Автор: Никиш Э.
Теги: политика политические науки политическая история политические сочинения
ISBN: 978-5-93615-107-1
Год: 2011
Текст
ПОЛИТИЧЕСКИЕ
СОЧИНЕНИЯ
Сборник открывается острым и глубоким теоретико-
политическим памфлетом «Гитлер — злой рок Гер-
мании» (1931), одной из основных тем которого ста-
ло исследование того, каким путем и в силу каких
обстоятельств восточнопрусское юнкерство и выс-
шие офицеры рейхсвера решились оказать новояв-
ленному немецкому фюреру решающую поддерж-
ку и начали возлагать на него свои политические
надежды. Своеобразный эпилог к этой брошюре
образует другая работа Никиша — «Ошибка немец-
кого бытия» (1945), в которой анализируется после-
военная ситуация поражения и раскола Германии.
В издании впервые публикуется девятая глава, за-
прещенная советской цензурой и содержащая раз-
витие основной идеи Никиша — идеи о «большой
Швейцарии», объединенном немецком государстве,
предназначенном служить связующим мостом меж-
ду Востоком и Западом.
Несомненный исторический и теоретический инте-
рес представляет и работа «Основные направления
европейской политики» (1935), в которой рассмот-
рена эволюция новоевропейской политической мыс-
ли от Макиавелли до Бисмарка и сделана попытка
противопоставить национал-социалистическому
пониманию истории иную, более связную и перспек-
тивную ее картину.
H3SiHaiK
xsnяя
ERNST NIEKISCH
POLITISCHE
SCHRIFTEN
ЭРНСТ НИКИШ
ПОЛИТИЧЕСКИЕ
СОЧИНЕНИЯ
Перевод с немецкого:
А.П. Шурбелев.Д.В. Кузницын,
М. Варгин
Санкт-Петербург
"Владимир Даль"
2011
УДК 32
ББК66.1
Н62
ISBN 978-5-93615-107-1
© Издательство «Владимир Даль», 2011
© В. П . Шурбелев, Д. В. Скляднев, М. Вар-
гин, перевод, 2011
© О. Ю . Пленков, статья, 2011
© П. Палей, оформление, 2011
О. Ю. Пленков
ЭРНСТ НИКИШ: ПОПЫТКА СИНТЕЗА
БОЛЬШЕВИЗМА И ПРУССКОЙ ЭТИКИ
Бисмарк не верил в возможность целостного, всеобъ-
емлющего восприятия и понимания политики, государ-
ства, смысла происходящего, он был мудрым прагматиком
и верующим человеком: «Что такое наши государства и
наше честолюбие перед Богом — это просто муравейник
или пчелиные ульи — одни могут быть раздавлены копы-
том осла, а других настигнет рука пасечника». Помимо
таких весьма редких мудрых, здравых людей и правых
политиков в истории существовал (и существует) и тип
левых (по преимуществу) политиков, которые стремят-
ся, служа народу и государству, реализовать исторически
«необходимый» прогресс, какую-либо утопию. Иные из
этих добились успеха — Кромвель, Джефферсон, Ленин,
Мао. Правда, на деле получалось совсем другое, нежели
обещали утописты, но то люди выяснили уже задним
числом и значительно позднее... Наш герой Эрнст Ни-
киш, как и его антипод Гитлер, бесспорно принадлежали
ко второму типу политических мыслителей и активи-
стов, смыслом своей жизни сделавшие осуществление
собственной утопии.
Эрнст Никиш (23.5.1889—23.5.1967) долгое время
был почти магической фигурой среди немецких левых,
хотя ныне о нем помнят лишь специалисты по новейшей
истории Германии. В 1920—1960-х гг. Никиш являлся
видным левым активистом, политическим мыслителем,
уникальной и весьма противоречивой политической
фигурой. Как политику ему, впрочем, не удалось стать
значимой величиной в специфических условиях фор-
мировавшегося после окончания Первой мировой вой-
ны массового общества, самыми крайними проявлени-
ями которого были тоталитарные государства. Для того
чтобы сделать политическую карьеру в новые времена,
нужны были совершенно иные качества, которыми Ни-
кит не обладал. Зато это был искренний и чистый в мо-
ральном смысле человек, завораживающий людей своей
последовательностью и решительностью в суждениях и
действиях, своим, казалось, архаическим и экзотическим
для левого политика прусским патриотизмом и пре-
данностью этому самому устойчивому национальному
мифу старой Германии.
1
Этот миф волшебным образом вновь и вновь притя-
гивает к себе внимание вследствие огромной действен-
ности и этической высоты, немыслимой в современном
обществе. В 1799 г. прусский министр Карл Густав фон
Штрюнзее (Struensee) сказал одному французу: «Рево-
люция, которую вы совершили снизу, будет постепенно
осуществлена в Пруссии сверху. В течение нескольких
лет в Пруссии не будет никаких привилегированных
классов». И это не были пустые слова. Носительницей
этой революции сверху была просвещенная бюрократия
буржуазного или дворянского происхождения. Этой
группе выпала роль «всеобщего сословия» (Allgemeinen
Stand.es), роль которого была аналогична роли «третьего
сословия» во Франции в революцию.
2
Прусское право-
сознание и правопорядок сыграли такую же значитель-
1
См.: Пленное О. Ю . Мифы нации против мифов демократии.
СПб., 1997, passim.
2
Winkler Н. A. Der lange Weg nach Westen. Erster Band. Deutsche
Geschichte vom Ende des Alten Reiches bis zum Untergang der Weima-
rer Republik. Munchen, 2002. S. 43.
ную роль в эволюции современной цивилизации Запада
как Великая французская революция или Американская
революция и война за независимость.
Для эффективного функционирования современных
государственных институтов требуется, чтобы они мог-
ли сосуществовать с разнообразными «досовременны-
ми» культурными навыками общества. Последние могут
быть сведены к чувству долга, доверию, взаимодействию,
моральным обязательствам людей друг перед другом, от-
ветственности перед обществом — все эти вещи живут
традицией, и они не становятся анахронизмом в процессе
модернизации, напротив они залог успешного развития.
Это великолепно показал Френсис Фукуяма в своей мо-
нографии «Доверие».
1
Именно эти навыки гарантируют,
что поведение людей никогда не будет сводиться к голой
максимализации эгоистически понимаемой полезности,
о которой твердят либеральные экономисты-рыночни-
ки. Поэтому либерализм был одним из излюбленных
объектов нападок Никиша. Все эти «досовременные»
культурные навыки в европейской традиции ярче всего
и последовательнее всех представляла Пруссия, не имев-
шая ясной национальной идентичности и даже призна-
ков национализма, а бывшая просто воплощением эф-
фективности государства и его институтов. Никиш это
превосходно осознавал — в статье «Пруссия как оплот
против либерализма» он прямо писал, что «оппозиция
Пруссии либерализму не имела никакой замены либе-
ральной идее. Все сводилось к голому и пустому наси-
лию». По всей видимости, с точки зрения Никиша это
и сближало прусский дух с революционным насилием,
исходившим от народа. В этом отношении примечатель-
но цитирование Никишем Бисмарка (в статье «Импе-
рия без идеи»), который перед смертью высказался в
1
Фукуяма Ф. Доверие. Социальные добродетели и путь к про-
цветанию. М., 2004. С . 29.
том смысле, что его империя едва ли переживет его на
20 лет — это мрачное пророчество сбылось с точностью
до года: «Бисмарк понимал, что его империи неведома
та полнота жизни, которая исходит от самих народных
масс». Ясно, что под «полнотой жизни» Никиш понимал
объективные силы исторической эволюции, которые так
или иначе должны обязательно реализоваться.
Наряду с Освальдом Шпенглером Никиш дал наи-
более впечатляющую и живую картину перспективы
прусской традиции и сам последовательно воплощал ее
в жизнь на протяжении всей своей долгой карьеры пуб-
лициста и политика.
Самые разные люди — от Руди Дучке до Дьердя Лу-
кача высказывали восхищение этим человеком; о нем
чрезвычайно высоко отзывался ярчайший немецкий по-
литический публицист Себастьян Хаффнер; известный
деятель Сопротивления, большой моральный авторитет
для немцев Фабиан фон Шлабрендорф очень высоко
ставил его заслуги как патриота и борца Сопротивления;
с огромным уважением о нем отзывались Эрнст Юнгер,
Карл Шмитт, даже не разделяя полностью его идей. Юн-
гер, сопоставляя Никиша и Геббельса, встретившихся у
какой-то берлинской знаменитости до 1933 г., отмечал
в своем дневнике, что Никиш напоминает борца-тяжело-
веса, а Геббельс, слывший бойким полемистом, всего лишь
способен на выступления в категории «легче пера».
И тем не менее имя Никиша постепенно уходит в не-
бытие — о нем едва ли слышали даже самые радикаль-
ные современные левые. Причина в том, что Никиш
прежде всего был патриотом Германии, а современные
немцы — это самая космополитическая европейская на-
ция. Никиш это выразил в такой лапидарной фразе, го-
воря о национал-большевиках: «Мы не коммунисты, но
ради спасения нации мы способны даже к коммунизму».
В современной же Германии под влиянием покаяния за
нацизм у немцев ослабилось стремление отстаивать до-
стоинство немецкой культуры и относиться более-менее
безразлично к влияниям извне. По сравнению с Фран-
цией это сразу бросается в глаза. Понятно, почему Гер-
мания стала самой американизированной из стран Ев-
ропы.
1
С другой стороны, следует отметить, что Никиш
и сам внес определенную лепту в такое развитие: после
1945 г. ни один политик не обращался к немцам столь
жестко и безапелляционно, как Никиш. Он указывал,
что «Германия в будущем может искать чести только в
моральных и культурных деяниях».
Несмотря на это, Никиш и после 1945 г. оставался
убежденным немецким патриотом — Эрнст Никиш, как
и Евгений Дюринг, Адольф Штекер, Фридрих Науманн,
Вернер Зомбарт, Иоханн Пленге, Артур Меллер ван
ден Брук или Освальд Шпенглер, пытался соединить в
единое целое две категории — нацию и социализм, при
преобладающем значении нации.
2
Идею Никиша о спла-
ве национального освобождения и социализма в единое
целое осуществили позднее Мао, Хо Ши Мин, Кастро,
Хоменеи и другие антибуржуазные, антизападные рево-
люционные течения. Истинным теоретиком этих движе-
ний был не Маркс или Ленин, а Эрнст Никиш.
3
XX век начался с большого взрыва, который произо-
шел в 1914 г., а Великая Октябрьская социалистическая
революция была лишь одним из его следствий. Главной
политической силой в XX веке был не коммунизм, а на-
ционализм. В 1914 г. марксизму был нанесен сильней-
ший удар, от которого он гак и не оправился. Маркс, его
последователи и преемники, включая Ленина, верили,
что классы являются более важной реалией, чем нации
1
Бергер Питер Л. Культурная динамика глобализации // Бергер П.,
Хантингтон С. (ред.) Многоликая глобализация. Культурное разно-
образие в современном мире. М ., 2004. С. 18.
2
Pittwald М. Ernst Niekisch. Volkischer Sozialismus, nationale Re-
volution, deutsches Endimperium. Koln, 2002. S. 14 .
' HaffnerS., Venohr W. PreuBische Profile. Konigsten/Ts„ 1980. S . 258.
(Маркс совершенно не обращал внимания на нации, пу-
тая их с государствами), что экономическая мотивация
определяет мысли и верования людей. В действитель-
ности все оказалось наоборот. В 1914 г. у немецкого рабо-
чего оказалось больше общего с немецким фабрикантом,
чем с французским рабочим. В 1914 г. интернациональ-
ный социализм сразу растаял под жаром националисти-
ческих эмоций. Немецкие «идеи 1914 г;ода» означали от-
каз от либерализма, индивидуализма, демократии, прав
человека, от всех ценностей Запада в пользу долга, орга-
низации, справедливости — эти ценности могло реализо-
вать только сильное государство. Юный Муссолини еще
двумя годами раньше открыл, что он сначала итальянец,
а потом социалист — он был человеком XX века, родив-
шимся в тот год, когда умер Маркс (1883). В 1917 г. в Рос-
сии произошла революция, но она не стала международ-
ной революцией, как надеялись большевики. Напротив,
это был уход России из Европы. Чтобы выжить и побе-
дить в Гражданской войне Ленину пришлось выбросить
международный социализм за борт.
1
Наиболее ярким
воплощением национализма был Гитлер, чья бескомпро-
миссность, чьи идеи и решимость воплотить их в жизнь
были более непреклонными, чем у Ленина, Сталина,
Мао. Столь же отчетливо, как и Гитлер, формулировал
национальные задачи и Никиш.
*
Участие Никиша в Ноябрьской революции
Никиш, как и его главный политический антипод
Гитлер, родился в 1889 г. в Силезии. Учился, готовился
стать учителем. В Первую мировую войну по зрению не
попал на фронт, хотя в армии был. В 1917 г. в возрасте
'cf
^^
онец
двадцатого века и конец эпохи модерна. СПб.,
10
28 лет он вступил в СДПГ — эта партия была традици-
онно сильна в среде рабочих из протестантской среды,
особенно в Пруссии. После демобилизации впервые
принял участие в политике — когда была провозглашена
Баварская советская республика, он был среди ее актив-
ных деятелей: в ноябре 1918 г. Никиш стал председателем
Рабоче-крестьянского совета Аугсбурга. Участие в этом
совете и в целом в Баварской советской республике было
первым ярким эпизодом в его политической карьере.
Этот эпизод начался 21 февраля 1919 г., когда фор-
мальный лидер революции в Баварии Курт Эйснер был
застрелен монархистом. После убийства Курта Эйснера
в феврале 1919 г. Никиш был избран председателем ба-
варского Совета рабочих, крестьян и солдат в Мюнхене.
1
Национал-большевик Никиш, в отличие от немецких
коммунистов и большевиков, устремлялся не к мировой
революции, а к государству советского образца. Никиш
провозгласил создание Центрального совета Бавар-
ской республики, но представленное им правительство
было отвергнуто ландтагом. Его депутаты назначили
министр-президентом социал-демократа Иоханнеса Гоф-
мана. В ответ на это Центральный совет провозгласил
Мюнхенскую советскую республику. Первая Мюнхен-
ская республика скоро сделалась объектом насмешек:
она «порвала» дипломатические отношения с рейхом, от-
правила послание Ленину, что пролетариат Верхней Ба-
варии присоединяется к мировой революции, отменило
деньги для преодоления капитализма. Никиш пытался
выступить посредником между разными фракциями ре-
волюционеров в Баварии, но тридцатилетний революци-
онер политически был совершенно неопытным и не знал,
как действовать против анархистов и леваков. 13 апреля во
главе Советов встал коммунист родом из России Евге-
ний Левине. 27 апреля революционеры захватили банки,
1
Pittwald М. Ernst Niekisch. S. 42.
и
взяли заложников из состоятельных горожан. Никиш в
создании Советской республики участия не принимал,
считая это преждевременным, он пытался примирить
Советскую республику и бежавшее в Бамберг баварское
социал-демократическое правительство Гофмана. Ему
не удалось это сделать и удержать фрайкоров за преде-
лами красной Баварии. 3 мая фрайкоры покончили с Со-
ветами в Баварии (335 убитых).
После подавления революции Никиш отсидел два
года в тюрьме.
Формирование теории национал-большевизма
На этом попытки экспорта социалистической рево-
люции не закончились. В августе 1923 г. в СССР решили,
что настала пора для восстания в Германии. По распоря-
жению советского руководства 2.3 млн красноармейцев
были готовы помочь немецким рабочим в их революцион-
ной борьбе. СССР предоставил немецким коммунистам
необходимую финансовую и организационную помощь и
поддержку. Народный комиссариат торговли подготовил
на западной границе СССР запасы зерна для помощи бу-
дущей Советской Германии. Сталин вполне серьезно вос-
принимал перспективу революции в Германии, для него
речь шла не просто о революции в Германии, но и о миро-
вой пролетарской революции.
1
Правда, это восприятие несколько расходилось с
мыслями Никиша — целью Никиша и национал-боль-
шевизма была социалистическая революция, которая
одновременно выступала и как национальная. В этом
его поддерживал известный в Веймарскую республику
национал-революционер и блестящий беллетрист, один
из самых изысканных немецких стилистов («немецкий
' Frank М. Walter Ulbticht. Eine deutsche Biographie. Berlin, 2001. S. 66.
102
Флобер») Эрнст Юнгер, автор знаменитой тогда книги
«Рабочий». Рабочий у Юнгера и Никиша — это новый
человеческий тип, в его жизненном мире доминирует
не индивидуализм, а дисциплина и разделение труда,
свобода понимается как наличие работы, возможность
творческой деятельности, а не как свобода бездельни-
ка-рантье. Рабочий готов подчиниться суровой реаль-
ности совместного труда и исполнять приказы тех, кто
наделен техническими и организационными талантами.
К этому пониманию фигуры рабочего Никиш добавил
«прусское начало» (Preussentum), только оно было ли-
шено всякого исторического содержания — остались
только дисциплина и способность мобилизации.
1
Преклонение перед духом старой Пруссии и ее тра-
диции Никиш развил в политический синтез «правых» и
«левых» идей, этот синтез, названный «национал-больше-
визм», что и сделало его известным политиком в Герма-
нии между 1926 и 1935 гг. Правильнее было бы назвать
этот синтез «национал-социализмом», «государственным
социализмом» или «прусским социализмом». В тюрьме
он отошел от СДПГ большинства и примкнул к более ле-
вой Независимой СДПГ.
После освобождения из тюрьмы Никиш, наряду с
деятельностью депутата баварского ландтага, редакти-
ровал газету независимцев «Обозрение» (Umschau), в
которой внушал читателям, что ревизия Версальской
системы возможна только при опоре на союз с Россией.
Версальскую систему Никиш делал ответственной не
только за утерю Германией влияния в международной
политике, но и за социальную нищету.
2
Под впечатлением изучения произведений Леополь-
да фон Ранке, Никиш пришел к убеждению об особой
1
Руткевич А. М. Время идеологов. Философия «консервативной
революции» // Вопросы философии. 2008. No 4. С. 56.
2
PittwaldМ. Ernst Niekisch. S . 46.
13
важности внешней политики в жизни нации. Он опасался
распространения принципов Французской революции
на Германию, полагая, что в основе внешней политики
должен лежать принцип аристократии, а не демократии.
Никиш считал, что большевистская партийная элита и
представляет собой реализацию этого принципа. В пер-
соне Ленина Никиш видел гения XX века. Отсюда — его
стремление к реализации тесных и устойчивых взаимо-
отношений с Россией, а также стремление ей подражать:
как Россия преодолела марксизм путем возрождения ве-
ликодержавного мышления, так и Германия, по мнению
Никиша, должна преодолеть западный либерализм пу-
тем возрождения прусского духа.
1
Своей симпатией к России, оставшейся после вой-
ны у разбитого корыта, как и Германия, и заинтересо-
ванной поэтому в ревизии Версальских установлений,
Никиш завоевал расположение генералов рейхсвера,
особенно Ганса фон Секта. Немецкие генералы хотели
этим сотрудничеством разорвать кольцо блокады вок-
руг Германии. В беседах Никиша с фон Сектом родилась
идея тайного вооружения рейхсвера при помощи Совет-
ской России. На территории России немецкие солдаты
должны были получить возможность развивать и со-
вершенствовать танковые вооружения, а также военную
авиацию, что и было затем воплощено в жизнь. Хотя с
советским экспертом по Германии Карлом Радеком Ни-
киту удалось лично встретился в Москве лишь в 1932 г.,
он был причастен практически ко всем контактам в Бер-
лине между офицерами рейхсвера и представителями
Советской России. Таким образом, наш герой содейство-
вал заключению этого соглашения — одному из самых
скандальных в истории, поскольку гитлеровцы восполь-
зовались итогами этого сотрудничества, но только ис-
ключительно в ущерб нашей стране. До какой степени
1
Ibid. S . 51.
102 14
неслыханными были интриги немецких военных с боль-
шевиками, можно себе представить, если вообразить, что
царская Россия стала бы вдруг заигрывать с немецкими
революционерами (к примеру, с Карлом Либкнехтом)
с целью подорвать военную мощь Германии... Не менее
гротескным был союз кайзера с Лениным.
1
Симпатии Никиша к СССР не смогли уничтожить
даже самые негативные отклики о нем, порой кажется,
что его симпатии к Советскому Союзу носили более
инструментальный, нарочитый характер — уж больно
негативными были выступления в немецкой печати о
неприглядной советской действительности. Так, бывшие
коммунисты, побывавшие в СССР, Герберт и Элизабет
Вайхман справедливо писали, что в советской повсе-
дневности вследствие всеобщей бесклассовой нищеты
отсутствует всякая созерцательность и досуг: «Мы осо-
знали, насколько спокойней и по-человечески достой-
ней наша жизнь, чем мы это хотим порой представить».
Супруги Вайхман тут же после публикации своей книги
были объявлены коммунистами «социал-фашистами».
2
Никиш был совершенно глух к такого рода откликам...
Свое мнение он начал менять лишь после подавления
рабочего восстания в ГДР 17 июня 1953 года...
Между тем, еще 12 февраля 1919 г. в берлинскую
тюрьму Моабит был доставлен Карл Радек, которого
Ленин в декабре 1918 г. отправил во главе делегации на
съезд рабочих и солдатских депутатов Германии. Немец-
кое правительство не пустило делегатов на территорию
Германии, но Радек, переодевшись австрийским солда-
том, смог пробраться в Германию. В Берлине он принял
участие в учредительном съезде КПГ. В октябре 1919 г.
1
Haffner S. Der Teufelspakt. Die deutsch-russischen Beziehungen
vom Ersten zum Zweiten Weltkrieg. Zurich, 1994. S. 12.
2
Нольте Э. Европейская гражданская война. Национал-социа-
лизм и большевизм. М„ 2003. С. 157.
Радека выпустили из тюрьмы, и он поселился на квар-
тире полковника фон Райбница, офицера разведки Ген-
штаба. В декабре 1919 г. Радек вернулся в Москву, сумев
установить контакты с немецкими генштабистами —
эти контакты затем вылились в формальные соглаше-
ния между «черным рейхсвером» и советской стороной.
1
Раппальский договор был подписан 16 апреля 1922 г.
Его предыстория не до конца прояснена до сих пор — по
сути договор был заключен против воли Ратенау и Эбер-
та. И все же речь шла о закономерном событии — две
великие державы, проигравшие войну, объединились,
взаимно отказываясь от хотя и ненадежных, но принци-
пиальных претензий: русские от 116 статьи Версальского
договора, а немцы — от компенсаций за национализацию
немецкой собственности в России. Страны возобновили
дипломатические отношения. Для Запада с подписани-
ем Раппальского договора замаячила новая перспектива
международной политики...
Брокдорф-Рантцау и Штреземан совершенно не до-
веряли большевикам, но продолжали раппальскую по-
литику только потому, что положение Германии как ве-
ликой державы зависело, как казалось, от сохранения
возможностей маневра по отношению к странам Антан-
ты. Не случайно лучшими некоммунистическими дру-
зьями СССР в Германии были, наряду с рейхсвером и
«Обществом друзей СССР», промышленники. Некото-
рые из них, как Петер Клекнер, Эрнст фон Борзиг, Эрнст
Пёнсген, отправились весной 1931 г. в поездку по Рос-
сии, из которой они вернулись с большими надеждами
и ожиданиями, поскольку им было обещано, что Совет-
ский Союз будет закупать в больших количествах обору-
дование для заводов. Правда, как раз эта поездка вызва-
ла резкую критику в немецкой прессе, а международные
отношения опять подверглись тяжелым испытаниям,
1
HaffnerS. Der Teufelspakt. S. 94.
16
когда СССР заключил в ноябре 1932 г. договоры о не-
нападении с Польшей и Францией. Это представлялось
шагом к укреплению Версальской системы, хотя Сталин
принадлежал к ее самым резким критикам.
1
Стремясь подвести и «теоретическую» базу под со-
глашения с немецкими правыми, 20 июня 1923 г. Карл
Радек произнес в Москве свою знаменитую речь «Лео
Шлагетер путешествует в ничто», в которой пытался
убедить правых сторонников активного сопротивле-
ния Версальской системе в том, что они должны стать
на сторону борющихся рабочих, если в самом деле хотят
по образцу Гнейзенау и Шарнхорста возглавить нацио-
нально-освободительное движение. Только когда в этом
примут участие простые люди, говорил Радек, дело на-
ции сможет стать делом народа, потому что только тогда
возможно возникновение той железной фаланги людей
физической и умственной работы, принадлежащих к ла-
герю труда, а не к лагерю капитала.
2
Планы Радека в полной мере реализовать не удалось,
но некоторый устойчивый дрейф в этом направлении
всегда был, поскольку Раппальский договор формально
оставался в силе почти 20 лет — до гитлеровского на-
падения на СССР. Свидетельством тому среди прочего
было то, что когда видный немецкий правый политик
и посол в Москве Ульрих граф фон Брокдорф-Рантцау
умер в 1928 г., «Правда» писала о нем с исключительной
теплотой. Советским дипломатам в виде исключения
было даже разрешено участвовать в отпевании диплома-
та в протестантской церкви.
Но наибольшей сенсацией стал переход к коммуниз-
му Рихарда Шерингера, одного из трех лейтенантов рас-
квартированного в Ульме полка Людвига Бека, ставшего
в 1935 г. начальником немецкого Генштаба. Шерингер
1
Нольте Э. Европейская гражданская война. С. 147.
2
Там же. С. 108.
2 Эрнст Никин
17
в 1930 г. был приговорен к тюремному заключению. Во
время этого процесса Гитлер дал присягу оставаться в
рамках законности. Как раз эту «тактику легальности»
яростно отвергал Шерингер, который под влиянием
коммунистов понял, что настоящая «политика силы по
отношению к западным державам» возможна только в
том случае, если сперва будет покончено, в ходе унич-
тожения капитализма, также с либерализмом, пацифиз-
мом, западным декадансом.
Некоторое время КПГ придерживалась с апреля
1931 г. «курса Шерингера», который примерно соот-
ветствовал радековскому «шлагетерскому курсу» 1923 г.
Это привлекло в КПГ некоторых нацистов и национал-
революционеров, в том числе Бодо Узе, капитана Беппо
Ремера (одного из видных руководителей фрайкоров),
графа Штенбок-Фермора. Все они, как и Шерингер,
были преисполнены уверенности, что перешли из мни-
морадикальной партии в подлинно радикальную. При
этом не было ни одного коммуниста, который перешел
бы с подобным обоснованием к нацистам. Шерингер за-
явил, что в ЦК КПГ нет ни одного еврея, а в руководстве
концерна Гугенберга, с которым сотрудничал Гитлер, их
обнаружилось сразу несколько.
1
Левые нацисты также симпатизировали этой идее
более тесного сотрудничества двух «наций-пролета-
рок». Так, Геббельс в феврале 1926 г. в речи «Ленин и
Гитлер», произнесенной им в Кенигсберге, провел па-
раллель между национал-социализмом и большевиз-
мом — двумя революционными движениями XX века.
Эта параллель была проведена так последовательно,
что их противоположность в конечном счете сводилась
к тому, что Ленин, спасая мир, хотел спасти и Германию,
а Гитлер, спасая Германию, спасти и весь мир.
2
'Там же. С. 159.
2
Там же. С. 135.
102
Никиш и Сопротивление
Эрнст Никиш изначально был категорически против
Гитлера и его партии — он видел в нацистах проявление
враждебной силы романизации на немецкой земле, ко-
торая притупляет остроту борьбы против Версальского
договора, урбанизации, буржуазного декаданса и капи-
талистической денежной экономики, потому что, отри-
цая большевизм, они отрицали, по мнению Никиша, тот
русско-азиатский образ жизни, в котором заключена
единственная надежда на освобождение Германии, на ее
эвакуацию «с перины английской проституции».
Видно, что это не совсем справедливая метафора, но
Никиш четко и, по всей видимости, почти инстинктивно
изначально придерживался радикальной антинацист-
ской, антигитлеровской позиции. Впрочем, известно и
другое его определение: «Национал-социализм может
стать глубоко врезающимся в почву лемехом плуга, ро-
довыми схватками творческого гения, грозой, способ-
ной напоить землю и освежить воздух; но может стать
и разрушительным вихрем». Справедливым оказалось
второе.
Как известно, против Гитлера были предприняты две
крупные попытки Сопротивления: коммунистическая
«Красная капелла» и прусско-аристократический за-
говор военных 20 июля 1944 г. С именем нашего героя
связана еще одна, синтетическая концепция Сопротив-
ления, охватывавшая оба подхода.
В этом утверждении есть толика парадокса, посколь-
ку Никиш был последовательным немецким национа-
листом и в определенном смысле в Веймарскую респуб-
лику Никиш конкурировал с Гитлером, поскольку на
первый взгляд национал-социализм ничем не отличался
от национал-большевизма Никиша: оба обращались к
молодежи, к ее идеализму, национализму, жертвеннос-
ти и стремлению к действию, антикапиталистическим
19
настроениям. Историк из ГДР Иоахим Петцольд, ис-
пользуя выражение Карла Оссицкого, писал о том, что
Никиш стремился «перегитлерить самого Гитлера».
1
В определенном смысле фигура Никиша до сих пор яв-
ляется спорной и политически неоднозначной — одни
считают его пропагандистом радикального немецкого
национализма, а другие — самым упорным борцом Со-
противления. Можно сказать, что Никиша в конечном
счете, как и Фауста, одолели те духи, которых он вызвал
к жизни своими пророчествами...
К достижениям нельзя подходить с моральными мер-
ками, как это делал Никиш, оценивая нацистов в публи-
куемом в настоящем издании эссе «Гитлер — злой рок
Германии»: они могут быть значительными и незначи-
тельными, но не плохими или хорошими. В этом отно-
шении Никиш был несправедлив к Гитлеру, как и изве-
стный левый публицист Курт Тухольский, который писал
о Гитлере: «Человека-то вовсе нет, есть только шум, ко-
торый он производит». Нельзя представить более оши-
бочного суждения, поскольку Гитлер после 1933 г.
проявил себя чрезвычайно энергичным, напористым и
богатым на идеи политическим деятелем. Гитлер ока-
зался не только ораторским талантом, но и организаци-
онным гением, способным создать эффективный аппа-
рат власти и полностью его контролировать. У Гитлера
была удивительная способность переигрывать в различ-
ного рода интригах и увлекать за собой конкурентов в
партии. Партия в предвыборных кампаниях развивала
такого рода и масштабов активность, каковой до этого
в Германии не видывали вообще. Его творение — армия
гражданской войны СА — была на голову выше других
партийных армий и по жажде борьбы и по агрессивно-
1
Pittwald М. Ernst Niekisch. Volkischer Sozialismus, nationale Re-
volution, deutsches Endimperium. Koln, 2002. S . 28.
100
сти, и по организации, и по жестокости. СА в Германии
по-настоящему боялись. Этот страх Гитлер сознатель-
но использовал для подавления сопротивления и воли
к борьбе. «Ноябрьские преступники» сначала все были
заперты в концлагеря, но потом почти все отпущены. Не-
которых вообще не тронули. Террор в 1933—1934 гг. по-
степенно сошел на нет, в 1935—1937 гг. страна вернулась
к нормальному существованию, концлагеря почти исчез-
ли. Казалось, были правы те, кто говорил: «Das sind alles
nur bedauerliche Ubergangserscheinungen» (все этот только
трудности переходного периода). Кроме того, гитлеров-
ское «экономическое чудо» в гораздо большей степени
может претендовать на это звание, чем эрхардовское.
В 1933 г. было 6 млн безработных, а в 1936 г. — ноль, при-
чем переход от депрессии к росту был осуществлен без
инфляции при стабильных ценах и зарплате — этого не
удалось сделать даже Эрхарду.
1
Экономическое чудо не
было единственным достижением Гитлера — столь же
значительными были и достижения в перевооружении
Германии: если в 1933 г. Германия имела всего 100 тыс.
солдат, не имевших современного оружия, то в 1938 г. у
Германии была лучшая армия в мире — это можно счи-
тать одним из самых значительных организационных
достижений в истории XX века...
Но самым большим достижением Гитлера было за-
воевание на свою сторону немецкого народа, большин-
ство которого было против нацистов в 1933 г. На немцев
больше действовал не только его напряженный стиль ре-
чей (орал, брызгал слюной, надрывался), а более факты.
Так, 28 апреля 1939 г. Гитлер сказал: «Я преодолел хаос
в Германии, установил порядок, производство во всех
отраслях народного хозяйства необыкновенно выросло
и стабильно продолжает развиваться. Мне удалось вер-
нуть к работе 7 миллионов безработных. Я объединил
1
HaffnerS. Anmerkungen zu Hitler. Munchen, 1978. S. 21.
21
немецкий народ не только политически, но восстано-
вил в военном отношении, постепенно преодолел все
448 статей того договора, который представлял собой
самое подлое изнасилование, каковому подвергался на-
род в истории. Я вернул отобранные у нас провинции, я
вернул многим миллионам немцев их родину, я восста-
новил территориальное единство немецкого народа, ко-
торый некогда был единым целым. Все это мне удалось
осуществить без кровопролития, не подвергая ни свой
народ, ни другие народы тяготам войны. И это все сде-
лал я — 21 год назад никому не известный рабочий и сол-
дат из народа, собственными силами». Если отбросить
эмоции и всякое преувеличение, так оно и было... Все
это соответствует истине, или почти все: преодолел хаос
без конституции, навел порядок при помощи концент-
рационного лагеря. В самом деле Версальский договор
превратился в клочок бумаги (кто это мог предсказать
в 1933 г.?), Саар и Мемель оказались в составе рейха,
Судеты и Австрия — тоже.
1
Колоссальное достижение —
объединить вокруг себя весь народ (или почти весь)
и объединить не только демагогией, а настоящими до-
стижениями. При этом то, что немцам не нравилось в
нацистах, от этого они инстинктивно стремились ос-
вободить Гитлера — «Wenn der Fiihrer wiifite» (если бы
царь-батюшка знал). Демократия также нуждается в
таком снисхождении, внутренне народ должен быть
на ее стороне, несмотря на ее частую неэффективность
и неэффектность.
2
Этого как раз катастрофически не
хватало Веймарской республике.
Что касается ликвидации сословных привилегий, то
нацисты открыто выступали за социальное равенство
(в этом главное отличие от итальянского фашизма, ко-
торый хотел законсервировать сословия в корпоратив-
1
Ibid. S . 36.
2
Ibid. S . 38.
22
ном государстве). По сравнению с социал-демократами
нацисты заменили только слова — вместо «бесклассово-
го общества» речь шла о «Volksgemeinschaft» (народной
общности). Только тот, кто вслед за Марксом считает,
что определяющей чертой социализма является обоб-
ществление средств производства, тот будет отрицать
нацистский «социализм».
1
Но в Третьем рейхе придава-
ли главное значение «социализации» человека, то есть
по возможности максимально полному его вовлечению в
коллектив, дисциплинированию его, при этом огромное
значение придавалось социальным гарантиям существо-
вания этого человека. Спрашивается, а не является ли
именно эта черта важнейшей (вопреки Марксу) чертой
социализма? Правильнее было бы считать антонимом
социализму не капитализм, а буржуазный, западный по
своему происхождению индивидуализм.
Очевидно, что национал-социализм и национал-
большевизм Никиша были сугубо национально ориен-
тированы, оба были врагами Веймарской республики,
оба декларировали необходимость национальной ре-
волюции. Но это было лишь внешнее сходство, на са-
мом деле это были антиподы, единственное общее у них
была враждебность к Веймарской республике. Гитлер
стремился к наказанию «ноябрьских преступников»,
Никиш — к последовательному завершению Ноябрь-
ской революции, то есть Гитлер был контрреволюцио-
нером, а Никиш — революционером; Гитлер стремился
к антибольшевистскому крестовому походу и порабо-
щению России, а Никиш — к союзу с большевистской
Россией против Запада. Гитлер оперировал понятиями
расы и пространства, а Никиш — классов и государства.
Гитлер стремился вовлечь народ в империалистическую
войну, а Никиш — привлечь массы к аскетическому
прусскому социализму. При этом самая большая такти-
1
Ibid. S . 40.
23
ческая ошибка Никиша состояла в том, что он верил в
привлечение правых (или части их) к левой политике —
в Германии гораздо проще было привлечь левых к пра-
вой политике...
1
На это указывает сотрудничество КПГ
с нацистами в 1931—1932 гг.
По сути после 1933 г. Никиш вплоть до 1937 г. оста-
вался единственным открытым противником Гитлера.
Такая продолжительная по времени лояльность наци-
стов к весьма радикально высказывавшемуся против
Гитлера Никишу кажется странной, поскольку гитле-
ровцы не отличались особой щепетильностью в обраще-
нии со своими политическими противниками. Поэтому
часто возникает вопрос, почему нацисты так долго тер-
пели Никиша и его окружение, в отличие от других кри-
тиков нацистского режима и позволили ему беспрепят-
ственно действовать до 1937 г.? Обычно отвечают, что
это произошло по причине близких контактов Никиша
с прусскими генералами, а также с близкими правящим
кругам персонами, которые всякий раз за него заступа-
лись. Так, известно, что Никиш назвал Шлейхера «соци-
альным генералом» и благосклонно относился к его про-
екту обуздать Гитлера путем союза между военными и
немецкой левой. Дошло ли дело до конспиративных пе-
реговоров между Шлейхером и Никишем, неясно. Даже
в партии были люди, симпатизировавшие Никишу, — к
примеру шеф СД в Мюнхене, впоследствии известный
юрист, Вернер Бест вычеркнул имена Никиша, Юнге-
ра, Церера и Петеля из расстрельных списков по «делу
Рема» в 1934 г. Вероятно, определенную роль сыграли
и многочисленные связи Никиша с заграницей.
2
Кро-
ме заступничества прусских генералов могло сыграть
свою роль и то обстоятельство, что в эти годы Никиш
1
HaffnerS., Venohr W. Preuffische Profile. Konigsten/Ts., 1980. S . 254.
2
PittwaldM. Ernst Niekisch. S . 82.
24
довольно интенсивно общался с влиятельными людьми
и выдающимися личностями — политиками и мысли-
телями, такими как Эрнст Юнгер, Карл Шмитт, Иозеф
Дрекзель, Пауль Вебер. После 1933 г. Никиш проводил
много времени в поездках в Швецию, Норвегию, Данию,
Италию. В Англии он встречался с социологом^ Карлом
Мангеймом, в Швейцарии с эксканцлером Йозефом
Виртом. У Никиша было много возможностей остаться
за границей, но он, будучи патриотом своей страны, не
оставлял надежды позитивно повлиять на политическое
развитие в Германии. К тому же Никиш во многом был
близок национал-социализму и вопрос об его преодо-
лении извне для Никиша не стоял вообще.
Никиш и шестьдесят других участников группы «Со-
противление» были арестованы гестапо в марте 1937 г.
При обыске гестапо реквизировало рукопись Никиша
«Рейх низких демонов», опубликованную только после
войны. В этом тексте Никиш в обычной своей манере по-
лемизировал с нацистами и их фюрером. В этой полеми-
ке Никиш часто переходил на личности. Гиммлер и Гесс
были представлены как «жаждущие крови», Лей — как
грязная душонка, увиливающая от настоящей работы,
Розенберг — как «лишившаяся остатков разума курица»,
Юлиус Штрайхер — просто «свинья», Геринг — пребы-
вающий в дурмане «берзеркер», Гитлер — как динарско-
балканский расовый тип с физиономией сутенера.
1
Как
видно, высказывания Никиша о своих мучителях были
просто уничтожающими, так, в брошюре «Гитлер — не-
мецкий рок» он следующим образом высказывался о на-
цистском идеализме: «Пламя благородного идеализма
меркнет в чаду омерзительной продажности».
Никиша раздражала даже такая мелочь, как симво-
лика и ритуалы нацистов: «После 1923 года у нацистов
Ibid. S.81.
25
стало обязательным римско-фашистское приветствие,
вместо флагов, словно в прекрасном танце развеваю-
щихся по ветру, пришли строгие и мертвые штандарты
как в католических процессиях. Отныне нацистское дви-
жение строилось по римскому образцу». «Национал-со -
циализм впустую растрачивал приведенную в движение
немецкую энергию и тем самым расчищал поле для чу-
жеродного римского господства». По мнению Никиша,
национал-социалисты впустую растрачивали вызван-
ную к жизни энергию немецкого народа и тем самым
расчищали почву для чужеродных элементов. Наибо-
лее жестко звучали тогда строки о том, что как австриец
Гитлер никогда не обладал истинным революционным
темпераментом. Наибольшую ошибку Гитлера Никиш
узрел в том, что Гитлер находился во власти «плоского
антибольшевизма».
Интересно, что брошюра Никиша про Гитлера бес-
платно распространялась избирательным «Комитетом
Гинденбурга», а также социал-демократическим прави-
тельством Пруссии Отто Брауна во время избиратель-
ных кампаний 1932 г. Вследствие этой публикации Ни-
киш прослыл в кругах противников нацистов наиболее
жестким и решительным противником Гитлера.
Как видно, Никиш в своей брошюре делал акцент
на ненемецкий характер нацизма, его католическое, за-
падное происхождение. Таким образом, враждебность
по отношению к Гитлеру была выражением веково-
го противостояния в Германии «чуждого немецкому
духу» католицизма и прусско-протестантского крес-
тьянских сил.
Такое отношение к фашизму не помешало, однако,
Никишу совершить визит к уважаемому им Муссолини
в 1935 г. Этот разговор состоялся при посредничестве не-
мецкого посла в Италии Ульриха фон Хасселя. Никиш
предлагал Муссолини создать союз «пролетарских наро-
102
дов Италии, Германии и России, а также Японии». Этот
союз, по мысли Никиша, положил бы конец мировой ге-
гемонии США и Великобритании. Тем не менее Никиш
продолжал считать, что итальянская модель развития
неприемлема для Германии. Точно так же, как и больше-
вистская модель подходит только для России. Это мнение
Никиша важно для понимания огромной разницы между
национал-социализмом и итальянским фашизмом, кото-
рых в современной публицистике путают сплошь и рядом.
Никиш указывал, что настоящая национал-револю-
ционная политика предполагает крайнюю жесткость
государства по отношению к своим подданным и враж-
дебным по отношению к Германии государствам. Эта
жесткость, по мнению Никиша, совершенно отсутству-
ет у Гитлера, который пришел к власти парламентским
путем и продолжает придерживаться ложной Веймар-
ской конституции. В этом отношении Никиш совер-
шенно «недооценил» Гитлера, который в марте 1933 г.
провел закон о собственных чрезвычайных полномо-
чиях, исключивший из политики парламент, в 1935 г.
была введена всеобщая воинская обязанность, в 1936 г.
немецкие войска введены в Рейнскую демилитаризо-
ванную зону.
1
Никиш оставался убежденным патриотом Пруссии,
почитавшим ее историю и менталитет. Он хотел, чтобы
ее добродетели и достоинства распространились на весь
рейх. Веймарская республика и Третий рейх не были
достойны прусского наследия. Гитлера и национал-со -
циалистическое движение он воспринимал как противо-
речащие протестантско-лютеранской традиции. После
публикации брошюру «Гитлер — злой рок Германии» в
1932 г. и до 1937 г. издавал журнал «Сопротивление»,
1
1bid. S. 77.
27
этот журнал дал название всему антинацистскому дви-
жению в Германии. В 1937 г. Никиш вместе со своими
единомышленниками был арестован. При аресте ге-
стапо нашло его текст, опубликованный впоследствии
в 1945 г. под характерным названием «Рейх низких демо-
нов», который содержал резкую критику нацизма. «На-
родный суд» приговорил Никиша как государственного
преступника к пожизненному заключению. Председа-
тель суда, оглашая приговор, сказал, что этим пригово-
ром Никиш исключается из состава немецкой нацио-
нальной общности. Никиш ответил, что принимает с
удовлетворением это исключение.
В тюрьме Никиш просидел вплоть до освобождения
Красной армией в 1945 г. В тюремном заключении Ни-
киш оставался все таким же бескомпромиссным, прямо-
линейным и упорным пруссаком с примесью в его ми-
ровоззрении марксизма и ленинизма. Он все еще был
преисполнен веры в то, что прусское государство было
идеальным институтом для Германии — этому государ-
ству, как он полагал, первоначально недоставало идеи,
которая воплотилась в институте прусского Генштаба,
созданного Мольтке и соединившего власть и дух.
Одна из основополагающих политических идей Ни-
киша состояла в стремлении соединить усилия славян-
ства и германцев с целью избежать угрожающего Европе
нигилизма. Особые надежды Никиш при этом возлагал
на прусское наследие. Разумеется, Никиш сознавал, что
прусская система являлась сословно-феодальной, но
аскетические черты пруссачества, высокая дисципли-
на, самоотверженность, свободомыслящий идеализм,
непримиримая враждебность к индивидуалистической
буржуазности западного образца, к либеральному капи-
тализму.
Никиш указывал, что «линия судьбы Пруссии проти-
воречит линии судьбы немецкой буржуазности; Пруссия
живет и процветает там, где буржуазный космополитизм
28
вянет и гибнет». Разве это не линия судьбы социалисти-
ческой революции? Разве она не может победить в Гер-
мании, идентифицировавшись с государственной идеей
старой Пруссии? Мысли такого рода были однажды вы-
сказаны в беседе Бисмарка и Лассаля в 1863 г. Но толь-
ко Никиш продумал эту линию до логического конца и
защищал ее. Поэтому Никиш прежде всего был социа-
листическим революционером, испытывавшим отвраще-
ние к буржуазности как таковой, бывшей причиной по-
ражения революции 1918 г. Но Никиш был и патриотом
Пруссии, страдавшим от позора Версальского мира и не-
заслуженного поражения в войне. Никиш в итоге пришел
к выводу, что от оков Версаля можно избавиться только
путем революции. Только революционная и социалисти-
ческая Германия может в союзе с революционной Росси-
ей противостоять буржуазному Западу и победить в этом
противостоянии. Точно так же, как в 1813 г. победила до-
капиталистическая Пруссия в союзе с докапиталистичес-
кой Россией.
Мысль о «прусской» политике против Версаля, то
есть союза с Россией против Запада, в тогдашней Герма-
нии висела в воздухе. Даже кое-что (Раппальский дого-
вор, сотрудничество рейхсвера и Красной Армии) было
сделано, но в этом союзе было нечто неестественное по
той причине, что Германия была капиталистической
страной, а Россия — коммунистической. Никиш чув-
ствовал это противоречие острее других, но он не был
практическим политиком, ему не хватало оппортунизма,
изворотливости, демагогического таланта, даже элемен-
тарной жажды власти, без которой политик не может со-
стояться.
1
1
HaffnerS., Venohr W. PreuBische Profile. Konigsten/Ts., 1980.
S. 253.
29
Никиш и ГДР
После 1945 г. Никиша вдохновляли слова Дэвида
Юма, сказанные в 1748 г.: «Германия, без сомнения, хо-
рошая страна, населенная трудолюбивыми честными
людьми, и если бы она была едина, это была бы величай-
шая держава мира».
1
Летом 1945 г. Никиш вступил в КПГ, позднее стал
членом СЕПГ, сотрудничая в основном с бывшим со-
циал-демократом Отто Гротеволем (брауншвейгским
министром юстиции в 1923—1924 гг.) и будущим за-
падноберлинским сенатором по экономике Густавом
Клингельхёфером, с которым Никиш был знаком еще по
Баварской советской республике, они вместе сидели в
тюрьме по этому делу.
Находившемуся под практическим контролем со-
ветских военных властей берлинскому «Центральному
комитету СДПГ» («Zentralausschluss der SPD») проти-
востояло «Бюро Шумахера» в Ганновере в деле восста-
новления СДПГ.
Никиш находился на стороне первого и даже соста-
вил для Гротеволя речь на объединительном съезде КПГ
и СДПГ советской зоны оккупации.
В своей речи на учредительном съезде «Националь-
ного фронта» Никиш обвинил Запад и США в разделе-
нии Германии. Он провел параллель с 1933 г., указав на
свою брошюру «Гитлер — злой рок Германии», сказав,
что пришло время писать брошюру «Западногерман-
ское сепаратное государство — злой рок Германии».
В этой речи и в своих последующих текстах Никиш
старался провести мысль о том, что ГДР должна высту-
пить наследницей Пруссии, переняв миссию последней
1
Лукач Д. Конец двадцатого века и конец эпохи модерна. СПб.,
2003. С . 81.
102 30
быть оплотом против западных либеральных веяний.
Вполне серьезно Никиш предлагал переименовать ГДР
в Пруссию.
После 17 июня 1953 г. в памятной записке на имя
советского комиссара Владимира Семеновича Семено-
ва Никиш обвинял партийное руководство ГДР в ди-
летантстве, утере контакта с народом. Никиш в этой
записке призывал Семенова к отставке всего прави-
тельства ГДР и к созданию способного к реформам но-
вого правительства ГДР. По мнению Никиша, если это
не будет сделано, то престиж ГДР упадет и будет нане-
сен непоправимый ущерб делу объединения Германии.
Кроме того, полная зависимость властей ГДР от совет-
ской администрации наносит огромный ущерб автори-
тету власти у населения, что может в перспективе при-
вести к неповиновению. Эта записка Никиша осталась
без ответа...
В 1954 г. Никиш с горечью указывал: «Наконец до
меня дошло, что в Германии у нас осталось быть либо
русским, либо американцем. Тот человек, который по-
пытается занять чисто немецкую позицию, рано или
поздно попадет в изоляцию».
Руководящие фигуры ГДР отказались от всякого со-
трудничества с Никишем, но тем не менее он был столь
значительной фигурой, что они в 1955 г. наградили его
медалью Шиллера и медалью Гумбольдта, а в 1965 г. —
медалью за заслуги им. Карла Осситского за заслуги в
борьбе против немецкого милитаризма, против фашиз-
ма и войны. Эти награды свидетельствовали о том, что
Никиш у части немецкой элиты по-прежнему имел боль-
шой авторитет.
1
Странно, что Никиш столь долго оставался терпи-
мым к сталинизму, ему было известно, что советские ис-
' PittwaldМ. Ernst Niekisch. S. 95.
торики-эмигранты Михаил Геллер и Александр Некрич
называли советскую систему «самой бесчеловечной» из
когда-либо существовавших на земле. По мнению Мило-
вана Джиласа «не существовало деспота более цинично-
го и жестокого чем Сталин». Николай Толстой отмечал,
что Гитлер в сравнении со Сталиным — это почти зако-
нопослушный человек. Леонард Шапиро находил сход-
ство между Лениным и Гитлером, выдвигая тезис, что
единственным постоянным элементом ленинского мыш-
ления была одержимость властью, и что ею объясняется
волевое начало его извечной бескомпромиссности. Адам
Улам утверждал, что сталинский режим с 1936 по 1939 гг.
был самым трагическим на земле.'
Последние годы
Впрочем, и на Западе у Никиша не ладилось — про-
тив судебных властей ФРГ Никиш вел с 1953 г. до 1966 г.
процесс о компенсации своего заключения в концлагере
в Третьем рейхе. Первоначально западные власти ему от-
казывали на том основании, что он содействовал станов-
лению тоталитарного режима в ГДР. Адвокатом Никиша
стал в 1954 г. Фабиан фон Шлабрендорф, который сам
был участником Сопротивления. В 1966 г. суд наконец
признал право Никиша на пенсию в размере полутора
тысяч марок и единовременную компенсацию в размере
35 тысяч марок ФРГ.
Во время процесса Никиш пользовался поддержкой
самых разнообразных политических сил — так, прези-
дент бундестага Евгений Герстенмайер от имени немец-
кого парламента выделил Никишу сумму в 5 тысяч ма-
рок. Солидарность бывшему национал-революционеру
высказывали видный деятель Свободной демократи-
1
Нольте Э. Европейская гражданская война. С. 20.
32
ческой партии Томас Делер, который был решительным
противником западной ориентации Германии, а также
Густав Хейнеманн, Карло Шмид, Генрих Альбертц, Фер-
динанд Фриденсбург, Эрнст Леммер и другие крупные
западные политики. Поддержку Никишу оказали даже
социал-демократы. Профессор Вольфганг Абендрот даже
предложил Никишу свою поддержку на процессе в ка-
честве эксперта.
Получилось так, что узколобые и совершенно зави-
симые от советского начальства функционеры СЕПГ не
переносили самостоятельного политического мыслите-
ля и выжили его из ГДР, а в ФРГ мелочные судьи в тече-
ние 12 лет отказывали ему в праве на пенсию.
Интересно, что наследие Никиша имеет актуальный
интерес для левых, как говорилось, а для «новых пра-
вых», которые считают его важным и авторитетным те-
оретиком, делая акцент на критике Никишем современ-
ной цивилизации.
1
В 1966 г. в одном из своих последних публичных
выступлений Никиш поделился мыслью о спасении Герма-
нии путем формирования союза Ульбрихта и наследного
принца Прусского Луи Фердинанда. По мысли Никиша
этот союз помог бы возродить единую Германию. Ста-
рый национал-большевик в конце жизни вновь вернулся
к идее, с которой начинал свою политическую карьеру —
идее синтеза пруссачества и социализма.
В конце концов Никиш разочаровался в ГДР, в кото-
рой он первоначально стремился видеть «красный Пье-
монт», но СЕПГ обманула все его ожидания. «ГДР — это
не красная Пруссия, а красная Саксония», — печально
высказался Никиш незадолго до смерти, намекая на про-
исхождение Ульбрихта.
Наполеон однажды сказал, что «патриот, который
лишился родины, должен умереть». Если позволено бу-
1
Pittwald М. Ernst Niekisch. S . 18.
3
Эрнст Никиш
33
дет применить это высказывание к Никишу, то можно
сказать, что с ним так и произошло. Причем трагичность
положения он, по всей видимости, особенно остро осоз-
нал перед смертью...
Оставляя читателя наедине с этим весьма примеча-
тельным текстом убежденного патриота Пруссии, желаю
ему как можно больше терпимости к этому необыкно-
венному человеку и политическому мыслителю, выде-
лявшемуся своей подлинной оригинальностью и само-
бытностью. В наше время — это большая редкость...
ПРЕДИСЛОВИЕ
В этом томе собрано несколько моих ранних брошюр
и политических статей. Полагаю, они могли бы вызвать
значительный интерес еще и сегодня. В них выражена
точка зрения на политику, которая, хотя и не была про-
ведена в жизнь, все же указывает на те возможности, ко-
торыми пренебрегла практическая политика.
Брошюра «Гитлер — злой рок Германии» вышла в
свет в конце 1931 года. Национал-социалисты неудер-
жимо рвались вперед. Для меня не было никакого со-
мнения в том, что они приведут Германию к катастрофе.
С особым содроганием я наблюдал, как Гитлер обосно-
вывался и в протестантских прусских провинциях Вос-
точной Эльбы. Прусские юнкеры примкнули к его свите,
и даже высшие офицеры рейхсвера начали возлагать на
Гитлера свои надежды. Памфлет был обращен к уснув-
шему прусско-протестантскому инстинкту.
Должен признаться, что некоторые разделы этой бро-
шюры сегодня уже устарели. С течением времени поли-
тика Гитлера превратилась в очевидное преступление.
Но сказать об этом открыто стало возможно, лишь когда
все окончательно прояснилось.
Брошюра пользовалась весьма большим успехом. В зна-
чительной части ее воздействие усиливалось и вырази-
тельными иллюстрациями А. П . Вебера. Изображение
35
гроба воспринималось как едва ли не пророческое. Но
сразу после прихода Гитлера к власти книжка исчезла.
Многим владельцам пришлось ее сжечь. Не без основа-
ний они опасались, что подвергнутся террору и истяза-
ниям, если она попадется на глаза штурмовикам или эсэ-
совцам. Так получилось, что ныне брошюру уже почти
невозможно найти.
Победное шествие Гитлера она, конечно, не могла
остановить. В ряды его батальонов встало даже населе-
ние Восточной Эльбы, и вермахт целиком перешел на
его сторону. Одним из наиболее пагубных исторических
последствий гитлеризма нужно, по всей видимости, счи-
тать то, что Пруссии сегодня больше не существует. Пра-
вота слов о том, что Гитлер был местью за Садову, тем
самым подтвердилась.
Статья «Изъян в немецком бытии» была написана
осенью 1945 года. Руины Германии лежали прямо перед
глазами. Ввиду экономического расцвета, переживаемо-
го ныне Федеративной Республикой Германией, может
показаться, что составленные прогнозы были слишком
мрачными и пессимистическими. Но от того, кто рас-
смотрит политическое положение Германии в целом, не
останется скрытым, что ее разорванность представляет
собой лишь завуалированную форму фактического раз-
дела этого государства. Если Федеративная Республи-
ка Германия оказалась в сфере влияния Соединенных
Штатов Америки, то Германская Демократическая Рес-
публика попала в зависимость от мирового диктата Со-
ветского Союза. Экономический расцвет Федеративной
Республики стал тем стимулятором, который позволяет
населению Западной Германии перенести утрату своей
политической независимости и мягче отнестись к бес-
численным и весьма серьезным обязательствам перед
американскими «благодетелями».
Германская же Демократическая Республика не мо-
жет утешиться чем-либо подобным; ей приходится в
36
полной мере (в том числе и за население Западной Гер-
мании) терпеть последствия проигранной войны и пере-
живать судьбу, которая, как правило, и бывает уготована
побежденным народам. Надменность, с которой Федера-
тивная Республика взирает на Германскую Демократи-
ческую, страдает нехваткой более глубокого понимания
трагизма германских дел. Если стремиться быть честным
с самим собой, то нужно признаться, что существование
нынешней Германии в очередной раз основывается на
ошибочном историческом решении.
Содержавшиеся в моей брошюре пессимистиче-
ские прогнозы вызвали недовольство советского цензо-
ра. Возражения относились главным образом к девятой
главе. Поскольку мне не хотелось ничего вымарывать,
я принял решение изъять эту главу целиком. Ныне она
появляется в печати впервые, и в ней я развиваю свою
политическую концепцию, которую считал соответству-
ющей положению Германии. Это концепция «большой
Швейцарии», т. е . нейтральной Германии, простираю-
щейся между Востоком и Западом и усматривающей
свое предназначение в том, чтобы служить мостом меж-
ду ними.
С прежним империалистическим тщеславием Герма-
ния должна сознательно распрощаться, тем более что на
существование в качестве сколько-нибудь крупной силы
между двумя мировыми державами — Америкой и Со-
ветским Союзом — у нее не хватит внутренних ресурсов.
Работа «Основные линии европейской политики» до
сих пор нигде не публиковалась. Она была написана в
1935 году и должна была стать попыткой противопоста-
вить сектантской национал-социалистической картине
истории иную ее картину. Я хотел предостеречь читате-
лей от узости и искажений, свойственных национал-со -
циалистскому подходу к истории. Из Имперской палаты
по делам литературы я был исключен, нечего было и ду-
мать о том, чтобы найти издателя. Рукопись была раз-
37
множена на восковых пластинах и распространена среди
прежних читателей журнала «Сопротивление».
Статьи «Нигилизм» и «Политика» были опублико-
ваны в книге «К разъяснению понятий», вышедшей в
1947 году в издательстве «Вилли Вайзман» в Мюнхене.
Статья «„Глупые" генералы» в 1933 году предназна-
чалась для журнала «Сопротивление», но не была напе-
чатана под давлением национал-социалистов.
Работа «Клерк» вошла в юбилейный сборник, по-
священный шестидесятилетию нюрнбергского издателя
д-ра Йозефа Дрекселя. Она представляет собой социо-
логическое исследование. В обществе благоденствия
способ бытия промышленного рабочего изменился, и в
своей статье я попытался раскрыть суть этих изменений.
Берлин, сентябрь 1965 г.
Эрнст Никиш
ГИТЛЕР - ЗЛОЙ РОК ГЕРМАНИИ
У немецкого филистера, в об-
щем, нетрудно вызвать проявления
национального энтузиазма. В лю-
бом собрании... достаточно зычного
голоса да цветистой фразы.
Бисмарк — Грунеру
1859 г.
Это сочинение породила не неодолимая тяга к крити-
ке. Решение взяться за него не было легким. Трудно ос-
таваться трезвым, когда столь многие опьянены; больно
не разделять надежду и веру, когда сомнений, похоже, ни
у кого уже не осталось. Но никто не избавит от ответст-
венности человека, коего призывает к отчету его собст-
венная совесть. Не смеет молчать тот, кто уже увидел без-
дну, когда остальные все еще были слепы. Многие будут
оскорблены — пусть утешатся тем, что им дозволено и
дальше жить опьяненными каждодневным дурманом. Им
незнакома тревога за будущее нашего народа. Но кого эта
тревога преследует неотступно, — тот должен говорить.
Н.
ОТ НЕМЕЦКОГО ПРОТЕСТА К ФАШИЗМУ
Противоречивое до предела
Национал-социалистическое движение многозначно
и многосмысленно; разнообразные течения, волнения
чувств, устремления воли и сокровенные мечтания све-
дены в нем как в одном общем логове. Оно едино внешне,
39
но в то же время и чрезвычайно различно внутренне. Оно
до краев наполнено антитезами и скрывает в себе поч-
ти столько же противоречий, что и весь круг живущих
на земле людей. В нем слышится голос крови, но также
и жажда социальной мести. Подъем подлинного нацио-
нального чувства бывает восхитителен, но и им, опять-
таки, бесстыдно злоупотребляет мелкое личное тще-
славие или расчетливая корысть. Пламя благородного
идеализма меркнет в чаду омерзительной продажности.
Порыв к решительному действию заглушается невыно-
симым шумом пустых словес. Яркое впечатление, произ-
водимое собранной воедино силой, тускнеет в отврати-
тельных выплесках необузданной грубости. Чужеродное
угодничество будит сомнение в искренности немецкого
протеста. Немецкая воля к свободе дерзко вырывается из
оков, но убогое дипломатическое фокусничество тотчас
же коварно ее предает. Здоровые политические инстинк-
ты умолкают перед дурными буржуазно-либеральными
страхами собственника.
До сих пор национал-социалистическое движение
сносило все эти антагонизмы, потому что еще не было на-
правлено на какую-то определенную цель; каждый из со-
ставляющих его элементов все еще может надеяться, что
получит перевес и, одержав победу, придаст свой облик
всему целому. Ни одно особое течение еще не чувствует
над собой насилия, против которого нужно было бы обо-
роняться, отстаивая себя. Решение, которое провело бы
границы и сформировало бы четкий строй, по всей ви-
димости, еще не принято. Движение движется, но пока
неизвестно куда. Все пути еще открыты, ни одна дверь
не заперта. В бурлящем хаосе противоречий не возник
вполне сложившийся образ, вокруг которого разгоре-
лась бы борьба еще не оформленных сил против сил уже
оформленных. Всякая попытка истолкования сталки-
вается с программной неопределенностью; из программ
можно вычитать все, что пожелаешь. То, что на деле ока-
102
40
зывается ни к чему не обязывающей расплывчатостью,
легкомысленно интерпретируется как плодотворная
всесторонность. Размытость границ выдается за всеси-
лие, способное обратиться к любой из многообещающих
возможностей.
Насколько многозначно национал-социалистическое
движение, настолько многообразны его функции. Оно
слишком всеобъемлюще, чтобы можно было отрицать
его значимость для совокупного домоустройства нации.
Оно может казаться глубоко врезающимся в почву ле-
мехом плуга, родовыми схватками творческого деяния,
грозой, способной напоить землю и освежить воздух; но
может стать и разрушительным вихрем, проносящимся
над полями и селами, оставляющим позади себя лишь
разруху, пепел и руины.
<
Рупор немецкого протеста
В своих мемуарах «Моя борьба» Адольф Гитлер со-
общает о причинах и стимулах, приведших к образова-
нию его движения. «Принципиальную критику между-
народного биржевого и ссудного капитала» он впервые в
жизни услышал на лекции Готфрида Федера. «Сразу же
после первой лекции Федера мозг мой пронзила мысль,
что теперь я окончательно обрел все необходимые пред-
посылки для создания новой партии». Вскоре он на-
ткнулся на одну малочисленную и ни на что не годную
группировку, присвоившую себе название «Немецкая
рабочая партия», и получил в ней «временный членский
билет за номером семь».
Люди, с которыми он сошелся, были простыми ра-
бочими. Подспудно жило в них ощущение случившей-
ся с немцами катастрофы, во тьме мерещилась им взаи-
мосвязь между задачами национального и социального
освобождения немецкого народа. Выйдя из своего соци-
ального окружения, они были заняты поиском того, как
сообразно своей природе, своим особым способом по-
служить делу национальной необходимости.
Готфрид Федер всегда оставался посредственностью,
способной лишь раздавать рецепты. Рецепты же, как пра-
вило, подобны сектантским евангелиям: все страдания
этого мира и мира потустороннего в них надеются изле-
чить, глядя из одной-единственной точки. Сила федеро-
ва рецепта заключалась в том, что зависимость Германии
от международных властей, учрежденная в 1918 году, была
выражена в нем в простой формуле; был указан тот враг,
которого можно увидеть. Ни один рецепт не учитывает
всей полноты явлений, и рецепт Федера был ничуть не
лучше. В нем излагалась народнохозяйственная теория,
предназначенная для очень ограниченных умов, и пред-
лагалось истолкование национальных и социальных
бедствий, рассчитанное на убогие способности крайне
невзыскательного народца.
Гитлер пришел в «Немецкую рабочую партию» с ре-
цептом Федера, ставшим тем ключом, с помощью ко-
торого он пытался интерпретировать «темные устрем-
ления» этой маленькой группы. Федерова идея была
помещена в ту социальную почву, откуда, как правило, и
произрастает столь неприхотливая растительность. В са-
мом Гитлере она была уже перемолота с той человече-
ской основой, на которую и была рассчитана; поэтому
он мог говорить честно и искренне, от самого сердца.
Его и тянуло говорить. Он гордился даром прирож-
денного оратора. Его влекла первобытная тяга к сораз-
мерной ему стихии — к массовому собранию. Кульми-
нацией его жизни стало первое удавшееся «народное
собрание»; он вспоминает о нем с благоговением, в тор-
жественном тоне повествует о том, как он его созвал и
как оно протекало. «Собрание должно было начаться в
7ч30м.В7ч15м.зашелявбольшойзалПридворной
пивной на Малой мюнхенской площади, и сердце мое
затрепетало от радости. Гигантский зал (помещение это
казалось мне тогда совершенно грандиозным) был полон
народа. В зале негде было яблоку упасть. Присутствова-
ло не менее двух тысяч человек». Он шагает от одного
массового собрания к другому, и каждое расценивает
как очередную победу; он пересчитывает участников
как полководец свои дивизии. Ораторствуя, он соверша-
ет свои подвиги. Улицы и просторные залы — вот поля
его битв. Дух демократизма разлился над Германией в
1918 году. Демагог стал героем дня. Демократия по сути
своей оказалась чуждым явлением; ее острие обратилось
против немецкой самобытности. Настоящий демагог это
по самой природе вещей всегда западник, прислужник
заграницы, брызжа слюной нападающий на все, что есть
исконного в Германии.
Первое достижение Гитлера заключалось в том, что
свои мощные демагогические инстинкты он связал имен-
но с немецкими ценностями. Свои демагогические спо-
собности он обратил против самого того духа, из кото-
рого произросла демократия. Механизм демократии был
запущен на немецкой почве для того, чтобы разрушить
Германию; Гитлеру же удалось перенастроить его так,
что он начал работать против своего создателя, против
западного духа. Величайший демагог, коего когда-либо
рождала Германия, превзошел всех соперников в том,
что сделал своим собственным именно это, немецкое,
дело, которое по своему внутреннему закону полярно
противоположно демократическим силам современно-
сти. Он не стал способствовать упрочению чужеземного
влияния, а, напротив, пробудил в немцах протест про-
тив него. Демагог, выступивший в поход против демо-
кратизма, стал разновидностью демократа, для которого
демократия достигла своей последней границы, в кото-
ром она неистовствует против себя самой, попадает под
свои собственные колеса, — демократа, в мозгу которого
она вознамерилась совершить самоубийство.
102 42
Тем не менее противоречие между демократически-
ми механизмами и антидемократической природой ис-
конных для немца жизненных форм сохранялось. И в
этом состояла большая опасность: поскольку немецкое
дело впервые подвергалось действию демократической
машины, могло получиться так, что оно будет в нем ис-
терто и измолото в порошок.
Без сомнения, в первые годы Гитлер действительно
был рупором немецкого протеста: перед лицом небыва-
лых масштабов вранья, предложенного немецкому наро-
ду во имя демократии, никакой крик не показался бы че-
ресчур громким, никакая обвинительная речь — чересчур
грозной, никакой протест — чересчур пронзительным.
Гитлер, конечно, был демагогом, когда ему удавалось пе-
рекричать наглый хор «победоносной» западнической
демократии, но в раскатах его голоса звучал собственный
голос измученного и униженного немца. Сквозь громы-
хающее гитлерово камлание пробивалась непокорная
строптивость, свойственная немецкой воле к жизни.
И нигде этой воле не угрожала большая опасность,
как в Мюнхене, центре чужеродных, сепаратистских
римских и французских влияний. Здесь готовились
коварнейшие заговоры, здесь поддерживались тесней-
шие связи с разорителями немецкого народа. Сама не-
оформленность молодой Национал-социалистической
рабочей партии указывала на ее глубокую стихийную
укорененность. Именно тогда Людендорф выбрал Мюн-
хен местом своей резиденции. Его союз с Гитлером был
и символом, и неким обещанием. Гитлерова демагогия
заключалась в оправу прусской дисциплины: то была
гарантия, что она останется лишь средством, лишь ин-
струментом. Гитлер довольствовался ролью «барабан-
щика». Пока Людендорф держал в своих руках командо-
вание над стекавшимися отовсюду массами и нацеливал
их на решение немецких задач, оставалась уверенность
в том, что это маршируют солдаты, а не бесчинствует
44
бесплодный рессентимент. Войско, набранное по рев-
ностному призыву демагога, могло бы спасти Германию,
если бы полководцу удалось выстроить его в колонны и
умело ввести в бой.
Переворот
Клерикально-партикуляристские силы Баварии были
немало озадачены, когда поняли, каких успехов Гитлер
добился в рядах чиновничества. Все выглядело так, буд-
то баварское наместничество, исполнявшее волю господ
из Рима, будет вот-вот потрясено и сломлено стихийной
мощью разбуженного Гитлером и руководимого Люден-
дорфом протеста; эти силы уже опасались, что немецкое
самосознание пробудится в Баварии ото сна и сорвет
коросту римского владычества. Тогда они соблазнили
Гитлера на ноябрьский путч; столь многообещающий
нелегально-революционный порыв его движения увяз в
смехотворной и несоразмерно напыщенной глупости.
Все обаяние движения улетучилось за одну ночь; ге-
рой-революционер, поклявшийся победить или умереть,
поплатился за свое поражение не смертью, а приятной
праздностью в идиллическом заточении. Ставленники
Рима вновь обрели господство в Баварии, чиновничест-
во мгновенно вернулось на почву конституции, а немец-
кий протест растворился в пустоте.
Уже через год Гитлер был помилован. Баварский пре-
мьер-министр, вождь политического католицизма, при-
нял его, чтобы заслушать заверения в дальнейшей благо-
надежности. Гитлер порвал с Людендорфом и заключил
союз с Эппом, «генералом Марии Богоматери». Теперь
он стал равняться на Муссолини и на итальянский фа-
шизм. Он утвердил ношение непривычных коричневых
рубашек, плохо согласовавшихся с немецкой атмосфе-
рой; с этих пор его отряды стояли на немецкой земле как
45
южноевропейские оккупационные войска. Обязательным
стало римско-фашнстское приветствие; на место немец-
ких флагов, словно в прекрасном танце развевавшихся на
ветру, пришли строгие и мертвые штандарты в том виде,
в каком они прежде красовались во главе строя римских
легионеров, итальянских фашистов или католических
процессий. Движение, будто бы обретавшее теперь под
ногами новую почву, уже не было таким, как в 1923 году.
Отныне оно строилось по римскому образцу.
На протяжении столетий Мюнхен был воротами
для всех римских, контрреформаторских движений. Тот
факт, что здесь стал на ноги национал-социализм, до
1923 года свидетельствовал о храбрости немцев: их про-
тест отваживался прозвучать в самом логове льва. Если
бы он утвердился здесь, то было бы взято самое большое
препятствие. Мюнхен всегда был ключевым пунктом
вражеских позиций на немецкой земле; поэтому наци-
онал-социализм первоначально обратился против них
именно здесь, поэтому в ноябре 1923 года он именно в
Мюнхене устраивал свои засады и вел свою оборону.
Людендорф стоял в Мюнхене как троянский конь, сея
германский ужас среди римских когорт.
После 1923 года Мюнхен сделался Гитлеру родиной;
здесь он был побежден и подчинился приговору. Покор-
ность эта далась ему без особого труда; в конце концов,
она означала лишь возвращение к своему собственному
Я. Гитлер — немец романизированный, контрреформа-
торские инстинкты — частью виттельсбахской, частью
габсбургской окраски — у него в крови. Быть может,
путч 1923 года вообще был делом отчаяния, стремления
избавиться от задачи, которая была ему не по плечу, за-
дачи, которая его тяготила, потому что он чувствовал,
что не сможет справиться с ней. Поскольку он романи-
зированный немец, его миссия не может состоять в том,
чтобы привести немецкое восстание к успеху; если бы
он стал во главе его, сокровенный завет крови вынудил
102
46
бы его вступить в сговор со своей римской сущностью,
чтобы сдержать удар немецкого восстания и отвести его
от цели.
Таково было историческое призвание Мюнхена с са-
мого его возникновения: открыто держать сторону им-
перии, втайне же быть заодно с итальянской заграницей.
Тот, кто в политическом отношении чувствует себя в
Мюнхене как дома, с немецких позиций всегда остается
под подозрением. Из Мюнхена немецкие дела всегда ви-
дятся только так, как они выглядят с романской точки
зрения. Гитлер сумел проявить немалое чистосердечие,
когда окончательно обосновался здесь; кто разбирает-
ся в немецкой истории, тот поймет, что с этого момента
начинается двойная игра, и расплачиваться за нее при-
дется Германии. Немыслимо, чтобы из Мюнхена плани-
ровалась какая бы то ни было имперская политика; из
Мюнхена вечно исходит только политика, направленная
против империи. Точно так же невозможно возрождать
империю, сидя в Коричневом доме: поскольку он нахо-
дится в Мюнхене, всякое замышляемое в нем предпри-
ятие неизменно приносит империи один только вред.
Ход событий Ноябрьского путча 1923 года, по сущест-
ву, уже предрек судьбу национал-социализма в целом: он
впустую растрачивает приведенные в движение немец-
кие энергии и тем самым расчищает поле для чужеродно-
го римского господства. Конечно, в 1923 году Гитлер был
еще просто глупцом с благими намерениями, но, заклю-
чив мир с Мюнхеном, он уже избавился от этой своей
простоты; в той мере, в какой он остался глупцом, он уже
представлял собой глупца крайне опасного и коварного.
Сращение национал-социализма с фашизмом было его
сращением с Мюнхеном, в фашистском немецком наци-
онализме столько же чистоты и подлинности, сколько
в баварской верности империи, снабженной оговоркой
о суверенитете. Фашистский национализм — это лишь
националистическая вывеска, скрывающая переломлен-
Н
ный хребет немецкого народа. Это денатурированный
национализм для немцев — домашних животных, еще
следящих за тем, чтобы сохранять вид хищных зверей.
Римский завет
Из большого зала мюнхенской Придворной пивной
национал-социализм начал свое победное шествие по
Германии; здесь ему была придана внутренняя форма,
которая впоследствии бурно развивалась. Рукоплеска-
ния мелких баварских буржуа придали Гитлеру досто-
инства в его собственных глазах; мюнхенцы возвели его
в ранг «народного избранника». Избранником народа
становится тот, кто нашел верное слово, выражающее то,
что волнует народ. Он, скорее, движим силою слова, но
сам еще не движитель; истолкователь, но не деятель;
он — воплощенный глагол, «представитель» народа, но
еще не вождь. Он дает понять, что происходит в народе,
но сам еще не становится во главе.
Такая демократичность характерна для национал-
социализма с самого начала; по ней уже видно, в какой
мере он по своей внутренней, духовной структуре пред-
ставляет собой явление, входящее в сферу романской
цивилизации. С самого начала национал-социализм
ориентировался на настроение масс. Он умело его учи-
тывал, знал, как его поднять, и ловко им пользовался —
примерно так же, как это испокон веков умела делать
католическая церковь. Его парады оказывали такое же
воздействие, что и католические процессии; ни одна по-
литическая партия прежде так не согревала сердце, не
предлагала ему так много праздничного и возвышенно-
го. Как и католическая церковь, национал-социализм
знает толк в художественно-эстетических чарах. Уже да-
леко не однажды Гитлер, этот записной декоратор, ока-
зывался не в состоянии воспользоваться складывавши-
48
мися политическими возможностями, будучи с головою
погружен в решение эстетических вопросов пропаганды.
В Мюнхене привыкли чтить искусства, и национал-со-
циализму уже в колыбели была дарована возможность
извлечь для себя пользу из швабингского наследства.
Здесь нет места трезвости, холодности и строгости, при-
сущим немцу-протестанту; для последнего главное —
манера держать себя, а не настроение. Он недоверчив
там, где остальные беспечны, он хочет не опьянения, а
дисциплины. Фундаментальным политическим фактом
для национал-социализма, в полном согласии с католи-
ческой трактовкой, является народ как природная дан-
ность, для немецкого же протестантизма — государство
как нравственное свершение. Немцу-протестанту извес-
тно, что немецкая политика делается не сама собой, что
«глас народа» — вспомним 1848 год — в сопоставлении с
интересами немецкой политики зачастую превращается
в пустую фразу, что в силу срединного пространственно-
го положения Германия в наивысшей мере нуждается в
принуждении, в «казарме», в «самоотречении», в движе-
нии «наперекор естеству», что немецкой политике неиз-
бежно приходится идти против склонностей и природ-
ных инстинктов «народа». Истинный немецкий политик
никогда не будет популярным, пока еще остается у дел; в
лучшем случае он станет популярным позднее, когда ра-
бота уже выполнена, и народ может почить средь достиг-
нутых им успехов. Когда делается немецкая политика,
романизированные территории Германии — Бавария и
Рейнская область — как правило, бывают охвачены сепа-
ратистским мятежом; немецкая политика претворяется
в жизнь н ее их помощью, а вопреки им.
Свойственная национал-социализму оптимистич-
ность выдает его происхождение: к югу от Майна, а рав-
но и на рейнских берегах, на древней земле легионеров
и на Пфаффенгассе никогда не понимали всей серьез-
ности положения Германии. В конце концов, именно там
Эрисг Никиш
49
расположены веками испробуемые лазейки в направлении
Рима или Рейнского союза. Государству не придают слиш-
ком важного значения: Рим вечен, государство же — дело
рук человеческих. Потому оно и не оправдывает, как
того хотелось бы Пруссии, безусловной человеческой
самоотдачи.
Национал-социализм обещает свободу; как только
он придет к власти, победа будет гарантирована. Такой
оптимизм вскрывает неполитический характер наци-
онал-социализма; он столь же негосударственен и не-
политичен, что и южные или западные немцы, никогда
не строившие государства. Он слеп в отношении невы-
носимости и безысходности нынешнего политического
положения Германии. Он не в состоянии взглянуть в
лицо ужасающим политическим фактам. Напротив, он
от них отворачивается: это движение бегства. В нем жи-
вет страх перед масштабностью той самоотдачи, которой
требуют от немца политические нужды, страх, от кото-
рого трясется вся буржуазная Германия. Он предлагает
более простой выход: веру в чудо. Народ, не желающий
принести в жертву государству-Левиафану того, что
стало ему столь милым и дорогим, ищет прибежища в
национал-социализме, подобно тому как в прежние вре-
мена люди в своем отчаяньи искали прибежища в лоне
католической церкви. Национал-социализм считает, что
удобнее позволить людям верить в политическое чудо,
чем без боязни очертить контуры чудовищной поли-
тической судьбы. Для отчаявшихся Гитлер становится
светлой полосой на горизонте. Актом религиозной веры
мы из обложенного данью государства Германия перено-
симся в Третий рейх. Он находится в нас самих, с того
момента как мы получили членскую книжку национал-
социалиста. И реализуется по мере того, как национал-
социалистом становится весь народ. Кто не примыкает
к национал-социализму, тот препятствует его победе и
потому заслуживает умерщвления и искоренения.
102
Политика национал-социализма — это решение в
пользу истинного учения и истинного спасителя. Третий
рейх начинается с Судного дня: овцы отделяются от коз-
лищ. У кого нет истинной веры, тот в Третьем рейхе будет
обречен. Третий рейх это не политическая возможность, а
скорее религиозное упование: это не земное государство,
а своего рода царство Божие на земле. Если ему сужде-
но у нас явиться, то принести его должен национальный
мессия. Национал-социализм представляет собой разно-
видность национального мессианства, мессия же — это
сам Гитлер. Национальное мессианство имеет еврейское
происхождение; во Франции 1789 года и в Английской
империи его ответвления цвели пышным цветом; вновь
оно бурно разрослось в Италии при Муссолини. Расти-
тельность эта привычна для Средиземноморского побе-
режья, там, где она пускает корни, почва сразу напиты-
вается духом средиземноморской культуры. Для немцев
это отрава-, сколь бы легко она ими ни усваивалась, им
все же приходится поплатиться тем, что под ее воздей-
ствием они забывают сами себя, сами себя теряют.
Демократизм принимает деспотические формы, как
только укладывается на ложе национального мессиан-
ства; если бы мессия проявлял милость к маловерным,
опасности подвергалось бы спасение всего остального
народа. Нужно быть фанатичным приверженцем учения
о спасении, если хочешь повергнуть злонамеренных к
своим ногам. И Кромвель был подобен гневу Божию, и
якобинцы шествовали всюду с огнем и мечом. Фашизм —
это нетерпимость национального мессианства в его со-
временном проявлении. Он не рождает никакого нового
авторитета, он только запугивает всех террором.
Национальный мессия, обустраивающий царство
Божие в соответствии с земными потребностями, пре-
вращается в цезаря. Цезарь — это национальный мес-
сия, присваивающий сокровища этого мира, мессия,
Добившийся политического успеха. Местом, где родил-
51
ся Цезарь, был Рим. Поэтому цезаризм всегда остается
римским. Папство, этот плод еврейско-римского скрещи-
вания, соединяет в себе мессианский элемент с цезарист-
ским. Фашистский фюрер — это папа в национально-по-
литической сфере, «соперник» папы римского. Именно
поэтому — при всем духовном родстве — Муссолини в
таких плохих отношениях со Святым Отцом, а Гитлер —
с Брюнингом. Папа имеет власть связывать и разрешать
ради царствия небесного; фашистский фюрер полновлас-
тен в вопросе о том, кто достоин Третьего рейха, а кто не
достоин его. Нет доступа к Богу, кроме как через перво-
священническое посредничество. Нет доступа в Третий
рейх, кроме как через фашистского фюрера, тоже выпол-
няющего посредническую роль. Во всех своих чертах фа-
шизм католичен. И отнюдь не случайно, что Гитлер сам
является католиком. Столь же не случайно и то, что все
влиятельные вожди национал-социализма принадлежат
католицизму, а прусский протестант Ревентлов живет
весьма непритязательной жизнью на окраинах полити-
ческой значительности. Очень поучительным смыслом
наполнено, пожалуй, и то обстоятельство, что Гитлер,
этот фашистский папа, остается холостяком, как и пола-
гается истинному священнику.
Католическая атмосфера ощущается сразу, стоит
лишь посетить массовое собрание национал-социали-
стов. Здесь не выдвигают политических лозунгов, а про-
возглашают истины спасения. Оратор не отчитывается
в своих делах и не оценивает политических возможнос-
тей; он проповедует. Одному лишь фюреру ведома тайна
Третьего рейха; священнодействуя, он творит чудо немец-
кого избавления и спасения. Само участие в собрании
уже устанавливает связь с Третьим рейхом, — подобно
тому как присутствие на мессе будит предчувствие ми-
стического единения с божественным.
В Майнце к Гитлеру подошла девочка в белом платье,
она опустилась перед ним на колени и протянула цве-
102
ты. Тот, кто умирает за национал-социализм, умирает не
смертью солдата, исполнившего свой долг, а смертью му-
ченика, кровью своей свидетельствующего истину веры.
Где воцарился национал-социализм, там для Пруссии
и протестантизма все потеряно. Если ты хотя бы раз
поддался этому опьянению, ты уже никогда не станешь
тем, кем был прежде. Прусская выправка и протестант-
ская строгость оказываются подточены в своем корне.
Тот, кто уже стал национал-социалистом, скоро станет и
католиком. Время от времени раздающиеся в адрес на-
ционал-социализма проклятия католических епископов
относятся к сфере римской дипломатии: не должно быть
недостатка в попытках поймать на национал-социали-
стический крючок также и тех евангелических пасторов,
в которых жив еще протестантский инстинкт. Нацио-
нал-социализм понуждает север и северо-восток Герма-
нии свыкнуться с римской сущностью; он делает их вос-
приимчивыми ко всему, что произрастает южнее Альп и
западнее Рейна.
ПАДЕНИЕ В ЛЕГАЛЬНОСТЬ
На версальской почве
Судьба каждого слабого государства зависит от того,
как распределяется вес во властной ситуации мировой
политики. Оно подвергается непосредственному втор-
жению со стороны своих соседей и должно все время
озираться в поисках прикрытия, которое гарантирова-
ло бы ему защиту от настойчивых попыток иноземного
вмешательства. Начиная с 1918 года Германия представ-
ляет собой именно такое слабое государство; его поли-
тика с этих пор больше похожа на функцию версальских
Держав, чем на самостоятельное и ответственное выра-
жение собственной изначальной мощи.
53
Национал-социализм ищет поддержки против гне-
та Версальского порядка у муссолиниевской Италии.
Гитлеру, этому южнонемецкому католику, от рождения
свойственно устремлять свой взор к Риму; его притяги-
вает фашизм в латинской духовной форме, именно она
была бы восторженно приветствуемым завершением
того, что уже заложено в романской составляющей его
сущности.
Отношение Гитлера к Италии не политично, а роман-
тически-религиозно. Италия — благословенная страна,
земля обетованная, спасение там уже произошло; Ита-
лия — его Палестина. Когда он устремляет взор за Альпы,
в его глазах теплится искра благочестивой, фанатичной
тоски. Он не пытается взвесить политическую ценность
Италии, он чтит фашистскую Италию как абсолютную
ценность. Отвернуться от Италии означало бы отказать-
ся от истинной веры, кощунственно осквернить святые
места. Южный Тироль — своеобразная человеческая
жертва, которую Гитлер приносит своему богу. Он еще
не пришел к власти, и перед ним еще не встал вопрос,
какую цену придется заплатить Италии за практические
действия с ее стороны; от Южного Тироля он отказался
еще до того, как на него была возложена политическая
ответственность. Отдача от таких поспешных заявле-
ний еще утопичнее, чем от Локарно. Гитлер поступает
как Штреземан: чем для одного была Франция, тем для
другого стала Италия, один отказался от Эльзаса и Лота-
рингии, другой — от Южного Тироля. Сколь нереальной
была штреземанова «реальная политика», столь же сом-
нительной оказывается националистическая политика
Гитлера. Та и другая приводят к одним и тем же послед-
ствиям: меньше становится драгоценных немецких зе-
мель и благородной немецкой крови.
Италия сама извлекает пользу из Версальского по-
рядка и стремится к его пересмотру, лишь поскольку
надеется выговорить себе еще большую долю добычи.
102
С Францией она не может состязаться, будучи парализо-
вана Югославией. Италия сражается только там, где уве-
рена, что ее союзник одержит верх. На поле битвы она
не стяжала себе славы и занимается там только мародер-
ством. Италия — родина Макиавелли; безупречный по-
литический инстинкт заранее подсказывает ей, чья сто-
рона скорее всего может претендовать на военную удачу.
В политическом отношении она достаточно опытна,
чтобы понять, что совместно с Германией она не может
проводить политику, направленную против Франции; в
лучшем случае она может блефовать, обманывая немцев.
Она блефует, чтобы выручить чаевые. Франции, ко-
нечно, приходится кое-что заплатить за умиротворение
Италии. Но отпущенные ей чаевые Франция, как пра-
вило, вновь беспощадно удерживает с Германии. Против
Германии между Римом и Парижем всегда существует
тайное согласие. Пусть даже они иногда и рассчитывают
разыграть друг против друга немецкую карту, они все же
ни на мгновение не забывают, что в конце концов вновь
объединятся, усевшись у Германии на спине. Италия не
была надежным союзником для Германии, наделенной
силой оружия, и тем более не может таковым стать для
Германии бессильной. Она поставила бы на кон свое су-
ществование, если бы соблазнилась совместно с разо-
руженной Германией довести конфликт с Францией до
кровавого конца, но благотворный эгоизм удерживает ее
от такого безумства.
От Италии дорога ведет к Англии; тот, кто хочет
поладить с Италией, должен сперва договориться с
Лондоном. Тройственный союз Италии, Германии и
Англии — внешнеполитический вымысел Гитлера; анг-
лийский пафос звучал в речах Альфреда Розенберга, из-
гнанника-балтийца, который хотел бы свести свои счеты
с Россией, метнувшись — и увлекая за собой всю гитле-
ровскую партию — в сторону Англии. Внешняя полити-
ка национал-социализма формируется не в результате
55
холодного взвешивания политических возможностей;
она рождается в порыве чувств: в нее вливается и унасле-
дованная Гитлером римская зачарованность, и лелеемая
Розенбергом антироссийская жажда мести.
Но силы Англии надломлены. На образование гер-
мано-итало-английского тройственного союза Франция
немедленно ответила бы, заложив динамит в фундамент
Британской империи. Она спровоцировала бы гранди-
озные волнения среди порабощенных Англией народов,
для этой цели у нее с избытком хватило бы и денег, и
агентов. Английские консерваторы с 1918 года следуют
во французском кильватере. Они чувствуют, что бросить
вызов Франции, когда в ее распоряжении находятся те-
перешние властные средства, означало бы вступить в
игру, опасную для самого существования Англии.
Внешняя политика национал-социализма не может
найти отправной точки, отталкиваясь от которой можно
было бы перевернуть мировое соотношение политиче-
ских сил. Поэтому он лишен внешнеполитической удар-
ной силы; он не способен стать действенным элементом
мировой политики. Беспомощный и жалкий взирает он
на Версальский порядок; когда устои последнего начи-
нают шататься, государства, на которые национал-социа-
лизм хотел бы опереться, вновь и вновь разоблачают себя
как защитники этого порядка. Ему не удается схватить
Версаль за глотку; зато тот хватает за глотку его и застав-
ляет служить своему порядку. Версальский порядок дает
национал-социализму понять, что он не станет в Герма-
нии правящей властью, если не одобрит его, если-не при-
знает его собственной законной основой, короче говоря,
если не продолжит Штреземанову традицию. Всем уже
ясно, что внутреннеполитические властные полномочия
для национал-социализма важнее, чем внешнеполити-
ческое освобождение Германии. Обращенные к заграни-
це речи Гитлера преследуют цель убедить весь мир в его
безопасности и невинности. Франция уже прикидывает,
102 56
насколько далеко она может зайти в отношениях с Гит-
лером и какие условия должна ему поставить. В том, что
он эти условия выполнит, в Париже, — а среди сведущих
людей и в Германии, — уже никто не сомневается.
Версальский порядок — это закон, навязанный Цент-
ральной Европе романским миром. Тот, кто сам живет по
романским правилам, не может бунтовать против Верса-
ля. В конечном счете, он сам станет частью этого меж-
дународно-правового установления под началом охра-
нительных романских властей; он склонится перед ним,
поскольку родственен ему по духу. Поэтому фашистский
национал-социализм — это не протест против Версаля,
а тень, отбрасываемая романским владычеством и скры-
вающая подлинный немецкий протест.
Жандарм Европы
Большевизм есть перманентная революция против За-
падной Европы; а большевистская Россия — волнующееся
силовое поле, готовящее Версальскому порядку позорный
провал и бросающее Версалю вызов, противопоставляя
ему, со своей стороны, новый порядок. Против Советского
Союза Гитлер стоит в едином фронте с остальными запад-
ными державами. Нынешнее положение в мире таково,
что выбирать можно только между Версальским порядком
и порядком большевистским; тот, кто сражается против
одного из них, тем самым уже утверждает другой. Тот, кто
придерживается западных духовных ценностей и благ за-
падной цивилизации, держит сторону Версаля; он посту-
пается Германией, чтобы не ставить под удар эти ценности
и блага. Это перебежчик, пусть даже он надеется на «кон-
сервативный синтез», связывающий Европу и немецкий
национализм в неком «высшем единстве».
Гитлер опирается на западноевропейскую почву.
Во внешней политике он ищет помощи у государств, из-
влекающих пользу из Версальского договора; он не вы-
ходит из версальского круга. По ту сторону Версаля для
него нет места. Смысл его внешней политики состоит в
том, чтобы извлекать для Германии мелкие выгоды из
родственных разногласий, возникающих между Фран-
цией, с одной стороны, и Англией и Италией — с другой.
Такая внешняя политика основывается не на националь-
но-политической стратегии, а на семейной интриге. Гит-
лер всего лишь европейский сутяга, самое большее игра-
ющий на нервах у своих крестных, а не революционер,
устраивающий мировые перевороты.
Западная Европа всегда испытывала гнетущий страх
перед тем, что лежит к северу от Дуная и к востоку от
Эльбы. Со времен Карла Великого она устраивает про-
тив этого «хаотического мира» нескончаемые «кресто-
вые походы». Идея крестовых походов по своему проис-
хождению всецело латинская. Исподволь немцы всегда
это чувствовали: германские императоры старались, как
правило, с достоинством уклониться от исполнения сво-
их миссионерских обетов.
Мировая война тоже замышлялась как крестовый
поход против немцев. И поход этот закончился успеш-
но. Германия была «обращена» в «западную веру», «пе-
рекрещена» в европейскую страну. Причем обращена
настолько, что ныне нет недостатка в немецких европей-
цах, которые в свою очередь желают быть призванными
в крестовый поход против «язычников на Востоке». Эрц-
бергер уже в Компьенском лесу готов был дать такой обет:
если бы Фош захотел, он бы тотчас отправил европейца
Эрцбергера в поход крестоносцем.
Гитлер — наследник Эрцбергера; он и сам не подозре-
вает, насколько в нем много эрцбергерщины. Он набирает
немецких ландскнехтов в манере ни на волосок не менее
унизительной, нежели та, в какой это делал Эрцбергер.
Католические инстинкты и отголоски габсбургского эха
воспламеняют в Гитлере ненависть к большевизму, под
102
каковой в действительности лишь скрывается ненависть
к России. В пределах романизированного южнонемец-
кого пространства еще никому не удавалось постичь то
значение, которое Россия имеет для судеб Германии как
государства; чтобы его понять, нужно быть прусским
королем или остэльбским юнкером. При этом прусский
король еще не должен быть развращен западным либе-
рализмом: либеральный дух не уживается с договорами
о перестраховке.
Версаль для Германии несравненно более пагубен, чем
«большевизм». Из-за Версаля обескровлена субстанция
немецкого народа, Версаль — это вообще смерть для
Германии. Если большевизм и в самом деле яд, действие
этого яда остановит свойственная немцу внутренняя сила
самоутверждения, которая славяно-азиатскому влиянию
всегда сопротивлялась с большим успехом, чем роман-
скому. В конечном счете «немецкий большевизм» свел-
ся бы к макиавеллизму, прибегнув к которому, Германия
вполне могла бы взять верх над Западом.
Антибольшевизм — социальная, а не политическая
позиция: здесь беспокоятся о своем имении, а не о своем
отечестве. Напротив, Версаль политичен сам по себе;
только тот, кто неукоснительно выступает против
Версаля, занимает подлинно политическую позицию.
Там, где противники большевизма поднимают слишком
много шума, они просто желают скрыть, что уже обмени-
ваются с Версалем тайными заверениями во взаимном
согласии.
Ожесточенный антибольшевизм Гитлера свидетель-
ствует о том, что он вовсе не рассматривает Версаль в
качестве подлинного врага. Когда он взывает к оружию
и мундиру, он делает это не ради того, чтобы стать сол-
датом в борьбе против Версаля, но ради того, чтобы сде-
латься жандармом Европы в борьбе против «больше-
визма». Он не желает воевать с Версалем, он заявляет о
своей готовности к полицейской акции против России.
59
Он не стремится опрокинуть Версальский порядок, он
хочет распространить его до Урала, а то и до самого ти-
хоокеанского побережья. Разумеется, на этом пути мож-
но разве что заработать скудное жалованье, но отнюдь не
завоевать немецкую свободу.
«Немецкий» социализм
Обездоленным, маленьким людям Гитлер однажды
дал надежду на то, что он сперва найдет словесное выра-
жение их сокровенной тоске по социальному спасению
и политическому освобождению, а в конце концов смо-
жет эту тоску и удовлетворить. Первым делом он пред-
ложил им федерову «Необходимость сломить процент-
ное рабство», которая была подкупающей, но довольно
скромной затеей, а отнюдь не всеобъемлющим револю-
ционным планом. «Социализм» с незапамятных времен
был упованием измученных, не способных свести концы
с концами слоев населения; Гитлер назвал изобретение
Федера «немецким» социализмом. Такой социализм не
внушал страх буржуазному обществу и в то же время
умиротворяюще действовал на тех, у кого нашлось бы
много причин быть этим обществом недовольным. Иму-
щие слои он сильно не беспокоил: когда их охватывало
волнение, он сразу проводил границу между «грабитель-
ским» и «созидательным» капиталом, причем в конеч-
ном итоге не оставалось уже ни одного богача, которому
бы запрещалось причислить себя к «созидательному».
Неимущим он даровал болеутоляющее социальное ле-
карство, которое в короткие сроки могло бы повысить их
благосостояние и положить конец экономическим бес-
чинствам. Таким образом, этот социализм никому не ме-
шал, не отрезал себе пути к отступлению. В социальном
плане это был совершенно пацифистский элемент. В его
характере не было ни одной бойцовской черты, с какой
102
бы яростью он ни разгорался в переполненных залах.
Он был только громогласен, но не воинственен. Он це-
ленаправленно работал на подавление классовой борьбы
и явно был рассчитан на то, чтобы парализовать волю к
борьбе в низших слоях общества. Подлинная воля к со-
циальной борьбе должна была расточаться как раз в той
шумной сутолоке, которую «немецкий» социализм учи-
нял на своих массовых собраниях. В бурях ликованья,
которые Гитлер вызывал своими заклинаниями, находи-
ло исход то душевное напряжение, которое в противном
случае нашло бы себе отдушину в атаке на бастионы бур-
жуазного общества.
Политически подкованные и профессионально орга-
низованные рабочие уже очень рано поняли, в чем тут
дело. Они держались в стороне, были предельно недовер-
чивы и осторожны. Они чувствовали, что этот пацифист-
ский социализм ничего не отнимал у имущих, а неиму-
щим ничего не давал, кроме пустых и голых обещаний.
Они предвидели, что «немецкий» социализм в лучшем
случае сводится к неким социальным мероприятиям, ко-
торые не меняют сложившуюся ситуацию по существу, а
только выставляют ее в несколько ином свете. Здесь не
было намека на лучшую действительность, и предлага-
лось довольствоваться обманчивой видимостью.
В силу этого гитлеровская агитация в среде рабочих
не возымела заметного успеха. Гитлеру не удалось про-
никнуть на позиции «марксизма», они остались для него
неприступными.
Под обаяние Гитлера попали главным образом мел-
кие буржуа и обуржуазившиеся индивидуумы. Счастье
их раньше состояло именно в том, чтобы жить «на широ-
кую ногу», носить «стоячие воротнички». Такое счастье
и было поставлено на кон или даже уже проиграно. Их
озлоблению и растерянности не было предела. Недоб-
рым взором смотрели они на тех, кто стоял на ступеньку
выше по социальной лестнице, кто еще не пал жертвой
61
каждодневных невзгод; с горечью на сердце видели, как
кое-где еще выносилось на всеобщее обозрение чье-то
благополучие, тогда как сами они лишились даже свое-
го невеликого достатка. На рабочего они взирали с за-
вистью: его выручала социальная страховка, а заработ-
ная плата охранялась тарифами; кроме того, много выгод
он имел и в силу своей близости к государству. Эти «не-
мецкие социалисты» желали действовать на два фрон-
та. Их «социализм» должен был внушать людям более
обеспеченным страх перед возмездием; мысль о том, что
есть кто-то, кто их боится, благотворно сказывалась на
их самочувствии. «Немецкий» же акцент их социализма
четко отличал их от рабочих; это была более приемле-
мая, более фешенебельная разновидность социализма,
каковая больше им приличествовала. Это был социализм
«национальный», в нем слышны были патриотические
отголоски ветеранских и воинских союзов, празднеств
в день рождения кайзера. Даже простые «социалисты»
продолжали настаивать на том, что принадлежат к бо-
лее или менее высокому рангу; «национальные» социа-
листы уже составляли элиту, в то время как социалисты
интернациональные слыли «унтерменшами», людьми
второго сорта.
Золотые времена для национал-социализма насту-
пают после нескольких лет инфляции; численность
разорившихся мелких буржуа растет как на дрожжах.
Все явственнее ощущается ядовитая жажда мести: госу-
дарству, так обобравшему своих граждан, придется еще
поплатиться. Возмущенные мелкие буржуа становятся
на путь бунта против государства и гражданского об-
щества; они пополняют компанию Гитлера, потому что
считают и его бунтарем. До сих пор они всегда были
смирными подданными, им импонирует уже одна лишь
жестикуляция революционера. Серьезной революцион-
ной деятельности они бы постарались избежать: для нее
у них недостало бы смелости. Сам Гитлер, его поза, его
102
62
учение — все скроено аккурат по мелкобуржуазной мер-
ке. Сжатые кулаки, дико вращающиеся глаза, гремящая
ярость, не подвергаемая никаким испытаниям. За взры-
вами эмоций прячется нехватка решимости к действию.
Отсутствует ясная, четкая, вызывающе выпуклая цель,
способная довести до сознания, насколько опасно для
жизни то дело, в которое ты ввязываешься. Туманность
предъявляемых к будущему требований никому не пре-
пятствует верить, что движение, хотя и внесет измене-
ния в существующее положение вещей, но сделает это
таким способом, который почти не связан с риском, что
оно просто посвящено в тайну, как, не напрягая сил, хит-
ростью добиться наступления Третьего рейха.
Таким образом, в какой-то мере Гитлер стал мощным
рупором мелкобуржуазной души в том состоянии, в ка-
ком она оказалась; каждый лишившийся своей жизненной
укорененности мелкий буржуа чувствовал, что насквозь,
вплоть до самых темных закоулков своего сердца понят
им и истолкован. Национал-социалистическое движение
стало прибежищем, в котором душа немецкого мелкого
буржуа могла в своем отчаянии предаться самым раз-
нузданным мечтам, а с другой стороны, остаться вполне
в пределах своего малодушия. Гитлер не перешел Руби-
кон; он дарит успокоительную уверенность в том, что и
свите его никогда не понадобится переходить какие бы
то ни было Рубиконы.
Гитлер — аванпост буржуазного общества, но он все
еще принадлежит ему и не намерен ничего менять в этом.
Он вовсе не стремится покидать его, как, строго говоря,
и всякий мелкий буржуа. Сколь бы последний ни был
зол на буржуазное общество, предметом его тайной гор-
дости, вопреки всему, является именно причисленность
к этому обществу. Главная причина его возмущения со-
стоит всего лишь в том, что буржуазное общество в столь
сильной мере затруднило ему возможность утвердиться
в его рамках. За испытываемой им ненавистью к марк-
систам скрывается страх перед судьбой, от которой ему
не уйти; существование пролетария ему ненавистно, как
осужденному — тюрьма, ворота которой уже распахну-
лись перед ним. Национал-социализм подобен соло-
минке, за которую мелкий буржуа хватается, чтобы не
утонуть в волнах антибуржуазного социализма; он не
помогает вырваться из буржуазного общества, а лишь до
предела усиливает стремление остаться в нем навсегда.
Он борется не против этого общества, а лишь за место в
нем для мелкого буржуа, дождавшегося своего послед-
него часа. В наихудшем случае национал-социализм есть
попытка вымогательства: он малюет черта на стене, что-
бы побудить буржуазное общество быть помилостливее
с мелким буржуа. Он хочет сохранить его, чтобы еще и
из него извлечь для себя пользу; он не стремится его раз-
рушить. Поэтому в тот момент, когда на сцену выходит
подлинный противник этого общества, он сразу переки-
дывается к его защитникам. В этом социальный корень
его враждебности по отношению к коммунизму и боль-
шевизму.
Буржуазное общество прекрасно все это видит и по-
тому принимает национал-социализм в свои расчеты.
Оно высоко ценит то, что национал-социализм удержи-
вает мелких буржуа на привязи буржуазных ценностей,
в то время как основы буржуазного мира уже выбиты у
них из-под ног. «Социализм» Гитлера оно рассматривает
как неизбежную уступку, на которую он вынужден пой-
ти, чтобы сохранить доверие ослабевающего мелкобур-
жуазного слоя. Задача Гитлера в том, чтобы не дать это-
му слою соскользнуть в антибуржуазный лагерь. Пока
он с этой задачей справляется, он пользуется почестями
и всякой прочей поддержкой.
Национал-социализм отвлекает негодующий порыв
идущих ко дну мелких буржуа от действительных ви-
новников их несчастий. В инфляции и вызванном ею
отчуждении были виновны Штиннес, Лютер, Штрезе-
64
ман и Шахт, национал-социализм же учит обездоленных
вешать собак на одних только марксистов. Жертвы ока-
зываются введены в заблуждение; в конце концов они
становятся еще и охраной для виновников их личных
бед. Такая бредовая путаница рождается благодаря Гит-
леру: ослепленные мелкие буржуа, лишившиеся всего в
результате экономической политики буржуазного обще-
ства, жаждут остудить свою месть в крови бедных, бессо-
вестно ограбленнных тем же самым обществом рабочих.
Современное буржуазное общество есть последняя
форма существования Западной Европы; буржуазная
цивилизация наполнена эманациями романского поряд-
ка, романского чувства жизни, романского мировоззре-
ния, романской гуманности.
Гитлер в силу своего происхождения привязан к бур-
жуазному обществу. Австрия, как и Бавария, всегда была
римским «гласисом» против германцев и славян; та и
другая поставляли на службу Риму вспомогательные
легионы, охранявшие его от германских восстаний. Фю-
рер, набирающий войска в этих областях, повинуется
своему глубинному инстинкту, который подспудно всег-
да ставит перед ним римскую задачу. Для Гитлера она
звучит так: спасти буржуазное общество на немецкой
земле. Гитлер — последняя надежда буржуазного мира в
Германии. Он сформировал отряды мятежников, наме-
ревавшихся вырваться из плена буржуазного общества;
они составили его свиту, когда им показалось, что он и
сам вынашивает планы мятежа. В действительности же
он спровоцировал их к тому, чтобы выместить свой гнев
на безвинных; ему удалось натравить их на подлинных
врагов буржуазного общества, которые на самом деле
должны были бы стать их союзниками.
Подобным образом и клерикалы с давних пор стре-
мились стать во главе движений, которые могли бы на-
нести ущерб католической церкви: таким способом они
переманивали эти движения на свою сторону. В случае
5 Эрнст Никиш
65
с Лютером церковь один-единственный раз пренебрегла
необходимыми предосторожностями. И все же из Рима
еще в самом начале пришло предложение провозгласить
Лютера кардиналом. Предложение не было услыша-
но, и это довольно дорого обошлось церкви. Гитлер же
был объявлен кардиналом буржуазного общества вполне
своевременно; вожди экономики оказались достаточно
проворны и не поскупились средствами. С тех пор Гит-
лер пользуется методами мятежа, для того чтобы спасти
легитимность буржуазного порядка. В этом заключено
его социальное иезуитство, которое не скроется ни от
кого, кто обладает достаточно тонким чутьем. «Наци-
ональный» социализм Гитлера есть лишь теперешнее
прикрытие потрясенного в своих устоях капитализма,
его защитная окраска; капитализм пользуется им, чтобы
проникнуть в ряды своих естественных врагов и разору-
жить их.
Трагедия немецкой молодежи
Наконец, причина, по которой национал-социалис-
тическое движение приобрело свой совершенно небыва-
лый размах и столь многообещающую политическую ве-
сомость, состоит в том, что оно сумело завоевать доверие
послевоенной молодежи. В этой молодежи живы мятеж-
ные силы, затрагивающие основы всего существующего,
всех унаследованных порядков. Позиция послевоенной
молодежи останется непонятной тому, кто не осознает ее
совершенно экстраординарное положение. В 1918 году в
течение немецкой истории наметился разрыв поистине
неизмеримых масштабов; то, что происходило «после»,
уже почти никак не связано с тем, что было «до».
Довоенное поколение сформировалось во времена
величия Германии, ее всемирной значимости; фронтовое
поколение эти времена еще застало. Обоим этим поко-
102
лениям хорошо видно сегодняшнее бессилие Германии,
но они в недостаточной мере сознают, насколько тяжелы
его последствия. У них еще сохранилась память о бли-
стательном прошлом, некогда составлявшем содержание
их собственной жизни. Удручающее настоящее кажется
им бессвязным сном, страшным, но все же отходящим в
прошлое ударом судьбы. Былая Германия все еще пред-
ставляется им подлинной Германией, относительно кото-
рой они не сомневаются, что спустя какое-то, короткое
или долгое, время она вновь восстанет из праха, полная
прежней силы и великолепия. Современное положение
дел они не воспринимают как окончательное; им кажет-
ся, будто они живут в какую-то временную, промежу-
точную эпоху. Внутреннюю опору они находят в испол-
ненном веры ожидании скорейшего возвращения ныне
куда-то испарившихся лучших времен. Этим объясняет-
ся оптимизм немецкой внешней политики, раз за разом
обманываемый начиная с 1918 года.
Совсем по-другому выглядят жизненные предпо-
сылки послевоенного поколения. Его фундаментальным
переживанием является зрелище обессиленной Герма-
нии, Германии, попавшей во внешнеполитическую зави-
симость и не способной обороняться. Эти юные сердца
никогда не были впечатлены и вдохновлены непосред-
ственным созерцанием гордого величия своего Отечес-
тва. Политическая озлобленность, социальная нищета,
экономический упадок — вот само собой разумеющие-
ся, постоянно находящиеся на виду составляющие их
опыта. Довоенная Германия была для них историческим
воспоминанием, стоявшим в одном ряду с памятью об
империи Оттона I, Фридриха Барбароссы, с памятью о
государстве великого и несравненного прусского коро-
ля Фридриха. Но если бы старое поколение упрекнуло
молодежь в такой «исторической» точке зрения на бис-
марковскую империю, вполне могло бы случиться, что в
ответ ему задали бы дерзкие вопросы. Разве не в ваших
67
руках была судьба этой империи? Разве не вы эту импе-
рию потеряли? Откуда же вы берете смелость все еще
самонадеянно претендовать на свое значение на полити-
ческой сцене? На сколько еще у вас хватит наглости не
испытывать никакого огорчения от тех несчастий, кото-
рые вы и наплодили? Разве это не вы плохо подготови-
лись к войне, неправильно ее вели и, наконец, потерпели
в ней поражение? Разве не вы уже после войны посмели
проводить авантюристскую финансовую и заемную по-
литику, разбазаривая тем самым уже и саму будущность
немецкого народа? Разве не вы, подписав план Янга, ока-
зались настолько бесчестны, что решились возложить
выплату мучительной дани на еще даже не родившиеся
поколения?
По существу, наследием и делом рук старшего поко-
ления оказались одни руины; чего оно добилось, так это
беспредельного хаоса. Поэтому принадлежащие к нему
люди уже не столь настойчиво претендуют на почести и
авторитет среди послевоенного поколения; притязания
эти не могут быть оправданы итогом их жизни, обер-
нувшимся катастрофой. Непочтительность нынешней
молодежи — лишь отражение банкротства предшеству-
ющего поколения.
Послевоенная молодежь стонет под бременем пос-
. ледствий этого банкротства. Юношество всех слоев на-
селения, молодые юристы, учителя, служащие, рабочие
видят, как перед ними закрываются все двери. Страшная
уверенность в том, что жизнь проиграна, подтачивает их
титаническую отвагу, гасит всякую жажду деятельности.
Их крылья оказались сломаны еще до того, как они изго-
товились к первому полету. В пору, когда им, по закону
природы, полагалось бы еще мечтать о воплощении не-
возможного, они уже полностью отчаялись и в себе, и в
окружающем мире. Все пути перед ними закрыты, буду-
щее погребено во тьме. Пока старики еще правят делами,
они — вопреки порядку вещей — уже во всем разочаро-
102 68
вались. Они более не возлагают надежд на то, что придет
«их» время; время, которому бы'они понадобились, уже
никогда не наступит. Они подавлены сознанием того,
что никому не нужны, что их просто вышвырнули, даже
не испробовав ни в каком деле. Разгорается немыслимых
размеров ненависть к отцам: сыновья видят, что во всем
ими обмануты — в своих надеждах на хлеб насущный, в
возможности обзавестись семьей, в свободе деятельно-
сти, потребной для творческого труда, и вообще в вере в
свою миссию.
Вследствие этого между старшими поколениями и
послевоенной молодежью разверзается пропасть, над
которой невозможно навести мосты. Молодые люди не
доверяют традиции, все еще священной для стариков:
чего стоит традиция, достающаяся из рук таких от-
цов? Консерватизм в глазах этой молодежи становится
сплошным надувательством; в отцовском наследии не
осталось уже ничего, что стоило бы сохранять. Духовное
наследие довоенной Германии несет на себе многочис-
ленные следы некогда блистательной, но уже поблекшей
эпохи, и именно этот отблеск мешает глазу увидеть не-
утешительную действительность во всем ее потряса-
ющем трагизме; традиция утратила свою истинность и
выглядит теперь сомнительным вздором. Послевоенная
молодежь обречена в своем существовании на неопре-
деленность, лишена всякой собственности. Похвалы в
адрес свободы собственности звучат для нее либо как
возгласы, доносящиеся из чужого мира, либо как наглая
издевка. Она улавливает запах разложения, исходящий
от идеалов зажиточного буржуа. С этими идеалами у нее
нет уже ничего общего, она «уже не соблазнится ими».
Какое ей дело до тревог напуганного частного собствен-
ника? Всякий частный собственник есть пережиток того
мира, в котором эта молодежь уже не живет.
В 1918 году Германия была ввергнута в пролетарско-
колониальное состояние. Старшее поколение сегодня
еще боится открыто в этом сознаться, не говоря уже о
том, что у него не получается достаточно строго и жестко
отнестись к себе самому, чтобы извлечь из сложившегося
положения все неутешительные выводы. Зато послево-
енное юношество осознало это положение и теперь го-
товится к тому, чтобы принять на себя его последствия.
Оно понимает, что его вывели из игры, что его угнетают,
эксплуатируют, обкрадывают в жизненных правах; оно
начинает сознавать, что ему «нечего терять, кроме своих
цепей». Оно демонстрирует свободу от всех предпосылок
и обязательств, и такая позиция внушает ужас предшест-
вующим поколениям. Его ценностные ориентиры совсем
иные; втайне оно уже презирает блага цивилизации,
прогресса и гуманности; оно сомневается в том, заслужи-
вает ли разум доверия, и не содрогается от возможной
варваризации жизни. Его радикализм доходит до самых
-
корней; для него оппозиция уже не озорство, коим мож-
но было довольствоваться, прежде чем встать на твер-
дый путь тщательно рассчитанной карьеры. Оно хочет
ц ниспровержения-, оно вынашивает катилиновы замыслы
1: и планы. Оно вступает в партии крайнего толка не для
того, чтобы отдать дань своим незрелым летам, а чтобы
действовать всерьез. Когда послевоенная молодежь го-
ворит: «Социализм», — она имеет в виду не просто лице-
мерное признание в верности марксистскому учению, а
полное решимости восстание против буржуазного мира.
Поскольку экономика уже не предлагает ей никаких
перспектив, она больше и не рассматривает ее как свое
предназначение. Лишенность собственности для нее уже
не просто экономическая категория; кто смотрит глубже,
тот понимает, что молодежь эта начинает истолковывать
свою бедность как разновидность прусской добродетели:
борцу подобает не быть обремененным никаким имением.
Эта молодежь внутренне сроднилась с той шаткой
почвой, на которой она стоит, с теми неустойчивыми
отношениями, в которых развертывается ее сущест-
102
вование. В жизни она едва сводит концы с концами.
Свойственный буржуазной эпохе сытый, осторожный
и расчетливый жизненный уклад бесконечно далек от
ее образа жизни. Ее жизненный путь все время ведет по
краю пропасти: душа ее уже готова к тому, чтобы без вся-
кого пафоса жить в постоянной опасности.
Поэтому она представляет собой тот сырой челове-
ческий материал, который способен на все — и на доброе,
и на дурное.
Эта молодежь и стремилась реализоваться в нацио-
нал-социалистическом движении. Здесь она надеялась
набраться сил для борьбы против старого мира; здесь она
посвятила себя бунту против Версальского порядка, вой-
не против держав, в 1918 году силой навязавших Германии
чуждые ей законы. От молодых людей требовалось жер-
твенное служение, и это вселяло в них пьянящее чувство
гордости и собственного достоинства. Дерзкие вылазки
и рискованные предприятия уже сами по себе были эле-
ментами их повседневного жизненного стиля; теперь же
они были готовы пойти на смерть в любую минуту.
Здесь собралась лучшая немецкая молодежь, и вооб-
ще, лучшие люди Германии. Именно с учетом качества
наличной человеческой субстанции СА и СС, вне зави-
симости от их политических установок и функций, обла-
дали внутренним, самодовлеющим достоинством. Имен-
но это человеческое содержание переполняло движение
блеском и огнем; именно оно придавало ему жаркое ды-
хание и наделяло его страстной, почти неодолимой само-
уверенностью. Движение ставило себе в заслугу то, что
было привнесено вливавшейся в его ряды молодежью.
Оно имело на это право, пока облекало в органичную
форму темные юношеские желания, пока переводило
юношеское мироощущение, юношеское понимание жиз-
ни и напряжение воли на рыночный язык политики,
пока, стало быть, его практические действия оставались
созвучны жизненной позиции этого юношества.
71
Молодежь восставала против старого мира. «Третий
рейх» был для нее воплощением мира нового. Нацио-
нал-социалистическое движение воспринималось ею
как марширующая армия, которая разрушит старый мир
и построит новый. Ее глубокая, несокрушимая вера не-
отступно следовала за знаменем движения.
Вера эта была достаточно сильна, чтобы ее можно
было подвергнуть отчаянному испытанию. Она ничуть
не была поколеблена, даже когда национал-социалисти-
ческое движение пустилось в парламентские игры, при-
няло участие в коалиционных переговорах и вошло в ко-
алиционные правительства. Конечно, парламентаризм и
партийные коалиции относятся к институциям старого,
уже гибнущего мира. Но доверчивая молодежь не сом-
невалась, что речь тут идет лишь о тактических уловках,
о дерзкой военной хитрости, позволяющей изнутри под-
ступиться к старому миру. Обеспокоились лишь немно-
гие; только мятеж Штеннеса пробился на свет из недр
потрясенной доверчивости.
Однако то, что казалось тактическими уловками и
дерзкой военной хитростью, в конце концов обернулось
нечистоплотными сношениями и коварным сговором.
«Третий рейх» оказался такой же лживой мистифика-
цией, что и приписываемые движению «национализм» с
«социализмом».
Есть один признак, по которому можно распознать
предательский тайный умысел: уже само существова-
ние СА и СС вызывает чувство неловкости и неудоб-
ства. Эту воинственную команду пытаются мало-мальски
«цивилизовать». Запрет на ношение униформы был для
Гитлера как нельзя кстати: он приучал непокорную, во-
инственную толпу к буржуазным манерам — Гитлер же
тут оказывался ни при чем. Теперь ему легко было возму-
щаться и протестовать: тяжелый камень упал с его сердца.
Гитлеровский «национализм» представляет собой
германскую обертку романского духа; безмозглых нем-
102
цев следовало превратить в беспечное стадо и завлечь в
приготовленную чужеземцами западню. Гитлеровский
«социализм» оказался фокуснической уловкой буржу-
азного порядка; разинув рты, мятежники позабыли о
борьбе. «Третий рейх» — что-то вроде белил, которые
накладывал себе старый мир, чтобы притвориться чару-
ющим новым миром. В одном случае в дураках оказались
внезапно проснувшиеся националисты, в другом — нис-
провергатели капитализма, наконец, в третьем — востор-
женная молодежь; все они были одурачены и поставлены
на службу тем самым силам, которым они клялись нести
смерть и разорение.
Где бы ни принималось за дело национал-социали-
стическое движение, всюду вкрадывается какая-то нечест-
ность; используя новые меха, оно рассылает клиентам ста-
рое прогоркшее вино. На языке будущего оно защищает
насквозь прогнившее прошлое. Оно раздает обещания,
только чтобы умиротворить; оно хочет не побуждать,
а успокаивать, желает не исполнять чаяния людей, а зло-
употреблять их доверием. Втайне оно держит сторону
отмирающего: фосфоресценцию гниения оно выдает за
зарю нарождающегося дня. Идущий на эти огоньки, по-
падает в болото, полагая в бреду, что взошел на горную
вершину.
Конец революционера
Первоначально национал-социализм имел дерзкое
намерение произвести революцию во всем немецком бы-
тии. У немцев не должно было остаться ни одной сферы
жизни, которая не была бы сверху донизу преобразована
с новой немецкой точки зрения. Сначала революционный
порыв, сообразно природе вещей, был обращен главным
образом против внутренне-политического конституцион-
ного положения; он учил видеть в «системе» инородное
73
явление, административный аппарат, официально про-
водящий политику версальского диктата. Нападки на
«систему» с ее парламентаризмом, с ее никуда не годны-
ми тяжбами должны были в то же время затрагивать и
версальский порядок; ни у кого не было сомнений, что
яростный национал-социалистский натиск в конечном
счете перевернет и международные отношения. Сделав-
шись национал-социалистом, человек мнил себя сразу и
«всемирным революционером»: немецкий облик надле-
жало придать всему миру.
Именно этот мощный революционный пафос всю-
ду очаровывал людей, стосковавшихся по настоящему
делу, обвораживал молодежь. Возжженный факел в ру-
ках движения был залогом того, что старый мир будет
предан пожару, а на его месте будет возведен новый. И все
сердца с нетерпением и радостной надеждой бились в
ожидании этого нового мира.
Конечно, революционный пафос со временем выро-
дился во внешний жест. У Гитлера не хватило револю-
ционного дыхания: ему был жизненно необходим воздух
легальности. Революционную волю охватил паралич, на
ее траурных останках буйно и пышно расцвел дух непо-
колебимой законности.
Будучи австрийцем, Гитлер никогда не обладал под-
линно революционным темпераментом; австриец никог-
да не изменит своим инстинктам спокойствия и поряд-
ка. Ни один австриец не будет есть суп горячим прямо с
плиты; в самой черной злобе у него все еще просвечивает
«счастливая натура». Во всем, что он делает, присутствует
доля «сердечности», в худшем случае порождаемой злым
и коварным сердцем. Он бушует как альпийская гроза, но
при этом уже вновь грезит о том моменте, когда спокой-
ствие и равновесие к нему вернутся. Он пугается, когда
дело доходит до крайностей, ведь в таком случае никогда
не знаешь, чем оно кончится. Поставишь мир на голову
и сам потеряешь почву под ногами, — а это слишком об-
102
ременительно, чтобы пускаться на такое предприятие.
Когда спектакль достигает своей кульминации, всегда
можно прибегнуть к компромиссу; и сердце никогда не
уходит так глубоко в твои собственные пятки, как тогда,
когда стараешься напугать другого. Можно быть благо-
дарным за то, что тебе позволяют выглядеть опасным, но
никогда не претендовать на то, чтобы еще и на деле быть
таковым. Закон здесь не нарушают, а только пользуются
имеющимися в нем лазейками: этим и исчерпывается вся
революционность, на которую здесь способны. Начинают
революцию, а получается театральная пьеса, и у Гитлера
все выйдет ничуть не лучше, чем у Пфримера.
Когда Гитлер присягнул в своей легальности, сразу
стало ясно, чем он, собственно, был все эти годы. Исти-
нен только легальный Гитлер; Гитлер-революционер — то
была только роль, в которой можно было успешно дебю-
тировать.
Фактическая почва легальности сегодня простира-
ется от Веймара до Версаля; тот, кто вступает на нее,
попадает в плен и к одному, и к другому. Легально ни
Веймар, ни Версаль уничтожить нельзя; декларация ле-
гальности заведомо включает в себя отказ от каких бы
то ни было планов уничтожения. Тот, кто связал себя с
законом, обязан служить ему; поэтому Гитлер, заявив о
своем стремлении к легальности, стал фактором, поддер-
живающим веймарское состояние и Версальский поря-
док. Всякий порядок подразумевает наличие оппозиции
как своей составной части; она является средством от
закоснения и гарантией здорового и гибкого развития.
В любом случае она остается «верна принципам». Для
Веймара и Версаля такого рода оппозицией стал наци-
онал-социализм, когда он свернул на путь легальности;
всякая благоразумная тирания охотно мирится с такой
оппозицией.
Но не бывает легальной революции, равно как и ре-
волюционной легальности; революция заканчивается
75
там, где начинается легальность. Ведущий легальную
борьбу не затрагивает фундамента, вся его борьба —
всего лишь состязание за лучшее место на одной общей
платформе.
Переход Гитлера к легальности — это капитуляция
национал-социализма. Национал-социализм сделался
звеном господствующей внутренне- и внешнеполити-
ческой системы; он отказался от честолюбивых планов
ее разрушения. Тем самым акции его превратились в
сплошное очковтирательство. В конечном итоге Гитлер
употребил свою силу на то, чтобы принудить рейхспре-
зидента и рейхсканцлера самым тщательным и добросо-
вестным образом соблюдать Веймарскую конституцию;
прежний революционер стал наипреданнейшим «защит-
ником конституционного порядка».
Во внутренней политике он обратился теперь к ору-
жию избирательного бюллетеня. Он испугался поме-
риться силами с господствующей властью; он вознаме-
рился ниспровергнуть ее, схватившись за карандаш в
избирательной кабине. Но если ты избегаешь прямого
столкновения, это означает, что ты уже потерпел пора-
жение. Ты уже не навязываешь свою волю, а вынужден
договариваться. Ты становишься не диктатором, а союз-
ником по коалиции. Совершаешь не творческие деяния,
а тактические маневры. Ты во всем становишься равен
остальным; единственное отличие, за которое ты, может
быть, еще держишься, это более резкий тон и более гру-
бые манеры.
Готовность Гитлера перейти на легальное положение
привела к известным последствиям. Он заверил зару-
бежные державы в том, что будет соблюдать договоры.
Иностранным журналистам он не сказал ни слова про-
тив Версаля, зато очень много — против враждебных
Версалю большевиков. Он открыто признал все долги
Германии перед заграницей. Но точно такой была и вне-
шняя политика предшествовавших правящих партий.
102
Отличие сохранилось лишь в том, что он еще не научил-
ся пользоваться тонкими дипломатическими выражени-
ями. Тому, кто в сегодняшней Германии сеет стремление
к легальности, неизбежно придется пожинать плоды ко-
алиционных союзов и политики исполнения.
Национал-социалистская молодежь стала героем-
страстотерпцем одной из самых сокрушительных не-
мецких трагедий. Она желала борьбы, смерти и победы.
Теперь же ей предлагалось лишь участвовать в избира-
тельных баталиях и отдавать свои голоса. Доверие этой
молодежи к своему фюреру и к движению в целом было
столь велико, что она позволила убедить себя в том, что
даже и здесь речь все еще идет о принципиальнейших ре-
шениях. С горящим взором она подходила к урнам. Она
приветствовала легальность как военную хитрость, — и
хитрость эта была тем более эффективной, чем глубже
сама молодежь забивалась в скорлупу легальности. Пуг-
ливая филистерская легальность выставлялась на всеоб-
щее обозрение с диким восторгом, напоминая львиную
шкуру, которую на себя накинул какой-нибудь жалкий
портняжка. Эта молодежь еще мнила себя воинственной
и мятежной, но уже была отравлена ядом пацифизма: в
конце концов легальность это всегда лишь выражение
стремления жить со всем окружающим тебя миром на
миролюбивой основе.
Хотя Гитлер закрепился на позициях добропорядоч-
ной законности, он, конечно же, не стал разрушать ви-
димость того, что национал-социалистическое движение
сохранило свой революционный характер. Если кусать-
ся уже не хотелось, то тем громче и свирепее должен был
становиться лай. Тот, кто хотел быть революционером,
мог считать, что останется им и дальше. Но слабые ми-
ролюбивые души вливавшихся в ряды движения «сен-
тябристов» и рассчитывавших сделать карьеру выскочек
могли ничего не опасаться. Гитлер уже не был револю-
ционером, хотя никому не возбранялось считать его та-
77
ковым. А тот, в чьем сердце жила ненависть к насиль-
ственному внешне- и внутреннеполитическому порядку,
к навязанным религиозным, социальным и экономичес-
ким институтам в результате стремления Гитлера к ле-
гальности, конечно, уже не мог действовать свободно; он
обнаруживал себя в такой ситуации, когда, даже кипя
гневом, он уже не мог представлять никакой угрозы для
status quo, для состояния, в котором пребывал старый за-
падноевропейский мир.
Эта особая, гитлеровская легальность, которая,
сколь бы серьезно к ней ни относились, все еще носи-
лась с тайными революционными замыслами, оказа-
лась теми силками, в которых запутались все немецкие
строптивцы и мятежники. Оказавшись в них, они были
сразу же усмирены и приручены во имя веймарских и
версальских целей.
Быть может, нигде нечестность и заложенная в глу-
бинной сущности самого национал-социалистическо-
го движения двусмысленность и двусторонность не
проступали с такой остротой, как в этом противоречии
между революционной маской и предательской по отно-
шению к нему самому легальностью. Маске этой дове-
рились сотни тысяч; и они вынуждены расплачиваться
за это, поскольку теперь, против их воли, им вменено в
обязанность защищать загнивающий Запад.
ПУТЬ К БЕССИЛИЮ
Мелодия европейских крысоловов
Ни одна политически деятельная сила не ведает, ка-
кую историческую функцию она исполняет; цель, кото-
рую она преследует, будучи вооружена своими знани-
ями и волей, как правило, находится вне всякой связи
102
78
с ее действительными свершениями. Достигаемые ею
результаты чаще всего лежат в другой плоскости и ве-
дут в другом направлении, нежели идея, к которой она
взывает. Непосредственный политический замысел, по-
литическая идея относятся к тем многообразным сред-
ствам, с помощью которых людей можно привести в ис-
торическое движение. Но сами носители идей, хотя они
и действуют чаще всего из добрых побуждений, в каком-
то смысле всегда оказываются обманщиками: они на-
пускают перед самими собой и перед остальным миром
голубого тумана, за которым ход вещей осуществляется
в соответствии с врожденной им логикой и ни от чего не
зависящими законами.
Едва лишь русский большевизм разрушил буржуаз-
ные жизненные формы, как началось возрождение Рос-
сии, идущее из глубин первобытных славяно-азиатских
инстинктов. Идейное наследие марксизма прибавило к
этим инстинктам в их уничтожительной борьбе против
буржуазного мира чистосердечие, доверие к себе, уве-
ренность в победе и сознание собственной миссии; но
когда дело уничтожения было завершено, выяснилось,
что двигавшие большевизмом силы брали свое начало
вовсе не в этом наследии. Следуя национальным потреб-
ностям славяно-азиатских народов, Россия развилась в
тотальное государство, хотя марксизм предпочел бы от-
править государство в чулан как старое барахло. В каком
бы вопиющем противоречии марксистские идеи ни на-
ходились с импульсами национального самосохранения,
все же именно они обеспечили пробуждение, мобилиза-
цию и подъем русской воли к жизни.
Кажется, конечно, что духовное содержание нацио-
нал-социализма находится в гораздо более прямолиней-
ной связи со стихийной волей к жизни, обнаруживае-
мой у немецкого народа; создается впечатление, что он
является естественным языком, правильной смысловой
формой, в которую можно непосредственно облечь не-
мецкие жизненные инстинкты. Все выглядит так, будто
он раскрыл самые темные тайны немецкой крови, перво-
элементы которой ныне возмущены более, чем когда-ли -
бо в прошедшие столетия. Возмущенность эта есть факт
неизмеримо важный; она несет в себе опасность для со-
стояния Европы, для всего круга западной цивилизации.
Это те зловещие недра, из которых может внезапно про-
израсти немецкая угроза, перед которой Франция до сих
пор содрогается от ужаса. Немецкая угроза возникнет,
как только Германия сбросит с себя цепи чужеземно-
го засилья. Стихийная исконность против губительной
иноземщины — вот как здесь ставится вопрос; и для Гер-
мании он ставится в том же виде, в каком ранее стоял
перед Россией.
Национал-социализм сознательно пошел на слияние
с Западом; становясь фашистским, буржуазно-цивили-
заторским, парламентарно-демократическим, наконец,
легальным, он только подтверждал свою верность За-
падной Европе.
Впрочем, «европейскость» его — совершенно особо-
го рода и чревата многими последствиями. Свою евро-
пейскость национализм перекрасил в немецкие цвета; он
словно облачил ее в медвежью шкуру. Его европейскость
ссылалась на немецкое происхождение; этим она намере-
валась заставить умолкнуть все сомнения в ее немецкой
подлинности. Национал-социализм преподнес себя как
истолкователя волнений немецкой крови, их управите-
ля и вождя — и потому снискал к себе доверие. Мрачная
сила возмущенной крови подпитывала его, стихийная
народная буря слушалась его приказов.
Но для находящихся под иноземным влиянием внут-
ренне- и внешнеполитических властей он при всем этом
не стал непосредственной «немецкой угрозой»; напро-
тив, он явился благоразумнейшей из их мер, нацелен-
ных на то, чтобы преодолеть эту угрозу и возобладать
над ней. В тот момент, когда национал-социализм взял
в свои руки руководство восстанием немецкой крови,
было предопределено, что это восстание зайдет в тупик
и в конце концов будет подавлено. В Германии просну-
лось глубокое недоверие ко всему чужеземному, запад-
ноевропейскому; национал-социализм вновь усыпил
это недоверие, вновь увлек эту Германию, собиравшую-
ся найти свое место в мире, на ложный западный путь, а
сам бежал впереди, громко восклицая: «Проснись, Гер-
мания».
Примерно то же значение, какое этот лозунг имел в
ежедневной пропаганде, на более высоком уровне духов-
ного самоосмысления имела книга Розенберга «Миф
XX века». Сочинение это затрагивает глубинные начала
и преследует целью завоевать для них признание. Между
тем «Миф» был объявлен «частным убеждением» Розен-
берга. Тем самым эта декларация немецкого прорыва в
лагере национал-социализма была охарактеризована как
достопримечательная редкость, как вымысел одиночки,
за который движению в целом нет нужды нести ответ-
ственность. Миф был под руками, и в случае надобности
можно было на него сослаться; но никто не обязан был
принимать его всерьез. Он был низведен в ранг простой
приманки, запах которой временами приятно щекотал
ноздри германского дикаря.
В ходе работы над «Мифом» Розенберг отважился
проникнуть в самые глубины его смысла; мужества в
этом ему придало неверно понятое чарующее слово Гит-
лера. Но едва только он докопался до глубинной сути
этого мифа, как неожиданно обнаружил, как тот же са-
мый Гитлер оттесняет его от нее. Опыт Розенберга стал
сегодня определяющим для опыта каждого немца, созна-
ющего свою национальность. Он чувствует, что нацио-
нал-социалистическое движение позволяет ему понять
самого себя; но когда он, исполненный доверия, примы-
кает к нему, он вдруг видит, что, ничего не подозревая,
80
6 Эрнст Никиш
81
снова оказывается жертвой все тех же иноземных по
духу властей, что снова брошен на произвол судьбы.
Та же история произошла и с немецкими буржуазными
партиями. Партии эти были политическими инструмента-
ми капиталистического общественного порядка; каждая,
по сути дела, обслуживала ту или иную особую область
экономических интересов: промышленных, финансово-
капиталистических, сельскохозяйственных, ремесленни-
ческих, домовладельческих и т. д. Все они сложились еще
в довоенные времена; с 1918 года они претерпели различ-
ные преобразования, затронувшие, однако, лишь внешние
формы, но не само их ядро. Они мало чему научились и
мало от чего отвыкли. Они, конечно, пытались подстро-
иться под массово-демократическую тенденцию эпохи, —
почти все хотели слыть «народными партиями», — но
это им удалось лишь в неполной мере. В них было что-то
от аристократов, которые никогда не могут полностью
скрыть подспудного отвращения и отчаянного насилия
над собой, которого им стоит необходимость смешаться
с народом, стать на одну доску с простолюдинами и за не-
прибранным столом приноровиться к манерам человека с
улицы.
Сложившаяся структура партий обнаружила свое
бессилие и немощь, после того как разразился обширный
«кризис капитализма», зашатались устои капиталисти-
ческого строя и выявились уже неизлечимые симптомы
его гибели. В тот момент, когда встал вопрос о жизни или
смерти капиталистического жизненного уклада, оружие
традиционных партий оказалось неспособным его защи-
тить. Всем стало ясно, что парламент был почвой, на ко-
торой можно было уладить лишь внутренние противоре-
чия буржуазного порядка, тогда как ныне сомнительным
оказывалось его существование в целом.
Когда национал-социализм вторгся на позиции бур-
жуазных партий и расчистил внутреннеполитическое
поле, речь шла не о том, чтобы искоренить буржуазно-
102
капиталистические формы жизни. Он вымел прочь ста-
рые партии, потому что они больше не исполняли своего
предназначения, и занял их место, чтобы с тем большей
основательностью и упорством исполнить то же самое
предназначение. Стариннейшие приверженцы буржуаз-
ных партий толпами вливались в его ряды; разумеется,
не потому, что они внутренне изменились, но потому,
что чувствовали: никакая власть не сможет уже спасти
буржуазно-капиталистический жизненный уклад, кроме
национал-социалистической.
В силу этого национал-социализм нанес большой
урон и Немецкой национальной народной партии. По-
добно остальным партиям она являлась представитель-
ницей определенных интересов, но этим ее суть не исчер-
пывалась. Она скрывала в себе сущностные компоненты,
сбережение которых имеет для существования Германии
абсолютно решающее значение: это сельские и прусско-
протестантские силы.
По своему свободно-демократическому характеру
национал-социализм представляет собой чересчур го-
родское явление, чтобы столь же хорошо разбираться в
жизненных потребностях сельских жителей, сколь это
умела делать Немецкая национальная народная партия;
пусть национал-социалисты встречаются и среди крес-
тьян, но крестьянского национал-социализма не сущес-
твует. Когда национал-социализм накрыл волной эту
партию, это стало серьезной потерей для немецкой уко-
рененности в родном краю.
Национал-социализм окончательно сломил прусско-
протестантское сопротивление, каковое являлось важ-
нейшим достижением Немецкой национальной рабочей
партии. Заразив своим ядом духовную субстанцию этой
прусско-протестантской партии, он завершил выполне-
ние своей западноевропейской миссии. Пыль, подняв-
шаяся при крушении Немецкой национальной рабочей
партии, облаком католического фимиама легла над се-
83
веро-восточным немецким пространством. Как только
национал-социалисты подобным образом подкопаются
и под фундамент «Стального шлема», падет последний
великий прусский бастион на немецкой земле.
Национал-социализм с размахом и пылом осущест-
влял то, о чем осторожно и умеренно любит заявлять
Партия центра, тоже движущаяся в западноевропей-
ской колее. Отделение народно-консервативного кры-
ла, начало которому некогда тайно положил Брюнинг,
было лишь более мягкой формой, в которой романская
тенденция брала верх над прусско-протестантской со-
ставляющей Немецкой национальной народной партии.
У Гитлера хватка покрепче; ухватив зубами добычу, он
сжирает ее целиком, со шкурой и потрохами.
В этом пункте становится очевидным скрытое, но
принципиальное родство между национал-социализмом
и немецким политическим католицизмом. Оба стремят-
ся к одной и той же цели, только национал-социализм
вырос более неистовым, восторженным, менее интелли-
гентным и более вульгарным собратом; там, где Партия
центра говорит шепотом, он уже дерет глотку. Гитлер
ощущает это родство, и потому ему хотелось бы обойти
Партию центра по рангу в глазах папы. Партия центра
тоже знает, как воспользоваться этим родством, поэто-
му все попытки Гитлера дезорганизовать ее не ведут к
успеху; поскольку они глядят в одном направлении, не-
отесанность национал-социализма не производит здесь
впечатления. В любой момент можно взяться за дело,
и ветер перестанет надувать Гитлеровы паруса; все, чем
похваляется Гитлер, здесь тоже имеется в наличии. Про-
водимая Брюнингом политика чрезвычайных декретов
была гитлеризмом, очищенным от всех его глупостей.
Успехи национал-социалистического движения были
чрезвычайными мерами, к которым пришлось прибегнуть
буржуазно-капиталистическому строю; но в той же мере
они были и победами Западной Европы, одержанными ею
84
над остатками антизападных сил, которыми вновь и вновь
подпитывались ростки немецкой независимости.
Поглотив старые партии, национал-социализм, ко-
нечно, освободил Германию от многочисленных пере-
житков прошлого и от уже бездыханных форм; но в то же
время он лишил ее и доступа к тем стихиям, которые со-
ставляли питательную почву непостижимого немецкого
упорства, которому нипочем весь остальной мир — «и
пусть его хоть черти наполняют». Наступая на немецкий
север под знаком римского приветствия и фашистской
духовной установки, Гитлер подобрался вплотную к
протестантскому наследию Лютера и запоздалой местью
отомстил прусским преемникам Бисмарка за Кениггрец.
Гитлеровская доктрина национального избавления была
переложенной на немецкую тональность мелодией ев-
ропейских крысоловов, чьи звуки повергли в бесчувст-
венность всех протестантов и пруссаков. Духовно разо-
ружить таким способом протестантство и пруссачество
и предоставить их обоих романской судьбе, только их и
ждущей, — вот одна из важнейших задач, поставленных
Западом, решить которую должен национал-социализм.
Система его успеха
Мера доверия, которым пользуется Гитлер, ни с чем
не сравнима. Никаким делом он еще не подтвердил, что
достоин такого доверия; ему доверяют вслепую. Он непре-
взойденный знаток искусства заставлять людей просто-
напросто верить себе, не ответив сперва на вопрос о сво-
их способностях и возможностях.
Немец от природы склонен верить; Реформация, ве-
личайшее событие его истории, состояла в изменении
веры. Немец — человек веры и в своих политических
Делах. Даже «Империя», центральное понятие его по-
литического бытия, было, скорее, предметом сверхчув-
85
ственной веры, а не осязаемой действительности. И пусть
империя каждый день виделась ему в ее плачевном бес-
силии, — с этим мирились, потому что можно было бес-
препятственно верить в нее, в ее близящееся совершен-
ство. Верить во что-то твердо — это и в политических
делах означает в Германии почти полную достоверность
предмета веры, как будто он уже у тебя в кармане. Немцы
с давних пор занимались дележом шкуры неубитого мед-
ведя. И сильнее всего на твердость своей веры ссылались
именно там, где больше всего не хотели смело взглянуть
в лицо страшной действительности.
Немецкая готовность верить во что угодно часто шла
на руку всевозможным лжепророкам; всегда у кого-ни -
будь возникало искушение самым постыдным образом
ее использовать. Человек, умеющий пробудить в немцах
их жадную до веры фантазию, всегда имеет шанс собрать
вокруг себя толпу. Чем суровее эпоха, тем отчаяннее ста-
новится вера; с ее помощью надеются пережить трудные
времена. Нужно лишь, чтобы явился тот, кто лучше дру-
гих умеет говорить о роковых переменах; его тотчас же
станут носить на руках.
В 1890 году, после падения Бисмарка, начался упадок
Германии; он был неизбежен по самой природе вещей.
И сразу же наступили дни политических избавителей.
Что-то от этой породы было даже в Вильгельме II; это
от него лично исходило обещание скорых «светлых вре-
мен». Бюлов расчистил путь враждебным соседям, и они
со всех сторон окружили Германию; но никто не обещал
немцам более славного будущего, чем он. И если бы он
сам не разоблачил себя уже из могилы, в Германии его
еще и сегодня почитали бы самым выдающимся госу-
дарственным деятелем «после Бисмарка».
Несокрушимая уверенность в победе в годы войны
чем-то напоминала страстную веру берсерка, которую
невозможно сломить горой опровергающих ее фактов.
Правда, в эти годы никто все же не решился извлечь
102
пользу из немецкой склонности к вере, обрядившись в
одежды мессии; его могли сразу поймать на слове. Гро-
хот орудий не заглушил немецкую доверчивость, но раз-
веял хмель социальных пророчеств.
Но после того как катастрофа разразилась, полити-
ческие пророки, разумеется, снова выползли из своих
нор. Шейдеман обещал «мир, свободу и хлеб». Эрцбергер
проповедовал «прощение врагам». Штреземан соблазнял
теплым климатом Локарно, чудесами Доу и Янга; он ока-
зался настолько великим волшебником, что под влиянием
параграфов его женевской присяги немецкий народ почел
свою бесславную судьбу новым германским величием.
Но всех прорицателей, когда-либо снискавших до-
верие немцев, конечно же превзошел Адольф Гитлер.
Никогда он не предлагал чего-либо, кроме слов; и тем не
менее миллионы людей отдали ему свое сердце. Мож-
но сказать, с самого 1919 года он занимался только тем,
что набирал политические кредиты. Для этого он нашел
крайне действенные средства; он знает, что размеры кре-
дита будут тем грандиознее, чем изобретательнее будет
пропаганда, чем бесстыднее — реклама.
То, что пишет Гитлер, всегда как-то расплывчато, ли-
шено четких контуров; он не умеет мыслить строго и оп-
ределенно, у него нет ясных взглядов на происходящее.
Но лучшее, что он когда-либо опубликовал, это содержа-
щиеся в двух его томах разделы о пропаганде. Нет дру-
гого предмета, о котором бы он распространялся с боль-
шей охотой; здесь лежит то поле, в котором он чувствует
себя как дома. Здесь он черпает из своего собственного
опыта, здесь исповедует свою самую интимную тайну.
Почти все его произведения содержат остаток, который
уму невозможно переварить; но где речь заходит о про-
паганде, там он выглядит специалистом, основательно
знающим свое ремесло. «Искусство пропаганды состо-
ит именно в том, — учит он, чтобы она проникла в мир
чувственных представлений широкой массы, а затем
87
в психологически правильной форме нашла путь к ее
вниманию и далее к ее сердцу». Гитлер изобрел наилуч-
шую пропагандистскую систему для достижения успе-
ха, которая, без всяких сомнений, прекрасно выдержала
проверку действием.
Он уже перешел ту черту, до которой кредиты прихо-
дилось выпрашивать; люди теперь приносят их ему сами.
Много добрых ценностей было передано в его надежные
руки: восторженность и горячие сердца молодежи, бла-
городная стать крестьянина, готовность городского жи-
теля распоряжаться своей судьбой. Он несет ответствен-
ность за миллионы жизней; ни один кредитор, ни один
«верующий» не сомневается в процветании гитлеров-
ской акционерной компании. Его реклама возымела ре-
шающий успех; всюду делается ставка на то, что каждый,
кто инвестировал в Гитлера, скоро получит свою долю в
свободе и счастье немецкого народа. Поддержку находят
все принимаемые Гитлером меры. Мелкое банкротство
1923 года уже позабыто; никто не принимает его всерьез.
«Все великие люди когда-нибудь да оступались; нет ни-
чего милей грешков молодости гениального человека».
Та смехотворная оплошность не нанесла никакого ущер-
ба гитлеровой кредитоспособности; ныне она больше
никого уже не смущает.
Впрочем, Гитлер уже задолжал акционерам несколь-
ко дел, которые были им ранее запланированы. Он про-
пустил платежный день 30 сентября 1930 года. Расте-
рянные демократы уже опасались, что ночью он начнет
свой марш; они знали, что в случае всенародного голо-
сования республика станет его легкой добычей. Но он не
стал маршировать, а увяз в болоте парламентаризма.
Наступил «исход»: все ожидали чего-то грандиозного, на
очереди был подлинный политический шедевр. Но вре-
мя прошло, и ничего не случилось; обещание заплатить
по счетам осталось невыполненным. Фракция верну-
лась в рейхстаг, не стяжав политической выгоды. Гитлер
102
был достаточно силен, чтобы еще в 1931 году свергнуть
правительство и взять власть в свои руки. Все, кто пове-
рил в него, «замерли», чтобы не мешать фюреру, чтобы
он получил полную свободу движений. Год близился к
концу, но Гитлер дошел только до отеля «Кайзергоф»;
рейхсканцелярия оставалась неприступной как никог-
да. Даже Гарцбургская конференция не вознаградила
национальную Германию выплатой тех политических
процентов, в надежде на которые она задолго до того уже
внесла свой аванс. Брюнинг деморализовал СА и СС за-
претом на ношение униформы. На кону стояла честь и
слава всего национал-социалистического движения, что,
в частности, отлично понимала заграница. Ситуация
требовала, чтобы Гитлер бросил на чашу весов всю свою
политическую мощь; нужно было, наконец, увериться,
что только под защитой Гитлера можно чувствовать себя
в надлежащей безопасности и что авторитет правитель-
ства простирается лишь настолько, сколько ему отведет
Гитлер. Но Гитлер повел себя как политический попро-
шайка, лишенный собственных средств и рядящийся в
ту одежду, которая по нраву его благодетелю.
Каждый новый срок, на который было назначено то
или иное решение, приносил с собой новое разочарова-
ние; все векселя, предъявленные Гитлеру, подлежали
отсрочке. Национал-социалистическое движение пре-
вратилось в устрашающую гору кредитов, из которой,
однако, до сих пор не было еще извлечено ни пфеннига.
Кредиты нагромождаются один на другой до бесконеч-
ности, и до сих пор не привели ни к какому созидатель-
ному результату. Всякого, кто пытается вытребовать
себе оттуда наличные хоть каких-то действительных
политических мер, каждый раз снова утешают надеждой
на будущее.
Будущее же демонстрирует нам плачевное положе-
ние полностью изолированной Германии, охваченной
силами распада и упадка. Франция сулит расчленение
89
страны, Россия договаривается с Версалем. В такой си-
туации невозможна политика масштабного националь-
ного успеха; здесь не получится избежать неудач, по-
ражений и промахов. Гитлеру не удалось своевременно
извлечь выгоду из мировой политической конфигурации,
которая, возможно, была благоприятна для него; он все
испортил своим недальновидным антибольшевизмом.
Он всегда действовал крайне неосмотрительно; у него
никогда не было достаточно эффективной внешне-
политической идеи. Он грезил о победах, не подготав-
ливая их стратегическими планами; они, видимо, долж-
ны были попросту свалиться ему в руки. Его, в отличие
от Бисмарка, не беспокоил «кошмар вынужденных коа-
лиций»; в изобилующие расщелинами поля мировой
политики он въезжал наугад, как дилетант и искатель
приключений. И в тот момент когда отовсюду стекав-
шиеся к нему политические кредиты должны будут
принести свои плоды, он увидит, что они вытекли у
него сквозь пальцы, улетучились, оказались растраче-
ны понапрасну.
В истекшие годы Германия жила иностранными зай-
мами; она проматывала будущее своих детей, чтобы хоть
как-то облегчить себе настоящее. Дух мошенничества
царил в ее хозяйственной и политической жизни. Кре-
дитные аферисты праздновали свои счастливые деньки.
Они поднимали ставки на недосягаемую высоту, — все
восторгались ими, все хвалили их, — и в конце концов
внезапно их обрушивали.
К их числу принадлежит и национал-социализм, са-
мая дерзкая кредитная афера, когда-либо осуществлен-
ная на политической почве. Коричневый дом подобен
одному из тех роскошных дворцов, в которых мошен-
нические концерны намеревались торжествовать свой
расцвет. Путь и судьба Штиннеса, Думке, Катценэл-
ленбогена и Гольдшмидта рано или поздно станут путем
и судьбой самого Гитлера.
102
90
Злой рок Германии
Национал-социализм — это несомненно конец, а не
начало. Это отзвук вильгельмовской эпохи, она продол-
жает вибрировать в нем. Ее дух, ее настроение все еще
пробиваются в нем, как язычки пламени в отгоревшей
золе. Ныне эпоха Вильгельма находится на последнем
издыхании; национал-социализм — последняя из ее бре-
довых фантазий, в кото рых она окидывает неверным
лихорадочным взором свое былое существование. В то
время как на все источники жизни уже наложена печать,
последние биения сердца еще разжигают в ней послед-
нюю мечту о силе. Все элементы вильгельмовской эпохи
еще раз собираются вместе, поднимаются как немощный,
подгоняемый плетью призрак. Вновь просыпается визан-
тийство, — и вновь оно просыпается у слабого, неуверен-
ного и не знающего куда идти человека, который лишь
скрывает под Цезаревым жестом, сколь убогой игрушкой
он является в руках судьбы. Пустой оптимизм танцует на
краю ужасающей бездны, не ведая, что творит. Кровавый
дилетантизм сует свои неумелые руки во все дела, не со-
знавая, сколь разрушительно его вмешательство. Наци-
онал-социализм сам не знает, чего он хочет, и потому за-
полняет многочисленные пробелы тактикой; но там, где
тактики слишком много, за ней, как правило, уже ничего
не стоит. Он разыгрывает из себя выскочку, мол, вы еще
узнаете, кто я такой. «Ворчунов и нытиков» он не терпит;
если человек склонен размышлять, то возникает сом-
нение в его приверженности к истинно национальным
убеждениям. Считается, что духовное опьянение и лю-
бовь к отечеству — это одно и то же; того, кто следит, что-
бы его ум оставался трезвым и ясным, объявляют плохим
патриотом. Там, где возникает какое-либо политическое
затруднение, немедленно ищут помощи у грозно марши-
рующего воинственного отряда. Национал-социалисты
располагают властью, но пользуются ей исключительно
для того, чтобы расточать ее совершенно впустую. Они
носятся со множеством «идей», но не имеют никакой
единой Идеи. Они распоряжаются драгоценным наслед-
ством, чудесными энергиями; но, и обладая ими, не спо-
собны продвинуться дальше Компьенского леса.
Результатом столь неслыханной расточительности
будет, в конце концов, катастрофа. И даже в этом слы-
шен голос вильгельмовской судьбы: подобно тому как
воинственная империя Гогенцоллернов обрекла себя на
гибель, пойдя на поводу у католиков Габсбургов, нацио-
нальное движение Германии под австрийско-романским
руководством неизбежно впадет в безнадежное обмороч-
ное состояние.
Когда империя Гогенцоллернов потерпела крах, все
способствовавшие самоутверждению Германии волевые
устремления, собранные до той поры в политической
государственной форме, рассыпались в бесформенно-
сти. Они были поглощены хаотическим вихрем; запад-
но-романский, Версальский мир сразу же почуял в нем
источник грядущих бед, не входивших в его расчеты. На-
ционал-социализм связал, организовал и «канализировал»
яростные энергии этого хаоса. Он направил их против
Востока; романские инстинкты фюрера скрыто согла-
совались с намерениями опасавшейся за свое будущее
Западной Европы. На этом ложном пути рассеялись все
зловещие угрозы, исходившие из немецкого пространства-,
уже недалек тот момент, когда их бесплодный переизбы-
ток достигнет своего наивысшего предела, чтобы закон-
читься ничем. Останется только уставший, истощенный,
разочаровавшийся народ, оставивший всякую надежду
и усомнившийся в самой возможности немецкого со-
противления. Версальский же порядок станет еще более
прочным, чем когда-либо был.
ИЗЪЯН В НЕМЕЦКОМ БЫТИИ
Это сочинение не должно быть неправильно понято:
оно никого не обвиняет, а только констатирует факт.
С какой бы неуклонностью ни развертывалась судьба
Германии, все же был момент, когда немец имел возмож-
ность воспротивиться этому неумолимому движению и
в отчаяньи оглянуться по сторонам в поисках пути, на
котором ее, пожалуй, еще можно было избежать. И если
кто-либо вправе говорить об этом с особой личной за-
интересованностью, то полагаю, что я. С давних пор я
предчувствовал, в каком направлении движутся немец-
кие дела. Нужно ли здесь привести последние строки
моей брошюры «Гитлер — злой рок Германии», напи-
санной в 1931 году? «На этом ложном пути, — писал я
тогда, — рассеялись все зловещие угрозы, исходившие
из немецкого пространства; уже недалек тот момент,
когда их бесплодный преизбыток достигнет своего на-
ивысшего предела, чтобы закончиться ничем. Останет-
ся только уставший, истощенный, разочаровавшийся
народ, оставивший всякую надежду и усомнившийся в
самой возможности немецкого сопротивления». С 1923 го-
да смысл моей публицистической и организаторской
Деятельности состоял в том, чтобы побудить немецкий
народ к решению, приняв которое можно было избе-
жать нынешних пагубных последствий. Всерьез ли я
93
тогда рассчитывал на успех? Если говорить искренне,
то я никогда не был оптимистом. Тирак, председатель
Народного суда, вынесшего мне приговор, просмотрев
мои дневники, которые, к сожалению, все-таки попали
к нему в руки, никак не мог уловить звучавшего там в
каждой строке глубокого уныния. Мои предостереже-
ния растворились в пустоте — против логики событий
бессильны даже самые благие побуждения одиночки.
Но такое стечение обстоятельств вовсе не дает повода
для упреков. Кому бы пришло в голову счесть себя эта-
ким прокурором мировой истории? Меня такая роль
отнюдь не привлекает.
Немецкий народ прошел свой исторический путь
вплоть до его горестного конца. И нужно описать этот
путь, равно как и его раскрывшуюся ныне логику. Те-
перь, когда все кончилось, нельзя ничего замалчивать,
приукрашивать и искажать. Мы лишились бы всякого
достоинства, если бы убоялись принять на себя ношу,
возложенную на нас судьбой — ведь в конце концов это
наша собственная судьба. Жребий брошен, и кости вы-
пали не в пользу имперских притязаний «потсдамской
идеи». Прусский меч не сумел вступить в плодотворный
союз с духовностью, — ненависть к «интеллигентам»
была лишь выплеском бессильного гнева, вызванного
обреченностью на союз с самым ограниченным скудо-
умием, — и потому в конечном итоге превратился в ору-
жие дикого и заурядного варварства, пользовавшегося
им грубо и бестолково. Ныне он осквернен, и никто уже
не отмоет его от этого позора.
Пожалуй, на протяжении нескольких веков можно
было, оставаясь добрым немцем, считать сам прусско-не-
мецкий протест, никогда не умолкавший со времен Лю-
тера, великим и благотворным для всего мира согласи-
ем, которому немецкий народ лишь хотел дать созреть в
своем сердце. Но упорствовать в этом прусско-немецком
протесте и дальше, после 1945 года, было бы в лучшем
102 94
случае твердолобым упрямством склочника, надеящего-
ся хотя бы во внешней политике по-прежнему играть на
нервах у соседей, в худшем же — злостным тщеславием
преступника, намеревающегося и в дальнейшем грозить
человечеству своими бесчинствами. Так может ли чест-
ный немец действительно желать, чтобы его народ всту-
пил на столь рискованный путь?
Эрнст Никиш
Берлин-Вильмерсдорф, 15.11 .45
БЕГСТВО ИЗ МИРОВОГО ПРОСТОРА
В ПАРТИКУЛЯРИСТСКУЮ ТЕСНОТУ
Священная Римская империя германской нации по
своей идее была продолжением Imperium Romanum,
Древней Римской империи Средиземноморья. Она вы-
двигала притязания на весь мир и все народы, его насе-
лявшие. Притязания эти впервые были заявлены Древ-
ним Римом; католическая церковь унаследовала их и
передала Германской империи. По своей социальной
структуре средневековая Германская империя принци-
пиально отличалась от Римской. Римская империя была
буржуазной по своей природе; ее аристократы были
аристократами богатств, аристократами денег; власть
находилась в руках города и именитых городских родов.
Крупное землевладение было, скорее, имущественным
фактором, а не основой господства. В Imperium Romanum
римская буржуазия нашла способ и завоевывать обшир-
ные пространства, и удерживать их у себя в подчинении.
Великие государства Передней Азии имели феодально-
аристократическую природу. Они вновь и вновь натал-
кивались на страстное стремление к самостоятельности,
испытываемое сатрапами, крупными землевладельцами,
которые в отдаленных провинциях тешили свое тщесла-
вие независимостью и самодостаточностью.
В социальном плане средневековая Германская импе-
рия строилась по образцу переднеазиатских государств.
Знатные землевладельцы сидели как мелкие суверены
в своих усадьбах и вместе со своими захребетниками и
свитой образовывали, пусть и небольшое, хозяйствен-
ное и политическое единство. Над ними возвышалась
высшая аристократия, будь то в виде родовых предводи-
телей, будь то позднее, в виде земельных князей, с ко-
торыми они, как вассалы, были связаны отношениями
верноподданничества; верховным повелителем, чьими
вассалами являлись все остальные, был кайзер. Средне-
вековая немецкая история достаточно ясно показывает,
насколько такая общественная структура была подвер-
жена тенденциям распада и дробления; череда мятежей
и восстаний против центрального правителя никогда
не прерывалась. Светские аристократы немецкой крови
жили в состоянии непрекращающегося протеста против
центральной власти, которая ощущалась ими как чуже-
родный элемент, — и именно как порождение Рима.
Подлинным и глубоко убежденным носителем рим-
ской идеи централизующего господства был католиче-
ский клир. Римская идея мирового господства продолжала
жить в католической церкви гораздо более интенсивной
жизнью, нежели в средневековой Германской империи.
Папа римский продолжал на религиозной почве тради-
цию цезарей; он был самым ярким и последовательным
представителем универсалистских тенденций. Немец-
кий кайзер, позиция которого была укоренена в фео-
дально-аристократической немецкой действительности,
олицетворял, собственно говоря, не сам универсализм,
а лишь тоску по универсализму. Светско-кайзеровский
универсализм был второсортным; империя германцев
делала отчаянные усилия, чтобы следовать указани-
ям католической церкви; она буквально выбивалась из
96
сил в стремлении ей подражать. Если папы говорили о
духовном мече как о Солнце, светский же сравнивали
всего лишь с Луной, то сравнение было не так уж дале-
ко от истины. Кайзер и в самом деле был лишь вторич-
ной формой того, чем папа являлся изначально. Если бы
католическое духовенство не приняло на себя функции
государственной бюрократии, империя распалась бы на
куски намного раньше, чем это произошло в действи-
тельности. В битвах, бушевавших между папами и им-
ператорами, речь шла не о полемике между отличными
друг от друга принципами, а о соперничестве на почве
одного принципа, общего для тех и других.
Городская буржуазия средневековой Германии была
ограничена в подвижности жизненным укладом фео-
дально-аристократического общества, это было сословие
со своими связями, привилегиями и сферами господства.
И если даже, по существу своему, буржуа выпадал из фе-
одально-сословных рамок, все же принимались все не-
обходимые меры, чтобы формально удержать его в них.
В Ганзейском союзе немецкий буржуа попробовал
проводить экономическую, торговую и даже внешнюю
политику в некоторой независимости от империи, в сво-
ем, буржуазном стиле. Подобно тому как позднее гол-
ландские и английские буржуа, объединившись в тор-
говые компании, извлекали экономическую выгоду из
земель чужих континентов, немецкий буржуа рассмат-
ривал соседние области — Россию, Англию, Скандина-
вию — в качестве своих охотничьих угодий. Он положил
начало образованию буржуазной империи в том самом
смысле, в каком нидерландские и английские купцы поз-
днее заложили основы голландской колониальной импе-
рии и британской Empire.
В то самое время, когда голландские и британские
купцы отправлялись в свои рискованные плавания, их
собратья по буржуазному классу завоевали политиче-
скую власть у себя дома. Торговая экспансия была вы-
7
Эрнст Никиш
97
ражением подъема буржуазии как таковой. Поэтому за
торговыми предприятиями голландских и английских
буржуа стояла политическая власть, отечественное пра-
вительство, также обращенное лицом к буржуазным ин-
тересам.
Ганзейская немецкая буржуазия такой поддержки не
получила. Она не могла положиться на ultima ratio во-
енной державы, и как только у англичан, скандинавов и
русских проснулось политическое самосознание, Ганза
тут же столкнулась с их противодействием, справиться с
которым она не смогла, а наоборот, потерпела поражение.
В конфликте между папой и кайзером, в этом тесном
соперничестве двух воплощений одной и той же универ-
сальной идеи, первый взял верх над вторым, организо-
вав, мобилизовав и использовав против своего конку-
рента поместные феодально-аристократические власти.
Папа, этот подлинный представитель универсалист-
ского принципа, объединился против своего соперника
кайзера с мятежными, антиуниверсалистскими, парти-
куляристскими силами. Но по мере того как светские,
феодально-аристократические поместные власти посте-
пенно брали верх над центральным институтом кайзе-
ровской империи, свою власть над душами утрачивал и
духовный универсализм церкви; сама универсалистская
идея в результате победы папы над кайзером в конечном
счете только ослабла. Проигрыш императора не стал вы-
игрышем для папы; плоды пожинали глумливые парти-
куляристские князья, стремившиеся отстоять свой суве-
ренитет и против императора, и против папы. Оказалось,
что немецкой феодально-сословной знати универсализм
императорский был столь же противен, сколь и универ-
сализм папский: он действительно открыл новый гори-
зонт, который не стал, однако, горизонтом германства.
То было насилие над немецкой природой, прокрустово
ложе, оказавшееся слишком просторным для герман-
ского тела. Протест против универсалистского горизон-
102
та, раскрывшегося согласно римскому уставу, прозвучал
в немецкой Реформации.
В дни, когда развернулись события Реформации, ста-
рая империя еще раз достигла небывалого величия. От-
важные первооткрыватели обошли все моря, разведали
морской путь в Индию, добрались до американского кон-
тинента. В руках Карла V германское и испанское вла-
дычество соединилось с колониями на дальнем Западе
и дальнем Востоке. В этой империи никогда не заходило
солнце; по протяженности она превзошла Римскую импе-
рию античности. К этому добавлялось то, что Франция,
попавшая в немецко-испанские клещи, в политическом
отношении была едва ли не обездвижена, а Англия уже
почти не могла противиться давлению могущественно-
го как никогда континента. Немецкий народ в союзе с
испанским получил такой шанс, какого история до сих
пор не предоставляла ни одному народу. Манила возмож-
ность достичь подлинного господства над всем земным
шаром — не только символического, не только выдающе-
го часть за целое. Немцы уже почти держали в своих ру-
ках то, чего англичане добились лишь позднее: империя
Карла V была предзнаменованием британской Empire.
Между тем Германская империя оказалась удачей-
однодневкой и очень быстро рассыпалась в прах. Ее ос-
нователями были аристократы, юнкеры, люди военного
сословия, умевшие обращаться с мечом и привыкшие
хищнически разорять и истреблять народы, но едва ли
способные организовать управление отдаленными зем-
лями, связать их друг с другом нитями экономических
сношений, а внедрением форм меновой торговли обеспе-
чить взаимосплетение интересов. Империя, которая бла-
годаря счастливому случаю свалилась на голову немцам,
для своего упрочения требовала пришествия буржуа:
только он мог укрепить и удержать ее от распада.
Впервые буржуа осознал свою самобытность и
свои особые интересы в итальянских городах. Благо-
99
даря оживленным торговым связям с Передней Азией
он накопил свое богатство и тем самым обрел чувство
собственной значимости. Ренессанс знаменовал собой
восстание итальянской буржуазии против феодально-
аристократического общественного уклада, который она
отвергла как чуждое германское порождение. Со времен
Петрарки в итальянском народе вновь проснулась дав-
няя римская гордость.
Экономический подъем, в который в эпоху великих
открытий были вовлечены немецкие города, способство-
вал пробуждению самосознания и у немецкой буржуа-
зии. В движении немецкого гуманизма отечественная
буржуазия стремилась идти в ногу с итальянской; каза-
лось, она хочет эмансипироваться от своей феодально-
сословной аристократии. С самого начала Реформация
обещала завершить то, что было всего лишь задумано гу-
манизмом: немецкую буржуазную революцию.
Немецкую Реформацию нельзя мерить одной меркой
со швейцарской и голландской; речь тут идет об истори-
ческих процессах весьма различного характера. Отпаде-
ние Швейцарии от универсальной империи и универ-
сальной Церкви означало, что швейцарские горожане и
крестьяне стремились порвать с феодально-аристокра-
тическим жизненным укладом, защитой и прикрытием
которого ощущали себя империя и Церковь. Восстание
Нидерландов против Испании было освободительной
борьбой, которую буржуазно-городские интересы вели
против засилья и давления феодально-сословного об-
щественного устройства. Швейцарцы и голландцы сра-
жались за свое дело до победного конца и, победив, пре-
вратили свои государства в буржуазные республики:
Швейцарию — в республику средней и мелкой сельско-
городской и ремесленно-крестьянской буржуазии, а Ни-
дерланды — в республику крупной торговой буржуазии.
В конце концов общественный уклад Швейцарии и Ни-
дерландов стал настолько отличаться от имперского об-
100
щественного уклада, что отделение от империи, разрыв
с ней стали неизбежны. И этот процесс тем более нельзя
было остановить, поскольку сама империя стала на со-
вершенно особенный и весьма странный путь развития.
Что же это был за путь?
Когда явился Лютер, он обнаружил перед собой це-
лый водоворот течений, каждое из которых выступало
против средневекового феодально-аристократического
мира. Гуманисты противопоставляли свою воспитан-
ную на античной традиции буржуазно-городскую ду-
ховность поддерживаемой Церковью сословно-автори-
тарной догматике; крестьяне единодушно восставали
против помещичьего землевладения. Рыцари, низшее
дворянство, противились расширению власти высше-
го дворянства; высшая аристократия бунтовала против
центральной власти кайзера. На католическую церковь,
которая, следуя предшествующей истории своего разви-
тия, играла роль поверенного и уполномоченного всех
старых, уже отживших свой век властных органов и ин-
ституций, ополчились силы и тенденции, поставившие
своей целью изменить существующее положение вещей.
В такой ситуации на долю Лютера в его оппозиции Риму,
хотел он того или нет, выпало сделаться рупором всех не-
довольных, какими бы причинами ни было вызвано их
недовольство.
Было время, когда на Лютера в равной мере надея-
лись и Эразм с Пиркгеймером, и Гуттен с Зиккингеном;
и теологи-мистики, и мятежники-крестьяне; и курфюрст
Саксонский, и ландграф Гессенский. Речь идет о том мо-
менте, когда он огласил в Вормсе свое гордое вероиспове-
дание, облеченнре легендой в прекрасные слова: «Здесь
я стою и не могу иначе, да поможет мне Бог. Аминь».
Впрочем, уже вскоре после Вормсского дня обста-
новка изменилась. Протестантские теологи любят изви-
няться за роковой ход дальнейших событий, изображать
Лютера homo religiosus, то есть исключительно религи-
101
озным человеком, который, сам того не желая, оказался
в гуще политических и социальных преобразований. Но
нет ничего фальшивее и обманчивее этой попытки обе-
лить себя. Мы видим, что Лютер обладал прямо-таки на
удивление развитым, тонким чутьем в отношении ис-
тинного баланса социальных и политических сил в им-
перии. Лучше и скорее, чем кто-либо другой, он понял,
что действительными господами положения были тер-
риториальные князья, и что всякий, кто желал чего-либо
добиться в тогдашней Германии, должен был сражаться
на их стороне. Разобравшись в этом, он сделал необходи-
мые выводы и по гроб жизни связал себя с земельными
князьями, бунтовавшими против кайзера и империи.
Земельные князья стремились к суверенитету; это
были очень крупные землевладельцы, которые хотели ор-
ганизовать свои земли по принципу поместного землевла-
дения и высвободиться из-под верховной власти кайзера.
Структурой, которая должна была возникнуть по такому
их замыслу, было авторитарное государство. Лютер пони-
мал это, и мы знаем, сколь ревностно он принялся нара-
щивать и укреплять авторитет княжеского «величества».
«Свобода христианина» и «непосредственное отно-
шение к Богу» были привилегией государя; владетель-
ный князь попечительствовал и в делах совести своих
подданных. Лютерова Реформация вовсе не считала
ложным принцип «cujus regio, ejus religio», то есть кому
принадлежит земля, тот и определяет религию людей,
эту землю населяющих. Поэтому Лютерова Реформация
стала идеологией строптивых земельных князей, испо-
ведовавших политический партикуляризм и непрерыв-
но замышлявших государственные перевороты. В силу
этого она приобрела совершенно другой смысл, нежели
тот, что был присущ швейцарской, нидерландской и,
позднее, английской Реформации.
Этого бы, конечно, не произошло, если бы такому
развитию событий решительно воспротивилась город-
102
екая буржуазия Германии. И ее бездействие имело свои
особые причины.
В городах борьба между мелкой и средней буржуа-
зией цехов и крупной буржуазией торговых и купечес-
ких фамилий (патрициями) еще далеко не завершилась.
Когда буржуазия вступала в союз с мятежными крестья-
нами, она получала ресурс такой социально-революци-
онной динамики, против которой уже едва ли могли ус-
тоять средневековые институты, а заодно под ее колеса
попадали и земельные князья. Французская буржуазия
в 1789 году заключила такой союз, и только ему она была
обязана своей революционной победой. Русские рабочие
в 1917 году поступили точно так же и сделались непобе-
димыми. Снизойди в 1520 году немецкая буржуазия до
подобного союза, и успех ей, возможно, был бы гаранти-
рован, но в силу сложившихся обстоятельств в действи-
тельном профите оказались мелкие и средние буржуа;
вместе с аристократами пали бы и патриции, городские
представители благородного феодализма. Ввиду особых
немецких обстоятельств зажиточной буржуазии принес-
ло бы мало пользы, если бы она впитала в себя рыцарство,
как это произошло в Англии, где в результате скрещива-
ния буржуа и джентри возникла фигура джентльмена.
Для того чтобы разделаться с могущественным слоем не-
мецкой знати, крестьянам и мелким буржуа потребова-
лось бы привести в действие такую пробивную силу, что
при таком стечении обстоятельств в уготованную арис-
тократии катастрофу неминуемо была бы вовлечена и
патрицианская крупная буржуазия. Поэтому городские
крупные буржуа отказались от союза с крестьянством и
стремились заключить сделку с земельными князьями.
Для буржуазии в этой сделке, которая в конце концов
была заключена, вышло мало чести. Политическое руко-
водство и представительство осталось за князьями; бур-
жуазия смиренно присоединилась к придворной свите.
Владетельный князь обязался лишь не совсем упускать
103
из виду ее интересы. Он брал на себя заботу о деловых
операциях буржуа или не отменял их, если они были
предприняты самими буржуа и при этом не наносили
ущерба его первенствующему положению. Немецкий
бюргер записался в княжескую свиту. Он сделался вер-
ноподданным, слепо повиновавшимся своим властям и
передавшим в их руки контроль над своими собствен-
ными делами. Он был верноподданным и по внутрен-
нему убеждению, и по внешнему образу действий. Он
принципиально настроился на то, что власти поведут его
к его собственному благу, к его собственному процвета-
нию. Ведущей идеей его общественного и политического
бытия стало повиновение, а не свобода. Именно здесь рас-
пахивается та бездна, которая с этого момента отделяет
немецкого бюргера от западноевропейской буржуазии в
духовном и моральном смысле.
Немецкая буржуазия отказалась от того, чтобы в даль-
нейшей борьбе довести Реформацию — свою революцию —
до той черты, когда она почувствовала бы себя в силах
перестроить мир сообразно потребностям и закономер-
ностям своей собственной, особой природы. Здесь мож-
но без обиняков говорить о предательстве, которое она
совершила по отношению к себе самой. Она передовери-
ла немецкую политическую сцену земельным князьям и
прислуживала там, где нужно было господствовать. Она
отреклась от себя и от своей природы, отказалась от пра-
ва самостоятельно определять свою судьбу, подчинилась
чужому приказу. Мы можем говорить о принципиальной
исторической ошибке, допущенной немецкой буржуази-
ей, и причина ее заложена именно здесь, в самом развер-
тывании Лютеровой Реформации.
Реформация предотвратила триумф церковного и
имперского универсализма и могла бы превратиться в
восстание буржуазного империализма против империа-
лизма феодально-сословного, как это произошло в Ни-
дерландах и в Англии. В Германии же она стала прин-
102
ципиальным антиуниверсализмом, выбором в пользу
партикуляризма, она отказалась от мирового горизонта
и забилась в тесный угол ограниченного, дурного пат-
риотизма. В убогих границах своего авторитарного го-
сударства немецкий буржуа утратил связь с большим
миром; он сделался жалким обывателем и филистером,
всегда ощущавшим свое бесправие перед мудрым руко-
водством властей. Ему не хватало присутствия духа, и
все его честолюбие заключалось в том, чтобы добросо-
вестно исполнять то, что ему еще позволяли власти. В то
время как нидерландский буржуа строил колониальную
империю, немецкая буржуазия все дальше забивалась в
закоулки своей «собственной Родины» и посвящаемого
авторитарному государству местного патриотизма.
Разумеется, память о блистательных эпохах и эпи-
зодах средневековой кайзеровской империи стерлась не
полностью. Она нередко просыпалась в тесноте и отупе-
нии прискорбной авторитарной действительности. Раз-
ве не подобало немецкому бюргеру основать столь же
величественную империю, что и та, которую построили
аристократы прошлого? Рождались заветные чаяния,
мечты о величии, и они расцветали тем пышнее, чем без-
отраднее становился убогий окружающий мир.
Границы и барьеры, за которые не получалось вы-
рваться в общественно-политической жизни, преодоле-
вались во внутреннем духовном пространстве. Фауст, этот
дерзкий мечтатель и фантазер, служит примером тому, как
буржуа, оказавшийся в рабстве у знати, искал утешения
во внутренней, духовной бесконечности, чтобы сделать
для себя более сносной неизбежность внешней ограни-
ченности и стесненности. Фаустова тоска по бесконечно-
му была опьянением, в которое повергался несчастный
буржуа, подданный авторитарного государства, чтобы за-
быть о своем плачевном существовании на его задворках.
В необузданных грезах находила свое восполнение
тоска по свободе, от которой в условиях гнетущей и без-
105
радостной повседневности приходилось скрепя сердце
отказаться. С тех самых пор в мессианском сознании не-
мецкого бюргера проявляются черты безграничной меч-
тательности или мечтательной безграничности, горячеч-
ной экзальтированности, опьяненной фантастичности,
тоски по воздушным замкам, удаленности от мира сего.
Стесненность уже не тяготит, когда ее научились пре-
одолевать в жарких и страстных видениях.
ПРУССИЯ КАК ОПЛОТ
ПРОТИВ ЛИБЕРАЛИЗМА
В ходе реформационного процесса немецкая буржуа-
зия вложила свое собственное дело в руки земельных
князей, авторитарного государства; она добровольно
пошла под княжескую опеку. Она заключала свои сдел-
ки, но не проводила своей политики. И коль скоро она
подала в отставку на внутреннеполитической сцене, она
сразу же исчезла и с арены внешней, мировой политики;
ни в одной, ни в другой области она не сумела настоять
на своем.
Британская Empire не была ни княжеским, ни автори-
тарным, но чисто буржуазным государством. Купцы-пу-
тешественники переплывали моря, заключали договоры
с туземцами, основывали фактории, торговали, обманы-
вали, мошенничали, не останавливались и перед приме-
нением насилия, и при этом все, что они предпринима-
ли, оставалось их собственным, частным буржуазным
делом, а не государственной акцией. Напротив, они всег-
да сознавали себя неким противовесом государственной
власти; они не желали, чтобы она во что бы то ни было
вмешивалась. В те века государство было властным ору-
дием феодальной аристократии; учредив парламент, ан-
глийская буржуазия создала орган, с помощью которого
можно было ограничить власть такого государства. Ан-
102
глийская буржуазия сформировалась в отчасти тайном,
отчасти открытом противостоянии средневековой авто-
ритарной идее. Претензиям князей-аристократов на ав-
торитарную власть она упрямо противопоставляла свою
идею свободы.
Смысл требования свободы заключается прежде
всего в том, чтобы избавиться от цеховых, экономиче-
ских и социальных уз; буржуа хотел получить право
пользоваться своей частной собственностью и эконо-
мической мощью так, как ему покажется выгодным. Он
желал по своему собственному усмотрению, свободно
и беспрепятственно обращаться как со своей собствен-
ностью, так и со своими идеями. Дело духовной свободы
он воспринимал близко к сердцу еще и потому, что она в
известном смысле создавала особую атмосферу, которая
благоприятствовала процессу распада всех тяготивших
его реальных оков, а кроме того, заливала стремление к
экономической, равно как и ко всякой иной свободе ча-
рующим блеском, придававшим всем этим стремлениям
более возвышенный, более благородный вид. Бороться за
свободу желало сердце каждого человека, где бы оно ни
билось; и благодаря этому стали возможны грандиозные
моральные завоевания. Буржуазия снова открыла для
себя, сколь масштабных успехов можно добиться с по-
мощью морально-духовного оружия; она постигла тайну
магической жреческой силы и вознамерилась отобрать у
церкви первенство на поле духовной борьбы. Но на кон
она при этом ставила не богов, не небесные заповеди и
догмы, а идеи и естественные права человека.
Избрав для себя средство морального завоевания,
буржуазия отошла от традиционных политических ме-
тодов, которые до сих пор, как правило, применялись
феодальной аристократией. В центре той или иной по-
литической системы может стоять насилие — меч, бо-
гатство — деньги или, наконец, дух — идея. Применение
насилия было соразмерно природе властителя-аристо-
107
крата. Католическая церковь основывалась на духовном
владычестве. Буржуазия же, хотя и бросала на чашу ве-
сов свое богатство, все же открыто стремилась к тому,
чтобы ее вес оценивали по силе идей, которые она про-
кламировала. Исповедуя идею свободы, буржуа отказы-
вался применять насилие по отношению к кому бы то
ни было. Ему не подобало уже действовать силой, как в
отношениях со своими рабами действовал благородный
господин. Подчеркнуто отказавшись от аристократиче-
ских обычаев, буржуа желал мирно договариваться с ок-
ружающими его людьми, все равно, были ли они равны
ему по рангу или стояли ниже него; свои общественные
и политические сношения он поставил на правовую поч-
ву договоров. Договор сохраняет видимость того, что его
заключают по добровольному согласию; при этом ни од-
ной из подписывающих его сторон не угрожает насилие
или несправедливость. Тот, кто связывает себя догово-
ром, делает это по своей воле и не роняет своего челове-
ческого достоинства; идеи свободы и договора прекрас-
но согласуются с идеей гуманности.
В любом случае буржуазная Empire возникла как ли-
беральная мировая империя. Куда бы ни ступала нога ан-
глийского буржуа, он всюду желал быть принятым как
податель свободы и действительно всюду выводил на-
роды из их исторически сложившейся ограниченности,
вызволял из сдавливающей дыхание тесноты и птичьих
клетей обычая. Цивилизация же, которую он нес с собой,
открывала жизнь великолепную и богатую перспектива-
ми. Джентльменом был англичанин, преисполненный
гордости за дело рук своих, радующийся результатам
своего труда; он был воплощенной в индивидуальном
облике функцией самой Empire, человеком, ориентиро-
ванным на ее широкие горизонты.
Эта цветущая Англия представляла собой мировой
элемент, доставлявший беспокойство авторитарным
немецким государствам. Она наглядно демонстрирова-
100
ла немецкому бюргеру, чего он мог бы достичь, если бы
полностью принял на себя ответственность за свое дело.
Но какое авторитарное государство могло соперничать с
этой гордой буржуазной Англией?
В Тридцатилетней войне узколобое неистовство не-
мецкого партикуляризма исчерпало себя до последней
капли. В этом анархо-нигилистическом споре партику-
ляристские власти искали друг против друга поддержки
в религиозных идеях и в универсальной римской идее
вообще; то были фиговые листки, которыми хотели при-
крыть обычное своекорыстие княжеского партикуляриз-
ма. «Либертет», провозглашенный Мюнстерским миром
в качестве принципа государственного и обычного права,
закрепил триумф партикуляризма; Германия раствори-
лась в хаосе карликовых суверенитетов и сделалась про-
сто географическим понятием. Мир 1648 года провозгла-
сил на немецкой земле банкротство универсальной идеи,
коему проложили дорогу средневековые схватки между
кайзером и папой. Средневековая империя была лик-
видирована, и то, что от нее еще оставалось, выглядело
лишь мрачным призраком, витающим над могилами.
Странным казалось то, что в одном из этих партику-
ляристских образований, в Бранденбурге, проснулось
честолюбивое стремление превзойти всех соперников и,
отталкиваясь от партикуляристской позиции, вновь до-
биться более или менее значительной власти.
При этом партикуляристскому авторитарному госу-
дарству по самой природе вещей приходилось многому
противиться и со многим бороться: в каком-то смысле
оно было обречено жить протестом против наличных и
унаследованных обстоятельств. Уже с самого начала, от
природы, ему был свойственен протест против универ-
салистского принципа как такового. Прусская самобыт-
ность была пущена в ход в борьбе против обобщающих
универсальных тенденций; локальный прусский патри-
отизм упрямо стоял на своем и вступал в вызывающее
109
противоречие с наднациональными, межнациональны-
ми и общечеловеческими идеями. Формуле «sum civis
romanus», «я — римский гражданин», пруссак дерзко
противопоставил свое «я — житель Пруссии, цвета мои
известны». Он выработал свою собственную, прусскую
позицию и никогда не терял из виду того, насколько она
отличается от позиций всего остального мира.
В эпоху своего непосредственного становления прус-
ско-бранденбургское авторитарное государство еще
имело у себя перед глазами тень средневековой империи
и образ универсальной католической церкви. Поэтому
острие «потсдамской идеи», в которой выразился аргу-
мент этого авторитарного государства, было направлено
против идеи римской и в то же время против традиций
империи. Здесь Пруссия могла сослаться на проте-
стантский принцип и чувствовать себя орудием, пред-
назначенным для выполнения протестантской задачи,
которую провалило Саксонское курфюршество. Прин-
ципиальный протест против основанного на римской
идее универсализма на практике выразился в отходе от
Рима и в оппозиции Габсбургам. Фридрих II выступал
как вольнодумец против «римского суеверия» и как мя-
тежник — против имперской идеи.
Французское авторитарное государство Людовика
XIV, показавшее Пруссии пример применения силы, уже
проявило свою враждебность по отношению к нидерланд-
скому, а позднее и к британскому либеральному государс-
тву. Оно не желало, чтобы либерально-буржуазные госу-
дарственные образования в чем-либо его превзошли, — и
все же, в конце концов, им уступило. У буржуазного пар-
ламентаризма запас дыхания был больше, чем у монарше-
го абсолютизма. Пруссия, чье основание в немалой мере
осуществлялось по французскому образцу и чье тщесла-
вие пришпоривала своим примером все та же Фран-
ция, — эта Пруссия сознавала, что находится в той же ан-
тилиберальной оппозиции к Англии, что и Людовик XIV.
102
110
Такая оппозиция Пруссии по отношению ко всемир-
ной либеральной империи имела свои последствия. На-
иболее тяжелое из них состояло, пожалуй, в том, что в
противовес либеральной идее здесь не была выработана
никакая другая, столь же убедительная и грандиозная, а
напротив, сломлена оказалась вера в силу идей вообще,
в результате чего было дерзко заявлено об обращении к
мечу, к голому и пустому насилию. «Бог всегда на сто-
роне больших батальонов» — в этих циничных словах
Фридриха Великого нет уже никакого надлежащего по-
чтения к идее; в них по отношению к ней слышна только
издевательская ирония, которая уже не может скрыть
отвергающее ее неверие.
Уже Великий курфюрст предпочитал идти к победам
в этом мире с помощью макиавеллиевой хитрости и бес-
принципности. Но успехи его были непродолжительны;
по его собственному мнению, они не давались ему пото-
му, что меч его не обладал достаточно сокрушительной
силой. Практический вывод, который отсюда извлек его
внук, Фридрих Вильгельм I, состоял в том, чтобы на-
ращивать военную мощь сверх всех пределов, которые
допускали размеры и производительность Пруссии, что-
бы воспитывать всех прусских уроженцев в солдатском
духе, приучать их к солдатскому послушанию. Пруссия
как целое должна была превратиться в одну большую
казарму; солдатский устав и дисциплина сделались в
прусских границах руководящим началом человеческо-
го существования. На казарменном плацу терпит ущерб
человеческое достоинство; там, где изъясняются коман-
дами, о человеческих правах речь уже не заходит. Убий-
ство по приказу, ради которого воспитывается солдат,
стоит в сомнительном отношении к благоговению перед
человеческой жизнью, к каковому нас обязывает идея
гуманности; тот, кто вымуштрован стрелять в людей,
перестает ощущать, что жизнь его собратьев по челове-
ческому роду неприкосновенна. Он находится на очень
скользком пути, в нем вырабатывается привычка в опре-
деленных обстоятельствах смотреть на своих собратьев
как на диких зверей, которых можно убивать не задумы-
ваясь. Солдат не вступает в переговоры и не заключает
договоров; он обучен не идти ни на какой компромисс
и уничтожать людей всюду, где он наталкивается на их
сопротивление. Человек-либерал всегда ориентируется
на тот человеческий прообраз, который влечет его вверх,
ставит перед ним высокие требования, а низкие инстин-
кты и низменные влечения связывает с нечистой сове-
стью. Человек-солдат, — все равно, сознается он в этом
или нет, — в конечном счете выбирает себе в качестве
образца манеру хищного зверя. Львы, медведи и орлы
на войсковых эмблемах заставляют сильнее биться его
сердце.
Именно как хищный зверь молодой Фридрих напал
на Австрию; на Силезию он набросился, в точности как
дикое животное кидается на свою добычу.
Этот Фридрих представляет собой одну из самых ин-
тересных фигур в немецкой истории, потому что на его
примере хорошо видно, каково было отношение немца
к высоким духовным и моральным идеям и ценностям.
Отношение это предельно циничное. Единственным
средством, которому здесь искренне доверяют, является
сила; но, прибегая к ней, не забывают выказывать лице-
мерное почтение к идее. Идею здесь ценят весьма невы-
соко, но ведут себя так, что это почти незаметно. Внешне
все выглядит так, будто здесь отдают себе отчет в том,
каким высоким достоянием обладают, держа в руках эту
самую идею. На деле все мышление вращается исклю-
чительно вокруг силы, но, вращаясь только вокруг силы,
оно успевает делать перед идеей более или менее хитро-
умные, хорошо просчитанные реверансы.
Цинизм заключается в том, что с идеями, ценностя-
ми, благами, считающимися возвышенными и священ-
ными, разыгрывают здесь свой фарс, превращают их в
112
фиглярство; в том, что, преклоняя перед ними колени,
видят в этом лишь театральный жест, за который наде-
ются получить свой гонорар. Циничное отношение ха-
рактеризуется и глумлением, и вероломством.
В случае с Фридрихом II мы имеем перед собой об-
разец такого циничного отношения. Приняв позу нрав-
ственного негодования, он писал своего «Анти-Маки-
авелли», и сразу после его окончания повел себя как
беззастенчивый макиавеллист. Он кокетничал с идеями
Просвещения, чтобы снискать себе публичное уважение,
льстившее его тщеславию, а на деле оборачивался ковар-
ным и жестоким деспотом. Он использовал моральный
престиж идеи в угоду своему деспотизму, в угоду мечу в
своих руках, и делал это совершенно сознательно и на-
меренно. Идею здесь вообще не принимают всерьез, не
чувствуют, что как только ее начинают рассматривать
как мишуру, как прикрытие для своих мошеннических
целей, граница, за которой разверзается пропасть ни-
гилизма, оказывается уже перейдена. Всякая идея есть
смыслообразующий принцип; для того, кто ни во что не
ставит идею саму по себе, оказывается сомнительным
любое полагание смысла и любое его истолкование. Он
обращает внимание не на смысл того или иного поступка,
события, а только на его успех; ибо успех является един-
ственной мерой, которой может быть измерено и оправ-
дано насилие. Сила должна гнаться за успехом, если хо-
чет, чтобы с ней мирились, — и именно успех позволяет
задним числом одобрить применение силы, каких бы
немыслимых бедствий она ни натворила. Успех — вот
единственный судья, перед которым склоняется сила;
нет никакой разницы, что хорошо, что истинно, что спра-
ведливо; все зависит от того, что приносит успех или ве-
дет к успеху. Фридрих II открыто и пренебрежительно
заявлял, что он был бы осужден как разбойник и убийца,
если бы ему не сопутствовал успех. Но разбойник пере-
стает быть разбойником, убийца — убийцей, если удача
Эрнст Никиш
113
оказывается на его стороне. Такова мораль, которой не-
избежно увенчивается принцип силы. Если дело не уда-
ется, его осуждают только потому, что оно не удалось.
Само собой разумеется, когда Пруссия сделала выбор
в пользу принципа силы, это выразилось в том статусе,
который в рамках государственной структуры был отве-
ден армии.
Государство состоит не из граждан, а из солдат. Армии
здесь присуще то значение, которое в либеральных госу-
дарствах принадлежит обществу. Роль, которая там отве-
дена парламенту, здесь играет Генеральный штаб. Меру
уважения к личности задает не положение в обществе, а
положение в войске. Офицеры относятся к наивысшему
социальному рангу, человек начинается только с лейте-
нанта. Носители богатства и учености далеко отстают
от солдат. Образцовыми, заслуживающими подражания
людьми, людьми, осыпаемыми почестями, единственны-
ми людьми, которым возводятся памятники, выступают
те, кто подобен львам на полях сражений, генералы — в
том, что касается ума и характера, чаще всего личности
довольно-таки ограниченные. Светила развитой культу-
ры, великие умы блекнут на фоне сверкающих мундиров
и эполет. Отставники, бывшие военнослужащие, члены
ветеранских союзов, офицеры запаса способствуют ут-
верждению такой ценностной установки и в штатской
жизни. Гражданские лица — это все сплошь переодетые
солдаты; на цивильную одежду с презрением глядят даже
те, кто ее носит — отпускники-резервисты, ополченцы
ландвера и ландштурма; втайне они завидуют золоче-
ным мундирам. Милитаризм пронизывает все формы
общественной жизни. Всюду приказывают и подчиня-
ются, всюду перед начальством стоят по стойке смирно,
нигде ему не прекословят, всюду говорят о регламенте.
Единственная школа, где человеку преподается полно-
ценная дисциплина, это казарменный двор. Солдатское
послушание, солдатские добродетели, солдатские пред-
102
ставления о чести, солдатское обхождение определяют
весь жизненный уклад народа. В этом-то и заключается
суть прусско-немецкого милитаризма. Другие народы
тоже содержат армии и, в случае надобности, пускают
их в дело. Но это действительно рассматривается как по-
следнее и крайнее средство. Английский офицер снима-
ет мундир сразу по окончании службы. Он хочет быть
гражданским человеком, джентльменом; это гражданин
в военной форме, страстно тоскующий по цивильному
платью. Армия не является стержневым элементом об-
щества, это инородное тело, без которого, конечно, нельзя
обойтись, но которое все же, по сути дела, означает фа-
тальную уступку антилиберальному принципу силы.
И только там, где принципу силы следуют безраздельно,
как это делают в Пруссии, армию могли возвести в ранг
наивысшего смысла и цели общественной и государ-
ственной жизни.
ЛЕГИТИМИСТСКОЕ ДОНКИХОТСТВО
Английская революция усадила в седло крупную бур-
жуазию, которая в своем парламенте захватила бразды
политической власти. В борьбе с государственной вла-
стью джентльмен отвоевал для себя неприкосновенность
своей частной сферы, ничем не связанное право распоря-
жаться своей собственностью: в этом состоял внутрен-
ний смысл его свободы, его либерализма. Люди рангом
поменьше, буржуа средней руки, не могли соперничать с
интересами крупных буржуа; их свобода не простиралась
дальше их владений. Англиканство, которое в культовом,
догматическом и идеологическом отношении столь же
далеко отошло от римской церкви, что и в социальном
отношении крупная буржуазия — от слоя прежней зна-
ти, стало духовным отличительным признаком всех, кто
объединился вокруг крупнобуржуазных интересов; ма-
115
ленькие люди, составлявшие оппозицию крупнобуржу-
азному интересу, противостояли также и англиканству;
их духовной эмблемой стало радикальное пуританство.
Когда они поняли, что в Англии революция не разовьется
дальше своей крупнобуржуазной стадии, они совершили
поступок, исторически в чем-то сходный с уходом рим-
ских плебеев на священную гору: они собрали чемоданы
и на кораблях перебрались в Америку. Там они нашли
целинные земли, на которых намеревались обустроиться
по собственному разумению. Их эмиграция была рево-
люционным актом; они сознательно порывали с англий-
ской традицией. Их переселение на девственную почву
Америки означало отказ от всего, что еще в неприкосно-
венности сохранялось и культивировалось в Англии из
средневекового наследства; в нем выражалась волевая
решимость положить конец традиции.
Конечно, поначалу связи с родной английской поч-
вой еще не были разорваны полностью, пуританские
поселения в Америке считались колониями и на пер-
вых порах все еще подчинялись английской верховной
власти. Эти связующие нити были порваны в ходе аме-
риканской войны за независимость. Прокламация прав
человека была направлена против исторического права
Англии, демократическая идея равенства развивалась
в пику либеральной английской идее свободы. Либе-
рализм благоприятствует обладателям очень большого
богатства, людям выдающегося ума, сильным лично-
стям; в нем еще сохраняются ярко выраженные аристо-
кратические черты. Демократизм хочет, чтобы все жили
на равную и, конечно, как правило, на очень скромную
ногу, если принять во внимание бесчисленное множест-
во маленьких людей, его исповедующих. Американский
демократизм был революционным шагом за рамки анг-
лийского либерализма.
Американская война за независимость была граждан-
ской, а не внешней войной. Именно поэтому она оказала
102
такое воспламеняющее воздействие на один европейский
народ, уже вступивший в революционную ситуацию, —
на французский. Французская буржуазия и крестьян-
ство объединились против французской аристократии.
С господством французской знати было покончено столь
основательно, что у средневекового консерватизма, еще
остававшегося по ту сторону Канала, в Англии, прос-
то захватило дух. Социальное противостояние между
французской мелкой буржуазией и английской крупной
сливалось с противостоянием национального характера.
Англия добилась такого властного положения, которое
сделалось камнем преткновения для каждого француза.
Национальное тщеславие наполняло сердце якобинца в
не меньшей мере, чем некогда сердце Людовика XIV.
В отношении Англии Франция занимала примерно та-
кую же позицию, что и Америка. Поэтому американские
лозунги о правах человека и демократическом равенстве
годились и для Франции. По своей сути и своему проис-
хождению парламентаризм все-таки больше либераль-
ное установление, нежели демократическое. Это общая
площадка, на которой полюбовно выравниваются проти-
воречия между привилегированными интересами при-
близительно равного ранга. Демократизм же, как образ
мыслей средних и мелких частных собственников, огра-
ниченных индивидуумов, хочет равного права для всех;
а правовое равенство сводится в конце концов к соблю-
дению базового буржуазного интереса, общего абсолют-
но для всех буржуа. Бесчисленные единичные интересы
сливаются, наконец, в один, равный для всех базовый
интерес, представлять который может быть доверено од-
ному-единственному уполномоченному, стремящемуся,
как цезарь или тиран, к полноте власти. В положении
американского президента заметны цезаристские черты;
в разделении властей, которого придерживается Амери-
ка и благодаря которому президенту, несмотря на все его
властные полномочия, полагаются и некоторые барьеры,
117
находит свое выражение тот факт, что американская кон-
ституция все же представляет собой компромисс между
либерализмом и демократизмом.
Франция к такого рода компромиссу была не впол-
не готова. Стремясь противопоставить себя Англии, она
отодвинула либерализм на задний план и довела демо-
кратизм до его крайнего следствия; следствие это во всей
его неумолимости воплощено в фигуре Наполеона, кото-
рый, как цезарь, присвоил себе власть милостью народа
и впоследствии все свои блестящие войны вел с одним-
единственным намерением: добиться окончательного
расчета с Англией.
Французской революционной буржуазии и кресть-
янству противостоял единый широкий фронт реакцион-
но-консервативных сил; он простирался от английской
либеральной крупной буржуазии, включал в себя прус-
ско-немецкое и габсбургско-австрийское авторитарные
государства и заканчивался царистско-русским феода-
лизмом. Все эти реакционно-консервативные державы
заключили союз против революционной Франции. На
протяжении нескольких лет революционной цезарист-
ско-демократической Франции под водительством На-
полеона удавалось не только противоборствовать этому
союзу, но и, в частности, на немецких землях, добиться
введения реформ, представлявших собой далеко иду-
щие практические выводы из идей 1789 года. И все же в
конце концов революционная Франция пала под нати-
ском превосходящих сил ее реакционно-консервативно-
го противника. Наполеон был низложен, и Бурбоны под
охраной чужеземных штыков возвратились в Париж.
Сложившаяся во Франции ситуация была в высшей
степени странной. Легитимное правление было восста-
новлено, однако, несмотря на то что реставрированные
Бурбоны ничему не научились и ни от чего не отвыкли,
оно было уже не тем, что прежде. С мелкобуржуазными
демократическими течениями, разумеется, было покон-
102
чено; они слишком тесно сроднились с низверженным
бонапартизмом, чтобы для них оставалась возможность
установить добрые отношения с Бурбонами. Но с влия-
нием либерального духа все же приходилось считаться.
Некоторые французские дворяне кое-чему научились в
английской эмиграции; французская крупная финансо-
вая буржуазия, нажившая свои состояния во время рево-
люции и наполеоновского правления, не позволяла себя
попросту игнорировать; идеи английской конституции
оказывали тем более сильное воздействие, чем больше
социальное положение французского народа в некото-
рых аспектах уподоблялось положению английского.
Такой мощный ум и светлая голова, как граф Токвиль,
вернувшись из Америки во Францию, стал деятельным
поборником либеральной идеи. Поскольку Бурбоны
не шли на сколько-нибудь серьезные уступки набирав-
шему силу либеральному движению, дело дошло до
июльской революции 1830 года; Филипп Орлеанский,
«король-гражданин», опирался на либерально настро-
енную крупную буржуазию. Его лучший министр, Гизо,
был либералом до мозга костей; его знаменитые слова:
«Enrichessez-vous!» — «Обогащайтесь!» — стали лозун-
гом либеральной крупной буржуазии. Тем самым демо-
кратическая революция 1789 года иссякла в либераль-
ном логове.
Общественные отношения в северо-западной и юж-
ной Германии были похожи на французские; вследствие
этого тамошняя мелкая и средняя буржуазия тоже по-
пала под сильное влияние французской революции и
идей 1789 года. Эльзасцев события 1789 года в духовном
и душевном отношении просто-напросто превратили в
Французов. Пруссии, более отсталой в социальном пла-
не, якобинцы, конечно, были малосимпатичны; и все же
под давлением революционных событий она отступи-
ла, по крайне мере на позиции либерализма английской
окраски. Прусские реформаторы — Штейн, Гнейзенау,
119
Шарнгорст — были либералами английского склада; и,
как либералы, они желали вступить в борьбу с француз-
скими демократами. Впрочем, к этому либеральному
фронту принадлежал даже потомок патрициев Гёте; его
космополитизм был свойственной джентльмену ориен-
тацией на всемирный горизонт. Прусские реформаторы
никогда не были «якобинцами», коими их ругали реак-
ционеры, а всего лишь либералами английского образца
и покроя. Якобинцы встречались только в южной Герма-
нии, в силу сходства между общественными отношения-
ми, сложившимися там и во Франции.
Когда после свержения Наполеона революционное
давление на Германию ослабло, немецкие авторитар-
ные государства постарались отказаться от тех уступок,
которые они не могли не сделать в годы страданий. Им
приходилось подлаживаться под самого платежеспособ-
ного из их антиякобинских союзников, под Англию; да-
вая обещания ввести конституцию, они приноравлива-
лись к английскому образу действий, но эти обещания
были забыты сразу же после того, как миновал якобин-
ский ужас. С другим союзником, Россией, несмотря на
всю отсталость господствовавших в ней феодальных от-
ношений, тоже приходилось считаться; прусская Герма-
ния, как проницательно выразился Гёте, сделалась «ка-
зацкой». О том, насколько глубоко она погрязла в этом
«казачестве», можно было судить по начавшимся гоне-
ниям на демагогов и студентов-буршей.
И французская революция, и либеральные начина-
ния немецких авторитарных государств обесценили про-
шлое. Перед лицом веры в прогресс, стихийным потоком
затопившей все европейские народы, традиция виделась
в весьма поблекшем свете. Корни всех зол лежали в про-
шедшем; спасения можно было ждать только от будуще-
го. Но на поле битвы при Ватерлоо истекла кровью и эта
вера в прогресс. Вместе с мушкетерами, одержавшими
победу над Наполеоном, духом вновь воспряла и тра-
102
диция. Прошедшее начало отбрасывать огромную тень
на современность; все призраки, которых, казалось бы,
окончательно разогнали, вновь зашевелились в своих
гробах и жаждали восстановления в старых правах и в
прежнем статусе. Средневековье сделалось высокой мо-
дой. Если короли задавались вопросом, отчего зашата-
лись их троны и сами они дрожат крупной дрожью, они
приходили к выводу, что все это случилось из-за того, что
«Просвещение» подорвало в людях веру в Бога. Народам
надлежало вновь стать более религиозными. Властители,
которые, со своей стороны, могли ожидать от этого боль-
шой выгоды для себя, выступили с добрым примером.
Они основали Священный союз, связавший королей и
государства, — союз, который даже политику намере-
вался подчинить благочестивым чувствам и убеждени-
ям. Князья, которые еще тряслись от страха перед рево-
люцией, подчеркивали свою особую связь с Богом; они
настойчиво напоминали о божественной миссии своей
власти; противодействие властителю считалось грехом
и святотатством. Они вновь набрались смелости ставить
вопрос о генеалогии, о древности рода; вопрос этот был
забыт, пока им приходилось, выпрашивая и умоляя, пре-
смыкаться перед Наполеоном в его приемных. Принцип
легитимности вновь обрел свое значение; с тем, что не
было легитимным, что не восходило к длинному ряду
предков, можно было уже не считаться.
Просвещение развертывалось за счет интересов кня-
зей и авторитарных государств. Теперь оно представ-
лялось злостной необузданностью разума; этого безоб-
разника нужно было вновь посадить на цепь. Чувство
заслуживало доверия больше, чем разум; ночь — тьма,
скрывающая тайну, — казалась более надежной и священ-
ной, чем день — ясность разума. Теперь тот, кто думал,
уже этим одним возбуждал подозрения; мечтать было
спокойнее и благороднее. Мистический дурман больше
способствовал княжеским интересам, чем трезвость рас-
121
судка. Царь Александр искал близости набожных жен-
щин, и при всех дворах считалось доброй славой, когда
монарху удавалось прослыть объектом божественного
внушения. Все старое и замшелое поднималось в цене,
и если вещь считалась древней, о ее ценности больше
уже не дискутировали. Эта тяга к прошлому, это дове-
рие к тьме, это чаяние тайны выразилось в словах, сим-
волах и формулах у поэтов и философов того времени.
Ранний романтизм был тем удивительным движением,
в котором сильные, а иногда даже чрезвычайно сильные
умы, такие, например, как Фридрих Шлегель, пытались
весьма убедительно показать необходимость отказа от
господства разума. Романтизм способствовал распро-
странению того образа мыслей, который был нужен для
восстановления авторитарно-государственного интере-
са. Тогдашнюю, крайне безрадостную действительность
он выставлял в таком свете, что она становилась как
бы зачарованной и просветленной; поскольку действи-
тельность была покровом, одеянием вечности, которая
пронизывала собой любую эпоху, все были обязаны вы-
казывать почтение к ней, сколь бы это зачастую ни труд-
но было понять здравому человеческому рассудку. Ее
следует не критиковать, а почитать и боготворить. Если
действительность казалась грубой, жестокой и гнету-
щей, то это был всего лишь обман зрения; на самом деле
человек жил в чудесном сказочном мире, нужно было
только разглядеть его. Ты думаешь, что видишь перед
собой зачерствевшего бюрократа: присмотрись к нему, и
ты разглядишь демона, избравшего его своей оболочкой.
Бедные торговки-старьевщицы — это переодетые феи,
а за обличьем скромного ремесленника дерзновенный
взгляд вполне может различить волшебника. Короче го-
воря, то, что воспринимается с помощью чувств, всегда
скрывает под собой нечто иное, нежели то, что представ-
ляется нетренированному глазу. Можно сказать, роман-
тизм развил в себе виртуозную способность делать из
122
круглого квадратное. Временами его охватывал такой
задор, что он, забыв об осторожности, сам издевался над
своим легкомысленным жульничеством, сам поднимал
на смех те сомнительные чудеса, с помощью которых
пускал пыль в глаза бравому немцу-верноподданному, —
такая насмешка над самим собой получила известность
под именем «романтической иронии».
Этот чувственный обман не отменяет того факта, что
романтизм связан с новым отношением к природе. Но
природа, которую он открыл, имеет совершенно особый
характер; это природа поэтизированная, и она противо-
поставляется разуму эпохи Просвещения, прогресса, ре-
волюционного движения, подобно тому как ранее этот
самый разум был противопоставлен Богу. Она внушает
еще больше подозрений, поскольку легко дает себя ис-
пользовать в качестве свидетеля и пособника любого ре-
акционного установления. При этом из области природы
заимствуется идея органического, которая и использу-
ется в угоду совершенно особым реакционным замыс-
лам. Если феодально-аристократическая общественная
структура произросла органически, то к ней лучше не
прикасаться; тогда якобинцы, демократы и либералы
представляются не помнящими своих корней плохими
парнями, желающими учинить насилие над природой.
У организма есть своя история, из хода которой его и
следует понимать; поэтому там, где всплывает идея со-
циального организма, всегда оказывается уместен и исто-
ризм. Когда историзм что-либо объясняет, он тем самым
это уже и оправдывает; тот, у кого совесть не вполне спо-
койна, больше надеется на историзм, чем на рационализм.
Примечательно, что историческое развитие и органи-
ческая необходимость требуют установления такой фор-
мы общественной жизни, которая отвечает интересам
господствующей аристократии, а именно сословной. Со-
словие есть социальная категория, стоящая в одном ряду
с категориями семьи, племени и рода. Сословная идея
102 122
нацелена на то, чтобы не только расчленить общество, но
и расставить его по ступеням, а затем укрепить эти ступени
силой обычая, права и закона. Ступенчатая структура
выгодна для аристократии; в ней и с ее помощью по-
следняя отстаивает свой высокий ранг, свои привилегии
и господство; только опираясь на обеспеченную право-
вым фундаментом ступенчатую общественную струк-
туру, аристократия впервые становится эффективным
общественным институтом. Само собой разумеется, что
сословная идея заставляет сильнее биться сердца всех
аристократов.
Буржуа, который при сословном порядке вынужден
довольствоваться третьим, а то и четвертым местом, ко-
сится на другую социальную категорию, учитывающую
его собственные потребности. Он заинтересован в том,
чтобы ликвидировать сословный строй, разрушить со-
словные барьеры; тогда он получил бы довольно возду-
ха, чтобы дышать. Нация — вот социальная категория,
которая соразмерна ему; она охватывает миллионы
людей, разделяющих буржуазный интерес или крепко
привязанных к нему своей выгодой. Нация буржуазна
по своей природе. Она создает широкое политическое
единство, «национальное» единство, и тем самым иссу-
шает усадебный патриотизм; фигура помещика уже не
сообразуется с единым национальным государством.
Немецкие владетельные князья, которые, по сути дела,
были лишь крупными помещиками, поскольку и само
авторитарное государство было не чем иным, как круп-
ным поместьем, до глубины души ненавидели саму идею
единого национального государства, которую навесила
им на шею французская революция; они лишились бы
всех своих завоеваний, если бы немецкий народ учредил
себя в качестве суверенной нации и сформировал бы на-
циональное единство. Поэтому они с натянутым прене-
брежением говорили о «надувательствах националистов
и заединщиков»; поэтому они беспощадно преследовали
130
поборников идеи национального государства. Уже одно
признание себя сторонником этой идеи считалось госу-
дарственной изменой: каждый аристократ чувствовал,
что она выбивает почву у него из-под ног.
Именно поэтому немецкие реакционеры с 1815 года с
ожесточенным упорством настаивали на сословной идее.
Сословное государство было тем учреждением, которое
сумело искоренить посеянную французской революцией
чумную бациллу национального государства. Сословная
идея стала знаменем и лозунгом немецкой феодально-
аристократической реставрации и реакции. Ее прокла-
мировали столь настойчиво и громогласно еще и потому,
что это должно было запугать буржуазию и заставить ее
замолчать. Сословная идея заставляла забыть о том, что
буржуазия уже существовала как сильный класс и даже
уже окопалась на своих хорошо укрепленных властных
позициях в политике и общественной жизни. Сословный
строй был тем волшебным садом, в котором буржуа не-
пременно должен был лишиться своего ясного рассудка;
он должен был забыть, в чем нуждается сам, и стать от-
ныне лишь инструментом для обеспечения аристократи-
ческих потребностей. Придворные романтики повсюду
начали борьбу за сословную идею, — подлинные донки-
хоты, сражавшиеся за померкший блеск и обветшавшие
руины. Самым смехотворным среди них был Фридрих
Вильгельм IV, задумавший импортировать в Германию
Средневековье со всей его роскошью и великолепием,
чтобы там вновь вывести его на сцену.
Война, которую вели с 1812 по 1815 год, не была ос-
вободительной войной; немецкая буржуазия сражалась
за дело авторитарного государства, сословно-аристо-
кратической реакции. Вместо конституции она получила
коварные исключительные законы, вместо парламента —
нескончаемое театральное действо, вместо буржуазной
свободы — возврат княжеского авторитета, вместо нацио-
нального единства — Германский союз. Как и в эпоху
V'
125
Реформации, в годы войны за освобождение буржуаз-
ные силы проливали свою кровь ради укрепления влас-
тных позиций аристократии. Прогнав Наполеона, а не
собственных князей, немецкая буржуазия сделалась
прислужником княжеской легитимности, превратилась
в ее Дон Кихота.
ФИЛОСОФСКИЙ ИДЕАЛИЗМ
И ЭРЗАЦ-ИМПЕРИАЛИЗМ
В стихотворении Шиллера «Раздел Земли» Поэт
жалуется, что его лишили возможности наслаждать-
ся земной властью и обрекли находить отраду только в
духовных благах. Царство духа простирается в беско-
нечном и неизмеримом; оно не имеет границ и вбирает
в себя не только этот мир, но и возможные иные миры.
Властителем в этом царстве духов может стать только
тот, кто может поставить себе в заслугу духовные свер-
шения. Духовное свершение притягательно само по себе;
ты становишься завоевателем в силу того, что создаешь
произведения культуры. Есть два народа, особенно на-
строенных на такое моральное завоевание: это евреи и
греки. Евреи подарили европейскому человечеству его
Бога, его религию; греки — непревзойденные художест-
венные, научные и философские творения. Их мощное
культурное воздействие сохранилось до наших дней; по-
литически греки мертвы, а евреи беспомощны вот уже
почти два тысячелетия. Но во всех существенных делах
и вопросах духа греки и евреи вплоть до сего дня имеют
решающий голос; Гомер, Софокл, Платон и Аристотель
остаются признанными авторитетами в своих областях,
как Моисей и пророки, Иисус и Павел, Маймонид, Спи-
ноза и Маркс — в своих. Европеец становится образован-
ным человеком, только если чувствует себя как дома и в
греческом прошлом, и в еврейском. Именно слава, осе-
130 V' 126
няющая культурные творения этих двух народов, и их
живое присутствие в настоящем доказывает, что царство
духа вряд ли можно как-то ограничить в пространстве
и времени. Перед ненасильственностью морального за-
воевания сами собой подаются все пространственные и
временные барьеры.
Шиллеров Поэт не вполне доволен своим господством
в царстве духа; оно кажется ему компенсацией, которой
он вовсе не рад. Он рассматривает духовное господство
как самоотречение, которое, скорее, было навязано ему,
на которое он никогда бы не пошел по собственной воле.
Втайне его снедает зависть ко всемирно-политическим
успехам соседей. Он является непосредственным свиде-
телем грандиозных процессов, которыми Франция по-
трясла мир. Французская буржуазия в союзе с мятежны-
ми крестьянами свергла господство аристократии. Эта
революционная буржуазия высвободила неизмеримые
энергии; под взрывами ее вулканической активности
содрогалась традиционная почва всей Европы. Из недр
этой революции поднялся Наполеон, употребивший
революционную силу Франции на то, чтобы учредить
французскую мировую империю.
Французские события, и в особенности явление На-
полеона, произвели сильнейшее потрясение в немецких
умах. Можно прямо сказать, что они дали важнейшие
побудительные стимулы немецким мыслителям и поэ-
там классического периода; и даже больше: что поэзия
и мышление в наиболее значительных своих произведе-
ниях явились последствием, отражением французских
событий, реакцией на них. Все эти произведения были
отчасти выражением внутренней полемики с француз-
ским переворотом, отчасти перенесением политических
фактов в сферу формулировки духовных принципов,
отчасти же попыткой духовно и душевно приспособить-
ся к новым, введенным Францией жизненным и обще-
ственным формам. Карл Маркс очень точно и правильно
заметил, что кантовская философия права есть перевод
событий французской революции на язык философии.
Лессинг, Гердер и молодой Гёте испытали и влияние
либеральной английской Empire; когда Германия откры^-
ла для себя Шекспира, это было прорывом английской
либеральной духовности в немецкое пространство. Ды-
хание империи коснулось теснот и закоулков немецко-
го партикулярного бытия, разбудив тоску по полити-
ческому размаху и величию. Empire служила образцом,
достаточно мощным для того, чтобы пробудить желание
взлететь на такую же высоту, сравняться с этим образ-
цом собственными делами и свершениями.
Великий Вольтер, чье господство над самыми утон-
ченными умами Германии, да и всей Европы, остава-
лось неоспоримым на протяжении десятилетий, писал
в стиле либерала, обучавшегося в английской школе и
лишь позднее отточившего свое мастерство и француз-
ское своеобразие. Явной французской чертой было ос-
троумие и фривольность, которые он в качестве специй
добавил к либеральному английскому рациону. Только
начиная с Руссо Франция стала поставлять к столу не
одни только специи, но и выращенную в домашних ус-
ловиях основную пищу: демократизм. Им был захвачен
не только Шиллер, но даже и престарелый Кант. Роман
Руссо «Эмиль» сподвигнул кенигсбергского философа
на то, чтобы нарушить регулярность своих ежедневных
прогулок. В Германии догадываются, что Франция воз-
намерилась выйти на передний план исторической сце-
ны; догадываются и чувствуют в себе побуждение стать
вровень с французским соседом. Конечно, к революци-
онным действиям немецкая буржуазия не готова; они
противоречили бы логике той ситуации, в которую она
сама себя загнала, капитулировав перед авторитарными
государствами, территориальными княжествами в эпоху
Реформации. Но на революционное мышление у нее до-
станет духу. В юношеских драмах Шиллера и в так назы-
128
ваемом движении «Бури и натиска» немецкая буржуа-
зия показывает, на что она способна решиться хотя бы на
театральных подмостках. В Кантовой «Критике чистого
разума» она отваживается даже разрушить духовный
фундамент традиционного средневекового общества.
В среде образованных немецких буржуа стало общепри-
нятым говорить о «всесокрушителе» Канте. Радикализм
его мышления невозможно отрицать, но он ничего не
меняет в политической и социальной действительности.
Даже для себя лично Кант не извлек серьезных выводов;
он остался добрым профессором-монархистом и с поч-
ти неприличным лукавством подчинился, когда цензура
запретила ему писать на религиозные темы, вести «со-
крушительную» деятельность в отношении сверхъесте-
ственного.
Кант на свой, очень особый, лад выполнил часть той
разрушительной работы, которую передовой отряд евро-
пейской буржуазии, а именно буржуазия французская,
провел над принципами, составлявшими основу само-
го существования сословно-аристократической обще-
ственной структуры. Чистый разум, который с помощью
форм созерцания и категорий мышления создавал мир
опыта как свое собственное поле, — этот чистый разум
был в высшей степени абстрактным символом, в котором
буржуазный класс распознал себя как новую социаль-
но-творческую силу. Мир опыта — это было буржуазное
общество, построение которого ставилось перед буржу-
азией как задача. Условия опыта, формы созерцания и
категории мышления — это те точки зрения и масштабы,
которыми буржуазный интерес пользовался как естест-
венными формами выражения. В кантовском субъекти-
визме буржуазная предприимчивость, желавшая теперь
приступить к делу, бросила перчатку к ногам окружав-
шему ее сословно-аристократическому миру как объек-
тивной данности. С «Критикой чистого разума» Кант
вступил в широкий фронт поднимавшейся европейской
9 Эрнст Никиш
129
буржуазии, и в этом нельзя было не заметить честолюби-
вого стремления чисто духовным деянием покрыть долг,
подлежавший оплате в политической монете.
Но позднее, когда французская буржуазия кровью
поручилась за свое дело, сразу выяснилось, что ради-
кальная мысль не является полноценной заменой са-
моотверженному залогу собственного существования:
якобинцы, неистовствовавшие, разрушавшие все и вся
в среде политической и социальной действительности,
пожали политические плоды, оставшиеся недоступны-
ми немецкому идеалисту-критику, который «всесокру-
шающе» ярился только в пространстве мышления. Ко-
перниканский переворот, мысленно осуществленный в
«Критике чистого разума», оказался лишь немецким ре-
зонансом другого коперниканского переворота, который
французская буржуазия подготавливала в пространстве
политических и социальных фактов. Реальное обще-
ственное движение, которое должно было приблизить
буржуазию к ее цели, развернулось только во Франции;
«Критика чистого разума» была попыткой хотя бы мыс-
ленно, по-новому интерпретируя мир, остаться на сторо-
не смело выступившей вперед французской буржуазии,
хотя бы духовно идти в ногу с ней.
Философия Фихте в своей первой стадии руковод-
ствовалась теми же намерениями. После крупных успе-
хов Наполеона в ней пробивается чувство неудовлетво-
ренности тем, что приходится играть роль всего лишь
сопутствующего явления, всего лишь отзывающегося
эха. Немецкое идейно-духовное свершение хотело, что-
бы его сочли еще более важным, чем французское об-
щественно-политическое деяние. В «Речах к немецкой
нации» слово получила немецкая ревность. Подлинным
всечеловеческим пра-народом является немецкий народ;
таким образом, если у какого-либо народа и могут быть
претензии на мировое господство, на мировую империю,
то только у немецкого, а не у французского. Первенство
130
немцев во внутренней, духовной сфере неким удиви-
тельным образом должно принести и политические, то
есть внешние лавры. Напротив, гораздо менее глубокие,
менее сосредоточенные на внутреннем французы, хотя
они сильны как раз в том, что касается внешнего, неми-
нуемо должны быть лишены влияния в их особой, вне-
шней вотчине, в области политических и общественных
дел, и пущены на все четыре стороны с пустыми руками
и карманами.
Замысел «Речей к немецкой нации» состоит в том,
чтобы немецкая буржуазия, отказавшаяся от револю-
ционного действия, собрала урожай там, где воодушев-
ленно и предельно самоотверженно сеяла буржуазия
французская. Уже в трансцендентальном субъективизме
Канта самосознание немецкого бюргера, продемонстри-
ровало ту поспешность, которая обычно проявляется
там, где возникает безнадежное, но алчное желание на-
сладиться плодом, который, вообще-то говоря, нужно
сперва самостоятельно вырастить. В Фихтевом миро-
вом Я, которое весь мир вокруг себя полагает как не-Я,
воплощена безмерная тоска обездоленного немецкого
буржуа по суверенитету, тоска индивидуума, который в
ситуации своего фактического бессилия горит желанием
спрятать весь мир у себя в кармане. Французские три-
умфы в Европе разожгли в нем страстное желание трак-
товать целый мир всего лишь как порождение немецкой
жажды действия.
Но удивительно: даже мировое Я и сверх-Я, даже
этот измышленный в горячке неисполненных желаний
символ неожиданно оказывается вовлечен в сферу гру-
бой и осязаемой действительности французского бытия.
У этого самого сверх-Я вообще не было немецкого лица;
вглядевшись в его черты, вы к своему удивлению обна-
руживали, что это черты Наполеона. Фихтево сверх-Я
оказалось самой острой реакцией, которую Корсиканец
вызвал в немецкой душе. Философия Фихте во всеобщих
V'
131
понятиях и символах выразила те великие деяния, кото-
рые очень уж хотелось совершить немецкой буржуазии,
но которые совершила как раз буржуазия французская.
В своем особом стиле Гегель варьирует в немецкой
тональности все ту же французскую тему. Прогресс в
осознании свободы заключается в освещении того пути,
на котором свободная буржуазная частная собствен-
ность приходит к своим последним следствиям, а миро-
вой разум — это непоколебимая логика общего для всей
буржуазии интереса; мировой же дух, как и фихтевское
сверх-Я, есть новая, возведенная на абстрактный уро-
вень превращенная форма, которая еще раз вызывает в
памяти образ того исторического деятеля, под руковод-
ством которого революционная французская буржуазия
отважилась на самые дерзкие, самые безудержные и са-
мые честолюбивые свои предприятия. Философия Геге-
ля выдает, что немецкая буржуазия вынашивает в своей
груди планы основания мировой империи, но посколь-
ку эти планы, рожденные под влиянием французского
образца и примера, раскрываются в виде философской
системы, становится видно, что немецкой буржуазии хо-
телось бы на легком пути мыслительной работы стяжать
те успехи, которых французы достигли на трудном пути
революционного самопожертвования.
Но хотя все эти системы духовного империализма,
начиная с Лессингова «Воспитания человеческого рода»,
через Гердеровы «Идеи к философии истории человече-
ства» и вплоть до Гегелевой «Философии истории»,
были резонансом, отзвуком тех успешных установле-
ний, которых добились более удачливые в политическом
отношении соседние народы, все же в них скрывалась
и доля собственной, немецкой воли к власти и к поли-
тическому созиданию. И когда эта воля пробивается на
поверхность, мы сразу же узнаём в ней прусские черты.
В гегелевской «Философии права» прусское государство
выступает в некотором роде как завершающая ступень
130
политического процесса, в ходе которого мировои разум
достигает осознания самого себя. Ироничный критик ге-
гелевской философии однажды заметил: в конце концов
Гегель напялил на голову мировому духу островерхую
прусскую каску. В философии Канта заметен такой же
прусско-партикуляристский, и даже узко-сектантский
разворот; он происходит в его практической философии.
Категорический императив взывает к совести прусского
унтер-офицера. Человеческие поступки осуществляют-
ся по шаблону воинского послушания; категорический
характер нравственного императива, как на казармен-
ном плацу, не допускает никаких возражений. Кантов
ригоризм, Кантова строгость, которые когда-то показа-
лись безвкусными даже Шиллеру, намекают на то, что
в глубине практической философии скрыты прусские
планы: верноподданного будет легче использовать в
своих целях, если каверзы, отныне сопутствующие его
прусской судьбе, он будет воспринимать как дело лич-
ной свободной воли. Возможно, длительному и впол-
не убедительному воздействию этого величественного
строения идеалистических и империалистических идей
все время мешало то, что в них под конец обнаружива-
лась эта прусская ловушка, в которую никто не хотел по-
падать. Прусское ядро, обставившее себя английскими и
французскими буржуазными горизонтами, открывалось
взору тем неизбежнее, что у Пруссии не было своего
собственного горизонта, и что этот духовный продукт,
вся эта гордая идеалистическая философия, были взя-
ты напрокат за границей и предназначены только для
того, чтобы сделать более или менее приемлемой капи-
туляцию перед прусской узостью. Карл Маркс сказал
про классическую философию, что в ней «отразилось
бессилие, подавленность и убожество немецкого бюрге-
ра». Немецкая буржуазия была настолько бессильна, что
весь порыв, на который она оказалась способна, состоял
исключительно в том, чтобы, плетясь в хвосте у англий-
V'
133
ской и французской буржуазии, переводить в немецкие
философские формулы чужие дела и свершения. И бо-
лее того: бессилие это было настолько велико, что даже
эти философские формулы ей пришлось поставить на
службу властным намерениям своего классового вра-
га — аристократов-юнкеров и прусского авторитарного
государства.
Немецкий философский идеализм был порожден
тоской человеческого существования, запертого в пар-
тикуляристском углу; здесь грезили о безмерных далях,
чтобы забыть о безнадежной тесноте того захолустья, в
которое были изгнаны. Практическая неспособность к
имперско-политическому созиданию искала утешения в
умственных играх, уносивших человека в бесконечность.
Не Гёте ли впервые разглядел своим беспристрастным
взором такое положение вещей? Конечно, в Фаусте жи-
вет жажда бесконечности; но в тот момент, когда он пред-
принимает попытку утолить эту жажду чем-то конеч-
ным, он становится рабом всех низменных влечений. Как
человек практической повседневности, он, богоискатель
и идеалист, оказывается обычным пьяницей, драчуном,
растлителем девиц и убийцей. Его поступки столь же уд-
ручающе вульгарны, сколь возвышенны его мысли.
Немецкий космополитизм тех лет был просто ба-
хвальством и самообманом, которым немецкий буржуа
хотел придать себе веса и значительности в своих и в
чужих глазах. На практике его со всех сторон обступа-
ли жалкие горизонты авторитарного государства, в мыс-
лях же он возносился к вершинам мировой империи. На
смехотворно узкой сцене своего крохотного отечества
он играл претенциозную роль живущего на широкую
ногу гражданина мира. Он не был гражданином мира, а
только перенимал манеры и нравы подлинных мировых
граждан; он учился у них подкашливать и плеваться. Он
мнил себя гражданином мира, даже не освоившись в нем;
весь немецкий космополитизм — всего лишь роль, за ко-
130
торую берутся, чтобы казаться значительнее, чем есть
на самом деле. Немецкий космополитизм был завезен-
ной из-за границы модой, следуя которой простоватый
немец важничал так, словно уже был «ситуайеном» или
даже «джентльменом».
КРУШЕНИЕ БУРЖУАЗИИ
Немецкий буржуа сделался верноподданным, когда в
эпоху Реформации искал защиты от бури революцион-
ных событий у высших аристократов, территориальных
князей. В ту пору он пренебрег созданием своего соб-
ственного политического мира; он согласился пойти под
аристократическую опеку, вместо того чтобы сдать эк-
замен по самостоятельности и независимости, который
определил бы его будущее на века. С этого момента он
смотрел на своих властителей снизу вверх, и его самой
святой добродетелью стало повиновение властям.
Даже французская революция 1789 года не стала для
этого верноподданного буржуа стимулом избавиться от
благородных господ, от высшей земельной аристократии.
Единственное революционное выступление, на которое
он решился, имело духовную природу: философский
идеализм стал тем открытым пространством с широкими
планетарными горизонтами, в которое он — всего лишь
мысленно — стремился свернуть с насквозь прогнив-
ших путей своей партикуляристской авторитарной го-
сударственности. За эти духовные оргии он поплатился
во время освободительных войн; он оказал спасительную
помощь своим верховным властителям и, принеся себя в
жертву, обеспечил их властью, которую они употребили
на то, чтобы и дальше мучить и притеснять его.
Соблазн революции подступил к немецкому бюрге-
ру еще раз; это произошло в 1848 году, и вновь он повел
себя как верноподданный.
V'
135
В ходе промышленно-экономического развития Ев-
ропы укрепилось и положение немецкой буржуазии. Она
требовала для себя такого же единого национального го-
сударства, какое было построено во Франции. Пресле-
дование демагогов, травля членов движения за объеди-
нение и освобождение, руководствующаяся отсталыми
идеями политика сдерживания доходной буржуазной
экономики — от всего этого в сердцах буржуа скопилось
столько горечи, что известия об изгнании Орлеанца из
Парижа оказалось достаточно для того, чтобы буржу-
азия различных немецких столиц тоже обозлилась на
своих исконных правителей. Подспудно авторитарные
власти давно уже сознавали, что почва уходит у них из-
под ног; совесть их была неспокойна, они чувствовали,
что логика событий и тенденции эпохи направлены про-
тив них. Как только на улицах появились первые толпы
возбужденных горожан, авторитарное государство сочло
себя совсем погибшим; оно само не было уверено в своих
силах, сомневалось, сможет ли и дальше бороться за свое
существование. И теперь, когда сформировалось, нако-
нец, мощное движение, объединившее в себе революци-
онную буржуазию и недовольных крестьян, авторитар-
ному государству действительно уже не было спасения и
возникла немецкая буржуазная республика, как в 1640 году
возникла английская, а в 1789 французская. Многообе-
щающими стали выборы во франкфуртское Националь-
ное собрание, и даже прусская палата депутатов преис-
полнилась духом свободомыслия, доселе невиданного
по эту сторону черно-белых пограничных столбов. Но
как в 1520 году городские патриции в ужасе отшатну-
лись от крушивших замки крестьян и понадеялись, что
им спокойнее будет на княжеской службе, чем в компа-
нии с повстанческим «сбродом», так и теперь либераль-
ная крупная буржуазия искала против «Бассермановых
фигур» поддержки у старого авторитарного государства,
у княжеских властей, и тем самым выбор немецкой бур-
130
жуазии еще раз был сделан в пользу верноподданниче-
ского существования. Авторитарное государство вновь
упрочило свои позиции, свободные парламенты были
разогнаны, революционные борцы придавлены к земле
прусской картечью, конституции пересмотрены. Ари-
стократическая реакция отомстила за то, что ей при-
шлось дрожать от страха; ее суды уничтожали всех, кто
отважился на дерзкое слово или даже на храброе дело в
поддержку немецкого единства и свободы. Немецкое на-
циональное государство, час которого пробил в 1848 году,
не было создано; буржуазия оказалась неспособна решить
ту политическую задачу, которая была ее собственной.
Вновь явился несчастный Германский союз, объединение
переживших себя авторитарных государств; партикуля-
ристская раздробленность отвоевала себе землю, которую
ненадолго потеряла за годы революции.
Разумеется, теперь буржуазия под «Бассермановыми
фигурами» понимала уже не столько мятежных крестьян,
сколько городских подмастерьев и рабочих. К своему ужа-
су, она внезапно заметила, что прямо у нее за спиной вырос
новый класс, чрезвычайно опасный для буржуазных ин-
тересов. Промышленное развитие, бывшее необходимым
условием формирования буржуазного общества, вызвало
в то же время и появление класса промышленного про-
летариата, предназначение которого заведомо состояло в
том, чтобы стать врагом буржуазного класса. И если бур-
жуазия так поспешно капитулировала перед княжеской
властью, то это не в последнюю очередь было вызвано и
ее обеспокоенностью пролетарской массой. К княже-
скому правлению все привыкли; если знать и монополи-
зировала политическую власть, то все же она позволяла
буржуазии жить своей экономической жизнью. От рабо-
чего же класса буржуазному интересу нечего было ждать
ни в политическом, ни в экономическом аспекте.
В том, к чему стремился, чего хотел рабочий класс,
уже давно не было никакой тайны. Во Франции выда-
V'
137
ющиеся умы уже приняли участие в деле пролетариата
и представили социалистическую организацию хозяй-
ства и общества в виде такого порядка, который соответ-
ствовал жизненным интересам рабочего. Сен-Симон был
достаточно талантливым писателем, чтобы произвести
впечатление и на буржуазную публику; кругом уже хо-
дили слухи о коммунистической угрозе. Бабёф, Фурье,
Кабе считались апостолами социализма и с озлоблением
воспринимались буржуазией как враги. В социалистиче-
ских утопиях живописались картины порядка, в равной
мере противоречившего и буржуазным потребностям, и
буржуазным идеям.
Все социалистические требования и сама логика со-
циалистической мысли были развиты до своих послед-
них следствий и в почти драматически напряженной
манере изложены в «Коммунистическом манифесте»
Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Эта тоненькая кни-
жечка относится к числу величайших событий в истории
человеческого духа.
Когда человечество достигает решительного пово-
ротного пункта в своей истории, слово обычно берет
человек, создающий мыслительные шаблоны и схемы
для грядущего времени, с помощью которых отныне бу-
дут рассматриваться, упорядочиваться и оцениваться
все события. Эти мыслительные шаблоны выражают-
ся в базовых категориях, задающих контуры и окраску
всей материи опыта и в соответствующей модификации
воспроизводящихся во всех областях и на всех уровнях
порядка вещей. Книги, в которых описываются эти
базовые категории, относятся к разряду «священных»,
они становятся путеводной нитью и базовой мерой для
тех человеческих общностей, которым принадлежат.
Так Библия задала шаблоны мышления и чувства на два
христианских тысячелетия; так Августинов «Град Бо-
жий» предложил базовые категории средневеково-фео-
дального общественного устройства. «Общественный
130
договор» Руссо намеревался стать для буржуазного об-
щества тем, чем «Град Божий» был для средневеково-со -
словного. Лессингово «Воспитание человеческого рода,
Гердеровы «Идеи к философии истории человечества» и
«Философия истории» Гегеля предназначались для того,
чтобы стать базовыми книгами для наполненного духом
гуманности, либерализма и терпимости немецкого бур-
жуазного общества; и то, что они так никогда и не подня-
лись до этого предназначения, а были обречены остаться
всего лишь великой художественной литературой, свя-
зано как раз со злосчастной, плачевной и под конец уже
совсем обессмыслившейся историей развития немецкой
буржуазии, одну из трагических эпох которой и состав-
ляют события 1848 года.
«Коммунистический манифест» принадлежит к чис-
лу тех книг, среди которых своим блеском выделяются
«Град Божий» и «Общественный договор». Аристократы
и священнослужители организовались в сословия, бур-
жуазия — в нацию; пролетарии организуются как класс.
Классовая противоположность является движущей си-
лой в развитии буржуазного общества, которое в конце
этого развития гибнет, чтобы уступить место бесклассо-
вому обществу.
«Коммунистический манифест» прозвучал как суд-
ная труба, звуки которой вызвали у немецкой буржуа-
зии отвращение к ее собственной революционной стезе
и загнали буржуазные слои в плен к милитаристскому
прусскому юнкерству. Буржуазия оставила само намере-
ние создать немецкое национальное государство; теперь
это должна была сделать Пруссия.
Пруссия понимала, каким ветром наполняет ее па-
руса «немецкий вопрос». Она рассчитывала добиться
«популярности», взявшись за его решение. Конечно, ей
сразу же пришлось на опыте узнать, насколько с такой
популярностью не согласен ее габсбургский конкурент.
В 1850 году Австрия сознавала свой военный перевес и
V'
139
поставила перед Пруссией ультиматум: последняя долж-
на была избавиться от своей внезапно проявившейся
«всенемецкой» склонности. Пруссия подчинилась: то
был пресловутый «позор в Ольмюце».
Внезапно «немецкий вопрос» раскрылся для Прус-
сии в новом свете; на его огне очень уж удобно было гото-
вить прусские кушанья. Нечасто у Пруссии получалось
оказаться в таком экстраординарном положении, когда
окружающий мир начинал в ней нуждаться. У Пруссии
появилась своя миссия: такого подарка небес не смели и
ожидать. Многочисленные немецкие земельные князья
испытывали к Пруссии страшную ревность, они с легко-
стью и охотой готовы были оказать услуги австрийским
интригам против Потсдама. Они оставались не у дел,
пока Пруссия демонстрировала взорам немецкой пуб-
лики свою готовность возглавить борьбу за всенемецкое
единство. Никто больше не следил за ее абсолютист-
скими и милитаристскими умыслами, и ей уже нечего
было слишком опасаться, обделывая свои дела с этим
единством. Она ничуть не была заражена буржуазно-на-
циональной гордостью; она лишь намеревалась исполь-
зовать ее для достижения своих собственных партикуля-
ристских выгод. Она хотела объединить весь немецкий
народ под прусским орлом, выступив на политическую
сцену в роли спасителя, способного избавить немцев
от их раздробленности. Если уж национальная миссия
неминуемо будет провозглашена, то пусть она будет из-
ложена на прусском жаргоне, пусть сама Пруссия будет
спасителем нации.
Человеком, который лучше всех понимал, что ста-
рую Пруссию можно спасти только в том случае, если
она, чего бы это ни стоило, примет на себя «историчес-
кую миссию», — этим человеком был Бисмарк. Когда
в 1848 году либеральная буржуазия грозила опрокинуть
Пруссию, он вызвался повести своих вооруженных мо-
лотильными цепами крестьян на мятежную столицу.
130
Ольмюц открыл Бисмарку глаза; он показал ему, что
Пруссия могла для себя извлечь из немецкого вопроса.
И он решил исчерпать его до самого дна. Он вовсе не
принимал этот вопрос близко к сердцу; но, зная, какую
пользу это может принести юнкерству, он страстно при-
нялся за его решение.
Патриоты, потерпевшие крушение в 1848—1849 го-
дах, оказались в неприятном и затруднительном положе-
нии. С ними обращались как с малыми детьми, совавши-
ми свои руки в дела, в которых ровным счетом ничего не
смыслили; им сочувствовали как опростоволосившимся
глупцам, которым теперь следовало указать, что на не-
мецкой земле не может произрасти ничего, что не было
бы скроено по прусской мерке. Они прослыли неудач-
ливыми в практической жизни идеологами, не видав-
шими света профессорами, которым сперва следовало
обучиться политическому разумению в школе прусско-
го лейтенанта. На профессорский парламент взирали
с сожалением, считая, что немецкой буржуазии стоило
бы стыдиться его, а нравственные герои вроде Роберта
Блума были преданы полному забвению. Философ Шо-
пенгауэр составил завещание вдовам прусских унтер-
офицеров, павших в борьбе с восставшими демократами.
И буржуа с готовностью соглашались, когда их нагло и
настойчиво убеждали в том, что против демократов хо-
роши только солдаты.
Прусская суггестия была столь сильна, что ей под-
дались даже такие люди, как Лассаль. Он тоже разоча-
ровался в самостоятельности буржуазии и в ее револю-
ционной силе; рабочее же движение в те времена еще
находилось у своих истоков. Лассаль признал прусскую
миссию и попытался переубедить рабочих, чтобы они
послужили ей. Марксу была совершенно ясна суть лас-
салевской политики, ведшая к тому, чтобы рабочее дви-
жение точно так же оказалось поставлено под прусское
руководство, как ранее под него добровольно поставила
V'
141
себя немецкая буржуазия. Когда в 1859 году, во время
франко-австрийской войны в Северной Италии, в Гер-
мании бушевали политические волны, Лассаль опуб-
ликовал памфлет, в котором требовал, чтобы Пруссия
объявила войну Австрии. В споре с Габсбургами Прус-
сия должна была, по примеру Наполеона, мечом решить
немецкий вопрос.
Прусско-милитаристский абсолютизм по самой при-
роде вещей должен был в равной мере враждебно про-
тивостоять и буржуазному либерализму, и буржуазному
демократизму. Ему претила именно национальная рево-
люция снизу, первые шаги к которой и предпринимали
оба эти движения; он замышлял государственный пере-
ворот, революцию сверху. Немецкое единство не должно
было возникнуть из какого-либо народного движения,
оно должно было стать делом юнкерско-бюрократиче-
ских властей. Либеральные партии, которые все еще су-
ществовали и в прусской палате депутатов, и в палатах
остальных немецких земель, были для прусского прави-
тельства как бельмо на глазу. В той мере, в какой прус-
ская политика принимала на себя «немецкую миссию»,
она жила либеральными идеями; Пруссия очень не лю-
била вспоминать о том, что дело всенемецкого единства
с самого начала было существенным образом связано с
вопросом о немецкой свободе. Ведь прусский деспотизм,
созидая немецкое единство, намеревался окончатель-
но погубить немецкую свободу. Объединение Германии
должно было стать средством подчинить весь немецкий
народ прусской дисциплине: в том, каким образом Прус-
сия хотела использовать немецкий вопрос в своих целях,
виден был холодный и беззастенчивый расчет.
В рядах либеральной буржуазии было немало людей
большого ума, полностью понимавших, какую дерзкую
игру ведет Пруссия и с каким непревзойденным мастер-
ством в эту игру в конце концов включился Бисмарк.
Всем известны великие имена Моммзена, Вирхова,
130
Рихтера. И позднее, когда Бисмарк добился успеха, не-
мецкая буржуазия впала в столь плачевное убожество,
что перестала надлежащим образом чтить память этих
людей.
Для Бисмарка дальнейшее существование либера-
лизма было серьезнейшим камнем преткновения. Он
должен был устранить его с пути, если хотел собрать
все ростки объединительного движения на своем поле.
Со свойственной ему беспощадностью он принялся за
дело; в период прусского конституционного конфликта
он одержал над либерализмом окончательную победу.
Война 1866 года, разрешившая этот конфликт в пользу
Бисмарка, показала всем, что бисмарковской панацеей
была именно война. Он не оперировал идеями, народны-
ми движениями, договорами, самоопределением народа,
его тягой к независимости: по его собственному призна-
нию, он действовал «кровью и железом». С 1849 года
демократическое движение в Пруссии не имело уже
никаких шансов снова поднять голову; оно возбуждало
здесь чрезвычайные подозрения. Буржуазия отважива-
лась еще в случае надобности исповедовать либеральные
идеи; исповедание же демократических идей требовало
от нее большей отваги, чем она готова была проявить.
Все, что в Пруссии еще оставалось от демократизма,
скапливалось теперь в истоках социалистического рабо-
чего движения.
На юге же Германии демократизм не был полностью
искоренен. Как и в Пруссии, он тоже переместился там
в лагерь набирающего силу социалистического рабочего
движения; помимо этого он сохранился в католических
организациях, прежде всего в конфессиональных масте-
ровых и рабочих союзах. Наконец, он вступил и в стран-
ную связь с южнонемецким партикуляризмом, даже
сепаратизмом. В известной степени он объединил все
политические и общественные образования и течения,
которые оказались открытыми для антипрусских эмо-
V' 142
ций; в конце концов, по логике вещей он сам был чистей-
шим воплощением крайней оппозиции по отношению к
аристократической Пруссии.
При таком ходе событий политическое крушение
буржуазного класса было как никогда очевидным и яс-
ным. «Немецкий вопрос» был отдан на откуп Пруссии,
либерализм — обречен на обморочное состояние, демо-
кратизм — помимо той своей ветви, которая в Южной
Германии сохранялась в буржуазных кружках, больше
напоминавших секты, — стал политической формой ор-
ганизации рабочего класса. Буржуазия же, потерпев по-
ражение в революции 1848 года, окончательно погрузи-
лась в политическое небытие.
ИМПЕРИЯ БЕЗ ИДЕИ
Империя Бисмарка создала единое немецкое госу-
дарство; но насколько же оно отличалось от того, что
представляла себе немецкая буржуазия! Вместо рево-
люционных народных героев явились генералы, вместо
созидательного революционного движения разразилась
внешняя война, вместо договоренностей между поли-
тическими партиями заключались договоры союзных
монархов. Ко всему прочему, даже основание этого го-
сударства произошло не на немецкой земле: колыбелью
империи стал Версаль, а не Франкфурт-на-Майне.
И это имело свою особую подоплеку. Конечно, про-
тиводействие, которое Наполеон оказывал основанию
империи, не могло быть оправдано перед судом истории.
И все же в нем был один мотив, который нельзя целиком
и полностью игнорировать как несущественный. Напо-
леон видел, что нарождающаяся империя складывается
не как осуществление буржуазной идеи национального
государства, а скорее как великопрусское творение. Но
как политик он должен был считаться со своеобразием
144
этой прусской государственности, чьей «национальной
индустрией», по словам Карла Маркса, была «война».
Усиление такой Пруссии, и это нельзя отрицать, было
для Франции смертельно опасно. И если Наполеон на-
стороженно смотрел в сторону Пруссии, то был совер-
шенно прав; его печальный жребий состоял лишь в том,
что эта Пруссия с прямо-таки отчаянной удалью исполь-
зовала в качестве тягловой силы национальную идею.
Это и завело Наполеона в то сомнительное, шаткое по-
ложение, которое его в конце концов погубило. Напо-
леон, сын французской революции и цезарь милостью
народа, столкнулся с мучительной необходимостью пой-
ти на поводу у реакции и тем самым проиграть реакци-
онной Пруссии партию демократизма. Наполеоновская
позиция компрометировала идею 1789 года, и Бисмар-
ку доставило немалое удовольствие наголову разбить
французского кайзера-демократа не просто так, а во имя
исторической логики. Все-таки то обстоятельство, что
острие прусской войны фактически было направлено
против демократической идеи, не лежало на виду, пока
Наполеон на поле брани выглядел защитником непра-
ведного дела. Под Седаном его постигло наказание за ту
дискредитирующую позицию, которую он занял; там он
сошел с политической сцены. Никто больше не стоял на
пути у немецкого единения, мир между молодой респуб-
ликой и немцем-победителем можно было заключить
сразу же, если последний не вожделел чего-то большего,
чем требовало соблюдение его жизненных интересов. Но
тут-то и раскрылся прусский характер бисмарковской
политики. Бисмарк хотел поразить и унизить не толь-
ко тех, кто интриговал против дела немецкого единства,
но и саму Францию, как воплощение демократической
идеи. Ему нужно было обесчестить и лишить могущест-
ва европейскую демократию как таковую. Ради этого он
потребовал себе Эльзас и Лотарингию, ради этого про-
возгласил гогенцоллерновскую кайзерскую империю в
Ю Эрнст Никиш
145
Версале. Именно здесь, в классическом месте абсолютиз-
ма, полагалось освятить новый германский абсолютизм.
И, несомненно, каждый француз должен был почувство-
вать себя оскорбленным тем, что прусско-немецкая им-
перия в самый момент своего рождения торжествующе
наступила на горло поверженной Франции.
Эту борьбу за уничтожение демократизма Бисмарк
после окончания войны продолжил во внутренней по-
литике; в культурной борьбе он нацелился на демокра-
тию католической окраски, а гонения на социалистов
преследовали пролетарски окрашенную демократию.
На немецкой земле не должно было остаться ни одного
исконного демократического движения. И в этом пункте
Бисмарк решился быть тем более беспощадным, что ему
приходилось опасаться последствий тех демократиче-
ских прегрешений, в которые некогда вступал он сам.
Ведь подобно тому, как у либерализма Бисмарком
была украдена идея единства, он на пользу Пруссии кое-
что позаимствовал и у демократии, а именно всеобщее,
свободное и тайное избирательное право для выборов в
рейхстаг. Бисмарк никогда не упускал из виду, что, вводя
такое избирательное право, он, с прусской точки зрения,
допускал некоторую фривольность. Он говорил, что по-
шел на это для того, чтобы подчинить союзных князей
своим планам расширения прусского могущества. Он
поднял шум внизу, в демократическом мире, чтобы уст-
рашить княжеских богов наверху. В этом очень откровен-
но проявился прусский цинизм, который не принимает
ни одной вещи, не проверив заранее, можно ли ее упот-
ребить для собственной пользы. Пруссия не знала, что
еще предпринять, собственными силами она уже не мог-
ла поддерживать свое дальнейшее существование. Тогда
она начала пить кровь из сердца своего противника — и
потом без всякой благодарности употребила вновь обре-
тенные силы на то, чтобы повергнуть в прах их подателя.
В отношении кредитора, предоставившего ей эти силы,
130
это было тем более жестоко и несправедливо, что Прус-
сия прекрасно понимала, какая опасность надвигалась на
нее из самого источника силы. Если бы доза либерализ-
ма и демократизма, за счет которой Пруссия несколько
десятилетий поддерживала свое существование, увели-
чилась хотя бы на фан, целебное лекарство превратилось
бы в яд, который непременно умертвил бы ее.
За этим прусским цинизмом скрывалось настроение,
родственное бытовавшему в ancien regime на его послед-
ней стадии. Он совсем изжил себя, высосал мед из всех
соцветий и был озабочен только тем, как теперь свести
концы с концами; он сам себе уже признался в том, что
не имеет никакого будущего. Но если у него нет будуще-
го, то пусть больше не будет никакого будущего вообще.
Apres nous le deluge — после нас хоть потоп! Имеющий
уши не раз имел возможность расслышать этот нигилизм
в речах и делах Бисмарка; после отставки канцлера он
был хорошо виден по тому, как Бисмарк свирепствовал
против своего собственного дела. Бисмарк неоднократно
достигал значительных дипломатических успехов благо-
даря тому, что, сбивая собеседника с толку, говорил прав-
ду там, где противная сторона была уверена, что ее обма-
нывают. Его правду воспринимали как ложь и попадали
впросак, и при этом даже не вправе были упрекнуть его
в обмане. Пруссия столь отчетливо ощущала свое бан-
кротство, что ничего уже не принимала всерьез, кроме
одной лишь остроты своего меча.
Именно в этом и заключалась доктрина, которую не-
мецкой буржуазии со времен Реформации навязывал
сам ход вещей, а позднее — совершенно сознательно, в
унизительной менторской манере — уже и Бисмарк: на
немецкой земле нет другого способа решать какие бы то
ни было политические задачи, кроме насилия, и власть
вершить политические дела принадлежит не кому ино-
му, как аристократии вообще и милитаристскому прус-
скому юнкерству, в частности. Правило это приняла и
V'
147
новая империя, в чьем рейхстаге буржуазия получила не
орудие своего самоопределения, ответственности и само-
управления, а исключительно площадку, на которой она
могла в жестко контролируемой форме намеком обозна-
чать свои ни на что не годные оппозиционные порывы.
Рейхстаг был мнимо-демократическим учреждением; в
целом он выполнял лишь функцию официально разре-
шенного и при этом уже выродившегося оппозиционно-
го органа, которому дозволялось с ворчаньем следить за
развитием событий и, безнадежно досадуя на то, что все
равно придется подчиниться, отводить душу в не слиш-
ком острых критических замечаниях на полях.
В 1871 году, когда была основана империя, сразу же
встал вопрос, для чего, собственно, она возникла. Бис-
марк заявил, что доволен своим творением; он чувство-
вал, что сделал свое дело. Идея 1848 года была исчерпана;
появления какой-либо новой идеи он еще нигде не ощу-
щал. Дерзкое Бисмарково предприятие — не допустить
участия немецкой буржуазии в деле основания единого
национального государства — полностью удалось; дождь
миллиардов, пролившийся на немецкую экономику в
виде добытых им французских военных репараций, был
той подачкой, которой он хотел отделаться от обманутой
в своих политических надеждах буржуазии. В угаре грюн-
дерства буржуазия позабыла о том, что ее политическое
наследство еще раз дало подняться на ноги прусскому
юнкерству.
Конструкция этой империи была настолько проти-
воестественной, что приходилось предельно тщательно
следить за тем, чтобы она не распалась. В отношении
тенденций времени она была настолько по-прусски ре-
акционна, что объявила своими врагами представителей
либеральных и демократических течений. Даже те слои
населения, из чьих недр явились на свет идеи государ-
ственного единства и парламентского народного пред-
ставительства, — даже они чувствовали себя подло и нагло
130
V'
148
обманутыми. И нельзя скрыть того обстоятельства, что
должны были бы свершиться подлинные преступления
перед природой, если бы у Пруссии получилось, не изме-
няя ничего в своей сущности, утвердиться в рамках со-
временного европейского порядка — как государствен-
ного, так и общественного.
Прусско-гогенцоллерновская империя была отвра-
тительна не только буржуазному общественному клас-
су, но и зарубежным государствам. Отобрав у Франции
Эльзас и Лотарингию, она уже ничем не могла смягчить
французскую антипатию и даже ненависть. Историче-
ское право, на которое ссылался Бисмарк, тут мало чем
помогло; в 1789 году Эльзас и Лотарингия с восторгом
приняли от французской революционной армии долго-
жданную гражданскую свободу. Реакционная озлоблен-
ность, коей отличались внутригерманские политические
отношения, сама загоняла эльзасцев и лотарингцев под
опеку Франции; тут Германии уместно было жаловаться
на самое себя, а не на Францию.
В противостоянии с прусской Германией Франция
могла рассчитывать на сильную симпатию со стороны
Англии. В тщетных попытках Германии снискать анг-
лийскую благосклонность для стороннего наблюдателя
заключалось нечто трагическое. Германия хотела, чтобы
Англия прикрывала ее с тыла, пока она будет противо-
стоять всевозможным враждебным коалициям своих
соседей. Она умела мириться с английским либерализ-
мом, когда это было ей на руку. Между тем либеральная
Англия не горела желанием становиться на сторону ан-
тилиберальной гогенцоллерновской империи. Поэтому
она уклонялась от всех немецких попыток сближения и
отвергала союз, на который, при надобности, пошла бы
Германия.
Бисмарка никогда не покидало чувство, что власт-
ное положение германского государства, этого плода его
труда, базируется, скорее, на благоприятном стечении
обстоятельств, а не на реальной политической необхо-
димости. Усложненная структура бисмарковского союза
преследовала целью законсервировать эти благоприят-
ные для Германии обстоятельства. У соседних держав
хватило проницательности заметить, в какой большой
мере политический вес Германии зависел от внешнепо-
литической конфигурации. Они давали Германии боль-
ше, чем она могла дать им. Вследствие этого Германия
должна была выказывать гораздо больше рвения во
внутренней политике союза, чем это требовалось от ос-
тальных его членов. Это проявилось и в отношениях Гер-
мании со своим восточным соседом.
Юнкерско-милитаристский характер империи Бис-
марка имел много родственных черт с «казацкой» Росси-
ей; ощущение этого родства на протяжении нескольких
десятилетий удерживало Пруссию на стороне последней.
Между тем в намерения России не входило способство-
вать тому, чтобы Германия заняла более сильную власт-
ную позицию, нежели та, которая была по плечу самой
России. Уже вскоре после 1871 года Бисмарк имел все
основания опасаться того, что Россия качнется в сторону
Франции, зажав тем самым Германию в гибельные тиски.
Когда в 1877 году разразился англо-русский конф-
ликт по балканскому вопросу, Бисмарк надеялся зару-
читься поддержкой обоих этих государств, вызвавшись
на роль «честного маклера» в споре между ними. На Бер-
линском конгрессе он ощущал себя третейским судьей
надо всем миром. Но конгресс этот стал для Германии
мнимым триумфом. В действительности он был нача-
лом ее политического заката. Россия чувствовала себя
оскорбленной нейтральной позицией Германии; она
твердо вознамерилась отказать ей в поддержке. Грозно
восстал призрак немецкой изоляции, усиливался тягост-
ный кошмар возможных коалиций. Великие державы —
Франция, Россия и Англия — оценивали перспективу
совместной игры против Германии. На стороне немцев
130
остались лишь слабые союзники, которые сами нужда-
лись в помощи — Австрия и Италия. Это была, скорее,
дополнительная обуза, а не подкрепление.
Именно потому, что Германия больше не рассматри-
валась в качестве опоры сильными мира сего, ей прихо-
дилось искать опоры для себя самой у слабых. Нехватку
политической весомости и влиятельности она и теперь,
как всегда, намеревалась компенсировать единственным
средством, рекомендованным ей универсальным и вновь
и вновь возвращающимся прусским рецептом: незамед-
лительным применением меча. Указы об увеличении
численности армии следовали один за другим; каждый
раз, когда властные позиции и престиж Германии тер-
пели убыток, к чему неизбежно вели все перестановки
во внешнеполитической конфигурации, их надлежало
возместить формированием нового армейского корпуса.
Все это придавало немецкой внешней политике характер
весьма шумного предприятия; это была политика игры
военными мускулами и вызывающего бахвальства.
Во внутренних делах Бисмарк тоже вполне отдавал
себе отчет, что, несмотря ни на какую защитную броню,
его империя является колоссом на глиняных ногах; он
беспокоился за ее будущее. И чем сильнее было его бес-
покойство, тем крепче становились выражения. «Мы,
немцы, боимся только Бога — и больше никого на всем
свете!», — в этих словах столько громыхания, превос-
ходящего всякую природную меру, что не нужно даже
обладать особенно тонким слухом, чтобы расслышать в
них страх, старающийся оглушить самого себя.
И страх этот был тем более велик, что Бисмарк так и
не обучился мастерству управления внутреннеполити-
ческими процессами. Закон против социалистов тоже не
дал результатов: в нем выразилась лишь привычная для
Пруссии манера прибегать к насилию. Индустриализа-
ция Германии способствовала росту численности проле-
тариата; и это был пролетариат, в котором еще не вполне
V'
151
улеглось ожесточение, вызванное его роковой обездолен-
ностью; поэтому его не трудно было привлечь на сторону
оппозиции. Социал-демократия набирала силу. Резуль-
таты выборов в рейхстаг раз за разом убеждали канцлера
в том, что социалистическое движение попросту потеша-
ется над железной хваткой его страшного кулака. И что
он мог предпринять? Он одержал политическую победу
над буржуазией, но потом успокоил ее тем, что позволил
ей извлекать максимум выгоды из своих экономических
интересов. Это была разновидность классового подку-
па, удавшегося ему гораздо лучше, чем он мог ожидать,
помня о 1848 годе. А нельзя ли было таким же образом
подкупить и рабочий класс? И немецкое социальное за-
конодательство стало блестящей попыткой заплатить
рабочему классу за его неудовлетворенность, выкупить
его оппозиционный настрой и революционную целеуст-
ремленность. Ради мелких, сиюминутных выгод рабочие
должны были отказаться от великого будущего, о кото-
ром они мечтали. Социально-политическая демагогия за-
мышлялась как средство связать недовольные пролетар-
ские массы с интересами прусского юнкерства. Лассаль
уже раньше заигрывал с такими сомнительными идеями,
он даже вел об этом разговоры с Бисмарком; теперь, ког-
да Лассаль уже давно умер, Бисмарк вновь ухватился за
них. По его мнению, за милостивые дары рабочий класс
должен был подчиниться юнкерскому руководству с та-
кой же готовностью, что и некогда буржуазия.
Демократическое течение в среде рабочего класса
было еще слишком сильно, чтобы могло возыметь успех
задуманное Бисмарком облагодетельствование обывате-
ля со стороны авторитарных властей. Рабочий класс не
желал ни даров, ни милостей из Бисмарковых, юнкер-
ских, прусских рук; он понимал, что нужно тщательно
воздерживаться от принятия таких подарков. Перед ли-
цом своей неудачи Бисмарк оказался в такой растерян-
ности, что склонился к диким и отчаянным действиям.
130
Он затеял государственный переворот, он решился раз-
рушить империю, создание собственных рук. Империя
возникла на основе договоров союзных князей; если
эти договоры расторгнуть, то она возвратится в небы-
тие. Канцлер не видел и не принимал в расчет того, что
государственное единство отвечало потребностям и са-
мому мироощущению буржуазных и пролетарских сло-
ев; он оставался глух к изначальному стихийному зову
демократии. После распада империи союзных князей
надлежало собрать для заключения нового учредитель-
ного договора; и этот договор должен был отменить пра-
во выборов в рейхстаг. Народ трактовался при этом как
беззащитный, безвольный и покорный объект, с кото-
рым можно бесцеремонно обращаться по собственному
свободному усмотрению и который заранее на все согла-
сен. Если уж сам создатель империи считал возможным
столь вольно обходиться с плодом своего труда, как же
глубоки должны были быть его собственные сомнения
в том, что этому его труду вообще была присуща какая-
либо внутренняя необходимость. По-видимому, он счи-
тал его лишь сиюминутной мерой, коль скоро не видел
ничего дурного в том, чтобы разрушить его, повинуясь
мимолетному настроению. По-видимому, он видел всю
эфемерность этой постройки, раз уж полагал, что может
пойти на такие жонглерские импровизации с ее судьбой.
Незадолго до своей кончины Бисмарк высказал опа-
сение, что его империя вряд ли переживет его самого
больше чем на двадцать лет. И это мрачное пророчест-
во подтвердилось с точностью до года. То, что не имеет
смысла существования, не имеет и силы существовать;
Бисмарк понимал, что его государству недостает ни того,
ни другого, что оно было империей без идеи, без соб-
ственной миссии, и что ей неведома та полнота жизни,
которая исходит от самих народных масс.
За немецкими событиями периода «культуркампфа»
с крайне обостренным вниманием следил Достоевский.
V'
153
Не здесь ли решался великий вопрос, затрагивающий
существование всего мира, не эти ли события были пре-
исполнены бездонным, прежде невиданным смыслом?
Ведь, с точки зрения России, Рим символизировал цер-
ковь, спустившуюся со своих метафизических высот и
принявшую облик государства, что пагубно сказалось на
религиозной субстанции. Не Бисмарк ли был тем геро-
ем, который вырвал религиозный элемент из пасти госу-
дарственно-политического чудовища-Левиафана, не он
ли послужил святому делу, повергнув дракона и не дав
божественному захлебнуться в мирском? Не ныне ли
пробил долгожданный час, когда немецкий народ сказал
«свое слово»? «Свое», то есть именно то слово, которым
он мог бы осчастливить все человечество, по которому
оно изжаждалось и изголодалось?
Но была ли Бисмаркова империя способна произнес-
ти такое слово? Напрасно прислушивался Достоевский:
единственным словом, сошедшим с губ этой империи,
было: «насилие». И это было не божественное, а дьяволь-
ское слово. Империя не смогла сказать миру то, чего он
ждал; она вообще не могла сказать никакого избавитель-
ного, возвышающего слова. Это государство было мерт-
во — воистину «империя без идеи». Оно не порождало
никакой новой жизни, а лишь душило уже наличест-
вовавшую. Там, где от него ждали слова, оно предлагало
лишь фразу, пустую фразу, подлинным виртуозом кото-
рой впоследствии оказался Вильгельм II.
ПАНГЕРМАНИЗМ
Когда было учреждено немецкое имперское единство,
время замкнутых национальных государств, в общем-то,
уже миновало. В национальном государстве буржуазия
той или иной страны создала для себя обширное хозяй-
ственное пространство, которое она могла теперь эксплуа-
130
V'
154
тировать как свою вотчину, точнее, как свой собственный
внутренний рынок. Если авторитарное государство было
одним большим поместьем, то государство национальное
превратилось в гигантский город; для того чтобы дело-
вые связи становились все теснее и теснее, была развер-
нута сеть коммуникаций. Столица стала центральной
рыночной площадкой, прочие крупные города — допол-
нительными рынками. Поля и луга простирались между
городами как обширные зеленые насаждения. Крестьяне
превратились в земледельцев-горожан, каких знал еще
средневековый город. Городской характер национального
государства выступал тем отчетливее, чем совершеннее
становился железнодорожный транспорт и чем стреми-
тельнее в связи с этим сокращались расстояния между от-
даленными пунктами; пространство сжалось до предела,
когда был изобретен автомобиль и проложены автомаги-
страли. Если же принять во внимание самолеты, на кото-
рых все пространство национального государства можно
было пересечь за какую-нибудь пару часов, то государство
это съеживалось фактически до размеров точки, каковой
прежде был город, окруженный сельской местностью.
Город нуждается в прилегающей к нему сельской мест-
ности. В какой-то вполне определенной мере он может су-
ществовать за счет хозяйственных связей, идущих от од-
ного промышленно развитого города к другому; и все же
его здоровое развитие требует пространственной базы
для обеспечения его продовольствием и сырьем. Проти-
воположность между городом и деревней, придававшая
особый облик средневековой общественной структуре,
в замкнутом национальном государстве в значительной
мере устранена; в любом случае свою былую остроту
она уже потеряла. В этом отношении чрезвычайно по-
учительна английская история: крестьянин здесь вооб-
ще исчез как социальный тип.
Однако противоположность города и деревни в ук-
рупненном масштабе воспроизводится в отношениях
между национальным государством-метрополией и его
колониями. Испанские и португальские завоеватели-
аристократы вели себя в чужих частях света как бессо-
вестные и бессердечные палачи и убийцы; голландские
же и английские купцы держались, как и подобает циви-
лизованным торговцам держаться при встрече с прими-
тивными народами. Они не гнушались обманывать «глу-
пых дикарей», но не спешили зарезать курицу, несшую
им золотые яйца, не рубили сук, на котором сидели.
Так и возникла Empire. По отношению к своим коло-
ниям британский остров вел себя как большой город, как
широко распростершийся Рим; полноценными гражда-
нами были только англичане, в чьих руках находились
бразды всякого управления. Позднее подобным образом
развивалась и французская колониальная империя. Не-
много по-другому дела обстояли в России. Здесь город-
ским торговцам не пришлось связывать с метрополией
какую-либо отдаленную область; это малоземельные
крестьяне колонизировали неизмеримое пространство,
которое, на их счастье, раскрывалось прямо за порогом
их родины и простиралось вплоть до берегов Тихого оке-
ана. Там первая, понемногу созревавшая русская буржу-
азия нашла продовольственный, сырьевой и земельный
резерв, суливший ей сказочное будущее.
Британская Empire, французская колониальная им-
перия, российский территориальный колосс: вместе
они составляли окружение и соседство бисмарковско-
го государства. Пример английской индустриализации
бередил честолюбие немецкой буржуазии; германские
угольные залежи являли собой соблазнительную основу
соперничества, стремления не уступить британцам. Воз-
водились фабрики, буйно разрастались крупные города,
увеличивалась численность населения, промышленный
сектор начинал преобладать над сельскохозяйственным.
Принцип свободной торговли еще господствовал над
миром и способствовал развитию буржуазно-промыш-
130
V'
156
ленной немецкой экономики. Немецкий товар мог без
помех чувствовать себя как дома на всех рынках, и если
поначалу его еще как-то оскорбляла пометка «made in
Germany», то уже вскоре — после того как возросло его
качество, — она зазвучала как горячая и настоятельней-
шая рекомендация.
Однако едва лишь в мировой торговле наметились
первые признаки перехода от английской свободной тор-
говли к протекционистской политике, сразу забеспокои-
лась и немецкая крупная буржуазия, занятая в тяжелой
промышленности. Разве ее внешнеторговая прибыль не
подвергалась опасности в случае ограничения доступа к
зарубежным рынкам и тем более в случае их полной не-
доступности; разве в результате этого не застопорилось
бы, в конце концов, все промышленное развитие Гер-
мании в целом? Разве не выяснилось внезапно, что не-
мецкий экономический подъем зависел лишь от доброй
воли владеющих колониями соседей; и если подъем этот
базировался лишь на такой основе, то разве не был он в
высшей степени сомнительным и эфемерным? Что тут
оставалось делать? Ответ один: Германии тоже надлежа-
ло обзавестись колониальной империей, которая стала
бы для нее и новой областью расселения, и источником
продовольствия, и хранилищем сырья, и рынком сбыта.
Немецкий буржуа больше не хотел плестись в хвосте у
английского, французского или русского; он тоже хотел
завоевать себе место под солнцем. Колониальный клич
был брошен, горизонт немецкого авторитарного госу-
дарства должен был расшириться до мирового.
Но где было немецкой буржуазии найти такую коло-
ниальную империю? Сохранявшаяся в Германии терри-
ториальная раздробленность и земельный партикуля-
ризм имели тяжелейшие последствия для судеб немецкой
буржуазии. Потребовалось много дипломатического ис-
кусства, политических интриг и всякого рода маневров,
потребовались даже три войны, пока наконец в 1871 году
изнурительными обходными путями было достигнуто
то, что в 1848—1849 годах можно было получить гораз-
до проще, одним ударом. Объединение было «результа-
том большой и длительной европейской политики», а
не плодом мгновения, в коем свершилась бы судьба Гер-
мании. «Завоевания», которых Пруссия добилась в не-
мецких землях, ни на что не годились; это были мнимые
завоевания, не давшие никакого прироста совокупному
немецкому могуществу. Британская Empire присоеди-
нила к себе австралийский континент, Индию, Канаду,
обширные африканские области, Франция присвоила
Северную Африку, Пруссия же прикарманила всего-то
Ганновер и Гессен. Когда немецкий народ кое-как создал,
наконец, свое запоздалое и к тому же из рук вон плохое
национальное государство и стал смотреть по сторонам
в поисках места под солнцем по ту сторону своих границ,
выяснилось, что бесхозных пространств уже нигде не ос-
талось. Если бы немецкая буржуазия в момент подъема
1813 года не реставрировала своих князей, а прогнала бы
их и основала свое собственное национальное государ-
ство, если бы она сделала это хотя бы в 1848 году, она не
оказалась бы в том беспомощном положении, когда ей
довелось ощутить в себе достаточно сил для экспансии,
лишь после того как разделение мира уже завершилось.
Ситуация была такова, что немецкая буржуазия
могла построить собственную колониальную империю,
только перевернув весь порядок владений, уже сложив-
шийся в мировой политике.
Но такой переворот можно было осуществить только
насильственными средствами. Англичан, французов и
русских ничем нельзя было побудить к тому, чтобы они
добровольно отказались от своих прав и покинули сфе-
ры своего влияния. Такие претензии меньше всего могли
прийти в голову именно буржуа, поскольку он исповеду-
ет принцип, согласно которому собственность священна.
Желанным выходом из такой ситуации неожиданно ста-
130
V'
158
ла прусская педантичность, вызволившая буржуазию из
ее растерянности. Прусский меч, военная сила «кровью
и железом» создали имперское единство; теперь пробил
час, когда сила прусского меча должна была добыть для
буржуазии и вожделенную колониальную империю. То,
чего не удалось достичь собственно буржуазными сред-
ствами, — дерзкими морскими путешествиями, риско-
ванными торговыми сделками, заключением лукавых
договоров, расчетливым подкупом племенных вождей и
целых народов, — теперь следовало наверстать примене-
нием военной силы, собрав урожай с той нивы, которую
засевали другие. Это была сознательная инсценировка
разбойного набега не на пустовавшие пространства и не
на первобытные народы, а на высокоразвитые нации и го-
сударства, уже сделавшие для распространения челове-
ческой цивилизации на других континентах бесконечно
больше, чем на это пожертвовала немецкая буржуазия.
Любимое детище Вильгельма II — военный флот, по-
строенный в чрезвычайной спешке, наглядно продемон-
стрировал преследуемые Германией агрессивные планы.
Немецкое будущее могло показаться над водой лишь в
том случае, если бы под водой скрылось могущественное
настоящее более удачливого британского соседа. Немец-
кому солдату предстояло ворваться в чужие ухоженные
сады и на скорую руку аннексировать их для немецкого
буржуа. Генералы должны были задним числом и лю-
бой ценой наверстать то, что было упущено торговыми
людьми, в свое время скверно распорядившимися своим
шансом; в этом тоже понадобилось прибегнуть к старой,
вновь и вновь возникающей на горизонте прусско-гер-
манской панацее.
Но разве можно было открыто признаться в том, что
ты мародер и грабитель? Немецкий буржуа уже столь-
кому научился у английского, французского и даже
русского, что это было бы в высшей степени неразумно.
Английские, французские и русские колонизаторы были
«пионерами» дальних странствий, они выполняли «ци-
вилизаторскую миссию», они всюду несли «христиан-
ство, культуру, благонравие». Не следовало ли в связи с
этим сфабриковать особую и вполне конкурентоспособ-
ную «немецкую миссию»?
Гнездом, в котором высиживался порок пангерманиз-
ма, стал «Всенемецкий союз». Пангерманисты ожидали
для себя более значительных успехов, культивируя чув-
ство собственного превосходства. Перед глазами у них
был пример английского джентльмена. А доктрину, с по-
мощью которой над джентльменом собирались одержать
верх, преподал французский граф Гобино.
Гобино — потомок благородного франкского рода,
своим учением о неравенстве человеческих рас запозда-
лою местью отомстивший победившему «ситуайену».
Этот ситуайен со своим кельтско-римским прошлым был
вовсе не вправе ощущать себя носителем цивилизации.
Всякая истинная и подлинная культура проистекала ис-
ключительно из германских источников. Наивысшие
ценности японской, китайской, египетской, вавилонской
или ацтекской культуры тоже пронизаны пульсацией
германской крови. Германцы — и здесь это означало: нем-
цы — были солью земли; только они были подлинными
творцами культуры; что бы ни совершалось в мире вели-
чественного и возвышенного, всюду за этим обязательно
стояла гордая, благородная и героическая фигура нем-
ца. X. Ст. Чемберлен, который, пройдя школу у Гобино
и издав свои «Основы XIX столетия», сделался самым
красноречивым апостолом пангерманизма, дошел до того,
что провозгласил отцом Иисуса немецкого кнехта, волей
судеб заброшенного в Палестину; христианство вполне
могло бы состояться без евреев, но без немцев — никогда.
И если уж немцы в самом деле были солью земли, то им,
вне всякого сомнения, подобало стать и ее господами.
Так была учреждена всенемецкая мировая миссия.
В философских формулах ее выразил Ницше. Преуве-
160
личенная и напряженная претензия на такую миссию
благородной судорогой искажает лицо Заратустры. За-
ратустра установил законы для всего мира, и установил
их на тысячелетия. Сверхчеловек, к рождению которо-
го он призывает, это пангерманский господин над всеми
остальными людьми. Целью пангерманиста является не
завершенный, не исполненный человек, как он представ-
лялся древним грекам, римским стоикам, гуманистам,
английским и французским философам или немцу Гёте;
он требует, чтобы человек вырос в нечто гигантское, при-
том что такое перерастание, конечно, заставляло подо-
зревать, что здесь непомерно преувеличенная фантазия
этого несчастного лишь приукрашивает образ вернопод-
данного немца, как бы создавая контрастирующий иде-
ал: как он хотел бы выглядеть и держать себя, если бы
вдруг и впрямь стал господином. На сколь низком уров-
не в действительности располагался этот сверхчеловек,
выяснилось, как только он «по ту сторону добра и зла»
разоблачил в себе «белокурую бестию»; сразу же стало
ясно, что «сверхчеловек» был лишь раздувшимся от са-
момнения «недочеловеком».
Отвратительная, но в то же время и столь поучи-
тельная «Гуннская» речь Вильгельма II задолго до гит-
леризма подтвердила, что и пангерманским человеком-
господином руководили все те же недочеловеческие
инстинкты, что и он, натравленный на другие народы, на
китайцев и гереро, «белокурой бестией» ярился уровнем
ниже них.
Пангерманистская, всенемецкая доктрина была
идеологией крупной промышленной буржуазии; в ка-
честве святого Евангелия она прокламировалась интел-
лектуалам из слоев средней буржуазии и встречала там
благосклонное сочувствие. Катастрофа немецкой ду-
ховности обнаружилась уже в те годы. Если у гумани-
стической образованности был какой-то смысл, то он мог
состоять только в развитии восприимчивости к духов-
11 Эрнст Никиш
161
ным ценностям и достижениям. Школа Гомера, Софок-
ла, Платона, Канта и Гегеля была пройдена не зря только
в том случае, если она предохраняла от опасности пасть
жертвой всевозможных мелких сектантских пророков.
Но немецкая буржуазная интеллигенция ничему не на-
училась у великих учителей — даже разбираться в том,
где низкий уровень, а где высокий. Первое выступление
пангерманизма — Лангбенова брошюра «Рембрандт как
воспитатель» — имело огромный успех. Книжка была
дилетантской и путанной, в идейном отношении весь-
ма нечистоплотной, в научном же — просто полным
убожеством, ничуть не лучше розенберговского «Мифа
XX века». Впечатление, произведенное ею на носителей
академического образования, скомпрометировало эту
интеллигенцию и показало, на что ее можно подбить.
С Чемберленовыми «Основами» дело обстояло ничуть
не лучше. Они были в числе самых читаемых книг своего
времени; Вильгельм II любил дарить эти книжки своим
фаворитам. Арийцы требовали здесь своих прав, запаль-
чиво и вызывающе подчеркивали свои заслуги перед че-
ловеческой культурой. Арийцами же, притязавшими на
авторство во всяком духовном и культурном прогрессе,
были немцы. Всюду, где «Основы XIX столетия» пользо-
вались успехом, неминуемо утверждался пангерманизм.
Сколь безнадежно далеки Чемберленовы «Основы» от
платоновского «Федона», кантовской «Критики чи-
стого разума» или «Феноменологии» Гегеля, столь же
далек пангерманист, даже сделавший академическую
карьеру, от человеческого идеала, со времен гуманистов
светившего всем образованным людям. Наивысшей
точкой зрения, которой достиг пангерманизм, была
оценка «всемирно-политической значимости», а самой
прельстительной мечтой, наполнявшей сердца пангер-
манистов, — мечта о крейсерах и линкорах; пунктом,
вокруг которого в среде пангерманистов разгорались
горячие дискуссии, была флотская программа. Они
130
больше не хотели быть «личностями», по благородно-
му примеру Гёте, но — офицерами запаса, шестернями и
винтиками блистательного оружия, в опоре на которое
Вильгельм II обещал немецкому народу наступление
счастливых времен, то есть тех времен, когда стремле-
ние крупной промышленной буржуазии к власти над
миром, ее голод по масштабным монополистическим
сделкам будут наконец утолены.
Если спросить, господства над какими именно об-
ластями домогался пангерманизм, то всплывут все те
же цели, на которые позднее положил глаз Третий рейх.
«Линия от Гамбурга до Багдада» проходит через Перед-
нюю Азию в Иран, через Палестину в Египет и Северную
Африку. Потребность в пространстве, следуя завещанию
Тевтонского ордена, должна быть удовлетворена на Вос-
токе; Польша, Украина и Кавказ с его нефтяными запа-
сами притягивали тем сильнее, что остготы, тысячелетия
назад кочевавшие в тех местах, неожиданно доказали
свое «историческое право» на них. Швейцария как об-
ласть у истока Рейна, Нидерланды как земли у его устья,
Скандинавия как составная часть остзейского простран-
ства должны были отойти к пангерманской империи. Та-
кая политическая перестановка должна была подчинить
немецкому господству всю Европу. Но подлинным сырь-
евым лагерем для Европы была Африка; она принадле-
жала Великой Германии, как в древности Северная Аф-
рика входила в состав Imperium Romanum. От Африки
алчный взгляд устремлялся далее через юг Атлантики
к Южной Америке. Но прежде чем возникнет империя,
нужно было «покончить» с Англией, Францией и Росси-
ей; для этой цели и оттачивался немецкий меч. Народы,
стоявшие на пути пангерманистских планов, были теми
«многими, слишком многими», о чьем благе или вреде,
страданиях и несчастьях никто не беспокоился.
Но сначала необузданная жажда господства испробо-
вала себя в пределах самой Германии. В общем и целом
V'
163
пангерманизм оставался делом высших общественных
слоев. С презрением смотрели они на так называемых
маленьких людей, особенно на рабочих. Политической
программой пангерманизма была точка зрения «хозяи-
на в доме», грубое подстрекательство против наемных
рабочих. Социал-демократы, профсоюзы, народное пра-
во были для его адептов камнем преткновения; образ
«сильного человека», побивающего своей дубинкой все,
что оказывает ему сопротивление, с самого начала и на-
всегда вошел в арсенал пангерманизма.
Конечно, уже очень рано возникли некоторые сомнения
в отношении этого империализма «лучших десяти тысяч».
Не следовало ли придать пангерманизму более широкий
размах, нельзя ли было утвердить его в рамках сметающего
все на своем пути демократического движения?
Ранние антисемитские течения, зарождавшиеся
здесь и там националистические группировки, учрежде-
ние партии придворного проповедника Штёкера были
первыми попытками демократизации пангерманизма.
Пока еще они не имели решающего успеха. Юнкерско-
милитаристская, прусско-немецкая империя терпеть не
могла демократизма, даже когда он имел национальную
и пангерманскую окраску. Господа пангерманисты чув-
ствовали себя достаточно сильными, чтобы помериться
силами сразу и с собственным народом, и со всем миром.
Поэтому они вели дело к войне, которой они, по словам
их печатного органа «Берлинер Локаланцейгер», давно и
страстно желали и которая разразилась в 1914 году.
КАТАСТРОФА
Строительство флота и увеличение численности ар-
мии недвусмысленно указывали на то, что пангерманизм
сделался действенным элементом в немецкой внешней
политике. Каждый новый немецкий линейный корабль,
130
сходивший со стапелей, наращивал угрозу британским
владениям; каждый новый армейский корпус по вполне
правомерным причинам усиливал озабоченность Фран-
ции и России. Пангерманизм вызывал всеобщее подо-
зрение в том, что Германия преследует цели мирового
переворота; стезя немецкой внешней политики неук-
лонно вела к войне. Спор об ответственности за войну,
развязанный немецкой стороной в 1918 году, был нечест-
ным делом; внешние поводы к войне 1914 года были
совершенно незначительными и не имели решающего
значения. Трюк с Эмсской депешей, с помощью которой
Бисмарк в 1870 году намеревался свалить на францу-
зов вину за развязывание столь тщательно подготавли-
ваемой им войны, был рискованным мастерским ходом
крайне ловкого игрока; и если Бетманн-Хольвег не смог
нанести столь же ошеломляющего удара, то это свиде-
тельствовало, скорее, не о его более высокой морали, а о
его менее находчивом уме. Заявление о том, что между-
народно-правовой договор — всего лишь «клочок бума-
ги» и что «нужда заставит пойти на все», обнаруживало
скорее интеллектуальные, нежели нравственные дефек-
ты. Война 1914 года положила начало мировой револю-
ции, которая до сих пор еще не завершилась. Германия
восстала против порядка, господствовавшего надо всем
миром, дерзким рывком она намеревалась завоевать для
себя лидерство, которого можно было добиться только
за счет Англии, Франции и России.
Судьбу этого немецкого начинания решил уже исход
битвы на Марне; оно потерпело крах, еще до того как
Германия ввела в игру все свои силы. То было банкрот-
ство прусско-юнкерского милитаризма; он не добился
того, чего от него ожидала немецкая крупная буржуазия.
Его престиж был утерян и во внутренней политике; не
оправдав ожидания, он всех разочаровал. Медленно, по-
степенно и осторожно буржуазия начала отворачиваться
от него: рейхстаг становился все более уверенным в себе,
V'
165
внезапно встала на повестку дня реформа прусского из-
бирательного законодательства и отмена трехклассно-
го избирательного права; начиная с мирной резолюции
1917 года буржуазия понемногу стала брать обеспечение
своего политического интереса в собственные руки, чему
поспособствовало и введение парламентской системы.
Собственно говоря, немецкая буржуазия тем самым
влилась в ряды западноевропейских демократических
крестоносцев, ополчившихся на «прусский феодализм».
Прежде она уступала политическую власть этому фео-
дализму, чтобы без риска для себя пользоваться его ус-
лугами; теперь же, когда он оказался бессильным и ни
на что не способным, буржуазия отказалась от всех сно-
шений, в которые с ним вступила. Было видно, что ее
преисполняло лишь стремление спасти свою шкуру и
выбраться из военной авантюры, в которую ее впутали.
Конечно, беспокоилась она и о том, чтобы сберечь свое
лицо. Именно поэтому, решившись на неповиновение
прежним властям, она выставила впереди себя рабочих;
они были призваны поднять в обществе тот шум, кото-
рым можно было устрашить прусско-юнкерское руко-
водство и принудить его к капитуляции.
Немецкое рабочее движение с самых своих истоков
было носителем либерально-демократического духа; оно
было глубоко обязано идеям 1789 года. Волевая готов-
ность к классовой борьбе, которая его изначально отли-
чала, с течением времени сильно утихла. Экономический
подъем Германии настолько повысил жизненный уровень
немецкого рабочего класса, что ему теперь было что терять
и помимо своих цепей. Он достиг положения, сходного с
положением английских рабочих и был некоторым обра-
зом заинтересован в удачных сделках своей буржуазии
на мировом рынке. На этой общей заинтересованности в
экономической выгоде основывалась та вплетенность в
ткань национального интереса, которая отныне, по-види-
мому, все шире охватывала и немецкий рабочий класс.
130
V'
166
В своей оппозиционности он сделался почти таким же
умеренным, что и лейбористская партия в Англии. Поэто-
му Эдуард Бернштейн наткнулся на весьма благодатную
почву, когда, возвратившись из английской эмиграции, в
своей книге «Предпосылки социализма» стал пропаган-
дировать лейбористскую позицию как «реформизм» или
«ревизионизм». «Движение — все, конечная цель — нич -
то», — говорил Бернштейн; на этом пути, где «всеобщая
забастовка» означала «всеобщее безумие», а революция
оборачивалась голой романтикой, нельзя было не пре-
доставить юнкерскому прусско-немецкому государству
военных кредитов, оказав ему тем самым столь нужную
помощь. Конечно, по мере того как буржуазия в борьбе
с феодальными элементами конституции вспоминала
об остатках своего либерального наследства, к рабочему
классу возвращалась и память о его демократическом.
Эти демократические ростки получили мощный импульс
после победы русской революции в 1917 году. Русский
пример воспламенил в немецких рабочих желание покон-
чить с феодально-прусскими пережитками в строении не-
мецкой империи. Они начали бастовать на фронте и у себя
на родине, и выяснилось, что феодально-милитаристская
монархия настолько обветшала за минувшие годы, что
сразу рухнула, как только рабочий класс отказал ей в под-
держке. Разумеется, — и в этом была своя причудливая
логика, — поднимая мятеж против юнкерских властей,
рабочий класс действовал прежде всего на руку буржуа-
зии. Когда буржуазия осознала, что война проиграна, она
захотела ее окончить, выйти из нее, отделавшись легким
испугом. Она захотела снять с себя ответственность за
войну, развязанную феодальными властями в интересах
крупной буржуазии, и дистанцировалась от своих преж-
них военных и политических поверенных. Но подобно
тому как раньше она возлагала на уполномоченных-юнке-
ров ответственность за войну, теперь она стремилась воз-
ложить на рабочий класс ответственность за деградацию,
начавшуюся после ее окончания. Ноябрьская катастрофа
предотвратила военную оккупацию немецких земель;
именно в этом и заключалась цель, преследуемая буржуа-
зией. Но она без тени смущения объявила «ноябрьским
преступлением» то, чему сама всеми силами способство-
вала ради собственного спасения.
Буржуазия избавилась от господства высших слоев,
феодального юнкерства, и не желала ради этого мириться с
господством слоев низших, то есть рабочего класса. В част-
ности, крупная промышленная буржуазия отнюдь не на-
мерена была отказываться от своих пангерманистских
планов. Веймарская республика была платформой, на
которой эта крупная буржуазия принимала всеобъемлю-
щие меры, для того чтобы еще раз начать борьбу за гер-
манскую мировую империю. Она развернула весь талант,
которым только обладала, продемонстрировав всему
миру, какими грандиозными политическими способнос-
тями располагала. И если конечным результатом ее уси-
лий стало грандиозное жульничество, то значит, что-то
было не так с этим «талантом» и этими «способностями».
Из ноябрьской катастрофы крупная промышленная
буржуазия извлекла тот урок, что пангерманизм в буду-
щем следует взращивать более тщательно; он оказался
несостоятельным только в пропагандистском отноше-
нии, но не в политическом. Пангерманские цели должны
были завоевать себе человека с улицы, а не оставаться
более делом одних только высших слоев буржуазии. Они
должны были укорениться в набирающем широкий раз-
мах демократическом движении. То, что мерещилось на-
ционалистам с 1890 года, теперь следовало осуществить
на деле. Пангерманизм будет непобедим, только если
укоренится в среде «черни». Теперь нужно было найти
демагогов, пропагандистов пангерманизма, и поиски эти
сразу же начались.
Конечно, рабочие массы для такого рода демагогии
пока еще не годились. Средние и мелкие буржуа пере-
130 V' 168
метнулись на сторону пацифистской демократии и сразу
после ноября 1918 года тоже были глухи к пангерман-
ским лозунгам. Таким образом, следовало сперва создать
новую массу, которая была бы восприимчива к ним. И это
случилось благодаря инфляции.
Первая стадия инфляции, несомненно, была лишь
формой расплаты, уготованной немецкому народу за
поражение в войне. Но ее дальнейшие стадии уже пред-
ставляли собой процесс ограбления немцев крупной
промышленной буржуазией. Известно, какую постыд-
ную роль в этом сыграл Штиннес: в марте 1923 года,
когда курс рейхсмарки долгое время держался на высоте
20 ООО марок за доллар, он спекулировал на лондонской
бирже, играя на понижение рейхсмарки, чем обвалил и
почти окончательно ее уничтожил.
Падение рейхсмарки привело к разорению средних
слоев буржуазии. С безмерной горечью они ощущали,
как почва уходит у них из-под ног. Их грудь переполняли
ненависть и жажда отомстить виновным в той полити-
ческой ситуации, где их настиг роковой жребий обездо-
ленности. Они сделались революционерами в том смыс-
ле, что стали способны на любое безрассудство, если оно
обещало им возврат к прежней зажиточной жизни. Ин-
фляцию они рассматривали как прямое ограбление и ради
возмездия готовы были сами стать грабителями. Средне-
сословный буржуа, некогда элемент совершенно консерва-
тивный, превратился в безудержно гонимого плетью горь-
ких страданий, неистового люмпен-пролетария.
Со временем к этой массе присоединились всевоз-
можные деклассированные элементы: отставные офице-
ры, которые не могли перенести того, что теперь им при-
ходилось служить торговыми представителями и ходить
от одной двери к другой, выпрашивая заказы и отказав-
шись от своего командного превосходства — этой свое-
образной спеси, произросшей на прусском казарменном
плацу; эти офицеры были злы на Бога и на весь мир и
вмешивались во всякую уличную склоку, во всякое гнус-
ное кровопролитие, если полагали, что такими продел-
ками могут вернуть утраченный рай своего прежнего
привилегированного положения. Помещики и крестья-
не, набравшие высоких кредитов и разорившиеся в силу
того, что не сумели ими выгодно распорядиться, потеря-
ли всякое уважение к закону и не останавливались ни пе-
ред каким преступлением. Промышленные пролетарии,
лишившись работы, предали свои классовые интересы и
в отчаяньи готовы были посягнуть на любое темное дело,
сулившее им теплый обед или пару сапог с голенищами.
Так появилась армия отчаявшихся люмпен-пролета-
риев, которую можно было вовлечь в любое бессмыслен-
ное и безрассудное предприятие внутренне- или внешне-
политического характера, стоило ей только обзавестись
вождем.
Нетрудно было теперь найти и лозунги, с помощью
которых эту армию можно было привести в вихревое
движение. Первым таким лозунгом стал призыв к борьбе
против Версальского мира и репараций. Сегодня отчет-
ливо видно, насколько мягкими были условия того мира,
заключенного в 1919 году: они не помешали немецкому
народу в 20-е годы собраться с силами, чтобы начать
новую войну. К несчастью, мирный договор, пакт Доу и
план Янга, независимо от того, были они для немцев тя-
гостными или вполне терпимыми, символизировали чу-
жеземное владычество над Германией. Распростершаяся
над Веймарской республикой тень иностранного влия-
ния позволяла с легкостью мобилизовать чувство наци-
ональной гордости и вызвать жажду реванша.
Эта душевная мобилизация подразумевала созна-
тельный отрыв от тех духовных оснований, на которых
зиждились «государства-победители»: в отношении Ан-
глии это был либерализм, в случае с Францией — идеи
1789 года. Вскоре стало привычным потешаться над иде-
ей свободы, подвергать принцип парламентаризма осме-
130
янию, которое было более позорным для насмешников,
чем для предмета этих странных насмешек. Демокра-
тические принципы тонули в издевательской иронии и
в то же время коварно использовались для того, чтобы
подорвать основы парламентской демократии. От идеи
гуманности отвернулись демонстративно и резко; никто
больше не хотел, подобно какому-нибудь добропорядоч-
ному англичанину или французу, быть «человеком», ис-
пытывавшим уважение к человеческой жизни и благо-
говевшим перед достоинством личности; теперь каждый
желал быть исключительно «героем», который сразу
хватался за револьвер, едва раздавалось слово «культу-
ра», и испытывал тем большую гордость, чем прочнее за
ним закреплялась слава громилы. В действительности
же эта барская сверхчеловечность была лишь разновид-
ностью зверства, которому теперь предавались с наглой
и бесстыдной отвагой.
Впервые эта отвага неистово проявилась в форме ан-
тисемитизма. Расизм, для которого вошло в привычку
без стыда и совести следовать любому искушению и на
скорую руку отправлять на тот свет всех, кого он задумал
обокрасть, не обращает никакого внимания на права лю-
дей, стоящих у него на пути. Он разрастается в безумное
высокомерие и чванство, ориентированное не на лично-
стно-человеческие качества, а исключительно на природ-
но-животные признаки и особенности. Расовая гордость
относится к кругу недочеловеческих феноменов; именно
поэтому она с такой бессердечной легкостью и свире-
постью обращается даже против беззащитных женщин и
детей. Антисемитизм стал той школой, в которой немец-
кий люмпен-пролетарий учился нападать на слабейшего
как беспощадный зверь.
Самые пагубные, разрушительные инстинкты были
высвобождены для борьбы против внешнего врага под
личиной антибольшевизма; здесь немецкого «борца»
отучили от того рыцарского благородства, которое у ци-
V'
171
вилизованных народов считалось обязательным даже по
отношению к неприятелю. Пропасть, отделявшая тебя от
твоего врага, была настолько глубока, что с ним больше ни
под каким видом нельзя было дискутировать и вести пе-
реговоры, а нужно было всегда думать только о его «физи-
ческом уничтожении». Целью стало полное искоренение,
истребление коренного населения с чадами и домочадца-
ми, что впоследствии с отвратительной основательностью
происходило в Польше, Белоруссии, Украине и в резуль-
тате чего «народ, лишенный жизненного пространства»,
забирал себе опустевшие земли — земли, богатые зерном,
рудой, древесиной и нефтью (особенно нефтью!).
Конечно, в этом антибольшевизме помимо захват-
нического играл свою роль и ярко выраженный классо-
во-политический мотив. Советский Союз стал родиной
пролетариев, его пример был очень соблазнителен для
немецкого рабочего класса; немецкий капитал больше
не мог туда проникнуть. Уже само существование Со-
ветского Союза было грандиозным скандалом для про-
мышленной буржуазии; немецкие дельцы вновь и вновь
терпели ущерб от моральной и фактической поддержки,
которую получали оттуда немецкие рабочие. Если уж
решено было взяться за разрушение парламентской си-
стемы в самой Веймарской республике, потому что там
рабочий занял в социальной сфере более сильную пози-
цию, чем это отвечало капиталистическим интересам, то
что же было говорить о большевизме. Уже вскоре после
ноябрьской катастрофы 1918 года западногерманские
промышленники учредили военный фонд против боль-
шевизма, который никогда не должен был падать ниже
пятисот миллионов марок и из которого должна была
финансироваться «борьба против большевизма»; любая
антибольшевистская шумиха имела виды на исходящий
оттуда гонорар. Национал-социализм обильно подкарм-
ливался из этого фонда вплоть до 1933 года. Нужно было
усмирить немецких рабочих, чтобы лишить Советы ар-
130
мии пособников на немецкой земле, и нужно было обез-
вредить Советский Союз, чтобы ввергнуть немецких
рабочих в бессилие и жесточайшее капиталистическое
рабство. Развертывание национал-социализма на немец-
кой земле происходило под знаком антибольшевизма, и
все были настолько уверены в этом, что Третий рейх стал
в конце концов казаться оплотом антисоветизма, а сам
Гитлер — этаким плагиатом Ленина, анти-Лениным. Все
его международно-политическое значение базировалось
лишь на том, что он занял такую позицию.
Гитлер в этом пункте перерос Муссолини; Муссоли-
ни только пытался достичь мирового формата, Гитлеру
же вполне удался этот скачок. Своим возникновением
итальянский фашизм обязан тем же истокам и импуль-
сам, что и немецкий национал-социализм. Тяжелая про-
мышленность и в Италии, и в Германии опиралась на
одинаково неустойчивый и сомнительный фундамент: в
обеих странах она существовала не за счет собственных
сил, а благодаря тому, что этому ее существованию ничто
не мешало в сплетении международных торговых отно-
шений и связей. Итальянская крупная буржуазия, как и
немецкая, хотела располагать собственными колониаль-
ными владениями; но и для той, и для другой был закрыт
мирный путь их приобретения. Для обеих был открыт
только путь войны, разбоя, грабежа и попрания законов,
и буржуазия обеих этих стран была полна решимости
ступить на этот опасный путь. Муссолини, который был
послабее, планировал средиземноморское господство,
Гитлер же, чьи притязания были более широки, стремил-
ся к господству надо всем миром. Оба они начинали как
главари люмпен-пролетарских банд, оба прибегли к од-
ним и тем же средствам духовной и психической моби-
лизации, оба вели себя как жадные до добычи хищники,
готовящиеся вцепиться в горло намеченным жертвам.
Поразительно наблюдать за тем, как некоторые ода-
ренные авторы, выразители немецкого духа, один за
V'
173
другим оказывались в плену у фашистского и нацио-
нал-социалистского зверства. Шпенглер в своей рабо-
те «Пруссачество и социализм» уравнивал прусскую
дисциплину с социалистической заботой о человеке.
К какому итогу привела эта подмена понятий, видно из
его слов: «Мы — социалисты, но мы не хотим быть ими
задаром». Крупный буржуа хотел, чтобы ему заплати-
ли за то, что он пресмыкался перед «прусским социа-
лизмом» и примерял на себя его одежды. Еще более де-
рзко завесу над тайной крупной буржуазии приподнял
Франц Шаувеккер: «Нам пришлось проиграть эту вой-
ну, чтобы обрести нацию». Массы ни за что не удалось
бы привлечь на сторону демократического пангерман-
ского империализма, если бы они не были уже низве-
дены до уровня полной обездоленности. «Третий рейх»
Мёллера ван ден Брука обращал свое острие против ли-
берализма и знакомил немецкого читателя с Востоком,
у которого ему надлежало многому поучиться. Но все
эти сочинения утопали в миссионерском дурмане, рас-
пространявшемся по следам Заратустры и достигшем
своей кульминации у Розенберга в «Мифе XX века»
и у Гитлера в «Моей борьбе» — в двух жалких буль-
варных книжонках, определявших тот духовный уро-
вень, к которому отныне должны были приспособить-
ся немецкие умы. В книге Карла Шмитта «О понятии
политического», где политическая способность опре-
делялась как умение различать друзей и врагов, изла-
гались политические методы плотоядного зверства; в
ней была предложена теория, которую впоследствии
претворяли на практике СА и — с еще большей педан-
тичностью — СС.
1
1
В те годы даже самые решительные противники гитлеризма,
чтобы связать ему руки, вынуждены были идти на уступки и прибе-
гать к националистической терминологии. Достаточно вспомнить о
«курсе Шеринга» или о кружке «Прорыв» в КПГ. Сегодня это спосо-
бен понять лишь тот, кто помнит царившую тогда атмосферу.
130
Мировой экономический кризис, с 1930 года рас-
пространившийся и на Германию, в результате чего
миллионы немецких пролетариев лишились работы и
оказались выброшены на улицу, породил настроение
всеобщего отчаяния и усилил впечатление, будто Гер-
мании совсем недалеко до «распада» и «гибели». В сло-
жившейся ситуации крупная буржуазия вознамерилась
нанести решающий удар и привести к власти избранное
ею орудие. В 1932 году, когда кризис будто бы уже по-
шел на спад, промышленники приложили руку к тому,
чтобы продлить и даже обострить его; они не хотели
упускать свой шанс. Юнкерство было с ними заодно.
Правительство Брюнинга выручало их крупными кре-
дитами, оказывало «помощь востоку»; но это кредитова-
ние выродилось в возмутительную коррупцию: юнкеры
не использовали эти деньги на санацию своего имения, а
промотали их на Ривьере. Теперь они боялись разобла-
чения, и только Гитлер мог заставить прессу замолчать.
Когда потребовалось принудить Гинденбурга к назна-
чению Гитлера рейхсканцлером, Имперский земельный
союз сказал в этом деле решающее слово. Роковая судьба
Третьего рейха завладела Германией.
Национал-социалистическая партия, получившая от-
ныне монополию в Германии, была всего лишь организа-
цией преступников. Гитлер неоднократно говорил, что он
словно магнит проходит над немецким народом, притяги-
вая к себе каждого, кто схож с ним. При этом себе он при-
писывал роль стального сердечника, а своему окруже-
нию — роль железных опилок. Верным здесь было то, что
он действительно будил отклик во всех тех, кто был че-
ловеком его склада — склада, разумеется, весьма дурного.
Он оказывал возбуждающее действие на криминальные
инстинкты, выманивал их из нор и позволял надеяться,
что им дадут разыграться. Гитлер был переметнувшимся
в политику «Шиндерханнесом», и каждый, кто примы-
кал к нему, каждый, кто «унифицировался», тем самым
V'
175
разоблачал себя, показывал, что и в нем прячется такой
же скрытый бандит. Смягчающих обстоятельств не было
ни для членов партии, ни для штурмовиков СА или СС:
подобное стремилось здесь к подобному. Такие смягча-
ющие обстоятельства тем более не могли приниматься в
расчет после того, как телеграмма Гитлера рейхсканцле-
ру Папену в защиту убийц из Потемпа, поджог рейхста-
га национал-социалистами и ночь 30 июня 1934 года не
оставили уже никакого сомнения в том, в какой гнусной
компании мы все оказались.
И все же Третий рейх вовсе не был непредвиденным
событием или исторической «промашкой»; он был лишь
заключительной ступенью развития, к которой вела ло-
гика пропитанного прусским духом пангерманизма. Что
правым и истинным является то, из чего можно извлечь
для себя пользу; что постановление рейхстага в принци-
пе может лишить силы все законы и предоставить главе
государства право на любой произвол; что человеческая
свобода не ставится ни во что, человеческое достоинство
попирается ногами, а человеческая жизнь теряет всякую
ценность, — все это были последствия того предательства,
которое пангерманизм совершил по отношению к гума-
низму. Террор концентрационных лагерей, бесчинства
кровавой юстиции, организованная человеческая бойня
и живодерня предназначались для того, чтобы запугать,
или — на благородном языке Гитлера — «повалить» то
меньшинство, которое невозможно было побудить к учас-
тию в преступных деяниях Третьего рейха. Оставаться по-
прежнему честным, смелым, искренним, добросовестным
и просто порядочным человеком стало опасно для жизни.
Гражданская война, развязанная сразу после ноября
1918 года на деньги промышленников, война, первыми
несчастными жертвами которой пали Роза Люксембург,
Карл Либкнехт, Эйснер, Гарейс, Эрцбергер, Ратенау и
еще многие другие, вошла в свою наиболее ожесточен-
ную стадию. Она достигла той грани, за которой должна
130
была перерасти во внешнюю войну. Создание рабочих
мест было лишь формой, под прикрытием которой ин-
тенсификация производства вооружений достигла на-
ивысших пределов. Третий рейх насаждал военно-поле-
вую дисциплину: все должны были стать сообщниками,
никому не дозволялось выбиваться из строя. К 1938 году
он окончил свои приготовления и отправился в великий
поход. Нападению подверглись Австрия, Чехословакия,
Польша. Та же судьба ожидала Данию, Норвегию, Голлан-
дию, Бельгию, наконец, Россию. Все первые шаги приве-
ли к успеху; казалось, что святотатство вознаграждено,
убийство увенчано короной, постыднейшее вероломство
празднует свой триумф. Но даже национал-социализму
с его заносчивостью не суждено было прыгнуть выше го-
ловы, и вскоре наступил роковой перелом.
Гитлер планировал ошеломить всех своих против-
ников блицкригом и повергнуть их к своим ногам; они
должны были оказаться в нокауте, еще до того как при-
мут какие-либо меры к сопротивлению. Однако Англия
устояла перед Гитлером, силы же России он попросту не-
дооценил. Сформировалась коалиция мировых держав,
которой Третий рейх уже не мог противостоять даже со
своими итальянскими и японскими союзниками. Стра-
ны, отстаивавшие собственные обширные владения и
вследствие этого ощущавшие себя защитниками поряд-
ка, стражами справедливости и законности, обнаружили
свое значительное превосходство над разнузданным бес-
чинством и беззаконием.
Уже в 1943 году стало очевидно, что война для Треть-
его рейха проиграна. Но Гитлер и его сообщники хоро-
шо понимали, что поражение в войне обернется для них
судом и окончательной гибелью. Затягивая войну еще и
еще на один день, они тем самым заботились о продле-
нии своей жизни. В результате они навлеки на Германию
еще и тот ужас, то разрушение и погибель, какими стали
для немецких городов воздушные бомбардировки по-
V'
177
12 Эрнст Никиш
следних лет войны. Наконец, они затеяли бессмыслен-
ные оборонительные бои, когда русские, англичане и
американцы уже беглым шагом входили со всех сторон
в пределы самой Германии.
С непостижимым терпением немецкий народ позво-
лял вести себя в бездну, до самого горького конца. В сво-
ем ослеплении меченные свастикой отряды продолжали
надеяться на перелом и победу, когда русские уже забра-
сывали своими гранатами руины обороняемых ими до-
мов. Они не прекращали борьбы, пока вся Германия не
превратилась в груду развалин. В этой войне, как ни в
какой другой прежде, бесчестье состояло именно в том,
чтобы быть добрым и храбрым солдатом, чтобы удосто-
иться боевых наград.
Гитлер играл ва-банк; само существование Германии и
все ее резервы были поставлены им на одну карту. И эта
карта была побита. Немецкий народ остался ни с чем; ни в
политической, ни в хозяйственной, ни в культурной сфе-
ре у него больше нет ни гроша. Немецкий народ больше
не является субъектом международного права, у него нет
своего правительства, своего флага, нет благосостояния,
нет шансов, нет чести, нет свободы — все пошло прахом,
все безвозвратно потеряно. Он обесславлен перед всем
миром больше, чем вандалы, гунны и монголы; он стал
беднее, чем когда-то были бедны поляки, югославы и ру-
мыны. Он утратил всякую форму и всякое направление
развития. Он стал объектом исторической катастрофы, —
самой ужасной, неописуемой и безграничной из катаст-
роф, когда-либо приключавшихся с великими народами;
сравнить ее можно разве что с разрушением Карфагена
или Иерусалима. Этот мессия, этот спаситель и пророк
Гитлер поднялся к вершине из хаоса; и те, кто повиновал-
ся ему, неминуемо должны были вновь погрузиться в хаос.
Итогом всей немецкой истории стало ужасающее Ничто;
но если Ничто оказывается последним словом, это озна-
чает, что превратным было и приведшее к нему бытие.
НАСТОЯЩЕЕ И БУДУЩЕЕ
Буржуазное национальное государство было фор-
мой политической организации в раннекапиталисти-
ческую эпоху; если отдельные национальные буржуа-
зии представляли собой более или менее компактные
группы, сплоченные вокруг общего интереса, то наци-
ональное государство было пространством такого раз-
мера, которым еще можно было управлять с помощью
технических средств той эпохи и которое в то же вре-
мя удовлетворяло экономические потребности этих
обособленных группировок. В ходе технического про-
гресса территориальные аппетиты буржуазии возраста-
ли; началось «соревнование» группировок за те земли,
которые еще не имели хозяина. В конце концов про-
изошел раздел земного шара. Тогда буржуазные груп-
пировки ополчились друг против друга в стремлении
отнять соседскую добычу. В результате некоторые из
них отстояли свои интересы, отведя своим менее удач-
ливым соперникам роль скромных компаньонов, про-
теже, мнимо-самостоятельных соседей или даже просто
ходоков по делам: это были великие державы, таким
путем и достигшие своего величия. Число таких держав
постепенно возрастало, и наконец земля стала слишком
мала для них. Они постоянно мерились силами, между
ними началась борьба на выбывание. Первую мировую
войну нужно рассматривать именно под этим углом
зрения. Но она еще не привела к окончательному вы-
яснению отношений. Пусть положение Соединенных
Штатов и Англии не вызывало никаких вопросов, но
как дело обстояло с остальными? Нельзя ли было по-
сле Октябрьской революции низвести Россию с ее про-
странствами на уровень страны-колонии? Хватило ли
бы у Франции внутренних сил, для того чтобы отстоять
свое место в ряду великих держав? Обладали ли доста-
точным политическим весом Япония и Италия? Была
130
V' 179
ли Германия уже раз и навсегда переведена в разряд ма-
лых государств?
Немецкая буржуазия вовсе не хотела, чтобы ее на-
всегда перевели в этот разряд, и потому постаралась из-
менить положение. Бисмарк как-то раз пригрозил, что
ради исполнения своих планов готов призвать на помощь
силы преисподней; у немецкой буржуазии хватило дер-
зости не ограничиться одной лишь угрозой: она заклю-
чила союз со всеми злыми демонами подземного и по-
тустороннего мира. С такой опорой и такой поддержкой
она хотела силой добиться возвращения в круг великих
держав. Двое других недовольных, Италия и Япония,
лелея уязвленное тщеславие, присоединились к ней.
Когда же их всемирно-политический мятеж не удался,
все было кончено самым плачевным образом. Мировых
держав осталось только две: Соединенные Штаты и Со-
ветский Союз. Чести ради к кругу избранных были еще
причислены Британская Empire, Франция и Китай. Ита-
лии же, Японии и Германии был вынесен окончательный
приговор: зависимость стала отныне их жребием.
По-видимому, сегодня еще лишь немногие из немцев
понимают, сколь глубока оказалась бездна, в которую
низверглась Германия.
Отторжение восточнонемецких сельскохозяйствен-
ных областей неизбежно привело к тому, что критиче-
скую остроту приобрел вопрос о пропитании для немцев.
Жизненный уровень немецкого народа определяли его
соседи; если бы они перестали его кормить, он изнемог
бы от голода; он сделался народом-попрошайкой. Аграр-
ная реформа разрушила основы юнкерского господства;
несмотря на это, она все же была необходима, посколь-
ку вся механизированная оснастка немецкого сельского
хозяйства либо пришла в полную негодность, либо су-
щественно устарела; почву уже нельзя было обрабаты-
вать в рамках системы крупного землевладения, ее при-
шлось передоверить усмотрению бесчисленных мелких
180
собственников. Тем самым был заложен фундамент для
формирования такого человеческого типа, чей глаз был
ориентирован на тесноту и малые масштабы, такого че-
ловека, который в будущем гарантированно не мог под-
даться соблазну имперского разврата.
Разгром тяжелой промышленности еще более глубо-
ко отразился на стремлении к империализму. Картели,
синдикаты и другие монополистические организации
развитого капитализма теснились на мировом рынке;
если они оказались распущены, если их предприятия
были парализованы или разделены, а машинное обору-
дование вывезено за границу, то это означало, что тен-
денция к расширению промышленного производства
подрезана под самый корень. Сохранившиеся отрасли —
производство товаров широкого потребления и выпуск
готовой продукции — никогда еще не вели к бурному
развитию политического честолюбия.
Уничтожение тяжелой промышленности Германии,
вывоз в другие страны целых заводских корпусов со-
здало принципиальную угрозу для существования мил-
лионов индустриальных рабочих. Целые толпы их вне-
запно остались без заработка и куска хлеба. Их жизни
висели на волоске, как и жизни миллионов беженцев,
стекавшихся на столь удручающе обкромсанные немец-
кие земли из утраченных восточных провинций, а кро-
ме того из Чехословакии, Австрии и Венгрии. В Европе
возникла область с переизбытком населения, что дава-
ло повод к самым серьезным опасениям. Скопившиеся
здесь людские массы были в крайне недостаточной мере
обеспечены продовольствием, одеждой и жилищем.
Поскольку у них не было возможности заработать, —
ведь поначалу процесс производства, да и хозяйствен-
ная жизнь вообще, никак не могли сдвинуться с мерт-
вой точки, — поскольку далее в Германии не осталось и
следа от внешней торговли, доходы от которой могли бы
покрыть стоимость импорта продуктов питания и сырь-
181
евых материалов, постольку немцы в значительной сво-
ей части поддерживали свое существование либо за счет
поступавшей из-за границы милостыни, либо за счет
кредитов, погашение которых в будущем оставалось
тайной за семью печатями. Это означало, что немецкий
народ вел поистине люмпен-пролетарский образ жизни.
Он повиновался чужой воле даже не потому, что на ее
стороне была вооруженная сила, а просто потому, что
она снабжала его хлебом насущным. Он сделался, —
скажем откровенно, — он сделался продажным. Его мог
купить каждый, кто бы наполнил его миску, — и потом
уже распоряжался бы им по своему усмотрению. Разру-
шение и усыхание самых основ существования, с одной
стороны, и насильственно вызванное избыточное дав-
ление населения — с другой, сделали положение почти
безвыходным. Немцы не видели перед собой свободного
пути; и это впечатление было тем более потрясающим,
что оно обрушилось на них внезапно. Немецкий народ
полагал в своем бреду, что восходит к высочайшим вер-
шинам мирового владычества, и вдруг обнаружил себя в
отчаянной бездне.
Немецкий народ безрассудно уверовал в величие и
блеск своего будущего, в чудеса тысячелетнего рейха.
Вера эта разбилась вдребезги, и в тот самый момент, ког-
да народ очнулся от своего бредового сна, оказалось, что
ему попросту не на что больше надеяться. Оглянувшись
на свое прошлое, он вынужден был признать, что все оно
было исторической ошибкой; те самые традиции, кото-
рые он считал своими лучшими и наиболее характерны-
ми, попали под сомнение; то, что он ценил свыше всякой
меры, лишилось какой бы то ни было ценности; святей-
шие боги, которым он поклонялся, обернулись злыми
идолами и лежали теперь, поверженные в прах. К чему
ему было обратиться, в чем искать поддержки себе? Ду-
ховно он обеднел настолько же, насколько и материаль-
но; в идейном плане он сделался столь же беспомощным,
130
сколь и в политическом и экономическом. Пространство
его духовной жизни предлагало взору такую же картину
руин, что и внешнее, окружающее его жизненное про-
странство.
Позволительно ли в такой ситуации отсылать ищу-
щего к его прошлому, к старым традициям? Разве эти
самые традиции не были всего лишь ступенями, пред-
варившими то крушение, ту катастрофу, тот хаос, по-
среди которого оказался немецкий народ? Разве не были
они скомпрометированы своим итогом, существованием
Третьего рейха и исходом 1945 года? Разве возобновле-
ние связи со старыми традициями не означало бы, что
народ вознамерился снова ступить на тот гибельный
путь, на котором совсем недавно потерпел такой ужаса-
ющий крах? Такой смысл и такая нацеленность на во-
зобновление старых традиций присущи тем пагубным
размышлениям, которыми, по всей видимости, охвачена
некоторая часть немецкой буржуазии. Она спекулирует
на противоречиях между капиталистическим англо-сак-
сонским миром и большевистским Советским Союзом.
С нетерпением она ожидает, когда между этими двумя
колоссами разразится военное столкновение, в неиз-
бежности которого она твердо убеждена. В огне Третьей
мировой войны эти люди надеются довести до готовно-
сти «немецкое чудо», на которое напрасно понадеялись
в 1945 году. Они готовы на роль третьего, согласны на-
ходиться вне игры; если же эту роль не удастся заполу-
чить в полном объеме, они все же рассчитывают хотя бы
на то, что им найдется применение в качестве наемных
ландскнехтов. Услуги, некогда предоставленные древ-
ними этолийцами захватническому Риму, они хотели бы
теперь предложить англосаксам. В качестве наемников
они не только остались бы в русле прусской традиции, —
ведь и Фридрих II был всего лишь острой шпагой в
руках англичан, — но и возымели бы кое-какие шансы на
будущее, за которые, сколь бы эфемерны они ни были,
V'
183
все же можно было ухватиться как за спасительную со-
ломинку.
Эти опасные мысли могут привести к тому, что, од-
нажды уже сыграв ва-банк и потеряв в результате все
свои владения и всю свою честь, немцы захотят риск-
нуть ва-банк еще раз, теперь уже с пустыми руками. Та-
ким размышлениям может предаваться лишь тот, кто
не извлек никакого урока, никакой пользы для себя из
беды 1945 года. Это мысли одержимых, которые намере-
ваются убежать от одного несчастья, подготавливая дру-
гое, еще более ужасное, которым кажется, что один злой
дух подбивает их заклинать другого, еще более отврати-
тельного. Низвергаться из гибельного безумия в чистую
одержимость они научились в школе Гитлера.
Но если возврат к старым традициям представляет-
ся пагубным, то остается только разорвать с ними. Но не
будет ли такой разрыв страшнее всего остального? Кто
посмел бы утверждать такое всерьез? Дело св. Бони-
фация, немецкая Реформация, английская революция,
переселение пуритан в Америку, 1789 год во Франции,
1917 год в России тоже были разрывом с традицией, и
кто станет спорить с тем, что в некоторых случаях этот
разрыв оказался чрезвычайно полезным? Начинать с
чистого листа и для целых народов не при всех обсто-
ятельствах является злом. Если такое начинание пред-
ставляет собой целесообразное средство приспособиться
к совершенно новой ситуации, к полностью изменивше-
муся окружающему миру, то оно становится последним
лекарством, которое еще может принести исцеление.
Немецкая империалистическая иллюзия рассеялась.
Немецкая буржуазия упустила свой исторический час;
утраченную минуту не может вернуть даже сама веч-
ность. И пусть сердце обливается кровью перед лицом
этого факта, мы не имеем права его не замечать. Отчаян-
ная попытка Германии пробиться все же в число великих
империй провалилась, причем столь основательно, что ее
130 V' 184
уже невозможно возобновить. Но невозможен и возврат
к национальному государству в духе раннего капитализ-
ма. Эпоха национально-государственных суверенитетов
уже миновала; отныне национальные государства могут
обладать лишь мнимым суверенитетом в силовом поле
какой-нибудь империи. Ход технического прогресса тре-
бует планомерного создания обширных государствен-
ных образований; поскольку Германия в свое время не
сумела создать такое образование самостоятельно, она
стала объектом организующего принуждения со сторо-
ны других обширных империй. Против них честолюби-
вого восстания уже не поднять.
В силу своего срединного расположения в Европе,
между Востоком и Западом, Германии остается выби-
рать лишь из двух возможностей: стать ли полем битвы
этих столь противоположных друг другу восточных и
западных течений, идей, жизненных укладов, или же —
местом их примирения. Подобно тому как в Швейцарии
на протяжении веков сходились и уравновешивались
германские и романские элементы, восточные и запад-
ные тенденции могли бы быть приведены к взаимопони-
манию и примирению на немецкой почве. Конечно, уже
не от Германии зависит, удастся ли такое примирение.
Успеха можно достичь только по доброй воле самих ис-
полинских противников. И все же для умонастроения в
границах самой Германии имеет большое значение, на
решение какой задачи немецкий народ употребит свои
силы — на ведение боевых действий или на примиряю-
щее балансирование. Если она решится занять позицию
большой европейской «Швейцарии», то для немецкого
народа это будет означать определенные самоограниче-
ния; в политике ему придется сознательно перейти на
более скромную ногу; в частности, он должен будет по-
нять, что ему больше уже не достанутся боевые лавры,
что отныне славу свою ему придется искать только в мо-
ральных и культурных деяниях.
Конечно, блеснуть в области морали можно только в
том случае, если обладаешь сильным моральным духом.
Немецкому народу всегда была свойственная чрезвычай-
ная физическая храбрость, и Пруссия была ему в этом
хорошей школой. Между тем, эта физическая храбрость
была в нем сопряжена с моральной трусостью, превос-
ходящей всякое представление. Можно даже задуматься
над тем, а не была ли у немцев высокая степень физичес-
кой храбрости, в конце концов, лишь оборотной сторо-
ной их столь же великой моральной трусости: повинуясь
приказу, эти «герои» устремлялись вперед ради любого
дурного дела, потому что у них не хватало мужества пре-
небречь побуждениями толпы и укрепить в себе чувство
личной ответственности. Физически храбрый человек,
как правило, стоит плечом к плечу с другими в едином
строю; он отличается хорошим чувством локтя, он неис-
товствует, колет, рубит и режет точно так же, как неис-
товствуют, колют, рубят и режут остальные вокруг него.
Человек же, обладающий моральной храбростью, при-
слушивается только к себе самому, он полностью одинок
в свой тяжелый и решительный час. Вот эта способность
стойко переносить одиночество как раз и имеет высшую
моральную природу. Физическую отвагу проявляет и
разъяренный зверь; моральная же свойственна только
человеку. Люди, неустрашимые физически, по сути дела,
лишь кажутся героями, они не колеблются, потому что
не размышляют. Есть только одна форма истинного и ве-
ликого мужества — моральная; тот, кто не является пре-
жде всего моральным героем, тот вообще не герой.
Вера в остроту и пробивную силу меча, характерная
для «потсдамской идеи», еще могла бы показаться при-
емлемой, если бы меч вынимался из ножен исключи-
тельно ради благих целей. Но как бы то ни было, идее
этой все же была свойственна тенденция, оскорбляющая
человеческое достоинство, наносящая ему ущерб. Во
времена Третьего рейха она превратилась в орудие зла
186
как такового. Прусские генералы приняли дьявольское
обличье эсэсовских убийц, коим они в конце концов под-
чинились. Сыграв роль переходной ступени к гитлериз-
му, «потсдамская идея» скомпрометировала себя на все
времена; это вынуждены признать и те, кто в прошлом
был о ней лучшего мнения.
От ответа на вопрос, достанет ли у немцев сил для
обновления, для того, чтобы отказаться от идеала физи-
ческого героя и обратиться к образу героя морального,
зависит дальнейшая судьба немецкого народа. Исто-
рическая жизнь малых народов — вспомним о евреях
и греках — продолжается благодаря их делам в сфере
морали и культуры; немецкий народ стоит на распутье:
если он останется верен своим старым, отжившим, оп-
ровергнутым и обанкротившимся идеалам, он будет
размолот жерновами победоносных имперских держав;
если же ему удастся решительный прорыв в простран-
ство моральных, духовных и культурных ценностей, то
он еще сможет добыть для себя и смысл существования,
и жизненную задачу. Культурная политика стала отны-
не единственно возможной для немцев политикой, а мо-
ральный героизм — единственным стилем жизни, кото-
рый может еще составить немецкому народу его честь и
величие.
ОСНОВНЫЕ ЛИНИИ ЕВРОПЕЙСКОЙ
ПОЛИТИКИ
МАКИАВЕЛЛИ
Мир Средиземноморья — это мир городов. Несмотря
на то что Древний Рим достиг всеобъемлющего господ-
ства, нельзя, однако же, отрицать, что его на протяжении
столетий можно было рассматривать как объединение
городов-государств, лишь признававших Рим своей вер-
ховной властью. Его общественный строй — это строй
городских жителей; селянин снабжает город хлебами
своих полей и мясом своих стад; политического права го-
лоса у него, однако, нет. Итальянский крестьянин что-то
значит, лишь поскольку он является гражданином Рима.
Сельская местность — кормилица города, его житница;
город руководит; он держит поводья, устанавливает де-
ревне политические, экономические и социальные зако-
ны. В известной степени деревня — это недоделанный
город: не такой утонченный, окультуренный, не вполне
сформированный, недостаточно одухотворенный.
В ходе Средних веков городской строй Италии при-
шел в упадок; здесь тоже образовались феодально-со -
словные формы общества. Никогда, однако же, они не
смогли здесь полностью привиться и разрастись; ленный
порядок остался, по словам Готхайна, «в конечном счете
лишь пустой формой, ложью». Под покровом сословно-
130
феодальных форм продолжал теплиться гражданско-го-
родской дух; сословно-феодальный порядок был соткан
из «выдумок и недомолвок». В этой среде рано возникли
политические образования современного буржуазного
типа. И норманнское господство Роджера II, и сицили-
анское правление Фридриха II рациональными мерами
и финансовыми средствами организовали государствен-
ное устройство, опирающееся на чиновничество и на на-
емное войско, презирающее благородство и знатность и
постепенно ликвидирующее преимущественные права
церкви и феодальных властей. Таким образом, буржу-
азно-городской дух этой местности прорывался сквозь
чуждое ему феодально-сословное напластование, харак-
терное для общества знатных землевладельцев и обраба-
тывающих землю крестьян, под которым он так и не ус-
пел зачахнуть. Ненависть к варварам-иноземцам носила
буржуазно-демократический характер. Тот самый Фрид-
рих, который тщательно сформировал в Южной Италии
современный тип государственного устройства, оставил
Германию в ее феодальной «отсталости». Он чувствовал,
что его рациональной организационной силе севернее
Альп установлены непреодолимые барьеры, воздвигну-
тые самой природой вещей.
В той мере, в какой в Италии сохранялась феодально-
сословная система, она находила поддержку у Германской
империи. Итальянская оппозиция Германской империи
преследовала буржуазно-городские интересы. Гвельф-
ские партии городских союзов отстаивали дело италь-
янских urbs; они подставляли свои паруса ветру папства,
надеясь, что так смогут тягаться с императорским про-
текторатом феодального строя. Однако, действуя таким
образом, они хотели пристать не к церковно-папскому
берегу, а к буржуазной гавани национального государ-
ства. Вооружась мечом духовенства, чтобы освободиться
от гнета Германской империи, скованной феодальным
строем, просыпающееся буржуазно-городское самосо-
V'
189
знание в то же время закладывало грозные мины духо-
венству, чтобы сломить власть церкви над человеческими
душами; буржуазное сознание не обманывалось относи-
тельно того, что плыть во всепоглощающей тени церкви
так же опасно, как и во всепроницающем блеске импера-
торской короны. В борьбе с феодальным империализмом
оно отстаивало свои интересы ярко выраженного буржу-
азно-демократического характера; нация и гражданская
свобода были теми благами, которые гвельфы хотели до-
ставить в тихую гавань под прикрытием папского щита.
Итальянский Ренессанс был возрождением форм об-
щественного строя и духовных содержаний, свойствен-
ных древнему средиземноморскому городу-государству.
На пороге эпохи Возрождения стоит Петрарка. «Что же
такое история, как не прославление Рима?» — спраши-
вает он. Он пишет римскую историю, чтобы вновь дать
своему отечеству образец, ориентируясь на который,
оно должно обновиться. В противоположность фео-
дально-средневековому Данте он отказывается от рим-
ско-германской идеи мирового господства; он очарован
римско-античной идеей империи, превращающей его во
вдохновенного провозвестника гордого итальянского
национализма. Когда 28 мая 1354 г. он в своем знамени-
том письме дожу Венеции Андреа Дандоло упрекает ве-
нецианскую политику в том, что она втянула императора
Карла IV, чужака, в итальянские дела, он порицает ее за
близорукость, за ложную надежду, что Венеция могла бы
процветать, если бы Италия пришла в упадок.
Древнеримский образец должен был остаться обя-
зательным, даже если необходимо было ради этого пой-
ти на определенные уступки условиям современности.
Рабство, например, было прежде государственным меха-
низмом, на котором основывалась гражданская свобода
античных городов; реставрировать его было уже невоз-
можно. Его функцию стали выполнять современные фи-
нансово-капиталистические способы эксплуатации.
130
V'
190
На основе разнообразных торговых отношений бур-
жуазия в итальянских городах скопила большие состо-
яния. Там, где богатство заключается не в земельной
собственности, а в драгоценных камнях, благородных
металлах и в любой форме движимости, неминуемо фор-
мируется денежный учет. Ведутся точные книги, эконо-
мические процессы подлежат рациональному рассмот-
рению. Феодально-сословная смирительная рубашка
сковывала буржуазию; она не хотела, чтобы впредь что-
либо сковывало ее таланты в создании капитала. Ее дела
удавались, лишь когда она располагала полной свободой
действий. Мир представлений и система идей феодаль-
но-сословной действительности потеряли свою оправ-
данность для буржуазии; они стали неприменимы для
нее и для осуществления ее целей. Поэтому буржуазия
обратилась к духовным элементам античного прошлого;
пусть их нельзя было в том же виде использовать в ин-
тересах буржуазии, но они все же давали представление
о том, чем единственно могли быть утолены ее духовные
потребности. Ее мышление не было мышлением жите-
ля Древних Афин или Древнего Рима; но оно двигалось
приблизительно в том же направлении. Буржуазия не
хотела позволять феодальному землевладельцу вмеши-
ваться в свои дела, а церкви — вмешиваться в свои мыс-
ли: буржуа стал индивидуалистом и свободным мысли-
телем. Итальянское Возрождение не было еще первой
буржуазной революцией, но оно заложило основу для
нее. Буржуа осмотрелся и встретился с неприятелем,
с которым он отныне должен был мериться силами, в
борьбе, которая в 1789 году достигла своего апогея и
еще в 1918 году давала свои последние бои. Буржуа эпо-
хи Возрождения делал свои первые политические шаги
еще в античных одеждах; они должны были легитими-
ровать его и усыпить то недоверие, которым, собствен-
но, следовало бы вооружиться против него устаревше-
му уже строю. Выступая на историческую сцену в виде
классической реминисценции, буржуа извлекал пользу
для себя из эстетических переживаний зрителя; таким
образом он хотел предотвратить досмотр своего багажа,
в котором контрабандой проносил динамит в крепость
феодально-сословного общества, чтобы однажды без-
жалостно взорвать ее. Всюду, куда он ни вторгался, он
учреждал прежде всего неразбериху, анархию, хаос. Фео-
дальные традиции защищались; новые конкуренты влас-
ти боролись одновременно и с устаревшим наследием и с
самими собой. Буржуа не терял своей цели из виду: этой
целью был политический строй, скроенный по его мер-
ке. Пока, однако же, не было ясно, каким образом можно
было его осуществить.
Николо Макиавелли мог разрешить эту ситуацию.
Макиавелли располагал ключами к палатам, в которых
хранилось чистое золото древнеримской политической
мудрости; он перечеканивал это золото в современную
монету, которой буржуазный человек мог теперь пару
столетий подряд успешно финансировать свою полити-
ческую эмансипационную борьбу и прочие свои полити-
ческие предприятия. Рыцарской романтике феодально-
го общественного строя Макиавелли противопоставил
неслыханный реализм, исходящий из твердого инстинк-
та, которому беспрекословно следовал буржуазный слой
Европы, осуществлявший свои интересы шаг за шагом,
от поколения к поколению.
Макиавелли дал буржуазному человеку совет и ре-
цепт: завоевывать мир, пользуясь точкой зрения и искус-
ствами древнего римлянина. Virtu, которой он требовал,
была добродетелью античного римлянина. Она была той
деятельной энергией, той напряженной силой, которая
была способна развязать и довести до победного конца
как внешнюю, так и гражданскую войну против фео-
дального общественного организма, против «варваров».
В конце уже маячила идея буржуазного национального
государства, до которой расширилась идея polis, бур-
192
жуазного города-государства. «Пусть после стольких
лет ожидания, — пишет Макиавелли в последней главе
своего „Государя", этого страстного призыва освободить
Италию от варварства, — Италия увидит наконец своего
избавителя. Не могу выразить словами, с какой любовью
приняли бы его жители, пострадавшие от иноземных
вторжений, с какой жаждой мщения, с какой неколеби-
мой верой, с какими слезами!... Какой итальянец не воз-
дал бы ему почестей?»
В Италии буржуазно-городской общественный строй
был в какой-то мере естественным социальным состоя-
нием; он был лишь сокрыт под покровом феодально-со-
словных учреждений. Эти учреждения были для Италии
«чуждым варварским влиянием». Существо Возрожде-
ния состояло в том, что формы буржуазно-городского
строя вновь повсюду просачивались из почвы и неустан-
но вымывали чуждое ей феодальное засилье. Революции
как таковой даже и не потребовалось; не новый обще-
ственный строй завоевывал себе здесь пространство, а
тот, что исконно возрос здесь, снова вступал во владение
своей собственной отчизной.
Разумеется, это явилось сигналом к наступлению
для каждого буржуазного человека, где бы он ни обитал
в Европе.
РЕФОРМАЦИЯ
Германское государство не было изначально склон-
но к урбанизации; империя средневековых кайзеров
так и не смогла основать постоянной столицы. Именно
римляне были основателями первых поселений город-
ского типа в Германии. И только развитие экономиче-
ских отношений на протяжении столетий послужило
необходимым толчком, способствовавшим, наконец,
возникновению и развитию исконно немецких городов,
13 Эрнст Ники
193
предоставивших немецкой буржуазии возможность
преуспеть в своих делах.
Часто уверяют, что немцам естественным образом
свойственно исключительно феодальное, ленное уст-
ройство государства, то есть ленное отношение, группи-
рующее вокруг одного господина или вождя некую сви-
ту, обязанную ему беспрекословно подчиняться; вожди
и его свита связаны взаимным императивом личной пре-
данности, и честь их утверждается по мере его претво-
рения. Утверждают, что общественно-правовым образом
упорядоченная структура общности свободолюбивых,
самоопределяющихся, личностно равных граждан не
есть исконно немецкое явление. И действительно, не-
мецкий буржуа так и не смог добиться истинно свобод-
ной независимости своего личного положения в рамках
общепризнанного общественного права; даже в городе
он остается в той или иной мере последователем своего
вождя, подданным вышестоящего лица. Он так и не смог
полностью освободиться от феодальных оков; этот факт
имел роковые последствия для судьбы буржуазного дви-
жения в Германии.
Волны великого восстания итальянской буржуазии
эпохи Возрождения привели в движение и Германию.
Немецкую буржуазию охватило состояние ответного
волнения; казалось, она была призвана не отставать от
итальянской буржуазии и тоже сделать свой вклад в об-
щий прогресс буржуазного дела. Всплески буржуазного
самосознания в Италии придали немецким буржуа уве-
ренности в себе, дали им в себя поверить. Результатом
этих волнений была немецкая Реформация.
Между тем, было бы ошибочно утверждать, что Ре-
формация является немецкой вариацией итальянского
Возрождения. В Германии попросту не было буржуаз-
но-городской, древнеязыческой основы, которую можно
было бы извлечь на свет божий; здесь не было забытого
наследия подобного рода. Немецкий буржуа никогда не
130
испытывал тайного томления по строю древнего города-
государства; если Реформацию и можно назвать в неко-
тором смысле возрождением истинно немецкого «я»,
то необходимо и отметить, что суть его, проявившая-
ся впоследствии, была явно не буржуазного характера.
Безусловное принятие язычески-античного мироощу-
щения и буржуазно-городского образа жизни означало
бы для Германии полное самоотчуждение. Именно этой
тенденции она и должна была противостоять, если не
хотела отклоняться от своего изначального и свойствен-
ного ей пути; она должна была воздвигнуть непреодоли-
мые барьеры тенденциям распространения Ренессанса.
Иначе говоря, она должна была инициировать движение
Антиренессанса.
Реформация и представляла собой не что иное, как
вышеуказанный антиренессанс; во всех своих проявле-
ниях она была реставрационным, антиреволюционным
движением. Ницше, наверное, впервые осознал это со
всей отчетливостью.
Однако реставрация эта была достаточно сложным и
неоднозначным явлением. Буржуазная разгоряченность
была несомненным признаком кризиса социального ор-
ганизма. Пока немецкий буржуа не мог даже и мечтать
о своем политическом правлении; но его уже увлекало
представление о том, что должно прийти время, когда и
Германия у всех на виду облачится в буржуазные одеж-
ды. Феодальные силы, занимавшие в то время прочное
положение в обществе, почуяли неладное; они стали
решительным образом предпринимать все меры, чтобы
придать ходу событий такой оборот, при котором фео-
дальные интересы в итоге пожали бы плоды, посеянные
буржуазной взволнованностью. Им сыграл на руку тот
факт, что лихорадочное беспокойство того времени про-
явилось в религиозных формах. Формы эти были покро-
вом, сокрывшим истинное и единственное содержание
всего движения, его основание и цель.
V'
195
Движение Реформации выступило сначала в форме
религиозного протеста против римского насилия над со-
вестью и телом, и он был высказан не цивилизованным
буржуа, а верующим варваром. Города бдительно наблю-
дали за происходящими переменами: учиненный беспо-
рядок позволял надеяться, что с его помощью удастся
подорвать, наконец, и феодальный строй; они в самом
общем плане рассчитывали извлечь для себя пользу из
краха этого строя. Они реформировали свое вероиспо-
ведание и практики богослужения; таким образом и они
включились в ход событий и внесли свой вклад в то, что-
бы поживиться за счет этого темного, загадочного дви-
жения, вождем которого буржуа не являлся.
Феодальные силы были между тем несравнимо про-
ворнее. Один поместный князь предоставил свой замок
Лютеру, обеспечил ему там защиту и обязал его, таким
образом, служить своим интересам. Феодальные силы
осознали всю важность Реформации, имевшей антирим-
скую направленность. Здесь ставился под вопрос сам
универсальный принцип римского влияния. Если его ав-
торитет подрывался, тогда терял основание и авторитет
кайзера, тогда провинция, в которой феодально-сослов-
ный уклад имел решающее слово, получала большую
влиятельность. Между провинцией и Лютером изна-
чально уже царило взаимопонимание; варвар всегда ори-
ентируется на провинцию. Если бы кайзера разгромили
вместе с универсальным принципом, освободилась бы
дорога феодально-сословному партикуляризму. Блеск
императорской власти неминуемо померк, как только
навели тень на общую идею, поставленную ей на службу.
Глубокое противоречие было, правда, и внутри фео-
дально-сословного организма: крыло высшего дворянства
состояло в яростной оппозиции к мелким помещикам.
Верховные феодальные силы, представленные территори-
альными князьями, почувствовали, что пробил их час. Они
увидели возможность подчинить себе и буржуа, и кресть-
130
ян, и более слабых представителей своего же сословия. Бо-
лее слабые представители феодального сословия, рыцари,
пытались воспротивиться уготовленной им судьбе.
Городская денежная экономика угрожала уровню
жизни рыцарей, живущих в своих замках. Пытаясь вести
образ жизни, соответствующий своему общественному
положению, они вынуждены были выжимать из своих
крепостных максимум возможного, они должны были
жестоко и без оглядки на совесть эксплуатировать крес-
тьян. Но и этого им не хватало для собственного обеспече-
ния. Наиболее активные из них устраивали засады на до-
рогах, по которым следовали своему пути торговцы; они
хотели восстановить свою платежеспособность, действуя
как рыцари-разбойники. Другие рыцари, гнушавшиеся
становиться «криминальными элементами», создавали
противозаконные политические объединения; они стре-
мились восстановить социальную ситуацию, некогда бо-
лее приемлемую для них; они хотели повернуть вспять
колесо истории. Эти восстания рыцарей были реакцион-
ным явлением. В этом обстоятельстве можно усмотреть
причину того, что рыцари не могли оплодотворить свои
революционные усилия слиянием ни с эмансипационным
буржуазным движением, ни с мятежными крестьянами.
Мятеж крестьян был направлен напрямую против
эксплуатации со стороны рыцарей-землевладельцев.
Крестьяне восстали, чтобы сбросить лежащее на них
бремя сословного общества.
Феодально-сословный элемент, усиливший свое
влияние за счет авторитета кайзера, обошел в борьбе за
власть городскую буржуазию, не успевшую заметить, ка-
ким образом она упустила свой шанс. Это преимущество
в борьбе за власть буржуа уже не смог восполнить.
Антиримской тенденции тоже была свойственна не-
посредственно антибуржуазная направленность; рефор-
маторское движение недвусмысленно отрицало polis,
строй города-государства, буржуазно-языческое миро-
V'
197
ощущение. Светско-буржуазный образ жизни, буржу-
азно-языческие формы быта, свободомыслящее буржу-
азное сознание, буржазная воля к политической власти
были воплощением римского насилия. Прокляв возрож-
дение буржуазного духа в Италии, Реформация в силу
необходимости заставила буржуазный дух Германии
усомниться в собственном мужестве, в способности рас-
править крылья в свободном полете.
Истолковав религиозные колебания как признак ос-
лабления феодального влияния, немецкий буржуа, ско-
ванный укладом феодально-сословного общества, занял
позицию против самого прогрессивного и успешного
всемирного движения. Едва подняв руку на феодаль-
но-сословный гнет, он сам, так сказать, поставил себе
подножку. Это случилось, когда он отмежевался от вос-
ставших крестьян, бросив их в беде и даже подавив их
совместно с крупными феодалами. Наиболее авторитет-
ным и влиятельным буржуа того времени был патриций,
опасающийся, что цеховые ремесленники его города,
совращенные плохим примером крестьян, встанут на
путь непокорности господству родовой аристократии.
В ответ на призыв Ренессанса немецкий буржуа снаря-
дился в бой, но маршировал, не успев оглянуться, за дело
феодального партикуляризма, против собственной воли
и своего истинного интереса.
Под отдаленным влиянием итальянского Возрожде-
ния городская буржуазия стала двигателем социальных
и политических перемещений; но крупные феодальные
землевладельцы тут же направили этот двигатель на то,
чтобы заставить буржуазию вознести их в ранг княже-
ского суверенитета. Потребовалось совсем немного вре-
мени, и вскоре они дали почувствовать свою независи-
мость обойденным ими мелким остаткам феодальной
сословности и городам. Антиязыческая и религиозная
окрашенность реформаторского процесса снабдила главы
земельного правительства, сверх того, и небесной леги-
130 V' 198
тимацией; в их распоряжении находился еще тот непри-
косновенный Бог, чьей милостью они аргументировали в
пользу своей разрушающей государство карьеры.
Примерно так же, как и буржуа, остался ни с чем и не-
мецкий крестьянин. На протяжении многих лет он уже
боролся со своим феодалом-землевладельцем. Сложив-
шаяся ситуация могла бы способствовать образованию
единого крестьянско-буржуазного фронта против фео-
дальной общественной системы. Есть в борьбе против
феодализма отрезок пути, общий буржуа и крестьянам;
успех французской революции основывался именно на
том, что французские крестьянин и буржуа прошли этот
отрезок пути рука об руку. Мятеж крестьян мог стать тем
резервуаром, стихийными силами которого могла бы пи-
таться национальная революция третьего сословия; но
у немецкого буржуа начала XVI века не было еще той
экономической и социальной зрелости, которая сдела-
ла бы его способным отважиться на установление своего
собственного порядка. Поэтому случилось так, что союз
крестьян с буржуазией не состоялся; и крестьянин был
обречен. Конечно, в событии Реформации разрядилось
напряжение, накопившиеся в провинции, но разряди-
лось оно не в надлежащем направлении: от этой разрядки
пострадала в первую очередь сама провинция. Остается
прояснить, каким образом одним из главных требований
крестьян стало укрепление власти кайзера. Крестьяне
страдали от гнета партикулярных властей, землевла-
дельцев и территориальных князей. Они ощущали себя
безнадежно пойманными в сети этих властей, произвол
которых и на самом деле был безграничен. Защитника
права они видели в кайзере, притесненном теми же пар-
тикулярными властями, от которых страдали и они сами.
В союзе с кайзером они надеялись покончить с про-
изволом своих мучителей.
Антиуниверсальный характер Реформации ослабил
власть кайзера, которая в крайнем случае могла бы и для
крестьян стать приютом и защитой; религиозная же ее
окрашенность явилась моральным барьером для кайзера,
восставшего против власти, данной «Богом». Реформация
отвлекла и крестьянина, и буржуа с истинной траектории
их интересов. Она ввела в заблуждение «простолюдина»
всех социальных групп. Ее мятежный зов пленил грубый
слух простолюдина, не распознавшего, что провозглашала
она предательские лозунги. Все ее лозунги были рассчи-
таны на то, чтобы способствовать осуществлению инте-
ресов партикулярных властителей. Простолюдин, наивно
доверившийся бунтарским паролям, вскоре увидел, что
отдан на произвол все тем же территориальным князьям,
не имея никакой возможности защититься. Крестьянин
прозрел довольно рано, а именно когда Лютер с циничной
прямотой встал на сторону землевладельцев и натравил
их на то, чтобы подавить, зарубить, заколоть восставших
крестьян. Немецкий буржуа, напротив, так и не смог по-
нять, почему же Лютер, после непродолжительного ре-
волюционного порыва своей молодости, так скоро пошел
по стезе княжеского проповедника и всю жизнь продер-
жался на ней. Гроза Реформации принесла благодатную
свежесть в запыленные коридоры территориальных влас-
тей. Тот факт, что Лютер после исполнения своей миссии
кормился при дворе вместе с остальной челядью, вполне
соответствовал установленному порядку.
После победы землевладельцев над крестьянами со-
словно-княжеская позиция окрепла настолько, что бур-
жуазия в бессилии опустила руки перед ней, потеряв
всякую надежду. Отныне, если она не хотела, чтобы и ее
постигла судьба крестьян, она должна была беспрекослов-
но повиноваться приказам феодально-княжеских верхов.
Немецкая буржуазия ожидала от Реформации воп-
лощения надежд, пробужденных в ней итальянским
Возрождением; между тем Реформация положила конец
победному шествию Возрождения. Она была ответным
ударом Европы на восстание и наступление буржуазного
130
духа; она была феодально-партикуляристской ловушкой,
в которую так наивно попался немецкий буржуа. Рефор-
мация была замаскированной феодальной реставрацией,
отмеченной обманчиво-революционным знаком и сопро-
вождающейся революционно окрашенными обстоятель-
ствами. Реформация представляла собой первую из мно-
гих последовавших за ней двусмысленную реставрацию,
с помощью которых Германия пыталась перехитрить ве-
ликие европейские революции. Позже романтизм и прус-
ская реформа, руководствуясь теми же побуждениями,
упорно пытались подставить свои консервативно-реак-
ционные паруса под ветер французской революции, как
это сделали расизм и Третий рейх в случае с большевист-
ской революцией. Казалось, Германия боялась потерять
самое себя, все больше и больше отдаляясь от однажды
установленного феодально-сословного порядка. Она
оказывала самое что ни на есть отчаянное сопротивление
сначала буржуазному, а позже и пролетарскому движе-
нию. В любом случае она проявляла себя антиреволюци-
онно, если использовать при этой оценке в качестве мери-
ла тенденцию развития мировых событий. При этом она
делала странный крюк: она притворялась, что открывает-
ся новым тенденциям, сбивая, таким образом, с толку те
слои населения, в которых в тот момент отзывались эхом
революционные события, тем самым вновь предавая их
антиреволюционным силам. Можно было бы прямо-таки
говорить о немецкой кривой, движение которой в общем
виде всегда осуществляется таким образом, что вначале
немецкий путь следует параллельно ходу революций,
затем едва заметно сворачивает и, наконец, резко ведет
в противоположном направлении. Из-за своей верности
этой кривой немцы стали, как заметил Ницше, «замедли-
телями хода истории» par excellence.
Внутренний антиреволюционный характер Реформа-
ции препятствовал тому, чтобы она покорила мир. Рес-
таврация и антиреволюция носят, по сути, всегда оборо-
V'
201
нительный характер; у них нет настойчивого стремления
разрастись вширь; они лишь хотят предотвратить всякие
изменения «у себя дома», чтобы там всегда все остава-
лось так же, как и прежде. Их внимание сосредоточива-
ется главным образом на внутриполитических вопросах;
Реформация заботилась о сокровенности внутренней
жизни государства как о собственном имении, имея на то
свои веские причины. Поскольку в каждой антиреволю-
ционной позиции принципиально отсутствует направ-
ленная вовне ударная сила, она склоняется к недоверию
по отношению к делам большого света, лишь с большим
трудом вписываясь в него. Для нее естественно закры-
ваться от мира в своей скорлупе: начиная с Реформации
Германия во все большей мере становится провинциаль-
ным уголком Европы.
ВОССТАНИЕ В НИДЕРЛАНДАХ
Присоединение Нидерландов к Испании после отре-
чения от престола Карла V имело роковые последствия.
Внешним образом были объединены две области, внут-
ренние общественные структуры которых являлись пол-
ной противоположностью друг другу. Испания все еще
представляла собой феодально-сословную монархию,
власть над которой оставалась в руках землевладельцев-
аристократов, и не думавших поступаться своими при-
вилегиями. Нидерланды же, напротив, развились к тому
времени до крупнобуржуазной республики. Крупные
ремесленные города, добывающие неслыханных разме-
ров богатства, умело используя процветающие торговые
связи, определяли облик государства. Гордые патриции
управляли городами и составляли их верховную власть.
На крупные сделки направлялись все стремления этих
самоуверенных буржуа, нередко происходивших из ста-
рых дворянских семей.
С точки же зрения феодальной Испании, Нидерлан-
ды представляли собой «провинцию», цель и назначе-
ние которой состояли единственно в том, чтобы быть
разграбленной испанскими аристократами. С презре-
нием смотрели благородные испанцы на нидерландских
торговцев специями, мелких лавочников, банкиров и
сукноделов.
Наступил момент, когда городские патриции Ни-
дерландов начали оказывать сопротивление: их чувство
власти противилось обхождению с ними как с рабами.
Долгие годы буйствовала революционная борьба нидер-
ландцев за освобождение из-под гнета феодальной Ис-
пании. Не сразу они избрали своей целью отпадение от
Испании. Патриции с удовольствием пошли бы на ком-
промиссы, если бы с Испанией вообще можно было до-
говориться.
Непреодолимое социальное противоречие отража-
лось на идеологическом уровне в непримиримом рели-
гиозном противостоянии. Испания была католической,
Нидерланды же склонялись к протестантизму. Религи-
озный фанатизм слился воедино с фанатизмом классо-
вой борьбы.
Нидерландская борьба за освобождение была по сути
своей столкновением феодально-сословного принципа
организации власти с интенсивно развивающимся дви-
жением крупной буржуазии. Филипп II упорно отста-
ивал средневековый строй против необузданной атаки
буржуазных повстанцев. Сословная власть не собира-
лась допускать распространения и укрепления свободы
городов.
Естественно, испанско-нидерландское столкновение
представлялось поначалу сугубо внутриполитической
проблемой, гражданской войной в пределах испанской
сферы власти. Ее облик, однако, изменялся тем больше,
чем дольше она длилась. Она стала войной внешнепо-
литической, в которой мерились силами два великих
130
V' 203
принципа. Нидерланды утверждали себя как государ-
ство буржуазной свободы, возвестившее в конце кон-
цов идею народного суверенитета и провозгласившего
«свободу морей». Испания же боролась за устаревшие
институции и принципы. Победа Нидерландов под-
твердила, что мировая история вступила в новую эпо-
ху. Европейская буржуазия начала свое триумфальное
шествие, продлившееся почти четыре столетия и поро-
дившее такую цивилизацию, которую не порождала до
сих пор еще ни одна эпоха.
КРОМВЕЛЬ
В Англию господство феодального сословия пришло
около 1000 года, перевезенное Вильгельмом Норманд-
ским через канал из Франции. Оно двинулось в путь,
исполняя в Британии папское поручение: подчинить
англосаксонских уроженцев Риму. Позднее это сосло-
вие истощило все свои силы в Столетней войне и в вой-
нах Алой и Белой роз; кровопускание в ходе этих войн
было настолько обильным, что прилива англосаксон-
ской крови в высшее нормандское сословие уже нельзя
было избежать. Из памяти англосаксонского мелкопо-
местного дворянства не изгладились еще воспоминания
о викингах скандинавского происхождения. Часть этого
мелкопоместного дворянства, джентри, поддерживала
хорошие отношения с городскими торговцами, сукно-
делами и судовладельцами; таким образом, ее интересы
тесно переплетались с интересами предпринимателей,
чувствовавших себя стесненными феодальным строем.
При Генрихе VIII Англия отделилась от Рима, отделив-
шись тем самым и от остального европейского матери-
ка. Скромно отступая в сторону, проявляя сдержанные
манеры, она отрекомендовалась и пошла собственным
путем, не имея в своем невозмутимом спокойствии ни-
130
чего общего с напряженной от кризиса страстностью, с
которой Германия вырывалась из сферы влияния Рима.
Немецкий протестантизм был проявлением бурного со-
противления Риму; английская Реформация, напротив,
состояла в хладнокровно принятом решении не при-
нимать больше Рим во внимание. Можно сказать, что
международное положение предоставило викингу-ари-
стократу, снабженному тщательно взвешенной дозой бур-
жуазного духа предприимчивости, единственный в своем
роде шанс: если бы он смог, ища приключений, проник-
нуть на чужие континенты, тогда ценой его деятельной
отваги ему достались бы не только большие богатства, но
удалось бы даже и создание обширной империи.
В революции Кромвеля воспрял по-буржуазному
расчетливый викинг; он победил, лишив собственно-
сти феодалов, которым было знакомо лишь беспечное
существование господ в своих поместьях. Время «кава-
леров», горизонт которых охватывал в лучшем случае
Париж, Мадрид и Рим, прошло; по большей части они
пали в сражениях, выжившие же вынуждены были про-
сить пощады. Круглоголовым было присуще честолюбие
большого торгового мореплавания; они придерживались
лондонского city и вглядывались в пределы океанов.
Англосаксонская кровь освобождалась от норман-
нского экономического и культурного влияния и засилья
тем же способом, каким позже во время французской
революции галлы и кельты ликвидировали германское
напластование. Англосаксонского революционера неот-
вратимо влекло к дальним землям; он презирал благо-
видное и сытое счастье оставаться дома. Он был челове-
ком, обосновывавшимся везде, где надеялся на добычу
и прибыль; однако он никогда не упускал случая пере-
кинуть объединяющий мост от места своего охотничьего
угодья к своей родине.
Так он создавал свою империю: он включил в нее
цветные народы. Его империя с самого начала делала
V'
205
особый упор на угнетении и эксплуатации цветных. В от-
личие от отношения между высшим и низшим классами
единого национального организма, отношение охотника
за наживой к цветному имеет свой, ему одному прису-
щий оттенок; это стиль стихийного отношения рабовла-
дельца к своему рабу. Но современность требует усту-
пок; в своем неприкрытом первобытном состоянии это
стихийное отношение не является особенно выгодным.
Чтобы не приобрести дурную славу, рабовладелец дол-
жен соблюдать целый ряд правил игры, он должен вла-
деть особым - искусством господствования. Он должен
быть гуманным рабовладельцем. Его рабовладельческая
сущность основывается при этом на его инстинктах, его
гуманизм — на муштре и боевой выучке. В свойственном
ему неповторимом сочетании аристократической благо-
воспитанности, хищной алчности викинга и буржуазно-
го предпринимательского инстинкта англосаксонский
джентльмен представляет собой наиболее удавшийся
тип капиталистически-империалистического человека;
именно благодаря этим своим данным он и добился в
мире больше, чем кто-либо другой. Его господство явля-
ется тем более величественным, что заставляет считать-
ся с собой в самых дальних землях, тем более благона-
дежным, что оно не подвластно никакому контролю, тем
более своевольным и беспощадным, что это чужую кровь
он подчиняет своей воле.
Правда, чтобы быть успешным во всем, англосаксон-
скому джентльмену жизненно необходимы цветные на-
роды; американская война за независимость научила его,
что гуманность не усмиряет белого человека, если она
своим медом лишь смягчает горький вкус рабовладения.
Из столетия в столетие в доминионах белых ему прихо-
дилось становиться все осторожнее; Ирландия вплоть до
сегодняшнего дня отказывается добровольно подчинить-
ся его общественной системе. Там, где жизненный уклад
римского мира оставил свой след в античной или хотя бы
130
V'
206
в церковной форме, он никогда не станет владыкой душ
и земель. Ни в Европе, ни в Северной Африке, ни в Цен-
тральной и Южной Африке он так и не смог прочно и на-
долго обосноваться. Британское господство смогло удер-
жаться лишь там, где были новые земли, там, где римское
представление об общественном строе еще не зарекомен-
довало себя, формируя общественное устройство.
Британская империя не пошла по проторенной Рим-
ской империей дороге, как это сделала Германская им-
перия Средневековья, — она пошла своим собственным
путем. В сущности, англосаксы были единственными
германцами, которым удалось создание самобытной им-
перии. В них сконцентрировалась имперская сила всего
германского духа. С тех пор как появилась английская
мировая империя, все остальные германские народы
двигаются по периферии мировой политики; они либо
плывут за английским буксиром, либо играют роль «ору-
женосцев» Англии на суше, как последыши, остающиеся
ни с чем, от которых откупаются убого отмеренной и оп-
ределенной лишь долгом подачкой.
РИШЕЛЬЕ
Ришелье был великим первопроходцем буржуазно-
го общества во Франции; он был заодно с civis romanus
Франции и создал необходимые условия для его гос-
подства. Когда его довольно неохотно призвал в мини-
стерство Людвиг XIII, власть феодалов не была еще слом-
лена; в зависимости от своих насущих интересов, они
беспечно объединялись то с Испанией, то с Габсбургом;
их финансировали то Мадрид, то Вена, и они были да-
леки от того, чтобы находить предосудительной измену
французскому королю или французскому государству.
Бессмысленно упрекать их в государственной измене,
в измене родине; они ощущали себя независимыми и
не сомневались в своем праве заключать союзы, руко-
водствуясь собственными выгодой и необходимостью.
Даже брат короля, Гастон Орлеанский, состоял в самых
дружественных отношениях с врагом страны; составляя
с ним заговор, он занимался политикой, а не совершал
преступление. Единство Франции еще никоим образом
не было обеспечено; могущество короля должно было
поплатиться за слабость, которую Мария Медичи, мать
короля, проявляла в ответ на дерзости и претензии вы-
сшего феодального дворянства.
Еще было- неясно, вынуждена ли будет и Франция,
как Германия, пойти путем феодальной анархии. Между
тем Ришелье твердой рукой сломил феодальную власть
дворянства. Это была борьба не на жизнь, а на смерть;
ненависть, с которой высшее дворянство относилось к
Ришелье, была хорошо обоснована; если бы ему удалось
свергнуть кардинала, оно безжалостно втащило бы его
на эшафот. Придворная знать была укрощена; она не яв-
лялась уже исконной и самобытной властью; она была
королевским лакеем благороднейшего происхождения.
Ришелье был укротителем, не жалевшим кнута, если
считал применение его целесообразным.
По мере потери собственной самостоятельности дво-
рянство переставало быть серьезным соперником стре-
мящейся ввысь буржуазии. У придворной знати были
замки в провинции, в которых можно было перевести
дух, но у нее не было помещичьих усадеб, в которых
они были бы самодержавны: провинциальные же замки
представляли собой объекты, которые однажды купит
буржуа. Пока дворянин оставался «низкопоклонником
двора» с моралью слуги; когда же он догадается, что бур-
жуа обеспечит его лучше, чем это делает король, он «по-
меняет свое положение» и будет питаться хлебами бур-
жуазного общества. Наложив на феодальное дворянство
ярмо королевского двора, Ришелье сломил хребет со-
словному обществу, феодальному строю. Сохранились
208
лишь изувеченные останки феодализма, с которым бур-
жуа мог легко справиться, наберись он только духу.
Французская крупная буржуазия, прочно обосновав-
шаяся в парламентах, вполне понимала, что именно Ри-
шелье гарантировал долговременный успех ее дел. В тот
изматывающий нервы день 10 ноября 1630 года, когда
Ришелье неожиданно вмешался в полемику Марии Ме-
дичи и Людовика XIII, в которой речь шла о его голове,
и потом, неуверенный в исходе, уже заказал лошадей в
Гавр, чтобы спастись оттуда бегством в Англию, — в кри-
тические часы этого страшного ноябрьского дня рядом с
ним находилось несколько человек в мантиях, разделяв-
ших мнение кардинала де Ла Валетта, который ободрял
Ришелье оставаться твердым и непоколебимым, оказы-
вать сопротивление всем козням и впредь, не сдаваться
до достижения цели, не опускать руки.
Снеся укрепленные позиции, с которых аристо-
краты снова и снова оказывали сопротивление королю,
Ришелье сломил те преграды, которые буржуа собствен-
ными силами никогда не смог бы одолеть. Прежние ук-
репленные пункты стали провинциальными городами;
необычайное по размерам раздувание двора возвысило
Париж до столицы, в которой в будущем принимались
все политические и общественные решения. Отныне
поле боя для буржуа было выравнено донельзя; каждый
миллиметр почвы, который он завоевывал в столице,
способствовал одновременно его продвижению во всей
стране. Для штурма Тюильри достаточно было лишь
спровоцированной толпы, в армии не было надобности;
придворная знать, привыкшая прогибаться, разучилась
умирать за своего господина. Мобилизовав столичный
«плебс», буржуа создал себе собственную «гвардию»,
чтобы свергнуть с престола короля и бросить его на суд
революционного трибунала. Ришелье сделал Париж го-
родом, судьба которого стала и судьбой всей Франции.
Так государство было предоставлено буржуа, когда он
Эрнст Никиш
209
действительно оказался достаточно опытным и сильным
для того, чтобы использовать свое преимущество также
и политическим путем.
Немало сыграло на руку буржуа и то, что Ришелье
развеял волшебные чары неприкосновенности феодаль-
ного аристократа. Ришелье заключил в Бастилию такого
человека, как маршал Бассомпьер, и безжалостно прика-
зал обезглавить первого герцога страны де Монморанси.
Марию Медичи, мать короля, вокруг которой объеди-
нилось все феодальное сопротивление, он принудил к
эмиграции; от места к месту блуждала она, странствуя по
чужбине, начиная с 1631 года, когда она нашла свое пер-
вое пристанище в Брюсселе; никогда более не ступала ее
нога на землю Франции.
Ришелье был первым якобинцем; он присудил знат-
нейших господ к Бастилии, эшафоту и эмиграции; он
пожертвовал ими для развития централизации и нивели-
рования. Якобинство представляет собой самую сокро-
венную тайну французов; всякий раз, когда во Франции
наступали невыносимо тяжелые времена, ее всегда спасал
якобинец. И Клемансо был якобинцем такого рода. С по-
мощью Ришелье якобинская Франция пришла в сознание,
вспомнив о своей силе. Якобинская Франция является,
однако, в то же время и буржуазной Францией; феодаль-
ная же Франция никогда не была истинной Францией:
она была Францией, отчужденной от самой себя.
В озлобленной беспощадности, с которой Ришелье
сломил феодальное сопротивление, есть уже что-то от
полной ненависти безжалостности, с которой француз-
ская революция истребит дворянство. Как бы ни был
повсюду временами распространен феодальный образ
жизни, совершенно очевидно, что покрой его полностью
подходит лишь германскому существу. Нигде германская
потребность в порядке не может обосноваться прочнее и
естественнее, чем в формах феодального строя. Высшая
феодальная знать Франции была бесспорно германского
130
происхождения. Это придало атаке Ришелье неистовство,
питавшееся из скрытых источников романской крови.
Кровавый процесс, долгий и лютый, в котором кель-
то-романская народность Франции освобождалась от
своих германских высших слоев и который завершился
в годы Великой французской революции, начался уже
при Ришелье.
В числе «германизмов», проникших во Францию,
был и протестантизм; романский же человек является
в корне своего существа католиком. Именно романизи-
рованные германцы находят путь возвращения к собст-
венному, особенному существу через кальвинизм; но в
романизированных германцах сохраняется еще и тот
пласт их существа, в котором они остаются германца-
ми. Во французском протестантизме основополагающий
германский элемент осознает сам себя и сопротивляется
безостаточному насильственному слиянию с романским
окружением; преодолев все границы, протест Лютера
коснулся его, пробудив само его существо.
Отношение между французским феодализмом и со-
словным гугенотством, которому благоприятствовала
существенная германская схожесть, было сродни союзу,
который состоялся в Германии между земельным прави-
тельством и протестантскими городами против централь-
ной власти кайзера; глубина противоречий между союз-
никами отошла на задний план перед лицом общего врага.
Сам Ришелье подался в лагерь Ла-Рошель и лично
руководил осадой; лишь он один отдавал себе отчет в
том, что поставлено на кон; время от времени он вынуж-
ден был даже вопреки слабости своего монарха защи-
щать интересы королевской власти.
Падение Ла-Рошели было решающим поражением во
Франции германизма любого рода. Даже политический
авторитет Англии, которая не смогла предотвратить
судьбу Ла-Рошели, понес тяжелые убытки: и англосак-
сонский германизм был отвергнут.
V'
211
Поддержка, которую оказал немецкому протестан-
тизму кардинал, не свидетельствовала об отклонении от
его политической линии. Ришелье был чужд всякой бла-
госклонности к немецкой иерархии; если он и выручал
ее, так только потому, что придерживался старого рим-
ского рецепта: поддерживать внутренние распри герман-
цев всеми средствами и без оглядки содействовать гер-
манскому саморастерзанию. Деньги, которые Ришелье
давал немецким протестантским князьям, были маслом,
которое он подливал в огонь немецкой анархии; повер-
жение власти империи в состояние всеобщего бессилия
увлекло за собой, в глубину политической незначитель-
ности, и мятежных князей.
С той же независимостью, с которой Ришелье помы-
кал противостоящими силами во Франции, он столк-
нул друг с другом озлобленно враждующие власти и в
немецкой империи. Ситуация того времени позволяла
ему занять нейтральную позицию и во внутренних, и во
внешних делах, и с ее высоты он исполнял обязанности
третейского судьи. После того как изначальная сила фе-
одализма была сломлена, между остатками феодализма
и стремящейся ввысь буржуазией установилось состо-
яние равновесия, при котором государственный аппа-
рат выполнял свою независимую и самостоятельную
функцию; государство обладает отныне значительной
мощью, так как его расположения добиваются в равной
мере и феодальные, и буржуазные слои. Редко, быть
может, государство существовало в такой чистой фор-
ме, как в годы Ришелье; политика представляла собой
возвышенную технику, воспарившую над тяжеловесно-
стью и материальностью основного социального пласта
и искусно формирующую свои гибкие и обдуманные
правила. Именно здесь освободилось пространство, до-
селе столетиями занятое, — пространство для челове-
ка, в котором еще была жива страстность древнеримс-
кого политического мышления: и Ришелье был таким
212
человеком. Выхолощенный феодализм связывает бур-
жуазию, но и связан ею сам; Ришелье восстанавливает
это отношение социального напряжения, чтобы с твер-
достью, последовательностью и беспощадностью уп-
равлять государственным инструментом, следуя свой-
ственным ему закономерностям, целесообразности и
внутренней логике. Благодаря тому, что Франция в той
же мере стояла над противоречиями, разрывавшими об-
щеевропейскую ситуацию в теле немецкой империи, в
какой государственный механизм абсолютизма возвы-
шался над различными социальными группировками,
у Ришелье появляется возможность быть во внешней
сфере таким же сильным, как и во внутренней. Именно
в этом духе были выдержаны внутренняя и внешняя по-
литика Ришелье, возводя тем самым Францию к тому
политическому блеску, которого она доселе еще никог-
да не имела.
Поскольку Ришелье воздвигает свое абсолютное го-
сударство над искусно уравновешенным противоречием
двух соперничающих друг с другом социальных сло-
ев, государство приобретает лик Януса; оглядываясь на
прошлое, оно смотрит при этом вперед, в будущее.
Быть может, Ришелье умалил существование фео-
дального дворянства до существования придворных
дармоедов; но сделал он это не из ненависти к нему,
а потому что необходимо было сделать именно этот,
единственный выбор, чтобы гарантировать дальнейшее
существование Франции. Если бы аристократы стали
утверждать свою самостоятельность по отношению к
кардиналу, тогда Франция захирела бы из-за той же по-
литической чахотки, из-за которой сникла и Священ-
ная Римская империя Германской нации. Придворное
существование дармоедов было единственной формой,
в которой дальнейшее существование дворянства мож-
но было согласовать с существованием жизнеспособной
Франции. Обрекая дворянство на такой удел, Ришелье,
130 V' 212
однако, даже и не намеревался действительно истребить
феодализм; он хотел его лишь приспособить к настоя-
щей ситуации, подчинив его неминуемой необходимости.
Ришелье имел своей целью не истребление, а преобразо-
вание феодализма, которого требовало настоящее время.
Посредством преобразований феодализм должен был
потерять ровно столько, сколько было необходимо для
того, чтобы обеспечить в будущем политическое сущест-
вование Франции. В этом смысле абсолютизм на самом
деле представлял собой вынужденную кризисом форму
феодального общественного строя; то, чем поступился
феодализм, было, в общем-то, лишь средством, чтобы
избежать уничтожения его принципа и основания.
Время феодализма неумолимо подходило к концу и
ничто не могло уберечь его от этой участи. Он так и не
смог прийти в себя после того кровопускания, которое
учинил ему Ришелье. Третье же сословие, буржуазия, на-
против, крепло от десятилетия к десятилетию; уже мож-
но было предвидеть день, когда буржуазия во всех отно-
шениях превзойдет феодальное дворянство, устранит
социальное равновесие в свою пользу, собьет абсолютное
государство с его гордой высоты и возьмет бразды прав-
ления в свои руки. Время, когда придворное дворян-
ство станет неспособным предотвратить наступательный
марш буржуазии, было уже на подходе; именно тот факт,
что Ришелье насильственно заставил дворянство занять
положение дармоедов, позволил набирающему силу
буржуа поставить под вопрос право феодализма даже
на остаточное существование. Как Ришелье ни пытался
сдержать буржуа, опираясь на придворное дворянство,
он все же слишком ослабил его, чтобы оно обладало до-
статочной силой, чтобы долгое время справляться с тре-
тьим сословием. Так, Ришелье дал буржуа шанс одолеть
поборников феодальных привилегий. В 1642 году Ришелье
умер, а в 1789 году третье сословие достигло своей цели;
за эти почти 150 лет стало очевидным, в какой мере по-
130
V'
214
литический труд Ришелье был исполнен тенденциями
сохранения и оправдания феодализма, несмотря на все
революционные проявления насилия.
'»
ВАЛЛЕНШТЕЙН
Валленштейн был человеком, осознавшим всю необ-
ходимость приступить в Германии к тому же делу, кото-
рое удалось совершить Ришелье во Франции.
Реформация подорвала внутреннее единство импе-
рии; реформаторское учение было идеологией мятежа
высшего княжества против центральной власти импе-
рии. По мере того, однако, как верховные протестантские
князья одерживали верх над кайзером, власть империи
была так радикально ослаблена, что партикулярная не-
зависимость без особого труда доставалась даже верхов-
ным католическим князьям. Крупные территориальные
князья как протестантского, так и католического веро-
исповедания добились самостоятельности, давшей им
право в открытую заключать союзы с иностранными го-
сударствами. Немецкий феодализм разрушил единство
империи, поверг политически-иерархический уклад в
хаос; так он стал причиной политической анархии в Гер-
мании. Феодальные власти Германии отвоевали у импе-
ратора более значительную долю власти по сравнению с
той, что посчастливилось добыть феодальным князьям у
французского короля. Тридцатилетняя война обнажила
анархию общенемецкого существования.
Протестантские князья были инициаторами бунта
против императора; протестантский принцип, истол-
кованный в качестве германского самоосознания, про-
тивопоставлялся универсально-романскому принципу
императорства. Не страшась последствий, католические
князья эксплуатировали состояние бессилия короля, в
которое ввергло его протестантское восстание. «Как ве-
лика ни была ненависть к общему врагу, беспокойство
католических чинов о неприкосновенности своего даль-
нейшего существования было сильнее», — говорит Ранке
в своем «Валленштейне».
Император, против которого поднялись князья, имел
опору в целой системе феодально организованной импе-
рии; средние и мелкие феодальные элементы, которым
была необходима защита более могущественных и вы-
сших представителей своего сословия, и католическая
иерархия, которая обязана была защищать римский уни-
версализм, обступили его. Исходя из своего основания,
городская буржуазия ни в коем случае не была враждеб-
но настроена против имперской власти; но поскольку
последняя покровительствовала многочисленным мел-
ким и средним чинам и manus mortua, налагающей де-
лам и предприятиям буржуазии тысячи досадных и не-
приятных ограничений, она была склонна оппонировать
величию императора. Так образовалась платформа, на
которой могли сойтись мятежное княжество и городская
буржуазия. Это был союз того же типа, что и союз бур-
жуазного и феодального гугенотства во Франции.
Протестантские князья и города, объединившиеся в
Унии, поддерживали свои внешнеполитические связи;
католические князья, объединившиеся в Лиге, — свои.
Так глубокие европейские противоречия политики, на-
правленной лишь на расширение и укрепление власти,
разорвали Германию на две части; фронт европейского
раскола проходил прямо по центру Германии. С другой
стороны, и у императора была своя политика; но за ней
не стояла сплоченная империя. Она была вынуждена ис-
кать себе союзников в империи, сословия, которые были
бы на ее стороне. Так император стал, вопреки идее своей
должности и своего положения, лишь одной из многих
других партий, существуя лишь наряду с ними.
В такой общей ситуации Валленштейн формировал
свою армию. Он представлял собою больше, чем обык-
130
новенного кондотьера; у него был великолепный поли-
тический инстинкт и понимание политики. Добившись
с помощью своих побед большого личного признания,
титула герцога, и добыв себе в лице своей армии пре-
восходный и прочный инструмент власти, он двигался
по направлению к осуществлению честолюбивых поли-
тических планов; как и Ришелье, он хотел поставить на
колени заносчивость феодализма. «У него было лишь
представление о том, что перед высшей властью всякие
другие полномочия должны либо отступить, либо быть
ею же уничтожены, что незадолго до этого и испытали
обладающие властью чины в Богемии. Разве не пред-
ставляли собой и курфюрсты, и имперские князья лишь
чины? Рассказывают, что он отвечал на это: «В них нет
больше надобности; император должен стать истинным
и единственным властителем Германии так же, как и ко-
роли Франции и Испании являются властителями своих
областей», — рассказывает Ранке. Валленштейн сознавал
себя инструментом центральной имперской власти, а не
генералом католического дела. Уже в 1626 году в Брукк-
ан-дер-Лайте он в соглашении с Эппенбергом закрепил
за собой право составлять свое войско и из протестан-
тов, и из католиков. В ответ на это, начиная с 1627 года,
католические курфюрсты добивались отстранения Вал-
ленштейна от его должности, следуя своему безошибоч-
ному чутью. В 1629 году в Бингене они дали императору
почву для размышлений, утверждая, «что некто из при-
ближенных хочет ввести новое господство, имея своей
целью окончательное искажение высокочтимого древ-
нейшего уклада империи». Опасаясь укрепления влас-
ти императора, они зашли так далеко, что предложили
обоим протестантским курфюрстам сформировать со-
словно-католическо-протестантское войско в противо-
вес армии императора, находящейся под командованием
Валленштейна. Так становится очевидным, что рели-
гиозное обоснование войны совсем не соответствует ее
V'
217
истинному существу; цель войны состояла в том, чтобы
окончательно сломить могущество центральной власти
империи. Одновременно необходимо было определить
соотношение сил феодальных властей между собой в
хаосе их восстания; это произошло, когда они, как дове-
ренные лица иностранных государств, показали, что они
есть на самом деле. Вестфальский мир, гарантирующий
самовластие немецких князей, закрепил унижение влас-
ти императора перед отдельными феодальными властя-
ми; развитие уклада Германии приняло прямо противо-
положное направление развитию уклада Франции.
Именно этого Валленштейн не хотел допускать. Он
посоветовал императору исключительную суровость по
отношению к изменническим князьям; заключение Лю-
бекского мира в 1629 году и отстранение императором
обоих герцогов Мекленбурга и их потомков «на веки
веков» от государства и его подчиненных полностью
соответствовало его интересам. Тем самым император
посягнул на сам принцип, на котором основывались
чины. Последние упорствовали на их Богом и традици-
ей освященном праве; будучи обязанными императору в
том числе и преданностью и послушанием, они, однако,
напрочь отказывались признать власть императора ис-
точником той позиции, которую они занимали в иерар-
хии общественного порядка. Они настаивали на своем
с таким же упорством, что и император на своем. Корни
их позиции были так же глубоки, как и у позиции импе-
ратора. Выдворив мекленбургских герцогов и перенеся
герцогство Валленштейну, император совершил револю-
ционный акт. Власть императора притязала на то, чтобы
быть источником сословных свобод и привилегий; она
распоряжалась ими, отбирала их и дарила их по соб-
ственному усмотрению. Будучи успешным в этом деле
хоть однажды, император пробил бы брешь, через кото-
рую путь напрямую вел бы к абсолютизму центральной
власти. Поэтому чины были далеки от того, чтобы при-
130
мириться с отстранением от должности мекленбургских
герцогов; они не хотели санкционировать это нарушение
сословного принципа, а, напротив, стремились возмес-
тить понесенные ими убытки. 20 июня 1629 года Валлен-
штейн издал свой первый эдикт как герцог Мекленбур-
га; в своем гербе он прибавил к фридландскому ангелу
и саганскому орлу главу мекленбургского быка и грифа
Ростока; тем не менее ни в империи, ни тем более в Евро-
пе он не был действительно признан «герцогом и князем
Священной Римской империи».
Будучи выходцем из низов, он попал в известное
двоякое положение. С одной стороны, его привлекал
соблазн гарантировать себе и своим потомкам владе-
ние, самому вернувшись в систему унаследованного со-
словного уклада, став его поборцем при условии, что его
там примут и не отберут его добычу, доставшуюся ему
в результате распада этого строя. В этом случае он бы
искупил осквернение сословного принципа тем, что воз-
высился бы до его защитника от дальнейших актов его
осквернения. Между тем князья и курфюрсты отвергли
его в своем непреодолимом недоверии; они стремились
не к компромиссу с Валленштейном, а к свержению с
должности полководца. Это обстоятельство только силь-
нее привязывало последнего к делу императора; хоть он
с удовольствием и был бы герцогом мекленбургским
«именем святой святых», но остаться им он мог, только
будучи уверенным в поддержке кайзера.
Однако, поскольку Валленштейн занимал положе-
ние, постоянно провоцировавшее его сословное чес-
толюбие, его отношение к императору не носило того
безусловного характера, которым отличалось отноше-
ние Ришелье к Людвигу XIII. Быть может, император и
защищал его от князей, но Валленштейну приходилось
по вкусу вызывать опасения у императора оговорен-
ными себе связующими мостами между ним и чинами.
Отсюда происходит и двусмысленное отношение к Гус-
V'
219
таву-Адольфу, покровителю чинов. Валленштейн не за-
висел совершенно от императора, а сносился с ним на
основании «дай мне, чтобы я мог дать тебе». Однако этот
принцип стоял в противоречии к самой сути дела, в ко-
тором он хотел поддержать императора; он предписывал
условия той же самой центральной власти, которую он
хотел возвысить до уровня абсолютизма. Это противо-
речие нанесло ущерб эффективности принимаемых им
мер. В отличие от однозначного образа Ришелье, Вал-
ленштейн стал персонажем, полным двусмысленностей
и неопределенностей. Поскольку Валленштейн, вместо
того чтобы безоговорочно служить императору, вел рис-
кованную политическую игру, в которой последний был
лишь одной из фигур, пусть даже и самой важной, импе-
ратор не мог себе позволить потерять бдительность по
отношению к нему ни на минуту. Кардинал Ришелье был
человеком, располагающим исключительно духовными
средствами; для продвижения ему необходимо было при-
мкнуть самым тесным образом к какой-либо политичес-
ки-воинской власти, к королю. Генерал Валленштейн об-
ладал непосредственно реальным инструментом власти,
придававшим ему собственное политическое значение.
Однако то, что в его личной свободе движения давало
ему преимущества, стало для его дела в итоге элементом
слабости. Ришелье не было нужды взвешивать, стоит ли
ему тягаться силами с королем; Валленштейн же нахо-
дился под давлением необходимости, принуждавшей его
в один прекрасный день вступить в такое состязание, в
ходе которого он неминуемо становился мятежником,
хотя, конечно, не мог противостоять превосходящей его
силе императорской власти.
Правление тех областей, переданных во владение
Валленштейну, отличалось более прогрессивным духом
ведения дел; особенно успешно полководец умел осва-
ивать новые источники дохода. В своем умении орга-
низовать дела и строить расчеты он был «современнее»
180
своего феодального окружения; он был уже гораздо
«буржуазно-капиталистичнее» их. Он был, как и Ри-
шелье, как будто создан для того, чтобы проложить путь
буржуазному господству; приверженность к феодализму
отступала в нем на задний план, как и в кардинале, перед
национальной предрасположенностью. Одна его манера,
его подход к делам вселяли беспокойство в обществен-
ный строй феодализма; он был человеком, выпадающим
из этого строя, согласно структуре своего собственного
бытия. Куда бы он ни ступал, хотел он того или нет, везде
он становился первопроходцем нового мира. Для своего
феодального окружения он оставался взрывоопасным
даже тогда, когда его обладание мекленбургским герцог-
ством ободрило его на феодальные эксперименты. Как и
Ришелье, он занял промежуточную позицию; хоть он и
продвигался от феодального полюса в сторону буржуаз-
ного, радикализм чистой буржуазности был для него, как
и отсталость чистого феодализма, неприемлем.
Стоя перед Штральзундом в 1628 году, Валленштейн
натолкнулся на буржуазно-городских союзников фео-
дализма; Штральзунд был, как уже часто отмечалось,
немецкой Ла-Рошелью. Как Ла-Рошель заключил со-
глашение с Англией, так и Штральзунд заключил свой
союз с Данией и Швецией. Эта государственная измена
и измена родине сломили каркас империи. В трактате, о
котором велись переговоры со Швецией, последней был
обещан альянс при условии «родства города императору,
империи и главе земельного правительства»; это условие
было, однако, не больше, чем соблюдением видимости.
Решающей действительностью было то, что с помощью
датчан и шведов можно было прогнать имперцев из Ден-
гольма. После завоевания Ла-Рошели французское аб-
солютное унитарное государство неудержимо пробива-
ло себе дорогу; снятие осады с Штральзунда закрепило
полное и безоговорочное поражение немецкого унитар-
ного государства.
221
Ла-Рошель научила гугенотов тому, что связь с ино-
странными государствами не приносит пользы; город не
был спасен, несмотря на помощь Англии. Штральзунд
же, напротив, вследствие поддержки иностранных го-
сударств мог дать отпор самому знаменитому генералу
императора. Это было сомнительным предприятием.
Феодальные силы должны были считаться с тем, что в
крайнем случае иностранные государства всегда могли
быть призваны в роли спасителей. Валленштейн был
против восстановившего светское самоуправление и ав-
торитет епископов реституционного эдикта 1629 года,
которого добились от императора католические кур-
фюрсты, поскольку он предвидел, что эдикт не будет
способствовать укреплению центральной император-
ской власти, а, принимая во внимание господствующие
обстоятельства, отдаст на произвол чужбины отчаявши-
еся протестантские чины. Такое сочетание сил — в этом
он не сомневался — повергнет империю вновь в разруху
и хаос. Он, конечно, прослышал о курсирующих в про-
тестантских кругах слухах, что «Германия скорее будет
предана старому варварству и дикарству, нежели пойдет
по пути реституции»; он сам отмечал, что «северогер-
манские протестанты находятся в таком отчаянном рас-
положении духа, что готовы заключить союз с дьяволом
в аду, — лишь бы он спас их».
Католические курфюрсты отчетливо понимали при-
чины сопротивления Валленштейна реституционному
эдикту; генерал стремился защитить дело императора
даже от него самого. Благодаря своей армии он обладал
силой против императора, если тот готов был проявить
слабость по отношению к чинам. Могла наступить мину-
та, когда и сам император начал бы безоговорочно отста-
ивать императорские интересы, которые так решительно
защищал Валленштейн. Это одинаково стеснило бы и
Францию, и католические чины. Поэтому Франция и ка-
толические курфюрсты сразу объединились в своей об-
130
V'
222
щей антипатии к Валленштейну. Отец Йозеф, осторожно
расспросивший генерала в Меммингене, переметнулся в
регенбургский день курфюрстов 1630 года на сторону его
противников. Франция «навеки» утвердила курфюрсту
Баварии владение его курфюршеством; курфюрсты же
обязались обезоружить империю. Если бы Валленштейн
оставил свой пост, если бы его армия была расформиро-
вана, авторитет императора был бы безвозвратно утерян;
а если бы реституционный эдикт был самым решитель-
ным образом и со всей строгостью осуществлен, тогда
бы снова вспыхнула гражданская война. Когда Валлен-
штейн предложил в Регенбурге напасть на французов из
Эльзаса, ему воспротивились католические курфюрсты;
курфюрсту Баварии Ришелье высказал свою особенную
благодарность за это. Курфюрсты не скрывали, что хо-
тели бы выбрать римским императором скорее Людви-
га XIII, нежели сына кайзера. Кайзер же поддался кур-
фюрстам настолько, что он осуществил уход в отставку
Валленштейна, и даже поставил под сомнение право
Валленштейна на Мекленбург. Кайзер уступил террито-
риальным государственным властям; смещение Валлен-
штейна с должности было окончательной капитуляцией
и сдачей собственных позиций центральной властью пе-
ред чинами.
Реституционный эдикт, возникший, собственно,
благодаря противостоянию мыслящих партикулярным
образом католических чинов, а не превосходящей муд-
рости некой центральной власти, на самом деле не ос-
тавлял протестантам другого выбора, как доверить их
судьбу шведскому королю Густаву-Адольфу. Иностран-
ная власть появилась в Германии, и протестанты привет-
ствовали ее как плод их самых заветных чаяний: более
плодотворно нельзя было разорвать империю на части.
Швед продвигался от победы к победе; католические
чины дрожали за свою сохранность; в час крайней нуж-
ды Валленштейн мог быть снова призван к должности.
После восстановления в своей генеральской долж-
ности в декабре 1631 года Валленштейн обнаружил но-
вое положение дел; победоносная чужеземная власть
овладела немецкой землей и сердцами. Раскол империи
был настолько глубок, что Валленштейн не мог просто
возвратиться к своим старым планам и методам. Он вы-
нужден был принять в расчет возможное сопротивление
Густава-Адольфа; необходимо было срочно удалить его
из Германии, не создавая при этом перевес католическим
чинам. Валленштейн хотел отделить Густава-Адольфа
от Франции; он хотел, чтобы швед вместе с ним покарал
курфюрста Баварии. Его скрытым умыслом было вмес-
те с Густавом-Адольфом сломить власть католического
князя, потом избавиться от Швеции и, наконец, воздвиг-
нуть более влиятельное, чем когда-либо, господство им-
ператорской власти над ослабленными католическими
и обеспокоенными своей судьбой протестантскими чи-
нами. Между тем Густав-Адольф обязался французам
не посягать на католицизм в Германии и искать дружбы
князя Лиги. Таким образом, шведского короля нельзя
было привлечь к делу осуществления единства империи;
Валленштейн не мог достичь своей цели независимо от
того, как много и как долго он для этого вел переговоры
с Густавом-Адольфом. Напротив, именно этими перего-
ворами он и навлек на свою голову недоверие католи-
ческих князей, Испании и, наконец, самого императора.
Он не отступал от своих планов; он избегал давать сра-
жения, в которых либо его армия, либо армия Густава-
Адольфа, либо и та и другая вместе были бы ослаблены,
препятствуя таким образом осуществлению его проекта.
Не что иное, как его политические планы отдаляли его
все дальше от императора, очарованного Испанией и
слишком нерешительного для осуществления реформы
имперского строя. Валленштейн стремился к «решению
религиозных и территориальных разногласий Герман-
ской империи, утверждая ее национальный характер, не-
224
прикосновенность и все объединяющую конституцию».
Хоть император и предоставил ему полномочия на вой-
ну и мир, генерал не мог быть уверенным в своем суве-
рене. Напротив, необходимым условием осуществления
немецкой политики Валленштейна стало его личное
возглавление течения хода событий. Быть может, он ни-
когда и не был настолько дерзок, чтобы иметь намерение
занять место кайзера, но переворот такого типа был бы
несомненным логическим следствием его предприятий.
Его трагическая участь была неизбежна из-за сложив-
шихся обстоятельств в Германии. Если государствен-
ной изменой в Германии считалось укреплять централь-
ную власть схожим образом, как она была укреплена во
Франции, тогда Валленштейн должен был умереть.
В хаосе, в который все глубже и глубже погружалась
Германия в последние 15 лет Тридцатилетней войны после
смерти Валленштейна, обнаружилась лишь окончатель-
ная победа принципа территориально-сословной анар-
хии. Центральная власть могла отныне лишь постепенно
катиться по наклонной плоскости. Стрела, сразившая на-
повал Валленштейна, поразила в самое сердце и суть дела.
В то время как французская буржуазия вследствие
открытия Америки обрела необозримые возможности
развития, третье сословие Германии эти возможности
утратило после того, как империя вследствие расцвета
атлантического морского сообщения отступила в мер-
твое пространство мировой экономики. События, сти-
мулом которых не являлась буржуазия, не могли раз-
виваться в пользу Валленштейна; в принципе, генерал
остался лишь человеком, обогнавшим свое время. Кто
же не является своевременно, никогда не имеет успеха.
В Германии не было буржуазной динамики; поэтому фе-
одализм нельзя было прогнать с поля боя. Это сознавал
император; потому он и сдался.
В феодально-сословных формах общественного строя
народ немецкий вступил в новое время; это было его от-
Эрмст Никиш
225
личительной чертой и придавало его истории некий свое-
образный окрас, которым она отчасти даже волнующе от-
личалась от истории других западных народов.
ФРИДРИХ ВЕЛИКИЙ
Бывали времена, когда немецкая городская буржу-
азия добивалась особенной защиты центральной импе-
раторской власти; милость короля представляла собой
пространство, в котором непосредственно гнездились
имперские города. Королевская власть двигалась в рам-
ках широчайших горизонтов; ее имперская динамика
пыталась распространиться на весь земной шар; следо-
вавшему ей раскрывался целый мир. Там, где немецкая
империя пользовалась влиянием, там новый рынок от-
крывался немецкому торговцу; там, где имя немца было
в чести и пользовалось уважением, там пользовались ав-
торитетом и немецкие товары, и за них давали хорошую
цену; кроме того, там немецким торговцам предлагали на
экспорт все самое лучшее, что потом его родина прини-
мала как ценный дар «дальних стран».
Уже при позднем правлении Гогенштауфенов Герма-
ния выродилась в провинцию; провинциальная участь
не миновала и ее городов. Европейский центр тяжести
двигался к перифериям: сначала к итальянским и си-
цилийским, позже к испанским берегам Средиземномо-
рья, а затем и к побережью Атлантического океана. Для
Гогенштауфенов Сицилия была пупом земли; чем даль-
ше от Палермо располагались другие провинции, тем
больше ослаблялась ее связь с дыханием большого мира.
Гогенштауфены принесли Германию в жертву террито-
риально-княжеским властям, обеспечивая себе тыл для
политических операций в области Средиземноморья. Го-
рода осознавали, что тем самым они отданы на произвол
провинциальным тенденциям, у которых отсутствовал
130
всякий размах; крепнущее земельное княжество пред-
ставляло собой ведь лишь один из способов герметиза-
ции тесного немецкого уголка. Так случилось, что горо-
да присоединились к мятежу Генриха, несчастного сына
Фридриха И, юнца, поплатившегося за свое восстание
против отца-императора и близоруко-своекорыстного
земельного правительства долгой неволей, продлившей-
ся до тех пор, пока он не окончил ее самоубийством.
Создание Ганзы было попыткой городов на свой
страх и риск сохранить свой имперский горизонт и ин-
стинкт глобальности; великий, великолепный, гранди-
озный стиль жизни необходимо было сохранить воп-
реки всем объективным политическим препятствиям.
Но это противоречило самой природе вещей, и потому
было лишено всякого будущего; наконец, наступил день,
когда и города заставили вернуться в более скромное и
непритязательное пространство, в котором и основалась
Германия. С помощью императора они не могли больше
добиться экономического успеха; каждый раз, оказывая
вынужденную поддержку центральной императорской
власти, им приходилось платить за издержки, постав-
ленные в счет ненасытными князьями. Центральная
власть стала более слабым элементом по сравнению с
князьями; основывающийся на ней не стоял прочно на
ногах; желавший с ее помощью продвинуться вперед
никогда не имел успеха. Предоставлять свое дело более
сильной власти заложено в инстинкте каждого экономи-
чески расчетливого человека; поэтому городская буржу-
азия прикидывала, не послужит ли она лучше своим ин-
тересам, став на сторону партикулярных тенденций. Да,
это решение означало отказ от мирового горизонта ради
узкоместного; но если из-под узкого крыла земельного
правительства можно было извлечь для себя больше,
чем из широкой тени бессилия императора, тогда вопрос
вставал сам собой, зачем необходимо уноситься вдаль,
если все хорошее находилось поблизости. Буржуа стре-
V'
227
мится к хорошей конъюнктуре; он добивается ее там, где
ее находит.
Реформация без труда овладела городами, обещав-
шими себе большие преимущества от союза территори-
альных и партикулярных властей, нежели от привержен-
ности имперским властям: королю и Папе. Немецкий
городской буржуа делал ставку на суверенных повстан-
цев; ему казалось, что он правильно оценивает ситуацию
с тех пор как Валленштейну пришлось отступить от стен
Штральзунда, так и не выполнив своего изначального
намерения.
Перебежав на сторону земельного княжества в борь-
бе против императора, немецкий буржуа принял реше-
ние, последствия которого отныне всегда преследовали
его. Ему пришлось отказаться от своей склонности к ве-
ликому; он стал вассалом. С тех пор немецкие города не
порождали более величавых торговцев; их плодом были
только более или менее успешные торгаши.
Земельный князь стал центром немецкой истории;
города и их жители висели на его шее. Судьба их нахо-
дилась в руках земельного князя; от его экономической
политики зависело счастье городов и буржуа.
Как буйно ни процветала анархия среди партикуляр-
ных властей, тем не менее несколько территориальных
властей смогли добиться своего превосходства, воз-
высившись над множеством других властей благодаря
удачно сложившимся обстоятельствам. Сформирова-
лись иерархия и структура, основывающиеся в целом
не на принципе благородства и знатности, а на критерии
непосредственно очевидного успеха и на — в известном
смысле — ежедневно растущем накоплении воинских
сил. И в тесном кругу избранных не иссекал импульс
честолюбия; их привлекала цель стать первым и оставить
всех своих соперников далеко позади. В итоге даже со-
блазнительная надежда смогла завоевать себе простран-
ство, что горизонт партикулярноеTM можно расширить
180
до полного соответствия прежнему горизонту древней,
ныне распадающейся на части империи.
Курфюрст Фридрих Вильгельм видел политические
перспективы, которые открывал ему Бранденбург в при-
надлежащем ему северогерманском пространстве; он не
хотел упускать эти возможности. Его маневренная по-
литика обнаруживала высокие претензии; его «величие»
состояло в том, что он прибегал ко всем средствам, каких
требовало достижение поставленной цели. Он был импер-
ским князем, на свой страх и риск проводящим собствен-
ную внешнюю политику; его военные успехи в Швеции
придавали ему смелости отставить все доводы единства
империи, когда дела Бранденбурга стали для него безот-
лагательными. Где успешно пролагал себе дорогу Бран-
денбург, там не было верного пути для империи.
Фридрих, сын великого курфюрста, извлек для себя
из минутной слабости Габсбурга выгоду, имеющую судь-
боносные последствия: король распорядился возложить
на Гогенцоллерна королевскую корону. Новый король
оставался имперским и владетельным князем, занимая
одновременно и новые позиции. Подкрепляя свое коро-
левство восточной Пруссией, вырванной из польского
ленного объединения и не интегрированной в грани-
цы империи, он предъявил обоснованные претензии на
европейский ранг и суверенитет, против которых ника-
кие доводы короля и империи не имели силы. Конечно,
Пруссия одной ногой прочно стояла еще в обруче импе-
рии; но другая ее нога покоилась уже на основании, не
являвшемся более «имперским». Пока Гогенцоллерн не
мог вполне равняться с Габсбургами, продвинувшись,
впрочем, очень далеко в том, чтобы стать равным ему по
силе. Королевская корона на голове Гогенцоллерна стала
инструментом, пробившим однажды почтенный старый
склеп империи.
Зоркий глаз принца Евгения видел, что происходило;
повесить нужно того, — говорил он, — кто посоветовал
229
императору признать короля Пруссии. Евгений унасле-
довал политический инстинкт Валленштейна; единство
и сила империи составляли его политический идеал, к
которому он самоотверженно стремился. Но решения
уже были приняты; даже его политическая мудрость и
его военный гений не могли противостоять реальному
развитию событий. Лишь третье сословие могло стать
носителем тенденций централизации; с тех пор, как пе-
ревес в Германии был на стороне феодальных властей,
политическое раздробление прогрессировало; в нем осу-
ществляла самое себя неопровержимая логика истори-
ческих обстоятельств. Перед принцем Евгением стояла
неразрешимая задача; он с необходимостью должен был
потерпеть поражение, в том числе и по причине своей
принадлежности по происхождению, социальному поло-
жению и непосредственному отношению к жизни круга
феодальных властей.
Король Фридрих Вильгельм I действовал осторожно
с точки зрения политики силы: он противостоял каждой
попытке восстания против империи. Вероятно, он по-
нимал, что впутался в бесперспективное дело; империя
была еще не настолько слаба, чтобы не совладать с прус-
скими повстанцами. Но ему удалось подготовить буду-
щее восстание с педантичной основательностью; он со-
здал мощное войско, взрастил покладистую бюрократию
и позаботился о финансовых резервах. Повинуясь пока
империи, Пруссия накапливала средства принуждения,
чтобы однажды не быть принужденной к повиновению.
Из останков того Гогенцоллерна, еще вынужденного
уважать власть империи, возродился мститель, предъ-
явивший ей прусский счет и повлекший за собой тем
самым банкротство империи. Фридрих Вильгельм со-
здал условия, позволившие, наконец, проявлять непо-
корность по отношению к империи; его сын Фридрих со
всем пылом своей молодости решил испытать прочность
и неуязвимость вновь созданной прусской реальности.
130
Феодально-партикулярная власть рискнула поме-
риться силами с империей и выдержала этот поединок;
таким образом авторитет императора был разрушен в
своем основании; с тех пор он обладал лишь фиктивным
значением, не имея никакого веса в мире реальности.
Равновесие, установившееся между Пруссией и Австри-
ей, значило, что часть, чувствовавшая себя достаточно
сильной, чтобы быть противником целого, уже эманси-
пировалась от него. Хоть и не угасла еще идея целого,
но она не имела более императивной силы; целое было
слишком ослаблено, чтобы практическим образом осу-
ществить торжественно обещанное идеей. Сложив не-
мецкую императорскую корону в 1806 году, Габсбург
покончил с иллюзией, действительный конец которой
был положен еще победами Фридриха. Фридрих сломил
льву, немецкому императорству, хребет, Наполеон дал
ему затем лишь пинка в спину.
Фридрих усилил власть Пруссии до того уровня, на
котором в ее партикулярном существовании пробуди-
лось честолюбие перерасти самое себя. Переваривая Си-
лезию, Пруссия вошла во вкус завоеваний. Территория
ее была раздроблена и несбалансирована, поэтому были
все основания для придания ей цельности, увеличив ее
размеры. Произошло это за счет мелких партикулярных
образований; прошли те времена, когда традиционное
дедовское, тщательно оберегаемое императорским вели-
чеством право было защитой слабых. В водах малых не-
мецких государств Пруссия стала акулой, поглощавшей
мелкую рыбешку, приходившуюся ей по вкусу; половина
Саксонии была ее последней жертвой. При этом она ни-
чуть не теряла сознания своей, прусской самобытности;
забывать свои феодально-партикулярные истоки и отре-
каться от них она не хотела.
Пруссия начала свое восхождение, повинуясь закону,
которого она не могла миновать: После того, как в Гер-
мании потерпела поражение политическая тенденция
V'
231
централизации, которое отдаленно спровоцировало бур-
жуазное мировосприятие, неожиданно вновь укорени-
лись сословные элементы. Рост Пруссии основывался на
тщательном осознании и основательном использовании
этого шанса. Линия судьбы Пруссии стоит в обратной
зависимости от линии судьбы немецкого буржуазного
мировосприятия; Пруссия исполнена жизненных сил и
имеет многообещающие перспективы, только когда бур-
жуазное восприятие мира иссякает и чахнет. Начиная с
того момента, когда дух буржуазии заполонил немецкое
пространство, Германия безудержно катилась по наклон-
ной плоскости. Пруссия была либо феодально-партику-
лярной, либо нет; но буржуазной, в смысле централи-
зованного однонационального государства, быть она не
могла. Феодально-партикулярный рельеф ее истоков
продолжал действовать и предал цельность всем ступе-
ням ее исторического развития.
Естественно, Фридрих, возвысивший Пруссию, про-
являл безошибочный инстинкт логики и существа прус-
ского существования. Пруссия должна была остаться
феодальной. Он уволил буржуазных офицеров, которых
нанял его отец, и предпринял меры, чтобы дворянство
было единственным сословием, могущим занять веду-
щую в государстве позицию. Капитан рекрутировался и
выплатил денежное содержание своим рядовым, как это
сделал бы барчук своей дворне; рота была его собствен-
ностью, на которой при беззастенчивом ведении хозяй-
ства можно было хорошо нажиться. Роль буржуа состо-
яла лишь в улучшении общего благосостояния, за счет
которого кормилась бы потом государственная казна; за
ним ухаживали, как ухаживают за несушкой, кладущей
яйца, в которых нуждаются. Но в делах государствен-
ной политики он должен был молчать и повиноваться.
Крестьянская политика Фридриха не целилась против
феодального принципа, она была необходимым при-
способлением общего феодального положения к требо-
130
V'
232
ваниям времени, мудро предотвращающим накопления
взрывоопасных материалов.
Фридрих правил своей страной, как барчонок управ-
ляет своей усадьбой; золото притягивало его мерканти-
лизм так же, как и крестьянина притягивают наличные
деньги.
Союз князей, организованный Фридрихом в конце
его жизни, дополнительно укрепил защиту партику-
лярного интереса; на этот раз прусский партикуляризм
предпочел объединенные усилия действиям с обнажен-
ным оружием. Фридрих видел, что подрывает прусский
феодализм, поддерживая немецкую духовную жизнь; он
почуял буржуазный дух немецкого просвещения и осте-
регался потому благоприятствовать ему.
Французскому же Просвещению он был верно пре-
дан; его двор был полон французских «декомпозеров».
Он делал все, что мог, чтобы Просвещение во Франции
прогрессировало. Ранке высказывал уже однажды по-
дозрение, что он делал это, чтобы загубить французскую
монархию. В борьбе за европейскую позицию Пруссия
была вынуждена состязаться с абсолютистской Фран-
цией Бурбонов. Имелись все основания для предполо-
жения, что Франция могла быть отодвинута на задний
план, если бы ее феодальная структура общества была
подвергнута процессу разложения. Тот, кто видел силу
государства в его феодальной общественной организа-
ции, должен был отождествить прогресс буржуазного
духа с политической чумой, которую с удовольствием
можно накликать на голову своему сопернику. В бур-
жуазной тенденции Фридрих воспринял лишь акцент
отрицания феодально упорядоченного мира; Франция
все же могла погибнуть в хаосе столкновения отрица-
юще-буржуазных и утверждающе-феодальных властей.
Фридрих и представить себе даже никогда не мог, что
буржуазная тенденция, одержав верх хоть раз, подчинит
все общественные, политические и духовные дела новой
системе порядка. Он неверно истолковал предсмертную
агонию феодального общественного строя Франции; ду-
мая, что ускоряет ее смерть, он на самом деле свершал
акт рождения. В тот момент он был повивальной бабкой
рожающего организма, воображая, что окончательно до-
бивает умирающего. Судороги, в которых билась Фран-
ция, были не предсмертными конвульсиями, а схватка-
ми: отнюдь не падение Франции прокладывало себе так
дорогу, а дитя, вызвавшее однажды на свой суд Пруссию.
Вечное немецко-французское противоречие меня-
ло свое историческое обличие; ввиду этих новых форм
проявления был обретен новый смысл и достигнуто но-
вое понимание неразрешимой немецко-французской
полярности. Франция стала буржуазной властью, перво-
проходцем идей свободы, равенства, братства; Пруссия
же защищала систему ценностей феодального прошло-
го, принципы воинствующего достоинства, дворянских
привилегий и беспрекословного послушания буржуаз-
ной и крестьянской свиты. Фридрих оставил Пруссии
после себя феодально-консервативную претензию на
миссию, которую она пыталась противопоставить бур-
жуазно-революционной Франции почти целое столетие,
до 1918 года.
1789 ГОД
С тех пор, как Ришелье сломил самоуправство вели-
ких династий, между социальными слоями во Франции
установилось равновесие власти, имевшее роковые по-
следствия. Ни одно социальное сословие не было доста-
точно сильным, чтобы монополизировать государствен-
ный аппарат, существующий относительно обособленно
от соперничающих сословий и возвысившийся над ними
до позиции третейского судьи; это социальное равнове-
сие власти послужило основой княжескому абсолютиз-
130
му. Редко государственный аппарат был социально более
независимым, редко автономия его была более несокру-
шимой, нежели во времена княжеского абсолютизма;
здесь нашло свое воплощение государство «в чистом
виде», придерживающееся собственной логики и непо-
средственно следующее своим «высшим государствен-
ным интересам».
Однако внутри этого социального организма от-
дельные слои, застывшие в равновесии власти, были
склонны двигаться в различных направлениях. Дела
первого и второго сословия были плохи, они катились
по наклонной плоскости. Медленно и постепенно, но с
ужасающей неудержимостью ускользала у них почва из-
под ног; у них не было более ни надежды, ни будущего.
Третье же сословие почуяло выгоду для себя; ход со-
бытий сам вознес его на высоту; оно могло довериться
своей звезде; с каждым днем оно обретало все большую
уверенность в том, что час его скоро пробьет.
Рост влияния буржуазии обнаруживал себя в энер-
гичном расширении духовного поля, находившегося
под властью буржуазных идей. Буржуазия составила
себе собственное мнение о делах посюстороннего и по-
тустороннего мира и все более самонадеянно требовала,
чтобы все разделяли его. Ее идеи имели наступательный
характер; они оспаривали место у идей, доставшихся в
наследство от традиции, — так же, как и сама буржуазия
хотела заменить связанный феодальный строй свобод-
ным строем денежного хозяйства. Она «просвещает»:
прошлое не только не заслуживает уважения, которого
оно домогается, но и червоточит, вредит, пропитывает
все вокруг себя гнилью. Просвещению пришлось от-
крыть глаза народу, до сих пор считавшему существую-
щее состояние общества неизменным; если бы удалось
разоблачить это состояние общества, то оно не смогло бы
никого найти себе в поддержку, кто был бы готов хотя бы
палец о палец ударить ради него.
V'
235
Шаг за шагом был разрушен фундамент ценностей, на
котором прежде возвышалось феодальное строение об-
щества. На протяжении столетий оно приводило в свое
оправдание прямую божественную волю; оно было силь-
но скомпрометировано поставленным под сомнение су-
ществованием самого Бога. Тысячелетние истоки нельзя
было более использовать в своих целях, так как традиция
прекратила быть чем-то принципиально достойным ува-
жения. Никакие заслуги гордого прошлого не признава-
лись, потому что прогресс, требующий свободного пути,
радикально утверждал даже новое летоисчисление, ко-
торое изгоняло все, что предшествовало собственному
настоящему, в пространство ни к чему не обязывающе-
го доисторического времени. Социальное деление пред-
ставлялось искусственно поддерживаемым состояни-
ем; оно противоречило природе. Как только его начали
противопоставлять природе, его партия была проиграна.
Призыв Руссо «Назад к природе!» был политическим
паролем взрывоопасной силы. На самом деле буржуа не
желал ползать на четвереньках по лесной чаще: «приро-
дой» была для него социальная бесформенность, которой
он и придерживался, чтобы сломить гнет феодального
царства форм. Старое социальное деление основывалось
на наследственных правах. Эти права находились в вопи-
ющем противоречии к естественному равенству внутри
человеческого рода: не природа вкладывала их в колы-
бель новорожденному; исключительно социальная среда
порождала неравенство. Неравенство навязали человеку
внешним принуждением; в основе ее не лежало никакой
объективно-естественной необходимости.
Привилегиям противопоставили естественное право,
истинное право; истинное право строго придерживалось
основополагающего факта человеческого равенства. Пе-
ред судом истинного права была обличена пирамида фео-
дального общественного строения как «преступление про-
тив человечности». Функционирование и сохранность
180
общественной пирамиды обеспечивались пока созданной
системой принуждения; но опора эта не спасла ее. В моду
ввели разум; только то, что прошло испытание разумом,
имело право на существование.
Восхваляя разум, на насилии ставили клеймо гнилого
дела. Каждое полагающееся лишь на власть положение
вещей приобретало сомнительную репутацию; оно из-
начально казалось предприятием подозрительным, тем-
ным, пошлым, предосудительным и жалким. Выступая
при этом в роли государственной власти и будучи, к тому
же, заодно с феодальным обществом, принуждение — в
форме государства — вынуждено было доказывать свою
легитимность; вопрос о сущности государства был, таким
образом, поставлен, чтобы лишить феодальное государ-
ство всякой почвы под ногами. Так как существование
Бога стало сомнительным, государство вообще не могло
теперь притязать на божественное происхождение; а по-
скольку оно было вынуждено отказаться от божественно-
го происхождения, суверенное положение короля вместе
с его дворянско-феодальным окружением безнадежно по-
висло в воздухе. Бог растворился в небытии, и вследствие
этого внезапно сгинул и субъект, выполняющий государ-
ственно-созидающую функцию; наконец, «народ» опом-
нился, что на самом-то деле именно он и является этим
субъектом: посредством договора он создал государство.
«Каждый из нас передает в общее достояние и ставит
под высшее руководство общей воли свою личность и
все свои силы, и в результате для нас всех вместе каждый
член превращается в нераздельную часть целого».
Истинным сувереном является народ; от народа, а
не от Бога получает глава государства свои полномочия
правления. Государственная власть, действующая про-
тив народа, абсурдна; по отношению к ней народ обла-
дает правом на сопротивление. В этом случае народу по
закону полагается призвать власть к порядку, преобразо-
вать и взять ее таким образом в свои руки, чтобы напра-
237
вить ее на путь истинной воли народа. «Нет и не может
быть никакого основного закона, обязательного для на-
рода в целом, для него не обязателен даже общественный
договор». Теперь ему вовсе ничего не стоило освободить-
ся и от институтов принуждения феодального государ-
ственного и общественного строя!
Государство, основывающееся на всеобщем соглаше-
нии, не посягает на свободу человека; между тем каждое
государство, осуществляющее право сильнейшего, наде-
вает на человека кандалы рабства. «Отказаться от своей
свободы — это значит отречься от своего человече-
ского достоинства, от прав человеческой природы, и
даже от ее обязанностей». Право рабства «ничтожно не
просто потому, что оно неправомерно, а в первую оче-
редь потому, что оно абсурдно».
Это неприкосновенная аксиома: «человек рождается
свободным, но повсюду он в оковах». Оковами являют-
ся общественные и государственные учреждения; народ
действует нравственно, стряхивая эти оковы, как только
он в состоянии их стряхнуть.
Институты социального принуждения феодального
общества были привилегиями, принадлежащими пред-
почтительно дворянству, — материальные и личные тя-
,
готы, истязавшие народ, преграждавшие свободный путь
I цеховым умельцам и их бенефициям. Они находились в
!, таком же вопиющем противоречии к правам человека,
как и к идее свободы. Таким пониманием они были обез-
главлены; они стали «позором для человечества».
Динамическая аура стремящейся ввысь буржуазии
была настолько интенсивной, что частично даже фео-
дальное общество — против своего собственного соци-
ального и политического интереса — подпало под чары
буржуазной идеи. Дворяне и высшие духовные лица ста-
новились скептиками, бросали Бога на произвол судьбы
и презирали традицию, принимая сторону прогресса;
они становились просветителями, перейдя на сторону
130 V' 238
Вольтера, Руссо и энциклопедистов, даже в салонах дво-
рянства вступаясь за права человека, свободы и равен-
ства. Это было симптомом того, что феодальное обще-
ство не верило больше в свое дело, не ставило его больше
ни во что. Поэтому оно теперь и не могло эффективно
защищать его. Оно пользовалось еще своими привиле-
гиями, не имея при этом, однако, спокойной совести;
оно двигалось еще в рамках унаследованных жизненных
укладов, ни во что, однако, их уже не ставя. Но оно не
самоустранилось; оно хотело наслаждаться сладкой при-
вычкой своего привилегированного и расточительного
существования до той минуты, когда судебный исполни-
тель — или палач — переступит его порог; его сердце, не
имея надежды на будущее, цеплялось за последние дары
мгновения. Звон бокалов звучал еще, когда тени смерти
уже опускались на их празднично убранные столы; в та-
ком запоздалом цинизме феодальное общество, стоя на
краю пропасти, хваталось за последние дары жизни, до
которых оно могло еще дотянуться, в этом отсутствова-
ли пафос и сентиментальность.
Даже имея победу уже в кармане, буржуазия боро-
лась, скрывая свои истинные намерения; она хотела
слыть споспешницей свободы, равенства, прав челове-
ка вообще; этот «серый рыцарь» вставал в позу ментора
против фривольности, люкса, расточительной роскоши
феодального общества. Никто не должен был заметить,
что защищал он великие идеи лишь для того, чтобы, под-
чинив их себе, запрячь, наконец, их, обезоруженных и
обессиленных, в упряжку частных буржуазных интере-
сов. Чем увереннее была буржуазия в успехе собствен-
ного дела, тем более открытую игру она вела; в конце
концов она совсем перестала скрывать, что за всеми эти-
ми грандиозными, взволновавшими весь мир усилиями,
стоял исключительно буржуазный интерес, и ничего
другого. Решающим моментом духовного восстания од-
ного из столетий стал буржуа; буржуа завершил стреми-
тельный подъем, достигший, казалось бы, невозможного;
с какой стороны ни рассматривать основание мирово-
го переворота, — им поистине является буржуа. Сийэс
раскрыл свои карты одним из первых: третье сословие
есть все, все, а что не есть третье сословие, есть ничто.
Третье сословие — это разум, это природа, это народ, это
государство, это нация. Только буржуазное разумно и ес-
тественно; кто не является буржуа, стоит за пределами
общности народа, он — государственный враг, не прина-
длежащий к нации. Моральный, то есть кредитоспособ-
ный, буржуа -представляет собой идеал этого времени;
нет иных благодетелей, кроме его благодетелей. Вспы-
хивает настоящий педагогический фанатизм; жантиль-
ом проиграл, примерный ребенок буржуа — Эмиль — за -
нимает его место. Все, всегда и везде воспитывают друг
друга; каждое административное учреждение охвачено
неистовством воспитания. Даже Комитет обществен-
ного спасения деградирует до учебно-воспитательного
учреждения; Робеспьер предстает государственным на-
ставником буржуазии. Гильотина представляет собой
лишь особую разновидность батога; самым изящным об-
разом сломит она хребет всякому упрямцу, не подавше-
муся на путь буржуазной благодетели.
В 1789 году буржуа добился того, о чем он прежде и
мечтать не смел; теперь он приступил к последней фазе
разрушения феодального общества. Он действовал при
этом с педантичной основательностью. Поскольку на-
ция стала монополией третьего сословия, последнему
легко удалось поставить клеймо воплощенного предате-
ля народа и родины на каждом не-буржуа. Оно облада-
ло привилегией устраивать резню, не испытывая опо-
стылевших ему угрызений совести: изменников родины
можно было истреблять как паразитов. Буржуа скроил
себе государство на Свой вкус; государство должно было
стать инструментом, исправно выполняющим свою фун-
кцию при разбойничьих набегах на работающие массы
и цветные народы. Наступило время буржуазных одно-
национальных государств, не сочувствующих тому, кто
смотрит на вещи небуржуазными глазами и не ценит
буржуазный мир как самый лучший из возможных ми-
ров. Общественный договор представлял собой схему, по
которой буржуа конструировал уклад своих государств;
в нем были тщательно учтены все основоположения, с
помощью которых он надеялся достичь успеха. В то же
время обнаружилось, что идеи, взволновавшие его время,
составляли всего лишь его идеологическую стратегию
политической борьбы; понятийно-логическое и этиче-
ское содержание лозунгов было ему глубоко безразлично.
Таким образом, он хотел лишь предать публичному по-
зору феодальный общественный строй; пристыженный
и разочаровавшийся в самом себе, последний вынужден
был уступить место буржуазному строю. Кому, однако,
не терпелось разобрать буржуазное общество по косточ-
кам и проверить, принимает ли оно всерьез собственные
блестящие лозунги, тому результаты этого осмотра пре-
подносили самые неожиданные сюрпризы. Оно предало
презрению феодалов, которых ему пришлось атаковать;
но оно ни в коем случае не хотело допустить, чтобы рабо-
чая креатура, из которой оно выжимало все соки, преда-
ла его суду тех же блестящих идей, которым проиграло
процесс феодальное общество.
Ибо как феодальному, так и буржуазному обществу
были необходимы люди, из которых оно могло выжимать
все жизненные соки; разница состояла лишь в том, что
буржуа использовал другие методы. Буржуазная рево-
люция не хотела окончательно положить конец выжима-
нию соков из людей; она преследовала лишь изменение
методов этого выжимания. Добившись изменения, она
достигла своей цели; наступил срок заключительного
акта революции. Буржуа испытывал потребность в кон-
солидации; он достиг всего, к чему стремился; каждый
дополнительный шаг лишил бы его плодов, которыми
240
16 Эрнст Никиш
241
он хотел наполнить свои карманы. Радикализм, не удов-
летворившийся одним лишь политическим равенством,
а требовавший еще и экономического равенства, обан-
кротил бы буржуа, прежде чем тот успел основательно
нажиться. Тут он был безжалостен и беспощаден; тут он
всегда был готов призвать на помощь своих Кавеньяков
и Галлифе и предоставить им самые обширные полномо-
чия. Они могли расстреливать толпы по законам воен-
ного времени, так и не моргнув своим гуманным глазом.
Однако после этих радикальных событий, вызван-
ных Бастилией, необходимо было проделать полагаю-
щую основы и более обширную работу, нежели работу
солдафонов типа Кавеньяка и Галлифе; для этого по-
требовался уже Наполеон. Освобожденные от оков эле-
менты вознесли буржуа на позиции экономического,
общественного и политического могущества; теперь ему
нужен был «сильный человек», который укротил бы те
же элементы, для того чтобы они не спустили его опять в
пропасть бессилия.
Правда, этот сильный человек отнюдь не был на-
столько силен, каким он выглядел. Социальный слой,
поднявшийся на гребне революционного оползня, бес-
прекословно повиновался его слову, если оно свидетель-
ствовало о благосклонности к мероприятиям, приос-
танавливающим движение оползня. Миллионы людей
готовы повиноваться еще прежде, чем является дикта-
тор, требующий подобного повиновения. Ему позволе-
но задушить свободу, потому что сословие, зовущее его,
боится, что свобода кокетничает с низами. Прежде «ни-
зами» были они сами; теперь они презирают все, что ос-
талось внизу, как раньше, до революционного прорыва,
презирали их самих. Объем полномочий сильного чело-
века превышает возможности их действительного при-
менения. Если инстинкт ему правильно подсказывает, к
интересам какой социальной группы ему стоит взывать,
тогда во всех своих начинаниях он найдет преданных
130
ему людей, опережающих своим действием его приказы.
Его «сила» представляет собой оптическую иллюзию:
поскольку он наводит порядок, предполагается, что пре-
жде сопротивление было сломлено, хотя на самом деле
с самого начала не было никакого сопротивления. Взя-
тый отдельно — он ничто; он всего лишь инкарнация
душевного и духовного состояния социального слоя,
стремящегося вновь обрести твердую почву под ногами
и нуждающегося в ком-либо, кто задал бы ему направ-
ление, возглавляя его. В собственном его значении даже
нет надобности; его значимость основывается на его цен-
ности для своей социальной группы. Его человеческий
и интеллектуальный уровень гармонирует с уровнем со-
циального слоя, управляющим делами и исполнителем
истории которого он является. Следовательно, каждый
народ имеет того Наполеона, которого он заслуживает.
Французская буржуазия обрела своего Наполеона I
после 1789 года. Он водворил порядок и гарантировал
безопасность внутри Франции, избавив тем самым бур-
жуа от необходимости и впредь трепетать перед ради-
кальными якобинцами. Гражданский кодекс установил,
что отныне должно считаться истинной справедли-
востью. Справедливо, что буржуа останется в безмяте-
жном владении своей революционной добычей, что он от-
ныне является господином положения; справедливо все,
что полезно для его дел и что гарантирует ему защиту от
давления низов. Несправедливо все, что ставит в опас-
ность его частную собственность, и все, что чинит пре-
пятствия его частной инициативе. Внутриполитической
миссией Наполеона было развеять все сомнения в том,
что буржуазное право представляет собой истинный
и конечный смысл революции. Каждый, кто не усвоил
это право, должен был молчать, пока право это не во-
шло в повседневную привычку; свободу отложили в сто-
рону, дабы она не смогла учинить протест, пока он мог
еще поколебать не устоявшееся состояние. Буржуазное
V'
243
общество пускало корни в еще неосвоенную почву, что-
бы зажить потом в ней полной и многогранной жизнью;
Наполеон ухаживал за ним со всей строгостью педагога,
пока тот не нарастил свой костяк чужим мясом.
Французскому национальному государству нужно
было справляться не только с внутренними проблемами;
ему нужно было пробиться и утвердиться и во враждебно-
феодальной среде. Центральная и Восточная Европа были
до сих пор организованы феодальным образом; сущест-
вование буржуазного однонационального государства
слыло там кощунством по отношению к божественному
мировому порядку точно так же, как и сто лет спустя
большевистское государство казалось буржуа преступле-
нием против всякой этики и высшего разума. Составля-
лись заговоры против национального государства; в сис-
теме феодальной государственной власти французские
дворяне-эмигранты занимали ту же позицию, на которую
еще в 1917 году претендовали буржуазные белорусы на
капиталистическом Западе. Войны было не избежать;
буржуазная Франция вынуждена была добиваться ува-
жения феодальной Европы победоносным оружием.
Этим войнам была свойственна целесообразная тен-
денция уравнивания пути — конечно, лишь в известной
мере — синхронизации и координации феодальной Евро-
пы с буржуазной Францией; если эти две организующие
системы должны были сосуществовать, им необходимо
было каким-либо образом приспособиться друг к другу.
В ходе войны эта адаптация и состоялась. Поражения
феодальных властей сломили закостенелость и непри-
ступность феодальной системы; там, где продвигались
французские труппы, феодальные принципы вынужде-
ны были заключать с ними компромиссы. В тот момент,
когда высшее дворянство Эрфурта преклонило колени
пред Наполеоном, идея феодального строя безвозвратно
утратила свою честь и достоинство, так что никакие уси-
лия не вернули бы ей былой блеск. Наполеону благопри-
130
ятствовал тот факт, что в Центральной Европе над тем
же делом трудились буржуазные силы, содействовавшие
тем самым Франции и сломившие, таким образом, хре-
бет феодальной несговорчивости собственных отчизн.
Со временем Франция Наполеона сделала со своей сто-
роны некоторые уступки феодальному образу жизни;
это упростило необходимый процесс уравновешивания.
Наполеон преобразовал феодальную Европу своими
победоносными сражениями настолько, что она вынуж-
дена была примириться с буржуазным национальным
государством Франции. В данном случае на его стороне
была логика истории. После 1812 года даже победонос-
ные князья не обладали достаточным честолюбием, что-
бы проводить феодальную реставрацию Франции. Пыта-
ясь в 1812 году навязать слишком далеко расположенной
России тот же компромисс с французским стилем, кото-
рому вынуждены были покориться и французские сосе-
ди, Наполеон взялся за предприятие, в котором объек-
тивно не было никакой необходимости; следствием этого
было его поражение. Полководец подчиняется тому же
закону, что и диктатор; их успех гарантирован лишь в том
случае, если они осуществляют объективный ход вещей.
Французскому национальному государству суждено
было, очевидно, устоять перед лицом нижних социаль-
ных слоев и феодальной Европы; потому Наполеон был
и диктатором и полководцем. Славой и блеском завоева-
ний он был обязан естественному ходу вещей и далеко не
от него зависящему успеху своей диктатуры; он одержи-
вал победы и на поле боя, и в сенате благодаря иллюзии
выполнения тех дел, которые на самом деле свершались
сами по себе. Секретом его величия было умение кукаре-
кать в тот момент, когда восходило солнце. Получалось,
будто солнце вновь и вновь обязано своим восходом его
таланту. Его честолюбивое усердие, всюду и везде встав-
лять свое словцо, где ему только позволяла принимать
участие судьба, производило убедительное впечатление
130
V'
245
и лишало всякое сомнение дара речи. Его действия слу-
жили, по сути, всегда лишь необходимым поводом для
того, чтобы события пошли своим чередом. Пока случай
благоволил ему, даже его ошибки оборачивались удачей
для него; он мог делать, что хотел, в итоге он всегда вку-
шал неожиданно свалившиеся на него плоды.
Буржуазное общество было чем-то новым для мира,
в который оно вступало. Одним своим существованием
оно бросало вызов всему существующему порядку В при-
роде вещей заложено, что каждое явление, выпадающее
за рамки традиции, носит наступательный характер.
Именно в этом смысле Франция с 1789 года и Империя
корсиканцев перешли в открытое наступление. Каждый
воинствующий элемент волнует фантазию, подкупа-
ет своим блеском, яркостью и размахом. Репрезентант
общего положения эпохи в первую очередь притягивал
взгляд, обращенный на Францию, и казался источником
всего света и первопричиной всех ощущаемых энергий
буржуазного общества Франции.
Когда, однако, все дела Франции и Европы были ула-
жены, Наполеона бойкотировали. От «судьбоносного
человека» ничего не осталось, кроме жалкого глупца, чей
театр на острове Святой Елены не заслуживал даже той
жалости, которую он вызывал. Когда в его распоряже-
нии остался лишь он сам да его маленький остров, когда
обстоятельства были уже не в его пользу, вдруг обнару-
жилось в его сущности диктатора и полководца сугубо
частное существование, которое по своей бесцветности
было и пугающим и поразительным.
СВЯЩЕННЫЙ СОЮЗ
Даже после того как Габсбург сложил свою коро-
ну, Австрия сохранила свои имперские организацион-
ные формы: она осталась «державой», чтобы не утра-
130 V' 246
тить свои исторические полномочия политического
объединения в едином государстве народов различных
национальностей. Ее инстинкт подсказывал ей, что на-
циональная идея таила в себе взрывоопасную для ав-
стро-венгерской монархии силу; но ее буржуазный сег-
мент был еще недостаточно развит, чтобы в полной мере
ощутить эмансипационное вожделение. Таким образом,
решение национального вопроса не было для Австрии
безотлагательным; так как третье сословие не объявля-
ло национальной войны традиционному положению ве-
щей, в организации феодальной обороны не было надоб-
ности. Соответственно Австрия придерживалась своего
феодального характера; но в то же время ей нельзя было
упорствовать в этом. Еще не пришло время быть начеку.
Несмотря на то что в своем феодальном существе она не
подвергалась опасности, она остро чувствовала свою ан-
тагонистичность по отношению к революционной Фран-
ции и не могла, настаивая на своем феодальном сущест-
ве, избежать конфронтации с Францией Наполеона.
Государственное существование Пруссии зиждилось
на ее феодальном укладе; феодальная структура обще-
ства представлялась здесь не только лишь наследием
прошлого, но и была всеобъемлющим «принципом», со
строгой гордостью отстаивающим свою неприкосно-
венность. Она осознавала всю феодальность своей го-
сударственности с той же ясностью, с которой Франция
осознавала буржуазно-национальный характер своей
государственности; следовательно, военное столкновение
Пруссии и Франции было неизбежно. Ощущая соб-
ственную слабость, Пруссия пыталась, однако, избежать
этого объективно необходимого столкновения; стремясь
уберечься от него, она не останавливалась ни перед ка-
кими унижениями собственного достоинства. Но буржу-
азный дух мог быть уверенным в своем деле в Европе,
лишь выдержав испытание воинской силой Пруссии.
Фридрих Великий был внушающим ему ужас жупелом,
пока Наполеон не преодолел его наследие, сбросив его
с коня и заставив его пресмыкаться. Когда Наполеон
присвоил себе меч Фридриха, стало очевидным, что в
Европе не было теперь никого и ничего, чего могла бы
опасаться буржуазная идея.
Будущее мира решилось в Йене: отныне как мини-
мум на несколько следующих столетий оно принадле-
жит буржуазному строю; тюрингские поля сражений
передали командование ходу дел и событий идеям
1789 года. Развалившаяся там политическая и общест-
венная структура была отныне приговорена плестись в
хвосте процесса европейского развития. Лишь ассими-
лируясь, идя на уступки и реформируя себя, или, короче
говоря, постепенно «обуржуазиваясь» в рамках своего
общего феодального характера, могла она оправиться
и продолжить свое существование. Прусские реформи-
сты осознали это; но тем не менее их противники были
правы, угадывая за более чем сдержанными реформами
биение якобинского сердца.
Довольно своеобразную позицию среди прусских ре-
формистов занимал барон фон Штейн. Ни один немец-
кий буржуазный историк так и не смог предоставить
ключа к разгадке тайны его личности. Стараясь восста-
новить контуры его существа, его личности и основные
черты деятельности, никто так и не нашел исходной точ-
ки, из которой развернулся бы закон определенности его
динамичной фигуры. Поэтому его образ так и остался ту-
манным; в итоге все разглагольствования о нем не смогли
скрыть отсутствие рельефности в представлении о нем.
Штейн был владетельным князем, никогда не забы-
вающим, чем он обязан собственному прошлому. В кро-
ви у него была горечь о том, что некоторые сословные
семейства, добившиеся титула баронов, позже самым
бесцеремонным образом обошлись с менее удачливы-
ми представителями сословного дворянства. Зависи-
мость, почти подневольность, в которую были ввергну-
248
ты сословные землевладельцы абсолютной княжеской
властью, заставила его возроптать: но, хоть он и был
повстанцем, не следует стричь его под одну гребенку с
революционерами 1789 года. Ввиду отсутствия у него
буржуазных инстинктов его ни на минуту не принимали
во внимание как возможного сторонника французской
революции. Реформы, преследуемые им, не брали своего
начала в Общественном договоре Руссо. Кроме того, бур-
жуазный дух нашел свое выражение в форме современ-
ного национализма, а Штейн не был националистом; ему
ничего не стоило раздуть пламя войны со стороны Рос-
сии и править позже Восточной Пруссией именем царя.
Он не любил Пруссии, хоть и служил ей; Пруссия
должна была поплатиться за ту службу, которую он нес,
формируясь в согласии с теми представлениями, кото-
рые он составил себе о структуре государственности во-
обще. Феодальный землевладелец должен был избежать
участи бюрократа или царедворца; поскольку прусская
логика сводилась именно к этой цели, он никогда не был
логичным пруссаком. Но он готов был смотреть правде
в глаза; он знал, что Средневековье уже закончилось и
что реставрация сословного общества в первоначальной
форме уже невозможна. Он искал «наиболее прогрес-
сивное» решение; ему казалось, что он следует верному
пути, ориентируясь по английскому образцу. Если он и
подпадал под влияние революции, то уж точно не фран-
цузской, а английской; среди джентльменов, пославших
на эшафот короля Карла, он чувствовал себя своим че-
ловеком; а с citoyen, обезглавивших Людвига XVI, его не
объединял ни один соединительный мост. Хотя англий-
ская революция и разрушила могущество знатных се-
мейств, но землевладельцам удалось удержать поводья
в своих руках. Раз приходилось сносить верховное поло-
жение над собой короля, то нельзя было ему позволить
занимать решающие позиции; парламент, в котором за-
давало тон дворянство, занял влиятельное положение.
249
Вынужденным ограничить свое влияние владетельным
князьям удалось все-таки в качестве джентльменов
удержать бразды правления. Единая репрезентативная
глава державы представляла весь строй в благовидном
свете и избавляла от неприятностей, причиняемых ви-
дом и вмешательством глав земельного правительства и
неудачливых королей-самозванцев, которые поистине
ничего из себя не представляют и ничего не стоят. За-
таенные обиды владетельных князей распаляли планы
имперских реформ Штейна; посредством «самоуправ-
ства» медиатизированные сословия должны были вновь
добиться успеха. Отмена крепостного права принесла
бы с собой свежее дыхание ветра, необходимое для про-
цветания государственных учреждений по английскому
образу и подобию. Она бы не стала, наконец, и препят-
ствовать «немецким лордам» в осуществлении системы
фермерского хозяйства того типа, который послужил на
пользу английским лордам.
У немецкого дворянства было еще будущее, если бы
реформы социальной и политической ситуации в Гер-
мании протекали по английскому образцу; конечно, по-
ложение его радикально изменилось, но оно все равно
оставалось социально и политически ведущим сослови-
ем. Французская революция выдвинула на первый план
citoyen. Народы делали ставки на буржуа охотнее, неже-
ли на джентльмена; оставаясь уважаемым воплощением
английской самобытности, джентльмен все же выходил
из моды везде, где нужно было заново обосновываться.
Общественный договор больше соответствовал духу вре-
мени Германии, нежели Magna Charta; французы завоева-
ли европейский континент для типа буржуа прежде, чем
тип джентльмена приступил к действию. Поэтому Штейн
был беспощаден к Наполеону так же, как и англичане.
Таким образом, барон фон Штейн находился в разла-
де с определяющими тенденциями своего времени. Ког-
да Германия из потребности самосохранения собралась
248
250
спустить паруса французской революции, барон фон
Штейн уже извлекал уроки из английской революции. Он
либо отвечал молчанием, либо не отвечал вовсе на вопро-
сы, поставленные ему неотложными обстоятельствами.
Поэтому он и не мог удержаться в Пруссии; не являлся
тем немецким клином, который смог бы выбить крепкий
французский клин. Конечно, он был человеком действия
в дни, требовавшие такого человека; но его действие не
имело успеха, оно в корне неправильно истолковывало
историческую ситуацию. По этой причине этот волевой
человек и позже не сделал карьеры; его время не предо-
ставило ему полномочий, не возложило на него своей
миссии. Он действовал на свой страх и риск и погряз в
итоге в незначительности частного существования. Не-
мецкий пациент чувствовал, что английский рецепт его
не излечит; он отвернулся от Штейна, который хотел ему
навязать его. В начале XIX века Германия, наконец, соб-
ралась вступить в поток буржуазного движения; Штейн,
стремившийся модернизировать феодальное наследие
во имя его сохранения, был слишком «несовременным»,
чтобы получить возможность руководить в роли госу-
дарственного деятеля ходом немецких событий; с самого
начала Штейн шел, так сказать, по тупиковому пути.
Остальные прусские реформисты расходились со
Штейном в том, что их стремление к обновлению опре-
делялось желанием побороть наполеоновскую Францию
ее же собственными средствами; Пруссия должна была
получить четко отмеренную дозу буржуазного духа, не-
обходимую для того, чтобы стать достойной соперни-
цей Франции. Интенсивность нового духа, которым они
были охвачены, проявляется яснее всего в исключитель-
ной судьбе Клаузевица. Не случайно вместе с фигурой
Клаузевица часто упоминается Макиавелли. По специ-
фике своего мировоззрения, своей этики и даже своей
литературной и личной судьбы Клаузевиц — Макиа-
велли Пруссии.
Распад феодального образа жизни, давший знать о
себе в начале XIX века, Италия преодолела еще во вре-
мена Ренессанса. Феодальный мир есть в то же время и
христианский мир: бытие рассматривается с точки зре-
ния религии и объясняется исходя из идеи божествен-
ного порядка. Каждая вещь, каждое событие есть лишь
оболочка истинного смысла и значения, вложенного в
них небесами, потусторонним миром; вещи и события
лишь замещают сверхчувственное трансцендентное, они
являются действительностью лишь постольку, поскольку
в них действует Бог. В своей земной преходящей структу-
ре и особенностях они безынтересны; истинный интерес
представляет собой раскрытие их метафизической тайны.
Познание есть отыскание тайного божественного смысла.
Перенесение акцента на мирское и посюстороннее
послужило импульсом для противодействия царству
феодального порядка. У человека появился вкус к зем-
ному, и он нашел, что земное достаточно весомо и на-
полнено смыслом само по себе, чтобы не нуждаться в
ревальвации небесными кредитами. Он обнаружил, что
каждая вещь имеет свою, в ней самой заложенную зако-
номерность, и что тайна ее разгадана, как только найдена
эта закономерность. Высшие духовные ценности, кото-
рым чувствовали себя обязанными, имели религиозную
природу; постепенно их место заняли ценности, имею-
щие свои истоки в посюстороннем мире, коренящиеся
в сфере секуляризации. Человек стал уверенным в себе;
он набрался мужества служить непосредственно себе и
своему делу. Таким образом, он мог теперь наслаждать-
ся земными благами как заслуженными плодами своих
собственных деяний; они прекратили быть дарами небес,
за которые он должен был благодарить. Почести, оказы-
ваемые до сих пор Богу, стали достоянием составленного
в то время представления о человеке.
Во время перехода от религиозного к светскому
пониманию человеческого бытия все предстает вдруг
248 252
в новом свете; новое поколение воспринимает все
иначе, нежели его предшественники, и отдает себе в
этом отчет. Словно пелена спала с его глаз, оно про-
зрело; темнота озарилась светом. Это новое видение
достигло идеальной резкости и отчетливости в обра-
зах избранных мужчин; именно потому, что глазу не-
обходимо было перестроиться, он был исключительно
чувствительным ко всем необычным цветам, оттенкам,
перспективам; зрение еще не притупилось. Макиавел-
ли был выдающимся человеком своего времени этого
типа; Клаузевитц был им для Пруссии. Труд Клаузе-
витца «О войне» не окутан туманом мистицизма, с дав-
них пор дающим прикрытие феодальному обществу,
необходимое ему, чтобы завуалировать сомнительные
итоги своей деятельности. Макиавелли фиксирует ос-
новную политическую закономерность, лишь чтобы
способствовать озарению того человека, кого судьба
наделит полномочиями свершения национального еди-
нения Италии; Клаузевитц же обнаруживает основные
законы ведения войны, чтобы знание их способствова-
ло отныне победе полководца в национальных войнах.
В том пространстве, в котором Клаузевитц ведет свое
духовное существование, логика вещей требует «сво-
бодомыслящей» конституции; нарушение конститу-
ционного обета, данного Фридрихом Вильгельмом III,
направлено против тенденций, в струе которых дви-
жется труд «О войне». Создавшееся напряжение было
настолько велико, что освободительная война в любой
момент могла обернуться буржуазной борьбой за сво-
боду; в этом случае Клаузевитцу даже не удалось бы
распознать, что пошли они неверным путем.
Меттерних всегда имел особое чутье на то, что наци-
ональная война против Наполеона представляет собой
опасное мероприятие и что каждый выстрел, направлен-
ный против Франции, воздастся сторицей. В централь-
ноевропейских народах пробудились инстинкты, пре-
бывание которых в забытьи в сфере бессознательного и
подсознательного было бы лучше не нарушать. Буржу-
азные сословия достигли такого осознания самих себя,
которое загнало в итоге феодально-дворянское сословие
в угол даже за пределами французских границ. Поэтому
Меттерних снова и снова пытался достичь компромис-
са с Наполеоном; он смотрел дальше, чем русский царь.
Звуки марсельезы он улавливал и в прусской песне!
«Пробудись, мой народ, сигнальные огни уже горят»; он
дрожал за сохранность феодальных привилегий, кото-
рые в любой мрмент могли вспыхнуть от сигнальных ог-
ней революции или быть растоптанными пробужденным
народом. Он предвидел, что победоносные народы после
этой кампании предъявят к взысканию вексель; но он не
был настроен к уплате по нему и хотел склонить и сво-
их союзников не признавать их долговые обязательства.
Феодальная Европа освободилась от гнета буржуазного
парвеню; Священный союз имел своей целью навсегда
отбить аппетит у буржуа к запретным плодам подобного
рода в тех странах, где на языке буржуа еще сохранялся
вкус господства. Успех третьего сословия в Центральной
Европе необходимо было предотвратить любой ценой,
раз он уже добился успеха во Франции.
Священный союз пытался привлечь к суду реаль-
ность, на стороне которой было движение жизненного
потока; самые изысканные аргументы Священного сою-
за рикошетировали, наконец, безрезультатно от веских
фактов буржуазного прогресса. Священный союз, ка-
залось, владел своей современностью; но на самом деле
у него в то же время рассыпалась почва под ногами, на
которой он стоял. По мере того как истинное дыхание
истории проникало повсюду, действительность, которую
он отстаивал, принимала черты нереального; казалось,
что ради неживого, мертвого и призрачного она пускала
в ход всю силу наивысших государственных инструмен-
тов власти. Неслучайно фантастичный царь Александр I
248 254
являлся и истинным создателем Священного союза, и
беззаветно преданным его воплотителем.
Конечно, позицию Александра можно было оценить
лишь исходя из особенного положения его державы.
Россия погрязла в феодализме глубже, чем все осталь-
ные страны; вторжение Наполеона в Москву на самом
деле никогда не угрожало ее общественному строю. В Рос-
сии не было никакого третьего сословия, которое могло
бы организовать революционный переворот. В России
не был обнажен социальный нерв, который болезненно
отреагировал бы на столкновение с идеями 1789 года;
феодальная жесткость могла кокетничать с этими иде-
ями, не боясь потерять свое устойчивое равновесие, не
боясь быть впутанной в трагедию. Так нужно понимать
первоначальный либерализм Александра: он предста-
влял собою благородный порыв, не подозревающий,
впрочем, чем он обернется для других, поскольку не
имел непосредственно практического применения в
своей стране. Этот либерализм был лишь светской фор-
мулировкой той христианской гуманности, издавна
принадлежащей к обязательным добродетелям христи-
анских правителей и исчерпывающей себя в своем су-
ществовании утонченной системы добрых намерений и
благовидного, ни к чему не обязывающего пустословия.
Либеральный Александр не был либералом; он был фео-
далом, который хотел обогатить свой феодализм за счет
блеска либеральных идей.
Россия представляла собой пространство, в котором
для Наполеона не было особой социальной миссии; поэ-
тому он потерпел поражение. Он продолжает жить в рус-
ских воспоминаниях лишь как угроза общего характера.
Такой же общий характер приобрел и смысл, который
вкладывали в русскую оборону. Наполеон был для нее
антихристом; очарование же французской революции
навеяно чернокнижием преисподней. Нужно было быть
набожным христианином, чтобы оберечься от нового
вторжения революционного западнического движения.
Революционной державе зла необходимо было противо-
поставить консервативную империю christianum. В рус-
ском пространстве отсутствовали условия для того, что-
бы свести свой антагонизм по отношению, к элементам
французской революции к простой социальной форму-
ле; это противоречие можно было сформулировать лишь
на религиозном языке. В рождественском послании
русскому народу о войне с Наполеоном 1815 года было
сказано: «Это моральное чудовище, порожденное злоде-
яниями, гнездящееся в отпавших от Бога человеческих
сердцах, возросшее на молоке лжемудрости, тайной ве-
роломства и коварства облаченное, долго скитавшееся с
места на место под маской благоразумия и просвещения,
посеявшее своими медоточивыми словами семя лжеуче-
ния и содома в неопытных сердцах и нравах».
Религия была метафизическим основанием феодаль-
ного мира; поскольку в лоне русского общества еще не
шевелились буржуазные эмансипационные порывы,
русский человек воспринимал потрясение французской
революции лишь как метафизическое событие. Фран-
цузская революция непосредственно коснулась его лишь
в той сфере, в которой под вопросом стояла вера в хри-
стианские ценности.
В 1815 году Александр собственноручно набросал
торжественный манифест, обращенный к народам, ко-
торые хотели создать Священный союз христианских
правителей. Монархи возвестили, «что Самодержец
народа христианскаго, коего они и их подданные состав-
ляют часть, не иной подлинно есть, как Тот, Кому соб-
ственно принадлежит держава, поелику в Нем едином
обретаются сокровища любви, ведения и премудрости
безконечныя, т. е . Бог, наш Божественный Спаситель,
Иисус Христос». Высокая политика должна была стать
делом мистически восторженного тайного сектантского
собрания, на котором благочестивые слова таких людей,
256
как госпожи Криденер и княжны Голицыной, фанатика
Штуржда имели большое влияние.
Австрия же была напугана идеями 1789 года не только
метафизически, наблюдая за развитием событий наполе-
оновского господства и испытав его на собственном опы-
те; сохранность ее политического влияния, ее великодер-
жавной структуры была подвергнута непосредственной
опасности по некоторым, легко определяемым пунктам.
Национально-государственная идея была динамитом
в особенности для итальянского высшего владетельно-
го сословия Австрии; его нельзя было нейтрализовать
посредством религиозной мистики. Общественное по-
ложение центральной Европы содействовало, к тому же,
развитию сомнительной склонности, издавна присущей
религиозной мистике низших слоев: стремления поде-
лить блага богачей. Для Меттерниха Священный союз
имел значение не в качестве сектантского братства, а в
качестве производителя значительных реакционных по-
литических сил, направленных против «духа времени»,
против «якобинской коалиции», против «революцион-
ного подрывания всего континента», против «ведуще-
го комитета Парижа». Меттерних верно подметил, что
«носителями переворотных идей» во всех странах явля-
ются «средние общественные слои, дельцы, чиновники,
ученые, адвокаты, профессора» и что «их вопли» о необ-
ходимости создания конституции целятся в феодальную
структуру общества. Третье сословие требовало свободы
слова, чтобы разрушить авторитет феодального строя,
произнося защитительные речи в пользу своего дела;
свобода, которой жаждала молодежь, была свободой
буржуа. Национальное государство было буржуазным
государством; национальная идея служила щитом, под
прикрытием которого третье сословие атаковало госу-
дарственную власть. Феодальное общество поддержива-
ло пламя национального восторга принесением в жертву
своих привилегий.
17 Эрнст Никиш
257
Меттерних чувствовал, что национальное движение
было тем потоком, которым надеялась быть подхвачена
буржуазная революция; национальный всплеск должен
был смести с пути господства третьего сословия полити-
ческие и социальные формы феодального мира. Поэто-
му в Карлсбаде Меттерних потребовал строгих полицей-
ских мер против свободы слова и академических свобод.
С тех пор как юношеский идеализм встал на защиту дела
идеи либерального национального государства, дина-
мика его стала благоприятствовать буржуазной рево-
люции; тут Меттерних захотел пресечь такое развитие
событий. В Опаве и в Любляне он добился для Австрии
полномочий против национальных восстаний в Неаполе
и Пьемонте; подписанный в Троппау протокол от 19 но-
ября 1820 года обязал союзников следующим пунктам.
Во-первых, государства, принадлежащие Священному
союзу и в своем внутреннем правлении претерпевшие
вследствие мятежей изменения, последствия которых
представляют собой угрозу для других государств, сами
по себе прекращают принадлежать этому союзу. Во-вто-
рых, союзники отказываются признавать подобные из-
менения. В -третьих, сначала они будут дружески выра-
жать свой протест, а затем и осуществлять вооруженную
интервенцию против подобных изменений. Кампания
реставрированной Франции против бунтующей Испа-
нии в Вероне, однако, приветствовалась: «Отныне не мо-
жет быть никакой сугубо английской, французской, рус-
ской, прусской или австрийской политики; теперь есть
только общая политика, которая должна быть на благо
всех допущена народами и королями», — сказал Алек-
сандр. Швейцарию вынудили ограничить свое право
убежища, а в Вене «тайный центральный комитет упол-
номоченных трех дворов (Петербурга, Вены, Берлина)
должен был выявить интриги тайных революционных
комитетов и спланировать совместные действия про-
тив них». Мятежный Франкфурт на Майне в ходе этих
248
событий был подвергнут чистке, а строптивый король
Вильгельм I фон Вюртемберг был образумлен.
В политической системе Священного союза Прус-
сия не играла самостоятельной роли; она постоянно шла
на поводу у кого-либо, сначала у Александра, а позже у
Меттерниха. Она преследовала феодальные интересы,
но не обладала собственным политическим весом; в ка-
честве заказчика доверила она свои дела Австрии и Рос-
сии, зная, что дела ее находятся у них в надежных руках.
На все вопросы во время Венского конгресса Фридрих
Вильгельм III отвечал неизменным объяснением: «Я буду
придерживаться решений царя Александра». «Рефор-
мистов», ветеранов освободительных войн, находивших-
ся под чарами «духа времени», от которого Священный
союз хотел вновь очистить Европу, царь обезвредил.
Однако дух времени оказался более выносливым, чем
ожидалось; развитие событий подсобило ему и подарило
ему преимущество, которое властьимущие Священного
союза так и не смогли восполнить. Каждый раз, когда
Священный союз думал, что достиг своей цели, он с ужа-
сом обнаруживал, что дух времени овладел уже новой
территорией. Ввиду национальных движений в Южной
Америке он осознал собственное бессилие, и, роковым
образом скомпрометировав себя в национальной борьбе
греков за свободу, вынужден был признать свое оконча-
тельное банкротство.
С позиции Священного союза греки были мятеж-
никами. Меттерних был последовательным и хотел
принять сторону турок. Если хотя бы одному народу
предоставить право мятежа против своего легитимно-
го господина, тогда впоследствии не стало бы больше
власти, способной обуздать остальные народы. Но Рос-
сия хотела сравнять старые счеты с Турцией; поскольку
греческий пример ввиду устройства русской конститу-
ции для русских народностей был менее соблазнитель-
ным, чем для подданных определенных австрийских
259
областей, греческие бунтовщики вызвали в Петербурге
меньше ужаса, чем в Вене. Парадоксально, но именно
христианская мистика Александра неожиданно пред-
стает в этой ситуации в новом свете — в качестве реа-
листичной политики: ее без особого труда превратили
в метафизическое основание крестового похода против
турок-язычников. Миссию Священного союза Алек-
сандр, естественно, видел в том, чтобы изгнать турок из
Балкан и задвинуть от них там навеки русский засов;
Меттерних же, напротив, заключил из духа Священно-
го союза, что турки сохранили историческое наследие и
что вторжение русских на Балканах должно быть пред-
отвращено. Осознавшая свои революционные истоки
Англия Каннинга сочла легитимистические интриги
Меттерниха в Южной Америке обременительными,
и, надеясь на расширение своей межконтинентальной
свободы действий за счет прогрессирования буржуазно-
революционного разложения старой земли, сблизи-
лась с Россией; в петербургском протоколе от апреля
1826 года Россия обязалась по возможности поддержать
британское посредничество в пользу независимой Гре-
ции. Этим Священный союз был окончательно подор-
ван; Меттерних обнаружил: «Роман окончен; мы стали
историей». Феодальная реставрация потерпела крах в
своем основании; буржуазно-национально-революци-
онные тенденции продвигались все дальше и дальше.
Феодальная Европа не только не оборонялась, она даже
не могла сойтись во мнениях по организации обороны.
Отныне феодальные власти пытались под собственную
ответственность защититься от третьего сословия; они
пытались осуществить на свой страх и риск то, что им
не удалось всем вместе. Долгие годы Россия была мень-
ше всех стесненной создавшейся ситуацией: третье со-
словие там еще слишком недоразвито, чтобы обладать
честолюбием захватить политическую власть. Ситу-
ация в Пруссии и Австрии, напротив, накалялась, и в
260
1848 году она разрядилась в открытых революционных
взрывах. Меттерних станет еще свидетелем этого собы-
тия; революция выдворит его из страны, в которой он
десятилетиями тщетно одним из последних вел борьбу
против нее.
1848 ГОД
Священный союз был феодальной реакцией на ре-
волюционный шок 1789 года; в ее тени феодализм наде-
ялся еще раз добиться успеха. Государственная власть
казалась ему способной вновь постепенно заменить
фундамент буржуазного общества, который заложило
революционное время и закрепила эпоха Наполеона
основополагающими элементами феодального строя.
Феодальные призраки хотели перестроить буржуазную
обитель на свой лад, оставаясь в известной степени не-
замеченными.
Однако буржуазный общественный строй во Фран-
ции имел слишком прочное основание, чтобы феодаль-
ные архитекторы общества в несколько приемов могли
осуществить «смену кулис». В Июльской революции
1830 года буржуазное общество Франции довольно
энергично положило предел феодально-реставративной
назойливости.
Но этим не был еще положен конец ее проискам.
Июльское царствование оставило себе пару лазеек на
будущее; пока король-буржуа усыплял недоверие нации,
феодальная реставрация надеялась вновь обосноваться
на отвоеванной у нее территории. В 1848 году она, впро-
чем, потерпела окончательное поражение; во Франции
для феодальной реставрации не было отныне никакого
будущего. Изгнание Бурбонов и Орлеанских явилось
окончательным свидетельством того, что для буржуаз-
ной Франции даже непонимание населением феодаль-
261
ного фасада представлялось риском, которому она не
хотела себя подвергать.
В Февральской революции 1848 года Франция изъ-
явила свою волю, что не позволит больше размывать
свой характер буржуазного национального государства.
Но затем она тут же попала в затруднительное положе-
ние. Единство третьего сословия основывалось на общей
ненависти к феодальному обществу. Буржуазное обще-
ство возникает, когда третье сословие расслаивается на
множество различных пластов. Оно распадается на круп-
ную, среднюю и мелкую буржуазию, на промышленно-
капиталистический и финансово-капиталистический и
ремесленный секторы. Крестьянин присоединяется в
зависимости от объема землевладений своего хозяина
одной из этих буржуазных групп, а ремесленный под-
мастерье примыкает к свите мелкого буржуа.
Еще не окончила Франция чистку остатков феодаль-
ной реставрации, буржуазные группы ввязались уже
в борьбу за политическую власть, которая нашла свое
выражение в борьбе за судьбу парламента и его партий.
Исполнительная власть, крепнущая с каждым месяцем,
представляла собой при этом инструмент крупнобур-
жуазной воли к власти; мелкая буржуазия стала поли-
тически бессильной; неимущие сословия видели, что их
ввергли в состояние полной незначительности, зависи-
мости и бесправности, которое, по сути, восстанавливало
угнетенное положение, бывшее их участью и внутри фе-
одального строя. С согласия других буржуазных групп
они восстали против феодальных властей; они думали,
что восстание во имя собственных интересов тоже яв-
ляется правомерным. Почувствовав себя припертыми к
стенке, они пошли на улицы; крупная буржуазия, стре-
мящаяся обосноваться в здании своего господства и за-
крепить за собой свои владения, подняла громкий крик
по поводу поднимающего свою главу коммунизма. Она
предоставила генералу Каваньяку полномочия изнич-
248 262
тожить повстанцев; в резне, которую он устроил, мно-
гие тысячи поплатились жизнью за то, что осуществили
практическое применение идей 1789 года в своих инте-
ресах и за то, что преследовали крупного буржуа, опаса-
ясь за свое имущество.
Крупнобуржуазный слой Франции, ощущавший себя
направляющим центром буржуазного общества и его яд-
ром, опасался оказаться между Сциллой и Харибдой: с
одной стороны, она видела еще тени так недавно преодо-
ленной феодальной реставрации, с другой же стороны,
пробуждались уже претензии неимущих, давала знать
о себе «коммунистическая опасность». Сложившаяся
ситуация не была предназначена для «буржуазных сво-
бод»; время требовало «диктатора».
Этот диктатор должен был быть свободным от фео-
дальных привязанностей и обязательств; его крупнобур-
жуазная надежность должна была находиться вне сом-
нений. Он остался под контролем национальной воли,
занимая позицию, опирающуюся на эту волю. Завоевав
к тому же расположение маленького человека, он ней-
трализовал его; диктатор оставил крупного буржуа в по-
кое, сделав его своим придатком. Как цезарь, диктатор
должен был занять массы, чтобы они не протиснулись в
пространство, в котором крупная буржуазия обделывала
свои сомнительные и лукративные дела. Диктатор дол-
жен был быть проростком, взошедшим исключительно
на почве буржуазного общества; вручение ему неограни-
ченных полномочий вызвало бы в таком случае меньше
опасений; так, была уверенность в том, что он правиль-
но ими воспользуется. Диктатор, которому доверилась
французская крупная буржуазия, был Наполеон III;
бонапартизм оправдал себя уже при Наполеоне в каче-
стве политически надежной системы буржуазного обще-
ственного строя.
Буржуазное самоощущение крепло по мере прогрес-
сирования индустриализации; в западных провинциях
Пруссии гордость буржуа разрасталась особенно интен-
сивно. Напряжение между устоями феодальной жизни
Пруссии и движущими социальными силами ее буржу-
азного населения нарастало год от года и порождало рас-
тущее политическое недовольство. Дискомфорт по по-
воду этого недовольства усиливался по мере осознания
того, что дело буржуа совпадало с делом национального
движения единства. От феодальных сил не укрылось,
что буржуа доверил свое будущее стихийности плебей-
ства; было жутко видеть буржуазного противника в
союзе с тенденциями, ввиду которых феодальные
власти утрачивали спокойную совесть чем дальше, тем
больше. С тех пор как национальное движение единс-
тва охватило народ, феодализм находился в двусмыс-
ленном положении. Будучи подозреваемым в том, что он
противостоит всему, что касалось народа, он изолировал
себя, потеряв тем самым всю власть над подчиненными.
Фридрих Вильгельм IV остро ощущал этот диском-
форт своего времени; он искал разрешения создавшегося
напряжения. Он хотел лишить попутного ветра нацио-
нальное движение единства, противопоставив ему сред-
невековое представление об империи; это было пред-
ставлением об империи, которой не потребовалось бы
жертвовать основным феодальным характером Пруссии.
Оно было вполне христианским и могло послужить спа-
сательным канатом для Австрии: вмешательство наро-
да в развитие событий освободило бы от невыносимого
давления буржуа.
Однако идея империи Вильгельма IV не воспламе-
нила ни одно сердце; все чувствовали, что она является
чем-то внешним для своей эпохи. Она была приманкой,
ни у кого не вызывающей аппетит. Она была романтич-
ным музейным экспонатом, который никто больше не
хотел использовать в повседневности; вследствие это-
го она не выполнила своего политического назначения.
В марте 1848 года король к своему удивлению и ужасу
248
264
узнал, что романтика не представляет собой спасения от
революции.
Немецкая мартовская революция проистекала во
всех немецких землях в «благопристойных» и «благора-
зумных» формах; образованный и владетельный буржуа
не хотел сводить счеты с главами правительства земли;
и не хотел он мстить за страдания, причиненные нацио-
нальным мученикам; он только хотел лишь показать, что
потерял терпение. Он не собирался устанавливать гильо-
тину для родовитых голов; он всего лишь не хотел, чтобы
его игнорировали. Он не был настолько отчаянным, что-
бы стремиться вырвать феодальный строй с корнем; он
уважал традицию. Он довольствовался бы освобождени-
ем феодальным строем ряда местечек и провинций, в ко-
торых он мог бы обосноваться на свой буржуазный вкус.
Он был благодарен Парижу за революционный импульс,
который настолько выбил из колеи главы правительства
земель, что ему не составило особого труда и самому,
наконец, взять буржуазный разбег. Никакие ожидания
революции не выходили за пределы конституций, ко-
торые в их первом замешательстве санкционировали
главы земельного правительства; не хотелось бороться с
феодальными властями, хотелось жить с ними в ком-
промиссе. Либеральная буржуазия знала, что значат честь
и достоинство; она пыталась занять промежуточную по-
зицию, стремясь избежать быть полностью поглощенной
революционными потоками. Как и в Париже, в Германии
пробивались подводные течения, которым она ни на ми-
нуту не хотела предоставить свободный ход; немецкий
буржуа не стремился достичь якобинской стадии своей
революции, поскольку опасался сам погибнуть под се
колесами. Он не добивался серьезной борьбы с феодаль-
ными властями, поскольку в этом случае ему пришлось
бы обратиться за помощью к нижним течениям; послед-
ние осознали бы свою ценность в качестве его резервов,
и с ними было бы не совладать. Тон «Новой рейнской га-
зеты» в Кельне вселял в него страх, а коммунистический
манифест открыл перспективы, перед которыми никто
больше него в ужасе не содрогался. Национальное собра-
ние Франкфурта предлагало в своем «имперском законе
о выборах депутатов в национальное собрание» схожие
ограничения выборов, какие были установлены учреж-
дающим собранием Франции в 1781 году с помощью
избирательного ценза. Отныне только экономически
независимые немцы могли выбирать; экономически
независимыми признавались «во-первых, лица, стоящие
под опекой, находящиеся на попечении кого-либо или
лица, о чьем имуществе ведется судебное дело о банк-
ротстве или неплатежеспособности, в последнем случае
на все время ведения дела; во-вторых, лица, получающие
помощь для необеспеченных из общественных средств
или получавшие ее во время последнего года, предше-
ствующего году выборов; в-третьих, слуги; в-четвертых,
ремесленные подмастерья и фабричные рабочие; в-пя -
тых, поденщики».
Левый депутат Лёве из Кальбе боролся с этими огра-
ничениями по причине нравственной несправедливо-
сти; он прелестно характеризует немецкий буржуазный
класс. «У нас, — говорит он, — эгоизм многоимущего
класса смешался бы с мелочной торгашеской ограни-
ченностью, с мещанством и отсталым филистерством,
подавил бы все великое жизненной силы, заложенной в
нашей нации». Он расстраивался, что ремесленного мас-
тера, который «приносит доход в общину», и фабрикан-
та, который «посредством пересадки машин из чуждых
стран, посредством удачной спекуляции и продуманных
комбинаций прививает новые индустриальные отрасли
своей отчизне и кормит таким образом многие семьи»,
не признают «рабочим». Он был неприятно задет тем
«отвратительным противоречием, которое воздвигали
социалисты наших дней даже между буржуазией и наро-
дом». Образованные слои отвоевали свободу; но «всегда
останется масса, которая, вместо того чтобы вести самой,
нуждается в предводителе». Если в представительство
народа призовут и те классы, «которые, не обладая ни-
каким имуществом, не заинтересованы в сохранении се-
мейного очага, не заинтересованы в будущем, а, напротив,
отдаются социалистическим учениям сугубо животного
сиюминутного наслаждения, тогда, мои господа, даже
вы сможете разрушить государство, основывающееся
исключительно на понятии будущего». Привязав право
выбора к имуществу, «вы пытаетесь самым успокоитель-
ным образом воздействовать на рабочие классы, чтобы
последние затем пытались посредством прилежания и
труда добиться имущества, которое позволило бы им
пользоваться своим правом голоса, учась таким образом
по-настоящему ценить политическое право».
За этой типичной, вечно повторяющейся аргумен-
тацией буржуазии стояло большинство членов церкви
Святого Павла; скопивший себе некоторое состояние
буржуа не собирался из-за алчности бедняков упускать
случая, предоставленного ему революцией. Либераль-
ная буржуазия искала поддержки и прикрытия с тыла
феодальных властей против «сумасбродных планов» не-
имущего класса, «внушаемых ему наустителями народ-
ной смуты». Феодальные власти тут же воспользовались
преимуществом своего положения и стали смотреть на
всех свысока; если бы им удалось выдержать меру, либе-
ральная буржуазия стала бы есть у них из рук, и от нее
можно было бы отделаться скупыми объедками, брошен-
ными ей с богатого стола. Влияние парламентов вновь
оттеснили; армия угрожающе развертывалась против
демократов, а короли в Берлине, Мюнхене, Дрездене и
Габсбурги в Вене все с большим презрением обходились
с франкфуртским парламентом.
Самым недвусмысленным образом обнаружилось
это, наконец, когда на повестке дня встал вопрос о гла-
ве империи. Создание национального единства было
248 266
истинным стремлением франкфуртского парламента.
Левому крылу показалось, что подошло время револю-
ционной развязки; оно хотело смести существующую
форму государства и основать затем на этой tabula rasa
единое федеративное государство. Этот революцион-
ный акт требовал применения сил «деклассированных
элементов общества»; но именно этого и страшилась
либеральная буржуазия. Она хотела встать на прочный
фактический фундамент; «это факт, что существуют
государства, на разрушение которых у нас не хватило
власти», — заметил господин фон Гагерн. Она вынуж-
дена была примириться с эгоизмом династий — и готова
была сделать это.
Отказ от общенемецкой идеи был настоятельно не-
обходим при неудачной попытке создания tabula rasa; и
она действительно потерпела поражение ввиду прусско-
австрийского противоречия. Подчинившись Габсбургу,
Пруссия изменила бы самой себе, закону собственного
существования; накопление объема власти против Ав-
стрии составляло прямо-таки ее политическое сущест-
во, занимающей в этом пункте однозначную и незыбле-
мую позицию ренитенции. Немыслимым было, однако,
и отступление Вены перед Пруссией на задний план.
Имперская традиция была еще жива в Австрии; Вена
была воплощением имперского горизонта; там хранили
воспоминания об имперской цельности, теперь уже раз-
рушенной. Воспоминание это было последним долгом
имперской универсальности, а потому и особенно доро-
гим. На австрийский вкус Пруссия была ограниченной,
мятежной, варварской провинцией; никогда бы не стала
австрийская гордость, черпающая свою силу из созерца-
ния великолепного имперского прошлого, терпеть угне-
тение прусским парвешотством. Австрийская буржуазия
небезосновательно тряслась от страха перед алчностью
неимущего класса; вскоре она познала на собственном
опыте, что национальная идея посягала на фундамент
261
австрийского существования. Этого она не хотела; с
превеликой охотой предоставила она арену действий
феодальным властям, когда потребовалось возместить
многочисленные убытки вследствие разрушений, учи-
ненных национальной идеей ненемецким народным
группам. Так, феодальные власти Вены вновь получили
бразды правления; они учинили быструю расправу над
своими противниками. Воспользовавшись собственным
правом, австрийское правление дало Австрии конститу-
цию; при этом оно не заботилось ни о центральной влас-
ти, ни о национальном собрании, ни о собственном рейх-
стаге. Тем самым между ней и немецкими движениями
единства была проведена разделительная черта; франк-
фуртские защитники общенемецкой идеи скомпроме-
тировали себя. В ответ на это Карл Велкер, ее наиболее
трогательный заступник и самый ожесточенный враг
прусского наследного правления королей, заявил сроч-
ное ходатайство: «Наследственное достоинство кайзера
переносится его величеству королю Пруссии». 28 марта
290 членов проголосовали за Фридриха Вильгельма IV;
248 депутатов воздержались от голосования.
В марте 1848 года казалось, что свершалось рожде-
ние немецкой нации; немецкое «третье сословие» смогло
утвердиться как нация и провозгласить себя в качестве
«народа» схожим образом, как это сделало и третье со-
словие Франции после 1789 года. Это было бы риском
для революции, полным непредсказуемых последствий;
немецкая буржуазия страшилась этого отступления. Она
чувствовала, что тем самым отдала бы себя на произвол
напирающего неимущего класса; последнему пришлось
бы оказать сопротивление, так как он не упустил бы воз-
можности, на лад якобинцев, свести старые счеты со
своими врагами. Поэтому буржуазия не привела в испол-
нение разрыв с феодальными властями; она не органи-
зовала национального штурма против них, вверившись,
правда, таким образом, снова во власть их. Неопровержи-
269
мая логика была в том, что она в итоге еще предстала
просителем перед прусским партикуляризмом.
С меткостью опытного стрелка йенский ученик рес-
публиканцев обозначил истинное положение вещей.
Организация правления, в которой призваны участво-
вать все немецкие династии и в которой только самые
могущественные из них получают большую долю влас-
ти, обнаруживает в своем исходном пункте «все-таки
партикуляризм», а «не единство народа»; это реше-
ние не есть «выражение народного суверенитета». Оно
формирует, «как и любой союз монархов, всегда лишь
полицейское единство, а не национальное». Передача
немецкой короны прусской династии означала бы не-
равномерное господство этой династии над Германией,
«прусское государство господствовало бы в ней над
Германией, лежа бременем на ней». Собрания рейх-
стага, «лишь санкционирующие принятые в Берлине
решения, превратились бы в чистую формальность».
Господство прусской династии в Германии возможно
лишь при выполнении одного из двух взаимоисключа-
ющих условий: либо «вся Германия становится прус-
ской, и тогда Пруссия стала бы Германией, как это ни
называй», либо «прусское государство распадается на
отдельные провинции, задачей которых являлось бы
преобразование в самостоятельные государства, под-
чиняющихся исключительно правительству и законо-
дательству всей державы». «В первом случае Германия
растворилась бы в Пруссии, а во втором Пруссия рас-
творилась бы в Германии».
Пруссия и действительно растворилась бы в Гер-
мании, будучи прежде разрушенной национальным
движением; в этом случае, предложение королевского
титула Фридриху Вильгельму IV было бы подарком,
который вновь возвысил бы Гогенцоллернов; наслед-
ственная императорская власть, основывающаяся на
248
270
демократической основе, не была бы осуществлением
цели национального движения единства, но вполне
могла стать одним из этапов его пути.
Между тем позиция Пруссии оставалась столь же
прочной, как и прежде; она оправилась от унижения
18 марта и могла уже строить планы отмщения за него.
Паульскирхе вынуждена была считаться с ее партику-
лярным эгоизмом, выдвигая на обсуждение прусскую
наследственную императорскую власть: она не могла
предписывать свои правила, ей не оставалось ничего дру-
гого, как признать прусский стиль. Члены Паульскирхе
понимали, что они, не воспользовавшись часом револю-
ции, присутствовали в Берлине в качестве просителей;
корона, которую они привезли с собой, не была даром
или оказанием чести, а последними, жалкими остатками
после полного банкротства. Если бы им не удалось до-
биться хотя бы немецкой императорской власти, стало
бы очевидным, что их революция обернулась полным
поражением, что их национальное собрание было лишь
грустной комедией — они предстали бы перед народом с
пустыми руками, которому они подавали столь большие
надежды — гансвурстами вошли бы они тогда в историю.
Фридриху Вильгельму IV не нужна была корона; они
нуждались в его принятии короны. Они были нищими
с короной в руках. Они были беднягами, весь престиж
которых был бы безвозвратно потерян, если они не пре-
поднесли корону этому человеку.
Фридрих Вильгельм IV вполне понимал, что зани-
мал более сильную позицию. После повторного укреп-
ления его феодального положения, было нелепо пред-
лагать ему корону, опирающуюся на волю народа. Это
противоречило бы духу реставрированной Пруссии,
если бы он украсил себя даром демократического про-
исхождения. Корона эта по причине ее демократиче-
ского происхождения стала бы для него поруганием фе-
одального принципа, для него, почувствовавшего себя
заново ему обязанным; презрительно отвергнул он ее,
«из нечистот и грязи испеченную». Даже глубоко уни-
зившись перед феодально-партикулярной реставрацией
из-за страха перед неимущим классом, члены Пауль-
скирхе не могли отказаться от демократического клейма
короны, принесенной в Берлин. В качестве последних
остатков она символизировала революционное прошлое
этих буржуа. Эти последние остатки были большим, чем
Фридрих Вильгельм IV готов был проглотить; он повер-
нулся спиной к франкфуртскому делегату — так, как от-
ворачиваются от дурного и нечистого общества. В этот
решающий час Фридрих Вильгельм IV остался непоко-
лебим и всеми фибрами своей души был Гогенцоллер-
ном; он не позволил выбить Пруссию из колеи, заданной
ей Фридрихом Великим; демократического стрелочника
он грубо отослал домой, в его Франкфурт.
1848 год вывел на историческую сцену немецкого бур-
жуа; его политические способности были подвергнуты
практическому испытанию. Объединенное, неделимое,
буржуазное национальное государство могло быть созда-
но с помощью революционного права; буржуазная храб-
рость, гражданская смелость были призваны к творяще-
му историю действию. Однако буржуа не располагал ни
революционным темпераментом, ни удалой бесстраш-
ностыо; в нем не было ничего от «отваги» Дантона. Он
не собирался отстаивать в борьбе ни буржуазный строй,
ни буржуазное государство, и то и другое он хотел себе
выторговать. Симптоматика поистине революционного
свершения пугала его; ему казалось, что он сам постав-
лен на карту. Когда берлинское национальное собрание
с дерзкой мужественностью рейнского темперамента
воспротивилось феодально-партикуляристской реакции
в Пруссии и в итоге вынесло решение об отказе выпла-
ты налогов, Франкфуртский парламент нанес ему удар
272
в спину. Бассерманн был в Берлине и вел переговоры с
представителями реакции и с делегатами Национального
собрания; он встал при этом на сторону реакции. В докла-
де, который он сделал парламенту Паульскирхе, он дол-
жен был «признаться», что его напугали толпы людей,
которые он воочию увидел на улицах, главным образом
вблизи места заседания; «я видел личностей, которых я
даже описывать не хочу». Эти знаменитые «бассерман-
ские личности» смутили его даже при свете дня; он был
шокирован, найдя в их руках прокламацию «Печаль рес-
публиканца», напечатанную на «красной» бумаге. «Вот
спит республиканец, а кругом над ним нависли фонарные
столбы, сплошь увешанные трупами». Перед залом засе-
дания Берлинского парламента «вывешен красный флаг;
гражданская гвардия была бессильна против масс, обсту-
пивших здание». Он видел тысячи подозрительных лич-
ностей, вооруженных короткими ножами и топориками.
Министры и офицеры, господин Мантойфель, генерал
фон Врангель и сам король произвели на него, напротив,
наилучшее впечатление. Он застал короля в «решимо-
сти» положить конец отвратительным сценам, происходя-
щим в столице Пруссии. «Я застал короля вообще в та-
ком расположении духа, в коем он счел своей великой и
первейшей обязанностью спасти не только Пруссию, но и
Германию и ее цивилизацию от погружения в истинную
тиранию». Король, по его словам, уверил его в том, что не
добивается реакции. Он не критиковал вступление Вран-
геля в Берлин. «Я увидел у горожан восстановившееся
чувство безопасности, которого им так долго недостава-
ло». Берлинское национальное собрание, как он убеждал,
«превратилось бы в конвент», если бы его решение вести
борьбу против прусского правительства осталось в своей
безусловной силе.
На протяжении всей этой речи Бассерманн был ад-
вокатом открытого союза либеральной буржуазии и
18 Эрнст Никиш
273
феодально-партикуляристской реакции против демо-
кратических тенденций низших слоев населения; когда
франфуртский парламент отрекся от берлинского Наци-
онального собрания, этот союз был заключен.
Если бы существовал немецкий якобинец, союз этот,
как и союз во Франции между Жирондой и короной,
можно было бы, конечно, свести в могилу. Но в мелкой
буржуазии, в подмастерьях и рабочих не жила поли-
тическая решимость; долгая привычка к подчинению
действовала в них и парализовывала их. На протяже-
нии долгих столетий Париж был центром, горизонт
которого охватывал всю целостность государства; в
этот горизонт были интегрированы и «маленькие люди».
В ограниченном горизонте «более тесной отчизны»
сузилось и немецкое мировоззрение; до идеи единого
немецкого государства было еще далеко. Потом разма-
ху активности стало препятствовать глухое ощущение
того, что они в принципе не созрели еще для претворе-
ния таких великих дел. В Германии не было Ришелье,
который бы выполнил якобинские предварительные
работы; феодальные институты, которым Ришелье сло-
мил хребет, в Германии, напротив, достигли вершины
своего развития. Когда в Париже свергли корону, весь
феодальный строй Франции рухнул; в Германии же фе-
одальное общество опиралось на почти сорок тронов.
Французские якобинцы должны были лишь завершить
заложенное в естественном развитии; немецкое нацио-
нальное государство, напротив, ничем не было подго-
товлено; все завещанные ему действительности были
против него. Его нельзя было лишь пожать, как спелый
плод. Французское национальное государство было ес-
тественным следствием французской истории, начиная
с Ришелье; единое немецкое национальное государство
означало бы разрыв с историей. Франция Бурбонов
сыграла на руку крепнущей буржуазии; а территори-
ально-государственная Германия, казалось, напротив,
пытается лишить либеральную буржуазию всякого бу-
дущего. Поэтому немецкое национальное единое госу-
дарство 1848 года было лишь идеей, сверкнувшей и тут
же угасшей, продолжавшей существовать лишь в каче-
стве пророчества грядущих времен; ни для либеральной
буржуазии, ни для немецких якобинцев оно не было не-
посредственно реализуемой программой. Либеральная
буржуазия встала на почву феодально-партикулярист-
ских фактов — немецкие же якобинцы, не окрыленные
никаким предчувствием верного, гарантируемого ис-
торической необходимостью успеха, покорились своей
судьбе.
К тому же преимущество немецкого феодализма
составляла его внешнеполитическая поддержка, кото-
рую он обеспечил себе. Из соображений политики силы
буржуазные государства Англии и Франции не поддер-
жали немецкое движение единства; возникновение за-
мкнутого немецкого национального государства боль-
ше бы помешало равновесию сил, нежели это казалось
буржуазным западным властям желательным и целе-
сообразным. А феодальная Россия даже оказала непос-
редственную помощь немецким феодальным властям в
решающий момент. В Венгрию вступило русское вой-
ско и утопило революцию в море крови. Когда Роберт
Блюм был расстрелян в Австрии по приговору военно-
полевого суда, стало ясно, что дух революции не смо-
жет поджечь своим пламенем феодальные институты в
Германии.
1789 год был органическим событием хода француз-
ской истории; 1848 год не являлся таковым в вышеука-
занном смысле для Германии. Поэтому 1789 год открыл
не только для Франции, но и для всей Европы новую
эру; 1848 же год представлял собой лишь неплодотвор-
ный для Германии эпизод. Подход к немецкой реальнос-
248
275
ти был в корне неправильным; осуществить пытались
именно его, потому как его успех был проверен уже во
Франции. 1848 год был прекрасным, воодушевленным
иностранным примером, порывом преодоления закона
немецкого существования. Но порыв затих, и закон не-
мецкого существования вновь вступил в силу.
БИСМАРК
Юный Бисмарк был одним из самых страстных под-
стрекателей 1848 года; с превосходством, свойственным
его проницательности, он понял, что на самом деле стоя-
ло на кону. Он был неумолимым «дубовым пруссаком»,
пытавшимся противостоять всем новым начинаниям;
он чувствовал несовместимость феодально-партикуля-
ристского прусского государства с буржуазным нацио-
нальным народным движением. Он не сомневался в том,
что Пруссия скатится по «наклонной плоскости», как
только согласится даже на осторожный компромисс с
демократическими тенденциями времени.
Тем временем ход экономического развития содей-
ствовал буржуазному прогрессу. Буржуазное общество
неудержимо наступало в пространство феодального
строя; невозможно было уже установить ему внешние
границы; абсолютно все обстоятельства способствовали
его развитию. Оно требовало нового пространства для
своей экономики, объем которой вывел бы его за преде-
лы феодально-партикуляристских отчизн. Уже в 1834 году,
снизойдя до образования немецкого таможенного союза,
отчизны почувствовали, что для них может стать риско-
ванным упрямо препятствовать жажде простора, охва-
тившей экспансионистские буржуазные силы.
Когда в 1862 году Бисмарк стал премьер-министром,
он вполне осознавал, что буржуазная потребность наци-
276
онального рынка стала непреодолимой и должна быть
удовлетворена преодолением политической разорван-
ности Германии. Политического объединения Германии
было не избежать; можно было лишь выбрать форму
его осуществления. Юнкер Бисмарк не мог пуститься
на эксперимент, в ходе которого необходимо было бы
пожертвовать феодально-партикуляристским характе-
ром Пруссии; политическое единение Германии могло
прогрессировать лишь в той мере, в которой сохранялся
бы этот характер Пруссии. Можно сказать, что Бисмарк
справился с этой задачей; мастерство его государствен-
ной деятельности было так же грандиозно, как и бли-
стательно. Он спас Пруссию от всей европейской веро-
ятности; однако он должен был считаться с тем, что труд
его вообще-то имел крайне ненадежную опору; сам он
в конце своего времени пребывания на посту канцлера
оценивал жизнеспособность своего труда в 20 лет. От-
дав должное тенденциям своего времени, он сумел их
на некоторое время перехитрить; однако эти тенденции
оказались более стойкими. Они умели ждать и смогли
постепенно, вопреки всем дипломатическим уловкам,
отвоевать свое право первенства, так что в итоге обма-
нутыми оказались те, кто изначально слишком кичился
своей изворотливостью.
Члены Паульскирхе предложили прусскому королю
корону кайзера; они надеялись вверить свою державу в
прусские руки. На этом основании Бисмарк выстраивал
свою политику: если бы Пруссия постаралась, она смог-
ла бы удержать поводья в своих руках. Однако не «голос
народа» должен был призвать Гогенцоллернов к приня-
тию имперской власти; корона кайзера не должна была
отдавать даже отдаленным демократическим запахом,
покоробившим таким бестактным образом нюх Фрид-
риха Вильгельма IV. Установление императорской влас-
ти должно было быть плодом деяний богоутвержденных
277
авторитетов; только милостью божьей Гогенцоллерн мог
исполнять обязанности немецкого кайзера. Революция
не должна была лишить ни одного из суверенных немец-
ких князей их прав; именно они ведь должны были со-
здать на основе договоров державу, которая должна была
стать легитимной федерацией, а не национальным бур-
жуазным государством. Вступление Пруссии в федера-
цию совершенно очевидно означало, что отныне она, об-
ладающая единственным в своем роде преимуществом,
и будет задавать в ней главный тон; эта империя могла
в итоге стать лишь «продолжением Пруссии», Великой
Пруссией.
Бисмарк завершил выполнение «завещания» Фрид-
риха Великого; он исчерпал все возможности, которые
немецкое пространство открывало Пруссии. Он расши-
рил Пруссию до тех границ, до которых он мог ее рас-
ширить, не изменив прусскому существу. Малогерман-
ское решение охватывало самые крайние границы, до
которых могла рискнуть проникнуть феодально-парти-
куляристская Пруссия, не прекратив быть тем, чем она
являлась. Дружественные отношения Бисмарка с Рос-
сией фактически служили ему перестраховкой. Если бы
Пруссия продвинулась через Майн до хребтов Вогезы,
внутрь тех областей, в почве которых взошли всевозмож-
ные семена, посеянные Францией начиная с 1789 года,
тогда ей потребовалась бы опора на изначально феодаль-
ную местность, которой до сих пор и являлась царская
Россия; поддержка России была гарантом феодального
равновесия Пруссии. Этим объясняется фанатичная не-
нависть к царской России, наполнявшая все буржуазно-
либеральные, прогрессивно-демократические элементы
Германии.
По причине упорного удержания собственной сущ-
ностной партикулярно-феодальной структуры Прус-
сия погрязала во внутренних и внешних противоречи-
ях. Поскольку Малая Германия не хотела представлять
собой больше, чем продолжение Пруссии, отношения с
Австрией должны были носить совершенно четко опре-
деленный характер. Пруссия должна была объясниться
начистоту с Веной; она должна была отнять у нее всякое
желание впутываться в дела Гогенцоллернской империи.
Империя Бисмарка не хотела чувствовать себя обязан-
ной старой империи, она не хотела слыть ее наследием;
напротив, она хотела показать, что она собственными
силами достигнет не меньшего, чем достигла старая им-
перия. Здесь не должно было быть никаких недопони-
маний; все они были устранены в битве при Садовой.
Там Габсбургу еще раз втолковали, что подъем Пруссии
в любом случае означает эмансипацию от Австрии и от
ее исторического авторитета; задабривая Вену, Потс-
дам надеялся усилить свой резонанс в мире. Это было
фридриховским наследием; над Кёниггрецем витал дух
Фридриха, а не дух великих кайзеров немецкого Сред-
невековья.
В культурной борьбе внутриполитическим образом
должна была быть ликвидирована универсалистско-им -
перская традиция; она была противоположностью войны
1866 года. Прусско-партикуляристские силы хотели со-
владать со всеми направленными против них тенденци-
ями, все еще настойчиво питавшимися воспоминаниями
о Священной Римской империи немецкой нации. В этом
пункте Бисмарк так и не смог одержать окончательной
победы; он вынужден был приспособиться к противосто-
ящим тенденциям. Он приспосабливался к ним в надеж-
де перекрыть им со временем жизненно необходимый
кислород и задушить, таким образом, их оппозицию в
партикулярном корпусе Пруссии,
ti Задолго до того, как началось столкновение с Ав-
арией, Бисмарк устранил все сомнения и неясности о ес-
тественной феодальной сущности Пруссии; ему удалось
248
279
сделать это в ходе конституционного конфликта. Новы-
ми феодальными путами стянула воинская реформа го-
сударственный корпус Пруссии и унизительное подав-
ление свободомыслящих и либералов недвусмысленно
дало понять, что только тот сможет устроить свои дела,
кто самым смиренным и благовоспитанным образом под-
жидает милости короля, и неминуемо потерпит пораже-
ние, полагаясь в восстании лишь на собственную власть.
В немецко-французской войне Бисмарк вызвал на
бой превосходство буржуазно-демократического прин-
ципа; тот факт, что страна-производитель идей 1789 года
потерпела неудачу, пошел на пользу укреплению фео-
дального элемента в Центральной Европе. Ввиду того,
что даже французское национальное государство не вы-
держало напора феодальной милитаристской монархии,
сила буржуазной идеи национального государства силь-
но пошатнулась и немецкие национально-государст-
веннные тенденции не осмелились больше продолжать
наступление против феодально-федеративной конструк-
ции Бисмарка. Принцип феодальной государственности,
казалось, воспрял снова и даже доказал свое новое не-
ожиданное превосходство над принципом национальной
государственности. Немецкая коронация императора в
Версале была не только следствием одного из немногих
приступов наглой заносчивости Бисмарка; она представ-
ляла собой одновременно очень многозначный процесс.
Победоносный феодализм праздновал свой триумф в са-
мом центре ведущего политического творения европей-
ского буржуазного духа; он не скрывал, что намерен чер-
пать свою силу из слабости и унижения революционного
источника современной буржуазной Европы.
И в Реставрации, и в международном политическом
мятеже прусского феодально-партикуляристского духа
было что-то судорожное; от Бисмарка не скрылось, что
многое при этом противоречит самой природе вещей.
Протест природы, который он ощущал, делал его раздра-
жительным; его раздраженность разразилась в прокля-
тиях против «имперских врагов». «Имперскими врага-
ми» были все, кто не подчинялся прусскому стилю, кому
не подходила по крою феодально-партикуляристская
организация общественного строя, кто ей противился и
не был готов, акклиматизироваться в ней. Имперскими
врагами были все, кто либо не мог отвыкнуть от клима-
та Священной Римской империи немецкой нации, либо
страстно желал установления немецкого буржуазного
национального государства.
Однако с этого времени Бисмарку, отдающему долж-
ное сложившимся обстоятельствам, пришлось смирить-
ся с некоторой двойственностью собственных действий,
последствий которых никто не мог предсказать. Пар-
тикуляристскому честолюбию противостоял партику-
ляристский эгоцентризм остальных немецких земель;
«держава», которой добивался Бисмарк, была для них
лишь маской хитрости, скрывающей готовую их «про-
глотить» ненасытную немецкую пасть. Земли чинили
препятствия; расширенная в своей территории Пруссия
не была для них целью, ради которой они готовы были
поступиться самими собой.
Для ликвидации противовеса земель Бисмарк при-
бегнул даже к признанию демократического права вы-
бора в рейхстаг; национально-революционный призрак,
которого он таким образом призвал на помощь, должен
был отдать мелкие отчизны во власть Великой Пруссии.
Великопрусский партикуляризм чувствовал себя доста-
точно сильным, чтобы отстаивать собственные интересы
против мелкогосударственного партикуляризма с помо-
щью темных искусств демократизма.
;« Конечно, Бисмарк осознавал, что таким образом
пускается в опасные приключения; если быть откро-
венным, его занимала мысль об элементах преступного
248
281
мира, которых может в крайнем случае мобилизовать
государственный деятель. Само собой разумеется, он не
сомневался в своей способности и умении в любое время
прогнать вызванных им духов в их темный угол. Прус-
ское трехклассовое избирательное право и разработка
конституции были мероприятиями, служащими для
предотвращения опасности, что избирательное право
рейхстага разрастется до необозримых размеров.
Но хотя Бисмарк и предпринимал все доступные ему
меры для обеспечения защиты от «злоупотребления» из-
бирательным правом рейхстага, но все же он собственно-
ручно заложил под феодальные своды своего имперско-
го строения взрывчатое вещество демократии. Конечно,
ему удалось предотвратить возгорание от искры, которая
с необходимостью привела бы в действие это разрушаю-
щее вещество; как только, однако, вопреки всему разум-
ному, какая-нибудь искра однажды проникла бы в фун-
дамент, взрыва было бы не избежать. Бисмарк направил
всю силу низов против мелкогосударственного эгоизма;
осмотрительно направил он их в определенное русло, но
это были непредсказуемые стихийные силы, о которых
нельзя было даже с уверенностью сказать, не затопят ли
они все берега и дамбы. Немецкий рейхстаг был демо-
кратичным институтом со своей собственной логикой;
эта логика стала непреодолимой, как только ее санкцио-
нировали общие течения времени.
Демократическое избирательное право рейхстага
было данью, которую Бисмарк отдал духу времени; по
мере того, однако, как обуржуазивание прогрессирова-
ло в Германии, претензии его возрастали; угадывалось,
что дух времени рано или поздно перестанет доволь-
ствоваться этой данью. Обуржуазивание Германии
было социальным процессом, протекавшим с неотрази-
мостью всего естественного. Внутриполитическая тех-
ника Бисмарка сводилась по сути к тому, чтобы про-
248
тивостоять преобразованию политической структуры,
которое влечет за собой преобразование социального со-
стояния и перестройка социальной динамики. Здесь он
пытался противостоять самому року; следствием было,
что во внутренней политике ему, по мере того как он ста-
рел, везло все меньше и меньше.
И его последний, против наступления буржуазии
направленный, план претерпел ту же участь, — план,
в рамках которого он хотел в собственных целях ис-
пользовать силу новоиспеченного социалистического
движения. Но союз этого движения с прусско-парти-
куляристским феодализмом он отклонил; он был бы
не только абсурден, но и явился бы безнадежным пре-
грешением против самой природы вещей. В этом деле
Бисмарк обладал более безошибочным чутьем, чем лю-
бой романтичный лассаль. Между тем распространение
социалистического движения создало ситуацию, кото-
рая открывала неожиданные возможности находчивому
и отважному духу. В социалистическом движении дава-
ла знать о себе воля к власти пролетарского класса; еще
прежде, чем буржуазия достигла господства, она долж-
на была быть обращена в «прах» социалистической ре-
волюцией. Бисмарк хотел извлечь для себя пользу из
буржуазных страхов перед социальными предзнамено-
ваниями; он хотел обязать себе буржуазное общество,
выступая в роли его защитника от переворота социали-
стически-революционного характера. Чем больше она
была ему политически обязанной, тем более властно он
мог удерживать ее на коротком политическом поводке
и впредь. Он защищал ее, чтобы она предоставила ему
чрезвычайные полномочия; даже либералы санкцио-
нировали исключительный закон против социалистов.
Располагая диктаторскими полномочиями, он мог сам
принимать решения об их необходимом использовании.
Он оказывал безжалостное политическое давление на
283
пролетариат, одновременно закручивая гаики, однако, и
либеральной буржуазии. Он преследовал социалистов,
конечно, но он окружал одновременно и либеральных
буржуа, прижимая их к стенке до тех пор, пока они не
посмеют даже «пискнуть». Закон против социалистов
укрепил позицию буржуа и по отношению к авторите-
ту солдат, полиции и феодально-монархической верхо-
вной власти.
Во время обсуждения закона против социалистов,
представляющих собой открытое фронтальное наступ-
ление против пролетарской революции, которая была
удобным случаем растоптать буржуазные права свобод,
социальное законодательство было умелым маневром
загнать в угол буржуазное общество, нанеся ему окон-
чательный удар ножом в спину. Государственная соци-
альная политика ограничивала экономическую свобо-
ду движения буржуазного индивидуализма; протест
буржуазного индивидуума имел непрочное основание,
потому что среди ее противников был «реакционер»,
могущий козырять своей «гуманностью». Пока на сто-
роне Бисмарка была гуманность, он мог надеяться сбить
с толку даже рабочего. Если феодальное государство в
противоположность всем буржуазно-демократическим
государствам предприняло бы необходимые меры, пред-
вещающие счастье социальной защищенности рабочему,
тогда в итоге могло еще свершиться чудо, и четвертому
сословию патриархализм пришелся бы больше по вкусу,
чем любой либерализм или демократизм. Либерализм
утратил свои демократические резервы, в которых он
все-таки нуждался, пусть они и являлись источником
будущих социальных революций, как в оружии против
феодализма ради достижения своей цели.
Положение Бисмарка вопреки той власти диктатора,
которой он обладал, ни в коем случае не было «наполе-
оновским». Бонапартизм является формой диктатуры
284
буржуазного общества; даже на острове Святой Елены
Наполеон I рассыпался в либеральных уверениях. Бона-
партизм обеспечивает буржуазные интересы как против
феодальной реакции, так и против пролетарской рево-
люции; буржуазный интерес есть почва, из которой он
органично произрастает. Бисмарк, напротив, не был
адвокатом буржуазных интересов; целью его политиче-
ского искусства было обрезание буржуазного интереса
ровно настолько, чтобы он не заглушил феодальный ин-
терес. Для него буржуазная и пролетарская революция
находились на одной линии; они были для него лишь
разными ступенями направленной против богоугодно-
го феодального строя социальной революции. Буржуа
и пролетарий, либералы и социалисты рассматривались
им лишь в качестве различного эшелонирования едино-
го революционного фронта. Наполеонско-буржуазный
диктатор становится деспотом, находясь между Сциллой
феодальной реакции и Харибдой пролетарской револю-
ции; по отношению к единой социальной революции
Бисмарк «авторитарно» выступал защитником старых
традиционных порядков.
Между тем расчеты Бисмарка не оправдались; цен-
ности, на которые он рассчитывал, утратили свое бы-
лое значение, пока он орудовал ими. Индустриальный
рабочий по своему существу демократ. Ни одна патри-
архальная наживка не пришлась бы ему по вкусу; нич-
то не привлекает его клюнуть на эту удочку: она его не
интересует. Потому политика Бисмарка была промахом.
Буржуа учуял тайные помыслы канцлера, которые тот
вынашивал; он не слепо следовал ему, поскольку боял-
ся попасться в уготовленную ему ловушку или упасть в
вырытую для него яму. Буржуазная ненависть к социа-
листам никогда не была настолько интенсивной, что она,
как это нужно было Бисмарку, совсем могла свести либе-
рального буржуа с его политического ума.
285
Шаг за шагом буржуазное общество отвоевало себе
всю территорию; если Бисмарк и был против приобрете-
ния колоний, так только потому, что он чувствовал, что
буржуазный империализм невозможно было усмирить
никакими уздами феодализма. Вопреки усилиям Бис-
марка создалось силовое поле немецкого буржуазного
империализма; его первые излучения вышли за пределы
Австрии и Балкан и целились в Малую Азию. Россия
уже почувствовала себя задетой в своей зоне влияния
на Балканах; она сблизилась с Францией. Продвиже-
ние буржуазного империализма препятствовало таким
образом влиянию внешней политики Бисмарка. В той
мере, как ослаблялись русско-немецкие связи, прусско-
партикуляристский феодализм утрачивал свою опору;
все больше и больше он казался сомнительным пред-
приятием. Вильгельм I правильно понимал, что Бис-
марк, заключив немецко-австрийский союз, покинул
прусскую линию; этот союз был отчасти возвращением
к универсальной традиции Священной Римской импе-
рии немецкой нации, отчасти предчувствием немецкого
национального государства, черпающего свои силы из
народного самоощущения собственной суверенности.
Бисмарк не шагал больше во главе событий; он едва
поспевал за ними и с каждым годом отставал от них все
больше и больше.
В своем безнадежном положении Бисмарк обдумы-
вал самые отчаянные планы. Он подумывал о государ-
ственном перевороте; динамит демократии должен был
быть вновь извлечен из-под фундаментов имперского
строения. Договор с князьями, посредством которо-
го было создано федеральное государство, должен был
быть расторгнут и заменен новым договором, основы-
вающим империю заново; новая империя должна была
таким образом быть освобождена от гнета демократиче-
ского избирательного права рейхстага.
248
Эти планы государственного переворота были в кон-
тексте ситуации 1889 года полным сумасбродством; бур-
жуазное общество было настолько мощно сформировав-
шейся реальностью, что она бы не позволила вывести
себя из колеи никаким политическим маневром. Виль-
гельм II чувствовал это; он был дитем своего времени и
чутьем чувствовал, что можно было от него ожидать. Он
сверг Бисмарка. Бисмарк покинул Вильгельмсштрассе
как потерпевший неудачу человек; его пессимизм отно-
сительно будущего империи никого не коснулся более
непосредственно, чем его самого: критик Бисмарк при-
знал, что ему не удалось воздвигнуть строение на века.
При Вильгельме II буржуазное общество Германии
достигло наивысшего расцвета; немецкая внешняя по-
литика стала буржуазно-империалистической велико-
державной политикой. Конечно, в конституционной
структуре рейха мало что изменилось, хотя буржуазный
интерес и стал исходным моментом внутренней полити-
ки. Прусское трехклассовое избирательное право сохра-
нилось, поскольку отныне и зажиточный буржуа мог по-
живиться за его счет; он был избирателем первого класса
и имел больший вес в избирательной урне, чем мало-
удачливые юнкеры. На стороне феодальных конститу-
ционных форм не стояло больше упрямство феодализма;
при содействии Вильгельма II нить жизни прусско-пар-
тикуляристской и феодальной традиции оборвалась; в
итоге осталась только пустая, лишенная жизни оболочка.
В ней буржуазное общество обустраивало свои дела; фе-
одальные конституционные формы служили фасадом, за
которыми хорошо жилось буржуазному интересу. Фео-
дальный слой выполнял, так сказать, на основании мол-
чаливого договора особые политические и военные функ-
ции буржуазного общества; он сохранил политический
и военный аппарат в своих руках, будучи при этом дви-
жим, однако, буржуазными директивами. Обуржуази-
287
вание Германии осуществлялось окольными путями;
до самого последнего момента Германия сохраняла свое
буржуазное лицо. Буржуазия обещала себе наживу от
этого процесса; у нее был теперь свой козел отпущения,
на которого можно было отвлечь социальную ненависть
пробивающегося ввысь четвертого сословия. Взваливая
ответственность за развитие политических событий на
феодальный фасад, ей можно было уклониться от от-
ветственности перед социалистическим движением.
То, что долгие годы для немецкой буржуазии было
целесообразным, в 1914 году немедленно обрело роко-
вое значение для нее. Мировая война была однозначно
империалистической войной, речь шла о странах-по-
ставщиках сырья и рынках сбыта; конкуренция буржуаз-
ной заинтересованности в мировом рынке спровоциро-
вала ее. Молодой империализм немецкого буржуазного
общества своим неистовством повсюду ставил под воп-
рос благоприобретенные права «оседлых» соперников.
Это было выгодно для иностранных, против Германии
объединившихся властей, если бы удалось скрыть, что
война против Германии представляет собой всего лишь
войну за нагульные районы и за высоту всемирной эко-
номической нормы прибыли. Феодальный фасад Герма-
нии был «настоящей находкой» для него. Войне можно
было приписать принципиальный смысл: речь идет о
бытии или о небытии буржуазной цивилизации, кото-
рой грозит немецкая феодальная реакция. Буржуазные
народы воспламенились настроением крестовых похо-
дов; они поспешили применить оружие, чтобы истребить
феодальный очаг чумы, поставивший под вопрос бур-
жуазное существование. Феодальная маска, за которой
удобно расположилась немецкая буржуазия, внезапно
послужила доказательством бесконечности немецкого
варварства в целях убеждения народов западных влас-
тей. Нелепо, но немецкая буржуазия должна была стер-
288
петь тот факт, что феодальные конституционные формы
вообще стали символом немецкого существования; отре-
чение от них значило бы признание собственного пора-
жения во внешней политике. Сохранение их стало делом
чести, в котором немецкая буржуазия не могла пойти ни
на какие уступки. После того как немецкая буржуазия
пустилась на авантюру феодального маскарада, в кото-
ром она вообще-то не нуждалася, она должна была сто-
ять за него. Принося большие жертвы за него, она в итоге
сама начала верить в то, что судьба феодального фасада
находится в центре борьбы; от такого понимания ситу-
ации был лишь один шаг до вопроса, стоит ли весь этот
хлам продолжения бесперспективной резни. Буржуазия
ничего не теряла от пожертвования его во имя мира; даже
она сама не могла теперь понять, как она решились на
то, чтобы вытаскивать каштаны из огня для феодального
фасада. Так, ситуация созрела для нот Вильсона; парла-
ментская система, ответственность министров, респуб-
ликанская государственная форма были именно теми
учреждениями, которые давно пора было организовать
из долга перед самими собой. Вильсон потребовал лишь
должное, до сих пор не воздававшееся буржуазному до-
стоинству. Запланированный буржуазный уровень был
достигнут лишь с помощью Вильсона; так было проще
выносить свое послушание ему.
Феодальный фасад пал; это произошло бесшумно;
монархи беззвучно удалились, не привлекая ничьего
внимания. Монархия была лишена жизненной силы и
сохранялась лишь благодаря тому, что ее поддерживали
буржуазные опоры. Конструкция Бисмарка обвалилась.
Партикуляристско-феодальная Пруссия исчерпала все
возможности своей экспансии власти, полностью при
этом израсходовавшись; теперь она была мертва. Когда
Вильгельм II в 1918 году переступил голландскую грани-
цу, он подтвердил, что отныне не будет никакой прусской
19 Эрнст Никиш
289
истории. Блистательный путь от Фридриха Великого че-
рез Бисмарка к 1914 году подошел к концу; в 1918 году
стало очевидным, что он кончался в тупике. Фридрих и
Бисмарк были великолепными фигурами, но они были
ими лишь в рамках одного исторического эпизода.
Когда Германия стала республикой, объединенные
народы могли себе льстить мыслью о том, что споспеше-
ствовали победе одной идеи. Переговоры о перемирии,
одним из результатов которых был диктат Версаля, об-
наружили, однако, очень скоро, что «идея» была лишь
предлогом; побежденному империалистическому сопер-
нику в лице Германии пустили так много крови, что он
надолго был исключен из всякого империалистического
соперничества. Немецкая буржуазия обрела, наконец,
ту форму государства, которая пришлась ей впору — но
она не обладала достаточной властью, чтобы извлечь для
себя из этого выгоду.
СТАТЬИ
НИГИЛИЗМ
Согласно общему взгляду Гете на мировую историю в
ее основе лежит борьба веры с неверием. То, во что верят
или не верят, — это наличие смысла. Смысл — и в этом
его своеобразие — никогда нельзя навязать принудитель-
ным доказательством. В него можно только верить. «Ин-
туитивное схватывание» — тоже не процесс доказатель-
ства. Можно быть убежденным в существовании смысла,
можно созерцать его духовными очами. Тем не менее все
это все-таки оставляет широкий простор сомнению. Для
веры в смысл необходимо решение; только после того как
оно принято, смысл становится прочным достоянием.
Поскольку здесь в игру вступает воля, все религии счита-
ют веру заслугой, а неверие — виной, грехом.
История человеческого духа — это совокупность
всех и всяческих усилий, направленных на то, чтобы
отыскать смысл жизни, мира. Этот смысл ищут стра-
стно; он — последняя тайна, которая раскрывает самую
глубокую и подлинную истину, которую надо отыскать.
Если наличие смысла доказать нельзя, тогда все-та-
ки остаются аналогии, дающие те отправные точки, от-
талкиваясь от которых можно вывести наличие смыс-
ла. Например, каждый организм представляет собой
291
смысловую взаимосвязь; его слагаемые упорядочены по
строгому правилу и в соответствии с узнаваемой целью,
в соотнесении с которой они и действуют. В организме
можно усмотреть прототип осмысленной формы; по-
скольку он таков, нередко всякое человеческое сообще-
ство, например государство, понимается по аналогии с
органическим телом.
Правда, возникает будоражащий вопрос: какой смысл
присущ совокупности всех организмов и вообще похо-
жих на них образований. Давая в своем «Закате Евро-
пы» морфологическое истолкование истории, Освальд
Шпенглер утверждает, что такой общий первосмысл
отыскать нельзя. Культуры расцветают и увядают как
растения, в пространственном отношении это происхо-
дит параллельно, во временном они сменяют друг друга,
но последней и самой настоящей цели это возрастание
и гибель проникнутых смыслом культурных образова-
ний не имеют. Таким образом, кажется, что предельная
тайна существования — всеобщая бессмысленность. Из
безмерного океана бессмысленности подобно островам
появляются отдельные осмысленные структуры, и тог-
да получается, что смысл — это лишь в высшей степени
примечательный особый случай внутри бесконечной
бессмысленности.
Это и есть нигилизм: считать существование бессмыс-
ленным в его глубочайшей основе. Были целые народы,
ощущавшие, что к такому мрачному и преисполненному
отчаяния пониманию их влечет их жизненный опыт; об
этом, например, свидетельствует литература индийцев.
Правда, с такими воззрениями жить тяжело. Для чело-
века, весьма изобретательного в своем стремлении к са-
мосохранению, должно быть интересно, как такие наро-
ды даже в своей философии гибели и полнейшей тщеты
умели искать утешение.
Религия — это определенное понимание мира и жиз-
ни, которое человек, ощущая свою потерянность и беспо-
292
мощность, освоил, чтобы выносить свою жизнь и судьбу.
Объясняя все происходящее, он делает это так, чтобы
всегда отыскать в нем успокоение. Если ему приходится
глядеть в ничто, он понимает его как погружение в оке-
ан забвения, как искупление от мук тяжко сказавшей-
ся на нем индивидуализации, как вхождение в великое
всеединство, вечно покоящееся в себе самом. Торопли-
вое собирание частей, необходимых для возникновения
осмысленного созвучия, характерного для индивидуа-
лизации, воспринимается как болезненная судорога, а
распадение и растекание индивидуального — как осво-
бождение, как отрадное слияние с пребывающим в веч-
ном мире безразличным и безграничным. Когда таким
образом ничто, бессмысленное понимается как нечто да-
рующее мир, оно снова принимает вид совсем далекого,
едва ощутимого, смутного смыслообразования.
Здесь проявляется исконное стремление человека
при всех обстоятельствах открывать смысл, а если ка-
жется, что его не отыскать, тогда создавать его. Люди
видят здесь действующую упорядочивающую силу, ко-
торая, вероятно, всегда одна и та же независимо от того,
порождает ли она живые организмы в природе, смыслы
в человеческом духе или общественные образования в
человеческом общежитии. Эта организующая сила явля-
ется составной частью жизни, она дается вместе с нею.
Она есть то, что заявляет о себе в порождении все новых
смысловых структур. Она отыскивает смысл везде, по-
тому что всюду привносит смысл. Подчиняясь влиянию
этой организующей силы, человек становится настоя-
щим творцом смысла. С такой точки зрения никакого
объективного смысла вообще не существует: он всегда —
не что иное, как результат всеобъемлющего человеческо-
го беспокойства, наделяющего смыслом все вокруг. С та-
кой точки зрения объективный смысл — это, так сказать,
нездоровый, страдающий одышкой «упрямый» смысл:
это продукт смыслотворческого процесса, который абсо-
261
лютизируется как нечто последнее, окончательное, неиз-
менное.
Признаки такого взгляда на вещи можно отыскать
даже в христианстве. Здесь тоже в начале был хаос, нич-
то. Из ничто создается мир. Совершается смыслотвор-
ческий акт, и таким образом устанавливается порядок,
смысловая структура. Неважно, кто является субъектом
этого смыслополагающего акта: Бог, Логос или человек.
Наполненный смыслом мир христианина как континент
возникает из вод всеобщей бессмысленности, из ничто.
Таким образом, христианство, как и индийские религии,
покоится на основании всеобъемлющего нигилизма.
В философских системах, в исторических образах чело-
век повторяет иконное действие Логоса, полагающего
смысл. В самой лучшей книге, которую написал Теодор
Лессинг, а именно в «Истории как наделении смыслом
бессмысленного», автор связывает основную позицию
индийского нигилизма с той христианской нигилисти-
ческой игрой, которая влагает смысл в первоначальную
пустоту.
Правда, вопрос о том, убежден ли человек в объек-
тивном наличии смысла существования или же чувству-
ет, что смыслы порождает только он сам и что только от
него одного зависит, в какой мере он наделит разумом
бессмысленное в самом себе существование, этот воп-
рос ни в коем случае не является только теоретическим.
Если нет никакой истины, значит, нет и морали. Это ви-
дел Сократ, в противовес нигилистической софистике
утверждавший тождество знания и добродетели. Позд-
нее Ницше рассматривает доброе и истинное как один
лишь результат определенного ракурса видения, оптики;
достаточно изменить местоположение, точку зрения и
тотчас изменится то, что считается истинным и добрым.
Но, релятивируясь таким образом, благо, добродетель,
мораль утрачивают свою обязательную силу; если их
объективная значимость подвергается сомнению, тогда
248 294
человек сразу перестает сдерживать себя и избегает уси-
лий, которые необходимы для того, чтобы им соответ-
ствовать. Считается, что можно легко начать относиться
ко всему без труда, несерьезно, иметь право на все, что
полезно. В итоге люди соглашаются с мусульманской
сектой убийц, асасинов, заявлявших, что «нет ничего ис-
тинного, все позволено», и в конце концов так и начи-
нают действовать. Мерилом всяких действий и всякой
деятельности становится собственная выгода. Основы
любой совместной жизни разрушаются. Утрачивается
чувство добра и зла, все идет на потребу человека или
изверга, в зависимости от обстоятельств можно одинако-
во хорошо обосновать как одно, так и другое.
Видно, как любое сообщество чувствует потребность
легитимировать себя, как оно хочет найти оправдание
своему существованию в каком-нибудь высоком принци-
пе. Так оно находит принудительную силу и добивается
внутреннего согласия своих членов. Доказывая, что его
существование исполнено смысла, оно узаконивает себя.
Бог как Логос — это высшее проявление всего имеющего
смысл; верящий в него сделал выбор в пользу того, что
существование исполнено смысла. Сообщество, считаю-
щее, что оно существует по Божьей воле, притязает на
то, чтобы укорениться в глубинном основании мира. Тот,
кто отказывает Богу в его бытии, ставит под сомнение
оправданность существования всех сообществ и поряд-
ков, воображавших, что под присмотром потустороннего
покровителя это существование обеспечено им навсегда.
Они утрачивают свой смысл, как только Бог умирает, а
вместе со смыслом исчезает и право на существование.
Сомнение в бытии Бога разверзает у них под ногами без-
дну ничто; для них отрицание Бога всегда просто форма
нигилизма.
Другие сообщества и порядки легитимируют себя,
ссылаясь на закономерность природы, на веление разу-
ма. Там, где набожный человек уже видит конец и где для
него в его жизнь вторгается ночь, для натуралиста, мате-
риалиста и рационалиста только восходит солнце. Ужас
перед нигилистическим разложением они начинают ис-
пытывать только тогда, когда оспаривается закономер-
ность природы и сила разума. Тогда и у них почва уходит
из-под ног, и они тоже проваливаются в беспочвенное.
Основа всякого упорядоченного состояния — «пра-
во», содержание которого составляют действующие за-
коны. Право придает течению общественной жизни фор-
му и направление, его претворение в жизнь — это одна
из целей и смысловых отношений, которые заданы че-
ловечеству. Но кто ставит эту задачу? Она может быть
следствием божественной воли (божественное право),
раскрытием сокровенного порядка природы (естествен-
ное право), наконец, голосом и наставлением разума (ра-
зумное право); до тех пор, пока это происходит, автори-
тет права глубоко и прочно обоснован.
Право теряет авторитет, как только оно отождествля-
ется с силой — «право силы». Ясно, что право — это та
цивилизованная форма, в которой сила не только заяв-
ляет о себе, но с которой она себя связывает, желая сде-
лать так, чтобы порабощенным было приятно и легко
выносить свое повиновение, более того, чтобы заставить
их повиноваться «добровольно». Кроме того, сила долж-
на сделать вид, что она так же, как самые бессильные,
подчинена праву. Считать право всего лишь хитростью,
к которой прибегает сила, — это уже вторжение ниги-
лизма. Следующим шагом становится легализм: всякое
предприятие, всякое злоупотребление силой и властью
облекать в авторитет права, прибегая к такому злоупо-
треблению с помощью средств, создающих видимость
законности таких действий. Каждый умный тиран прак-
тикует такой фривольный цинизм.
Право «разоблачают», ставя его на одну доску с силой.
Любой процесс разоблачения уничтожает образовав-
шийся нимб; он показывает, что все, прежде считавшееся
248 296
высоким и священным, на самом деле «ничто». Поэтому
он всегда имеет нигилистическую тенденцию, повергая
кумиров в пыль, кончая с легендами и высмеивая героев.
Такие разоблачители — это вороны, уже чувствующие
запах трупа, который распространяет вокруг себя та или
иная упорядоченная структура; их появление — верный
признак того, что крушение каких-то отношений близ-
ко. Разоблачение — это одновременно и обесценение,
но о защите обесцененного больше никто нисколько не
заботится. Великие французские просветители разобла-
чили феодально-сословный общественный порядок, с
которым думала поквитаться французская буржуазия, и
историческое знание «Капитала» Карла Маркса состоит
в том, что он разоблачил буржуазно-капиталистический
порядок со всем его ярко выраженным, отвратительным
эгоизмом.
Между тем именно здесь становится ясно, что разо-
блачение, несмотря на свою нигилистическую тенден-
цию, не обязательно должно быть одним только чистым
отрицанием, доводимым до крайнего предела. Сущест-
вующий уклад необходимо обратить в ничто, но на гори-
зонте уже вырисовываются очертания нового порядка,
стремящегося к господству. Человек является нигили-
стом только по отношению к традиции; взирая же в бу-
дущее, он преисполнен веры. Таким образом, здесь, на-
верное, можно провести различие между относительным
и абсолютным нигилизмом.
Относительный нигилизм отрицает существующее,
освященное временем устроение.
Он почти всегда приводил к появлению революци-
онеров, за уничтожающей критикой которых, как пра-
вило, скрывается самая горячая вера в лучшее, высшее,
нередко прямо-таки райское мироустроение.
Переход к абсолютному нигилизму создает позиция,
которую обычно занимает человек, пользующийся бла-
гами рушащегося миропорядка.
В человеческом сознании тот или иной уклад так
крепко связан с принципом порядка, что его отрицание
воспринимается как отрицание порядка вообще. Запад,
закат которого видится Шпенглеру, по существу есть не
что иное, как буржуазно-капиталистический обществен-
ный порядок, но, когда пробил час буржуазно-капитали-
стического реформирования жизни, буржуа нисколько
не сомневается, что гибнет целый мир. Если привычный
для него общественный уклад уже нельзя спасти, ему ка-
жется, что его поглотит хаос; он больше нигде не видит
опоры — как для него, буржуа, так и для человека вообще.
Вокруг себя и перед собой он видит только пустоту, для
него потеряно абсолютно все. Начатки новых реформ он
ненавидит тем острее, чем сильнее они лишают его по-
следней надежды еще раз восстановить свой гибнущий
мир. Он видит в них этапы всеобщего распада и не чув-
ствует той упорядочивающей силы, которая в них живет.
Он мстит своей классово обусловленной гибельной судь-
бе, так или иначе желая увлечь за собой весь мир.
Его противоположностью является тот угнетенный
и стесненный, которому кажется, что на нем лежит бре-
менем вся тяжесть господствующего социального уст-
ройства и который не смеет питать никакой надежды на
успешный бунт. Он отрицает жизнь не потому, что она
во всей своей полноте навсегда пресытила его, а пото-
му, что только таким образом он может покончить с тем
гнетом и путами, под тяжестью и крепостью которых он
стенает. Он втайне надеется на лучший потусторонний
мир, находящийся по ту сторону от современной ему
действительности, и его «нет», брошенное этому миру,
брошенное его непосредственному окружению, осно-
вывается на том чувстве, что положение его отчаянное,
причем настолько, что выиграть он может только тогда,
когда совершится самое радикальное уничтожение. Если
буржуа взывает к ничто с той мыслью, что все должно
погибнуть, коль скоро погибнуть придется ему лично,
248 298
то этот отчаявшийся взывает к ничто потому, что, как он
думает, непременным условием его взлета должно стать
погружение в это ничто всего существующего.
Абсолютный нигилизм на самом деле захватывает все.
Он предполагает внутренний разрыв со всяким укладом,
со всяким сообществом. Наверное, здесь вообще можно
говорить о притуплении чувства ценности, об упразд-
нении ценностных категорий; ничто существующее не
имеет цены, и пусть все будет так, как есть. Абсолютный
нигилист находится между самой совершенной мудро-
стью и несокрушимым тупоумием: непонятно, разум ли
достиг здесь своей вершины или чувство — своей самой
низкой точки. «Шагай мимо мира, он все равно — ничто».
Насколько светло и ясно понимание, настолько мертво
чувство. В лучшем случае мировой процесс — игра, в ко-
торой нет смысла и разума, просто движение атомов, как
его описывал греческий философ Демокрит, движение,
в котором царит один только случай, а человеческая ра-
дость и страдание ничего не весят и ничего не значат.
Такой взгляд на вещи тяготеет к установке, которую
обычно называют эстетизмом. Эстетизм — это стоян-
ка внутри весьма тонких в духовном отношении сфер;
видя, как эстетизм ярок и одухотворен, никто не думает
о тех нигилистических последствиях, к которым он мо-
жет привести на практике. Доброе и истинное отодвига-
ются в тень; человек освобождается от их обязывающей
и принуждающей силы, ставя под вопрос их объектив-
ность. При этом никто, конечно, не считает, что тем са-
мым сделал шаг в пропасть; на трон возводят прекрасное,
которое тысячелетиями стремилось к тому, чтобы стать
вровень с добрым и истинным. Оказывая прекрасному
почести, человек не соглашается, что тем самым он ус-
тупает тому, кто служит доброму и истинному. В отделке
формы кроется облагораживающая сила; эстетическое
облагораживание уравнивают с нравственно облагора-
живающим действием. Доброе и истинное становятся
лишь формами проявления прекрасного: говорят, что
прекрасной душе свойственно быть доброй и истинной;
она просто должна быть такой, если следит за собой и
хочет оставаться всецело в форме.
Между тем прекрасное всегда ограничивается толь-
ко внешне-чувственным, не выходит за пределы явле-
ния. По существу, оно исчерпывается красивой види-
мостью. Для него достаточно, если сохраняется одна
только видимость доброго и истинного. Постепенно
человек становится терпимым ко злу и лжи, если они
умеют привлекательно себя подать. Если человек делает
злое ослепительно приятно, например прекрасно лжет, к
нему проявляют огромную снисходительность хотя бы
потому, что по природе вещей совершаемое им не может
не вызывать интереса и даже забавляет. В конце концов,
за привлекательной маской красоты скрывается, как в
случае с Дорианом Греем,
1
отвратительнейшая подлость.
Эстетизм кончает полным стиранием различий между
добром и злом; дозволено все, что красиво драпируется.
Прекрасным считается то, что доставляет удовольствие,
наслаждение; лишь скучное отвратительно — и как же
часто таковым оказывается именно доброе и истинное!
В конечном счете, у прекрасного лишь одно предназна-
чение: набрасывать скудный флер на хаос ничто. На по-
верку эстетизм — это муар, в который рядится нигилизм,
чтобы пленять чувствительные души и умы.
Пассивный нигилизм относится к себе серьезно: нич-
то не имеет ценности, ничто не стоит даже самых малых
хлопот, ничто не стоит того, чтобы из-за него поднимать
шум. Одинаково бессмысленно как быть, так и не быть.
Человек принимает то, что посылает ему мгновенье и что
приносит какую-то радость, но и счастье бренно и нич-
тожно. Если кто-то слишком хлопочет о своем существо-
вании, суть этого существования нисколько не меняется,
1
Оскар Уайльд. Портрет Дориана Грея.
300
а сам человек просто смешон, потому что, заняв такую
позицию, ввергает себя в издержки. Очень мудрый,
очень кроткий, очень терпеливый и очень усталый, че-
ловек старается держаться в стороне от хода вещей; он
насколько мудр, настолько же скептичен и ироничен.
Диоген со своей бочкой, лохмотьями и бесстыдством
был слишком тщеславен для того, чтобы быть таким, до-
стигшим совершенства, пассивным нигилистом, но если
человек стоик, эпикуреец или аскет, он на пути к тому,
чтобы стать им. Есть святые, по которым не определишь,
что их сделало такими — набожность или нигилизм.
Пассивный нигилист сознает ничтожность всего бытия,
принимает ее и, так сказать, старается по мере возмож-
ности обустроиться в нем. Невозмутимый покой души, к
которому он стремится, — это внутреннее состояние, на-
строенное на пустоту и ничтожность всеобщего бытия.
Нигилист, исполненный активизма, напротив, яв-
ляется фанатиком нигилизма. Он шокирован тем, что
«острова смысла», разбросанные в океане всеобщей бес-
смыслицы, еще умудряются выглядеть так, как будто в
них есть смысл, характерный для организмов и властных
образований; всем им он объявляет войну. Он — сын хао-
са и желает тотального хаоса. При всем том порой он до-
статочно дерзок, чтобы совершать свою разрушительную
работу под личиной человека, наделяющего смыслом: он
хочет склонить людей к тому, чтобы они, как овцы в ро-
мане Гамсуна «Кольцо замыкается», пошли за ним в про-
пасть. Он, потерянный, опустошенный, объявляет себя
смыслом мира, искупителем и спасителем; он стремится
к тому, чтобы люди в своей последней вере цеплялись
за него. Поступая таким образом, он изнутри и снаружи
лишает содержания все то, что наделяет жизнь достоин-
ством, ценностью, смыслом; это происходит потому, что
он постыдно расточает огромные сокровища. Все силы
человечества он расходует в пустом, шумном предприятии;
каждый оазис надо занести песком, истолочь любую фор-
301
му. Всю веру в смысл он сосредоточил на себе, и когда,
наконец, выясняется что он — бездарность и ничтожест-
во, тогда, конечно, гибнет то последнее, за что люди, еще
веруя, могли бы цепляться. Как великие игроки, которые,
ставя на одну карту все материальное и духовное достоя-
ние человечества, оказываются в проигрыше, такие ниги-
листы-активисты появляются в истории. Они губят лю-
бое дело, потому что ни с каким делом у них нет подлинной
и истинной связи. Пока они бросают бомбы в министров
и венценосных особ, они безобидны, потому что ставят
под вопрос только какой-нибудь общественный уклад, а
не само существование. Так обстояли дела с русским ни-
гилизмом вплоть до 1917 года. В глубине души русские
нигилисты были буржуа, которые, стремясь избавиться
от гнета своего феодально-деспотического окружения, не
знали больше ничего другого, как затеять ссору с челове-
ческим миропорядком вообще. Это движение, решивше-
еся на всяческое уничтожение, Тургенев в своем романе
«Отцы и дети» назвал «нигилизмом». Только когда этот
активистский нигилизм был готов взорвать основы всей
культуры, цивилизации и человеческого существования,
стало ясно, что это сила, создающая тотальную пустоту,
за которую он берет ответственность.
Пассивный нигилизм — это философия, пусть даже
отчаяния; с его точки зрения мир не имеет смысла, и это
понимание пассивный нигилизм прячет как тайну и свое
сокровище, которым человек в какой-то мере еще пита-
ет свою гордость. Люди знают, что некоторые восточные
жреческие союзы разрабатывали эзотерические учения,
известные только посвященным самой высокой степе-
ни, представлявшим собой благороднейшую элиту. Как
правило, эта эзотерическая мудрость сводилась к тому,
что мир по своей сути ничтожен и бессмыслен. «Все суе-
та», — гласит мудрость Соломона. Широким массам путь
к таким учениям был закрыт. Забота тех мистиков как
раз в том и заключалась, чтобы нигилистическое познание
248
не преобразовалось в практические действия. Здесь еще
царит понимание того, что активистский нигилизм де-
лает безответственным все слова и чувства; он не знает
жалости и его ничто не пугает, потому что он больше не
знает и не признает ничего такого, перед чем ему при-
шлось бы держать ответ.
Пассивный нигилизм совпадает с теоретическим
нигилизмом, активистский — с практическим. Теорети-
ческий нигилизм уничтожает авторитет богов, практи-
ческий — сообщество, которое верит в этих богов. Вот
почему во все времена любое сообщество так болезненно
реагировало на «еретиков»; его инстинкт безошибочно
подсказывал ему, что те, кто мыслит против его богов,
подготавливают благоприятную почву и осознание соб-
ственной правоты для тех, кто позднее захочет покон-
чить с нею самой. Пылающие костры, на которых сжигали
людей, непрестанно говорили о том, что сообщество ох-
вачено заботой о своем дальнейшем существовании.
В истории западноевропейской философии можно
четко обозначить те отправные точки, которые способ-
ствовали развитию теоретического нигилизма. Смысл —
это элемент разума; так, где нечто имеет смысл, действует
разум. Существование остается осмысленным до тех пор,
пока в мире существует разум. Для гегелевского панлогиз-
ма («все действительное разумно») характерно, вероятно,
сильное преувеличение этого тезиса, более того, он явля-
ет собой грандиознейший образец страстного стремления
наделять смыслом все сущее: во всяком случае, он пред-
ставляет собой мощное выступление против нигилизма,
подобное тому, какой мы видим в первой главе Евангелия
от Иоанна, где сказано, что Логос был в начале всех вещей.
Там же, где разум принципиально изгоняется из мира, там
упраздняется и смысл существования. «Воля» Шопен-
гауэра лишена разума, и в соответствии с этим «мир как
воля и представление» уже столь бессмыслен, что самое
лучшее, что можно посоветовать человеку, это не призна-
303
вать его. В ницшевском понимании жизни тоже нет места
разуму: здесь «разум жизни» — это не что иное, как ин-
стинкт самосохранения, присущий всякому животному.
Нередко предтечей теоретического нигилизма оши-
бочно считают и экономический материализм. Наверное,
здесь не совсем без умысла и злобы стараются не замечать,
что, в отличие от Шопенгауэра и Ницше, Маркс ни в коем
случае не отказывает разуму столь принципиально, как
они. Экономический материализм лишь перемещает его в
сами вещи и события; он правит не над ними и не по ту сто-
рону, а внутри их и сквозь них. Но заслуга Маркса состояла
в том, что процессу распада буржуазного мышления и бур-
жуазной же общественной структуры, старшему явным
благодаря Шопенгауэру и Ницше, он противопоставил
новую картину порядка, новое обретение смысла, которые,
правда, не конструировались произвольно и субъективно,
как у Ницше, но черпались из глубокого наблюдения за
действительностью и проникновенного ее понимания.
Именно весомость законченной исторической кар-
тины, нарисованной Марксом, избавляет экономичес-
кий материализм от всякого подозрения в нигилизме.
Не случайно между Марксом и анархистами Прудоном
и Бакуниным разгорелась самая ожесточенная вражда.
Любая картина истории возникает из стремления понять
ход вещей как исполненный смысла. В основу истории
кладется преисполненная ценности цель, и ее события
истолковываются так, как будто они с необходимостью
шаг за шагом приближают общество к этой цели. Исто-
рия прекращается и перерастает в хаос никак не связан-
ных между собой, в своем кружении беспорядочно про-
низывающих друг друга происшествий и событий, как
только, подобно Теодору Лессингу, ее начинают рассмат-
ривать как «наделение смыслом бессмысленного», что
тот и делал в своей известной книге.'
1
Теодор Лессинг. История как наделение смыслом бессмысленного.
304
Когда становится ясно, что наделение смыслом пред-
ставляет собой произвольное действие, осуществляемое
субъектом, оно само перестает воздействовать на че-
ловека: с самого начала оно лишено всякой убедитель-
ной силы. Уже Шопенгауэр был враждебно настроен к
истории, а его ученик Теодор Лессинг вынес смертный
приговор, который любая нигилистическая философия
неизбежно должна исполнить над исторической наукой.
Субъект истории — это всегда то или иное сообще-
ство. «Град Божий», о котором говорит Августин, име-
ет в виду сообщество верующих христиан, «воспитание
человеческого рода», о котором говорит Готхольд Эфра-
им Лессинг, имеет в виду сообщество образованных
граждан, «коммунистический манифест» Маркса — со -
общество эксплуатируемых промышленных рабочих.
У Леопольда Ранке основной общественной формаци-
ей является державное государство вообще, у Генриха
Трейчке — Прусское государство. Прежде при форми-
ровании каждого сообщества ее верхние аристократиче-
ские слои притязали на то, чтобы осуществлять опеку
над всем сообществом и заботиться об обеспечении инте-
ресов низших слоев. У Августина высшим кругом была
католическая церковная иерархия, у Лессинга — элита,
владевшая собственностью и имевшая образование, у
Ранке — высшая аристократия, у Трейчке — прусское
юнкерство. Каждый ВЫСШИЙ СЛОЙ считает себя гипоста-
зированием, материальным выражением идеи, смысла
не только сообщества, которому они принадлежат, но
всего бытия вообще. Склонность чувствовать себя пу-
пом земли свойственна средоточию любого сообщества,
даже самых малых кругов.
Эти высшие круги охотно, и к своей выгоде, оставля-
ют непроясненным вопрос о том, едины ли они с самой
высшей идеей, началом смысла, с Богом и разумом, или
же являются их наместниками, общественным органом,
облагодетельствованным орудием. Границы между тем и
20 Эрнст Никиш
другим размыты, и по меньшей мере эти круги притяза-
ют на авторитет высшей смыслообразующей инстанции,
от имени которой они и выступают.
Правда, надо признать, что, наверное, ни одно обще-
ственное образование в своем движении вдоль этой тон-
кой линии, отделяющей сферу осмысленно обоснован-
ного бытия от нигилизма, не подвергается такой угрозе,
какой подвергается буржуазное общество. Подлинное
достояние буржуазного человека — это его индивидуаль-
ная свобода; он выступает против любого притеснения,
будь то ограничение свободы его приобретательского
инстинкта или свободы совести. Он принимает участие в
движении, влекущем от сообщества в обособленность ра-
зобщения. Верховный индивид, желающий, чтобы толь-
ко и исключительно его самого воспринимали целью и
назначением мирового процесса, таится в засаде — инди-
вид, который, в конечном счете, решает, что истинно, хо-
рошо и правильно, и последним мерилом которого при
всем этом является его собственная польза. Получается
так, что почти одновременно с победой буржуазного по-
рядка начинается его кризис. Пропасть нигилизма раз-
верзается перед ним как раз в тот миг, когда он утвержда-
ется. Буржуазный индивид отважился дойти до вопроса
о том, индивид ли существует во имя сообщества или со-
общество во имя индивида, и его не устрашил ответ, со-
гласно которому сообщество надо подчинить индивиду.
В результате дела сообщества стали зависеть от соизво-
ления индивида. Вместо того чтобы и впредь оставаться
в лоне сообщества, направляющего ее путь, буржуазная
индивидуальность дерзнула взвалить на свои слабые
плечи само сообщество. Это неизбежно привело к тому,
что она стала воспринимать себя как смысл и цель со-
общества. Но она была преходящей, и сообщество едва
ли значило для нее нечто такое, что не заканчивается с
ее смертью. Все ценности, которые отныне всецело очер-
чены кругом субъективности, перестали быть непрехо-
248
дящими и вечными, а вместе с тем перестали быть не-
прикосновенными в плане их значимости и достоинства.
По своей сути этот распад ценности есть нигилизация
бытия. Как только индивид обнаружил свою шаткость и
хрупкость, все бытие, смыслом которого он себя провоз-
гласил, становится для него сомнительным.
Ему кажется, что мир так же ввергнут в неопреде-
ленное и так же потерян, как он сам. Поскольку инди-
видуализм представляет собой отход от большой, преис-
полненной смысла взаимосвязности, он восстает против
всеобъемлющего и отвращается от всеобщей обязатель-
ности.
Вначале он является не более чем противополож-
ным полюсом, который, обозначая антиколлективист-
скую тенденцию, приводят к творческому и плодотвор-
ному напряжению. Но чем сильнее он заявляет о себе,
тем больше выводит за пределы проникнутого смыслом
жизненного целого. Когда же, наконец, он с неприязнью
вообще отлагается от коллектива, он неизбежно вянет,
уподобившись листу, который, упав с дерева, обречен
тлеть. Он вообще отвергает смысл, потому что в себе ни-
чего похожего на смысл больше не ощущает.
Эти ступени развития индивидуализма в своем обо-
стренном восприятии предвосхитил Ницше. Он показал,
что нигилизм неизбежно кроется в логике буржуазного
индивидуализма. Тем временем нигилистическое раз-
ложение буржуазно-индивидуалистического общества
стало очевидным.
То, что уже давно «выболтал» Ницше, Шпенглер
повторил в своем «Закате Европы». В другой книге, а
именно в «Человеке и технике», он призывает послед-
него буржуа уподобиться римскому солдату в его геро-
ическом пессимизме и не покидать своего безнадежного
поста в утратившем смысл существовании. Что касается
Сартра, то он в своем экзистенциализме показал бур-
жуа, погружающемуся в пустоту своего существования,
307
как тот кокетничает своим отвращением к жизни и с на-
слаждением играет с тем бездонным, которое его погло-
щает. Этот образец буржуазного нигилизма сродни тому
аристократическому, представители которого незадолго
до 1789 г. весело танцевали на вулкане, оправдывая свое
безудержное наслаждение жизнью таким девизом: «Пос-
ле нас хоть потоп».
Для того французского дворянства утрата обще-
ственных и политических привилегий была равносиль-
на низвержению в ничто; когда его привилегии исчезли,
мир для негй пошел ко дну. Оно не мыслило своего су-
ществования в буржуазном укладе жизни; оно считало,
что ему необходимо оставаться верным своей великой
традиции и долгу самоуважения и потому лучше пойти
на гильотину, чем начать жить жизнью буржуа. Теперь
примерно в таком же положении находится европейский
и европеизированный буржуа, воспринимающий круше-
ние своего жизненного уклада как «закат Европы»: для
него пролетарское существование — такое же «обще-
ственное ничто», каким для французского дворянства
была буржуазия.
Становится ясно, где вообще можно искать корни
человеческого «осмысления» сущего. Старое выска-
зывание Аристотеля, согласно которому человек — это
животное общественное, современные философские
течения сформулировали в том смысле, что окружение
человека — это неотъемлемая часть его самого, что его
здесь-бытие — это бытие с кем-то. Это окружение, это
совместное бытие представляет собой совокупность всех
предпосылок и условий сохранения его жизни, его жиз-
необеспечения, сохранения того положения, которое он
занимает. Тот факт, что, находясь внутри этого окруже-
ния, он не только видит, что средства к существованию
ему обеспечены, но и может иметь чувство собственной
значимости и ценности, делает для него это окружение
полным смысла. Он видит, что он желанен в полном вза-
308
имосвязей упорядоченном бытии. Структура этого окру-
жения определенным образом удовлетворяет решающие
интересы всех тех, кто ему принадлежит, и это удержива-
ет все стадо вместе. Можно говорить о стадообразующем
основном интересе, который просто делает стадо делом
каждого его члена. Основной интерес не существует в
одном лишь человеческом сознании: он рядится в обра-
зы, символы, религиозные представления и философ-
ские идеи. Так как стадная сплоченность объясняется
наличием какого-нибудь образа, символа, религиозного
представления или философский идеи, стадо находит-
ся в плену той или иной иллюзии, которую можно было
бы назвать основной стадообразующей иллюзией. Эта
иллюзия, духовная природа которой легко позволяет
использовать ее как ключ для истолкования мира в его
целостности, тождественна тому, что понимается под
смыслом. Эта основополагающая иллюзия и основопо-
лагающий смысл есть подлинное табу всякого сообщес-
тва: это «святое», «божественное», «неприкосновенное»,
которое надо чтить и не ставить под вопрос. Сомнение в
основной иллюзии тут же посягает на основной интерес
и тем самым на существование стада, для которого это
уже опасно, если проясняется связь между основной ил-
люзией и основным интересом.
Как только перемены и прогресс в материальной
стороне жизни дают возможность улучшить жизнь, что,
впрочем, возможно только при условии преобразования
имеющегося стадного порядка, интерес стада вступает в
противоречие с его традиционной структурой и унасле-
дованными учреждениями. Новые интересы стремятся
заявить о себе, а это создает простор для формирова-
ния других, прежде не существовавших общественных
групп. Примерно так сформировалась западноевропей-
ская буржуазия Нового времени — в противоположность
землевладельческой феодальной аристократии, но по-
началу еще в рамках существовавшего сословного об-
309
щественного порядка. Появившееся сообщество ставит
свою собственную цель; ее элита — это уже не церковная
или феодальная аристократия, а светски образованная
плутократия. Она смотрит на происходящее новыми
глазами, мир приобретает для нее новый смысл. Пред-
ставители отжившего порядка больше не понимают мир;
поскольку в ходе общественного переворота их могут
свергнуть с престола, они переживают вновь появивший-
ся основной интерес как катастрофу; они защищаются,
и новая стадообразующая иллюзия, которая начинает
бродить в головах, для них — лжеучение, бессмыслица.
Поскольку их окружение распадается, они выпадают из
мира вообще; поскольку прежний основной стадообра-
зующий интерес отодвигается в сторону, они решают,
что со стадом, со всем порядком и всем сообществом по-
кончено навсегда. Они становится нигилистами, кото-
рые всюду видят одну лишь пустоту, тление, бездны.
Современное буржуазное общество находится в такой
ситуации десятилетиями. Пессимизм, безнадежность,
пресыщение жизнью, отвращение к существованию, но
также цинизм и дерзость — такова реакция, возникающая
там, где человек прямо перед собой видит ничто и бес-
смысленность. Если он переживает свое бытие только как
«бытие к смерти», тогда забота превращается в «основное
состояние», и ему уже не отделаться от боязни, страха и
ужаса, которые становятся его основным настроением.
На такой нигилизм был обречен и погибающий древ-
неримский мир. Некогда прочно утвердившиеся римские
владыки утратили почву под ногами, обеспечивавшую
им общественную и политическую власть; чужие народы
из покоренных провинций, пополнявшие ряды легионе-
ров, садились за накрытые столы римской цивилизации.
Возникало новое общество, новое стадо, и здесь стадооб-
разующей иллюзией было христианство. Могли ли гор-
дые римские патриции поставить себя на одну доску со
своими рабами? Это неизбежно показалось бы им — по-
248
скольку нарушало логику их основного интереса — бун-
том против всякой природы и разума.
Этому нигилистическому унынию был причастен и
юный Августин, пока ощущал себя знатным римским
господином. Но затем в душе «африканца» совершился
прорыв, и он примкнул к основному интересу и основной
иллюзии зарождающегося христианского сообщества.
Пройдя через ад нигилизма, он открыл возможность но-
вого осмысленного существования; перед ним вспыхнул
глубокий смысл бытия, и он обратился к нему с жаром
и рвением. В его христианском фанатизме еще слышатся
отголоски того ужаса, который потряс его в его нигили-
стическую эпоху: своими силами человек не может выне-
сти ужас ничто, и потому его дух должен крепко держаться
церковной догмы, этого сосуда «глубочайшего смысла».
Ужас ничто был знаком и датчанину Серену Кьер-
кегору. Но он не пошел по пути Августина, который
был родствен пути Маркса и заключался в том, чтобы
решительно порвать со своим прежним кругом, своим
традиционным окружением и обратиться к новому раз-
вивающемуся основному интересу, к новой созидающей
историю иллюзии. Кьеркегор искал спасения от ниги-
лизма в решительном принятии смыслового содержа-
ния, отличавшего первые века все того же христианства,
которое после девятнадцати веков своего существования
едва ли могло скрыть, что утратило свою силу. Согласно
Кьеркегору смыслотворческое действие состоит в том,
чтобы на самом деле всерьез принять христианство, что-
бы не просто думать о нем и исповедовать его, но напря-
мую жить им. Давно устаревшую установку первохристи-
анства надо решительно и смело внести в современность,
упраздняя и изглаживая промежуточные элементы, ко-
торые отделяют настоящее от того прошлого. Это была
сектантская достопримечательность. Нигилизм преодо-
левался благодаря серьезному и ревностному построе-
нию романтической смысловой ловушки. «Единично-
311
му» пришлось пролить немало пота, чтобы справиться с
этим. Этот «единичный» так и не смог унять глодавшей
его досады, что ему не удалось добраться до широкой и
прочно утвердившейся объективности, и осталось с по-
мощью одного только воздушного фиглярства, устраи-
ваемого собственной субъективностью, убаюкивать себя
чувством ложной уверенности.
Еще более несостоятельной оказалась отчаянная по-
пытка Ницше возвыситься над суматохой нигилисти-
ческого декаданса. Его особенность заключается в том,
что он чувствует, как несется в потоке нигилистического
развития, боясь потонуть в нем. Берег убедительной ос-
мысленности, мощной в своем жизненном наполнении,
слишком далек, чтобы до него можно было добраться, и
тогда он хватается за тонкую нить ткущей смысл паути-
ны, каковой является его «сверхчеловек» и «белокурая
бестия». Нельзя не заметить, что как сверхчеловек, так
и сама белокурая бестия представляют собой лишь кон-
центрированное выражение нигилистического духа; они
создают вид, что, дескать, являются чем-то прочным и
надежным, тогда как на самом деле сразу же разносят
в клочья все то, что приближается к ним, взволнованно
взыскуя спасения и жадно надеясь на избавление. Их
можно было бы назвать блуждающими огнями, выхо-
дящими из нигилистического болота и заманивающими
того, кто им доверяется, бродить по нему в губительной
безысходности. На примере Ницше мы видим судорож-
ное стремление наделить сущее смыслом, готовое дове-
риться самым незрелым фантазиям, лишь бы только они
обещали дать ту упорядочивающую силу, которая столь
желанна. Здесь романтика уже опустилась до нелепости.
В гитлеровском расизме даже эта нелепость упала в цене;
он лишь подтвердил, что есть ложные идеи, которые не
только не препятствуют распространению нигилизма, но,
напротив, являются его орудиями, позволяющими ему
причинить огромные и самые ужасные опустошения.
248
ПОЛИТИКА
Под политикой можно понимать совокупность мер
и предприятий, направленных на сохранение основных
жизненных интересов человеческой общности. В самом
широком смысле помимо государственной политики
говорят об общинной, церковной, сословной, классо-
вой, клановой, семейной политике. С точки зрения от-
слеживаемого содержания и тем проводится различие
между внешней, внутренней, экономической, правовой,
культурной и социальной политикой. В более узком, са-
мом подлинном смысле слова политика подразумевает
совокупность всех дел народа, касающихся сохранения
и обеспечения его бытия, причем «государство» пред-
ставляет собой особый политический инструмент или
орган. Таким образом, политик в каком-то смысле всегда
выступает как посредник и поверенный в осуществле-
нии общественных дел. Ясно, что где-то эти рамки мо-
гут быть очень широкими, а где-то — очень узкими. По-
скольку при осуществлении тех или иных политических
дел постоянно приходится иметь в виду и некоторые
основные жизненные потребности, политика более или
менее явно, но, как правило, всегда добирается до сферы
самого исконного, причем нередко борьба идет не только
за право определять меру и объем устроения человече-
ского сообщества, но и сами его бытие и небытие.
Политическая практика сформировала систему ме-
тодов, процедур и приемов; это правила игры, владение
которыми показывает, насколько человек сведущ в этом
деле. Нередко, правда (прежде всего в случае возникно-
вения чрезвычайного положения), она преподносит ощу-
тимые сюрпризы, прибегая к таким средствам и пред-
принимая такие шаги, которые не лишены одиозности.
Как только речь заходит о спасении собственной шку-
ры, с выбором средств можно не церемониться. «Нужда
заповедей не знает», — сказал в 1914 г. рейхсканцлер
313
Бетман-Гольвег. Не случайно ремесло политика выгля-
дит сомнительным; считается, что политика ближе к злу,
чем к добру. Самый знаменитый теоретик политики, Ма-
киавелли, решительно способствовал обоснованию та-
кой ее оценки.
Согласно его учению человеческий общественный
организм представляет собой вид живого организма. Его
направляют темные инстинкты, он обуреваем дикими
страстями. С тою же не отягощенной мыслью простотой,
с которой зверь, живущий в дремучем лесу, выходит за
добычей, почуяв голод, народы предаются своекорыс-
тию, утоляют потребности самосохранения. При этом,
действуя, они совершенно бессовестны. Политический
ум проверяется в том, как эти инстинкты и страсти до-
стигают своей цели. Он насквозь видит мир инстинктов,
знает, сколь тот изворотлив, хитер и лукав, коварен и ло-
гически изощрен. Таким образом, настоящим политиком
является тот, кто умеет самые каверзные дела темных
инстинктивных сил доводить до завершения с помощью
самых изысканных и тонких умственных решений. Об-
разцом такого политика является «государь», описан-
ный Макиавелли. Макиавелли готов простить ему вся-
кую подлость, любой злой поступок и вероломство, если
только это способствует объединению Италии; посколь-
ку корыстная выгода, к которой стремятся князья, в ко-
нечном счете автоматически идет на пользу делу народа,
все в порядке.
Здесь политика вплотную подходит к преступлению.
Цезарь Борджиа, Фридрих И, Наполеон I сознавали,
что грань, отделяющая политику от преступления очень
тонка, и что иногда какие-то действия считаются поли-
тическими, а не преступными только потому, что они
привели к успеху. Ведь критерий оценки политической
практики один: привела ли она к успеху или нет.
Так, где успех становится принципом оценки дей-
ствия, человек движется в пространстве релятивизма;
248
нет ничего безусловного, надо придерживаться возмож-
ного и брать в каждой ситуации то, что можно получить.
От каждой ситуации надо брать то, что она может дать,
надо с максимально выгодой использовать то, что перед
тобой, никогда не возмущаться, но использовать любое
средство, приближающее к цели. Человек тоже берется
таким, каков он есть как природное существо: он зол, и
именно так его и надо воспринимать. Поскольку только
успех оправдывает совершаемое, человек остро чувству-
ет то, что этот успех дарует, то есть власть. У нее самые
разные источники: численность народа, богатые природ-
ные ресурсы, средства к жизни, золото, благоприятное
стечение обстоятельств, умелое руководство, но прежде
всего — оружие. Так как власть обещает политический
успех, воля к власти — это предусловие политического
воления вообще.
Поскольку здесь политика движется в русле нали-
чествующих природных инстинктов, человека она тоже
понимает только как стадное животное, и, рассмотрен-
ный именно в таком ракурсе, он неизбежно зол. В своем
«Государе» Макиавелли настоятельно рекомендует ни-
когда не ждать от человека ничего, кроме плохого, под-
черкивая, что презрение к человеку отличало почти всех
успешных политических персонажей истории. Их муд-
рость не отличалась от мудрости Гоббса: человек челове-
ку — волк, и равенство покоится на том, что один может
убить другого.
Здесь политика — это лишь пауза, промежуток вре-
мени между двумя войнами, в которых совершается уже
явное взаимное убийство; политика делает выводы из
закончившейся войны и готовит будущую. Политика —
это завуалированная война, и, следовательно, война —
это продолжение политики другими средствами.
Понятие «политики», как ее понимает Макиавелли
и затем развивает Гоббс, строится с точки зрения инди-
вида, который разорвал все старые связи, восторженно
315
осознал свою свободу и, переживая новое чувство своей
безмерности, достаточно дерзок, чтобы стать посюсто-
ронним всемогущим богом, господином над всеми веща-
ми. Монархи, стремившиеся к абсолютной власти, учи-
лись у Макиавелли и Гоббса. Коль скоро человеческий
индивид утверждается безусловно и вслед за софистом
Протагором делает себя мерой всех вещей, политика
приобретает цвет нигилизма: уже в макиавеллизме, как
и в иезуитстве, возникающем в похожей временной си-
туации, проводится мысль о том, что право, истина, доб-
родетель — это лишь то, «что нам полезно», а «мы» — это
владыки, стремящиеся к тираническому всевластию.
Политика, основанная на безграничном индивидуализ-
ме, всегда кончает тем нигилизмом, для которого цель
и успех освящают всякое средство. Логика абсолютного
индивида такова, что он стремится сосредоточить в себе
как в некоей точке всю полноту власти, проложить путь
сверхчеловеку, который ценою ближних возносится на
вершину власти. То, что он приобретает, теряют другие,
опускающиеся до существования недостойной человека,
даже нечеловеческой зависимости. К такому типу по-
литиков принадлежат Ришелье, Фридрих II и, наконец,
Бисмарк. Истолковывая софистику действующего в них
властного инстинкта не более и не менее как практиче-
скую логику самого общественного организма, возглав-
ляемого ими, они воспринимают себя как действующее
воплощение государственного разума. Этот разум пре-
следует только одно — успех, и от его суда отметается
все, что угрожает достижению успеха. Ему свойственно
стремление к тому, чтобы его признавали как некую осо-
бую мораль, и он любит рядиться в достойное облачение
унаследованной им нравственной системы; это видно
на деле, когда, например, Макс Вебер уравнивает этику
убеждений с этикой успеха. Здесь с самого начала отвер-
гается абсолютизм нравственного способа оценки, кото-
рый решительно не признал бы этику успеха как нечто
316
безнравственное и злое. Утверждение настоящей этики
успеха выходит за пределы макиавеллизма в той мере, в
какой последний вообще не хочет иметь никакой связи с
моралью, тайком чувствуя, что если бы она у него была,
он выглядел бы в ее глазах весьма неприглядно и едва ли
смог бы устоять перед нею. Так, где макиавеллизм еще
проявляет некоторое уважение к морали, просто как бы
отставляя ее в сторону, этика успеха не страшится сразу
злоупотреблять ею, облачая в нее что-нибудь безнрав-
ственное. Если макиавеллизм, так сказать, за спиной
морали, взывающей об уважении к себе, приберегает для
политика некое местечко, где он тайком, незаметно для
других, может делать то, что и следовало бы ему делать
в этом злом мире, то этика успеха в открытую выступает
против этики убеждений, видя в ней соперницу.
Существует, однако, такое понимание политики, ко-
торое самым решительным образом противостоит маки-
авеллизму, и оно представлено Платоном. Платон — это
этик в высшем смысле слова; он призывает все естест-
венное выйти за свои пределы и устремиться вверх, к
совершенной идее. В этом земном бытии совершается
напряженное привнесение нравственного начала в име-
ющуюся данность, и политика здесь — не исключение:
она должна сообразовываться с идеей блага. Идея поли-
тики, осуществляющей благо, развивается в его диалоге
«Политейя». Государство должно служить благу; фило-
софами должны быть цари или цари должны быть фи-
лософами — иначе состояние государства не улучшится.
В своем «политикосе» Платон рисует идеал политика.
Платон не раз приезжал на Сицилию, чтобы, полагаясь
на свои дружественные связи с Дионом, приходившимся
дядей тамошнему владыке, способствовать созданию со-
общества, отвечающего критерию добра. Из этого ничего
не вышло, и с тех пор крушение этих начинаний служит
политикам доказательством того, что мораль и политика
несовместны. В своем трактате «О граде Божием» Авгус-
317
тин имеет в виду «Политейю» Платона; если у Платона
политика должна воплощать в жизнь идею добра, то у
Августина задача политики заключается в том, чтобы
исполнять в вещах этого мира Божью волю. Какую бы
позицию ни занимал человек в споре между Платоном
и Макиавелли, между этикой убеждений и этикой ус-
пеха, опыт в любом случае говорит о том, что политика,
принципиально основывающаяся только на примене-
нии силы, в конце концов должна потерпеть поражение.
Это показывают как монгольские царства, так и судьба
Наполеона и Гитлера. Однажды Бисмарк сказал при-
близительно так: штыками можно многого добиться, но
на них нельзя сесть как на трон. Однако существует не
только завоевание силой, но и моральное завоевание.
Мастерами по части таких завоеваний были евреи; древ-
няя история еврейского народа и сегодня существенно
затрагивает каждого благочестивого христианина. Когда
меч Римской империи затупился, Рим превратился в мо-
ральную силу, в римско-католическую церковь. Англи-
чане и французы знали, что там, где уже завоеваны серд-
ца и умы, войскам почти нечего делать. Любой политик,
недооценивающий силу идеи, рано или поздно будет
посрамлен.
Но как постичь действенность идеи? В любой живой
идее сокрыто обещание: обещание освобождения, счас-
тья, избавления, вечной и блаженной жизни. Идея — это
вексель на будущее, и ее сила растет вместе с кредитом,
которым она пользуется. Там, где ее принимают за чис-
тую монету, она непобедима. Люди чего-то ждут от нее и
потому предаются ей, даже умирают за нее. В принципе,
идея — это средство массового подкупа: с ее помощью ве-
дущие носители идей заручаются широкой поддержкой.
В любом идейном сообществе действует определенная
солидарность интересов: например, она есть между кас-
той духовенства и верующей общиной, ожидающей, что
ее благочестие будет вознаграждено спасением души.
248 318
В утонченном виде идея действует так же, как в грубом
действуют деньги. Деньги тоже подкупают, но посколь-
ку они сулят улучшение жизни или блаженство толь-
ко на какой-то миг, а идея обнадеживает на будущее, ее
сила проявляется в грубой, чувственной форме. Можно
прямо говорить о «денежной» политике, о «долларовой
дипломатии»; она более искусна, более безымянна, чем
политика меча, и более действенна, чем политика идеи.
Политика денег родственна политике идеи, поскольку
и та, и другая стремятся определить человека изнутри;
человек, купленный за деньги, так же добровольно дей-
ствует в пользу того, кто его купил, как человек, находя-
щийся в плену у какой-нибудь идеи, добровольно отста-
ивает дело своего пророка.
Не случайно политика денежного подкупа и влияния
через идеи, как правило, идут рука об руку; деньги вос-
принимаются как аванс блаженства, картина которого
кружит головы.
Поскольку политика представляет собой систему
осуществления тех или иных интересов, она характе-
ризуется тем, что про запас придерживает последний
довод. Для ее качества решающим является как раз то,
какую роль при этом играет элемент насилия. Как по-
следний довод он не может быть наяву, и речь идет толь-
ко о его наличии, а не о его видимости. С большим искус-
ством его умела скрывать английская политика. В конце
концов, одухотворение политики заключается в одном:
надо так преобразовать саму форму насилия, чтобы его
истинная природа вводила в заблуждение. Деньги — это
власть, которую до сих пор едва ли воспринимают в ее
истинном свете. Недостаточность прусской политики
состояла в том, что она слишком явно опиралась на меч;
это привело к тому, что она стала слыть жестокой, без-
нравственной, милитаристской. Если тебе постоянно
показывают меч, тебя это волнует и вызывает желание
принять вызов; там же, где, нисколько не сомневаясь в
собственном владении, стараются этот меч вообще не по-
казывать, в итоге завоевывают доверие к себе и создают
крайне полезное впечатление, будто этот меч вообще ни-
когда не будет вынут из ножен.
Еще одной ступенью одухотворения насилия являет-
ся право. Кажется, что насилие растворяется в воздухе,
стоит ему начать заявлять о себе только в обличии права.
Ясно, что живое право — это власть, но тем не менее упрек
и обвинение, которые слышатся в этом слове, намекают
на то, какого оно все-таки происхождения. Объяснять
создание государства заключением какого-то договора,
то есть приводить в качестве его основания правовую
сделку, да и вообще рассматривать договор как творческий
принцип существования того или иного сообщества — это
одно из проявлений той маскировки и одухотворения,
через которые сила и власть стремятся вывести себя за
пределы ясного поля зрения. Со временем формируется
более высокое понятие политики, помнящее о той ме-
тодике маскировки и одухотворения и обеспечивающее
себе лучший кредит доверия через более существенные
успехи, достающиеся ему на основе опыта. Процесс оду-
хотворения как таковой уже понимается как процесс
морализации; если согласно Якобу Буркхардту власть
в чистом виде «зла», она становится на путь добра, как
только начинает выступать в виде денег, права, договора.
Это «одухотворение» политики тем неизбежнее, чем
сильнее индивид осознает свою самобытность и цен-
ность. Человек, глубоко ощутивший собственное досто-
инство, не желает, чтобы им просто командовали, крича-
ли на него и угрожали; его раздражает постоянный вид
бронированного кулака и грубо расставленных локтей;
он не выносит длительного применения одних только
грубых средств. Будучи порождением цивилизации, он
хочет, чтобы его окружение и нравы в этом окружении
были цивилизованными. Поэтому естественно, что су-
ществовали свободолюбивые народы, те народы, кото-
320
рые воодушевлялись идеями свободы, равенства и прав
человека, которые в самом широком смысле способ-
ствовали усилению процесса одухотворения политики,
содействовали тому, что в искусстве морального завое-
вания были достигнуты крупные успехи. Напротив, тем
народам, типичным представителем которых является
подданный, подходит политика грубой силы; они — ма-
териал для диктаторов, тиранов и военных авантюри-
стов. Подобно собакам, они лижут сапоги своим мучите-
лям и привыкли ожидать успеха только там, где щелкает
кнут и размахивают оружием. Стоит только напялить на
подданного военную форму, и из него получается самый
лучший в мире солдат, а именно тот, который, как толь-
ко командир на месте, готов биться до последней капли
крови за любое неправое дело. Отношение между теми,
кто руководит, и теми, кем руководят, всегда принципи-
ально связано со стилем и характером связанной с этим
политики. Авторитарный настрой, характеризующий
отношение между начальством и подчиненным, показы-
вает, что всем заправляет политическая система насиль-
ственных действий. Там, где правят деньги, действует
хитрость, стремящаяся раскинуть тонкую пряжу маски-
ровки. Финансовые воротилы предпочитают оставаться
в темноте; на первый план они выдвигают парламенты
и прочие демократические институты, с помощью кото-
рых содействуют впечатлению, что правит сам народ че-
рез своих представителей, что он сам определяется и вы-
ражает свою собственную волю в тех или иных законах
и постановлениях. Именно здесь не должно возникнуть
никакой видимости насилия, потому что в противном
случае существующее политическое положение вещей
вызовет недоверие и подозрение. Чем большее почте-
ние оказывается принципу народного суверенитета, тем
разумнее настоящим властителям не попадать в поле
зрения; они могут осуществлять свое влияние только
косвенным путем. Чем определеннее власть закулисных
21 Эрнст Никиш
321
политических деятелей опирается на богатство, тем че-
ловечнее становится политика, а народ сильнее воспри-
нимается как политический субъект.
Человеколюбивая политика — это плод капитали-
стической эпохи. Идея свободы, с помощью которой
капиталистическая буржуазия сознательно упраздняет
обязательства, характерные для сословного феодально-
го порядка, приобрела и тот смысловой акцент, что от
человека нельзя требовать ничего, на что он не согласен
в душе. Ему ничто нельзя навязывать; для исполнения
самых неотложных обязанностей человек должен дать
свое внутреннее согласие, основанное на добровольном
принятии тех или иных договоренностей. В основе воз-
никновения самого государства лежит общественный
договор; сохранение святости договоров стало основной
задачей всей гуманной политики. Как таковой договор
появился, по свой сути, как акт добровольного согласия:
давление обстоятельств, при которых он нередко заклю-
чался, игнорировалось, и именно это давление было той
последней позицией, за которой незаметно окапывались
насилие и власть; если не сохранялось отношения к со-
ответствующему договору, то нарушались правила игры,
на которых покоилось все буржуазное существование.
Существование как самих государств, так и колоний,
объяснялось заключенными договорами. Когда сущест-
вование договоров или конституций объясняется реше-
нием большинства, принятым в законодательных народ-
ных собраниях, когда созываются парламенты, когда от
имена народа действует парламентское законодательное
право, а также осуществляется правосудие и правление,
государство предстает как орган свободного волеизъяв-
ления народа, и, на первый взгляд, оно все сильнее ут-
рачивает свою властность. Складывалось впечатление,
что напрямую действующий народ, общество пользова-
лось своим собственным инструментом, который еще
надо было иметь из соображений целесообразности.
248
Для либеральной эпохи было характерно максимально
ограничивать сферу действий государства. Поскольку
государство было инструментом, с помощью которого
богатые буржуа обеспечивали для себя власть частной
собственности, «поддерживали спокойствие и порядок»,
этому государству надо было так же старательно пря-
таться от взора широких народных масс, как зубной врач
старается спрятать от пациента несущие боль щипцы.
Самым действенным государственным средством
принуждения являются полиция и армия; здесь роль
насилия со стороны политического руководства стано-
вится очевидной. Поскольку под политикой понимают
ведение общественных дел, обещающее быть самым луч-
шим и максимально успешным, и здесь «политическая
целесообразность» велит, чтобы вооруженная власть
была «своей». Полиция становится «народной полици-
ей», она приучается к тому, чтобы (там, где она находится
под общественным контролем) вести себя вежливо, даже
приветливо; ей не следует показывать, на что она способ-
на в серьезной ситуации. В отношении к армии усиленно
подчеркивается, что она — нечто совершенно вынужден-
ное, к чему лучше всего вообще не обращаться; ее можно
терпеть только ради необходимой обороны; армейских
парадов не устраивают; сферу ее влияния всячески огра-
ничивают и даже допускают неприязненное к ней отно-
шение в общественном мнении — всё в противополож-
ность той традиции, которая чтилась в милитаристской
Пруссии. У солдата нет особого чувства принадлежнос-
ти к определенному сословию с характерным для него
героико-романтическим привкусом; он ощущает себя
гражданским человеком, которому поневоле приходится
носить униформу и оружие. Аппарат принуждения на-
лицо, но и он разделяет общую точку зрения, согласно
которой он, этот аппарат, — необходимое зло, с которым
каждый с полным на то правом хотел бы как можно ско-
рее покончить; люди ведут себя так, как будто нисколько
323
не ценят этот аппарат власти и видят свою задачу в том,
чтобы, с одной стороны, постараться не пользоваться им,
а с другой — изменить взгляд на него, превратив его из
чего-то способного вызывать страх в безобидный пере-
житок общего человеческого несовершенства.
При таком характере общественного развития ста-
новится понятно, что в конечном счете война — даже
с учетом самых ужасных масштабов двух последних
мировых войн — еще сохраняет связь с установкой на
человечность: мировые войны стали крестовыми похо-
дами против насилия, злоупотребления властью, мили-
таризма, жестокости — во имя соблюдения права и че-
ловечности.
Эта тенденция к морализированию и гуманизации
господствует и во внешней, национальной политике. От
попытки показать, что ты прав, а твой враг поступает
несправедливо, еще не отказывалось ни одно государ-
ственное образование, даже осуществляя самые риско-
ванные предприятия. Когда же с наступлением эпохи
развитого капитализма имперская капиталистическая
монополия взяла верх, в международной политике раз-
вилась прямо-таки целая система институционально-
го морализма. Сущность современного империализма
заключается в том, что узкий круг плутократов сосре-
доточивает в своих руках все рычаги правления и в ко-
нечном счете начинает воспринимать весь земной шар
как свои охотничьи угодья. Чем меньше этот круг, тем
сильнее ему приходится скрывать себя. Это происходит
благодаря созданию учреждений, цель которых — окон-
чательно убедить массы, которых отодвинули в сторо-
ну, в том, что они сами все решают. Цель такова, чтобы
объекты этой политики, то есть массы вообще и слабые
народы в особенности, чувствовали себя субъектами по-
литики. В результате возникают третейские суды, Лига
наций, Международный валютный фонд, Организация
объединенных наций, прочие международные учрежде-
248
ния, например, по вопросам продовольствия и т. д . Пред-
ставители малых государств тоже принимают участие в
обсуждении и решении этих проблем; парламентская
представительская система формально выводится на
уровень международной политики. Кажется, что немно-
гие империи бескорыстно отказываются от применения
своих огромных средств принуждения. Благодаря тому,
что малые народы действуют на общественной сцене, а
порой даже блистают на ней, остается не ясно, что про-
исходит за занавесом, где выдаются кредиты или дела-
ются заявления об их выдаче, выторговывается доступ
к сырью и рынкам сбыта, определяется доля будущей
прибыли. На сцене можно наблюдать только свободные
дискуссии, ораторское равноправие, взаимопонима-
ние, подписание договоров; представителю от Албании
позволено вступать в полемику с представителем им-
перии. Происходит голосование, и кажется, что голо-
са только подсчитываются, без всякого лицеприятия.
Истинный же вес конкурирующих сил заявляет о себе
только за кулисами, но как раз этот процесс и остается
большой тайной для мировой общественности. Налицо
общественные обязательные формы взаимоотношений,
они считаются истинной сутью и причиной событий и
благосклонно принимаются в силу присущих им нрав-
ственности и человечности.
В конце концов дело доходит до заключения мир-
ных договоров, отвечающих представлениям о морали,
справедливости и человечности. Война больше не вос-
принимается как естественная борьба за существование,
совершающаяся по ту сторону добра и зла и заканчи-
вающаяся тем, что побежденный просто претерпевает
судьбу слабого; поскольку война — это крестовый поход
во имя цивилизации, справедливости и человечности,
мирный договор превращается в наказание, уголовный
суд над злодеями. Согласно Версальскому договору Гер-
мания несет ответственность за развязывание войны, а
325
теперь, после 1945 года, преступление немецкого народа
безгранично, и тяжести вины справедливо соответству-
ет масштаб возмездия. Потерпевший поражение оказал-
ся не только слабым в военном отношении, но и плохим
с точки зрения морали: он — побежденный и злодей в
одно и то же время. На территории Римской империи,
как и в землях империи средневековой не могло быть
никаких справедливых войн; если порабощенные на-
роды стремились вернуть себе независимость, они ста-
новились мятежниками, бунтарями, повстанцами, воз-
мутительными, нарушителями спокойствия, которые
за свое преступление объявлялись вне закона. Органи-
зация объединенных наций ставит в такое же положе-
ние любой маленький народ, требующий независимо-
сти в традиционном смысле. Развитие техники больше
не терпит никаких абсолютных суверенитетов; даже те
немногие империи, которые достаточно сильны, чтобы
утвердить свой полный суверенитет, не стремятся по-
казывать, что еще могут пользоваться им в полном объ-
еме. Морализация политики в высшей степени чудес-
ным и таинственным образом совпадает с интересами
больших империй, особенно тех, которые считают, что
их монополистическое притязание на полное и оконча-
тельное господство над земным шаром осуществилось.
Никто не стал бы терпеть такого господства, если бы оно
не означало одну лишь победу доброго начала; упрям-
цы, чудаки интернационалистского толка оказываются
при этом поборниками злого начала. Таким образом, в
то время как политика связала сильных и могуществен-
ных с идеями нравственности и человечности, дерзкие
слабые, которые с точки зрения обладания властью уже
находятся в безнадежном положении, становятся к тому
же духовно и душевно беззащитными. Поскольку они
восстают против доброго начала, их дело сразу кажется
сомнительным, а они сами однажды перестают воспри-
нимать его с чистой совестью.
248
«РЕЛИКТОВЫЕ» ГЕНЕРАЛЫ
1
Наверное, в мировой литературе больше нет книги,
которая так основательно разрушает культ героя, как это
делает знаменитый роман Толстого «Война и мир». «Ве-
ликие полководцы» предстают здесь как марионетки, на-
ходящиеся в руках темной судьбы; победы, которые они
одерживают, никогда не становятся результатом их стра-
тегических планов; эти планы — праздные забавы, кото-
рые кровавый ход событий никак не принимает в расчет.
Они побеждают потому, что обстоятельства естественным
образом складываются в их пользу: говоря языком эко-
номической эпохи, конъюнктура благоприятствует. Пока
они, исходя из изменившихся обстоятельств, стремятся к
тому, чтобы до некоторой степени как-то изменить ситуа-
цию, им «везет»; все идет им на пользу, и они могу делать
то, что хотят: в конце их всегда ждет неожиданная удача.
Они просто не могут делать «ошибок»; то, что они пред-
принимают, и надо всегда предпринимать, чтобы дела
пошли как следует. Наполеон одолевает своего врага, где
бы тот ни появился, и пока время Наполеона не вышло,
никакой Август Гнейзенау не сможет сравниться с ним.
Мудрость Кутузова заключается в том, что он не питает на
свой счет никаких иллюзий вождя и полководца. Он от-
ступает, чувствуя, что обстоятельства все еще на стороне
Наполеона, и тут бессилен всякий человек и самая силь-
ная армия. Но в то же время он предчувствует, что скоро
Наполеон окажется на мели, что близится миг, когда судь-
ба отвернется от корсиканца. Тогда безумие Наполеона
станет очевидным, и все обернется против него. Тогда про-
бьет час Кутузова, и он, не суетясь, не проявляя излиш-
ней деятельности, не торопя события, начнет наступать,
одерживать победы и гнать захватчика. Кутузов был тем
полководцем, который никогда ни «играл» в полководца;
327
он принимает порядок, который требует, чтобы вождь по-
являлся там, где дела устраиваются сами собой. Он был
настолько прост, что намеренно не извлекал выгоды из
такого положения дел; он настолько был лишен тщесла-
вия, что с ленивым спокойствием отказывался кукарекать
в тот момент, когда восходит солнце: он ничего не делал
для того, чтобы «подогнать» ход солнца под свой талант.
Толстой очень резко настроен против полководцев,
любящих изображать из себя стратегов: он рисует их
отчасти высокомерными, отчасти хлопотливыми, от-
части просто смешно выглядящими господами, которые
с тщеславным усердием суют свой нос туда, где судьба
позволила оказаться и им.
Захотев поискать антипода Толстого; мы наталкиваем-
ся на Карлейля; там, где русский отмечает одну только бу-
тафорию, англичанин открывает чистых и подлинных ге-
роев. Итак, Толстой и Карлейль: каждый представляет свой
народ, каждый дает понять, какое отношение к закулисью
и подоплеке жизни свойственно русским и англичанам.
Удивительно, что именно в Англии появляется тот
взгляд на мировую войну, которому ближе точка зрения
Толстого, чем Карлейля. Еще удивительнее, что Англия
терпит этот образ войны, так ей предлагаемый. И, конеч-
но же, совсем удивительно, что автором этого произве-
дения является человек, который, будучи ведущим анг-
лийским министром, вел к победе. Это Ллойд Джордж.
1
Мировая война привела в движение огромные массы
людей; разверзлись неисчерпаемые недра исполинских
сил и освобожденные стихии, неистово клубясь, вырва-
1
Lloyd George. Mein Anteil am Weltkrieg. Band 1-2 . Berlin, Fischer
Verlag. 1934.
248
328
лись наружу. Подобно ужасному стихийному бедствию
война неистово пронеслась по измученной земле. Быть
полководцем здесь означало: хотеть повелевать молнией
и громом, градом и ураганами, содроганием земной коры
и извержением вулканов.
Классическое время полководца, быть может, даже
вообще единственное время, в котором он как стратег
держит все нити в своих руках, — это время кабинет-
ной войны. Все армии как на ладони; ими руководят как
фигурами на игровом корте: искусство маневрирова-
ния значит больше, чем сила удара. Непредсказуемость
событий сводилась к минимуму, потому что взрыва и
столкновения стихийных сил не искали, но пытались
их обойти. В некоторых операциях, которые проводит
Мольтке, еще кроется нечто от такого верховного под-
хода: он почти играючи укрощает высокомерный дух и
властную волю стихийных сил.
Силы, освобожденные мировой войной, заполони-
ли собою почти всю территорию военных действий, не
зная берегов и не желая принимать никакой формы. Они
сталкиваются в могущественных потоках, вихрях и во-
доворотах, меряясь друг с другом своим напором: собы-
тие просто и примитивно фиксируется там, где на самом
деле задействована более сильная динамика, где дей-
ствуют более мощные резервы и осуществляется куда
более непреодолимое давление. Полководец в лучшем
случае открывает шлюзы, и воды, вырвавшись на свобо-
ду, уже не позволяют собой управлять. После того как
на западе началось стратегическое сосредоточение и раз-
вертывание и миллионная армия засела в своих укрепле-
ниях, начинается одно лишь жестокое, голое, бессильное
и бездарное давление в ответ на давление противника
и такой же обмен ударами. Одно наступление сменяет
другое, и каждый раз, наткнувшись на неприступную
оборонительную систему, они захлебываются. Здесь, на
реке Сомме, в Шампани, во Фландрии, и там, под Верде-
ном, под Аррасом — всюду царит одно и то же. Сражения
похожи на жестокие бойни. «Отряд молодых пехотинцев, —
пишет Ллойд Джордж о наступлении Нивеля, — блея,
маршировал по улицам французского города, словно на-
мекая, что их, как овец, гонят на бойню». Самые смелые
атаки захлебывались грязью воронок, наделанных сна-
рядами. Никакой стратегии не было: просто лишенная
всякой фантазии, упрямая и примитивная проба сил.
Еще задолго до войны Ллойд Джордж был членом ка-
бинета министров: в составе правительства Кампбелл—
Баннермана он был министром торговли, а затем, с
1908 г., когда правительство возглавил Асквит, он стал
министром финансов. В 1908 г. он дважды вел перегово-
ры с немецким послом Меттернихом: его беспокоило, что
немцы оснащают флот, и он стремился заключить дого-
вор. Ллойд Джордж переиздает сообщения посла о состо-
явшихся переговорах, а также примечания императора,
на сей раз довольно неприятные. «Меттерних получает в
X... порядочного мечтателя; он слишком слаб», — заметил
Вильгельм II в своем заключительном комментарии на
документы Меттерниха. О других переговорах Ллойду
Джорджу не было известно; после вступления немцев в
Бельгию даже для него не было никаких сомнений в том,
что для Англии дело чести — объявить войну Германии.
Вскоре выяснилось, что военное министерство не сумело
наладить снабжение армии боеприпасами, и тогда Ллойд
Джордж вскипел: он стал во главе этого ведомства, что-
бы положить конец «скандалу со снарядами». «Всю стра-
ну пронзили ярость и ужас». Лорд Китченер экономит
снаряды, и для Ллойда Джорджа это непостижимо. Он
уверен, что «по ходу дела даже совершенный дилетант
должен был все яснее замечать, что в армии действуют
злостные шарлатаны». Уже в конце 1914 года он убежден,
что стратегическое понимание ситуации вызывает силь-
ные сомнения. Первого января 1915 года он составляет
интересный меморандум, в котором излагает свою стра-
248
330
тегическую инициативу. С его точки зрения на западном
фронте сложилась патовая ситуация. Необходимо рас-
тянуть весь немецкий фронт: чем длиннее он будет, тем
слабее станет. Затем надо отыскать в этом фронте самое
слабое место и добиться там решающей победы. Надо
или в союзе с Сербией, Румынией и Грецией напасть на
Австрию, или начать операцию против Турции.
Ллойд Джордж вновь и вновь возвращается к мысли
о том, что всю Европу надо рассматривать как единый
театр военный действий и теснить Германию с восто-
ка. Германия не сможет выстроить на востоке такую же
прочную оборонительную систему траншей, какую она
смогла сделать на западе, и потому там фронты будут
слишком растянуты. Австрия будет разгромлена, если
обеспечить Россию достаточным количеством оружия
и боеприпасов. В результате Германия будет отрезана от
сырьевых и хлебных областей.
Однако генералы Антанты эту мысль не приняли.
«Это совершенно ни к чему, — заверял в марте 1915 года
главнокомандующий Жоффр.
—
Зачем искать где-то
вдали то, чего я в марте добьюсь здесь? Я убежден, что
прорыв удастся, и я погоню немцев домой». Лорд Китче-
нер тоже не поддержал Ллойда Джорджа. С «безумной
увлеченностью идеей прорыва, которой генералы запад-
ного фронта страдали как душевным заболеванием» не-
специалист в военных делах не смог тягаться, несмотря
на то что он был министром финансов, а позднее даже
премьер-министром. Жертвой этой «увлеченности» по
очереди стала лучшая часть британской и французской
молодежи, а также Сербии, Румынии и России. С пафо-
сом обвинителя Ллойд Джордж вновь и вновь сводит
счеты с генералами. Он не прощает им «наступления на
прорыв». «Что за генералы! — восклицает он. — Что за
политики, терпевшие эту стратегию и этих генералов!»
Двенадцатого октября 1915 года в докладной записке он
пишет членам кабинета: «Тот факт, что четыре державы
не могут спасти от гибели ни одной положившейся на
них малой страны, — одно из самых плачевных зрелищ
этой войны». В ноябре 1915 года он жалуется Асквиту
«на талант наших военных лордов давать маху». Он не
признает стратегию измора: для него это все равно, что
делать из нужды добродетель. Его никогда не утешало
сравнение своих и чужих потерь, что так любили делать
генералы: «Предпринятое нами большое наступление
не достигло поставленной цели, то есть не добилось
прорыва, и мы спрятались в статистику». Генералы по-
стоянно повторяли «все убийственные глупости 1915
и 1916 годов», они не могли отказаться от «глупой и
кровавой игры в стратегию измора»; огромный чело-
веческий материал, которым они распоряжались, они
тратили «с преступной манией расточительства». Они
никогда не могли понять, что речь идет о «войне техни-
ки», что «самое слабое место войск Германии и Австро-
Венгрии находилось на восточном и юго-восточном
фронте» и что стратегия измора вела «к позорной трате
определенной части нашей самой лучшей молодежи».
Безумно увлекшись идеей прорыва на западном фрон-
те, они упускали хорошие возможности у Дарданеллов,
устроили «месопотамское свинство», не уделяли вни-
мания фронту в Салониках. «Весь настрой Салоник-
ской армии, — писал Ллойд Джордж в ноябре 1916 года, —
создает такое впечатление, как будто по политическим
соображениям командующим этой армией генералам
всячески пытаются внушить не слишком использовать
войска, находящиеся в их распоряжении».
В этой связи хочется вспомнить отличное исследова-
ние Хентига «Психология стратегии большой войны», в
котором примерно такие же упреки обращены к немец-
кому командованию: страны центральной Европы оно
не рассматривало как замкнутое единое укрепление и,
по причине антиавстрийских настроений, не прибегло к
решающему использованию очагов столкновения, имев-
Ь
332
шихся на итальянском фронте. «Еще не было народа, —
говорит Хентиг, — который вел бы великую борьбу так
бесстрашно. Но не было народа, который вел бы войну
так бездарно, презирая мужа «высочайшей силы», буду-
чи внутренне необузданным, бездумно предававшимся
одной только игре мускулами и потому жестоко попа-
давшими во все ловушки, которые противники расстав-
ляли этому драчуну».'
Ллойд Джордж не принадлежит к числу тех, кото-
рым недостает ума, когда они сидят в ратуше, но кото-
рые, стоит им ее покинуть, сразу становятся умными и
готовы давать «глубокие» советы. Его докладные запис-
ки и меморандумы, которые он публикует в оригинале,
показывают, что он в нужный момент поднимал свой
голос, увещевая, предостерегая и советуя. Все более не-
утешительным становилось его положение в правитель-
стве Асквита, этом «кабинете нерешительности», глава
которого откладывал принятие решений даже по самым
важным делам, если в ходе прений замечал, что время
позднее.
Больше нельзя было тянуть со сменой состава ка-
бинета министров, и каждый знал, кто тот самый энер-
гичный, самый деятельный и самый находчивый чело-
век, час которого, наконец, пробил: это был сам Ллойд
Джордж. Девятого декабря 1916 года он сформировал
свое правительство; теперь ему надо было реализовать
себя и свои лучшие соображения на тему текущего мо-
мента.
1
Hans von Hentig. Psychologische Strategic des groCen Krieges.
Heidelberg, 1927. Почти ничего не было сделано для того, чтобы
опубликовать это блестящее сочинение; оно было неудобным и про-
тиворечило дешевым легендам.
333
Надо сразу сказать: весь 1917 год его генералы не
подчинялись ему. На конференции в Риме, которая со-
стоялась в первые январские дни 1917 года, он потерпел
неудачу, столкнувшись с коллективным сопротивлением
французов, готовивших новое «наступление на прорыв»,
Луиджи Кадорна и английского генералитета. «В Ита-
лии я впервые ощутил эту завистливую и поверхностную
установку французских генералов, политиков и диплома-
тов». Даже падение Жоффра не слишком помогло Ллой-
ду Джорджу. Планы Жоффра рухнули. «С коварством,
которое генералу Жоффру следовало бы предвидеть,
имея дело с таким вероломным врагом, — с издевкой пи-
шет Ллойд Джордж, — немцы каждый раз отказывались
играть ту роль, которую предусматривал для них его
«план». Решительное выражение лица Жоффра, созда-
вавшее впечатление силы, сделало его популярным, и
измученный народ «ошибочно верил, что ум находится
в челюстях. Большие генералы, диктаторы и боксеры по-
стоянно демонстрируют такое свирепое лицо». Так они
вселяют «уверенность в своих сторонников». Однако,
несмотря на это, спасителем он не был.
Его преемник Нивель разочаровал Ллойда Джорджа:
«Нет никаких оснований считать, что генерал Нивель
будет заниматься каким-нибудь другим фронтом, кро-
ме того, командование которым ему вверено». Нивель
тоже всячески противился любому предложению, пре-
дусматривавшему переброску некоторой части солдат и
орудий его армии. «Украшенный эполетами эгоизм ни-
как не поддавался натиску мыслей». Нивель становится
фанатиком военных действий на реке Сомме и заражает
этим фанатизмом английского генералиссимуса Дугласа
Хейга. План Нивеля был приведен в исполнение, хотя
немцы знали о нем заранее и потому застать врасплох их
не удалось. «Этот план превратился в некое опьянение,
а опьянение — в бред. Когда страстное желание испол-
нения охватывает человека, одержимого своим планом,
248
334
он просто слепнет». Обычная уравновешенность Нивеля
сменилась восторженным опьянением. «Тихий, скром-
ный человек стал болтливым, хвастливым и любящим
поспорить. Этим состоянием объясняются почти все глу-
пые военные наступления и особенно то, как генералы
упорно на них настаивали даже тогда, когда провал уже
давно был очевиден каждому беспристрастному и разум-
ному наблюдателю». Еще не успели зажить раны, кото-
рые наступление Нивеля нанесло Франции, как маршал
Дуглас Хейг предпринял свое наступление во Фланд-
рии. Он готовился к нему целый год. Ллойд Джордж
пытался отговорить Хейга: он боялся новой «азартной
игры» и «авантюры» и в письменном виде изложил свои
доводы против задуманного наступления. Но Хейг на-
стаивал на своем плане. «Нам надо следовать основному
правилу игры толстого кошелька, — говорил он. — Надо
усугублять игру, затеянную противником, и заставить
его делать ставки до тех пор, пока он не обнищает».
Ллойд Джордж, больше склонявшийся к наступлению
на итальянском фронте, не чувствовал себя достаточно
сильным, чтобы послать в отставку Хейга и начальника
генерального штаба Робертсона; он понимал, что народ
могут увлечь агитацией в пользу генералитета.
По сей день Ллойд Джордж озлоблен на генералов,
которые завели британскую армию в болотную тряси-
ну. Вряд ли можно найти какого-нибудь государствен-
ного деятеля, который на публичном уровне отозвался
бы о высшем генералитете так отрицательно, уничижи-
тельно и презрительно, как это сделал Ллойд Джордж
в своем описании битвы во Фландрии. «Нет никакого
подтверждения тому, — уничтожающим образом кон-
статирует он, — что главнокомандующий до, во время
или после битвы осмотрел эту сырую могилу, в которую
легли его легионы». Ллойд Джордж согласен с мнением
Эдуара Кастельно, который сказал: «Если бы здесь был
Наполеон, он вспомнил бы о чем-нибудь другом». Ис-
ход наступления, предпринятого во Фландрии, показал,
насколько верно премьер-министр оценивал военных.
«Еще до начала 1918 года мы знали, что сможем побе-
дить только в том случае, если не позволим верховному
командованию повторить ужасные ошибки, допущен-
ные в 1917 году». После того как вдобавок к битве во
Фландрии немцы показали и в Капоретто, на что они
способны, Ллойд Джордж отправил своих генералов в
отставку. Он упорно добивался учреждения межсоюз-
нического совета. Наконец, военное руководство Антан-
ты объединилось. «Мы победим, — говорил он, — но я
хотел бы победить как можно скорее... Единство, но не
мнимое, а настоящее единство — единственный путь к
победе». Во главе стал генерал Фох, чьи ум и фантазия
отныне должны были избавить стратегию Антанты от
банальных решений.
4
Что до адмиралов, то они были не лучше генералов.'
Несмотря на их неповоротливость, интриги и профес-
сиональную тупость, невоенный человек Ллойд Джордж
сумел избавить Англию от той опасности, которая на-
висла над ней в результате действий немецких подвод-
ных лодок.
Последствия подводной войны привели к тому, что
ситуация с поставкой продовольствия Англии станови-
лась все более тревожной. Девятого ноября 1916 года
министр торговли Рансиман сообщил военному комите-
ту, что «уже к июню 1917 года судоходство полностью
прекратится». Английские адмиралы никак не боролись
с подводной войной, она была непостижимо роковой.
«Раньше, — писали адмиралы, — не было найдено ни-
какого окончательного ответа на такую форму ведения
войны, и, наверное, такого ответа вообще нельзя найти».
336
В декабре 1917 года американский адмирал Симе сказал,
что он поражен английскими потерями на море, на что
адмирал Джеллико, спокойно, «как будто он говорил о
погоде, а не о будущем Британской империи», ответил:
«Да, мы не сможем продолжать войну, если и впредь бу-
дем нести такие потери».
Стремясь обеспечить безопасность английских ко-
раблей, Ллойд Джордж предложил ввести их конвои-
рование, но адмиралы не увидели в этом спасения: по
их мнению, торговые судна не смогут идти в строю, их
скорость нельзя контролировать, а их низшие офицеры
не имеют никакого опыта. Видя, что гибель приближа-
ется, Ллойд Джордж пытался противостоять саботажу
адмирала Джеллико. «В тяжелых случаях умелый, но
лишенный фантазии специалист, — угроза обществен-
ности». Ллойд Джордж нашел союзников среди моря-
ков, а Джеллико пошел на уступки с большой неохотой.
«Никакой гнев не сравнится с холодным бешенством
профессиональной спеси, на заблуждения которой ука-
зал неспециалист, и никакая глупость — с тем, как при
таких условиях ведет себя человек, чьего ведомства
это коснулось». В этой «профессиональной спеси» на-
верняка таится уязвленный солдатский инстинкт: во-
енному человеку трудно согласиться, чтобы гордые
военные корабли стали похожими на каких-то овчарок,
согласившись сопровождать стадо овец в виде торговых
судов.
Тем не менее адмиралов Ллойду Джорджу удалось
усмирить быстрее, чем генералов; конвои стали осущест-
вляться, и успех был «феноменальным». Только теперь
Англия спаслась от катастрофы. Ллойд Джордж со зло-
стью писал, что история 1917 года — это «история о том,
как мы, несмотря на военное министерство, выиграли
войну на море, в то время как наши генералы потратили
огромные силы на то, чтобы, несмотря на правительство,
войну проиграть».
22 Эрнст Никиш
337
Можно отметить, что Ллойд Джордж со свойствен-
ной ему решительностью, которую больше не могла
смутить даже слепая самоуверенность высших военных
авторитетов, одним из первых распознал истинный ха-
рактер войны. Ставка, разыгрывающаяся в этой вой-
не, — это народы во всей широте и полноте самого их
существования; армия и флот — это только боевое сред-
ство наряду с другими; теперь даже не они принимают
решение. Счастливый или несчастливый исход сраже-
ний больше не имеет центрального значения: это просто
некое сопутствующее явление, быть может, симптом. На
повестке дня — вопрос о самосохранении народов в его
предельно обнаженной, самой грубой форме; по сущест-
ву речь идет только о том, какой народ первым окажется
небоеспособным по причине измора, по причине того,
что вследствие истощения он просто совершенно обес-
силеет. «Война все больше становилась войной на ис-
тощение. Наконец скудное и плохое питание укротило
дух, который четыре года в ужасный боях на всех фрон-
тах свидетельствовал о своей непобедимости». «Пробле-
ма питания обнажила корень государственной морали».
Германия и Австро-Венгрия не смогли выиграть войну,
«будучи отрезанными от вспомогательных средств вне-
шнего мира». Это был жестокий подсчет, но война — это
«организованная жестокость». Обеспечение продуктами
питания, причем не только армии, но и гражданского
населения, стало в ту пору одной из самых важных мер
военного характера. Поскольку для военных «проблема
питания исчерпывалась полевой кухней», они не спра-
вились с задачами этой войны. Ллойд Джордж расска-
зывает о том, что еще в 1915 году. Германия продавала
зерновые Голландии, хотя призрак голода уже стоял у
нее на пороге; эта торговая сделка была тревожным при-
знаком немецкой недальновидности. Ллойд Джордж
248
утверждает, что «если бы Германия достаточную часть
своих подготовительных мер посвятила деликатной
проблеме питания ив 1915 году начала сосредоточивать
свои научные ресурсы и свои большие организаторские
способности на сфере производства съестных припасов,
тогда можно было бы избежать катастрофы 1918 года и
достичь менее унизительного мира».
Будучи премьер-министром, Ллойд Джордж до-
вольно энергично и тщательно занимался проблемой
питания, и это отвечало его основательному понима-
нию существа войны. На заседании кабинета 23 января
1917 года он добился принятия далеко идущих законов,
которые, будучи направленными на всяческое содей-
ствие производству продуктов питания, довольно резко
меняли традиционное представление англичан о част-
ной собственности; даже члены правительства, бывшие
крупными землевладельцами, повиновались своему пре-
мьер-министру, являя собой прекрасные образцы само-
преодоления. «Когда дискуссия была в разгаре и прини-
мались соответствующие решения, лорд Бальфур сидел
и тихо улыбался. Наконец, он взглянул на часы и сказал:
"Если я правильно подсчитываю, то здесь каждые пол-
часа совершается революция"». Закон о производстве
зерновых имел ярко выраженные черты социальной го-
сударственной политики; было сломлено сопротивление
оппозиции, не пожелавшей понять, «что когда страна
берется за оружие, традиционные привилегии ее граж-
дан должны отойти на второй план перед общественной
безопасностью, а обычные законы, обеспечивающие пра-
во собственности и пользование ею, должны умолкнуть».
Ллойд Джордж добился того, что даже в самые тяжелые
минуты продовольственного кризиса, охватившего стра-
ну, солдатский рацион можно было не урезывать. «Если
бы Германия, — подытоживает Ллойд Джордж, — прове-
ла такую же программу обработки земли и нормирова-
ния зерновых, тогда не возникло бы острого недостатка
339
продуктов, приведших к революции и распаду армии».
Нельзя не заметить, что это соображение Ллойда Джор-
джа достаточно весомо, чтобы поставить под сомнение
тезис об «ударе ножом в спину», которым пытались объ-
яснить крушение Германии в 1918 году. Ответственность
за это крушение с плеч изголодавшегося и морального
сломленного народа переносится на плечи руководства,
у которого не было ни проницательности, ни решитель-
ности для того, чтобы в нужное время распознать и осу-
ществить самое необходимое для борьбы с голодом.
Удивительно, однако, вот что: легенда об «ударе но-
жом в спину», выдуманная немецкими офицерами, и
безрассудство английского генералитета, на которое
жалуется Ллойд Джордж, несомненно' связаны между
собой; у них один и тот же корень. Офицер больше не
понимал своего времени; эта война в своем существе
противоречила его солдатскому инстинкту. В том, что
отныне полагались на нечто материальное, а не на муж-
скую храбрость, что спекулировали на истощении жен-
щин и детей целого народа, что, наконец, людей травили,
как крыс, — во всем этом не было ничего рыцарского,
здесь больше нельзя было отыскать ничего от той «чест-
ной игры», которая предполагалась в открытой и насто-
ящей мужской борьбе. Еще до начала войны введенное
в Германии правило крытого размещения артиллерий-
ских расчетов воспринималось как некая дань трусости, и
на заградительные щиты для орудий поглядывали косо.
Что касается танка, то и в армиях Антанты его приме-
нение столкнулось с определенным сопротивлением со
стороны военных: им казалось, что танк в большей сте-
пени отвечает лицу гражданскому с его потребностью
укрыться и слепой жаждой уничтожения, чем солдату,
бесстрашно рискующему своей жизнью. Солдат чувст-
вовал, что такая война лишила его героического ореола;
в ней больше не было настоящего размаха. Ее характер
приводил к тому, что родина все равно постоянно была
248
в опасности; более того, военная авиация даже сильнее
угрожала родине, тылу, чем фронту. У солдата, если мож-
но так сказать, отнимают «монополию на героизм»: жен-
щина, во время воздушного нападения не утратившая
самообладания, ведет себя так же геройски, как солдат,
идущий в атаку в бронированном танке. Еще в 1934 году
регирунгсрат* Симонейт писал в «Немецком оружии»
о том, что на вдохновенную, безрассудно смелую, де-
ятельную породу, героическую мораль и воинственный
темперамент офицерства пагубно влияет дух техники.
С его точки зрения техническое оснащение офицерского
состава армии в военном отношении таит в себе большие
опасности. Формирование и усиление технического об-
разования юношества «с военной точки зрения по мень-
шей мере нецелесообразно». Когда «тотальная мобили-
зация» любого человека превращает в солдата, солдат в
определенной мере превращается в любого человека; он
утрачивает ту привилегию, которая прежде наполняла
его гордостью. Быть солдатом больше не благородно,
потому что больше нет никого, кто не был бы солдатом.
Вклад любого гражданского лица так же высок, как вклад
солдата. То чувство самоуважения, которое испытывает
Ллойд Джордж, говоря о высшем генералитете, как раз и
показывает, куда дует ветер: ореол, окружавший солда-
та, улетучивается. Поскольку «вопрос о маневрах и со-
отношении сил различных армий и флотов» становится
лишь одним вопросом в череде других, не менее важных,
солдат утрачивает свою особенность.
Крушение немецкого внутреннего, отечественного
фронта произошло потому, что немецкое руководство не
смогло понять, что этот фронт — тоже настоящий и на
нем ничего нельзя пускать на самотек; легенду об «ударе
ножом в спину» мог придумать только тот, кто так и не
понял, что родина — не один только театр военных дей-
* Правительственный советник. — Примеч. ред.
341
ствий, но более широкое поприще, на котором должно
было приниматься настоящее решение.
Ллойд Джордж имеет право дать отповедь своим ге-
нералам; поскольку Англия выиграла войну благодаря
тем действиям, против которых выступали военные ин-
станции, стало ясно, что штатский человек сумел луч-
ше справиться с требованиями тотальной мобилизации,
чем солдат.
Немецкий генералитет не имеет никакого права бро-
сать упреки; он сосредоточил в своих руках всю полно-
ту командования и на непосредственном поле битвы не
сумел хорошо сделать то, что упустил на театре военных
действий. У немецких генералов не нашлось штатского
человека масштаба Ллойда Джорджа, который научил бы
их понимать требования той войны, которая должна была
вестись уже с точки зрения тотальной мобилизации.
Нельзя отрицать, что фантазия тотального унич-
тожения — это фантазия мерзавца. Она лежит в той
плоскости, на которой политика сводится к формуле
«свой-чужой», то есть к той формуле, за которой еле-
еле скрывается жажда экзистенциального уничтожения
всего того, что выглядит иначе. Солдат меряется силами
с врагом; его честь и слава состоит в том, чтобы достойно
встретить сильного противника; он тщательно соблю-
дает признаваемые обеими сторонами правила борьбы,
«скрещивая свой клинок с клинком врага» — в этом его
рыцарское достоинство. Мерзавец хочет растоптать, по-
давить, выжечь и погасить все то, что создает для него
какие-то трудности, что стоит у него на пути; он не выно-
сит врага, не знает по отношению к нему никаких правил
«честной игры», никакого рыцарского кодекса чести; его
не пугает никакая низость и подлость, если она помогает
342
добиться превосходства; он ведет одну только «войну на
уничтожение». Это плебейство в борьбе — воинствую-
щая форма демократической эпохи, и она, разумеется, не
может не претить солдату — человеку аристократическо-
го инстинкта. Солдат, который оказывал сопротивление
Ллойду Джорджу, защищал более высокий уровень: он
не хотел опуститься до уровня мерзавца. О кабинетных
войнах эпохи абсолютизма народ едва ли что-либо знал:
так возвышенны и замкнуты они были. Их противопо-
ложный полюс — тотальная мобилизация: больше нет
никого, кто не был бы захвачен войной. Война стала «де-
лом всех», и тотальная мобилизация — крайнее след-
ствие демократических тенденций.
Ллойд Джордж очень глубоко понимал «знаки вре-
мени», потому что по самой своей сути был демократом;
поэтому же и успех сопутствовал ему. Он оценивает так,
как должен оценивать демократ, и потому в его книге ге-
нералы и адмиралы оказываются столь несостоятельны-
ми. Англия Ллойда Джорджа стоит примерно на той же
ступени, на которой находится Россия Толстого; «Мое
участие в мировой войне» и «Война и мир» имеют общее
мерило ценностей, а также чувство ценности и жизни.
Для Англии Ллойд Джордж — предтеча в том же смысле,
в каком Толстой — предтеча для России. Его издевка —
это нечто большее, чем просто частная забава: это симп-
том, который для понимающего человека означает, что
весь упорядоченный космос уже разложился и изъеден
до самых последних основ.
КЛЕРК
НА ПУТИ К «НАРОДНОМУ ЕДИНСТВУ*
Коммунистический манифест хотел донести до со-
знания факт общественного деления на классы, разжечь
пролетарскую классовую сознательность и призвать к
классовой борьбе. Содержащийся в нем анализ общества
был совершенно точен для того времени, в котором он
появился. Он указал на те сословные силы, которые из
феодальных веков благополучно перебрались в буржуаз-
ный мир, правильно определил расслоение буржуазии на
крупную, среднюю и мелкую и резко и четко обозначил
особое положение промышленных рабочих, пролетари-
ата. Коммунистический манифест раскрыл, каким об-
разом буржуа добивается своей частной собственности,
как его интересы и его идеология вращаются вокруг этой
собственности и каким образом само общественное поло-
жение лишенного частной собственности пролетариата
заставляет его быть врагом буржуазного общества и его
идеологии. Через свою собственность буржуа превраща-
ется в маленького или большого и могущественного су-
верена, и переживаемое им чувство верховенства находит
свое выражение в буржуазном индивидуализме и чувстве
собственного достоинства. Свободная конкуренция —
это борьба за власть, в которой эти суверенные индивиды
248
меряются своими силами и завоевывают себе положение
в обществе, причем сфера их влияния расширяется за
счет побежденных. В этой борьбе за власть пролетарии,
лишенные собственности, «назначаются» на должность
некоего вспомогательного народа для буржуазии. Они
усиливают буржуазные средства принуждения, которые
вводятся в борьбу в буржуазной же борьбе за власть. При
этом пролетариям на долю выпадает лишь скудная опла-
та. Каждый раз военная добыча достается одному только
преуспевающему буржуазному индивиду, а его наемник
уходит ни с чем. Поэтому пролетарию ничего не остается,
как признать в буржуазном индивиде своего смертельно-
го врага, которого он должен лишить власти, от которого
он должен отнять собственность, чтобы перестать быть
наемником и стать свободным человеком.
Поскольку у пролетариата не было никаких прочных
запасов земли или денег, у него не было и никакой част-
ной сферы властвования, которую он мог бы расширять;
пролетарий как индивид не имел никаких шансов на
жизнь. Если он хотел что-то значить, ему надо было об-
рести прочную опору в себе подобных; из слабых вырас-
тали сильные только благодаря их сплоченности. Кол-
лективное, а не индивидуальное существование было
источником пролетарской силы.
Эта сплоченность была неколебимой потому, что в ее
основе лежало осознание общности судьбы. Все проле-
тарии противостояли одному и тому же сильному врагу.
Его можно было одолеть только в том случае, если вы-
ступить против него единым фронтом; только масса и
единое массовое действие обещало победу. Свое классо-
вое положение пролетарии должны были четко уловить
своим классовым сознанием, а из классового сознания
должна была родиться воля к безжалостной классовой
борьбе. Пролетарии должны были стать едиными в еди-
ном политической классовом сознании и воле к классо-
вой борьбе; они должны были ненавидеть в своем бур-
345
жуазном противнике непримиримого классового врага.
В их нерушимой солидарности крылась непобедимая
сила по отношению к этому классовому врагу. Проле-
тариат должен был прочно усвоить, что история есть
история классовых битв и что освобождение пролетари-
ата может наступить только в результате его классовой
борьбы.
Такую схему истолкования общества пролетариату
оставил Маркс; это была очень воинствующая, рево-
люционная схема, и социалистические партии Европы
придерживались ее многие десятилетия. Руководство
буржуазным классом, вобравшее в себя остатки класса
феодального, находилось в руках крупной буржуазии,
которая представляла собой тонкую элиту и которой
нередко приходилось прилагать усилия для того, чтобы
мелкобуржуазные массы оставались верными общебур-
жуазным идеалам. В великой классовой борьбе иногда
случалось так, что пролетарский класс мог извлекать оп-
ределенную выгоду из внутрибуржуазных различий.
В XIX веку эту схему почти всегда можно было с
успехом использовать как ключ к разгадке природы
общественных движений и политических процессов, а
также как руководство к политическому действию. На
случайные несоответствия можно было не обращать
внимания, их можно было игнорировать без ущерба для
общей картины.
Однако среди этих несоответствий было одно, пред-
ставлявшее некоторую загадку.
Схема Маркса была построена на том допущении, что
общественное положение пролетариата автоматически
порождает пролетарское классовое сознание. Между
тем существовали миллионы промышленных рабочих,
закосневших под буржуазным влиянием; они противи-
лись пролетарскому классовому сознанию и тем более
не хотели поддаваться порывам пролетарской классо-
вой борьбы. Они оставались глухими к пропаганде, при-
248
званной к тому, чтобы разжечь в них классовое сознание,
воспламенить волю к классовой борьбе. Как оказалось,
классовое сознание и воля к классовой борьбе имели бо-
лее сложную природу: в их основе лежало личное реше-
ние, личное изъявление воли. В этом они были сродни
религиозной вере, которая основывается на личном ре-
шении, а именно на решении верить.
Однако на исходе XIX века и при переходе к XX веку
в обществе произошли большие изменения. Эпоха сво-
бодной капиталистической экономики, основанной на
конкуренции, завершилась; монокапиталистические
тенденции начали свое победоносное шествие. Свобод-
ное предпринимательство захлебнулось в напирающем
монополистическом потоке. С самостоятельностью и
независимостью среднего и мелкого буржуа было по-
кончено; появились огромные предприятия, синдикаты,
концерны и тресты. Они развили широкий хозяйствен-
но-бюрократический аппарат, за которым стояла элита
богатых буржуа, владеющих акциями. В руках неболь-
шого числа представителей крупной буржуазии сосре-
доточилась вся полнота экономической власти, осущест-
влявшейся с помощью нанятых директоров, инженеров,
менеджеров, политиков и министров. Эта власть была
тем более безграничной, что она одновременно была
властью над финансами и властью над техническими
средствами производства. Все институты — экономи-
ческие, общественные, церковные, культурные, поли-
тические — пошли к ней на службу. Господа, имеющие
эту власть, пользовались тем преимуществом, что в мире
все имеет свою цену, то есть все можно купить за деньги.
Если в финансовом отношении ты настолько продукти-
вен, что можешь платить любую из существующих цен, ты
просто-напросто можешь все сделать своей собственно-
стью. Спору нет, что денежная аристократия — самая не-
благородная из всех аристократий, но буржуазная эпоха
поставила у власти именно ее.
347
Для финансовой элиты, однако, существовала одна
жизненно важная проблема, которую они не могли обойти,
если не хотели накликать на себя катастрофу: им надо было
научиться скрывать свое истинное положение во власти.
Развитие монополий привело к уничтожению само-
стоятельной и независимой средней и мелкой буржуазии.
Свобода, которой эти два вида буржуазии некогда пользо-
вались, покоилась на собственном экономическом основа-
нии, и когда это основание исчезло, свобода претерпела
тяжелый ущерб. Почти все когда-то свободные буржуа
стали служащими, чиновниками, то есть теми зависимыми
людьми, которые были вынуждены жить на получаемое
ими жалованье, а не на свои частные постоянные доходы
или достаточное состояние. Опасность такого зависимого
существования жестко проявилась в годы инфляции по-
сле Первой мировой войны. Непрочность зависимого су-
ществования стала глубоко волнующим переживанием.
Нигде в промышленных странах изменение в соци-
альном статусе буржуазии не протекало так драматично,
как в Германии. Крушение немецкого империализма, со-
вершившееся после Второй мировой войны, разрушило
основу благосостояния, позволявшего широким слоям
бывших буржуа пережить утрату их экономической са-
мостоятельности. Миллионы некогда хорошо устроив-
шихся людей внезапно оказались перед ничто. Впав в
отчаяние, они искали спасителя, могущего вернуть им
уверенность в жизни, которую, учитывая существующие
обстоятельства, они наделялись обрести только в новом,
восстановленном империалистическом порядке.
Гитлер сумел с выгодой использовать такое состоя-
ние души: он вознесся как спаситель всех, ввергнутых в
неуверенность и тревогу. Желание обрести новую уве-
ренность, охватившее широкие массы немцев, было та-
ким неистовым, что немецкий же порыв к империализму
мимоходом захватил всю Европу, а также некоторые час-
ти Африки и Азии.
248
348
Однако старую социальную уверенность вернуть не
удалось, а вместо этого обозначились те линии разви-
тия общества, которые вообще характеризуют импери-
ализм. Нацизм с бесподобной неистовостью выступил
против классового сознания. Уже буржуазное сознание
подвергалось насмешкам и глумлению как пережиток, а
пролетарское сознание вообще клеймилось как преступ-
ное. Требовалось достичь единого народного сознания,
которое вбирало бы в себя как тонкие империалистиче-
ские верхи, так и беднейших пролетариев; все это должно
было воплотиться в «народном единстве». Отныне де-
ление общества на классы не принималось во внимание,
его надо было воспринимать как несущественное и даже
объявлять вне закона. Если не замечать пропасть, отде-
лявшую империалистическую верхушку от подавляюще-
го большинства всего прочего населения, если позабыть
о ней, тогда эта верхушка может спокойно пользоваться
своим привилегированным положением, ей не надо тре-
петать перед массами. Идея «народного единства» была
тем общественным ракурсом видения, который отвечал
интересам только этой верхушки; человек империали-
стической элиты мог спать спокойно, если человек толпы
чувствовал, что они приравнены друг к другу, и просто
не замечал того социального различия, которое на самом
деле их разделяло. Из сознания этого различия для каж-
дой верхушки вырастает зло революционных преобразо-
ваний; необходимо принимать самые разные меры, чтобы
не дать появиться сознанию социального неравенства.
Третий рейх подавлял это сознание прежде всего тер-
рором, он выступал против его проявлений, прибегая к
насилию.
Между тем судьба Третьего рейха показала, что терро-
ром этой цели нельзя было достичь. Надо было по-иному
подходить к проблеме, требовавшей разрешения. Обще-
ство Соединенных Штатов Америки уже давно достигло
хороших результатов на другом, более мягком пути.
МЕЖДУНАРОДНОЕ РАБОЧЕЕ ДВИЖЕНИЕ
В том народе, который марширует в авангарде импе-
риалистического развития, в народе Соединенных Шта-
тов Америки стремление к добровольной и мирной обще-
ственной унификации осуществилось в первую очередь.
Правда, оно произошло не случайно. Его успех имеет
свою особую историю.
Идея «равенства» принадлежит к великим движущим
идеям буржуазной революции. Ее отличительная черта
заключалась в том, что она не хотела сообразовываться
с социальной действительностью: ее содержание исчер-
пывалось формальным равенством перед законом, ра-
венством возможностей. На этом формальном равенстве
внимание заострялось с максимальной силой, и делалось
это для того, чтобы преуменьшить значение социального
неравенства. Его следовало воспринимать как нечто не-
существенное, как будто оно вообще ничего не решало.
В те десятилетия, когда в экономике царила свободная
конкуренция и перед производителями еще открывался
широкий, почти не ограниченный рынок сбыта, равен-
ство перед законом, равенство возможностей для буржуа
действительно имело решающее значение: он был свобо-
ден от того гнета, который подавлял его в виде дворян-
ских привилегий и сословных цеховых и ремесленных
ограничений. Он мог безгранично пользоваться своими
экономическими силами, своими способностями, улов-
ками и хитростями, мог дать полную свободу стихийной
силе приобретательства. Для него это означало тот про-
рыв, захватывающая мощь которого заполняла его цели-
ком и озаряла все вокруг. Только буржуа был призван к
тому, чтобы осуществить себе во благо те безграничные
возможности, которые открывались его взору.
Преисполненный этого бьющего через край, неукро-
тимого чувства жизни, буржуа нисколько не сомневался
в том, что его буржуазные стремления — это стремления
248
человека вообще. Он считал, что буржуа — это и есть на-
стоящий человек, а буржуазное мышление и иерархия
ценностей — единственные, которые могут стоять на вы-
сшей ступени развития человечества.
Но развитие капитализма породило еще один тип че-
ловека, причем такой, у которого не было предпосылок
стать буржуа: это был лишенный собственности про-
мышленный рабочий. Для этого типа было естественно
понимать идею равенства не так, как ее понимал буржуа;
когда лишенный всякой собственности промышленный
рабочий слышал о равенстве, для него вполне естествен-
но было думать о социальном равенстве. Формальное
равенство перед законом ничего ему не говорило, да и
мысль о равенстве возможностей никак не радовала, по-
тому что у него не было средств, необходимых для благо-
приятного старта в жизненной гонке.
Как только человек осознает факт имеющегося соци-
ального неравенства, он настраивает его на революцион-
ный лад. Инстинктивно и сильно все это ощущалось в
США. Хотя между очень богатыми финансовыми маг-
натами и остальной частью населения образовалась ог-
ромная экономическая пропасть, она по мере сил и воз-
можностей была прикрытой: во-первых, потому что эти
магнаты не выставляли свое финансовое изобилие напо-
каз и не провоцировали других, а во-вторых, потому что
явная бедность не допускалась; это чисто американский
тезис, согласно которому с коммунизмом эффективнее
всего бороться путем повышения жизненного уровня.
,
Но его осуществление не могло обойтись без преду-
смотрительного проведения определенных экономиче-
ских мероприятий. Жизненный уровень в общем и целом
должен был повыситься настолько, чтобы ни один слой
населения не впал в отчаяние и не понаделал отчаянных
поступков. Техническое обеспечение жизненными блага-
; ми должно было повыситься настолько, чтобы почти все
могли достичь определенного комфорта. В основании
351
этого среднего комфорта должны были встретиться все,
чтобы все в конечном счете могли ощутить себя «равны-
ми» как народ, как народное единство. Каждому долж-
на причитаться его доля комфорта, а высокая зарплата
должна обеспечить ему этот комфорт. Причастности
комфорту препятствовало возникновение сильной на-
пряженности, вызываемой чувством зависти: даже если
кто-нибудь наслаждался комфортом в скромном объеме,
он все равно был душевно умиротворен и радовался тому
удовольствию, которое дарил ему его комфорт.
В результате в Соединенных Штатах Америки марк-
сизм почти не прижился и там не возникло революцион-
ного рабочего движения. Профсоюзы на американской
почве тоже оставались оппортунистическими. Классово-
му сознанию и пролетарской воле к классовой борьбе не
дали появиться на американской земле; там человек не
ощущал себя «безнадежным неудачником», жизненные
блага каждый мог найти на улице.
Основой такого развития стало величие, богатство и
промышленное усовершенствование Северной Амери»
ки. Они сформировали запас, в достаточной мере обес-
печивающий почти двести миллионов человек, прожи-
вающих в этой стране.
Приблизительно так же обстояли дела и в Великобри-
тании. Дань, которую платили английские колонии, спо-
собствовала тому, что английский рабочий класс вполне
сносно обеспечивался жизненными благами. Прибыль,
получаемая с колоний, заставляла молчать даже мя-
тежно настроенных рабочих. Лейбористская партия не
пожелала учиться у Карла Маркса. Члены английских
профсоюзов чувствовали себя не столько классовыми
борцами, сколько джентльменами. Даже если настоящее
социальное равенство не было достигнуто ни в Америке,
ни в Англии, тем не менее там добились такого общего
жизненного уровня, который создавал видимость неко-
торой социальной уравновешенности и в результате ис-
248
кушение совершить переворот было подавлено — в той
мере, в какой этот уровень давал такую возможность.
Рабочий, по окончании рабочего дня появлявшийся в
людях, одеждой и манерой держать себя почти ничем
не отличался от буржуа: его можно было принять за по-
следнего, и он стремился к тому, чтобы так оно и было.
Когда после 1890 года благосостояние немцев вырос-
ло и действия, предпринятые немецким империализмом,
привели к накоплению определенных богатств, немец-
ким рабочим от них тоже кое-что перепало. Немецкий
рабочий перестал быть «лишенным наследства проле-
тарием», и теперь он мог потерять гораздо больше, чем
одни только цепи. Его классовое сознание и воля к клас-
совой борьбе поблекли; в его квартире появилась «парад-
ная комната». Кварталы, в которых жили пролетарии, не
имели ничего общего с кварталами бедноты. Социал-де-
мократическая партия, вначале бывшая революционной,
превратилась в оппортунистическую, и ее практической
политикой стал реформизм. Профсоюзы соглашались с
Карлом Легином, заявившим, что всеобщая забастовка —
это всеобщая глупость. Когда в 1914 году разразилась
война, социал-демократическая партия стала на сторону
империалистической буржуазии: она не думала о том,
чтобы содействовать поражению собственного прави-
тельства — она защищала отечество. Даже после провала
1918 года она продолжала придерживаться такой поли-
тики, а ее лидер Фридрих Эберт, по собственному при-
знанию, ненавидел социальную революцию как чуму.
Только тогда, когда крушение дало о себе знать тяжелы-
ми экономическими потерями и ширящаяся безработи-
ца ввергла рабочий класс в бедственное положение, силу
набрала революционная разновидность рабочего движе-
ния — коммунистическая партия.
Нельзя назвать случайным тот факт, что великая,
ниспровергающая старые устои революция разразилась
в России. Промышленное развитие этой страны было не
23 Эрнст Никиш
353
сильным, и не только рабочие, но и значительная часть
крестьян жили в бедственных условиях. Здесь была поч-
ва для социального переворота. Осознание пропасти
между верхами и низами, между богатыми и бедными
здесь проявлялось во всей остроте. Поэтому там были и
революционеры, решившие идти до конца, готовить про-
вал своего собственного правительства, крушить буржу-
азный миропорядок и браться за создание нового. Не не-
мецкая, а русская социал-демократия — вот кто, став под
знамена социализма, отважился на штурм капитализма.
Поскольку марксистская теория не сообразовывалась с
промышленно бедными странами, каковой была Россия,
ее пришлось преобразовать с учетом российской дей-
ствительности. Человеком, сделавшим это, был Ленин;
марксизм-ленинизм принимал во внимание, что Россия
была аграрной страной. Учение о профессиональных ре-
волюционерах учитывало, что отупевшие, неграмотные,
духовно примитивных русские массы можно привести в
движение только в том случае, если во главе будет стоять
деятельно настроенная, бескомпромиссная, стремящая к
власти элита. Сложившаяся в России ситуация требова-
ла, чтобы демократические институты были упразднены,
потому что при таком примитивном народе они приве-
ли бы к одной анархии. Здесь цели можно было достичь
только с помощью самой решительной диктатуры.
Показательным было общественное развитие, начав-
шееся во Франции и Италии после 1945 года. Можно,
наверное, сказать, что в обеих странах существовала хо-
рошо сформировавшаяся промышленность и многочис-
ленный рабочий класс. Между тем прежде внутриэконо-
мическая структура обеих стран едва ли думала о том,
чтобы рабочие в достаточной мере имели возможность
принимать участие в распределении промышленных до-
ходов. Там рабочий класс не в такой мере примирился с
капиталистическим порядком, в какой это произошло в
Америке, Англии и, наконец, в Германии. Там существо-
248
вала возбуждающе широкая социальная пропасть между
имущими и неимущими, и именно она питала стремле-
ние к общественному перевороту. В результате в Италии
и Франции сформировались большие коммунистиче-
ские партии.
В западной части Германии после 1945 года воз-
можность возникновения сильного социального ради-
кализма была предотвращена потому, что Соединенные
Штаты Америки вкладывали в ее экономику большие
долларовые суммы. В результате в Западной Германии
коммунизм в некоторой степени был обескровлен.
ЛОЖНОЕ СОЗНАНИЕ
Благодаря современной технике обеспечение чело-
вечества жизненными благами вышло на совершенно
новую основу. Для повышения уровня жизни человека
силы природы использовались в таком объеме, кото-
рый всем прежним эпохам существования человечества
показался бы просто немыслимым; для производства
жизненных благ были освоены природные материалы,
мимо которых другие эпохи проходили, совершенно
не обращая на них внимания. Электричество принесло
свет в самые дальние хижины, электроэнергия наделила
людей силой, позволившей им творить чудеса. Жизнен-
ные блага, которые не только облегчали существование
человека, но также обогащали и украшали его, одним
словом, блага цивилизации производились в огромных
количествах — как в европейских странах, так и в Со-
единенных Штатах Америки. Уровень цивилизации
какой-либо страны прежде всего оценивался по тому,
в каком объеме ее население могло пользоваться теми
благами. В этом отношении Азия и Африка, отчасти и
современная Россия, отставали от Западной Европы и
Америки.
355
Раньше благополучие и радости жизни в общем и це-
лом доставались одной лишь элите. Роскошь, существо-
вавшая в древних царствах, в азиатских деспотиях, в древ-
нем Риме и в средневековой Европе, облегчала и украшала
жизнь. Воздвигались замки непревзойденной красоты,
изготовлялись удивительные кареты, искусными руками
производились сверкающие люстры, освещавшие темные
пространства, но все это предназначалось лишь для не-
большой кучки избранных. Подавляющее большинство
населения жило в бедности и крайней неустроенности, и
именно ценой этой бедности и неустроенности элита по-
лучала возможность красиво роскошествовать и кутить.
В резком противопоставлении господ и рабов обозначи-
лось различие, которое разделило человечество на два
непримиримых фронта: на кучку привилегированных,
которым сияло солнце жизни, и множество бедствующих
и нищенствующих, обреченных жить в вечной тени.
В Америке и Европе эта пропасть преодолевалась за
счет техники. Избыточное производство, характерное
для технической эпохи, позволило даже рабочему предо-
ставить такой комфорт, который во многом превосходил
даже обустроенность знатных особ прошлых столетий.
Известно, что первый немецкий император Вильгельм I
два раза в неделю брал взаймы ванну в гостинице Адлон,
чтобы искупаться. В квартире современного промыш-
ленного рабочего есть ванная комната, в которой он мо-
жет купаться регулярно.
В результате комфорт, если можно так сказать, де-
мократизировался. Его демократизация одновременно
неудержимо вела к сглаживанию социальных проти-
воречий. Рабочий, привыкший к комфорту, боится, что
общественный переворот отрицательно скажется на его
образе жизни; он заинтересован в поддержании того по-
рядка, который гарантирует ему сохранение привычной
жизни. Таким образом, он — не столько революционная,
сколько совершенно консервативная сила.
248
Отсюда понятна та ненависть, которую вожди, на-
строенные на радикальные социальные преобразования,
испытывают к коттеджам и дачам. Они боятся, что рабо-
чий неизбежно утратит свою революционную энергию,
если будет заботиться только о сохранении своего кот-
теджа и дачи и думать только о том, как хорошо ему там
можно устроиться. Возникла гротескная ситуация: рево-
люционные вожди с неодобрением воспринимали повы-
шение жизненного уровня рабочего класса, потому что
чуяли в нем опасность для всего революционного дела.
Они хотели действовать самым решительным образом
и в комфорте, который рабочий мог себе предоставить,
видели только «чаевые», за которые рабочий продавал
свою революционную волю и энергию. Они были правы,
видя в установке на комфорт средство «приручения» и
«одомашнивания» рабочего, профилактическую меру
и страховочное средство, к которым империализм при-
бегал для предотвращения революции. Ленин с презре-
нием говорил об английской рабочей аристократии и
немецких социал-шовинистах; он называл их «лакеями»
капиталистической буржуазии. Но именно к порожде-
нию таких «лакеев» и стремился империализм ради са-
мосохранения.
«Классово сознательный» пролетарий язвительно
смотрел на «пролетария в белом воротничке», на служа-
щего. В нем он видел человека, находящегося в той же
зависимости, которая угнетала его самого. Между тем
«белый воротничок» и не думал отказываться от своего
буржуазного сознания, хотя у него под ногами больше
не было буржуазной почвы. Это сознание хранило его
Ч от «соскальзывания» в пролетарскую массу, но в глазах
) классово сознательного рабочего оно было «ложным».
Это было сознание, которое не хотело видеть свою соб-
• ственную зависимость и неуверенность в завтрашнем
( дне и бодрилось своей убежденностью в том, что оно
| якобы «более адекватное».
357
Демократизированная установка на комфорт не до-
вольствуется тем, что наполняет «пролетария в белом
воротничке» этим ложным сознанием; ее цель шире:
установка на комфорт стремится к тому, чтобы вовлечь
в круг этого ложного сознания широкие слои рабочих,
превратить их в новые «белые воротнички». Они долж-
ны стать слишком «аристократичными», чтобы опус-
каться до классового сознания; наличие такого сознания
должно восприниматься как признак низкого поло-
жения в обществе. Империалистическая верхушка стре-
мится к тому, чтобы большинство, которому она проти-
востоит и которое состоит из бывших буржуа и немного
преуспевших рабочих, и впредь оставалось верным это-
му ложному сознанию.
ТЕХНИКА И ПРИРОДА
Современная установка на комфорт — это порожде-
ние усовершенствованной техники. В технике челове-
ческий дух раскрывает свою силу по отношению к при-
родной данности. Человек не просто принимает то, что
ему предлагает природа; он не довольствуется тем, что
она ему дарит. Он чувствует, что в ее недрах сокрыты со-
кровища, которые надо добыть. В своих мечтах о чудесах
природы и зарытых в ней сокровищах он некогда выра-
жал собственные тайные догадки и надежды.
Он открыл основные химические элементы и с удив-
лением обнаружил, что они представляют собой кладезь
самых разных и неожиданных тайн. Например, возмож-
ности углерода при правильном его использовании были
почти что сказочными. Техника оказалась тем волшебным
ключиком, с помощью из вещественной природы мира
можно было произвести самые невероятные продукты.
Человеческий разум неожиданно для себя выяснил,
что в природе правят определенные закономерности.
248
Ему захотелось выяснить их природу, и когда он это сде-
лал, он открыл, что тем самым поставил природу себе на
службу. Как только человек постиг закономерность дви-
жения грубых стихийных сил природы, они стали его
послушными рабами и слугами, причем человек вновь и
вновь постигал, что если правильно использовать какой-
нибудь открытый закон, перед тобой открываются бога-
тые недра природы.
Закон концентрировался в формулу. Вооружившись
такими формулами, человек становился властелином
природы, ее сил и веществ. В процессе использования
соответствующих законов и формул сила человеческо-
го ума становилась все более мудрой, равно как само их
открытие уже было наградой человеческой пытливости
и проницательности. Проницательность человеческого
ума покончила с мраком, безднами и разного рода неис-
числимостью мира; он становился все более прозрачным
и просчитываемым. Человеческое существование рацио-
нализировалось. Но поскольку природное многообразие
данного сводилось к некоторым основным формулам,
впечатление этого многообразия разрушалось; разнооб-
разие природы как бы упрощалось, сводилось к сущест-
вованию немногих основных сил, элементов и форм. По
мере того как разум проникал в тайны мира, его прежняя
необозримая полнота исчезала. Благодаря техническим
приемам творчески воспроизводилось искусственное,
производное многообразие. Глубина мира больше не
привлекала, человек изведал ее.
Укрощение стихийных сил (поскольку оно опреде-
ляло развитие средств сообщения и передачи информа-
ции) имело решающие последствия для восприятия мира.
Электричество позволяет за считанные секунды разослать
какое-нибудь сообщение по всему земному шару. Ско-
рость, которую можно развить на железных дорогах, ав-
томобиле или даже самолете, позволяет за самое короткое
время покрыть огромные пространства; давая возможность
359
быстро преодолевать континенты и океаны, она создает
между странами и народами соседство, которое оказыва-
ется теснее соседских отношений между двумя местами
одной и той же страны в прошлые века. Пространство су-
зилось, весь земной шар, перед бесконечностью которого
человечество когда-то замирало в затаенном ужасе, как бы
съежился. Человек так же хорошо изведал просторы мира,
как когда-то он изведал его глубины. Приобретенное им
могущество человек осуществляет с помощью техническо-
го машинного оборудования и аппаратуры. Он нажимает
на рычаг и приводит в движение силы, производственная
мощь которых безгранична.
Можно сказать, что техника мобилизует всяческие
виды энергии и их рационализованное применение для
достижения предельных результатов. Природа и техника
в своем существе совпадают; техника — это исчерпанная
природа, природа, подготовленная для полезного чело-
веческого употребления. Благодаря технике все то, что
противостояло человеку как темная, жуткая сила приро-
ды, становится прозрачным и готовым служить ему.
Для механизации и технизации производственного
аппарата характерна тенденция нормировать произве-
денные блага и типизировать их. Обилию произведен-
ных вещей, производству «оптом» соответствует тен-
денция к их стандартизации; особенные формы, нюансы
исчезают, всюду распространяется однообразие. Когда
человеческий ум начинает овладевать всем сущим, про-
изведенная конкретная действительность начинает по-
казывать свое однообразие.
СТИХИЙНАЯ И ПРОЛЕТАРСКАЯ МАССА
Техника придерживается тех формул, с помощью ко-
торых огромные массы вещества и различные силы мож-
но поставить в подчинение человеку.
248
360
Среди различных видов энергии можно назвать и об-
щественные силы. Сконцентрированная человеческая
масса — это носитель исполинской силы, мощь которой
нередко просто ужасна. Проблема заключалась в том,
можно ли и общественные силы направлять в опреде-
ленное русло, можно ли ими руководить и овладевать.
Средневековое общество было разделено на малые
группы. На ограниченной территории глава такой груп-
пы был распорядителем и руководителем, а население
вело оседлый образ жизни. Он вершил правосудие, осу-
ществлял правление и надзор, облагал даныо и был обя-
зан, уже в своих собственных интересах, следить за со-
блюдением прав. Все, что он делал, никак не скрывалось,
и лишь по отношению к сравнительно небольшому ко-
личеству людей он выступал как вождь. Он чувствовал
себя «отцом», патриархом своих подданных и, как отец в
семье, руководил их жизнью в сфере своего влияния. Су -
ществовали некоторые правила поведения, некоторые
психологические уловки, которые он должен был учи-
тывать, если хотел, чтобы его господство сохранялось.
Как землевладелец стоял посреди своего имения,
так ремесленник стоял в своей мастерской, а негоци-
ант — в своей конторе. Число подмастерьев было так же
невелико, как и количество помощников. Как для ре-
месленника, так и для торговца все обстоятельства его
деятельности были ясны; все было сообразовано с ре-
месленничеством и крепилось цеховыми уложениями.
Нравы и обычаи наследовались от деда и отца; их усва-
ивали во время учебы и следовали им до самой смерти.
Народные массы были разобщены, они в своей силе не
могли сплоченно (а при тогдашних условиях это означа-
ло бы — опасно) заявить о себе.
Когда отдельные землевладения слились в терри-
ториальное государство или в город-государство, когда
они сформировались в единое абсолютистское госу-
дарство, тогда сфера находящихся в порабощении об-
щественных сил значительно расширилась. Жить по
заветам отцов перестали, все в мире усложнилось. Были
созданы органы управления, финансов и суда, которые
к тому же стали централизованными. Утвердилась воен-
ная мощь государства. При государе была сформирована
помогавшая ему государственная канцелярия. По мере
формирования обширного бюрократического и военно-
го аппарата, регулировавшего все сферы жизни народа,
возникало государство. С разобщением народа было по-
кончено, но это не привело к плохим последствиям, по-
тому что им управляли с помощью хорошо продуманных
правил. Макиавелли разобрался в технологии политики
и раскрыл секреты успешного правления, и потом его
советами сознательно пользовались на протяжении мно-
гих десятилетий.
С возникновением современного массового госу-
дарства появились и новые задачи. Приходилось счи-
таться с настроением масс, страстями масс, массовыми
потребностями и массовыми интересами; надо было
завоевывать согласие масс, уметь привлекать массы
к себе, делать неприятное приятным, отвлекать их от
больных мест, занимать их, внушать им, что и они име-
ют свое слово и принимают участие в выносимых ре-
шениях, что они — субъекты, а не объекты политики.
Массы, заявляющие о себе в политическом плане, были
потоком темных, необозримых сил, и этим силам надо
было противостоять как необузданным природным
стихиям.
Возникли институты, цель которых заключалась в
том, чтобы смирять силу масс. Непосредственные массо-
вые акции всегда вызывали опасения. Система предста-
вительства заставляла массы думать, что они принимают
деятельное участие в общественной жизни, хотя на са-
мом деле ограничивала эту деятельность.
В ходе демократизации мира на сцену истории всту-
пает «большинство», вступает масса.
362
В ходе истории понятие массы претерпевает опре-
деленное изменение. Первоначально под этим словом
понимали скопление людей низших социальных слоев,
которые по какой-то причине единым потоком выплыва-
ли из каких-то углов и дыр, из грязных жилищ, из самой
преисподней, гонимые единым порывом, низменными
инстинктами и злыми помыслами, и необузданно ворва-
лись в общественную жизнь. Их воспринимали как но-
сителей анархии и хаоса и видели в них вырвавшуюся на
волю природную силу. Перед лицом этой массы верхуш-
ку общества, аристократа охватил ужас. Он не мог вы-
нести даже ее запаха и стал призывать к насилию, чтобы
загнать ее обратно в пещеры.
Позднее, когда на политическую сцену вступил ра-
бочий класс, под «массой» стали понимать множество
организованных рабочих или тех, кто благодаря орга-
низации был «поставлен на ноги» и включен в рабочее
движение. Масса, понимаемая в этом смысле, контроли-
ровалась влиянием всего общества; она была связана и,
несмотря на это, все равно вселяла беспокойство в при-
вилегированную верхушку, боявшуюся потерять свое
общественное положение.
Поначалу казалось, что самой примечательной чер-
той массы является ее неорганизованность. Тайное недо-
верие к массе несколько уменьшилось, когда она стала
организованной и управляемой. Неуверенность, проис-
текающая из непредсказуемости, здесь уже несколько
ослабла, можно было положиться на ту руку, которая
этой массой управляла.
В эту эпоху большую роль играла психология массы.
Психология массы — это наука о свойствах материи об-
щества, с которой приходится иметь дело. Функционер,
наверное, знаком и с макиавеллизмом, но его надо до-
полнять познаниями из области психологии масс.
Проводятся исследования по «психологии масс»,
изучается природа «массовой иллюзии», разрабатывает-
363
ся «социология партийности» и становится ясно, что че-
ловека можно так же просчитывать и формировать, как
это делается с природным веществом. Большие массо-
вые партии стали мощными «партийными машинами»,
внутри которых индивид выглядел как крохотное коле-
сико, которого почти не замечали.
Когда-то рабочий класс в политическом и обще-
ственно-экономическом отношении не имел никакого
значения и был безвластен. Взлетом для него стало объ-
единение в организациях. Если раньше рабочий был не-
ким презренньш существом, то теперь о нем с уважени-
ем говорили как о «рабочем классе», даже что он наделен
определенной миссией. Одаренные представители рабо-
чего класса получали возможность постоянного роста:
это были индивиды, с выгодой для себя использовавшие
ту свободу, которая в буржуазную эпоху предоставля-
лась индивидуальному дарованию. Правда, та степень
индивидуальной раскрепощенности, на которую настра-
ивалась буржуазия, рабочим в их массе с самого нача-
ла была недоступна, потому что у них не было частной
собственности, необходимой для того, чтобы заложить
основу той раскрепощенности; кроме того, членство в
какой-либо организации с самого начала предполагало
принципиальный отказ от стремления к такой раскре-
пощенности.
Когда демократическое развитие как будто бы при-
вело к тому, что политическую власть стали напрямую
доверять неразумной массе, потребности политичес-
кой практики привели к неожиданному исправлению
демократических институтов, предпринятому ими же
самими. Функционеры, «профессиональные револю-
ционеры» решили, что они лучше самой массы разби-
раются в том, что ей надо. Самое главное состояло в
поддержании в массах того чувства, что об их чаяниях
не забывают.
248
МАССА В ЭПОХУ ТЕХНИКИ
Наконец, возникает еще одна разновидность массы.
У нее нет ни индивидуальности, ни оригинальности.
Ее отличительная черта — не импульсивность и стихий-
ность, а совершенная безликость. Эта масса характери-
зуется тем, что ее поведение можно просчитать макси-
мально точно: такой массовый человек — это не некая
стихия, а автомат. Теперь к массе принадлежат не люди
из социальных низов: массовым человек становится по-
тому, что он — человек стандартизованный.
Омассовление — это процесс общественного воспи-
тания, которое осуществляется с помощью механизации
и технизации и избежать которого может только очень
узкий круг людей, принадлежащих к высшим экономи-
ческим и управленческим структурам.
В настоящее время человека стремятся убедить в
том, что «омассовлению» можно воспротивиться, но все
усилия напрасны. Сегодня омассовление означает прос-
то «клеркизацию», а этот процесс неудержим. Каждый
клерк неизбежно принадлежит массе; по своему обще-
ственно-экономическому положению клерк — это при-
рученный человек, у которого больше нет никаких при-
тязаний на свою самобытность. Тот, кто еще притязает
на такую самобытность, идет против духа времени, вы-
глядит отсталым и не достигает успеха. Масса, прошед-
шая школу всеобщей технизации, — уже не анархисты и
не поклонники хаоса; это просто дрессированные суще-
ства, которые отзываются на каждый свист и с которыми
властям легко и удобно.
При омассовлении особое значение приобретает
формирование точки зрения. Во всяком деле существу-
ет нормативное мнение, которого надо придерживаться
каждому. Американские специалисты рассматривают
массу как тесто, которое может принимать любую форму.
И на самом деле однажды им удалось настроить амери-
365
канцев в пользу русских, а после 1945 года они задались
целью вогнать американцев в антироссийский психоз.
Эти творцы общественного мнения ощущают себя вер-
ховными владыками, настолько хорошо разбирающими-
ся в природе массового сознания, что при наличии доста-
точного количества времени они могут направить массу
в любую понравившуюся им сторону. Подобно тому как
технический ученый, открыв законы природы, ощуща-
ет себя безграничным владыкой материи, специалист в
области массового сознания чувствует себя абсолютным
господином массовых настроений, чувств и убеждений.
Прежняя «реклама» приобрела чудовищное влияние;
отныне можно сделать «модным» совершенно всё, а не
только женскую одежду. Если сегодня в моде мир, то рано
или поздно после некоторых подготовительных меро-
приятий в моду войдет война. Масса — это просто некая
материя, которую, по существу, презирают, потому что с
ней можно делать все, что угодно. Лучшими в этом деле
оказываются реклама и пропаганда. Есть прямая цель:
сделать массу восприимчивой к пропаганде. Пропаганда
в первую очередь обращается к радио. Всюду слышится
один и тот же приказ, тот же лозунг, тот же призыв; на
Земле больше нет уголка, до которого бы не долетал го-
лос диктора. Это всеприсутствие направляющего голоса
привело к тому, что Земля как бы уменьшилась в разме-
рах. Больше нет никакой настоящей дали, исчезают от-
даленные уголки, в которых прежде могла развиваться
чудная самобытность. Национальные государства — пе-
режиток прошлого. Смешны границы, которые можно
пересечь за несколько часов. Технические средства уже
направлены на то, чтобы установить господство над зем-
ным шаром; правда, человеческое сознание еще не соот-
ветствует ходу технического времени.
Человек, умеющий обращаться с массами и исполь-
зующий соответствующие приемы, называется «инже-
нером душ». Ко внутреннему миру человека он подхо-
248
366
дит как инженер: все в этом мире можно просчитать, всё
можно направить в соответствии с каким-либо планом.
Когда общественный аппарат со всеми своими при-
тязаниями приступает к человеку, все личностно окра-
шенные порывы гасятся; у них больше нет возможно-
сти заявить о себе. Находясь внутри массового агрегата,
человек утрачивает свою ценность и достоинство. Он
превращается в стандартное, типизированное существо,
психические реакции которого похожи на реакции всех
прочих.
Во всех областях жизни тон задает стандарт, а что-ни -
будь исконное воспринимается как некое дикое растение,
больше не вписывающееся в технический ландшафт.
Человек как бы встраивает рабочий процесс в меха-
низм и тем самым механизируется сам. Его душевные
проявления тоже проходят некий проверочные тест.
Развитие военных средств уничтожения обесценива-
ет человеческую жизнь. В прошлые века, когда воевали
мечом и копьем, человек непосредственно выступал про-
тив человека; от каждого требовалось личное участие в
сражении, и то участие выявляло более проворного, бо-
лее искусного и сильного. Боевое качество каждого че-
ловека проявлялось во всей своей полноте.
Воинская доблесть стала обесцениваться с тех пор,
как появились порох и ружья. Теперь самый слабый и
самый трусливый мог своей пулей сразить самого силь-
ного и храброго.
Теперь же боевые качества вообще утратили всякое
значение. Отравляющий газ, радий, атомные и водород-
ные бомбы — это те средства массового уничтожения,
которые без разбора уничтожают и бойцов, и граждан-
ских лиц, стариков, женщин и детей; применение таких
средств делает человека беспомощным и беззащитным.
В этой новой ситуации, в которой оказался человек,
он с жуткой силой ощущает свою ничтожность. Стрем-
ление не утратить чувство собственной значимости де-
лает его смешным, а требование развивать личность се-
годня выглядит неуместно.
Творческий элемент в человеке становится никому
не нужным. Если ремесленник или торговец прини-
мали какие-то самостоятельные решения, то рабочий
и служащий утратили всякие предпосылки для сво-
их собственных решений и собственной инициативы.
Процесс производства разросся до обширных, едино-
образно регулируемых, извне определяемых и направ-
ляемых, стандартизованных и схематизированных
действий. Деятельность служащих тоже механизиро-
валась и машинизировалась. Самобытность отдельного
человека настолько ничего не значила, что его в любой
момент легко можно было заменить на Другого: любой
прекрасно вписывался в этот стандартизованный рабо-
чий процесс.
«КЛЕРКИЗАЦИЯ»
Пролетариат был порождением начальных стадий
капиталистической экономики, той капиталистической
эпохи, в которой экономическая сторона производствен-
ного процесса в первую очередь бросалась в глаза, и по-
тому вопрос об эксплуатации человека как ничто другое
владел умами. Накопление капитала привело к возник-
новению прослойки богатых, ужасающим образом выде-
лявшейся на фоне общей массы бедняков. Пролетарский
вопрос как определяющая социальная проблема стал
средоточием общественного интереса.
В империалистическую эпоху на первое место вы-
двинулась техническая сторона капитализма. Мощное
производство позволило шире распределять материаль-
ные блага и повышать заработную плату, что медленно и
постепенно привело к исчезновению обнищавших про-
летариев в старом смысле слова.
368
Карл Маркс предсказывал, что коммунистическое
общество возникнет как неизбежное следствие обнища-
ния пролетариата. Его анализ капитализма раскрыл про-
цесс обнищания пролетариата как неизбежный. В самом
деле, он совершенно верно видел, что обнищавший про-
летариат — это благоприятная почва для возникновения
и распространения коммунизма.
Высокоиндустриальное американское общество со-
гласилось с такой точкой зрения, но сделало из этого
свои выводы и систематически стало заботиться о том,
чтобы остановить процесс обнищания пролетариата. На
смену его обнищанию пришла установка на комфорт, ко-
торая, допуская распределение благ цивилизации среди
все большего числа пролетариев, учила видеть в комму-
низме не цель, достойную воплощения, а явное зло, кото-
рого надо избегать при любых обстоятельствах.
Пролетарий достиг жизненного уровня, соответство-
вавшего уровню прежних чиновников, и граница между
пролетарием и мелким буржуа исчезла. Это тем более
произошло потому, что исчез и прежний самостоятель-
ный буржуа, ставший служащим. Насколько буржуа
опустился до уровня клерка, настолько пролетарий воз-
высился до этого уровня, и в результате сформировалась
широкая прослойка клерков.
В свое время нужда была той основой, на которой
сформировался пролетариат; основой же, на которой на-
чали процветать клерки, был более высокий жизненный
уровень, позволявший достигнуть определенного ком-
форта. Но и клерк страдает от экономической зависи-
мости, и его существование в высшей степени неопреде-
ленно. Тем не менее по отношению к нему принимаются
некоторые меры социальной защиты, которые скрывают
непрочность его судьбы и не дают почувствовать ее на-
прямую. Его существование со всех сторон проникну-
то устроениями и мероприятиями, которые способны
пробудить в нем чувство некоторой защищенности. Он
24 Эрнст Никиш
369
платит взносы в самые разные страховые компании-
на
случай потери трудоспособности, на случай произ
в
°Д"
ственных конфликтов в среде служащих, на дожИ'
гие
-
на случай заболевания или несчастный случай, на слу-
чай потери рабочего места, потери жизни, на страхова-
ние детей, на предоставление отпуска в хорошую погоду,
не говоря уже о традиционном взносе на случай пожара
и ограбления. Но кроме этого государство вообще ори-
ентировано на социальную защиту своих граждан; оно
сформировалось как всеобъемлющее социальное
г0
"
сударство, государство социального обеспечения. О
но
предоставляет самые разные пенсии и пособия. Помощь
предусмотрена буквально на каждый случай и любую
нужду, и потому можно сказать, что едва ли найдется че-
ловек, который мог бы впасть в совершенно безнадежное
состояние.
Поскольку в такой ситуации каждый имеет почву
П
°Д
ногами или же уверен в том, что в случае необходим
00
TM
сумеет ее найти, никто не ввергается в совершенное от-
чаяние, которое делает готовым на все, в конечном счете
даже на революцию. Всегда есть что терять.
К комфорту, к высокому жизненному уровню, раДУю
~
щему клерков, принадлежат не только материальные бла-
га: здесь есть место и духовным ценностям. Клерки хотят
участвовать и в созидании. С тех пор как клерки стали
брать верх, искусство и наука становятся «общедоступ-
ными». Правда, от клерков нельзя ожидать тех серьез-
ных усилий, которые требуются для того, чтобы овладеть
настоящей наукой или возвыситься до понимания п°Д~
линного искусства. Искусство и наука должны быть на-
столько «разбавленными» и понятными, и доходчивыми,
чтобы «находили дорогу» к каждому. Театр существовал
для относительно небольшой, духовно взыскательной
прослойки. Клеркам там было не место, и как вообще все
существование клерка зависит от технического прогрес-
са, так и тут «на помощь» приходит техника: появилось
370
кино, которое было достаточно пошлым, чтобы удовлет-
ворить скромные запросы клерка. В конце концов от-
крыть театр можно было в относительно немногих мес-
тах, далеко не везде средства развлечения можно было
вывести на уровень театра. «Кино» упростило проблему.
Его можно было открыть на любой улице, и тиражиро-
вание какой-нибудь киноленты давало возможность ты-
сячам зрителей смотреть одну и ту же картину в одно и
то же время. Как киносценарий относится к драматиче-
скому художественному произведению, так демонстрация
фильма относится к театральной постановке. Все гораздо
примитивнее, дешевле, проще. Человек отправляется в
кино прямо из конторы, с улицы, по пути можно кого-
нибудь прихватить с собою, не надо переодеваться и во-
обще можно отказаться от всякой праздничности. Кино
предлагает искусство для всех и каждого. Но иногда оно
дает ощущение причастности к большой литературе: эк-
ранизируются великие романы, пьесы и оперы, и вот уже
клерк начинает что-то говорить о большом искусстве.
То, что начал кинематограф, завершает радио. Оно
несет в каждый дом музыку, информационные сообще-
ния, радиопьесы, агитацию и политику. Оно предлагает
искусство и науку для домашнего времяпрепровожде-
ния. У знатных особ и богачей нет никакого преиму-
щества перед клерком: он видит, слышит, узнает все то,
что видят, слышат и узнают они. Достаточно повернуть
ручку радио — и ты обеспечен духовными благами всех
времен и народов.
Человек довольствуется одним только зрительным
восприятием; глаз жаждет ощущений, и мышлению не
следует дальше напрягаться. У человека перед глазами
стоит образ, и он им довольствуется; рефлексия излиш-
ня, скучна и утомительна. Поэтому достаточно того, что
можно узнать из иллюстрированных газет и журналов.
Текст — дело второе. Глаз пресыщен картинками, и чело-
век оставляет свой мозг в покое.
371
«Комиксы» свидетельствуют о том, что можно обой-
тись и без чтения. Смысл происходящего можно понять
по одним картинкам. Моментальные снимки удовлетво-
ряют потребность в пикантном и двусмысленном. Ис-
кусство фотографии быстро развивается. Фотоаппарат
дает глазу чудесную возможность непосредственно уча-
ствовать во всем, даже самом отдаленном. Каждый в ка-
кой-то мере обеспечен своим домашним театром. Теперь
не надо фантазии для того, чтобы представить, как идут
дела там, где нас нет, и за ненадобностью она оскудевает.
Появление граммофонных пластинок привело к тому,
что восприятие какой-нибудь пьесы или оперы утратило
свою торжественную пышность, лишилось пафоса и ста-
ло чем-то повседневным. Возвышенная взыскательность
общественного культурного мероприятия сменилась
обычным комфортом. Теперь у каждого для домашнего
употребления есть свой театр и своя опера — как своя
ванная и автомобиль. Без всяких проблем можно, не пе-
реставая пить чай или играя в карты, поставить «Аиду»
или «Свадьбу Фигаро». С теми же удобствами можно
слушать «Фауста», а если стало скучно, то и не слушать.
Все великое искусство помещается в коробке с пластин-
ками: достаточно протянуть руку — и вот первые певцы
и певицы заливаются своими ариями, а самые знамени-
тые оркестры колдуют прямо здесь, в комнате.
Когда-то преимущество знати выражалось в возмож-
ности постигать мир; «путешествие по миру» являлось
частью образования, но тогда этот мир ограничивался
Европой. Но теперь клерк догнал и даже перегнал ари-
стократа. Организуются путешествия по земле и морю,
и вместе с себе подобными он отправляется на Мадейру,
в Северную Африку, в Египет; на мотоцикле он с шумом
пролетает по Франции, Испании, Италии и Греции; во
время отпуска он буквально рыщет по свету. Больше нет
ничего, что могло бы ему воспротивиться. Он резво бе-
жит мимо всего на свете, быстро оглядывает все вокруг,
372
быстро «снимает пробу», и чувство гордости переполня-
ет его от того, что он может сунуть нос куда попало, огля-
деть все вокруг и обо всем что-то услышать. Поскольку
он стремится к «чему-то высшему», для него открывают-
ся различные курсы, на которых ему отпускают столько
специальных знаний, сколько необходимо для того, что-
бы в механизированном мире своей профессии он смог
взойти на более высокую ступень. Короче говоря, у него
нет причин быть недовольным своей судьбой, чувство-
вать, что его куда-то не пускают. Для него и его потреб-
ностей всюду, как говорится, накрыт стол. От него только
требуется быть в некотором роде «благоразумным», и он
получает возможность жить в спокойствии и довольстве.
«Критерии», «правила», необходимые для «благоразум-
ной» жизни, ему дает кино и радио. Чего хотеть, как оде-
ваться, что носить, есть, читать, кого выбирать для обще-
ния — всему этому его учит реклама и пропаганда; сам
он достаточно поверхностен и потому верит всякой рек-
ламе и любой пропаганде. Когда-то только одежда была
той сферой, где человек — да и то в большинстве случаев
одни только женщины — придерживался некого общего
правила; в этой сфере царила «мода». Для клерков мода
стало тотальной: в любой области жизни они подчиня-
ются тому, что на данный момент «в моде». Вследствие
своей восприимчивости к рекламе и пропаганде с каж-
дым днем клерки становятся все более однообразными.
Некоторой предтечей клерку является солдат. Он поя-
вился в эпоху, когда развитие техники еще не позволяло
развить его до уровня всеобщего обязательного типа и
потому он мог господствовать только в особой, ограни-
ченной жизненной сфере.
Казарменный двор всегда был подготовительной
школой клерка. Во время службы человеческая личность
целиком поглощалась муштрой и униформой. Казармен-
ный двор показывал, каким образом можно все челове-
ческое в человеке свести к минимуму, вынести за скобки
276
все его возвышенные стремления, и почему именно опус-
тошенный человек лучше всего подходит для ремесла че-
ловекоубийства. Правда, по завершении службы человек
получал право снова стать человеком.
Особенно благоприятный климат для опустошенного
существования создало атомное оружие. Ремесло чело-
векоубийства механизировано; для того чтобы привести
в действие атомное оружие, уже не надо тех свойств ха-
рактера, которые отличали солдата: храбрость, ловкость,
сметливость, умение приспосабливаться. Военный тех-
ник простым нажатием кнопки обрушивает безмерную
беду на головы многих тысяч людей.
Клерк — это человек казарменного двора, который
теперь заполонил собой и гражданскую жизнь. Распро-
странение военных понятий на все сферы общественной
жизни, на область экономики — примечательный симп-
том. Говорят о «трудовом фронте», «битве за урожай»,
«ударных бригадах», «отделах кадров», «героях труда»,
«узких местах», «мирном наступлении», «борцах за мир»
и «провокационных кампаниях».
Проводя экономическое планирование, думают о
«походных» и «боевых» планах. Планирование осущест-
вляется со «стратегической» и «оперативной» точек зре-
ния. В эпоху холодной войны, приобретшей глобальный
масштаб, это особый вид военной экономики. Если угод-
но, клерк — это солдат холодной войны, которому уже
не обязательно иметь настоящие человеческие качества
и который тогда лучше всего выполняет поставленную
перед ним цель, когда в нем самом ничего не остается,
кроме пустоты.
Философ Хайдеггер говорил о безликом «оно», ко-
торое определяет «лицо» современной эпохи. Клерк и
есть это «оно», лишенное своей собственной «чеканки»,
своих черт. Это человек, который не стремится к само-
бытности и даже не догадывается о том, что есть какая-то
«самобытность».
248
ДЕМОКРАТИЯ КЛЕРКОВ
В эпоху клерков совершенно изменились предпо-
сылки парламентской демократии. Формирование пар-
тий предполагало существование различных интересов,
свойственных буржуазии; каждая партия была «скоп-
лением заинтересованных лиц». Но интересы клерков
скудны, а те нюансы, которые отделяют один их инте-
рес от другого, совершенно незначительны и потому не
годятся для того, чтобы лечь в основу формирования
какой-нибудь партии. Поэтому для эпохи клерков годи-
лась бы однопартийная система, возвестившая о себе в
тоталитарных государствах. И действительно, тоталита-
ризм — это политическая система, вполне отвечающая
их монотонному существованию.
Двухпартийная система, сформировавшаяся в Ан-
глии и Соединенных Штатах Америки, первоначально
ни в коей мере не открывала пути к однопартийной сис-
теме. Основой партийного строительства как такового
было буржуазное общество, и для того чтобы быть по-
литическим субъектом, надо было принадлежать к нему.
В целом англо-саксонская буржуазия сформировалась в
соответствии с двумя основополагающими направлени-
ями ее интересов, которые ее и разделяли. Крупные зем-
левладельцы объединились в партию тори; им противо-
стояла крупная промышленная буржуазия, создавшая
свое представительство в виде партии вигов. Особые
интересы, возникавшие в партии тори в ходе осущест-
вления того или иного землевладения, так же не выхо-
дили за общепартийные рамки, как и особые интересы,
возникавшие в партии вигов в ходе осуществления тех
или иных промышленных начинаний и предприятий.
Что касается Америки, то там демократы изначально
представляли интересы фермеров и крупных земле-
владельцев, а республиканцы — интересы промышлен-
ников и крупных финансистов. Такое решение было
375
шедевром, намекавшим на хорошо развитый полити-
ческий инстинкт: крупным промышленникам и круп-
ным землевладельцам удалось вывести свои собствен-
ные далеко идущие существенные интересы на уровень
некоего противоборства внутри всей нации в целом, и
привлечь к себе маленьких людей, привлечь массы, для
которых эти интересы были совершенно чужими. Для
маленьких людей предвыборная борьба между двумя
партиями была лишь кажущейся борьбой, создававшей
впечатление, что кто-то еще может сказать свое словом
и тем самым повлиять на принятие какого-нибудь су-
щественного решения.
Ситуация, в которой сформировались обе большие
партии, для клерков не существует. Для них не имеет зна-
чения и та ситуация, которая наложила свой отпечаток
на парламентаризм европейских континентальных госу-
дарств. Там к партийному строительству принуждали не
только интересы крупных землевладельцев и промыш-
ленников: в особых партиях были представлены интере-
сы финансовой аристократии, представителей тяжелой
и легкой промышленности, крупных землевладельцев,
а также землевладельцев среднего и малого уровня. По-
этому в европейских государствах партий больше.
Клерки — конформисты; сама природа их деятель-
ности, нормирование и типизация их жизненных ус-
ловий, их профессиональная деятельность, своим ме-
ханизированным подходом к делу убивающая всякую
ответственность, — все это «стандартизирует» все их
внутренние порывы, удовлетворение потребностей, да и
сами потребности. Это живые шаблоны, в которых воля
к особому бытию даже не просыпается. Их политическая
ориентация и участие в политической жизни не выходят
за пределы стандартной схемы; их всех можно причесы-
вать под одну гребенку. В конце концов необходимость
выбирать какую-то партию из нескольких вызывает у
них тягостное чувство.
В этом отношении весьма интересным является раз-
витие социал-демократической партии Федеративной
Республики Германии. Массовая «клеркизация» рабо-
чего класса приводит к тому, что классовое сознание
угасает. Карла Маркса больше не понимают; его взгля-
ды якобы больше не отражают истинное положение дел.
Поэтому марксизм — это «балласт», от которого надо
отделаться; программа социал-демократической партии,
которая в определенном отношении все еще оставалась
программой классовой борьбы, пересматривается. Со-
циал-демократы хотят стать размытой народной парти-
ей, а это на самом деле означает только одно: они хотят
превратиться в партию безликих клерков, настроенных
на конформистский лад. В Западной Германии идет про-
цесс, в ходе которого «клеркизм» настраивается на тот
политический стиль, который ему подходит. У буржу-
азных партий тоже больше нет достаточного базиса для
своего существования, и поэтому границы, прежде отде-
лявшие их друг от друга, стираются: они на пути к тому,
чтобы стать единой «буржуазной» партией. Двигаясь в
этом направлении, они сближаются со своим бывшим
«классовым врагом», социал-демократией, и в результа-
те ров, который когда-то отделял буржуа и пролетариев,
постепенно становится все уже.
Поскольку под влиянием набирающего силу «клер-
кизма» старые партии становятся похожими друг на
друга, некогда имевшееся чувство взаимного отстоя-
ния угасает. Удовольствие от повышения жизненного
уровня, удовлетворение, вызываемое чувством относи-
тельной защищенности, подавляет дух борьбы; челове-
ку кажется, что он (если о нем еще заботятся) слишком
многое поставил бы на карту. Правда, у клерков есть
один враг: незначительное количество людей, распо-
ряжающихся средствами производства и финансами.
Ради своего собственного, правильно понятого интере-
са эта прослойка не спешит объединяться в некую осо-
248
377
бую партию; им выгоднее действовать, оставаясь в тени,
выгодно осуществлять свое господство незримо, едва
заметно. Это «темная сила», которая тем влиятельнее
и бесспорнее, чем менее она бросается в глаза. Это на-
стоящие господа клерков, которые не могут не мешать
тому, чтобы клерки осознавали их могущество. Если бы
когда-нибудь клерки как следует это уяснили, над гос-
подством данной кучки нависла бы угроза. Установка на
создание комфорта — это совокупность мер, направлен-
ных на то, чтобы клерки не смогли этого сделать. С точки
зрения этой «Темной силы» пролетарское классовое со-
знание было злом в себе, а ощущение всеобщей социаль-
ной гармонии, напротив, добро, которое клерк должен
видеть. Привилегированная, страшно могущественная
верхушка тоже может быть вовлеченной в эту всеобщую
социальную гармонию; она не хочет выделяться и ста-
рательно избегает всякого диссонанса. Ей приходится
преподносить себя так же незаметно и неброско, как это
делает клерк. Она должна гасить всякое чувство разли-
чия между собой и клерками. Это ее стратегическая за-
поведь, которую она не переступит, не рискуя накликать
на себя гибель. Общий ритм, определяемый техникой,
конвейером, механизированной конторой проникает со-
бой все вокруг.
Либеральный парламентарий был человеком с об-
разованием и собственностью. Он отстаивал интересы
своей собственности и своего привилегированного по-
ложения. Чувствуя себя экономически независимым, он
и вел себя уверенно; он жил не за счет политики, а для
политики, и потому мог высказывать свою точку зрения,
ни на кого не оглядываясь.
После возникновения массовых партий положение
парламентария изменилось. Электорат представлял
собой маленьких, зависимых людей, и сами избранни-
ки в большинстве своем были такими же. Руководство
массовыми партиями взяли на себя функционеры, по-
248
ведение которых определялось потребностями партий-
ной машины и которые, живя на деньги, получаемые от
партийного аппарата, не смели иметь свое собственное
мнение или выражать его. Их слова и действия опре-
делялись и направлялись «партийной целесообразно-
стью». Внутри своих парламентских фракций они долж-
ны были стремиться к созданию большинства, и это не
требовало от них слишком больших усилий, посколь-
ку они имели соответствующий партийный авторитет;
большинство членов фракции в своих политических
оценках чувствовали себя неуверенно и подчинялись
тем людям, которые выступали учителями и пропаган-
дистами партийной догмы. Когда фракционное реше-
ние принималось большинством голосов, назначалось
обязательное голосование всех членов фракции, и вся
фракция, невзирая на имеющееся внутреннее несогла-
сие с мнением большинства, единогласно голосовала
как тесно сбившееся стадо. Вес отдельного парламен-
тария утратился; он до некоторой степени стал нулем,
присоединявшимся к тому числу, которое являл собой
лидер партии.
Поскольку потеря веса отдельным парламентарием
еще имела место, она могла совершаться в рамках демо-
кратии клерков. Если существовало несколько партий,
то они все равно по самой природе вещей делали одно
дело. Партийные различия существовали только на ос-
нове предварительной договоренности и были одной
лишь видимостью. Из соображений целесообразности
еще разыгрывалась некая политическая борьба, но внут-
ри каждой фракции любой парламентский клерк пре-
вращался в простого статиста, к которому обращались
только тогда, когда казалось необходимым создать впе-
чатление, что решение «вождя» — это воля масс, воля
народа. Кабинет министров тоже состоял только из из-
бранных клерков, исполнявших предписания и приказы
высшей инстанции, держащей в своих руках нити вла-
379
сти. Вся парламентская демократия превратилась в про-
стой балаган, участники которого были лишь тенями, не
имевшими ни капли собственной крови.
КОНЕЦ ПРОБЛЕМАТИКИ
Дух тоже порабощается механическими категория-
ми. Человек ищет методы, с помощью которых можно
повелевать духом, и обнаруживает, что на самом деле
дух в его проявлениях можно свести к жестким форму-
лам. Эти методисты, приковывающие дух к скале, как
раз и есть те «инженеры душ», о которых мы уже гово-
рили. Само наименование говорит о том, что здесь дух
рассматривают как объект техники и соответствующим
образом с ним и поступают.
Мысль о том, что мышление и чувство, мозг и сердце
не поддаются тотальному просчитыванию, надо реши-
тельно отбросить. Никакая иррациональность больше
не должна приниматься во внимание; достаточно чело-
веку как следует понаблюдать и поэкспериментировать,
как он обнаружит, что иррациональные тайны — это все-
го лишь следствие несовершенного проникновения в то
темное, что нас окружает. Для мышления и чувств тоже
есть свои шаблоны и схемы, и надо только уметь их пра-
вильно конструировать и правильно применять. Человек
стремится втиснуть процесс мышления и переживания в
определенные шаблоны, в которых он и хочет видеть их
застывшими. Остатки иррациональных мыслей и чувств,
противящиеся шаблонам, воспринимаются как «пере-
житки», с которыми надо покончить. Процесс, в котором
совершается «очищение» от пережитков и прочей «ре-
акционной грязи», называется «промыванием мозгов».
Мозги очищают от тех мыслей и представлений, которые
не хотят встраиваться в новый, рациональный порядок
и господствующую систему. Мозг — это тоже материя, и
380
с ним надо только правильно обращаться, чтобы напра-
вить его порывы и озарения в правильное русло.
Отличительная черта клерка заключается в том, что
он нуждается в авторитете и желает его. В нем самом
отсутствует внутренний порыв к духовному, и потому
его устраивает большевистская или фашистская струк-
тура общества. В обоих случаях свободный дух «ликви-
дируется». Существуют некоторые основные догмы и
ценностные мерки, которые овладевают мышлением и
чувствами. Наука регулируется так же, как искусство; у
первой и у второго одна задача: дать духу правильное на-
правление. Эта тенденция «нормирования» прежде все-
го захватывает гуманитарные науки. Следствием этой
авторитарной духовной муштры является исчезновение
дискуссии. Дух напутствуется «несомненной истиной»
как прочным достоянием. Всякие вопросы и сомнитель-
ные моменты устраняются, и никаких проблем больше
не существует. Теперь мир ни в коей мере не является
таким загадочным, каким он казался предыдущим поко-
лениям. Геккель предугадывал, что клерки захотят разга-
дать мировые загадки: он предвосхитил удовлетворение
этой потребности.
Дух связывается догмами, правилами, аксиомами, ко-
торые возвещаются как таковые, причем это связывание
сильнее того, которое знали в Средние века. Взыскую-
щий дух успокаивается, и проблематика существования
становится неинтересной. Клерк держится на переднем
плане, и глубинное его больше не интересует. Он вообще
его не видит, да и не хочет видеть.
ЖАРГОН
Этот процесс общественного переворота находит
свое выражение и в языке, причем именно в языке он
уже давно заявляет о себе.
381
Он начался с примечательной привычки сокращать
названия хозяйственных организаций и крупных тех-
нических предприятий: начальные буквы словосочета-
ний складываются в странно звучащие слоги. Напри-
мер, вместо Машинной фабрики Аугсбург-Нюнберг
стали говорить МАН, вместо Объединенного элект-
рического общества стали употреблять аббревиатуру
ОЭО. Во время Первой мировой войны совершенно не-
понятной казалась аббревиатура WUMBA (ведомство
по поставке оружия и боеприпасов). В военно-хозяй-
ственных и воецных организациях и ведомствах вошло
в моду пользоваться подобными сокращениями, и вот
уже вместо «высшего военного командования» стали
говорить о ВВК.
С начала Второй мировой войны такая практика
распространилась на всю общественно-экономиче-
скую жизнь и, естественно, на политику. Повсюду при-
ходилось слышать и читать о BIZ, CSCG, DKBL, EPU,
GARIOA, IMF, ОЕЕС, подразумевая под этим Банк
международных расчетов (Bank fur Internationalen Zah-
lungsausgleich), Объединенную сталелитейную конт-
рольную группу (Combined Steel Control Group), Не-
мецкое угле-горнодобывающее правление (die Deutsche
Kohlen-Bergbau-Leitung), Европейский платежный союз
(European Payment Union), Правительственные ассиг-
нования на оказание помощи оккупированным районам
(Government Appropriations for Relief in Occupied Areas),
Международный валютный фонд (International Mo-
netary Fund) и, наконец, Организацию европейского эко-
номического сотрудничества (Organization for European
Economic Cooperation).
Когда говорили о VVN, надо было иметь в виду, что
речь идет о Союзе пострадавших от национал-социализ-
ма (die Vereinigung der Verfolgten des Nationalsozialismus);
когда говорили о CARE, предполагалось, что имеется
в виду Американское общество по оказанию вспомо-
248
жения Европе (Cooperative for American Remittances to
Europe), когда употреблялась аббревиатура CRALOG,
говорившие вспоминали о Совете благотворительных
организаций, допущенных к деятельности на террито-
рии Германии (Council of Relief Agencies Licensed for Ope-
ration in Germany); когда употреблялась аббревиатура
DGB, имелась в виду Немецкая федерация профсоюзов
(Deutscher Gewerkschaftbund), а когда говорили о DP's,
то все понимали, что речь идет о перемещенных лицах
(Displaced Persons). Под ABC-государствами понима-
лись Аргентина, Бразилия и Чили, под ACUE — Аме-
риканский комитет по объединенной Европе (American
Committee for a United Europe), а под Бенилюксом —
Бельгия, Нидерланды и Люксембург.
Кроме того, в языке стали употребляться: NATO как
аббревиатура Североатлантического союза (North Atlan-
tic Treaty Organization), UNESCO как сокращенное на-
звание Организации объединенных наций по вопросам
образования, науки и культуры (United Nations Educa-
tional, Scientific and Cultural Organization). Партии тоже
захотели таких «удобств», и в результате Христиан-
ско-демократический союз превратился в ХДС (CDU),
Свободная демократическая партия — в СДП (FDP), а
Социал-демократическая — в СДП (SPD). Бойкая, не-
почтительная аббревиатура BIM «отчеканена» не для
кого иного, как для федерального министра внутренних
дел (Bundesinnenminister). Такая практика перекинулась
и на другие сферы жизни и, наконец, стала привычной в
области культуры. Например, Северо-западное немец-
кое радиовещание (Nordwestdeutsche Rundfunk) — это
просто NWDR, Радиовещание в американском секторе
(Rundfunk im amerikanischen Sektor) - RIAS; за аббреви-
атурами спрятались и научные организации, и даже сами
науки выступили в таком обличье: например, в соответ-
ствии с духом времени диалектический материализм стал
называться диаматом.
383
О душевных порывах, порывах чувства говорили
так, что вспоминались какие-то технические вопросы.
Припоминается слегка комическое впечатление, кото-
рое прежде производили любовные письма, написанные
купеческими учениками в стиле купеческого делового
письма: деловые обороты, обычно употребляемые по от-
ношению к покупателям, неожиданно начинали звучать
совершенно иначе, когда с ними обращались к возлюб-
ленным. Правда, когда технические инструкции с их со-
кращенными формулами переносятся в область чувств,
возникает не столько комическое, сколько неприятно
странное. Человеческое противится тому, что его пере-
водят на язык математически звучащих формул. Такие
формулы уводили в сторону от мира действительных
чувств, и складывалось впечатление, что они движутся
в пространстве одного лишь абстрактного. Вряд ли най-
дется человек, который не уловит шутливо-ирониче-
ского акцента, который появляется тогда, когда «очень
важную персону» (very important person) обозначают
ярлыком VIP.
По существу, такие сокращения — это только сигна-
лы, которые указывают на действительное, вместо того
чтобы прямо приближаться к нему. Таким образом, мно-
жество таких формул — это свод сигналов, позволяющих
тому, кто умеет их растолковать, обозревать мир, к кото-
рому он не имеет прямого доступа.
Если человек может вести разговор о жизни только с
помощью сигналов, значит одновременно здесь мы име-
ем дело с процессом внутреннего оскудения. Внутренний
мир человека больше не заполнен образами бытия, его
больше не впечатляет никакой образ. Формула, которая
как сигнал действительности всплывает перед его духов-
ными очами, превращает его в призрак, который, уже не
будучи истинным человеком, лишь намекает на него.
Поскольку окружающий мир, постигаемый как тех-
ническое явление, перестает видеть то, что к технике не
384
относится — особенно сферу эмоций — она исчезает и из
языка. Язык опустошается, и об этом уже давно с сожа-
лением говорят многие писатели.
Там, где переживание иссякает, умолкает и слово.
Красочность пропадает, многообразие оскудевает, и ос-
таются лишь однообразие и запустение. Язык становит-
ся сухим, скучным и начинает напоминать шум в ма-
шинном зале. Там, где для начала рационализированных
действий достаточно сигналов — там больше не надо бо-
гатого, красочного и насыщенного языка; оттенки исче-
зают как из самой вещи, так и из языка.
ЖЕНЩИНА-КЛЕРК
Когда мы говорим о взаимоотношении мужчины и
женщины, надо четко помнить, что оно имеет два аспек-
та: природный и социальный. Природный заключается
в грубой, жесткой сексуальности. Социальное овладе-
вает этой грубой сексуальностью, облагораживает ее и
превращает простую сексуальную связь в эротическую.
Эротика — это всегда то природное, которое прошло че-
рез фильтр социального. Эротика углубляет и обогащает
отношение между мужчиной и женщиной, делает его не-
жнее и содержательнее и в конечном счете вообще явля-
ется основой супружества.
Из согласованности сексуального и социального ас-
пектов, представленных в отношении между полами, вы-
растает семья, в своей лучшей форме являющаяся школой
очеловечения, в которой мужчина и женщина становятся
носителями духовных и нравственных ценностей.
Самым сильным и очевидным симптомом распада ос-
новных связующих элементов — церкви, государства и
прежде всего семьи — стала женская эмансипация.
Движение женской эмансипации начинается в той
рабочей ситуации, в которой женщина обнаруживает
25 Эрнст Никиш
385
себя в семейной жизни. Женская эмансипация хочет
положить начало движению за освобождение женщины
из той рабочей ситуации, которая ей навязана семьей.
Считается, что женщина больше не должна оставаться
домохозяйкой: она хочет, получая такую же заработ-
ную плату, которую получают мужчины, и имея такие
же права, осваивать все профессии, вникать во всякую
рабочую ситуацию. В этой освободительной борьбе се-
мья, пусть даже в очень смягченной форме, предстает
как некое порабощение, с которым женщина должна по-
кончить.
Работа, которую женщина совершала в семье, была
целиком и полностью проникнута ее личностью. В про-
тивоположность этому та рабочая ситуация, в которой
эмансипированная женщина выполняла какую-то рабо-
ту вне семьи, предполагала сугубо деловые отношения.
В результате женщина попадала в сферу технизации и
машинизации, которые характерны для мужской работы.
Ее, как и мужчину, захватывала тенденция превращения
в клерка. Все подчеркнуто эмоциональные отношения
выродились в безжизненный рабочий процесс. В конце
концов, равноправие привело к тому, что женщина тоже
оказалась вовлеченной в этот процесс, противоречивший
ее женской природе. Женская эмансипация началась с
того, что женщина захотела быть «человеком». Но «че-
ловек» — это просто абстракция. В действительности нет
никакого «человека». Есть только мужчина и женщина,
каждый из них — человек, но каждый имеет свои особен-
ности. Женщина, желающая быть «человеком», желает
освободиться от своей женской природы: она уничтожает
свою женственность. Абстрактный «человек», о котором
она помнит, на самом деле имеет в себе конкретные черты
мужчины, и получается, что на деле женская эмансипа-
ция стремится сделать из женщины мужчину.
Поступая таким образом, женщина идет против при-
роды. Женщина эмансипируется от природы, она стано-
248
вится неким искусственным созданием. Так она подго-
тавливается к технической эпохе, связующим началом
которой является коллектив. Коллективу нет дела до
мужчин и женщин, он «знает» только рабочую силу. Аб-
страктный «человек» есть человек как рабочая сила, и
получается, что эмансипированная женщина хочет стать
«равноправной» рабочей силой. Будучи таковой, она
подрывает основы семьи, ее больше не «подавляет» муж-
чина; женщина, «работающая по специальности», как
«свободный человек» работает на анонимный коллектив.
Брак и семья перестают быть жизненной целью жен-
щины; теперь ее цель — раскрепощенность «свободно-
го человека». Эта раскрепощенность освобождает ее от
обязательств перед мужчиной: эмансипация изначально
провозгласила «свободную любовь». Границы, которые
намечает женщине ее профессия — эта та необходи-
мость, с которой ей приходится мириться, чтобы быть
«свободной».
Сексуальность перестает быть основой семьи. Она —
превращается в некое сопутствующее явление, которое
надо оплачивать. Для работающей женщины ребенок —
это особое производственное достижение, которое тре-
буется от нее для поддержания коллектива и ради ко-
торого ей предоставляется благоприятное время. Затем
уход за ребенком на себя берет коллектив: ребенка опре-
деляют в детский сад, в пансионат. Исполнив свой долг
роженицы, женщина вновь вливается в рабочий процесс.
Эмансипированная женщина движется по тому пути,
который, по-видимому, приводит к состоянию, аналогич-
ному тому, которое мы имеем в «государстве» муравьев и
пчел. Поскольку она становится неким абстрактным су-
ществом, становится «человеком», «рабочей силой», для
нее уже неважно, имеет ли он пол или нет. Пол перестает
быть для нее судьбой.
Атмосфера, в которой совершается такое развитие,
требует последовательной рационализации процесса
387
размножения, который должен протекать без эмоцио-
нальных затрат, приводящих к трате времени и просто
отвлекающих. Холодная как лед фантазия, соответству-
ющая логике техническо-рационального мира, неизбеж-
но рождает такое представление о будущем обществе, в
котором женщина для исполнения своего общественно-
го долга время от времени откомандировывается на «ис-
кусственное оплодотворение».
Женщина, превращающаяся в абстрактную рабочую
силу и тем самым в законченного клерка, увлекает и
мужчину в сферы абстрактного. Ведь прежде всего имен-
но через нее он был связан с природной стихией, и, раз-
рушая семью, женщина лишает его этой укорененности.
С него достаточно того комфорта, который он находит в
своем холостяцком доме: жена ему больше не нужна.
ИГРА И СПОРТ
Поскольку в человеке, превратившемся в клерка, ини-
циатива оказывается чем-то излишним, она ищет выхода
за пределами работы и прежде всего в спорте. Клерк пре-
вратился в идеального спортсмена. Возбуждение, кото-
рое вызывает занятие спортом, горячит умы, пробуждает
сильные чувства, но в конечном счете те тысячи людей,
которые собрались на стадионе, подчинены единому за-
кону; их реакции одинаковы, и в такой среде они превра-
щаются в однообразную массу.
В спорте сполна проявляется страсть к игре. Тратят-
ся физические силы, прилагаются огромные усилия, но
все это не совершается ради серьезной цели, созидающей
новые ценности. Результатом всех этих усилий в лучшем
случае оказывается «рекорд», в котором нет ничего су-
щественного и который лишь показывает, что в каком-то
отдельном виде спорта были достигнуты максимальные
результаты. Рекорд — это формальный, лишенный всего
248
критерий, вершина совершенной никчемности. В спорте
нет ничего созидательного. Его сфера (и в конечном сче-
те сфера всего того, что связано с игрой) исчерпывается
одной лишь формой; спортом занимаются так, как будто
совершают нечто серьезное, но как раз оно-то здесь вовсе
не имеется в виду. В конце концов, и в этой области, где
царит одно лишь формальное и игровое, всякое действие
рационализируется и организуется, но и стремление
к рационализации и организации вырождается в фор-
мальную игровую цель.
В результате спорт удовлетворяет потребностям мас-
сы, превращается в игру масс для масс. Играющие яв-
ляются своеобразными представителями массы, а сама
масса выступает как зритель. Но она — это совершенно
особый зритель: она принимает участие в происходя-
щем, отождествляет себя с настоящими игроками, вы-
плескивая наружу всю свою страсть. Зритель как бы
ставит себя в один ряд с игроками, аплодирует им, под-
бадривает их, вовсю неистовствует, побуждая их к побе-
де, и чувствует себя подавленным, когда игроки, с кото-
рыми она себя отождествила, терпят поражение. Таким
образом, спортивное мероприятие превращается в мир
переживаний, который по своей серьезности не уступает
серьезному восприятию профессии. Именно здесь спорт
обретает глубоко политический смысл.
Человек, профессиональная жизнь которого опусто-
шена, находит в спорте тот мир, где он может дать волю
стихийному началу, еще живущему в нем. Все его интере-
сы скапливаются и цементируются здесь; в спорте он
непосредственнее, чем в своей профессии, дает выход
своим человеческим чувствам, и спор затрагивает его
душу сильнее, чем она. Целиком заполняя свою жизнь
спортом, он перестает размышлять о серьезных аспектах
своего существования, своей профессии. То, что в про-
фессиональной жизни вызывает его неудовольствие, все
равно не пробуждает в нем оппозиционных настроений:
389
спортсмен — не революционер. У него ничего не остается
для совершения политической и общественной револю-
ции, потому что он целиком расходует себя в своей спор-
тивной борьбе. В спорте он живет подлинной жизнью и
в нем же обретает свое счастье.
В профессии нет ощущений; в ней нет никаких на-
пряженных ситуаций и прежде всего — нет никакой
возможности развить чувство собственной значимости.
Всего этого можно достичь в своем увлечении спортом.
Спортивная борьба, полная острых ощущений, увлека-
тельные напряженные ситуации захватывают всего че-
ловека, и там, где спортивная борьба приводит к рекорду,
человек переживает благотворное ощущение собствен-
ной значимости. Этим ощущениям, этим напряженным
ситуациям в конечном счете становится причастна и
клеркизированная общественность; когда национальная
футбольная команда завоевывает золотую медаль, эта
награда опьяняет весь народ.
Кроме того, спорт удовлетворяет потребность в безо-
пасном переживании опасной стычки, о чем свидетель-
ствует бокс. Но такая стычка совершается в пустоте, и
потому не причиняет никакого серьезного вреда.
Моторизация средств сообщения, направленная на
то, чтобы максимально увеличить темп жизни, приво-
дит к накоплению бесчисленных впечатлений и пере-
живаний, незначительных по своей сути. У человека
нет времени на то, чтобы всерьез вникнуть во что-ни-
будь. Стремление к качеству ослабляется. Количество
переживаний перевешивает качество, и это приводит к
поверхностному переживанию; человек быстро и про-
ворно скользит мимо всего, и ничто не затрагивает его
всерьез.
Тот же, кто, желая спасти свою самобытность, садит-
ся на мотоцикл или в автомобиль и обгоняет всех ос-
тальных, возомнив себя самым смелым и отважным, на
самом деле ничего не выигрывает; в своем лихачестве
248
он быстрее других преодолевает пространство и время,
но это пустой способ их преодоления. Лихачество в себе
становится содержанием жизни, а цель, стоящая за пре-
одолением пространства и времени, совершенно ничего
не значит. Человек неистово несется по миру ради одно-
го только неистовства, но это все равно никак не запол-
няет его внутренней пустоты.
Таким образом, в принципе все направлено на то и
сводится к тому, чтобы как в рабочее время клерка, так и
в его свободное время продолжать процесс опустошения
человеческой души, подавляя в человеке все исконное,
изначальное, самобытное.
Для спорта характерно то, что весь он сводится к од-
ним лишь мнимым действиям, кажущимся маневрам,
мнимой борьбе и мнимой победе. Совершая эти дей-
ствия, лишь со стороны кажущиеся значимыми, человек
мобилизует все свои силы, максимально напрягается и
выкладывается. При этом утрачивается чувство того,
что вовсе не стоит вкладывать в такие действия все свои
силы. Таким образом, спорт — это школа, в которой учат
бороться ни за что.
Это важно для политики. Когда человек «натаскива-
ется» на совершение лишь внешне значимых спортив-
ных действий, его не возмущает тот факт, что и в поли-
тике его направляют на совершение таких же мнимых
действий.
Правда, если посмотреть на дело глубже, то видно,
что в этой увлеченности и порабощенности спортом со-
крыт примечательный намек на подлинное, внутреннее
существо самой жизни.
Некоторые люди понимают жизнь как одну лишь
бесцельную и бесконечную игру. Как морские волны в
своем вечном движении вздымаются и рассыпаются, так
и поток жизни выносит на поверхность все новые струк-
туры, которые спустя краткий миг бессмысленно рас-
падаются. Появление на свет, затем рождение детей и
391
потом смерть — таков путь, предначертанный каждому
созданию. Посреди огромного моря бессмыслицы воз-
вышаются острова «смысла», которые суть не что иное,
как случайные моменты жизненного процесса, создаю-
щие впечатление целесообразности и осмысленности. Те
структуры, которые как будто имеют цель и смысл, на
самом деле лишь игровые, порождения жизненного про-
цесса, создающие обманчивые впечатления смысла.
Игра адекватнее отражает сущность жизни, чем
серьезное отношение к этой жизни. Серьезность — это
порождение субъективного истолкования природы жиз-
ни: человек придает чему-либо большее значение, чем на
самом деле это надо делать. Только смешное реалистич-
но. Трагичное делает много шума из того, что на самом
деле просто смешно.
Все «старые высокие ценности», лежавшие в основе
художественной, нравственной, религиозной, полити-
ческой жизни, в основе общества с его разнообразными
учреждениями, брались из внутреннего мира человека,
создававшего их; они были одними только объектива-
циями человеческой субъективности. Когда эта субъек-
тивность оскудевает (как это и происходит в ситуации с
клерком), начинается неизбежный распад этих ценнос-
тей. Мир, покоившийся на них, утрачивает свою при-
нудительную силу. Человек неожиданно замечает, что
«первооснова» жизни, которая в бессодержательном,
скудном сознании клерка предстает как игра, отражается
в нем адекватнее, реалистичнее, точнее, чем в тех карти-
нах мира, которые создавались в прежние религиозные
и философские эпохи. «Глубина» жизни, ее «глубинный
задний план» — это просто толковательное фиглярство,
сбивающее с толку марево, сотканное из представлений,
проникнутых желаниями или грезами, и потому — из
фантастических или остроумных спекуляций, из той
материи, которую «субъективность» клерка больше не
производит.
248 392
МЕНЕДЖЕР И ФУНКЦИОНЕР
Добродетель клерков заключается в том, чтобы не
иметь никакой инициативы. Они работают по своей
схеме, и их производительность контролируется всевоз-
можными механическими установлениями. Они — авто-
маты, насколько люди вообще могут быть автоматами.
Их человеческое бытие — это источник несовершенства,
которое присуще им в их «автоматическом» существова-
нии. Клерков необходимо «приводить в действие». Они
нуждаются в той высшей силе, которая ставит перед
ними какие-то цели, набрасывает план, согласовываю-
щий между собой их виды работы, назначает определен-
ную нагрузку и прежде всего определяет темп их работы.
Рабочей машине в качестве дополнения необходим дви-
гатель. В роли такого двигателя выступает менеджер.
Менеджер — это тоже клерк, даже если его полномо-
чия гораздо шире. Он функционирует по жестким пра-
вилам, и «отступления» ему так же мало дозволены, как
и мелкому служащему. Он, если можно так выразиться,
отличается от обычного клерка только количественно,
а не качественно. Ему тоже не подобает быть самостоя-
тельным и независимым в подлинном смысле этих слов;
он так же заменим, как и всякий прочий клерк. Иници-
атива, которую он разворачивает, не выходит за рамки
той общественной машины, членом которой он являет-
ся; можно сказать, что он является «специалистом по
инициативе». Его задача заключается в том, чтобы обес-
печить инициативой всю систему механизмов. Действия
и занятия менеджера исчерпываются теми функциями,
для выполнения которых он и нанят. Ему надо руково-
дить предприятием и делать это так, чтобы оно всегда
работало. Он являет собой концентрированную инициа-
тиву. Каждая его минута наполнена деятельностью; каж-
дый миг он должен быть везде; он должен всюду отдавать
распоряжения и заботиться обо всем; в известной степе-
ни он всегда «в запарке» и ему некогда передохнуть. Он
изнашивается очень быстро. Ему всегда надо думать за
других, думать за всех. Его дело — мыслить, и он делает
это за других. Он — мозг целого; смысл и понимание за-
пущенного механизма — это он. Но, несмотря на то что
он осмысляет деятельность этого механизма, он все рав-
но является его неотъемлемой частью и полностью ему-
подвластен; его мозг — это осознавшая себя механика и
автоматика.
Менеджер пускает корни в тонком общественном
слое крупных частных собственников, он обеспечивает
работу их предприятий. Его задача заключается как раз в
том, чтобы вывести крупных собственников из поля зре-
ния массы. Он своего рода управляющий, а настоящий
собственник пользуется только почетными правами. Но
менеджера можно «низвергнуть», можно уволить; он
всегда остается служащим, и его положение — это всего
лишь положение клерка. У него столько власти и такой
доход, что противостоять собственникам ему не интерес-
но, и тем не менее через него все клерки чувствуют себя
примиренными с собственником их предприятия, тем
собственником, которого они почти не видят.
В фигуре менеджера концентрируется ум и действен-
ность клерков; он сам — высшее проявление клерка. Он
думает и действует за клерков и, поступая таким обра-
зом, полностью властвует над ними.
Особая форма менеджера — функционер. На первой
стадии своего развития он руководил социалистическим
движением. Оглядываясь назад, мы видим, что социа-
лизм, солидарность, любая форма коллективизма — это
подготовительная школа общества клерков. Социалис-
ты, солидаристы, коллективисты подавляли чувство «я»,
и таким образом в них уже подготавливался клерк буду-
щего технизированного общества.
Функционер — это менеджер коллективистского,
«большевистского» общества. Тем не менее функцио-
248
нер — это модифицированный тип, приспособленный
для иначе сконструированной формации.
Функционер делает то же самое, что и менеджер, но
делает это прямее и несокрушимее. Ему не надо прокла-
дывать окольный путь через собственников. Он ведет
себя так, как будто действует по поручению общества,
которое само напрямую определило его к этому. Клерки
воспринимают его как свой собственный голос; он по-
зволяет себе поступать по отношению к ним как ему угод-
но, потому что выступает как их другое и лучшее «я». На
менеджере еще лежит отблеск высшего авторитета: он
напоминает о непреложном существовании незыблемой
частной собственности. Функционер же — это предста-
витель массы; в нем она как будто слушается самой себя,
он ей тождествен.
Функционер — не личность, а некое концентриро-
ванное количество той силы, которую являет народная
масса. Чем больше этой силы воплощено в функционере,
тем более высокое положение он занимает. Если на его
беду случается так, что за ним никого не оказывается, он
низвергается в ничто.
Функционер — это «призванный» истолкователь и
исполнитель воли массы, в то время как менеджер ут-
верждается не на этой воле, а на той логике вещей, ко-
торой он должен повиноваться вместе с чиновниками и
рабочими. Считается, что это повиновение выгодно для
каждого, кто его практикует. Таковы взгляды менеджера.
Таким образом, если функционер хочет предстать
как непосредственный исполнительный орган воли тол-
пы, то менеджер считается орудием той закономерно-
сти, которая заключена в самих вещах. В обоих случаях
видимость частного произвола исключается, и как там,
так и здесь отсутствуют отправные точки противостоя-
ния той силе, которая окрашена каким-то субъективным
началом и которая может привести к противоречию,
выражая свое собственное мнение по тому или иному
395
вопросу. Технизированный мир, концентрирующий в
производственном процессе огромные массы людей, пы-
тается решить, что надо сделать, чтобы эти массы доб-
ровольно включались в то, что им предлагается. Подход
менеджера и подход функционера — это две попытки
решения данной проблемы: они преследуют одно и то
же, только различными средствами. Функционер всеми
силами стремится заручиться расположением масс, что-
бы господствовать над ними, а менеджер подкупает их,
чтобы заполучить это расположение. В обоих случаях
речь идет о том,, чтобы интегрировать массы и вообще не
допустить, чтобы возникло чувство противоположности
интересов, возникло «классовое сознание».
Общество, в котором правит менеджер, по ценнос-
тным критериям принципиально отличается от обще-
ства, где тон задает функционер. Ценностные критерии,
имеющие действенную силу в человеческом сообществе,
постоянно ориентированы на удовлетворение потреб-
ностей в господстве и власти со стороны правящей эли-
ты. На чувстве чести основывалось привилегированное
положение аристократии. Идея свободы обеспечивала
поле деятельности буржуа, который стремился полно-
стью реализовать свои возможности. Коллективистское
умонастроение прочно удерживает массу в сфере влияния
функционера. Чем безусловнее и беззаветнее ты следуешь
директивам функционера, тем лучшим коллективистом
оказываешься. Полагающийся на свою собственную го-
лову ослабляет управленческую мощь функционера, и в
результате коллективист навлекает на себя подозрение
в среде коллективистов. Коллективизм ликвидирует ин-
дивидуальную независимость, поскольку она несовмес-
тима с властной установкой элиты функционеров.
Общество, в котором главную роль играет функцио-
нер, прямо нацелено на воспитание коллективистского
умонастроения. Общество, где главенствует менеджер,
тоже нуждается в коллективистском настрое, но оно
248
достигает этого только окольными путями. Отстаивая
интересы высших слоев, оно придерживается идеи сво-
боды. Массы закармливают идеями о «человеческих
отношениях», кормят всевозможными хитростями, на
которые горазды всякие «инженеры душ», пичкают ил-
люзиями свободы. В результате масса переживает свою
коллективную судьбу как нечто такое, что возникло бла-
годаря ее собственному выбору. С помощью различных
уловок поддерживается впечатление, будто отдельный
человек еще может иметь на предприятии свой собствен-
ный голос.
В обществе, где главенствует менеджер, массу нельзя
оставлять без внимания, но там она не воспринимается
как основа господства. В обществе, где главенствует функ-
ционер, масса как раз и является такой основой. Здесь
план — это всё, а там — лишь вспомогательное средство.
АМЕРИКАНСКАЯ И СОВЕТСКАЯ
РАЗНОВИДНОСТЬ КЛЕРКА
Общество Соединенных Штатов Америки — это об-
щество, самым широким шагом шествующее в направле-
нии свой собственной «клеркизации». В примечательной
книге Л. Л . Матиаса «Открытие Америки 1953» об этом
говорится наглядно и убедительно. Соединенные Шта-
ты — это максимально индустриализированная страна, и
в результате этого ее население, находясь под влиянием
промышленной механизации, душевно, внутренне меха-
низировано сильнее любого другого. Америка — страна
огромных просторов, и, так сказать, ожидая, пока про-
мышленная механизация создаст достаточный уровень
комфорта, американцы, жившие в прериях и девствен-
ных лесах, наслаждались счастливой возможностью не
страдать от городской нужды и нищеты. По этой причи-
не в допромышленную эпоху возникновение классовых
397
чувств примитивным образом было предотвращено. Ме-
ханизация сельского хозяйства привела к развитию осо-
бого типа производителя — фермера. Фермер — это не
крестьянин в старом европейском смысле слова, крепко
привязанный к своему клочку земли; для фермера зем-
ля, почва — это обычная возможность заработать, и он
оставляет ее, если она не дает ему достаточного урожая
или когда где-нибудь в другом месте он находит другую,
более плодоносную. Непривязанность землевладель-
ца к своей земле не дала появиться тем глубоким чувс-
твам, которые обнаруживает европейский крестьянин,
и в результате в душе фермера поселилась внутренняя
«свобода», ставшая предварительным этапом в психоло-
гическом формировании будущего клерка, к появлению
которого понуждало развитие американской экономики.
Интересен вопрос о том, каким образом примитив-
ный по уровню развития русский или даже китаец смог-
ли внутри своих особенных производственных отноше-
ний приблизиться к типу клерка.
Здесь мы сталкиваемся с проблемой, которая часто
обсуждалась, когда на международном уровне речь захо-
дила о «пути к социализму». Теоретики социализма, ос-
новываясь на положениях, восходящих к Карлу Марксу,
всегда настаивали на том, что только общество, достиг-
шее вершины в развитии капитализма, может преобра-
зоваться в социалистическое. Среди немецкой социал-
демократии была популярной точка зрения, согласно
которой Россия не может быть социалистической стра-
ной, потому что в промышленном отношении эта страна
явно отсталая. Прыжок из феодализма в большевизм,
совершенный русскими, воспринимался подозрительно;
считалось, что природа большевизма не может быть со-
циалистической, потому что он не прошел ступени высо-
коразвитого капитализма.
В развитии немецкой социал-демократии был опыт,
поставивший под сомнение обоснованность ее социа-
248
листической аргументации. После 1870 г. началась бе-
шеная индустриализация Германии, и в немецкой соци-
ал-демократии стали считать, что предпосылки для того,
чтобы эта страна стала страной первой социалистичес-
кой революции, созрели. Между тем революция застав-
ляла себя ждать. Огромный процесс индустриализации,
захвативший Германию, настолько повысил уровень
распределения материальных благ, что благосостояние
немецких рабочих росло так же, как и английских. Его
рост охладил революционный пыл немецкой социал-
демократии; появление так называемого ревизионизма
свидетельствовало о том, что немецкие рабочие пере-
стали быть классово сознательными пролетариями и
постепенно стали превращаться в некую разновидность
клерков. Именно быстрая индустриализация Германии
и помешала возникновению в ней социалистической ре-
волюции; индустриализация породила сытых клерков
и уничтожила тип социалистического революционера.
Этой тенденции благоприятствовало и то, что, пере-
живая гипнотическое воздействие «солидарности», к
которой обязывала принадлежность к социал-демокра-
тическим и профсоюзным организациям, рабочий класс
в какой-то мере утратил чувство собственной индивиду-
альности.
В высшей степени своеобразным было экономичес-
кое развитие России и в определенном отношении Ки-
тая. Россия — страна крестьянская. Опыт показывает, что
крестьянина можно рассматривать как социологическое
сырье. Переехав в город, крестьянин почти сразу превра-
щается в мещанина. Кроме того, события 1917 г. пока-
зали, что, будучи вовлеченным в сферу промышленных
предприятий, он так же быстро превращается в рабочего.
Если сельское хозяйство механизируется, пахотное поле
рано или поздно становится придатком «зерновой фаб-
рики», на которой крестьянин превращается в промыш-
ленного рабочего с сельскохозяйственным оттенком.
399
Но превращение крестьянина в промышленного ра-
бочего происходило при совершенно особых условиях.
Ту стадию капитализма, которая вначале неизбежно
сеяла нужду и нищету, Россия как бы перепрыгнула.
Индустриализация осуществлялась сверху, централи-
зованно, и здесь можно было говорить о некоем виде
государственного капитализма, который избежал ди-
кой эксплуатации рабочей силы, характерной для на-
чального этапа частнособственнического капитализма.
О рабочих заботились, создавали социальные учрежде-
ния, следили за.повышением заработной платы — одним
словом, крестьянин, переселившийся с поля на про-
мышленное предприятие, не превращался в нем в насто-
ящего пролетария. Он нанимался на большие предпри-
ятия, где достигал более высокого жизненного уровня
по сравнению с тем, который имел прежде, живя в при-
митивных условиях селянина. В Советском Союзе — на-
сколько это позволяли общие экономические условия —
рабочий класс жил относительно комфортно; повсюду
строились дома культуры, в которых стимулировалось
поддержание определенного духовного уровня. Можно
было говорить о прямо-таки всеобъемлющей воспита-
тельной работе, проводившейся в отношении этих ново-
испеченных промышленных рабочих.
Этой всеохватной воспитательной работой, вбирав-
шей в себя всех трудящихся, систематически руководило
государство, стремившееся к тому, чтобы у всех сложи-
лось единое мировоззрение. Марксизм-ленинизм являл-
ся учением, которое, будучи основой всего духовного
бытия, было обязательным для всех. Правда, сообразо-
вываясь с примитивным уровнем развития населения,
марксизм-ленинизм не мог заявить о себе как подлинная
наука, развивающая мышление и освобождающая дух:
его следовало постигать не столько трезвым рассудком,
сколько верой. Тезисы этого учения вылились в догмы,
внушались как догмы. Приобретя такую форму, марк-
276
сизм-ленинизм заменил старую христианско-православ-
ную религию. Дух остался таким же связанным, как и
прежде, только по-иному. Можно сказать, что духовное
содержание было типизировано и нормировано. Эти ти-
пизация и нормирование соответствовали типизации и
нормированию работы на предприятиях, а также норми-
рованию и типизации всего стиля жизни, который был
навязан населению.
Как русский крестьянин, так и русский рабочий ни-
когда не были буржуа, и духовность буржуазного мира
никогда их не касалась. Они никогда не переживали
своей индивидуальности, у них не было личностного
самосознания, они не имели представления о правовом
государстве. В отличие от народов со сформировавшей-
ся буржуазией чувство «я», осознание себя как личности
в массах русского народа вообще никогда не пробужда-
лось. Поэтому в русском народе никогда не пробужда-
лись те импульсы, которые, осознав свою творческую
силу, могли бы страстно восстать против шаблонизиро-
ванного и схематизированного существования. Поэтому
русский рабочий и крестьянин без помех смогли перей-
ти из состояния примитивного существования в то ме-
ханизированное существование, которое характерно для
клерка. От американского клерка их отличало то, что в
свое новое существование, то есть в существование клер-
ком, они привнесли сильную наследственную долю сво-
ей биологической первозданности.
Нельзя отрицать, что большевистская Россия с са-
мого начала возникла как государство клерков. Русские
рабочие оказались в такой ситуации, которая повсюду
сформировала из них клерков. Даже прежние «профес-
сиональные революционеры», из которых сформирова-
лась руководящая и направляющая элита, находились
под властью схемы, шаблона. Они представляли собой
верхний слой клерков, никак не противостоявший их
основной массе и в своем нормированном мышлении и
26 Эрнст Никиш
401
переживании никак от них не отличавшийся. Социаль-
ное тело было совершенно однообразным; не возникало
никаких напряженных ситуаций, которые могли бы сти-
мулировать формирование особого классового сознания
или даже классовой борьбы.
«Капитал» Карла Маркса анализирует капитализм,
стремится разъяснить его внутреннюю закономерность и
тяготеет к той мысли, что капитализм движется к гибели
в силу внутренней логики своего развития. Но в «Капита-
ле» нет никакой теории социализма. Если кто-то захочет
отыскать в нём картину социалистического устроения
общества, его постигнет разочарование. Маркс сам не раз
предостерегал от попыток рисовать картины социали-
стического общества и, воспринимая их как «утопии»,
как ненаучные иллюзии, относился к ним с пренебреже-
нием. После Карла Маркса ни один теоретик социализма
не пытался ликвидировать оставленные им пробелы.
Капитализм не погиб в том смысле, как это виделось
Марксу: он перешел в новую стадию своего развития — в
стадию империализма, которую лишь с усилием можно
толковать как загнивающий капитализм.
Вступив в стадию империализма, капитализм привел
к решающим преобразованиям в обществе, и важнейшим
из них стала его «клеркизация». Там, где, как например
в России, капиталистический порядок был разрушен си-
лой, из его обломков возник империализм, социал-им -
периализм, сменивший власть частной собственности
властью государства. Примечательно и удивительно,
каким образом новые экономические и общественные
организации, формируясь и направляясь волею госу-
дарства, выдают себя за социалистический порядок.
Они делают это беспрепятственно, потому что у них
нет того образца социализма, с которым они могли бы
сравнить себя. В результате обществу клерков удается
представить себя как воплощенную в жизнь идею бес-
классового общества, свою централизованную государс-
248
твенно-капиталистическую экономику — как экономи-
ку социалистическую, а авторитарную и подчиненную
плану организацию рабочих внутри больших промыш-
ленных предприятий — как форму «социалистической
рабоче-крестьянской власти». Общество клерков — это
та отрезвляющая действительность, с которой рабочий
класс сталкивается после своей революционной борьбы
и осуществления оптимистической, штурмующей небо
надежды на построение социализма.
Что касается Китая, то он идет по пути, похожему на
русский. В ходе индустриализации древний китайский
народ превращается в таких же клерков, каким стал рус-
ский крестьянин.
КЛЕРК КАК ЧЕЛОВЕК БУДУЩЕГО
Клерк — это типичный персонаж империализма в
эпоху высокоразвитой техники. Это человек, который
во всем своем существовании как на работе, так и вне ее,
сообразован с уравнительным, механически отрегулиро-
ванным, автоматическим духом машины. Можно сказать,
что он так же до блеска отшлифован и отполирован, как
какой-нибудь винтик машины. В соответствии с духом
технического прогресса и атмосферой рациональности
он «высоко цивилизован» и прекрасно знает, какие тре-
бования он может предъявлять к жизни. Грязные задвор-
ки — не его среда: он живет в коттеджах, выстроенных
как дворцы, и вообще он ни в коей мере не представляет
собой непритязательного, примитивного существа, по-
рабощенного какими-то страстями, каковым был проле-
тарий в свободной, основанной на конкуренции капита-
листической экономике.
Его жизненный уровень достаточно высок, он окру-
жает себя разнообразным комфортом; он помешан на мо-
тоцикле или автомобиле, и ему непременно надо иметь
403
свободное от работы время, причем в достаточном коли-
честве, желательно субботу и воскресенье. Предоставле-
ние такого образа жизни преследует определенную цель:
устранить те затруднения, питательной почвой которых
является оскорбляющая чувство собственного достоин-
ства среда, которая порождает негативные эмоции, чув-
ство зависти, затаенной обиды, жизненные заботы и де-
прессивные воздействия. Для удовлетворения духовных
потребностей клерка в достаточном количестве сущест-
вуют различные образовательные «консервы», которые
поставляют дома культуры, кино и радиовещание. Если
этого недостаточно, он обращается к научно-популяр-
ной литературе, «подогнанной» под него. .
Такой человек, деятельность которого регулирует-
ся и о развлечениях которого заботятся, ощущает себя
настолько уверенным (глядя на различные благотвори-
тельные мероприятия и меры, направленные на сниже-
ние безработицы, профилактики заболеваний и пред-
отвращение несчастных случаев), что, как ему кажется,
может чувствовать себя хорошо и с оптимизмом смот-
реть на жизнь. Для него существование утратило всякую
трагичность. Проблемы, вызывавшие сердечные тревоги
и печали, душевные терзания и раздвоенность, улажены,
проблемы, волновавшие дух, заглушены. Внутренний
мир с его страстями и непредсказуемостью «нормиро-
ван» в такой степени, что уже нетрудно быть счастливым
и видеть перед собой безграничные возможности, откры-
вающиеся в будущем. В своем «Закате Европы» Освальд
Шпенглер говорит о феллахах как об иссушенных чело-
веческих остатках прошедшей высокой культуры. Клерк —
это современный феллах, это продукт, в который пре-
вращается работающий человек (будь он буржуазного
или пролетарского происхождения) в палящем свете
техницистского духа.
В американской системе клерку, внутренне никак
не связанному со своей работой, все равно, какую ра-
404
боту он имеет: для него важно лишь вообще ее иметь.
В большевистской системе клерка можно направить на
совершенно любое рабочее место, где бы он ни жил и что
бы из себя ни представлял; до его склонностей и специ-
фических способностей нет никакого дела. Без всякого
сопротивления с его стороны его можно послать туда,
куда надо.
Воспитание клерка поставляет руководящим влас-
тям технизированного империалистического общества
тот человеческий материал, который без каких-либо по-
мех и трений можно включить в работу механизирован-
ного оборудования.
В обществе клерков наблюдается тенденция стирать
унаследованное классовое сознание, не давать возмож-
ности зародиться ему снова, притуплять ощущение со-
циальных различий, пробуждать во всех слоях населе-
ния всеобъемлющее чувство единства. Даже высшая
руководящая элита должна разделять это чувство, чтобы
ни у кого не возникало желания противостоять ей. Это
самая неотложная и решающая задача для такого обще-
ственного устроения.
В нем наблюдается тяга к сосредоточению, кон-
центрации, централизации, и она особенно сильна в
области политики. Формируется высший руководя-
щий слой, в чьих руках объединяются все финансовые
средства, вся собственность на средства производства,
возможность распоряжаться всеми институтами и тем
самым — всей управленческой властью в государстве,
обществе и экономике. Строгий авторитарный режим
практикует суровую дисциплину, но чтобы его истин-
ный характер не становился явным, выстраиваются
соответствующие демократические кулисы, которые
его скрывают. Управляемым клеркам предписывается,
выступая в роли статистов, своим одобрением «леги-
тимировать» авторитарную власть в мнимо демократи-
ческой корпорации.
405
Носители этого высшего авторитета — владыки
мира, против которых невозможно никакое сопротив-
ление, потому что в случае необходимости они могут
прибегнуть к атомной и водородной бомбе. Они оста-
ются в тени, предоставляя управление своими предпри-
ятиями менеджерам и функционерам. Образец такой
конструкции власти уже существовал в долларовом
империализме. В странах южной и срединной части
Америки финансовые магнаты не устанавливали ни-
какой жесткой чужеземной власти. Американская фи-
нансовая власть заполонила кредитами экономику тех
стран, которые она хотела подчинить себе. Если бы в
случае упрямства заемщиков кредиты внезапно анну-
лировались, народы этих стран оказались бы на краю
гибели. Правительства стран-заемщиков повиновались
любому указанию кредиторов; они были американски-
ми ставленниками, хотя так их не воспринимали, по-
тому что со стороны казалось, что они обладают вер-
ховной властью. Система мнимого суверенитета — это
американская форма колониального владычества, ко-
торая после 1945 г. распространилась и на западно-
европейские государства. Она делает такое владычество
незаметным и потому не провоцирует подвластных ей
людей на мятеж. Внутриполитический долларовый им-
периализм, нацеленный на то, чтобы примирить меж-
ду собой трудящиеся народные массы, массы клерков,
с ситуацией господства и эксплуатации, в которой они
находятся, — это предоставление им комфортного су-
ществования. Империализм упрочивает себя, подкупая
комфортом трудящиеся массы, и изобилие техничес-
кой продукции позволяет ему это делать. Клерк — это
такой человеческий тип, который подготовлен к суще-
ствованию в империалистической системе; он до такой
степени стал человеческой машиной, что бесперебойно
функционирует в мире машин. Это человек, которому
принадлежит будущее.
248 406
БОРЬБА СООБЩЕСТВА КЛЕРКОВ
ЗА ГОСПОДСТВО НАД ЗЕМНЫМ ШАРОМ
Противоположность, которая в замкнутом обществе
клерков казалась сглаженной, впоследствии резко и не-
примиримо заявила о себе в отношениях между двумя
большими обществами клерков — американским и со-
ветским. Эта противоположность одновременно была
противоположностью последних формообразующих
начал. В горизонте мировой политики на смену внутри-
государственной классовой борьбы пришла борьба элит,
которая грозит стать тем более страшной, что эти элиты
должны ввести в действие огромные массы безусловно
послушных клерков. Ситуация такова, как будто в обеих
элитах особый социальный принцип организации нахо-
дит свое максимальное выражение, как будто классовая
борьба, прежде рассеянная по разным народным массам,
превратилась в социальном смысле в предельно центра-
лизованную, глобальную классовую войну. Она предста-
ет как борьба фашизма против большевизма.
В Америке к этой элите принадлежат финансовые
магнаты и огромные корпорации с их безмерными воз-
можностями, в Советском Союзе — узкий круг тех, из
кого набираются представители высшего советского
руководства. При этом между ними существует опре-
деленное различие: советские высшие функционеры не
обладают той полнотой независимости, которую имеют
американские финансовые магнаты и руководители кор-
пораций: по существу, положение, занимаемое первы-
ми, — это всего лишь должность, которой аппарат может
их более или менее насильно лишить, как показывает
судьба Маленкова и Берия.
Американская руководящая элита отстаивает прин-
цип приватизации. Вся полнота власти, накопленная
американским обществом клерков, воспринимается и ис-
пользуется как некое частное владение членов элиты.
В результате государство воспринимается только как ап-
парат, направленный на укрепление частных видов влас-
ти. Великие идеи прошлого — свобода, право личности —
ограничиваются в своем значении: они распространяются
лишь на тех, кто принадлежит к элите. Эти люди как ни-
когда прежде вообще не допускают для себя никаких лич-
ных обязательств. Для них возможно все, и тем более воз-
можно, чем сильнее в американских клерках в результате
воздействия на них той среды, в которой они находятся,
угасает чувство собственной личностной ценности.
Что касается большевистской элиты, то она, напро-
тив, отвергает принцип приватизации; она использует
свою власть по поручению тех или иных государственных
институтов. У нее нет почвы в виде независимой, круп-
ной собственности. Она обладает только управленческой
властью, которая передается от одного чиновника к друго-
му. Если для американской элиты государство — это вспо-
могательный инструмент, то для большевистской элиты
оно — воплощение всемогущества. Эта государственная
власть является выражением тотального господства того
коллективистского принципа, который не оставляет ни
малейшего пространства (даже по отношению к элите)
для идеи свободы и чувства личности.
Борьба элит, в которой в ход идут огромные средства
принуждения, протекает тем ожесточеннее и безжалост-
нее, чем окончательнее решается вопрос о том, какой из
соперничающих принципов должен господствовать на
всей земле.
СОДЕРЖАНИЕ
О. Ю . Пленков. Эрнст Никиш: попытка синтеза большевизма
и прусской этики
5
Предисловие
35
Гитлер — злой рок Германии
39
От немецкого протеста к фашизму
39
Падение в легальность
53
Путь к бессилию
78
Изъян в немецком бытии
93
Бегство из мирового простора в партикуляристскую
тесноту
95
Пруссия как оплот против либерализма
106
Легитимистское донкихотство
115
Философский идеализм и эрзац-империализм
126
Крушение буржуазии
135
Империя без идеи
144
Пангерманизм
154
Катастрофа
164
Настоящее и будущее
179
Основные линии европейской политики
188
Макиавелли
188
Реформация
193
409
Восстание в Нидерландах
202
Кромвель
204
Ришелье
207
Валленштейн
215
Фридрих Великий
226
1789 год
234
Священный союз
246
1848 год
261
Бисмарк
276
Статьи'
291
Нигилизм ... Л
291
Политика
313
«Реликтовые» генералы
327
Клерк
344
На пути к «народному единству»
344
Международное рабочее движение
350
Ложное сознание
355
Техника и природа
358
Стихийная и пролетарская масса
360
Масса в эпоху техники
365
«Клеркизация»
368
Демократия клерков
375
Конец проблематики
380
Жаргон
381
Женщина-клерк
385
Игра и спорт
388
Менеджер и функционер
393
Американская и советская разновидность клерка
397
Клерк как человек будущего
403
Борьба сообщества клерков за господство над земным
шаром
407
Эрнст Никиш
ПОЛИТИЧЕСКИЕ СОЧИНЕНИЯ
Редактор издательства О. В . Иванова
Верстка Н. Р . Зянкиной
Подписано к печати 00002011. Формат 60x84 Бумага офсетная.
Гарнитура «Петербург». Печать офсетная. Усл. печ. л . 24.3 .
Уч.- изд. л . 19.6. Тип. зак. No 4002
Издательство «Владимир Даль»
193036, Санкт-Петербург, ул. 7 -я Советская, 19
Отпечатано с готовых диапозитивов
в ГУП «Типография «Наука»
199034, Санкт-Петербург, 9 -я линия , 12