь богатое
неожиданностями смутное время, не допускавшее промедления, я, как уже говорил,
по внушению богов, а не по своему .разумению, предусмотрел многое.
Во-первых, чтобы никто не мог, вспоминая об опасности, угрожавшей
государству или отдельным лицам, думать о ней то, что ему
заблагорассудится; во-втюрых, чтобы никому нельзя было ни оспорить эти показания,
^ Цицерон, т. II. Речи
18
Речи Цицерона
ни посетовать на легковерие, будто бы проявленное к ним; в-третьих, чтобы
впредь ни меня ни о чем не расспрашивали, ни в. моих заметках не
справлялись, дабы никому не казалось, что я уж очень забывчив или чересчур
пгмятлив; словом, чтобы меня не обвиняли в постыдной небрежности или
жестокой придирчивости. {44) Но я все-таки спрашиваю тебя, Торкват:
положим, что против твоего недруга были даны показания и что сенат в
полном составе был этому свидетелем, что воспоминания еще были свежи;
Еедь тебе, моему близкому человеку и соратнику, мои лисцы, если бы ты
захотел, сообщили бы показания даже до внесения их в книгу; почему ты
промолчал, если видел, что их вносят с искажениями, почему ты допустил
это, не пожаловался мне или же моему близкому .другу52 или же — коль
скоро ты с такой легкостью нападаешь на своих друзей — не потребовал
объяснений более резко и настойчиво? Тебе ли — хотя твой голос и не был
слышен ни при каких обстоятельствах, хотя ты, 'после того как показания были
прочитаны, переписаны и распространены, бездействовал ;и молчал —
неожиданно прибегать к такому злостному вымыслу и ставить себя в такое
положение, когда ты еще до того, как станешь меня уличать в подлоге
показаний, своим собственным суждением сам признаешь доказанной свою
величайшую небрежность?
(XVI, 45) Неужели чье-либо благополучие могло быть для меня
настолько ценным, чтобы я пренебрег своим собственным? Неужели я стал
бы истину, раскрытую мной, пятнать ложью? Неужели я оказал бы помощь
кому-либо из тех, кто, по моему убеждению, строил жестокие козни против
государства и притом именно в мое консульство? И если бы я даже забыл
свою суровость и непоколебимость, то настолько ли безумен я был, что —
в то время как письменность для того и изобретена, чтобы она служила
нашим потомкам и могла быть средством против забвения,— мог думать,
что свежие воспоминания всего сената могут иметь меньшее значение, чем
мои записи? (46) Терплю я тебя, Торкват, уже давно терплю и иногда
сам себя успокаиваю и сдерживаю свое возмущение, побуждающее меня
наказать тебя за твою речь; кое-что я объясняю твоей вспыльчивостью,
снисхожу к твоей молодости, делаю уступку дружбе, считаюсь с твоим
отцом; но если ты сам не будешь соблюдать какой-то меры, ты заставишь
меня, забыв о нашей дружбе, думать о своем достоинстве. Не было
человека, который бы задел меня даже малейшим подозрением без того, чтобы
я полностью не опроверг и не разбил его. Но, пожалуйста, поверь мне, что
я обычно наиболее охотно отвечаю не тем, кого я, как мне кажется, могу
одолеть с наибольшей легкостью. (47) Так как ты не можешь не знать моих
обычных приемов при произнесении речи, не злоупотребляй этой необычной
для меня мягкостью; не думай, что жала моей речи вырваны; нет, они
только спрятаны; не думай, что я вовсе потерял их, раз я кое-что тебе простил и
сделал тебе кое-какие уступки. Я обт^ясняю твои обидные слова твоей
14. В защиту Публия Корнелия Суллы 19
вспыльчивостью, твоим возрастом; принимаю во внимание -нашу дружбу;
кроме того, не считаю тебя достаточно сильным и не вижу необходимости
вступать с тобой в борьбу и меряться силами. Будь ты поопытнее, постарше
и посильнее, то и я выступил бы так, как выступаю обычно, когда меня
заденут; но теперь я буду держать себя с тобой так, чтобы было ясно, что
я предпочел снести оскорбление, а не отплатить за него.
(XVII, 48) Но я, право, не могу понять, за что ты так рассердился на
меня. Если за то, что я защищаю того, кого ты обвиняешь, то почему же я
не сержусь на тебя за то, что ты обвиняешь того, кого я защищаю? «Я
обвиняю,— говоришь ты,— своего недруга».— А я защищаю своего друга.—
«Ты не должен защищать никого из тех, кто привлечен к суду за участие
в заговоре».— Напротив, человека, на которого никогда не падало никакое
подозрение, лучше всех будет защищать именно тот, кому пришлось много
подумать об этом деле.— «Почему ты дал свидетельские показания против,
других людей?» — Я был вынужден это сделать.— «Почему они были
осуждены?»— Так как мне поверили.— «Обвинять, кого хочешь, и защищать,,
кого хочешь,— царская власть».— Наоборот, не обвинять, кого хочешь, и
не защищать, кого хочешь,— рабство. И если ты задумаешься над вопросом,
для меня ли или же для тебя было наиболее настоятельной необходимостью
поступать так, как я — тогда, а ты — теперь, то ты поймешь, что ты с
большей честью для себя мог бы соблюдать меру во вражде, чем я — в
милосердии 53. (49) А вот, например, когда решался вопрос о наивысшем почете
для вашего рода, то есть о консульстве твоего отца, мудрейший муж, твой
отец, не рассердился на своих ближайших друзей, когда они защищали и
хвалили Суллу54; он понимал, что наши предки завещали нам правило:
ничья дружба не должна нам препятствовать бороться с опасностями. Но
на этот суд та борьба была совершенно непохожа: тогда, в случае поражения
Публия Суллы, для вас открывался путь к консульству, как он и открылся
в действительности; борьба шла за почетную должность; вы восклицали,
что требуете обратно то, что у вас вырвали из рук, чтобы вы, побежденные
на поле55, на форуме победили. Тогда те, которые против вас бились за
гражданские права Публия Суллы,—ваши лучшие друзья, на которых вы,
однако, не сердились,— пытались вырвать у нас консульство,
воспротивиться оказанию почета вам и они все-таки делали это, не оскорбляя вашей
дружбы, не нарушая своих обязанностей по отношению к вам, по
старинному примеру и обычаю всех честнейших людей. (XVIII, 50) А я? Какие
отличия отнимаю я у тебя или какому вашему достоинству наношу ущерб?
Чего еще нужно тебе от Публия Суллы? Твоему отцу оказан почет, тебе
предоставлены знаки почета. Ты, украшенный доспехами, совлеченными с
Публия Суллы, приходишь терзать того, кого ты уничтожил, а я защищаю
и прикрываю лежачего и обобранного56. И вот, именно здесь ты и
упрекаешь меня за то, что я его защищаю, и сердишься на меня. А я не только
2*
20
Речи Цицерона
не сержусь на тебя, но даже не упрекаю тебя за твое поведение. Ведь ты,
думается мне, сам решил, что тебе следовало делать, и выбрал вполне
подходящего судью, дабы он мог оценить, как ты исполнишь свой долг.
(51) Но обвиняет сын Гая Корнелия, это должно иметь такое же
значение, как если бы донос был сделан его отцом. О мудрый Корнелий-отец!
От обычной награды за донос57 он отказался; но позор, связанный с
признанием58, он навлек на себя обвинением, которое возбудил его сын. Но о
чем же Корнелий доносит при посредстве этого вот мальчика59? Если о
давних событиях, мне неизвестных, о которых было сообщено Гортенсию,
то на это ответил Гортенсий; если же, как ты говоришь, о попытке Автро-
ния и Катилины устроить резню на поле во время консульских комиций,
которыми я руководил 60, то Автрония мы тогда видела на поле. Но почему
я сказал, что видели мы? Это я видел; ибо вы, судьи, тогда ни о чем не
тревожились и ничего не подозревали, а я, под надежной охраной друзей,
тогда подавил попытку Автрония и Катилины и разогнал их отряды. (52)
Так скажет ли кто-нибудь, что Сулла тогда стремился появиться на поле?
Ведь если бы он тогда был связан с Катилиной как соучастник его
злодеяния, то почему он отошел от него, почему его не было вместе с Автронием,
почему же, если их судебные дела одинаковы, не обнаружено одинаковых
улик? Но так как сам Корнелий даже теперь, как вы говорите, колеблется,
давать ли ему показания или не давать, и наставляет сына для этих,
составленных в общих чертах, показаний, то что же, наконец, говорит он о
той ночи, сменившей день после ноябрьских нон, когда он, в мое
консульство, ночью пришел, по вызову Катилины, на улицу Серповщиков к Марку
Леке? За все время существования заговора ночь эта была самой страшной;
она грозила величайшими жестокостями. Именно тогда и был назначен день
отъезда Катилины; тогда и было принято решение, что другие останутся
на месте; тогда и были распределены обязанности, касавшиеся резни и
поджогов во всем городе. Тогда твой отец, Корнелий,— в этом он все-таки,
наконец, признается — и потребовал, чтобы ему дали весьма ответственное
поручение: прийти на рассвете приветствовать консула и, когда его примут
по моему обыкновению и по праву дружбы, убить меня в моей постели.
(XIX, 53) В это время, когда заговор был в полном разгаре, когда
Каталина выезжал к войску, когда в Риме оставляли Лентула, Кассию поручали
поджоги, Цетегу — резню, когда Автронию приказывали занять Этрурию,
когда делались все распоряжения, указания, приготовления, где был тогда
Сулла, Корнелий? Разве он был в Риме? Вовсе нет, он был далеко. В тех
ли местностях, куда Катилина пытался вторгнуться? Нет, он находился
гораздо дальше. Может быть, он был в Камертской области, в Пиценской,
в Галльской? Ведь именно там сильнее всего и распространилось это, так
сказать, заразное бешенство61. Отнюдь нет; он был, как я уже говорил, в
Неаполе; он был в той части Италии, которой подобные подозрения косну-
14. В защиту Публия Корнелия Суллы
2Т
лись менее всего62. (54) Что же в таком случае показывает или о чем
доносит сам Корнелий или вы, которые выполняете эти поручения, полученные
от него? — «Были куплены гладиаторы, якобы для Фавста, а на самом деле,
чтобы устроить резню и беспорядки».— Ну, разумеется, и этих гладиаторов
выдали за тех, которые, как мы видим, должны были быть выставлены по
завещанию отца Фавста63.— «Этот отряд был собран очень уж поспешно;
если бы его не купили, то, <во исполнение обязанности Фавста, в боях мог
бы участвовать другой отряд».— О, если бы этот отряд,— такой, каким он
был,— мог не только успокоить ненависть недоброжелателей, но также и
оправдать ожидания доброжелателей! — «Все было сделано весьма спешно,
хотя до игр было еще далеко» 64.— Словно время для устройства игр не
наступало.— «Отряд был набран неожиданно для Фавста, причем он об
этом не знал и этого не хотел».— (55) Но имеется письмо Фавста, в
котором он настоятельно просит Публия Суллу купить гладиаторов, причем
купить именно этих; такие были отправлены письма не только Сулле, но
и Луцию Цезарю 65, Квинту Помпею 66 и Гаю Меммию 67, с одобрения
которых все и было сделано.— «Но над отрядом начальствовал
вольноотпущенник Корнелий».— Если самый набор отряда не вызывает подозрений,
то вопрос о том, кто над ним начальствовал, не имеет никакого отношения к
делу; правда, Корнелий, по обязанности раба, взялся позаботиться о
вооружении отряда, но никогда над ним не начальствовал; эту обязанность всегда
исполнял Белл, вольноотпущенник Фавста.
(XX, 56) «Но ведь Ситтий68 был послан Публием Суллой в Дальнюю
Испанию, чтобы вызвать в этой провинции беспорядки».— Во-первых, Сиг-
тий, судьи, уехал в консульство Луция Юлия и Гая Фигула за некоторое
время до того, как у Каталины появилось безумное намерение и было
заподозрено существование этого заговора; во-вторых, он тогда выезжал не
впервые, но после того, как он недавно по тем же самым делам провел в тех
же местах .несколько лет, и выехал он, /имея к этому не только некоторые, но-
даже весьма веские основания, ибо заключил важное соглашение с царем
Мавретании. Но именно после его отъезда, когда Сулла ведал и управлял
его имуществом, были проданы многочисленные великолепнейшие имения
Публия Ситтия и были уплачены его долги, так что та причина, которая
других натолкнула на злодеяние,— желание сохранить свою
собственность— у Ситтия отсутствовала, так как имения его уменьшились. (57)
Далее, сколь мало вероятно, как нелепо предположение, что тот, кто хотел
устроить резню в Риме, кто хотел предать пламени этот город, отпускал
от себя своего самого близкого человека и выпроваживал его в дальние
страны! Уж не для того ли он сделал это, чтобы с тем большей легкостью
осуществить свою попытку мятежа в Риме, если в Испании произойдут
беспорядки? Но ведь они происходили и без того, сами собой, без
какой-либо связи с заговором. Или же Сулла при таких важных событиях, при
22
Речи Цицерона
столь неожиданных для нас замыслах, столь опасных, столь мятежных,
нашел нужным отослать от себя человека, глубоко преданного ему, самого
близкого, теснейшим образом связанного с ним взаимными услугами,
привычкой, общением? Не правдоподобно, чтобы того, кого он всегда при
себе держал при благоприятных обстоятельствах и в спокойное время, он
отпустил от себя при обстоятельствах неблагоприятных и в ожидании того
мятежа, который он сам подготовлял. (58) Что касается самого Ситтия —
ведь я не должен изменять интересам старого друга и гостеприимца 69,— то
такой ли он человек, из такой ли он семьи и таких ли он взглядов, чтобы
мож[но было поверить, что он хотел объявить войну римскому народу?
Чтобы он, отец которого с исключительной верностью и сознанием долга
служил нашему государству в ту пору, когда другие люди, жившие на гра-
70 «
ницах, и соседи от нас отпадали , решился начать преступную воину
против отечества? Правда, судьи, долги у него были, но он делал их не по
развращенности, а в связи со своей предприимчивостью; он задолжал в
Риме, но и ему были должны в провинциях и царствах71 огромные деньги;
взыскивая их, он не допустил, чтобы управляющие его имуществом
испытывали в его отсутствие какие-либо затруднения; он предпочел, чтобы все его
владения поступили в продажу и чтобы сам он лишился прекраснейшего
имущества, только бы не отсрочить платежей кому-либо из заимодавцев.
(59) Как раз таких людей, судьи, лично я никогда не боялся, действуя во
времена той бури, разразившейся в государстве. Ужас и страх внушали
мне люди другого рода — те, которые держались за свои владения с такой
страстью, что у них, пожалуй, скорее можно было оторвать и разметать
члены их тела. Ситтий же никогда не считал себя кровно связанным со своими
имениями 72, поэтому оградой ему не только от подозрения в таком тяжком
преступлении, но даже от всяческих пересудов послужило не оружие, а
имущество.
(XXI, 60) Далее, против Суллы выдвинуто обвинение, что он побудил
жителей Помпеи присоединиться к этому заговору и преступному деянию.
Не могу по'нять, в чем здесь дело. Уж не думаешь ли ты, что жители
Помпеи устроили заговор? Кто когда-либо это говорил, было ли насчет этого
хотя бы малейшее подозрение? «Он поссорил их,— говорит обвинитель,—
с колонами, чтобы, вызвав этот разрыв и разногласия, иметь возможность
держать город в своей власти при посредстве жителей Помпеи» 73.
Во-первых, все разногласия между жителями Помпеи и колонами были переданы
их патронам для разрешения, когда они уже утратили новизну и
существовали много лет; во-вторых, дело было расследовано патронами, причем Сул-
ла во всем согласился с мнениями других людей; в-третьих, сами колоны не
считают, что Сулла защищал жителей Помпеи более усердно, чем их самих.
(61) И вы, судьи, можете в этом убедиться по стечению множества
колонов, почтеннейших людей, которые здесь присутствуют74, тревожатся, ко-
14. В защиту Публия Корнелия Суллы
23
торые желают, чтобы их патрон, защитник, охранитель этой колонии,— если
они уже не смогли сохранить ему полного благополучия и почета — все же
в этом несчастье, когда он повержен, получил при вашем посредстве
помощь и спасение. Здесь присутствуют, проявляя такое же рвение, жители
Помпеи, которых наши противники также обвиняют; у них, правда,
возникли раздоры с колонами из-за галереи 75 и из-за подачи голосов, но о
всеобщем благе они держатся одних и тех же взглядов. (62) Кроме того, м *е
кажется, не следует умалчивать еще вот о каком достойном деянии Публия
Суллы: хотя колония эта была выведена им самим и хотя, вследствие
особых обстоятельств в государстве, интересы колонов пришли в
столкновение с интересами жителей Помпеи, Сулла был настолько дорог и тем и
другим и любим ими, что казалось, что он не выселил последних, а устроил
тех и других.
(XXII) «Но ведь гладиаторов и все эти силы подготовляли, чтобы
поддержать Цецилиеву рогацию» 76. В связи с этим обвинитель в резких словах
нападал и на Луция Цецилия, весьма добросовестного и виднейшего мужа.
О его доблести и непоколебимости, судьи, я скажу только одно: та рогация,
которую он объявил, касалась не восстановления его брата в правах, а
облегчения его положения. Он хотел позаботиться о брате, но выступать
против государства не хотел; он совершил промульгацию77, движимый
братской любовью, но по настоянию брата от промульгации отказался. (63)
И вот, нападая на Луция Цецилия, Суллу косвенно обвиняют в том, за
что следует похвалить их обоих: 'прежде всего Цецилия за то, что он
объявил такую рогацию, (посредством которой он, казалось, хотел отменить уже
принятые судебные решения, дабы Сулла был 'Восстановлен в правах. Твои
упреки справедливы; ибо положение государства особенно прочно, когда
судебные решения незыблемы, и я думаю, что братской любви не следует
уступать настолько, чтобы человек, заботясь о благополучии родных,
забывал об общем. Но ведь Цецилий ничего не предлагал насчет данного
судебного решения; он внес предложение о каре за незаконное домогательство
должностей, недавно установленной прежними законами 78. Таким образом,
этой рогацией исправлялось не решение судей, а недостаток самого закона.
Сетуя на кару, никто не порицает приговора как такового, но порицает
закон; ведь осуждение зависит от судей, оно оставалось в силе; кара — от за-
кона» она смягчалась. (64) Так, не старайся же вызвать
недоброжелательное отношение к делу Суллы в тех сословиях, которые с необычайной
строгостью и достоинством ведают правосудием 79. Никто не пытался
поколебать суд; ничего в этом роде объявлено не было; 'при всем бедственном
положении своего брата Цецилий всегда считал, что власть судей следует
оставить неизменной, но суровость закона — смягчить.
(XXIII) Однако к чему мне обсуждать это более подробно? Я
поговорил 6>i об этом, пожалуй, и притом охотно и без труда, если бы Луций
24
Речи Цицерона
Цецилий, побуждаемый преданностью и братской любовью, переступил те
границы, которые обычное чувство долга нам повелевает соблюдать. Я стал
бы взывать к вашим чувствам, ссылаться на снисходительность каждого из
вас к родным, просить вас о снисхождении к ошибке Луция Цецилия во имя
ваших личных чувств и во имя человечности, свойственной всем нам. (65)
Возможность ознакомиться с законом была дана в течение нескольких
дней; на голосование народа он поставлен не был; в сенате он был отклонен.
В январские календы, когда я созвал сенат в Капитолии, это было первое
дело, поставленное на обсуждение, и претор Квинт Метелл80, заявив, что
выступает по поручению Суллы, сказал, что Сулла не хочет этой рогации
насчет него. Начиная с того времени, Луций Цецилий много раз принимал
участие в обсуждении государственных дел: он заявил о своем намерении
81 «
совершить интерцессию по земельному закону, который я полностью
осудил и отверг82; он возражал против бесчестных растрат; он ни разу не
воспрепятствовал решению сената; во время своего трибуната он, отложив
попечение о своих домашних делах, думал только о пользе государства. (66)
Более того, кто из нас во время самой рогации опасался, что Суллой и Це-
цилием будут совершены какие-нибудь насильственные действия? Разве
все опасения, весь страх перед мятежом и толки о нем не были связаны с
бесчестностью Автрония? О его высказываниях, о его угрозах говорилось
повсюду; его внешний вид, стечение народа, его приспешники, толпы
пропащих людей внушали нам страх и предвещали мятежи. Таким образом,
имея этого наглеца сотоварищем и спутником как в почете, так и в беде,
Публий Сулла был вынужден упустить благоприятный случай и остаться
в несчастье без всякой помощи и облегчения своей судьбы 83.
(XXIV, 67) В связи с этим ты часто ссылаешься на мое письмо к Гнею
Помпею, в котором я ему писал о своей деятельности и о важнейших
государственных делах84, и стараешься выискать в нем какое-либо обвинение
против Публия Суллы. И если я написал, что то невероятное безумие,
зачатки которого проявились уже двумя годами ранее, вырвалось наружу в
мое консульство, то я, по твоим словам, указал, что в том первом заговоре
Сулла участвовал. Ты, очевидно, думаешь, что, по моему представлению,
Гней Писон, Катилина, Варгунтей и Автроний никакого преступного и
дерзкого поступка самостоятельно, без участия Публия Суллы, совершить не
могли. (68) Что касается Суллы, то, даже если бы кто-нибудь ранее
спросил себя, действительно ли он замышлял те действия, в которых ты его
обвиняешь,— убить твоего отца и как консул спуститься в январские календы
на форум в сопровождении ликторов,— то ты сам устранил это подозрение,
сказав, что он набрал шайку и отряд для действий против твоего отца, дабы
добиться консульства для Катилины. Итак, если я признаю справедливость
этих твоих слов, то тебе придется согласиться со мной, что Публий Сулла,
хотя и подавал голос за Катилину, совершенно не думал о насильственном
14. В защиту Публия Корнелия Суллы
2S
возвращении себе консульства, которого он лишился вследствие судебного
приговора. Ведь личные качества Публия Суллы, судьи, исключают
обвинение его в таких столь тяжких, столь жестоких деяниях.
(69) Теперь, опровергнув почти все обвинения, я, наконец,
постараюсь — в отличие от обычного порядка, соблюдаемого при слушании
других судебных дел 85,— рассказать вам о жизни и нравах Публия Суллы. И в
самом деле, сначала у меня было стремление возразить против столь
тяжкого обвинения, оправдать ожидания людей, сказать кое-что о себе самом, так
как был обвинен и я; теперь вас, наконец, следует вернуть туда, куда само
дело, даже при молчании с моей стороны, заставляет вас направить свой
ум и помыслы. (XXV) Во всех сколько-нибудь важных и значительных
делах, судьи, желания, помыслы, поступки каждого человека следует
оценивать не на основании предъявленного ему обвинения, а соответственно
нравам того, кто обвиняется. Ведь никто из нас не может вдруг себя
переделать; ничей образ жизни не может внезапно измениться, а характер
исправиться. (70) Взгляните мысленно на короткое время — чтобы нам не
касаться других примеров — на тех самых людей, которые были причастны
к этому злодеянию. Катилина устроил заговор против государства. Чьи уши
когда-либо отвергали молву о том, что это пытался дерзостно сделать
человек, с детства — не только по своей необузданности и преступности, но
также по привычке и склонности — искушенный в любой гнусности,
разврате, убийстве? Кто удивляется, что в битве против отечества погиб тот, кого
все всегда считали рожденным для гражданских смут? Кто, вспоминая
связи Лентула с доносчиками 68, его безумный разврат, его нелепые и
нечестивые суеверия, станет удивляться, что у него появились преступные
замыслы и пустые надежды87? Если кто-нибудь подумает о Гае Цетеге, о его
поездке в Испанию и о ранении Квинта Метелла Пия 88, то ему, конечно,
покажется, что тюрьма для того и построена, чтобы Цетег понес в ней кару.
(71) Имена других я опускаю, чтобы моя речь не затянулась до
бесконечности; я только прошу, чтобы каждый из вас сам про себя подумал обо всех
тех, чье участие в заговоре доказано; вы поймете, что любой из них был
осужден скорее своей собственной жизнью, а не по вашему подозрению.
А самого Автрония — коль скоро его имя теснейшим образом связано в
этом судебном деле и в этом обвинении с именем Суллы — разве не
изобличают его характер и его образ жизни? Он всегда был дерзок, нагл и
развратен; мы знаем, что он, защищаясь от обвинения в распутном поведении,
привык не только употреблять самые непристойные слова, но и пускать в
ход кулаки и ноги; что он выгонял людей из их владений, устраивал резню
среди соседей, грабил храмы союзников, разгонял вооруженной силой
суд, при счастливых обстоятельствах презирал всех, >при несчастливых
сражался против честных людей, не 'подчинялся государственной власти, не
смирялся даже перед превратностями судьбы. Если бы его виновность не
26
Речи Цицерона
подтверждалась самыми явными доказательствами, то его нравы и его образ
жизни все-таки изобличили бы его.
(XXVI, 72) Ну, а теперь, судьи, с его жизнью сравните жизнь Публия
Суллы, отлично известную вам и римскому народу, и представьте себе ее
воочию. Есть ли какой-либо поступок его или шаг, не скажу — дерзкий, но
такой, что он мог бы показаться кому-нибудь несколько необдуманным?
Поступок, спрашиваю я? Слетело ли когда-либо с его уст слово, которое
бы могло кого-нибудь оскорбить? Более того, в смутные времена роковой
победы Луция Суллы кто оказался более .мягким, кто — более
милосердным человеком, чем Публий Сулла? Сколь многим он вымолил пощаду у
Луция Суллы! Сколь многочисленны те выдающиеся виднейшие мужи
из нашего и из всаднического сословий, за которых он, чтобы спасти их,
поручился перед Суллой! Я назвал бы их,— ведь они и сами не
отказываются от этого и с чувством величайшей благодарности поддерживают его,—
но так как милость эта больше, чем та, какую гражданин должен быть в
состоянии оказать другому гражданину, то я потому и прошу вас приписать
обстоятельствам того времени то, что он имел возможность так поступать,
а то, что он так поступал, поставить в заслугу ему самому. (73) К чему
говорить мне о его непоколебимости в его дальнейшей жизни, о его
достоинстве, щедрости, умеренности в частной, о его успехах в общественной
жизни? Все качества эти, правда, обесславлены его злоключениями, но все же
ясно видны как прирожденные. Какой дом был у него! Сколько людей
стекалось туда изо дня в день! Каково достоинство близких! Какова
преданность друзей! Какое множество людей из каждого сословия собиралось у
него! Все это, приобретавшееся долго, упорно и ценой большого труда,
отнял у него один час. Публий Сулла получил тяжелую и смертельную рану,
судьи, но такую, какую его жизнь и природные качества, по-видимому,
могли вынести; было признано, что он чрезмерно стремился к почету и
высокому положению; если бы такой жаждой почета при соискании консульства не
обладал никто другой, то, пожалуй, можно было бы признать, что Сулла
этого жаждал более, чем другие; но если также и некоторым другим людям
было присуще это жадное стремление к консульству, то судьба была к
Публию Сулле, пожалуй, более сурова, чем к другим людям. (74) Кто
впоследствии не видел, что Публий Сулла сокрушен, угнетен и унижен? Кто
мог предположить когда-либо, что он избегает взглядов людей и широкого
общения с ними из ненависти к людям, а не из чувства стыда? Хотя многое
и привязывало его к Риму и форуму ввиду необычайной преданности его
друзей, которая одна оставалась у него среди постигших его несчастий, он
не показывался вам на глаза и, хотя по закону он и мог бы остаться 89, он,
можно сказать, сам покарал себя изгнанием.
(XXVII) И вы, судьи, поверите, что при этом чувстве собственного
достоинства, при этом образе жизни можно было задумать такое страшное
14. В защиту Публия Корнелия Суллы
27
злодеяние? Взгляните на самого Суллу, посмотрите ему в лицо; сопоставьте
его обвинение с его жизнью, а жизнь его на всем ее протяжении — от ее
начала и вплоть до настоящего времени — пересмотрите, сопоставляя ее с
обвинением. (75) Не говорю о государстве, которое всегда было для Суллы
самым дорогим. Но неужели он мог желать, чтобы эти вот друзья его, такие
мужи, столь ему преданные, которые в дни его счастья когда-то украшали
его жизнь, а теперь поддерживают его в дни несчастья, погибли в жестоких
мучениях для того, чтобы он, вместе с Лентулом, Каталиной и Цетегом, мог
вести самую мерзкую и самую жалкую жизнь в ожидании позорнейшей
смерти? Не может пасть, повторяю я, на человека таких нравов, такой
добросовестности, ведущего такой образ жизни, столь позорное подозрение.
Да, в ту пору зародилось нечто чудовищное; невероятным и
исключительным было неистовство; на почве множества накопившихся с молодых лет
пороков пропащих людей внезапно вспыхнуло пламя дерзкого, неслыханного
злодеяния. (76) Не думайте, судьи, что на нас пытались напасть люди;
ведь никогда не существовало ни такого варварского, ни такого дикого
племени, в котором, не говорю — нашлось бы столько, нет, нашелся бы хоть
один столь жестокий враг отечества; это были какие-то лютые и дикие
чудовища из сказаний, принявшие внешний облик людей. Взгляните
пристально, судьи,— это дело говорит само за себя — загляните глубоко в
душу Каталины, Автрония, Цетега, Лентула и других; какую
развращенность увидите вы, какие гнусности, какие позорные, какие наглые поступки,
какое невероятное исступление, какие знаки злодеяний, какие следы
братоубийств, какие горы преступлений! На почве больших, давних и уже
безнадежных недугов государства внезапно вспыхнула эта болезнь, так что
государство, преодолев и извергнув ее, может, наконец, выздороветь и
излечиться; ведь нет человека, который бы думал, что нынешний строй мог бы и
дольше существовать, если бы государство носило в себе эту пагубу.
Поэтому некие фурии 90 и 'побудили их не совершить злодеяние, а принести себя
государству как искупительную жертву. (XXVIII, 77) И в эту шайку,
судьи, вы бросите теперь Публия Суллу, изгнав его из среды этих вот
честнейших людей, которые с ним общаются или общались? Вы перенесете его
из этого круга друзей, из круга достойных близких в круг нечестивцев,
в обиталище и собрание братоубийц? Где в таком случае будет
надежнейший оплот для честности? Какую пользу принесет нам ранее прожитая
жизнь? Для каких обстоятельств будут сохраняться плоды приобретенного
нами уважения, если они в минуту крайней опасности, когда решается наша
судьба, будут нами утрачены, если они нас не поддержат, если они нам не
помогут?
(78) Обвинитель нам угрожает допросом и пыткой рабов. Хотя я
в этом и не щижу опасности, но все же при 1пытке решающее значение
имеет боль; все зависит от душевных и телесных качеств каждого человека;
28
Речи Цицерона
пыткой руководит председатель суда; показания направляются произволом;
надежда изменяет их, страх лишает силы, так что в таких тисках места для
истины не остается. Пусть же будет подвергнута пытке жизнь Публия Сул-
лы; ее надо спросить, не таится ли в ней разврат, не скрываются ли в ней
злодеяние, жестокость, дерзость. В деле не будет допущено ни ошибки, ли
неясности, если вы, судьи, будете прислушиваться к голосу жизни на всем
ее протяжении — к тому голосу, который должен быть признан самым
правдивым и самым убедительным. (79) В этом деле нет свидетеля,
которого бы я боялся; думаю, что никто ничего не знает, ничего не видел,
ничего не слыхал. Но все-таки, если вас, судьи, ни мало не заботит судьба
Публия Суллы, то позаботьтесь о своей собственной судьбе. Ведь для вас,
проживших свою жизнь вполне безупречно и бескорыстно, чрезвычайно
важно, чтобы дела честных людей не оценивались по произволу или на
основании неприязненных или легковесных показаний свидетелей, но чтобы
при крупных судебных делах и внезапно возникающих опасностях
свидетельницей была жизнь каждого из нас. Не подставляйте ее, судьи, под
удары ненависти, обезоруженную и обнаженную, не отдавайте ее во власть
подозрения. Оградите общий оплот честных людей, закройте перед
бесчестными путь в их прибежища. Пусть наибольшее значение для наказания и
оправдания имеет сама жизнь, которую, как видите, легче всего обозреть
полностью в ее существе и нельзя ни вдруг изменить, ни представить в
искаженном виде.
(XXIX, 80) Что же? Мое влияние (а о нем всегда следует говорить,
хотя я буду говорить о нем скромно и умеренно), повторяю, неужели это
мое влияние — коль скоро от прочих судебных дел, связанных с заговором,
я отстранился, а Публия Суллу защищаю — все-таки ему совсем не
поможет? Неприятно, быть может, говорить это, судьи! Неприятно, если мы
высказываем какие-то притязания; если мы сами о себе не молчим, когда
о нас молчат другие, это неприятно; но если нас оскорбляют, если нас
обвиняют, если против нас возбуждают ненависть, то вы, судьи, конечно,
согласитесь с тем, что свободу мы имеем право за собой сохранить, если уж нам
нельзя сохранить свое достоинство. (81) Здесь было выставлено обвинение
против всех консуляров в целом, так что звание, связанное с наивысшим
почетом, теперь, видимо, скорее навлекает ненависть, нежели придает
достоинство. «Они,— говорит обвинитель,— поддержали Катилину91 и высказали
похвалу ему». Но в ту пору заговор не был явным, не был доказан; они
защищали своего друга, поддерживали умолявшего; ему грозила страшная
опасность, поэтому они не вдавались в гнусные подробности его жизни.
Более того, твой отец, Торкват, в бытность свою консулом, был заступником
в деле Катилины, обвиненного в вымогательстве 92,— человека бесчестного,
но обратившегося к нему с мольбами, быть может, дерзкого, но в прошлом
его друга. Поддерживая Катилину после поступившего к нему доноса о пер-
14. В защиту Публия Корнелия Суллы
29
вом заговоре, твой отец показал, что кое о чем слыхал, но этому не поверил.
«И он же не поддержал его во время суда по другому делу93, хотя другие
поддерживали его».— Если сам он впоследствии узнал кое-что, чего не знал
во время своего консульства, то тем, кто и впоследствии ничего не слыхал,
это простительно; если же на него подействовало первое обстоятельство, то
неужели оно с течением времени должно было стать более важным, чем было
с самого начала? Но если твой отец, даже подозревая грозившую ему
опасность, все же, по своему милосердию, отнесся с уважением к заступникам
бесчестнейшего человека, если он, восседая в курульном кресле, своим
достоинством — и личным и как консул — почтил их, то какое у нас
основание порицать консуляров, поддерживавших Катилину? — (82) «Но они же
не поддержали тех, кто до суда над Суллой был судим за участие в
заговоре».— Они решили, что людям, виновным в столь тяжком злодеянии, они
не должны оказывать никакой поддержки, никакого содействия, никакой
помощи. К тому же — я хочу поговорить о непоколебимости и преданности
государству, проявленных теми людьми, чьи молчаливая строгость и
верность говорят сами за себя и не нуждаются в красноречивых
украшениях,— может ли кто-нибудь сказать, что когда-либо существовали более
честные, более храбрые, более стойкие консуляры, нежели те, какие были во
время опасных событий, едва не уничтоживших государства? Кто из них,
когда решался вопрос о всеобщем спасении^ не голосовал со всей
честностью, со всей храбростью, со всей непоколебимостью? Но я говорю не об
одних только консулярах; ведь общая заслуга виднейших людей, бывших
Q4
гогда преторами , и всего сената заключается в том, что все сословие
сенаторов проявило такую доблесть, такую любовь к государству, такое
достоинство, каких не припомнит никто; так как намекнули на консуляров, то я и
счел нужным сказать именно о них то, что, как мы все можем
засвидетельствовать, относится и ко всем другим: из людей этого звания не найдется
никого, кто не посвятил бы делу спасения государства всю свою
преданность, доблесть и влияние.
(XXX, 83) Как? Неужели я, который никогда не восхвалял Катилину,
я, который в свое консульство отказал Катилине в заступничестве, я,
который дал свидетельские показания о заговоре, направленные против
некоторых других людей, неужели я кажусь вам настолько утратившим здравый
смысл, настолько забывшим свою непоколебимость, настолько
запамятовавшим все совершенное мной, что я, после того как в бытность свою консулом
вел войну с заговорщиками, теперь, по вашему мнению, желаю спасти их
предводителя и намереваюсь защищать дело и жизнь того, чей меч я
недавно притупил и пламя погасил? Клянусь богом верности 95, судьи, даже
если бы само государство, спасенное моими трудами и ценой опасностей,
угрожавших мне, величием своим не призвало меня вновь быть строгим и
непоколебимым, то все же от 'Природы нам свойственно всегда ненавидеть
30
Речи Цицерона
того, кого мы боялись, с кем мы сражались за жизнь и достояние, от
чьих козней мы ускользнули. Но так как дело идет о моем наивысшем
почете, об исключительной славе моих деяний, так как всякий раз, как кого-
либо изобличают .в участии в этом преступном заговоре, оживают и
воспоминания о спасении, обретенном благодаря мне, то могу ли я быть столь
безумен, могу ли я допустить, чтобы то, что я совершил ради всеобщего
спасения, казалось совершенным мной скорее благодаря случаю и удаче,
чем благодаря моей доблести и (Предусмотрительности? (84) «Какой же из
этого вывод,— пожалуй, скажет -кто-нибудь,— ты настаиваешь на том, что
Публия Суллу следует признать невиновным именно потому, что его
защищаешь ты?» Нет, судьи, я не только не приписываю себе ничего такого, в
чем тот или иной из вас мог бы мне отказать; даже если все воздают мне
должное в чем-либо, я это возвращаю и оставляю без внимания. Не в таком
государстве нахожусь я, не при таких обстоятельствах подвергся я
всяческим опасностям, защищая отечество, не так погибли те, кого я победил, и
не так благодарны мне те, .кого я спас, чтобы я пытался добиться для себя
чего-то большего, нежели то, что могли бы допустить все мои недруги и
ненавистники. (85) Может показаться удручающим, что тот, кто напал на
след заговора, кто его раскрыл, кто его подавил, кому сенат выразил
благодарность в особенно лестных выражениях 96, в чью честь (чего никогда не
делалось для человека, носящего тогу) он назначил молебствия 97, говорит
на суде: «Я не стал бы защищать Публия Суллу, если бы он участвовал в
заговоре». Но я и не говорю ничего удручающего; я говорю лишь то, что в
этих делах, касающихся заговора, относится не к моему влиянию, а к моей
чести: «Я, напавший на след заговора и покаравший за него, в самом деле
не стал бы защищать Суллу, если бы думал, что он участвовал в заговоре».
Так как именно я, судьи, расследовал все то, что было связано с такими
большими опасностями, угрожавшими всем, именно я многое выслушивал,
хотя верил не всему, но все предотвращал, то я говорю то же, что я уже
сказал вначале: насчет Публия Суллы мне никто ничего не сообщал ни в
виде доноса, ни в виде извещения, ни в виде подозрения, ни в письме.
(XXXI, 86) Поэтому привожу в свидетели вас, боги отцов и пенаты98,
охраняющие наш город и наше государство, в мое консульство изъявлением
своей воли и своей помощью спасшие нашу державу, нашу свободу, спасшие
римский народ, эти дома и храмы: бескорыстно и добровольно защищаю я
дело Публия Суллы, не скрываю какого-либо его проступка, который был
бы мне известен, не защищаю и не покрываю какого-либо его преступного
посягательства на всеобщее благополучие. В бытность свою консулом, я
насчет него ни о чем не дознался, ничего не заподозрил, ничего не слышал.
(87) Поэтому я, оказавшийся непреклонным по отношении к другим людям
и неумолимым по отношению .к прочим участникам заговора, исполнил свой
долг перед отчизной; в остальном я теперь должен оставаться верным сво-
14. В защиту Публия Корнелия Суллы
31
ей неизменной привычке и характеру. Я сострадателен в такой мере, в
какой сострадательны вы, судьи, мягок так, как бывает мягок самый кроткий
человек; то, в чем я был непреклонен вместе с вами, я совершил, только
будучи вынужден к этому. Государство погибало — я пришел ему на помощь.
Отчизна тонула — я ее спас. Движимые состраданием к своим
согражданам, мы были тогда непреклонны в такой мере, в какой это было
необходимо. Гражданские права были бы утрачены всеми .в течение одной ночи ",
если бы мы не применили самых суровых мер. Но как моя преданность
государству заставила меня покарать преступников, так моя склонность
побуждает меня спасать невиновных.
(88) В присутствующем здесь Публии Сулле, судьи, я не вижу ничего
такого, что вызывало бы ненависть, но вижу многое, вызывающее
сострадание. Ведь он теперь обращается к вам, судьи, с мольбой не для того,
чтобы от себя отвести поражение в правах, но для того, чтобы не выжгли
клейма преступления и позора на его роде и имени; ибо, если сам он и будет
оправдан по вашему приговору, то какие у него остались теперь знаки
отличия, какие утехи, которые бы могли доставлять ему радость и
наслаждение на 'протяжении оставшейся ему жизни? Дом его, вы скажете, будет
украшен, будут открыты изображения предков 10°, сам он снова наденет
прежние убор и одежду 101. Все это уже утрачено, судьи! Все знаки отличия
и украшения, связанные с родом, именем, почетом, погибли из-за одного
злосчастного приговора 102. Но не носить имени губителя отечества, преда-
геля, врага, не оставлять в семье этого пятна столь тяжкого злодеяния —
вот из-за чего он тревожится, вот чего он боится; и еще, чтобы этого не-
счасткого не называли сыном заговорщика, (Преступника и предателя.
Этому мальчику, который ему гораздо дороже жизни, которому он не
сможет нетронутыми передать плоды своих почетных трудов, он боится
оставить навеки память о своем позоре. (89) Сын его, этот ребенок, молит вас,
судьи, позволить ему, наконец, выразить свою радость отцу — если не по
поводу его полного благополучия, то все же в той мере, в какой это
возможно <в его униженном положении. Этому несчастному знакомы пути в суд
и «а форум лучше, чем пути на поле и в школу. Спор, судьи, идет уже не о
жизни Публия Суллы, а о его погребении; жизни его лишили в прошлый
раз; теперь мы стараемся о том, чтобы не выбрасывали его тела 104. И в
самом деле, что остается у «его такого, что удерживало бы его в этой жизни
или благодаря чему эта жизнь может .кому-либо еще казаться жизнью?
(XXXII) Публий Сулла недавно был среди своих сограждан
человеком, выше которого никто не мог поставить себя ни в почете, ни во
влиянии, ни в богатстве; теперь, лишившись всего своего высокого положения,
он не требует возвращения ему того, что у него отняли; что же касается
того, что судьба оставила ему при его злоключениях,— позволения
оплакивать свое бедственное положение вместе с матерью, детьми, братом, этими
32
Речи Цицерона
.родственниками,— то он заклинает вас, судьи, не отнимать у него и этого.
(90) А тебе, Торкват, уже давно следовало бы насытиться его несчастьями,
если бы вы лишили его только консульства, то вам надо было бы
удовольствоваться уже и этим; ведь вас привел в суд спор из-за почетной
должности, а не враждебные отношения. Но так как у Публия Суллы вместе с
почетом отняли все, так как он был покинут в этом жалком и плачевном
положении, то чего еще добиваешься ты? Неужели ты хочешь лишить его
возможности жить в слезах и горе, когда он должен влачить жизнь, полную
величайших мучений и скорби? Он охотно отдаст ее, если с него будет смыт
позор обвинения в гнуснейшем преступлении. Или же ты добиваешься
изгнания своего недруга? Если бы ты был самым жестоким человеком, то ты,
видя его несчастья, получил бы большее удовлетворение, чем то, какое ты
бы получал, о них слыша. (91) О, горестный и несчастливый день, когда
все центурии объявили Публия Суллу консулом! О, ложная надежда! О,
непостоянная судьба! О, слепая страсть! О, неуместное проявление радости!
Как быстро все это из веселия и наслаждения превратилось в слезы и
рыдания, так что тот, кто недавно был избранным консулом, внезапно утратил
даже след своего прежнего достоинства! И каких только злоключений,
казалось, не испытал Публий Сулла, лишившись доброго имени, почета,
богатства, какое новое бедствие было еще возможно? Но та же судьба, которая
начала его (преследовать, преследует его и дальше; она ори думала для него
новое горе, она не допускает, чтобы этот злосчастный человек был
поражен только одним несчастьем и погибал от одного только бедствия.
(XXXIII, 92) Но мне самому, судьи, душевная скорбь уже не
позволяет продолжать речь о несчастной судьбе Публия Суллы. Это уже ваше дело,
судьи! Поручаю всю его судьбу вашей снисходительности и доброте. После
отвода судей, произведенного так, что наша сторона ни о чем не
подозревала, неожиданно заняли свои места вы как судьи, выбранные обвинителем
в надежде на вашу суровость, а для нас назначенные судьбой как оплот
невинных 105. Подобно тому, как я беспокоился о том, что подумает римский
народ обо мне, который когда-то был суров к бесчестным людям, и подобно
тому, как я взялся за первую же представившуюся мне возможность
защищать невиновного, так и вы своей мягкостью и милосердием умерьте
суровость приговоров, вынесенных в течение последних месяцев при суде над
преступными людьми. (93) Так как само дело должно требовать именно
такого отношения с вашей стороны, то ваша обязанность, при вашем
благородстве и доблести,— доказать, что вы не те люди, к которым нашим
противникам следовало обращаться после отвода судей. При этом, судьи, я —
в такой мере, в какой этого требует моя приязнь к вам,— призываю вас
лишь к одному: так как мы объединены общим рвением к делам государства,
то нашими общими стараниями и вашей снисходительностью и
милосердием отведем от себя ложные толки о нашей жестокости.
15
РЕЧЬ В ЗАЩИТУ
ПОЭТА АВЛА ЛИЦИНИЯ АРХИЯ
[В суде, 62 г.]
(I, 1) Если я в какой-то мере, судьи, обладаю природным даром слова
(его незначительность я признаю), или навыком в произнесении речей
(в чем не отрицаю некоторой своей подготовки), или знанием существа
именно этого дела, основанным на занятиях и на изучении самых высоких
наук (чему я, сознаюсь, не был чужд ни в одну пору своей жизни), то Авл
Лицииий 1, пожалуй, более, чем кто-либо другой, должен, можно сказать,
с полным правом потребовать от меня плодов всего этого. Ибо, насколько
мой ум может охватить минувшую жизнь и предаться воспоминаниям об
отдаленном детстве, я, возвращаясь мыслью к тем временам, вижу, что
именно он первый пробудил во мне желание избрать эти занятия и вступить
на этот путь. И если мой дар слова, сложившийся благодаря его советам и
наставлениям, некоторым людям иногда приносил спасение, то ему самому,
от которого я получил то, чем я могу помогать одним и охранять других, я,
насколько это зависит от меня, конечно, должен нести помощь и спасение.
(2) А дабы никто не удивлялся этим моим словам, так как Авл Лициний,
могут сказать, обладает неким иным даром, а не знанием ораторского
искусства или умением говорить, я скажу, что и я никогда не был всецело
предан одному только этому занятию 2. Ведь все науки, воспитывающие
просвещенного человека, как бы сцеплены между собой общими звеньями и в
какой-то мере родственны одна другой. (II, 3) Но для того, чтобы никому
из вас не показалось странным, что в вопросе, разбираемом на основании
законов, и в уголовном суде, когда дело слушается в присутствии претора
римского народа, в высокой степени выдающегося мужа, и перед
строжайшими судьями, при таком огромном стечении людей, я прибегаю к подобному
роду красноречия, чуждому не только обычаям, принятым в суде, но даже
и речам на форуме, я прошу вас оказать мне в настоящем деле, имея в виду
личность обвиняемого, вот какое снисхождение, для вас, надеюсь, не
тягостное. В моей речи в защиту выдающегося поэта и образованнейшего
человека при таком стечении просвещеннейших людей, при вашей доброте,
наконец, при этом преторе, вершащем суд, позвольте мне высказаться
несколько свободнее о занятиях, связанных с просвещением и литературой, и,
^ Цицерон, т II. Речи
34
Речи Цицерона
говоря о таком человеке, который, будучи далек от общественных дел и
занимаясь литературой, не имеет опыта в судебных делах и не подвергался
опасностям, прибегнуть к новому и, можно сказать, необычному роду
красноречия.
(4) Если я .почувствую, что вы охотно предоставляете мне эту
возможность, то я, конечно, достигну того, что вы признаете присутствующего
здесь Авла Лициния не только не подлежащим исключению из числа
граждан — коль скоро о« действительно является гражданином,— но решите, что
если бы даже он им не был, его следовало бы принять в их число.
(III) Ведь Архию, как только он вышел из детского возраста и после
изучения наук, которые подготовляют детей к восприятию просвещения 3,
обратился к занятию писателя, удалось вскоре превзойти всех славой своего
дарования сначала в Антиохии (там он родился в знатной семье), в городе,
некогда славном и богатом, где было множество ученейших людей и
процветали благороднейшие науки. Впоследствии >в других областях Азии и во
всей Греции его посещения привлекали к себе внимание, причем от него
ожидали большего, чем вещала молва, а по приезде его изумлялись ему
больше, чем обещало ожидание. (5) В ту пору в Италии4 были широко
распространены искусства и учения Греции, и в Лации к этим занятиям
относились тогда более горячо, чем относятся к ним теперь в тех же самых
городах, да и здесь, в Риме, ими не пренебрегали — ведь в государстве в то
время царило спокойствие5. Поэтому и жители Тарента, и жители Регия, и
жители Неаполя даровали Архию права гражданства6 и другие награды;
все те, кто сколько-нибудь мог оценить дарование, признавали его
достойным знакомства и уз гостеприимства 7. Когда он, благодаря столь широко
распространившейся молве о нем, уже стал известен заочно, он приехал
в Рим в консульство Мария и Катула 8. Вначале он еще застал тех
консулов, из которых один мог ему предоставить для описания величайшие
деяния, а другой —наряду с подвигами — подарить его своим вниманием
знатока. Хотя Архий тогда еще носил претексту 9, Лукуллы 10 тотчас приняли
его в свой дом; однако не только своему литературному дарованию, но и
своим природным качествам и своим достоинствам он был обязан тем, что
тот самый дом, который первым благосклонно его принял в его юности,
остается самым близким ему ib его старости. (6) В то время Архий
пользовался расположением знаменитого Квинта Метелла Нумидийского и сына
его Пия11; его слушал Марк Эмилий12; он общался с Квинтами Катула-
ми, отцом и сыном 13, пользовался уважением Луция Красса и. Что же
касается Лукуллов, Друса 15, Октавиев 16, Катона 17 и всего дома Гортенсиев 18„
то они, постоянно близко общаясь с Архием, оказывали ему величайший
почет, причем к нему относились с вниманием не только те, кто
действительно стремился что-либо воспринять и услышать от него, но также и те, кто,
пожалуй, притворялся, что хочет этого.
15. В защиту поэта Архия
35
(IV) Между тем, по истечении довольно долгого срока, после того как
Архий выезжал в Сицилию вместе с Марком Лукуллом 19, он, возвращаясь
из этой же провинции вместе с тем же Лукуллом, приехал в Гераклею. Так
как эта городская община пользовалась широкими правами «а основании
союзного договора 20, то он захотел .получить в ней трава гражданства и
исходатайствовал их тогда у гераклеян как благодаря тому, что его самого сочли
достойным этого, так и благодаря авторитету и влиянию Лукулла. (7) На
основании закона Сильвана и Карбона21 права гражданства были даны
«всякому, кто был приписан к союзной городской общине, кто имел свое
местожительство в Италии тогда, когда проводился закон, и кто в ихестиде-
сятидневный срок заявил об этом претору...». Так как Архий жил в Риме
уже много лет, он и подал заявление своему ближайшему другу претору
Квинту Метеллу.
(8) Если дело идет только о правах гражданства 22 и о законе, то я
ничего больше не скажу — дело рассмотрено. И правда, что из этого можно
оспаривать, Граттий? Станешь ли ты отрицать, что он был приписан к
Гераклее? Здесь находится весьма влиятельный, добросовестный и честный
муж — Марк Лукулл; он утверждает, что он не предполагает, а знает
достоверно, не руководится слухами, а верит своим глазам, не только
присутствовал при этом деле, но и принимал в нем живое участие. Здесь
находятся посланцы из Гераклеи, знатнейшие люди; они прибыли на этот суд с
полномочиями и со свидетельскими показаниями от имени общины 23; они
утверждают, что Архий приписан к общине Гераклее. И ты еще требуешь
официальные списки гераклеян, уничтоженные, как все мы знаем, пожаром
в архиве во время Италийской войны 24. Но смешно на то, чем мы
располагаем, ничем не отвечать; требовать того, чем мы располагать не можем;
молчать о свидетельствах людей и требовать письменных свидетельств;
располагая клятвенным показанием прославленного мужа, клятвой и
заверением честнейшего муниципия 25, отвергать то, что не может быть
искажено, а представления списков, которые, как ты сам говоришь, обычно
подделываются, требовать. (9) Неужели нельзя считать жителем Рима того, кто
за (столько лет до дарования ему прав гражданства избрал Рим, чтобы
связать с ним все свои дела и всю свою судьбу? Или он не делал заявления?
Да нет же, он его сделал, его внесли в списки, которые, на основании
заявления, сделанного перед коллегией преторов, одни только и являются
подлинными официальными описками.
(V) В то время как списки Аппия 26, как говорили, хранились несколько
небрежно, а к спискам Габиния 27 — вследствие его ненадежности, пока он
еще ни в чем не провинился, и ввиду несчастья, которое постигло его после
осуждения,— какое бы то ни было доверие было утрачено, Метелл,
честнейший и добросовестнейший человек, был столь заботлив, что явился к
претору Луцию Лентулу 28 и к судьям и заявил, что он смущен обнаруженным
3*
36
Речи Цицерона
им исправлением одного имени. И вот, в этих списках никакого исправления,
касающегося имени Авла Лициния, вы не видите. (10) Коль скоро это так,
какие же у вас основания сомневаться в его гражданских правах, особенно
после того, как он был приписан также и к другим общинам? И правда,
многим заурядным людям, не имевшим никакого ремесла или занимающимся
каким-либо низким ремеслом, права гражданства в Греции предоставлялись
неохотно; но неужели регийцы, или локрийцы, или неаполитанцы, или та-
рентинцы, которые нередко награждали правами гражданства актеров,
выступавших на сцене 29, отказались бы Авла Лициния, увенчанного высшей
славой дарования, наградить тем же? Как? Между тем, как иные, не говорю
уже — после предоставления прав гражданства30, но даже после издания
Папиева закона тем или иным способом прокрались в списке этих
муниципиев, Авл Лициний, который не ссылается даже на те списки, куда он
внесен,— так как он всегда хотел быть гераклеянином — будет исключен?
(ii) 1ы требуешь наши цензорские списки; по-видимому, так; словно
•никому не известно, что при последних цензорах 31 Авл Лициний был при
войске вместе с прославленным императором 32 Луцием Лукуллом;
при*предпоследних33 он был с ним же (тот был тогда квестором в Азии), при
первых 34 — при Юлии и Крассе — ценз народа вовсе не производился. Но ведь
ценз сам по себе еще не подтверждает прав гражданства, а только
указывает, что человек, который подвергся цензу, тем самым уже тогда вел себя
как гражданин; между тем Авл Лициний, которого ты обвиняешь в том, что
он, даже по его собственному признанию, не обладал правами римских
граждан, в те времена не раз составлял завещание в соответствии с нашими
законами и получал наследство от римских граждан 35, его имя было сообщено в
эрарий 36 проконсулом Луцием Лукуллом в числе имен лиц, заслуживших
награду37. (VI) Ищи доказательств, если можешь; никогда не будет он
изобличен —ни на основании своего собственного признания, ни на
основании признания его друзей.
(12) Ты спросишь меня, Граттий, почему так по душе мне Авл
Лициний; потому что он нам дарит то, благодаря чему отдыхает ум после шума
на форуме, что ласкает наш слух, утомленный препирательствами. Или ты,
быть может, думаешь, что мы можем знать, что именно нам говорить изо
дня в день при таком большом разнообразии вопросов, если мы не будем
совершенствовать свой ум наукой, или же что наш ум может выносить такое
напряжение, если мы не будем давать ему отдыха опять-таки в виде той же
науки? Я, во всяком случае, сознаюсь в своей преданности этим занятиям.
Пусть будет стыдно другим, если кто-нибудь настолько углубился в
литературу, что уже не в состоянии ни извлечь из нее что-либо для общей
пользы, ни представить что-нибудь для всеобщего обозрения. Но почему
стыдиться этого мне, судьи, если я в течение стольких лет веду такой обоаз
жизни, что не было случая, когда желание отдыха отвлекло бы меня от ока-
75. В защиту поэта Архия
'37
зания помощи кому бы то ни было — при грозившей ли ему опасности или
для защиты его интересов,— когда стремление к наслаждению отклонило
бы меня от моего пути, наконец, когда, желая поспать подольше, я опоздал
бы? (13) Так кто же может порицать меня и кто вправе на меня
негодовать, если столько времени, сколько другим людям предоставляется для
занятий личными делами, для празднования торжественных дней игр, для
других удовольствий и непосредственно для отдыха души и тела, сколько
другие уделяют рано начинающимся пирушкам, наконец, игре в кости и в
мяч 38, я лично буду тратить на занятия науками, постоянно к ним
возвращаясь? И тем более следует предоставить мне такую возможность, что
благодаря этим занятиям также совершенствуется мое красноречие, которое,
каково бы оно ни было, никогда не изменяло моим друзьям, находившимся в
опасном положении. Если оно и кажется кому-нибудь незначительным, то
я, во всяком случае, понимаю, из какого источника мне черпать то, что выше
всего.
(14) Ведь если бы я в юности, под влиянием наставлений многих людей
и многих литературных произведений, не внушил себе, что в жизни надо
усиленно стремиться только к славе и почестям, а преследуя эту цель —
презирать все телесные муки, все опасности, грозящие смертью и изгнанием,
то я никогда бы не бросился, ради вашего спасения, в столь многочисленные
и iB столь жестокие битвы и не стал бы подвергаться ежедневным
нападениям бесчестных людей. Но таких примеров полны все книги, полны все
высказывания мудрецов, полна старина; все это было бы скрыто во мраке,
если бы этого не озарил свет литературы. Бесчисленные образы храбрейших
мужей, созданные не только для любования ими, но и для подражания им,
оставили нам греческие и латинские писатели! Всегда видя их перед
собой во время своего управления государством, я воспитывал свое сердце и
ум одним лишь размышлением о выдающихся людях.
(VII, 15) Кто-нибудь спросит: «Что же? А разве именно те
выдающиеся мужи, о чьих доблестных делах рассказано в литературе, получили то
самое образование, которое ты превозносишь похвалами?» Это трудно
утверждать насчет всех, но все же я хорошо знаю, что мне ответить. Я знаю,
что было много людей выдающихся душевных качеств и доблести, что они
сами по себе, без образования, можно сказать, в силу своих прирожденных
как бы божественных свойств, были воздержны и строги. Я даже добавлю:
природные качества без образования вели к славе чаще, чем образование
без природных качеств. Но я все-таки настаиваю, что всякий раз, когда
к выдающимся и блестящим природным качествам присоединяются некое
разумное начало и просвещение, получаемое о г науки, обычно возникает
нечто превосходное и замечательное. (16) Из числа таких людей был тот
человек, которого видели наши отцы,— божественный Публий
Африканский; из их числа были Гай Лелий, Луций Фурий 39, самые умеренные
38
Речи Цицерона
и самые воздержные люди; из их числа был храбрейший и по тем временам
образованнейший муж, старец Марк Катон 40. Если бы литература не
помогала им проникнуться доблестью и воспитать ее в себе, они к ней, конечно,
никогда бы не обратились. И даже если бы плоды занятий науками не были
столь явны и если бы даже в этих занятиях люди искали только
удовольствия, все же вы, я думаю, признали бы такое направление ума
самым достойным и благородным. Ведь другие занятия годятся не для всех
времен, не для всех возрастов, не во всех случаях, а эти занятия
воспитывают юность, веселят старость, три счастливых обстоятельствах служат
украшением, при несчастливых — прибежищем и утешением, радуют на
родине, не обременяют на чужбине, бодрствуют вместе с нами ino ночам,
странствуют с нами и живут с иами в деревне.
(VIII, 17) Но если бы мы сами не могли ни постичь их, ни
наслаждаться, воспринимая их своим умом, мы все же должны были бы восхищаться
ими, даже видя их достоянием других. Кто из нас оказался настолько
грубым и черствым человеком, что его не взволновала недавняя смерть Рос-
ция41? Хотя он и умер стариком, все же, ввиду своего выдающегося
искусства и изящества игры, он, казалось, вообще не должен был бы умирать.
И если Росций снискал нашу всеобщую и глубокую любовь своими живыми
телодвижениями, то неужели мы пренебрежем невероятной живостью
движений души и быстротой ума? (18) Сколько раз видел я, судьи, как
присутствующий здесь Архий — воспользуюсь вашей благосклонностью, раз вы
так внимательно слушаете эту мою необычную речь,— сколько раз видел я,
как он, не записав ни одной буквы, произносил без подготовки большое
число прекрасных стихов именно о событиях, которые тогда 'происходили;
сколько раз, когда его вызывали для повторения, он говорил о том же,
изменив слова и обороты речи! Что же касается написанного им после
тщательного размышления, то оно, как я видел, встречало большое одобрение; он
достигал славы, равной славе писателей древности. Его ли мне не любить,
им ли не восхищаться, его ли не считать заслуживающим защиты любым
способом? Ведь мы узнали от выдающихся и образованнейших людей, что
занятия другими предметами основываются, на изучении, на наставлениях и
на науке; поэт же обладает своей мощью от природы, он возбуждается
силами своего ума и как бы исполняется божественного духа. Поэтому наш
знаменитый Энний 42 справедливо называет поэтов священными, так как они
кажутся препорученными нам как милостивый дар богов. (19) Да будет
поэтому у вас, судьи, у образованнейших людей, священно это имя — «поэт»,
которое даже в варварских странах никогда не подвергалось оскорблениям.
Скалы и пустыни откликаются на звук голоса, дикие звери часто поддают-
ся действию пения и замирают на месте ; а нас, воспитанных на
прекраснейших образцах, не взволнует голос поэта? Жители Колофона говорят, что
Гомер был их согражданином, хиосцы считают его своим; саламинцы заяв-
15. В защиту поэта Архия
39
ляют на него права, а жители Смирны утверждают, что он принадлежит им;
поэтому они даже воздвигли ему храм в своем городе; кроме того, очень
многие другие города состязаются друг с другом и спорят об этом 44.
(IX) Итак, даже чужеземца, за то, что он был поэтом, они стремятся и
после его смерти признать своим согражданином; так неужели же мы
отвергнем этого вот, находящегося в живых, который и по своей доброй воле
и по законам — наш, тем более что Архий издавна направил все свое
усердие и все свое дарование на то, чтобы возвеличивать славу римского
народа и воздавать ему хвалу? Ведь он еще юношей принялся за описание
войны с кимврами и пользовался расположением самого Гая Мария, который,
казалось, довольно жестко относился к этим занятиям. (20) Ибо едва ли
найдется человек, настолько враждебный Музам, чтобы сопротивляться
увековечению в стихах своих деяний. Знаменитый Фемистокл, самый
выдающийся афинянин, на вопрос, какого исполнителя и вообще чей голос слушает
он с наибольшим удовольствием, говорят, сказал: «Голос того, кто лучше
всех рассказывает о моей доблести». Поэтому и знаменитый Марий
особенно ценил Луция Плоция45, который, по мнению Мария, своим дарованием
мог прославить его деяния. (21) Что же касается войны с Митридатом,
великой, тяжкой & протекавшей на суше и -на море с переменным успехом, то
вся она описана Архием; книги эти возвеличивают не только Луция
Лукулла, храбрейшего и знаменитейшего мужа, но и имя римского народа; ибо
ведь это римский народ, под империем Лукулла, открыл для себя доступ в
Понт, охранявшийся издревле властью своих царей и естественными
условиями; ведь римского народа войско иод водительством того же Лукулла,
незначительными силами разбило неисчислимые войска армян; римского
народа заслуга в том, что дружественный нам город Кизик, по решению того
же Лукулла, был избавлен от нападения царя, спасен от всех опасностей и,
так сказать, вырван из пасти войны46; и всегда будут превозносить и
восхвалять тот беспримерный морской бой под Тенедосом, в котором Луций
Лукулл, перебив вражеских военачальников, потопил флот врагов 47; нам
принадлежат трофеи 48, нам — памятники, нам — триумфы. И кто
посвящает свое дарование восхвалению всего этого, тот возвеличивает славу
римского народа.
(22) Дорог был старшему Публию Африканскому наш Энний; поэтому
даже в гробнице Сципионов поставлено, как полагают, его мраморное
изображение49. Но такими восхвалениями, несомненно, возвеличивается
не только тот, кого восхваляют, но также и само имя римского народа. До
небес превозносят имя Катона, прадеда нашего современника50; тем самым
величайший почет воздается делам римского народа. Также и похвалы,
воздаваемые Максимам, Марцеллам, Фульвиям51, относятся в некоторой мере
и (ко «всем нам. (X) И вот, того, iKto создал все это,— уроженца Рудий,
предки наши приняли в число граждан; а мы из числа наших граждан исключим
40
Речи Цицерона
этого гераклеянина, желанного во многих городских общинах, но в силу
законов утвердившегося в нашей?
(23) Далее, если кто-нибудь думает, что греческие стихи способствуют
славе в меньшей степени, чем латинские, то он глубоко заблуждается, так
как на греческом языке читают почти во всех странах, а на латинском — в
ограниченных, очень тесных пределах52. Поэтому, если деяния,
совершенные нами, ограничиваются на земле какими-то пределами, то мы должны
желать, чтобы туда, куда копья, брошенные нашими руками, пожалуй,
не долетят, проникла слава и молва о нас; ибо, если для самих народов,
о подвигах которых пишут, это имеет большое значение, то для тех, кто
рискует своей жизнью ради славы, это, несомненно, служит величайшим
побуждением к тому, чтобы подвергаться опасностям и переносить труды.
(24) Сколь многочисленных повествователей о своих подвигах имел при
себе, как говорит предание, великий Александр "3! И все же он,
остановившись в Скгее54 перед могилой Ахилла, сказал: «О, счастливый юноша, ты,
который нашел в лице Гомера глашатая свой доблести!» И верно: если бы
у Гомера не было его искусства, то та же могильная насыпь, которая покоы-
ла тело Ахилла, погребла бы в себе также и его имя. Далее, разве не
даровал наш Великий55, чья удачливость равна его доблести4 на солдатской
сходке права гражданства Феофану из Митилены, описывавшему его
деяния, и разве наши сограждане, храбрые, но неотесанные солдаты, не
одобрили этого громкими возгласами, будучи привлечены, так сказать, сладостью
славы, как бы отнеся к себе часть этой хвалы? (25) Значит, если бы Архий
не был римским гражданином на законном основании, то он, видите
ли, не смог бы добиться, чтобы кто-либо из императоров даровал ему права
гражданства! Сулла, предоставляя их испанцам и галлам, уж конечно
отказал бы Архию в его просьбе! Тот самый Сулла, который, как мы знаем,
однажды, на сходке, когда плохой уличный поэт подбросил ему тетрадку
с написанной в честь Суллы эпиграммой (а это только потому была эпи-
" ° 56 4
грамма, что в ней чередовались стихи разной длины ), тотчас же приказал
вручить поэту награду из гех вещей, которые тогда продавал, но с
условием, чтобы тот впредь ничего не писал! Неужели тот, кто признал
усидчивость плохого поэта все же достойной какой-то награды, не постарался бы
привлечь к себе даровитого Архия с его умением писать и с его богатством
речи? (26) Как? Неужели Архий не исходатайствовал бы — сам или через
Лукуллов — для себя прав гражданства у Квинта Метелла Пия, очень
близкого ему человека, даровавшего их многим людям? Ведь Метелл так
жаждал, чтобы его деяния описывались, что был готов слушать даже поэтов
родом из Кордубы 57, хотя они пели как-то напыщенно и непривычно для нас.
(XI) Нечего скрывать то, что не может остаться тайным и о чем
следует заявить открыто: всех нас влечет жажда похвал, все лучшие люди
больше других стремятся к славе. Самые знаменитые философы даже на тех
7 5. В защиту поэта Архия
41
книгах, в которых они пишут о презрении к славе, ставят, однако, свое имя;
они хотят, чтобы за те самые сочинения, в которых они выражают свое
презрение к прославлению и известности, их прославляли и восхваляли их
имена. (27) Децим Брут 58, выдающийся муж и император, украсил
преддверия сооруженных им храмов и памятников стихами своего лучшего
друга Акция59. Далее, тот, кто воевал с этолийцами, имея своим
спутником Энния,— Фульвий60, без колебаний посвятил Музам добычу
Марса. Поэтому в городе, где императоры, можно сказать, еще с оружием в
руках почтили имя «поэт» и святилища Муз, в этом городе судьи, носящие
тоги, не должны быть чужды почитанию Муз и делу спасения поэтов.
(28) А для того, чтобы вы, судьи, сделали это охотнее, я укажу вам на
самого себя и признаюсь вам в своем славолюбии, быть может, чрезмерном,
но все же достойном уважения. Ведь Архий уже начал описывать стихами
деяния, совершенные мной в мое консульство вместе с вами ради спасения
нашей державы, а также для защиты жизни граждан и всего
государственного строя 6|. Прослушав их, я, так как это показалось мне важным и
приятным, поручил ему закончить его работу. Ведь доблесть не нуждается в
иной награде за свои труды, кроме награды в виде хвалы и славы; если она
у нас будет похищена, то к чему нам, судьи, на нашем столь малом и столь
кратком жизненном пути так тяжко трудиться? (29) Во всяком случае,
если бы человек в сердце своем ничего не предчувствовал и если бы в те
же тесные границы, какими определен срок его жизни, он замыкал все свои
помыслы, то он не стал бы ни изнурять себя такими тяжкими трудами, ни
тревожиться и лишать себя сна из-за стольких забот, ни бороться столь
часто за самое свою жизнь. Но теперь в каждом честном человеке живет
доблестное стремление, которое днем и ночью терзает его сердце жаждой
славы и говорит о том, что память о нашем имени не должна угаснуть с
нашей жизнью, но должна жить во всех последующих поколениях.
(XII, 30) Неужели же мы все, отдаваясь государственной деятельности,
подвергая опасностям свою жизнь и перенося столько трудов, столь
ничтожны духом, чтобы поверить, что с нами, не знавшими до нашего
последнего дыхания ни покоя, ни досуга, все умрет? Если многие выдающиеся
люди постарались оставить после себя статуи и изображения, передававшие
не их душу, а их внешний облик, то не должны ли мы предпочесть, чтобы
после нас осталась 'картина наших помыслов и доблестных деяний,
искусно созданная людьми величайшего дарования? Я, по крайней мере, думал,
что все деяния, какие я совершал, уже в то время, когда они совершались,
становились семенами доблести, рассыпающимися по всему миру, и что
память о них сохранится навеки. Но, будут ли эти воспоминания, после моей
смерти, далеки от моего сознания или же, как думали мудрейшие люди 62,
они будут соприкасаться с какой-то частью моей души, теперь я, несомненно,
услаждаю себя размышлениями об этом и питаю какую-то надежду.
42
Речи Цицерона
(31) Итак, судьи, спасите человека, столь благородного душой, что
порукой за него, как видите, является высокое голожение его друзей и их
давияя дружба с ним, и столь высоко одаренного (а это можно видеть из
того, что к его услугам прибегали люди выдающегося ума). Что касается
правоты его дела, то она подтверждается законом, авторитетом муниципия,
свидетельскими показаниями Лукулла, записями Метелла. Коль скоро это
так, прошу вас, судьи,— если люди столь великого дарования имеют право
на покровительство не только людей, но и богов,— то этого человека,
который всегда возвеличивал вас, ваших императоров, подвиги римского
народа, человека, который обещает увековечить славу недавней борьбы с теми
опасностями, что внутри государства угрожали мне и вам, который
принадлежит к числу людей, каких всегда считали и называли священными,
примите под свое покровительство, чтобы его участь была облегчена вашим
милосердием, а не ухудшена вашим бессердечием.
(32) Что я, по своему обыкновению, коротко и .просто сказал о судебном
деле, судьи, не сомневаюсь, заслужило всеобщее одобрение. Что касается
сказанного мной о даровании Архия и о его занятиях вообще,— когда я,
можно сказать, отступил от своего обыкновения и от судебных правил,— то
вы, надеюсь, приняли это благосклонно. Тот, кто вершит этот суд,
воспринял это именно так; в этом я уверен.
16
РЕЧЬ В СЕНАТЕ ПО ВОЗВРАЩЕНИИ ИЗ ИЗГНАНИЯ
[5 сентября 57 г.]
(1,1) Если я воздам благодарность вам, отцы-сенаторы, не в такой
полной мере, в какой этого требуют ваши бессмертные услуги, оказанные мне,
моему брату и нашим детям *, то прошу и заклинаю вас приписать это не
особенностям моего характера, а значительности ваших милостей. В самом
деле, может ли найтись такое богатство дарования, такое изобилие слов,
столь божественный и столь изумительный род красноречия, чтобы можно
было посредством него, не скажу — охватить в своей речи все услуги,
оказанные нам вами, но хотя бы перечислить их; ведь вы возратили мне
дорогого брата, меня — глубоко любящему брату, детям нашим — родителей,
нам — детей. Вы нам возвратили наше высокое положение, принадлежность
к сословию, имущество, наше великое государство, нашу отчизну, дороже
которой не может быть ничто; наконец, вы возвратили нам нас самих. (2)
Но если дороже всего должны для нас быть родители, так как они дали
нам жизнь, родовое имущество, свободу, гражданские права; дороже
всего — бессмертные боги, по чьей благости мы сохранили все это и приобрели
многое другое; дороже всего — римский народ, так как почестям, которые
он оказывает нам, мы обязаны своим местом в прославленном совете,
знаками высшего достоинства и своим присутствием в этой твердыне всего
мира2; дороже всего — само это сословие, не раз почтившее нас
торжественными постановлениями 3,— если все это должно быть для нас дороже всего,
то неизмерим и беспределен наш долг перед всеми вами; ведь вы своим
исключительным рвением и единодушием возвратили нам одновременно
благодеяния наших родителей, дары бессмертных богов, почести, оказанные нам
римским народом, ваши собственные многочисленные почетные суждения
обо мне. Мы многим обязаны вам, великим обязаны римскому народу,
неисчислимым — родителям, всем — бессмертным богам. Ранее мы, но их
милости, обладали каждым из этих благ порознь; ныне мы при вашем
«посредстве вернули себе все это в совокупности,
(II, 3) Поэтому, отцы-сенаторы, нам кажется, что мы благодаря вам
достигли того, о чем человеку даже и мечтать нельзя,— как бы бессмертия.
И в самом деле, наступит ли когда-нибудь время, когда может умереть
44
Речи Цицерона
память и молва о милостях, оказанных мне вами? Ведь вы именно в то самое
время, когда вас держали в осаде, запугивали и угрожали вам насилием и
мечом, вскоре после моего отъезда единодушно решили возвратить меня из
изгнания, причем докладывал Луций Нинний, храбрейший и честнейший
муж, бывший в тот губительный год наиболее верным и — если бы было
решено сражаться — наиболее смелым поборником моего восстановления в
правах. После того как при посредстве того народного трибуна, который, сам
не имея силы терзать государство, прикрылся чужим преступлением 4, вас
лишили возможности принять решение, вы никогда не молчали обо мне,
никогда не переставали требовать восстановления моих прав теми консулами,
которые их продали. (4) Таким образом, благодаря вашему рвению и
авторитету, в тот самый год, который я предпочел видеть роковым для себя, но
только не для отчизны, выступило восемь народных трибунов, которые
объявили закон о моем восстановлении в правах и не раз докладывали его вам ь.
Ведь добросовестным и соблюдавшим законы консулам сделать это
препятствовал закон — не тот, который был издан насчет меня, а тот, который был
издан насчет них 6, когда мой .недруг объявил закон, гласивший, что я мог
бы возвратиться лишь в том случае, если бы вернулись к жизни те, которые
едва не уничтожили всего существующего строя. Этим своим поступком он
признал два обстоятельства: «первое, что он сожалеет об их смерти, и второе,
что государство будет в большой опасности, если, после того как оживут
враги и убийцы государства, не возвращусь я. При этом именно в тот год,
когда я уехал, а первый гражданин государства вверял защиту своей жизни
стенам, а не законам 7, когда государство было без консулов и было лишено
не только отцов, постоянно заботящихся о нем, но даже опекунов с
годичными полномочиями8, когда вам препятствовали высказывать свое мнение
и читалась глава о моей проскрипции 9, вы ни разу не поколебались связать
мое спасение со всеобщим благополучием. (III, 5) Но после того как вы,,
благодаря исключительной и выдающейся доблести консула Публия Ленту-
ла 10, после тьмы и мрака предыдущего года, в январские календы узрели
луч света в государстве, когда величайшее достоинство Квинта Метелла,
знатнейшего человека и честнейшего мужа, а также и доблесть и
честность преторов и почти всех народных трибунов п пришли государству на
помощь, когда Гней Помпеи доблестью своей, славой, деяниями, несомненно,
занявший первое место у всех народов, во все века, в памяти всех людей,
решил, что он может, не подвергаясь опасности, явиться в сенат, ваше
единодушие насчет моего восстановления в правах было столь полным, что,
хотя сам я еще отсутствовал, честь моя уже возвратилась <в отечество.
(6) По крайней мере, в течение этого месяца вы могли оценить разницу
между мной и моими недругами: я отказался от своего благополучия, чтобы
государство не было из-за меня обагрено кровью от ран, нанесенных
гражданам; они сочли нужным преградить мне путь для возвращения не голоса-
16. В сенате по возвращении из изгнания
45
ми, поданными римским народом, а рекой крови 12. Поэтому, когда это
произошло, вы ничего не ответили ни гражданам, «и союзникам, ни царям;
судьи не вынесли ни одного приговора, народ не голосовал, наше сословие
не приняло никакого решения; форум мы видели немым, Курию —
лишенной речи, государство — молчащим и сломленным. (7) И в это время, после
отъезда того человека, который, с вашего одобрения, -некогда предотвратил
резню и поджоги 13, вы видели людей, мечущихся по всему городу с оружием
и с факелами в руках; вы видели дома должностных лиц осажденными,
храмы богов — объятыми пламенем 14, ликторские связки выдающегося мужа и
прославленного консула — сломанными, а неприкосновенного храбрейшего
и честнейшего народного трибуна — не только тронутым нечестивой рукой
и оскверненным, но и пронзенным и поверженным 15. Некоторые
должностные лица, потрясенные этим разгромом, отчасти из страха смерти,
отчасти изверившись в судьбах государства, несколько отстранились от моего
дела; но остальных ни ужас, ни насилие, ни осторожность, ни страх, ни
обещания, ни угрозы, ни оружие, ни факелы не заставили изменить ни вашему
авторитету, ни достоинству римского народа, ни делу моего спасения.
(IV, 8) Первым Публий Лентул, которого я чту как отца и как бога,
вернувшего мне мою жизнь, имущество, славу, имя, решил, что если он
возвратит меня мне самому, моим родным, вам, государству, то это будет
доказательством его доблести, свидетельством его мужества и блеском его
консульства. Как только он был избран, он не переставал -высказывать о моем
восстановлении в правах мнение, достойное его самого и нашего государства.
Когда народный трибун налагал запрет, когда читали знаменитую главу о
том, чтобы никто не докладывал вам, не выносил постановления, не
обсуждал, не высказывался, не голосовал, не участвовал в составлении 16,—
Лентул, как я уже говорил 17, отказывался признать все это 18 законом и
называл это проскрипцией, раз на таком основании гражданин с величайшими
заслугами перед государством был, с упоминанием его имени, без суда
отнят у государства вместе с сенатом. Но как только он принял должность,
разве он не почел своим первым, нет, не первым, а единственно важным
делом — сохранив меня, на будущее время оградить от посягательств ваше
государство и ваш авторитет? (9) Бессмертные боги! Какую великую милость
оказали вы мне тем, что в этом году Публий Лентул стал консулом римского
народа! Насколько большую милость оказали бы вы мне, будь он им в
предыдущий год! Ведь я бы не нуждался во врачующей руке консула, если бы
рука консулов не нанесла мне смертельной раны. Я слыхал от мудрейшего
человека и честнейшего гражданина и мужа, от Квинта Катула 19, что не
часто попадается даже один бесчестный консул, но оба — 'никогда, за
исключением памятного нам времени Ци-нны20; поэтому положение мое —
говорил он — будет вполне прочным, пока в государстве будет налицо хотя бы
один настоящий консул. И он был прав, если только это его мнение насчет
46
Речи Цицерона
двух консулов — будто ib государстве этого не бывало —могло остаться
навеки в силе. А если бы Квинт Метелл в то время был консулом, то можно ли:
сомневаться в мужестве, какое он был бы готов проявить, оберегая меня,
раз он поднял вопрос о моем восстановлении в .правах и дал свою подпись?
(10) Но консулами тогда были люди, которые своим ограниченным,
низким, ничтожным умом, преисполненным мрака и подлости, не могли ничего
ни видеть, ни 'поддержать, ни понять: ни самого названия «консульство», ни
блеска этой почетной должности, ни величия столь обширного империя; это
были не консулы, а 'покупатели провинций и продавцы вашего достоинства;
один из них 21 ib присутствии многих лиц требовал от меня, чтобы я
возвратил ему Катилину, чьим возлюбленным он был, другой 22 — чтобы я
возвратил ему его родственника Цетега. Эти двое, преступнее которых не было
на людской памяти —не консулы, а разбойники — не только покинули меня
в деле, касавшемся, главным образом, государства и консулов, но предали,
напали на меня, захотели, чтобы я был лишен не только всякой их «помощи,
но и помощи вашей и других сословий.
Впрочем, первому не удалось ввести в заблуждение ни меня, ни кого бы
то ни было другого; (V, 11) © самом деле, чего можно было бы ожидать от
человека, чья юность, на глазах у всех, была доступна любому развратнику г
от человека, не сумевшего свою чистоту, которая должна быть
неприкосновенна, охранить от нечистой разнузданности людей; от человека, который
столь же усердно проматывал свое собственное имущество, как
впоследствии— государственное, и, впав в бедность, удовлетворял свою страсть к
роскоши сводничеством в своем собственном доме; от человека, который, не
найди он убежища у алтаря трибуната23, не мог бы уйти от власти
претора, ни от толпы заимодавцев, ни от описи имущества24? Если бы он,
в должности трибуна, не провел закона о войне с пиратами, то он, по своей
бедности и подлости, сам, конечно, пошел бы в пираты и этим, право, нанес
бы меньший ущерб государству, чем тем, что он, нечестивый враг и
грабитель, находился внутри стен Рима. На его глазах и при его попустительстве
народный трибун провел закон о том, чтобы не считались с авспициями 2о,
чтобы не дозволялась обнунциация собранию26 или комициям, чтобы не
дозволялась интерцессия при издании закона, чтобы утратил силу Элиев к
Фуфиев закон27, который, по воле наших предков, должен был быть для
государства самым надежным оплотом против неистовства трибунов. (12)
А впоследствии, когда бесчисленное множество честных людей в трауре ^8
пришло к нему из Капитолия с мольбой, когда знатнейшие юноши и все
римские всадники бросились в ноги этому бесстыднейшему своднику, с
каким выражением лица этот завитой распутник отверг, не говорю уже —
слезы граждан, нет, мольбы отечества! Но и этим он не удовольствовался; он
даже предстал перед народной сходкой и сказал то, чего не осмелился бы
сказать его супруг Катилина. если бы он вновь ожил: за декабрьские ноньг
/б. В сенате по возвращении из изгнания
47
моего консульства и за капитолийский склон 29 ему ответят римские
всадники; и он не только сказал это, но и стал преследовать тех, кого ему было
выгодно; так, римскому всаднику Луцию Ламии, человеку выдающегося
достоинства, моему лучшему другу и преданнейшему стороннику моего
восстановления в правах, человеку состоятельному, преданному поборнику
государственного строя, этот консул, упоенный властью, велел покинуть
Рим 30. И после того как вы постановили надеть траурные одежды и когда
все надели их, причем то же самое уже ранее сделали все честные люди, он,
умащенный благовониями, «в тоге-претексте, которую все преторы и эдилы
тогда сняли, он, издеваясь над вашим трауром и над скорбью
благодарнейшего государства, сделал то, чего не делал ни один тиранн: тайно скорбеть
о вашем несчастье он не препятствовал вам, но открыто оплакивать
несчастья государства он своим эдиктом запретил.
(VI, 13) Когда же на сходку во Фламиниевом цирке 31 не народный
трибун привел консула, а разбойник — архипирата, то сколь достойный муж
выступил первым! Осоловевший от пьянства, от беспробудного разврата,
с умащенными волосами, старательно причесанный, с тяжелым взглядом,
с обвислыми щеками, с охрипшим и пропитым голосом! Он с уверенностью
человека, отвечающего за свои слова, изрек, что наказание, какому были
подвергнуты граждане, не будучи осуждены, ему чрезвычайно не нравится. Где
так долго скрывался от нас столь великий авторитет? Почему в
непотребстве и кутежах этого завитого плясуна так долго пропадала столь
исключительная доблесть?
Ну, а тот другой, Цезонин Кальвенций 32, с молодых лет бывал на
форуме; однако, кроме его притворной и мнимой строгости, в его пользу не
говорило ничто: у него не было ни знания законов, ни умения говорить, ни
опыта в военном деле, ни старания узнать людей, ни щедрости. Мимоходом
увидев его, неопрятного, дикого, унылого, пожалуй, можно было бы подумать,
что он груб и необразован, но едва ли можно было бы счесть его человеком
распутным и пропащим. (14) С ним ли остановиться для беседы или же
со столбом на форуме, никакой разницы не заметишь; скажешь, пожалуй,
что это какое-то существо без чувств, без смысла, без языка, медлительное,
тупое, каппадокийский раб33, только что выхваченный из толпы,
выставленной для продажи. Но как распутен он у себя дома, как грязен, как
невоздержан! Вожделения свои он не вводит через дверь, а впускает тайком через
укромный ход. Когда же у него появляется интерес к наукам и когда этот
дикий зверь начинает философствовать с какими-то греками, тогда это
эпикуреец, правда, не преданный этому учению по существу, каково бы оно ни
было34, но увлеченный одним только словом — «наслаждение». Наставники
его, однако, не из тех безумцев, что дни напролет рассуждают о долге и о
доблести, склоняют нас к труду, к усердию, к преодолению опасностей ради
отечества, но из тех, кто утверждает, что не должно быть ни одного часа,
48
Речи Цицерона
лишенного наслаждения, что каждая часть нашего тела всегда должна
испытывать какую-нибудь радость и удовольствие. (15) Они являются для
него как бы руководителями в его распутстве; они выслеживают и
разнюхивают все, что может доставить ему наслаждение; они — повара и
устроители пирушек; они же оценивают и обсуждают наслаждения, высказывают
свое мнение и судят, с каким вниманием следует отнестись к каждому виду
распутства. Обученный их искусством, он был настолько низкого мнения о
проницательности наших граждан, что воображал, будто все его распутство,
все гнусности могут оставаться скрытыми, если он появится на форуме с
наглым видом. (VII) Меня лично он отнюдь не ввел в заблуждение; ведь я,
ввиду моего свойства с Писонами 35, понял, как сильно его отдалила от
этого рода заальпийская кровь в его жилах, которой он обязан матери; но вас
и римский народ он ввел в заблуждение и притом не умом и не
красноречием, как бывает нередко, а своими морщинами и нахмуренными бровями. (16)
Луций Писон, как осмелился ты, с твоим выражением глаз, не говорю —
при твоем образе мыслей; с твоим выражением лица, не говорю — при
твоем образе жизни; со столь важным видом (ведь я не могу сказать — после
столь важных деяний), объединиться с Авлом Габинием в пагубных для
меня замыслах? Разве аромат его умащений, винные пары, выдыхаемые им,
его лоб, носящий следы щипцов для завивки, не внушили тебе мысли, что,
если ты уподобишься Габинию и на деле, то тебе не удастся долго прятать
свой лоб под покрывалом, чтобы скрыть такой тяжкий позор36? И с
Габинием ты осмелился вступить в соглашение, чтобы за договор о провинциях 37
продать звание консула, благо государства, авторитет сената, достояние
высоко заслуженного гражданина? В твое консульство твои эдикты и твой
империй не дозволили сенату римского народа прийти на помощь государству,
не говорю уже — предложениями и авторитетом, но даже выражением горя
и ношением траурной одежды. (17) Как ты думаешь, где ты был консулом:
в Капуе ли, городе, где некогда обитала надменность (ты действительно там
и находился 38), или же в Римском государстве, где все консулы, бывшие до
вас, повиновались сенату? И ты во Фламиниевом цирке, когда тебе
предоставили слово вместе с твоим дружком, осмелился сказать, что ты всегда
был сострадателен? Этим словом ты давал понять, что сенат и все честные
люди тогда, когда я спасал отечество от гибели, были жестоки. Это ты,
сострадательный человек, меня, свойственника своего, которого ты во время
комиций, избиравших тебя, поставил первым наблюдателем над центурией,
голосовавшей первой , меня, которому ты в январские календы предложил
высказать свое мнение в третью очередь, ты выдал головой недругам
государства. Это ты надменными и жестокими словами оттолкнул моего зятя,
обнимавшего твои колени, твоего родственника, оттолкнул свою
свойственницу, мою дочь, и опять-таки это ты — по своей исключительной мягкости
и милосердию, когда я пал вместе с нашим государством, получив удар не
16. В сенате по возвращении из изгнания
49
от трибуна, а от консула,— оказался столь преступным и столь
невоздержным человеком, что не допустил, чтобы между моей гибелью и совершенным
тобой захватом добычи прошел хотя бы час, пока не смолкнут сетования
и стоны города. (18) Еще Не успела распространиться весть о крушении
государства, как к тебе уже начали поступать взносы на похороны 40: в одно
и то же время подвергался разграблению и пылал мой дом, перетаскивалось
мое имущество с Палация к одному из консулов, который был моим
соседом41, а из тускульской усадьбы — к другому консулу, также моему
соседу 42. В то время как эти же шайки подавали голоса и тот же гладиатор43
был докладчиком, когда форум опустел и на нем не было, уже не говорю —
честных, нет, даже свободных людей, когда римский народ не знал, что
именно происходит, а сенат был уничтожен и унижен, двоим нечестивым и
преступным консулам передавали эрарий, провинции, легионы, империй.
(VIII) Разрушения, произведенные этими консулами, исправили,
благодаря своей доблести, вы, консулы 44, поддержанные преданностью и
рвением народных трибунов и преторов. (19) Что мне сказать о Тите Аннии,
столь выдающемся муже 45? Или, лучше, кто когда бы то ни было сможет
достойно прославить такого гражданина? Он увидел, что в том случае, если
возможно применить законы, то преступного гражданина, вернее,
внутреннего врага надо сломить судом, но если насилие препятствует правосудию
или его уничтожает, то наглость надо побеждать доблестью, бешенство —
храбростью, дерзость — благоразумием, шайки — войсками, силу — силой.
Поэтому Тит Линий сначала привлек Клодия к суду за насильственные
действия46; потом, увидев, что суды Клодием уничтожены, он постарался,
чтобы Клодий ничего не мог добиться насильственным путем; он доказал,
что ни жилища, ни храмы, ни форум, ни Курию нет возможности защитить
от междоусобия и разбоя, не проявив наивысшей доблести и не приложив
величайших стараний и усердия; после моего отъезда он первый избавил
честных людей от опасений, отнял надежду у дерзких, рассеял страхи этого
сословия, отвратил от государства угрозу рабства.
(20) Последовав его образу действий с таким же мужеством,
присутствием духа и верностью, Публий Сестий, защищая мои гражданские права,
ваш авторитет и государственный строй, ни разу не счел для себя
возможным уклониться от каких бы то ни было враждебных столкновений,
насильственных действий, нападений и смертельной опасности. Он выступил
в защиту сената, подвергшегося нападкам на сходках бесчестных людей, и
своим рвением внушил толпе такое уважение к сенату, что народу всего
милей стало само ваше имя и всего дороже стал для него ваш авторитет.
Он защищал меня всеми средствами, какие только были в его
распоряжении, как народного трибуна, и поддержал меня, оказав мне и другие
услуги, словно он был моим братом; он оказывал мне поддержку через своих
клиентов, вольноотпущенников и рабов, своими денежными средствами
^ Цицерон, т. II. Речи
50
Речи Цицерона
и письмами, как будто он не только был моим помощником в моем
бедственном положении, но и моим сотоварищем.
(21) Такое сознание долга и рвение проявили и многие другие люди,
в чем вы могли убедиться воочию: как верен был мне Гай Цестилий, как
предан вам, как непоколебим. А Марк Циспий47? В каком долгу я перед
ним самим, перед его отцом и братом, я чувствую: хотя я однажды доставил
им неприятность в суде по одному частному делу, оии, памятуя о моих
заслугах перед государством, предали забвению свою личную обиду. Далее,
Тит Фадий, который был у меня квестором 48, Марк Курций, у отца
которого я сам был квестором49, не отказались поддержать эту тесную связь
между нами своей преданностью, приязнью, усердием. Многое сказал обо
мне Гай Мессий 50 и по дружбе и ради пользы государства; он, после своего
вступления в должность, самостоятельно объявил закон о моем
восстановлении в правах. (22) Если бы Квинт Фабриций мог наперекор вооруженной
силе совершить то, что он попытался сделать для меня, то я уже в январе
месяце возвратил бы себе свое прежнее положение. Его добрая воля по-
двигнула его на то, чтобы ходатайствовать за меня, насилие
воспрепятствовало ему в этом, .ваш авторитет побудил его выступить снова.
(IX) А преторы? Как они ко мне отнеслись, вы сами могли судить, когда
Луций Цецилий как частное лицо старался поддержать меня всеми своими
средствами, а как должностное лицо он чуть ли не со всеми своими
коллегами 51 объявил закон о моем восстановлении в правах, а тем, кто разграбил
мое имущество, не дал возможности обратиться в суд52. Что касается
Марка Калидия, то он, как только был избран, дал понять своим
предложением, какое значение он придает моему восстановлению в правах.
(23) Величайшие услуги оказали и мне и государству Гай Септимий, Квинт
Валерий, Публий Красе, Секст Квинктилий и Гай Корнут 53.
С удовольствием вспоминая об этом, я охотно прохожу мимо беззаконий,
которые кое-кто совершил по отношению ко мне. В моем положении мне
не подобает помнить об обидах, которые я, даже если бы имел возможность
за них мстить, все же предпочел бы забыть; мне следует направить все
свои стремления в другую сторону — на то, чтобы людей, оказавших мне
большие услуги, отблагодарить, дружеские отношения, выдержавшие
испытание огнем, оберегать, с явными врагами вести войну, боязливым
друзьям прощать, предателей карать и находить утешение в том, что мое
почетное возвращение изгладило скорбь, испытанную мной при отъезде.
(24) И если бы у меня, во всей моей жизни, не осталось никакой другой
обязанности, кроме одной — заслужить признание, что я достаточно
отблагодарил руководителей, зачинателей и вдохновителей дела моего
восстановления в правах,— то я все-таки думал бы, что остающийся мне срок жизни
слишком ничтожен, не говорю уже — чтобы воздать вам благодарность, но
даже для того, чтобы о ней упоминать.
16. В сенате по возвращении из изгнания
51
В самом деле, когда смогу я отблагодарить этого человека и его детей,
когда смогут сделать это все мои родные? Как прочно надо запечатлеть
все это в памяти, как надо напрячь всю силу ума, какое глубокое уважение
надо проявить, чтобы достойно воздать за такие многочисленные и такие
великие милости? Мне, приниженному и (поверженному, он, консул, первым
оказал покровительство и «протянул руку; он от смерти возвратил меня
к жизни, от отчаяния — к надежде, от гибели — на путь спасения. Он
проявил такую приязнь ко мне, такую преданность государству, что придумал
не только как облегчить мое бедственное положение, но также — как
превратить его в почетное. Что могло случиться со мной более прекрасное,
более славное, чем принятое «а основании его доклада ваше постановление,
чтобы все жители всей Италии, которые хотят блага государства, явились
восстановить в правах и защитить меня одного, человека, уже сломленного
и, можно сказать, уничтоженного, чтобы — подобно тому, как консул, всего
только трижды с основания Рима, призывал к защите государства 54, но
лишь тех, до кого достигал его голос,— теперь сенат созвал всех граждан
с полей и из городов и всю Италию, чтобы защитить одного человека?
(X, 25) Что более славное мог я оставить своим потомкам, чем решение
сената, признавшего, что гражданин, который не будет меня защищать,
че радеет о благе государства? И столь велик был ваш авторитет, столь
исключительно было достоинство консула, что всякий почитал свою неявку
позорным и гнусным поступком. А когда это неописуемое множество
людей и, можно оказать, сама Италия пришли в Рим, этот же консул созвал
вас в полном составе в Капитолий. Тогда-то вы могли понять, сколь сильны
прирожденное великодушие и истинное благородство; ибо Квинт Метелл,
будучи моим недругом и братом моего недруга, отбросил всю личную
ненависть, выполняя вашу волю 55. Публий Сервилий 56, прославленный и
честнейший муж и лучший друг мне, как бы божественной силой своего
авторитета и красноречия снова призвал его к подвигам и доблести,
свойственным его роду и их общей крови, напомнив ему о заветах его брата57,
участника в моих деяниях, и всех Метеллов, выдающихся граждан, вызвав
их чуть ли не с берегов Ахеронта 58, среди них — знаменитого Нумидий-
ского , чей отъезд из отечества когда-то показался всем, правда, почетным,
но все же горестным. (26) И кто до этого величайшего благодеяния был
моим недругом, тот, по внушению богов, не только выступил как борец за
мое восстановление в правах, но и дал свою подпись во имя охраны моего
достоинства. Именно в тот день, когда вас было четыреста семнадцать
сенаторов, а должностные лица присутствовали все, несогласился один 60,— тот,
кто думал, что на основании его закона заговорщиков можно вызвать даже
из подземного царства. И после того, как вы в убедительных и длинных
речах признали в тот день, что государство спасено моими решениями, этот
же консул постарался о том, чтобы на другой день первые среди граждан
4*
52
Речи Цицерона
высказали это же самое на народной сходке, а сам защищал мое дело
блистательнейшим образом и, выступая перед всей Италией, достиг того, что
дерзкий голос какого-либо наймита или негодяя, враждебный честным
людям, не достиг ничьего слуха. (XI, 27) Кроме того, вы не только
приняли меры, чтобы тамочь моему восстановлению в правах, «о также и иначе
выразили свое уважение ко мне: вы постановили, что никто не должен
препятствовать этому делу каким бы то «и было образом; что вы, если кто-либо
этому воспротивится, отнесетесь -к нему крайне неблагосклонно; что он
совершит проступок, который вреден для государства, честным людям
и согласию между гражданами, и что об этом следует доложить вам тотчас
же61, а мне, даже если бы и впоследствии imoh недруги стали чинить
препятствия, вы повелели возвратиться. А ваше решение выразить
благодарность людям, приехавшим из муниципиев? А ваше решение обратиться
к ним с просьбой собраться .вновь с таким же рвением к тому сроку, когда
дело будет рассматриваться снова62? О чем, наконец, говорит тот день,
который Публий Лентул превратил в новый день рождения для меня, моего
брата и наших детей, день, который будет запечатлен не только в нашей
памяти, но и навеки,— день, когда он в центуриатских комициях, которые,
по воле наших предков, называются и считаются наиболее торжественными
комициями, вызвал меня в отечество, так что те же центурии, которые
меня консулом избрали, мое консульство одобрили? (28) Какой гражданин,
какого бы возраста он ни был и каково бы ни было состояние его здоровья,
счел в этот день дозволенным не подать своего голоса за мое восстановление
в правах? Когда видели вы такое многолюдное собрание на поле, такой
блеск всей Италии и всех сословий, когда видели вы занимающих столь
высокое положение собирателей голосов, счетчиков и наблюдателей63?
Поэтому, по исключительной и внушенной богами милости Публия Лентула,
я был не просто возвращен в отечество так, как были возвращены
некоторые прославленные граждане, а привезен обратно разукрашенными конями
на золоченой колеснице64.
(29) Могу ли я оказаться когда-либо достаточно благодарным Гнею
Помпею? Ведь он не только в вашем присутствии (вы все были того же
мнения), но и перед лицом всего народа сказал, что благополучие римского
народа сохранено мной и связано с моим благополучием; мое дело он
разумным людям поручил, неискушенным разъяснил и в то же время,
авторитетом своим, дурных людей заставил замолчать, честных воодушевил:
он ради меня, словно ради родного брата или отца, обратился к римскому
народу не только с уговорами, но и с мольбой; уже в ту пору, когда он сам
не выходил из дому из опасения стычек и кровопролития, он попросил
трибунов минувшего года объявить и доложить закон о моем
восстановлении в правах; он, сам будучи должностным лицом в недавно основанной
колонии, где не было ни одного человека, подкупленного для совершения
16. В сенате по возвращении из изгнания
53
интерцессии, признал, что привилегия была произвольной и жестокой, и,
опираясь на авторитет самых уважаемых людей, закрепил это в
официальных письмах; он первый признал нужным, в целях моего восстановления
в правах, обратиться ко всей Италии с мольбой о защите; он, сам всегда
будучи лучшим другом мне, постарался сделать друзьями мне и своих
близких 65.
(XII, 30) Но какими одолжениями воздам я за услуги Титу Аннию,
чье все поведение, помыслы, словом, весь трибунат был не чем иным, как
непоколебимой, постоянной, храброй, непреодолимой защитой дела моего
восстановления в правах? Что сказать мне о Публии Сестии, который
доказал мне свою преданность и верность не только своей скорбью, но также
и ранами на своем теле? А вам, отцы-сенаторы, я высказал и буду
высказывать благодарность каждому в отдельности. Всем вам сообща я высказал
ее вначале, насколько мог; высказать ее в достаточно украшенной речи
я никак не могу. Хотя многие люди оказали мне очень важные услуги
(умолчать о них нельзя), все же в настоящее время я, при таком смятении,
не могу и попытаться упомянуть о благодеяниях, оказанных мне каждым
из вас в отдельности: ведь трудно не пропустить кого-нибудь,
непозволительно пропустить кого бы то ни было. Всех вас, отцы-сенаторы, я должен
почитать наравне с богами. Но, подобно тому, как мы, обращаясь к самим
бессмертным богам, обычно молим благоговейно не всегда одних и тех же
богов, но в одном случае — одних, в другом — других, так и вся моя
дальнейшая жизнь будет посвящена прославлению людей, оказавших мне, по
внушению богов, услуги, и воспоминанию об этих услугах. (31) Но сегодня
я решил высказать благодарность должностным лицам поименно, а из
частных лиц — одному тому66, кто, чтобы восстановить меня в правах,
объехал муниципии и колонии, с мольбой заклинал римский народ и
высказывал мнение, последовав которому, >вы возвратили мне мое высокое
положение. В дни моего блеска вы меня всегда возвеличивали; в дни моих
страданий вы, доколе это было разрешено, выступали в мою защиту, надев
траурную одежду и как бы оплакивая меня. На моей памяти сенаторы
не имели обыкновения надевать траур даже при 'наличии опасности для них
самих; но когда опасность угрожала мне, сенат носил траур, пока это
допускали эдикты тех людей, которые лишили меня в моем опасном положении
не только своей защиты, «о и вашего заступничества.
(32) Столкнувшись с такими препятствиями и видя, что мне придется
как частному лицу сражаться против того войска, над которым я, в
бытность свою консулом, взял верх не оружием, а благодаря вашему решению,
я обдумал многое. (XIII) Ведь один из консулов сказал тогда на народной
сходке, что покарает римских всадников за капитолийский склон: одних он
обвинял поименно, других привлекал к судебной ответственности, третьих
высылал. Доступу в храмы препятствовало не только то, что их занимала
54
Речи Цицерона
вооруженная стража, но также и то, что их разрушили 67. Другой консул 68,
выговорив себе награды, обязался не только оставить меня и государство
на произвол судьбы, «о и предать врагам государства. У ворот города
находился еще один человек с имтюрием 69 на много лет вперед и с большим
войском. Что он был недругом мне, не окажу; что он молчал, когда его
моим недругом называли, знаю. (33) Когда было распространено мнение,
что в государстве существуют две стороны, то думали, что одна из них
хочет моей гибели, а другая защищает меня робко из страха (резни. Но те,
кто явно хотел погубить меня, еще более усилили страх перед
междоусобицей, ни разу не выступив с опровержением и ,не ослабив всеобщих
подозрений и тревог. Видя, что сенат лишен руководителей, что из должностных
лиц одни нападают на меня, другие меня предают, третьи покинули, что
под видом 'коллегий в списки внесены рабы 70, что .всем шайкам Катиличы,
почти при тех же вожаках, снова подана надежда на резню и поджоги, что
римские всадники боятся проскрипции, муниципии — разорения, а все
боятся резни, я мог, да, видя все это, я мог, отцы-сенаторы, при поддержке
многих храбрейших мужей, защищаться оружием, и мое прежнее, не
безызвестное вам присутствие духа не изменило мне. Но я знал, что мне в
случае победы над ближайшим противником71 пришлось бы добиваться победы
над слишком большим числом других врагов, а в случае моего поражения
многим честным людям грозила бы гибель и из-за меня, и вместе со мной,
п даже после меня, и что — в то время как мстители за кровь трибуна
явиться не замедлят — кара за мою смерть будет предоставлена суду
потомков. (XIV, 34) Будучи консулом, я защитил всеобщую
неприкосновенность, не обнажив меча; но жак частное лицо я свою личную
неприкосновенность защищать оружием не захотел и предпочел, чтобы честные мужи
оплакивали мою участь, а не отчаивались в своей собственной. Быть убитым
одному казалось мне позорным; быть убитым вместе с многими людьми —
гибельным для государства. Если бы я думал, что мои несчастья будут
длиться вечно, я скорее покарал бы себя смертью, чем безмерной скорбью.
Но видя, что меня не будет в этом городе не дольше, чем будет
отсутствовать и само государство, я не счел для себя возможным оставаться,
когда оно изгнано, а оно, как только было призвано обратно, тут же
возвратило с собой и меня. Вместе со мной отсутствовали законы, вместе со
мной — постоянные суды, вместе со мной — права должностных лиц, вместе
со мной — авторитет сената, вместе со мной — свобода, вместе со мной —
даже обильный урожай, вместе со миой — все священнодействия и
религиозные обряды, божественные и совершаемые людьми. Если бы все это
исчезло навсегда, то я в большей степени стал бы оплакивать вашу участь,
чем сокрушаться о своей собственной; но я понимал, что если все это
когда-нибудь будет возвращено, то и мне предстоит вернуться вместе с ним.
(35) Надежнейшим свидетелем этих моих помыслов является тот же чело-
16. В сенате по возвращении из изгнания
55
век, который оберегал мою жизнь,— Гней Планций 72. Он, отказавшись от
■всех знаков отличия и от всех выгод, связанных с управлением провинцией,
посвятил всю свою квестуру тому, чтобы поддержать и спасти меня. Если бы
он был квестором у меня «как императора, он заменил бы мне сына; теперь
он заменит мне отца, так как был квестором не моего империя, а моего
несчастья.
(36) Итак, отцы-сенаторы, коль скоро я возвращен в государство
одновременно с государством, я, защищая его, не только ни мало не
поступлюсь своей прежней независимостью, но буду проявлять ее даже в большей
степени. (XV) В самом деле, если я защищал государство тогда, когда оно
было в каком-то долгу передо мной, то что следует делать мне теперь,
когда я в величайшем долгу перед ним? Что могло бы меня сломить или
ослабить мое мужество, когда само несчастье мое, как видите,
свидетельствует не только о моей безупречности, но даже о благодеяниях, оказанных
мной государству и внушенных богами? Ведь это несчастье обрушилось на
меня, так как я защитил государство, и я добровольно вьшес его, дабы
государство, защищенное мной, не подверглось из-за меня крайней
опасности.
(37) За меня римский народ не упрашивали юные сыновья, как за
Публия Попилия73, знатнейшего человека, не упрашивала толпа близких;
не обращались к римскому народу с мольбой, как за Квинта Метелла,
выдающегося и прославленного мужа, с плачем и в трауре, ни его сын 74, уже
уважаемый, несмотря на свою молодость, ни консуляры Луций и Гай Ме-
теллы75, ни их дети, ни Квинт Метелл Непот, который тогда добивался
консульства, ни Лукуллы, ни Сервилии, ни Сципионы, сыновья женщин
из рода Метеллов 76; один только брат мой, который по преданности своей
оказался мне сыном, по своему благоразумию — отцом, по любви — братом,
кем он и был, своими траурными одеждами, слезами и ежедневными
мольбами возбудил в людях желание вновь увидеть меня и оживил
воспоминание о моих деяниях. Решив разделить со мной мою судьбу и потребовать,
чтобы ему дали жить и умереть вместе со мной, если он, при вашем
посредстве, не возвратит меня из изгнания, брат мой все же ни разу не испугался
ни трудности этой задачи, ни своего одиночества, ни сил и оружия недругов.
(38) Был также и другой поборник и ревностный защитник моего
благополучия, человек величайшей доблести и преданности — зять мой, Гай
Писон, который ради моего восстановления в правах пренебрег угрозами
моих недругов, враждебным отношением консула, моего свояка и своего
родственника, пренебрег выгодами квестуры в Понте и Вифинии 77. Никогда
сенат не выносил постановления о Публии Попилии; никогда это сословие
не упоминало имени Квинта Метелла. Их, когда были убиты их недруги, по
•предложению трибунов восстановили в правах после того, как первый из
них покорился сенату, а второй, уехав, предотвратил насильственные
56
Речи Цицерона
действия и резню. Что касается Гая Мария, третьего до меня консуля-
ра78, на памяти наших современников изгнанного гражданской бурей, то
он не только не был восстановлен в своих правах сенатом, но возвращением
своим, можно сказать, уничтожил весь сенат. Насчет их возвращения среди
должностных лиц единодушия не было, к (римскому народу с призывом
защищать государство не обращались, движения «в Италии не было никакого,
постановлений муниципиев и колоний не было никаких. (39) Поэтому, так
как вы меня вытребовали своим решением, так как меня призвал римский
народ, умоляло государство, чуть ли не на своих руках принесла обратно
вся Италия, то теперь, отцы-сенаторы, когда мне возвращено то, что не
было в моей власти, я не откажусь от выполнения того, что могу
осуществить сам,— тем более, что потерянное мной я себе возвратил, а доблести
и честности своей не терял никогда.
17
РЕЧЬ О СВОЕМ ДОМЕ
[В коллегии понтификов, 29 сентября 57 г.]
(I, 1) Среди многочисленных правил, понтифики1, по воле богов
установленных и введенных нашими предками, наиболее прославлен их завет,
требующий, чтобы одни и те же лица руководили как служением
бессмертным богам, так и важнейшими государственными делами, дабы виднейшие
и прославленные граждане, хорошо управляя государством, оберегали
религию, а требования религии мудро истолковывая, оберегали благополучие
государства. И если ведению и власти жрецов римского народа когда-либо
подлежало важное дело, то дело, о котором идет речь сейчас, конечно, столь
значительно, что все достоинство государства, благополучие всех граждан,
их жизнь, свобода, алтари, очаги, боги-пенаты2, движимое и недвижимое
имущество оказываются ныне порученными и доверенными вашей мудрости,
покровительству и власти. (2) Вам сегодня предстоит решить, что вы
предпочитаете на будущее: лишить ли безумных и безнравственных
должностных лиц защиты со стороны бесчестных и преступных граждан или же,
напротив, даже страх перед бессмертными богами сделать оружием в их
руках? Ибо, если этот разрушитель и поджигатель государства3 при помощи
божественных установлений защитит свой пагубный и роковой трибунат,
оборонить который с помощью человеческой справедливости он не может,
то нам придется искать других священнодействий, других служителей
бессмертных богов, других истолкователей правил религии. Но если благодаря
вашему авторитету и мудрости, понтифики, будет вырвано с корнем все то,
что из-за бешенства бесчестных и из-за робости честных людей произошло
в государстве, одними захваченном, другими покинутом, третьими
проданном, то у нас будет основание прославлять справедливо и по заслугам
мудрость предков, избиравших для жречества самых выдающихся мужей.
(3) Но этот безумец решил, что если он осудит те предложения по
государственным делам, какие я в течение последних дней внес в сенат, то вы
в какой-то мере приклоните ухо к его речам; поэтому я отступлю от своего
обычного порядка; отвечу не на речь, к которой этот помешанный не
способен, а на его брань, в которой он понаторел как по своей нестерпимой
наглости так и ввиду продолжительной безнаказанности.
58
Речи Цицерона
(II) Прежде всего я спрашиваю тебя, полоумного и неистового человека:
уж не пала ли на твою голову какая-то кара за твои преступления и
гнусности 4, раз ты думаешь, что присутствующие здесь такие мужи,
оберегающие достоинство государства не только своими советами, но уже и самим
обликом своим, раздражены против меня за то, что я, внося свое
предложение, связал благополучие граждан с предоставлением почетной должности
Гнею Помпею 5, и что в настоящее время их мнение насчет важнейших
вопросов религии не то, какое у них было в мое отсутствие? (4) «Тогда,—
говорит Клодий,— ты взял верх в глазах понтификов, но теперь, коль скоро
ты перешел на сторону народа6, ты неизбежно должен проиграть» 7.
Действительно ли это так? То, что является самым большим недостатком
неискушенной толпы,— колебания, непостоянство, склонность к частой смене
мнений, напоминающей перемены погоды,— ты готов приписать этим вот
людям, которых от непоследовательности ограждает их достоинство, от
произвольных решений — строгие и определенные правила религии, давность
примеров, значение записей и памятников? «Ты ли,— спрашивает он,—
тот, без кого не мог обойтись сенат, кого оплакали честные люди, по ком
тосковало государство; тот, с чьим восстановлением в правах мы считали
восстановленным авторитет сената, который ты, тотчас же по своем
прибытии, предал?» Я еще ничего не говорю о своем предложении; отвечу сначала
на твои бесстыдные слова.
(III, 5) Значит, вот кого ты, злодей и губитель государства, вот какого
гражданина ты мечом и оружием, страхом перед войском 8, преступлением
консулов 9, угрозами наглейших людей, вербовкой рабов, осадой храмов 10,
занятием форума, захватом Курии принудил покинуть дом и отечество, так
как он не хотел, чтобы честным людям пришлось мечом сразиться с
бесчестными? Ведь ты сам признаешь, что сенат, все честные люди и вся
Италия, сожалея о его отсутствии, вытребовали и вызвали его ради спасения
государства.— «Но тебе не следовало приходить в Капитолий в тот
тревожный день» и.— (6) Да я и не приходил, а был дома в течение всего
тревожного времени, так как было известно, что твои рабы, уже давно
подготовленные тобой для истребления честных людей, с твоей шайкой
преступников и негодяев и вместе с тобой пришли в Капитолий вооруженные. Когда
мне об этом говорили, я — знай — остался дома и не дал тебе и твоим
гладиаторам возможности возобновить резню. Но когда я был извещен, что
римский народ, напуганный недостатком хлеба, собрался в Капитолии, а
твои пособники в злодеяниях разбежались в ужасе (одни из них бросили
мечи сами, у других их отобрали), гогда я пришел, уж не говорю — без
каких-либо войск или отряда, а всего только с несколькими друзьями. (7)
Неужели же, когда консул Публий Лентул, оказавший величайшую услугу
мне и государству, и брат твой Квинт Метелл 12, который, хотя и был моим
недругом, все же поставил мое восстановление в правах и мое достоинство
17. О своем доме
59
выше раздоров между нами и выше твоих просьб, требовали моего прихода
в сенат, когда такое множество граждан призывало именно меня, чтобы я
мог поблагодарить их за их столь недавнюю услугу, мне не следовало
приводить— тем более, что ты, как было известно, со своей шайкой беглых
рабов оттуда уже удалился? При этом ты даже осмелился назвать меня,
охранителя и защитника Капитолия и всех храмов, «Капитолийским
врагом»,— не за то ли, что я пришел в Капитолий, когда двое консулов собрали
в нем сенат? Бывает ли время, когда приход в сенат позорен? Или вопрос,
который рассматривался, был таков, что я должен был отвергнуть самое
дело и осудить тех, кто его рассматривал? (IV, 8) Скажу прежде всего, что
долг честного сенатора — всегда являться в сенат, я не согласен с теми, кто
при неблагоприятных обстоятельствах решает не являться в сенат, не
понимая, что такое излишнее упорство всегда весьма по-сердцу и приятно тем
людям, которых они хотели обидеть 13.— «Но ведь некоторые удалились из
страха, полагая, что присутствие в сенате для них небезопасно».— Не
упрекаю их и не спрашиваю, следовало ли им чего-либо страшиться; думаю,
что дело каждого — решать, надо ли ему бояться. Ты спрашиваешь, почему
не побоялся я? Потому что было известно, что ты оттуда ушел. Почему,
когда некоторые честные мужи считали, что для них небезопасно
присутствовать в сенате, я не был того же мнения? Почему, когда я, напротив,
признал, что для меня вовсе не безопасно даже находиться в государстве, они
остались? Или другим дозволено — и по справедливости дозволено — не
бояться за себя, когда я в страхе, а мне одному непременно надо бояться и
за себя и за других?
(9) Или же я заслуживаю порицания за то, что в предложении своем не
осудил двоих консулов 14? Значит, я должен был ссудить именно тех людей,
по чьему закону я, который не был осужден и имел величайшие заслуги
перед государством, не несу кары, положенной осужденным? Ведь даже
если бы они совершили какие-либо проступки, то за их исключительно
благожелательное отношение к делу моего спасения не только мне, но и всем
честным людям следовало бы отнестись к ним снисходительно; мне ли,
восстановленному ими в моем прежнем достоинстве, отвергать своим советом
их весьма благоразумное решение? Но какое же предложение внес я?
Во-первых, то, какое народная молва нам уже давно внушала; во-вторых,
то, какое обсуждалось в сенате в течение последних дней; наконец, то,
какому последовал, согласившись со мной, собравшийся в полном составе
сенат. Так что я не предлагал ничего неожиданного и нового; а если в
предложении и кроется ошибка, то ошибка того, кто его внес, не больше
ошибки тех, кто его одобрил.— (10) «Но решение сената не было свободным
вследствие страха».— Если ты утверждаешь, что побоялись те, которые
^удалились, то согласись, что не побоялись те, которые остались. Но если
не было возможности свободно принять решение без отсутствовавших тогда,
60
Речи Цицерона
то я скажу, что предложение об отмене постановления сената было внесена
в присутствии всех — весь сенат воспротивился этой отмене.
(V) Ну, а в самом предложении — я хочу знать, так как это я его внес
и я его автор — есть ли что-нибудь предосудительное? Разве не было
повода для нового решения, разве мне не следовало принять в этом деле особое
участие, или же нам надо было обратиться к другому лицу? Какая причина
могла быть более важной, чем голод, чем смута, чем замыслы твои и твоих,
сторонников, коль скоро ты, когда представилась возможность возбудить
недовольство среди людей неискушенных, решил использовать недостаток
хлеба и возобновить свой пагубный разбой?
(11) Хлебородные провинции15 отчасти не имели хлеба, отчасти
отправили его в другие страны (пожалуй, вследствие алчности поставщиков),,
отчасти (рассчитывая заслужить большую благодарность, если придут на*
помощь во время голода) держали хлеб под замком и под охраной, чтобы
прислать его накануне нового урожая. Это были не слухи, а подлинная и
явная опасность и ее возможность не на основании догадок предвидели, а
видели ее уже воочию, на деле. И вот тогда, когда началось повышение цен»
на хлеб, так что уже появилась угроза явного недостатка хлеба и голода^
а не только вздорожания хлеба, народ сбежался к храму Согласия, причем
консул Метелл созвал туда сенат. Если эти волнения действительно были
вызваны бедственным положением людей и голодом, то консулам,
несомненно, надо было заняться этим, а сенату принять какое-то решение; но»
если причиной волнений было вздорожание хлеба, а подстрекателем к
мятежу и нарушителем спокойствия был ты, то разве всем нам не следовало»
постараться лишить пищи твое бешенство? (12) Далее, если было налицо»
и то и другое, причем людей побуждал голод, а ты был как бы почвой, на
которой язва возникла, то разве не следовало применить тем более сильное
средство, которое могло бы вылечить и от той врожденной и от этой
привнесенной болезни? Итак, была дороговизна и нам грозил голод; но это
еще не все; стали бросать камни; если это случилось в связи со страданиями
народа, когда его никто не подстрекал, то это — большое зло; но если это
случилось по наущению Публия Клодия, то это — обычное злодеяние
преступного человека; если же было и то и другое, то есть и причина, сама по
себе возбуждавшая толпу, и присутствие подготовленных и вооруженных
вожаков мятежа, то не кажется ли вам, что само государство взмолилось
к консулу о помощи, а к сенату о покровительстве? Но вполне ясно, что и
то и другое было налицо. Что были затруднения с продовольствием и
крайний недостаток хлеба, так что люди явно боялись уже не продолжительной
дороговизны, а голода,— никто не отрицает. Что тот враг спокойствия и
мира намеревался воспользоваться создавшимся положением как предлогом
для поджогов, резни и грабежей — прошу вас не подозревать, понтифики,
пока не увидите воочию. (13) Кто были люди, во всеуслышание названные
17. О своем доме
61
в сенате твоим братом, консулом Квинтом Метеллом,— те, которые, по его
слозам, метили в него камнями и даже нанесли ему удар? Он назвал Луция
Сергия и Марка Лоллия. Кто же этот Лоллий? Тот, кто без меча не
сопровождает тебя даже теперь; тот, кто, в бытность твою народным трибуном,
потребовал для себя поручения убить — о себе говорить не стану,— нет,
убить Гнея Помпея! Кто такой Сергий16? Подручный Катилины, твой
телохранитель, знаменосец мятежа, подстрекатель лавочников, человек,
осужденный за оскорбления, головорез, метатель камней, опустошитель форума,
вожак при осаде курии. Когда ты под предлогом защиты бедных и
неискушенных людей, имея этих и подобных им вожаков, во времена дороговизны
хлеба подготовлял внезапные нападения на консулов, на сенат, на добро и
имущество богатых людей, когда при спокойствии в стране не могло быть
благополучия для тебя, когда ты, имея отчаянных вожаков, располагал
распределенным на декурии и правильно устроенным войском из негодяев,
то неужели сенат не должен был принять мер, дабы на этот столь
подходящий горючий материал не попал твой губительный факел?
(VI, 14) Итак, основание принять новое решение было. Судите теперь,
•следовало ли мне принимать в этом деле особое участие? Чье имя было на
устах у твоего знаменитого Сергия, у Лоллия, у других негодяев, когда они
бросали камни? Кто должен был, по их словам, заботиться о доставке
хлеба? Не я лк? А разве эти шайки, собиравшиеся по ночам, подстрекаемые
тобой самим, не требовали хлеба от меня? Словно именно я ведал
продовольственным делом или держал у себя какое-то количество припрятанного
.хлеба или вообще имел какое-нибудь значение в этом деле, заведовал им
или обладал какими-то полномочиями! Но человек, жаждавший резни,
сообщил своим наймитам мое имя, бросил его неискушенным людям. После того
как собравшийся в полном составе сенат, при несогласии этого вот одного
человека, принял в храме Юпитера Всеблагого Величайшего постановление
о возвращении мне моего высокого положения, внезапно, в тот же самый
день, необычайную дороговизну сменила неожиданная дешевизна. (15)
Кое-кто говорил (таково и мое мнение), что бессмертные боги изъявлением
своей воли одобрили мое возвращение. Но некоторые объясняли это
другими соображениями и догадками: так как с моим возвращением, казалось,
была связана надежда на спокойствие и согласие, а с моим отсутствием —
постоянная боязнь мятежа, то цены на хлеб, по их словам, изменились как
-будто с устранением угрозы войны. Так как после моего возвращения
хлеба снова стало меньше, но, по утверждению честных мужей, после моего
прибытия должна была наступить дешевизна, то именно от меня стали
.настойчиво требовать хлеба. (VII) Словом, мое имя не только
называли, по твоему наущению, твои наймиты, но и после того, как они были
отогнаны и рассеяны, меня, хотя в тот день я был нездоров, стал призывать
в сенат весь римский народ, собравшийся тогда в Капитолии.
62
Речи Цицерона
(16) Я шришел долгожданный; после того, как многие уже
'высказались, меня спросили о моем предложении; я внес предложение, самое
спасительное для государства, единственно возможное для меня. От меня
требовали изобилия хлеба, дешевизны продовольствия; мог ли я что-либо
сделать или не мог, в расчет не принималось; честные люди настоятельно»
предъявляли мне требования, выдержать брань бесчестных я не мог. Я
передал эту заботу более могущественному другу — не для того, чтобы
взвалить это бремя на человека, оказавшего мне такую большую услугу (я
скорее сам изнемог бы под таким бременем), но так как видел то, что
видели все: Гнею Помпею, при его честности, мудрости, доблести,
авторитете, наконец, удачливости, будет очень легко выполнить то, в чем мы
за него поручимся. (17) И вот, независимо от того, бессмертные ли богиг
даровали римскому народу за мое возвращение награду, состоящую в том,
что — после того как с моим отъездом были связаны скудость
продовольствия, голод, опустошение, резня, пожары, грабежи, безнаказанность
злодеяний, изгнание, страх, раздоры, а с моим возвращением, вместе со мной,
казалось, вернулись плодородие полей, обильный урожай, надежда на мир,,
душевное спокойствие, правосудие, законы, согласие в народе, авторитет се
ната,— или же я сам в ответ на такую большую милость римского народа
должен был принять на себя, три своем (приезде, какую-то ответственность
и помогать своим советом, авторитетом, рвением, ручаюсь, обещаю, заверяю
(не утверждаю ничего лишнего; только то, что достаточно для нынешнего
положения, утверждаю я): по части снабжения хлебом государство в том
угрожаемом положении, в какое его пытались поставить, не окажется.
(VIII, 18) Итак, разве потому, что я выполнил этот долг, который лежал
именно на мне, мое предложение осуждают? Никто не отрицает, что
положение дошло до крайности, что грозила страшная опасность,— не только
голода, но и резни, поджогов и опустошения — коль скоро к дороговизне
присоединялось присутствие этого соглядатая, следившего за нашими
общими несчастьями, всегда готового зажигать факелы своих злодеяний от
пламени бед, постигающих государство.
Он утверждает, что не следовало облекать одного человека
чрезвычайными полномочиями 17. Не стану отвечать теперь тебе так, как ответил бы
другим людям: Гнею Помпею в чрезвычайном порядке уже было поручено
ведение очень многих опаснейших, величайших войн на море и на суше;
если кто-нибудь на это досадует, он неизбежно должен досадовать на
победу римского народа. (19) Я говорю так не с тобой. Эту речь я могу вести
перед этими вот людьми 18, которые рассуждают так: если следует поручить
что-нибудь одному человеку, они поручат это скорее всего Гнею Помпею, но
они никому ничего не предоставляют в чрезвычайном порядке; так как это
было, однако, предоставлено Помпею, то они, ввиду его высоких достоинств,
склонны превозносить и защищать это решение. Хвалить их за такое мне-
17. О своем доме
ЬУ
ние мне не (позволяют триумфы Гнея Помшея, которыми он, в
чрезвычайном порядке призванный защищать отечество, возвеличил имя римского
народа и прославил его державу; но их твердость я одобряю; такую же
твердость пришлось проявить и мне, по чьему предложению Помпеи, в
чрезвычайном порядке, вел войну с Митридатом и Тиграном. (20) С этими
людьми я хотя бы могу спорить. Но как велико твое бесстыдство, раз ты
осмеливаешься говорить, что чрезвычайных полномочий не следует
предоставлять никому! Ты, который на основании преступного закона, не
расследовав дела, в казну забрал самого Птолемея, царя Кипра, брата
александрийского царя, царствовавшего на таких же правах, и сделал римский
народ причастным к преступлению, распространив власть нашей державы на
царство, добро и имущество того, с чьим отцом, дедом и предками у нас
были союз и дружба! Вывезти его достояние и начать войну в случае, если
/- 1\/Г I/4 19 /14 \ Т. _
оы он стал защищать свое право, ты поручил iviapKy ivaiuHy . \^\) i ы
скажешь: «Какому мужу! Неподкупнейшему, дальновиднейшему,
храбрейшему, лучшему другу государства, человеку прославленных и, можно сказать,
исключительных доблестей, мудрости, образа жизни!» Но какое тебе до
этого дело, раз ты считаешь неправильным, чтобы кого-нибудь в
чрезвычайном порядке ставили во главе какого бы то ни было государственного
дела? (IX) Да и не только в этом отношении я могу изобличить тебя в
непоследовательности: ведь самому Катону, которого ты в этом деле вовсе
не почтил в соответствии с его достоинством, а по своей подлости убрал
подальше, ему, кого ты подставил под удары своих Сергиев, Лоллиев, Тициев-
и других вожаков при резне и поджогах, ему, кто, по твоим словам, был
палачом граждан, первым зачинщиком убийства людей неосужденных,
сторонником жестокости20, ему ты своей рогацией в чрезвычайном порядке
с упоминанием имени, предоставил почетную должность и империй. И ты
проявил при этом такую несдержанность, что скрыть цели своего злодеяния
не можешь. (22) Ты прочитал на народной сходке письмо, которое тебе, по
твоим словам, прислал Гай Цезарь — «Цезарь Пульхру», причем ты даже
указывал, что Цезарь пользуется только прозванием, не прибавляя слов
«проконсул» или «народному трибуну», и что это — знак особой любви
к тебе; затем, он будто бы поздравляет тебя с тем, что ты на время своего
трибуната избавился от Марка Катона и на будущее время лишил его
возможности свободно высказываться о чрезвычайных полномочиях21.
Либо Цезарь никогда не присылал тебе этого письма, либо он, если его и
прислал, не хотел, чтобы его читали на народной сходке. Но — независимо
от того, прислал ли Цезарь его тебе или же ты придумал это,— оглашение
этого письма сделало явным, с каким умыслом ты оказал почет Катону.
(23) Но я не стану говорить о Катоне, чья выдающаяся доблесть и
достоинство, а в том поручении, которое он выполнил, добросовестность и
воздержность, пожалуй, сделали менее заметной бесчестность твоего закона
64
Речи Цицерона
и твоего поступка. А кто предоставил человеку, наиболее опозорившемуся,
преступнейшему, наиболее запятнанному из всех когда-либо живших
людей 22, богатую и плодородную Сирию, кто поручил ему вести войну с
самыми мирными народами, кто дал ему деньги, предназначенные для покупки
земли 23, вырвав их из живого тела эрария 24, кто облек его неограниченным
империем? Но после того как ты отдал ему Киликию, ты изменил
соглашение и передал Киликию претору25, опять-таки в чрезвычайном порядке.
Габинию же, с указанием его имени, ты предоставил Сирию, получив с него
большую взятку26. Далее, разве ты не отдал, также с указанием имени,
отвратительнейшему человеку, крайне жестокому, в высшей степени
лживому, заклейменному и запятнанному всяческими преступлениями и
развратом,— Луцию Писону независимые народы, которым, на основании многих
постановлений сената, а также в силу последнего закона его собственного
зятя27, была предоставлена независимость? А ты отдал ему их скованными
и связанными. И хотя Писон моей кровью оплатил тебе твою услугу и
стоимость провинции, разве ты не принял участия в дележе эрария? (24)
Разве не так? Гай Гракх, преданнейший из всех сторонников народа, не
только не отнял консульских провинций у сената, но даже установил своим
законом, что они из года в год непременно должны назначаться сенатом; ты
отменил это и, хотя провинции были назначены сенатом на основании Сем-
прониева закона 28, отдал их в чрезвычайном порядке, без метания жребия,
не консулам, а поименно губителям государства. А я? Неужели за то, что
я поставил во главе важнейшего — уже почти безнадежного — дела именно
этого выдающегося мужа, не раз избиравшегося для отвращения крайней
опасности, угрожавшей нашему государству, ты станешь меня порицать?
(X) Что сказать мне? Если бы то, что ты тогда, среди мрака и
непроглядных туч и бурь в государстве, оттолкнув сенат от кормила, выбросив народ
с корабля, а сам как архипират, плывя на всех шарусах с шайкой
подлейших разбойников, если бы то, что ты тогда объявил, постановил, обещал,
распродал, ты смог осуществить, то какое место в мире было бы свободно
от клодиева империя и от его ликторских связок , данных ему в
чрезвычайном порядке? (25) Но, наконец, вызванное этим негодование Гнея
Помпея — с каким бы настроением он ни стал слушать меня, я все же скажу в его
присутствии, что я почувствовал и что чувствую,— наконец, повторяю,
вызванное этим негодование Гнея Помпея, чересчур долго скрывавшееся им и
глубоко затаенное, внезапно пришло на помощь государству и заставило
граждан, сломленных бедами, понесших потери, ослабевших и охваченных
страхом, воспрянуть духом, получив надежду на свободу и на
восстановление своего былого достоинства. Неужели же этого мужа не следовало в
чрезвычайном порядке поставить во главе продовольственного дела?
Ведь это ты своим законом30 весь хлеб (и принадлежавший частным
лицам и казенный), все хлебородные провинции, всех подрядчиков, ключи от
17. О своем доме
65
всех амбаров передал в распоряжение грязнейшего кутилы, дегустатора
твоих любовных похождений, человека нищего и запятнанного тяжкими
преступлениями — Секста Клодия, твоего дальнего родственника, который
языком своим отдалил от тебя даже твою сестру31. Закон этот сначала
вызвал дороговизну, затем недостаток хлеба; нам угрожал голод, поджоги,
резня, грабежи. Твое бешенство угрожало имуществу и добру всех граждан.
(26) И этот наглый негодяй еще сетует на то, что снабжение хлебом было
вырвано из опоганенной пасти Секста Клодия и что государство, находясь
в величайшей опасности, взмолилось о помощи к тому мужу, который, как
оно помнило, не раз спасал и возвеличивал его! И Клодий не хочет, чтобы
что-либо проводилось в чрезвычайном порядке! Ну, а те законы, которые
ты, отцеубийца, братоубийца, сестроубийца32, по твоим словам, провел
насчет меня? Разве ты не в чрезвычайном порядке провел их? Или, может
быть, о погибели гражданина, признанного богами и людьми спасителем
государства и, как ты сам сознаешься, не только не осужденного, но даже не
обвиненного, тебе разрешили провести не закон, а преступную
привилегию 33, когда его оплакивал сенат, когда горевали все честные люди, когда
мольбы всей Италии были отвергнуты, когда было уничтожено и
захвачено государство? А мне, в то время как об этом умолял римский народ,
просил сенат, требовало положение государства, нельзя было внести
предложение, спасительное для римского народа?
(27) Так как этим предложением достоинство Гнея Помпея было
возвеличено во имя всеобщей пользы, то я, во всяком случае, заслуживал бы
похвалы, если бы оказалось, что я голосовал за предоставление полномочий
тому, кто способствовал и помог моему восстановлению в правах. (XI)
Пусть перестанут, пусть перестанут эти люди надеяться, что они смогут
меня, восстановленного в правах, низвергнуть теми же коварными кознями,
какими они мне нанесли удар ранее, когда я стоял на ногах! В самом деле,
какие два консуляра в этом государстве были когда-либо связаны более
тесной дружбой, чем были мы с Гнеем Помпеем34? Кто более блистательно
говорил перед римским народом о достоинстве Гнея Помпея, кто чаще
говорил об этом в сенате? Разве были какие-либо трудности, нападки,
борьба, на которые, как бы велики они ни были, я бы не пошел ради защиты его
высокого положения? А он разве когда-либо упустил случай почтить меня,
высказать мне хвалу, воздать ее мне за мое расположение? (28) Этот наш
союз, это наше единодушие в разумном руководстве государственными
делами, это приятнейшее житейское содружество, этот обмен услугами
известные люди расстроили своими измышлениями и ложными обвинениями,
причем одни и те же люди советовали Помпею опасаться и остерегаться
меня 35, а в моем присутствии говорили, что он относится ко мне весьма
недружелюбно, так что ни я не решился просить его достаточно смело о том,
о чем мне следовало прооить, ни он, огорченный столькими (подозрениями,
О Цицерон, т. II. Речи
66
Речи Цицерона
которые были ему преступно внушены известными людьми, не обещал
мне, с достаточной готовностью, той поддержки, какой требовало мое
положение.
(29) За свое заблуждение, понтифики, я заплатил дорого, так что мне не
только досадно на свою глупость, но и стыдно за нее; ведь хотя меня и
соединило с этим храбрейшим и прославленным мужем не какое-то
случайное обстоятельство, а мои давние, задолго до того предпринятые и
обдуманные мной труды, я все же допустил, чтобы такую нашу дружбу
расстроили, и не понял, кому мне следует дать от!пор как открытым недругам,
кому мне не верить как коварным друзьям 36. Поэтому пусть, наконец,
перестанут подстрекать меня одними и теми же словами: «Чего ему надо? Разве
он не знает, как велик его авторитет, какие подвиги он совершил, с каким
достоинством он восстановлен в правах? Почему он превозносит человека,
который его покинул?» (30) А я, право, думаю, что я тогда был не просто
покинут, а, можно сказать, предан; но, полагаю я, мне не следует
раскрывать ни того, что было совершено во вред мне во время пожара,
охватившего государство, ни каким образом, ни при чьем посредстве было это
совершено. Если для государства было полезно, чтобы меня, одного за всех,
постигло несчастье, совершенно не заслуженное мной, то для него полезно
также, чтобы я это скрывал и молчал о тех, чьим преступлением это было
вызвано37. Но было бы неблагодарностью умолчать об одном
обстоятельстве. Поэтому я с величайшей охотой буду повторять, что о моем
восстановлении в правах особенно постарались Гней Помпеи своим рвением и
влиянием, а также каждый из вас — своим усердием, средствами, просьбами,
наконец, даже ценой опасностей. (XII) Когда ты, Публий Лентул, дни и ночи
думал об одном только моем восстановлении \в травах, то 'во всех твоих
решениях участвовал также и он; Гней Помпеи был твоим влиятельнейшим
советчиком при начале дела, надежнейшим союзником при подготовке,
храбрейшим помощником при его завершении; он посетил муниципии и
колонии38; умолял о помощи всю Италию, тосковавшую по мне; был в сенате
автором предложения и он же, внеся это предложение, обратился к
римскому народу с призывом восстановить меня в правах. (31) Поэтому ты, Кло-
дий, можешь отказаться от высказанного тобой мнения, что после
внесенного мной предложения насчет снабжения хлебом взгляды понтификов
переменились; как будто они относятся к Гнею Помпею не так, как я, как
будто они не понимают, как мне следовало поступить в соответствии с
чаяниями римского народа, отвечая на услуги, оказанные мне Гнеем Помпеем,
и принимая во внимание свои собственные обстоятельства, как будто, даже
если мое предложение и задело кого-нибудь из понтификов (а я уверен, что
это не так), то он — как понтифик о религии и как гражданин о положении
государства — вынесет иное решение, а не такое, какое его заставят вынести
правила священнодействий и благо граждан.
17. О с&оем доме
67
(32) Я понимаю, понтифики, что сказал в виде отступления больше, чем
это полагается и чем я сам хотел бы, но я считал нужным оправдаться в
ваших глазах; кроме того, благосклонное внимание, с каким вы меня
слушаете, увлекло меня во время моей речи. Зато я буду более краток в той
части речи, которая относится к самому предмету вашего расследования;
так как оно касается правил религии и законов государства, то
относящуюся к религии часть, которая была бы более длинной, я опущу и буду
говорить о праве, существующем в государстве. (33) В самом деле, возможна
ли большая дерзость, чем попытка обучать коллегию понтификов правилам
религии, почитанию богов, священнодействиям, обрядам, или большая
глупость, чем желание рассказывать вам о том, что можно найти в ваших
книгах, или большая назойливость, чем желание знать то, что предки наши
повелели блюсти и знать одним только вам? (XIII) Я утверждаю, что на
основании публичного оправа 39, на основании тех законов, которые применяются
к нашим гражданам, ни одного гражданина не могло, без суда, постигнуть
несчастье, подобное испытанному мной; заявляю, что такие права
существовали в нашей общине даже во времена царей; что они завещаны нам
предками; наконец, что основным признаком свободного государства является
невозможность нанести правам и имуществу гражданина какой бы то ни
было ущерб без приговора сената, или народа, или людей, которые были
назначены быть судьями в том или ином деле.
(34) Понимаешь ли ты, что я вовсе не отменяю всех твоих мер
полностью и не обсуждаю того, что без того видно,— а именно, что ты вообще
ничего не совершил согласно законам, что народным трибуном ты не был,
что ты и ныне патриций40? Говорю я перед понтификами; авгуры
присутствуют здесь; я нахожусь среди представителей (публичного права.
В чем состоит, понтифики, право адопции41? Очевидно, в том, чтобы
усыновлял другого тот, кто уже не в состоянии произвести на свет детей,
а когда мог, пытался. Затем, перед коллегией понтификов обычно ставят
вопрос, какова для обеих сторон причина адопции, каковы соотношения,
касающиеся происхождения и положения, а также и родовых обрядов. О чем
из всего перечисленного мной спросили при твоей адопции?
Двадцатилетний и чуть ли не еще более молодой человек усыновляет сенатора. Для чего?
Чтобы иметь детей? Но он может их произвести на свет; у него есть жена;
он вырастит детей от нее 42. Следовательно, отец лишит своего сына
наследства. (35) Далее, почему, насколько это связано с тобой, уничтожаются
религиозные обряды Клодиева рода? Когда тебя усыновляли, все это
должно было быть предметом расследования со стороны понтификов. Или тебя,
быть может, опросили, не хочешь ли ты потрясать государство мятежами и
быть усыновленным не ради того, чтобы сделаться сыном человека,
усыновлявшего тебя, а для того, чтобы быть избранным \в народные трибуны и
ниспровергнуть государственный строй? Ты, наверное, ответил, что ты
5*
68
Речи Цицерона
именно этого и хочешь. Понтификам причина эта показалась вполне
основательной, они одобрили ее. О возрасте усыновителя не опрашивали, как это
было сделано по отношению к Гнею Авфидию и Марку Пупию; и тот и
другой, как мы помним, в глубокой старости усыновили один Ореста, другой Пи-
сона43; усыновление это, как и во множестве подобных случаев,
сопровождалось наследованием родового имени, имущества, обрядов. А ты и не Фон-
тей, которым ты должен был бы быть, и не наследник своего отца;
отказавшись от обрядов своих отцов, ты не приобщился к обрядам, вытекающим из
адопции. Так. перепутав все обряды, запятнав оба рода (и тот, который ты
покинул, и тот, который ты осквернил^, отказавшись от законного квирит-
ского права на опеку и наследование, ты, вопреки естественному праву,
стал сыном человека, которому ты, по своему возрасту, мог бы быть отцом.
(XIV, 36) Я говорю в присутствии понтификов; я утверждаю, что твоя
адопция не была совершена в соответствии с понтификальным правом:
во-первых, потому, что твой усыновитель по своему возрасту мог быть тебе
сыном или же тем, кем он в действительности для тебя был; далее, потому.
что обычно спрашивают о причине адопции, дабы усыновлял человек,
который по закону и на основании понтификального права ищет того, чего уже
не может получить естественным путем, и дабы он усыновлял для того,
чтобы не были умалены достоинство обоих родов и святость обрядов. Но
прежде всего необходимо, чтобы не прибегали ни к мошенничеству, ни к обману,
ни к коварству, чтобы эта мнимая адопция сына возможно больше
напоминала то подлинное признание, когда ребенка поднимают с земли. (37)
Возможно ли большее мошенничество, чем приход безбородого юнца, вполне
здорового и женатого, и его заявление о желании усыновить сенатора
римского народа? Чем то, что все знают и видят: Клодия усыновляли не для
того, чтобы он был утвержден в правах сына, а для того, чтобы он вышел
из сословия патрициев и имел возможность сделаться народным трибуном?
И этого не держат в тайне; ведь усыновленный немедленно подвергается
эманципации. Зачем? Чтобы не быть сыном того, кто его усыновил. Зачем
же тот старался его усыновить? Стоит вам только одобрить такую адоп-
цию — и тут же погибнут обряды всех родов, охранителями которых вы
должны быть, и уже не останется ни одного патриция. В самом деле,
почему бы человек захотел оставаться в таком положении, чтобы ему нельзя
было быть избранным в народные трибуны, чтобы для него было
затруднено соискание консульства44; почему он, имея возможность достигнуть
жречества, должен отказываться от него, так как это звание предназначено
не патрицию45? В любом случае, когда окажется выгоднее быть плебеем,
каждый, рассуждая так же, захочет быть усыновленным. (38) Таким
образом, у римского народа в скором времени не будет ни царя
священнодействий, ни фламинов, ни салиев, ни половины остальных жрецов, ни тех, кто
дает законную силу постановлениям центуриатских и куриатских комиций 46,
17. О своем ломе
69
а авспиции римского народа — если патрициев не будут избирать
должностными лицами — неминуемо прекратятся, так как не будет интеррекса47;
ведь также и он непременно должен сам быть патрицием и избираться
патрициями. Я заявил перед понтификами, что твою адопцию, не одобренную
постановлением этой коллегии, совершенную вопреки всему понтификаль-
ному праву, надо считать недействительной, а с ее отменой, как ты
понимаешь, рухнул весь твой трибунат.
(XV, 39) Теперь обращаюсь к авгурам, в чьи книги, коль скоро
некоторые из них хранятся в тайне, вникнуть я не стараюсь; я не стану
любопытствовать насчет авгурского права; то, чему я научился вместе с народом, те
ответы, которые они не раз давали на народных сходках, я знаю. Они
утверждают, что к народу нельзя обращаться с предложением, когда
наблюдают за небесными знамениями. Ты осмеливаешься отрицать, что в тот
день, когца о тебе, как говорят, был внесен куриатский закон48, наблюдали
за небесными знамениями? Здесь присутствует муж исключительной
доблести, непоколебимости, достоинства — Марк Бибул49; я утверждаю, что
именно в этот день он как консул наблюдал за небесными знамениями.—
«Следовательно, ты объявляешь недействительными решения Гая Цезаря,
храбрейшего мужа?» — Совсем нет; да меня это теперь уже нисколько не
заботит, после того как я был поражен теми копьями, которые, в связи с
его действиями, вонзились в мое тело. (40) Но сейчас я очень кратко
коснусь того, что ты совершил то отношению «к авспициям. Это ты, во время
своего уже рушившегося и обессилевшего трибуната, вдруг стал защитником
авспиции; ты предоставил Марку Бибулу и авгурам слово на народной
сходке; на твой вопрос авгуры ответили, что во время наблюдений за
небесными знамениями держать речь к народу нельзя; а Марк Бибул на твой
вопрос ответил, что эти наблюдения он действительно производил, и он же,
когда твой брат Аппий 50 предоставил ему слово, сказал на народной
сходке, что ты вообще не был трибуном, так как усыновили тебя вопреки
авспициям. Наконец, ведь именно ты в последующие месяцы доказывал, что все
меры, которые провел Цезарь, коль скоро они были проведены вопреки
авспициям, должны быть при посредстве сената отменены. Если бы это
произошло, то ты, по твоим словам, был бы готов принести меня обратно
в Рим на своих плечах как стража Рима51. Обратите внимание на его
безумие... [ведь сам он] обязан своим трибунатом мерам Цезаря.
(41) Если понтифики на основании правил, по которым совершаются
обряды, а авгуры в силу святости авспиции объявляют весь твой трибунат
недействительным, то чего тебе еще? Требуется ли еще какое-нибудь более
ясное народное и установленное законом право? (XVI) Приблизительно
в шестом часу дня, защищая своего коллегу Гая Антония52, я посетовал
в суде на некоторые события в государстве, которые, как мне показалось,
имели отношение к делу этого несчастного человека. Бесчестные люди
70
Речи Цицерона
передали мои слова кое-кому из влиятельных мужей °6 совершенно иначе,
чем они мной были сказаны. В девятом часу, \в тот же день, ты был
усыновлен. Если при адопции достаточно трех часов для того, на что при издании
других законов требуются три нундины 54, то мне сказать ничего; но если
в обоих случаях надо соблюдать одни и те же правила, то я напомню, что
сенат признал законы Марка Друса55 необязательными для народа, так как
они были приняты вопреки Цецилиеву и Дидиеву закону. (42) Ты уже
понимаешь, что на основании права в целом, выраженного в религиозных
обрядах, в авспициях, в законах, ты народным трибуном не был.
Впрочем, я прохожу мимо всего этого и не без оснований. Ведь я вижу,
что некоторые прославленные мужи, первые среди граждан, в нескольких
случаях признали, что ты имел право обращаться к плебсу с предложением.
Они и по поводу моего дела говорили, что, хотя, по твоему предложению,
было похоронено государство, но все решение об этих похоронах, правда,
печальных и безвременных, было вынесено законно. По их словам, своим
предложением обо мне, гражданине с такими заслугами перед государством,
ты похоронил государство; но так как предложение твое было внесено в
соответствии с авспициями, то ты действовал согласно закону. Поэтому нам,
полагаю я, будет позволительно не сомневаться в действительности тех
решений, на которых был основан твой трибунат, одобренный этими мужами.
(43) Но допустим, что ты был народным трибуном по праву и по
закону в такой же мере, в какой им был сам Публий Сервилий56,
присутствующий здесь, муж широко прославленный и всем известный. На основании
какого же права, какого обычая, какого примера провел ты закон о
лишении гражданина, который не был осужден, его гражданских прав, притом
назвав его по имени? (XVII) Предлагать законы, направленные против
частных лиц, запрещают священные законы 57, запрещают Двенадцать
таблиц58, ибо это — привилегия; никто никогда не предлагал ее. При нашем
гражданском устройстве это самая жестокая, самая губительная, самая
нестерпимая мера. К чему сводятся значение злосчастного слова
«проскрипция» 59 и все бедствия времен Суллы, особенно памятные нам ввиду их
жестокости? Я думаю — к каре, постигшей римских граждан поименно и без
суда. (44) И вы, понтифики, дадите своим решением и авторитетом
народному трибуну власть подвергать проскрипции тех, кого он захочет? Я
спрашиваю вас: что это, как не проскрипция,— «Повелеваете ли вы,
приказываете ли вы, чтобы Марк Туллий не находился среди граждан и чтобы его
имущество принадлежало мне?» Ибо так было на деле, хотя он составил ее в
других выражениях? Разве это плебисцит? Или закон? Или рогация60?
Можете ли вы это стерпеть? Может ли государство перенести, чтобы
отдельных граждан удаляли из государства на основании одной строчки?.
Я, со своей стороны, уже все испытал; не боюсь ни насилия, ни нападок;
я доставил удовлетворение ненавистникам, успокоил ненависть бесчестных
17.0 своем доме
71
людей, насытил также и вероломство и преступность предателей; наконец,
о моем деле, на которое, казалось, была обращена ненависть пропащих
граждан, уже вынесли свое суждение все города, все сословия, все боги и
люди. (45) О самих себе, понтифики, о детях своих и о прочих гражданах
должны вы позаботиться в соответствии со своим авторитетом и мудростью.
Ибо, с одной стороны, предками нашими судам народа была дана власть в
столь разумных границах, что, во-первых, поражение в правах не должно
было сопровождаться денежной пеней; во-вторых, никто не мог быть
обвинен без заблаговременного назначения дня суда — с тем, чтобы
должностное лицо объявляло об обвинении трижды, каждый раз через день, прежде
чем наложить пеню и начинать суд, чтобы четвертое обвинение было
заблаговременно назначено через три нундины; в этот день и должен состояться
суд. С другой стороны, обвиняемому было сделано много уступок,
позволяющих ему умилостивить судей и привлечь к себе сострадание; далее,
народ доступен мольбам, оправдательного приговора легко добиться; наконец,
даже в том случае, если какое-нибудь обстоятельство — в связи ли с авспи-
циями или по какой другой причине — делало суд невозможным в тот день,
то отменялся суд по всему делу61. Но если таков порядок в деле, где
имеются налицо обвинение, обвинитель, свидетели, то может ли быть что-либо
более недостойное, чем случай, когда о гражданских правах, о детях и обо
всем достоянии человека, который и не получал приказания явиться, и не
был вызван в суд, и не был обвинен, подают голос наймиты, убийцы,
нищие и негодяи, причем это считается законом? (XVIII, 46) И если он мог
сделать это по отношению ко мне, которого оберегали почетное положение,
достоинство, общее благо, государственная деятельность; по отношению ко
мне, чье имущество, наконец, не было предметом домогательства, ко мне,
которому повредило только изменение и ухудшение общего положения в
государстве 62, то что же произойдет с теми людьми, которые по своему
образу жизни далеки от всенародных почестей, от блеска и известности, но чье
имущество так велико, что на него находится уж очень много охотников
среди обнищавшей расточительной знати? (47) Сделайте такие меры
дозволенными для народного трибуна и бросьте хотя бы один взгляд на
молодежь, а особенно на тех, кто, по своей алчности, видимо, уже добивается
власти трибуна: клянусь богом верности, стоит только вам подтвердить это
право, как найдутся целые коллегии народных трибунов, которые сговорятся
между собой насчет захвата имущества самых богатых людей, особенно если
дадут народу возможность поживиться и посулят ему раздачу.
И что предложил этот опытный и искусный составитель законов63?
«Повелеваете ли вы, приказываете ли вы, чтобы Марк Туллий был лишен
воды и огня?» Жестокое беззаконие, недопустимое без суда даже по
отношению к преступнейшему гражданину. Но ведь он не предложил,
«...чтобы был лишен». Что же предложил он? «Чтобы оказался лишенным».
72
Речи Цицерона
О негодяй, о чудовище, о злодей! Это Клодий составил для тебя этот закон,
еще более грязный, чем его язык, чтобы оказался лишенным тот, кто не был
лишен воды и огня? С твоего позволения, любезнейший Секст, так как ты
теперь диалектик и лижешь также и такое64, может ли то, что не было
сделано, оказаться сделанным и быть внесено на рассмотрение народа,
закреплено какими-то словами или подтверждено голосованием? (48) Вот с каким
составителем законов, вот с каким советчиком, вот с каким слугой, самым
нечистым из всех не только двуногих, но даже и четвероногих существ, ты
к погубил государство. И ведь ты не был так туп и так безумен, чтобы не
знать, что Секст Клодий для того и живет, чтобы нарушать законы, а
чтобы их составлять, есть другие люди. Но ни над одним из них и ни над
одним из других людей, хоть сколько-нибудь благоразумных, ты властен
не был. И ты не мог пригласить ни тех составителей законов, кого
приглашали другие, ни архитекторов для строительства65, ни того понтифика,
какого хотел66; далее, даже ценой доли в добыче ты не мог найти ни
скупщика, ни поручителя, кроме своих же головорезов, ни, наконец, человека,
готового подать голос за твою проскрипцию, если не считать воров и убийц.
(XIX, 49) И вог, когда ты, гордый и всесильный, носился по форуму,
как всенародно известная распутница, твои пресловутые дружки,
прикрывавшиеся и сильные одной твоей дружбой и понадеявшиеся на народ,
терпели полное поражение, так что теряли голоса даже твоей Палатинской
трибы 67. Те из них, которые являлись в суд,— независимо от того, были ли
они обвинителями или же обвиняемыми,— подвергались осуждению, хотя
ты и выступал в их защиту. Наконец, даже небезызвестный выскочка Ли-
гур, твой продажный приспешник и помощник 68, который был обойден в
завещании своего брата Марка Папирия и получил отказ в суде 69, сказал, что
хочет возбудить преследование за его смерть. Секста Проперция он привлек
к суду, но обвинять его он, будучи соучастником в злоупотреблении властью
и в преступлении, совершенном другим человеком, не решился, боясь
наказания за злостное обвинение70. (50) Вот о каком законе я говорю; он
кажется предложенным как будто по правилам, но всякий, кто хотя бы
прикоснулся к нему ^пальцем ли, словом ли, в связи с грабежом ли или с
голосованием 71), куда бы ни обратился, отступал отвергнутый и разбитый.
А если эта проскрипция составлена в таких выражениях, что она сама
себя отменяет? Ведь она гласит: «Так как Марк Туллий внес в книги
подложное постановление сената, ...» 72. Итак, если он внес в книги подложное
постановление сената, то рогация действительна; если не вносил, то нет. Не
кажется ли тебе, что сенат признал достаточно ясно, что я не только не
подменял решения сословия сенаторов, но даже был, с основания Рима,
единственным человеком, строжайше повиновавшимся сенату? Вот сколькими
способами я доказываю, что этот твой закон, как ты называешь его,
законом не является! Далее, если даже ты по нескольким вопросам провел ре-
17. О своем доме
73
шение при единственном метателе жребия , то неужели же ты все-таки
думаешь, что того, чего в большинстве своих законов не добился Марк Друс,
этот неподкупный муж, имея советчиками Марка Скавра и Луция Крас-
са74, можешь добиться ты, человек, способный на всяческие злодеяния и
гнусности, имея сторонниками Децимов и Клодиев? (51) Насчет меня ты
провел решение, чтобы мне не предоставляли крова, а не решение, чтобы я
уехал; ведь даже ты не мог сказать, что мне нельзя было находиться в
Риме. (XX) В самом деле, что мог бы ты сказать? Что я осужден? Ни в
коем случае. Что я изгнан? Каким же образом? Но не было написано даже,
чтобы я удалился; говорилось о каре, которой подлежал тот, кто бы меня
принял; этой карой все пренебрегли; об изгнании не говорилось нигде. Но
пусть даже и говорилось. А надзор за общественными работами75? А
написание твоего имени 76? Не .кажется ли тебе <все это равносильным грабежу
моего имущества? Не говорю уже о том, что, по Лициниеву закону, ты не
мог забрать это заведывание77 себе. Как? А то, что ты сейчас защищаешь
перед понтификами,— консекрация моего дома78, сооружение памятника в
моем владении, дедикация статуи — все, совершенное тобой на основании
одной жалкой рогации, так же ли нераздельно все это, как то, что ты
провел насчет меня, назвав меня по имени? (52) Так же нераздельно, клянусь
Геркулесом, как те постановления, которые ты же провел в одном законе,—
чтобы царь Кипра, чьи предки всегда были союзниками и друзьями нашего
народа, вместе со всем своим имуществом был передан глашатаю для
продажи с аукциона, и чтобы в Византии были возвращены изгнанники. «На
одного и того человека,— говорит Клодий,— я возложил два поручения».
Что же? Если бы он поручил одному и тому же человеку потребовать в Азии
кистофоры, затем поехать в Испанию — с тем, чтобы ему после отъезда из
Рима можно было добиваться консульства и чтобы он, будучи избран, полу-
чил провинцию Сирию 79, то разве это было бы одним и тем же делом,
потому что ты упомянул здесь одного и того же человека? (53) Но если бы
об этом спросили тогда римский народ, если бы ты не совершил всего этого
с помощью рабов и разбойников, то разве не могло случиться, чтобы народ
одобрил меры, касавшиеся кипрского царя, и не одобрил мер, касавшихся
византийских изгнанников? Каково, скажи на милость, иное значение, иной
смысл Цецилиева и Дидиева закона, как не стремление избавить народ, при
наличии многих объединенных вопросов, от необходимости принять то, чего
он не одобряет, или же отвергнуть то, что он одобряет?
Далее, если ты провел что-либо насильственным путем, неужели это все-
таки можно считать законом? Другими словами, может ли казаться
совершенным законно что-либо, совершенное, несомненно, насильственным
путем? Если именно в то время, когда ты предлагал закон,— уже после того,
как ты захватил Рим,— никого не побили камнями и не было рукопашной
схватки, то следует ли из этого, что ты мог достигнуть памятного нам
74
Речи Цицерона
потрясения и гибели государства, не прибегнув к ужасающему насилию?
(XXI, 54) Когда ты открыто вербовал на Аврелиевом трибунале80, не
говорю уже — свободных людей, нет, рабов, созванных тобой со всех улиц,
ты тогда, видимо, не готовился к насильственным действиям! Когда ты,
эдиктами своими, шриказывал запирать лавки, ты не к насильственным
действиям призывал неискушенную толпу, а честных людей — к
умеренности и благоразумию! Когда ты доставлял оружие в храм Кастора, ты
намеревался только воспрепятствовать каким бы то ни было насильственным
действиям! А когда ты сломал и разобрал ступени храма Кастора, то ты,
конечно, именно для того, чтобы тебе позволили проявить свою умеренность,
отогнал преступников, не дав им подняться на подножие храма и войти в
него! Когда ты велел явиться тем людям, которые на собрании честных
мужей высказались за мое восстановление в правах, и разогнал их
сторонников кулаками, оружием и камнями, вот тогда ты на деле доказал, что совсем
не одобряешь насильственных действий! (55) Эти безрассудные
насильственные действия обезумевшего народного трибуна было, пожалуй, легко
пресечь и сломить либо доблестью честных мужей, либо их численным
превосходством. Но когда Габинию отдавали Сирию, а Македонию — Писону,
причем им обоим предоставляли неограниченный империй и огромную
сумму денег именно за то, чтобы они тебе все позволяли, тебе помогали, для
тебя подготовляли отряды, войска, своих испытанных центурионов,
деньги, шайки рабов, тебя поддерживали на своих преступных народных
сходках, над авторитетом сената издевались, римским всадникам угрожали
смертью и проскрипцией81, меня запугивали, предрекали мне резню и
схватку, при посредстве своих друзей наводили страх перед проскрипцией на
мой дом, полный честных мужей, лишали меня окружения честных мужей,
оставляли меня без защиты сената, препятствовали виднейшему сословию;
уже не говорю — за меня сражаться, но даже плакать и умолять, надев
траур 82, то неужели и тогда все это не было насилием?
(XXII, 56) Почему же я удалился, вернее, откуда возникла эта боязнь?
О себе говорить не стану. Допустим, я боязлив от природы. А столько
тысяч храбрейших мужей? А наши римские всадники? А сенат? Наконец, все
честные люди? Если насильственных действий не было, то почему
предпочли они сопровождать меня с плачем, а не удержали своими упреками или
не покинули в гневе? Или я боялся, что если со мной поступят по обычаю
и порядку, установленному предками, то я, находясь в Риме, не смогу
защитить себя об обвинения? (57) Чего мне следовало страшиться? Суда ли,
если бы мне назначили срок явки, или же— без суда— привилегии? Суда?
В столь позорном деле я, очевидно, оказался бы неспособен изложить в
своей речи его суть, даже если бы оно не было известно. Неужто я не мог
бы доказать правоту своего дела, которая настолько ясна, что оно само
оправдало не только себя, но и меня в мое отсутствие? Неужели сенат, все
17.0 своем доме
75
сословия, все те люди, которые слетелись из всей Италии, чтобы возвратить
меня из изгнания, были бы в моем присутствии менее деятельны и не
стремились бы меня удержать и сохранить, причем дело мое, как уже говорит
и сам братоубийца, было таково, что меня, к его огорчению, все ждали и
призывали занять мое прежнее высокое положение? (58) Или же, раз суд
не был для меня опасен, я испугался привилегии, то есть думал, что
никто не совершит интерцессии, если на меня в моем присутствии будет
наложена пеня 83? Но разве у меня было так мало друзей, а в государстве
не было должностных лиц? Как? Если бы трибы были созваны,
неужели они одобрили бы (проскрипцию, имевшую в виду, не скажу — даже меня,
человека с такими заслугами в деле их опасения, но вообще любого
гражданина? А если бы я был в Риме, то разве своры матерых заговорщиков,
твои (пропащие и нищие солдаты и «новый отряд, собранный преступнейшими
консулами, пощадили бы меня? Ведь я, отступив (перед их жестокостью и
преступностью, не смог, даже отсутствуя, скорбью своей насытить их
ненависть. (XXIII, 59) В самом деле, чем оскорбила вас моя несчастная жена,
которую вы измучили, ограбили, истерзали всяческими жестокостями64?
А моя дочь, чей постоянный плач и скорбный траур были приятны вам,
но привлекали к себе внимание и взоры всех других людей? А мой
маленький сын, которого в мое отсутствие все видели плачущим и удрученным?
Что сделал он такого, что вы столько раз хотели убить его из-за угла? А чем
оскорбил вас мой брат? Когда он возвратился из провинции85 вскоре после
моего отъезда, чувствуя, что ему не стоит жить, если я не буду
восстановлен в правах, когда его горе и непередаваемая скорбь вызывали всеобщее
сожаление,— сколько раз ускользал он от вашего меча и из ваших рук86!
(60) Но к чему распространяюсь я о жестокости, проявленной вами по
отношению ко мне и моим родным, когда вы, упиваясь ненавистью, пошли
непримиримой и беззаконной войной на стены и на кровли, на колонны и
на дверные косяки моего дома? Ведь я не думаю, чтобы ты, с расчетливой
алчностью сожрав после моего отъезда достояние всех богачей, доходы со
всех провинций, имущество тетрархов87 и царей, был охвачен жаждой
захватить мое серебро и утварь. Не думаю, чтобы этот кампанский консул
с коллегой-плясуном88 — после того как одному из них ты отдал на
разграбление всю Ахайю, Фессалию, Беотию, Грецию, Македонию и все
варварские страны, а также имущество римских граждан, а другому — Сирию,
Вавилонию, Персию, честнейшие и миролюбивейшие народы — могли
польститься на пороги, колонны и дверные створы моего дома. (61) Ведь хорошо
известные нам отряды и шайки Катилины не рассчитывали утолить свой
голод щебнем и черепицей с кровель моего дома; но подобно тому, как мы
обычно разрушаем города врагов и даже не всех врагов, а лишь таких, на
которых мы пошли с грозной и истребительной войной, движимые не
расчетами на добычу, а ненавистью, так как нам всегда кажется, что война до
76
Речи Цицерона
некоторой степени распространяется даже на кров и жилища тех людей,
против которых, ввиду их жестокости, мы тоже пылали гневом... [Лакуна.]
(XXIV, 62) Закона насчет меня издано не было; в суд я вызван не
был; я уехал, не получив вызова; даже по твоему признанию я был
полноправным гражданином, когда мой дом на Палатине и усадьба в Тускуль-
ской области передавались — дом одному, а усадьба другому консулу (так
их называли); на глазах у римского народа мраморные колонны от моих
строений перетаскивали к теще консула, а во владение консула-соседа
переносили не только обстановку и украшения усадьбы, но даже деревья, в то
время как усадьбу разрушали до основания не из жадности к поживе (в
самом деле, велика ли там была пожива?), а из ненависти и жестокости89.
Дом на Палатине горел не вследствие несчастного случая, а от явного
поджога. Консулы пировали и принимали поздравления от заговорщиков,
причем один из консулов говорил, что был усладой Катилины, другой — что
он родственник Цетега90. (63) От этих насильственных действий,
понтифики, от этого злодеяния, от этого бешенства я телом своим заслонил всех
честных людей и принял на себя весь натиск раздоров, всю долго
накоплявшуюся силу негодяев, которая, укоренившись вместе с затаенной и
молчаливой ненавистью, уже вырывалась наружу при столь наглых главарях;
в меня одного попали факелы консулов, брошенные рукой трибуна, в мое
тело вонзились <все преступные копья заговора, которые я некогда
притупил. Но если бы я и захотел вооруженной силой сразиться против силы,
как это находили нужным многие храбрейшие мужи, то я бы либо
победил,— что сопровождалось бы большим истреблением негодяев, которые все
же были гражданами,— либо (и это было самым желательным для них)
пал вместе с государством, после гибели всех честных людей. (64) Но я
уже видел перед собой свое быстрое и чрезвычайно почетное возвращение
в случае, если сенат и римский народ будут живы, и понимал, что на более
долгий срок не возможно такое положение, при котором мне нельзя было
бы находиться в том государстве, которое я спас. Но если бы мне это и не
удалось, то неужели я бы поколебался — в то время как прославленные
мужи из числа наших граждан, как я слышал и читал, бросались, желая
спасти войско, в самую гущу врагов, на верную смерть — сделать все ради
спасения государства, и притом находясь в лучшем положении, чем были
Деции91? Ведь они даже не могли слышать, как их прославляли, а я мог бы
даже видеть воочию свою славу. (XXV) Поэтому бешенство твое, Клодий,
пошло на убыль, нападки твои были тщетны; ведь на то, чтобы довести
меня до моего тяжелого положения, были затрачены все силы всех злодеев.
Несправедливость была так велика и потрясения так сильны, что не
оставляли места для новой жестокости.
(65) Ближайшим соратником моим был Катон. Что тебе было делать?
Положение не допускало, чтобы тот, кто был связан со мной дружбой, раз-
17. О своем доме
11
делил со мной также и несправедливость, постигшую меня. Что ты мог
сделать? Выпроводить его для сбора денег на Кипре92? Пожива пропадает,
но найдется другая. Лишь бы удалить его отсюда! Так ненавистного Марка
Катона, словно в виде милости, высылают на Кипр. Изгоняют двоих,
которых бесчестные люди не могли видеть,— одного, оказав ему позорнейший
почет, другого, ввергнув его в почетнейшее несчастье. (66) А дабы вы
знали, что Клодий всегда был <врагом не людям, а доблестям, я скажу, что он,
изгнав меня, удалив Катона, обратился именно против того человека, по
чьему совету и с чьей помощью он, как говорил, и сделал все то, что
совершил, и делал все то, что совершал: он понимал, что Гней Помпеи, который,
как он видел, по всеобщему признанию главенствовал среди граждан,
в дальнейшем не станет потворствовать его бешенству. Клодий, вырвав
хитростью из-под охраны Помпея его пленного врага 93, сына одного царя,
приятеля своего, оскорбив храбрейшего мужа этим беззаконием, надеялся
сразиться с ним при помощи тех же войск, против которых я отказался биться,
так как это представляло опасность для честных людей; вначале Клодий
рассчитывал на помощь консулов; впоследствии Габиний расторг этот союз,
но Писон все-таки остался верен ему. (67) Вы видели, какие побоища он
устроил тогда, какие избиения камнями, скольких людей он запугал, как
легко было ему — хотя наиболее стойкие люди из числа его сторонников
тогда уже покинули его — мечом и беспрерывными кознями лишить Гнея
Помпея возможности бывать на форуме и в Курии и 'принудить его
оставаться дома. На основании этого можете судить, как велика была та сила,
когда она возникла и была собрана, коль скоро она внушила ужас Гнею
Помпею, уже рассеянная и уничтоженная.
(XXVI, 68) Поняв это, Луций Котта, дальновиднейший муж и лучший
Q4
друг государству, мне и правде, в январские календы внес предложение ,
он не счел нужным вносить закон о моем возвращении из изгнания. Он
сказал, что я проявил заботу о государстве, отступил перед бурей, вам и
другим гражданам оказался лучшим другом, чем себе и своим родным, что
я был изгнан насильственно, оружием, беспримерным самовластьем95, после
вербовки людей, произведенной в расчете на резню; что о лишении меня
гражданских прав никакого предложения нельзя было внести, что ни одной
записи, составленной согласно закону, не было, поэтому ничто не может
иметь силы; что все было совершено вопреки законам и обычаю предков,
опрометчиво, беспорядочно, насильственно и безумно и что, будь это
законом, ни консулам нельзя было бы докладывать сенату, ни ему самому —
вносить предложение96; но так как ныне происходит и то и другое, то не
надо принимать постановления о том, чтобы обо мне был проведен закон,
дабы то, что законом не являлось, не было признано таковым. Более
справедливого, более строгого, более честного, более полезного для государства
предложения быть не могло. Ведь тем, что злодеяние и безумие Клодия
78
Речи Цицерона
были заклеймены, подобное бедствие для государства предотвращалось к
на будущее время. (69) Да и Гней Помпеи, который внес насчет меня
весьма лестное предложение, и вы, понтифики, защитившие меня своим
мнением и авторитетом, не могли не понять, что это отнюдь не закон, а скорее
пламя, вспыхнувшее в связи с событиями, преступный интердикт97, голос
безумия.
Однако вы шриняли меры, чтобы я никогда не мог вызвать против
себя недовольство в народе, если я, как может показаться, буду
восстановлен в правах без его решения. Из тех же соображений сенат
согласился с храбрейшим мужем Марком Бибулом, предложившим вам принять
постановление насчет моего дома, не потому, чтобы сомневался в том, что
все совершенное Клодием противоречит законам, требованиям религии,
праву, но для того, чтобы при таком множестве бесчестных людей не появился
когда-либо человек, который мог бы сказать, что на мои строения в какой-
то степени распространяется религиозный запрет. Ведь сенат, сколько бы
раз он ни принимал решение насчет меня, всякий раз признавал, что тот
закон не действителен, так как записью Клодия запрещалось вносить какое
бы то ни было предложение. (70) И та достойная пара, Писон и Габиний,
это поняла; самый полный состав сената изо дня в день требовал от них
доклада обо мне, эти люди, столь строго соблюдавшие законы и судебные
постановления, говорили, что самое дело они вполне одобряют, но закон
Клодия им препятствует. Это была правда; ибо они действительно
наталкивались на препятствие — в виде того закона, который тот же Клодий провел
насчет Македонии и Сирии98. (XXVII) Этого закона ты, Публий Лентул,
ни как частное лицо, ни как консул, никогда не признавал; ибо ты, уже как
избранный консул, не раз вносил обо мне предложение на основании
доклада народных трибунов; начиная с январских календ и вплоть до того
времени, пока мое дело не было закончено, ты докладывал обо мне, ты объявил
закон и внес его. Будь закон Клодия действителен, тебе нельзя было бы
совершить ничего подобного. Мало того, твой коллега Квинт Метелл,
прославленный муж, хотя и был братом Публия Клодия, не признал законом
того, что признали таковым совсем посторонние Клодию люди, Писон и
Габиний; он вместе с тобой докладывал обо мне сенату. (71) Ну, а как же
эти люди, побоявшиеся законов Клодия, соблюдали другие законы? По
крайней мере, сенат, чье суждение о правомерности законов наиболее
веское, сколько раз его ни запрашивали насчет меня, всякий раз признавал, что
этот закон не действителен. Это же самое ты, Лентул, предусмотрел в том
законе, который ты провел насчет меня. Ведь в нем не было предложено
разрешить мне вернуться в Рим, а было предложено вернуться; ибо ты
хотел не внести предложение о дозволении уже дозволенного, но
предоставить мне такое положение в государстве, чтобы было ясно, что я приглашен
по воле римского народа, а не восстановлен в гражданских правах.
17. О своем доме
79
(72) И такого человека, как я, ты, чудовище и губитель, даже
осмелился назвать изгнанником", ты, запятнавший себя такими тяжкими
преступлениями и гнусностями, что всякое место, где ты только появлялся,
становилось местом изгнания? И в самом деле, кто такой изгнанник? Название
это само по себе означает несчастье, но не позор. Когда же оно позорно?
В действительности тогда, когда это кара за преступление, а по общему
мнению, также и в том случае, когда это кара, связанная с осуждением 10°.
Так разве я — собственным ли проступком или по решению суда —
заслужил это имя? Проступком? Сказать это теперь не смеешь ни ты, которого
твои сподвижники называют «удачливым Катилиной», ни кто бы то ни было
из тех, кто говаривал это ранее. Теперь ни один человек, как бы неопытен
он ни был, не назовет моих действий .во время моего консульства
преступлением, да и нет никого, кто был бы отечеству столь враждебен, чтобы не
признать, что оно спасено моими решениями. (XXVIII, 73) И в самом деле,
есть ли на земле какой-либо общественный совет, большой ли или малый,
который бы не вынес о моих действиях решения, самого желательного и
самого лестного для меня? Наиболее высокий совет — как для римского
народа, так и для всех народов, племен и царей — это сенат; он и
постановил, чтобы все те, кто хочет блага государства, прибыли защищать одного
меня, и указал, что государство не осталось бы невредимым, если бы меня
не было, что оно вообще не будет существовать, если я не возвращусь из
изгнания. (74) Следующее сословие после сенаторского — всадническое;
все общества откупщиков приняли о моем консульстве и моих действиях
самые почетные и самые лестные для меня постановления. Писцы,
занимающиеся под нашим началом составлением отчетов и записей по делам
государства, хотели, чтобы их суждение и мнение об услугах, оказанных мной
государству, не оставалось неизвестным. В этом городе нет ни одной
коллегии, ни сельских жителей, ни жителей холмов 101 (ведь наши предки
повелели, чтобы у городского плебса были свои небольшие собрания и как бы
советы), которые бы не приняли самых почетных решений не только о моем
возвращении, но и о моих заслугах. (75) В самом деле, к чему мне
упоминать о тех внушенных богами и бессмертных постановлениях
муниципиев, колоний и всей Италии, по которым я, как мне кажется, словно по
ступеням, взошел на небо, не говорю уже — возвратился в отечество? А
каков был тот день102, когда ты, Публий Лентул, предлагал закон насчет
меня, а римский народ сам увидел и понял, как он велик и как велико его
достоинство? Ведь все знают, что никогда, ни при каких комициях Марсово
поле не радовало глаза такой многолюдностью, такой блистательностью
присутствующих, разных людей, людей всех, возрастов и сословий.
Умалчиваю о единомыслии и о единодушном мнении всех городских общин,
народов, провинций, царей, наконец, всего мира насчет моих заслуг перед
всеми людьми. Каковы были мой приезд и мое вступление в Рим 103? Как меня
80
Речи Цицерона
приняло отечество? Так ли, как оно должно было принять возвращенные
ему и восстановленные свет и благополучие, или же как жестокого тиранна?
Ведь вы, приспешники Катилины, не раз называли м^ня этим именем.
(76) Поэтому один тот день, когда римский народ почтил меня, явившись
ликующими толпами и проводив от городских ворот до Капитолия, а
оттуда до моего дома, был для меня столь приятен, что мне, пожалуй, не только
не надо было бороться против твоего преступного насилия, но даже надо
было стремиться испытать его. Таким образом, мое несчастье (если его надо
так называть) искоренило этот род клеветы, чтобы никто уже не
осмелился порицать мое консульство, одобренное столь многими, столь высокими,
столь лестными суждениями, свидетельствами и официальными
решениями. (XXIX) И если ты своей хулой не только ничуть не позоришь меня,
но даже прославляешь мои заслуги, то можно ли увидеть или вообразить
себе более безумное существо, чем ты? Ведь ты, хуля меня одновременно
за два разных поступка, тем самым признаешь, что отечество было спасено
мною дважды: один раз, когда я совершил то, что, по всеобщему
утверждению, следовало бы, если это возможно, объявить бессмертным деянием, а ты
счел нужным покарать; вторично, когда ожесточенное нападение на всех
честных людей, совершенное тобой и, кроме тебя, многими другими, я
принял на себя, чтобы мне не пришлось, взявшись за оружие, подвергать
опасности то государство, которое я спас безоружный.
(77) Теперь допустим, что не за преступление понес я кару, но был
осужден по суду. За что? Кто привлекал меня когда-либо к суду на
основании того или иного закона? Кто требовал меня в суд? Кто мне назначал
день явки? Так может ли нести наказание, установленное для
осужденного, человек, который осужден не был? Разрешено ли это трибуну или
народу? Впрочем, когда же проявил ты себя сторонником народа, кроме того
случая, когда ты совершил жертвоприношение за народ 104? Но предки
оставили нам закон, гласящий, что римский гражданин может утратить право
распоряжаться самим собой и свои гражданские права только при условии
своего собственного согласия, что ты мог понять на своем личном
примере: хотя при твоей адопции ничего не было совершено законно, тебя, я
уверен, все же спросили, согласен ли ты на то, чтобы Публий Фонтей имел
по отношению к тебе право жизни и смерти, как по отношению к сыну}
Поэтому я и спрашиваю: если бы ты дал отрицательный ответ или
промолчал, а тридцать курий все же приняли такое постановление, имело ли бы
оно силу? Разумеется, нет. Почему же? Потому, что предки наши, которые
держали сторону народа не -притворно и не ложно, а искренне и мудро,
составили законы так, что ни один гражданин не может утратить свободы
против своей воли. (78) Более того, по их повелению, даже если
децемвиры 105 вынесут несправедливый приговор по делу о свободе, то и в этом
случае уже решенное дело может (и это установлено только для дел такого
17.0 своем доме
81
рода) пересматриваться, сколько бы раз осужденный этого ни пожелал.
Что же касается гражданских прав, то никто никогда не должен их терять
без своего согласия, несмотря ни на какое повеление народа. (XXX)
Римские граждане, выезжавшие в латинские колонии, могли становиться
латинянами только в том случае, если давали на это согласие и вносили свои
имена в списки; осужденные за уголовные преступления лишались прав
нашего гражданства только после того, как их принимали в число граждан
того места, куда они прибывали с целью «перемены местожительства»,
то есть переселения. Но поступать так их заставляли не лишением
гражданских прав, а запретом предоставлять им кров, воду и огонь. (79) Римский
народ по предложению диктатора Луция Суллы 106, внесенному им в цен-
туриатские комиции, отнял у муниципиев гражданские права, отнял у них
и землю; решение о земле было утверждено, так как на то была власть
народа; лишение гражданских прав не осталось в силе даже в течение того
времени, пока оставалось в силе оружие Суллы. У жителей Волатерры,
хотя они тогда даже не сложили еще оружия, Луций Сулла, победитель,
восстановив государственную власть, не смог отнять гражданских прав при
посредстве центуриатских комиций, и поныне жители Волатерры, не говорю
уже — как граждане, но как честнейшие граждане, вместе с нами
пользуются этими гражданскими правами. А мог ли Публий Клодий, ниспровергнув
государственную власть, лишить гражданских прав консуляра, созвав
собрание, наняв шайки не только неимущих людей, но даже и рабов, «во главе с
Фидулием, который утверждает, что его самого в тот день в Риме не было?
(80) А если его не было в Риме, то как велика твоя наглость! Ведь ты
вырезал [на меди] его имя! Насколько безвыходно было твое положение, когда,
даже солгав, ты не мог представить лучшего поручителя! Но если он подал
свой голос первым, что ему было легко сделать, так как он за неимением
крова переночевал на форуме, то почему ему было не поклясться, что он был
в Гадах, раз ты доказал, что ты был в Интерамне 107? Итак, ты, сторонник
народа, думаешь, что наши гражданские права и свобода должны быть
ограждены законом, гласящим, что в случае, если на вопрос народного
трибуна: «Повелеваете ли вы, приказываете ли вы, ...»— сотня Фидулия
скажет, что она повелевает и приказывает, каждый из нас может утратить свои
гражданские права? Если это так, то предки наши не были сторонниками
народа; ведь они свято установили такие законы о гражданских правах и
свободе, которые не могут быть поколеблены ни силой обстоятельств, ни
полномочиями должностных лиц, ни уже принятым судебным решением, ни,
наконец, властью всего римского народа, которая в остальных делах — всего
выше. (81) А ты, похититель гражданских прав, провел закон насчет
уголовных преступлений 108 в угоду какому-то Менулле из Анагнии 109, который
в благодарность за этот закон воздвиг тебе статую в моих владениях, чтобы
само это место, ввиду твоего столь великого преступления, опровергло
^ Цицерон, т. II. Речи
82
Речи Цицерона
законность и надпись на статуе. Это обстоятельство оричинило виднейшим
членам анагнийского муниципия гораздо большее огорчение, чем то, какое
им причинили преступления, совершенные в Анагнии этим гладиатором.
(XXXI, 82) Далее, даже если о лишении меня прав и никогда не было
написано в самой твоей рогации, за которую Фидулий, по его словам, не
голосовал (а ведь ты, желая возвеличить свои деяния во время своего
блистательного трибуната, ссылаешься на великие достоинства такого человека и
за него, как своего поручителя, держишься крепко), итак, если ты не
вносил насчет меня предложения о том, чтобы я не только не был в числе
граждан, но и лишился того положения, какое я занял на основании почетных
должностей, предоставленных мне римским народом, то как же ты все-таки
решаешься оскорблять своими речами того, кого, после неслыханного
преступления прежних консулов, как видишь, почтили своими решениями
сенат, римский народ, вся Италия? Того, о ком даже в его отсутствие ты, на
основании своего собственного закона, не мог утверждать, что он не
сенатор? И в самом деле, где провел ты закон о запрещении предоставлять мне
воду и огонь? Те предложения, какие Гай Гракх провел о Публии Попилии,
а Сатурнин—о Метелле по, эти величайшие мятежники внесли о
честнейших гражданах не в той форме, чтобы предоставлять воду и огонь
«оказалось запрещенным» (так это не могло быть проведено), но чтобы «было
запрещено». Где сделал ты оговорку о том, чтобы цензор не вносил меня в
список сенаторов в подобающем мне месте списка? Обо всех, даже об
осужденных людях, подвергнутых такому интердикту, это записано в законах.
(83) Спроси же об этом у Клодия, составителя твоих законов; вели ему
явиться; он, конечно, прячется, но если ты прикажешь его разыскать, его
найдут у твоей сестры, притаившимся, с опущенной головой. Но если никто,
будучи в здравом уме, никогда не называл изгнанником твоего отца 1П,
клянусь богом верности, выдающегося и непохожего на вас гражданина,
который, после того как народный трибун совершил промульгацию о нем,
отказался явиться в суд ввиду несправедливостей, царивших в памятные нам
времена Цинны, и был лишен империя; если законная кара не навлекла на
него позора, так как постигла его во времена произвола, то могла ли кара,
установленная для осужденного, быть применена ко мне, кому никогда не
был назначен срок явки в суд, кто и не был обвинен и никогда не был
привлечен к суду народным трибуном, тем более такая кара, которая не
указана даже в самой рогации? (XXXII, 84) Обрати при этом внимание на
разницу между величайшей несправедливостью, постигшей твоего отца,
и моей судьбой и моим положением. Имя твоего отца, честнейшего
гражданина, сына прославленного мужа (будь твой отец жив, ты, ввиду его
строгости, конечно, не был бы жив), цензор Луций Филипп112, его племянник,
пропустил, оглашая список сенаторов; ибо он не мог объяснить, почему
не должно оставаться в силе то, что было решено при том государственном
17.0 своем доме
83
строе, при котором он в те самые времена захотел быть цензором. Что
касается меня, то цензорий113 Луций Котта, принеся клятву, сказал в
сенате, что если бы он был цензором в мое отсутствие, то назвал бы меня в
числе сенаторов в мою очередь.
(85) Кто назначил судью на мое место 114? Кто из моих друзей составил
завещание в мое отсутствие, не уделив мне того же, что уделил бы мне,
будь я в Риме 115? Кто, уже не говорю — из числа граждан, но даже из числа
союзников поколебался принять меня вопреки твоему закону и мне помочь?
Наконец, весь сенат задолго до внесения закона обо мне постановил
выразить благодарность тем городским общинам, которые приняли Марка
Туллия,— и только? Да нет же,— гражданина с величайшими заслугами перед
государством116. И один ты, злонамеренный гражданин, утверждаешь, что,
будучи восстановлен в правах, не является гражданином тот, кого и во
время его изгнания весь сенат всегда считал, не говорю уже — гражданином,
нет, даже выдающимся гражданином!
(86) Правда, нам скажут, что по свидетельству летописей римского
народа и памятников древности знаменитый Кесон Квинкций117, Марк
Фурий Камилл 118 и Гай Сервилий Агала ш, несмотря на свои величайшие
заслуги перед государством, все же испытали на себе силу гнева народа,
возбужденного против них; однако, после того как они, осужденные центуриат-
скими комициями, удалились в изгнание, тот же народ, смилостившись,
снова восстановил их в их прежнем высоком положении. Но если — даже
несмотря на то, что они были осуждены,— их несчастья не только не
уменьшили славы их знаменитого имени, но принесли ему почет (ибо, хотя и
больше хочется завершить свой жизненный путь, не изведав скорби и
несправедливости, все же сожаление сограждан об отсутствии человека больше
способствует его бессмертной славе, чем жизнь, прошедшая без какого-либо
унижения), то неужели мне, уехавшему без какого бы то ни было
приговора народа и восстановленному в правах на основании почетнейших решений
всех граждан, эти несчастья принесут хулу и обвинения? (87) Храбрым
гражданином и стойким сторонником честнейших людей всегда был
Публий Попилий; но из всей его жизни ничто так не прославило его, как
постигшее его несчастье. И в самом деле, кто теперь помнил бы о его больших
заслугах перед государством, если бы он не был изгнан бесчестными
людьми и возвращен при посредстве честных? Квинт Метелл был
прославленно
ным императором, выдающимся цензором, человеком, преисполненным
достоинства в течение всей своей жизни; все же заслуги этого мужа
увековечило его несчастье.
(XXXIII) Если им, изгнанным несправедливо, но все-таки на
основании законов, и возвращенным, после того как были убиты их недруги, по
предложению трибунов,— не то решению сената, не центуриатскими
комициями 121, не на основании постановлений Италии, не по требованию
6*
84
Речи Цицерона
граждан — несправедливость недругов не принесла позора, то неужели ты
думаешь, что твое злодеяние должно шринести шозор мне? Ведь я уехал
незапятнанным, отсутствовал вместе с государством и -вернулся с
величайшим достоинством, еще при тебе и в то время, когда один твой брат,
консул, способствовал моему возвращению, а другой брат, претор, согласился
на него. (88) И если бы римский народ, разгневавшись или возненавидев
меня, удалил меня из среды граждан, а потом сам же, вспомнив о моих
заслугах перед государством, одумался и заклеймил допущенные им
безрассудство и несправедливость, восстановив меня в правах, то даже и тогда
никто, конечно, не был бы столь безумен, чтобы подумать, что такое
суждение народа должно было меня не возвеличить, а обесчестить. А уж
теперь, так как ни один человек не привлекал меня к суду народа, так как
я и не мог быть осужден, не будучи предварительно обвинен; наконец, так
как я даже не был изгнан при таких обстоятельствах, что не мог бы
одержать верх, если бы стал бороться; напротив, так как римский народ меня
всегда защищал, возвеличивал и отличал, то на основании чего кто-либо
может поставить себя выше меня именно в глазах народа?
(89) Или ты думаешь, что римский народ составляют те люди, которых
нанимают за плату, толкают на насильственные действия против
должностных лиц, подстрекают к тому, чтобы они осаждали сенат, изо дня в день
стремились к резне, к поджогам, к грабежам? Этот народ ты мог собрать,
только заперев лавки; этому народу ты дал вожаков в лице Лентидиев,
Лоллиев, Плагулеев, Сергиев 122. Ну и достойный образ римского народа,
которого должны страшиться цари, чужеземные народы, далекие племена,—
этот сброд, сборище рабов, наймитов, преступников, нищих! (90)
Истинную красоту, подлинный облик римского народа ты видел на поле 123 тогда,
когда даже у тебя была возможность произнести речь вопреки суждению
и стремлению сената и всей Италии. Вот этот народ и есть властитель над
царями, повелитель всех племен; ты, злодей, видел его в тот прекрасный
день, когда все первые граждане, все люди всех сословий и возрастов были
уверены, что они, подавая голос, решают вопрос не о благополучии одного
гражданина, а о гражданских правах вообще; наконец, когда люди пришли
на поле, заперев уже не лавки, а муниципии. (XXXIV, 91) При таком
народе я — если бы тогда в государстве были подлинные консулы или даже
если бы консулов совсем не было — без всякого труда дал бы отпор твоему
безудержному бешенству и нечестивой преступности. Но я не хотел
защищать дело государства от насильственных действий вооруженных людей,
не располагая поддержкой должностных лиц государства, и не потому,
чтобы я не одобрял насильственных действий, совершенных частным лицом
Публием Сципионом 124, храбрейшим мужем, против Тиберия Гракха; ведь
консул Публий Муций, который сам, как считалось, показал себя человеком
в государственных делах нерешительным, не только тут же защитил, но и
17. О своем доме
85
превознес в многочисленных постановлениях сената поступок Сципиона; мне
же предстояло с оружием в руках биться, если бы ты пал, с консулами или,
если бы ты остался в живых, и с тобой и с ними. (92) В те времена было
и многое другое, чего следовало бояться. Государство, клянусь богом
верности, попало бы в руки рабов: до такой степени нечестивцами руководила
ненависть к честным людям, овладевшая их преступными умами со времен
прежнего заговора. Но ведь ты запрещаешь мне даже похвалиться; то твоим
словам, то, что я обычно говорю о себе, нестерпимо, и ты как человек
остроумный даже заявляешь тонко и изящно, что я склонен называть себя
Юпитером, а Минерву — своей сестрой. Я не столь дерзок, чтобы называть себя
Юпитером, и не столь необразован, чтобы считать Минерву сестрой
Юпитера. Но я, по крайней мере, выбрал в сестры деву, а ты не потерпел, чтобы
твоя собственная сестра осталась девой. Но смотри, как бы у тебя самого
не вошло в привычку называть себя Юпитером, потому что ты по праву
можешь звать одну и ту же женщину и сестрой и женой 125. (XXXV, 93)
А так как ты упрекаешь меня в том, что я склонен сверх меры прославлять
себя, то кто, скажи, когда-либо слышал от меня речи о себе самом, кроме
случаев, когда я был вынужден о себе говорить и когда это было
необходимо? Если я, когда мне бросают обвинения в хищениях, в подкупах, в
разврате, имею обыкновение отвечать, что благодаря моим решениям и трудам,
ценой угрожавших мне опасностей отечество было спасено, то это означает,
что я не столько хвалюсь своими действиями, сколько отвергаю брошенные
мне обвинения. Но если до нынешнего тяжелейшего для государства
времени меня никогда не упрекали ни в чем, кроме жестокости, проявленной
мной только один раз и именно тогда, когда я избавил отчизну от гибели,
то подобало ли мне совсем не отвечать на эту хулу или же отвечать
униженно? (94) Я действительно всегда думал, что для самого государства
важно, чтобы я речами своими напоминал о величии и славе того
прекрасного поступка, который я с одобрения сената и с согласия всех честных
людей совершил для спасения отечества, тем более, что в нашем государстве
мне одному было дозволено клятвенно заявить в присутствии римского
народа, что город этот и государство это остались невредимыми ценой моих
усилий 126. Голоса, осуждавшие меня за жестокость, уже умолкли, так как
все относятся ко мне не как к жестокому тиранну, а как к самому нежному
отцу, желанному, обретенному вновь, призванному стараниями всех
граждан. (95) Возникло другое обвинение: мне ставят в вину мой отъезд. На это
обвинение я не могу отвечать, не превознося самого себя, В самом деле,
понтифики, что должен я говорить? Что я бежал, сознавая за собой какой-
то проступок? Но то, что мне ставили в вину, проступком не было; нет, это
было со дня появления людей на земле прекраснейшим деянием. Что я
испугался суда народа? Но никакой суд мне не угрожал, а если бы он и
состоялся, то я, выйдя из него, прославился бы вдвое больше. Что у меня
86
Речи Цицерона
не было защиты в лице честных людей? Это ложь. Что я испугался смерти?
Подлая клевета. (XXXVI, 96) Следует сказать то, чего я не сказал бы,
если бы меня к этому не вынуждали (ведь я никогда не говорил о себе
ничего, чтобы стяжать славу, а говорил лишь ради того, чтобы отвести
обвинение); итак, я говорю и говорю во всеуслышание: когда под
предводительством народного трибуна, с согласия консулов,— в то время как сенат был
подавлен, римские всадники запуганы, а граждане были в смятении и
тревоге — все негодяи и заговорщики в своем раздражении нападали не
столько на меня, сколько в моем лице на всех честных людей, я понял, что в
случае моей победы от государства сохранятся ничтожные остатки, а в случае
моего поражения не останется ничего. Решив это, я оплакал разлуку с
несчастной женой, одиночество горячо любимых детей, несчастье
преданнейшего и наилучшего брата, находившегося в отсутствии, неожиданное
разорение благоденствующей семьи. Но жизнь своих сограждан я поставил выше
всего и предпочел, чтобы государство пошло на уступки и согласилось на
отъезд одного человека, а не пало вместе со всеми гражданами. Я надеялся,
что я, поверженный, смогу подняться, если храбрые мужи будут живы; так
это и произошло; но в случае своей гибели вместе с честными людьми я
не видел никакой возможности для возрождения государства.
(97) Я испытал глубочайшую и сильнейшую скорбь, понтифики! Не
отрицаю этого и не приписываю себе той мудрости, которой требовали от
меня некоторые люди, говорившие, что я сломлен духом и убит. Но разве,
когда меня отрывали от всего мне столь дорогого,— о чем я не говорю
именно потому, что даже теперь не могу вспомнить об этом без слез,— разве я
мог отрицать, что я человек, и отказаться от естественных чувств,
свойственных всем? В таком случае я действительно сказал бы, что поступок мой
никакой хвалы не заслуживает и что никакой услуги государству я не оказал,
если ради него покинул то, без чего мог спокойно обойтись, если
закаленность духа, которая подобна закаленности тела, не чувствующего, когда его
жгут, считаю доблестью, а не оцепенением 127. (XXXVII, 98) Испытать столь
сильные душевные страдания и, когда город еще держится, одному
претерпеть то, что случается с побежденными после падения города, и видеть, как
тебя вырывают из объятий твоих близких, как разрушают твой кров, как
расхищают твое имущество; наконец, ради отечества потерять самое
отечество, лишиться величайших милостей римского народа, быть низвергнутым
после того, как занимал самое высокое положение, видеть, как недруги в
претекстах требуют возмещения им издержек на похороны 128, хотя смерть
еще не оплакана; испытать все это ради спасения граждан, со скорбью
присутствуя при этом и не будучи столь благоразумным, как те, кого ничто
не трогает, а любя своих родных и самого себя, как этого требуют
свойственные всем человеческие чувства,— вот наивысшая и внушенная богами
заслуга. Кто ради государства равнодушно покидает то, чего никогда не счи-
17.0 своем доме
87
тал ни дорогим, ни приятным, тот не проявляет особенной преданности
делу государства; но тому, кто ради государства оставляет все, от чего
отрывается с величайшей скорбью, вот тому отчизна действительно
дорога— он ставит ее благо превыше любви к своим близким. (99) Поэтому
пусть лопнет от злобы эта фурия, эта язва, она услышит от меня то, на что
сама меня вызвала: дважды спас я государство; я — консул, носящий
тогу,— победил вооруженных людей; я—честный человек — отступил
перед вооруженными консулами. От того и от другого я во всех отношениях
выиграл: от первого — так как увидел, что по решению сената и сам сенат
и все честные люди надели траур во имя моего спасения; от второго — так
как сенат, римский народ и все люди, частным образом и официально,
признали, что государство не может быть невредимо, если я не буду
возвращен из изгнания.
(100) Но это возвращение мое, понтифики, зависит от вашего решения;
ибо если вы водворите меня в моем доме,— а вы во всем моем деле всегда
старались сделать это, прилагая все свои усилия, давая мне советы,
вынося авторитетные постановления,— я буду считать и чувствовать себя
вполне восстановленным в правах; но если мой дом не только не возвращен мне,
но даже служит моему недругу напоминанием о моей скорби, о его
преступлении, о всеобщем несчастье, то кто сочтет это возвращением, а не вечной
карой? Мой дом находится на виду почти у всего города, понтифики! Если
в нем остается этот — не памятник доблести, а гробница ее, на которой
вырезано имя моего недруга, то мне лучше переселиться куда-нибудь в другое
место, чем жить в этом городе, где я буду видеть трофеи 129, воздвигнутые
в знак победы надо мной и государством. (XXXVIII) Могу ли я обладать
настолько черствым сердцем и быть настолько лишенным чувства стыда,
чтобы в том городе, спасителем которого сенат, с всеобщего согласия, меня
столько раз признавал, смотреть на свой дом, снесенный не личным моим
недругом, а всеобщим врагом 130, и на здание, им же выстроенное и стоящее
на виду у всех граждан, дабы честные люди никогда не могли перестать
плакать? Дом Спурия Мелия, добивавшегося царской власти 131, был
сравнен с землей, а так как римский народ признал, что Мелий это заслужил
по всей справедливости, то законность этой кары была подтверждена
самим названием «Эквимелий»; дом Спурия Кассия был снесен по такой же
причине, а на его месте был построен храм Земли 132. На лугах Вакка стоял
дом Марка Вакка133; он был забран в казну и снесен, чтобы злодеяние
Вакка было заклеймено памятью об этом и самим названием места. Отразив
на подступах к Капитолию натиск галлов, Марк Манлий не
удовольствовался славой своей заслуги 134; было признано, что он добивается царской
власти,— и вот вы видите на месте его дома две рощи. Так неужели же ту
жестокую кару, какой наши предки признали возможным подвергать
преступных и нечестивых граждан, испытаю и претерплю я, чтобы наши
88
Речи Цицерона
потомки сочли меня не усмирителем злодейского заговора, а его зачинщиком
и вожаком? (102) Но можно ли терпеть, понтифики, чтобы достоинство
римского народа было запятнано таким /позорным непостоянством, что
при здравствующем сенате, при вашем руководстве делами государства дом
Марка Туллия Цицерона будет соединен с домом Марка Фульвия Флак-
ка 135 в память о каре, назначенной государством? Марк Флакк за то, что
он вместе с Гаем Гракхом действовал во вред государству, был убит на
основании постановления сената136; дом его был взят в казну и снесен;
немного позже на этом месте Квинт Катул построил портик за счет
добычи, захваченной им у кимвров. Но когда он, эта фурия, этот факел для
поджога отечества, пользуясь как вожаками Писоном и Габинием,
захватил Рим, когда он его удерживал, то он в одно и то же время разрушил
памятник умершего прославленного мужа и соединил мой дом с домом
Флакка с тем, чтобы, унизив сенат, подвергнуть человека, которого отцы-
сенаторы признали стражем отечества, такой же каре, какой сенат подверг
разрушителя государственного строя.
(XXXIX, 103) И вы потерпите, чтобы на Палатине, то есть в
красивейшем месте Рима, стоял этот портик, этот памятник бешенства трибуна,
злодеяния консулов, жестокости заговорщиков, несчастья государства, моей
скорби, памятник, воздвигнутый перед всеми народами на вечные времена?
При той преданности государству, какую вы питаете и всегда питали, вы
готовы разрушить этот портик, не говорю уже — своим голосованием, но
если понадобится, даже своими руками. Разве только кто-нибудь из вас
страшится благоговейной дедикации, совершенной этим непорочнейшим
жрецом.
(104) О, событие, над которым эти развратные люди не перестают
издеваться и о котором люди строгих взглядов не могут и слышать, не
испытывая сильнейшей скорби! Так это Публий Клодий, святотатец, проникший
в дом верховного понтифика, внес святость в мой дом? Так это его вы,
верховные жрецы при совершении священнодействий и обрядов, считаете
поборником и блюстителем государственной религии? О, бессмертные
боги! —я хочу, чтобы вы слышали меня,— Публий Клодий печется о ваших
священнодействиях, страшится изъявления вашей воли, думает, что все дела
человеческие держатся на благоговении перед вами? Да разве он не
насмехается над авторитетом всех этих вот выдающихся мужей, присутствующих
здесь? Да разве он, понтифики, не злоупотребляет вашим достоинством?
Да может ли с его уст слететь или сойти слозо благочестия? Ведь этими
же устами ты кощунственно и гнусно оскорбил нашу религию, когда
обвинял сенат в том, что он слишком строго охраняет обряды. (XL, 105)
Взгляните же на этого богобоязненного человека, понтифики, если вы находите
нужным,— а это долг хороших понтификов,— напомните ему, что в
религии существует мера, что слишком усердствовать в благочестии не следует.
17. О своем доме
89
Какая необходимость была у тебя, исступленный человек, присутствовать
при жертвоприношении, происходившем в чужом доме, словно ты какая-то
суеверная старуха? Неужто ты настолько потерял разум, что, по-твоему,
богов нельзя было умилостивить иным способом, кроме твоего участия
даже в обрядах, совершаемых женщинами? Слыхал ли ты, чтобы кто-либо
из твоих предков, которые и обряды, совершавшиеся частными лицами,
почитали и стояли во главе жреческих коллегий, присутствовал во время
жертвоприношения Доброй богине? Ни один из них, даже тот, кто ослеп 137.
Из этого следует, что люди о многом в жизни судят неверно: тот, кто ни
разу не посмотрел с умыслом ни на что запретное, утратил зрение, а этот
человек, осквернивший священнодействие не только взглядом, но также и
блудом, кощунством и развратом, наказан не слепотой, а ослеплением ума.
Неужели этот человек, столь непорочный поручитель, столь религиозный,
столь безупречный, столь благочестивый, не тронет вас, понтифики, если
скажет, что он своими руками снес дом честнейшего гражданина и этими же
руками совершил его консекрацию?
(106) Какова же была твоя консекрация? «Я внес предложение,—
говорит Клодий,— чтобы мне ее разрешили». Как же это? Ты не оговорил,
чтобы в случае, если та или иная рогация была незаконна, она не считалась
внесенной 138? Следовательно, вы признаете законным, чтобы дом, алтари,
очаги, боги-пенаты любого из вас были отданы на произвол трибуна?
Чтобы дом того человека, на которого возбужденной толпой совершено
нападение и которому нанесен сокрушительный удар, не только подвергся
разрушению (что свойственно временному помрачению ума, подобному
внезапной буре), но и впредь находился под вечным религиозным запретом?
(XLI, 107) Я лично, понтифики, усвоил себе следующее: при установлении
религиозных запретов главное — это истолковать волю бессмертных богов;
благоговейное отношение к богам выражается не в чем ином, как только в
честных помыслах о воле и намерениях богов, когда человек убежден, что
их нельзя просить ни о чем беззаконном и бесчестном. Тогда, когда все
было в руках у этого вот губителя, ему не удавалось найти никого, кому
он мог бы присудить, передать, подарить мой дом. Хотя он и сам горел
желанием захватить этот участок, забрать себе дом и по одной этой
причине захотел посредством своей губительной рогации — какой честный
муж!—стать хозяином моего добра, он все же, как неистов он ни был, не
осмелился вступить во владение моим домом, который он страстно хотел
получить. А неужели вы думаете, что бессмертные боги захотели вселиться
в дом того человека, чьи труды и мудрость сохранили для них самих их
храмы, когда этот дом был разрушен и разорен нечестивым разбоем
преступника? (108) Если не говорить о запятнанной и обагрившей себя кровью
шайке Публия Клодия, то во всем нашем народе нет ни одного гражданина,
который бы прикоснулся хотя бы к единой вещи из моего имущества,
90
Речи Цицерона
который бы .по мере своих сил не защищал меня во время этой бури. Но люди,
запятнавшие себя даже прикосновением к добыче, соучастием, покупкой, не
смогли избежать кары по суду как по частным, так и по уголовным делам.
Итак, из всего этого имущества, ни к одной вещи из которого никто не
прикоснулся без того, чтобы его на основании всеобщего приговора не
признали преступнейшим человеком, бессмертные боги пожелали иметь мой
дом? Эта твоя прекрасная Свобода изгнала богоЕ-пенатов и моих домашних
ларов139, чтобы водвориться самой, словно на захваченном участке? (109)
Есть ли что-нибудь более святое, более огражденное всяческими
религиозными запретами, чем дом любого гражданина? Здесь находятся алтари,
очаги, боги-пенаты, здесь совершаются религиозные обряды,
священнодействия, моления; убежище это настолько свято для всех, что вырвать из него
кого-либо запрещено божественным законом. (XLII) Тем более вам следует
отвернуться и не слушать этого бешеного человека, который то, что, по
воле наших предков, должно быть для нас неприкосновенным и священным,
вопреки религиозным запретам не только поколебал, но даже, прикрываясь
именем самой религии, ниспроверг.
(110) Но кто такая эта богиня? Уж, -конечно, ей надо быть «Доброй»,
коль скоро дедикацию совершил ты. «Это,— говорит Клодий,— Свобода».
Так ты водворил в моем доме ту, кого ты изгнал из всего Рима? Когда
ты отказал в свободе коллегам своим, облеченным высшей властью; когда
в храм Кастора ни для кого доступа не было 14°; когда этого вот
прославленного мужа весьма знатного происхождения, удостоенного народом
высших почестей, понтифика и консуляра, человека исключительной доброты и
воздержностиш (слов не нахожу, чтобы выразить, как меня удивляет
то, что ты смеешь на него глядеть), ты перед лицом римского народа
приказал своим слугам топтать ногами; когда ты меня, хотя я не был осужден,
изгнал, предложив привилегии в духе тираннов; когда ты держал самого
выдающегося в мире мужа взаперти в его доме 142; когда ты занимал форум
вооруженными отрядами пропащих людей,— то неужели ты изображение
Свободы старался водворить в том доме, который сам был уликой твоего
жестокого господства и прискорбного порабощения римского народа? (111)
И разве Свобода должна была изгнать из его дома именно того человека,
без которого все государство оказалось бы во власти рабов?
(XLIII) Но где же была найдена эта самая твоя Свобода? Я точно
разузнал. В Танагре 143, говорят, была распутница. Мраморную статую ее
поставили на ее могиле, невдалеке от Танагры. Один знатный человек, не
чужой нашему благочестивому жрецу Свободы 144, вывез эту статую для
придания блеска своему эдилитету. Ведь он думал превзойти всех своих
предшественников блеском, с каким выполнял свои обязанности; поэтому он
вполне по-хозяйски, во славу римского народа, перевез к себе в дом из всей
Греции и со всех островов все статуи, картины, все украшения, какие только
17. О своем доме
91
оставались в храмах и общественных местах. (112) После того как он понял,
что может, уклонившись от эдилитета 145, быть провозглашен претором при
помощи консула Луция Писона, если только у него будет соперник по
соисканию с именем, начинающимся на ту же букву И6, он разместил
украшения своего эдилитета в двух местах: часть в сундуках, часть в своих
садах. Изображение, снятое с могилы распутницы, он отдал Публию Кло-
дию, так как оно было скорее изображением их свободы, а не свободы всех
граждан. Посмеет ли кто-нибудь оскорбить эту богиню — изображение
распутницы, украшение могилы, унесенное вором, установленное святотатцем?
И это она выгонит меня из моего дома? Эта победительница,
уничтожившая гражданские права, будет украшена доспехами 147, совлеченными с
государства? Это она будет находиться на памятнике, поставленном, чтобы
быть доказательством унижения сената, увековечивающим позор?
(113) О, Квинт Катул! —к отцу ли воззвать мне сначала или же к
сыну? Ведь более свежа и более тесно связана с моими деяниями память о
сыне — неужели ты так сильно ошибся, думая, что я во время своей
государственной деятельности буду получать наивысшие и с каждым днем
все большие награды? По твоим словам, божественный закон не
допускал, чтобы среди наших граждан двое консулов сразу были
недругами государству148. Но нашлись такие, которые были готовы выдать
сенат неиствовавшему народному трибуну связанным, своими эдиктами
и властью запретить отцам-сенаторам просить за меня и умолять
народ, такие, на глазах у которых мой дом разрушали и расхищали,
наконец, такие, которые приказывали переносить в свои дома обгоревшие
остатки моего имущества. (144) Обращаюсь теперь к отцу. Ты, Квинт Катул,
захотел, чтобы дом Марка Фульвия (хотя Фульвий и был тестем твоего
-брата) стал памятником, воздвигнутым за счет твоей добычи с тем, чтобы
всякое напоминание о человеке, принявшем решения, пагубные для
государства, бесследно исчезло с глаз людей и было предано забвению. Но если
бы кто-нибудь во время постройки этого портика сказал тебе, что настанет
время, когда народный трибун, пренебрегший решением сената и суждением
всех честных людей, разрушит и снесет сооруженный тобой памятник не
только на глазах у консулов, но даже при их пособничестве и присоединит
его к дому гражданина 149, в бытность свою консулом защитившего
государство на основании решения сената, то разве ты не ответил бы, что это
возможно только после полного уничтожения государства?
(XLIV, 115) Но обратите внимание на нестерпимую дерзость Публия
Клодия, сочетающуюся с беспримерной и безудержной жадностью. Да
разве он когда-либо думал о памятниках или вообще о какой-либо святыне?
Просторно и великолепно жить захотел он и соединить два больших и
широко известных дома. В то же мгновение, 'когда мой отъезд отнял у него
повод для резни, он настоятельно потребовал от Квинта Сея, чтобы тот
92
Речи Цицерона
продал ему свой дом. Когда Сей стал отказываться, Клодий сначала грозил,
что загородит ему свет постройкой. Постум заявил, что, пока он жив,
дом этот принадлежать Клодию никогда не будет. Догадливый юноша
понял из этих слов, что ему надо делать: он вполне открыто устранил Посту-
ма посредством яда; одолев соперников на торгах, он заплатил за дом почти
в полтора раза больше, чем он был оценен. (116) К чему же клонится моя
речь? Мой дом почти весь свободен от запрета: к портику Катула была
присоединена едва ли десятая часть моих строений, потому что там
находились галерея 15° и памятник, а после уничтожения свободы стояла эта
самая Свобода из Танагры. Клодия охватило желание иметь на Палатине
с великолепным открывающимся видом мощеный портик с комнатами, длиной
в триста футов, обширнейший перистиль 151 и прочее в этом роде, чтобы с
легкостью превзойти всех просторностью и внушительностью своего дома. Но
Клодий, человек совестливый, в одно и то же время и покупая и продавая
мой дом 152, среди царившего тогда густого мрака все же не осмелился
совершить эту покупку от своего имени. Он выставил небезызвестного Скатона,
человека неимущего,— наверное, от большой доблести,— чтобы тот, у
которого на его родине, в марсийской области, не было крова, где бы он мог
спрятаться от дождя, говорил, что купил самый известный на Палатине дом.
Нижнюю часть здания Клодий отвел не для своего рода — Фонтеева, а для
рода Клодиева, от которого он отказался; но из многих Клодиев ни один
не дал своего имени, за исключением нескольких пропащих людей, либо
нищих, либо преступников. (XLV) И вы, понтифики, одобрите эти столь
сильные, столь разнообразные, во всех отношениях столь необычные
вожделения, бесстыдство, дерзость, жадность?
(117) «Понтифик,— говорит Клодий,— при этом присутствовал». И не
стыдно тебе, когда дело рассматривается перед понтификами, говорить, что
присутствовал понтифик, а не коллегия понтификов, тем более, что ты как
народный трибун мог либо потребовать их присутствия, либо даже
принудить их к этому? Пусть так, коллегии ты к этому не привлекал. А из
коллегии— кто все-таки присутствовал? Тебе, правда, был нужен какой-то
авторитет, а он присущ всем этим лицам; но возраст и почетная должность
все же придают больше достоинства; тебе были нужны также познания;
правда, ими обладают все они, но старость, во всяком случае, делает людей
более опытными. (118) Кто же присутствовал? «Брат моей жены»153,—
говорит он. Если мы ищем авторитета, то брат его жены по возрасту
своему авторитета еще не приобрел, но даже и тот авторитет, которым мог
обладать этот юнец, надо оценить еще ниже ввиду такого тесного родства.
А если нужны были познания, то кто же мог быть неопытнее человека,
только недавно вступившего в коллегию? К тому же он был крайне обязан
тебе ввиду твоей недавней услуги; ведь он видел, что ты его, брата жены,
предпочел своему родному брату154; впрочем, в этом случае ты принял меры.
17.0 своем доме
93
чтобы твой брат не мог тебя обвинить. Итак, все это ты называешь
дедикацией, хотя ты и не мог привлечь для участия в этом ни коллегии
понтификов, ни какого-либо одного понтифика, отмеченного почестями, оказанными
ему римским народом, ни, наконец, хотя бы какого-нибудь сведущего
юноши, несмотря на то, что у тебя были в коллегии очень близкие люди? И вот
присутствовал — если только он действительно присутствовал — тот, кого
ты принудил, сестра попросила, мать заставила. (119) Подумайте же,
понтифики, какое решение вам следует вынести при рассмотрении моего дела,
касающегося, однако, имущества всех граждан: признаете ли вы, что чей бы
то ни было дом может быть подвергнут консекрации одним только словом
понтифика, если тот будет держаться за дверной косяк и что-то произнесет,
или же подобная дедикация и неприкосновенность храмов и святилищ
установлены нашими предками для почитания бессмертных богов без какого-
либо ущерба для граждан? Нашелся народный трибун, который опираясь
на силы консулов, с неистовым натиском ринулся на гражданина, которого
после нанесенного ему удара подняло своими руками само государство.
(XLVI, 120) А если кто-нибудь, подобный Клодию (теперь ведь не
будет недостатка в людях, которые захотят ему подражать), применив
насилие, нападет на какого-нибудь человека, но не такого, как я, а на человека,
перед которым государство не в таком большом долгу, и совершит
дедикацию его дома при посредстве понтифика, то разве вы подтвердите своим
решением, что это должно иметь силу? Вы говорите: «Где же он найдет
такого понтифика?» Как? Разве понтифик не может быть в то же самое
время и народным трибуном? Марк Друс 155, прославленный муж, народный
трибун, был понтификом. Так вот, если бы он, держась за дверной косяк
дома, принадлежавшего его недругу Квинту Цепиону, произнес несколько
слов, то разве дом Цепиона был бы подвергнуть дедикации? (121) Я ничего
не говорю о понтификальном праве, о слозах самой дедикации, об обрядах
и священнодействиях; не скрываю своей неосведомленности в том, что
скрывал бы, даже если бы знал, дабы не показаться другим людям докучливым,
а вам — излишне любопытным. Впрочем, из вашего учения становится
известным многое, что часто доходит даже до наших ушей. Мне кажется, я
слыхал, что при дедикации храма надо держаться за его дверной косяк; ибо
косяк находится там, где вход в храм и где дверные створы. Что касается
галереи, то за ее косяк при дедикации никто не держался никогда, а
изображение и алтарь, если ты и совершил дедикацию их, можно сдвинуть с их
места, не нарушая религиозного запрета. Но тебе теперь нельзя будет это
говорить, так как ты сказал, что понтифик держался за дверной косяк.
(XLVII, 122) Впрочем, к чему я рассуждаю, вопреки своему
намерению, о дедикации, о вашем праве и обрядах? Даже если бы я сказал, чго
все было совершено с произнесением установленных слов, по старинным и
завещанным нам правилам, я все-таки стал бы защищаться на основании
94
Речи Цицерона
законов государства. Если после отъезда того гражданина, который один
усилиями своими, по неоднократному признанию сената и всех честных
людей, сохранил граждан невредимыми, ты, властвуя над государством,
угнетаемым омерзительнейшим разбоем, вместе с двумя преступнейшими
консулами, при посредстве какого-то понтифика совершил дедикацию дома
человека, не согласившегося на то, чтобы спасенное им отечество из-за него
же погибло, то думаешь ли ты, что государство, воспрянув, может
примириться с этим? (123) Стоит вам открыть путь для этого религиозного
запрета, понтифики, и у вас вскоре не окажется возможности спасать
достояние всех людей. Или, если понтифик возьмется рукой за дверной косяк и
выражения, придуманные для почитания бессмертных богов, обратит на
погибель гражданам, то священное слово «религия» будет при беззаконии
иметь силу? А если народный трибун, произнеся не менее древние и
одинаково торжественные слова, подвергнет чье-либо имущество консекрации,
то это слово иметь силы не будет? Однако на памяти наших отцов Гай
Атиний, поставив на ростры треножник с углями и призвав флейтиста,,
подверг консекрации156 имущество Квинта Метелла157, который, будучи
цензором, исключил его из сената. Метелл этот был твоим дедом, Квинт
Метелл, и твоим, Публий Сервилий, и твоим прадедом, Публий Сципион!
Что за этим последовало? Разве этот безумный поступок народного
трибуна, внушенный ему несколькими примерами из древнейших времен,
повредил Квинту Метеллу, выдающемуся и прославленному мужу? Конечно, нет.
(124) Мы видели, что народный трибун так же поступил и по отношению
к цензору Гнею Лентулу 158. Но разве он наложил какой-либо религиозный
запрет на имущество Лентула? Но к чему я упоминаю о других? Ты сам,
повторяю, ты сам, с накрытой головой, созвав народную сходку, поставив
треножник с углями, подверг консекрации имущество друга своего Габиния,
о о IRQ
которому ты отдал все сирийские, аравийские и персидские царства .
А если это тогда не имело никакого значения, то что можно было решить
насчет моего имущества? Но если это осталось в силе, то почему этот мот,
вместе с тобою упившийся кровью государства, все же возвел до небес свою
усадьбу в Тускульской области на последние крохи эрария, а мне нельзя
было даже и взглянуть на развалины своего дома, которым мог бы
уподобиться весь Рим, если бы я допустил это?
(XLVIII, 125) Но о Габинии я не стану говорить. А не по твоему ли
примеру Луций Нинний 160, храбрейший и честнейший муж, совершил кон-
секрацию твоего имущества? Но если ты заявляешь, что она не имеет силы,
так как касается тебя, то ты, очевидно, во время своего прославленного
трибуната установил такое правосудие, что, когда оно обращается против
тебя самого, ты можешь против него возражать, а других людей разорять.
Если же твоя консекрация законна, то что же из твоего имущества не
принадлежит богам? Или же консекрация не имеет законной силы, а дедикация
17. О своем доме
95
влечет за собой религиозный запрет? Что же означали бы тогда
привлечение флейтиста, треножник с углями, молитвы, произнесение древних
формул? Значит, ты хотел солгать, обмануть, злоупотребить волеизъявлением
бессмертных богов, чтобы внушить людям страх? Если это имеет силу,—
Габиния я оставляю в стороне — то твой дом и все твое остальное
имущество обречены Церере 161. Но если это было с твоей стороны игрой, то ты
величайший нечестивец; ведь ты осквернил все религиозные запреты либо
ложью, либо развратом. (126) «Теперь я признаю,— говорит Клодий,— что
в случае с Габинием я поступил нечестиво». Ты видишь, что та кара,
которую ты установил для другого, обратилась против тебя самого. Но,
воплощение всех злодеяний и гнусностей, уж не думаешь ли ты, что по
отношению ко мне не имеет силы то, что ты признаешь по отношению к Габинию,
чье бесстыдство с самого детства, разврат в юные годы, позор и нищету на
протяжении остальной жизни, разбой во времена консульства мы видели,
Габинию, которого даже это несчастье не могло 'постигнуть незаслуженно,
или то, что ты совершил при свидетеле в лице одного юноши, ты считаешь
более тяжким проступком, чем то, что ты совершил при свидетелях в лице
всей народной сходки?
(XLIX, 127) «Велика священная сила дедикации»,— говорит Клодий.
Не кажется ли вам. что говорит сам Нума Помпилий162? Вдумайтесь в его
слова, понтифики, и вы, фламины, а ты, царь 163, поучись у своего сородича
Хотя он и покинул твой род, поучись все-таки закону всех религий у
человека, преданного правилам религии. Как? Разве при дедикации не
спрашивают и о том, кто ее совершает, над чем и как? Или же ты это так
запутываешь и извращаешь, чтобы всякий, кто бы ни захотел, мог совершить
дедикацию всего, чего захочет и как захочет? Кем был ты, совершавший
дедикацию? По какому праву ты совершил ее? На основании какого закона?
Какого примера? Какой властью? При каких обстоятельствах римский народ
поручил тебе руководство этим делом? Ведь я знаю, что существует
древний, проведенный трибуном закон, запрещающий консекрацию дома, земли,
алтаря без постановления плебса. И знаменитый Квинт Папирий 164,
предложивший этот закон, тогда не предчувствовал и не подозревал опасности,
что будет совершаться консекрация жилищ и владений граждан, не
осужденных по суду. Ибо это было противозаконным деянием и этого никто
•никогда не делал до того времени, да у Квинта Папирия и не было
оснований для такого запрещения, которое могло бы не столько отпугнуть, сколько
навести на такую мысль. (128) Коль скоро совершалась консекрация
зданий— не жилищ частных лиц, а таких, которые назывались посвященными;
коль скоро совершалась консекрация земель — не так, как моих имений
(кому вздумается), а так, как император совершал консекрацию земель,
захваченных у врагов 165; коль скоро воздвигались алтари, дабы они
придавали святость тому самому месту, где была совершена консекрация, то
96
Речи Цицерона
Папирий и запретил делать это, если только плебс не вынесет такого
постановления. Если это, по твоему толкованию, было написано о моих домах и
землях, то я не отвергаю такой консекрации, но спрашиваю, какой закон был
издан насчет того, чтобы ты совершил консекрацию моего дома, при каких
обстоятельствах тебе была дана эта власть, по какому праву ты это сделал.
И я рассуждаю теперь не о религии, а об имуществе, принадлежащем всем
нам, и не о понтификальном, а о публичном праве. (L) Папириев закон
запрещает консекрацию дома без соответствующего постановления плебса.
Вполне допускаю, что это касается наших домов, а не общественных храмов.
Покажи мне в самом твоем законе хотя бы одно слово, касающееся
консекрации, если только это закон, а не голос твоей преступности и
жестокости. (129) Но если бы тогда, при крушении государственного корабля, ты
имел возможность все обдумать, если бы при пожаре, охватившем
государство, твой писец не заключал письменных соглашений с византийскими
изгнанниками и с посланцами Брогитара 166, а с полным вниманием составлял
для тебя эти, правда, не постановления, а чудовищную бессмыслицу, то ты
добился бы всего — если не на деле, то хотя бы использовав формулы,
установленные законом. Но в одно и то же время давали поручительства за
денежные суммы, заключали договоры о провинциях 167, продавали титулы
царей, по всему городу расписывали всех рабов по кварталам, заключали
мир с недругами, писали необычные приказы для молодежи 168,
приготовляли яд для несчастного Квинта Сея, составляли план убийства Гнея
Помпея, защитника и охранителя нашей державы — с тем, чтобы сенат не имел
никакого значения, чтобы всегда горевали честные люди, чтобы государство,
захваченное вследствие предательства консулов, было во власти трибуна.
Не удивительно, что при стольких и столь важных событиях многое
ускользнуло от внимания твоего писца и твоего собственного, тем более что вы
обезумели и были ослеплены.
(130) Но посмотрите, какое важное значение имеет в подобных делах
этот Папириев закон: не то, какое ему придаешь ты,— полное преступления
и безумия. Цензор Квинт Марций велел изваять статую Согласия и
установил ее в общественном месте. Когда цензор Гай Кассий 169 перенес эту
статую в Курию, он запросил вашу коллегию, находит ли она препятствия к
тому, чтобы он совершил дедикацию этой статуи и курии богине Согласия.
(LI) Сравните, прошу вас, понтифики, друг с другом этих людей и
обстоятельства и самые дела: то был необычайно воздержный и полный
достоинства цензор, это — народный трибун исключительно преступный и дерзкий;
то было время спокойное, когда народ был свободен, а сенат управлял
государством; в твое время свобода римского народа подавлена, авторитет
сената уничтожен; (131) сами действия Гая Кассия были преисполнены
справедливости, мудрости, достоинства: ведь цензор, в чьей власти было, по
воле наших предков, судить о достоинстве сенаторов (как раз это ты и
/7. О своем доме
97
упразднил 170), хотел совершить дедикацию находившейся в курии статуи
Согласия и самой курии этому божеству — прекрасное желание, достойное
всяческих похвал; ибо это, по его мнению, должно было побуждать к тому,
чтобы предложения вносились без стремления к разногласиям, раз он
подчинил священной власти Согласия самое место и храм для совещаний по
делам государства. А ты, властвуя над порабощенными гражданами
оружием, страхом, эдиктами, привилегиями, с помощью толп негодяев,
находившихся здесь, величайшими угрозами со стороны войска, которого здесь
не было, союзом и преступным договором с консулами, воздвиг статую
Свободы скорее, чтобы потешить свое бесстыдство, чем чтобы показаться
богобоязненным человеком. Кассий поместил в курии статую Согласия,
дедикацию которой можно было совершить без ущерба для кого бы то ни было;
ты же на крови, вернее, чуть ли не на костях гражданина с огромными
заслугами перед государством поместил изображение не всеобщей свободы, а
своеволия. (132) При этом Кассий все же доложил коллегии об этом деле,
а кому докладывал ты? Если бы ты все это обдумал, если бы тебе
предстояло совершить какой-либо искупительный или ввести какой-либо новый
обряд в связи с почитанием ваших родовых богов, то ты, в силу древнего
обычая, все-таки обратился бы к понтифику. Когда ты, так сказать,
нечестиво и неслыханным путем основывал новое святилище в пользующемся
наибольшей известностью месте Рима, то не следовало ли тебе обратиться
к жрецам, уполномоченным государством? А если ты не находил нужным
привлекать коллегию понтификов, неужели ни один из них, то своему
возрасту, достоинству и авторитету, не заслуживал, чтобы ты посоветовался
с ним насчет дедикации? Нет, ты не пренебрег их достоинством, ты просто
испугался его. (LII) Разве ты осмелился бы спросить Публия Сервилия
или Марка Лукулла 171 —на основании их авторитетного решения я, в
бытность свою консулом, вырвал государство из ваших рук и спас его от ваших
факелов,— в каких именно выражениях и по какому обряду (я говорю
сначала об этом) ты мог бы подвергнуть консекрации дом гражданина и при
этом дом того гражданина, который спас наш город и державу, что
засвидетельствовали первоприсутствующий в сенате 172, затем все сословия, потом
вся Италия, а впоследствии и все народы? (133) Что мог бы ты сказать,
ужасная и губительная язва государства? «Будь здесь, Лукулл, будь здесь,
Сервилий, чтобы подсказывать мне и держаться за дверной косяк, пока я
буду совершать дедикацию дома Цицерона!» Хотя ты и отличаешься
исключительной наглостью и бесстыдством, тебе все же пришлось бы опустить
глаза, тебе изменили бы выражение лица и голос, если бы эти мужи, ввиду
своего достоинства являющиеся представителями римского народа и
поддерживающие авторитет его державы, прогнали тебя словами,
исполненными строгости, и сказали, что божественный закон не велит им участвовать
в твоем безумии и ликовать при отцеубийстве отчизны. (134) Понимая это,
/ Цицерон, т. II. Речи
98
Речи Цицерона
ты тогда и обратился к своему родственнику — не потому, что он был тобой
выбран, а потому, что от него отвернулись все прочие. И все-таки я уверен—
если только он произошел от тех людей, которые, как гласит предание,
научились религиозным обрядам у самого Геркулеса после завершения им его
подвигов,— он не был, при бедствиях, постигших стойкого мужа, настолько
жесток, чтобы своими руками насыпать могильный холм над головой 17ь
живого и еще дышавшего человека. Он \ибо ничего не сказал и вообще
ничего не сделал и понес кару за опрометчивость матери, будучи немым
действующим лицом в этом преступлении, давшим только имя свое, либо,
если он и сказал что-нибудь запинаясь и коснулся дрожащей рукой
дверного косяка, то он, во всяком случае, ничего не совершил по обряду, ничего
не совершил с благоговением, согласно обычаю и установленным правилам.
Он видел, как его отчим, избранный консул Мурена, вместе с аллоброгами
доставил мне, в мое консульство, улики, свидетельствовавшие об угрозе
всеобщей гибели; он слыхал от Мурены, что тог был дважды спасен мной:
один раз — от опасности, грозившей лично ему, в другой раз — вместе со
всеми174. (135) Кто мог бы подумать, что у этого нового понтифика,
совершающего, впервые после своего вступления в число жрецов, этот
религиозный обряд, не дрожал голос, не отнялся язык, не затекла рука, не ослабел
ум, обессилевший от страха, тем более что из такой большой коллегии
никого не было налицо — ни царя, ни фламина, ни понтифика, а его
заставляли сделаться против его воли соучастником в чужом преступлении и он
должен был нести тяжелейшую кару за своего нечестивого свойственника?
(LIII, 136) Но вернемся к публичному праву дедикации, которое
понтифики всегда осуществляли в соответствии не только со своими обрядами,
но также и с постановлениями народа; в ваших записях значится, что цензор
Гай Кассий обращался к коллегии понтификов по поводу дедикации статуи
Согласия, а верховный понтифик Марк Эмилий ответил от имени коллегии,
что, по их мнению, если римский народ его лично на это не уполномочил,
назвав его по имени, и если Гай Кассий не сделает этого по повелению
народа, то дедикация статуи этой, по правилам, совершена быть не может. Далее,
когда дева-весталка Лициния, происходившая из знатнейшего рода,
поставленная во главе священнейшей жреческой коллегии, в консульство Тита
Фламинина и Квинта Метелла, совершила под Скалой 175 дедикацию алтаря,
молельни и ложа 176, то разве об этом не докладывал вашей коллегии, по
решению сената, претор Секст Юлий? Тогда верховный понтифик Публий
Сцевола ответил от имени коллегии: «То, дедикацию чего Лициния, дочь
Гая, совершила в общественном месте, когда на это не было постановления
народа, не священно». С какой строгостью и с каким вниманием сенат
отнесся к этому делу, вы легко поймете из самого постановления сената.
[Постановление сената.] (137) Не ясно ли вам, что городскому претору было дано
поручение позаботиться о том, чтобы это место не считалось посвященным
17.0 своем доме
99
и чтобы надпись, если она была вырезана или сделана, была уничтожена?
О, времена, о, нравы! Тогда понтифики воспрепятствовали цензору,
благочестивейшему человеку, совершить дедикацию статуи Согласия в храме,
освященном авспициями 177, а впоследствии сенат, на основании суждения
понтификов, признал должным удалить алтарь, уже подвергнутый консек-
рации в почитаемом месте, и не потерпел, чтобы после этой дедикации
оставалось какое-либо напоминание в виде надписи. А ты, буря, разразившаяся
над отечеством, смерч и гроза, нарушившие мир и спокойствие! —в ту пору,
когда при крушении государственного корабля распространилась тьма, когда
римский народ пошел ко дну, когда был повержен и разогнан сенат, когда
ты разрушал одно и строил другое, когда ты, оскорбив все религиозные
обряды, все осквернил, когда ты всем честным людям на горе поставил
памятник разрушения государства на крови гражданина, опасшего Рим
своими трудами и ценой опасностей, и вырезал надпись, уничтожив имя
Квинта Катула, неужели ты все же «адеялся, что государство станет
терпеть все это дольше того срока, <в течение которого оно, изгнанное вместе со
мной, будет лишено пребывания в этих вот стенах?
(LIV, 138) Но если, понтифики, и дедикацию совершил не тот, кому это
было дозволено, и не ту, какую надлежало совершить, то надо ли мне
доказывать третье положение, которое я имел в виду,— что он совершил ее не
на основании тех правил и не в тех 'выражениях, в каких этого требуют
священнодействия? Я сказал вначале, что не буду говорить ни о вашей науке,
ни о религиозных обрядах, ни о скрытом в тайне понтификальном праве.
То, что я до сего времени говорил о праве дедикации, не извлечено мной из
каких-либо тайных сочинений, но взято из известных всем правил, из того,
что было всенародно совершено при посредстве должностных лиц и
доложено коллегии [на основании постановления сената, на основании закона]. Но
вот, что является вашим делом и подлежит уже вашему ведению: что
следовало произнести, провозгласить, к чему прикоснуться, за что держаться?
(139) Даже если бы было известно, что все было совершено в соответствии
с учением Тиберия Корункания 178, который, по преданию, был опытнейшим
понтификом, даже если бы сам знаменитый Марк Гораций Пульвилл,
который, когда многие люди, -по злобе <поидумывая религиозные запреты 179,
препятствовали ему, оказался непоколебимым и со всей твердостью духа
совершил дедикацию Капитолия, если бы даже он возглавил какую-либо
дедикацию в этом роде, то священный обряд, совершенный на основе
преступления, все-таки не имел бы силы. Так пусть же не имеет силы то, что,
как говорят, совершил тайком, неуверенно и запинаясь, неопытный юноша,
новичок в своем жречестве, подвигнутый на это просьбами сестры и ^угроза-
ми матери, несведущий, против своей воли, без коллег, без книг, без
руководителя, без лепщика 180,— тем более, что и сам этот нечистый и
нечестивый враг всех религиозных запретов, который, вопреки божественному
7*
100
Речи Цицерона
закону, часто бывал среди мужчин женщиной и среди женщин мужчиной,
провел все это дело настолько поспешно и беспорядочно, что ему не
повиновались ни ум, ни голос, ни язык. (LV, 140) Вам было сообщено,
понтифики, а впоследствии и распространилась молва о том, как он в искаженных
выражениях, при зловещих знамениях 181, неоднократно поправляясь,
колеблясь, боясь, мешкая, провозгласил и совершил все не так, как написано
в ваших наставлениях. Нисколько не удивительно, что при таком тяжком
злодеянии и таком безумии не было места для дерзости, которая помогла
бы ему подавить свой страх. И в самом деле, ни один морской разбойник
никогда «е был таким диким и свирепым, чтобы он, ограбив храмы, а затем,
под влиянием сновидений или угрызений совести, воздвигнув алтарь на
пустынном берегу, не ужаснулся, будучи вынужден умилостивить своими
мольбами божество, оскорбленное его злодеянием. В каком же смятении
ума был, по вашему мнению, этот разбойник, ограбивший все храмы, все
дома и весь Рим, когда он, отвращая от себя последствия стольких
злодеяний, нечестиво совершал консекрацию одного алтаря? (141) Хотя его
неограниченная власть и вскружила ему голову, хотя дерзость его была
невероятна, он все же никак не мог не ошибиться в своих действиях и не
погрешить много раз, особенно при таком понтифике и наставнике, который был
принужден обучать, прежде чем научился сам. Великой силой обладают как
воля бессмертных богов, так и само государство. Бессмертные боги, видя,
что охранитель и защитник их храмов преступнейшим образом изгнан, не
хотели переселяться из своих храмов в его дом. Поэтому они тревожили
душу этого безрассуднейшего человека заботами и страхами. Государство
же, хотя и было изгнано вместе со мной, все-таки появлялось перед глазами
своего разрушителя и уже тогда требовало своего и моего возвращения от
него, охваченного пламенем необузданного бешенства. Следует ли
удивляться тому, что он, обезумев в своем бешенстве, потеряв голову от своего
злодеяния, не смог ни совершить установленные обряды, ни произнести
хотя бы одно торжественное слово?
(LVI, 142) Коль скоро это так, понтифики, отвлекитесь теперь умом от
этих подробных доказательств и обратитесь к государству в целом, которое
вы ранее поддерживали вместе со многими храбрыми мужами. Неизменный
авторитет всего сената, которым вы всегда превосходнейшим образом
руководили при рассмотрении моего дела, великодушнейшее движение в
Италии, стечение муниципиев, поле и единый голос всех центурий,
старшинами и советчиками которых вы были, все общества откупщиков, все сословия,
словом, все те, кто обладает достатком или на него надеется, доверяют и
поручают все свои усилия и решения, клонящиеся в мою пользу, именно
вам одним. (143) Наконец, сами бессмертные боги, оберегающие этот город
и нашу державу, мне кажется, именно для того, чтобы для всех народов
и наших потомков было очевидно, что я возвращен государству по воле
17. О своем доме
101
богов, передали во власть и на рассмотрение своих жрецов, после моего
радостного возвращения из изгнания, вопрос о возмещении мне моих
убытков. Ведь в этом и состоит возвращение, понтифики, в этом и заключается
восстановление в прачах: в возврате дома, земельного участка, алтарей,
очагов, богов-пенатов. Хотя Публий Клодий разорил своими преступнейшими
руками их кров и обитель и, пользуясь консулами как вожаками (словно
он завоевал Рим), признал нужным разрушить один этот дом, точно это
был дом сильнейшего защитника Рима, все же эти боги-пенаты и мои
домашние лары, при вашем посредстве, вернутся в мой дом вместе со мной.
(LVII, 144) И вот к тебе, Юпитер Капитолийский, которого римский
народ за твои благодеяния назвал Всеблагим, а за силу — Величайшим, и к
тебе, царица Юнона, и к тебе, Минерва, охранительница Рима, всегда
помогавшая мне в моих замыслах и видевшая мои труды, обращаюсь я с
мольбой и просьбой; и вас, которые настойчиво потребовали и вызвали
меня из изгнания, вас, за чьи жилища я веду этот спор,— боги отцов, пенаты
и домашние лары, защищающие этот город и государство, заклинаю я, вас,
от чьих храмов и святилищ я отогнал губительное и преступное пламя; и
тебя, матерь Веста, чьих непорочнейших жриц я защитил от преступного
бешенства безумных людей и чьему вечному огню не дал ни погаснуть в
крови граждан, ни смешаться с пожаром всего Рима: (145) в то время, едва
не ставшее роковым для государства, я в защиту ваших обрядов и храмов
подставил свою голову под удар неистовствующего меча преступнейших
граждан и, когда, в случае моего сопротивления, всем честным людям
грозила бы гибель, к вам я воззвал снова, вам поручил себя и своих родных
и обрек себя и свои гражданские права в жертву с тем, чтобы, если я и в то
самое время и ранее, будучи консулом, презрев все свои преимущества,
выгоды и награды, направил все свои заботы, помыслы, бдение только на спа-
:ение сограждан, то мне, наконец, было дано порадоваться восстановлению
государства; но — молил я — если мои решения отечеству пользы не
принесли, то пусть я, оторванный от своих родных, терплю постоянную скорбь;
и вот за то, что я обрек в жертву свои гражданские права, я признаю себя
полностью оправданным и вознагражденным только тогда, когда буду
возвращен в свой дом. (146) В настоящее время, понтифики, я лишен не
только дома, о котором вы произвели расследование, но и всего Рима, в который
я, как кажется, возвращен. Ведь самые многолюдные и самые
величественные части города глядят на этот — не памятник, а рану отчизны. Так как
вы видите, что я должен бежать этого зрелища и страшиться его больше,
чем смерти, то, шрошу вас, не допускайте, чтобы тот, с чьим возвращением
государство, как вы признали, будет восстановлено, захотел лишиться, не
говорю уже — внешних знаков своего достоинства, нет, даже самой
возможности пребывать в городе своих отцов. (LVIII) Ни расхищение
моего имущества, ни уничтожение моего крова, ни опустошение имений, ни
102
Речи Цицерона
добыча, беспощадно захваченная консулами из моего достояния, меня не
волнует. Тленным и преходящим все это казалось мне всегда; это — дары
не доблести и ума, а удачи и обстоятельств; я всегда не столько старался
собирать их в изобилии, сколько разумно использовать их, а отсутствие их
переносить терпеливо182. (147) И в самом деле наше скромное достояние
почти что удовлетворяет нашим потребностям 183, а детям своим я оставлю
достаточно богатое наследство в виде имени их отца и памяти обо мне 184.
Но того дома, который был у меня отнят злодеянием, захвачен разбоем,
вновь отстроен под предлогом религиозного обряда, еще более злодейского,
чем само разрушение, я лишиться не могу без величайшего позора для
государства, без бесчестия и скорби для себя самого. Итак, если вы полагаете,
что мое возвращение из изгнания радостно и приятно бессмертным богам,
сенату, римскому народу, всей Италии, провинциям, чужеземным народам,
вам самим, которые всегда были первыми и главными сторонниками моего
восстановления в правах, то прошу и заклинаю вас, понтифики,— коль
скоро такова воля сената — меня, восстановленного в правах вашим
авторитетом, преданностью, голосованием, водворите теперь своими руками в моем
доме.
18
РЕЧЬ В ЗАЩИТУ ПУБЛИЯ СЕСТИЯ
[В суде, 11 марта 56 г]
(I, 1) Если ранее, судьи, можно было удивляться тому, что, несмотря
на столь великое могущество нашего государства и достоинство нашей
державы, почему-то нельзя найти достаточно большого числа храбрых и
сильных духом граждан, готовых рисковать собой и своим благополучием ради
сохранения государства и общей свободы, то теперь, видя гражданина
честного и стойкого, скорее следует удивиться, чем видя боязливого и
заботящегося о себе, а не о государстве. Ибо нет необходимости вспоминать и
размышлять о каждом отдельном случае; достаточно бросить хотя бы один
взгляд на тех, которые вместе с сенатом и всеми честными людьми
восстановили низвергнутое государство и избавили его от царившего в нем
разбоя 1, а теперь печальные, в траурных одеждах2, обвиняемые3 борются за
свои гражданские права 4, за свое доброе имя, за своих сограждан, за свое
достояние, за своих детей; а те, которые нарушили, поколебали, потрясли,
ниспровергли все установления божеские и человеческие, не только бодры и
ликуют, но и угрожают храбрейшим и честнейшим гражданам, нисколько не
опасаясь за себя.
(2) Все это уже само по себе возмутительно, но нестерпимее всего то,
что ныне они не пытаются уже с помощью разбойников-наймитов и людей,
погрязших в нищете и преступлениях, подвергнуть нас опасности, а хотят
использовать для этой цели вас, честнейших мужей, против нас,
честнейших граждан, и думают, что тех, кого им не удалось истребить, бросая
камни, мечом, огнем, насилием, избиением, своими вооруженными шайками,
они уничтожат, опираясь на ваш авторитет, на вашу добросовестность, на
ваш приговор. Но я, судьи, до сего времени полагал, что голос мне нужен
только для того, чтобы благодарить этих людей, памятуя их услуги и
милости5; теперь же я вынужден возвысить его, отвращая угрожающие им
опасности; так пусть же голос мой служит тем именно людям, чьими усилиями
он возвращен и мне, и вам, и римскому народу.
(II, 3) И хотя Квинт Гортенсий, муж прославленный и красноречивый,
уже подробно высказался по делу Публия Сестия и не пропустил ничего
из того, что следовало сказать и о прискорбном положении государства и в
104
Речи Цицерона
пользу обвиняемого, я все же выступлю, чтобы не казалось, что моей
защиты лишен именно тот человек, благодаря которому ее не лишились другие
граждане. При этом, судьи, я считаю, что, выступая последним6, я взял
на себя обязанность скорее уплатить долг благодарности, чем вести защиту,
принести жалобу, а не блеснуть красноречием, выразить свою скорбь, а не
показать свое дарование. (4) Итак, если я поведу речь более резко или более
независимо, чем те, которые говорили до меня, то прошу вас отнестись к
моей речи настолько снисходительно, насколько вы считаете возможным
быть снисходительными к проявлению искренней скорби и справедливого
гнева; ибо никакая скорбь не может быть теснее связана с чувством долга,
чем моя,— ведь она вызвана опасностью, угрожающей человеку,
оказавшему мне величайшие услуги,— и никакой гнев не заслуживает большей
похвалы, чем мой, воспламененный злодеянием тех, .кто признал нужным
вести войну со всеми защитниками моих гражданских прав. (5) Но так как на
отдельные статьи обвинения уже ответили другие защитники, то я буду
говорить обо всем положении Публия Сестия, о его образе жизни, о его
характере, нравах, необычайной преданности честным людям, стремлении
оберегать всеобщее благо и спокойствие и постараюсь,— если только смогу
этого достигнуть,— чтобы вам не показалось, что в этой защитительной
речи, многосторонней и затрагивающей разные статьи обвинения, пропущено
что-либо, относящееся к предмету «вашего судебного разбирательства, к
самому обвиняемому, к благу государства. А так как сама Фортуна
поставила Публия Сестия трибуном в самое тяжкое для граждан время, когда
поверженное и уничтоженное государство лежало в развалинах, то я
приступлю к описанию его важнейших и широко известных деяний только
после того, как покажу, каковы были начала и основания, давшие ему
возможность во время столь значительных событий снискать столь великую
славу.
(III, 6) Отцом Публия Сестия, как большинство из вас, судьи, помнит,
был мудрый, благочестивый и суровый человек; после того, как он первым
из виднейших людей был избран в народные трибуны в наилучшие для
государства времена 7, он стремился не к тому, чтобы занимать другие
почетные должности, а к тому, чтобы казаться достойным их. С его согласия 8,
Публий Сестий женился на дочери честнейшего и виднейшего человека,
Гая Альбина, которая родила ему этого вот мальчика и дочь, ныне уже
замужнюю. Публий Сестий заслужил расположение этих двух мужей,
отличавшихся величайшей, древней строгостью нравов, и был им обоим
чрезвычайно дорог и приятен. Смерть дочери лишила Альбина
возможности называться тестем Сестия, но дорогих ему тесных дружеских
отношений и взаимной благожелательности она его не лишила. Насколько он ценит
Публия Сестия и поныне, вам очень легко судить по его постоянному
присутствию здесь, по его волнению и огорчению9. (7) Еще при жизни отца
18. В защиту Публия Сестия
105
Публий Сестий женился вторично на дочери Луция Сципиона, мужа
честнейшего, но злополучного 10. Публий Сестий относился к нему с глубоким
уважением и заслужил всеобщее одобрение, немедленно выехав в Массилию,
чтобы повидаться и утешить тестя, изгнанного во времена волнений в
государстве и влачившего существование на чужбине, между тем как ему
подобало твердо идти по стопам своих предков. Сесгий привез к нему его дочь,
чтобы он, неожиданно для себя увидев и обняв ее, если и не совсем, то хотя
бы на некоторое время забыл свою скорбь. Кроме того, Сестий своими
величайшими и неизменными заботами поддерживал и тестя в его горестном
положении, пока тот был жив, и его осиротевшую дочь. Многое мог бы я
сказать о его щедрости, об исполнении им своих обязанностей в домашней
жизни, о его военном трибунате п, о его воздержности при исполнении им
этих должностных обязанностей в провинции; но мой взор направляется
на достоинство государства, которое меня призывает и требует, чтобы я
отбросил все менее важное. (8) Квестором моего коллеги, Гая Антония,
<удьи, он был по жребию 12, но по общности наших замыслов был квестором
моим. Обязательства, налагаемые на меня долгом, как я его понимаю, не
позволяют мне рассказать вам, как много Сестий узнал, находясь при моем
коллеге, как много он сообщил мне, насколько раньше многое предвидел 13.
Поэтому об Антонии я скажу одно: в то необычайно грозное и опасное для
государства время, когда все были охвачены страхом, а кое-кто питал
подозрения против него самого, Антоний не захотел ни оправдаться,
опровергнув эги подозрения, ни успокоить опасения, прибегнув к притворству.
Если вы обычно — и притом справедливо — хвалили меня за мою
снисходительность к коллеге, которого я сдерживал и останавливал, в то же время
в высшей степени тщательно охраняя государство, то почти та же хвала
заслужена Публием Сестием, так как он проявлял к своему консулу такое
внимание14, что тот видел в нем честного квестора, а все честные люди —
честнейшего гражданина.
(IV, 9) Когда памятный нам заговор вырвался наружу из потайных
углов и из мрака и, вооружившись, стал открыто распространяться, тот же
Публий Сестий привел войско в город Капую, на который, как мы
подозревали, собирался напасть отряд этих нечестивых преступников, так как
обладание Капуей давало очень много преимуществ для ведения войны.
Военного трибуна Антония, Гая Мевулана, негодяя, явно вербовавшего в
Писавре 15 и в других частях Галльской области 16 сторонников заговора,
Публий Сестий выгнал из Капуи, не дав ему опомниться. А Гая Марцел-
ла 17, который не только приехал в Капую, но и присоединился к огромному
отряду гладиаторов, будто бы желая научиться владеть оружием, тот же
Публий Сестий постарался удалить из пределов города. По этой приччче
население Капуи, признавшее меня своим единственным патроном 18, так
как в мое консульство была сохранена свобода этого города, тогда выразило
106
Речи Цицерона
в моем присутствии свою глубочайшую благодарность Публию Сестию, а в
настоящее время те же люди, храбрейшие и честнейшие мужи, изменив свое
название и именуясь колонами и декурионами, в своих свидетельских
показаниях заявляют о благодеянии, оказанном им Публием Сестием, а в своем
постановлении просят избавить его от опасности. (10) Прошу тебя, Луций
Сестий19, огласи постановление декурионов Капуи, чтобы ваши недруги
услышали твой, еще отроческий голос и в какой-то степени поняли, какой
силы он достигнет, когда окрепнет. [Постановление декурионов.]
Постановление, которое я оглашаю, не является принудительной данью отношениям
on
соседства, или клиентелы, или официального гостеприимства , оно
вынесено не ради искательства и не с целью рекомендации; я оглашаю
воспоминание о пережитой опасности, заявление о славной услуге, выражение
благодарности в настоящее время и свидетельство о прошлом. (11) К тому
же в это самое время, после того как Сестий уже избавил Капую от страха,
а сенат и все честные люди, схватив и подавив внутренних врагов, под моим
руководством устранили величайшие опасности, угрожавшие Риму, я
письмом вызвал Публия Сестия из Капуи вместе с войском, которое тогда у
него было. Прочитав это письмо, он поспешно, с необычайной быстротой
примчался в Рим. А дабы вы могли мысленно перенестись в то ужасное время,
ознакомьтесь с этим письмом и вызовите вновь в памяти испытанный вами
страх. [Письмо консула Цицерона.]
(V) Это прибытие Публия Сестия прекратило нападки и
посягательства как со стороны новых народных трибунов21, которые именно в
последние дни моего консульства стремились опорочить то, что я совершил, так
и со стороны уцелевших заговорщиков. (12) Но после того как стало
ясно, что, коль скоро народный трибун Марк Катон 22, храбрейший и
честнейший гражданин, будет защищать государство, то сенат и римский народ
легко смогут сами без военной силы оградить своим величием достоинство
тех людей, которые с опасностью для себя защитили всеобщее
благополучие, Сестий со своим войском необычайно быстро последовал за Гаем
Антонием. К чему мне здесь объявлять во всеуслышание, какими средствами
именно он как квестор заставил консула действовать, какими способами
он подстегивал человека, который, быть может, и стремился к победе, но
все же слишком опасался общего для всех Марса23 и случайностей войны?
Это заняло бы много времени, и я скажу коротко только вот что: если бы
не исключительное присутствие духа, проявленное Марком Петреем24, не
его преданность государству, не его выдающаяся доблесть в
государственных делах, не его необычайный авторитет среди солдат, не его
исключительный военный опыт и если бы не Публий Сестий, неизменно помогавший
ему подбодрять, убеждать, осуждать и подгонять Антония, то во время
этой войны зима вступила бы в свои права, и Катилину, после того как он
появился бы из туманов и снегов Аппеннина 25 и, выиграв целое лето, начал
18. В защиту Публия Сестия
107
заблаговременно занимать тропы и пастушьи стоянки в Италии26, можно
«былэ бы уничтожить только ценой большого кровопролития и ужаснейшего
опустошения всей Италии. (13) Вот каков был Публий Сестий, когда
приступил к своим обязанностям трибуна, так что теперь я уже оставлю в
стороне его квестуру в Македонии и обращусь, наконец, к событиям более
близким. Впрочем, нечего умалчивать о его исключительной
неподкупности, проявленной им в провинции; я недавно 27 видел в Македонии ее следы
и притом не слегка оттиснутые на краткий срок, а глубоко врезанные, дабы
провинция эта помнила о нем вечно. Итак, пройдем мимо всего этого, но
с тем, чтобы, оставляя, оглянуться на это с уважением. К его трибунату,
который уже давно зовет и, так сказать, захватывает и влечет к себе
мою речь, обратимся мы теперь в своем напряженном и стремительном беге.
(VI, 14) Именно о трибунате Публия Сестия Квинт Гортенсий говорил
так, что его речь, пожалуй, не только стала защитой от обвинений, но и
•предложила юношеству достойный запоминания образец и наставление в
том, как следует заниматься государственной деятельностью. Но все же,
так как трибунат Публия Сестия был всецело посвящен защите моего
доброго имени и моего дела, то я нахожу необходимым для себя если и не
рассмотреть события эти более подробно, то, во всяком случае, хотя бы с
прискорбием оплакать их. Если бы я в этой речи захотел напасть кое на кого
более резко, то неужели кто-нибудь не позволил бы мне выразить мое
мнение несколько свободнее и задеть тех людей, которые в своем преступном
бешенстве нанесли мне удар? Но я проявлю умеренность и буду
подчиняться обстоятельствам, а не чувству личной обиды. Если кто-нибудь недоволен
тем, что я остался невредим, пусть он это скроет; если кто-нибудь когда-
либо причинил мне зло, но теперь молчит и ведет себя тихо, то и я готов
предать это забвению; если кто-нибудь задевает меня и преследует, то я
буду терпеть, доколе будет возможно, и моя речь не оскорбит никого, разве
только кто-нибудь сам наскочит на меня так сильно, что я не толкну его
нарочно, а с разбегу на него налечу.
(15) Прежде чем начать говорить о трибунате Публия Сестия, я
должен вам рассказать о крушении государственного корабля, которое
произошло годом ранее28. И в рассказе о том, как вновь собирались уцелевшие
обломки корабля и как восстанавливалось всеобщее благополучие, перед
вами раскроются все поступки, слова и намерения Публия Сестия.
(VII) Государство наше, судьи, в ту пору уже пережило год29, когда во
время смуты и всеобщего страха был натянут лук, по мнению людей
несведущих, против меня одного, в действительности же — против государства р
целом; это сделали, переведя в плебеи бешеного и пропащего человека,
дышавшего гневом против меня, но в гораздо большей степени недруга
спокойствию и всеобщему благу. Прославленный муж и, несмотря на
противодействие многих людей, лучший друг мне — Гней Помпеи, потребовав от
108
Речи Цицерона
него всяческих заверений, торжественной клятвой и договором обязал его
ничего не делать во вред мне во время его трибуната 30. Но этот нечестивец,
это исчадие всех злодейств, решил, что он лишь мало нарушит уговор, если
не запугает человека, поручившегося за чужую безопасность, и не внушит
ему страха перед опасностью, грозящей ему самому. (16) До той поры этот
отвратительный и свирепый зверь был связан авспициями31, опутан заве-
тами предков , закован в цепи священных законов , и вдруг изданием
куриатского закона от всего этого его освободил консул34, либо, как я
полагаю, уступивший просьбам, либо, как некоторые думали, на меня
разгневанный, но, во всяком случае, не ведавший и не предвидевший столь
тяжких злодеяний и бед. Этот народный трибун оказался удачлив в
ниспровержении государства и притом без всякой затраты своих сил (и в самом деле,
какие могли быть при таком образе жизни силы у человека,
истощенного гнусностями с братьями, блудом с сестрами, всяческим неслыханным
развратом?). (17) Итак, это, конечно, была роковая судьба государства,,
когда этот ослепленный и безумный народный трибун привлек на свою
сторону — что говорю я? Консулов? Но разве можно так назвать
разрушителей нашей державы, предателей вашего достоинства, врагов всех
честных людей? Разве не думали они, что именно для уничтожения сената,
для угнетения всаднического сословия, для отмены всех прав, а также и
установлений предков они и снабжены ликторскими связками и другими
знаками высшего почета и империя35? Во имя бессмертных богов! — если
вы все еще не хотите вспомнить об их злодеяниях, о ранах, выжженных ими
на теле государства, то представьте себе мысленно выражение их лиц и их
повадки; вам будет легче вообразить себе их поступки, если вы представите
себе хотя бы их лица.
(VIII, 18) Один из них36, купающийся в благовониях, с завитой
гривой, глядя свысока на своих соучастников в разврате и на тех, кто в свое
время попользовался его свежей юностью, с остервенением смотрел на
толпы ростовщиков у ограды, от преследования которых он был вынужден
искать убежища в гавани трибуната, чтобы ему, утопавшему в долгах,
словно в проливе Сциллы37, не пришлось цепляться за столб; он презирал
римских всадников, угрожал сенату, продавался наемным шайкам38,
которые, как он открыто признавал, спасли его от суда за домогательство,
говорил о своей надежде получить от них же провинцию даже против воли
сената и думал, что если он ее не добьется, то ему никак «е сдобровать 39.
(19) А другой40,— о, всеблагие боги!—с каким отвратительным, с каким
угрюмым, с каким устрашающим видом расхаживал он! Ни дать, ни
взять — один из тех славных бородачей, образчик древней державы, лик
седой старины, столп государства. Неряшливо одетый, в плебейском и чуть
ли не в темном пурпуре 41, с прической, настолько разлохмаченной, что
казалось, будто в Капуе (он тогда как раз был там дуовиром, чтобы ему
18. В защиту Публия Сестия
109
было чем украсить свое изображение 42) он намеревался уничтожить Сепла-
сию 43. А что уж говорить мне о его бровях, которые тогда казались людям
не бровями, а залогом благополучия государства? Строгость в его взоре
была так велика, складки на его лбу — так глубоки, что эти брови, казалось,
ручались за благополучие в течение всего года. (20) Все толковали так:
«Что ни говори, а государство обладает великой и крепкой опорой! У нас
есть кого противопоставить этой язве, этому отребью; одним только своим
выражением лица он, клянусь богом верности, одержит верх над
развращенностью и ненадежностью своего коллеги; у сената будет за кем следовать
в этот год, честные люди не останутся без советчика и вождя». Наконец,
как раз меня поздравляли особенно усердно, так как я, по общему мнению,
для защиты от бешеного и дерзкого народного трибуна располагал как
другом и родственником 44, так и храбрым и стойким консулом.
(IX) И вот, первый из них не обманул никого. В самом деле, кто мог
поверить, что держать в своих руках кормило такой большой державы и
управлять государством в его стремительном беге по бурным волнам
сможет человек, неожиданно вынырнувший из ночных потемок непотребных
домов и разврата, загубленный вином, кутежами, сводничеством и блудом
и вдруг, сверх ожидания, поставленный с чужой помощью *° на наивысшую
ступень? Да этот .пропойца не мог, не говорю уже — предвидеть
надвигавшуюся бурю, нет, даже глядеть на непривычный для него дневной свет.
(21) Зато второй обманул многих решительно во всем. Ведь за него
ходатайствовала сама его знатность, а она умеет привлекать к себе сердца: все
мы, честные люди, всегда благосклонно относимся к знатности; во-первых,
для государства полезно, чтобы знатные люди были достойны своих
предков; во-вторых, память о людях славных и имеющих заслуги перед
государством живет для нас даже после их смерти. Так как его всегда видели
угрюмым, молчаливым, несколько суровым и неопрятным, так как имя он
носил такое, что добропорядочность казалась врожденной в этой семье 46, то
к нему относились благосклонно и, питая надежду, что он по бескорыстию
будет подражать своим предкам, забывали о роде его матери 47. (22) Да и я,
по правде говоря, судьи, никогда не думал, что он отличается
преступностью, наглостью и жестокостью в такой мере, в какой и мне и государству
пришлось это испытать на себе. Что он ничтожный и ненадежный человек,
а его добрая слава с юных лет лишена основания — я знал. И
действительно, выражение его лица скрывало его подлинные намерения, стены его
дома — его позорные поступки, но и то и другое — преграда недолговечная,
да и возведена она была не так, чтобы через нее не могли проникнуть
пытливые взоры.
(X) Мы все были свидетелями его образа жизни, его праздности,
бездеятельности; скрытые в нем пороки были видны тем, кто соприкасался с
ним ближе; да и его собственные речи давали нам основания судить о его
110
Речи Цицерона
затаенных чувствах; (23) расхваливал этот ученый человек неведомо каких
философов; назвать их по имени он, правда, не мог; однако особенно
превозносил он тех, которые слывут поборниками и поклонниками
наслаждения; какого именно, в какое время и каким образом получаемого, он не
спрашивал, но само слово это впитал всеми частями души и тела; по его словам,
эти самые философы совершенно правильно утверждают, что мудрец делает
все только для себя, что стремиться к государственной деятельности
здравомыслящему человеку не подобает, что самое лучшее — праздная жизнь,
48
полная и даже переполненная наслаждениями ; а те, которые говорят, что
надо строго блюсти свое достоинство, заботиться о государстве,
руководствоваться в течение всей своей жизни соображениями долга, а не выгоды,
ради отечества подвергаться опасностям, получать раны, идти на смерть 49„
по его мнению, бредят и сходят с ума. (24) На основании этих постоянных
речей, которые он вел изо дня в день, на основании того, что я видел, с
какими людьми он общался во внутренних покоях своего дома, а также и
ввиду того, что над самим домом вился дымок, который своим запахом
указывал на что-то недоброе, я решил, что ничего хорошего от этих бездельников
не дождешься, но что и дурного опасаться нечего. Однако ведь вот как
бывает, судьи: если дать меч маленькому мальчику или немощному и дряхлому
старику, то своею силой он никому вреда не нанесет; но если он направит
оружие на обнаженное тело даже самого храброго мужа, то острый клинок
может и сам поранить его. Так же, когда консульство, подобно мечу, было
вручено таким немощным и слабосильным людям, эти люди, которые сами
никогда никого не смогли бы даже уколоть, вооруженные именем -высшего
империя, изрубили беззащитное государство на куски. Они открыто
заключили договор с народным трибуном, чтобы получить от него те провинции,
какие захотят, а войско и деньги в том количестве, в каком им захочется,—
на том условии, что они сначала выдадут государство народному трибуну
поверженным и связанным; договор этот, когда он будет заключен, можно
будет, по их словам, освятить моей кровью50. (25) Когда это открылось-
(ведь столь тяжкое преступление не могло ни быть скрыто, ни оставаться
неизвестным), тот же самый трибун в одно и то же время объявил рогации:
о моей погибели и о назначении провинций для каждого из консулов
поименно51.
(XI) Тогда-то сенат, охваченный беспокойством, вы, римские всадники,
встревоженные, вся Италия, взволнованная, одним словом, все граждане
всех родов и сословий сочли нужным искать помощи для государства,
находившегося под угрозой, у консулов, то есть у высшего империя, хотя, кроме
бешеного трибуна, только эти два консула и были гибельным смерчем для
государства; ведь они не только не пришли на помощь отечеству,
падавшему в пропасть, но даже горевали из-за того, что оно падает слишком
медленно. Все честные люди обращались к ним с сетованиями, их молил сенат,.
18. В защиту Публия Сестия
m
от них изо дня в день требовали, чтобы они взяли на себя мою защиту,
внесли какое-нибудь предложение и, наконец, доложили обо мне сенату.
Они же не только отказывались сделать это, но даже преследовали своими
насмешками всех виднейших людей из нашего сословия. (26) И вот, когда
внезапно огромное множество людей собралось в Капитолий из всего Рима
и из всей Италии, все признали нужным надеть траурные одежды и
защищать меня любыми средствами как частные лица, потому что официальных
руководителей государство было лишено. В то же самое время сенат
собрался в храме Согласия (именно этот храм был памятником моего
консульства 52), причем все сословие плача обратилось с мольбами к консулу в
завитых локонах; ведь другой, лохматый и суровый, намеренно не выходил
из дому. С какой надменностью этот выродок, этот губитель отверг мольбы
славнейшего сословия и слезные просьбы прославленных граждан! А ко мне
самому с каким презрением отнесся этот расхититель отечества! Ибо к
чему говорить «расхититель отцовского достояция»? Его он полностью
утратил, хотя даже торговал собой. Вы подошли к сенату; вы, повторяю,
римские всадники, и все честные люди в траурной одежде бросились в ноги
развратнейшему своднику, защищая мои гражданские права; затем, когда
этот разбойник отверг ваши мольбы, Луций Нинний, муж чрезвычайной
честности, величия духа, непоколебимости, доложил сенату о положении
государства, и собравшийся в полном составе сенат постановил, в защиту
моих гражданских прав, надеть траур53.
(XII, 27) О, этот день, судьи, роковой для сената и для всех честных
людей, для государства горестный, для меня — ввиду несчастья,
постигшего мою семью,— тяжкий, а в памяти грядущих поколений славный! Ибо
какое более блистательное событие можно привести из всего нашего
памятного нам прошлого, чем этот день, когда в защиту одного гражданина
надели траурные одежды все честные люди по своему единодушному решению
и весь сенат по официальному постановлению? И траур этот был надет не
с целью заступничества, а в знак печали. Ибо кого было просить о
заступничестве, когда траурные одежды носили все, причем достаточно было не
надеть их, чтобы считаться человеком бесчестным? О том, что этот
народный трибун, этот грабитель, покусившийся на все божеское и человеческое,
совершил уже после того, как траур был надет всеми гражданами,
пораженными горем, я и говорить не хочу; ведь он велел знатнейшим юношам,
весьма уважаемым римским всадникам, ходатаям за мое избавление от
опасности, явиться к нему, и его шайка набросилась на них, обнажив мечи и
бросая камни. О консулах говорю я, чья честность должна быть опорой
государства. (28) Задыхаясь, Габиний выбегает из сената — с таким же
встревоженным и расстроенным лицом, какое у него было бы, попади он
несколькими годами ранее в собрание своих заимодавцев; тут же он созывает
народную сходку и — консул!—произносит речь, какой сам Катилина„
112
Речи Цицерона
даже после победы, никогда бы не произнес: люди заблуждаются,—
говорил он,— думая, что сенат в данное время обладает в государстве какой-то
властью; римские всадники понесут кару за тот день, когда они, -в мое
консульство, стояли с мечами в руках на капитолийском склоне 54; для тех, кто
тогда был в страхе (он, видимо, имел в виду заговорщиков), пришло время
отомстить за себя. Если бы он сказал даже только это одно, он был бы
достоин любой казни; ибо преступная речь консула сама по себе может
потрясти государство; а что он совершил, вы видите: (29) Луцию Ламии,
который был глубоко предан мне ввиду моей тесной дружбы с его отцом, а ради
государства даже был готов пойти на смерть, Габиний во время народной
сходки приказал оставить Рим и своим эдиктом повелел ему находиться на
расстоянии не менее двухсот миль от города — только за то, что он
осмелился заступиться за гражданина, за гражданина с большими заслугами, за
друга, за государство .
(XIII) Как же поступить с таким человеком и для чего сохранять ни на
что не годного гражданина, вернее, столь преступного врага56? Ведь он —
я уже не говорю о других делах, в которых он замешан вместе со своим
свирепым и мерзким коллегой,— сам виноват уже в том, что изгнал, выслал
из Рима, не говорю — римского всадника, не говорю — виднейшего и
честнейшего мужа, не говорю — гражданина, бывшего лучшим другом
государству, iHe говорю — человека, именно в то время вместе с сенатом и
всеми честными людьми оплакивавшего падение своего друга и падение
государства; нет, повторяю я, римского гражданина он эдиктом своим, без
всякого суда, будучи консулом, выгнал из отечества. (30) Ведь для
союзников и латинян 57 бывало горше всего, если консулы приказывали им
покинуть Рим 58, что случалось очень редко. Но тогда для них было возможно
возвращение в их городские общины к их домашним ларам 9; это было
общим несчастьем и в нем не заключалось бесчестия для кого-либо лично.
А это что? Консул будет эдиктом своим разлучать римских граждан с их
богами-пенатами60, изгонять их из отечества, выбирать, кото захочет,
поименно осуждать и выгонять? Если бы Габиний когда-либо мог подумать,
что вы будете вести государственные дела так, как теперь, если бы он
поверил, что в государстве останется хотя бы какое-то подобие или видимость
правосудия, разве он осмелился бы уничтожить в государстве сенат,
презреть мольбы римских всадников, словом, подавить необычными и
неслыханными эдиктами всеобщие права и свободу?
(31) Хотя вы, судьи, слушаете меня очень внимательно и весьма
благосклонно, но я все же боюсь, что некоторые из вас не понимают, к чему
клонится эта моя столь длинная и столь издалека начатая речь, вернее, какое
отношение к делу Публия Сестия имеют проступки тех людей, которые
истерзали государство еще до его трибуната. Но я поставил себе целью
доказать, что все намерения Публия Сестия и смысл всего его трибуната све-
/8. 5 защиту Публия Сестия
113
лись к тому, чтобы, насколько возможно, лечить раны поверженного и
погубленного государства. И если вам покажется, что я, повествуя об этих
ранах, буду говорить слишком много о себе самом, простите мне это. Ведь
и вы и все честные люди признали несчастье, постигшее меня, величайшей
раной, нанесенной государству; значит, Публий Сестий обвиняется не по
своему, а по моему делу. Так как он обратил все силы своего трибуната на
то, чтобы восстановить меня в оравах, то мое дело, касающееся прошлого,
должно быть связано с его нынешней защитой.
(XIV, 32) Итак, сенат горевал, граждане скорбели, по официально
принятому решению надев траурные одежды. В Италии не было ни одного
муниципия, ни одной колонии61, ни одной префектуры62, в Риме — ни
одного общества откупщиков, ни одной коллегии или собрания, или вообще
какого-либо общего совещания, которое бы тогда не приняло самого
почетного для меня решения о моем восстановлении в правах, как вдруг оба
консула эдиктом своим велят сенаторам снова надеть обычное платье. Какой
консул когда-либо препятствовал сенату следовать его собственным
постановлениям, какой тиранн запрещал несчастным горевать? Неужели тебе,
Писон (о Габинии и говорить не стоит), мало того, что ты, обманывая
людей, (пренебрег волей сената, презрел советы всех честных людей, предал
государство, опозорил имя консула? И ты еще осмелился издать эдикт,
запрещающий людям горевать о несчастье, постигшем меня, их самих,
государство, и выражать свою скорбь ношением траурных одежд? Для чего
бы они ни надели этот траур — для выражения ли печали или же для
заступничества за меня,— существовал ли когда-либо такой жестокий
человек, который бы стал препятствовать кому-либо горевать о себе или
умолять других? (33) Разве люди не имеют обыкновения по своему
собственному почину «адевать траур, когда их друзья в опасности? В твою
собственную защиту, Писон, разве никто не наденет его63? Даже те, кото
ты сам послал как своих легатов, не говорю уже — без постановления
сената, нет, даже против его воли?
Итак, кто захочет, тот будет, быть может, оплакивать падение
пропащего человека и предателя государства, а оплакивать гражданина,
пользующегося величайшей благосклонностью всех честных людей, имеющего
огромные заслуги, спасителя государства, когда и ему самому, а с ним
вместе и государству угрожает опасность, сенату разрешено не будет? И те
же консулы,— если только следует называть консулами тех, кого все
считают необходимым вычеркнуть, не говорю — из памяти, но даже из
фаст64,— уже после заключения договора о провинциях, когда та же самая
фурия, тот же губитель отечества предоставил им слово на народной сходке
во Фламиниевом цирке65, среди ваших сильнейших стонов, своими речами
и голосованием одобрили все то, что тогда предлагалось во вред мне и в
ущерб государству.
8 Цицерон, т. II. Речи
114
Речи Цицерона
(XV) При безучастном отношении тех же консулов и у них на глазах
был предложен закон о том, чтобы не имели силы авспиции, чтобы никто не
совершал обнунциации, чтобы никто не совершал интерцессии при издании
закона, чтобы дозволялось предлагать закон во все присутственные дни,
чтобы не имели силы ни Элиев закон, ни Фуфиев закон 66. Кто не понимает,
что одной этой рогацией был уничтожен весь государственный строй? (34)
На глазах у тех же консулов (перед Аврелиевым трибуналом 67, под
предлогом учреждения коллегий68, вербовали рабов, причем людей
переписывали по кварталам, распределяли на десятки, призывали к насилию, к
стычкам, к резне, к грабежу. При тех же консулах открыто доставляли оружие
в храм Кастора, разбирали ступени этого храма 69, вооруженные люди
занимали форум и места народных сходок, людей убивали и побивали камнями;
не существовало ни сената, ни прочих должностных лиц; один человек,
опираясь на вооруженных разбойников, обладал всей полнотой власти, причем
сам он не имел какой-либо особой силы, но после того как он посредством
договора о провинциях заставил обоих консулов предать государство, он
стал глумиться над всеми, чувствовал себя властелином, иным давал
обещания, многих держал в руках, запугивая их и наводя на них страх,
а еще большее число людей заманивал надеждами и посулами.
(35) При таком положении вещей, судьи, хотя у сената и не было
руководителей, а вместо руководителей были предатели или, вернее, явные
враги; хотя консулы привлекали римских всадников к суду, отвергали решения
всей Италии, одних отправляли в ссылку поименно, других запугивали
угрозами и опасностью; хотя в храмах было оружие, а на форуме —
вооруженные люди, причем консулы не скрывали этого, храня молчание, а
одобряли в своих речах и при голосовании; хотя все мы видели Рим, правда,
еще не уничтоженным и разрушенным, но уже захваченным и
покоренным,— все же, при такой глубокой преданности честных людей, судьи, я
устоял бы против этих несчастий, как велики они ни были; но другие
опасения, другие заботы и подозрения повлияли на меня.
(XVI. 36) Я изложу сегодня, судьи, все доводы, оправдывающие мое
поведение и мое решение, и, конечно, не обману ни вашего пристального
внимания, с каким вы меня слушаете, ни, во всяком случае, ожиданий этого
многолюдного собрания, какого, насколько я помню, ни при одном суде не
бывало. Ведь если в столь честном деле, при таком большом рвении сената,
при столь исключительном единодушии всех честных людей, при такой
готовности [всаднического сословия], словом, когда вся Италия шла «а
любые испытания, я отступил перед бешенством подлейшего народного
трибуна и испугался ненадежности и наглости презренных консулов, то я был,
признаю это, слишком робок, пал духом и растерялся. (37) Было ли какое-
либо сходство между моим положением и положением Квинта Метелла70?
Хотя все честные люди и одобряли его решение, однако ни сенат официаль-
18. В защиту Публия Сестия
115
но, ни какое-либо сословие в отдельности, ни вся Италия не поддержали
его своими постановлениями. Ведь он, так сказать, имел в виду скорее свою
собственную славу, чем очевидное для всех благо государства, когда он
один отказался поклясться в соблюдении закона, проведенного
насильственным путем. Словом, он, по-видимому, проявил такую непоколебимость с той
целью, чтобы, поступившись любовью к отечеству, приобрести славу
человека стойкого. Ведь ему предстояло иметь дело с непобедимым войском Гая
Мария; недругом его был Гай Марий, спаситель отечества, бывший тогда
консулом уже в шестой раз71. Ему предстояло иметь дело с Луцием Сатур-
нином, народным трибуном во второй раз, человеком бдительным и
выступавшим на стороне народа — хотя и недостаточно сдержанно, но, во
всяком случае, преданно и бескорыстно. Квинт Метелл удалился, дабы в
случае своего поражения не пасть с позором от руки храбрых мужей или же в
случае своей победы не отнять у государства многих храбрых граждан. (38)
Что касается моего дела, то сенат взялся за него открыто, сословие
всадников — ревностно, вся Италия — официально 72, все честные люди — каждый
в отдельности и весьма рьяно. Я совершил такие деяния, которые
принадлежат не мне одному; нет, я был руководителем всеобщей воли,
и они не составляют мою личную славу, а имеют целью общую
неприкосновенность всех граждан и, можно сказать, народов. Я совершил их, твердо
веря, что все люди всегда должны будут меня одобрять и защищать.
(XVII) Но мне предстояла борьба не с победоносным войском, а со
сбродом наймитов, подстрекаемых на разграбление Рима; противником моим
был не Гай Марий, гроза для врагов, надежда и опора отчизны, а два
опасных чудовища, которых нищета, огромные долги, ничтожность и
бесчестность отдали во власть73 народному трибуну связанными по рукам
и по ногам. (39) И мне предстояло иметь дело не с Сатурнином, который,
зная, что снабжение хлебом отнято у него, квестора в Остии74, с целью
опорочить его и передано Марку Скавру, первоприсутствующему в сенате
и первому среди граждан, с большой решимостью пытался отомстить за
свою обиду, а с любовником богатых фигляров, с сожителем родной
сестры, со жрецом блудодеяний75, с отравителем76, с подделывателем
завещаний, с убийцей из-за угла, с разбойником. Я не опасался, что в случае,
если я одолею этих людей вооруженной силой,— а это было легко сделать
и следовало сделать, причем этого требовали от меня честнейшие и
храбрейшие граждане,— кто-нибудь станет либо укорять меня за то, что я
прибег к насилию, чтобы отразить насилие, либо горевать о смерти
пропащих граждан, вернее, внутренних врагов. Но на меня подействовало вот
что: на всех народных сходках этот безумный вопил, что все, что он делает
во вред мне, исходит от Гнея Помпея, прославленного мужа, который и
ныне мой лучший друг и ранее был им, пока мог77. Марка Красса,
храбрейшего мужа, с которым я был также связан теснейшими дружескими
8*
116
Речи Цицерона
отношениями, этот губитель изображал крайне враждебным моему делу.
А Гая Цезаря, который без какой бы то ни было моей вины захотел
держаться в стороне от моего дела, тот же Публий Клодий называл на
ежедневных народных сходках злейшим недругом моему восстановлению в
правах. (40) Он говорил, что, принимая решения, будет прибегать к ним троим
как к советчикам и помощникам в действиях; один из них78, по его словам,
располагал в Италии огромным войском, двое других, которые тогда были
частными лицами, могли — если бы захотели — стать во главе войска и
снарядить его; они, говорил он, именно так и собирались поступить. И не
судом народа, не борьбой на каком-либо законном основании79, не
разбирательством или же привлечением к суду угрожал он мне, а насилием,
оружием, войском, императорами 80, войной.
(XVIII) И что же? Неужели же речь недруга, особенно столь
лишенная оснований, столь бесчестно обращенная против прославленных мужей,
подействовала на меня? Нет, не речь его на меня подействовала, а молчание
тех, на кого эта столь бесчестная речь ссылалась; молчали они тогда,
правда, по другим причинам, но людям, боящимся всего, казалось, что они
молчанием своим говорят, не опровергая соглашаются. Но они, думая, что
указы и распоряжения минувшего года81 подрываются преторами, отменяются
сенатом и первыми среди граждан людьми, поддались страху и, не желая
рвать отношений с влиятельным в народе трибуном, говорили, что
опасности, угрожающие лично им, для них страшнее, чем опасности, угрожающие
мне. (41) Но все же Красе утверждал, что за мое дело должны взяться
консулы, а Помшей умолял их о покровительстве и заявлял, что он,
будучи даже частным лицом, не оставит официально начатого дела без
внимания. Этому мужу, преданному мне, горячо желавшему спасти
государство, известные люди, нарочито подосланные в мой дом, посоветовали
быть более осторожным и сказали, что у меня в доме подготовлено
покушение на его жизнь; одни возбудили в нем это подозрение, посылая ему пись-
ма, другие — через вестников, третьи oz — при личной встрече, поэтому хотя
он, несомненно, ничуть не опасался меня, все же считал нужным
остерегаться их самих — как бы они, прикрывшись моим именем, не затеяли чего-
нибудь против него. Что касается самого Цезаря, которого люди, не
знавшие истинного положения вещей, считали особенно разгневанным на меня,
то он стоял у городских ворот и был облечен империем; в Италии было его
войско, а в этом войске он дал назначение брату того самого народного
трибуна, моего недруга83.
(XIX, 42) И вот, жогда я видел — ведь это и вовсе не было тайной,—
что сенат, без которого государство существовать не может, вообще
отстранен от государственных дел; что консулы, которые должны быть
руководителями государственного совета, довели дело до того, что
государственный совет совершенно уничтожен ими самими; что тех, кто был наиболее
18. В защиту Публия Сестия
117
84 о
могуществен , на всех народных сходках выставляют как вдохновителей
расправы со мной (это была ложь, но устрашающая); что на сходках изо
дня в день произносятся речи против меня; что ни в мою защиту, ни в
защиту государства никто не возвышает голоса; что знамена легионов, по мнению
многих, грозят вашему существованию и благосостоянию (это было
неверно, но так все-таки думали); что прежние силы заговорщиков и рассеянный
и побежденный отряд негодяев Катилины снова собраны при новом
вожаке 85 и при неожиданном обороте дел,— когда я все это видел, что было
делать мне, судьи? Ведь тогда, знаю я, не ваша преданность изменила
мне, а, можно сказать, моя изменила вам. (43) Возможно ли было мне,
частному лицу, браться за оружие против народного трибуна? Если бы
бесчестных людей победили честные, а храбрые — малодушных; если бы был
убит тот человек, которого только смерть могла излечить от его намерения
погубить государство, что произошло бы в дальнейшем? Кто поручился бы
за будущее? Кто, наконец, мог сомневаться в том, что консулы выступят
в качестве защитников трибуна и мстителей за его кровь, особенно если она
будет пролита при отсутствии официального решения 86? Ведь кто-то уже
сказал на народной сходке, что я должен либо однажды погибнуть, либо
дважды победить. Что означало это «дважды победить»? Конечно, одно:
что я, сразившись не на жизнь, а на смерть с обезумевшим народным
трибуном, должен буду биться с консулами и другими мстителями за него.
(44) Но даже если бы мне пришлось погибнуть, а не получить рану, для
меня излечимую, но смертельную для того, кто ее нанесет, я, право, все же
предпочел бы однажды погибнуть, судьи, а не дважды победить. Ведь эта
вторая борьба была бы такова, что мы, кем бы мы ни оказались,—
побежденными или победителями,— не смогли бы сохранить наше государство в
целости. А если бы я при первом же столкновении пал на форуме вместе со
многими честными мужами, побежденный насильственными действиями
трибуна? Консулы, я полагаю, созвали бы сенат, который они ранее
полностью отстранили от государственных дел; они призвали бы к (защите
государства оружием, они, которые даже ношением траура не позволили его
защищать; после моей гибели они порвали бы с народным трибуном, хотя
до того они условились, что час моего уничтожения будет часом их
вознаграждения.
(XX, 45) И 'вот, мне, без всякого сомнения, оставалось одно то, что,
пожалуй, сказал бы всякий храбрый, решительный муж, сильный духом:
Дал бы ты отпор, отбросил, встретил бы ты смерть в сражень'е 87!
Привожу в свидетели тебя, повторяю, тебя, отчизна, и вас, пенаты и боги
отцов,— ради ваших жилищ и храмов, ради благополучия своих
сограждан, которое всегда было м.не дороже жизни, уклонился я от схватки и от
резни. И в самом деле, судьи, если бы случилось так, что во время моего
118
Речи Цицерона
плавания на корабле вместе с друзьями на наш корабль напали со всех
сторон многочисленные морские разбойники и стали угрожать кораблю
уничтожением, если им не выдадут одного меня, то, даже если бы мои спутники
отказали им в этом и предпочли погибнуть вместе со мной, лишь бы не
выдавать меня врагам, я скорее сам бросился бы в пучину, чтобы спасти других,
а не обрек бы столь преданных мне людей на верную смерть и даже не
подверг бы их жизнь большой опасности. (46) Но так как после того как из
рук сената вырвали кормило, а на наш государственный корабль,
носившийся в открытом море по бурным волнам мятежей и раздоров, по-видимому,
собиралось налететь столько вооруженных судов, если бы не выдали меня
одного; так как нам угрожали проскрипцией, резней и грабежом; так как
одни меня не защищали, опасаясь за себя, других возбуждала их дикая
ненависть к честным людям, третьи завидовали, четвертые думали, что
я стою на их пути, пятые хотели отомстить мне за какую-то обиду, шестые
ненавидели само государство, нынешнее прочное положение честных людей
и спокойствие и именно то этим причинам, столь многочисленным и столь
различным, требовали только моей выдачи,— то должен ли был я дать
решительный бой, не скажу — с роковым исходом, но, во всяком случае,
с опасностью для вас и для ваших детей, вместо того, чтобы одному за всех
взять на себя и претерпеть то, что угрожало всем?
(XXI, 47) «Побеждены были бы бесчестные люди». Но ведь это были
граждане; но они были бы побеждены вооруженной силой, побеждены
частным лицом — тем человеком, который, даже как консул, спас государство,
не взявшись за оружие. А если бы побеждены были честные люди, то кто
уцелел бы? Не ясно ли вам, что государство попало бы в руки рабов? Или
мне самому, как некоторые думают, следовало, не дрогнув, идти на смерть?
Но разве от смерти я тогда уклонялся? Не было ли у меня какой-то цели,
которую я считал более желанной для себя? Или же я, совершая столь
великие деяния среди такого множества бесчестных людей, не видел перед
собой смерти, не видел изгнания? Наконец, разве в то время, когда я
совершал эти деяния, я не предрекал всего этого, словно ниспосланного мне
роком? Или мне, среди такого плача моих родных, при такой разлуке, в
таком горе, при такой утрате всего того, что мне дала природа или судьба88,
стоило держаться за жизнь? Так ли неопытен был я, так ли несведущ, так
ли нерассудителен и неразумен? Неужели я ничего не слышал, ничего не
видел, ничего не понимал сам, читая и наблюдая; неужели я не знал, что путь
жизни короток, а путь славы вечен, что, хотя смерть и определена всем
людям, надо жизнь свою, подчиненную необходимости, желать отдать отчизне,
а не сберегать до ее естественного конца? Разве я не знал, что между муд'
рейшими людьми был спор? Одни говорили, что души и чувства людей
уничтожаются смертью; другие — что умы мудрых и храбрых мужей больше
всего чувствуют и бывают сильны именно тогда, когда покинут тело 89: что
18. В защиту Публия Сестия
119
первого — утраты сознания — избегать не следует, а второго — лучшего
сознания— следует даже желать. (48) Наконец, после того как я всегда
оценивал все поступки сообразно с их достоинством и полагал, что человеку в
его жизни не следует добиваться ничего, что .не связано с этим
достоинством, подобало ли мне, консуляру, совершившему такие великие деяния,
бояться смерти, которую в Афинах ради отчизны презрели даже девушки,
дочери, если не ошибаюсь, царя Эрехфея90,— тем более, что я —
гражданин того города, откуда происходил Гай Муций, пришедший один в лагерь
царя Порсенны и, глядя в лицо смерти, пытавшийся его убить91; города,
откуда вышли Публии Деции92, а они — сначала отец, а через несколько лет
и сын, наделенный доблестью отца,— построив войско, обрекли себя на
смерть ради спасения и шобеды римского народа; того города, откуда
произошло бесчисленное множество других людей, одни из которых ради
славы, другие во избежание позора, в разных войнах с полным присутствием
духа шли на смерть; среди этих граждан, как я сам помню, был отец этого
вот Марка Красса, храбрейший муж, который, дабы, оставаясь в живых, не
видеть своего недруга победителем, лишил себя жизни той же рукой, какой
он так часто приносил смерть врагам93.
(XXII, 49) Обдумывая все это и многое другое, я понимал одно: если
моя смерть нанесет делу государства последний удар, то впредь никто
никогда не решится взять на себя защиту государства от бесчестных граждан;,
поэтому, казалось мне, не только в случае, если я буду убит, но даже в
случае, если я умру от болезни, вместе со мной погибнет образцовый пример
того, как надо спасать государство. В самом деле, если бы я не был
восстановлен в своих правах сенатом, римским народом и столь великим
рвением всех честных людей,— а этого, конечно, не могло бы случиться, если
бы я был убит,— то кто осмелился бы когда-либо заниматься в какой-то
мере государственной деятельностью, рискуя вызвать к себе малейшую
недоброжелательность? Итак, я спас государство отъездом своим, судьи! Ценой
своей скорби и горя избавил я вас и ваших детей от резни, от разорения,
от поджогов и грабежей; я один спас государство дважды: в первый раз —
своими славными деяниями, .во второй раз — своим несчастьем. Говоря об
этом, я никогда не стану отрицать, что я — человек, и хвалиться тем, что я,
лишенный общения с лучшим из братьев, с горячо любимыми детьми, с
глубоко преданной мне женой, не имея возможности видеть вас и отечество, не
пользуясь подобающим мне почетом, не испытывал скорби. Если бы это
было так, если б я ради вас 'покинул то, что для меня не представляло
никакой ценности, то разве это было бы благодеянием, оказанным вам мною?
По крайней мере, по моему мнению, самым верным доказательством моей
любви к отчизне должно быть следующее: хотя я и не мог быть разлучен
с ней, не испытывая величайшего горя, я предпочел претерпеть это горе,
только бы не позволить бесчестным людям поколебать основы государства.
120
Речи Цицерона
(50) Я помнил, судьи, что муж, вдохновленный богами и рожденный там же,
где и я, на благо нашей державы,— Гай Марий 94, будучи глубоким
стариком, бежал, уступив почти законной вооруженной силе; сначала он
скрывался, погрузившись всем своим старческим телом в болота, затем искал
убежища у сострадательных жалких, бедных жителей Минтурн, а оттуда
бежал на утлом судне, избегая всех гаваней и стран, и пристал к <пустынней-
шему берегу Африки. Но он спасался, дабы не остаться неотмщенным,
питал шаткие надежды и сохранил свою жизнь на 'погибель государству95; что
касается меня, жизнь которого — как многие в мое отсутствие говорили в
сенате — была залогом спасения государства, меня, который по этой
причине на основании решения сената консульскими посланиями был поручен
попечению чужеземных народов, то разве я, если бы расстался с жизнью,
не предал бы дела государства? Ведь теперь, после моего восстановления в
правах, вместе со мной жив пример верности гражданскому долгу. Если он
сохранит бессмертие, неужели кто-нибудь не поймет, что бессмертным будет
и «аше государство?
(XXIII, 51) Ведь войны за рубежом, против царей, племен и народов
прекратились уже настолько давно96, что мы находимся в прекрасных
отношениях с теми, кого считаем замиренными; ведь победы на войне почти
ни на кого оне навлекали ненависти граждан. Напротив, внутренним смутам
и замыслам преступных граждан давать отпор приходится часто и против
этой опасности надо в государстве закреплять целебное средство, а оно было
бы полностью утрачено, если бы моя гибель лишила сенат и римский
народ возможности выражать свою скорбь по мне. Поэтому советую вам,
юноши, и по праву наставляю вас, стремящихся к высокому положению, к
государственной деятельности, к славе: если необходимость когда-либо призовет
вас к защите государства от бесчестных граждан, не будьте медлительны и,
памятуя о моей злосчастной судьбе, не бойтесь принять мужественное
решение. (52) Во-первых, никому ие грозит опасность когда-либо столкнуться
с такими консулами, особенно если они получат должное возмездие.
Во-вторых, ни один бесчестный человек, .надеюсь, никогда уже не скажет, что
покушается на государственный строй по указанию и с помощью честных
людей — причем сами эти люди молчат,— и не станет запугивать граждан,
носящих тоги, вооруженной силой, а у императора, стоящего у городских
ворот, не будет законного основания допускать, чтобы в целях устрашения
лживо злоупотребляли его именем. Наконец, никогда не будет так угнетен
сенат, чтобы даже умолять и горевать не мог он; никогда не будет до такой
степени сковано всадническое сословие, чтобы римских всадников консул
мог высылать. Хотя все это, а также и другое, даже гораздо большее, о чем
я намеренно умалчиваю, и произошло, однако мое 'прежюее 'почетное
положение, как видите, после кратковременного несчастья мне возвращено
голосом государства.
18. В защиту Публия Сестия
121
(XXIV, 53) Итак (хочу вернуться к тому, что я себе наметил во всей
этой речи,— 'К происшедшему в тот год уничтожению государства
вследствие преступления консулов), прежде всего в тот самый день, роковой
для меня и горестный для всех честных людей,— после того как я
вырвался из объятий отчизны и скрылся от вас и, в страхе перед
опасностью, угрожавшей вам, а не мне, отступил перед бешенством Публия Кло-
дия, перед его преступностью, вероломством, оружием, угрозами и покинул
отчизну, которую любил больше всего, именно из любви к ней, когда мою
столь ужасную, столь тяжкую, столь неожиданную участь оплакивали не
только люди, но и дома и храмы Рима, когда никто из вас не хотел смотреть
на форум, на Курию, на дневной свет,— в тот самый, повторяю, день (я
говорю — день, нет, в тот же час, вернее, даже в то же мгновение) была
совершена рогация о гибели моей и государства и о провинциях для Габиния и
Писона. О, бессмертные боги, стражи и хранители нашего города и нашей
державы, каких только чудовищных поступков, каких только злодеяний
не видели вы в этом государстве! Был изгнан тот гражданин, который, на
97
основании суждения сената , вместе со всеми честными людьми защитил
государство, был изгнан не за какое-либо другое, а именно за это
преступление; изгнан был он без суда, насильственно, камнями, мечом, наконец,
натравленными на него рабами. Закон был проведен, когда форум был пуст,
покинут и отдан во власть убийцам и рабам, и это был тот закон, из-за
которого сенат, дабы воспрепятствовать его изданию, надел траурные одежды.
(54) При таком сильном смятении среди граждан консулы не стали ждать,
чтобы между моей гибелью и их обогащением прошла хотя бы одна ночь;
как только мне был нанесен удар, они тотчас же прилетели пить мою кровь
и, хотя государство еще дышало, совлекать с него доспехи. Умалчиваю
о ликовании, о пиршествах, о дележе эрария, о подачках, о надеждах, о
посулах, о добыче, о радости для немногих среди всеобщего горя. Мучили мою
жену, детей моих искали, чтобы убить их98; моего зятя,— зятя, носившего
имя Писона!—бросившегося с мольбой к ногам Писона-консула,
оттолкнули; имущество мое грабили и перетаскивали к консулам; мой дом на Пала-
тине горел; консулы пировали. Даже если мои несчастья их радовали,
опасность, угрожавшая Риму, все же должна была бы взволновать их.
(XXV, 55) Но дабы мне уже покончить со своим делом — вспомните об
остальных язвах того года (ибо так вам легче будет понять, сколь многих
лекарств ожидало государство от должностных лиц последующего года):
о множестве законов — как о тех, которые были проведены, так особенно о
тех, «которые были объявлены. Ведь в то время, когда эти консулы, оказать
ли мне — «молчали»? — нет, даже одобряли, были проведены законы о том,
чтобы цензорское замечание и важнейшее решение неприкосновеннейшего
должностного лица были в государстве отменены"; чтобы, .вопреки
постановлению сената, не только были восстановлены (памятные нам прежние
122
Речи Цицерона
коллегии, но чтобы, по воле одного гладиатора, было основано
бесчисленное множество новых других коллегий; чтобы с уничтожением платы в шесть
ассов с третью была отменена почти пятая часть государственных
доходов 10°; чтобы Габинию вместо его Киликии, которую он выговорил себе,
если предаст государство, была отдана Сирия и чтобы этому одному кутиле
была предоставлена возможность дважды обсуждать одно и то же дело и
уже после того, как закон был предложен, обменять провинцию на
основании нового закона.
(XXVI, 56) Не касаюсь того закона, который уже одной рогацией
уничтожил все права религиозных запретов, авспиций, властей, все
существующие законы о праве и времени предложения законов101; не касаюсь всего
внутреннего развала; мы видели, что даже чужеземные народы пришли в
ужас от безумия, разразившегося в этот год. На основании закона,
проведенного трибуном 102, пессинунтский жрец Великой Матери был изгнан и
лишен жречества, а храм, где совершались священнейшие и древнейшие
обряды, был за большие деньги продан Брогитару 103, человеку мерзкому и
недостойному этой святыни,— тем более, что он добивался ее не для
почитания, а для осквернения. Но народным собранием были объявлены царями
те, кто этого никогда не посмел бы потребовать даже от сената; были
возвращены в Византии 104 изгнанники, осужденные по суду, а
неосужденных граждан тем временем изгоняли из государства. (57) Царь Птолемей,
хотя и не получивший еще от сената почетного имени союзника ш, все же
приходился братом тому царю, который, находясь в таком же положении,
был удостоен сенатом этого почета; Птолемей этот был такого же
происхождения, имел тех же предков, причем союзнические отношения с ним были
столь же давними, словом, это был царь, если еще не союзник, то все же и
не враг; пользуясь миром, покоем, полагаясь на державу римского народа,
он в царственном спокойствии безраздельно владел отцовским и дедовским
царством. И вот, когда он ни о чем не помышлял, ничего не подозревал,
насчет него при голосовании тех же наймитов было предложено, чтобы он,
восседающий на престоле в пурпурной одежде, с жезлом и всеми знаками
царского достоинства, был передан государственному глашатаю и чтобы, по
повелению римского народа, который привык возвращать царства даже
царям, побежденным во время войны, дружественный царь, без упоминания о
каком-либо беззаконии с его стороны, без предъявления ему каких-либо
требований 106, был взят в казну вместе со всем своим имуществом.
(XXVII, 58) Много прискорбных, много позорных, много тревожных
событий принес нам этот год. Но наиболее сходным со злодеянием этих
свирепых людей, от которого я пострадал, пожалуй, можно по справедливости
назвать следующее: предки наши повелели Антиоху Великому 107,
побежденному ими в многотрудной войне на суше и на море, царствовать в
пределах хребта Тавра; Азию, которую они отняли у него, они передали
18. В защиту Публия Сестия
123
Атталу 108, дабы он царствовал в ней; сами мы недавно вели тяжелую и
продолжительную войну с армянским царем Тиграном 109, так как он,
беззакониями своими по отношению к нашим союзникам, можно сказать, пошел
войной на нас. Он и сам был нашим заклятым врагом и, кроме того, своими
силами и в своем царстве защитил Митридата, злейшего врага нашей
державы, вытесненного нами из Понта; будучи отброшен Луцием Лукуллом,
выдающимся мужем и императором, Тигран все же сохранил вместе с
остатками своих войск свою вражду к нам и свои прежние намерения. Гней
Помпеи, увидев его в своем лагере умолявшим и распростертым на земле,
поднял его и снова надел на него царскую диадему ио, которую царь снял с
головы; потребовав выполнения определенных условий, Помпеи повелел ему
царствовать, причем решил, что и для него самого и для нашей державы
посадить царя на престол будет не менее славным делом, чем заключить его в
оковы ш. (59) [Итак, армянский царь], который и сам был 'врагом римского
народа и принял его злейшего врага в свое царство, с нами сразился,
вступил в бой, чуть ли не поспорил о владычестве, ныне царствует, причем
своими просьбами он добился того самого имени друга и союзника, которое
оскорбил оружием, а несчастный царь Кипра, всегда бывший нашим другом,
нашим союзником, о котором ни сенату, ни нашим императорам никогда не
было сообщено ни одного сколько-нибудь тяжкого подозрения, был, как
говорится, «живым и зрячим» взят в казну вместе со всем своим достоянием.
Как же могут быть уверены в своей судьбе другие цари, видя на примере
этого злосчастного года, что при посредстве любого трибуна и нескольких
сотен наймитов их возможно лишить их достояния и отнять у них царство?
(XXVIII, 60) Но даже славное имя Марка Катона пожелали запятнать
поручением люди, не ведавшие, сколь сильны стойкость, неподкупность и
величие духа, сколь сильна, наконец, доблесть, которая и в бурную непогоду
бывает спокойна и светит во мраке, а изгнанная остается нерушимой и
хранится в отечестве, сияет своим собственным блеском и не может быть
затемнена мерзкими поступками других людей. Не возвеличить Марка
Катона, а выслать его считали они нужным, не возложить, а взвалить на него
это поручение. Ибо они открыто говорили на народной сходке, что
вырвали язык у Марка Катона, всегда слишком свободно высказывавшегося
против чрезвычайных полномочий112. Вскоре они, надеюсь, почувствуют, что
свобода эта сохраняется и что она — если только будет возможно — станет
даже большей, так как Марк Катон, даже отчаявшись в возможности
принести пользу своим личным авторитетом, все же сразился с этими
консулами самим голосом своим, выражавшим скорбь, а после моего отъезда,
оплакивая падение мое и государства, напал на Писона в таких выражениях,
что этот пропащий и бесстыдный человек чуть ли не начал сожалеть о том,
что добился наместничества. (61) Почему же Катон повиновался рогации?
Словно он уже и ранее не клялся соблюдать и некоторые другие законы пз,
124
Речи Цицерона
которые он считал тоже 'предложенными несправедливо! Он не вступил в
открытую борьбу с безрассудными действиями с тем, чтобы государство без
всякой для себя пользы не лишилось такого гражданина, как он114. Когда
он, в мое консульство, был избран в народные трибуны, он подверг свою
жизнь опасности; 'внося 'предложение 115, вызвавшее сильное недовольство,
он предвидел, что может (поплатиться за него своими гражданскими
правами; он выступил резко, действовал решительно; что чувствовал, то и
высказал открыто, был предводителем, вдохновителем, исполнителем во время тех
общеизвестных событий — не потому, что не видел опасности, угрожавшей
ему самому, но так как он во время такой сильной бури в государстве
считал нужным не думать ни о чем другом, кроме опасностей, угрожавших
государству.
(XXIX, 62) Затем он стал трибуном. К чему говорить мне о его
исключительном величии духа и необычайной доблести? Вы помните тот день,
когда он (в этот день храм был захвачен его коллегой, и все мы боялись за
жизнь такого мужа и гражданина) с необычайной твердостью духа пришел
в храм и успокоил кричавших людей своим авторитетом, а нападение
бесчестных отразил своей доблестью116. Он тогда пошел навстречу опасности,
но сделал это по причине, о значительности которой мне теперь нет
необходимости говорить. Но если бы он не повиновался той преступнейшей рога-
ции о Кипре, государство было бы запятнано позором отнюдь не в меньшей
степени; ведь рогация о самом Катоне, с упоминанием его по имени, была
совершена уже после того, как царство было взято в казну. И вы
сомневаетесь в том, что к Катону, отвергни он это поручение, была бы применена
сила, так как показалось, что он один подрывает все, что было принято в
этот год? (63) При этом он понимал также и следующее: коль скоро наше
государство уже было запятнано взятием царства в казну, а этого пятна
никто смыть не мог, то было полезнее, чтобы добро, 'которое могло бы
достаться государству после всех зол, взял под свою охрану он сам, а не кто-
либо другой. И какая бы любая другая сила ни изгнала его из нашего
города, он все равно перенес бы это спокойно. И в самом деле, как мог он,
годом ранее 117 отказывавшийся бывать в сенате, тде он все же видел бы
меня участником своих государственных замыслов, спокойно оставаться
в этом городе, после того как был изгнан я и в моем лице были осуждены
как весь сенат, так и его собственное 'предложение? Нет, он отступил перед
теми же обстоятельствами, что и я, перед бешенством того же человека,
перед теми же консулами, перед теми же угрозами, кознями и опасностями.
Бедствие я испытал большее, огорчение он —не меньшее.
(XXX, 64) На столь многочисленные и столь великие беззакония по
отношению к союзникам, царям, независимым городским общинам 118
консулы обязаны были заявить жалобу; ведь покровительству именно этих
должностных лиц всегда поручались цари и чужеземные народы. Но прозвучал
18. В защиту Публия Сестия
125
ли хоть раз голос консулов? Впрочем, кто стал бы их слушать, даже если бы
они захотели жаловаться в полный голос? Да и разве пожалели бы о судьбе
кипрского царя те люди, которые меня, гражданина, ни в чем не
обвиненного, страдавшего во имя отечества, не только .не защитили, пока я еще
твердо держался на ногах, но даже не зас\онили, когда я уже был
повергнут наземь? Я отступил — если вы утверждаете, что плебс был мне
.враждебен, чего в действительно не было,— перед ненавистью; если ожидался
всеобщий переворот — перед обстоятельствами; если подготовлялось
насилие— перед оружием; если в деле были замешаны должностные лица —
перед сговором; если существовала опасность для граждан — ради блага
государства. (65) Почему тогда, когда предлагали проскрипцию о правах
гражданина119 (уж не стану обсуждать, какого именно гражданина) и об
его имуществе (хотя священными законами и Двенадцатью таблицами
установлено, что предлагать привилегию 120 о ком бы то ни было и совершать
рогацию, касающуюся всей полноты гражданских прав, можно только в
центуриатских комициях 121), голоса консулов слышно не было, почему в тот
год — насколько это зависело от тех двух губителей нашей державы — было
постановлено, что в собрании ш, устроенном народным трибуном, возможно
при посредстве мятежных наймитов на законном основании назвать имя
любого гражданина и изгнать его из государства?
(66) Какие законы были объявлены в тот год, что многим сулили, что
записывали, на что надеялись, что замышляли — стоит ли мне обо всем этом
говорить? Какое место на земле не было уже распределено и предназначено
тому или иному? Возможно ли было измыслить, пожелать, выдумать какое-
либо официальное поручение, которое бы не было уже предоставлено и
расписано? Какой только вид империя, вернее, какие только полномочия,
какой только способ бить монету и выколачивать деньги не был изобретен?
В какой области или в каком краю на земле, если только они были сколько-
нибудь обширны, не было устроено царства? Какой царь не считал нужным
в тот год либо купить то, чего у него не 6ь!ло, либо выкупить то, что у него
было? Кто только у сената не выпрашивал наместничества, денег 123,
должности легата? Для людей, осужденных за насильственные действия 124,
подготовлялось восстановление в правах, соискание консульства — для самого
«священнослужителя»', знаменитого сторонника народа. Это удручало
честных людей, обнадеживало бесчестных; это все проводил народный трибун,
а консулы помогали.
(XXXI, 67) При таких обстоятельствах Гней Помпеи, наконец,— позже,
чем он сам хотел, и к крайнему неудовольствию тех, кто своими советами и
внушенными ему ложными опасениями отвлек этого честнейшего и
храбрейшего мужа от борьбы за мое восстановление в правах,— разбудил свою если
еще и не усыпленную, то вследствие какого-то подозрения на время забытую
им привычку заботиться о благе государства. Знаменитый муж, который
126
Речи Цицерона
своей доблестью победил и покорил престутшейших граждан 125, злейших
врагов, многочисленные народы, царей, дикие и 'неведомые нам (племена,
бесчисленные шайки морских разбойников 126, а также и рабов 127, который,
завершив все войны на суше и на море, расширил державу римского
народа до пределов мира, этот муж не допустил, чтобы вследствие
злодеяния нескольких человек погибло государство, которое он не раз спасал не
только своими разумными решениями, но и проливая свою кровь. Он снова
приступил к государственной деятельности, авторитетом своим
воспротивился тому, что угрожало, выразил свое недовольство тем, что произошло.
Казалось, совершался какой-то поворот, позволявший надеяться на лучшее.
(68) В июньские календы собравшийся в полном составе сенат единогласно
принял постановление о моем возвращении из изгнания; докладывал Луций
Нинний, чьи честность и доблесть, проявленные им в моем деле, не
поколебались ни разу. Интерцессию совершил какой-то Лигур 128, прихвостень
моих недругов. Обстоятельства были уже таковы, а мое дело уже в таком
положении, что оно, казалось, 'поднимало глаза и оживало. Всякий, кто в
горестные для меня времена был сколько-нибудь (причастен к злодейству
Клодия, подвергался осуждению, куда бы он ни пришел, к какому бы суду
ни был привлечен. Уже не находилось человека, который бы признался в
том, что подал голос по моему делу. Брат мой выехал из Азии 129 в глубоком
трауре и в еще большем горе. Когда он подъезжал к Риму, все граждане со
слезами и стонами вышли навстречу ему; более независимо заговорил сенат;
спешно собирались римские всадники; зять мой Писон, которому не
пришлось получить от меня и от римского народа награду за свою
преданность, требовал от своего родича возвращения своего тестя; сенат
отказывался рассматривать дела, шока консулы не доложат ему обо мне.
(XXXII, 69) Когда успех уже считался несомненным, когда консулы,
связав себя сговором о провинциях и тем самым утратив какую бы то ни
было независимость, в ответ на требования частных лиц внести в сенат
предложение обо мне, говорили, что боятся Клодиева закона 130, но уже не
могли противиться этим требованиям, возник замысел убить Гнея Помпея.
Когда он был раскрыт и оружие было захваченош, Помпеи, запершись,
провел в своем доме все то время, пока мой недруг был трибуном.
Промульгацию закона о моем возвращении из изгнания совершило восемь
трибунов 132. Из этого можно было заключить не то, что у меня в мое
отсутствие появились новые друзья (тем более в таком положении, когда даже из
тех, кого я считал друзьями, некоторые мне друзьями не были), а что у
моих друзей были всегда одни и те же стремления, но не всегда одна и та же
возможность свободно проявлять их. Ибо из девяти трибунов, бывших
ранее на моей стороне, один покинул меня в мое отсутствие — тот, кто себе
присвоил прозвание самовольно, взяв его с изображений Элиев 3, так что
его имя, пожалуй, доказывает его принадлежность скорее к народу, чем к
18. В защиту Публия Сестия
127
роду. (70) Итак, в тот же год, после избрания новых должностных лиц,
когда все честные люди, доверяя им, стали твердо надеяться на улучшение
общего положения, Публий Лентул первым взялся за мое дело и, опираясь
на свои авторитет, подал за него свои голос , несмотря на противодействие
Писона и Габиния; на основании доклада восьмерых народных трибунов, он
внес предложение, исключительно благоприятное для меня. Хотя он и
видел, что для его славы и для высокой оценки его величайшего благодеяния
более важно, чтобы это дело было отложено до его консульства, он все же
предпочел, чтобы оно было завершено, хотя бы при посредстве других
людей, возможно раньше, а не им самим, но позже.
(XXXIII, 71) Между тем, судьи, Публий Сестий, в это время
избранный народный трибун, ради моего восстановления в правах ездил к Гаю
Цезарю. О чем он говорил с Цезарем, чего достиг, не имеет отношения к
делу 135. Я, правда, полагаю, что если Цезарь был настроен
благожелательно, как думаю я, то поездка Сестия не принесла никакой лользы; если же
Цезарь был несколько раздражен, то — небольшую; но вы все же видите
рвение и искреннюю преданность Сестия. Перехожу теперь к его трибунату.
Ведь эту первую поездку он как избранный трибун взял на себя ради блага
государства; по его мнению, для согласия между гражданами и для
возможности завершить дело было важно, чтобы Цезарь не отнесся к нему
неблагожелательно. И вот, тот год истек. Казалось, люди вздохнули свободнее:
если государство еще и не было восстановлено, то можно было надеяться на
это. Выехали, при дурных знамениях и проклятиях, два коршуна в походных
плащах 136. О, если бы все те пожелания, которые люди слали им вслед,
обрушились на них! Мы не потеряли бы ни провинции Македонии, ни нашего
войска, ни конницы и лучших когорт в Сирии 137. (72) Приступают к своим
должностным обязанностям народные трибуны; все они заранее
подтвердили, что объявят закон обо мне; [первым из них мои недруги подкупают того,
кого в это печальное время люди в насмешку прозвали Гракхом; ибо таков
был рок, тяготевший над нашими гражданами: эта ничтожная полевая
мышь, вытащенная из терновника, пыталась подточить государство 138!
Другой же, Серран — не тот знаменитый Серран, взятый от плуга, а Серран из
захолустной деревни Гавия Олела, пересаженный семейным советом Гавиев
к калатинским Атилиям,— вдруг, заприходовав в своей книге денежки, стер
свое имя с доски 139. Наступают январские календы. Вам лучше знать все
это, я же говорю то, о чем слыхал,— как многолюден был тогда сенат, как
велико было стечение посланцев из всей Италии, каковы были доблесть,
стойкость и достоинство Публия Лентула, какова была также и уступчи-
140
вость его коллеги , проявленная им по отношению ко мне: сказав, что
между нами были нелады из-за наших разногласий насчет
государственных дел, он заявил, что откажется от своей непризни из внимания к отцам-
сенаторам и положению государства.
128
Речи Цицерона
(XXXIV, 73) Тогда Луций Котта, которому было предложено внести
предложение первым ш, сказал то, что было наиболее достойным
государства: все, что было предпринято против меня, было сделано вопреки праву,
обычаю предков, законам; никто не может быть удален из среды граждан
без суда; о лишении гражданских прав возможно только в центуриатских ко-
142
мициях, не говорю уже — выносить приговор, но даже предлагать закон .
Но в ту пору господствовало насилие, потрясенное государство пылало, все
было в смятении; право и правосудие были уничтожены; когда нам
угрожал великий переворот, я несколько отступил и в надежде на будущее
спокойствие бежал от тогдашних волнений и бурь; поэтому, так как я,
отсутствуя, избавил государство от опасностей, не менее страшных, чем те, от
которых я некогда избавил его, присутствуя, то сенат должен не только
восстановить меня в нравах, но и оказать мне почести. Далее Котта
основательно обсудил и многое другое, указав, что этот обезумевший и преступный
враг чести и стыдливости все записанное им относительно меня записал так
(это касается выражений, содержания и выводов), что оно, даже будь оно
предложено в законном порядке, все же не может иметь силы; поэтому меня,
коль скоро я удален не на основании закона, следует не восстанавливать в
правах изданием закона, а призвать обратно решением сената. Не было
человека, который бы не сказал, что все сказанное Коттой — чистая правда.
(74) Но когда после Котты опросили Гнея Помпея о его мнении, то он,
одобрив и похвалив предложение Котты, сказал, что ради моего
спокойствия — дабы избежать какого бы то ни было волнения в народе — он
находит нужным, чтобы к суждению сената была присоединена также и милость
римского парода, которую тот мне окажет 143. После того как все
присутствовавшие, состязаясь друг с другом, один убедительнее и изощреннее
другого, высказали свое мнение о моем .восстановлении в правах и когда без каких-
либо разногласий уже происходило голосование 144, поднялся, как вы знаете,
Атилий, этот вот — Гавиан; но он, хотя и был куплен, все же не осмелился
совершить интерцессию; он потребовал для себя ночи на размышление;
крик сенаторов, сетования, просьбы; его тесть 145 бросился ему в ноги; он
стал уверять, что на следующий день не будет затягивать дело. Ему
поверили, разошлись. Пока тянулась длинная ночь, ему, любителю подумать,
плата была удвоена. Оставалось всего несколько дней ш январе месяце, в
которые сенату разрешается собираться 146; но не было рассмотрено ни
одного дела, кроме моего.
(XXXV, 75) Хотя решению сената и препятствовали всяческими
проволочками, издевательскими уловками и мошенничеством, наконец, наступил
день, когда мое дело должно было обсуждаться в собрании,— за семь дней
до февральских календ. Первое лицо, поддерживающее предложение, мой
ближайший друг Квинт Фабриций занял храм 147 еще до рассвета. Сестий —
тот, кого обвиняют в насильственных действиях, в этот день не предприни-
18. В защиту Публия Сестия
129
мал ничего. Этот деятельный борец за мое дело не выступает, он хочет
узнать намерения моих недругов. А что же делают те люди, по чьему
замыслу Публий Сестий привлекается к суду? Как ведут себя они? Захватив
глубокой ночью с помощью вооруженных людей и многочисленных рабов
форум, комиций и Курию 148, они нападают на Фабриция, сражаются
врукопашную, нескольких человек убивают, многих ранят. (76) Народного
трибуна Марка Циспия, честнейшего и непоколебимейшего мужа, явившегося на
форум, выгоняют 'насильно, учиняют на форуме жесточайшую резню и все
с обнаженными окровавленными мечами в руках начинают искать по всему
форуму и громко звать моего брата, честнейшего мужа, храбрейшего и меня
горячо любящего. Горюя >и сильно тоскуя то мне, он охотно встретил бы
грудью удар их оружия — не для того, чтобы его отразить, iho чтобы
умереть,— если бы не оберегал своей жизни, надеясь на мое возвращение. И все
же он подвергся беззаконнейшему насилию от руки преступников и
разбойников и, явившись ходатайствовать перед римским народом о
восстановлении брата в его правах, он, сброшенный с ростр, лежал на комиций под
телами рабов и вольноотпущенников; потом он спасся бегством под покровом
ночи, а не под защитой права и правосудия 149. (77) Вы помните, судьи, как
Тибр тогда был переполнен телами граждан, как ими были забиты сточные
канавы, как кровь с форума смывали губками, так что, по общему мнению,
все было поставлено так пышно, подготовлено так великолепно, что
казалось делом рук не частного лица и плебея, а патриция и притом претора 1Ь0.
(XXXVI) Ни до того времени, ни в этот тревожнейший день вы Сестия
не обвиняли ни в чем.— «Но все же на форуме были совершены
насильственные действия».— Несомненно; когда они были более устрашающими?
Избиение камнями мы видели очень часто; не так часто, но все же слишком
часто — обнаженные мечи. Но кто видел когда-либо на форуме такую
жестокую резню, такие груды тел? Пожалуй, только в памятный нам день
Цинны и Октавия 151. А что породило такую смуту? Ведь мятеж часто
возникает из-за упорства и непоколебимости лица, совершившего интерцессию,
или по вине и по бесчестности лица, предложившего закон, после того как
неискушенных людей соблазнят какими-либо выгодами, или же из-за
подкупа. Мятеж возникает в связи с борьбой между должностными лицами,
возникает постепенно, сначала из криков; затем начинается раскол на
народной сходке; только нескоро и редко дело доходит до схватки врукопашную.
Но кто слышал, чтобы мятеж вспыхнул ночью, когда не было произнесено
ни слова, народной сходки не созывали, никакого закона не вносили?
(78) Можно ли поверить тому, что на форум, с целью помешать внесению
закона насчет меня, с мечом в руках спустился римский гражданин или
вообще свободный человек, если не говорить о тех, кого этот несущий
погибель и пропащий гражданин уже давно вспаивает кровью
государства 152? Здесь я спрашиваю уже самого обвинителя, заявляющего жалобу
9 Цицерон, т. 1Г Речи '
130
Речи Цицерона
на то, что Публий Сестий во время своего трибуната был окружен
множеством людей и большой стражей: были ли они отри нем в тот день?
Несомненно, нет. Следовательно, дело государства потерпело поражение и потерпело
его не на основании авспиций, не -вследствие интерцессии или голосования,
а из-за насильственных действий, рукопашной схватки, применения оружия.
Если бы по отношению к Фабрицию совершил обнунциацию тот -претор,
который, как он говорил, производил наблюдения за небесными
знамениями 153, то государству, правда, был бы нанесен удар, но такой, который оно
могло бы оплакивать; если бы интерцессию по отношению к Фабрицию
совершил его коллега, то последний, правда, причинил бы государству
ущерб, но причинил бы его согласно законам государства. Но чтобы ты 154
еще до рассвета посылал новичков-гладиаторов, собранных тобой под
предлогом ожидаемого эдилитета, вместе с убийцами, выпущенными из тюрьмы,
чтобы ты сбрасывал должностных лиц с храма, учинял страшнейшую резню,
очищал форум и, совершив все это вооруженной силой, обвинял того, кто
себя обеспечил охраной не для того, чтобы напасть на тебя, но чтобы быть
в состоянии защитить свою жизнь155!
(XXXVII, 79) Но Сестий даже после этого не постарался обеспечить
себя охраной из своих сторонников, чтобы в безопасности выполнять свои
должностные обязанности на форуме и ведать делами государства. И вот,
будучи уверен в неприкосновенности трибуна, считая себя огражденным
священными законами не только от насилия и меча, но даже и от оскорбления
словами и от вмешательства во время произнесения речи, он пришел в храм
Кастора и заявил консулу 156 о неблагоприятных знамениях, как вдруг
хорошо знакомый нам сброд Клодия, уже не раз выходивший победителем из
резни граждан, поднял крик, разъярился и напал на него; на безоружного
и застигнутого врасплох трибуна одни набросились с мечами в руках,
другие — с кольями из ограды 157 и с дубинами. Получив много ран,
ослабевший и исколотый Сестий упал бездыханный и спасся от смерти только
благодаря тому, что его сочли мертвым. Видя его лежащим и израненным,
испускающим дух, бледным и умирающим, они, наконец, перестали его колоть —
скорее ввиду усталости и по ошибке, чем проявив сострадание и
опомнившись. (80) И Сестия привлекают к суду за насильственные действия?
Почему же? Потому, что он остался жив. Но это не его вина: недоставало
последнего удара; если бы добавили его, Сестий испустил бы дух. Обвиняй
Лентидия: он нанес удар неудачно. Ругай Тиция, сабинянина из Реаты, за
то, что он так необдуманно воскликнул: «Убит!» Но почему ты обвиняешь
самого Публия Сестия? Разве он отступил перед мечами, разве он
отбивался, разве он, как это обычно велят гладиаторам, не принял удары мечом 158?
(XXXVIII) Или «насильственные действия» заключаются именно в
том, что он остался жив? Или же они в. том, что народный трибун обагрил
своей кровью храм? Или — в том, что Сестий, после того как его унесли, не
18. В защиту Публия Сестия
131
велел отнести себя обратно, едва придя в себя? (81) В чем здесь
преступление? Что ставите вы ему в вину? Вот я и спрашиваю, судьи: если бы эти
отпрыски Клодиева рода завершили то, что хотели совершить, если бы
Публий Сестий, которого оставили в покое, приняв за убитого, действительно
был убит, были бы вы готовы взяться за оружие? Были бы вы готовы
проявить прославленное мужество отцов и доблесгь предков? Были бы вы,
наконец, готовы вырвать государство из рук эгого зловредного разбойника?
Или же вы бездействовали бы, медлили бы, боялись бы даже тогда, когда
видели бы, что государство уничтожено и растоптано преступнейшими
убийцами и рабами? Итак, коль скоро за смерть Публия Сестия вы бы
отомстили, то — если только вы действительно думаете быть свободными и
сохранить государство — можете ли вы сомневаться в том, что вы должны
говорить, чувствовать, думать, какой вынести приговор о его доблести, раз он
остался жив? (82) Или же те самые братоубийцы, чье разнузданное
бешенство поддерживается продолжительной безнаказанностью, действительно
почувствовали такой страх перед последствиями своего собственного деяния,
что в случае, если бы уверенность в смерти Сестия продержалась немного
дольше, стали бы подумывать, не убить ли им пресловутого Гракха, чтобы
свалить это преступление на нас? Он, не лишенная осторожности
деревенщина (ведь негодяи молчать не могли), почувствовал, что его крови
жаждут, чтобы успокоить возмущение, вызванное злодеянием Клодия; он
схватил свой плащ погонщика мулов, в котором когда-то (приехал в Рим на
выборы, и прикрылся корзиной для сбора урожая. В то время как одни
искали Нумерия, а другие — Квинция, он спасся благодаря недоразумению
из-за своего двойного имени 159. И вы все знаете, что ему грозила
опасность, пока не выяснилось, что Сестий жив. Если бы это не обнаружилось
несколько ранее, чем мне хотелось бы, то они, убив своего наймита, правда,
не могли бы направить ненависть против тех, против кого хотели, но их
меньше стали бы осуждать за первое жесточайшее злодеяние, так как их
второе злодеяние, так сказать, было бы людям по-сердцу. (83) А если бы
Публий Сестий, судьи, тогда, в храме Кастора, испустил дух, который он
едва сохранил, то ему, не сомневаюсь,— во всяком случае, если бы в
государстве существовал сенат, если бы величество римского народа
возродилось,— рано или поздно была бы воздвигнута статуя на форуме как
человеку, павшему за дело государства. И ни один из тех, кому после их смерти,
как видите, предки наши поставили статуи на этом месте, установив их на
рострах 160, ни по мучительности своей смерти, ни по своей верности
государству не заслуживал бы более высокой оценки, чем Публий Сестий,
который взялся за дело гражданина, сраженного несчастьем, за дело друга,
человека с большими заслугами перед государством, за дело сената, Италии,
государства; ведь он, совершая в соответствии с авспициями и
религиозным запретом обнунциацию о том, что наблюдал, мог быть убит при свете
9*
132
Речи Цицерона
дня, в присутствии всех, нечестивым губителем перед лицом богов и людей
в священнейшем храме, защищая священнейшее дело, будучи неприкосно-
веннейшим должностным лицом. Итак, скажет ли кто-нибудь, что Публия
Сестия следует лишить почета, когда он жив, коль скоро вы в случае его
смерти сочли бы нужным почтить его памятником на вечные времена?
(XXXIX, 84) «Ты,— говорит обвинитель,— подкупил, собрал,
подготовил людей». Для чего? Разве для того, чтобы осаждать сенат 161,
изгонять граждан, не осужденных судом, расхищать их имущество, поджигать
здания, разрушать дома, предавать пламени храмы бессмертных богов 162,
сбрасывать мечом народных трибунов с ростр, распродавать провинции,
какие вздумается и кому -вздумается, провозглашать царей, при посредстве
наших легатов отправлять людей, осужденных за государственные
преступления, в независимые города, с мечом в руках держать в осаде нашего
первого гражданина 163? И чтобы иметь возможность это совершить,— а это было
бы осуществимо только после уничтожения государства вооруженной
силой — именно с этой целью Публий Сестий и подготовил для себя шайку
и сильные отряды? — «Но для этого время еще не наступило, сами
обстоятельства еще не заставили честных мужей прибегнуть к такой охране».—
Лично я был изгнан, правда, не одним твоим отрядом, но все же не без
его участия; вы горевали, храня молчание. (85) Два то да назад форум был
захвачен, после того как храм Кастора, словно какую-то крепость, заняли
беглые рабы; вы — ни слова. Все совершалось под крики и при стечении
пропащих, нищих и наглых людей, насилием и рукопашными схватками;
вы это терпели. Должностных лиц прогоняли из храмов, другим вообще
не (позволяли даже >войти на форум; отпора не давал никто. Гладиаторы
из свиты претора были схвачены и приведены в сенат; они сознались, Ми-
лон наложил на них оковы, Серран их выпустил 164; никто об этом даже
не упомянул. После ночной резни форум был завален телами римских
граждан; не только не было назначено чрезвычайного суда 165, но даже
был отменен разбор дел, принятых ранее 166. Вы видели народного трибуна
лежащим при смерти более чем с двадцатью ранами; на дом другого
народного трибуна167 (скажу то, что вместе со мной чувствуют все), человека,
вдохновленного богами, наделенного замечательным, невиданным,
необычайным величием духа, строгостью взглядов, честностью, войско Клодия
напало с оружием в руках и с факелами.
(XL, 86) Даже и ты сам 168 в связи с этим хвалишь Милона и притом
справедливо. И действительно, видели ли мы когда-либо мужа столь
бессмертной доблести? Мужа, который, не имея в виду никакой награды, кроме
награды, считающейся уже дешевой и презренной,— признания со стороны
честных людей — пошел на все опасности, на необычайные труды, на
тяжелейшую борьбу и вражду; который, как мне кажется, единственный из всех
граждан, сумел на деле, а не на словах показать, как подобает поступать вы-
18. В защиту Публия Сестия
133
дающимся мужам в их государственной деятельности и как они вынуждены
поступать. Им подобает при помощи законов и правосудия давать отпор
злодеяниям наглых людей, разрушителей государства; но если законы
бессильны и правосудия не существует, если государство находится во власти
наглецов, стакнувшихся между собой, то выдающиеся мужи вынуждены
защищать свою жизнь и свободу военной силой. Так думать свойственно
благоразумию, так поступать — храбрости; так думать и так поступать
свойственно совершенной и законченной доблести. (87) Защиту дела государства
взял на себя Милон как народный трибун; о его заслугах я скажу
подробнее (не потому, что сам он предпочитает, чтобы это говорили .вслух, а не
думали про себя, а также и не потому, что я в его присутствии воздаю ему
эту награду за заслуги особенно охотно, хотя и не могу для этого найти
подходящих слов), так как вы, я полагаю, поймете,— если я докажу, что сам
обвинитель расхвалил действия Милона,— что в отношении этого обвинения
положение Сестия ничем не отличается от положения Милона; итак, Тит
Анний взял на себя защиту дела государства, желая возвратить отчизне
гражданина, отнятого у нее. Дело совершенно ясное, решение
непоколебимое, полное единомыслие между всеми, полное согласие. Коллеги были
помощниками ему; необычайное рвение одного консула, почти
благожелательное отношение другого 169, из числа преторов противником был один;
необычайная решимость сената; римские всадники, горящие желанием помочь
делу; поднявшаяся Италия. Только двоих подкупили, дабы они чинили
препятствия 170. Милон понимал, что эти ничтожные и презренные люди не
смогут справиться с такой большой задачей и что он без всякого труда
выполнит дело, взятое им на себя. Он действовал своим авторитетом,
действовал разумно, действовал при посредстве высшего сословия, действовал по
примеру честных и храбрых граждан. Что соответствует достоинству
государства, что — его собственному достоинству, кто такой он сам, на что он
должен надеяться, к чему его обязывает его происхождение — все это он
обдумывал тщательнейшим образом.
(XLI, 88) А тот гладиатор понимал, что он, действуя подобающим
образом, померяться силами с таким достойным человеком не сможет.
Вместе со своим войском он стал учинять резню изо дня в день, поджоги,
грабежи; начал нападать на дом Милона, попадаться ему на дороге,
тревожить и устрашать его насилием. Это не оказало никакого действия на
человека, в высшей степени стойкого и непоколебимого; но, хотя
негодование, врожденное чувство свободы, явная для всех и выдающаяся доблесть
и побуждали храбрейшего мужа сломить и отразить силу силой, тем более
силу, которую направляли против него уже не раз, его самообладание, его
рассудительность были столь велики, что он сдерживал свое возмущение
и не мстил теми же средствами, какими на него нападали; того, кто уже
столько раз ликовал и плясал на похоронах государства, он пытался по
134
Речи Цицерона
возможности связать законами как путами. (89) Тит Анний опустился на
форум, чтобы обвинять 171. Кто когда-либо поступал так лишь ради блага
государства, без всякой личной вражды, без расчетов на награду 172, без
требования окружающих и даже без ожидания, что он когда-либо так
поступит? Клодий пал духом: при обвинителе в лице Тита Анния он терял
надежду на то, что суд доведет себя так же постыдно, как когда-то 173.
Но вот вдруг консул, претор, народный трибун 174 издают необычные
эдикты в необычном роде: чтобы обвиняемый не являлся, чтобы его не
вызывали в суд, не допрашивали, вообще чтобы никому не дозволялось даже
упоминать о судьях или о правосудии. Что было делать мужу, рожденному
для доблести, для высокого положения, для славы, когда силы преступных
людей получили поддержку, а законы и правосудие были уничтожены?
Должен ли был народный трибун подставить свое горло под удар частного
лица, самый выдающийся муж — под удар самого презренного человека,
или, может быть, ему следовало отказаться от дела, взятого им на себя,
запереться дома? Он решил, что позорно и потерпеть поражение, и
поддаться угрозам, и скрываться. Так как ему нельзя было применить к Кло-
дию законы, он постарался о том, чтобы ему не пришлось страшиться
насилия и подвергать опасности и себя и государство175.
(XLII, 90) Как же ты предъявляешь Сестию обвинение в том, что он
обеспечил себя охраной, когда ты за это же самое одобряешь Милона?
Или тот, кто защищает свой кров, кто отражает меч и пламя от алтарей
и очагов, кто хочет, не подвергаясь опасности, бывать на форуме, на храме,
в Курии, тот законно обеспечивает себя охраной, а тот, кому раны, которые
он каждый день видит на своем теле, напоминают о необходимости
защищать свою голову, шею, горло, грудь, по твоему мнению, должен быть
обвинен в насильственных действиях? (91) Кто из нас, судьи, не знает,
что, по велению природы, в течение какого-то времени, когда еще не было
установлено ни естественного, ни гражданского права176, люди,
рассеявшись, кочевали, блуждая по земле, и владели лишь тем, что путем насилия
и борьбы, убивая и нанося раны, могли или захватить или удержать?
И вот те, которые первыми проявили выдающуюся доблесть и мудрость,
постигли, что человек обладает способностью >к развитию и прирожденным
умом; они собрали разбредшихся людей в одно место, вывели их из
состояния дикости и направили по пути справедливости и миролюбия. Затем они,
установив право божественное и человеческое, огородили стенами
общеполезное имущество, которое мы называем государственным, далее — места
небольших совместных поселений, названные впоследствии общинами,
затем—объединенные места жительства, которые мы называем
городами 177. (92) Между нашей жизнью, утонченной и облагороженной,
и .прежней, дикой, главным различием является власть законов или
господство силы: прибегать к силе мы не хотим, законами же руководствоваться
18. В защиту Публия Сестия 135
следует. Насилие мы хотим уничтожить; необходимо, чтобы действовали
законы, то есть правосудие, которым поддерживается всякое право. Если
нам неугодно правосудие или если его вообще нет, господство силы
неминуемо. Это понимают все. Милон понял это и постарался, чтобы право
возобладало, а насилие было устранено. Он обратился к законам, дабы
доблестью победить преступность; силой он воспользовался лишь по
необходимости, дабы доблесть не была побеждена преступностью. Таким же путем
пошел и Сестий: он, правда, не выступил как обвинитель (ведь не всем
надо делать одно и то же), но, ввиду необходимости защищать свою жизнь,
обеспечил себя охраной против насилия и нападений.
(XLIII, 93) О, бессмертные боги! Какой конец уготовали вы нам?
Какую надежду подаете вы государству? Много ли найдется столь
доблестных мужей, чтобы взяться за любое честнейшее государственное дело,
усердно послужить честным мужам, искать прочной и истинной славы?
Ведь всякий знает, что из тех двоих, можно сказать, губителей
государства— Габиния и Писона—первый изо дня в день черпает из
сокровищниц мирной и богатейшей страны, Сирии, неисчислимые запасы золота,
объявляет войну мирным народам, чтобы швырять их древние и неоску-
девающие богатства в бездонную .пучину своего разврата, строить у всех
на виду такую большую усадьбу, что уже хижиной кажется та усадьба,
изображение которой он, в бытность свою народным трибуном, когда-то
показывал на сходках (этим он — бескорыстный и ничуть не алчный
человек! — старался возбудить ненависть к храбрейшему и выдающемуся
гражданину 178). (94) Всякий знает, что второй179 сначала потребовал
огромные деньги от фракийцев и дарданцев за сохранение мира с ними,
а потом, чтобы они эти деньги могли собрать, отдал им Македонию на
разорение и разграбление; что он поделился с должниками-греками
имуществом их заимодавцев, римских граждан; что он взыскивает огромные
суммы с жителей Диррахия 180, обирает фессалийцев, потребовал от ахеян
ежегодного взноса определенной суммы денег, но при этом не оставил ни
в одном общественном, ни в одном священном месте «и статуи, ни
картины, ни украшения; что так нагло ведут себя люди, которые по всей
справедливости подлежат любой «казни, любому наказанию, а вот эти двое,
которых вы видите 181, напротив, обвинены! Не говорю уже о Нумерии,
о Серране, об Элии, об этих подонках из Клодиевой шайки мятежников;
эти люди, ,как видите, и теперь храбрятся, и пока вы будете хоть сколько-
нибудь бояться за себя, им страшиться за себя не придется никогда.
(XLIV, 95) Далее, к чему мне говорить о самом эдиле 182, который
даже назначил день явки в суд и обвинил Милона в насильственных
действиях? Никакой несправедливостью не удастся заставить Милона
раскаяться в проявленной им выдающейся доблести и столь большой
преданности государству. Но что станут думать юноши, видящие это? Тот, кто
136
Речи Цицерона
подверг осаде, разрушил, поджег воздвигнутые государством
памятники 183, священные храмы, дома своих недругов 184, кто всегда был
окружен убийцами, находился под охраной вооруженных людей, под защитой
доносчиков, каковых теперь множество; тот, кто составил отряд из
преступников-чужеземцев 185, скупил рабов, способных на убийство, а во время
своего трибуната выпустил из тюрем на форум всех заключенных,
появляется всюду как эдил, обвиняет того человека, который в какой-то мере
сдержал его безудержное бешенство. А тому, кто оборонялся, защищая
в частном деле своих богов-пенатов, а в государственном — права
трибуната и авспиций 186, тому, используя авторитет сената, не позволили с
умеренностью обвинять того, кто его самого обвиняет беззаконно187,
(96) Очевидно, в связи с этим ты именно меня и спросил в своей
обвинительной речи, что это за «порода людей — оптиматы», о которых я
упомянул. Ведь ты именно так и сказал. Ты задаешь вопрос, превосходный
для обучения молодежи; разъяснить его мне не трудно. Скажу об этом
вкратце, судьи, и речь моя, думается мне, не окажется ни бесполезной для
слушателей, ни несогласной с вашим долгом, ни неуместной в деле Публия
Сестия.
(XLV) Среди наших граждан было два рода людей, стремившихся
участвовать в государственной деятельности и играть в государстве
выдающуюся роль: одни из этих людей хотели и считаться и быть
популярами, другие — оптиматами. Те, кто хотел, чтобы их поступки и
высказывания были приятны толпе, считались популярами, а те, кто действовал
так, чтобы их решения находили одобрение у всех честнейших людей,
считались оптиматами 188. (97) «Кто же в таком случае все эти честнейшие
люди, как ты их называешь?» По численности своей они, если хочешь
знать, неисчислимы (ведь иначе мы не могли бы держаться); это —
руководители государственного совета; это — те, кто следует за ними; это —
люди из важнейших сословий 189, для которых открыт доступ в Курию;
это — жители римских муниципиев и сел; это — дельцы; есть даже воль-
ноотпущенники-оптиматы. Как я уже сказал, число людей этого рода
велико, они встречаются повсюду и по своему составу не однородны; но
всех их в целом, дабы не возникало недоразумения, можгао определить
кратко и точно. Оптиматы — все те, кто не преступен, кто от природы не
склонен ни к бесчестности, ни к необузданности, кто не обременен
расстроенным состоянием. Следовательно, те, кого ты назвал «породой
людей»,— люди неподкупные, здравомыслящие и живущие в достатке. Те,
которые при управлении государством сообразуются с их волей, выгодами,
чаяниями, считаются защитниками оптиматов и сами являются
влиятельнейшими оптиматами, прославленными гражданами и первыми людьми в
государстве. (98) Итак, какую цель должны видеть перед собой эти
кормчие государства, на что смотреть, куда направлять свой путь? Самое
18. В защиту Публия Сестия
137
важное и наиболее желательное для всех здравомыслящих, честных и
благоденствующих — это покой в сочетании с достоинством. Те, кто этого
хочет, все считаются оптиматами; те, кто это осуществляет,—
выдающимися мужами и охранителями государства. Ведь людям не подобает ни
настолько гордиться достоинством, достигнутым деятельностью, чтобы
не заботиться о своем покое, ни ценить высоко какой бы то ни было покой,
1 on
если он не совместим с достоинством .
(XLVI) И вот, основами для этого достоинства, сочетающегося с
покоем и началами, оберегать и защищать которые должны все первые в
государстве люди даже с опасностью для своей жизни, являются
религиозные установления, авспиции, власть должностных лиц, авторитет сената,
законы, заветы предков, уголовный и гражданский суд, кредит, провинции,
союзники, слава нашей державы, военное дело, эрарий. (99) Чтобы быть
поборником и защитником всего этого строя, столь многостороннего и
столь важного, надо обладать величием духа, величием ума и великой
непоколебимостью. И действительно, при таком большом числе граждан
очень много таких, кто либо из страха перед наказанием, сознавая свои
проступки, стремится к новым смутам и переворотам в государстве, либо
вследствие, так сказать, врожденного безумия упивается раздорами среди
граждан и мятежами, либо вследствие запутанности своих имущественных
дел предпочитает погибнуть в пламени всеобщего пожара, а не сгореть
в одиночку. Всякий раз, когда такие люди находят вдохновителей и
руководителей для своих порочных стремлений, в государстве начинаются
волнения, так что тем, кто твердо держит кормило отечества в своих
руках, приходится бодрствовать и применять все свое знание и рвение,
дабы, сохранив то, что я выше назвал основами и началами, держать
правильный путь и прийти в гавань покоя и достоинства. (100) Если бы я,
судьи, стал отрицать, что дорога эта сурова, трудна и полна опасностей
и козней, то я солгал бы — тем более, что я не только всегда это
понимал, но даже испытал это на себе сильнее, чем кто-либо другой.
(XLVII) Вооруженные силы и отряды, осаждающие государство, более
многочисленны, чем защищающие его, так как чуть кивнешь дерзким и
пропащим людям — и они уже пришли в движение, да они даже и по
своей охоте восстают против государства; а вот честные люди почему-то
мало деятельны, упускают из виду начало событий и только по
необходимости, когда дело уже идет к концу, начинают действовать. Таким
образом, они, желая сохранить покой даже без достоинства, иногда из-за своей
медлительности и нерешительности лишаются и того и другого по
собственной вине. (101) Что же касается людей, пожелавших быть защит-
191 «
никами государства , то менее стойкие покидают ряды, несколько
трусливые заранее уклоняются. Остаются непоколебимы и выносят все ради
государства только такие люди, каким был твой отец, Марк Скавр 192,
138
Речи Цицерона
дававший отпор всем мятежникам, начиная с Гая Гракха и вплоть до
Квинта Вария; ведь его ни разу не заставили поколебаться ни насилие,
ни угрозы, ни ненависть; >или такие, каким был Квинт Метелл 193, дядя
твоей матери, который как цензор вынес порицание человеку, чрезвычайно
влиятельному среди народа,— Луцию Сатурнину, и, несмотря на насилие
возбужденной толпы, отказал в цензе самозванному Гракху 194, был
единственным человеком, не согласившимся поклясться в соблюдении того
закона, который он считал внесенным вопреки праву, и предпочел
отказаться от пребывания в государстве, но не от своего мнения;
или—оставим примеры из давнего прошлого, число которых достойно славы нашего
государства, и «е станем называть никого из живущих — такие люди,
каким был недавно умерший Квинт Катул 195, которого ни опасные бури,
ни легкий ветерок почета никогда не могли сбить с пути, ни подавая
надежду, ни устрашая.
(XLVIII, 102) Этим примерам — во имя бессмертных
богов!—подражайте вы, которые стремитесь к высокому положению, к хвале, к славе!
Вот высокое, вот божественное, вот бессмертное! Оно прославляется молвой,
передается памятниками летописей, увековечивается для потомков. Это —
труд, не отрицаю; опасности велики, признаю.
Много козней против честных.
Это сказано совершенно справедливо; но, как говорит поэт:
То, что зависть вызвать может, то, к чему толпа стремится,
Без усилий и заботы безрассудно и желать 1%.
О, если бы тот же поэт не сказал в другом месте слов, которые бесчестные
граждане готовы подхватить:
Пусть ненавидят, лишь бы боялись 197!
Ведь он, как мы видели, дал молодежи такие прекрасные наставления.
(103) Но все же этот путь и этот способ вести государственные дела198
уже давно был сопряжен со значительными опасностями, когда стремления
толпы и выгоды народа во многом шли вразрез с интересами государства.
Луций Кассий предложил закон о голосовании подачей табличек 199. Народ
думал, что дело идет о его свободе. Иного мнения были первые люди в
государстве, которые радели о благе оптиматов и страшились безрассудства
толпы и произвола при подаче табличек. Тиберий Гракх предлагал
земельный закон200; он был по-сердцу народу; благополучие бедняков он,
казалось, обеспечивал; оптиматы противились ему, так как видели, что это
вызывает раздоры, и полагали, что, коль скоро богатых удалят из их давних
владений, государство лишится защитников. Гай Гракх предлагал закон
18. В защиту Публия Сестия
139
о снабжении хлебом, бывший по душе плебсу, которому щедро
предоставлялось пропитание без затраты труда; этому противились честные мужи,
считая, что это отвлечет плебс от труда и склонит его к праздности, и
видя, что это истощит эрарий.
(XLIX) Также и на нашей памяти из-за многого, о чем я сознательно
умалчиваю201, происходила борьба, так как желания народа расходились со
взглядами первых людей в государстве. (104) Но как раз теперь больше
нет оснований для разногласий между народом и избранными и
первенствующими людьми, и народ ничего не требует, не жаждет
государственного переворота и радуется мирной жизни, какую он ведет, высокому
положению всех честнейших людей и славе всего государства. Поэтому
мятежные и неспокойные люди уже не могут одной только щедростью возбудить
волнения в римском народе, так как плебс, переживший сильные мятежи
и раздоры, ценит спокойствие; они собирают на сходки людей,
подкупленных ими, и даже не стараются говорить и предлагать то, что этим людям
было бы действительно по-сердцу; но, платя им и награждая их, добиваются
того, что их слушатели делают вид, будто охотно слушают все, что бы им
ни говорили. (105) Неужели вы думаете, что Гракхи, или Сатурнин, или
кто-нибудь из тех древних, считавшихся популярами, располагал когда-либо
на сходке хотя бы одним наймитом? Никто. Ведь сама щедрая раздача
и надежда на 'предстоящую выгоду возбуждали толпу и без какой-либо
платы. Поэтому в те времена популяры, правда, вызывали недовольство в
значительных и почтенных людях, но благодаря признанию и всяческим
знакам одобрения со стороны народа были в силе; им рукоплескали в театре;
при голосовании они достигали того, к чему стремились; людям были милы
их имена, их речи, выражение лица, осанка. Их противники считались
людьми с весом и значением, но, хотя в сенате они и пользовались
большим влиянием, а у честных мужей — величайшим, толпе они угодны не
были; при голосовании их намерения часто терпели поражение; а если кого-
нибудь из них когда-либо и встречали рукоплесканиями, то этот человек
начинал бояться, не совершил ли он какой-нибудь ошибки. Но все же в
более важных делах тот же самый народ внимательнейшим образом
прислушивался к их советам.
(L, 106) Но теперь, если не ошибаюсь, настроение таково, что все
граждане, если удалить шайки наймитов, видимо, будут одного и того же
мнения о положении государства. Ибо суждение римского народа и его
воля могут проявляться более всего в трех местах: на народной сходке,
в комициях, при собраниях во время театральных представлений и боев
гладиаторов 202. На какой народной сходке за последние годы — если только
это было не сборище наймитов, а настоящая сходка — не было
возможности усмотреть единодушие римского народа? Преступнейший гладиатор
созвал по моему делу много сходок, на которые приходили одни только
140
Речи Цицерона
подкупленные, одни только корыстные люди; никто, оставаясь честным
человеком, не мог смотреть на его мерзкое лицо, не мог слышать голоса этой
фурии. Эти сходки пропащих людей неизбежно становились бурными.
(107) Созвал — опять-таки по моему делу—консул Публий Лентул
народную сходку; поспешно собрался римский народ; все сословия, вся Италия
присутствовали на этой сходке. Он убедительно и красноречиво изложил
дело при таком глубоком молчании, при таком одобрении со стороны всех,
что казалось, будто до ушей римского народа никогда не доходило ничего,
что было бы столь угодным народу. Он предоставил слово Гнею Помпею,
который выступил перед римским народом не только как вдохновитедь дела
моего восстановления в правах^ но и как проситель. Если его речь всегда
была доходчива и по-сердцу народной сходке, то его предложения,
настаиваю я, никогда не были более убедительными, а его красноречие — более
приятным. (108) В какой тишине присутствовавшие выслушали и других
наших первых граждан, говоривших обо мне! Не называю их здесь, чтобы
не быть неблагодарным, сказав о ком-нибудь меньше, чем следует, и чтобы
речь моя не показалась бесконечной, если я достаточно скажу обо всех.
Перейдем теперь к .речи моего недруга, произнесенной им на народной
сходке на Марсовом поле опять-таки обо мне и обращенной к подлинному
народу 203. Был ли кто-нибудь, кто не осудил ее, кто не признал
позорнейшим преступлением того, что Клодий, гае говорю уже — выступает с речью,
но вообще жив и дышит? Нашелся ли человек, который не подумал, что
голос Публия Клодия позорит государство и что, слушая его, сам он
участвует в злодеянии?
(LI, 109) Перехожу к комициям; если хотите — к комициям по выбору
должностных лиц или к комициям по изданию законов. Мы часто видим,
что предлагают много законов. Умалчиваю о тех законах, которые
предлагают при таких условиях, что для голосования едва находится по пяти
человек из каждой и притом из чужой трибы204. Этот самый губитель
государства говорит, что обо мне, человеке, которого он называл тиранном
и похитителем свободы, он предложил закон. Найдется ли человек, который
бы сознался в том, что при проведении закона, направленного против меня,
он подал свой голос? И, напротив, кто откажется громогласно заявить, что
он присутствовал и подал свой голос за мое восстановление в правах, когда
на основании постановления сената в центуриатских комициях проводился
закон опять-таки обо мне? Итак, какое же из двух дел должно казаться
угодным народу: то ли, в котором все уважаемые люди в государстве, все
возрасты, все сословия проявляют полное единодушие, или же то, в
котором разъяренные фурии как бы слетаются на похороны государства?
(110) Или народу будет угодно любое дело, стоит только в нем участвовать
Геллию, человеку, недостойному ни своего брата, прославленного мужа
и честнейшего консула , ни сословия всадников, каковое звание он сохра-
78. В защиту Публия Сестия
141
няет, утратив присвоенные ему отличия 206? — «Но ведь этот человек
предан римскому народу».— Да, пожалуй, более преданного человека я не
видел. Человек, который в юности мог блистать благодаря необычайно
высокому положению своего отчима, выдающегося мужа, Луция
Филиппа 20/, был настолько далек от (народа, что промотал свое имущество
один. Затем, после мерзко и развратно проведенной юности, он довел
состояние отца, достаточное для среднего человека, до имущества нищего
философа, захотел считаться «греком» и погруженным в науки человеком
и вдруг посвятил себя литературным занятиям. Прелести его чтеца208
не доставляли ему никакого удовольствия; зачастую он даже оставлял
книги в залог за вино; ненасытное брюхо оставалось, а средств не хватало-
Таким образом, он всегда жил надеждой на переворот; при спокойствии
и тишине в государстве он увядал.
(LII) В KaiKOM мятеже не был он вожаком? Какому мятежнику не был
он близким другом? Какая бурная народная сходка была устроена не им?
Какому честному человеку когда-либо сказал он доброе слово? Доброе
слово? Какого храброго и честного гражданина не преследовал он самым
наглым образом? Ведь он — я в этом уверен — даже на вольноотпущеннице
женился вовсе не по влечению, а для того, чтобы казаться сторонником
плебса209. (111) И это он голосовал по моему делу, это он участвовал в
пирушках и празднествах братоубийц210. А впрочем, он отомстил за меня
моим недругам, расцеловав их своим поганым ртом. Можно подумать, что
свое состояние он потерял по моей вине и стал недругом мне потому, что
у него самого ничего нет. Но разве я отнял у тебя имущество, Геллий? Не
сам ли ты проел его? Как? Ты, пожиратель и расточитель отцовского
имущества, кутил в расчете на грозившую мне опасность, так что, раз я как
консул защитил государство от тебя и от твоей своры, ты не хотел, чтобы
я находился среди граждан? Ни один из твоих родичей не хочет тебя
видеть; все избегают твоих посещений, беседы, встречи с тобой. Сын твоей
сестры, Постумий, строгий молодой человек с разумом старца, выразил
тебе недоверие: в число многих опекунов своих детей он тебя не включил.
Но, увлеченный ненавистью за себя во имя государства (кому из нас он
больший недруг, не знаю), я сказал больше, чем нужно было, против
взбесившегося и нищего гуляки. (112) Возвращаюсь к делу: когда, после
взятия и захвата Рима, принималось решение, направленное против меня,
то Геллий, Фирмидий и Тиций211 — фурии в одном и том же роде — были
вожаками и руководителями шаек наймитов, а тот, кто вносил закон, не
уступал им ни в низости, ни в наглости, ни в подлости. Но, когда вносили
закон о моем восстановлении в правах212, никому не пришло в голову
сослаться ни на нездоровье, ни на старость, чтобы оправдать свою неявку;
не было человека, который бы не думал, что, возвращая меня, он
возвращает и государство в его жилище.
142
Речи Цицерона
(LIII, 113) Рассмотрим теперь (комиции по выбору должностных лиц.
В одной недавно существовавшей коллегии трибунов троих отнюдь не
считали популярами, а двоих, напротив,— ревностными популярами 213. Из тех,
которые популярами не считались и которым не хватило сил устоять во
время народных сходок, составленных из наймитов, римский народ, как
я вижу, двоих избрал в преторы 214. И — насколько я мог понять из толков
толпы и из ее голосования — римский народ ясно показал, что
непоколебимость и выдающееся присутствие духа Гнея Домиция, честность и
храбрость Квинта Анхария, проявленные ими во время их трибуната, все же
были ему по-сердцу; хотя они и ничего не смогли сделать, все же их
добрые намерения говорили в их пользу. Далее, каково мнение народа о Гае
Фаннии, мы видим; в том, «каково будет суждение римского народа при
его избрании, сомневаться нечего. (114) А что совершили те двое
популяров? Один из них, который был достаточно сдержан215, никакого
предложения не вносил; муж честный и неподкупный, всегда пользовавшийся
одобрением у честных мужей, он только высказал о положении государства
не такое мнение, какого от него ожидали; видимо, он, будучи народным
трибуном, плохо тюнял, что именно находит одобрение у подлинного народа,
а так как полагал, что толпа на сходках и есть римский народ, то он и не
достиг положения, какое он, ие пожелай быть популяром, занял бы с
величайшей легкостью. Другой, который настолько кичился своей
принадлежностью к популярам, что ничуть не уважал ни авспиций, ни Элиева
закона 216, ни авторитета сената 217, ни консула 218, ни своих коллег, ни
суждения честных людей, добивался эдилитета вместе с честными людьми
и видными мужами, однако не с самыми богатыми и не с самыми
влиятельными; голосов своей трибы 219 он не получил, потерял даже Палатинокую
трибу, которая, как говорят, помогала губить и разорять государство, и во
время этих выборов не добился ничего, кроме полной неудачи, а этого
честные мужи и хотели. Итак, вы видите, что сам народ, так сказать, уже
не является популяром, если он так решительно отвергает людей,
считающихся популярами, а тех людей, которые являются их противниками,
признает вполне достойными почета.
(LIV, 115) Перейдем к театральным представлениям. Ибо ваше
внимание, судьи, и ваши взоры, обращенные на меня, заставляют меня думать,
что мне уже можно говорить более вольно. Проявление чувств в комициях
и на народных сходках бывает иногда искренним, а порой лживым и
продажным; собрания же в театре и во время боев гладиаторов, вследствие
легкомыслия некоторых людей, говорят, вообще сопровождаются
купленными рукоплесканиями, скудными и редкими, причем, как это бывает, все
же легко понять, чьих рук это дело и каково мнение неподкупленного
большинства. Стоит ли мне теперь говорить, каким мужам и каким гражданам
рукоплещут более всего? Ни один из вас не заблуждается на этот счет.
18. В защиту Публия Сестия
143
Пусть эти рукоплескания — сущие пустяки (впрочем, это не так, коль скоро
ими награждают всех честнейших людей); так вот, даже если это и пустяки,
то это пустяки для человека достойного, но для того, кто придает значение
ничтожнейшим вещам, кто считается с молвой и, как они сами говорят,
зависит от благоволения народа и руководствуется им, рукоплескания,
разумеется, означают бессмертие, а свист — смерть. (116) Итак, я
спрашиваю именно тебя, Скавр 220, так как ты устраивал роскошнейшие и
великолепнейшие представления: присутствовал ли кто-нибудь из этих
пресловутых популяров на представлениях, устроенных тобой, решился ли кто-
нибудь появиться в театре и среди римского (Народа? Даже этот лицедей
991 «
от природы , не только зритель, но и актер и исполнитель, который знает
все пантомимы своей сестры, которого приводят в собрание женщин вместо
кифаристки, во время своего жаркого трибуната не присутствовал ни на
устроенных тобой, ни на каких-либо других представлениях, кроме тех,
с которых он едва спасся живым. Всего однажды, повторяю, популяр этот
решился появиться во время представлений — в тот день, когда в храме
Доблести воздавались шочести доблести и когда этот памятник Гая Ма-
299 «
рия , спасителя нашей державы, предоставил место для восстановления
в правах его земляку и защитнику государства.
(LV, 117) Именно в это время стало ясным, каким образом римский
народ умеет выразить свое настроение; это проявилось двояким образом:
во-первых, когда все, выслушав постановление сената, стали рукоплескать
и самому делу и отсутствовавшему сенату; во-вторых, когда рукоплескали
отдельным сенаторам, выходившим из сената взглянуть на представления.
А когда сам консул, устраивавший представления223, сел на свое место,
то люди, стоя выражая ему благодарность, простирая руки и плача от
радости, проявили свое расположение ко мне и сострадание. Но когда
в бешенстве явился Клодий, раздраженный и обезумевший, то римский
народ едва сдержался, люди с трудом подавили в себе ненависть, чтобы
не избить этого нечестивца и мерзавца; все испустили вопль, протягивая
руки и выкрикивая проклятия. (118) Но к чему упоминать мне о силе
духа и о доблести римского народа, уже узревшего свободу после долгого
рабства, раз дело шло об отношении к человеку, которого даже актеры
не пощадили в его присутствии в ту пору, когда тот добивался эдилитета?
Ибо, когда представляли комедию тоги,— «Притворщика» 224, если не
ошибаюсь,— все актеры согласно и звонко запели хором, бросая угрозы
мерзавцу в лицо:
Вот, он, конец — исход твоей порочной жизни, Тит 225!
Он сидел помертвевший, а того, кто раньше оживлял созываемые им
сходки перебранкой .певцов, теперь сами певцы изгоняли своими возгласами.
144
Речи Цицерона
А так как было упомянуто о театральных представлениях, то я не обойду
молчанием еще одного обстоятельства: как ни разнообразны были
выступления, «и разу -не было случая, когда бы какое-нибудь слово поэта,
напоминавшее о моем положении, осталось незамеченным присутствующими
или же не было подчеркнуто самим исполнителем. (119) Но не подумайте,
пожалуйста, судьи, что я по легкомыслию унизился до какого-то
необычного рода красноречия, раз я говорю «а суде о поэтах, об актерах и о
представлениях 226.
(LVI) Я не столь несведущ, судьи, в ведении дел в суде, не столь
неопытен в ораторском искусстве, чтобы хвататься за различные выражения
и отовсюду срывать и подбирать всяческие цветочки. Знаю я, чего требует
ваше достоинство, эти вот заступники, чего требуют вон те собравшиеся
люди, достоинство Публия Сестия, степень угрожающей ему опасности,
мой возраст, мое высокое положение. Но в этом случае я взял на себя, так
сказать, задачу объяснить молодежи, кто такие оптиматы; при разъяснении
этого вопроса следует показать, что популярами являются не все те,
которые ими считаются. Мне будет очень легко этого достигнуть, если я выражу
истинное и неподдельное суждение всего народа и сокровенные чувства
граждан. (120) Представьте себе — после того как во время представлений
было получено на сцене свежее известие о постановлении сената, принятом
в храме Доблести, величайший актер227, клянусь Геркулесом, игравший
и на сцене и в государстве честнейшие роли, этот актер, при необычайном
скоплении зрителей, плача и с внезапной радостью, смешанной со скорбью
и с тоской по мне, выступил по4 моему делу перед римским народом со
словами, много более убедительными, чем те, с какими мог бы -выступить
я сам. Ведь он выразил мысль величайшего поэта228 не только своим
искусством, но и своей скорбью. С какой силой произнес он:
Смело он пришел на помощь государству,
Укрепил его, с ахеянами рядом встал.
С вами вместе стоял я, по его словам; на ваши ряды он указывал. Все
заставляли его повторять:
...в час опасный
Жизнь отдал бы без сомнений, голову сложил бы он.
(121) Какие восторженные возгласы сопровождали его выступление!
Зрители, уже не обращая внимания на его игру, рукоплескали, надеясь на
мое возвращение, словам поэта и вдохновению актера.
Лучший друг в годину мятежа!
18. В защиту Публия Сестия
145
Ведь сам актер прибавил эти слова из дружбы, а люди, быть может, в тоске
по мне, одобряли:
Ум и дух высокий!
(LVII) Далее, при каких тяжких стонах римского народа он, играя
в той же трагедии, немного позже произнес:
О, отец229!
Это меня, меня, отсутствовавшего, считал он нужным оплакивать как отца,
меня, которого Квинт Катул, как и многие другие, не раз называл .в сенате
отцом отчизны 23°. С какими рыданиями он, говоря о поджогах и о
разорении моего имущества, оплакивая изгнание отца, удар, нанесенный
отечеству, мой горящий и разрушенный дом, поведал ,о моем былом
благосостоянии, повернулся к зрителям 'И со словами:
И видел я, как все это пылало! —
заставил заплакать даже недругов и ненавистников! (122) О,
бессмертные боги! А как произнес он другие стихи! Мне, по крайней мере, это
кажется сыгранным и написанным так, что сам Квинт Катул, если бы ожил,
мог бы это произнести. Ведь он иногда, не стесняясь, порицал и осуждал
опрометчивость народа, вернее, ошибку сената:
Неблагодарные аргосцы, греки,
Забывшие о долге и добре!
Однако упрек этот был несправедлив: они не были неблагодарны, а были
несчастны, так как уплатить долг благодарности и спасти того, кто спас их,
им не было дозволено; .ни один из них никому никогда не был более
благодарен, чем все они — мне. Но вот что написал в мою защиту искуснейший
поэт и сказал обо мне храбрейший — не только (наилучший — актер,
указывая на все ряды в театре, обвиняя сенат, римских всадников и весь
римский народ:
Вы позволяете его сослать.
Изгнание его вы допустили.
Уж изгнан он — молчите вы!
О том, как все тогда выражали свои чувства, какую благожелательность
проявил весь римский народ в деле человека, который будто бы не был
другом народу, сам я только слыхал; судить об этом легче тем, кто при
этом был.
1 v/ Цицерон, т. II. Речи
146
Речи Цицерона
(LVIII, 123) А коль скоро я 'В своей речи уже заговорил об этом, то
скажу и о том, что актер этот много раз оплакивал мое несчастье, говоря
о моем деле с такой скорбью, что его столь звучный голос дрожал от слез;
да и поэты, чьим дарованием я всегда восхищался, не оставили меня без
поддержки, а римский народ одобрил это не только своими
рукоплесканиями, но и своими стонами. Но если бы римский народ был свободным,
то кто должен был#бы выступить в мою защиту? Эзоп и Акций или первые
люди среди наших граждан? Мое имя было прямо названо -в «Бруте»231:
Тот, свободу утвердивший для своих сограждан,— Туллий.
Это повторялось тысячу раз. Разве не было ясно, что, по мнению римского
народа, я и сенат утвердили именно то, ,в уничтожении чего нас обвиняли
пропащие граждане? (124) Но поистине, важнейшее суждение всего
римского народа в целом проявилось, когда он весь собрался вместе во время
боев гладиаторов. Это был дар Сципиона, достойный его самого и Квинта
Метелла232, в чью честь они устраивались. Это зрелище посещали очень
охотно и притом люди самого разного рода, зрелище, доставляющее толпе
огромное удовольствие. Народный трибун Публий Сестий, .в течение своего
трибуната не упускавший случая содействовать решению моего дела,
пришел на это собрание и показался народу — не из жажды рукоплесканий,
но для того, чтобы даже недруги .наши увидели наглядно, чего хочет весь
народ. Подошел он, как вы знаете, со стороны Мениевой колонны.
Рукоплескания всех зрителей, заполнявших места от самого Капитолия,
рукоплескания со стороны ограды форума233 были таковы, что, по словам
присутствовавших, никогда еще римский народ не выражал своего мнения
так единодушно и открыто. (125) Где же были тогда знаменитые
руководители народных сходок, владыки над законами, мастера изгонять
граждан? Или для бесчестных граждан существует какой-то другой, особенный
народ, которому я был противен и ненавистен?
(LIX) Я лично думаю, что большего стечения народа, чем то, какое
было во время этих боев гладиаторов, не бывает никогда: ни при сходке,
ни, во всяком случае, во время каких бы то «и было 'комиций. Итак, о чем
же свидетельствовало присутствие этого неисчислимого множества людей,
это могучее, без малейших разногласий, проявление чувств всем римским
народом именно в те дни, когда, как все думали, должно было быть решено
мое дело, как не о том, что неприкосновенность и достоинство честнейших
граждан дороги всему римскому народу? (126) А тот претор, который
имел обыкновение — не то обычаю отца, деда, прадеда, словом, всех своих
предков, а по обычаю жалких греков —обращаться по моему делу к сходке
и спрашивать, согласна ли она на мое возвращение из изгнания» который,
когда наймиты едва слышно заявляли о своем несогласии, говорил, что
18. В защиту Публия Сестия
147
отказывает римский народ, так вот, этот претор, хотя и присутствовал
постоянно на боях гладиаторов, но ни разу не вошел открыто. Он
появлялся внезапно, прокравшись под настилом, казалось, готовый сказать:
О, мать, тебя я призываю 234!
Поэтому тот скрытый во тьме путь, .которым он приходил на зрелища, уже
стали называть Аппиевой дорогой. Когда бы его ни заметили, немедленно
раздавался такой свист, что не только гладиаторы, но даже их кони zo°
пугались. (127) Итак, не ясно ли вам, как велико различие между римским
народом и сходкой? Не ясно ли вам, что повелителей сходок народ клеймит
всей ненавистью, на какую он только способен, а тех, кому на сходках
наймитов и показаться нельзя, римский народ возвеличивает, всяческн
выражая им свою приязнь?
Ты мне напоминаешь также и о Марке Атилии Регуле, который, то
твоим словам, сам предпочел добровольно возвратиться в Карфаген на казнь,,
только бы не оставаться в Риме без тех пленников, которыми он был послан
к сенату236, и утверждаешь, что мне не следовало желать возвращения, если;
для этого нужны были отряды рабов и вооруженных людей?
(LX) Следовательно, это я хотел прибегнуть к насилию, я, который
ничего не предпринимал, пока господствовало насилие, я, положения
которого — если бы насильственных действий не было — ничто не могло бы
пошатнуть. (128) И от этого возвращения надо было мне отказаться? Ведь
оно было столь блистательным, что кто-нибудь, пожалуй, подумает, будто
я из жажды славы для того и уезжал, чтобы возвратиться таким образом.
В самом деле, какого гражданина, кроме меня, сенат когда-либо поручал
чужеземным народам? За чью неприкосновенность, кроме моей, сенат
официально выражал благодарность союзникам римского народа? Насчет меня
одного отцы-сенаторы постановили, чтобы те лица, которые управляют
провинциями, обладая империем, чтобы те, которые являются квесторами и
легатами, охраняли мою неприкосновенность и жизнь. По поводу меня
одного, с самого основания Рима,, письмами консулов созывались в силу
постановления сената из всей Италии все те, кто хотел благополучия государ-
стЕ.а. То, чего сенат никогда не постановлял при наличии опасности для
всего государства, он признал нужным постановить ради сохранения моей
личной неприкосновенности. Чье отсутствие более остро чувствовала Курия, кого-
оплакивал форум, кого не хватало и трибуналам? С моим отъездом все стала
заброшенным, диким, безмолвным, преисполнилось горя и печали. Какое
найдется в Италии место, где бы не были увековечены официальными
записями преданность делу моего спасения и признание моего достоинства?
(LXI, 129) К чему упоминать мне о тех внушенных богами
постановлениях сената, принятых обо мне237? О том ли, которое было вынесено в.
храме Юпитера Всеблагого Величайшего, когда муж, тремя триумфами
10*
148
Речи Цицерона
отметивший присоединение к нашей державе трех стран света с их
внутренними областями и побережьями 238, внося предложение и читая запись,
засвидетельствовал, что отечество было спасено мной одним, а собравшийся в
полном составе сенат принял его предложение, причем не согласился лишь
один человек — враг239, и это было внесено в официальные записи для
потомков на вечные времена240? Или о том постановлении, какое было принято
на другой день в Курии по предложению самого римского народа и тех, кто
съехался в Рим из муниципиев,— чтобы никто не наблюдал за небесными
знамениями241, чтобы никто не требовал отсрочки (если кто-либо поступит
иначе, то он будет настоящим разрушителем государства, а сенат будет
этим крайне удручен), чтобы о таком поступке тотчас же было доложено?
Хотя сенат этим своим твердым решением и пресек преступную дерзость
некоторых людей, он все же добавил, чтобы в случае, если в течение пяти
дней242, пока будет возможно внести предложение обо мне, оно внесено не
будет, я возвратился в отечество и мое высокое положение было полностью
восстановлено.
(LXII) В то же самое время сенат постановил, чтобы тем людям,
которые съехались из всей Италии ради моего восстановления в правах, была
выражена благодарность и чтобы им было предложено приехать, когда
рассмотрение дела будет возобновлено243. (130) При моем восстановлении в
правах состязание в усердии дошло до того, что те люди, которых сенат
просил за меня, сами умоляли за меня сенат. Но при этих обстоятельствах
человек, открыто не соглашавшийся с таким настойчивым изъявлением воли
честнейших людей, оказался в таком одиночестве, что даже консул Квинт
Метелл, который когда-то был моим злейшим недругом ввиду сильных спо-
244
ров между нами по поводу государственных дел , доложил о моем
восстановлении в правах. На него оказали влияние высокий авторитет сената и
исключительная сила речи Публия Сервилия245, который, вызвав из
подземного царства тени чуть ли не всех Метеллов, отвлек мысли своего родича
от разбойничьих поступков Клодия и напомнил ему о достоинстве общего
их рода246 и о памятной судьбе — быть может, славной, быть может,
тяжкой— знаменитого Метелла Нумидийского; тогда этот выдающийся муж
прослезился и, как истинный Метелл, уже во время речи Публия Сервилия
всецело предоставил себя в его распоряжение; будучи человеком той же
крови, он не мог не уступить внушенной богами убедительности слов Публия
Сервилия, дышавших древней строгостью, и своим благородным поступком
в мое отсутствие примирился со мной. (131) Если у прославленных мужей
сохраняется какое-то сознание после их смерти, то его поступок,
несомненно, заслужил бы одобрение как всех Метеллов, так и особенно храбрейшего
мужа и выдающегося гражданина, его брата, разделявшего мои труды,
опасности и замыслы247. (LXIII) А мое возвращение? Кто не знает, каково оно
было, когда жители Брундисия, при моем приезде, протянули мне как бы
18. В защиту Публия Сестия
149
руку всей Италии и самого отечества, когда одни и те же секстильские ноны
были днем моего приезда, первым днем моего пребывания и днем рождения
моей горячо любимой дочери, которую я тогда впервые увидел после
горестной и печальной разлуки? Этот же день был днем основания самой Брун-
дисийской колонии и, как вы знаете, днем дедикации храма
Благоденствия 248. При этом меня с величайшей радостью принял тот же дом
честнейших и ученейших мужей, Марка Ления Флакка, его отца и брата; этот дом
годом ранее в печали принимал и защищал меня, предоставив мне охрану
с опасностью для себя 249. На всем моем пути все города Италии, казалось,
справляли праздник в честь моего приезда, на всех дорогах толпились
посланцы, отправленные отовсюду; при моем приближении к Риму огромные
толпы людей приветствовали меня. Путь от городских ворот250, подъем на
Капитолий, возвращение домой 251 были таковы, что я, при всей своей
радости, скорбел о том, что столь благодарные граждане были ранее так
несчастны и так угнетены.
(132) Итак, вот тебе ответ на твой вопрос, кто такие оптиматы. Это не
«порода людей», как сказал ты; я вспомнил это выражение; оно
принадлежит тому человеку, который, по мнению Публия Сестия, на него больше
всего и нападает,— тому, кто пожелал уничтожить и истребить эту «породу
людей», тому, кто часто упрекал, часто осуждал Гая Цезаря, человека
мягкого и далекого от какого-либо насилия, утверждая, что Цезарь никогда не
будет свободен от забот, пока эта «порода людей» будет жива. Выступая
против всех этих людей, он успеха не имел; против меня же он выступал
непрестанно; прежде всего он напал на меня при посредстве доносчика Вег-
тия, которого он на народной сходке допросил обо мне и о многих
прославленных мужах. Но при этом он подверг их и меня одинаковой опасности и
предъявил такое же обвинение, как и мне, таким гражданам, что заслужил
мою благодарность, отнеся меня к числу знаменитейших и храбрейших
мужей 252.
(LXIV, 133) Но впоследствии, без какого-либо проступка с моей
стороны, если не говорить о моем желании пользоваться расположением
честных людей, Ватиыий стал строить мне самым подлым образом всяческие
козни. Изо дня в день он сообщал людям, которые были готовы его
слушать, тот или иной вымысел обо мне; он советовал человеку, относящемуся
ко мне с величайшей приязнью,— Гнею Помпею — опасаться моего дома и
остерегаться меня самого; он так тесно объединился с моим недругом, что
Секст Клодий253, человек, вполне достойный тех, с кем общается, называл
себя составителем моей проскрипции 254, которой он сам способствовал, а Ва-
тиния — доской для записи ее. Ватиний, единственный из нашего сословия,
открыто ликовал по поводу моего отъезда и радовался вашему горю. Хотя
он изо дня в день рвал и метал, я ни разу не сказал о нем ни слова, судьи,
и, подвергаясь осаде с применением разных орудий и метательных машин.
150
Речи Цицерона
насилия, войска, отрядов, считал неприличным жаловаться на нападки
одного лучника. По словам Ватиния, ему не нравятся мои действия255. Кто
этого не знает? Ведь Ватиний не считается с моим законом, строго
запрещающим устраивать бои гладиаторов на протяжении двух лет, в течение
которых человек добивался или собирается добиваться государственной
должности. (134) В этом отношении, судьи, я не могу в достаточной
степени выразить свое удивление по поводу его наглости. Вполне открыто
действует он наперекор закону, действует тот человек, который не может ни
избавиться от суда256 благодаря своей приятной внешности, ни
выпутаться благодаря влиянию, ни своим богатством и могуществом сломить
законы и правосудие. Что же побуждает его быть таким несдержанным? [Его
обуревает жажда славы.] Ему, как видно, достался великолепный,
пользующийся известностью, прославленный отряд гладиаторов. Он знал
пристрастие народа к их боям; предвидел, каковы будут восклицания и
стечение людей. Окрыленный такой надеждой, он, горя жаждой славы, не мог
удержаться, чтобы не показать этих гладиаторов, самым красивым из
которых был он сам 257. Если бы он погрешил даже только по этой одной
причине, ввиду недавнего расположения римского народа к нему258,
увлеченный стремлением угодить народу, то все же этого никто не простил бы
ему; но так как гладиаторами он назвал даже не людей, которые были
отобраны им из числа рабов, выставленных на продажу, а людей, купленных
им в эргастулах 259, и по жребию сделал одних из них самнитами, а других
2fi0 «
провокаторами , то неужели он не страшится последствии такого
своеволия, такого пренебрежения к законам? (135) Но у него есть два
оправдания: во-первых, «я,— говорит он,— выставляю бестиариев, а в законе
говорится о гладиаторах». Ловко сказано! А вот вам нечто еще более
остроумное. Он скажет, что выставляет не многих гладиаторов, а только одного
гладиатора и что этим даром он ознаменовал весь свой эдилитет.
Прекрасный эдилитет: один лев, две сотни бестиариев261. Но пусть он прибегает
к этому оправданию; я даже хотел бы, чтобы он был уверен в том, что
выиграет дело; ведь он, когда не уверен в этом, бывает склонен призывать
народных трибунов262 и нарушать судебное разбирательство
насильственными действиями 263. Удивляюсь не столько тому, что он пренебрегает моим
законом, законом своего недруга, сколько тому, что он решил вообще не
признавать ни одного из законов, проведенных консулами. Он пренебрег
законами Цецилиевым-Дидиевым и Лициниевым-Юниевым 2б4. Не
отказывается ли он считать законом также и закон Гая Цезаря о вымогательстве?
Ведь он не прочь похвастать, что своим законом265 и своей услугой он
возвеличил, защитил и вооружил Цезаря. Говорят, есть и другие люди,
готовые отменить меры Цезаря, тем более, что этим превосходным законом
пренебрегают и его тесть266 и этот вот его прихвостень. (LXY) И обвинитель
еще осмелился посоветовать вам, судьи, наконец, проявить в этом деле су-
/<5. В защиту Публия Сестия
151
ровость и, наконец, подвергнуть государство лечению. Но это не лечение,
когда нож приставляют к здоровой и не пораженной болезнью части тела;
это калечение и жестокость. Государство лечат те люди, которые иссекают
какую-либо язву, какой-либо нарост на теле государства 267.
(136) Наконец, чтобы моя речь закончилась, чтобы я перестал говорить
раньше, чем вы перестанете столь внимательно меня слушать, я закончу
свою мысль об оптиматах и их руководителях, а также и о защитниках
государства; тех из вас, юноши, которые принадлежат к знати, я призову
подражать вашим предкам, а тем из вас, которые своим дарованием и
доблестью могут достигнуть знатности, посоветую избрать деятельность, при
которой многие новые люди268 снискали высшие почести и славу. (137)
Поверьте мне, вот единственный путь славы, достоинства и почета — быть
прославляемым и почитаемым честными и мудрыми мужами, хорошо
одаренными от природы, знать государственное устройство, мудрейшим образом
установленное нашими предками, которые, не стерпев власти царей,
избрали должностных лиц с годичными полномочиями — с тем, чтобы навсегда
поставить во главе государства совет в лице сената, но чтобы члены этого
совета избирались всем народом 269 и чтобы доступ в это высшее сословие
был открыт для всех деятельных и доблестных граждан. Сенат они
поставили стражем, хранителем, защитником государства; должностным лицам
они повелели руководствоваться авторитетом этого сословия и быть как
бы слугами этого высшего совета; более того, они повелели, чтобы сам
сенат укреплял высокое положение ближайших к нему сословий, оберегал
свободу и благоденствие плебса и способствовал и тому и другому.
(LXVI, 138) Люди, защищающие это по мере своих сил,— оптиматы,
к какому бы сословию они ни принадлежали, а те, которые более всего
выносят на своих плечах бремя таких больших обязанностей и
государственных дел, всегда считались первыми среди оптиматов, руководителями и
охранителями государства. Как я уже говорил, я признаю, что у таких
людей есть много противников, недругов, завистников, на их пути много
опасностей, они терпят много несправедливостей и им приходится выносить и
брать на себя много трудов. Но вся речь моя посвящена доблести, а не
праздности, достоинству, а не наслаждению и обращена к тем, кто считает
себя рожденным для отечества, для сограждан, для заслуг и славы, а не для
дремоты, пиров и развлечений; ибо если кто-нибудь стремится к
наслаждениям и поддался приманкам пороков и соблазнам страстей, то пусть он
откажется от почестей, пусть не приступает к государственной деятельности,
пусть удовлетворится тем, что ему можно наслаждаться покоем благодаря
трудам храбрых мужей. (139) Но тот, кто добивается признания у
честных людей, которое одно и может по справедливости называться славой,
должен добиваться покоя и наслаждений для других, а не для себя.
Такому человеку приходится упорно трудиться ради общего блага, навлекать
152
Речи Цицерона
на себя вражду, ради государства не раз испытывать бури, сражаться с
множеством преступных, бесчестных людей, иногда даже и с людьми
могущественными. Об этом мы слыхали из рассказов о замыслах и
поступках прославленных мужей, это мы усвоили, об этом мы читали. Но мы не
видим, чтобы были прославлены люди, когда-либо поднявшие народ на
мятеж, или люди, ослепившие умы неискушенных граждан посредством
подкупа, или люди, возбудившие ненависть к мужам храбрым и славным,
с большими заслугами перед государством. Ничтожными людьми всегда
считали их наши соотечественники, дерзкими, дурными и зловредными
гражданами. Но те, кто подавлял их натиск и попытки, те, кто своим
авторитетом, честностью, непоколебимостью, величием духа противился
замыслам наглецов,— они-то всегда и считались людьми строгих правил,
первенствующими, руководителями, создателями всего этого великолепия и нашей
державы.
(LXVII, 140) А для того, чтобы никто не боялся вступить на этот жиз^
некный путь, опасаясь несчастья, постигшего меня, а также и некоторых
других людей, я скажу, что из наших граждан только один муж с
огромными заслугами перед государством, которого я, впрочем, могу назвать,— Лу-
ций Опимий, умер недостойной его смертью; памятник его, известный
каждому, находится на форуме, его всеми забытая гробница — на побережье
близ Диррахия. Хотя он из-за гибели Гая Гракха и навлек на себя
жгучую ненависть, подлинный римский народ оправдал даже его; этого
выдающегося гражданина погубил, так сказать, иной вихрь — вихрь
пристрастного суда270. Другие же, после того как на них обрушилась с внезапной
силой буря народного гнева, все же либо были, волею самого народа271,
восстановлены в правах и возвращены из изгнания, либо прожили свою
жизнь вполне благополучно, не подвергаясь нападкам. Но тех, кто
пренебрег мудростью сената, авторитетом честных людей, установлениями
предков, кто захотел быть угодным неискушенной или возбужденной толпе,
государство почти всех покарало либо быстрой смертью, либо позорным
изгнанием. (141) И если даже у афинян, греков, уступающих нашим
соотечественникам в силе духа, не было недостатка в людях, готовых защищать
дело государства от безрассудства народа,— хотя всех, кто так поступал,
постигало изгнание из государства; если Фемистокла, спасителя отечества,
не отпугнуло от защиты государства ни несчастье, постигшее Мильтиада,
незадолго до того спасшего государство, ни изгнание Аристида, по
преданию, справедливейшего из всех людей; если впоследствии самые
выдающиеся мужи того же государства — называть их по именам нет
необходимости,— имея перед глазами столько примеров, когда народ проявлял гнев или
легкомыслие, все же государство свое защищали, то что же должны делать
мы, родившиеся в государстве, где, кажется мне, и зародились сила и
величие духа, мы, шествующие по пути такой великой славы, что все человече-
18. В защиту Публия Сестия
153
ское должно казаться нам незначительным, мы, взявшие на себя защиту
государства, столь великого, что, защищая его, погибнуть — более
желанный удел, чем, на него нападая, захватить власть2'2?
(LXVIII, 142) Имена ранее названных мной греков, несправедливо
осужденных и изгнанных их согражданами, ныне все же — так как у них были
большие заслуги перед их городскими общинами — высоко прославлены
не только в Греции, но и у нас и в других странах. Между тем как
имена тех, кто их унизил, остались бесславны; несчастье, постигшее первых,
все ставят выше владычества вторых. Кто из карфагенян превзошел
Ганнибала мудростью, доблестью и подвигами? Ведь он один не на жизнь, а на
смерть боролся за владычество и славу со столькими нашими
императорами в течение стольких лет. И сограждане изгнали его из государства273,,
а у нас, мы видим, он, враг наш, прославлен в писаниях и в памяти. (143)
Поэтому будем подражать нашим Брутам, Камиллам, Агалам, Дециям,
Куриям, Фабрициям, Максимам, Сципионам, Леитулам, Эмилиям,
бесчисленному множеству других людей, укрепивших наше государство; их я по
праву отношу к сонму и числу бессмертных богов274. Будем любить
отчизну, повиноваться сенату, радеть о честных людях; выгодами нынешнего-
дня пренебрежем, грядущей славе послужим; наилучшим для нас пусть
будет то, что будет справедливейшим; будем надеяться на то, чего мы
хотим, но то, что случится, перенесем; наконец, будем помнить, что тело
храбрых мужей и великих людей смертно, а их побуждения и слава их доблести
вечны, и — видя, что вера в это освящена примером божественного
Геркулеса, чья доблестная жизнь удостоилась бессмертия, после того как его тело
погибло в пламени275,— будем верить, что те, кто своими решениями или
трудами либо возвеличил, либо защитил, либо спас это столь обширное
государство, не менее достойны бессмертной славы.
(LXIX, 144) Но когда я говорил о достоинстве и славе храбрейших
и виднейших граждан, судьи, и намеревался сказать еще больше, я вне-
« « 27fi
запно, во время своей речи, взглянул на этих вот людей ° и остановился.
Публия Сестия, защитника, бойца, охранителя моих гражданских прав,
вашего авторитета и блага государства, я вижу обвиняемым; вижу, как его
сын, еще носящий претексту, смотрит на меня глазами, полными слез; Тита
Милона, борца за вашу свободу, стража моих гражданских прав, опору
поверженного государства, усмирителя внутреннего разбоя, карателя за
ежедневные убийства, защитника храмов и жилищ, оплот Курии, я вижу
обвиняемым и в траурной одежде; Публия Лентула, чьего отца я считаю богом
и покровителем нашей судьбы и нашего имени,— моего, брата моего и
наших детей — я вижу в этом жалком траурном одеянии; человека, которохму
один и тот же минувший год принес тогу мужа по решению отца, тогу-
претексту по решению народа, я вижу в нынешнем году одетым в эту
темную тогу и умоляющим об избавлении своего храбрейшего отца и прослав-
154
Речи Цицерона
ленного гражданина от последствий неожиданной, жестокой и несправедлив
вейшей рогации277. (145) И я один виной, что столь многочисленные и
столь выдающиеся граждане надели эти траурные одежды и предались
этой печали, этому горю, так как меня они защищали, так как о моем
несчастье ч бедствии они скорбели, так как меня возвратили они
плакавшему по мне отечеству, уступив требованиям сената, просьбам Италии,
вашим общим мольбам. В чем же мое столь тяжкое преступление? Какой
проступок совершил я в тот день, когда сообщил вам показания, письма,
признания, касавшиеся всеобщей гибели278, когда я повиновался вам279?
Но если любовь к отечеству преступна, то я уже перенес достаточно
наказаний: был разрушен мой дом, имущество разорено; со мной разлучили
моих детей, была схвачена моя жена; лучший из братьев, человек
необычайно преданный, полный исключительной любви ко мне, в глубоком трауре
бросался к ногам моих злейших недругов; сам я, прогнанный от алтарей,
очагов, богов-пенатов, разлученный с родными, был вдали от отечества,
которое— скажу очень осторожно — я, во всяком случае, любил. Я испытал
жестокость недругов, предательство ненадежных людей, был обманут
завистниками. (146) Если этого недостаточно—так как все это как будто
искуплено моим возвращением из изгнания,— то для меня, судьи, гораздо
лучши, да, гораздо лучше снова испытать ту же печальную участь, чем
навлечь столь тяжкое несчастье на своих защитников и спасителей. Смогу
ли я находиться в этом городе после изгнания этих вот людей, которые
вернули меня в этот город? Нет, я не останусь здесь, не смогу остаться, судьи!
И этому вот мальчику, чьи слезы свидетельствуют о его сыновней любви,
никогда не придется увидеть меня самого невредимым, если он из-за меня
лишится отца; ведь всякий раз как он увидит меня, он вздохнет и скажет,
что перед ним человек, погубивший его самого и его отца. Нет, я разделю
с ним любую участь, какова бы она ни оказалась, и никакая судьба никогда
не разлучит меня с теми людьми, которых вы видите носящими траур
из-за меня, а те народы, которым сенат меня поручил, которым он за меня
выразил благодарность, не увидят Публия Сестия изгнанным из-за меня
и без меня.
(147) Но бессмертные боги, которые, при моем приезде, приняли в своих
храмах меня, сопровождаемого этими вот мужами и консулом Публием
Лентулом, а также и само государство, священнее которого ничего быть не
может, доверили все это вашей власти, судьи! Это вы приговором своим
можете укрепить дух Есех честных людей и лишить мужества бесчестных.
Вы можете привлечь к себе этих лучших граждан, вы можете возвратить
мне мужество и обновить государство. Я умоляю и заклинаю вас: коль
скоро вы захотели видеть меня целым и невредимым, сохраните тех, с чьей
помощью вы себе вернули меня.
19
РЕЧЬ В ЗАЩИТУ МАРКА ЦЕЛИЯ РУФА
[В суде, 4 апреля % г.]
(I, 1) Если бы здесь, судьи, случайно присутствовал человек,
незнакомый с нашими законами, судоустройством и обычаями, то он, конечно,
с удивлением спросил бы, какое же столь ужасное преступление разбирается
в этом суде, раз в торжественные дни, во время общественных игр 1, когда
все судебные дела приостановлены, происходит один только этот суд;
у него не было бы сомнения, что подсудимый обвиняется в столь тяжком
деянии, что государство — если только преступлением этим пренебрегут —
существовать не сможет; а когда этот же человек услышит, что есть
закон 2, повелевающий привлекать к суду в любой день мятежных и
преступных граждан, которые с оружием в руках подвергнут сенат осаде, учинят
насилие над должностными лицами, пойдут на государство войной, то
порицать этот закон он не станет, но узнать, какое же обвинение возбуждено
в суде, захочет; если же он услышит, что к суду привлекают не за
злодеяние, не за дерзкие поступки, не за насилие, но что юношу блестящего ума,
деятельного, влиятельного обвиняет сын того человека, которого сам этот
юноша в настоящее время привлекает и уже привлекал к суду, и что при
этом его обвинителей снабжает денежными средствами распутная
женщина 3, то сыновнюю преданность самого Атратина он осуждать не станет, но
женскую похоть сочтет нужным укротить, а вас признает чрезвычайно
трудолюбивыми, коль скоро вам, даже когда отдыхают все, передохнуть
нельзя. (2) Право, если вы захотите тщательно вникнуть в это судебное дело
и справедливо его оценить, то вы, судьи, придете к такому заключению:
с одной стороны, обвинение это не согласился бы взять на себя ни один
человек, вольный в своих поступках; с другой стороны, никто, унизившись
до такого обвинения, не питал бы надежды на успех, если бы его не
поддерживало чье-то нестерпимое своеволие и безмерная, жгучая ненависть. Но
Атратину, юноше образованному и честному, моему близкому приятелю,
я это прощаю, так как извинением ему может служить либо чувство
сыновнего долга, либо принуждение, либо его возраст. Если он добровольно взял
на себя обязанность обвинителя, то я приписываю это его чувству долга
по отношению к отцу; если это ему было приказано, то он сделал это по
156
Речи Цицерона
принуждению; если же он надеялся на успех, то это потому, что он очень
молод 4. Но другие люди прощения не заслуживают ни в каком случае;
напротив, им надо дать решительный отпор,
(II, 3) Что касается меня, судьи, то вот какое начало защитительной
речи кажется мне, ввиду молодости Марка Целия, наиболее подходящим:
прежде всего я отвечу на слова обвинителей, сказанные ими с целью
очернить Марка Целия, умалить и принизить его достоинство. Его
неоднократно попрекали его отцом: говорилось, что и сам он не был достаточно
блистателен 5, да и сыну не внушил уважения к себе. Что касается высокого
положения, то Марк Целий отец, даже без моей речи, мог бы легко своим
молчанием ответить тем, кто его знает, и вообще людям пожилым. Тем же,,
с кем он, ввиду своего преклонного возраста (ведь он уже давно не бывает
на форуме и среди нас), так близко не знаком, следует запомнить, что те
достоинства, какими может обладать римский всадник,— а достоинства эти
могут быть весьма велики — были всегда в высшей степени свойственны
Марку Целию; это знают в настоящее время не только его родные, но также
и все те, с кем по какой-либо причине он мог быть знаком. (4) А ставить
Марку Целию в вину, что он — сын римского всадника, обвинителям не
подобает ни перед лицом этих судей, ни при мне, как его защитнике6.
Относительно того, что вы сказали об уважении Марка Целия к отцу, у нас
есть свое мнение, но окончательное суждение, во всяком случае, есть дело
отца; о нашем мнении вы узнаете от людей, давших клятву7; что чувствуют
родители, показывают слезы и несказанное горе его матери, траурные
одежды его отца и его печаль, которую вы видите, и его слезы. (5) Что же
касается упрека, будто Марк Целий в молодости не пользовался
расположением у членов своего муниципия, то я скажу, что жители Претуттия 8
никогда никому не оказывали — даже если данное лицо находилось в их
муниципии — больших почестей, чем те, какие они оказали Марку Целию, хотя
его и не было на месте; ведь они в его отсутствие приняли его в
именитейшее сословие 9 и ему, не искавшему почестей, предоставили то, в чем многим
искателям отказали. Они же прислали теперь — с полномочиями
участвовать в этом суде — самых избранных мужей (и из нашего сословия, и
римских всадников) с убедительнейшим и почетнейшим хвалебным отзывом 10.
Мне кажется, я уже заложил основания для своей защитительной речи,
которые весьма прочны, если зиждутся на суждении людей, близких ему:
ведь Марк Целий, ввиду своего возраста, не встретил бы достаточно
благосклонного отношения с вашей стороны, если бы его порицал, не говорю
уже — его отец, такой достойный муж, но и его муниципий, столь
известный и столь уважаемый. (III, 6) Что касается меня лично, то это
послужило источником моей известности, и этот труд мой на форуме и мой образ
жизни доставили мне всеобщее признание в довольно широких пределах
как раз благодаря высокой оценке их моими близкими.
19, В защиту Марка Целия Руфа
157
Что касается упреков в безнравственности, которые Марку Целию
бросали в лицо его обвинители, не столько обвинявшие, сколько во всеуслышание
поносившие его, то он никогда не будет расстроен этим в такой степени,
чтобы пожалеть о том, что не родился безобразным п. Ибо это самая
обычная хула на тех, чья внешность и облик были в молодости привлекательны.
Но одно дело — хулить, другое — обвинять. Обвинение предполагает
наличие преступления, чтобы можно было изложить обстоятельства дела, дать
им название, привести доказательства, подтвердить показаниями
свидетелей 12; хула же ставит себе только одну цель — поношение; если ее пускают
в ход более нагло, она называется бранью; если более тонко, то —
остроумием. (7) Но именно эта сторона обвинения — что меня удивило и
огорчило— была предоставлена как раз Атратину; ведь этого не допускали ни
правила приличия, ни его возраст, да к тому же — вы могли это заметить - —
этому порядочному юноше было стыдно касаться в своей речи подобного
предмета. Я жалел, что этой задачи не взял'на себя ни один из вас, людей
более зрелых; тогда я несколько свободнее и решительнее и более обычным
для себя способом пресек бы вашу злоречивость. Но с тобой, Атратин,
я обойдусь более мягко, так как и твоя скромность требует от меня
сдержанности во время моей речи, и сам я должен помнить об услуге,
оказанной мной тебе и твоему отцу. (8) Но я хочу дать тебе такой совет: прежде
всего, пусть все люди считают тебя таким, каков ты в действительности,
и в такой же степени, в какой ты далек от позорных поступков, откажись
от вольности в выражениях; затем, не говори во вред другому того, что
вогнало бы тебя в краску, если бы тебе ответили тем же, хотя бы и без
оснований. И в самом деле, кому не открыт этот путь? Кто не мог бы
невозбранно, даже не имея никаких оснований для подозрения, но все же приводя
какие-то доводы, хулить этот возраст? Но в том, что ты взял на себя эту
задачу, виноваты те люди, которые заставили тебя выступить с речью,
причем надо отдать честь твоей скромности (ты, как мы видели, говорил это
нехотя) и должное твоему дарованию — ты произнес речь цветистую и
обработанную. (IV, 9) Но на всю эту твою речь защитник ответит очень
кратко. Ведь насколько юный возраст Марка Целия мог дать повод для
подобных подозрений, настолько же он был огражден и его собственным
чувством чести и заботливым отцовским воспитанием. Как только отец облек
его в тогу взрослого (о себе я здесь ничего говорить не стану; думайте, что
хотите; скажу только одно — отец немедленно поручил его мне), все видели
Марка Целия в расцвете его молодости только с его отцом или со мной,
или в высоконравственном доме Марка Красса, когда он обучался наукам,
приносящим наивысший почет 13.
(10) Что же касается брошенного Целию упрека в дружеских
отношениях -с Катилиной, то это подозрение менее всего должно на него падать;
ибо Катилина, как вы знаете, вместе со мной добивался консульства, когда
158
Речи Цицерона
Целий был еще юношей. Если кто-либо докажет, что Целий тогда
присоединился к Катилине или что он отошел от меня, то — хотя немало
порядочных юношей было на стороне этого негодяя и бесчестного человека — пусть
будет признано, что Целий общался с Катилиной чересчур близко. Но,
возразят мне, ведь впоследствии он — это мы знали и видели — был даже в
числе его друзей. Кто же станет это отрицать? Но я пока защищаю ту пору
его молодости, которая сама по себе является нестойкой, а ввиду
похотливости других людей легко поддается соблазнам. В бытность мою претором
он неизменно находился при мне; с Катилиной, который тогда управлял
Африкой как претор 14, он знаком не был. Годом позже Катилина предстал
перед судом, обвиненный в вымогательстве. Целий был при мне; к Катилине
он ни разу не пришел даже как заступник 15. Затем наступил год, когда я
добивался консульства; Катилина добивался его вместе со мной. Целий к
нему никогда не ходил, от меня никогда не отходил. (V, 11) Но вот, после
гого как Целий уже в течение стольких лет, не навлекая на себя ни
подозрения, ни осуждения, посещал форум, он оказал поддержку Катилине,
вторично добивавшемуся избрания 16. До какого предела, по твоему мнению, нада
было оберегать юношей? По крайней мере, в мое время был установлен
только одногодичный срок, когда мы должны были прятать руку под тогу 17
и упражняться в школе на поле, одетые в туники 18, и такой же порядок был
в лагере и на военной службе, если мы немедленно начинали получать
жалование. И кто уже в этом возрасте не умел защитить себя сам своим
строгим поведением, нравственной чистотой, воспитанием, полученным дома,
и своими природными добрыми задатками, тот — как бы его ни оберегали
его близкие — не мог избежать дурной славы и притом не лишенной
основания. Но кто сохранил свою раннюю молодость чистой и незапятнанной,
о добром имени и целомудрии того — тогда, когда он уже созрел и был
мужем среди мужей,— не злословил никто. (12) Однако — скажут мне —
Целий, после того как уже в течение нескольких лет выступал на форуме,
оказал поддержку Катилине. И это же самое сделали многие люди из всех
сословий и всякого возраста. Ведь Катилина, как вы, мне думается,
помните, обладал очень многими если и не ярко выраженными, то заметными
задатками величайших доблестей. С многими бесчестными людьми он
общался, но притворялся, что предан честнейшим мужам. Его манил к себе
разврат, но подчас увлекали настойчивость и труд. Его обуревали пороки
сладострастия; у него также были сильные стремления к военным
подвигам. И я думаю, на земле никогда не было такого чудовища, сочетавшего
в себе столь противоположные и разнородные и борющиеся друг с другом
прирожденные стремления и страсти 19. (VI, 13) Кто когда-либо был более
по душе прославленным мужам 20, кто был теснее связан с опозоренными?
Кто как гражданин был когда-либо ближе честным людям, кто был более
жестоким врагом нашим гражданам? Кто был более запятнан распутными
19. В защиту Марка Целия Руфа
159
наслаждениями и кто более вынослив в лишениях? Кто был более алчным
в грабежах и более щедрым в раздачах? Вот какие качества, судьи, были
в этом человеке поистине изумительны: он умел привлекать к себе многих
людей дружеским отношением, осыпать их услугами, делиться с любым
человеком своим имуществом, в беде помогать всем своим сторонникам
деньгами, влиянием, ценой собственных лишений, а если нужно — даже
преступлением и дерзкой отвагой; он умел изменять свой природный характер и
владеть собой при любых обстоятельствах, был гибок и изворотлив, умел
с суровыми людьми держать себя строго, с веселыми приветливо, со
старцами с достоинством, с молодежью ласково; среди преступников он был
дерзок, среди развратников расточителен. (14) Обладая этим столь
переменчивым и многообразным характером, он собрал вокруг себя всех
дерзких и бесстрашных людей из всех стран и в то же время удерживал при
себе даже многих храбрых и честных мужей, так сказать, видимостью своей
притворной доблести. И у него никогда не возникло бы столь преступного
стремления погубить нашу державу, если бы такое безмерное множество
чудовищных пороков не сопровождалось у него обходительностью и
выдержкой.
Поэтому эту статью обвинения надо отвергнуть, судьи, и дружеские
связи с Катилиной нельзя ставить Целию в вину; ведь она касается многих,
притом и некоторых честных людей. Даже меня, повторяю, меня Катилина
когда-то едва не ввел в заблуждение21, когда мне казалось, что он добрый
гражданин, стремящийся сблизиться с лучшими людьми, стойкий и верный
друг. Преступления его я увидел воочию раньше, чем понял их; схватил их
руками раньше, чем заподозрил. Даже если Целий и был среди
многочисленной толпы друзей Каталины, ему скорее следует -пожалеть о своем
заблуждении,— как и мне иногда досадно, что я так ошибся в том же самом
человеке,— чем страшиться обвинения в дружбе с ним.
(VII, 15) Итак, вы в своей речи, вместо осуждения Целия за
безнравственность, сбились на обвинение в причастности к заговору. Ведь вы
утверждали,— впрочем, нерешительно и мимоходом — что Целий из-за своей
дружбы с Катилиной участвовал в заговоре. Не говорю уже о том, что для
этого никаких оснований не было, да и сама речь красноречивого юноши22
была совсем не основательна. И в самом деле, разве Целию было
свойственно такое безумие, разве его прирожденный характер и его нравы столь
порочны, разве так тяжко его имущественное положение? Да, наконец, разве
мы слышали имя Целия, когда возникли подозрения о заговоре? Слишком
много говорю я о деле, менее всего вызывающем сомнения, но все-таки
скажу вот что: будь Целий участником заговора или даже не будь он
решительным противником этого преступного дела, никогда не стал бы он в
молодые годы добиваться успеха, обвиняя другого в заговоре23. (16)
Пожалуй, такой же ответ — коль скоро я этого коснулся — следует дать насчет
160
Речи Цицерона
незаконного домогательства и обвинения в подкупе избирателей его
сотоварищами и посредниками24. Ведь Целий никогда не мог быть столь
безумен, чтобы, запятнав себя этим безудержным домогательством, обвинить
другого человека в домогательстве, никогда не стал бы подозревать другого
в том, что сам хотел бы всегда делать безнаказанно; думая, что ему хоть
раз может грозить обвинение в незаконном домогательстве25, он не стал
бы повторно обвинять другого человека в этом преступлении. Хотя Целий
делает это неразумно и наперекор мне, все же его рвение настолько велико,
что он кажется мне человеком, скорее преследующим невиновного, нежели
поддавшимся страху за себя самого.
(17) Далее, Целия попрекают долгами, порицают за расходы, требуют
представить приходо-расходные книги; вот вам мой краткий ответ. Кто
находится под властью отца 26, тот не ведет приходо-расходных книг. Займа
для покрытия долгов Целий вообще никогда не делал. Его упрекнули в
одних расходах — на -наем квартиры; вы сказали, что он снимает ее за
тридцать тысяч сестерциев. Только теперь я понял, что дело идет о доходном
доме Публия Клодия, в крыле которого Целий и снимает квартиру, если не
-ошибаюсь, за десять тысяч. Вы же солгали, стремясь угодить Публию Кло-
дию.
(18) Вы порицаете Целия за то, что он выехал из дома отца. Именно
это в его возрасте менее всего заслуживает порицания. Уже одержав победу
в возбужденном им уголовном деле, для меня, правда, огорчительную, но
для него славную, и, по возрасту своему, имея возможность добиваться
государственных должностей 27, Целий выехал из дома отца не только с его
позволения, но даже по его совету; а так как от дома его отца далеко до
форума, то он, дабы ему было легче посещать наши дома 28, а его близким —
оказывать ему внимание, нанял дом на Палатине за умеренную плату.
(VIII) По этому поводу могу сказать то, что недавно говорил
прославленный муж Марк Красе, сетуя на приезд царя Птолемея:
О, если бы на Пелионе в роще...
И мне, пожалуй, можно было бы продолжить эти стихи 29:
Ведь госпожа, в смятенье, никогда
не причинила бы нам этих неприятностей —
' С больной душой, любовью дикой ранена Медея.
Именно к такому заключению вы, судьи, и придете, когда я, дойдя в
своей речи до этого места, докажу, что эта вот палатинская Медея и
переезд этот явились для юноши причиной всех бед, вернее, всех пересудов.
(19) Поэтому всего того, что — как я понял из речей обвинителей —
-они тут нагородили и наплели, я, полагаясь на вашу проницательность,
19, В защиту Марка Целия Руфа
161
судьи, ничуть не страшусь. Ведь говорили, что в качестве свидетеля явится
сенатор 30, который скажет, что во время комиций по выбору понтификов 3l
он был избит Целием. Я спрошу его, если он выступит, во-первых, почему
он не дал хода делу тогда жес/; во-вторых, если он предпочел сетовать,
а не дать ход делу, то почему он предпочел сетовать, будучи вызван вами,
а не по собственному почину, почему так много времени спустя, а не
немедленно. Если этот сенатор ответит мне на это метко и хитроумно, тогда я,
в конце концов, спрошу, из какого родника притек он к нам. Если он
появится и предстанет перед нами сам собой, то я, пожалуй (как со мной бывает
обычно), буду смущен. Если же это маленький ручеек, искусственно
отведенный из самих истоков вашего обвинения, то я буду очень рад тому,
что — хотя ваше обвинение и опирается на такое большое влияние и на
такие большие силы — все же вам удалось раздобыть всего лишь одного
сенатора, который согласился вам услужить. [О свидетеле Фуфии.]
(20) Не страшат меня и свидетели другого рода — «ночные». Ведь
обвинители заявили, что явятся свидетели, которые покажут, что Целий
приставал к их женам, возвращавшимся с пира. Это будут люди строгих правил,
раз они под присягой осмелятся это заявить; ведь им придется сознаться
в том, что они, будучи тяжко оскорблены, никогда не пытались добиться
удовлетворения путем встречи и по обычаю 33. (IX) Но все нападки
подобного рода вы, судьи, уже предвидите и в свое время должны будете отбить.
Ведь обвиняют Целия вовсе не те люди, которые ведут с ним войну. Мечут
копья в него открыто, а подносят их тайком. (21) И говорю я это не для
того, чтобы возбудить в вас ненависть к тем, кто этим может даже стяжать
славу: они выполняют свой долг, они защищают своих близких, они
поступают так, как обычно поступают храбрейшие мужи — оскорбленные, они
страдают; разгневанные, негодуют; задетые за живое, дерутся. Но даже
если у этих храбрых мужей и есть справедливое основание нападать на
Марка Целия, то долг вашей мудрости, судьи, не считать, что и у вас
поэтому есть справедливое основание придавать чужой обиде большее
значение, чем своей клятве. Какая толпа заполняет форум, каков ее состав,
стремления, сколь разнородны эти люди, вы видите. Как по-вашему, разве в этой
толпе мало таких, которые видя, что людям могущественным, влиятельным
и красноречивым что-то требуется, склонны сами предлагать им свои
услуги, оказывать содействие, обещать свои свидетельские показания? (22) Если
кто-нибудь из них вдруг появится на этом суде, будьте разумны, судьи,
и отведите их пристрастные заявления, дабы было видно, что вы
позаботились о благополучии Целия, поступили согласно со своей совестью и,
действуя против опасного могущества немногих, тем самым послужили благу
всех граждан. Я, со своей стороны, постараюсь, чтобы вы не дали веры этим
свидетелям, и не позволю, чтобы приговор этого суда, который должен
быть справедливым и непоколебимым, основывался на произвольных
•1 Цицерон, т. II. Речи
162
Речи Цицерона
свидетельских показаниях, которые очень легко выдумать и ничуть не
трудно перетолковать и извратить. Я приведу доводы, опровергну обвинения
доказательствами, которые будут яснее солнечного света; факт будет
сражаться с фактом, дело с делом, соображение с соображением.
(X, 23) Поэтому я охотно мирюсь с тем, что одну сторону дела — о
беспорядках в Неаполе, о побоях, нанесенных александрийцам в Путеолах, об
имуществе Паллы34 — убедительно и цветисто обсудил Марк Красе. Мне
жаль, что он не упомянул и о Дионе. Какого высказывания о нем вы
ждете? Ведь тот, кто это сделал, либо не боится кары, либо даже все признает;
ведь он царь35. А тот, кто был назван его пособником и сообщником,—
Публий Асиций — по суду оправдан 36. Так что же это за обвинение! Тот,
кто совершил преступление, не отрицает; тот, кто отрицал, оправдан,
а бояться должен тот, кто не был заподозрен, уже не говорю — в самом
преступлении, но даже в том, что он о нем знал? И если судебное дело
послужило Асицию на пользу более, чем повредила ему ненависть, то нанесет
ли твоя хула ущерб тому, кого не коснулось, не говорю уже — подозрение,,
но даже злоречие? (24) Да ведь Асиций, скажут нам, оправдан благодаря
преварикации 37. Ответить на это очень легко, особенно мне, выступавшему
в качестве защитника в этом деле. Но Целчй, полагая, что дело Асиция
вполне честное, думает, что оно, каково бы оно ни было, с собственным его
делом ничуть не связано. И не только Целий, но и просвещеннейшие и
ученейшие юноши, посвятившие себя благородным занятиям и самым высоким
наукам,— Тит и Гай Колонии38, которые более, чем кто бы то ни было,
скорбели о смерти Диона, которых с Дионом связывала не только
преданность его учению и просвещенности, но и узы гостеприимства. Дион, как
вы слышали, жил у Тита, был с ним знаком в Александрии. Какого
мнения о Марке Целии он или его брат, человек весьма блистательный, вы
услышите от них самих, если им предоставят слово. (25) Итак, оставим это,
чтобы, наконец, обратиться к тому, на чем основано само наше дело.
(XI) Ведь я заметил, судьи, что моего близкого друга Луция Геренния
вы слушаете с величайшим вниманием. И вот, хотя увлекало вас главным
образом его дарование и, так сказать, тот род красноречия, который ему
свойствен, я все же порой опасался, что его обвинительная речь, очень тонко
построенная, постепенно и незаметно вас убедит. Ведь он много говорил о
распущенности, о разврате, о пороках молодости, о нравах и тот, кто
вообще в жизни был мягким человеком и обычно держал себя в высшей степени
любезно, обладая тою тонкостью в обращении, какая теперь заслуживает
почти всеобщего одобрения, в этом деле оказался старым брюзгой 39,
цензором, наставником. Он выбранил Марка Целия так, как никого никогда не
бранил отец; говорил без конца о его невоздержности и неумеренности.
Чего вам еще, судьи? Я прощал вам внимание, с каким вы его слушали,
так как сам содрогался, слушая эту столь суровую и столь резкую речь.
19. В защиту Марка Целия Руфа
163
(26) Но первая часть ее меня меньше взволновала — будто Целий был в
дружеских отношениях с Бестией, человеком, близким мне, обедал у него,
хаживал к нему, способствовал его избранию в преторы. Не волнует меня
явная ложь; ведь Геренний сказал, что вместе обедали либо те, которых
здесь нет, либо те, кто вынужден сказать то же самое. Не волнует меня
и заявление Геренния, назвавшего Целия своим товарищем среди лупер-
ков 40. Это товарищество — какое-то дикое, пастушеское и грубое «братство
луперков», сборища которых начали устраивать в лесах раньше, чем
появились просвещение и законы; товарищи не только привлекают друг друга
к суду, но, внося обвинение, даже упоминают о своем товариществе, словно
боятся, что кто-нибудь случайно не знает этого. (27) Но я и это опущу;
отвечу на то, что меня взволновало сильнее.
За любовные похождения Целия бранили долго, но довольно мягко и
о них скорее рассуждали, чем сурово их осуждали; поэтому их и слушали
более внимательно. Ведь когда приятель мой, Публий Клодий41, выступал
необычайно убедительно и резко и, горя гневом, говорил обо всем в самых
суровых выражениях и громовым голосом, то я, хотя и одобрял его
красноречие , все же не боялся. Ведь я уже видал, как безуспешно он выступал
в нескольких судебных делах. Но тебе, Бальб, я отвечаю, если дозволишь,
если разрешается, если допустимо именно для меня защищать такого
человека, который не отказывался ни от одной пирушки, посещал сады,
умащался, видал Байи42. (XII, 28) Впрочем, я и видал и слыхал, что среди наших
граждан многие — и не только те, кто вкусил этой жизни лишь краями губ
и коснулся ее, как говорится, лишь кончиками пальцев 43, но и те, кто всю
свою молодость посвятил удовольствиям,— рано или поздно выбирались из
этого омута, возвращались, как говорится, на честиый путь >и становились
уважаемыми и известными людьми. Ведь этому возрасту с всеобщего
согласия позволяются кое-какие любовные забавы, и сама природа щедро
наделяет молодость страстями. Если они вырываются наружу, не губя ничьей
жизни, не разоряя чужого дома, их обычно считают допустимыми и
терпимыми. (29) Но ты, казалось мне, хотел, используя всеобщее дурное мнение
о молодежи, вызвать в какой-то мере ненависть к Целию; поэтому то общее
молчание, каким была встречена твоя речь, объяснялось тем, что мы, видя
перед собой одного обвиняемого, думали о пороках, присущих многим.
Обвинять в распущенности легко. Дня не хватило бы мне, если бы я
попытался изложить все то, что можно сказать по этому поводу; о совращениях,
о блудодеяниях, о наглости, о расточительности можно говорить без конца.
Коль скоро ты не имеешь в виду никакого определенного обвиняемого, а
пороки вообще, то этому самому предмету можно предъявлять обвинения
многословные и беспощадные; но долг вашей мудрости, судьи,— не терять из
виду обвиняемого и тех острых жал, которые обвинитель направил «а
предмет вообще, на пороки, на нравы я на времена, жал вашей суровости и
11*
164
Речи Цицерона
строгости не вонзать в самого обвиняемого, так как не его личное
преступление, а порочность многих людей навлекла на него какую-то неоправданную
ненависть. (30) Поэтому я и не решаюсь отвечать тебе на твои суровые
нападки так, как подобало бы; ведь мне следовало бы сослаться на его
молодость, просить о снисхождении; но, повторяю, я на это не решаюсь; я не
ссылаюсь на его возраст, отказываюсь от прав, предоставленных всем;
я только прошу,— если ныне все испытывают ненависть к долгам, к
наглости, к развращенности молодежи (а ненависть эта, вижу я,
велика)—чтобы Целию не ставили в упрек чужих проступков, не ставили в упрек
пороков, свойственных его возрасту и нашему времени. При этом сам я,
обращаясь к вам с такой просьбой, от подробнейшего ответа на обвинения,
возводимые на самого Марка Целия, не отказываюсь.
(XIII) Итак, предъявлено два обвинения — насчет золота и насчет яда;
к ним причастно одно и то же лицо. Золото взято у Клодии; яд искали,
как говорят, чтобы дать его Клодии. Все прочее не обвинения, а хула и
больше похоже на дерзкую брань, чем на уголовное обвинение. «Блудник,
бессовестный, посредник при подкупе избирателей» — все это ругань, а не
обвинение; ибо эти обвинения не имеют под собой никакого основания,
никакой почвы. Это оскорбительные слова, безответственно брошенные
раздраженным обвинителем. (31) Вижу я вдохновителя этих двух
обвинений, вижу их источник, вижу определенное лицо, ту, кто всему голова.
Понадобилось золото; Целий взял его у Клодии, взял без свидетеля, держал
у себя столько времени, сколько хотел. Я усматриваю в этом важнейший
признак каких-то исключительно близких отношений. Ее же он захотел
умертвить; приобрел яд, подговорил рабов, питье приготовил, место
назначил, тайно принес яд. Опять-таки я вижу, что между ними была жестокая
размолвка и страшная ненависть. В этом суде все дело нам придется иметь,
судьи, с Клодией, женщиной не только знатной, но и всем знакомой; о «ей
я не стану говорить ничего, кроме самого необходимого, чтобы опровергнуть
обвинение. (32) Но ты, Гней Домиций 44, при своей выдающейся
проницательности, понимаешь, что нам предстоит иметь дело с ней одной. Если она
не заявляет, что предоставила Целию золото, если она не утверждает, что
Целий для нее приготовил яд, то я поступаю необдуманно, называя мать
семейства не так, как того требует уважение к матроне. Но если, когда мы
отвлечемся от роли этой женщины, у противников не остается ни
возможности обвинять Марка Целия, ни средств для нападения на него, то что же
другое тогда должен сделать я как защитник, как не отразить выпады тех,
кто его преследует? Именно это я и сделал бы более решительно, если бы
мне не мешали враждебные отношения с мужем этой женщины; с братом ее,
хотел я сказать — постоянная моя обмолвка 4о. Теперь я буду говорить
сдержанно и постараюсь не заходить дальше, чем этого потребуют мой долг и
само дело. Ведь я никогда не находил нужным враждовать с женщинами,
19, В защиту Марка Целия Руфа
165
а особенно с такой, которую все всегда считали скорее всеобщей подругой,
чем чьим-либо недругом.
(XIV, 33) Но я все-таки сначала спрошу самое Клодию, что она
предпочитает: чтобы я говорил с ней сурово, строго и на старинный лад или
же сдержанно, мягко и изысканно? Ведь если мне придется говорить в
прежнем жестком духе и тоне, то надо будет вызвать из подземного
царства кого-нибудь из тех бородачей — не с такой бородкой, какими эта
женщина восхищается, но с той, косматой бородой, какую мы видим на
древних статуях и изображениях,— пусть бы он ее выбранил и вступился за
меня, а то она, чего доброго, на меня разгневается. Итак, пусть восстанет
перед ней кто-нибудь из этой же ветви рода, лучше всего — знаменитый
Слепой46; ведь меньше всех огорчится тот, кто ее не увидит. Если он
восстанет, то он, конечно, так поведет речь и произнесет вот что: «Женщина,
что у тебя за дело с Целием, с юнцом, с чужаком? Почему ты была либо
так близка с ним, что дала ему золото, либо столь враждебна ему, что
боялась яда? Разве ты не видела своего отца, разве не слышала, что твой дядя,
дед, прадед [прапрадед,] прапрапрадед были консулами47? (34) Наконец,
разве ты не знала, что ты еще недавно состояла в браке с Квинтом Метел-
лом, прославленным и храбрым мужем, глубоко любившим отечество 48,
который, всякий раз как переступал порог дома, доблестью своей, славой и
достоинством превосходил, можно сказать, всех граждан? Почему, после
того как ты, происшедшая из известнейшего рода, вступив в брак, вошла
в прославленное семейство, Целий был с тобой так близок? Разве он был
родичем, свояком, близким другом твоего мужа? Ничего (подобного. Что же
это в таком случае, как не безрассудство и разврат? Если на тебя не
производили впечатления изображения мужей из нашего рода, то почему тебя
не побудила к подражанию в женской доблести, свойственной нашему дому,
происшедшая от меня знаменитая Квинта Клавдия 49, или знаменитая дева-
весталка Клавдия, которая, обняв своего отца во время его триумфа, не
позволила его недругу, народному трибуну, совлечь его с колесницы50?
Почему тебя привлекали пороки твоего брата, а не добрые качества отцов и
дедов, неизменные как в мужчинах, так и в женщинах, начиная с моего
времени? Для того ли расстроил я заключение мира с Пирром51, чтобы ты изо
дня в день заключала союзы позорнейшей любви? Для того ли провел я
воду, чтобы ты пользовалась ею в своем разврате? Для того ли проложил
я дорогу, чтобы ты разъезжала по ней в сопровождении посторонних
мужчин?» 52.
(XV, 35) Но почему, судьи, я ввел такое важное лицо, как Аппий
Клавдий? Боюсь, как бы он вдруг не обратился к Целию и не начал его
обвинять со свойственной ему цензорской строгостью. Впрочем, я рассмотрю
это впоследствии, судьи, причем я уверен, что, выступая даже перед самыми
строгими и требовательными людьми, я сумею оправдать образ жизни Марка
166
Речи Цицерона
Целия. А ты, женщина,— это уже я сам говорю с тобой, не от другого
лица,— если думаешь заслужить одобрение за все то, что ты делаешь, что
говоришь, что взводишь на Целия, о чем хлопочешь, что утверждаешь,
непременно должна привести и изложить основания для такой большой
близости, для столь тесного общения, для столь прочного союза. Обвинители,
со своей стороны, твердят о разврате, о любовных связях, о блуде, о Байях,
о взморье, о пирах, о попойках, о пении, о хорах, о прогулках на лодках и
указывают, что не говорят ничего такого, что не угодно тебе. Так как ты,
по разнузданности и безрассудству, захотела перенести все это дело в суд
и на форум, то тебе надо либо опровергнуть все эти слухи как ложные, либо
признать, что ни твое обвинение, ни твои свидетельские показания не
заслуживают доверия.
(36) Но если ты предпочитаешь, чтобы я говорил с тобой более
вежливо, я так и заговорю: удалю этого сурового и даже, пожалуй,
неотесанного старика; итак, я выберу кого-нибудь из твоих родных и лучше всего
твоего младшего брата00, который в своем роде самый изящный; уж очень
он любит тебя; по какой-то странной робости и, может быть, из-за пустых
ночных страхов он всегда ложился спать с тобою вместе, как малыш со
старшей сестрой. Ты должна считать, что это он тебе говорит: «Что ты
шумишь, сестра, что безумствуешь?
Что безделицу ты с криком вещью важною зовешь 54?
Ты приметила юного соседа; белизна его кожи, его статность, его лицо
и глаза тебя поразили; ты захотела видеть его почаще; иногда бывала в тех
садах, где и он; знатная женщина, ты хочешь, чтобы сын хозяина этого
дома, человека скупого и скаредного, прельстился твоими чарами; тебе это
не удается; он брыкается, плюется, отвергает тебя, думает, что твои дары
не так уж дорого стоят. Обрати лучше внимание на кого-нибудь другого.
У тебя же есть сады на Тибре и они устроены тобой как раз в том месте,
куда вся молодежь приходит плавать; здесь ты можешь выбирать себе
ровню хоть каждый день. Почему ты пристаешь к этому юноше, который тобой
пренебрегает?»
(XVI, 37) Возвращаюсь снова к тебе, Целий, и беру на себя роль
важного и строгого отца. Но я в сомнении, какого именно отца сыграть мне:
в духе ли Цецилия 55, крутого и сурового —
Вот теперь горю я злостью, вот теперь весь в гневе я,
или же такого:
О, несчастный! О, злодей ты!
19. В защиту Марка Целия Руфа
167
Ведь у таких отцов сердца железные:
Что мне сказать, чего же мне хотеть? Ты сам
Проступками отбил охоту у меня.
Они почти невыносимы. Такой отец, пожалуй, скажет: «Почему же ты
рядом с распутницей поселился? Почему ты соблазнов явных бежать не
решился?»
С чужой женой ты почему стал близок?
Оставь и брось ее. По мне — изволь!
Придет нужда — тебе страдать, не мне.
Мне хватит, чем остаток дней мне скрасить.
(38) Этому суровому и прямому старику Целий ответил бы, что он,
правда, сбился с пути, но вовсе не был увлечен страстью. Как это доказать?
Ни больших трат, ни денежных потерь, ни займов для покрытия долгов.
Но, скажут мне, ходили всякие слухи. А кто из нас может их избежать,
особенно среди столь злоречивых сограждан? Ты удивляешься, что о
соседе этой женщины говорят дурно, когда ее родной брат не мог избежать
несправедливых людских пересудов? Но для мягкого и снисходительного
отца, 'подобного такому:
Двери выломал?
Поправят. Платье изорвал? Починится 56.
— дело Целия не представляет решительно никаких затруднений. Ну в чем
бы не мог он с легкостью оправдаться? Во вред этой женщине я уже
ничего говорить не стану. Но, положим, существовала какая-нибудь другая,—
на эту непохожая — которая всем отдавалась; ее всегда кто-нибудь открыто
сопровождал; в ее сады, дом, Байи с полным основанием стремились все
развратники, она даже содержала юношей и шла на расходы, помогая им
переносить бережливость их отцов; как вдова она жила свободно, держала
себя бесстыдно и вызывающе; будучи богатой, была расточительна;
будучи развращенной, вела себя как продажная женщина. Неужели я мог бы
признать развратником человека, который при встрече приветствовал бы
ее несколько вольно?
(XVII, 39) Но кто-нибудь, пожалуй, скажет: «Так вот каковы твои
взгляды? Так ты наставляешь юношей? Для того ли отец поручил и
передал тебе этого мальчика, чтобы он проводил свою молодость, предаваясь
любви и наслаждениям, а ты этот образ жизни и эти увлечения защищал?»
Нет, судьи, если кто и обладал такой силой духа и такой врожденной
доблестью и воздержанностью, что отвергал всяческие наслаждения и проводил
168
Речи Цицерона
всю свою жизнь, закаляя тело и упражняя ум, причем ему не
доставляли удовольствия ни покой, ни отдых,, ни увлечения сверстников, ни игры,
ни пиры, и если он не считал нужным добиваться в жизни ничего иного,
кроме славы и достоинства, то такой человек, по моему мнению, наделен и
украшен, так сказать, дарами богов. Такими людьми, полагаю я, были
знаменитые Камиллы, Фабриции, Курии и все те, которые из самого малого
создали это вот, столь великое57. (40) Но подобные доблести исчезли не
только из наших нравов, но даже и в книгах их уже не найдешь. Даже
свитки, в которых содержались заветы той былой строгости, устарели и не
только у нас, следовавших этим правилам и образу жизни на деле более, чем
на словах; даже у греков, ученейших людей, которые, не имея возможности
действовать, все же могли искренне и пышно говорить и писать, после
изменения положения в Греции появились некоторые другие наставления. (41)
Поэтому одни 58 сказали, что мудрые люди все делают ради наслаждения,
и ученые не отвергли этого позорного мнения; другие сочли нужным
соединять с наслаждением достоинство, чтобы эти вещи, глубоко
противоречащие одна другой, связать своим изощренным красноречием; те, которые
избрали один прямой путь к славе, сопряженный с трудом, остались в
школах чуть ли не в одиночестве60. Ведь много соблазнов породила для нас
сама природа; усыпленная ими доблесть иногда смежает глаза; много
скользких путей показала она молодости, на которые та едва ли может встать,
вернее, пойти по ним без того, чтобы не споткнуться и не упасть; она
предоставила нам много разнообразных привлекательных вещей, которые могут
увлечь не только это вот юное, но и уже возмужавшее поколение. (42)
Поэтому если вы случайно найдете человека, с презрением смотрящего на
великолепие всего того, что нас окружает, которого не привлекают ни запах,
ни прикосновение, ни вкус и который закрывает свои уши для всего
приятного, то, быть может, я и еще немногие будем считать, что боги к нему
милостивы, но большинство признает, что они на него разгневаны. (XVIIl)
Итак, оставим этот безлюдный, заброшенный и уже прегражденный
ветвями и кустарниками путь; следует предоставить юному возрасту кое-какие
забавы; пусть молодость будет более свободна; нечего отказываться от всех
наслаждений; пусть не всегда берет верх разумный и прямой образ мыслей;
пусть страсть и наслаждение порой побеждают рассудок, только бы
удержалось одно, вот какое правило в соблюдении меры: пусть юношество
бережет свою стыдливость, не посягает на чужую, не расточает отцовского
имущества, не разоряется от уплаты процентов, не вторгается в чужой дом и
семью, не позорит целомудренных, не губит бескорыстных, не порочит
ничьего доброго имени; пусть юношество никому не угрожает насилием,
не участвует в кознях, от злодеяний бежит. Наконец, пусть оно, отдав дань
наслаждениям, уделив некоторое время любовным забавам, свойственным
его возрасту, и пустым страстям молодости, возвратится к заботе о своем
19. В защиту Марка Целия Руфа
169'
доме, о правосудии и о благе государства, дабы было видно, что юношество,
пресытившись, отвергло и, испытав, презрело все то, что ранее разумом
своим не могло оценить по достоинству.
(43) На памяти нашей и отцов и предков наших, судьи, было много
выдающихся людей и прославленных граждан, которые, после того как
перебродили страсти их молодости, уже в зрелом возрасте проявили
исключительные доблести. Мне не хочется никого из них называть; вы сами о них
помните. Ибо я не хочу воздавать хвалу какому-либо храброму и
знаменитому мужу и в то же время говорить хотя бы о малейшем его проступке.
Если бы я думал это сделать, я бы во всеуслышание назвал многих
выдающихся и виднейших мужей и упомянул отчасти об их чрезмерном своеволии
в молодости, отчасти об их расточительности и любви к роскоши, об их
огромных долгах, расходах, безнравственных поступках. После того как они
впоследствии загладили все это многими доблестями, тот, кто захочет,
сможет защищать и оправдывать их, ссылаясь на их молодость. (XIX, 44) Но в
жизни Марка Целия — я буду теперь говорить о его достойных уважения
занятиях с большей уверенностью, так как, полагаясь на вашу мудрость,
решаюсь кое-что открыто признать,— право, не отыщется ни любви к
роскоши, ни трат, ни долгов, ни увлечения пирушками и развратом. Правда,
порок чревоугодия с возрастом человека не только не уменьшается, но даже
растет. А любовные дела и утехи, как их называют, которые людей,
обладающих большой стойкостью духа, обычно тревожат не слишком долго (ведь
они в свое время и притом быстро теряют свою привлекательность), никогда
не захватывали и не опутывали Марка Целия. (45) Вы слушали его, когда
он говорил в свою защиту; вы слушали его и ранее, когда он выступал как
обвинитель (говорю это с целью защиты, а не ради того, чтобы
похвастать61); его красноречие, его одаренность, его богатый запас мыслей и слов
вы своим искушенным умом оценили. При этом вы видели, что у Целия
не только проявлялось дарование, которое часто, даже если оно не
поддерживается трудолюбием, все же обладает собственной силой воздействия;
у него — если только я случайно не заблуждался ввиду своего расположения
к нему — были основательные знания, приобретенные изучением наук и
закрепленные усердным трудом в бессонные ночи. Но знайте, судьи,
те страсти, какие Целию ставят в упрек, и то рвение, о котором я говорю,
едва ли могут быть присущи одному и тому же человеку. Ведь невозможно,
чтобы человек, преданный наслаждениям, которым владеют желания и
страсти, то расточительный, то нуждающийся в деньгах, мог не только 1на деле,
но даже в своих мыслях перенести те трудности, какие мы, произнося
речи, переносим, каким бы образом мы ото ни делали. (46). Или, по вашему
мнению, есть какая-то другая причина, почему при таких больших наградах
за красноречие, при таком большом наслаждении, получаемом от произне*
сения речи, при такой большой славе, влиянии, почете находится и всегда
170
Речи Цицерона
находилось так мало людей, занимающихся этой деятельностью? Надо
отрешиться от всех наслаждений, оставить развлечения, любовные игры,
шутки, пиры; чуть ли не от бесед с близкими надо отказаться. Поэтому
такая деятельность и неприятна людям и отпугивает их, но не потому, что у
них недостает способностей или образования, полученного ими в детстве.
(47) Разве Целий, избери он в жизни тот легкий путь, мог бы, будучи еще
совсем молодым человеком, привлечь консуляра к суду? Если бы он избегал
труда, если бы он попал в сети наслаждений, разве стал бы он выступать
изо дня в день на этом поприще, вызывать вражду к себе, привлекать
других к суду, сам подвергаться опасности поражения в гражданских правах02
и на глазах у римского народа уже в течение стольких месяцев биться либо
за гражданские права, либо за славу? (XX) Итак, ничем дурным не
попахивает это житье по соседству63, ничего не значит людская молва, ни о чем
не говорят, наконец, сами Байи? Уверяю вас, Байи не только говорят, но
даже гремят о том, что одну женщину ее похоть довела до того, что она уже
не ищет уединенных мест и тьмы, обычно покрывающих всякие гнусности,
но, совершая позорнейшие поступки, с удовольствием выставляет себя
напоказ в наиболее посещаемых и многолюдных местах и при самом ярком свете.
(48) Но если кто-нибудь думает, что юношеству запрещены также и
любовные ласки продажных женщин, то он, конечно, человек очень строгих
нравов — не могу этого отрицать — -и при этом далек не только от
вольностей нынешнего века, но даже от обычаев наших предков и от того, что было
дозволено в их время. И в самом деле, когда же этого не было? Когда это
осуждалось, когда не допускалось, когда, наконец, существовало положение,
чтобы не было разрешено то, что разрешено? Здесь я самое суть дела
определю; женщины ни одной не назову; весь вопрос оставлю открытым. (49)
Если какая-нибудь незамужняя женщина откроет свой дом для страстных
вожделений любого мужчины и у всех на глазах станет вести распутную
жизнь, если она привыкнет посещать пиры совершенно посторонних для нее
мужчин, если она так будет поступать в Риме, в загородных садах, среди
хорошо знакомой нам сутолоки Бай, если это, наконец, будет проявляться
не только в ее поведении, но и в ее наряде и в выборе ею спутников, не
только в блеске ее глаз 64 и в вольности ее беседы, но также и в объятиях и
поцелуях, в пребывании на морском берегу, в участии в морских прогулках
и пирах, так что она будет казаться, не говорю уже — распутницей, но даже
распутницей наглой и бесстыдной, то что подумаешь ты, Луций Геренний.
о каком-нибудь молодом человеке, если он когда-нибудь проведет время
вместе с ней? Что он блудник или любовник? Что он хотел посягнуть на
целомудрие или же удовлетворить свое желание? (50) Я уже забываю
обиды, нанесенные мне тобой, Клодия, отбрасываю воспоминания о своей
скорби; твоим жестоким обращением с моими родными в мое отсутствие65
пренебрегаю; не считай, что именно против тебя направлено все сказанное
19. В защиту Марка Целия Руфа
171
линой. Но я спрашиваю тебя, Клодия, так как, по словам обвинителей,
судебное дело поступило к ним от тебя, и ты сама являешься их
свидетельницей в этом деле: если бы какая-нибудь женщина была такой, какую я
только что описал,—на тебя непохожей—с образом жизни и привычками
распутницы, то разве тебе показалось бы позорнейшим или постыднейшим
делом, что молодой человек был с ней в каких-то отношениях? Коль скоро
ты не такая (предпочитаю это думать), то какие у них основания упрекать
Целия? А если они утверждают, что ты именно такая, то какие у нас
основания страшиться этого обвинения, если им пренебрегаешь ты? Поэтому
укажи нам путь и способ для защиты; ибо или твое чувство стыда
подтвердит, что в поведении Марка Целия не было никакой распущенности, или
твое бесстыдство даст ему и другим полную возможность защищаться.
(XXI, 51) Но так как моя речь как будто перебралась через мели,
а подводные камни миновала, то остающийся пугь представляется мне очень
легким. Ведь от одной преступнейшей женщины исходят два обвинения:
насчет золота, как говорят, взятого у Клодии,' и насчет яда, в приобретении
которого, с целью умерщвления той же Клодии, обвиняют Целия. Золото он
взял, как вы утверждаете, для передачи рабам Луция Лукцея 66, чтобы они
убили александрийца Диона, жившего тогда у Лукцея 67. Великое
преступление— как злоумышлять против послов, так и подстрекать рабов к
убийству гостя их господина. Это замысел злодейский, дерзкий! (52) Что
касается этого обвинения, то я прежде всего хочу знать одно: сказал ли он
Клодии, для чего берет золото, или не говорил? Если не сказал, почему она
дал.а его? Если сказал, то она сознательно стала его соучастницей в
преступлении. И ты осмелилась достать золото из своего шкафа, осмелилась,
отняв у нее украшения, ограбить свою Венеру Грабительницу 68, зная, для
какого большого преступления это золото требовалось,— для убийства
посла? При этом вечный позор за это злодейство пал бы на Луция Лукцея
честнейшего и бескорыстнейшего человека! В этом столь тяжком
преступлении твое щедрое сердце не должно было быть соучастником, твой
общедоступный дом — пособником, наконец, твоя гостеприимная Венера —
помощницей. (53) Бальб понял это; он сказал, что цель была от Клодии скрыта,
что Целий внушил ей, что ищет золото для устройства пышных игр 69. Если
юн был так близок с Клодией, как утверждаешь ты, говоря столь много о
-его развращенности, то он, конечно, сказал ей, для чего ему нужно золото;
если он так близок с ней не был, то она ему золота не давала. Итак, если
Целий сказал тебе правду, о, необузданная женщина, то ты сознательно
дала золото на преступное деяние; если он не посмел сказать правду, то ты
золота ему не давала.
(XXII) К чему мне теперь противопоставлять этому обвинению
доказательства, которым нет числа? Я могу сказать, что столь жестокое
злодеяние противно характеру Марка Целия; что менее всего можно поверить,
172
Речи Цицерона
чтобы такому умному и рассудительному человеку не пришло в голову, что,
идя на столь тяжкое злодеяние, незнакомым и притом чужим рабам
доверять нельзя. Могу также, по обыкновению других защитников, да и по
своему собственному, спросить обвинителя вот о чем: где встретился Целий с
рабами Лукцея, как обратился он к ним; если сам, то насколько опрометчиво
он поступил; если через кого-либо другого, то через кого же? В своей речи
я могу пробраться во все подозрительные закоулки; ни причины, ни места,
ни возможности, ни соучастника, ни надежды совершить злодеяние, ни
надежды скрыть его, ни какого-либо плана, ни следа тягчайшего деяния —
ничего не будет обнаружено. (54) Но все это, обычное для оратора, что —
благодаря не моему дарованию, а опыту и привычке говорить — могло бы
принести мне некоторую пользу (так как казалось бы, что все это я
разработал сам), я ради краткости полностью опускаю. Ведь со мной рука об
руку стоит тот, кому вы, судьи, охотно позволите принять участие в
выполнении вами своих обязанностей, подтвержденных клятвой; это Луций Лук-
цей, честнейший человек, важнейший свидетель, который не мог бы не знать
о таком страшном покушении Марка Целия на его доброе имя и
благополучие, никак не пренебрег бы им и его не стерпел бы. Неужели знаменитый
муж, отличающийся известным всем благородством духа, рвением,
познаниями в искусствах и науках, мог бы пренебречь опасностью, угрожавшей
человеку, которого он ценил именно за его ученость? Неужели он отнесся
равнодушно к злодейскому покушению на своего гостя? Ведь он, даже будь,
оно направлено против чужого ему человека, жестоко осудил бы его. Разве
он оставил бы' без внимания покушение своих рабов на такое деяние, весть
о котором опечалила бы его, будь оно делом рабов, ему незнакомых?
Неужели он спокойно перенес бы, если бы в Риме и притом у него в доме было
задумано преступление, которое он осудил бы, будь оно совершено в деревне
или в общественном месте? Неужели он, образованный человек, счел бы
нужным скрыть коварные козни против ученейшего человека, когда он не
оставил бы без внимания опасности, грозившей какому-нибудь невежде?
(55) Но почему я отнимаю у вас время, судьи? Выслушайте записанные
добросовестные показания самого свидетеля, давшего клятву, и вдумайтесь
во все его слова. Читай! [Свидетельские показания Луция Лукцея.] Чего еще
ждете вы? Или вы думаете, что само дело и истина могут подать голос в
свою защиту? Вот оправдание невиновного человека, вот что говорит само
дело, вот подлинный голос истины! Само обвинение не дает возможности
подозревать; обстоятельства дела не доказаны; деяние, говорят, было
совершено, но нет и следов договоренности, нет указаний ни на место, ни на
время; не называют имен ни свидетеля, ни соучастника; все обвинение исходит
из враждебного, из опозоренного, из жестокого, из преступного, из
развратного дома; напротив, тот дом, который, как говорят, запятнан
нечестивым злодеянием, на самом деле преисполнен неподкупности, достоинства,
19. В защиту Марка Целия Руфа
173
сознания долга, добросовестности; из этого дома в вашем присутствии и
оглашают записанные свидетельские показания, скрепленные клятвой, так
что вам предстоит решить вопрос, не вызывающий сомнений: кому верить —
безрассудной, наглой, обозлившейся женщине, измыслившей обвинение, или
-же достойному, мудрому, воздержному мужчине, добросовестно давшему
свидетельские показания?
(XXIII, 56) Итак, осталось обвинение в попытке отравления. Тут я
не могу ни найти начало, ни конец распутать. И в самом деле, по какой же
причине Целий хотел дать этой женщине яд? Чтобы не возвращать ей
золота? А разве она его требовала? Чтобы ему не предъявили обвинения70?
Но разве кто-нибудь бросил ему упрек? Наконец, разве кто-нибудь
упомянул бы о Целии, если бы он сам не возбудил судебного преследования?
Более того, как вы слышали, Луций Геренний говорил, что если бы после
оправдания близкого ему человека Целий во второй раз не привлек этого
человека к суду по тому же делу, то он не сказал бы Целию ни единого
неприятного слова. Так вероятно ли, чтобы столь тяжкое преступление было
совершено без всякого основания? И вы не видите, что обвинение в
величайшем злодеянии измышляется для того, чтобы казалось, будто было
основание совершить другое злодеяние71? (57) Кому, наконец, Целий дал
такое поручение, кто был его пособником, кто — соучастником, кто знал
о нем? Кому доверил он столь тяжкое деяние, кому доверился сам, кому
доверил свое существование? Рабам этой женщины? Ведь именно в этом
его и обвиняют. И он, уму которого вы, во всяком случае, воздаете
должное, хотя своей враждебной речью и отказываете ему в других качествах,
был настолько безрассуден, чтобы доверить все свое благополучие чужим
рабам? И каким рабам! Ведь именно это очень важно. Не таким ли,
которые, как он понимал, не находятся на обычном положении рабов, но живут
более вольно, более свободно, будучи в более близких отношениях со своей
госпожой? В самом деле, судьи, кто не (понимает, вернее, кто не знает, что
в таком доме, где «мать семейства» ведет распутный образ жизни, откуда
нельзя выносить наружу ничего из того, что там происходит, где обитают
беспримерный разврат, роскошь, словом, все неслыханные пороки и
гнусности,— что там рабы не являются рабами? Ведь им все поручается, при
их посредстве все совершается; они тоже предаются всяческим
удовольствиям, им доверяют тайны и им кое-что перепадает при ежедневных тратах и
излишествах. (58) И Целий этого не понимал? Ведь если он был с этой
женщиной так близок, как вы утверждаете, то он знал, что и эти рабы
близки со своей госпожой. А если у него такой тесной связи с ней, на какую вы
указываете, не было, то как могла у «его быть такая тесная близость с ее
рабами?
(XXIV) Что же касается самого покушения на отравление, то как же
«оно, по их навету, произошло? Где яд был приобретен? Как был он добыт,
174
Речи Цицерона
каким образом, кому и где передан? Целий, говорят, его хранил дома и
испытал его силу на рабе, которого купил именно с этой целью; мгновенная
смерть раба убедила его в пригодности яда. (59) О, бессмертные боги!
Почему вы иногда либо закрываете глаза на величайшие злодеяния людей,
либо кару за совершенное у нас на глазах преступление откладываете на
будущее время? Ведь я видел, видел и испытал скорбь, пожалуй, самую
сильную в своей жизни, когда Квинта Метелла отрывали от груди и лона
отчизны и когда того мужа, который считал себя рожденным для нашей
державы, через день после того, как он был на вершине своего влияния в Курии,
на рострах, в государстве вообще, самым недостойным образом, в цветущем
возрасте, полного сил, отнимали у всех честных людей и у всего государства.
Именно в то время он, умирая, когда его сознание уже было несколько-
затемнено, сохранял остатки своего разума, чтобы вспомнить о положении
государства; глядя на мои слезы, он прерывающимся и замирающим голосом
объяснял мне, какой сильный вихрь угрожал мне 72, какая сильная буря —
государству, и, стуча в стену, которая у него была общей с Квинтом Кату-
лом73, то и дело обращался к Катулу, часто — ко мне, но чаще всего —
к государству, скорбя не столько из-за того, что умирает, сколько из-за
того, что и отчизна и я лишаемся его защиты. (60) Если бы этот муж не
был устранен неожиданным злодеянием, то какое, подумайте,
противодействие он мог бы как консуляр оказать своему бешеному брату, когда он,
будучи консулом, в сенате во всеуслышание сказал, что убьет его своей
рукой, когда тот начал буйствовать и орать74! И эта женщина, выйдя из
такого дома, осмелится говорить о быстро действующем яде75? Неужели не
побоится она самого дома — как бы он не заговорил? И на нее не наведут
ужаса стены-сообщницы и воспоминания о той роковой, горестной для нас
ночи? Но я возвращаюсь к обвинению; правда, при воспоминании о
прославленном и храбрейшем муже мой голос ослабел и прерывается слезами,
а ходу моих мыслей мешает скорбь.
(XXV, 61) Но все-таки о том, откуда яд был добыт, как он был
приготовлен, не говорится. Он будто бы был дан этому вот Публию Лицинию,
порядочному и честному юноше, близкому другу Целия; был, говорят,
уговор с рабами: они должны были прийти к Сениевым баням; туда же должен
был прийти Лициний и передать им баночку с ядом. Здесь я, прежде всего,
спрошу, почему надо было приносить яд в условленное место, почему эти
рабы не пришли к Целию домой. Если такое тесное общение, такие близкие
отношения между Цели ем и Клодией все еще поддерживались, то разве
показалось бы подозрительным, если бы у Целия увидели раба этой
женщины? Но если ссора уже произошла, общение прекратилось, совершился
разрыв, то, конечно, ясно, «откуда эти слезы» 76, и вот причина всех
злодеяний и обвинений. (62) «Мало того,— говорит обвинитель,— когда рабы
донесли своей госпоже об обстоятельствах этого дела и о злодействе Целия,*
19, В защиту Марка Целия Руфа
175
умная женщина подучила их надавать Целию обещаний. А для того, чтобы
была возможность на глазах у всех захватить яд, когда Лициний будет его*
передавать, она велела им назначить местом для передачи Сениевы бани —
с тем, чтобы послать туда своих друзей, которые должны были спрятаться,
а затем, когда Лициний придет и станет передавать яд, выбежать вперед и
схватить его».
(XXVI) Опровергнуть все это, судьи, очень легко. В самом деле,
почему он выбрал именно общественные бани? Не вижу, какое может быть
там укромное место для людей, одетых в тоги. Ибо, если бы они стояли в
вестибуле77, они не могли бы спрятаться; если бы они захотели войти
внутрь, то это было бы неудобно, так как они были обуты и одеты, и их,
пожалуй, не впустили бы, если только эта всесильная женщина, получив и
уплатив один квадрант78, уже не сблизилась с банщиком. (63) Право, я с
нетерпением ожидал, какие именно честные мужи будут объявлены
свидетелями этого захвата яда на глазах у всех; ведь до сего времени еще не
назвали ни одного. Но это, не сомневаюсь, люди очень строгих правил, раз
они, во-первых, близки с такой женщиной и, во-вторых, взяли на себя
поручение столпиться в банях, чего она, конечно,— как она ни всесильна —
не могла бы добиться ни от кого, разве только от столь высокочтимых
мужей, преисполненных величайшего достоинства! Но к чему я говорю так
много о достоинстве этих свидетелей? Оцените лучше их доблесть и рвение.
«Они спрятались в банях». Превосходные свидетели! «Затем стремглав
бросились вперед». Какие решительные люди! Ведь вы изображаете дело*
так: когда Лициний пришел, держа в руке баночку, и пытался ее передать,
но еще не передал, тогда-то вдруг и налетели эти славные свидетели, правда,
безымянные; а Лициний уже протянул, было, руку, чтобы передать
баночку, но отдернул ее и, подвергшись неожиданному нападению этих людей,
обратился в бегство. О, великая сила истины, которая с легкостью защищает
себя сама от изобретательности, хитрости и ловкости людей и от любых
измышленных ими козней! (XXVII, 64) Как бездоказательна вся эта
басенка бывалой сочинительницы многих басен! Ведь для нее даже развязки
не придумаешь! Подумать только! Почему столько мужчин (а их ведь
потребовалось немало, чтобы легко было схватить Лициния и чтобы дело было
лучше засвидетельствовано многими очевидцами) выпустили Лициния из
рук? Почему схватить Лициния, когда он уже отступил назад, чтобы не
передавать баночки, было менее удобно, чем в случае, если бы он ее уже
передал? Ведь они были расставлены, чтобы схватить Лициния, чтобы на
глазах у всех задержать Лициния, либо когда яд еще был у него в руках, либо*
после того, как он его передаст. Вот каков был весь замысел этой женщины,
вот какое поручение дала она этим людям. Почему ты говоришь, что они
бросились вперед необдуманно и преждевременно, не понимаю. Их о том и-
просили, их для того и расставили, чтобы наличие яда, злой умысел, словом,.
176
Речи Цицерона
само деяние было установлено с очевидностью. (65) Какое же время, чтобы
наброситься на Лициния, могло быть для них более удобным, чем то, когда
он пришел, держа в руке баночку с ядом? Если бы приятели этой женщины
внезапно выскочили из бань и схватили Лициния, когда баночка уже была
передана рабам, Лициний стал бы умолять их поверить ему, стал бы упорно
отрицать факт передачи им яда. Как опровергли бы они его слова? Сказали
бы, что они все видели? Во-первых, они навлекли бы на себя обвинение в
величайшем преступлении79; во-вторых, они сказали бы, что видели то, чего
не могли видеть оттуда, где были поставлены. Следовательно, они
появились как раз вовремя — когда Лициний пришел, когда он достал баночку,
протянул руку, передавал яд. Но конец такой годен для мима, а не для
басни; ведь это в миме, когда не могут придумать развязки, кто-то ускользает
из рук; затем стук скабилл и занавес80. (XXVIII, 66) Я спрашиваю,
почему Лициния, колебавшегося, медлившего, отступавшего, пытавшегося
бежать, выпустили из рук эти бабьи наймиты81; почему они не схватили его,
почему не обосновали своего обвинения в столь тяжком преступлении его
собственным признанием, наличием многих очевидцев, наконец, уликами,
которые сами говорили бы за себя? Или они боялись, что не смогут одолеть
его? Но их было много, он — один; они сильны, он слаб; они проворны, он
перепуган.
Но в этом деле нельзя найти ни фактических доказательств, ни
обоснованных подозрений, ни выводов в самом обвинении. Таким образом, это
судебное дело лишено доказательств, сопоставлений, всех тех данных, при
помощи которых обычно выясняется истина; оно полностью поставлено в
зависимость от показаний свидетелей; как раз их, судьи, я и жду, не говорк
уже — без всякого страха, но даже с некоторой надеждой «а развлечение.
(67) Я с радостью увижу, во-первых, изящных молодых людей, близких
друзей богатой и знатной женщины, во-вторых, храбрых мужей,
расставленных «императоршей» 82 в засаде и в качестве заслона для охраны бань;
я их спрошу, каким именно образом они спрятались и где; был ли это
бассейн 83 или же Троянский конь, который нес в себе и укрыл стольких
непобедимых мужей, воевавших ради женщины. Но на один вопрос я уж
заставлю их ответить: почему столь многочисленные и такие сильные мужи не
схватили Лициния, когда он стоял на месте, и не преследовали его, когда он
побежал, хотя он был один и, как видите, он вовсе не силен? Они, конечно,
никогда 'не вывернутся, если выступят здесь. На пирах они могут быть
остроумны, насмешливы, как им угодно, за вином иногда даже
красноречивы, но одно дело быть сильным на форуме, другое — в триклинии; одни
доводы— на скамьях, другие — на ложах84; да и облик судей и облик
участников пирушки — вещи разные; «акоиец, свет солнца и светильников далеко
не одно и то же. Поэтому, если они выступят, я вытряхну из них все их
забавы, все их нелепости. Но лучше пусть они меня послушаются, пусть обна-
19. В защиту Марка Целая Руфа
177
руживают свое рвение на ином поприще, пусть заслуживают милости иным
способом, проявляют себя в других делах; лусть процветают в доме этой
женщины, блистают изяществом, властвуют, бросая деньги на ветер, не
отстают от нее, лежат у ее ног, раболепствуют; но !пусть не поднимают руки на
гражданские права и достояние невиновного.
(XXIX, 68) Но ведь те рабы, о которых шла речь, скажут мне,
отпущены с согласия ее родственников, знатнейших и прославленных мужей85.
Наконец-то мы нашли кое-что такое, что эта женщина, как говорят,
совершила с согласия и с одобрения своих родичей, храбрейших мужей. Но я
желаю знать, что доказывает этот отпуск на волю, при котором либо искали
способ обвинить Целия, либо предотвращали допрос86, либо награждали
рабов, соучастников во многих делах. «Но родичи,— говорит обвинитель,—
это одобрили». Почему бы им этого не одобрить, когда ты говорила, что
сообщаешь им об обстоятельствах дела, о которых будто бы не люди тебе
донесли, а ты сама дозналась? (69) И разве нас может удивить то, что с
этой существовавшей только в воображении баночкой была связана
непристойнейшая сплетня? Ведь когда дело касается этой женщины, можно
поверить всему. Об этом происшествии прослышали и толковали повсюду. Ведь
вы, судьи, уже давно понимаете, что я хочу сказать или, вернее, чего не хочу
говорить. Если это и было сделано, то, конечно, не Целием (ведь какое
отношение имело все это к нему?), а каким-нибудь юношей, не столько
неостроумным, сколько нескромным87. Если же это выдумка, то ложь хотя
и не скромна, но все же довольно остроумна; конечно, она никогда не была
бы подхвачена в людской молве и толках, если бы любые позорные сплетни
не были подстать поведению Клодии.
(70) По делу, судьи, я высказался и заканчиваю свою речь. Вы
понимаете теперь, как важен приговор, вынесение которого возложено на вас,
какой важный вопрос вам доверен. О насильственных действиях творите вы
суд. На основании того закона, от которого зависит империй88, величие,
целостность отечества, всеобщее благополучие, того закона, который был
проведен Квинтом Катулом во время вооруженного столкновения между
гражданами при наличии, можно сказать, крайней опасности для
существования государства, закона, который, прибив к земле пламя, вспыхнувшее в
мое консульство, потушил дымившиеся остатки заговора,— на основании
этого самого закона наши противники требуют выдачи Целия, молодого
человека, не государству для наказания, а распутной женщине на потеху.
(XXX, 71) В связи с этим упоминают также и об осуждении Марка Камур-
ция и Гая Цесерния. О, глупость! Впрочем, глупостью ли назвать мне это
или же исключительным бесстыдством? Как вы смеете, приходя от этой
женщины, даже упоминать об этих людях? Как вы смеете вызывать
воспоминания о таком гнусном поступке, правда, не совсем изгладившиеся, но
ослабевшие за давностью времени? И в самом деле, какое преступление и
12 Цицерон, т. II. Речи
178
Речи Цицерона
какой проступок погубили их? Конечно, то, что они за неприятность,
испытанную этой самой женщиной, и за нанесенную ей обиду наказали Веттия,
подвергнув его неслыханному надругательству. Так это для того, чтобы
назвать в суде имя Веттия, чтобы повторить старую сплетню о медных
деньгах, снова упомянули о деле Марка Камурция и Гая Цесерния? Хотя
закон о насильственных действиях на них, конечно, не распространялся, они
все же запятнали себя таким злодеянием, что выпустить их из пут закона,
по-видимому, было невозможно89. (72) Но почему Марка Целия
привлекают к этому суду? Ведь ему не предъявляют ни обвинения, подлежащего
ведению суда 90, ни какого-либо иного обвинения, правда, не предусмотренного
законом, но требующего вашей строгости; ведь ранняя молодость Марка
Целия была посвящена учению и тем наукам, которые нас подготовляют к
выступлениям на форуме, к государственной деятельности, к почету, к славе*
к достоинству. Она была посвящена дружеским отношениям с теми людьми,,
старше его по возрасту91, чьему рвению и воздержности он особенно
желает подражать, и с такими же прилежными сверстниками, так что он,
очевидно, стремится идти по тому же пути славы, какой избрали честнейшие и
знатнейшие люди. (73) Когда Марк Целий немного возмужал, он
отправился в Африку в качестве соратника проконсула Квинта Помпея92, мужа
честнейшего и усерднейшего в выполнении своего долга. В этой провинции
находились имущество и владения отца Марка Целия, а также можно было
заняться кое-какими делами в провинции, которые предки наши не без
оснований предназначили для молодых людей. Целий покинул провинцию с
наилучшим отзывом Помпея, о чем вы узнаете из свидетельских показаний
самого Помпея. По старинному обычаю и по примеру тех молодых людей,
которые впоследствии стали в нашем государстве выдающимися мужами и
прославленными гражданами, он захотел, чтобы римский народ оценил его
рвение на основании какого-нибудь обвинения, которое получит известность.
(XXXI, 74) Мне жаль, что жажда славы увлекла его именно на этот путь,
но время для таких сетований прошло. Он обвинил моего коллегу Гая
Антония, которому, на его беду, память о славном благодеянии, оказанном им
государству93, нисколько не помогла, а слухи, что он будто бы замышлял
злодеяние 94, повредили. Впоследствии Марк Целий никогда ни в чем не
уступал ни одному из своих сверстников; ибо он больше, чем они, бывал на
форуме, больше занимался поручениями и судебными делами друзей и был
более влиятелен среди своих. Всего того, чего никто, кроме людей
бдительных, здравомыслящих, настойчивых, достигнуть не может, он достиг своим
трудом и усердием. (75) Но вот на каком-то повороте его жизненного пути
(ибо я ничего не стану скрывать, полагаясь на вашу доброту и мудрость)
добрая слава юноши слегка зацепилась за мету95 из-за знакомства с этой
женщиной, злосчастного соседства с нею и непривычных для него
наслаждений. А жажда наслаждений, когда ее долго сдерживали, подавляли и
19. В защиту Марка Целия Руфа
179
обуздывали в ранней молодости, иногда внезапно с силой вырывается
наружу. От этого образа жизни или, вернее, от этой дурной молвы — ведь все
это было далеко не так ужасно, как об этом говорили,— словом, от всего
этого, каково бы оно ни было, он очистился, освободился и поднялся и
теперь настолько далек от позорной близости с Клодией, что не хочет ничего
знать о ее вражде и ненависти к нему. (76) А для того, чтобы прекратились
ходячие толки об удовольствиях и праздности (он, клянусь Геркулесом,
сделал это наперекор мне и несмотря на мое сильное противодействие, но
все же сделал), он привлек к суду моего друга, обвинив его в незаконном
домогательстве; после оправдания он преследует его, снова требует в суд,
не слушается никого из нас; он более крут, чем следует. Но я не говорю
о здравом смысле, которого этому возрасту не дано; о его стремительности
говорю я, о страстном желании победить, о пылкости его ума,
добивающегося славы. Эти склонности, которые в нашем возрасте должны быть уже
более слабыми, в молодости — подобно тому, как это бывает у растений,—
позволяют судить, какова будет доблесть в зрелом возрасте, как
значительны будут приносимые усердием плоды. И в самом деле, юноши большого
дарования всегда нуждались скорее в том, чтобы их стремление к славе
обуздывали, а не в том, чтобы их побуждали добиваться ее. У этого
возраста следует больше отсекать лишнее, чем ему что-нибудь прививать,
особенно если его самомнение расцветает от похвал. (77) Поэтому если кому-
нибудь кажется, что Целий с излишним пылом затевает ссоры и преследует
врагов слишком сильно, жестоко и упорно, если кого-нибудь раздражают
даже некоторые его повадки, если кому-нибудь неприятен вид пурпура96,
толпы друзей, весь этот блеск и шум, то все это вскоре перебродит, а
возраст, тривычка и время вскоре угомонят его.
(XXXII) Итак, судьи, сохраните для государства гражданина,
преданного высоким наукам, честному образу мыслей, честным мужам. Обещаю
вам, а государству ручаюсь (если только сам я выполнил свой долг перед
государством), что Марк Целий никогда не изменит моим убеждениям.
Обещаю вам это и потому, что я уверен в наших с ним дружеских отношениях,
и потому, что сам он уже связал себя суровейшими законами. (78) Ведь
не может человек, который иривлек консуляра к суду, так как тот, по его
словам, нанес государству вред, сам быть гражданином, сеющим в
государстве смуту; не может человек, не мирящийся с оправданием гражданина,
уже оправданного по обвинению в незаконном домогательстве, сам когда-
либо безнаказанно стать раздатчиком денег для подкупа избирателей.
То, судьи, что сам Марк Целий уже дважды выступал как обвинитель,—
порука в том, что он не подвергнет государство опасности, и залог его
добрых намерений. Поэтому умоляю и заклинаю вас, судьи: в государстве, где
несколько дней назад был оправдан Секст Клодий97, который в течение
двух лет, как вы видели, был то пособником, то вожаком мятежей, человек
12*
180
Речи Цицерона
неимущий, ненадежный, отчаявшийся во всем, бездомный, нищий, с
опоганенным ртом, языком, руками, всей жизнью, человек, который своей рукой
поджег священные храмы, цензорские списки римского народа,
государственный архив 98, который сломал памятник Катула ", срыл мой дом, поджег
дом моего брата 10°, человек, который на Палатине, на глазах у всего Рима,
поднял рабов на резню и на поджоги всего Рима,— не допускайте, чтобы
в этом государстве Секст Клодий был оправдан благодаря влиянию
женщины, а Марк Целий женской похоти был выдан головой,— дабы не оказалось,
что эта самая женщина, вместе со своим супругом-братом, спасла
гнуснейшего разбойника и погубила достойнейшего юношу.
(79) Итак, представив себе воочию молодость Марка Целия, вообразите
себе, какова будет старость этого вот несчастного человека101, чьей опорой
является его единственный сын; на него одного он надеется, за него одного
страшится. Он молит вас о сострадании, он — раб, находящийся в вашей
власти, он лежит у ваших ног, но больше надеется на ваши добрые чувства
и нравы, а вы, памятуя и о своих родителях и о своих милых детях, окажите
ему помощь, дабы, сочувствуя чужому горю, проявить уважение к старшим
и снисходительность к младшим. Вы не допустите, чтобы этот вот человек,
по закону природы уже клонящийся к закату, угас от нанесенной ему вами
раны до срока, назначенного ему судьбой, а этот вот 102, расцветающий
только теперь, когда ствол его доблести уже окреп, был повергнут ниц как
бы вихрем или внезапной бурей. (80) Сохраните отцу сына и отца сыну,
чтобы не казалось, что вы презрели уже почти утратившую надежды
старость и не только не ободрили юности, полной величайших надежд, но даже
нанесли ей сокрушительный удар. Если вы сохраните его для нас, для его
родных, для государства, он будет навсегда благодарен, предан, обязан вам
и вашим детям, а от всех его неустанных трудов именно вы, судьи, будете
получать в течение многих лет обильные плоды.
20
РЕЧЬ ОБ ОТВЕТАХ ГАРУСПИКОВ
[В сенате, май (?) 56 г.]
(1,1) Вчера, сильно взволнованный как вашим, отцы-сенаторы,
поведением, преисполненным достоинства, так и присутствием многих римских
всадников, допущенных в сенат *, я счел необходимым пресечь бессовестное
бесстыдство Публия Клодия, который нелепейшими вопросами
препятствовал разрешению дела откупщиков, оказывал всяческое содействие
сирийцу Публию Туллиону 2 и прямо на ваших глазах продавался тому, кому
он уже целиком продался 3. Поэтому я обуздал бесившегося и выходившего
из себя человека и в то же время пригрозил ему судом; едва произнеся
лишь два-три слова, я отразил все свирепое нападение этого гладиатора.
(2) А он, не знавший, что за люди нынешние консулы 4, смертельно
бледный и потрясенный, неожиданно бросился вон из Курии, изрыгая
бессильные и пустые угрозы и стращая ужасами памятного нам времени Писона
и Габиния. Когда я последовал, было за ним, я был полностью
вознагражден тем, что вы все встали со своих мест, а откупщики столпились вокруг
меня. Но он, обезумев и изменившись в лице, побледнев и лишившись
голоса, неожиданно остановился, затем оглянулся назад и, взглянув на
консула Гнея Лентула, упал чуть ли не на пороге Курии, быть может, при
воспоминании о друге своем Габинии и в тоске по Писону. Что сказать
мне о его необузданном и безудержном бешенстве? Могу ли я нанести ему
рану более суровыми словами, чем те, какими его здесь же на месте сразил
достойнейший муж Публий Сервилий? Даже если бы я мог сравняться
с Публием Сервилием в силе, в исключительном и, можно оказать,
дарованном богами достоинстве, то я все-таки не сомневаюсь, что стрелы,
направленные в Клодия его недругом5, оказались и легче и не острее тех,
которые в него послал коллега его отца6.
(II, 3) Но я все-таки хочу объяснить, чем я руководился в своем
поведении, тем людям, которым вчера показалось, что я вне себя от боли и
гнева зашел, пожалуй, дальше, чем этого требовал продуманный образ
действий мудрого человека. Но я ничего не совершил в гневе, ничего —
не владея собой, не совершил ничего такого, что не было бы в течение
долгого времени взвешено и заранее тщательно обдумано; ибо я, отцы-сена-
182
Речи Цицерона
торы, всегда заявлял себя недругом двоим людям 7, которые (хотя должны
были защищать и могли спасти меня и государство и к исполнению долга
консулов их призывали даже знаки этой власти, а к защите моих
гражданских прав — не только ваш авторитет, но и ваши просьбы) сначала меня
покинули, затем предали, наконец, на меня напали и, вступив — за посулы
и награды — в преступный сговор 8, захотели меня, вместе с государством,
уничтожить; они, кто своим водительством, своим кровавым и губительным
империем 9 не сумели ни отвратить гибели от стен наших союзников, ни
обрушить ее на вражеские города 10, они, которые предали — и с выгодой
для себя — все мои дома и земли разрушению, поджогам, уничтожению,
разорению, опустошению и даже разграблению п. (4) Против этих фурий
и факелов, против этих, говорю я, губительных чудовищ и, можно сказать,
моровой язвы, поразившей нашу державу, начата мной, как я утверждаю,
непримиримая война, не столь, правда, жестокая, какой требовало бы горе,
испытанное мной и моими близкими, но такая, какой потребовало горе ваше
и всех честных людей. (III) А ненависть моя к Клодию ныне не больше,
чем была в тот день, когда я узнал, что его, обожженного священнейшими
огнями, в женском наряде вывели из дома верховного понтифика после
совершенного им гнусного кощунства 12. Тогда, повторяю, тогда я понял
и задолго до наступления ее предвидел, какая сильная поднималась гроза,
какая буря угрожала государству. Я понимал, что преступности столь
наглой, столь чудовищной дерзости знатного юноши, обезумевшего и
оскорбленного, не отразить, не нарушая спокойствия; что зло, если останется
безнаказанным, рано или поздно вырвется на погибель гражданам.
(5) И нужно сказать, что впоследствии моя ненависть к нему возросла не
на много. Ибо все то, что он совершил во вред мне, он совершил не из
ненависти ко мне лично, а из ненависти к строгим нравам, к достоинству,
к государству. Он оскорбил меня не больше, чем сенат, чем римских
всадников, чем всех честных людей, чем всю Италию. Наконец, по отношению
ко мне он оказался не большим преступником, чем по отношению к
бессмертным богам; ведь это их он оскорбил таким преступлением, каким их
до того не оскорблял никто; но ко мне он отнесся так же, как отнесся бы
и его близкий приятель Катилина, если бы победил. Поэтому я всегда
думал, что он заслуживает моего обвинения не больше, чем чурбан, о
котором мы не знали бы, кто он, если бы он сам «е назвал себя лигурийцем 13.
И в самом деле, к чему мне преследовать Публия Клодия, эту скотину, это
животное, -польстившееся на сытный корм и желуди моих недругов? Если
он понял, каким преступлением он связал себя по рукам и по ногам, то
ом, несомненно, очень жалок; если же он этого не видит, то как бы он,
пожалуй, не вздумал оправдываться, ссылаясь на свою
несообразительность. (6) К тому же эта жертва, как все ожидают, по-видимому, обречена
и предназначена храбрейшему и прославленному мужу Титу Аннию 14; было
20. Об ответах гаруспиков
183
бы очень несправедливо лишить уже обещанной ему и надежной славы того,
чьими стараниями я вернул себе и достоинство и гражданские права.
(IV) Действительно, подобно тому, как знаменитый Публий Сципион,
видимо, был рожден для уничтожения и разрушения Карфагена (ведь город
этот осаждали, подвергали нападениям, крушили и почти что взяли многие
императоры 15, но он один, наконец, разрушил его до основания по своем
прибытии, как бы судьбой назначенном), так Тит Анний, видимо, рожден
для подавления, истребления, полного уничтожения этой губительной язвы
и дарован государству как бы милостью богов. Только он один и понял,
каким образом надо было, ие говорю уже — победить, нет, сковать
гражданина, взявшегося за оружие, который одних изгонял камнями и мечом,
других не выпускал из дому16, который резней и поджогами держал в
страхе весь Рим, Курию, форум, все храмы. (7) У Тита Анния, мужа,
столь выдающегося и с такими заслугами передо мной и отечеством, я по
своей воле никогда не стану отнимать этого- обвиняемого, особенно после
того, как он ради моего восстановления в правах не только испытал на себе,
вражду Публия Клодия, но даже сознательно ее на себя навлек. Но если
Публий Клодий, уже попавший в опасные петли законов, опутанный сетями
ненависти всех честных людей, предчувствуя уже близкую казнь, все-таки,
хотя и немного поколебавшись, рванется вперед и попытается, несмотря на
препятствия, напасть на меня, то я буду сопротивляться и либо с согласия
Милона, либо даже с его помощью дам ему отпор — подобно тому, как
вчера, когда Публий Клодий молча угрожал мне, стоявшему, мне было
достаточно только упомянуть о законах и о суде; он тотчас же сел; я
замолчал. Но если бы он вызвал меня в суд на определенный день, как
угрожал, то претор тут же назначил бы ему явку в суд через три дня.
И пусть он ведет себя смирно и примет в соображение вот что: если он
ограничится преступлениями, уже совершенными им, то он обречен в жертву
Милону; если же он направит стрелу в меня, то и я тотчас же прибегну
к оружию в виде (правосудия и законов.
(8) А недавно, отцы-сенаторы, он на народной сходке произнес речь,
содержание которой мне сообщили полностью. Послушайте сначала, каков
был общий смысл этой речи и каково было его предложение. Когда вы уже
посмеетесь над его наглостью, я расскажу вам обо всей этой народной
сходке. (V) О священнодействиях и обрядах, отцы-сенаторы, держал речь
Клодий; Публий Клодий, повторяю я, жаловался на то, что
священнодействия и обряды в пренебрежении, что их оскорбляют и оскверняют.
Неудивительно, что вам это кажется смешным. Даже созванная им самим
народная сходка посмеялась над тем, что человек, заклейменный — как он сам
склонен хвалиться — сотнями постановлений сената, которые все приняты
против него в защиту религиозных обрядов, мужчина, осквернивший ложа 17
Доброй богини и оскорбивший не только самим своим присутствием, но
184
Речи Цицерона
и гнусностью и блудом те священнодействия, на которые мужчина не имеет
права бросить взгляд даже неумышленно, сетует на народной сходке на
пренебрежение к религиозным запретам. (9) Поэтому теперь ждут, что
его ближайшая речь на народной сходке будет о целомудрии. И в самом
деле, какая разница, будет ли человек, (Прогнанный от священнейших
алтарей, сокрушаться ino поводу обрядов и религиозных запретов или же
t, 1 о
человек, вышедший из спальни своих сестер ,— защищать целомудрие и
стыдливость. Он прочитал на народной сходке ответ, недавно данный
гаруспиками насчет гула; <в нем, наряду с многим другим, написано также
и то, что вы слышали,— священные и находящиеся под религиозным
запретом места используются, как несвященные. Обсуждая этот вопрос, он
сказал, что консекрация моего дома была совершена благочестивейшим
жрецом, Публием Клодием. (10) Я рад, что у меня появилось не только
справедливое основание, но и необходимость поговорить обо всем этом чуде,
пожалуй, самом важном из всех тех, о которых на протяжении многих лет
сообщалось нашему сословию. Ведь вы усмотрите из всего этого знамения
и ответа, что от (преступного бешенства Публия Клодия и грозящих нам
величайших опасностей уже предостерегает нас, можно сказать, глас самого
Юпитера Всеблагого Величайшего. (11) Но сначала я освобожу от
религиозного запрета свой дом, если смогу сделать это настолько убедительно,
что ни у кого не останется никакого сомнения на этот счет. Если же у кого-
нибудь возникнет хотя бы -малейшее недоумение, то я не только смиренно, но
даже охотно покорюсь знамениям бессмертных богов и религиозному
запрету.
(VI) Итак, какой, скажите, дом в этом огромном городе в такой степени
свободен и чист 19 от подозрения насчет религиозного запрета? Хотя ваши
дома, отцы-сенаторы, и дома других граждан в подавляющем большинстве
случаев и свободны от религиозного запрета, все же один только мой дом
в нашем городе был от него всеми судебными решениями освобожден.
Призываю тебя, Лентул, и тебя, Филипп: на основании упомянутого ответа
гаруспиков сенат постановил, чтобы вы доложили нашему сословию о
священных и находящихся шод религиозным запретом местах. Можете ли вы
доложить это о моем доме? Как я сказал, с него одного в нашем городе
всеми судебными решениями был снят какой бы то ни было религиозный
запрет. Во-первых, сам недруг мой, начертав в те бурные и мрачные для
государства времена своим нечистым стилем, смоченным во рту Секста
Клодия, список всех своих прочих злодеяний 20, не написал о моем доме ни
единой буквы религиозного запрета. Во-вторых, римский народ,
владеющий всей полнотой власти, во время центуриатских комиций постановил
голосами людей разных возрастов и сословий, чтобы этот дом остался
в том же правовом положении, в каком он находился и ранее. (12)
Впоследствии вы, отцы-сенаторы,— не потому, что дело это казалось сомнительным,
20. Об ответах гаруспиков
185
но чтобы заставить замолчать эту фурию (если она еще останется в этом
городе, который жаждет разрушить),— постановили, чтобы о религиозном
запрете, касавшемся моего дома, было доложено коллегии понтификов.
От какого религиозного запрета, как бы строг он ни был, нас—три всей
нашей нерешительности и щепетильности в вопросах религии — не мог бы
освободить один ответ и одно слово Публия Сервилия или Марка
Лукулла? Что бы ни решили трое понтификов насчет общественных
священнодействий, важнейших игр, обрядов в честь богов-пенатов21 и матери
Весты, насчет того -самого жертвоприношения, которое совершается во
имя благоденствия римского народа и впервые со времени основания Рима
было оскорблено преступлением одного этого непорочного защитника
религиозных запретов, это всегда казалось римскому народу, сенату, самим
бессмертным богам достаточно священным, достаточно почитаемым,
достаточно неприкосновенным. Но все же консул и понтифик Публий Лентул,
Публий Сервилий, Марк Лукулл, Квинт Метелл, Маний Глабрион, Марк
Мессалла, фламин Марса Луций Лентул, Публий Гальба,' Квинт Метелл
Сципион, Гай Фанний, Марк Лепид, царь священнодействий22 Луций
Клавдий, Марк Скавр, Марк Красе, Гай Курион, фламин Квирина23 Секст
Цезарь, младшие понтифики Квинт Корнелий, Публий Альбинован, Квинт
Теренций, расследовав дело, заслушанное дважды, в присутствии и при
величайшем стечении виднейших и мудрейших граждан, все единогласно
освободили мой дом от какого бы то ни было религиозного запрета.
(VII, 13) Я утверждаю, что с тех пор, как установлены
священнодействия, древность которых равна древности самого Рима, коллегия никогда
не выносила решения ни но одному делу в таком полном составе, даже —
о смертной казни для дев-весталок. Впрочем, присутствие возможно
большего числа людей важно при расследовании преступления; ведь суждение
понтификов равносильно судебному 'приговору; что касается религиозного
запрета, то разъяснение может быть по правилам дано даже одним опытным
понтификом, между тем такой же порядок решения при суде по делу о
гражданских правах был бы жесток и несправедлив. Но вы все же видите,
что понтифики для решения насчет моего дома собрались в более полном
составе, чем это бывало когда-либо при разборе дел о священнодействиях
дев-весталок. На следующий день, когда ты, Лентул24, избранный консул,
внес предложение, а консулы Публий Лентул и Квинт Метелл 25 его
доложили, когда были налицо все понтифики, принадлежащие к сословию
сенаторов, и когда разные другие лица, которых римский народ удостоил
высших почетных должностей, подробно обсудив решение коллегии, все
приняли участие в записи постановления26, тогда сенат, собравшийся в
полном составе, постановил признать мой дом, согласно решению
понтификов, освобожденным от религиозного запрета. (14) Так неужели же об этом
«священном участке» и говорят гаруспики, хотя он, единственный из всех
186
Речи Цицерона
участков частных лиц, находится в особом правовом положении, так что
те самые лица, которые ведают священнодействиями, священным его не
признали? Доложите же все по правде; ведь на основании постановления
сената вы должны это сделать. Либо расследование будет поручено вам,
которые первыми высказали свое мнение о моем доме и сняли с него какой
бы то ни было религиозный запрет; либо решение примет сам сенат,
который уже ранее, в самом полном составе, принял это решение, с которым
не согласился только один этот пресловутый жрец по части
священнодействий; либо (это, несомненно, и произойдет) дело будет передано
понтификам, чьему авторитету, добросовестности и мудрости предки наши
поручили ведать священнодействиями и религиозными запретами, как
касающимися частных лиц, так и государственными. Итак, что другое могут они
решить, как не то, что они уже решили? В городе нашем много домов,
отцы-сенаторы, и, пожалуй, почти все они находятся в .наиболее
благоприятном правовом положении, но все же на основании права частного, права
наследственного, права поручительства, права собственности, права
долгового обязательства 27. Но я утверждаю, что нет «и одного другого дома,
который был бы так же, как и мой дом, огражден частным правом и
наиболее благоприятным законом; что же касается публичного права28, то он
тоже огражден всеми особыми правами — и теми, которые установлены
людьми, и теми, которые ниспосланы богами. (15) Во-первых, он строится,
по решению сената, на государственный счет; во-вторых, он многими
постановлениями сената укреплен и огражден от преступного насилия этого
гладиатора. (VIII) Первое поручение — обеспечить мне возможность строить,
не страдая от насилия,— в прошлом году было возложено на тех же
должностных лиц, которым обычно поручается забота обо всем государстве
во время величайших испытаний; затем, после того как Публий Клодий
камнями, огнем и мечом разорил мое владение, сенат постановил, что на
людей, совершивших это, распространяется закон о насильственных
действиях, который направлен против тех, кто нападает на все
государственные установления. И по вашему докладу, храбрейшие и наилучшие консулы,
каких только помнят люди, этот же сенат, собравшись в самом полном
составе, постановил, что тот, кто посягнет на мой дом, совершит
противогосударственное деяние.
(16) Я утверждаю, что ни об одном государственном сооружении, ни
об одном памятнике, ни об одном храме не было принято столько
постановлений, сколько их было принято о моем доме, со времени основания
этого города единственном, который сенат признал нужным выстроить на
средства эрария 29, при участии понтификов освободить от запрета,
поручить охране должностных лиц, отдать под защиту судьям. Публию Валерию
за величайшие благодеяния, оказанные им государству, официально был
предоставлен дом на Велии 30, а для меня на Палатине дом был восста-
20. Об ответах гаруспиков
187
новлен; ему было дано место, а мне — стены с кровлей; ему — дом,
который он сам должен был оберегать на основании частного права, мне — дом,
порученный официальной защите всех должностных лиц. Если бы я был
обязан этим себе самому или другим, то я не заявлял бы об этом перед
вами, дабы не казалось, что я слишком хвалюсь. Но все это дали мне вы,
а на это посягает теперь язык того человека, чья рука ранее разрушила то,
что вы своими руками вернули мне и ;моим детям; поэтому не о моих, а
о ваших деяниях говорю я и не боюсь, что прославление ваших милостей
покажется проявлением не столько благодарности, сколько самодовольства.
(17) Впрочем, если бы меня, выполнившего столь великие труды ради
общего блага, чувство негодования когда-либо побудило предаться
самовосхвалению в ответ на злоречие бесчестных людей, то кто не простил бы мне
этого? Ведь я вчера заметил, что кое-кто ворчал и, как мне говорили,
утверждал, что я невыносим, потому что на поставленный тем же
омерзительнейшим братоубийцей вопрос, к какому государству я принадлежу, я,
при одобрении вашем и римских всадников, ответил: к тому, которое без
меня обойтись не могло. Тут-то, как я полагаю, тот человек и вздохнул.
Что же мне надо было отвечать? Спрашиваю того, кому кажусь
невыносимым. Что я — римский гражданин? Это был бы слишком простой ответ.
Или мне надо было промолчать? Но это значило бы отступиться от своего
дела. Может ли какой-нибудь муж, своей деятельностью вызвавший к себе
ненависть, ответить достаточно внушительно «а нападки недруга, не
высказав похвалы самому себе? Ведь сам Публий Клодий, чуть его затронут,
не только отвечает, как придется, но даже рад-радехонек, если его друзья
подскажут ему ответ.
(IX, 18) Но так как все, что касается меня лично, уже разъяснено,
посмотрим теперь, что говорят гаруспики. Ибо я, признаюсь, сильно
взволнован и значительностью знамения, и важностью ответа, и непоколебимым
единогласием гаруспиков. Быть может, кое-кому кажется, что я предаюсь
ученым занятиям больше, чем другие люди, которые делают то же; но я все
же не из тех, кто наслаждается или вообще пользуется такими сочинениями,
которые нас отвращают и отвлекают от религии. Прежде всего, для меня
подлинными советчиками и наставниками в почитании священнодействий
являются наши предки, чья мудрость, мне кажется, была так велика, что
те люди, которые могут, не скажу —сравняться с ними умом, но хотя бы
понять, сколь велик был их ум, уже кажутся нам достаточно умными.
Даже более того, наши предки признали, что установленными и
торжественными священнодействиями ведает понтификат, предписаниями
относительно ведения государственных дел—коллегия авгуров, что древние
предсказания судеб записаны в книгах жрецов Аполлона, а истолкование
знамений основано на учении этрусков: на нашей памяти они наперед ясно
предсказали нам сперва роковое начало Италийской войны, затем крайнюю
188
Речи Цицерона
опасность времен Суллы и Цинны и этот недавний заговор 31, когда Риму
грозил пожар, а нашей державе — гибель. (19) Затем, как ни мал был мой
досуг, я все же узнал, что ученые и мудрые люди многое говорили и
писали о воле бессмертных богов; хотя сочинения эти написаны, как я вижу,
по внушению богов, однако они таковы, что предки наши кажутся
учителями, а не учениками этих писателей32. И в самом деле, кто столь безумен,
чтобы, бросая взгляд на небо, не чувствовать, что боги существуют,
приписывать случайности тот порядок и закономерность всего
существующего, которых даже при помощи какой-либо науки человек постигнуть не
может, или чтобы, поняв, что боги существуют, не понимать, что наша столь
обширная держава возникла, была возвеличена и сохранена ino их воле?
Каким бы высоким ни было наше мнение о себе, отцы-сенаторы, мы не
превзошли ни испанцев своей численностью, ни галлов силой, ни пунийцев
хитростью , ни греков искусствами, «и, наконец, даже италийцев и
латинян внутренним и врожденным чувством любви к родине, свойственным
нашему племени и стране; но благочестием, почитанием богов и мудрой
уверенностью в том, что всем руководит и управляет воля богов, мы
превзошли все (племена и народы.
(X, 20) Поэтому—чтобы не говорить подробно о деле, менее всего
вызывающем сомнения,— напрягите внимание и ум (не один только слух),
внемлите голосу гаруспиков: «Так как в Латинской области был слышен
гул с шумом,..» Не стану говорить о гаруспиках, о том древнем учении,
которое, как гласит людская молва, передано Этрурии самими бессмертными
богами. Разве мы сами не можем быть гаруспиками? «Вблизи, невдалеке от
Рима, был слышен отдаленный гул и ужасный лязг оружия». Кто из тех
гигантов, которые, по словам поэтов, пошли войной на бессмертных богов 34,
как бы нечестив он ни был, чне понял бы, что этим столь необычным и
столь сильным сотрясением боги предсказывают и предвещают римскому
народу нечто важное? Об этом написано: «Это — требование жертв
Юпитеру, Сатурну, Нептуну, Земле, богам-небожителям». (21) Я знаю, каким
оскорбленным богам нужна умилостивительная жертва, но спрашиваю — за
какие именно преступления людей. «Игры были устроены недостаточно
тщательно и осквернены». Какие игры? Призываю тебя, Лентул,— ведь
ты как жрец ведаешь тенсами, колесницами, вступительными
песнопениями 35, играми, жертвенными возлияниями, пиршеством по случаю игр —
и вас, понтифики, которым в случае, если что-нибудь пропущено или
упущено, докладывают эпулоны 36 Юпитера Всеблагого Величайшего, на
основании мнения которых эти самые торжества ныне устраиваются и
справляются. Какие же игры были устроены недостаточно тщательно? Когда
и каким злодеянием осквернены они? Ты ответишь от имени своего и своих
коллег, а также и от имени коллегии понтификов, что при этих играх ничем
не пренебрегли вследствие чьего-либо невнимания; что ничьим злодеянием
20. Об ответах гаруспиков
189
ничего не осквернили; что все установленное и положенное три играх было
соблюдено с полным благоговением и уважением ко всем предписаниям.
(XI, 22) Итак, какие же игры, по словам гаруспиков, были устроены
недостаточно тщательно и осквернены? Те игры, зрителем которых хотели
видеть тебя — тебя, Гней Лентул,— сами бессмертные боги и Идейская
Матерь37, которую твой прапрадед принял своими руками. Если бы ты
в тот день не захотел присутствовать при Мегалесиях, то нас, пожалуй,
уже не было бы в живых и мы теперь уже не могли бы сетовать на то, что
произошло. Ведь бесчисленные толпы разъяренных рабов, созванные со всех
концов города этим благочестивым эдилом38, внезапно ринулись из-под
всех арок и из всех выходов на сцену, впущенные по данному им знаку.
Твоя это была тогда, твоя доблесть, Гней Лентул,— та же, какой некогда
обладал твой прадед, бывший частным лицом. Тебя, имя твое, твою власть,
голос, достоинство, твою решимость, встав со своих мест, поддержали и
сенат, и римские всадники, и все честные люди, когда Клодий толпе
издевающихся рабов выдал сенат и римский народ как бы скованными своим
присутствием на играх, привязанными к своим местам и зажатыми в давке
и тесноте. (23) Ведь если плясун остановится, или флейтист неожиданно
умолкнет, или если мальчик, у которого живы и отец и мать 39, не удержит
тенсы и выпустит повод из ,рук, или если эдил ошибется в одном слове или
в подаче жертвенной чаши, то игры считаются совершенными не по
правилам, эти погрешности должны быть искуплены, а бессмертных богов
умилостивляют повторением тех же игр. Но если игры с самого начала
превратились из источника радости в источник страха, если они не просто
прерваны, а нарушены и прекращены, если из-за злодеяния одного человека,
захотевшего превратить игры в скорбные рыдания, дни эти оказались не
праздничными, а чуть ли не роковыми для всех граждан, то можно ли
сомневаться, об осквернении каких именно игр возвещает этот шум?
(24) А если вспомнить, чему нас учат предания о каждом из богов, то мы
уже понимаем, что это Великая Матерь, чьи игры были оскорблены,
осквернены, можно сказать, превращены в резню и похороны государства, что это
она, повторяю, с гулом и шумом шествует по полям и рощам. (XII) Итак,
это она воочию показала вам, показала римскому народу все улики
злодеяний и раскрыла предвестие опасностей.
Ибо к чему мне говорить о тех играх, которые предки наши повелели
устраивать в дни Мегалесий на Палатине, перед храмом, прямо 'перед
лицом Великой Матери? Об играх, которые, согласно обычаю и правилам,
наиболее чисты, торжественны, неприкосновенны; об играх, во время которых
Публий Африканский Старший, в бытность свою консулом во второй раз,
предоставил сенату первое место перед местами, предназначенными для
народа40? И такие игры осквернил этот мерзкий губитель! А теперь, если кто-
нибудь из свободных граждан хотел войти туда или как зритель или даже с
190
Речи Цицерона
благоговением, его выталкивали; туда не явилась ни одна матрона, боясь
насилия от собравшихся рабов. Таким образом, те игры, священное значение
которых так велико, что они, будучи заимствованы нами из отдаленнейших
стран, утвердились в нашем городе, единственные игры, имеющие даже
нелатинское название, которое свидетельствует о том, что они заимствованы
из иноземных религиозных обрядов и восприняты во имя Великой Матери,
игры эти устроили рабы, их зрителями были рабы; словом, при этом эдиле
они стали Мегалесиями рабов. (25) О, бессмертные боги! Как могли бы вы
более ясно выразить нам вашу волю, даже если бы вы сами находились
среди нас? Что игры осквернены, на это вы своими знамениями указали,
об этом вы ясно говорите. Какой можно привести более разительный
пример осквернения, искажения, извращения и нарушения обычаев, чем этот
случай, когда все рабы, опущенные с цепи с позволения должностного лица,
заняли одну часть сцены и могли угрожать другой, так что одна часть
зрителей была отдана во власть рабам, а другая состояла из одних только
рабов? Если бы во время игр на сцену или на места для зрителей прилетел
рой пчел, мы сочли бы нужным призвать гаруспиков из Этрурии; а теперь
все мы видим, что неожиданно такие большие рои рабов все были выпущены
на римский народ, окруженный и запертый, и не должны волноваться?
Между тем, если бы прилетел рой пчел, то гаруспики, на основании учения
этрусков, пожалуй, посоветовали бы нам остерегаться рабов. (26) Значит,
если бы нам было дано указание в виде какого-нибудь весьма далекого по
смыслу зловещего знамения, мы приняли бы меры предосторожности, а
когда то, что само по себе является зловещим знамением, уже налицо и
когда опасность таится в том самом, что и предвещает опасность, нам бояться
нечего? Такие ли Мегалесии устраивал твой отец, такие ли—твой дядя41?
И Клодий еще напоминает мне о своем происхождении, он, который
предпочел устроить игры по примеру Афиниона и Спартака 42, а не по примеру Гая
или Аппия Клавдиев? Они, устраивая игры, приказывали рабам уходить с
мест для зрителей, а ты на одни места пустил рабов, с других согнал
свободных, и те, кого ранее голос глашатая отделял от свободных людей, во время
твоих игр удаляли от себя людей свободных, но не голосом, а силой.
(XIII) Задумывался ли ты, жрец Сивиллы43, хотя бы о том, что предки
наши заимствовали эти священнодействия из ваших книг, если только те
книги, которые ты разыскиваешь с нечестивыми намерениями, читаешь
оскверненными глазами, хватаешь опоганенными руками, действительно
принадлежат вам? (27) Именно по совету этой прорицательницы, когда вся
Италия была изнурена пунийской войной, Ганнибалом истерзана, наши предки
привезли эти священнодействия из Фригии и ввели их в Рим. Их принял
муж, признанный в ту пору наилучшим во всем римском народе,— Публий
Сципион, и женщина, считавшаяся самой непорочной из матрон,— Квинта
Клавдия; ее прославленной древней строгости нравов твоя сестра44, по все*
20. Об ответах гаруспиков
191'
общему мнению, и подражала всем на удивление. Итак, ни твои предки,
имя которых связано с этими религиозными обрядами, ни принадлежность
к той жреческой коллегии, которая все эти обряды учредила, ни должность
курульного эдила, которому следует особо тщательно блюсти порядок этих
священнодействий,— ничто не помешало тебе осквернить священнейшие
игры всяческими гнусностями, запятнать позором, отметить злодеяниями?
(28) Но стоит ли мне удивляться всему этому, когда ты, получив деньги*
опустошил даже самый Пессинунт, место пребывания и обитель Матери
богов, продал все это место и святилище галлогреку Брогитару 45, человеку
мерзкому и нечестивому, посланцы которого, в бытность твою трибуном,
обычно раздавали в храме Кастора деньги твоим шайкам; когда ты
оттащил жреца даже от алтарей и лож богов; когда ты ниспроверг все то, что
псегда с величайшим благоговением почитала древность, почитали персы,
сирийцы, все цари, 'правившие Европой и Азией? Ведь предки наши
признавали все это столь священным, что наши императоры, хотя и в Риме и в
Италии есть множество святилищ, все же во время величайших и
опаснейших войн давали обеты именно этой богине и исполняли их в самом Песси-
нунте, перед самым прославленным главным алтарем, там на месте и в
самом святилище. (29) И святилище это, которое Дейотар, вернейший во всем
мире друг нашей державы, всецело нам преданный, с величайшим
благоговением хранил в чистоте, ты, как я уже говорил, за деньги присудил и
отдал Брогитару. А самому Дейотару, которого сенат не раз признавал
достойным царского титула и отличали своими похвальными отзывами
прославленные императоры, ты даже имя царя велишь делить с Брогитаром.
Но первый из них был объявлен царем на основании решения сената, при
нашем посредстве, Брогитар — за деньги, при твоем посредстве; [...] я буду
его считать царем, если у него будет чем уплатить тебе то, что ты доверил ему
по письменному обязательству. Ведь в Дейотаре много царственного, но
лучше всего это видно из того, что он не дал тебе ни гроша; из того, что оч
не отверг той части предложенного тобой закона, которая совпадала с
решением сената о предоставлении ему титула царя; из того, что он вернул в свое
владение преступно тобой оскверненный, лишенный жреца и
священнодействий Пеосинунт, дабы сохранять его в полной неприкосновенности; из того,
что он не позволяет Брогитару осквернять священнодействия, завещанные
нам всей стариной, и предпочитает, чтобы зять его лишился твоего подарка,
но чтобы это святилище не лишилось своих древних обычаев. Но я
возвращусь к ответам гаруспиков, первый из которых касается игр. Кто не
согласится, что именно такой ответ предвещали игры, устроенные Клодием?
(XIV, 30) Следующий вопрос — о священных, запретных местах. Что за
невероятное бесстыдство! О доме моем смеешь ты говорить? Лучше
предоставь консулам или сенату, или коллегии понтификов свой дом. Мой, во
всяком случае, решениями этих трех коллегий, как я уже сказал, освобожден от-
192
Речи Цицерона
религиозного запрета. Но в том доме, который занимаешь ты, после того как
честнейший муж, римский всадник Квинт Сей был умерщвлен при твоем
совершенно открытом посредстве, были, утверждаю я, святилище и алтари.
Я неопровержимо докажу это на основании цензорских записей и
воспоминаний многих лиц. (31) Только бы обсуждалось это дело, а у меня есть что
сказать о запретных местах, так как на основании недавно принятого
постановления сената вопрос этот должен быть вам доложен. Вот когда я
выскажусь о твоем доме (в нем святилище, правда, есть, но устроенное другим
человеком, так что тот его основал, а тебе остается разве только разрушить
его), тогда я и увижу, непременно ли мне надо говорить и о других домах.
Ведь кое-кто думает, что я отвечаю за открытие святилища в храме Земли;
оно, говорят (да и я припоминаю), раскрыло свои двери недавно; теперь же
самая неприкосновенная, самая священная часть его, говорят, находится в
вестибуле 46 дома частного лица. Многое меня тревожит: и то, что храм
Земли находится в моем ведении, и то, что человек, уничтоживший это
святилище 47, говорил, что мой дом, освобожденный от запрета решением
понтификов, был присужден его брату; тревожит меня — при нынешней
дороговизне хлеба, бесплодии полей, скудости урожая — священный долг наш к
Земле, тем более что знамение, о котором идет речь, требует от нас, говорят,
умилостивительной жертвы Земле.
(32) Я, быть может, говорю о старине; однако, если и не записано в
гражданском праве, то все же естественным правом и обычным правом
народов свято установлено, что смертные ничего не могут получать в
собственность от бессмертных богов на основании давности 48. (XV) Так вот,
древностью мы пренебрегаем. Неужели же мы станем пренебрегать и тем,
что происходит повсюду, тем, что мы видим? Кто не знает, что в это самое
время Луций Писон упразднил имеющий величайшее значение и
священнейший храмик Дианы на Целикуле 49? Здесь присутствуют люди, живущие
близ того места; более того, в наше сословие входят многие, кто совершал
ежегодные жертвоприношения от имени рода в этом самом святилище,
предназначенном для этой цели. И мы еще спрашиваем, какие места отняты у
бессмертных богов, на что боги указывают, о чем они говорят! А разве мы
не знаем, что Секст Серран50 подрыл священнейшие храмы, окружил их
строениями, разрушил, наконец, осквернил их величайшей гнусностью?
(33) И это ты смог наложить на мой дом религиозный запрет? Своим
умом? Каким? Тем, который ты потерял. Своей рукой? Какой? Той,
которой ты этот дом разрушил. Своим голосом? Каким? Тем, который ты
велел его поджечь. Своим законом? Каким? Тем, которого ты даже во
времена своей памятной нам безнаказанности не составлял. Перед каким ложем?
Перед тем, которое ты осквернил. Перед каким изваянием? Перед
изваянием, похищенным с могилы распутницы и помещенным тобой на памятнике,
сооруженном императором51. Что же есть в моем доме запретного, кроме
20. Об ответах гаруспиков
193
того, что он соприкасается со стеной дома грязного святотатца? Так вот,
чтобы никто из моих родных не мог по неосторожности заглянуть внутрь
твоего дома и увидеть, как ты совершаешь там свои пресловутые
священнодействия, я подниму кровлю выше — не для того, чтобы смотреть на тебя
с вышины, но чтобы закрыть тебе вид на тот город, который ты хотел
разрушить.
(XVI, 34) А теперь рассмотрим остальные ответы гаруспиков. «В
нарушение закона писаного и неписаного были убиты послы». Что это
-значит? Речь идет, как я понимаю, об александрийцах 52; согласен. Мое мнение
следующее: права послов, находясь под защитой людей, ограждены также и
законом, установленным богами. А вот того человека, который, в бытность
свою народным трибуном, наводнил форум всеми доносчиками,
выпущенными им из тюрьмы, человека, по указанию которого теперь пущены в ход
кинжалы и яды, который заключал письменные соглашения с хиосцем Гер-
мархом, я хочу спросить, неужели он не знает, что Феодосии, самый ярый
противник Гермар'ха, отправленный независимой городской общиной к
сенату в качестве посла, был поражен кинжалом 53. В том, что бессмертные боги
признали это не менее преступным, чем случай с александрийцами, я
совершенно уверен. (35) Но я теперь вовсе не приписываю всего этого тебе
одному. Надежда на спасение была бы большей, если бы ты один был бесчестен,
но таких много; потому-то ты и вполне самонадеян, а мы, пожалуй, не без
причины менее самонадеянны. Кто не знает, что Платор, человек, известный
у себя на родине и знатный, прибыл из Орестиды, независимой части
Македонии, в качестве посла в Фессалонику, к нашему «императору», как он себя
называл54? А этот, не сумев из него выжать денег, наложил «а него оковы
и подослал своего врача, чтобы тот послу, союзнику, другу, свободному
человеку подлейшим и жесточайшим образом вскрыл вены. Секиры свои55
обагрить злодейски пролитой кровью он не захотел, но имя римского
народа запятнал таким страшным злодеянием, какое может быть искуплено
только казнью. Каковы же у него, надо думать, палачи, когда он даже своих
врачей использует не для спасения людей, а для убийства?
(XVII, 36) Но прочитаем дальше: «Клятвой в верности пренебрегли».
Что это значит само по себе, затрудняюсь объяснить, но, на основании того,
что говорится дальше, подозреваю, что речь идет о явном
клятвопреступлении тех судей, которые судили тебя и у которых в ту пору были бы
отняты полученные ими деньги, если бы они не потребовали от сената
охраны56. И вот почему я подозреваю, что говорится именно о них: как раз это
клятвопреступление (я в этом уверен) самое выдающееся, самое
необычайное в нашем государстве, между тем как те, с которыми ты вступил в сговор,
дав им клятву, тебя к суду за клятвопреступление не привлекают57.
(37) Далее, к ответу гаусспиков, как вижу, добавлено следующее:
«Древние и тайные жертвоприношения совершены недостаточно тщательно
13 Цицерон, т. II. Речи
194
Речи Цитрона
и осквернены». Гаруопики ли говорят это или же боги отцов и боги-пенаты?
Конечно, много есть таких, на кого может пасть подозрение в этом
проступке. На кого же, как не на одного Публия Клодия? Разве не ясно
сказано, какие именно священнодействия осквернены? Что может быть
сказано более понятно, более благоговейно, более внушительно? «Древние и
тайные». Я утверждаю, что Лентул, оратор строгий и красноречивый,
выступая обвинителем против тебя, чаще всего пользовался именно этими
словами, которые, как говорят, взяты из этрусских книг и теперь обращены и
истолкованы против тебя. И в самом деле, какое жертвоприношение
является столь же древним, как это, полученное нами от царей, и столь же
старинным, как наш город? А какое жертвоприношение хранится в такой
глубокой тайне, как это? Ведь оно ограждено не только от любопытных, но и от
нечаянно брошенных взглядов; уже не говорю — злонамеренный, но даже
неосторожный не смеег приблизиться к нему. Никто не припомнит случая,
чтобы до Публия Клодия кто-нибудь оскорбил это священнодействие, чтобы
кто-нибудь попытался войти, чтобы кто-нибудь к нему отнесся с
пренебрежением; не было мужчины, которого бы не охватывал ужас при мысли о нем.
Жертвоприношение это совершают девы-весталки за римский народ в доме
лица, облеченного империем, совершают с необычайно строгими обрядами,
посвященными той богине, чье имя мужчинам даже нельзя знать, которую
Клодг.й потому и называет Доброй, что она простила ему столь тяжкое
злодеяние.
(XVIII) Нет, она не простила, поверь мне. Или ты, быть может,
думаешь, что ты прощен, так как судьи отпустили тебя обобранным,
оправданным по их приговору и осужденным по всеобщему приговору, или так как
ты не лишился зрения, чем, как принято думать, карается нарушение этого
запрета? (38) Но какой мужчина до тебя преднамеренно присутствовал при
совершении этих священнодействий? Поэтому разве кто-нибудь может знать
о наказании, какое последует за этим преступлением? Или слепота глаз
повредила бы тебе больше, чем слепота разврата? Ты не понимаешь даже
того, что ты должен скорее желать незрячих глаз своего прапрадеда58, чем
горящих глаз своей сестры? Вдумайся в это и ты, право, поймешь, что тебя
до сего времени минует кара со стороны людей, а не богов. Ведь это люди
защитили тебя, совершившего гнуснейшее дело; это люди тебя, подлейшего
и зловреднейшего человека, восхвалили; это люди оправдали тебя, уже
почти сознавшегося в своем преступлении; это у людей не вызвала скорби
беззаконность твоего блудодеяния, которым ты их оскорбил59; это люди
дали тебе оружие, одни — против меня, другие впоследствии — против
знаменитого непобедимого гражданина 60; от людей тебе уже нечего добиваться
больших милостей — это я признаю. (39) Что касается бессмертных богов,
то какое более тяжкое наказание, чем бешенство или безумие, могут они
послать человеку? Неужели ты думаешь, что те, которых ты видишь в тра~
20. Об ответах гаруспиков
195
гедиях и которые мучатся и погибают от раны и от боли в теле, больше
прогневили бессмертных богов, чем те, кого изображают в состоянии
безумия? Хорошо известные нам вопли и стоны Филоктета61, как они ни
страшны, все же не столь жалки, как сумасшествие Афаманта62 и муки
матереубийц, доживших до старости 63. Когда ты на народных сходках испускаешь
крики, подобные крикам фурий, когда ты сносишь дома граждан, когда ты
камнями прогоняешь с форума честнейших мужей, когда ты швыряешь
пылающие факелы в дома соседей, когда ты предаешь пламени священные
здания64, когда ты подстрекаешь рабов, когда ты прерываешь
священнодействия и игры, когда ты не отличаешь жены от сестры, когда ты не
понимаешь, в чью спальню ты входишь,— вот тогда ты впадаешь в исступление,
тогда ты беснуешься, тогда ты и несешь кару, которая только одна
бессмертными богами и назначена людям за преступление. Ведь тело наше, по
слабости своей, само по себе подвержено многим случайностям; да и само оно
часто от малейшей причины разрушается; но стрелы богов вонзаются в умы
нечестивых. Поэтому, когда глаза твои тебя увлекают на путь всяческого
преступления, ты более жалок, чем был бы, будь ты вовсе лишен глаз.
(XIX, 40) Но так как обо всем том, в чем, по словам гаруспиков, были
допущены .погрешности, сказано достаточно, посмотрим, от чего, ио словам
тех же гаруспиков, бессмертные боги уже предостерегают: «Из-за раздоров
и разногласий среди оптиматов не должно возникать резни и опасностей для
отцов-сенаторов и первоприсутствующих, и они, по решению богов, не
должны лишаться помощи; поэтому провинции и войско не должны быть отданы
во власть одному, и да не будет ограничения...»65. Все это — слова
гаруспиков; от себя я не добавляю ничего. Итак, кто же раздувает раздоры
среди оптиматов? Все тот же один человек и притом вовсе не по какой-то
особой своей одаренности или глубине ума, но вследствие, так сказать, наших
промахов, которые ему было легко заметить, так как они вполне ясно видны.
Ведь ущерб, который терпит государство, еще более позорен оттого, что
потрясения в государстве вызываются человеком незначительным; иначе оно,
подобно храброму мужу, раненному в бою в грудь храбрым противником,
пало бы с честью. (41) Тиберий Гракх потряс государственный строй. Но
каких строгих правил, какого красноречия, какого достоинства был этот
муж! Он ни в чем не изменил выдающейся и замечательной доблести
своего отца и своего деда, Публия Африканского 66, если не говорить о том, что
он отпал от сената. За ним последовал Гай Гракх; каким умом, каким
красноречием, какой силой, какой убедительностью слов отличался он! Правда,
честные люди огорчались тем, что эти столь великие достоинства не были
направлены на осуществление лучших намерений и стремлений. Сам Луций
Сатурнин67 был таким необузданным и едва ли не одержимым человеком,
что стал выдающимся деятелем, умевшим взволновать и воспламенить
людей неопытных. Стоит ли мне говорить о Сулыпиции 68? Он выступал так
13*
196
Речи Цицерона
убедительно, так приятно, так кратко, что мог достигать своей речью и того,
что благоразумные люди впадали в заблуждение, и того, что у честных
людей появлялись менее честные взгляды. Спорить и изо дня в день сражаться
с этими людьми за благо отечества было, правда, трудно для тех, кто тогда
управлял государством, но трудности эти все же были в какой-то мере
достойными.
(XX, 42) Бессмертные боги! А этот человек, о котором я и сам теперь
говорю так много? Что он такое? Чего он стоит? Есть ли в нем хоть что-
нибудь такое, чтобы наше огромное государство, если бы оно пало (да
сохранят нас боги от этого!), могло чувствовать, что оно сражено рукой
мужа? После смерти отца он предоставил свою раннюю юность похоти
богатых фигляров; удовлетворив их распущенность, он дома погряз в блуде и
кровосмешении; затем, уже возмужав, он отправился в провинцию и
поступил на военную службу, а там, претерпев надругательства от пиратов,
удовлетворил похоть даже киликийцев и варваров; потом, гнусным
преступлением вызвав беспорядки в войске Луция Лукулла, бежал оттуда 69 и в Риме,
вскоре после своего приезда, вступил в сговор со своими родичами о том,
что не станет привлекать их к суду, а у Катилины взял деньги за
позорнейшую преварикацию 70. Затем он отправился с Муреной в провинцию
Галлию, где составлял завещания от имени умерших, убивал малолетних,
вступал в многочисленные противозаконные соглашения и преступные
сообщества. Как только он возвратился оттуда, он собрал в свою пользу все
необычайно богатые и обильные доходы с поля 71, причем он — сторонник
народа! — бесчестнейшим образом обманул народ, и он же—милосердный
человек! — в своем доме сам предал мучительнейшей смерти раздатчиков из
всех триб. (43) Началась памятная нам квестура72, роковая для
государства, для священнодействий, для религиозных запретов, для вашего
авторитета, для уголовного суда; за время ее он оскорбил богов и людей, совесть,
стыдливость, авторитет сената, право писаное и неписаное, законы,
правосудие. И все это было для него ступенью,— о, злосчастные времена и наши
нелепые раздоры! — именно это было для Публия Клодия первой ступенью
к государственной деятельности; это позволило ему кичиться благоволением
народа и открыло путь к возвышению.
Ведь у Тиберия Гракха всеобщее недовольство Нумантинским
договором 73, в заключении которого он участвовал как квестор консула Гая Ман-
ци.на, и суровость, проявленная сенатом при расторжении этого договора,
вызвали раздражение и страх, что и заставило этого храброго и славного
мужа изменить строгим воззрениям своих отцов. А Гай Гракх? Смерть
брата, чувство долга, скорбь и великодушие подвигли его на мщение за
родную кровь. Сатурнин, как мы знаем, сделался сторонником народа,
оскорбленный тем, что во время дороговизны хлеба сенат отстранил его, квестора,
от дела снабжения зерном74, которым он тогда ведал, и поручил это дело
20. Об ответах гаруспиков
197
Марку Скавру. Сульпиция, из наилучших побуждений
противодействовавшего Гаю Юлию, который незаконно домогался консульства 75, веяние
благосклонности народа увлекло дальше, чем сам Сульпиций хотел. (XXI, 44)
У всех этих людей было основание, почему они так поступали,
несправедливое (ибо ни у кого не может быть справедливого основания вредить
государству), но все же важное и связанное с некоторым чувством обиды,
приличествующим мужу. Что же касается Публия Клодия, то он, носивший
раньше платья шафранного цвета, митру, женские сандалии, пурпурные по-
вязочки и нагрудник, от псалтерия 76, от гнусности, от разврата
неожиданно сделался сторонником -народа. Если бы женщины не застали его в таком
наряде, если бы рабыни из милости не выпустили его оттуда, куда ему
нельзя было входить, то сторонника народа был бы лишен римский народ,
государство было бы лишено такого гражданина. Из-за наших бессмысленных
раздоров, от которых бессмертные боги и предостерегают нас недавними
знамениями, из числа патрициев был выхвачен один человек, которому
нельзя было стать народным трибуном77. (45) Годом ранее этому весьма резко
и единодушно воспротивились и брат этого человека, Метелл 78, и весь
сенат, в котором даже в ту пору (при первоприсутствующем Гнее Помпее,
также высказавшем свое мнение) еще господствовало согласие. Но когда в
среде оптиматов начались раздоры, от которых нас теперь предостерегают,
все изменилось и пришло в смятение; тогда и произошло то, чего, будучи
консулам, не допустил брат Клодия, чему воспрепятствовал его свояк и
сотоварищ 79, знаменитейший муж, в свое время оградивший его от судебного
преследования. Во время распри между первыми людьми государства это
сделал тот консул80, которому следовало быть злейшим недругом Клодия,
но который оправдывал свой поступок желанием того человека, чье влияние
ни у кого не могло вызывать недовольства81. В государство был брошен
факел, мерзкий и несущий несчастье; метили в ваш авторитет, в достоинство
важнейших сословий, в согласие между всеми честными людьми, словом,
в весь государственный строй; несомненно, метили именно в это, когда
страшный пожар этих памятных нам времен направляли против меня,
раскрывшего все эти дела. Я принял огонь на себя, один я вспыхнул, защищая
отечество, но так, что вы, тоже окруженные пламенем, видели, что я, ради
вашего спасения, первый пострадал и был окутан дымом.
(XXII, 46) Все еще не успокаивались раздоры, а ненависть к тем, кто,
по общему мнению, меня защищал, даже возрастала. Тогда по
предложению этих людей, по почину Помпея, который не только своим влиянием, но
и просьбами побудил Италию, жаждавшую видеть меня, побудил вас,
требовавших меня, и римский народ, тосковавший по мне, добиваться моего
восстановления в правах, и вот я возвращен из изгнания. Пусть, наконец,
прекратятся раздоры! Успокоимся после продолжительных разногласий!
Но нет — этого нам не позволяет все тот же губитель: он сзывает народные
198
Речи Цицерона
сходки, мутит и волнует, продается то той, то этой стороне; однако люди,
если Клодий их похвалит, не слишком ценят эти похвалы; они радуются,
скорее, тому, что Клодий порицает тех, кого они не любят. Впрочем, Клодий
меня ничуть не удивляет (на что другое он способен?); я удивляюсь по-
ведению мудрейших и достойнейших людейoz: во-первых, тому, что они
терпят, чтобы каждого шрославленного человека с многочисленными
величайшими заслугами перед государством своими выкриками оскорблял
гнуснейший человек; во-вторых, их мнению, будто чья-либо слава и достоинство
могут быть унижены злоречием со стороны отъявленного негодяя (именно
это менее всего служит им к чести); наконец, тому, что они не чувствуют
(правда, они это, как все-таки кажется, уже подозревают), что бешеные
и бурные нападки Публия Клодия могут обратиться против них самих.
(47) А из-за этого уж очень сильного разлада между теми и другими
в тело государства вонзились копья, которые я, пока они вонзались только
в мое тело, еще мог терпеть, хотя и с трудом. Если бы Клодий не
предоставил себя сначала в распоряжение тех людей, которых считал порвавшими
с вами83, если бы он — прекрасный советчик! — не превозносил их до
небес своими похвалами, если бы он не угрожал ввести войско Гая Цезаря
(насчет него он пытался нас обмануть84, но его никто не опровергал), если
бы он, повторяю, не угрожал ввести в Курию это войско с враждебными
целями, если бы он не вопил, что действует с помощью Гнея Помиея, по
совету Марка Красса, если бы он не утверждал, что консулы с ним
объединились (в одном этом он не лгал), то разве он мог бы столь жестоко
мучить меня, столь преступно терзать государство?
(XXIII, 48) Увидев, что вы снова вздохнули свободно, избавившись
от страха резни, что ваш авторитет снова всплывает из пучины рабства, что
оживают память и тоска по мне, он вдруг начал лживейшим образом
продаваться вам; тогда он стал утверждать — и здесь и на народных сходках,—
что Юлиевы законы 85 изданы вопреки авспициям. В числе этих законов
был и тот куриатский закон, который послужил основанием для всего его
трибуната 86; этого он не видел, ослепленный своим безумием; на сходках
он предоставлял слово храбрейшему мужу Марку Бибулу; он спрашивал
его, всегда ли наблюдал тот за небесными знамениями в то время, когда
Гай Цезарь предлагал законы. Бибул отвечал, что он за небесными
знамениями наблюдал 87. Он опрашивал авгуров, правильно ли было проведено
то, что было проведено таким образом. Они отвечали, что неправильно.
К нему необычайно благоволили некоторые честные мужи, оказавшие мне
величайшие услуги, но, полагаю, .не знавшие о его бешенстве. Он пошел
дальше: начал нападать даже на Гнея Помпея, вдохновителя его замыслов,
как он обычно заявлял; кое с кем он пытался завязать хорошие отношения.
(49) Этот человек был тогда, очевидно, увлечен надеждой на то, что он,
путем неслыханного преступления опорочивший усмирителя междоусобной
20. Об ответах гаруспиков
199
войны, носившего тогу , сможет нанести удар даже знаменитейшему мужу,
победителю >в войнах с внешними врагами; тогда-то .в храме Кастора и был
захвачен тот преступный кинжал, едва не погубивший нашей державы 89.
Тогда тот человек, для которого ни один вражеский город не оставался
запертым в течение продолжительного времени, который силой и доблестью
всегда (преодолевал все теснины, встречавшиеся на его пути, все городские
стены, как бы высоки они ни были, сам оказался осажденным в своем
доме, и решением и поведением своим избавив меня от обвинений в
трусости, которой попрекают меня некоторые неискушенные люди90. Ибо если
для Гнея Помшея, мужа храбрейшего из всех, когда-либо существовавших,
было скорее несчастьем, чем позором, не видеть света, .пока Публий Клодий
был народным трибуном, не появляться на людях, терпеть его угрозы,
когда Клодий говорил на сходках о своем намерении построить в Каринах
другой портик, который соответствовал бы портику на Палатине91, то для
меня покинуть свой дом, чтобы предаваться скорби на положении частного
лица, несомненно, было тяжко, но покинуть его ради блага государства было
поступком славным.
(XXIV, 50) Итак, вы видите, что губительные раздоры среди оптима-
тов (возвращают силы человеку, давно уже (и по его собственной вине)
поверженному и распростертому на земле, человеку, чье бешенство в его
начале было поддержано несогласиями тех, которые, как тогда казалось,
отвернулись от вас 92. А дальнейшие действия Клодия — уже к концу его
трибуната и даже после него — нашли себе защитников в лице хулителей
и противников93 тех людей; они воспротивились тому, чтобы губитель
государства был из него удален, даже тому, чтобы он был привлечен к суду,
и даже тому, чтобы он оказался частным лицом 94. Неужели кто-нибудь из
честнейших мужей мог согревать на своей груди и лелеять эту ядовитую
и зловредную змею? Каким его одолжением были они обмануты? «Мы
хотим,— говорят они,— чтобы был человек, который мог бы на народной
сходке уменьшить влияние Помпея». Чтобы его влияние умалил своим
порицанием Клодий? Я хотел бы, чтобы тот выдающийся человек, который
оказал мне величайшую услугу при моем восстановлении в правах,
правильно понял то, что я скажу, а скажу я, во всяком случае, то, что чувствую.
Мне казалось, клянусь богом верности, что Публий Клодий умалял
величайшее достоинство Гнея Помпея именно тогда, когда безмерными
похвалами его превозносил. (51) Когда, скажите, была более громкой слав?
Гая Мария: тогда ли, когда Гай Главция95 его прославлял, или тогда,
когда он впоследствии, раздраженный против него, его порицал? А Публий
Клодий? Был ли он, обезумевший и уже давно влекомый навстречу каре
и гибели, более отвратителен или более запятнан тогда, когда обвинял
Гнея Помпея, или тогда, когда он поносил весь сенат? Я удивляюсь одному:
между тем как первое по-сердцу людям разгневанным, второе так мало
200
Речи Цицерона
огорчает столь честных граждан. Но дабы это впредь не доставляло
удовольствия честнейшим мужам, пусть они прочитают ту речь Публия Клодия
на народной сходке, о которой я говорю: возвеличивает ли он в ней Помпея
или же, скорее, порочит? Бесспорно, он его восхваляет, говорит, что среди
наших граждан — это единственный человек, достойный нашей
прославленной державы, и заявляет, что сам он Помпею лучший друг и что они
помирились. (52) Хотя я и не знаю, что это означает, все же, по моему
мнению» у Клодия, будь он другом Помпею, не появилось бы намерения
восхвалять его. В самом деле, мог ли он больше умалить заслуги Помпея,
будь он ему даже злейшим недругом? Пусть те, которые радовались его
неприязни к Помпею и то этой причине смотрели сквозь .пальцы на его
столь многочисленные и столь тяжкие злодеяния, а иногда даже
рукоплескали его неудержимому и разнузданному бешенству, обратят внимание на
то, как быстро он (Переменился. Ведь теперь он уже восхваляет Помпея,
нападает на тех, кому ранее продавался. Что, по вашему мнению, сделает он,
если для него откроется путь к подлинному примирению, когда он так хочет
создать видимость примирения96?
(XXV, 53) На какие же другие раздоры между оптиматами
могут указывать бессмертные боги? Ведь под этим выражением нельзя
подразумевать ни Публия Клодия, ни кого-либо из его сторонников или
советчиков. Этрусские книги содержат определенные названия, которые
могут относиться к таким гражданам, как они. Как вы сейчас узнаете, тех
людей, чьи намерения и поступки беззаконны и совершенно несовместимы
с общим благом, они называют дурными, отвергнутыми. Поэтому, когда
бессмертные боги предостерегают от раздоров среди оптиматов, то говорят
они о разногласии среди прославленных и высоко заслуженных граждан.
Когда они предвещают опасность и резню людям, главенствующим в
государстве, они исключают Клодия, который так же далек от главенствующих,
как от чистых, как от благочестивых. (54) Это вам, о горячо любимые и
честнейшие граждане, боги велят заботиться о вашем благополучии и быть
предусмотрительными; они предвещают вам резню среди первых людей
государства, а затем — то, что неминуемо следует за гибелью оптиматов; нам
советуют принять меры, чтобы государство не оказалось во власти одного
человека. Но даже если бы боги не внушили нам этого страха своими
предостережениями, мы все же действовали бы по своему собственному
разумению и на основании догадок. Ведь раздоры между славными и
могущественными мужами обычно кончаются не чем иным, как всеобщей гибелью,
или господством победителя, или установлением царской власти. Начались
раздоры между Луцием Суллой, знатнейшим и храбрейшим консулом, и
прославленным гражданином Марием; и тому и другому пришлось понести
поражение, принесшее победителю царскую власть. С Октавием стал
враждовать его коллега Цинна; каждому из них удача принесла царскую
20. Об ответах гаруспиков
201
власть, неудача — смерть97. Тот же Сулла одержал верх вторично; на этот
раз он, без сомнения, обладал царской властью, хотя и восстановил
прежний государственный строй. (55) И ныне явная ненависть глубоко запала
в сердца виднейших людей и укоренилась в них; первые люди
государства враждуют между собой, а кое-кто пользуется этим. Кто не особенно
силен сам, тот все же рассчитывает на какую-то удачу и благоприятные
обстоятельства, а кто, бесспорно, более могуществен, тот. иногда, пожалуй,
побаивается замыслов и решений своих недругов. Покончим же с этими
раздорами в государстве! Все те опасения, какие предсказаны нам, будут
вскоре устранены; та подлая змея, которая то скроется в одном месте, то
выползет и прокрадется в другое, вскоре издохнет, уничтоженная и
раздавленная.
(XXVI) Ведь те же книги предостерегают нас: «Тайные замыслы
не должны наносить государству ущерба». Какие же замыслы могут быть
более тайными, нежели замыслы того человека, который осмелился сказать
на народной сходке, что надо издать эдикт о приостановке
судопроизводства, прервать слушание дел в суде, запереть эрарий, упразднить суды?
Или вы, быть может, полагаете, что мысль об этом огромном потопе, об
этом крушении государства могла прийти Публию Клодию на ум внезапно,
когда он стоял на рострах 98, без того, чтобы он заранее это обдумал? Ведь
его жизнь — в пьянстве, в разврате, в сне, в безрассуднейшей и
безумнейшей наглости. Так вот именно в эти бессонные ночи — и притом в
сообществе с другими людьми — и был состряпан и обдуман этот замысел
прекратить судопроизводство. Запомните, отцы-сенаторы: эти преступные речи
уже не раз касались нашего слуха, а путь к погибели вымощен привычкой
слышать одно и то же.
(56) Дальше следует совет: «Не оказывать слишком большою почета
низким и отвергнутым людям». Рассмотрим слово «отвергнутые»; кто такие
«низкие», я выясню потом. Но все-таки надо признать, что это слово
больше всего подходит к тому человеку, который, без всякого сомнения,
является самым низким из всех людей. Кто же такие «отвергнутые»? Я
полагаю, что это не те, которым когда-то было отказано в почетной должности
из-за ошибки сограждан, а «е ввиду каких-либо их собственных
недостатков; ибо это, действительно, не раз случалось с многими честнейшими
гражданами и весьма уважаемыми мужами. «Отвергнутые» — это те, которых,
несмотря на то, что они во всем преуспевали, вопреки законам устраивали
бои гладиаторов", совершенно открыто занимались подкупом, отвергли
не только посторонние люди, но даже их собственные соседи, члены триб
городских и сельских. Нам советуют не оказывать этим людям «слишком
большого почета». Это указание должно быть нам по-сердцу; однако
римский народ сам, без всякого предостережения гаруспиков, по собственному
почину принял меры против этого зла. (57) Остерегайтесь «низких»;
202
Речи Цицерона
людей этого рода очень много, но вот их тредводитель и главарь. И в самом
деле, если бы какой-нибудь выдающийся поэт захотел изобразить самого
низкого человека, какой только может быть, преисполненного любых
пороков, какие только можно вообразить и собрать, наблюдая разных людей,
то он, конечно, не смог бы найти ни одного позорного качества, которого
был бы лишен Публий Клодий, и даже не заметил бы многих, глубоко
укоренившихся в нем и от него неотделимых.
(XXVII) С родителями, с бессмертными богами и с отчизной нас
прежде всего связывает природа: в одно и то же время нас берут на руки 10°,
на дневной свет, наделяют нас дыханием, ниспосланным с пеба, и
'предоставляют нам определенные права свободного гражданства. Клодий,
приняв родовое имя «Фонтей», презрел имя родителей, их священные обряды,
воспоминания о них, а огни богов, престолы, столы 101, заветные и
находящиеся внутри дома очаги, сокровенные священнодействия, недоступные,
уже не говорю — взору, даже слуху мужчины, он уничтожил преступлением,
не поддающимся искуплению, и сам предал пламени храм тех богинь, к
чьей помощи обращаются при других пожарах. (58) К чему говорить мне
об отечестве? Публий Клодий насилием, мечом, угрозами изгнал из Рима
того гражданина, которого вы так много раз признавали спасителем
отчизны, лишив его сначала всех видов защиты со стороны отечества. Затем,
добившись падения «спутника» сената — как я всегда его называл,— его
вождя, как он говорил сам, этот человек посредством насилия, резни и
поджогов низложил самый сенат, основу общественного благоденствия и
мнения; он отменил два закона — Элиев и Фуфиев,— чрезвычайно полезные
для государства, упразднил цензуру, исключил возможность интерцессии,
уничтожил авспиции; консулам, своим соучастникам в преступлении, он
предоставил эрарий, наместничества, войско; тех, кто был царями, он
продал; тех, кто царями не был, признал; Гнея Помпея мечом загнал в его
собственный дом; памятники, сооруженные императорами, ниспроверг;
109
дома своих недругов разрушил; на ваших памятниках написал свое имя .
Нет конца его злодеяниям против отечества. А сколько он совершил их
против отдельных граждан, которьих он умертвил? Против союзников,
которых он ограбил, против императоров, которых он предал, против войск,
которые он подстрекал к мятежу? (59) И далее, как велики его
преступления против себя самого, против родных! Найдется ли человек, который
бы когда-либо меньше щадил вражеский лагерь, чем он все части своего
тела? Какой корабль на реке, принадлежащий всем людям, был когда-либо
так доступен всем, как его юность? Какой кутила когда-либо так
развратничал с распутницами, как он с сестрами? Наконец, могло ли воображение
поэтов изобразить столь ужасную Харибду103, которая бы поглощала
огромные потоки воды, равные проглоченной им добыче у византийцев и
Брогитаров? Или Сциллу с жадными и столь прожорливыми псами, как те
20. Об ответах гаруспиков
203
Геллии, Клодии, Тиции, с чьей помощью он, как видите, гложет даже
ростры 104?
(60) Итак,— и это последнее в ответах гаруспиков — примите меры,
«чтобы не произошло изменения государственного строя». И в самом деле,
государственный строй, когда он уже потрясен, едва ли может быть прочен,
даже если мы станем его подпирать со всех сторон; он, повторяю, едва ли
будет прочен, даже если мы все будем поддерживать его своими плечами.
(XXVIII) Государство наше некогда было таким крепким и сильным, что
могло выдерживать нерадивость сената и даже незаконные поступки
граждан; теперь это невозможно. Эрарий пуст; те, кто взял на откуп налоги и
подати , ничего не получают; влияние главенствующих людей пало;
согласие между сословиями нарушено; правосудие уничтожено; голоса
распределены и их крепко держит в руках кучка людей; честные люди уже
не будут послушны воле нашего сословия; гражданина, который ради блага
отечества согласится подвергнуться злобным нападкам, вы будете искать
тщетно.
(61) Следовательно, этот государственный строй, который теперь
существует, каков бы он ни был, мы можем сохранить только при условии
согласия между нами; ведь улучшить наше положение; пока Клодий
остается безнаказанным, нам и думать нечего; но для того, чтобы попасть
в еще худшее положение, нам остается опуститься только на одну ступень,
ведущую к гибели или к рабству. И дабы нас туда не столкнули,
бессмертные боги и посылают нам предупреждение, так как человеческие увещания
давно уже утратили силу. Что касается меня, отцы-сенаторы, то я никогда
не решился бы произнести эту речь, такую печальную, такую суровую
(не потому, чтобы эта роль и участие в этом вопросе не были моим долгом
и не соответствовали моим силам — ведь римский народ предоставил мне
почетные должности, а вы много раз отличали меня знаками достоинства,—
однако я, пожалуй, все же промолчал бы, раз молчат все), но во всей этой
речи я выступал не от своего имени, а от имени государственной религии.
Моими были слова — пожалуй, их было слишком много,— мнения же все
принадлежали гаруспикам; либо им о возвещенных нам знамениях не
следовало сообщать, либо их ответами нам необходимо руководствоваться.
(62) Но если на «нас часто производили впечатление более обычные
и менее важные знамения, то неужели голос самих бессмертных богов не
подействует на умы всех людей? Не думайте, что может случиться то, что
вы часто видите в трагедиях: как какой-нибудь бог, спустившись с неба,
вступает в общение с людьми, находится на земле, с людьми беседует.
Подумайте об особенностях тех звуков, о которых сообщили латиняне.
Вспомните и о том, о чем еще не было доложено: почти в то же время в
Пиценской области, в Потенции, как сообщают, произошло ужасное
землетрясение, сопровождавшееся некими знамениями и страшными явлениями.
204
Речи Цицерона
Вы, конечно, испугаетесь всего того, что, как мы можем предвидеть, нам
предстоит. (63) И в самом деле, когда даже весь мир, моря и земли
содрогаются, приходят в какое-то необычное движение и что-то
предсказывают странными и непривычными для нас звуками, то это надо признать
голосом бессмертных богов, надо признать почти ясной речью. При этих
обстоятельствах мы должны совершить искупительные обряды и
умилостивить богов в соответствии с предостережениями, какие мы получили.
Те, которые и сами показывают нам путь к опасению, мольбам доступны;
мы же должны отказаться от злобы и раздоров.
21
РЕЧЬ О КОНСУЛЬСКИХ ПРОВИНЦИЯХ
[В сенате, вторая половина мая 56 г.]
(1,1) Если кто-нибудь из вас, отцы-сенаторы, желает знать, за
назначение каких провинций подам я голос \ то пусть он сам, поразмыслив,
решит, каких людей, то моему мнению, надо отозвать из провинций; и если он
представит себе, что я должен чувствовать, он, без сомнения, поймет, как я
стану голосовать. Если бы я высказал свое мнение первым, вы, конечно,
похвалили бы меня; если бы его высказал только я один, вы, наверное,
простили бы мне это; и даже если бы мое предложение показалось вам не
особенно полезным, вы все же, вероятно, отнеслись бы к нему
снисходительно, памятуя о том, как больно я был обижен 2. Но теперь,
отцы-сенаторы, я испытываю немалое удовольствие—оттого ли, что назначение Сирии
и Македонии 3 чрезвычайно выгодно для государства, так что мое чувство
обиды отнюдь не идет вразрез с соображениями общей пользы, или оттого,
что это предложение еще до меня внес Публий Сервилий, муж
прославленный и в высшей степени преданный как государству в целом, так и делу
моего восстановления в правах. (2) Ведь если Публий Сервилий еще
недавно и всякий раз, как ему представлялся случай и возможность произнести
речь, считал нужным заклеймить Габиния и Писона, этих двух извергов,
можно сказать, могильщиков государства,— как за разные другие дела, так
особенно за их неслыханное преступление и ненасытную жестокость ко
мне — не только подачей своего голоса, но и словами сурового порицания,
то как же должен отнестись к ним я, которого они ради удовлетворения
своей алчности предали? Но я, внося свое предложение, не стану слушаться
голоса обиды и гневу не поддамся. К Габинию и Писону я отнесусь так,
как должен отнестись каждый из вас. То особое чувство горькой обиды,
которое испытываю я один (хотя вы всегда разделяли его со мной), я оставлю
при себе; сохраню его до времени возмездия.
(II, 3) Как я понимаю, отцы-сенаторы, провинций, о которых до сего
времени внесены предложения, четыре: две Галлии, которые, как мы видим,
в настоящее время находятся под единым империем 4, и Сирия и
Македония; их против вашей воли, подавив ваше сопротивление, захватили эти
206
Речи Цицерона
консулы-губители 5 себе в награду за то, что уничтожили государство. На
основании Сем'прониева закона, мы должны назначить две провинции.
Какие же у нас причины колебаться насчет Сирии и Македонии? Не
говорю уже, что те, кто ими ведает ныне, получили их с условием, что
вступят в управление ими только после того, как вынесут приговор нашему
сословию, изгонят из государства ваш авторитет6, подлейшим .и
жесточайшим образом посягнут на неприкосновенность, гарантированную
государством, на прочное благоденствие римского народа, истерзают меня и всех
моих родных. (4) Умалчиваю обо всех внутренних бедствиях, постигших
город Рим, которые столь тяжки, что сам Ганнибал не пожелал бы нашему
городу столько зла 7, сколько причинили они. Перехожу к вопросу о самих
провинциях; Македонию, которая ранее была ограждена не башнями,
а трофеями многих императоров8, где уже давно, после многочисленных
побед и триумфов, был обеспечен мир, ныне варвары, мир с которыми был
нарушен в угоду алчности, разоряют так, что жители Фессалоники,
расположенной в сердце нашей державы, были вынуждены покинуть город
и построить крепость; что наша дорога через Македонию, которая вплоть
до самого Геллеспонта служит военным надобностям, не только опасна
вследствие набегов варваров, «о и усеяна и отмечена лагерями фракийцев.
Таким образом, те народы, которые, чтобы пользоваться благами мира,
дали нашему 'Прославленному императору огромное количество серебра,
теперь, чтобы получить возможность снова наполнить свои
опустошенные дома, за купленный ими мир пошли на нас, можно сказать,
справедливой войной.
(5) Далее, войско наше, собранное путем самого тщательного набора
и самых суровых мер, погибло целиком9. (III) Говорю это с глубокой
болью. Самым недостойным образом солдаты римского народа были взяты
в плен, истреблены, брошены на произвол судьбы, разбиты, рассеяны из-
за нерадивости, голода, болезней, опустошения страны, так что — и это
самое позорное — за преступление императора, как видно, кару понесло
войско. А ведь Македонию эту, мирную и спокойную, мы, уже покорив
граничащие с нами народы и завоевав варварские страны, охраняли при
помощи слабого гарнизона и небольшого отряда, даже без империя, при
посредстве легатов 10, одним только именем римского народа. А теперь
Македония до того разорена консульским империем и войском, что даже
в условиях длительного мира едва ли сможет ожить. Между тем, кто из
вас не слыхал, кто не знает, что ахеяне из года в год платят Луцию Писо-
ну огромные деньги, что дань и пошлины с Диррахия полностью обращены
в его личный доход, что глубоко преданный вам и нашей державе город
Византии разорен, как будто он — город вражеский? После того как
ничего не удалось выжать из нищих и вырвать у несчастных, этот человек
послал туда когорты на зимние квартиры; начальниками над ними он
21. О консульских провинциях
207
назначил таких людей, которые, по его мнению, могли сделаться самыми
усердными его сообщниками в злодеяниях, слугами его жадности. (6)
Умалчиваю о суде, который он вершил в независимом городе вопреки законам
и постановлениям сената; убийства оставляю в стороне; опускаю и упохми-
нание о его разврате; ведь страшным доказательством, увековечившим
позор и вызвавшим, можно сказать, справедливую ненависть к нашей дер-
жаве, является тот установленный факт, что знатнейшие девушки
бросались в колодцы и, сами обрекая себя на смерть, спасались от неминуемого
надругательства. Обо всем этом я умалчиваю не потому, что преступления:
эти недостаточно тяжки, а потому, что выступаю теперь, не располагая*
свидетелями.
(IV) Что касается самого города Византия, то кто не знает, что он был
чрезвычайно богат и великолепно украшен статуями? Византийцы,
разоренные величайшими военными расходами в те времена, когда они
сдерживали все нападения Митридата и весь Понт, взявшийся за оружие,
кипевший и рвавшийся в Азию, которому они преградили путь своими телами,
повторяю, в те времена и впоследствии византийцы самым благоговейным
образом сохраняли эти статуи и остальные украшения своего города
(7) А вот когда ты, Цезонин Кальвенций п, был императором,— самым
неудачливым и самым мерзким — город этот, независимый и, в воздаяние
за его исключительные заслуги 12, освобожденный сенатом и римским на
родом 13, был так ограблен и обобран, что — не вмешайся легат Гай Вер
гилий, храбрый и неподкупный муж,— у византийцев из огромного числа
статуй не осталось бы ни одной. Какое святилище в Ахайе, какая
местность или священная роща во всей Греции были неприкосновенны
настолько, чтобы в них уцелело какое-нибудь украшение? У подлейшего народного*
трибуна 14 ты купил тогда — при памятном нам крушении государственно-
го корабля, погубившем наш город, который ты же, призванный им
управлять, разорил,— тогда, повторяю, ты купил за большие деньги позволение,
вопреки постановлению сената и закону своего зятя 15, производить суд по
искам к независимым городам о данных им займах. Купив это право, ты
его продал, так что тебе пришлось либо не производить суда, либо лишать
римских граждан их имущества. (8) Все это, отцы-сенаторы, я теперь
говорю, выступая не против самого Писона; речь идет о провинции. Поэтому
я опускаю все то, что вы часто слышали и что храните в памяти, хотя
и не слышите об этом. Не стану говорить и о проявленной им здесь, в Риме,
наглости, которую, во время его присутствия здесь, вы все видели и
запомнили. Не касаюсь вопроса о его надменности, упрямстве, жестокости.
Пусть останутся неизвестными совершенные им под покровом тьмы
развратные поступки, которые он пытался скрывать, хмуря лоб и брови, но
чуждаясь стыдливости и воздержности. Дело идет о провинции; о ней я и
говорю. И вы не смените его? Потерпите, чтобы он и впредь оставался р*
208
Речи Цицерона
«провинции? Ведь как только он туда прибыл, его злая судьба вступила в
спор с его бесчестностью, так что никто не мог бы решить, был ли он более
нагл или же более неудачлив.
(9) А в Сирии нам и впредь держать эту Семирамиду 16, чей путь в
провинцию был таким, что, казалось, царь Ариобарзан 17 нанял вашего консула
для убийств, словно какого-то фракийца 18? Затем, после его приезда в
Сирию, сначала погибла конница, а потом были перебиты лучшие когорты.
Итак, в бытность его императором, в Сирии не было совершено ничего,
кроме денежных сделок с тираннами 19, соглашений, грабежей, резни; на
глазах у всех император римского народа, построив войско, простирая руку,
не убеждал солдат добиваться славы, а восклицал, что он все купил и мо-
ж;ет все купить. (V, 10) Далее, несчастных откупщиков (я и сам несчастен,
видя несчастья и скорбь этих людей, оказавших мне такие услуги!) он отдал
в рабство иудеям и сирийцам — народам, рожденным для рабского
состояния. С самого начала он принял за правило (и упорно придерживался его)
не выносить судебного решения в пользу откупщика; соглашения,
заключенные вполне законно, он расторг, право содержать под стражей 20
отменил, многих данников и обложенных податями освободил от повинностей;
в городе, где он находился сам или куда должен был приехать, запрещал
пребывание откупщика или раба откупщика. К. чему много слов? Его
считали бы жестоким, если бы он к врагам относился так, как отнесся к
римским гражданам, а тем более к лицам, принадлежавшим к сословию,
которое, в соответствии со своим достоинством, всегда находило поддержку
и благоволение должностных лиц21. (11) Итак, вы видите, отцы-сенаторы,
что откупщики угнетены и, можно сказать, уже окончательно разорены
22
не из-за своей опрометчивости при получении откупов и не по
неопытности в делах, а из-за алчности, надменности и жестокости Габиния.
Несмотря на недостаток средств в эрарии, вы все же должны им помочь;
впрочем, многим из них вы уже помочь не можете — тем, которые из-за
этого врага сената, злейшего недруга всаднического сословия и всех честных
людей, в своем несчастье потеряли не только имущество, но и достоинство;
тем, которых ни бережливость, ни умеренность, ни доблесть, ни труд, ни
почетное положение не смогли защитить от дерзости этого кутилы и
разбойника. (12) Что же? Неужели мы потерпим, чтобы погибли эти люди,
которые даже теперь стараются держаться либо на собственные средства,
либо благодаря щедрости друзей? Или если тот, кому враги не дали
получить доход от откупа, защищен цензорским постановлением 23, то неужели
тот, кому не позволяет получать доход человек, который на деле является
врагом, хотя его врагом не называют, не требует помощи? Пожалуй,
держите и впредь в провинции человека, который о союзниках заключает
соглашения с врагами, о гражданах — с союзниками, который думает, что
он лучше своего коллеги хотя бы тем, что Писон обманывал вас своим
2/. О консульских провинциях
209
суровым выражением лица , между тем сам он никогда не прикидывался
меньшим негодяем, чем был. Впрочем, Писон хвалится другими успехами:
он в течение короткого времени добился того, что Габиний уже не
считается самым худшим из всех негодяев.
(VI, 13) Если бы их не пришлось рано или поздно отозвать из
провинций, то неужели вы не признали бы нужным вырвать их оттуда и стали
бы сохранять в неприкосновенности это двуликое зло для союзников,
губителей наших солдат, разорителей откупщиков, опустошителей
провинций, позорное пятно на нашем империи? Ведь вы сами в прошлом году
пытались отозвать этих же самых людей, едва только они прибыли в
провинции 25. Если бы вы в то время могли свободно выносить решения и если
бы дело не откладывалось столько раз и под конец не было вырвано из
ваших рук, то вы (как вы этого и желали) восстановили бы свой
авторитет, отозвав тех людей, по чьей вине он был утрачен, и отняв у них те
самые награды, которые они получили за свое злодеяние и разорение
отечества. (14) Если они, несмотря на все ваши старания, ускользнули
тогда от этой кары,— притом не своими заслугами, а при помощи других
людей — то они все же понесли другую кару, гораздо более тяжкую. В
самом деле, какая более тяжкая кара могла постигнуть человека, если не
стыдившегося молвы, то все же боявшегося казни, чем недоверие к его
письму об успешном ведении им военных действий? Сенат, собравшийся
в полном составе, отказал Габинию в молебствиях26 по следующим
соображениям: во-первых, человеку, запятнанному гнуснейшими
преступлениями и злодеяниями, верить не следует ни в чем; во-вторых, человек,
признанный предателем и врагом государства, не мог успешно выполнить
государственное поручение; наконец, даже бессмертные боги не хотят,
чтобы их храмы открыли и им возносили мольбы от имени грязнейшего и
подлейшего человека. Как видно, тот другой27, либо сам поумнее, либо
получил более тонкое образование у своих греков, с которыми он теперь кутит
у всех <на виду, а раньше обычно >кутил тайно, либо у него друзья похитрее,
чем у Габиния, так как от него мы никаких донесений не получаем.
(VII, 15) И что же, неужели эти вот люди будут у нас императорами?
Один из них не осмеливается вам сообщить, почему его называют
императором, другой — если только письмоносцы не замешкаются — через
несколько дней неминуемо будет раскаиваться в том, что он на это осмелился.
Друзья его (если только они вообще имеются или если у такого
свирепого и отвратительного зверя могут быть какие-то друзья) утешают его
тем, что наше сословие отказало в молебствиях даже Титу Альбуцию28.
Во-первых, это разные вещи — действия в Сардинии против жалких
разбойников в овчинах, осуществленные пропретором при участии одной
когорты вспомогательных войск, и война с крупнейшими народами Сирии
и тираннами, завершенная войском и империем консула. Во-вторых,
14 Цицерон, т. II. Речи
210
Речи Цицерона
Альбуций сам назначил себе в Сардинии то, чего добивался от сената. Ведь
было известно, что этот «грек» и человек легкомысленный как бы справил
свой триумф в самой провинции; поэтому сенат и осудил это его
безрассудство, отказав ему в молебствиях. (16) Но пусть Габиний наслаждается
этим утешением и свой великий позор считает менее тяжким потому, что
такое же клеймо было выжжено на лице еще у одного человека; однако
пусть он дожидается и такого же конца, какой выпал на долю тому, чьим
примером он утешается, тем более что Альбуций не отличался ни
развращенностью Писона, ни дерзостью Габиния и все-таки пал от одного
удара — от бесчестия, которому его подверг сенат.
(17) Но тот, кто подает голос за назначение двоим новым консулам
двух Галлий 29, оставляет Писона и Габиния «а их местах; тот, кто подает
свой голос за назначение консулам одной из Галлий и либо Сирии, либо
Македонии, все-таки оставляет на месте одного из этих людей,
совершивших одинаковые злодеяния, ставя их в неравные условия. «Я сделаю,—
говорит такой человек,— Сирию и Македонию преторскими провинциями,
чтобы Писону и Габинию назначили преемников немедленно». Да, если вот
он позволит 30! Ведь в таком случае народный трибун сможет совершить
интерцессию; теперь он этого сделать не может. Поэтому я же, который теперь
подаю голос за назначение Сирии и Македонии тем консулам, которые
будут избраны, подам свой голос также и за то, чтобы эти же провинции
были назначены как преторские — и для того, чтобы у преторов были
провинции на годичный срок, и для того, чтобы мы возможно скорее
увидали тех людей, которых мы не можем видеть равнодушно. (VIII) Но,
поверьте мне, их никогда не сменят, разве только тогда, когда будет
внесено предложение на основании закона, который воспретит интерцессию
по вопросу о наместничестве вообще. Итак, если этот случай будет упущен,
вам придется ждать целый год, в течение которого граждане будут
бедствовать, союзники — мучиться, а преступники и негодяи останутся
безнаказанными.
(18) Если бы они даже были честнейшими мужами, то я, подавая свой
голос, все же еще не признал бы нужным дать преемника Гаю Цезарю.
Я скажу об этом, отцы-сенаторы, то, что думаю, не .побоюсь того замечания
моего самого близкого друга, которым он только что прервал мою речь 31.
Этот честнейший муж утверждает, что мне бы не следовало относиться
к Габинию более враждебно, чем к Цезарю; по его словам, вся та буря,
перед которой я отступил, была вызвана по наущению и при пособничестве
Цезаря. Ну, а если бы я прежде всего ответил ему, что придаю общим
интересам больше значения, чем своей личной обиде? Неужели мне не
удастся убедить его в своей правоте, если я скажу, что делаю то, что
могу делать, следуя примеру храбрейших и прославленных граждан? Разве
не достиг Тиберий Гракх (говорю об отце32; о, если бы его сыновья не
21. О консульских провинциях 211
изменили достоинству отца!) столь большой славы оттого, что он, в быт^
ность свою народным трибуном, единственный из всей своей коллегии
оказал .помощь Луцию Сципиону, хотя и был злейшим недругом и его
самого и его брата, Публия Африканского33, разве он не поклялся на
народной сходке, что он, правда, с ним не помирился, но все же считает
недостойным нашей державы, чтобы туда же, куда отвели вражеских
военачальников во время триумфа Сципиона, повели того, кто справил
триумф34? (19) У кого было больше недругов, чем у Гая Мария? Луций
Красе и Марк Скавр 35 его чуждались, его недругами были все Метеллы 36.
И они, внося свое предложение, не только не пытались отозвать своего
недруга из Галлии, «о из-за войны с галлами 37 подали голос за
предоставление ему полномочий в чрезвычайном порядке. И теперь война в Галлии
идет величайшая. Цезарем покорены народы огромной численности, но они
еще не связаны «и законами, ни определенными правовыми
обязательствами и у нас нет с ними достаточно прочного мира. Мы видим, что конец
войны близок,— сказать правду, война почти закончена,— но если дело
доведет до конца тот же человек, который начинал его, мы вскоре увидим,
что все завершено, а если его сменят, то как бы не пришлось нам
услышать, что эта великая война вспыхнула вновь. Поэтому-то я как сенатор —
если вам так угодно — Гаю Цезарю недруг, но государству я должен быть
другом, каким я всегда и был. (20) Ну, а если я во имя интересов
государства даже совсем забуду свою неприязнь к нему, то кто, по
справедливости, сможет меня упрекнуть — тем более, что я всегда считал небходимым
в своих решениях и поступках ставить себе в пример деяния людей
выдающихся? (IX) Разве не был знаменитый Марк Лепид38, дважды бывший
консулом и верховным понтификом, поистине прославлен не только пре-
даниями, но летописями и голосом величайшего поэта оэ за то, что в день
своего избрания в цензоры он тотчас же, на поле, помирился со своим
коллегой и заклятым врагом, Марком Фульвием 40, так что они исполняли
общие обязанности по цензуре в единодушии и согласии? (21) Да разве
твой отец, Филипп 41,— примеров из прошлого, которым нет числа,
приводить не стану,— ни на миг не задумавшись, не восстановил добрых
отношений со своими злейшими недругами, разве его с ними всеми не
помирило вновь то же самое служение государству, которое ранее породило между
ними рознь? (22) Обхожу молчанием многое другое, видя перед собой эти
вот светила и украшения государства — Публия Сервилия и Марка
Лукулла. О, если бы и Луций Лукулл присутствовал здесь42! Была ли
неприязнь между какими-либо гражданами сильнее, чем между
Лукуллами и Сервилием? Но государственная деятельность и собственное
достоинство этих храбрейших мужей не только потушили ее в их сердцах, но даже
превратили в близкую дружбу. А консул Квинт Метелл Непот? Разве он.
уважая ваш авторитет и пораженный необычайно сильной речью Публия
14*
212
Речи Цииерона
Сервилия, в храме Юпитера Всеблагого Величайшего «е вернул мне, в мое
отсутствие, своего расположения, что было величайшей заслугой с его
стороны 43? Так неужели я могу быть недругом тому, чьи донесения, чья
слава, чьи посланцы изо дня в день радуют мой слух новыми названиями
племен, народов, местностей? (23) Поверьте мне, отцы-сенаторы,— ведь
вы сами держитесь такого мнения обо мне, да и сами поступаете так же —
я горю неимоверной любовью к отечеству; в ту пору, когда ему угрожали
величайшие опасности, любовь эта побудила меня прийти ему на помощь
и бороться не на жизнь, а на смерть и в другой раз, когда я видел, что «а
отечество со всех сторон направлены копья, одному за всех принять удар 44.
Это мое исконное и неизменное отношение к государству мирит и снова
соединяет меня с Гаем Цезарем и восстанавливает добрые отношения
между нами.
(24) Словом,— пусть люди думают, что хотят,— не могу я не быть
другом всякому человеку с заслугами перед государством. (X) В самом
деле, если тем людям, которые захотели огнем и мечом уничтожить всю
нашу державу, я не только оказался недругом, но и объявил войну и напал
на них, хотя одни из «их были мне близки, а другие даже благодаря моей
защите были оправданы в суде, угрожавшем их гражданским правам, то
почему интересы государства, которые смогли меня воспламенить против
друзей, не могли бы заставить меня быть мягче к недругам? Что другое
заставило меня возненавидеть Публия Клодия, как не то, что он, по моему
мнению, должен был сделаться опасным для отечества гражданином,
потому что он, загоревшись позорнейшей похотью, одним преступлением
осквернил две священные вещи — религию и целомудрие45? Разве после того, что
он совершил и изо дня в день совершает, можно сомневаться в том, что я,
нападая на него, заботился больше о государстве, чем о собственном
благополучии, а некоторые люди, его же защищая, заботились больше о своем
благополучии, нежели о всеобщем? (25) Признаю—я расходился с Гаем
Цезарем в вопросах государственных и соглашался с вами; но и теперь
я согласен опять-таки с вами, с которыми я соглашался и прежде. Ведь
вы, которым Луций Пис>н не решается прислать донесение о своих
действиях, вы, которые, выразив Габинию резкое порицание и подвергнув его
необычному посрамлению, осудили его донесение 46, вы от имени Гая Цезаря
назначили продолжительные молебствия, каких не назначали ни от чьего
имени по завершении одной только войны, и с таким почетом для него,
с каким их вообще не назначали ни от чьего имени. Так зачем же мне
ждать кого-то, кто бы помирил меня с ним? Нас помирило славнейшее
сословие, то сословие, которое является вдохновителем и главным
руководителем государственной мудрости и всех моих замыслов. За вами, отцы-
сенаторы, следую я, вам повинуюсь, с вами соглашаюсь; ведь в течение
всего того времени, когда вы «сами не особенно одобряли замыслы Гая
21. О консульских провинциях
213
Цезаря, касавшиеся государственных дел, вы видели, что и я не так тесно
был связан с ним; потом, после того как ваши взгляды и настроения, ввиду
происшедших событий, изменились, вы увидели в моем лице не только
своего единомышленника, но и человека, воздающего вам хвалу.
(XI, 26) Но почему же особенно удивляются моей точке зрения именно
в этом вопросе и порицают ее? Ведь я уже и ранее подавал свой голос за
многое, что имело значение скорее для высокого положения Цезаря, чем
для нужд государства? В своем предложении я высказался за
пятнадцатидневные молебствия; для государства было достаточно молебствий такой
продолжительности, какие были назначены от имени Гая Мария47;
бессмертные боги удовлетворились бы такими благодарственными
молебствиями, какие назначаются после величайших войн; следовательно, излишек
дней сверх этого срока был данью достоинству Цезаря. (27) Тут я, по
чьему докладу как консула впервые от имени Гнея Помпея были назначены
десятидневные молебствия после гибели Митридата и завершения Митрида-
товой войны и по чьему предложению впервые была удвоена
продолжительность молебствий от имени консула (ведь вы согласились со мной, когда,
по прочтении донесения того же Помпея, по завершении всех войн на море
и на суше, -назначили десятидневные молебствия), был восхищен доблестью
и величием духа Гнея Помпея — тем, что он, стяжавший больший почет, чем
кто бы то ни было, ныне воздавал другому еще большие почести, чем те,
каких достиг сам 48. Следовательно, те молебствия, за которые я подал голос,
сами по себе были данью бессмертным богам и заветам предков .и служили
пользе государства, но торжественность выражений, необычная форма
почета и продолжительность молебствий были данью заслугам и славе самого
Цезаря. (28) Нам недавно докладывали о жаловании для его войска. Я не
только подал голос за это предложение, но и постарался, чтобы подали свой
голос и вы; я отвел много возражений, участвовал в составлении решения.
Это было сделано мной скорее в угоду самому Цезарю, чем в силу
необходимости, ибо я полагал, что он даже без этой денежной помощи может,
используя ранее захваченную им добычу, сохранить свое войско и закончить
войну; но я счел недопустимым нашей бережливостью наносить ущерб
пышности и великолепию триумфа. Было принято решение насчет десяти
легатов, причем одни вообще не давали на это своего согласия, другие
спрашивали, были ли уже подобные примеры, третьи оттягивали время, четвертые
соглашались, но не считали нужным добавлять особо лестные выражения;
я же и по этому делу высказался так, что все поняли одно: в том
предложении, которое я внес, заботясь о благе государства, я еще более щедр ввиду
достоинства самого Цезаря.
(XII, 29) Однако во время моих выступлений по упомянутым вопросам
господствовало общее молчание; теперь, когда речь идет о назначении
провинций, меня прерывают, хотя ранее дело шло об оказании почета лично
214
Речи Цицерона
Цезарю, а в этом вопросе я руководствуюсь только соображениями насчет
войны, только высшими интересами государства. Ибо для чего еще сам
Цезарь может желать остаться в провинции, если не для того, чтобы
завершить и передать государству начатое им дело? Уж не удерживают ли его
там привлекательность этой местности, великолепие городов, образованность
и изящество живущих там людей и племен, жажда победы, стремление
расширить границы державы? Что может быть суровее тех стран, беднее тех
городов, свирепее тех племен; но что может быть лучше стольких побед,
длиннее, чем Океан 49? Или его возвращение в отечество может навлечь на
него какую-либо неприятность? Но с какой стороны? Со стороны ли народа,
которым он был послан, или сената, которым он был возвеличен? Разве
отсрочка усиливает тоску по нему? Разве она не способствует скорее забвению,
разве не теряют, за длинный промежуток времени, своей свежести лавры,
приобретенные ценой великих опасностей? Поэтому, если кто-нибудь
недолюбливает Цезаря, то у таких людей нет оснований отзывать его из
провинции; они отзывают его для славы, триумфа, благодарственных
молебствий, высших почестей от сената, благодарности всаднического сословия.,
восхищения народа. (30) Но если он, служа пользе государства, спешит
насладиться этим столь исключительным счастьем, желая завершить все
начатое им, то что должен я делать как сенатор, которому надо заботиться
о благе государства, даже если бы Цезарь хотел иного?
Я лично, отцы-сенаторы, полагаю так: в 'настоящее время нам при
назначении провинций надо принимать во внимание интересы длительного мира.
Ибо кто не знает, что нам больше нигде не угрожает никакая война, что
нельзя даже предположить это? (31) Мы видим, что необъятное море,
которое своими бурями тревожило, не говорю уже — наши морские пути, но
даже города и военные дороги 50, благодаря доблести Гнея Помпея уже
давно во власти римского народа и представляет собой, от Океана и до
крайних пределов Понта51, как бы единую безопасную и закрытую гавань; мы
видим, что те народы, которые ввиду своей огромной численности могли
наводнить наши провинции, Помпеи частью истребил, частью покорил, так что
вокруг Азии, которая ранее составляла границу нашей державы, теперь
расположены три новые провинции52. Тс же самое могу сказать о любой
стране, о любом враге. Нет племени, которое не было бы подавлено настолько,
что едва дышит, или укрощено настолько, что ведет себя смирно, или же
умиротворено настолько, что радуется нашей победе и владычеству.
(XIII, 32) С галлами же, отцы-сенаторы, настоящую войну мы начали
вести только тогда, когда Гай Цезарь стал императором; до этого мы лишь
оборонялись. Императоры наши всегда считали нужным военными
действиями оттеснять эти народы, а не нападать на них. Даже знаменитый Гай
Марий, чья ниспосланная богами исключительная доблесть пришла на помощь
римскому народу в скорбное и погибельное для него время, уничтожил
21. О консульских провинциях
215
вторгшиеся в Италию полчища галлов, но сам не дошел до их городов и се-
леьий. Только человек, разделявший со мной труды, опасности и замыслы,
Гай Помптин 53, храбрейший муж, закончил в несколько сражений внезап-
ьо вспыхнувшую войну с аллоброгами, вызванную преступным заговором,
покорил тех, кто ее начал, и, удовлетворенный этой победой, избавив
государство от страха, ушел на отдых. Замысел Гая Цезаря, как я вижу, был
совершенно иным: он признал нужным не только воевать с теми, кто, как он
видел, уже взялся за оружие против римского народа, но и подчинить нашей
власти всю Галлию. (33) Он добился полного успеха в решительных
сражениях против сильнейших и многочисленных народов Германии и
Гельвеции; на другие народы он навел страх, подавил их, покорил, приучил
повиноваться державе римского народа; наш император, наше войско, оружие
римского народа проникли в такие страны и к таким племенам, о которых
мы дотоле не знали ничего — ни из писем, ни из устных рассказов, «и по
слухам. Лишь узкую тропу в Галлии 54 до сего времени удерживали мы,
отцы-сенаторы! Прочими частями ее владели племена, либо враждебные
нашей державе, либо ненадежные, либо неведомые нам, но, во всяком случае,
дикие, варварские и воинственные; не было никого, кто бы не желал, чтобы
народы эти были сломлены и покорены. Уже с начала существования нашей
державы не было никого, кто бы, размышляя здраво об интересах нашего
государства, не считал, что наша держава более всего должна бояться
Галлии. Но ранее, ввиду силы и многочисленности этих племен, мы никогда не
сражались с ними всеми сразу; мы всегда давали отпор, будучи вызваны на
это. Только теперь достигнуто положение, когда крайние пределы нашей
державы совпадают с пределами этих стран.
(XIV, 34) Не без промысла богов природа некогда оградила Италию
Альпами; ибо если бы доступ в нее был открыт для полчищ диких галлов,
наш город никогда не стал бы обиталищем и оплотом великой державы.
А ныне Альпам можно опуститься: по ту сторону этих высоких гор, вплоть
до Океана, уже не существует ничего такого, что могло бы грозить Италии.
И все же связать узами всю Галлию навеки могут лишь один-два летних
похода с тем, чтобы мы либо запугали ее, либо подали ей надежду, либо
пригрозили ей карой, либо прельстили ее наградами, либо действовали
оружием, либо ввели законы. Если же столь трудное дело будет оставлено
незаконченным и незавершенным, то оно, хотя и подсеченное под корень, все же
рано или поздно может набрать сил, разрастись и привести к новой войне.
(35) Поэтому пусть Галлия пребывает на попечении того, чьей честности,
доблести и удачливости она поручена. Даже если бы Гай Цезарь,
украшенный величайшими дарами Фортуны, не хотел лишний раз искушать эту
богиню, если бы он торопился с возвращением в отечество, к богам-пенатам 55,
к тому высокому положению, какое, как он видит, его ожидает в
государстве, к дорогим его сердцу детям 56, к прославленному зятю, если бы он
216
Речи Цицерона
жаждал въезда в Капитолий в качестве победителя, имеющего необычайные
заслуги, если бы он, наконец, боялся какого-нибудь случая, который уже
не может ему прибавить столько, сколько может у него отнять, то нам все
же следовало бы хотеть, чтобы все начинания были завершены тем самым
человеком, которым они почти доведены до конца. Но так как Гай Цезарь
уже давно совершил достаточно подвигов, чтобы стяжать славу, но еще не
все сделал для пользы государства и так как он все же предпочитает
наслаждаться плодами своих трудов не ранее, чем выполнит свои
обязательства перед государством, то мы не должны ни отзывать императора,
горящего желанием отлично вести государственные дела, ни расстраивать весь
почти уже осуществленный план ведения галльской войны и препятствовать
его завершению.
(XV, 36) Менее всего следует одобрить мнение тех мужей, один из
которых предлагает назначить будущим консулам дальнюю Галлию и Сирию,
а другой — ближнюю Галлию и Сирию. Кто говорит о дальней Галлии, тот
расстраивает все те начинания, какие я только что рассмотрел; в то же
время он ясно показывает, что придерживается того закона, которого он сам
законом не считает 57, и что ту часть провинции, насчет которой интерцессия
невозможна, он у Цезаря отнимает, а части ее, имеющей защитника 58, не
касается; в то же время он старается не посягать на то, что Цезарю дано
народом, а то, что ему дал сенат, он сам, будучи сенатором, поспешно отнял.
(37) Кто говорит о ближней Галлии, принимает во внимание состояние
войны в Галлии, выполняет долг честного сенатора, но тот закон, которого он
сам не считает законом, тоже соблюдает; ибо он заранее определяет срок
для назначения преемника. Мне кажется, нет ничего более противного
достоинству и наставлениям наших предков, чем положение, когда тому, кто
должен получить провинцию в январские календы как консул, пришлось бы
ведать ею на основании обещания, а не в силу постановления59. Тот, кому
провинция будет назначена до его избрания, в течение всего своего
консульства будет без провинции. Будут бросать жребий или нет? Ведь и не
бросать жребия и не иметь того, что ты по жребию получил, одинаково
нелепо. Выедет ли он, надев походный плащ 60? Куда? Туда, куда ему нельзя
будет прибыть до определенного срока. В течение января и февраля у него
провинции не будет; наконец, в мартовские календы у него неожиданно
появится провинция. (38) А Писон на основании этих предложений все-таки
останется в провинции. Но если это само по себе неприятно, то еще
неприятнее— наказать императора, уменьшив его провинцию; это для него
оскорбительно и от этого следует избавить не только столь выдающегося мужа,
но даже и человека рядового.
(XVI) Я хорошо понимаю, что вы, отцы-сенаторы, назначили Гаю
Цезарю многочисленные исключительные и, можно сказать, единственные в
своем роде почести. Если потому, что он их заслужил, то вы проявили бла-
21. О консульских провинциях
217
годарность; если для того, чтобы возможно теснее связать его с нашим
сословием, то вы поступили мудро и по внушению ботов. Наше сословие
никогда не оказывало почестей и милостей ни одному человеку, который мог
оценить любое иное положение выше, чем то, какого он мог бы достигнуть
при вашем посредстве. Здесь никогда не мог стать первоприсутствующим ни
один человек, который предпочел быть популяром61; но часто люди, либо
утратившие свое достоинство и изверившиеся в себе, либо потерявшие
связь с нашим сословием вследствие чьей-либо недоброжелательности,
можно оказать, гонимые необходимостью, покидали эту гавань и пускались в
бурное море. Если кто-нибудь из них, долго носившийся по волнам
народных бурь, снова обращает свой взор к Курии, блестяще совершив
государственное дело, >и хочет быть в чести у носителей этого наивысшего
достоинства, то такого человека не только не следует отвергать, но надо даже
привлечь к себе. (39) Но вот этот храбрейший муж и в памяти людей лучший
из консулов советует нам заранее принять меры, чтобы ближняя Галлия не
была наперекор нам отдана кому-нибудь после консульства тех, кто теперь
будет избран, чтобы над нею в дальнейшем, действуя по способу
популяров и мятежно, не властвовали (постоянно те, кто идет войной на наше
сословие. Хотя я и не отношусь с пренебрежением к угрозе такой беды,
отцы-сенаторы (тем более, что меня предостерег мудрейший консул и
заботливейший хранитель мира и спокойствия), все же мне, полагаю я, гораздо больше
следует опасаться, что я моту умалить почести людям славнейшим и
могущественнейшим или же оттолкнуть их от нашего сословия; ибо я никак не
могу представить себе, чтобы Гай Юлий, которого сенат облек всеми
исключительными и чрезвычайными полномочиями, мог своими руками передать
провинцию тому, кто для вас в высшей степени нежелателен, и не
предоставить даже свободу действий тому сословию, благодаря которому сам он
достиг величайшей славы. Наконец, как будет настроен каждый из вас, я не
знаю; на что можно надеяться мне, я вижу; как сенатор я насколько могу
должен стараться, чтобы ни один из славных или могущественных мужей
не имел основания негодовать на наше сословие. (40) И даже в случае, если
бы я был злейшим недругом Гаю Цезарю, я все же голосовал бы за это
предложение ради блага государства.
(XVII) А дабы меня реже прерывали или менее сурово осуждали
молча, я нахожу нелишним вкратце объяснить, каковы у меня отношения с
Цезарем. Не стану говорить о первой поре нашего дружеского общения,
начавшегося еще со времен нашей общей с ним юности у меня, моего брата и
у нашего родственника Гая Варрона 62. После того как я полностью
посвятил себя государственной деятельности, я разошелся с Цезарем в
убеждениях, но при отсутствии единства взглядов мы все же оставались
связанными дружбой. (41) Как консул он совершил действия, к участию в которых
захотел привлечь меня; хотя я и не сочувствовал им, но его отношение ко
218
Речи Цицерона
мне все-таки должно было быть мне приятно. Мне предложил он
участвовать в квинквевирате 63; меня захотел он видеть одним из троих наиболее
fi4
тесно связанных с ним консуляров , мне хотел он предоставить легатство
по моему выбору и с почетом, какого я пожелал бы 65. Все это я отверг не
по неблагодарности, но, так сказать, упорствуя в своем мнении; насколько
умно я поступил, обсуждать -не стану; ибо у многих я одобрения не встречу;
но держал я себя, во всяком случае, стойко и храбро, так как, будучи в
состоянии оградить себя от злодеяния недругов надежнейшими средствами и
отразить натиск популяров, прибегнув к защите народа 66, предпочел
принять любой удар судьбы, подвергнуться насилию и несправедливости, лишь
бы не отступить от ваших священных для меня взглядов и не отклониться
от своего пути. Но благодарным должен быть не только тот, кто принял
предложенную ему милость, но также и тот, у кого была возможность ее
принять. Что та честь, какую Цезарь мне оказывал, приличествовала мне
и соответствовала тем деяниям, которые я совершил, я лично не думал; что
сам он питает ко мне такие же дружеские чувства, как и к первому человеку
среди граждан — к своему зятю, это я чувствовал. (42) Он перевел в
плебеи моего недруга 67 либо в гневе на меня, так как видел, что не может
привлечь меня на свою сторону, даже осыпая меня милостями, либо уступив
чьим-то просьбам. Однако даже это не имело целью оскорбить меня. Ибо
впоследствии он меня не только убеждал, но даже просил быть его легатом.
Даже этого не принял я — не потому, что находил это не соответствующим
своему достоинству, но так как не подозревал, что новые консулы
совершат против государства столько злодеяний. (XVIII) Следовательно, до сего
времени я должен опасаться, что станут порицать скорее то высокомерие,
каким я отвечал на его щедрые милости, чем его несправедливое отношение
к нашей дружбе. (43) Но вот разразилась памятная нам буря, настал мрак
для честных людей, ужасы внезапные и непредвиденные, тьма «ад
государством, уничтожение и сожжение всех гражданских прав, внушенные ЦезаРю
опасения насчет его собственной судьбы, боязнь резни у всех честных людей,
преступление консулов, алчность, нищета, дерзость68! Если я не получил
от него помощи, значит, и не должен был получить; если я был им покинут,
то, очевидно, потому, что он заботился о себе; если он даже напал на меня,
как некоторые думают или утверждают, то, конечно, дружба была нарушена
и я потерпел несправедливость; мне следовало стать его недругом — не
отрицаю; но если он же захотел охранить меня тогда, когда вы по мне
тосковали, как по любимейшему сыну, и если вы сами считали
важным, чтобы Цезарь не был противником моего восстановления в правах 6S>
если для меня свидетелем его доброй воли в этом деле является его
зять, который добился моего восстановления в правах, обращаясь к
Италии в муниципиях, к римскому народу на сходке, к вам, всегда мне глубоко
преданным, в Капитолии, если, наконец, тот же Гней Помпеи является для
21. О консульских провинциях
219
меня свидетелем благожелательности Цезаря ко мне и поручителем перед
ним за мое доброе отношение к нему70, то не кажется ли вам, что я, памятуя
о давних временах и вспоминая о недавних, должен тот вызывающий
глубокую скорбь средний промежуток времени, если не могу вырвать его из
действительности, во всяком случае, предать полному забвению?
(44) Да, если кое-кто не позволяет мне доставить себе в заслугу, что я,
ради блага государства, поступился своей обидой и враждой, если это таким
людям кажется, так сказать, свойством великого и премудрого человека, то
я прибегну к следующему объяснению, имеющему значение не столько для
снискания похвалы, сколько во избежание осуждения: я — человек
благодарный, на меня действуют не только большие милости, но даже и обычное
доброе отношение ко мне. (XIX) Если я не требовал, чтобы кое-кто из
храбрейших и оказавших мне величайшие услуги мужей 71 разделил со мной
мои труды и бедствия, то пусть и они не требуют от меня, чтобы я был их
союзником в их вражде, тем более, что они сами позволили мне защищать с
полным правом даже те действия Цезаря, на которые я ранее и не нападал,
но которых и не защищал. (45) Ведь первые среди граждан мужи, по чьему
решению я спас государство и по чьему совету уклонился в ту пору от союза
с Цезарем, утверждают, что Юлиевы законы, как и другие законы,
предложенные в его консульство, проведены не в установленном порядке72; между
тем они же говорили, что проскрипция моих гражданских прав 73 была
предложена, правда, во вред государству, но не вопреки авспициям. Поэтому
один муж, необычайно влиятельный и чрезвычайно красноречивый, с
уверенностью сказал, что мое несчастье — это похороны государства, но
похороны, назначенные согласно законам 74. Для меня самого, вообще говоря,
весьма почетно, что мой отъезд называют похоронами государства.
Остального оспаривать не стану, но использую это как доказательство
правильности своего мнения. Ибо если они решились назвать предложенным в
законном порядке то, что было беспримерным, что никаким законом дозволено
не было, так как никто наблюдений за небесными знамениями тогда не
произвел, то неужели они забыли, что тогда, когда тот, кто это совершил, бы\
на основании куриатского закона сделан плебеем, за небесными знамениями,
как говорят, наблюдали? Но если он вообще не мог стать плебеем, то как
мог он быть народным трибуном/5? И будут ли казаться (даже при
условии, что правила авспиций были соблюдены) проведенными законным путем
не только трибунат Клодия, но и его губительнейшие меры только потому,
что при признании -правомерности его трибуната ни одна мера Цезаря
не может быть признана неправомерной? (46) Поэтому либо вы должны
постановить, что остается в силе Элиев закон, что не отменен Фуфиев
закон76, что закон дозволяется предлагать не во все присутственные дни,
что, когда вносят закон, наблюдение за небесными знамениями, обнун-
циация и интерцессия разрешаются, что суждение и замечание цензора и
220
Речи Цицерона
строжайшее попечение о нравах, несмотря на издание преступных законов ,
не отменены в государстве, что если народным трибуном был патриций,
то это было нарушением священных законов 78, а если им был плебей, то —
нарушением авспиций; либо мне должно быть позволено не требовать в
честных делах соблюдения тех правил, соблюдения которых они сами не
требуют в пагубных, тем более, что они уже не раз давали Гаю Цезарю
возможность проводить такие же меры иным путем, при каковых условиях они
требовали авспиций, а законы его одобряли 79, в случае же с Клодием
положение насчет авспиций такое же, но его законы все клонятся к разорению и
уничтожению государства.
(XX, 47) И вот, наконец, последний довод: если бы между мной и Гаем
Цезарем была вражда, то ныне я все же должен был бы заботиться о благе
государства, а вражду отложить на другое время; я мог бы даже, по
примеру выдающихся мужей, ради блага государства отказаться от вражды. Но
так как вражды между нами не было никогда, а распространенное мнение
о якобы нанесенной мне обиде опровергнуто оказанной мне милостью, то я,
отцы-сенаторы, своим голосованием, если речь идет о достоинстве Цезаря,
воздам ему должное как человеку; если речь идет об оказании ему особого-
почета, то я буду сообразовываться с общим мнением сенаторов; если —
об авторитете ваших решений, то я буду оберегать незыблемость решений
сословия, облекшего полномочиями этого императора; если — о неуклонном
ведении галльской войны, то я буду заботиться о благе государства; если —
о какой-нибудь моей личной обязанности как частного лица, то докажу, что
я не лишен чувства благодарности. Этому вот я и хотел бы получить
всеобщее одобрение, отцы-секаторы; но отнюдь не буду огорчен, если встречу,
быть может, меньшее одобрение у тех ли, которые, наперекор вашему
авторитету, взяли под свое покровительство моего недруга, или у тех, которые
осудят мое примирение с их недругом80, хотя сами они и с моим и со своим
собственным недругом помирились без всяких колебаний.
22
РЕЧЬ В ЗАЩИТУ ТИТА АННИЯ МИЛОНА
[Апрель 52 г.]
(I, 1) Начиная речь в защиту храбрейшего мужа, бояться, конечно,
позорно и — ь то время, как сам Тит Анний тревожится о благополучии
государства больше, чем о своем собственном !,— мне тоже будет не к лицу,
если я при разборе его дела не смогу проявить такой же твердости духа,
какую проявляет он; но эта новая для нас обстановка чрезвычайного суда2
меня устрашает: куда ни брошу взгляд, я ищу и не нахожу ни обычаев,
принятых на форуме, ни облика прежнего суда. Ведь и место, где вы заседаете,
не окружено толпой, как это бывало прежде, вокруг нас не теснится, как
обычно, множество народа, а те отряды, (2) которые вы видите у входов
во все храмы 3, даже если они и расставлены для отражения насильственных
действий, все же наводят на оратора какой-то ужас, так что — хотя мы на
форуме и в суде находимся под спасительной и необходимой охраной
стражи — все же мы, даже избавленные от страха, не можем не страшиться.
Если бы я думал, судьи, что все эти меры направлены против Милона, я бы
уступил обстоятельствам и решил, что перед лицом столь значительной
вооруженной силы произносить речь неуместно; но меня ободряет и
успокаивает разумное решение Гнея Помпея, мужа мудрейшего и
справедливейшего; эта справедливость, конечно, и не позволила ему допустить, чтобы
вооруженные солдаты расправились с тем человеком, которого он как
обвиняемого передал в руки суда: по свойственной ему мудрости, он не стал бы
прикрывать авторитетом государства бесчинство возбужденной толпы.
(3) Поэтому и это оружие, и эти центурионы, и эти когорты возвещают нам
не об опасности, а о защите и побуждают нас не только сохранять
спокойствие, но также и быть мужественными, а мне обеспечивают не только
поддержку во время моей защитительной речи, но и соблюдение тишины.
Остальная же толпа — та, что состоит из подлинных граждан,— всецело на
нашей стороне; среди всех тех, которые примостились повсюду, откуда
только можно видеть какую-либо часть форума, и кто ожидает исхода этого
суда, нет никого, кто бы не сочувствовал доблести Милона и не думал, что
сегодня происходит решительная битва за них самих, за их детей, за их
отечество, за их достояние. (II) Наши противники и враги — только те люди,
222
Речи Цицерона
которых бешенство Публия Клодия вскормило грабежами, поджогами и
всем, что пагубно для государства, те, в 'ком еще на вчерашней народной
сходке возбуждали стремление навязать вам приговор, согласный с их
желаниями; если здесь, чего доброго, раздадутся их выкрики, то пусть именно
это и побудит вас сохранить в своей среде того гражданина, который всегда
презирал этих людей и их оглушительный крик, если дело шло о вашем
благополучии. (4) Поэтому будьте тверды, судьи, и страх — если вы еще
чего-то опасаетесь — оставьте. Если вы когда-нибудь имели возможность
выносить приговор о честных и храбрых мужах, о достойных гражданах,
если, наконец, избранным мужам из виднейших сословий4 вообще когда-
либо представлялся случай проявить на деле, при голосовании свою
преданность храбрым и честным гражданам, о которой они часто говорили и
давали понять выражением своих лиц, то именно сейчас вы обладаете всей
полнотой власти и можете решить, будем ли мы, всегда уважавшие ваш
авторитет, всегда терпеть несчастья и находиться в плачевном положении,
так долго преследуемые пропащими гражданами, или, наконец, благодаря
вам и вашей добросовестности, доблести и мудрости, сможем вздохнуть
свободно. (5) Действительно, можно ли назвать или представить себе кого-
нибудь, кто был бы более взволнован, более встревожен, более измучен,
чем мы двое5? Ведь мы, будучи привлечены к государственной
деятельности надеждой на величайшие награды, не можем не опасаться, что нам
грозят жесточайшие муки. Я, правда, всегда думал, что Милону, во всяком
случае, на бурных народных сходках еще предстоит испытать немало гроз
и ураганов, так как он всегда выступал в защиту честных людей и против
бесчестных, но я никогда не ожидал, что даже в суде — и при настоящем
его составе, когда приговор будут выносить наиболее выдающиеся мужи из
всех сословий,— недруги Милона смогут питать надежду на то, что им
удастся при содействии таких мужей, как вы, не говорю уже — погубить
его, но хотя бы нанести ущерб его славе. (6) Впрочем, в этом деле, судьи,
я не стану для защиты Тита Анния от этого обвинения слишком часто
ссылаться на его трибунат и на все, что им совершено во имя спасения
государства. Если вы не увидите воочию, что засаду Милону устроил Клодий,
то я не стану упрашивать вас простить нам, ввиду наших многочисленных
величайших заслуг перед государством, это поставленное нам в вину деяние;
не стану и требовать, чтобы вы — коль скоро смерть Клодия для вас
оказалась спасением — приписали ее скорее доблести Милона, чем счастливой
судьбе римского народа6. Но если козни Клодия станут яснее этого вот
солнечного света, вот тогда только я буду заклинать и умолять вас, судьи:
если мы уже утратили все остальное, то пусть нам будет разрешено хотя бы
защищать свою жизнь от дерзости и оружия недругов, не боясь кары.
(III, 7) Но прежде чем перейти к тому, что прямо относится к
предмету вашего рассмотрения, я нахожу нужным опровергнуть то, о чем недруги
22. В защиту Тита Анния Милона
223
часто кричали в сенате, бесчестные люди — на народной сходке, а несколько
ранее — обвинители, дабы вы, избавившись от любых заблуждений, могли
разобраться, в чем суть этого дела. Тот, кто признает себя виновным в
убийстве человека, как говорят, не вправе смотреть на дневной свет. Но в
каком городе рассуждают так эти глупцы? Не правда ли, в том самом
городе, где первым судом, угрожавшим потерей гражданских прав, был суд
над Марком Горацием, храбрейшим мужем, который, несмотря на то что
граждане еще не были свободны, все-таки комипиями римского народа был
освобожден от ответственности, хотя и признался, что своей рукой убил
сестру7. (8) Кто же не знает, что в суде по делу об убийстве обычно либо
вообще отрицают, что оно было совершено, либо доказывают, что оно было
совершено по справедливости и по праву? Или вы, быть может, думаете,
что Публий Африканский был лишен разума? Ведь он, когда народный
трибун Гай Карбон, желая возбудить мятеж, спросил его на народной
сходке, каково его мнение о смерти Тиберия Гракха, ответил, что это убийство
он считает законным8. Если бы убийство преступных граждан считалось
беззаконием, то следовало бы признать совершившими беззаконие и
знаменитого Агалу Сервилия9, и Публия Насику 10, и Луция Опимия и,
и Гая Мария12, и сенат в мое консульство13. Поэтому-то, судьи,
ученейшие люди не без основания передали нам в своих сочинениях
рассказы о том, как тот, кто, мстя за отца, убил свою мать, был, когда голоса
людей разделились, оправдан голосом божества и притом именно голосом
самой мудрой из богинь 14. (9) Итак, если Двенадцать таблиц 15 разрешили
безнаказанно убивать вора ночью при всяких обстоятельствах, а днем — в
случае, если он станет защищаться оружием, то кто станет утверждать, что
наказанию подлежит всякое убийство, при каких бы обстоятельствах оно
ни произошло, когда мы видим, что сами законы иногда как бы вручают
нам меч для убийства? (IV) Но если в известных случаях имеется законное
основание для убийства (а таких случаев много), то, в одном из них
убийство не только законно, но даже необходимо, а именно, в случае, когда силой
оказывают сопротивление насилию. Однажды в войске Мария один
военный трибун, родственник этого полководца, пытался лишить солдата
целомудрия и был убит тем, к кому он хотел применить насилие; ибо честный
юноша предпочел совершить опасный поступок, лишь бы не претерпеть
позора. И выдающийся муж не признал его виновным в преступлении и не
наказал. (10) Но как может быть противозаконно убит человек,
подстерегающий в засаде, и разбойник? Зачем же нам свита, зачем мечи? Их,
несомненно, не дозволялось бы иметь, если бы ими не дозволялось
пользоваться ни при каких обстоятельствах. Итак, судьи, существует вот какой
не писаный, но естественный закон, который мы не заучили, не получили
по наследству, не вычитали, но взяли у самой природы, из нее почерпнули,
из нее извлекли; он не приобретен, а прирожден; мы не обучены ему, а им
224
Речи Цицерона
проникнуты; если нашей жизни угрожают какие-либо козни, насилие,
оружие разбойников или недругов, то всякий способ самозащиты оправдан.
(11) Ибо молчат законы среди лязга оружия и не велят себя ждать, если
тому, кто захочет ожидать их помощи, придется пострадать от беззакония
раньше, чем покарать по закону. Впрочем, возможность защиты весьма
мудро и как бы молчаливо нам предоставляет сам закон 16, запрещающий не
убийство, а ношение оружия с целью убийства. Поэтому, судьи, пусть это
положение и станет основой этого судебного разбирательства; ведь я не
сомневаюсь, что смогу убедить вас в справедливости своей защиты, если вы
будете твердо помнить то, чего вам не следует забывать: тот, кто устроил
засаду, может быть убит на законном основании.
(V, 12) Перехожу к тому, о чем так часто говорят недруги Милона:
будто сенат признал, что резня, при которой Публий Клодий был убит,
есть деяние, направленное против государства. Но в действительности сенат
одобрил ее не только своим голосованием, но и знаками сочувствия.
Сколько раз говорил я в сенате по этому делу! При каком одобрении со стороны
всего сословия сенаторов, одобрении отнюдь не молчаливом и не тайном!
И действительно, разве в сенате, собиравшемся в полном составе, нашлось
когда-либо четверо или, самое большее, пятеро сенаторов, которые бы не
одобрили дела Милона? Это показывают и те сходки едва уцелевших людей,
которые созывал этот вот опаленный огнем народный трибун 17, где он изо
дня в день с ненавистью кричал о моем «владычестве», говоря, что сенат
постановляет не то, что находит нужным, а то, чего хочу я. Если это
следует называть владычеством, а не скромным влиянием, основанным на
больших заслугах перед государством и служащим всякому честному делу, или
же известным расположением честных людей ко мне, основанным на моих
услугах и трудах, то я согласен — пусть это так и называется, лишь бы
я мог использовать его на благо честных людей и против безумия
негодяев. (13) Что касается этого суда, то, хотя он и вполне справедлив, все же
сенат никогда не признавал нужным учреждать его; ведь существовали
законы, существовали постоянные суды и по делам об убийстве и по делам о
насильственных действиях, а смерть Публия Клодия не причинила сенату
столь великого горя и скорби, чтобы следовало назначать чрезвычайный
суд. И право, если некогда у сената была вырвана из рук власть назначать
суд о кощунственном блудодеянии этого человека 18, то кто может поверить,
чтобы сейчас тот же сенат признал нужным учредить постоянный суд по
поводу его гибели. Итак, почему сенат признал поджог Курии, осаду дома
Марка Лепида 19 и резню деяниями, направленными против государства?
Потому, что в свободном государстве, в среде граждан всякое насилие
всегда было деянием противогосударственным. (14) Правда, и упомянутая мной
защита против насильственных действий не всегда желательна, но иногда
необходима. Или вы, быть может, думаете, что в тот день, когда был убит
22. В защиту Тита Анния Милона
225
Уиберий Гракх, или в тот день, когда был убит Гай, или в тот день, когда,
хотя и ради блага государства, было подавлено вооруженное выступление
Сатурнина, государству все же не было нанесено раны. (VI) Поэтому, так
как стало известно, что на Аппиевой дороге произошла резня, я сам
определил, что противогосударственное деяние совершил не тот, кто
защищался, но так как здесь были и насильственные действия и засада, то решение
вопроса о виновности я отложил до суда, а деяние заклеймил. И если бы
тот самый бешеный народный трибун позволил сенату осуществить, что
сенат признавал нужным, то этого чрезвычайного суда у нас бы не было.
Ведь сенат пытался вынести постановление, чтобы суд происходил на
основании старых законов, но только вне очереди; однако голосование было
произведено раздельно20, по чьему-то требованию21; впрочем, нет никакой
необходимости разглашать позорные поступки каждого сенатора. И вот
остальная часть решения сената была уничтожена купленной интерцессией.
(15) «Но ведь Гней Помпеи, внеся свое предложение, тем самым
высказался также и о самом событии и о судебном деле; ведь он внес
предложение по поводу резни, которая будто бы произошла на Аппиевой дороге и
при которой был убит Публий Клодий». Какое же предложение он внес г1
Разумеется, чтобы было произведено следствие. Что же надо расследовать?
Совершено ли убийство? Но это установлено. Кем? Но это известно.
Следовательно, Помпеи видел, что, даже если факт признан, все же есть
возможность, согласно праву, взять на себя защиту; ибо, если бы Гней Помпеи
не думал, что и тот, кто признается в своем преступлении, может быть
оправдан,— ведь он видел, что и мы ничего не отрицаем,— то он никогда не
приказал бы расследовать дело, а при вынесении приговора не дал бы вам
в руки и ту и другую букву — и спасительную и гибельную 22. Мне, право,
кажется, что Гней Помпеи не только не вынес сколько-нибудь строгого
суждения о Милоне, но, по-видимому, даже указал, что именно вам надо
иметь в виду при вынесении приговора; ведь тот, кто не просто назначил
кару человеку, который сознается в своем преступлении, но предоставил
возможность защиты, нашел нужным расследовать^причину гибели, а не
самый факт. (16) Потом Помпеи, конечно, сам скажет, почему он счел
нужным по собственному почину сделать эту уступку — во имя ли Публия Кло-
дия или же ввиду нынешнего положения вещей.
(VII) В своем собственном доме был убит народный трибун Марк
Друс 23, знатнейший муж, защитник сената, а при тех обстоятельствах,
можно сказать, его опора, дядя этого вот нашего судьи, храбрейшего мужа
Марка Катона; перед народом вопрос о его смерти поставлен не был; сенат
суда не назначал. От своих отцов мы слыхали, сколь великой скорбью был
охвачен этот город, когда Публий Африканский 24, почивавший у себя дома,
был ночью злодейски убит. Кто тогда тяжко не вздохнул? Кто не
предавался печали из-за того, что человеку, которого — если бы это только
*^ Цицерон, т. II. Речи
226
Речи Цицерона
было возможно — все желали бы видеть бессмертным, не дали умереть
естественной смертью? Но разве было предложено назначить по делу о
смерти Публия Африканского какой бы то ни было суд? Как известно, нет.
(17) Почему же? Потому, что убийство прославившегося человека — такое
же злодеяние, как и убийство человека неизвестного. Пусть при жизни
выдающиеся люди отличаются своим достоинством от людей незначительных;
но смерть и тех и других, если ее причиной было преступление, должна
подлежать одной и той же каре и действию одних и тех же законов. Или, быть
может, человек, убивший своего отца-консуляра, будет более отцеубийцей,
чем тот, кто убьет своего отца, человека незначительного? Или гибель
Публия Клодия была ужаснее оттого, что он был убит среди памятников своих
предков? Ведь обвинители часто говорят это; можно подумать, что
знаменитый Аппий Слепой 25 проложил дорогу для того, чтобы там безнаказанно
разбойничали его потомки, а не для того, чтобы ею пользовался народ.
(18) Когда же на этой вашей Аппиевой дороге Публий Клодий убил
виднейшего римского всадника Марка Папирия26, то его злодеяние осталось
безнаказанным: ведь тогда знатный человек убил римского всадника среди
памятников своих предков; а теперь какие трагические речи вызывает это
же название — «Аппиева»! Когда на ней пролилась кровь честного и ни
в чем неповинного мужа, то о ней молчали, а теперь только и речи, что
о ней, теперь, когда она напоена кровью разбойника и братоубийцы!
Но стоит ли упоминать об этих недавних событиях? Ведь в храме
Кастора был задержан раб Публия Клодия, которому тот велел подстеречь
и убить Ггаея Помпея. У раба из рук был вырван кинжал, и он во всем
сознался. После этого Помпеи перестал бывать на форуме, бывать в сенате,
бывать на народе; он счел дверь и стены дома более надежной защитой,
чем законы и правосудие27. (19) И что же, разве была тогда совершена
какая-нибудь рогация, разве был назначен какой-то чрезвычайный суд?
А между тем если уж когда-либо следовало это сделать, то, конечно, именно
в этом случае: и самый факт, и лицо, о котором шла речь, и все
обстоятельства дела заслуживали этого. Злоумышленник был поставлен на
форуме и в самом вестибуле сената28, а смерть ждала того мужа, от чьей жизни
зависело благополучие всех граждан; это произошло при таких
обстоятельствах в государстве, когда гибель его одного повлекла бы за собой погибель
не только наших граждан, но и всех народов. Или, быть может, этот
поступок не подлежал наказанию, так как он не достиг своей цели? Как будто бы
законы карают людей только за их поступки, а не за намерения! Меньше
можно было сетовать, так как дело не было доведено до конца, но наказать
тем не менее следовало. (20) Сколько раз, судьи, сам я ускользал от
оружия Публия Клодия и от его окровавленных рук29! Если бы меня не спасла
от них счастливая судьба,— моя ли или же государства — то разве
кто-нибудь предложил бы назначить суд по делу о моей гибели?
22. В защиту Тита Анния Милона
227
(VIII) Но как глупо с моей стороны осмелиться сравнивать Друса,
Публия Африканского, Помпея, себя самого с Публием Клодием! Все то можно
было стерпеть, а вот смерти Публия Клодия никто не может перенести
спокойно. Рыдает сенат, скорбит сословие всадников, все граждане удручены.
В трауре муниципии, убиваются колонии; сами поля, наконец, тоскуют по
такому благодетелю, по такому полезному, по такому мягкосердечному
гражданину. (21) Нет, не это было причиной, судьи, конечно, не это было
причиной, почему Помпеи признал нужным внести предложение о
назначении суда; но он как человек разумный, более того — обладающий некоторой
божественной мудростью, понял многое: что Клодий был ему недругом,
а другом был Милон; но если бы среди всеобщего ликования и сам он
стал радоваться, то могло бы показаться, чго примирение между ним и
Клодием было мнимым30; и многое другое понял он, но всего важнее было
для него то, что вы — как бы сурово ни было внесенное им предложение —
свой приговор все же вынесете смело. Потому-то Помпеи и выбрал в
наиболее прославленных сословиях самые яркие светила, причем он вовсе не
устранял моих друзей из состава суда, как некоторые утверждают; ему,
человеку справедливому, это даже и в голову не приходило; да если бы он
и хотел поступить так, ему бы это не удалось, коль скоро он старался
назначить судьями людей честных; ведь то уважение, каким я пользуюсь, не
ограничено кругом моих ближайших друзей; этот круг не может быть
очень широким, так как невозможно находиться в тесном общении с
большим числом людей; но если я и обладаю известным влиянием, то оно
основано на том, что забота о благе государства связала меня с честными
людьми вообще; и когда Помпеи выбирал из них самых лучших, полагая, что
поступать так он обязан как человек добросовестный, он не мог не выбрать
моих благожелателей. (22) А настаивая на том, чтобы в этом суде
председательствовал ты, Луций Домиций31, он стремился только к одному: к
справедливости, строгости, человеколюбию, добросовестности32. Помпеи
предложил, чтобы председателем непременно был консуляр, так как он, я
думаю, полагал, что долг первенствующих — противодействовать легковерию
толпы и безрассудству негодяев. Из числа консуляров он избрал именно
тебя; ведь ты уже в молодости представил ясные доказательства того,
насколько ты презираешь безумные стремления вожаков народа.
(IX, 23) Итак, судьи, перехожу, наконец, к разбираемому судебному
делу: если, с одной стороны, признание в совершенном деянии не является
чем-то необычным, а сенат вынес решение о нашем деле в полном соответ-
ствии с нашим желанием, если человек, предложивший закон ,— хотя сам
факт бесспорен — все же захотел рассмотреть его с точки зрения права,
если в качестве судей избраны такие люди, а во главе суда поставлен такой
человек, что они рассмотрят это дело справедливо и мудро, то на вас, судьи,
теперь возлагается обязанность расследовать только одно: кто кому устроил
15*
228
Речи Цицерона
засаду? Для того, чтобы вам было легче понять это на основании
доказательств, прошу вас быть особенно внимательными, пока я буду кратко
излагать вам, что именно произошло.
(24) Намереваясь во время своей претуры поколебать государство
всяческими злодеяниями и видя, что в прошлом году выборы так запоздали,
что он мог бы исполнять обязанности претора только в течение нескольких
месяцев 34, Публий Клодий (ведь он не стремился, как другие, к почетной
должности; нет, он, во-первых, хотел избавиться от коллеги в лице Луция
Павла 35, гражданина исключительной доблести; во-вторых, добивался
полного годичного срока для того, чтобы растерзать государство) неожиданно
отказался от избрания в свой год 36 и перенес свое соискание на следующий
год не по каким-либо соображениям, касавшимся религии, как это бывает,
но чтобы располагать, как он сам говорил, для исполнения обязанностей
претора, то есть для ниспровержения государственного строя, полным и
несокращенным годичным сроком. (25) Он понимал, что при консуле в
лице Милона его претура будет бессильной и слабой; а что Милон по
единодушному желанию римского народа будет избран в консулы, он видел
ясно. Тогда он переметнулся на сторону его соперников 37, но при этом он
один даже наперекор им руководил всеми их действиями при соискании и,
по его собственным словам, вынес все выборы на своих плечах: он созывал
трибы, был посредником38, пытался образовать новую Коллинскую
трибу39, набирая подлейших граждан. Чем больше мутил Клодий, тем сильнее
изо дня в день становился Милон. Как только этот человек, готовый на
любое злодеяние, увидел, что храбрейший муж, его злейший недруг, без
всякого сомнения, станет консулом, и как только он понял, что это было
не раз засвидетельствовано не только молвой, но также и голосованием рим-
40
ского народа , он начал действовать напрямик и стал открыто говорить,
что Милона надо убить41. (26) Он привел с Апеннина грубых и диких
рабов, при посредстве которых он ранее уже опустошил казенные леса и
разорил Этрурию42; вы не раз видели их. Положение было вполне ясным.
И в самом деле, он заявлял во всеуслышание, что у Милона нельзя отнять
консульство, но можно отнять жизнь. Мало того, на вопрос Марка Фаво-
ния43, храбрейшего мужа, на что, собственно говоря, надеется он,
неистовствуя, коль скоро Милон жив, Клодий ответил, что Милон погибнет через
три или, самое большее, через четыре дня. Эти его слова Фавоний тотчас же
сообщил присутствующему здесь Марку Катону.
(X, 27) Тем временем Клодий, зная (ведь узнать это было нетрудно),
что за двенадцать дней до февральских календ Милону предстоит
торжественная, официальная, необходимая поездка в Ланувий для избрания фла-
мина (Милон был диктатором Ланувия), все же накануне сам внезапно
выехал из Рима, чтобы, как выяснилось из обстоятельств дела, устроить
Милону засаду перед своим имением; притом он выехал, даже отказавшись
22. В защиту Тита Анния Милона
229
от присутствия на бурной сходке, назначенной на этот день, где ожидалось
его безрассудное выступление; он никогда бы не отказался от него, если бы
не захотел выбрать место и время для своего злодеяния. (28) Милон же,
пробыв этот день в сенате, пока заседание не закончилось, пришел домой,
сменил обувь и одежду 44, немного задержался, пока, как водится,
собиралась его жена, затем выехал в то время, когда Клодий, если он
действительно думал приехать в этот день в Рим, уже мог бы возвратиться. Его
встретил Клодий, ехавший налегке, верхом, а не в повозке, без поклажи, без
своих обычных спутников-греков, без жены, чего не бывало почти никогда;
а между тем этот вот «коварный злоумышленник», который будто бы
отправился в путь с целью убийства, ехал с женой, в повозке, одетый в
дорожный плащ, с большой, обременительной и избалованной свитой из рабынь
и молодых рабов. (29) Он попадается навстречу Клодию перед его имением
приблизительно в одиннадцатом часу или около этого. Тотчас же
множество вооруженных людей, спустившись с холма, бросается прямо на
Милона; они убивают его возницу. Но когда Милон, сбросив плащ, спрыгнул
с повозки и стал ожесточенно защищаться, то одни из приспешников Кло-
дия, выхватив мечи, обежали вокруг повозки, чтобы напасть на Милона
сзади, другие же, считая его уже убитым, набросились на его рабов,
находившихся в конце поезда; одни рабы, верные своему господину и
мужественные, были убиты; другие, видя, что около повозки происходит схватка, не
имея возможности помочь своему господину и услыхав от самого Клодия,
что Милон уже убит, поверили этому; и тогда (говорю напрямик и не с
целью отвести обвинение, а чтобы сказать, как все в действительности
произошло) рабы Милона — не по приказанию своего господина, не с его
ведома и не в его присутствии — поступили так, как следовало бы поступать
при таких же обстоятельствах рабам любого из нас.
(XI, 30) Как я изложил вам, судьи, так это и произошло:
злоумышленника одолели, силой была побеждена сила или, вернее, доблестью была
раздавлена дерзость. Не стану говорить о том, что выиграло государство, что
выиграли вы, что — все честные люди; все это, конечно, нисколько не
может помочь Милону; ведь его судьба такова, что он не мог бы спастись
сам, не принеся в то же время спасения вам и государству. Если
совершенное противозаконно, то я ничего не могу сказать в его защиту; но если
защищать свое тело, свою голову, свою жизнь любыми средствами от
всяческого насилия людям образованным повелевает рассудок, если к этому же
варваров побуждает необходимость, иноземные племена — обычай, а диких
зверей — сама природа, то вы не можете признать это деяние бесчестным, не
признав одновременно, что всякий, на кого нападут разбойники, должен
погибнуть либо от их оружия, либо от вашего приговора. (31) Если бы
Милон думал так, то он, несомненно, предпочел бы подставить Публию
Клодию свое горло, в которое тот не раз и не впервые метил, а не выслушать
230
Речи Цицерона
ваш приговор, который убьет его за то, что он не позволил себя убить
Клодию. Но если никто из вас не думает так, то решению суда теперь
подлежит уже не вопрос о том, был ли Клодий убит (это мы признаем), но —
законно ли был он убит или же противозаконно, о чем часто ставился
вопрос при разборе многих судебных дел. Что была устроена засада,
установлено; именно это сенат и признал противогосударственным деянием; но
который из них двоих устроил засаду, еще не выяснено; именно это и
предложено расследовать. Таким образом, сенат заклеймил деяние, а не
человека, и Помпеи предложил назначить суд по вопросу о праве, а не по вопросу
о факте. (XII) Итак, должен ли суд рассматривать какой-либо иной вопрос,
кроме одного: кто кому устроил засаду? Очевидно, нет. Если засаду
Клодию устроил Милон, то пусть он и понесет наказание; если же Клодий —
Милону, то мы должны быть оправданы.
(32) Как же можно установить, что засаду Милону устроил Клодий?
Имея дело со столь дерзким, со столь нечестивым извергом, достаточно
доказать, что у него к этому были важные основания, что смерть Милона
сулила ему осуществление больших надежд, большие выгоды. Поэтому
известное Кассиево выражение: «Кому это выгодно?»45 — должно иметь силу
по отношению к этим двоим, хотя человека честного никакая выгода не
толкнет на преступление, между тем как людей нечестных нередко на него
толкает и малая. Клодию же убийство Милона обеспечивало не только пре-
туру; оно избавляло его от такого консула, при котором ему бы не удалось
совершить ни одного преступления, и сулило ему претуру при таких
консулах, при чьем если не пособничестве, то, во всяком случае,
попустительстве он надеялся преуспеть в задуманных им безумных насильственных
действиях. Эти консулы — вот как он рассуждал — не пожелали бы пресекать
его попытки, если бы и могли, так как считали бы себя обязанными ему
такой важной государственной должностью, а если бы они даже и захотели
сделать это, то, пожалуй, едва ли смогли бы сломить дерзость этого
закоренелого преступника. (33) Или вы, судьи, только одни, действительно,
ничего не знаете? Или вы — чужеземцы в этом городе? Или уши ваши
бродят где-то далеко, и до них не дошла столь распространившаяся среди
граждан молва о том, какие законы — если только их можно называть
законами, а не факелами для поджога Рима, не язвой государства —
собирался он навязать всем нам и выжечь на нашем теле46? Покажи, пожа-
жалуйста, Секст Клодий 47, покажи тот ларец, где хранились ваши законы,
который ты, говорят, подхватил в его доме и вынес, словно палладий 48, из
гущи схватки в ночной темноте, разумеется, для того, чтобы этот
великолепный дар, это орудие для исполнения обязанностей трибуна передать
кому-нибудь из тех, кто стал бы исполнять эти обязанности трибуна под
твоим руководством, если такой человек найдется. Вот сейчас он бросил
на меня такой взгляд, какой обычно бросал, осыпая всех всевозможными
22. В защиту Тита Анния Милона
231
угрозами. Светило Курии49 меня, конечно, пугает. (XIII) Как? Неужели
ты думаешь, что я сержусь на тебя, Секст, за то, что ты наказал моего
величайшего недруга даже гораздо более жестоко, чем я при своем
человеколюбии мог бы потребовать? Окровавленное тело Публия Клодия ты
выбросил из дому; ты притащил его в общественное место; лишив его
изображений предков, торжественного похоронного шествия и хвалебной речи,
ты оставил его полуобгоревшим на кусках зловещего дерева50, чтобы
бродячие псы ночью растерзали его. Поэтому, хотя ты и поступил нечестиво,
все же за то, что свою жестокость ты проявил по отношению к моему
недругу, похвалить тебя не могу, но быть в гневе на тебя я, во всяком случае,
не должен.
(34) [Вы слышали, судьи, как важно было для Клодия51,] чтобы был
убит Милон. Теперь обратитесь к Милону. Было ли важно для Милона,
чтобы был уничтожен Клодий? На каком основании Милон мог, не скажу —
это допустить, но этого желать? «Милону, рассчитывавшему на
консульство, Клодий стоял поперек дороги». Но, несмотря на противодействие
Клодия, Милона вот-вот должны были избрать; мало того, именно ввиду этого
противодействия его избрали бы еще охотнее, и даже я не был за него
лучшим ходатаем, чем сам Клодий. Правда, на вас. судьи, сильно действовали
воспоминания о заслугах Милона передо мной и перед государством,
действовали мои мольбы и слезы, которые, как я чувствовал, тогда вас глубоко
трогали, но гораздо сильнее действовал страх перед грозившими вам
опасностями. В самом деле, кто из граждан представлял себе ничем не
ограниченную претуру Публия Клодия, не испытывая сильнейшего страха перед
государственным переворотом? А что его претура стала бы неограниченной,
если бы консулом не стал тот, кто сумел бы ее обуздать, это все ясно
видели. Так как весь римский народ чувствовал, что таков один только Милон,
то неужели кто-нибудь не решился бы, подав свой голос, избавить себя от
страха, а все государство — от опасности? Теперь же, с устранением Клодия,
Милону, чтобы сохранить свое почетное положение, придется прибегнуть
уже к обычным средствам 52. Та исключительная и на долю его одного
выпавшая слава, которая росла изо дня на день благодаря тому, что он
противостоял бешенству Клодия, ныне, со смертью Клодия, уже угасла. Вы в
выигрыше — вам уже нечего бояться кого бы то ни было из граждан;
Милон же многое утратил: возможность проявлять доблесть, рассчитывать
на избрание в консулы; он утратил неиссякающий источник славы.
Поэтому уверенность в избрании Милона в консулы, которую не удалось
поколебать при жизни Клодия, после его смерти пошатнулась. Следовательно,
смерть Клодия не только не пошла Милону на пользу, но даже повредила
ему. (35) «Но он поддался чувству ненависти, совершил это в гневе,
совершил как недруг; он мстил за несправедливость, карал за испытанную им
обиду» 53. А если я скажу, что все эти чувства были присущи Клодию в
232
Речи Цицерона
гораздо большей степени, чем Милону, вернее, что у первого они были
чрезвычайно сильны, а у второго отсутствовали, то чего вам еще? В самом деле,
какие были у Милона основания ненавидеть Клодия? Ведь источником,
породившим и питавшим его славу, были именно его отношения с Клодием,
разве только он ненавидел его той гражданской ненавистью, какой мы
ненавидим всех бесчестных людей. Клодий, напротив, ненавидел Милона, во-
первых, как бойца за мое восстановление в правах; во-вторых, как человека,
преследовавшего его за проявления бешенства и подавлявшего его
вооруженные выступления; в-третьих, также и как своего обвинителя; ведь
Клодий до сахмой смерти своей находился под судом, обвиненный Милоном на
основании Плоциева закона. С каким чувством, по вашему мнению,
переносил этот тиранн все эти нападки? Как велика была его ненависть и даже
сколь законна она была в этом беззаконнике?
(XIV, 36) Нехватает только того, чтобы для Клодия теперь послужили
оправданием его характер и образ жизни, а Милону это самое было вменено
в вину. «Клодий никогда не прибегал к насилию, Милон — всегда». Как?
Когда я, к прискорбию вашему, судьи, покидал Рим 54, разве я боялся суда,
а не рабов, не оружия, не насилия? Разве могло быть законным мое
восстановление в правах, если бы мое удаление не было незаконным? Клодий,
правда, привлек меня к суду00, предложил наложить на меня пеню,
предъявил мне обвинение в государственном 'преступлении, и, конечно, мне
следовало бояться суда, словно речь шла о каком-то грязном деле, притом
касавшемся меня одного, а не о славном деянии, касавшемся вас всех. Но ради
собственного благополучия подставлять своих сограждан, которых я спас
своей мудростью и ценой опасностей, под удары оружия рабов, нищих
граждан и злоумышленников я не захотел. (37) Ведь я видел, видел, что еще
немного — и самого присутствующего здесь Квинта Гортенсия5б, светило
и украшение государства, умертвили бы собравшиеся рабы, когда он
поддерживал меня. В этой свалке так избили сопровождавшего его сенатора
Гая Вибиена, честнейшего мужа, что он скончался. А впоследствии когда
бездействовал кинжал Клодия, некогда полученный им от Катилины? Это
он был занесен над нами; это ему не позволил я поразить вас из-за меня;
это он подстерегал Помпея; это он убийством Папирия запятнал нашу Ап-
пиеву дорогу, памятник, носящий имя Аппия; это он же после долгого
промежутка времени снова был направлен против меня; как раз недавно он,
как вы знаете, чуть было не убил меня около Регии57. (38) Что похожего
сделал Милон? Ведь он прибегал к силе только для того, чтобы Публий
Клодий — коль скоро не было возможности привлечь его к суду — не
захватил насильственно власти в государстве. Если бы Милон хотел убить
Клодия, то сколько раз ему представлялся для этого удобный случай и какой
прекрасный! Разве он не мог с полным правом отомстить ему за себя,
защищая свой дом и богов-пенатов, когда Клодий его осаждал58? Разве он
22. В защиту Тита Линия Милона
233
не мог убить Клодия, когда был ранен выдающийся гражданин и
храбрейший муж, его коллега Публий Сестий59? Разве он не мог убить его, когда
был прогнан честнейший муж Квинт Фабриций 60, вносивший закон о моем
возвращении, после жесточайшей резни на форуме? Разве он не мог это
сделать, когда был осажден дом справедливейшего и храбрейшего претора Лу-
ция Цецилия61? Или в тот день, когда обо мне был внесен закон62 и когда
сбежалась вся Италия, взволнованная моим восстановлением в правах?
В ту пору все охотно признали бы это славным деянием, так что, даже если
бы это совершил Милон, все граждане приписали бы эту заслугу себе,
(XV, 39) А какое это было время! Прославленный и храбрейший консул,
недруг Клодию, [Публий Лентул,] хотел покарать Клодия за его злодеяния,
бороться за сенат, защищать ваши решения, оберегать всеобщее согласиег
восстановить меня в гражданских правах; семеро преторов 63, восемь
народных трибунов64 были противниками Клодия, а моими защитниками; Гней
Помпеи, зачинатель и руководитель дела моего возвращения, был врагом
Клодию; ведь это его убедительнейшему и почетнейшему предложению о
моем избавлении последовал весь сенат; ведь это он убедил римский народ;
ведь это он, издавая в Капуе 65 постановление насчет меня, сам подал всей
Италии, жаждавшей его заступничества за меня и умолявшей его о нем, знак
поспешить в Рим для моего восстановления в правах; наконец, ненависть
всех граждан к Клодию разгоралась от тоски по мне, так что если бы кто-
нибудь убил его тогда, то все дело шло бы не о безнаказанности для
убийцы, а о его награждении. (40) Несмотря на это, Милон сдержался и
вызывал Публия Клодия в суд дважды 66, к насилию же не призывал никогда.
Далее, когда Милон стал частным лицом 67 и Публий Клодий его обвинял
в суде перед народом, причем было произведено нападение на Гнея
Помпея 68, произносившего речь в защиту Милона, какой тогда был, уже не
говорю— удобный случай, нет, даже достаточный повод уничтожить Публия
Клодия! А недавно, когда Марк Антоний69 подал всем честным людям
великую надежду на избавление и этот знатный юноша смело взял на себя
важное государственное дело и уже держал этого дикого зверя,
уклонявшегося от петель суда, запутавшимся в тенетах,— бессмертные
боги!—какой это был повод, какой подходящий случай! Когда Публий Клодий,
убегая, укрылся в потемках на лестнице 70, разве трудно было Милону
уничтожить эту пагубу, не возбудив к себе ненависти, а Марку Антонию доставив
величайшую славу? (41) Сколько раз представлялась такая возможность
на поле во время выборов, например, когда Клодий вломился в ограду71,
велел обнажить мечи и бросать камни, а затем, устрашенный выражением
лица Милона, внезапно бежал к Тибру, а вы и все честные люди возносили
мольбы о том, чтобы Милон, наконец, решился проявить свою доблесть!
(XVI) Итак, того, кого Милон не захотел убить в ту пору, когда
он снискал бы за это всеобщее одобрение, он захотел убить теперь, когда
234
Речи Цицерона
кое-кто этим недоволен; того, кого он не решился убить по праву, в
подходящем месте, вовремя, безнаказанно, он, не колеблясь, убил в нарушение
права, в неподходящем месте, не вовремя, с опасностью утратить
гражданские права? (42) Это тем более невозможно, что борьба за наивысшую
почетную должность, судьи, и день комиций были близки; а в это время (ведь
я знаю, какую робость испытывают честолюбцы и как безмерно волнуется
тот, кто жаждет консульства) мы боимся всего — не только открытого
порицания, но даже тайных мыслей; мы страшимся слухов, пустых россказней,
выдумок, следим за выражением лица и глаз у всех граждан. Ведь нет
ничего столь непрочного, столь нежного, столь хрупкого и шаткого, как
расположение к нам и настроение граждан, которых раздражает не только
бесчестность кандидатов. Более того, граждане досадуют даже на их достойные
поступки. (43) И что же, неужели Милон, уже -видя перед собой этот
вожделенный и желанный день выборов, был готов прийти на священные авспи-
ции центурий 72 с окровавленными руками, выставляя напоказ свое
преступное деяние и признаваясь в нем? Сколь невероятно такое подозрение, когда
оно касается Милона, и сколько правдоподобно, когда касается Клодия,
который думал, что он, убив Милона, будет царствовать! Далее, кто же не
знает, судьи, что при совершении всякого дерзостного поступка величайшим
соблазном является надежда на безнаказанность? Кто же из них питал
гакую надежду: Милон ли, которого даже теперь обвиняют в этом деянии,
славном или во вся-ком случае необходимом для него, или же Клодий,
который уже давно усвоил себе такое презрение к суду и к каре, что ему не
доставляло никакого удовольствия все то, что соответствует природе или
разрешается законами?
(44) Но зачем я привожу доказательства? К чему мои дальнейшие
рассуждения? Призываю тебя, Квинт Петилий, честнейшего и храбрейшего
гражданина; беру в свидетели тебя, Марк Катсн; ведь сам божественный
промысел дал мне вас в качестве судей. Вы сами слыхали от Марка Фаво-
ния (и притом еще при жизни Клодия), что Клодий предсказывал ему
гибель Милона в течение ближайших трех дней. Через день после того, как
Клодий сказал это, и произошло событие, о котором мы говорим. Если он,
не колеблясь, открыл, что он думал, то можете ли вы сомневаться насчет
того, что он сделал? (XVII, 45) Как же Клодий не ошибся в дне? Ведь
я сейчас сказал, что узнать о жертвоприношениях, установленных от имени
ланувийского диктатора, не составляло труда. Он понял, что Милону было
необходимо выехать в Ланувий именно в тот день, когда он и выехал.
Поэтому он его опередил. «Но в какой день?» В тот, когда, как я уже сказал,
состоялась сходка обезумевших людей, возбужденных народным трибуном,
его собственным наймитом73. Этого дня, этой народной сходки, этих
выкриков он, если бы не спешил осуществить задуманное им злодеяние, никогда
бы не пропустил. Итак, у Публия Клодия не бьт\о никаких оснований для
22. В защиту Тита Линия Милона
235
поездки, было даже основание остаться в Риме; у Милона, напротив,
остаться не было никакой возможности, для отъезда же было не только
основание, но даже необходимость. А что, если — в то время как Клодий знал, что
в этот день Милон будет в дороге,— Милон не мог даже предположить это
насчет Клодия? (46) Прежде всего я спрашиваю, каким образом Милон мог
это З1нать. Относительно Клодия об этом и спрашивать не стоит. Даже если
Клодий спросил одного только Тита Патину, самого близкого ему человека,
то он мог узнать, что в этот самый день 74 в Лакувии диктатором Милоном
непременно должны были быть устроены выборы фламина; но и от многих
других людей [хотя бы от любого из жителей Ланувия] он очень легко мог
это узнать. А от кого Милсйн мог узнать о возвращении Клодия? Но
допустим, что он даже узнал об этом,— смотрите, какую большую уступку я вам
делаю,— допустим, что он даже подкупил раба, как сказал мой приятель
Квинт Аррий. Прочтите показания своих свидетелей. Житель Интерамны,
Гай Кавсиний Схола, человек, очень близкий Клодию и притом
сопровождавший его в этот день,— по его прежнему свидетельству, Клодий был в
один и тот же час и в Интерамне и в Риме75 — показал, что Клодий в этот
день намеревался переночевать в своей альбанской усадьбе, но что его
неожиданно известили о смерти архитектора Кира76; поэтому он вдруг
решил выехать в Рим; то же самое сказал опять-таки спутник Публия
Клодия — Гай Клодий.
(XVIII, 47) Смотрите, судьи, какие важные факты доказаны этими
свидетельскими показаниями. Во-первых, во всяком случае, с Милона
снимается подозрение в том, что он выехал из Рима с намерением устроить Клодию
на дороге засаду, разумеется, если тот вообще не собирался выходить ему
навстречу. Во-вторых,— ведь я не вижу, почему бы мне не коснуться также
и своего дела,— вы знаете, судьи, что были люди 77, которые, убеждая
принять эту рогацию78, говорили, что резня была устроена, правда, отрядом
Милона, но по умыслу некоего более значительного лица; видимо, на меня,
как на разбойника и наемного убийцу, намекали эти отверженные и
пропащие люди; но против них обратились показания их собственных свидетелей,
утверждающих, что Клодий, если бы не узнал о смерти Кира, не решил бы
в этот день возвратиться в Рим. Я вздохнул свободно, я оправдан; едва ли
может показаться, будто я задумал то, чего я и подозревать не мог.
(48) Теперь рассмотрю дальнейшее, так как приводится возражение:
«Следовательно, даже и Клодий не замышлял засады, раз он намеревался
переночевать в альбанской усадьбе». Конечно, если бы он не решил выехать из
усадьбы в целях убийства. Ведь я вижу, что тот человек, который будто бы
его известил о смерти Кира, известил его вовсе не об этом, а о приближении
Милона. Ибо к чему ему было извещать Клодия о Кире, которого тот,
выезжая из Рима, оставил при смерти? Я был при Кире, я запечатал его
завещание [вместе с Клодием]; но завещание он составлял при свидетелях и
236
Речи Цицерона
сделал своими наследниками нас обоих 79. Почему же Клодия известили на
другой день и только в десятом часу о смерти человека, которого он
накануне, в третьем часу, оставил при смерти? (XIX, 49) Но допустим, что это
так. Какое же у него было основание торопиться в Рим, отважиться на
поездку ночью? Какая нужда была так спешить? Из-за того, что он был
наследником? Во-первых, у него не было никакой надобности торопиться;
•во-вторых, если бы даже она и была, то что же, в конце концов, мог бы он
успеть сделать в эту ночь и что потерял бы он, приехав в Рим на другой
день утром? При этом насколько Клодию следовало скорее избегать ночного
приезда в Рим, нежели к нему стремиться, настолько же Милону — если у
него, действительно, был злой умысел — следовало сидеть в засаде и
поджидать Клодия, раз он знал, что тот должен будет проехать в Рим ночью.
Он убил бы его глубокой ночью. Если бы он стал запираться, ему всякий
поверил бы, так как он убил бы его в месте, удобном для засады и кишащем
разбойниками. (50) Милону в случае запирательства поверил бы всякий;
ведь все хотят его оправдания, даже если он признается в преступлении. Во-
первых, это преступление связали бы с тем местом, где оно произошло.—
убежищем и притоном для разбойников 80. Ведь ни немая пустыня не
донесла бы на Мйлона, ни глухая ночь не выдала бы его. Затем, подозрение
пало бы на многих людей, попавших в руки Клодия, ограбленных им,
изгнанных им из их имений, а также на многих, боявшихся этого. Словом, в
суд в качестве обвиняемой была бы вызвана вся Этрурия. (51) Впрочем, не
подлежит сомнению, что Клодий в тот день, возвращаясь из Ариции,
свернул в свою альбанскую усадьбу. Допустим, Милон знал, что Клодий был в
Ариции; он все же должен был предположить, что Клодий, даже если
захочет возвратиться в этот день в Рим, свернет в свою усадьбу81,
выходящую на дорогу. Почему же он не встретил Клодия раньше, чтобы тот не
мог отсидеться в усадьбе? Почему он не устроил засады в том месте, куда
Клодий должен был приехать ночью?
(52) Я вижу, судьи, что пока все ясно: для Мйлона было даже полезно,
чтобы Клодий был жив, а Клодий, чтобы добиться того, чего он так
жаждал, должен был желать прежде всего гибели Мйлона; ненависть Клодия
к Милону была безмерной, у М>илона же никакой ненависти к Клодию не
было; Клодий имел обыкновение прибегать к насильственным действиям,
Милон — только отражать их; Клодий угрожал Милону смертью и открыто
ее предсказывал; ничего подобного от Мйлона никогда не слыхали; день
отъезда Мйлона был Клодию известен; день возвращения Клодия Милону
известен не был. Для Мйлона поездка была необходима; для Клодия —
скорее даже несвоевременна. Милон всем объявил, что он в этот день выедет
из Рима; Клодий скрыл, что он в этот день возвратится. Милон ни в чем
не изменил своего решения; Клодий для изменения своего решения
придумал пролог. Милону, если бы он устроил засаду, пришлось бы дожидаться
22. В защиту Тита Линия Милона
237
ночи вблизи Рима; Клодию, если он и не боялся Милона. приближение к
Риму ночью все же должно было казаться опасным.
(XX, 53) Рассмотрим теперь главное: для кого же из них было более
удобным место, выбранное для засады,— место, где они встретились? Но
нужно ли еще сомневаться в этом, судьи, и слишком долго раздумывать?
Неужели, находясь перед имением Клодия,— а в этом имении с его
несоразмерно огромными подвалами легко могла находиться тысяча сильных
людей,— когда место, занятое противником, сильно возвышалось над дорогой,
Милон мог подумать, что он одержит верх; поэтому он и выбрал для
сражения именно это место? Или, может быть,— и это более вероятно — в этом
месте его поджидал тот, кто задумал напасть, надеясь на условия
местности? Сами обстоятельства, судьи, говорят за себя, а они всегда имеют
наибольшее значение. (54) Даже если бы вы не слышали, как это произошло,
но видели это изображенным на картине, то все же было бы ясно, кто из
них подстерегал другого в засаде и кто из них не думал ни о чем дурном,
так как один из них ехал в повозке, одетый в плащ, а рядом с ним сидела
его жена. Разве каждое из этих обстоятельств — и платье, и езда в повозке,
в присутствие спутницы — не является сильнейшей помехой? Какие условия
могут быть более неудобны для сражения? Ведь Милон был закутан в
плащ, сидел в повозке и, можно сказать, был связан присутствием жены.
Теперь обратите внимание на Клодия, во-первых, выходящего из своей
усадьбы внезапно (почему?), вечером (какая в этом была необходимость?),
поздно (подобало ли это ему, тем более в такую пору?). «Он свернул в
усадьбу Помпея».— Чтобы повидаться с Помпеем? Но он знал, что Помпеи
находится в альсийской усадьбе82. Чтобы осмотреть усадьбу? Он угке
бывал в ней тысячу раз. Что же это значило? Все это — проволочки и
увертки. Он просто не хотел покидать это место, пока не приедет Милон.
(XXI, 55) А теперь сравните с тяжелым обозом Милона поезд этого
разбойника, ехавшего налегке. Раньше Клодий всегда ездил с женой, на
этот раз — без нее; всегда — только в повозке, на этот раз — верхом;
спутниками его, куда бы он ни направлялся, было несколько жалких греков,
даже когда он спешил в лагерь в Этрурии83; на этот раз в его свите ни
одного бездельника. Милон, который этого никогда не делал, именно тогда
вез с собой рабов-музыкантов своей жены и множество прислужниц.
Клодий, хотя он всегда возил с собой распутниц, развратников и продажных
женщин, на этот раз вез с собой только таких людей, что можно было
сказать: боец к бойцу как на подбор. Почему же он был побежден? Потому,
что не всегда разбойник убивает путника, но иногда и
путник—разбойника; потому, что — хотя приготовившийся и наткнулся на
неподготовленных— все же баба84 наткнулась на мужчин. (56) Да и Милон не был
так уж неподготовлен 85 к столкновению с Клодием; он был, можно сказать,
подготовлен вполне достаточно. Он всегда думал над тем, насколько его
238
Речи Цицерона
гибель важна для Публия Клодия, насколько он ненавистен Клодию и
насколько Клодий дерзок. Поэтому он никогда не подвергался опасности, не
обеспечив себя защитой, зная, что за его голову назначена крупная награда
и что она, можно сказать, высоко оценена. Вспомните и о случайных
обстоятельствах, вспомните о ненадежности исхода сражений, о бесстрастии
Марса 86, который часто повергает ниц того, кто ликуя уже совлекает доспехи
с противника87, и поражает его рукой побежденного; вспомните об
опрометчивости объевшегося, опившегося, сонного вожака, который, отрезав врага
от его свиты, оставил его у себя в тылу и совсем не подумал о его
спутниках, следовавших в конце поезда; он натолкнулся на них, горящих гневом и
потерявших надежду на то, что их господин жив, его постигло от их руки
возмездие, месть преданных рабов за покушение на жизнь их господина.
(57) Почему же Милон отпустил их на волю? Ну, разумеется, боялся, что
они покажут против него, не смогут вынести боль, что пытка заставит их
сознаться в том, что Публий Клодий был убит на Аппиевой дороге рабами
Милона. Но какая надобность обращаться к палачу? Что ты расследуешь?
Убил ли? Убил. По праву ли или же противозаконно? Но ведь палача этот
вопрос не касается; ибо на дыбе происходит следствие о совершившемся,
следствие о его правомерности — в суде. (XXII) Итак, что надо
расследовать при слушании этого дела, то мы здесь и обсудим; что ты хочешь
установить посредством пытки, это я и без того признаю. Если же ты
спрашиваешь только о том, почему Милон отпустил рабов на волю, но не
спрашиваешь, почему он не наградил их более щедро, то ты не знаешь, в какой
форме надо высказывать порицание поведению недруга. (58) Сказал ведь
присутствующий здесь человек, который всегда говорит непоколебимо и
храбро,— Марк Катон и притом сказал это на бурной народной сходке,
которую он все же усмирил своим авторитетом,— что те, которые защитили и
спасли своего господина, достойны не только свободы, но и всяческих
наград. В самом деле, какой награды достойны такие преданные, такие
честные, такие верные рабы, которым Милон обязан жизнью? Впрочем, даже
это не столь важно, как то, что благодаря тем же рабам его жесточайший
недруг не усладил своих взоров и своего сердца видом его кровавых ран.
Если бы он не отпустил их на волю, то даже этих спасителей своего
господина, мстителей за злодеяние, защитников, предотвративших убийство,
пришлось бы подвергнуть пытке. И среди этих постигших его несчастий
его больше всего радует, что даже в случае, если с ним самим что-нибудь
произойдет, его рабы все же получили заслуженную ими награду.
(59) Но, скажут нам, против Милона обращаются данные допросов,
недавно полученные в атрии Свободы88. Допроса каких именно рабов? —
Ты еще спрашиваешь? Рабов Публия Клодия.— Кто потребовал их
допроса?— Аппий89.— Кто их представил?—Аппий.— Откуда они? — От Ап-
пия. Всеблагие боги! Возможно ли вести дело более сурово? [Допрос -рабов
22. В защиту Тита Анния Милона
239
для получения показаний против их господина не допускается, за
исключением случаев кощунства, как было в свое время совершено по отношению
к Клодию.] Почти что равным богам стал Клодий; он теперь ближе им, чем
был тогда, когда проник к ним самим, коль скоро следствие о его смерти
ведется так же, как следствие об оскорблении священнодействий90. Однако
ведь предки наши запретили допрашивать раба с целью получения
показаний против его господина, но не потому, что не было возможности таким
образом добиться истины, а так как это казалось им недостойным и более
печальным, чем сама смерть господина. Но когда, для получения показаний
против обвиняемого, допрашивают раба, принадлежащего обвинителю, то
можно ли узнать истину? (60) Посмотрим, впрочем, что это был за допрос
и как он происходил. «Ну,— скажем,— ты, Руфион! Не вздумай лгать.
Устроил Клодий засаду Милону?» — «Устроил».— Конечно, на крест91.
«Не устраивал».— Вожделенная свобода. Какой допрос может привести
к более надежным показаниям? Рабов, внезапно схваченных для допроса,
все же отделяют от других и бросают в клетки, чтобы никто не мог
говорить с ними; этих же, после того как они в течение ста дней находились
в руках у обвинителя, он же и представил. Можно ли вообразить себе более
беспристрастный, более добросовестный допрос?
(XXIII, 61) Но если вам — хотя дело уже совершенно ясно само по
себе, будучи освещено столькими и столь явными доказательствами и
фактами,— все еще недостаточно ясно, что Милон возвратился в Рим с
честными и безупречными намерениями, не запятнанный никаким
преступлением, не питая никаких опасений, не убитый угрызениями совести, то — во
имя бессмертных богов!—вспомните, как быстро он возвратился, с каким
видом ступил на форум, когда Курия пылала, каково было величие его духа,
каково было выражение его лица, какую он произнес речь 92. И ведь он
предстал не только перед народом, ко и перед сенатом и не только перед сенатом,
но и перед вооруженной охраной, выставленной государством, и доверился
не только ей, но также и власти того человека, которому сенат давно
доверил все государство, всю молодежь Италии, все вооруженные силы
римского народа. Милон, конечно, никогда не отдался бы в его власть, не будучи
уверен в правоте своего дела, тем более что этот человек слышал все,
питал большие опасения, многое подозревал, кое-чему верил. Велика сила
совести, судьи, и велика она в двояком смысле: ничего не боятся те,
которые ничего преступного не совершили; те же, которые погрешили, всегда
думают, что наказание вот-вот постигнет их. (62) И поистине не без
определенных оснований дело Милона всегда находило одобрение сената93; ведь
эти в высшей степени разумные люди видели причины его поступка,
проявленное им присутствие духа, его стойкость при защите. Или вы, судьи,
действительно не помните, каковы были высказывания и мнения не только
недругов Милона, но даже и некоторых неосведомленных людей, когда
240
Речи Цицерона
пришла весть об убийстве Клодия? Они утверждали, что он не возвратится
в Рим. (63) В самом деле, если Милон, в пылу гнева и раздражения, горя
ненавистью, убил своего недруга, то он — так думали они — считал смерть
Публия Клодия настолько желанной для себя, что был готов спокойно
расстаться с отечеством, удовлетворив свою ненависть кровью недруга. И даже
если он хотел, лишив Клодия жизни, освободить и отечество, то он как
храбрый муж с опасностью для себя принеся спасение римскому народу, без
всяких колебаний покорно склонился бы перед законами и стяжал бы себе
вечную славу, а вам дал возможность наслаждаться всем тем, что он спас.
Многие вспоминали о Катилине и о его чудовищах: «Он вырвется из Рима,
захватит какую-нибудь местность, 'пойдет войной на отечество». О, сколь
несчастны иногда граждане, обладающие величайшими заслугами перед
государством! Люди не только забывают их самые славные поступки, но даже
подозревают их в преступлениях! (64) И все эти предположения были
ложны; между тем они, наверное, оказались бы справедливыми, если бы Милон
совершил что-нибудь такое, в чем он не смог бы с честью и по
справедливости оправдаться.
(XXIV) А те обвинения, которые на него взвели впоследствии и
которые могли бы сразить всякого, кто знал бы за собой даже не особенно
тяжкие проступки! Как он их перенес! Бессмертные боги! Перенес? Нет,
как он их презрел, как о« не придал никакого значения тому, чем не мог
бы пренебречь никто: ни виновный, как бы он ни владел собой, ни
невиновный, как бы храбр он ни был. Говорили, что даже была возможность
захватить множество щитов, мечей, копий и конской сбруи; уверяли, что в
Риме не было улицы, не было переулка, где для Милона не наняли бы дома;
что оружие свезено по Тибру в окрикульскую усадьбу 94; что его дом на
капитолийском склоне забит щитами; что всюду огромные запасы
зажигательных стрел, изготовленных для поджогов Рима. Слухи эти не только
распространились, но им поверили, можно сказать, и они были отвергнуты
только после расследования. (65) Я, конечно, восхвалял Гнея Помпея за его
чрезвычайную бдительность, но скажу то, что думаю, судьи! Слишком много
доносов принуждены выслушивать те, кому поручено государство в целом,
да они и не могут поступать иначе. Так, Помпею пришлось выслушать
какого-то Лициния, прислужника при жертвоприношениях 95, из округи
Большого Цирка96, сообщившего, что рабы Милона, напившись у него допьяна,
признались ему в том, что поклялись убить Помпея. А потом один из них
ударил Лициния мечом, чтобы он на них не донес. Помпею было послано
известие об этом в его загородную усадьбу; я был вызван к нему одним
из первых; по совету друзей, Помпеи переносит дело в сенат. При
столь важном подозрении, касавшемся того, кто охранял и меня и
отечество, я не мог не онеметь от страха, но все же удивлялся, что верят
прислужнику, что признания рабов выслушивают, и рану на боку, которая казалась
22. В защиту Тита Анния Милона
241
уколом иглы, принимают за удар гладиатора. (66) Однако, как я понимаю,
Помпеи не столько боялся, сколько остерегался,— и не только того, чего
бояться следовало, но и всего — дабы вам нечего было бояться. Сообщали,
что ночью, в течение многих часов, был осажден дом Гая Цезаря,
прославленного и храбрейшего мужа97. Никто этого не слыхал, при всей
многолюдности этого места, никто не заметил; однако и это сообщение выслушивали.
Я не мог заподозрить, что Гней Помпеи, муж самой выдающейся доблести,
боязлив, а после того как он взял на себя все дела государства, я не мог
думать, что его бдительность чрезмерна, как бы велика она ни была. В
сенате, собравшемся на днях в самом полном составе в Капитолии, нашелся
сенатор, который сказал, что Милон носит при себе оружие. Тогда Милон
обнажил свое тело в священнейшем храме 98; ведь если вся жизнь такого
гражданина и мужа, как он, не заслужила доверия, то надо было, чтобы он
молчал, а за него говорили сами факты.
(XXV, 67) Все слухи оказались ложными и злонамеренными
вымыслами. И если Милон все же внушает опасения даже теперь, то мы уже не
боимся этого обвинения по делу об убийстве Клодия, но трепещем перед твоими,
Гней Помпеи (ведь я теперь обращаюсь к тебе во всеуслышание), перед
твоими, повторяю, подозрениями ". Если ты боишься Милона, если ты
подозреваешь, что он теперь думает о преступном покушении на твою жизнь или
когда-либо о нем помышлял, если этот набор в Италии, как заявляет кое-
кто из твоих вербовщиков, если это оружие, когорты в Капитолии, стража,
ночные караулы, отборная молодежь, охраняющая тебя и твой дом,
вооружены, чтобы отразить нападение Милона, и если все это устроено,
подготовлено, направлено против него одного, то ему, несомненно, приписывают
великую мощь, необычайное мужество и недюжинные силы и возможности,
коль скоро против него одного избран самый выдающийся военачальник и
вооружено все государство. (68) Но кто не понимает, что все
государственные дела были доверены тебе в расстроенном и расшатанном состоянии,
дабы ты их оздоровил и укрепил этим оружием? Поэтому если бы Милону
была дана возможность, то он, конечно, доказал бы тебе самому, что никто
никогда не был столь дорог другому человеку, сколь ты дорог ему; что он
ради твоего достоинства ни разу не уклонился ни от одной опасности; что
он во имя твоей славы не раз вступал в борьбу с той омерзительнейшей
пагубой 10°; что ты, имея в виду мое восстановление в правах, которое тебе
было столь желательно, направлял своими советами его трибунат; что
впоследствии ты его защитил, когда его гражданские права были в опасности;
что ты помог ему при соискании претуры; что он всегда полагался на
теснейшую дружбу с двумя людьми: с тобой ввиду благодеяний, оказанных
тобой, и со мной ввиду благодеяний, оказанных им самим мне 101. Если бы
он не мог доказать тебе этого, если бы подозрение засело у тебя так
глубоко, что вырвать его не было бы никакой возможности, наконец, если бы
16 Цицерон, т. II. Речи
242
Речи Цицерона
Италия продолжала страдать от наборов, а Рим — от военных схваток, пока
Милон не будет повергнут ниц, то он, право, не колеблясь покинул бы
отечество, он, которому такой образ мыслей свойствен от рождения и который
привык так поступать всегда; но тебя, Великий 102, он все же попросил бы
свидетельствовать в его пользу, о чем он просит тебя и теперь. (XXVI, 69)
Ты видишь, сколь непостоянны и переменчивы житейские отношения, сколь
ненадежен и непрочен успех, сколь велика неверность друзей, сколь искусно
лицемерие приспособляется к обстоятельствам, как склонны избегать
опасностей и сколь трусливы даже близкие люди. Будет, будет, конечно, то
время и рано или поздно настанет рассвет того дня, когда ты, как я надеюсь,
при обстоятельствах, благополучных для тебя лично, но, быть может, при
какой-либо общественной смуте (а как часто это случается, мы по опыту
должны знать) будешь нуждаться в преданности лучшего друга, в
верности непоколебимейшего человека и в величии духа храбрейшего мужа, каких
не бывало с незапамятных времен. (70) Но кто может поверить, что Гней
Помпеи, искушеннейший в публичном праве, в заветах предков, наконец,
в государственных делах человек, которому сенат поручил принять меры,
дабы государство не понесло ущерба 103 (каковой единой строчкой консулы
всегда были достаточно вооружены даже без предоставления им оружия),
что он, когда ему дано войско, дано право производить набор, стал бы ждать
приговора суда, чтобы покарать того человека, который якобы замышлял
уничтожить насильственным путем даже самые суды? Достаточно ясно
признал Пом'пей, достаточно ясно признал, что обвинения, которые возводятся
на Милона, ложны; ведь именно он провел закон 104, на основании которого,
как я думаю, Милон должен быть вами оправдан и, как все признают, вы
это сделать можете. (71) А то обстоятельство, что сам Помпеи находится
вон там , окруженный отрядами по охране государства, показывает
достаточно ясно, что он вовсе не хочет вас запугать. В самом деле, что может
быть менее достойно его, нежели желание принудить вас осудить того
человека, которого он мог бы покарать сам и по обычаю предков и в силу своих
полномочий? Но он защищает вас, дабы вы, наперекор вчерашней народной
сходке 106, поняли, что вам разрешается свободно вынести такой приговор,
какой найдете нужным.
(XXVII, 72) Меня, судьи, право, нисколько не волнует обвинение в
убийстве Клодия, да я и не столь неразумен и не настолько незнаком с
вашим образом мыслей, чтобы не знать, что вы чувствуете в связи с его
смертью. Даже если бы я и не хотел это обвинение опровергать так, как
я опроверг его, Милону все же можно было бы безнаказанно во
всеуслышание кричать и хвастливо лгать: «Да, я убил, убил — не Спурия Мелия,
который, понижая цены на хлеб и тратя свое достояние, навлек на себя
подозрение в стремлении к царской власти, так как он, казалось, излишне
потворствовал плебсу; не Тиберия Гракха, который, вызвав смуту, лишил своего
22. В защиту Тита Анния Милона
243
коллегу 107 должностных полномочий, причем убийцы их обоих прославились
на весь мир; но того,— конечно, он осмелился бы это сказать, освободив
отечество с опасностью для себя,— кого знатнейшие женщины застали
совершавшим нечестивое блудодеяние на священнейших ложах; (73) кого сенат
не раз признавал нужным покарать, чтобы искупить осквернение
священнодействий; насчет кого Луций Лукулл, произведя допросы, клятвенно заявил,
что, как он дознался, Клодий совершил нечестивое блудодеяние с родной
сестрой 108; того, кто при помощи вооруженных рабов изгнал за пределы
страны гражданина, которого сенат, римский народ и все племена признали
спасителем Рима и граждан109; того, кто раздавал царства110, кто их
отнимал 1П, кто дробил вселенную и раздавал ее части, кому хотел112; того, кто,
не раз устраивая резню на форуме, вооруженной силой принуждал
гражданина исключительной доблести и славы запираться в своем доме; того, кто
никогда не признавал никаких запретов, нарушая их преступлениями и
развратом; того, кто поджег храм Нимф113, чтобы уничтожить официальные
записи о цензе, внесенные в официальные книги; (74) словом, того, для
кого уже не существовало ни закона, ни гражданского права, ни границ
владений, кто домогался чужих имений не клеветническими обвинениями, не
противозаконными тяжбами, а осадой, военной силой и военными
действиями; того, кто оружием и нападениями пытался изгнать из владений не толь*
ко этрусков (ведь к ним он искони проявлял глубокое презрение), нет, этого
вот Публия Вария, храбрейшего и честнейшего гражданина, нашего судью;
кто объезжал усадьбы и загородные имения многих людей в сопровождении
архитекторов и с измерительными шестами; кто возымел надежду, что
границами его владений будут Яникул и Альпы114; кто, не добившись от
блистательного и храброго римского всадника Марка Пакония продажи ему
острова на Прилийском озере115, неожиданно привез на лодках на этот
остров строевой лес, известку, щебень и песок и не поколебался на глазах
у хозяина, смотревшего с берега, выстроить здание на чужой земле;
(75) того, кто этому вот Титу Фурфанию116—какому мужу, бессмертные
боги! (уж не говорю о некоей Скантии, о юном Публии Апинии; им обоим
он пригрозил смертью, если они не уступят ему во владение свои загородные
усадьбы) — он осмелился сказать этому самому Титу Фурфанию, что он,
если Фурфаний не даст ему столько денег, сколько он потребовал,
притащит к нему в дом мертвеца, чтобы возбудить ненависть против такого
достойного мужа; тот, кто отнял имение у своего брата Аппия,
находившегося в отсутствии, человека, связанного со мной узами самой глубокой
приязни 117; кто решил так построить стену поперек вестибула своей
сестры 118 и так заложить фундамент, что лишил сестру не только вестибула, но
и всякого доступа в дом».
(XXVIИ, 76) Впрочем, все это даже казалось терпимым, хотя этот
человек в равной степени набрасывался и на государство, и на частных лиц,
16*
244
Речи Цицерона
и на находившихся в отъезде, и на живших близко, и на посторонних, и на
родичей; но граждане, как бы в силу привычки, проявляя необычайное
долготерпение, уже как-то отупели и огрубели. А все те беды, которые уже
были налицо, те, что нависали над нами? Каким же образом могли бы вы
их либо отвратить, либо перенести? Если бы Публий Клодий достиг
империя,— я уж не говорю о союзниках, о чужеземных народах, о царях и
тетрархах 119; ведь вы стали бы молить богов о том, чтобы он набросился на
этих людей, а не на ваши владения, на ваши очаги, на ваше имущество; но
стоит ли говорить об имуществе?—детей ваших, клянусь богом верности,
и жен никогда не пощадил бы он в своем необузданном разврате. Считаете
ли вы вымыслом то, что явно, всем известно и доказано,— что он
намеревался набрать в Риме войска из рабов, чтобы при их посредстве овладеть
всем государством и имуществом всех частных лиц?
(77) Поэтому если бы Тит Анний с окровавленным мечом в руке 120
воскликнул: «Сюда, граждане, слушайте, прошу вас: Публия Клодия убил
я; от его бешенства, которого мы уже не могли пресечь ни законами, ни
судебными приговорами, избавил вас я этим вот мечом и этой вот рукой, так
что благодаря мне одному в государстве сохранены право и справедливость,
законы и свобода, добросовестность и стыдливость»,— то действительно
пришлось бы бояться, перенесут ли граждане такое событие! И право, кто
теперь не одобряет, кто не прославляет его, кто не говорит и не чувствует,
что с незапамятных времен никто не принес государству большей пользы,
не обрадовал так римского народа, всей Италии, всех стран, как Тит Анний?
Не могу судить, как велико бывало в древности ликование римского
народа; но наше поколение уже видало славнейшие победы выдающихся
императоров, причем ни одна из них не доставила ни столь продолжительной, ни
столь великой радости. Запомните это, судьи! (78) Надеюсь, что вы и дети
ваши увидите много счастливых событий в нашем государстве; при каждом
из них вы всегда будете думать: если бы Публий Клодий был жив, мы
никогда бы не увидели ничего такого. Мы питаем теперь великую и, как я
уверен, твердую надежду, что именно этот самый год, когда консулом является
этот вот выдающийся муж, когда обуздана распущенность людей, страсти
подавлены, а законы и правосудие восстановлены, станет для граждан
спасительным. Так найдется ли столь безумный человек, чтобы шредположить,
будто это могло осуществиться при жизни Публия Клодия? Далее, а та
частная собственность, что находится в ваших руках? Разве могли бы вы
пользоваться правом 'постоянного владения, если бы этот бешеный человек
добился господства?
(XXIX) Я не боюсь произвести впечатление, судьи, будто я,
побуждаемый ненавистью и личной враждой, извергаю все это против Публия
Клодия, руководствуясь скорее своим личным желанием, чем истиной. Хотя это
и должно было быть моим преимущественным правом, однако он в такой сте~
22. В защиту Тита Анния Милона
245
пени был общим врагом всем людям, что моя личная ненависть к нему была
почти равна всеобщей. Невозможно достаточно ясно описать и даже себе
представить, как много было в нем преступности, как много было
злодейства. (79) Отнеситесь к этому с особым вниманием, судьи! [Ведь это суд
о гибели Публия Клодия.] Представьте себе — ведь мы вольны в своих
мыслях и видим то, что нам угодно, так же ясно, как и то, на что мы глядим,—
итак, вообразите себе следующую картину: положим, я смогу добиться от
вас оправдательного приговора Милону, но только на том условии, что
Публий Клодий оживет... Почему же в ваших глазах появилось выражение
страха? Какое же впечатление произвел бы он на вас живой, когда он,
мертвый, так поразил ваше воображение? А как вы думаете, если бы сам Гней
Помпеи, который столь доблестен и удачлив, что мог всегда делать то, чего
никто иной не мог, если бы он, повторяю, имел возможность либо внести
предложение о назначении суда по поводу смерти Публия Клодия, либо его
самого вызвать из подземного царства, то что, по вашему мнению, решил
бы он сделать? Даже если бы он захотел по дружбе вернуть его из
подземного царства, он не сделал бы этого в интересах государства. Значит, вы
заседаете здесь, чтобы отомстить за смерть того, кого — будь это в вашей
власти — вы отказались бы вернуть к жизни; и о суде по поводу его
убийства внесен закон, который — имей он силу возвратить его к жизни —
никогда не был бы внесен. Итак, если бы Милон был действительно его убийцей,
то неужели он, признавшись в своем поступке, опасался бы кары от руки
тех, кого он освободил?
(80) Греки воздают убийцам тираннов божеские почести. Чему только
не был я свидетелем в Афинах и в других городах Греции! Какие
религиозные обряды установлены в честь таких мужей, какие песнопения, какие
хвалебные песни! Память мужей этих, можно сказать, объявляется
священной на вечные времена; им поклоняются как бессмертным. А вы не только
не воздадите почестей спасителю такого великого народа, мстителю за столь
тяжкое злодеяние, но даже допустите, чтобы его повлекли на казнь? Он
сознался бы в своем деянии, если бы он его совершил, повторяю, он
сознался бы в том, что он, не колеблясь духом, охотно совершил ради всеобщей
свободы то, в чем ему следовало не только сознаться, но о чем надо было
даже объявить во всеуслышание. (XXX, 81) В самом деле, если он не
отрицает того, на основании чего он добивается одного только прощения 121,
неужели он поколебался бы сознаться в том, за что ему следовало бы
добиваться хвалы и наград 122? Разве только он, может быть, полагает, что вы
предпочитаете думать, будто он защищал свою собственную жизнь, а не
вашу, тем более что при этом признании он, если бы вы хотели быть
благодарны, достиг бы величайших почестей. Напротив, если бы он не нашел
у вас одобрения своему поступку (впрочем, кто может не высказать
одобрения, когда ему спасут жизнь?), так вот, если бы доблесть храбрейшего мужа
246
Речи Цицерона
оказалась неугодна гражданам, то он, великий духом и непоколебимый,
покинул бы неблагодарных граждан; ибо что было бы большим проявлением
неблагодарности, чем положение, когда ликуют все, а скорбит лишь тот,
благодаря кому они ликуют? (82) Впрочем, все мы, уничтожая предателей
отечества,— коль скоро нашим уделом в будущем должна быть слава —
своим уделом всегда считали и опасность и ненависть. Как бы мог я сам
рассчитывать на хвалу, решаясь в свое консульство на столь смелые действия ради
вас и ваших детей, если бы думал, что мои труды и моя решимость не
повлекут за собой сильнейшей борьбы? Разве даже любая женщина не решилась
бы убить преступного гражданина, несущего погибель, если бы не боялась
опасности? Того, кто, предвидя ненависть, смерть и кару, все же защищает
государство с неослабной твердостью, следует поистине признать настоящим
мужем. Долг народа благодарного — награждать граждан, имеющих
большие заслуги перед государством, долг храброго мужа — даже под пыткой
не раскаиваться в своей храбрости. (83) Поэтому Тит Анний должен был
бы сделать такое же признание, какое сделали Агала, Насика, Опимий,
Марий, я сам, и он — если бы государство было благодарно ему — был бы
обрадован, а если бы оно было неблагодарно, он даже в своей тяжкой доле все
же утешался бы тем, что его совесть чиста.
Но, право, благодарность за это благодеяние, судьи, следует воздать
Фортуне римского народа, вашей счастливой судьбе и бессмертным богам;
поистине никто не может думать иначе, кроме того, кто не признает
могущества и воли богов, кого не волнуют ни величие нашей державы, ни солнце
и движение неба и созвездий, ни смена явлений и порядок в природе, ни —
и это наиболее важно — мудрость наших предков, которые и сами с
величайшим благоговением чтили священнодействия, обряды и авспиции и
завещали их нам, своим потомкам. (XXXI, 84) Существует, воистину
существует некая сила, и если этим нашим бренным телам присуще нечто живое
и чувствующее, то оно, конечно, присуще и этому столь великому и столь
славному круговороту природы. Впрочем, может быть, люди не признают
его потому, что начало это не ощутимо и не видимо; как будто мы можем
видеть сам наш разум, благодаря которому мы познаем, предвидим,
действуем и обсуждаем эти самые события, как будто мы можем ясно ощущать,
каков он и где находится. Итак, сама эта сила, часто дарившая нашему
городу безмерные успехи и богатства, уничтожила и устранила этого губителя,
которому она сначала внушила дерзкое намерение вызвать насильственными
действиями гнев храбрейшего мужа и с мечом в руках напасть на него,
чтобы быть побежденным тем самым человеком, победа над которым должна
была бы дать ему возможность безнаказанно в любое время своевольничать.
(85) Не человеческим разумом, судьи, даже не обычным попечением
бессмертных богов было это совершено; сами святыни, клянусь Геркулесом,
увидевшие падение этого зверя, казалось, пришли в волнение и осуществили
22. В защиту Тита Анния Милана
247
над ним свое право; ведь это к вам, холмы и священные рощи Альбы,
повторяю, к вам обращаюсь я теперь с мольбой, вас призываю в свидетели,
низвергнутые алтари Альбы, места общих с римским народом древних
священнодействий 123, которые этот безумец задавил нелепыми громадами своих
построек, вырубив и повалив священнейшие рощи; это ваш гнев, это ваши
священные заветы одержали победу; это проявилось ваше могущество,
которое Публий Клодий осквернил всяческими преступлениями, а ты, глубоко
почитаемый Юпитер, Покровитель Лация 124, чьи озера, рощи и пределы он
не раз марал всяческим нечестивым блудом и преступлениями, ты, наконец,
взглянул со своей высокой горы, чтобы покарать его; перед вами, у вас на
глазах он и понес запоздалое, ко все же справедливое и должное наказание.
(86) Уж не скажем ли мы, что он совершенно случайно именно перед
святилищем Доброй Богини, которое находится в имении Тита Сергия Галла,
весьма уважаемого и достойного юноши, перед самой, повторяю, Доброй
Богиней, вступив в сражение, .получил ту первую рану, от которой претерпел
позорнейшую смерть? Как видно, в свое время преступный суд не
оправдал его, но сохранил для этого, более тяжкого наказания. (XXXII) И
поистине тот же гнев богов поразил безумием его приспешников 125, так что они
бросили его полусожженным, в крови и в грязи, без изображений предков,
без пения и игр, без похоронного шествия, без оплакивания, без хвалебных
речей, без погребения, лишив его того последнего торжественного дня,
который обычно уважают даже недруги. Я уверен, сам божественный закон не
допустил, чтобы изображения прославленных мужей в какой-то мере
служили украшением для этого омерзительнейшего братоубийцы и чтобы его
мертвое тело рвали на части в каком-либо ином месте, а не там, где он был
осужден при жизни.
(87) Суровой и жестокой, клянусь богом верности, уже казалась мне
Фортуна римского народа, коль скоро она в течение стольких лет терпела
нападения Клодия на наше государство. Он осквернил блудом неприкосно-
веннейшие святыни; важнейшие постановления сената нарушил; у всех на
глазах деньгами откупился от судей; во время своего трибуната терзал
сенат; то, что было достигнуто согласием всех сословий во имя блага
государства, он уничтожил; меня изгнал из отечества, имущество мое разграбил,
мой дом поджег; моих детей и жену истерзал 126; Гнею Помпею объявил
преступную войну; среди должностных и частных лиц учинил резню 127; дом
моего брата поджег; опустошил Этрурию, многих людей выгнал из их домов
и лишил их имущества, притеснял и мучил их; городская община, Италия,
провинции, царства не могли вместить его безумств. В его доме уже
вырезывались на меди законы, которые отдавали нас во власть нашим рабам 128;
что бы ему ни понравилось, все это, считал он, достанется ему в том
же году 129. (88) Осуществлению его замыслов никто не мог препятствовать,
кроме одного только Милона. Ибо даже того человека, который мог бы ему
248
Речи Цицерона
противиться, Клодий считал как бы связанным по рукам и по ногам их
недавним примирением; могущество Цезаря он называл своим собственным;
к людям честным после того, что случилось со мной, он относился с
презрением; Милон один не давал ему покоя.
(XXXIII) Вот тогда бессмертные боги, как я уже говорил, и внушили
этому пропащему и бешеному человеку намерение устроить Милону засаду.
Погибнуть иначе этот губитель не мог. Государство никогда не смогло бы
покарать его, опираясь только на свое собственное право. Сенат, пожалуй,
попытался бы обуздать его как претора. Но даже когда сенат старался так
поступать по отношению к Публию Клодию, бывшему частным лицом 130,
это ему не удавалось. (89) Разве у консулов хватило бы храбрости
выступить против претора? Во-первых, после убийства Милона Публий Клодий
поставил бы своих консулов. Затем, какой консул решился бы проявить
мужество по отношению к тому претору, при котором, в его бытность
трибуном, доблестный консул был подвергнут жесточайшему преследованию 131,
что было еще свежо в памяти? Он уничтожил бы, захватил бы, держал бы
в своих руках все; по новому закону, который у него был найден вместе
с остальными Клодиевыми законами, он сделал бы наших рабов
своими вольноотпущенниками; наконец, если бы бессмертные боги не натолкнули
его, человека изнеженного, на мыс/vb попытаться убить храбрейшего мужа,
то у вас ныне не было бы государства. (90) Неужели же он, будучи
претором, а тем более консулом (если только эти храмы и даже наши
городские стены могли бы так долго стоять — будь он жив — и дожидаться его
консульства), словом, неужели он, живой, не совершил бы никаких
злодеяний, когда он, мертвый, имея вожаком одного из своих приспешников,
поджег Курию? Можно ли видеть более жалкое, более страшное, более
горестное зрелище? Священнейший храм 132, хранилище высшего величия,
мудрости, место собраний государственного совета, глава нашего города, алтарь
для союзников, прибежище для всех племен, место, которое весь народ
предоставил одному сословию, на наших глазах было предано пламени,
разрушено, осквернено 133, причем это совершила не безрассудная толпа,—
хотя и это было бы ужасно,— но один человек. Если этот человек осмелился
стать поджигателем ради мертвого, то на что не дерзнул бы он, будучи
знаменосцем при живом? Именно в Курию он бросил его, чтобы Клодий,
мертвый, поджег Курию, которую он, живой, уничтожил. (91) И еще
находятся люди, сетующие по поводу Аппиевой дороги, а о Курии
умалчивающие, люди, склонные думать, что «при жизни Публия Клодия была
возможность защитить форум от того, перед чьим трупом не устояла Курия!
Пробудите, пробудите его от смерти, если можете. Сломите ли вы натиск
живого, когда едва сдерживаете фурий непогребенного 134? Разве вы сумели
сдержать тех людей, которые сбежались с факелами к Курии, с крючьями к
храму Кастора 135, с мечами в руках носились по всему форуму? Вы видели,
22. В защиту Тита Линия Милона
249"
как резали римский народ, как сходку разгоняли мечами, когда при
всеобщем молчании произносил речь народный трибун Марк Целий, храбрейший
государственный муж, чрезвычайно стойкий во взятом им на себя деле,
преданный и честным людям и авторитету сената и проявляющий по
отношению к Милону внушенную ему богами необычайную верность при любых
обстоятельствах — преследует ли Милона ненависть или же возносит судьба.
(XXXIV, 92) Но о деле уже сказано вполне достаточно, а отступлений,
пожалуй, даже слишком много; мне остается только умолять и заклинать
вас, судьи,— отнеситесь к этому храбрейшему мужу с тем состраданием,
о котором сам он вас не молит, а я, даже наперекор ему, и умоляю и прошу.
Если среди нашего всеобщего плача вы не заметили у Милона ни одной
слезы, если вы видите, что выражение его лица никогда не изменяется, что
его голос, его речь всегда тверды и уверенны, все же не отказывайте ему
в пощаде: он, пожалуй, даже тем более нуждается в помощи. Если во
время боев гладиаторов, когда речь идет о положении и судьбе людей самого
низкого происхождения, мы даже склонны относиться с отвращением к.
боязливым и умоляющим и заклинающим нас о пощаде, а храбрым,
обладающим присутствием духа и смело идущим на смерть, стремимся
сохранить жизнь; если мы жалеем тех, которые не ищут у нас сострадания,
больше, чем тех, которые о нем неотступно просят, то насколько больше наш.
долг поступать так по отношению к храбрейшим гражданам! (93) По
крайней мере, из меня, судьи, исторгают душу и меня убивают вот какие слова
Милона, которые я слышу постоянно при наших ежедневных беседах:
«Прощайте,— говорит он,— мои сограждане, прощайте! Будьте невредимы,
процветайте, будьте счастливы! Да стоит этот прекрасный город, моя любимая
родина, как бы он ни поступил со мной; так как мне нельзя наслаждаться
спокойствием в государстве вместе со своими согражданами, то пусть они
наслаждаются им одни, без меня, но все же благодаря мне; я удалюсь,
я уеду; если мне не б>дет дозволено наслаждаться пребыванием в
благоустроенном государстве, то я, по крайней мере, не буду находиться в
дурном и, как только найду гражданскую общину, упорядоченную и
свободную, обрету в ней покой. (94) О, безуспешно предпринятые мной труды!—
говорит он,— о, мои обманчивые надежды и пустые помышления! В ту
пору, когда государство было угнетено, я, сделавшись народным трибуном,
стал преданным сторонником сената, который я застал униженным,
сторонником римских всадников, силы которых были ничтожны, сторонником
честных мужей, утративших всякое влияние из-за вооруженных
выступлений Клодия; мог ли я тогда думать, что честные люди когда-либо откажут
мне в защите? Когда я возвратил отчизне тебя,— ведь со мной он говорит
очень часто,— мог ли я думать, что для меня места в отчизне не окажется?
Где теперь сенат, за которым мы следовали? Где твои хваленые римские-
всадники? — говорит он.— Где преданность муниципиев? Где голоса всей.
250
Речи Цицерона
Италии? Где, наконец, твой, Марк Туллий, твой голос защитника, столь
многим оказавший помощь? Неужели только мне одному, мне, который ради
тебя столько раз подвергался смертельной опасности, он помочь не может?»
(XXXV, 95) И Милон, судьи, говорит это не так, как я теперь — со
слезами, но с тем же выражением лица, какое вы видите сейчас. Не хочет,
не хочет он признать, что действия свои он совершил ради неблагодарных
граждан; но что — ради боязливых и остерегающихся всякой опасности,
этого он не отрицает. Что же касается плебса и низших слоев населения,
которые, имея вожаком своим Публия Клодия, угрожали вашему достоянию, то
их — напоминает вам Милон — он, во имя вашей безопасности, постарался
не только привлечь к себе своей доблестью, но и задобрить, истратив три
своих наследственных состояния136; он не боится, что, щедростью своей
ублажив плебс, не сможет расположить к себе вас своими исключительными
заслугами перед государством. Благоволение сената он, по его словам,
чувствовал не раз именно в последнее время, а воспоминания о дружелюбии,
с которым вы и ваши сословия встречали его, о ваших усердных стараниях
и добрых словах он унесет с собой, какой бы путь судьба ему ни назначила.
(96) Он помнит также, что ему не хватило только одного голоса — голоса
глашатая, в котором он менее всего нуждался 137, но что всеми голосами,
поданными народом,— а только этого он и желал — он уже был объявлен
консулом; что даже теперь, если все это оружие 138 направлено против него,
его, очевидно, подозревают в преступном замысле, а не обвиняют в
совершенном им преступлении. Он добавляет следующие, несомненно,
справедливые слова: храбрые и мудрые мужи обычно стремятся не столько к
наградам за свои честные деяния, сколько к самим честным деяниям; на
протяжении всей своей жизни он не совершил ничего другого, кроме славных
подвигов, коль скоро для мужа нет более достойного поступка, чем избавить
отечество от опасностей; (97) счастливы те, кому это принесло почет у их
сограждан; но нельзя считать несчастными и тех, кто победил своих
сограждан великодушием; все же из всех наград за доблесть — если награды
можно оценивать — наивысшей является слава; она — единственное, что может
служить нам утешением, вознаграждая за краткость нашей жизни памятью
потомков; это она приводит к тому, что мы, отсутствуя, присутствуем;
будучи мертвы, живем 139; словом, по ее ступеням люди даже как бы
поднимаются на небо. (98) «Обо мне,— говорит Милон,— всегда будет говорить
римский народ, всегда будут говорить все племена, и моя слава никогда не
умолкнет и не прейдет. Более того, хотя мои недруги своими факелами
всячески разжигают ненависть ко мне, все же в любом собрании и в любой
беседе даже и ныне люди меня единодушно прославляют и благодарят.
Обхожу молчанием празднества, установленные в Этрурии 140: сегодня, если
не ошибаюсь, сто второй день после гибели Публия Клодия141; где только
ни проходят границы державы римского народа, там уже распространилась
22. В защиту Тита Анния Милона
251
не только молва о ней, но и ликование. Поэтому я,— говорит Милон,—
и не беспокоюсь о том, где будет находиться мое тело, так как уже
пребывает во всех странах и всегда будет в них обитать слава моего имени».
(XXXVI, 99) Ты часто говорил это мне в отсутствие этих вот людей,
но я теперь, когда они слушают нас, говорю тебе, Милон, вот что: именно
тебе за твое мужество я не в силах воздать достойную хвалу, но чем ближе
к богам твоя доблесть, тем с большей скорбью и от тебя отрываюсь. Если
тебя у меня отнимут, я даже не смогу утешаться, жалуясь и негодуя на тех,
от кого получу такую тяжкую рану; ведь не мои недруги отнимут тебя у
меня, а мои лучшие друзья; не те, кто когда-либо дурно поступал со мной,
а люди, всегда относившиеся ко мне прекрасно. Даже если вы причините
мне очень сильную боль, судьи,— а какая боль может быть сильнее, чем
эта?—вы никогда не сможете причинить мне такой жгучей, чтобы я мог
забыть, как высоко вы всегда меня ценили. Если вы забыли это или если
вы на меня за что-либо в обиде, то почему не я, а Милон платится за это
своими гражданскими правами? Я буду считать свою жизнь вполне
счастливой, если она окончится раньше, чем я увижу своими глазами такую
страшную беду. (100) Теперь меня поддерживает одна утешительная мысль, что
я выполнил относительно тебя, Тит Анний, и долг дружбы, и долг
преданности, и долг благодарности 142. Я навлек на себя вражду
могущественнейших людей 143 ради тебя; я часто заслонял тебя своим телом и моей жизни
угрожало оружие твоих недругов; перед многими я бросался ниц, моля их
за тебя; имущество, достояние свое и своих детей я, видя твои бедствия,
предоставил тебе; наконец, именно сегодня, если готовятся какие-то
насильственные действия, если будет какая-то схватка не на жизнь, а на смерть,
то я бросаю вызов. Что могу я сделать еще? Как могу я отплатить тебе за
твои услуги, как разделить твою участь, какова бы она ни была? Не
отказываюсь, не отрекаюсь от этого и заклинаю вас, судьи, дополнить ваши
оказанные мне благодеяния спасением Милона, если не хотите увидеть, как его
гибель уничтожит их.
(XXXVII, 101) На Милона мои слезы не действуют. Он обладает
необычайной силой духа; по его мнению, изгнание там, где нет места для
доблести; смерть — естественный конец бытия, а не кара. Пусть он остается
верен тем убеждениям, с какими родился. А вы, судьи? Каковы же ваши
намерения? Память о Милоне вы сохраните, а его самого изгоните? И
найдется ли какое-либо иное место на земле, которое будет более достойно
принять эту доблесть, чем то, которое его породило 144? Вас призываю я, вас,
храбрейшие мужи, пролившие много своей крови в защиту государства! Вас,
центурионы, призываю я в минуту опасности, угрожающей непобедимому
мужу и гражданину, и вас, солдаты! Неужели в то время, когда вы
являетесь не только зрителями, но и вооруженными защитниками этого суда,
эта столь великая доблесть будет изгнана из этого города, удалена за его
252
Речи Цицерона
пределы, выброшена? (102) О, как я жалок! О, как я несчастен!
Возвратить меня в отечество, Милон, ты смог при посредстве этих вот людейг
а я сохранить тебя в отечестве при их посредстве не могу? Что отвечу я
своим детям, которые считают тебя вторым отцом? Что отвечу тебе, брат
Квинт, которого теперь здесь нет 145, тебе, разделявшему мою печальную
участь? Что я не смог спасти Милона при посредстве тех же людей, при
чьем посредстве он спас нас? И в каком деле я не сумел этого добиться?
В том, которое пс-сердцу всем народам. И от кого я не сумел этого
добиться? От тех, кому смерть Публия Клодия доставила успокоение. При чьем
предстательстве? При моем. (103) Какое же тяжкое преступление совершил
я, судьи, или какой тяжкий проступок допустил, когда я выследил и
раскрыл, воочию показал и уничтожил угрозу всеобщей гибели? И на меня и
на моих родных все страдания изливаются из этого источника. Зачем вы
захотели, чтобы я был возвращен из изгнания? Для того ли, чтобы у меня
на глазах изгоняли тех людей, при чьем посредстве я был восстановлен в
правах? Заклинаю вас, не допускайте, чтобы возвращение было для меня
горше, чем был самый отъезд; ибо как я могу считать себя
восстановленным в правах, если меня разлучают с теми, при чьей помощи я был
восстановлен?
(XXXVIII) О, пусть бы по воле бессмертных богов — прости мне,
отчизна, что я говорю это; боюсь, что совершаю преступление против тебя,
говоря в ущерб тебе то, что я говорю в защиту Милона, исполняя свой
долг,— пусть бы Публий Клодий, не говорю уже — был жив, но даже был
претором, консулом, диктатором, но только бы мне не видеть этого
зрелища! (104) О, бессмертные боги! О, храбрый муж, которого вы, судьи,
должны спасти! «Вовсе нет, вовсе нет,— говорит Милон,— наоборот, пусть
Клодий несет заслуженную им кару; а я, если это необходимо, готов
подвергнуться незаслуженной». И этот вот муж, родившийся для отечества, умрет
где-то в другом месте, а не в отечестве или, по крайней мере, не за отечество?
Памятники его мужества вы сохраните, но потерпите ли вы, чтобы в
Италии не нашлось места для его могилы? Неужели кто-нибудь решится
изгнать из этого города своим приговором Милона, которого, если он будет
изгнан вами, все города призовут к себе? (105) О, как счастлива будет та
страна, которая примет этого мужа! О, как неблагодарна будет наша
страна, если она его изгонит, как несчастна, если она его потеряет! Но закончу:
от слез я уже не в силах говорить, а Милон не велит, защищая его,
прибегать к слезам. Умоляю и заклинаю вас, судьи, при голосовании смело
следуйте своему мнению. Доблесть, справедливость, добросовестность вашу,,
поверьте мне, всецело одобрит тот человек, который, выбирая судей, избрал
всех самых честных, самых мудрых и самых смелых.
jjyyys
23
РЕЧЬ ПО ПОВОДУ ВОЗВРАЩЕНИЯ
МАРКА КЛАВДИЯ МАРЦЕЛЛА
[В сенате, начало сентября 46 г.]
(I, 1) Долгому молчанию, которое я хранил в последнее время 1, отцы-
сенаторы,— а причиной его был не страх, а отчасти скорбь, отчасти
скромность— нынешний день положил конец; он же является началом того, что
я отныне могу, как прежде, говорить о том, чего хочу и что чувствую. Ибо
столь большой душевной мягкости, столь необычного и неслыханного
милосердия, столь великой умеренности, несмотря на высшую власть2,
которой подчинено все, наконец, такой небывалой мудрости, можно сказать,
внушенной богами, обойти молчанием я никак не могу. (2) Ведь коль скоро
Марк Марцелл возвращен вам, отцы-сенаторы, и государству, то не только
его, но также и мой голос и авторитет, по моему мнению, сохранены и
восстановлены для вас и для государства. Ибо я скорбел, отцы-сенаторы,
и сильно сокрушался из-за того, что такому мужу, стоявшему на той же
стороне, что и я, выпала иная судьба, чем мне; и я не мог себя заставить и
не находил для себя дозволенным идти нашим прежним жизненным путем
после того, как моего соратника и подражателя в стремлениях и трудах,
моего, так сказать, союзника и спутника у меня отняли. Поэтому и
привычный для меня жизненный путь, до сего времени прегражденный, ты, Гай
Цезарь, вновь открыл передо мной и для всех здесь присутствующих как
бы поднял знамя надежды на благополучие всего государства.
(3) То, что я на примере многих людей, а особенно на своем
собственном, понял уже раньше, теперь поняли все, когда ты, уступая просьбам
сената и государства, возвратил им Марка Марцелла, особенно после того,
как упомянул об обидах 3; все поняли, что авторитет нашего сословия и
достоинство государства ты ставишь выше своих личных огорчений или
подозрений. А Марк Марцелл сегодня получил за всю свою прошлую жизнь
величайшую награду — полное единодушие сената и твое важнейшее и
величайшее решение. Из всего этого ты, конечно, поймешь, сколь большой
хвалы заслуживает оказание милости, раз принятие ее приносит славу. (4) Но
поистине счастлив тот, чье восстановление в правах доставит,
пожалуй, всем не меньшую радость, чем ему самому; именно это выпало на
долю Марка Марцелла справедливо и вполне по 'Праву. В самом деле, кто
254
Речи Цицерона
превосходит его знатностью, или честностью, или рвением к самым высоким
наукам, или неподкупностью, или какими-нибудь другими качествами,
заслуживающими хвалы?
(II) Ни у кого нет такого выдающегося дарования, никто не обладает
такой силой и таким богатством речи, чтобы, уже не говорю — достойно
возвеличить твои деяния, Гай Цезарь, но о них рассказать. Но я
утверждаю и — с твоего позволения — буду повторять всегда: ни одним из них
ты не заслужил хвалы, превосходящей ту, какую ты стяжал сегодня.
(5) Я мысленно нередко обозреваю все подвиги наших императоров, все
деяния чужеземных племен и могущественнейших народов, все деяния
знаменитейших царей и часто охотно повторяю, что все они — ни по величию
стремлений, ни по числу данных ими сражений, ни по разнообразию стран,
ни по быстроте завершения, ни по различию условий ведения войны — не
могут сравняться с тобой и что поистине никто не смог бы пройти путь
между удаленными друг от друга странами скорее, чем он был пройден, не
скажу— твоими быстрыми переходами, но твоими победами4. (6) Если бы
я стал отрицать величие всех этих деяний, охватить которое нет
возможности ни умом, ни воображением, то я был бы безумцем; но все же есть нечто
другое, более великое. Ведь некоторые люди, говоря о воинских заслугах,
склонны их преуменьшать, отказывая в них военачальникам и приписывая
их множеству людей, с тем, чтобы заслуги эти не принадлежали одним
только императорам. И действительно, успеху военных действий сильно
способствуют доблесть солдат, удобная местность, вспомогательные войска
союзников, флоты, подвоз продовольствия, но наиболее важную долю в успехе»
словно имея право на это, требует себе Судьба и чуть ли не всякую удачу
криписывает себе 5. (7) Но славы, недавно достигнутой тобой, ты, Гай
Цезарь, поистине не делишь ни с кем. Слава эта, как бы велика она ни была,—
а она, несомненно, неизмерима,— вся, говорю я, принадлежит тебе. Ни одной
из этих заслуг не отнимут у тебя ни центурион, ни префект, ни когорта6,
ни отряд конницы; более того, сама владычица дел человеческих —
Судьба— разделить с тобой славу не стремится; тебе уступает ее она, всю ее
признает твоей и тебе одному принадлежащей; ибо неосмотрительность
никогда не сочетается с мудростью, случай не советчик тому, кому решать.
(III, 8) Ты покорил племена свирепых варваров неисчислимые,
населяющие беспредельные пространства, обладающие неисчерпаемыми
богатствами всякого рода, и все же ты одержал победу над тем, что, в силу своей
природы и обстоятельств, могло быть побеждено; нет ведь такой силы,
которую, как бы велика она ни была, было бы невозможно одолеть и сломить
силой оружия. Но свое враждебное чувство победить, гнев сдержать,
побежденного пощадить, поверженного противника, отличающегося знатностью,
умом и доблестью, не только поднять с земли, но и возвеличить в его
былом высоком положении7,— того, кто сделает это, я не стану сравнивать
23. По поводу возвращения Марка Клавдия Марцелла
255
даже с самыми великими мужами, но признаю богоравным. (9) Твои всем
известные воинские подвиги, Гай Цезарь, будут прославлять в сочинениях
и сказаниях не только наших, но, можно сказать, и всех народов, молва о
твоих заслугах не смолкнет никогда. Однако мне кажется, что, даже когда
о них читаешь, они почему-то заглушаются криками солдат и звуками труб.
Но когда мы слышим или читаем о каком-либо поступке милосердном,
хорошем, справедливом, добропорядочном, мудром, особенно о таком поступке
человека разгневанного (а гнев — враг разума) и победителя (а победа по-
своей сущности надменна и горда), то как пламенно восторгаемся мы не
только действительно совершенными, но и вымышленными деяниями и часто
начинаем относиться с любовью к людям, которых мы не видели никогда!
(10) Ну, а тебя, которого мы зрим перед собой, тебя, чьи помыслы и
намерения, как мы видим, направлены на сохранение всего того, что война
оставила государству, какими похвалами превозносить нам тебя, с каким
восторгом за тобой следовать, какой преданностью тебя окружить? Стены
этой курии, 'клянусь богом верности, сотрясаются от стремления выразить
тебе благодарность за то, что этот достойнейший муж вскоре займет в ней
место, принадлежащее его предкам и ему самому. (IV) А когда я вместе
с вами только что видел слезы Гая Марцелла, честнейшего мужа,
наделенного безмерной преданностью, мое сердце наполнили воспоминания обо
всех Марцеллах, которым ты, сохранив жизнь Марку Марцеллу, даже после
их смерти возвратил их высокое положение и, можно сказать, спас от
гибели знатнейшую ветвь рода, от которой уже остались немногие.
(11) Итак, ты, по справедливости, можешь оценить этот день выше
величайших и бесчисленных благодарственных молебствий от твоего имени 8У
так как это деяние совершено одним только Гаем Цезарем; прочие деяния,
совершенные под твоим водительством, правда, тоже великие, но все же
совершены при участии твоих многочисленных и великих соратников. В этом
деле ты одновременно и военачальник и соратник; именно оно столь
величественно, что, хотя время и уничтожает твои трофеи9 и памятники (ведь нет
ничего, сделанного руками человека, чего бы не уничтожило и не поглотило
время), (12) молва об этой твоей справедливости и душевной мягкости
будет с каждым днем расцветать все более и более, а все то, что годы отнимут
от твоих деяний, они прибавят к твоей славе. Ты, несомненно, уже давно
своей справедливостью и мягкосердечием одержал победу над другими
победителями в гражданских войнах 10; но сегодня ты одержал победу над самим
собой. Боюсь, что слушатели мои не поймут из моих слов всего, что я думаю
и чувствую; самое победу ты, мне кажется, победил, возвратив ее плоды
побежденным. Ибо, когда по закону самой победы все мы должны были
пасть побежденные, мы были спасены твоим милосердным решением. Итак,
по всей справедливости непобедим ты один, ты, кем полностью побеждены
и закон и сила самой победы.
256
Речи Цицерона
(V, 13) Теперь, отцы-сенаторы, посмотрите, как далеко Гай Цезарь идет
в своем решении. Ведь все мы, которых некая злосчастная и гибельная для
государства судьба толкнула на памятную нам войну, во всяком случае,—
хотя мы и повинны в заблуждении, свойственном человеку,— все же от
обвинения в преступлении освобождены. Когда Гай Цезарь, по вашему
ходатайству, ради государства сохранил жизнь Марку Марцеллу; когда он
возвратил меня и мне самому и государству без чьего бы то ни было ходатайства п;
когда он возвратил и им самим и отчизне остальных виднейших мужей,
о многочисленности и высоком положении которых вы можете судить даже
по нынешнему собранию, то он не врагов ввел б Курию, но признал, что
большинство из нас вступило в войну скорее по своему неразумию и ввиду
ложного и пустого страха, чем из честолюбия и жестокости.
(14) Даже во время этой войны я всегда полагал, что нужно
выслушивать мирные предложения, и всегда скорбел из-за того, что не только мир.
но даже и речи граждан, требовавших мира, отвергались. Ведь сам я в
гражданской войне никогда не принимал участия — ни на той, ни вообще на
какой бы то ни было стороне, и мои советы всегда были союзниками мира
и тоги, а не войны и оружия 12. Я последовал за тем человеком из чувства
долга как частное лицо, а не как государственный деятель, моим
благодарным сердцем настолько владела верность воспоминаниям 13, что я, не только
не движимый честолюбием, но даже не питая надежды, вполне обдуманно
и сознательно шел как бы на добровольную гибель. (15) Этого своего
образа мыслей я ничуть не скрывал: ведь я и среди представителей нашего
сословия, еще до начала событий, высказал многое в защиту мира, да и во
•время самой войны подал за это же свой голос даже с опасностью для
жизни. Ввиду этого никто не будет столь несправедлив в оценке событий,
чтобы усомниться в тех побуждениях, которыми Цезарь руководился в этой
войне, раз он тотчас же признал нужным сохранить жизнь тем, кто хотел
мира, в то время как его гнев против других был сильнее. И это, пожалуй,
было ничуть не удивительно, пока еще не был ясен исход войны и было
переменчиво военное счастье; но тот, кто, достигнув победы, благосклонен к
тем, кто хотел мира, тем самым открыто заявляет, что он предпочел бы
вообще не сражаться, чем оказаться победителем 14.
(VI, 16) Именно в этом я и ручаюсь за Марка Марцелла; ибо наши
взгляды совпадали всегда — во времена мира и во время войны. Сколько
раз и с какой глубокой скорбью смотрел я, как он страшился и
высокомерия определенных людей и жестокости самой победы! Тем более по-сердцу
должно быть твое великодушие, Гай Цезарь, нам, видевшим все это; ведь
ныне надо сравнивать не цели одной воюющей стороны с целями другой,
а победу одной стороны с победой другой! (17) Мы видели, что по
окончании сражений твоей победе был положен предел; меча, выхваченного из
ножен, в Риме мы не видели. Граждан, которых мы потеряли, поразила
Гай Юлий Цезарь Гней Помпеи
Денарий 44 г. (увеличено) Денарий 38—36 гг. (увеличено)
Марк Юний Брут Марк Антоний
Золотой денарий 43 г. (увеличено) Золотой денарий 36—32 гг. (увеличено)
23. По поводу возвращения Марка Клавдия Марцелла 257
сила Марса, а не ярость победы, так что никто не станет сомневаться в том,
что Гай Цезарь, если бы мог, многих вызвал бы из подземного царства, так
как из числа своих противников он сохраняет жизнь всем, кому только
может. Что касается другой стороны, то я скажу только то, чего все мы
опасались: их победа могла бы оказаться безудержной в своей ярости15.
(18) Ведь некоторые из них угрожали не только людям, взявшимся за
оружие, но иногда даже и тем, кто стоял в стороне; они говорили, что надо
думать не о наших воззрениях, а о том, где кто был, так что мне, по
крайней мере, кажется, что, даже если бессмертные боги и покарали римский
народ за какое-то преступление, побудив его к такой большой и столь
плачевной гражданской войне, то они, либо уже умилостивленные, либо,
наконец, удовлетворенные, всю надежду на спасение связали с милосердием
победителя и с его мудростью.
(19) Радуйся поэтому своему столь исключительному благополучию и
наслаждайся как своей счастливой судьбой и славой, так и своими
природными дарованиями и своим образом жизни; именно в этом величайшая
награда и удовольствие для мудрого человека. Когда ты станешь припомина!ь
другие свои деяния, ты, правда, очень часто будешь радоваться своей
доблести, но все же, главным образом, своей удачливости 16; однако сколько бы
раз ты ни подумал о нас, которых ты захотел видеть в государстве рядом
с собой, столько же раз ты подумаешь и о своих величайших милостях,
о своем необычайном великодушии, о своей исключительной мудрости.
Я осмеливаюсь назвать все это не только высшими благами, но даже,
бесспорно, единственными, имеющими ценность. Ибо так велика
блистательность истинных заслуг, а величие духа и помыслов обладает столь великим
достоинством, что именно это кажется дарованным Доблестью, а все
прочее— предоставленным Судьбой. (20) Поэтому неустанно сохраняй жизнь
честным мужам, а особенно тем из них, которые совершили проступок не по
честолюбию или по злонамеренности, а повинуясь чувству долга, быть
может, глупому, но во всяком случае не бесчестному, так сказать, воображая,
что приносят пользу государству. Ведь не твоя вина, если кое-кто тебя
боялся; наоборот, твоя величайшая заслуга в том, что тебя — и они это
почувствовали — бояться было нечего.
(VII, 21) Перехожу теперь к твоей важнейшей жалобе и к твоему
тягчайшему подозрению, которое следует принять во внимание и тебе самому
и всем гражданам, особенно нам, которым ты сохранил жизнь. Хотя
подозрение это, надеюсь, ложно, все же я ни в коем случае не стану умалять его
важности. Ибо твоя безопасность — наша безопасность, так что — если уж
надо выбирать одно из двух — я бы скорее хотел показаться чересчур
боязливым, чем недостаточно предусмотрительным. Но разве найдется такой
безумец? Не из числа ли твоих близких? Впрочем, кто принадлежит тебе в
большей мере, чем те, кому ты, нежданно-негаданно, возвратил гражданские
17 Цицерон, т. II. Речи
258
Речи Цицерона
права? Или из числа тех, кто был вместе с тобой? Едва ли кто-нибудь
обезумеет настолько, чтобы для него жизнь его вождя, следуя за которым, он
достиг всего, чего желал, не была дороже его собственной. Или же, если
твои сторонники ни о каком злодеянии не помышляют, надо принимать
меры, чтобы его не задумали недруги? Но кто они? Ведь все те, которые
были, либо потеряли жизнь из-за своего упорства 17, либо сохранили ее
благодаря твоему милосердию, так что ни один из недругов не уцелел, а те,
которые были,— твои лучшие друзья. (22) Но все же, так как в душе
человека есть очень глубокие тайники и очень далекие закоулки, то мы все же
готовы усилить твое подозрение; ведь мы одновременно усилим твою
бдительность. Ибо кто столь не осведомлен в положении вещей, столь
неопытен в делах государства, кто всегда столь беспечно относится и к своему и
к оощему благополучию, чтобы не понимать, что его собственное
благополучие основано на твоем и что от твоей жизни зависит жизнь всех людей?
Со своей стороны, дни и ночи думая о тебе,— а это мой долг — я, во всяком
случае, страшусь случайностей в жизни человека, сомнительного исхода
болезней и хрупкости нашей природы и скорблю из-за того, что в то время
как государство должно быть бессмертно, оно держится на дыхании одного
смертного 18. (23) Но если к случайностям, которым подвержен человек,
и к непрочности его здоровья прибавятся преступные сговоры, то можем
ли мы поверить, чтобы кто-либо из богов, даже если бы пожелал, смог
помочь государству.
(VIII) Тебе одному, Гай Цезарь, приходится восстанавливать все то,
что, как ты видишь, пострадало от самой войны и, как это было неизбежно,
поражено и повержено: учреждать суд, восстанавливать кредит, обуздывать
страсти 19, заботиться о грядущих поколениях 20, а все то, что распалось и
развалилось, связывать суровыми законами. (24) Во время такой тяжелой
гражданской войны, когда так пылали сердца и пылали битвы, не было
возможности оградить потрясенное государство от потери многих знаков
своего величия и устоев своего строя, каков бы ни был исход войны; и оба
военачальника, взявшиеся за оружие, совершили многое такое, чему они,
нося тоги21, воспрепятствовали бы сами. Теперь тебе приходится
залечивать все эти раны войны, врачевать которые, кроме тебя, не может никто.
(25) И вот я, хоть и не хотелось мне этого, услыхал знакомые нам твои
прекраснейшие и мудрейшие слова: «Я достаточно долго прожил как для
законов природы, так и для славы». Достаточно, быть может, для законов
природы, если ты так хочешь; добавлю также, если тебе угодно, и для
славы, но — и это самое важное — для отчизны, несомненно, мало. Поэтому
оставь, прошу тебя, эти мудрые изречения ученых людей о презрении к
смерти; не будь мудрецом, так как нам это грозит опасностью. Ибо я не раз
слыхал, что ты слишком часто говоришь одно и то же, что ты прожил
достаточно [для себя]. Верю тебе, но я был бы готов это слушать, если бы ты
23. По поводу возвращения Марка Клавдия Марцелла 259
жил для себя одного, вернее, только для себя одного родился.
Благополучие всех граждан и все государство зависят от твоих деяний; ты настолько
далек от завершения своих величайших дел, что еще не заложил и основ
того, что задумал 22. Неужели ты установишь предел для своей жизни,
руководствуясь не благом государства, а скромностью своей души? Что если
этого недостаточно даже для славы? А ведь того, что ты жаждешь ее, ты,
сколь ты ни мудр, отрицать не станешь. (26) «Разве то, что я оставлю,—
спросишь ты,— будет недостаточно великим?» Да нет же, этого хватило бы
для многих других, но этого мало для одного тебя. Каковы бы ни были твои
деяния, их мало, когда есть что-либо более важное. Но если твои
бессмертные деяния, Гай Цезарь, должны были шривести к тому, чтобы ты, одержав
над противниками полную победу, оставил государство в таком состоянии,
в каком оно находится ныне, то, прошу тебя, берегись, как бы внушенная
тебе богами доблесть не вызвала только восхищение тобой лично, а
подлинной славы тебе не принесла; ведь слава— это блистательная и .повсюду
распространившаяся молва о великих заслугах .перед согражданами, или перед
отечеством, или перед всеми людьми.
(IX, 27) Итак, вот что выпало тебе на долю, вот какое деяние тебе
остается совершить, вот над чем тебе надо шотрудиться: установить
государственный строй и самому наслаждаться им в условиях величайшей тишины
и мира. Вот когда ты выплатишь отчизне то, что ты ей должен, и
удовлетворишь законам самой природы, пресытившись жизнью, тогда и говори, что
ты прожил достаточно долго. Что вообще означает это «долго»,
заключающее в себе представление о каком-то конце? Когда он наступает, то всякое
испытанное наслаждение уже лишено ценности, так как впоследствии уже
не будет никакого 23. Впрочем, твоя душа никогда не удовлетворялась теми
тесными пределами, которыми природа ограничила нашу жизнь; душа твоя
всегда горела любовью к бессмертию. (28) И твоей жизнью поистине надо
считать не эту вот, связанную с телом и дыханием; твоя жизнь — эта та,
повторяю, та, которая останется свежей в памяти всех грядущих поколений,
которую будут хранить потомки и сама вечность «всегда будет оберегать.
Той жизни ты и должен служить, перед ней ты и должен себя проявить;
она видит уже давно много изумительного; теперь она ожидает и того, что
достойно славы.
Потомки наши, несомненно, будут поражены, слыша и читая о тебе как
о полководце и наместнике, о Рейне, об Океане, о Ниле, о сражениях
бесчисленных, о невероятных победах, о памятниках, об играх для народа,
о твоих триумфах. (29) Но если этот город не будет укреплен твоими
решениями и установлениями, то твое имя будет только блуждать по всему
миру, но постоянного обиталища и определенного жилища у него не будет.
Также и среди будущих поколений возникнут большие разногласия (как это
было и среди нас): одни будут превозносить твои деяния до небес, другие,
17*
260
Речи Цицерона
пожалуй, найдут в них что-либо достойное порицания и особенно в том
случае, если ты на благо отчизне не потушишь пожара гражданской войны;
если же ты сделаешь это, то первое будут объяснять велением рока, а
второе — -приписывать твоей мудрости. Поэтому трудись для тех судей,
которые будут судить о тебе через много веков и, пожалуй, менее лицеприятно,
чем мы; ибо они будут судить и без любви, и без пристрастия, и без
ненависти и зависти. (30) Но даже если это для тебя тогда уже не будет иметь
значения, как некоторые [ложно] думают, то ныне для тебя, несомненно,
важно быть таким, чтобы твою славу никогда не могло омрачить забвение.
(X) Различны были желания граждан, расходились их взгляды; наши
разногласия выражались не только в образе мыслей и в стремлениях, но
и в вооруженных столкновениях и походах; царил какой-то мрак,
происходила борьба между прославленными полководцами. Многие не знали, чье
дело правое; многие не знали, что им полезно, многие — что им подобало;
некоторые—даже что было дозволено. (31) Государство пережило эту
злосчастную и роковую войну; победил тот, кто был склонен не разжигать
свою ненависть своей удачей, а смягчать ее своим милосердием, тот, кто
не был склонен признать достойными изгнания или смерти всех тех, на
кого был разгневан. Одни свое оружие сложили 24, у других его вырвали из
рук. Неблагодарен и несправедлив гражданин, который, избавившись от
угрозы оружия, сам остается в душе вооруженным, так что даже более
честен тот, кто пал в бою, кто отдал жизнь за свое дело. Ибо то, что кое-кому
может показаться упорством, другим может показаться непоколебимостью.
(32) Но ныне все раздоры сломлены оружием и устранены справедливостью
победителя; остается, чтобы все те, кто обладает какой-то долей, не говорю
уже — мудрости, но даже здравого смысла, были единодушны в своих
желаниях. Мы можем быть невредимы только в том случае, если ты, Гай Цезарь,
будешь невредим и верен тем взглядам, которых ты держался ранее и — что
особенно важно — держишься ныне. Поэтому все мы, желающие
безопасности нашей державы, убеждаем и заклинаем тебя заботиться о своей жизни
и благополучии, все мы (скажу также и за других то, что чувствую сам)
обещаем тебе — коль скоро ты думаешь, что следует чего-то опасаться,— не
только быть твоей стражей и охраной, но также и заслонить тебя своей
грудью и своим телом.
(XI, 33) Но — дабы моя речь закончилась тем же, с чего она началась,—
все мы выражаем тебе, Гай Цезарь, величайшую благодарность и храним
в своих сердцах еще большую. Ведь все чувствуют то же, что мог
почувствовать и ты, слыша мольбы и видя слезы всех присутствующих. Но так
как нет необходимости, чтобы каждый встал и высказался, то все они,
несомненно, хотят, чтобы это сказал я; для меня же это в некоторой степени
необходимо; ибо то, что мы должны чувствовать после того, как Марк Мар-
целл тобой возвращен нашему сословию, римскому народу и государству,
23. По поводу возвращения Марка Клавдия Марцелла 261
то, как я понимаю, мы и чувствуем. Ибо я чувствую, что все радуются не
спасению одного человека, а нашему общему спасению.
(34) Мое расположение к Марку Марцеллу всегда было известно всем
людям, я уступал в нем разве только Гаю Марцеллу, его лучшему и
преданнейшему брату, а кроме него, конечно, никому; оно проявлялось в моем
беспокойстве, заботе, тревоге в течение всего того времени, пока мы не
знали, будет ли Марк Марцелл восстановлен в правах. В настоящее время я,
избавленный от великих забот, тягот и огорчений, несомненно, должен
заявить о нем. Поэтому я, воздавая тебе благодарность, Гай Цезарь,
говорю: после того, как ты не только сохранил мне жизнь, но и возвеличил
меня, ты — я считал это уже невозможным — неисчислимые милости,
оказанные мне тобой, своим последним поступком великолепно увенчал.
24
РЕЧЬ В ЗАЩИТУ КВИНТА ЛИГАРИЯ
[На форуме, начало сентября 46 г.]
(I, 1) Необычное обвинение, неслыханное доныне, возбудил перед
тобой, Гай Цезарь, мой родственник Квинт Туберон1; Квинт Лигарий
обвинен в том, что был в Африке, а Гай Панса2, муж выдающегося ума,
полагаясь, быть может, на тесную дружбу с тобой, отважился это признать.
И что мне теперь делать, не знаю. Ведь я пришел сюда подготовленным,
чтобы, пользуясь тем, что ты и сам о деле этом не знаешь и от других
услыхать о нем не мог, злоупотребить твоей неосведомленностью и спасти этого
несчастного. Но раз усердием недруга расследовано то, что было тайной,
то надо, мне думается, признаться (тем более, что Панса, близкий мне
человек, заговорил об этом) и, отказавшись от спора, во всей своей речи взывать
к твоему состраданию, которое уже сохранило жизнь многим, добившимся
от тебя, не скажу — прощения их вины, но снисхождения к их заблуждению.
(2) Итак, Туберон, перед тобой подсудимый, который сознается,— а это
самое желательное для обвинителя — но сознается в одном: он был на той
стороне, на которой был и ты, на которой был и муж, достойный всяческих
похвал,— твой отец. Поэтому придется и вам самим сознаться в своем
преступлении, прежде чем ставить что-либо в вину Лигарию.
- Ведь Квинт Лигарий, когда еще никто и не помышлял о войне 3, выехал
в Африку как легат Гая Консидия; во время этого легатства он снискал
такое расположение и граждан и союзников, что Консидий, покидая
провинцию, не мог бы, не вызвав недовольства среди ее населения, поручить
провинцию кому-либо другому. Поэтому Лигарий, после того как долго, но
тщетно отказывался, принял провинцию против своего желания. Он ведал
ею в мирное время, причем и граждане и союзники высоко оценили его
неподкупность и честность.
(3) Война вспыхнула внезапно, так что те, кто находился в Африке,
раньше узнали, что она идет, чем услыхали, что она готовится. Услыхав о
ней, одни, охваченные необдуманной страстью, другие, так сказать,
ослепленные страхом, стали искать вождя, который взялся бы сначала охранить
их, а впоследствии направлять их рвение. Но Лигарий, стремясь на родину,
желая возвратиться к своим близким, отказался взять на себя какие бы
24, В защиту Квинта Лигария
263
то ни было обязанности. Тем временем Публий Аттий Вар 4, который ранее
был претором в Африке, прибыл в Утику. Люди тотчас же стали стекаться
к нему, а он, движимый немалым честолюбием, присвоил себе империй5,
если империем могло быть то, что предоставил частному лицу крик толпы
невежественных людей без какого-либо официального постановления.
Поэтому Лигарий, избегавший каких бы то ни было обязанностей такого рода,
с приездом Вара несколько успокоился.
(II, 4) Пока еще, Гай Цезарь, Квинт Лигарий не виноват ни в чем. Из
Рима он выехал, не говорю уже — не на войну, но даже тогда, когда ни
малейшей угрозы войны не было; отправившись в качестве легата в Африку
в мирное время, он держал себя в миролюбивейшей провинции так, что для
нее было выгодно сохранять мир. Его отъезд из Рима, несомненно, не
может вызывать у тебя недовольства. Неужели, в таком случае, его
пребывание в провинции? Тем менее; ибо его отъезд не был следствием этого
умысла; его пребывание там было вызвано необходимостью, даже достойной
уважения6. Итак, эти два обстоятельства не дают повода для обвинения:
ни то, что он выехал в качестве легата, ни то, что он по требованию
провинции был поставлен во главе Африки. (5) Третье обстоятельство — что
он остался в Африке после приезда Вара — если и является преступлением,
то преступлением в силу необходимости, а не преднамеренным. Да разве он,
если бы только мог каким-либо образом оттуда вырваться, предпочел бы
находиться в Утике, а не в Риме, быть вместе с Публием Аттием, а не с
любимыми братьями, среди чужих людей, а не среди родных? После того как
само легатство принесло ему одну лишь тоску и тревогу вследствие его
чрезвычайной привязанности к братьям, мог ли он при этих обстоятельствах
быть спокоен, разлученный с ними гражданской войной?
(6) Итак, во враждебном отношении к тебе, Цезарь, ты Квинта
Лигария пока еще уличить не можешь. Прошу тебя обратить внимание на
честность, с какой я его защищаю; я предаю себя самого. О, необычайное
милосердие, достойное прославления всеобщей хвалой, высказываниями,
сочинениями и памятниками! Марк Цицерон перед твоим лицом защищает
другого человека, говоря, что у этого человека не было тех намерений, какие,
по признанию Цицерона, были у него самого. Твоих сокровенных мыслей он
не боится; того, что может прийти тебе на ум насчет него самого, когда ты
слушаешь его речь о другом человеке, не страшится. (III) Суди сам, сколь
мало я страшусь; суди сам, сколь яркий свет твоего великодушия и
мудрости озаряет меня, когда я выступаю перед тобой; я возвышу свой голос,
насколько смогу, дабы это услыхал римский народ. (7) Когда война
вспыхнула, Цезарь, и когда она уже некоторое время велась 7, я без какого-либо
принуждения, сознательно и добровольно выехал к вооруженным силам,
двинутым против тебя. И перед чьим лицом я это говорю? Да перед тем,
кто, зная это, все же еще до того, как увиделся со мной, возвратил меня
264
Речи Цицерона
государству; кто написал мне из Египта8, чтобы я оставался тем же, кем
был ранее; кто, сам будучи единственным императором во всей державе
римского народа, согласился на то, чтобы я был вторым 9; благодаря кому
я, получив от присутствующего здесь самого Гая Пансы это распоряжение,
сохранял предоставленные мне увитые лавром ликторские связки, доколе
сочту нужным их сохранять; кто решил даровать мне спасение не иначе,
как сохранив за мной знаки моего достоинства. (8) Прошу тебя, Туберон,
обрати внимание на то, как смело я, без колебаний говоря о своем
собственном поведении, буду говорить о 'поведении Лигария. Влрочем, я сказал это
о себе для того, чтобы Туберон простил мне, когда я скажу то же самое
о нем; ведь я ценю его прославленное рвение как ввиду нашего близкого
родства, так и оттого, что я в восторге от его природных дарований и
усердных занятий, пожалуй, и оттого, что успех моего молодого родственника,
по моему мнению, пойдет в какой-то мере на пользу и мне. (9) Но я хочу
знать одно: кто считает пребывание Лигария в Африке преступлением? Да
тот, кто и сам хотел быть в той же провинции и кто жалуется на то,..что
Лигарий его туда не допустил; во всяком случае, тот, кто против самого
Цезаря пошел с оружием в руках. Скажи, что делал твой обнаженный меч,
Туберон, в сражении под Фарсалом? Чью грудь стремилось пронзить его
острие? С какими намерениями брался ты за оружие? На что были
направлены твой ум, глаза, руки, твое рвение? Чего ты жаждал, чего желал?
Впрочем, мой натиск слишком силен; юноша, кажется, в смятении. Возвращусь
к вопросу о себе: я был на той же стороне.
(IV, 10) Скажи, к чему другому стремились мы, Туберон, как не к тому,
чтобы самим обладать властью, какой ныне обладает Цезарь. Так неужели
же те самые люди, чья безнаказанность служит лучшим доказательством
твоего милосердия, Цезарь, смогут речами своими пробудить в тебе
жестокость? К тому же я вижу, Туберон, что ни ты, ни тем более твой отец, при
его выдающемся уме и образовании 10, в этом деле предусмотрительности
не проявили, ибо в противном случае он, конечно, предпочел бы, чтобы ты
вел это дело любым способом, но только не этим и.
Ты изобличаешь человека, признающего свою вину; мало того, ты
обвиняешь человека либо, как заявляю я, менее виновного, чем ты сам, либо, как
утверждаешь ты, виновного в такой же мере, как и ты. (11) Уже это
достаточно странно, но то, что я скажу далее, чудовищно. Твое обвинение может
повлечь за собой не осуждение Квинта Лигария, а его казнь. До тебя ни
один римский гражданин не поступал так; это чуждые нам нравы
вероломных греков или жестоких варваров, которых ненависть обычно побуждает
проливать кровь. Ибо какую иную цель ты ставишь себе? Чтобы Лигарий
не находился в Риме? Чтобы он был лишен родины? Чтобы он жил вдали
от любящих братьев, вдали от присутствующего здесь Тита Брокха, своего
дяди, вдали от его сына, своего двоюродного брата, вдали от нас, вдали от
24. В защиту Квинта Лигария
265
отечества? А разве он теперь в своем отечестве, разве он может быть лишен
всего этого в большей степени, чем ныне? В Италию его не пускают; он в
изгнании. Значит, не отечества, которого он и без того лишен, хочешь ты
его лишить, а жизни. (12) Но добиться подобной кары и таким способом
не удалось никому даже от того диктатора, который карал смертью всех,
кого ненавидел 12. Распоряжения о казнях он давал сам, без чьего бы то ни
было требования сулил награды за это; но прошло несколько лет — и за
эту жестокость покарал тот самый человек, которого ты теперь хочешь
побудить быть жестоким 13.
(V) «Нет, я вовсе не требую этого»,— скажешь ты. Именно так, клянусь
Геркулесом, я и думаю, Туберон! Ведь я знаю тебя, знаю твоего отца, знаю
вашу семью и род 14; стремления вашего рода и вашей семьи к доблести,
к просвещению, к знаниям, ко многим и притом самым высоким наукам мне
известны. (13) Поэтому я и уверен, что вы не жаждете крови. Но вы
поступаете необдуманно: вы затеяли это дело потому, что вы, как видно,
недовольны тем наказанием, какое Квинт Лигарий несет и поныне. Существует
ли какое-нибудь другое, более сильное наказание, кроме смерти? Ведь если
он уже в изгнании,— а это действительно так — то чего вам еще? Чтобы он
не был прощен? Но это поистине слишком уже бессердечно. Неужели ты
будешь сражаться за то, чтобы мы, распростертые у ног Цезаря и
уверенные не столько в своей правоте, сколько в его человечности, не добились
от него того, о чем мы его молим в слезах? Неужели ты нападешь на нас,
плачущих, и запретишь нам, лежащим у ног Цезаря, его умолять? (14)
Если бы в то время, когда мы в доме у Цезаря 1б обратились к нему с
просьбой (что мы действительно сделали и, надеюсь, сделали не напрасно), ты
неожиданно ворвался и стал кричать: «Гай Цезарь! Остерегись прощать,
остерегись жалеть братьев, заклинающих тебя о помиловании их брата!» —
разве это не было бы бесчеловечным поступком? Насколько же более
жестоко то, что ты делаешь сейчас: то, о чем мы просили Цезаря у него в доме,
ты подвергаешь нападкам на форуме и стольким несчастным людям
запрещаешь прибегать к его состраданию. (15) Скажу напрямик, что думаю:
если бы ты, Цезарь, при своей столь счастливой судьбе, не отличался такой
великой душевной мягкостью, какую проявляешь ты один, повторяю, ты
один,— я знаю, что говорю 16,— тяжелейшее горе принесла бы нам твоя
победа. В самом деле, как многочисленны были бы среди победителей люди,
которые хотели бы, чтобы ты был жесток, когда такие люди находятся даже
среди побежденных! Как много было бы людей, желающих, чтобы ты не
прощал никого, и готовых не давать тебе быть милосердным, если даже эти
вот, которых ты простил, не хотят, чтобы ты был сострадателен к другим!
(16) Если бы мы могли доказать Цезарю, что Лигария в Африке
вообще не было, если бы мы хотели посредством заслуживающей уважения и
сострадательной лжи спасти несчастного гражданина, все же человеку не
266
Речи Цицерона
подобало бы, при столь угрожаемом и опасном положении гражданина,
опровергать и разоблачать нашу ложь, а если бы это кому-нибудь и
подобало, то, во всяком случае, не тому, кто находился на той же стороне и
испытал ту же участь. Но все-таки одно дело — не желать, чтобы Цезарь
заблуждался, другое — не желать, чтобы он проявлял сострадание. Тогда
ты сказал бы: «Цезарь! Не вздумай ему верить: он был в Африке, взялся
за оружие против тебя». А теперь что ты говоришь? «Не вздумай его
прощать!» Так человек с человеком не говорит. Тот, кто станет говорить
с тобой так, Гай Цезарь, сам откажется от человеческих чувств скорее, чем
вырвет их из твоего сердца.
(VI, 17) Первым шагом Туберона в начатом им судебном
преследовании 17 было, если не ошибаюсь, его заявление, что он хочет говорить о
«преступлении» Квинта Лигария. Ты, не сомневаюсь, был удивлен тем, что он
хочет говорить именно о нем, а не о ком-либо другом, и тем, что хочет
говорить человек, бывший на той же стороне, что и Лигарий; наконец, ты,
без сомнения, не мог понять, о каком же новом преступлении он хочет
сообщить. Ты говоришь о преступлении, Туберон? Почему? Ведь доныне это
название не применялось к делу той стороны. Одни называют это
заблуждением 18, другие — последствием страха; те, кто выражается более резко,—
расчетом, жадностью, ненавистью, упорством; те, кто выражается наиболее
строго,— безрассудством; но преступлением никто, кроме тебя, доныне
этого не называл. А мне лично,— если меня спросят о подходящем и истинном
названии нашего несчастья,— кажется, что разразилось какое-то
ниспосланное роком бедствие, овладевшее недальновидными умами, так что никто не
должен удивляться тому, что человеческие помыслы были побеждены
неизбежностью, ниспосланной богами. (18) Да будет нам позволено быть
несчастными. Впрочем, при таком победителе, как Цезарь, быть несчастными
мы не можем; но я говорю не о нас; о павших я говорю; допустим, они
были честолюбивы, озлоблены, упорны; но обвинение в преступлении,
в безумии, в братоубийстве 19 да минует Гнея Помпея после его смерти, как
и многих других. Когда и кто слыхал это от тебя, Цезарь? Было ли у тебя,
когда ты вел войну, какое-нибудь иное стремление, кроме стремления
отразить бесчестие? Чего добивалось твое непобедимое войско, как не защиты
своего права и твоего достоинства? А когда ты жаждал заключить мир20,
то для чего ты это делал: чтобы прийти к соглашению с преступниками или
же с честными гражданами?
(19) А мне лично, Гай Цезарь, величайшие милости, которые ты оказал
мне, конечно, не представлялись бы столь значительными, если бы я
думал, что ты сохранил мне жизнь, считая меня преступником. И разве можно
было бы признать твоей заслугой перед государством, если бы по твоей воле
столько преступников сохранило свое высокое положение
неприкосновенным? Вначале, Цезарь, ты признал это расколом21, а не войной, не взаим-
24. В защиту Квинта Лигария
267
ной ненавистью между врагами, а распрей между гражданами, причем обе
стороны желали благополучия государства, но — в своих намерениях и
стремлениях — упускали из виду общее благо. Высокое положение
руководителей было почти одинаковым; неодинаковым, пожалуй, было высокое
положение тех, кто за ними следовал 22. Само дело тогда было неясным, так
как и у той и у другой стороны было нечто, заслуживавшее одобрения;
теперь же лучшей следует признать ту сторону, которой даже сами боги
оказали помощь. Но кто, уже оценив твое милосердие, не одобрит той
победы, при которой пали только те, кто взялся за оружие23?
(VII, 20) Но оставим эти общие рассуждения и перейдем к нашему делу.
Что же, наконец, по твоему мнению, было более легкой задачей, Туберон:
Лигарию ли Африку покинуть или же вам в Африку не приезжать? «Могли
ли мы поступить иначе,— скажешь ты,— когда сенат так постановил?» Если
ты спрашиваешь меня, то никак не могли. Но ведь Лигария тот же сенат
назначил легатом. При этом Лигарий повиновался сенату в то время, когда
повиноваться ему было обязательно, а вы повиновались ему тогда, когда
ему не повиновался никто, если не хотел этого сам. Значит, я порицаю вас?
Отнюдь нет; ведь поступить иначе вам и нельзя было, так как к этому вас
обязывали происхождение, имя, род, воспитание. Но я не могу
позволить вам одного: за то самое, что вы себе ставите в заслугу, порицать
других.
(21) Назначение Туберона было определено <по жребию на основании
постановления сената, когда сам Туберон не присутствовал, более того, когда
болезнь приковала его к постели; он решил сослаться на болезнь. Я знаю
это благодаря многочисленным дружеским связям, существующим между
мной и Луцием Тубероном: в Риме мы вместе получали образование; на
военной службе были товарищами 24; впоследствии были в свойстве; в
течение всей жизни были близкими друзьями; нас сильно связывали и общие
интересы. Я знаю, что Туберон хотел остаться в Риме, но был человек25,
который так настаивал, так заклинал его священнейшим именем
государства, что Туберон, придерживаясь даже иного мнения, все же не мог не
уступить столь веским доводам. Он склонился перед авторитетом
знаменитого мужа, вернее, подчинился ему. (22) Он отправился вместе с людьми,
оказавшимися в таком же положении. Ехал он довольно медленно, поэтому
прибыл в Африку уже после того, как она была захвачена. Вот откуда
возникает обвинение, вернее, враждебность, против Лигария. Ибо если
намерение может считаться преступлением, то, коль скоро вы намеревались
занять Африку — оплот всех провинций, созданный для ведения войны
против нашего города,— вы повинны в преступлении не менее тяжком, чем
преступление того, кто 'предпочел сам ее занять. Однако и этим человеком был
не Лигарий; ведь Вар утверждал, что империем облечен именно он;
ликторскими связками во всяком случае располагал он. (23) Но как бы там
268
Речи Цицерона
ни было, что означает ваша жалоба, Туберон: «Нас не впустили в
провинцию»? А если бы вас впустили? Каковы были ваши намерения: Цезарю
ее передать или же против Цезаря ее оборонять?
(VIII) Вот сколько смелости, даже дерзости придает мне твое
великодушие, Цезарь. Если Туберон ответит, что его отец был готов передать
тебе Африку, куда сенат послал его на основании жеребьевки, то я в твоем
присутствии — хотя для тебя и было важно, чтобы он так поступил,— в
самых суровых выражениях выражу ему порицание за его решение; ибо, даже
если бы этот поступок был тебе полезен, он все же не заслужил бы твоего
одобрения. (24) Но теперь все это я опускаю; не стану утруждать твой
долготерпеливый слух дольше, чем потребуется, чтобы не казалось, что
Туберон действительно намеревался сделать то, о чем он никогда и не
помышлял.
Но вот вы прибыли в Африку, из всех провинций самую враждебную
победе Цезаря, где был могущественнейший царь26, недруг этой воевавшей
стороне, где был враждебно настроенный, сплоченный и многочисленный
конвент27. Я спрашиваю: как вы намеревались поступить? Впрочем, стоит
ли мне сомневаться в том, как вы намеревались поступить, когда я вижу,
как вы поступили? В вашей провинции вас даже на порог не пустили и
притом самым оскорбительным для вас образом. (25) Как вы перенесли это?
Кому пожаловались на нанесенное вам оскорбление? Разумеется, тому
человеку, чьей воле повинуясь, вы и приняли участие в войне. И если вы
действительно прибыли в провинцию ради Цезаря, то вы, не будучи допущены
в нее, конечно, явились бы именно к нему. Однако явились вы к Помпею.
Чего же стоит жалоба, заявленная вами Цезарю, когда вы обвиняете того
человека, который, как вы жалуетесь, не дал вам вести войну против
Цезаря? Именно ввиду этого, если хотите, пожалуй, похваляйтесь, хотя бы и в
ущерб правде, своим намерением передать провинцию Цезарю. Даже если
вас в нее не пустил Вар и другие, я все же признаю, что в этом виноват
Лигарий, не давший вам стяжать такую большую славу.
(IX, 26) Но обрати внимание, прошу тебя, Цезарь, на настойчивость
виднейшего мужа, Луция Туберона. Я сам, полностью ее не одобряя, все
же не стал бы о ней упоминать, если бы не понял, что эту доблесть ты
склонен особенно хвалить. Итак, обладал ли кто-нибудь когда бы то ни
было такой большой настойчивостью? Настойчивостью, говорю я?
Пожалуй, я мог бы сказать — долготерпением. В самом деле, сколько нашлось
бы людей, способных вернуться на ту самую сторону, которая не приняла
их во время гражданской распри, более того—с жестокостью отвергла?
Это свойственно, так сказать, величию духа и притом величию духа такого
мужа, которого не могут оттолкнуть от взятого им на себя дела и от
принятого им решения ни оскорбление, ни насилие, ни опасность. (27) Допустим,
что другие качества — почет, знатность, блистательность, ум — были у Ту-
24. В защиту Квинта Лигария
269
берона и у Вара одинаковыми (это было далеко не так); несомненным
преимуществом Туберона было то, что он, облеченный законным империем в
силу постановления сената28, прибыл в провинцию, назначенную ему. Не
будучи в нее допущен, он явился не к Цезарю, чтобы не показаться
обиженным, не в Рим, чтобы не показаться безучастным, не в какую-либо
другую страну, чтобы не показалось, что он осуждает дело тех, за кем
последовал; в Македонию прибыл он, в лагерь Помпея, к той самой воюющей
стороне, которая его отвергла самым оскорбительным образом.
(28) И что же потом? После того, как все это ничуть не тронуло того,
к кому вы прибыли, ваше рвение к его делу, пожалуй, несколько ослабело;
вы только находились в рядах его войск, но в душе отвернулись от его дела.
Или, как бывает во время гражданских войн, [стремление к миру] было у вас
не большим, чем у остальных? Ведь все мы были охвачены стремлением
лобедить. Я, действительно, всегда желал мира, но было уже поздно: было
бы безумием перед лицом выстроенных войск помышлять о мире. Все мы,
повторяю, хотели победить; ты, несомненно, особенно желал этого, так как
оказался в таком положении, что должен был бы погибнуть, если бы не
победил. Впрочем, при нынешнем положении вещей ты, не сомневаюсь,
предпочитаешь быть спасенным на этой стороне, а не победителем на
той.
(X, 29) Я не стал бы говорить это, Туберон, если бы вы раскаивались
в своем упорстве или же Цезарь — в милости, которую он вам оказал.
Теперь же я спрашиваю, за что вы преследуете Лигария: за обиды,
нанесенные вам лично, или за его преступление перед государством? Если за
преступление перед государством, то как вы оправдаете свое собственное
упорство в верности той стороне? Если же за обиды, нанесенные вам, то как бы
вам не ошибиться, думая, что Цезарь будет разгневан на ваших недругов,
когда он простил своих собственных.
Как ты думаешь, Цезарь, разве дело Лигария я веду? Разве о его
поступке я говорю? Мое желание, чтобы все то, что я сказал, было обращено
к одному: к твоей человечности, к твоему милосердию, к твоему
мягкосердечию.
(30) Немало дел вел я, Цезарь, бывало, и вместе с тобой, пока тебя
удерживало на форуме стремление к почетным должностям, но я, во всяком
случае, не говорил: «Простите его, судьи, он сделал ошибку, он оступился, он
не думал...; если он когда-либо впредь...» К отцу обычно так обращаются;
судьям же говорят: «Он этого не совершал, он этого не замышлял; свидетели
лгут, обвинение выдумано». Скажи, что ты, Цезарь, являешься судьей
поведению Лигария; к какому войску он принадлежал, спроси его. Я молчу; не
привожу и тех доказательств, какие, пожалуй, подействовали бы даже на
судью: «Как легат он выехал в Африку еще до начала войны; был задержан
в ней еще во времена мира; там был застигнут войной; во время войны он
270
Речи Цицерона
не был жесток; помыслами и стремлениями он всецело твой». С судьей
говорят так, но я обращаюсь к отцу: «Я ошибся, я поступил опрометчиво, я в
этом раскаиваюсь, прибегаю к твоему милосердию, прошу о снисхождении
к моему проступку, молю о прощении». Если никто этого не добился, то я
поступаю дерзко; если же — многие, то помоги ты, надежду подавший! (31)
Неужели нет надежд на прощение Лигария, если возможность
ходатайствовать (перед тобой даже за другого дана мне? Впрочем, надежда на
решение этого дела не связана ни с моей речью, ни со стараниями тех,
которые просят тебя за Лигария, будучи твоими друзьями29.
(XI) Ибо я видел и хорошо понял, на что именно ты больше всего
обращаешь внимание, когда перед тобой о чьем-либо восстановлении в правах
хлопочут многие: доводы просителей имеют в твоих глазах больше значения,
чем они сами, ты принимаешь во внимание не столько близость просителя
с тобой, сколько его близость с тем, за кого он хлопочет. И вот ты сам
делаешь своим друзьям такие большие уступки, что люди, пользующиеся
твоим великодушием, иногда кажутся мне более счастливыми, чем ты сам,
дарующий и столь многое. Но я все же вижу, что в твоих глазах, как я
уже говорил, доводы имеют большее значение, чем мольбы, и что тебя
трогают сильнее всего просьбы тех, чья скорбь кажется тебе наиболее
оправданной.
(32) Спасением Квинта Лигария ты поистине обрадуешь многих своих
близких, но — как ты обычно и поступаешь — прими во внимание, прошу
тебя, и следующее: я могу привести к тебе сабинян, храбрейших мужей,
пользующихся твоим особенным уважением, и сослаться на всю Сабинскую
область30, цвет Италии и опору государства; этих честнейших людей ты
знаешь; обрати внимание на их печаль и скорбь: здесь присутствует Тит
Брокх; твое суждение о нем сомнений у меня не вызывает; слезы и траур31
его и его сына ты видишь. (33) Что сказать мне о братьях Квинта Лигария?
Не думай, Цезарь, что я говорю о гражданских правах одного человека; ты
должен либо троих Лигариев сохранить в государстве, либо всех троих из
пределов государства удалить. Если Квинт Лигарий находится в изгнании,
то и для остальных любое место изгнания более желанно, чем отечество, чем
дом, чем боги-пенаты 32. Если они поступают по-братски, если они
проявляют преданность, испытывают скорбь, то пусть тебя тронут их слезы, их
преданность, их братская любовь. Пусть возымеют силу твои памятные нам
слова, которые одержали победу. Ведь ты, как нам сообщали, говорил, что
мы считаем своими противниками всех тех, кто не с нами, а ты всех тех, кто
не против тебя, считаешь своими сторонниками 33. Разве ты не видишь этих
вот блистательных людей, эту вот семью Брокхов, этого вот Луция Марция,
Гая Цесеция, Луция Корфидия 34, всех этих вот римских всадников,
присутствующих здесь в траурных одеждах, мужей, тебе не только известных, но
и уважаемых тобой? А ведь мы на них негодовали, мы ставили им в вину
24. В защиту Квинта Лигария
271
их отсутствие, некоторые им даже угрожали. Так спаси же ради своих
друзей их друзей, дабы эти твои слова, как и другие, сказанные тобой,
оказались правдивейшими.
(XII, 34) Но если бы ты мог вполне оценить согласие, существующее
между Лигариями, то ты признал бы, что все три брата были на твоей
стороне. Может ли кто-нибудь сомневаться з том, что Квинт Лигарий, если
бы он мог быть в Италии, разделил бы взгляды своих братьев? Кто не
знает их полного согласия, их, можно сказать, тесной спаянности в этом, я
сказал бы, братском единении, кто не чувствует, что эти братья ни при каких
обстоятельствах не способны следовать разным взглядам и избирать для
себя разную судьбу? Итак, помыслами своими они всегда были вместе
с тобой; буря унесла одного из них. Даже если бы он сделал это
преднамеренно, то и тогда он уподобился бы тем, которых ты все же пожелал видеть
невредимыми.
(35) Но допустим, что он отправился на войну, разошелся во взглядах
не только с тобой, но и со своими братьями; однако тебя именно они, твои
сторонники, умоляют. Я же, принимавший участие во всей твоей
деятельности, не забыл, как Тит Лигарий, будучи городским квестором, держал
себя по отношению к тебе и твоему высокому положению 35. Но того, что об
этом помню я, недостаточно: надеюсь, что и ты, склонный забывать одни
только обиды,— как это свойственно твоему духу, твоему уму!—что ты,
вспоминая о некоторых других квесторах, мысленно возвращаешься к
квестуре Тита Лигария. (36) Присутствующий здесь Тит Лигарий, который в
ту пору не стремился ни к чему иному, кроме того, чтобы ты признал его
преданным тебе человеком и честным мужем,— ведь нынешнего положения
вещей он не предвидел — теперь умоляет тебя о спасении его брата. Если,
памятуя о его преданности, ты снизойдешь к просьбе двоих Лигариев,
присутствующих здесь, то ты возвратишь всех троих честнейших и неподкуп-
нейших братьев не только им самим и не только этим вот столь
многочисленным и столь достойным мужам и не только нам, твоим близким, но также
и государству.
(37) Итак, решение, которое ты недавно вынес в Курии о знатнейшем
и прославленном человеке 36, теперь вынеси на форуме об этих честнейших
братьях, весьма уважаемых всеми этими столь многочисленными людьми.
Как ты насчет того человека сделал уступку сенату, так даруй этого
человека народу, чью волю ты всегда ставил превыше всего, и если тот день
принес тебе величайшую славу, а римскому народу — величайшую радость,
то — заклинаю тебя, Гай Цезарь!—без всяких колебаний возможно чаще
старайся снискать хвалу, равную той славе. Нет ничего более угодного
народу, чем доброта, а из множества твоих доблестей наибольшее восхищение
и наибольшую признательность вызывает твое мягкосердечие. (38) Ведь
люди более всего приближаются к богам именно тогда, когда даруют людям
272
Речи Цицерона
спасение. Самое великое в твоей судьбе то, что ты можешь спасти возможно
большее число людей, а самое лучшее в твоем характере то, что ты этого
хочешь.
Более длинной речи, быть может, требовало бы само дело; но для тебя,
при твоих душевных качествах, несомненно, достаточно и более краткой.
Поэтому, считая более полезным, чтобы ты побеседовал с самим собой, чем
чтобы я или кто-нибудь другой с тобой говорил, я теперь и закончу свою
речь. Напомню тебе об одном: если ты даруешь спасение отсутствующему
Квинту Лигарию, то ты тем самым даруешь его этим людям, здесь
присутствующим.
25
ПЕРВАЯ ФИЛИППИКА ПРОТИВ МАРКА АНТОНИЯ
[В сенате, 2 сентября 44 г.]
(I, 1) Прежде чем говорить перед вами, отцы-сенаторы, о положении
государства так, как, по моему мнению, требуют нынешние обстоятельства,
я вкратце изложу вам причины, победившие меня сначала уехать, а потом
возвратиться обратно. Да, пока я надеялся, что государство, наконец, снова
поручено вашей мудрости и авторитету 1, я как консуляр и сенатор считал
нужным оставаться как бы стражем его. И я действительно не отходил от
государства, не спускал с него глаз, начиная с того дня, когда нас созвали
в храм Земли 2. В этом храме я, насколько это было в моих силах, заложил
основы мира и обновил древний пример афинян; я даже воспользовался
греческим словом, каким некогда при прекращении раздоров
воспользовалось их государство 3, и предложил уничтожить всякое воспоминание о
раздорах, навеки предав их забвению. (2) Прекрасной была тогда речь Марка
Антония, превосходны были и его намерения; словом, благодаря ему и его
детям заключение мира с виднейшими гражданами было подтверждено4.
Этому началу соответствовало и все дальнейшее. К происходившему у
него в доме обсуждению вопроса о положении государства он привлекал
наших первых граждан; этим людям он поручал наилучшие начинания;
в то время в записях Цезаря находили только то, что было известно всем;
на все вопросы Марк Антоний отвечал вполне твердо5. (3) Был ли
возвращен кто-либо из изгнанников? «Только один6,— сказал он,— а кроме него,
никто». Были ли кому-либо предоставлены какие-нибудь льготы?
«Никаких»,— отвечал он. Он даже хотел, чтобы мы одобрили предложение Сер-
вия Сульпиция, прославленного мужа, о полном запрещении после
мартовских ид водружать доски с каким бы то ни было указом Цезаря или с
сообщением о какой-либо его милости. Обхожу молчанием многие достойные
поступки Марка Антония; ибо речь моя спешит к его исключительному
деянию: диктатуру, уже превратившуюся в царскую власть, он с корнем вырвал
из государства. Этого вопроса мы даже не обсуждали. Он принес с собой
уже написанное постановление сената, какого он хотел; после прочтения его
мы в едином порыве приняли его предложение и в самых лестных
выражениях в постановлении сената выразили ему благодарность.
18 Цицерон, т. II. Речи
274
Речи Цицерона
(II, 4) Казалось, какой-то луч света засиял перед нами после
уничтожения, уже не говорю — царской власти, которую мы претерпели, нет, даже
страха перед царской властью; казалось, Марк Антоний дал государству
великий залог того, что он хочет свободы для граждан, коль скоро само
звание диктатора, не раз в прежние времена бывавшее законным, он, ввиду
свежих воспоминаний о диктатуре постоянной, полностью упразднил в
государстве 7. (5) Через несколько дней сенат был избавлен от угрозы резни;
крюк 8 вонзился в тело беглого раба, присвоившего себе имя Мария 9. И все
это Антоний совершил сообща со своим коллегой; другие действия Дола-
белла совершил уже один; но если бы его коллега находился в Риме, то
действия эти они, наверное, предприняли бы вместе. Когда же по Риму стало
расползаться зло, не знавшее границ, и изо дня в день распространяться
все шире и шире, а памятник на форуме 10 воздвигли те же люди, которые
некогда совершили то пресловутое погребение без погребенияи, и когда
пропащие люди вместе с такими же рабами с каждым днем все сильнее и
сильнее стали угрожать домам и храмам Рима, Долабелла покарал дерзких
и преступных «рабов, а также негодяев и нечестивцев из числа свободных
людей так строго, а ту проклятую колонну разрушил так быстро, что мне
непонятно, почему же его дальнейшие действия так сильно отличались от
его поведения в тот единственный день.
(6) Но вот в июньские календы, когда нам велели присутствовать в
сенате, все изменилось; ни одной меры, принятой при посредстве сената; многие
и притом важные — при посредстве народа, а порой даже в отсутствие
народа или вопреки его воле. Избранные консулы 12 утверждали, что не
решаются явить'ся в сенат; освободители отечества 13 не могли находиться в том
городе, с чьей выи они сбросили ярмо рабства; однако сами консулы в своих
речах на народных сходках и во всех своих высказываниях их прославляли.
Ветеранов — тех, которых так называли и которым наше сословие
торжественно дало заверения,— подстрекали не беречь то, чем они уже владели,
а рассчитывать на новую военную добычу. Предпочитая слышать об этом,
а не видеть это и как легат 14 будучи свободен в своих поступках, я и уехал
с тем, чтобы вернуться к январским календам, когда, как мне казалось»
должны были начаться собрания сената.
(III, 7) Я изложил вам, отцы-сенаторы, причины, побудившие меня
уехать; теперь причины своего возвращения, которому так удивляются,
я вкратце вам изложу.
Отказавшись — и не без оснований 15 — от поездки через Брундисий, по
обычному пути в Грецию, в секстильские календы приехал я в Сиракузы,
так как путь в Грецию через этот город мне хвалили; но город этот,
связанный со мной теснейшим образом, несмотря на все желание его жителей,
не смог задержать меня у себя больше, чем на одну ночь. Я боялся, что мой
неожиданный приезд к друзьям вызовет некоторое подозрение, если я про-
25. Первая филиппика против Марка Антония
275
медлю. Но после того как ветры отнесли меня от Сицилии к Левкопетре,
мысу в Регийской области, я сел там на корабль, чтобы пересечь море, hq,
отплыв недалеко, был отброшен австром 16 назад к тому месту, где я сел
на корабль. (8) Когда я, ввиду позднего времени, остановился в усадьбе
Публия Валерия, своего спутника и друга, и находился там и на другой
день в ожидании попутного ветра, ко мне явилось множество жителей
муниципия Регия; кое-кто из них недавно побывал в Риме. От них я прежде
всего узнал о речи, произнесенной Марком Антонием на народной сходке;
она так понравилась мне, что я, прочитав ее, впервые стал подумывать
о возвращении. А немного спустя .мне принесли эдикт Брута и Кассия 17;
вот он и (показался, по крайней мере, мне — /пожалуй, оттого, что моя
приязнь к ним вызвана скорее заботами о благе государства, чем личной
дружбой,— преисполненным справедливости. Кроме того, приходившие ко
мне говорили,— а «едь те, 'кто желает принести добрую весть, в большинстве
случаев прибавляют какую-нибудь выдумку, чтобы сделать принесенные ими
вести более радостными,— что будет достигнуто соглашение, что в календы
сенат соберется в полном составе, что Антоний, отвергнув дурных советчи-f
ков, отказавшись от провинций Галлий 18, снова признает над собой
авторитет сената.
(IV, 9) Тогда я поистине загорелся таким сильным стремлением
возвратиться, что мне было мало всех весел и всех ветров — не потому, что я
думал, что не примчусь вовремя, но потому, что я боялся выразить государству
свою радость позже, чем желал это сделать. И вот я, быстро доехав до
Велии, увиделся с Брутом; сколь печально было это свидание для меня,
говорить не стану 19. Мне самому казалось позорным, что я решаюсь
возвратиться в тот город, из которого Брут уезжал, и хочу в безопасности
находиться там, где он оставаться не может. Однако я вовсе не видел, чтобы
он был взволнован так же сильно, как я; ибо он, гордый в сознании своего
« «20
величайшего и прекраснейшего поступка , ничуть не сетовал на свою
судьбу, но сокрушался о вашей. (10) От него я впервые узнал, какую речь
в секстильские календы произнес в сенате Луций Писон21. Хотя те, кто
должен был его поддержать, его поддержали слабо (именно это я узнал от
Брута), все же — и по свидетельству Брута (а что может быть более
важным, чем его слова?) и по утверждению всех тех, с кем я встретился
впоследствии,— Писон, как мне показалось, снискал большую славу. И вот,
желая оказать ему содействие,— ведь присутствовавшие ему содействия
не оказали — я и поспешил сюда не с тем, чтобы принести пользу (на это
я не надеялся и поручиться за это не мог), но дабы я, если со мной как
с человеком что-нибудь случится (ведь мне, по-видимому, грозит многое,
помимо естественного хода вещей и даже помимо ниспосылаемого роком),
выступив ныне с этой речью, все же оставил государству доказательство
о « 99
своей неизменной преданности ему ,
18*
276
Речи Цицерона
(11) Так как вы, отцы-сенаторы, несомненно, признали справедливыми
Основания для обоих моих решений, то я, прежде чем говорить о положении
государства, в немногих словах посетую на вчерашний несправедливый
поступок Марка Антония; ведь я ему друг и всегда открыто заявлял, что я
ввиду известной услуги, оказанной им мне, таковым и должен быть 23.
(V) По какой же причине вчера в таких грубых выражениях требовали
моего прихода в сенат? Разве я один отсутствовал? Или вы не бывали часто
в неполном сборе? Или обсуждалось такое важное дело, что даже
заболевших надо было нести в сенат? Ганнибал, видимо, стоял у ворот24 или же
о мире с Пирром25 шло дело? Для решения этого вопроса, по преданию,
принесли в сенат даже знаменитого Аппия, слепого старца. (12)
Докладывали о молебствиях26; в этих случаях сенаторы, правда, обычно
присутствуют; ибо их к этому принуждает не данный ими залог27, а благодарность
тем, о чьих почестях идет речь; то же самое бывает, когда докладывают
о триумфе. Поэтом)' консулов это не слишком беспокоит, так что сенатор,
можно сказать, волен не являться. Так как этот обычай был мне известен
и так как я был утомлен после поездки и мне нездоровилось, то я, ввиду
дружеских отношений с Антонием, известил его об этом. А он заявил в
вашем присутствии, что он сам явится ко мне в дом с рабочими28. Это было
сказано поистине чересчур гневно и весьма несдержанно. Действительно,
за какое преступление положено такое большое наказание, чтобы он
осмелился сказать в присутствии представителей нашего сословия, что он велит
государственным рабочим разрушить дом, построенный по решению сената
на государственный счет? И кто когда-либо принуждал сенатора к явке,
угрожая ему таким разорением; другими словами, разве есть какие-нибудь
меры воздействия, кроме залога или пени? Но если бы Антоний знал, какое
предложение я собирался внести, он, уж наверное, несколько смягчил бы
суровость своих принудительных мер.
(VI, 13) Или вы, отцы-сенаторы, думаете, что я стал бы голосовать
за то, с чем нехотя согласились вы,— чтобы паренталии29 превратились в
молебствия, чтобы в государстве были введены не (поддающиеся
искуплению кощунственные обряды—молебствия умершему? Кому именно, не
говорю. Допустим, дело шло бы о Бруте 30, который и сам избавил
государство от царской власти и свой род продолжил чуть ли не на пятьсот лет,
чтобы в нем было проявлено такое же мужество и было совершено подобное
же деяние; даже и тогда меня не могли бы заставить причислить какого бы
то ни было человека, после его смерти, к бессмертным богам — с тем, чтобы
тому, кто где-то похоронен и на чьей могиле справляются паренталии,
совершались молебствия от имени государства. Я, безусловно, высказал бы
такое мнение, чтобы в случае, если бы в государстве произошло какое-нибудь
тяжкое событие — война, мор, голод (а это отчасти уже налицо, отчасти,
боюсь я, нам угрожает), я мог с легкостью оправдаться перед римским
25. Первая филиппика против Марка Антония
277
народом. Но да тростят это бессмертные боги и римскому народу, который
этого не одобряет, и нашему сословию, которое постановило это нехотя.
(14) Далее, дозволено ли мне говорить об остальных бедствиях
государства? Мне поистине дозволено и всегда будет дозволено хранить
достоинство и презирать смерть. Только бы у меня была возможность
приходить сюда, а от опасности, связанной с произнесением речи, я не
уклоняюсь. О, если бы я, отцы-сенаторы, мог присутствовать здесь в секстильские
календы — не потому, что это могло принести хотя бы какую-нибудь пользу,
но для того, чтобы нашелся не один-единственный консуляр,— как тогда
произошло,— достойный этого почетного звания, достойный государства!
Именно это обстоятельство причиняет мне сильнейшую скорбь: люди,
которые от римского народа стяжали величайшие милости, не поддержали Луция
Писона, внесшего наилучшее предложение. Для того ли римский народ
избирал нас в консулы, чтобы мы, достигнув наивысшей степени
достоинства, благо государства не ставили ни во что? Не говорю уже — своей речью,
даже выражением лица ни один консуляр не поддержал Луция Писона.
(15) О, горе! Что означает это добровольное рабство? Допустим, что в
некоторой степени оно было неизбежным; лично я не требую, чтобы
поддержку Писону оказали все те, кто имеет 'право голосовать как консуляр. В одном
положении находятся те, кому я их молчание прощаю, в другом — те, чей
голос я хочу слышать. Меня огорчает, что именно они и вызывают у
римского народа подозрение не только в трусости, которая позорна сама по себе,
но также и в том, что один по одной, другой <по иной причине изменяют
своему достоинству 31.
(VII) И прежде всего я выражаю Писону благодарность и глубоко
чувствую ее: он подумал не о том, что его выступление принесет государству,
а о том, как сам он должен поступить. Затем я прошу вас, отцы-сенаторы,
даже если вы не решитесь принять мое предложение и совет, все же, подобно
тому как вы поступали доныне, благосклонно меня выслушать.
(16) Итак, я предлагаю сохранить в силе распоряжения Цезаря не
потому, чтобы я одобрял их (в самом деле, кто может их одобрить?), но так как
выше всего ставлю мир и спокойствие. Я хотел бы, чтобы Марк Антоний
присутствовал здесь, но только без своих заступников32. Впрочем, ему,
конечно, разрешается и заболеть, чего он вчера не позволил мне. Он объяснил
бы мне или, лучше, вам, отцы-сенаторы, каким способом сам он отстаивает
распоряжения Цезаря 33. Или распоряжения Цезаря, содержащиеся в
заметочках, в собственноручных письмах и в личных записях, предъявленных
при одном поручителе в лице Марка Антония и даже не предъявленных,
а только упомянутых, будут незыблемы? А то, что Цезарь вырезал на меди,
на которой он хотел закрепить постановления народа и постоянно
действующие законы, никакого значения иметь не будет34? (17) Я полагаю, что
распоряжения Цезаря — это не что иное, как законы Цезаря. А если он
278
Речи Цицерона
что-нибудь кому-либо и обещал, то неужели будет незыблемо то, чего он
сам выполнить не мог? Правда, Цезарь многим многое обещал и многих
своих обещаний не выполнил, а после его смерти этих обещаний оказалось
даже гораздо больше, чем тех милостей, которые он предоставил и даровал
за всю свою жизнь.
Но даже этого я не изменяю, не оспариваю. С величайшей
настойчивостью защищаю я его великолепные распоряжения. Только бы уцелели
в храме One 35 деньги, правда, обагренные кровью, но при нынешних
обстоятельствах— коль скоро их не возвращают тем, кому они принадлежат,—
необходимые. Впрочем, пусть будут растрачены и они, если так гласили
распоряжения. (18) Однако, в прямом смысле слова, что, кроме закона, можно
назвать распоряжением человека, облеченного в тогу и обладавшего в
государстве властью и империем Зб? Осведомись о распоряжениях Гракха — тебе
представят Семпрониевы законы, о распоряжениях Суллы — Корнелиевы
А в чем выразились распоряжения Помпея во время его третьего
консульства 37. Разумеется, в его законах, И если бы ты спросил самого Цезаря,
что именно совершил он в Риме, нося тогу, он ответил бы, что законов он
провел много и притом прекрасных; что же до его собственноручных писем,
то он либо изменил бы их содержание, либо не стал бы их выпускать, либо,
даже если бы и выпустил, не отнес бы их к числу своих распоряжений. Но и
в этом вопросе я готов уступить; кое на что я даже закрываю глаза; что же
касается важнейших вопросов, то есть законов, то отмену этих
распоряжений Цезаря я считаю недопустимой.
(VIII, 19) Есть ли лучший и более полезный закон, чем тот, который
ограничивает управление преторскими провинциями годичным сроком,
а управление консульскими — двухгодичным?38 Ведь его издания — даже
при самом благополучном положении государства — требовали чаще, чем
любого другого. Неужели после отмены этого закона распоряжения Цезаря,
по вашему мнению, могут быть сохранены в силе? Далее, разве законом,
который объявлен насчет третьей декурии, не отменяются все законы
Цезаря о судоустройстве39? И вы40 распоряжения Цезаря отстаиваете, а законы
его уничтожаете? Это возможно разве только в том случае, если все то, что
он для памяти внес в свои личные записи, будет отнесено к его
распоряжениям и — хотя бы это и было несправедливо и бесполезно — найдет защиту,
а то, что он внес на рассмотрение народа во время центуриатских комиций,
к распоряжениям Цезаря отнесено не будет. (20) Но какую это третью
декурию имеют в виду? «Декурию центурионов»,— говорят нам. Как? Разве
участие в суде не было доступно этому сословию в силу Юлиева, а ранее
также и в силу Помпеева и Аврелиева законов41? «Устанавливался ценз»,—
говорят нам. Да, устанавливался и притом не только для центуриона, но и
для римского всадника. Именно поэтому судом и ведают и ведали наиболее
храбрые и наиболее уважаемые мужи из тех, кто начальствовал в войсках.
25. Первая филиппика против Марка Антония
279
«Я не стану разыскивать,— говорит Антоний,— тех, кого подразумеваешь
ты; всякий, кто начальствовал в войсках, пусть и будет судьей». Но если бы
вы предложили, чтобы судьей был всякий, кто служил в коннице,— а это
более почетно,— то вы не встретили бы одобрения ни у кого; ибо при
выборе судьи надо принимать во внимание и его достаток и его почетное
положение. «Ничего этого мне не нужно,— говорит он,— я включу в число судей
<< 49
также и рядовых солдат из легиона „жаворонков ^; ведь наши сторонники
утверждают, что иначе им не уцелеть». Какой оскорбительный почет для
тех, кого вы неожиданно для них самих привлекаете к участию в суде! Ведь
смысл закона именно в том, чтобы в третьей дек>рии судьями были люди,
которые бы не осмеливались выносить приговор независимо. Бессмертные
боги! Как велико заблуждение тех, кто придумал этот закон! Ибо, чем более
приниженным будет казаться человек, тем охотнее будет он смывать свое
унижение суровостью своих приговоров и он будет напрягать все силы,
чтобы показаться достойным декурий, пользующихся почетом, а не быть по
справедливости зачисленным в презираемую.
(IX, 21) Второй из объявленных законов предоставляет людям,
осужденным за насильственные действия и за оскорбление величества, право
провокации к народу, если они этого захотят43. Что же это, наконец: закон или
отмена всех законов? И право, для кого ныне важно, чтобы этот твой закон
был в силе? Нет человека, который бы обвинялся на основании этих
законов* нет человека, который, по нашему мнению, будет обвинен. Ведь за
вооруженные выступления, конечно, никогда не станут привлекать к суду.
«Но предложение угодно народу». О, если бы вы действительно хотели чего-
либо, поистине угодного народу! Ибо все граждане, и в своих мыслях и в
своих высказываниях о благе государства, теперь согласны между собой.
Так что же это за стремление провести закон, чрезвычайно позорный и ни
для кого не желанный? В самом деле, что более позорно, чем положение,
когда человек, своими насильственными действиями оскорбивший
величество римского народа, снова, будучи осужден по суду, обращается к таким
же насильственным действиям, за какие он по закону был осужден? (22)
Но зачем я все еще обсуждаю этот закон? Как будто действительно
имеется в виду, что кто-нибудь совершит провокацию к народу! Нет, все это
задумано и предложено для того, чтобы вообще никого никогда на основании
этих законов нельзя было привлечь к суду. Найдется ли столь безумный
обвинитель, чтобы согласиться уже после осуждения обвиняемого предстать
перед подкупленной толпой. Какой судья осмелится осудить обвиняемого,
зная, что его самого сейчас же поволокут на суд шайки наймитов?
Итак, права провокации этот закон не дает, но два необычайно полезных
закона и два вида постоянного суда уничтожает. Разве он не призывает
молодежь в ряды мятежных граждан, губителей государства? До каких только
разрушительных действий не дойдет бешенство трибунов после упразднения
280
Речи Цицерона
этих двух видов постоянного суда — за насильственные действия и за
оскорбление величества? (23) А разве тем самым не отменяются частично
законы Цезаря, которые велят отказывать в воде и огне 44 людям,
осужденным как за насильственные действия, так и за оскорбление величества?
Если им предоставляют право провокации, то разве не уничтожаются этим
распоряжения Цезаря? Именно эти законы лично я, хотя никогда их не
одобрял, отцы-сенаторы, все же признал нужным ради всеобщего согласия
сохранить в силе, не находя в те времена возможным отменять не только
законы, проведенные Цезарем при его жизни, но даже те, которые, как
видите, предъявлены нам после смерти Цезаря и выставлены для ознакомления.
(X, 24) Изгнанников возвратил умерший 45; не только отдельным лицам,
но и народам и целым провинциям гражданские права даровал умерший;
предоставлением неограниченных льгот нанес ущерб государственным
доходам умерший. И все это, исходящее из его дома, при единственном — ну,
конечно, честнейшем — поручителе мы отстаиваем, а те законы, что сам Цезарь
в нашем присутствии прочитал, огласил, провел, законы, изданием которых
он гордился, которыми он, по его мнению, укреплял наш государственный
строй,— о провинциях, о судоустройстве — повторяю, эти Цезаревы законы
мы, отстаивающие распоряжения Цезаря, считаем нужным уничтожить?
(25) Но все же этими законами, что были объявлены, мы можем, по
крайней мере, быть недовольны; а по отношению к законам, как нам говорят,
уже изданным, мы лишены даже этой возможности; ибо они без какой бы
то ни было промульгации были изданы еще до того, как были составлены.
А впрочем, я все же спрашиваю, почему и я сам и любой из вас, отцы-
сенаторы, при честных народных трибунах боится внесения дурных законов.
У нас есть люди, готовые совершить интерцессию, готовые защитить
государство указаниями на религиозные запреты; страшиться мы как будто
не должны. «О каких толкуешь ты мне интерцессиях,— спрашивает
Антоний,— о каких запретах?» Разумеется, о тех, на которых зиждется
благополучие государства.— «Мы презираем их и считаем устаревшими и
нелепыми. Форум будет перегорожен; заперты будут все входы; повсюду будет
расставлена вооруженная стража».— (26) А дальше? То, что будет принято
таким образом, будет считаться законом? И вы, пожалуй, прикажете
вырезать на меди те установленные законом слова: «Консулы в законном
порядке предложили народу (такое ли право рогации46 мы получили от предков?),
и народ законным порядком постановил». Какой народ? Не тот ли, который
не был допущен на форум? Каким законным порядком? Не тем ли, который
полностью уничтожен вооруженной силой? Я теперь говорю о будущем, так
как долг друзей — заблаговременно говорить о том, чего возможно
избежать; если же ничего этого не случится, то мои возражения отпадут сами
собой. Я говорю о законах объявленных, по отношению к которым вы еще
свободны в своих решениях; я указываю вам на их недостатки — исправьте
25. Первая филиппика против Марка Антония
281
их; я сообщаю вам о насильственных действиях, о применении оружия —
устраните все это.
(XI, 27) Во всяком случае, Долабелла, негодовать на меня, когда я
говорю в защиту государства, вы не должны. Впрочем, о тебе я этого не
думаю, твою обходительность я знаю; но твой коллега, говорят, при своей
нынешней судьбе, которая кажется ему очень удачной (мне лично он
казался бы более удачливым,— не стану выражаться более резко — если бы взял
себе за образец своих дедов и своего дядю, бывших консулами47), итак, он,
слыхал я, стал очень уж гневлив. Я хорошо вижу, насколько опасно иметь
против себя человека раздраженного и вооруженного, особенно при полной
безнаказанности для тех, кто берется за меч; но я предложу справедливые
условия, которых Марк Антоний, мне думается, не отвергнет: если я скажу
что-либо оскорбительное о его образе жизни или о его нравах, то пусть он
станет моим жесточайшим недругом; но если я останусь верен своей
привычке, [какая у меня всегда была в моей государственной деятельности,] то есть
если я буду свободно высказывать все, что думаю о положении государства,
то я, во-первых, прошу его не раздражаться против меня; во-вторых, если
моя просьба будет безуспешной, то прошу его выражать свое недовольство
мной как гражданином; пусть он прибегает к вооруженной охране, если это,
по его мнению, необходимо для самозащиты; но если кто-нибудь выскажет
в защиту государства то, что найдет нужным, пусть эти вооруженные люди
не причиняют ему вреда. Может ли быть более справедливое требование?
(28) Но если, как мне сказал кое-кто из приятелей Марка Антония, все
сказанное наперекор ему глубоко оскорбляет его, даже когда ничего
обидного о нем не говорилось, то мне придется примириться и с таким
характером своего приятеля. Но те же люди говорят мне еще вот что: «Тебе,
противнику Цезаря, не будет разрешено то же, что Писону, его тестю». В то
же время они меня предостерегают, я приму это во внимание: «Отныне
болезнь не будут признавать более законной причиной неявки в сенат, чем
смерть».
(XII, 29) Но — во имя бессмертных богов! —я, глядя на тебя,
Долабелла (а ведь ты мне очень дорог), не могу умолчать о том заблуждении, в
какое впали мы оба: я уверен, что вы, знатные мужи, стремясь к великим
деяниям, жаждали не денег, как это подозревают некоторые чересчур
легковерные люди, не денег, к которым виднейшие и славнейшие мужи всегда
относились с презрением, не богатств, достающихся путем насилия, и не
владычества, нестерпимого для римского народа, а любви сограждан и славы.
Но слава — это хвала за справедливые деяния и великие заслуги перед
государством; она утверждается свидетельством как любого честного человека,
так и большинства. (30) Я сказал бы тебе, Далабелла, каковы бывают
плоды справедливых деяний, если бы не видел, что ты недавно постиг это на
своем опыте лучше, чем кто бы то ни было другой.
282
Речи Цицерона
Можешь ли ты вспомнить какой-нибудь день в твоей жизни, озаренный
более светлой радостью, чем тот, когда ты, очистив форум от кощунства,
рассеяв сборище нечестивцев, покарав зачинщиков преступления, [избавив
Рим от поджога и от страха перед резней,] вернулся в свой дом? Разве тогда
представители разных сословий, люди разного происхождения, словом,
разного положения не высказывали тебе похвал и благодарности? Более того,
даже меня, чьими советами ты^ как говорили, руководствуешься, честные
мужи благодарили за тебя и поздравляли. Вспомни, прошу тебя, Долабелла,
о тех единодушных возгласах в театре48, когда все присутствующие, забыв
о причинах своего прежнего недовольства тобой, дали понять, что они после
твоего неожиданного благодеяния забыли свою былую обиду49. (31) И от
этой ты, Публий Долабелла,— говорю это с большим огорчением — от этой,
повторяю, огромной чести ты смог равнодушно отказаться?
(XIII) А ты, Марк Антоний,— обращаюсь к тебе, хотя тебя здесь и
нет,— не ценишь ли ты один тот день, когда сенат собрался в храме Земли,
больше, чем все последние месяцы, на протяжении которых некоторые люди,
во многом расходящиеся со мной во взглядах, именно тебя считали
счастливым? Какую речь произнес ты о согласии! От каких больших опасений
избавил ты тогда сенат, от какой сильной тревоги — граждан, когда ты,
отбросив вражду, забыв об авспициях, о которых ты, как авгур римского
народа, 'сам возвестил, коллегу своего в тот день вшервые признал
коллегой 50, а своего маленького сына прислал в Капитолий как заложника мира!
(32) В какой день сенат, в какой день римский народ ликовали больше?
Ведь более многолюдной сходки не бывало никогда51. Только тогда
казались мы подлинно освобожденными благодаря храбрейшим мужам, так как,
в соответствии с их волей, за освобождением последовал мир. На
ближайший, на следующий, на третий день, наконец, на протяжении нескольких
последующих дней ты не переставал каждый день приносить государству
какой-нибудь, я сказал бы, дар; но величайшим твоим даром было то, что
ты уничтожил самое имя диктатуры. Это было клеймо, которое ты,
повторяю, ты выжег на теле Цезаря, после его смерти, на вечный позор ему.
Подобно тому как из-за преступления одного-единственного Марка Манлия
ни одному из патрициев Манлиев, в силу решения Манлиева рода, нельзя
носить имя «Марк» 52, так и ты из-за ненависти к одному диктатору
совершенно уничтожил звание диктатора. (33) Неужели ты, совершив во имя
блага государства такие великие деяния, был недоволен своей счастливой
судьбой, высоким положением, известностью, славой? Так откуда вдруг
такая перемена? Не могу подумать, что тебя соблазнили деньгами. Пусть
говорят, что угодно; верить этому необходимости нет; ибо я никогда не
видел в тебе никакой подлости, никакой низости. Впрочем, порой домочадцы
оказывают дурное влияние53, но твою стойкость я знаю. О, если бы ты,
избегнув вины, смог избегнуть даже и подозрения в виновности!
25. Первая филиппика ' против Марка Антония 283
(XIV) Но вот чего я опасаюсь сильнее: как бы ты не ошибся в выборе
истинного пути к славе, не счел, что быть могущественнее всех, внушать
согражданам страх, а не любовь,— это слава. Если ты так думаешь, путь
славы тебе совершенно неведом. Пользоваться любовью у граждан, иметь
заслуги перед государством, быть восхваляемым, уважаемым, почитаемым —
все это и есть слава; но внушать к себе страх и ненависть тяжко,
отвратительно; это признак слабости и неуверенности в себе. (34) Как мы видим
также и в трагедии, это принесло гибель тому, кто сказал: «Пусть
ненавидят, лишь бы боялись54!».
О, если бы ты, Марк Антоний, помнил о своем деде! О нем ты слыхал
от меня многое и притом не раз. Уж не думаешь ли ты, что он хотел
заслужить бессмертную славу, внушая страх своим правом на вооруженную
охрану? У него была настоящая жизнь, у него была счастливая судьба: он был
свободен, как все, но был первым по достоинству. Итак,— уж не буду
говорить о счастливых временах в жизни твоего деда — даже самый тяжкий
для него последний день я предпочел бы владычеству Луция Цинны, от
чьей жестокости он погиб.
(35) Но стоит ли мне пытаться воздействовать на тебя своей речью?
Ведь если конец Гая Цезаря не может заставить тебя предпочесть внушать
людям любовь, а не страх, то ничья речь не принесет тебе пользы и не
произведет на тебя впечатления. Ведь те, которые думают, что он был счастлив,
сами несчастны. Не может быть счастлив человек, который находится в
таком положении, что его могут убить, уже не говорю — безнаказанно, нет,
даже с величайшей славой для убийцы 55. Итак, сверни с этого пути, прошу
тебя, взгляни на своих предков и правь государственным кораблем так,
чтобы сограждане радовались тому, что ты рожден на свет, без чего вообще
никто не может быть ни счастлив, ни славен, ни невредим.
(XV, 36) А римский народ? Я приведу вам обоим многие суждения его;
они, правда, вас мало трогают, что меня очень огорчает. В самом деле, о чем
свидетельствуют возгласы бесчисленного множества граждан,
раздававшиеся во время боев гладиаторов? А стишки, которые распевал народ? А
нескончаемые рукоплескания статуе Помпея56 и двоим народным трибунам,
вашим противникам? Разве все это не достаточно ясно свидетельствует о
необычайно единодушной воле всего римского народа? И неужели вам
показались малозначительными рукоплескания во время игр в честь Аполлона,
вернее, суждения и приговор римского народа? О, сколь счастливы те,
которые, не имея возможности присутствовать из-за применения вооруженной
силы, все же присутствовали, так как память о них вошла в плоть и в кровь
римского народа! Или, может быть, вы полагали тогда, что рукоплещут
Акцию и по прошествии шестидесяти лет венчают пальмовой ветвью его,
а не Брута, которому, хотя он и был лишен возможности присутствовать
на им же устроенных играх, все же во время этого великолепного зрелища
284
Речи Цицерона
римский народ воздавал должное в его отсутствие и тоску по своему
освободителю смягчал непрекращавшимися рукоплесканиями и
возгласами 57?
(37) Я всегда относился к таким рукоплесканиям с презрением, когда
ими встречали граждан, заискивающих перед народом, и в то же время, если
они исходят от людей, занимающих и наивысшее, и среднее, и низшее
положение, словом, от всех граждан, и если те, кто ранее обычно пользовался
успехом у народа, от него бегут, я считаю эти рукоплескания приговором.
Но если вы не придаете этому большого значения (хотя все это очень
важно), то неужели вы относитесь с пренебрежением также и к тому, что вы
почувствовали, а именно — что жизнь Авла Гирция была так дорога
римскому народу? Ведь было достаточно и того, что он пользуется расположением
римского народа,— а это действительно так — приязнью друзей, которая
совершенно исключительна, любовью родных, глубоко любящих его. Но за
кого, на памяти нашей, все честные люди так сильно тревожились, так
сильно боялись58? Конечно, ни за кого другого. (38) И что же? И вы — во имя
бессмертных богов! —не понимаете, что это значит? Как? Неужели, по
вашему мнению, о вашей жизни не думают те, кому жизнь людей, от которых
они ожидают забот о благе государства, так дорога?
(39) Я не напрасно возвратился сюда, отцы-сенаторы, ибо и я
высказался так, что — будь, что будет!—свидетельство моей непоколебимости
останется навсегда, вы выслушали меня благосклонно и внимательно. Если
подобная возможность представится мне и впредь и не будет грозить
опасностью ни мне 59, ни вам, то я воспользуюсь ею. Не то — буду оберегать свою
жизнь, как смогу, не столько ради себя, сколько ради государства. Для меня
вполне достаточно того, что я дожил и до преклонного возраста и до славы.
Если к тому и другому что-либо прибавится, то это пойдет на пользу уже
не столько мне, сколько вам и государству.
JJJJJS
26
ВТОРАЯ ФИЛИППИКА ПРОТИВ МАРКА АНТОНИЯ
[Опубликована 28 ноября 44 г.]
(I, 1) Каким велением моей судьбы, отцы-сенаторы, объяснить мне то,
что на протяжении последних двадцати лет 1 не было ни одного врага
государства, который бы в то же время не объявил войны и мне? Нет
необходимости называть кого-либо по имени: вы сами помните, о ком идет речь.
Эти люди 2 понесли от меня более тяжкую кару, чем я желал. Тебе
удивляюсь я, Антоний,— тому, что конец тех, чьим поступкам ты подражаешь,
тебя не страшит. И я меньше удивлялся этому, когда дело касалось их;
ведь ни один из них не стал моим недругом по своей воле; на них всех я,
радея о благе государства, напал первый. Ты же, не оскорбленный мной ни
единым словом, желая показаться более дерзким, чем Катилина, более
бешеным, чем Клодий, сам напал на меня с бранью и счел, что разрыв со мной
принесет тебе уважение нечестивых граждан. (2) Что подумать мне? Что я
заслуживаю презрения? Но я не вижу ни в своей частной жизни, ни в своем
общественном положении, ни в своей деятельности, ни в своих дарованиях —
даже если они и посредственны — ничего такого, на что Антоний мог бы
взглянуть свысока. Или он подумал, что именно в сенате мое значение легче
всего умалить? Однако наше сословие засвидетельствовало, что многие
прославленные граждане честно вели дела государства, но что спас его я один 3.
Или он захотел вступить в состязание со мной на поприще ораторского
искусства? Да, поистине это немалая услуга мне. В самом деле, какой
возможен для меня более обширный, более благодарный предмет для речи, чем
защитить себя и выступить против Антония? Несомненно, вот в чем дело:
он подумал, что свою вражду к отечеству он не сможет доказать подобным
ему людям никаким иным способом, если только не станет недругом мне.
(3) Прежде чем отвечать ему о других обстоятельствах дела, я скажу
нескольков слов о дружбе, в нарушении которой он меня обвинил, это я
считаю самым тяжким обвинением.
(II) Антоний пожаловался на то, что я — уже не помню, когда,—
выступил в суде во вред ему. Неужели мне не следовало выступать против
чужого мне человека в защиту близкого и родственника, выступать против
влияния, которого Антоний достиг не подаваемыми им надеждами на
286
Речи Цицерона
доблестные деяния, а цветущей юностью? Не следовало выступать против
беззакония, которого он добился благодаря несправедливейшей интерцес-
сии, а не на основании разбора дела у претора? Но ты упомянул об этом,
мне думается, для того, чтобы снискать расположение низшего сословия,
так как все вольноотпущенники вспоминали, что ты был зятем, а твои
дети — внуками вольноотпущенника Квинта Фадия4. Но ведь ты, как ты
утверждаешь, поступил ко мне для обучения, ты посещал мой дом 5. Право,
если бы ты делал это, ты лучше позаботился бы о своем добром имени, о
своем целомудрии. Но ты не сделал этого, а если бы ты и желал, то Гай
Курион 6. этого тебе бы не позволил.
(4) От соискания авгурата ты, по твоим словам, отказался в мою
пользу 7. О, невероятная дерзость! О, вопиющее бесстыдство! Ведь в то время
как вся коллегия желала видеть меня авгуром, а Гней Помпеи и Квинт Гор-
тенсий8 назвали мое имя (предложение от лица многих не допускалось), ты
был несостоятельным должником и полагал, что сможешь уцелеть только в
том случае, если произойдет государственный переворот. Но мог ли ты
добиваться авгурата в то время, когда Гая Куриона в Италии не было? А
тогда, когда тебя избрали, смог ли бы ты без Куриона получить голоса хотя бы
одной трибы? Ведь даже его близкие друзья были осуждены за
насильственные действия9, так как были чересчур преданы тебе.
(III, 5) Но ты, по твоим словам, оказал мне благодеяние. Какое?
Впрочем, именно то, о чем ты упоминаешь, я всегда открыто признавал: я
предпочел признать, что я перед тобой в долгу, лишь бы мне не показаться кому-
нибудь из людей менее осведомленных недостаточно благодарным человеком.
Но какое же благодеяние? То, что ты не убил меня в Брундисии? Меня,
которого даже победитель 10, пожаловавший тебе, как ты сам был склонен
хвалиться, главенство среди своих разбойников, хотел видеть невредимым,
меня, которому он велел выехать в Италию, ты убил бы? Допустим, что ты
мог это сделать. Какого другого благодеяния можно ожидать от
разбойников, отцы-сенаторы, кроме того, что они могут говорить, будто даровали
жизнь тем людям, которых они ее не лишили? Если бы это было
благодеянием, то те люди, которые убили человека, сохранившего им жизнь, те, кого
ты сам привык называть прославленными мужами11, никогда не
удостоились бы столь высокой хвалы. Но что это за благодеяние — воздержаться
от нечестивого злодейства? В этом деле мне следовало не столько радоваться
тому, что ты меня не убил, сколько скорбеть о том, что ты мог убить меня
безнаказанно. (6) Но пусть это было благодеянием, коль скоро от
разбойника не получишь большего. За что ты можешь называть меня
неблагодарным? Неужели я не должен был сетовать на гибель государства, чтобы не
показаться неблагодарным по отношению к тебе? И при этих моих
сетованиях 12, правда, печальных и горестных, но ввиду высокого положения,
которого меня удостоили сенат и римский народ, для меня неизбежных, разве
26. Вторая филиппика против Марка Антония
ТЫ
я сказал что-либо оскорбительное или выразился несдержанно и не
по-дружески? Насколько надо было владеть собой, чтобы, сетуя на действия
Марка Антония, удержаться от резких слов! Особенно после того, как ты
развеял по ветру остатки государства 13, когда у тебя в доме все стало
продажным, стало предметом 'позорнейшей торговли, когда ты признавал, что
законы — те, которые и объявлены никогда не были,— проведены
относительно тебя и самим тобой; когда ты, авгур, упразднил авспиции и ты,
консул,— интерцессию 14; когда ты, к своему величайшему позору, окружил
себя вооруженными людьми; когда ты в своем непотребном доме изо дня в
день предавался всевозможным гнусностям, изнуренный пьянством и
развратом. (7) Но, горько сетуя на .положение государства, я ничего не сказал
об Антонии как человеке, словно я имел дело с Марком Крассом (ведь с
ним у меня было много споров и притом сильных), а не с подлейшим
гладиатором. Поэтому сегодня я постараюсь, чтобы Антоний понял, какое
большое благодеяние оказал я ему в тот раз.
(IV) Но он, этот человек, совершенно невоспитанный и не имеющий
понятия о взаимоотношениях между людьми, даже огласил письмо, которое
я, по его словам, прислал ему 15. В самом деле, какой человек, которому хотя
бы в малой степени известны правила общения между порядочными людьми,
под влиянием какой бы то ни было обиды когда-либо предал гласности и во
всеуслышание прочитал письмо, присланное ему его другом? Не означает ли
это устранять из жизни правила общежития, устранять возможность
беседовать с друзьями, находящимися в отсутствии? Как много бывает в
письмах шуток, которые, если сделать их общим достоянием, должны показаться
неуместными, как много серьезных мыслей, которые, однако, отнюдь не
следует распространять! (8) Припишем это его невоспитанности; но вот на
глупость его невероятную обратите внимание. Что сможешь ответить мне
ты, красноречивый человек, как думают Мустела и Тирон 16? Так как они
в настоящее время стоят с мечами в руках перед лицом сената, то я,
пожалуй, признаю тебя красноречивым, если ты сумеешь показать, как ты будешь
защищать их в суде по делам об убийстве. И, наконец, что ты мне
возразишь, если я заявлю, что я вообще никогда не посылал тебе этого письма?
При посредстве какого свидетеля мог бы ты изобличить меня? Или ты
исследовал бы почерк? Ведь тебе хорошо знакома эта прибыльная наука 17.
Но как смог бы ты это сделать? Ведь письмо написано рукой писца. Я уже
завидую твоему наставнику — тому, кто за такую большую плату, о которой
я сейчас всем расскажу, учит тебя ничего не смыслить. (9) Действительно,
что менее подобает, не скажу — оратору, но вообще любому человеку, чем
возражать противнику таким образом, что тому достаточно будет простого
отрицания на словах, чтобы дальше возражать было уже нечего? Но я
ничего не отрицаю и тем самым могу изобличить тебя не только в
невоспитанности, но и в неразумии. В самом деле, какое слово найдется в этом
288
Речи Цицерона
письме, которое бы не было преисполнено доброты, услужливости,
благожелательности? Твое же все обвинение сводится к тому, что я в этом письме
хорошо отзываюсь о тебе, что пишу тебе как гражданину, как честному мужу,
а не как преступнику и разбойнику. Но я все-таки не стану оглашать
твоего письма, хотя и мог это сделать с .полным правом в ответ на твои
нападки. В нем ты просишь разрешить тебе возвратить одного человека из
изгнания и клянешься, что наперекор мне ты этого не сделаешь. И ты получил
мое согласие. Право, к чему мне мешать тебе в твоей дерзости, которую ни
авторитет нашего сословия, ни мнение римского народа, ни какие бы то ни
было законы обуздать не могут? (10) Какое же, в самом деле, было у тебя
основание просить меня, если тот, за кого ты просил, на основании закона
Цезаря 18 уже возвращен? Но Антоний, очевидно, захотел моего согласия
в том деле, в котором <не было никакой нужды даже в его собственном
согласии, раз закон уже был проведен.
(V) Но так как мне, отцы-сенаторы, предстоит сказать кое-что в свою
собственную защиту и многое против Марка Антония, то я, с одной
стороны, прошу вас выслушать благосклонно мою речь в мою защиту; с другой
стороны, я сам постараюсь о том, чтобы вы слушали внимательно, когда я
буду выступать против него. Заодно молю вас вот о чем: если вам известны
моя сдержанность и скромность как во всей моей жизни, так и в речах, то
не думайте, что сегодня я, отвечая тому, кто меня на это вызвал, изменил
своему обыкновению. Я не стану обращаться с ним, как с консулом; да и он
не держал себя со мной, как с консуляром. А впрочем, признать его
консулом никак нельзя — ни по его образу жизни, ни по его способу управлять
государством, ни по тому, как он был избран, а вот я, без всякого сомнения,
консуляр. (11) Итак, дабы вы поняли, что он за консул, он поставил мне
в вину мое консульство. Это консульство было на словах моим,
отцы-сенаторы, но на деле — вашим. Ибо какое решение принял я, что совершил я,
что предложил я не по совету, не с согласия, не по решению этого
сословия 19? И ты, человек, столь же разумный, сколь и красноречивый, в
присутствии тех, то чьему совету и разумению это было совершено, осмелился
это порицать? Но нашелся ли кто-нибудь, кроме тебя и Публия Клодия,
кто стал бы порицать мое консульство? И как раз тебя и ожидает учасгь
Клодия, как была она уготована Гаю Куриону 20, так как у тебя в доме
находится та, которая для них обоих была злым роком 21.
(12) Не одобряет моего консульства Марк Антоний; но его одобрил
Публий Сервилий,— назову первым из консуляров тех времен имя того, кто
умер недавно,— его одобрил Квинт Катул, чей авторитет всегда будет жить
в нашем государстве; его одобрили оба Лукулла, Марк Красе, Квинт Гор-
тенсий, Гай Курион, Гай Писон, Маний Глабрион, Маний Лепид, Луций
Волькаций, Гай Фигул, Децим Силан и Луций Мурена, бывшие тогда
избранными консулами 22. То, что одобрили консуляры, одобрил и Марк Ка-
Гай Юлий Цезарь Октавиан.
Мрамор. Ленинград, Государственный Эрмитаж
26. Вторая филиппика против Марка Антония
289
тон который, уходя из жизни, предвидел многое — ведь он не увидел тебя
консулом 23. Но, поистине, более всего одобрил мое консульство Гней
Помпеи, который, как только увидел меня после своего возвращения из Сирии,
обнял меня и с благодарностью сказал, что мои заслуги позволили ему
видеть отечество24. Но зачем я упоминаю об отдельных лицах? Его одобрил
сенат, собравшийся в полном составе, и не было сенатора, который бы не
благодарил меня, как отца, не заявлял, что обязан мне жизнью, достоянием
своим, жизнью детей, целостью государства г*
(VI, 13) Но так как тех, кого я назвал, столь многочисленных и столь
выдающихся мужей, государство уже лишилось, то перейдем к живым, а их
из числа консуляров осталось двое. Луций Котта 26, муж выдающихся
дарований и величайшего ума, после тех событий, которые ты осуждаешь, в
весьма лестных для меня выражениях подал голос за назначение молебствия,
а те самые консуляры, которых я только что назвал, и весь сенат
согласились с ним, а со времени основания нашего города этот почет до меня ни
одному человеку, носящему тогу, оказан не был27. (14) А Луций Цезарь28,
твой дядя по матери? Какую речь, с какой непоколебимостью, с какой
убедительностью произнес он, подавая голос против мужа своей сестры, твоего
отчима29! Хотя ты во всех своих замыслах и во всей своей жизни должен
был бы смотреть на Луция Цезаря как на руководителя и наставника, ты
предпочел быть похожим на отчима, а не на дядю. Его советами, в бытность
свою консулом, пользовался я, чужой ему человек. А ты, сын его сестры?
Обратился ли ты когда-либо к нему за советом насчет положения
государства? Но к кому же обращается он? Бессмертные боги! Как видно, к тем,
о чьих даже днях рожденья мы вынуждены узнавать! (15) Сегодня Антоний
на форум не спускался. Почему? Он устраивает в своем загородном имении
празднество по случаю дня рождения. Для кого? Имен называть не стану.
Положим — или для какого-то Формиона или для Гнафона, а там даже и для
Баллиона30. О, гнусная мерзость! О, нестерпимое бесстыдство,
ничтожность, разврат этого человека! Хотя первоприсутствующий в сенате,
гражданин исключительного достоинства — твой близкий родственник, «о ты к
нему по поводу положения государства не обращаешься; ты обращаешься
к тем, которые своего достояния >не .имеют, а твое проматывают!
(VII) Твое консульство, видимо, было спасительным; губительным было
мое. Неужели ты до такой степени вместе со стыдливостью утратил и
всякий стыд, что осмелился сказать это в том самом храме, где я совещался с
сенатом, стоявшим некогда, в расцвете своей славы, во главе всего мира,
и где ты собрал отъявленных негодяев с мечами в руках? (16) Но ты даже
осмелился — на что только не осмелишься ты?.— сказать, что в мое
консульство капитолийский склон заполнили вобруженные рабы31. Пожалуй,
именно для того, чтобы сенат вынес в ту пору свои преступные
постановления, ,и я пытался применить насилие к сенату! О, жалкий человек! Тебе либо
19 Цицерон, т II Речи
290
Речи Цицерона
ничего об этом не известно (ведь о честных поступках ты не знаешь ничего),
либо, если известно, то как ты смеешь столь бесстыдно говорить в
присутствии таких мужей! В самом деле, какой римский всадник, какой, кроме
тебя, знатный юноша, какой человек из любого сословия, помнивший о том,
что он — гражданин, не находился на капитолийском склоне, когда сенат
собрался в этом храме? Кто только не внес своего имени в списки? Впрочем,
писцы даже не могли справиться с работой, а списки не могли вместить имен
всех явившихся. (17) И право, когда нечестивцы сознались в покушении на
отцеубийство отчизны и, изобличенные показаниями своих соучастников,
своим почерком, чуть ли не голосом своих писем, признали, что сговорились
город Рим предать пламени, граждан истребить, разорить Италию,
уничтожить государство, то мог ли найтись человек, который бы не поднялся на
защиту всеобщей неприкосновенности, тем более, что у сената и
римского народа тогда был такой руководитель 32, при котором, будь ныне
кто-нибудь, подобный ему, тебя постигла бы та же участь, какую испытали те
люди?
Антоний утверждает, что я не выдал ему тела его отчима для
погребения. Даже Публию Клодию никогда не приходило в голову говорить это;
да, я с полным основанием был недругом твоего отчима, но меня огорчает,
что ты уже превзошел его во всех пороках. (18) Но как тебе пришло на ум
напомнить нам, что ты воспитан в доме Публия Лентула? Или мы,
по-твоему, пожалуй, могли подумать, что ты от природы не смог бы оказаться
таким негодяем, не присоединись еще обучение?
(VIII) Но ты был столь безрассуден, что во всей своей речи как будто
боролся сам с собой и высказывал мысли, не только не связанные одна с
другой, но чрезвычайно далекие одна от другой и противоречивые, так что
ты спорил не столько со мной, сколько с самим собой. Участие своего
отчима в столь тяжком преступлении ты признавал, а на то, что его постигла
кара, сетовал. Таким образом, то, что сделано непосредственно мной, ты
похвалил, а то, что всецело принадлежит сенату, ты осудил. Ибо взятие
виновных под стражу было моим делом, наказание — делом сената.
Красноречивый человек, он не понимает, что того, против кого он говорит, он хвалит,
а тех, перед чьим лицом говорит, порицает. (19) А это? Какой, не скажу —
наглости (ведь он желает быть наглым), но глупости, которой он
превосходит всех (правда, этого он вовсе не хочет), приписать то обстоятельство, что
он упоминает о капитолийском склоне, когда вооруженные люди снуют
между нашими скамьями, когда — бессмертные боги! —в этом вот храме
Согласия, где в мое консульство были внесены спасительные предложения,
благодаря которым мы прожили до нынешнего дня, стоят люди с мечами в руках?
Обвиняй сенат, обвиняй всадническое сословие, которое тогда объединилось
с сенатом, обвиняй все сословия, всех граждан, лишь бы ты признал, что
именно теперь итирийцы33 держат наше сословие в осаде. Не по наглости
26. Вторая филиппика против Марка Антония
291
своей говоришь ты все это так беззастенчиво, но потому, что ты, не замечая
всей противоречивости своих слов, вообще ничего не смыслишь. В самом
деле, возможно ли что-либо более бессмысленное, чем, взявшись самому за
оружие на погибель государству, упрекать другого в том, что он взялся за
оружие во имя его спасения?
(20) Но ты по какому-то поводу захотел показать свое остроумие.
Всеблагие боги! Как это тебе не пристало! В этом ты немного виноват; ибо ты
мог перенять хотя бы немного остроумия у своей жены-актрисы34. «Меч,
перед тогой склонись 35!» Что же? Разве меч тогда не склонился 'перед
тогой? Но, правда, впоследствии перед твоим мечом склонилась тога. Итак,
спросим, что было лучше: чтобы «перед свободой римского народа
склонились мечи злодеев или чтобы наша свобода склонилась перед твоим мечом?
Но насчет стихов я не стану отвечать тебе более подробно. Скажу тебе
коротко одно: ни в стихах, ни вообще в литературе ты ничего не смыслишь; я
же никогда не оставлял без своей поддержки ни государства, ни друзей и
все-таки всеми своими разнообразными сочинениями достиг того, что мои
ночные труды и мои писания в какой-то мере служат и юношеству на пользу
и имени римлян во славу. Но говорить об этом не время; рассмотрим
вопросы более важные.
(IX, 21) Публий Клодий был, как ты сказал, убит по моему наущению.
А что подумали бы люди, если бы он был убит тогда, когда ты с мечом в
руках преследовал его на форуме, на глазах у римского народа, и если бы
ты довел дело до конца, не устремись он по ступеням книжной лавки и не
останови он твоего нападения, загородив проход36? Что я это одобрил,
признаюсь тебе; что я это посоветовал, даже ты не говоришь. Но Милону я
не успел даже выразить свое одобрение, так как он довел дело до конца,
прежде чем кто-либо мог предположить, что он это сделает. Но я, по твоим
словам, дал ему этот совет. Ну, разумеется, Милон был таким человеком»
что сам не сумел бы принести пользу государству без чужих советов! Но я,
по твоим словам, обрадовался. Как же иначе? При такой большой радости,
охватившей всех граждан, мне одному надо было быть печальным? (22)
Впрочем, по делу о смерти Клодия было назначено следствие, правда, не
вполне разумно. В самом деле, зачем понадобилось на основании
чрезвычайного закона 37 вести следствие о том, кто убил человека, когда уже
существовал постоянный суд, учрежденный на основании законов? Но все же
следствие было проведено. И вот, то, чего никто не высказал против меня, когда
дело слушалось, через столько лет говоришь ты один.
(23) Кроме того, ты осмелился сказать,— и затратил на это немало
слов — что вследствие моих происков Помпеи порвал дружеские отношения
с Цезарем и что по этой причине, по моей вине, и возникла гражданская
война; насчет этого ты ошибся, правда, не во всем, но — и это самое
важное — в определении времени этих событий.
19*
292
Речи Цицерона
(X) Да, в консульство Марка Бибула, выдающегося гражданина, я,
насколько мог, не преминул приложить все усилия, чтобы отговорить Помпея
от союза с Цезарем. Цезарь в этом отношении был более удачлив; ибо он
сам отвлек Помпея от дружбы со мной. Но к чему было мне, после того как
Помпеи предоставил себя в полное распоряжение Цезаря, пытаться отвлечь
Помпея от близости с ним? Глупый мог на это надеяться, а давать ему
советы было бы наглостью. (24) И все же, действительно, было два случая,
когда я дал Помпею совет во вред Цезарю. Пожалуй, осуди меня за это, если
можешь. Один — когда я ему посоветовал воздержаться от продления
империя Цезаря еще на пять лет38; другой — когда я посоветовал ему не
допускать внесения закона о заочных выборах Цезаря 39. Если бы я убедил его
в любом из этих случаев, то нынешние несчастья никогда не постигли бы
нас. А когда Помпеи уже передал в руки Цезаря все средства — и свои и
римского народа — и поздно начал понимать то, что я предвидел уже давно,
когда я видел, что на отечество наше надвигается преступная война, я все-
таки не перестал стремиться к миру, согласию, мирному разрешению спора;
многим известны мои слова: «О, если бы ты, Помпеи, либо никогда не
вступал в союз с Цезарем, либо никогда не расторгал его! В первом случае ты
проявил бы свою стойкость, во втором — свою предусмотрительность». Вот
каковы были, Марк Антоний, мои советы, касавшиеся и Помпея и
положения государства. Если бы они возымели силу, государство осталось бы
невредимым, а ты пал бы под бременем своих собственных гнусных поступков,
нищеты и псзора.
(XI, 25) Но это относится к прошлому, а вот недавнее обвинение:
Цезарь будто бы был убит по моему наущению 40. Боюсь, как бы не показалось,
отцы-сенаторы, будто я — а это величайший позор — воспользовался
услугами человека, который под видом обвинения превозносит меня не только за
мои, но и за чужие заслуги. В самом деле, кто слыхал мое имя в числе имен
участников этого славнейшего деяния? И, напротив, чье имя.— если только
этот человек был среди них — осталось неизвестным? «Неизвестным»,
говорю я? Вернее, чье имя не было тогда у всех на устах? Я скорее сказал бы,
•что некоторые люди, ничего и не подозревавшие, впоследствии хвалились
своим мнимым участием в этом деле41, но действительные участники его
нисколько не хотели этого скрывать. (26) Далее, разве правдоподобно,
чтобы среди стольких людей, частью незнатного происхождения, частью
юношей, не считавших нужным скрывать чьи-либо имена, мое имя могло
оставаться в тайне? В самом деле, если для освобождения отчизны были нужны
вдохновители, когда исполнители были налицо, то неужели побуждать
Брутов 42 к действию пришлось бы мне, когда они оба могли изо дня в день
видеть перед собой изображение Луция Брута, а один из них — еще и
изображение Агалы? И они, имея таких предков, стали бы искать совета у
чужих, а не у своих родных и притом на стороне, а не в своем доме? А Гай
26. Вторая филиппика против Марка Антония
293
Кассий? Он происходит из той ветви рода, которая не смогла
стерпеть, уже не говорю — господства, но даже чьей бы то ни было власти43.
Конечно, он нуждался во мне как в советчике! Ведь он даже без этих
прославленных мужей завершил бы дело в Киликии, у устья Кидна, если бы
корабли Цезаря причалили к тому берегу, к какому Цезарь намеревался
причалить, а не к противоположному44. (27) Неужели Гнея Домиция
побудила выступить за восстановление свободы не гибель его отца,
прославленного мужа, не смерть дяди, не утрата высокого положения45, а мой
авторитет? Или это я воздействовал на Гая Требония*6? Ведь я не осмелился бы
даже давать ему советы. Тем большую благодарность должно испытывать
государство по отношению к тому, кто поставил свободу римского народа
выше, чем дружбу одного человека, и предпочел свергнуть власть, а не
разделять ее с Цезарем. Разве моим советам последовал Луций Тиллий
Кимвр47? Ведь я был особенно восхищен тем, что именно он совершил это
деяние, так как я не предполагал, что он его совершит, а восхищен я был
по той причине, что он, не помня об оказанных ему милостях, помнил об
отчизне. А двое Сервилиев — назвать ли мне их Касками или же Агала-
ми48? И они, по твоему мнению, подчинились моему авторитету, а не
руководились любовью к государству? Слишком долго перечислять прочих;
в том, что они были столь многочисленны, для государства великая честь,
для них самих слава.
(XII, 28) Но вспомните, какими словами этот умник обвинил меня.
«После убийства Цезаря,— говорит он,— Брут, высоко подняв
окровавленный кинжал, тотчас же воскликнул: „Цицерон!" — и поздравил его с
восстановлением свободы». Почему именно меня? Не потому ли, что я знал
о заговоре? Подумай, не было ли причиной его обращения ко мне то, что
он, совершив деяние, подобное деяниям, совершенным мной, хотел видеть
меня свидетелем своей славы, в которой он стал моим соперником. (29)
И ты, величайший глупец, не понимаешь, что если желать смерти Цезаря
(а именно в этом ты меня и обвиняешь) есть преступление, то радоваться
его смерти также преступление? В самом деле, какое различие между тем,
кто подстрекает к деянию, и тем, кто его одобряет? Вернее, какое имеет
значение, хотел ли я, чтобы оно было совершено, или радуюсь тому, что
оно уже совершено? Разве есть хотя бы один человек,— кроме тех, кто
радовался его господству,— который бы либо не желал этого деяния, либо не
радовался, когда оно совершилось? Итак, виноваты все; ведь все честные
люди, насколько это зависело от них, убили Цезаря. Одним не хватило
сообразительности, другим — мужества; у третьих не было случая; но
желание было у всех. (30) Однако обратите внимание на тупость этого человека
или, лучше сказать, животного; ибо он сказал так: «Брут, имя которого я
называю здесь в знак моего уважения к нему, держа в руке окровавленный
кинжал, воскликнул: „Цицерон!" — из чего следует заключить, что Цицерон
294
Речи Цицерона
был соучастником». Итак, меня, который, как ты подозреваешь, кое-что
заподозрил, ты зовешь преступником, а имя того, кто размахивал кинжалом,
с которого капала кровь, ты называешь, желая выразить ему уважение.
Пусть будет так, пусть эта тупость проявляется в твоих словах. Насколько
она больше в твоих поступках и предложениях! Определи, наконец, консул,
чем тебе представляется дело Брутов, Гая Кассия, Гнея Домиция, Гая Тре-
бония и остальных. Повторяю, проспись и выдохни винные пары. Или,
чтобы тебя разбудить, надо приставить к твоему телу факелы, если ты
засыпаешь при разборе столь важного дела? Неужели ты никогда не поймешь,
что тебе надо раз навсегда решить, кем были люди, совершившие это
деяние: убийцами или же борцами за свободу?
(XIII, 31) Удели мне немного внимания и в течение хотя бы одного
мгновения подумай об этом, как человек трезвый. Я, который, по своему
собственному признанию, являюсь близким другом этих людей, а по твоему
утверждению — союзником, заявляю, что середины здесь нет: я признаю,
что они, если не являются освободителями римского народа и спасителями
государства, хуже разбойников, хуже человекоубийц, даже хуже отцеубийц,
если только убить отца отчизны — большая жестокость, чем убить родного
отца. А ты, разумный и вдумчивый человек? Как называешь их ты? Если —
отцеубийцами, то почему ты всегда упоминал о них с уважением ,и в сенате
и перед лицом римского народа; почему, на основании твоего доклада
сенату, Марк Брут был освобожден от запретов, установленных законами, хотя
его не было в Риме больше десяти дней49; почему игры в честь Аполлона
были отпразднованы с необычайным почетом для Марка Брута50; почему
Бруту и Кассию были предоставлены провинции51; почему им приданы
квесторы; почему увеличено число их легатов? Ведь все это было решено при
твоем посредстве. Следовательно, ты их не называешь убийцами. Из этого
вытекает, что ты признаешь их освободителями, коль скоро третье
совершенно невозможно. (32) Что с тобой? Неужели я привожу тебя в смущение?
Ты, наверное, не понимаешь достаточно ясно, в чем сила этого
противопоставления, а между тем мой окончательный вывод вот каков: оправдав их
от обвинения в злодеянии, ты тем самым признал их вполне достойными
величайших наград. Поэтому я теперь переделаю свою речь. Я напишу им,
чтобы они, если кто-нибудь, быть может, спросит, справедливо ли
обвинение, брошенное тобой мне, ни в каком случае его не отвергали. Ибо то, что
они оставили меня в неведении, пожалуй, может быть нелестным для них
самих, а если бы я, приглашенный ими, от участия уклонился, это было бы
чрезвычайно позорным для меня. Ибо какое деяние,— о почитаемый нами
Юпитер!—совершенное когда-либо, не говорю уже — в этом городе, но и
во всех странах, было более важным, более славным, более достойным вечно
жить в сердцах людей? И в число людей, участвовавших в принятии этого
решения, ты и меня вводишь, как бы во чрево Троянского коня, вместе с
26. Вторая филиппика против Марка Антония
295
руководителями всего дела? Отказываться не стану; даже благодарю тебя,
с какой бы целью ты это ни делал. (33) Ибо это настолько важно, что та
ненависть, какую ты хочешь против меня вызвать, ничто по сравнению со
славой. И право, кто может быть счастливее тех, кто, как ты заявляешь,
тобою изгнан и выслан? Какая местность настолько пустынна или
настолько дика, что не встретит их приветливо и гостеприимно, когда они к ней
приблизятся? Какие люди настолько невежественны, чтобы, взглянув на
них, не счесть этого величайшей в жизни наградой? Какие потомки
окажутся столь забывчивыми, какие писатели — столь неблагодарными, что не
сделают их славы бессмертной? Смело относи меня к числу этих людей.
(XIV, 34) Но одного ты, боюсь я, пожалуй, не одобришь. Ведь я, будь
я в их числе, уничтожил бы в государстве не одного только царя, но и
царскую власть вообще; если бы тот стиль 52 был в моих руках, как говорят,
то я, поверь мне, довел бы до конца не один только акт, но и всю трагедию.
Впрочем, если желать, чтобы Цезаря убили,— преступление, то подумай,
пожалуйста, Антоний, в каком положении будешь ты, который, как очень
хорошо известно, в Нарбоне принял это самое решение вместе с Гаем Требо-
нием 53. Ввиду твоей осведомленности, Требоний, как мы видели, и
задержал тебя, когда убивали Цезаря. Но я — смотри, как я далек от недружо
любия, говоря с тобой,— за эти честные помыслы тебя хвалю; за то, что
ты об этом не донес, благодарю; за то, что ты не совершил самого дела,
тебя прощаю: для этого был нужен мужчина. (35) Но если бы кто-нибудь
привел тебя в суд и повторил известные слова Кассия: «Кому выгодно?»54—
смотри, как бы тебе не попасть в затруднительное положение. Впрочем,
событие это, как ты говорил, пошло на пользу всем тем, кто не хотел быть
в рабстве, а особенно тебе; ведь ты не только не в рабстве, но даже
царствуешь; ведь ты в храме One55 освободился от огромных долгов; ведь ты на
основании одних и тех же записей растратил огромные деньги; ведь к тебе
из дома Цезаря были перенесены такие огромные средства; ведь у тебя
в доме есть доходнейшая мастерская для изготовления подложных записей
и собственноручных заметок и ведется гнуснейший рыночный торг землями,
городами, льготами, податями. (36) И в самом деле, что, кроме смерти
Цезаря, могло бы тебе помочь при твоей нищете и при твоих долгах? Ты,
кажется, несколько смущен. Неужели ты в душе побаиваешься, что тебя могут
обвинить в соучастии? Могу тебя успокоить: никто никогда этому не
поверит; не в твоем это духе — оказывать услугу государству; у него есть
прославленные мужи, зачинатели этого прекрасного деяния. Я говорю только,
что ты рад ему; в том, что ты его совершил, я тебя не обвиняю. Я ответил
на важнейшие обвинения; теперь и на остальные надо ответить.
(XV, 37) Ты поставил мне в вину мое пребывание в лагере Помпея55 и
мое поведение в течение всего того времени. Если бы именно тогда, как я
сказал, возымели силу мой совет и авторитет, ты был бы теперь нищим, мы
296
Речи Цицерона
были бы свободны, государство не лишилось бы стольких военачальников и
войск. Ведь я, предвидя события, которые и произошли в действительности,
испытывал, признаюсь, такую глубокую печаль, какую испытывали бы и
другие честнейшие граждане, если бы предвидели то же самое, что я. Я
скорбел, отцы-сенаторы, скорбел из-за того, что государство, когда-то спасенное
вашими и моими решениями, вскоре должно было погибнуть. Но я не был
столь неопытен и несведущ, чтобы потерять мужество из-за любви к жизни,
когда жизнь, продолжаясь, грозила бы мне всяческими тревогами, между
тем как ее утрата избавила бы меня от всех тягот. Но я хотел, чтобы
остались в живых выдающиеся мужи, светила государства — столь
многочисленные консуляры, претории, высокочтимые сенаторы, кроме того, весь цвет
знати и юношества, а также полки честнейших граждан: если бы они
остались в живых, мы даже при несправедливых условиях мира (ибо любой мир
с гражданами казался мне более полезным, чем гражданская война) ныне
сохранили бы свой государственный строй. (38) Если бы это мнение
возобладало и если бы те люди, о чьей жизни я заботился, увлеченные надеждой
на победу, не воспротивились более всего именно мне, то ты,— опускаю
прочее— несомненно, никогда не остался бы в этом сословии, вернее, даже в
этом городе. Но, скажешь ты, мои высказывания, несомненно, отталкивали
от меня Гнея Помпея. Однако кого любил он больше, чем меня? С кем он
беседовал и обменивался мнениями чаще, чем со мной? В этом,
действительно, было что-то великое — люди, несогласные насчет важнейших
государственных дел, неизменно поддерживали дружеское общение. Я понимал
его чувства и намерения, он — мои. Я прежде всего заботился о
благополучии граждан, дабы мы могли впоследствии позаботиться об их достоинстве;
он же заботился, главным образом, об их достоинстве в то время. Но так
как у каждого из нас была определенная цель, то именно потому наши
разногласия и можно было терпеть. (39) Но что этот выдающийся и, можно
сказать, богами вдохновленный муж думал обо мне, знают те, кто после его
бегства -из-под Фарсала сопровождал его до Пафа. Он всегда упоминал обо
мне только с уважением, упоминал, как друг, испытывая глубокую тоску
и признавая, что я был более предусмотрителен, а он больше надеялся на
лучший исход. И/ты смеешь нападать на меня от имени этого мужа, причем
меня ты призйаешь его другом, а себя покупщиком его конфискованного
имущества!
(XVI) Но оставим в стороне ту войну, в которой ты был чересчур
счастлив. Не стану отвечать тебе даже по поводу острот, которые я, как ты
сказал, позволил себе в лагере 57. Пребывание в этом лагере было преисполнено
тревог; однако люди даже и в трудные времена все же, оставаясь людьми,
порой хотят развлечься. (40) Но то, что один человек ставит мне в вину
и мою печаль и мои остроты, с убедительностью доказывает, что я проявил
умеренность и в том и в другом.
26. Вторая филиппика против Марка Антония
297
Ты заявил, что я не получал 'никаких наследств 58. О, если бы твое
обвинение было справедливым! У меня осталось бы в живых больше друзей и
близких. Но как это пришло тебе в голову? Ведь я, благодаря наследствам,
полученным мной, зачел себе в приход больше 20 миллионов сестерциев.
Впрочем, признаю, что в этом ты счастливее меня. Меня не сделал своим
наследником ни один из тех, кто в то же время не был бы моим другом, так
что с этой выгодой (если только таковая была) было связано чувство
скорби; тебя же сделал своим наследником человек, (которого ты никогда не
видел,— Луций Рубрий из Касина. (41) И в самом деле, смотри, как тебя
любил тот, о ком ты даже не знаешь, белолицым ли он был или смуглым.
Он обошел сына своего брата Квинта Фуфия, весьма уважаемого римского
всадника и своего лучшего друга; имени того, кого он всегда объявлял во^
всеуслышание своим наследником, он в завещании даже не назвал; тебя,
которого он никогда не видел или, во всяком случае, никогда не посещал для
утреннего приветствия, он сделал своим наследником. Скажи мне,
пожалуйста, если это тебя не затруднит, каков собой был Луций Турселий, какога
был он роста, из какого муниципия, из какой трибы. «Я знаю о нем,—
скажешь ты,— одно: какие имения у него были». Итак, он сделал тебя своим
наследником, а своего брата лишил наследства? Кроме того, Антоний,
насильственным путем вышвырнув настоящих наследников, захватил много
имущества совершенно чужих ему людей, словно наследником их был он. (42)
Впрочем, больше всего был я изумлен вот чем: ты осмелился упомянуть о^
наследствах, когда ты сам не мог вступить в права наследства после отца.
(XVII) И для того, чтобы собрать эти обвинения, ты, безрассуднейший
человек, в течение стольких дней59 упражнялся в декламации, находясь в
чужой усадьбе? Впрочем, как раз ты, как нередко поговаривают самые
близкие твои приятели, декламируешь ради того, чтобы выдохнуть винные пары,
а не для того, чтобы придать остроту своему уму. Но при этом ты, ради
шутки, прибегаешь к помощи учителя, которого ты и твои
друзья-пьянчужки голосованием своим признали ритором, которому ты позволил
высказывать даже против тебя все, что захочет. Он, конечно, человек остроумный,
но ведь и невелик труд отпускать шутки на твой счет и на счет твоего
окружения. Взгляни, однако, каково различие между тобой и твоим дедом 60: он
обдуманно высказывал то, что могло бы принести пользу делу; ты, не
подумав, болтаешь о том, что никакого отношения к делу не имеет. (43) А
сколько заплачено ритору! Слушайте, слушайте, отцы-сенаторы, и узнайте о
ранах, нанесенных государству. Две тысячи югеров в Леонтинской области,
притом свободные от обложения, предоставил ты ритору Сексту Клодию,
чтобы за такую дорогую цену, за счет римского народа, научиться ничего*
не смыслить. Неужели, величайший наглец, также и это совершено на
основании записей Цезаря? Но я буду в другом месте говорить о леонтинских
и кампанских землях, которые Марк Антоний, изъяв их у государства*
298
Речи Цицерона
осквернил, разместив на них тяжко опозорившихся владельцев. Ибо теперь
я, так как в ответ на его обвинения сказано уже достаточно, должен сказать
несколько слов о нем самом; ведь он берется-наспеределывать и исправлять.
Всего я вам выкладывать не стану, дабы я, если мне еще не раз придется
вступать в решительную борьбу,— как это и будет —всегда мог рассказать
вам что-нибудь новенькое, а множество его пороков и проступков
предоставляет мне эту возможность весьма щедро.
(XVIII, 44) Так не хочешь ли ты, чтобы мы рассмотрели твою жизнь
с детских лет? Мне думается, будет лучше всего, если мы взглянем на нее
с самого начала. Не помнишь ли ты, как, нося претексту61, ты промотал все,
что у тебя было? Ты скажешь: это была вина отца. Согласен; ведь твое
оправдание преисполнено сыновнего чувства. Но вот в чем твоя дерзость:
ты уселся в одном из четырнадцати рядов, хотя, в силу Росциева закона 62v
для мотов назначено определенное место, даже если человек утратил свое
имущество из-за превратности судьбы, а не из-за своей порочности.
Потом ты надел мужскую тогу; которую ты тотчас же сменил на женскую.
Сначала ты был шлюхой, доступной всем; плата за позор была
определенной и не малой, но вскоре вмешался Курион, который отвлек тебя от
ремесла шлюхи и — словно надел на тебя столу 63 — вступил с тобой в постоянный
и прочный брак. (45) Ни один мальчик, когда бы то ни было купленный
для удовлетворения похоти, в такой степени не был во власти своего
господина, в какой ты был во власти Куриона. Сколько раз его отец выталкивал
тебя из своего дома! Сколько раз ставил он сторожей, чтобы ты не мог
переступить его порога, когда ты все же, под покровом ночи, повинуясь голосу
похоти, привлеченный платой, спускался через крышу64! Дольше терпеть
такие гнусности дом этот не мог. Не правда ли, я говорю о вещах, мне
прекрасно известных? Вспомни то время, когда Курион-отец лежал скорбя на
свом ложе, а его сын, обливаясь слезами, бросившись мне в ноги, поручал
тебя мне, просил меня замолвить за него слово отцу, если он попросит у
отца 6 миллионов сестерциев; ибо сын, как он говорил, обязался заплатить
за тебя эту сумму; сам он, горя любовью, утверждал, что он, не будучи в
силах перенести тоску из-за разлуки с тобой, удалится в изгнание. (46)
Какие большие несчастья этого блистательного семейства я в это время
облегчил, вернее, отвратил! Отца я убедил долги сына заплатить, выкупить
на средства семьи этого юношу, подающего надежды 65, и, пользуясь правом
и властью отца, запретить ему, не говорю уже — быть твоим приятелем, но
с тобой даже видеться. Памятуя, что все это произошло благодаря мне,
неужели ты, если бы не полагался на мечи тех, кого мы здесь видим,
осмелился бы нападать на меня?
(XIX, 47) Но оставим в стороне блуд и гнусности; есть вещи, о которых
я, соблюдая приличия, говорить не могу, а ты, конечно, можешь и тем
свободнее, что ты позволял делать с тобой такое, что даже твой недруг, сохра-
26. Вторая филиппика против Марка Антония
290
няя чувство стыда, упоминать об этом не станет. Но теперь взгляните, как
протекала его дальнейшая жизнь, которую я бегло опишу. Ибо я спешу
обратиться к тому, что он совершил во время гражданской войны, в пору
величайших несчастий для государства, и к тому, что он совершает изо дня в
день. Хотя многое известно вам гораздо лучше, чем мне, я все же прошу
вас выслушать меня внимательно, что вы и делаете. Ибо в таких случаях
не только сами события, но даже воспоминание о них должно возмущать
нашу душу; однако не будем долго задерживаться на том, что произошло
в этот промежуток времени, чтобы не прийти слишком поздно к рассказу
о том, что произошло за последнее время.
(48) Во время своего трибуната Антоний, который твердит о
благодеяниях, оказанных им мне, был близким другом Клодия. Он был его факелом
при всех поджогах, а в доме самого Клодия он уже тогда кое-что затеял.
О чем я говорю, он сам прекрасно понимает. Затем он, наперекор суждению
сената, вопреки интересам государства и религиозным запретам, отправился
в Александрию06; но его начальником был Габиний, все, что бы он ни
совершил вместе с ним, считалось вполне законным. Каково же было тогда его
возвращение оттуда и как он вернулся? Из Египта он отправился в
Дальнюю Галлию раньше, чем возвратиться в свой дом. Но в какой дом? В ту
пору, правда, каждый занимал свой собственный дом, но твоего не было
нигде. «Дом?» — говорю я? Да было ли на земле место, где ты мог бы
ступить ногой на свою землю, кроме одного только Мисена, которым ты владел
вместе со своими товарищами по предприятию, словно это был Сисапон67?
(XX, 49) Ты приехал из Галлии добиваться квестуры. Посмей только
сказать, что ты приехал к своей матери б8 раньше, чем ко мне. Я уже до
этого получил от Цезаря письмо с просьбой принять твои извинения; поэтому
я тебе не дал даже заговорить о примирении. Впоследствии ты относился
ко мне с уважением и получил от меня помощь при соискании квестуры.
Как раз в это время ты, при одобрении со стороны римского народа, и
попытался убить Публия Клодия на форуме; хотя ты и пытался сделать это
по своему собственному почину, а не по моему наущению, все же ты открыто
заявлял, что ты — если не убьешь его — никогда не загладишь обид,
которые ты нанес мне. Поэтому меня изумляет, как же ты утверждаешь, что
Милон совершил свой известный поступок по моему наущению; между тем,
когда ты сам предлагал оказать мне такую же услугу, я никогда тебя к этому
не побуждал; впрочем, если бы ты упорствовал в своем намерении, я
предпочел бы, чтобы это деяние принесло славу тебе, а не было совершено в
угоду мне. (50) Ты был избран в квесторы. Затем немедленно, без
постановления сената, без метания жребия 69, без издания закона, ты помчался
к Цезарю; ведь ты, находясь в безвыходном положении, считал это
единственным на земле прибежищем от нищеты, долгов и беспутства.
Насытившись подачками Цезаря и своими грабежами,— если только можно
300
Речи Цицерона
насытиться тем, что тотчас же извергаешь,— ты, будучи в нищете,
прилетел, чтобы быть трибуном, дабы, если сможешь, уподобиться в этой
должности своему «супругу» 70.
(XXI) Послушайте, пожалуйста, теперь не о тех грязных и
необузданных поступках, которыми он опозорил себя и свой дом, но о том, что он
нечестиво и преступно совершил в ущерб нам и нашему достоянию, то есть
в ущерб государству в целом; вы поймете, что его злодеяние и было
началом всех зол.
(51) Когда вы, в консульство Луция Лентула и Гая Марцелла71, в
январские календы хотели (поддержать пошатнувшееся и, можно сказать,
близкое к падению государство и позаботиться о самом Гае Цезаре, если он
одумается, тогда Антоний противопоставил вашим планам свой проданный и
переданный им в чужое распоряжение трибунат и подставил свою шею под
ту секиру, под которой многие, совершившие меньшие .преступления, пали.
Это о тебе, Марк Антоний, невредимый сенат, когда столько светил еще
не было погашено, принял постановление, какое по обычаю предков
принимали о враге, облаченном в тогу 72. И ты осмелился перед лицом
отцов-сенаторов выступить против меня с речью, после того как это сословие меня
признало спасителем государства, а тебя—его врагом? Упоминать о твоем
злодеянии перестали, но память о кем не изгладилась. Пока будет
существовать человеческий род и имя -римского народа,— а это, с твоего
позволения, будет всегда — губительной будут называть твою памятную
нам интерцессию73. (52) Разве то решение, которое сенат пытался провести,
было пристрастным или необдуманным? А между тем ты один, еще совсем
молодой человек, помешал всему нашему сословию принять постановление,
касавшееся благополучия государства, причем ты сделал это не один раз,
а делал часто и не согласился идти ни на какие переговоры относительно
суждения сената 74. А о чем другом шла речь, как не о том, чтобы ты не
стремился к полному уничтожению и ниспровержению государственного
строя? После того, как на тебя не смогли повлиять ни первые среди граждан
люди, обращавшиеся к тебе с просьбами, ни люди, старшие тебя годами,
тебя предостерегавшие, ни собравшийся в полном составе сенат, который
вел с тобой переговоры относительно твоего голоса, уже запроданного и
отданного тобой, только тогда тебе после многих сделанных ранее попыток
к примирению и была, по необходимости, нанесена такая рана, какая до тебя
была нанесена лишь немногим, из которых не уцелел ни один. (53) Тогда-то
наше сословие и вручило консулам и другим лицам, облеченным империей
и властью, для действий против тебя оружие, о г которого ты не спасся бы,
если бы не присоединился к вооруженным силам Цезаря.
(XXII) Это ты, Марк Антоний, ты, повторяю, был тем, кто первый
подал Гаю Цезарю, стремившемуся ниспровергнуть весь порядок, повод для
объявления войны отчизне. И правда, на что иное ссылался Цезарь? Какую
26. Вторая филиппика против Марка Антония
301
другую причину приводил он для своего безумнейшего решения и
поступка 75, как не ту, что интерцессией пренебрегли, что право трибунов попрано,
что сенатом ограничен в своих полномочиях Антоний? Я уже не говорю о
том, как это ложно, как это неубедительно, тем более что вообще ни у кого
не может быть законного основания браться за оружие против отечества.
Но о Цезаре — ни слова; а вот ты, во всяком случае, должен признать, что
предлогом для самой губительной войны оказался ты сам. (54) О, сколь ты
жалок, если понимаешь, еще более жалок, если не понимаешь, что одно
только будет внесено в летописи, одно будет сохранено в памяти, одного только
даже потомки наши во все века никогда не забудут: того, что консулы были
из Италии изгнаны и вместе с ними Гней Помпеи, украшение и светило
державы римского народа. Все консуляры, у которых сохранилось еще
достаточно сил, чтобы перенести это потрясение и это бегство, все преторы,
претории, народные трибуны, значительная часть сената, вся молодежь,
словом, все государство было выброшено и изгнано из места, где оно
пребывало. (55) Подобно тому как в семенах заложена основа возникновения
деревьев и растений, так семенем этой горестной войны был ты. Вы скорбите
о том, что три войска римского народа истреблены — истребил их Антоний.
Вы не досчитываетесь прославленных граждан — и их отнял у нас
Антоний. Авторитет нашего сословия ниспровергнут — ниспроверг его Антоний.
Словом, если рассуждать строго, все то, что мы впоследствии увидели (а
каких только бедствий не видели мы?), мы отнесем на счет одного только
Антония. Как Елена для троянцев, так Марк Антоний для нашего государства
стал причиной войны, мора и гибели. Остальное время его трибуната было
подобным его началу. Он совершил все то, что сенат старался
предотвратить, пока государство было невредимо.
(XXIII, 56) Но я все же сообщу вам еще об одном его преступлении
в ряду прочих: он восстановил в гражданских правах многих людей,
утративших их; о своем дяде76 он при этом даже не упомянул. Если он строг,
то почему не ко всем? Если сострадателен, то почему не к своим родным?
Но о других я не говорю. А вот Лициния Дентикула, осужденного за игру
в кости 77, своего товарища по игре, он восстановил в правах, словно с
осужденным играть нельзя; но он сделал это, чтобы свой проигрыш в игре
покрыть милостью в виде издания закона. Какой доеод в пользу его
восстановления в правах ты привел римскому народу? Видимо, Лициний был
привлечен к суду заочно, а приговор был вынесен без слушания дела? Может
быть, суда на основании закона об игре не было; может быть, к
подсудимому была применена вооруженная сила? Наконец, может быть, как говорили
при суде над твоим дядей, приговор был куплен за деньги? Ничего
подобного. Но мне, пожалуй, скажут: он был честным мужем и достойным
гражданином. Правда, это совершенно не относится к делу, но я, коль скоро быть
осужденным — теперь не порок, наверное простил бы его. Но неужели не
302
Речи Цицерона
признается вполне открыто в своем пристрастии тот, .кто восстановил в
правах величайшего негодяя, который без всякого стеснения играл в кости даже
на форуме и был осужден на основании закона, запрещавшего игру?
(57) А во время того же самого трибуната, когда Цезарь, отправляясь
в Испанию 78, отдал Марку Антонию Италию, чтобы тот топтал ее ногами,
в каком виде он разъезжал по стране, как посещал муниципии! Знаю, что-
касаюсь событий, молва о которых у всех на устах, и что все, о чем я
говорю и буду говорить, те, кто тогда был в Италии, знают лучше, чем я; ведь
меня в Италии не было 79. Но я все же отмечу отдельные события, хотя
речь моя никак не сможет охватить все то, что знаете вы. И в самом деле,
слыхано ли, чтобы на земле когда-либо были возможны такие гнусности,
такая подлость, такой позор? (XXIV, 58) Разъезжал на двуколке
народный трибун; ликторы, украшенные лаврами, шли впереди80; между ними в
открытых носилках несли актрису, которую почтенные жители муниципиев,
вынужденные выходить из городов навстречу ей, приветствовали, называя
ее не ее известным сценическим именем, а Волумнией81. За ликторами
следовала повозка со сводниками — негоднейшие спутники! Подвергшаяся такому
унижению мать Антония сопровождала подругу своего порочного сына,
словно свою невестку. О, несчастная женщина, чье чрево породило эту
пагубу! Следы этих гнусностей он оставил во всех муниципиях, префектурах,
колониях, словом, во всей Италии.
(59) Что касается его остальных поступков, отцы-сенаторы, то
порицать их — дело, несомненно, трудное и щекотливое. Он был на войне,
упился кровью граждан, совершенно непохожих на него, был счастлив, если
на пути преступления вообще возможно счастье. Но так как мы хотим,
чтобы интересы ветеранов были обеспечены, хотя положение солдат
отличается от твоего (они за своим военачальником последовали, а ты добровольно
к нему примкнул), все же я, дабы ты не мог вызвать в них чувства
ненависти ко мне, о характере войны говорить не стану. Победителем
возвратился ты из Фессалии в Брундисий с легионами. Там ты не убил меня.
Сколь великое благодеяние! Согласен: это было в твоей власти. Впрочем,
среди тех, кто был вместе с тобой, не было человека, который бы не считал
нужным меня пощадить; (60) ибо любовь отечества ко мне так велика, что
я был неприкосновенным даже и для ваших легионов, так как они помнили,
что мной оно было спасено. Но допустим, что ты дал мне то, чего ты у меня
не отнял, что я обязан тебе жизнью, так как ты меня ее не лишил. Но
неужели я, выслушивая все твои оскорбления, мог хранить в памяти это твое
благодеяние так, как я пытался хранить его ранее, тем более, что тебе, видимо,
придется услышать нижеследующее?
(XXV, 61) Ты приехал в Брундисий, вернее, попал на грудь и в объятия
своей милой актрисы. Что же? Разве я лгу? Как жалок человек, когда не
может отрицать того, в чем сознаться — величайший позор! Если тебе не
26. Вторая филиппика против Марка Антония
303-
было стыдно перед муниципиями, то неужели тебе не было стыдно хотя
бы перед войском ветеранов? В самом деле, какой солдат не видел ее в
Брундисии? Кто из них не знал, что она ехала тебе навстречу много дней,
чтобы поздравить тебя? Кто из них не почувствовал с прискорбием, что>
слишком поздно понял, за каким негодяем последовал? (62) И снова
поездка по Италии с той же спутницей; в городах жестокое и безжалостное
размещение солдат на постой, в Риме омерзительное расхищение золота и
серебра, особенно запасов вина. В довершение всего Антоний, без ведома
Цезаря, находившегося тогда в Александрии, но благодаря его приятелям, был
назначен начальником конницы82. Тогда Антоний и решил, что для него-
вполне пристойно вступить в близкие отношения с Гиппием и передать
мимическому актеру Сергию лошадей, приносящих доход83; тогда он и выбрал
себе для жилья не этот вот дом, который он теперь с трудом удерживает
за собой, а дом Марка Писона 84. К чему мне сообщать вам о его
распоряжениях, о грабежах, о раздачах наследственных имущестз, о захвате их?
Антония к этому побуждала его нищета, обратиться ему было некуда; ведь
ему тогда еще не достались такие большие наследства от Луция Рубрия и
Луция Турселия. Он еще не оказался неожиданным наследником Гнея
Помпея и многих других людей, находившихся в отсутствии 8о. Ему приходилось
жить по обычаю разбойников и иметь столько, сколько он мог награбить.
(63) Но эти его поступки, которые, как они ни бесчестны, все же
свидетельствуют о некотором мужестве, мы опустим; поговорим лучше о его
безобразнейшей распущенности. На свадьбе у Гиппия ты, обладающий
такой широкой глоткой, таким крепким сложением, таким мощным телом,
достойным гладиатора, влил в себя столько вина, что тебе на другой день
пришлось извергнуть его на глазах у римского народа. Как противно не только
видеть это, но и об этом слышать! Если бы это случилось с тобой во время
пира,— ведь огромный размер твоих кубков нам хорошо известен — кто не
признал бы этого срамом? Но нет, в собрании римского народа, исполняя
свои должностные обязанности, начальник конницы, для которого даже
рыгнуть было бы позором, извергая куски пищи, распространявшие запах
вина, замарал переднюю часть своей тоги и весь трибунал! Но он сам
признает, что это относится к его грязным поступкам. Перейдем к более
блистательным.
(XXVI, 64) Цезарь возвратился из Александрии счастливый, как
казалось, по крайней мере, ему; хотя, по моему разумению, никто, будучи
врагом государства, не может быть счастлив. Когда перед храмом Юпитера
Статора было водружено копье86, о продаже имущества Гнея Помпея,—
горе мне! ибо, хотя и иссякли слезы, но сердце мое по-прежнему терзается
скорбью,— да, о продаже имущества Гнея Помпея Великого
беспощаднейшим голосом объявил глашатай! И только в этом одном случае граждане,
забыв о своем рабстве, тяжко -вздохнули и, хотя их сердца и были порабо-
304
Речи Цицерона
щены, так как в то время все было охвачено страхом, вздохи римского
народа все же оставались свободными. Когда все напряженно ожидали, кто же
будет столь нечестив, столь безумен, столь враждебен богам и людям, что
дерзнет приступить к этой злодейской покупке на торгах, то не нашлось
никого, кроме Антония, хотя около этого копья стояло так много людей,
посягавших на что угодно. Нашелся один только человек, дерзнувший на
то, от чего, несмотря на свою дерзкую отвагу, бежали и отшатнулись все
прочие. (65) Значит, тебя охватило такое отупение, вернее, такое бешенство,
что ты при своем знатном происхождении, выступая покупателем на торгах
и притом покупателем именно имущества Помпея, не знал, что ты проклят
римским народом, что ты ненавистен ему, что все боги и все люди тебе
недруги и будут ими всегда? А как нагло этот кутила тотчас же захватил
себе имущество того мужа, благодаря чьей доблести римский народ стал
для народов чужеземных более грозным, а благодаря справедливости —
более любимым!
(XXVII) Итак, когда он вдруг набросился на имущество этого мужа,
он был вне себя от радости, как действующее лицо из мима 87, вчерашний
нищий, который неожиданно стал богачом. Но, как говорится, не помню,
у какого поэта,—
«Что добыто было дурно, дурно то истратится» 88.
(66) Совершенно невероятно и чудовищно то, как он в течение
немногих, не скажу — месяцев, а дней пустил на ветер такое большое имущество.
Были огромные запасы вина, очень много прекрасного чеканного серебра,
ценные ткани, повсюду много превосходной и великолепной утвари,
принадлежавшей человеку, жившему если и не в роскоши, то все же в полном
достатке. В течение немногих дней от всего этого ничего не осталось. (67)
Какая Харибда 89 так прожорлива? Что я говорю — Харибда? Если она и
существовала, то ведь это было только животное и притом одно. Даже
Океан90, клянусь богом верности, едва ли мог бы так быстро поглотить
так много имущества, столь разбросанного, расположенного в местах, столь
удаленных друг от друга. Для Антония не существовало ни запоров, ни
печатей, ни записей. Целые склады вина приносились в дар величайшим
негодяям. Одно расхищали актеры, другое — актрисы. Дом был набит игроками,
переполнен пьяными. Пили дни напролет и во многих местах. При игре
в кости часто бывали и проигрыши; ведь он не всегда удачлив. В каморках
рабов можно было видеть ложа, застланные пурпурными покрывалами Гнея
Помпея. Поэтому не удивляйтесь, что это имущество было растрачено так
быстро. Такая испорченность смогла бы быстро сожрать не только
имущество одного человека, даже такое большое, как это, но и города и царства.
(68) Но ведь он, скажут нам, захватил также и дом и загородное имение.
О, неслыханная дерзость! И ты даже осмелился войти в этот дом, пересту-
26. Вторая филиппика против Маркам Антония
305
пить этот священный порог, показать свое лицо величайшего подлеца богам-
пенатам этого дома? В доме, на который долго никто не смел и взглянуть,
мимо которого никто не мог прейти без слез, в этом доме тебе не стыдно так
долго жить? Ведь в нем, хотя ты ничего не понимаешь, ничто не может
быть тебе приятно.
(XXVIII) Или ты всякий раз, как в вестибуле глядишь на ростры91,
думаешь, что входишь в свой собственный дом? Быть не может! Будь ты
даже совсем лишен разума, лишен чувства (а ты именно таков), ты и себя,
и свои качества, и своих сторонников все же знаешь. И я, право, не верю,
чтобы ты — наяву ли или во сне — когда-либо мог быть спокоен в душе. Как
бы ты ни упился вином, как бы безрассуден ты ни был (а ты именно таков),
ты, всякий раз как перед тобой явится образ этого выдающегося мужа,
неминуемо должен в ужасе пробуждаться от сна и впадать в бешенство, часто
даже наяву. (69) Мне жаль самих стен и кровли этого дома. В самом деле,
что когда-либо видел этот дом, кроме целомудренных поступков,
проистекавших из самых строгих нравов и самого честного образа мыслей? Ведь
муж этот, отцы-сенаторы, как вы знаете, стяжал столь же великую славу за
рубежом, сколь искреннее восхищение на родине, его действия в чужих
странах принесли ему не большую хвалу, чем его домашний быт. И в его доме
в спальнях — непотребство, в столовых — харчевня! Впрочем, Антоний это
отрицает. Не спрашивайте его, он стал порядочным человеком. Своей
знаменитой актрисе он велел забрать ее вещи, на основании законов
Двенадцати таблиц отобрал у нее ключи, выпроводил ее 92. Какой он выдающийся
гражданин отныне, сколь уважаемый! Ведь за всю его жизнь, из всех его
поступков наибольшего уважения заслуживает его «развод» с актрисой.
(70) А как часто употребляет он выражение: «И консул и Антоний»! Это
означает: «Консул и бесстыднейший человек, консул и величайший
негодяй». И право, чем другим является Антоний? Если бы это имя само по себе
было связано с достоинством, то твой дед, не сомневаюсь, в свое время
называл бы себя консулом и Антонием. Но он ни разу так себя не назвал. Так
мог бы называть себя также и мой коллега, твой дядя, если только не
предположить, что лишь ты один — Антоний.
Но я не стану говорить о твоих проступках, не относящихся к той твоей
деятельности, которой ты истерзал государство; возвращаюсь к твоей
непосредственной роли, то есть к гражданской войне, возникшей, вызванной,
начатой твоими стараниями.
(XXIX, 71) В этой войне ты — по трусости и из-за своих любовных
дел — не участвовал. Ты отведал крови -граждан, вернее, упился ею. В Фар-
сальском сражении ты был в первых рядах93. Луция Домиция,
прославленного и знатнейшего мужа, ты убил, а многих бежавших с поля битвы,
которым Цезарь, быть может, сохранил бы жизнь,— подобно тому как он
сохранил ее некоторым другим,— ты безжалостно преследовал и изрубил.
20 Цицерон, т. II. Речи
306
Речи Цицерона
По какой же опричине ты, 'совершив так много столь великих деяний, не
последовал за Цезарем в Африку — тем более что война еще далеко не была
закончена? Какое же место занял ты при самом Цезаре по его возвращении
из Африки? Кем ты был? Тот, у кого ты, в бытность его императором, был
квестором, а когда он стал диктатором,— начальником конницы,
зачинщиком войны, подстрекателем к жестокости, участником в дележе военной
добычи, а в силу завещания, как ты сам говорил, был сыном, именно он
потребовал от тебя уплаты денег, которые ты был должен за дом, за
загородное имение, за все, что купил на торгах94. (72) Сначала ты ответил
прямо-таки свирепо" и — пусть тебе не кажется, что я во всем против тебя,—
говорил, можно сказать, разумно и справедливо: «Это от меня Гай Цезарь
требует денег? Почему именно он от меня, когда потребовать их от него
мог бы я? Разве он без моего участия победил? Да он этого даже и не мог
сделать. Это я дал ему предлог для гражданской войны; это я внес
пагубные законы95; это я пошел войной на консулов и императоров римского
народа, на сенат и римский народ, на богов наших отцов, на алтари и очаги,
на отечество. Неужели Цезарь одержал победу только для себя одного?
Если преступления совершены сообща, то почему же военной добыче не
быть общей?» Ты имел право требовать, но что из этого? Цезарь был
сильнее тебя. (73) Решительно отвергнув твои жалобы, он прислал солдат к
тебе к к твоим поручителям, как вдруг ты представил тот знаменитый
список 96. Как смеялись люди над тем, что список был таким длинным,
имущество таким большим и разнообразным, а между тем в составе его, кроме
участка земли на Мисене, не было ничего такого, что распродающий все
это с торгов мог бы назвать своей собственностью. Что касается самих
торгов, то зрелище было поистине жалким: ковры Помпея в небольшом
количестве и то в пятнах, несколько измятых серебряных сосудов,
принадлежавших ему же, оборванные рабы, так что нам было больно видеть эти жалкие
остатки его имущества. (74) Все же наследники Луция Рубрия 97
запретили, в силу распоряжения Цезаря, эти торги. Негодяй был в
затруднительном положении, не знал, куда ему обратиться. Более того, именно в это
время в доме Цезаря, как говорят, был схвачен человек с кинжалом,
подосланный Антонием, на что Цезарь заявил жалобу в сенате, открыто и резко
выступив против тебя. Потом Цезарь выехал в Испанию, на несколько дней
продлив тебе, ввиду твоей бедности, срок уплаты. Даже тогда ты за ним
не последовал. Такой хороший гладиатор и так скоро получил деревянный
меч98? Итак, если Антоний, защищая свои интересы, то есть свое
благополучие, был столь труслив, то стоит ли его бояться?
(XXX, 75) Все же он, наконец, выехал в Испанию, но, по его словам,
не смог туда безопасно добраться. Как же, в таком случае, туда добрался
Долабелла? Ты не должен был становиться на ту сторону или же, став,
должен был биться до конца. Цезарь трижды не на жизнь, а на смерть ера-
26. Вторая филиппика против Марка Антония
307
зился с гражданами: в Фессалии, в Африке, в Испании. Во всех этих
битвах Долабелла участвовал"; в сражении в Испании он даже был ранен.
Если хочешь знать мое мнение, то я бы предпочел, чтобы этого не было;
но все же, хотя решение его с самого начала заслуживает порицания,
похвальна его непоколебимость. А ты каков? Сыновья Гнея Помпея тогда
старались прежде всего вернуться на родину. Оставим это; это касалось
обеих сторон; но, кроме того, они старались вернуть себе богов своих отцов,
алтари, очаги, домашнего лара — все то, что захватил ты. В то время как
этого добивались с оружием в руках те, кому оно принадлежало на законном
основании, кому (хотя можно ли говорить о справедливости среди
величайших несправедливостей?) по справедливости следовало сражаться против
сыновей Гнея Помпея? Кому? Тебе, скупщику их имущества! (76) Или
может быть, пока ты в Нарбоне блевал на столы своих гостеприимцев,
Долабелла должен был сражаться за тебя в Испании?
А каково было возвращение Антония из Нарбона! И он еще спрашивал
меня, почему я так неожиданно повернул назад, прервав свою поездку!
Недавно я объяснил вам, отцы-сенаторы, причину своего возвращения 10°.
Я хотел, если бы только смог, еще до январских календ принести пользу
государству. Но ты спрашивал, каким образом я возвратился. Во-первых,
при свете дня, а не потемках; во-вторых, в башмаках и тоге, а не в
галльской обуви и дорожном плаще 101. Но ты все-таки на меня смотришь и,
видимо, с раздражением. Право, ты теперь помирился бы со мной, если бы
знал, как мне стыдно за твою подлость, которой сам ты не стыдишься. Из
всех гнусностей, совершенных всеми людьми, я не видел ни одной, не
слыхал ни об одной, более позорной. Ты, вообразивший себя начальником
конницы, ты, добивавшийся на ближайший год, вернее, выпрашивавший для
себя консульство, бежал в галльской обуви и в дорожном плаще через
муниципии и колонии Галлии, после пребывания в которой мы обычно
добивались консульства; да, тогда консульства добивались, а не выпрашивали.
(XXXI, 77) Но обратите внимание на его низость. Приехав
приблизительно в десятом часу в Красные Скалы 102, он укрылся в какой-то корчме и,
прячась там, пропьянствовал до вечера. Быстро подъехав к Риму на
тележке, он явился к себе домой, закутав себе голову. Привратник ему: «Ты
кто?» — «Письмоносец от Марка». Его тут же привели к той, ради кого
он приехал, и он передал ей письмо. Когда она, плача, читала письмо (ибо
содержание этого любовного послания было таково: у него-де впредь
ничего не будет с актрисой, он-де отказался от любви к той и перенес всю свою
любовь на эту женщину), когда она разрыдалась, этот сострадательный
человек не выдержал, открыл лицо и бросился ей на шею. О, ничтожный
человек! Ибо что еще можно сказать? Ничего более подходящего сказать
не могу. Итак, именно для того, чтобы она неожиданно увидела тебя, Ка-
гамита 103, когда ты вдруг откроешь себе лицо, ты и перепугал ночью Рим
20*
308
Речи Цицерона
л на много дней навел страх на Италию 104? (78) Но дома у тебя было, по
крайней мере, оправдание — любовь; вне дома — нечто более позорное:
опасение, что Луций Планк продаст имения твоих поручителей 105. Но когда
народный трибун предоставил тебе слово на сходке, ты, ответив, что приехал
по своим личным делам, дал народу повод изощряться на твой счет в
остроумии. Но я говорю чересчур много о пустяках; перейдем к более важному.
(XXXII) Когда Гай Цезарь возвращался из Испании106, ты очень
далеко выехал навстречу ему. Ты быстро съездил в обе стороны, дабы он
признал тебя если и не особенно храбрым, то все же очень рьяным. Ты —
уж не знаю как — вновь сделался близким ему человеком. Вообще у Цезаря
была такая черта: если он знал, что кто-нибудь совсем запутался в долгах
и нуждается, то он (если только знал этого человека как негодяя и наглеца)
очень охотно принимал его в число своих близких. (79) И вот, когда ты
этими качествами приобрел большое расположение Цезаря, было приказано
объявить о твоем избрании в консулы и притом вместе с ним самим. Я
ничуть не сокрушаюсь о Долабелле, которого тогда побудили добиваться
консульства, подбили на это — и насмеялись над ним. Кто же не знает, как
велико было при этом вероломство по отношению к Долабелле,
проявленное вами обоими? Цезарь побудил его к соисканию консульства, нарушил
данные ему обещания и обязательства и позаботился о себе; ты же
подчинил свою волю вероломству Цезаря. Наступают январские календы; нас
собирают в сенате. Долабелла напал на Антония и говорил гораздо более
обстоятельно и с гораздо большей подготовкой, чем это теперь делаю я.
(80) Всеблагие боги! Но что, в своем гневе, сказал Антоний! Прежде всего,
когда Цезарь обещал, что он до своего отъезда повелит, чтобы Долабелла
стал консулом (и еще отрицают, что он был царем, он, который всегда и
поступал и говорил подобным образом 107!), и вот, когда Цезарь так сказал,
этот честный авгур заявил, что облечен правами жреца, так что на
основании авспиций он может либо не допустить созыва комиций, либо объявить
выборы недействительными, и он заверил, что он так и поступит. (81)
Прежде всего обратите внимание на его необычайную глупость. Как же так?
Даже не будучи авгуром, но будучи консулом, разве не смог бы ты сделать
то, что ты, по твоим словам, имел возможность сделать по праву
жречества? Пожалуй, еще легче. Ведь мы обладаем только правом сообщать, что
мы наблюдаем за небесными знамениями, а консулы и остальные
должностные лица — и правом их наблюдать108. Пусть будет так! Он сказал это по
недостатку опыта; ведь от человека, никогда не бывающего трезвым,
требовать разумного рассуждения нельзя; но обратите внимание на его
бесстыдство. За много месяцев до того он сказал в сенате, что он либо
посредством авспиций не допустит комиций по избранию Долабеллы, либо сделает
то самое, что он и сделал. Мог ли кто-нибудь — кроме тех, кто решил
наблюдать за небом,— предугадать, какая неправильность будет допущена
26, Вторая филиппика против Марка Антония
309
при авспициях? Во время комиций этого не позволяют законы, а если кто-
либо и производил наблюдения за небом, то он должен заявить об этом не
после комиций, а до них. Но невежество Антония сочетается с
бесстыдством: он и не знает того, что авгуру подобает знать, и не делает того, что
приличествует добросовестному человеку. (82) Итак, вспомните его
консульство, начиная с того дня и вплоть до мартовских ид 109. Какой прислужник
был когда-либо так угодлив, так принижен? Сам он не мог сделать ничего;
обо в'сем он просил Цезаря; припадая головой к спинке носилок, он
выпрашивал у своего коллеги милости, чтобы их продавать.
(XXXIII) И вот наступает день комиций по избранию Долабеллы;
жеребьевка для назначения центурии, голосующей первой по; Антоний
бездействует; объявляют о поданных голосах — молчит; приглашают первый
разряд111; объявляют о поданных голосах; затем, как это принято, голосуют
всадники; затем приглашают второй разряд; все это происходит быстрее,
чем я описал. (83) Когда все закончено, честный авгур — можно подумать,
Гай Лелий!—говорит: «В другой день!»112 О, неслыханное бесстыдство!
Что ты увидел, что понял, что услышал? Ведь ты не говорил, что наблюдал
за небом, да и сегодня этого не говоришь. Следовательно, препятствием
является та неправильность, которую ты предвидел так давно и заранее
предсказал. И вот ты, клянусь Геркулесом, лживо измыслил важные авспиции,
которые должны навлечь несчастье, надеюсь, на тебя самого, а не на
государство; ты опутал римский народ религиозным запретом; ты как авгур по
отношению к авгуру, как консул по отношению к консулу совершил обнун-
циацию. Не хочу распространяться об этом, дабы не показалось, что я не
признаю законными действий Долабеллы, тем более что обо всем этом рано
или поздно неминуемо придется докладывать нашей коллегии. (84) Но
обратите внимание на надменность и наглость Антония. Значит, доколе тебе
будет угодно, Долабелла избран в консулы неправильно; но когда ты
захочешь, он окажется избранным в соответствии с авспициями. Если то, что-
авгур делает заявление в тех выражениях, в каких ее совершил ты, не
значит ничего, сознайся, что ты, произнося слова «В другой день!», не был
трезв. Если же в твоих словах есть какой-либо смысл, то я как авгур
спрашиваю своего коллегу, в чем этот смысл заключается.
Но, дабы мне не пропустить в своей речи самого прекрасного из
поступков Марка Антония, перейдем к Луперкалиям. (XXXIV) Он ничего не
скрывает, отцы-сенаторы! Он обнаруживает свое волнение, покрывается
потом, бледнеет. Пусть делает все, что угодно, только бы не стал блевать, как
в Минуциевом портике! Как оправдать такой тяжкий позор? Хочу слышать,
что ты скажешь, чтобы видеть, что такая огромная плата ритору — земли в
Леонтинской области — была дана не напрасно.
(85) Твой коллега сидел на рострах, облеченный в пурпурную тогу, в
золотом кресле, с венком на голове. Ты поднимаешься на ростры, подходишь
310
Речи Цицерона
к креслу (хотя ты и был луперком, ты все же должен был бы помнить, что
ты — консул), показываешь диадему113. По всему форуму пронесся стон.
Откуда у тебя диадема? Ведь ты не подобрал ее на земле, а принес из
дому — преступление с заранее обдуманным намерением. Ты пытался
возложить на голову Цезаря диадему среди плача народа, а Цезарь, среди его
рукоплесканий, ее отвергал. Итак, это ты, преступник, оказался
единственным, кто способствовал утверждению царской власти, кто захотел своего
коллегу сделать своим господином, кто в то же время решил испытать долго»
терпение римского народа. (76) Но ты даже пытался возбудить
сострадание к себе, ты с мольбой бросался Цезарю в ноги. О чем ты просил его?
О том, чтобы стать рабом? Для себя одного ты мог просить об этом;
ведь ты с детства жил, вынося все что угодно и с легкостью раболепствуя.
Ни от нас, ни от римского народа ты таких полномочий, конечно, не
получал. О, прославленное твое красноречие, когда ты нагой выступал перед
народом! Есть ли что-либо более позорное, более омерзительное, более
достойное любой казни? Ты, может быть, ждешь, что мы станем колоть тебя
стрекалами? Так моя речь, если только в тебе осталась хотя бы капля
чувства, тебя мучит и терзает до крови. Боюсь, как бы мне не пришлось
умалить славу наших великих мужей 114; но я все же скажу, движимый чувством
скорби. Какой позор! Тот, кто возлагал диадему, жив, а убит — и, как все
признают, по справедливости — тот, кто ее отверг. (87) Но Антоний даже
приказал дополнить запись о Луперкалиях, имеющуюся в фастах: «По
велению народа, консул Марк Антоний предложил постоянному диктатору
Гаю Цезарю царскую власть. Цезарь ее отверг». Вот теперь меня совсем не
удивляет, что ты вызываешь смуту, ненавидишь, уже не говорю — Рим, нет,
даже солнечный свет, что ты, вместе с отъявленными разбойниками, живешь
тем, что вам перепадет в данный день, и только на нынешний день и
рассчитываешь. В самом деле, где мог бы ты в мирных условиях найти себе
пристанище? Разве для тебя найдется место при наличии законности и
правосудия, которые ты, насколько это было в твоих силах, уничтожил, установив
царскую власть? Для того ли был изгнан Луций Тарквиний, казнены Спу-
рий Кассий, Спурий Мелий, Марк Манлий115, чтобы через много веков
Марк Антоний, нарушая божественный закон, установил в Риме царскую
власть?
(XXXV, 88) Но вернемся к вопросу об авспициях, о которых Цезарь
собирался говорить в сенате в мартовские иды. Я спрашиваю: как поступил
бы ты тогда? Я, действительно, слыхал, что ты пришел, подготовившись к
ответу, так как ты будто бы думал, что я буду говорить о тех вымышленных
авспициях, с которыми тем не менее было необходимо считаться. Не
допустила этого в тот день счастливая судьба государства. Но разве гибель
Цезаря лишила силы также и твое суждение об авспициях? Впрочем, я дошел
в своей речи до времени, которому надо уделить больше внимания, чем со-
26. Вторая филиппика против Марка Антония
311
бытиям, о которых я начал говорить. Как ты бежал, как перепугался в тот
славный день! Как ты, сознавая свои злодеяния, дрожал за свою жизнь,
когда после бегства ты — по милости людей, согласившихся сохранить тебя
невредимым, если одумаешься,— тайком возвратился домой! (89) О, сколь
напрасны были мои предсказания, всегда оправдывавшиеся! Я говорил в
Капитолии нашим избавителям, когда они хотели, чтобы я пошел к тебе
и уговорил тебя встать на защиту государственного строя: пока ты будешь
в страхе, ты будешь обещать все что угодно; как только ты перестанешь
бояться, ты снова станешь самим собой. Поэтому, когда другие консуляры
несколько раз ходили к тебе, я остался тверд в своем решении, не виделся
с тобой ни в тот, ни на другой день и не поверил, что союз честнейших
граждан с заклятым врагом можно было скрепить каким бы то ни было
договором. На третий день я пришел в храм Земли, правда, неохотно, так
как все пути к храму были заняты вооруженными людьми. (90) Какой это
был для тебя день, Антоний! Хотя ты впоследствии неожиданно оказался
моим недругом П6, мне все-таки тебя жаль, так как ты с такой ненавистью
отнесся к собственной славе 117.
(XXXVI) Бессмертные боги! Каким и сколь великим мужем был бы ты,
если бы смог тогда быть верен решениям, принятым тобой в тот день!
Между нами был бы мир, скрепленный предоставлением заложника, мальчика
знатного происхождения, внука Марка Бамбалиона 118. Но честным тебя
делал страх, недолговечный наставник в соблюдении долга, негодяем тебя
сделала никогда тебя не покидающая — когда ты страха не испытываешь —
наглость. Впрочем, и тогда, когда тебя считали честнейшим человеком
(правда, я с этим не соглашался), ты преступнейшим образом руководил
похоронами тиранна, если только это можно было считать похоронами. (91)
Твоей была та прекрасная хвалебная речь, твоим было соболезнование,
твоими были увещания; ты, повторяю, зажег факелы — и те. которыми был
наполовину сожжен Цезарь, и те, от которых сгорел дом Луция Беллиена.
Это ты побудил пропащих людей и, главным образом, рабов напасть на
наши дома, которые мы отстояли вооруженной силой. Однако ты же, как
бы стерев с себя сажу, в течение остальных дней провел в Капитолии
замечательные постановления сената, запрещавшие водружать после мартовских
ид доски с извещением о каких бы то ни было льготах или милостях. Ты сам
помнишь, что ты сказал об изгнанниках, знаешь, что ты сказал о льготах.
Но действительно наилучшее — это то, что ты навсегда уничтожил в
государстве имя диктатуры; это твое деяние как будто показывало, что ты
почувствовал такую сильную ненависть к царской власти, что, ввиду
недавнего нашего страха перед диктатором, был готов уничтожить самое имя
диктатуры. (92) Некоторым другим людям казалось, что в государстве
установился порядок, но отнюдь не мне, так как я при таком кормчем, как ты,
опасался крушения государственного корабля. И разве я в этом ошибся?
312
Речи Цицерона
Другими словами — разве Антоний мог и долее быть непохож на самого
себя? У вас на глазах по всему Капитолию водружались доски с записями,
причем льготы продавались уже не отдельным лицам, но даже целым
народам; гражданские права предоставлялись уже не отдельным лицам, а целым
провинциям. Итак, если останется в силе то, что не может остаться в силе,
если государство еще существует, то вы, отцы-сенаторы, утратили все
провинции, рыночный торг в доме Марка Антония уменьшил уже не только
подати и налоги, но и державу римского народа.
(XXXVII, 93) Где 700 миллионов сестерциев, числящиеся в книгах,
хранящихся в храме One? Правда, это— злосчастные деньги Цезаря119, но
все же они, если их не возвращать тем, кому они принадлежали, могли бы
избавить нас от налога на недвижимость 120. Но каким же образом вышло,
что те 40 миллионов сестерциев, которые ты был должен в мартовские иды,
ты перед апрельскими календами уже не был должен? Правда, невозможно
перечислить все те распоряжения, которые покупались у твоих близких не
без твоего ведома, но особенно бросается в глаза одно — решение насчет
царя Дейотара 121, лучшего друга римского народа; доска с записью была
водружена в Капитолии; когда она была выставлена, не было человека,
который бы при всей своей 'скорби мог удержаться от смеха. (94) В самом деле,
был ли кто-нибудь кому-либо большим недругом, чем Дейотару Цезарь,
недругом в такой же мере, как нашему сословию, как всадническому, как
массилийцам, как всем тем, кому, как он понимал, дорого государство
римского народа? Так вот, царь Дейотар, который — ни лично, ни заочно —
не добился от Цезаря при его жизни ни справедливого, ни доброго
отношения к себе, теперь вдруг, после его смерти, осыпан его милостями. Цезарь,
находясь на месте, привлек своего гостеприимца к ответу, установил размер
пени, потребовал уплаты денег, назначил в его тетрархию одного из своих
спутников-греков 122, отнял у него Армению, предоставленную ему сенатом.
Все то, что он при своей жизни отобрал, он возвращает посмертно. (95)
И в каких выражениях! Он то признает это справедливым, то не признает
справедливым123. Удивительное хитросплетение слов! Но Цезарь — ведь
я всегда заступался перед ним за Дейотара в его отсутствие — не признавал
справедливой ни одной моей просьбы в пользу царя. Письменное
обязательство на 10 миллионов сестерциев составили при участии послов, людей
честных, но боязливых и неискушенных, составили, не узнав ни моего мнения,
« 124
ни мнения других гостеприимцев царя, на женской половине дома , в
месте, где очень многое поступало и поступает в продажу. Советую тебе
подумать, что тебе делать на основании этого письменного обязательства; ибо
сам царь, по собственному почину, без всяких записей Цезаря, как только
узнал о его гибели, с помощью Марса, благосклонного к нему, вернул себе
свое. (96) Умудренный человек, он знал, что если у кого-либо его
имущество было отнято тиранном, то после убийства тиранна оно возвращалось
26., Вторая филиппика против Марка Антония
313
тому, у кого было отнято, и что это всегда считалось законным. Поэтому
ни один законовед,— даже тот, который является законоведом для тебя од-
ного , тот, при чьей помощи ты и ведешь это дело,— на основании этого
письменного обязательства не скажет, что за имущество, возвращенное до
заключения обязательства, причитаются деньги. Ибо Дейотар у тебя его
не покупал, но раньше, чем ты смог бы продать ему его собственность, он
сам завладел ею. Он был настоящим мужем, а мы достойны презрения, так
как вершителя мы ненавидим, а дела его защищаем.
(XXXVIII, 97) К чему мне говорить о записях, которым нет конца,
о бесчисленных собственноручных заметках? Существуют даже продавцы,
открыто торгующие ими, словно это объявления о боях гладиаторов. Так
у него вырастают такие горы монет, что деньги уже взвешиваются, а не под-
считываются. Но сколь слепа алчность! Недавно была водружена доска с
записью, на основании которой богатейшие городские общины Крита
освобождались от податей и налогов и устанавливалось, что после
проконсульства Марка Брута Крит уже не будет провинцией 126. И ты в своем уме?
И тебя не следует связать? Мог ли Крит, на основании указа Цезаря, быть
освобожден от повинностей после отъезда оттуда Марка Брута, когда Брут
при жизни Цезаря к Криту никакого отношения не имел? Но — не думайте,
что ничего не случилось,— после продажи этого указа вы Крит как
провинцию утратили. Вообще еще не было покупателя, которому Антоний
отказался бы что-нибудь продать. (98) А закон об изгнанниках, записанный на
водруженной тобой доске,— разве Цезарь его провел? Я никого не
преследую в его несчастье. Я только, во-первых, сетую на то, что при своем
возвращении оказались опозоренными те люди, чьи дела сам Цезарь расценивал
как особые 127; во-вторых, я не знаю, почему ты не предоставляешь этой же
милости и остальным; ведь их осталось не больше трех-четырех человек.
Почему люди, которых постигло одинаковое несчастье, не находят у тебя
одинакового сострадания? Почему ты обращаешься с ними так же, как со
своим дядей, о котором ты отказался провести закон, когда проводил его
насчет остальных? Ведь ты даже побудил его добиваться цензуры, причем
ты так подготовил его соискание, что оно вызывало и смех и сетования.
(99) Но почему ты не созвал этих комиций? Не потому ли, что народный
трибун намеревался возвестить о том, что молния упала с левой стороны 128?
Когда что-нибудь важно для тебя, авспиции ничего не значат; когда это
важно для твоих родных, ты становишься благочестивым. Далее, разве при
назначении септемвиров 129 ты не обошел его, когда он был в
затруднительном положении? Правда, в это дело вмешался человек, отказать которому
ты, видимо, не решился, страшась за свою жизнь. Ты всячески оскорблял
того, кого ты, будь в тебе хоть капля совести, должен был бы почитать, как
отца. Его дочь, свою двоюродную сестру 130, ты выгнал, подыскав и заранее
найдя для себя другую женщину. Мало того, самую нравственную женщину
314
Речи Цицерона
ты ложно обвинил в бесчестном поступке. Что можно добавить к этому?
Ты и этим не удовольствовался. В январские календы, когда сенат собрался
в полном составе, ты в присутствии своего дяди осмелился сказать, что
причина твоей ненависти к Долабелле в том, что он, как ты дознался, пытался
вступить в связь с твоей двоюродной сестрой и женой. Кто возьмется
установить, более ли бесстыдным ты был, говоря об этом в сенате, или же более
бесчестным, нападая на Долабеллу, более ли нечестивым, говоря в
присутствии своего дяди, или же более жестоким, так грязно, так безбожно напав
на эту несчастную женщину?
(XXXIX, 100) Но вернемся к собственноручным записям. В чем
заключалось твое расследование? Ведь сенат для сохранения мира утвердил
распоряжения Цезаря, но те, которые Цезарь издал в действительности, а не те,
которые, по словам Антония, издал Цезарь. Откуда все они внезапно
возникают, кто за них отвечает? Если они подложны, то почему находят
одобрение? Если они подлинны, то почему поступают в продажу? Но ведь было
решено, чтобы вы 131 совместно с советом в июньские календы произвели
расследование о распоряжениях Цезаря. Разве был такой совет? Кого ты
когда бы то ни было созывал? Каких июньских календ ты ждал? Не тех ли,
к которым ты, посетив колонии ветеранов, возвратился в сопровождении
вооруженных людей?
О, славная твоя поездка в апрелей мае месяцах, когда ты пытался
вывести колонию даже в Капую! Мы знаем, каким образом ты оттуда унес ноги;
лучше было сказать — немногого недоставало, чтобы ты оттуда не унес
ног132. (101) Этому городу ты угрожаешь. О, если бы ты попытался
действовать так, чтобы уже не приходилось жалеть об этом «немногом»! Но
какую широкую известность приобрела твоя поездка! К чему упоминать мне
о великолепии твоего стола, о твоем беспробудном пьянстве? Впрочем,
это было накладно для тебя, но вот что накладно для нас: когда земли
в Кампании изымали из числа земель, облагаемых налогом, с тем, чтобы
предоставить их солдатам, то и тогда мы все считали, что государству
наносится тяжелая рана 133. А ты эти земли раздавал участникам своих
пирушек и любовных игр. Об актерах и актрисах, расселенных в Кампанской
области, говорю я, отцы-сенаторы. Стоит ли мне теперь сетовать на судьбу
леонтинских земель 134? Ведь именно эти угодья, кампанские и леонтинские,
считались плодороднейшими и доходнейшими из всего достояния римского
народа. Врачу — три тысячи югеров. А сколько бы он получил, если бы
тогда вылечил тебя? Ритору 135—две тысячи. А что, если бы ему удалось
сделать тебя красноречивым? Но поговорим еще о твоей поездке и Италии.
(XL, 102) Ты вывел колонию в Касилин, куда Цезарь ранее уже вывел
колонию. Ты в письме спросил моего совета (это, правда, касалось Капуи,
но я дал бы такой же совет насчет Касилина 136): позволяет ли тебе закон
вывести новую колонию туда, где колония уже существует? Я указал, что
26\ Вторая филиппика против Марка Антония
315
вывод новой колонии в ту колонию, которая была выведена с совершением
авспиций, противозаконен, пока эта последняя существует. В своем письме
я ответил, что новые колоны могут приписаться. Но ты, безмерно
зазнавшись и нарушив все права авспиций, вывел колонию в Касилин, куда
несколькими годами ранее уже была выведена колония, причем ты поднял зна-
1 47
мя и провел границы плугом , лемехом которого ты, можно сказать, чуть
не задел ворот Капуи, так что земли процветавшей колонии уменьшились.
(103) После этого нарушения религиозных запретов ты набросился на ка-
синское поместье Марка Варрона 138, честнейшего и неподкупнейшего мужа.
По какому -праву? Какими глазами мог ты на него смотреть? «Такими же,—
скажешь ты,— какими я смотрел на имения наследников Луция Рубрия, на
имения наследников Луция Турселия и на бесчисленные остальные
владения». А если ты сделал это, купив их на торгах, то пусть остаются в силе
торги, пусть остаются в силе записи, лишь бы это были записи Цезаря,
а не твои, иными 'словами, те, в которых были записаны твои долги, а не те,
на основании которых ты от долгов избавился. Что же касается поместья
Варрона в Касине, то кто мог бы утверждать, что оно поступило в
продажу? Кто видел копье, водруженное при этой продаже? Кто слышал голос
глашатая? Ты, по твоим словам, посылал в Александрию человека, чтобы
он купил поместье у Цезаря; ибо дождаться его самого тебе было трудно.
(104) Но кто и когда слыхал, что какая-то часть имущества Варрона была
утрачена, между тем его благополучием было озабочено множество людей?
Далее, а что, если Цезарь в своем письме даже велел тебе возвратить это
имущество? Что еще можно сказать о таком бесстыдстве? Убери хотя бы
на короткое время те мечи, которые мы видим: ты сразу поймешь, что одно
дело — торги, устроенные Цезарем, другое — твоя самоуверенность и
наглость. Ведь тебя на этот участок не допустит, уже не говорю — сам
собственник, но даже любой его друг, сосед, гость, управитель.
(XLI) А сколько дней подряд ты предавался в этой усадьбе
позорнейшим вакханалиям! Начиная с третьего часа пили, играли, извергали из
себя 139. О, несчастный кров «три столь неподходящем хозяине» 14°! А
впрочем, разве он стал там хозяином? Ну, скажем, «при неподходящем
постояльце»! Ведь Марк Варрон хотел, чтобы у него было убежище для занятий,
а не для разврата. (105) О чем ранее в усадьбе этой говорили, что
обдумывали, что записывали! Законы римского народа, летописи старины, все
положения философии и науки. Но когда постояльцем в нем был ты (ибо
хозяином ты не был), все оглашалось криками пьяных, полы были залиты
вином, стены забрызганы; свободнорожденные мальчики толклись среди
продажных, распутницы — среди матерей семейств. Приезжали люди из Ка-
сина, из Аквина, из Интерамны; к тебе не допускали никого. Впрочем, это
как раз было правильно; ведь у столь тяжко опозорившегося человека и
знаки его достоинства были осквернены.
316
Речи Цицерона
(106) Когда он, отправившись оттуда в Рим, подъезжал к Аквину,
навстречу ему вышла довольно большая толпа людей, так как этот муниципий
густо населен. Но его пронесли через город в закрытых носилках, словно
мертвеца. Аквинаты, конечно, поступили глупо, но ведь они жили у дороги.
А анагнийцы? Они, так как их город находится в стороне от дороги,
спустились на дорогу, чтобы приветствовать его как консула, как будто он
действительно был им. Трудно поверить, если скажут [...], но тогда всем
слишком хорошо было известно, что он никого не принял, тем более, что при нем
было двое анагнийцев, Мустела и Лакон, один из которых — первый по-
части меча, другой — по части кубков141 (107) Стоит ли мне упоминать об
угрозах и оскорблениях, с какими он налетел на сидицинцев 142, о том, как
он мучил путеоланцев за то, что они избрали своими патронами 143 Гая
Кассия и Брутов? Жители этих городов сделали эго из великой преданности,
рассудительности, благожелательности, приязни, а не под давлением
вооруженной силы, как избирали в патроны тебя, Басила 144 и других, подобных
вам людей; ведь никто не хотел бы даже иметь вас клиентами; не говорю
уже — быть вашим клиентом.
(XLII) Между тем в твое отсутствие, какой торжественный день
наступил для твоего коллеги, когда он разрушил на форуме тот надгробный
памятник, который ты привык почитать 145! Когда тебе сообщили об этом, ты,
как видели все, кто был вместе с тобой, рухнул наземь. Что произошло
впоследствии, не знаю. Думаю, что страх перед вооруженной силой одержал
верх; ты сбросил своего коллегу с небес и добился того, что он стал если
даже и теперь непохожим на тебя, то, во всяком случае, непохожим на самого
себя.
(108) А каково было потом возвращение Антония в Рим! Какая тревога
во всем городе! Мы вспоминали непомерную власть Цинны, затем —
господство Суллы; недавно мы видели, как царствовал Цезарь. Были, быть
может, и тогда мечи, но припрятанные и не особенно многочисленные. Но
каковы и сколь сильны твои злодеи-спутники! Они следуют за тобой в боевом
порядке, с мечами в руках. Мы видим, как несут парадные носилки,
полные щитов. Но мы, отцы-сенаторы, уже притерпевшись к этому, благодаря
привычке закалились. В июньские календы мы, как было решено, хотели
явиться в сенат, но, охваченные страхом, тотчас же разбежались. (109)
А Марк Антоний, ничуть не нуждавшийся в сенате, не почувствовал тоски
ни по одному из нас, нет, он даже обрадовался нашему отъезду и тотчас же
совершил свои изумительные деяния. Подлинность собственноручных
записей Цезаря он отстоял из своекорыстных побуждений, но законы Цезаря
и притом наилучшие 146 он уничтожил, дабы иметь возможность поколебать
государственный строй. Наместничества он продлил на ряд лет и, хотя
именно ему следовало быть защитником распоряжений Цезаря, отменил
его распоряжения, касающиеся и государственных и частных дел. В госу-
26. Вторая филиппика против Марка Антония
317
дарственных делах нет ничего более важного, чем закон; в частных делах
самое прочное — завещание. Одни законы он отменил без промульгации 147,
о других промульгацию совершил, чтобы их упразднить. Завещание же он
свел на нет, а оно даже для самых незначительных граждан всегда сохра*
нялось в силе. Статуи и картины, которые Цезарь завещал народу вместе
со своими садами, он перевез отчасти в сады Помпея, отчасти в усадьбу
Сципиона.
(XLIII, 110) И это ты хранишь память о Цезаре? Ты чтишь его после
его смерти? Можно ли было оказать ему больший почет, чем
предоставление ему ложа, изображения, двускатной кровли и назначение фламина 148?
И вот теперь, подобно тому как фламин есть у Юпитера, у Марса, у Квири-
на, у божественного Юлия им является Марк Антоний. Почему же ты
медлишь? Где же твоя инавгурация 149? Назначь для этого день; подумай,
кто мог бы совершить твою инавгурацию; ведь мы — коллеги, и никто не
откажется сделать это. О, гнусный человек! — безразлично, являешься ли ты
жрецом Цезаря или жрецом мертвеца. Далее, я спрашиваю: разве тебе
неизвестно, какой сегодня день? Разве ты не знаешь, что вчера был четвертый
день Римских игр в Цирке 150 и что ты сам внес на рассмотрение народа
предложение, чтобы пятый день этих игр дополнительно был посвящен
Цезарю? Почему же мы сегодня не облечены в претексты, почему мы
терпим, что Цезарю, в силу твоего же закона, не оказывают почета,
положенному ему? Или осквернение молебствия прибавлением одного дня ты
допустил, а осквернения лож не захотел? Либо изгоняй благочестие отовсюду,
либо повсюду его сохраняй. (111) Ты спросишь, одобряю ли я, что у Цезаря
были ложе, двускатная кровля, фламин. Нет, я ничего этого не одобряю. Но
ты, который защищаешь распоряжения Цезаря, как объяснишь ты, почему
ты одно защищаешь, а о другом не заботишься? Уж не хочешь ли ты
сознаться в том, что имеешь в виду только свою выгоду, а вовсе не почести,
оказываемые Цезарю? Что ты на это, наконец, ответишь? Ведь я жду
потока твоего красноречия. Твоего деда я знал как красноречивейшего
человека, тебя — даже как чересчур откровенного в речах. Он никогда не
выступал на народной сходке обнаженный; твою же голую грудь — простодушный
человек! — мы увидели. Ответишь ли ты на это и вообще осмелишься ли
ты открыть рот? Найдешь ли ты в моей столь длинной речи что-нибудь
такое, на что ты решился бы дать ответ?
(XLIV, 112) Но не будем говорить о прошлом. Один только этот день,
повторяю, один нынешний день, одно то мгновение, когда я говорю,
оправдай, если можешь. Почему сенат находится в кольце из вооруженных
людей? Почему твои приспешники слушают меня, держа мечи в руках?
Почему двери храма Согласия не открыты настежь? Почему ты приводишь на
форум людей из самого дикого племени — итирийцев, вооруженных луками
и стрелами? Антоний, послушать его, делает эсто для собственной защиты.
318
Речи Цицерона
Так не лучше ли тысячу раз погибнуть, чем не иметь возможности жить
среди своих сограждан без вооруженной охраны? Но это, поверь мне, вовсе
не защита: любовью и расположением граждан должен ты быть огражден,
а не оружием. (113) Вырвет и выбьет его у тебя из рук римский народ!
О, если бы это произошло без опасности для нас! Но как бы ты ни
обошелся с нами, ты,— пока ты ведешь себя так, как теперь,—поверь мне, не
можешь продержаться долго. И в самом деле, твоя ничуть не жадная
супруга — о которой я говорю без всякого желания оскорбить ее — слишком мед-
лит с уплатой своего третьего взноса римскому народу ' . ехть у римского
народа люди, которым можно доверить кормило государства: в каком бы
краю света люди эти ни находились, там находится весь оплот государства,
вернее, само государство, которое доселе за себя только покарало 1о2, но еще
не возродилось 153. Есть в государстве, несомненно, и молодые знатнейшие
люди, готовые выступить в его защиту. Пусть они, заботясь о сохранении
спокойствия в государстве, и отступят, насколько захотят, государство все
же призовет их. И слово «мир» приятно, и самый мир спасителен; различие
между миром и рабством огромно. Мир — это спокойная свобода, рабстве»
же — это худшее из всех зол, от которого мы должны отбиваться не только
войной, но и ценой жизни. (114) Но если наши освободители сами скрылись
с наших глаз, они все же оставили нам пример в виде своего поступка. То,
чего не сделал никто, сделали они. Брут пошел войной на Тарквиния,
бывшего царем тогда, когда в Риме это было дозволено. Спурий Кассий, Спу-
рий Мелий, Марк Манлий, заподозренные в стремлении к царской власти,
были казнены. А эти люди впервые с мечами в руках напали не на человека,
притязавшего на царскую власть, а на того, кто >же царствовал. Это
поступок, славный сам по себе и божественный; он совершен у нас на глазах как
пример для подражания — тем более, что они стяжали такую славу, какую
небо едва ли может вместить. Хотя уже само сознание прекрасного поступка
и было для них достаточной наградой, я все же думаю, что смертному не
следует презирать бессмертия.
(XLV, 115) Вспомни же, Марк Антоний, тот день, когда ты уничтожил
диктатуру. Представь себе воочию ликование римского народа и сената,
сравни это с чудовищным торгом, который ведешь ты и твои приспешники.
Ты поймешь тогда, как велико различие между барышом и заслугами. Но
подобно тому как люди, во время какой-нибудь болезни страдая
притуплением чувств, не ощущают приятного вкуса пищи, так развратники, алчные
и преступные люди, несомненно, лишены вкуса к истинной славе. Но если
слава не может побудить тебя к действиям справедливым, то неужели даже
страх не может отвлечь тебя от гнуснейших поступков? Правосудия ты не
боишься. Если — полагаясь на свою невиновность, хвалю; если — полагаясь
на свою силу, то неужели ты не понимаешь, чего следует страшиться
человеку, который дошел до того, что и правосудие ему не страшно? (116) Но
26., Вторая филиппика против Марка Антония
319
если храбрых мужей и выдающихся граждан ты не боишься, так как твою
жизнь защищают от них оружием, то и сторонники твои, поверь мне,
недолго будут тебя терпеть. Но что это за жизнь — днем и ночью бояться своих?
Уж не думаешь ли ты, что ты привязал их к себе большими благодеяниями,
чем те, какие Цезарь оказал кое-кому из тех людей, которые его убили, или
что тебя в каком бы то ни было отношении можно с ним сравнить? Он
отличался одаренностью, умом, памятью, образованием, настойчивостью,
умением обдумывать свои планы, упорством. Вступив на путь войны, он
совершил деяния, хотя и бедственные для государства, но все же великие;
замыслив царствовать долгие годы, он с великим трудом, ценой многочисленных
опасностей осуществил то, что задумал. Гладиаторскими играми,
постройками, щедрыми раздачами, играми, он привлек на свою сторону
неискушенную толпу; своих сторонников он привязал к себе наградами, противников —
видимостью милосердия. К чему много слов? Коротко говоря, он, то внушая
страх, то проявляя терпение, приучил свободных граждан к рабству.
(XLVI, 117) Я могу сравнить тебя с ним разве только во властолюбии;
во всем другом ты никак не можешь выдержать сравнения. Но несмотря на
множество ран, которые он нанес государству, все же осталось кое-что
хорошее: римский народ уже понял, насколько можно верить тому или иному
человеку, на кого можно положиться, кого надо остерегаться. Но ведь об этом
гы не думаешь и не понимаешь, что для храбрых мужей достаточно понять,
насколько прекрасным поступком является убийство тиранна, насколько
приятно оказать людям это благодеяние, сколь великую славу оно поиносит.
(118) Неужели люди, не стерпевшие власти Цезаря, стерпят твою? Поверь
мне, вскоре они, друг с другом состязаясь, ринутся на этот подвиг и не
станут долго ждать удобного случая.
Образумься наконец, прошу тебя; подумай о том, кем ты порожден, а не
о том, среди каких людей ты живешь. Ко мне относись, как хочешь;
помирись с государством. Но о себе думай сам; я же о себе скажу вот что:
я защитил государство, будучи молод; я не покину его стариком. С
презрением отнесся я к мечам Каталины, не испугаюсь и твоих. Более того, я
охотно встретил бы своей грудью удар, если бы мог своей смертью приблизить
освобождение сограждан, дабы скорбь римского народа, наконец, породила
то, что она уже давно рождает в муках. (119) И в самом деле, если около
двадцати лет назад я заявил в этом же самом храме, что для консуляра не
может быть безвременной смерти 154, то насколько с большим правом я
скажу теперь, что ее не может быть для старика! Для меня, отцы-сенаторы,
смерть поистине желанна, когда все то, чего я добивался, и все то, что я
совершал, выполнено. Только двух вещей я желаю: во-первых, чтобы я,
умирая, оставил римский народ свободным (ничего большего бессмертные боги
не могут мне даровать); во-вторых, чтобы каждому из нас выпала та участь,
какой он своими поступками по отношению к государству заслуживает.
27
ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ФИЛИППИКА ПРОТИВ
МАРКА АНТОНИЯ
[В сенате, 21 апреля 43 г.]
(1,1) Если бы, отцы-сенаторы, с такой же достоверностью, с какой я из
прочитанного донесения узнал, что войско преступнейших врагов истреблено
и рассеяно, я узнал и о том, чего все мы особенно сильно желаем и что, по
нашему мнению, является следствием одержанной ныне победы,— а именно,
что Децим Брут уже аышел из Мутины,— если бы я об этом узнал, то я,
не колеблясь, предложил бы снова вернуться к нашей обычной одежде, ибо
спасен тот человек, ради которого мы надели военные плащи, когда ему
угрожала опасность. Однако, пока нам не сообщено о событии, которого
граждане ждут с величайшим нетерпением, достаточно, если мы будем
радоваться исходу величайшей и достославной битвы. Возвращение же к нашей
обычной одежде отложите до полной победы. А завершение этой войны —
в спасении Децима Брута.
(2) Но что означает такое предложение — сегодня сменить одежду, а
затем, завтра, явиться опять в военных плащах? Нет, как только мы снова
наденем ту одежду, которую мы стремимся носить, по которой мы тоскуем,
мы должны постараться сохранить ее навсегда. Ибо это был бы поступок
позорный и даже неугодный бессмертным богам: покинуть их алтари, к
которым мы подойдем, одетые в тоги, чтобы надеть военные плащи. (3)
Однако я замечаю, отцы-сенаторы, что кое-кто стоит за это предложение !. И вот
каковы замыслы и цели этих людей: понимая, что тот день, когда мы в честь
спасения Децима Брута снова наденем свою обычную одежду, будет для
него днем величайшей славы, они хотят вырвать у него из рук этот
заслуженный им почет, дабы потомки наши не могли вспоминать о том, что ввиду
опасности, угрожавшей одному-единственному гражданину, римский народ
надевал военные плащи, а в честь его спасения снова надел тоги. Кроме
этого соображения, вы не найдете никаких оснований для внесения столь
несправедливого предложения. Но вы, отцы-сенаторы, сохраните свой
авторитет, настаивайте на своем мнении, твердо помните то, что вы утверждали не
раз: с жизнью этого одного храбрейшего и величайшего мужа связан исход
всей этой войны 2.
27. Четырнадцатая филиппика против Марка Антония
321
(II, 4) Для освобождения Децима Брута были в качестве послов
отправлены наши первые граждане, дабы официально потребовать от врага и
братоубийцы 3, чтобы он отступил от Мути№1. Во имя спасения все того же
Децима Брута, для ведения войны выехал^ после метания жребия, консул
Авл Гирций, над чьим слабым здоровьем одержали верх доблесть его духа
и надежда на победу. Цезарь 4, самостоятельно набрав войско и избавив
государство от бедствий, в ту пору грозивших ему, выступил — чтобы на
будущее время предотвратить подобные злодеяния — для освобождения все
того же Брута и свою скорбь по поводу собственного несчастья 5 преодолел
во имя любви к отчизне. (5) А к чему другому, как не к освобождению
Децима Брута, стремился Гай Панса, производя военный набор, собирая
деньги, добиваясь строжайших постановлений сената, направленных против
Антония, ободряя нас, призывая римский народ к защите дела свободы?
Римский народ, присутствуя в полном составе на сходках, единогласно
потребовал от него спасения Децима Брута, ставя это спасение выше, чем, не
говорю уже — свои собственные выгоды, но даже свою потребность в насущном
хлебе. Это дело, как мы, отцы-сенаторы, должны надеяться, теперь либо
совершается, либо уже завершено; но радость по поводу осуществления наших
надежд следует все же отложить до исхода событий, дабы не показалось, что
мы своей поспешностью предвосхитили милость бессмертных богов или же
по своему неразумию презрели силу Судьбы.
(6) Однако, коль скоро ваше поведение показывает достаточно ясно, что
вы об этом думаете, я перейду к донесениям, присланным консулами и
пропретором; но сначала скажу несколько слов о том, что имеет отношение к
самим донесениям.
(III) Обагрены, вернее, напоены кровью мечи наших легионов и войск,
отцы-сенаторы, в двух сражениях, данных консулами 6, и в третьем, данном
Цезарем 7. Если вражеской была эта кровь, то велика была верность солдат
их долгу; чудовищно их злодеяние, если это была кровь граждан 8. Доколе
же человек, всех врагов превзошедший своими злодеяниями, не будет носить
имени врага? Или вы, быть может, хотите, чтобы дрожало острие мечей в
руках наших солдат, не знающих, кого они пронзают: гражданина или
врага? (7) Молебствия9 вы назначаете, Антония врагом не называете.
Подлинно угодными бессмертным богам будут наши благодарственные
молебствия, угодными будут жертвы, когда истреблено такое множество граждан!
«По случаю победы,— нам говорят,— над подлыми и наглыми людьми».
Ведь так их называет прославленный муж 10. Но ведь это просто бранные
слова, которые в ходу у тех, кто судится в Риме, а не клеймо, выжженное за
участие в междоусобной войне не на жизнь, а на смерть. Можно подумать,
они завещания подделывают, или -выбрасывают своих соседей из их домов,
или обирают юнцов. Ведь именно этими и подобными им делами и
занимаются те, кого принято называть дурными и наглыми. (8) Непримиримой
^1 Цицерон, т. II. Речи
322
Речи Цицерона
войной пошел на четырех консулов11 омерзительнейший из всех
разбойников; такую же войну он ведет против сената и римского народа; всем (хотя
и сам он падает под тяжестью собственных несчастий) он угрожает
уничтожением, разорением, казнью, пытками; дикое и зверское преступление До-
лабеллы 12, которого не мог бы оправдать ни один варварский народ,
Антоний объявляет совершенным по его собственному совету, а то, что он
совершил бы в нашем городе, если бы этот вот Юпитер 13 сам не отбросил его от
этого храма и от этих стен, он показал на примере несчастья, постигшего
жителей Пармы 14. Этих честнейших мужей и весьма уважаемых людей,
глубоко почитающих авторитет нашего сословия и достоинство римского
народа, истребил, показав пример величайшей жестокости, Луций Антоний,
бесстыдное чудовище, навлекшее на себя сильнейшую ненависть всех людей,
а если и боги ненавидят тех, кто этого заслуживает, то и ненависть богов.
(9) Духа у меня не хватает, отцы-сенаторы, и мне страшно сказать, что
сделал Луций Антоний с детьми и женами жителей Пармы. Ибо те гнусности,
какие Антонии, покрывая себя позором, сами позволяли проделывать над
собой, они рады были насильно проделывать над другими. Но насилие,
какому подверглись те люди,— их несчастье, а разврат, которым запятнана
жизнь Антониев,— их позор. Поэтому неужели найдется человек, который
не осмелится назвать врагами тех, кто, как он сам должен признать,
злодеянием своим превзошел даже карфагенян при всей их жестокости.
(IV) И правда, в каком взятом городе Ганнибал проявил такую
бесчеловечность, какую в захваченной хитростью Парме проявил Антоний?
И разве его возможно не считать врагом и этой и других колоний, к
которым он относится так же? (10) Но если он, вне всякого сомнения, враг
колониям и муниципиям, то какого ждете вы от него отношения к нашему
городу, который он страстно желал захватить, чтобы насытить своих нищих
разбойников, к нашему городу, который его опытный и искусный землемер
Сакса15 уже разделил своим шнуром? Вспомните, отцы-сенаторы,— во имя
бессмертных богов!—в каком страхе были мы в течение двух последних
дней, после того как внутренние враги распространили гнуснейшие слухи 16.
Кто мог взглянуть без слез на своих детей и жену? А на свой дом, на кров,
на домашнего лара 17? Каждый думал либо о позорнейшей смерти, либо о
жалком бегстве. И мы поколеблемся назвать врагами тех, кто внушал нам
этот страх? Если кто-нибудь предложит более суровое название, я охотно
соглашусь с ним; этим обычным названием я едва-едва могу
удовлетвориться; более мягким пользоваться не стану.
(11) И так как мы, на основании прочитанных донесений, по всей
справедливости должны назначить молебствия и так как Сервилий предложил
назначить их, то я лишь увеличу их продолжительность — тем более, что
их следует назначить от имени не одного, а троих военачальников. И прежде
всего я сделаю следующее: провозглашу императорами 18 тех, кто своей
27. Четырнадцатая филиппика против Марка Антония •323
доблестью, продуманным планом действия и удачливостью избавил нас от
величайших опасностей — от порабощения и гибели. И в самом деле, от
чьего имени за последние двадцать лет было назначено молебствие без того,
чтобы этого военачальника не провозгласили императором, хотя бы он
совершил совсем незначительные деяния, а в большинстве случаев не совершил
никаких? Почему либо тот, кто говорил до меня, не должен был вообще
подавать голос за назначение молебствий, либо обычные и общепринятые
почести следует оказать тем людям, которые имеют право даже на особые
и исключительные.
(V, 12) Если бы кто-нибудь перебил тысячу или две тысячи 19 испанцев,
или галлов, или фракийцев, то сенат, «по установившемуся обычаю,
провозгласил бы его императором. А мы после уничтожения стольких легионов,
после истребления такого великого множества врагов (я говорю — врагов?
Да, повторяю, врагов, хотя наши внутренние враги и не хотят этого
признать) прославленных военачальников назначением молебствий почтим,
а в звании императоров им откажем? И право, какой великий почет, какое
ликование встретит их. среди каких проявлений благодарности должны
войти в этот вот храм сами освободители нашего города, когда вчера меня,
в честь их подвигов справлявшего овацию и чуть ли не триумф20, римский
народ проводил от моего дома в Капитолий и затем сопровождал до дому?
(13) Да, заслуженный и притом настоящий триумф,— по крайней мере, по
моему мнению,— бывает только тогда, когда граждане единодушно
свидетельствуют о честных заслугах своих сограждан перед государством. Если,
среди всеобщей радости, разделяемой римским народом, поздравляли
одного человека, то это веское одобрение его заслуг; если одного человека
благодарили, то это еще более важно; если же было сделано и то и другое, то
это самое великолепное, что только возможно себе представить.
«Так ты говоришь о себе самом?» — скажет кто-нибудь. Да, неохотно,
но горечь обиды делает меня, против моего обыкновения, славолюбивым. Не
достаточно ли того, что люди, которым доблесть не знакома, отказывают в
благодарности заслуженным гражданам, а тех, кто всецело посвящает себя
заботам о благе государства, они, завидуя им, стараются обвинить в
мятежных действиях? (14) Ведь вы знаете, что за последние дни широко
распространились толки, будто я в день Палилий21, то есть сегодня, спущусь на
форум в сопровождении ликторов22. Мне думается, такое обвинение могло
быть состряпано против какого-нибудь гладиатора, или разбойника, или Ка-
тилины, а не против человека, который добился того, что именно такое
событие в нашем государстве невозможно. Неужели же я, который удалил,
низверг, уничтожил Катилину, замышлявшего такие действия, сам
неожиданно оказался Катилиной? При каких авспициях я как авгур мог бы
принять эти ликторские связки? Доколе мог бы я их при себе иметь? Кому мог
бы я передать их23? Кто был столь преступен, чтобы это придумать, столь
21*
324
Речи Цицерона
безрассуден, чтобы этому поверить? Откуда же это подозрение, вернее, эти
толки?
(VI, 15) Когда, как вы знаете, в течение последних трех, вернее, четырех
дней из Мутины стали доходить печальные слухи 24, то бесчестные граждане,
будучи вне себя от дерзкой радости, начали собираться вместе возле той
курии, которая принесла больше несчастья самим этим бешеным людям, чем
государству 25. Когда они там составляли план нашего истребления и
распределяли между собой, кто захватит Капитолий, кто — ростры, кто —
городские ворота, они думали, что граждане объединятся вокруг меня.
Чтобы возбудить ненависть ко мне и даже создать угрозу для моей
жизни, они и распространили эти слухи насчет ликторов и сами
намеревались предоставить мне ликторов. После того как это было бы сделано якобы
с моего согласия, вот тогда-то наймиты и должны были напасть на меня как
на тиранна, вслед за чем вы все должны были быть истреблены.
Дальнейшие события сделали это явным, отцы-сенаторы, но в свое время будут
раскрыты и корни всего этого преступления. (16) Поэтому народный трибун
Публий Апулей, который уже со времени моего консульства знал обо всех
моих намерениях и об угрожавших мне опасностях, разделял их со мной и
помогал мне, не мог перенести своей обиды, вызванной моей обидой. Он
созвал многолюдную сходку, во время которой римский народ проявил полное
единодушие. Когда Публий Апулей, связанный со мной теснейшим союзом
и дружескими отношениями, в своей речи на этой народной сходке хотел
оправдать меня от подозрения насчет ликторов, все участники сходки в один
голос заявили, что я никогда не питал ни единого помысла, который бы не
служил благу государства. Через два-три часа после этой сходки прибыли
долгожданные вестники с донесениями, так что в один и тот же день я был
не только избавлен от совершенно незаслуженной вражды, но и возвеличен
многократными поздравлениями римского народа.
(17) Я вставил эти замечания, отцы-сенаторы, не столько ради
оправдания (ибо плохи были бы мои дела, если бы я и без этой защиты казался
вам недостаточно чистым), сколько для того, чтобы напомнить кое-кому из
людей, лишенных сердца и неумных, что они должны считать — как считал
всегда и я сам — доблесть выдающихся граждан заслуживающей
подражания, а не ненависти. Обширно поле государственной деятельности, как
мудро говаривал Красе 2б, и многим людям открыт путь к славе.
(VII) О, если бы были живы те первые в государстве люди, которые
после моего консульства, хотя я и сам уступал им дорогу27, очень охотно
видели меня в числе первых! Но какую скорбь, как вы можете
предполагать, должен я испытывать в настоящее время при таком малом числе
стойких и храбрых консуляров, когда одни, как я вижу, питают дурные
замыслы, другие вообще не заботятся ни о чем28, третьи недостаточно стойки в
выполнении задач, взятых ими на себя, а в своих предложениях не всегда
27. Четырнадцатая филиппика против Марка Антония
325
руководствуются пользой государства, а расчетами или страхом! (18) Но
если кто-нибудь напрягает свои силы в борьбе из-за первенства, которой
вообще быть не должно, то он очень глуп, если думает пороком пересилить
доблесть: как в беге побеждают бегом, так среди храбрых мужей доблесть
побеждают доблестью. А если я стану направлять все свои помыслы на
благо государства, то неужели ты29 ради победы надо мной будешь строить
против него козни или же, увидев, что вокруг меня собираются честные
люди, станешь к себе привлекать бесчестных? Я бы не хотел этого,
во-первых, ради блага государства, во-вторых, из уважения к твоей почетной
должности. Но если бы дело шло о первенстве, которого я никогда не добивался,
то что же, скажи на милость, было бы для меня более желанным? Ведь
уступить победу дурным людям я не могу; честным, пожалуй, мог бы и притом
охотно.
(19) Кое-кто недоволен тем, что римский народ это видит, замечает и об
этом судит. Да разве могло случиться, чтобы люди не судили о каждом
человеке в меру его заслуг? Ведь подобно тому, как обо всем сенате римский
народ судит справедливейшим образом, полагая, что не было в государстве
положения, когда бы это сословие было более стойким или храбрым, так
все расспрашивают и о каждом из нас, а особенно о тех, кто подает голос с
этого места, и желают знать, что именно каждый из нас предложил. Таким
образом, люди судят о каждом в соответствии с теми заслугами, какие они
признают за ним. Они помнят, что за двенадцать дней до январских
календ30 я был первым в деле восстановления свободы; что с январских
календ31 и по сей день я бодрствовал, защищая государство; (20) что мой дом
и мои уши были днем и ночью открыты, чтобы я мог выслушивать советы
и увещания любого человека; что мои письма32, мои послания, мои
наставления призывали всех людей, где бы они ни находились, к защите
отечества; что я, начиная с самых январских календ, ни разу не предложил
направить послов к Антонию, всегда называл его врагом, а нынешнее
положение — войной, так что я, который при всех обстоятельствах был сторонником
истинного мира, теперь, когда мир губителен, самому слову «мир» стал ярым
недругом. (21) Разве я не смотрел на Публия Вентидия всегда как на
врага, хотя другие считали его народным трибуном33? Если бы консулы захо-
QA.
тели произвести дисцессию °* по этим моим предложениям, то ввиду уже
одного только авторитета сената у всех этих разбойников оружие давно
выпало бы из рук.
(VIII) Но то, чего тогда не удалось сделать, отцы-сенаторы, в
настоящее время не только возможно, но и необходимо; тех, которые действительно
являются врагами, мы должны заклеймить именно этим названием, а
голосованием своим признать их врагами. (22) Ранее, когда я произносил слова
«враг» и «война», не раз находились люди, которые исключали мое
предложение из числа внесенных; но в данном вопросе это уже невозможно; ибо,
326
Речи Цицерона
на основании донесений консулов Гая Пансы и Авла Гирция и пропретора
Гая Цезаря, мы подаем голоса за оказание почестей бессмертным богам.
Кто только что голосовал за назначение молебствия, тот, не отдавая себе
отчета, тем самым признал наших противников врагами; ибо во время
гражданской войны никогда не назначали молебствия. Я говорю — «не
назначали»? Даже победитель в своих донесениях его не требовал.
(23) Гражданскую войну вел, в бытность свою консулом, Сулла;
вступив с легионами в Рим, он, кого хотел, изгнал; кого мог, казнил; о
молебствии не было даже упоминания. Грозная война с Октавием возникла
впоследствии; молебствия от имени Цинны устроено не было, хотя он и был
победителем. За победу Цинны отомстил Сулла как император; сенат
молебствия не назначил. А тебе самому, Публий Сервилий, разве прислал твой
коллега35 донесение о Фарсальской битве, принесшей столь великие
бедствия? Разве он хотел, чтобы ты доложил сенату о назначении молебствия?
Конечно, нет. Но, скажут мне, он впоследствии прислал донесение о
событиях в Александрии, о Фарнаке; однако по поводу Фарсальской битвы он
даже не справил триумфа; ибо таких граждан отняла у нас эта битва, при
которых, если бы они, уже не говорю — были живы, но даже оказались
победителями, государство могло бы быть невредимо и процветать Зб. (24) То же
самое случалось и во время прежних гражданских войн. Ведь от моего имени
как консула, хотя я за оружие и не брался, молебствие было назначено не.
ввиду истребления врагов, а за спасение граждан; это было дотоле
необычным и неслыханным 37. Поэтому либо надо нашим императорам,— хотя они
прекрасно исполнили свой долг перед государством,— несмотря на их
просьбу, отказать в молебствии (а это случилось с одним только Габинием38),
либо тех, победа над которыми дала вам повод принять постановление о
назначении молебствия, неминуемо признать врагами.
(IX) Итак, то, что Публий Сервилий совершает на деле, я выражаю и
словом, провозглашая их императорами. Давая им это имя, я и тех, кто уже
разбит наголову, и тех, кто остался в живых, признаю врагами, называя
их победителей императорами. (25) В самом деле, как мне лучше назвать
Пансу, хотя он и носит наиболее почетное звание? А Гирция? Он, правда,
консул, но одно дело — звание, связанное с милостью римского народа,
другое дело — звание, связанное с доблестью, то есть с победой. А Цезарь?
Неужели я стану колебаться, провозгласить ли мне его, по милости богов
рожденного для государства, императором? Ведь он первый отвел
страшную и отвратительную жестокость Антония не только от нашего горла, но
и от членов нашего тела и наших сердец. Сколь многочисленные и сколь
великие доблести — бессмертные боги! —проявились в один день! (26) Ибо
Панса первым выступил за то, чтобы дать битву и сразиться с Антонием,
он, император, достойный Марсова легиона, подобно тому как легион
достоин своего императора39. Если бы Пансе удалось сдержать сильнейший
21'. Четырнадцатая1 филиппика против Марка Антония
327
пыл этого легиона, дело было бы закончено одним сражением40. Но когда
легион, жаждавший свободы, стремительно бросился вперед и прорвал
вражеский строй, причем сам Панса сражался в первых рядах, Пайса, получив
две опасные раны, был вынесен с поля битвы, и его жизнь сохранена
государству. Я считаю его поистине не только императором, но даже
прославленным императором; ведь он, поклявшись исполнить свой долг перед
государством и либо умереть, либо одержать победу, совершил второе. Да
предотвратят боги первое!
(X, 27) Что сказать о Гирции? Узнав об этом, он вывел из лагеря два
необычайно преданных и доблестных легиона: четвертый, который ранее,
покинув Антония, присоединился к Марсову, и седьмой, состоявший из
ветеранов, который доказал в этом сражении, что этим солдатам,
сохранившим пожалования Цезаря 41, имя сената и римского народа дорого. С этими
двадцатью когортами без конницы Гирций, сам неся орла четвертого
легиона 42,— более прекрасного образа императора мы никогда не знали —
вступил в бой с тремя легионами Антония и конницей и опрокинул, рассеял и
истребил преступных врагов, угрожавших этому вот храму Юпитера
Всеблагого Величайшего и храмам других бессмертных богов, домам Рима, свободе
римского народа, нашей жизни и крови, так что главарь и вожак разбойни-
ников, охваченный страхСм, под покровом ночи бежал с кучкой
сторонников. О, счастливейшее солнце, которое, прежде чем закатиться, увидело
распростертые на земле трупы братоубийц и Антония, обратившегося в
бегство вместе с немногими своими приверженцами!
(28) Да неужели же кто-нибудь станет сомневаться в том, что следует
провозгласить Цезаря императором? Возраст его, конечно, никому не
помешает голосовать за это, коль скоро он своей доблестью победил свой
возраст. А мне лично заслуги Гая Цезаря всегда казались тем более
значительными, чем менее их можно было требовать от его возраста; когда мы
предоставляли ему империй 43, мы в то же время возлагали на него надежды,
связанные с этим званием. Получив империй, он своими подвигами доказал
справедливость нашего постановления. И вот этот юноша необычайного
мужества, как вполне верно пишет Гирций, с несколькими когортами отстоял
лагерь многих легионов и удачно дал сражение. Таким образом, благодаря
доблести, разумным решениям и боевому счастью троих императоров,
государство в один день было спасено в нескольких местах.
(XI, 29) Итак, предлагаю назначить от имени этих троих императоров
пятидесятидневные молебствия44. Все основания для этого я, в возможно
более лестных выражениях, изложу в самом своем предложении.
Однако, кроме того, верность нашему слову и долгу велит нам доказать
храбрейшим солдатам, какие мы памятливые и благодарные люди.
Поэтому предлагаю подтвердить нынешним постановлением сената наши
обещания, то есть те льготы, которые мы обязались предоставить легионам по
328
Речи Цицерона
окончании войны; ибо по справедливости следует оказать почести и
солдатам, тем более таким солдатам. (30) О, если бы нам, отцы-сенаторы, можно
было вознаградить всех! Впрочем, мы усердно и с лихвой воздадим им то,
что обещали. Но это, надеюсь, получат уже победители, в чем сенат
ручается своим честным словом, и им, коль скоро они в тяжелейшее для
государства время встали на его сторону, никогда не придется раскаиваться в
своем решении. Но легко вознаградить тех, которые даже своим
молчанием, по-видимому, предъявляют нам требования. Более важно, более ценно
и наиболее достойно мудрости сената — хранить в благодарной памяти
доблесть тех, кто отдал жизнь за отечество. (31) О, если бы мне пришло на ум,
как лучше почтить их память! Во всяком случае я не пройду мимо
следующих двух решений, которые кажутся мне наиболее неотложными: одно —
увековечить славу храбрейших мужей, другое — облегчить печаль и горе их
близких.
(XII) Итак, отцы-сенаторы, я нахожу нужным воздвигнуть солдатам
Марсова легиона и тем, .кто пал вместе с ними 45, возможно более
величественный памятник. Необычайно велики заслуги этого легиона перед
государством. Это он первый порвал с разбойниками Антония; это он занял
Альбу; это он перешел на сторону Цезаря; ему подражая, четвертый легион
достиг благодаря своей доблести такой же славы. В четвертом легионе,
победоносном, потерь нет; из Марсова легиона некоторые пали в самый миг
победы. О, счастливая смерть, когда дань, положенную природе, мы отдаем
за отчизну! (32) Вас же я считаю поистине рожденными для отчизны,
потому что даже имя ваше происходит от Марса, так что один и тот же бог,
видимо, создал этот город для народов, а вас — для этого города. Во
время бегства смерть позорна, в час победы славна; ибо сам Марс обычно
берет себе в заложники всех храбрейших бойцов из рядов войска 46. А вот те
нечестивцы, которых вы истребили, даже в подземном царстве будут нести
кару за братоубийство, а вы, испустившие дух в час победы, достойны
жилищ и пределов, где пребывают благочестивые. Коротка жизнь, данная нам
природой, но память о благородно отданной жизни вечна47. Не будь эта
память более долгой, чем эта жизнь, кто был бы столь безумен, чтобы ценой
величайших трудов и опасностей добиваться высшей хвалы и славы? (33)
Итак, прекрасна была ваша участь, солдаты, при жизни вы были
храбрейшими, а теперь память о вас священна, так как ваша доблесть не может быть
погребена; ни те, кто живет ныне, не предадут ее забвению, ни потомки о
ней не умолчат, коль скоро сенат и римский народ, можно сказать, своими
руками воздвигнут вам бессмертный памятник. Не раз во время пунийских,
галльских, италийских войн у нас были многочисленные, славные и великие
войска, но ни одному из них не было оказано такого почета. О, если бы мы
могли больше сделать для вас! Ведь ваши заслуги перед нами еще во много
раз больше. Это вы не допустили к Риму бешеного Антония; это вы отбро-
27. Четырнадцатая филиппика против Марка Антония 329
сили его, когда он задумал возвратиться. Поэтому вам будет воздвигнут
великолепный памятник и вырезана надпись, вечная свидетельница вашей
доблести, внушенной вам богами, и тот, кто увидит поставленный вам
памятник или услышит о нем, никогда не перестанет говорить о вас с чувством
глубокой благодарности. Так вы, взамен смертной жизни, стяжали
бессмертие.
(XIII, 34) Но так как честнейшим и храбрейшим гражданам,
отцы-сенаторы, мы воздаем славу, сооружая почетный памятник, то утешим их
близких! А для них вот что будет наилучшим утешением: для родителей, чго
они произвели на свет таких стойких защитников государства; для детей,
что у них будут близкие им примеры доблести; для жен, что они лишились
таких мужей, которых подобает скорее прославлять, чем оплакивать; для
братьев, что они будут уверены в своем сходстве с ними как по внешности,
так и в доблести. О, если бы наши решения и постановления помогли им
всем осушить свои слезы! Вернее, если бы мы могли во всеуслышание
обратиться к ним с речью, после которой они перестали бы горевать и плакать
и даже обрадовались бы тому, что, хотя человеку грозят многочисленные и
различные виды смерти, на долю их близких выпала смерть самая
прекрасная: они не лежат непогребенные и брошенные48 (впрочем, даже такая
смерть за отечество не должна считаться жалким уделом) и не сожжены
порознь на кострах с совершением убогого обряда, но покоятся под
надгробием, созданным на средства государства как почетный дар, и над ними
воздвигнут памятник, который должен стать на вечные времена алтарем
Доблести. (35) По этой причине величайшим утешением для их родных
будет то, что один и тот же памятник свидетельствует о доблести их
близких, о благодарности римского народа, о верности сената своим обещаниям
и хранит воспоминания о жесточайшей войне. Ведь если бы в этой войне
солдаты не проявили такой большой доблести, то от братоубийства,
учиненного Марком Антонием, погибло бы имя римского народа.
Я также полагаю, отцы-сенаторы, что те награды, какие мы обещали
солдатам по восстановлении государственного строя, следует своевременно и
щедро выплатить оставшимся в живых и одержавшим победу; если же
некоторые из тех, кому награды обещаны, пали за отечество, то я предлагаю
вручить их родителям, детям, женам и братьям те же самые награды.
(XIV, 36) Итак, чтобы наконец объединить все сказанное мной, вношу
следующее предложение:
«Так кр^г Гай Панса, консул, император, начал военные действия против
врагов, в каковом сражении Марсов легион с удивительной, 'необычайной
доблестью защитил свободу римского народа, что совершили также и
легионы новобранцев49, а сам Гай Панса, консул, император, сражаясь в гуще
врагов, получил ранения; и так как Авл Гирций, консул, император, узнав
о происшедшем сражении и выяснив обстоятельства дела, с выдающейся,
330
Речи Цицерона
величайшей храбростью вывел войска из лагеря и, напав на Марка
Антония и на вражеское войско, полностью уничтожил его, а войско Гирция
осталось невредимым и не потеряло ни одного человека; (37) и так как
Гай Цезарь, пропретор, император, действуя обдуманно и осмотрительно,
успешно защитил свой лагерь, разбил и истребил вражеские силы,
подступившие к его лагерю,— ввиду всего этого сенат полагает и признает, что,
благодаря доблести этих троих императоров, их империю, их
благоразумным решениям, стойкости, непоколебимости, величию духа и военному
счастью, римский народ избавлен от позорнейшего и жесточайшего рабства.
И так как они, сражаясь с опасностью для жизни, спасли государство, город
Рим, храмы бессмертных богов, недвижимое и движимое имущество всех
граждан, а также и их детей, то в награду за эти деяния, честно, храбро
и удачно совершенные, Гай Панса и Авл Гирций, консулы, императоры, один
из них или оба вместе, или же, в случае их отсутствия, Марк Корнут,
городской претор, должны устроить пятидесятидневные молебствия перед
всеми ложами богов.
(38) И так как доблесть легионов оказалась достойной их
прославленных императоров, то сенат, по восстановлении государственного строя, с
величайшим усердием полностью выполнит те обещания, какие он ранее дал
нашим легионам и войскам; и так как Марсов легион первый сразился с
врагами и бился с их превосходящими силами, причинив им значительный
урон и понеся некоторые потери; и так как солдаты Марсова легиона без
всяких колебаний отдали жизнь за отечество; и так как солдаты других
легионов столь же доблестно пошли на смерть за благополучие и свободу
римского народа, то сенату угодно постановить, чтобы Гай Панса и Авл
Гирций, консулы, императоры,— один из них или оба вместе, если
признают нужным,— распорядились о сдаче подряда на сооружение
величественного памятника тем, кто пролил свою кровь, защищая жизнь, свободу,
достояние римского народа, город Рим и храмы бессмертных богов; и чтобы
они приказали городским квесторам дать, назначить и выплатить
необходимые для этого деньги, дабы в памяти потомков было увековечено
жесточайшее злодеяние врагов и внушенная богами доблесть солдат; чтобы те
награды, которые сенат ранее установил для солдат, были выданы родителям,
детям, женам и братьям тех, кто в этой войне пал за отечество; чтобы им
было отдано то, что следовало бы выдать самим солдатам, если бы, одержав
победу, остались в живых те, кто, приняв смерть, одержал победу».
п
РИЛОЖЕНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
14. РЕЧЬ В ЗАЩИТУ ПУБЛИЯ КОРНЕЛИЯ СУЛЛЫ
Публий Корнелий Сулла был родственником диктатора Суллы и разбогател во время
проскрипций 82 г.
В 66 г. ой участвовал в попытке достигнуть высших магистратур путем тайного
объединения людей, связанных между собой клятвой '(конъюрация). Главными
руководителями этого заговора, по некоторым данным, были Марк Лициний Красе и Гай Юлий
Цезарь. В случае удачи Красе должен был стать диктатором, а Цезарь — его
помощником (начальником конницы). В заговоре участвовали Луций Сергий Катилина, Гней
Кальпурний Писон и другие разорившиеся нобили.
В консулы на 65 г. были избраны Публий Сулла и Публий Автроний Пет. Луций
Манлий Торкват, сын Луция Торквата, добивавшегося консульства, но не избранного, на
основании Кальпурниева закона обвинил Суллу в домогательстве. Сулла был осужден, его
избрание в консулы было кассировано. Такая же судьба постигла и Автрония. В консулы
на 65 г. были избраны Луций Манлий Торкват и Луций Аврелий Котта. Сулла и
Автроний присоединились к заговорщикам. Заговорщики решили убить консулов и видных
сенаторов 1 января 65 г., во время торжественного собрания сената и жертвоприношения,
и захватить власть. Об этом стало известно, и выступление перенесли на 5 февраля, но и
этот замысел не был осуществлен. Несмотря на огласку, заговорщики остались
безнаказанными, а Гней Писон даже был избран в квесторы.
Впоследствии Сулла жил в Неаполе, где приобрел для себя гладиаторов — будто бы
для устройства боев в память диктаюра Суллы — и общался с Публием Ситтием, явно
причастным к заговору Катилины; но прямых указаний на причастность Суллы к
заговору 63 г. нет.
|В 62 г., наряду с другими лицами, привлеченными к суду на основании Плавциева
закона о насильственных действиях (сенаторы Луций Варгунтей, Марк Порций Лека,
Публий Автроний и др.), к суду был (привлечен и Сулла. Его обвинителем был Луций
Торкват, сын консула 65 г. Вторым обвинителем (субскриптором) был Гай Корнелий, отец
которого в 63 г. 'намеревался убить Цицерона. Из всех людей, привлеченных в 62 г. к
суду за участие в заговоре Катилины, Сулла оказался единственным человеком, которого
Цицерон согласился защищать. Цицерону пришлось оправдывать перед судьями свое
выступление в защиту человека, обвиненного в причастности к заговору Катилины. Суд
оправдал Луция Суллу.
Во время гражданской войны Сулла была на стороне Цезаря. После его победы Сулла
обогатился за счет конфискованного имущества помпеянцев. Публий Сулла умер в 45 г.
См. Цицерон, письма Att., IV, 3, 3 (ХСИ); 18, 3 (CLII); XI, 21, 2 (CCCCXLIV);
22, 2 (CCCCXLV); Q. fr., Ill, 3, 2 (CXLIX); Fam., IX, 10, 3 (DXXXV); 15, 5
(CCCCXCIV); XV, 17, 2 (DXLI); 19, 3 (DXLV); Цезарь, «Гражданская война», III,
51. См. вводное примечание к речам 9—12.
334
Примечания
1 Оратор имеет в виду нападки на свою деятельность как консула.
2 Имеется в виду подавление заговора Катилины.
3 В 54 г. в сочинении «О границах добра и зла» Цицерон вывел Луция Манлия;
Торквата как участника беседы об эпикуреизме. Ср «Брут», § 265.
4 Знаменитый оратор, консул 69 г.
5 О заступниках см. прим. 1 к речи 1.
6 Скамьи, где сидел обвиняемый со своими заступниками.
7 См. ниже, § 52; речь 9, § 8; Саллюстий, «Катилина», 28, 1.
8 Сервий и Публий (не путать с обвиняемым Публием Суллой) были сыновьями Сер-
вия Суллы, брата диктатора.
9 См. прим. 34 к речи 1.
10 Публий Автроний Пет не был магистратом, каковой не мог быть судим.
«Коллеги» — люди, принадлежащие к одной коллегии. См. прим. 18 к речи 2.
11 См. прим. 12 к речи 2.
12 Возможно, здесь ирония Цицерона над пренебрежительным отношением Торкватов
к нему; в 66 г. Цицерон был претором.
13 Т. е. выступления в суде, которые могли принести Цицерону известность и
облегчить ему достижение магистратур.
14 Публий Корнелий Лентул Сура — участник заговора Катилины, казненный 5
декабря 63 г. См. прим. 25 к речи 10 и прим. 2 к речи 11.
15 Рожки — сигнальные; связки — ликторские. Ср. речь 10, § 13; Саллюстий,
«Катилина», 36, 1. Об империи см. прим. 90 к речи 1.
16 В Этрурии, где заговорщики собирались. Ср. § 53; речь 10, § 23.
17 Цицерон, из двоих подосланных, упоминает только о Гае Корнелии, возможно,
потому, что сын его был субскриптором в деле Суллы.
18 Потомки Марка Клавдия Марцелла, взявшего Сиракузы в 212 г. Марцелл-отец,
был в 79 г. наместником в Сицилии; его сын был консулом в 50 г.
19 Марк Валерий Мессалла Нигр, консул 61г.
20 Частый упрек противников Цицерона. О «царской власти» см. прим. 31 к речи 2.
21 Ср. речь 11, § 9; Саллюстий, «Катилина», 47, 2.
22 На основании senatus consultum ultimum. См. вводные примечания к речам 8 и
9—12.
23 Обвиняемый мог не явиться в суд и удалиться в изгнание.
24 Царь Тарквиний Приск, по преданию, был сыном коринфянина Демарата. Нума
Помпилий происходил из Сабинской области.
25 Родина Цицерона, Арпин получил полные права римского гражданства в 188 г.
Поэтому слово «чужеземец» звучало оскорбительно.
26 О муниципии см. прим. 19 к речи 1.
27 Из Арпина происходил и Гай Марий, «спаситель Рима» благодаря своей победе над.
кимврами и тевтонами. См. речь 18, § 50. Второй «спаситель Рима», по мысли
Цицерона, он сам.
28 Марк Порций Катон Старший был родом из Тускула.
29 Тиберий Корунканий, консул 280 г., первый верховный понтифик из плебеев, был
родом из Тускула.
30 Маний Курий Дентат, консул 290 и 275 гг., одержал победу над самнитами,
сабинянами и царем Пирром. Откуда происходил, неизвестно.
31 По Юлиеву закону 90 г., права римского гражданства получили все союзники,
сохранившие верность Риму во время Союзнической войны, по Папириеву закону — все
италики. Поэтому жители города Рима уже составляли меньшинство римских граждан*
Кроме того, в столице осело много жителей муниципиев. Ср. речь 15, § 7.
32 Так как сословные преимущества патрициев уже утратили силу.
33 Аскцл (в Пиценской области) получил права римского гражданства только в 88 г-
14. В защиту П. Корнелия Суллы
335
34 Ср. речь 12, § 23; письма Fam., II, 10, 2 (CCXXV); Att., IX, 10, 3 (CCCLXIV).
35 «На форуме» — выступления в суде; «в Курии»—в сенате.
38 В 60 г. Цицерон написал записки о своем консульстве и собирался писать
поэму, которую написал только в 55 г. До нас дошли отрывки. Ом. письма Att, I, 19, 10
(XXV); Q. fr., II, 7, 1 (CXXII); 13, 2 (CXXXVIII); 15, 5 (CXLIV); III, 1, 11
(CXLV).
37 Цицерон имеет в виду Марка Манлия Вулъсона, консула 392 г., по преданию,
спасшего Капитолий во время нашествия галлов и получившего прозвание
«Капитолийский». В 384 г. он был обвинен в стремлении к царской власти и казнен. Ср. речи 17,
§ 101; 26, § 87, 114; «О государстве», II, § 49. О родовых изображениях см. прим. 39
к речи 4.
38 См. Цицерон, «Об ораторе», II, § 295.
39 Народный трибун 62 г. Луиий Калъпурний Бестия. В 63 г. он остался в Риме
после отъезда Катилины, чтобы подстрекать народ против Цицерона. См. письмо Q. fr.,
И, 3, 6 (СП); Саллюстий, «Катилина», 17, 3; Плутарх, «Цицерон», 23.
40 По преданию, Тит Манлий Торкват Империос в 340 г. во время войны с
самнитами осудил на смерть сына, нарушившего воинскую дисциплину, хотя его действия
были успешными. См. Саллюстий, «Катилина», 52, 30; Ливии, VIII, 7.
41 См. прим. 59 к речи 3.
42 Цицерон передал Гаю Антонию войска, набранные в силу senatus consultum ulti-
mum, о котором упоминает Саллюстий (36, 6); ср. письмо Fam., V, 2, 1 (XIV).
43 Ср. речи 11, § 14 ел.; 12, § 5; Саллюстий, «Катилина», 55t 6.
44 Речь идет о выступлении Цицерона перед народом в последний день его
консульства, когда трибун Квинт Метелл Непот не дал ему произнести речь и позволил только
поклясться в том, что он не нарушал законов. См. письмо Fam., V, 2, 7 (XIV).
45 Т. е. римских всадников. Молодежь из сословия всадников составляла конницу.
46 Луций Кассий Лонгин взялся поджечь Рим. См. Саллюстий, «Катилина», 40, 6.
47 Имеется в виду осуждение Автрония и Суллы в 66 г. на основании Кальпурниева-
Ацилиева закона о домогательстве; они утратили право занимать магистратуры и
гражданскую честь. Ср. § 91.
48 Ср. Саллюстий, «Катилина», 40, 6.
49 См. речь 11, § 8 ел.; Саллюстий, «Катилина», 47, 1.
50 Гай Косконий, наместник Дальней Испании в 61 г.; Марк Валерий Мессалла Руф,
консул 53 г.; Публий Нигидий Фигул, друг Цицерона, историк; Аппий Клавдий Пулъхр,
претор 57 г., консул 54 г.
51 Записи постановлений сената хранились в архиве. По-видимому, другие материалы
хранились у консула.
52 Предложено чтение, дающее перевод: «не пожаловался мне как своему близкому
другу» (Кларк).
53 Оратор предполагает, что Торкват обвиняет Суллу из вражды, так как отец Тор-
квата был в 66 г. соперником Суллы при выборах консулов на 65 г.
54 Речь идет о суде над Суллой в 66 г. В случае осуждения Суллы и Автрония их
соперники по соисканию Торкват и Котта могли рассчитывать на избрание, что и
произошло.
55 Марсово поле.
56 См. прим. 13 к речи 1.
57 Безнаказанность и денежное вознаграждение. См. речь 12, 8 5; письмо Att., II,
24 (LI).
58 Гай Корнелий-отец, обнаруживая свою осведомленность о заговоре Катилины, тем
самым признает свою причастность к нему.
59 Слово «мальчик» (риег) в применению к взрослому звучало презрительно. Ср.
письма Att, XIV, 12, 2 (DCCXVI); XVI, 11, 6 (DCCXCIX); 15. 3 (DCCCVIII); Fam.,
336
Примечания
X, 28, 3 (DCCCXIX); XI, 7, 2 (DCCCXII); XII, 25, 4 (DCCCXV); Brut, I, 16, 2, 6
(DCCCLXIII); 17, 1, 4 (DCCCLXIV); Светоний, «Октавиан», 12.
60 28 октября 63 г. Ср. речи 9, § 11; 13, § 52.
61 Ср. речь 10, § 6.
62 Ср. § 17; речь 18, § 9.
63 Фавст Сулла, сын диктатора, должен был, по завещанию отца, устроить для
народа бои гладиаторов.
64 Эти бои были устроены только в 60 г. В 64—63 гг. Фавст Сулла был на Востоке
вместе с Помпеем.
65 Луций Юлий Цезарь, консул 64 г., дядя Марка Антония, будущего триумвира.
66 Квинт Помпеи Руф, внук диктатора Суллы, народный трибун 52 г.
67 Муж Фавсты, сестры Фавста Суллы. Впоследствии она была женой Тита Анния
Милона. См. речь 22, § 28; письмо Q. fr., Ill, 3, 2 (CXLIX).
68 Римский всадник Публий Ситтий, родом из Нуцерии, в 64 г. выехал в Испанию.
По-видимому, был агентом Катилины; впоследствии жил в Мавретании и в 46 г. оказал
Цезарю услуги во время войны в Африке. См. письма Att., XV, 17, 1 (DCCL); Fam., V,
17 (CMXXIII); Салюстий, «Катилина», 21, 3.
69 См. прим. 3 к речи 1.
70 Речь идет о Союзнической войне 91—'88 гг. Нуцерия (в Кампании) была союзным
городом.
71 Имеется в виду Мавретания. Возможно, что Ситтий предоставлял ссуды и другим
царькам, а также и городским общинам.
72 Ср. речь 10, § 18.
73 О колонии см. прим. 68 к речи 4. Катилина старался привлечь на свою сторону те
города Италии, которые Сулла лишил их земли, передав ее своим ветеранам. Так было в
Помпеях, где была основана Colonia Venerea Cornelia, причем колонам были предоставлены
преимущества за счет коренного населения. Ситтий, устраивавший колонию как tresvir
coloniae deducendae, был одним из ее патронов. Ему было поставлено в вину стремление
использовать раздоры в колонии и привлечь обиженных на сторону Катилины.
74 О предстателях см. прим. 2 к речи 3.
75 Общественный портик для прогулок. См. письмо Q. fr., Ill, 1, 1 (CXLV); Катулл,
55, 6.
76 Луций Цецилий, сводный брат Публия Суллы, приступив 10 декабря 64 г. к
исполнению обуязанностей трибуна, внес закон о смягчении наказания за домогательство;
этот закон позволил бы Сулле и Автронию возвратиться в сенат. Цецилию пришлось
взять свой законопроект обратно Рогаицей называлось внесение закона в комиции и
самый законопроект.
77 См. прим. 1 к речи 2.
78 Т. е. законами о домогательстве, изданными до 67 г. См. прим. 18 к речи Z.
79 Сенаторов, римских всадников и эрарных трибунов.
80 Квинт Цецилий Метелл Целер, претор 63 г., консул 60 г. См. речь 10, § 5;
письма Fam., V, 1 (XIII); 2 (XIV).
81 Об интерцесоии см. прим. 57 к речи 5.
82 См. речь 7; письмо Att., И, 1, 3 (XXVII).
83 Так как Луций Цецилий был вынужден взять свой законопроект обратно.
84 В это время Помпеи был на Востоке и вел войну против Митридата. Письмо
Цицерона до нас не дошло. Ср. письмо Fam., V, 7, 3 (XV).
85 Так называемое probabile ex vita — доводы в пользу обвиняемого, основанные на
его образе жизни.
86 См. речи 13, § 49; 18, § 95.
87 См. речь 11, § 9.
15. В защиту поэта Архия
337
88 Квинт Метелл Пий в 79—71 гг. вел в Испании войну против Сертория. О
покушении Цетега на его жизнь сведений нет.
89 Кальпурниев-Ацилиев закон 67 г. не карал изгнанием; изгнание было введено
Туллиевым законом 63 г.
90 См. прим. 54 к речи 1.
91 В 73 г., когда Катилину обвиняли в кощунстве (сожительство с весталкой).
92 В 65 г., когда Катилина был привлечен к суду Публием Клодием. См. письма Att,
I, 1, 1 (X); 2, 1 (XI); 16,9 (XXII).
93 В 64 г. Катилина был привлечен к суду за убийства во время сулланских
проскрипций, но был оправдан. См. письма Att., I, 16, 9 (XXII); Квинт Цицерон, Comment,
petit, 9 ел. (XII).
94 Преторы Луций Валерий Флакк и Гай Помптин. Ср. речь 11, § 5 ел., 14.
95 См. прим. 72 к речи 1.
96 См. речь 12, § 14.
97 См. прим. 22 к речи 11.
98 «Боги отцов» — общеримские божества. О пенатах см. прим. 31 к речи 1.
99 Ср. речь 11, § 17.
100 В .случае несчастья в семье или поражения ее главы в гражданских правах
изображения предков закрывались покрывалами.
101 Т. е. снимет траур; см. прим. 53 к речи 3; знаки отличия сенатора: туника с
широкой пурпурной полосой, башмаки особого покроя с украшением из кости в виде
полумесяца.
102 Утрата консульства Суллой ввиду осуждения в 66 г. лишила его возможности
пользоваться правами нобиля и сенатора.
103 Сын обвиняемого, присутствующий в суде.
104 Иносказание. Участие в заговоре Катилины каралось лишением гражданских прав
и изгнанием.
105 Это место толковалось по-разному. Имеется в виду установление состава суда:
председатель назначал путем жеребьевки известное число судей; затем обвинитель и
обвиняемый (последний без подготовки — «наша сторона ни о чем не подозревала»)
отводили по некоторому числу судей; недостающее число судей пополнялось председателем
путем дополнительной жеребьевки («для нас назначенные судьбой»). Время отвода судей
имело большое значение, так как чем дольше окончательный состав суда оставался
неизвестным, тем меньше была опасность, что на судей будет оказано воздействие со
стороны.
15. РЕЧЬ В ЗАЩИТУ ПОЭТА АВЛА ЛИЦИНИЯ АРХИЯ
Поэт Архий, родом из Антиохии, уже в молодости приобрел известность своей
способностью импровизировать. Посетив ряд городов южной Италии (Тарент, Гегий,
Неаполь), где он получил права почетного гражданства, Архий в 102 г. поселился в Риме,
где ему покровительствовала знать, в частности Лицинии Лукуллы. Незадолго до
Италийской войны он выехал вместе с молодым Марком Лукуллом в Сицилию, а на
обратном пути заезжал в союзный город Гераклею, где, по всей вероятности, жил в изгнании
отец Марка Лукулла. В Гераклее Архий получил права гражданства. После того как в
89 г. был принят предложенный трибунами Марком Плавцием Сильваном и Гаем Папи-
рием Карбоном закон о предоставлении прав римского гражданства жителям союзных
городов, Архий заявил претору Квинту Метеллу Пию о своем желании получить права
римского гражданства и был внесен в списки римских граждан под именем Авла Лици-
ния Архия.
Во время ценза 86 г., как и во время ценза 70 г., Архий отсутствовал, сопровождая
Луция Лукулла: в 86 г. во время его квестуры в Азии, в 70 г. во время войны с Мит-
^ Цицерон, т. II. Речи
338
Примечания
ридатом. То, что Архий ни разу не проходил ценза, позволило некоему Граттию обвинить
его в незаконном присвоении прав римского гражданства, что каралось изгнанием на
основании Папиева закона 65 г. Возможно, что Граттий действовал по указанию
сторонников Помпея, выступавших против Лукуллов. Председателем суда был претор Квинт
Цицерон, младший брат оратора. Архия защищал Марк Цицерон. Согласие прославленного
оратора и консуляра взять на себя защиту поэта-грека объясняли по-разному: 1)
расчетами Цицерона на то, что Архий опишет в стихах его консульство; 2) возможностью
выступить с речью в духе эпидиктического красноречия; 3) особенностями политического
положения Цицерона в 62 г., когда его надежды играть важную политическую роль также
и после консульства не оправдались и он начал отводить себе роль советчика при Помпее;
подчеркивая в своей речи значение наук и поэзии и, тем самым, значение ученых и
поэтов, оратор косвенно обращал внимание на свою возможную роль в политической жизни.
Процесс окончился оправданием Архия. Его эпические произведения до нас не дошли.
В греческой (Палатинской) антологии содержится 35 эпиграмм, приписываемых Архию;
является ли их автором подзащитный Цицерона, не установлено. См. письма Fam., V,
7 (XV); Att, I, 16, 15 (XXII).
1 Чужеземцы, получавшие права римского гражданства, принимали личное и родовое
имя того римского гражданина, который им в этом способствовал. Цицерон называет
Архия Авлом Лицинием во всех случаях, когда касается событий после предоставления
ему прав римского гражданства.
2 Цицерон имеет в виду свои занятия поэзией — перевод сочинений Арата (III в.).
См. также и прим. 36 к речи 14.
3 Риторика, поэтика, грамматика.
4 Южная Италия, называвшаяся Великой Грецией. В ее городах преобладало
греческое население.
5 Речь идет о времени, предшествовавшем гражданским войнам 88—82 гг.
6 Греческие законы разрешали быть гражданином нескольких городских общин.
8 данном 'случае это было почетное гражданство, о чем Цицерои умалчивает. Очевидно,
Архий потому и хотел получить права гражданства в Гераклее (см. ниже, § 6); в
дальнейшем это позволило бы ему получить права римского гражданства.
7 См. ,прим. 3 к речи 1.
8 В 102 г.
9 См. прим. 96 к речи 1.
10 Луций Лициний Лукулл как пропретор вел в 103 г. в Сицилии войну с рабами;
возвратившись в Рим, был обвинен в хищениях и удалился в изгнание. Его сыном был
Луций Лукулл, консул 74 г., вел войну против Митридата VI. Его другой сын, Марк
Лукулл, был консулом в 73 г.
11 Квинт Цецилий Метелл Нумидийский, консул 109 г., вел войну с царем Югуртой.
См. прим. 59 к речи 16. Его сын Квинт Метелл Пий, консул 89 г., коллега и соратник
Суллы. В 79—71 гг. Пий был проконсулом Испании и вел войну против Сертория. Мать
Луция и Марка Лукуллов была из рода Цецилиев Метеллов.
12 Марк Эмилий Скавр, консул 115 и 107 гг., цензор 109 г.
13 Квинт Лутаций Кату л, консул 102 г.; покончил с собой в 87 г., будучи осужден на
смерть Марием. Квинт Лутаций Катул-сын был консулом в 78 г., оптимат.
14 Луций Лициний Красе, консул 95 г., оратор.
15 Трибун 91 г. Марк Ливии Друс младший; убит в 91 г., дядя Марка Порция
Катона.
16 Г ней Октавий, консул 87 г.; впоследствии убит марианцами.
17 Возможно, отец Марка Порция Катона (Утического).
18 Наибольшей известностью пользовался оратор Квинт Гортенсий Гортал,
консул 69 г.
15. В защиту поэта Архия
339
19 Марк Лукулл стал квестором только в 89 г. Архий получил права гражданства в
Гераклее до этого срока. Поэтому поездка Лукулла, о которой говорит Цицерон,
по-видимому, носила частный характер.
20 Гераклея заключила в 278 г. настолько выгодный для нее союз с Римом, что после
Союзнической войны неохотно приняла права римского гражданства.
21 Плавциев-Папириев закон предоставлял права римского гражданства всем
городским общинам, чья независимость была обеспечана союзным договором (civitas foederata),
при условии постоянного проживания их граждан в Италии и подачи заявления претору
о течение 60 дней после издания закона.
22 Права римского гражданства. Цицерон должен был доказать: 1) факт приписки
Архия к союзной общине; 2) факт его проживания в Италии; 3) факт своевременного
заявления претору.
23 См. прим. 2 к речи 3.
24 Союзническая (Марсийская, Италийская) война 91—88 гг.
25 См. прим. 19 к речи 1.
26 Аппий Клавдий Пулъхр, претор 89 г., консул 79 г., отец Агашя Клавдия Пульхра,
консула 54 г., « Публия Клодия, народного трибуна 58 г.
27 Публий Габиний Капитон, претор 89 г., после своей претуры был обвинен ахейцами
в вымогательстве. От их имени выступал Луций Кальиурий Писан.
28 Претор 89 г. Других сведений о нем нет.
29 Профессия актера считалась в Риме позорной. См. письма Fam., XII, 18,
2 (DXXXIII); X, 32, 2 (DCCCXCV).
30 Т. е. после издания Плавциева-Папириева закона.
31 Цензоры 70 г. Луций Геллий Попликола и Гней Корнелий Лентул Клодиан. После
них цензоры были избраны в 65 г., но при последних ценза не было.
32 См. прим. 70 к речи 1.
33 Луций Марций Филипп и Марк Перперна, цензоры 86 г.
34 При первых же цензорах после предоставления прав римского гражданства
союзникам. Это были Луций Юлий Цезарь и Публий Лициний Красе (89 г.).
35 Архий мог составить завещание перед отъездом в дальние страны. Правом
составлять завещание и наследовать от римских граждан пользовались только римские граждане.
36 См. прим. 2 к речи 2.
37 В отчете по управлению провинцией наместник мог сообщить имена своих
подчиненных, заслуживавших награждения. См. письмо Fam., V, 20, 7 (CCCI).
38 О ранних пирах см. прим. 16 к речи 13. Игра в кости была запрещена, игра в
мяч— широко распространена. Ср. Гораций, Оды, III, 24, 58; Сатиры, I, 5, 49.
39 См. прим. 87 к речи 13.
40 Марк Порций Катон, консул 195 г., цензор 184 г., считался образцом древней
строгости нравов; написал сочинение по истории Рима «Начала» (до нас не дошло) и
сочинение «Земледелие».
41 Квинт Росций Галл (умер в 62 г.), известный комический актер, бывший раб.
См. Цицерон, «Об ораторе», I, § 129. Сохранилась речь Цицерона по делу Росция-актера.
42 Квинт Энний (239—169 гг.), эпический и драматический поэт; ввел в римскую
литературу гексаметр.
43 Первое можно отнести к Амфиону: по преданию, от звуков его лиры камни
соединились и образовали стены Фив, второе — к Орфею, сыну Аполлона, поэту и певцу.
44 См. Палатинская Антология, XVI, 298, неизвестный автор:
Семь городов, пререкаясь, зовутся отчизной Гомера:
Смирна, Хиос, Колофон, Пилос, Аргос, Ифака, Афины.
(Перевод Л. В. Блуменау)
22*
340
Примечания
45 Луций Плоций, грамматик начала I в. Первым стал преподавать на латинском
языке вместо греческого, как было принято в то время.
46 См. речи 5, §20; J3, §33.
47 Этот морской бой, происшедший в 73 г. невдалеке от острова Лемноса известен
как бой под Тенедосом. См. 'речь 13, § 33.
48 См. прим. 77 к речи 4.
49 Гробница Сципионов находилась у Аппиевой дороги. Цицерон говорит «как
полагают», так как статуи (были без надписей.
50 «Наш современник» — Марк Порций Катон, в 62 г. народный трибун.
51 Полководцы времен Второй пунической войны, воспетые Эннием: Квинт Фабий
Максим (см. прим. 20 к речи 4); Марк Клавдий Марцелл одержал победу над
Ганнибалом при Ноле и взял Сиракузы. Говоря о Фулъвиях, Цицерон может иметь в виду
Квинта Фульвия Флакка, освободившего Капую, или Марка Фульвия Нобилиора, консула
189 г., занявшего Этолию. Энний сопровождал его при походе в Этолию и получил права
римского гражданства при посредстве его сыновей.
52 Международным языком, распространенным во всем римском государстве, был
греческий. Латинский начал распространяться по всей Италии после дарования
союзникам прав ip им скот о гражданства; местные языки (оскский и др.) долго сохраняли свое
значение.
53 Александра Македонского сопровождали в его походах писатели Анаксимен, Кал-
лисфен, Онесикрит, Птолемей, Аристобул, Клитарх и поэт Херилл. См. письмо Fam., V,
2. 7 (СХП); Гораций, Послания, II, 1, 232 ел.
54 Мыс и местность в Троаде, где, по преданию, находилась могила Ахилла.
55 Гней Помпеи, имевший прозвание «Великий». Он предоставлял права гражданства
з силу Геллиева-Корнелиева закона 72 г.
56 Эпиграмма (греч.) — надпись; в расширенном значении — стихотворение,
написанное на какой-либо случай. В эпиграмме обычно чередовались гексаметры и пентаметры
(«стихи разной длины»). Поэт поднес Сулле эпиграмму, когда Сулла производил
продажу конфискованного имущества. Ср. Плутарх, «Сулла», 33.
57 Город в Бетике (Испания), ныне Кордова.
58 Децим Юний Брут Галлекский (Каллекский), консул 138 г., победитель луситан-
цев и галлеков (Испания).
59 Луций Акций (170—94 гг.), трагический поэт.
60 Марк Фулъвий Нобилиор построил храм Геркулеса и муз и украсил его статуями
и картинами, которые он вывез из Амбракии.
61 Речь идет о поэме Архия о консульстве Цицерона. Ср. письма Att, I, 16, 15
(XXII); 20, 6 (XXVI). См. прим. ЪЪ к речи 14.
62 Философы, верившие в дальнейшую жизнь души: Пифагор, Сократ, Платон
16. РЕЧЬ В СЕНАТЕ ПО ВОЗВРАЩЕНИИ ИЗ ИЗГНАНИЯ
В феврале 58 г. трибун Публий Клодий Пульхр предложил закон «О правах
римского гражданина» (de capite civis Romani), подтверждавший положения прежних законов
и определявший, что всякий, кто без суда казнил римского гражданина, лишается
гражданских прав. Цицерон, хотя и не был назван по имени, усмотрел в этом законе угрозу
для себя и после тщетной попытки добиться защиты Помпея и консулов покинул Рим в
ночь на 20 марта. Возможно, что 20 марта Клодий провел в комициях этот закон, а
также и свой закон о консульских провинциях (см. прим. 37). В апреле Клодий провел
закон об изгнании Цицерона, запрещавший оказывать ему гостеприимство. Дом Цицерона
в Риме и его усадьбы были разрушены.
Цицерон сначала направился в Сицилию, но ее наместник Гай Вергилий запретил
ему находиться в Сицилии и на Мелите. Тогда он, после кратковременной остановки в
16. В сенате по возвращении из изгнания
341
брундисии, в конце апреля уехал в Диррахий; оттуда он хотел поехать в Киэмк, «о Гней
Планций, квестор Македонии, принял его и убедил остаться у него в Фессалонике.
Уже 1 июня 58 г. трибун Луций Нинний Квадрат предложил в сенате возвратить
Цицерона из изгнания, но этому своей интерцессией помешал трибун Публий Элий Ли-
гур. 29 октября восемь народных трибунов (из десяти) внесли в сенат предложение о
возвращении Цицерона; Публий Корнелий Лентул Спинтер, избранный в консулы на
57 г., выступил в его защиту. Консулы 'Писан и Габиний и трибун Лигу.р снова своей
интерцессией не дали сенату принять решение.
В ноябре 58 г. Цицерон, в надежде на успех своего дела и во избежание встречи с
войсками проконсула Македонии Луция Писона, переехал из Фессалоники в Диррахий.
Через брата Квинта он, видимо, дал Цезарю и Помпею обязательства насчет признания
им мероприятий и законов Цезаря. После этого Цезарь и Помпеи согласились на его
возвращение из изгнания.
1 января 57 г. во время собрания сената консул Корнелий Лентул предложил
возвратить Цицерона из изгнания; его поддержал его коллега Квинт Цецилий Метелл Непот,
но решение принято не было. Не прошло и такое же предложение трибуна Квинта Фаб-
риция, внесенное им 28 января в комиции; этому помешали гладиаторы Клодия. Стычки
на улицах и на форуме продолжались, причем трибуны Публий Сестий и Тит Анний Ми-
лон, сторонники Цицерона, составили собственные отряды гладиаторов. В январе 57 г.
на улице были тяжело ранены Сестий и трибун Квинт Нумерий Руф, противник Цицерона.
В течение первой половины 57 г. Помпеи посетил ряд муниципиев и колоний Италии
и добился от них постановлений в пользу Цицерона. В июле консул Корнелий Лентул
предложил в сенате возвратить Цицерона из изгнания; за его предложение голосовало
416 сенаторов, против — Публий Клодий. 4 секстилия (августа) центуриатские комиции
приняли Корнелиев-Цецилиев закон о возвращении Цицерона из изгнания; 5 августа
Цицерон приехал в Брундисии; 4 сентября ему была устроена торжественная встреча в
Риме; 5 сентября он произнес в сенате благодарственную речь, 7 сентября — такую же
речь перед народом на форуме.
1 Цицерон отождествляет свою судьбу с судьбой своих детей, брата Квинта и его
сына. Ср. речи 17, § 96; 18, § 49, 145; письма Att, III, 10, 2 (LXVII); 15, 4 (LXXIII).
2 Римский сенат. Ср. речи 12, § 11; 14, § 35.
3 Ср. речь 18, § 128 ел.
4 Народный трибун Публий Элий Лигур. Намек неясен.
5 Трибуны имели право докладывать в комициях и в сенате, докладывать в случае
несогласия консула и налагать запрет на его предложение. См. прим. 57 к речи 5.
6 Клодиев закон «Об изгнании Марка Туллия». Ср. речи 17, § 44, 47, 50, 5>8, 69, 82;
18, § 65; письма Att., Ill, 1)2, -1 (LXIX); 15, 6 (LXXIII); 23, 2 (LXXXIII).
7 Гней Помпеи, который после покушения на его жизнь, совершенного 11 августа
58 г., перестал бывать в сенате. Ср. речи 18, § 69; 20, § 49; Плутарх, «Помпеи», 49.
8 «Отцы» — сенат; «опекуны»—магистраты.
9 Ср. письма Att, III, 12, 1 (LXIX); 15, 6 (LXXIII).
10 Публий Корнелий Спинтер, консул 57 г. Его коллегой был Квинт Цецилий Метелл
Непот, народный трибун в 62 г. См. письмо Fam., V, 2, 6 ел. (XIV).
11 Из преторов противником Цицерона был Аппий Клавдий, из трибунов — Секст
Атилий Серран и Квинт Нумерий Руф (Нумерий Квинкций).
12 Цицерон часто говорит о своем добровольном отъезде в изгнание ввиду его
желания предотв1ратить кровопролитие. Ср. ниже, § 33 ел.; .речи 17, § 43 ел.; 18, § 29, 53,
60, 77; 22 § 36.
13 Цицерон имеет в виду подавление движения Катилины.
14 Клодий поджег храм Нимф, где хранились цензорские списки. Ср. речь 22, § 73.
15 Трибун 57 г. Публий Сестий. См. речь 18, § 79; письмо Att., Ill, 15, 6 (LXXIII).
342
Примечания
16 Scribendo adesse («участвовать в составлении», «присутствовать при записи») —
термин, значивший: участвовать в составлении постановления сената, неся ответственность
за его подлинность. Ср. письмо Fam., VIII, 8, 5 ел. (ССХХИ).
17 Ср. выше, § 4; речи 17, § 44, 50; 21, § 45.
18 Законы, проведенные Публием Клодием в начале 58 г.: 1) о правах римского
гражданина; 2) об изгнании Цицерона; это была «привилегия», т. е. закон, изданный в
пользу или в ущерб интересам одного лица (lex in privum hominem); привилегия была
запрещена законами Двенадцати таблиц. Ср. речь 17, § 26, 43, 50, 58; Авл Геллий, X, 10, 4.
19 Квинт Лутаций Катул Капитолийский, консул 78 г. Ср. речь 17, § 113.
20 Цицерон имеет в виду годы 'господства Цинны и его сторонников, особенно 85—
84 гг., когда коллегой Цинны '(консул с 87 по 84) был Гней Папирий Карбон.
21 Авл Габиний.
22 Луций Писон. Гай Корнелий Цетег был казнен 5 декабря 63 г.
23 В неприкосновенном месте. Авл Габиний был трибуном .в 67 г.
24 Городской претор описывал имущество должника, не явившегося в суд. См. поим.
28 к речи 1.
20 См. прим. 11 к речи 8.
26 Народная сходка, созывавшаяся для предварительного обсуждения, а также и для
промульгации законопроекта.. См. прим. 1 к речи 2.
27 Фуфиев закон (консул Публий Фуфий, около 154 г.) установил, что комиции
вправе принимать законы не во все судебные дни.
28 См. горим. 53 к речи 3. Когда Цицерону грозило изгнание, траур был
общественным. Ср. речи 17, § 99; 18, § 26; 22, § 20; Плутарх, «Цицерон», 3.1.
29 Казнь пятерых катилинариев 5 декабря 63 г. в Мамертинской тюрьме на
капитолийском склоне. В этот день на капитолийском склоне находились вооруженные
римские всадники, охранявшие храм Согласия, где собрался сенат. См. речи 12; 18, § 28,
30 Ср. .речь 17, § 29; письма Fam., XI, 16, 2 (DCCCLXXXVIII); XII, 29, 1
(DCCCXXXI).
31 Фламиниев цирк, находившийся вне померия (сакральная городская черта), был
выбран для сходки, чтобы на ней мог присутствовать Цезарь, который, будучи облечен
империем, не имел права входить в пределы померия. См. прим. 90 к речи 1.
32 Луций Кальпурний Писон Цезонин. Его дед по матери был глашатаем в Плацен-
ции (Инсубрия); его отец женился на дочери галла Кальвенция. Ср. § 15; речь 21, § 7;
письмо Q. fr., Ill, 1,11 (CXLV).
33 К каппадокийцам, карийцам, киликийцам и фригийцам римляне относились с
презрением, что выражалось и в поговорках. Ср. письмо Q. fr., I, 1, 19 (XXX).
34 Ср. речь 17, § 121; письмо Fam., XIII, 1, 2 (CXCVIII).
35 Первым мужем Туллии, дочери Цицерона, был Гай Писон Фруги, дальний
родственник консула 58 г.
36 Намек на обычай клеймить преступника: на лбу выжигали буквы FUR (вор) или
FUG (fugitivus, беглый).
37 Клодиев закон о консульских провинциях. По этому закону, изданному в
нарушение Семпрониева закона (123 г.), Писон получил проконсульство в Македонии,
Габиний — в Киликии; последнее далее было ему заменено проконсульством в Сирии. См. речи
17, § 23, 70; 18, § 24, 55.
38 Писон в 58 г. был дуовиром в новой колонии в Капуе и консулом в Риме. См.
§ 29; речи 7, § 91, 95 ел.: 17, § 60; 18, § 19.
39 См. прим. '20 к речи 2.
40 Расходы на похороны нес наследник. Ирония: по словам Цицерона, издержки на
его политические похороны были (возмещены Писону еще до самих похорон.
41 Писон. Дом его тещи находился на Палатинском холме, невдалеке от дома
Цицерона. Ср. речь 17, § 62.
16. В сенате по возвращении из изгнания
343
42 Авл Габиний, владевший усадьбой под Тускулом.
43 Бранное слово: головорез. Имеется в виду Публий Клодий.
44 Оратор обращается к консулам 57 г.
45 Трибун Ы г. Тит Анний Милон. См. речь 22.
46 В ноябре 57 г. сторонники Клодия совершили нападения на Цицерона, на дом Ми-
лона и другие 'насильственные действия. Такие действия (сопротивление властям,
самоуправство) карались Плавциевым законом 89 г., если .исходили от магистрата, и Лута-
циевым законом 78 г., если исходили от частного лица. Они объединялись под понятием
crimen de vi. В 57 г. Милон пытался привлечь Клодия к судебной ответственности, но
этому помешали претор Аппий Клавдий Пульхр и трибун Секст Атилий Серран. Тогда
Милон набрал для себя вооруженный отряд из рабов. См. речи 18, § 86 ел., 127; 22, § 38;
письмо Att., IV, 3, 3 (ХСН).
47 Народный трибун 57 г. См. речь 18, § 76.
48 В 63 г.
49 В 75 г. Цицерон был в Сицилии квестором пропретора Секста Педуцея. Марк
Курций, видимо, был усыновлен последним. Ср. письмо Fam., XIII, 59 (CCXLVII).
50 Народный трибун 57 г. Ср. письмо Att., IV, 1, 7 (ХС).
51 За исключением Аппия Клавдия. Ср. речи 18, § 87; 22, § 39.
52 Городской претор 57 г. Луций Цецилий Руф отказался утвердить Писона и Габи-
ния в правах собственности на захваченное ими имущество Цицерона. Ср. речи 14,
§ 62 ел., 22, § 38.
53 Преторы 57 г., как и оратор Маок Калидий. Публий Красе, сын триумвира; в 53 г.
пал под Каррами.
54 Чтобы придать большее значение своему возвращению .из изгнания, Цицерон
упоминает о призыве консула к оружию: «Кто хочет спасения государства, да последует...».
Ср. речь 18, § 128.
55 Квинт Метелл Непот был двоюродным братом Публия Клодия. Ср. речь 17, § 7,
17, 30; письмо Fam., V, 2, 7 (XIV).
56 Публий Сервилий Исаврийский, консул 79 г. По матери он был внуком Квинта
Метелла Македонского.
57 Квинт Цецилий Метелл Целер, умерший в 59 г. Ср. речь 10, § 5.
58 Ахеронт — река подземного царства.
59 Квинт Цецилий Метелл Нумидийский, консул 109 г. В 100 г. трибун Луций
Аппулей Сатурнин провел земельный закон, который содержал заключительную статью
(клаузулу), обязывавшую сенаторов под страхом удаления из сената и штрафа присягнуть
в соблюдении его. Метелл отказался присягнуть и удалился в изгнание. Он был
возвращен в 99 г. Ср. -речи .17, § 22; 18, § 37, 101; письмо Att, I, 16, 4 (XXII).
60 Публий Клодий. См. выше, § 4.
61 Ср. речь 18, § 129.
62 Т. е. через три «ундины (24 дня).
63 Имеются в виду: 1) rogatores — собиратели голосов (до введения тайного
голосования; впоследствии они приглашали центурии—,или трибы — приступить к
голосованию); 2) diribitores—раздатчики табличек для голосования и счетчики; 3) custodes —
наблюдатели за порядком голосования.
64 Риторическое преувеличение: как триумфатор.
65 Намек на Цезаря. Ср. речь 21, § 43.
66 Речь идет о Гнее Помпее.
67 При уличных боях храмы часто использовались как опорные пункты, особенно
храм Диоскуров (Кастора и Поллукса), зано-во украшенный консулом 119 г. Луцием Ме-
теллом Далматинским. Чтобы сделать здание неприступным, его ступени иногда
разбирали. См. речи 17, § 54, 110; 18, § 34; 22, § 99.
6S Речь идет о Писоне; под наградами имеются в виду наместничество в Провинции
и возможность поисвоить имущество Цицерона.
344
Примечания
69 Цезарь, который, как проконсул Цисальпийской Галлии и Иллирика, не имел права
находиться в пределах померия. Он отбыл в Галлию только после того, как были приняты
законы Клодия: об изгнании Цицерона и о назначении Катона на Кипр. Ср. речи 17,
§ 20 ел.; 18, § 40.
70 3 января 58 г. был принят Клодиев закон о восстановлении коллегий,
запрещенных сенатом в 64 г. Это были объединения с культовыми целями; в некоторые
коллегии имели доступ и рабы; коллегии часто использовались с политическими целями. Ср.
речи 17, §54; 18, §34, 55.
71 Публий Клодий, в глазах Цицерона, продолжатель дела Катилины. Ср. речи 17,
§61;J8, §42; 22, §34.
72 Квестор в Македонии в 58 г., Цицерон защищал его в 54 г. См. письма Att., III,
14, 2 (LXX); 22, 1 (LXXXI); Fam., IV, 14 (DXXXIX); 15 (CCCCLXXXV); XIV,
1, 3 (LXXXII).
73 Публий Попилий Ленат, консул 132 г., председатель суда, осудившего
сторонников Тиберия Гракха; был изгнан Гаем Гракхом в 123 г., возвращен из изгнания в 121 г.
по предложению трибуна Луция Кальпурния Бестии. Ср. речь 17, § 87; «Брут», § 98.
74 Квинт Метелл Пий, консул 80 г.
75 Луций Цецилий Метелл Диадемат и Гай Цецилий Метелл Капрарский, сыновья
Квинта Метелла Македонского.
76 Это были: Луций Лициний Лукулл, консул 74 г., женатый на сестре Метелла
Нумидийского; Публий Сервилий Исаврийский, сын Метеллы, дочери Метелла
Македонского; Публий Сципион Насика, коллега Помпея по консульству 52 г., усыновленный
Квинтом Метеллом Пием и принявший имя Квинта Цецилия Метелла Пия Сципиона;
его называли и Публием и Квинтом.
77 Ср. речь 18, § 54, 68, 131. Молодой Писон умер незадолго до возвращения
Цицерона из изгнания.
78 Гай Марий покинул Рим в 88 г. и возвратился в 87 г.
17. РЕЧЬ О СВОЕМ ДОМЕ
Речь эту Цицерон произнес 29 сентября 57 г. в коллегии понтификов и доказывал
в ней незаконность трибуната и действий Публия Клодия; Цицерон требовал
возвращения ему его земельного участка на Палатинском холме, где до изгнания стоял его дом,
разрушенный Клодием после издания закона «Об изгнании Марка Туллия». Клодий
разрушил также и находившийся рядом портик, воздвигнутый консулом 102 г. Квинтом
Лутацием Катулом. На этом участке Клодий построил дом для себя, галерею и
поставил статую Свободы; затем галерея и участок, где находилась статуя Свободы, были
освящены и на них был наложен религиозный запрет. Коллегия понтификов признала
освящение и наложение религиозного запрета недействительными, так как Клодий не был
уполномочен на это решением комиций. 2 октября сенат постановил возвратить
Цицерону его земельный участок и восстановить портик Катула. Цицерону было отпущено
2 000 000 сестерциев на постройку дома и 750 000 сестерциев на восстановление усадеб
в Тускуле и Формиях. См. введение к речи 16.
1 Коллегия понтификов осуществляла общее наблюдение за выполнением требований
религии и решала вопросы, касавшиеся культа. Огульниев закон 300 г. открыл доступ
в эту вначале патрицианскую коллегию также и плебеям. Верховный понтифик
избирался 17 (из 35) трибами, назначавшимися по жребию. Коллегия состояла из понтификов
(при Цезаре их было 16), «царя священнодействий» (rex sacrorum, rex sacrificus; к нему
перешли жреческие обязанности царя), фламинов (жрецы отдельных божеств; было три
старших фламина — Юпитера, Марса и Квирина и 12 младших), шести дев-весталок.
2 О богах-пенатах см. поим. 31 к речи 1.
17. О своем доме
345
3 Публий Клодий Пульхр.
4 Цицерон представляет безрассудство Клодия как кару. Намек на кощунство,
совершенное Клодием © декабре 62 г. См. ниже, § 77, 105.
5 Речь идет о предоставлении Помпею чрезвычайных полномочий по снабжению
государства хлебом. Цицерон предложил это в сенате 7 сентября 57 г. См. письмо Att,
IV, 1,6 ел. (ХС).
6 Возможно, намек на предложение Цицерона; см. прим. 5.
7 Вопрос о возвращении Цицерону его участка мог обсуждаться еще до его приезда,
но ввиду наличия религиозного запрета был передан на рассмотрение понтификов. См.
письма Att., IV, 1, 7 (ХС); 2, 2 ел. (XCI).
8 Войско Цезаря, стоявшее в окрестностях Рима и в Цисальпийокой Галлии. См.
ниже, § 131; речи 16, § 32; 18, § 41, 52.
9 Консулы 58 г. Авл Габиний и Луций Кальпурний Писон Цезонин.
10 См. прим. 67 к речи 16.
11 В день, когда в Риме произошли волнения из-за недостатка хлеба.
12 Консул 57 г. Квинт Цецилий Метелл Непот, родственник Клодия.
13 Возможно, намек на Помпея, в 58 г. отказавшегося от политической деятельности.
Ср. ниже, § 67, 110; речи 16, § 29; 18, § 69; 22, § 18.
14 Консулы 57 г. Публий Корнелий Лентул Спинтер* и Квинт Цецилий Метелл Непот.
15 Провинции Сицилия и Азия.
16 Луций Сергий, возможно, вольноотпущенник Катилины. О замысле убить
Помпея см. речи 18, § 69; 22, § 18.
17 Ср. речь 5, § 61 ел.
18 Вероятно, единомышленники Квинта Гортенсия. Ср. речь 5, § 52.
19 После смерти александрийского царя Птолемея XII Александра II (см. прим. 39
к речи 7) два внебрачных сына царя Птолемея Лафира завладели его престолом: один —
в Александрии, под именем Птолемея XII Нофа (Авлета), другой (также Птолемей) —
на Кипре. В 58 г. Клодий, ссылаясь на то, что царь Кипра оказывал помощь пиратам,
провел закон о превращении Кипра в римскую провинцию. Желая удалить Марка Ка-
тона из Рима, Клодий провел закон о предоставлении ему соответствующих
полномочий; они были чрезвычайными, так как 1) были даны частному лицу, которое до этого
было только квестором и трибуном, между тем Катон получал права претора; 2) были
именными; 3) касались двух поручений: насчет Кипра и Византия. Катон лишался
свободы действий и был вынужден поддерживать как этот, так и другие законы Клодия;
его отказ был бы равносилен неповиновению воле римского «арода. Царь, узнав о
событиях в Риме, отравился. Катону, возвратившемуся в Рим с сокровищами царя, была
устроена торжественная встреча. См. речь 18, § 57, 60 ел.
20 5 декабря 63 г. Катон высказался в сенате за смертную казнь для пятерых
сторонников Катилины. См. Саллюстий, «Катилина», 52.
21 Ср. речь 18, § 60.
22 Консул 58 г. Авл Габиний.
23 Имеется в виду второй земельный закон Цезаря (59 г.) о покупке земли в
Кампании для раздачи ветеранам и римскому плебсу. См. лисьмо Att., II, 17, 1 (XLIV).
24 Об эрарии см. прим. 2 к речи 2.
25 Тит Ампий Балъб, впоследствии ломпеянец.
26 Ср. речь 18, §24, 55, 71, 93 ел.
27 Имеется в виду Юлиев закон о вымогательстве (59 г.). Цезарь был женат на
Кальпурний, дочери Луция Кальпурния Писона.
2S Гай Гракх провел в 123 г. закон о консульских провинциях, установивший, что
сенат еще до выборов консулов должен был назначить провинции, которыми те будут
ведать по окончании своего консульства. Интерцессия трибуна по этому постановлению
сената не допускалась. См. речь 21, § 3, 7.
346
Примечания
29 Ораторское преувеличение: как трибун Клодий империем не обладал и ликторы
не сопровождали его.
30 Клодиев закон от 3 января 58 г. о бесплатной раздаче хлеба беднейшему
населению Рима.
31 Ср. речи 19, § 78; 20, §11; Марциал, Эпиграммы, II, 84, 3.
32 Риторическое преувеличение. Ср. речь 18, § 16.
33 Цицерон имеет в виду себя и Клодиев закон «Об изгнании Марка Туллия».
О привилегии см. прим. 18 к речи 16.
34 Qp. речь 1(4, § 67; письмо Fam., V, 7 (XV).
35 Ср. речь 18, §41.
36 Ср. речь 18, § 46.
37 Намек на Гая Цезаря.
38 Ср. речь 16, §29.
39 Под публичным правом разумеется все государственное и уголовное право в
совокупности.
40 Патриций мог быть избран в народные трибуны только после своего перехода в
плебейское сословие путем усыновления плебеем.
41 Усыновление римского гражданина, бывшего под властью главы рода (см. прим.
41 к речи 1), называлось адопцией. Глава рода передавал члена рода из-под своей
власти под власть другого лица путем трехкратной символической продажи (манципация),
причем этот член рода, дважды отпущенный на свободу этим лицом, дважды снова
возвращался под власть главы рода; в третий раз он получал свободу (эманципация).
Адоптированный получал права сына. Усыновление самостоятельного (sui iuris) римского
гражданина называлось адрогацией; для нее требовалось издание куриатского закона.
Усыновляемый отказывался от своих родовых священодействий (alienatio, s. detestatio,
sacrorum) и обязывался совершать священнодействия рода, в который вступал. См. ниже,
§ 77.
42 См. прим. 112 к речи 4.
43 Претор 108 г. Гней Авфидий усыновил Гнея Аврелия Ореста. Марк Пупий
усыновил Кальпурния Писана, принявшего имя Марка Пупия Кальпурниана Писона
(консул 61 г.).
44 По закону трибунов Гая Лициния Столона и Луция Сестия Латерана (367 г.),
один из консулов должен был быть плебеем.
4j Это место указывает на то, что плебеи получили полозину, если не большинство
мест в коллегиях понтификов, авгуров и децемвиров священнодействий. «Царь
священнодействий» (прим. 1), фламины и салии (древняя коллегия жрецов Марса) должны
были быть патрициями.
46 Имеется в виду понятие о patrum auctoritas и формула «patres auctores fiunt», т. е.
патриции—члены сената одобряют постановление центуриатских комиций. После
издания Публилиева закона (339 г.) это одобрение стало формальностью.
47 Инт ер реке («междуцарь») — магистрат, избиравшийся на пятидневный срок в
случае гибели или отсутствия обоих консулов. Он проводил выборы консулов. Об авс-
пициях см. прим. 11 к речи 8.
48 Куриатский закон об усыновлении Клодия Фонтеем, принятый под
председательством Цезаря как верховного понтифика.
49 Марк Калъпурний Бибул, коллега Цезаря по консульству 59 г. и противник его
земельных законов. Отстраненный Цезарем от деятельности, он объявлял все акты
Цезаря не имеющими силы, ссылаясь на то, что он, Бибул, в это время наблюдал за
небесными знамениями. См. письма Att., II, 20, 4 (XLVII); 21, 3—5 (XLVIII).
50 Аппий Клавдий Пулъхр, претор 57 г.
51 Цицерон охотно относил к себе эпитет custos (страж) или conservator Urbis
(охранитель Рима); так обычно называли Юпитера и Минерву. Перед своим отъездом в из-
17. О своем доме
347
гнание он поставил в Капитолии статую Минервы с надписью на цоколе:
«Охранительница Рима». См. ниже, § 92, 144.
52 Гай Антоний Гибрида, консул 63 г., был в марте 59 г. осужден, по-видимому, за
преступление против величества римского народа (прим. 40 к речи 2) и, возможно, за
связи с Катилиной.
53 Цезарь. Ср. ниже, § 42; речь 21, § 42; Светоний, «Божественный Юлий», 20.
54 См. прим. 1 к речи 2.
55 Марк Ливии Друс, трибун 91 г., сын известного противника Гая Гракха.
Сторонник нобилитета, ою пытался вернуть сенаторам суды ценой компромисса с другими
силами: римские всадники должны были получить места в сенате, городской плебс —
дешевый хлеб и землю в Италии и Сицилии, италики — права гражданства. Сопротивление
крайних нобилей и всадников вызвало решительные меры Друса. Борьба закончилась
гибелью Друса и восстанием италиков (Союзническая или Италийская война, 91—88 гг.).
56 Публий Сервилий был понтификом; см. прим. 23 к речи 3.
57 «Священные законы» (Leges sacratae) — об избрании и правах народных трибунов,
которые были приняты, согласно традиции, после ухода плебса на Священную гору и
грозили нарушителю обречением божеству (consecratio capitis), т. е. ставили его вне
закона. Ср. речь 18, § 16. См. ниже, прим. 161..
58 См. прим. 88 к речи 1.
59 См. прим. 28 к речи 1.
60 Плебисцит — постановление, закон, принятые трибутскими комйциями. О рогации
см. прим. 76 к речи 14.
61 О суде народа см. прим. 39 к речи 1.
62 Возможно, намек на господство триумвиров в 59 г. См. письма Цицерона к
Аттику, книга II.
63 Имеется в виду Секст Клодий; см. выше, § 25.
64 В подлиннике непереводимая игра слов.
65 Имеется в виду постройка храма Свободы на земле Цицерона.
66 Для освящения храма Свободы. Ср. ниже, § 117 ел.
67 Имеется в виду Публий Ватиний, трибун 59 г., впоследствии потерпевший
неудачу при выборах эдилов. В Палатинской городской трибе Клодий пользовался влиянием.
Ср. речь 18, § 114.
68 Народный трибун 58 г. Публий Элий Лигур. Ср. речи 16, § 3; 18, § 68.
69 Видимо, .при попытке оспорить завещание. Ср. речь 22, § 18.
70 См. прим. 48 к речи 1.
71 Палец поднимали во время аукциона, подавая этим знак. Далее говорится о
разграблении имущества Цицерона и о голосовании за Клодиев закон.
72 Текст рогации; имеется в виду senatus consultum ultimum от 22 октября 63 г. См.
вводные примечания к речам 8 и 9—12.
73 Т. е. при однократном назначении centuria praerogativa (прим. 20 к речи 2), при
•однократном голосовании, вопреки Цецилиеву-Дидиеву закону; см. прим. 1 к речи 2.
74 Марк Эмилий Скавр, консул 115 и 107 гг. О Луции Лицинии Крассе см.
прим. 109 к речи 6. О Друсе ом. прим. 55.
75 Клодию, видимо, было поручено наблюдать за постройкой храма Свободы на
участке Цицерона.
76 Надпись, сделанная на храме Свободы, с упоминанием имени Клодия. См. письмо
Q. fr., 11,7,2 (СХХН).
77 Лициниев и Эбуциев законы запрещали предоставлять должность лицу,
предложившему учредить ее, и его коллегам и родственникам. Ср. речь 7, § 21.
78 Дедикация и консекрация (храма, участка земли и т. п.) — два связанных один
с другим сакральных акта. Дедикация, часто совершавшаяся во исполнение обета,—
отказ владельца имущества от своих прав на него в пользу божества. Консекрация — это
348
П римечания
передача этого имущества во власть божества, т. е. из области применения ius humanum
в область применения ius divinum, причем такое имущество становилось res sacra. Так
как дом и земля Цицерона, после издания Клодиева закона об его изгнании, были кон-
^шскованы, то дедикацию их должен был совершить магистрат. Оба термина часто
смешивались, причем понятие дедикации включало в себя и понятие консекрации.
79 Для соискания консульства кандидат должен был во время выборов находиться в
Риме. Кистофор — пергамская монета с изображением священного ларца Диониса. Речь
идет о .взыскании податей.
80 Об Аврелиевом трибунале см. прим. 74 к речи 6.
81 Ср. речь 18, § 29; см. прим, 28 к речи 1.
82 Ср. речь 18, § 32; см. прим. 53 к речи 3.
83~ Об интерцессии см. прим. 57 к речи 5. Денежный штраф налагали трибутские
комиции.
84 Ср. речи 18, § 54; 19, § 50; письмо Fam., XIV, 2, 2 (LXXIX).
85 Из провинции Азии, где Квинт Цицерон был пропретором в 61—59 гг. См.
письма Q. fr., I, 1 (XXX); 2 (LIII).
86 Ср. .речь 16, §37.
87 Тетрарх (четвертовластник) — правитель четвертой части. Так назывались
царьки на Востоке, которым Рим предоставлял некоторую самостоятельность.
88 «Кампанский консул»—Луций Писон, дуовир в Капуе; «плясун» — Авл Габи-
ний. Ср. речи 13, § 13; 16, § 6, 17.
89 Ср. речь 16, § 18.
90 Ср. речь 16, § 10.
91 В 337 г., во время войны с латинянами, Публий Деций Мус ради победы обрек
себя в жертву Земле и манам. Его сын, консул 295 г., поступил так же во время
войны с этрусками. Ср. речь 18, § 121.
92 См. выше, § 19 ел.
93 Помпеи после своего триумфа держал пленного армянского царевича Тиграна под
стражей у претора Луция Флавия. В 58 г. Клодий освободил Тиграна, совершив на
Аппиевой дороге нападение на охрану царевича. При этом был убит римский всадник
Марк Папирий. См. речь 22, § 18, 37; письмо Att, III, 8, 3 (LXXIII).
94 Ср. речи 16, § 5; 18, § 73 ел. Сенатор Луций Аврелий Котта в 63 г. предложил
устроить молебствия богам от имени Цицерона.
95 Возможно, намек «а триумвиров Цезаря, Помпея и Красса.
96 Это запрещалось клаузулой Клодиева закона об изгнании Цицерона. Ср. § 69;
речь 16, § 8; письмо Att., Ill, 15, 6 (LXXIII).
97 См. прим. 18 к речи 4.
98 Клодиев закон о консульских провинциях. См прим. 37 к речи 16.
99 Авл Габиний повторит это в сенате в 54 г. См. письмо Q. fr., Ill, 2, 2(CXLVII).
100 По некоторым законам изгнание с утратой гражданских прав было карой за
преступление. Средством уклониться от предстоящего суда было добровольное изгнание
(exsilii causa solum vertere — удаляясь в изгнание, «переменить место жительства»),
которое влекло за собой утрату гражданских прав. См. ниже, § 78; речь по делу Авла Це-
цины, § 100.
101 Говоря о сельских жителях, Цицерон мог иметь в виду жителей деревень вокруг
Рима; они входили в состав городских триб. «Жители холмов» — возможно, население
холмистой части Рима.
102 4 секстилия (августа) 57 г., когда консулы внесли в центуриатские комиции
закон о возвращении Цицерона из изгнания.
103 Ср. речь 18,1 128, 131; -письмо Att, IV, 1, 5 (ХС).
104 Ирония. В декабре 62 г. Клодий во время жертвоприношения Доброй Богине и
моления за римский народ, совершавшихся женщинами, когда присутствие мужчин в
11. О своем доме
349
доме запрещалось, проник в дом Цезаря для свидания с его женой Помпеей. Клодий был
обвинен в кощунстве. Суд его оправдал. См. речь 20, § 9; письма Att, I, 12, 3 (XVII);
13, 3 (XIX): 14, 5 (XX); 16, 1 ел. (XXII).
105 Decemviri stlitibus iudicandis —ежегодно избиравшаяся коллегия судей, ведавшая,
в частности, вопросом о гражданском статусе; ей были подсудны плебеи.
106 Корнелиев закон о гражданстве. Сулла, приводя в покорность враждебные ему
города, заставлял их срывать свои стены, отнимал у них землю и лишал их
гражданских прав, предоставленных им ранее. См. письма Att, I, 19, 4 (XXV); Fam., XIII, 4,
1 (DCLXXIV).
107 Гады—■ город в Испании (ныне Кадикс); Интерамна — город в Лации. В 61 г.
Клодий. желая на суде доказать свое алиби, заявил, что он во время жертвоприношения
Доброй Богине был в Интерамне. См. прим. 104; письмо Att., II, 1, 5 (XXVII).
10S Об этом законе сведений нет.
109 Город в Лации.
110 Речь идет об изгнании Публия Попилия Лената, консула 132 г., и Метелла Ну-
мидийского. См. речь 16, § 25, 37.
111 Аппий Клавдий Пульхр, претор 89 г., сторонник Суллы, удалился в изгнание,
ко это не спасло его от преследований Цинны.
112 Луи,ий Марций Филипп, консул 91 г., противник Друса, оратор; см. Цицерон,
«Брут», § 47.
113 Бывший цензор. Луций Аврелий Котта был цензором в 64 г.
114 Имеется в виду составление списка судей городским претором. Цицерон входил
в судейскую декурию сенаторов.
115 Закон допускал назначение .вторых и даже третьих наследников— на случай
смерти первых наследников, утраты ими гражданских прав или отказа от наследства.
Завещание составлялось и в пользу друзей. Ср. речь 22, § 48.
116 «Закон» — Корнелиев-Цецилиев закон о возвращении Цицерона из изгнания. Ср.
речь 18, § 128.
117 Сын Луция Квинкция Цинцинната; он был изгнан за насильственные действия
по отношению к народному трибуну (около 461 г.)
118 Марк Фурий Камилл, консул в 403 г. и шесть раз военный трибун с
диктаторской властью, был после взятия им Вей в 396 г. обвинен в утайке войной добычи и
удалился в изгнание. После поражения римлян на реке Аллии сенат в 390 г. вызвал Камилла
из изгнания и назначил диктатором. За победу над галлами и освобождение Рима Камилл
был провозглашен отцом отечества. См. Ливии. V, 32, 49; VI, 38, 42.
119 Об Агале см. прим. 6 к речи 9.
120 Об 'императоре см. прим. 70 к речи 1. См. прим. 110.
121 Ср. речь 16, § 27, 38.
122 Ср. выше, § 13 ел., 21, 54; речь 18, § 80.
123 Марсово поле. Оратор имеет в виду центуриатские комиции, принявшие закон
о его возвращении .из изгнания.
124 Имеется в виду убийство Тиберия Гракха сторонниками Публия Сципиона На-
сики Серапиона. Публий Муций Сцевола—консул 133 г. См. речь 22, § 88; «Об
обязанностях», I, § 76.
125 По мифологии, Гера (Юнона) была сестрой и женой Зевса (Юпитера). Намек на
близкие отношения, будто бы бывшие между Клодием и его сестрой. Ср. речь 19, § 32,
36; письма Att, II, 1, 5 (XXVII); 9, 1 (XXXVI); Q. fr., II, 3, 2 (СИ).
126 В последний день консульства консул давал клятву в том, что не нарушал
законов. Цицерон, которому трибун Квинт Метелл Непот не позволил произнести речь
перед народом, поклялся в том, что спас отечество. Ср. речь 14, § 34; письмо Fam., V.
2, 7 (XIV).
350
Примечания
127 Ср. речь 18, § 49; «Тускуланские беседы», III, 6, 12.
128 Ср. речь 16, § 18; см. прим. 96 к речи 1.
129 О трофее см. прим. 77 к речи 4.
130 Т. е. государственным преступником (hostis publicus).
131 О Мелии см. прим. 6 к речи 9. «Экви'мелий», возможно, от aequus —
справедливый.
132 Спурий Кассий Вецеллин в 486 г. предложил закон о предоставлении плебеям
права занимать государственные земли. Он был обвинен в стремлении к царской вла
сти и осужден на смерть. Ср. речь 26, § 87, 114. Храм Земли был освящен в 268 г
133 Марк Витрувий Вакк руководил восстанием привернатов; был казнен в 330 г
134 См. прим. 37 к речи 14.
135 См. прим. 18 к речи 12. Ср. речь 18, § 121.
136 Первый случай, когда был принят senatus consultum ultimum. См. вводное
примечание к речи 8.
137 По-видимому, Аппий Клавдий Слепой, цензор 312 г., по преданию, лишенный
зрения за разглашение сведений о священнодействиях в честь Геркулеса. Ср. речь 19,
§ 33; «Тускуланские беседы», V, § 112; «О старости», § 36. Возможно, Луций
Цецилий Метелл, который в 241 г. спас палладий из горевшего храма Весты и лишился
зрения. См. прим. 48 к речи 22.
138 Обычная оговорка. Ср. письмо Att., Ill, 23, 2 (L).
139 Первоначально lav familiaris был божеством-покровителем земельного участка и
людей, обрабатывающих его. В городе лары считались покровителями перекрестков.
23 декабря справлялся праздник Ларалий или Компиталий.
140 См. выше, § 5, 54; .речь 16, § 32.
141 Возможно, Марк Теренций Варрон Лукулл, консул 73 г. Ср. § 132; письмо Att.,.
IV, 2, 4 (XCI).
142 Помпеи. Ср. выше, § 67. См. прим. 11 к речи 16.
143 Город в Беотии; славился изготовлением статуэток из обоженной глины.
144 Аппий Клавдий Пульхр, старший брат Клодия. См. письма Fam., Ill, 1, 1
(CLXXVIII); VIII, 14, 4 (CCLXXV).
145 Курульный эдилитет не был обязателен при прохождении магистратур, но лица,
отказавшиеся от него и не устроившие игр для народа, могли впоследствии потерпеть
неудачу при соискании. См. Цицерон, «Об обязанностях», II, § 58.
146 Это облегчало злоупотребления при подсчете голосов: имена кандидатов
писались на табличках сокращенно.
147 См. прим. 13 к речи 1.
148 Ср. речь 16, §9.
149 Фактически были объединены два участка земли: тот, где стоял портик Катула,
и тот, где стоял дом Цицероиа; самые здания были разрушены.
150 Галерея (см. прим. 75 к речи 14) была посвящена богам; портиком и
комнатами пользовался Клодий.
151 Ограниченный колоннами внутренний дворик в римском доме; его превращали
в сад с водоемом и фонтаном
152 Клодий продал конфискованный дом Цицерона, действуя как официальное лицо.
153 Луций Пинарий Натта. Пинарии участвовали в культе Геркулеса. Ср. речь 13,
§ 73; письмо Att, IV, 8а, 3 (CXVII); Вергилий, «Энеида», VIII, 269 ел.
154 Это могли быть Аппий или Гай Клавдии Пульхры.
155 О Друсе см. выше, § 41, 50. Его противником был Квинт Сервилий Цепион,
женатый на его сестре Ливии. Их дочь Сеовилия была матерью Марка Юния Брута
(первый брак) и Марка Порция Катона (второй брак). Ср. речь 22, § 16.
156 Во II—I вв. народный трибун, усмотрев посягательство на свей авторитет, мог
произвести консекрацию имущества i(consecratio bonorum) оскорбителя, т. е. своего рода
17. О своем доме
351
конфискацию в пользу божества или храма. Она без предварительной судебной
процедуры совершалась на рострах в виде искупительного обряда с участием флейтиста и
курением благовоний (треножник с углями). Эта процедура не могла быть применена
к уже конфискованному имуществу Цицерона.
157 Консул 157 г. Квинт Цецилий Метелл Македонский, дед упоминаемых ниже
консула 69 г. Квинта Метелла Критского и консула 79 г. Публия Сервилия Исаврий-
ского, прадед претора Квинта Метелла Пия Сципиона (Публия Сципиона Насики).
158 Гней Корнелий Лентул Клодиан, цензор 70 г.
159 По Клодиеву закону о консульских провинциях. О консекрации имущества Авла
Габиния сведений нет.
160 Ауций Нинний Квадрат, народный трибун 58 г., сторонник Цицерона. Ср. речи
16, § 3, 5, 8; 18, § 26, 68; письмо Att., Ill, 15, 4 (LXXIII).
161 В древнейшую эпоху кощунство и преступление против родителей и против
народного трибуна карались так называемой consecratio capitis et bonorum: преступник
объявлялся вне закона, а его имущество продавалось в пользу храма, чаще всего Цереры
(по Валериеву-Горациеву закону 449 г.).
16L* Ирония. По традиции, царь Нума Помпилий основал коллегии жрецов и
заменил 10-месячный календарь 12-месячным.
163 Луций Клавдий. О «царе священнодействий» см.. выше, прим. 1.
164 Время 'издания Папириева закона неизвестно- Магистрат, облеченный империем
был вправе совершать дедикацию без особого на то разрешения.
165 Ср. речь 7, § 5; Светоний, «Божественный Юлий», 20.
160 Тетрарх Брогитар, подкупив Клодия, получил право разделять с царем Дейота-
ром титул царя и жречество в храме Великой Матери богов (в Пессинунте),
почитавшейся в Галатии под именем Агдистиды. Дейотар обвинил Брогитара в ограблении
храма и отстранил от жречества. См. выше, § 52 ел., речи 18, § 56; 20, § 28; письмо
Q. fr., 11,7,2 (СХХН).
167 Ср. выше, § 55; речь 18, § 24, 34.
168 Центурии конницы, составлявшиеся из молодых римских всадников.
169 Квинт Марицй Филипп был цензором в 164 г., Гай Кассий Аонгин — в 154 г.
170 Преувеличение: Клодиев закон о цензуре требовал для исключения сенатора из
сената решения обоих цензоров. Ср. речь 18, § 55.
171 Публий Сервилий Исаврийский и Марк Терентий Варрон Лукулл были
понтификами.
172 Квинт Лутаций Катул. Ср. выше, § 113.
173 В подлиннике игра слов, основанная на двояком значении слова caput: 1)
голова, жизнь, 2) гражданские права.
174 См. речь 13. Спасение Мурены «вместе со всеми» — благодаря подавлению
заговора Катилины.
175 Т. е. у подошвы Авентинского холма, где был храм Bona Dea Subsaxanea. См.
Овидий, «Фасты», V, 147.
176 Лициния была казнена в 114 г. Тит Квинкций Фламинин и Тит Метелл Бале-
арский были консулами в 123 г. Публий Муций Сцевола — один из первых римских
законоведов. «Ложе» применялось при обряде угощения божества; см. прим. 22 к
речи 11.
177 См. прим. 72 к речи 5.
178 Первый плебей, ставший верховным понтификом.
179 Первый консул времен республики. Недруги указывали, что он не может оевм*
щать Капитолий, так как в его семье произошло несчастье. См. Ливии, II, 8, 7 ел.
180 При некоторых празднествах вместо жертвенного животного пользовались его
изображением из теста или воска.
181 Ср. Плиний, «Естественная история», II, 24.
352
Примечания
182 Мысль в духе стоической философии. Ср. выше, § 97.
183 Ср. Цицерон, «Об обязанностях», I, § 25.
184 Ср. письмо Fam., II, 16, 5 (СССХС); написано в 49 г.
18. РЕЧЬ В ЗАЩИТУ ПУБЛИЯ СЕСТИЯ
С событиями 58—57 гг. был связан процесс Публия Сестия, трибуна 57 г.,
способствовавшего возвращению Цицерона из изгнания. Сестий был при участии Публия
Клодия в 56 г. привлечен к суду Гнеем Нерием по обвинению в домогательстве (de
ambitu) и Публием Туллием Альбинованом — по обвинению в насильственных действиях
(de vi). О первом обвинении сведений нет. Второе касалось организации отрядов
гладиаторов для борьбы с политическими противниками. Дело Сестия слушалось 10—11
марта 56 г. в суде под председательством Марка Эмилия Скавра. Свидетелями
обвинения были Луций Геллий Попликола и Публий Ватиний, народный трибун 59 г., цезари-
анец. Защищали Сестия Квинт Гортенсий, Марк и Луций Лицинии Крассы и Цицерон,
говоривший последним. Сестий был оправдан.
Дошедшая до нас речь, видимо, сильно отличается от произнесенной Цицероном.
Это политическая брошюра, в которой излагаются .политические взгляды Цицерона: он
говорит о наличии двух «партий» в государстве — «популяров», выдающих себя за
защитников интересов народа, и «оптиматов», «честнейших людей», стремящихся к тому,
чтобы «их решения находили одобрение у всех честнейших людей». Понятие «оптиматы»
Цицерон толкует широко, относя .к ним «руководителей государственного совета» (сенат),
людей из важнейших сословий (сенаторы и римские всадники), жителей муниципиев и
сел, дельцов, вольноотпущенников. Цель «кормчих государства» — мир среди граждан
в сочетании с достоинством. Цицерон говорит о необходимости союза между сословием
сенаторов и сословием римских всадников; в этом союзе он видит основу римской
государственности.
См. письма Q. fr., II, 3, 5 ел. (СП); 4, 1 (CIV). См. вводные примечания к речам
16 и 17.
1 Имеются в виду потрясения в политической жизни, вызванные Публием Клодием
и его сторонниками.
2 Как Публий Корнелий Лентул Спинтер. О трауре см. прим. 53 к речи 3.
3 Как Тит Анний Милон и Сестий, привлеченные Клодием к суду по обвинению в
насильственных действиях.
4 Совокупность гражданских прав определялась термином caput. Осуждение
по уголовному делу влекло за собой ограничение и утрату прав (deminutio capitis);
римский гражданин терял имущественные права, власть над членами рода (patria ро-
testas), доброе имя (становился infamis) и должен был удалиться в изгнание.
5 Оратор .имеет в виду свое возвращение из изгнания.
6 О произнесении речи в последнюю очередь см. Цицерон, «Оратор», § 130; «Брут»,
§ 190.
7 Цицерон подчеркивает это обстоятельство, так как избрание во времена смуты
не всегда говорило в пользу избранного.
8 Согласие отца на брак сына требовалось ввиду того, что сын находился «под
властью отца». См. прим. 41 к речи 1.
9 См. прим. 1 к речи 1.
10 Консульство Луция Корнелия Сципиона (83 г.) пришлось на время гражданских
войн. Он попал в плен к Сулле и, отпущенный им, удалился в изгнание в Массилию.
11 О военных трибунах см. прим. 26 к речи 2.
12 В 62 г. Сестий был квестором проконсула Гая Антония. Провинции для
квесторов назначались жеребьевкой, происходившей 5 декабря в храме Сатурна. См. письма
Fam., V, 5 (XVI); Q. fr., I, 1, 11 (XXX).
78. В защиту П. Сестия
•353
13 Речь, видимо, идет о связях Гая Антония с Катилиной.
14 В двояком смысле: 1) относился с уважением, 2) держал под наблюдением.
15 Город в Умбрии.
18 Прибрежная территория к северу от Пицена с городами: Галльская Сена, Фан,
Аримин, Равенна.
17 См. речь 14, § 19; Орозий, VI, 6.
18 По словам Цицерона, в Капуе ему воздвигли вызолоченную статую.
19 Сын обвиняемого.
20 См. прим. 3 и 79 к речи 1. Отношения клиентелы и общественного
гостеприимства позволили бы Сестию ожидать от населения Капуи выступления в его защиту.
21 Т. е. трибунов 62 г., особенно Квинта Метелла Непота и Луция Кальпурния
Бестии.
22 Узнав, что Квинт Непот добивается трибуната на 62 г., Марк Катон выставил и
свою кандидатуру в трибуны и добился избрания.
23 См. прим. 119 к речи 4. Консул—Гай Антоний.
24 Легат Марка Антония командовавший войсками в битве под Писторией. См.
Саллюстий, «Катилина», 59, 4.
25 Уйдя в горы, Катилина мог быть отрезан с юга Гаем Антонием, с севера — Квин-
том Метеллом Целером. См. письмо Fam., V, 1, 2 (XIII); Саллюстий, «Катилина»,
57,2.
26 Катилина вербовал солдат среди пастухов. В средней и южгаой Италии
находились латифундии римской знати и было распространено скотоводство. Ср. речь 17, § 41.
27 Во время пребывания в Фессалонике в 58 г., в изгнании.
28 В 58 г., в консульство Луция Писона и Авла Габиния.
29 Имеется в виду 59 г. Далее говорится о переходе Клодия в плебейское сословие.
Ср. речь 17, §41.
30 Ср. письма Att, II, 20, 2 (XLVII); 22, 2 (XLIX).
31 См. прим. 1i1 к речи 8.
32 Переход из сословия патрициев в плебейское не запрещался законом, но
противоречил обычаю.
33 См. прим. 57 к речи 17.
34 Цезарь, который как верховный понтифик созвал куриатские комиции и провел
куриатский закон об усыновлении Клодия Марком Фонтеем, председательствовал в
комициях. Для выхода Клодия из сословия патрициев требовалось согласие
патрицианских курий.
35 Курульное кресло и тога-претекста. См. прим. 90 к речи 1.
36 Авл Габиний.
37 «Ограда» (puteal Libonis, Scribonianum) — огражденное место у входа на форум,
где собирались ростовщики. Невдалеке находилась колонна («столб»), воздвигнутая в
честь консула 338 г. Гая Мения; около нее объявляли о продаже имущества
несостоятельных долж'ников. Скилла (или Сцилла) — мифическое морское чудовище, пожиравшее
мореплавателей; против Скиллы находился водоворот Харибда. Скиллу и Харибду
помещали в Сицилийском проливе, на италийском берегу которого был воздвигнут столб
в честь Посейдона. Игра слов; «цепляться за столб»: 1) потерпеть кораблекрушение,
2) стоять у Мениевой колонны как несостоятельный должник.
38 Отряды, набранные Клодием для уличных боев. См. письмо Q. fr., I, 2, 15 (LIII).
39 Получение наместничества избавляло Авла Габиния от «©состоятельности как
должника.
40 Луций Кальпурний Писон.
41 Пурпурная полоса делалась на тунике и на тоге. Дешевый местный сорт пурпура
(«плебейский пурпур») имел лиловый оттенок. Тарентинский и тирский пурпур (дорогие
сорта) был ярко-красного цвета.
Ж5 Цицерон, т. II. Речи
354
Примечания
42 Знатные римляне охотно занимали должности в муниципиях, что давало им право
упомянуть об этом в надписях под портретными бюстами. См. прим. 38 к речи 4.
43 См. прим. 91 к речи 7.
44 См. прим. 35 к речи 16.
45 С помощью триумвиров Цезаря, Помпея и Красса.
46 Прозвание «Фруги» (бережливый, честный) носила другая ветвь рода Кальпур-
ниев Писонов. Луций Писон принадлежал к ветви Цезонинов.
47 См. прим. 32 к речи 16.
48 Цицерон имеет в виду гедонистов, считавших высшим благом чувственные
удовольствия, эпикурейцев, считавших высшим благом спокойствие духа, отсутствие боли,
свободу от страха и страстей (атараксия). См. речь 16, § 14.
49 Имеются в виду стоики, академики и перипатетики. См. Цицерон, «О границах
добра и зла», III, § 68.
50 По обычаю, договоры освящались принесением жертвы. Речь идет о соглашении
между консулами 58 г. и Публием Клодием.
51 См. прим. 37 к речи 16.
52 В храме Согласия 5 декабря 63 г. состоялось заседание сената, после которого
пять заговорщиков были казнены. См. речь 12.
53 Так как консул отказался докладывать сенату о деле Цицерона, то это сделал
народный трибун. Ср. речь 16, § 3.
54 5 декабря 63 г. для охраны сенаторов, собравшихся в храме Согласия. См. письмо
Att, II, 1, 7 (XXVII).
55 Ср. письмо Fam., XI, 16, 2 (DCCCLXXXVIII). В отличие от изгнания (exsi-
lium), высылка (relegatio) не влекла за собой утраты гражданских прав. В 54 г. Луций
Элий А амия вернулся в сенат.
56 Hostis publicus — государственный преступник.
5; Обычные наименования народов Италии, зависевших от Рима до предоставления
им прав римского гражданства (90 г.).
58 В 187 и '177 гг. латиняне, незаконно числившиеся римскими гражданами,
получили распоряжение вернуться в свои города. В 125 и 122 гг. латинянам и италикам был
запрещен доступ в Рим. В 95 г. они были удалены из Рима на основании Лициниева-
Муциева закона.
59 См. прим. 139 к речи 17.
60 См. прим. 31 к речи 1.
61 О муниципии см. прим. 19 к речи 1, о колонии — прим. 68 к речи 4.
62 См. прим. 7 к речи 11.
63 В случае, если Писон, в то время находившийся в Македонии, по возвращении
будет привлечен к суду. Оратор обращается к отсутствующему (фигура apostrophe).
64 Консульские фасты — погодные записи имен консулов.
65 См. прим. 31 к речи 16.
66 См. прим. 11 к речи 8, прим. 27 к речи 16. Ср. речь 16, § 11.
67 См. прим. 74 к речи 6.
68 В январе 58 г. Клодий провел закон о восстановлении коллегий, запрещенных в
64 г. постановлением сената, и об учреждении новых коллегий. Особенное значение имели
collegia compitalicia — религиозные объединения, связанные с культом ларов перекрестков
(прим. 139 к речи 17). Эти коллегии, использовавшиеся и для подкупа избирателей, были
доступны и рабам.
69 Чтобы сделать храм неприступным. Ср. речи 16, § 32; 17, § 110; 22, § 81.
70 См. прим. 59 к речи 16.
71 Гай Марий был консулом в 107, 104—100 и 86 гг.
72 Ср. речь 16, § 27 ел.
18. В защиту Я. Сестия
355
73 «Отдать во власть» (addicere) — судебный термин: решение претора о передаче
собственности или об обращении несостоятельного должника в рабство.
74 Кроме двух городских квесторов в Риме, квесторы были и в важнейших городах
Италии. Квестор в Остии контролировал ввоз зерна в Италию.
75 См. прим. 104 к речи 17.
76 Ср. речи 17, § 115; 20, §30.
77 Т. е. пока не был образован триумвират (конец 60 г.). Ср. § 41, 67, 133.
78 Цезарь. Ср. речи 16, § 32; 17, § 20 ел.
79 О суде народа см. прим. 39 к речи 1. «Борьба на законном
основании»—уголовный суд в одной из quaestiones perpetuae.
80 Об императоре см. прим. 70 к речи 1.
81 Речь идет о законах, проведенных Цезарем в 59 г.
82 Народный трибун 59 г. Публий Ватиний.
83 Цезарь дал назначение Гаю Клавдию, старшему брату Публия Клодия.
84 Цезарь, Помпеи и Красе.
85 Публий Клодий. Цицерон считал его продолжателем дела Катилины.
86 Убийство трибуна каралось священными законами. См. прим. 57 к речи 17.
87 Цитата из неизвестной нам трагедии.
88 Т. е. детей и имущество.
89 Первая мысль принадлежит эпикурейцам, вторая — сократикам и стоикам. Ср.
Цицерон, «О старости», § 83; «О дружбе», § 13; «Тускуланские беседы», I, § 18 ел.
90 По преданию, оракул предсказал афинскому царю Эрехфею (V в.), что он одержит
победу над фракийцами, если принесет в жертву одну из дочерей. Царь обрек в жертву
младшую дочь; ее судьбу разделили и две другие.
91 По преданию, в конце VI в., когда Рим был осажден этрусским царем Порсенной,
знатный юноша Гай Муций, схваченный при попытке убить царя в его лагере и
приведенный к царю, положил правую руку в огонь, чтобы доказать свое бесстрашие. Царь
отпустил его, пощадив за доблесть. Муций получил прозвание «Сцевола» (Левша).
92 О Дециях Мусах см. прим. 91 к речи 17.
93 Марк Красе был одним из защитников Сестия. Его отец, Публий Лициний Красе
Луситанский, консул 97 г., был осужден на смерть Цинной и покончил с собой.
94 Гай Марий и Цицерон оба были родом из Арпина; оба были «новыми людьми»;
см. прим. 83 к речи 3.
90 Победа Мария сопровождалась избиением нобилей и римских всадников.
98 Это позволяет считать, что кампании Цезаря в 58 и 57 гг. уже увенчались
покорением Галлии. Ср. речь 21, § 34.
97 22 октября 63 г. сенат, приняв senatus consultum ultimum, облек консулов
чрезвычайными полномочиями. Цицерон говорит о суждении сената (senatus auctoritas);
возможно, что была попытка интерцессии. См. прим. 57 к речи 5.
98 После того как дом Цицерона был разрушен, жена его Теренция «нашла приют у
своей родственницы, весталки Фабии. Однажды ее заставили дать у меняльной лавки
Валерия обязательство заплатить долги. См. письмо Fam., XIV, 2, 2 (LXXIX). О
покушениях на жизнь детей Цицерона сведений нет.
99 Клодиев закон о цензуре; он был отменен в конце 52 г. См. прим. 170 к речи 17.
100 На основании закона Гая Гракха (lex Sempronia frumentaria) каждый римский
гражданин получал паек пшеницы за плату в 67з асса за модий. Это было отменено Сул-
лой, но восстановлено в 73 г. Теренциевым-Кассиевым законом. Катон в 62 г. установил
паек в 5 модиев для 320 000 человек менее чем за половину нормальной цены. В 58 г.
Клодий своим законом ввел бесплатную раздачу хлеба. Модий — 8,75 литра.
101 Клодиевы законы: об отмене права нунциации («права властей»), об отмене Элие-
ва закона («о праве»), об отмене Фуфиева закона («о времени предложения»). Ср. § 33,
конец.
23*
356
Примечания
102 Т. е. на основании плебисцита (постановление трибутских комиций), между тем
как принятие решений по делам, касавшимся других народов, было правом сената.
103 См. прим. 166 к речи 17.
104 См. § 64—84; речь 17, § 52; письмо Q. fr., II, 7, 2 (СХХП).
105 Царь Кипра. Его брат — Птолемей Авлет Ноф.
106 Имеется в виду древний обычай Рима — перед объявлением войны посылать
четырех жрецов-фециалов с заявлением о претензиях Рима. См. прим. 54 к речи 4.
107 Царь Сирии Антиох III Великий (222—186 гг).
108 Ошибка Цицерона: это был не Аттал I, а его преемник на пергамском престоле
Евмен 11(197—159 гг.)
109 Тигран I (94—66 гг.), союзник Митридата VI. См. речь 5.
110 Диадема — знак царского достоинства, белая головная повязка.
111 Тигран сдался Помпею в 66 г. и был оставлен на престоле на правах государя,
зависимого от Рима.
112 См. прим. 19 к речи 17.
113 Имеется в виду первый земельный закон Цезаря (59 г.).
114 Следуя своему излюбленному изречению: «Если Катон не нуждается в Риме, Рим
нуждается в Катоне». См. Плутарх, «Катон Младший», 32.
115 О казни пяти катилинариев (5 декабря 63 г.).
116 См. Плутарх, «Катон Младший», 27 ел.
117 В 59 г., в первое консульство Цезаря.
118 Жители Пеосинунта; Птолемей, царь Кипра; Византии.
119 Клодиев закон об изгнании Цицерона.
120 Ср. речь 17, § 43. О привилегии см. прим. 18 к речи 16, о священных законах —
прим. 57 к речи 17, о Двенадцати таблицах — прим. 88 к речи 1.
121 Ср. Цицерон, «О законах», III, § 11, 44.
122 Имеется в виду собрание плебса по трибам {concilium plebis tributum). Ср.
Ливии, XXXIX, 155, Авл Геллий, XV, 27, 4.
123 Деньги, отпускавшиеся наместнику на расходы по управлению провинцией, и
деньги, выдававшиеся ему на обзаведение (vasarium).
124 Для катилинариев, осужденных в 62 г. на основании Плавциева закона.
125 Имеются в виду действия Помпея против марианцев во время гражданской войны
и против Квинта Сертория.
126 См. речь 5, 31 ел.
127 Остатки войска Спартака, истребленные Помпеем.
128 Публий Элий Аигур, трибун 58 г. Ср. речь 17, § 49.
129 По окончании своего наместничества (61—59 гг.).
130 См. речь 16, § 4, 8, 11.
131 11 августа 58 г.
132 29 октября 58 г. Восемь народных трибунов — все, кроме Клодия и Лигура.
133 Трибун Лигур, по утверждению Цицерона, обманом причислил себя к
плебейскому роду Элиев, в котором существовало прозвание «Лигур», т. е. лигуриец. Лигурий-
цы (италийский народ) считались у римлян хитрыми и лживыми людьми. Ср. Вергилий,
«Энеида», XI, 701, 715.
134 См. речь 16, §8.
135 Возможно, Цезарь требовал, чтобы Цицерон обязался считаться с Юлиевыми
законами 59 г. Ср. речь 21, § 43; письмо Att, III, 18, 1 (LXXVI).
136 Консулы-58 г. Полководец надевал военный плащ (paludamentum) перед выступ-
\ением в поход (наместник— перед выездом в провинцию) в Капитолии при облечении
его империем, после взятия им на себя обета (nuncupatio votorum, см. прим. 34 к речи 4).
Консулы выехали в свои провинции, видимо, еще до того, как новые трибуны приступили
к своим обязанностям (10 декабря).
18. В защиту П. Сестия
357
137 В проконсульство Писона Македония была разорена фракийцами. См. письмо
Q. fr., Ill, 1, 24 (CXLV). Неудачи Габиния были 'связаны с восстанием в Иудее. См.
речь 21, § 9.
138 Трибун Нумерий Квинций Руф. Срав«ение с полевой мышью могло быть связано
с. его прозванием «Руф» (рыжий).
139 Текст испорчен. В роду Атилиев первым получил прозвание «Серран» (сеятель)
Гай Атилий Регул (см. прим. 46 к речи 1). По мнению Цицерона, Секст Атилий Серран
происходил из безвестного рода Гавиев и был усыновлен (пересажен») Атилием. Гавии
должны были быть созваны для получения их согласия на выход данного лица из их рода.
В подлиннике игра слов, основанная на разном значении слов nomen и tabula: внеся
сумму, полученную в виде взятки (nomen), в свою книгу (tabula), Гавий стер свое имя
(nomen) с доски (tabula), на которой был написан текст законопроекта.
140 Квинт Метелл Непот. Ср. ниже, § 130; речь /16, § 8 ел.; письмо Fam., V, 2,
6 ел. (XIV).
141 При отсутствии консулов, избранных на следующий год, очередность выступлений
консуляров в сенате определял председательствующий. Луций Аврелий Котта — претор
70 г., консул 65 г., автор закона о судоустройстве.
142 О Цицероне был издан закон об изгнании, но приговора с последующей
провокацией к народу и решением центуриатских комиций вынесено не было. Ср. речь 17, § 68;
«О законах», III, § 45.
143 Т. е. с тем, чтобы решение сената было подтверждено постановлением
центуриатских комиций.
144 См. прим. 140 к речи 3.
145 Гней Оппий Корницин. См. выше, § 72; письмо Att, IV, 2, 4 (XCI).
146 На основании Пуппиева закона сенат не мог собираться в комициальные дни,
В январе сенат мог собираться и принимать постановления только 1, 2, 5, 6, 9, 10, 11,
13 и 14-го числа. Все остальные дни считались комициальными.
147 См. прим. 32 к речи 2 и прим. 72 к речи 5. Квинт Фабриций — трибун 57 г.
148 О комиций см. прим. 151 к речи 4. Гостилиева курия находилась к северо-востоку
от комиция.
149 Ср. Плутарх, «Цицерон», 33.
150 Т. е. не Публия Клодия, а Аппия Клавдия Пульхра, претора 57 г.
151 Вооруженное столкнбвение между консулами 87 г. Гнеем Октавием (сторонником
Суллы) и Луцием Корнелием Цинной.
152 Имеется в виду Публий Клодий; в подлиннике saginare—откармливать, намек
на усиленное питание для гладиаторов перед боями.
153 Аппий Клавдий. До обнунциации дело не дошло, так как Фабриция с самого
начала удалили с ростр. См. прим. 11 к речи 8.
154 Обращение к Клодию, которого в суде представлял Публий Туллий Альбинован.
155 Это может относиться как к Сестию, так и к Титу Аннию Милону, которого
Клодий обвинил сам.
156 Это мог быть консул Квинт Метелл Непот. Ср. Дион Кассий, Римская история,
XXXVIII, 7.
157 Ограда, которой был обнесен комиций. К юго-западу от комиция находился храм
Кастора и Поллукса.
153 См. прим. 40 к речи 1. См. письмо Q. fr., II, 3, 6 (СП).
159 Полное его имя было Нумерий Квинций (Квинкций) Руф. Редкое личное имя
Нумерий могло быть и родовым; поэтому одни искали Нумерия Руфа, другие знали его
как Квинция Руфа; возможно, что с ним хотели расправиться сторонники Сестия, о чем
Цицерон не говорит.
160 На рострах «находились статуи послов Рима, убитых при исполнении ими своего
долга.
358
Примечания
161 См. письмо Q. fr., II, 1, 3 (ХСШ).
162 Имеется в виду поджог храма Нимф, где хранились цензорские списки. Ср. речи
16, § 7; 22, § 73.
163 Помпеи. Ср. § 69; речь 22, § 18, 37; Плутарх, «Помпеи», 49; «Цицерон», 33.
164 По праву интерцессии. Милон и Серран были трибунами. См. прим. 57 к речи 5.
165 В отличие от обычного уголовного суда в quaestiones perpetuae, в особых случаях,
изданием специального закона, назначался чрезвычайный суд. Так было в 61 г. по делу
о кощунстве Клодия (Фуфиев закон), в 52 г. по делу об убийстве Клодия (Помпеев
закон), в 43 г. по делу об убийстве Цезаря (Педиев закон).
166 Так называемое iustitium — приостановка государственных дел. Возможно, это
было сделано после уличных схваток, вызванных Клодием 23 января 57 г. в связи с
внесением в комиции законопроекта о возвращении Цицерона из изгнания. Ср. § 89, 95;
речь 16, § 6; письмо Att, IV, 3, 2 (ХСП).
167 Это нападение на дом Милона, видимо, произошло вскоре после событий 23
января и ранения Сестия; его не следует смешивать с нападением 12 ноября 57 г.; см. пись-
мо Att, IV, 3, 3 (ХСП).
168 Обращение к обвинителю Публию Туллию Альбиновану.
169 Публий Корнелий Лентул Спинтер и Квинт Метелл Непот.
170 См. выше, § 72.
171 В 57 г. Милон дважды привлекал Клодия к суду по обвинению в насильственных
действиях. См. речь 16, § 19; письма Att., IV, 3, 2 (СИ); Q. fr., II, 1, 2 (ХСШ).
172 О награждении обвинителя см. прим. 82 к речи 6.
173 Намек на кощунство, совершенное Публием Клодием (62 г.).
174 Это были Квинт Метелл Непот, Аппий Клавдий и Секст Атилий Серран или
Квинт Нумерий Руф.
175 Т. е. набрал вооруженный отряд.
176 Ср. Цицерон, «Об обязанностях», III, § 69.
177 Ср. Лукреций, «О природе вещей», V, 931 ел., 1105 ел.
178 О тускульской усадьбе Габиния см. речь 17, § 124. В 67 г. Габиний, выступая как
народный трибун в защиту предложенного им закона о предоставлении Помпею
чрезвычайных полномочий для борьбы с пиратами, показывал на сходках планы строившейся
роскошной усадьбы Луция Лукулла.
179 Писон был проконсулом Македонии в 57—56 гг. Ср. речь 21, § 4.
180 Диррахий был суверенной городской общиной (civitas libera).
181 Милон и Сестий.
182 Клодий был избран в курульные эдилы 20 января 56 г. и немедленно привлек
Милона к суду на основании Плавциева закона. См. прим. 39 к речи 1.
183 Портик Катула. См. вводное примечание к речи 17.
184 Дом Милона и дома Марка и Квинта Цицеронов.
185 Возможно, из своих владений в Этрурии. Ср. речь 22, § 26.
188 Милон хотел во время выборов эдилов в 57 г. заявить, что он наблюдает за
небесными знамениями. См. письмо Att, IV, 3, 4 (ХСП).
187 По-видимому, изданию эдиктов, упомянутых в § 89, предшествовало суждение
сената. Ср. письмо Fam., I, 9, 15 (CLIX).
188 Цицерон здесь толкует понятие «оптиматы» расширенно, имея в виду вообще
сторонников сената, а не одних только нобилей. Ср. Цицерон, «О государстве», III,
§23.
189 Т. е. римские всадники и эрарные трибуны, получившие доступ в сенат благодаря
своему цензу при условии, что они занимали магистратуры.
190 Ср. письмо Fam., I, 9, 21 (CLIX). По мнению Цицерона, покой (otium)—досуг,
позволяющий заниматься литературой и философией. См. ниже, § 110; «Тускуланские
беседы», V, § 105.
18. В защиту П. Сестия
359
191 Т. е. люди, причастные к государственной деятельности, которых Цицерон
противопоставляет честным гражданам (boni cives). Ср. ниже, § 103.
192 Марк Эмилий Скавр был председателем суда. Его отец, Марк Эмилий Скавр,
консул 115 и 107 гг., был с 115 г. первоприсутствующим в сенате и главой оптиматов.
Квинт Варий был в 90 г. народным трибуном.
193 Квинт Цецилий Метелл Нумидийский. См. прим. 59 к речи 16.
194 Лже-Гракх (Луций Эквиций) поддерживал Сатурнина; был избран в трибуны на
100 г. и убит 10 декабря 101 г., в день вступления в должность.
195 Квинт Лутаций Катул Капитолийский, консул 78 г., вступил в борьбу с
коллегой Марком Эмилием Лепидом, добивавшимся отмены законов Суллы; в 70 г.
противился восстановлению власти трибунов; умер в 60 г. См. письмо Att., I, 20, 3
(XXVI)
196 Луций Акций, «Атрей», фрагм. 170 ел., Уормингтон.
197 Акций, «Атрей», фрагм. 168. Ср. Цицерон, «Об обязанностях», I, § 97; Светоний,
«Калигула», 30.
198 Т. е. политика оптиматов.
199 Тайное голосование при выборах магистратов было введено в 139 г. Габиниевым
законом. В 137 г. трибун Луций Кассий Лонгин Равилла провел закон о тайном
голосовании по уголовным делам в центуриатских комициях (за исключением суда за
государственную измену). В 107 г. трибун Гай Целий Кальд ввел тайное голосование при суде за
государственное преступление (Целиев закон). Тайное голосование осуществлялось
подачей таблички (навощенной дощечки). При выборах на ней писали имя кандидата. По
поводу предложения в комициях писали «UR (uti rogas—согласие) или же (antiquo —
несогласие). В суде писали «A» (absolvo—оправдываю), или «С» (condemno —
осуждаю), или же «NL» (поп liquet — неясно).
20в Тиберий Гракх предложил в 133 г. ограничить размеры оккупации
государственной земли: глава семьи мог иметь не более 500 югеров земли на себя и по 250 югеров на
взрослых сыновей, но так, чтобы семья владела не более чем тысячью югеров. Излишки
земли должны были отбираться и распределяться между крестьянами. См. вводное
примечание к речи 7.
201 Намек на земельные законы Цезаря (59 г.).
202 Ср. письмо Att, II, 19, 3 (XLVI). в
203 А не к своим «наймитам». Клодий выступал против возвращения Цицерона из
изгнания.
204 По-видимому, в комициях обычно голосовали жители Рима и окрестных городов
и для обеспечения кворума прибегали к недобросовестным действиям.
205 Консул 56 г. Луций Марций Филипп был сводным братом Луция Геллия Поп-
ликолы, свидетеля при суде над Сестием
206 Узкая пурпурная полоса на тунике, золотой перстень. В 70 г. ценз не
производился; с 61 г. цензоры не избирались. Это позволило Геллию остаться в сословии римских
всадников.
207 Луций Марций Филипп, консул 91 г., цензор 86 г., оратор.
208 Чтец (анагност, греч.) — обычно образованный раб. Ср. письма Att, I, 12, 14
(XVII), Fam., V, 9, 2 (DCXLIII).
209 «Сторонник плебса» (plebicola) — намек на прозвание Геллия (Попликола).
210 Ср. выше, § 54; речь 16, § 18; см. прим. 34 к речи 1.
211 Ср. § 80, 109.
212 Корнелиев-Цецилиев закон, принятый 4 августа 57 г.
213 Среди трибунов 59 г. сторонниками Цезаря были Публий Ватиний и Гай Альфий
Флав, противниками — Гней Домиций Кальвин, Квинт Анхарий и Гай Фанний. Трое
последних совершили интерцессию при проведении земельного закона Цезаря.
214 Домиций Кальвин и Анхарий — преторы 56 г.
360
Примечания
215 Гай Альфий Флав в 63 г. поддерживал Цицерона, в 59 г. поддерживал Цезаря
против Бибула (см. ниже, прим. 218); в 57 г. потерпел неудачу на выборах преторов и
был избран только на 54 г. См. письма Q. fr., Ill, 1, 24 (CXLV); 3, 3 (CXLIX).
216 См. прим. 11 к речи 8.
217 В 59 г. важнейшие законопроекты вносились в комиции без предварительного
обсуждения в сенате.
213 Марк Кальпурний Бибул. Большая часть законов 59 г. была проведена через
concilium plebis по предложению трибуна Публия Ватиния (в том числе и закон о
проконсульстве Цезаря). При проведении земельных законов Цезаря Бибул объявил, что
будет наблюдать за небесными знамениями, что делало невозможным принятие законов,
комициями. В день голосования Бибул был силой удален с форума и после этого, не
появляясь на форуме, издавал эдикты, в которых объявлял недействительными все законы
Цезаря. См. речь 17, § 40; Att, II, 16, 2 (XLIII); 19, 2 (XLVI); 20, 4, 6 (XLVII).
219 Сергиева триба. Палатинская была одной из четырех городских триб; в ней
популяры были особенно влиятельны.
220 Марк Эмилий Скавр-сын (§ 101), будучи курульным эдилом, построил театр на
80 000 мест, украшенных множеством колонн и статуй.
221 Публий Клодий. Цицерон намекает на образ жизни сестры Клодия и на инцидент
во время жертвоприношения Доброй Богине. См. прим. 4 к речи 17.
222 Храм Чести и Доблести, построенный Гаем Марием. В июне 57 г. сенат принял
здесь постановление в честь Цицерона, который, как и Марий, был родом из Арпина.
223 Публий Корнелий Лентул Спинтер. Это были игрьпв честь Аполлона (6—13 июля).
224 Комедия Луция Афрания; от нее сохранилось несколько стихов. Комедия тоги —
комедия из римской жизни на бытовую тему, подражание греческим образцам.
225 Текст испорчен. См. Ribbeck, Comic. Roman, fragm., p. 203.
226 Ср. речь 15, § 12 ел.
227 Знаменитый трагический актер Клавдий Эзоп. Ср. письмо Fam., VII, 1, 2
(CXXVII); Гораций, Послания, II, 1, 82.
228 ДуцИй Акций, «Еврисак», фрагм. 351 ел., 356 ел., Уормингтон.
229 Слова из трагедии Энния «Андромаха» (фрагм. 106, Уормингтон). Эзоп, видимо,
вставил эту цитату при исполнении «Еврисака».
230 Квинт Лутаций Катул назвал Цицерона отцом отечества после суда над катили-
нариями.
231 «Брут» — трагедия Акция. Цитата — слова Луция Брута над трупом Лукреции,
с напоминанием об убийстве царя Сервия Туллия. «Брут»—образец fabula -praetexta, т. е.
трагедии из римской жизни на историческую тему. Ср. письма Att., II, 19, 3 (XLVI);
XVI, 5, 1 (DCCLXX).
232 О Квинте Цецилии Метелле Пии см. прим. 11 к речи 15. О его приемном сыне
Публии Сципионе см. прим. 76 к речи 16.
233 Мениева колонна (прим. 37) находилась у южного выхода с форума, Капитолий —
к северо-западу от форума. Ограда была временной, по случаю представлений.
234 Цицерон сравнивает тайный приход Аппия Клавдия с появлением тени убитого
Полидора в «Илионе», трагедии Марка Пакувия (220—132 гг. ?).
235 Гладиаторы-андабаты сражались верхом, эсседарии — на двуколках.
236 Проконсул Марк Атилий Регул, попавший во время первой пунической войны в
плен к карфагенянам вместе с 500 римлян, был послан карфагенянами в Рим для
переговоров о мире или хотя бы об обмене пленными. Выступив в сенате как противник мира,
Регул отказался остаться в Риме и, верный слову, вернулся в Карфаген, где был казнен.
См. Цицерон, «Об обязанностях», III, § 99; Гораций, Оды, III, 5, 13.
237 О возвращении Цицерона из изгнания сенат принял три постановления: 1) в
храме Доблести и Чести (см. § 116, 128), 2) в храме Юпитера Капитолийского, 3) в Гос-
тилиевой курии (см. § 129 ел.).
18. В защиту П. Сестия
361
238 Помпеи справил триумфы после победы: в Африке над марианцами (80 или
79 г.), в Испании над луситанцами (71 г.), над Митридатом VI Евпатором (61 г.).
239 «Враг» (прим. 56) — Клодий. Ср. речь 16, § 26.
240 Acta diurna senatus et populi — поденные записи событий и постановлений сената,
введенные Цезарем в 59 г.
241 Ср. § 33. Здесь имеется в виду временное неприменение Клодиева закона,
имевшее целью обеспечить возвращение Цицерона из изгнания. См. также § 78 ел., 83.
242 В течение пяти комициальных дней. Речь идет о внесении закона в центуриатские
комиции.
243 В соответствии с Цецилиевьгм-Дидиевым законом. См. прим. 1 к речи 2.
244 Ср. речь 16, § 26; письмо Fam., V, 2, 6 ел. (XIV).
245 Публий Сервилий Исаврийский, консул 79 г., оптимат.
246 Публий Сервилий был по матери внуком Квинта Метелла Македонского.
247 Квинт Метелл Целер, претор 63 г., консул 60 г.; умер в 59 г. См. речь 19, § 59;
письма Fam., V, 1, 2 (XIII); 2, 1 (XIV).
248 Колония Брундисий была основана в 244 г. (в I в. уже муниципий). Дедикация
храма Благоденствия была совершена в 302 г. См. письмо Att, IV, 1, 4 (ХС); прим. 78
к речи 17.
249 Люди, оказывавшие гостеприимство изгнаннику, сами подлежали изгнанию. См.
письмо Fam., XIV, 4, 2 (LXIII).
250 Капенские ворота в Риме. См. письмо Att., IV, 1, 5 (ХС).
251 В унаследованный от отца дом в Каринах (улица).
252 Речь идет о высказанном в сенате (в 59 г.) обвинении против Гая Скрибония
Куриона-сына в том, что он стоит во главе заговора против Помпея. Доносчик Веттий
был заключен в тюрьму, где вскоре был найден удавленным. См. письмо Att., II, 24,
2 ел. (L1).
253 Ср. речь 17, §25,47, 50.
254 Ср. речь 17, §58.
255 Действия Цицерона как консула, в частности упоминаемый ниже закон о
домогательстве. См. прим. 18 к речи 2.
256 От суда на основании Туллиева закона о домогательстве. Ср. письмо Q. гг., II,
4, 1 (CIV).
257 Ср. письмо Att., II, 9, 2 (XXXVI).
258 Ватиний потерпел неудачу при выборах курульных эдилов на 57 г. Ср. § 114.
259 Для продажи выставляли рабов, не представлявших ценности. Более ценные рабы
продавались в лавках работорговцев. Об эргастуле см. прим. 15 к речи 6.
260 «Самнит»—гладиатор с тяжелым самнитским вооружением; «провокатор» —
легковооруженный.
261 Возможно, имя одного из гладиаторов было Лев; отсюда игра слов. Бестиарии —
гладиаторы, бившиеся с дикими зверями.
262 См. прим. 28 к речи 7.
263 Это произошло в 58 г., когда Ватиний был привлечен к суду по окончании своего
трибуната.
264 Лициниев-Юниев закон (62 г,) требовал, чтобы записи текста предложенных
законов передавались в эрарий.
265 Ватиниев закон о проконсульстве Цезаря в Цисальпийской Галлии и Иллирике.
Он был принят в нарушение Семпрониева закона (см. прим. 97 к речи 7). Закон Цезаря
о вымогательстве (lex Julia de repetundis) определял права наместников и устанавливал
их ответственность за хищения. Он относился и к магистратам в Италии.
266 Луций Кальпурний Писон, проконсул Македонии. Цезарь женился на его дочери
в 59 г.
267 Намек на зоб, которым страдал Ватиний.
362
Примечания
268 «Новым человеком» был сам Цицерон. См. прим. 83 к речи 3.
269 В сенат вступали по окончании магистратуры лица, избиравшиеся комициями.
Составлением списка сенаторов ведали цензоры.
270 Консул 121 г. Луций Опимий восстановил в память подавления движения Гая
Гракха храм Согласия на форуме и построил басилику (см. прим. 9 к речи 3). В 120 г.
Опимий, обвиненный в том, что он заключил в тюрьму римских граждан, не осужденных
судом, был оправдан. В 110 г. был осужден за получение взятки от Югурты. Умер в
изгнании в Диррахии. См. Цицерон, «Брут», § 128; Саллютий, «Югурта», 16.
271 Ср. речь 17, § 86 ел.
272 Ср. письмо Fam., I, 9, 7 (CLIX).
273 См. Ливии, XXXIII, 47.
274 Ср. Цицерон, «О государстве», VI, XIII (III), 13.
275 По мифу, в подземном царстве пребывал лишь образ Геракла; его душа вознеслась
на Олимп.
276 Обвиняемый, его родные и друзья.
277 Сын консула Ы г. Публия Лентула Спинтера надел тогу взрослого и был избран
в коллегию авгуров, что позволило ему носить претексту. Консул Лентул провел закон,
поручавший будущему проконсулу Киликии, т. е. ему самому, восстановить Птолемея
Авлета на престоле. В 56 г. трибун Гай Катон внес законопроект о лишении Лентула
проконсульства. См. письмо Q. fr., II, 3, 1 (СИ).
278 3 декабря 63 г., когда Цицерон сообщил народу об уликах лротив Катилины,
добытых им (речь 11).
279 Цицерон обращается к декурии сенаторов.
19. РЕЧЬ В ЗАЩИТУ МАРКА ЦЕЛИЯ РУФА
Марк Целий Руф происходил из семьи богатого римского всадника. В 59 г. он,
достигнув совершеннолетия, начал обучаться у Цицерона ораторскому искусству и впоследствии
был известен как обвинитель. В 62—60 гг. он был в Африке в составе преторской
когорты Квинта Помпея Руфа. По возвращении из Африки Целий, вместе с Квинтом Фабием
Максимом и Гаем Корнелием Галлом, привлек к суду Гая Антония, консула 63 г.,
обвинив его в вымогательстве. В марте 59 г. Антоний, которого защищал Цицерон, был
осужден.
В начале 56 г. Целий на основании Кальпурниева закона привлек к суду бывшего
народного трибуна 63 г. Луция Кальпурния Бестию, обвинив его в домогательстве (de
ambitu). Дело слушалось 11 февраля и закончилось оправданием Бестии. Целий привлек
его к суду вторично, но в это же самое время его самого привлек к суду Луций Семпро-
ний Атратин, сын Бестии, усыновленный неким Семпронием Атратином и принявший его
имя. На основании Лутациева закона он обвинил Целия в насильственных действиях
(de vi). Субскрипторами Атратина были Луций Геренний Бальб и Публий Клодий.
Целия обвиняли в мятеже в Неаполе, в избиении послов из Александрии, приехавших в Рим
после низложения Птолемея Авлета, в попытке отравить главу этого посольства,
философа Диона, для чего Целий будто бы подк>пил рабов Луция Лукцея, у которого жил Дион,
золотом, которое Целий будто бы взял у Клодий, сестры Публия Клодия и вдовы Квинта
Метелла Целера, наконец, в попытке отравить и Клодию.
Дело слушалось 4 апреля 56 г. перед трибуналом претора Гнея Домиция Кальвина.
После защитительной речи самого Целия говорили Марк Красе и Цицерон,
опровергавший обвинение в попытке отравления. При этом он выступил и против своих политических
врагов Клавдиев Пульхров. Целий был оправдан.
В 52 г. Целий был трибуном, поддерживал Тита Анния Милона во время волнений,
вызванных убийством Публия Клодия, и выступал против некоторых законопроектов Пом-
19. В защиту М. Целия Руфа
363
пея. В 50 г., в начале гражданской войны, Целий перешел на сторону Цезаря и в 48 г.
был претором. Его действия в долговом вопросе привели к волнениям в Риме,
окончившимся восстанием Целия против Цезаря. Восстание было подавлено; Целий был убит.
См. переписку Цицерона с Целием: «К близким», II, &-н16; VIII. См. также Квин-
тилиан, «Обучение оратора», IV, 2.
1 Мегалесии — священные игры в честь Великой Матери богов. Культ этот
проник в Рим с Востока. В эти дни (4—10 апреля) все дела на форуме приостанавливались,
кроме суда на основании Лутациева закона о насильственных действиях против
государства.
2 Лутациев закон 89 г. с дополнениями, ©несенными в 78 г. <в связи с движением
Лепида.
3 Клодия, воспетая Катуллом под именем Лесбии.
4 Молодые римляне часто начинали политическую карьеру, привлекая к суду какое-
нибудь видное лицо.
5 Блистательный (splendidus) — эпитет римского всадника.
6 Римские всадники составляли одну из декурий в суде (по Аврелиеву закону 70 г.).
7 Т. е. от свидетелей.
8 Испорченный текст. В Пиценской области был ager Praetuttianus с главным городом
Интерамнией (ныне Терамо; не смешивать с Интерамной, на р. Нар, ныне Терни). Инте-
рамния была и муниципием и колонией.
9 В декурионы муниципия. См. прим. 19 к речи 1.
10 О предстателях см. прим. 2 к речи 3.
11 Атратин назвал Целия «красавчиком Ясоном». Ср. § 18, 36.
12 В соответствии с обычным построением речи (narratio, causae constitutio, probatio,
refutatio).
13 О тоге см. прим. 96 к речи 1. Марк Целий учился ораторскому искусству у
Цицерона и у Марка Красса. См. Тацит, «ДиаЛ*ог», 34, 1: Плутарх, «Красе», 3.
14 Цицерон был претором в 66 г. Катилина выехал в провинцию Африку в 67 г.
и покинул ее в конце 66 г. В 65 г. он был привлечен к суду за вымогательство; Цицерон
намеревался защищать его. См. § 14; письмо Att, I, 2, 1 (XI); Саллюстий, «Катилина»,
18, 3.
15 О заступниках см. прим. 1 к речи 1.
16 Катилина добивался избрания в консулы на 64, 63, и 62 гг.
17 Надев тогу взрослого, юноша, прежде чем избрать себе род деятельности, в
течение года посещал форум и Марсово поле. При произнесении речи на форуме высовывать
руку из тоги считалось неприличным.
18 Без тоги, в одной только тунике, римляне занимались гимнастическими
упражнениями на Марсовом поле («в школе»).
19 Ср. речь 13, § 49; Саллюстий, «Катилина», 5; 14; 1i6.
20 Возможно, намек на Цезаря и Красса
21 См. прим. 14.
22 Луций Семпроний Атратин.
23 Имеется в инду дело Гая Антония (59 г.).
24 Возможно, обвинители имели в виду помощь, которую Целий оказал кому-нибудь
из своих друзей. О сотоварищах и посредниках см. прим. 18 к речи 2.
25 Речь идет о деле Бестии; см. вводное примечание.
26 См. прим. 41 к речи 1. В I в. власть главы семьи в значительной мере отжила,
но все же сын не мог самостоятельно иметь собственность и вести приходо-расходные
книги.
27 В 59 г. Целий, на основании Виллиева и Корнелиева закона, мог бы быть
квестором. См. прим. 63 к речи 5.
364
Примечания
28 Дом Цицерона и дом Красса. См. выше, § 9; речь 17, § 102, 114.
29 Энний, «Медея изгнанница», фрагм. 253 ел. Уормингтон. Кормилица Медеи, сетуя
на приход корабля аргонавтов, говорит, что если бы на горе Пелионе не срубили елей
для постройки этого корабля, то не было бы роковой любви Медеи к Ясону. Ср.
Эврипид, «Медея», 1 ел.
30 Видимо, Квинт Фуфий Кален, народный трибун 61 г., претор 59 г., консул 47 г.г
участник галльской войны.
31 В 57 г.; Домициев закон 104 г. об избрании понтификов комициями, отмененный
при Сулле, был восстановлен в 63 г.
32 Т. е. почему этот сенатор не привлек Целия к суду по обвинению в оскорблении
(de iniuriis).
33 Имеются в виду третейский суд и попытки примирения до обращения потерпевшей
стороны в суд.
34 Видимо, местные события, не имевшие значения.
35 Птолемей XIII Авлет Ноф. См. речь 7, § 42 ел.; письма Fam., I, 1—7 (XCIV—
XCVII, С, q, CIII, CXVI); Q. fr., II, 2, 3 (XCVIII).
36 Публий Асиций был обвинен Гаем Лицииием Макром Кальвом в убийстве Диона,
но был оправдан; защищал его Цицерон. Ср. письмо Q. fr., I, 8, 2 (CXI).
37 О преварикации см. прим. 55 к речи 3. Атратин мог указать, что Кальв был
подкуплен Аскцием. Ср. Тацит, «Диалог», 21.
38 См. письмо Att., VIII, 1i2a, 4 (CCCXXXI); Цезарь, «Гражданская война», III, 5.
Ср. ниже, § 51l
39 В подлиннике patruus—дядя; ходячая фигура ворчуна. Ср. Гораций, Оды, III, 12,
3; Сатиры, II, 2, 97; 3, 87.
** Коллегия жрецов Фав'на, именовавшегося Луперком. 14 февраля, в день Луперка-
лий, после жертвоприношения, луперки, обнаженные, бегали вокруг Палатинского холма.
Этот обряд был искупительным и очистительным. См. Овидий, «Фасты», II, 267—452.
Возможно, что в I в. принадлежность к братству луперков вредила репутации человека.
41 Субскриптор Публий Клодий; видимо, это не трибун 58 г.
42 Городок Вайи (близ Путеол), славившийся целебными водами и морскими
купаниями, был излюбленным местом отдыха высшего общества и был известен царившей в
нем распущенностью нравов. Ср. Гораций, Послания, I, 1, 83; Ювенал, Сатиры, III, 4...
43 Ср. Плавт, «Вакхиды», 675:
Ты же брал чуть-чуть, вот этак, кончиками пальчиков.
(Перевод А. В. Артюшкова)
Ср. Плавт, «Пуниец», 566:
Дело крохотное; держим кончиками пальчиков.
(Перевод А. В. Артюшкова)
Поговорка, как и «краями губ». См. Квинтилиан, XII, 12, 4.
44 Претор Гней Домиций Кальвин, трибун 59 г., председательствовавший в суде по
делам о насильственных действиях вместо претора Марка Скавра, председателя этого
постоянного суда. Кальвин был председателем суда по делам о незаконном домогательстве
(quaestio perpetua de ambitu), в частности во время суда над Бестией.
45 Цицерон опасается, что его негодование против Клодий будет истолковано как
проявление вражды к Клодию. Обмолвка нарочитая, намек на предосудительные
отношения между братом и сестрой. Ср. речь 18, § 36, 42, 59; письма Att., II, 1, 5 (XXVII);
Fam., I, 9, 4 (CLIX); Плутарх, «Цицерон», 29.
46 Аппий Клавдий Слепой был цензором в 312 г., консулом в 307 и 286 гг., он
построил дорогу от (Рима до Капуи и водопровод, названные его именем. См. Фронтин, I, 5.
19. В защиту М. Целия Руфа
365
47 Это были консул 79 г. Аппий Клавдий Пульхр (отец); консул 92 г. Гай Пульхр
(дядя); консул 143 г. Аппий Пульхр (дед); консул 177 г. Гай Пульхр (прадед); консул
221 г. Аппий Пульхр (прапрапрадед) и Аппий Клавдий Слепой. В роду Клавдиев было
32 консула, пять диктаторов, семь цензоров.
48 Квинт Цецилий Метелл Целер, консул 60 г. В его скоропостижной смерти молва
обвинила Клодию. См. речь 18, § 45; письмо Att., II, 1, 4 ел. (XXVII).
49 Возможно, внучка Аппия Клавдия Слепого, весталка Квинта Клавдия, которая
будто бы одна сняла с мели корабль, на котором находились священные дары Идейской
Матери. Ср. речь 18, § 27; Овидий, «Фасты», IV, 305; Ливии, XXIX, 14.
50 Это произошло с консулом 143 г. Аппием Клавдием Пульхром. См. Ливии, Перио-
ха 53; Валерий Максим, V, 4, 6.
51 Ср. Цицерон, «О старости», VI, 16; «Брут», § 61.
52 Ср. речь 22, § 17.
53 Публий Клодий.
54 Стих неизвестного поэта.
55 Цецилий Стаций, комический поэт (умер ,в 166 г.). Ср. письмо Att., VII, 3, 10
(ССХСШ).
56 Теренций, «Братья», 120. Перевод А. В. Артюшкова.
57 Т. е. римскую державу. Марк Фурий Камилл был диктатором в 396 и 390 гг.;
Гай Фабриций Лусцин, консул 282 г., одержал победу над луканами и бруттиями.
Маний Курий Дентат, консул 290 г., разбил самнитов; в 275 г. одержал победу над царем
Пирром.
58 Эпикурейцы. См. Цицерон, «Тускуланские беседы», IV, 3, 7.
59 Перипатетики и академики. См. «Тускуланские беседы», V, 85.
60 Т. е. без учеников. Это относится к стоикам.
61 См. Цицерон, «Брут», § 273; Тацит, «Диалог», '21.
62 В случае, если враги привлекут к суду его самого.
63 Соседство с Клодией. Ср. выше, § 17.
64 Цицерон называл Клодию волоокой (гомеровский эпитет Геры, жены и сестры
Зевса). Ср. выше, § 32, 36; речь 18, § 38; письма Att., II, 1, 5 (XXVII); 9, 1 (XXXVI).
65 Ср. речи 16, § 18; 17, § 62; письмо Fam., XIV, 2, 3 (LXXIX); Плутарх,
«Цицерон», 29.
66 Друг Цицерона, историк. См. письмо Fam., V, 12 (СХП).
67 Речь идет не о действительно совершенном убийстве Диона, а об
инкриминируемом Целию покушений на его жизнь. В § 24 Цицерон мог намеренно подчеркивать
дружеские отношения между Дионом и Копонием, чтобы предотвратить впечатление, что
Дион покинул дом Лукцея, не чувствуя себя там в безопасности.
68 Эпитет «Грабительница», возможно, придуман Цицероном по аналогии с другими
эпитетами Венеры — Победительница, Родительница и др.
69 Целий еще не был курульным магистратом; возможно, что он как старшина какой-
либо коллегии устраивал игры от чужого имени.
70 В убийстве Диона.
71 Приписываемая Целию попытка отравить Клодию.
72 Цицерон имеет в виду свое изгнание.
73 Квинт Лутаций Катул, консул 78 г. Дома Метелла Целера и Катула стояли
рядом.
74 Публий Клодий (двоюродный брат Целера) уже в 60 г., в консульство Целера,
пытался перейти в плебейское сословие.
75 Игра слов: celer—быстрый.
76 См. Теренций, «Девушка с Андроса», 126. Цитата стала пословицей. Ср. Гораций,
Послания, I, 19, 41; Ювенал, Сатиры, I, 168.
366
Примечания
77 Вестибул — площадка или дворик перед входом в дом, ограниченный с боков
крыльями дома. Ср. речи 22, § 75; 26, § 68. О покушении на отравление ср. речь 6,
§ 46 ел.
78 Плутарх («Цицерон», 29) пишет, что Клодию «прозвали Квадрантарией за то, что
кто-то из ее любовников, насыпав в кошелек медных денег, послал ей вместо серебра».
Квадрант — четверть асса, мелкая медная монета. Целий назвал Клодию «квадрантной
Клитемнестрой»—намек на убийство мужа. См. также Ювенал, Сатиры, VI, 447;
Сенека, Письма, 86, 9; Квинтилиан, VIII, 6, 53.
79 На основании столь ничтожных доказательств обвинив Целия в попытке
отравить Клодию.
80 Мим — написанные прозой короткие драматические сценки натуралистического
характера. Скабиллы — музыкальный инструмент, помещенный в разрезной подошве
особого башмака и издававший звук при сжатии; этим отмечали начало и конец действия
в театре. В римском театре занавес поднимали снизу и опускали перед началом действия.
См. Гораций, Послания, II, 1, 189.
г> подлиннике игра слов: manus — рука и отряд, шайка.
82 Об императоре см. прим. 70 к речи 1. Здесь насмешка над Клодией.
83 Бассейн в бане, в котором вода нагревалась горячим воздухом, циркулировавшим в
каналах под полом.
84 Здесь триклиний—столовая с ложами; скамьи—в суде.
85 Как вдова, Клодия состояла под опекой родичей; только с их согласия она могла
отпустить своих рабов. Ср. речь 13, § 27.
86 Вольноотпущенников уже нельзя было подвергнуть пытке, обязательной при
допросе рабов. Ср. речи 1, § 77; 6, § 176 ел.; 22, § 57.
87 Видимо, когда о деле Целия заговорили, какой-то насмешник прислал Клодии
баночку, непристойную по форме или с непристойной надписью. Ср. Квинтилиан, VI, 3, 25
88 Об империи см. прим. 90 к речи 1.
89 Очевидно, Клодия, оскорбленная Веттием, уговорила Марка Камурция и Гая Це-
серния отомстить за нее, что они и сделали. Они должны были отвечать на основании
Скантиниева закона о преступлениях против нравственности. Ср. письма Fam., VIII, 12»
3 (CCLXXIX); 14, 4 (CCLXXV); Ювенал, Сатиры, II, 44.
90 Постоянный суд по делам о насильственных действиях (de vi); за покушение на
отравление должен был судить суд по делам об убийстве и отравлении (quaestio регре-
tua de sicariis et veneficis).
91 Марк Красе (§ 9), Луций Лукцей (§ 55), Квинт Помпеи Руф (§ 73).
92 Квинт Помпеи Руф в 63 г. был послан как претор в Капую, чтобы не допустить
восстания рабов в поддержку Катилины. В 61 г. управлял провинцией Африкой. Целий
мог уехать в Африку в связи с толками о его причастности к заговору Катилины.
«Соратники» — члены преторской когорты; см. прим. 91 к речи 3.
93 Победа над войском Катилины; она была одержана, впрочем, не Гаем Антонием,
который сказался больным, а его легатом Марком Петреем.
94 Гая Антония подозревали в «связях с Катилиной. См. Саллюстий, «Катилина»,
26, 4.
95 Мета — возвышение из трех рядом поставленных столбов, находившееся на
каждом из концов невысокой стенки (spina), разделявшей по длине беговую дорожку цирка.
При состязаниях возницы старались обогнуть мету, пройдя возможно ближе к ней. Ср.
Овидий, «Любовные элегии», III, 15, 2; «Тристии», IV, 8, 35.
96 Как римский всадник, Целий носил тунику с узкой пурпурной полосой, как деку-
рион муниципия — тогу-претексту.
97 Секст Клодии был обвинен Титом Аннием Милоном в насильственных действиях.
См. письмо Q. fr., II, 4а, 4 (CV).
20. Об ответах гаруспиков
367
98 Имеется в виду храм нимф, где хранились цензорские списки. См. речи 16, § 7;
18, §39; 22, §73.
99 Ср. речь 17, § 102, 114.
100 Ср. письмо Alt., IV, 3, 2 (ХСИ).
101 Отец обвиняемого.
102 Сын обвиняемого.
20. РЕЧЬ ОБ ОТВЕТАХ ГАРУСПИКОВ
Гаруспициной называлось сложившееся в Этрурии учение об истолковании
знамений и предсказании судьбы. Гаруспики объясняли значение удара молнии, гадали по
внутренностям жертвенного животного (необычное расположение или необычный
внешний вид внутренностей считались дурным признаком) и истолковывали знамения. Они
указывали, какое божество посылает знамение, за что оно в гневе и как его
умилостивить. Гаруспики входили и в состав когорты полководца или наместника. В городе Риме
были странствующие гаруспики, к которым частные лица могли обращаться. Ср.
Цицерон, письмо Fam., VI, 6, 3, 9 (ССССХС).
В начале 56 г. в сенате было получено известие о странном шуме, который будто
бы слышали в некоторых частях Лация. Гаруспики объяснили это явление гневом
богов на небрежность при общественных играх, на осквернение священных мест,
убийство послов, кощунство при жертвоприношении. После того как сенат признал
недействительной консекрацию дома Цицерона (речь 17), Публий Клодий, в 56 г. курульный
эдил, заявил, что гаруспики, говоря об осквернении священных мест, имеют в виду
снятие религиозного запрета с бывшего владения Цицерона. Цицерон в своей речи дает
иное толкование ответов гаруспиков и утверждает, что гнев богов вызван деятельностью
Клодия.
1 Для обсуждения споров между населением Сирии и откупщиками. Ср. письмо Q. fr.f
II, 11, 2 (СХХХШ).
2 Неизвестный нам вольноотпущенник.
3 Видимо, один из консулов 58 г.— Авл Габиний или Луций Писон.
4 Консулы 56 г., Гней Корнелий Лентул Марцеллин и Луций Марций Филипп.
5 Т. е. самим Цицероном.
6 Публий Сервилий Исаврийский, в 79 г. консул вместе с Аппием Клавдием Пульх-
ром, отцом Публия Клодия.
7 Консулам 58 г. Авлу Габинию и Луцию Писону.
8 См. прим. 37 к речи 16. Ср. речи 16, § 16; 17, § 70; 18, § 25; письмо Att, III, 1.
(LVI).
9 Об империи см. прим. 90 к речи 1.
10 Во время проконсульства Писона в Македонию вторглись варвары. Габиний в
Сирии был разбит, после того как послал сенату донесение о своей победе. Ср. речь 21,
§ 4, 14.
11 Ср. речь 16, § 18.
12 См. прим. 104 к речи 17.
13 Народный трибун 58 г. Публий Элий Лигур. Игра слов: лживость и коварство
лигурийцев вошли в поговорку. Ср. речь 18, § 68 ел.; Вергилий, «Энеида», XI, 701, 715.
14 В 57 г. трибун Тит Анний Милон привлек Клодия к суду за насильственные
действия (на основании Плавциева закона).
15 Об императоре см. прим. 70 к речи 1.
16 «Одни» — сам Цицерон и Публий Сестий; «другие» — Помпеи, переставший
бывать в сенате и общественных местах после покушения на его жизнь (11 августа 58 г.).
368
Примечания
17 О священных ложах см. прим. 22 к речи 11.
18 Ср. речь 19, § 32, 36.
19 Ср. Ульпиан, Пандекты, 7, 2, § 4: «Чистым называется место, которое не свято,
не освящено, не находится под религиозным запретом».
20 Имеются в виду Клодиевы законы, проведенные им в начале его трибуната: о
бесплатной раздаче хлеба, о восстановлении коллегий, об отмене права нунциации, об
ограничении прав цензоров. Ср. речи 17, § 11, 25; 18, § 33, 55. Стиль (греч.) — заостренная
палочка для писания по навощенной дощечке. О Сексте Клодии см. р. 17, § 47; 19, § 78.
21 О пенатах см. прим. 31 к речи 1.
22 О царе священнодействий см. прим. 1 к речи 17.
23 Божество Отец Квирин считалось покровителем общины на холме Квиринале.
Культ, близкий к культу Марса.
24 Гней Корнелий Лентул Марцеллин, избранный в консулы на 56 г.
25 Консулы 57 г.
26 См. прим. 16 к речи 16.
27 Nexum — торжественный заем денег, совершавшийся путем манципации (прим. 5
к речи 13). Должник отвечал перед заимодавцем своим имуществом.
28 О публичном праве см. прим. 39 к речи 17.
29 Об эрарии см. прим. 2 к речи 2.
30 Публий Валерий Попликола, по традиции, один из первых консулов Рима после
изгнания царей. Велия — холм в Риме.
31 Заговор Катилины.
32 Т. е. греческих философов.
33 См. прим. 92 к речи 7.
34 Ср. Гесиод, «Феогония», 617—726.
35 Тенсы—священные колесницы, на которых возили статуи богов во время
шествия из Капитолия, через форум и далее к Большому Цирку (Circus Maximus), по случаю
игр в цирке; колесницы, о которых Цицерон говорит далее, служили для состязаний;
музыкальное вступление перед началом игр исполнялось на флейтах.
36 Коллегия жрецов Юпитера, ведавшая «угощением» божества. См. прим. 22 к
речи 11.
37 О Великой Матери богов см. прим. 1 к речи 19.
38 Публий Клодий был курульным эдилом в 56 г.
39 Сироты не могли участвовать в священнодействии.
40 См. Ливии, XXXIV, 54.
41 Аппий Клавдий Пульхр, отец Публия, был эдилом в 93 г., Гай Клавдий, его
дядя,— в 99 г. Он первый показал народу слонов во время игр в цирке.
42 Афинион — предводитель рабов, восставших в Сицилии в 103—100 гг. Спартак
руководил восстанием рабов в Италии в 73—71 гг.
43 Публий Клодий был членом коллегии жрецов, хранившей книги Сивиллы. См.
прим. 99 к речи 3.
44 Клодия, вдова Квинта Метелла Целера. Ср. речь 19, § 32.
45 Ср. речи 17, § 129; 18, § 56; письмо Q. fr., И, 7, 2 (СХХН).
46 О вестибуле см. прим. 77 к речи 19.
47 Аппий Клавдий Пульхр, претор 57 г. Ср. письмо Att., IV, 2, 3 (XCI).
48 Usucapio. По законам Двенадцати таблиц, двухлетней давности владения
недвижимостью было достаточно для перехода последней в полную собственность.
4 Часть холма Целия в Риме, называвшаяся также Малым Целием.
50 Народный трибун 57 г. Ср. речь 18, § 72.
51 Ср. речь 17, § 111 ел.
52 Послы из Александрии, убитые в Риме по проискам царя Птолемея Авлета. Ср.
речь 19, § 23 ел., 51.
20. Об ответах гаруспиков
369
53 Об этом событии сведений нет.
54 Луций Кальпурний Писон; об умерщвлении Платора сведений нет.
55 Секиры ликторов — эмблема империя.
56 Речь идет о суде над Клодием по обвинению в кощунстве (61 г.). См. письмо Att.,
I, 16, 5 ел. (XXII).
57 Очевидно, Клодий подкупил этих людей.
58 Аппий Клавдий Слепой, цензор 31,2 г. Ср. речи 17, § 105; 19, § 33 ел.
59 Намек на Цезаря; см. прим. 104 к речи 17.
60 Помпеи.
61 По мифу, Филоктет, спутник Геракла, участник похода против Трои, был оставлен
на острове Лемносе, так как после укуса змеи у него образовалась гноящаяся рана. См.
Гомер, «Илиада», II, 716.
62 Афамант — герой из греческой трагедии, не дошедшей до нас. Гера поразила его
безумием, и он убил своего сына Леарха.
63 См. прим. 54 к речи 1.
64 Клодия обвиняли в сожжении храма нимф. Ср. речи 16, § 7; 19, § 78; 22, § 73.
85 Испорченный текст. Ламбин предложил чтение, дающее перевод: государство не
должно оказаться во власти одного.
66 Корнелия, мать Гракхов, была дочерью Сципиона Африканского Старшего.
67 Луций Аппулей Сатурнин, трибун 100 г. См. вводное примечание к речи 8.
68 Противник Суллы, народный трибун 88 г. Из его законов наиболее важны закон
о распределении новых граждан из числа италиков по всем трибам, закон о передаче Гаю
Марию командования в войне с Митридатом. За принятием этих законов последовал
поход Суллы на Рим. Город был взят, Сульпиций погиб.
69 В молодости Клодий попал в плен к пиратам, но вскоре был отпущен. В 68 г. он
пытался устроить бунт в войсках Луция Лукулла во время войны с Тиграном.
70 О преварикации см. прим. 55 к речи 3. Катилина был обвинен Клодием в
разорении провинции Африки.
71 Марсово поле. Далее говорится о подкупе избирателей.
72 Клодий был квестором в 62 г.
73 Договор о капитуляции армии консула Гая Гостилия Манцина под Нуманцией
(137 г.). Сенат не утвердил договора и выдал консула нумантинцам: они не приняли
пленника, не желая признать расторжения договора. В 133 г. Нуманция была взята
Сципионом Эмилианом.
74 Ср. речь 18, §39.
75 Бывший эдил Гай Юлий в 88 г. добивался консульства, хотя не был претором.
Этому воспротивился трибун Публий Сульпиций. См. прим. 68.
76 Платье шафранного цвета в торжественных случаях носили женщины; митра —
фригийский женский головной убор. Псалтерий — струнный музыкальный инструмент.
77 Ср. речь 17, § 36 ел.
78 Квинт Метелл Целер, консул 60 г., двоюродный брат Клодия.
79 Помпеи, сын которого был женат на племяннице Клодия.
80 Цезарь, консул в 59 г.
81 Цезарь намекал на то, что Помпеи содействовал переходу Клодия в плебейское
сословие и его избранию в трибуны.
82 Оптиматы Марк Кальпурний Бибул, Гай Скрибоний Курион, Гай Фавоний,
Публий Сервилий-сын. Ср. письмо Q. fr., II, 3, 2 (СИ).
83 Гней Помпеи и Марк Лициний Красе.
84 Цицерон не хочет задеть Цезаря. Ср. речь 18, § 40 ел.
85 Т. е. законы, проведенные в 59 г. Цезарем, в частности земельные законы.
86 Куриатский закон об усыновлении Клодия плебеем Марком Фонтеем. См. речь 17,
§ 34, 77.
24 Цицерон, т. II. Речи
370
Примечания
37 См. прим. 11 к речи 8. Клодий как трибун задавал на сходках вопросы Бибулу,
консулу 59 г., частному лицу в 58 г.
88 Т. е. самого Цицерона, ставившего себе в заслугу подавление заговора Катилины
(в пределах Рима) без применения оружия. Ср. речи 10, § 28; 14, § 33; 16, § 32 ел.; 18,
§ 99.
89 Речь идет о рабе, подосланном, чтобы убить Помпея. Ср. речь 22, § 18; письма
Att., II, 24, 2 (LI); Q. fr., II, 3, 3 (СИ).
90 Помпеи перестал выходить из дому. Ср. речи 16, § 4; 17, § 69; Плутарх,
«Помпеи», 49
41 В Каринах (район или улица в Риме) находился дом Помпея, на Палатинском
холме — дом Цицерона, после его изгнания разрушенный Клодием. В словах Клодия
(как их передает Цицерон) содержится угроза изгнать Помпея.
92 Триумвиры Цезарь, Помпеи и Красе.
93 Марк Кальпурний Бибул, Марк Порций Катон, Луций Домиций Агенобарб.
94 В 57 г. Тит Анний Милон дважды пытался привлечь Клодия к суду за
насильственные действия. Избрание Клодия в эдилы избавило его от суда. Ср. речь 21, § 89;
письмо Fam., V, 3, 2 (CXVII).
Qd См. вводное примечание к речи 8.
96 Клодий действовал тогда в интересах Цезаря, находившегося в Галлии.
97 См. прим. 151 к речи 18.
98 О рострах см. прим. 32 к речи 4.
99 Это запрещалось Туллиевым законом о домогательстве. См. прим. 18 к речи 2,
100 См. прим. 112 к речи 4.
101 Престолы, на которые помещали изображения богинь во время «угощения» бо*
жеств (см. прим. 36), и столы для подготовки жертвы. См. также и прим. 41 к речи 17,
102 Ср. речь 17, § 80; письмо Att., И, 7, 2 (СХХИ).
103 См. прим. 132 к речи 4
104 Игра слов. Ростры — корабельные носы (тараны) и украшенная носовыми
частями вражеских кораблей ораторская трибуна на форуме. Псы Сциллы хватали только
людей, не трогая кораблей. См. прим. 37 к речи 18.
105 Ср. письма Q fr., 1,»1, 32 ел. (XXX); Att., I, 17, 9 i(XXIII); II, 1, 8 (XXVII).
См. прим. 83 к речи 13,.
21. РЕЧЬ О КОНСУЛЬСКИХ ПРОВИНЦИЯХ
В мае 56 г., после совещания триумвиров в Луке, в сенате обсуждался вопрос о
назначении провинций для консулов 55 г., чтобы последние вступили в управление ими
по окончании консульства (в соответствии с Семпрониевым законом). В 56 г.
проконсулом Трансальпийской Галлии и Цисальпийской Галлиии с Иллириком был Цезарь; срок
его полномочий истекал в конце февраля (или дополнительного месяца) 54 г.
Проконсулом Сирии в 56 г. был Авл Габиний, проконсулом Македонии — Луций Кальпурний Пи-
сон. Выполняя свои обязательства перед триумвирами, взятые им на себя перед своим
возвращением из изгнания, Цицерон высказался за продление срока наместничества
Цезаря. Одновременно он выступил против своих врагов, консулов 5S г. Габиния и Писона,
и предложил отозвать их из провинций. Цезарю сенат продлил полномочия. На смену
Писону был назначен претор Квинт Анхарий, тем самым Македония была сделана пре-
торской провинцией. Габиний был оставлен в качестве проконсула Сирии. На 54 г.
проконсульство в Сирии была назначено Марку Лицинию Крассу. Какая провинция была
сделана консульской вместо Македонии — неизвестно.
Речь о консульских провинциях была впоследствии выпущена Цицероном в виде
памфлета. См. письма Att, IV, 5, 1 ,(СХ); Fam., I, 9, 9 (CLIX).
21. О консульских провинциях
371
1 На основании Семпрониева закона 123 г. См. прим. 28 к речи 17.
2 Цицерон имеет в виду свое изгнание в 58 г.
3 В 56 г. Сирия и Македония были консульскими провинциями. Консульские
провинции назначались сенатом; интерцессии трибуна при этом не допускалось. Преторские
провинции назначались комициями; интерцессия была возможна. См. прим. 57 к речи 5.
4 На основании Ватиниева закона 59 г. (принят в нарушение Семпрониева закона и
прав сената) Цезарю было на пять лет предоставлено проконсульство в Цисальпийской
Галлии с Иллириком и командование тремя легионами. Сенат прибавил ему
проконсульство в Трансальпийской Галлии и еще два легиона.
5 Консулы 58 г., Луций Кальпурний Писон и Авл Габиний.
6 См. прим. 46 к речи 17.
7 См. прим. 106 к речи 13.
8 Об императоре см. прим. 70 к речи 1, о трофее — прим. 77 к речи 4.
9 См. письмо Q. fr., Ill, 1, 24 (CXLV).
10 О легатах см. прим. 13 к речи 3.
11 О Цезонине Кальвенции см. прим. 32 к речи 16.
12 Верность Риму во время войны с Митридатом VI Евпатором.
13 Очевидно, Византии был сделан суверенной городской общиной (civitas libera).
14 Публий Клодий Пульхр.
15 См. прим. 27 к речи 17 и прим. 265 к речи 18.
16 Авл Габиний. Прообразом Семирамиды была ассирийская царица Шаммурамат
(IX—VIII вв.). Античная историография смешала ее с мидийской царевной, женой
Навуходоносора, для которой он устроил «висячие сады»* См. Диодор, II, 4—20. (Прим.
Э. Л. Казакевич).
17 Каппадокийский царь Ариобарзан II, дважды изгнанный Митридатом и
восстановленный на престоле Суллой, а затем Помпеем. См. письмо Fam., XV, 2, 5 (ССХХ).
18 Т. е. как гладиатора, вооруженного по-фракийски.
19 Т. е. с местными царьками (тетрархами).
20 Соглашения между откупщиками и городскими общинами в провинции насчет
уплаты налогов и податей. См. письмо Q. fr., I, 1, 35 (XXX). Откупщики были вправе
брать неплательщиков под стражу.
21 Откупщики доводили провинции до полного разорения. См. письма Att., V, 16, 2
(CCVIII); 21, 10 ел. (CCXLIX); VI, 1, 2 ел. (CCLI). Поэтому такое отрицательное
отношение Цицерона к той борьбе, какую, по его словам, Габиний вел с откупщиками,
едва ли справедливо.
22 См. прим. 83 к речи 13.
23 Lex censoria — постановление, которое цензор издавал на пятилетие, определяя
размер податей и налогов и условия платежа. См. письмо Q. fr., I, 1, 35 (XXX).
24 Ср. речь 16, § 13.
25 В 57 г. в сенате обсуждался вопрос об отмене законов Клодия (в том числе
закона о консульских провинциях), как принятых вопреки авспициям и под давлением силы.
26 Ср. письмо Q. fr., И, 6, 1 (CVIII). См. прим. 22 к речи 11.
27 Луций Кальпурний Писон. Ср. речь 16, § 14.
28 Тит Алъбуций, получивший образование в Афинах, после своей претуры в
Сардинии был обвинен в вымогательстве и осужден; он снова уехал в Афины, в изгнание.
Ср. Цицерон, «Брут», § 131.
29 Речь идет о назначении провинций для консулов 55 г. Если одному из них будет
назначена Трансальпийская, а другому Цисальпийская Галлия, то Писон и Габиний
смогут остаться наместниками консульских провинций Македонии и Сирии.
30 О ком идет речь, неизвестно. См. выше, прим. 3.
31 Это мог быть консул Луций Марций Филипп (см. § 21) или кто-нибудь из оп-
тиматов.
24*
372
Примечания
32 Тиберий Семпроний Гракх, трибун 187 г., консул 177 г., цензор 169 г., отец
известных братьев Гракхов.
33 Луций Корнелий Сципион Азиатский и Публий Корнелий Сципион Африканский
Старший, привлеченные к суду после войны в Сирии.
34 После этого Сципион, по просьбе сената, обещал Гоакху в жены свою дочь.
35 Луций Лициний Красе, известный оратор. О Скавре см. прим. 47 к речи 2.
36 Марий был во время войны легатом Квинта Цецилия Метелла. Избранный в
консулы на 107 г. Марий сменил Метелла в Африке, где закончил войну с Югуртой. См.
Саллюстий, «Югурта», 64, 82 ел.
37 Война с кимврами.
38 Марк Эмилий Лепид, консул 187 и 175 гг., строитель Эмилиевой дороги. В 201 г.,
когда Птолемей V Эпифан поручил своего сына опеке Рима, сенат отправил Лепида в
Александрию.
39 Квинт Энний.
40 Марк Фульвий Нобилиор, консул 189 г., победитель этолян. Ср. речь 15, § 11.
41 Луций Марций Филипп-отец был консулом в 91 г., противник Марка Ливия
Друса. Цицерон обращается к его сыну, консулу 56 г.
42 Луций Лициний Лукулл, консул 74 г. (брат Марка Лукулла, консула 73 г.),
руководил военными действиями против Митридата и Тиграна. В 66 г. командование на
Востоке было поручено Помпею; см. речь 5.
43 Имеются в виду события 57 г., предшествовавшие возвращению Цицерона из
изгнания. Ср. речи 16, § i25; 17, § 7; 18, § 72, 130; письмо Fam., V, 4 (LXXXVIII).
44 Подавлением заговора Катилины и своим отъездом в изгнание. Ср. речи 16, § 6,
33; 17, § 76, 99; 18, § 42 ел., 49.
45 См. прим. 104 к речи 17.
46 См. выше, § 14.
47 По окончании войны с кимврами.
48 Благодарственные молебствия богам по случаю победы (прим. 22 к речи 11) обыч-
тно назначались продолжительностью в пять дней. В 63 г., по окончании войны с Митрида-
том, по предложению Цицерона были назначены 10-дневные молебствия от имени Помпея.
В 56 гм после победы Цезаря над белгами, были назначены 15-дневные молебствия, в
55 г., после его победы над арвернами,— 20-дневные. Ср. Цезарь, «Галльская война»,
II, 35; IV, 38, 52; VII, 90.
49 Древние называли Океаном моря, омывающие Европу с северо-запада.
50 Речь идет о пиратах, уничтоженных Помпеем. См. речь 5, § 31 ел.
51 Черное море (Понт Эвксинский).
52 Провинции Вифиния, Понт и Сирия, организованные Помпеем после войны с Мит-
ридатом VI.
53 Претор 63 г. Вместе с претором Луцием Валерием Флакком в ночь на 3
декабря задержал после аллоброгов и захватил письма сторонников Катилины; см. речь 11;
впоследствии был пропретором в Галлии, в 51—50 гг.— легатом Цицерона в Киликии.
54 Нарбонская Галлия, через которую лежал путь в Испанию.
55 О богах-пенатах см. прим. 31 к речи 1.
56 У Цезаря была дочь Юлия (жена Помпея). Римляне иногда говорили об одном
ребенке, употребляя множественное число.
57 Ватиниев закон; см. выше, прим. 4.
58 Проконсульство в Трансальпийской Галлии было предоставлено Цезарю сенатом;
см. выше, прим. 3. Часть провинции, «имеющая защитника»,— Цисальпийская Галлия;
«защитник» — трибун, который вправе совершить интерцессию в комициях; см. выше,
зприм. 4.
59 Так как провинция останется в ведении Цезаря до 1 марта 54 г.
60 См. прим. 136 к речи 18.
22. В защиту Т. Линия Милона
Ъ1Ъ
61 Ср. речь 18, § 96, 105, 113 ел.
62 О Гае Виселлии Варроне см. Цицерон, «Брут», § 264.
63 Квинквевирам было поручено устроить колонию ветеранов в Калуе. См. письмо
Att., II, 19, 4 (XLVI). Предложено и чтение «в вигинтивирате». Это была комиссия из
20 человек, ведавшая распределением земли в Кампании (в силу второго земельного
закона Цезаря, 59 г.).
64 Помпеи, Красе, Цицерон.
65 См. письма Att., II, 18, 3 (XLV); 19, 5 (XLVI). ^
66 В подлиннике игра слов: «популяр» и «народный».
67 Публий Клодий Пульхр. Ср. речь 17, § 41.
68 Консульство Авла Габиния и Луция Писона и трибунат Клодия.
69 Ср. речь 18, § 71.
70 Ср. письмо Fam., I, 9, 12 (CLIX). ^
71 Оптиматы Марк Порций Катон, Публий Корнелий Лентул Спинтер, Марк Каль-
пурний Би6ул, Квинт Цецилий Метелл Непот.
72 Ср. речь 17, § 40; письмо Att., II, 20, 4 (XLVII).
73 Так Цицерон называл Клодиев закон «Об изгнании Марка Туллия». Ср. речи
16, § 4; 18, § 65, 133. См. прим. 28 к речи 1.
74 Ср. речи 17, § (20 ел., 65 ел.; 18, § 56, 60 ел.
75 Ср. речь 17, § 41 ел.
76 Об Элиевом законе см. прим. 11 к речи 8, о Фуфиевом— прим. 27 к речи 16.
77 Клодиевы законы 58 г.: об отмене права обнунциации, об отмене Фуфиева
закона, об ограничении прав цензоров. Об обнунциации см. прим. 11 к речи 8, об
интерцессии — прим. 57 к речи 5.
78 О священных законах см. прим. 57 к речи 17.
79 Земельные законы Цезаря (59 г.), проведенные им через комиции несмотря на
противодействие сената.
80 Цезарь.
22. РЕЧЬ В ЗАЩИТУ ТИТА АННИЯ МИЛОНА
История дела Тита Анния Милона подробно изложена в предисловии к речи,
составленном античным комментатором, грамматиком Квинтом Асконием Педианом (I в.
н. э.). Обычно издатели речи в защиту Милона приводят этот памятник полностью.
Предисловие Квинта Аскония Педиана
(1) Цицерон произнес эту речь в третье консульство Гнея Помпея, за пять дней до
апрельских ид. Во время этого суда Гней Помпеи расположил войско на форуме и перед
всеми храмами, как явствует не только из речи и из летописей, но также и из книги,
написанной Цицероном и озаглавленной им «О наилучших ораторах». Содержание речи
следующее.
(2) Тит Анний Милон, Публий Плавций Гипсей и Квинт Метелл Сципион
добивались консульства не только открытым и неограниченным подкупом, но и используя
отряды вооруженных людей. Между Милоном и Клодием была сильная вражда, так как
Милон был лучшим другом Цицерона и в бытность свою народным трибуном потрудился
ради его возвращения из изгнания, а Публий Клодий относился к Цицерону крайне
враждебно даже после его восстановления в травах и поэтому всячески поддерживал
Гипсея и Сципиона против Милона. К тому же Милон и Клодий вместе со своими
сторонниками не раз ожесточенно сражались друг против друга в Риме; отвагой они были
равны, но Милон был на стороне лучших людей. Кроме того, Милон добивался консуль-
374
Примечания
ства на тот же год, на какой Клодий добивался претуры, а она, как Клодий понимал,
была бы бессильна при консуле в лице Милона. (3) Затем, так как комиции по выбору
консулов откладывались в течение долгого времени и не могли состояться вследствие
именно этого злосчастного соперничества между кандидатами, а из-за этого в январе
месяце еще не было ни консулов, ни преторов, и день коалиций откладывался так же, как
и ранее, так как Милон хотел, чтобы выборы состоялись возможно скорее, и
полагался как на преданность честных людей, потому что боролся с Клодием, так и на народ
ввиду своих щедрых раздач и огромных расходов на театральные представления и на
бои гладиаторов, на которые он, по сообщению Цицерона, истратил три состояния, и
так как его соперники хотели затянуть' выборы и поэтому Помпеи, зять Сципиона,
и народный трибун Тит Мунаций не позволили доложить сенату о созыве патрициев
для избрания интеррекса,— хотя обычай требовал этого,— то за двенадцать дней до
февральских календ (я нахожу нужным руководствоваться актами и самой речью,
указания которой совпадают со сведениями из актов, а не указаниями Фенестеллы, который
говорит о дне за тринадцать дней до февральских календ) Милон выехал в муниципий
Ланувий, откуда был родом и где тогда был диктатором, для избрания фламина, которое
было назначено на следующий день.
(4) Приблизительно в девятом часу несколько дальше Бовилл, вблизи того места, где
находится святилище Доброй Богини, с ним встретился Публий Клодий,
возвращавшийся из Ариции. Дело в том, что он держал речь перед декурионами Ариции. Клодий ехал,
верхом; за ним, по тогдашнему обычаю путешествовавших, следовало около тридцати
рабов налегке, вооруженных мечами. Кроме того, вместе с Клодием было трое
спутников, один из которых, Гай Кавсиний Схола, был римским всадником, а двое других,
Публий Помпоний и Гай Клодий,— известными людьми из плебса. Милон ехал на повозке
с женой Фавстой, дочерью диктатора Луция Суллы, и со своим близким другом, Марком
Фуфием. (5) За. ним следовала большая толпа рабов, среди которых были также и
гладиаторы, а в их числе двое известных, Евдам и Биррия. Именно они, идя медленно в
последнем ряду, и затеяли ссору с рабами Публия Клодия. Когда Клодий с угрозами
обернулся на этот шум, Биррия пронзил ему плечо копьем. Когда из-за этого возникла
стычка, сбежалось много людей Милона. Раненного Клодия отнесли в ближайшую харчевню
в бовилльской округе. ;(6) Узнав, что Клодий ранен, Милон, понимая, что он будет
в еще более опасном положении, если Клодий останется жив, и рассчитывая получить
удовлетворение от его убийства, даже если ему самому придется подвергнуться
наказанию, велел вытащить Клодия из харчевни. Предводителем его рабов был Марк Сав-
фей. Скрывавшегося Клодия выволокли и добили, нанеся ему множество ран. Тело его
оставили на дороге, так как его рабы либо были убиты раньше, либо прятались, тяжело
раненные. Сенатор Секст Тедий, который возвращался из деревни в Рим, приказал
поднять его и отнести в Рим на своих носилках; сам он снова вернулся туда же, откуда
выехал. (7) Тело Клодия было доставлено в Рим до наступления первого часа ночи;
подонки плебса и рабы огромной толпой обступили с громким плачем тело,
выставленное в атрии дома. Возмущение всем случившимся усиливала Фульвия, жена Клодия,
которая, с нескончаемыми воплями, указывала на его раны. На следующий день, с
рассветом, собралась еще более многочисленная толпа, причем очень многие известные
люди были задавлены, среди них — сенатор Гай Вибиен. За несколько месяцев до того
дом Клодия на Палации был куплен у Марка Скавра. Туда же прибежали народные
трибуны Тит Мунаций Планк, брат оратора Луция Планка, и Квинт Помпеи Руф, внук
диктатора Суллы по дочери. По их наущению неискушенная чернь отнесла на форум
и положила на ростры обнаженное и испачканное грязью тело — в таком виде, в каком
оно лежало на ложе,— чтобы можно было видеть раны. (8) Там, на народной сходке,
Планк и Помпеи, поддерживавшие соперников Милона, разожгли ненависть к нему. Под
предводительством писца Секста Клодия народ внес тело Публия Клодия в Курию
и сжег его, использовав для этого скамьи, подмостки для суда, столы и книги письмо-
22. В защиту Т. Аннця Милона
315
водителей; от этого огня сгорела Курия и пострадала примыкающая к ней Порциева
басилика. Толпа сторонников Клодия осадила также и дом интеррекса Марка Лепида
(ибо он был избран в курульные должностные лица) и дом отсутствовавшего Милона,
но была отогнана от дома Милона стрелами. Тогда они принесли к дому Сципиона
и к дому Гипсея, а также и к загородному имению Помпея ликто!рские связки,
похищенные ими из рощи Либитины, причем одни из них провозглашали Помпея консулом,
другие — диктатором.
(9) Поджог Курии вызвал среди граждан гораздо большее негодование, нежели то,
какое было вызвано убийством Клодия. Поэтому Милон, который, как думали,
добровольно отправился в изгнание, в ту ночь, когда Курия была подожжена, возвратился
в Рим, ободренный тем, что его противники навлекли на себя ненависть, и с такой же
настойчивостью стал добиваться консульства. Он открыто роздал по трибам по тысяче
ассов на каждого гражданина. Через несколько дней народный трибун Марк Целий
созвал для него сходку и даже сам выступил перед народом в его пользу. Оба они
говорили, что Клодий устроил Милону засаду.
(10) Между тем избирали одного интеррекса за другим, так как комиции по
выбору консулов не могли состояться из-за тех же столкновений между кандидатами и
присутствия тех же шаек вооруженных людей. Поэтому сенат сначала принял постановление
о том, чтобы интеррекс, народные трибуны и Гней Помпеи, который как проконсул
находился в окрестностях Рима, приняли меры, дабы государство не понесло ущерба;
что касается набора, то — чтобы Помпеи производил его во всей Италии. После того как
Помпеи с необычайной быстротой обеспечил защиту, двое юношей, которых обоих звали
Аппиями Клавдиями >и которые были сыновьями Гая Клавдия, брата Клодия, и
поэтому начали судебное преследование за смерть своего дяди, как бы по побуждению со
стороны его брата потребовали от Помпея выдачи им для допроса рабов Милона, а
также и рабов его жены Фавсты. Выдачи этих же рабов Фавсты и Милона потребовали
двое Валериев, Непот и Лев, и Луций Геренний Бальб. В то же самое время Целий
потребовал выдачи также и рабов Публия Клодия и его спутников. Выдачи рабов
Гипсея и Квинта Помпея потребовал...
(11) ...Милона защищали Квинт Гортенсий, Марк Цицерон, Марк Марцелл, Марк
Калидий, Марк Катон, Фавст Сулла. Квинт Гортенсий произнес короткую речь и
сказал, что те, выдачи которых как рабов требуют,— люди свободные, так как Милон тотчас
же после резни отпустил их на том основании, что они спасли ему жизнь. Это
обсуждалось в дополнительном месяце. (12) Приблизительно через тридцать дней после
убийства Клодия Квинт Метелл Сципион заявил в сенате жалобу на Марка Катона в связи
с этим убийством Публия Клодия и назвал ложными утверждения, какие Милон
приводил в свою защиту... Он сказал, что Клодий выезжал для того, чтобы выступить
с речью перед декурионами Ариции, что он отправился с двадцатью шестью рабами;
что Милон внезапно, в пятом часу, по окончании заседания сената, поспешил навстречу
ему в сопровождении более чем трехсот вооруженных рабов и напал на него врасплох
в пути выше Бовилл; что Публий Клодий, получив там три раны, был доставлен в Бо-
виллы, а харчевню, где он укрылся, Милон взял приступом; что Клодия выволокли чуть
живого..., убили на Аппиевой дороге и сняли с умиравшего перстень; что М-илон, зная,
что в усадьбе в Альбе находится маленький сын Клодия, явился в усадьбу, а так как
мальчика заблаговременно спрятали, то Милон стал допрашивать раба Галикора, у
которого отрубали один член за другим; что он, кроме того, приказал зарезать управителя
и двоих рабов; что из рабов Клодия, которые защищали своего господина, было убито
одиннадцать, а из рабов Милона ранено только двое; что Милон за это на другой день
отпустил двенадцать рабов, которые особенно постарались, и по трибам дал народу по
тысяче ассов на каждого гражданина для того, чтобы они подтверждали слухи в его
пользу. (13) Говорили, что Милон послал сказать Гнею Помпею, усиленно
поддерживавшему Гипсея, который раньше был его квестором, что он откажется от соискания
376
Примечания
консульства, если Помпеи находит это нужным; но Помпеи ответил, что он никому не
советует ни добиваться, ни отказываться, что он ни советом, ни предложением своим не
станет предвосхищать волю римского народа в осуществлении им своей власти. Говорили
также, что Помпеи, дабы не навлечь на себя ненависти, запрашивая об этом деле, вел
переговоры через Гая Луцилия, который был другом Милона ввиду своей дружбы
с Марком Цицероном.
(14) Между тем, так как усиливались толки о том, что Гнея Помпея надо избрать
диктатором, что иначе нет возможности искоренить зло в государстве, оптиматы сочли
более безопасным избрать его консулом без коллеги, а так как в сенате решение этого
вопроса затянулось, то на основании постановления сената, принятого по предложению
Марка Бибула, в дополнительном месяце за четыре дня до мартовских календ Помпеи
был избран в консулы при посредстве -интеррекса Се,рвия Сульпиция и тотчас же
приступил к исполнению обязанностей консула. (15) Затем, через два дня, он внес
предложение об издании новых законов. В силу постановления сената он объявил два закона:
один —о насильственных действиях, который имел в виду именно резню на Агишевой
дороге, поджог Курии и осаду дома интеррекса Марка Лепида, другой — о
домогательстве; они предусматривали более тяжкое наказание и сокращенный порядок
судопроизводства; ибо оба закона требовали, чтобы сначала выслушивали свидетелей, а затем
в один и тот же день обвинитель и обвиняемый произносили речи, причем обвинителю
следовало предоставить два часа, а обвиняемому — три. (16) Изданию этих законов
попытался воспротивиться народный трибун Марк Целий, ярый сторонник Милона,
говоря, что предлагается привилегия, направленная против Милона, и что правосудие
уничтожается. А когда Целий стал порицать закон более резко, Помпеи дошел в своем
гневе до угрозы, что он будет защищать государство оружием, если его к этому
принудят. Но Помпеи боялся Милона, а, может быть, притворялся, что боится его. Он
ночевал чаще всего не в своем доме, а в загородном именье, в верхних садах, вокруг которых
к тому же стоял в карауле большой отряд солдат. (17) Однажды Помпеи неожиданно
даже распустил сенат, как он сказал, из боязни прихода Милона. Во время следующего
собрания сената Публий Корнифиций сказал, что Милон носит под туникой меч,
привязанный к бедру. Он потребовал, чтобы Милон. обнажил бедро; тот немедленно поднял
тунику. Тогда Марк Цицерон воскликнул, что также и другие обвинения, которые
возводятся на Милона, все подобны этому.
(18) Народный трибун Тит Мунаций Планк представил народу, собравшемуся на
сходку, Марка Эмилия Филемона, известного человека, вольноотпущенника Марка
Лепида. По его словам, он и четверо свободных людей, находясь в пути, неожиданно
подоспели во время убийства Клодия, а когда они в связи с этим закричали, их схватили
и продержали целых два месяца под стражей в усадьбе Милона; это заявление —
независимо от того, была ли это правда или же ложь,— вызвало сильное возбуждение против
Милона. (19) Народные трибуны Мунаций и Помпеи вызвали на ростры также и
триумвира по уголовным делам и спросили его, не задержал ли он Галаты, раба Милона, при
совершении им убийства. Он ответил, что Галата был схвачен как беглый, когда спал
в харчевне, и приведен к нему: при этом триумвиру предписали не отпускать этого ,раба.
Но на следующий день народный трибун Целий и его коллега Квинт Манилий Куман
возвратили Милону раба, забрав его из дома триумвира. Хотя Цицерон совсем не
упоминал об этих обвинениях, я все же счел нужным сообщить о них, так как я собрал
такие сведения.
(20) Более, чем кто-либо другой, народные трибуны Квинт Помпеи. Гай Саллюстий
и Тит Мунаций Планк произносили на сходках речи, крайне враждебные. Милону,
стремясь вызвать ненависть и к Цицерону — за то, что он так преданно защищал Милона;
при этом подавляющее большинство людей было раздражено не только 'против Милона,
но и против Цицерона вследствие его ненавистной им защиты. '(21) Впоследствии Квинт
Помпеи и Саллюстий навлекли на себя подозрение в том, что помирились с Милоном
22. В защиту Т. Анния Милона
377
и Цицероном; Планк же, оставшись непоколебим в своей сильнейшей вражде, возбудич
толпу и против Цицерона, а Гнею Помпею пытался внушить подозрения насчет Милона,
воскликнув, что на его жизнь готовится покушение; поэтому Помпеи, не раз да еще
открыто жаловавшийся, что злоумышляют и против него, усиливал свою охрану.
(22) Планк заявил о своем намерении привлечь к суду также и Цицерона, а впоследствии
Квинт Помпеи пригрозил тем же. Но непоколебимость и верность Цицерона были так
велики, что ни враждебность народа, ни подозрения Гнея Помпея, ни опасность суда
народа, ни оружие, за которое открыто взялись против Милона, не могли отпугнуть его
от защиты Милона, хотя он и мог отвести от себя угрожавшую ему опасность и
недовольство враждебной ему толпы и в то же время вернуть себе расположение Гнся
Помпея, если бы хоть немного умерил свое усердие в деле защиты Милона.
(23) По издании Помпеева закона, который также гласил, что председатель суда
должен быть избран голосованием народа из числа тех, кто ранее был консулами, тотчас
же состоялись комиции; председателем суда был избран Луций Домиций Агенобарб.
Помпеи также выставил для ознакомления список судей, которые должны были вынести
приговор по этому делу, причем, как было ясно для всех, это были самые знаменитые
и самые добросовестные мужи, какие только когда-либо были предложены. (24) После
этого, на основании чрезвычайного закона, Милон тотчас же был привлечен к суду двумя
юношами Аппиями Клавдиями — теми же, которые до того потребовали выдачи его
рабов, а также и по обвинению в незаконном домогательстве — теми же Аппиями. Кроме
того, Гай Цетег и Луций Корнифиций привлекли его к суду [за насильствительные
действия], а Публий Фульвий Нерат — за устройство сообществ. Но к суду за устройство
сообществ и незаконное домогательство его привлекли в расчете на то, что первым, по-
видимому, должен был быть суд за насильственные действия, которым он, как они были
уверены, должен был быть осужден, после чего он не мог бы явиться в суд.
(25) Дивинация обвинителей по делу о домогательстве была произведена в
присутствии председателя суда Авла Торквата; при этом оба председателя суда, Торкват
и Домиций, велели обвиняемому явиться в канун апрельских нон. В этот день Милон
предстал перед трибуналом Домиция; к трибуналу Торквата он прислал своих друзей;
там Милон, благодаря требованию поддерживавшего его Марка Марцелла, добился того,
что суд по обвинению в домогательстве должен был состояться лишь после суда за
насильственные действия. Но перед лицом Домиция, председателя суда, Аппий старший
потребовал, чтобы Милон выдал пятьдесят четыре раба, а когда Милон стал утверждать,
что те рабы, которых Апиий называет, не находятся в его власти, Домиций, на
основании определения суда, вынес решение, чтобы обвинитель выставил из числа своих
собственных рабов, скольких он хочет. (26) Затем свидетели были вызваны в соответствии
с законом, который, как мы сказали выше, требовал, чтобы свидетелей слушали в
течение трех дней, прежде чем начнутся прения, дабы судьи могли утвердить их показания;
чтобы на четвертый [следующий] день все были вызваны и в присутствии обвинителя
и обвиняемого был придан одинаковый внешний вид табличкам с именами судей; далее,
чтобы на следующий день восемьдесят один судья был назначен по жребию; когда на
основании жеребьевки это число будет достигнуто, чтобы они сразу же пошли на
заседание; чтобы обвинитель тогда располагал для произнесения речи двумя часами, а
обвиняемые— тремя, и дело было решено в тот же день; но чтобы до голосования
обвинитель отвел по пяти человек из каждого сословия и обвиняемый — столько же, дабы
число оставшихся судей, которые подадут голоса, равнялось пятидесяти одному.
(27) В первый день против Милона был выстав\ен как свидетель Кавсиний Схола,
который сказал, что он был вместе с Публием Клодием, когда тот был убит, и пытался
усилить, как только мог, ужас совершенного. Марк Марцелл, когда начал ...допрашивать
его, был настолько испуган волнением сторонников Клодия, столпившихся вокруг, что
Домиций взял его на свой трибунал, так как Марцелл опасался за свою жизнь. Поэтому
Марцелл и сам Милон попросили Домиция дать им охрану. (Гней Помпеи сидел в то
378
Примечания
время перед эрарием; этот крик встревожил его. Поэтому он обещал Домицию явиться
на следующий день с охраной и сделал это. (-28) Устрашенные этим сторонники Клодия
дали возможность в молчании выслушать показания свидетелей в течение двух дней. Их
допрашивали Марк Цицерон, Марк Марцелл и сам Милон. Многие жители Бовилл дали
свидетельские показания о том, что там произошло: кабатчик был убит, харчевня была
взята приступом, тело Клодия выволокли наружу. Да и весталки из Альбы сказали,
что к ним пришла неизвестная женщина, чтобы исполнить обет по поручению Милона,
так как Клодий убит. В последнюю очередь дали свидетельские показания Семпрония,
дочь Тудитана, теща Публия Клодия, и его жена Фульвия и плачем своим потрясли
людей, стоявших вокруг. После того как суд был распущен приблизительно в десятом
часу, Тит Мунаций на сходке предложил народу явиться на другой день всем поголовно,
чтобы Милон не ускользнул, а также сообщить свое мнение и выразить свое огорчение
тем людям, которые пойдут голосовать. (29) На другой день, который был решающим
днем суда,— за пять дней до апрельских ид — во всем Риме лавки были закрыты;
Помпеи расположил охрану на форуме и у всех подходов к форуму; сам он занял место перед
эрарием, как и накануне, окружив себя отборным отрядом солдат. Затем, с рассветом,
была произведена жеребьевка между судьями; после этого на форуме воцарилась такая
тишина, какая только возможна на форуме. Во втором часу начали говорить
обвинители —■ Аппий старший, Марк Антоний и Публий Валерий Непот; в соответствии с
законом они говорили два часа. (30) Им ответил один Марк Цицерон. Хотя многие находили
уместным защищать Милона от предъявленного ему обвинения, утверждая, что убить
Клодия было заслугой перед государством (по этому пути пошел Марк Брут в той своей
речи, которую он сочинил в защиту Милона и издал, словно он ее произнес), Цицерон
не признал это уместным — будто тот, кто может быть осужден ради общего блага,
может также и быть убит, не будучи осужден. Поэтому, хотя обвинители и 'Заявили, что
Милон устроил Клодию засаду, Цицерон, так как это было ложью, потому что эта драка
завязалась случайно, упомянул об этом и, наоборот, стал говорить, что Клодий устроил
засаду Милону; к этому и клонилась вся его речь. Но было известно, что, как я
говорил, в этот день стычка произошла без умысла с чьей-либо стороны, что они случайно
встретились друг с другом, что из-за драки между рабами дело под конец дошло до
убийства. Однако все знали, что о«и оба часто угрожали друг другу смертью, если же
на Милона бросало подозрение присутствие большего числа рабов, чем у Клодия, то
рабы Клодия были менее нагружены и более готовы к бою, чем рабы Милона. (31)
Когда Цицерон начал говорить, сторонники Клодия, которых не мог удержать даже страх
перед солдатами, стоявшими вокруг, встретили его криками. Поэтому он говорил без
обычного спокойствия; сохранилась также и та речь его, которую записали. Но речь,
которую мы читаем, написана им с таким совершенством, что по праву может считаться
первой.
* * *
(32) После обсуждения дела обеими сторонами, обвинитель и обвиняемый отвели
каждый по пять сенаторов, по такому же числу всадников и эрарных трибунов, так что
приговор был вынесен пятьюдесятью одним судьей. Из числа сенаторов обвинительный
приговор вынесло двенадцать, оправдательный—шестеро; из числа всадников
обвинительный приговор вынесло тринадцать, оправдательный — четверо; из числа эрарных
трибунов обвинительный приговор вынесло тринадцать, оправдательный — трое.
По-видимому, судьи хорошо знали, что Клодий был ранен без ведома Милона, но дознались,
что после ранения убит он был по приказанию Милона. Некоторые думали, что Милон
получил оправдательные голоса благодаря голосованию Марка Катона; ибо Катон не
скрывал, что считает смерть Публия Клодия благом для государства, и поддерживал
Милона при соискании консульства и находился при обвиняемом. Цицерон также назвал
22. В защиту Т. Линия Милона
379
Катона в его присутствии и засвидетельствовал, что Катон за два дня до убийства
слыхал от Марка ФаВ'ОН-ия, что Клодий заявил, что Милон погибнет в эти три дня. Но
было признано полезным избавить государство и от всем известной дерзости Милона;
однако никто никогда не мог узнать, в каком смысле Катон голосовал. Все же было
объявлено, что Милон был осужден, главным образом, вследствие старания Аппия
Клавдия.
Будучи на другой день на основании чрезвычайного закона обвинен перед Манлием
Торкватом в домогательстве, Милон был осужден заочно. (33) При суде на основании
этого закона обвинителем его был также Аппий Клавдий, которому по закону полагалась
награда, но он не 'отказался. При суде за домогательство его субскрипторами бьпли
Публий Валерий Лев и Гней Домиций, сын Гнея. Через несколько дней Милон был
осужден также и за сообщества перед председателем суда Фавонием; обвинителем был
Публий Фульвий Нерат, которому в соответствии с законом была дана награда. Потом
Милон перед председателем суда Луцием Фабием был еще раз заочно осужден
за насильственные действия. Его обвиняли Луций Корнифиций и Квинт Патульций.
Милон немедленно удалился в изгнание в Массилию. Вследствие огромных долгов его
имущество поступило в продажу за одну двадцать четвертую часть своей
стоимости.
(34) Вслед за Миланом на основании того же Прмпеева закона первым был
обвинен Марк Савфей, сын Марка, который был предводителем при штурме харчевни в Бо-
виллах и при убийстве Клодия. Обвиняли его Луций Касоий, Луций Фульциний, сын
Гая, и Гай Валерий. Защищали его Марк Цицерон и Марк Целий, которые добились
оправдания большинством одного голоса. Из числа сенаторов обвинительный приговор
вынесло десять, оправдательный — восемь; из числа римских всадников обвинительный
приговор вынесло девять, оправдательный—восемь; но из числа эрарных трибунов
оправдательный приговор вынесло десять, обвинительный — шестеро, причем Савфея,
спасла ненависть к Клодию, которой «никто не скрывал, хотя положение Савфея было
даже худшим, чем положение Милона, так как он явно был предводителем при захвате
харчевни. Через несколько дней Савфей предстал перед председателем суда Гаем Кон-
сидием, будучи снова привлечен к -суду на основании Плавциева закона о насильственных
действиях, так как он будто бы захватил общественные места и носил при себе оружие;,
ибо он был предводителем шаек Милона. Его обвиняли Гай Фидий, Гней Аппоний, сын
Гнея, и Марк Сей... сын Секста; защищали Марк Цицерон и Марк Теренций Вар-
рон Гибба. Он был оправдан большим числом голосов, чем раньше: обвинительных он
получил девятнадцать, оправдательных тридцать два, но это произошло не так,
как при первом суде — всадники и сенаторы его оправдали, а эрарные трибуны
осудили.
(35) Что касается Секста Клодия, по наущению которого тело Клодия было внесено
в Курию, то при обвинителях Гае Цесеннии Филоне и Марке Альфидии и защитнике
Тите Флакконии он был осужден подавляющим большинством голосов — сорока шестью
голосами; оправдательных голосов он получил всего пять: два голоса сенаторов, три
голоса всадников. Кроме того, были осуждены и те, кто явился, и те, кто не явился,
будучи вызван в суд. Подавляющее большинство из них были сторонниками Клодия.
1 По свидетельству Плутарха («Цицерон», 35)., Милон явился в суд, не надев
траура и не отпустив себе бороды.
2 См. прим. 165 к речи 18; Асконий, Введение, § 1-5, 22 ел.
3 Вокруг форума находились храмы Сатурна, Диоскуров, Весты, Согласия. См.
письмо Fam., Ill, 10, 10 (CCLXII).
4 Сословия сенаторов, римских всадников, эрарных трибунов.
5 Оратор объединяет себя с обвиняемым, имея в виду свое изгнание.
380
Примечания
6 Так как нельзя было отрицать факт убийства Клодия, то возникал вопрос о
законности или незаконности действий Милона; постановка вопроса в суде i( constitution
causae) становилась iuridicialis и допускала три вида рассмотрения: 1) relatio criminis —
поступок признается законным, так как другой человек своими предшествовавшими
незаконными действиями подал повод к нему; этот статус Цицерон и избрал; 2) depre-
catio — вина признается, но испрашивается снисхождение ввиду других заслуг
обвиняемого; 3) compensatio—цель поступка обращают в повод для оправдания; это положение
Цицерон рассматривает в § 12—92 (extra causam).
7 По преданию, Марк Гораций, убив троих Куриациев, встретил свою сестру,
оплакивавшую смерть Аттия Куриация, и убил ее. Это был первый случай суда народа
и провокации к народу. «Комиции» — куриатские. См. Ливии, I, 26, 7.
8 Ср. Цицерон «Об ораторе», II, § 106; письма Fam., IX, 21, 3 (CCCCXCVI);
Q. fr., II, 3,' 3 (ССП).
9 О Гае Сервилии Агале и Спурии Мелии см. прим. 6 к речи 9.
10 См. речь 17, J 91.
11 Луций Опимий, консул 121 г., был повинен в смерти Гая Гракха.
12 Гай Марий, в 100 г. консул в шестой раз, применил оружие против Сатурнина
и Главции. См. речь 8, § 20, 27 ел.
13 Имеется в виду смертный приговор пяти катилинариям. См. вводное примечание
к речам 9—12.
14 Имеется в виду миф об Оресте, который, мстя за убийство своего отца Агамем-
нона, убил свою мать Клитемнестру. Ареопаг богов под председательством Афины-Пал-
лады (Минервы) судил Ореста; равенство голосов, означавшее оправдание, называлось
«камешком Минервы».
15 О Двенадцати таблицах см. прим. 88 к речи 1. В I в. это положение утратило
силу, убийство ночного вора допускалось только при самообороне.
16 Закон, проведенный Суллой в 87 г.— lex Cornelia de sicariis et veneficis.
17 Тит Мунаций Планк Бурса. Намек на пожар, уничтоживший Гостилиеву курию-
при сожжении тела Клодия. См. Асконий, § 8—9.
18 См. прим. 104 к речи 17. В 61 г. по постановлению сената консулы внесли в
комиции предложение о назначении чрезвычайного суда (для которого судей должен был
назначить претор), но принято было предложение трибуна Квинта Фуфия Калена о том,
чтобы судьи были назначены по жребию. См. письма Att., I, 13, 3 (XIX); 16, 2 ел.
(XXII).
19 Через два дня после убийства Клодия в интеррексы был избран Марк Эмилий
Лепид. Первый интеррекс не созывал консульских комиций, но сторонники Гипсея и
Сципиона потребовали немедленного созыва комиций; после отказа Лепида они пять дней
осаждали его дом, взяли его приступом и разгромили.
20 Если предложение содержало несколько параграфов, то сенатор мог потребовать
раздельного голосования по каждому из них.
21 Квинт Фуфий Кален. Сенат признал убийство Клодия, поджог Курии и разгром
дома Лепида противогосударственными деяниями. Гортенсий предложил назначить суд
вне очереди, Фуфий потребовал раздельного голосования; по части предложения
совершили интерцессию Тит Мунаций Планк и Гай Саллюстий. 1 марта Планк на сходке
сообщил народу о постановлении сената.
22 См. прим. 199 к речи 18.
23 См. прим. 55 к речи 17.
24 В 1)29 г. Сципион Эмилиан, противник реформ Тиберия Гракха, был найден
мертвым в своей постели.
25 Публий Клодий был убит на Аппиевой дороге. Об Аппии Клавдии Слепом см..
прим. 46 к речи 19.
26 Ср. речь 17, § 66.
22. В защиту Т. Анния Милона
381
27 Ср. речь 18, § 69; Плутарх, «Помпеи», 49.
28 О вестибуле см. прим. 77 к речи 19.
29 Ср. письмо Att., IV, 3, 3 (ХСП).
30 Помпеи «помирился» с Клодием (в расчете на его поддержку) в начале 56 г.
31 Луций Домиций Агенобарб, претор 58 г., консул 54 г.
32 Ср. письмо Att., VIII, 1, 3 (CCCXXVI).
33 Помпеи, консул без коллеги.
34 Консулы и преторы 53 г. были избраны только в июле 53 г.
135 Луций Эмилий Павел, консул 50 г., оптимат.
36 См. прим. 63 к речи 5.
37 Публий Плавций Гипсей и Квинт Цецилий Метелл Пий Сципион. См. Аско-
яий, § 2.
38 Речь идет о посредничестве между кандидатами и 35-ю трибами.
39 Ирония. 36-й трибы Клодий не учреждал. Коллинская городская триба
пользовалась дурной репутацией.
40 Комиции для выборов консулов на 52 г. собирались несколько раз, но выборы
яе могли состояться из-за интерцессии, обнунциации или беспорядков.
41 Также и Милон угрожал Клодию расправой. См. письмо Att., IV, 3, 5 (ХСП).
42 У Клодия были поместья в Этрурии. См. ниже, § 50, 74.
43 Оптимат; в 42 г. в битве под Филиппами попал в плен к Октавиану и был казнен.
44 См. прим. 101 к речи 14.
45 См. прим. 66 к речи 1.
46 Клеймили беглых рабов. Цицерон считает принятие законов Клодия
порабощением римского народа.
47 См. речи 17, §25; 18, § 133.
48 Изображение Афины-Паллады, по преданию, попавшее в Рим из Трои. В III в.
палладий был спасен из горящего храма Весты верховным понтификом Луцием
Цецилиям Метеллом. См. Овидий, «Фасты», VI, 419 ел.
49 Ирония. Намек на поджог Гостилиевой курии.
50 Погребение магистратов и знатных людей было торжественным. Шествие
открывал духовой оркестр; за ним шли плакальщицы, актеры, изображавшие предков умершего
и надевавшие их маски и одежду магистратов; один из актеров изображал умершего;
несли предметы, связанные с его деятельностью, изображения взятых им городов;
следовали ликторы с опущенными факелами, одетые в черное; на парадном ложе несли
тело умершего, облеченное в тогу-претексту. Около ростр процессия останавливалась,
родственник или магистрат произносил хвалебную речь. Оттуда процессия следовала
к месту погребения. Тело сжигали или же хоронили в земле. «Зловещими» у римлян
назывались дикие деревья; они были посвящены подземным богам и служили
материалом для виселиц и крестов. На крестах распинали рабов.
51 В тексте лакуна; слова в квадратных скобках—конъектура.
52 Ср. Квинт Цицерон, письмо Comment, pet., § 18 ел. (XII).
53 В 56 г. Клодий как курульный эдил привлек Милона к суду на основании Плав-
-циева закона о насильственных действиях. См. ниже, § 40.
54 См. прим. 12 к речи 16.
55 Суд в центуриатских комициях. См. прим. 39 к речи 1.
56 В 58 г. Гортенсий, Курион и другие сенаторы присоединились к депутации
римских всадников, отправившейся в сенат и к консулу Авлу Габинию с ходатайством
за Цицерона. Габиний не допустил делегации в сенат; на форуме на нее напали кло-
дианцы.
57 Domus regia — по преданию, дворец царя Нумы Помпилия или царя Анка Мар-
1£ия. Регия находилась на Священной дороге и была в распоряжении верховного
понтифика.
382
Примечания
58 В -ноябре 57 г. См. письмо Att., IV, 3, 3 i(XCII).
59 Трибун 57 г. Ср. речи 16, §7; § 79; письмо Q. fr.f II, 3, 6 -(СИ).
60 Трибун 57 г. 25 января внес предложение возвратить Цицерона из изгнания.
61 Претор Луций Цецилий Руф устроил 5 июня 57 г. игры в честь Аполлона.
Толпа, недовольная недостатком хлеба в Риме, разогнала зрителей и преследовала
претора.
62 Законопроект о возвращении Цицерона из изгнания. См. вводное примечание
к речи 16.
63 За исключением претора Аппия Клавдия Пульхра.
64 См. прим. 11 к речи 16.
65 Помпеи, как и Луций Кальпурний Писан, консул 58 г., был в Капуе дуовиром,
т. е. высшим должностным лицом муниципия.
66 Есть сведения об обвинении в насильственных действиях, предъявленном Кло-
дию в конце 57 г. Ср. письмо Att., IV, 3, 2 (ХСН).
67 По окончании трибуната (10 декабря 57 г.) Милон был привлечен к суду Кло-
дием (начало 56 г.). См. письмо Q fr'., II, 3, li (СП).
68 Ораторское преувеличение. См. то же письмо, § 2.
69 Марк Антоний, будущий народный трибун 49 г., триумвир в 43 г.
70 Клодий спрятался от Антония в книжной лавке. См. речь 26, § 21.
71 На Марсовом поле были перегородки, разделявшие его на участки (ovilia), где
трибы (или центурии) дожидались своей очереди для голосования.
72 В центуриатские комиции, которые могли приступить к выборам только при
благоприятных авслициях. См. прим. 11 к речи 8.
73 По свидетельству Аскония, в этот день сходки были созваны трибунами Гаем
Саллюстием Криспом и Квинтом Помпеем Руфом.
74 Указание не точно: Клодий выехал из Рима 16 января, Милон — 17 января;
избрание фламина было назначено на 18 января.
75 Интерамна — город в Умбрии (ныне Теряй). В 61 г. во время суда над Клоди-
ем по поводу кощунства свидетель Гай Кавсиний показал, что в день
жертвоприношения Доброй Богине Клодий был у него в Интерамне. Это опроверг Цицерон,
заявивший, что в этот день Клодий приходил к нему в дом. Ср. письма Att., I, 16, 2 (XXII);
II, 1, 5 (XXVII).
76 Об архитекторе Кире Веттии, греке, вольноотпущеннике рода Веттиев, см.
§ 48; письма Att, II, 3, 2 (XXIX); Q. fr., II, 2, 2 (XCVIII); Fam., VII, 14, 1
(CLXXVII).
77 Трибуны Квинт Помпеи Руф и Гай Саллюстий Крисп, враги Цицерона и Милона.
78 Предложение о чрезвычайном суде над Милоном.
79 См. прим. 115 к речи 17.
80 Родовые усыпальницы римской знати близ Аппиевой дороги были пристанищем
грабителей. См. письмо Att., VII, 9, 1 (CCXCIX).
81 Усадьбу эту, находившуюся у дороги, не следует смешивать с упомянутой выше
альбанской усадьбой на горе (см. § 46).
82 Альсий — город в Этрурии, у моря.
83 Цицерон напоминает о лагере Катилины в Этрурии; намек на то, что Клодий
разделял 'взгляды Катилины.
84 Намек на внешность Клодия, постоянный предмет насмешек Цицерона. См. письмо
Att., I, 16, 10 (XXII).
85 Милон располагал отрядами гладиаторов для борьбы с отрядами Клодия.
86 См. прим. 119 к речи 4.
87 См. прим. 13 к речи 1.
88 Атрий Свободы, находившийся к северу от форума, был местом допросов
и пыток.
22. В защиту Т. Анния Милона
383
89 Племянник убитого Клодия, один из обвинителей Милона. Рабы Клодия,
оставаясь собственностью Клавдиева рода, перешли в собственность Аппия Клавдия
младшего.
90 Допрос рабов для получения показаний против их господина допускался только
в делах о государственной измене и о кощунстве.
91 Обычная казнь раба. Распятию предшествовала порка розгами. Ср. речь 4,
§ 166 ел.
92 Очевидно, речь на народной сходке.
93 Этому утверждению противоречит свидетельство Аскония (§ 32).
94 Окрикул — город в Умбрии, на Тибре.
95 Прислужники при жертвоприношениях, заботившиеся об огне, воде, фимиаме, вине
н пр., получали остатки от жертвы и часто держали харчевми.
96 Большой Цирк (Circus Maximus) находился в Мурциевой долине, между Палатин-
ским и Авентинским холмами.
97 Цезарь как верховный понтифик жил в Государственном доме (Domus publica) на
Священной дороге. Дом Цезаря был осажден отрядами Милона. Впоследствии, во время
диктатуры, Цезарь, возвращая из изгнания многих людей, изгнанных на основании Пом-
пеева закона о насильственных действиях, отказал в помиловании одному только Милону.
98 См. Асконий, § 17; Валерий Максим, II, 1, 7.
99 По свидетельству Аскония, трибун Квинт Помпеи заявил 23 января на народной
сходке: «Милон дал нам кого сжечь в Курии; я дам вам, кого похоронить в
Капитолии», намекая на Гнея Помпея. Он же указал, что Милон хотел 22 января посетить
Помпея в его загородной усадьбе, но Помпеи не принял его.
100 Публий Клодий Пульхю.
101 См. речь 16, § 19.
102 В 80 г. при возвращении Помпея из Африки после победы над марианцами Сул-
ла назвал его Великим; это стало наследственных прозванием Помпеев. См. Плутарх,
«Помпеи», '13.
103 Формула senatus consultum ultimum. См. вводное примечание к речи 8. Ср. Саллю-
стий, «Катилина», 29, 3.
104 Закон о насильственных действиях, изданный после резни на Аппиевой дороге.
Ср. § 15, 21; Асконий, § 15 ел.
105 Помпеи находился в отдалении, перед храмом Сатурна.
106 Сходка, созванная трибуном Титом Мунацием Планком. См. Асконий, § 8.
107 Народный трибун Марк Октавий.
108 Младшая сестра Клодия, жена Луция Лукулла. См. Плутарх, «Цицерон», 29.
109 Цицеоон имеет в виду себя. Ср. речь 14, § 33; письма Fam., II, 10, 2 (CCXXV);
Att., IX, 10, 3 (CCCLXIV).
110 Брогитару. dp. речь 18, § 56.
111 У Птолемея, царя Кипра. Ср. речь 18, § 57.
112 Риторическое поеувеличение. Имеется в виду Клодиев закон о консульских
провинциях. Ср. речь 18, § 66.
113 Ср. речи 18, § 95; 20, § 57.
114 Риторическое преувеличение. Яникул—холм в Риме, на правом берегу Тибра.
Альпы — Приморские.
115 Небольшое озеро в Этрурии.
116 Тит Фурфаний Постум, друг Цицерона, в 46 г наместник Сицилии. См. письмо
Fam., VI, 9 (DXXVIII).
117 Прямая речь ведется от имени Милона, но слова «со мной», стоящие в конце
периода, относятся уже к Цицерону.
118 Речь идет о второй сестре Кло^дия, вдове Квинта Метелла.
119 О тетрархе см. прим. 87 к речи '17.
384
Примечания
120 Как некогда, по преданию, поступил Луций Юний Брут. Ср. речь 26, § 28;
Ливии, I, 59.
121 Имеется в виду убийство Клодия, если оно совершено при самообороне.
122 Т. е. в убийстве Клодия, совершенном ради блага государства (а не при
самообороне).
123 По преданию, царь Тулл Гостилий, разрушив Альбу-Лонгу и переселив ее
жителей, пощадил ее храмы.
124 В честь Юпитера, покровителя Латинского союза (Iuppiter Latiaris), на Альбан-
ской горе устраивались празднества, сопровождавшиеся жертвоприношением (Ludi Latini
in monte Albano).
125 Трибуны Тит Мунаций Планк и Квинт Помпеи Руф, а также и Секст Клодий.
126 Ср. письмо Fam., XIV, 2, 2 (LXXIX).
127 Нападения на Сестия, Фабриция, Цецилия; см. § 38.
128 Риторическое преувеличение: составлялись законопроекты. На бронзовых досках
вырезали текст принятого закона. Речь идет о законопроекте о допущении
вольноотпущенников к голосованию в составе сельских триб.
129 Т. е. в 52 г., когда Клодий мог быть избран в преторы.
130 С 10 декабря 58 г. (окончание трибуната) до 56 г. (когда он был курульным
эдилом).
131 Цицерон имеет в виду свое изгнание.
132 Гостилиева курия. Она не была храмом, но была освящена. См. прим. 72 к
речи 5. Сенат мог принять постановление только в освященном месте.
133 Тем, что в Курию внесли труп Клодия.
134 По верованию древних, души людей, оставленных без погребения, скитались в
виде привидений, доводивших встреченных ими людей до сумасшествия.
135 См. прим. 67 к речи 16.
136 Наследства: от отца, Гая Папия и деда, Гая Анния; приданое Фавсты, дочери
Луция Суллы. См. письмо Q. fr., Ill, 7, 2 (CLVII).
137 Глашатай объявлял о результатах голосования каждой центурии в отдельности
и окончательный результат выборов; затем председательствующий объявлял об
избрании.
138 Войска, оцепившие форум. Ср. § 2, 67.
139 Ср. Палатинская Антология, VII, 251 (Симонид Кеосский).
140 Ежегодные празднества по случаю избавления от Клодия.
141 Клодий был убит 18 января. Цицерон считает 12 дней января (18—29) + 24 дня
февраля + 27 дней дополнительного месяца +31 день марта + 8 дней апреля. Речь
была произнесена 8 апреля. Римляне вели счет дням включительно.
142 Ср. письмо Fam., II, 6, 3 (CLXXV).
143 Имеется в виду, главным о>бразом, Помпеи.
144 Милон родился в Ланувии. Он мог считать Рим своей второй родиной. Ср.
Цицерон, «О законах», II, § 5.
145 Квинт Цицерон как легат Цезаря в это время был в Галлии.
23. РЕЧЬ ПО ПОВОДУ ВОЗВРАЩЕНИЯ
МАРКА КЛАВДИЯ МАРЦЕЛЛА
Марк Марцелл (из плебейской ветви рода Клавдиев) во время гражданской войны
был противником Цезаря. Как ко'нсул 51 г. он предложил в сенате, чтобы Цезарь был
отозван из Галлии к 1 марта 49 г., что лишило бы его возможности заочно добиваться
избрания в консулы на 48 г. и подвергло бы его опасности судебного преследования.
Когда предложение Марцелла не было принято, *то он предложил предоставить солдатам
23. По поводу возвращения М. Марчелла
385
Цезаря, уже отслужившим свой срок, право оставить военную службу; наконец, консул
резко выступил против Цезаря в вопросе о предоставлении прав римского гражданства
жителям римских колоний, основанных Цезарем в Цисальпийской Галлии. Во время
гражданской войны Метелл покинул Италию вместе с помпеянцами; после победы
Цезаря он удалился в изгнание и жил в Митиленах, занимаясь философией. Сам Марцелл
не обращался к Цезарю с просьбой о прощении, но его родные, находившиеся в
Италии, ,и Цицерон, прощенный Цезарем, ходатайствовали перед ним за Марцелла.
В сентябре 46 г. тесть Цезаря Луций Писоя намекнул в сенате на тяжелое
положение изгнанника; Гай Марцелл, консул 50 г., двоюродный брат Марка, бросился Цезарю
в ноги с мольбой о прощении, к которой присоединились сенаторы. Цицерон произнес
дошедшую до нас речь, в которой он заранее благодарил Цезаря за возвращение
Марцелла из изгнания. Диктатор удовлетворил просьбу сената. Марцелл выехал на родину
лишь через 8 месяцев после упомянутого собрания сената и 23 мая 45 г. остановился з
Пирее, где был принят своим бывшим коллегой по консульству Сервием Сульпицием Ру-
фом. Вечером 26 мая он был убит в окрестностях Пирея при обстоятельствах,
оставшихся неясными.
См. письма Fam., IV, 4 (ССССХСН); 7 (CCCCCLXXXVII); 8 (CCCCLXXXVI);
9 (CCCCLXXXVIII); 10 (DXL); 11 (CCCCXCIII); 12 (DCXVIII); Att, XIII, 10,3
(DCXXIX); XV, 9 (CCXV).
1 Ср. письмо Fam., IV, 4, 4 (ССССХСН).
2 В это время Цезарь был консулом, диктатором на 10-летний срок, народным
трибуном пожизненно, первоприсутствующим в сенате, императором, верховным понтификом,
цензором на трехлетие. Ср. письмо Fam., IX, 15, 5 (CCCCXCIV).
3 Ср. письмо Fam., IV, 4, 3 (ССССХСН).
4 Имеется в виду быстрота, с какой Цезарь овладел городами Италии в 49 г., во
время гражданской войны, и быстрота его действий в Африке в 47 г. См. письмо Att.,
VII, 9, 4 (CCXCIX); Светоний, «Божественный Юлий», 37; Плутарх, «Цезарь», 50.
5 См. Цезарь, «Гражданская война», III, 73.
6 О преторской когорте см. прим. 93 к речи 3.
7 Ср. письма Fam., IV, 4, 3 (ССССХСН); VI, 6, 10 (CCCCXCI).
8 Ср. речь 21, § 26 ел. См. прим. 22 к речи 11, прим. 48 к речи 21.
9 О трофее см. прим. 77 к речи 4.
10 Ср. письма Att., VII, 7, 7 (CCXCVII); 20, 2 (CCCXVII); 21, 1 (CCCXVIII);
Fam., IV, 9, 3 (CCCCLXXXVIII).
11 Ср. письмо Att., XI, 7, 7 (CCCCXVI). Зять Цицерона Публий Корнелий Дола-
белла ходатайствовал перед Цезарем за Цицерона, просившего о разрешении
возвратиться в Италию.
12 Ср. письмо Fam., IV, 11, 6 .(CCCXLIII).
13 Цицеоон имеет в виду старания Помпея в пользу его возвращения из изгнания.
Ср. речи 16, § 29; 17, § 30 ел.
14 Ср. письмо Fam., IX, 6, 3 (CCCCLXVIII).
15 Ср. письма Att., IX, 15, 3 (CCCLXXI); X, 14, 1 (CCCXCVI); XI, 6, 2
(CCCCXII): Fam., VII, 3, 2 (CCCCLXII).
16 Римляне считали удачливость особым качеством человека. Ср. речь 5, § 47 ел.
См. прим. 29 к речи 1.
17 Катон и другие противники Цезаря, павшие в Африке.
18 В этих словах Цицерона можно усмотреть скрытую критику диктатуры. Во время
диктатуры Цезаря Цицерон относился к нему враждебно; это явствует из писем
Цицерона, написанных после убийства Цезаря.
19 Имеются в виду Юлиевы законы о судоустройстве, о долгах, о роскоши. Ср.
Цицерон, «О законах», III, § 31.
25 Цицерон, т. II
386
Примечания
20 Цезарь установил денежную помощь многодетным семьям и запретил мужчинам
в возрасте от 20 до 40 лет покидать Италию на срок более трех лет.
21 См. прим. 96 к речи 1.
22 Еще в конце 46 г. Цезарь совершил освящение (дедикацию) расширенного
форума, лежавшего между Капитолийским и Палатинским холмами (Forum Iulium, F. Caesaris),
с недостроенным еще храмом Венеры-Родоначальницы (Venus Genetrix), от которой Юлии
вели свой род. Храм этот был достроен лишь при Августе.
23 Ср. высказывания Цезаря о смерти, которые ему приписывает Саллюстий («Ка-
тилина», 51, 20). Ср. речь 12, § 7.
24 После битвы под Фарсалом.
24. РЕЧЬ В ЗАЩИТУ КВИНТА ЛИГ АРИЯ
Римский всадник Квинт Лигарий в 50 г. выехал в провинцию Африку как легат
пропретора Гая Консидия Лонга, а после отъезда пропретора управлял провинцией, где его и
застала гражданская война. Когда помпеянец Публий Аттий Вар, покинув Италию,
захватил власть в Африке, Лигарий объединился с ним в борьбе против Цезаря. Когда
Луций Элий Туберон, посланный в Африку сенатом как наместник, прибыл туда, то
Лигарий не позволил сойти с корабля ни ему, ни его больному сыну, после чего Тубероны
направились в Грецию, в лагерь Помпея, где оставались до битвы под Фарсалом. После
победы Цезаря они покорились ему, были прощены и возвратились в Рим.
После разгрома помпеянцев в Африке Цезарь пощадил Квинта Лигария, но не
позволил ему возвратиться в Рим. Лигарий остался в Африке на положении изгнанника.
По возвращении Цезаря в Рим братья и друзья Лигария стали ходатайствовать за него
перед диктатором, вначале безуспешно, но впоследствии Цезарь подал им некоторую
надежду на прощение изгнанника. В. это время Туберон-сын возбудил против Лигария
обвинение в государственной измене. Так как Лигарий был в изгнании, то его едва ли
можно было подвергнуть каре, предусмотренной за это преступление, т. е. смертной
казни. Повод для обвинения был выбран неудачно, так как сам обвинитель, как и его отец,
также был на стороне Помпея. Туберон мог обвинить Лигария лишь в сотрудничестве
с царем Юбой, который вел себя в Африке не как союзник, а как повелитель: казнил
римских пленников, чеканил от своего имени римскую монету и претендовал на передачу
ему провинции Африки.
Дело о государственной измене должны были рассматривать центуриатские комиции
или же quaestio perpetua de maiestate, но Цезарь как диктатор принял жалобу, хотя по
римским законам заочный суд не допускался. В этом процессе Цезарь был и судьей и
стороной.
Цицерон был единственным защитником Лигария. Его речь, произнесённая им в
начале сентября 46 г. перед Цезарем на форуме, является так называемой deprecatio:
защитник, не имея возможности говорить о невиновности подсудимого, приводит
смягчающие обстоятельства и просит о прощении. Лигарий был прощен Цезарем и возвратился
в Рим. 15 марта 44 г. он оказался в числе убийц Цезаря. Погиб он в 43 г. во время
проскрипций. Литературный успех речи в защиту Лигария был весьма значительным.
См. письма Fam., VI, 13 (CCCCLXXLX); 14 (ССССХС); Att, XIII, 12, 2
(DCXXXI); 19, 2 (DCXXXVI); 20, 2 (DCXXXIX); Q. fr., I, 1, 10 (XXX).
1 Жена Туберона-отца была из рода Туллиев.
2 Гай Вибий Панса, сторонник Цезаря, впоследствии один из консулов 43 г.,
погибших в битве под Мутиной.
3 Т е. о гражданской войне между Цезарем и сенатом, начавшейся в январе 49 г.
4 Сторонник Помпея, собравший в Африке два легиона. Ср. Цезарь, «Гражданская
война» I. 31.
24. В защиту Кв. Лигария
387
5 Об империи см. прим. 90 к речи 1.
6 Так как он выполнял распоряжения вышестоящего магистрата и свои обязанности
по отношению к государству.
7 К тому времени, когда Цицерон присоединился к Помпею (июнь 49 г.), война
происходила только в Италии и Сицилии.
8 Цезарь сообщил Цицерону через его зятя Долабеллу, что разрешает ему
возвратиться в Италию. Цицерон получил это письмо в Брундисии, оно показалось ему
сдержанным; в августе 47 г. он получил от Цезаря второе письмо, которое его успокоило;
в сентябре он встретился с Цезарем, который обошелся с ним милостиво. См. письма
Att., XI, 7, 2 (CCCCXVI); 16, 1 (CCCCXXVII); Fam., XIV, 23, (CCCCXLI).
9 Об императоре см. прим. 70 к речи 1. После смерти Помпея Цезарь оказался
единственным императором, официально получившим это звание. Цицерон был провозглашен
императором во время своего проконсульства в Киликии (51 г.). Он. не отпускал своих
ликторов вплоть до октября 47 г., рассчитывая на триумф.
10 См. письмо Q. fr., I, 1, 10 (XXX).
11 См. [Цицерон], «К Гереннию», I, 3. Квинтилиан (V, 13, 20) осуждает Туберона
за то, что он обвиняет изгнанника и старается помешать его прощению Цезарем.
12 Сулла. См. Плутарх, «Сулла», 31.
13 В 64 г. Цезарь был председателем суда по делам об убийствах и осудил некоторых
лиц, обвинявшихся в убийствах, совершенных ими 17 лет назад, во время сулланских
проскрипций, хотя закон Суллы освобождал их от ответственности.
14 Патрицианский род Элиев дал Риму ряд юристов, философов и историков.
15 См. письмо Fam., VI, 14, 2 (ССССХС).
16 Выпад против некоторых сторонников Цезаря, требовавших крутых мер. Ср. письма
Att., XI, 20, 2 (CCCCXLII); Fam., XV, 15, 2 (CCCCXLIII); VI, 6, 8 (CCCCXCI).
17 Так называемая postulatio—заявление претору или председателю суда (здесь
Цезарю) о желании привлечь такого-то к суду.
18 Ср. речь 23, § 13.
19 Термин parricidium (parricidium patriae) часто означал государственную измену
(perduellio). Сравнивая Лигария с Тубероном и Помпеем, Цицерон обходит дело о
сотрудничестве Лигария с царем Юбой. См. Цицерон, «Об обязанностях», III, § 83.
20 Ср. речь 23, § 13.
21 В подлиннике secessio (уход); намек на «уход» плебса на Авентинский холм (з
древнейшую эпоху, по преданию).
22 На стороне Помпея было большинство нобилитета. О сторонниках Цезаря см.
писыма Att, VII, 3, 5 (CCXCIII); Fam., VIII, 14, 3 (CCLXXV).
23 См. ^речь 23, § 17.
24 В войске Гнея Помпея Страбона, во время Союзнической войны (89 г.).
25 Это мог быть Марк Клавдий Марцелл. См. речь 23.
26 Нумидийский царь Юба, сторонник Помпея. В 81 г. Помпеи шк\е победы над
Гнеем Домицием Агенобарбом и Ярбой восстановил на престоле Гиемпсала, отца Юбы,
и расширил его владения. См. Цезарь, «Гражданская война», II, 25.
27 О конвенте римских граждан см. прим. 63 к .речи 3.
28 По правилам надо было издать куриатский закон об империи, в I в. это стало
формальностью. Ср. Цезарь, «Гражданская война», I, 6.
29 Гай Вибий Панса и другие; см. выше, § 7.
30 Лигарии происходили из Сабинской области, где Цезарь в 82 г. скрывался от
гнева Суллы. См. Плутарх, «Цезарь», 1.
31 О трауре см. прим. 53 к речи 3.
32 О богах-пенатах см. прим. 31 к речи 1.
33 Ср. Цезарь, «Гражданская война», I, 33; Светоний, «Божественный Юлий», 75.
34 См. письмо Att., XIII, 44, 3 (DCL).
25*
388
Примечания
35 Намек на события 56 г., когда по предложению Цицерона сенат отпустил деньги
на содержание войск Цезаря в Галлии. Ср. речь 21, § 28.
36 Имеется в виду Марк Марцелл. См. речь 23.
25-^27. ФИЛИППИКИ ПРОТИВ МАРКА АНТОНИЯ
Филиппиками называли в древности речи, произнесенные в IV в. Демосфеном против
македонского царя Филиппа II. Филиппиками, по-видимому, сам Цицерон назвал свои
речи против Марка Антония. До нас дошло 14 филиппик и фрагменты еще двух таких
речей. В нашем издании помещены филиппики I, II и XIV (последняя из дошедших до
нас речей Цицерона).
После убийства Цезаря (15 марта 44 г.) сенаторы в ужасе разбежались; убийство
не нашло одобрения у народа, на которое заговорщики рассчитывали. Консул Марк
Антоний заперся у себя дома; заговорщики собрались в Капитолии. 16 марта они вступили
в переговоры с Антонием, а на 17 марта было назначено собрание сената в храме
Земли. В ночь на 17 марта Антоний захватил <и перенес к себе в дом личные денежные
средства и архив Цезаря. 17 марта в храме Земли, окруженном ветеранами Цезаря,
собрался сенат под председательством Антония. Было решено оставить в силе все
распоряжения Цезаря, но убийц его не преследовать. Следуя примерам из истории Греции,
Цицерон предложил объявить амнистию. Ветеранам Цезаря посулили выполнить все
обещания, данные им диктатором. Было решено огласить завещание Цезаря и устроить ему
государственные похороны. 18 марта было оглашено завещание, в котором Цезарь
объявлял своим наследником Гая Октавия, своего внучатного племянника, завещал народу свои
сады за Тибром, а каждому римскому гражданину — по 300 сестерциев. Между 18 и
24 марта были устроены похороны; толпа, возбужденная речью Марка Антония,
завладела телом Цезаря и, хотя сожжение должно было быть совершено на Марсовом поле,
сожгла его на форуме, на наспех устроенном костре. Затем толпа осадила дома
заговорщиков; поджоги были с трудом предотвращены.
Была назначена особая комиссия, чтобы установить подлинность документов Цезаря,
оказавшихся в руках у Антония; несмотря на это, он использовал их с корыстной
целью; он также черпал денежные средства в казначействе при храме One и изъял из
него около 700 миллионов сестерциев. Чтобы привлечь ветеранов на свою сторону, он
предложил 24 апреля земельный закон и назначил комиссию из семи человек (септем-
виры) для проведения его в жизнь.
18 апреля в Италию прибыл из Аполлонии 19-летний Гай Октавий, наследник и
приемный сын Цезаря, а в мае приехал в Рим, чтобы вступить в права наследства.
К этому времени Антоний уже располагал шестью тысячами ветеранов. Желая
упрочить свою власть в Риме, Антоний добился постановления народа об обмене
провинциями: Македония, назначенная ему Цезарем на 43 г., должна была перейти к одному
из заговорщиков, Дециму Бруту, который должен был уступить Антонию Цисальпий-
скую Галлию; пребывание в ней позволило бы Антонию держать Рим в своей власти.
Желая удалить из Рима преторов Марка Брута и Гая Кассия, Антоний добился, чтобы
сенат поручил им закупку хлеба .в Сицилии и Африке.
17 августа Цицерон выехал в Грецию, но вскоре повернул обратно и 31 августа
возвратился в Рим. 1 сентября в сенате должно было обсуждаться предложение Антония о
том, чтобы ко всем дням молебствий был прибавлен день в честь Цезаря; это завершило
бы обожествление Цезаря. Цицерон не пришел в сенат, что вызвало нападки Антония.
Предложение Антония было принято.
Цицерон явился в сенат 2 сентября и в отсутствие Антония произнес речь (I
филиппика), в которой ответил на его нападки и указал причины, заставившие его самого
как выехать в Грецию, так и возвратиться в Рим. После собрания сената Цицерон уда-
25. I филиппика
389
лился в свою усадьбу в Путеолах. 19 сентября Антоний выступил в сенате с речью
против Цицерона. В этот день Цицерон не явился в сенат, опасаясь за свою жизнь; он
ответил Антонию памфлетом, написанным >в виде ;речи в сенате и опубликованным в
конце ноября (II филиппика).
* * #
В конце декабря 44 г. Антоний выступил с войсками в Цисальпийскую Галлию и
осадил Децима Брута, укрепившегося в Мутине. Это было начало так называемой мутин-
ской войны, во время которой Цицерон произнес остальные филиппики, XIV филиппика
была произнесена в сенате после получения донесения о битве под Галльским форумом
между войсками Антония и войсками консула Гая Вибия Пансы, который был
смертельно ранен. Борьба между сенатом и Антонием привела к образованию триумвирата
Марка Антония, Октавиана и Марка Эмилия Лепида и к проскрипциям, жертвой которых
7 декабря 43 г. пал Цицерон.
25. ПЕРВАЯ ФИЛИППИКА
1 После убийства диктатора Цезаря.
2 17 марта 44 г. храм Земли находился на склоне Эсквилинского холма.
3 Греческое слово — «амнистия» (предание забвению). Амнистия была объявлена
в Афинах 'после изгнания 30 тираннов (403 -г.).
4 17 марта, в последний день Либералий, Антоний предложил заговорщикам
спуститься из Капитолия и дал им в заложники своего сына.
5 Цицерон умалчивает о таких действиях Антония за время от 17 марта и до 1 июня,
как набор ветеранов и личной охраны, раздача денег, предоставление льгот, возвращение
изгнанных. Ср. письмо Fam., XII, 1, 1 (DCCXXIV).
6 Секст Клодий, осужденный в 52 г. См. письмо Att., XIV, 13а, 2 ел. (DCCXVII).
7 Антоний провел в сенате постановление об упразднении диктатуры навсегда,
впоследствии подтвержденное законом. Цицерон не верил в искренность Антония. Ср. речь
26, § 89; письма Att., XIV, 10, 1 i(DCCXIV); 14, 2 (DCCXX); Fam, X, 28
(DCCCXIX).
8 Тело преступника низкого происхождения после казни влекли крюком к Гемоние-
вым ступеням, лестнице, которая вела с Авентинского холма к Тибру, и бросали в
реку.
9 Герофил (Аматий), выдававший себя за внука Гая Мария, был казнен Публием
Корнелием Долабеллой, которого Цезарь сделал консулом-суффектом (заместителем) на
время своего похода против парфян.
10 Колонна, воздвигнутая на форуме, на месте, где было сожжено тело Цезаря; на
ней была надпись: «Отцу отечества»; около колонны совершались жертвоприношения,
давались обеты. См. письма Att, XII, 49, 1 (DCII); XIV, 15, 2 (DCCXXI); Fam., XI,
2, 9 (DCCXLII); XII, 1, 1 (DCCXXIV).
11 Сожжение тела Цезаря на форуме, совершенное в нарушение правил
государственных похорон. См. вводное примечание.
12 Избранными консулами на 43 г. были Авл Гирций и Гай Вибий Панса.
13 Марк Брут и Гай Кассий, покинувшие Рим в середине апреля 44 г. См. письма
Fam., XI, 2 (DCCXLII); Att., XV, 5, 2 (DCCXL); 20, 2 (DCCLIII).
14 В начале июня Цицерон был назначен легатом Долабеллы и должен был
сопровождать его в Сирию. См. письмо Att., XV, 11, 4 (DCCXLVI).
15 В Брундисии находились четыре македонских легиона Антония.
15 Австр — южный ветер.
390
Примечания
17 Эдикт преторов Марка Брута и Гая Кассия; они писали о своем согласии жить в
изгнании, если это сможет принести мир государству. Ср. письма Fam., XI, 3
(DCCLXXXII); Att., XVI, 7, 1, 7 (DCCLXXXIII); Веллей Патеркул, II, 62, 3.
18 Трансальпийская и Цисальпийская Галлии. Наместником первой Цезарь сделал
Тита Мунация Планка, наместником второй — Децима Брута. Распространился слух, что
Антоний требует эти провинции для себя. См. письмо Att., XIV, 14, 4 (DCCXX).
19 Ср. письмо Att., XVI, 7, 5, 7 (DCCLXXXIII).
20 Убийство Цезаря.
21 Луций Калыгурний Писон, консул 58 г., тесть Цезаря. Речь Писона была
направлена против Антония.
22 Ср. письма Fam., XII, 2, 1 (DCCXC). См. Авл Геллий, XVI, 1.
23 По римской терминологии amicitia — политическое единомыслие. Ср. письма Fan.,
I, 8, 2 (CXXIII); III, 10, 10 (CCLXII). «Услуга» — то, что Антоний пощадил
Цицерона в Брундисии в 47 г. Ср. речь 26, § 5, 59.
24 См. прим. 106 к речи 13.
25 Ср. речь 19, § 34; «О старости», § 16.
26 См. прим. 22 к речи 11. В честь Цезаря было прибавлено по одному дню ко всем
молебствиям. Так как Цезарь был обожествлен, то убийство его было, с точки зрения
религии, кощунством. Ср. речь 26, § 110.
27 Для обеспечения явки сенаторов магистрат мог брать у них залог или впоследствии
штрафовать их за неявку.
28 См. письма Att., IV, 2 (XCI); 3, 2 (ХСП).
29 Паренталии — обряды в память умерших родных, жертвы для умилостивления
манов. См. Овидий, «Фасты», II, 570. С молебствиями обращались только к
богам-олимпийцам (di superi), поэтому Цицерон и говорит о кощунстве, не считаясь с тем, что
Цезарь был при жизни обожествлен. Ср. речь 26, § 110.
30 Луций Юний Брут, по традиции, участвовавший в изгнании царей, был патрицием;
его род угас со смертью его сыновей. Позднейшие Юнии были плебеями, но из
политических соображений было выгодно приписывать убийство Цезаря потомкам основателя
республики. Ср. речь 26, § 26.
31 Намек на возможный подкуп сенаторов Антонием.
32 См. прим. 1 к'речи 1. Ирония: солдаты Антония.
83 Ср. речь 26, § 100; Аппиан, III, 22.
34 См. письма Att, XIV, 10, 1 (DCCXIV); Fam., XII, 1, 2 (DCCXXIV).
35 Италийское божество плодородия, жена Сатурна. Храм One находился на
капитолийском склоне. «Обагренные кровью» деньги — 700 миллионов сестерциев — были
собраны от продажи имущества помпеянцев и самого Гнея Помпея. Ср. речь 26, § 93;
письма Att, XIV, 14, 5 (DCCXX); 18, 1 (DCCXXVII); XVI, 14, 3 (DCCCV).
36 О тоге см. прим. 96 к речи 1, об империи— прим. 90 к речи 1.
37 Консульство «без коллеги» в 52 г.
38 Юлиев закон 46 г. о провинциях.
39 Юлиев закон 46 г. о судоустройстве упразднил третью декурию (эрарные
трибуны), входившую в состав совета уголовного суда в силу Аврелиева закона 70 г. Антоний
хотел восстановить третью декурию, образовав ее из центурионов и солдат легиона
«жаворонков». См. прим. 42.
40 «Вы» — консулы Антоний и Долабелла. Имеется в виду Антоний.
41 Помпеев закон о судоустройстве (55 г.), сохранив три декурии, установленные
Аврелиевым законом, ограничил право участия в суде состоятельными членами сословий
и изменил порядок назначения судей.
42 Солдаты легиона, набранного Цезарем в Трансальпийской Галлии, носили на
шлеме птичьи перья, что напоминало хохолок жаворонка. Цезарь даровал «жаворонкам» права
римского гражданства.
26, II филиппика
391
43 О насильственных действиях см. прим. 46 к речи 16, об оскорблении величества
римского народа прим. 40 к речи 2. Людям, осужденным в постоянном суде, право
провокации, т. е. обращения к центуриатским или трибутским комициям, не предоставлялось.
44 Формула изгнания. См. вводное примечание к речи 8.
45 Известен только случай возвращения Секста Клодия; см. речь 26, § 97; письма
Att, XIV, 12, 1 (DCCXVI); 13а, 2 (DCCXVII).
46 Внесение закона в комиции и самый законопроект.
47 Дед Антония со стороны отца — оратор Марк Антоний, со стороны матери —
Луций Юлий Цезарь, консул 90 г. Оба были убиты марианцами в 87 г. Дядя со
стороны матери — Лупий Юлий Цезарь, консул 64 г.
48 См. ниже, § 37; речь 18, § 115.
49 Проект отмены долгов, предложенный Долабеллой в 47 г., в отсутствие Цезаря.
50 Антоний в 44 г. наблюдал за небесными знамениями при назначении Долабеллы
конеулом-суффектом; см. прим. 11 к речи 8.
51 Народная сходка 17 марта после собрания сената в храме Земли.
52 О Марке Манлии Капитолийском см. прим. 37 к речи 14.
53 Намек на Фульвию, жену Антония. Ср. речь 26, § 11, 113.
54 Луций Акций, «Атрей», фрагм. 168, Уормингтон. Ср. речь 18, § 102; Цицерон,
«Об обязанностях», I, § 17.
55 Цицерон часто высказывает этот взгляд. Ср. речь 18, § 91 ел.; «О государстве»,
И, §46.
56 Конная статуя Помпея находилась перед построенным им театром.
57 Игры в честь Аполлона начинались 7 июля. Их должен был устроить Марк Брут
как городской претор. 5 июня сенат постановил, чтобы Брут и Гай Кассий выехали в
восточные провинции закупать хлеб для Рима. Трагедия Акция «Брут» (об изгнании
царей) была заменена его же трагедией «Терей». Слова «по прошествии 60 лет»
возвращают нас к 104 г. (первое представление трагедии?). Ср. речи 18, § 117 ел.; 26, § 31;
письма Att, XVI, 2, 3 (DCCLXXII); 4, 1 (DCCLXXI).
58 Ср. Филиппика VII, § 12; Авл Гирций, сподвижник Цезаря по галльской и
гражданской войнам, был избран в консулы на 43 г. Он пал в бою под Мутиной 21 апреля
43 г.
59 Ср. выше, § 10; письмо Att., XIV, 13, 2 (DCCXIX).
26. ВТОРАЯ ФИЛИППИКА
1 Т. е. со времени консульства Цицерона (63 г.). Счет времени ведется включительно.
2 Участники заговора Катилины.
3 Ср. речи 11, § 15; 12, §20; 27, § 24.
4 Ср. письмо Att., XVI, 11, 1 (DCCXCIX). Фадия, первая жена Антония, была
дочерью вольноотпущенника Квинта Фадия. Цицерон говорит «был», так как, по
представлению римлян, со смертью человека родственные отношения прекращались. Ср. речь
18, § 6.
5 Молодые люди обучались ораторскому искусству у ораторов и государственных
деятелей. Ср. речь 19, § 9; Плиний Младший, Письма, 8, 14.
6 См. ниже, § 44 ел.
7 Цицерон был избран в авгуры в 53 г., после гибели Марка Лициния Красса на
войне против парфян.
8 Квинт Гортенсий Гортал, консул 69 г., знаменитый оратор,
9 См. прим. 46 к речи 16.
10 Цезарь. См. прим. 8 к речи 24.
11 Марк Юний Брут и Гай Кассий Лонгин. См. Светоний, «Божественный Юлий», 84.
12 Имеется в виду I филиппика (речь 25).
392
Примечания
13 Имеется в виду расхищение государственного имущества. См. ниже, § 92, 95; речь
14 Об авспициях см. прим. 11 к речи 8, об интерцессии — прим. 57 к речи 5.
15 См. письма Att, XIV, 13 A (DCCXVII); 13 В (DCCXVIII).
16 Мустела и Тирон —предводители шаек Антония.
17 См. ниже, § 35, 97 ел. Намек на заметки Цезаря, оказавшиеся в руках у Антония.
Ср. речь 25, § 2.
18 Ср. речь 25, § 3.
19 См. вводное примечание к речам 9—12.
23 Цезарианец Гай Скрибоний Ку рион-сыя в 49 г. пал в Африке во время
гражданской войны.
21 Фульвия — жена Марка Антония, вдова Публия Клодия и Гая Куриона.
22 Публий Сервилий Исаврийский, консул 79 г. (умер в 44 г.), Квинт Лутаций Катул,
консул 78 г. (умер в 60 г.), Луций Лицианий Лукулл, консул 74 г., Марк Лициний
Лукулл, консул 73 г., Марк Лициний Красе, консул 70 и 55 гг., Гай Скрибоний Курион,
консул 76 г., Гай Калъпурний Писон и Маний Ацилий Глабрион, консулы 67 г., Маний
Эмилий Лепид и Луций Волкаций Тулл, консулы 66 г., Гай Марций Фигул, консул 64 г.,
Децим Юний Силан и Луций Лициний Мурена, консулы 62 г.
23 Марк Катон в 46 г., после поражения помпеянцев в Африке, покончил с собой в
Утике; получил посмертно прозвание «Утический».
24 Помпеи, по возвращении в конце 62 г. с Востока, в окрестностях Рима ожидал
своего триумфа, который он справил в сентябре 61г.
25 Ср. письмо Att, I, 14,3 (XX).
26 Луций Аврелий Котта, консул 65 г. Ср. речи 11, § 15; 17, § 68.
27 См. прим. 96 к речи 1 и прим. 22 к речи 11.
28 Луций Юлий Цезарь, консул 64 г.
29 Публий Корнелий Лентул Сура, один из казненных катилинариев.
30 Первые два — параситы из комедий Теренция «Формион» и «Евнух». Баллион —
сводник из комедии Плавта «Раб-обманщик».
31 5 декабря 63 г., когда сенат в храме Согласия решал вопрос о казни катилинариев,
на капитолийском склоне находились вооруженные римские всадники. См. речь 18, § 28;
письмо Att., II, 1,7 (XXVII).
32 Сам Цицерон.
33 Сирийское племя, покоренное Помпеем. Антоний составил из итирийцев свою
личную охрану.
34 Т. е. у Кифериды, любовницы Антония. Ср. письмо Att., X, 10, 5 (CCCXCI).
35 Начало стиха из поэмы Цицерона «О моем времени». Ср, речь против Писона,
§ 72; письмо Fam., I, 9, 23 (CLIX); «Об обязанностях», I, § 77; Квинтилиан, XI, 1, 24.
36 См. речь 22, § 40.
37 Ср. речь 22, § 13.
38 В 59 г. на основании Ватиниева закона Цезарю было предоставлено проконсульство
в Цисальпийской Галлии и Иллирикг сроком на пять лет. В 55 г. на основании Помпеева-
Лициниева закона проконсульство в Галлиях ему было продлено еще на пять лет. См.
речь 21.
39 В 52 г. трибун Марк Целий Руф провел закон, разрешавший Цезарю заочно
добиваться консульства. Ср. письма Att., VII, 1, 4 (CCLXXXIII); VIII, 3, 3
(СССХХХП).
40 Ср. письмо Fam., XII, 2, 1 (DCCXC).
41 Например, Публий Корнелий Лентул, сын консула 57 г. См. письмо Fam., XII, 14,
6 (DCCCLXXXII).
42 Марк и Децим Бруты. См. прим. 30 к речи 25. Мать Марка Брута, Сервилия,
вела свой род от Гая Сервилия Агалы. См. прим. 6 к речи 9.
26. II филиппика
393
43 Намек на Спурия Кассия Вецеллина, который был заподозрен в стремлении к
царской власти и убит будто бы по требованию своего отца. См. Ливии, II, 41.
44 О событии, о котором говорит Цицерон, сведений нет. В 47 г. Цезарь двигался из
Египта в Понт через Киликию.
45 Гней Домиций Агенобарб и его отец Луций были взяты Цезарем в плен в 49 г.
в Корфинии и отпущены им. Луций Домиций пал под Фарсалом. См. Цезарь,
«Гражданская война», I, 23; III, 99.
46 Гай Требоний, легат Цезаря в Галлии, трибун 55 г., консул в течение трех
последних месяцев 45 г., был назначен наместником Ахайи. 15 марта 44 г., во время убийства
Цезаря, задержал Антония у входа в Курию, вступив в ним в беседу. Ср. письма Fam.,
X, 28, I (DCCCXIX); XII, 4, 1 (DCCCXVIII).
47 Луций Туллий Кимвр, цезарианец, впоследствии один из убийц Цезаря.
48 Публий Сервилий Каска, нанесший Цезарю первую рану, и его брат Гай, См. выше,
1рим. 42.
49 Марк Брут как городской претор не имел права быть вне Рима более десяти дней.
50 Игры в честь Аполлона были устроены от имени и на средства Марка Брута
претором Гаем Антонием. Они начинались 7 июля. См. письма Att, XV, 12, 1
(DCCXLVII); XVI, 4, 1 (DCCLXXI).
51 Провинции Крит и Кирена, предоставленные Марку Бруту и Гаю Кассию по
предложению Антония. Провинции Сирия и Македония, назначенные им Цезарем, были
переданы Долабелле и Марку Антонию.
52 Стиль (греч.)—заостренная палочка д\я писания на навощенных дощечках.
Здесь—• кинжал. Ср. письма Fam., XII, 1, 1 (DCCXXIV); 3, 1 (DCCXCII); Гораций.
Сатиры, II, 1, 39.
53 Преувеличение: Антония пытались вовлечь в заговор. См. Плутарх, «Антоний», 13.
54 См. речь 1, § 84, прим. 66.
55 См. ниже, § 93; речь 24, § 17
56 Летом 49 г. Цицерон после долгих колебаний покинул Италию и присоединился к
Похмпею в Эпире.
57 См. Плутарх, «Цицерон», 38; Макробий, «Сатурналии», II, 3, 7.
58 О наследствах от друзей см. прим. 115 к речи 17.
59 С 1 по 19 сентября 44 г.
60 Марк Антоний, консул 99 г., знаменитый оратор.
61 О тоге-претексте см. прим. 96 к речи 1.
62 О Росциевом законе см. прим. 59 к речи 13.
63 Стола — одежда римской матроны (замужней женщины).
64 Т. е. через имплувий, отверстие в крыше дома над атрием.
65 Очевидно, Курион-сын поручился за Антония. Ср. письма Att., II, 8, 1 (XXXV);
Fam., II, 1—7 (CLXIV—CLXVI, CLXXIII — CLXXV, CLXXVII).
66 Речь идет о восстановлении царя Птолемея Авлета, изгнанного из Александрии.
В Сивиллиных книгах нашли запрет восстанавливать царя вооруженной силой. См. пись-
ма Fam., I, 1 (XCIV); 2 (XCV).
67 Имеется в виду усадьба около Мисенского мыса в Кампании. Невдалеке от Сиса-
пона (Испания) компании откупщиков добывали киноварь. Цицерон намекает на то, что
мисенская усадьба принадлежит не столько Антонию, сколько его заимодавцам.
68 Юлия, дочь Луция Юлия Цезаря, консула 90 г.
69 Новоизбранные квесторы распределяли между собой провинции по жребию 5
декабря; с этого времени и начинались их полномочия. Марк Антоний был квестором
Цезаря в Галлии в 52 г.
70 Т. е. Куриону. В 50 г. Курион, будучи трибуном, перешел на сторону Цезаря,
возможно, подкупленный им. См. выше, § 44.
71 Консулы 49 г. Лентул Крус .погиб вместе с Помпеем в Египте в 48 г.
394
Примечания
72 Т. е. принял senatus consultum ultimum. См. вводное примечание к речи 8; письмо
Fam., XVI, 11, 2 (ССС); Цезарь, «Гражданская война», I, 5, 4.
73 Интерцессия Антония по постановлению сената о том, чтобы Цезарь распустил
свои войска (6 января 49 г.).
74 Senatus auctoritas. См. прим. 57 к речи 5.
75 Военные действия против сената. См. Цезарь, «Гражданская война», I, 32.
76 Гай Антоний, консул 63 г., осужденный в 59 г. после проконсульства в
Македонии. Восстановление изгнанников в их правах было отменой решенного судебного дела
(res iudicata).
77 Азартная игра в кости была в Риме запрещена.
78 В 49 г. для борьбы с помпеянцами.
79 Это неверно: Цицерон в это время был в Кумах. См. Att., X, 10 (CCCXCI).
80 По свидетельству Плиния («Естественная история», VIII, 21) и Плутарха
(«Антоний», 9), в колесницу Антония были запряжены львы (или пантеры?). Народный
трибун не имел права на ликторов.
81 См. выше, прим. 34. О лектйке см. прим. 95 к речи 1.
82 Т. е. помощником диктатора.
83 Т. е. лошадей, принадлежащих казне и отдаваемых внаймы, например магистратам,
для устройства общественных игр. Гиппий и Сергий — мимические актеры.
84 Антоний вначале поселился в доме Помпея, не получив его в собственность. На
этот дом заявлял притязания сын Гнея Помпея Секст. Другой дом — Марка Пупия
Писона Кальпурниана, консула 61г.
85 См. выше, § 40 ел. Антоний не уплатил за имущество помпеянцев, купленное им
на аукционе.
86 См. прим. 56 к речи 7. Храм Юпитера Статора находился вблизи Фламиниева
цирка.
87 См. прим. 80 к речи 19.
88 Ср. Плавт, «Пуниец», 843. Перевод А. В. Артюшкова.
89 О Харибде см. прим. 132 к речи 4.
90 Об Океане см. прим. 9 к речи 4.
91 О вестибуле см. прим. 77 к речи 19. Ростры — тараны пиратских кораблей,
захваченных Помпеем.
92 О Двенадцати таблицах см. прим. 88 к речи 1. Киферида не была законной женой
Антония. «Забрать вещи» — перевод формулы, которую произносил муж, объявляя жене
о разводе (res tuas tibi habeto). Сарказм.
93 Антоний переправил в Эпир войска, оставленные Цезарем в Брундисии, и оказал
этим помощь Цезарю, потерпевшему от Помпея поражение под Диррахием. Под Фарсалом
Антоний командовал левым крылом войск Цезаря. Цицерон сам противоречит себе.
Ср. Плутарх, «Антоний», 8.
94 Имущество помпеянцев, скупленное Антонием; см. выше, § 62.
95 См. выше, § 53, 56; Дион Кассий, 41, 17.
96 Т. е. список имущества для продажи с торгов с целью уплаты долгов.
97 См. выше, § 40; законные наследники Рубрия указали Цезарю на свои права, после
чего он запретил продажу имущества.
98 Гладиатор, увольняемый от службы, получал деревянный меч.
99 Ср. письмо Att., XVI, 11, 2 (DCCXCIX).
100 См. речь 25, § 7 ел.
101 Башмаки особого покроя и тога—одежда сенатора. Галльской обувью
(сандалиями) римляне пользовались дома.
f02 Город в Этрурии. Ср. письмо Att., XIII, 40, 2 (DCCXCIX).
103 «Катамит» — латинское искажение имени Ганимед.
104 Ср. письма Att, XII, 18а, 1 (DLVI); 19, 2 (DLVII).
26. II филиппика
395
105 Уезжая в конце 46 г. в Испанию, Цезарь назначил городских префектов, чтобы
они вместе с начальником конницы Марком Лепидом управляли государством. Луций
Мунаций Планк как префект вел дела городского претора.
106 В октябре 45 г. после полной победы над помпеянцами.
107 См. прим. 31 к речи 2.
108 Об авспициях см. прим. 11 к речи 8. Наблюдение и право наблюдения за
небесными знамениями называлось спекцией. Клодиев закон "58 г. запрещал авспиции в коми-
циальные дни, но не всегда соблюдался, хотя и не был отменен. Ср. речь 18, § 129.
109 15 марта 44 г.— день убийства Цезаря.
110 О centuria praerogativa см. прим. 20 к речи 2.
111 См. прим. 40 к речи 4.
112 Alio die — слова авгура, признавшего знамения дурными, вследствие чего комиции
должны быть отложены. Гай Лелий Мудрый — друг Сципиона Младшего.
113 О Луперкалиях см. прим. 40 к речи 19. «Коллега» —Цезарь. Диадема — головная
повязка восточных царей. См. Плутарх, «Антоний», 10.
114 Марк Брут, Гай Кассий и другие заговорщики.
115 Луций Тарквиний— последний царь Рима; о Меллии см. прим. 6 к речи 9;
ъ Марке Манлии — прим. 37 к речи 14.
116 Имеется в виду речь Антония в сенате, произнесенная 1 сентября 44 г.
117 Отказавшись от политики, спасительной для'государства. Ср. речь 25, § 1 ел.
118 Марк Фулъвий Бамбалион, отец Фульвии, жены Антония.
119 Т. е. деньги, добытые продажей имущества помпеянцев. Ср. речь 25, § 17.
120 Налог на недвижимость был отменен после покорения Македония (167 г.), снова
был введен в 43 г., во времена триумвирата.
121 Тетрарх Галатии, союзник Рима в войнах против Митридата; во время
гражданской войны был на стороне Помпея; был прощен Цезарем. В 45 г. внук Дейотара обвинил
■его в покушении на жизнь Цезаря. Цицерон защищал Дейотара перед Цезарем.
122 Это был Митридат Пергамский. Дейотар должен был уступить Малую Армению
Ариобарзану, царю Каппадокии.
123 Имеется в виду вымышленный Антонием «Юлиев закон о восстановлении
Дейотара в правах».
124 Имеется в виду Фульвия. См. выше, § 11, 77; Att., XIV, 12, 1 (DCCXVI).
125 Очевидно, Секст Клодий. См. выше, § 9; речь 25, § 3.
126 Преувеличение: эти финансовые мероприятия не изменяли положения Крита как
римской провинции. Цезарь сделал Марка Брута наместником Македонии, а не Крита.
127 Политические изгнанники, возвращенные в Италию вместе с уголовными
преступниками.
128 Неблагоприятное знамение. См. Цицерон, «О гадании», II, § 42.
129 Септемвират — комиссия из семи человек с участием Марка Антония. Она должна
была дать землю ветеранам на основании земельного закона Луция Антония. См. письмо
Att., XIV, 21,2 (DCCXXIX).
130 Антония, вторая жена Марка Антония; он разошелся с ней в 47 г.
131 Консулы Марк Антоний и Публий Корнелий Долабелла. Ср. письмо Att., XVI,
16 С, § 11 (DCCLXXIV).
132 Антоний встретил в Капуе враждебный прием: старые колоны не желали
появления новых поселенцев. См. Филиппика XII, § 7.
133 Имеется в виду второй земельный закон Цезаря (59 г.). См. Att., II, 6, 1 (XLI).
134 Плодородные земли в Сицилии.
135 См. выше, § 43.
136 Касилин — город в Кампании; оказал сопротивление Ганнибалу.
137 Новые колоны, занимая отведенные им земли, двигались в военном строю со
знаменем. Проведение границ плугом — сакральный акт.
396
Примечания
138 Марк Теренций Варрон, выдающийся ученый древности; помпеянец. См. Свето-
ний, «Божественный Юлий», 44.
139 Во время или после пира рвоту иногда вызывали у себя искусственно. См. письма
Att., XIII, 52, 1 (DCLXXXII).
140 Цитата из трагедии. См. Цицерон, «Об обязанностях», I, § 139.
141 Ср. письмо Att, XVI, 11, 3 (DCCXCIX).
142 Сидицинцы —народность в Кампании; главный город — Теан.
143 О патронате и клиентеле см. прим. 79 к речи 1.
144 Марк Сатрий, усыновленный Луцием Минуцием Басилом. См. Цицерон, «Об
обязанностях», III, § 74.
145 См. речь 25, § 5.
146 Ср. речь 25, § 19, 23 ел.
147 О промульгации см. прим. 1 к речи 2. См. речь 25, § 19, 25.
148 Цезарь был при жизни обожествлен. На ложе изображение божества помещали
при обряде угощения (см. прим. 22 к речи 11). Двускатная кровля — отличительный
признак храма; фламин — жрец определенного божества. См. Светоний, «Юлий», 76.
149 Акт посвящения; см. прим. 72 к речи 5. Фламина назначал верховный понтифик.
150 Римские игры в честь Юпитера, Юноны и Минервы—с 4 по 12 сентября
включительно. После перерыва в два дня — Римские игры в цирке. Речь составлена так,
словно она произносится 19 сентября.
151 Намек на то, что Антония ждет судьба Клодия и Куриона, вдовой которых была
Фульвия («третий взнос»).
152 Намек на убийство Цезаря.
153 Ср. письмо Fam., XII, 1, 2 (DCCXXIV).
154 Ср. речь 12, § 3.
27. ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ФИЛИППИКА
1
Намек на Квинта Фуфия Калена и его сторонников.
2 Сенат относился к Дециму Бруту недоброжелательно: Брута обвиняли в
медлительности, а он писал, что разорился, неся расходы на войну. Ср. письма Att., XV, 11,
2 (DCCXLVI); Fam., XI, 10, 5 (DCCCLIV); 11, 2 (DCCCLV); 14, 2 (DCCCLXXXV);
XII, 5, 2 (DCCCXXI).
3 Марк Антоний. См. прим. 34 к речи 1.
4 Октавиан.
5 Убийство диктатора Гая Юлия Цезаря.
6 Два сражения под Галльским Форумом 15 апреля 43 г.: одно до полудня, другое-
после полудня.
7 Имеется в виду нападение Луция Антония на лагерь Октавиана.
8 Т. е. солдат Антония, коль скоро он не заклеймен как враг государства.
9 О молебствиях см. прим. 22 к речи 11.
10 Публий Сервилий Исаврийский.
11 Консулы 43 г. Авл Гирций и Гай Вибий Панса; консулы, избранные на 42 г.,—
Луций Мунаций Планк и Децим Юний Брут Альбин.
12 Убийство Гая Требония, совершенное Долабеллой в Смирне.
13 Видимо, сенат собрался в храме Юпитера Капитолийского.
14 Ввиду важного стратегического значения римской колонии Пармы, Антоний
отправил туда брата Луция. См. письмо Fam., XI, 13b (DCCCXLIX).
15 Децидий Сакса входил в комиссию по землеустройству. См. прим. 129 к речи 26.
16 Слухи о победе Марка Антония.
17 См. прим. 139 к речи 17.
27. XIV филиппика
397
18 Об императоре см. прим. 70 к речи 1.
19 Такое число убитых врагов требовалось обычаем. В 62 г. трибун Марк Катон
провел закон, увеличивший эту цифру до 5 тысяч.
20 О триумфе см. прим. 45 к речи 4. Овация — малый триумф. Здесь это метафоры.
20 апреля состоялась народная сходка.
21 Палилии (или Парилии) — празднества в честь божества Pales, покровительницы
пастухов и скота (21 апреля); совпадали с годовщиной основания Рима.
22 Присутствие ликторов со связками — аттрибут диктаторской власти.
23 Диктатура допускалась на срок не более шести месяцев, после чего диктатор
передавал свои полномочия консулам, но их в Риме не было.
24 Слухи о поражении войск сената, дошедшие в Рим 17 или 18 апреля, видимо,
относились к сражению, предшествовавшему сражению под Галльским Форумом.
25 Имеется в виду Помпеева курия, где был убит Цезарь.
26 Ауций Лициний Красе (141—90) — оратор, один из учителей Цицерона.
27 Намек на Помпея. Ср. письмо Fam., V, 7, 3 (XV).
28 Ср. письма Att., I, 19, 6 (XXV); 20, 3 (XXVI); II, 9, 1 (XXXVI).
29 Обращение к воображаемому противнику. Ср. речь 25, § 20, 26.
30 20 декабря 44 г., когда были произнесены III и IV филиппики.
31 1 января 43 г. Цицерон произнес V филиппику с предложением объявить Марка
Антония врагом государства (hostis publicus).
32 Цицерон в это время переписывался с Титом Мунацием Планком, Гаем Асинием
Поллионом, Квинтом Корнифицием, Октавианом, Авлом Гирцием, Гаем Вибием Пансой,
Гаем Кассием, Марком Брутом. Многие сборники писем утрачены.
33 Публий Вентидий Басе, в детстве попавший в рабство, в начале карьеры снабжал
мулами и повозками магистратов, выезжавших в провинции; позднее снабжал войска
Цезаря в Галлии. Благодаря Цезарю стал народным трибуном в 46 г. и был избран в
преторы на 43 г. Присоединился к Антонию и после его поражения под Мутиной привел
к нему два набранных им легиона; в 43 г. был консулом-суффектом (заместителем).
34 Порядок голосования в сенате: сенаторы переходили к месту того сенатора, чье
предложение они поддерживали.
35 Гай Юлий Цезарь, в 48 г. консул вместе с Публием Сервилием.
36 Намек на Помпея и его сторонников.
37 См. речь 11, § 23.
38 А ел Габиний, проконсул Сирии в 57 г. Ср. речь 21, § 14 ел.
39 См. письмо Fam., X, 30, 2 (DCCCXLII). Донесение Гальбы.
40 «Пыл» солдат поставил войска сената в опасное положение. Панса был ранен и
вынесен с поля битвы. Победа была одержана свежими войсками Гирция. Цицерон, еще
не получивший донесения Гальбы, приукрашает события. Панса вскоре умер от ран.
41 Имеются в виду земельные наделы.
42 Это означает, что Гирций был в первых рядах первой когорты IV легиона.
Серебряное изображение орла — знамя легиона.
43 Октавину было 19 лет. 1 января 43 г. сенат предоставил ему права пропретора
с империем, хотя по закону он еще не имел права даже на квестуру. См. прим. 63 к р. 5.
44 Пятидесятидневные молебствия еще никогда не назначались. См. прим. 22 к речи
11; прим. 48 к речи 21.
45 Солдаты преторской когорты Октавиана, павшие на Эмилиевой дороге.
46 По-видимому, реминисценция из Софокла, «Филоктет», 437; ср. Эсхил, фрагм.
52; Эврипид, фрагм. 649, 721.
47 Ср. речи 15, § 28; 17, § 143; 22, § 97; Саллюстий, «Катилина», 3; Вергилий,
«Энеида», X, 467 ел.
48 Ср. речь 4, § 119 ел.
49 Два из четырех легионов, участвовавших в сражении, состояли из новобранцев.
РИМСКИЙ ФОРУМ
(реконструкция, план)
Храм
Согласия
Ростры
Грекостас
''Сенакул /
Храм Ян
Фульвиева Эмилиева
басилика
/„s. "5"■o'^'i"?W"fftfЪЪЪЪ
V /- Новые лавки
аЧ/- ч
<S>
о О
Курциев пруд
V
м
^е*
со о»
*3
Старые лавки AV^
i-N Г^Храм Весты
*ь.,
>A
4
QBopTyMH
JJJJJJ
СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИЙ
Марк Туллий Цицерон. Мрамор. Лондон 4
Гай Юлий Цезарь. Денарий 44 г. (увеличено) 256
Гней Помпеи. Денарий 38—36 гг. (увеличено) 256
Марк Юний Брут. Золотой денарий 43 г. (увеличено) 256
Марк Антоний. Золотой денарий 36—32 гг. (увеличено) 256
Гай Юлий Цезарь Октавиан. Мрамор. Ленинграду
Государственный Эрмитаж 288
Римский форум (реконструкция, план) 398
Суперобложка: Марк Туллий Цицерон. Мрамор. Флоренция,
галерея Уффици.
СОДЕРЖАНИЕ
14. Речь в защиту Публия Корнелия Суллы 5
15. Речь в защиту поэта Авла Лициния Архия 33
16. Речь в сенате по возвращении из изгнания 43
17. Речь о своем доме 57
18. Речь в защиту Публия Сестия 103
19. Речь в защиту Марка Целия Руфа 155
20. Речь об ответах гаруспиков 181
21. Речь о консульских провинциях 205
22. Речь в защиту Тита Анния Милона 221
23. Речь по поводу возвращения Марка Клавдия Марцелла 253
24. Речь в защиту Квинта Лигария 262
25. Первая филиппика против Марка Антония 273
26. Вторая филиппика против Марка Антония 285
27. Четырнадцатая филиппика против Марка Антония 320
ПРИЛОЖЕНИЯ
Примечания 333
Список иллюстраций ^9о
Марк Туллий Цицерон
Том II, Речи
(62—43 гг. до н. э.)
Утверждено к печати редколлегией серии «Литературные памятники» Академии наук СССР
Редактор издательства В. М. Смирин. Художник Н. А. Седельников. Технический редак-тор С. П. Голубь
Корректор А. В. У тина
РИСО АН СССР № 5-133В. Сдано в набор 5/IV 1962 г. Подписано к печати 3/VI 1962 г.
Формат 70 X 907i6. Печ. л. 25 + 3 вкл. = 28,17 усл. печ. л. 28,8 уч.-издат. л. (0,2 уч.-изд. л. вкл.)
Тираж 10 000 экз. Изд. № 505. Тип. зак. № 555
Цена двух томов 4 р.
Издательство Академии наук СССР. Москва, Б-62, Подсосенский пер., 21
2-я типография Издательства АН СССР. Москва, Г-99, Шубинский пер., 10
ОПЕЧАТКИ
Страница
124
236
264
270
337
372
393
Строка
18 сн.
1 сн.
7 св.
17 св.
13 сн.
13 сн.
13 св.
Напечатано
покаралось,
пролог
сочту
и
Гегий,
после
Туллий
Должно быть
покаралось бы,
предлог
считал
им
Регий,
послов
Тиллий
Цицерон, том II