Антон
Амур-Санан
N
МУДРЕШКИН
СЫН

Антон
Амур-Санан
МУДРЕШКИН
СЫН
РОМАН-ХРОНИКА, ПОВЕСТИ
ЭЛИСТА
КАЛМЫЦКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
1087

ББК 84.3 Калм
А 628
Текст печатается по изданию:
Амур-Санан А. М. Мудрешкин сын. М.: Советский писатель, 1966,
Амур-Санан А. М.
А 628 Мудрешкин сын: Роман-хроника, повести.—
Элиста: Калмыцкое книжное издательство, 1987.—
В книгу одного из основоположников калмыцкой советской
литературы включены автобиографический роман-хроника «Муд¬
решкин сын», а также повести «В степи», «Аранзал».
Издается к 70-летию Великой Октябрьской социалистической ре¬
волюции.
Редактор А. Л. Каляев. Художник С. В. Овшиное. Художественный
редактор Ф. М. Дубров. Технический редактор Л. Е. Гермашева.
Корректоры Г. Н. Ним пиров а, М. Л. Нантиева
ИБ № 953
Сдано в набор 19.12.86. Подписано в печать 13.03.87. Формат
60x84/16. Бумага типографская № 2. Гарнитура литературная.
Печать высокая. Уел. печ. л. 21,39. Уел. кр.-отт, 21,57. Уч.-иэд.
л. 23,96. Тираж 58000 экз. Заказ 3324. Цена в пер. № 5 2 р% 10 к*,
в пер. № 7 2 р. 30 к.
Калмыцкое книжное издательство, 358000, г. Элиста, ул. Револю¬
ционная, 8. Республиканская типография Государственного коми¬
тета Калмыцкой АССР по делам издательств, полиграфии и книж¬
ной торговли, 358000, г. Элиста, ул. Ленина, 245.
367 с.
В пер. №5	2 р. 10 к., в пер. №7	2 р. 30 к.
4702240000—077
АМ126(03)—87	24-87
ББК 84.3 Калм
Антон Мудренович Амур-Санан
МУДРЕШКИН СЫН
Предисловие, оформление,
Калмыцкое книжное издательство, 1987..

«...ВОШЛА ИСТОРИЯ ОКТЯБРЯ...»
Алексею Максимовичу Горькому принадлежат слова, которые
приходят на память, когда думаешь об общественной деятельнос¬
ти и литературном творчестве Антона Мудреновича Амур-Сана-
на: «Писатель никогда не является случайностью, ом всегда исто¬
рическая необходимость».
Антон Амур-Санан стал такой «исторической необходимостью»
в судьбе калмыцкого народа, в развитии калмыцкой советской
литературы. Родина его — один из бывших хотонов Багабурулов-
ского аймака Большедербетовского улуса Ставропольской губер¬
нии (ныне Городовиковский район Калмыцкой АССР) ко времени
его рождения — в 1888 году—была как тысячи других затеряв¬
шихся вдали от больших дорог мира степных уголков. Вокруг —
безмерное пространство и беспросветная дремучссть, нищета, го¬
лод, бесправие тысяч таких, как отец будущего политического
деятеля и писателя — Мудрешка, бедных калмыков, всегда голод¬
ных, всегда битых, всегда неправых перед сильным п богатым ро¬
дичем.
Но эпоха выдвинула его, Антона, Мудр ещ кин о го сына, в ряды
творцов новой жизни, сформировала как выдающегося государст¬
венного деятеля в истории степного народа и крупного писателя.
И он, говоря образным словом Ромена Роллапа, стал «глазом
своей эпохи», через который новые поколения видят, «осознают»
незабываемые дни Великого Октября, изменившего и соединив¬
шего исторические судьбы больших и малых народов бывшей цар¬
ской России.
Грозный гул революционного 17-го года докатывается и до ка¬
завшейся мирной и покойной степи.
В. Маяковский в поэме «150000000» передал это новое нака¬
ленное состояние страны:
И вот Россия
не нищий оборвыш,
не куча обломков,
не зданий пепел —
Россия вся
единый Иван,

И рука
у него —
Нева,
А пятки — каспийские степи.
В одной из частей каспийской степи— Калмыкии —революция
круто изменила течение жизни, ее неторопливый ритм. «Точно
сильным ветром стало перевертывать страницы истории: события
мелькали одно за другим», — напишет Амур-Санан об этих днях
позднее в своем романе «Мудрешкин сын», изданном в 1925 году.
И этот убыстряющийся поток событий, резко изменивших судь¬
бу калмыцкого народа, вовлек властно и Антона Амур-Санана. Не
колеблясь, определяет он для себя гражданскую, политическую
позицию. «Я решил бросить лекции в университете Шанявского и
ехать на родину. Я сразу почувствовал, что теперь мое место не в
Москве, а там — среди моего народа, среди калмыков», — вспоми¬
нает он в своей книге.
Антон Амур-Санан в рядах ленинской гвардии большевиков
участвует в самых трудных и сложных делах по установлению Со¬
ветской власти в калмыцкой степи. Он считал своим жизненным
партийным долгом воспитание политического сознания степных
калмыков, большинство которых, по словам Амур-Санана, до рево¬
люционного 1917 года были очень далеки от всякой политики.
«Испокон веков жили они в своих степях и знали Россию только
по базарам и ярмаркам. Туда, на эти базары и ярмарки, несколь¬
ко раз в году гоняли о^и свой скот и обменивали его на изделия
городской промышленности, сталкиваясь при этом лишь с русски¬
ми торговцами, чиновниками и урядниками», — с болью пишет
Амур-Санан о своих соотечественниках.
Помочь тысячам таких, как в прошлом и он, бесправных бед¬
няков быстрее понять, почувствовать значение революционных
преобразований в калмыцкой степи, во всей стране, помочь найти
свое место в «сражающемся стане», в рядах защитников социали¬
стической революции — эту задачу Антон Амур-Санан определил
своей главной жизненной целью.
Роман же «Мудрешкин сын», повести «В степи», «Аранзал»,
статьи стали как бы продолжением его политической, государст¬
венной деятельности. Амур-Санан писал в своем романе о том чув¬
стве, которое его охватило, когда он слушал выступление Влади¬
мира Ильича Ленина в Большом театре на VI Всероссийском
съезде Советов в 1918 году: «Сюда, в зал, залитый алмазным све¬
том люстр, вошла история Октября»,
Мы могли бы сказать, перефразируя слова самого писателя,
что в его книгу, рассказавшую о тех героических днях, тоже «во-
4

шла история Октября», история жестоких битв старого и нового
миров.
В литературоведческих трудах справедливо подчеркивается, что
Амур-Санан в своей главной книге —романе «Мудрешкин сын»
отразил революционное преобразование исторической судьбы кал¬
мыцкого народа, олицетворенной в жизненных судьбах Мудреш-
	безродного «оруда», из милости принятого в чужой, много¬
численный род и постоянно попрекаемого этой милостью, —и его
сына — Антона, ставшего созидателем новой жизни.
Писатель придавал значение тому, в какой форме и в какой
сути придет повествование о героической эпохе к читателям. Пер¬
воначальный вариант, вышедший под названием «Человек, кото¬
рого зовут Антоном» в 1924 году, не удовлетворил его. Оправив¬
шись от тяжелой болезни, Амур-Санан дорабатывает книгу, и она
выходит в 1925 году в издательстве «Прибой» под более емким,
передающим социально-историческую суть книги названием «Муд¬
решкин сын» (окончательная редакция книги —в 1930 г.).
Но роман, будучи историко-революционным романом-хроникой,
поднимающим глубокие социально-политические вопросы в пуб¬
лицистической форме, вместе с тем раскрывал и глубокие фило¬
софские проблемы, реализуемые в автобиографической форме. Пи¬
сатель видел и понимал важность социально-философского аспек¬
та темы. В чем счастье человека, в чем его подлинно человеческое
призвание и предназначение? Эти вопросы нашли свое место в этом
романе-хронике.
Не случайно, что в первой части романа, в главе «Мой универ¬
ситет» Амур-Санан детально описывает, как жизнь его семьи при¬
мерно к середине 10-х годов XX века в результате упорного, труда
стала более сносной. С глубоко скрытой иронией он рассказывает,
что его представление о счастье ограничивалось собственной зем¬
лянкой, с которой ни в какое сравнение не шла старая прокопчен¬
ная кибитка, мебелью, книгами. «Хозяйство мое шло все успешнее.
Мы уже не только не голодали, но стали питаться значительно
лучше наших соседей. Хлеб, перестав быть редким лакомством,
сделался ежедневной пищей...»
Во второй части романа Амур-Санан вновь возвращается к
подспудно выраженной мысли, в первой части художественно ре¬
ализованной в истории жизни Мудрешки и его сына, который, видя
беды своего отца, страстно мечтал стать «сян кюном» — хорошим
человеком. Видимо, эта мысль о настоящем человеке, его жизни
и счастье показалась автору недостаточно ясно высказанной в за¬
вершающих главах первой части, и он обобщает ее в главе «Об
индалуках» во второй части, тем самым как бы художественно
стягивая обе части романа в единое целое сквозной идеей. «В те
дни и в последующие долгие годы, — пишет Амур-Санан, вспоми¬
5

ная события своей жизни в середине 10-х годов, — я был собствен¬
ником. Я мечтал о своем экономическом подъеме, о накоплении
богатства... С бешенством собственника я готов был драться со
всеми, кто покушался на мой очаг с такими усилиями сколачивае¬
мого благополучия».
Это понимание счастья как достижения единоличного благо¬
получия в пределах своего очага, своего узкого мирка вскоре бы¬
ло разрушено самой жизнью. «Октябрьская революция разметала
частнособственнические иллюзии, и для меня открылись новые
горизонты», — пишет далее Амур-Санан. Новые духовные, нрав¬
ственные горизонты, новое понимание счастья и жизненной цели
открылись для тысяч и тысяч таких, как Мудрешкин сын.
В сущности лмур-Санан в романе последовательно в индивиду¬
альной судьбе героя прослеживает разрушение старых этических
и эстетических представлений и утверждение новых, сформировав¬
шихся в революционной борьбе. В первой части романа писатель
приводит к выводу о невозможности человеческого счастья, духов¬
ного, нравственного взле1а личности в мире классового неравен¬
ства, в условиях борьбы за единоличное благополучие.
Во второй части книги герой обретает понимание подлинного
счастья — как «счастья разбуженной мысли и окрыленной воли»
(глава «За свой народ»), которое приводит к тому, что счастлив
тот, кто идет на борьбу за свой народ, за его счастье. Герой рома¬
на «Мудрешкин сын», претворяя в реальность ленинские идеалы,
раскрывает в себе подлинно человеческую сущность. И здесь Амур-
Санан поднимается к главной теме своей книги: значения Вели¬
кой Октябрьской социалистической революции, идей В. И. Лени¬
на в утверждении новых духовных, нравственных начал в челове¬
ке, нового сознания и психологии, в победе его за свое высокое
предназначение на земле.
Амур-Санан был одним из первых калмыков, видевших, слы¬
шавших В. И. Ленина, встречался с вождем революции лично по
вопросам государственного устройства жизни калмыцкого народа.
Он собрал в ум и сердце облик В. И. Ленина, его слова, мысли,
идеи и окрыленный ими шел к простым людям калмыцкой степи,
чтобы донести до них ленинскую правду века. Страницы глав, по¬
священных В. И. Ленину, — бесценные свидетельства человека, ви¬
девшего воочию, как Ленин принимал непосредственное участие
в определении исторических судеб калмыцкого народа, свидетель¬
ства, получившие в потоке времени значение политического доку¬
мента. Эти страницы глубоки по своему и социально-философскому
содержанию.
Слушал впервые выступление В. И. Ленина на VI Всероссий¬
ском съезде Советов, Амур-Санан переживает неведомое ему до
сих пор чувство. «Я никогда не думал, что можно пережить такое
6

счастье разбуженной мысли и окрыленной воли... То же, что со
мной Ленин сумел сделать со всеми, кто слушал его. А завтра
печь его пойдет гулять по миру и завоевывать сотни миллионов
трудящихся и угнетенных», — пишет Амур-Санан в главе «За свой
народ».
В последующих главах писатель последовательно раскрывает
мысль о том, как идеи революции, идеи Ленина завоевывали все
новые и новые умы и сердца бедняков-калмыков. И новым ярким
солнцем — «светлым гением революционного вождя» — озаренная
их жизнь входит в новую историческую эпоху.
Печатью этой важной для писателя мысли отмечены художест¬
венная структура романа, композиция сюжета и система образов-
персонажей, многие эпизоды и детали произведения. Пишет ли он
о судьбе маленького обездоленного мальчика, о перипетиях жизни
его семьи, однохотонцев или о событиях всемирного масштаба,
воссоздает частное, отдельное событие, факт, деталь или общест¬
венное движение в целом, он всегда пронизывает общее и частное
светом одной главной идеи — о мощной жизнеутверждающей силе
революции, необратимости революционных преобразований в сте¬
пи, о закономерности прихода вчера еще далеких от политики бед¬
нейших калмыков к необходимости взять свою судьбу в собствен¬
ные руки, к союзу, к братству с русским пролетариатом и бедней¬
шим крестьянством.
Роман «Мудрешкин сын» обладает особенной силой воздейст¬
вия на современных читателей ввиду достоверности, документаль¬
ной основы образа вождя. Писатель различными художественны¬
ми приемами, используя панорамное изображение события или
крупный план, воссоздает облик В. И. Ленина, масштаб его лич¬
ности, грандиозность предпринятой им программы социального
преобразования страны.
От обобщенного к более детальному, укрупненному плану, от
непосредственного прямого восприятия образа В. И. Ленина к
опосредствованному через восприятие многотысячной массой в за¬
ле Большого театра во время съезда и каждым отдельным чело¬
веком в удаленном от центра степном хотоне идет Амур-Санан,
раскрывая масштаб личности Ленина. Образ вырастает то- в
скульптурной объемности, монументальности, то в пластической
конкретности зримого, реального человека, характер раскрывает¬
ся в разные периоды революционной борьбы: во время успешного
решения очередных задач революции и в сложные драматические
дни борьбы с контрреволюцией и интервенцией, во время работы
съезда Советов и общения с многотысячной аудиторией, на засе¬
дании.В ЦИК, Моссовета, ВЦСПС или в деловой обстановке ра¬
боты Политбюро ЦК РКП (б).	F
Но каждый раз Амур-Санан подчеркивает способность В. И. Ле-
7

нина пробудить в сердцах людей веру в торжество новой жизни и
тем самым возродить в человеке способность на героическое пре¬
одоление сопротивления врагов революции. «Вся его речь — по¬
нуждение масс к действию», —пишет Амур-Санан, вспоминая, как
в грозные июльские дни 1919 года, когда решалась судьба рево¬
люции, В. И. Ленин на заседании ВЦИК, Моссовета, ВЦСПС,
МГСПС и районных Советов с представителями рабочих москов¬
ских фабрик и заводов «в удивительно простых, присущих только
одному ему — Ленину — словах, с неумолимой логикой вскрываю¬
щих ход грозных событий и определяющих их исход», дал ясный
до простоты анализ и логикой правды вселил в массы веру: Де¬
никин будет разбит.
«В такие минуты он казался человеком огромного физического
роста, человеком, возвышающимся над всеми людьми. Из слов
Ленина постепенно выковывалась напряженная и властная мысль
вождя. Время от времени, точно массируя ладонью правой руки,
он проводил взад и вперед по гладкой поверхности своей излу¬
чающей свет и энергию головы», — пишет Амур-Санан.
Одна из центральных глав второй части — «Большевик не про¬
ходит»— читается нами с особенным трепетом и волнением: ведь
в ней говорится о том, как на заседании Политбюро ЦК РКП (б)
в октябре 1920 г. решался «вопрос о задачах РКП в местностях,
населенных восточными народами», и в связи с ним — «о проведении
в жизнь автономии... для тех восточных национальностей, которые
не имеют еще автономных учреждений, в первую очередь для кал¬
мыков...»
С горечью и болью писал Амур-Санан о том, что пережитки ро-
довизма наложили на сознание калмыков мрачный отпечаток.
Многие ошибки, сомнения, колебания, а порой и предательство
лжепатриотов, фразеров объяснял писатель этими живучими кор¬
нями родовизма, веками формировавшего сознание кочевого на¬
рода. Однако налицо было и классовое расслоение в пределах ро¬
да. Вот почему, когда Октябрьская революция, «словно сильный
ветер», ускорила течение общественной жизни в калмыцкой степи,
беднейшие калмыки, невзирая на родовые узы, без колебания вос¬
приняли как свое кровное дело ленинскую революционную про¬
грамму. Об этом Амур-Санан пишет в ряде глав второй части, и
при этом избирает наиболее выразительные приемы, яркие эпизо¬
ды встреч с беднейшими калмыками, которые, может быть, еще не
совсем глубоким революционным сознанием, а мудрым умом и
сердечным наитием понимают: сейчас на их глазах свершается то,
о чем они мечтали, когда глухими вечерами и ночами слушали
«Джангар».
Так перед нами проходит целая галерея безымянных, но таких
запоминающихся персонажей. К примеру, мать героя книги. Это
8

неграмотная, раньше времени состарившаяся от побоев мужа, го¬
лода, невзгод, испившая чашу бед до дна, простая калмычка серд¬
цем поняла: наступает новая жизнь для таких, как ее сын, и по¬
тому благословляет его, идущего помогать тем, кто еще страдает,
терпит бедственное положение: «Иди, мой сын», — шепчет она ис¬
сохшими губами, преодолевая боль тоски перед разлукой с сыном.
Очень ярко, выразительно передает Амур-Санан эпизоды, рас¬
крывающие восприятие калмыками важного исторического доку¬
мента— «Обращения Совета Народных Комиссаров к калмыцко¬
му трудовому народу», сыгравшего огромную революционно-моби-
лизующую роль в момент коренного излома жизни калмыцкой
степи.
В главе «По неведению в неведомую даль» автор, случайно по¬
пав в один из хотонов западных районов области, рассказывает:
«Как и всюду, «Обращение» Ленина произвело на манычских кал¬
мыков огромное впечатление».
Эта встреча описана так ярко, выпукло, что читающему кажет¬
ся, что он знает этих простых людей. Ни один из них не назван,
но как выразительны их образы. Вот коренастый калмык средних
лет, с вишнево-кирпичными щеками и остро торчащими решитель¬
ными усами, не спеша обдумывающий свой вопрос и после прочте¬
ния «Обращения» Ленина к калмыкам с удивлением и азартом
воскликнувший по-русски: «Ох, оказывается, тут очень важные де¬
ла!», или, к примеру, сидящие здесь же в глиняной землянке муж¬
чины с изумлением и восторгом говорящие: «Это неслыханно. Не¬
ужели самый первый министр России обращается к манычским
калмыкам?!»
«Покрасневшие лица и восторженный блеск глаз говорили о
том, что калмыки верят и удивляются», — пишет Амур-Санан.
Верят, удивляются и открывают свои сердца навстречу револю¬
ции и Ленину, как поверил в них неграмотный старик-калмык на
другом конце калмыцкой степи —на берегу Волги. В главе «О под¬
польщиках» автор рассказывает о своей встречи с ним. Старик
жил в песках, оторванный от людей, вдали от больших дорог. «Он
давно допил последний глоток калмыцкого чая, давно доел по¬
следнюю горсть муки. Калмык понял, что чая и муки нет, потому
что в жизни произошли непонятные ему сдвиги, и он захотел
узнать, что произошло в необъятном мире...».
Амур-Санан не скрывает, что старику, воспитанному на веко¬
вых традициях фольклора, трудно сразу вообразить, что избавить
людей от горя, нужды, страданий, дать людям счастье, новую
жизнь под силу реальному земному человеку. Он вначале и пред¬
ставлял, что Ленин — это «большой город, в котором все можно
достать, даже калмыцкого чаю...»
Амур-Санан пишет о том, что мысли старика еще блуждали
9

между «Обращением» Лепина и кирпичом зеленого чая. Но он
уже, подчеркивает Амур-Санан, «хотел муки и новой истины». И
это было важно — хотеть истины. Начался невиданный, сложный,
но пеприостаповимый процесс ломки старого сознания. Судьба это¬
го старика, как судьба таких же тысяч бедняков, отныне будет
связана со всем тем, что происходит в большом мире. В их жизнь
«вошла история Октября», их прочно связуют Ленин, Революция.
В одной из глав, рассказывая о работе Первого Общекалмыц¬
кого съезда Советов, Амур-Санан пишет о том, как делегаты
дружно запели «Интернационал». «Впервые в калмыцких степях
«Интернационал» зазвучал понятным и близким, родным могучим
призывом к последнему решительному бою». Амур-Санан радост¬
но отметил эти перемены. «Все течет, все изменяется. С каждым
днем мы становимся все более созвучными нашей советской эпо¬
хе»,— так завершает он главу «О подпольщиках». Ускорить этот
процесс изменения калмыцкого народа для Амур-Санана было
важным гражданским, партийным, нравственным долгом. И по¬
этому он тревожился: удалось ли ему верно и глубоко воплотить
свой творческий замысел. Ведь рассказать художественно правду
о времени и о человеке в стремительном потоке этого времени—■
для Амур-Санана было задачей не из легких. К этому периоду он
обрел солидный опыт общественной, партийной и советской рабо¬
ты, глубокие познания в различных областях. Творчество Амур-
Санана, его художественно-эстетические поиски нельзя понять как
вне этого опыта и знаний, так и вне общесоюзного литературного
процесса 20—30-х годов, развитие которого определялось главной
проблемой — художественным осмыслением революции.
Одной из первоочередных задач времени было ускорение со¬
циального и культурного развития национальных регионов, в част¬
ности, Сибири и Советского Востока. Включение литературы в ре¬
шение этих вопросов, как отмечают исследователи, было явлением
новаторским и в тематическом и в жанровом отношении. Социаль¬
но-публицистическая форма, оказавшаяся предпочтительной для
многих русских и национальных советских писателей, работавших
над данной темой, зачастую опора на автобиографический мате¬
риал, в ряде случаев «этнографический дух» повествования, «очер-
ковость, публицистичность, не только как элементы стиля, но и как
средство композиционно-сюжетного построения ^ произведения,
сдержанность в области психологического анализа» отмечаются ис¬
следователями как существенные черты романов этой тематики
(см.: История русской советской литературы (1917—1940). М.,
1975, с. 349). Эти особенности можно найти и в романе калмыцко¬
го писателя. Очевидно, что и он не оказался в стороне от литера¬
турно-эстетических поисков и споров 30-х годов. Исследователи
творчества Амур-Санана отмечают интерес писателя в это десяти-
10

летне к жизни восточных регионов нашего государства. Он много
ездит по стране, в 1936 г. едет в Улан-Удэ, здесь встречается
с видным революционным деятелем М. Н. Ербановым, со строите¬
лями, пограничниками. И сели учесть, что Амур-Санан своей об¬
щественной деятельностью был непосредственно связан со строи¬
тельством социализма в республиках Советского Востока, в Кал¬
мыкии, одно время был уполномоченным Коминтерна в Танну-
Тувс, участвовал в решении вопросов об оказании помощи МНР
(см.: Кабаченко Е. Аптон Амур-Санан. 1967), то писатель не мог
остаться в стороне от общелитературных проблем и поисков. Не
случайно, первая часть повести «В степи» была опубликована
в журнале «Литературный Узбекистан». Ее содержание представ¬
ляло интерес не только для читателей Калмыкии. И естественно,
Амур-Санан не мог не думать о том, отвечает ли требованиям
времени проблематика, направленность, форма его новых книг.
Движимый тревогой он, наконец, решился написать в Сорренто
А. М. Горькому, которого, как видно из письма, воспринимал своим
учителем па новом для него поприще. В этом письме от 30 марта
1932 года Амур-Санан излагает суть творческого замысла, мотивы,
побудившие его взяться за написание книги. Литературное твор¬
чество для него неотделимо от решения задач коммунистического
строительства и воспитания. Амур-Санан взялся писать для того,
чтобы «ускорить гибель проклятого родового строя», «показать
какой быт и строй оставляем мы, калмыки», чтобы «оттенить все.
великое значение ныне происходящего».
В этом письме — отголоски споров, которые шли вокруг лите¬
ратуры данной проблематики, размышления писателя относитель¬
но литературных поисков и дискуссий. Для Амур-Санана было
важно получить ответ Горького на главный вопрос: отвечает ли
задача художественного осмысления предыстории революции тре¬
бованиям современности. Он пишет: «Исключает ли этот отзвук
прошлого политические и культурные цели сегодняшнего дня?»
Ответ на этот вопрос был необходим Амур-Санану, работающему
над повестями «Аранзал» (1932) и «В степи» (1935). А именно
они были обращены к предыстории революционной эпохи-
Ответное письмо А. М. Горький написал 9 апреля 1932 года:
«Уважаемый Антон Мудренович!
Книгу Вашу я знаю, читал. Это очень хорошая книга, и я рад,
что она выходит пятым изданием, значит, ее ценят тысячи людей.
Переведена ли она на калмыцкий язык? А по поводу книги «Мать»
я хотел бы побеседовать с Вами.
Я буду в Москве скоро и тогда попрошу Вас прийти ко мне для
того, чтобы поговорить о новой Вашей книге.
Пока — до свиданья!
Крепко жму Вашу руку.	А. Пешков».
и

Время подтвердило справедливость оценки великого пролетар¬
ского писателя. Зная доподлинно жизнь своего народа, его радос¬
ти и невзгоды, сильные и слабые стороны, чаяния и надежды, Ан¬
тон Амур-Санан воссоздал в своем романе мир, насыщенный со¬
бытиями, наполненный степными звуками и красками, вобравший
в себя факты, сведения из различных сфер человеческих знаний —
политики, истории, экономики, социологии, этнографии, фолькло¬
ра, русской и мировой литературы. Перед читателем открывается
действительно панорамно развернутая картина бытия народа на
переломе эпохи, энциклопедически глубокая по содержанию кни¬
га. Не потому ли так трудно определить жанр этого произведения
в чистом виде. Ведь его называли и автобиографическим, и рома¬
ном-хроникой, и историко-революционным, и историко-этнографи¬
ческим и т. д.
Роман многоплановый, подчиняющийся всей структурой, всем
содержанием широкому творческому замыслу. Но несомненно важ¬
но то, что именно благодаря этой многоплановости,. «Мудрешкин
сын» встал у истоков многих художественных поисков и находок
последующих калмыцких писателей.
При всем этом роман остается первой прозаической книгой в
нашей литературе, воссоздавшей облик Ленина, раскрывшей «ис¬
торию Октября» по «огнепылающим» следам революционных со¬
бытий, предвосхитившей многие жанры в калмыцкой литературе,
в том числе и жанр документально-политического романа, новые
принципы художественного отображения действительности и че¬
ловека.
В этом смысле как подлинно художественное произведение ро¬
ман «Мудрешкин сын» не исчерпал своего значения в пределах
жизни одного поколения. Чем далее идет быстротекущее время,
тем очевиднее становится то, какую значительную роль он сыграл
и играет в духовно-нравственном воспитании нового человека, в
формировании его общественной, гражданской активности, в рос¬
те его интернационалистского, гуманистического сознания, в обо¬
гащении нашего чувства историзма, в обогащении художественно¬
го мира калмыцкой советской литературы.
Д. Дорджиева
12

А. М. АМУР-САНАН
Антон Мудренович Амур-Санан — калмыцкий писатель. Он на¬
чал литературную деятельность в начале двадцатых годов.
В сборник вошли наиболее значительные произведения писате¬
ля: «Мудрешкин сын», «В степи» и «Аранзал».
«хМудрешкин сын» — роман-хроника. Перед читателем проходят
картины тяжелой дореволюционной жизни калмыцких трудящихся
масс, показана их невероятная отсталость. Автор правдиво рисует
сложную классовую борьбу в Калмыкии, первые шаги строитель¬
ства нового общества. В судьбе героя книги — бывшего пастуха,
молодого энергичного калмыка — много общего с судьбой всего
трудового калмыцкого народа.
Только благодаря советской власти А. М. Амур-Санан стал
общественным деятелем большого масштаба. Он в числе восточ¬
ных делегатов присутствовал на заседании Политбюро ЦК РКП (б)
под председательством В. И. Ленина и обстоятельно рассказал
о тяжелом положении в Калмыцких степях. По предложению Ле¬
нина тогда был разрешен вопрос об автономии некоторых восточ¬
ных национальностей.
Калмыцкий народ активно боролся в годы гражданской войны
за советскую власть и внес свою посильную лепту в дело победы.
Калмыцкие кавалерийские части знаменитой Первой Конной ар¬
мии под командованием С. М. Буденного доказали свою верность
советской власти. Однако обстановка тогда была очень сложная.
Богачи и зайсанги активно поддерживали контрреволюцию и су¬
мели привлечь на свою сторону часть привыкшей повиноваться им
бедноты, а также вышедшую из рядов калмыцкой знати интелли¬
генцию. Все это нашло правдивое отражение в книге.
Калмыки имели до революции свою, так называемую зая-
пандитскую письменность. Она была достоянием немногих лиц,
в основном духовного звания. Но своей литературы калмыки почти
не имели. «Мудрешкин сын» — значительное идейно-художествен¬
ное произведение калмыцкого народа. Повесть была издана на
русском языке. Это вполне закономерно, так как грамотные кал¬
мыки читали литературу только по-русски. С другой стороны, эта
книга намеренно была рассчитана автором на широкие круги
13

русских читателей, которые встретили ее тепло и благожелатель¬
но. Хорошо отозвался о ней Максим Горький.
Повесть Амур-Санана «В степи» показывает жизнь калмыцкого
мальчика Эренджена, который, подобно автору, прошел тяжелую
жизненную школу, а затем стал одним из вожаков своего народа,
К сожалению, вторая часть повести под названием «Преступ¬
ление Эренджена» не была опубликована: рукопись утеряна.
«Аранзал» — рассказ о юноше-бедняке Манджи Бадминове,
Он вырастил замечательного скакуна Аранзала1. На скачках конь
Манджи обогнал лучшего скакуна богачей Хобдуковых. Спесивые
богачи мстят бедняку, осмелившемуся встать им на пути. Хобду-
ковы приказывают своему нищему родичу убить Манджи.
Произведения покойного А. М. Амур-Санана, вошедшие в сбор¬
ник, помогают лучше понять историю калмыцкого народа, почувст¬
вовать, насколько ушла вперед Советская Калмыкия. Ныне у кал¬
мыков выросла своя интеллигенция; в наше время калмыки учатся
не так, как учился «Мудрешкин сын» —с оглядкой, с опаской,
а свободно и сознательно, как все советские юноши и девушки.
Произведения сборника показывают незаурядный талант писа¬
теля, его глубокую преданность советской власти, партии, его го¬
рячую любовь к своему народу.
1958
О. И. Городовиков
1	Аранзал — конь богатыря Джангара из калмыцкого эпоса «Джангар»*
14

МУДРЕШКИН
СЫН
РОМАН-ХРОНИКА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ВЕСЕННЕЕ КОЧЕВЬЕ
Кончалась надоевшая зима. Надо выезжать на кочевье. Ки¬
битка наша собрана, и весь немудрый скарб уложен на телегу,
которую мы выпросили по случаю кочевья у богатых родичей. Мы
трогаемся и, отъехав с полверсты, останавливаемся, потому что
нужно устроить шюр2. Впереди по краям дороги, в нескольких
саженях друг от друга, мать раскладывает два костра. Когда они
разгораются, бросается в них по горсточке соли. Между кострами
прогоняется весь скот. Некоторые коровы не хотят идти со всеми
и норовят отойти в сторону. Их приходится загонять силой. Нако¬
нец прошли все. После стада между кострами медленно проходит
наша кибитка, и мы гурьбой плетемся за ней.
Огонь у калмыков — самое чистое, что есть на свете; огонь очи¬
щает все. Отсюда и родился обычай при всяком начинании, пере¬
селении устраивать шюр. За зиму завелось немало всякой нечис¬
ти; через огонь эта нечистая сила не пройдет, и таким образом
можно освободиться от нее.
«Сгинь, пропади, нечистая сила!» — говорят калмыки в таких
случаях.
Мы все прошли через огонь. Теперь перед нами вольная степь,
весь мир.
Проехав несколько верст, подъезжаем к летнему кочевью на¬
шего хотона3 рода Джимбеевых: они перекочевали раньше; мы
выбираем подходящее место и устанавливаем на лето кибитку
позади кибиток старших в роду.
Новое всегда интересней, и мне кажется, что здесь гораздо луч¬
ше, чем на прежнем месте.
Я вышел в степь. После долгого зимнего ненастья солнце гре¬
ло с особенной, нежной лаской. Голубой купол неба широко
раскинулся над степью, звонки и радостны были трели жаворон¬
ков. Кругом — зеленая, молодая травка и цветы, цветы... Как хо¬
роши первые степные цветы! Можно было подумать, что земля,
как любящая мать, хочет утешить бедного, чумазого калмычонка
в его горькой доле и вместо игрушек рассыпала передо мной мно¬
те
2	Цедилка.
3	Группа кибиток.

жество цветов. Я невольно почувствовал эту ласку; во мне про¬
снулась сыновняя нежность: я лег на землю и распластал рукв.
Мне хотелось обнять всю степь. В этот миг я забыл все свои го¬
рести, забыл отцовские побои, голод—все забыл и чувствовал
только, что я весь полон любви к этой милой, родной земле. Вды¬
хая пряный аромат степных трав, лежал, припав к земле, и каза¬
лось мне, что высокие стебли травы тихо шептали какие-то неве¬
домые тайны. Я любовался, наблюдая, как сквозь свежую про¬
зрачную зелень краснели и желтели лепестки тюльпанов и светло-
голубые петушки ирисов смешивались с пунцовыми и золотисты¬
ми цветами. Я слушал, как вокруг разливалось мелодичное стре¬
котанье бесчисленных кузнечиков, а высоко в небе переливчато
ввенели жаворонки. Мысли мои неслись быстро и мелькали в такт
стрекотанью кузнечиков. Обвеянный лаской природы, я с легкой
грустью переживал свои первые детские впечатления. А первыми
детскими впечатлениями были — увы! — побои. Отец жестоко ко¬
лотил меня.
Все мое раннее детство, отрочество и юность сотканы из воспо¬
минаний обид. Мне горько и тяжело вспоминать не только бес¬
смысленные, абсолютно ничем не вызванные отцовские побои и
оскорбления, но и обиды чужих людей. Спрашивается, почему
вместо ласки, покровительства взрослых или дружбы сверстников-
детей я видел неприязненное, даже враждебное отношение и обиды?
Причины моих огорчений лежали вне меня. Они гнездились
в том, что калмыцкий народ еще не вышел из понятий, свойствен¬
ных родовому периоду.
Хорошо жилось калмыку, который принадлежал к богатому и
многочисленному роду. Он знатен, родовит и славен. Весь род ему
родня, с ним в дружбе, и все оказывают ему помощь.
Но... горе-горькое безродному оруду!4 Таким орудом —без
племени — был мой отец, Мудре Канкуров, или попросту «Муд-
решка», как его величали богатые родичи. Без роду и без племени
был и я. Еще маленьким отец был усыновлен представителем ро¬
да Джимбеевых, дедом Канкуром.
Отец приходился дальним родственником Канкуру, и тот ре¬
шил усыновить отца, единственного сына покойного Амур-Сананаг
женатого на племяннице Канкура. Все братья отца умерли от хо¬
лерной эпидемии. У Канкура не было мужского потомства, а не¬
имение сына считалось у калмыков несчастьем. Калмык должен
иметь сына, который будет «провозглашать» его имя. Вот почему
Канкур усыновил отца. Но он был отпрыском по женской линии.
А это очень важное обстоятельство. Отпрыски по женской линии
хотя и считались родственниками, но «чужой кости». «Своя кость
4	В буквальном переводе значит «вошедший», то есть «чужой».
17

горяча», — говорят калмыки, за нее можно и должно заступиться.
Не то, конечно, «чужая кость». Но дед Канкур умер, а с его смер¬
тью родовая нетерпимость и неуважение к нам, к «чужой кости»,
стало постоянным. После приписки к чужому роду всякий стано¬
вится лишь орудом. Быть орудом тяжелое состояние. Всю жизнь
по необходимости носить маску лицемерия, утверждать, подчерки¬
вать, что принадлежишь именно к такому-то роду, и в то же самое
время горько сознавать, что говоришь неправду. Знатные родичи
говорят оруду: «Ты — наш», — но слово «наш» они произносят
особым тоном, в кавычках, в душе издеваясь над «чужой костью»,
над орудом.
С тех пор как я стал помнить себя, я все время видел дикие,
отвратительные картины: то бьют моего отца, то отец бьет меня
или мать. Сколько раз пьяные, озверелые родичи называли отца
«оруд ноха» — чужая собака. В моей детской душе все эти наси¬
лия и издевательства напластовывались тяжелыми булыжниками
горьких обид. Когда родичи избивали отца и унижали нашу
семью, мне бывало жалко отца, жалко мать и себя. Но когда отец
в свою очередь дико набрасывался на меня или на мать и избивал
нас, тогда я ненавидел отца. Дети наших родовитых родичей — и
те обижали меня.
Мне было очень горько; меня все били: калмыки били потому,
что я был орудом, отец бил потому, что его самого обижали. Кал¬
мыков били казаки, заменявшие у нас урядников, спаивавшие и
эксплуатировавшие калмыцкое население, а казаков било их на¬
чальство.
—	Жалкий оруд ты, Мудрешкин сын, — говорили мне.
—	А ну, скажи, кто твой дед?—снова спрашивали с усмешкой.
Говорить, что дед мой — Канкур, на что обязывала наша «при¬
надлежность» к роду Джимбеева, по вместе с тем чувствовать,
что говоришь неправду, больше того, сознавать, что ты не имеешь
права говорить правду, — это было очень тяжело.
Уже в раннем детстве я узнал печальную необходимость из¬
бегать прямых ответов па вопросы о своем происхождении. Я
предпочитал смущенно молчать, когда заходила речь о моем роде.
Ведь я был орудом, а оруда можно обидеть, оскорбить, побить.
Над нами можно поглумиться. Если нельзя, по соображениям ро¬
довой чести или по каким-либо другим важным причинам, огла¬
сись грех или преступление единокровного родича, то можно и
должно все это взвалить на оруда.
Мне припомнилось, как однажды мои родители наварили
араки5 и пригласили всех старейшин хотона Джимбеевых. Среди
приглашенных был чванный богач Монцхор Джимбеев, у которо¬
5	Водка, приготовляемая из коровьего или кобыльего молока.
18

го впоследствии я пас коров. Все приглашенные сидели в кибит¬
ке и пили араку, которую разливал отец. Мать, по обычаю, рас¬
куривала трубки и подносила гостям. Все были изрядно навеселе.
В пьяном состоянии многие родовитые калмыки страшные хули¬
ганы: ругаются, бессмысленно и жестоко оскорбляют людей, в осо¬
бенности если между ними находится не свой и беззащитный че¬
ловек. Вдоволь наглумившись над отцом, Монцхор Джимбеев в
довершение всего, без всякого повода, ударил его палкой и про¬
бил ему голову. Несчастный отец, обливаясь кровью, упал. Под¬
нялся пьяный гвалт. Все родичи Монцхора Джимбеева, во главе
с ним, демонстративно покинули нашу кибитку, решив, что отец —
оруд ноха — позволяет себе слишком много, считая себя равным
с ними. Кибитка опустела. Мать стала лить холодную воду на
окровавленную голову отца. Пьяный отец лежал на земле, плакал
и кричал. Мы с матерью тоже заплакали. Мне казалось, что вот-
вот все знатные родичи вернутся и станут нас бить. И действи¬
тельно, через некоторое время они пришли. Я при виде их от стра¬
ха забрался под кровать, но они посмотрели на отца и, увидев,
что рана серьезна, поспешно вышли. А ночью пришли казаки —
в то время у нас не было полицейской стражи, а была казачья
охрана. Казаки подняли тяжелораненого отца и потащили в ка¬
зарму, а он кричал и жаловался. Тогда один из казаков ударил
его плетью. Видя это, мы с матерью и маленькой сестренкой в
ужасе выбежали из кибитки. На другой день выяснилось, что
Монцхор Джимбеев испугался возможности плохого исхода вче¬
рашней попойки, то есть смерти отца, и заявил казакам, что из¬
вестный пьяница — Мудре Канкуров— в пьяном виде с ножом на¬
бросился на него — Монцхора Джимбеева. Вынужденный защи¬
щаться, он «нечаянно» ударил его палкой по голове. Казакам да¬
ли взятку — барана, и те арестовали отца, как покушавшегося на
жизнь самого Монцхора Джимбеева.
Эта возмутительная несправедливость глубоко ранила мое дет¬
ское сердце. А ведь так было всегда и во всем. Вечное издеватель¬
ство, постоянные оскорбления, несправедливость, побои. Все это
пагубно влияло на отца; он падал духом, начал пьянствовать, оз¬
лобился и жестокими побоями вымещал свое горе на матери, на
мне и сестрах.
А когда-то и он был молодцом, смелым, лихим наездником, не
побоявшимся как-то наказать обидчика князя Бембе, окруженно¬
го целой свитой слуг; и это было еще до 1892 года, то есть до ос¬
вобождения калмыков от калмыцкого крепостного права, от «обя¬
зательного отношения» к нойонам — князьям и зайсангам — дво¬
рянам. А потом стал жалким пьяницей. За что погиб человек? За
что заклевали его? За то, что он был орудом. Не был бы отец ору-
дом — он «нашел бы путь иной...».
19

Но в его безотрадной жизни чужака не было никакого про¬
света.	,
Но мгла отовсюду черная
Навстречу бедняку...
Одна открыта торная
Дорога к кабаку.
Из соседнего русского села приехал к нам все тот же дядя
Монцхор Джимбеев. Дядя для всех, но не для меня. Детям роди¬
чей он привез гостинцы, и все ребята при этой радостной вести
побежали к кибитке Монцхора Джимбеева. Бросился бежать и я,
но кто-то из детей на бегу крикнул мне:
—	Куда бежишь — не твой дядя!
Дети бежали во всю прыть, а я после окрика как-то невольно
замедлил шаг. Мне стало обидно, но все же я по-детски упрямо
шел вперед. Когда я вошел в кибитку, то увидел две кучки детей:
одну около самого Джимбеева, раздававшего конфеты и яблоки,
а другую возле его жены, раздававшей по кусочку хлеба. Русский
хлеб у нас считался одним из лучших лакомств. Я нерешительно
остановился, машинально захватив подол рубашки в ожидании
гостинцев. Дети, получив свою долю, убежали из кибитки, я ос¬
тался один. Бывший навеселе Монцхор Джимбеев заметил меня.
—	Ты чего пришел? — презрительно сказал он мне. — Вон от¬
сюда!
Я выбежал из кибитки и заплакал. Бежал домой и всю дорогу
плакал. Отчего я плакал? Оттого ли, что ничего не получил, или
от обиды? Вероятно, от того и от другого. Я прибежал к матери
и начал рассказывать ей о своем горе. У матери не было слов
утешения. Она только взяла меня на колени и стала тихо ласкать.
Да, если и было что отрадного и светлого в моем детстве, так это
ласки моей матери. С нею, только с нею связаны лучшие мои вос¬
поминания.
Кроме матери, верным другом была у меня и бабушка Алдэ,
вдова деда Канкура. Отец к ней относился с большим уважением
и плакал, когда она умерла. Плакал он и на сорок девятый день
ее смерти, когда справляли по ней галтайнэ — умилостивление
огня. Сильно любил бабушку Алдэ и я. Всякий раз, прогоняя свое
стадо мимо ее могилы около буддийского монастыря, я делал три
земных поклона и усердно просил дорогую бабушку, чтобы она
не забывала меня. Как-то достал я пригоршню зерна и посеял на
ее могиле. Недели через две увидел молодую зелень. Душу мою
охватило радостное волнение. Долго потом вспоминал я эту зе¬
лень на могиле любимой бабушки.
Когда бабушка Алдэ уходила к кому-нибудь из знакомых, то
по возвращении она всегда развязывала платок, который обычно
20

калмычки носят у пояса, и доставала оттуда кусочек хлеба или
какое-нибудь лакомство для меня.
Мы спали с ней вместе на одной постели, и я между стенкой
кибитки и бабушкой чувствовал себя тепло и уютно. Сколько пре¬
красных сказок она мне рассказала! Слушаешь ее монотонный,
ласковый голос и забываешь, что лежишь в закоптелой кибитке.
Широко раздвигаются стены кибитки, передо мной такая же^ как
■сейчас, степная ширь. Верх кибитки превращается в голубой ку¬
пол неба; я начинаю грезить, и мне чудится, что я уже —не я, а
сказочный царевич с золотым арканом. Сквозь стебли травы я
вижу волшебное озеро. Вот сказочные, прекрасные светло-гнедые,
с золотистыми гривами кони осторожно входят в воду и, слегка
пофыркивая подвижными бархатистыми ноздрями, начинают пить.
Напились и выходят на берег. И не колышется зеркальная вода,
ни малейшей ряби на ее гладкой поверхности, а ноги у коней су¬
хие, сухи и копыта, даже губы сухие.
Но вот что-то зашумело в воздухе, три красивые птицы спус¬
каются в воду. Царевич знает, что это не настоящие птицы, а три
девушки, прилетающие купаться в волшебном озере. И ближе,
ближе подползает царевич к поросшему травой берегу. Сильно
бьется в молодой груди неугомонное сердце. Вот он подползает
к самому краю. Так близко-близко от него эти чудные с голубыми
крыльями и белоснежной грудью птицы. Вот подплывают ближе.
Еще ближе... Сверкнул в воздухе золотой аркан, метнулись в не¬
бо испуганные птицы. Но только две. Третья, самая младшая,
опутанная золотым арканом, бьется в руках царевича и из птицы
превращается в чудную крылатую красавицу девушку.
■— Ты должна быть моей женой, — говорит царевич.
—	Я не могу быть твоей женой, — отвечает девушка. — Я не¬
бесная княжна и не могу быть женой земного человека.
—	Ты должна быть моей женой, — говорит царевич. — Ведь я
поймал тебя моим золотым арканом.
Я дочь небесного князя, — повторяет девушка. ■— Пойми, я
совсем другого рода, чем ты; я не могу жить на земле.
Ты должна быть моей женой, — настойчиво повторяет царе-
зич, мигом снимает с девушки ее крылья, хунтымэ, и ведет ее
к себе домой.
И стала она его женой. А крылья он завернул в тончайший
розовый шелк и, отдавая на хранение своей матери, сказал:
Береги, мама, эти крылья и отдай их только тогда, когда
царевне будет грозить смертельная опасность. Пусть тогда лучше
улетит, чем погибнет.
И стали они жить вместе, и полюбила небесная княжна зем¬
ного человека. Но вот однажды поехал царевич на охоту, а в это
время разразилась страшная гроза. И ударила молния во дворец,
21

и загорелся дворец. Испугалась мать царевича. Испугалась, как
бы не сгорела жена ее сына, и отдала ей крылья. Надела их не¬
бесная княжна и полетела, как птица. И чем выше она поднима¬
лась, тем меньше, ничтожнее казалась ей земля и все земное. Пе¬
рестала она и мужа своего жалеть; улетела и забыла о нем.
Вернулся царевич. Нет жены.
—	Где моя жена?
—	Улетела...
Больно стало на сердце у царевича. Думал, думал — решил:
«Хоть сам пропаду, а ее найду». Когда она жила с ним, он не раз
спрашивал ее, как можно попасть земному человеку на небо. Она
отвечала, что у ее отца есть большая книга, и в книге сказано,
что есть такое место, где земля с небом сходится. Через это мес¬
то каждое утро опускается на землю небесный олень, а вечером
возвращается обратно на небо. Вот если обернуться какой-нибудь
мошкой и незаметно вскочить на этого оленя, тогда на нем можно
подняться на небо, там слезть и идти своей дорогой.
Царевич так и сделал.
Долго шел, искал, наконец нашел такое место, где земля схо¬
дится с небом. Подстерег небесного оленя, обернулся мошкой и
сел на него. А когда олень доставил его на небо, царевич опять
обернулся человеком и пошел по дороге. Долго ли, коротко ли шел
и все спрашивал, как пройти к тому месту, где живет небесный
князь. А дороги на небе проложены золотые и серебряные. Шел,
шел и видит близ дороги колодец, весь золотыми камнями отде¬
ланный. К колодцу девушка подошла — в кувшин воды набрать.
Он подходит и спрашивает, куда она воду носит. Та ему и гово¬
рит, что вот у их князя дочь на земле жила и загрязнилась зем¬
ной жизнью, и теперь ее надо из этого колодца обмывать водой,
а воду на нее надо лить тоненькой-трненькой струйкой...
—	Нет, девушка, — говорит царевич,—не совсем это так. Я
ученый человек, я скажу тебе, что делать. Надо сперва лить то-
ненькой-тоненькой струйкой, а потом сразу — шубурух из кувши¬
на! А потом опять тоненькой-тоненькой струйкой и снова — шубу¬
рух из кувшина! И так до трех раз.
Поблагодарила девушка незнакомца, подняла кувшин, поста¬
вила на плечо и пошла. А царевич незаметно тем временем опус¬
тил ей свое кольцо в кувшин.
Пришла девушка к дочери небесного князя, стала на нее по¬
ливать воду сначала тоненькой-тоненькой струйкой, а потом —
шубурух из кувшина!
—	Что ты? Что ты? — говорит княжна. — Надо лить воду то¬
ненькой струйкой.
—	Ах, я забыла! — молвила девушка. И опять стала лить то¬
ненькой струйкой и снова—шубурух!
22

, __ Да я ж тебе сказала, — говорит княжна,— что надо лить
тоненькой струйкой!
		 Это у меня рука дрогнула, — отвечает девушка и опять
льет тоненькой струйкой. А как в третий раз кувшин опрокинула,
из кувшина кольцо выпало и —прямо в руки княжне. Увидела
княжна кольцо, узнала.
	 Кого ты у колодца видела? — спрашивает она девушку.—
Говори.
—	Никого не видела.
—	Неправда! — уже кричит княжна. — Видела, видела!
Та и призналась, что у колодца человека видела. Побежала
княжна к колодцу, а навстречу ей сам царевич.
	 Здравствуй, — говорит. — Неужели ты от меня и теперь от-
КЗЖбШЬСЯ?
—	Нет! — отвечает княжна. — Не могу я от тебя теперь отречь¬
ся. Крепко ты меня привязал, крепче золотого аркана.
. И вернулись они вдвоем в свое царство и стали жить да пожи¬
вать да добра наживать. Много детей у них было. И род от них
пршел большой, сильный, только непоседливый. Не врастали в
землю их кибитки, часто меняли они пастбища. Все лучшего и
лучшего искали. Люди даже смеялись над ними и говорили, что
ищут они таких мест, где небо с землею сходится. Земное с небес¬
ном хотят связать своими арканами...
Бабушка Алдэ всегда звала меня «человек, котордго зовут
Анутоном». Так она произносила мое русское имя Антон. А по¬
чему меня назвали русским именем? Родители мои были калмыки-
буддисты, и все дети, родившиеся у них до меня, умирали. Тогда,
по известному у нас поверью, решено было просить какого-нибудь
многосемейного русского хуторянина быть восприемником вновь
родившегося ребенка. Этим ребенком оказался я, а моим вос¬
приемником Антон Иванович Фотякин. Он был православным, по¬
этому восприемничество ограничилось только тем, что Фотякин
перерезал мою пуповину, а меня назвали Антоном. Поверье на
этот раз оправдалось, и я остался жить.
Бабушка Алдэ решила, что если ее маленького хорошего маль¬
чика назвали Анутоном, значит Анутоном можно назвать только
очень хорошего мальчика и самое слово Анутон заключает в себе
все, что может характеризовать лучшего человека. Поэтому к сло¬
вам «человек, которого зовут Анутоном», она уже ничего не хо¬
тела прибавлять, — в этом слове для нее были заключены все
лучшие эпитеты: и милый, и хороший, и добрый, и умный,— одним
словом, «человек, которого зовут Анутоном».
Был еще один человек, который также любил и ласкал меня.
Это —дальний родственник, Манджик Дорджинов. Помню, как
он меня, еще совсем маленького, брал на руки и говорил со мной.
23

Вполне понятно, что такой человек всецело покорил мое детское
сердце, отзывчивое на всякую ласку. Это было так необычно для
меня: большой, и не только не бьет, не гонит, не толкает, но, на¬
оборот, ласково разговаривает и даже берет на руки.
Помню, как он, побыв у нас немного, простился и поехал в свой
аймак6. Я не мог себе представить, как же я останусь без него, и
побежал следом за ним. Мне было всего два года с небольшим.
Не замечая меня, Манджик продолжал свой путь, а я все бeжaл^
и бежал. Он скрылся из виду, а я все продолжал бежать за ним
по степи. На мое счастье, тетушка Ботохэ заметила бегущую по
дороге маленькую детскую фигурку и вернула меня в родную ки¬
битку.
Другой приезд Манджика Дорджинова ознаменовался очень
сконфузившим меня происшествием. Мы с Манджиком Дорджи-
новым пошли к его знакомым в гости. Там что-то очень веселое
играла девушка на домбре7.
— Что же ты, мальчик, не пляшешь, когда играют? — спроси¬
ли меня.
Я видел, как люди пляшут, да и музыка сама подсказывала',
что надо делать. Я стал плясать, и чем дальше, тем больше отда¬
вался во власть музыки. И вдруг, когда мой танец был в полном
разгаре, я почувствовал, что с меня сваливаются штаны. Что мне
было делать? Остановиться нельзя, потому что музыка играет»
Поправить штаны во время танца тоже нельзя, потому что в это
время руки в такт музыке делают плавные движения. И я про¬
должал плясать, а штаны спускались все ниже и ниже... Наконец
мне пришлось стремительным движением подхватить окончатель¬
но свалившиеся штаны... Публика разразилась громким хохотом,
а я со стыда уткнулся в колени Манджика Дорджинова.
Мне вспомнился голодный год. Кормов не было. Травы не уро¬
дилось, к тому же зима наступила рано. Скотина гибла, положе¬
ние наше становилось все хуже и хуже. Мы голодали, а впереди
ничего не было отрадного: грозила неминуемая голодная смерть.
В довершение всего отец в пьяном виде сломал себе ногу и лежал.
Что было делать? Тогда бабушка и мать решили просить помощи
у Нюдэ Харманджиева. Брат Нюдэ, покойник Чоно, был женат на
дочери бабушки Алдэ — тетушке Ангирь, которая особенно хоро¬
шо относилась к нашей семье, в частности ко мне. Семья наша
слишком многим обязана ей. Тетушка Ангирь не раз помогала
нам в тяжелой нужде. А теперь, с наступлением голодного года,
к кому же было обратиться, как не к ней, вернее — к помощи
Нюдэ, с которым она жила? Прежде всего решено было пере¬
24
6	Поселение у калмыков.
7	Музыкальный, вроде балалайку инструмент с двумя струнами.

гнать скот — наше единственное достояние, — пока он не передох.
У нас было семь штук рогатого скота и кобылица с жеребенком.
Мать встала очень рано, выпила черного, без молока и хлеба,
калмыцкого чая. Хлеба у нас не было. Пили только чай. Потом
она села на кобылицу и погнала скот сперва по направлению к
селу Радыковскому, а потом во Второй Бурул, где жил Харманд-
жиез. Стоял октябрь месяц, было холодно, снег густыми хлопья¬
ми падал на землю. Проехать нужно было верст двадцать пять,
Когда мать повернула от села Радыковского, пришлось переез¬
жать целый ряд балок. Дорога становилась все хуже и хуже. Го¬
лодным, истощенным коровам было тяжело выбираться из балок,
они, спустившись вниз, сбивались с дороги и, поворачивая влево
под гору, шли вдоль балки. Выехав из нее, матери приходилось
слезать с лошади, привязывать к ней жеребенка, чтобы она не
ушла, и, остановив коров, поодиночке перегонять их к тому месту,
где оставила лошадь. При этом мать должна была держать ко¬
рову за хвост, погонять ее и чуть не вытаскивать наверх. Так по¬
вторялось в каждой балке.
Снег продолжал падать густыми хлопьями, путь становился
все труднее и труднее. Иногда, обессиленные голодом и плохой
дорогой, коровы ложились в .снег, не хотели идти дальше, точно
предпочитали смерть дальнейшим мучениям. Мать, сама едва
держась на ногах, подымала их и гнала дальше. Надвинулся
вечер, в темноте идти труднее, а снег по-прежнему все падал и
падал. Остановиться — значит умереть. А что тогда станется с
нами — со мной, с бабушкой Алдэ, с отцом? И, собирая послед¬
ние силы, мать двигалась дальше. Настала ночь, снег не переста¬
вал. По какому-то необыкновенному чутью она не сбилась с доро¬
ги. Шатаясь от голода и слабости, она продолжала пробираться
вперед, несмотря на холод, снег и темноту.
Харманджиев был писарем. В этот день у него оказалось мно¬
го работы, и он далеко за полночь засиделся в правлении. Когда,
закончив работу, он подошел к своему дому, то, увидев чужую
скотину во дворе, стал ее выгонять. Но вдруг какая-то тень вы¬
росла перед ним, и он услыхал знакомый женский голос: «Менде»,
то есть «Здравствуйте».
Он узнал мою мать и загнал коров обратно. Ее ласково встре¬
тили, стали готовить горячий чай. Но в эту минуту стены дома
в ее глазах замелькали, пол закачался, и она упала без сознания.
На другой день она вернулась домой, оставив скотину у Хар-
манджиева. А спустя еще несколько дней перебралась к тетушке
Ангирь вместе со мной и бабушкой Алдэ.
В нашей семье стало двумя едоками меньше. Это в голодный
год имело большое значение.
Месяца через два мой отец явился к Харманджиеву за скоти¬
25

ной. Он погнал ее обратно и, догнав до села Радыковского, про¬
дал, а деньги пропил.
ТРУДОВАЯ жизнь
Восьмилетним ребенком меня отдали в пастухи к тому же не¬
навистному для меня Монцхору Джимбееву. Бабушка АлДэ
плакала, но ничего нельзя было сделать: на то была воля отца.
Трудно было восьмилетнему ребенку одному в степи пасти це¬
лое стадо — свыше полсотни коров. Но в первое же лето я немно¬
го привык, стало легче. Если бы не отец, который при всяком
удобном и неудобном случае бил меня по-прежнему, для меня
было бы большой радостью уходить в степь с коровами. Я знал
их всех, и среди них было много моих друзей. Коровы были мои¬
ми детскими товарищами. Нередко я жаловался им на свою горь¬
кую жизнь, на побои и голод.
Трава была высокая, коровы высокие, а я был маленький й
мне хотелось вырасти гораздо выше травы и коров, чтобы видеть,
где что делается. Люди вокруг меня были тоже высокие и засло¬
няли от меня жизнь, а мне так хотелось узнать ее! Все, чего я не
понимал, я дополнял своим воображением.
Ранним утром, разбуженный кулаком отца, я наскоро выпи¬
вал свой чигян8 и бежал выгонять скот. Хлеба у нас не было, в
степи тоже ничего нельзя было достать. Была, впрочем, дорога
около пастбища, по которой ездили крестьяне, и у них можно
было выпросить иногда кусочек хлеба.
Завидев телегу, я мчался к ней и кричал обычно два русских
слова, которые хорошо знал: «Дай хлеба, дай хлеба!» Иногда мне,
как собачонке, швыряли кусок, и тогда вечером, дома, я говорил
матери с радостью: «Сегодня я ел хлеб». Но далеко не часто вы-.
падало на мою долю такое счастье. Как-то вместе с другим рус¬
ским подпаском, Павлом, который говорил по-калмыцки, я увй-
дел вдали медленно двигавшиеся телеги крестьян.
—	Идем, попросим хлеба, — сказал я Павлу. "
Мы побежали, и я закричал:
—	Дай хлеба, дай хлеба!
Шедший возле телеги молодой высокий крестьянин подошел
ко мне и своим здоровенным кулаком ударил меня в лицо. Я упал.
Сидевшие на телегах крестьяне захохотали, телеги уехали.
—	Это он за то тебя ударил, что ты калмык, — сказал мне
Павел.
Я заплакал от обиды.
Во второй половине лета проезжавшие крестьяне часто ели ар¬
8	Взболтанное кислое молоко.
26

бузы и бросали корки. Я подбирал в пыли эти корки и, обтерев их,
обгладывал все, что еще можно было обглодать. Все-таки это была
пища. Обед и ужин, когда они бывали, большей частью состояли
из будана9. Обычно клали в котел несколько небольших кусочков
мяса и варили. Когда жидкость закипала ключом, туда сыпали
муку и размешивали. Если муки сыпали мало, это было супом,
больше —кашей. Мясо съедал обычно отец, а матери и мне с ба¬
бушкой давал по маленькому кусочку, причем настаивал, чтобы я
как можно медленнее ел и дольше жевал. Отцу не нравилось, ког¬
да я, жадно проглотив кусок, смотрел ему в глаза, безмолвно
прося следующего.
Помнится, я лежал больной. В это время приехал к нам один
крестьянин — привез солому для обмена на бычка. Крестьянин
привез с собой хлеба и дал всем нам по кусочку. Уезжая, он ос¬
тавил два небольших куска хлеба. Отец положил их в ящик, а на
другое утро, когда он их достал, ему показалось, что они стали
меньше, чем раньше. Отец решил, что я их объел, хотя я и не ду¬
мал трогать. У отца была тогда сломана нога, и он лежал в пос¬
тели. Он схватил палку и стал меня бить. Больной, слабый, я не
мог убежать и только жалобно кричал. Такая жестокая неспра¬
ведливость долго бередила мне душу тяжелым воспоминанием.
До шестнадцати лет я пас скот, получая за это ничтожное жа¬
лованье, которое отец всегда пропивал. Я же ходил голодный и
оборванный. Главное — голодный.
Только с коровами, которых пас, я чувствовал себя легко и
свободно. Они не обижали, любили меня, и я их любил. Я знал
каждую из них со всеми их особенностями, достоинствами и не¬
достатками. Я ласкал их и разговаривал с ними, и мне казалось,
что они великолепно понимают меня. Среди дня я гнал их на во¬
допой, где стояли длинные корыта для воды. И всякий раз, когда
в урочный час я пригонял туда коров, еще издали замечал мать,
которая, несмотря на зной, приходила с ведром, чтобы помочь
своему мальчику наливать тяжелым ведром воду из колодца.
Как-то пригнал я скот к водопою, а матери там не было. Я ис¬
пугался и решил, что случилось что-то недоброе. Забыв о своих
коровах, я бросился к нашей кибитке и увидел, что она раскрыта,
все в беспорядке и никого нет. Вне себя от горя я бросился к со-
седям-родичам, спрашивая, не видели ли мою мать.
— Нет, — равнодушно ответили родичи, — кажется, отец бил
ее опять, а куда делась — не знаем.
Я побежал искать мать и наконец нашел ее, всю избитую, в
слезах, в каком-то сарае. Я начал, как мог, утешать ее и, глядя
9	Нечто среднее между супом и кашей.
27

на нее, плакал сам. Вдруг мать наскоро вытерла глаза рукой в
спросила:
— А как же скотина? Ведь она не поена!
Мы побежали к нашей кибитке за ведром, нас встретили ро¬
дичи и начали упрекать за то, что скотина до сих пор не поена-
Мы молча пошли к себе, взяли ведро и стали поить скот. Оказа¬
лось, что отец, вернувшийся откуда-то по обыкновению пьяным,-
избил мать, выгнал ее из кибитки, а сам куда-то запропастился.
Сколько раз было так! И никто никогда не заступался за нас, ни¬
кто никогда не останавливал моего отца и не попрекал его. А вот
когда скотина осталась ненапоенной, за скотину родичи заступи¬
лись. Мы никому не были нужны. Мы были чужими среди чужих
людей. Не было среди нас ни одного эврэ кюна — своего человека,
который бы вошел в наше положение, человека, способного хоть
один раз возвысить голос против царившей несправедливости, че¬
ловека, который с охотой сказал бы в нашу защиту хоть одно теп¬
лое слово.
С раннего детства не по-детски осмысленно, но по-детски впе¬
чатлительно анализировал я эти отношения и мучительно пере¬
живал их. Было горько, обидно за все поношения, за все издева¬
тельства, которым подвергалась наша семья. И страшно потому,,
что властные родичи, «омктз», — так называют калмыки людей,
чувствующих за собой силу, — эти родичи могли постоянно, без*
всякого повода и основания, бить отца, мать и меня, маленького
восьмилетнего мальчугана. Даже маленьких сестер не щадили
жены знатных родичей. Они их, маленьких, четырех-пятилетних
девочек, называли «шивкчин». Это такое оскорбительное униже¬
ние, такое отравленное ядом величайшего пренебрежения слово,
которое могут без жалости произносить по адресу кого-нибудь
только совершенно чужие, надменные, грубые люди, считающие
себя вправе оплевать оруда.
Максим Горький говорит, что есть такие русские слова, от ко¬
торых даже лошади приходят в содрогание. Слово «шивкчин» как
раз относится к категории таких слов. Этим словом бросается об¬
винение маленькой девочке в том, что ей самой судьбой предназ¬
начено быть публичной женщиной. Такое слово говорят только в
тех случаях, когда уверены, что за это ни перед кем и никогда не
будут держать ответа.
Отношения к женщине в родовом быту калмыков невероятна
дики. Вышла замуж — стала чужой для прежнего рода. А в но¬
вом роду не имеет права первая заговорить со свекром, со стар¬
шими братьями своего мужа, с его дядями, тетками. Если родовой
быт для мужчины обозначал собою рабство, то для женщины это
было рабство вдвойне.
Скажу несколько слов о тетушке Ботохэ.
28

Тетушка Ботохэ, двоюродная Сестра моего отца, была вместе
с ним приписана Канкуром к роду Джимбеевых, и ее, как припи¬
санную к роду, так же мало уважали и так же унижали, как и
моего отца, — даже больше, потому что она была женщина, то
есть полное ничтожество.
Моя мать очень рано осталась сиротой. Вот чувство сиротства
и связало ее с Ботохэ. Они были очень дружны. Обе стояли на
последней ступени общественной лестницы: обе сироты, обе пре¬
зираемые, обе несчастные.
Когда тетушку Ботохэ выдали второй раз замуж, мы, по ро¬
довому обычаю, должны были поехать к ней в гости. Для этого
надо было свезти угощение: барана, борциков, а главное — водки-
араки. Водку-араку приходилось доставать у членов рода. Это
давно установившийся обычай. Обходят ближайших родственни¬
ков и заявляют, что нужна арака. Таким образом обходили и мы
своих родичей. Одни давали, другие обещали дать в следующий
раз, третьи совсем отказывали. Значительную часть принесенной
водки отец выпивал, так что собиралась она медленно и трудно.
Наконец все приготовления были сделаны. Можно было ехать.
Тогда, по обычаю, явился к нам весь род Джимбеевых, явился,
чтобы выпить часть собранной араки. При этом они всячески под¬
черкивали, что делали нам честь: пили водку и разговаривали
о нашей поездке; но, разговаривая, не упоминали о тетушке Бо¬
тохэ: ведь это такое ничтожество, о котором настоящим кровным
представителям рода и говорить стыдно. Мы тоже говорили о по¬
ездке и тоже из вежливости не называли имени тетушки.
Тетушка Ботохэ жила довольно далеко. На нашей хромой
кляче ехать нельзя. Надо было у кого-нибудь выпросить лошадь.
Мутол-Сенкин Джимбеев дал нам плохонькую кобылу, но ехать
с нами в качестве кучера никто не хотел. Наконец уговорили од¬
ного из братьев Богеновых, внука деда Канкура. Поехала мать
с маленькой сестренкой Кармадэ и я. Доехали благополучно. Нас
хорошо приняли и угостили. Когда же на третий день мы хотели
ехать обратно, нас стали удерживать, потому что был несчастный,
так называемый «путаный» день. В этот день, по калмыцким по¬
нятиям, нечистый дух Тушу получает большую власть: он путает
людям дорогу, обращается в огромного чернолысого быка, бро¬
сается на едущих, опрокидывает их и давит. Страшно!
Мы отложили поездку на другой день, а в ночь у нас украли
кобылу, которую нам одолжил Мутол Джимбеев. Это было ужас¬
но. Страшно было подумать, как мы вернемся. Что скажут Джим-
беевы, что с нами сделает отец? Мрачные, подавленные возвраща¬
лись мы от тетушки Ботохэ, муж которой дал нам своего мерина.
Мать плакала и говорила:
■— Лучше бы мы поехали вчера. Пускай бы лучше Тушу на¬
2*

пал на нас. Пускай бы я погибла с Кармадэ, только бы мой маль¬
чик, мой Анутон, остался.
Когда мы вернулись, весь род был страшно возмущен. Стали
говорить:
—	Потеряли такую чудную лошадь! Да таких лошадей теперь
и не достать. И стоило таким негодным людям давать лошадь!
Отец в первую минуту только зубы стиснул. Ничего не сказал,
но смотрел зверем: ноздри раздувались, а сам молчал. Потом на¬
бросился вдруг на мать и стал ее бесчеловечно избивать. Затем
принялся за меня.
Муж тетушки Ботохэ подарил мне шапку, я с ней не расста¬
вался: то надену на голову, то сниму и рассматриваю. Отец вы¬
рвал у меня эту шапку и стал меня бить. Избил ужасно, до бес¬
чувствия.
Мы отдали Мутолу мерина, взятого нами у мужа тетушки Бо¬
тохэ, за которого рассчитались только года через два.
Отец бил меня, мать, сестренок так, как бил нашу рыжую ко¬
былу, безрогую корову и старую, всегда грустную собаку. Живот¬
ные выдерживали побои лучше нас, но и им порой было не по си¬
лам. Однажды старая корова, после того как отец тяжелой палкой
несколько раз ударил ее по спине, тихо и бессильно замычала,
упала и несколько дней пролежала, не вставая.
Сколько я помню случаев, когда после отцовских побоев без
чувств лежала моя бедная мать. Да и у меня синяки никогда не
сходили с тела, и меня родичи в шутку называли «алык кёвюн»,
то есть «пегий, пестрый мальчик».
Надо все-таки сказать про отца, что он не всегда был таким
зверем. Как-то раз пришлось ему ехать с кучкой калмыков по
степи. Повстречали они татарина. Спутники отца решили ограбить
татарина и убить его, чтобы тот не мог донести о грабеже. Отец
вступился за татарина. В грабеже он принял деятельное участие,
но потребовал, чтобы татарина не убивали.
—	У меня есть дети, — сказал он, — я не хочу такого греха на
душу взять. Я бога боюсь. У меня сын растет.
И хоть бы раз он дал этому сыну леденец, хоть бы раз при¬
ласкал его. Никогда!
А жизнь татарина ради сына спас. И как же тот был ему бла¬
годарен!
Горемычную полосу моей жизни впоследствии воспел незаб¬
венный мой друг, выдающийся пролетарский поэт Егор Ефимович
Нечаев. Воспел в следующих, посвященных мне, простых, сердеч¬
ных стихах:
зо
Я, дитя кошмарной доли,
В нищете убогой рос.
Голодал по дням и боле,
/

Замерзал в лихой мороз.
Лет с семи пошел в работу:
У соседа пасть овец.
Тумаки сносил без счету,
А добычу брал отец.
Обезличенный невзгодой
И кикиморой-нуждой,
Он вино глотал, как воду,
До беды и за бедой.
Нет гроша — пропьет рубашку,
А напьется — мучит мать.
Тяжело жилось бедняжке,
Тяжело, не передать!
Дрался в дело и без дела,
До припадков колотил,
А за что? Да вошь заела,
Оттого, что темен был.
Я был мал, здоровьем хрупкий,
Защищать ее не мог.
Лишь рыдал: «Не бей голубку,
Ой, убьешь!» — и падал с ног.
А уснет он, я невольно
Припаду к груди родной
И шепчу: — Где, ээджи 1°, больно?
— Да нигде, болезник мой! —
Из любви ко мне скрывала,
Как ни трудно было ей,
Горемычной, гнева жало,
Боль души и лом костей.
Льнет ко мне и кроет шубой,
В поцелуях без конца.
А у входа хаты грубый
Раздавался храп отца.
И досель забыть не в силе
Эти муки, этот ад,
Что я вынес в детстве милом,
Много лет тому назад...
Поэт прав, глубоко прав в том, что и через десятки лет нельзя
забыть слишком глубоких, нанесенных в детстве ран. Вся жизнь
была не жизнью, а сущим адом. И самым невыносимым для меня
и матери было злое насилие отца. Мы не знали, когда было хуже:
тогда ли, когда отец был пьяный, или когда он был трезвый. Каж¬
дый из этих моментов был по-своему ужасен. Трезвый, в здравом
уме, он тиранил нас, а пьяный истязал безумно. Без преувеличе¬
ния можно сказать, что жизнь наша была «горя реченька бездон¬
ная».
Калмыцкая поговорка говорит: «Человеку, который не скажет
«милый», не жалуйся на боль своей души».
Эта народная мудрость вполне оправдывалась на нашем без- 1010	Мать.
31

радостном существовании. Да что и говорить — невозможно жа¬
ловаться, если жаловаться некому. Кому нужны жалобы оруда?
В семье не только не говорили о нашем орудстве, но старались
об этом даже не думать. Как больной сифилисом человек скры¬
вает от окружающих свою болезнь, так и наша семья старалась
избегать этого воп'роса. Но от моих сверстников, детей наших ро¬
дичей, я каждый день получал напоминание.
Родовой быт, как и всякая исторически-изменчивая форма че¬
ловеческого общежития, создался под влиянием известных жиз¬
ненных условий. Он по признакам кровного родства сплачивал
определенную группу людей в одно крепкое целое, способствуя
его успеху в тяжелой жизненной борьбе первобытных времен.
Всякий член рода охотно подчинялся тяжелым требованиям
родового быта, сознавая, что без помощи крепко организованного
рода ему гораздо тяжелее.
Но первобытные времена давным-давно прошли: в процессе
развития человеческого общества создались достаточные гаран¬
тии физической и правовой безопасности, и потребность в защите
рода отпала. Родовой быт давно уже не осуществляет тех задач,
для разрешения которых он создался. Он мертвец. Но этот мерт¬
вец, как упырь, как вурдалак, выходит из своей могилы и пьет
живую кровь народа. Неизменная защита своего, хотя бы и не¬
правого, хотя бы и преступника, и ожесточенная вражда против
чужого, хотя бы и справедливого и разумного, — вот характерная
черта родового быта.
Родовитые калмыки считали себя аристократами, стоящими
выше орудов. У них всегда на устах: «Они хорошие корни, у них
хорошее происхождение». Сами же «аристократы» держались за
родовой уклад потому, что при случае он давал возможность, не
церемонясь, поступить с орудом так, как того требовали их инте¬
ресы. С этим превосходно мирилась и это санкционировала обще¬
ственно-родовая совесть. И никто из представителей рода не по¬
думал бы протестовать против самой вопиющей несправедливос¬
ти, раз эта несправедливость была совершена в интересах рода.
Так, у родового калмыка Мууханова пропало семь коров. Ук¬
рал их его родной дядя Бёкрь. И тот и другой из рода Джимбе-
евых. Неприятная история — родной дядя из мести, построенной
на семейных дрязгах, угнал у племянника коров! Все родственни¬
ки знают об этом, но все же нельзя говорить и разглашать эту
историю. Ведь это позор для рода. Недаром же говорят калмыкиг
«Уши даны, чтобы слышать, а глаза — чтобы видеть», то есть
довольно хоть кому-нибудь одному заикнуться о факте, как слух
о нем разнесется с молниеносной быстротой.
Род решает: этому не бывать. Надо подыскать «вора». Надо
на ком-нибудь выместить злобу и возместить убытки. И Мууханов
32

решил объявить вором... моего отца. Чего проще: бедняк, оруд,
человек беззащитный. Предварительно он едет к знахарю —бё —
и, возвратясь домой, объявляет, что коров украл мой отец, ибо
так сказал ему бё. Весь род знает правду, но все повторяют ска¬
занное бё Мууханову. Только благодаря вмешательству русской
администрации отцу не пришлось платить за чужую покражу.
Такое было отношение к нам окружающих нас родственников.
Не было ни малейшего просвета, ни одной звездочки на фоне этой
мрачной ночи родовых отношений.
И тут впечатлительный ребенок стал искать вместо своего
родственника чужого. Чужого, но хорошего человека — сян-кюна.
Но не было хорошего человека, не было сян-кюна. Сколько
раз я плакал и думал: «Неужели никогда не придет сян-кюн и не
скажет, что так жить нельзя и не заступится за нас? Вот когда я
вырасту, буду большой и сделаюсь сам сян-кюном, тогда я буду
за всех заступаться, всем помогать, чтобы никто никого не оби¬
жал. Ах, только поскорее бы вырасти!.. Но ведь сколько я ни ви¬
дал больших, а сян-кюна среди них ни одного. Значит, еще не¬
достаточно вырасти, чтобы стать сян-кюном. Для этого надо еще
что-то. Что же? Вероятно, надо учиться».
Вспомнились мне сын тетушки Ангирь, Чонов, и его двоюрод¬
ный брат Харманджиев, которые учились в ставропольской гим¬
назии: на них были красивые, со светлыми пуговицами мундиры
и знаки на фуражках. «Как бы хорошо мне надеть такой мундир,
учиться и узнать все.., — мечтал я. — Все, все! Тогда, конечно,
мне не трудно будет сделаться сян-кюном. Мать не будет больше
плакать, я никому не дам ее обижать и, если увижу, что кто-ни¬
будь обижает, вступлюсь за нее и скажу обидчику, что так по¬
ступать нельзя, нехорошо. Да, надо во что бы ни стало сделаться
сян-кюном!»
Я ХОЧУ СДЕЛАТЬСЯ СЯН-КЮНОМ
На второй год своей службы у Монцхора Джимбеева я попал
в школу. Вышло это случайно, и я за стремление учиться был же¬
стоко избит отцом. Попал я в школу так: отец послал меня к со¬
седям выпросить кусочек мяса и немножко водки. Он часто посы¬
лал меня и, когда я приходил с пустыми руками, избивал.
На этот раз путь мой лежал мимо школы. Была большая пе¬
ремена. Из школы выбежала целая ватага ребятишек и с шумом
начала бегать по двору. Меня невольно потянуло к ним. Я оста¬
новился, постоял и потом несмело вошел во двор. Среди детей
меня особенно заинтересовал мальчик Яша, разбитной, веселый
шалун. Интересно было смотреть на его проделки, и я глядел, а
в глубине души гвоздила мысль: «Ведь отец изобьет...» Тем не ме-
2. Заказ № 3324.
33

нее я вмешался в толпу детей и по окончании перемены не только
вошел с ними в класс, но даже уселся на заднюю скамейку.
Отворилась дверь, и вошел какой-то важный человек. На шее
у него что-то белое, твердое подпирало щеки, а пониже —белое
было перевязано чем-то черным. Это был учитель. Он сразу за¬
метил меня.
—	Ты кто такой? — спросил он меня.
Я молчал, не понимая русского языка. Ребята перевели, и я
ответил.
—	Зачем ты сюда пришел?
—	Так, — смущенно отвечал я.
—	А ты приходи учиться.
—	Отец будет бить.
—	Не будет!
Учитель записал меня, дал аспидную доску, грифель и пока¬
зал, как надо писать палочки.
Я тут же принялся писать, но рука не слушалась, и каких толь¬
ко закорючек не наставила она! Но учитель не рассердился, не
побил, напротив, — еще раз сказал, чтобы приходил в школу.
Когда я вернулся домой, отец спросил меня, где я так долго
шлялся. Я ответил, что был в школе, и храбро добавил:
—	Мне велели туда ходить!
Тогда отец пришел в ярость и так избил меня, как, кажется,
никогда не бивал. Но в конце концов он все-таки позволил мне
ходить в школу от поздней осени до ранней весны, то есть в то
время, когда не пасут скот.
Три зимы я ходил в школу. Правда, за эти три зимы я ничему
не научился, но все-таки школа дала мне толчок, которому я обя¬
зан своим дальнейшим развитием.
Преподавали по-русски, а русского языка я не знал. Учителя,
который меня принял, звали Иван Михайлович Кийпля. Он был
немец. После него стал учить другой, русский, — Василий Михай¬
лович Красноложский.
Красноложский захотел, чтобы я выучил наизусть стихотворе¬
ние «Смерть Сусанина». Я должен был прочитать его вслух на
елке, которую устраивал попечитель школы, знаменитый калмык
князь Гахаев.
Две педели учил меня Красноложский и добился того, что я
выучил стихотворение слово в слово и даже делал соответствую-,
щие жесты по его указаниям. Но заучил я все буквально как по¬
пугай, ровно ничего не понимая. В этом стихотворении слово
«лях», например, казалось мне чем-то звенящим. Точного значе¬
ния слова я так и не понял; был ли «лях» действительно чем-то
звенящим или каким-то отвлеченным понятием, уяснить себе я ни¬
как не мог.
34

Наступил праздник. Украсили елку. Народу собралось много.
Тит бы 10 немало и тех, которые меня когда-то гнали, били, и я
Лез страха думал о том, как они отнесутся ко мне. Но они не
обпатити на меня внимания. Было тут много и важного началь¬
ства Впрочем, для простого калмыка всякое начальство было
К1,ым а для такого забитого калмычонка, как я,-в особен-
И вот настала моя очередь. Я бойко прочел выученное стихот¬
ворение, а когда произнес последние строки:
Снег чистый чистейшая кровь обагрила,
Она для России спасла Михаила... —
один из важных начальников громко сказал: «Вот именно». Я ДО
смерти перепугался. Я не знал, что значит «вот именно», и думал,
не рассердился ли на меня этот начальник?^ Потом оказалось, что
это был всего-навсего письмоводитель Якобсон.
Другой раз — это было двадцать шестого мая 1899 года — меня
вызвали в школу. Явился староста и сказал, что я с утра должен
быть в школе, потому что жил когда-то очень умный человек и
ему праздник делают. Вместо того чтобы пасти коров, я отправил¬
ся в школу.
— Может быть, расходы какие будут, — сказала, провожая
меня, бабушка Алдэ и сунула мне в руку пять копеек. Не знаю,
откуда она взяла их.
Когда все собрались в школу, учитель Красноложский провел
нас к озеру Цаган-Нур. Там мы встретили учеников с хутора Рас-
сыпянского (теперь село Янушевское). Их привел учитель Кийп-
ля, с которым я уже был знаком. Он узнал меня и дружески по¬
хлопал по плечу.
Учеников было много — человек сто. Учителя говорили какие-
то речи; но говорили по-русски, так что я ничего не понял. По¬
том нам дали немного леденцов и орехов. Дали также по неболь¬
шой книжке и по портрету какого-то человека с густыми курчавы¬
ми волосами. После этого были устроены бега.
Нас всех выстроили в одну линию, назначили расстояние и по
счету раз, два, три велели бежать. Кто добежит первым, тому
дадут пять копеек, а кто вторым — тому три. Мы побежали. Каж¬
дому, конечно, хотелось быть первым. Но один из нас, Лидже
Джунгруев, оторвался от всех и вылетел вперед шагов на десять
щятнадцать. А мы за ним несемся кучей, стараемся догнать. Куда
нам. Он только головой поматывает в обе стороны. Концы очку-
^,“7^НИКа~разЛетаются и тРеплются по ветру. Такой смеш-
пЛ', о ?jMei0TC5,> а он знан себе лУпит. Прибежал первым. Вто¬
рым-я. Чуть-чуть быстрее других. Сколько смеху было»
Пришел домой, отдал бабушке вместо пяти копеек восемь За¬
95

работал три копейки. Отец посмотрел на портрет, который я при¬
нес, и сказал:
—	Волосы хороши.
У него самого такие были. А о подписи под портретом сказал:
—	Какая скверная рука! Странно: такой важный саин11, а
плохо пишет.
Этот портрет был Пушкина, с его автографом, а книжка—-
«Сказка о рыбаке и рыбке». Так у нас отпраздновали столетие
со дня рождения великого поэта. Все это я понял гораздо позже.
Другим важным событием в нашей школе было появление
архиерея. Из-за него нас всех дольше обыкновенного задержали
в классах. А чтобы мы не проголодались, нам дали по пирожку
с мясом. По случаю приезда архиерея в классе повесили икону,—
раньше ее не было. А когда он уехал, сняли. Явился важный, и
высокой черной шапке архиерей. Перекрестился, поздоровался
с учителем. Учитель поцеловал ему руку. Архиерей помахал над
нами рукой — благословил. Потом обратился к нам по-калмыцки:
—	Хотите русского бога принять?
Я растерялся, не зная, что ответить. А сам думал: «Может
быть, это что-нибудь хорошее? Тогда надо принять». Но в эта
время кто-то из калмычат громко сказал: «Уга» 12, тогда мы все
закричали:
—	Уга! Уга!
Так архиерей и уехал.
Русскому языку я в школе не выучился, сведений почти ни¬
каких не приобрел, но все-таки запомнил буквы и научился под¬
писывать свою фамилию.
Главная беда была в том, что мне никто ничего не объяснял,
а картинки в азбуке были далеки от нашей калмыцкой жизни,
Я их совершенно не понимал. Например, около буквы «п» был
нарисован пень. Вероятно, там, где составляли азбуку, это была
очень простое и понятное всем слово, но кругом меня была степь,
и никаких пней я не знал. А около буквы «э» были изображены
эполеты, а что такое эполеты для калмыка? Едят ли ими или пол
подметают, понять было невозможно. Меня научили буквам и
слогам. Я внимательно присматривался к странным очертаниям
русских букв. Вслушивался в их звуки и думал: что же это та¬
кое? Буква «а» казалась мне розового цвета, «о»-—белого, «р» —
черною, и в ней чувствовалось что-то злое, «б» — шишкой, «в»»—»
бледной и нахальной, «м» — хорошей, «н» — беспомощной, а бук¬
ву «ы» я ненавидел. Она мне казалась какой-то искусственно соб¬
ранной, фальшивой буквой.
11	Господин.
12	Нет.

И эти впечатления от русской грамоты не оставляли меня
надолго. Несколько лет спустя, когда я начал уже читать газеты,
слово «хроника» казалось мне зловещим. Очевидно, на такую
мысль наводило то, что там часто говорилось об убийствах и по¬
жарах.
В школу я ходил мимо одной хаты, в которой была замеча¬
тельная, привлекавшая меня картина. Я часто заходил любовать¬
ся ею. Это было изображение Георгия Победоносца, поражающе¬
го змея. Калмыки говорили о нем: «Русский святой». В школу ли
я шел или из школы — всякий раз смотрел туда и любовался мо¬
лодцеватым Георгием, белым конем и развевающимся красным
плащом. Хотелось быть похожим на него. И вот как-то сел я на
рыжую кобылу, надел внакидку красную переделанную для меня
из старого бабушкиного кафтана кофту и поскакал под горку.
Кофта развевалась, кобыла под горку могла скакать кое-как, а я
чувствовал себя Георгием Победоносцем. Отрадная минута! Но
как мало их было в моей жизни!
Надо добавить, что действительных, настоящих забот о про¬
свещении калмыков наше начальство почти не проявляло. Оно
любило строить школы на деньги калмыцкого общественного ка¬
питала: на таких постройках можно было заработать. Но началь¬
ство совершенно не заботилось о надлежащей подготовке толко¬
вых учителей из калмыков, и зачастую бывало так, что попавших
к нам учителей-калмыков направляли к туркменам. В калмыцкие
же школы большей частью попадали захудалые педагоги из рус¬
ских или немцы. Денег тратилось достаточно, чтобы иметь хоро¬
шие школы, хороших учителей, а между тем нас учил несчастный
Эйнер, у которого калмычата читали по-русски так: «Фатной те-
рефне шиль мальшик Икнаш». Сам же он на замечание директо¬
ра народных училищ, что школьное крыльцо грязное, ответил:
«Это не ми, это птиси».
Все же, говоря о недостатках педагогического персонала, необ¬
ходимо добром помянуть отдельных друзей школы и народа, за¬
мечательных учителей, десятки лет бессменно стоявших на своем
посту. Находясь в самой гуще народной массы, они много сделали
для калмыков. Не одно поколение калмыцких детей было воспи¬
тано ими. Немало культурных калмыков должны вспомнить Татья¬
ну Дмитриевну Юркову, наставницу калмыцких детей в течение
четверти века, Василия Михайловича Мосина и Николая Григорь¬
евича Фундера. Немало сделал для калмыков и общественный
деятель, доктор-бессребреник Семен Рафаилович Залкинд. Дело
калмыцкого народа выразить им в той или иной форме свою сер¬
дечную признательность.
В школе во мне развилась и укрепилась мысль сделаться сян-
кюном, для этого я решил уйти из дому. Я сказал матери, что
37

хочу уйти. Она пришла в ужас и горько заплакала. Мать умоля¬
ла меня не уходить, говоря, что в ее безотрадной жизни я единст¬
венное утешение, что без меня она погибнет. Я приводил ей в свое
оправдание всю бесплодность и бесполезность моей работы дома.
Доказывал, что все, что я ни заработаю, пропивается отцом, и мы
остаемся такими же нищими, как и были. В последний год я за¬
работал сорок пять рублей, — по-тогдашнему большие деньги,— из
них мы не видели ни одной копейки — все пропил отец. Мать ви¬
дела, что я был прав, но слишком любила меня, единственного
сына, и не могла себе представить жизнь без меня. Она боялась
за меня, боялась, что без меня, единственного помощника, единст¬
венного друга, останется совсем беспомощной и одинокой, и про¬
должала плакать и умолять, чтобы я не уходил. Я не мог ее оста¬
вить и решил остаться.
Но время шло, каждый новый день приносил мне подтверж¬
дение, что дома оставаться нельзя, что необходимо уйти, и сердце
мое разрывалось на части, разрывалось от нерешительности и не¬
возможности примирить требования сыновней любви с голосом
рассудка. Я все больше и больше начинал сознавать, что не толь¬
ко для меня, но и для матери будет гораздо лучше, если я уйду.
Я видел, что другого выхода нет.
Наконец решился. Пастьба кончилась, был холодный пасмур¬
ный день. Дул резкий ветер, и шел мокрый снег. Коровы рвались
домой к уютным сараям. Кругом расстилалась голая, безотрадная
бурая степь. Я был одинок, ничего не ел с утра, а рваная одежда
плохо защищала от непогоды тело. Снег забивался под воротник,
и холодные струнки текли по спине. Руки коченели. Чувство горь¬
кого одиночества и жалости к самому себе охватило меня. Вся
жизнь предстазилась мне одним бесконечным страданием. Впе¬
реди снова горе, снова бедность, снова голод и побои. Не знаю,
как и почему, но в эту безотрадную, безутешную минуту меня
вдруг охватило какое-то могучее, властное чувство. Я решился
вступить в борьбу с судьбой, побороть в своей душе все муки,
отбросить сомнения и, покинув дом, уйти искать счастья на чуж¬
бине. Искать для себя и для матери. Созрело непреклонное реше¬
ние, и тут же явилась непреодолимая потребность высказать то,
что так долго таилось в глубине души. Явилась потребность по¬
делиться с кем-нибудь своими мыслями. Но кругом расстилалась
безлюдная бурая степь, а около были только коровы. И я решил
обратиться к ним. Собрал моих друзей, поднял вверх палку, крик¬
нул: «Ха, стой!» — и начал говорить с ними.
— Коровы, ханэрмшш 13, — сказал я, — мы должны расстаться.
Восемь лет я прожил с вамп. Многих из вас еще не было на свете,
13	Мон милые.
38

когда я начал пасти. Я знал ваших бабушек. Любил вас, заботил¬
ся о вас. Теперь мы должны расстаться. Прощайте, ступайте к ва¬
шим хозяевам, несите к ним в их дома сытость, счастье, покой,
а я пойду на чужбину искать свое счастье.
Я бросил к ногам коров свой модп — пастушескую палку, знак
моей власти над ними, и пошел.
Холодный ветер осыпал меня хлопьями мокрого снега и заме¬
тал мои следы.
НОВАЯ ЖИЗНЬ — НОВЫЕ ЛЮДИ
Я пошел в село Ивановское. Хотел там обратиться к большому
русскому начальнику, попечителю Большедербетского улуса14.
Хотел сказать ему, что хочу учиться, хочу сделаться сян-кюном.
Пусть он меня отправит в Ставрополь.
Я был твердо уверен в успехе и в душе решил, что мое пред¬
приятие будет удачным. Ведь не позволило же русское начальство
забрать последних коров у моего отца, когда его объявили во¬
ром. Конечно, и этот начальник обратит внимание на мое положе¬
ние и поможет мне.
К вечеру я дошел до хутора князя Гахаева. У него служил мой
школьный товарищ Монко, у которого я рассчитывал переноче¬
вать. На хуторе на меня первым делом набросились собаки. Здесь
я с сожалением вспомнил о брошенной палке, которая теперь так
пригодилась бы. Еще немного — и собаки разорвали бы меня, но,
к счастью, в темноте я увидел огонек папироски и побежал к нему,
спасаясь от собак. Я наткнулся на кучу крестьян, стоявших око¬
ло своих телег.
—	Чого тоби треба, хлопче? — спросил один из крестьян.
—	Мне... Монко, — ответил я.
—	Монко? — отозвался один из крестьян, по-видимому, хорошо
знавший всех служащих Гахаева. — Та ходим же до хаты!
Мы пошли через большой двор и очутились в людской кухне:
В кухне было тепло и вкусно пахло щами и хлебом. За столом
ужинали несколько человек рабочих. Кухарка разливала им щи,
от которых поднимался вкусный пар. Потом она стала нарезать
огромные куски хлеба: каравай был чуть не с колесо. Я никогда
не видел до тех пор таких огромных ломтей хлеба. Ведь прежде,
если и попадал на мою долю ломтик хлеба, хоть с пол-ладони, я
считал себя счастливым человеком, а тут кусок во весь каравай.
Я с самого утра ничего не ел, устал, иззяб, измок и теперь,
сидя около двери и глядя на ярко освещенный стол с вкусно пах¬
14	Административно-территориальная единица, соответствующая прежнему
уезду.
39

нущими щами и огромными кусками хлеба, почувствовал такой
голод, от которого закружилась голова. Просить было стыдно, но
я не мог оторвать своих жадных, голодных глаз от заманчивого
стола. Кухарка сразу вошла в мое положение.
— Чого ж ты, хлопче? — сказала она мне. — Садись с нами
вечеряты.
Она налила мне полную тарелку щей и дала огромный кусок
хлеба, такой же огромный, как и другим, а может быть, и боль¬
ше. Я глазам своим не верил. Переломил кусок пополам, перело¬
мил еще раз, положил один на другой, положил на них левую
руку, а правой стал есть. Ел жирные щи, ел хлеб, кусок за куском,
инстинктивно придерживая левой рукой остальные. Я ел, ел, и
казалось — конца не будет этому счастью. Наконец съел все, мне
стало совсем тепло. Потянуло ко сну.
В это время вошел Монко. Он был хорошо, чисто одет, но не
загордился. Обрадовался мне и спросил, куда я иду. Сначала мне
было совестно признаться, и я сказал, что иду к Манджику Дорд-
жинову, моему дальнему родственнику. Но потом, когда мы раз¬
говорились, я не выдержал и признался, что хочу учиться. Монко
сказал, что я делаю глупость: учение ничего не даст, гораздо луч¬
ше будет, если я поступлю к князю на его скаковую конюшню
в жокеи. Я буду получать тридцать тысяч жалованья, и мне будет
хорошо. На меня напала нерешительность. Мне не хотелось бро¬
сать мысли об учении, но слова Монко о тридцати тысячах сму¬
тили меня. Я не понимал, что это за деньги — тридцать тысяч, но
чувствовал, что деньги большие, и начал мечтать: я на них могу
купить новый халат матери, халаты сестрам, себе новые сапоги,
новую, хорошую (лучше, чем у Монцхора Джимбеева) кибитку.
Все могу купить на такие деньги. А что же отцу? Надо и ему что-
нибудь купить. Ну, одну бутылку водки, — больше ни за что.
С этими мечтами я и заснул.
На другой день утром мне снова дали хлеба и чаю. Пришел
Монко и с радостным видом передал, что он уже говорил с кня¬
зем,— князю мальчик нужен, князь обрадовался и сказал пого¬
ворку: «Сян-кюн санагар», то есть: «Хороший человек приходит
вовремя».
Меня это обрадовало. Я уже начинал чувствовать себя сян-
кюном.
Монко провел меня через двор в дом, где жил сам князь. Ког¬
да мы вошли на крыльцо, Монко сказал:
— Оботри сапоги.
Сапоги у меня были в грязи и в глине. Я отскреб их, как мог,
о скобки, прибитые к крыльцу. Мы вошли в переднюю, из перед¬
ней в другую комнату. Идем дальше. Слышу какой-то удивитель¬
40

ный, очень приятный запах. В кухне хорошо пахло щами и хле¬
бом, а тут еще лучше. Я решил, что, наверное, так пахнет князь.
Идем дальше, а сапоги стучат, точно лошадь идет. Стараюсь
ступать как можно тише, а они все стучат.
Наконец мы вошли в очень большую и высокую комнату —
высокую-высокую; окна громадные, а стены совсем гладкие и ок¬
леены красивой бумагой.
Монко ушел и оставил меня одного. Я совсем оробел. Но Мон-
ко вскоре вернулся и повел меня к князю. Мне стало страшно.
Я сказал Монко:
—	Неужели прямо к князю идем? Я боюсь!
—	Нечего бояться! Идем, вот его кабинет.
Когда мы подошли к двери, Монко пропустил меня вперед и
сказал:
—	Иди!
—	Нет, — говорю, — ты вперед иди, а я за тобой.
Монко вошел первый. В кабинете сидел князь и курил толстую
цигарку, черную-черную.
Князь посмотрел на меня через очки и сказал:
—	Ты откуда?
Я ответил.
—	А кто твой отец?
—	Мудре Канкуров.
—	А, ты Мудрешкин сын! Я его, вора, по щекам калошами
бил! Ты тоже, поди, воровать будешь?
—	Нет, — ответил я, — воровать не буду. Я учиться хочу.
Князь начал громко, раскатисто хохотать.
—	Учиться... ха-ха-ха!.. Учиться... Глупости все это! Учиться
тебе незачем. Ты лучше поступай ко мне на конюшню, будешь по¬
лучать тридцать тысяч жалованбя. А сейчас ступай в баню, пусть
тебя там вымоют хорошенько.
В бане мыла меня какая-то старуха. Немало ей пришлось со
мной повозиться, до того я был грязен. Особенно толста была
корка грязи на руках. Старуха терла мне руки мочалкой и взды¬
хала: «До чего же довели мальчишку!»
Когда меня вымыли в горячей бане и надели чистое белье и
платье, я почувствовал необыкновенную легкость во всем теле,
точно с меня целый пуд грязи смыли. Было даже страшно чувст¬
вовать себя таким легким. Сколько раз после того я мылся, но
никогда не испытал такого приятного чувства.
После бани, уже в господской кухне, Монко угостил меня ста¬
каном кофе. Наливая кофе, он сказал, что это деликатное гос¬
подское кушанье и очень вкусное. Мне показалось, что кофе с ви¬
ду похож на наш калмыцкий чай, и я с жадностью хлебнул, но ка¬
ково же было мое изумление, когда вместо ожидаемого привыч¬
41

ного для меня вкуса нашего чая я ощутил во рту неприятный* го-<
релый привкус, и меня затошнило. Все же, не желая показать сво¬
его невежества, я проглотил через силу кофе. И у меня мелькнула
мысль: как вкусно, как хорошо было на черной кухне!..
Дома мой уход вызвал переполох. Хотя и много раз говорил
я с матерью о том, что хочу уйти, она все-таки страшно перепуга¬
лась, когда коровы вернулись домой одни. Она не могла поверить,
что я, несмотря на ее просьбу, ушел из дому. Решила, что со мной
случилось несчастье, и с плачем, несмотря на снег и холод, броси¬
лась в степь искать меня. Холодный ветер со снегом леденил ее
тело, рвал одежду, бил в лицо, а она все искала своего сына,
искала повсюду: в ямах, в снежных сугробах. Но напрасно — сына
не было. И таял холодный снег на разгоряченном лице бедной ма¬
тери и смешивался с ее горячими слезами.
Наконец, измученная, продрогшая, она вернулась домой. Но
не затем, чтобы отдохнуть. Она достала длинный шест — унюн—•
и обошла с ним все колодцы, ища в них, нет ли там тела пропав¬
шего сына...
А отец? Отец довольно спокойно отнесся к пропаже сына и
только лишний раз побил ни в чем не повинную, истерзанную го¬
рем мать.
Через некоторое время матери сообщили, что меня видели у
князя Гахаева. Радости ее не было конца. Она выпросила у кого-
то лошадь и сейчас же приехала повидаться со мной. Въехать
прямо к князю во двор она не посмела, а осталась у ворот и там
ждала больше часа, пока наконец не сказали мне, что приехала
мать, и я побежал к ней.
Увидев йеня, мать стала плакать и'уговаривать, чтобы я вер¬
нулся домой. Уверяла, что ей слишком тяжело без меня. Я утешал
ее, говоря, что поступил к князю только на три года, что зарабо¬
таю здесь много денег и тогда нам всем будет хорошо.
Побыв немного, мать стала собираться в обратный путь. Я хо¬
рошо знал, что она голодна, и хотел дать ей кусок хлеба, но для
этого надо было пойти в кухню и оттуда нести хлеб через весь
двор. Я боялся, что люди увидят и скажут: «Вот, только что по¬
ступил, а уже хлеб таскает!» Жалость к матери боролась в моей
душе с чувством стыда. Так я и не пошел за хлебом, и мать уеха¬
ла голодная.
Тут же я решил через кого-нибудь послать домой хлеба. После
обеда княжеской прислуги осталась большая краюшка. Я знал,
что она никому не нужна, взял ее и, не зная, куда спрятать, засу¬
нул во дворе под низкую соломенную крышу ледника. На другой
42

день я пошел проверить, цела ли краюшка. Но краюшки не было.
Очевидно, собаки учуяли и съели ее.
Месяца полтора я прожил у князя на хуторе. Потом вместе с
Монко отправили меня в село Тахтамышское, Кубанской области,
расположенное на реке Большой Зеленчук. Там была общая ко¬
нюшня князей Гахаева и Туганова. Поехали мы туда с князем.
Монко он посадил с собой, а мне велел сесть на козлы рядом с ку¬
чером.
Первый раз в жизни я ехал на тройке и в таком экипаже. При¬
ехали на железнодорожную станцию вечером. Подошел, громыхая
и блестя своими фонарями, точно огненными глазами, поезд. Я
даже испугался. Никогда не представлял себе, что он такой ог¬
ромный.
Князь сел в первый класс, а мы с Монко в третий. Поехали*
Народу в вагоне было совсем мало. Я смотрел во все стороны g
трогал все: стены, лавки, полки, окна. Все было необыкновенно.
Совсем дом, а едет. Да еще как быстро! Смотрю, а на соседней
лавке какой-то человек разложил съестные припасы и закусывает.
Чай палил в стакан, чай не проливается. Рассказать дома — не
поверят.
Приехали мы на станцию Тихорецкую. Отсюда князь должен
был ехать прямо в Петербург, а мы — на станцию Невиниомыс-
скую, а оттуда в село Тахтамышское.
Вошли в станционный зал первого класса. Я прямо ахнул. Ни¬
когда не думал, что могут быть такие большие комнаты. Князь
сел за один столик, а нас в другом конце, в сторонке, посадил за
другой. Сам стал обедать и нам велел дать.
На мне была шапка — меховой малахай, а сверху нашита крас¬
ная шишечка, как отличительный знак нашей буддийской секты,
Всем было странно видеть нас. Обступили и смотрели, как на зве¬
рей. Мне стало неловко. Я не мог есть. А Монко уписывал за обе
щеки.
—	Чего, — говорит, — на них смотреть? Ешь! Они дураки!
Увидел князь, что на нас так смотрят, рассердился и закричал,
Людям стало неловко. В самом деле, что тут смотреть?! Разош¬
лись.
Перед тем как ехать, Монко куда-то сбегал и принес белые,
посредине толстые, к концам сходившиеся углом хлебцы. Одна
сторона была у них плоская, а другая горбом и зарумяненная. Ни¬
когда я таких не видел., А Монко говорит:
—	Ты, дурак, ничего еще не знаешь. Это франзоли.
В Тахтамышском я стал обучаться скаковому делу. Ухаживал
за лошадьми, объезжал их и чистил конюшни. Но это продолжа¬
лось недолго. Мы отправились в Екатеринодар на скачки.
Екатеринодар показался мне чем-то сказочным. Огромные
43

дома, большие окна. Все люди нарядны. «Вероятно, — думаю,—•
все господа и все получают жалованье. Должно быть, тут много
сян-кюнов». Неудобными мне показались только большие окна
в нижних этажах. Станет человек раздеваться — все с улицы бу¬
дет видно. Никто мне ничего не объяснял, и все я понимал по-
своему. Когда спрашивал, не получал настоящих ответов. Боль¬
шей частью мне говорили: «Не приставай с глупыми вопросами.
Идем».
В Екатеринодаре я заболел. У меня за ухом получилась какая-
то опухоль, которая все увеличивалась. Один татарин сказал, что
это дурная кровь застоялась, надо ее разогнать. И он кулаком
стал растирать мою голову так, что голова распухла. Другой ска¬
зал, что так нельзя лечить, и стал мне прикладывать к голове го¬
рячий печеный лук. Но и от этого мне лучше не стало.
Тогда заведующий конюшней Шапу решил поместить меня
в бесплатную больницу, но такой больницы в городе не было,
пришлось поместить в городскую больницу и платить по сорок ко¬
пеек в день. Шапу очень сердился, что так дорого. Посадили меня
л больнице в большой комнате, в приемной, и какие-то люди в бе-
1ых халатах приходили и трогали мою опухоль. Один чуть-чуть
дотронется, а другой всей рукой захватит да еще помнет. Было
очень больно, я все кричал: «Даркэ, даркэ!..»15 Спросили меня:
согласен ли я, чтобы сделали мне операцию. Я согласился. Мне
положили на лицо марлевый колпак. Чем-то сильно пахло. Я за¬
снул. А когда проснулся — опухоли нет, но вся голова завязана.
Отец узнал о моей болезни и пришел к князю сказать, что хо¬
чет взять меня домой. Князь согласился и дал ему двадцать пять
рублей. Отец отправился на железнодорожную станцию, купил
билет, но не удержался и стал пить водку. Совершенно пьяного,
его положили в товарный вагон на пол. Впрочем, там он оказался
только благодаря какому-то знакомому калмыку, который впих¬
нул его в вагон, потому что отец лез под колеса вагонов. При этом
деньги у него украли, даже серьгу из уха вынули. Но отец все-
таки доехал до Екатеринодара и взял меня из больницы. Князь
Туганов дал ему на обратный путь десять рублей. Отец снова за¬
пьянствовал. В конце концов мы добрались до Гахаева.
На хуторе Гахаева я вскоре заболел тифом. Гахаев распоря¬
дился, чтобы меня отправили в монастырь, где лечил один ге-
люнг— знаток тибетской медицины. Так как я прислан был от
самого князя, меня не могли не принять. Как меня лечили — не
знаю. Помню одно: давали какие-то порошки. Вскоре я потерял
сознание. Манджик Дорджинов, дальний родственник, который
всегда так ласково обращался со мной, узнав о моем положении*
15	Матерь божья.
44

сообщил об этом матери. Она приехала и увезла меня домой. Из
монастыря меня отпустили охотно и дали еще матери порошков.
Вернувшись в отцовскую кибитку, я тяжело заболел и проле¬
жал очень долго. По выздоровлении опять пошел к князю Гахаеву
и стал у него служить ключником. Мыл посуду, ставил самовары,
чистил сапоги.
Как-то раз дали мне почистить туфли княжны. Туфельки были
маленькие, почти одна подошва — и чистить-то нечего. Я вычистил,
что было можно, перевернул, вижу — подошва совсем белая и на
ней цифра «34». Я вычистил добросовестно и подошву: как зерка¬
ло блестела. Надо мной целую неделю смеялись.
Князь Гахаев был типичным представителем калмыцкого ной-
онства, до 1892 года имел своих крепостных. Калмыки-дворяне
Кнойоны и зайсанги)—цаган-ясн 16 — были типичными рабовла¬
дельцами. Простолюдинам — хар-ясн17 — жилось плохо. Суд и
расправа, имущество хар-ясн, их жены и даже жизнь принадле¬
жали зайсангам. Обращение их с простолюдинами было безответ¬
ственным, произвольным. Была охота зайсангам — их били, за¬
ставляли исполнять все желания и прихоти, отнимали жен у од¬
них, передавали их другим, как вещь. Простолюдинов продавали
как скот, наказывали за пустяки. Отношение привилегированного
класса к «черной кости» было сплошным насилием. Это насилие
вошло в плоть и кровь калмыцкого быта.
«Хар эцкин кёвюн» (черного отца сын) неосторожно на рас¬
стоянии «арвн зел гатца»18 проскакал мимо кибитки зайсанга,
человека небесного происхождения, несмотря на то, что последний
стоял возле кибитки и окликнул его. Простой смерд, сын черного
отца, своей бестактностью нанес оскорбление высокому сану бла¬
городного зайсанга. Виновник был немедленно доставлен на суд
и расправу. Для наказания ослушника и в назидание его потом¬
ству зайсанг приказал каленым железом проткнуть мочку левого
уха оскорбителя. (У калмыков-мужчин левое ухо считается при¬
вилегированным, сян-чикин — хорошее ухо, и расправа зайсанга
означала урок виновному, чтобы он впредь «держал ухо востро»).
Старики-калмыки и поныне помнят многое из эпохи «обяза¬
тельных отношений», которые прекрасно охарактеризованы стиха¬
ми русского поэта:
Минуй нас пуще всех печалей
И барский гнев и барская любовь.
Нойон или зайсанг запросто приезжали в юрту калмыка, имев¬
16	Белая кость.
17	Черная кость.
18	Десять пятишаговых арканов, то есть пятьдесят шагов.
45

шего красивую молодую жену. Если муж оказывал сопротивле¬
ние «белой кости», дело кончалось печально для ревнивца.
Князь Гахаев в этом отношении не представлял исключения,
к тому же он был порядочный самодур. Узнав, что у калмыка
Шатурэ красивая молодая жена, Гахаев заявился к нему. Но не¬
ожиданно для князя муж оказал упорное сопротивление, и охочий
до чужих жен нойон удалился с большим конфузом. Князь затаил
злобу, и вскоре бедный Шатурэ угодил в Сибирь.
Такое поведение «белой кости» вызвало у «сынов черных от¬
цов» злобу и отвращение. Сложилась калмыцкая поговорка:
«Нойон ноха хойор адле» — «Что князь, что собака — совесть
одна».
В 1892 году калмыки были освобождены от крепостной зависи¬
мости, и калмыцкие нойоны получили солидные суммы от казны и
дворянского земельного банка за своих крепостных. Князь Га¬
хаев, получивший несколько миллионов, развернулся во всю ширь.
Ему было трудно, лишившись своих подданных, приноравливать¬
ся к новому быту, и немало неприятных историй пришлось пере¬
жить гордому и заносчивому князю.
По обычаям родовитого дворянства того времени, Гахаев в
в молодости служил офицером в одном из привилегированных ка¬
валерийских полков. Во время турецкой кампании, в 1877 году, он
записался добровольцем в Кавказскую армию и, как представи¬
тель калмыцкого нойонства, был принят великим князем Михаи¬
лом Николаевичем (братом царя Александра II), бывшим в то
время наместником на Кавказе. Так как буддийское вероиспове¬
дание казалось несовместимым со званием офицера, Гахаев крес¬
тился, его восприемником был великий князь Михаил Николае¬
вич. Это обстоятельство льстило самолюбивому князю и было
причиной многих диких выходок заносчивого самодура.
В 1881 году, когда Александр III ехал с Кавказа в Петербург,
на станции Минеральные Воды ему представлялись знатные дво¬
ряне народов Северного Кавказа, в том числе был и представи¬
тель калмыков — князь Гахаев.
Ставропольский губернатор Зиссерман, персона в такой обста¬
новке незначительная, так отрекомендовал Гахаева царю:
—	Ваше величество! Владетельный князь Михаил Михайлович
Гахаев.
На это Александр III, человек грубый и не любивший стес¬
няться в выражениях, буркнул:
—	Что это, государство в государстве? — Затем, обратившись
к одному из адъютантов, приказал: — Запиши. — И, не подавая
руки Гахаеву, проследовал дальше.
Гахаев был взбешен, и только подобострастное отношение к
царю не дало разразиться скандалу. Зато, вернувшись домой чер¬
46

ней тучи, самодур-князь выместил злобу на своих подданных: пе¬
репорол сотню ни в чем не повинных калмыков.
Мой покровитель Манджик Дорджинов рассказал мне про Га-
хаева случай, характеризующий поэтическую душу степняка, пси¬
хологию конокрада, национальные черты и отношение князей к
крепостным.
Природный поэт, лихой наездник, Манджик рассказывал о ко¬
нокрадстве, как об удалом, молодецком деле, разукрасив его поэ¬
тическими чертами и чувством любви к природе. Калмык любит
й понимает степную природу. Недаром Пушкин сказал: «друг сте¬
пей калмык».
Истинный степняк как бы читает сокровенные тайны природы.
Он по утренним и вечерним зорям, по движению туч и характеру
ветра, по полетам птиц и по другим, ему только одному ведомым
приметам, предсказывает, какая будет погода через день. Утром
скажет, что будет вечером, а вечером скажет, каково будет утро.
Степняк тонко чувствует красоту и музыку степи.
И вот в такую пору, когда весна нарядила степь, как девицу-
невесту, в цветы-жемчуга, Манджик Дорджинов, возвращаясь пос¬
ле прибыльного ночного налета, был настроен по-своему волную¬
ще-радостно, поэтически.
Рассказ его изобиловал образами и сравнениями.
— Это было весной, — начал он. — Степь только что сбросила
с широкой груди ночное покрывало. Загорелось синеокое майское
утро. Ветерок лениво рассеивал нежный белесый туман. На гори¬
зонте вырисовывались силуэты степных курганов, уходящих в го¬
лубую бесконечную даль. Влажный ковер степной травы с пестро¬
тканым узором полевых цветов одевал землю в светлый наряд. В
воздухе звенели жаворонки.
Лошади, чуя приближение отдыха, весело пофыркивали и нес¬
лись домой рысцой. Мой гнедой водил ушами и закусывал удила,
а рядом бежал вороной красавец мерин, трофей ночной добычи.
Товарищ, старый и опытный конокрад Кару, которого калмыки
прозвали «Убирась», ехал следом. Ему при дележке досталась
прекрасная серая кобыла.
Мы ехали молча, Убирась попыхивал трубкой. Вдали, за пер¬
вой балкой, уже виднелись, словно грибные шапки, ряды калмыц¬
ких кибиток.
Хорошо ехать домой с добычей, настроение приподнятое, ра¬
достное! Воображение рисовало картину веселого волнения род¬
ных и друзей, затаенную зависть и показные, ради приличия,
улыбки чужих. «Попьем сегодня араки», — сказал я, обернувшись
к Кару. А Кару вместо ответа выхватил изо рта трубку, показал
мундштуком вперед и крикнул: «Молчи!»
Из балки навстречу нам с ружьями наперевес летело человек
47

пять верхом. Миг —и нас окружили; мы не успели опомниться,
как были арестованы. Это были великокняжеские казаки,— они
получили сведения, что калмыки поехали на охоту, и караулили
в балке.
Нас доставили в имение владельца нашего улуса, князя Гахае-
ва, и посадили в конюшню под замок.
Через сутки повели на суд и расправу к грозному нойону. Ве¬
дут, а Кару тихонько говорит мне свои соображения: «Ох, и вле¬
тит сегодня нам! Смотри, — поучал он меня, —если нойон ударит
по щеке, надо сейчас же валиться на землю, как подкошенная
трава. Это его удовлетворит, и тогда ташач 19 не понадобится. От
ташача нет спасенья нашему брату, все зубы выбьет».
Я слушал Кару, а мороз так и пробегал по коже. Я призывал
все небесные силы на помощь, молился и каялся, что поехал на
воровство в эту несчастную ночь. Вспоминал, как говорил один из
наших товарищей, что нас семеро, что семь — несчастное число,
что кому-нибудь из нас следует отстать от компании, но никто не
послушался, и вот — печальные результаты. Как знать: может, по¬
ехало бы нас шестеро, а не семеро, не было бы несчастья...
С такими думами вместе с Кару я подходил к барскому дому.
На веранде стоял князь Гахаев в обществе каких-то важных
русских начальников. Он весело смеялся тому, что рассказывал
один из его гостей.
Князь был видный мужчина, плотный. И одет был по-княжес¬
ки: поддевка тонкого сукна, сапоги лаковые, так и горят. На го¬
лове фуражка с красным верхом, с кокардой, на груди орден —
Георгий. Князь вплотную подошел к Кару.
«А, старая собака, ты все еще коноводишь!» — закричал он и
замахнулся. Но Кару был умный молодец: он отвел голову, и
только концы княжеских пальцев слегка зацепили его подбородок.
Нойон в ярости закричал: «Не сметь шевелиться!» И тут же с си¬
лой ударил его по щеке. Кару, как подкошенный, свалился на зем¬
лю. Князь отвернулся, позвал ташача и предложил ему «поуп¬
ражняться» со мной. От страшного удара ташача у меня с треском
вылетел коренной зуб. Я выплюнул его с кровью. С первого же
удара ташача вылетели из головы умные советы старого Кару. Я
забыл свалиться на землю и был жестоко избит.
Тут же нас зачислили в рабочую дружину. Вся она была из
таких же лихих молодцов, как мы. Заставили нас копать и возить
землю, устраивать для князя пруд.
У Кару, как на грех, заступ оказался тупым, трудно было ста¬
рику копать землю. С утра до самого обеда он ворчал, все просил
тирпуг или подпилок. Пообещал ему надсмотрщик принести тир-
19	Мордохлест.
48

Кару все ворчал. Никак не мог старик успокоиться. Това-
|£ши смеялись над ним, а он все кипятился.
Р И вот что из этого вышло. После скудного обеда надсмотрщик
мчпугал его лентяем. Старик стал браниться и закричал: «Уби-
пась!» Да закричал, на свою беду, так громко, что князь, находив¬
шийся у себя, услыхал его голос и вызвал к себе надсмотрщика.
Тут я решил что дело принимает плохой оборот для нас, дернул
Кару за руку и повел его на работу. «Пойдем скорей! Не то беда
будет, нойон запорет нас!»
Мы бросились, взяли заступы и пошли дальше всех, забились
в самый угол и начали усиленно копать землю. Арестованные за¬
молчали, всем стало жутко. Нойон, черный, как грозовая туча,
злой, как коршун, летел, минуя всех, прямо к товарищу. Засвис¬
тел хлыст, а бедный Кару только лепетал: «Тирпуг, ваше сиятель¬
ство...> Он показывал тупое лезвие заступа, водил по нему паль¬
цем и еле успевал под ударами хлыста, почтительно отступая, по¬
вторять: «Тирпуг... тирпуг... тирпуг...»
Таков был Гахаев среди своих. Но и на чужбине, среди русско¬
го общества, которое должно бы, казалось, умерять его степные
нравы, он был не лучше.
Поселившись впоследствии в Петербурге, князь вел широкий
образ жизни. В Александрийском театре у него была своя ложа,
как раз рядом с ложей дирекции. Обычно князь являлся в театр
со своей женой, в сопровождении целой свиты прихлебателей.
Как-то шла нашумевшая в то время премьера, театр был по¬
лон. Князь явился по обыкновению к самому началу спектакля и,
войдя в ложу, с изумлением увидел, что она полна какими-то не¬
знакомыми людьми. Несмотря на отчаянные жесты капельдинера,
Гахаев быстро вошел в ложу и, обратившись к сидевшему благо¬
образному сановнику и дамам, быстро скомандовал: «Вон отсюда!»
Оказалось, что ложу занимал сам директор императорских те¬
атров. Ввиду огромного количества зрителей он уступил ложу ди¬
рекции кому-то из высокопоставленной публики, а сам занял со¬
седнюю, гахаевскую.
Старый сановник с изумлением посмотрел на буянившего офи¬
цера с монгольским лицом и отвернулся к стене, решив предоста¬
вить все капельдинеру. Гахаев еще раз закричал: «Вон!» Старик
с презрительным ^высокомерием через плечо посмотрел на буяна.
Тогда взбешенный Гахаев в одно мгновение нанес страшный удар
сановнику, разбив ему правый глаз. Скандал получился неописуе¬
мый. Но 1 ахаев решил,^что ему все сойдет, и тут же, когда узнал,
кого он ударил, спокойно предложил сорок тысяч (возмещение
убытков). Каково же было его изумление, когда его подарок не
только не приняли, но ему пришлось вести еще пренеприятный раз¬
говор с плац-адъютантом и немедленно отбыть на гауптвахту.
40

Правда, он не особенно оскорбился этим и с успехом прокутил за
две недели на гауптвахте сорок тысяч, которые от него отказались
принять.
Я НАЧИНАЮ ЧИТАТЬ
Конюшню Гахаева перевели из Тахтамышского на новый га-
хаевский хутор. Приехал и Монко. Меня отправили в эту конюш¬
ню. Надо сказать, что я не любил скаковых лошадей. Для меня
они были важными господами, которым я должен был служить.
Так складывалась моя жизнь. А я упорно хотел учиться. Меня
интересовал всякий печатный листок, и, с трудом разбираясь в не¬
знакомых словах, я читал вслух все, что попадалось. А тренер ру¬
гался, утверждая, что, если при лошадях читают вслух, они плохо
едят.
Обедал обыкновенно я в белой кухне, где главным лицом был
повар Илья Федорович Гуськов. Это был человек чрезвычайно
разносторонний: он был фельдшером, художником, резчиком по
дереву, музыкантом и, вероятно, поэтому напускал на себя боль¬
шую важность. Он требовал, чтобы после обеда ему обязательно
говорили: «Спасибо, Илья Федорович». И в ответ на это, с важ¬
ностью вытягивая губы трубочкой, он снисходительно произносил
на «о»: «Хорошо». Если кто-нибудь уходил, не поблагодарив,
Илья Федорович начинал его ругать и на другой день не давал
ему ложки или причинял какую-либо другую неприятность.
Особенно заносчив и горделив был Илья Федорович с прихо¬
дившими к князю калмыками. Ведь повар — не кто-нибудь: пова¬
ра в буддийских монастырях пользовались большим почтением,
они приготовляли жертвенную пищу для богов, — значит, повар
почти духовная особа. Когда простые калмыки являлись к Гахае-
ву, они становились на колени или очень низко нагибали головы,
а князь, как бы благословляя, клал на склоненную голову свою
руку. И вот, подражая князю, Илья Федорович, когда ему кланя¬
лись приходившие на кухню калмыки, тоже клал руку на их го¬
лову. Совсем как князь. Ему, видимо, всегда хотелось казаться
значительнее, больше, именитее, чем он был на самом деле, и тут
к нему на помощь приходила его фантазия. Он, например, упорно
утверждал, что его рука, поврежденная в драке с другим поваром,
была ранена в бою с текинцами, когда он вместе с генералом Ско¬
белевым брал Геок-Тепе.
У Ильи Федоровича было много книг, и он давал мне их чи¬
тать, но требовал отчета в прочитанном и проверял, вниматель¬
но ли мною прочитана книга. У него я прочитал «Робинзона Кру¬
зо», «Трех мушкетеров» и «Двадцать лет спустя».
Робинзон произвел па меня сильное впечатление.' Я удивился,
50

полном одиночестве он мог прожить столько лет, не падать
liaKnM работать стараясь жить, что называется, не по-животному.
Очень’жаль мне’было его, когда попугай говорил: «Бедный Робин!»
«Топ мушкетера» мне совсем не понравились. Я всем своим су-
шеством ненавидел всякое насилие, и потому, как ни красива бы¬
та та форма, в которой оно выражалось в этом романе, мне все-
'таки были противны и эти люди, и их поступки.
С большой жадностью читал я книги и номера «Нивы», но да¬
леко не все здесь было мне попятно, а объяснить было некому.
Так прочитал я в «Ниве» о войне англичан с бурами и спросил
пояснений у садовника Курильченко. А тот с важностью заявил
мне, что события, о которых я читал, происходили в чужих стра¬
нах, и поэтому нам знать о них не нужно. Конечно, такие ответы
меня не удовлетворяли, мне хотелось знать все. Но я был беспо¬
мощен, как муха, которая бьется об оконное стекло и не может
вылететь на волю.
Через некоторое время конюшню Гахаева отправили в Харь¬
ков на скачки. С нею был отправлен и я. «А когда же, — вспомни¬
лось мне, — будут платить тридцать тысяч жалованья?» Оказы¬
вается, это была только шутка князя Гахаева. Дело в том, что
известный владелец первоклассной конюшни Лазарев выписал из
Америки знаменитого жокея Митчеля, который лишь за тридцать
тысяч рублей в год согласился приехать в Россию. Толку от него
получилось немного, и он вскоре уехал обратно. Гахаев решил, что
если один мог получать тридцать тысяч рублей, то и другой может
добиться того же. Отсюда, вероятно, и явилась у него поговорка:
«Поступишь жокеем — будешь получать тридцать тысяч жало¬
ванья».
Вскоре после приезда в Харьков я нашел около конюшни ка¬
кой-то печатный листок. Конечно, поднял его и, по своему обыкно¬
вению, стал читать вслух. Вдруг резкий удар хлыста прервал чте¬
ние. Около меня появился заведующий конюшней Мисиков. Он
вырвал листок и разорвал его на мелкие кусочки. Оказалось, это
была прокламация эсдеков. Я, конечно, ничего в ней не понял но
Мисиков понял и испугался.	’
Оцень часто Мисиков посылал меня на вокзал отправлять те¬
леграммы князю Гахаеву. Почему именно на вокзал, а не в бли-
жаишее почтово-телеграфное отделения, я не знаю, но я добро^о-
Щал™0обрРае™оеСЬ Г°Р0Д ШЗГаЛ Н3 В°КЗаЛ И Тем же путем'возвра-
жапГихПконют1и Ые ^оедешь на конке? - сказал мне один из слу-
32 ПЯ1Ь ыи Т(,И К0"ейки °»а
Должен признаться, что я опасался ездить на конке. Мне каза¬
51

лось, что она устроена только для господ, а таких бездольных, как
я, пожалуй, могут и прогнать.
Но после доброго совета я стал смелее и как-то раз, увидев
уходящую конку, бросился за ней, догнал, вскочил на ступеньку
и собирался войти на площадку. В этот самый момент передо мной
появился человек в мундире со светлыми пуговицами. Он хотел
выйти из вагона, и, очевидно, я загораживал ему дорогу. Между
прочим, от него так же хорошо пахло, как и от нашего князя. Я
подумал — большое начальство, и испугался.
— Виноват, ваше благородие, — сказал я, освобождая ему до¬
рогу и почти вися на поручне вагона.
Человек в мундире густо покраснел и, не сказав ни слова,
спустился на мостовую.
«Обиделся, — подумал я. — Хорошо, что не ударил».
Потом оказалось, что человек в мундире был студентом, а сту¬
денты, как я узнал потом, были совершенно безобидными людьми.
В Харькове я пробыл недолго. По окончании скачек князь Га-
хаев распорядился отправить лошадей в Москву. Мне он дал два¬
дцать пять рублей и сказал: «Купишь себе в Москве...» — но что
купишь, осталось неизвестным.
После некоторого размышления я решил на эти деньги купить
себе шляпу. Хотя голова у меня была и очень большая, все же
шляпу мне продали гораздо больше головы. Затем я купил себе
изящные ботинки, но, к сожалению, подошвы у них оказались бу¬
мажные. Потом купил крахмальную рубашку и галстук, но вы¬
яснилось, что без пиджака их нельзя было носить.
Впрочем, были и более интересные покупки. Старик книго¬
ноша, или офеня, как называют их, продал мне три книги: «Гуак,
или непреоборимая верность», «Епанча — татарский наездник», ис¬
торический роман Кассирова, и «Генералиссимус Александр Ва¬
сильевич Суворов, граф Рымникский, князь Италийский».
-— В России было три великих человека, — поучал меня офе¬
ня:— Петр Первый, Брюс, который составил календарь с предска¬
заниями и колдовал на Сухаревой башне, и Суворов.
Меня в биографии Суворова поразило необыкновенное количе¬
ство полученных им орденов. «Как мог он такую тяжесть носить
на груди? — думал я. И решил: — Вероятно, он все ордена цели¬
ком надевал, только садясь на лошадь».
Москва сама по себе не особенно поразила меня. Я уже видел
Ростов, побывал в Харькове. Но Москва-река привела меня в чрез¬
вычайное изумление. Течет река, и вдруг по обеим сторонам ка¬
менные стены. Зачем такая огромная работа проделана людьми,
для чего? Кремлевские стены я понимал, и они меня не удивля¬
ли— мне кто-то уже объяснял: московские цари загоняли сюда
скот и сами прятались от татар. Но каменные набережные приво-
52

дили в недоумение своей бессмысленностью. И никто не мог или
не хотел объяснить мне значение их.
Я еще плохо владел русским языком, но совершенствовался
в нем с каждым днем, даже читая ^каковые афиши. Я видел,
как происходят скачки, а потом читал описание в афишах. Кроме
того, несмотря на свою бедность, я каждый день покупал «Рус¬
ское слово».
Как-то Мисиков послал меня на Петербургское шоссе к сено-
торговцу Сарылову. Сарылова в лавке не было, и я остался его
поджидать.
Жду- Вдруг какой-то проходящий мимо лавки старик присталь¬
но посмотрел на меня, прошел, потом вернулся и снова посмот¬
рел. Подошли еще несколько человек, и все почему-то пристально
разглядывали меня. Потом они вошли в лавку и спросили: кто я
н откуда? Я сказал. Они не поверили. Это было во время русск®-
японской войны, и они приняли меня за японского шпиона.
Пришли городовые, дворники и повели меня в участок. На
улице собралась целая толпа. Становилось жутко. Раздавались
возгласы, что в участок вести незачем, а надо прямо убить.
Но меня все-таки доставили в полицейский участок, где и вы¬
яснилась вся безрассудная история. Калмыки похожи на японцев,
что и вызвало подозрение. Из участка по телефону позвонили на
ипподром, и оттуда прислали человека удостоверить мою лич¬
ность.
ПОЕЗДКА В ВАРШАВУ
Летом 1905 года Гахаев приехал в Москву.
Просматривая какую-то газету, посвященную конному спорту,
он обратил внимание на объявление варшавской конторы Венг-
линского и Лопатина о продаже жеребца Фурно. Вероятно, опи¬
сание необыкновенных достоинств жеребца заинтересовало князя.
—	Антон,— сказал он,— ступай соберись. Поедешь в Варшаву.
Я быстро собрался и пришел к нему. Он дал мне адрес конто¬
ры, публиковавшей сообщение о продаже Фурно, и тысячу двести
сорок рублей: тысячу рублей заплатить за жеребца, а остальные
на провоз и дорогу. Передавая деньги, Гахаев окинул взглядом
мою фигуру и сказал:
—	Спрячь в сапоги.
Я так и сделал.
Первый раз я ехал совершенно самостоятельно по железной
дороге. Да еще как! Во втором классе курьерского поезда. Мой
вагон был последним, и задняя стеклянная дверь позволяла ви¬
деть рельсы, по которым мы неслись, и всю красоту убегающей
дали. В поезде был вагон-ресторан. Мне он очень понравился с его
53

громадными окнами, чистотой, сверкавшими белизной скатертями
и всей обстановкой, такой бесконечно далекой от нашего скром¬
ного, незатейливого калмыцкого быта.
Меня несколько встревожил старший кондуктор. Такой важ¬
ный, в очках. Он спросил мой билет, взял его и вместо него дал
мне какую-то записку. «Как же ехать без билета?» — мелькнуло
у меня в голове. Но, увидя, что и другим пассажирам тоже выда¬
ны записки вместо билетов, я успокоился. Очевидно, так и надо.
Через двадцать девять часов я очутился в Варшаве. Едва я вы¬
шел с вокзала, как на меня буквально набросилась толпа каких-
то людей, что-то кричавших и совавших мне наперебой какие-то
кусочки жести.
Я машинально взял штук пять таких кусочков, и через минуту
ко мне подкатили пять изящных варшавских экипажей. Момен¬
тально закипел ожесточенный спор, и пять извозчиков, энергично
упрекая в чем-то друг друга, — как мне казалось, — стали весьма
неблагожелательно поглядывать на меня.
Наконец они пришли к какому-то соглашению, взяли у меня
обратно свои кусочки жести, и один из них, высокий черноволо¬
сый, схватил мой чемодан, положил в экипаж и повез меня по дан¬
ному мною адресу на улицу Калликста.
Мы переехали через Вислу по необыкновенно длинному и ши¬
рокому мосту. Затем выехали на какую-то площадь, где стоял ог¬
ромный памятник. На пьедестале его я вслух прочитал:
—	«Фельдмаршал граф Паскевич-Эриванский, князь Варшав¬
ский».
Услыхав это, извозчик повернулся в мою сторону и, указывая
пальцем на памятник, сказал:
—	Пшя крев!
Через некоторое время мы очутились перед воротами большого
дома.
Я позвонил. На звонок вышел дворник.
—	Пан дома?
В ответ дворник что-то сказал, но что именно — я не мог по¬
нять. Снова повторяю вопрос. Дворник опять сказал что-то непо¬
нятное. Что тут делать?
На мое счастье, из глубины двора появился один из жильцов—
солдат-денщик, да еще вдобавок из нашей Ставропольской губер¬
нии. Значит — земляк. Он объяснил мне, что здесь все называют
друг друга панами и что дворник думает, что я именно к нему
явился и спрашиваю, дома ли он.
В конце концов выяснилось, что Венглинского дома нет, по,
уведомленный о моем приезде, он сделал распоряжение, чтоб для
меня был готов ночлег. Мне отвели отдельную комнату с мягкой,
54

itокрытой чистыми простынями постелью. Утомленный всеми до¬
рожными впечатлениями, я с наслаждением улегся и скоро заснул.
На другой день явился Венглинский и прежде всего повел меня
ц кафе, где угостил знаменитым варшавским кофе и всяческими
сладкими булочками и пирожками. Затем по железной дороге мы
отправились за несколько станций от Варшавы в имение поме¬
щика Лясского, которому и принадлежал жеребец.
Лясский жил в большом доме, который показался мне двор¬
цом. Нас ввели в зал. На стенах висело много картин с изображе¬
нием различных лошадей. Лакей, докладывавший о нас Лясскому,
был в высоких чулках и башмаках, с левого плеча у него спуска¬
лись аксельбанты.
Через несколько минут к нам вышел Лясский, высокий, с длин¬
ной трубкой старик, и повел нас смотреть жеребца. Жеребец мне
понравился. Вернувшись в Варшаву, я послал Гахаеву телеграмму:
«Хороший, жирный, можно взять».
Гахаев страшно смеялся над телеграммой и ответил одним
словом:
«Беси».
РЕВОЛЮЦИЯ 1905 ГОДА
Из Москвы я вернулся на хутор князя. Князь со своим семей¬
ством отправился в Петербург. Это было осенью 1905 года; нача¬
лась железнодорожная забастовка, она захватила Гахаева в пути.
Князь застрял в Ростове. В это время расхворалась его жена, так
что он временно поселился в гостинице. Желая иметь возле себя
своих людей, он выписал меня. Я приехал. Это было в октябре.
В Ростове было очень неспокойно. В громадном Асмоловском
театре был назначен митинг. Князь послал меня туда, чтобы я уз¬
нал, о чем там будут говорить. Я пошел. Вообще я не любил хо¬
дить в театр. Мне казалось, что там люди представляют себя не
такими, каковы они в самом деле. Значит, лгут, кривляются. Взрос¬
лые люди, а так поступают! Кривули! Как им не стыдно!
По пути в театр я встретил человека, раздававшего портреты
какого-то волосатого господина. Не помню почему, но этого порт¬
рета я не взял. Однако успел на нем прочесть: «Враги ли нам ев¬
реи? Великиу Карл Маркс...» — дальше не разобрал.
Я пробирался к ложе бенуара, которую обыкновенно занимал
князь. Театр быстро наполнился, и решительно все места были за¬
няты. Люди толпились даже в проходах. На сцене стоял стол, по¬
крытый кумачом, на столе — графин с водой, стакан и колоколь¬
чик. Я посмотрел на красный кумач и подумал: «Если его разде¬
лить между всеми собравшимися, каждый получит по ничтожно-
55

му, никуда не годному обрывку. А вот если бы его дали мне-*
какое хорошее платье могла бы сделать себе моя мама!»
На сцене все беспокоились и бегали, а театр гудел.
Наконец за стол село несколько человек. Один из них позво-*
нил — водворилась тишина, потом он сказал:
—	Слово принадлежит товарищу Якову.
Вышел товарищ Яков. Черный, лицо бритое, произнося букву
«р», сильно картавил. Но как он говорил! Весь театр прямо дро¬
жал от его слов.
—	Товарищи! — говорил он. — Нами только что получена те¬
леграмма из Воронежа, из Белостока — всюду победно шествует
революция. Царские палачи сдают позиции и бегут... Мы, солдаты
революционной армии, дружно сплотим свои ряды... Близок час
расплаты... Долой позорное самодержавие!..
И вдруг стал ругать царя. Самого царя стал ругать! Да так
ругать, что у меня закружилась голова.
Ведь у нас князь считается божественного происхождения.
Его слово — закон. А тут — царь! Ведь он выше всех князей, ведь
уж дальше идти некуда! Что же, бога самого, что ли, ругать?
Как он может так говорить?
Когда митинг закончился, я едва стоял на ногах.
Председательствующий сказал:
—	Товарищи, мы должны спеть нашу революционную, боевую
песнь!
И весь театр, как один человек, запел какую-то мне не извест¬
ную песню со словами: «Рабочий народ, вперед, вперед!..»
Я вышел на улицу. Смотрю — стоят пушки, направленные на
театр, за пушками верховые — с винтовками наготове — казаки, а
там еще казаки с шашками наголо. Что делать? Побежать — до¬
гонят и убьют, а медленно идти — могут подстрелить.
Толпа по выходе из театра быстро исчезла. Несмотря на то,
что я смертельно был испуган, все же заметил, как городовой лов¬
ко схватил за кисть правой руки высокого, в засаленной блузе
человека. Тот с силой вырвался и, поскользнувшись, упал, а на
него навалилось несколько человек. Я же тихонько стал проби¬
раться вдоль стенки и, только когда завернул за угол, пустился
во весь дух к князю.
В гостинице я обыкновенно тихонько стучал в дверь номера,
прежде чем войти. А тут с размаху распахнул двери и влетел в
номер.
Все обедали. Князь рассердился.
—	Что ты влетаешь, как бешеный? Что там случилось?
Я стал в позу товарища Якова и передал князю все, что гово¬
рилось на митинге. При этом я так волновался, что, когда кончил*
в полном изнеможении опустился на стул.
56

Гтмого царя ругали! Это было так ужасно, так дико, что не
мешалось в моей голове... А князь хохотал, и все смеялись тоже.
А Ничего не понимал. .Как это можно? Самого царя так ругают,
3	°А тещГкнязя, генеральша Готовицкая, по поводу земельной
программы с пости, земля нам самим, дворянам, нужна.^Ведь
надо нам воспитывать детей. Какие глупости! Что им, детей вос¬
питывать, что ли?
«Почему же не воспитывать? Почему бедняку не надо учить¬
ся? Я вот хочу учиться. Неужели мне нельзя?»
Волнение в городе продолжалось. Вокзал был занят револю¬
ционерами, его обстреливала артиллерия и казаки. Князю инте¬
ресно было узнать, что там делается, и он сказал мне, чтобы я по¬
шел туда и все разузнал. Слово князя — закон. Я пошел на вокзал
и увидал там пробитые пулями и снарядами окна и двери. Видел,
как подбирали раненых, сорвал со стен несколько прокламаций
и ёернулся к князю.
Несколько лет спустя я прочитал стихотворение Пушкина
«Анчар». «Но человека человек послал к анчару властным взгля¬
дом...»— и я вспомнил князя Гахаева. Вспомнил, как из любопыт¬
ства узнать, что делается на вокзале, он послал меня под пули.
Весной 1906 года я уехал домой.
НАЧАЛО ХОЗЯЙСТВА. ПОДНЕВОЛЬНЫЕ СВАДЬБЫ
Когда в начале 1906 года я расстался с князем Гахаевым, он
за мою службу подарил мне пятьдесят рублей. Жалованье мне не
платилось никогда. В Москве и Харькове я получал на прокорм
по сорок копеек в день. Но Гахаев делал мне, как и другим слу¬
жащим, подарки, а года за полтора до моего ухода подарил мне
пятнадцать испанских овец и барана. Отец их пропил. Расста¬
ваясь, Гахаев подарил мне свой портрет, а давая деньги, сказал:
Сейчас больше нет, потом приедешь — еще дам.
Он, видимо, хорошо относился ко мне и был добрым челове¬
ком, но в то же время был князем до мозга костей, со всеми пред¬
рассудками. Был большим самодуром и очень вспыльчивым чело¬
веком: чуть что, начинал драться. Несколько раз он едва не побил
меня. Но, к счастью, всякий раз являлась на выручку жена и ус¬
покаивала своего супруга...
На десять рублей я купил материи на халаты матери и сестрам
и бутылку водки отцу. Отец обрадовался и решил, что я теперь
постоянно должен буду поить его водкой. Но это совсем не входи¬
ло в мои планы. Мне нужно было экономить, чтобы наладить хо-
57

зяйство, доведенное отцом до крайнего упадка. Надо было пахать,
сеять, а у нас не было ни скотины, ни семян, ни земли, так как
вся наша земля была за бесценок отдана отцом в аренду на не¬
сколько лет вперед, а деньги пропиты. Печально, но это довольно
обычный способ сдачи калмыцких земель. У нас, правда, были
три коровы, две телки, два поросенка, кмоы и старая хромая ко¬
была, но все же без земли не с чем было начинать хозяйство. Тог¬
да я обратился к братьям Богеновым, внукам деда Канкура, и
они в рассрочку, по пяти рублей за десятину, сдали мне в аренду
две десятины земли. А в то же время Антон Лиджинов подарил
мне семена пшеницы кубанки, а мой товарищ Лидже Джунгруев
вспахал и засеял поле. Я только помогал ему, погоняя быков.
Справедливость требует отметить, что он вспахал прежде мне,
потом себе, несмотря на то, что более ранняя вспашка считаете»
лучшей. Правду говорят, что свет не без добрых людей. И урожай
у меня был в девяносто пудов. Тогда это казалось мне богатством.
Я старался работать изо всех сил, отец же не только не помогал
мне, но даже мешал.
Однажды в знойный летний день (был конец июля) я рабо¬
тал на току — молотил. Обыкновенно делают это вдвоем. Один с
лошадью в телеге с катком ездит по раскиданной пшенице, а дру¬
гой граблями снимает обмолоченную солому. У меня не было по¬
мощника, и я то ездил на лошади, то, привязав ее, работал граб¬
лями.
Солнце жгло невыносимо, и оводы роем носились над бедной
лошадью. Особенно они донимали лошадь, когда я, привязав ее,
сгребал солому. Будучи на привязи, лошадь была не в состоянии'
стряхнуть мух и оводов, немилосердно жаливших ее, и под конец
сломала оглоблю.
В самый разгар работы, когда я спешил с починкой поломан¬
ной оглобли, явился мой отец, по обыкновению пьяный, и стал мне
мешать. Измученный непосильной и неладившейся работой, я по¬
просил его оставить меня в покое.
Мне было обидно, что в такое время, в такую страдную пору,,
когда второй работник был нужен, как воздух, — отец запропас¬
тился; но, увидев его в таком состоянии, я стал уговаривать его
не мешать мне. Отец, не слушая никаких уговоров, лез драться.
Наконец я не выдержал и оттолкнул его, но так сильно, что он
упал. Может быть, толчок и не был настолько силен, чтобы от
него можно было упасть, но для пьяного и этого было достаточно.
На мою беду, все это видел сосед, стоявший на скирде. Я услыхал
хохот — это смеялся он. Смеялся злорадным, дьявольским смехом
и потом пошел всем рассказывать, что Мудрешкин сын бьет своего
отца.
И большинство соседей радовались возможности поиздеваться^
58

поглумиться над чужаком. Ведь почтение к старшим — это одна
из основных добродетелей калмыка. А когда чужак нарушает эту
добродетель, он как бы оправдывает то презрение, с которым к
нему относятся родичи: он сам презирает правила, не соблюдает
обычаев.
Соседи, конечно, прекрасно знали, что я отца не бил и ни разу
его не ударил. Но то, что произошло, было похоже на драку, и
вот налицо достаточная причина для издевательства, подшучива¬
ния, острот, зубоскальства. И многие потом, лаская при мне своих
детей, нарочно приговаривали:
—	Теперь ты говоришь: «Папа, папа», а вырастешь — отца бу¬
дешь бить, как Мудрешкин сын.
Собранный урожай обеспечивал нашу семью на целый год.
Можно было вздохнуть свободно. Но по пословице «День придет —
и заботу принесет» явилась новая забота. Меня решили женить.
Я не имел никакого понятия о невесте, и она обо мне. Дело ре¬
шено было между родными. Я не считал возможным противиться,
тем более что появление в семье взрослой женщины облегчало бы
работу моей матери. Ей нужна была невестка-помощница.
Свадьбы у нас в прежнее время сопровождались, да еще и те¬
перь сопровождаются, множеством сложных обрядов.
Если кто-нибудь хочет женить сына, то, получив сведения, что
у такого-то есть подходящая девица, стороной узнает, сколько ей
лет.
Затем необходимо обратиться к зурхаче-астрологу, который как
звездогадатель определяет, под каким созвездием родились жених
и невеста и благоприятствуют ли друг другу их годы и месяцы.
Дело в том, что каждый месяц у калмыков имеет свое назва¬
ние: «укюр» — корова, «бар» — барс, «тула» — заяц, «лу» — дра¬
кон, «мога» — змея, «мёрн» — лошадь, «хён» — овца, «мёчн» —
обезьяна, «така» — курица, «ноха» — собака, «гаха» — свинья и
«хулгн» — мышь. Под этими же названиями чередуются и годы.
Отсюда, зная, в какие годы родились жених и невеста, зурхаче
определяет, подходят ли они друг другу. Например, если жених
родился в год дракона, а невеста в год змеи, то они друг другу
не подходят: если они поженятся, будет вечная грызня.
Получив благоприятные указания от зурхаче, родные жениха
верхом, с одним мехом араки или водки едут к родителям невес¬
ты. Приехав, они начинают издалека намекать на причину приез¬
да. Например:
—	Слышали мы, что у вас в пруду ловится очень хорошая
рыба, хотелось бы половить ее. У нас есть молодой рыбак, может
Сыть, беги пошлют ему хороший улов.
Родители невесты отвечают тоже не прямо. Однако, если из
их ответов можно заключить, что дело идет на лад, то следует
59

второе посещение, уже с двумя мехами араки. При этом разговори
ведутся откровенно, и согласие высказывается определенно.
После этого приезжают к родителям невесты близкие родст¬
венники жениха, люди уже пожилые, а то и старики. Они, собст¬
венно, и являются настоящими сватами и привозят с собой три
меха араки. К одному из мехов —в знак чистоты дела — привязы¬
вают белый с серебряной монетой платок, что знаменует собой
согласие стариков; сюда же прикрепляется кусок рыбьего клея,
что обозначает закрепление соглашения. После указанных обря¬
дов и процедур соглашение считается заключенным. Такое обяза¬
тельство имеет силу в течение двух лет. За это время можно взять
невесту, причем обыкновенно зурхаче указывает счастливый к
тому день. Невесту, однако, можно брать не раньше четырнадцати
лет. Жениху же для брака должно быть не менее пятнадцати¬
шестнадцати.
Если сватовство благополучно прошло все вышеописанные ста¬
дии, следует приезд самого жениха. Его, смотря по состоянию, со¬
провождает человек десять и более молодежи верхом. Во главе
их следует старший, который всем руководит и ведет переговоры.
Они везут с собой вареную баранину, конину, конфеты, борцикщ
пряники и другую снедь. Их встречают, и тесть дарит жениху и
старшему шубы или какую-нибудь другую одежду.
Затем начинается пирушка. Во время пира расстилают чепракг
на него сажают двоих из провожатых жениха и связывают им на
спине руки. Перед ними ставят две чашки с кумысом, — они долж¬
ны выпить этот кумыс и поставить чашки обратно. При этом бы¬
вает много смеха.
Молодым полагается своя кибитка, и потому родные жениха и
невесты сговариваются, кто и какие части кибитки доставит. Пос¬
ле этого уже родные жениха в сопровождении женщин едут к ро¬
дителям невесты. Они везут сундуки со всяким добром, ковры к
прочее семейное имущество. Едут с большим количеством водки,,
баранины, конины, борциков. Водка распределяется между всеми
родственниками, духовенством и зайсангом, причем старшие гости
получают подарки.
При этом присутствует зурхаче и указывает, какого возраста
человек должен увезти невесту, на какой лошади он должен ехать,
в какое время и в какую сторону надо вывести невесту из кибитки.
Свадебные обряды бывают далеко не всегда одинаковы. Они
всецело зависят от того, что вычитает в своих книгах зурхаче. При
одном сочетании годов и созвездий для жениха и невесты нужны
одни обряды, при другом — другие. Все это зурхаче находит в сво¬
их книгах, написанных древними тибетскими письменами, которых
никто из обыкновенных людей не может прочесть.
Невеста за все время свадебных обрядов протестует против
60

замужества. Она старается спрятаться, вырывается из рук и все
время кричит и плачет, что является отголоском древнего обычая
похищения невест.
Так невесту насильно вытаскивают из родной кибитки, а ука¬
занный зурхаче представитель жениха перекидывает ее через сед¬
ло своей лошади и везет к только что поставленной верхней поло¬
вине кибитки жениха.
Там невесту сажают рядом с женихом и в руки дают им овечью
кость от средней части ноги. Жених обычно держит один конец
кости, а невесту все время заставляют держать другой. В это вре¬
мя зурхаче читает молитву огню и другим богам. Жених кланяет¬
ся, невесту тоже заставляют кланяться. Этим главная часть обря¬
да заканчивается.
Тогда невесту с приданым увозят. Ее сопровождают родствен¬
ники. Лошадь невесты должна быть с седлом. По приезде невесты
к жениху лошадь невесты сильно ударяют нагайкой и пускают
бежать на волю. Кто поймает ее, тому она и будет принадлежать.
Этим подчеркивается, что невесте нет возврата к родителям.
Во время переезда невесту сопровождают мать и родные. Тут
же по обе стороны ее едут двое верховых и держат над ней полог
из шелковой или иной материи.
Навстречу невесте выезжают родственники жениха с водкой
и едой.
Там, где они встречаются, все сходят с лошадей, и происходит
пирушка. Тут же устраиваются скачки. Лошади, получившей приз,
привязывается к гриве шелковый, с завязанной монетой платок.
Пока происходит эта остановка, все невестино добро — шубы, но¬
вая обстановка — перевозится в кибитку жениха, где уже все бы¬
вает готово к приему. Здесь опять устраивается пирушка.
После этого невеста отправляется в кибитку родителей жени¬
ха. Куски жира бросают в жертву огню, потом богам, после чего
куски бросают в лица родителей жениха, которые неподвижно,
как изваяния богов, сидят в своих парадных одеждах.
Есть обычай втягивания невесты в кибитку жениха, причем
родные жениха тянут ее в кибитку, а родные невесты тащат назад.
Так как в этом случае невесте приходится довольно плохо, то ее
иногда заменяет свежая шкура овцы. Эту шкуру тоже тянут через
дверь кибитки, и чья сторона окажется слабее, та платит штраф.
Чтобы не было обиды, порой шкуру надрезают, и тогда она раз¬
рывается на части. В этом случае никто штрафа не платит. Если
не происходило обрядов с овечьей костью, то он заменяется дру¬
гим обрядом: соединив руки жениха и невесты, зурхаче омывает
их смешанным с чистой водой кумысом и читает соответствующие
молитвы.
Сидеть у входа в кибитку родителей жениха невесте приходит¬
61

ся иногда довольно долго. В хорошую погоду это ничего, но когда
идет снег с дождем, когда дует пронизывающий ветер, ее положе¬
ние становится невыносимым.
Войлок моментально промокает, и невесте приходится прини¬
мать ледяную ванну. То же самое приходится переносить ей и при
посещении кибиток многочисленных родственников.
Измученная, мокрая до пояса, чуть живая, она возвращается
в кибитку, где муж вступает в свои права, совсем не считаясь с фи¬
зическим и душевным состоянием молодой жены.
Следствием такого варварского обычая являются многочислен¬
ные заболевания, которые часто отражаются на всей последующей
жизни супругов и их потомстве. Кто знает, может быть, этот сва¬
дебный обряд является одной из тех многочисленных причин, ко¬
торые вызывают вымирание калмыцкого народа.
По выходе замуж в новой семье калмычке живется крайне тя¬
жело. На нее взваливают всю тяжесть домашней работы. В бук¬
вальном смысле слова она — «и жнец, и швец, и в дуду игрец».
Она делает все: стряпает, стирает, обшивает семью, доит и поит
коров.
В первые недели и месяцы пребывания молодайки у мужа ее
новую семью в большом количестве посещают гости — родствен¬
ники мужа. А она с песнями разносит нм чашки с водкой, раску¬
ривает и раздает трубки и всячески ухаживает за ними.
На другой день замужества калмычка, под страхом тягчайшего
наказания в загробном мире и сурового общественного осуждения
в этом, теряет право произносить имена всех старших в роду ее
мужа. Сюда входят: отец и мать мужа, все деды, прадеды и вооб¬
ще все дяди, тетки, старшие братья, их жены, сестры и их мужья.
Все эти старшие в роду определяются теперь для нее одним поня¬
тием— «хадма», то есть «почтительное иносказание».
У калмыков заведено давать имена, употребляя названия ка¬
ких угодно понятий, предметов, кличек, прозвищ, существ приро¬
ды, за исключением черта и бога. Например: Хар — Черный, На-
ран — Солнце, Тула — Заяц, Бурхэ — Прореха, Аргсан — Кизяк.
Мне лично известны калмыки: Сосунок Сивухинов и Болячка Кар¬
манов.
Если кто-нибудь младший из рода или просто чужой носит тож¬
дественное имя с представителем «хадма», то калмычка называет
его как-нибудь иначе, искажая его имя, но ни в коем случае не
называя точно. Санджи она называет Анджи, Эренцен — Энче и
так далее.
Если хотя бы и чужого, носящего одинаковое имя с именем
старшего в роде, она назовет этим именем, не исказив его, то и в
таком случае она будет осуждена на этом свете и наказана на том.
Жил калмык по имени Галун — Гусь. Была, разумеется, и кал¬
М2

мычка, не имевшая права произносить его имя, как старшего в
роде мужа. И вот однажды, угощая, по обычаю с пением, гостей
водкой, она должна была обойти слово «гусь». Что же у нее по¬
лучилось? «Птица, которая носит имя зятя старшего брата», то
есть мужа старшей сестры мужа.
Несмотря на то, что па молодую жену по семье и по дому воз¬
лагают трудные и сложные обязанности, члены ее новой семьи ма¬
ло заботятся, вернее, совсем не заботятся о ее питании и здоровье.
Она очень плохо питается и очень мало отдыхает. Ей совсем не
приличествует есть одновременно со старшими в семье. Она ест
только по окончании общего обеда, когда собирают посуду, ей ос¬
тавляют тальвур — остатки, огрызки. Вот она и облизывает все
чашки. Впрочем, это делается не только для насыщения, но и для
того, чтобы посуду держать в чистоте.
Обычно в таких условиях быта молодайка надрывается и хво¬
рает. Тогда по аймаку разносится слух: «Такая-то молодайка за¬
хворала». И это служит предметом разговоров: «Не успела пе¬
реступить порог мужниной кибитки, а вздумала захворать», — и
люди осуждают ее.
Свекровь или кто-нибудь другой из старших в семье принимают
меры к выяснению причин заболевания молодайки, для чего и об¬
ращаются к гелюнгам — монахам. Эти «всезнайки» ищут в своих
книгах и всегда находят какие-либо причины заболевания. Так,
выясняется, что молодайка успела прогневить такого-то и такого-
то духа и что необходимо умилостивить их. И вот тогда делают
так называемый «яслга», что в переводе значит «справление».
Гелюнги читают молитвы, члены семьи молятся. Смотря по сте¬
пени провинности молодайки, приносятся в жертву духам халаты,
деньги, бараны, даже лошади и коровы.
Яслга в жизни калмыка играет громадную роль. Женится ли
он, родится ли у него ребенок, болеет ли кто из членов семьи или.
умирает — обязательно делается яслга. Причем яслга бывают раз¬
ные — одни дорогие, другие дешевые.
Если у калмыка нет сына или рождающиеся сыновья умирают,
бездетные супруги делают большой и дорогостоящий яслга, назы¬
ваемый почему-то «абдрин керег», что в точном переводе значит:
«сундучное дело». Действительно, гелюнги в это время забирают
у калмыка не только его баранов, лошадей и коров, но и то, что
есть в сундуках.
Гелюнг — духовный поработитель и экономический разоритель
калмыка.
С течением времени, разумеется, жизнь калмычки становится
легче, она делается более полноправной, и отношение к ней посто¬
ронних становится иным. Однако муж, являющийся на всю жизнь
ее властелином, с которым ей разрешено говорить только на «вы»,
63

даже через много лет супружеской жизни в своем обращении
с ней остается верным традициям первых дней супружества.
Проснувшись утром, он окликает жену:
—	Уй, босс!
Жена обычно лежит внизу, на полу, возле кровати мужа. Не
получив ответа, он обращается к ней более убедительным спо¬
собом: не вставая, освобождает из-под лежащих на нем шуб ногу
и с размаху ударяет жену:
—	Босс!
Потом быстро прячет ногу под шубу и, повернувшись, опять
засыпает.
Когда чай готов, жена осторожно будит его:
—	Вставайте, чай ваш готов.
Напившись чаю, калмык устраивает ал-ха-на, то есть ходит по
соседям.
Так начинается у него «рабочий день».
Ал-ха-на — подлинное несчастье калмыка. Живя полупраздной
жизнью, он вечно слоняется из одной кибитки в другую, ведя бес-
конечнейшие и пустейшие разговоры: как, когда, кто и сколько
угнал чужого скота, или когда, чья дочь и за кого была засватана,
как много было выпито водки и какая при этом была драка. И так
изо дня в день, из года в год.
Едет куда-нибудь калмык верхом. На пути свадьба. Он оста¬
навливается и пьянствует, а если там играют в карты, он прини¬
мает участие. В это время лошадь, привязанная к кибитке, много
часов стоит голодная, ожидая, пока хозяин вновь не сядет на нее
и не поскачет дальше.
Все было налажено для моей свадьбы, день был объявлен. Ос¬
тавалось достать на свадьбу денег. А денег было мало. Я кидался
во все стороны, но все было напрасно. Тогда сосед Мудре Ярмов
дал мне совет заболеть, чтобы таким образом отложить или рас¬
строить свадьбу. Совет был очень коварный и дан был не без зло¬
го умысла.
Был такой случай. Один наш калмык, Шере Манканов, должен
был жениться. День был объявлен, все приготовлено, и вдруг его
брат Манджи проигрывает все деньги, предназначенные для сва¬
дебного пира. Что делать? Скандал!
Тогда Шере Манканов решил притвориться больным. Свадьбу
пришлось отложить. Но никто ему не поверил, и его болезнь долго
вызывала взрывы смеха у калмыков. Вошло в поговорку: «Забо¬
леть, как Шере Манканов».
В мою болезнь также никто бы не поверил, и такая уловка
$4

только наложила бы позорное пятно на меня и на мою семью и да¬
ла бы возможность лишний раз поглумиться над чужаком, орудом.
Я не последовал коварному совету и нашел добрых людей, ко¬
торые мне помогли. Роман Иванович Кривоколенко, русский и не¬
богатый человек, сам занял у других и дал мне двадцать рублей.
Вскоре после моей свадьбы явились новые заботы. Надо было
выдавать замуж сестру. Устроить это замужество было много
труднее моей свадьбы. Необходимо было дать приданое и обста¬
вить возможно параднее самую свадьбу. Пышность свадьбы обык¬
новенно выражается в количестве шуб, даваемых в подарок семье
невесты. Свадебной «шубой» у нас называется всякая верхняя
одежда, хотя бы это был самый легкий ситцевый халатик. Кроме
приданого, необходимо, чтобы невесту провожало значительное
количество близких людей. И вот опять по соседям поднялось зло¬
радное шушуканье:
— Мудрешкин сын сестру выдает. Что ж, две-три шубы най¬
дутся. Ха-ха-ха! Да, пожалуй, и провожатых не меньше двух-трех
наберет. Ха-ха-ха!
Но они смеялись преждевременно. Свадьба моей сестры была
обставлена, по калмыцким понятиям, более чем прилично. Было
девяносто шуб и тридцать провожатых. Это все была калмыцкая
молодежь, мои товарищи.
Может показаться странным: каким образом человеку, с дет¬
ских лет терпевшему побои и издевательства, чужаку без рода и
племени, удалось найти столько друзей и почитателей?
Дело в том, что хотя князь Гахаев и не очень щедро распла¬
тился со мной за мою службу, но во время самой службы он не¬
однократно дарил мне то пиджак, то брюки, то ботинки и тому по¬
добное. Таким образом, я всегда был хорошо, по-городски, одет.
Эта городская одежда сразу обратила на меня общее внима¬
ние, а великолепный, на блестящей шелковой подкладке, гахаев-
ский пиджак невольно заставлял относиться к обладателю его
с известным почтением.
Кроме того, я жил в Москве, видел Харьков, Варшаву и целый
ряд других городов. Мне было о чем порассказать. Я не ленился
рассказывать, и слушатели у меня не переводились. Слушатели
внимательные, впечатлительные. Пустая вещь — одежда, но и она
сделала свое дело. Мои мягкие с отложными воротниками и галс¬
туками рубашки приглянулись кое-кому, и любящие принарядить¬
ся молодые люди стали мне подражать.
Один из них обратился ко мне с вопросом: как это так вы¬
шло— он совсем недавно купил себе хорошенький галстук, а он
стал уже похож на грязную гряпку. Я ему объяснил, что для со¬
хранения в чистоте и опрятности одежды необходимо в чистоте
3. Заказ № 3324.
65

держать и свое тело: надо умываться и чаще мыть не только лицо
и руки, но шею и все тело.
Само собой разумеется, что я не ограничивался указаниями на
необходимость забот о теле, но говорил и о том, как растет и раз¬
вивается человеческая мысль, от чего это зависит, и не только го¬
ворил, но всеми средствами, несмотря на всяческие препятствия,
старался помочь молодежи в деле ее умственного развития. В то
время я уже понимал и был убежден в том, что образование мо¬
жет помочь калмыцкому народу выйти из того темного тупика,
в котором он находится. И молодежь, во всяком случае некоторые
ее представители, ценили это.
Сестра была выдана замуж, но этим была сделана только по¬
ловина дела. По обычаю после свадьбы необходимо было навес¬
тить молодых и привезти им такое количество подарков, главным
образом угощения, какое было совершенно не под силу такому
бедняку, как я.
А нарушить этот обычай — значит опозорить себя и семью, на¬
ложить на бедную, только что вступившую в брак сестру клеймо
и испортить отношения с новой родней.
Проклятый обычай проклятого родового быта, отжившего, но
живучего и мешающего жить новым поколениям!
Мне надо было доставить по крайней мере две туши баранины,
одну конскую тушу, около полутора пудов борциков, всякую ме¬
лочь вроде пряников, платков и, главное, не меньше трех ведер
водки. Прошли недели три со дня свадьбы, и соседи уже неодно¬
кратно справлялись, не отложу ли я свою поездку до того вре¬
мени, когда просохнут дороги и вырастет молодая трава. Неко¬
торые шли дальше и «участливо» спрашивали, как я съездил к
моей сестре, хотя прекрасно знали, что я еще не ездил.
Откладывать больше требуемую обычаем поездку нельзя было.
Все заготовлено, только денег на водку достать было неоткуда.
Позор, поношение, бесчестие надвигались. Тут-то я и решился на
отчаянный поступок. Воспоминание о нем, как отравленная заноза,
долго сидело в моей душе.
Я сдал в аренду на весенний посев несуществующую землю
торговцу соседнего села, Степану Андреевичу Андрющенко. Когда
я получил от Андрющенко деньги, я вышел из его лавки и за¬
плакал: так тяжело было у меня на душе
Я купил три ведра водки — будь она проклята! — и посещение-
сестры, как того требовал обычай, состоялось. Но на пирушку
явилось такое множество гостей, что вст привезенное мною было
разом уничтожено, и гости открыто выражали свое недовольство,
что сват—худ кёвюн мало привез водки В конце концов меня &
приглашенных мною двух провожав - гичин залус — побил»
отец жениха, мой сват.
66

Я вернулся домой. Все истрачено. Бедность. А в душе неприят¬
ная боль и тревога от ожидаемого разоблачения моего обмана. Во
сне я часто видел Андрющенко.
И вот раннею весною явился ко мне сын Андрющенко с прось¬
бой указать, где находится сданный мной пай земли. Он сидел на
огромном вороном коне и казался мне грозным великаном, при¬
бывшим требовать у меня отчета, а я чувствовал себя перед ним
таким жалким, ничтожным... Сознание своей вины точно желез¬
ными клещами сжимало мне горло и буквально вдавливало меня
в землю. Никому не пожелаю вынести того, что я перечувствовал
в эти ужасные минуты. Я должен был сказать, что сданного пая
земли у меня нет, что я обманул его отца. Чтобы искупить свою
вину, я предложил вместо трех десятин, которые были мною обе¬
щаны, сдать им на будущий год семь десятин и выдать в том фор¬
менное обязательство.
Андрющенко согласился, но история эта разгласилась. И опять
соседи забегали, засуетились вокруг меня, злорадствуя и на все
лады осуждая недостойное поведение Мудрешкина сына. Опять
судьба нахмурилась, насупилась. Что же я мог сделать? Куда
скрыться от позора? Мне оставалось только одно: не обращать на
пересуды внимания и работать, работать.
Покончив с замужеством старшей сестры, я вошел в неоплат¬
ную бедность. Несмотря на это, я решил отдать младшую сестру
в Ставрополь в гимназию. Я купил материи для форменного
платья, попросил одну знакомую женщину сшить его и в новом
платье привез сестренку в Ставрополь. А сестренка была малень¬
кая, худенькая, совсем заморыш.
В Ставрополе мы остановились в постоялом дворе. Калмыки
сказали мне, что в городе сейчас находится лама20 Дордже Сете¬
нов и что он остановился в гостинице Пахалова. Я и подумал:
«Пойду-ка я к ламе. Может быть, он даст мне какой-нибудь
хороший совет».
Пошел. Прихожу в гостиницу и спрашиваю, в каком номере
остановился лама. Мне указали. Я подошел к двери и постучал.
Послышался голос: «Войдите!» Вошел. Вижу — сидит лама, а на¬
против него богатый калмык, зайсанг Пюрве Шарманджиев. Ла¬
ма ласково с ним разговаривает, а зайсанг рассказывает, что при¬
вез двух своих дочерей в гимназию.
— Это хорошо, — сказал лама и очень одобрил его поступок.—
Вот передайте им от меш на шоколад! — И с этими словами лама
дал золотой.
Я подумал:
20 Калмыцки» епископ
67

«Добрый лама! Если он и мне даст пять рублей, то у меня 6yj
дет восемь».
У меня тогда всего-навсего было три рубля с мелочью. Из нщ
пять копеек я дал сестренке, чтобы та не скучала. Дал и сказал;
—	Посиди, Туниш, я к ламе схожу.
Поговорив с посетителем, лама посмотрел на меня и спрооц
какое у меня к нему дело. Я поторопился доверчиво сообщить, что
тоже отдаю сестру в гимназию.
Лама посмотрел на меня, как смотрят взрослые на глупого ре.
бенка, и сказал:
—	Ну, мы с тобой могли бы и не учиться!
Я весь вспыхнул и покраснел. Меня в жар бросило и как-то
сразу оттолкнуло от ламы. Я шел к нему глубоко верующим, шел
как к своему духовному отцу, который блаженно и созерцательно
воспринимает все. Ему чужды мирские страсти, перед ним все рав¬
ны. Мы верили слепою верою, приписывая сверхъестественные
качества разным ламам, нойонам, зайсангам.
Мистический туман о святости ламы рассеялся у меня как сон,
без остатка, лишь только он произнес: «Ну, мы с тобой могли бы
и не учиться!»
Я возненавидел его. Возненавидел за обман, за кажущуюся*
внешнюю святость, за деление людей на богатых и бедных. Заод¬
но с ним я возненавидел и его посетителя, толстосума зайсанга,
такого же, как он, мироеда, и двух его дочерей, кисейных зай-
сангш.
Я вышел из номера ламы и пошел по каменной мостовой города
с таким же твердым, как камни, убеждением всю жизнь ненави¬
деть этих господ. Шел и думал: «Почему же это одним можно
учиться, а другим нельзя?» Еще в бытность у князя Гахаева я
слышал от него и тещи его, русской генеральши Готовицкой, что
ученье есть удел богатых и знатных, ученье не для бедноты. Те¬
перь это же утверждение мне пришлось услышать из уст буддий¬
ского первосвященника, к которому я до той поры чувствовал осо¬
бенное уважение, как к существу высшего порядка.
«Все они одинаковые сволочи,— подумал я, и ненависть заки¬
пела во мне ключом. — Не только богатые зайсангши, но и моя
сестра пусть учится», — твердил я себе.
А сестра в гимназии шла лучше многих зайсангских дочерей.
На другой год я стал хлопотать о том, чтобы наши калмыки
отдавали дочерей в гимназию, но родители не особенно охотна
соглашались на это, и в лучших случаях только не мешали мне.
Мало кто сочувствовал этому делу. Одни относились к такому нов¬
шеству враждебно, другие с подозрением, а некоторые даже
с обидой.
Жена фельдшера Санджиева, совершенно необразованная
68

калмычка, попавшая по выходе замуж за фельдшера в число «вы¬
сокой интеллигенции», услыхав, что каких-то калмыцких девочек
отдают в гимназию, решительно заявила:
—	Никогда я хуже их не буду. Сколько бы ни учились. Поду¬
маешь...
Как-то раз вечером подхожу к кибитке отца одной из девочек,
по моему настоянию отданной в гимназию, и слышу разговор обо
мне. Стены у кибитки тонкие, — все слышно. Я невольно остано¬
вился.
—	С чего это Мудрешкин сын так старается устраивать детей
в гимназию? Что у него за расчет?
—	А как же не расчет! Верно, за каждую девочку, отданную в
гимназию, ему платить будут.
Эти люди не могли понять, что можно что-либо делать беско¬
рыстно. Я же думал вывести наш народ из его вековой спячки.
Понимал, что образование — единственное для этого средство. И я
добился: некоторые родители повезли своих дочерей в гимназию.
На мое несчастье, я в это время,заболел и не мог сопровождать
девочек в город, а в инородческом управлении стипендий в это
время не было. И хотя содержатель гостиницы, где на первое вре¬
мя остановились девочки, обещал дать деньги взаймы, чтобы уп¬
латить за ученье, — родители побоялись расхода и повезли детей
обратно.
В то же время я уговаривал отдавать в гимназию и мальчи¬
ков. Тут тоже со стороны родителей было немало упорства. Так,
один старшина ни за что не хотел выдать ученику Овше Насунову
свидетельство о том, что ему столько-то лет и что он может быть
принят в гимназию. Пришлось купить бутылку водки, пойти к ге-
люнгу, — они почти все любят водку, — и за это вознаграждение
гелюнг выдал свидетельство. Только тогда старшина согласился
заверить подпись гелюнга, и Овше Насунов поступил в гимназию,
У меня в это время была уже пара лошадей и мажара21, и я стал
за сто двадцать верст возить в Ставрополь учеников нашего ай¬
мака. Само собой разумеется, возил бесплатно и с великой ра¬
достью помогал молодежи. Я пользовался всяким случаем, чтобы
уговорить молодых ребят учиться, и чувствовал себя счастливым,
когда кто-нибудь на это соглашался. Постоянно — весной, осенью
и зимой, когда я возил учеников своего аймака в Ставрополь и
обратно на рождественские и летние каникулы, — я вел беседы
с ребятами и готов был вмешиваться во все дела, касающиеся их
просвещения. Между прочим, я вмешался в дело калмычки Буш-
тынь.
Очень способная калмычка Буштынь Чабанова училась в чет¬
21 Длинная крестьянская телега на юге.

вертом классе Ставропольской женской гимназии. У нее было
страстное желание продолжать учение. Но над кем беда не рас¬
сыпалась! Она боялась, что ей не удастся окончить гимназию, так
как на нее уже обратили внимание зайсанги и решили во время
летних каникул взять ее в жены одному из своих молодчиков. Во-
первых, она была миловидна, а во-вторых — из слабого рода и со
старым отцом. Беда надвигалась.
Было страшно обидно. Женское образование у нас только что
начинало с большим трудом пробивать себе дорогу, и обучающих¬
ся женщин было очень мало. Кроме того, у населения еще не ус¬
пело окрепнуть и сложиться убеждение в пользу образования,
в особенности женского. И факт насильственной женитьбы на уче¬
нице был прямым отрицанием значения женского просвещения.
Я добился того, что Чабанова раньше времени уехала в Став¬
рополь.
А тем временем я постарался увидеться с женихом зайсангом,
указал ему на неблагоразумие его поступка, отнимающего у де¬
вушки возможность учиться.
— Ведь, — убеждал я его, — если Буштынь окончит гимназию,
то может по крайней мере стать культурной женой и хорошей ма¬
терью твоих детей...
На зайсанга, как и следовало ожидать, это не произвело ника¬
кого впечатления. И следующие каникулы для моей ученицы были
роковыми: она стала зайсангшей.
Через десять лет после описанного случая я увидел ее вновь,
но уже матерью троих детей. Слова сожаления о прошлом не схо¬
дили с ее уст. Она и сейчас готова учиться, если бы ей дали эту
возможность. И мне было ее жаль. Она была удивительно спо¬
собная.
Но жизнь Буштынь Чабановой сложилась крайне неудачно. И
неудачно только потому, что она — детище родового общества,
детище бедности и нужды.
Две силы, одинаково реакционные,, расшатывая нервы и здо¬
ровье, одолевали несчастную Буштынь. То были — царская поли¬
тика обрусения и древние законы родового общества.
Через тонкий и незаметный наркоз русской школы царские
чиновники добивались обрусения Чабановой.
С невероятной настойчивостью, пользуясь щупальцами и кле¬
щами вековых предрассудков, законы родового быта добивались
порабощения ее.
Но ни одна из борющихся сторон не считалась, не интересова¬
лась тем, чего же хочет сама Буштынь, куда стремится она и куда
влекут ее природные способности. А она хотела учиться, с жаждой
муки рвалась к школе и знанию.
Но ехидно посмеялась жизнь над сокровенными мечтами и че¬
70

ловеческими правами бедной Буштынь. А ведь вся вина ее была
только в том, что она была миловидна лицом, стройна и гибка
станом, как молодая сосна. Не было у нее также сильных родст¬
венников, могущих заступиться за нее.
Став, против своей воли, зайсангшей, проведя всю свою жизнь
с насилышком-мужем, она возненавидела как мужа, так и все свя¬
занное с ним. Буштынь вечно чувствовала себя в зайсангской сре¬
де чужой, случайной, чужеродной. Зайсанги издевательски застав¬
ляли ее называть простолюдинов-калмыков, с которыми она была
кровно связана, поганой чернью.
Прежде богатеи-зайсанги не хотели считаться с нею, с безза¬
щитной беднячкой. Ее против воли выдали замуж. За непокор¬
ность оскорбляли и унижали. А теперь она, как зайсангша, как
мать трех зайсангских детей, была лишена гражданских избира¬
тельных прав.
Недавно она подала во Всероссийскую центральную избира¬
тельную комиссию полное жизненного й глубокого социального
драматизма заявление. Со страниц этого документа кричит раз¬
давленная тяжелой жизнью человеческая личность.
«Это было, — пишет она, — в 1909 году. Я была дочь бедняка,
В это далекое теперь от советской эпохи время в русских сред¬
них и высших учебных заведениях обучались или дети калмыков-
богачей или дети совершенных бедняков. Середины тут не было.
Необходимо это пояснить.
Уже приобщившиеся к русской культуре единичные богатые
калмыки поняли, так сказать, пользу просвещения и давали своим
детям русское образование. Калмыки же середняки того времени,
люди, экономически более или менее независимые, но еще пол¬
ностью находившиеся во власти патриархально-родовых отноше¬
ний, избегали русской школы, русского образования. Они говорили:
— Кто попал в русские школы, тот крестился, обрусел.
Русские чиновники, руководимые обрусительной политикой ца¬
ризма и наживой на школьном строительстве, искали калмыцкую
детвору, для коей надо было бы «строить» школы.
И вот я, дочь калмыка-бедняка Чабана, русскими властями па
окончании начальной школы была завербована в Ставрополь¬
скую женскую гимназию. Воспользовавшись политикой властей,
действительно бескорыстные народные учителя В.1 М. Мосин и
М. В. Камышкерцев уговорили моего старика отца отдать меня
в гимназию.
После долгого колебания отец дал согласие, и я очутилась в
Ставрополе. Мне было в это время двенадцать лет.
До этого времени, когда мне было еще семь лет, меня начал
сватать за своего сына зажиточный человек Сандже Чугункин.
71

Очень любившие выпить одноаймачники отца угрозами и посула^
ми заставили несчастного отца «пропить» меня.
Когда я, выдержав приемные испытания в гимназию, вернулась
на некоторое время домой к моему отцу, Чугункины с целой гурь.
бои молодых людей прикатили к нам, — это по калмыцкому обьь
чаю именуется «кюрг-юзюлгин», то есть «смотрины жениха».
Обряд этот прошел в безобразном водочном угаре. После это-
го я, еще ребенок, с надломленной душой, уехала учиться в гим¬
назию.
Через некоторое время Чугункины узнали, что мне, чтобы окон¬
чить гимназию, надо учиться целых восемь лет. Считая невозмож¬
ным ждать так долго, они начали требовать от моего бедняка-отца
возмещения убытков... за сватовство, точно кто-нибудь их просил
насильно навязываться и сорить деньгами.
Свет не без добрых людей.
Один дальний родственник, сжалившись над моим бедным от¬
цом и надо мною, уплатил за него Чугункиным в виде возмещения
требуемых убытков некоторую сумму.
Я свободно вздохнула и начала учиться, работать. Но тут за
время летних каникул начали беспокоить меня новые незваные
женихи: сын богатого зайсанга Идэрова, сын богатого калмыка
Шонхорова и многие другие.
Дальше, когда я училась уже в четвертом классе гимназии,
сделалась предметом вожделений многочисленных женихов, ко¬
торым не было ровно никакого дела до того, хочу я этого или нет.
Такова была психология тогдашних людей. Но я продолжала
учиться и всеми силами старалась убедить несчастных своих роди¬
телей отстаивать свою независимость и дать мне возможность за¬
кончить образование.
Однажды летом заболел глава нашего аймака — недоброй па¬
мяти старый князь Бембе Басанов. Басанову врачами было пред¬
писано полечиться в Кисловодске. Старик князь в дорогу взял себе
слугой моего отца. Слово князя — закон: отец поехал сопровож¬
дать Бембе.
На мое несчастье, в Кисловодске тогда тоже отдыхали и лечи¬
лись духовный глава калмыков-буддистов лама Дордже Сетенов
и богатый зайсанг Муковен Шарманджиев. Лама, князь и зайсанг
запугиванием заставили моего отца дать клятву перед ламой, что
он беспрекословно выдаст меня за одного из племянников зайсан¬
га Шарманджиева. Племянник этот будет указан потом.
Вернулся отец, и я узнала о новом несчастье. Тут я сразу по¬
чувствовала, какая смертельная, неотразимая угроза повисла над
моей несчастной головой. Тут судьба моя бесповоротно была ре-
Щена.
Раз на стороне знатных богачей Шарманджиевых духовная и
72

светская власть, — конечно, я была обречена... А отцу моему все
пути были заказаны.
Я все же старалась протестовать, искать пути к свободе, к уче¬
бе... Но тщетны были мои усилия.
В то критическое, почти безвыходное для меня время, неожи¬
данно откуда-то заявившись, помогал мне, стараясь вырвать меня
из зайсангских лап и дать возможность мне учиться, очень стран¬
ный по тому времени человек, Антон Мудреновпч Амур-Санан.
Он написал тогда за меня пространное заявление властям о
насилиях надо мною со стороны Шарманджиевых, он же просил
оградить меня от беззаконий, насилий и отправить меня для про¬
должения образования в гимназию.
Попечитель Большедербетского улуса Серебряников вызвал
тогда меня и отца к себе. Отца моего в это время не было, он был
на пашне. Я явилась к попечителю со своей не говорящей по-рус¬
ски матерью.
Мать на калмыцком языке сказала, что она рада бы дать до¬
чери образование, но боится, так как на каждом шагу ее террори¬
зируют Шарманджиевы и многочисленные родственники и сторон¬
ники их и что им с отцом нет житья.
Тогда попечитель предложил тут же случайно стоявшему бо¬
гатому калмыку, старшине Лидже Бугинову, перевести ее слова
на русский язык. Слова моей матери были переведены им так:
«Дочери ^оей уже наступил брачный возраст, ее пора отдать за¬
муж!»
Как ни стеснялась я окружающей обстановки, по после буги-
новского перевода не выдержала, запротестовала и сама слова
матери перевела в таком виде, как они были сказаны.
В это время в кабинет попечителя привели прямо с пашни пе¬
репуганного и взволнованного отца.
Узнав, что ничего страшного нет, что вызывали его по воп¬
росу об учебе его дочери, он, успокоившись, по-русски сказал по¬
печителю то же, что сказала до него мать.
Попечитель заявил отцу, что бояться ему нечего, и попросил
своего помощника Майгурова охарактеризовать зайсангов Шар¬
манджиевых. Тот сообщил, что Шарманджиевы — богатые, хоро¬
шие, знатные люди, что дети у них учатся в гимназиях и прочих
школах. После такой майгуровской аттестации ненавистных мне
зайсангов я настойчиво сказала попечителю, что хочу серьезно
учиться, что это у меня единственное желание, никаких ни бога¬
тых, ни хороших зайсангов я не хочу, и снова просила его возмож¬
но скорее отправить меня в Ставрополь.
Подумав немного, попечитель дал распоряжение довезти меня
до ближайшей железнодорожной станции Торговой. После того
отец и мать вышли во двор улусного управления.
73

Как на грех, в этот момент в кабинет попечителя ввалилс^
крупного роста, в желтой шелковой мантии, с седыми усами толь*
ко что прибывший из своего монастыря все тот же злой гений, ла*
ма Дордже Сетенов. Обратив внимание на меня, он спросил попе*
чителя, что это за калмычка, одетая по-русски. Ничего не подозре*
вавший попечитель объяснил ему, кто я, а попутно и положение
вопроса со мной, а вместе с тем простодушно просил его, как ду,
ховного главу, оказать содействие, уговорив моих родных скорее
отправить меня в гимназию.
Лама, охотно кивнув головой, быстро зашагал во двор. Мне не¬
трудно было догадаться, что будет дальше.
Я поспешно вышла за ним и услышала из уст ламы следующее:
—	Чабан! — гневно и весь побагровев, крикнул он.
Отец мой, робко сняв шапку, весь съежившись, испуганно вы¬
шел из толпы тут же стоявших калмыков и промолвил:
—	Ваше святейшество, я тут!
Лама закричал:
—	Ты забыл клятву? Забыл Кисловодск? Призову проклятие
на твою голову!
Мать моя стояла в толпе и плакала.
. Лама же продолжал:
■— Чего ты хочешь, клятвопреступник? Готовишь свою дочь в
попечители или в писаря? Кто ты? Кого из себя представляешь?
Сознаешь ли ты, кем пренебрегаешь? Подумай, несчастный! Дру¬
гой бы на твоем месте радовался родству с Шарманджиевыми!
Сороке предлагают сахар, она клюет навоз. Тебе зайсанга навя¬
зывают, а ты хвостом вертишь! — кричал он на отца.
Отец робко что-то хотел доложить, разъяснить.
Лама нетерпеливо его прервал:
—	Я твоих возражений не слушаю! Клятву должен сдержать!
И, круто повернувшись, ушел обратно.
Я, даже не попрощавшись с бедными родителями, торопливо
уехала.
В Ставрополе я тоже не была спокойна. Мать и отец мне пи¬
сали, что их терзают, мучают, грозят убить Шарманджиевы и бес¬
численные их сторонники.
А учившиеся в гимназии зайсангские дочки рассказывали сво¬
им подругам, что я — дочь бедняка, что меня много раз уже про¬
пивали, что благодаря этому за мною пачками гоняются женихи*
£реди русских девиц, ничего не понимавших в патриархально-ро¬
довых отношениях калмыков, эти разговоры зайсапгских дочек
вызывали сенсацию, и они пальцем указывали на меня.
Полусерьезно, полушутливо спрашивали гимназистки меня,
правда ли, что меня пропили.
■— Ах, какая бедная! — говорили они.
74

Много горьких слез пролила я тогда.
А когда настали летние каникулы, я должна была вновь ехать
домой, к отцу и матери, так как оставаться на лето в пансионе
гимназии было нельзя: никого там не оставляли. Оставаться же
вне пансиона на свои средства в городе Ставрополе я, разумеется,
не могла. Это безвыходное положение вынудило меня вернуться
в родительский дом. Ехала домой и знала, что дома вместо ра¬
дости ждет меня беда. Всю дорогу навзрыд проплакала. Не ус¬
пела я по приезде переступить отцовский порог, как десятого июня,
то есть ровно через семь дней после моего прибытия из Ставро¬
поля я насильственно была увезена в жены зайсангу Алексею
Ша рмаиджиеву. Я, может быть, оказала бы какое-либо и физиче¬
ское сопротивление насильникам моим — приходила мысль о само-1
убийстве, чтобы не достаться им, — но горькие слезы несчастных
родителей обезоруживали меня.
Таким образом, я, помимо моего желания и воли, стала «зай-
сангшей».
Прожила я с мужем-насильником целых десять лет! Появились
дети... В 1924 году он умер. Имею от него трех детей от пяти до
тринадцати лет.
Патриархально-родовые отношения, заставившие моих несчаст¬
ных родителей и меня сносить весь этот ужас, были в полной силе
вплоть до 1920 года, когда Красная Армия окончательно добила
на юге контрреволюцию, а у калмыков прочно установилась со¬
ветская власть. Только с этого момента, когда новая власть в свою
очередь начала добивать и выкорчевывать из калмыцкого быта
тяжелые пережитки патриархально-родовых отношений, я узнала,
что она, эта революция, сделала для нас, угнетенных и порабощен¬
ных, но плодами воспользоваться я уже не могла, потому что была
«зайсапгшей» и матерью трех детей от зайсапга.
Злая судьба и по сей день преследует меня. Родственники пер¬
вого по счету моего жениха Чугункина, засватавшего меня, когда
мне было только семь лет, сейчас преследуют меня за то, что я
тогда отвергла их родственника, якобы предпочтительно выйдя
потом замуж за зайсанга. ;
И вот теперь, по проискам одного из Чугункиных — Басана,
ныне председателя сельсовета, я лишена избирательных прав.
Изложив всю мою многострадальную жизнь так, как она це¬
ликом подтверждается протоколом общегражданского собрания
граждан родного мне аймака от 15 апреля 1929 года, прошу Цент¬
ральную избирательную комиссию на основании всего вышеизло¬
женного восстановить меня в избирательных правах».
Центральная избирательная комиссия, обсудив заявление Буш-
тынь, постановила:
75

«Гр ажданку Буштынь Шарманджиеву, урожденную Чабанову;;
восстановить в избирательных правах».
Когда с отданным по моим настояниям в школу ребенком слу¬
чалась какая-нибудь неприятность, родители с негодованием вос¬
клицали:	<
—	Это все негодный Мудрешкин сын! Уговорил нас отдать ре¬
бенка в школу, а из этого одни только неприятности!
Когда же результаты получались хорошие, а главное — показ¬
ные, тогда Мудрешкин сын был ни при чем. Все было хорошо
потому, что «наш ребенок не может не быть хорошим».
Воспользоваться осведомленностью, моим знанием русского
языка было, конечно, выгодно, но так как я был оруд, то просить
меня о чем-нибудь считалось унизительным и неудобным. Надо
было, чтобы моя помощь являлась сама собой, как бы случайно.
Я продолжал работать изо всех сил, но мое стремление к обра¬
зованию не угасало. Я пользовался буквально каждой свободной
минутой, чтобы читать книги, которые мне удавалось доставать.
Однажды я занимался приготовлением топлива из кизяка: тяже¬
лая и грязная работа с навозом. От времени до времени я делал
себе передышку и тогда бежал в соседний сарайчик, присаживал¬
ся там и читал «Мертвые души». В это время заехал к нам сын те¬
тушки Ангирь, Е. Чонов, мой двоюродный брат, один из тех упо¬
минавшихся мной сверстников, гимназические мундиры которых
когда-то поразили мое детское воображение. С тех пор прошло
много времени. Чонов кончил гимназию и учился в университете.
Он получал высшее образование, а человек с высшим образова¬
нием, по моему представлению, должен быть умным и добрым,
сян-кюном в лучшем значении этого слова.
Этот умный и добрый человек заглянул ко мне и даже поинте¬
ресовался, что я читаю. Я с тайной радостью показал ему книгу.
Он небрежно взглянул на нее и сказал:
—	Тебе ли читать книги? Это мы, люди с высшим образова¬
нием, можем читать.
Я промолчал. Он уехал. Я не мог продолжать работу: до такой
степени поразили меня эти слова. Лама когда-то сказал мне: «Нам
с тобой можно бы и не учиться!» Чонов, человек, оканчивающий
университет, человек с высшим образованием, говорит: «Это не
для тебя!» Что же выходит? Значит, действительно закрыта для
меня дорога к образованию, значит, никогда не выбиться мне из
той томящей тьмы, которая меня окружает? Неужели все мои дав¬
нишние мечты сделаться сян-кюном, сделаться умным, прекрасным
человеком, — неужели все это были глупые, пустые мечты? Я горь¬
ко заплакал. Все внутри меня как-то оборвалось. Казалось, мне
остается только один путь, мрачный путь моего отца.
Но от этого пути спасло меня знакомство с учителем Лидже
76

Карвеновым. Карвенов жил в двадцати пяти верстах от нас, в ме¬
стечке Буруле. Я неоднократно видел его, огромного, в большой
-соломенной шляпе и пиджаке защитного цвета. Я знал, что он об¬
разованный человек, но боялся с ним сходиться. С меня довольно
-было Чонова. Такие люди не для меня. Видно, для меня, беста¬
ланного, остается тяжелый труд да водка. Водка и труд. И все же,
на мое счастье, я столкнулся с Лидже Карвеновым.
Как-то я проезжал мимо его двора — он в это время был там,—
зи я, точно толкнул меня кто, остановил лошадь и вошел во двор.
—	Что случилось? — спросил меня Карвенов.
Странный вопрос! Оказывается, такой вопрос был обычным в
устах Карвенова. Как потом я узнал, и калмыки, и русские кре¬
стьяне постоянно обращались во всех затруднительных случаях
ж Карвенову за советом, и он, вполне естественно, спросил меня,
•что случилось.
—	Ничего не случилось, а так... — запнулся я, — поговорить
зашел,
Карвенов ласково принял меня, повел к себе, и мы стали бе¬
седовать как совершенно равные люди. И вдруг меня озарила
мысль, что передо мной настоящий, подлинный, истинный сян-кюн.
Я понял, что передо мной человек действительно с высшим обра¬
зованием, что он все знает, он прекрасен. И — главное — я понял,
что у нас с ним одни мысли, оба мы верим, что главная цель жиз¬
ни каждого человека — быть лучше, и путь, ведущий к этой це¬
ли,— образование, в широком и глубоком значении этого слова.
Какая это была хорошая минута!
Но как жаль, что я так поздно встретил этого человека! Мое
лучшее время прошло: теперь я весь завален работой и заботами
о хозяйстве, и никогда не удастся мне стать образованным чело¬
веком. Никогда не бывать мне сян-кюном!
Но Карвенов стал утешать и ободрять меня. Я почувствовал,
что от его слов во мне пробуждается радость и надежда.
Он сказал мне:
—	Вы думаете, я не переживал таких же сомнений в своих
силах, раздумья, нерешительности? Все было... Помню, когда я
учился в средней школе, надо было готовиться к экзаменам, а я
ничего не делал и только валялся на постели да книжки читал.
Когда же начал готовиться к экзаменам, то ничего мне в голову
не лезло, ничего не понимал, приходил в отчаяние и чувствовал,
что никогда мне не выдержать этого экзамена и что ничего из меня
не выйдет, что я окончательно никуда не годен. На меня тогда об¬
ратил внимание один студент-еврей. Он уже был пожилой. Ему
было, пожалуй, лет тридцать пять, и все-таки он был еще студен¬
том. Это казалось смешным: такой старый студент! И этот сту¬
дент стал со мной заниматься, взял меня в руки, заставил рабо¬
77

тать и в короткое время так подготовил меня, что я легко выд^н
жал экзамен. Я так ему был благодарен, что не знал, как бы вЩЕ
наградить его за то, что он для меня сделал. Но я понимал, чтя
его, хотя он и бедный человек, деньгами отблагодарить нельзя!
Поэтому я пошел к нему, высказал все, что у меня было на душе!
и в конце концов спросил, чем бы я мог отблагодарить его. Ом
понял меня и сказал: «Дайте мне слово, что в своей дальнейшей!
жизни вы постараетесь хоть одного человека вывести на дорогу^
Если вы это сделаете, я буду за вас вполне вознагражден». Я, ко-*
нечно, дал ему слово и по мере сил старался выполнить. И вот
теперь, — продолжал Карвенов, — я хочу, чтобы и вы также дали
мне слово тоже вывести на дорогу хоть одного человека.
Я дал Карвенову это слово и вышел от него с обновленной ду¬
шой. Я обновил себя встречей с Карвеновым. Всякая гульба, пьян¬
ство— все это отошло от меня. Меня ожидала новая жизнь, пол¬
ная благородного труда и возвышенных стремлений.	!
У меня была новая цель жизни.
И обещание, данное мною Карвенову, не осталось пустым 1
звуком.	!
Среди моих сверстников был приятель Бембе Кожиев, судьба |
которого до некоторой степени походила на мою: его отец был
тоже отчаянным пьяницей, а он сам таким же пастушонком, как
и я. Разница между нами была, впрочем, довольно существенная.
Кожиев не был, подобно мне, чужаком, орудом, он принадлежал ,
к известному богатому роду.
Я уговорил Кожиева учиться и стал усердно передавать ему
весь запас собранных мною знаний. Ему скоро это надоело. Хоте¬
лось погулять, навестить знакомых. А я —тут как тут и тащу его
к книжке. Он стал под разными предлогами уклоняться. Потом
начал даже прятаться от меня. Но я находил его всюду и опять
начинял всякими знаниями. Вероятно, он проклинал меня, так как
я надоедал ему.
Так, он едет к сестре, которая жила почти рядом с Карвено¬
вым, а я говорю:
—	Зайди к Карвенову, возьмешь у него книги, а кстати он объ¬
яснит тебе что-нибудь.
Возвращается.
—	Ну, что Карвенов?
—	Да я у него не был. Некогда было.
—	Некогда было? Ах, черт!
В следующий раз он едет к сестре. Я, уже зная его повадку*
говорю:
—	Возьми меня с собой. Зайдем к Карвенову.
Он отказывается.
Тогда я сажусь на лошадь и еду вместе с ним. Он приезжает
78

сестре и, вместо того, чтобы зайти Карвеиову, через час под
*	кИм-то предлогом возвращается домой.
*	Казалось, что с ним ничего нельзя было поделать. Но прошло
кОТОрое время, он стал интересоваться учением и не только сам
«ачал учиться, но в свою очередь помог Элюеву кончить гимназию.
Теперь, когда я напоминаю Кожиеву былые годы, он заливает¬
ся смехом, вспоминая, как прятался от ученья.
Говоря же о Карвенове, нельзя не упомянуть об одной черте
его характера, обрисовывающей весь его нравственный облик.
Заботясь об умственном развитии своих единомышленников,
он был совершенно чужд чувства соперничества. Наоборот, он вся¬
чески старался, чтобы люди, развитию которых он способствовал,
шли как можно дальше.
— Ты должен быть развитее меня, ты должен быть лучше
меня, — говорил Карвенов, нисколько не опасаясь, что люди, бо¬
лее его образованные, могут явиться опасными для него соперни¬
ками.
Впоследствии среди наших деятелей я ни разу не встречал
человека с таким развитым чувством общественного долга22.
МОЙ УНИВЕРСИТЕТ
Моя работа по хозяйству шла своим чередом, и очень успешно.
Я заготовил целую кучу саманного кирпича. Из этого кирпича по¬
строил себе теплую землянку с настоящей русской печкой. Прав¬
да, пол в ней был земляной, но крыша была покрыта черепицей,
стены толстые; были и окна. Я сделал большой удобный стол, две
лавки и купил четыре венских стула. Совсем не похоже на кибит¬
ку: было тепло, не дымно и уютно. У стены стоял большой дере¬
вянный шкаф, в этом шкафу хранились приобретенные мною кни¬
ги. Это уже были не те жалкие книжки «Гуак» и «Епанча», кото¬
рые я когда-то купил в Москве. Здесь были настоящие произведе¬
ния лучших русских писателей: Пушкина, Лермонтова, Достоев¬
ского, Толстого и других. Среди этих книг попадались и такие,
как «Вехи», «Сад пыток» —Мирбо, сочинения Смайльса, но основу
моей маленькой библиотеки составляли, конечно, классики.
В это время я уже выписывал газеты и журналы. Снабжали
меня книгами и мои знакомые. Учитель Меснянкин, которому я
многим обязан в своем развитии, дал мне три книги: «Каратель-
Забегая впеРеД. должен сказать о Карвенове, что этот, казавшийся мне
тогда прогрессивным во всех отношениях человеком, калмыцкий и крестьянский
«начальник», впоследствии оказался по ту сторону октябрьских баопикап Пп
?тКаТлЯ^ЬбГпм^ГГВгС0ВСеМ бЫЛ -Н6	£
О уПп-,.тл Ть иа калмыЦкии лад мой прежний учитель.
О Кариине-коитрреволюпионере будет особая речь. *
79

ная экспедиция Семеновского полка», «Дело Марии Спиридон^
вой» и «Доктор Гааз». Давая книги, он как бы между прочим з|*
метил:
— А и подлец же русский царь! Есть гимн: «Боже, царя хра¬
ни!», но это, собственно говоря, недоразумение. Следовало бы
петь: «Боже, царя не храни!»
Я залпом прочел эти книги. Ужасное, отталкивающее впечат¬
ление произвела на меня кровавая оргия полковника Римана и
казачьего офицера Авраамова. В то время я еще не мог уяснить
себе, почему начальство так безобразничает. Передо мной откры¬
лась какая-то бездонная пропасть. Дикое избиение Марии Спи¬
ридоновой и насилие над ней, экзекуции Римана на Казанской до¬
роге довершили картину других злодейств. Я совершенно не мог
дать себе отчета, что это все означает. В то время я не уяснял
себе, что вся история человечества есть история классовой борьбы.
Самое светлое впечатление произвела на меня книга А. А. Кони —
«Доктор Гааз». Живо почувствовал я удивительную душевную
красоту Гааза, когда прочел, что из-за каприза какого-то чинов¬
ника тащился он под проливным дождем через всю Москву, что¬
бы достать справку, которая могла облегчить участь арестанта.
Мое сердце переполнилось бурным негодованием к этому чинов¬
нику. Я подумал: «Будь я на месте этого чиновника, все бы сде¬
лал для Гааза. Ведь это же настоящий, без всякой примеси сян-
кюн!»
Позднее я понял, что все отдельные сян-кюны Гаазы, как бьт
ни были хрустально чисты их души, как бы ни были велики их
энергия и самопожертвование — все равно не смогут освободить от
рабства и невежества трудящиеся массы, пока эти массы сами не
возьмут в собственные руки дело своего освобождения.
Землянка моя имела для меня огромное значение. Это может
понять лишь человек, живший в кибитке! В ней были окна, была
некоторая мебель, значит, я мог читать и писать даже зимой. Вся
обстановка моей землянки, несмотря на ее скудность, невольна
располагала к умственному труду. Приходившие ко мне люди мог¬
ли видеть книги, портреты писателей и соприкасались с чуждым
им миром человеческого знания.
С течением времени у меня набралось много книг, около тыся¬
чи экземпляров, и моя библиотека приводила в неописуемое изум¬
ление, а иногда и в негодование многих моих соседей-калмыков.
Как-то богатый калмык Ноне Дертынов, которому, в сущности
говоря, до меня не было никакого дела, заглянул в мою землянку.
Как невежественный и богатый человек, он с презрением относил¬
ся к образованию и книгам, но целый шкаф у такого бедняка, как
я, был слишком необыкновенным явлением, и самолюбие его была
задето.
во

—	Говорят, у тебя книг много? — небрежно спросил он меня
среди разговора.
—	Да, порядочно.
—	Большая лицо, — пренебрежительно указал он на портреты
Толстого и Короленко.
—	Лицо меньше, чем у тебя, — ответил я,— а голова горазда
больше.
Он недолго пробыл у меня и ушел с неразрешенным недоуме¬
нием: зачем бедняку такое громадное количество «рябой бума¬
ги». (Так калмыки называли всякий печатный лист). Для меня же
эта «рябая бумага» была пока единственным путем к знанию, к
которому я так жадно стремился.
Однажды у Меснянкина я увидел энциклопедический словарь
Павленкова. Я заинтересовался и спросил, что это за книга. Мне
объяснили. Я пришел в восторг. Как, из такой маленькой книги
можно все узнать, можно получить ответы на все вопросы?! Мне
тут же пояснили, что это еще не все, что существует такой же
большой словарь в двадцати книгах и каждая из этих книг гораз¬
до больше павленковского словаря. Вот из такого словаря можно
многое узнать. У меня захватило дух при одной мысли о таком
изумительном сокровище. Мне захотелось его увидеть. Такой сло¬
варь находился в библиотеке села Лапина, в семнадцати верстах
от нас. Я сейчас же заложил лошадь и немедленно отправился ту¬
да. Когда я увидел двадцать больших книг, заключавших в себе,
как мне казалось, решительно все, что создала человеческая,
мысль, я почувствовал всю свою умственную ничтожность и не¬
понятную слабость во всем теле. Вероятно, такое чувство должен
был испытать Христофор Колумб, когда он завидел желанный
Новый свет.
Мне казалось, что я стою у самого входа в новый, еще неведо¬
мый мне мир, куда я всегда так горячо стремился. Я ошибался,
как и впервые ошибся Колумб. Перед нами были только отдель¬
ные острова, а огромный неведомый материк лежал далеко еще,
где-то за линией горизонта. Передо мной были только книги для
справок, только ключи от ворот того места, где разветвлялись бес¬
конечные пути, по которым шла, идет и будет идти непрестанная
творческая работа человеческой мысли.
Мне захотелось сейчас же иметь этот словарь, но затратить
такую огромную сумму денег сразу я не мог, а о рассрочке не
знал. Я все время продолжал приобретать все новые и новые кни¬
ги. В то же время пользовался книгами и из открывшейся в став¬
ке Башанте библиотеки, в той самой Башанте, где находился ху¬
тор Гахаев и куда когда-то я пришел весь мокрый и грязный в
поисках лучшего будущего. С тех пор прошло каких-нибудь десять
81

лет, но сколько было пережито и передумано за эти годы! И вотИ
опять в этих местах.	I
В полутора верстах от Башанты, у богатого калмыка Санд>||
Бембенова собралось много народу. Тут был и старик ХармандЗ
жиев, во дворе которого я родился и который немало помогал на-
шей семье. Спасибо ему за это. Тут был и Чонов, важный и гор¬
дый своим образованием.
Прямо с почты попал сюда и я. В руках у меня большая жел¬
товатая картонная обложка, на которой печатными буквами зна¬
чится мое имя и адрес.
Картонная обложка только что получена из Петербурга. В
ней — вновь вышедшая книжка словаря Брокгауза и Ефрона, на
который я подписался.
Ни у кого, кроме меня, нет такой книги! Все эти богатые люди
могут швырять деньги на попойки, пирушки, парадные обеды, ло¬
шадей, но только не на книгу: она не множитель познаний и
благ их.
Для большинства даже богатых калмыков книги были только
«рябой бумагой». Многие же считали, что книги и образование
допустимы только для богатых людей. Поэтому ко мне относи¬
лись с недоумением и негодованием. Кроме того, я слишком явно
нарушал освященные временем обычаи. Во мне было много, может
быть слишком много, русского. Этого опять-таки нельзя было
простить безродному бедняку.
Обычное отношение богатых калмыков ко всему русскому бы¬
ло очень странное. С одной стороны, все русское было скверно, а
все калмыцкое — хорошо; жить, как живут русские, было предосу¬
дительно. С другой — русская хата тепла, русская печь хороша,
а русский хлеб вкусен и говорить по-русски хорошо. Но в общем
все-таки русское гнусно и перенимать его не следует, в особеннос¬
ти мерзко, когда перенимают его бедняки. Бедняку и по-русски
говорить не пристало. Богатый, конечно, другое дело. Ему все
можно.
И богатые действительно жили в свое удовольствие: держали
много скота, имели много слуг и ничего не делали, почти не инте¬
ресовались ничем, что выходило за грань их привычной жизни. Им
оставалось только говорить: «Раздень меня, уложи меня, укрой
меня, а уж засну я сам».
Такие образованные люди, как Чонов, конечно, были ред¬
костью, но и эти редкостные люди не приносили никакой пользы
калмыцкому народу. Они, получив образование, надменно горди¬
лись им перед своими непросвещенными единоплеменниками и
смотрели на него как на средство для лучшего устройства своих
личных дел. Недаром же установилось мнение, что образование
хорошо только для богатых. А богатые просвещенные калмыки
82

являлись паразитами, тунеядцами, питавшимися соками своего
народа. Они процветали от избытка этих соков, ничего не давая
взамен вскормившему их народу.
В моем воображении невольно сопоставлялись две противо¬
положности— доктор Гааз и Чонов. Почему один отдавал реши¬
тельно все, что имел, бедному люду, а другой думал только о сво¬
ей карьере? Оба — с высшим образованием. Откуда же такая раз¬
ница? Очевидно, потому, что есть люди, жадно пользующиеся при¬
вилегиями своего паразитического класса, и есть люди, способ¬
ные для блага трудящихся отказаться от этих привилегий. Но та¬
ких великодушных людей чрезвычайно мало.
Библиотека моя выросла до тысячи томов. Книги я выписывал
от Вольфа, Сытина и других издательств.
В Ставрополе, куда нередко я попадал с учениками, приобре¬
тал книги у букинистов.
В последнее время я намеревался пристроить к землянке одну
большую комнату'—читальню. Хотел это сделать для того, что¬
бы можно было приглашать людей для совместного чтения и бесед.
К сожалению, во время гражданской войны 1918 года, когда
Болынедербетский улус переходил из рук в руки, созданная а
такой любовью и трудом моя библиотека погибла: ее частью со¬
жгли, а частью уничтожили на цигарки.
В 1920 году, вернувшись на родину, я застал только жалкие
остатки.
Хозяйство мое шло все успешнее. Мы уже не только не голода¬
ли, но стали питаться значительно лучше наших соседей. Хлеб*
перестав быть редким лакомством, сделался ежедневной пищей, а
овощи, покупаемые у огородника-болгарина, давали возможность
варить борщи. Тогда мне пришла в голову мысль сделать кухню
орудием пропаганды хотя бы материальной культуры среди моих
земляков. Для этой цели я нередко зазывал к себе мимо прохо¬
дивших калмыков.
—	Хорошо? — спрашивал я своего гостя, когда видел, что гла¬
ва посетителя становились маслеными и им овладевало приятное
чувство тепла и сытости, а лоб и нос покрывались капельками
пота.
—	Хорошо, очень хорошо! — отвечал обыкновенно гость.
—	А если хорошо, почему не варишь борща? Почему не раз¬
водишь огорода? Почему не пашешь? — и так далее.
Такие слова, подкрепленные вкусным обедом, крепко западали
в головы моих соседей.
Я интересовался вопросами рационализации сельского хозяй¬
ства у калмыков. Меня очень занимало молочное дело, огородни-
83

чество, садоводство — как раз все то, что отсутствовало у нас. Мы!
с Карвеновым стали пропагандировать сепаратор и не без успеха|
распространяли «альфа-лаваль».	f
Была совсем готова и сельскохозяйственная артель для сов¬
местной обработки значительного участка земли. Решено было
приобрести трактор.
Были завязаны сношения с одной одесской фирмой на юге Рос¬
сии, распространявшей тракторы «Ойль-пуль». Но наступившая
война 1914 года помешала осуществлению этого интересного, за¬
манчивого плана.
К сожалению, не так легко в сердцах моих соплеменников про¬
растали семена культуры. Эта задача была труднее, и на первых
порах пришлось ограничиться только открытием библиотеки в
Кердете.
В ответ на наши прошения к нам явился попечитель улуса Иг-
нациус. Приехал он не на лошадях, а на автомобиле.
При виде автомобиля изумленные и озадаченные калмыки по¬
теряли обычную сдержанность при начальстве, обступили машину
со всех сторон, рассматривали ее, трогали и даже нюхали. А за
несколько лет перед этим, когда, только что вернувшись в родные
-края и рассказывая о своих московских впечатлениях, я упомянул
об экипаже, в котором ездят без лошадей, калмык Задамов веж-
лизо заметил мне, что, рассказывая о столичных диковинках, все-
таки необходимо соблюдать некоторую сдержанность, то есть, го¬
воря другими словами, не завираться.
—	Ты просто недосмотрел. Вероятно, там внутри все-таки ло¬
шадь была.
Увидев теперь моего собеседника около автомобиля, я подошел
к нему и, смеясь, сказал так, чтобы слышали все окружающие:
—	А ну, поищи, где тут лошадь спрятана!
Пораженный Задамов только головой, покрутил, отошел в сто¬
рону и ничего не сказал.
После недолгого обсуждения было решено отпустить на библио¬
теку четыреста рублей. Через некоторое время библиотека откры¬
лась.
Среди многих культурных недочетов больше всего меня пора¬
жало удивительно легкое отношение моих земляков к человече¬
ской жизни. В особенности резко это проявлялось среди зажиточ¬
ных калмыков.
—	Экая важность — убить человека! Заплачу деньги, найму хо¬
рошего адвоката — и оправдают. В самом худшем случае — два
года арестантских рот, и все тут.
Эти рассуждения были ужасны. Вскоре мне пришлось вплот¬
ную столкнуться с их результатами.
Калмык Данила Долдунов в пьяном виде зарезал своего хо-
84

рошего знакомого — Мудре Лиджинова. А лет за десять до этого
на одной свадьбе был зарезан старший брат Мудре — Чипа. Это
убийство и все связанное с ним глубоко запало мне в душу.
Чипа был беден и не родовит. Зарезал его богатый и родови¬
тый калмык Оребжур Джунгруев. На защиту преступного родича
выступила вся его родня. Были выставлены «очевидцы» — лжесви¬
детели, доказывавшие, что Чипа сам виновен, что Оребжур толь¬
ко защищался. Были пущены в ход угрозы, подкупы и увещева¬
ния. Действительные очевидцы сошли со сцены, надо было сло¬
мить только отца убитого, упорно стоявшего на непримиримой
позиции. Калмыки любят говорить: «Умершего не вернуть, живо¬
го береги». Старику напомнили, что у него еще два маленьких
сына и, чтобы их не постигла та же участь, лучше уступить. Опыт¬
ный в делах увещеваний и уговоров дядя убийцы Шерин Джунг¬
руев взялся за дело. Он склонил отца убитого, бедного старика,
на сделку: взять сто рублей и дать на суде показания, что покой¬
ный сын был человеком бурного темперамента, большой физиче¬
ской силы и часто обижал людей, в частности Оребжура.
Вынудив согласие отца убитого, Шерин Джунгруев взял у
семьи убийцы сто рублей для передачи старику. Перед самым вхо¬
дом в зал окружного суда, где разбиралось дело, Шерин сунул
в карман старика деньги и протолкнул его в зал, так что несчаст¬
ный отец не успел опомниться, как оказался перед судейским сто¬
лом. После окончания судебного разбирательства, по выходе из
суда, несчастный старик нашел в кармане три рубля ассигна¬
циями.
Убивший Мудре Лиджинова Долдунов уже судился за убий¬
ство и был уверен, что все сойдет ему с рук, лишь бы хорошие
были адвокаты и услужливые свидетели, которые покажут, что
убитый сам начал ссору, а убивший только защищался.
Так часто бывало, но на этот раз вышло иначе.
Мне пришлось быть свидетелем по этому делу. Когда меня ста¬
ли спрашивать, что я знаю об этом деле, я произнес целую речь,
в которой разъяснил всю психологическую и социальную обста¬
новку преступления.
Председатель окружного суда обратил внимание на мои слова
н в своем резюме подчеркнул, что среди других свидетелей сле¬
дует обратить особое внимание на мои показания, так как я чело¬
век культурный, поэтому заслуживаю доверия.
Это замечание меня страшно возмутило: я обиделся за своих
калмыков. Я прекрасно знал все недостатки своего народа, приви¬
тые долгими годами угнетения. Я сам ругал калмыков. Но это де¬
лал я, калмык. Когда же чужой человек, председатель окружно¬
го суда, свысока отнесся ко всем калмыкам вообще и выделил
меня как исключение — мне стало обидно.
85

Неужели, если человеку не удалось получить образования,
йадо меньше верить?	t
И я громко стал возражать председателю.
Меня остановили и велели замолчать. Но что касается Долду-
нова, то ему все же пришлось плохо. Его надежды на адвоката
не оправдались, и он был приговорен к десяти годам каторги.
Все это произвело огромное впечатление на калмыков. Не толь¬
ко молодежь, но и пожилые люди с положением стали относиться
ко мне с большим вниманием.
ОБЩЕСТВЕННАЯ РАБОТА
Вскоре после этого происходили выборы в старшины.
К удивлению многих, бедняк, человек без роду и племени, я
был избран на эту должность.
Кажется, это был первый случай, — обыкновенно в старшины
избирали людей богатых и родовитых.
Вместе со мной в Большедербетском улусе были избраны две¬
надцать старшин; десять из них были утверждены без всякой за¬
держки, а относительно меня и Карвенова, видимо, долго сомне¬
вались.
Наконец, через несколько месяцев я был утвержден. Карвено¬
ва так и не утвердили.
Мое избрание в старшины чрезвычайно поразило моего отца.
К нему по-прежнему относились с пренебрежением, по-прежнему
ругали и били, а меня не только не оскорбляли, но даже выбрали
в старшины. Он чувствовал себя обиженным и, когда после избра¬
ния я вернулся домой, встретил меня очень сердито.
— А! Ты лучше меня стал, сукин сын?! — сказал он и грабля¬
ми ударил меня по голове с такой силой, что грабли разлетелись.
Я едва удержался на ногах. Мне было очень больно. Ну, что
с ним можно было поделать? Не сажать же его под арест! Не су¬
диться же с отцом! Ведь он все-таки был мой отец. Мне остава¬
лось только заняться починкой граблей, сломанных о мою собст¬
венную голову.
Избрание меня старшиной, конечно, польстило моему самолю¬
бию. Но в то же время я понимал, что передо мною открылось
широкое поле деятельности, которое потребует от меня огромного
напряжения сил. Как я справлюсь с этим?
Я всецело отдался выполнению своих обязанностей.
Эти обязанности оказались очень разнообразными, и потому*
что я правильно выполнял их, мне скоро пришлость столкнуться
с многочисленными и сильными врагами. Врагами были местные
богачи, которые злоупотребляли своим положением и распоряжа¬
86

лись общественной собственностью, как своей, тесня и урезывая
■бедняков.
Между прочим, калмыцкие общества владели тогда большим
•количеством земли, годной для выпаса скота.
И вот многие богачи, не довольствуясь пастьбой своих много¬
численных стад, за известное вознаграждение брали себе на. вы¬
пас стада соседних крестьян. Пасли их на общественных землях,
а плату за выпас оставляли в свою пользу. Беднякам же часто не¬
куда было податься со своей скотиной.
Я решительно восстал против этих порядков. Мне удалось про¬
вести особый налог на пастьбу чужой скотины на общественной
земле. Деньги с этого налога должны были поступать в общест¬
венный аймачный капитал.
Вместе с тем мне хотелось установить норму количества скота,
необходимого и достаточно хорошего для ведения хозяйства, и уч¬
редить налог с каждой головы, превышающей установленную нор¬
му. Но эта мера могла показаться слишком радикальной, и осу¬
ществить ее на первых порах было трудно.
Против первого мероприятия богачи придумали простой обход.
Они объявили, что взятый ими на выпас скот куплен, и представ¬
ляли соответствующие удостоверения. Тогда я провел налог на
вновь купленный скот и добился его утверждения. Но провести это
в жизнь не удалось — помешала война.
Мечтая об улучшении местных жизненных условий, я решил
в центре Кердеты, безлесной области, устроить большой сад-парк.
Был огорожен участок земли и сделаны первые посадки. Мировая
война остановила дальнейшее развитие этого дела.
С помощью моих друзей, Карвенова и Дзюбы, попечителю
Большедербетского улуса мною представлен был доклад об уч¬
реждении у нас научного кинематографа вместо пошлых и вред¬
ных картин, которые время от времени появлялись в нашей мест¬
ности.
Мне хотелось, чтобы кинематограф знакомил калмыков с при¬
родой чуждых им стран, с бытом других народов, с самыми инте¬
ресными и важными сторонами культурной жизни. Мне представ¬
лялось, что на экране должны появиться представители породис¬
того скота, все усовершенствования молочного хозяйства: сырова¬
рение, консервирование, обработка мяса, кож. Я мечтал видеть
здесь работу трактора, отваливающего ряды плодородной земли,
сенокосилки, грабли, жнейки, молотилки.
Кинематограф, по моим представлениям, мог бы показать кал¬
мыкам целый ряд промыслов, постройку образцовых гигиениче¬
ских домов и ознакомить степняков с необходимейшими правила¬
ми гигиены, совершенно им неизвестной. Он мог быть чрезвычай¬
но полезным в деле культурного подъема калмыцкого народа.
87

Устройство такого кинематографа вовсе не было несбыточноЯ
мечтой. У нас в Кердете имелся общественный капитал в сумма
около ста пятидесяти тысяч, а у Большедербетского улуса былой
его семь миллионов. Заказать же за границей ленты по заранее
разработанному плану было не так трудно.
У меня было много знакомых, но очень мало людей, сочувст¬
вующих моим стремлениям. Часто я чувствовал себя совершенна
одиноким. Когда после долгого трудового дня я выходил из своей
землянки, чтобы перед сном освежиться степным ветром, густая
непроглядная тьма охватывала меня со всех сторон. Ночь нале¬
гала тьмой. Только где-то вдали чуть светился едва заметный ого¬
нек. Это светилось окно учителя. Только одна школа светила в
этом безнадежном, безотрадном сумраке. Школа была чуть видна
во тьме. А как бы хотелось мне, чтобы не маленькая лампочка го¬
рела там, а сверкал огромный электрический прожектор, бросая
лучи на десятки и сотни верст, освещая и оздоровляя все темное*
больное, гнетущее жизнь моего народа.
Я представил доклад о кинематографе попечителю. С легкой
усмешкой он сказал мне, что кинематограф — вещь хорошая, что*
он... хе-хе... вполне сочувствует моей идее, но что, к сожалению...
хе-хе... эта вещь в наших условиях совершенно неосуществимая*
но что, впрочем... хе-хе... представит мой доклад. И, сняв свое
пенсне, он сказал:
— Однако вы большой фантазер!
Дальнейших последствий мой доклад не имел.
Но последствия моей борьбы против засилия богачей сказа¬
лись скоро.
Богачи всполошились, и на меня посыпались всевозможные
доносы.
В чем только меня не обвиняли! К счастью, мои чннолюбивые
враги не отличались умственными способностями и особенной лов¬
костью,— все эти доносы были шиты белыми нитками, их неосно¬
вательность слишком бросалась в глаза.
Раздраженные неудачей, враги дошли до явной нелепости. Онге
подали жалобу прокурору на губернатора за то, что он не прини¬
мает против меня никаких мер. Губернатор за эту жалобу посадил
их в тюрьму. Поступок явно незаконный, но, конечно, им в голову
не пришло опротестовать в сенат такое самоуправство. Оци дума¬
ли только о том, как бы избавиться от меня, и обвинили меня в
гнусном насилии над какой-то женщиной, причем запаслись не¬
сколькими свидетелями, будто бы видевшими, как я совершал
преступление. Им казалось, что тут я пропаду непременно. Но, к
их стыду, с ними повторилась история библейской Сусанны. Когда
поодиночке стали допрашивать свидетелей о подробностях того*
88

что они видели, то в показаниях оказались такие противоречия,
что злостная, клеветническая выдумка стала ясна и очевидна.
Между прочим, свидетелем этого дела выступил и бакша, или
настоятель местного монастыря, Бембе Санджиев, который нена¬
видел меня как безбожника. А я, действительно, крайне часто об¬
личал наше духовенство, указывая на его пьянство, разврат и
■алчность.
С нашим начальством я тоже не сумел установить хороших от¬
ношений.
Вскоре после того как я стал старшиной, получил от попечи¬
теля бумагу, в которой, в обычной для того времени форме, гово¬
рилось:
«Предписываю тебе, старшина, созвать такого-то числа сход
для постановления приговора об ассигновании потребной суммы
денег на такие-то надобности».
Вся суть этого предписания была в двух словах: «потребная
сумма». Эти слова, внесенные вместо точной цифры, давали неог¬
раниченное право администрации -расходовать любое количество
денег.
Само собой разумеется, что я не мог примириться с таким про¬
извольным расходованием народных средств. Я хорошо знал цену
и смысл поговорки: «Мир обкладывают, да волости обкрады¬
вают». А потому в очень вежливой форме ответил попечителю, что,
прежде чем расходовать народные деньги на тот или иной пред¬
мет, желательно иметь предварительную смету, чтобы ассигную¬
щие знали, сколько и куда расходуется денег, и вместе с тем за¬
явил попечителю, что обращение на «ты» к должностному лицу,
каким в настоящее время являюсь я, считаю неудобным.
И, о ужас, какой шум поднялся из-за этого заявления!
Я немедленно получил бумагу от попечителя улуса Серебря-
никова с требованием безотлагательно явиться для объяснения по
делам службы. Когда же я пришел, попечитель набросился на
меня с пеной у рта. Задыхаясь от злобы, он кричал на меня, а
когда волей-неволей ему нужно было перевести дух, я, воспользо¬
вавшись этим, крайне спокойно заметил, что вызван для объясне¬
ния по делам службы и желал бы знать, о каких делах он хотел
со мной говорить. Этот вполне естественный вопрос окончательно
довел его до белого каления. Он стал еще громче и яростнее кри¬
чать. Несколько удивленный таким поведением, я опустился на
стул, отнюдь не желая этим оскорбить строптивого начальника.
— Встать! — во всю силу своих легких закричал он. — Как ты
смеешь! Да я тебя по третьему пункту уволю!
По третьему пункту он меня не уволил, но отношения наши
'были испорчены. Не уволил он меня, вероятно, потому, что в ин¬
циденте со мной виноват был он сам и опасался печати. Но репу¬
89

тация моя в глазах начальства после этого столкновения с попе-4
чителем не улучшилась. За мной уже числились другие грехи: я)
проявлял слишком большой интерес к народному образованию*
покупал много книг; мне рекомендовали выписывать «Русский го-
лос», в котором ругали даже Пуришкевича за слишком левое на¬
правление, а я этого не делал.
Одним словом, я производил впечатление «неблагонадежного»..
Немало также столкновений выходило из-За моей борьбы про¬
тив спаивания калмыков водкой.
Несмотря на введение монопольной продажи водки, тайная
продажа процветала.
Та самая женщина, в насилии которой я обвинялся, была тай¬
ной шинкаркой, отчего она так охотно и согласилась ложно обви¬
нить меня.
Стражники, обязанные не допускать тайной продажи водки, ви¬
дели в ней серьезную статью дохода и потому не преследовала
ее. Часто они сами торговали. Но когда я обращался к стражнику*
как к официальному лицу и требовал от него содействия для со¬
ставления протокола о тайной продаже вина, он отказаться не
мог.
Так — это было еще до выбора меня в старшины — мне при¬
шлось обнаружить большой запас водки у одного из таких усерд¬
ных спаивателей наших калмыков.
Стражник производил осмотр очень поверхностно, не желая
найти ничего предосудительного, но понятые-калмыкн живо отыс¬
кали спрятанную водку.
Тогда шинкарь, здоровенный малый, страшно рассердился: ош
стал кричать, что не позволит всяким выродкам хозяйничать у не¬
го, и, схватив меня за плечо, стал трясти.
Я ударил его. Он меня.
Бывший со мной калмык ударил шинкаря плетью.
Произошла основательная потасовка, которая потом разбира¬
лась у земского начальника.
Меня и двух понятых-калмыков земский начальник приговорил
к трехдневному аресту. Для отбывания наказания нас отправили;'
в Князе-Михайловский поселок, — так называемый Крещеный
стан. Настоящего ареста не было, и мы свободно могли выходить
из арестного дома.
В первый же день мы получили приглашение к местному мис¬
сионеру. Придя к нему, мы увидели накрытый всякими кушанья¬
ми стол. Нас накормили великолепным обедом, и миссионер за¬
вел беседу о преимуществах православной веры.
Я стал возражать. Может быть, не столько из желания защи¬
тить свою веру, сколько из стремления поспорить. Ни меня, к№
моих товарищей миссионер не мог убедить, и это вполне понятно-
90

Главная основа миссионерского образования заключается в зау-
чизашш библейских текстов, которыми они оперировали в своей
•пропаганде очень искусным образом. Возможно, что это хорошо
в спорах с представителями различных христианских вероиспове¬
даний и сект, на нас же эти ссылки на тексты не производили ни¬
какого впечатления.
Попытка миссионера обратить нас в свою веру, так же как
когда-то предложение архиерея «принять русского бога», была
умеренным проявлением обрусительной политики.
К сожалению, с нами не всегда обращались «гуманно». Так,
обитатели Крещеного стана, где мы отбывали свой арест, лет
пятьдесят тому назад были насильно обращены в православную
веру. Казаки нагайками загнали их в воду, а архиерей и свя¬
щенники окрестили.
Надо сказать, что миссионер пригласил нас неспроста. Это
была целая система. Часто, когда какой-нибудь конокрад, вор или
разбойник из калмыков подвергался аресту, к нему приходил мис¬
сионер и уговаривал перейти в православие. Если тот соглашал¬
ся, его крестили, освобождали от наказания, отделяли от преж¬
них единоверцев и селили в Крещеном стане. Миссионер отнесся
и к нам как к обычным преступникам, которые проходили через
его руки.
НАСТОЯЩИЙ УНИВЕРСИТЕТ
Я вернулся к своему хозяйству и все лето 1915 года провел
© усиленной работе. В это время моя старшая сестра разошлась
■с мужем и вышла второй раз замуж. Муж на этот раз оказался
.хорошим человеком, и мы соединили паши хозяйства в одно. В
это же лето со мной случилось очень важное для моей дальнейшей
жизни событие.
Еще в 1912 году я достал программу университета Шанявско-
го. Когда я прочел эту программу и увидел, какую массу знаний
можно приобрести там и что для поступления туда не требуется
никаких экзаменов, я от радости заплакал и только тогда почув¬
ствовал, что передо мной открылся свободный путь к знанию, так
как мое хозяйство было налажено, мать обеспечена. Передо мной
больше не стояло никаких преград.
Осенью, после окончания полевых работ, я поехал в Москву
поступать в университет Шанявского. Чтобы ехать в Москву, мне
нужно было попасть на ближайшую железнодорожную станцию
Торговую, находившуюся от нас в шестидесяти верстах. Мне под¬
вернулась попутная подвода. Мы ехали через Башанту, админист¬
ративный центр калмыков Ставропольской губернии. Подъезжая
к Башаптипскому высшему начальному училищу, я заметил чело¬
91

век пять калмыцких ребятишек, сбившихся в кучу, точно нахо||
лившиеся в непогоду цыплята. Лица их были печально-растеряц.
ные. Я спрыгнул с подводы и подбежал к ним с вопросом: «Что
случилось?» Ребятишки стояли, прижавшись к каменному забо¬
ру, защищавшему их от осеннего холодного ветра. Они несвязно
рассказали мне, как и почему остались за бортом училища.
Тогда я отправился к инспектору училища А. И. Бондаренко.
Он объяснил мне, что этих ребят принять невозможно, так как
они отстали от своих классов. Составить же отдельную группу из
них тоже не представляется возможным в силу разности их раз¬
вития и подготовки.
— А впрочем, — сказал он, — если педагогический совет захо¬
чет, разумеется, может принять.
Тогда я стал упрашивать его созвать педагогический совет. Он
согласился и после переговоров с коллегами решил собрать их в
четыре часа дня. Разговор наш происходил в одиннадцать; я ре¬
шил ждать. Задерживать подводчика я не мог, попросил его толь¬
ко, чтобы он довез багаж до Торговой и сдал моему знакомому.
В четыре часа состоялся педагогический совет. Ученики были
приняты обратно. Поблагодарив Бондаренко, я вышел из учили¬
ща и пошел к попечителю улуса Майгурову просить почтовых ло¬
шадей. Он отказал. Я зашагал пешком. Ночью добрался до рус¬
ского села Сандаты, где переночевал, а с зарей двинулся дальше.
Придя на станцию Торговую, я узнал, что опоздал на поезд,
но был счастлив сознанием, что удалось устроить детей.
В кармане у меня было девяносто рублей, и я чувствовал себя
победителем, вступившим в покоренный город. Впрочем, между
мной и победителем была разница — победитель может жить на
счет покоренного города, я же должен был добывать себе сред¬
ства к жизни.
Я поселился в Замоскворечье на Малой Ордынке, обедал в сту¬
денческой столовой и каждый вечер ходил в университет Шаняв-
ского. Средства к существованию добывал пилкой дров. Это да¬
вало пятьдесят — семьдесят копеек в день, и на них можно было
не только быть сытым, но и покупать себе каждый день две га¬
зеты: «Русские ведомости» и «Русское слово».
Навсегда останется памятным мне время, проведенное в уни¬
верситете Шанявского.
Как много он дал мне! Все ранее подобранные мною крупицы
разрозненных знаний, лежавшие бесформенной грудой в моем
мозгу, все разноречивые понятия, хаотические, неосуществленные
мечты — все стало на свое место и пришло в более или менее
стройный порядок.
Я, конечно, не мог считать себя вполне образованным челове¬
ком, но я добился самого главного — начал вырабатывать свое
92

мировоззрение. Этим я обязан не только университету Шанявско-
го, но и революционным студенческим кружкам, с которыми сбли¬
зился в то время.
Лучшие профессора Москвы читали тогда лекции в нашем уни¬
верситете. Как ясно и просто излагали они свои предметы! Как
умели, несмотря на недостаточность и неодинаковость нашей под¬
готовки, сделать каждый предмет понятным, увлекательным и ин¬
тересным!
Как-то пришлось мне обедать в небольшой столовой в Газет¬
ном переулке; во время обеда я обратил внимание на одного мо¬
лодого человека, который походил на меня. Я заметил, что и он
не без удивления посматривает на, меня. Мы одновременно кончи¬
ли обедать и подошли друг к другу. Я был уверен, что незнако¬
мец — калмык. Мы поздоровались. Оказалось, что он был киргиз-
казак и принимал меня тоже за киргиза. Звали его Назыр Тюря-
кулов. Он жил в двух шагах от столовой, и мы пошли к нему. Тю-
рякулов был студентом Коммерческого института. У него я позна¬
комился со студентом-ветеринаром, тоже киргизом — Ахметом Тун-
гачиным. Мы очень быстро сошлись и даже снялись втроем. Ах¬
мет Тунгачин окончил курс и потом попал на службу куда-то
в глубь Киргизии; что же касается Назыра Тюрякулова, то это
теперь23 один из виднейших и культурнейших политических дея¬
телей советского Востока.
Одним из моих знакомых по квартире был почтовый чиновник
Иванов. Однажды он предложил мне пойти в гости на Воробьевы
горы к его старому знакомому Ларионову.
Мы пошли. Ларионов, когда-то бедствовавший вместе с Ива¬
новым, в это время стоял во главе крупной фирмы, торговавшей
топливом. Он сохранил прежнюю дружбу с Ивановым и был доб¬
родушным и гостеприимным человеком.
Познакомившись с ним поближе, я снросил, не могу ли полу¬
чить работу в его предприятии. Тот охотно согласился и предло¬
жил мне сперва поработать в его конторе.
Я согласился и, после недолгого испытания, получил место за¬
ведующего складом топлива.
Артельщиком в этом складе был очень симпатичный пожилой
человек — Егор Ефимович Нечаев. Несмотря на разницу лет, мы
быстро сошлись. Нас сблизила общая любовь к литературе, и мы
часто вели беседы на литературные темы.
Как-то принес он мне книжку стихотворений. Стихотворения
мне понравились. Когда же я взглянул на фамилию автора, то
оказалось, что автор не кто иной, как мой новый приятель Нечаев.
Позже мы еще ближе сошлись и подружились с ним. В нем
23 Текст печатается по изданию «Молодой гвардии», 1935 г. (Прим. ред.).
935

я увидел родного брата — человека, который так же, как и я, го-|
яшм, но который ценой больших усилий гнал одну борозду и вы^
шел, как говорят, в люди. В одном из его стихотворений говорится^
Я детства милого не знал,
Не знал и юности беспечной
И вместо радости сердечной
Недоедал, недосыпал...
Я глубоко привязался к нему. Оно и понятно. Все его творче¬
ство, воспевающее угнетенных и оскорбленных, и крепкая, прек¬
расно им выраженная в стихотворении «Безработный», вера в гря¬
дущее их освобождение:
Не все же будет гений зла
Служить заплечникам в угоду, —
Придет желанная свобода,
Всю нечисть выметет дотла,
И за мытарства долгих лет
Они во всем дадут ответ... —
-бесконечно сроднили меня с ним.
Эту близость Егор Ефимович описал в своем посвящении к
поэме калмыцкого быта «Сургаль — все».
А. Амур-Санану
Тебя глубоко уважая,
Работу свободных минут —
Любовью нашептанный труд —
Тебе, дорогой, посвящаю.
Быть может, порою досуга
Читая правдивый рассказ,
Ты вспомнишь о прошлом не раз,
А с ним и далекого друга.
Мы сродны с тобой по призванью —•
Близки по кошмарному дну,
И думали думу одну
Когда-то в пути испытанья. -
Промчались былые печали,
Как утром развеянный сон.
На гребне клокочущих волн
Достигли мы радужной дали!
Егор Ефимович Нечаев — дедушка пролетарской поэзии. Он
сложился, вырос у ее истоков и колыбели.
Мало того, современная критика считает Е. Нечаева «как бы
делегатом в пролетарской литературе от всех наиболее обездо¬
ленных людей тяжелого труда, бесследно гибнущих в ряде десяти¬
летий нашего постылого прошлого».
Нечаев так заинтересовался моими рассказами о моем детстве
и нашем калмыцком быте, что написал поэму «Сургаль — все»,
то есть, что в науке, в образовании шключается все то главное,
существенное, что нужно человеку.
94

Не могу не вспомнить еще одного случая из моей московской
жизни.
Как-то я жил на одной квартире со студентом Павлицыным,
человеком слабого здоровья и редкой духовной красоты. Квартир¬
ный хозяин нас прижимал, и мы пошли жаловаться на него домо¬
хозяину. Когда мы позвонили, нам отворила очень красивая гор¬
ничная. Хозяин принял нас довольно любезно и обещал уладить
наши недоразумения.
В тот же вечер, когда я ехал в трамвае в университет, я об¬
ратил внимание на какую-то мвлоденькую девушку с удивитель¬
но знакомым лидом. Потом я несколько раз встречал ее. Она то¬
же училась в университете Шанявского. Но я никак не мог при¬
помнить, где я ее видел.
Через некоторое время нам с Павлицыным опять пришлось
идти к домохозяину. И опять изящная, приятная, как цветок, гор¬
ничная открыла нам дверь. Но когда я взглянул на нее, я узнал,
что это именно она и ездила со мной в трамвае. «Красота пригля¬
дится, а ум вперед пригодится». Днем она была горничной, а ве¬
чером— студенткой. Явление не вполне заурядное, как и пребы¬
вание поэта в должности артельщика.
Хотя работа на складе была и нетрудная, я все-таки оставил
ее, так как получил работу в нашей университетской библиотеке.
Там платили тридцать рублей в месяц, но главное — в моем
распоряжении была целая библиотека, колоссальное книгохрани¬
лище. Я пользовался этой ценной книжной кладовой и накоплен¬
ными богатствами насколько мог, но время становилось все тре¬
вожнее, беспокойнее.
Война разгоралась все сильней, и с особенной остротой выяв¬
лялись революционные настроения. Недовольство росло. Надвига¬
лась революция.
В это время попалась мне одна пораженческая брошюра. Она
произвела на меня сильное впечатление. С необыкновенной яс¬
ностью представилась мне теперь вся нелепость воинственного за¬
дора правящих классов и весь ужас положения трудящихся, втя¬
нутых насильно в эту преступную войну.
«Падает ли камень на кувшин — горе кувшину. Падает ли кув¬
шин на камень — горе кувшину».
Трудящиеся классы были тем кувшином, которому всегда гро¬
зило горе.
МОЕ СЧАСТЬЕ
Среди знакомых Е. Е. Нечаева особенный интерес представля¬
ло семейство Соколовых. Соколов был сотрудником «Московского
листка», небольшой, но очень распространенной газеты. 3to был
95

один из тех работников печати, которые все свои силы и дарова*
ние, иногда незаурядное, отдавали ежедневному каторжному га.
зетному труду, предоставляя другим пожинать плоды своих тру.
дов. Его сыновья, очень способные юноши, никак не могли при.
•способиться к гимназическим порядкам: им пришлось идти непро.
торенным путем. Один из них в настоящее время выдающийся
•артист.
Но самой интересной в семье была дочь Соколова, Софья Алек¬
сандровна. Ее особенную, одаренную натуру может охарактери¬
зовать следующий случай: как-то перед рождеством Соколову
нужно было написать традиционный фельетон для газеты. У него
заболела рука, и настолько сильно, что он не был в состоянии
писать.
—	Папа, дай я напишу, — сказала наивно дочь, которой было
ее больше девяти лет.
—	Ну-ну, напиши, — пошутил отец, совершенно не думая, что
можно будет воспользоваться работой дочери. Каково же было
его удивление, когда маленькая девочка написала такой рассказ,
чго его, не переделывая, можно было поместить в газете. Соко¬
лов даже заплакан от волнения, прочитав работу дочери.
Я познакомился с Софьей Александровной, когда она была на
Высших женских курсах. Первая наша встреча произошла у Не¬
чаевых. Софья Александровна сразу привлекла мое внимание не
только своей выдающейся красотой, но и той свободной и в то же
время скромной манерой держаться, которая всегда отличала рус¬
скую интеллигентную женщину.
Я о чем-то заговорил. Она возразила мне. У нас завязался
спор, и в несколько минут я был разбит. Заговорил еще о чем-то,
снова заспорили, и опять я потерпел поражение.
Мы вместе вышли от Нечаевых, и я проводил ее домой. С это¬
го и началось наше знакомство. Меня сразу потянуло к ней — и
чем дальше, тем сильнее и сильнее. До сих пор я не знал любви.
Мой брак был уступкой глубоко укоренившимся пережиткам ро¬
дового быта. Ни моя воля, ни чувство в нем не участвовали. Это
был всего-навсего мертвый обряд. А я был живой молодой чело¬
век, мне хотелось жить полной, и физической, и духовной, жизнью.
Софья Александровна была умная, талантливая, образованная и
в довершение всего — красавица. Нет ничего удивительного в том,
что на нее были обращены не только мои глаза, и в том был ис¬
точник моих мучений. Я не мог смотреть, как вокруг этой девушки
толпились люди, близкие ей по крови, по образованию, люди од¬
ного с ней круга и одинакового воспитания. И вдруг я, чужой, не¬
красивый, осмеливаюсь поднять на нее глаза. Конечно, это может
быть только смешно, а смешным мне быть не хотелось.
В прошлом у меня был уже горький опыт. Долго потом при ОД¬
96

ном только воспоминании меня бросало в жар. 51 дал тогда себе
зарок — не по себе дерево не рубить.
А было это так.
Когда я работал у князя Гахаева, меня сильно пленила своей
красотой одна русская девушка Ганна. По праздничным дням,
когда я только и мог видеть Ганну, она, высокая и стройная, с
роскошными русыми косами, с голубыми и манящими, как май¬
ское небо, глазами, выходила гулять за околицу. По праздникам
она одевалась в городское красивое платье и в нарядные туфель¬
ки. Но случалось, что и в праздничные дни, подражая подругам-
крестьянкам, она выходила «на босу ногу», но зато щеголяла
белой вышитой рубахой с синими бусами на шее. В группе дру¬
гих девиц она выделялась особенно. Обычно в хороводе она звон¬
ко запевала русскую песню:
Вечор поздно из лесочка
Я коров домой гнала...
Нечего говорить, что мое сердце, как и сердце многих молодых
парней хутора Гахаева, было покорено Ганной. Но, к сожалению,
у меня было одно очень большое и печальное «но». Она была рус¬
ская, а я калмык. На хуторе было много молодежи. В празднич¬
ные дни устраивались так называемые вечеринки, или «улица».
На них крестьянские девушки и парни водили хороводы, но деви¬
цы калмычат к себе не допускали. Они говорили, что их засмеют,
если они будут «гулять» с калмычатами.
У меня после таких разговоров всегда был неприятный осадок.
Но с некоторых пор отношение ко мне со стороны Ганны измени¬
лось. Она, как нарочно, перестала чураться меня и на этих вече-
ринках-«улицах» сделалась ко мне внимательной и ласковой. Вы¬
кинет, бывало, какую-нибудь девичью шалость и, очаровательно
обнажив свои прекрасные жемчужные зубы, улыбнется. И как тог¬
да она покорила и заставила трепетно биться мое бедное сердце!
Однажды был какой-то праздник. Стоял майский ласкающий
день. Природа была радостна. На тысячу ладов пели и залива¬
лись пернатые. Воздух был полон пряным ароматом степных трав
и цветов. Все жило, все смеялось глазами сияющего солнца.
Мы играли в горелки. Бегали по степи и .резвились. Я в этот
день был счастливее, чем когда-либо. Мы весело, с букетами по¬
левых цветов возвращались на хутор. По дороге зашли напиться
воды в одну крестьянскую избу. Войдя в комнату, я по привычке
к чтению сейчас же прильнул к наклеенным на стене картинкам
из «Нивы», а молодежь шумела в соседней комнате. Вдруг я ус¬
лыхал, что речь зашла обо мне. Прислушиваюсь и, к моему удив¬
лению, различаю голос Ганны. Она непочтительно и насмешливо
что-то сказала о моем национальном происхождении, а потом
спросила у подруг:
4. Заказ № 3324.
Г7

—	А что, калмык не пил воду из этой кружки?
Узнав, что нет, она зачерпнула воды из стоявшего подле вед,
ра. А у меня внутри словно что-то оборвалось, веселье мигом еле.
тело. Я тут же вышел из избы и больше никогда не встречался
с Ганной.
И вот теперь, спустя десять лет, когда снова в другом месте ц
в иных условиях меня увлекла другая, тоже русская девушка, я,
наученный горьким опытом, был уже сверх меры нерешителен и
неуверен в себе. Я рассуждал так: если деревенская простенькая
девушка посмеялась над моим чувством, то городская знатная де*
вица, да еще такая изумительная красавица, как Софья Александр
ровна, посмеется вдвойне.
Но моя новая избранница была со всеми приветлива и оказы-
вала мне столько внимания в важных вопросах и в мелочах, так
учтиво ко мне относилась, что я уже не в силах был уйти от нее,
Да и уходить не хотелось.
Она часто давала мне книги для чтения, и мы обычно говорили
о прочитанном. Так, под ее руководством, я впервые прочитал
«Коммунистический Манифест».
Как-то раз она сказала мне, что я курю плохие папиросы, и
дала мне коробочку папирос под названием «Мой сорт». Папиросы
оказались действительно хорошими, и я с удовольствием выкурил
их. Коробочку же... коробочку я спрятал.
И снова побежали дни то огорчения, то очарования. Когда мет¬
нутся в мою сторону ее длинные пушистые ресницы и зазвучит
ласковый голос с одной только ей свойственной задушевной инто¬
нацией, я был счастлив. А когда она не смотрела на меня и гово¬
рила с другими, сразу становилось пасмурно и мрачно на душе*
Я думал, зачем я тут торчу, кому я нужен, разве можно меня лю¬
бить, разве таких любят?
Однажды мы были вместе на свадьбе. Я был шафером и по¬
тому особенно изысканно одет. Выпитое вино придало мне смелос¬
ти. Смелость была у меня, а подходящих слов не находи, ось.
—	Софья Александровна... если бы я вас полюбил, вы мог¬
ли бы... меня... полюбить?..
Короткое молчание. Взметнулись длинные ресницы; весь хмель,
если только он и был, вылетел из головы.
—	Если бы я вас полюбила, то совсем не потому, что вы меня
полюбили. Любовь является не потому, что вас любят: одно от
другого не зависит.
Я ничего не мог сообразить, ничего не понял. Ведь это же не
ответ. Конечно, я не совсем ясно поставил свой вопрос, запутанно.
А ведь он ясен, краток. Он в одном слове: «Любишь?» И ответ
должен быть так же краток: «да» или «нет». Ах, довольно этой
мучительной неизвестности! Была не была, я решился и написал
98

ей письмо. В ответ получил очень длинное послание, в котором она
подробно выяснила и наши отношения и те причины, по которым
она не может меня любить.
«Получил? Так тебе и надо. Куда лез! Подумаешь, какой обра¬
зованный, культурный человек нашелся. С такой рожей в любви
объясняется! Эх!..»
Я собрал все ее книги, которые были у меня, оставил только
«Коммунистический Манифест», который она подарила мне.
Сверху положил ее коробочку из-под папирос, написав перед наз¬
ванием «не», чтобы вышло «Не мой сорт». Затем все это завернул
в бумагу и отослал ей.
На другой день меня позвали к телефону. Я подошел.
—	Антон Мудренович?
Мое сердце забилось.
—	Я у телефона. Кто спрашивает?
—	Соколова.
—	В чем дело?
—	Мне нужно вас видеть. Приходите.
—	Я не могу, у меня лекция, кончится поздно.
4	— Все равно приходите. Хотя бы ночью.
И я пришел. Она сказала, что не хочет и не может меня по¬
верять, сказала, что любит. Почему? За что? Как могла она меня
-полюбить? Ведь есть десятки людей гораздо образованнее, несрав¬
ненно красивее, воспитаннее, культурнее.... И вдруг — меня! Не
понимаю. Как это объяснить? Грубый мавр и изящная патрициан¬
ка! «Она меня за муки полюбила, а я ее — за состраданье к ним!»
Нет, нет. Это не подходит. Не могу объяснить. Загадочно, но эта
загадка зализала меня счастьем, как солнце, прорвавшееся сквозь
тучу, заливает луга.
Но как мимолетно, как непрочно было это счастье!
Софья Александровна была социал-демократка и работала в
рабочих кварталах. Там она заразилась тифом. Не выдержал
хрупкий организм.
Я не отходил от нее. Когда не осталось никакой надежды и
она впала в бессознательное состояние, я не мог больше выдер¬
жать, не мог оставаться возле нее. Я выбежал из дома, бросился
на вокзал и неизвестно зачем уехал в Петроград. И сейчас же
вернулся обратно. Но ее уже не застал...
99

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ФЕВРАЛЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
Февраль, март 1917 года. Промелькнули тревожно-радостные
слухи. Газеты принесли вести о перевороте. Москва, опьяненная
первыми днями свободы, шумно праздновала первую революцию.
Московские улицы залиты праздничной, волнующейся толпой. По¬
всюду— ежедневно, ежечасно — митинги, собрания. Наряду с ми¬
тингами идет спешная, беспорядочная и почти бесконтрольная за¬
мена царских чиновников «чиновниками от революции».
Газеты каждый день приносят все новые и новые, поражающие
обывателя факты: образовалось Временное правительство; орга¬
низуется Совет рабочих и солдатских депутатов; издаются новые
революционные декреты.
Поезда и вокзалы забиты серой массой солдат, возвращаю¬
щихся с фронта с винтовками в руках. Среди них выделяются
«офицеры от революции» с утрированными красными бантами на
груди и! на фуражках, но с бледными лицами, на которых застыло
недоумевающее выражение. Большинство не знает, как им быть,
куда податься.
Помню, я обратил внимание на одного старенького адмирала.
По-видимому, он только что вырвался из кронштадтской перед¬
ряги. Адмирал с бледным лицом и трясущейся челюстью проби¬
рался среди беспорядочной массы вокзальной публики, озираясь
кругом, как затравленный волк. На его фуражке вместо кокарды
красовался целый султан из красных лент, а золотые погоны были
прикрыты большими бантами из такой же ленты. Он был смешон
и жалок. Встречные матросы провожали его ироническими взгля¬
дами.
Многолюдный митинг в театре Зона. Театр не вместил всех
собравшихся, и перед зданием возник другой митинг, более мно¬
голюдный и беспорядочный. Выступает с речью известный москов¬
ский адвокат. Он складно и красиво говорит о свободе, о новых
задачах своей партии, об Учредительном собрании и войне до по¬
бедного конца.
Оратор кончил. Раздается гром аплодисментов и пение «Мар¬
сельезы». Адвоката сменяют другие ораторы. На эстраде появляет¬
ся черный, загорелый матрос с энергичным лицом и открытой во¬
лосатой грудью. Сбоку на поясе, в новеньком полированном фут-
юо

ляре болтается маузер. Он начинает свою речь так же, как здео-
кат, но постепенно тезисы его меняются. Он начинает говорить о
братоубийственной бойне, пожравшей миллионы трудящихся ра¬
бочих и крестьян, о миллионах добытых кровью и потом народа
денег, пропавших на войне, о цензовых министрах и недоверии
к новому правительству...
Толпа недоумевает. Ей несозвучны эти пораженческие лозунги.
Все чаще и чаще слышатся выкрики: «Довольно!.. Долой!..»
Но слышатся и другие выкрики: «Правильно, товарищ!..
Верно!»
Всем этим я был поражен и думал:
«Что же, если здесь, в Москве, в центре России, так, то что же
будет на моей родине?»
Я решил бросить лекции в университете Шанянекого и ехать на
родину. Я сразу почувствовал, что теперь мое место не в Москве,
а там — среди моего народа, среди калмыков.
Десятого марта я был уже в Большедербетском улусе Ставро¬
польской губернии. На конечной железнодорожной станции Тор¬
говой, находящейся в сорока верстах от ставки Башанта, центра
ставропольских калмыков, революция была уже в полном разгаре.
А у нас, у калмыков, все было по-прежнему тихо и мирно, как
будто никаких событий не произошло. Войдя в местное аймач¬
ное— волостное — управление, я указал па царские портреты, ви¬
севшие на своих местах, и спросил у старшины Мудре Ярмова:
—	Зачем это у вас висит? Надо убрать: царей больше кет!
Старшина не сразу понял меня. Правда, он смутно слышал, что
где-то там, далеко в России, происходят какие-то события, но что
за события и в чем дело, он доподлинно не знал. Ходили какие-то
темные слухи, говорили шепотом, без свидетелей, часто нелепо
фантазировали, и все сводилось к тому, что народ бунтует за ца¬
ря, против каких-то изменников. Нашим степнякам казалось, что
это не касается их: пройдет так же, как и все эти годы мимо них
проходила германская война с диковинными рассказами о боль¬
ших пушках и летающих людях.
И вот является из Москвы свой человек, калмык, очевидец
всех этих событий, и в присутствии самого урядника предлагает
убрать из аймачного управления царские портреты. Было чему
изумиться, и действительно старшина изумился до немоты. Он по¬
перхнулся и растерянно посмотрел на всех.
—	Убрать? — не своим голосом спросил он меня. — А за это
достанется? Что значит царей нет? Может, уехали куда? — вслух
подумал он.
Местный полицейский стражник Иван Иванович Пилипенко,
отменный полицейский пес с постоянной улыбочкой на лице, при-

таившись, сидел тут же и никаких реплик не подавал. Только гла,
ки его беспокойно и воровски бегали.
Я подробно посвятил старшину и присутствовавших в аймац.
ном управлении во все подробности творящихся событии. Сооб.
щил о том, что царя нет больше, нет совсем; что он никуда но
уезжал, а просто его сняли с должности, как можно снять и стар,
шину, если народ того захочет.
—	Народ теперь должен взять власть в свои руки, — заклю.
чил я.
Чтобы дать попять, до какой степени у калмыков укоренилось
преклонение перед высшими властями, часто переходившее в пря-
мое обожествление, расскажу такой случай.
В первой половине прошлого столетия у калмыков большим
влиянием пользовалась ханша, или, вернее, нойонша, княгиня
Улюмджи-ага. Калмыки привыкли поклоняться ей. Она дожила
до глубокой старости, была жестокой и властной.
«Однажды, — рассказывала мне моя бабушка Алдз, — какой-
то калмык приехал к княгине по делу — не то с просьбой, не то
с жалобой. Привязал на приличном расстоянии от кибитки своего
коня и пешком отправился к княгине. Подойдя к дверям кибитки,
калмык увидел, что среди семьи и приближенных царит большое
смятение. Все они были в большом горе, а сама княгиня лежала
мертвая посреди кибитки.
Сообразив, в чем дело, калмык в ужасе побежал к своей ло¬
шади, отвязал ее и во всю прыть помчался домой. Когда он при¬
скакал в свой аймак и сообщил, что Улюмджи-ага умерла, его
одноаймачпики страшно переполошились.
—	Быть того не может! — говорили они.
—	Как могла такая глупость прийти тебе в голову?
—	Разве Улюмджи-ага может умереть!
—	Да как ты смеешь распускать такое вранье про княгиню?
И до такой степени обиделись калмыки, что, повалив несчаст¬
ного вестника, избили его чуть не до полусмерти, а потом повезли
до самой княгини, чтобы та решила окончательно, что с ним сде¬
лать. Каково же было их удивление, когда они увидели, что кня¬
гиня действительно умерла!»
Таково было отношение к пойонше. А тут дело шло о самом
царе. Можно ли было поверить сразу, что царя нет?
’ Старшина стоял в глубоком недоумении и не решался присту¬
пать к действию. Тогда я поставил табуретку, полез сам и с гвоз¬
дем вырвал царский портрет. Портрет царицы сиял стоявший тут
же молодой калмык. Мы с грохотом швырнули портреты за шкаф.
После такого свержения царей я предложил собраться всем на
сход в Башанте. Собрались. Меня выбрали председателем собра¬
ния, а товарищами председателя были избраны судебный следо¬
102

ватель Терснсцкий-Климович и лесовод Сченснович. На этот ми¬
тинг-собрание мы вызвали царских чиновников, управлявших кал¬
мыками, и предложили им сложить полномочия. После этого я ра¬
зослал веем нашим студентам, учившимся в разных городах, теле¬
граммы с предложением срочно вернуться па родину. С возвраще¬
нием студентов в Башапте созвано было общее собрание калмыков
всех аймаков Болыпедербетского улуса. Здесь начала выступать
наша студенческая молодежь с горячим призывом к новой жизни.
На этом же собрании был избран комитет общественной безопас¬
ности во главе с моим другом и учителем Карвеновым.
Были здесь и представители старого зайсангства, буржуазии,
которые все еще верили в силу своего могущества и в свое влия¬
ние иа темные калмыцкие массы. Об одном из представителей
этого класса, с которым немало пришлось мне бороться, необхо¬
димо сказать несколько слов.
Это был один из видных богачей нашего улуса Лидже Бугинов.
Он пользовался во всем округе огромным авторитетом. Когда
возникал спор, самым подавляющим доказательством для спор¬
щиков были слова: «Сам Лидже Бугинов так сказал», или: «Раз
так сказал сам Лидже Бугинов, что спорить, — говорить больше
не о чем». Недаром же его прозвали «Лидже Великий». Он не¬
сколько раз был старшиной, держал себя надменно и презритель¬
но относился к окружающим.
Назначается в десять часов утра сход. Народ давно собрался,
но Лидже нет. Проходит час, два — Лидже нет. Народ стоит го¬
лодный. Ждут, негодуют:
—	Зачем это он делает? Как нехорошо!
—	А почему ему никто не скажет, что нельзя так делать?
—	А кто же ему может сказать! Ты-то скажешь?
—	А что же ты думаешь, вот возьму и скажу!
—	Кик же, скажешь! Рассказывай сказки! Видали мы таких!..
—	А вот увидишь, что скажу! Прямо так и скажу.
—	Тише, идет...
Раскрывается дверь бугниовского дома. Показывается важная
фигура Лидже Бугинова. На нем великолепная, русского покроя
поддевка на белой мерлушке и высокая бухарская шапка. Он опи¬
рается и а длинную палку и медленной, величавой поступью под¬
ходит к собравшимся.
От негодования и следа не остается. На всех лицах сладенькие
улыбки, п даже тот, кто только что собирался обличить зазнавше¬
гося богача, ласково осведомляется о его здоровье и предлагает
только что набитую, закуренную трубку.
Много лет назад Лидже Бугинов, будучи старшиной, продал
общественную землю скотоводу Ерохину и получил за это сорок
пять голов породистого скота. Он развел благодаря этому преступ¬
ив

лешие великолепный скот, разбогател и с сознанием собственно;
достоинства хвастливо повторял: «Пока умные умничали, я од},
раз хапнул — нс меня довольно».
Нрав у Лндже был не из приятных. Ему казалось недостаток
ным то всеобщее преклонение, которое его окружало. Толкнут,
ударить кого-нибудь ни за что ни про что, сделать оскорбитель
ный жест24, сорвать шапку с головы человека и сесть на нее^
все это было обычной повадкой зазнавшегося гордеца и драчун
Лидже Бугинова. И чем больше и сильнее оскорблял он свои>
сограждан, тем ниже склонялись перед Лидже Великим раболеп¬
ствовавшие калмыцкие головы.
Пьянствуя как-то в Башанте, он взял вечером лошадей и от.
правился за двенадцать верст в Кердсту. Дело было поздней
осенью, дул пронзительный леденящий ветер. Как только трону¬
лись в путь, Бугиков сорвал с ямщика шапку и сел на нее.
Бедность плачет — богатство скачет. Ямщик-калмык, безрод¬
ный подросток, не стал протестовать и ехал всю дорогу без шап¬
ки. После этого ямщик заболел воспалением мозга и умер. Лидже
Бугинов был «ни при чем».
Летом 1916 года калмыки для нужд действующей армии долж¬
ны были представить известное количество скота. Скот расцени¬
вался наполовину дешевле рыночной цены, поэтому, во избежание
недобора, было приказано пригнать скот в большем количестве,
и приемщики отбирали самый лучший, а худший браковали.
Из своих многочисленных стад Лидже Бугинов отобрал самых
плохих коров и быков. Приемщики забраковали их, и, таким об¬
разом, он не заплатил ничего, а его доля налога была заплачена
бедняками, которым не из чего было выбирать и приходилось
иногда отдавать самую лучшую скотину.
Меня это страшно возмутило.
Сдав свою скотину, я вернулся домой и увидел великолепных
быков Лидже Бугинова, только что проданных им за невероятно
высокую цену каким-то частным скупщикам. Тут я пришел в та¬
кое негодование, что бросился к стражнику, потребовал задержа¬
ния быков, составления о действиях Бугинова протокола и его
ареста.
Стражник сперва отнекивался, не желая, видимо, трогать бо¬
гача, но я так настойчиво требовал и грозил, что он принужден
был подчиниться.
Быки были задержаны.
В аймачном правлении собрались: студент Эренцен Доденов,
стражник Иван Пилипенко и я. Ни старшины, ни писаря по слу-
24 Оскорбительным жестом у калмыков считается показать подошву, под¬
неся ее к самому носу сидящего.
104

чаю какого-то праздника не оказалось. Когда же калмыки узнали,
что быки самого Лидже Бугинова задержаны и сам сн привле¬
кается к ответственности, то пришли в чрезвычайное изумление и
толпой поспешили в аймачное правление. Впереди их шел 5у-
гинов.
Перед его приходом я предложил убрать из комнаты все
стулья, кроме тех, ка которых сидели мы.
Бугипов вошел, окинул глазами комнату и выжидательно по¬
смотрел на нас, думая, что, по обыкновению, ему сейчас же кто-
нибудь подаст стул.
—	Ты думаешь, — сказал я ему, — что тебе кто-нибудь подаст
стул? Постоишь. Стань вот тут!—И стал отчитывать его, разобла¬
чая всю гнусность его поступка — разорять народ за счет своей
наживы.
Я сказал калмыкам целую речь, разъяснив, что собой пред¬
ставляет Бугинов и как надо к нему относиться. Бугинова повели
в тюрьму. Его самолюбию был нанесен такой удар, что он за-*
плакал. Но золотой ключ отпирает все двери. Бугинова скоро вы¬
пустили из тюрьмы, и поступок его был оставлен без последствий.
Но Лидже Великий уже не существовал. Его величие как бы
снесло порывом ветра. Когда он, по прежней повадке, желая уни¬
зить одного молодого калмыка, показал ему свою подошву, кал¬
мык схватил его за поднятую ногу, свалил па землю и отколотил.
У калмыков точно повязка спала с глаз. Оказалось, что Лидже
Бугинова можно даже бить, что он не только нс лучше других
людей, но, пожалуй, и хуже.
Такие люди, как Бугинов, являлись чрезвычайно вредными дня
развития калмыцкого народа. Они пользовались огромным авто¬
ритетом, отсюда все, что они делали, казалось хорошим, а между
тем пример их являлся нравственной заразой, отравлявшей кал¬
мыков. Они-то и приучали простолюдье к рабскому низкопоклон¬
ству, прививали грубость и жестокость.
И вот теперь, увидев его на собрании-митинге, в кругу его еди¬
номышленников, я не выдержал и, обратившись в их сторону, иро¬
нически-добродушно произнес:
—	Черт его знает, перестать, что ли, бояться таких людей? По¬
жалуй, пора...
Митинги следовали один за другим. Пошли рассуждения о iом,
что теперь будет, и как нам, калмыкам, жить дальше.
В конце концов решили, что нужно послать в Петроград осо¬
бую делегацию, которая добилась бы у Временного правительства
определенной ясности по поводу нашего положения н получила Си
директивы о наших правах.
В состав этой делегации вошли: Чонов, Хармапджиев и я.
В начале революции, опьяненный первым шумом свободы, я нс
105

очень разбирался в характере власти, по достаточно было пох0
дить денек-другой по петроградским департаментам, чтобы ср^3,
убедиться, что печать временности и случайности лежит на эщ
действительно временном правительстве. Мы ходили не день и
два, лазали по всем петроградским министерствам и департамец.
там, но никакого толку добиться не могли. Да и мы, депутаты
собственно, хорошо не знали, чего именно хотели.
Мы всюду говорили, что после революции у нас хаос и без.
властие, что по разноземелью неизбежны эксцессы со стороны ок.
кружающих нас русских малоземельных крестьян, но ничего огь
ределениого со своей стороны предложить не могли.
Наконец добрались до «самого».
К нам из своего кабинета вышел премьер-министр князь Львов.
Я вкратце изложил ему наши желания. Он деликатно, по сухо от-
ветил нам, что все большие и малые вопросы, а в том числе и на¬
ши, калмыцкие, будут разъяснены и решены только. Учредитель¬
ным собранием. Это пока все, что он может сказать нам.
А на местах у нас положение становилось вес сложнее п запу¬
таннее.
На окраинах России, где многоземельные, но культурно н эко¬
номически отсталые народы, вроде калмыков, жили бок о бок с
малоземельным, но экономически более мощным русским кресть¬
янством, гражданская война приняла своеобразный характер.
Все сплелось в один запутанный клубок классовых и нацио¬
нальных противоречий, причем на разжигании последних стара¬
лись поживиться вместе с царскими чиновниками-колонизатора-
ми как калмыцкие богатеи-зайсанги, так и русские кулаки.
Мы не могли тогда разобраться в этом сложном переплете.
Дело в том, что хотя у калмыков земли было и больше, чем
у русских крестьян, но использовались калмыцкие земли слабее,
с меньшей доходностью, так как хозяйство калмыков находилось
на более низкой ступени развития, чем у русских крестьян.
Отсюда — по доходности, с точки зрения экстенсивного кал¬
мыцкого хозяйства, земли калмыков не были избыточны. В то же
время с точки зрения русских крестьян, как хозяев, умеющих из¬
влекать из земли большие выгоды, земли калмыков были очень
обширны. Но мы твердо знали одно: глубоко волновавший, острый
и -решающий судьбы калмыцкого населения и русского крестьян¬
ства земельный вопрос надо было решать какими-то иными, нам
тогда еще не известными способами, а отнюдь не вооруженными
столкновениями калмыков с огромными массами русского кресть¬
янства. Поэтому мы, чувствовавшие всю реальность нависшей над
калмыками угрозы, всемерно старались отвоевать калмыцкое на¬
селение от влияния па него нашего зайсангства — богатых вла¬
дельцев крупных земельных участков вроде Опогиновых, Шар-
106

манджпевых, Идэровых и других. А последние, стоя перед угро¬
зой потери всех своих земельных богатств и привилегий, искали
силу, на которую они могли бы опереться в борьбе с малоземель¬
ными. Такой силой было казачество.
Казаки тоже владели большими наделами земли. Их владения
граничили с малоземельными крестьянскими селениями. Казачьи
земельные интересы совпадали с интересами многоземельных кал¬
мыков. И вот кучка богатеев во главе с упомянутыми дворянами-
помсщпками, чтобы сохранить свои земельные привилегии, настой¬
чиво стала проводить вопрос о присоединении калмыков к каза¬
честву.
Мой друг Лидже Карвенов и я, учитывая всю слабость и бес¬
помощность калмыков, с одной стороны, и задыхающееся от мало¬
земелья многомиллионное русское крестьянство — с другой, дока¬
зывали калмыкам обратное. Мы предлагали столковаться с кре¬
стьянством, но не переходить в казачество и тем, самым не стано¬
виться на путь вооруженной борьбы с малоземельным крестьянст¬
вом, как учило зайсаигство.
Мы говорили: если сами не сделаем в этом отношении уступок,
если не пойдем навстречу, то будем сметены с лица земли.
Но зайсанги гнули свою преступную линию. В деле контррево¬
люционной смычки с казачеством особенно усердствовали два зай-
санга — Андрей Идэров и Пюрве Шарманджиев. Они ездили в
Сальский округ Донской области, к донским калмыкам-казакам, и
просили сельского окружного атамана для устрашения окружаю¬
щих Большедербетский улус малоземельных крестьян прислать в
Большедербетский улус пятьдесят — сто вооруженных казаков.
Произнося контрреволюционные речи, они подбивали калмыцкие
массы к выступлениям, играя на самых темных инстинктах кал¬
мыцких масс, привыкших столетиями к слепому подчинению. Мы
со своей стороны вели энергичную контрпропаганду.
В это время под флагом националистических великодержавных
тенденций стали активно выступать и русские богачи, крупные
арендаторы калмыцких земель. Выросшие в отравленной атмо¬
сфере тупого царского колонизаторства, русские богатеи решили
половить рыбку в мутной воде, пытаясь в своих интересах исполь¬
зовать вражду к калмыкам окружающих русских крестьян.
Так, в сутолоке взаимных трений и накипи вражды, в обста¬
новке острой классовой борьбы, сложных национальных противо¬
речий, резкого столкновения разных культур и разных систем хо¬
зяйствования застала нас Октябрьская революция.
Точно сильным ветром стало перевертывать страницы истории:
события мелькали одно за другим.
Тяготение к казачеству проявлялось все определенней не толь¬
ко среди зайсангства, но и среди зажиточного калмыцкого насе¬
107

ления; в то же время большевистские настроения среди русское
малоземельного крестьянства росли и распространялись.
Зайсанги неистовствовали.
Они таки добились своего: все калмыцкие аймаки вынесли прИч
говоры о присоединении к казачеству.
Как раз в это время совершила разбойное нападение шайк^
вооруженных грабителей из соседнего русского села Красная По.
ляна, которое всегда пользовалось худой славой.
Грабители ночью напали на дом зайсанга Пюрве Шарманд.
жиева, убили его самого, жену и мать, взяли много денег, разгра-
Сили имущество, уложили все награбленное на подводы и увезли.
Через несколько дней после этого в Большедербетское управ¬
ление, членом которого я был, явился двоюродный брат убитого
зайсанга, не менее богатый зайсанг Эренджен Шарманджиез. В
беседе с ним я между прочим заметил:
—	Что же, и хорошо сделали, что убили: из-за него в дальней¬
шем пострадали бы ни в чем не повинные калмыки.
Мои слова были продиктованы глубоким сознанием вредности
зайсангов и их политики, поэтому я считал себя вправе так за¬
явить.
Эренджен Шарманджиев в бессильной злобе зарычал:
—	Мне зазнобно25 слышать это...
Но наступило время, когда можно было не считаться с зайсанг-
ской «зазнобой». Мы с Карвеновым продолжали стоять за союз
калмыков с крестьянством. Я давно уже прослыл большевиком.
Карвекову, Чонову и мне удалось добиться согласия о соли¬
дарности с крестьянами только в трех аймаках, остальные все
еще находились под влиянием зайсангов и богачей. С этими при¬
говорами мы отправились на губернский крестьянский съезд в
Ставрополь, где и была признана советская власть.
Местные эсеры, меньшевики, вроде Краснова, Маянца, Иван-
чина-Писарева и других, надрываясь, доказывали съезду гибель¬
ность большевистской «авантюры» и незыблемость основ «демок¬
ратии» представляемых ими партий.
Съезд не слушал их, а большевистские ораторы имели исклю¬
чительный успех. Вместе с тем отношение малоземельного кре¬
стьянства к зайсангским проделкам нередко прорывалось на съез¬
де з виде стихийной ненависти к калмыкам вообще.
До нашего прибытия съездом было уже постановлено напра¬
вить 39-ю Кавказскую дивизию в Большедербетский улус и за тя¬
готение к казачеству стереть в порошок калмыков. Мы попали в
Ставрополь как раз вовремя. Собрание было возбуждено до пос¬
ледней степени. На этом съезде кто-то умело воспользовался анта¬
25 Неправильное употребление слова: он хотел сказать — «прискорбно».
10В

гонизмом русских и калмыков й муссировал слухи о готовящемся
вооруженном восстании калмыков, об объединении их с казаками
и тому подобное. Солдаты-фронтовики, потрясая винтовками, с
которыми они не расставались, требовали немедленного и беспо¬
щадного истребления контрреволюционных калмыков.
При таком настроении съезда знакомые предупредили нас, что
будет лучше, если мы не пойдем на съезд, а постараемся вести
переговоры с представителями новой власти какими-нибудь околь¬
ными путями. Но это можно было, как советовали они, сделать
только после съезда. «На съезде, — говорили они, — вас могут
разорвать в клочья».
Не пойти было нельзя. Это было бы преступлением перед мас¬
сой темных калмыков, которым угрожала смертельная опасность.
Самым «дешевым» был я. Поэтому решили, что на съезд пойду
я один.
Появляюсь на съезде.
Сразу бешеный взрыв негодования.
Но, имея в руках аймачные приговоры, удалось сломить это
настроение.
Должен сознаться: тогда я допустил сознательную передерж¬
ку, так как, говоря об аймачных приговорах, умолчал о том, что
только лишь три аймака вынесли решение о присоединении к
власти, которую признает данный губернский съезд. Но такое по¬
ведение диктовалось всей обстановкой.
Как бы там ни было, отмены посылки карательной дивизии
в наши места добиться удалось своевременно. Если бы мы вовремя
не успели попасть на этот съезд, конец для казачествующих кал¬
мыков был бы печальный: 39-я пехотная дивизия, расквартиро¬
ванная в селе Новом Егорлыке, всего в двадцати верстах от кал¬
мыцких аймаков, была уже наготове.
Я огласил на съезде проект учреждения Инородческого сове¬
та для калмыков, ногайцев и туркмен, спроектированный Чоновым
и Карвеновым, подписанный всеми нами и представителем став¬
ропольских туркмен Хабибуллой Бакасовым. Съезд утвердил наш
проект. Таким образом, с этого момента началось фактическое ус¬
тановление советской власти на инородческой территории Ставро¬
польской губернии. Только с этого момента можно было говорить
о советской власти для калмыков, туркмен и ногайцев нашей гу¬
бернии.
Все это время мы, небольшая группа людей, вели агитацию сре¬
ди калмыков за смычку с крестьянством и против перехода в ка¬
зачество. Агитацию свою из пределов Большедербетского улуса
мы перенесли в Сальский округ Донской области, где жили кал¬
мыки-казаки.
Четырнадцатого февраля 1918 года на станции Великокпяже-

ской, Донской области, происходил съезд донских казаков-ка
мыков.
Я отправился на этот съезд.
Вопрос был все тот же: отношения между калмыками, крест
янами и казаками.
Мне пришлось произнести агитационную речь в пользу совет,
ской власти. Я добивался мирного разрешения споров между ка-
заками-калмыками и крестьянами. Добивался признания основ
советской власти, которые в наших условиях в первую очередь
сводились к разделу земли многоземельных в пользу малозе¬
мельных.
Выступая с радикальными предложениями на счет передела зем¬
ли, я понял, что мои слова не убедительны для съезда.
На этом съезде в качестве делегата от иногородних русских
крестьян калмыцкой станицы Платовской присутствовал Буден¬
ный.
Когда во время перерыва я вышел из зала заседания, ко мне
подошел плотный, краснощекий, в форме приморского драгунско¬
го полка солдат-фронтовик с лихо закрученными усами. Мы живо
с ним познакомились. Буденный расспрашивал меня о настроении
ставропольских крестьян, калмыков и интересовался возможнос¬
тью организации у них вооруженной силы для борьбы с подни¬
мающейся контрреволюцией.
На мой вопрос: «А что делается у вас?» — он ответил, что у
них, в станице Платовской, имеются триста пятьдесят человек, го¬
товых бороться за советскую власть, но пока еще недостаточна
вооруженных.
На этом съезде Буденный был избран заведующим Сальским.
окружным земотделом, но через несколько дней на телеге платов¬
ского крестьянина вынужден был бежать из станицы Великокня¬
жеской, так как станица была захвачена донским походным ата¬
маном Поповым.
Вскоре недалеко от станицы Платовской, на хуторе Кюзюрина,.
Буденный приступил к организации первого отряда своей знаме¬
нитой конницы, сыгравшей такую значительную роль в деле раз¬
грома и ликвидации сил контрреволюции.
•В апреле того же 1918 года на крестьянском съезде в селе
Медвежьем, являющемся центром нашего уезда, я снова выступил
с тем же предложением, что и на съезде казаков-калмыков. Я
встретил сочувственный отклик у собравшихся и бьит отправлен
представителем от русского населения Медвежинского уезда на
губернский съезд в Ставрополь. В Ставрополе меня избрали чле¬
ном губернского исполкома и на первом же заседании самого губ-
исполкома назначили заведующим губернским земельным от¬
делом.
«
но

ЗАИСАНГИ И «КРЕСТИТЕЛЬ» БАЛУЕВ
В самом начале моей работы из Башанты пришла телеграмма
с известием, что Башанту захватывают русские. Я поспешил туда.
Оказалось, что действительно кучка бывших старых чиновни¬
ков, стражников (в том числе и знакомый нам И. И. Пилипенко),
торговцев и кулаков решила воспользоваться всеобщей неуряди¬
цей и под предлогом будто бы испытываемых ими от калмыков
притеснений попытались захватить Башанту.
Свое право на нее они и после Октябрьской революции дока¬
зывали тем, что в Башанте находится русская церковь. Что же
касается живших там калмыков, то, по их мнению, калмыки мог¬
ли бы выселиться.
За этими проходимцами шли широкие массы русского населе¬
ния. Вот их-то в первую очередь и пришлось убеждать в том, что
они не должны самовольно захватывать землю, так как все мест¬
ные земельные вопросы должны решаться не в порядке захвата, а
организованно, в губернском земельном отделе.
В этом удалось убедить их с большим трудом. Дело в том, что
к моему приезду был приготовлен сюрприз особого рода.
Ненавидевший нас бешеной ненавистью помещика, проклинав¬
ший нас как большевиков, известный зайсанг Андрей Идэров при¬
слал в Башанту русскому исполкому провокационную телеграм¬
му. В ней он выражал свое глубокое возмущение по поводу того,
что будто бы Карвенов, Чонов и я на губернском съезде обвиняли
его в том, что он мешает захвату русскими Башанты. Между-тем,
наоборот, мы мешали, а он как раз стоит за то, чтобы «обездолен¬
ные русские люди» получили Башанту, и получили бы ее с приле¬
гающими к ней землями.
Эта демагогическая телеграмма контрреволюционного зайсан-
га чуть не имела кровавых последствий, так как за нее обеими ру¬
ками ухватился предисполкома Балуев.
Председатель исполкома русского населения Большедербетско-
го улуса, бывший царский чиновник Балуев, до февральских дней
относился к числу наиболее свирепых, лютых и неистовых царских
служак. Он как-то по-особому ненавидел калмыков и «крестил»
их, приговаривая: «Люблю бить калмыков, страсть как люблю!
Православным кулаком по морде надо крестить их, подлецов». Чи¬
ном он был невелик: не то коллежский регистратор, не то губерн¬
ский секретарь, но держал себя неограниченным владыкой.
После Октябрьской революции этот «креститель» решил «пе¬
рекреститься». В результате стал более разнузданным, чем был
даже раньше. Бесцельная стрельба по улицам, безумные и беспро¬
сыпные попойки, колоссальные дебоши, еще большие нападки
на калмыков — к этому сводилась его «большевистская» политика.
Ш

Балуев, прежде чем прочесть подлую зайсангскую телеграмму/
с возмущением заявил:	*
Вот, товарищи, явное доказательство гнусного поведения
Амур-Санана и компании! — И всю свою демагогическую речь
ликом направил против меня.
Предполагалось, что снабженная таким предисловием мерзкая
телеграмма зайсанга вызовет против меня бурю негодования и я
буду растерзан.
Когда Балуев начал говорить полную национальной ненависти
к калмыкам и, в частности, ко мне речь, судебный следователь
Иваницкий надвинул на нос свою форменную фуражку и быстро
исчез. Видимо, он, как представитель юстиции, не хотел присутст¬
вовать при расправе над представителем губернской власти, како¬
вым являлся я. А расправы этой он ждал, так как я мешал за¬
крепить ему за собой дом.
Захватчики уже совсем собрались хозяйничать в Башанте.
Размеряли участки под огороды и распределяли между собой ка¬
зенные дома. Жена бывшего судебного следователя с довольным
и злорадным видом заявила мне:
— Можете поздравить нас с домом!
Они с мужем решили взять в собственность общественный дом,
в котором жили.
Но обосноваться захватчикам в Башанте мы не дали. Правда,
они приложили все старания, чтобы коллегия Ставропольского
губземотдела своим постановлением закрепила за ними Башанту.
По этому поводу происходили многочисленные заседания в губзем-
отделе, и Башанта осталась за калмыками.
Чтобы понять причины ожесточенности, с которой велась борь¬
ба, с одной стороны — русскими контрреволюционерами за захват
Башанты, с другой — нами за сохранение ее для калмыцкого на¬
рода, нужно учесть вообще борьбу за калмыцкие земли, а также
значение, которое для калмыков имела Башанта как объединяю¬
щий и культурно-революционный центр, на который они опирались
в борьбе за свое существование.
С точки зрения же захватчиков, состоящих из бывших чинов¬
ников, полицейских стражников, кулаков и торговцев, удержание
Башанты приносило не только непосредственно материальные вы¬
годы, но вместе с тем знаменовало собой удар по революции: взры¬
вая Большедербетский улус внутри, они лишали калмыков всяко¬
го руководящего центра.
Захватчики великолепно учитывали эти обстоятельства и по¬
этому прилагали все усилия к закреплению Башанты за собой.
Для этой цели они не останавливались перед измышлениями ка¬
ких угодно причин: то вместе с Пилипенками кричали, что рево¬
люцию сделали русские, а калмыки в этом деле ни при чем; то за¬
112

являли, что Башанта построена руками русских рабочих и к ним
должна перейти обратно; наконец добивались захвата Башанты
на том основании, что там есть русская церковь. При этом захват¬
чики или угрожали кровавой расправой, или разражались слез¬
ными жалобами на то, что калмыки обижают и притесняют рус¬
ских и последним для своего спасения необходимо группировать¬
ся где-нибудь в одном месте. Но горсточке калмыцких работников
удалось все-таки отстоять Башанту для калмыков.
Теперь Башанта имеет культурно-политическое значение для
Калмыцкой области в целом, и в частности для Болынедербетско-
го улуса. Сюда, как в единственный земледельческий во всей об¬
ласти район, идет усиленный приток персселенцев-калмыков с До¬
на, Терека и Урала. Таким образом, Башанта с ее окрестными
калмыцкими аймаками и землями является центром объединения
всех разбросанных и распыленных частей калмыцкого народа.
Интересно отметить, что с живущими в Ставропольской губер¬
нии туркменами произошло то же самое, что с калмыками. У них,
как и у калмыков, был свой культурный центр — Летняя Ставка.
Характерно также, что из тридцати шести тысяч донских кал¬
мыков, из-за отсутствия организующего центра, сохранились толь¬
ко жалкие остатки, часть которых переселилась на территорию
Большедербетского улуса к калмыкам, получившим автономию.
Говоря о зайсангах, нельзя не упомянуть об одном из самых
крупных повелителей Багацохуровского улуса Бегеле Онкорове.
О его богатстве и избытках можно судить хотя бы по тому, что
одних лошадей у него было более восьми тысяч.
Богач был страшно скуп: своих многочисленных служащих он
держал в черном теле, одним платил буквально гроши или давал
на подой корову, а другим ничего не платил. Все перед ним трепе¬
тали. Имя его нельзя было произносить недостойными устами ма¬
леньких людей и можно было называть только иносказательно:
«Наш отец», «Наш благодетель».
Когда Онкоров куда-нибудь шел, рядом с ним был человек
с курительной свечой, чтобы дурной запах не потревожил ноздрей
благородного Бегеле Онкорова.
Самым возмутительным в Бегеле Онкорове было то, что он яв¬
лялся убежденным врагом народного образования. Он не только
не учреждал школ, но даже мешал их устройству.
— Незачем вам школы, — говорил он. — На небе — бог, на зем¬
ле— я. А больше вам ничего не нужно.
И настолько глубоко было преклонение калмыков перед Онко-
ровым, что даже после революции, в 1920 году, они нисколько не
изменились по отношению к нему. В их глазах он продолжал ос¬
таваться тем же всевластным зайсангом, хотя богатства и власти
у него уже не было.
из

Бегеле Онкоров в долгу перед контрреволюцией не остался,
течение 1918—1919 годов он со своим внуком Дордже Онкоровьц^
и с зайсангом Хабановым из послушных им темных багацохуров,
ских калмыков организовал отряд, так называемую «государев
венную стражу». С этим отрядом Бегеле Онкоров боролся с совет*
ской властью, пока частью Красной Армии под командой товарищ^
Кожанова в местечке Серкентэ пресловутая стража не была лик¬
видирована.
Весною 1920 года, когда я прибыл из Астрахани в Большедер.
бетский улус устанавливать советскую власть, там оказался бе¬
жавший с берегов Волги в пределы Ставропольской губернии ста¬
рый зайсанг Онкоров.
Я, сидя за столом в здании будущего аймачного Совета, что-
то торопливо писал. Калмыки, столпившись против меня, стояли и
о чем-то оживленно говорили. Я продолжал писать. Вдруг чувст¬
вую, что все калмыки сразу умолкли и расступились. Я поднял го¬
лову и увидел крупного роста, с большими седыми усами, очень
благообразной наружности старика. Он величественно стоял и
ждал учтивого с моей стороны предложения сесть. Но его ждал
несколько необычный прием: вместо почестей и низкопоклонства,
к которым он привык в течение восьмидесяти четырех лет, я об¬
ругал его в присутствии только что благоговейно трепетавших пе¬
ред ним калмыков.
Я использовал эту встречу для того, чтобы нанести удар чувст¬
ву родового и бытового великоприхвостничества калмыков перед
зайсангами. В резких выражениях я напомнил Онкорову о долгих
десятилетиях его подлой и бесчеловечной эксплуатации калмыц¬
ких бедняков. Я говорил ему, что если признать сознательную
жизнь его только с двадцати четырех лет, то и тогда в течение
шестидесяти лет он морил голодом ради своей сытости, обжорства
и скряжничества многие тысячи бедняков-калмыков. Быстро од¬
но за другим нанизывая обвинения Онкорову, я возмущенно от
имени народных масс бросал ему проклятия и за то, что заключи¬
тельным явлением его подлой жизни была гибель не одной сотни
молодых калмыцких жизней, навербованных им в «государствен¬
ную стражу».
И что же? Уже не величественный зайсанг с румяным породис¬
тым лицом стоял передо мной, а жалкий трясущийся старик. Мои
слова для него были так неожиданны, что, никогда ничего подоб¬
ного не встречавший и не переживавший, старый зайсанг разры¬
дался, как маленький ребенок. Тут я объявил, что он, как враг
народа, арестован и будет посажен в тюрьму. Но бывшие с ним
багацохуровские калмыки дали мне подписку, что они сами до¬
ставят его в Астрахань в распоряжение калмыцкого исполкома.
Вскоре после этого Бегеле Онкоров расхворался и умер.
114

ДЛЯ «МУДРЕШКИНЫХ СЫНОВ» — ОДНА ДОРОГА
В июле 1918 года к городу Ставрополю стали приближаться
белогвардейцы.
Более тридцати членов губернского исполнительного комитета
во главе с бывшим офицером Селиванским решили перейти к бе¬
лым. Меньшинство было на стороне красных.
Куда должен был направиться я, член Ставропольского губ-
исполкома? С кем мне идти? С богатыми, угнетающим классом
господ или с беднотой? Разве мог для меня существовать этот
вопрос? «Революцию может любить только тот, кто вышел из на¬
рода»,— говорил Дантон.
Я никогда не забывал своего многострадального детства, оруд-
ства, Ведь калмыцкий народ — это многоликий, обездоленный, и
забитый «Мудрешкин сын».
Ьольшедербетский улус, моя родина, был занят белыми. И я
решил бежать в Астрахань, где была еще советская власть и где
сконцентрировалось основное ядро калмыцкого народа. Для меня,
как человека безродного, связь с «родным» улусом не могла играть
сколько-нибудь существенной роли при решении вопроса о том, где
приложить свои силы для революционной работы. Жизнь моя при¬
надлежала не «родному» улусу, а всем трудящимся калмыцкого
народа. Я думал: теперь настало время, когда такие, как я, ору-
ды могут бороться за человеческие права.
Бежать мне пришлось через астраханские калмыцкие степи.
Там пришлось увидеть всю неприглядность калмыцкого житья в
песках, весь ужас нищенского быта кочующих калмыков и внут¬
ренне опять пережить печальные страницы степной действитель¬
ности, в которой протекло мое безрадостное детство.
В Астрахань я добрался пятнадцатого августа 1918 года.; В
день моего прибытия вспыхнуло белогвардейское восстание. Таким
образом, я попал, как говорится, из огня да в полымя.
Это обстоятельство заставило меня перебраться на правый бе¬
рег Волги, в село Калмыцкий Базар. Но расположенное немного
выше Калмыцкого Базара русское село Карантинное, услыхав
о событиях в Астрахани, тоже восстало, его жители обстреляли
грузовой советский пароход, захватили его и стали растаскивать
груз.
Соблазн был большой и для калмыков, они тоже приняли учас¬
тие в расхищении груза. Я старался удержать их от этого, но был
для них совершенно неизвестным человеком, и мой голос не имел
никакого значения.
Белогвардейское восстание в Астрахани было скоро подавле¬
но, после того к селу Карантинному подошел с двадцатью воору¬
женными матросами баркас «Кудеяр». Начался обстрел Каран¬
15

тинного. Видя малочисленность нападающих, карантшщы стали
отстреливаться. Они убили и ранили несколько матросов. Тогда
матросы ушли в Астрахань, с тем чтобы возвратиться с подмогой
и окончательно разгромить Карантинное и принимавший участие
в расхищении грузов Калмыцкий Базар.
К счастью, у меня в Калмыцком Базаре оказался один знако-
мый — Эрдепи-Ара Сарангов. Он дал мне подводу, и я поспешил
в Астрахань, чтобы предотвратить повторение тех событий, когда
стоявшие за казачество калмыки в зимнюю стужу, с женщинами
и детьми должны были, спасая свою жизнь, бежать в степь. У се¬
ла Форпост, лежащего против Астрахани, я на лодке переехал в
город и буквально вбежал в астраханский кремль, где случайно
натолкнулся на мусульманского военно-политического комиссара
Ахмета Умерова. Он указал мне, как пройти в Военный совет, со¬
стоявший тогда из трех лиц: Артема Сергеева, Анисимова и Куз¬
нецова. Оказалось, что сделано уже распоряжение об отправке
в Калмыцкий Базар и Карантинное отряда. Стоило больших уси¬
лий добиться в Военном совете перерешения этого вопроса с тем,
чтобы впоследствии, по предложению товарища Артема, разобрать
этот случай в судебном порядке.
Мне в сопровождение дали огромного роста, черного, загорело¬
го матроса с маузером на боку. Мы поспешили к пароходу, чтобы
приостановить отправку отряда. Матрос отмеривал саженные ша¬
ги, ленты его бескозырки развевались по воздуху. Я едва поспе¬
вал за ним, шагая вприпрыжку. Мы явились вовремя: отряд в
полном вооружении садился уже на двухтрубный пароход «Кас¬
пий», готовый к отплытию. Промедли мы каких-нибудь полчаса —
было бы уже поздно.
В сентябре 1918 года в Астраханском исполкоме меня, по
предъявлении моего мандата Ставропольского исполкома, сейчас
же мобилизовали на работу. Но мне хотелось работать в своем,
калмыцком исполкоме, который после долгих колебаний и внут¬
ренней борьбы кооптировал меня своим членом.
Почему же члены калмыцкого советского исполкома отнеслись
ко мне, революционеру, бежавшему из захваченного белогвардей¬
цами стана, так недоверчиво, как к чужому? Объясняется это
очень просто. Члены калмыцкого исполкома были астраханские
калмыки, а я был калмык ставропольский. Астраханские кал¬
мыки чувствовали себя хозяевами и на всех остальных смот¬
рели как на пришлый, чужой и даже враждебный им элемент. Это
был все тот же, давно и слишком хорошо знакомый нам родовой
быт, деливший людей на своих и чужих. За новой формой влас¬
ти— Советами — часто еще скрывались тогда эпигоны старого
родового быта.
Еще раз со всей остротой и ноющей болью я пережил все пе-
110

чальиое, что было в моем далеком детстве и недалеком прошлом,
все, что оставило неизгладимую тяжелую печать на моей орудской
жизни. Вместо товарищеского отношения в стенах советского ис¬
полкома я встретил черты родового быта. Работать нужно было,
но работать можно было только войдя в состав исполкома. Надо
было отыскать какие-то пути, которые привели бы меня к работе
вплотную. И я начал искать опору не в «советском» коллективе,
а в отдельных работниках калмыцкого исполкома.
Во всей работе с калмыцкими товарищами я видел, что они
плохо разграничивают идеи служения коллективу и самому себе.
Смысл пребывания многих из них в стенах учреждения они пони¬
мали не как служение своему народу, а как средство самовозве¬
личения в глазах народной массы. Многие начинания, шедшие по
линии действительного обслуживания масс, рассматривались ими
как ущемление их интересов или как выпады лично против них.
Так, один из членов исполкома, А. И. Межуев, впоследствии при
приближении белых перебежавший к ним, сделавшийся в Маныч-
ском улусе помощником атамана и прославившийся поркой кал¬
мыков, возмутился, когда я по-товарищески указал ему на необ¬
ходимость провести одну работу, касавшуюся земотдела, которым
он заведовал. Межуев ядовито посоветовал мне лучше занимать¬
ся делами ставропольских калмыков и не вмешиваться не в свое
дело.
Так было у меня не с одним Межуевым. Родовые предрассуд¬
ки, игравшие большую роль в жизни степняков-калмыков, делив¬
шие людей на наших и ваших, еще существовали з стенах калмыц¬
кого советского исполкома. Это был печальный факт. Товарищи
нередко смотрели на общественную жизнь с точки зрения родово¬
го, улусного благополучия. Сколько в то время было таких «улу-
систов»!
Для иллюстрации можно привести небольшую параллель: два
советских исполкома — калмыцкий и русский — помещались бок
о бок в одном и том же городе, в Астрахани. Внешний облик у
обоих советских органоз управления был один и тот же, но какая
глубокая разница была в их природе! Можно ли было допустить,
чтобы в стенах астраханского губисполкома сидящие там русские
работники отнеслись враждебно и предубежденно к прибежав¬
шему из соседней губернии, занятой контрреволюционными сила¬
ми, товарищу революционеру на том лишь основании, что он не уро¬
женец города Астрахани или Астраханской губернии? Конечно
нет! Но то, что невозможно и дико в условиях русской революци¬
онной действительности, было возможно и естественно в условиях
калмыцких.
Проклятие веков — патриархально-родовой, улусный быт из¬
живался с большим трудом.
117

САМООПРЕДЕЛЕНИЕ
Где нет промышленного пролетариата, там, согласно приня,
тым на II конгрессе Коминтерна тезисам товарища Ленина по
вопросу об организации Советов, можно образовать крестьянские
Советы, «народные Советы». Получивший в этих тезисах разъяс¬
нение закономерности такой организационной формы калмыцкий
исполком, носивший громкое название «Советов трудового кал¬
мыцкого народа», на первых порах туманно-расплывчато обобщал
богатых и бедных, родовитых и безродных. А скрывавшийся под
этим обобщающим флагом калмыцкий народ на самом деле был
разъедаем и раздираем патриархально-родовыми предрассудками
и страшным недугом улусных подразделений.
Однако, несмотря на эти огромные недостатки работников ис¬
полкома, все же можно было работать, — здесь была и своя братия.
Руководящим товарищем тут был никому в прошлом не ведо¬
мый человек, скромный народный учитель Чапчаев, которого не
раз обрызгивала грязью бешено мчавшаяся в степи коляска ка¬
кого-нибудь сиятельного князя. Почти все работавшие в этом уч¬
реждении калмыки, за небольшим исключением, были сродни
мне, «Мудрешкину сыну». Эта обстановка и была под стать.
Ведь не случайно Чапчаевы оказались в большевистской Аст¬
рахани, а не в белогвардейском стане, где собрался «цвет» рус¬
ской .земли, куда перекочевали и наши степные «цветочки» вроде
гвардейского офицера князя Тундутова и его подручного, «ученой»
бездарности, дипломированного Ноохе Очирова.
Тогда все те, которые тянулись к «свету», к высшему обществу,
чинам и орденам, калмыцкие интеллигенты, которые во сне и на¬
яву мечтали о белых шталмейстерских штанах, — все они были
там, на Дону.
Предательскую, преступную роль сыграла эта интеллигенция.
В дни деникинского нашествия многие из них вступали в Осваг,
а другие на разных злачных должностях с усердием помогали де¬
лу «единой и неделимой», топя в крови и нищете «свой» парод.
После разгрома и ликвидации южной контрреволюции эта же
интеллигенция мародерствовала, грабя несчастных беженцсв-кал-
мыков.
Предательство интеллигенции, отсутствие у оставшихся рабо¬
тать на стороне Советов элементарного опыта в общественной, ре¬
волюционной работе, наличность и у них родовых предрассудков
создавали совершенно невозможные условия работы. А неясность
происходящих событий в стране и задач, стоящих перед ними, еще
больше отягощала и без того трудное наше положение и работу.
В таких условиях отдельные «маловеры» предлагали бросить
работу и, захватив кассу, бежать в степь.
118

Как неустойчивы и непоседливы степные кочующие кибитки
с живой бахромой скота, как непрочны контуры подвижных бар¬
ханов родных протяженно-тоскливых степей, так неустойчивы бы¬
ли в общественно-политических взглядах и личных отношениях
многие деятели тех времен.
Тяжела была работа в калмыцком исполкоме.
Некоторые русские астраханские работники смотрели на кал¬
мыков как на контрреволюционеров. И это было вполне понятно
после того, как князь Тундутов в конце' 1917 года мобилизовал
калмыков и вместе с ними принимал деятельное участие в граж¬
данской войне в Астрахани против красных.
Тундутов увел к белым значительный отряд, в котором, кромё
казаков, были и калмыки. Не встретив сопротивления, он прошел
через всю Калмыцкую область, но на пути между Калмыцкой и
Донской областями ему пришлось пробиваться через' выступив¬
ших против него крестьян Ремонтинского уезда, деревни которых
облегали область с северо-западной стороны.
И все-таки, несмотря на эти факты, калмыки не были контрре¬
волюционерами. Они были просто темными в политическом отно¬
шении людьми, привыкшими подчиняться, «подначаливаться» к
своим нойонам и зайсангам. Немало было и таких людей, которые
нарочно выдумывали и раздували слухи о контрреволюционности
калмыков, чтобы этим оправдать свои грабительские набеги на
несчастный калмыцкий народ. Среди таких людей, грабивших кал¬
мыков и насиловавших женщин, особенно отличался некий Тати¬
щев, впоследствии расстрелянный.
По сути дела темные степные калмыки были очень далеки от
всякой политики. Испокон веков жили они в своих степях и знали
Россию только по базарам и ярмаркам. Туда, на эти базары и яр¬
марки, несколько раз в году гоняли они свой скот и обменивали
его на продукты городской промышленности, сталкиваясь при
этом лишь с русскими торговцами, чиновниками и урядниками.
И понятно, что в такой действительности калмыки в первые го¬
лы революции и гражданской войны совершенно не могли разби¬
раться во всем происходившем вокруг них. Калмыки не могли,
как сведущие в политике люди, понять революцию по-настоящему
и восприняли ее как беду, анархию и бунт.
Такое состояние ничегонепонимания обусловливается двумя мо¬
ментами.
Во-первых, широкая масса калмыков чуть ли не впервые узна¬
ла о существовании революции. При этом она совершенно не пред¬
ставляла себе, в какой форме должна происходить революция, ка¬
кие цели она преследует и зачем делается.
Во-вторых, приходили в степь вооруженные бандиты, имено¬
119

вавшие себя революционерами, и отнимали у них баранов, лоша¬
дей, коров, насиловали жен, дочерей и убивали их самих.
Понятно, быть сразу друзьями революции при таких корнях
калмыцкого быта и при таких поступках некоторых людей, имено¬
вавших себя представителями революции, нельзя было. А в горо¬
дах, вроде Астрахани, находились люди, не стеснявшиеся обви¬
нять калмыков в сознательной неприемлемости ими идеи проле¬
тарской революции.
Для того чтобы объединить калмыков, ознакомить их с про¬
исходящими событиями, нам необходимо было иметь свою газету*
Поэтому калмыцкий исполком и просил Астраханский губиспол-
ком об ассигновании на газетное дело тридцати тысяч. Когда же
рассматривался вопрос об издании газеты, один из членов губнс-
полкома заявил:
— Я не понимаю этих националистических домогательств. Ког¬
да у нас господствует Интернационал, зачем эти киргизские, кал¬
мыцкие и всякие другие газеты? Пусть пишут по-русски.
Но председатель губисполкома Иван Иванович Липатов, хо¬
роший товарищ и большевик, оборвал его, и деньги были отпу¬
щены.
Однако с разрешением вопроса об издании газеты разговоры
о контрреволюционности калмыков не были прекращены.
На одном из заседаний губисполкома, где председательство*
вал А. Хумарьян, Чапчаеву и мне пришлось делать подробный
доклад о положении калмыков. Этот доклад был составлен Плю-
новым, бывшим царским чиновником, с первых дней революции
примкнувшим к ней.
Против этого доклада выступил член губисполкома Кириллов,
горячо доказывавший, что калмыки сплошь контрреволюционеры
и что против них необходимо принять решительные меры.
Я возражал, доказывая, в свою очередь, что если у калмыков
и были настоящие контрреволюционеры, то они являлись выход*
цами исключительно из среды нойонов и зайсангов, парод же кал¬
мыцкий совсем не контрреволюционно настроен. Лишь иногда, по
своей темноте, повинуется он нойонам и зайсангам, считая их
людьми божественного происхождения и более осведомленными
в жизни.
Чапчаев испугался таких откровенных речей с моей стороны и
стал усиленно доказывать, что и среди зайсангов нет контррево¬
люционеров.
Таким образом получилось три различных мнения.
Председатель Хумарьян поддержал мою точку зрения, и соб¬
рание согласилось с моим определением политического настрое¬
ния калмыков.
Вскоре после этого, развернув местную газету «Коммунист», я
120

прочел там перепечатанную из одной харьковской газеты беседу
с князем Тундутовым.
По пути в Киев на монархический съезд князь Тундутов дал
интсрзью. В нем беседовавшему с ним газетному сотруднику он
заявил, что как военный он стоит будто бы вне политики, но все
же полагает, что на московский престол должен сесть законный
русский царь (!) Относительно же политических настроений Кал¬
мыков князь сказал, что как атаман астраханского казачьего вой¬
ска он может кого угодно заверить, что при первой возможности
область выставит тысячи отличных, беззаветно преданных престо¬
лу всадников, которые беспощадно будут уничтожать большевист¬
ских варваров.
Эта заметка возмутила нас, членов калмыцкого исполкома.
Мы тотчас же составили опровержение, в котором заязили, что
утверждение негодяя Тундутова совершенно ложно, что этим за¬
явлением он старается сделать себе у белых карьеру, не жалея
крови калмыцкого народа, который никогда и никуда не пойдет,
так как теперь отчетливо понял истинную суть его намерений.
Когда с этим опровержением я явился в губисполком, меня
встретили крайне враждебным гулом, среди которого можно было
разобрать крики: «Сволочи!» — и другие бранные слова.
Я не растерялся, прочел наше опровержение и стал приводить
доказательства его справедливости. В ответ раздался смех и по¬
сыпались иронические замечания.
Вот в какой обстановке зачастую приходилось работать в кал¬
мыцком исполкоме.
В. сентябре того же года, когда я находился в калмыцком ис¬
полкоме, передо мной неожиданно выросла знакомая фигура. По¬
сетитель пристально вглядывался в меня.
—	Вы Амур-Санан?
—	Ахмет Тунгачин?
Я думал, что это мой московский знакомый киргиз-казак. Но
я ошибся. Это был брат Ахмета — Мухамедиар Тунгачин, явив¬
шийся в Астрахань для установления связи с астраханскими кир¬
гизами. У своего бргата он видел мою фотографию и, попав в Аст¬
рахань, решил попытаться разыскать меня. Он рассказал мне о
киргизских делах, между прочим о том, что они добились уже уч¬
реждения киргизского отдела в Москве при Наркомнаце, который
будет посредником между их краем и центром.
Нам необходимо было сделать то же самое. Я стал говорить об
этом с моими товарищами, но встретил полнейшее равнодушие. Им
это казалось совершенно ненужной затеей.
Только после долгих споров мне удалось убедить моих това¬
рищей по исполкому выдать Тунгачину доверенность на хлопоты
об учреждении при Наркомнаце калмыцкого отдела. Эту доверен¬
121

ность удалось передать Тунгачину перед самым отъездом его в
Москву, когда пароход уже отчаливал от астраханской пристани.
Недели через три от Тунгачнна пришло известие, что желае¬
мый калмыцкий отдел учрежден и что нужно прислать человека,
который бы им заведовал.
Когда поднялся вопрос о посылке в Москву представителя
в Наркомнац, то свои услуги предложил бывший попечитель Ян-
дыкомочажного улуса и бывший казачий атаман при керенщине
Андрей Григорьевич Мещеряков.
В ту пору, в конце 1918 года, ему все еще угрожала опасность
расправы со стороны русских крестьян Яндыковской волости. Пос¬
ледние ненавидели его как царского чиновника и казачьего ата¬
мана. Калмыки же продолжали почитать его как представителя
бывшей власти. Особенно усердствовали в этом отношении янды-
ковские калмыки.
Русские крестьяне отнеслись к революции, конечно, более соз¬
нательно, чем калмыки. В царском чиновнике Мещерякове они
естественно видели своего врага.
При таких условиях Мещерякову нельзя было оставаться ни
в Яндыкомочажном улусе, рядом с враждебно настроенным кре¬
стьянским населением, ни в городе Астрахани, где в любую мину¬
ту губчека, по просьбе крестьян, могла его арестовать.
Калмыцкий исполком дал ему мандат, и он выехал в Москву.
Эту командировку мы держали в секрете от местной высшей влас¬
ти вплоть до возвращения Мещерякова в Астрахань.
Стоит ли говорить о том, что мы, деятели того времени, поли¬
тически были просто невежественны и плохо разбирались в прин¬
ципиальных и идеологических вопросах, когда делегировали в
центр представительствовать за калмыков чужого во всех отноше¬
ниях нам человека.
Как бы то ни было, вслед за Мещеряковым в Москву на VI
Всероссийский съезд Советов выехал и я. Здесь товарищ Сталин,
встретив меня, спросил: «Правда, что Мещеряков калмык?» Мне
стало стыдно за себя и подлипалу Мещерякова; смущенно, но
твердо я ответил: «Нет!» — хотя знал, что в Москве Мещеряков
на самом деле называл себя калмыком, для чего даже переделал
свою фамилию на Яшкуль Манджиев. Калмыком не постеснялся
он себя назвать и перед товарищем Сталиным. Узнав о моем от¬
вете, Мещеряков выразил неудовольствие, что я «разоблачил»
его. Но так или иначе эта командировка в Москву и работа в ка¬
честве заведующего калмыцким отделом Наркомнаца вполне ле¬
гализовала положение Мещерякова, и он почувствовал под собою
почву. Мещеряков сумел войти даже в партию и состоял членом
РКП (б), пока в 1921 году комиссией ЦК РКП (б) не был вычищен
из нее как примазавшийся элемент.
122

Немалую роль в период самоопределения играл и другой быв¬
ший царский чиновник, Федор Иванович Плюнов. Как и Мещеря¬
ков, он вступил в РКП (б), по добровольно, по «миновании надоб¬
ности», покинул ее.
Но Плюнов, не в пример Мещерякову-«Манджиеву», с первого
же дня революции открыто носил свою фамилию, а калмыцкому
исполкому он оказал услугу в деле организации его аппарата. В
особенности на первых порах, когда никто из нас почти ничего не
смыслил в канцелярских премудростях — а мы наивно полагали,
что в этом вся сила, — Федор Иванович, как «добрый гений», всег¬
да находил какие-нибудь нужные выражения и формулировки. Не
раз выводил он нас из затруднительного положения. Особенно ему
удавались доклады, посылаемые в Астраханский губисполком, у
которого в то время калмисполком был в подчинении. Если нужно
было убедить, доказать, — составление доклада поручалось не ко¬
му другому, а Федору Ивановичу.
Правда, старик Плюнов был искусным мастером не только в
сфере канцелярских премудростей. Работает, работает, бывало,
Федор Иванович — вдруг в одно прекрасное утро объявит нам:
—	Нет, товарищи, я так больше не могу, я устал. К тому же
отношение ваше ко мне меняется. Прошу освободить меня.
Тут начинались разговоры, увещевания:
—	Что вы, что вы, Федор Иванович! На кого бросаете канце¬
лярию? Да ведь мы все вас уважаем и ценим. Трудно нам найти
другого такого работника, как вы.
Целый день упорствуя, под вечер Федор Иванович обычно на¬
чинал «сдаваться», но говорил:
—	Мне необходимы доказательства того, что действительно я
нужен.
Обыкновенно в таких случаях мы выражали готовность зафик¬
сировать паше к нему доверие в особом постановлении. Через не¬
сколько дней после того в повестку дня на очередном заседании
исполкома ставился вопрос о доверии незаменимому Федору Ива¬
новичу. В итоге всего торжественно принимался текст постанов¬
ления... заранее предусмотрительно составленный самим трудолю¬
бивым Федором Ивановичем.
Федор Иванович, знавший, что в будущем оно пригодится, на
следующий день после заседания приносил на хорошенькой бу¬
мажке свеженько отпечатанную выписку из постановления и полу¬
чал удостоверяющую «с подлинным верно» подпись и печать.
За все время, если память не изменяет, было не менее полдю-
жпны таких весьма полезных для Федора Ивановича постанов¬
лений.
123

ЗА СВОЙ НАРОД
В октябре 1918 года в Астрахани состоялся съезд калмыцки*
Советов. Я был избран председателем съезда, и мы с Чапчасвым,
председателем калмыцкого исполкома, поспешили провести вопрос
о мобилизации калмыков в ряды Красной Армии.
Мобилизация ограждала бедноту и батрачество калмыцкой степи
от огульного обвинения в контрреволюционности и делала из па-
сынков республики полноправных граждан. Проводить ее приш¬
лось в тяжелых условиях.
Интересно отметить, как один из калмыцких работников, Мас¬
лов (он же Бозе Хочиев), усиленно возражал против мобилизации
калмыков в ряды Красной Армии. Возражал он и против посылки
телеграммы реввоенсовету. Когда же Чапчаев огласил на съезде
текст телеграммы, Маслов сказал:
— Оттого, что пошлете такую телеграмму, хотя бы самому Ле¬
нину, Волга вспять не побежит, — и вышел из зала заседаний.
Однако постановление о мобилизации калмыков двух возрастов
состоялось, как состоялось постановление о посылке телеграммы.
Больше того — мы с Чапчаевым провели вопрос о мобилизации са¬
мого Маслова и о назначении его военным комиссаром.
Теперь, через долгий ряд лет, когда вспоминаешь о подобных,
как мобилизация Маслова, ошибках, становится ясным, до какой
степени политически неграмотны и тактически несуразны мы были
тогда.
Человек явно не сочувствовал идее мобилизации калмыков, а
мы насильно заставили его делать это дело. Своей дальнейшей
работой в должности военного комиссара он действительно дока¬
зал нашу с Чапчаевым ошибку: саботировал, пьянствовал и почти
ничего не делал *.
После съезда я был командирован калмыцким исполкомом как
представитель калмыков в Москву, на VI Всероссийский съезд
Советов. Я должен был со всей правдивостью выявить там поло¬
жение калмыцкого народа.
А положение было действительно ужасное. Этим положением
мы всецело были обязаны нашим нойонам, зайсангам и их при¬
хвостням. Они, желая во что бы то ни стало сохранить свои зем¬
ли и богатства, подняли привыкших к подчинению калмыков и
примкнули к белым.
Тысячи людей должны были оставить свои хозяйства, бежать
* О А. Г. Маслове А. М. Амур-Санан писал в 20-е годы. Тогда, в 1925 году,
А. Г. Маслов был репрессирован. В последующие годы он реабилитирован, вос¬
становлен в партии со стажем с 1918 года. За ратные и трудовые заслуги перед
Родиной награжден орденами Красного Знамени и Трудового Красного Знаме¬
ни. В настоящее время А. Г. Маслов — персональный пенсионер.
124

за отступающими белыми и несколько месяцев зимой жить в ма¬
жарах, дрожа за свое существование, которому с одинаковой бес¬
пощадностью грозили и пули, и голод, и тиф, косивший людей ты¬
сячами. Так было, в частности, в Большедербетском улусе.
Нужно учесть всю складывавшуюся Ееками, замкнутую родо¬
выми перегородками обстановку беспросветного рабства и слепо¬
го подчинения, чтобы понять, с какой легкостью удалось зайсан-
гам повести тысячи темных калмыков на верную гибель.
С особенной яркостью видел я весь ужас положения наших кал¬
мыков, когда через калмыцкую степь пробирался в Астрахань.
Видел беспомощность безоружных калмыков, у которых любая
кучка вооруженных людей могла отнять скот.
Знал, как обезумевшие от жадности хищники — хуторяне-со¬
седи — сотнями угоняли калмыцкий скот, не смущаясь, что боль¬
шая часть его бесполезно погибала во время перегона, устилая
костями калмыцкие степи.
Я знал, как разоряют калмыков, как насилуют девушек и жен¬
щин всякие Татищевы.
Все это я должен был осветить в центре. Обо всем этом мне
хотелось лично рассказать вождю революции Ленину.
Я отправился в Кремль. Делегатский билет открывал мне воро¬
та Кремля, но в коридоре перед дверью, ведущей в кабинет Ле¬
нина, стоял часовой и заграждал вход.. Около двери была элект¬
рическая кнопка. Я нажал ее. Появился дежурный секретарь.
—	Что вам угодно?
—	Я представитель калмыцкого народа Амур-Санан. Вот мой
мандат. Мне нужно видеть товарища Ленина.
Секретарь ушел и, явившись через минуту, заявил:
—	Товарищ Ленин очень занят. Он принять вас не может.
Сказал и скрылся.
Но мне необходимо было видеть товарища Ленина. Звоню
опять: опять появляется тот же секретарь.
—	Что вам угодно?
—	Поймите, что мне необходимо видеть товарища Ленина.
Меня послал сюда калмыцкий народ... И мне нужно видеть това¬
рища Ленина.
Секретарь уходит и возвращается с прежним ответом.
—	Товарищ Ленин никак не может вас принять. — И снова
уходит.
Мне ждать невтерпеж. Я горел желанием видеть Ленина и го¬
тов был ворваться вслед за секретарем, но часовой преграждал
мне путь. Во мне дрожала каждая жилка.
Я усиленно нажимаю кнопку, опять является секретарь.
—	Что вам угодно?
125

—	Я не уйду отсюда! Мне нужно, мне крайне необходимо
перь же видеть товарища Ленина. Я не уйду, я не могу уйти!
Опять исчез секретарь и, вернувшись, говорит:
—	Идемте.
Мы идем через длинные коридоры, через какие-то закоулки и
приходим в небольшую комнату.
—	Подождите.
Я жду. Жду Ленина. Тысячи мыслей в голове. Раздумываю:
что-то будет дальше?
Отворяется дверь ленинского кабинета, по выходит не Ленин,
которого я узнал бы, а кто-то другой. И этот другой человек —
брюнет, с энергичным выражением лица и как будто смеющимися
глазами. В зубах у него трубка, он в кожаной куртке и в такой же
фуражке.
Я торопливо спросил у него, кто передо мной.
—	Сталин, — отвечал он. — В чем дело?
Я начинаю говорить, но чувствую, что слишком волнуюсь, го¬
ворю наобум, не так, не с такой убедительной яркостью, как все
рисовалось в моем мозгу.
Невольно повышаю голос, обрываюсь...
Сталин успокаивает меня, обещает, что все будет устроено, что
калмыкам будет оказана помощь, что виновные будут наказаны и
так далее и тому подобное. Я слышу в его голосе искренние ноты
сочувствия, смотрю ему в глаза и чувствую в нем человека, пони¬
мающего причины моего волнения.
Находившийся тут же старый большевик Петр Иванович Вое¬
водин, который был в Астрахани, присутствовал на одном из за¬
седаний губпсполкома и видел отношение астраханских товарищей
к калмыкам, подтвердил правдивость моих слов.
Ухожу успокоенный. Из Кремля попадаю в Большой театр, где
в это время происходил VI Всероссийский съезд Советов, и там в
первый раз я увидел Ленина.
Впервые о Ленине я услышал, когда он вернулся в Россию.
Это было после Февральской революции. С возвращением Ленина
в печати усилилась безудержная травля большевиков.
Печатались ядовитые карикатуры «заморских гостей» и порт¬
реты деятелей революции с их революционными псевдонимами,
«урожденной» фамилией, с намеками на их еврейское, армянское
и иное происхождение.
У буржуазии, терявшей под ногами почву, и мелкобуржуазных
партий меньшевиков и эсеров оставался только один испытанный
метод борьбы — организованная клевета на партию большевиков
и ее вождей. Отсюда злобные выпады против вождей революции,
партии пролетариата и рабочего класса. Но это была злоба мерт¬
вецов, отважившихся восстать на растущую стену живых защит¬
126

ников революции. Миллионы людей почувствовали в Ленине
Ленина...
Борец и вождь — его узнавала Россия, и о нем уже говорили
во всем мире.
С особенной яркостью врезалось мне в память одно заседание
съезда. Пришла изумившая всех телеграмма.
«В Германии революция. Вильгельм бежал. Брестский мир ан¬
нулирован».
Ьольшой театр, где происходил съезд, жужжал, как гигантский
улей. Как там светло! Я был ослеплен этим светом.
Сюда, в зал, залитый алмазным светом люстр, вошла история
Октября. Малиново-золоченые ярусы лож резного дерева были
унизаны черными и светлыми головами. В партере, в ложах лю¬
ди— в солдатских шинелях, рабочих блузах, в нагольных кресть¬
янских тулупах, зипунах и ветром выдубленных кожанках. Все
лица, как подсолнухи к солнцу, обращены к сцене...
Делегаты и гости съезда — настоящие хозяева революционной
страны. Вместе с вождями партии эти люди, собравшиеся со всех
губерний, областей, улусов, аулов, с гор и плоскостей, вершили
дело мировой революции.
Под сухой ураган рукоплесканий, разросшихся в оглушитель¬
ный гром, под восторженные крики и трепещущие восклицания:
«Ленин, Ленин!» (люди, мне казалось, безумствовали от счас¬
тья) — скорой походкой из-за стола президиума на середину аван¬
сцены вышел среднего роста человек. Высокий лоб и лысина.
Ленин прищурил «монгольские» глаза, деловито посмотрел на
часы и сделал рукой короткое движение, вводя чувства людей в
практические берега съездовской работы. Когда примолкли, он
спокойно начал одну из незабываемых речей. Огромная масса
только что бурливших людей напряженно и строго слушала. Так
слушает один человек, один организм.
Все взоры бесчисленными радиусами со всех высот и ярусов
впились в одну точку: в лицо Ленина.
Ленин говорил...
Отточенными, отшлифованными глыбами падали слова, целые
предложения — ясные, математически рассчитанные. Слова о толь¬
ко что происшедшей германской революции. Об оправданном ис¬
торией и предвиденном партией тяжелом Брестском мире. О со¬
циальной революции.
Я был поражен, что один человек так властвует над настоящим
и будущим и так спокойно отводит рубежи самым трагическим
вопросам мировой политики. Я удивлялся, как Ленин вводит в
берега многоводис истории. В его изложении все было ясно, очень
просто и величественно. Я никогда не думал, что можно пережить
такое счастье разбуженной мысли и окрыленной воли... То же, что
127

со мной, Ленин сделал со всеми, кто слушал его. А завтра речь ег0
пойдет гулять по миру и завоевывать сотни миллионов трудяцщ^
ся и угнетенных.
Я не знал, сколько прошло времени от первого впечатления д0
минуты, когда напряженно молчавший театр заревел. Только пос.
ле того, когда Ленин так же просто, как и начал, закончил свою
речь и зачарованная его большевистской мыслью аудитория раз.
разилась страстной бурей непрекращающихся рукоплесканий, я
пришел в себя и только тогда понял, во власти какой силы нахо¬
дился в течение трех часов. Впоследствии много раз мне приходи,
лось слушать Ленина, и всякий раз я испытывал неизменно одно
и то же чувство изумления.
Много я слышал сильных ораторов: красноречивых, пламен¬
ных, остроумных, едких, изящных, увлекающих... Но никто и ни¬
когда не производил на меня такого мощного, очаровывающего
впечатления, как Ленин. В его речи не было внешних эффектов,
ни пламени, ни едкости, ни изящества, в ней была необычайная
выпуклость мысли, изумительная простота и чрезвычайная, неодо¬
лимая убедительность; казалось странным, как такие простые и
ясные вещи не приходят каждому в голову. В его речи извилис¬
тые, полные трудностей и опасности пути к будущему казались
освещенными ярким солнцем, и солнце это — светлый гений ре¬
волюционного вождя.
Я вышел опьяненный. Улица шумела небывалой манифеста¬
цией. Москва праздновала революционное пробуждение Герма¬
нии, сулившее нам могучего союзника в борьбе с империализмом
и аннулировавшее тяжкий для нас Брестский мир.
БОРЬБА ЗА СУЩЕСТВОВАНИЕ КАЛМЫКИИ
В конце 1918 года я вернулся в Астрахань и снова принялся
за работу. Мне казалось, что дела становилось все больше и боль¬
ше. Работы прибавлялось, а надорванные силы стали убывать: мо¬
жет быть, потому, что я плохо питался.
Иду как-то по улице и неожиданно сталкиваюсь с группой сол¬
дат-калмыков, о чем-то оживленно разговаривающих. Я спросил,
куда они направляются.
Они сказали, что были мобилизованы, но их обидели, недодали
хлеба, побили, отобрали хорошие седла и заменили плохими.
— Идем теперь в калмыцкую палату. Там Амур-Санан сидит»
будем ему жаловаться.
Беспорядок в ту пору являлся вещью заурядной, но нервы мой
были слишком издерганы. Мне представилось, что передо мной за
этой кучкой солдат стоит маленький пришибленный «МудрешК*1*1
128

сын» — калмыцкий народ, чужой, оруд среди других, более куль¬
турных и счастливых народов.
—	Я все для вас сделаю. Я — Амур-Санан. Все, все сделаю.
Отошел от них и, шатаясь, пошел, не помню куда.
Шел я так недолго, пока не наткнулся на стену. Прижался
к ней и разразился истерическими рыданиями, которых, к счастью,
никто не видел и не слышал.
Дня через два после того, на каком-то заседании, я почувство¬
вал себя очень плохо. Когда нужно было говорить, я поднялся
с большим трудом. Странным и чужим показался мне свой голос:
как будто бы говорил за меня кто-то другой. Машинально, почти
бессознательно окончив свою речь, я вышел с заседания, добрался
до своей комнаты и повалился на постель.
Когда пришел врач и смерил температуру, оказалось 41°.
Началась упорная борьба между жизнью и смертью.
Я лежал пластом, без движения, а мозг работал и работал. Все
неоконченные дела и дела отдаленного будущего беспорядочной
массой проносились в больном воображении.
—	Да-да, еще один вопрос, — лепечут мои губы... — необходи¬
мо внести в порядок дня... Да... черт возьми, какой вопрос? Я сей¬
час вспомню... Ах, какой вопрос?.. Сейчас припомню...
Лечивший меня врач рассказывал, как в бреду я кричал
о кооперации.
Борьба между жизнью и смертью продолжалась.
Казалось, что смерть побеждала, сознание было утеряно, ды¬
хание ослабело... И все-таки жизнь победила.
Потеряв волосы, слабый, чуть живой, я понемногу начал по¬
правляться от перенесенного возвратного тифа. Врачебная комис¬
сия постановила дать мне двухмесячный отпуск. Но через десять
дней я получил от товарищей письмо, где говорилось, что мое при¬
сутствие необходимо, и я снова должен был вернуться к работе.
Мало-помалу я все-таки окреп. Вернулись прежние силы. И как
они вскоре же понадобились!
Весной 1919 года по заданию калмыцкого исполкома я выехал
в Москву, чтобы выяснить политическое положение калмыков. Оп¬
ределенных представлений о целях моей поездки я не имел. Бы¬
ла лишь смутная надежда на какое-нибудь общее улучшение по¬
ложения калмыцких масс. Ни калмыцкий исполком в целом, ни
калмыцкие работники в отдельности, посылая меня в Москву, ни¬
чего определенного сказать не могли. Никто из нас не знал, с чего
и как начать. Но опыт 1918 года показал нам, что в наступившем
1919 году калмыцкий исполком должен сделать какой-то шаг впе¬
ред, что больше топтаться на месте нельзя.
Провожать меня пришли многие члены исполкома во главе
с Чапчаевым и покойным доктором Хадыловым.
5. Заказ № 3324.
129

По условиям того времени до Саратова я ехал дней шесть%
Ехал в вагоне четвертого класса.
В вагоне все полки были переполнены до отказа. Вши кучами
падали сверху, ползли с боков. На четвертый день в поезде былц
обнаружены тифозные, в частности и в нашем вагоне. Стоило
больших усилий на какой-то станции высадить этих больных.
В Москве я встретился с киргизским комиссаром Мухамедиа-
ром Тунгачиным, который так много помог нам в учреждении кал¬
мыцкого отдела при Наркомнаце. Естественно, поинтересовался,
каков план действий у киргизов.
Оказалось, что киргизы решили добиваться автономии для об¬
ластей, населенных киргизами, и амнистии для тех киргизских де¬
ятелей, которые с оружием в руках боролись против советской
власти.
Это сразу открыло мне глаза. Я обрадовался, так как понял,
что должен делать. И первым долгом доклад о калмыках написал
по типу киргизского.
Улюмджи Лавгаев, который до моего прибытия в Москву, пос¬
ле отъезда в Астрахань Мещерякова, исполнял обязанности пред¬
ставителя калмыков, горячо поддерживал навеянную киргизами
идею автономии и подписал этот доклад.
Последний был принят и одобрен заместителем народного ко¬
миссара по делам национальностей С. С. Пестковским. Тогда же,
не довольствуясь докладом, я в органе Наркомнаца «Жизнь на¬
циональностей» поместил ряд статей о тяжелом положении кал¬
мыков. В своем докладе, подчеркивая целесообразность амнистии
и автономии, я указал на необходимость прекратить дальнейшие
захваты калмыцкой земли и настаивал на созыве общекалмыц¬
кого съезда.
Когда я хлопотал о проведении в жизнь отдельных положений
своего доклада, главным образом земельного вопроса астрахан¬
ских калмыков, то, опасаясь повредить делу недостаточным моим
знакомством с землепользованием последних, стал вызывать в
Москву астраханских калмыков, членов исполкома, в частности
товарища Чапчаева.
Летом 1919 года положение Советской республики было, как
многим казалось, слишком непрочным, в частности падения Аст¬
рахани под напором белых можно было ожидать каждый день. Ца¬
рицын находился уже в руках белогвардейцев. Наступление Де¬
никина на Москву достигло своей высшей фазы: город падал за
городом. Астрахань же оставалась советской потому, что она ле¬
жала на левом берегу Волги, и потому, что от истоков южной
контрреволюции — Дона, Терека и Кубани — ее отделяла огромная
безводная и лишенная путей сообщения калмыцкая степь.
Естественно, что в это время иные осторожные «большевики»
130

предпочитали поездке в дальнюю и опасную Москву отсиживание
в Астрахани и поблизости от нее. Там они сидели с затаенной
мыслью в случае чего превратиться в политических оборотней.
Поэтому на мое телеграфное предложение прибыть в Москву та¬
кие горе-большевики не отвечали.
Нашелся только один, который, несмотря на дезертирство поч¬
ти всех остальных, прибыл в Москву. Это был Чапчаев.
Приезд Чапчаева в Москву был для меня истинным праздни¬
ком. Я сразу ободрился, почувствовал прилив энергии и веру в
дело, за которое бился. До его приезда я чувствовал себя одино¬
ким, изолированным от калмыцкого мира. Правда, со мной было
человека четыре учеников, курсантов: Джал Босхомджиев, Эрен-
ценов, Бузутов, Шаваев, но они были так молоды, что при всем
желании не смогли бы оказать мне необходимой поддержки. Если
в вопросах политических я был мало сведущ, то они знали еще
менее и помочь мне не могли. Понятно, почему я так обрадовался
Чапчаеву.
Провозглашенная советской властью «Декларация прав наро¬
дов России» давала полную гарантию обеспечения и калмыцких
прав. Но проведение декларации в жизнь требовало большой
работы.
Маленький мы народ. Киргиз-казаков много, чуть ли не четыре-
пять миллионов, а нас всего-навсего двести тысяч. Пустяки, капля
в таком всемирном океане, как водоем народов России. И все-таки
автономию-самоуправление нам дали.
А время тогда было тревожное, совсем неподходящее для мир¬
ного строительства и планомерной законодательной работы. Де¬
никин, Юденич, Колчак, англичане, французы и кто только не
нападал в то время на Советскую республику!
Все выдающиеся советские деятели должны были поспевать
всюду и были завалены работой выше головы. Народного комис¬
сара по делам национальностей, члена РВСР товарища Сталина
разрывали на части. Добиться с ним беседы было чрезвычайно
трудно. Кроме того, он часто и подолгу уезжал из Москвы то на
тот, то на другой фронт.
Калмыцкие степи в это время почти целиком были захвачены
белыми. Часть калмыков была мобилизована и брошена Деники¬
ным под Орел и Курск. В московских газетах все чаще и чаще
появлялись заметки о диких зверствах мобилизованных белыми
калмыков. Надо было принять какие-то меры, чтобы разложить и
вернуть к себе калмыцкие части. Мы с Чапчаевым после его приез¬
да добивались этого.
Еще до приезда Чапчаева, летом 1919 года, мечась один по
Москве и тщетно дожидаясь приезда товарищей из Астрахани, я
прочитал в газете, что в калмыцких степях занято белогвардей-
131

цами местечко Чилгир. Зная, что это географический центр стец^*
что, продвигаясь в глубь степи, белогвардейцы и впредь будут
билизовывать калмыков в ряды белой армии, я, чтобы предотвра
тить это, побежал к народному комиссару земледелия товарищ.
Середе.	^
В тот день в Наркомнаце не было ни Сталина, ни его замести
теля Пестковского. Я рассказал товарищу Середе свои соображу
ния и тут же под его диктовку написал доклад в СНК о необхо^
димости немедленной и поголовной мобилизации калмыков под.
лежащих возрастов в местностях, еще не занятых белогвардейца,
ми. Товарищ Середа в тот же день срочно провел мой доклад че.
рез СНК, и всеобщая мобилизация калмыков была объявлена.
О том, что эта мера произошла в результате специального мое-
го доклада в СНК, я в калмыцком исполкоме словом не обмол¬
вился, иначе легко могли обвинить меня в том, что я, ставрополец,
чужой человек, не пожалел астраханских калмыков. Кроме того*
тут были выдвинуты и соображения формального порядка, что я
без ведома и санкции калмисполкома не имел права поступать
подобным образом.
Но вместе с тем, как я тогда чувствовал, это было единствен¬
но правильным решением вопроса и выходом из создавшегося по¬
ложения.
Объявление всеобщей мобилизации калмыков калмисполком
принял как решение, исходящее от самого правительства Респуб¬
лики Советов, и поэтому никто не посмел опротестовать его.
Центральный Комитет партии в те годы помещался на углу
Моховой и Воздвиженки (теперь 4-й Дом Советов). Секретарем
ЦК была Елена Дмитриевна Стасова, с римским профилем, высо¬
кая мужественная женщина.
В 1919 году, в разгар гражданской войны, Елена Дмитриевна
пропускала через свои руки сотни людей, возвращающихся с фрон¬
та. Приходившие в ЦК видели, как она открывала дверь кабинета,
металлическим голосом вызывала очередного товарища, выслу¬
шивала его и принимала решение.
Попав первый раз на прием к Стасовой, я поразился ее памяти
и способности быстро ориентироваться в самых запутанных воп¬
росах. Расспрашивала она о калмыцких делах. Разговорившись
с нею, я спросил: не является ли знаменитый Владимир Стасов ее
родственником?
—	Родной дядя, — говорит.
Раздается телефонный звонок.
—	А, Владимир Ильич! — восклицает она.
Они говорят, и Стасова информирует Ленина, что это сделано
и то сделано — все сделано. Потом, смеясь, соглашается, что она
двужильная, что об этом ей говорят многие товарищи.
132

На этот раз, когда мы прибыли в ЦК с Пестковским, заседание
происходило в Кремлевском дворце. Председательствовала Елена
Дмитриевна. Все основные вопросы нашего ходатайства — «Обра¬
щение Совета Народных Комиссаров к калмыцкому трудовому
народу» за подписью товарища Лепина и ряд других вопросов —
были разрешены. Текст обращения СНК к калмыкам был состав¬
лен Пестковским.
В период подготовки этой книги к четвертому изданию мне из
Института В. И. Ленина удалось получить заверенную копию с
телеграммы Ленина по этому вопросу.
Вот ее подлинник с датой «13-IV-19», проставленной В. И. Лепи¬
ным.
«Петроград. Смольный. Сталину. Прочтите обращение калмы¬
кам, посылаемое Пестковским. Телеграфируйте согласие подпи¬
сать вашим именем. Ленин»26.
Ввиду исторической ценности «Обращения» Совнаркома к кал¬
мыкам привожу его текстуально. Вот оног
«Братья калмыки!
Все прошлое вашего народа — это беспрерывная цепь страда¬
ний. Народ ваш, благодаря своей хозяйственной и политической
отсталости, всегда был предметом эксплуатации со стороны бо¬
лее сильных соседей. Самодержавное царское правительство, рас¬
пространившее путем кровавого захвата свою власть на многие
инородные племена, наложило цепь рабства и па свободолюбивый
калмыцкий народ. Завладев, самодержавие все время обращалось
с вами, как с рабами. Земли, находящиеся в вашем пользовании,
урезывались. Вам запрещали обучаться, печатать книги на родном
языке. Вас намеренно держали в темноте для того, чтобы легче
было вас угнетать. Многих из вас брали на военную службу, что¬
бы, пользуясь вашей темнотой, употреблять вас как орудие угне¬
тения, как и вы, угнетенных народов.
Так продолжалось до тех пор, пока русский трудовой народ,
рабочие и крестьяне, не свергли в пропасть ненавистное царское
самодержавное правительство, а вслед за ним власть капиталис¬
тов и помещиков. Сделав это, русский рабочий и крестьянин об¬
разовали новое государство, Рабоче-крестьянскую республику, где
власть находится в руках самих трудящихся. Одним из первых
шагов рабоче-крестьянской советской власти было опубликование
«Декларации прав народов России», где всем народам было обе¬
щано равенство, право самим определять свои судьбы, отмена
26 Ответа т. Сталина найти в архивах пока не удалось. Нужно полагать, что
согласие его на выпуск «Обращения» последовало.
133

всяких национальных и религиозных ограничений и свободу
культурное развитие.
Но враги рабоче-крестьянской советской власти, капиталисты
и помещики, желая по-прежнему властвовать над рабочими ц
крестьянскими массами, все время не давали возможности совет,
ской власти провести в жизнь данные обещания по отношению
к калмыцкому народу. Ваша земля опять была захвачена насиль,
никами, борющимися за восстановление прав капиталистов и по,
мещиков.
Им помогают заграничные — английские, французские — ка*
питалисты, угнетающие сотни миллионов ваших соплеменников*
единоверцев в Азии. Только слепой не видит, к чему стремятся эти
господа. Они хотят восстановить старые порядки, при которых
калмыцкий народ будет страдать так, как страдал сотни лет при
царизме. Но теперь этого не будет.
Братья калмыки! В обстановке этой гражданской войны, кото¬
рую озверелые генералы, капиталисты и помещики ведут с рабоче-
крестьянскими массами России, часто случалось, что ваш народ
подвергался различного рода насилиям со стороны отдельных
агентов советской власти. Стоящий во главе рабоче-крестьянского
правительства Совет народных комиссаров сим заявляет вам,
братья калмыки, что он боролся, борется и будет бороться со все¬
ми злоупотреблениями этих лиц и строго наказывает и будет на¬
казывать насильников.
Стоящее на защите интересов трудовых масс всех народов ра¬
боче-крестьянское советское правительство сим заявляет вам,
братья калмыки, что судьба вашего народа лежит в ваших собст¬
венных руках. Поэтому Совет народных комиссаров постановил
Содействовать трудовому калмыцкому пароду в созыве общекал¬
мыцкого трудового съезда. Для организации этого съезда Совет
народных комиссаров утверждает комиссию в составе тт. Чапчае-
ва, Амур-Санана, Лавгаева, Мещерякова, Мапкирова, Сарангова
и Герценберга, с правом кооптации технически нужных членов.
Для того, чтобы привлечь к делу строительства калмыцкой жиз¬
ни как можно больше деятелей из среды самих калмыков, Совет
народных комиссаров решил объявить амнистию многим из вид¬
ных калмыцких деятелей, как-то: Баянову, Очирову и другим, ко¬
торые до сих пор находятся в стане белогвардейцев.
Применение этой амнистии Совет народных комиссаров возла¬
гает на комиссию по созыву общекалмыцкого съезда.
Совет народных комиссаров приложит все усилия к тому, что¬
бы помочь трудовому калмыцкому пароду восстановить разрушен¬
ное войной хозяйство и чтобы предоставить в его пользование, по
выяснении действительных потребностей и местных условий хозяй¬
ства на всекалмыцком съезде, достаточное количество земли
134

ведения восстановленного скотоводческого и других видов хозяй¬
ства трудового калмыцкого народа.
Братья калмыки, для того, чтобы осуществить.созыв общекал¬
мыцкого съезда, надо освободить от белогвардейских банд значи¬
тельную часть ваших земель. За это освобождение борется рабо¬
че-крестьянское правительство и его Красная армия. Но для того,
чтобы это освобождение совершилось как можно скорее и с мень¬
шим кровопролитием, нужно, чтобы весь калмыцкий народ, ка$
один человек, восстал против царских генералов, белогвардейцев
и помог Красной армии быстро смять Деникина.
Братья калмыки, судьба вашего народа в ваших руках.
Все в ряды Красной армии! Все против белогвардейских, ка¬
зачьих банд Деникина! Все на защиту вашей советской власти!
Председатель Совета народных комиссаров
В. Ульянов (Ленин).
Секретарь Л. Фотиева.
Москва, 22 июля 1919 г.»
Новый земельный закон ограждал калмыков от самовольных
«вселенцев» и произвольного захвата калмыцких земель. Вместе
с тем уничтожалось неравенство в землепользовании и преимуг
щество одних групп населения перед другими.
Нарком земледелия Семен Пафнутьевич Середа потратил мно¬
го сил и труда на исследование наших калмыцких земельных от¬
ношений. Для нас, представителей несчастного калмыцкого наро¬
да, он был истинным другом и подлинным братом.
ЛЕНИН
В то время, когда я хлопотал об автономии калмыцкого на¬
рода, Москва, а с нею и вся Советская Россия, переживала грозг
ные дни.
Июнь, июль 1919 года. Этот год великой революции развер¬
нулся как год глубоко драматических событий, год небывалой
борьбы, необычайного героизма рабочего класса. Революция про¬
ходила по самому краю пропасти и в смертельной борьбе наносила
разящие удары своим бесчисленным врагам. Против молодой, еще
не окрепшей Республики Советов ополчился весь старый мир. Анг
глийский министр Уинстон Черчилль требовал интервенции четыр¬
надцати государств и предрекал к сентябрю падение Петрограда,
а к декабрю — Москвы. Союзные войска высаживались на раз¬
ные берега и блокировали со всех сторон страну революции. Со¬
веты напрягали последние силы. Колчак шел из-за Урала, над
Петроградом черной тучей нависал Юденич, с юга через Орел к
Москве подходил Деникин.
135

Заговоры и мятежи, связанные с большими планами инт^ I
психоз и белых армий, следовали одни за другим. Грандиозны!!1
заговор «Национального центра» в Москве и Петрограде, гото
вивший восстание против Советов навстречу продвигавшимся ар
миям Деникина, организация взрывов железнодорожных путей ц
организация поджогов, заговоры английского шпиона Пол^
Дьюкса — все эти события сменяли друг друга в мелькающ^
картинах гражданской войны.
ЧК раскрывала все важные заговоры и уничтожала врагов со
всей беспощадностью. Велика была мощь революции и неисчер.
пасм энтузиазм. Сквозь все лишения рабочий класс во главе со
своей партией, в союзе с крестьянством отражал врага. Одна за
другой шли мобилизации на фронт. Партия, профсоюзы, комсо-
мол, фабрики, заводы посылали своих лучших сынов на поле
битвы, и они прямо от машины шли на смертный бой.
Время было грозное.
В эту страшную пору четвертого июля 1919 года в Большом
театре было назначено объединенное заседание ВЦИК, Моссовета,
ВЦСПС, МГСПС и районных Советов с представителями рабо¬
чих московских фабрик и заводов. С докладом на тему о совре¬
менном положении должен был выступить Владимир Ильич
Ленин.
Я шел на это заседание в подавленном настроении. Со мной
шел только что приехавший в Москву Чапчаев. Положение на
фронтах гражданской войны мне казалось чрезвычайно тягост¬
ным и опасным. В данном случае меня одолевали примитивные
понятия степняка-кочевника. Я не понимал и недооценивал исто¬
рических сил восходящего рабочего класса. По инерции прошло¬
го я значительно переоценивал силы старого мира.
Впоследствии, при воспоминании об этих днях, старый боль¬
шевик, рабочий Георгий Прокофьевич Пермяков рассказывал
мне, как он, стоя в очереди у Большого театра, наблюдал за
людьми и прислушивался к их разговорам.
— В большинстве тут были, — вспоминал он, — рабочие, явив¬
шиеся прямо с фабрик и заводов. Все они были угрюмы, сосре¬
доточенны, молчаливы и лишь изредка перебрасывались отры¬
вистыми короткими словами. В этой напряженной тишине чувст¬
вовалась и усталость пережитого, и опасение за будущее, и ре¬
зультат тяжелого продовольственного кризиса. В то время в
Москве систематически в течение пяти-шести дней подряд не вы¬
давали рабочим хлеба. Давали по нескольку стаканов овса, а
если давали хлеб, то такой, о котором говорили, что в москов¬
ском хлебе имеется все, за исключением муки.
Большой театр был переполнен. Напряженное, тяжелое мол¬
чание казалось чем-то зловещим. Мрачной угрюмости как-то не
Ш

под стать была тяжелая пышность и блеск Большого театра, в
котором по прихоти русских царей ложи, убранные тяжелым бар¬
хатом, сверкали тучной позолотой, отливали бронзой сияющих
люстр и жирандолей. Тысячи сумрачных людей сбились в колод¬
це зрительного зала в золотисто-красных ярусах.
Что будет?
При гробовой тишине товарищ Калинин, незадолго до ьтого
избранный председателем ВЦИК, говорит:
— Слово о современном положении предоставляется товарищу
Ленину,
С жадностью смотрю я па Владимира Ильича,
Ленин быстро выходит из-за кулис. В левой его руке бумаги.
Он проходит на авансцену и быстро всходит на кафедру. Великий
учитель рабочего класса Ленин, этот поистине гениальный чело¬
век, какого когда-либо знала история, был тогда встречен без
обычных оваций. Напряжена аудитория была чрезвычайно. Но
вот в удивительно простых, присущих только одному ему — Лени¬
ну — словах, с неумолимой логикой вскрывающих ход грозных
событий и определяющих их исход, он начал свою речь.
Вся его речь — понуждение масс к действию.
Снова я впиваюсь в него и вижу все того же человека невысо¬
кого роста, с ладными, ритмическими движениями тела. Огром¬
ный лоб и блестящий череп. Руки подвижны. Голос ровный, порей
очень быстрый, слегка картавый.
Происходящим великим событиям Ленин дает в середине речи
ясный до простоты анализ. У аудитории нет больше сомнений:
Деникин будет разбит.
Ленин — глашатай величайшей на земле справедливости, са¬
мый честный, самый бескорыстный и мужественный защитник 'уг¬
нетенных миллионов людей. Он — бесстрашный борец за действи¬
тельное их счастье,
В такие минуты он казался человеком огромного фнзнчес:-^,^
роста, человеком, возвышающимся над всеми людьми,
Из слов Ленина постепенно выковалась напрйЖснЛая и власт¬
ная мысль вождя. Время от времени, точно массируя ладонью
правой руки, он проводил взад и вперед по гладкой поверхности
своей излучающей свет и энергию головы.
Ленин закончил свою речь, обращаясь к представителям мос¬
ковского пролетариата с предложением поддержать советское
правительство и вынести постановление о новой мобилизации ра¬
бочих на последнюю решительную борьбу с надвигающимися на
Тулу полчищами Деникина.
Ответом на это предложение вождя был бурный «Интернацио¬
нал», подхваченный тысячами людей, возбужденных, горевших
воодушевлением. Могучее, стихийно захватившее всех пение <43 л-
137

тернационала» было знаком безграничного доверия и безусдо^
ной решимости пролетариата биться и победить.
Под долго не смолкавшие бурные овации и крики: «Да здраа
ствует великая революция, рабочий класс и его великий bo>^
Ленин!» — было принято постановление мобилизовать моско^
ских, питерских и иваново-вознесенских рабочих, а также всех
московских курсантов на борьбу с Деникиным. Рабочие и кур
сайты были немедленно мобилизованы, и их железные батальоны
двинулись на юг.
Товарищ Ефремов и председатель Моссовета провожали ра.
бочие батальоны на Курском вокзале. Помню речь председателя
Моссовета. Он говорил выстроившимся у вокзала, державшим
в руках винтовки рабочим, у которых в глазах горела железная
решимость,, что партия, советская власть и рабочий класс посы¬
лают их навстречу наступающему врагу не на жизнь, а па смерт¬
ный бой. «Враг, — говорил он, — или будет разбит и опрокинут
вами, или, переступив лишь через ваши трупы, подойдет сюда, к
стенам красной Москвы. Но мы полны веры в то, что полчища ге¬
нералов будут вами разбиты».
Тогда мне невольно пришла на ум слышанная много раз в дет¬
стве сказка бабушки Алдэ о священной трубе бюре-бюшюор.
«Жил-был сильный, могучий богатырь. Было у него царство,
город и большой дворец-башня. Зорко охранял он свое царство
от всех врагов. Чуть где беда какая — он уж тут как тут. Хорошо
знал свое дело. И вот случилось так, что появилось в его царстве
страшное чудовище, стало людей хватать, таскать их в свою бер¬
логу и там поедать. А берлога была за дремучими лесами, за сы¬
пучими песками, за высокими горами. Как услыхал про это бо¬
гатырь, надел кольчугу крепкую, взял копье длинное и острый меч
и поехал разыскивать чудовище. Много дней прошло. За горами
высокими отыскал богатырь берлогу чудовища и вступил с ним
в смертный бо.й. Долго бился богатырь с чудовищем, наконец
одолел, отрубив ему голову. Много дней прошло, давно домой
пора. Возвращается богатырь домой, не узнает своих мест. Где
кибитки стояли — одни терме и ушопы27 валяются,- где двореи
стоял — одни развалины, и все заросло высокой травой-лебедой.
Оказалось — пока ездил он чудовище искать, на его царство на*
пали с большим войском неприятели: одних жителей перебили»
других в плен увели, а большая часть народа разбежалась. Хо¬
дит богатырь вокруг городских развалин, вдруг видит в траве об¬
ломанную трубу — бюре-бюшкюр. Взял он эту трубу и затрубил
в нее во весь богатырский дух. На разные голоса затрубил бога-
тырь и заиграл грустные и веселые песни. И было сто восемь
27 Решетки и шесты, составляющие остов кибитки.
138

грустных песен. И было шестьдесят восемь веселых песен. И по-
лстели-понеслись грустные песни в степь, в горы, в леса, в овра¬
ги, и рыдала в них тоска о погубленном царстве, и западала эта
тоска в людские сердца, и манила, звала людей к родной сторо¬
не. И понеслись-полетели веселые песни в степи, в горы, в леса,
в овраги, и расцвела в людских сердцах радость-надежда и звала
люден к родной стороне. Целый день трубил, целый день играл на
бюре-бюшкюр могучий богатырь, а потом послышался шум мно¬
гих шагов, стали собираться к нему его люди со всех концов: из
степей, из лесов, из оврагов, из горных ущелий. Собралось боль¬
шое войско, и пошел богатырь с ним на неприятеля, разгромил его
наголову и всех пленных своих сородичей освободил. И снова бы¬
ли поделаны кибитки, лучше прежних, и новый дворец-башня то¬
же был выстроен и вышел больше и лучше прежнего».
Речь Ленина четвертого июля 1919 года была началОхМ вели¬
кого перелома в победоносной борьбе российского пролетариата
с отечественной и иноземной контрреволюцией.
И когда вечером того же дня я шел с заседания, от прежнего
моего малодушия не осталось и тени.
«О ПОДПОЛЬЩИКАХ»
Когда мы с Чапчаевым вернулись в Астрахань, и привезли
с собой «Обращение Совета Народных Комиссаров к калмыцкому
трудовому народу» за подписью Владимира Ильича Ленина и но¬
вый земельный закон, мы почувствовали, что пройден важнейший
этап в истории калмыцкого народа.
Члены калмыцкого исполкома встретили нас радостно. Все оци
были возбуждены. Возбуждение было вызвано исключительным
результатом нашей поездки. После нашего доклада на заседании
исполкома Герценберг Константин Рудольфович, старый член пар¬
тии, работавший в калмыцком исполкоме уполномоченным Наг
родного комиссариата по делам национальностей, выразил нам
от имени калмыцкого исполкома товарищескую благодарность..
Наступление контрреволюции было упорным и напряженным*
Налеты белогвардейских отрядов доходили до Калмыцкого База¬
ра, расположенного на правом берегу Волги, в семи верстах от
Астрахани.
С «Обращением» Ленина мы с Чапчаевым явились туда. Нас
встретил старый, только что приехавший калмык. Калмык жил
в степи, песках, оторванный от людей. Он давно допил последний
глоток калмыцкого чая, давно доел последнюю горсть муки. Кал¬
мык понял, что чая и муки у него нет, потому что в жизни про¬
изошли непонятные ему сдвиги, и он захотел узнать, что произош-
139

л о з необъятном мире, и, кстати, нельзя ли достать в Калмыцк0
Базаре кирпич чая.
Я заговорил со стариком. Мои глаза бороздили его запылен
мое лицо, от его волос, сбившихся в овечье /руно, пахло степны^
со топчаком и ветром степи. Тем же были пропитаны и его расте.
рдгшые речи. Его мысли блуждали между «Обращением» Ленина
и кирпичом зеленого чая. Он хотел муки и новой истины. Когда
я несколько раз настойчиво повторил ему о том, что скоро все бу.
дег хорошо и появятся разные продукты, только надо скорей ус.
та повить власть и дружно взяться за дело, что Ленин, его партия
и рабочий класс России нам помогут, а нам надо работать, ра~
ботать, и тогда у нас всего будет вдоволь и всем, всем будет хо¬
рошо,— калмык оживился и задал мне вопрос:
—	Так ты говоришь, что в этом городе все можно будет до¬
стать, даже калмыцкого чаю?
Я его не понял. Старик сощурился.
—	Ты сказал — «Ленин», это город? Там все можно достать?
Я рассмеялся и объяснил ему, кто такой Ленин, что такое его
партия и русский рабочий класс. Я сказал старику, что учение
Ленина скоро охватит все города, деревни, хотоны и населенные
пески мира.
Для пропаганды «Обращения» Совета Народных Комиссаров
и программы советской власти среди калмыков, захваченных бе¬
лыми, калмыцкий исполком решил послать двух своих членов,
Маккирова и Лавгаева.
Они пробирались верхами по привычным степным тропам. За
каждым курганом мог таиться недруг или на степную тропку вы¬
ехать друг. Они ехали днем и ночью. Пробирались через злове¬
щие пустынные Харахусы, пески, серебристые солончаковые блюд¬
ца с чахлой, как волосы на бородавке, травой.
На третьи сутки фронт остался позади. Из Страны Советов
они попали в область белых, где должны были тайно распрост¬
ранять «Обращение» Ленина к калмыкам и переговорить с лиде¬
рами калмыцкой интеллигенции.
Мрачная песчаная степь в парчовых заплатках серебристой со¬
ли, далекие безжизненные горизонты, случайные всадники, как
будто бы ие обращавшие на посланцев советской власти никако¬
го внимания, — все это настораживало.
Как только они прибыли в Икицохур, местный атаман Таре
Цаганов сразу же, без расспросов, арестовал и посадил их в тюрь¬
му. Тут их сущность и сказалась. Манкиров и Лавгаев были рады
такому ужасному, бесплодному концу своей работы. Они сумели
быстро договориться с Цагановым, который недаром носил такую
фамилию: «цаган» значит «белый».
Так на топ стороне фронта Манкиров и Лавгаев, накормлсн-
ио

ные и напоенные контрреволюцией, за умение приспосабливаться
получили должности начальников улусных Освагов. Вчерашние
подпольщики, большевистские агитаторы, проникшие в глубокий
тыл белогвардейских владений со страшной миссией разрушения
белогвардейского тыла, на другой же день стали начальниками
Освага и забыли, зачем они были посланы большевистской Аст¬
раханью.
Пока Красная Армия не очистила степь от белых, ретивые
освагисты занимались расстрелами красноармейцев, большевиков
и всех сочувствующих советской власти. В середине лета 1919 го¬
да из-под Царицына на Кавказ бежало сорок человек ингушей,
насильно мобилизованных в ряды добровольческой армии. Осва¬
гисты, обязанные знать, кто, откуда и зачем бежит, накрыли бе¬
гущих ингушей. Беглецы были схвачены и разоружены. По рас¬
поряжению властей несчастные горцы были выведены далеко в
степь, к берегам озера Бор-Нур.
Стоял знойный августовский день. Нестерпимо палило полу¬
денное солнце. Сорок рослых, мускулистых людей, полунагих,
в опорках, подгоняемые вооруженными всадниками, обливаясь
лотом, быстро шли неведомо куда.
Когда же их перед зеленеющим камышом и блеснувшей про¬
хладой озера выстроили в два ряда и объявили смертный при¬
говор, рослый бородатый ингуш запел «Ясына», молитву, которую
поют перед боем, несущим смерть. Другой молитвы, которую нуж¬
но петь перед казнью, у мусульман нет. Ингуши поняли, что при¬
шел их смертный час. Тоскливая предсмертная песня разгоралась.
Молодой, побледневший ингуш с рассчитанной ловкостью кота
оглянулся в ту минуту, когда над его затылком нависло голубо¬
ватое лезвие кавалерийской шашки. Без всякого разбега и, ка¬
залось, не напрягая мускулов, молодой горец оказался сзади
всадника на крупе лошади. Одной рукой, точно клещами, он сжал
всаднику горло, а другой из пальцев всадника выламывал шашку.
Мгновение на мечущемся коне смертная схватка. Один из кава¬
леристов нагоняет их и косым взмахом сносит ингушу удалую го¬
лову. Кровь полилась па невредимого всадника и закапала с кон¬
чика его сапога на песок.
Все сорок человек сложили свои кости на знойных песках
степи.
А вот другой случай, когда' Лавгаев и Манкиров приняли уча¬
стие в разгроме сил, оказавших сопротивление белой власти.
Лето 1919 года. Калмыки, как казаки, мобилизованы в ряды
белой армии. Все состоятельные, и в особенности богатые, оста¬
лись дома, так как для ухода за скотом, на известное количество
голов, оставался один военнообязанный. В рядах белой армии
офицеры, большей частью из донских и кубанских казаков, жесто-
141

ко относились к калмыкам. Продовольствие снаряжение были
плохи. Офицерство, в массе своей невежественное и жестокое, за¬
нималось неприкрытым грабежом. Семя большевизма нашло ши¬
рокую почву.	/
Зюнгаровские калмыки сговорились бг/осить фронт и разой¬
тись по домам. Собрались все вместе. Спустя два дня им вдогон¬
ку из Элисты был послан отряд под командой офицера Бедрик
(известный ставропольский богач-помещик). Каким образом — не¬
известно, но он всех их привел в Элисту. Тут, кроме атамана Бал-
занова и его штаба, был еще и помощник наказного атамана
астраханского казачьего войска князь Г. Тюмень.
Беглецы выстроились во фронт, допросы ни к чему не приве¬
ли. Никак не выдавали ребята вожаков — все, мол, виноваты, ваше
сиятельство.
Никакие угрозы и хитрости не помогли.
Тогда применили обычный способ — порку шомполами. Для
этого на специальное приспособление клали наказываемого вниз
лицом, спускали с него портки, один из палачей садился на го¬
лову, другой поплотнее на ноги, третий же отпускал назначенное
количество веских ударов по заду и спине.
Тело краснело полосами, потом синело, появлялась кровь,
в конце же экзекуции вся поверхность седалища превращалась
в бурую кровоточащую рану. Так начали пороть беглецов подряд.
Многие выдержали, не указали зачинщиков. При каждом ударе
просили его сиятельство князя помиловать (по-калмыцки «нойк
хярльтэн, нойн зэрге хярльтэн»). Но князю нужно было узнать
зачинщиков. Он свирепел оттого, что беглецы не выдавали их. На
один молодчик не выдержал пытки и в полубеспамятстве указал
на главного зачинщика, агитировавшего за уход с фронта. Ви¬
новник стоял среди товарищей, спокойно ожидая своей очереди.
Порку прекратили. Суд был короткий: расстрелять перед шерен¬
гой товарищей и земляков. Стройным маршем всех повели Bi степь,
опять выстроили в шеренгу, приказали выкопать могилу. Подо¬
шел взвод казаков под командой урядника. Виновника, молодога
парня с умным и стойким лицом, поставили на краю ямы. Па
команде урядника взвод загремел затворами. Осужденный под¬
нял руку и попросил сказать на прощание товарищам и земля¬
кам несколько слов.
Офицер подумал и разрешил. Урядник отрывисто скомандо¬
вал: «Отставить!» Осужденный опустил глаза и медленно обеими1
руками потер лоб, как будто бы он что-то старался вспомнить и
связать в памяти. Потом так же медленно повернул побелевшее
лицо к товарищам и на калмыцком языке сказал: «В следующий
раз не выдавайте своего товарища, а этот случай уже не испра¬
вишь»,— и больше ни слова.
142

Дружный залг^ взвода свалил пария в могилу.
Говорят, что в\это время князь Тюмень в обществе офицеров
в белоснежной кибитке, расположенной в тени акаций, заканчи¬
вал свой обстоятельный обед и допивал бокал шипучего вина.
Он вздрогнул от залра и громко засмеялся, тряся большим жи¬
вотом.	\
—	А я думал, кто конвертом хлопнул!
Теперь никуда не пригодный князь Герой28 Тюмень в Болга¬
рии пасет крестьянских овец.
Бездействие на одном и активность на другом фронте продол¬
жались для Маикирова и Лавгаева до тех пор, пока Красная Ар¬
мия не очистила степь от белых. Когда Красная Армия погнала
к берегам Черного моря остатки добровольческой армии, Манки-
ров и Лавгаев как ни в чем не бывало вернулись к нам. Приеха¬
ли и остановились в Калмыцком Базаре. Узнав о приезде «под¬
польщиков», Чапчаев, Маслов и я поспешно переплыли на конях
Волгу и устремились к ним. В жарко натопленной квартире вете¬
ринарного врача Дулаханова они поджидали нас. Их лица были
обветрены, но выглядели свежо, отдохнувшими, хотя в глазах
притаилась тревога и настороженность. Пожимая нам руки, они
подолгу задерживали наши ладони и с ласковым видом помал¬
кивали. Мы по калмыцкому обычаю расселись на полу, на ковре,
услужливо подостланном нам гостеприимной хозяйкой. Пили мы
горячий калмыцкий чай как друзья. Наконец мы стали спраши¬
вать, что творилось на белой стороне, почему они молчали, какой
успех имело «Обращение» Ленина, почему не явились с ними пер¬
сонально амнистированные Совнаркомом Баянов, Очиров и дру¬
гие. Каждое слово Манкирова и Лавгаева мы с жадностью вы¬
слушивали, но вскоре насторожились. Эти два человека украдкой
переглянулись. Манкиров сказал:
—	Нас лишили всякой возможности общаться с вами.
Выяснилось также, что Баянову, Очирову и другим они не ска¬
зали об амнистии Совета Народных Комиссаров. Мы выразили
недоумение, так как. Баянов, Очиров и другие благодаря этому
залезли в трясину белого политиканства и губили пи в чем не по¬
винный темный народ. Мы упорно допрашивали их, как они по¬
ступили с десятками людей, которые могли им поверить и тем из¬
бежать непоправимой ошибки — бегства в неведомую даль. Осто¬
рожно, как отраву, отхлебывали посланцы холодеющий чай и
бормотали, смотря на разводы ковра.
—	И это помешало вам улучить удобный случай и перегово¬
рить с Баяновым?
—	Да, конечно. То есть, нет, нет! Такого случая не могло
28 ЕГО ИМЯ.
143

быть. Мы, чтобы избежать репрессий и подозрений, собственно
говоря, работали в Осваге.	/
—	Осваг?.. Что это такое?	/
—	Культурно-просветительное учреждение/.
—	Да, — с горечью возразил один из ш(с, принявший к про.
стодушному сведению откровенность культуртрегеров из Осва.
га, — но неужели в свободное от служебных часов время вы не
могли все рассказать Баянову и другим, что они амнистированы,
что они весь свой авторитет, которым пользуются среди народа^
должны направлять на то, чтобы спасти его, предотвратив от
бегства в ужасную зимнюю пору?
Манкиров поставил чашку на блюдце, промокнул платочком
мокрые губы, покашлял.
—	Конечно, конечно... в свободное время народ... в служебные
занятия... — Он вскинул глаза и почти с отчаянием воскликнул:—
Да, но не вышло у нас свободного времени, чтобы поговорить
о народе!..
Его необычайно узкие глаза-щелочки и грязные заржавевшие
зубы поблескивали. Он приподнялся на колени и в такой полу-
ораторской позе горячо заговорил, стараясь горячность выдать за
искренность:
—	Вы хотите, товарищ, чтобы в волчьей пасти мы распевали
песни малиновки! Поймите же, оцените и согласитесь с нами:
ведь мы были окружены их же людьми!
—	Но ведь Осваг мирное просвещенческое учреждение?
—	Да, конечно! Учреждение-то это очень мирное, но если бы
мы им говорили поперек, то нам бы несдобровать.
—	Вы спрашиваете: кем мы были окружены? — говорит Ман¬
киров.— Вся калмыцкая интеллигенция работала в Осваге —
вот кем были окружены! Единственной целью массовой службы
интеллигенции было облегчение участи народа. В этом отношении
все были единодушны. Начиная от политических и военных вож¬
дей, высших представителей буддийского духовенства, представи¬
телей родовой знати, кончая станичными атаманами и их секре¬
тарями, учащейся молодежью: студентами, гимназистами — все
сотрудничали в Осваге. Тут можно перечислить, — на минутку
М.анкиров остановился и стал перебирать пальцы: — Баянова,
председателя Войскового правительства, Очирова, помощника на¬
казного атамана, ламу Кормакова, претендента в верховные ла¬
мы всего калмыцкого народа, даже двух учеников, вроде Башкае-
ва, Туласва, и многих других, служивших в этом учреждении.
—	Но вы подпольщики! Неужели вы не могли разомкнуть
круга и сделать свое дело?
Он долго говорил, и наконец мы перестали наблюдать тре'
144

вожно-ласковый блеск его глаз и желтый ряд нечищеных зубов
с дурным запахом. \
Когда мы, утомленные плавными речами наших «подпольщи¬
ков», покинули жарко натопленную квартиру, стояла темная фев¬
ральская ночь. Маслов раздраженно сжал кулаки и тут же за ка¬
литкой воскликнул:
—	Что же это такое?!
Подавленные, мы глядели на него. Он поднял кулаки к тем¬
ному небу и выдавил вместе с бранью:
—	Нет, вы мне скажите, что это такое и кто эти люди? Кишвз
амтн уга нохэ!29 Вы слыхали, как они говорили об Осваге?
—	А ты, Маслов, знаешь, что такое Осваг? — спросил я.
—	Знаю столько же, сколько и вы, по думаю, что из всех сво¬
лочей эти самые червивые. Можно ли поверить им, что из-за куска
хлеба они, сердешные, так бились, что у них не выкроилось даже
четверти часа поговорить с Баяновым об «Обращении» Ленина?
Надо сейчас же перейти Волгу, пойти в губчека, потребовать их
ареста... А что такое Осваг — после разберемся!
Мы с Чапчаевым набросились на Маслова за то, что он не по-
товарищески относится к людям, побывавшим в тяжелых условиях
неволи.
—	Попал бы ты в такие же условия, — говорили мы, — и ты
бы сложа руки сидел, ничего не предпринял.
Мы думали, что Осваг действительно невинное учреждение, а
Маслов не мог доказать нам противное. Единственно, в чем мы
обвиняли Манкирова и Лавгаева, это в их бездеятельности. По¬
том, спустя много лет, мы узнали, что такое Осваг и какую да¬
леко не невинную роль играли в нем наши «подпольщики». Стоит
ли говорить о том, что, легкомысленно прощая их, мы были глу¬
боко неправы и элементарно политически неграмотны?
Да и «откуда было взять ума, когда в первый раз брались
за новое дело! Мы пробовали так, пробовали этак. Плыли по те¬
чению, потому что нельзя было выделить элементы правильного
и неправильного, — на это надо время» (В. И. Ленин, т. XVII,
стр. 75).
Фигура Манкирова носит на себе все характерные признаки
родовизма. Она миниатюра его. Взятая под лупу, она даст цель¬
ный и совершенно гнусный типовой облик родовича.
Обладая запасом хитрости и небольшой изворотливости, ро-
дович труслив и раболепен перед сильными, нагл и заносчив со
слабыми, верен своему слову лишь в зависимости от обстоятельств
и личной выгоды, способен говорить одно и думать одновременно
29 Собаки, подлые твари.
145

другое, в самый неожиданный момент может /Ьтплатить черной
изменой и удивительно доверчив ко всему и всем.
С такими качествами родовича Манкиров, попав к белым, быст-
ро учел выгоды своего положения на случай/контрреволюционно¬
го переворота и переменил фронт, став лицо/vr к Освагу. В тот мо¬
мент это его устраивало. Устраивало больше, чем гадательное бу.
дущее тяжелой и рискованной работы подпольного борца за ка¬
кое-то народное благо.
Общенародное благо, выходящее из грани узко родовых инте¬
ресов,— трудно уловимая родовичами идея. У Манкирова, как и
у всякого подобного ему родовича, все средства допустимы для
достижения одной цели: «Без труда не вынуть рыбку из пруда».
Отсюда люди родового общества, рабы традиций, прожившие
весь век под краешком своего неба, отличаются крайне эгоисти¬
ческой способностью «не понимать» общих интересов.
Мысль родовича-степняка догматична, устойчива. В русле пат¬
риархального родового быта он всегда расчищал дорогу только
родовым и личным интересам. И не мудрено, что на первых шагах
его советской работы у него отсутствуют простота и общественная
честность, как раз те ценные качества, которые возвышают его над
чадящим, как сальный мигающий ночник, убогим себялюбием.
Века прошлого еще крепко господствуют над родовичами.
Привыкшие к бытовым интригам родовичи не имеют мужества
должным образом оценить действительные общественные заслуги
человека, как бы эти заслуги очевидны ни были. Ошельмовать
даже героев революционного движения им ничего не стоит.
Вот образчик.
Вопреки сопротивлению «местников» представитель Народного
комиссариата по делам национальностей при калмисполкоме то¬
варищ Герценберг перед Первым общекалмыцким съездом Сове¬
тов выдвинул кандидатуру Канукова, организатора калмыцких
красных частей. Вожаки съезда, чтобы не допустить этого, при¬
дрались к инциденту Канукова с улусными заправилами Элисты
из-за расквартирования войсковых частей, арестовали Канукова
и тем скомпрометировали «нежелательного чужака».
Проникнуться коллективной волей, быть строгим судьей к са¬
мому себе, решительно отказаться от бытового интриганства —
родовичам и всякого рода Манкировым пока не удается. Оттого
они жестоки и бессердечны, падки на должности, но преступны
или бездарны при исполнении обязанностей.
Оттого Манкиров при неблагоприятном исходе белого движе¬
ния быстро повернул свой фронт лицом к калмисполкому, кото¬
рый стал ему в эту минуту так же необходим, как раньше Осваг.
И вот, с видом человека, перенесшего много страданий и ли¬
шений от белого варварства, он вернулся к нам.
146

К сожалению\ я, как и многие другие, понял манкировщину
лишь теперь. \
В утешение Манкирова надо добавить, что не один он играл
«двойною присягою». В списках Освага имя его стоит не сирот¬
ливо. Но об этом узнали мы только теперь.
«Ученье Маркса всесильно потому, что оно верно», — говорит
Ленин. Мы, калмыки, пока в большинстве случаев очень слабые
марксисты, но и то немногое, что удалось нам усвоить из этого
учения, на многое, не понятное нам тогда, бросало разъясняющий
свет.
Мы, калмыки, похожи на людей, которые сделали небольшой,
но крутой подъем от подошвы горы, возле которой жили долгие
годы. Гора прежних родовых предрассудков, у подошвы которой
веками мы бытовали, загораживала нам горизонты жизни и зали¬
тые солнцем просторы. Революция подняла нас над «подошвен¬
ным» прошлым, и, благодаря значительности этого подъема, наш
интеллектуальный горизонт стал шире, и вещи стали казаться
иными.
Все течет, все изменяется.
С каждым днем мы становимся все более созвучными нашей
советской эпохе.
ПО НЕВЕДЕНИЮ В НЕВЕДОМУЮ ДАЛЬ
Об «Обращении Совета Народных Комиссаров к калмыцкому
трудовому народу», как и о других актах советского правительст¬
ва, калмыки впервые узнали весной двадцатого года, когда по
очищении степей от белых мы явились установить советскую
власть.
В конце февраля природа вполне гармонировала с настрое¬
ниями кочевников-степняков. Дули беспрерывно холодные восточ¬
ные ветры. Степь однообразна, ее просторы бесконечны. Видне¬
лись жалкие остатки прошлогодних трав, из-под которых плешью
выступали солончаки все еще мерзлой земли. Скот худой, едва-
едва перешагнувший тяжелую зиму на бедном подножном корму.
Бедная часть населения далеко не сыта.
Кочевники не занимаются земледелием. У них нет запасов
хлеба и огородных овощей. Отела еще не было, и молока степняк
не имел. Мясо ели богачи.
К полуголодному состоянию примешивалась общественно-по¬
литическая неопределенность, отсутствие ориентировки в собы¬
тиях, давивших неорганизованные массы степи. Вот она, недавняя
власть белых, продержавшаяся в улусах около двух лет: с поло¬
вины восемнадцатого года по февраль двадцатого.
В нашем лице прибыла новая власть. Ранним утром на десяти
147

верблюдах, усталых и запыленных, со свалившимися набок, ка^
кошелки, голодными горбами, подъехали мы к/лениво дымивш^
муся хотону. Бедный хотон плоско разместил с^ои девять кибиток.
Наш караван бедным и наивным обитателя^ хотона показался
очень пышным. Одна из женщин, завидя надвигающийся караван,
испуганно потушила свой дымящийся кизяковый костер, ожидая
исключительного поворота в судьбах родного хотона. Лица наи¬
более мужественных степняков были вопросительны. Подъезжали
вооруженные люди, а что значил хорошо вооруженный человек
в степи в то время — понятно. На всех лицах было написано: «Вот
убьют, а может, только ограбят». Когда верблюды бесшумно по¬
дошли, бросая мягкие тени на войлочные стены кибиток, мужчины
вышли вперед, их руки пусты.
Самый старый из калмыков поднял обычным жестом привет¬
ствия правую руку, сжал ее в кулак и недолго подержал на уров¬
не подбородка.
Сидя на верблюдах, мы ответили тем же жестом, и после это¬
го наши верблюды, подчинившись команде «цок!», легли. Жители
хотона глядели на нас менее напряженно, но, видимо, их тоже
волновали невысказанные «секреты». Молодой калмык, ставший
у кошмовой занавеси, то есть внешних дверей кибитки, оттянул
ее край и так же учтиво, молча, выразительным жестом пригласил
нас, пока еще незваных и неизвестных гостей. Войдя в кибитку,
мы увидели несколько лам, сидящих «под бараном»30. От испуга
лица у них были прозрачны, они с трудом сохраняли позы свя¬
щенных бурханов, приличествующие святому званию. Дело в том,
что при отступлении белые налетали на монастыри и грабили
лам, которые бежали в хотоны, где находились их родственники.
А те, родственники которых были далеко, останавливались в пер¬
вом приютившем их хотоне. Таким образом этот бедный хотон
оказался в связи с буддийским монастырем.
Через каких-нибудь полчаса мы пили традиционный горячий
калмыцкий чай. После холодной ветреной ночи и долгого пути
мы с удовольствием пили бланжевого цвета калмыцкий чай. Ста¬
ричок, хозяин кибитки, искательно задал вопрос, не зная, на ком
остановить вопрошающий взгляд:
— Откуда вы, кто вы, что за народ?
Мы назвали себя и пояснили, что выехали из далекой Астра¬
хани с тем, чтобы в степи, из хотона в хотон установить советскую
власть.
Разговорились. Люди обрадовались, что страшное им не угро¬
жает. Один из старших лам, наиболее богатый, приободрившись,
решил вступить с нами в разговор. Я заметил ему:
зо Место для запасных вещей (шуб, овчин и т. п.).
148

—	Вот вы бежали из монастыря, боясь, что вас ограбят. Те¬
перь вам ясно, как плохо быть богатым?
Лама наклонил голову в круглой шапке из лисьего меха и без¬
различным тоном подтвердил:
—	Да, теперь плохо быть богатым.
—	Все ваши деньги, — продолжал я, — ваше золото отдайте
на нужды советской власти — для школ, больниц. Надо жить по-
новому, ибо всему старому пришел конец. Знайте, что новая власть
утвердится раз и навсегда!
Лама с жиденькой бесцветной бородкой вскинул на меня без¬
различные, ничего не говорящие глаза, но я хорошо прочел зна¬
чение его взгляда. Он молча не соглашался. Меня это разгорячи¬
ло, и я заметил:
—	Новая власть, запомните, лама, напишет железные законы,
которые будут кой-кого теснить, и вам, лама, придется жить сре¬
ди этих законов!
Наступило молчание. Лица присутствующих были напряжены.
Лама ничего не сказал — даст он деньги или не даст. Чуть улы¬
баясь, он обратился к другому ламе:
—	А как будто бы теплей стало.
Тот поддержал его нехитрую уклончивость.
—	Конечно, теплей. Можно уже ехать.
Тогда, как по команде, ламы поднялись и с безразличным
постным видом вышли из кибитки. Они собрались обратно в мона¬
стырь. Тем временем для них запрягали хороших жеребцов, под¬
ложили под благочестивых отцов душистого сена и укрыли белой,
как молоко, отороченной ширдык-кошмоп. Отцы уезжали под сень
тысячелетий, убежденные, что все же предстоят еще века их вла¬
дычества над этой бескрайней степью, над травяными угодьями и
смиренными головами паствы.
В этот хотон мы попали случайно. Согрелись чаем и, осведо¬
мившись, где находится административный центр улуса, пошли
к своим верблюдам. С нами пошла группа калмыков.
Переход по степи был около двадцати верст. Приехали мы
в Икицохуровскую ставку. Оставив здесь часть наших товарищей
для установления советской власти, мы двинулись дальше. Чап-
чаев и группа товарищей поехали в северный район Калмыцкой
области, в Малодербетскин улус. Я с Лавгаевым поехал в запад¬
ные районы области. Как и всюду, «Обращение» Ленина произве¬
ло на манычеких калмыков огромное впечатление.
Коренастый калмык средних лет, с вишнево-кирпичными ще¬
ками и остро торчащими решительными усами, опустил ладонь за
очень широкий пояс-ремень и в такой позе, не спеша, обдумывая
свой вопрос, подошел к крохотному, затекшему глиной окну зем¬
лянки. Вскинув глаза, он поднял лист папиросной бумаги перси-
149

нового цвета, на котором было напечатано «Обращение» Леццц
к калмыкам. Голосом, несколько хриплым от Удивления, калм^
азартно по-русски воскликнул:	Г	*
—	Ох, оказывается, тут очень важные дела^!
Я немедленно зачитал и разъяснил калмыкам цель и значен^
«Обращения» Ленина. Волна изумления и восторга охватила прцч
сутствовавших.
—	Это неслыханно! — восклицали калмыки. — Неужели самый
первый министр России обращается к манычским калмыкам?!
Покрасневшие лица и восторженный блеск глаз говорили 0
том, что калмыки верят и удивляются.
Однако в эти дни не все население огромной степи узнало ц
приняло «Обращение» Ленина. Около двадцати тысяч донских
калмыков не знали, что думает делать в степи советская власть
и решились на дело, шмевшее для них ужасные последствия.
«Калмыки по дикому приказу белого донского правительства
в декабре 1919 года, ввиду наступления красных, снялись со сво¬
их мест со всем своим скарбом, скотом, женами, детьми и двину
лись на Кубань на манер своих предков-монголов», — писал бело¬
гвардейский журналист И. Калинин, не поясняя истинных причин,
побудивших несчастных калмыков двинуться с места. Причины
лежали во взаимоотношениях, создавшихся на почве землеполь¬
зования в первые моменты гражданской войны.
Национальное, бытовое и культурно-экономическое различие
борющихся сторон в гражданскую войну переводило борьбу с
классовых рельсов на рельсы национальной нетерпимости.
В конце 1919 года Красная Армия стала продвигаться и к
юго-востоку России. Контрреволюция побежала вспять. Калмы¬
ки, жившие под впечатлением 1918 года, с трепетом стали ожи¬
дать повторения ужасов.
В это время люди вроде Бадмы Уланова, донского калмыка и
члена контрреволюционного донского правительства, посоветова¬
ли белому правительству дать свой безумный приказ об эвакуа¬
ции сальских калмыков.
Присяжного поверенного Уланова я видел мельком, но знал,
что он политическая фигура, талантливый оратор-меньшевик. В
семнадцатом году летом группа большедербетской молодежи
впервые побывала в станицах донских калмыков. Меня тогда еще
поразило хвастовство Уланова, что отец его, капитан генерального
штаба Наран Уланов, был принят Николаем II и с важной мис¬
сией отправлен к далай-ламе в Тибет.
Велась также агитация об ужасах, которые якобы ждут вся¬
кого калмыка с приходом большевиков.
Донское правительство, издавая приказ и агитируя калмыков,
хотело обеспечить себе резервную кочующую силу. А тем, что
150

ждет впереди несчастных калмыков, донское правительство, ко¬
нечно, интересовалось мало. Калмыки находились в трудном по¬
ложении, они не знали, что им делать.
Если бы в это время прошел хотя бы простой слух о том, что
предпринимает советское правительство, чтобы улучшить положе¬
ние калмыков, то никакие приказы об эвакуации в такой тяжелый
месяц, как декабрь, не заставили бы их очертя голову броситься
неизвестно куда.
Еще летом 1919 года мы с Чапчаевым внушали калмыкахм, что
юнп пострадали благодаря иойопско-зайсангской и всякой иной
•контрреволюции и земельно-экономическому противоречию. Мы
полагали, что с новым возвращением Красной Армии калмыки,
боясь крестьянского возмездия, будут в большом смятении и мо¬
гут сделать какие-нибудь труднопоправимые шаги.
Советская власть и партия, выпуская «Обращение», рассчиты¬
вали с первого же момента вступления Красной Армии на терри¬
торию калмыков внести необходимое спокойствие во взаимоотно¬
шения русских и калмыков.
Недаром Елена Дмитриевна Стасова, когда после нашей с
■Чапчаевым поездки с «Обращением» и другими актами советско¬
го правительства в Астрахань я вновь вернулся в Москву, первым
.долгом спросила меня о том, как мы распространяем эти доку¬
менты среди калмыцкого населения, находящегося по ту сторону
-белых кордонов.
— Мы послали в подполье с этими документами наших това¬
рищей, — ответил я Стасовой.
Если бы приказу и агитации донского правительства нами про¬
тивопоставлена была наша агитация,- последствия были бы совер¬
шенно другие. Если бы «подпольщики» Манкиров и Лавгаев чест¬
но выполнили свою миссию, то, во-первых, не было бы бегства
калмыцкой интеллигенции с отступающими белогвардейцами, в
первую голову на это не пошли бы персонально амнистирован¬
ные интеллигенты-руководители и не потащили бы за собой бес¬
прекословно следовавшие за ними темные массы несчастных кал¬
мыков. А во-вторых, в самый ответственный момент можно бы¬
ло бы открыть глаза обезумевшим и бросающимся очертя голову
в страшную пропасть калмыкам. В даинОхМ случае совершенно не
играло роли количество подпольщиков, а только качество орудия
воздействия, находившегося в руках этих «подпольщиков». А ору¬
дие было чрезвычайно авторитетно,, гак как представляло собой
обращение правительства страны, армия которой добивала все
объединенные силы европейской и русской контрреволюции.
Мы этого не сделали. В этом была наша основная ошибка.
Наши бездействовавшие «подпольщики» ни словом не обмол¬
вились в своем «подполье» о политике Советского государства па
151

отношению к национальным меньшинствам вообще, к калмыкам-^
в частности. Ни до чьего сведения не довели ойи ни о существо
ваиии «Обращения Совета Народных Комиссаров к калмыцкому
трудовому народу», ни о «Новом устройстве земельного быта кал.
мыцкого народа», ни о декларации советского правительства об
автономном управлении калмыцкого народа.
Все доводы донского правительства говорили о необходимости
бегства с насиженных мест. «Обращение» же Ленина говорило
о национальном самоопределении, автономии и о справедливо^
решении земельных споров.
Несомненно, Осваг, работавший в калмыцких степях, был
прекрасно осведомлен, если не из своего центра, то от своих вер-
ных сотрудников, от того же Манкирова и Лавгаева, о распоря¬
жении советского правительства относительно судеб калмыцкого
народа. Но, разумеется, не в интересах Освага было стараться
информировать калмыцкое население об этой политике. А ведь
именно это роковое неведение послужило причиной массового ухо¬
да калмыков на Кубань и Черноморье.
Очутившись в безвыходном положении, калмыки говорят:
«Нужно взять душу в руки». По представлению калмыков душа
трепетна, как лань, труслива, как заяц. Чтобы удержать ее на
месте — а ведь без души не проживешь, — нужно ухватиться за
нее по крайней мере двумя руками. В данном случае донцы-кал¬
мыки «не взяли души в руки». Никто им в этом не помог.
«Беженцы, донцы и астраханцы появились в пределах Боль-
шедербетского улуса в ноябре 1919 года», — говорит мой друг дет¬
ства Бембе Кожиев.
Массовое паническое бегство началось с января двадцатого
года. Большедербетский улус был занят Красной Армией шест¬
надцатого февраля, накануне дня «Цаган-Сар».
В дни бегства калмыков через Большедербетский улус стояли
жестокие морозы, свирепствовал буран (шурган). Беженцы обыч¬
но уходили на низких плоских телегах — корыто на деревянных
убогих колесах. На телеге устраивалась будка, крытая коврами,
войлоком и разной рухлядью. В будке жались измученные дети,
женщины и трясущиеся от усталости старики. В телегу впрягались
две пары волов и с большим трудом тащили воз по глубокому
снегу.
Убегали преимущественно зажиточные семьи, убегали и тс*
у кого были быки, телега. Тут же за возами шел скот, подгоняе¬
мый самим хозяином, а нередко и батраками.
Но не все были подавлены. Пьянство, драка, воровство, азарт¬
ные игры в местах ночевок стали обычным явлением. Скот про¬
давался, обменивался, проигрывался в карты с необычайной лег¬
костью.
152

Иной беженец, выбившись из сил, отрывался от беженской
массы — друзей, родных — и оставался в аймаках, прижившись
к местным жителям. Но слух о жестокостях большевиков упорно
передавался белыми по дрогнувшим родам и гнал беженцев, не¬
смотря на сильный мороз и глубокий снег.
В первых числах января я ехал из Башапты в Кердету. День
был морозный, бушевала злая метель. Дорога узкая, на одну под¬
воду. Беженская масса сплошной цепью заняла дороги на рас¬
стоянии десяти километров из Башанты в Кердету, нам же приш¬
лось ехать вдоль дороги по глубокому скрипящему снегу. Эти
жестокие снежные бураны да метели совпали с бегством белых
под дружным напором Красной Армии. Злая погода и потеря
веры в дело белых помешали нашим калмыкам последовать за
беженцами-донцами. У белых в то время не было ни прочного ты¬
ла, ни порядка, — властвовала полная разруха. Каждый думал
только о собственном спасении. Наши калмыки чутко прислуши¬
вались к тому, что происходило на фронте красных. Все говорили
о дисциплине в Красной Армии и о том, что мирное население
красные совершенно не трогают. Говорили, что на Кубани, куда
стремились калмыки, нет продовольствия, фуража, приюта, что
там грабежи, зеленые банды и море, которого на телеге не пере¬
плывешь.
Люди метались, теряли рассудок, ничем не дорожили, многие
пили, гуляли, картежничали и, чтобы забыться, предавались обыч¬
ным, степным развлечениям. Без нужды собирались мужчины, ба¬
лагурили, ловили разные слухи, большей частью нелепые. Распа¬
далось старое. Братья, дети, жены не верили друг другу, следили
друг, за другом, чтобы тайком не сбежал член семьи. Усиленно
следили и за мной, полагая, что в последнюю минуту я сбегу, тог¬
да надо последовать моему примеру.
Как-то я дольше обычного спал у товарища. Не видя меня
дома, калмыки решили, что я сбежал, чего они и ждали от меня.
А когда соседний аймак Цорос был занят, ко мне прискакало че¬
ловек пять знакомых, готовых к бегству. Они взволнованно сооб¬
щили, что Цорос занят Красной Армией, и просили совета: бежать
или нет.
Я твердо сказал, что я бежать не намерен, не советую и дру¬
гим. Они решили, что я не убегу, и остались. Так из Кердеты ни¬
кто не бежал.
Было это шестнадцатого февраля 1920 года, вечером, накануне
«Цаган», когда Красная Армия с холмика (Цорос-мергн) спуска¬
ла в Кердете передовые части. Конные группами въехали в аймак
и стали обыскивать приезжающих из соседних русских сел — Ро-
дыков.а и Тахты — калмыков, отбирая у них водку в баклажках,
бортхах, четвертных бутылях и бочонках.
153

Калмыки собрались с хлебом и солью в волостном правлении?
и в страхе ждали, что будет. Вскоре прискакал командир полка-
товарищ Остапченко (впоследствии член Калмцика). Он приняв
хлеб-соль, рассказал о железной дисциплине армии, о цели и за¬
дачах войны, о революционной законности и совершенно успо¬
коил калмыков. Характерно, что на наше предложение богатеям:
пожертвовать на ужин красноармейцам по тушке или овце бо¬
гачи согласились с большим трудом, а десять минут до этого бы¬
ли готовы отдать за жизнь все.
В ту же ночь из села Родыково пригнали семей сто донских:
беженцев и их скот. Беженцы сгрудились подвода к подводе га
ожидали, видимо, расстрела. Голодные дети плакали. Было темно.
Мы с командиром полка спешно обходили беженцев. Услышав*
крик: «Грабят!..», Остапченко громко крикнул:
— Кто там?
От подвод беженцев отделилось несколько человек и побежа¬
ло. Остапченко дал несколько выстрелов. Бандиты, пользуясь без¬
защитностью беженцев, открыто грабили их.
Беженцев мы поместили в здании старой школы. Помню, одига
из них, глубокий старик, принес нам на хранение серебряный
пояс, кольца и серьги, боясь, что большевики обнаружат и сочтут*
его за буржуя, — он не был богат, это серебро было традицион¬
ным украшением.
Красноармейцы группами разместились по калмыцким дворам.
Они вели себя хорошо. Калмыки, не ожидавшие мирных отноше¬
ний, были поражены.
Бежавшие сделались жертвами эпидемии, голодной смерти,,
замерзали. Я видел торчащие из сугроба, из будки телеги голые
ноги мертвецов. Погибшие подолгу оставались в своих временных;
«могилах», — рыть могилы в мерзлой земле невозможно. А сколь¬
ко было случаев, когда в трудные^ минуты главы семей бросалга
семьи и тайком убегали дальше...
Ставропольцам, как и донцам, не было известно о существо¬
вании «Обращения» Ленина, но их спасло стихийное явление
природы. Донцам же, чтобы остаться дома, не хватало не только
воззвания, но хотя бы немного охлаждающего их трепет и реши¬
мость снега и мороза.
Катастрофический поход на Кубань и Черноморье тысяч го¬
лодных, раздетых, больных и вымирающих калмыцких семейств —
дело страшного и преступного прошлого.
На чьей же совести лежат, в конце концов, эти невыразимые
страдания, смерть и разрушение хозяйств несчастных калмыков^
бывших на белогвардейской территории?
На совести донского контрреволюционного правительства ш
ничего не предпринимавших «революционных подпольщиков».
154

ЗА ЧТО ГИБЛИ
Ужасная Голгофа невольного великого переселения калмыков
описана как белогвардейскими журналистами, так и — со слов
самих участников переселения — нашими товарищами.
...В соответствии с этим дадим место записям активного участ¬
ника и героя гражданской войны, нашего товарища X. Б. Кану-
кова, воспроизведенным со слов казака-калмыка, участника тра¬
гического бегства калмыков следом за отступающей и гибнущей
контрреволюцией.
«Казалось, большим ужасам не бывать. Но последнее бегство
на Кубань и Черноморье было для нас особо гибельным, мучи¬
тельным и страшным. Чашу горького страдания мы испили до
дна. Увидали лицо настоящего ужаса.
Был декабрь. Морозы перемежались с распутицей. Нам, всем
донским калмыкам от мала до велика, приказано было эвакуи¬
роваться. Атаманы, которые были нами восстановлены, руково¬
дили эвакуацией. Приказано было забирать все имущество, скот,
семью. Неимущим — под видом «трофейных» — пригнали быков
соседних русских хуторян.
Кто не уходил, того крестили «большевиком» и расстреливали.
В суровую зимнюю стужу, в непогоду, под плетьми каратель¬
ных и полицейских отрядов и я укладывал свой скарб.
Мороз... Снег... Пронзительный зимний ветер... и ночевка в сте¬
пи под открытым небом.
Перешли Маныч — пошла оттепель, снег и грязь. Бесконечной
вереницей тянутся возы.
Тащимся. Гоним скот. Изнуренных режем или просто бросаем
на дороге.
Умирающих детей тоже бросали. Если успевали — зарывали.
Эх, что и говорить! Теперь все это кажется будто во сне. Чего
не видели! Что не пережили!
Сплошной кошмар: тысячи людей на повозках, на лошадях,
пешком, на верблюдах, в товарных поездах — все двигалось... а
«уда?., зачем?., для чего?..
Моя голова ничего не понимала. Люди бегут, и я бегу. Не по¬
бежишь— запорют, расстреляют. А если случайно отстанешь, то
все равно сзади догонят и убыот.
Но самое ужасное было на реке Кубани.
Сзади нажимали красные, а спереди поперек дороги протека¬
ла широкая река. Переправа — один железнодорожный мост. Де-
сяткн, сотни, тысячи людей, животных, повозок, артиллерия, по¬
ходные кухни, войсковые части нажали на этот единственный
мост. Крики, стоны, проклятия... Беспорядочная стрельба, свист
гнагаек, рев скота, плач женщин и детей, падающие с моста чело¬
155

веческие фигуры, тонущий в реке скот. Человек сделался зверем.
Сильный давит слабого, оружием прокладывая себе дорогу. Сзади
артиллерийская канонада. Говорят, в Екатеринбурге восстание
против белых, трудно было что-нибудь разобрать. Здесь я окон¬
чательно растерял остатки своего скота. Остался с одной повоз¬
кой и с тем, что было на пей.
Наконец перешли мост, двинулись дальше.
Дошли до высоких гор, где железная дорога идет тоннелем.
Дороги там пет; неведомый, чужой край; чужие чуждые нам
люди...
Белые войска разбежались кто куда. Сзади, говорят; насту¬
пают красные. Вот-вот придут.
Поезда, идущие по направлению к Черному морю, сверх меры
нагружены отступающими частями белых армий.
Наши атаманы, невзирая на наши мольбы и страдания, бро¬
сили нас на произвол судьбы и сами — в особых вагонах — уехали
от нас еще раньше в Екатеринодар.
Когда армия разложилась, многие солдаты и казаки прибе¬
жали к семьям в табор беженцев.
Создалось трагическое положение.
Стоять на месте нельзя, надо куда-то двигаться. Только в дви¬
жении, казалось, есть спасение.
Но куда двигаться? Какое направление взять, когда направ¬
ление-то потеряно!
Голова закружилась.
И стали разбегаться кто куда.
Я пристал к нескольким своим соседям, и мы взяли какое-то
направление, как будто в сторону от большой дороги. Поехали.
Тяжело въезжать на гору. Быки отказываются везти. Сами впря¬
гаемся в ярмо и по очереди вывозим возы на себе.
Въехали. Но за горой оказался почти отвесный крутой спуск.
Если и можно было передвигаться дальше, то только вьючным
способом. Что делать? Все бросают повозки, все бегут дальше.
Бросил повозку и я. Погрузили самую необходимую часть домаш¬
него скарба на спину двух быков, а с остальными распростился.
Идут люди, иду и я. Детей мы с женой несли на руках, но ког¬
да становилось невмоготу, сажалц их на спину еле тянувших
быков.
Наконец стали подходить к Новороссийску.
Откуда-то взялись какие-то «зеленые», напали на нас: ото¬
брали последних быков с вьюками и угнали.
А мы остались с детьми да с котомочками.
В Новороссийске невыносимая давка. Говорят, белая армия
спешно грузится на пароходы, а правительство уже погрузилось.
Там и наши атаманы. Нас же и близко не допускают, смеются
156

над нами. Иные удивляются: «За каким чертом в зимнюю стужу
и непогоду за тысячи верст поплелись сюда!»
Мы плакали, как маленькие дети. Умоляли, проклинали, ры¬
дали, по на нас никто никакого внимания не обратил; даже ни¬
кто не удосужился дать совет и указание, как нам дальше быть
и что говорить большевикам.
Спешно погрузились и ушли.
Пароходы отчаливали, ревели сирены. Стоявшие на борту ма¬
хали платками.
А море бушевало, ревело, точно яростный зверь; огромные се¬
дые волны высоко вздымались и с тяжелыми вздохами разбива¬
лись о гранитные ребра гигантского мола. Холодные, соленые
брызги обдавали нас и смешивались с нашими горькими слезами.
Мы, беженцы, — нас было очень много! — не зная, куда себя
девать, сидели на берегу океана воды, жутко, безбрежно сливаю¬
щейся с линией горизонта.
В тупом и усталом безмолвии сидели мы на берегу клокочу¬
щих волн.
Распространился слух, что под Новороссийском был последний
бой с красными, что остатки белой армии сдались.
Провели последнюю тревожную ночь. Наутро красные вступи¬
ли в город.
Безумно хотелось жить. Все страсти, все муки, перенесенные
только что, казались ничтожными. Мы готовы были все забыть,
лишь бы нам позволили жить. Так велика была жажда жизни!
Нас согнали в бараки. Приехал представитель из политотдела
красных калмыцких военных частей, и нам разрешили вернуться
на родину.
Домой украдкой ехали машиной, а выбросят — шли пешком...
Побирались, просили милостыню. Наконец дотащились до раста¬
щенного, разграбленного, разрушенного дома.
Без ужаса и содрогания невозможно вспомнить пережитое»,—
так заканчивает свое повествование калмык.
Иван Илишкин, будучи советским студентом, рассказал мне,
как в декабрьские дни 1919 года он был выгнан вооруженными
кавалеристами карательного отряда белых из калмыцкой стани¬
цы Сальского округа. Он ушел со слепой матерью, в пути был
ранен и долго ехал с загнивающей раной.
«Усталые, голодные, холодные, со свирепствовавшим среди
них тифом, без приюта и остановок, никогда не раздеваясь, не
умываясь, шли и ехали калмыки, превратившиеся тогда из лю¬
дей в жалких, затасканных животных.
Когда орудийный гул, трескотня пулеметов, ружейные залпы
стали уже близки к мосту через Кубань, переправлявшиеся и
бывшие у переправы калмыки растерялись. Кто только мог, сел
157

на лошадей, сел и поскакал, как заяц. Плач брошенных детей,
слезы покинутых матерей неслись им вслед. Растерявшись, я по¬
бежал в сторону без воды и хлеба, куда глаза глядят. Так бежал
я двое суток, пока в полном изнеможении не упал в какой-то
овраг».
Илишкин говорит, что сальские калмыцкие станицы потеряли
за это время больше половины жителей.
КАЛМЫКИ И КРАСНАЯ АРМИЯ
Расскажу о калмыке как всаднике. У калмыков есть свои при¬
меты и свои определения, говорящие об исключительном случае,
когда калмык все же падает с лошади. Обычное представление
степняка рисует всадника как часть кентавра. Говорят степняки
так:
—	Человек ведь не пешком идет, чтобы упасть, а верхом едет!
Когда калмык идет пешком, он скорее споткнется и упадет. Пло¬
хие пешеходы преображаются верхом на коне. Когда передают
весть о разбившемся всаднике, слушающий непременно задаст
вопрос:
—	Что, с лошадью вместе упал?
Иначе степняк не думает. Еще калмыки говорят о том, в ка¬
ких случаях человек может сорваться с коня: если лошадь делает
свечку, становится на дыбы и при этом порвутся поводья, или же
на полном скаку лопнет подпруга, или же лошадь перевернется
через голову. При обычном положении калмык с лошади никогда
не падает.
Люди, так владевшие лошадью, все же владели ею в парти¬
занском духе. Из них нужно было создать настоящих воинов. Что¬
бы успешнее приучить молодую дивизию к суровости и требова¬
ниям военной жизни, решено было. создать калмыцкую дивизию
вне Астрахани, подальше от степей, подле Саратова. Как бы ни
был воинствен калмык, все же степные просторы соблазняют
колеблющихся и влекут на дезертирство. Политически невоспи¬
танные и не привыкшие к дисциплине, они охотно подчинялись
зовам степи. Но стоило калмыку обжиться в дивизии, и он на¬
всегда становился глубоко советским человеком, настоящим бой¬
цом Рабоче-Крестьянской Красной Армии.
Так как я считал себя достаточно осведомленным в военных
вопросах, со мной для организации штаба калмыцких воинских
частей поехал наш военный комиссар Маслов. Вместе с ним мы
добились в Реввоенсовете республики постановления об органи¬
зации калмыцких воинских частей.
Прощаясь с нами, один из членов Реввоенсовета как-то остро
посмотрел на меня и сказал:
J 58

— Очень рад, что калмыки становятся в ряды защитников
социалистической революции. Передайте им мой товарищеский
привет.
В сказанном что-то значительное показалось мне — в сочета¬
нии слов «калмыки» и «социалистическая революция».
Итак, мы, калмыки, стоим уже в рядах борцов за раскрепо¬
щение всего человечества, мы, которые так недавно находились —
да еще и сейчас находимся — под прессом родового быта!..
В то же время нам с Масловым удалось провести через Сов¬
нарком «Закон об охране и восстановлении калмыцкого живот¬
новодства» и у товарища Ларина выхлопотать для обнищавших
калмыков два миллиона двести тысяч аршин мануфактуры, де¬
вять тысяч пудов калмыцкого чая и несколько автомобилей.
С заданиями Реввоенсовета республики мы прибыли в Сара¬
тов для организации штаба. Не успели мы приступить к делу, как
Маслов заболел и вынужден был выехать в Астрахань.
Оставшись один, я через Реввоенсовет Югвостфронта стал до¬
биваться возвращения товарища Канукова с позиций. С обучен¬
ным им калмыцким полком он оперировал на Южном фронте.
Став во главе штаба, Кануков показал недюжинные военно¬
организаторские способности.
Закаленный в многочисленных боях, десятки раз участвовав¬
ший в рукопашных схватках, прошедший суровую казарменную
школу, он удивительно хорошо понимал психологию и нужды обу¬
чаемых им солдат. Из степных калмыков, которые никогда не вы¬
езжали за пределы своего Яндыкомочажного улуса и никогда не
держали в руках оружия, вдувая в них пламя классовой ненавис¬
ти к угнетателям, Кануков выковал железных героев и беззавет¬
ных борцов за революцию. Вышколенные калмыцкие полки при¬
няли деятельное участие в великой борьбе с врагами Советской
республики.
Говоря о наших военных работниках, мы имеем возможность
подчеркнуть выдающуюся роль некоторых из них, несмотря на
то, что они, так же как и все остальные калмыцкие деятели, вы¬
шли из той же отсталой среды.
Из лиц, сознательно и активно ставших на сторону революции,
нужно назвать донских товарищей: Городовикова, Канукова, Хо-
мутникова, Шалхакова, Сафонова, астраханских — Аралтана Ан-
гуляева, Муева, сильных духом и телом, цельных и монолитных
революционеров.
Но прежде чем говорить о сальцах, как о представителях во¬
енно-трудового калмыцкого народа, выдвинувшихся в граждан¬
скую войну, необходимо подчеркнуть, что великая революция не¬
мало выдвинула из низов народных масс подлинных героев и та¬
лантливых военачальников Красной Армии. Если бы не великая
159

революция, калмык Городовиков не стал бы красным маршалом
революционной армии.
«Против нас,— пишет Н. Н. Кузьмин в статье к пятилетию
Красной Армии, — конницей руководили как русские, так и луч¬
шие иностранные знатоки кавалерийского дела. Деникин и Ка¬
ледин окончили Академию генерального штаба не только в Рос¬
сии, по и во Франции. В помощь к ним пришли образованные в
военном и опытные в кавалерийском деле офицеры и генералы
Франции и Англии.
Против них мы выдвинули Буденного, Ворошилова, Городови-
кова, Морозова, Зотова, Тимошенко, Апанасенко и других. Кто
раньше знал их? Из каких дворянских родов явились эти лихие
командиры? В каких не академиях, а просто военных училищах
они получили военное образование?
Нет, на высокие командные посты выдвинула и поставила их
рабоче-крестьянская масса. Она сказала им: «Стройте конницу и
вместе с ней побеждайте!»
Против дворян и буржуазии рабоче-крестьянская масса на
пост командующего армией выдвинула унтер-офицера из крестьян
Буденного; на пост члена Реввоенсовета — до этого никогда не
бывшего на военной службе рабочего Ворошилова, а вахмистров
или унтер-офицеров Зотова — начальником штаба армии, Апана¬
сенко, Городовикова, Морозова и Тимошенко — начальниками
дивизий.
Один из белогвардейских журналистов, оппозиционерствую-
щий донскому атаману генералу Краснову, критикуя его дейст¬
вия, язвил: «Литературно писать по казачьему войску приказы —
это еще не значит побеждать большевиков».
Это верно. Как бы литературно ни писали генералы Красновы
свои военные приказы, победить большевиков они не могли. Ис¬
тория была против них. Унтер-офицеры Городовиковы писали ко¬
рявые, малограмотные приказы, но от них худо приходилось ге¬
нералам.
Летом 1919 года под селом Грязнуха, недалеко от Камышина,
дивизия Городовикова после ряда тяжких боев была отведена в
тыл для отдыха.
Конница генерала Улагая внезапно налетела на мирно распо¬
ложенную красную дивизию.
Вторая бригада городовиковцев несла сторожевое охранение.
Первая и третья отдыхали.
В вихре нагрянувших событий Городовиков на лету продик¬
товал адъютанту дивизии приказ:
«Противник наступает... Вторым бригадом дерется, первым
бригадом пьянствует, третьим бригадом спит. Приказываю всем
трем бригадам драться. Начдив Городовиков».
160

Первая и третья бригады бросились на подмогу дравшейся с
превосходящими силами противника второй бригаде, и конница
Улагая была разбита наголову.
Так в годы великой революции, на ее клокочущих волнах,
даже наиболее отсталые из народов — калмыки — выдвинули из
своей среды одного из славнейших героев гражданской войны и
красных командиров всемирно известной Первой Конной армии —
железного солдата революции товарища Оку Городовикова. На¬
ряду с именами боевых товарищей Ворошилова, Буденного и дру-
гих имя его также покрыто неувядаемой славой.
Те же донские калмыки дали и другого героя Красной Ар¬
мии— Харти Канукова.
В первые дни гражданской войны, когда Буденный в Саль-
ском округе формировал первое ядро своей будущей конницы,
Кануков вместе с немногими калмыками примкнул к нему. После
этого, участвуя вместе с товарищем Шелкоплясом в многочислен¬
ных боях вдоль линии Царицыно-Тихорецкой железной дороги,
Кануков отступил в Царицын и там, при Реввоенсовете 10-й ар¬
мии, открыл политотдел для калмыков и стал буквально едини¬
цами собирать их.
В это время калмыцкий исполком в Астрахани мобилизовал
калмыков двух возрастов и организовал из них 1-й Калмыцкий
кавалерийский полк.
Организация этого полка находилась в руках людей, не соот¬
ветствующих своему назначению. Немудрено, что красноармейцы-
калмыки стали дезертировать, и полк рассыпался.
Когда революционный Калмыцкий полк распадался, из Цари¬
цына от Реввоенсовета 10-й армии в штаб прибыли товарищи Ка¬
нуков и Хомутников. Они разогнали тунеядствующих бездельни¬
ков, взяли полк в свои руки, одели, обули голодных и оборванных
красноармейцев, воспитали военно-политически и бросили на вра¬
гов Советского государства.
Боевая работа 1-го Калмыцкого кавалерийского полка, входив¬
шего в состав 3-й бригады 11-го конного корпуса, оперировавше¬
го на Южном фронте, имела большое значение.
Обученный в течение трех месяцев товарищем Кануковым,
этот полк в многочисленных боях под командою донского калмы¬
ка товарища Хомутникова проявил исключительную храбрость и
боевые достоинства. Бои под хутором Большие Уланы Усть-Мед-
ведицкого округа, Шарашкином и Собачьим Хоперского округа,
под станицей Урюпинской и другими вписали несколько славных
страниц в историю нашей красной конницы. Имена Хомутникова,
Лиджс-Убуши Гаряева, Санджиева, Шапшукова, бесстрашного
пулеметчика Аралтана Ангуляева и других не раз мелькали в
приказах как имена храбрецов, отличившихся в сражениях.
6. Заказ N? 3324.
161

Первый кавалерийский полк в одном только бою двадцатого
октября 1919 года под хутором Шарашкином захватил шесть ору¬
дий и тридцать пулеметов. Героизм командиров, доблесть, отвага
и самоотверженность рядовых бойцов-калмыков были выше вся¬
кой похвалы. Но калмыцкий исполком «не замечал» этого героиз¬
ма. Не замечал потому, что во главе этого полка стояли «чужие
люди», донские калмыки. Мало того, постепенно вокруг главного
организатора красных калмыцких частей товарища Канукова из
зависти стал сплетаться клубок интриг.
Говоря о красных калмыцких частях, считаю необходимым из¬
ложить один интересный эпизод из жизни наших войск, расска¬
занный мне товарищем Кануковым.
Тысяча девятьсот девятнадцатый год. В тылу, возле одной из
станиц, где в резерве стоял конный калмыцкий полк, ожидали
прибытия всероссийского старосты М. И. Калинина. Для наших
калмыков впервые выпал счастливый случай увидать и послушать
человека, возглавляющего великую революционную страну, од¬
ного из вождей. Вполне естественно, что волнение охватило всех,
от рядового красноармейца до командира, товарища Хомутнико-
ва, старого и храброго рубаки, донца-калмыка, не раз водившего
свой полк к славным победам над белогвардейщиной. Всем хо¬
телось показать себя с самой лучшей, образцовой стороны.
В таком настроении выстроившийся в резервную колонну полк
в полном боевом снаряжении, сверкая концами пик, ожидал вбли¬
зи дороги прибытия гостей. Наконец вдали, пыля по дороге, пока¬
зался экипаж товарища Калинина со штабниками.
— По-олк, смирно-о! — загремела команда Хомутникова.—
Шашки вон! Пики в руки! Товарищи командиры!
Крутой поворот на шенкелях, сверкающий взмах шашки-—
товарищ Хомутников оторвался от общей конной массы и вихрем
устремился навстречу подъезжающей коляске. Но, не доезжая
трех шагов до места, конь как вкопанный останавливается, мигом
осаживаясь на задние ноги. Мгновенно поднятая вверх шашка
опускается для салюта.
Калинин, в фуражке, темной косоворотке, подпоясанной тон¬
ким поясом, в пальто и с палкой в руке, зорко глядел в лица про¬
ходивших. И как ни старались калмыцкие всадники перед предсе¬
дателем ВЦИК проходить подлинно церемониальным маршем и
держать взгляды, направленные вдаль, все же украдкой, с полу¬
детской хитростью кидали мимолетные любопытствующие взгля¬
ды на Михаила Ивановича. Солнце заливало степь, крупы коней,
фигуры всадников, поливало золотистыми лучами траву у ног
Калинина и его измятое скромное пальто.
Смотр происходил в крае, где когда-то, давно-давно, кочевали
наши предки. Теперь край был обжит крестьянскими подворника-
162

ми, далеко оттеснившими своим шествием с севера на юг к ни¬
зовьям Волги и к берегам Каспия наших калмыков. Михаил Ива¬
нович был среди нас и гостем и носителем новой жизни.
—	Я не помню в точности, — заметил Кануков, — что говорил
Михаил Иванович после того, как принял парад, но его слова в
общем сводились к утверждению, что с такими молодцами победа
обеспечена. «Итак, вперед!» — сказал он в заключение.
В момент смотра полка прискакал ординарец из дивизии Го-
родовикова и передал пакет «два креста». Ока Иванович сообщал,
что отряд матросов под командой известного героя Царицына то¬
варища Кожанова наткнулся на казачью бригаду, попал в опас¬
ное положение и, почти окруженный, отчаянно дерется в районе
хутора NN. Калмполку, не обнажая своего фронта, необходимо
срочно выручить Кожанова.
Наш полк, находясь среди некоторых частей N-ской дивизии,
tfec разведочно-дозорную службу, делая глубокую рекогносци¬
ровку в тыл противника. Командиром одного из эскадронов был
матрос Фоменко, которого калмыки называли «Поминка», — он
был любимым командиром. Об этом сейчас же было сообщено
комсоставу. Немедленно созвали летучий митинг. Решили вы¬
ступить. Фоменко взял первый дивизион, а второй остался на за¬
нимаемом фронте. О добровольчестве нечего было и говорить:
выручать «братишек» захотели все. Через полчаса дивизион, с лег¬
ким личным обозом, в составе двух эскадронов и пулеметного
полуэскадрона, с двенадцатью пулеметами, на рысях уже ухо¬
дил в направлении, указанном товарищем Городовиковым. Скоро
ординарец Городовикова, удивленный дисциплинированностью
«степняков», вез своему начальнику короткий ответ:
«Выступил. Фоменко».
Калмполк всегда охотно и аккуратно выполнял приказания
своего уважаемого начальника — земляка Оки Ивановича Городо-
викова. Не менее важно было и то, что дивизион ведет товарищ
Поминка. Все были уверены, что с ним все будет благополучно и
дело будет выполнено. Уверенность эта была настолько сильна,
что многие калмыки говорили:
—	Поминка не простой, он знает заговор, и поэтому его ничем
не убьешь.
С такими настроениями и ребятами шел товарищ Фоменко на
сильного врага.
Наступление велось с правого фланга. На ходу были высланы
дозоры на случай встречи с неприятелем. Уже в походе было из¬
вестно, что противник неизвестной силы ведет с кем-то бой. Бы¬
стро принятыми мерами резервы противника, двигавшиеся с за¬
пада, были остановлены. Неприятель старался выбить наши до¬
зоры, расположенные на буграх, и загнуть в нашу сторону. Пер¬
163

вый эскадрон с пулеметами Фоменко оставляет в резерве, за кур.
ганом. Второй эскадрон, с ручными пулеметами, наступал широ¬
кой, развернутой лавой, имея на флангах и в центре резервы.
Противник, уверенный, что на него движутся большие силы (судя
по захватываемому Фоменко фронту), в свою очередь навстречу
наступающим двинул крупные силы, — чуть ли не весь резерв на-
ходящейся в бою части. Приблизившись на расстояние ружейно¬
го выстрела, Фоменко спешил лаву и начал обстрел. В ответ про¬
тивник открыл сильный огонь. Когда вражеский обстрел стал ощу.
тим, Фоменко отскочил обратно и, по возможности задерживая
врага, начал отходить к кургану, постепенно сужая фронт к цент¬
ру. Противник все более усиливал напор и был уже вблизи от
кургана. Тогда Фоменко быстро разорвал пополам свой фронт и
начал удирать. Этим маневром был обнажен фронт противника.
Из резерва на курган выскочили две тачанки и открыли сильный
огонь по обнаженному центру врага. Карьером вскочили на бугор
и остальные пулеметы, направив на неприятеля косой огонь.
Вслед за пулеметами лихо развернутым фронтом выскочил вто¬
рой эскадрон.
Враг смутился. Близкие к нашим пулеметам части, поражае¬
мые огнем, смешались и повернули обратно. Наши ринулись на
противника, обнажив шашки. Увидев, что враг дрогнул, Фоменко
повернул обратно и тоже обнажил шашку. Почти полуохвачен-
ный с флангов, атакуемый центром, противник начал быстро от¬
ходить. Отступление превращалось в паническое бегство. В та¬
кие минуты происходит самое страшное и опасное, что бывает
в боевых операциях, — рубка задних. Убегающую сторону охваты¬
вает ужас смерти, а наступающая настолько смелеет, что в увле¬
чении натыкается на опасные положения. Фоменко знал, что в ре¬
зерве противника опасности не могло быть, и потому смело ско¬
мандовал:
—	В атаку!
Все пулеметы вместе с частью устремились вперед. Увлечен¬
ный успехом Фоменко первый нагнал неприятеля и начал рубить.
В этот момент шальная пуля ранила его в грудь. Скакавший за
ним его неизменный товарищ Цурюм, увидев, что Фоменко заша¬
тался и взмах его шашки дрогнул, не дал ему упасть, подхватил
и, повернув лошадей, вывел из боя. Скакавшие сзади спрашивали:
—	Кэмби?31
Узнав, что ранен любимый и храбрый из храбрейших коман¬
диров, каждый из них нажимал шенкеля, чтобы догнать и ото¬
мстить за своего любимого товарища Поминку. Отставшие оста¬
навливались и, увидев, что командир тяжело ранен, еще более оз¬
31 Кто ЭТО?
164

лоблялись на неприятеля. Потуже подтянув подпруги у лошадей и
натянув по уши фуражку32, садясь на коня, говорили:
—	Ничего, живи, товарищ Поминка, — мы за тебя много по¬
бьем...
И, развивая бешеную езду, каждый из них горел желанием
как можно скорее догнать врага и убить, мстя за своего коман¬
дира...
В этом же бою был ранен в левую ногу навылет один из бе¬
зумно смелых и хладнокровных, отличный пулеметчик — он же
начальник пулеметной команды — товарищ Ангуляев Аралтан. В
то время «пульмоты» как называл их сам Ангуляев, были дейст¬
вительно не пулеметы, а «пуль-мотами». Собранные Ангуляевым
в большинстве с пулеметного кладбища, части пулеметов нс ла¬
дились, давали перебои или совсем отказывались работать. Сидя
на своем белом проворном коне, Ангуляев не обращал внимания
на огонь неприятеля. С криком и руганью летал он по фронту,
чтобы исправить остановившиеся пулеметы. Не успеет Ангуляев
исправить на одном конце, как портится на другом. Ангуляев кри¬
чит: «Яглаба!.. Яглаба!»33 — рвет свои черные патлы и ругает пу¬
леметчика, которому и так стыдно, что его пулемет не в порядке.
В одну из таких минут Ангуляева ранили в руку. Когда его стали
увозить, он встал на линейку и, грозно потрясая в сторону не¬
приятеля кулаком уцелевшей руки, прокричал:
—	Экен алдмур, танда уюзюльхев би!34
Так два лучших командира были выбиты из строя. Видя, что
на резерв напал враг, правый фланг неприятеля ослабил свое на¬
ступление на Кожанова. Кожанов, предчувствуя выручку и услы¬
хав наконец отдаленный бой, усилил деятельность слева от себя
и нажал на правый фланг противника. В панике отступающий
резерв врага наткнулся на отходившие от Кожанова главные си¬
лы. Вместе они начали отходить в направлении своих главных ре¬
зервов, к Дону.
Трудно описать радостную встречу матросов с калмыками.
Возбужденные отряды далеко преследовали неприятеля, уже от¬
ступающего по всему фронту. По всей линии загремело «ура».
Силы увеличились, крепче сжималась шашка в руке... Даже ло¬
шади, чуя радость, беспокойно топтались, прыгая «козлом», про¬
сили повод, чтобы еще скакать, топтать и побеждать неприятеля.
После боя созвали полевой митинг. Говорил представитель кал¬
32	Приготовление к быстрой скачке и признак наибольшего озлобления кал¬
мыка.
33	Что делать!
34	Мать, мать... Я еще покажу вам, как нужно стрелять!
1165

мыков. В это время товарищ Фоменко скончался от раны. По*
следними его словами было:
—	Не бойтесь, ребята, — вперед! Бейте, бейте! Да здравствует
свобода!
Об этом сообщили па митинге. Все, как один, обнажили голо¬
вы. Суровое молчание было скорбью о гибели лучшего товарища..,
Заменивший Фоменко командир первого эскадрона Дрючков —
Бен-Али сообщил товарищу Городовикову:
«Задача выполнена блестяще. Бен-Али».
Это было осенью 1919 года.
Калмыцкие кавалерийские полки выделили из своей среды не¬
мало подлинных героев конницы. Но наиболее отличившимся
среди них, лучшим из лучших доблестных сподвижников был
Шапшуков, командир второго эскадрона. Он во все атаки ходил
конь о конь, со своей женой. Разгорячась во время боя, отчаянно
смелый командир Шапшуков не раз кричал жене:
—	Не отставай! Не то зарублю сам!
Жена его в одном из многочисленных и горячих боев на Се¬
верном Кавказе, под селом Султаном, где 1-й Калмыцкий кава¬
лерийский полк смертельно сразился с бандой полковника Васи-
чева, совершила незабываемый поступок.
В этой отчаянной схватке, где кавалерия полковника Васиче-
ва, в полторы тысячи человек, была опрокинута и по частям ист¬
реблена, Шапшуков по обыкновению шел в атаку рядом со своей
женой. Впереди них летели, увлекая за собой своих испытанных
бойцов, славные герои и участники гражданской войны, командир
полка товарищ Хомутников и помощник командира полка, бес¬
страшный Аким Стаценко. Они были в первом ряду своего полка,
неудержимой лавиной налетавшего на конную массу противника.
Стаценко бросился в смертельную шашечную схватку с белым
офицером, оказавшимся таким же великолепным, как и он, фехто¬
вальщиком. Стальные клинки двух шашек зловеще сверкали на
солнце, то ударялись друг о друга с коротким и частым звоном,
то отлетали прочь. Борьба шла на ставку: кто ловчее — тот жив.
В роковое время, когда Стаценко мерялся силами с отважным
противником, а кругом кипела общая адская шашечная рубка
двух сцепившихся кавалерийских масс, Шапшуков одним глазом
успел заметить, что сбоку, прямо к Акиму Стаценко с поднятой
вверх шашкой летит белогвардеец-казак.
Шапшуков, захваченный шашечной схваткой с двумя неприя¬
телями, только и успел крикнуть:
—	Нарма, спасай Акима!
Та в одно мгновенье выхватила из кобуры свой наган и метким
выстрелом уложила белогварденца-казака, уже опускавшего свер¬
кающую шашку ца голову Сгаценко.
166

Так необычайно преданно, под алым знаменем, за дело все¬
мирной революции, за освобождение всего угнетенного и порабо¬
щенного человечества, в тяжкие и славные годы победы великой
революции и гражданской войны, когда судьба се решалась на
полях битв, сражалась Нарма Шапшукова.
Партия, рабочий класс и народы, выступившие под грохот пу¬
шек Октября на историческую арену, должны знать имя Нармы
Шапшуковой, смело и беззаветно бившейся с другими сподвиж¬
никами за великое дело коммунизма.
Шапшуков же, будучи со своим эскадроном в сторожевой ох¬
ране, почыо по собственному почину налетел на станицу Усть-
Медведицкую и выбил оттуда многочисленного противника, за¬
хватил орудия, винтовки и снаряжение.
КУСОЧКИ БЫТА. ВСТРЕЧА С МАТЕРЬЮ
В конце февраля 1920 года, когда южная контрреволюция,
сорвавшись с берегов Волги у Царицына, быстро покатилась к
пределам Черного моря, все работники калмыцкого исполкома
выступили в очищенные от белых степи.
Мы ездили по улусам и аймакам, устанавливая советскую
власть. А для этого объясняли калмыкам положение вещей, об¬
народовали «Обращение» Совнаркома за подписью Ленина, зе¬
мельный закон и закон о животноводстве.
В одну из таких поездок мы двинулись верхом на одном верб¬
люде.
Лежал глубокий пушистый снег. Верблюд прокладывал себе
дорогу по целине. В пути застал нас вечер. Поднялся буран. Хло¬
пьями снег шел сверху и метелил снизу. Слепило глаза, не было
никакой возможности различить что-либо перед собой.
Верблюд устал и с трудом вытаскивал ноги из глубоких суг¬
робов.
Кругом было жутко: безбрежная, покрытая снежным саваном
степь. Казалось, небо и земля слились в одну бесформенную пе¬
реметающуюся серовато-темную массу. Резко завывал ветер. Ра¬
зыгралась" настоящая степная метель. Кружась, мы заблудились
в этом снежном океане. Положение становилось крайне серьез¬
ным.
В такой обстановке мы блуждали несколько часов, пока не
натолкнулись на группу калмыцких кибиток, зимовавших^в из¬
гибе глубокой балки. Вошли в одну из них, там оказался боль¬
ной тифом калмык. В следующей кибитке то же самое.
Тогда мы решили не входить в кибитки и направились к скир-
дам сена, стоявшим недалеко от кибиток.
Взобравшись на одну из скирд, начатую с одного конца, за-'
167

бились в сено. За дорогу мы сильно проголодались. Лежать в се¬
не иа морозе с голодным желудком было мучительно. Решили по¬
пытать счастья, поискать крепкую кибитку. Нашли. Чиркнули
спичкой, зажгли лампу.
На кровати лежал калмык, прикрытый овчинными шубами, а
а перед ним, па земле, застланной кошмой, лежала его жена с
малышом, съежившимся до последней возможности.
Калмык был бедный, кибитка убогая, со множеством прорех
в кошме. В прорехи со свистом дул холодный ветер, пороша мел¬
ким сиегом-заметухой. В кибитке было почти так же холодно и
неуютно, как и под открытым небом. Только сознание, что ты на¬
ходишься под кровлей, примиряло с обстановкой.
Чтобы уметь жить в кибитке, надо иметь особую привычку,
навык, надо быть природным кочевником. Иначе немыслимо жить
в таких условиях.
Но так жили почти все калмыки. И эта кибитка с жалкими ее
обитателями — капля калмыцкой действительности, но в этой кап¬
ле, как в фокусе, отражалась вся наша жизнь целиком. От этого
сознания меня залихорадило.
Невольно вспомнилось мне мое горемычное прошлое, мое
скорбное детство: такая же убогая кибитка, моя бедная плачу¬
щая мать, вечно обижаемый и вечно обижающий свою семью,
всегда горько пьяный отец. Мои маленькие, забитые, запуганные
насмерть, как звереныши, сестры. Хромая, вечно голодная рыжая
кобыла. Худые от недоедания коровы, которых мать поднимала за
хвосты. Всегда голодная, с опаленной шерстью на боках, старая,
но верная собака, тоскливо полулежавшая около очага и вместе
со всеми нами смотревшая в рот отцу, который один ел досыта...
Увидев нас, хозяин кибитки высунул из-под шуб ногу и, по
обычаю, изо всей силы ткнув в бок жену, крикнул:
—	Ун, босс!
Жена заахала, заохала:
—	Ях, ях, ях!..
Проснулся и расплакался ребенок. Я посоветовал калмычке не
встазать и энергично предложил встать самому хозяину. Он раз¬
вел огонь в очаге. Я опрокинул на таган котел, чтобы прокалить
его, так как он был невероятно грязен. Калмык приступил к варке
говядины.
Поели мяса и тут же вповалку легли. Но всю ночь я не мог
уснуть. Все прошлое и настоящее калмыков переплелось воедино
и неотвязным кошмаром мучило меня.
К утру снег перестал. Мы с Лавгаевым вылезли из нашего убе¬
жища и тронулись дальше.
В одном из аймаков — кажется, в Чвносах — не успели мы,
что называется, перейти порог гелюнгского дома, где предполагав
138

лось народное собрание, как явились калмыки и тихонько капали
жаловаться на местного кулака-кровососа Чимидова.
Пользуясь богатством и тем, что Чимидовых четыре брата,
как четыре степных пса, — а миогсбратство является orpovnuM
фактором в деле принижения и угнетения слабых в родовом об¬
ществе,— названный Чимидов остался управлять аймаком и пос¬
ле ухода белых. При этом как при белых, так и после ухода их он
всячески угнетал и тиранил бедных людей.
Всюду, откуда уходили белые, необходимо было являться, что¬
бы устанавливать порядок и советскую власть, так как во всех
этих местах после ухода белых водворялась анархия, люди граби¬
ли друг друга. В особенности страдали при этом калмык]!, в част¬
ности бедняки.
Поездка наша была небезопасна. Мы легко могли натолкнуть¬
ся на вооруженное сопротивление анархически настроенных людей.
В результате длительного, изнурительного путешествия и со¬
прикосновения с тифозными Лавгаев заболел тифом. Заболел в
Манджикинском аймаке, куда мы в конце концов приехали после
посещения ряда других аймаков.
Лавгаев лежал рядом с моей комнатой. А ко мне являлась
масса всяких людей со всевозможными делами и жалобами.
Вдруг отворяется дверь и появляется низко-низко склоненная,
беспокойно озирающаяся, знакомая фигура Босхомдже Келсева.
Он просит похлопотать, чтобы ему разыскали и вернули чте-то
отнятое у него. Голова его склоняется все ниже, ко мне протяги¬
вается жилистая рука, и я вижу в развернутой горсти несколько
золотых монет и какие-то кредитки. Взятка.
Я, конечно, должен был понимать, если б сам владел большим
запасом самообладания, психологию жалкого, вечно запуганного
человека, убежденного долгим опытом, что ничего без взятки не
делается.
Но тут я забыл все.
Горькое, обидное сознание, что меня принимают за рядового
чиновника-взяточника, что люди, ради которых я без остатка от¬
даю все мои силы, ставят меня на одну доску со всеми угнетате¬
лями,— так взорвало меня, что я стал исступленно кричать па
взяткодателя.
Гнев и обида были велики, я инстинктивно почувствовал, что
у меня пет слов, в которых я мог бы выразить свое бешенство.
В неистовой злобе я выхватил револьвер и выстрелил в потолок.
В эту минуту я одинаково мог выстрелить и в себя —от горя, и
в Келеева — от гнева.
Увидя револьвер и услышав выстрел, Босхомдже Келеев ре¬
шил, что он убит, и опрокинулся навзничь. Но денег не выронил.
169

Когда же он почувствовал, что невредим, быстро вскочил и сг
всех ног бросился вон из комнаты.
После этого над ним до сих пор смеются:
— А ну, расскажи, как ты Амур-Санану взятку давал!
Никто уже больше не пробовал предложить мне взятку.
Когда я приехал в родной Большедербетский улус, была ран¬
няя весна —грязь, холод, распутица. Нас было несколько чело¬
век. Мы ехали верхом на лошадях. Вдруг мы заметили довольнс
далекого другой дороге, во встречном направлении, кучу всадни¬
ков и мажару. Мы поехали дальше, но от этой кучи отделило:
верховой и поскакал нам навстречу. Тогда один из нас тоже по¬
скакал к нему, чтобы узнать, в чем дело. Они встретились, о чем-
то переговорили, и каждый помчался в обратную сторону.
— Ваша мать едет, — сказал мне вернувшийся спутник.
Моя мама! В такую ужасную погоду, в такую распутицу, ког¬
да мы, мужчины, могли делать только пятнадцать — двадцать верст
в день, не побоялась поехать навстречу ко мне, за несколько сот
верст, как только узнала, что я еду. Так безгранична любовь ма¬
тери!
Сопровождавшие ее калмыки ехали тоже с целью повидать
меня, чтобы узнать о новых порядках, слухи о которых дошли и
до них.
Мы приехали в русское село Кисту. Там как раз было народ¬
ное собрание. Я сказал речь. Крестьяне встретили нас очень ра¬
душно: отвели помещение, накормили хорошим обедом. Хозяин
отведенной нам квартиры, древний, но бодрый, осанистый старик,
разговорившись со мной, дружески заметил:
— Якого ж биса ты запысався в коммунисты? Ты б лучше
в большевики запысався.
Когда мы добрались до моей родины, объявили «Обращение»
Ленина и установили власть, мать сказала мне, как она рада,
что я наконец вернулся домой и что теперь-то мы заживем вместе.
Я ответил ей:
— Мама, вы помните, как нам плохо жилось? Вы помните,
как мы страдали, как мучились? Нам теперь хорошо, но сколько
людей продолжают страдать! Надо бороться за них, надо им по¬
мочь.
Она поняла меня, поцеловала и сказала:
— Иди, мой сын!
ПЕРВЫЙ ОБЩЕКАЛМЫЦКИЙ СЪЕЗД СОВЕТОВ
Летом 1920 года в местечко Чилгир, расположенное в центре
калмыцких степей, там, где важной поступью шагают корабли
пустыни—верблюды и вереницей тянутся караваны кочующих
170

кибиток, — с четким стуком стальных моторов плавно въехали ав¬
томобили. На фоне причудливо сочетавшихся обломков древности
и двадцатого века, на фоне архаического кочевья состоялся Пер¬
вый общекалмыцкий съезд Советов.
Он созван был для выработки основных форм государственной
жизни красной Советской Калмыкии.
Быть может, не все собравшиеся в то время сознавали огром¬
ную важность, великую значимость резкой грани этого съезда
между безвозвратным прошлым и надвигающимся светлым буду¬
щим в жизни многострадального народа, так много видевшего
горя па своем историческом пути.
Этот съезд был действительно общекалмыцким съездом, неви¬
данным не только по своему социальному составу, но и по харак¬
теру. На нем присутствовали представители всех астраханских
улусов, калмыки Терека, Дона и Ставрополя.
Совет Народных Комиссаров РСФСР приветствовал Первый
съезд калмыцких Советов в лице своего представителя товарища
Бабкина.
Глубокое и неизгладимое впечатление произвел этот съезд на
всех участников.
Действительно было чему удивляться. Подумать только—’
первый раз за всю свою многовековую историю, игнорируя улус¬
ные и родовые предрассудки, собрался бедный и простой люд.
Это — во-первых.
Во-вторых, собрался он затем, чтобы самому решать свою
судьбу.
На съезде не было ни одного захудалого нойона, богача-мирб-
еда, ни одного угнетателя-попечителя.
А давно ли какой-нибудь попечитель улуса кричал на каж¬
дого из них: «Эй ты, калмычина!» И «калмычина» покорно гнул
свою шею перед всесильным начальством. Сегодня же один из
этих попечителей считал за честь быть письмоводом съезда.
Во время съезда делегаты были радостно возбуждены. Мне
запомнилась речь одного старика степняка, который произнося
«ераль»35, сложив на груди руки, сказал:
— Пусть калмыки впредь будут сами решать свои дела.
После принятия «Декларации прав калмыцкого народа» и объ¬
явления автономии делегаты на родном языке запели «Интерна¬
ционал», выученный ими в период съезда. Впервые в калмыцких
степях «Интернационал» зазвучал понятным и близким, родньт
могучим призывом к последнему решительному бою.
35 Благсложелапие.
171

СЪЕЗД НАРОДОВ ВОСТОКА
По постановлению съезда я должен был ехать в Москву для
проведения вопроса об автономии и установления границ Кал¬
мыцкой области. Но прежде чем ехать в Москву, мне пришлось
отправиться в Баку, на съезд народов Востока. Я был команди¬
рован туда калмыцким исполкомом в качестве представителя кал¬
мыцкого народа.
Совершенно правильно охарактеризовал съезд открывший его
ветеран революционного движения Востока товарищ Нариман
Нариманов, как «невиданный и неслыханный в мире съезд, съезд
народов Востока». На нем представлено было свыше сорока на¬
циональностей, большинство которых на всем протяжении исто¬
рии человечества непосредственно друг с другом никогда не со¬
прикасалось. Это были представители народов, обитающих под
самыми различными долготами и широтами земного шара — от
холодных снегов полярного севера до знойных песков Африки. Тут
были высокие, стройные, в своих цветных тюрбанах индусы и в
белых бурнусах арабы, кавказцы с худощавым гибким станом,
черный негр с французским тесаком у бедра, китаец Ван, японец
Ходо Иошихро, американец Джон Рид, турки, персы, хазары, яку¬
ты и много-много других.
Состав этого международного съезда представлял какую-то
экзотическую пестроткань.
Особенно мне врезалась в память одна речь. Помню, после
анализа империалистической политики мировых держав на Вос¬
токе и указаний на растущую силу международного пролетариата
и Ш Коммунистического Интернационала, после изложения за¬
дач и перспектив борьбы трудящихся Востока с капиталистиче¬
ским миром, в первую очередь с Англией, оратор с горячим пафо¬
сом воскликнул:
—	Товарищи, братья! Теперь настало время, когда вы може¬
те приступить к организации настоящей священной войны против
грабителей и угнетателей. Коммунистический Интернационал об¬
ращается сегодня к народам Востока и говорит им: «Братья, мы
призываем вас к священной войне, прежде всего против англий¬
ского империализма!..»
Когда он произнес эти слова, вся многоязычная, небывалая
аудитория, зачарованная революционной мыслью, разразилась
страшной бурей непрекращающихся рукоплесканий и криками
«ура» на всех языках.
В воздухе засверкал целый лес шашек, кинжалов и револьве¬
ров. Своды огромного театра дрожали от криков:
—	Клянемся! Клянемся!
Глаза у всех горели стальным блеском решимости.
172

женский костюм
Для человека, заваленного делами, озабоченного злобой дня,
полезна поездка по железной дороге или на пароходе.
Садишься в вагон или забираешься в каюту — и все дела и за¬
боты сразу отходят в сторону. Нет физической возможности о
чем-либо хлопотать, что-нибудь поправлять, переделывать — все
отрезано. В это время мысль отдыхает и чувствует себя свобод¬
нее, направляется в такие стороны, о существовании которых в
ежедневной сутолоке забываешь.
Такую свободу рассуждать я почувствовал, когда в Астраха¬
ни уселся на пароход, чтобы ехать в Баку на съезд представите¬
лей пародов Востока. На этот раз я задумался об ужасном кал¬
мыцком обычае, уродующем женскую грудь.
Неизвестно почему, но приблизительно в середине прошлого
столетия среди калмычек ‘установился взгляд, что иметь высо¬
кую, крупную грудь, быть полногрудой девушкой очень стыдно.
В силу этого девушки с двенадцати лет стали надевать особо уст¬
роенные жилеты, безрукавные камзолы, которые туго стягивали
грудь и не давали ей развиваться. Эта одежда причиняла силь¬
ную боль, мешала свободному дыханию и губительно отражалась
на здоровье подрастающего поколения.
Необходимо было уничтожить варварский обычай.
Еще в 1918 году, будучи заведующим Калмыцким отделом на¬
родного образования, я делал попытки бороться с ношением кам¬
зола. Повел агитацию в среде пансионерок, доказывая им весь
вред и ущерб здоровью от этого ужасного костюма, но я встре¬
тился с железной стеной традиций предков, которые были много
сильнее моего слова. Я объявил, что в стенах пансиона не может
быть девушки в камзоле, но... втихомолку они носили его. Принял
репрессивные меры — исключил из пансиона несколько девиц, но
и эта мера не повлияла на остальных. Мое начинание осталось
бесплодным.
А теперь я решил повести агитацию иным методом.
Вернувшись в Астрахань, я собрал комиссию под председа¬
тельством заведующего областным отделом народного образова¬
ния — известного педагогического деятеля Василия Петровича
Пороха. Последний, по свойственной ему отзывчивости, всецело
разделял мою мысль и принял самое активное участие в этом
деле.
Не могу, заикнувшись о добром содействии в данном начина¬
нии, не сделать маленького отступления, не сказать несколько
слов о двух работниках по Калмобласти— о Василии Петровиче
Порохе и Александре Петровне Сурковой.
Василий Петрович — глубоко интеллигентный, идейный и на
173

редкость вдумчивый человек. Он сразу умело подошел к делу
просвещения калмыков и стал душою отдела образования. С по.
явлением его и исключительно под его идейным руководством на-
чало жить и встало твердой ногой на советскую платформу кал.
мыцкое школьное дело. При исключительно трудных условиях оц
приступил к созданию национальной калмыцкой школы. Для это.
го выдвинул кадры калмыцкой молодежи, с целью подготовить из
них национальных педагогов через специально созданные им пе¬
дагогические курсы.
Что же касается Александры Петровны, то как раз благодаря
ее помощи моя мысль о реформе женского костюма получила воз-
можность осуществления. Дело в том, что для осуществления за¬
думанной реформы нужно было значительное количество ману-
фактуры, а для ее получения необходима была поддержка жен¬
отдела ЦК РКП (б), которую Александра Петровна и получила
при личном свидании с Коллонтай. Мануфактура была отпущена
нам в количестве ста шестидесяти тысяч аршин, ниток — пятиде¬
сяти тысяч гроссов. Это дано было, согласно моему расчету, на
двадцать тысяч девиц двенадцати —восемнадцатилетнего воз¬
раста.
Точно так же благодаря успешным хлопотам и усилиям Сур¬
ковой в Калмобласти был открыт детский дом имени Коминтерна,
непосредственно снабжавшийся Наркомпросом по высшей катего¬
рии опытно-показательных школьных учреждений.
В 1921 году в Главполитпросвете, при поддержке Н. К. Круп¬
ской, Суркова провела положение о принудительной мобилиза¬
ции калмыцкой молодежи в высшие школы. Впоследствии эта
мобилизация была утверждена Вторым и Шестым съездами Калм¬
области. В том же году стараниями Сурковой все школы Калм¬
области были включены в общую сеть разверстки Наркомпроса,
Возвращусь к камзолам и способам борьбы с ними.
Декан медицинского факультета в Астрахани доктор Залкинд,
проработавший двадцать пять лет в степи и знавший о вреде,
приносимом нелепым костюмом, научно обосновал мой проект.
Комиссия выработала новый костюм в виде свободного с ко¬
кеткой платья, слегка суживающегося в перехваченной поясом
талии и свободно спускающегося несколько ниже икр.
Но недостаточно было создать форму костюма на бумаге —
необходимо было провести ее в жизнь. Для этого мало было по¬
лучить материал — нужно было скроить и сшить большой запас
костюмов и только тогда приняться за агитацию, чтобы она не
была пустым звуком.
Агитация была трудна.
Не трудно агитировать о необходимости развития той или
иной промышленности, сети железных дорог, судостроения, на-
174

родного образования: все это вопросы, не возбуждающие раз¬
думья и сомнений.
Но когда наряду с такими вопросами говорят о реформе жен¬
ского костюма у какого-то маленького народа, на лицах слуша¬
телей появляется насмешливая улыбка, смех про себя. Как по¬
бедить его, как одолеть насмешливое настроение слушателей?
Как доказать, что для нас это не пустой, а жизненный вопрос? К
счастью, в Москве пришлось иметь дело с людьми, которые су¬
мели отрешиться от насмешливого и пренебрежительного к нему
отношения.
Скоро работа закипела вовсю. Она делалась под руководством
нашего товарища Акугиновой и при участии калмычек Барван-
циковой, Шарманджиевой, Кожиевой и других. К маю 1921 года,
когда в Астрахани собрался еще невиданный Первый областной
женский съезд, можно было раздавать и развозить по аймакам
реформированный костюм.
В Цоросовском аймаке раздача произведена была с особой
торжественностью.
Кожиев и Элюев собрали там местный женский съезд и между
прочим объявили о реформе костюма. После этого все соответст¬
вующего возраста девушки вошли в зал съезда. Когда из него
удалились мужчины, они переоделись в новые костюмы. А старые
камзолы были сложены перед домом съезда и при дружном пении
«Интернационала» сожжены. Конечно, практичнее было бы не
сжигать старых костюмов, а переделать или хотя бы употребить
на тряпки. Но самый факт сожжения оказывал глубокое воздей¬
ствие на умы юных и старых калмычек. Он как бы закреплял
огнегорящим делом уничтожение вредного костюма и с ним всех
вековых предрассудков, причинявших большие несчастья нашему
народу.
«БОЛЬШЕВИК НЕ ПРОХОДИТ»
По окончании съезда народов Востока из Баку в Москву вы¬
ехала делегация, выделенная этим съездом. Выехала она для вы¬
яснения прав и границ территорий, занимаемых восточными на¬
родами, входящими в состав РСФСР. В числе делегатов были
представители Тибета, Монголии, Индии и Персии.
Четырнадцатого октября 1920 года всех делегатов съезда на¬
родов Востока пригласили на заседание Политбюро ЦК РКП (б).
В число делегатов от народов Востока входили: Рыскулов,
Джурубаев, Энеев, Алиев Омар, д-р Романо, Хамбо Дорджиев,
Ринчино. Были представители горцев Кавказа, Персии, Индии
и другие. От калмыков было двое — Бембе Кожиев и я.
Нас ввели в зал заседаний Совета Народных Комиссаров.
175

Это — большая комната, находящаяся на третьем этаже зда¬
ния рабоче-крестьянского правительства в Кремле.
Когда мы вошли в зал заседания, Ленин уже сидел на пред¬
седательском месте за длинным столом. Мы, делегаты, уселись
за тем же столом.
Ленин огласил повестку дня. Девятым стоял «Вопрос о за¬
дачах РКП в местностях, населенных восточными народами».
Я всматривался в Ленина и следил за тем, как он вел заседа¬
ние и производил одновременно другую работу. Я наблюдал, как
Ленин получал с сургучными печатями пакеты, расписывался на
конвертах в получении, прочитывал полученное и торопливо на¬
кладывал резолюции. Я видел, как быстро Ленин писал какие-то
на маленьких листочках записочки и передавал их тут же сидя¬
щему секретарю. Вместе с тем по ходу заседания было очевидно,
что Ленин не упускает ни малейшей детали в процессе развер¬
тывающегося обсуждения вопроса. Все это вместе не мешало ему
следить за временем, предоставленным оратору. За одну или две
минуты Ленин брал лежащие перед ним часы и, стуча по цифер¬
блату пальцем, говорил:
—	Товарищ, у вас две минуты. Продолжайте.
По девятому вопросу повестки говорили многие из присутст¬
вующих делегатов. Почти каждый из них излагал свои требова¬
ния, указывая на то огромное значение, какое будет иметь испол¬
нение его ходатайства для ускорения развития революции на
Востоке.
Когда очередь дошла до меня, я сказал:
—	Не знаю, какое значение для развития социальной рево¬
люции на Востоке будет иметь объявление автономии калмыкам,
но хорошо разумею, что без такого решения вопроса в создавших¬
ся условиях немыслимо облегчить положение калмыков. Я хоро¬
шо знаю, — говорил я, — что калмыки, независимо от перспектив
революционных событий на Востоке и Западе, хотят жить. Но
когда ничего общего с революцией не имеющие, а прикрываю¬
щиеся ее именем, насилующие женщин, убивающие, грабящие
темных калмыков, без нужды оскорбляющие религиозное чувство
народа выдают себя за истинных представителей власти, тогда
надо о происходящих на окраинах безобразиях говорить самому
Ленину. Мы, идейные сторонники советской власти, не можем
молчать и не довести об этом до сведения высших партийных и
советских инстанций. На места, захваченные белогвардейцами,
приезжают корреспонденты английских газет, фотографируют
развалины буддийских храмов и эти снимки, как иллюстрацию
большевистского варварства и национального гнета в миллионах
экземпляров распространяют по всему буддийскому Востоку*—
по Индии, Цейлону, Сиаму, Китаю...
176

Я говорил и о том, что положение калмыков поистине крайне
печальное. Прикрываясь в летний зной и зимнюю стужу грязны¬
ми овчинами, обсыпанные паразитами, не имея продуктов, ли¬
шенные единственного их достояния — скота, калмыки стоят пе¬
ред лицом физического исчезновения...
Я говорил горячо, волнуясь, стучал кулаком по столу. Сидев¬
ший позади меня товарищ Кожиев несколько раз дергал меня за
полу пиджака.
Когда, оборванный на мгновение Крестинским, я остановился,
Ленин, прищурившись, как бы сыпля глазами дробный смех, по¬
смотрел на меня и, быстрым движением правой руки погладив
свой матовый лоб, сказал:
—	Не обращайте внимания. Продолжайте.
Я кончил. Тогда Ленин сразу же, в упор поставил мне вопрос:
—	А как калмыки относятся к советской власти?
Я коротко формулировал свой ответ:
—	Калмыки говорят: «Был большой чума — прошел, был
большой холера — прошел, а большевик не проходит».
Тут все расхохотались, в том числе и Ленин.
Ленин в своем резюме сказал:
—	То, что говорил представитель калмыков, — вопиющее яв¬
ление. Необходимо принять меры к ликвидации его.
И результатом этого заседания было постановление Политбю¬
ро ЦК РКП (б), зафиксированное в протоколе от 14 октября 1920
года за № 51, где сказано:
«Признать необходимым проведение в жизнь автономии в со¬
ответствующих конкретным условиям формах для тех восточных
национальностей, которые не имеют еще автономных учреждений,
в первую очередь для калмыков...»
В другом месте того постановления, в пункте четвертом, го¬
ворится:	' ~ !
«Назначить строжайшее расследование злоупотреблений и на¬
силий, совершенных местным русским населением по отношению
к восточным народностям, в особенности калмыкам, и подверг¬
нуть виновных наказанию».
Пункт же пятый этого постановления говорит:
«Предложить участникам совещания внести в ЦК партии спи¬
сок лиц, принадлежащих к народам Востока, амнистирование ко¬
их, по их мнению, желательно...»
Проводя вопрос об автономии, я для установления границ
Калмыцкой области вызвал из Астрахани Чапчаева, но, к сожа¬
лению, он опоздал, и автономия была проведена без него.
В это время из Монголии приехала делегация, чтобы устано¬
вить связь с Советской Россией. Установив связь, монгольские
177

делегаты избрали меня своим представителем при Советской р^
публике.
Выдающийся представитель монгольского ренессанса Эльв^
Дорджи Ринчино просил меня прислать в Монголию военных щ
структоров, родственных монголам калмыков. Я обещал. Вслед 3
тем товарищ X. Капуков с восьмьюдесятью помощниками выеха,
туда.
Калмыцкие инструкторы сыграли крупную роль в деле органу
зации и обучения монгольской революционной армии и приняла
активное участие в ликвидации авантюры барона Унгерна.
СОВНАРХОЗ
От борьбы за культурно-национальное и политическое бытие
калмыцкого народа мне пришлось, в составе небольшой группы
товарищей, перейти к непосредственному строительству его эко¬
номической жизни.
Я не буду подробно описывать все затруднения, которые мы
встретили на своем пути, трения, которые мы преодолели, и всю
сумму неверия, которое было нами рассеяно. Ограничусь только
несколькими штрихами, которые могли бы дать общее представ¬
ление о картине нашей работы в целом.
В 1921 году я стал председателем Совнархоза Калмыцкой об¬
ласти. Этот Совнархоз образовался при Центральном исполни¬
тельном комитете трудового калмыцкого народа еще в 1918 году,
но в силу неблагоприятных условий для нашей хозяйственной де¬
ятельности почти совершенно бездействовал.
Когда в 1921 году я стал председателем Совнархоза, то оказа¬
лось, что весь Совнархоз составляли два человека: я — предсе¬
датель и мой секретарь, а имущество Совнархоза состояло из двух
столов и нескольких стульев.
Ну что ж! Передо мной и товарищами, пожелавшими принять
участие в хозяйственной работе, открылось бесконечно широкое
поле деятельности.
Прежде всего мы решили заняться изготовлением предметов,
необходимых населению в его хозяйственном обиходе. Для по¬
мощи мы пригласили инженера Григория Ароновича Шарогород¬
ского,— кстати сказать, кристально честного и преданного делу
человека. Вместе с ним организовали отдел металла при Совнар¬
хозе и открыли в Астрахани двенадцать мастерских: слесарных,
кузнечных, литейных, жестяной посуды и других.
Материалом служили нам железные крыши и другие металли¬
ческие предметы, добываемые из разрушенных пожарами и не¬
урядицей домов. Материал был, конечно, плохой, изделия выхо-
178

дили далеко не первосортные, но разоренное население было рало
и этому, — мастерские обслуживали его насущные нужды.
Совершенное отсутствие в калмыцкой степи речной системы
или железных дорог требовало создания каких-либо способов
транспорта. Мы решили попытаться устроить автомобильный от¬
дел.
В Москве нам предложили выбрать штук двадцать автомоби¬
лей с так называемых автомобильных кладбищ, то есть из сараев,
куда свозились основательно испорченные автомобили. Мы пере¬
везли эти автомобили в Астрахань и организовали там сварочную
и слесарно-техническую мастерскую с тремя токарными станками.
Дело шло неплохо, и нам удалось выпустить одиннадцать
легковых и семь грузовых автомобилей. Эти автомобили скоро
пригодились. В 1921 —1922 годах в Калмобласти развелось мно¬
жество бандитов. Борьба с ними была очень трудна. Но, поль¬
зуясь автомобилями, можно было быстро перебрасывать части
войск в любые места, доставлять военные и другие припасы и
поддерживать связь с областью.
Рыбный и мясной промыслы требовали значительного коли¬
чества соли, а Астраханская губерния изобиловала соляными
озерами, — отсюда вполне было естественно обратить внимание
и на соляной промысел. Мы организовали промысел на Дармин-
ских озерах, и в первое же лето было добыто сто шестьдесят ты¬
сяч пудов соли.
Один из самых ценных сырьевых продуктов Калмыцкой об¬
ласти— кожа. Конечно, мы поспешили устроить при Совнархозе
кожевенный отдел. Нам переданы были два бездействующих за¬
вода, и мы принялись за работу. А чтобы превратить выделывае¬
мые заводами кожи в более ценные изделия, мы устроили по¬
кроенные и пошивочные мастерские, обучая этому делу желаю¬
щих, и большую, с двадцатью мастерами, сапожную мастерскую*
Но для того чтобы действительно поставить народное хозяй¬
ство области как следует, нам необходимо было подробно озна¬
комиться с ископаемыми богатствами нашей родины.
По некоторым данным я надеялся, что у нас могут быть от¬
крыты нефтяные богатства. В холмах Эргеней предполагался
уголь и колчедан. Я пригласил горного инженера, геолога Нико¬
лаева для изысканий. Изыскания в калмыцкой степи должны бы¬
ли начаться с весны, 1922 года.
Желая произвести испытание хлопковой культуры в южной
части Эркетеневского улуса, где достаточно солнечных дней для
вызревания хлопка и налицо возможности ирригации этой части
степи из придельтовских ильменей36, Совнархозом в Эркетенев-
36 Пресноводные плавни волжской дельты.
179

ский улус командирована была специальная экспедиция во главе
с инженерами Комаровским и Предтеченским. Но оперировавшие
там бандитские шайки сорвали эту интересную работу, лишив
экспедицию необходимых инструментов и специальных снаря¬
жений.
Из сказанного видно, что перед Совнархозом открывалась ши¬
рокая будущность и что организованные им отделы промышлен¬
ности должны были принести населению существенную пользу.
Но труд, который намечался для осуществления этих возмож¬
ностей, был громаден, а силы ничтожны. Мы изнемогали в ра¬
боте, которая все же радовала некоторыми видимыми успехами
на пользу трудящихся нашего народа.
ОБ ИНДАЛУКАХ
Много писали, пишут и будут писать о том, как трудно изжить
проклятое прошлое. Я хочу показать одну картину из моего прош¬
лого.
Это было давно, когда наша семья не могла выйти из тисков
тяжелой хронической нужды. Я работал, выбиваясь из сил, что¬
бы хоть как-нибудь сколотить и заложить костяк безбедного су¬
ществования.
Иногда дело спорилось, иногда нет, но в конце концов мне
удалось приобрести пару плохоньких лошадок и обзавестись ста¬
рой мажарой. Вот как будто бы и выход из ярма нужды, из забот
о существовании. Казалось бы, то, что было вырвано у жизни со
слезами и кровью, должно оберегаться всеми членами нашей се¬
мьи. Но не тут-то было. Разрушителем начинавшегося счастья вы¬
ступил опять мой несчастный отец. С появлением лошадок ему
буквально не сиделось. То он поедет, как сорвавшийся ветер, по
аймаку, то без всякой надобности поскачет в русское село. И все
это делалось только для того, чтобы попьянствовать, показать ни¬
кому не нужное молодечество. Вся его психология была далека от
нашей борьбы с нуждой. Он никогда ни в чем не помогал нам, а
только мешал. Никудышный был человек!
Правда, в кругу своих родичей он иногда считался молодцом.
Калмыцкая поговорка гласит: «На чужой стороне ломай ребра».
Калмык — кочевник, скотовод, охотник. На охоте в степи убить
зверя — хорошо, пожалуй, в такой же степени хорошо угнать при¬
надлежащий чужой стороне скот. И охотники-калмыки в степных
просторах выслеживают как чужих зайцев, так и чужой скот. Едет
на охоту за зайцами, наткнется на чужих верблюдов или лоша¬
дей— тоже охота. Тут ничего безнравственного, с его и с точки
зрения всех его родичей, нет. Степняк-конокрад — это славный,
180

кормящий не только свою семью, но и весь род, удалой молодец.
Ему слава и почести.
Отец мой тоже был одним из «ломавших на чужой стороне
ребра». Пожалуй, у него это было единственным ремеслом, кото¬
рое он знал в совершенстве. В то же время он придерживался и
другой традиции «ломателей ребер»: он никогда не зарился на до¬
стояние своего ближнего. В редкие минуты, когда отец бывал в
хорошем настроении, слегка выпивши, он говорил:
— Я человек честный: никогда в своей жизни у своих родичей
даже краешка копытца ягненка не тронул. А у русского хуторяни¬
на при случае, конечно, корову угоню. Ведь я честный калмык.
И наши родичи ценили его за эту особенность калмыцкой
«честности», за то, что он, правда редко, пригонял себе и им по¬
хищенную корову русского хуторянина. Знавшие и поджидавшие
его в таких случаях родичи быстро собирались и в ту же ночь, за¬
долго до зари, бесшумно свежевали около пашей кибитки коро¬
ву, а мясо разбирали по частям. Все, что могло бы дать улики и
обнаружить преступление, как-то: кожа, голова с отметинами на
ушах, — оставлялось нам. Родичи знали, что к одному мясу при¬
драться трудно, тем более что они его тут же коптили и оно при¬
нимало цвет старого, долго лежавшего мяса. Если же отец попа¬
дется по свежим следам с кожей или с головой, то это его частное
дело. Отвечать будет только он, а они знали, что по своему моло¬
дечеству он не выдаст.
Пока елось мясо, родичи относились к отцу терпимо, а потом
все это забывалось, и бывали случаи, когда они не стеснялись
клеймить его именем бесчестного человека, нагло отрицая, что
вместе с ним ели краденое мясо: «Ты врун, сам ешь краденое мя¬
со!» По их словам выходило, что рисковавший на опасном ноч¬
ном деле отец был вором и мошенником, а они, действительные
паразиты и эксплуататоры этого «вора»,—честные люди. Отец
ненавидел их в душе, а выпивши, выражал это вслух.
Благородство, прямота, честность и храбрость отнюдь не были
родовыми добродетелями Джимбеевых. Только в отношении мое¬
го отца, беззащитного оруда, они держались всегда дерзко и над¬
менно.
Как-то отец по делу поехал в чужой, далекий от нас аймак
Оргакин. Там встретил он своего давнишнего приятеля Бадгэ На-
ранова, тоже специалиста по части «ломания ребер». Это был
крупного роста, с огромной шевелюрой черных волос, с большим
носом и круглыми глазами калмык. Встретившись, не стерпели и
уговорились вдвоем поехать на ночную охоту в соседнее русское
село. На этот раз охота оказалась крайне неудачной и почти ка¬
тастрофичной для смелых предпринимателей.
Тут едва было не поломали ребра им самим.
181

Дело было в конце лета. Стояла прозрачная лунная ночь, од.
на из тех удивительных степных ночей, когда, по выражению кал-
мыков, можно иголку найти на земле. Такую ночь конокрады не
любят.
«Хорошего человека плохой человек ненавидит, а лунную ночь
конокрад ненавидит» — говорит народная мудрость калмыков.
Действительно, конокрад-калмык в лунные ночи не выезжает на
охоту. Тем не менее обстоятельства для отца и Бадгэ в данном
случае сложились так, что они поехали именно в лунную ночь.
Сделали они это потому, что местные богатые калмыки на этот
раз дали им резвых лошадей. Не воспользоваться этим, несмотря
на ненавистную лунную ночь, было трудно: резвые лошади в ноч¬
ном деле — почти все.
Въехав в село, они выбрали наиболее удобный, с их точки зре¬
ния, двор. Бадгэ слез с коня, передал поводья отцу и юркнул в
открытые ворота. Отец, зорко оглядываясь по сторонам, остался
верхом стоять на карауле у ворот. В одной руке у него был ре¬
вольвер, в другой — поводья от его и Бадгэ лошадей.
В глубине крестьянского двора, у больших яслей стояло мно¬
го лошадей. Нагнувшись, Бадгэ быстро по теневой стороне ко¬
нюшни пробежал к лошадям. Но только успел он отвязать доб¬
рого коня и провести его от яслей шага два-три, как вооруженный
увесистой дубиной крестьянин, хозяин лошади, мигом налетел
сзади на Бадгэ и с силой ударил его по спине. От удара и неожи¬
данности Бадгэ, как подкошенный, повалился на землю, лошадь
рванулась в сторону, но Бадгэ крепко держал поводья, благода¬
ря чему моментально вскочил на ноги. Однако почти в ту же ми¬
нуту второй страшный удар дубиной вновь уложил его на зем¬
лю. На этот раз Бадгэ выпустил поводья из рук, и лошадь ша¬
рахнулась в сторону. Поднявшись, Бадгэ бросился к воротам, но
хозяин, настигая, бежал за ним.- Видя неудачу, отец, стоявший на
карауле, двинулся вперед, на выручку товарища. На беду, лошадь
Бадгэ отказалась следовать за отцом, дернув повод, сорвалась и
убежала в сторону. Разумеется, было не до того, чтобы ловить
лошадь, надо было спасать погибающего товарища.
Подскакав на выстрел к бегущим, отец крикнул приближаю¬
щемуся крестьянину: «Стой) Буду стрелять!» — и направил на
него револьвер. Но тот, не обращая внимания на окрик, настигнув
Бадгэ, вновь начал избивать его.
Отец выстрелил. Лошадь его, захрапев, бешено поднялась на
дыбы. Крестьянин, охнув, с силой грохнулся на спину. Бадгэ,
собрав последние силы, быстро вскочил на ноги и бросился к отцу.
Но подсесть к нему за седло на лошадь никак не мог: разгорячен¬
ная лошадь рвалась в сторону, а он, тяжело избитый, обессилел.
182

д 1ежду тем на выстрел, на лай дворовых собак, и крики ране¬
но выбежали люди.
{Задгэ схватился обеими руками за стремена, и они мигом спу-
•п; г:нсь в тут же недалеко пролегавшую балку, где Бадгэ сумел
£оДСесть к отцу на лошадь, сзади седла. Рысью удалось скрыть¬
ся им в ночную даль.
На другой день, разыскивая хозяина, крестьяне с урядником
лрцвели коня Бадгэ в калмыцкий аймак, но ни один из калмыков
,ке признал его. Так ни с чем они и уехали обратно к себе. G
приезжавшими был и сам пострадавший. Оказалось, что у него
была прострелена кисть правой руки.
Отец вернулся домой. Спустя некоторое время вслед за ним
прибыл к нам и Бадгэ, затем, чтобы обсудить^ вопрос, как воз¬
местить убытки, понесенные ими. Потерпевший хозяин убежав¬
шей лошади, после того как все улеглось, требовал от горе-охот¬
ников скорейшего возмещения убытков.
Было начало сентября. По выражению калмыков, в это время
«наступает ранний период осенней прохлады», и с нею вместе при¬
ходит осенняя дремотная усталость.
Высоко в ночном небе виснет густо насаженная дробная, по¬
являющаяся с первыми осенними сумерками звездная «Плеяда»,
носительница, по нашим поверьям, ключей от зимних холодных
ворот. Ночи глубоки и темны. Пестрое небо с тихо мерцающими
кострами несчетных звезд уходит бесконечно далеко, но дни про¬
должают стоять все еще мягкие, нежные, по-осеннему задумчи¬
во-тихие. Усталое от летнего зноя солнце дарит земле прощаль¬
ный кивок — бабье лето.
Группа кибиток. Наша да еще кибитки две-три таких же, как
и мы, бедняков находились верстах в шести-семи от нашего айма¬
ка, там, где были еще хорошие подножные корма. Здесь мы вы¬
держивали скот Джимбеевых. Каждое утро, попив второпях кал¬
мыцкого чаю или чигяну и поев, если были, немного пресных пы¬
шек, я торопливо бежал за скотом. Мать на день уходила в ай¬
мак—искать какую-нибудь работу: шитье, кошмоваляние или
еще что-нибудь для заработка.
Однажды утром мать сказала мне, что в очаге, в горячей золе
она для меня испечет откуда-то добытую картошку. Она в этот
день по обыкновению уходила в аймак на работу. Отец тоже ос¬
тавил дом, спеша куда-то по своему делу. Караулить нашу ки¬
битку оставался только Бадгэ.
К вечеру я пригнал коров на водопой.
Бадгэ, все еще один, сложив, как китайский бог, под себя ноги
сидел на кровати в кибитке.	'
, 183

Я достал из очага картошку, а из «сулга»57 в большую
вянную чашку налил чигяиу.	у '
Вдруг я почувствовал, что огромные глаза Бадгэ стали жадц0
пожирать меня. Смотрю. Он как-то нервно заерзал на месте^ а
глаза, уж слишком выразительные, что-то говорят. Я его понял-
он очень хотел есть.
—	Не желаете ли чигяну? — обратился я к нему.
—	Пожалуйста, милый мальчик, если можешь, налей, пожа¬
луйста,— запинаясь, застенчиво сказал Бадгэ.
Сразу, не переводя духа, он выпил целую, огромную чашку
чигяну, а вторую заедал картошкой.
Без хозяев, хотя и очень голодный, Бадгэ не хотел прикоснуть¬
ся к еде, так как по калмыцким понятиям это считалось совер¬
шенно неприличным и неделикатным. Бадгэ не хотел хозяйни¬
чать в чужой, доверенной ему кибитке.
К вечеру в тот день скот пасся неподалеку от кибиток. Я, ос-
ставшись с Бадгэ дома, наблюдал за стадом. Через некоторое
время заявился отец, а потом и мать, ведя за руку сестренку.
Спустя несколько дней, темной, осенней ночью, когда засы¬
пающая к зиме природа дышала ровно, глубоко, а зяблые звезды
далеко н тревожно мерцали, отец и Бадгэ угнали пару огромных
волов у русского хуторянина, жившего недалеко от нас.
Потом отец с удивлением рассказывал про своего приятеля
Бадгэ, какой он тонкий, деликатный человек, и как из-за своей
калмыцкой порядочности он целый день сидел у нас голодный.
Таков был мой отец, заведомо чужой для русских хуторян как
калмык, и такой же чужой для своих родичей Джимбеевых как
оруд. Он был совершенно одинокий, третируемый и в крайней
степени озлобленный человек.
И вот однажды — это было вскоре после моего возвращения от
Гахаева, когда я обзавелся парой лошадок и мажарой, — с целью
заработка решил он отправиться фурщиком на железнодорожную
станцию, находившуюся от нас в пятидесяти верстах. В то время
местный богач, известный нам Лидже Бугинов, отправлял боль¬
шими партиями хлеб из своего старого запаса. Цена за провоз
была десять копеек с пуда. Расчет у отца был простой: отвезти
пятьдесят пудов хлеба и заработать пять рублей. Разубедить от¬
ца было трудно. Он послал меня и мать к соседям попросить
хомут, вожжи и мешки. Лошади и мажара у нас были, а сбруи не
было. Мы е матерью были против этой затеи, но протестовать бо¬
ялись, чтобы не навлечь на себя гнева отца. Но все же я не утер¬
пел и как мог спокойно заметил: 3737 Конусообразная кадушка для закваски молока (чнгяна).
184

—	Сосед предлагает поехать с ним на загон косить мышею38.
Я с ним условился. А хлеб отвезем в другой раз.
Отец ответил невероятным скандалом, и нам с матерью при¬
шлось уступить. Он уехал.
Вернулся через три дня. Но в каком виде! Лошади были со¬
вершенно истощены: глаза А бока их ввалились, все они были
в пене, с них ручьем струился пот, они тяжело дышали. Чужие
вожжи оказались порванными, мешки были все растеряны, а но¬
венькое дышло, за которое было заплачено рубль двадцать ко¬
пеек, сломано.
Сам отец был совершенно пьян. Бешено вращая глазами и не¬
вероятно ругаясь, слез он с мажары. При виде его мы так и ах¬
нули. Вместо рубашки на нем висели лохмотья, лицо было изра¬
нено и распухло, волосы всклокочены, все тело в кровоподтеках
и синяках. По всему было видно, что он с кем-то отчаянно дрался.
И теперь еще он возбужденно размахивал руками, стараясь уда¬
рить кого-нибудь из нас.
В карманах его не было ни одной копейки. Шапку и бешмет
он потерял. Словом, он «заработал» на этом деле на шею рублей
двадцать, если не больше. При нашей бедности это было не¬
счастьем, разорением.
В результате отцовского поступка я заболел и долгое время
находился под впечатлением этого безобразного случая.
Зайдя вскоре после отцовской поездки в дом моего одноай-
мачпика Манджи Церенова, я встретил там калмыка по имени
Индалук. Он был из другого аймака. Зря я никогда не выходил
из дому и не любил привычки калмыков наведываться друг к дру¬
гу без дела. Выходил я только по делу и всегда брал с собой
палку от хотонных собак.
Войдя к Церенову, я услыхал, как Индалук с увлечением рас¬
сказывал о себе веселую историю. Я начал прислушиваться, по¬
тому что случай с Индалуком был точь-в-точь такой же, как с
моим отцом. А слушатели гомерически хохотали, когда «герой»,
останавливаясь на отдельных моментах своих похождений, закан¬
чивал их дурацкими словами: «Я таким являюсь человеком».
Я молча слушал. Мне не было смешно. Наоборот, чем больше
хохотали праздно сидевшие слушатели, тем сильнее во мне заки¬
пала страшная злоба. На замечание одного из слушателей, не
жалеет ли он о понесенных убытках, Индалук заявил:
—	Я все равно поправлю дело: угоню когда-нибудь чужих
коров.
Индалук, так же как н мой отец, ссыпал чужой хлеб и, полу¬
чив на руки пять рублей, запьянствовал, а по пути домой пропил
33 Осенняя трава.
185

чужие мешки, порвал вожжи и потерял годовалого жеребенка.
Когда Индалук снова закончил свое повествование дурацкими
словами: «Я таким являюсь человеком», я до сих пор сидевший
молча, потерял рассудок, вскочил с места, ударил что есть силы
палкой по голове Индалука и бешено закричал:
— А я являюсь таким человеком, который всякого пропойцу
и бездельника, как ты, бьет по дурацкой башке!
В диком исступлении я наносил Индалуку удар за ударом. Ин¬
далук и его слушатели совершенно растерялись от неожиданнос¬
ти. Наконец Индалук заметался по комнате и потом с криком:
«Караул!» — рванулся к двери. Я тоже выбежал за ним и на ули¬
це еще несколько раз ударил его.
Максим Горький в конце своей книги «В людях» приводит слу¬
чай, как он когда-то в Казани ожесточенно дрался с дворником
публичного дома. Для него этот человек служил воплощением
всего скверного, низкого, подлого и грязного, что было в тогдаш¬
ней, печальной памяти России. А конкретным поводом к избие¬
нию были два следовавших один за другим случая.
Первый — когда этот дворник на глазах его, подмастерья ма¬
лярного цеха Алексея Пешкова, подло надругался над бесчувст¬
венно пьяной девицей: обнажив ее до пояса, он плевал на нее, а
потом, впрягшись в ноги, таскал ее по тротуару. Второй — когда
тот же дворник, в целях досадить ему за жестокое осуждение это¬
го безобразного поступка с несчастной девушкой, при новой
встрече с ним ударил головой о тумбу, убил и бросил к ногам
Пешкова.кошку, которую только перед тем сам ласкал.
«Ну, что тут было делать! — восклицает Горький. — ...Мы ка¬
тались,— пишет он дальше, — по двору, как два пса. А потом*
сидя в бурьяне, обезумев от невыразимой тоски, я кусал губы,
чтобы не реветь, не орать. Вот вспоминаешь об этом и, содрогаясь
в мучительном отвращении, удивляешься, как я не сошел с ума*
не убил никого».
Вспоминая об этом, Горький ставит вопрос:
«Зачем я рассказываю эту мерзость? ,
А чтобы вы знали, милостивые государи, не выдуманное, а
действительное, страшное, будничное в подлой и грязной нашей
жизни».
В этой драке, в кулачной расправе над дворником, как бы ни
был примитивен метод воздействия, у Горького были налицо глу¬
бокие гражданские мотивы. Если подмастерье Алексей Пешков
орудием своей критики общественных уродств тогда избрал свой
кулак, то впоследствии писатель Максим Горький для той лее це¬
ли употребил перо.
Форма борьбы зависит от условий места и времени. В те да¬
лекие тяжелые времена я задыхался в атмосфере морального п
186

материального гнета и, за отсутствием другого способа критики,
куланом и палкой реагировал на позорные антиобщественные яв¬
ления. Иначе тогда реагировать на бесстыдный, характерный для
большинства калмыков, прескверный поступок Индалука я не
мог. Если бы у меня не сломалась палка, возможно, что я искале¬
чил бы Индалука навеки, настолько жестоко избил бы его, что
он слег бы в больницу, а я мог нажить себе крупную неприят¬
ность.
Другого способа критиковать вопросы общественного порядка
у меня не было, а молчать и покорно мириться я не мог. В те дни
и в последующие долгие годы я был собственником. Я мечтал о
своем экономическом подъеме, о накоплении богатства. «Мате¬
риальное и моральное благополучие только в частной собствен¬
ности» — это был мой боевой тогдашний лозунг. Жизнь отца-мо-
та была мне глубоко ненавистна. Нужда, граничившая с самой
неприкрытой нищетой, неотступно сопровождавшая все мое дет¬
ство, давила мои плечи тяжелой ношей черной невзгоды.
С бешенством собственника я готов был драться со всеми, кто
покушался на мой очаг с такими усилиями сколачиваемого бла¬
гополучия.
На этом пути всегда становился мой отец, постоянно чиня пре¬
пятствия и опрокидывая здание благополучия, которое я с таки¬
ми усилиями строил. Борьба с ним была мучительна своей невоз¬
можностью реального воздействия. Его поведение вызывало во
мне всегда вспышки ужасного гнева. «Дочь, говорю тебе, чтобы
знала невестка» — гласит восточная поговорка, и эта драка с Ин-
далуком была действенным отражением моего протеста против
отцовского безобразия.
Октябрьская революция разметала частнособственнические ил¬
люзии, и для меня открылись иные горизонты.
«К коммунизму каждый приходит своим путем. Горький шел
■к нему от поруганной человеческой личности», — писал кто-то,
разбирая жизненный и творческий .'путь Горького. Мы, «Мудреш-
книы сыны», пришли к коммунизму, когда двери его были откры¬
ты и путь нам указан. Мы пришли is числе первых, воистину от
поруганной человеческой личности оруда. Мы, оруды, приняли
Октябрь как свой и честно, как умели, пошли под его знамена.
Предо гасители отсталого родового общества по своей хозяй¬
ственной структуре и общественно-политической сущности были
.далеки от революционных событий, возникших в результате не¬
примиримых противоречий капиталистического общества.
И что же? Вовлеченные в водоворот этих событий без всякой
исторической подготовки, но с пороками этого общества, попав
в необычные условия гражданской самодеятельности и неожидан¬
187

но очутившись с развязанными руками, они ребячески быстро от¬
равились ядом самовластия.
И получилось, что у большинства из них под наглухо застег¬
нутым на все пуговицы френчем сохранился в девственной чистоте
первородный грех отцов — склонность к присваиванию чужого
добра.
Хозяйство степных калмыков по своей природе скорее при¬
сваивающее, чем производящее. Поэтому они легко стали тянуть
вместо традиционных отцовских лошадей советские червонцы.
Ведь френч, галифе да письменный стол, за которым они сеяли
подписи, обязывали их быть более современными и культурными
в приемах присвоения, чем простодушные степняки. В стены го¬
сударственных учреждений лошадей за поводья не потянешь! Тут
куда лучше гармонирует с обстановкой приятное шуршание све¬
женьких червонцев, чем неуемное ржание уведенного темной но¬
чью коня.
Что же делать?
Под ударами революционных событий распадающееся и раз¬
лагающееся родовое общество послало на сцену общественной
жизни типичных выразителей своего быта и нравов.
Сколько было тут вывернутых наизнанку, до неузнаваемости,
под цвет и тон революционного времени, индалуков! Сколько без¬
дельников, пропойц, зубоскалов, воров и мошенников — людей,
способных с величайшим усердием показать вид общественно по¬
лезных работников, но по существу своему глубоко антиобщест¬
венных, вредных!
И вот пример тому, что прошлое, вошедшее в душу и кровь
бытовика, нельзя стереть с родовича, как пыль. Эти лица на
службе, в обстановке более широкой арены деятельности, чем уз¬
кие возможности, ограниченные родом, развернули свое малень¬
кое, пугливое и дерзкое, способное сразу выпрямляться, как сталь¬
ная пружина, «я» во всю ширь природной родовой натуры. Если
воровали, то воровали крупно, пренебрегая жизнью тысяч голод¬
ных и умирающих людей, и беззастенчиво присваивали тысячи и
десятки тысяч рублей народного достояния. Если подхалимство¬
вали, то гнулись до самой земли. Много темных не только по цве¬
ту своей кожи, а по своим темным, как осенняя ночь, делам, до¬
подлинно вывернутых наизнанку индалуков выдвинулось родо¬
вым строем в первые годы революции на сцену общественно-по¬
литической жизни.
Но темнейшим среди темных дельцов такого рода бесспорно яв¬
ляется Эрдени Ара Кекеев. Если индалукам в родовом калмыц¬
ком быту и можно простить многое за их молодечество, за их
своеобразную честность, любовь к своим, то этому индалуку,
188

представителю темных, позорных дел и делишек на своей роди¬
не, нет прощенья.
После Октябрьской революции пришлось в первые же годы
иметь дело с небывалым даже в летописях русских голодом 1921 —
1922 годов, охватившим тридцать пять губерний с населением в
девяносто миллионов, из которых голодало не менее половины.
Этот голод, создавшийся на базе длинного ряда предшествовав¬
ших голодных годов двадцатого века при неимоверном истоще¬
нии страны империалистической и последовавшей за ней граж¬
данской войной, явился тягчайшим «посмертным даром» свергну¬
того царизма. Смертность в эти годы повысилась в среднем в три,
четыре раза. Черное крыло смерти нависло и над степями кочую¬
щих калмыков. Страна бросила клич: «Вес на помощь голодаю¬
щим Поволжья!», и были мобилизованы все имеющиеся сред¬
ства.
Действительно, голод отражается на людях ужасающим об¬
разом. Люди заболевали психически, доходили до полной атро¬
фии общественных и семейных- инстинктов. Голодный тиф, рас¬
пространению которого всегда способствуют апатия, безразлич¬
ное отношение к окружающему, косил людей сотнями, тысячами.
Но особенно тяжко страдали дети. Сколько распространялось на
них всевозможных инфекций, и какими массами рымирали они
от голода!
Страшна голодная смерть! К этому дню человек пухнет, взгляд
его делается безумным, губы бессознательно шепчут: «Пить...
есть...»
Разбираясь в поступках Кекеева, этого наиболее уродливого
представителя родового общества, где люди живут только свои¬
ми интересами, невольно вспомнишь еще один печальный случай,
имевший место среди калмыков лет тридцать тому назад.
Калмычка Дельгирь, оставшаяся после смерти мужа с тремя
подростками-девочками, не от радости, а гонимая нуждой, вышла
замуж за Омке. Бедная Дельгирь, боясь с самого начала супру¬
жеской жизни неприятности из-за детей, прежде чем перебраться
к нему, на скудные средства, вырученные от продажи кибитки
первого мужа и убогой обстановки, приобрела какую-то толику
мануфактуры и небольшую юрту для детей. Обшить детей она
не успела. Новый муж торопил с переездом, да и негде было ей
жить. Она привела детей в лохмотьях в кибитку нового мужа.
Привела с собой и единственную корову, которую дети трогатель¬
но называли «Му». Новый муж, человек с достатком — у него
было до трехсот голов скота, — позавидовал «излишкам» новой
жены. Вместе с взрослым сыном он потребовал от нее свою долю
мануфактуры. Слезы и мольбы бедной матери не тронули сердца
18»

мужа. Пришлось уступить. Жизнь ее вместо покоя, во имя чего
она и шла замуж в такие годы, началась с обиды и огорчения.
Однажды ночыо Дельгирь сквозь сон послышалось, что на
дворе, за стеной кибитки, происходит какая-то возня, что-то груз¬
но падает и сопит. Заподозрив неладное, Дельгирь окликнула му¬
жа. Его в постели не оказалось. Торопливо накинув на ходу шубу,
Дельгирь вышла из кибитки. Перед глазами ее предстала такая
картина: отец с сыном, опрокинув в канаву несчастную Му, сосре¬
доточенно душили ее. Позже Дельгирь узнала, что муж со стар¬
шим сыном хотели устроить фальшивую смерть коровы и пола¬
комиться даровым мясом. Дельгирь не спала ночи: все беспокои¬
лась за корову, которую спасла от гибели. А муж мстил, обижал
ее и дочерей. Жизнь пошла нескладная. Но беда все же случи¬
лась. Однажды утром, когда солнце только что поднялось, Дель¬
гирь увидала свою Му окоченевшей. Дельгирь не выдержала и
среди суровой зимы, без всяких средств к существованию, с полу¬
голыми и босыми детьми, принуждена была уйти от нового му¬
жа— искать себе угла и сострадания.
Эта печальная повесть приходит на ум, когда начинаешь раз¬
бирать поступки Кекеева в голодные годы.
На Востоке, по свидетельству Брэма, шакалы нападают и на
людей, но, конечно, не на здоровых и взрослых, а больше на де¬
тей и больных.
Кекеевы — это восточные Омке, питающиеся, как шакалы,
только падалью. В годину массового несчастья, голода и смерти
их звериная стая бросилась на голодающих.
По странной иронии судьбы фамилия Кекеев происходит от
калмыцкого корня «кек», имеющего два значения. В первом слу¬
чае— это прилагательное «синий», его фамилия в переводе на
русский язык значцт «Синев».. Что-то разлагающееся, синее, тем¬
ное, и ничего светлого, радостного. Царство сине-зеленых, буро¬
черных теней мрачного подземелья родовизма. Во втором слу¬
чае— это повелительное наклонение глагола «сосать» — «соси!».
В этом случае фамилия Кекеев будет означать «сосущий». И
действительно, немало на своем веку пососал он народных соков.
Кекеев*, как щедринский герой, на «мертвом деле» зарабаты¬
вал свое благосостояние, но такое, перед которым бледнеют жал¬
кие взятки захудалого уездного лекаря.
Но кекеевское сердце — не общинное сердце. Его нельзя ни
зацепить, ни занозить борьбой с властной стихией голода. Он
весь объят страстью любостяжания и на уворованный тогда хлеб,
* Кекеев Э. К. был репрессирован в 1938 году. Решением Военной Коллегии
Верховного Суда СССР реабилитирован в 1956 году посмертно.
190

торопливо и крадучись, закупает себе в Астрахани роскошные
особняки.
И распадающийся, тонущий под ударом революционных со¬
бытий патриархально-родовой быт всеми силами больших и ма¬
лых кекеевых старается на лишний день и час сохранить у влас¬
ти, поддержать, выдвинуть на ответственно-руководящие посты
своих кекеевцев, дорогих хранителей заветов старины.
Индалук и Кекеев — порождение, дети родового общества.
По существу своему они ядовиты для всякого общественного
начинания и используют его всегда только в своих личных инте¬
ресах. Если у них существует что-нибудь общественное, то только
в такой форме, чтобы оно постепенно, но неуклонно двигалось в
сторону личного благополучия, чтобы оно превращалось в его соб¬
ственное. «В карман норови, в карман»,— как говорится у Глеба
Успенского, — единственный их лозунг.
Кекеевы, джимбеевы, бугиновы — общественно-отрицательное
единое целое. Кекеевы в патриархально-родовом обществе зани¬
мали верхние ступени, а индалуки — последние.
На первых порах, когда великая революция завоевала инда-
лукам огромные политические права, они в силу своей вековой
отсталости и темноты использовать их в полной мере не могли.
Кекеевы же, как более подготовленные и ловкие, на первых по¬
рах и здесь оказались у кормила власти и за хозяйским столом.
Но с течением времени в нашу советскую эпоху общественно-
политическая роль и значение каждой из этих групп населения
стали постепенно, но неуклонно меняться. Здесь кекеевы отходят
уже на задний план, на задворки общественности, в мусорный
ящик истории, а на передний план выдвигаются индалуки, или,
иначе говоря, широкое национальное батрачество, беднота. Оно,
это батрачество, освобождается пролетарской революцией из-под
морального и материального гнета. Индалуки очеловечиваются
ею. Они реконструируют все народное хозяйство, создают колхо¬
зы, совхозы, строят социализм.
Везде, даже в самых отдаленных уголках великого Советско¬
го Союза, революция организует из них тот определенный чело¬
веческий материал, при активном участии которого будет пост¬
роено новое человеческое общество — социализм.
И, совершенно естественно, все старое старится, а все моло¬
дое растет. Партия в калмыцких степях растет, крепнет и разви¬
вается, очищая свои ряды от всего наносного, вчерашнего, тем¬
ного, вредоносного, разложившегося, органически не оторвавше¬
гося от позорного прошлого, — очищает свои ряды и укрепляет¬
ся. А вместе с тем крепнут новые силы, зеленая поросль револю¬
ции. Это — солнечно-радостный комсомол. Он забьет ссиновый
кол в проклятую могилу родовизма.
191

В ПЛЕНУ У БАНДИТОВ
Восьмого июня 1922 года для разрешения местного земельно-
го вопроса я ехал из Кердеты в село Янушевское. Со мною были
мои товарищи-калмыки: Барыков, Бува Санджиев, Яков Кар-
пов — тот самый резвый школьник Яшка, которым я заинтересо¬
вался в день моего первого знакомства со школой. Было еще два
шофера — Шабанов и Овчинников. Дорога была прекрасная.
Стоял тихий июньский день. Черные всклокоченные, лохматые ту¬
чи плыли, заслоняя жаркое солнце. Такой день с заслоняющими
солнце тучами называется по-калмыцки «чатыртэ» — «день с зон¬
том».
Сидевшие со мной товарищи весело разговаривали, и мы все
громко хохотали.
Наш автомобиль летел со скоростью шестидесяти — семидеся¬
ти верст в час.
Нс доезжая двух верст до села Янушевского, мы взлетели на
небольшую горку и шагах в ста от нас увидели много возов с
сеном, лошадей, быков и значительное количество вооруженных
людей. Доррга была загорожена, и через минуту мы были окру¬
жены.
Одетые в военную форму люди, ругаясь площадными слова¬
ми, с винтовками в руках, с криком: «Руки вверх!» подбежали
к нам, вытащили нас из автомобиля и стали обыскивать.
В первую минуту я подумал, что это милиционеры и красноар¬
мейцы, так как у них для отвела глаз были милицейские и красно¬
армейские значки, а у одного имелся даже и орден Красного Зна¬
мени. Поэтому я стал возмущенно кричать, что происходит безоб¬
разие, и потребовал начальника.
Они хором спросили мою фамилию. Я, ничего не подозревая,
сказал. В ответ раздались дикие крики радости:
—	Вот так попался сазан, вот так повезло!
Это были, вероятно, люди из ближайших местностей, потому
что они знали мою фамилию.
В это время находившийся невдалеке в толпе знакомый кал¬
мык Эрдне Польтеев выделился из толпы, подбежал к окружав¬
шим меня и крикнул мне по-калмыцки:
—	Это плохие люди!
Ответом ему был удар прикладом, сваливший его с ног. Под¬
нявшись;’он подбежал обратно к крестьянам.
Должен заметить, что первоначальная моя ошибка, когда огол¬
телых бандитов я принял за милицию, сыграла важную роль в
моем спасении. Эта ошибка и порожденное ею мое безумное, с
точки зрения угрожавшей мне смертельной опасности, поведение
в конце концов спасли меня.
192

Возмущенный бандитским налетом «милиции», я начал с 14)-
го, что резко протестовал против их действий и, ругая, угрожал
законной расправой. Свои выпады против меня бандиты уснаща¬
ли крепчайшими русскими словами. Я в свою очередь не оставал¬
ся перед ними в долгу. При этом я так сильно кричал, что мой
голос, казалось мне, буквально покрывал звериный вой толпы
люден, оравших вокруг меня с налившимися кровью глазами и
лезших на меня с винтовками и наганами, тесня друг друга. А я
все кричал, ругался и требовал начальника.
Когда же я выяснил, что передо мною вовсе не милиция, а
самые что ни на есть оголтелые бандиты и что они совсем не
в шутку, а самым настоящим образом хотят отправить меня на
тот свет, — это обстоятельство подействовало на меня самым
ошеломляющим образом.
На мгновение я почувствовал какую-то пустоту под ногами —
как бы повис в пространстве, а голова закружилась.
Обычно в мирной житейской обстановке по какому-нибудь пу¬
стяковому случаю для красного словца говорится: «Небо показа¬
лось с овчинку». При этом значение столь необычайного сокраще¬
ния неба до размера овчины вряд ли сознается и понимается.
Оказывается, совсем другое дело, когда над головой занесена
рука самой смерти, и она, жестокая и страшная, стоит перед то¬
бой лицом к лицу и предъявляет свои права на твою жизнь. Тут
действительно, надо признаться, небо подлинно кажется овчин¬
кой. В груди становится тесно, сердце острыми, частыми толчка¬
ми колотится о ребра, в висках сильно стучит и бьется кровь. Во
рту сохнет и появляется какой-то неприятный металлический при¬
вкус. Только одна мысль в это время жжет мозг: «Жить, жить,
жить!»
Вся жизнь, весь пройденный тобой жизненный путь, как на
экране, с молниеносной быстротой пролетает в твоем сознании.
Мысль, что выхода из положения нет, что ничем дорогу к жиз¬
ни расчистить нельзя, что страшный круг смерти замкнут, и если
уйдешь отсюда, так только перешагнув порог смерти, — леденит
кровь и вместе с тем как-то своеобразно оправдывает создавшееся
безвыходное положение.
Всякий последующий момент пожирает предыдущий, и начи¬
наешь мириться с тем, что есть.
Положение жуткое до неописуемости.
Если бы можно было умолить, упросить пощады, может быть,
я стал бы унижаться, плакать, сделал бы шаги, совершенно не¬
допустимые с точки зрения человека, находящегося в нормальных
условиях жизни. Но, попав в руки озверелых бандитов, нужно
было думать о чем-то другом, что могло бы спасти тебя Н вывес¬
ти из этого положения.
7. Заказ № 3324.
№

Голова идет кругом, а вместе с тем работает необычайно яс¬
но: нависшая смертельная опасность мобилизует все ресурсы и
возможности соображать.
После польтеевского разъяснения, что передо мною не совет¬
ская милиция, а «плохие люди» — зеленая банда, я, видимо, бук¬
вально на время потерялся. Но потерялся настолько, насколько
это было необходимо, чтобы перестроиться соответственно новой
обстановке.
Может быть, на это ушло всего несколько секунд.
Но и это показалось очень долгим.
Размышлять было некогда: каждая секунда была дорога.
Я решил, что тон моего разговора с бандитами изменен быть не
может. Нужно было так же свободно, непринужденно говорить
и держать себя дальше, только изменить соответствующим обра¬
зом содержание разговора. Вместо угроз, которыми я в первый
момент думал напугать их, нужно было говорить о возможности
спасения и возвращения их к мирным берегам жизни.
Так я и поступил.
Тем временем бандиты стали рассуждать, как и где расстре¬
лять меня.
Спасение уже было в том, что они меня тут же на месте не
растерзали. А сколько раз они были близки к этому!
Решив расстрелять меня за скирдами, бандиты выделили пять
человек. Те подошли и, грубо толкая прикладами, стали тащить
меня.
Но, собрав силы, я уперся и решительно заявил, что не пойду.
—	Расстреливать — так расстреливайте здесь, всенародно, а
прятаться за скирды я не намерен!
Бандиты как бы задумались — тащить ли меня силой за скир¬
ды или расстреливать здесь.
Я же мигом воспользовался их минутным замешательством.
—	Что же вы делаете, черт вас совсем возьми! — закричал
я. — Неужели вы никогда не думаете о самих себе, о своей судь¬
бе, ответственности и своем спасении? А ведь я, как представи¬
тель высшей советской власти на месте, могу амнистировать вас,
и вы, как все, будете свободными и счастливыми гражданами!
Мое необычайное предложение очевиднейшим образом пора¬
зило их.
—	Может ли это быть, чтобы нас амнистировали? — закричали
теперь в свою очередь бандиты и наперебой заговорили. — Разве
нас советская власть помилует? Как это может быть?
Я тоном, не допускающим никакого сомнения, обещал им по¬
милование. Я продолжал возбужденно говорить на ту же тему
и вскоре почувствовал, что у нас открылся митинг, что бандиты
со вниманием слушают мою речь. Продолжая говорить и разма¬
194

хивать руками, я медленно двинулся к хутору, удаляясь тем са¬
мым от страшных для меня скирд. Звякая шпорами, щелкая затво¬
рами винтовок, толпа бандитов тоже пошла за мною. Сознание,
что я повел их на хутор на митинг, а не они меня утащили за
скирды на расстрел, обнадежило, ободрило меня и придало силы.
Нас захватили в плен между маленьким хуторком, состоявшим
из двух или трех землянок, и скирдами.
На хуторе была масса проезжих людей, задержанных банди¬
тами. Это были русские, дальних и ближних сел крестьяне, вез¬
шие сено или просто проезжавшие по каким-нибудь своим делам.
Их было человек сто, а может быть, и больше.
Подойдя к крайней землянке, я взобрался на водовозку. Уви¬
дя это, крестьяне робко стали подходить и становиться в полу¬
круг. А все бандиты, за исключением дозорных, находившихся на
скирдах и сараях, встали в одну отдельную группу. Бандитов бы¬
ло человек сорок.
Митинг открылся моим выступлением. Пришлось долго и об¬
стоятельно говорить об отношении советской власти к крестьян¬
ству и очень осторожно формулировать причины, порождающие
зеленое движение.
Когда я свою речь к бандитам окончил обращением, чтобы
они сложили оружие и добровольно сдались советской власти,
которая помилует их ,и даст им возможность вернуться к мирным
полям и честному труду на благо своего социалистического оте¬
чества, тогда из толпы задержанных хуторян вышел вперед вы¬
сокий, загорелый, статный молодой крестьянин и громко сказал:
—	Я знаю этого человека десять лет. Кроме полезного, он
людям ничего не делал.
Многие крестьяне тут же громко подтвердили сказанное им.
Говоривший так в мою пользу был крестьянин села Сандаты
Медвеженского уезда, Ставропольской губернии — Павел Василь¬
евич Шматко.
После того выдвинулся вперед один из бандитов и громко,
почти истерически произнес:
—	Мы уже три года бьемся с красными, мы никогда и не ду¬
мали, чтобы нас могли амнистировать. И сколько мы ни убива¬
ли советских работников, никто не говорил нам об амнистии. Это
Для нас совершенно новое слово.
Тогда бандиты приставили ко мне часовых, а главари их, отой¬
дя в сторону, стали совещаться о дальнейших действиях. Посове¬
товавшись, они пришли ко мне и сказали:
—	Вот что: выдай нам оружие, находящееся в Башанте, а мы
обещаем тебе вернуть его, освободить тебя и напишем просьбу
советской власти об амнистии.
—	Зачем же вам брать оружие, когда вы хотите его вернуть?
195

—	А если мы возьмем оружие, потом вернем, тебя отпустим ц
напишем покаянное письмо, то советская власть скорее nonepir,
что мы действительно раскаялись и хотим получить амнистию.
Положение мое было очень трудное. За отказ в выдаче ору¬
жия бандиты могли бы немедленно расстрелять меня, а за выдачу
оружия меня могла бы расстрелять советская власть. Я задумал¬
ся и долго ничего не отвечал. Один из бандитов, толкнув меня
прикладом винтовки, вывел из раздумья.
—	Мне все равно не миновать гибели, — решительно сказал
я. — Или вы сейчас расстреляете меня или советская власть по¬
ставит меня к стенке. Выдавать оружие я никакого права не
имею.
—	Надоела нам эта проклятая жизнь, — торопливо заговори¬
ли бандиты, перебивая друг друга.
—	Либо нас убивают, либо мы убиваем.
—	Мы и сами истосковались по мирной жизни.
—	Неужели вы думаете, что нам не хочется жить на свете?
—	Даем вам верную клятву, что возвратим оружие!
—	Мы можем сдаться только при несомненной уверенности,
что нас помилуют. Уж если умирать, так с оружием в руках!
Слишком много совершили мы преступлений.
И они стали перечислять все свои убийства. При этом показа¬
ли мне проскрипционный список деятелей Большедербетского
улуса. В этом списке значились: Элюев, Чимдэ, Тапкин, Мангатов
и многие другие, которые должны были быть умерщвлены. Умер¬
щвлены так же, как и накануне в Икичоносах были убиты Зул-
даре Манджиев, Сосенов и еще девять челрвек. Эта же участь
ожидала с такими усилиями сохраненную для калмыков в 1918
году и имеющую теперь большое культурное значение для всей
Калмобласти Башанту. Она подлежала сожжению и уничто¬
жению.
Вооруженные до зубов, на несравненных степных скакунах,
бандиты были в состоянии привести в исполнение этот план раз¬
грома. Дело обстояло так, что, если бы я не дал им сейчас же
решительного ответа и не получил бы возможности предупредить
Башанту, они, расправившись со мной, могли, не теряя ни одной
минуты, поскакать туда и, застав там всех врасплох, перерезать
друзей советской власти и испепелить Башанту.
Опасность была слишком реальна.
—	Нам нужна полная гарантия неприкосновенности нашей
жизни, — повторяли они.
Мое положение было ужасно. Но мне казалось, что бандить*
говорили то, что действительно думали. Я допускал, что они мог¬
ли меня обманывать, могли получить через меня оружие и потом
меня же расстрелять, убить всех моих товарищей-кердетян и
196

уничтожить Башаиту. Но другого выхода не было: или немедлен¬
ная смерть, или надежда на спасение. Я согласился.
Тогда бандиты, захватив всех нас, отправились в Кердету,
арестовали там всех советских работников и отправили оттуда
посланного с моим письмом в Башанту, причем для возвращения
посланного дали четыре часа, по истечении которых все пленни¬
ки, и в первую очередь я, будут убиты. Сверили часы, и послан¬
ный поскакал. Но половина дела была сделана. «Если, — рассуж¬
дал я, — погибну, то башантинцы все же будут предупреждены».
Потянулись бесконечно тягостные, мучительные четыре часа...
На смерть, что на солнце, во все глаза не глянешь. А все ж
считать минуты времени, когда ты находишься между жизнью и
смертью, мучительно неприятно.
Посланный вернулся в срок с удовлетворительным ответом, а
вслед за ним из Башанты приехали члены уездного исполкома:
А. Жемчуев и мой друг Монко. Оки привезли не вполне исправ¬
ный пулемет, тридцать одну винтовку «гра» и три ящика патро¬
нов. Лучшее оружие и значительную часть патронов башантинцы
благоразумно скрыли.
Бандиты забрали оружие, но нас не отпустили, а выставили
новые условия. Они потребовали, чтобы уездный исполком выдал
им на руки удостоверения об амнистии и ходатайствовал за них
перед ВЦИК. А так как они провели в Кердете уже больше восш
ми часов, то решили замести след и, забрав меня, выехали из
Кердеты неизвестно куда.
Один из моих товарищей, Барыков, видя, что меня увозят, и
опасаясь за мою участь, сказал:
—	Я от тебя не отстану. Умирать — так вместе.
С этими словами он сел со мной в автомобиль, с ним сел еще
товарищ Шеринов. Мы поехали окружным путем на хутор Ле¬
щенко. Отсюда Барыков был послан в Башанту за удостовере¬
ниями об амнистии. Наша участь все еще не была решена. У бан¬
дитов состоялся общий митинг, где одиннадцать человек высказа¬
лись за наше освобождение, пять воздержалось, а двадцать чело¬
век высказались за расстрел, причем из-за этого разгорелся от¬
чаянный спор. В конце концов мне сообщили, что меня решено
расстрелять.
Всю ночь на девятое нюня я не сомкнул глаз. Бандиты же от¬
куда-то достали вина, пили и яростно спорили между собой.
Один старик с серьгой в правом ухе, с красной повязкой на
шее, находившийся в банде с двумя своими сыновьями, упорно
твердил:
—	Унистожить гада, все равно обманэ, бисив сын.
—	Мельницу твою раньше времени не вернут, ты, черт старый,
не бесись! — кричали ему другие.

— Унистожить гада, кажу, дайтэ я сам его!.. — рычал он.
У злого старика, который все время ломал решения, все пере¬
ворачивал вверх дном и едва не погубил меня, в Донской облас¬
ти, как я узнал, конфисковали водяную мельницу. Он долго и уп¬
рямо доказывал свою правоту, но, потеряв надежду разрешить
вопрос мирным путем, бросился в бандитизм — «убивать комис-
сарив» — и увел с собой на то же дело двух взрослых сыновей.
Он был самый упорный и самый упрямый среди остальных
бандитов.
В то время как бандиты спорили о моей судьбе, я размышлял:
«Страхов много, а смерть одна». Когда смерть была у меня на
носу, в ставке Башанта, в одиннадцать часов ночи, как указано
в напечатанном И. К. Глуховым протоколе заседания в его «Очер¬
ках по истории революционного движения в Калмыкии», Болыпе-
дербетское уездное военсовещание заслушало доклад Жемчуева
и Чаклинова (Монко) о переговорах с бандой Дарагана и Анд¬
рианова, захватившей А. М. Амур-Санана.
Учитывая, по товарищеской оценке, «тяжесть потери» в моем
лице и неизбежность наступления успокоения в уезде после .лик¬
видации банды Дарагана и Андрианова, военное совещание по¬
становило: весь отряд банды амнистировать, ходатайствовать пе¬
ред ВЦИК об утверждении этой амнистии и выдать амнистиро¬
ванному отряду соответствующие документы.
Утром девятого июня с удостоверениями об амнистии вернул¬
ся Барыков. Но его возвращение и доставленные им амнистии.не
удовлетворили часть особо подозрительно и недоброжелательно
настроенных бандитов. Особенно бесновался старик с серьгой
в ухе. Опять поднялся такой ожесточенный спор, что можно было
опасаться взаимной перестрелки. Мне уже пришлось выступить в
качестве примирителя. Бандиты удалили всех нас и опять стали
совещаться. Снова был вынесен смертный приговор.
Наконец после третьего или четвертого совещания было ре¬
шено нас отпустить.
С просьбою бандитов об амнистии, винтовками «гра» и пуле¬
метом я вернулся в Башанту; оттуда, не теряя времени, отправил¬
ся в Москву.
Прибыв по пути в Ростов, я встретился с Буденным, который
был уполномочен амнистировать лиц, боровшихся против совет¬
ской власти.
Созвали под его председательством заседание, бандиты были
амнистированы, и по этому поводу была послана такая теле¬
грамма:
«Астрахань, Калмцик, члену ВЦИК т. Чапчаеву.
Ростов-Дон, 13 июня 1922 года
198

Объявите полную амнистию отряду банды Андрианова и Да-
рагана. Банда в настоящее время находится в районе Яшкуля.
Поторопитесь исполнением. Пошлите специальных людей: банда
ждет известия об амнистии. По сдаче банды немедленно ее все¬
мерно использовать в целях разложения и окончательной ликви¬
дации банд, имеющихся на территории Калмобласти. За допол¬
нительными инструкциями и указаниями необходим приезд Да-
рагана или Андрианова в Ростов в штаб СКВО к т. Буденному.
О ходе работы и принятых мерах ежедневно доносите запиской
по прямому. Получение сего телеграфируйте. Пр. 1545/оп.
Член ЦИК Амур-Санан.
Врид комвойск СКВО и командарм
Первой конной Буденный.
Полномочный представитель ГПУ Трушин.
Начособотдела Андреев»39
Тогда же, в Ростове, Буденный напомнил мне о нашей первой
встрече в станице Великокняжеской и о моей речи на съезде дон¬
ских калмыков-казаков, которая произвела на него и крестьян
очень большое впечатление и лишний раз побуждала к борьбе за
советскую власть.
Приехав в Москву, я сделал обо всех приключениях доклад
во ВЦИК и представил ВЦИК ходатайство от пленивших меня
подорожных бандитов.
Ввиду того, что это ходатайство является интересным доку¬
ментом своей эпохи, приведу его целиком.
«ВО ВСЕРОССИЙСКИЙ ЦЕНТРАЛЬНЫЙ
ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ КОМИТЕТ
От отряда зеленых в числе 35 человек под
командованием гг. Андрианова Григория Семе¬
новича и Дарагана Ивана Михайловича
X од а т а й с т в о
Мы, 35 человек, вот уже три года как скитаемся из края в
край, не имея нигде приюта и отдыха. Одни из нас попали в та¬
кое положение просто по недоразумению в силу нашей неграмот¬
ности, другие — в силу неумения правильно разрешить вопросы
представителями местной власти. Ведя партизанскую войну, мы
39	И. К. Глухов. Очерки по истории революционного движения в Калмы¬
кии. Калмиздат. Астрахань, 1927, стр. 113.
*99

все глубоко верили, что высшая советская власть, если бы ощ
знала наше положение, то есть каким образом мы дошли до
жизни такой, она обязательно дала бы нам жизнь, дала бы воз¬
можность заняться мирным трудом.
Но не было случая, когда мы могли бы по нашему желанию
довести до сведения высшей власти. Теперь нам представился
счастливый случай: мы наткнулись на члена ЦИК т. Амур-Санана.
Он, будучи совершенно безоружный и одинокий, словом своего
убеждения заставил нас подчиниться ему беспрекословно, и мы
изъявили с радостью согласие написать настоящее ходатайство.
Мы его отпустили с миром и вернули пулемет и винтовки, кото¬
рые были взяты нами в ставке Башанта Большедербетского улу¬
са Калмыцкой автономной области. С ним же вместе, то есть с
Амур-Сананом, мы посылаем своего товарища в качестве делега¬
та во ВЦИК.
Мы с надеждой ждем амнистии, чтобы с радостью взяться за
мирный труд. То обстоятельство, что амнистия для нашего отряда
раскатится могучим эхом среди всех отверженных, а их много по
всему Северному Кавказу, послужит к тому, что они широким по¬
током вольются в берега мирной жизни.
Заканчивая свое ходатайство, можем только сказать: очень
большие вооруженные отряды не могли нас победить, а Амур-
Санан один, без оружия, словом убеждения победил нас.
Командир отряда Андрианов.
Его помощник Дарагал.
9.VI-22 г.» 40
ВЦИК удовлетворил ходатайство зеленых бандитов отряда
Андрианова — Дарагана, и я послал еще третью амнистию следую¬
щего содержания:
«К а л м и с п о л к о м у
Президиум ВЦИК 22 июня 22 года протоколом ,N} 40 поста¬
новил амнистировать отряд зеленых в числе 35 человек под
командой Дарагана».
Пленение мое бандитами не было простым приключением.
Этот факт имел большие общественно-политические последствия.
Молва ходит, молва бродит...
Все банды, которые оперировали на реках Тереке и Куме, ус¬
лыхав, что банда Андрианова — Дарагана амнистирована, стали 4040	И. К- Глухов. Очерки по истории революционного движения в Калмы¬
кии. Калмиздлт, Астрахань, 1927, етр. 156.
200

добровольно, партиями в сотни и тысячи человек, являться в пре¬
делы Калмыцкой области и складывать оружие.
Вслед за амнистией ВЦИК банды Дарагана и Андрианова от
Чапчаева была получена телеграмма:
«Срочно. Москву, Кремль, ВЦИК из Астрахани. 114 128 1 17 38.
После предъявления амнистии ВЦИК от 24 июня бандитскому
отряду под командой Дарагана и Андрианова последние заявили
нашим парламентерам, что отряды бандитов, скрывающихся в
кумских, терских камышах Ставропольской губернии и Донской
области желают сложить оружие только на территории Калмоб-
ласти, боясь сдаться в другом районе. В появлении же на терри¬
тории Калмобласти новых банд в Большсдербетском улусе чис¬
ленностью 475 сабель при 12 пулеметах, в Малодербетском улусе
двух отрядов численностью до 60 и более — каждый под неиз¬
вестным командованием — ЦИК предусматривает факт, вытекаю¬
щий из заявления Дарагана и Андрианова о желании всех бан¬
дитов, оперирующих в границах Калмобласти, сложить оружие на
ее территории. ЦИК Калмобласти просит ВЦИК своим постанов¬
лением разрешить Калмцику амнистировать всех бандитов сро¬
ком по первое августа. Предцик Чапчаев, член президиума Осад-
чий»41.
Таким образом, все банды, численностью в несколько тысяч
человек, оперировавшие па Северном Кавказе, были ликвидирова¬
ны в короткий срок.
Вскоре после приключения с бандитами я заметил, что здо¬
ровье мое сильно пошатнулось. По окончании одного заседания
в Наркомземе я почувствовал себя настолько дурно, что в тот же
день свалился. Врачи нашли у меня тяжелую форму туберкулеза
и нерЕно-псих-ическое расстройство. Это вынудило начать дли¬
тельное лечение, и в работе моей наступил большой перерыв. Бо-.
лезнь назревала давно, но в течение последних месяцев обостри¬
лась настолько, что я тяжело заболел. Выздоровел лишь через не¬
сколько лет. И вновь, полный бодрой веры в новую жизнь и воз¬
рождение трудовой Калмыкии, которая вместе с другими народа¬
ми Советского Союза влилась в фарватер великого социалисти¬
ческого строительства, я вернулся к общественной жизни.
* * *
Октябрьская революция с корнями вырывает тягостное насле¬
дие тысячелетий — пережитки и остатки ужасного родовизма, улу-
41	Центрархив РСФСР. Архив Октябрьской революции. Москва, ул. Комин¬
терна, 3. ЕГАФ (фонд 1235, лист 134).
201

сизма, и трудящиеся массы Калмыкии, под руководством па
большевиков и рабочего класса, идут к коммунизму.	^т’
Совершенно изумительное явление, какое когда-либо
Ни
место в подлунном мире, творится в Калмыкии. В степях R0^ejio
щих калмыков строится социализм. Об этом будет рассказа^
другой нашей книге.	ч° «
Москва, декабрь 1930 года.

В СТЕПИ
ПОВЕСТЬ

Ч А С Т Ь ПЕРВАЯ
1
Поздняя осень. Дни убывают незаметно: все реже и реже лас¬
кает солнце продрогшую землю. Природа зябнет, покорно увя.
дает; ее краски блекнут, словно прощаются с летом. На скрипучих
полозьях севера из-за дальних бугров, теряющих сухие травы
надвигается злая зима; вместе с нею в колючих сединах идет
мороз.
В темноте кибитки, пронизываемой сквозняками, бабка Кер-
мен негромко жалуется:
—	Зима скоро... Холода идут... Чем будем жить? Ни. чая, ни
муки...
Долго молчат женщины. Наконец сноха Джиргал произносит
слова робкой надежды:
—	Одаак, может быть, что придумает.
Калмычки не называют своих мужей по имени, не называют
их также мужьями; говорят о мужьях: «одаак»—тот, который,
или «мана кюн» — наш человек.
Однако обе знают по опыту: одаак ничего не сделает, ничем не
поможет, — зимою семья будет снова голодать.
Два дня выл, жалуясь на волчью свою судьбу, сердитый ветер.
Эти два дня плыли над кибиткой, как две сотни лет. Наконец ве¬
тер устал. Погода переменилась.
Бембе, пропадавший эти дни, вернулся молчаливый, ни с чем.
Бембе хмур, беспомощен, озабочен. Ему хочется курить, но
табаку нет; он сердится и обнюхивает желтые пальцы, пахнущие
табачным дымом. Морщины на его лице собираются в узел, он
выходит за порог кибитки и ловит ухом скрип проезжающих
телег.
—	Добро зря пропадает, — бормочет он себе под нос ;и поло¬
манной лопатой собирает коровий помет у чужого колодца.
—	Будет кизяк1, нужен кизяк... Идет мороз.
Эта кучка навоза в будущем должна обогреть кибитку, долж¬
на защитить от ветров, злых леденей, бушующих по бескрайним
просторам степи. Мало топлива, топлива пет, — что делать, что
делать?..
1	Высушенный помет домашнего скота; используется как топливо.
204

Вяло заканчивает Бембе работу. Потом с тем же ленивым рав¬
нодушием он шарит глазами вокруг. Вся безбрежность степи за¬
лита серебристым туманом и кажется покрытой исполинским ко¬
вылем. Небо замерло в облачках ковыльного цвета. Фигуры про¬
ходящих— в густом тумане и точно облиты молоком.
Ссмилетний Эренджен стоит возле отца у кибитки. Тишина.
Туман. Холодный туман. Хоть бы капнуло сверху, потеплело бы...
Но этого нечего ждать. Надвигается зима. Проклятье! Так мало
кизяку... И дети — Эренджен, Кнштэ, Инджирь. Жена Джиргал,
бабка Ксрмен... Всех надо кормить. Проклятье!
Собака выскочила из-под кибитки, лениво залаяла. Из густо¬
го молочного тумана вырисовывается точно плывущий в лодке
«арендатель» Бембешкиных земель — Марк Кисель. У Бембе за¬
холонуло под самым сердцем, а по сердцу точно чиркнул равно¬
душный нож: неужели Кисель будет опять требовать уплаты дол¬
гов?
Вот он подъезжает, этот Маркел Кисель, богатый крестьянин,
украинец из соседнего села Родники. Отличные у него дрожки
и какой внушительный, жирный затылок! Бембе поглядывает на
Марка с деланной вежливой улыбкой, а про себя сравнивает при¬
ятную округлость его затылка с жирным окороком курдючной ов¬
цы. Да, эти люди хорошо едят, очень хорошо!
—	Здорово, Бембешка, как живешь?
Кисель соскакивает с рессорных дрожек и по-русски здоро¬
вается за руку с Бембешкой — приветствует кунака.
Нет, сегодня Бембешке везет! Марк не напоминает о долге, он
не сердится, он даже приветлив. Говорит Марк нараспев, точно
поет. Как крепко и сытно пахнет от него хорошо выпеченным рус¬
ским хлебом. Он весь набит пищей, точно мешок, он живет в теп¬
ле, а зимой в его доме пышут жаром сжигаемые в печи кулыки2
камыша, смешанного с большими кирпичами кизяка.
—	Даров, даров, бачка3, ходи кибитка, гость будешь, — ра¬
дуется Бембе. — Где Андрей? Жив-даров? — осведомляется он
о сыне Киселя.
—	Андрей поехал в город за товаром. А я вот к тебе.
—	В гости?
—	Да, в гости.
—	Рад, рад, бачка, ходи, очень рад.
Эта радость так же траднционна, как та русская водка, кото¬
рая должна последовать за приветом. Как пи хитер Марк, а сло¬
ва прилета кажутся ему исполненными самого искреннего чув¬
ства.
2	Связки.
3	Даров — искаженное «здорово». Бачка — искаженное «батька».
205

На очаге кипит помятый, закопченный медный чайник. В ки¬
битке с появлением русского как будто становится теплей... Или
это приветливое шипенье чайника на розовом пламени кизяка?
Бембе угощает дорогого гостя самым изысканным лакомст¬
вом—русским чаем. Впрочем, чай и сахар «арендателя», и толь¬
ко кипяток Бембешкин. Марк садится, покашливает, деловито
вздымает брови, пренебрежительно поглядывает на помятые вет¬
ром стенки кибитки.
Около очага постлан домотканый мешок. На нем расставлено
угощенье: бутылка водки, белый хлеб и тонкие ломтики свиного
сала. От сала так вкусно пахнет! Дети молча косятся на сало, на
хлеб, раздувают щеки —впалые, смуглые, голодные. Очень хочет¬
ся есть, но надо молчать.
Марк сидит рядом с Бембе около очага, поджав по-калмыцки
ноги.
В металлических коробках чай и сахар. Все это привез вол¬
шебник Кисель. Да, для маленького Эренджена и его сестер Ки¬
сель-русский волшебник. Русские — это русские... Калмык-бед¬
няк должен всегда жить по-бедному, как живет отец, а русские...
Вероятно, все русские живут так, как Кисель: разъезжают на рес¬
сорах по степи, сытно и жирно едят и порою привозят калмыкам
эти вкусные вещи в блестящих, нарядных коробках. Дети пожи¬
рают их блестящими глазами, на лбах от волнения испарина; они
не осмеливаются взглянуть друг на друга, чтобы не издать звука,
похожего на голодный стон.
—	Кушай, Бембешка, кушай, — потчует Кисель хозяина чар¬
кой. — Приедешь ко мне, — Марк осторожно кашляет в ладонь
левой руки и вскидывает зоркие глаза, — еще не так попьем.
Дети наблюдают за отцом, они не осуждают его за то, что он
жадно насыщается, хотя им не перепало еще ни кусочка. Они
молча сидят и кажутся маленькими, согнутыми, неподвижными
кулечками, закутанными в отрепья.
Бембе с жадностью пьет стакан за стаканом. Кадык у него
ходит вниз-вверх; сморщив лицо и как бы подумав, он зачем-то
плюет в сторону и опять начинает жевать. Дети наконец двину¬
лись: они откровенно пожирают голодными глазами кисельский
хлеб и сало. Кто-то вздохнул, задышал часто-часто. Кисель смот¬
рит замаслившимися глазами в глубь кибитки. Чешется... Блохи,
что ли, ползают по его ляжкам — крупные, разжиревшие на бед¬
няках, калмыцкие блохи? Пухлым, несгибающимся белым паль¬
цем Кисель манит к себе Эрека.
—	Хлопчик, — тенорком поет Кисель, — на-ка... — В дрожа¬
щих пальцах Эренджена кусок хлеба с салом.
Из всех троих детей подарок получил он как мужчина. Стар¬
шая сестренка Киштэ не шелохнулась, зато маленькая издает
206

вопль и тянется к брату. Острые зубы Эрека впиваются во вкус¬
ный хлеб. Да он сразу, одним махом, проглотил бы целый кара¬
вай и все это мягкое сало! Но из темного угла кибитки на него
смотрят укоризненно глаза бабушки и матери. «Поделись с сест¬
ренкой»,— словно говорят они. Со слабым вздохом Эренджен де¬
лится своим богатством; каждому из детей достается по коготку.
Как цыплята червячка, они разом проглатывают полученное и
снова всматриваются настороженными глазами в русского гостя.
Но Кисель скуп и больше на ребят даже не глядит. Обида и ра¬
зочарование угольками тлеют в глазах Эрека.
Отец уже навеселе. Его обычно лимонное лицо теперь краснее
потухающего под чайником жара. Глаза замаслились, как это
сказочное сало; на серых, как тесемки бешмета, губах — сытый
блеск. Он хочет вовсю насладиться этими радостными минутами,
такими редкими в его жизни.
—	Дай еще водки, дай водки, кунак! — пристает он к гостю,
но бутылка пуста.
—	Приезжай в гости, в Родниках водки хватит, — щеря ред¬
кие, точно щучьи, зубы, говорит Кисель.
Они долго глядят друг на друга, ощупывая, прицениваясь,
взвешивая мысленно, но не произносят ни слова. Пестрые глаза
Киселя таят усмешку. Кисель уверен, что все пойдет как по-пи¬
саному.
2
И действительно, дня через два Бембе отправляется по холод¬
ному туману в Родники.' Дорогой Бембе переполнен ожиданиями.
Нетерпеливо думает о предстоящем угощении у арендатора. Бем¬
бе даже не кутается, когда налетает сердитый ветер на его обна¬
женные ключицы.
Кисель радушно принимает кунака: на столе сейчас же появ¬
ляется водка.
Как хорошо в доме Марка Киселя! Топится печь, и в ней1
столько огня! Искры сверкают червонцами, а за окном, видит
Бембе, пирамидами сложен кизяк. Амбары, конюшни... Да, бога¬
то и сытно живет Марк Кисель!
Хозяин любезен... Он усердно потчует гостя. Бембе торопливо
опрокидывает в свой рот стакан с остро пахнущей влагой, быст¬
ро и тяжело хмелеет, начинает петь, дремать, впадает в беспамят¬
ство и после мига оцепенения, по обыкновению, скандалит и бьет
посуду. Расписные кузнецовские чашки беспомощно всхлипы¬
вают, падая на пол.
Тут на сцене появляется сын Марка, дюжий Андрей, и водво-
207

ряет буйствующего гостя в уединенное помещение. Случается, ч
и сам Марк при этом ткнет раз-другой кунака в бок.	* т°
Но счастливец не в претензии. Сидя в чулане на корточках
запустив костяшки пальцев в жидкую бороденку и покачиваясь’
он продолжает напевать прерванную песню; стуча руками и нога’
ми в запертую дверь, он неистово ругает Киселя и других бога"
чей; затем опять начинает петь, и в песнях неизменно фигурируй
водка, много водки.
—	Ай, водка, ай, стакан, ай, чашка... — Бембе пытается со-
считать на пальцах число выпитых стаканов, пальцы не сгибают-
ся, он падает, как куль, на бок и храпит, забытый до утра.
Первый луч солнца равнодушно лижет всклокоченную голову
неопохмелившегося степняка. Он поднимается, садится на кор¬
точки, поплевывает и быстро произносит ругательные слова. Кого
он бранит? Себя, Киселя, водку, свою горькую, пьяную судьбу?..
Бембешку держат взаперти два-три дня — ссылаясь на его
буйство — и подпаивают в меру необходимости. И Бембе то при¬
ходит в пьяное возбуждение и исполняется гордостью, то опять,
скорчившись, икает и, мотая головой, сплевывает вязкую слюну
похмелья.
Однако новое утро не приносит очередной порции еодки.
Тщетно обиженный Бембе ждет араки: араки уга — водки кет.
Вместо араки появляется сам Кисель. Бембе, очухавшись, глядит
затекшими глазами на трезвого, деловитого хозяина.
—	Ну, Бембешка, как? Отоспался?
Вкрадчивым тенорком вползает Кисель в степную душу, хло¬
пает Бембешку по плечу, на котором еще больше продрались зап¬
латы, ведет узника на кухню. Горница Киселя уже недоступна
Бембешке: главное сделано. Но Бембе сжигает надежда, и он не
обращает внимания на перемену в обращении. Как запаленная ло¬
шадь к колодцу, он стремится к табурету, к кухонному столу: на
столе опять зазывно поблескивает зеленоватая бутылка с казен¬
ным гербом на этикетке.
Глаза арендатора уже равнодушно следят за движениями
жертвы. Он знает все, что будет.
—	Горпина, а ну-ка, подавай на стол, — приоткрыв форточку
в окне, ласково окликает Кисель работницу, рассыпающую подле
амбара корм птицам.
За столом, после двух рюмок (стаканы спрятаны), Марк
предъявляет Бембе замусоленную записную книжку: оказывается,
Бембешка успел за эти дни пропить чуть не половину своего на¬
дела...
«Дети, жена, бабка...» — вспоминает Бембе и ежится. Но про¬
тив книжки не возразишь: ее непонятные крючки священны. За¬
писано— значит, правильно.
208

Третья рюмка, четвертая, пятая. Снова тепло разливается по
жилам. Бембе уж не думает о загорелых детях, жене, ветре, ко¬
торый бушует вокруг кибитки... Правда, жена Джиргал и бабка
будут вздыхать, молча корить взорами... Но разве бабы могут что
сделать? Хозяин —он.
Снова грязный мосластый кулак на столе: раз! раз! Прыгают
чашки, звенят рюмки, но это уже последние судороги пьяной
удали.
Марк Кисель встречает на базаре хотонцев, соседей Бембе,—
старика Мортока Чнкеева и молодого Мутола.
—	Кунаки, заберите от меня Бембешку! Буйствует, никак до¬
мой не уедет. Прихватите с собой, когда возвращаться будете...
угощу!
Звенят на ладонях серебряные монетки, — Морток соглашает¬
ся. Оба калмыка с жалостью и смутным презрением поднимают
неподвижное тело пропахшего сивухой Бембе. Его лицо горит,
как самый лучший кизяк — кирпич овечьего помета, глаза тускло¬
бессмысленно поблескивают сквозь щелочки век, на которых за¬
пеклась дорожная пыль. Мертвецки пьяного Бембешку взвали¬
вают на телегу, и тот же Марк кладет под его изголовье — в окон¬
чательный расчет — две бутылки с гербами.
Точно льдинки, приятным зеленоватым отблеском отсвечивают
бутылки. Старый Морток облизывается. На его лице подобост¬
растие, глаза сузились от почтения — и к Киселю, и к бутылкам.
—	На похмелье, куначки, — напутствует Кисель и подает обо¬
им руку, как равный равному. Конечно, он, этот русский, — силь¬
ный человек, а Бембе — круглый дурак и невежа: так нализаться
в хорошем доме может только Бембе. 33
Мертвый груз вывозят из села. Тихо трусит лошадь, вздымает
впадины ребер. Морток закуривает трубку. Его седую, много ви¬
девшую па своем веку голову обуревают разные мысли. Он ду¬
мает и о том, что произошло с Бембешкой, и о том, как приволь¬
но живет на калмыцких землях Марк Кисель, и о ребрах своей
лошади, и об ее облезшем от худобы хвосте. Думает старчески
привычно, старчески равнодушно; его сравнения с прошлым нето¬
ропливы. Память хранит в себе все спокойно, лениво, бездумно.
Морток бормочет про себя, медленно вздыхает:
—	Лет пятьдесят назад мы жили па земле, где сейчас Родни¬
ки. Потом пришли русские... пришлось сюда податься... — Стар¬
ческий голос бесстрастен. — Быстро плодятся русские. Идут и
идут из России...
Старик долго молчит, видимо раздумывая, затем о чем-то вспо-
209

минает и, лениво взмахивая кнутом над лошадью, заканчивает,
обращаясь на этот раз к соседу — Мутолу:
—	Двадцать лет назад в Родниках один хутор был, а теперь,
смотри, — ики балгсан, — большое село. Богатеют-то как! И-их!..
Молодой Мутол Арашиев слушает старика, старается понять,
почему это так везет этим русским, чувствует, что здесь что-то
неладно, неправильно, но кто поможет степнякам? Судьба? Она,
как этот ветер, только холодом веет.
Однако в глазах Арашиева не гаснет раздражение.
—	Ну как родниковцам не богатеть? — говорит он и, склоня¬
ясь с телеги, обрывает стебель бурьяна. — Один Марк Кисель вла¬
деет половиной нашего хотона. — Мутол выхватывает из рук ста¬
рика вожжи, дергая ими, и локтем указывает на пьяное тело.—
Вот он, вот они, наши калмыки. За водку Кисель забрал его зем¬
лю, должно быть, лет на пять вперед. По полтиннику за десяти¬
ну отдал, хорошо? Да еще обсчитал при этом. Правда, не все так
падки на водку, как Бембе, но кто поможет? — Почти растерянно
Мутол обводит глазами бескрайний простор степи. — Кто по¬
может?
Лошадь сворачивает с тракта, телегу встряхивает несколько
раз, и Мутол, как бы вымещая обиду на лошади, несколько раз
бьет ее кнутовищем по костлявому крупу.
Плохо кормленная лошадь скучно плетется по кочковатой до¬
роге. Голова пьяницы глухо стучит о перекладины телеги в такт
дорожным колдобинам.
Снова молчат. Жесткий ветер разогнал туман, накрывает зем¬
лю угрюмым холодом.
—	Скоро ХОТОН.
И опять нет слов. Нет пищи мысли, нет простора движению.
Веревочные вожжи дергаются в заскорузлой, темной руке,
—	И зима так рано пришла! Прохватило всего! Эй, буди
Бембешку! Дрыхнет, подлая душа, а чем будет жить, чем кормить
детей будет?
Долго с презрением и тайной жалостью смотрят в непробуд¬
ное лицо Бембе. Вновь и вновь на колдобинах подбрасывает не¬
подвижное тело, голова бьется о грядку телеги, мочка уха рас¬
краснелась, точно ее обдали соком вишни.
—	Ему что! — пренебрежительно сплевывает Мутол. — На¬
спиртовал кишки, и холод нипочем!
Морток неожиданно вспоминает что-то приятное. Он дергает
плечом и, блеснув, точно шильцем, острым старческим глазом на¬
чинает шарить в соломе у Бембешкиного изголовья.
—	Не погреться ли и нам бутылочкой?
—	Ну нет! — упрямо и жестко говорит Арашиев.
210

4
Бембе, доставленный домой, долго замалчивает свою сделку с
Киселем. Чем больше он чувствует свою вину, тем сильнее бра¬
нится с женой и бабкой.
Дело наконец открылось: были слезы и драка. Ожесточенный
Бембе не пожалел кулаков и для детей. Жить в изодранной ки¬
битке стало вовсе невыносимо.
Стоит скованная льдом морозная ночь. Свистит и воет резкий
восточный ветер. От его пронизывающего холода нет пощады ни¬
кому— ни скоту, ни людям. В рваной кибитке мучительно жить,
мучительно одеваться и раздеваться на холоде. Мрачный Бембе
все чаще и чаще исчезает из дому. Где он носится — кто скажет?
При неверном свете мигающей бледной коптилки, съежившись,
как маленькая девочка, сидит до полуночи Джиргал. Так холод¬
но, что она боится лечь, и сидит, подобрав коченеющие ноги, сре¬
ди своих детей и греет их своим телом, своим залатанным тря¬
пьем. Угрюмо вздыхает в темном углу, шепча молитвы, старая
бабка, и нельзя разобрать, голос ли это Кермен или свист зимней
пурги.
На исходе ночи в кибитку с руганью и проклятьями вваливает¬
ся пьяный Бембе. Он то ревет, то визжит.
—	Один голос до неба, другой до земли, — говорит Джиргал,
точно жалуясь матери.
Бабка только молчит. О, если бы небо послало смерть! Только
бы не видеть голодных глаз детей!
В кибитке ни муки, ни мяса, ни чая. Семья голодна, полупья¬
ный Бембе устраивает очередной дебош.
Глухо стучат его кулаки. Ему кажется, что он колотит и бьет
в горнице Киселя прекрасные кузнецовские чашки. Впрочем, не
все ли равно? Надо на ком-нибудь сорвать гнев! Как бурлит
кровь, как неистовствует вьюга за кибиткой, наметая горы снега!
—	Хоть бы околели вы все! — пьяно вращая глазами, кричит
Бембе. — Околеть бы тебе! — Почти с наслаждением он бьет же¬
ну кулаком в спину.
Джиргал вскакивает и покорно охает. Бабка вопит. Дети жмут¬
ся в темном ледяном углу, прячутся под большую старую шубу,
под ее бахромчатый облысевший мех.
Джиргал не отвечает на удары; выбиваясь из сил, она ста¬
рается успокоить мужа, пытается его раздеть, уложить в постель.
Бембе воет, мучимый пьяными видениями, пляшущими в его на¬
литых кровью глазах.
Наконец Джиргал удается уложить мужа, но и в постели
Бембе не может успокоиться, неистово кричит, ругается, скреже¬
щет зубами.
211

—	Араки асе! (Водки дай!)
Джиргал съежилась в уголке, подальше от мужа, чтобы он не
мог ее ударить. Она прикрывает собою шубу, под которой укры¬
лись дети.
—	Араки асе!
Из темных глаз Джиргал катятся медленные, кажущиеся ян¬
тарными в свете лампы, слезы.
—	Араки уга...
Бембе впадает в ярость, вскакивает и бросается на жену. В ки¬
битке все летит вверх дном. Бембе схватывает тяжелую подушку,
с размаху ударяет ею о таган. Ветхая наволочка лопается, пыль¬
ные разноцветные перья разлетаются по кибитке и медленно осе¬
дают облаком.
В прорехи кошмы врывается ветер и легкой зыбью порошит
снег; снег и перья кружатся в сумраке кибитки; коптилку в сума¬
тохе опрокинули, и она погасла; бабка шарит в темноте, разыски¬
вая светильник, с трудом находит его и зажигает; слеповато ми¬
гает огонек; по унюнам и терме скользят беспокойные тени. По¬
рывы ветра, от которого вздрагивает кибитка, тихий плач стару¬
хи-матери, стоны Джиргал, перья и снег, оседающие на полу,
волчком вертящийся Бембе, его дикие, налитые кровью глаза,—
все наводит на ребят ужас. Дети в смертельном страхе жмутся в
темный угол между кроватью и бараном.
—	Это эрлнки (чертенята) кружатся, — подавленным шепо¬
том говорит Эрек сестренке Киштэ. Ее круглые глаза ширятся от
страха.
Младшая, Инджирь, поверив, пугается, начинает реветь. Эрек
зажимает ей рот, по поздно; отец находит ребят, вытаскивает
потной рукой из угла за волосы, бьет, гонит из кибитки, топая
4 ногами, брызжа слюной.
Ребятишки бегут босиком на лютый зимний холод. Пьяный ве¬
тер свистит в поле, швыряет снегом, гонит детей по степи, залитой
глазурью гололедицы. Израненные острым льдом ноги ребятишек
скользят.
Неровно дыша, все трое бегут к стогу. Эрек поспешно ворошит
промерзшее сено, дети привычно роют себе логовище с подвет¬
ренной стороны; прижавшись друг к другу, они ложатся, как зве¬
реныши, дрожат, ежатся; зубы выбивают торопливую дробь; на¬
конец, согревшись, они засыпают под завыванье ветра, под тон¬
кий шелест падающего снега. 55
Бадма Чикесв был па пять лет старите Эренджена. С малых
лет Бадма пристрастился к чтению книг. Как он выучился читать
212

п понимать по-русски — и сам не помнит, но напряженно-жадно
впитывал в себя вместе с русскими звуками и новые, необычные,
не степные понятия.
Каждый вечер ходил он к местному учителю и подолгу заси¬
живался у него.
Учителя он забавлял своим первобытным, почти звериным лю¬
бопытством к явлениям жизни, чутьем и остротой мысли, необыч¬
ными в ребенке его лет. Подобно губке, Бадма вбирал в себя зна¬
ния, не имевшие, казалось, никакого отношения к родному моно¬
тонному нищему быту. Он все хотел знать: он читал все, что по¬
падалось под руку, и настойчиво расспрашивал учителя о смысле
прочитанного. Каждый раз Бадма поздно ночью возвращался от
учителя и, проходя мимо кибитки Бембе, прислушивался к кри¬
кам и плачу детей.
«Зимою только и жизнь, — думал он про себя. — А весною
опять идти в пастухи. Вот если бы учиться и зимой и летом,—
учиться круглый год!»
— Боюсь за тебя: ты сын бедняка, а зарываешься далеко,—
говорил ему отец, добрый и тихий Морток. Он видел блуждаю¬
щие и вместе с тем гордые глаза сына. — Что может дать бедняку
ученье? — в недоумении спрашивал он, покашливая. — Лучше,
право, пасти коров своих родственников... родственники в нужде
не оставят. А что даст ученье и школа сыну бедняка?
Но сбить Бадму было трудно, да и поздно: он исподволь учил
теперь и Эренджена. Каждую ночь Бадма продолжал бегать к
учителю.
Но о книгах Эреку Бембееву Бадма сказал не сразу...
Книги в степи были редки, как река. Но встретилась река — и
пьют из нее и люди и животные: торопливая аптилопа-сайга при¬
бегает и неторопливо пьет воду, стоя близ человека... Можно ли
в конце концов скрыть книгу от друга? Можно ли не помочь дру¬
гу понять странную человеческую жизнь? Наконец, хотелось и по¬
беседовать с кем-нибудь о прочитанном. Бадма один. А отец —
что. он чувствует, этот тихий человек, жизнь которого только вздо¬
хи и смирение?..
А подружился Бадма с Эрендженом так.
Было .за. полночь; стояла суровая зима; дул мглистый ветер;
поземка-метель, шелестя,*, пролетала по. корковагой поверхности
сугробов. Проходя мимо запорошенного снегом стога, Бадма
сквозь вой ветра явственно услышал детский плач.
Озадаченный Бадма прыгнул через канавку, занесенную суг¬
робом. .
Жесткий, колючий снег: не снег — мелкие осколки стекла. Ве¬
тер перехватывал дыхание и выжимал из глаз слезы.
Кто же плачет в стогу? Кто скрывается в сене в этот буран?
213

—	Кемби? Кемби?4 — тревожно окликнул Бадма.
Плачущие умолкли, но лихорадочная дробь зубов отчетливо
слышалась вблизи.
Чикеев поспешно разгреб сено и нащупал лежавших, как в
берлоге, детей. Это были ребята соседа Бембе.
—	Тенгер, тенгср!5 Эренджен, это ты? — опечаленно вскрикнул
Бадма. — Вставай! Скорее пойдем к нам, вы тут окоченеете до
утра. Иди же... Поднимайтесь.
Цепкой рукой Бадма схватил старшую сестренку, а младшую
Инджирь велел взять Эренджену. С этой ношей и прибежали к
кибитке Мортока.
—	Мать, дай скорее шубу, — я привел гостей! — крикнул
Бадма.
Старики давным-давно лежали под тяжелыми шубами и спали.
Непобедимая стужа караулила за дверьми кибитки.
Взглянув в сторону оледенелых детей, старуха торопливо под¬
нялась, хоть и тяжело было ночью оставлять постель и мирные
сны.
—	Что случилось? С кем ты, сынок? — спросила мать.
—	Шубу давай, шубу! — торопил Бадма.
В слепой темноте нашел холодную старую шубу, накинул на
Эренджена и двух его сестер. Продолжая стучать зубами, они
сели на старую кошму, укутались с головами.
В кибитке стояла напряженная тишина. Бадма нарушил обы¬
чай: он привел ночью посторонних в кибитку, а чужие, кто бы они
ни были, могут привлечь сюда злых духов.
—	Это кто же? Бембешкины дети? — спросонья отозвался
отец Чикеева. — Плохое время ты выбрал: ночь... Плохое время!
—	Что ты этим хочешь сказать, отец?
Морток не ответил. Порывы ветра за стенами кибитки по-преж¬
нему вздымали и кружили иглы снега, облитые мертвым светом
луны.
—	В ночное, неурочное время чужие... боюсь... это не к доб¬
ру!— тихо говорит мать. — Родители их выгнали, — в такое дело
чужим вмешиваться нельзя!
—	Тебе, мать, тепло лежать под шубами, а каково было им,
голым, босым, замерзать в стогу? Мать, разведи огонь, свари чай.
—	Молока нет.
—	И без молока чай все равно горяч. Отогреть надо ребят —
совсем окоченели...
Бадма подходит к Эреку и, как слепой, внимательно и ласко-
4	Кто там?
5	Небо.
214

<во проводит в темноте пальцами по его лицу, как бы изучая его,
чтобы крепче запомнить.
Эту неожиданную ласку Эренджен Бембеев запомнил на¬
всегда.
6
Не прошло бесследно для детей пребывание в замерзшем се¬
не: все трое захворали.
Сам Бембе остался к этому равнодушен, а Джиргал и бабка
сбились с ног в заботах о больных.
Обегав соседей, мать направляется к эмчи6, он поможет, он
святой и знающий человек, он лечит какими-то таинственными
снадобьями и молитвами, но ему надо за то и другое заплатить.
Мать идет к монаху и берет с собою свою стираную (новой не
было) бязевую рубашку. Это пойдет эмчи в уплату за труды. Бе¬
рет она и мочу детей. Джиргал робко приближалась к владениям
эмчи — таинственному миру врачевания, недоступному простым
людям, и усердно просила богов даровать жизнь детям.
По указанию эмчи она за оградой монастыря разлила мочу
в жестяные тарелки; шепча сурово и сосредоточенно молитвы, ле¬
карь взбил длинной тонкой палкой мочу в пену и тут же опреде¬
лил болезнь детей; Джиргал возвратилась домой успокоенная:
святой человек будет молиться за ее детей.
В кибитке стоял обычный зимний холод. Дети метались в бре¬
ду, стонали, оскалив сухие зубы, потрескавшиеся губы с хрипом
пропускали дыхание, глаза блуждали в потустороннем мире, в
котором эмчи как у себя дома.
А Бембе, покинув больных детей, ушел пьянствовать. Мать и
бабка сидели у изголовья детей неотлучно; Эрек, сгорая в бреду,
рассказывал, как отец посылал его за водкой; Эрек бежит, спа¬
саясь от побоев, натыкается на стог, разрывает его, забирается
внутрь и находит там араку, десять, двадцать, двести бортхо7.
Бурдюки скачут перед глазами Эрека, он их пытается удержать,
но вдруг неожиданно появляется суровый эмчи и начинает бить
вокруг себя длинной палкой, шепча молитвы.
— Не трогайте, не трогайте, это все для отца! — беспомощно
кричит Эрек. — Отец меня бить будет, он меня бьет, ай-ай-ай!
На пылающий лоб мальчика ложится шершавая рука старой
Кермен.
Дрожат и мечутся в горячке дети. Ветхая шуба, которой они
укрыты, плохо греет. Она прогнила от грязи и старости, полна
6	Буддийский монах-лекарь.
7	Кожаный сосуд.
215

вшей, и иссохшие детские руки шарят по шерсти: паразиты въед¬
ливы, не дают покоя, п больные непрерывно отбиваются от незри¬
мых врагов.
—	Бадма... — бредит Эрск. — Бадма, помоги! Бадма!
Бред ли это, или в самом деле у изголовья Эрека сидит спо¬
койный, зоркий Бадма?
В очаге под толстым слоем золы глухо тлеет кизяк. Джпргал
разводит огонь, дрожа над спичкой, как над святыней, кипятит
воду, разогревает еду. Как мало света в кибитке! Но и то, что
огонь горит, — праздник для детей. Ослабевшими от долгого жа¬
ра глазами следят они за тем, как мелькают языки огня; круп¬
ные слезы, красноватые в отблеске пламени, медленно катятся
по щекам, падают на овчину.
Мать подкармливает ребят, чем может: варит несложную по¬
хлебку «зутпг»: соль, вода и немного муки. Слово «зутнг» роди¬
лось от слова «зутх» — погибать. Роняя соленые слезы, мать уго¬
щает детей этой «погибельной» пищей.
—	Ешьте, милые, торопитесь, — говорит скрипучим голосом и
бабка. — Ешьте, пока зутнг горяч, иначе от трех братьев (воды,
соли, муки) пользы не будет...
Как на грех ни у одного богача хотона не дохнут овцы — не¬
чем подкормиться. Обычно, когда околеет скотина, богатый ро¬
дич щедр и великодушен и разрешает бедняку взять часть туши
сдохшего барана. Джиргал уже не раз получала такие подарки —
прополаскивала в воде и варила дохлятину. Голод — не тетка: дети
вместе с Джиргал и Кермен не раз уже ели мясо павших овец и
баранов.
7
Дни бегут, и ничего не меняется в снежном поле. Его покров
по-прежнему бел, и каждый новый день похож на отошедший.-С
звериным терпением люди ждут прихода теплых, спасительных
дней; ждут солнца и дети, и мать, и Кермеп. А зима все крепчает,
и не видно ей конца; холодным панцирем сковала она все, и сту¬
дено дышит грудь земли.
По остывшему блеклому небу ползут рваные пепельно-серые
тучи. Из них сыплются, кружась, белые снежинки. Лежа в кибит¬
ке, дети наблюдают сквозь щели, как оседают они. Бабка забот¬
ливо кутает исхудавшие тела детей овчинами.
Конечно, холодно, конечно, плохо, а тут еще и есть нечего..»
чем кормить детей?
— У Очура сегодня дотр8, пойду попрошу свою долю, — гово¬
рит Джиргал бабке.
8	Внутренности овцы.
216

Очур Тегусов — богач. Он родовит, кибитка его бела, как пер-
вь;"- снег. Сегодня у него резали овцу и варят дотр. По обыкнове¬
нию собирается вся родня; хозяин сидит, полный важности, с
,-расным. от выпитой араки, как вишня, лицом, и наблюдает за
порядком. Но порядок нерушим и без наблюдения Очура: стар¬
шие в роду мужчины и женщины сами садятся, как полагается,
иа «верхние», почетные места — мужчины с правой, женщины с
левой стороны очага.
Застенчиво и робко входит Джиргал. Ей по праву принадле¬
жи'. верхнее место: по родовой генеалогии богатый Очур дово¬
дится Джиргал и Бембе младшим родичем и, по узаконенному
обычаю, не может обратиться к Джиргал на «ты»; он должен при
ее приходе сказать ласково: «Когшен берген9, поднимитесь на¬
верх!»
Джиргал видит: лица младших при ее входе нахмурились. Ее
пьяница-муж не пользуется уважением — может быть, родные
считают Бембе и вором?
—	Ты куда? — вдруг слышит у входа вошедшая Джиргал. Она
узнает гневный голос хозяина. — Стой, ты куда?
—	У меня заболели дети... все трое сразу... — Слова Джиргал
еле слышны, словно шаги по снежной пороше. — Больны все трое,
Очуо, я хотела бы немного дотр.
Круглое лицо Очура темнеет, наливается кровью.
—	Прочь с моего ширдыка!10 — вдруг слышит Джиргал.
Дрожь пробегает по ее телу, лицо вспыхивает, она смотрит на
брата-хозяина трепещущим взором. Может быть, она ослыша-
лась?
—	Прочь с моего ширдыка! — повторяет Очур, поднимаясь со
своего места.
Джиргал, держа в руке чашку, с которой пришла за своей до¬
лей дотр. растерянно отступает. Она слышит, как зароптали люди
8 кибитке: явилась дуту хёвтп и портит людям хорошее наст¬
роение.
С трясущимися от гнева щеками Очур подбегает к Джиргал и
с силой, как может мужчина, бьет се по лицу.
—	Прочь!
Джиргал тихо падает около очага. В кибитке поднимается шум.
Джиргал сквозь покорно опускающиеся веки видит гневные лица
родичей.
—	Выведите эту жену пьяницы! — кричит Очур. — Жена вора
^ Старшая невестка.
Подстилка, род ковра.
i; Человек в беде, человек, которому не везет в жизни.
217

воображает, что ее муж зайсанг — дворянин! Оруд-бедняк д0л,
жен знать свое место!
Джиргал пытается подняться, но не может. Ударив несколько
раз ногой лежащую женщину, Очур дергает серьгу из ее уха и
разрывает мочку. Красная от крови серьга лежит на утоптанной
глянцевой земле кибитки.
—	Вон! Вон!
—	Мухэ ёмбы (как это плохо)! Над кем наш племянник взду,
мал показывать силу! — вполголоса, неодобрительно, сплевывая,
сквозь зубы, замечает Морток и косит глаза на Очура.
Джиргал молча поднимается с пола и, пошатываясь, плетется
к двери. Кто-то вдогонку бросает ей серьгу.
Джиргал, заплаканная, возвратилась к себе домой.
Увидав у невестки порванное ухо, все в крови, бабка оперлась
на локти и заголосила старчески-дребезжаще.
Плачет и Джиргал, — в два ручья льются слезы горя и обиды.
Никому не нужны, всеми брошенные, покинутые — вот их жизнь
горькая!
Горящими глазами поглядывает из своего угла Эренджен. Ли¬
цо его угрюмо и бледно. Чей-то шершавый язык касается его лба.
Эрек видит: подле него — пестрая вислоухая собака: она подошла
к нему и, дыша теплом, смотрит в упор янтарными глазами. Бо¬
ка ее часто вздымаются, — она только что прибежала. Мотнув
головой, собака лижет Эрека. Это старый, давно сбежавший пес
Галзан, о котором все думали, что он околел от голода. А он .жив*
прибежал сюда, узнал Эренджена, стоит теперь подле него и лас¬
кается.
Да, пес может быть дороже человека! Такой человек, как
Очур, хуже пса.
К вискам мальчика приливает толчками степная неукротимая
кровь. Он вырастет, он будет мстить богатым обидчикам, сердцу
которых недоступна жалость. О, как он ненавидит этого презрен¬
ного сытого богача, который разорвал в кровь ухо матери.
—	Джиргал, Джиргал... — разносится тихий голос бабки Кер-
мен. — Покориться надо... мы бедны; ну, что делать, что делать?
Отгони черные мысли, принеси зул 12, зажги его перед бурханом 13,
за грехи наши мы терпим...
На металлической чашечке ярко загорается пламя. Мать
Эренджена, набожно кропя зул чистой водой, усердно молится
вместе с бабкой, причитает, воздевая руки.
—	О великие, всемогущие бурханы, смилуйтесь над нами, над
12	Лампада.
13	Статуэтка, изображающая бога (божок).
218

старой бабушкой, над побитой матерью, над слабосильными деть¬
ми нашими, над одааком...
Угрюмо поблескивают из-под овчины глаза Эрека.
8
—	Как холодно! — войдя в кибитку, говорит соседка, старая
женщина, мать Бадмы, Бува Чикеева.
Теперь заболела бабка Эрека. Маленькая, сморщившаяся, вся
иссохшая, Кермен лежит в постели и от слабости и болезни не
может говорить.
И Эрек и Джиргал укрывают ее легкое, жалкое тело старой
шубой, но бабка все дрожит, — старческая кровь остыла и плохо
греет..
Войдя в полутемную кибитку, Бува вначале плохо различает
окружающее. Глаза ее слезятся, нижние веки красны. Она садит¬
ся, потирает руки, греет их у очага; пальцы у Бувы скрюченные,
узловатые, как и у бабки Кермен; горя и нужды у нее, должно
быть, было не меньше...
—	Милка, а ты все работаешь? Работай, работай, пока сила
есть, — хвалит она Джиргал. — Сына постарайся вырастить: рас¬
тают тогда наши несчастья, как сон.
Джиргал формует мягко взбитую шерсть, поливает ее горячей
водой. На крохотной доске она валяет детям теплые носки.
Дети молчаливо, сторожко поглядывают на гостью. Вот эта
женщина их не обижает; это она укутала их троих в шубу, когда
Бадма привел их раз зимою, зарывшихся в стогу.
«Может быть, это оттого, что и их семья бедная, как наша?»—
думает Эренджен. Внимательно он слушает разговоры женщин,
прерываемые вздохами больной бабки.
—	Откуда шерсть.достала? — спрашивает Бува.
Сын с жадностью слушает, что скажет мать. Он ее обожает:
мать — это единственное, что вызывает улыбку на его сухих, по¬
трескавшихся губах. Рядом с матерью даже зима кажется более
теплой!
—	Овчину людям чинила и шерсти настригла немного, — по¬
ясняет Джиргал. — Но вот горе: мать хворает... сильно хворает...
Обтерев мокрые сильные руки о платок, Джиргал берет у Бу¬
вы трубку, набивает ее зеленым табаком-самосадом и, раскурив,
подает гостье. Кибитку наполняет крепкий, живящий запах таба¬
ка. Эренджен вдыхает с наслаждением этот запах — он его лю¬
бит. Ему почему-то особенно приятно, когда курят женщины. Мо¬
жет быть, потому, что они не буянят, как отец, а рассказывают
тихими, покорными голосами о прошлом.
—	Одаак все пьет... Обнищаем мы из-за него вконец, — тихо
219

шепчет Джиргал. — Отдал Киселю землю... все пропивает, дСт,
ся... пропадает целыми неделями... думаешь, где он: может, у^',т
ли? Затем явится хмельной... Жизни нет! О даркэ милосердНа!1'
Без просыпу пьет и пьет...	*’•
Бува вытирает слезы больной бабки своими шафранным,
трясущимися пальцами. С замиранием сердца следит за Hc'.’
Эренджен. На сморщенных, обглоданных голодом щеках бабк-
капельки слез; Кермен не в силах двинуться; она вздыхает, обл,,.
зывает сухим языком потрескавшиеся губы.
—	Потому пьет, — вдруг говорит она необычно внятно, н все
в кибитке поднимают головы, — что в водке утешения ищет. Но
разве это так?
—	Да, это не так, — сурово и упрямо шепчет себе Эрек. Его
глаза наливаются упорством. Только бы ему вырасти, он покажет!
—	На дворе зима, дети разуты^ раздеты, — говорит Джиргал,
меняя повязку на лбу бабки. — Ии чаю нет, ни муки. Нет самого
плохого махана и. Одна корова; счастье, что она стельная.
—	Небо пошлет, отелится, — слабым голосом ободряет бабка.
Все три женщины вздыхают, но кажется, что сострадательной
гостье скучно: она зевает.
—	Конечно, — словоохотливо подхватывает гостья,— как-ни¬
будь до весны дотянете, а там зеленая трава появится — мир ши¬
роким станет. Лишь бы дети были живы. Проживете, только бы
весна настала, солнце появилось. Тогда все оживем.
Но как зловещая угроза раздается тут же хриплое дыхание
бабки. Несколько мгновений все слушают эти беспомощные хри¬
пы: они кажутся Джиргал и Буве идущими откуда-то издалека.
—	Только ты, Джиргал, и работаешь, только тобою и держит¬
ся семья, — проносится, как далекий шелест, голос бабки.
Теплый комок подступает к сердцу Эренджена, — он любит
мать, он знает, какая она у него, он запомнит это навсегда.
Медленно ползет вечер. Пришедшая в гости Бува вздыхает,
сидя подле бабкн. Может быть, компрессы, может быть, молитвы
или присутствие гостьи, но бабке Кермен словно лучше. Теперь
говорит она, и сидящий в углу Эрек впитывает в себя ее слова; от
них веет жутью, как от степной пурги.
—	Джиргал была на пятом месяце... тащила на себе вязанку
намокшего сена, ну, а наш человек шел позади с вилами... и все
грозился... шаг требовал прибавить...
—	Вот печаль, вот горе! — бормочет Бува.
—	Да, большая печаль!.. Джиргал барахталась в глубоком
снегу... совсем из сил выбилась... — Бабка с трудом переводит дьз-
и Мясо.
220

. __Л Бембе острыми вилами ее в бок покалывал... торопил
Д>К^! АхГбеда! — голос Бувы впивается колючками в сердце
^пджена. — Вот он какой, оказывается...
9РС____ Да, да... Джнргал наша упала от усталости, а сеном ее и
/давило. Бембе на нее набросился, избил до потери сознания,
ПР'"ребенка и скинула. Это был бы четвертый — сын!
0,1 Джнргал причитаний бабки словно и не слышит, — она заня¬
ла своей работой.
Еле повернув иссохшее лицо к Джиргал, бабка шепчет чуть
«**1 Джиргал, милая, солнце наше, терпи! У правды пекло
озади, а у кривды впереди... Что люди! Вот дети у тебя вырастут,
Jvt все твое счастье будет!
ту «Так, милая, потерпи! Я скоро вырасту», — мысленно обра¬
щаясь к матери, шепчет Эренджен.
Щ Теперь говорит гостья. Как бы желая утешить соседку, она ко¬
рит обидчика Очура вовсю.
" — Богач Очур всех обижает! — Трубка Бувы погасла, она вы¬
колачивает пепел. — Очур нехороший человек. В прошлом году
приехал к нему русский. Его настигла ночь, он и остался у Очура
ночевать. — Бува решительно берет в рот погасшую трубку и цеп¬
ко держит ее чубук ржавыми редкими зубами. — Когда все усну¬
ли, Очур хватил железным прутом мужицкого коня — тот и околел.
Захотел чужого махану, — поясняет кивком головы Джир¬
гал, продолжая работать.
—	Да, захотел! Это все его жадность. А утром рано несчаст¬
ный мужик увидел свою околевшую лошадь и заорал: «Очур!
Очур! Маштак15 издох! Что делать? Маштак издох!» А Очур ле¬
жит, прикидывается, будто со сна не понимает, в чем дело. «Что
такое, что? — спрашивает он и потом тоже начинает кричать: —
Ах, бачка Митро! Как это случилось?» И тут же по-калмыцки до¬
бавляет: «Ну, ничего! Приедешь ко мне в гости еще раз — опять
махан будет».
—	Стыд какой! — сказала Джиргал. — У него овец своих це¬
лая отара!
—	Вся порода их такая. Позарился на махан. — Бува сплевы¬
вает в сторону, поднимается.
—	Вот они, богачи!
—	Вот они, богачи! — повторяет и Эренджен в своем углу.
Снова хрипит бабка на овчине, снова пустынно и жутко в ки¬
битке, а мать все работает и работает, спина ее согнута дугой. Она
не только целый день хлопочет по хозяйству, — по ночам при свете
15 Низкорослая лошадь.
221

коптилки она еще и овчины выделывает. Сработает десяток и вы¬
просит овчину для себя. Ночами она парит шерсть и валяет детям
теплые вещи. Сапоги, штаны — все готовила Джиргал по ночам,
лишь бы накормить детей, лишь бы снабдить их самым необхо¬
димым.
Вот оно, детство, вот она, мать.
9
Приходит весна. Горит над степью оранжевое солнце. На ве¬
сеннее новоселье выезжают кибитки всего рода. Но и эти радост¬
ные дни, полные песен ручьев и пенья жаворонков, столь же тя¬
гостны для семьи бедняка-оруда. Разве только что нет снега, нет
льда, а нужда безысходна, как прежде.
Семья Бембе покидает зимовище последней. Нет у Джиргал
ни телеги, ни волов, не на чем перевезти скарб, и Эренджен, един¬
ственный в семье мужчина, подавлен и угнетен. Отец пьянствует,
как всегда, он ничем не поможет; к тому же он теперь лежит с об¬
мотанной головой, весь в кровоподтеках. Подраться в пьяном ви¬
де ему не впервые, но на этот раз дело обстоит серьезно — Бембе
не может ходить, не может даже повернуться.
Бесчувственно пьяного Бембе, лежавшего в степи, привез в
хотон Морток.
Арака обычно погружала беднягу в нирвану, без скучной не¬
обходимости сто тысяч раз перерождаться... Бембе не нужен был
мрачный катехизис желтосуконных монахов: он сразу попадал в
небытие. Только на этот раз в нирване затеяли пьяную драку и
Бембе жестоко избили.
Высокие травы колыхались над Бембешкиной взлохмаченной
головой. Ветер пузырем вздувал его грязную рубаху. Солнце кру¬
то припекало спину.
Спина была грязная, вся в синяках; бока ребристые, как у го¬
лодного пса; но внутри сердце, как голубь в небе, трепетало й
билось.
Чикеев, отец Бадмы, ехавший по покосу (он был объездчи¬
ком); увидел в степи бесчувственное тело Бембе, поднял его на
потертые дрожки и повез в хотон.
— Вот несчастный, как падаль, валяется! — Старик с горечью
плюнул в сторону.
Кругом звенели косы. Длинной лентой вытянулись, раскачи¬
ваясь, косари; их холщовые рубахи и штаны поблескивали на
солнце. .
Сегодня у Киселя горячий день: ведрами льется щекочущая
обоняние водка, в котлах варится жирная баранина. В степи око¬
222

ло большого кургана, прямо на корню, — гамузом, как любил го¬
ворить Кисель, — он скупал калмыцкие покосы.
Чикеев выехал на тракт. Покачиваясь на мягких рессорах, его
обогнали Очур и Андрей. Темно-серые рысаки — пятнистые звери
ягуары — мигом обскакали ободранные дрожки объездчика.
Чикеев и доставил Бембе домой, в его кибитку.
—	Яглаб, яглаб?..16 — говорит беспомощно Джиргал.
Костоправ сидит перед Бембе на корточках.
—	Ребра поломаны, — меланхолически выпускает он изо рта
махорочный дым и прибавляет: — Пожалуй, не больше трех.
Сквозь щели заплывших век виднеются воспаленно-красные
белки Бембе. Кричать и сердиться он уже не может; тиски страш¬
ной боли сковывают его.
—	Яглаб, яглаб?.. — вторит и выползшая с клюкою исхудав¬
шая бабка Кермен.
С ненавистью смотрит Эренджен на больного, но молчит: он
знает отца, он знает ему цену.
И опять работает мать: помогает хотонцам переезжать на но¬
вое место, помогает женщинам рода ставить кибитки.
Наконец приезжает телега и для семьи Бембе; перевозят на
вешнее поле и избитого пьянчужку; Эренджен помогает матери
ставить кибитку.
Как палит, как жжет степное солнце! Старая бабка присела
на весеннюю траву, положила костыль рядом с собой; седая голо¬
ва колышется на иссохшей шее, левое ухо клонится к земле.
«Что она хочет узнать, к чему прислушивается? — думает
Эрек. — Может быть, к ней доносится гул земли, которая ее скоро
поглотит? Может быть, вспоминает свое детство, привольные ко¬
чевки?»
Покрытый с головою грязной рубахой, лежит и Эренджен в
траве под солнцем.
Степь, степь, как ты бескрайна!
Тихими голосками, срывая травинки, лепечут на солнце обе
сестренки — Киштэ и Инджирь. Если прищурить глаза, в них
оранжевые и зеленые полосы. Если их чуть приоткрыть, оранже¬
вые лучи из глаз поднимаются вверх и алмазными нитями тянутся
к солнцу.
Белыми и черными копнами пестрят в степи кибитки. Чем бо¬
гаче и знатнее калмык, тем кибитка белее и чище; кибитка бед¬
ного черна, как его судьба.
Эренджен еще не взрослый, но хорошо знает: никто на свете не
поддержит его мать, его бабку, его семью; они чужие среди чужих
16 Что делать?

им людей. Они еще более несчастны, чем другие оруды: у них нет
опоры, мужчины, нет отца.
Правда, бабка рассказывала, что Бембе в молодости был дру¬
гим человеком.
— Славный и тихий он был, тихий и послушный... — Кермсн,
вспоминая прошлое, плачет. — А вот как стали измываться над
ним богачи-родовичи, тут он и запил... Не выдержал Бембе, пал
духом и покатился вниз...
Не лежится Эренджену в кибитке. Он поднимается, тихо смот¬
рит на дремлющую мать и выходит.
Бежит по степи. Хотон уже далеко, кибитки кажутся малень¬
кими и пестрыми заплатами на зеленом ковре степи. Кругом вы¬
сокие пахучие травы. Пьянит голову густой запах цветов. Хочет¬
ся бежать еще дальше и дальше... и вернуться сильным, чтобы
сказать матери: «Вот, мама, я силен, я вырос, теперь ты отдох¬
нешь!»
Эрек взбирается на степной курган.
Впереди огромная, беспредельная степь. Пусто и сонно кругом,
а там вдали земля сходится с небом. Вот если бы совсем убежать!
И вдруг становится жалко мать, больную старую бабку, жал¬
ко сестер... такие они маленькие и беспомощные! Особенно млад¬
шая, эта черноглазая Инджирь, у которой рот как тюльпан.
В степных просторах пасутся большие стада богатых родичей.
Каждый месяц-другой стоянку приходится менять: луга кругом
потравлены, земля выбита. Тогда хотон богачей перекочевывает
на новые угодья, где не тронуты свежие, сочные корма. Ни одна
кибитка не должна остаться на старом месте: это дурная при¬
мета.
Шумен и радостен переезд богатых; сытые лошади, жирные
овцы, довольные лица... песни... Перебрались даже бедняки Ара-
шиевы и Чикеевы, а семья оруда Бембе одиноко горюет в своей
кибитке, как больной путник, брошенный караваном. Не нужны
родовичам оруды.
«Да, мы оруды, — твердит про себя озлобленно Эренджен. —
Мы нищие. Род должен нам помогать, а помощи нет... Пусть так,—
только бы вырасти!..»
Но отец не помогает, ребята еще малы, и мать одна надры¬
вается над сборами. Не справиться ей с этим!
В унижении, покинутая всеми, проводит семья Бембе весну и
лето.
Но вот и осень...
Свистит унылый ветер над пожелтевшей степью; травы до
корня выбиты скотом; что не выбито — иссушено суховеем. Се¬
ребряными пятнами ложится по ночам иней на голую землю.
224

Вновь откочевали кибитки, и снова семья оруда одинока среди
цепких, сковывающих землю холодов.
Дети оруда хорошо знают, что они отпрыски. Все трос — Эрск,
Киштэ п Инджирь— смотрят на похолодевшее небо, в котором
четкой цепочкой с севера на юг тянутся последние журавли. Их
хрустальное курлыканье напоминает о грядущей зиме. А что пе¬
сет зима — дети оруда знают отлично...
Брюха ibie тучи ползут низко над раздетой, безнадежной сте¬
пью. Лишь изредка пробивает солнце лиловую завесу туч; невер¬
ные, скользящие лучи появляются над землею, и кажется тогда,
что они не освещают, а еще больше мертвят пустыню. Нищета и
одиночество... брошены всеми, на всем свете одни!
10
С матерью Бадмы окружающие все же обращались лучше, чем
с матерью Эрека. Обе женщины были на разном положении. Бува
была, как-никак, женой трезвого, честного человека, связанного
с богатым родом.
Бадма заходит в одинокую кибитку Эренджена и застает его
утешающим свою младшую сестренку Инджирь. Она безутешна.
Утром проезжала по степи дочь Очура и назвала Инджирь оруд¬
ной, дочерью пьяницы.
И вот с самого утра до жаркого полудня агатовые глаза Инд¬
жирь полны слез. Не помогает даже собака, которая ластится
к девочке и кладет ей на плечи пропахшие свежим воздухом и
травой кудлатые лапы. Инджирь не успокаивается.
Внимательно пригляделся к девочке подошедший Бадма.
—	Инджирь, девочка! — сказал он и опять поглядел на ее гу¬
бы-тюльпаны и провел рукой по ее курчавым волосам. — Чего
плачешь? Будет! Вот вырастем мы с Эрендженом, — будем жить
по-другому. И ты будешь жить счастливая, — добавил еще Бад¬
ма и почему-то покраснел. Нахмурившись, он оставил девочку и
поспешно подошел к Эреку. — Эренджен, ко мне! — кратко сказал
он и повел с собою друга. Перед уходом Бадма, однако, обернул¬
ся: не плачет ли Инджирь? — Глупая девочка, — сказал он. — И
зачем она плачет?
—	Она плачет потому, что маленькая, — ответил Эрек.
Оба шли, непривычные к тому смутному чувству, которое они
будили друг в друге; их детская открытая дружба не была сог¬
ласна с тысячелетними обычаями, иерархией родства и свойства.
Ведь Эренджен был самым низким орудом — сыном пьяницы, мо¬
жет быть, вора.
В обнимку, притихшие, они пришли к кибитке, окруженной
сизым угаром. И мать и отец Бадмы встретили их удивленно. Как
8. Заказ № 3324.
223

можно так, в самом деле? Этот сын оруда стал слишком часто
заглядывать в их почтенный дом.
Однако их неодобрение было тихим и, как всегда, безвольным.
Правда, семья Бадмы была так же бедна, как и семья Эрендже-
на, но она была тёрлтэ — родовита, была окружена упругим, теп¬
лым, дружным дыханием родни. Недаром старый Морток, когда
выпивал, чтобы залить крутое горе свое (пил он, правда, очень
редко), уверял, хвастая, что у него сверху грива, а снизу хвост,
то есть у него много старших и младших в роду. Бембе же, веч¬
но пьяный, неустанно жаловался, что ему некуда податься: нет
угла, где бы спрятаться, он без роду, без племени.
И тот и другой были резко разделены этим своим положением
в жизни. Оба они нищие, у обоих одинаково голо в кибитке, и
даже пахнет от них тем же самым зачерствелым, характерным за¬
пахом скисшего молока, — однако незримая сила родовитости,
многочадия резко разграничила судьбы этих людей.
Попив чаю, еле подкрашенного синеватым молоком, и поев
дотра, принесенного Бувой, Бадма и Эренджен пошли в степь за
коровами.
Вокруг уже цвела степная весна. Пестрели цветы лилового от¬
тенка, возились неумолчные птицы; земля содрогалась от первых,
могучих и знойных ветров с Арало-Каспия.
Бадма и Эренджен молча вдыхали воздух, застенчиво глядя по
сторонам.
—	Бадма, ты онор (родовит), а я — кюнэ (чужой), — наконец
проговорил Эренджен. — Мне, — дрогнувшим голосом добавил он
и склонил заалевшее лицо к пахучим травам, — мне тепло около
тебя, но ты скоро бросишь меня и, как все твои родичи, будешь
обижать?
Вдруг Эренджен громко заплакал, и Бадме стало сразу понят¬
но, что Эрек значительно моложе его.
—	Вот тебе и на! — сказал Бадма, уже оправляясь от смуще
ния. — Что за слова, Эренджен! Не надо говорить пустое!
Для большей убедительности он хлопнул Эрека по плечу.
—	Что тёрл? Все это чепуха! Я вот, — Бадма радостно улыб¬
нулся,— беру у учителя книжки, так там, милый, люди совсем по-
другому живут, без всякого тёрла, и хорошо живут! Вот вырастем
только, тогда мы все по-другому сделаем. Тогда так не будет,—
помолчав, добавил он, — чтобы твою мать били за дотр, а мою на¬
деляли, как родственницу. — Опять помолчал и, плюнув в траву,
солидно растер это место босой ногой; он щурил глаз и подни¬
мал брови, стремясь казаться взрослым и знающим. — И какая
мне радость от того, что мои родственники богаты? Все равно я
так же, как и ты, пасу их скот. Потеряешь паршивого теленка —
они сразу родство свое покажут!
226

и
В судорогах корчится старая бабка Кермен. Глубокие морщи-
ны бороздят осунувшееся лицо. Кожа на лице высохла, посерела,
как земля, толстая синяя жила перечеркнула висок и, как верев¬
ка, тянется по исхудалой шее к самому сердцу. Мучит бабку стар¬
ческая болезнь — ки; беспомощно ловит она воздух, задыхается
и все шарит по груди руками.
Джиргал стоит над нею.
Джиргал — значит «радостная жизнь».
—	Ей шахмал шолюн (крепкий бульон) нужен. Но где до¬
стать деньги? — подавленно шепчет она и озирается по кибитке.
В углу притаились дети, не сводящие с бабки широких, круг¬
лых глаз. Бледен и задумчив Эрек. Он больше других понимает,
что бабка умирает.
—	Мать! Я знаю, как добыть шахмал шолюн. Скорее вари
.араку.
—	Зачем арака?
—	С аракою пойду к Тегусову, попрошу яловку, — будет бабке
шахмал шолюн.
Мать сидит подле вздыхающей Кермен, подает кипяченую воду,
;утоляет старушечью жажду.
—	Дай шолюн, голубка, — еле слышно скрипит голос бабки.—*
Шнутренность вся горит. Небесные силы, дайте скорее умереть!
—	Чигян у нас плохой, прогорелый. Много ли наберешь моло¬
дка от одной коровы? Не получится араки.
Эренджен торопит мать.
Выхода нет. Надо попробовать.
Ставит Джиргал большой котел на таган, опрокидывает из
•сулга весь чигян. Набирается только треть котла, а нужно, чтобы
котел был полон. Жарко топится очаг, по перегонной трубке бе¬
жит хмельная жижа. В конце концов все же получается немного
прогорклой араки. С тремя чашками араки в маленьком бортхо
•Эренджен идет к благодетелю. Во всем околотке нет богаче бра¬
тьев Тегусовых — Лидже и Очура; десятки калмыков работают
;у Тегусовых: все у них в долгу, все ходят под Тегусовыми.
—	Парень, чего тебе? — встречает Эренджена у кибитки стар¬
ший Тегусов — Лидже.
Мальчик быстро оглядывает дядю. Толстый, в черной жилетке
и ситцевой рубахе навыпуск, он похож на Марка Киселя.
Оглядывает Эрск и толстую сучковатую палку в руке Тегусо-
ва; в углу его губ зажата большая трубка с кривым мундштуком.
Тем же зорким, хотя и ленивым на вид взглядом он окидывает
рваную одежду, босые ноги Эренджена, и тот смущается, словно
чувствует за собой какую-то вину.
227

—	Мать и бабушка послали к вам... — робко говорит Эренд-
жен, и бортхо черной кубышкой качается в его руке.
—	Уу-ухм, — неопределенно издает богач, молчит и ждет. По¬
сапывая, он сосет свою трубку и опять оглядывает грязные ноги
Эрска. — Ну что ж, заходи в кибитку!
Посреди чистого просторного двора возвышается большим бе¬
лым шатром кибитка. Со всех сторон, как бы сбегаясь к кибитке,
окружают ее большие деревянные амбары, крытые железом; вы¬
сокие, в красный цвет выкрашенные конюшни тянутся вдоль за¬
бора, и прямо за кибиткой высится большой и нарядный кирпич¬
ный барский дом.
Высоким остроконечным забором отгородились Тегусовы от
окружающей калмыцкой бедноты.
Эренджен, робея, входит в кибитку. Как много здесь ковров,
пушистых и мягких, как много подушек, узорно вышитых ширды-
ков, богатой серебряной сбруи!.. И все это у одного!..
Сытая п спокойная, сидит на ширдыке в красных сапожках
жена Лидже; несколько молодых женщин быстро и бесшумно
хлопочут у очага.
Плюхается па подушку Лидже Тегусов; круглый живот, видит
Эрек, свисает почти до колен.
—	Ну, говори!
С замиранием сердца дрожащей рукой ставит Эренджен борт¬
хо подле очага. Таков обычай. Все ясно. Пухлая рука хозяина тя¬
нется к бортхо. Испробовав араку, Лидже делает кислую гримасу.
Пренебрежительный жест, сипение...
—	Бабушка Кермеи... — начинает Эренджен и сам вслушивает¬
ся в свой дрожащий, сбивающийся голос, — ... бабка Кермен уми¬
рает, ей нужен в последний раз шахмал шолюн... Нам бы овцу...
Эренджен смолкает, опускает глаза, смотрит па свей запылен¬
ные, потрескавшиеся ноги. Молчание длится как вечность.
—	Так яловку, говоришь, надо? — произносит наконец Лид¬
же.—А кто отрабатывать будет?
—	Буду погонять у вас на пашне волов. Только бабушку спа¬
сите.
Снова молчание. Лидже Тегусов жует губами, словно пробует
шахмал шолюн. И вдруг видит Эрек — взгляд красивой женщины
падает на лицо Тегусова. Обменялись взорами.
—	Ладно, — негромко говорит хозяин, — дам gfxv, какая есть,
но волов ты мне погоняешь на пашне.
Легким жестом он отбрасывает свою руку, качает головой —
беседа кончена.
В сопровождении женщины Эренджен выходит из кибитки.
Счастье сопутствует в этот день Эренджену: он приводит в
свою кибитку не только яловку, но и врача.
228

12
Он велик и славен, этот степной лекарь Моотька Шишкин.
Широка его известность среди хотонов — всем знакома его широ¬
кая, давно не чесанная, свалявшаяся, как шерсть, сивая борода.
0Лечи Шишкина размахнулись сажспыо. Под ногтями — нензмен-
нЬ]Н черный траур. Изо рта разит водкой, которой он «лечит» себя,
qто же из того, что он неудачник в жизни, — этот Матвей Иеэно-
Бйч Шишкин, обзываемый степными людьми Моотькой? Он вла¬
дыка этой степи и степных жителей; он великий, единственный
хирУРг- Через плечо у него па ремне кожаная сумка, в которой
блестят страшные инструменты, равно пригодные для людей и
быков.
По весенним кочевьям ходит он неспешным шагом, высокий и
прямой, с раскинутыми плечами. Белые, точно промытые тело-
ком, ресницы его медленно и важно мигают, из-под набухших век
зорко и презрительно смотрят пестрые глаза.
' Зрек радостно тянет Моотьку к своей кибитке. Надо спешить,
с бабкой очень плохо, сейчас мать сварит шахмал шолютд будет
и арака.
Они идут, а по дороге их встречают пугливыми взглядами
больные; они тоже ждут Моотьку Шишкина.
Они кашляют, их лица землисты, веки пылают алым сгве?л,
вывернуты наружу.
Они кричат Моотьке вслед дружным хором:
— Моотька Шишкин, пожалуйста, непременно зайди!
Там. где курятся кибитки пахучим дымом, тде женшины пере¬
гоняют кислое молоко в ароматную араку, сурово, важно и власт¬
но останавливается Шишкин.
Останавливается вместе с овечкой и Эрек и нетерпеливо смот¬
рит, как выпивает чашку араки у будущих пациентов Моотька,
как утирается, крякнув, грязным рукавом, на котором мирно ужи¬
ваются, надо полагать, все бактерии человеческих и лошадиных
болезней.
Идут дальше до новой встречи, до новой араки, — как беско¬
нечен путь!
Но не одни люди встречают шествие Моотькн: вот вытянулись
рядами лошади, вот ревут быки; Моотька будет заодно копова-
лить и скотину, будет холостить быков п ягнят... Но сначала баб¬
ка, сначала Кермен, — Эрек тянет Моотьку за его страшную сумку.
’— Бабушка может умереть!
Уже перед самой кибиткой хирурга останавливает еше один
болящий. Он изогнулся дугою и движется па костылях; цепкие
ногти Моотьки, под которыми, как ляпис-лазурь, голубеет грязь,
отворачивает больному веко.
229

—	Подожди, помогу, — бросает он уверенно.
—	Но бабка совсем умирает! Бабушка! — робко вмешивается
Эрек.
Хирург сегодня добр — может быть, это арака?—он улыбается,
он склонен шутить.
—	Арака хоть с дымом, но рука от нее тверже! — объясняет
он Эренджену, поглаживая спину яловки, — Поэтому я дюже охоч
до араки!
Какое счастье — великий хирург заговорил! Если он говорит,
значит, он добр; чтоб он стал еще добрее, кто-то подносит ему
еще одну чашку араки.
Моотька пьет араку и косит глаз на щеки последнего пациен¬
та, на его висок. Он сейчас пустит ему дурную кровь надлежащим
инструментом; а вместе с дурной кровью, как известно, уходит
любая болезнь, — попробовала бы она противиться Моотьке
Шишкину!
Подобострастно смотрит калмык, как степной Пирогов хлещет
тепленькую араку, и бормочет:
—	Бачка, рука твоя легка, он, легка!
Наконец-то они входят в кибитку Бембе. С горделивой радос¬
тью показывает Эрекджен яловку матери: вот сейчас можно бу¬
дет сделать для бабки спасительный шахмал шолюн... Но отчего
неподвижна бабка? Отчего ее иссохшее тело так странно вытяну¬
лось, отчего неподвижно-тусклы белки?
Эрек с криком бросается к Моотьке.
—	Что с бабушкой, Моотька? Спаек ее, спаси как можно
скорей!
Эренджеп видит, как поднимаются кверху слюдяные брови
хирурга. Моотька делает шаг к лежащей, бесцеремонно ощупы¬
вает ее впалую грудь, склоняется над сердцем, закрывая всю
грудь бабки исполинской бородою,выпрямляется и вздыхает, на¬
полняя воздух смесью перегара отечественной водки с экзотиче¬
ской аракой.
—	Ну уж нету! Тут медицина не подмегнет, — спосыдайте за
монахом!
И сейчас же выходит, звеня инструментами в с\мке. Эоек
смотрит ему вслед во все глаза, обращает взгляд на неподвиж¬
ное тело, переводит его на серое, убитое горем лицо матери.
—	Бабушка, милая бабушка!
Его крик смешивается с дрожащими всплесками плача двух
сестер — Киштэ и Инджирь.
—	Бабушка! Бабушка!
И как бы в ответ безысходному горю по кибитке проносится
сиплый вздох умирающей бабки.
Все четверо бросаются к се ложу. В груди Кормен булькает,
230

она вздыхает и вдруг начинает икать. По прикрытому шубой ста¬
рому исхудалому телу пробегают последние судороги.
—	Так она жива? — спрашивает Эренджен и делает движение
к выходу — вернуть врача.
А за кибиткой уже доносится сиплый голос продолжающего
врачевать хирурга:
—	Леченый конь — как беременная баба: ты его беи, а он от
тебя никуда!
Сурово поднимаются сухие губы Джиргал:
—	Не ходи к врачу, иди к ламе.
Эренджен послушно поворачивается к выходу из кибитки и на
пороге встречается с отцом.
Бомбе опять пьян, избит; его всклокоченные волосы закрывают
распухшие глаза. Пошатываясь, ни на кого не глядя, он привычно
направляется к своей грязной подушке.
Джиргал тянет его за рукав дрожащими пальцами.
—	Посмотрите, умирает эджи (мать), умирает, посмотрите!
Пьяный Бембе не соображает, в чем дело, издает привычное
ругательство и замахивается.
Но тут происходит что-то необычное в бембеевскоп кибитке:
рука подростка удерживает пьяного отца.
—	Не сметь бить мать! Не сметь! — сурово ощетинившись, го¬
ворит Эренджен и выходит.
ЕемСе останавливается с раскрытым от изумления ртом.
13
До монастыря расстояние — говорят калмыки — пять выкурен¬
ных трубок.
Сумрачный тихий день стелется по степи. Серое небо хмурит¬
ся складками туч. Бесцок-ойпо-низко над травами шмыгают ред¬
кие птицы.
Сквозь эти шумы Эрек слышит сзади шарканье чьих-то ног,
удивленно оборачивается, видит: Бембе, с сучковатой палкой в
руке, настигает его и молча, со смущенным лицом шагает рядом.
Поразила ли его необычная выходка сына, поняла ли происходя¬
щее в кибитке его пьяная голова? Бембе идет рядом с сыном-, а
лицо его смущенно, тихо и серо, как этот степной день.
Вдали виднеется монастырь. Буддийский храм китайско-тибет¬
ской причудливой архитектуры вздымается неожиданным пятном
над серой равниной. По белокаменному цоколю нарядной вязью
тянется железная ограда. Вокруг покорно, как овцы, теснятся два
десятка белых домов.
Здесь в пурпурно-красных и желтых мантиях — лавшаках, по¬
хожие на попугаев какаду, спасаются от мирской суеты и греха
231

до г олусотнн праздных монахов — лам; они не сеют, не жнут, li;
обн"ьн\ю собирают жатву: живут припеваючи за счет припою^
инп набожных прихожан.
Сам эмчп-лама стоит со своим братом Лиджс Тегусовым :.:;i
крыльце. и Бембе торопливо срывает с головы малахай. Искоса
он смотрит па крыльцо и видит бьющего нетерпеливо копытом с.ы.
то го серого жеребца, заложенного в лакированную линейку.
—	Паша престарелая мать умирает, — держа шапку под мыш¬
кой, молитвенно сложив ладони рук у пояса, говорит хриплым го¬
лосом Бембе. Он переминается с ноги на ногу; рядом стоит Эренд.
жеп и молчит.
Вместо ответа эмчи обращается к Лидже.
—	Найма престарелая мать... — робко повторяет Бембе.
Закончив разговор, лама неторопливо поворачивается к Бем¬
бе. Пытливо-презрительно скользит взгляд ламы по измятому
Бембсшкппому лицу, на котором еще багровеют следы тумаков
заработанных по пьяному делу.
—	Заеду... по пути! — говорит лама и садится с братом Лид¬
же Тегусовым в экипаж.
Бесшумно катятся лакированные дрожки; увлажненная доро¬
га мягко шуршит; разбухшими кулями сидят на дрожках тучный
эмчи и его брат. Молодой парень правит сереньким рысаком; ок
не торопит лошадь, но, чтобы поравняться с пей, Бембе все же
приходится бежать крупной рысью, держась за крылья линейки,
обитой мягкой кожей.
Следом, под аккомпанемент хриплой одышки отца, бежит и
Эренджеи.
—	Попридержи, торопиться некуда, — говорит эмчи кучеру.
Фыркая, идет мерным шагом жеребец; за жеребцом, держась
за сердце, спешит Бембе. Теперь Эрепджепу' уже жалко пьянчуж¬
ку отца.
—	Лама-то едет, а берци 17 дома нет, — со страхом шепчет сы¬
ну отец, и по морщинам его щек, мешаясь с пылью, катятся струй¬
ки пота.
За задним колесом дрожек трусит Эрек, слушает тихий раз¬
говор ламы с братом про аренду земель, и опять в голову лезут
все чаще и чаще всплывающие мысли о зажиточных и бедняках.
—	Счастливые! Само небо за них думает, — оглядывая спины
едущих, бормочет Бембе.
Но выводы у него другие.
—	Бот... выпить бы... — еле ворочается во рту сухой язык.
Подъезжают к кибитке Бембе; занятый делом Лидже Тегусов **7 Подношение.
232

проехал дальше, пообещав эмчи-брату завернуть за ним -срез де¬
вять минут.
За полог бедняцкой кибитки входят эмчп и Бсмбе.
В смущении не решается войти вслед за ламой з хпбигху
Эреиджси.
Из двери навстречу Эрску выбегает сестренка Кнштз.
—	Бабушка совсем умирает, — шепчет она брату. Глаза у пес
круглые от страха и горя. — Она уже не шевелится... у нее рот
раскрыт!
14
Смерть бабушки как громом сразила Эрепджспа.
—	Как теперь будем мы жить? — говорил он сестре.
Старая и больная бабушка, еле двигавшаяся, все же была для
детей не только близким и дорогим существом, по и опорой и на¬
деждой в их несладкой жизни. Бабушка помогала жить и мате¬
ри— теперь мать будет совсем одна.
—	У нас в кибитке тепло потому, чго у нас есть зджи
(мать), — говорила, бывало, детям Джиргал.
Чувствуя дрожь во всем теле, входит в кибитку Эрек. Мать си¬
дит па земле возле умершей; искаженные черты бабки неузна¬
ваемы. Глядя па них, нельзя представить себе бабку здоровой,
ласковой, так не похожей на отца.
Лама что-то делает привычными руками у ложа мертвей, а
Эрек снова думает о бабушке. Сколько в псп было кротости,
сколько незлобивости, любви и смирения... Была бабушке,, суети¬
лась, порой ворчала, и вот се уж нет... Зачем это, зачем? Может
быть, Эрек вскрикнул?
Лама пристально посмотрел па пего.
—	Она успокоилась, прошла18, — тихо объявил монах. — Се¬
годня уже поздно, завтра вызовите зурхаче !9,—добавил он л, за¬
пахнув теплый кафтан на объемистой груди, вышел из кибитки.
Роняя покорные слезы, Джиргал подложила под подбородок
покойницы бу — подушечку с зашитыми молитвами, величиной в
пол-ладопи, которую покойница носила на шее. Закрыла ее туск¬
лые, полные слез глаза. Тихо поднялась п отошла. Лучшее место
в кибитке было отдано покойнице.
Зажгла зул, окропила водой. Зул горел ярким пламенем:
Эреиджен не спускал с него глаз. На кибпгку надвинулась ганч-
ствснпая тишина.
Наступали сумерки. Становилось жутко. ••8 Ууер'л.ч.
19 Астролог.
23?

Джнргал стала молиться бурханам. Затихший Бембе и
клали земные поклоны.	**
— Пусть безгрешный дух будет хранителем и защитником 11а
шим и слабых, плохоньких детей наших, — молилась Джиргу'
15
Когда умирает богатый калмык, дом покойника навещает мно-
го лам. Монахам в таких случаях перепадают дорогие подарки. На
смерть бедняка монахи откликаются неохотно.
Хоронить Кермен явилось всего два монаха и один послушник.
Пришел Бадма, за ним следом явились отец с матерью — Мор'
ток и Бува. Пришли двое Арашиевых и с ними девятилетний сын,
—	Когда умер Сальки, сколько собралось лам тогда! — впол¬
голоса говорит Бува. — Со всех сторон улуса сбежались.
Слова она произносит монотонно, точно перебирает четки. Ее
высохшие губы еле шевелятся.
—	Старые и молодые ламы, ученые и простые — кто пешком,
кто верхом, кто на тачанке...
•	Голос Бувы старчески скрипит; она набивает табаком закоп¬
телую. трубку. Старшие чинно беседуют, сидя возле кибитки; дети
сидят, сбившись в кучу.
Бембе каким-то образом опять успел опохмелиться — он почти
навеселе.
Эренджен глядит на отца и опять чувствует отчужденность и
злобу.
—	Верно, рад будет напиться по этому случаю, — жестко го¬
ворит Эренджен Бадме, указывая глазами на отца.
—	Да, богатым почет и после смерти... даже на небе! — гово¬
рит своим, покачивая головою, Морток. — Вот умерла Кермен...
где же наши ламы? Еле-еле два с хвостиком пришли!
—	Да, с такой слабой молитвой-напутствием неизвестно куда
попадет душа Кермен, — высказывает опасение и Бува. Хлопочет
и суетится Джиргал, разрезает и сшивает старую, порыжевшую
кошму — готовит для покойницы покрывало.
•	Ламы торопливо отпели тело покойницы, разрешили хоронить
и ушли.
Хоронили Кермен завернутой в старую кошму; досок для гроба
не на что было купить.
После панихиды Джиргал дала ламам по красному халату-^
лавшаку.
—	Эджи, готовясь к отдыху, давно берегла эти лавшаки. «Что¬
бы они достались святым отцам», — сказала она.
Вскипятили чай с молоком и поели тегусовской баранины-^
234'

„„равилн цав (тризну, поминки) по усопшей. Цав с мясными блк>-
сХ’И устроить не хватало средств.
Д Через неделю Эренджен с матерью пошли в монастырь, понес-
. немного коржиков и чашечку овечьего жиру — жертву богам
‘ й могилу Кермен. Отца снова не было. Он исчез—; должно быть,
р поисках выпивки. Теперь он совершенно не может жить без
араки.
Эренджен тихо сказал матери:
—	Теперь, когда умерла бабушка, когда мы остались одни,
скажу тебе, мать: отца я ненавижу!
Потемнело лицо матери, и она тихо, глотая слезы, промол¬
вила:
—	Так нельзя. Грех.
—	Нехороший он, отец. Не надо такого.
—	Ты не знаешь его жизни. И ему не от кого было видеть
добра.
—	А разве ты добро видела? — прижимаясь к матери, спросил
Эренджен и тихо поднял на нее глаза, залитые слезами. — А. по¬
чему ты такая, что все любят тебя? Может быть,, он и ночью при¬
дет опять пьяный! Нет, — добавил Эренджен, подумав, — такого
отца я не буду любить.	. .
Всю ночь, все эти ночи Эренджен думал об умершей бабке.
Горьки были дни, горек был и скудный хлеб.
16
Наступил май. Природа поет светлыми голосами, свои песни-г
они успокаивают, смиряют горе. Степь вся покрыта тонкой мер¬
лушкой трав. Птицы возбужденно щебечут; журавли не спеша
плывут в небе. Солнце зо-штит травы потоком ,ла.скрво-м.ирн.ых
лучей. Все в природе тянется к солнцу: мирное пастбище коров,
Давно опавшие курганы, пыльные степные дороги, .убегающие в
бескрайность. Все как-то особенно торжественно и .мирно в. мае.
Над сиреневой степью ленивой тающей вуалью, тянутся., марево и
пахучий дым костров. Звенит струною домбры неугомонная трель'
жаворонка-болтуна. Солнце, степь и пение птиц смирдют в сердце
Эрека скорбь по бабке Кермен. Или это все юность? ’ ■’
Трое подростков разлеглись в пахучих травах степи; Эренд-
Жеп, Бадма и с ними Лндже Арашиев.	.	.	.. ..-Г
— Давай-ка, Эрек, сыграем в шагэ20, — говорит .Бадма, — пол¬
но лежать!
Вместо отпета Эренджен поднимается, а за ним и худенький
Арашиев.
Альчики.
235

Быстрая место для игры, оми неожиданно натыкаются на ис¬
кусно запрятанную в ковыле норку тушканчика.
—	Вот он и гость! — кричит громко Эрек.
—	Стучи палкой вокруг норки! Ищи! — кричит и Бадма, и
две палки дружно застучали по сухой земле, ощупывая норку.
Эрснджену первому удается пробить тонкую корку дерна.
Здесь запасная галерея; именно в нее после первой тревоги в нор¬
ке подался хитрый зверек. Мальчики знаюг: здесь — хуулх (слу¬
ховое окно). Чтобы зверек при первом звуке заступа не вылетел
в слуховое окно, охотники затыкают его бутылкой из-под воды.
Хитрый зверек взаперти.
Теперь Бадма и Арашиев начинают копать, а Эренджен по¬
красневшими. руками выгребает черную землю. Зверек бьется в
лабиринтах подземного хода; испуганно царапает он тонкими ко¬
готками дно белой бутылки, перескакивает из хода в ход. Весь
в поту, Бадма, напрягаясь, продолжает рыть яму, но копает и зве¬
рек, уходя все дальше н дальше, хитро забивая пройденный путь
пробкой сухой земли.
—	Норка поднимается вверх! Смотри, выскочит ядмап!21 —
только успевает крикнуть Эренджен, как тут же, на расстоянии
одного локтя от левой ноги Бадмы, корка земли разлетается, и
мохнато-пестрым снарядом вылетает земляной заяц.
—	Держи, держи! — кричит Арашиев, и все трое стремглав
бросаются за проворным тушканчиком; громадными прыжками
мчится зверек, быстро мелькает по земле. Кажется, что низко над
землею летит быстрокрылая, мохнатая, как совенок, птица,—*
пушистый конец хвоста черно-белой кисточкой поблескивает в
светлой траве, а следом бегут, запыхавшись, трое охотников. Они
хорошо знают, что тушканчик во всю прыть пробежит еще сто —
двести шагов, а там со всего разгона влетит в другую открытую
норку, называемую «поджь ордук». Здесь друзья и накрывают его.
Хохочут ребята, разрывая яму, а зверек уходит все глубже, но
все же трое осиливают его.
Торжествуя, Бадма извлекает зверька за пестрый хвост, над¬
резывает шкуру на задней ноге тушканчика, а Арашиев быстро
вдувает воздух под кожу, превращая зверька в надутый тонкий
пузырь. После этого они уже безо всякого труда снимают шкурку.
Собирают в кучку кизяк, чиркают серник о лоснящуюся, как
вороненая сталь, подошву башмака; по степи тянется белесый
дым. На кончике палки жарится жирный тушканчик.
—	Конечно, весна очень хороша, — рассуждают они за едою.—
Благодать — зайчатина, ласковое солнце...
—	Ну, а зима?
' 2{ Тушканчик.
236

.Лежат сытые, жмурясь ка солнце.
— До зимы далеко, — потягиваясь, бормочет Эрек, расслаб¬
ленный от непривычной сытости. —До зимы я еще должен пасти
коРов У Тегусова — отработать за яловку.
Г/
Июнь. Знойный полдень. Эренджен пасет стада Тегусова. Еже¬
дневно в полдень к колодцу приходит Джиргал помочь сыну
управиться с новым для него делом.
Одним мужским взмахом вытягивает она, вздыхая, большое,
плещущее водою ведро и ловким движением опрокидывает его в
длинное корыто.
Два десятка коров жадно пьют желтоватую влагу. С трудом
Эрек удерживает вторую шеренгу стремящихся к водопою коров,
кричит: «Ха!» (стой!), бегает с палкой перед волнующимся ста¬
дом. Горячая пыль печет его босые, искореженные ноги. Наконец
место у корыта освободилось, и он пропускает вторую группу.
Стуча копытами, устремляются коровы к корыту и мучительно¬
жадно мычат. А мать все наливает и наливает.
Напоив стадо, мать поспешно уходит домой и продолжает в
кибитке безостановочную работу по хозяйству; по-прежнему тя¬
жесть этих забот на ней — на ней одной: ее можно назвать вдо¬
вой, потому что по-прежнему мужа в доме нет, муж пропадает,
пьянствует и все, что добывает случайным заработком, немедлен¬
но спускает.
Джиргал — «радостная жизнь» — одна, одна на всем свете,
с тремя детьми на руках, борется со своей безрадостной судьбой.
Вот о чем, оставаясь один со своими коровами под палящим
солнцем степи, думает юный пастух. Долгими, бесконечными ча¬
сами утомительно-длинного летнего дня ему не с кем перекинуть¬
ся словом — редко когда прибежит сюда его друг Бадма: ведь и
он работает пастухом и так же весь день в одиночестве печется
на солнце.
Припекает солнце. Объедая траву, медленно переходят коро¬
вы с места на место. Так же медленно плетется за ними пастушок,
продолжая упорно думать о своем. 1818
Подходит осень. Эренджен готовится к пахоте, а мать соби¬
рается стеречь за него стада Тегусовых.
Ранним утром приходит старший в соседнем роду высокий ста¬
рик Амуланг, волосы которого зимним снегом белеют на его об¬
горелой, как степной камень, голове.
237

ь— Джиргал, пусть Эренджен идет к нам на пашню. Й же го¬
ворил с Бембе.
—	Кокшен аха22, он еще не кончил работу у Тегусовых. Мы
все еще в долгу. Может быть, Лидже согласится, чтобы я вместо
сына походила за скотиною? — говорит Джиргал.
Старик, почесав голову, безразлично посмотрел на Джиргал.
В начале пахоты стоит задумчиво-тихая осень.
Травы желтеют и хрустят под ногами. Безжизненно раскачй-
ваются под ветром сухие былинки. Серебрится паутина, колышет¬
ся и плывет в прозрачном воздухе с севера на юг висячей ниткой,
застревает слюдяными мотками на полях, на рогах волов, в сухих
сорняках, на плечах Эренджена. Эренджен погоняет волов, сле¬
дит за буккером, держит чапыгу.
Пахота не легка. Пырей выпирает лемехи, они скользят по
земле. А по огрехам потом дружно всходят жилистые сорняки,
забивают хлебные злаки.
Вместе с Эрендженом работает и Бадма. Бадма вытянулся,
выглядит взрослым; его лицо облуплено ветром, из перекинутого
через плечо мешка он сбрасывает по загону золотистую озимку.
Пахота в разгаре — теперь даже некогда передохнуть.
Тяжело размахивая крыльями, летит в небе стая жирных ду¬
даков; от них на землю ложится блеклая тень. Сбоку на Эренд¬
жена, пугая волов, наезжает на коне узкоглазый, длинноносый
Очур Тегусов, младший брат богача, жирный, как дудак.
—	Я за тобой. Живее!..
С табора подходит Амуланг. Между ним и его зятем Очуром
начинается ленивая, немногословная перебранка. Куда направить
Эренджена? С одной стороны — долг, с другой — пахота.
—	Когда вам жрать нечего, приходите, сволочи, — брызжа
слюной, шипит Очур и со злости бьет плетью пляшущего под ним
крутобокого коня. — А как отрабатывать — так вас пет!
—	Моя мать, Джиргал, у вас ведь работает, — тихо отвечает
Очуру Эрек.
Узкие глаза Очура гневно вспыхивают.
—	Вы должны работать все! — кричит он. — Все, что мы вам
прикажем, должны делать! Падаль... рвань голодная!
Миг —и ременный арапник со свистом хлещет по шее, плечам,
по обгорелому лицу Эренджена. Шарахаются быки.
Заслоняя руками горящую голову, Эренджен бросается к ря¬
дом стоящей мажаре, а плеть все настигает и хлещет, и градом
сыплются удары.
Рассеченное в кровь ухо Эрека слышит над собою гневный
окрик:
22 Буквально — «старый, старший».
238

—	Скотина, негодяй! Что ты делаешь, жирная морда?
С усилием раскрыв затекший глаз, Эренджен видит: подняв
увесистую палку, Бадма бежит к Очуру. Лицо Бадмы бледно, во¬
лосы вздыбились. Должно быть, он страшен. Очур со своим ко¬
нем подается назад.
—	Ты что? — спрашивает Очур удивленно, словно не веря
глазам. — Разум на пашне потерял, что ли?
Подбородок у него нервно дрожит, он все еще не верит слу¬
жившемуся. Его, Очура, оскорбляет какой-то пастух?..
—	А ты что — верхом ездить на пас хочешь? — кричит в неис¬
товстве Бадма, замахиваясь палкой.
U Растерянно оборачивается Очур. Не ослышался ли он? Этот
мальчишка смеет грозить ему, Очуру? Поднял свою грязную лапу
на него?
•— Ах ты, подлый щенок! — вырывается из искаженного бе¬
шенством рта Очура. С позеленевшим лицом Очур налетает на
Бадму.
Свистящий удар арапника приходится по лицу Бадмы. Он ле¬
вой ладонью сразу хватается за щеку, но правой немедленно за¬
пускает в голову Очура тяжелой палкой.
Раздается крик; с головы Очура слетел малахай. Конь взви¬
вается волчком и храпит.
В голове Очура звенит от боли; он мог бы поднять арапник
и ударить еще раз, но кругом подлецы смеются, — какой позор
для богача! Ударив плетью коня, сдавив ему бока, тяжело сопя
Очур бросается в степь.
—	Рассчитаемся с тобой, поганая рвань!
Бадма спокойно вытирает травою рассеченное место; сверну¬
тая жгутом трава принимает грязно-лиловый цвет, смесь зелено¬
го с ярко-алым. Комки лиловой грязи лежат у его ног: это кровь
Эренджена смешалась с землей.
Торопливо он идет к лежащему у плуга другу.
Эренджен тихо стонет, он открывает глаза и прежде всего ви¬
дит кровь на лице Бадмы, видит почти черную траву под собой.
—	Так ты за меня!.. Из-за меня, значит, тебя?
Нет, Эрек не мог благодарить! Разве не за мальчишку чужо¬
го рода вступился сын чужой кибитки, богатой роднею?
С руками, перепачканными кровью, подходит к нему Бадма;
тихо, как мать, как Джиргал, он берет Эрека за руку и спраши¬
вает:
—	Тебе больно, иник?23
—	Как ты смог так? — слабым голосом отвечает Эрек. Слезы
ручьями текут по его грязным щекам.
23 Друг.
239

—	Перестань, — голос Бадмы тих и ласков. — Смотры,/ наша
кровь смешалась на земле...
—	На всю жизнь? — поняв его мысль, спрашивает Эрспджен.
—	На всю жизнь, до смерти!
19
Ранней весною друзья пошли опять пасти стадо, теперь уже не
у Тегусовых, а у общества — хотонпое стадо.
Друзья, работая рядом, почти не расставались.
Летним вечером отара, принадлежавшая Тегусовым, приби¬
лась к колодцам и остановилась рядом со стадом, которое пасли
Бадма и Эрек.
На тырле24 Эрек и Бадма увидели огонь, ломкий вечерний
степной костер.
Там можно было погреться, послушать медлительные расска¬
зы пастухов, их степенную и важную беседу. Здесь Бадме и Эренд-
жепу приходилось знакомиться с покорным лицемерием бедности.
С тем, как за глаза о богаче говорят скверно и как в глаза ему
кадят н из копок л он пой лестыо. Но что взять с этих бедняков, что
с них, покорных и темных, потребовать!.. Иначе они не прожи¬
ли бы в этой суровой степи...
Эрек позвал Бадму, и они вместе направились к вишневому
огню. Он вырывался из темных клубов дыма п исчезал во мраке
августовской ночи.
Батраки Тсгусова устанавливали па новом месте свою чабан¬
скую гарбу25; серая отара стягивалась к огню, становилась на
тырло, па ночлег. Около гарбы возились какие-то старики, одетые
в рванье; они усердно разводили огонь в капнцс26, готовясь ва¬
рить крутую, пахнущую дымком и свежестью 'степи чабанскую
кашу.
Дым, огонь, покой... Но хмуро лицо Эрепджепа; ведь отара Те¬
гусовых... Задумчив и Бадма у этого огня.
Там, где скрылось за горизонтом вечернее солнце, все покрыто
черной тучей; се кромки плавятся сейчас золотой пеной. Сизый
дым от кагшцы тянется сиреневой полосой вверх, над мокрой от
росы балкой поднимается легкий туман. Так мирно и тихо в при¬
роде, по жестко па сердце у обоих юношей и жестки их слова.
— Тысячу овец пасешь — н не ешь баранины! — говорит Бад¬
ма старшему чабану Мскле, сидящему недалеко от гарбы над по¬
чинкой сломанной герлыги27.
21 Стойбище.
25	Двуколка с будкой, бочком моды и т. д.
26	Яма, в которой разводят огонь для парки пищи.
27	Палка с крючком для ловли овец.
240

Для Мекле слова Бадмы звучат странно и неожиданно. Пастуху
есть овечье мясо, да нет — это было бы то же, что харчуду28 пра¬
вить ламаистскую службу. Мекле, однако, вздохнул и покачал
головою.
—	У Тегусовых, брат, не скоро баранину увидишь! Издохнет
овца — и то не всегда тебе достанется...
Один из пастухов поднял голову. Его глаза, отсвечивавшие
красными бликами костра, глядели насмешливо, но говорил он
серьезно — видимо, думал над этим долгими ночами:
—	А ты зарежь овцу, а денька через три дан знать, что, мол,
издохла.
—	Да, обманешь... обманешь этакого, — заворчал Мекле, в
волнении разжигая угольком трубку. — Шутки, сам знаешь, с ним
какие... Сказано: «Не шали с нойоном — голову оторвет; не шали
с собакой — полы оторвет». Богач — сила!
Шевельнулись губы сидящих у костра согласно и беззвучно,
точно повторили вековое заклятье.
—	Богач — сила!
Пожал плечами Бадма, а пастух, который дал совет старому
Мекле, произнес высоким, странным и вместе с тем злобным го¬
лосом:
—	Есть и другая поговорочка: «Кто крошит мясо, тот облизы¬
вает жирные пальцы».
—	Это, брат, только поговорочка, ею сыт нс будешь! — бурк¬
нул Мекле. Он сердито качнул головою, словно затем, чтобы вы¬
тряхнуть из псе запавшую шальную мысль.
—	Неужели ты, Мекле, стал бы голодать и не притронулся
к хозяйскому барану? — спросил Бадма.
Мекле опустил низко к огню свою темную вихрастую голову.
—	Конечно, ел бы! — угрюмо говорит он. — Но как поешь,
когда каждый шаг хозяин проверяет?.. Вот видишь, — подбород¬
ком указывает он в сторону отары, — видишь, уже приехал про¬
верять.
Все оборачиваются, часть испуганно подымается, расходится
по своим местам.
Вдали, у подпасков, маячнт па копе знакомая фигура; пого¬
ворив с одним, хозяин подъезжает к другим, проверяет, расспра¬
шивает... Кто-то из чабанов пробормотал вполголоса:
—	Вот и поешь тут баранины!
Бадма спокойно и презрительно возражает:
—	Вот и ешь!
Глаза Эрска оглядывают сгрудившихся чабанов.
Люди сердито дышат. В самом деле, в желудках голодное ур-
28	Простолюдин.
241

Чание, а тут Столько баранов, откормленных, жирйых. В час мож¬
но наесться до отвала.
Все жадней и сердитей говорили люди, искоса поглядывая на
Бадму, как бы ища у него подтверждения.
—- Бегаешь, суетишься, — хрипит кто-то, — а как кормиться,
то приходится у проезжающих крестьян кусок хлеба выпраши¬
вать или тушканчика добывать.
—	Он богатый человек, его власть! — сипит старый Мекле.
Теперь все, один за другим, толкают соседа в бок: подъезжает
хозяин.
—	Он жаден, как черт, — это все знают!
—	Ладонь у него так устроена: загребает, а в руке, глядь, ни¬
чего и не видать.
—	Совсем близко едет, молчите! — говорит Мекле, еоооша
огонь в Капице.
На высокой, крупной лОШадй, как всегда, гарцуя, подъезжает
Очур.
Светел огонь костра. Очур, окинув беглым взглядом чабанов,
видит, что люди затаили свои чувства, словно уголек в траве...
Но откуда эти колючие глаза, откуда эти руки, сжимающие пал¬
ки? И вдруг Очур видит среди покорного ему стада Бадму и
Эренджена. Темная просинь гнева заливает его лицо, но губы
складываются в ироническую усмешку.
—	Ага, ага, молодые чабаны? — говорит он, стиснув зубы.—*
Пасете стада, беседуете с пастухами?
Молодые чабаны, ничего не ответив, повертываются к нему
спиной и уходят.
Бросив Мекле поводья, Очур легко соскакивает с седла. Обво¬
дит долгим, осторожным, почти по-звериному чутким взглядом
лица молчавших чабанов... Суровы глаза, суровы лица, — надо за¬
добрить рабов.
—	Не спится, душная ночь. Хорошо бы жирной баранины по¬
есть, — громко говорит он.
Под насторожившимися взглядами он отходит к старому Мекле
и о чем-то шепчется с ним.
Чабаны видят, как удивленно откачнулась голова старика.
—	Как?.. У бедняка Мортока?.. Но у него всего пара овец!
—	Аркан рвется там, где тоньше... — веско отвечает Очур.
Мекле едва переводит дыхание.
—	Тысяча должна уцелеть, а одна-единственная околеть?
Очур гасит сапогом бронзовое полыхание уголька в погасшем
костре.
—	Должна!
Даже покорный Мекле качает головою:
—	Грех будет... совестно...
242

Очур смеется. Он сел и расправил атласные складки чекменя:
Греха бояться — по земле не ходить! Брехня все это.
Ете разговор, еще тихий шепот, и все произойдет так, как за¬
хочется хозяину. Овечку Мортока зарежут и сварят суп пастухам.
Овцы на тырле егозят, кашляют — им мешает уснуть яркая лу¬
ца; стреноженная лошадь Очура мирно пасется, с хрустом жует
траву. Мекле ждет, покуда кругом стихнет. Пока он вздыхает и
шепчет молитвы.
Спали крепко пастухи и подпаски.
Заложив кулак под затылок, на мягкой, лоснящейся краше¬
ной шерстью бурке лежит богач Очур. В теплом небе устало ми¬
гают звезды. Сова бесшумно пролетает над арбою; ночными те¬
нями носятся летучие мыши.
Какая благодать, как прохладно, как хорошо жить на свете
богатому человеку!
Мекле, лежащий рядом, то заговаривает беспокойно, то умол¬
кает и трясет головой. Очур слушает, улыбается: он понимает, что
Мекле сдается.
Изломы звездных лучей кажутся то оранжевыми, то синими.
Очур все улыбается.
—	Так и должно быть, старик.
Мучается Мекле. Он знает, как дорога бедному человеку его-
овечка.
—	Все же лучше, если овца сама издохнет, — глядя в черную
землю, вздыхает он.
Очур был прав, когда сказал, не спуская притихшего, благо¬
стного взгляда с неба:
—	Задушишь, она и издохнет.
Сердце Мекле бьется. Его глаза мигают.
—	У бедняка... последнюю... все-таки грех...
Хозяин, лежа на мягких складках бурки, не сводит глаз со
звезд.
—	Баба ты!.. Напрасно только борода у тебя растет!
Мекле поднимается. Надо наконец решиться — его назвали
бабой, да и ночь уже уходит. Задетый Мекле в сердцах говорит:
—	Мне что: хоть обеих задушу. Совестно, потому и говорю...
Спокойно, не шелохнувшись, отвечает лежащий на бурке:
—	Ничего, зарежь.
Разыскал Мекле нож, проводит им по заскорузлому ногтю
большого пальца.
—	А у гунзута 29 нельзя?
Очур качает головою:
—	Нельзя.
29	Заместитель настоятеля монастыря.
243

—	Почему?— сердито опускает нож Мскле. — Почему нельзя?
У него ведь дзе сотни!
Веско возражает Очур, поясная:
—	У богача никогда не бери; богач все равно узнает, доко¬
пается.— Очур оперся на локоть, с сожалением отводя глаза от
звезд. — Богача трудно обмануть или запугать.
Мекле деловито подтянул очкур30 штанов и готовится идти.
—	Бедняку, значит, молчать надо?
—	Да пусть его говорит, сколько хочет. Кто его слушать бу¬
дет?
В тени под арбою Очур утром, чавкая, ел свежий дотр. Его
глаза приятно маслились, чабаны доедали рядом овцу бедняка.
Однако Очур был деловой человек — он внимательно погляды¬
вал на работу подпаска, сопевшего над разостланной на траве
шкурой овцы и сандалившего овчину кровью.
—	Гуще, гуще! — прожевывая сальный, пахучий дотр, указы¬
вал Очур.— Погуще, милый.
Овчина дохлой овцы густо запекается кровью, а зарезанной —
розовой жижей; Очур заботится о том, чтобы овчина приняла вид
шкуры дохлой овцы.
Дав распоряжение по отаре, обещав приехать завтра, с двумя
переметными сумами, набитыми мясом, Очур отъезжает.
Тропинка бежит вдаль желтоголовым ужом; Очур уже забыл
о бедняке, доверчиво пустившем свою овцу в отару богатого
родича.
Пройдет несколько жарких дней, и до Мортока дойдет запоз¬
далая весть чабана, что одна из двух овечек, пущенных в стадо, по¬
дохла. Явится за тушей Морток и, молчаливый, с осунувшимся
лицом, узнает; махай совсем протух на жаре, пришлось бросить
его собакам. Возьмет бедняк протухшую овчину, по краям кото¬
рой уже завелись черви, сунет ее огорченно под мышку и попле¬
тется уныло домой.
Дорогою он размышляет: почему это так? За что, в самом
деле, его карают небеса? За какие грехи?
—	Судьба!—скажет он, придя в дом. —«Тысяча уцелела, а
одна околела».
20
К концу лета Эренджен как-то сразу вырос, стал стройным,
миловидным, молчаливым юношей. В его глазах время от време¬
ни вспыхивали вдумчивые темные огоньки.
30	Шнурок, ремешок.
244

В поиска?:; работы он попал в имение местного помещика. Там
его приняли и определили рабочим на конюшню.
—	Солозноз! Вот возьми калмычка, — сказал приказчик стар¬
шему конюху.
—	На выучку? — спросил тот.
—	Да.
—	Лошадям солому для подстилки будешь возить, конюшни
чистить,— поучал Эрека конюх. — Каждый день, чуть свет, чтобы
Y меня на ногах был!.. Я люблю, чтоб люди плясали на работе!
У Солозцов был человеком неугомонным. На хуторе его прозва¬
ли «чертовой жилой». Каждое утро — безразлично, зимой или ле-
т0М — он вбегал з помещение конюхов и пискливым голосом бу¬
дил спавших на нарах людей:
.— Вставать! Вставать! Пора! Пять часов!
И, сгасккзад со спящих одеяла, он иногда поливал их водой
из бутылки.
От «жилы» особенно доставалось новичкам. Эренджену, пло¬
хо владевшему русским языком, порою приходилось туго.
—	Орда, калмык! Бос, бос! Вставай, вставай! — будил Солов¬
цов Эренджена, стаскивая с него шубу. — Поднимайся, верблюд!
Раннее появление «чертовой жилы» всегда вызывало ругань не-
выспавшихся людей.
—	Когда оп спит? Вот дьявол, дуролом!
—	Перед приказчиком выслуживается...
За столиком в саду сидит с помещичьими детьми долговязый
репетитор, студент Городилов. Студент нанят богачом-помещиком
так же, как Эренджен; только работает он не на конюшне, а в
доме: он репетирует младшего сына помещика, с трудом усваи¬
вающего пауку.
Эренджен подводит пару оседланных лошадей: после уроков
■барчук и репетитор поедут кататься.
Эренджен слышит, как Городнлоз громко и внятно читает сво¬
ему ученику:
С этой ненавистью правою,
С этой верою святой
Над неправдою людскою
Грянешь божьею грозой...
Музыка стиха очаровывает Эренджена. Он стоит у копей и на¬
пряженно вслушивается; лицо его покрывается от волнения лег¬
кой испариной; он не совсем понимает смысл стихотворения. Бад-
ма в степи читал ему стихи, но это на них не похоже: оно не толь¬
ко красиво, в нем звучит что-то необычное. Эренджен слушает,
как студент повторяет тупому ученику взволнованное поэтическое
245

заклятие, и как только стихотворение окончено, Эренджен тут же,
помимо своей волн, повторяет четверостишие вслух.
Студент быстро поворачивается к батраку:
—	Как, как? Повтори!
Эренджен выпускает из рук поводья и, бросив копя, бросается
бежать.
Когда вечером около черной кухни Эренджен в толпе рабочих
выслушивает распоряжение старшего кошоха, кто-то кладет лег¬
кую руку на его плечо.
Перед ним Городнлов.
—	Ну как, поэт?
Слово «поэт» Эренджен понял, как «поет», и ему становится
жалко, что он не умеет петь.
—	Не пою, — с отчаянием в душе ответил Эренджен и по¬
краснел.
Студент улыбнулся и взял Эренджена за руку.
—	Пойдем, молодец! Грамотный? Где учился?
—	Сосед учил!
—	Браво! — произнес Городнлов незнакомое слово и хлопнул
Эрека по плечу.
Они идут к барскому дому.
От пестрой, веселой клумбы возле дома плывет приятный за¬
пах резеды. В саду, громко смеясь, гуляют хозяева и их много¬
численные гости.
Городнлов приводит Эренджена к своему флигелю, сажает у
окна на скамью.
—. Расскажн-ка, кто ты и откуда?
Эренджен рассказывает. Внимательно слушает студент.
—	Надо учиться. Ходи ко мне, буду учить грамоте, буду учить
писать.
21
В жизни Эрека Еспыхнул свет, опаляющий сильнее, солнечно¬
го,—незримый свет книги.
Этот свет Эренджену открыл впервые Бадма, и с тех пор на
всю жизнь они стали лучшими друзьями. Правда, работа в по¬
мещичьем доме разлучила Эрека с Бадмой, но сн все же работал
здесь, близко, — можно было видеться, а встречаться с Бадмой
стало для Эрека такой же необходимостью, как и дышать.
Теперь же, после встречи с Городиловым, Эренджен получил
возможность отплатить Бадме добром за добро.
Эренджен как-то сказал подошедшему к нему Городилову:
— Спасибо вам, Василий Петрович, спасибо, век не забуду!
246

—	Что ты, друг! — ответил студент. — Здесь не за что благо¬
дарить, лучше, милый, больше учись.
—	Учиться я буду всю жизнь! — порывисто ответил Эреиджен.
Как-то вечером Городилов принес Эренджену на конюшню на¬
рядною книжку с картинками.
—	Пушкин! — сказал он. — Читай, много раз читай: хорошо!
Про Пушкина Эренджен уже кое-что слышал,
—	Был такой, значит, знаменитый писатель, Пушкин, —знаю¬
ще рассказывал кто-то на хуторе помещика. — Голова его, до¬
пустим, была вся в кудельках, и дюже большой драчун. Ежели
что чуть, — стало быть, драться...
Более точных данных о знаменитом драчуне Эрек не имел, но
книгой заинтересовался.
Торопливо схватив объемистый том, Эрек спрятал его в ларь —
днем при старшем конюхе читать нечего было и думать.
С нетерпением дождался он вечера, когда все лягут спать, и,
оставшись один, при скудном свете конюшенного фонаря, рас¬
крыл книжку посредине.
Для вас, души моей царицы,
Красавицы, для вас одних... —
прочел Эренджен, вздрогнул, перечел и поднялся на ноги, недо¬
верчиво озираясь. Что это? Что значит?.. Уж не смеется ли над
«им этот добрый и ласковый студент Городилов? Эренджен ожи¬
дал найти в книге описание жизни людей, несправедливостей бо¬
гатеев, черного труда бедняков — и вдруг «красавицы, царицы ду¬
ши»... Но, может быть, это ошибка; бывают, слыхал он, ошибки
и в книгах. Пальцы нервно листают страницы, — он сейчас най¬
дет то, что надо. Эрек открывает странную книгу на новом месте.
Опять читает, поражаясь написанному. Нет, это же было совсем
необычайно: вот о чем пишут в серьезных книгах. Они рассказы¬
вают о женщинах, царицах души, об их золотых кудрях и моло¬
дых плечах, они говорили о каких-то радостях, над которыми еще
не задумывалась голова Эренджена.
Правда, он, тут же перелистав несколько страниц, прочитал
много стихов о природе, прочитал простую, как степь, сказку
о золотой рыбке и жадной старухе, но первое впечатление легло
прочно на сердце, теплилось, как огонек светильника, и губы не¬
вольно складывались в улыбку.
—	«Красавины, души моей царицы», — повторяет Эренджен,
думая о том, как недавно, работая на конюшне, увидел в поме¬
щичьем саду девушку, бегавшую с мячом среди других веселых и
нарядных жешиин... У нее были такие же золотые кудри, какие
описаны в книге. Звенел молодой девичий смех, кто-то носился
по саду, прячась между деревьями, и вдруг резиновый мяч, бро¬
шенный девушкой, попал в лицо стоявшему у дверей конюшни
247

Эреку, и вслед за тем послышались крики и дружный всплеск
молодых голосов.
Эрек не успел опомниться, как девушка с золотыми волосами
подбежала, подхватила с земли резиновый мяч и, крикнув: «Про-
стите!» — убежала обратно в сад, прыгая, как степпсп тушканчик.
Ее волосы отливали золотом па солнце — это Зренджен от¬
четливо заметил.
— Лиза! Лиза! — кричали в саду. — Она попала мячом в
калмычонка!
Покрылись кудри золотые,
П грудь, и плечи молодые
Фатой прозрачной, как туман...
В течение нескольких дней, вернее — ночей, в конюшне, про¬
пахшей прелой соломой и конским потом, Эрек, не отрываясь,
читал и перечитывал Пушкина. Под колец он дошел до биографии
поэта, перечел се и вздрогнул, узнав, что Пушкин убит.
Но то же самое он прочел и о Лермонтове, не сдержался и
громко заплакал: «Как это всех хороших людей поубивали? Они,
наверно, заступились бы за таких, как я!»
—	Что ты, болван, ревешь, когда конюшня не чищена! — вдруг
раздался над его головою голос старшего конюха Соловцова.
—	У меня горе: мать заболела,— растерянно сказал Зренджен.
—	Конюшня — нс мать, дубина! Бери лопату, выгребай! Жи¬
вее!— звонко вытянул Соловцов Эрспджепа ремнем и заглянул
в его книжку. — Я псалтырь читал, когда время было, а ты, про¬
хвост, стихами занимаешься! Стихами!.. Верблюд ты упорный!
Эренджеи все эти дни работал усерднее, чем когда-либо, но,
убирая конюшню, купая лошадей, он все время неотвязно видел
в мыслях книжки; в воскресенье, когда все улеглись спать, а Со¬
ловцов валялся без памяти пьяный под навесом, Эрепдже:-; опять
зажег свой фонарь и приготовился читать.
Внезапно в конюшие раздался шум шагов, и появился Горо-
дилов.
—	Ну, как, читаешь?
—	Читаю.
—	И попятно?
—	Не все попятно, по хорошо.
—	Читан, читай! Потом все поймешь... — и оставил ет/у книгу
Гоголя.
Эренджеи начал читать Гоголя — и опять удивлялся: теперь
все люди, описанные в книге, стали казаться Эренджену смеш¬
ными. Чичиков и Ноздрев, Собакевич и Манилов, старуха Коро¬
бочка возбуждали в нем смех.
«Но можно ли, читая книгу, шмеяться? — думал он. — Ведь
248

письмена священны. Ламы, прежде чем начать читать сутры3?,
прикладывают священные листы ко лбу», — Эреиджеп тоже го¬
тов был прикладываться лбом к книге. И вдруг открылась новая
сторона жизни: смешная!
Эреиджеп однажды обратился к Городилову:
—	Я попрошу вас еще: удостоите и моего друга внимания.
Его пун; — Езадма. Вы его еще не знаете. Он первый научил меня
грамот:, первый открыл мне, что и за степью есть жизнь.
—	Я буду рад, Эреиджеп, — ответил студент, — только не го¬
вори так: «удостоите внимания». Это рабский язык. Я всегда го¬
тов помочь, чем сумею. Покажи-ка мне твоего дружка!
Через несколько дней счастливый и сияющий Эреиджеп привел
па хутср Еадму. Спокойный и упорный Бадма сразу понравился
Г ополи лову.
Бадма не был нервен, как Эрек; но за его спокойствием таи¬
лась железная воля. Бадма был тверд и ясен, как сухое зеркало,
и отвечал он на расспросы студента не спеша, с веселым, уверен¬
ным, своеобразным достоинством.
—	Рад познакомиться с вами! — пожимая руку, сказал Бадме
Городилоз. — Хорошо, что вы так много читали. Романов, говори¬
те, много прочли? Помогал местный учитель? Молодцом! Теперь
вам непременно нужно почитать и другие книги. К сожалению,—
он закашлялся, оглядывая свою комнату, — у меня под руками
сейчас шшего подходящего нет. Но одну книжку я все же вам
дам. Не все поймете — не смущайтесь. — Взмахнув в воздухе об¬
трепанной обложкой, Городилов передал Бадме небольшую серую
книжку. — Вот. Весь мир откроется перед вами в новом свете.
На светло-каштановых щеках Бадмы проступил вишневый ру¬
мянец. Он жадно схватил книжку. Он был смущен, был взволно¬
ван... Такая странная, сильная книга!.. Весь мир по-новому!.. А
ведь такая простая на вид!
—	Ее у Бас никто не должен видеть, — многозначительно до¬
бавил студент.
—	Понимаю.
Эрек внимательно следил за лицом Бадмы: коли он так взвол¬
нован,— значит, книга того стоит.
Оба друга, плечо в плечо, вышли от Городилова; у Бадмы за
пазухой лежала полученная только что книга.
—	До утра будем читать — всю ночь, Эрек, всю ночь на¬
пролет!
Эреку надо было еще отпроситься у своего старшего конюха и
добыть огарок.
31 31 НЛГПЗЫ,
249

Оставшись в степи наедине, Бадма вынул книгу из-за пазухи,
раскрыл ее и показал другу.
—	Вот!
Самое заглавие книги было мало понятно, как, впрочем, и
многие слова в тексте. Бадма бегло читал по-русски, но понимал
далеко не все русские слова, а в книжке было немало и каких-то
чужих, совсем неведомых слов.
Сварливый заведующий конюшней, сверх ожидания, легко от¬
пустил Эренджена.
—	Чертей гонять будешь, что ли? — милостиво пошутил заве¬
дующий при этом.
Эрек выпросил у старого лакея кучку свечных огарков, — они
должны были обеспечить освещение на всю ночь. Правда, эти
огарки было бы хорошо пустить в чай32,— жалко было жечь впол¬
не съедобное сало, но тут дело шло о таинственно-значительной
книге, способной научить, как следует жить людям и как пере¬
строить мир: огарками стоило пожертвовать.
Быстро добежал Эрек до кибитки Бадмы. Уселись на протер¬
тую кошму и, прерывисто дыша, поглядывали друг на друга.
—	Бадма, кукн33, что так запыхался? — спросила мать Бадмы
и дружелюбными впавшими глазами посмотрела на раскраснев¬
шегося Эренджена. Она его не видела почти целый год: Эрек за
это время заметно вырос, но щеки его ввалились, и весь он как-то
тревожно вытянулся.
—	Мама, сейчас, дорогая, с Эрсндженом будем читать книж¬
ку, свари нам чаю... — торопливо сказал Бадма, бережно доста¬
вая из-за пазухи книжку.
Читали они до самого заката, пока сумерки не стали темнее
серой обложки. В книге не все было понятно, но прочитанное как
будто расширяло горизонт, открывало новые дали. То, о чем кни¬
га рассказывала, не имело непосредственного отношения к их хо-
тону, оно касалось всех людей, какие существуют на земле, а зна¬
чит, касалось и калмыков.
Вошла Бува, мать Бадмы, и ахнула: жечь сало, когда его мож¬
но пустить в чан к обеду! Разве это по-калмыцки?
—	Нет, мама, ты этого не понимаешь! — тихо сказал Бадма и.
склонился к книге.— Ты нас оставь.
Мать вышла, покачивая головой:
—	Вот она какой становится, эта молодежь!
Через некоторое время мать возвращается, но молодежь все
читает. На дощечке ряд оплывших фитилей. Эти безрассудные
люди жгут драгоценное сало, бессмысленно его уничтожают.
32	Калмыцкий чай заправляется салом. При ужасающей нищете в степи
свечные огарки часто заменяли бедноте дефицитное сало.
33	Милый.
250

—	Пейте чай, остыл! — сказала она недовольно, но усердные
читатели даже не обернулись.
А\;пь тихонько позвала мужа. Старый Морток неодобритель¬
но жевал губами и качал головой. Не сошли ли они оба с ума?
Так ( *:упо губить вкусную пищу!
Стояла душная ночь жаркого лета. Родители Бадмы спали.
Морток кряхтел и ворочался, бормоча сквозь сон. Запели лениво
полуночные петухи. Где-то в дальнем хотоне нехотя лаяли охрип¬
шие собаки; изредка через балку доносилась пьяная, таявшая в
ночном сумраке песнь позднего неугомонного гуляки. Неужели
это Бомбе, отец Эрснджена? Отец — и сын!..
Л Бадма все с большим увлечением, без устали читал. Голо¬
ва его наклонилась к потухающему огарку. Бледный, тусклый
огонек мерцал, судорожно вспыхивал, и лохматые тени ходили по
стенам кибитки, а сквозь ее ребра в далеком небе мигали, улы¬
баясь молодым, зеленоватые звезды.
—	«Было время, когда все люди, какие только существовали
тогда на свете, были совсем не похожи на нынешних людей. И
внешний вид и ухватки были у них звериные, да и житье-бытье
тоже...» — одиноко раздавался потускневший голос Бадмы в ти¬
шине огромной степи. Голос прерывался, кудлатая голова клони¬
лась, а маленький огарок бледно освещал страницы книги. Бадма
ломающимся голосом читал:
—	«Жили тогда люди не государствами, а стадами или стая¬
ми, каждая стая по нескольку голов, вроде того, как теперь живут
обезьяны».
—	Последний огарок кончается! — опечаленно отметил Эренд-
жен.
Страницы книги отливали темно-лиловы-л светом, фитиль за¬
гнулся черным крючком и свалился на дощечку.
—	Мать, нет ли у нас жира? — раздался в темноте сердитый
голос Бадмы.
—	Что ты! Какого жира! Зачем тебе? — спросонья встревожен¬
ным голосом спросила Бува.
•— Сделать каганец.
—	Столько извели бесполезно еды, и еще —жиру!..
—	Скажи, есть ли жир?
—	Ничего нет!
Неодобрительно мычит во сне старый Мортск. Он тоже скор¬
бит о напрасно потраченном вкусном сале.
Пыли рядом, свалившись отяжелевшими головами на войлок,
засылают друг подле друга Бадма и Эрек.
Уже пропели бодрые утренние петухи, на повеселевшем восто¬
ке аыыспымп узорами занималась заря, а молодые люди спали,
251

и глаза их ходили под веками, точно и во сне они разглядывали
неожиданно открывшиеся новые миры.
Морток, зевая, курил трубку и жаловался жене:
—	Как можно всю ночь читать русскую грамоту? Они ведь не
ламы, ие монастырские послушники, читающие священные сутры.
—	И, главное, истратили даром столько еды! — подтвердила
мать.
—	Наши книги важнее, чем ламские бредни! — сказал проснув¬
шийся Бадма.
—	Ну уж нет! — сердито возразил старый Морток. — Когда
лама читает, на душе тепло, а когда ты читаешь — и непонятно и
не тепло.
—	А когда лама читает, ты понимаешь?
—	Нет, — смиренно сознался старик, — но все равно на душе
тепло. Потому что там — молитва.
—	Здесь тоже молитва, — произнес упорно сын.
—	Мне с тобой спорить трудно, — голос отца скрипел уже по¬
корно.— Я старый человек, а вы молодежь... у вас все по-своему...
Вставай, старуха, пора варить чай.
Пьют чай все четверо, — увы, без сала! И улыбаются друг
другу Бадма и Эренджен.
22
Жизнь молодого батрака ползла и тянулась все той же томя¬
щей, бесцветной чередой.
Конюшня, лошади, сено, перевозка тяжестей — и вновь конюш¬
ня, лошади, сено и волы.
Украдкой от пьяного отца мать помогала сыну на помещичьей
службе, оставляя вместо себя в кибитке Киштэ и Инджирь. Де¬
вочки росли, валяли шерсть, прислуживали отцу, работали по
дому, втягивались постепенно в каторжную жизнь Джиргал и
всех бедных женщин степи.
Сегодня Эрек и Джиргал в пути: они* перевозят на пяти мажа¬
рах солому на главный хутор хозяина.'
Останавливаются в степи к вечеру, поят волов у степных ху-
дуков — колодцев.
Безгранична пасмурь ночи, и небо густо засмолено тучами.
Звезды, сбившись к краю небосклона, мерцают угольками. Тихо
вздыхают и с резиновым шумом жуют волы мягкую солому.
Затем упорной чередою набегают облака, — они заполнили все
небо. Высокие травы начинают сильнее пахнуть в безглазой тем¬
ноте. Точно арахэ34 проглотил звезды — не видать ничего в двух
шагах.
34	В калмыцких народных поверьях адская сила, проглстквающая луну. От
этого будто бы происходит затмение.
252

Эреиджен напоил волов и уже дернул было за повод, как не¬
вдалеке кто-то тревожно закричал:
—	Стой!
Затем молчанье, укрытое густой тьмой, и сейчас же шорох
чьих-то проворных ног и чье-то дыханье — животного или чело¬
века.
—	Стой! Кто там?
Раздался шлепающий, словно по воде, выстрел.
Гулкое зхо, ударяясь в крутые бока балки, задрожало в тем¬
ноте.
И опять молчанье, тоскливое, тревожное, изводящее вопросом:
кто стрелял и в кого? Вол около Эрека тревожно засопел.
Хлопает второй выстрел, и мать испуганно кричит. Зрек в вол¬
нении бросается к задним волам. Расплываясь в темноте, кто-то
мчится к балке; пригнувшаяся к луке седла фигура на высоком
коне маячит вороненым силуэтом в мрачно-низком небе. Шлепают
копыта по траве, и фигура то вырастает, то укорачивается... Не
понять — удаляется она или, наоборот, приближается.
—	Эренджен! Эренджен! — из черни ночи перед Эреком вне¬
запно появляется тревожно дышащий Бадма. — Воров пугнул! А
ты что — галок ловишь? — шепнул он растерявшемуся Зренджену.
—	Бадма! Ты зачем, друг, сегодня § степи?
—	Коней караулю... Объезжал табун. Вдруг слышу скрип ма¬
жар. Подъехал ближе — вижу, крадутся двуногие собаки к ма¬
жарам.
Лошадь под Бадмою разгоряченно топчется. Ее круглые, чуть
фиолетовые глаза полны жара и смятения.
Эрек радостно бросается к другу.
—	Откуда ты? Как сюда попал? — растерянно твердит Эрен¬
джен.
Бадма деловито перекладывает арапник в другую руку:
—	Я еще утром издали видел, как ты с матерью ехал за со¬
ломой...
—	Ох, — молвила подошедшая Джиргал и смолкла в волне¬
нии. — Само небо послало тебя, кукн, нам в помощь.
—	Как подъехал, сразу догадался, что это вы... И вдруг вижу:
воры уводят пару волов... Это, конечно, свои, — паршивая падаль,
собаки! Подстерегали вас... Сорвалось у них дело, вот и нырнули
в темноту.
—	Но кто... кто это мог быть? — растерянно спрашивает Эрек.
Бадма поджимает губы:
—	Я думаю, все те же... мои славные родичи!
Джиргал толкнула Эрека вперед к другу: что же ты не по¬
жмешь руку Бадме?

—	Милый, кукн, век не забудем! Век не забудем! — зачастип
Джиргал.
—	Пустое, — произнес Бадма. — Все это пустое, кокшен беп
ген... А вот если б волов угнали, пришлось бы за них Эреку вес
век батрачить...	сь
Джиргал утирала слезы черным шивирликом — чехлом, покры.
вавшим сс длинную седеющую косу.
—	Спасибо, спасибо, добрый парень!
—	До утра переждите здесь, — говорит Бадма,— дорогой мо¬
гут еще напасть.
—	Верно, верно! — охотно соглашается Эрек.
Из возов они делают полукруг, внутри привязывают весь де.
сяток крупных волов, набрасывают соломы, и до рассвета, сплетя
руки, Бадма и Эрек сидят рядом, беседуя о студенте, о книжках.
А у костра Джиргал все вздыхает, прикладывает ладонь к гу.
бам — знак горестного изумления; она все еще не может оправить¬
ся от случившегося и не слушает, о чем говорит сын с дружком...
Да и поняла ли бы Джиргал сына?
—	Спасибо, спасибо тебе, добрый парень, — неустанно повто¬
ряет она.
В черном небе вспыхивают первые полосы рассвета.
Прошло еще немало времени. Была работа в степи, служба
у помещика, летние перекочевки, зимняя пурга, тайные и такие
необыкновенные беседы с Городиловым, настойчиво открывавшим
перед Эренджсном и Бадмой новые пути и дороги.
У Зрепджепа умер отец, но это не произвело на сына большо¬
го впечатления. Можно ли жалеть человека, который умер от вод¬
ки? Эрек построил для себя и матери землянку.
Три женщины и он — вот какой стала их семья. Бадма вре¬
менно устроился на работу в городе, у русских. За зиму он при¬
ехал к Эреку только раз и привез роман Льва Толстого «Воскре¬
сение». Может быть, от романа, а может быть, от отсутствия дру¬
га потянуло к русским людям и Эрека. Однако теперь трудно бы¬
ло выезжать: как-никак у него завелось свое маленькое хозяйство.
Теперь некому было пропивать заработанное, да и росли сестры...
Инджирь становилась красавицей, распускалась прекрасным степ¬
ным цветком.
— А что делает в городе Бадма? — спрашивала она порою
Эрека.
Ее щеки были розовы, как плод яблони, ее дыхание благоуха¬
ло,— как она могла так расцвести в унылой землянке, среди гр#л
зн, черной работы и нужды?
254

Приглядывался к сестре Эренджен. И странно: порою ее чер¬
ные, отливавшие синевой волосы будили в нем представление о
других волосах, сверкающих, как золото, которые он увидел од¬
нажды, стоя в дверях конюшни, когда ему в лицо попал резино¬
вый мяч.
Та, у которой были волосы, как лучи солнца, тогда испуганно
скрылась. Убежала она так же, как бегает теперь Инджирь, — уг¬
ловатыми прыжками подростка, но так же быстро как уносится
степной заяц — тушканчик. Мысль о той русской, заставляла не¬
вольно улыбаться занятого напряженным ежедневным трудом
Эрека. Почему-то эта золотоволосая жила в его сознании, хотя он
и видел се всего раз в жизни.
23
Наступило время, когда Бадма с Эреидженом решили, что от
мечтаний и слов надо перейти к делу.
Земля... с нее и надо было начинать — с этой колыбели пасту¬
хов: слишком много ее уходило в чужие руки.
В кибитке отца Бадма пьет чай с Эрендженом. Друзья при¬
несли овечьего сала. Чай был вкусен, и Морток впал в благодуш¬
ное настроение.
—	Вот вы, кокшен аха (старый, старший дядя), рады, что еда
ли Киселю ваши паи, — говорит, обращаясь к Мутолу, Бадма. —А
знаете, сколько он зашиб на этом деле?
Мутол тупо посмотрел на серьезное лицо Бадмы и согласился
с ним.
—	Кишва, кишва кюн! (Сволочь, сволочь человек!)
Вадма улыбался, пытливо глядя в лицо безвольного старика.
—	Кишва-то кишва, а вот землю вашу забрал начисто! А вам
в чабанах у него же служить приходится! — добавил Эренджен.
В подбитой ветром кибитке Мутола собирается народ. Все слу¬
шают и вяло удивляются: о чем толкует молодежь? Ведь Кисель
давал деньги, выставлял магарыч, а вот из слов Бадмы получает¬
ся, что эти блага Киселя — петля для калмыков.
—	Но как же быть? Без денег ведь не проживешь? Богачи —
счастливцы: они имеют деньги, а кто даст денег бедняку?
Бадма ответил вычитанными в книжке словами — новыми и
неожиданными для степи:
—	Бедняк должен сам добывать деньги. Земля бедняку — те
же деньги: не надо отдавать богачам.
Внезапно у входа в кибитку начинается какое-то движение:'
это появляется Очур; Он удивленно вслушивается в необычную
беседу.
255

—	Вот пусть скажет Очур! Он- богатый, он умный человек.
Пусть скажет Очур! — говорит смущенно Мутол.
Очур несколько мгновений молчит, потом сплевывает в направ¬
лении очага.
—	Да что вьн старики, щенков слушаете! Что они понимают?—
выдвигаясь вперед, резко начинает Очур.
Все собравшиеся смотрят в сторону Бадмы.
—	Курицын след на снегу увидел и думает, что это буквы...
Грамотеем стал...
Кто-то неуверенно засмеялся.
—	Знаем этих грамотеев! Еще вчера быкам хвосты крутил, а
сегодня народ смущает! — кричит багровый от ярости Очур; па
лбу его, как веревки, напрягаются синие жилы.
Бадма пожимает плечами; он спокоен, он улыбается презри¬
тельно, ко тем горячее выступает страстный Эренджен.
—	А вы что же, думаете, обманутые люди будут без конца
перед вамп низко спину гнуть? — громко спрашивает Эренджен.
Дружок заступался за дружка, а меж тем они вовсе- не были
родичами, и в этом тоже был непорядок или, наоборот, новый ка¬
кой-то, очень пока смутный, необъяснимый порядок. Он уже при¬
влекал к себе внимание, о нем говорили, и самое дурное было
это видеч и Очур, — что и в глазах стариков появились тревож¬
ные сомнения.
—	К-какие слова! — ахнул Очур и подался вперед, шевельнув
плетью. — Негодный оруд, сын пьяницы!..
Новое движение, и перед Эрендженом появляется спокойная
фигура Бадмы. Очур останавливается.
—	Ах, сволочи! — возмущается он. — Да что же это, почтен¬
ные старики? Ну, недолго придется петь этому новому соколу...
Погодите!.. Погоди!..
Щелкнув по сапогу плетыо, Очур* вышел из кибитки. 2424
Поднимая зеленоватую пыль ковыля, покрытые смиренными
заплатами, шагают калмыки по степи, держа путь к Киселю.
Вполголоса, точно их и по дороге может подслушать всесиль¬
ный арендатор, ведут они речь о том, как приступить к объясне¬
нию с Киселем.
—	Гуртом ззалимся все, нам нечего бояться, — говорил Мутол.
Для храбрости, танком от старухи, он хватил чашку араки. Одна¬
ко некоторые сутулятся, словно подул резкий сальки — угрюмый
ветер пустыни.
Легко ли взалиться в богатую по-городскому квартнрм Ки¬
селя?
256

—	Л чего нам бояться? — успокаивает стариков Эренджен.—
разве мы украли у него корову или лошадь?
—	Так-то оно так, а все же... Как спорить с богатым? А если
он крикнет?
—	А мы скажем: кокшен аха (старый, старший брат), земли
больше не дадим, харчеваться будем сами, — объясняет вечный
бедняк Мекле.
Люди слушали эти успокоительные речи, но укоренившаяся
привычка брала свое: отказать Киселю в аренде земли было бы
так же дико и дерзко, как попытаться, например, оттягать у него
пашню.
—	Ты храбр, пока его не увидел,— замечает Мутол, обращаясь
к Мекле.
В задних рядах кто-то рассмеялся. Мутол дрожащей рукой
вытер усы, вспотевшие от волнения и напряженных мыслей.
Так, подзадоривая друг друга, два десятка калмыков плелись
в русское село. Они твердо решили: Киселю деньги вернуть, а
землю оставить в своих руках. Решение это приняли при входе
в село. Теперь уже многие вспотели. «Экое-то надумали. Даркэ,
даркэ! И вы все, святые бурханы...»
Но были среди стариков и такие, которые чувствовали в сло¬
вах Бадмы и Эренджена скрытую в них правду.
Земля ведь калмыцкая, — значит, и хозяин этой земли калмык,
в на деле распоряжается ею Кисель. Можно ли это терпеть?
Так занимается степной пожар, тихо и неслышно: клубы дыма,
еле видный огонь, который стелется приземисто, а затем разго¬
рается в грозное пламя — одолевает великие и суровые простран¬
ства. Конечно, и русский богач велик и грозен, но ведь правда
была па стороне бедняков. А что может противостоять огненной
силе правды?
—	Против правды не поспоришь, — сказал Мутол, взглянув
вдруг вверх.
По небу летела птица. Все насторожились: это верная приме¬
та! Надо как можно лучше рассмотреть, какая это птица и куда
она летит.
—	Бурый кречет! Летит слева направо, снимите шапки! — об¬
радованно крикнул Мутол.
Пу, конечно, если летит кречет, да еще бурый, да еще слева
направо, удача обеспечена!
—	Очень хорошо! Это к успеху! — отозвалось несколько го¬
лосов.
Действительно, птица над головою — что может более убеди¬
тельно пророчить успех?
Взгляды всех провожали птицу. Бурый кречет держал в хищ¬
ных когтях свернувшуюся кренделем змею и, резко взмахивая
9. Закат № 332К
257

крыльями, несся вправо. Все стояли, сняв шапки, молитвенно сло¬
жив на груди руки.
Встреча с кречетом, летящим по ходу солнца, сразу поднимает
настроение у всех. Даже самые робкие быстро зашагали вперед.
В селе уже вились дымки над домами, пахло вкусной едой и
печеным хлебом.
На базарной площади, посредине села, как раз против голубой
церкви, благодушно раскинувшей свои притворы, красовался об¬
ширный двор Киселей. Маляры красили фасад широкого здания,
и запах свежей краски внушал степнякам благоговейную робость,
как кюджи — курящиеся тибетские молитвенные свечи. Как не¬
обычно блестят от красной охры крыши, как гордо сверкает шпиль
над домом!
Сквозь решетчатый забор видны разнообразные экипажи: ка¬
реты, тачанки, линейки и хорошо известная всем хотонцам пере¬
движная будка для торговли. Так много экипажей! У самого бак-
ши35 не было столько добра. Какие счастливые эти Кисели! Прав¬
да, должно быть, самим богом суждено им быть арендаторами
калмыцких земель, но ведь птица посулила, что можно отменить
и высший закон, освободиться от Киселей.
Для этого надо было сделать последний шаг, и калмыки нере¬
шительно остановились перед забором.
Храбрые в степи, подкрепленные счастливой приметой — поле¬
том птицы, они все же колебались, обуреваемые страхом, впитан¬
ным еще с колыбели. Они переминались с ноги на ногу перед
жильем Киселя и не решались войти во двор.
—	Войди ты,— говорит Мутолу Мекле. — Ты первый согла¬
сился.
—	Нет, сначала ты!
—	Ну, почему тебе не войти? У тебя самая белая кибитка. Не
обидится Кисель.
Толкались и топтались без толку.
—	Пускай молодые войдут! — сказал наконец Мекле. — Они
нам советовали, они нас привели, — пусть они первые и входят.
—	Но можно ли молодому говорить раньше стариков?
Эренджен и Бадма твердо выступают вперед.
—	Хорошо: мы войдем первые, но говорите вы.
Увидев пришедших кунаков, из глубины двора вышел сын
Марка, Андрей Кисель. На нем боксовые сапоги, широкие люст¬
риновые шаровары и чесучовая вышитая рубаха. Он зорко огля¬
дывает толпу, облизывая пухлые губы; глаза его щурятся, — ста¬
ли такие же, как у калмыков. Он шевелит белыми пальцами, пе-
35	Настоятель.
258

ребирая шелковый поясок, цветные концы которого затейливо бол¬
таются у левого колена.
Калмыки толкают друг друга, снимают малахаи.
—	Здорови булы, кунаки, — слегка дотрагивается до мер¬
лушки бухарской шапки Андрей.
Переглянулись калмыки, глухо пробурчали:
—	Даров.
Эхо еще более смягчило звуки робких голосов:
—	Даров!
—	Даров, даров, — с вкрадчивой, мягкой усмешкой повторил
Кисель и вдруг увидел стоящих сзади Бадму и Эренджена. Брови
Киселя поползли вверх; на красивОхМ лице — выражение недоволь¬
ства. Однако он быстро овладевает собою; с лица исчезают удив¬
ление и забота.
—	Пришли в гости, куначки, заходите в хату! — делает Анд¬
рей широкий пригласительный жест, останавливаясь у крыльца.
Пришельцы молча топчутся. Уж больно он ласков, — даже
страшно!
—	Чего же стоите? Заходите!
Но наконец калмыки собрались с духом. Хором они отвечают:
—	Не надо!
Андрей удивляется:
—	Это почему же?
—	Казать надо...
—	Так пойдемте в хату, там поговорим... — Брови Андрея сер¬
дито вздрагивают.
Упарились степняки, хоть и предсказал кречет удачу.
—	Нет, не пойдем... казать тут будем, — вдруг громко гово¬
рит Му то л.
Птица не указала место, где надо вести переговоры, но все же
лучше разговаривать во дворе, под открытым небом.
Взгляд Андрея останавливается на безмолвно стоящих Бадме
и Эреке. Ясно, что калмыки пришли скопом не случайно. Молодые
их подстрекнули к этому. У Андрея привычно чешутся ладони тя¬
желых рук: «По шеям надавать бы...» Но нет, так ответить сейчас
нельзя.
—	Ну что же, куначки, я готов послушать и здесь! — коротко
соглашается Андрей.
Снова задвигались, снова заворочались в толпе, снова тычут
пальцами друг друга в брюхо. Отвагу наконец проявляет Мутол,
принесший деньги.
Дрожащим голосом он произносит без запинки:
—	Деньги твои принесли, задатки — вот!
Мутол вынимает из кармана платок сомнительной свежести и
раскладывает на нем потные, смятые десятирублевые бумажки.
259

—	Вот они, все деньги, двадцать рублен. А земли больше не
дадим.
—	Хватит! — кратко и чисто, совсем по-русски добавляет
Бадма.
Мутол, вздохнув, склоняет лицо; на лбу его сверкают мутные
бусинки коричневого пота.
—	Хватит! — повторяют хором и расхрабрившиеся земляки.
—	Ах, вот как!.. — Кисель небрежно поигрывает пояском.—
Вы принесли назад деньги! Как же это, дорогие, так случилось,
скажите на милость, что вы надумали отказаться от своего слова?
Ведь калмыцкое слово тоже слово. Как же вы от него отступиться
хотите!
В открытую калитку, тихо и, как всегда, осторожно шагая,
входит Марк Кисель.
Тихо переглядываются отец с сыном. Глаза обоих масленые и
ласковые, но сметливые; с первого взгляда без слов понятно все.
Улыбаясь, Андрей тихо ответил, не глядя на Мутол а:
—	Я не отдаю купленный товар.
Мутол словно чему-то обрадовался; он торопится объяснить.
—	Отдавать не нужно. Земля наша, мы ходим по ней.
Опять переглядываются отец с сыном. Толпа угрюмо молчит.
Зорким старческим взглядом Марк нащупывает наиболее по-
датливого в толпе. Это — Мекле: он робко и пришибленно присло¬
нился к забору. Разве потолковать с этим старым завзятым пья¬
ницей? С ним, пожалуй, будет легче всего сговориться.
—	А, друг Мекле, ты здоров? Что стоишь у забора? Пойдем
в горницу.
Но не двигается с места Мекле. Стоят молча и другие.
Марк еще раз предлагает всем пойти в дом, похлебать щей,
опрокинуть шкалик водки. Но, вопреки ожиданьям, и этот заман¬
чивый призыв не действует. Люди упорно мблчат.
—	Магарыч не надо! Землю больше не даем! — неожиданно
гаркает несколько голосов. Кажется, кричит даже,н Мекле.
«Да, здесь дело ловко налажено! — глаза сына и отца остро
впиваются в Бадму и Эренджена. — Это на бунт похоже! Им уж
и деньги не нужны! Этим голодранцам-то!»
Мутол кладет деньги на открытый подоконник кухни, что ря¬
дом с калиткой, и все, повернувшись, уходят прочь.
—	Век живу — такого еще не было! — с искренним удивле¬
нием говорит сыну старый Марк.
—	Ну и босячье! — шипит Андрей. Кулаки его сжимаются.
Повернувшись заплатанными спинами, словно хвастая своей
нищетой, уходят калмыки прочь с богатого двора.
—	Да это бунт! Этого нельзя оставить! — кричит Андрей, блед-
260

нея от волнения. — Смутьянов этих надо... надо... — Он злобно
хватает две красные десятирублевки и сует их в карман.
Сердито шевелятся желваки его скул. Он догадлиьей отца и
понимает, что скрывается за всем этим.
—	Здесь одно средство, отец, одно лекарство: полиция.
—	Ну что ты! Может, еще обойдется...
Улыбается Андрей так же жестко, как улыбался калмыкам.
Улыбка плывет под пушистыми усами.
—	Это дело так оставить нельзя. Я напишу и в жандармское
управление и попечителю улуса.
25
Май — месяц ликующей весны, расцвет жизни, праздник людей
и животных. Май, как драгоценный эрднн — голубая бирюза—■
бесценный камень из Бадахшана36, вставляется в суровую оправу
зимних стуж и летнего томящего зноя степи.
Растут, жадно обгоняя друг друга, высокие стрелы-травинки;
цветут грубо-ароматные степные цветы, яркие, как перья тропиче¬
ских птиц. Пернатые хлопотливо вьют гнезда, лохматые звери ще¬
нятся, кормят своих детенышей. Все живое горячо, вожделенно
тянется к ликующему солнцу, благословляет лучший из месяцев,
именуемый «гнездом месяцев», — май. В эти радостные дин люди
степи собираются на великий праздник Мандера, праздник гря¬
дущего спасителя мира, как его именуют ламы.
Каждая историческая эпоха у ламаистов имет своего спаси¬
теля; от сотворения мира прошло уже четыре эпохи; четыре спа¬
сителя отошли в потускневшие дали тысячелетии; но спасители
снова и снова надвигаются, и снова идут ламаистские мессии.
Мир сейчас находится в «благословенной» полосе — эпохе Буд¬
ды, накануне новой эпохи, когда грядет другой великий спаси¬
тель — Майдер.
Ведь на другой же день после страшного суда на земле будут
развязаны силы двух стихий: воды и огня; состязаясь между со¬
бой, огонь подпалит, а вода затопит грешный мир; с высокого неба
на золотом коне спустится тогда внушительных размеров всад¬
ник, восьмидесятилоктевый Майдер. Шюр — цедилка справедли¬
вости — в его божественной волосатой руке извлечет из недр океа¬
на благочестивых и уповающих, и на их головы снизойдет боже¬
ская щедрая благодать. Но для того чтобы все это случилось, лю¬
ди должны непременно быть в соответствующих одеяниях: в жел¬
той шапке — джатак и в пречистом оркомджи37.
36	Местность на Востоке.
37	Богослужебное облачение.
261

?'И вот, чтобы подготовить мирян к великому суду, ламы еже¬
годно в мае, не щадя затрат, служат пышную божественную ли¬
тургию: хвалу грядущему спасителю мира. На праздник святого
бдения съезжаются все благочестивые последователи секты желто-
шапочников, чтобы в благовонных клубах дыма — кюджи под
громоподобные звуки труб и звонких литавр с трепетом произнес¬
ти священное «ом-ма-пи-пад-ме-хум» 33.
Ом-ма-ни-пад-ме-хум!
Вечереет. Солнце, краснея, косится на лилово-горячий запад;
на золоченом бумбе38 39 храма дрожат густо-розовые лучи.
Рослый монах с широким упитанным лицом стоит перед вхо¬
дом в храм и, надувая жирные щеки, играет вечернюю зорю на
дунг — раковине. На верзиле-монахе давно не мытое широкое пур¬
пурового цвета- одеянье, ниспадающее складками. Пышные пеле¬
рины с остро свисающими концами и грозная шапка из тяжелого
желтого сукна (шапка похожа на шлем римского воина, с греб¬
нем) украшают его квадратную фигуру.
Накануне праздника под вечер подъезжают к монастырю оба
Киселя: седеющий Марк и его красивый сын Андрей. У них свои
собственные, особые цели: па празднике они сбывают товары, ус¬
танавливают здесь свой передвижной универмаг.
—	Что это, приветствуют меня своими трубами? — с усмешкой
спрашивает Марк Кисель подъезжающего к монастырю Ьчура.
Сытые лошади Киселя прядают ушами и дергаются при виде
храма и гудящих толп; их пугает священная музыка.
—	Но, черти... чертей боитесь? — хозяин стегает коней по лос¬
нящимся крупам. — Как думаешь, — обращается он к Очуру,—■
торговлишка будет?
Очур важно изрекает, как оракул:
—	Будет, будет. Смотри — сколько ^народу! Нынче, Марк, бо¬
гатая будет торговля!
К ламе па праздник мессии Майдера съезжается много бого¬
мольцев с тугой мошной. Вина и сладкие наливки, которые Марк
привез, спи раскупят нарасхват.
У ламы были особые дела с Киселем. Одно время сам лама
думал открыть при монастыре крупную благочестивую торговлю,
но, учтя пронырливость и ловкость Киселя, решил, что тягаться
с ним будет трудновато. Лама предпочел договориться с Киселем
о совместных действиях и о негласном участии монастыря в тор¬
говых прибылях Киселя взамен оказываемого содействия.
• Именно поэтому Кисель обратился теперь к ламе с деловыми
расспросами о перспективах торговли.
38	Молитвенный возглас (вроде христианского «Господи, благослови»).
39	Золоченый шар на куполе буддийского храма.
262

На великий праздник Майдера собираются именитые калмы¬
ки— зайсанги. Густой толпой прст и ободранная беднота —мо¬
лить спасителя об улучшении жизни.
Но спаситель далек от степной равнины; правда, ростом он в
восемьдесят локтей и каждое его ухо величиною в локоть, но
все же он — высоко в небе, и мольбу бедноты даже исполинское
ухо не может услышать. Вот для чего существуют ламы и их
сверкающие трубы: их звуки возносятся до неба, и Майдер слышит
молитвы грешной бедноты.
— Ом-ма-ни-пад-ме-хум!
Резво катят к храму лакированные дрожки: на дрожках дв*а
брата Тегусовы — Лидже и Очур. Их жены тоже едут в укрытой
от солнца коляске; слышится мелодический смех — он доносится
к пришедшим на праздник Эренджену и Бадме. В толпе богомоль¬
цев плетется и старая Джиргал, мать Эренджена, но сестры ос¬
тались дома.
На груди зеленой степи высится храм. За его ажурно-зелены¬
ми решетками раскинулись привольные кельи бритых тучных, ши¬
рокоспинных монахов. Медное солнце пронзило чешуйчатыми лу¬
чами всю огромную степь. Около храма толпятся люди, и у мно¬
гих в кармане позвякивают монеты.
Полдень.
Из храма выносят шютены40. Двенадцать богомольных сытых
степняков, колыхаясь под тяжестью металлических идолов, выно¬
сят на крутых плечах двенадцатилоктевую коробку: она укутана
темно-красным шелком, на ней горят таинственные санскритские
письмена. Лбы несущих покрыты потом, шапки заткнуты за новые
пояса, четки висят, поблескивая, на шеях. В коробке лежит ска¬
танное колоссальное шелковое полотно: изображение Майдера.
Андрей лениво смотрит на религиозно-восторженное усердие
знакомых ему калмыков и неторопливо думает о своем — о видах
на торговлю и привезенных товарах.
Следом идут более почтенные богомольцы; они выносят ги¬
гантскую статую, похожую на позолоченную бочку широким дни¬
щем вверх, — Будду.
Еще и еще плывут улыбчивые шютены. Их несут, обливаясь по¬
том, на своих головах те, что чином пониже.
Усердные молельщики бережно поддерживают под руки бо¬
гомольцев, несущих богов на головах.
Сверкая новыми, яркими одеждами, размещается выплывшая
из храма вереница мирян. Размещается она в установленном от
века порядке: впереди те, которые поддерживают Майдера, за ни¬
40	Буддийская икона.
263

ми — несущие золотого Будду, н уж в хвосте — второстепенные
божества.
Бадмг и Эрспджен с ироническим любопытством оглядывают
лам, облаченных в яркие, пестрые шелковые одеяния. Служители
Будды смиренно играют на своих древних инструментах молит¬
венную встречу богам. Круглые лица лам словно покрыты лаком.
Священные музыкальные инструменты блестят па полуденном
солнце, их огромные, саженные раструбы поддерживают на спе¬
циальных подставках два миловидных, с опущенными глазами,
манджика41. Эти огромные трубы гудят октавными вздыхающими
рычаниями, п нм вторят, не совсем в лад, ганглины42, сверкая се¬
ребряными раструбами. Ганглины время от времени издают каш¬
ляющие звуки, напоминающие блеяние дикой козы; глухо, ритми¬
чески-бесстрастно бухают барабаны; серебряным звоном рассы¬
паются еельпяпы — бронзово-медные литавры.
Рядом с божественным оркестром нетерпеливо бьет копытом
светлогривын, золотистый конь, па пего тайно поглядывает Анд¬
рей Кисель. На коне в деревянной раме с двумя ножками, приспо¬
собленными к седлу, — шелковое полотно с изображением Май-
дера; такого бы коня под седло молодому Андрею! Ох и богаты же
эти черти, эта монастырская братия!..
Шелковое изображение напоминает о том, что восьмидесяти-
локтевып Майдср на второй день страшного суда непременно явит¬
ся па копе такой же масти; он спасет благочестивых и покарает
нарушивших закон.
Теперь вынесено из храма последнее божество, и процессия
двигается. Шествие обходит храм слева направо. Ламы важно ис¬
полняют на инструментах священные гимны. Набожная толпа —
мужчины по одну сторону, женщины по другую — в пестрых празд¬
ничных одеяниях замыкает торжественное красочное шествие.
Поют молитвы; разноцветные хоругви шевелятся в воздухе, разве¬
ваясь над головами молящихся. Колонна подходит к каменным
высоким степам, смотрящим на пламенный восток, на них разве¬
шивают изображения божества. Внизу на постамент поставлена
наконец длинная коробка, и из-за раскрытой крышки медленно
вверх по блоку па цветных шнурах под звуки молитв вытягивает¬
ся шелковое полотнище с изображением Майдера. Полотно, при¬
крывающее божественный лик, раздается в обе стороны: перед
трепещущими ззорами молящихся степняков выступает божество
в сиянии нимба...
Зурхаче-гелюнги43, обслуживающие шютены, быстро и при-
41	Послушник.
42	Музыкальный инструмент (труба).
43	Буддийский священник.
264

бычпо-ловко расставляют богов по чипу и рангу в пеСеспем иерар¬
хии. Ламы, гслюпги, гецюлн44 и маиджики рассаживаются полу¬
кругом в два ряда па девсынгах45, обшитых красным сукном. У
престола божеств садятся самые маленькие красивые маиджики;
дальше идут те, кто покрупнее, затем — старшие монахи. Посре¬
дине, на высоте, лицом к лицу с Майдсром и другими божествами, „
сидит главный лама. Над ним молодой и сильный гешоль держит
в мускулистых темных руках шелковый зонт. Позади па ковре
зайсапги-богачи, и среди них братья Тегусовы.
По правую сторону престола бойко пестрят шелковые стару¬
шечьи лавшаки, терлики и цегдыки46 молодых женщин, белые
бизе47 девиц. По левую сторону — мужчины, старики и молодежь;
чем ниже положение человека, тем дальше он от блестящего пре¬
стола. На последних местах, как на земле, гак и па небе, конечно,
бедняки.
Легкий нагретый ветер, легкий трепет благовонного пропотев¬
шего воздуха. Щекочет ноздри тонкий запах зажженных молит¬
венных свеч. Над вспотевшими головами плывут звуки священных
песнопений. «Великий всесовершснный Майдер!» — густо тянет
бакша 48.
Разноголосым, но дружным хором подхватывают молящиеся
напев бакши:
— «Мы, смиренные рабы господни, укрывающиеся в полах
вашей плащаницы, мы, проходящие через горнила вашего чисти¬
лища, трепетно ссмижды семь — сорок девять раз — повторяем
нашу мольбу. Смиренные послушники ваши, со всеми нами —чер¬
ными людьми — рабами, усердно возносят истинную молитву бла¬
гочестия. Вместе со всем миром, бегающими, ползающими, летаю¬
щими, плавающими, с четырьмя концами света, спасите нас! Гря¬
дущий, великий, всесовершенный, отведите губительную силу
страшного Лалар, царя бездны огненной.
Святой, светоначальный Майдер, спасите нас!»
26
Звенят и рычат трубы, бьют литавры, и далеко по степи раз¬
носятся песнопения лам.
От затянувшейся божественной службы дуреют люди. Их смуг¬
лые лица бледны и молитвенно-сосредоточенны, глаза тупо-сладо¬
44	Буддийский дьячок.
413 Священная подстилка.
46	Лавшак — старушечий верхний халат; терлик — безрука в к;.; аегдых —
женская одежда.
47	Девичья верхняя одежда.
48	Здесь: настоятель, монах, учитель
265

стно сужены, щеки дергаются, в старушечьих глазах поблески¬
вают слезы. Изукрашенные грубым золотом идолы, яркие, как
перья сказочной птицы, вздувающиеся на ветру хоругви, вся эта
дешевая, но хитрая, ослепляющая и оглушающая постановка ту¬
манит головы. Степняки умиленно-доверчиво взирают па эту су¬
сальную, дешевую мишуру, на ревущие трубы — бюре бюшкюры,
на. раковины-дунги, на хоры праздных люден.
. Все плывет и плывет в теплом воздухе пряный аромат горящих
молитвенных свеч, смешанных с запахом человеческого пота. Ря¬
дом с Эреком стоит Андрей Кисель. Он настроен насмешливо-пре¬
небрежительно к пышной церемонии; его губы презрительно сжа¬
ты, словно хотят сказать: ну, что с них, язычников, нехристей, и
спрашивать!
Слишком долго тянется литургия, Андрей уже устал и стоять,
и смотреть на скуластые, потные, багровеющие лица лам. Они
противны Андрею, и он с умилением вспоминает пухлых русских
попов, чьи руки, протягиваемые для поцелуя, напоминают поду¬
шечки для иголок, бархатные подушечки для шитья.
: «О дураки!—думает, перемогаясь, переставляя ноги, Андрей.—
Во что, ишаки господа нашего, верите? Разве можно верить идо¬
лам?»
Его глаза горят усталой насмешкой: «Боже мой, как странно
устроен мир твой! Как же ты, боже, допустил существование та¬
кой веры, с раковинами, с лошадьми, раздувающимися хоругвями,
чертями-идолами!.. Ведь нехорошо же, боже...»
Но вот кончается литургия, и бакша начинает свою проповедь.
Со сложенными на груди потными ладонями продвигаются миря¬
не. Они нарушили молитвенную неподвижность, они сбиваются в
кучу, чтоб слушать, потому что подходит важнейшая минута, ког¬
да надо побольше выпросить и вымолить у бога.
—	Да не будет между людьми, у кого на сердце сюзюк (бла¬
гочестие), распрей и вражды, да предохранит их небо от эпиде¬
мии,— говорит бакша и смолкает. Все смотрят на него. Все ждут
себе наград, но вот неторопливые, медоточивые уста святого на¬
чинают изрекать жесткие, мирские слова.
—	Проклятие смутителям жизни! — говорит он громко, и все,
вздрогнув, переглядываются.
А голос бакши уже спокоен и ровен; он сообщает мирянам о
том, что и в степь прокрались нечестивцы, смущающие народ, под¬
бивающие его отступиться от заветов отцов.
—	И им не будет радости па земле, им нет покоя и в загроб¬
ной жизни!..
Переглянулись и улыбаются Эрепджен и Бадма. Видно, их
приметили в степи; недаром в их огород летит камень самого
бакши.
2S6

27
\\л ярком весеннем кочевье, на пахучей траве бугрятся белые
Jniiue кибитки.
И Цтобы очистить новоселье от нечистых сил, ламы, святые от-
ро главе с самим бакшою совершают под музыку и псснопе-
обход хотонов. Усердные харчуды переносят па плечах от од-
богатой кибитки к другой длинную коробку Майдера; стари-
Н° и старухи благоговейно сопровождают святой круг.
g разгар священного шествия, вздымая столбы пыли, из-за
теппого кургана вылетела ямщицкая тройка с бубенцами. Встре-
соЖе1шые богомольцы повернулись трепещущими лицами к этому
казенному гордому экипажу. Что случилось? Кто приехал?
_ Шанге эмчи (казенный врач)!.. — точно причитание пронес¬
лось по толпе.
Нарастала тревога, смятение. Видимо, бурый хищник кречет
полетел не тем направлением, каким следует, и поэтому нагрянула
оспа.
— Оспу будет прививать! — шептались богомольцы.
Степняки боятся оспы, боятся оспопрививания. Казенный
врач — синоним сеятеля оспы.
Весть о русском враче заставила всех затрепетать. Кое-кто
поддался грешной мысли: бросить Майдера и бежать. Грех хоть и
велик и страшен, но оспа еще страшнее. И вот бегут, люди и пря¬
чутся по кибиткам, по балкам... На месте остались только служи¬
тели Майдера. Они застыли с божеством на плечах, бледные, с
посиневшими, как в осеннюю стужу, губами. Звеня колокольцами,
подлетела тройка. Вот так полет кречета! Не туда залетела пти¬
ца,— вынесла русскую тройку со страшным чиновником...
Из тарантаса в белом пыльнике вылезает седоусый попечи¬
тель49 улуса. Но он не один: следом выходит щеголеватый жан¬
дармский ротмистр. Прямые и высокие, внушая страх и почтение,
они приблизились к бакше.
Побледнели даже Тегусовы, Лидже и Очур. Разволновался й
сам бакша: великих саинов провели в белоснежную . кибитку
Лидже.
Что там происходило — никто не знал; только все увидели, что
из кибитки богача попечитель и ротмистр в сопровождении Очура
и Мекле направились к кибитке Бадмы Чикеева.
Глаза Очура воровато бегали под широкими реденькими бро¬
нями, выгоревшими на солнце; он взволнованно кашлял, а под
Жесткими усами змеилась успокоенная усмешка.
Согнувшись, вошли гости в низкие дверцы дряхлой прокоп-
49	Царский чиновник, воплощающий административную власть в улусе.
.267

ценной хнбитк
ный вид.
и Мортока. Саины хранили грустный и внущИте
Ль*
«Всяк живет, как может, но все должны быть непременно
рошимн людьми», — как бы говорил их вид.
С вытянувшимися лицами стояли перед гостями Морток и Б
ва; смешанный запах прокисшего чигяна, протухшей овчины и ц'
гретого сотнцем войлока острым букетом бил в нос.
У входа в кибитку стал Очур; он переминался с ноги на ногу и
прятал воровато бегавшие глаза. Теперь он уже не кашлял* S
только безмолвно как бы указывал попечителю глазами, куда
идти.
Озираясь, почти обиженно попечитель сказал под нос:
—	Ни повернуться, ни присесть!
Очур снисходительно засмеялся, в его груди переливалась, как
в волынке, воркотня ласковых к начальству чувств:
—	Хн... хи... хи...
Бадме нездоровилось — он лежал. При входе необычных гостей
он поднялся.
—	Вы Бадма Чиксев?
Б а дм а тихо ответил:
т Да-
Глазд Очура уставились в угол к барану кибитки.
—	Это ваша кибитка?
Бадма решил быть точным.
—	Кибитка моих родителей.
—	Живете вместе? — допрашивал попечитель.
Бадма кивнул:
—	Да. конечно, да...
Очур произнес почтительной скороговоркой:
—	Вместе, вместе живут. Вместе.
—	У нас к вам, господин Чикеев, имеется дело, — вежливо на¬
чал попечитель. — До нас дошли слухи, что вы здесь, — он повел
рукою неопределенно вокруг, — организуете калмыков нд> не впол¬
не законные выступления; занялись, так сказать, предосудитель¬
ной деятельностью.
Очур бормотал почти исступленно, но тихо:
—	Да, да, да...
—	В чем она выразилась?—почти равнодушно спросил Бадма.
Попечитель, смотря в дрожащие глаза Очура, произнес очень
тихо:
—	Выразилась она, господин Чикеев, в том, что вы подбиваете
мирных калмыков на противозаконные действия.
—	А именно?
Бедные родители... Их покорные лица застыли в неподвижности.
—	Вы, — уже сердито проговорил попечитель, — вы подбивае-
268

ге калмыков на незаконные выступления против арендаторов. Вы
читаете им запрещенные книжки.
—	Я плохо понимаю, — возразил Бадма. — Разъясните точней,
что я сделал? Если калмыки отказались сдавать чужим свои зем¬
ли, что же тут преступного?
В кибитке застыла тишина, и Очур с беспокойным изумлением
ощутил, что этот пащенок, этот отброс и нищий, не боится, ничуть
не боится великолепных саинов и на каждый вопрос сам отвечает
вопросом.
—	Вы правы... — учтиво и спокойно наклонил свою голову по¬
печитель, но его лицо покрылось взволнованной сеткой лиловых
жилок. — Разумеется, нет ничего преступного в том, что калмыки
отказались сдавать в аренду свою землю. Но тут есть... — его го-
-лос стал тонким, как прядь руна, которая вот-вот порвется; в его
голосе зазвенело серебро жандармских шпор: — ...агитация, гос¬
подин Чикеев.
—	То есть?
Бадма был великолепен. Он спрашивал! Он осмеливался спра¬
шивать!.. Очура трясло от негодования... Этот мальчишка не боит¬
ся даже городских саинов. Они ведут беседу, как равные, черт
возьми!
—	Был договор, была сделка, и затем последовал сговор об
отказе, — пояснил уже хриплым и все же тихим голосом попечи¬
тель. — По закону Российской империи отказ от сделки есть нару¬
шение закона. К тому же действие скопом без разрешения началь¬
ства запретно, а запретное у нас карается, господин Чикеев.
Он не хотел портить себе кровь из-за этого желтолицего маль¬
чишки. Больше того, он готов даже обойтись ласково с этим дика¬
рем. Из бокового кармана белого кителя попечитель достал се¬
ребряный гофрированный портсигар и предложил Чикееву душис¬
тую папиросу.
Очур был потрясен. Не ему, оказавшему властям неоценимую
услугу, а сопляку такой почет! Ах, нехорошо. Лицо Очура опеча¬
лилось.
—	Спасибо, не курю, — вежливо отказался Бадма.
Очур посмотрел на портсигар и проглотил слюну. Какая раз¬
вязность! Отказаться от такой чести! От папиросы из портсигара
самого попечителя!
Попечитель и ротмистр, затягиваясь, закурили.
—	Так что же вы, господин Чикеев, можете сказать по затро¬
нутому нами вопросу?
—	Вообще — ничего.
Попечитель вскинул выцветшие брови:
—	Почему?
Хладнокровно, как мог, поясняет Бадма:
269

—	Все, что вы заявляете, не соответствует действительности
—	Ох! — произнес Очур. — Ох... — И прикрыл рот рукою. Оь
был искренне испуган; он смотрел, не свалились ли старики с ног,
живы ли еще родители безумного сына. Те стояли, как каменные
изваяния, не дыша.
—	Ха! — сказал себе под нос ротмистр и оперся па блестящую
металлическую саблю.
Сабля решительно звякнула, но, впрочем, сейчас же замолкла:
она, меч правосудия, пока решила не вмешиваться.
—	Сами себе вредите! — как бы с огорчением сказал попечи¬
тель. Вид у него был сострадательный и мягкий. — Я сам — сын
народа. Народ — это есть... Я так же, как и вы, болею душой за
народ... — Брови его сложились смиренномудрой ижицей. — Но я
считаю, — произнес он уже громко, — что каждый из нас должен
идти по установленным законом путям.
28
Наконец жандармскому ротмистру надоела патока попечите¬
ля. Резко возвысив голос, он обратился к Бадме:
—	Вы вот что... Покажите книжечки ваши.
Очур встрепенулся и потер сухие ладони.
—	Книжек у меня нет.
Жандарм слабо улыбнулся, передвинул портупею на боку, по¬
играл пальцами.
—	Тогда мы вынуждены будем произвести обыск.
Очур поднял голову, как бы молясь Майдеру.
—	Юмбы? Юмбы?50 — со страхом спросила Бува, обращаясь
к сыну.
Сын молчал, тяжело дыша, но лицо его было спокойно.
Рыжеусый жандарм и Мекле перевернули всю кибитку. Ниче¬
го предосудительного не находилось, и гости с недовольным видом
уже собрались было уходить. Неожиданно на помощь выступил
Очур — он был племянник Мортоку; это о нем, родиче, с такой
гордостью говорил старик, что у него сверху грива, а снизу хвост.
Он указал глазами на завхак — место между верхом кибитки и
стенами, под кромкой войлока.
Порозовевший жандарм сейчас же извлек оттуда две книжки:
«Семья, общество и государство» Энгельса и «Женщина и социа¬
лизм» Августа Бебеля. Попечитель и ротмистр многозначительно
переглянулись.
—	Так вот, молодой человек, — тихо сказал ротмистр, звякнув
саблей, — вы укажете нам на источник, питающий вас этой зара-
50	Что такое?
270

k и назовете имена ваших преступных сообщников, — эти слова
зловеще подчеркнул, — или же вам придется отправиться к ос-
^яКаМ... К таким же, как вы, — пояснил он, — монголам, разводить
оленей.
J3 киоитке вновь воцарилось молчание.
—■ Ну, так как же?
Бадма молча смотрел на Очура. Очур стоял с красной шеей
напротив Бадмы и шевелил губами.
Вдруг совершилось непредвиденное: Бадма со всего размаха
ударил ладонью по жирному плоскому лицу богача.
Бадма пошел в ссылку. Это был первый случай, когда калмык
был отправлен в политическую ссылку.
Он действительно, по словам жандарма, узнал, где живут да¬
лекие родичи по крови, но далекий, незнакомый север не сломил
его. Бадма быстро сошелся с местными людьми, занялся обуче¬
нием тунгусских детей. Они были так похожи на маленьких кал-
мычат!.. В работе с детьми, со взрослыми и в работе над собой
коротал степняк заполярное время. Помнил он своих стариков,
писал им письма. Его мучило, что они заброшены и беспомощны
и что родственники измываются над ними. Из письма Эрека Бад¬
ма узнал, что, как только его сослали, старый отец съежился и
загрустил. Сначала он много по-стариковски плакал, потом же,
как-то попив араки, заночевал у дальнего и бедного родственни¬
ка, долгие годы болевшего глазами. После этого в одном глазу
у Мортока появился зуд. Вскоре оба глаза помутнели — степь вид¬
нелась как бы в тумане. Старик старался ни с кем не встречать¬
ся и ни о чем не говорить. Но как-то Лидже Тегусов завернул к
нему и спросил:
—	Никак ты ослеп?
—	Да, старый младший брат, глаза... — утираясь грязнущим,
свинцового цвета платком, убито жаловался Морток; его голова
тряслась.
—	То-то, — сказал равнодушно Тегусов, зевая, — все палкой
впереди себя тычешь.
Морток сознался:
—	Боюсь попасть в Капицу.
Тегусов все еще зевал:
—	Сын небось пишет что?
—	Где ему писать! Далеко угнали. Увижу ли его?
—	Да, — солидно решил собеседник, — теперь трудно будет.
—	Неужели не увижу? — не сдержал своего горя старик.
■— И не увидишь, пожалуй... ослеп ты на оба глаза.
Время от времени происходили подобные разговоры между
271

Мортоком и издевающимся над его горем богатым родственник
Жизнь шла своим чередом.
Эрек страдал без друга, хотя и получал весточки от Бадмы
они осторожно переписывались. Было почти чудо, что Эренд^Л"
уцелел, но надолго ли, кто знает?..	*
Очур получил от попечителя ценный подарок, а производивши*
обыск Мекле— пять рублей и должность сторожа при доме ламь*
Бедному человеку Мекле о чем было рассуждать? Быть сто
рожем при святом ламе — дело хорошее, даже если это досталось
неловким способом... Впрочем, на то и лама и боги, чтобы все на¬
ши земные дела искупать там, в верховном небесном совете.
Джиргал знала о переписке сына с Бадмою. Упрашивала уп.
рямца забыть о Бадме, но повлиять на Эрепджепа было невоз¬
можно.
— О боги и ламы святые! — твердила она по ночам, ежась в
старом тряпье в холодной кибитке, прислушиваясь к вою ветра.—
Помогите вы мне, бедной Джиргал, дайте жизнь светлую и сыт¬
ную. Научите меня, как сберечь сына, сберечь от беды: ведь это
просит его мать, у которой есть еще две маленькие девочки, Киш-
тэ и Инджирь... Им надо есть, их может обидеть каждый злой
степной человек... Помогите сыну сделать радостной жизнь его
матери, Джиргал, последней вдове последнего оруда степи!
272

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Январь восемнадцатого года. Черная, бесснежная зима. 1 ус-
тыми тенями ложится туман на мокрую, иззябшую землю. Туск-
лым фонарным лучом сквозь серую мглу туч прорывается изредка
свет плененного солнца. В молочных миражах плывет аймак. В
тяжелом, густом воздухе сиротливо тонет встревоженный собачий
брех.
Неспокойно в аймаке. В белесом тумане, в намокших дубле¬
ных овчинах и шапках не медлительно, как обычно, а тороплива
движутся степные калмыки.
«Что делать? Что делать? Какие события, какие дела!»
Тысячелетние сонные степи входят в полосу Октября.
...В районе один калмыцкий улус и четыре десятка русских сел.
Села громадные — с полумиллионным населением. Они железным
кольцом окружают улус. С приходом революции деревня настой¬
чиво заговорила о помещичьей и калмыцкой земле.
Собираются калмыки в аймачном правлении. Кирпичное зда¬
ние и оголенные акации сонно высятся в неподвижном небе. С ко¬
ричневых ветвей падают мутные капли на овчины. Калмыки запо¬
тевшими пальцами чертят землю, сосредоточенно говорят.
Встревоженным глухим голосом Лидже Тсгусов заявляет:
—	В Ивановке мужики собираются. Плохое время! Земли на¬
ши собираются оттягать.
Эренджеп косится на него.
Великолепная русского покроя поддевка на белой мерлушке
выделяется нарядным пятном па сером фоне овчин.
—	Эти русские голову совсем потеряли... О хаархен, цагап хаи
(О белый царь, да распространяются на нас его благодеяния)!..—
с четками в иссохших пальцах, вздыхает старший лама. За эти
дни он сразу осунулся; па его переносице морщины; круглый жи¬
вот обвис.
—	Время плохое! Всюду беспорядок, — назидательно поддаки¬
вает и Очур. Он сдвигает с жаркого лба высокую бухарскую шап¬
ку и холеною рукою перебрасывает через плечо конец белого баш¬
лыка.
2735

—	Хан гарчи*—хамак амтэн хамхарджи (царь ушел — всему
миру раскол), — сокрушенно рифмует слова благообразный седой
старик Амуланг. Он стар, как сама степь, и важен, как Будда. Его
борода патриарха — точно литое серебро. К словам патриарха
прислушиваются с большим уважением.
Прибывают все новые и новые толпы людей. Все говорят об
одном и том же. Стоит густой, как туман, раздраженный гул, и в
нем тонут отдельные возгласы.
На крыльце правления все почтенные старики аймака. Очур
торопливо подходит к ним.
—	В Ивановке собираются представители окружающих сел...
Говорят о нашей земле. Надо решать, что и как...
Стихает говор. Эренджен с трепетом думает: «Начинается на¬
стоящее».
—	В Ивановку вызывают представителей от каждого аймака.
Вопросы там будут решаться важные. Надо хорошо обсудить, ко¬
го послать, — спокойно и громко говорит Эренджен.
Богачи-зайсанги даже не повернули к нему голов.
Кто это говорит? Ничтожество, степная мышь, мальчишка
оруд. Он заговорил прежде стариков. Вот оно, время!
—	Надо ехать. — добавляет Эренджен, окруженный холодным,
враждебным молчаньем.
И снова тишина. Никто не замечает Эренджена, словно его и
нет здесь. Угрюмо осматривается по сторонам Эренджен. Что же
это нет Бадмы? Он обещал прибыть непременно, он только недав¬
но возвратился из ссылки. Где же он?
—	Никуда не поедем, земля наша! — вдруг кричит Очур. Лицо
его потемнело, брови и усы ощетинились.
И сейчас же толпа начинает гудеть:
—	Не поедем!
—	Не дадим!
—	Пусть попробуют отнять...
—	Разрешите сказать слово, — раздается молодой голос из
задних рядов, и Эренджен радостно вздрагивает. Он узнает голос
друга, несколько осипший от сибирских морозов. Это пришел Бад-
ма, его родной друг, Бадма Чикеев, такой же бодрый, спокойный
и уравновешенный, каким он был до ссылки.
Эренджен и кучка бедняков напряженно смотрят, как, протис¬
киваясь, пробирается к крыльцу широкоплечий, тонкий в талии,
как тростинка, калмык. Старики недовольно бурчат:
—	Чикеева сын — Бадма.
—	Большевик!
—	Каторжник!
—	Как его выпустили?
—	Царя нет — закона нет...
274

Теперь хозяева — каторжники!
Бадма подходит к перилам крыльца, кладет на них свою ху-
vjo, слегка вздрагивающую, цепкую руку.
№ Старики и мужчины! Пришло такое время, когда сидеть до-
п думать, что события в России нас не касаются, смешно.
^Прошедший дождь с буркой не догонишь», — говорят старики.
ВЫ, старики, любите поучать. Царское время ушло, его теперь не
доги а ть, как не догнать дождевую промчавшуюся тучу.
—	Гладко говорит, хорошо говорит, — удовлетворенно кивая,
замечает старый Мутол. Рядом с ним Морток, отец Бадмы, в ти¬
хих глазах старика появляется гордость. Неужели он наконец
стал понимать своего беспокойного сына?
—	Туча захватила нас всех — и умчалась. Пал царизм — и кон¬
чено. Ни калмыцким зайсангам, никому из богачей не поправить
дела... Как ни хотят богачи —царь не вернется... — Голос Бадмы
становится металлическим. — Вообще же дело зайсангов — не наше
дело. Бедным, трудовым калмыкам необходимо установить связь
с окружающим русским крестьянством, договориться, с ним.
Эренджен крикнул:
—	Правильно, Бадма!
—	Правда, русские крестьяне жаждут земли, — добавляет
Бадма и поднимает слегка побледневшее лицо. — Правда, будет
нелегко договориться, но это — единственный путь. Я больше вас
знаю русских и знаю, что иначе нет выхода. Калмыки должны по¬
делиться землею.
—	Ему хорошо делить... у него ничего, кроме вшей! — кричит
Лидже Тегусов. — Ты лучше расскажи, как ты жил на каторге.
—	Хорошо отдавать то, чего нет у самого, — поддерживает кто-
то из стариков Тегусова.
Из толпы неслись выкрики:
— Долой его!
будем делить! Не дадим своей земли! Возьмем ружья...
Долой каторжника!
—	Не пошлем своих людей в Ивановку!
—	Правильно говорит Чикеев!
—	Долой богачей, долой зайсангов!
Это были еще необычные в степи слова.
Эренджен быстро взбежал на крыльцо:
~~ Богачи и зайсанги призывают калмыцкую бедноту оказать
сопротивление многомиллионному русскому крестьянству А вы
рГЛ"ас"'вМЮУГП^ошГТ5'Г не зн?ете pa3i,e чго кР®стьяне сот-
ТапЛ	порошок? Это каждый из вас знает очень хооошо
Теперь не время думать по старинке, плестись в хвосте богачей;
275

надо думать о самих себе, надо думать об ар-хотонах51. Надо
мать о бедняках...	ДУ-
—	Чей ты сын, несчастный оруд! — возмущается Лидже Тег
сов. — Я тебя, собака, кормил, а ты людей мутишь.	У'
—	Дело известное: от поганой кибитки идет и поганый дЫм
— Порода его такая!	М'
—	Зайсанги и богачи вам говорят: «Делегатов не посылать»
продолжает Эренджен. — Их слушать нельзя. Улус — черный ’^
бедный люд — должен послать людей в Ивановку, надо мирц0
столковаться с крестьянством... Иначе... Словом, вы сами хорощ0
понимаете, что ждет вас...
В словах Эренджена все — одни с ненавистью, другие с трево¬
гой — уловили звуки колючей правды.
Каждый степняк знал: нельзя шутить с огромным крестьян¬
ским населением. Русские так напряженно ждут земли. Правда,
расстаться с землею нелегко. Как же быть?
Тревожное молчание разрывает голос Амуланга:
—	Он говорит — nycib он и едет.
Сразу поднимается гул голосов.
—	Пусть едут советчики, пусть едут краснобаи, — посмотрим!
Переглядывались: «Пожалуй, в этом исход. Не удастся, — сор¬
вут мужики голову, — меньше будет крикунов. Ну, а удастся — по¬
смотрим». Все глядели на Эренджена.
—	Пусть едег Бсмбеев...
Эренджен смотрит: затаенное торжество объединило лица зай-
сангов.
Широкие скулы Очура резко движутся. С враждебной усмеш¬
кой, смешанной с хитрой злостью, он смотрит на Бембеева: маль¬
чишке несдобровать. Презрительно кивает в сторону Эренджена и
Амуланг:
—	Не мешайте, пусть едет.
С холодной решимостью Эренджен говорит:
—	Хорошо, к поеду... — Его голос спокоен. — В такое время си¬
деть нельзя. Только давайте еще товарищей.
—	Чикеева-каторжника, — предлагает Очур.
Легкий смешок.
—	Конечно, Чикесва, два сапога — пара.
—	Пусть оба едут. Там им бока пообломают...
—	Да, времена!.. Курица за петуха поет.
Пожимали плечами; стирали туманную влагу с дубленых шуб.
—	Отдавать едут землю...
—	Их землю можно отдать...
Снова недобрый смех.
51 Буквально — задний хотой, в переносном смысле — беднота.
276

А больше мужикам не достанется.
Колючая злозещая фраза:
	 Подождите, казаки скоро придут...
	Когда еще казаки! А мужики сейчас...
Что же. пусть в Ивановке пересчитают и земли занеангсш,-
л0бко вставляет Мутол.
V взгляды удивления, растерянности: нет,
vMa с голоду.
3 Молчи, мокрая овчина!..
—	Сам овчина вонючая!..
—	Беда — пропадать нам! — шепчутся богачи.
Осторожно ступая, подходит Очур:	^
.	 Нет, сначала пусть пропадут они, эти краснооаи...
он, конечно, сошел с
2
Мекле крепко сжимал винтовку. Она жгла его пальцы, как кра¬
пива.
Кошачьим шагом продвигался он к кибитке Бадмы, испытывая
неловкость и страх, но все же упорный, верный тому, что было
решено.
Густую тишь ночи едва пронизывал рыжий свет верхнего от¬
верстия кибитки. В ушах Мекле звучал приказ: «Маху не давай...
С одного раза, чтобы сковырнулся... Исполнишь поручение — озо¬
лотим... И сначала одного, затем другого. Они оба — враги нам
©сем... хотят степи и земли наши отдать чужим...»
Он хотел было отказаться, но не смел, потому что приказываю¬
щих было много, и они были сильные, богатые люди.
Сердце гулко колотилось, в висках стучала кровь.
Ползком подкрался он к кибитке и, оглядевшись по сторонам,
прильнул к отверстию в кошме. Теперь дуло винтовки казалось
холодным, как лед. Отказаться? Нет, поздно... Запах ночи отдавал
чем-то соленым... Так пахнул пороховой дымок и только что про¬
чившаяся кровь,
В ветхой кошме Мекле без труда проделал отверстие, В очаге
горел огонь, что-то варилось в закопченном котле. Нагнувшись к
свету очага, Бува кропотливо латала какое-то старье. Мортока не
•было.
На кровати, где обычно лежал Бадма, что-то чернело. «Это,
конечно, он,— решает Мекле. — Надо хорошенько прицелиться*
чтобы сразу...»
Сердце бьется, руки потеют и дрожат. Но надо кончать,
я, осмотрел еще раз в щелочку, по телу пробежала торопливая
Р жь. Прицелившись, нажал собачку. Среди ночной тишины ог-
^ушенно грохнул выстрел.
277

Не помня себя, Мекле бросается прочь от кибитки. Убил, убил
Слава богу, убил...
Мскле бежит, со всего разгона попадает в зуух яму для оча.
га — и больно стукается грудью о влажную землю. Кто-то желез,
ными пальцами хватает его за шею и коленом сдавливает ему
грудь. Чувство страха странно сплетается в ошеломленной дуШе
Мекле с сознанием неизбежности возмездия.
Винтовка падает из его рук; пальцы, влажные от испарины>
царапают неподатливую, холодную землю. «Душат, что ли?»_!
проносится в уме. И он тут же издает жалобный, словно заячий,
стон:
—	Даркэ! Ам автан!52 — Руки его бессильно хватают плотные
рукава напавшего.
Кто-то тяжело дышит над его головой... «Вот конец!» — всплы¬
вает в меркнущем сознании Мекле.
И внезапно он слышит над собой словно знакомый голос:
—	Просишь пощады, да? А стрелять умел? — опуская руки,
спрашивает Бадма. — Несчастная ты дрянь! Я отпускаю тебя, но
помни: еще раз полезешь, — несдобровать тебе!
—	Пощади, не буду!
—	Г адина! — крикнул Бадма. — Несчастный! — добавил он,
смягчившись, оглядев помятого, вздрагивающего Мекле.
Несколько минут они молча смотрят друг на друга, как бы не
веря случившемуся.
—	Иди, — голос Бадмы тих, чуть слышен, однако страшен, как
гром. — Я знаю, кто тебя подослал.
Мекле вздохнул, двинулся и вдруг заплакал, сорвав ушастую
протертую грязную шапку. Он топтался на месте, вздыхал и рас¬
тирал на лице обильно капавшие слезы.
Он плакал, потрясенный столько же своим чудесным избавле¬
нием от смерти, как и несказанным, странным, необычным в степи
великодушием Бадмы.
«Этот человек... Этот странный новый человек... он не мстит.
Боги, почему он не мстит? Не умеет? Не хочет? Но руки его силь¬
ны: почему он не хочет мстить?..»
3
В Ивановке большой съезд. С фронтов в Ивановку, как и в
другие деревни, стихийно стекаются демобилизовавшиеся солда¬
ты. Октябрь в разгаре. Тридцать четыре села, что окружают став¬
ропольских калмыков, твердо решили делить землю—помещичью
и калмыцкую.
52 Матерь божья! Душу возьмите (то есть только тело оставьте в покое!)*
278

Р школу шли бородачи в овчинных шубах —народ богатый,
бритые люди в солдатских шинелях; собиралась местная ин-
^‘плнгенция, большей частью учителя. Собрание заняло классну
граЖданэ! — густым басом возглашает бомбардир-навод-
чик крепостной артиллерии, коренастый
ia <
>: т
по
'HMv,		 .
goinгу грабительскую с германцами без аннексии та ще без конт-
mi на ставропольско-украинском наречии, и слова оратору дзютс
tvto: так идет, нехотя и упираясь, переросток степной вол, ^впер¬
вые почувствовавший повод. — Потому, як мы з революцией, до-
-стимо наша власть... —Он останавливается, долго думает.—
яу
рибуций... кончаемо... Оно, конешно, оесспорно...
Из-под солдатской шапки буйно выбивается русый немытый
чуб; руками Жевтяк смахивает со щеки пот.
— Треба кончаты и з землею. — Все больше напрягаясь, он с
трудом подбирает слова. — Калмыки, конешно, не воевали и хо¬
рошо зробыли, бо интернационал, — он взмахнул рукой, — но зем¬
лю, як и у помещиков, так и у калмыков, подилыты треба. У кал¬
мыков излишек.
Бородачи одобрительно загудели.
Вместе с политическими ораторами революция принесла в де¬
ревню аплодисменты. Школьный класс, превращенный в полити¬
ческую аудиторию, бурно рукоплещет первому оратору. Слова не¬
складны, но разве дело в словах?
Веками молчавшие заговорили. Говорят все, много говорят, не¬
стройно, негладко, но неизменно гневно и сокрушительно. Вековеч¬
ные крестьянские надежды, не подавленные даже двухсотпятиде¬
сятилетним крепостным игом, бурно всплывали теперь наружу.
—	Земля, земля! — как набат, гудела толпа.
—	Землю делить немедля!..
—	К черту Учредительное!..
—	Сначала землю!..
—	Калмыки казаков зазывают!..
—	В Китай харей гнать! Пожили, хватит! — потрясая винтов-
коп, кричит худощавый солдат Горюнов. Его маленькие черные
ЩатсяГ°*>ЯТ’ КЗК угЛИ’ усЫ’ закРУ™ные острыми стрелками, топор-
сель Сл0В0 имеет природный хлебороб Андрей Маркович Ки-
Невольно вздрагивает Эренджен: вот стаоый знакомый Гтт*
перь в°«природного хлебороб^>>К^ЛаЦК°Г° СЫН3’ обившегося те-'
Сльа %7S~°oVo ГоТГсГ Г“ ™ .-сдое
* он ирасив по-прежнему. Выставив
279

ногу, как бы вдевая в стремя, он подается вперед к слушающим
м кладет руки па стол.
—	Граждане, товарищи! — начинает он. — Революцию сделал
великий русский народ. Калмыки жили спокойно. — Ол покашлял,
словно задыхаясь от напора волнующих его чувств. — Мы хозяева
в России, и вся земля должна принадлежать нам.
Как вздох суховея, по залу проносится жаркий шепот. Кисель
угадал общее настроение. Все ясно, ясно до полной прозрачности.
Кому же, в самом деле, неизвестно, что калмыки здесь, з степях,,
чужие, что пришли они с далекой чужбины, а раз пришли, то, ко¬
нечно, не принесли же земель с собою па верблюдах!
Весь зал зашумел дружно и горячо, вешним половодьем:
—	Верно! Правильно!
Визгливо и вместе с тем сладко, как с клироса, лился липкий
тенорок Андрея:
—	Калмыки, конечно, паразиты, их экстренным порядком надо
лишить земли. Пусть или подчиняются нашему решению, или, до¬
пустим, уезжают к себе в Китай.
И басы, крепя тяжкие слова Андреевой песни, загудели в глу¬
бине у дверей собранья:
—	В Китай! В Китай гнать их, харей!
Улыбаясь в усы, Андрей облизывал пересохшие, гранатового
цвета губы. Его висок, несмотря па молодость, серебрился, как
дорогой мех бобра; он рано постарел — не легко далась ему борь¬
ба за жизнь, но он крепок и силен, как и прежде.
Вот и сейчас он стоит перед людьми, выдвинувшись лихо, точ¬
но на бешено-горячем иноходце, готовый увлечь всех за собой в.
бой. Его слушают, его понимают, он стоит за сытость. Он кость от
кости сытых людей.
—	Сволочь! — спокойно цедит Бадма.
В прокуренной комнате нестерпимо душно, пахнет мелом, дуб¬
леной кожей, потом, клубы сизого дыма плывут над головами. Лю¬
ди давят друг друга, наваливаясь тулупами, шумят и двигаются,,
размахивая руками.
Председатель собрания солдат Литвинов, с Георгием на груди:
и серебряной серьгой в правом ухе, напряженно долго звонит, при¬
зывая аудиторию к порядку.
—	Представители Калмычипы просют слова, — вытянувшись
по-солдатски, говорит он. Смутные тени пробегают по его утом¬
ленному лицу.
Постепенно шум стихает. Сотни бородатых и бритых лиц уст¬
ремляют колючие глаза в угол: там, забившись, тихо сидят кал¬
мыки. От всего улуса приехало семь человек — единомышленников.
Эреиджсна и Бадмы; зайсанги-богачи действовали на стороне, по-
своему: они связались с донскими казаками.
280

—	Пущай говорят,— раздаются голоса.
—	На вроде как у них мандаты имеются насчет передела, —
понизив голос, говорит председательствующий.
—	Послушаем...
—	Начинай, — говорит Бадма Эреиджену.
С легким замиранием сердца Эренджен проходит к столу под
папряжениь:ми взглядами.
—	Вот, вот они, калмыки!
—	Калмычика, тоже! Нехристи!..
—	Тише!
—	Простое калмыцкое население послало нас, братья крестья¬
не, установить с вами связь,— четко начинает Эренджен, — чтобы
вместе обсудить земельный вопрос. И не так, как предлагал здесь
сейчас Андрей Кисель.
Эренджен чисто говорил по-русски, и, казалось, это начало рас¬
полагать в его пользу. Но отвечали ему резко.
—	Обсуждать нечего! — кричали крестьяне. — Надо делить!..
—	Тише...
—	Дай говорить...
Чувствуя на себе спокойный взгляд Бадмы, черпая в нем силу,
Эренджен оборачивается лицом к толпе.
—	Простые калмыки хотят с вами жить в мире. Не верьте Ки¬
селям и нашим богачам. Богачи-зайсанги против этого, они бегут
к казакам...
—	Раздавить гадов, истребить!.. — оглушающий шум покры¬
вает слова Эренджеиа.
Колокольчик Литвинова работает неутомимо, но страсти горят.
—	Та дайтз ж ему сказать — тю, бисови диты! — вступает Эрен-
Джену в помощь грохочущий бас Жевтяка.
Спокойствие восстанавливается. Эренджен продолжает.
—	Землю нужно делить справедливо, — громко заявляет он.—
Захват силой ки к чему не приведет; передерутся между собой
‘Сами крестьяне. Ну, захватят землю ближние села, а дальние?
-Дальние станут воевать с захватчиками. Этак дело ке пойдет хо¬
рошо.
В потной, напряженкой толпе люди молча переглядываются.
Зтот высокий светловолосый калмык говорит правду. В самом де¬
ле, нельзя хватать без разбору, непорядок пойдет, грызня.
—	Необходимо вопрос передать в губернию, — заканчивает
Зренджек. — В губернии советская власть, там разрешат справед¬
ливо, всю ли отдать землю крестьянам, или нужна земля и ар-хо-
тонцам и прочей бедноте... Ведь мы не заступаемся за богачей-зай-
сангов, мы ке говорим о богатых владельцах отар, — мы говорим
о калмыке, таком же бедняке, как и все вы. — Эренджен перехва¬
тывает бешеный взгляд Андрея.
281

Не успел Эрснджсн окончить, как к столу метнулся Апдред
Он нервно водил ладонью по виску, ероша серебристый бобет>
волос.	^
—	Губерния только оттяжка! — добежав до стола, крикну^
он. — Нам не нужна губернская власть... Мы сами власть... Зем-
лю! — истерически взвизгнул он на высокой ноте, как бы бросая
пароль в аудиторию.
Успокоившееся было собрание мгновенно зашумело:
—	Немедля делить!..
—	К черту губернию!..
—	Мы сами власть!..
—	Верно!..
—	Крой его!..
—	Делить!..
—	Землю!..
Под синим вспотевшим потолком стоял яростный тяжелый стон,
Все кричали разом, возбуждаясь от собственных криков.
Андрей продолжал стоять у края стола с почти скорбным ли¬
цом. Оно как бы говорило: вот, мол, едва не уплыла земля!.. Кал¬
мыки народ хитрый... простодушных землеробов хотели объегорить
и передать дело в губернию. Только бдительность Киселя спасла
справедливое дело мужичков.
Литвинов по-прежнему, точно проглотив аршин, стоял прямо и
бесстрастно призывал к порядку. Аудитория бесновалась. Коло¬
кольчик тараторил без умолку, но ни призывы председателя, ни
верещанье колокольчика не могли унять разбушевавшиеся страс¬
ти. Жевтяк тоже размахивал руками, пытаясь успокоить хлеборо¬
бов, но собрание, кроме как о земле и ее немедленном переделе,
ничего слушать не желало. Тогда Жевтяк прыгнул на стол. Гул
сразу стих. Бомбардир сорвал с головы вязаную шапку, ударил
ею о левбё колено и посмотрел на собравшихся. Его челюсти гроз¬
но и тяжело задвигались. Раздался могучий, октавный гудок.
—	Що вы таке сказалы, добродии? — с неожиданно добродуш¬
ными интонациями спросил он. — В губернии, кажете, нема со-
вецькой власти? А яка ж у нас власть? Кадетська, Кисель, вы як
сказалы? — круто повернулся оратор к Андрею.
Аудитория была явно смущена.
—	Ни, ни, — ласково возразил Андрей. — И в губернии совець-
ка власть и у нас совецька власть, скризь совецька власть. И тиль-
ко мы тут. насчет калмыцкой земли... скорее...
—	Кисель верно говорит! — закричали десятки голосов. — Мы
за советскую власть, только землю скорее... немедля...
—; Калмыки тут ни при чем. Бо интернационал... Я тоже за то,
щоб скорий делить землю, тилько по-совецьки, — разъяснил Жев“
282

ток. — А вы тут казалы, що совецькой власти в губернии нема! Я
цытаю вас, як нема совецькой власти?
Собрание, загнанное странной логикой событий в тупик, мол-
чало. Ведь все начали с того, что советская власть разрешила ве-
к0вечный земельный вопрос, и поэтому они все собрались...здесь,
д теперь выходит — они против советской власти. Андрей еще раз
крикнул:
—	Мы все за советскую власть!
—	За советскую власть! — закричали все.
—	Советская власть, — заскрипел бородач из задних рядов,—
наша власть, деревенская, потому и землю, значит, делить надо не
в губернии, а в деревне.
—	Губерния растолкует, тоди не будэ, щоб одна деревня взяла
земли больше, а друга меньше! — прыгая со стола, крикнул
Девтяк.
Раздались голоса согласия и одобрения.
Андрей с видом человека, сделавшего все, чтобы разъяснить
мужику тонкую механику важного дела, отошел от стола. Собра¬
ние, поспорив еще немного, большинством голосов решило:
«Землю калмыков разделить поровну между всеми селами и
аймаками.
Помещичьи земли делить между русскими селами.
Техническое проведение вопроса передать губернскому Совету».
4
Дремлет монастырь.
В ночной сладкой тишине, изредка звеня, трескается тонкая
льдинка. Вооруженный винтовкой и колотушкой, Мекле мерно ша¬
гает вокруг крепких покоев сонливого бакшн; была и есть рево¬
люция, но велик бог, могуч Майдер: в степи мало что изменилось.
Вдали слышится цоканье лошадиных копыт. Липовая колотуш¬
ка тревожно затрещала в руке сторожа. Из густой тьмы постепен¬
но вырисовывается большая подвода. Мекле с легким звоном вски¬
дывает винтовку.
—	Стой! Кэмби? Стрелять буду! — мешая русский с .калмыц¬
ким, кричит Мекле.
Но беспокоиться нечего: свой.
—	Меклешка, Меклешка... — не спеша и вкрадчиво заговорил
кто-то по-русски. — Подожди, вояка!
Мекле почтительно улыбается: перед ним Андрей Кисель.
—	Веди меня прямо к ламе, скажи: важные дела.
Ночной визит не может не быть важным. Бакша тотчас же при¬
нимает гостя и вводит его в свой покой.
—	Что случилось?
283

—	Спокойно вы здесь в монастыре спите! — с явным упреком,
хоть и почтительно, говорит Андрей ламе. Несмотря па тревогу, он
усмехается, поглядывая на бесшумно скользящие по мягкому пест¬
рому ковру босые маленькие ножки Дуняши, прислуги бакши.
По-видимому, она только что выскользнула из теплой постели на¬
стоятеля: лицо ее розовое, белокурые волосы растрепаны, малень¬
кое ухо, прозрачное, как лампадка, горит вишневым огнем.
—	Чай, чай! Андрею чай! — глядя куда-то в пространство, не
обращаясь прямо к прислуге, тараторит лама. Его бритое пухлое
лицо выглядит смущенно, в нем нет обычной медлительной важ¬
ности, его каштановые пальцы ищут петли на халате; покашли¬
вая, он тщетно пытается вернуть себе профессиональную осанку,
густоту бархатного голоса. — Калмыцки? Русски? Какой тебе чай,
Андрей? — смущенно спрашивал лама.
Усмешка все не сходит с лица Андрея.
—	Какой угодно! Дело теперь не в русско-калмыцком чае... —
Андрей не закончил фразу...
Лама почувствовал, что молодой Кисель чем-то встревожен*
Глаза ламы, еще застланные мирной истомой, беспокойно забе¬
гали.
—	Разве еще что-нибудь случилось? — тревожно осведомился
монах, накидывая на бешмет красный священный халат — лав-
шак. — Еще что-нибудь случилось?
—	Еще ничего не случилось, но случится...
Лама испытующе посмотрел на Киселя. Теперь, в священном*
облачении, бакша был как бы во всеоружии. Он стал прихлебы¬
вать чай и уже спокойно следил за мягкими движениями Дуни.
—	Садись, Андрей, чай горячий... В нашем монастыре всегда
тихо... Плохой человек сюда не придет,— авторитетно прогово¬
рил он.
Андрей досадливо зашагал по мягкому ковру. Сытое и неумное
лицо ламы раздражало его.
—	Как не придет? Еще как придет! — воскликнул он. — Вашгг
большевики Бадма и Эренджен придут! Слышали, как они сегодня
выступали в Ивановке?
—	Явановке? — встревожился лама, точно в этом слове заклю¬
чались все беды и напасти, которые могут обрушиться на мо¬
настырь.
—	Да, да, в Ивановке. Собрались там большевики и хотят гра¬
бить нашего брата. А ваши большевики зазывали крестьян убить
вас, бакшу, земли калмыцкие отдать русским беднякам, а аренда-
гелей всех изничтожить.
Андрей не хотел медлить и прямо перешел к делу.
—	Я привез оружие, его надо спрятать.
—	Оружие? — лицо бакши начало бледнеть.
284

—■' Ну да, оружие, и его надо спрятать. Понимаете: необходимо!
— Куда спрятать? — подавленно спросил лама. —Разве эта
можно?
—	Можно.
—	А узнают?
—	Надо делать так, чтобы не узнали.
Снова выглянула сытенькая Дуня.
—	Дуняка, ступай! —уже сердито крикнул лама. —А не обой¬
дется миром? — спросил он, закрывая за Дуней дверь.
—	Не обойдется! — внушительно сказал Андрей и, дивясь ту¬
пости ламы, начал рассказывать.
Он рассказывал час и два, пока не увидел, что лицо ламы ста¬
ло худеть, точно надутый шар, из которого выпустили воздух.
—	И лавку отнимут? — стуча зубами, спрашивал бакша.
Андрей скалил белые зубы, седина на висках молодо и задор¬
но поблескивала. «О дикарь, о степное животное, мозг зайца!»
—	И лавку отнимут и дом отнимут — все отнимут, и жизни ли¬
шитесь!— уничтожающе бросил он. — Но лавка — черт с ней, ее
не спрячешь. А вот оружие спрятать надо. Придут казаки — тогда
и калмыки поднимутся. Вот для чего нам понадобятся винтовки.
Ясно?
—	Некуда, некуда прятать!.. — вздыхает бакша.
Но Андрей обдумал и предусмотрел вес заранее.
—	Надо спрятать там, где никому в голову не придет искать:
в хуруле53.
—	В храме?..
—	В храме стоит большой бурхан. Внутри бурхана места много.
Лама торопливо, но, казалось, и без особенного испуга про¬
изнес:
—	Туда нельзя! Грех! Там молитвы...
—	А не будет грех, если придут красные и выбросят бурхана^
а монастырь заберут для себя? Бурхан не простит этого, лама!
Они пошли вместе в хурул. Ошарашенный лама только покаш¬
ливал. Времена становились тревожными, с севера надвигалось
что-то новое, нехорошее... Нет, приходится слушаться этого русско¬
го молодца.
Маленьким ключом бакша открыл дверцы в спине золоченого
Будды.
—	Посвети здесь, — командовал Андрей. Стоя на коленях, он
выгребал из внутренности статуи мелко исписанные санскритски¬
ми строчками кудрявые от ветхости бумажки и бросал их в мешок.
Лама в меховом полушубке, с замасленными четками в пухлой ру¬
ке, творя молитву, стоял поодаль и огорченно смотрел. В храме
53	Буддийский монастырь.
285

было сыро и холодно. Мерцали лампады — зулы, и тени перебе¬
гали по висячим хоругвям, по золоченым равнодушным ликам бо¬
жества.
Ламе вспомнилось, как он отливал дорого стоившую калмыкам
статую, как набожные миряне жертвовали в меру своего достатка.
На бумажках, сейчас выбрасываемых Андреем, запечатлены име¬
на доверчивых жертвователей, имена тех, которые вносили не
меньше трех рублей; были немногие, впрочем, вносившие и
по сотне рублей... Почему-то лама вспомнил заплаканную
Джиргал. Она упросила включить в список и ее сына Эренджена,
но пожертвовала только два рубля, — это была явно невыгодная
сделка для монастыря. Теперь же этот пригретый змееныш Эренд-
жен ушел к красным, хочет уничтожить монастырь!
Андрей работал быстро, точно всю жизнь провозился в буддий¬
ском храме, и пока лама меланхолически перебирал воспомина¬
ния, Кисель освободил внутренности бога от ненужного груза
и заполнил его более ценным сейчас: оружием, патронами и руч¬
ными гранатами.
Работа подходила к концу. Подняв шелковые ризы грядущего
спасителя. Андрей укрыл ими ящик с австрийскими винтовками.
5
Плодоносный июль полыхал горячим солнцем.
Жаркая, страдная пора полевых работ. В пологе горячей струи
воздуха, утопая в миражном море, золотистыми рядами бегут
вдаль тяжелые хлебные стога. Степь пахнет горицветом, молочаем,
белой щерицей.
Звеня надосными тарелками, поднимая тучи пыли, ползут по
дорогам мажары — ходы, груженные свинцово-тяжелыми снопами.
Эренджен ушел от матери, ушел от Джиргал: его призвала
гражданская война. Здесь, в степи, рядом с ним — его неизменный
друг Бадма Чикеев; здесь же встретился он и со вторым другом
своего детства — с Арашиевым, большевиком Арашиевым.
Полдень.
Накалялась степь под немилосердным солнцем. Артиллерия
часто и глухо бухала за балками, надвигались белые; казаки фор¬
сировали мост и заняли станцию Зимовники.
—	Плохо, плохо, Эренджен, — говорит Бадма.
Сейчас его нельзя и признать за калмыка: казачья фуражка
набекрень, из-под красного околыша торчит смолистый вихор; ли¬
цо устало, обветренно.
—	Положение трудное: мы со всех сторон окружены.
Бадма нервно почесывает подбородок, обросший редким чер¬
ным волосом.
288

И, как бы крепя его мысль, в глубоком небе шмелями зажуж¬
жали самолеты. Они блестели стальным оперением, отбрасывали
на землю быстро бегущие тени. Их было четыре. Забухала зенит¬
ка. Красный броневик стал обстреливать налетчиков. В голубой
синеве вспыхивали белые облачка.
Белые почки наливаются ватными бутонами, раскрываются и
медленно тают. Снаряды ложатся все ближе и ближе... Описав
круги, сбросив над цепью красных несколько снарядов, машины
разлетаются врассыпную. Ватные подушки обкладывают их со всех
сторон.
Положение серьезно, очень серьезно.
На широкой поляне митинг. Черная туча заслонила солнце, к
земле никнут прохладные тени. Огромная пустующая степь запру¬
жена телегами беженцев. Сколько глаз хватает — телеги, люди,
скарб, скот.
—	Товарищи, треба нам всим пробиться к Царицыну, — сжи¬
мая руку в кулак и ударяя себя в бок, говорит командующий. Его
речь корява, как и его лицо, но слова упрямы и бьют в точку.—
Там Россия, там Советы, там сила. Тут мы зажаты в кулак и сами
не справимся. Надобно всим миром надавить на билых и пробить¬
ся к своим...
—	Та вже ж веди нас! — раздаются голоса.
—	Куда гнешь? На чужбину идти? — кричат другие.
—	Биться надо здесь!
—	Вооружите нас, дайте патроны, будем драться! — кричат
старики. — Будем драться за свои хаты здесь.
Эренджен кричит, сжимая пыльные кулаки:
—	К Царицыну!
—	Пробиться к Царицыну! — гудит толпа.
Двинулся сальский отряд; он состоит из десяти тысяч пеших и
конных бойцов, из сорока тысяч беженцев — иногородних жителей
Зимовниковского и Куберлевского районов. Отважные партизаны
возглавляют отряд.
Клубы пыли насыщают воздух на десятки километров. Беско¬
нечно бегут степные однообразные дороги. Тысячи нагруженных
домашним скарбом повозок. Двенадцать поездных эшелонов. Тут
боеприпасы, продовольствие, штаб; донское советское правитель¬
ство направляется с этим отрядом. Эшелон замыкает бронепоезд.
На подводах высятся кадушки, кровати, корыта, подушки, мешки
с хлебом и салом, самовары, грабли, косы. Между ворохом одежд
и тряпья втиснулись дети. Мотая головами, одни спят, другие пла¬
чут— их донимают мухи и жара. Из плетеных корзин и ящиков
из-под ядрового мыла высовываются куры-наседки. Трясутся в те¬
легах немощные старики и старухи. Молодые женщины и девушки
идут пешком. Все мужчины в отрядах. Об опасности мало кто ду-
287

мает; все охвачены одной мыслью — идти вперед, пробиться
к своим.
Плетутся стада, мычат коровы, блеют овцы. Поезда ползут со
скоростью движения всего отряда. Отъехав пять-шесть верст, вся
эта огромная масса останавливается: надо чинить разрушенное
полотно, справлять железнодорожные мосты.
День и ночь, день и ночь; солнце, стада, люди; люди, солнце,
стада.
Двигается взбудораженная лавина, скрипят телеги, громыхают
тяжелые мажары.
В воздухе стоит гомон; пыль мешается с терпким ароматом по¬
лыни. Дрожит марево, степь накаляется, как исполинская сково¬
рода. Цепочкой окружает красная кавалерия отступление. Впере¬
ди, по бокам и сзади пехота.
И все идут, идут беженцы. Нет им ни конца, ни края. Идет вос¬
ставший народ. Это чувствует взволнованный Эренджен: идет в
обетованную землю. Земля находится под боком, но ее надо еще
отвоевать. В железном шаге отступающих — железный ход исто¬
рии. «Чувствуешь ли ты это, Бадма?» — говорит ночью Эренджен.
Не спится, одолевают мысли. «Чувствуешь ли ты этот великий
поход, Бадма?>ч
6
Активность белых усиливается: днем и ночью они ведут ярост¬
ные атаки. Едва партизаны отступают, как казачьи станицы взды¬
маются на дыбы. Зубами отстаивают казаки свое добро, бьются
смертно за дома и землю. Все новые и новые силы поднимаются на
•сальцев, свинцом и сталью отвечают они. Атаки, стычки и контр¬
атаки. И так каждый день, каждую ночь.
Сжимается железное кольцо вокруг сальского отряда.
Близ заглохшей в травах реки Сал, у станции Гашун, движение
затормозилось. Белые взорвали мост; в их руках и мосты у дере¬
вень Ильинки и Моисеевки; река — сплошное болото, бродов нет.
Расчет казаков ясен: сбить сальцев в треугольник. Впереди топь
непроходимой реки, по бокам железные полки, сзади разобранный
путь. Сбить в плотную массу и людей и скот; при помощи артил¬
лерии превратить их в кровавое месиво.
И начинается обстрел.
Испуганными овцами сбиваются и мечутся на пространстве де¬
сяти километров десятки тысяч людей, подвод, животных.
—. Что делать? — совещаются Бадма и Эренджен.
Мост взорван как раз посредине — центральная ферма в воде.
Единственная возможность спастись — засыпать прореху землей.
Под обстрелом, под буханье пушек копошится человеческий
288

муравейник. Тысячи людей роют землю, другие тысячи — в меш¬
ках, в корзинах, в ведрах, а женщины в подолах таскают ее и опу¬
скают в речку. Первые комья сели на дно, первые пригоршни смы¬
ты потоками вод. Но неутомима энергия, беспрерывными потоками
сыплется земля. К концу второго дня из воды выступает бугор.
Ура-а-а-а! — кричат тысячи глоток.
—	Ура!- упоенио вместе со всеми кричит Эреиджен.
А солнце печет. Шрапнели рвутся над головой, в воду шле¬
паются снаряды. Фонтаны кипящей, обжигающе-горячей воды,
звонкие осколки снарядов, напряженные крики и острые стоны лю¬
дей. Артиллерия красных отвечает. Зенитные пушки вгоняют сна¬
ряды в блестящее небо — как ярок его свет... Бойцы еле удержи¬
вают в руках раскаленные стволы винтовок, охраняют муравейник.
Работа, неустанная, лихорадочная, не прекращается ии на миг.
—	Еще немного! — кричит Эреиджен, засыпаемый землею.
—	Осталось десять метров!
—	Еще наддадим, еще!
—	Наддадим!
Беспрерывным потоком струится в речку рыхлая земля, люди
бегом мчатся взад, вперед. Между грабарями и речкой живая
цепь. Соленый пот смешивается с мелкой пылью.
—	Только пять метров!
—	Наддай!
—	Три метра осталось!
—	Наддай, наддай!
А кругом грохот, залпы орудий, воркотня пулеметов. Наконец-
то насыпь готова!
—	Ура-а-а!.. Ура-а-а!.. — оглашается все поле. Кричат десятки
тысяч людей. Шапки летят вверх.
Лопата падает из рук Эренджена, он усмехается дрожащими
губами.
Все сильнее сжимается удавное кольцо белых. Операцией ру¬
ководит сам атаман Краснов. Борьба идет за железнодорожный
мост и за переправы у хуторов.
Упорно бьются за свои хутора казаки. Попытка отбросить их
от мостов у деревень партизанам не удается. Командование ре¬
шает: внезапно атаковать одним эскадроном мост у Ильинки.
Небо затянуто тучами, хмурыми, как курпей54 на казачьей шап¬
ке. Лежит на земле ночь, черная, как тушь.
Внезапно затакали двенадцать пулеметов; вслед за этим ри^
нулся эскадрон. Казаки, не ожидавшие нападения, бегут. На
ходе третьих суток казаки сбиты у Моисеевки.
54	Каракуль, мерлушка.
10. Заказ № 3324.
289

По мостам двинулись эшелоны, поток беженцев, скот, артилле¬
рия и бойцы.
Переправились благополучно. У измученных людей стали креп¬
нуть надежды.
Однако казаки все преследуют отряд. Показываясь здесь и там,
они разрушают мосты, портят полотно.
Но движение не останавливается. Все знают, что до станции
Жутово — безводная, малозаселенная степь. Изнемогают люди и
скот от жажды, от непрерывных переходов, падают и околевают
лошади, но движение продолжается. Все идет, идет и идет народ.
В редких степных колодцах не хватает воды, страдания людей и
скота безграничны... К вечеру шестого дня наконец добираются
до воды.
Палящий день сменяется прохладной синей ночью. Отстали ка¬
заки, и всюду загораются веселые приветливые костры. Люди ва¬
рят еду, отдыхают. Над степью в густой свежести ночи, может
быть впервые за время похода, всплывают веселый смех, звуки
гармошки и мягкие женские голоса.
Почернели и иссохли Эренджен и Бадма, но так же сильны они,
как и в начале похода.
Проходили дни, пробегали недели, Эренджену казалось, что он
провел на войне полжизни. Многое передумал ночами, в часы от¬
дыха, которые казались такими же торопливыми, как часы схва¬
ток... Днем в отряде задумываться было некогда. И редко-редко
в голове появлялись мысли о покинутом доме, о матери — Джир-
гал.
7
А степь хотя и жила своей особой, кочевой и монотонной жиз¬
нью, но уж не была прежней степью.. Покачнулось в ней что-то с
первых дней Октября, покачнулось и не стало на свое прежнее,
спокойное место.
Исчезло в ней прежнее почитание стариков, рушились законы
хадм55. Молодая берь (невестка) однажды перешла дорогу важно
шествовавшему Лидже Тегусову. Случай скандальный, небывалый
в степи. Старик в великом изумлении прикрыл ладонью рот и с
шумным придыханием втянул в себя воздух.
—	Кукн (милочка), забыла, что я тебе — великий хадм?— в
совершенном изумлении воскликнул он.
—	Теперь нет даже хадма, какой еще может быть хадм, — от¬
резала невестка и спокойно пошла прочь.
В прежние времена такое событие послужило бы темой для
55	Законы «табу» (бытовые запреты).
290

азговоров. О нем говорили бы во всех аймаках, вспоминали бы
Р^ами. Но теперь на степь надвинулись события более важные,
tjeM т0’ 4X0 молодая калмычка из рода перешла дорогу хадму. Час-
10 слышались пушечные выстрелы. Над степью нередко пролетали
диковинные птицы — аэропланы.
д В хорошую погоду пушечная канонада слышна километров за
сорок. Сорок километров — переход хорошего скакуна. Когда на
граниде калмыцкой степи происходила борьба между красными и
Целыми, степняки волей-неволей втягивались в события. Каза¬
лось бы, их окружала обычная мирная кочевая обстановка, пра¬
вильные ряды кибиток, расположенные дверными прорезами на
юг, их небогатые стада и верные овчарки. Казалось бы, никогда не
долететь сюда тревоге гражданской борьбы — ведь здешние люди
всегда могли бы сохранить свой степной равнодушный нейтрали¬
тет, откочевав подальше от кровавых рубежей. Однако буйные
большевистские ветры, раскаты орудийных залпов и жестокая сеча
гражданской войны делали свое дело и здесь, вовлекая в сферу
своего влияния и простодушно-настороженные массы степняков.
Расчленялась, дифференцировалась даже бедняцкая пастуше¬
ская масса. Снаряды гражданской войны раскалывали на части
монолит степной жизни.
Качаются желтеющие травы. Серо-голубое тяжелое небо упру¬
го отражает звуки артиллерийской канонады. Жители хотоиа не¬
подвижно сидят у своих кибиток на сырой траве и обсуждают со¬
бытия. Конечно, гораздо приятней было бы сидеть под сухими вой¬
лочными крышами, но уханье пушек как-то призывает держаться
пне обособленного дома — побыть на народе.
Отец Бадмы, смиренный Морток, чаще других говорил об ушед¬
ших на войну.
—	Вот Бембеев и Бадма, когда были с нами, говорили, что сю¬
да с пушками могут прийти большевики. Они говорили, что бедня¬
кам, как мы, не страшны большевики. Большевики отнимают, го¬
ворили они, имущество у богатых и отдают его бедным. При боль¬
шевиках все будут жить одинаково, и я тоже буду богат, как Те¬
гу сов!
Более осторожные высказывали сомнения в возможности таких
превращений.
—	Тегусовых мало, а нас много. Если у каждого будет столько
скота, сколько у них, — где же мы будем пасти скот и кто будет
п^сти? Неверно все это. Так, как теперь у нас, было от сотворения
мира, и так будет вечно.
Но в добродушном Мортоке, видимо, уже цепко сидели новые
Мысли, — его не так легко было сразу сбить.
—	Тегусовых на земле немало, — возражает он. — Наоборот,
Их так же много, как в степи трав.
291

—	Их немного, но они — сила: разве можно с ними равняться?
У богатого человека род велик и силен. Шутить с богатым трудно.
Спор разгорался.
—	Вот подождите, явятся с большевиками Эренджен и Бадма,
они покажут Тегусовым, где сила! — вступал в разговор и Мутол.
—	Смотри, какой большевик! А явится Тегусов — сапоги его
будешь лизать!
—	И все-таки Эренджен придет, он покажет!
—	Там будет видно, кто кому и что покажет. Может, вашему
Эренджену давно там казаки голову отмахнули!
Люди смолкали, если в это время мимо проходила поседевшая,
осунувшаяся Джиргал. Нельзя было обижать мать, сын которой
ушел биться за счастье других на войну; нельзя было обижать вдо¬
ву, потерявшую дочь Киштэ, вдову, которая управлялась в доме
с одной молоденькой и неумелой Инджирь.
Старый Морток любил смирять противоречия. Разгладив кон¬
цами шафранных пальцев седоватые усы, он начинал какую-либо
из своих повестей, всегда имевшихся у него про запас в назидание
непонимающим.
—	Вот послушай-ка, — начинал он, обводя беседующих выцвет¬
шими глазами. — Вот вы видите, что Тегусовых немного, а нас,
бедняков, тьма, что от сотворения мира все было тихо... А дед мне
рассказывал, когда я был малышом: «Жили-были семь богатых
братьев...»
Старик запинался, вскидывая глаза к далеким степным гори¬
зонтам, если в это время вдали начинали вторить мирной легенде
пушечные выстрелы... Отзвук этих выстрелов таял, пальба затиха¬
ла, и старик продолжал, как будто ничего не случилось:
—	Так вот, я сказал: «Жили-были семь богатых братьев. У
каждого брата была белая, как молоко белой кобылы, кибитка.
Каждое утро старуха-рабыня должна была открывать им, братьям,
орки56. Старик-раб пас там стада. Так длилась их жизнь долгие
годы. У старика же и старухи был единственный сын, когда-то
давно-давно отданный богачам в церяки (солдаты) Аюке-хану.
Да, да, при Аюке-хане он служил в церяках, этот сын раба и ра¬
быни.
Однажды в такую же осеннюю пору вечером, когда все уже си¬
дели при свете очага, вдруг залаяли овчарки и кто-то чужой, вы¬
сокого роста, звеня оружием, нагнулся и вошел в низкую дверь
крохотной кибитки стариков.
Старуха-рабыня сощурила полуслепые глаза и робко спросила:
«Кемби? (Кто это?)» — «Эджи, это я», — раздался голос.
Это вернулся их сын из кровавых походов Аюки-хана. Долго
56	Верх кибитки (дымоход).
292

радовались раб и рабыня, смотря на своего сына, прекрасного и
мужественного. Всю ночь сидели и рассказывали ему, что они пе¬
режили за долгие годы разлуки. Уже рассветало утро, когда ма¬
ленькая семья подневольных людей легла спать. Прошло немного
времени, и старуха тревожно проснулась, чтобы по обыкновению
открыть орки. Отец стал так же быстро собираться, чтобы гнать
скот па пастбище. «Никуда не ходите, родители мои! Набегались
вы довольно, сидите дома», — сказал им сын.
Старики не знали, то ли слушаться удивительных советов сы¬
на, то ли делать обычное для них повседневное дело. Очень уж
грозен был для них гнев семи братьев. Сын горячо повторил свои
слова и загородил выход: старики так и остались па своих кош¬
мах...»
Отсырели платья, намокли руки, людям идти бы в тепло сухих
кибиток, но нельзя оторваться от повести старика. Не ходить па
службу к богатым! Не подчиняться богатым!
— «Так и остались старики в кибитке до белого рассвета. Бо¬
гатые братья давно проснулись и ждали, когда сверху осветится
кружок голубого неба, но рука рабыни не отдергивала орки. Один
за другим высовывались из кибитки братья и грозно кричали на
ленивых стариков: «Эй, рабы, сюда!» Старики пугливо жались, по,
помня приказ сына, сидели на мягкой кошме. А их сын. к ужасу
стариков, крикнул богатым братьям, подражая голосу матери: «Не
рабыня я вам и больше не стану открывать орки».
Схватив острую шашку, сын стал у самых дверей н, как только
в кибитку вбегал с бранью один из братьев, он быстро отсекал ему
голову. Так он перебил всех братьев, этот невольник, церяк из ар¬
мии Аюки-хана.
Вытерев шашку кошмою кибитки, сын обратился к своим ро¬
дителям и сказал: «Как ни много волос па голове, — бритвой мож¬
но срезать их все до одного».
Люди сидели ошалелые, с дрожащими щеками; кто отплевы¬
вался в сторону, кто тихо, злорадно смеялся в кулак...
• Изменилось тысячелетнее дыхание степи. Люди хотели дышать
по-новому — даже старые люди.
Но не приходил Бадма, не приближался Эренджен, а, наоборот,,
приближались пушки к мирным кибиткам.
Война захватывала, как в воронку, и степной хотон. Станови¬
лось опасно. Надо было бежать отсюда. Пришлось и старухе
Джиргал с единственной дочерью Инджирь, так же как и другим
хотонцам, собраться и бежать из степи; пришлось запрячь лоша¬
денку и, свалив в телегу скарб, выбираться на дорогу, где строил¬
ся обоз беженцев.
Здесь уже пахло порохом; здесь уже веяло грозным запахом
недалеких боев.
293

Б плоской, как корь-то, калмыцкой телеге, плача скупыми ста¬
рушечьими слезами и держа за руку дочь, Джиргал тряслась, сре¬
ди других беженцев, гю ухабам дороги, оглядываясь па черный
дым, клубившийся в отдалении.
Дрожащим голосом Джиргал, «радостная жизнь», призывала
далекого сына:
— Эренджен!.. Эренджеп!..
8
А там, в отряде, все то же, все то же: день и ночь, атака и
контратака, схватка и сон, тревожный сои, который ежеминутно
может прервать вражеское нападение.
Казаки на рассвете предприняли внезапную атаку.
Еще пс зардело небо на востоке, когда из балки ударным от¬
рядом выскочили казаки.
—	Ура-а!.. — шумом, свистом и гиком огласилась окрестность.
Напор белых стремителен, сальская кавалерия дрогнула и смята,
но пехота уже развертывается навстречу казачьей лавине, голосят
звонкие пулеметы. Стальной рой пуль встречает казачью орду.
И как высокая трава под косой, падает передний ряд насту¬
пающих, задние налетают па передних, пестрая, беспорядочная
куча лошадей и людей, а пулеметы, разгорячившись, неустанно
строчат — и стоны и крики оглашают мрачную степь... Тысячи лю¬
дей смотрят на бой, став па повозки. В беспорядке бегут казаки.
За ними мчится вдогонку оправившаяся сальская кавалерия, и
конь о конь скачет Эренджен рядом с Бадмой.
И опять день, и опять ночь с доносящимися издали стопами не¬
добитых людей... И опять пышущее жаром солнце, а по ночам да¬
лекие и глубокие степные звезды.
Бадма и Эренджен в палатке на войлоке. Надо бы помыть
руки, но подняться трудно, и голова налита свинцом.
—	У тебя, братец, рука жилистая, рубишь важнецки! — гово¬
рит устало Бадма. — Только технику надо знать. О технике пом¬
нить и об осторожности. Вот ты ранен. Надо быть зорким, надо
беречь себя.
—	Техника! — тихо повторяет Эренджен, глядя себе па руки,
и почему-то вспоминает книгу «Что делать?». Да, он уже знает,
что делать, и он делает это. Л что он ранен в ногу пулею казака,—
так это пустяки. Это только царапина.
Догорает ночь, бледнеют звезды. Не спит Эренджен. Вперив-
глаза в верх палатки, он думает о последней схватке. Скачет он,
как всегда, бок о бок с Бадмой. Взмылены кони. Они впереди
всех, невдалеке от них мчится дюжий атамапец в выцветшей синей
фуражке. Львиными бросками скачет его лошадь, расстояние со-
294

кращастся, казак осторожно оглядывается. Его успокаивают кал¬
мыцкие лица нагоняющих: большинство калмыкоз-казаков па сто¬
роне белых, по все же уверенности нет. Вдруг Эренджеп видит, что
шашка Бадмы, которая была за правой ногой, взлетает кверху.
Бадма замахивается, атамапец отбивает удар, по -взмах Бадмы
был только хитростью, и коротким движением он всаживает ка¬
заку шашку между ребер. Грузно валится атамапец; всхрапнув,
бешено мчится лошадь, а сбоку на Эренджена уже налетает дру¬
гой казак. Эренджеп отбивает удар, казак мчится дальние, но тут
же сухо и веско щелкает выстрел нагана. Пуля попадает Эрспд-
жепу в икру. Он сгоряча не чувствует рапы и от усталости даже
улыбается. И опять поскакали они конь о конь со своим другом
и видели, как врассыпную убегали через балку, сквозь густой
камыш, казаки. Стоявший тихо, как стена, неподвижный камыш
заволновался во многих местах, заходил кругами.
—	Это подкошенные пулеметом казаки, — сказал Эренджсну
Бадма. — В предсмертных судорогах они шевелят камыш.
—	Да, жутко! — шепчет сухими губами Эренджен.
Однако его рана начинает ныть, все тело знобит. Бадма отво¬
дит друга на перевязочный пункт, сдает в санитарный поезд.
Почти две недели пришлось пролежать Эренджеиу.
Внимательно ухаживала за ним в поезде молодая сестра Ели¬
завета Ивановна; ее тяжелые светло-русые косы сияли степным
солнцем, когда она подходила к койке Эренджена.
Новым, чистым, необычным уютом дышал лазарет, после похо¬
дов, стычек, отдыха па степной траве жизнь в поезде казалась
Эрсиджену сном. И как сон была эта мягкая улыбавшаяся золо¬
товолосая сестра.
Елизавета Ивановна, топкая и стройная, как степной камыш,
приветливо подойдет н сядет подле раненого, засмеется, не глядя
на пего. Серебряным колокольчиком звенит ее смех... Эренджен
тогда ощущает что-то новое, непривычное. Ему хочется забыть
о боли, прыгнуть с постели.
Пальцы Елизаветы Ивановны мягки и осторожны. Она так пе¬
ревяжет рану, что, кажется, о боли забудешь.
Санитарный поезд продолжал стоять в тупике степной глухой
станции. Конница, в рядах которой столько времени сражался
Эренджен, пробивала путь к красному Царицыну. Тут же рядом
стоял другой состав поезда — штаб. Днем и ночыо там била жизнь
ключом. На ходу укомплектовывались, сколачивались шчгше отря¬
ды из сбозпиксв, пополнялись дезорганизованные, разбитые части.
Раненые выздоравливали, выписывались из лазаретов, по у Эренд¬
жеп з йога все еще не заживала. Редко забегал к нему Бадма, весь
опорошеппый степной пылью, пропахший пороховым дымом. Ка¬
залось, ни время, пи невзгоды не действуют на этого крепко сбп-
295

того, каменного человека. Осведомившись о здоровье друга, Бал
ма торопливо убегал прочь. А следом за ним входил в санитарий
поезд па перевязку очкастый стройный человек, всегда чисто вь/
бритый и аккуратный. Это был, как узнал Эренджен, один ^
штабных работников. В одном из боев его ранило в левую руКу
повыше кисти, и теперь он ходил сюда ежедневно па перевязку
Елизавета Ивановна мягко и осторожно меняла перевязку
Эренджен не раз слышал, как молчаливый штабник заговаривал
иногда на иностранном языке с Елизаветой Ивановной. Эренджен
сIал ловить себя на чувстве ревности. «Она культурна, а я — ди_
карь»,— огорчался он. А Елизавета Ивановна, как ему казалось
все охотнее вступала с очкастым в разговоры. Время было сума¬
тошное. Круглые сутки тараторили пулеметы. Раскатами грома не¬
истовствовали пушки, где-то, бухая, тяжело рвались снаряды. Об¬
становка была вовсе не для романов. Но Елизавета Ивановна ув¬
лекалась беседой с молодым человеком из штаба, хотя времени на
беседы, уходило ровно столько, сколько было положено па перевяз¬
ку раненой руки. Они однажды заговорили о романе Мопассана
«Моит-Ориоль». Эренджен знал этот роман — еще на хуторе у по¬
мещиков он его прочитал. Но здесь, когда кругом рвутся снаряды,
обсуждать роман, и притом такого автора, казалось Бембееву
предосудительным. «Боже, время ли теперь увлекаться романа¬
ми?»— возмущался он и, отвернувшись, тыкался лицом в подушку.
Уйдет торопливый штабник, и Лиза опять взглянет на Эренд-
жепа и улыбнется. Душа тогда опять заполняется светом, и ему
хочется услышать Лизин смех, наполненный радостным звоном.
А смех Лизы очаровывал его, заставлял задумываться. Как опре¬
делить этот смех?
Эрепджеиу па помощь приходил родной язык, язык невыска¬
занных, сокровенных чувств, больших первобытных ощущений. Ка¬
кие-то полуопределившиеся фразы, отдельные словоподобные зву¬
ки с необыкновенной теплотой передавали тайный смысл непонят¬
ного смеха. Родной язык, намекающий, уклончивый, вахластый,
косноязычно скажет «гел-гел» — и это будет самое точное опреде¬
ление удивительного смеха. А что такое «гел-гел»? Звук колоколь¬
чика? Шепот даган-овсюка (ковыля)? Порыв летнего ветра в сте¬
пи? Разве можно этот «гел-гел» объяснить? «Когда смеется чело¬
век, с ним вместе смеется вся природа», — будет некоторым при¬
ближением к смыслу непонятных слов «гел-гел».
Эти мысли заполняли сердце Эренджена сладкой истомой
загадки.
—	Что, моя гел-гел?.. — прошептал он как-то и, осмелясь, объ¬
яснил Лизе тайный смысл своих дум.
—	Вот как? — спокойно, с лукавством женщины, которая зара-
29S

с знает, в какую сторону могло бы расти это чувство оольного,
Мстила Елизавета Ивановна.	и
0 размягчилось усталое, сжатое в суровый комок серщщ - д
>Кс1!а"'
Через два с половиной месяца, после тяжелых лишении, саль
м все же удалось связаться с отрядом /Ююбы и войти з Цари-
цЫП- Казаки, оказавшиеся между двумя красными отрядами, по¬
спешили уйти восвояси, на Дон.
9
Ночь. Монотонно стучит поезд. У окна, напряженно вгляды¬
ваясь в чернь неба, стоит Эрспджсн. Не спится. Тревожными толч¬
ками бьется сердце: Эренджен едет на север, в Москву — колыбель
мировой революции, едет, чтобы увидеть Лепина.
Толчки сердца становятся непереносимыми, чтобы сдержать его
бег, он прислоняет к груди обе руки. Увидеть Ленина!
Спокойно и мерно всхрапывая, раскинув крепкие руки, на ди¬
ване подле окна спит упругий человек в папахе и коричневой чер¬
кеске. Это командарм XI Бутягин. Они вместе едут в Москву уви¬
деть Ленина.
Пытается Эрепджеи сдержать горячий напор мыслей. Как ото
случилось? Сказка это, сон или явь?
И он думает, вспоминает, ходит по вагону, садится, встает,
опять ходит... Да, явь!
Знойное лето девятнадцатого года. У дельты Волги, у берегов
Каспия, крепко завязывался узел борьбы. Астрахань с ее зубча¬
тым кремлем, с се героически борющимся пролетариатом получа¬
ла значение передового поста, железного ключа-отмычки англо-бе¬
логвардейских ворот Северного Кавказа п Баку с их золотонос¬
ным хлебом и нефтью.
Природа изнемогала от яростного солнца. Степные равнины
накалялись. Воздух пламенел, струился, степь купалась в мираже.
Генералы Толстой, Улагай, Покровский надвигались со своими
пушками па эту полосу большевистской территории.
Оглушительные взрывы тяжелых снарядов, шмели неприятель¬
ских аэропланов, голод, свирепый тиф, тысячи раненых и изуве¬
ченных — и непоколебимая решимость бойцов астраханского
Фронта отстоять Астрахань, прогнать врагов и победить...
Дальше, дальше бегут мысли Эренджсиа, мелькая в его соз-
Напии, как отсветы станционных фонарей.
Сальский отряд пробился к Царицыну. Штаб армии команди¬
ровал Эренджсиа и Бадму в Астрахань.
297

Ставропольским калмыкам надо было связаться с астрахан¬
цами. Этот путь в Астрахань — на шхуне. Сарепта в руках дени¬
кинцев, весь правый берег Волги, вплоть до Каменного Яра, в ру¬
ках белых... Под покровом ночи, с потушенными огнями, малень¬
кая речная шхуна с килевым дном бесшумно скользит по глухому
рукаву реки вниз по течению. К двенадцати часам ночи потайной
рукав кончается, шхуна выползает в главное русло реки. Дует
резкий восточный ветер и относит судно к правому берегу, как
раз туда, куда нельзя прибиваться.
Эренджен лежит и дремлет на каких-то ящиках. Бадма стоит
рядом с капитаном и смотрит вперед в напряженную тьму. Креп.-
чает ветер, волны бьют и бросают плоскодонную шхуну. Внезапно
с правого, высокого берега раздается ружейный залп. Поют пули
над головами. Под вторым залпом упорно звенят железные борта
шхуны.
Они открыты... Волей-неволей капитану приходится дать пол¬
ный ход. Стучит машина; под беспорядочными залпами шхуна
быстро несется вперед; ранены капитан и Бадма, но все же бело¬
гвардейские заставы остались позади, шхуна — в Астрахани.
День, два или часы — кто скажет?.. И вот Эренджен на пути
в Москву, там он увидит Ленина. Калмыки должны войти в рево¬
люцию; степные люди должны из кочевников превратиться в бой¬
цов — вот зачем едет к Ленину Эренджен.
10
Плывут дни своей суровой чередой. Далеким светлым огнем
маячит в памяти Эренджена поездка в Москву; организована крас¬
ная калмыцкая конница; Эренджен снова в боевой страде, рядом
с ним Бадма.
Бадма Чикеев сейчас — командир бригады; у него полторы
тысячи шашек. Ему дано задание уничтожить гнездо белых в рай¬
оне Ганюшкпна.
Для этого кавалерии надо было по осенней распутице пересечь
сотни мельчайших рукавов и разветвлений Волги. По спешно воз¬
веденным мостам, на лодках переправлялись пушки. За хутором,
на бугре, между сараями заброшенного кирпичного завода была
укрыта четырехорудийная батарея.
Разведка доносит, что на той стороне ерика движется длин¬
ная колонка казачьих масс. Спешно разворачивается красная ка¬
валерия; только две версты отделяют красных от казаков.
На рыжем коне, в кожаном френче и галифе, Бадма выезжает
рысью вперед и, вынув шашку, негромко командует:
— Средней рысью — марш!
Быстро уменьшается расстояние между обеими сторонами. От
298

тяя<слого конского топота в степи стоит густей гул. Лохмато взле*
гйЮТ вверх вороньи ста)! и зловеще каркают, кружась черными
точкамп над смертным полем.
«Техника!» — говорит себе скачущий Эрекджсн.
Песчаная почва (суглинок), покрытая худосочным бурку нем,
глухо бубнит конским наметом. Сколько раз за эти два года хо¬
дил в конную атаку Эрепджеп, и все же всегда из глубины мозга
поднимается к сердцу поток леденящего холода; сохнет во рту,
першит в горле, рука судорожно сжимает толстую калмыцкую
плеть. II в самом деле вырабатывается техника; он скачет только
с плетью в руках, по когда между ним и противником остается
расстояние не больше трех лошадиных корпусов, с непостижимой
быстротой Эренджен в мгновение ока обнажает шашку и пора¬
жает врага, изумленного странным, безоружным видом калмыка.
Его верный копь похудел; дугою склонясь над вытянувшейся
лошадиной шеей, держа тяжелую плеть в уровень головы, Эренд¬
жен скачет, слушая, как быстрые конские копыта с шелковым ше¬
лестом швыряют грязь. Противники сближаются. На Эренджена
летит рослый казак с черной окладистой бородой; высокий мы*
шастый копь под ним, 'широко раскрыв горячие ноздри, бросками
уменьшает пространство. Казак привычно-прямо сидит в седле,
его ноги глубоко запущены в стремена, поднятая над головой
шашка сверкает в воздухе серебром клинка.	!
Вот оба сшиблись; звенят удары клинков; вот шашка ■ вылете¬
ла из рук бородача, и в мгновение со звериной ловкостью Эренд¬
жен бьет по закрытому черной мохнатой папахой лбу.
Мышастый конь, поднявшись на дыбы, бросается в сторону,
казак сползает на землю. Сидящие в засаде кожановекпе матро--
сы плюются частыми залпами, цокают пулеметы, левый фланг
противника сбивается в кучу; валятся люди, бешено ■ мчатся ло¬
шади без седоков. В казачьих рядах замешательство, и красная
конница, опрокидывая передние ряды казаков, гонит их обратно,
под гром батареи. Шестидюймовые снаряды с металлическим кло¬
котаньем перелетают через головы красных, сея страх п'смерть в
беспорядочных массах противника; в одно и то же время поды-'
маются огромные пепельно-серые и черные дымовые фонтаны;
смешанные с землею и песком; от оглушающих взрывов больно
в ушах.
Казаки разбиты.
11
Наступила весна. Дружно таяли в полях и лощинах снега.'В
овраги и степные балки вешние боды говорливо уносили гниль и
плесень земли, очищая ее для новых трав и цветов. СоДпце и жа¬
299

воронки... Уже сколько раз их видела степь — и все же для ст^п.
нккоз ыо неизменно радостная новинка.
Наступило весеннее тепло.
С вешними водами катилась к взморью белогвардейская не-
чисть. Англо-французские тапки, пушки, пулеметы, обмундирова¬
ние, золотей поток субсидий — все это не устояло под натиском
восставшего народа, перед большевистской весной.
Под лучами вешнего солнца таяли снега, и с ними вместе тая¬
ли и катились к морю белогвардейские полки.
Храпели маштаки, покрывая белой пеной удила, били отощав¬
шими ногами землю, мчались на юг.
—	За мною! За мною! — кричал Бадма, врезаясь в ряды бело¬
гвардейской конницы: это были сводные части донских казаков и
калмыков.
Как всегда, рядом с Бадмою скакал Эренджен.
—	Хапча! Хапча! (В тиски! В тиски!)—вдруг командует сво¬
им белый урядник из калмыков.
—	Хапча! — в ответ кричит и Эренджен, и две цепи во весь
опор несутся друг на друга.
Шашки реют зеленым камышом. Шрапнели разрываются в
вышине, сухо и коротко чмокают пули... Вот два калмыка несутся
друг на друга: красный и белый.
Почему-то конь Бадмы приотстает и скачет неровно. Может
быть, он раней в ногу?
—	Хапча! — кричит Бадме Эренджен. — Хапча! ПеренимаШ..
Во г сшиблись... Звяканье шашек, тупой свист, стоны.
Храпят разгоряченные, потные лошади, покорно вздыхают,
давят окровавленных всадников. По обыкновению в руках Эренд-
жена плеть. Лицо его багрово, глаза налились кровью, уши ед¬
ва ли не лиловые, он задыхается, хлещет плетью, то привставая,
то приседая в седле...
—	Хапча! — безостановочно повторяет он, стремясь настичь бе¬
лого калмыка; он чувствует, что предплечье налилось тяжелой
ноющей болью. — Хапча, хапча, иродово семя! Хапча же... Н-н-
ну!..
Свистит плеть; свинцовый конец странного оружия, точно ко¬
ровий язык, слизывает с седла всех подвернувшихся.
—	Хапча! — твердит он, желая утереть лоб, но некогда.—
Хапча! Хапча!..
Он уже один, он впереди всех, и прямо на него несется группа
калмыков.
—	Зааркань! Зааркань! — вдруг кричит белый урядник.
Шашки жалобно звенят, скрещиваются, отскакивают. «Ох, не¬
хорошо!— задыхаясь, думает Эренджен. — Неужели это я рабо¬
таю плетью? Или в руках у меня шашка? Хапча! Хапча!»

аСТ увидеть, что Бадма стреляет из карабина в степного метате¬
ля лассо. Слабо вздыхая, точно вылезая из воды, сбрасывает с
себя Эренджен смертную петлю. Пальцы его дрожат, ногти цве¬
та синей эмали.
Но и Бадма ранен в бровь, кровь сочится у него по лицу. Нод
ним убит конь. Эренджен видит, как Бадма на ходу приближает¬
ся к бегущей без седока лошади и, крикнув ей ласково: «О-го-
го!» — вскакивает в седло...
В густой пыльной дымке догорает день.
Вечереет. На коне по мосту скачет Бадма. На его щеке тем¬
неет корка засохшей крови; преграждая путь беженскому табору
белых калмыков, он кричит:
—	Хамаран? Хамаран? (Куда? Куда?)
Эренджен видит, как запуганные пастухи-калмыки, их жены,
путающиеся в халатах, визжащие, плачущие дети в ужасе бро*
саются в реку. Летят брызги, люди кричат, захлебываются в воде
—	Прочь от реки! Прочь от реки! — кричит Бадма.
—	Прочь от реки! — повторяет и Эренджен.
Он тоже спешился и кричит, чтобы людей вернули назад.
Что за странные люди, пугливые, как зайцы!
—	Куда бежите вы, старые дураки?..
Да стойте же! кричит и Бадма, и по его лицу из рассе¬
ченной брови продолжает сочиться кровь.
Вот он захваченный белый стаи. Собственно ЧТП ИР тл
12
\jrL		^	1 D иСДЫМ О
/Келезную шайку, в которой дымится
хети. ини пережили так много
их надо накормить. Эренджен
пым беженцам половину мяса,
мится варево, Эренджен про-
301

тягивает старой калмычке, беспомощно сидящей на передох
телеге.
—	Возьми! Возьми!
Тут же рядом Бадма, у которого все лицо окровавлено, пред
лагает еду какому-то мальчику.
—	На, пузатый! Чем набил брюхо? Ешь, коли потчуют!
Первые, еще недоверчивые и косые улыбки.
—	Хапча! — улыбаясь, говорит страшное слово, кивая на мясо
и Эрснджен. — Бери мясо. Хапча, наваливайся!
Он несет шайку, из нее валит серый пар; он повторяет слово
звучащее теперь ласкательно-насмешливо:
—	Хапча, хапча же, дурьи башки! Эка, что надумали: бежать.
От своих бежать, дуроломы!
Но не всем нравится эта шутка. Мяса вовсе не так много в от¬
ряде... Это, черт возьми, что еще за «хапча»?
—	К черту! К черту!
—	Что это ты вздумал заботиться о бузавинцах?57 — подходя
к Эренджену, презрительно спрашивает Арашиев. — Отнимать
еду у своих, чтобы накормить белую сволочь?
В толпе беженцев смятение. Счастье только мелькнуло, сей¬
час небо опять затянулось тучами. Что-то будет! Что-то будет!
Набухает суровое, тяжеловесное молчание.
Беженский табор, чуя беду, в смятении вновь продвигается к
мосту; идя к воде, многие жадно, дрожа, глотают мясо.
Да, конечно, сейчас что-то случится, но не пропадать же мясу!
После стольких дней голода!
—	Ты это брось! — сурово настаивает на своем Арашиев.
Эренджен внимательно смотрит на своего боевого товарища.
Серьга с калмыцкой дужкой, вдетая в мочку левого уха, дрожит,
угрожающе поблескивая в вечернем слабеющем свете. Черные,
цвета ласточкина крыла, усы оттеняют упрямый, жесткий рот
бойца.
Глаза Арашиева хмурятся, полные сердитой решительности.
Нет, он этого не понимает, он не стратег, не агитатор, он — рубака.
Спокойно оглядывая взволнованное лицо Арашиева, Эренд¬
жен отвечает:
—	Бузавинцы такие же калмыки, как и мы. Ты понял, Ара¬
шиев? У них тоже есть богачи и беднота. — Арашиев упрямо ка¬
чает головой. — Ну да, есть. Есть у них и господа офицеры, — по¬
тому что они казаки, — есть и беднота, такая же беднота и батра¬
чество, как у нас.
Щеки Арашиева вздрагивают.
—	Может быть, ты и прав, но не совсем... — невнятно и нере-
Ы Донские калмыки-казаки.
302

.цительно говорит он. Усталая, потная лошадь под ним псрссту-
ггяет с ноги на ногу. — Но мы воюем с ними уже д
S может быть милосердие к врагу? Крушить их надо^
Приблизившийся Бадма нетерпеливо-устало машет руьон Да,
драшиев отличный воин, но, право, он излишне прямолинеен и не
хочет понять простую вещь.	л
Да врагов крушить надо, но если попадаются мирные, оо.
нутые’труженики — женщины, дети, старики, — конечно, их надо
спасать. Им надо теперь же открыть глаза, сказать, что они бе¬
гут от самих себя, что первый раз им судьба улыбнулась, что они
теперь, с помощью советской власти, могут стать настоящими
людьми.
— Ну, так... — Арашиев, видимо, сдается. — Но я, право, не
узнаю хотя бы Эренджена... Забирать мясо у своих и давать чу¬
жим... Впрочем, — устало заканчивает он и смахивает наползаю¬
щую на ус каплю пота, — делайте, как хотите, только не на¬
жить бы нам в своем лагере беды... Смотри, как бы ты после не
пожалел, Эренджен!
Все трое, хмурые, разъехались в стороны.
Табор, конечно, не насытился несколькими ломтями говядины,
но стих и как будто успокоился, засыпая в торопливые сумерки
ненастного вечера.
13
Однако утром страхи в белом таборе возобновляются. Да, ко¬
нечно, красные не тронули их и даже кое-кого покормили мясом,
но оставаться с ними все же опасно. Могут прийти другие части;
вновь начнутся опросы, и еще неизвестно, кончится ли дело так
мирно, как вчера вечером?
Точно по команде, впрягаются волы в арбы и мажары; точно
по команде, грузится в телеги скарб. Людская лавина приходит
в движение; заскрипели телеги у моста, сбивается в кучу бежен¬
ский табор. Вновь появляются Бадма и Эренджен. Бадма успе¬
вает, ухватив с натугой оглоблю, повернуть переднюю подводу об¬
ратно. Побледнев, неестественно улыбается сидящий на подводе
старик, но не протестует—■ боится.
Назад, _отец, ведь решили же остаться, — говорит старику
и подошедший Эренджен. Он видит, что сквозь улыбку по отвис¬
лым щекам старика текут скупые слезы; видит, что старик мол-
т и подавлен, точно застигнут на месте преступления.
пп~ Злесь ®аша земля, земля бедняков, на ней и оставайтесь —
одтвердил Бадма. Он видит, что эта оглобля передней телеги
нагруженной нелепым и жалким скарбом нищеты,-точиГру,.Гь
303

перед ним. Этот руль он вовремя подхватил и отвел в сторону; Но
надо, чтобы повернулось вместе с ним и судно.
—	Не бегите к Черному морю! Что там станете делать?-^
убеждает беженцев Эренджен. — Что же вы, оруды и бедняки, по¬
плывете на этих голодных быках по морю до Стамбула? До сча¬
стливой страны? Счастливая страна дома!
Подходят другие, смотря на Эренджена и Бадму, слушают.
Видно: заколебались люди, — у них так мало надежд впереди; но
и хуже того, что было, уж не будет.
Повернутая назад подвода старика стала на дороге, загороди¬
ла мост. Бадма сует старику кусок дымящегося жирного мяса.
Старик начинает его жадно есть, и всем становится тепло и спо¬
койно в этой будничной обстановке. Конечно, мяса не хватит для
всех, но то, что старик торопливо жевал мясо, напоминало семей¬
ный дотр па хотопном сборище; это была мирная картина, кусок
прежней жизни.
С импровизированной трибуны на телеге Бадма начинает
говорить:
—	Калмыцкая беднота, калмыцкое батрачество!..
В чистом воздухе звенит его усталый голос, в правой руке он
держит ведро с похлебкой. Задние подводы начинают напирать
на передние. Калмыцкий табор сгрудился у моста. На лицах рас¬
терянность и наивное любопытство: что говорит этот молодой
калмык, одетый по-городскому, в кожаное?
Подъезжающие грузно соскакивают со своих подвод; снимая
шапки, некоторые робко подходят к «трибуне».
—	Почему молчите? — продолжает Бадма. — Почему не ска¬
жете нам, зачем вновь решили бежать?
Хмуро стоят калмыки. Любопытство и страх на лицах сме¬
няются грустью. Над обнаженными головами печально и вопроси¬
тельно расстилается водянистое небо ранней весны.
Вдали шумят, возвышаясь над равнинами, тополя; там —
кубанская станица. Она курится сытым лиловым дымом.
—	Вам, земляки, впервые улыбнулось счастье стать настоя¬
щими людьми, а вы... бежать! — говорит Бадма.
Такие же понурые стоят и лошади с провалившимися боками
и огромные, забрызганные грязью, лохматые верблюды.
Внезапно из задних рядов насторожившейся, молчаливой тол¬
пы выдвигается вперед в драном дельдипге калмык. Обветренны¬
ми, корявыми кулаками он вытирает слезящиеся глаза.
—	Бадма! Это Бадма!
Бадма смотрит, и удивление появляется па его спокойном су¬
хом лице. Неужели это Меклс? Тот Мскле, который хотел его
убить?
Все с удивлением оглядывают кривоногого беженца, с коша-
304

qbcii ловкостью прыгающего на телегу к оратору.
Синева заливает обнаженную шею Бадмы; он снимает фураж*
ку, кладет Мекле руку на плечо.
—	Смотрите, вот человек, который когда-то покушался на
меня. Об этом знают многие в пашей степи.
—Знаем... Знаем...
Люди поднимают изумленные лица. Этот кожаный человек,
большой начальник, не только не мстит тому, кто хотел его убить,
но, напротив, почти что обнимает его. Такому человеку нельзя
не поверить.
Улыбаясь, Бадма хлопает Мекле по исхудалому плечу.
—	Вы видите, все забыто, потому что Мекле — мой брат, та¬
кой же бедняк. Его подбивали на убийство другие, его посылали
зайсанги. А зайсангов теперь нет и больше не будет!
—	Вертаться домой надо, домой! — всхлипывая, кричит Мек-
лс. — Что нам в чужом краю? Мук натерпелись, хватит...
Гудят люди, скрипят, словно вздыхают, оси подвод; даже ло¬
шади, словно поддаются порыву, поворачивают головы и расши¬
ряющиеся ноздри к запахам степи.
—	Враги ваши хотели удушить революцию вашими же ру¬
ками,— говорит Эренджеп. — Сорвалось. Теперь увидите, что ре¬
волюция примет вас, как родных детей. Между вами, оруды, и
бедными крестьянами она никакой разницы делать не станет.
—	О... о... о!.. — пронеслось, как шум девятого вала. — О...
о... о!..
Незабываем звук человеческого голоса, когда и слова излиш¬
ни, когда все понятно без слов, когда людьми владеет одна мысль,
одно чувство.
Потрясена толпа неожиданными словами большевика. Беженцы
только что готовы были ползать на коленях, молить о пощаде,
унижаться, лишь бы им оставили жизнь. И вдруг в степи, кото¬
рая привыкла к крови, большевистский агитатор неожиданно за¬
являет: вы не враги большевикам, вы для революции — свои
люди!
14
«О... о... о!..» — продолжало звучать. «О... о... о!.л>— и наконец
разразилось в словах. Вся степь, казалось, кричала всей своей
ширью, кричала тысячами голосов измученных людей:
—	Назад, остаться!
—	Само небо ниспослало нам, всему страждущему народу, на¬
шего благодетельного Бадму, — залепетал елейно-сладко кто-то
У телеги.
305

Бадма ищет глазами того, кому принадлежит этот вьющийся,
как прихотливый узор на ламаистской хоругви, голос, профессио¬
нально липкий тон.
Из-за мешков перегруженной телеги с растерянно-жалким ви¬
дом выползает лама. Он в скромном дорожном бешмете, в глубо¬
ко надвинутом на глаза бюшлячи58. Его щеки прыгают, глаза зат¬
каны лестью и страхом.
Бадма улыбается, но его глаза мрачнеют. «Так и ты, выро¬
док, тоже тут?»
Бакша между тем оправился; правда, у него не было теперь
прежнего осанистого вида, не было и объемистого живота чрево¬
угодника, но все же это был великий и святой человек, уполномо¬
ченный Будды. Он произносит большую и горячую речь, восхва¬
ляющую большевиков.
—	Назад, конечно, назад! Куда бедному люду идти! — состра¬
дательно заканчивает лама и тут же, сев по-ламски на подводу,
воздев белесые очи к небесам, начинает творить молитву. Кудря¬
вые, как стружки, санскритские слова уносились в муть безраз¬
личного неба. Этот человек молился. Перед ним образовалась
груда волнующихся тел. Они падали ничком на землю и громко
выкрикивали слова молитвы.
—	Что это за молебствие? — спросил Эренджен. Он дрожал от
волнения и хотел ударить плетью монаха, но Бадма предупредил
его движение.
—	Комедию прекратить! — строго крикнул он и, кивнув стояв¬
шим неподалеку красноармейцам, ушел вместе с Эрендженом в
штаб, чтобы переговорить о ламе и о дальнейших мерах.
Молящиеся переставали молиться и грузно вставали, отряхивая
прах с колеи. Недоумевая, они смотрели то в испуганное лицо
бакши, то в спину удалявшемуся Бадме: зачем он так крикнул
священнику, зачем оборвал молитву?
К телеге ламы пробирается с дрожащим лицом Мекле. Его губы
кривятся.
—	Обманщик, черт! —вдруг тихо прошептал он. А потом, точ¬
но у него что-то прорвалось, громко, на весь лагерь закричал: —
Ты и здесь пас будешь морочить?.. Ты... ты... — заплетался от вол¬
нения его язык. — Мало издевался над нами? Мы голодали, а
ты... вы лопались от жира! Ты и здесь обманывать?!
Мекле сделал порывистое движение, несколько калмыков те¬
лами загородили ламу. Тогда Мекле злобно сорвал с телеги бре¬
зент. Монах, сидевший у края телеги, покачнулся. Со дна телеги
выпала острым углом коричнево-маслянистая тулма (мягкий ко¬
жаный мешок). Голодные глаза впились в нее. Мекле пришел в 5353 Род капюшона.
308

неистовство. На влажную дорогу полетели святые пожитки. Ту-
гая тулма тяжело грохнулась и лопнула; горохом посыпались бор-
цики — коржики, мелкие, румяно-маслянистые.
Толпа изумленно и голодно заревела:
—	Тостэ борцок!
—	Тостэ борцок! (Коржики на коровьем масле!)
Мекле в азарте рылся дальше. Со дна ламскоп телеги лег ели
еше и еще пропахшие жиром тулмы. Вывалились прекрасно за¬
сушенные борцы (сушеная баранина); вываливались целые ба¬
раньи туши, совершенно протухшие н заплесневевшие.
Люди сбегались к ламской телеге, тесным кольцом обступили
ее. Лама подавленно съежился, прятался за спины стоявших впе¬
реди, но с повозки не слезал, точно это был ламин тирэ (дам¬
ский престол), а не позор и разоблачение его жадности.
Кругом лица горели жаром, словно начищенная медь котлов.
Все напряженно молчали. Мекле как будто и забыл про святого
отца и вчистую выгребал до дна емкую ламскую телегу. Только
один седой старик, стоявший с четками в руке, в благочестивом
смущении проронил:
—	Мухэ ём! (Как плохо!)
—	Что плохо? — крикнул молодой калмык. — Всю дорогу го¬
лодали! А он...
—	Жалели!..
—	Молились!..
—	Нет ли Дуняши еще там! Поищи, Мекле! — раздавались
возмущенные голоса.
Табор явно раскалывался на два лагеря: немощные старики
и старухи бормотали: «Ом-ма-нп-пад-ме-хум!» Роптали на Мек¬
ле и на молодежь: «Царя нет, бурханов нет, лам тоже нет... Ка¬
кая жизнь наступает!.. Грехи паши... Скорей умирать, не видеть
всесветного греха...»
Остальные — и они составляли большинство — были разъярены
на жадного ламу, неистовствовали. У ламы протухала и плесне¬
вела драгоценная еда, а дети гибли в походе от голода!
Лама решил действовать, поддержать свой пошатнувшийся ав¬
торитет:
—	Чужая, неведомая сторона, смутное тяжкое время, йиртм-
джи, ягджеиэт? (Миряне, что с вами?)
Мекле, шумно раздававший беженцам запасы дамского скла¬
да, поднял на ламу злое лицо.
—	Прочь,, сладкоголосый кишва (негодяй)! Или тебе... — И
подбежал было к нему с кулаками, но двое красиоармейцев-кал-
мыков успели взять ламу за шиворот. У них были до смешного
величественно-злорадные лица, говорившие: «Святой отец, пожа¬
луйте за ушко да на солнышко!..»
307

—	К конскому хвосту его! — закричал Мекле.
Этот призыв дал выход накопившейся злобной энергии. Те¬
перь война. Почему же в самом деле не применить к преступному
ламе наказание, бывшее в ходу в войсках Аюки-хана сотни лет
назад?
Из обозоз быстро вывели золотистую лошадь ламы. Она все
время отступления шла сбоку телеги на привязи.
Дрожащими руками Мекле привязывал смертельно бледного
ламу к конскому хвосту. Глаза Мекле были полны ненависти.
Лама не сопротивлялся, жилы на шее его напряглись, «краси¬
вые голубые жилы, полные святой крови».
—	Спасите, спасите! Жить хочу! — внезапно закричал он, ког¬
да коня дернули за повод.
Первый засмеялся Арашиев. Затем стал смеяться Мекле. Рас¬
каты смеха начали раздаваться и в толпе. Словно люди делали
самое заурядное, смешное дело. А давно ли они перед этим самым
ламой стояли на коленях?
—	Майдера проси! Он поможет! — ядовито крикнул Мекле.
Подбежав к телеге, он схватил ведро, разорвал на ламе полы
его лавшака, искромсав, бросил их в ведро, поджег и затем под¬
вязал к хвосту лошади, где был привязан лама. Сизый дым заку¬
рился из ведра. Тогда Мекле кнутом сильно ударил по крупу ко¬
ня. Лошадь дико всхрапнула и рванулась в степь. Ведро громко
тарахтело, послышался вопль. Лошадь волочила по земле груз¬
ное тело обреченного и неслась широким неровным галопом
в степь.
Когда Бадма и Эренджен, привлеченные воплями и криками
толпы, прибежали к табору, с ламой было все покончено.
15
Во время суматохи в таборе, преодолевая адскую боль в ра¬
неной ноге, с задней телеги слез Андрей Кисель. За несколько
дней до этого он в одном из боев с красными был ранен в ногу
навылет. Несколько дней пролежал он мертвой кладью в телеге
Очура на тряской и мучительной дороге. Теперь в калмыцкой су¬
мятице ему приходилось держаться возможно скромнее; в бежен¬
ской толпе было немало коней, и к каждому хвосту, оказывалось,
можно было привязать по невольному пассажиру... Андрей видел
все, привстав с трудом на телеге; это было чудовищно; конь, во¬
лочивший живое, корчившееся в муках тело... Эта дикая калмы-
чииа, как видно, не церемонится с людьми. Андрей решил по¬
просить Очура довезти его потихоньку до первой казачьей стани¬
цы или хутора, но Очур оказался еще более благоразумным; в
самом начале шума он бесследно исчез.
308

Приходилось последовать его примеру, но это было труднее.
«И все-таки надо!» — упрямо сказал себе Андрей.
Стиснул зубы и тихо спустился с телеги. Волоча за собой тя¬
желой ношей простреленную ногу, сдерживая стоны п закусив
нижнюю губу, он пополз в овраг.
—	Погодите, сволочи! — шептали его почерневшие губы.—
Дайте только отлежаться! Покажут вам, как здесь комиссарить!
Перемогая боль, он продолжал упорно ползти по дороге, пока
нс доплелся до какого-то хутора. Здесь его, потерявшего созна¬
ние, нашла казачка и, кликнув мужа, перенесла к себе в халупу.
Две недели пролежал Андрей, охая, па пахучем жарком сено¬
вале; рана заживала благополучно. По ночам ласковая казачка
носила ему еду..
Весна была уже в разгаре.
Опаляющей грозой промчалась через поля и избитые колесами
дороги, через притихшие станицы и хутора гражданская война.
Казаки, спешившиеся, попрятавшие винтовки в землю, расседла¬
ли до поры до времени лошадей и запрягли их в буккеры. Они
ходили с опущенными глазами и занимались мирным трудом: ве¬
сенней пахотой.
—	Полежь, доки вавка не загоиться. Жипка будэ ходыты,—•
выезжая на день на пахоту, успокаивал Андрея хозяин.
По странному стечению обстоятельств, казака тоже звали Ки¬
сель. Кисель Гордей Яковлевич.
Однофамилец... Это грело, как ласковое тепло, поднесенное
к самому лбу замерзающего в зимней степи человека. Еще не пе¬
ревелись среди вздыбившихся степей хорошие люди; еще можно
было жить. «Неужто он мне сродственник дальний? — часами от
вынужденного безделья думал Андрей. — Одного корня мы: укра¬
инцы. Может, прадеды наши братьями были?..» Андрею было теп¬
ло, уютно, и он размечтался: «Прадеды чумаковалн: один забрел
на Кубань, другой — на Ставрополыцину. Один предок в казаки
пошел, другой хохлачом остался. Казаки жили в свое удоволь¬
ствие, а мы? Мы разве жили? Только что возились с калмыками.
А жизни-то и не было». Постепенно думы Андрея, нежные, спо¬
койные, перенеслись к сытным родным краям. «Все-такн неплоха
была и эта жизнь! А теперь что? Боже, что ждет впереди? Где
семья, что с нею? Ведь и там большевики орудуют? Как только
рапа заживет, немедленно бежать восвояси, бежать и действо¬
вать...»
, Но и здесь тепло, здесь сдобно пахнет хорошей жизнью на
Дрожжах, на маслице, на сметанке, мучице.
Эти родимые запахи дороже, кажется, жизни... Замечтается
Андрей и вдруг весь встрепыхнется: представляется ему лама, у
постели, согретой русской девкой, — и тот же лама, влекомый
309

злым, распаленным жеребцом... У золошх пог копя куски чего,
веческого мозга в лужице алой, карминно-красной крови...
16
В море стоят суда интервентов. Но суда бессильны помочь ге,
логвардейцам: в этой части моря мелководье и нет бухт. Желез¬
ное кольцо красноармейцев и моряков сжимается все сильнее ц
гонит к морю разбитого врага.
Жалкие остатки белых, не пожелавшие сдаться, бросаются з
море, в брод, пытаясь вплавь добраться до английских судов. Ерс.
помощные, выбиваясь из сил, барахтаются белые в морских вол¬
нах, поражаемые красноармейскими пулями. -
Путь домой, в с гель, в родную кпСптку очищен, и Эренджен
возвращается в своя хотон.
Он входит, еле сдерживая в себе дрожь и волнение.
Мать, латавшая старую кошму, увидев сына, вздрогнула,
встрепенулась. Трясущейся темной руксн сна втыкает в войлок
иглу и бросается к Эрепджену. Ее глаза сияют — глаза матери,
три года не видевшей сына!
—	Менд, ирнвчи, кукн? (Жив-здоров, вернулся, милый?)
Утомленно и радостно улыбается Эренджеи:
—	Да, мама, жиз-здеров. Давно не видались.
Внимательно смотрит мать на сына. Ее исхудавшая рука рас¬
стилает на земле шпрдык. Говорит спа тихо, не отваживаясь при¬
ласкать этого взрослого утомленного человека:
—	Три года не виделись... Ох, как трудно было нам без тебя!
Молчит сын, задумчиво выдергивает из коврика забытую ма¬
терью иглу: «Как давно это было и скоро как прошло!»
Хлопочет Джиргал около очага, варит калмыцкий чай, но чая
нет, приходится варить какой-то суррогат.
—	Какое у тебя лицо! Исхудал весь!
—	Далеко был, мама, — коротко отвечает Эренджен.
—	Черное совсем у тебя лицо стало, измученное...
Смотрит Эренджен на мать: сильно сдала она за эти годы, по¬
старела, стала совсем седенькая. Глубокими морщинами избороз¬
дилось, лицо, впал рот, губы — как серые шнурки.
—	А где же Ккштз, где-же Инджирь? — спрашивает он про
любимых сестер.
Прикрыла морщинистыми руками лицо и горько расплакалась
мать. Худые плечи содрогаются, седые волосы выбились из-под
прохудившейся шапки. Пестрым ситцевым цветным платком ути¬
рает она слезы:
—	Ах, Кнштэ, Киштэ!.. Далеко сна от нас...
310

Эренджен вздрагивает, мрачно ждет продолжения: неужели
,мерла?
—	Умерла Киштэ, умерла... Нет ее больше... Одна Инджнрь
осталась... ушла к соседям теперь... может, выпросит чаю на за-
■зарку.
И выслушал Эренджен повесть, как во время многократных
боев, когда их хотон переходил из рук в руки, трагически погиб¬
ла Киштэ.
Вот она, его темная, забитая семья: одна сестра погибла, а
другая пошла клянчить чаю.
—	Милая моя, милая, старенькая мама!
Вынимает мать из кипящего котла шюр с выварками чая —
старые выварки кипятили, когда не было свежего чая; подлила
молока, бросила в котел кусочек бараньего жира.
Повидать сына-большевика, приехавшего к старой Джиргал,
собралось много хотонцев: прибежала радостная Инджирь. Она
выросла, превратилась в подростка с угловатыми движеньями.
К Эренджену, которого считали уже «большим человеком»,
потянулась молодежь. Вечерами кибитка Эренджена наполнялась
громким говором юных голосов. Расходились только к рассвету
под заливчатое перекликанье утренних петухов, — расходились,
по все не могли наговориться и продолжали беседы, идя по степи
под побелевшим месяцем: слишком много произошло в степи не¬
обычного за эти три года гражданской войны.
Уже через месяц после ухода Эренджена и Бадмы с больше¬
виками в хотон прибыли кубанские казаки. Большие папахи, цвет¬
ные башлыки, перетянутые черкески запрудили весь хотон. На
горячих конях скакали по дорогам казаки — искали большевиков;
конечно, не миновала казачьего посещения и кибитка Джиргал.
—	Где теой сын-большевик? — кричал на нее толстый офи¬
цер.— Говори правду! Плетью пороть буду!
—	Моя талмаш не понимай, син ушла сам, моя плакай, — бор¬
мотала сквозь слезы насмерть перепуганная Джиргал.
Дико ворочая глазами, кричал на нее есаул и, приказав по¬
садить в погреб, ударил на прощанье плетью наотмашь.
Одновременно с казаками в округе вновь появились и сбежав¬
шие баячуды (богачи). Вместе с казаками они нападали на ок¬
ружные села и грабили их.
Андрей Кисель, нарядившись в черкеску, надвинул на брови
папаху и водил казаков и калмыков по селам и хуторам Ставро-
польщины.
Искусственно раздуваемая вражда между русскими и калмы¬
ками все усиливалась. Опасаясь потерять в революции свои зем¬
ли, зайсанги, естественно, поддерживали казаков.
Создавая и искусственно раздувая вражду между русскими и
311

калмыками, отступали белые, отмечая свой путь чудовищными
жестокостями. Калмыцкие беды этим не кончились: пользуясь
анархией и бсзвластьем, кулачье поголовно истребляло калмыц¬
кую бедноту, присваивая себе ее земли.
И каждый раз метались зажатые железными тисками хотоц-
цы, забивали беженскими таборами проселочные глухие дороги
В паническом ужасе оставляли они свои насиженные, обжитые
места, гибли без счету.
Недешево обошелся калмыцкой бедноте многомесячный раз¬
гул белогвардейхцины и кулачья.
17
Отряды белых появились в округе в конце декабря девятнад¬
цатого года; была полоса неудач белых, они отступали, но при
этом сгоняли с мест и калмыков. Карательные отряды опрашива¬
ли по хуторам и хотонам каждое семейство — почему не уходят*
почему не присоединяются к беженцам?
Тем, кто не собирался уезжать, угрожали всякими карами, да¬
же расстрелом: «Уходи с белыми — или ты красный».
В декабре лили холодные, леденящие дожди; голодный скот
жался в глинобитных загонах. В холодную, угрюмую непогоду
калмыки должны были сниматься с мест и идти неизвестно куда.
—	Весь хотой, — рассказывал Эренджену Шулунов, молодой
донской казак-калмык, живший по соседству, — оставил родную
степь, побросал теплые землянки, хаты. Под угрозами белых люди
оставляли своих больных, бросали безродных и ветхих старух*
стариков, детей, метавшихся в кори и дифтерите.
Принуждена была сняться и семья Шулупова. Отец Шулуно-
ва еще колебался; ходили слухи, что близко был Буденный и с
ним донской калмык Ока Городовиков59, пО'В землянке появился
подвыпивший казак из карательного отряда и потребовал, чтобы
все немедленно собирались в путь-дорогу.
—	Кто не выполнит приказа, будет наказан по всей строгос¬
ти!— кричал он, ворочая пьяными глазами.
—	Больная дочь, еще дочь, больной сын, слепая жена, — тихо
говорил отец Шулунова.
—	Собирайтесь!
Отец растерянно потоптался на месте и стал укладывать не¬
мудрые пожитки.
Ледяной дождь лил равнодушно и настойчиво; спешно побро¬
сали в повозку кое-какой скарб и выехали с хутора.
59 Герой гражданской войны, один из сподвижников Буденного по Конной
армии.
312

Слепая мать сидела в темном углу кибитки и беззвучно плака¬
ла; так же тихо и покорно плакала, прижавшись к младшей Абе
больная сестра Намча.
Выехали на скользкий, оледенелый бугор, и перед глазами
нетала удручающая картина: во всю ширь обмерзшей степи тя¬
нулись сотни телег и повозок беженцев, согнанных со своих мест.
Снизу доносились крики людей, голодных верблюдов, рев бы¬
ков, ржание лошадей.
Ледяной дождь сменился метелью. Исполинский караван по¬
тянулся. Воды нет, пищи и подавно, а люди и скот плелись и^шли
вперед. Проходили дни, сменялись ночи, уже стоял жестокий мо¬
роз, в беженском лагере вспыхнули болезни, по по-прежнему скри¬
пели телеги и будки, по-прежнему люди шагали в неизвестную
даль.
Умерла у Шулунова маленькая сестра Абя, и перед смертью
странным голосом, голосом птицы, кричала другая сестра —
Намча.
Свист ветра, хлопья слепящего снега, голод, холод, бесчислен¬
ные унижения, бормотанье отца и плач умирающей сестры Нам-
чи — вот что запомнилось из этого ужасного похода Шулунову.
Слепая мать сидит у ног Намчи и покорно бормочет: «Лам, даркэ!»
Она молит ламу и матерь'божию прийти ей на помощь, отвести
неслыханное несчастье.
■' «Лам даркэ, лам даркэ!» И не знает, бедная, что в то самое
время, когда ее дырявую кибитку на скрипучей телеге с умираю¬
щей дочерью заносит белым снюом, укрывает, как саваном,—
ламы, земные боги, сидят в хорошо натопленных номерах лучших
гостиниц больших городов или обедают в богатых залах перво¬
классных ресторанов.
Умерла сестра Намча. Комочек сухонького тельца — все, что
осталось от девочки, — похоронили во временной могиле под сне¬
гом. Сотни таких безвестных могил остались по краям дороги, по
которой плелась калмыцкая беднота, безжалостно выгнанная в
пургу на промерзшую дорогу, оставленная без воды, без хлеба и
без крова.
В такой обстановке беженцы, застревая по пути в станицах
и селах, были частью перехвачены на мосту Бадмою и Эрендже-
ном, а в значительной своей массе докатились до Екатеринодара
и до берегов Черного моря.
18
В станице расквартирован красный кава..опннскнй полк.
Кулачье притихло. Затихли даже усатые, как стары? сквалыги,
псы, не осмеливаясь лаять. На задворках темными ночами кулаки
зарывали хлеб в ямины.
313

Во дворе Гордея Киселя остановился молодой командир с де¬
сятком красноармейцев.
Слух об этом немедленно дошел до Андрея. Волком, взятку
в рогатину, почувствовал он себя. В висках пробегала холодная
дрожь: вот она, смерть...
Напряженно прислушивался к малейшему шороху внизу.
Однако красные наверх к Андрею не поднимались.
С утра уезжали они со своим командиром, возвращались толь¬
ко к вечеру и, устав, засыпали как убитые.
В сонный и тихий полдень хозяйка поднималась к Андрею.
Ее старое, вылинявшее платье, подоткнутая запаска в шах¬
матную клеточку осторожно шуршали; глаза бегали опасливо т
сердито.
—	Ну як? — спрашивал Андрей.
Она тихо бормотала, вытирая сухие губы коричневыми .дро¬
жащими пальцами.
—	Опять поихалы. Лыха им годына! Натэ, куштуйтэ!
Неспокойно отвечал он словами благодарности, всей душой
привязанный к этой ласковой кулачке за свое спасение.
—	Дякую!
Знакомый, напоминавший родину, сытный запах кулацкой
скрыни, поющей на замках, скрыни, где в нюхательном табаке,,
заменяющем нафталин, вылеживаются вещи, приносила с собой
казачка. Если б можно было бежать... Нога заживала, но все же
о бегстве еще нельзя было думать.
Поев и попив, Андрей при свете "слухового окна изучал карту.
Он чувствовал, что спастись можно, только бы нога... Перед ним
карта, отчеркнутые дороги и тропинки. Да, надо бежать, бежать
из волчьего логова, где каждую минуту могут нагрянуть, поймать!'
Хотел Андрей держать путь по глухим степным просекам. Си
думал: «Ночью, в густой синеве, доберусь до Родников, догово¬
рюсь с отцом, повидаю жену, детей, а там двинусь дальше...»
Рана, теперь поблеклая, вся — как старухин рот — в морщинах,
почти затянулась.
Добрая хозяйка выстирала ему белье, заштопала и дала еще
пару сменного из мужниных запасов. Он почувствовал, что есть
добро меж людьми, есть сочувствие чужой беде; своп люди без
слов могут понять друг друга.
Надо было собираться в опасный путь. В слуховое окно на
Андрея смотрел перламутровый шар луны.
Андрей вспомнил СЕое счастливое, безвозвратно минувшее
прошлое: так же. как сейчас, толстым мальчиком, сидел сп ;:а
подловке отцовского дома, смотрел на -закую же луну, ел арбуз и
и швырял в проходивших по улице девушек и парией ар бузи ними
корками; девицы манерно пищали, а парни весело шшлрялн эти
314

ко;?ки назад... Как было русело, как радостно! А теперь вот сидит
к а чужой подловке па положении заштатного домового и никому
ге смеет показаться...
Этой иочыо Андрей решил бежать. Красные, по-видимому, дав¬
ным-давно улеглись спать.
Тишина. Покой, как озерная вода, заливает станицу и се кри¬
во, словно в гопаке, сбежавшиеся белые хатки. По станице зорко-
лениво бродит красный патруль. А что, если откроют? По коже
Андреи пробежала дрожь. Еще раз приложил к полу ухо. Внизу
цо-прежнсму осе тихо. Давно пропели полуночные петухи. Кое-
где раздавался собачий Срок. Во дворе на собаку не натолкнешь¬
ся: она, по уговору с хозяйкой, па ночь заперта в хлев. Вот там,
в хлеву, ока глухо ворчит на все лады, но красные уже давно к
ней привыкли.
Надо спуститься. Сердце бьется под самыми ключицами, тя¬
желое, как свинец; горячо бежит кровь по цепким рукам, ладони
железные. Ненависть, жгучая, нерассуждающая ненависть к спя¬
щим вспыхнула в Андрее. Новая, дотоле, казалось не появляв¬
шаяся мысль вспыхнула в мозгу: «Что, если спалить?»
На несколько мгновений он останавливает бег своих мыслей,
сжимает виски ладонями. Как спалить? Ведь это означало бы
уничтожить имущество доброй казачки, спасшей его от неминуе¬
мой смерти. Она ему даже белье подарила — и ее же спалить?
Не ее, впрочем, а логово красных. Нуда, эта мысль давно прокра¬
дывалась ему в голову, когда он сверху прислушивался к шуму
голосов. Ко как же Кисели, эти его благодетели, Гордей Кисель и
сердобольная хозяйка? А собака? Она станет рычать и кидаться...
Кисели пострадают невинно. Он пожал плечами. Что ж! Кисели
так Кисели: Киселей много, а отомстить удается так редко. Как
не воспользоваться таким благодарным случаем? Ненависть к
большевикам, жгучая обида за то, что он, Андрей, богатый чело¬
век, вынужден сычом прятаться от людей, заглушают все осталь¬
ные чувства. Конечно, жалко казачку, но так надо, так надо. «Гос¬
поди, помоги!» — искренне прошептал он, и рука машинально осе¬
нила вспотевший лоб крестом. Открыв слуховое окно, он поставил
йогу на перекладину лесе шеи; скрип так взбесил собаку, что она,
ударившись телом о дверь, сбила щеколду; между косяком и
дверью образовалась щель, и собака залилась торжествующим
л а о м.
— Холера! Не могла, сквалыга, наложить щеколду как сле¬
дует! — бешено прошептал Андрей. Его сердце распалялось. —
Газ так, то и и так!..
Спустив ногу на иижшою ступень, он оглянул крышу.
Однако здорово умаялись красные. Не шелохнулись даже.
Спят. На минутку замереть, — стихнет пес. Хороша крыша, важ¬
315

нецкая. Кульками сложена, зто очень облегчает задачу. Камы,
шовая она — легко, значит, вспыхнет. Он чиркнул спичку.
А собака? Она сейчас же увидит огонь... И пусть!.. Огонь собьет
ее с толку, и, пока она станет брехать на светящуюся кровлю
Андрей задаст стрекача.
Сухой камыш дружно шевельнулся под огнем; поплыло пламя-
как коротенький факел, Андрей поднес пылающий пучок к стрехе*
и та в нескольких местах занялась ржавым, веселым огнем, стре’
лившим ванильным прелым запахом застарелого камыша. Соба¬
ка громко завыла, и Андрей тихо сбросил себя вниз, в траву.
Здесь росла мелкая «птичья гречиха»; она вилась вокруг белой
хаты, как пасхальная зелень у сдобного подножия румяного ку¬
лича. В нос ударил удушливый дым; теперь надо было бежать, .не
теряя ни секунды, но, повинуясь какому-то дразнящему неотвра¬
тимому любопытству, Андрей приник к окну.
— Что эти сволочи? Что?
В выбеленной горнице мерцает лампада; разливается в углу
кроткий свет, лиловый и мягкий; седенький Николай-чудотворец.
в золотой ризе все так же примирительно сообщает миру о том,
что во человецех благоволение, — несомненно, невзирая на граж¬
данскую войну... Обрамленный расшитыми петушками .рушников,
святой не торопясь творил свое полуночное дело — благословлял
спящих. «Да, спите. Спите, милые голубчики!»
Вновь чувствуя опасность каждого мига промедления, он опять
оглядывает лицо святого. Как ожило оно под лиловым светом!
«Благоволение, мир...» Вверху чадно потрескивает старый камыш.
«Однако на земле ему теперь нечего делать, старику Николе! Боль¬
шевики жить не дадут ему!»
Андрей резво и легко перебросил себя через забор.
19
Екатеринодар — теперь Краснодар — что Тартар, река смерти.
Река Кубань. Полотно железной дороги — в крови, экскремен¬
тах, в марле, в гное умирающих и умерших людей.
Прибывшим из степи беженцам можно переправиться через
Кубань только здесь, продвигаясь через это жуткое полотно
смерти.
Свалка, бешеная толкотня. Каждый рвется вперед и, напирая*
готов убить соседа. Сильный оттесняет слабого. Предприимчивый
продвигается немного дальше. Немало людей, лошадей, волов,
подвод свалилось с полотна железной дороги в мутную, быструю
реку Кубань...
Ранняя весна вся в липкой грязи кубанского чернозема..
Бесконечной вереницей тянется беженский обоз.
316

—	Но-о, цо-об!
Жидкая земля засасывает колеса. Падают в чмокающее меси¬
во быки, усталые лошади, покрытые пеной.
Бросают возилки, ходы с ящиками; на повозках лежат не
только постели и скарб, но и окоченевшие мертвецы. Мертвые вы¬
тянувшиеся тела едут куда-то с живыми и еле живыми. Недоста¬
вало духу сбрасывать умерших; только трупы новорожденных
бросали вдоль дореги — и они сгнивали, как тельца птиц или туш¬
канчиков.
Маленькая, покрытая камышом, плотина; вблизи нет ни моста*
ни брода. Сгрудились у плотины беженцы Денисовской, Иловай¬
ской и Кутейниковской станиц.
После первого замешательства взрывается буря.
Каждая станичная группа стремится переправиться первой;
спор, драка ч ругань повисли в воздухе.
Прискакал на гнедой лошади калмык, властный человек:
—	Я член большого войскового круга Пиков — пропустить,
вперед Денисовскую станицу! Расстреляю, как собак!
Прискакал на вороной взмыленной лошади другой властный
человек:
—	Я член большого войскового круга Пунцукоз — пропустить
Иловайскую станицу! Расстреляю, как собак!
Отец Шулунова, седоусый казак, сидевший на повозке, в ко¬
торой лежал больной сын, спокойно говорит соседу:
—	Что за пан этот Пунцуков?
«Пан» Пунцуков налился кровью и начал кричать* как бе¬
шеный:
—	Кроме меня, скот, никто не распоряжайся! Расстреляю,,
убью!
Осклабив старые зубы, горько засмеялся старик. Быстро под¬
скакал к нему важный человек и стал бить его по голове узорной
плетью.
Прикрыв окоченевшими руками седую голову, молчал старик.
А там, у плотины, в гуще возов плачут брошенные калмычка¬
ми дети; оставленные, они кричат и просят груди, заливаясь
плачем:
—	Мама, моя мама!
Беспомощно плачут старики и старухи, о которых все-забыли:
—	Боги, спасите нас и помилуйте!
Упала в грязь лошадь отца Шулунова, упала и не может под¬
няться; а мимо на сильных, сытых лошадях, запряженных в по¬
рожние рессорные тачанки, проезжают богачи-зайсанги и их до¬
мочадцы.
—	У Шулунова лошадь пала, ха-ха! — Кому-то в тачанке от
этой картины очень весело: он заливисто хохочет.

По полотну железной дороги ползут черной тучей люди, а им
навстречу, гремя, надвигается бронепоезд. Какой бронепоезд, чей
бронепоезд? На кого он идет, куда? Не знают этого черные тучи
людей — они видят только, как по направлению бронепоезда со
всех сторон летят снаряды; растерянно прячутся они в телеги, под
телеги, а вот снаряд взрывается в бронепоезде, взлетает в воздух
вместе со шмотьями мяса и падает обратно мелкими красными
клочьями.
Сон это, кошмар зимней ночи или явь — живой рассказ Шулу-
ноза?
20
На пути к родному дому о многом поразмыслил Андрей. Дом...
А что там, под железной кровлей родного дома? Каков батька,
вывернулся ли, отбрехался ли? Ведь вот он, Андрей Кисель, слепым
случаем забрел к чужому, никогда не виданному Гордею Киселю
и оставил после себя одни головешки. Не мог ли кто-нибудь при¬
блудный так же вылеживаться под крышей отцовского дома и
потом за ласку спалить его халупу?
Казачье дело60 — видел Андрей своими глазами — было про¬
играно. Советская власть постепенно, но настойчиво укреплялась.
Это чувствовал Андрей, проходя селами, лежавшими кран о край
со степью подвижных калмыцких кибиток. Развеялся запах по¬
рохового дыма, улеглись палевые тучи пыли под копытами взбе¬
шенных военных скакунов. Новый строй креп, налаживался, и тя¬
жесть руки молодой власти кулаки сразу почувствовали.
В станицах и селах зажиточные присмирели, сняли вывесочки,
торжественно возглашавшие о «матерости», о достатках домовла¬
дельцев; отошло время гордиться — сейчас впору было прибед¬
няться... И вот стали уходить зайсанги и богачи в обширные, ма¬
лозаселенные степи астраханских калмыков, прятаться там, где
было еще пусто и тихо...
Степи... Они лежат, открыв бескрайние свои просторы пламен¬
ному солнцу и ветру, дующему бездумно... Тут есть еще где при¬
строиться, забиться в уголок и замереть, как лягушка на зиму.
Кулаки хорошо знали, что в степи мало власти и много травы,
а балки не требуют паспорта и советской анкеты. Здесь в целине
все еще по-прежнему можно подойти к беднякам, заставить их по-
баграчить.
Бродя по дорогам и проселкам, Андрей решил, что надо путь
ю Имеется в виду белогвардейщина.
313

держать на эти нетронутые, непроверенные степи. Сладкие дымы
кизяка, молочные туманы по заре, сытый скрип телег, гружсннь.х
хлебом, —от всего этого надо пока отвернуться, только повидать
отца и семью и схорониться в степных глубинах.
Перед тем как покинуть родные места, зарею на краю родного
села, у заброшенной ветрянки, встретился Андреи со старым
отцом.
Марк, иссохший маленький старик, по привычке осторожно
кашлял в кулак. Испытующе поглядывал он на сына: что, как,
куда подается?.. Но рассусоливать было некогда. Оба перешли
к деловым разговорам.
—	Комиссары вси шукают тебя. Швидче утикай подальше.
Их глаза встретились и странно разошлись. Неужели теперь и
шкуры надо спасать порознь? И какая уцелеет, какая пропадет?
—	А як маты, жинка, дитки? — спросил Андрей.
Неужели распадается крепко спаянная семья? Мама... Ох, ма¬
ма, мама, напрасно ты собирала, лелеяла, кохала имущество,—
кому все оно достанется, маменька?
—	Все живы, — не спеша ответил отец.
—	А хозяйство як?
—	Трохи пошкодылы комиссары: забрали пару коней. Бачу,
дило поганэ, пару коней продав я сам. Осталась тильки пара ше.
Сиплым, прерывающимся голосом спросил Андрей, потирая
висок:
—	А коровы як?
Отец безнадежно сказал:
—	Коровы в.си цпли. У степу, у Амуланга.
Да, он вздыхал; старым глазом своим ом все видел; он знал,
что лиха беда — начало: пришла беда — отворяй кулацкие воро¬
та. И только одно удалось старику Киселю: угнать от большеви¬
ков в степи две отары овец. Их отогнали, уходя отсюда, люди Очу-
ра Тегусова. Конечно, и это было рискованно, но все же было
лучше, чем оставлять овец вражеской власти.
—	Пойдешь по степи — шукай Очура: с ним две отары и моих
овец.
На востоке рдела жиденькая заря. Над селом, над свежими
травами окраины плыл легкий предутренний туман. Дружно пе¬
ли кормленые петухи. Андрею надо было торопиться.
Вот что, батяня... — Он молчал минуту, сердце з нем ску¬
чало. Уйду я к калмыкам, в астраханские степи... там простор¬
нее... Туда, к Амулапгу, перебрался и Очур.
„Отец не сразу ответил. Подумал: да, степь обильна. В степи
Действительно можно будет пересидеть.
Добре, сынку, добре. — Марк тихо раскинул доожашне »v-
ки для объятия.	'	"	г •>
319

Весна давно согрела землю. Кругом ласково, в зелени рассти-
лались поля. Хлеба дружно тянулись дудками колосьев вверх. По
краям дороги меховой густой оторочкой росли еще не очень вы¬
сокие травы; роса тяжелой драгоценной каплей, жемчужным убо¬
ром сверкала на них. На ветреный, пряный восток широко ша¬
гал Андрей, отшибая крепким сапогом молодой ковыль.
Глухой, неопределенный шум приближающихся шагов, захле¬
стываемых травой.-
С необычной для старых людей резвостью поднялся с шир-
дыка Амуланг и приоткрыл беззубый рот, чтобы лучше вслушать¬
ся; у степняков ухо, как у ночной мыши-полевки.
Шаги приближались.
—	A-а... Андрей, даров, даров! Откуда? — приветствовал Аму-
-ланг нежданного гостя.
Оглядывали друг друга, может быть, с искренним дружелю¬
бием, в котором не чувствовалось племенной настороженности.
Среди песчаных холмиков степи старый калмык обрадовался
молодому русскому больше, чем любому калмыку. Тому было
много причин.
Семьи Киселей, Тегусовых и Амуланга жили дружно и «поль¬
зительно», как определял старый Кисель. Была у них общность
интересов, общность богатых людей, живших среди бедноты.
—	Ну, — сказал неопределенно Андрей, и его подбородок,
полный воли, недоброй воли, повело в сторону от волнения.— И
жив и здоров!
Обеими руками, по калмыцкому обычаю, Амуланг держал ру¬
ку Андрея и с почти отцовской нежностью смотрел ему в глаза.
Полуобнаженная, металлического оттенка, блестящая грудь Аму¬
ланга, отполированная ветрами, ходила ходуном; ключицы свер¬
кали выдубленным блеском кожи. Широкая серебряная борода
патриарха словно струилась на солнце.
—	Как отец Марка живет? Жива-даров его? Ты как нашел
нас?
Андрей пожал плечами и сдвинул шапку на обросший пыль¬
ный затылок.
—	Отец жив. Только какая теперь жизнь?
Молчали, переступая с ноги на ногу, все еще не входя в ки¬
битку.
Быстро пронеслись в памяти картины недавнего прошлого:
совместная скупка калмыцких земель, мануфактурно-бакалейная
торговля при монастыре, лама, у которого всегда были деньги...
Сладкая жизнь, и они — хозяева... А потом какая-то революция,
гражданская война... Погибель всему... Нехорошо...
320

Минутное молчание не спеша прервал Андреи, обдумывающий
свои дела.
—	Конечно, бывает и хуже; вот как лама...
Закрасневшись усталым старческим румянцем, Амулаиг по
дал ему докончить, махнул горько левой жилистой, блеклой ру¬
кой, а правей закрыл свое морщинистое лицо. Несмотря на иск¬
реннюю скорбь, лицо старика было полно хитрости и опаски, как
придорожная колдобина воды.
Молча вошли они в кибитку. В лицо им пахнула прелая кис¬
лота застоявшегося воздуха — запах кислого молока и мяса.
—	Не надо, не надо казать! Ты лучше садись, — указал Аму¬
лаиг на ширдык.
Андрей огляделся. Знакомое все это, — чужое и знакомое, а
теперь надолго должно стать родным.
—	Далече откочевали! — сказал Андрей, отпуская морщинис¬
тую руку старика.
Сипло дышала блестящая грудь патриарха. Красивое лицо его
выглядело строго.
—	Мы мал-мал тикай. Плох жизнь, — Амулаиг искренне ом¬
рачился. — Все, собаки, забрали..
Андрей веско, почти сурово уставился, испытывая горячий зуд
в утомленных ходьбой икрах.
—	Потеряли — надо найти. Тут небось большевиков меньше,
чем у нас на Ставропольщине, — добавил он после строгой паузы.
—	Да, — оживился Амулаиг. — Тут большевиков нема, далеко.
Оба они опять помолчали, переживая радостное чувство сво¬
боды.
—	А если кто и забредет, — подражая Амулангу, проговорил
Андрей, — можно мал-мал и башку отвинтить.
При этом Андрей движениями рук показал, как надо отвин¬
чивать.
Амуланг жадно смотрел блестящими хитрыми одобряющими
глазами на руки русского.
—	Да, да, — с удовольствием согласился он. — Наш родич
в Астрахани. Комиссаром работает. Совсем родной, хороший че¬
ловек... он все прикроет, Андрей...
—	Вот'хорошо! Он же будет и защищать нас!
Сидели долго, пили чай с маслом и коржиками. Говорили о
новых порядках, вернее, с их точки зрения, — беспорядках. По-
старому теперь жить нельзя — в этом были согласны оба.
В селах и хотонах Ставрополыцины, где население живет гус¬
то, большевистские невода вылавливали всех. Там вовсе нет жиз¬
ни. До поры до времени надо обретаться здесь, в степной глухо¬
мани. Изо всех сил стараться копить богатство и при случае —
и. Заказ № 3324.
321

мешать большевикам. Только подольше и потише продержаться:
эта безбожная власть пропадет сама.
Обоих их тешила, бодрила радостная мысль, что они избежа¬
ли той плохой, шаткой нынешней жизни, которая выпала на долю
очень многих люден с достатком. Они обскакали судьбу на кри¬
вой...
Андрей остался жить в степи. Это были отличные дни, полные
солнца; были ночи, овеянные сладким и крепким, как брага,
сном — покоем. Никто не грозил, никто не подстерегал, и никого
не надо было подстерегать. Андрей от всего устал.
Патриарх Амуланг не был одинок в степи. Здесь же жили
Очур Тегусов и другие зайсанги. Как Амуланг, они успели пере¬
гнать в глухие места свои отары. Можно было жить.
—	Две отары моих овец у тебя? — спросил как-то Очура
Андрей.
—	Две, — нехотя согласился Очур.
В течение первых же дней Андрей привел в порядок свои дела
с Очуром. Конечно, отары поредели, но надо было благодарить за
то, что есть. Было с чего начинать дело: степь богата и привольна.
Ее безграничные открытые просторы нравились Андрею. Хороша
была степь и своей изменчивостью: барханы, как кибитки степ¬
няков, передвигались с места на место — «сегодня здесь, завтра
там». Городским комиссарам трудно было распоряжаться здесь.
Сегодня здесь барханы, а завтра их нет; сегодня стоят пестрые ки¬
битки, а завтра их тоже нет — пустота! Ищи в поле изменчивого
ветра! «Не жизнь, а малина!» — с удовольствием думал Андрей.
В изменчивых складках степи можно было прятать любое ко¬
личество скота; и можно было до поры до времени прятаться са¬
мому и понемногу вновь начать богатеть!
21
Новую, неожиданную встречу послала степь Андрею: он встре¬
тился с мужем приютившей его казачки — Гордеем Киселем, дом
которого спалил.
От неожиданности на лицах обоих изобразились изумление и
испуг. Лицо Гордея дрогнуло, и усы поползли вниз, как струйки
воды.
—	Кисель? — вырвалось у обоих дружное восклицание.
Вышедший вслед за Андреем из кибитки Амуланг был свиде¬
телем сцены, как лобызались два русских человека. По лицу пат¬
риарха, блестевшему на солнце, пробегали полные иронии тени.
Он видел многое, он знал цену дружбе и лобзаниям людей.
—	Откуда?
—	А какими судьбами ты здесь?
322

Андреи обернулся с довольной усмешкой, но в его зеленоватые
-чяза внезапно нахлынуло смущение.
г' __ я живу здесь, — указал он в сторону Амуланга, которы
пристально рассматривал незнакомца. — Амуланг — стаРь™
„ёк. большой человек, познакомься с ним... Это мои друг из
'Амуланг все смотрел на вновь явившегося русского. Это был
высокий, по-казачьи статный, средних лет мужчина. На нем была
плоская серая кубанка, с вязаными пуговичками застегнутый
бешмет.	^
«Должно быть, — подумал Амуланг, глядя все так же^бесстра¬
стно,— при средствах человек... Такой человек, пожалуй, приго¬
дится... надо с ним обойтись подобрей».
— Ходить кибитка! — отрывистым голосом пригласил обоих
русских старик.
Гордей Кисель, войдя, внимательно осмотрелся.
Внутренность кибитки ему понравилась; здесь пахло густой,
сытной жизнью. Усевшись в прохладной кибитке, Амуланг бесе¬
довал со своими гостями... Беседа велась не спеша, все трое как бы
обнюхивали друг друга осторожными фразами...
Пили чаи со сдобными коржиками, говорили о власти, о ско¬
тине, о травах. Говорили о степи, о том, что делается на Кубани
и как плохо стало ныне людям всюду.
К концу беседы Гордей договорился с Амулангом пригнать к
его кочевьям свой скот, чтобы спасти от большевиков.
Андрей слушал внимательно. Это дело. Скот. У них будет своя
коммуна, совсем не большевистская, но это-то и хорошо. Заман¬
чивые комбинации проплывают в голове Андрея. Скот Гордея бу¬
дет прибран к рукам, — дальше видно будет.
На ночь два Киселя ложатся спать недалеко от кибитки, в ку¬
старнике. Они договорились до очень многого: добывать по де¬
шевке скот у ставропольских и царицынских крестьян, выращи¬
вать в степи стада. Степь щедра, велика, беззаконна, следователь¬
но, и люди в степи безнаказанны.
Пусть большевики сходят там с ума, а мы здесь отлежим-
ся, почесывая икру ноги пяткой другой ноги, не спеша, с улыб¬
кой говорит Андрей. Глаза его зорки: пусть только Гордей при¬
гонит своих баранов — здесь его самого обстригут, как барана.
“Г сюда Советы не доберутся и через пять лет.
Говоря Андрей все вглядывается в поблескивающие в сумер¬
ках глаза Гордея: сейчас заговорит о доме, о пожаре.
Надо вести какой-то чинный, важный разговор.
— Дураки те, которые бежали за границу, — говорит он пое-
неорежителыю плюнув.-Там они погибнут от голода Здесь же
живя под ооком, можно гадить большевикам и хозяйство можно
323

растить. А если будет большая угроза, с тугой мошной можно
бежать хоть на остров Лемнос, куда бежали и русские и калмыки.
С деньгами везде хорошо.
—	Андрей, а ведь бог-то есть! — вдруг слышит он голос.
Гордея.
Дрожь пробегает мелкими иглами по спине Андрея.
—	А что? — кратко спрашивает он, хороня в себе стороннюю
мысль:
«Неужели знает?»
—	Да как же! — голос Гордея скрипел уже сонно. — Да разве
я, когда бежал в эти дикие дебри, мог подумать, что встречу тебя
здесь? И вот поди ж ты: как будто бы кто меня прямо вел сюда.
И ты точно ждал меня...Разве это не промысел божий? Как в пи¬
сании сказано...
Андрей отвернул голову, и немытые волосы пыльно свесились
на съежившийся лоб. Облизав сухие губы, он сипло произнес:
—	Любите друг друга!
—	Вот именно! Если бы все русские люди жили по заветам
Христа, любили бы друг друга, прощали друг другу, — разве бы
этот раздор вселенский был?
Глухо отвечал, не поворачивая головы, Андреи:
—	Да, правильно. Было бы все мирно, и люди ж или бы, как
отцы и деды наши.
По-видимому, Гордея очень занимала его мысль.
—	Теперь разве с совестью люди? — В сердце Андрея снова
заворошились страхи. — Вот хотя бы со мной что сделали крас¬
ные: я их, как порядочных людей, пустил к себе во двор. Ели,
пили, спали. Ни гроша за это не заплатили и вдобавок, в виде
особой благодарности, хату подожгли.
—	Да неужели? — дрогнувшим голосом спросил Андрей.
В ответе Гордея послышались теплые, благодарные нотки. Он
был тронут сочувствием этого молодого крепкого хлопца.
—	А как же! — ответил он, видимо увлекаясь. — Сожгли. Ме¬
ня, понимаешь, и дома тогда не было, жена еле спаслась... Только
красные могут быть такими подлыми: поджечь того, кто дал им
приют. Строил, кохал, лелеял, а они так, за здорово живешь,
взяли да и уничтожили.
—	Д-да... уж это действительно подлость! — поддержал Анд¬
рей, сам дивясь спокойствию своего голоса. — Плохое, гиблое де¬
ло, — мне жалко тебя.
—	Сами подпалили и меня же обвинили в том, что я хотел
поджечь! — Гордей даже приподнялся на своем войлоке. — И вот
пришлось бежать мне. Хорошо, что удалось угнать отару, а то
вконец разорили бы.
Не спалось той ночью Андрею.
324

Медленно, с большим запозданием проникало советское влия¬
ние в глухие степные углы. Старое, злобно щерясь, не хотело от¬
ступать под натиском нового.
Растопив льды, сушило солнце грязь неухоженных сменных
дорог, — а грязь, как известно, высыхает последней.
Бандитизм в ериках все еще цвел своим злобным цветом, вес
креп и силился, — раздавить его мешали бескрайние степные про¬
сторы.
Поначалу у амуланговекпх молодцов задача была узкая: гра¬
бить, что плохо лежит. В ближних улусах и аймаках они мелкими
партиями угоняли скот. А потом, по мере укрепления позиций,
когда удальцов стало больше и вооружение пополнилось, круг де¬
ятельности бандитов расширился: они налетали на кооперативы
и на бойкие районные продкомовские склады, обильные всяким
добром; сытость и безнаказанность плодили дальнейшее развитие
операций степного, вольготного разбойничества, переросшего ру¬
бежи простой уголовщины. Внезапные палеты на советские уч¬
реждения, убийства советских работников и коммунистов, разгро¬
мы школ — такова была программа действия амуланговекпх мо¬
лодцов, руководимых обоими Киселями.
Коловертью, взвихривая степную пыль, бежал по проезжим
дорогам и по звериным тропам зловещий слух: банды, банды!
Огромная степь, казалось, затаилась, осела, как старый коло¬
дезь, изъеденный солью.
Отряды ЧОИ61 носились по неуловимым следам. Отряды не
имели проводников и карт, сбивались с дорог, покрытых следа¬
ми тушканчиков и неведомо чьих табунов...
Все крепче и основательнее комплектовались банды: бежав¬
шие зайсанги, русские и калмыцкие кулаки, бывшие ламы — слу¬
жители бога, бывшие офицеры — служителя царя, а то и просто
обманутые калмыки — одураченная посулами темная беднота...
Гордей и Андрей часто обсуждали наедине свои дальнейшие
планы; сидеть без дела, без наживы, в нагой и, в конце концов,
скучной степи им было не по душе.
Отгорали медные закаты; шумела трава, и ее жалобные звоны
напоминали о надвигающейся непогодливой осени, когда следо¬
вало бы с тугой мошною перебраться в станицу, к теплой дедов¬
ской печи.
Што потеряно на Кубани, возьмем здесь! — упрямо твер¬
дил Гордей. — На родину вернемся с богатой казной, с золотом-
серебром... К тому же к осени должна и совсем лопнуть эта со¬
бачья власть!..
61	Части особого назначения.
325

Уверенность эта крепла и в Андрее, и з патриархе Амуланге,
и в богатевшем не по дням, а по часам Очуре.
Деятельность налетчиков увенчалась наконец внушительным
по размаху нападением: между Черным Яром и Соленым Займи¬
щем бандиты остановили почтовый пароход и ограбили его до
рангоутов и спардека. Даже топовые фонари унесли с собой
в степь.
Годы были нэповские. Подверглись ограблению и нэпманы, и
пароходная касса, и шедшие на подкрепление астраханского от¬
деления государственного байка несколько тюков радужных кре¬
диток, у нэпманов — хорошо знали налетчики — должны были
быть в изобилии золотые и бриллиантовые вещи. Все это пол¬
ностью перешло к степным джигитам.
Ночью в просторной кибитке Амуланга при свете очага удаль¬
цы делили добычу. На черную лоснящуюся бурку Гордей высы¬
пал горку золотых колец и брошек с цветными камнями, кулонов
со сверкающими бриллиантами. Было много золотых и серебря¬
ных часов, цепочек с брелоками, серебряной посуды.
Гордей сыпал сквозь зубы веселыми прибаутками, но веселье
было показное: количество награбленного затмило его взгляд су¬
ровой жадностью. От ненасытной злобы у него сперло дыхание.
Подумать: столько добра и каким-то нехристям, которые и покой¬
ников своих не хоронят, а просто бросают в поле, чтобы их изгло¬
дали звери... На что им такие богатства, с которыми можно бы¬
ло бы спокойно отплыть на Лемнос?..
Андрей упорно бегал глазами; шмыгали болезненные зайчики
света в его зрачках... Странное дело: самую острую вражду он
испытывал именно к земляку. Трудно объяснить такую прихоть
больной алчности: то ли его коробил этот живой укор, напомина¬
ние о поджоге, то ли он опасался, что Гочрдей как-нибудь узнает,
кто именно совершил поджог; во всяком случае, Андрей был не
прочь, чтобы чоновцы ухлопали Гордея при неласковой встрече.
Без Гордея Андрею было бы спокойнее. Мало-помалу он внушил
эту неотвязно растущую в нем мысль и собратьям по ремеслу—■
калмыкам, развил в них чувство подозрительности к неведомому
пришельцу, и больше всего эта мысль привилась во впечатлитель¬
ной на все странное, ломаной душе Очура.
Богатая добыча последнего грабежа и была последней каплей
в чаше решимости Андрея. Он видел, как горели глаза Гордея,
видел в нем главного врага.
—	Вот эту вещь я возьму себе! — безапелляционно заявил в
начале дележки Гордей и положил себе з карман кулон с самыми,
крупными камнями.
—	Брешешь, не возьмешь! — гневно крикнул Андрей.
Все резко поднялись против захватчика.
326

—	Атаман какой выискался! Распоряжается общим добром!
Горло подзуженного Андреем Очура раздувалось, как зо гор
линки; поросшие редкими волосами, небритые щеки трепетали,
глаза сузились:
—	Кншве нохэ!62
Наконец он громко произнес, отвернувшись:
—	Собака!
Гордей посмеивался, он не слышал или притворялся неслы¬
шащим.
—	Мошенник!
Андрей с ликующим видом оглядывал калмыков: ну да, они
поддержат его, пожалуй, удастся навсегда расстаться с земляч¬
ком, который в дальнейшем может стать совсем неудобным чело¬
веком.
Ругательства сыпались со всех сторон.
—	Друзья, — приподнялся Андрей с земли, стал па колено и
обвел пайщиков недобрым взглядом: — Поступок Гордея я счи¬
таю неартельным и подлым; захваченную вещь предлагаю ему
положить на бурку.
Гордей улыбался. Он и не думал вернуть кулон и только во¬
дил сторожко глазами, нервно жуя тяжелыми челюстями и держа
руку у пояса, у кинжала. Однако предубеждение против захват¬
чика было чже создано; к Гордею подступали угрюмые лица.
—	Отдай камень! — с зеленым лицом приказал патриарх
Амуланг.
—	Отдай вещь добром, покуда просим, — повторил и Андрей.
Гордей хрипло дышал, озираясь на подступавших к нему со¬
ратников.
Нависла грозная тишина. Ее прервал Гордей, бросил кулон на
кошму:
—	Ежели так, поеду в Астрахань и все как есть расскажу!
Это были грозные, но глупые и непоправимо опасные для са¬
мого Гордея слова. Вновь нависла тишина; никто не промолвил
ни слова, только слышно было, как хрипло дышал Очур и как
свистел он горячими ноздрями. Андрей чувствовал, что Гордей по¬
губил себя вконец, и вкрадчиво усмехался.
Конечно^ этот молодой парень был умнее всех. Улыбка его
была доброй, и глаза смотрели ласково, когда Андрей, пересилив
в себе злое волнение, сказал спокойным тоном:
Друзья, оставьте его в покое. — Андрей тихонько потер ру¬
ки. — Пусть пользуется.	J
Гордей сейчас же забрал кулон.
—	Остальное мы разделим поровну.
62	Бесчестная собака.
327

Так же высказался, переглянувшись с Андреем, и сам пат¬
риарх.	^	„
Спокойный топ почтенного старца, хозяина киоиткн, подейст¬
вовал па всех умиротворяюще, п участники братски поделили на-
граблспнос. Они старались при этом не глядеть па Гордея, кото¬
рый ничего не имел против такой разверстки: она приносила ему
изрядные барыши. Набухли у всех карманы шуршащими кредит¬
ками; каждому в изобилии достались золотые и серебряные
вещи, кольца и часы.
Андрей на прощанье пожал крепко руку Гордея; Гордеи пер¬
вый протянул ему руку, обманутый всеобщей молчаливостью и
миром! Но когда он ушел, Андрей спросил негромко Очура:
—	Ты что же распустил нюни? Надо бы мигом пришить этого
бандюка!
Очур сурово пожевал челюстями, поглядев на склонившего
голову Амуланга.
—	Не спеши, — сказал он веско, — и успокойся; мы раскроим
ему череп и сошьем его мозг с собачьим мозгом.-
—	И правильно, — поддакнул Андрей. — Донесет, как бог свят!
Амулаиг набожно творил вечернюю молитву. Великие бурханы
видят правые дела. Они награждают достойных и карают преступ¬
ников своей дланью без пощады.
В крепкие кожаные сумы прятались дарованные небесами
вещи. Удачный вечер, удачный день, велик сякюсн!63
22
Жаркий вечер. Тихо. Над степью плавится солнце. Утомлен¬
но кричат перепела.
—	Идем ко мне в гости, — говорит ласково Гордею Очур. «**
Идем, дорогой. Давно не был у меня, — угощу, поговорим.
Гордей быком смотрел в землю. Со дня дележа драгоценнос¬
тей между ними не стало прежней близости. На толстомясом лице
казака таилось выражение сторожкости. Он держался особняком,
словно таясь... Да, его следовало убрать, пока не выдал больше¬
викам.
—	Гордеи, брось! — На лице Очура мягкая вкрадчивая улыб¬
ка.— Или ты забыл свою же пословицу: «Лучше худой мир, чем
добрая ссора!» Ну, какая причина нам враждовать?
Гордей пристально смотрел в глаза Очура.
—	Эх, — проговорил он, вздыхая, — только бы дожить до* луч¬
ших времен. Чтобы этих собак не стало. А там... — Гордей не до¬
кончил свою мысль и махнул рукой.
63	Гелий, хранитель.
328

—	Мы псе ждем этого часа, — тихо сказал Очур, опускал Сес-
цветные глаза.
Оба направились к кибитке Очура.
Очур любезно пропускает гостя в палатку и хлопает в ладоши.
—	Надо принять дорогого гостя, надо угостить, — говорит он
жене. — Садись, садись, дорогой кунак.
Гордей садится на нарядный ширдык и, пока хозяева хлопочут,
оглядывает кибитку.
«Убога кибитка, убоги ее обитатели», — думает сн и с сосущей
тоской сладко вспоминает родную привольную Кубань, масля¬
нисто-жирный чернозем, казачье приволье, сытость, вечернюю про¬
хладу в вишеннике подле хаты. Вспоминает свою горячую сытную
молодость, васильковые сумерки, станицы, гармонь, девок в мо¬
нистах. Затем лагерные сборы, служба. Конвой его величества.
Ало-красная черкеска... Возвращение домой. Хозяйство, молодая
жена, беспечность, ласка...
И вот — германская война, атаки, «чемоданы», газ; мокрые,
гнилые окопы, вши...
Гордей смахивает с выпуклого лба капли пота — жарко в ки¬
битке.
Гордей приходит в себя. Очур с женою все еще хлопочут
у очага.
Затем Очур подходит к гостю с бараньей тушкой.
-	— Потеряла жена, неряха, нож, — будем резать кинжалом,—
говорит он. — Держи за мосол...
Садятся около очага. Гордей крепко держит красноватый мо¬
сол бараньей туши, а Очур ловким ударом, как от шелковой ма¬
терии, отрезает куски. На очаге уже кипит вода. Жирная барани¬
на ломтями летит в кипящий котел, и ее чуть сладкий запах веет
в воздухе.
Гордей машинально держит мосол, а мысли его все там, па
родине, на милой, сытой Кубани. Его казачья талпл, уже несколь¬
ко тучная, туго обтянута. В левом кармане бледно-сиреневого
бешмета на груди тикают большие серебряные часы «за меткую
стрельбу».
—	Хорошие у тебя часы! — говорит любезно Очур.
Для званого гостя он варит жирный задок белой баранины.
Под ударами кинжала тушка быстро укорачивается. Очур дви¬
гается к Гордею, сипя затекшим носом, опустивши веки, взблес¬
кивая белками глаз. В руках казака остается лишь белая кость.
—	Еще удар — и конец туше, — вполголоса, сквозь зубы го¬
ворит Очур и вдруг с исказившимся лицом, с быстротой п силой,
хихикнувши, как мясник, одним ударом всаживает в грудь каза¬
ка конец сверкнувшего кинжала.
—	Ой... Подождь! — вскрикивает Гордей. Глаза его выкаты-
329

ваются, он поднимается. С кинжалом в груди схватывает Очура
за хрусткую глотку.
—	Подлец! Убийца!
Вскрикнув, женщина падает у котла и сейчас же поднимается.
—	Даркэ!— вскрикивает она в ужасе и бежит из кибитки.
В кровавой схватке два силача борются, катаются вокруг пы¬
лающего очага. Обливающийся кровью верзила-казак, с кинжа¬
лом у самого сердца, борется за остаток жизни — его пальцы на
горле Очура. Кровь струею льется из груди Гордея, брызжет
в лицо, обливая рукав Очура. Ударив в стенку кибитки, струя по¬
падает в кипящий котел, — еще слаще пахнет варевом, а борьба
все идет.
Но вот пальцы Гордея слабнут; с тяжелым стоном он грохает¬
ся наземь, и Очур, вздыхая и стискивая зубы, вытягивает свой
кинжал и во второй раз, налегая всем корпусом на рукоять, вса¬
живает его умирающему в самое сердце.
—	Вот и конец. Вот дележка, и вот тебе овцы! Овцы-то теперь
мои. Все хорошо.
Вздрагивают в пыли последними смертными судорогами ноги
Гордея.
Помогите, эрлики! Багровые дьявольские силы... Теперь уже
не выдаст!
23
Еще не был ликвидирован степной бандитизм, и загнанные
в глухие углы зайсанги грабежами и убийствами пытались при¬
остановить победоносное наступление Советов. Но зрела и крепла
новая власть, разрасталась вглубь и вширь — оттесняла и выпа¬
лывала сорную траву бандитизма, развертывала широчайшее
культурное строительство. Понадобились новые люди, вооружен¬
ные до зубов советской культурой.
Через обком Эренджеи и Шулунов получили путевки в Моск¬
ву, в Свердловию — и вот в кибитке Эренджена радостный гул
молодых голосов.
Собирается вся молодежь хотопа приветствовать «именинни¬
ков». Сияют лица Эренджена и Шулунова, и печальная, подозри¬
тельно настороженная, ходит среди молодежи Джиргал.
Она вся поглощена предчувствием нового горя — разлуки; она
почти не замечает того, что учиться в Саратов едет также и дочь
Инджирь, топкая и гибкая, как тростинка, черноглазая, черново¬
лосая.
Любуется на сестру Эренджен: как расцвела она за эти меся¬
цы, что живет он дома! Какое у нее гордое и счастливое лицо!
Она вспыхивает смущением, когда подходит Бадма; Бадма стал
ззо

совсем большой человек: он не едет в Москву, у него здесь боль¬
шая работа, он член калмыцкого обкома н исполкома; он старше
Эреиджсна на пять лет п теперь кажется, несколько суровым в
шумливой молодой атмосфере.
Среди шуток и веселого смеха Эренджен подходит к своей
старенькой матери: он видит ее тревожно-вопрошающие взгляды;
материнским своим сердцем она чувствует что-то неладное. «Не¬
ужели боится остаться одна в степи?» — спрашивает себя Эрен¬
джен.
Бедная, бедная мать!
Сколько горя в своей многострадальной жизни видела она; не
видела она дней радости, когда был мал Эренджен и беспомощен;
нет радости и теперь, когда Эренджен вырос...
Ночью, поздно ночыо, когда все разошлись и улеглась в уголке
устало-счастливая Икджнрь, чувствует засыпающий Эренджен —
кто-то стоит у его изголовья и тяжко дышит. Неужели мать?
—	Мама, ты?
—	Я, Эренджен, твоя старая мать...
Некоторое время в тесной и бедной кибитке стоит молчание.
—	Зачем это сегодня у нас люди собрались? — спрашивает
Джиргал и кладет морщинистую, иссохшую руку на голову сы¬
на.— О чем вы говорили? О Москве, о поездке? Кто едет и куда?
Эренджен садится, достает папиросу, зажигает спичку, держа
папиросу во рту, ко не закуривает: он видит неестественный блеск
стареньких, родных, выцветших от слез и едкого дыма кибитки
глаз; спичка жжет его пальцы, он не чувствует боли.
—	Ты плачешь, мать? Отчего?
Погасла спичка. В потемках, как шелест высохшего ковыля,
проносится голос Джиргал:
—	Ты уезжаешь от меня, Эренджен? Ты покидаешь свою ста¬
рую мать? Но ведь ты только что приехал!
—	Так надо.
—	Три года войны, я три года нс видела тебя...
—	Так надо, мать... Надо, чтобы я уехал учиться.
—	Мои кости стары, моя душа высохла, я не увижу тебя.
—	Пустяки, мама: я летом приеду. И что здесь страшного: ведь
уезжает и Инджирь. Летом вернемся вместе.
—	Инджирь — дочь. Дочь в семье всегда чужая. Дочь принад¬
лежит своему мужу, а сын принадлежит матери: один сын.
—	Пойми, мама, я не могу остаться: меня посылает партия, я —
большевик.
И опять разъединяет мать и сына сухое молчание.
—	Большевик! — глухо, почти враждебно повторяет Джир¬
гал.— Большевик сын, мать большевика — большевистская мать.
—	Да, мама, большевистская мать.
331

В слабом свете догорающей спички виднеется серое, высохшее
лицо, уходящее в старые, изношенные плечи.
—	Большевистская мать! — повторяет Джиргал, и ее плечи
поводятся тихим жутким движением. — Когда ты был на войне,
меня все звали в хотоне: «большевистская мать». Когда я ехала
одна в телеге среди беженцев, всякий старался меня обогнать,
всякий старался хлестнуть мою лошадь, сбить ее с дороги и кри¬
чал: «Зачем сюда затесалась эта большевистская мать? Уберите
с дороги эту старую дуру, мать большевика!..» И когда приходили
офицеры в погонах, они тоже кричали на меня и махали передо
мною плетью: «Эй ты, старуха, сволочь, большевистская мать!»
Один раз саин (офицер) ударил меня плетью и бросил в погреб.
И я все время была одна, потому что я — большевистская мать...
—	Мама, моя старенькая мама!—тихо говорит Эренджен,
всей душой ощущая бездонность горя своей темной, забитой ма¬
тери.— Ну да, ты — большевистская мать, ну да, тебя гнали и
презирали, и били за это. Но подожди, потерпи: злое время ухо¬
дит, и подходит пора, когда слово «большевистская мать» станет
не бранным, не позорным, не обидным, а великим словом; когда
люди скажут с гордостью о вас: «Да, эти женщины вынесли мно¬
гие страдания, многие беды, но их жизнь была велика: они родили
детей-болыневиков, которые бились за новую, счастливую жизнь
для всего человечества. Вот почему, — скажут они, — их страда¬
ния были радостны. Это была мать большевика — большевистская
мать».
‘ — Ох, будет ли такое время! — тихо, как жалоба ветра, раз¬
носится старческий голос.
—	Будет, мама, будет! И все скажут: какая счастливая была
эта Джиргал: она была большевистская мать!

чхээаои
IfVCHVdV

Манджи было шесть лет, когда умер его отец...
Немного прошло времени, и почернели, сурово ссохлись на
работе руки матери, — вдова Цаган себя и сына кормила непре¬
станной, тяжелой и однообразной работой: у богатых людей вы¬
делывала овчины, шила шубы, шаровары; весной и летом от ут¬
ренних синих потемок до степной вечерней сгасше-пепельной зари
была занята стрижкой овец.
Больше Цаган не могла держать в мало-мальском порядке
прежнюю большую кибитку, ее объем пришлось уменьшить с шес¬
ти терме до четырех.
Все десять лет она прожила с сыном в тщательно зашитой и
заштопанной кибитке. Обстановки в этом жилье, изношенном ко¬
чевкой, ветрами и гололедью, не было никакой. Мать и сын спа¬
ли на скрипящей развалюшке, слабо напоминавшей раскладную
деревянную кровать.
У зимовья вдовы надворных построек не имелось совсем, не
считать же постройкой игрушечных размеров, давно не чиненный,
саманный сарайчик; он был крыт колючим, обломанным и приби¬
тым ветрами кураем.
В хозяйстве Цаган были корова и серая кобыла. Племени от
нее не дождался бы, вероятно, и сервантесовский Росинант, а
впрочем и любой представитель этого рода благородных живот¬
ных. Даже бедняк Есин, родович богатого Хобдукова, мучивший¬
ся от изнурительной нужды, презрительно поглядывал па старую
немощь, чьи ребра резко выступали, живот выпирал огромным пу¬
зырем, а унылые уши были взлохмачены, как репейник.
Питалось бедное животное соломой и жилистым бурьяном —
пост перед смертью, медлившей явиться.
Вот и все хозяйство Цаган...
Шел десятый год вдовства Цаган, и этот год также не дал об¬
легчения, ничем не украсил сиротства мальчугана Манджи. В го¬
лоде и упорном труде они добывали себе на хлеб, на то месиво,
скудное и малосъедобное, о каком в городе не имеют представ¬
ления, пожалуй, самые ограниченные в средствах люди — голь.
Но сильны ветры степи: Манджи был здоров и красив, когда*
наступил шестнадцатый год его жизни. Он с тоской поглядывал
на хозяйство, завидовал даже неприкрытой нужде Есина, у кото¬
рого все же было некое прибежище в богатом доме Хобдуковых.
334

На семнадцатом году надо было устраивать свою жизнь, а Манд-
жи был так неопытен!
Мать посоветовалась с добрыми людьми и решила послать
Манджи на весеннюю Егорьевскую ярмарку в русское село Ново-
Дмитриевское. Сельцо это находилось в тридцати верстах от
аймака Кердеты.
Манджи должен был продать кобылу, — в возможность такой
продажи верили и мать и сын. На вырученные деньги предстояло
купить молодую лошадь, кирпич калмыцкого чая, аршин десять
нанки и еще что выпадет на счастье.
Многолюдна и многоголоса, пестро-шумна ярмарка Егорьев¬
ская!.. Обширная часть ее, отмежеванная под скот, была покрыта
коростой навоза, залита жижей, серебрилась короткими стеблями
соломы; перебывало тут, среди горячих шеренг рогатого скота и
скакунов, немало люда, жадного до «худобы». Мечтатели броди¬
ли с одними кнутиками черешневого дерева. Есин несколько раз,
посверкивая голодными, наивными глазами, прошел мимо маль¬
чишки, но безразличный к нему Манджи не видел его. Глаза
Есина, маленькие и темные, как косточки вишен, буравили лосня¬
щихся лихих скакунов.
Тут были лошади туркменской, степной крови, горячей, как
камни бесплодных пустынь, были донской крови, с заметными
признаками крови английских благородных конюшен. Были сивки-
бурки, и среди них беднейшей карикатурой — пузырь на четырех
ногах, лошадь Манджи, на которую возложено непосильное бремя
таких упований...
Несколько раз прошел Есин. Манджи все не рисковал оклик¬
нуть взрослого, понимающего в купле-продаже человека. Есину
можно было бы довериться. Но разве родич богатейших, слав¬
нейших Хобдуковых обратит внимание на нужды Манджи! Он,
вероятно, только посмеется...
Один из многих, Манджи без толку три дня простоял с кобы¬
лой на Егорьевской. Манджи соскучился, был голоден и безна¬
дежно поглядывал на людей, чьи глаза смотрели сквозь его кобы¬
лу, как сквозь мутную воду.
Плохо!.. Никто из покупателей и близко не подходит. Помощь
пришла не со стороны Есина, к которому было уже отважился
обратиться Манджи, а со стороны старого, участливого калмыка,
стоявшего неподалеку, уже продавшего своего статного меринка.
Калмык, собираясь уезжать, подошел к молодому человеку.
—	За твою кобылу, милый, никто ничего не даст, и полушки
ломаной.
Манджи с отчаянием спросил:
-	Что же, обратно уводить, что ли? Мне нужна молодая ло¬
шадь!
335

—	Молодости нужна молодость,— улыбаясь, заметил старик,—
но если ты думаешь, что за эту развалину, набитую Гурьяпом, да¬
дут тебе молодого коня, — ты рискуешь простоять до следующей
Егорьевской ярмарки. Впрочем, вряд ли этой жиротпнс дотянуть
до следующей ярмарки. Верно тебе говорю!
Манджи уныло смолчал. Он видел, что старик — единствен¬
ный, кто занят его невеселой участью...
Старик набил трубку и, перед тем как закурить, сказал:
—	Слушай меня, старика! Слежу за тобой третий день и ви¬
жу, что без совета — тебе уйти и повести в поводу эту смерть, на¬
полненную грязной утробой. Хочешь, послушай старика, может
быть, ты будешь с моего совета счастлив век. Приглядел тут я
у пьяного цыгана годовалого жеребенка, правда, жеребенок те¬
перь не имеет вида, но, скажу тебе, жеребенок тот не простога
происхождения.
—	Годовалый! Как я приведу его матери? Мне еще нужна
кирпич чая!
—	Потребуй себе еще половину хобдуковского состояния! Ох*
зелен ты, как трава в поле! Из этого жеребенка выйдет прок. Об¬
меняешь— и через года два у тебя будет жеребенок ладный, на
твоей же кобылы через два года будет дохлый махай.
Манджи растерянно помалкивал, а старик, с досужпостыа
старого человека, закончившего дела, продолжал бескорыстна
настаивать:
—	Сейчас же обменяй кобылу па жеребенка!
Совсем растерялся парень от ласковой настойчивости совет¬
чика, в словах которого он почувствовал правду и опыт жизни. А.
как же тогда с наставлениями матери, с необходимостью приоб¬
рести и чай, и нанки, и еще что-нибудь! Вот тебе исход: чуть лиг
не сосунок, — и даже покупным чаем не зальешь этой неудачи!.
Но приходили мысли: а что станется с кобылой через год-два^
Манджи решился, и обмен состоялся. Молодой человек, поми¬
мо жеребейка, получил еще три рубля деньгами. Манджи даже,
повеселел немного...
Есин встретился па обратном пути и ядовито-весело оскла¬
бился. Из вежливости он не промолвил и слова; попятно было, что»
он осуждает легкомыслие молодого Манджи: что за прихоть —
жеребенка в хозяйство, в котором ист пи одной лошади!..
Они разошлись, не сказав друг другу пи слова. Есин спешил па
своим вечным делам, он хотел выручить из рук Хобдуковых свой,
надел земли.
Мать была сильно огорчена пезаманчпвым оборотом, первым;
выходом сына па ярмарку. Поплакав, Цаган примирилась.
Жеребенок бледной плоской тенью стоял под неказистым са-
336

райчпком, и его глаза лениво и малообещающе глядели в нагую
степь.
Пpoiiijio три года.
Мапджи вынос, возмужал...
Вырос и молодой конек. Старик не ошибся. Теперь у сарая
Мапджи не запаршивевший, а обросший матовой шерстью же¬
ребенок. Непрерывный уход и кусочки, отрываемые у рта, да лю¬
бовь Манджи к Аранзалу — так назван был жеребенок — сделали
свое дело: малыш превратился в прекрасного, очень стройного тем¬
но-серого жеребца.
Люди восклицали:
-- У бедняка Мапджи такая чудесная лошадь!
Другим казалось явной нелепостью, что подле рваной малень¬
кой кибитки так картинно стоит красавец-конь. Третьи находили,,
что судьба милостива к беднякам — так и надо. Один Есин, оза¬
боченный и отягощенный нуждой, проходя мимо, прозрачными^
невидящими глазами опахивал странное сочетание нищеты и бо¬
гатства, курай сарайчика и диво-жеребчика.
В мае вся степь цветет, настойно-бальзамическим крепким;
ароматом наполнена чаша степи до краев горизонта, залитого то¬
пазовым блеском солнца, Коровье масло в этот месяц .ярко, как
цвет сурепки; девушки и юноши цветут, как жезлы степных тюль¬
панов; небо синее; пенье жаворонков серебряно, а густое ржанье
Лрапзала словно в бой зовет.
Старухи выходят пощуриться на солнце; молодежь, увлеченная';
теплыми, благодатными деньками, бодрыми кавалькадами ездит
на свадьбы. В сопровождении жениха всадники отправляются на
смотрины невесты. Что ж, дни мая — дни, вполне подходящие для?
такого дела! Манджи стал желанным участником приятных по¬
ездок, так как у Манджи был чудесный Аранзал, а сам Манджи —
молод, строен, весел. Он так задушевно пел долгие родные песни!:
В аймаке как будто примирились с его бедностью, и он стал
«модным молодым человеком». .
Не па одних смотринах побывал молодой наездник: конь пес
его во все концы обширного улуса, и всюду их знали — ладную*
пару.
Слава о быстроногом копе сливалась с добрым словом о при¬
ветливом молодце, обладателе Арапзала.
С маем в аймаках бывают престольные праздники Майдор,
Обычно в день праздника устраивают скачки.
Лучшие аймачные скакуны принимают участие в этих скачках.
В дни весеннего состязания местные богачи Хобдуковы, люди над¬
менные и во всем удачливые, выпускали одного из лучших ска¬
кунов — Совсуна.
Манджи под влиянием молодых друзей, таких же горячих, как
337

и он, осмелился подумать о скачках! Это было необдуманное ре¬
шение, но молодость осилила, а горячее сердце заставило принять
участие в скачках!..
После религиозной части М'айдера тысячная толпа повалила
за ограду буддийского монастыря, с живым нетерпением устре¬
милась за полверсты — к скаковому кругу.
Два десятка скакунов, готовых к состязаниям, ждали начала
скачек. Седоусый старик взглядом выровнял коней и, когда убе¬
дился, что кони стоят так, как надо, белым платком дал старт.
Старт получился удачный.
Двадцать скакунов ринулись стройным валом, только замель¬
кали резвые ноги. Среди скакавших были два хобдуковских же¬
ребца.
Один из них, лидер, с места же рванулся вихрем, гриву его
взмыло и положило плашмя на ветер. Он — легкость движения.
В задачу отличного порывистого скакуна входило возможно бы¬
стрыми, быстрейшими темпами вести всех скакунов за собой.
Казалось, горячий жеребец отлично понимал, чего ждут от него,
он вскидывал ноги с лихорадочной живостью, заглатывал тон¬
кими копытами пространство, сек минуты и подчинял себе, своему
вытянувшемуся телу, время. «Подставная» лошадь, лидер, обыч¬
но и поначалу берет самые невероятные, почти невозможные тем¬
пы и тем самым ослабляет силы соревнующихся, но отлично сбе¬
регает силы основному партнеру скачки.
Люди, собравшиеся смотреть и оценивать скачки, отлично зна¬
ли этот прием, тем не менее они поддавались первой хитрости
штурмового скакуна. Победит он или не победит, он так прекра¬
сен! Первые соображения, давным-давно бывшие в головах зри¬
телей, уступают место возбудимости. Дыхание зрителей звонко;
глаза горят степными костровыми угольками. Кричат: «Аваад-
аад!» «Возьми уйди», брось всех, как стоящих на месте.
Такова сила азарта и обмана, заложенного в азарте. Беги,
нажми, аваад-аад, секи, милый, опереди всех, хобдуковский ли¬
дер!..
Между тем жеребец делал только свое ремесленное дело, ог¬
раниченное волей всадника и самолюбием спесивых Хобдуковых.
Видно было, что постепенно, и притом очень скоро после на¬
чала, соревнующиеся явно впустую тратят свои силы. Тогда спо¬
койно и деловито из самых задних рядов выдвинулся на перед¬
ний план резервный хобдуковский жеребец с тем, чтобы, как и
полагалось, победить.
Люди еще пламенели, кричали; но вот на последнем повороте
хобдуковский лидер измотался; его храп побелел в шмотьях белой
пены. Глаза блистали кровью, он обмяк и стал постепенно сда¬
вать.

И уже не кричали азартные ценители, опростоволосившиеся
на лидере, знакомом с прошлых лет; уже не раздавались крики
«возьми уйди»... Глаза всех приковались к настоящей, подлинной
фигуре победителя. Жеребец крупной правильной формы, с белой
звездой на лбу, с острыми, очень внимательными и нервными уша¬
ми, животное стального цвета блестело на солнце мокрым глян¬
цем боков и набирало пространство тончайшими ногами. Это была
машина, ровная и непобедимая. Как могли проглядеть ее люди!
Перед последним поворотом, с той же машинной беспроиг-
рышпостью, сверкая взмокшей короткой металлической шерстью,
победитель уверенно стал выдвигаться на передний край.
То был знаменитый хобдуковский Совсун.
Совсун — это знали все и до этого «неожиданного» осложне¬
ния— никем, никогда, ни разу не был бит.
Волнение людей, отведенное по ложному руслу, сейчас про¬
бивалось в настоящее: в толпе стоял рев.
Хобдуковы, неподвижные и счастливые, с притворным бес¬
страстием глядели на комедию победы. Как и всегда, сегодня
Эрдени Хобдуков выйдет победителем, в том нет сомнения...
Сейчас Эрдени уже заломил шапку, важный, как беркут на
степном кургане, прошел по траве. На серебряном наборе грузин¬
ского пояса и на шелке его оттопыренного живота победно за¬
сверкали лучи полуденного солнца.
Эрдени готов был встретить восхищенные взгляды толпы, вос¬
хищенные вскрики заискивающих сородичей: он привык к побе¬
дам, но каждый раз замирал, как от новой, острой радости!
Неподалеку от него с озабоченным, несытым выражением стоял
Есин. Он, казалось, соображал, как ему прожить на земле в пе¬
шем состоянии.
Кто-то из близких к Хобдуковым крикнул:
—	Совсун первым!..
Печальные мысли на миг остановили заботную голову бедня¬
ка Есина; он поднял глаза и крикнул также:
—	Конечно, конечно... Смотрите, Совсун идет первым!
После этого Есин, выполнив свою роль, мог снова предаться
гложущим хозяйственным соображениям. Он и не видел по-на¬
стоящему, что происходило на ристалищном поле. Между тем Сов¬
сун и в самом деле был первым: спокойно, без баловства и горяч¬
ности, Совсун вел неутомимую скачку дальше. Люди не сводили
с него глаз, один только Есин смотрел упорно в землю, додумы¬
вая свое.
Все забыли о лидере, его роль сыграна и стала для всех, на
миг увлекшихся, вполне очевидной.
—	Совсун бьет! взвизгнул кто-то из хобдуковских.
Есин поднял бесцветные глаза и проорал вполне исправно:
339

—	Созсуп! Ссвсун!
Тем временем шедший позади Совсуна жеребец Манджи стал
чуть набирать пространство. С холодной радостью, внезапно и не¬
обдуманно Манджи решил, что последних сил у Аранзала хватит
на покрытие пространства до Совсуна. Тогда Манджи, больше ни
о чем lie думая, усиленно заработал поводьями и стал посылать
своего любимца.
Из всех, кто наблюдал, пожалуй, один только Есин остался
вполне равнодушным; но, впрочем, видел ли он то, что происхо¬
дило на скаковой дорожке?
Люди глухо загудели, когда сердитым комом начал настигать
Аранзал. Все еще мелькал впереди мощный круп взмыленного
Совсуна.
До финиша оставалось шагов восемьдесят — сто...
Победа, победа!
Есин тускло кричал:
—	Наш возьмет! Взял наш, наш!..
Манджи как будто и теперь не торопился. Счет шел на четвер¬
ти секунды, и потому казалось, что Манджи совсем не спеша под¬
нял свою плетку и не ударил ею, а только прикоснулся к шее
Аранзала. Аранзал как бы поджидал такого приказа; уронив глу¬
бокий вдох, он полетел быстрее птицы. Несколько считанных мгно¬
вений— и Аранзал стал подравниваться с хобдуковским прослав¬
ленным скакуном.
То была вторая и на этот раз настоящая неожиданность для
скачек праздника Майдер.
Публика заволновалась угрюмо, с мрачной страстностью. Да¬
же Есин, отдавшийся своим терзаниям, приподнял напухшие от
бессонницы веки и пристально взглянул на состязание двух ло¬
шадей; но й теперь он мало был занят тем, что состязается хоб-
дуковскаи спесь с необдуманным задором Манджи. Хобдуковцы
молчали; Есину оставалось тоже молчать и наблюдать. В его гла¬
зах мелькнуло нечто очень схожее с выражением злорадства. Ес¬
ли это было злорадство, в кого же оно направлено: в Манджи или
в Хобдухозых?
Кто знает душу бедняка?.. Есин молчал, наблюдал.
Волнозазшиеся люди задавали вопросы:
—	Кто это?
—	Вы не узнаете? Это молодец Манджи.
—	Это оборвыш, а не молодец! Или у него две головы?
Кто-то трезвый отвечал отрицательно:
—	Ни одной головы у него, если он отважился на своей ло¬
шадке обскакать славу хобдуковской конюшни!
—	Лошадка действительно хороша!..
Когда до финиша оставалось всего шагов тридцать, Аранзал
зю

с легкостью ветра н страшной мускулистой силой рванулся впе¬
ред, мгновенно оторвался от конкурента, покрытого попоной мыла,
и, с полной отдачей резвой силы, подлетел к финишу первым.
Араизал вздрагивал, его шея свесила тонкую скульптурную
голову, но вот он махнул ожившей головой, наставил сердитые
топорики изящных ушей. Из горячих ноздрей струился расплав¬
ленный свист.
Люди резели.
Есин тускло и безразлично молчал. Он уже по-своему оцепил
победу. Пожалуй, ему, Есину, можно уходить к своим нуждиш-
•кам. Что ему з праздном азарте этих людей, собравшихся на сол¬
нечный Майдер?
Не знавший до этого дня ни личных поражении, ни обид сво¬
ей конюшни, Эрдени Хобдуков поджимал трясущуюся красную
губу. Он старался изо всех сил сохранить полный покой, облик
независимости:. Ему помогло то, что бескорыстная толпа, бесну¬
ясь, подбегала к стремени Маиджн. Манджи сидел как статуя: он
не догадался спрыгнуть с седла; два человека, очень уважаемых,
помогли ему спешиться.
Манджи приветствовали. Манджи поздравляли.
Счастливец!
Есин издали созерцал чужую славу и покусывал травинку.
Ему хотелось проникнуть в сердце человека, бьющееся победой,
сытое завистливым вниманием люден. Никогда, ни разу в жизни
Есин не испытал этого чувства, знакомого ему только в самых по¬
таенных мечтаниях.
Уже давали приз победителю — шелковый платок и четверт¬
ную бумажку, а Есин все еще стоял на своем месте, завидуя и
славе, и платку, и четвертной, на которую можно купить столько
необходимых вещей; но больше всего завидовал Есин тому, что
бедняку Манджи удалось принизить Эрдени. Празднично разо¬
детая толпа мужчин и женщин, переливающаяся неслинявшими
красками новых одежд, обступила Манджи, все громче и громче
восторженно шумела. Манджи держал себя спокойно — так, точ¬
но привык к этим восторгам.
Но вот бесцеремонно растолкал толпу Эрдени Хобдуков, вла¬
стный и важный. Голоса смолкли.
Эрдени стоял перед Манджи. Есин стремительно, потеряв сон¬
ливое выражение лица, проложил себе местечко, чтобы наблюдать,
как встретятся эти два человека.
Ласково, пряча небрежность так, чтобы она была достаточно
ощутима, Эрдени Хобдуков похвалил:
— Молодец! И мои поздравления прими.
Хобдуков ревниво покосился па дрожащего Аранзала, уводи¬
мого услужлизым малым прочь.
341

—	Знаешь, молодой человек, есть мудрая пословица: «Видно
человека с пеленок, что он будет человеком, а лошадь с жеребен¬
ка, что будет лошадью».
Эрдеии коротко засмеялся; смех его был приветлив, по не
весел.
—	И ты молодец, и лошадка у тебя славная!..
Тут бровь Эрдени властно поднялась и скосилась крылом кор¬
шуна:
—	Но, парень, скажу тебе: с тех пор, как помню себя, все
действительно хорошие лошади степи принадлежали мне!
Маиджи, бледный, оглушенный всем, что произошло: и побе¬
дой, и тем, что с ним разговаривает сам Хобдуков, молчал, креп-
ко впился побелевшими пальцами в повод Аранзала.
—	И сейчас, — медленно продолжал Эрдеии, — я того же мне¬
ния: твоя лошадь также может принадлежать только мне.
Манджи еле заметно пожал плечом и, потупив взор, смотрел
в бугром выступающий живот Хобдукова.
Эрдени заговорил живей:
—	Что же? А? Уступи лошадку нам, а себе из нашей конюш¬
ни можешь выбрать любую. За это тебе наше внимание, наше
уважение.
Сказав так, Эрдени опять наполнился важностью. В богатом
атласном бешмете, вбиравшем весь блеск солнца, в шапке жир¬
ных курпеев, он достал из кармана очень широких новых шаро¬
вар трубку с серебряной насечкой и кисет с отличным крымским
табаком, предложил парню закурить. Этот жест как бы говорил
о том, что сделка молчаливо состоялась, мнения Манджи не тре¬
бовалось.
Есин не спускал с обоих горящих голодом глаз.
Манджи курить не хотелось; он неохотно позаимствовал медо¬
вого табачку из хобдуковского кисета, но 'не закуривал.
У кого угодно при такой ласке запоет сердце. Аранзал дорог,
и его уступить нельзя, но вот поглядите-ка: богатый и славный
Эрдени Хобдуков обращает внимание на голыша!
Равно почтительная к обоим, толпа поглядывала то на одного,
то на другого. Оба стояли и курили. Синий пахучий дымок достиг
и ноздрей Есина.
Есин ждал, что Манджи заискивающе поблагодарит Хобдуко¬
ва, как всегда благодарил он, бесцветный, несытый. Есин ждал,
что за внимание Хобдукова Манджи тотчас же, без всяких огово¬
рок, вручит ему заскорузлый повод: владей, дескать, моим Аран-
залом.
Манджи докурил, откинул голову немного вбок и сощурился
на Эрдени:
—	Лошадь принадлежит мне и останется моей... — С этими
342

словами, пуская синий дымок из ноздрей, дерзкий Манджи по¬
двернулся и ушел.
Есин первый выбежал из толпы: ему хотелось обдумать то,
что сейчас произошло. Многие, стоявшие неподалеку, остолбене¬
ли и не могли сдвинуться с места. Кто стоял подальше и был мыс¬
лями попроще — захихикал.
Трудно представить себе, как в своей спеси был оскорблен
.Эрдени Хобдуков: табачок-то его выкурили, а в трубку плюнули!
Он пожал плечами, докурил, стоя на месте, благовонный та¬
бачок, запахнул шелковые полы и пошел прочь. Толпа расступи¬
лась.
Есин двинулся за Хобдуковым, покорный, как домашняя соба¬
ка. Эрдени его не видел. Они молча удалились. И сзади так же
молча шли хобдуковские близкие. То были траурные минуты их
родового самолюбия.
Что и говорить, богач затаил злобу против молодого человека,
злобу бешеную и глубокую.
Выскочка, погоди!
Немедленно Эрдени вызвал к себе молчаливого Есина. Эрдени
устремил на него взгляд: это был строгий, но все теплевший
-взгляд.
Влезший в долги, перебравший за многие годы арендные день¬
ги, Есин стоял потупив глаза и не видел, какими теплыми пото¬
ками ласки обливают его глаза Хобдукова.
—	Мы с тобой близкие родовичи, — глубоким тоном обратился
к нему Эрдени. — Слушай же, Есин! Я тебя женил. У тебя краси¬
вая жена, ребенок. Знаешь, как всегда с моим полным усердием
помогаю тебе. Народная мудрость говорит: «Ребра держатся за
позвонки, позвонки за ребра». Помнишь, сколько я тебе оказывал
услуг и любезностей?
Есин переступал с ноги на ногу и молчал. Он знал, что бога¬
тый родович не гнал его от себя; Эрдени его женил, и жена кра¬
сивая, и сын уже есть; по всему выходило, что Эрдени, не отогнав
от кибитки Есина ежедневного горя-нищеты, сказочно одарил его
своими любезностями.
—	Ты всегда держался за меня, — журчала ласковая речь,—■
теперь пришло для меня время держаться за тебя. Знаешь, что
произошло на скачках?
Есин кивнул.
—	Ты, Есин, должен разлучить этого негодяя с его Араизалом!
Уверенно одевает май пышным цветением степи; высокие тра¬
вы становятся еще выше, яркие цветы сменяются цветами еще бо¬
лее горячей окраски. Расшитое веселыми колерами полотно при¬
роды полощется нежными ветрами, дующими с запада.
343

Упоенный счастьем, сидит в густой траве Мапджп п не сводит
молодых блестящих глаз со своего Лрапзала. Теперь Манджи-
любит Арапзала больше своего сердца. «Ох, знаменитым ты бу¬
дешь, скакун мой любимейшнн! Твоя быстрота, твои победы —
мои победы, я весь в тебе, с тобою, Аранзал!»
Мапджп построил новые ясли; за несколько новых досок ра¬
ботал каторжно па богатом дворе соседа. Мапджп перекрыл по¬
ловину дырявой крыши сарайчика. Мапджп пойдет в русское се¬
ло и станет работать от зари до зари, чтобы купить еще досок.,
чтобы хорошенько утеплить па зиму сараюшко. Манджи отказы¬
вает себе в чае; купил висячий замок — черный с латунным сер¬
дечком и навесил на двери сарая. Если бы Манджи мог на латун¬
ное сердце повесить свое красное, бьющееся сердце, он сделал бы
это с готовностью. Совсем размечтался парень:
«Аранзал, ты станешь знаменитым скакуном, а я знаменитым
наездником. «Возьми уйди!» Вдогонку мы с тобою никому не ста¬
нем смотреть, никому не поклонимся. Выиграем'еще раз-два, вы¬
ручим тогда землицу у Бербера» б
Теплая ночь тает над степью. Ветер баюкающе перебирает
косицы травы, качает свет блеклых звезд, наводит туман па
ущербный месяц. Изредка раздается ленивый брех собаки и тот¬
час доверчиво растворяется в густой благодатной черноте рого¬
восточной степи.
Туман одевает тонким одеянием весь крепко спящий хотон. Уже
восток пронизывает истончившийся туман своими теплыми румя¬
ными томами. Проходит время... Манджи дремлет подле Аран-
зала. Ветер прикорнул у ног друзей.
Когда хозяин отвел копя в сарай и ушел в кибитку, восток,
занялся сине-желтым дымом рассвета. Манджи крепко уснул. Не
слыхал он ни шороха, ни лая собачьего.
Ночь па исходе... Воздух совсем ослаб... Подул предутренний
ветер. Земля, хотон, травы, животные, люди*—просыпались.
Манджи, по обыкновению спавший всего несколько минут*
встал раньше многих обитателей хотопа и пошел к Аранзалу в
сарайчик.
С вечера Манджи привез любимцу целую копну свежснакошеи-
ной травы.
Но двери.двери раскрыты, замок сбит, лежит в траье, ко¬
нюшня пуста, Аранзала нет.
Нет Аранзала!..
1 Александр Иванович Берберов — богатый скупщик-арендатор калмыцких:
земель, державший весь околоток в кабале. Земельные наделы ставропольских
калмыкоз многочисленными арендаторами типа Берберовых забирались в дол¬
госрочную аренду по баснословно дешевым ценам'—20—30 копеек за десятину.
344

Ледяная бритва про
Увей и?!
У р аг а 11 о м брсеплся
гающих слов мать еле
шла по мозгам юноши. Кет Араизала! Нет!
Манджи к себе о тесную кибитку. Из^пры-
поняла, какое стряслось горе. Нет Аран-
зала!
Гудела голова Манджи;
Он бежал по улице и забег
з мазанки. Многие только
гмбы растерянно кривились в улыбке,
т.л к соседям в их войлочные жилища,
вставали: некоторых Манджи бесцере¬
монно будил.
— Нет Араизала, нет!
По хотопу с утренним ккзячпым дымом поползла весть: свели
Араизала у Манджи!
Прошел день, другой...
Запеклись губы Манджи. Серые белки его глаз были мертвы.
Он безучастно бродил по хотону, выходил в степь, чтобы пова¬
литься в траву и цветы, рыдание колыхало его, как предсмертная
лихорадка.
Больше нет и не будет Араизала!..
Поиски, предпринятые Манджи, не открыли ему ничего, он
так-и не узнал ни о человеке, который увел коня, ни о следах
любимого скакуна.
Медленно закипало последнее отчаяние. Он решился и на лю¬
дях, охотливых до всякого слушка, вымолвил слово.
Манджи сказал:
— Знаю, чьих рук дело. Араизала украли братья Хобдуковы.
Сказанное Манджи было справедливо и тем не менее совер¬
шенно необдуманно. В тот же день Хобдуковы узнали, и Эрдени
как бы обрадовался тому, что услышал, и готов был еще услы¬
шать.
Сказанное принято как вызов. По-своему мысли Хобдуковых
были логичны, а для людей богатых — даже честны: разве Хоб¬
дуковы ке отнеслись с вниманием и терпением к этому паршивцу?
Разве ему не оказана честь, не предложено выгодное дело? По
чести не захотел уступить — уступит силе и хитрости.
Казалось, мальчишка должен был все взвесить и примириться.
Так нет же! Еще осмеливается на людях оскорблять братьев Хоб¬
дуковых, называть ворами. Разве богатые умеют воровать? Во¬
руют?..
Спустить этого нельзя! Возможно ли, чтобы нищий упрекал
богатых в воровстве! Как можно скорей надо наказать мерзавца!
■■■ Эрдеки снова позвал Есина. Есин и теперь склонен был слу¬
шать, а не разговаривать. У него, казалось, не было своего мне¬
ний; но отчего, как у степного волка, горячи его темные неболь¬
шие глаза?
Ты сделал только первую часть дела. За это тебе'наше внн-
345

мание. Но вот новая задача, Есин, ее нужно немедленно решить.
Есин подумал, что вряд ли речь идет о том, чтобы свести еще it
коровенку у Мапджи; дело шло о чем-то поважней.
—	Знаешь ты сам отлично, Есин, что мы тебя никогда не оста¬
вим. За все заплатим нашим вниманием. Ты знаешь, в чем вторая*
половина дела?
Есин сторожко взглянул; его глаза заблестели ярче. Он думал*
о многом. О том, что земля ему нужна без копейки долга; о том,
что он сможет, если захочет, отдать ее в аренду на гораздо более
выгодных условиях; о том, как была прекрасна расцветающая w
уже омраченная жизнь Манджи. Но больше всего он думал*
о своем клочке земли, опутанном Эрдени Хобдуковым.
—	Этот негодяй бросил нам, братьям, публичное оскорбление?
Надо его самого примерно наказать! Нас теперь нельзя, нас не¬
возможно оскорблять безнаказанно!
Есин беззвучно произнес:
—	Вы правы, Эрдени! Дрянь, не смеющая даже во сне при¬
сниться, лезет вам в объятия.
—	Ты прав, — произнес Эрдени.
Эрдени забыл, что сам, первый, пошел объясняться с маль¬
чишкой, или, наоборот, не забыл, и вот этот шаг решил искупить
достаточной местью.
—	Ты прав, — закусив губу, произнес Эрдени. — Земля...
Есин вздрогнул и вытянул шею.
—	Земля! Землю, за которую ты перебрал за столько лет впе¬
ред, освободим... и, может быть... ты понимаешь, Есин?
—	Я понимаю! — торопливо и счастливо произнес Есин.
—	Получишь аренду еще за пять лет, а то просто будешь хо¬
зяином своей земли, только убери этого негодяя и клеветника.
Слово «убить» не было произнесено, но Есин понимал, что зем¬
ля в его руки легко не дастся.
Этим людям, хорошо понимавшим друг друга, не надо было
произносить такого неприятного слова. Отказаться — обидишь
важных людей — родственников, да и землю не мешало освобо¬
дить... и убить нельзя.
Нельзя убить! Убить такого веселого, хорошего парня?
Манджи делал то задорное, о чем мечтал смолоду сам Есин и
на что никогда, ни разу не отважился. Убить свое заветное! Что ж?
Зато раз навсегда обеспечишь семью.
Иметь свои наделы?
Что выбрать? Но разве родичу можно выбирать, если его про¬
сит старший в роду, Эрдени Хобдуков?
Есин чувствовал, что голова наполняется ледяным ветром.
Одна и та же мысль, все заполняя, билась в висках, давила темя.
«Это ужасно, убить ни в чем не повинного человека!»
346

На лице Есина, однако, не было видно страха, бессвязных об¬
рывков воспоминаний. Хобдуков стоял перед ним также со спокой¬
ным лицом.
Что скажешь?..
Не доходя до дому, Есин свернул в монастырь.
Он решил рассказать ламе, одному из братьев Хобдуковых,
о том, что ему, Есину, предстоит сделать, и хорошо ли это по от¬
ношению к религии, загробному миру? Старший из братьев Хоб-
дукосых, человек ученый, святой и поэтому наиболее бесстраст¬
ный, мог мыслью, обескровленной и незаинтересованной, решить
сразу все за Есина, не успевшего отстоять свои чувства. Старший
из Хобдуковых — настоятель монастыря, а это нс шутка!
У ворот храма Есин сделал три земных поклона, робко вошел
в притвор храма, еще сделал три поклона и положил на стертый,
побелевший порог медный пятак.
Перед прислужником Есин подставил трепещущую, отсырев¬
шую от испарины ладонь; ладонь была окроплена святым арша-
ном, Есин приложил сладкую жидкость к губам.
Набожно он обвел глазами непривычное великолепие храма.
Со стен, с потолков гирляндами висели шелковые разноцветные
хоругви. С высокого резного престола, тесно обставленного жерт¬
венными чашами и курильными свечами, из глубины веков смот¬
рели загадочно прищуренные глаза золотого Сакья-Муни.
Благовонием высоких тибетских плоскогорий, лекарственных
трав и дымом индийских курильных свечей был напоен храм.
В притворе, краем полушубка слегка прикоснувшись к массив¬
ной двери, сложа молитвенно руки, на минутку забылся Есин,
вспомнил прошлое, которое, казалось, не имело никакого отноше¬
ния к этим минутам в храме.
Круглая, с кулак величиной суставная головка бедренной кос¬
ти крупного животного заменяет детям мяч. Этот «мяч», или
«чуш», должен быть загнан в вырытую в земле диаметром в ло¬
коть воронку.
На расстоянии нескольких шагов от воронки, симметрично
расположенные вокруг, находятся исходные «точки» дружинников.
Один из участников игры по жребию превращается в «гонщи¬
ка», остальные в «дружинников». Все вооружаются палками.
Гонщик должен или загнать чуш в воронку, или отбить точку
у дружинника.
Дружинники общими усилиями отражают наступления чуш.
Они работают в две стороны: оберегают общую воронку и каждый
следит за своей точкой. Чуть зазевался — шустрая палка гонщика
покрывает точку. Тогда плохо. Бывшего дружинника гоняют, как
говорят в таких случаях, — «сушат».
347

Игра продолжается долго. Бывает она азартной, как степная?
скачка, жаркой, как полуденное солнце.
Иной раз гонщик, взятый дружинниками в работу, после упор¬
ной, но тщетной попытки водворить в воронку чуш или отбить у
дружинника точку в изнеможении сдается победителям. Насмеш¬
ки сыплются па него.
Чуш гоняют и двойной тягой. Воронку штурмуют двумя чуша-
ми два гонщика.
Дружинники тоже становятся по двое.
Игра бывает задорная, шумная.
Теперь стоял Есин в притворе храма, стараясь забыться и уйти
в прошлое пастушеских лет. Но тут, в связи с чуш, он вспомнил
опять про Манджи.
Был случай, когда они вместе с гибким и жизнерадостным
Манджи, несмотря на то, что тот был много моложе его, вдвоем
гоняли чуш. Хваткие дружинники ловко «сушили» их. Давно это
было...
А сейчас, улыбчиво-непоседливый, счастливый и радостный,.,
появился перед ним все тот же Манджи.
Равнодушные лица молчаливых бурханов не могли вызвать
горячих молитв Есина, заслонить живой образ Манджи.
Стараясь отогнать от себя призрак Манджи, Есин обошел три
раза без остановки буддийский храм справа налево и, прочиты¬
вая молитву, глушил тревогу:
«Ом-ма-ни-пад-ме-хум!»
Путешествие вокруг храма и слова, полные священной непо¬
нятности, значительно помогли, и Есин, набожно притихший, во¬
шел в дом ламы-настоятеля. Из головы опешившего Есина испари¬
лось то, что пред ним в лице настоятеля — также один, из братьев
Хобдуковых.
Три раза поклонился Есин святому отцу и умиленно поднес
темя под благословенье.
Лама легко коснулся его головы концом священных сутр.
Лицо ламы было очень бледно, пальцы не имели веса, сутры
пахли чем-то, в чем не было запаха травы степей, земли, земных;
одежд... Есин почувствовал свои сомнения очень невесомыми, так¬
же лишенными запаха травы, крови, земли и земных одежд. Сом¬
нений у него было лишь столько, сколько надо, чтобы задать спо¬
койно вопросы и дождаться бесстрастного ответа.
Тогда Есин уверенней положил у подножия сиденья ламьр
медный пятак, торжественно повернул к нему лицо, молитвенна
сложил на груди руки и отступил к дверям, чтобы присесть на>
корточки у самого порога.
Так он мог не спеша говорить с ламой-настоятелем о своей
душе.
348

Лама глядел на него все так же величаво-безучастно, не видя
в нем родича Хобдуковых и, пожалуй, забыв, что он сам, настоя¬
тель, в прошлом — Хобдуков.
Есин поведал святому отцу о своем жгучем недоумении. Го¬
ворил смущаясь, запинаясь. Опять возникла тревога, и речь Еси¬
на лилась со страхом перед святыми бурханами.
Кончил Есин исповедь, несложную, как то дело, на которое по¬
сылал его Эрдени Хобдуков, и затуманенные ужасом глаза поднял
на ламу. Лама сидел задумчивый, молчаливый, как будто никто
ему ничего не рассказывал и никого около него на пороге не было.
Лама глядел вдаль прозрачными, красивыми глазами, в ко¬
торых, кроме безграничного покоя, пожалуй, была одна усталость:
никакого осуждения не вызвала у него повесть о назревающем
событии, могущем погубить одного, а то и двух ни .в чем до сих
пор не повинных людей.
Земля? Запинающиеся слова Есина о земле? Но что ему, ламе
и настоятелю, отрешенному от земли, и от рода, и от близких,,
земля? Она и не пахнет ему!..
Молчание ламы вызвало у Есина дуновенье священного ужа¬
са: он знал, что в этом молчании лежит вся разгадка. Но как
спокойно лицо настоятеля! Изваяньем буддийского божества,
удобно расставив колени, сидел человек, отрешившийся так дав¬
но от хобдуковского рода; в божественном, неподвижном трансе
пребывал «святой» отец, и глаза его были прозрачны, как небо
на самом восходе, когда оно ни голубое, ни желтое — никакое...
Есин еще раз внимательно посмотрел в лицо ламы.
Есин испытывал теперь не почтение, как перед живым, выше¬
стоящим человеком, а живогпый и в то же время возвышенный
страх.
Лама не отвращал лица. Есин понял, что ему не дождаться
ответа; Есину сделалось совершенно не по себе, и он, перетрусив¬
ши, торопливо вышел.
Почему лама не ответил?
Почему?..
О святые бурханы! Помогите уразуметь тяжелую силу этого
причаровывающего молчания!
В доме Эрдени Хобдукова идет веселая, беспорядочно-шумная
попойка.
Много людей в гостеприимном хобдуковском обиталище. Все
настроены добродушно, приветливо — в лад хозяевам. Они, как и
хозяева, пьяны и счастливы. Навстречу бледному Есину идет сам
Эрдени. Лицо хозяина красно и ни цветом, ни профилем, ни вы¬
раженьем глаз, столь земных и сообразительных, — ничем ие на~
349>

поминает облика старшего брата своего, святого настоятеля. Го-
рячей, веской рукой берет под неживой локоть он дорогого гостя
Есина, громко и подчеркнуто называет лучшим представителем
рода.
Молчаливого Есина усаживают за стол в том месте, где боль¬
ше всего жирных кушаний и крепких вин. Благосклонно пьяные
гости щурятся на него засалившимися глазами, льстят ему. Они
смеются, и вот Есин тоже усмехается. Он пьян. Пьет много, упор¬
но и как-то думающе. Он пьет, и реденькие брови ежатся, точно
надламывая упругую мысль.
Он сам себе наливает и становится бесцеремонен, но хозяин не
меняет благосклонности. Долгие часы попойки не в состоянии по¬
тушить ершистого вопроса в глазах Есина. Эрдени, что-то пони¬
мая, уводит Есина в дальнюю комнату.
Недолго пришлось говорить Эрдени: не понял, что согласился
так быстро Есин потому, что пред ним, ослабевшим от вина, лицо
ламы, такое же бледно-безучастное, слегка улыбнулось, этак по¬
ощряюще... Или то хмель поощрял? Но слово Есин дал. Он дал
слово Эрдени, земле, ламе, самому себе.
С той поры Есин, как маньяк, был охвачен непрестанной, не-
мсняющейся, одной и той же мыслью — убить! Из памяти, из
мозга вылетели наслоения новых событий: он любимый член ро¬
да— это раз, ему не возразил лама — это два, он сам себе совер¬
шенно бессилен возразить — это три.
Убить!.. Убить при первом же случае!..
Сжить с земли. Земля! Да, да... Все дело в ней, и Манджи не¬
достоин ходить по земле.
Черствым снегом покрыты в конце февраля калмыцкие степи.
Ветер переносит косицы колких снежинок, но солнце светит широ¬
ко и улыбчиво. Теплые солнечные завесы опускаются на поля;
у самой плоской черты горизонта стоят молочные клубы дыма.
Точно норы сусликов, западают темные проточины в снегу у са¬
мой дороги, покрытой шмотьями коровьего и конского навоза.
Манджи не раз выходил посмотреть на снега, послушать, не
поют ли первые ручьи талой воды.
С порой больших проталин приходит и национальный праздник
Цаган-Сар. Манджи с нетерпением ждал этого дня. Все калмыки,
от мала до велика, празднуют Цаган-Сар; стар и млад напиваются
шипящей аракой. Да, веселье, что и говорить, очень шумное!
Манджи досадовал, что нельзя теперь выехать в степь на ко¬
не. В^ гостях его приняли хорошо: поздно ночью он возвращался
домой, чуть пошатываясь. Был он непьющий; немного араки, не¬
привычной для него, заставило плести кружево неверных шагов.
Ночная свежесть отгоняла облачко хмеля, действовала на
350

Манджи ободряюще. Его глаза снова по-калмыцки зорко смот¬
рели в темную даль степи. Он брел по улице зимовника. Неожи¬
данно из-за неровного угла мазанки на него наскочил высокий, от
возбуждения всхлипывающий мужчина. Манджи отшатнулся, но
его грудь настиг нож. Сильный и здоровый парень не поник под
первым, довольно глубоким ударом; на его руку полила теплая
кровь; он отрезвел, и второй удар ножа очень ловко пришелся по
руке нападавшего. Чье лицо — он не мог рассмотреть: оно было
завешено тряпкой, а надо было, не спуская глаз, следить за во¬
оруженной рукой.
Второй удар порезал Манджи руку. Теперь мякоть ладони ны¬
ла болезненно жгуче; пришлось прибегнуть к обороне левой ру¬
кой, это было несподручно. Сквозь ночную тьму глаза Манджи
нашарили камень.
Поднять?
Нет времени! С голыми руками недолго пришлось защищаться.
Еще удар в мякоть горла, удар — под сердце.
Есин добил Манджи.
Рано утром на другой день по аймаку распространился слух:
— Манджи кем-то убит! Кем?
Он лежал среди улицы, на него ходили смотреть. Казалось,
именно потому, что тело так ужасно изрезано, еще труднее было
распутать следы преступления. В самом деле, кто мог с такой зло¬
бой мстить веселому, простодушному парню!
В числе любопытствовавших был и я.
Накануне я видел Манджи полным жизни, он собирался по¬
гулять на празднике, был весел. Сейчас же предо мной лежало
обезображенное тело; на бездыханной, мертвой груди пестрели
лиловые, цвета сирени, пятна, кое-где переходившие в бархатный,
запекшийся оттенок глубоких ран. Я представил себе отчетливо,
как Манджи боролся, из тела текла кровь и, смешавшись с та¬
лым снегом и землей, образовала липкую, чуть жирную смесь,
вызвавшую во мне, как и у других, отвращение. Окаменевший
молодец, оскалив зубы, лежал на спине в грязно-черной купели.
Я обратил внимание на пестро изрезанные руки, которыми, оче¬
видно, он хватался за острие ножа. В левом виске зиял пролом
цвета черной туши. Один глаз остался открытым и был полон
предсмертным ужасом, хотя я слышал, что лица убитых обычно
бывают спокойны.
Меня тянуло смотреть и смотреть. Я еще не пытался понять,
кто убийца, из-за чего произошла борьба. Меня тогда манили только
страшные мелочи преступления. Долго не отводил я глаз от вол¬
нистых волос, склеившихся глянцевым колтуном от жирной кро¬
ви; над ушами волосы торчали беспорядочными ошметками та¬
кие колкие и острые, как кисти, высохшие в акварельных красках. '

Но не все были так жадны на страшное: я заметил разные вы¬
ражения на лицах обступивших тело. Человек двадцать-тридцать
на расстоянии двух саженей от трупа очень пытливо рассматри¬
вали его. После я понял, что они думают не столько о Мапджи,
сколько о таинственном мстителе. Убить из корысти бедняка не
мог бы даже безумец. Это была месть!..
Толпа безмолвствовала. Иногда люди смотрели друг на друга:
молчализо спи осведомлялись о недоумении у соседа. Одни при¬
ходили, другие уходили.
Солнце стало припекать не на шутку. Слышно было, как мело¬
дически, жаворонками, поют воды в снеговых промоинах. Отлич¬
ный весенний день... а Мапджи в такой яркий день лежал непод¬
вижно.
Несколько раз я отбегал и было совсем собирался уйти, но
каждый раз меня настораживала странная фантазия: а вдруг
Мапджи приподымет голову? Убитых я не видел ни разу и твердо
не был убежден в пх смирном поведении. Или вдруг не по-земно-
му, а по-сказочному молодец станет двигать окоченевшими блед¬
ными пальцами?
Я подкрадывался, чтобы врасплох для Мапджи взглянуть на
него, но он был хитрей моего странного любопытства: он лежал
в той же безнадежной, ледяной позе раздавленного животного.
Люди приходили, уходили. Никто не рискнул высказать
.догадку.
Убийца — кто?
В конце улицы показалась телега. Она двигалась медленно.
'Серая лошадь, у которой провалились бока, а морда понуро ка¬
чалась, везла мать убитого. Кто-то в толпе несложно заметил:
—	Теперь она его увидит.
Другой развел руками:
—	Когда-нибудь надо, чтобы мать увидела своего сына.
А еще один, впервые, с намеком произнес:
—	Если б она приехала на Аранзале...
—	При Аранзале, — догадливо подхватил другой, — и Манджн
«был бы жив.
И все смолкли, объединив в одном понятии пропажу коня и
несчастье всадника.
Как медленно, поражающе медленно тянулась телега! Мать
•совсем не спешила. Но вот телега как-то нерешительно, подобно
живому существу, остановилась. Мать... Она сильно сгорблена, по¬
хожа на русскую букву «Г», ее глаза неподвижны и безумны. В
них вопрос. Однако на палку, которую она заботливо нашарила
шод сиденьем телеги, оперлась крепко, и только когда сделала пер¬
вых пять-шесть быстрых, но шатких шагов, подняла голову; ее
слаза разыскали за чернеющими фигурами людей дорогое тело.

Так же шатко, по еще быстрей подошла к лежащему.
Что было с ней? Люди отворачивались из деликатности и сла-
босердечия. Мать молчала; неописуемое горе давило ее, она при¬
села над Манджи и упорно, с безумной монотонностью повторя¬
ла одни и те же короткие движения, очищая волосы на виске сы¬
на, снимала с волос бархатную коросту запекшейся крови, скла¬
дывала сухую кровь, как аршан, в ладонь левой руки, правая же
рука ее быстро-быстро снизывала запекшиеся плоские слепочкн
с волос виска, над лбом, потом повыше, у волос маковки...
Несколько раз она нерешительно пыталась прикрыть открытый
глаз веком, затем, несколько оживившись, сжимала пальцами
страшную рану на виске, смыкала закоченевшую челюсть, но те¬
ло, как вещь, однажды сделанная в определенном виде, не подда¬
валось новой позе.
И даже когда мать пыталась положить по бокам руки, исчер¬
канные острым ножом, они не поддались; надо же было прежде
всего добиться сложенности рук, хоронить тело нужно в опреде¬
ленном порядке. Тогда Цаган поняла, что случилось. Но она не
кричала, а заговорила про себя, засыпала сына невнятным речи¬
тативом причитаний. Решительно никто из стоявших над телом не
понял ни одного слова Цаган.
Толпа расступилась, кто-то занял места по углам — люди ста¬
ли прямоугольником. Но мать не видала пришедших, не видели
их и люди.
Несколько раз старуха, сжав в левой ладони сухие кровинки
Манджи, падала на сыновнее тело тощим животом, приподнима¬
лась, опять падала, шептала. Беспорядочно, безумно перевали¬
валась через лежащего; ее швыряло из стороны в сторону.
Было так жутко, что люди отворачивались, а некоторые ухо¬
дили совсем. У стариков глаза блестели как от ветра. Женщины
тихо плакали. Возня бормочущей старухи была и для меня невы¬
носимой, я чувствовал, что в груди моей прыгает соленый клубок
рыданий, но заплакать не осмелился. И как ни страшно было му¬
чение Цаган, как ни невыносимо было смотреть на ее терзанье,
как ни необходимо было назвать имя убийцы или догадаться о его
имени, — никто этого не позволил себе.
Трезвые, будничные мыслишки не покидали хотонцев. И еще
умеряло живое человеческое чувство, что человек-то пострадал
чужой.
Вот твое, родовое общество, тысячелетнее преступление! Если
убили человека другого рода, это мало кого трогает. Но тут люди
смягчились немножко больше, чем обычно. Манджи любили все.
Все, кроме Хобдуковых.
Эта безучастность не была звериным равнодушием, равноду¬
шие тут было вполне человеческое, очень искусственное, все шло
?53
12, Заказ № 3324,

из расчета охраны рода от подобного же случая. Как ни чувстви¬
телен человек, в нем выработано неукоснительное правило — всег¬
да быть подальше от чужого греха «вообще».
Цагап мучилась, по никто не пытался поднять ее с земли, ото¬
рвать от тела сына. Цагап сама знала, что никто нс пожелает се
утешить, хотя окружена людьми, знающими ее десятки лет. Цагап
немолода; она дочь степи, калмычка; Цаган знает много печальных
случаев, когда больного, в температуре, бредящего человека вы¬
носили из теплой, наполненной уютным дымом кибитки на снег;-
он —«чужая кость», если он умрет в кибитке, он навлечет на весь,
род беды. Лютый, оковывающий землю мороз, ветер, мрачная не¬
погодь— умирай, чужак, не в нашей кибитке! И человек, вынесен¬
ный па снег, отправлялся к праотцам. Все это слишком хорошо*
знала мать убитого.
Цаган — женщина; кому лучше ее знать чувство родовича,
подобное ножу убийцы и догматично-глубокое, подобное смер¬
тельной ране: добр или зол родович, весел ли, как ее Манджи,.
или суров — он всегда замкнут по отношению к «чужаку».
Цаган отдавалась, как зверь, своему неразделенному горю;;
она переваливалась через тело, собирала руки сына, бормотала
про себя; и все это делала так, словно она одна во всей степи.
Как пи безумна была, бедная, в эти минуты Цаган не могла по¬
желать самого безумного, — того, чтобы хоть один из родовичей.
отказался от предписанного изуверного равнодушия; она не иска¬
ла слов утешения. Собрались люди, но люди своих кибиток. Это
было не общество, а скопище, только и всего!
Люди, хотя и поддавались невольному чувству, знали, что надо
сохранить молчание, чтобы роду было хорошо; а что с Цаган —
какое дело роду до этой чужой женщины?..
Так проходили минуты. Я был молод. Мое сердце билось горя¬
чо. Я хотел, чтобы люди подняли бедняжку с земли, утерли ее
лицо, залитое жидкими слезами, вытряхнули из ее левой ладони
ужасный гранатово-черный прах сукровицы. Но и надо мной был
род; и мне мое чувство казалось неразумным; так, если снится
страшный сон, человек тщится скорей проснуться... В случае с
Манджи эта черта родового быта сказалась сильно. Но я был так
молод, у меня не было опыта, иной, нестепной общественности.
После, когда узнал, что люди живут и не по законам рода,
я многое переоценил. Разве не любопытно то, что убитый Манд¬
жи лежал в пятнадцати шагах от изб родовичей Керетовых?
Калмыки Ставропольской губернии жили полуоседло-полуко-
чевнически и зимы проводили в своих избах, если то были не бед¬
няки, томившиеся и зимой в дымных войлочных кибитках. Кере-
товы демонстративно подчеркивали свою незаинтересованность

и делали вид, что не знают о происшедшем. Нс знают да п знать
не хотят!..
Как люди «разумные» и осторожные, Ксрстовы боялись раз¬
ного. Прежде всего улика могла пасть па них: труп нашли подле
их жилья.
Это раз. Второе: они боялись побыть хотя немного около трупа
чужого человека, так как керетовский дом был рядом, и поэтому
на них скорей всего падут черные .беды. Этот человек, которого
убил неизвестно кто, мог именно на Керетовых навлечь всякие
напасти и на том, ламаистском, свете и на этом.
И еще: Керетовы разбирались не хуже других, кем завязан
кровавый узелок, а им, почтенным людям, нс менее почтенным,
чем Хобдуковы, не пристало быть с хобдуковским родом в отно¬
шениях недобрых, тем более что и лама был из рода Хобдукозых.'
И вот группа людей из рода Керетовых, человек десять-две¬
надцать, пошла за своим родовичем, прекрасно игравшим на гар¬
мони. Они вышли из керетовской избы; гармонь рычала и медово
заливалась на высоких нотах; люди, подчиняясь фальшивому ве¬
селью, пошли в другую избу керетовского рода...
Это было дико, зверино, но традиционно и «умно». Никто не
осудил Керетовых за бестактность, людей богатых и знающих
толк в приличии.
И сама Цаган, катаясь, как зверь, как самка, потерявшая де¬
теныша, над загрязненным телом сына, не почувствовала обиды;,
пожалуй, Цаган отнесла звуки захлебывающейся радостной гар¬
мони к звукам таким же законным, как блеск солнца или жур¬
чанье талых снегов, не подчиняющихся человеческому чувству.
Цаган бормотала свои быстрые заклятья; Керетов торопливо
играл. Керетовы весело ходили по избам своего рода; и никто, ни
один человек, не негодовал. Все знали силу изоляции родови-
чей, — чего уж там!..
Больно сделалось мне за Манджи. Горячо билось сердце. Я
не мог разобраться в порочности этой на редкость антиобщест¬
венной бессердечности, но я знал, что главным образом сплошь
бессердечны люди богатые, родовитые, а я был совершенно без¬
родный, по понятию степняков еще ниже стоявший, чем Манджи:
у Манджи все же настоящие, хоть и дальние родственники, он не
был безродным. Если меня зарежут, как зарезали бедняка Манд¬
жи, то и этой жалкой кучки людей не будет, ни один человек не
пожалеет меня...
Мое чувство самым решительным образом взрывало понятия,
переданные нам былыми поколениями.
Потрясенный, подавленный всем виденным, я приглядывался
к Цаган. Меня занимала сейчас только бедная мать.
Звуки керетовской гармони я принимал сквозь шум моей крови.
355

—	Ведут!
—	^'бшщу ведут! — вдруг говорливо и заглушенно пронеслось
по рядам.
—	Нашли убийцу! Есин!
—	Си сознался?
—	Вот еще... сознается!.. Но его нашли.
Только пять человек не принимали участие в росшем возбуж¬
дении. Это четыре брата Хобдукозых и пятая — пластом лежав¬
шая на сыне Цагап.
Без шапки, взлохмаченный, с растерянной ухмылкой на раз¬
битом лице, нерешительно ступал оглушенный Есин. Его сопро¬
вождали хотониые старосты. Он спотыкался, глядел на свои ноги,
точно вся заминка и беда в них.
Убийцу вели к аймачному управлению.
Быстро распространился по всему обширному аймаку слух,
что убийца — Есин. Еще ие знали, что он говорил: сознался или
нет? Но нерешительная ухмылка и походка, подпрыгивающая и
боязливая, говорили, что, конечно, дело не минуло его жилистых
рук.
Сотни празднично-свободных людей повалили к управлению.
Толпа, находившаяся около Манджи, тоже поторопилась туда.
Быстро образовался большой круг возбужденных людей. В
кругу двое родственников Манджи трясли растерянного Есина.
Подняв глаза, я заметил, что по углахМ образовавшегося вокруг
Есина четырехугольника стояли четыре брата Хобдуковы.
На них глядели многие, не спуская горящих глаз, но все так
же сохраняя полное молчание. Среди братьев — парадно одетый
лама.
Хобдуковы бесстрастно стояли по углам толпы. Я не знал, на
«ого глядеть — па Хобдуковых или же на Есина, становившегося
главным человеком в этой тяжелой сумятице.
.— Погоди, выбьем из тебя правду! — орали и матерщинили
.родственники несчастного.
Матерщина не доходила до восковых, застывших ушей свято¬
го отиа. Он был в дамском костюме, шелковый тяжелый дорогой
халат желтого цвета сиял, точно планета, если не .само солнце.
Сверх халата — беличий полушубок, покрытый очень тонким, неж¬
ным, как замша, сукном. Лама вставлен в эту толпу, .словно выре¬
занный из иллюстрированного журнала, изображающего почтен¬
ных отцоз Тибета. Он не имеет никакого отношения к крови, к
мученью Цагап, к мату бравых родственников, к тому, что Есин
уже выплюнул два или три зуба...
Тон. брата Хобдуковых вели себя с мирским расчетом, и по¬
этому все, кто смотрел на них, встречал стальное противодействие.
333

Своими взглядами они тушили гнев люден, перехлестывавший все
родовые приличия.
Забыта была веселая керетовская гармошка. Люди, вдохнов¬
ленные бранью родии Цаган и Маиджн, но не испытавшие особой
личной ненависти к Есину, все внимательней посматривали в сто¬
рону трех братьев: четвертый, лама, за святостью его, в счет не
шел.
Стоило хоть одному в толпе крикнуть: «Хобдуковы убийцы,
возьмите их!..» — и наэлектризованная толпа, забыв законы ро-
довизма, могла наброситься на братьев, разорвать их.
Но под давящими взглядами трех орлов и величаво отсутствую¬
щим, рассеянным взором святого отца они сжились. Гнев и злоба,
подступившие к горлу, откатывались обратно. Никто не осмели¬
вался па отважный шаг.
Есина же продолжали бить. Побои превратились в утомитель¬
ную работу. Когда Есин падал, его поднимали и аккуратно, как
вещь о двух ножках, устанавливали и снова мутузили, выбивали
жалкий дрогнувший дух. Но и теперь он молчал, как заклятый.
С опозданием, очень неловким и всем понятным, прибежал по¬
лицейский. Он был подкуплен родней Манджи. Полицейский
стражник Песоцкий притворялся грозным, притворно злобно за¬
орал:
—	Почему такое самоуправство? За это под суд пойдете...
Родня била Есина, не отступая.
Песоцкий надрывался:
—	Кто вам разрешил устраивать самосуд? А?
И набросился на толпу, вместо того, чтобы отогнать убивавших:
—	Свидетели! Видите, чего тут учиняют? Это же прямое яв¬
ляется убийство... — И, найдя, что Есин пострадал достаточно,
скомандовал: — Староста, взять!..
Еле дышащего, хлюпавшего Есина два человека бережно взяли
под локти и повели в каменный погреб, открыли заплесневевшие
деревянные двери, толкнули...
Он пьяно переступил мокрыми ногами избитые ступеньки, п
за ним загремел большой замок.
Толпа стояла у дверей...
По улице шли две старухи: мать Есина и его бабка, восьми-
десятилетняя, морщинистая, как грецкий орех. Медленными ша¬
гами, убитые горем, они подошли к погребу.
Скорбные, ничего не понимающие, одна за другой стали перед
каменным мешком. Долго, безмолвно стояли они. Вряд ли Есин
советовался с.ними накануне своего злого дела, но они чутьем ма¬
тери и бабушки понимали, из-за чего отважился Есин па убий¬
ство.
И все люди, кое-что понявшие, знали, что скрывается за убпй-
357

етвом. Давно четыре брата Хобдуковых укатили на своем блестя¬
щем выезде. Старухи думали о Есине, брошенном туда, в яму,
где сырость земли только и утолит его жажду... Земля! Она пс-
отвратно тянула многих. «Обладавшие» землей рады были любы¬
ми усилиями и даже преступленьем вызволить ее из неоплатных
отношений с разными Хобдуковыми.
Много лет спустя в Грузии, в притворе древнего Мцхетского
собора, я видел старинную картину: на переднем плане спиной
к зрителю стоит мужчина, облокотись на каменную глыбу; даль¬
ше па горе видно движение, — присмотришься: с креста снимают
распятого.
Художник, писавший для людей, искавших экзальтации в че¬
ловеке, облокотившемся на камень и стоявшем спиной к зрителю,
изобразил Иуду; складки хитона, понурость фигуры поданы бого¬
мольным созерцателем так, что молящийся и нс видит лица, а по
спине, затылку и скорбным, как страдальческие морщины, склад¬
кам хитона познает невообразимые страдания Иуды...
После я припоминал страдавших людей: мать Мапджи, мать и
бабку Есина — и понял, насколько слащаво ловкой кистью под¬
делывал художник страдания. В жизни таких обвисших горьких
складок пет, не увидишь и хитонов, которые восполняют психоло¬
гические черты, пет зеленого, мрачного неба, также аккомпани¬
рующего оперным Иудиным мучениям.
Несложные фигуры этих трех женщин выражали куда горше и
страшней всю сумму возможного страдания, страдания безмер¬
ного. Их непонимающие и вместе с тем скорбно-молчаливые фигу¬
ры остались для меня навсегда символами настоящего человече¬
ского горя, порождаемого ложью и преступлениями несовершенно¬
го общества.
Из родовизма я прошел свой путь дорогой старой России, ви¬
дел много неправды и преступлений, порожденных капиталисти¬
ческими отношениями. Но изучать жизнь я начал с этой страш¬
ной повести о земле. Вся история Есина была историей человека,
пытавшегося из рук родни уйти живым и мало-мальски сытым,
уйти с достоинством. Вся история трех безвинных женщин — так¬
же отклик истории о земле.
...Месяцев через десять Есина судила выездная сессия ставро¬
польского окружного суда с участием присяжных заседателей.
Председательствовал член ставропольского суда Тарашкевич,
обвинял помощник прокурора Пастухов, защищал частный пове¬
ренный Поповников.
Мать Есина Оребжур, высокая, сильно исхудавшая калмычка,
говорила с Поповниковым на ломаном русском языке. Она могла
уплатить только десять рублей, больше у нее не было. Но Попов¬
ников, бывший политический ссыльный, проявил сильный интерес
358

к делу, хотя заранее знал, что вскрыть всю принципиальную ши¬
роту и глубину его ему не удастся, потому что к ответственности
вместе с Хобдуковыми надо привлечь древние тени родовичсй и
в особенности весь попустительский метод отношения русских
властей к богатеям-калмыкам.
Хобдуковы, уверявшие мать и бабку Есина, что наймут само¬
го говорливого, самого знаменитого адвоката, со дна моря выта¬
щат обвиняемого, уверявшие, что не позволят, не допустят, чтобы
с головы Есина упал хоть один волос, отступили от своего слова,
когда пришел решительный момент развязать кошелек. Чтобы
спасти человека, казалось бы «своего рода», а на самом деле бед¬
няка и притом опороченного, Хобдуковы не ударили и пальцем
о жирный палец.
Но все же кое-что Хобдуковы сделали.
Они присутствовали на суде.
Правда, это было сделано с тонкой целью: они морально под¬
держивали Есина. Дескать, мы здесь, еще не поздно, ты до конца
помалкивай, а мы в самом конце возьмем да и скажем такое, что
ты непременно будешь спасен. Тодько потерпи, теперь уже немно¬
го ждать...
Есин, в арестантском поношенном халате и смятом колпаке,
под стражей вошел в зал заседания суда.
Бледный, чуть посиневший, с сильно впалой грудью, он дви¬
гался стариковскими мелкими шажками, точно боялся, что на ко¬
ленях распахнется халат. Под колпаком горели измученные глаза-
свечи.
Есин покашливал и облизывал губы с таким усердием, точно
насухо вытирал их языком. Его взгляд был живей, чем раньше.
Он с внимательностью затравленного зверя обвел глазами своих
мучителей. Оглядев людей и вещи, находившиеся в зале суда,
Есин подумал, какое место эти люди и предметы могут занять
в его судьбе; он соображал, плохо или хорошо, что па столе, по¬
крытом сукном алого цвета, стоит незнакомый угластый предмет,
вызолоченный, со стеклом, за которым, наверно, законы суда. То
было зерцало.
Рассеянным, ничего нс ищущим взглядом он окинул портрет
в жирной золоченой багетной раме, лицо блопдипа-царя, над го¬
ловой которого на раме торчала надменным ярким кукишем ко¬
рона с лентами...
За столом сидели местные, выездные из Ставрополя, «цари».
Они судили именем того, кто был па портрете. Есин понимал, что
все дело в них. Он весь зависит от их доброты или равнодушия и,
главным образом, от того, как они понимают законность и спра¬
ведливость.
359

Но Есин не мог себе представить, как далеки эти господа, рус¬
ские представители сытого общества, от бед и горя его.
Он видел за столом троих.
Слева сидел седой старик, стриженный бобриком, сухоща¬
вый, с большим носом и очень большими, ничего не выражавши¬
ми глазами. Удивляло в этом человеке то, что волосы поседели, а»
по-молодому стояли серебряной стеночкой.
На цепи — до а л мала меньше — три орла, и у каждого две го¬
ловы: шесть орлиных голов на провалившейся стариковской гру¬
ди, не много ли?
Глаза старика были довольно мягки, он о чем-то сосредоточен¬
но думал, глядя на свои ногти, и покашливал, потом, вскинув го¬
лову, глядел в потолок. И опять Есин с неотступной тревогой, му¬
чившей его эти минуты, подумал: какое отношение имеет к нему
то, что старик сначала смотрел на ногти, а1 теперь вот смотрит*
в потолок?
Затем Есин стал оценивать соседа справа. То был судья, с
приподнятым широким, мясистым лицом и излишне румяным но¬
сом, мокрыми насмешливыми и немного пьяными глазами, волосы,
па голове послушно причесаны на бочок. Казалось, этот человек,
только что выпил, закусил чем-то остреньким, по тут за красной
скатертью, в опасном соседстве зерцала, старался хранить вид
нанвозможпо трезвый; он и покашливал так, точно хотел себя
и Есина убедить в полной своей солидности. Его вид ничего, не
подсказывал тревожному Есину.
Председатель тоже, по мнению Есина, не соответствовал тому
мучительному и великому, что было в нем: подсудимый страстна
хотел, чтобы сейчас же, скорее-скорее начался суд, и пусть era
судят но-настоящем v, да так, чтобы ему самому стало ясней, чта
он сделал. Мог же председатель понять Есина?
Председатель был красивым мужчиной. Белокурый, очень топ¬
кие черты лица, прямой нос, гладкие, хорошо бритые щеки, пух¬
лые, небольшие губы, подвижно складывавшиеся в кружочек. И.
почему-то, если отвести в сторону глаза, это красивое лицо со¬
вершенно пропадало, забывалось.
Стол стоял па помосте, и люди эти сильно возвышались над,
уровнем зала. Прокурор сидел слева, как-то на отлете, точно на
облучке; держал плечи неподвижно. Есин не знал, что это проку¬
рор, и потому мало обращал на пего внимания, хотя золотепькие*
крылышки погон па прокурорском вицмундире сияли, как зерца¬
ло. Защитника, сидевшего за отдельным столом, сбоку от него*
Еснн узнал по пытливому взгляду. Защитник все время професси¬
онально-участливо поглядывал на Есина, и взгляд его приободрял.
У Поповникова было доброе лицо; блондин с богатой шевелюрой
360

дьякона, но в узком фраке, отчего шевелюра казалась еще свет-'
лей и пышней, а узенькая бородка уже.^
Суд приводил к присяге свидетелей. Многие из них степняки,,
русского языка не знали совершенно или знали в тон мере, кото¬
рая не позволяла им прибегать к этому языку.
Свидетели подходили к столу несмелыми шагами, слушали, не1
понимая обращения председателя. Председатель мял кружочек
розового ротика, пышно произносил с ненужными оттяжками:
— Свидетель... м-да... вы обязуетесь показать сущую правду
суду. Если окажется, что вы, свидетель, суд введете... м-м-да....
в заблуждение и дадите суду ложные показания, вы будете нака¬
заны... м-м-м-да... и к вам будет применена такая-то статья...
Тогда вставал седой член суда и, сияя бобриком стрижки, не
спеша зачитывал текст буддийской присяги на русском языке..
Он старался читать убедительно, чтобы сделать ясным калмы¬
кам содержание стариннейшей клятвы, которая обещала лгуну
отсохший язык, помраченный ум и на том свете, в довершение бед„
провалиться в преисподнее царство, испытывать вечные адские
муки.
Калмыки, выслушивавшие, может быть, с буддийской точки
зрения, и вполне убедительный документ клятвы, спокойно при¬
ступали ко лжи, потому что не принимали священных буддийских
клятв из уст русского чиновника! Они слишком привыкли испоконг
веков выпутываться ложью из неумолимых казенных русских се¬
тей, в которых не было ни одной нити правды.
Чиновничье-буддийская комедия повторялась с бездушной це¬
ремонностью, как исцарапанная граммофонная пластинка.
Чиновник в бобрике буддийствовал, а калмыки зрали, выго¬
раживаясь.
Прокурор Пастухов, вовсе не думавший о том, что судит не
одного только человека, а все общество родовичей, приступил к
обвинительной речи. Он поворачивался то в одну, то в другую
cfopoHy, желая снискать общую симпатию своей неопровержимой
логике; его узкие золотые погоны поблескивали.
Есин слушал с безразличным лицом: теперь навряд ли ему ме¬
рещилась лакомая, выкупленная из паучьих хобдуковских рук
земля; в этом жестоком клубке противоречий он познал цену и лю¬
дям, и земле, и самому себе. Пастухов ежил золотые прокурор¬
ские крылышки-погоны и эластичным суховатым голосом гладко
произносил то, что произносил всегда подсудимым-родовичам и
русским сословным, виноватым и таким, чья вина и для Пастухо¬
ва была ясна не вполне.
Убийца, обвиняемый по такой-то статье за убийство тако¬
го-то,— говорил Пастухов, — типичный уголовный. Убивая, он сле¬
довал первой взбредшей в голову преступной мысли, не продумав
361

своего отношения к людям, готовый польститься на какую-то ме¬
лочь, пленившую его в руках Манджи. Не задумываясь, привык¬
ший действовать только преступно, он убил. То, что это уголовно¬
жестокий человек, явствует хотя бы из материалов судебно-меди¬
цинского вскрытия трупа.
Надо отметить особо щедрое, а под конец просто бесполезное
количество нанесенных ножевых ударов. Такое количество ран
иллюстрирует то, что пред нами несомненно человек-зверь, суще¬
ство, которое всегда потенциально было опасно человеческому об¬
ществу и будет опасно впредь. Этого зверя-человека надо навеки
изолировать от людей.
Прокурор говорил ловко, быстро; он не запинался и отлично
помнил все обстоятельства, но обстоятельства, в изложении Пас¬
тухова, сводились только к количеству ударов и к тому, что Есин,
как это в десятый раз повторил Пастухов, убил из-за мелочи.
—	Словом, перед нами, — продолжал прокурор, — не случай¬
ное, а заранее обдуманное убийство, с нанесением возможно боль¬
шего количества ран, прижизненных мук бедной жертве, что осо¬
бенно отрицательно рисует убийцу.
Со сладострастными подробностями, которые не вытекали из
дела, но внешне добросовестно вязались одна с другой, Пастухов
рассказывал о том, чего не видел, но что должно было устрашить
молчаливо, как в театре, слушавших присяжных. Пастухов рисо¬
вал «постепенность» преступления, то есть то, что Есин «сначала»
резал пальцы жертвы, а жерта, понятно, кричала неслыханным
голосом; затем убийца прокалывал щеки, потом ударил в висок.
И хотя все слушавшие «точный» рассказ прокурора понимали, что
прокурор сам не видел убийства и могло быть не так, — содрога¬
лись. Решавшие судьбу Есина закипали к нему негодованием.
Ах, так вот ты какой зверь! Уж если сказал Пастухов, зна¬
чит— верно! Пастухов не скажет неправды: зверь-человек, ни
больше, ни меньше...
Вдосталь насытившись муками и воплями жертвы, Есин, — в
пастуховском изложении, — только «под конец», когда жертве ос¬
талось «испустить дыханье», нанес смертельный удар в висок. Па¬
стухов заставил присяжных, в подобных делах не искушенных,
взмокнуть, точно они слезли с полки «дворянской» бани, сам же
вышел без испаринки, сухим из прокурорского криминально-живо¬
писного красноречия. Заключение его было совершенно законно и
даже гуманно:
—	Убийце место только на каторге!
Те, кто присутствовал на суде и знал пружины родовизма и
все, что было высосано прокурором из пальца убитого, — тем не
ленее трагично глядели больше всего на четырех молчавших
братьев Хобдуковых.
362

И, пожатvn, больше всего занимал вид ламы, бесстрастного
и прифранченного, точно па парадную аудиенцию к самому ху-
тухте. Лама был все в том же тонкого шелка желтом ламском
костюме, в легком беличьем полушубке, крытом сукном бруснич¬
ного цвета.
Он опирался на посох с серебряным набалдашником, бобровая
шапка с парчовым верхом, вроде плоской кубанки, с шишечкой
наверху, была связана в мистический узор сплетений из шелково¬
го шнурка; время от времени он поправлял в тонких пальцах по¬
сох красного дерева; глаза глядели милостиво и прощающе. Он и
теперь казался совершенно незаинтересованным в этом деле.
Лама приехал на станцию Торговую в окружной суд и тем са¬
мым почтил его. Бесстрастный дух его не внимал тяжбе. Он не
жил именем трех братьев и не был заинтересован в их делах, имея
достаточные приношения — барцы. Но многие понимали, что лама
самый страстный из всех хобдуковских игроков, что он лучше
своих братьев разбирается в комедии судопроизводства, так как
сам судил правых и виноватых.
Внутренне лама смеялся над прокурором, но был благодарен
ему за ряд плоских высказываний. Только один частный поверен¬
ный, защищавший Есина и понимавший, за что защищает, не знал
калмыков, а Есин не осмелился по-настоящему рассказать ему
о подоплеке всего дела; да если бы и рассказал, — в те времена
вряд ли нашел смягчающие вину обстоятельства.
Мать молча вручила Поповникову десятку и не сказала пи
слова, как будто красненькая бумажка была искупительной жерт¬
вой, а остальное неважно. Речь Поповникова умный и бесстраст¬
ный лама, а за ним и три брата выслушали с таким же радост¬
ным, ничем не выдаваемым чувством.
Поповников говорил:
—	Господа присяжные заседатели, убийство калмыком Еси-
пом Дорджиновым Манджи Бадминова произошло па калмыц¬
ком национальном празднике Цаган-Сар. На этом празднике, как
мы здесь выяснили, пьют буквально все калмыки, пьют от мала
до велика. И подсудимый Есин, и убитый в этот день были совер¬
шенно пьяны. Из-за каких-то пустяков молодые люди повздори¬
ли, и в результате произошло пьяное и столь же, попятно, дикое
столкновение, повлекшее бессмысленно-жестокое убийство, кото¬
рое могло последовать и с противной стороны с таким же успе¬
хом. В данном случае жертвой обоюдного пьяного озорства пал
Манджи. Но могло быть, как я уже сказал, и наоборот.
Лама тонко улыбался, поглаживая серебряный набалдашник
парадного посоха. Защитник по неведению защищал неглубоко,
по искренне.
—	Принимая во внимание, — говорил Поповников, — моло-
363

дость Есина, первую его судимость и явную непредумышленность
убийства, ибо умысла не смог доказать и представитель государ¬
ственного обвинения, принимая еще, в особенности, обычаи от¬
сталого народа, я прошу господ присяжных заседателей признать,,
что Есин не только не имел умысла убить, но н не хотел убить. Он
хотел, будучи раздраженным, причинить своему противнику толь¬
ко боль и поэтому ранил покойного; таким образом, Есин не хо¬
тел смерти, она явилась несчастным последствием пьяной драки.
Защитник объяснил присяжным заседателям, что если они от¬
вергнут умысел убийства и признают только ранение покойного,
то в таком случае суд не поставит смерть Мапджи в связь с на¬
мерением Есина.
Поповников смолк.
Братья Хобдуковы переглянулись.
Оребжур горестно поникла, как будто сейчас говорил проку¬
рор, а не защитник.
Есин отсутствовал, он облизывал губы и иногда брызгал ос¬
лепительным взглядом, пытаясь вглядеться в лицо кого-либо из
присяжных, точно именно в этом отдельном и ничего не решающем
человеке видел своего настойчивого преследователя...
Иногда же Есин оглядывался, и тогда над ним, как благосло¬
вение свернутых ламаистских хартий, всплывал торжестЕеино-пус-
той взгляд человека в желтом шелке, в беличьем мехе, в красной
покрышке.
Матери Есин не видел.
Председатель коротко и деловито молчал, придавая суду на¬
стоящую, вескую торжественность. Помолчав сколько полагается,
чтобы сделать вид человека, достаточно подумавшего и над сло¬
вами прокурора, он обратился к Есину:
—	Подсудимый...
Есин не понял, что обращаются к нему; председатель кинул на
него взгляд, приглашающий подняться, и повторил:
—	Подсудимый, ваше последнее слово...
Перед тем Есин ничего не говорил, и правильнее было бы ска¬
зать: «ваше первое и последнее слово».
Есин нерешительно поднялся и стал выбирать взглядом, па ко¬
го смотреть для прочности, но не нашел и перевел затрудненное,
сиплое дыханье. Легкие его были отбиты. Он склонился, как по-
лувыкорчеванпое бурей дерево.
Вряд ли Есин понял смысл речи прокурора и Поповникова,
такой же поневоле неглубокой. Вряд ли, поняв речь обоих, он мог
бы оценить положение родовича, незнатного и нишего, пред клас¬
совым судом царизма. Но он видел з упор направленные тяжелые
взгляды присяжных и отлично почувствовал, какая страшная уг¬
роза возмездия за содеянное и несодеянное им гнездится з этом
364

мрачном зале «правосудия». Над головой Есин почувствовал элек¬
трическое веяние родового проклятья, помноженного на услов¬
ность равнодушных царских законов, которые подошли к нему
с меркой, как к любому хитрому городскому мещанину или бег¬
лому сибирскому варнаку.
Он понял, что это слово, отданное ему, — последнее. Еще, быть
может, не поздно рассказать о том, как молчал лама в монасты¬
ре? Но для этого надо хорошо владеть не только русским языком,
но и чистотой разветвленной и тончайшей логики, уметь открыть,
какой [молчаливый посыл на преступление таился в мироточивой
немоте буддийского попа.
И надо было рассказать, что есть родовизм, общество, в кото¬
ром живешь, и осудить его со страстной планомерностью долго
размышлявшего незаурядного человека. Но Есин был из хотона.
Он знал только одно непреложное: ясно и подробно рассказать
суду и всему свету о том, за что сидит на скамье подсудимых, он
не сможет; ок знал, что в делах, несравненно более пустых, он
не проявлял умения обращаться со словом и мыслью, и потому,
потянуз воздух разбитыми легкими, просипел жалко и очень ко¬
ротко:
—	Я зарезал, я не виноват...
Ни судья, ни прокурор, ни сам защитник — никто из них не
мог понять нераскрытого, по верного «изречения» Есина; смысл
его выступления показался просто сумбуром.
Хотел же он, не расчленивший всего, что .клокотало в нем,
пятью словами выразить всю сумму родовой неправды и преступ¬
ности, то, чго в данном случае убил-то он, но на деле, по-настоя¬
щему, виновны Хобдуковы и первый из них — лама Хобдуков.
Калмыки поняли, но молчали, а русским по тем временам не
понять было этого.
Председатель, однако, притворился, что понял, и спокойно об¬
ратился к присяжным:
—	Господа присяжные заседатели! — Его равнодушный голос
приобрел заученную торжественность. — Если вы скажете, что
калмык Есин Дорджннов, обвиняющийся в убийстве калмыка
Манджи Бадминова, да, виновен, — он будет судим по такой-то
статье, и к нему будет применена мера наказания в виде десяти
лет каторжных работ. Если вы скажете: да, виновен, но заслужи¬
вает снисхождения, — он будет осужден на четыре года каторж¬
ных работ. Если же вы скажете, что он не виновен, —с особым
умилением и кажущейся бесстрастностью акцентировал предсе¬
датель невозможный вариант, так как знал, что и подсудимый
сознался, — к нему будет применена такая-то статья, и он будет
оправдан.
Председатель хотел, чтобы его обращение понравилось всем.
365

Люди ис чувствовали, что во всех речах, кроме слов Есина,
нс было живой силы и правды. Речь Есина показалась особенно
бессмысленной, и собравшиеся позевать больше не жалели зверо¬
подобного молодца, каким он им представлялся.
Эти же люди с большим почтением прослушали «высказыва¬
ние» председателя, который не продумал пи одного своего слова.
Присяжные заседатели с шумом вышли. Думали они недолго.
Вошли и вынесли обвинительный вердикт: «Да, виновен».
Среди присяжных тучно выделялся красивый армянин с бле¬
стящими черными глазами и усами рыцаря. Усы рынаря, однако,
не мешали ему, Егору Ивановичу Асвадурову, содержать огром¬
ный мануфактурный магазин на Торговой. Во всю длину асваду-
ровского магазина была вывеска с двухаршинными золотыми бук¬
вами: «Егор Иванович Асвадуров». Хозяин золотой цепочки на
животе и золотой вывески посапывал за столом заседания, но за¬
то вознаградил и себя и публику, когда, зычным голосом огласив
вердикт, особо победоносно посмотрел на Есина.
Механизму родовых отношений был полностью противопостав¬
лен механизм суда, и поэтому Есин, кажется, не был удручен, ког¬
да ему объяснили, что он осужден на десять лет каторжных работ.
Он покашлял, стараясь выплюнуть мокроту в кулак, и пошел
прочь под конвоем из зала.
Немедленно после окончания процесса четыре брата Хобдуковы
уехали домой. Мать Есина Оребжур в горе молча вернулась в рва¬
ную кибитку.
Прошло некоторое время...
Семья Есина, состоявшая из бабушки, матери, жены и мало¬
летнего сына да младшей дочери, жила в покорном голоде, прези¬
раемая как семья убийцы.
Зимней ночью, когда бедняги укладывались спать у холодного
камелька, ворвался в избу младший из братьев Хобдуковых, на¬
правил револьвер на перепуганных женщин и насильно оторвал
Буву, жену Есина, от детей. Товарищи Хобдукова стояли у дверей
и торопили его. Красивую Буву Хобдуков увел к себе...
Прошло три года.
Умерла бабка, умерла и Оребжур. Сына Есина отдали на вос¬
питание пьянице Эльзенову, дочь зачахла и погибла.
Зимнюю избу сдали в аренду русскому тамбовскому кресть¬
янину.
Как-то по аймаку разнесся слух, что Есин вернулся.
366

Человека заслали «ловить соболей» в Сибирь на десять лет —
и вДруг через четыре года дома... Что это значит?..
Я немедленно пошел к нему.
На соломе, харкая кровью па степу, безмолвно лежал Есин. Он
встретил меня ярким блеском выразительных глаз и кивнул мне.
Крестьянин Дорофеев, живший в его избе, приютил Есина.
Жестокие избиения, перенесенные Есиным в день ареста, и
жизнь по тюрьмам в Сибири доконали его, когда-то крепкого.
Перханье превратилось в чахотку, бывшую уже на зловещем
исходе.
Так называемая «Комиссия патроната», обходившая дальнюю
каторжную тюрьму, отметила тяжелую болезнь Есина и досрочно
освободила его. Есин мог вернуться восвояси, чтобы выплюнуть
остатки жизни на мазаные стены своей родимой хатенки.
Бува узнала, что муж вернулся, и бросила насильника, с кото¬
рым прожила несколько лет. Темной осенней ночью, когда впере¬
межку со снегом шел ледяной дождь, она прибежала к мужу.
Постучала в знакомое окно... Повторила трепетный стук...
Дорофеев высунул бородатое лицо:
— Ты к кому, баба?
Бува не ответила. Ворвалась в потемки избы и бросилась
к холодеющим ногам мужа.
Через несколько дней Есин умер на руках Бувы.
367

СОДЕРЖАНИЕ
Д. Дорджиева. «...Вошла история Октября...»	.	3
О. И. Городовиков. А. М. Амур-Санан ....	13
Мудрешкин сын. Роман-хроника	 15
В степи. Повесть	 . 203
Аранзал. Повесть 	333

2 p.IO к
ЭЛИСТА
КАЛМЫЦКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
1987