/
Автор: Унамуно М. де
Теги: литература литературоведение художественная литература повести роман
ISBN: 5-89091-114-7
Год: 2000
Текст
Святой 5М!"1Г’уС?'ЛГЙ£э До " .%ЫЙ
SymposiuM
«СИМПОЗИУМ»
Санкт-Петербург 2000
МИГЕЛЬ ДЕ УНАМУНО
Святой Мануэль Добрый
мученик
УДК 82/89
ББК 84.4 Ис
У58
Перевод с испанского
Составление и примечания
Виктора Андреева
Предисловие
Кирилла Корконосенко
Художник
Михаил Занько
Всякое коммерческое использование текста, оформления книги,
оформления и названия серии — полностью или частично — возможно
исключительно с письменного разрешения Издателя. Нарушения
преследуются в соответствии с законодательством и международными
договорами РФ.
ISBN 5-89091-114-7
© Издательство «Симпозиум», 2000
© В. Андреев, составление, примечания, 2000
© К. Корконосенко, предисловие, 2000
© В. Симонов, перевод, 2000
©А. Косс, перевод, 1981, 2000
©И.Чежегова, перевод, 1981
© В. Столбов, перевод, 1981
© А. Миролюбова, перевод, 2000
© В. Михайлов, перевод, 1981
© М. Занько, оформление, 2000
® М. Занько & Издательство «Симпозиум»:
серия «Ех Libris», промышленный
образец. Патент РФ № 42170
СВЯТОЙ МАНУЭЛЬ И ДРУГИЕ
(о творчестве Мигеля де Унамуно)
Из четырех Мигелей, этих четырех
гигантов, которые воспринимают и
выражают самую сущность Испании
(Мигель Сервет, Мигель де Серван-
тес, Мигель де Молина и Мигель
де Унамуно), Унамуно — последний
по времени, но никоим образом не
самый малый.
Антонио Мачадо
Для русских читателей Мигель де Унамуно до сих пор
остается неизвестным известным испанским писателем — так
сложилась судьба его книг в нашей стране. Отдельным про-
изведениям дона Мигеля «повезло»: в Советском Союзе были
изданы сборник прозы Унамуно «Назидательные новеллы»
(М.; Л., 1962), книжка поэтических переводов С. Гончаренко
(М., 1980), двухтомник «Избранное» (Л., 1981); романы «Туман»
и «Авель Санчес» издавались в серии «Библиотека всемирной
литературы» (М., 1973). И все же до середины 1990-х годов
добрая половина произведений Унамуно, принесших ему
мировую славу писателя и мыслителя, не была издана на рус-
ском языке. Любопытно при этом, что и в советское время
Унамуно был, пожалуй, самым цитируемым испанским авто-
ром XX века — без упоминания его имени, без его афоризмов
не обходились исследования по истории Испании, испанской
литературе, европейской экзистенциальной философии.
Думается, что судьба книг Унамуно в нашей стране во мно-
юм была предопределена факторами, не имеющими прямого
отношения к мнению читателей. Унамуно не был в числе тех
дея телей культуры, кто в 20—30-е годы выступил в поддержку
( овстской России, неоднозначным было отношение дона
Мигеля к Испанской республике, в его «агонических» романах
6
К. Корконосенко
нелегко было найти черты реализма, его философские произ-
ведения, вдохновленные трагическим чувством жизни, пред-
ставлялись еще более спорными с точки зрения советской
идеологии.
Отношение к Унамуно стало меняться в последние годы:
изданы два его больших философских произведения — «О тра-
гическом чувстве жизни у людей и народов» и «Агония христи-
анства» (М., 1996); в книге «Западная философия: итоги тыся-
челетия» опубликовано небольшое, но важное для понимания
мировоззрения Унамуно эссе «Фарисей Никодим» (Екатерин-
бург, 1997); сейчас в серии «Литературные памятники» гото-
вится к выходу «Житие Дон Кихота и Санчо». Наконец, публи-
куются на русском языке первая (1897) и последняя (1933)
книги прозы Мигеля де Унамуно — «Мир среди войны» и
«“Святой Мануэль Добрый, мученик” и еще три истории».
Между 1897 и 1933 годами лежит почти вся творческая жизнь
дона Мигеля — это время, когда «первый испанец» (так назы-
вал Мигеля де Унамуно Гарсиа Лорка) был фигурой европей-
ского значения, когда к его словам прислушивались писатели
и дипломаты, диктаторы и ученые.
Историю Испании конца XIX — первой трети XX столетия
невозможно написать, не упомянув Мигеля де Унамуно; с дру-
гой стороны, и сама его биография тесно связана с историей
его родины *.
Мигель де Унамуно-и-Хуго родился в 1864 году в Бильбао,
столице Страны Басков, в семье коммерсанта. Унамуно писал
свои книги по-испански, но родным языком для него был
баскский. Философ Хосе Ортега-и-Гассет, младший современ-
ник Унамуно, впоследствии утверждал, что это обстоятельство
повлияло на его неповторимый стиль, на его интерес к этимо-
логии слов: «Когда язык выучен, наше сознание спотыкается
о слово как таковое. Вот потому-то Унамуно и останавливается
так часто в удивлении перед словом и видит в нем больше
того, что оно значит обычно, при повседневном употреблении,
когда теряет свою прозрачность» **.
* Биография Унамуно хорошо изучена и описана во многих
исследованиях; в своей статье я опираюсь главным образом на
очерк «Мигель де Унамуно: личность, свершения, драма», который
написала в свое время И. А. Тертерян (1933—1986), авторитетней-
ший отечественный специалист по испанской литературе XX века
(см.: Унамуно М. де. Избранное. Л., 1981. Т. 1. С. 5—28).
** Ортега-и-Гассет X. На смерть Унамуно // Этюды об Испа-
нии. Киев, 1994. С. 298.
('антой Мануэль и другие
7
Мигелю было восемь лет, когда в Испании началась Вторая
карл истекая война. Это была гражданская война, война «кар-
апетов» — сторонников претендента на престол Карлоса VII —
против «либералов», приверженцев парламентской монархии
короля Альфонса XII. Как и в Первой карлистской войне
1833—1840 годов (когда претендентом был Карлос V), сраже-
ния шли по преимуществу на территории Каталонии, Валенсии
и Страны Басков, где у дона Карлоса, обещавшего восстано-
ви! ь прежние привилегии этих исторических областей, на-
шлось немало сторонников. Как и Первая, Вторая карлистская
война закончилась победой либералов.
Одним из поворотных пунктов войны была длителная, но
неудавшаяся осада Бильбао войсками карлистов. Семья Унаму-
но жила в осажденном городе, от регулярных бомбардировок
спасались «в мрачной и сырой пристройке, где было темно
даже днем, потому что входная дверь — единственный источ-
ник света — была заложена тюфяками». Воспоминания об этом
времени позже станут основой первого романа Унамуно «Мир
среди войны» и других произведений писателя.
В 1880 году Унамуно отправляется в Мадрид, в универси-
тет. В 1884-м защищает диссертацию «О проблемах происхож-
дения и предыстории басков», получив степень доктора, воз-
вращается в Бильбао. В 1891 году дон Мигель женится на Кар-
мен Лисаррага — она станет спутницей всей его жизни и родит
ему девятерых детей. В том же году Унамуно получает место
преподавателя на кафедре греческого языка Саламанкского
университета; в 1901 году он становится ректором этого уни-
верситета — на многие годы.
Первые литературные опыты Унамуно относятся к 80-м го-
дам и посвящены его родному краю — это зарисовки быта бас-
ков, пейзажа, старинных городов; вот одно из ранних стихо-
творений Унамуно — «Горы моей родины»:
Бискайя, страна-горянка,
бескрайне-морская,
тебя небеса обнимают
и море ласкает.
Я вместе с тобой, Бискайя,
подъят и низринут:
твоими вершинами — в небо,
подножьем — в пучину.
(Пер. В. Андреева.)
8
К. Корконосенко
В 1895 году Унамуно-мыслитель заявил о себе сборником
эссе «О кастицизме», где он формулирует оригинальную кон-
цепцию интраистории. Унамуно противопоставляет «истории»
как ряду биографий великих личностей «интраисторию» —
жизнь простого народа, хранителя вечной традиции. «Все,
о чем сообщают ежедневно газеты, вся история “современного
исторического момента” — всего-навсего поверхность моря...
В газетах ничего не пишут о молчаливой жизни миллионов
людей без истории. Эта интраисторическая жизнь, молчали-
вая и бесконечная, как морские глубины, и есть основа про-
гресса, настоящая традиция, вечная традиция» *. Интраисто-
рическим видением мира проникнут и роман «Мир среди
войны», который Унамуно писал в течение 12 лет и закончил
в 1897 году.
В конце 90-х годов XIX века мировоззрение Унамуно пре-
терпевает значительные изменения — во многом из-за траги-
ческого события в личной биографии дона Мигеля: в 1897 году
заболевает менингитом и умирает его маленький сын. Дон Ми-
гель ощутил смерть сына как проявление вселенской трагедии,
состоящей в том, что человек хочет, но не может жить вечно.
Начиная с 1897 года и вплоть до последних произведений
писателя все его творчество проникнуто раздумьями о вере
и неверии, смерти и бессмертии, во всех его писаниях звучит
трагическая нота.
Трагической оказалась и судьба Испании на рубеже двух
столетий: в 1898 году Испания потерпела сокрушительное
поражение в войне с Соединенными Штатами Америки и по-
теряла свои заокеанские колонии: Кубу, Филиппины, Пуэрто-
Рико. Вместе со старым деревянным флотом, сгоревшим в Ма-
нильской бухте, Испания утратила престиж мировой коло-
ниальной державы. Для многих представителей испанской
интеллигенции бесславное поражение в войне стало поводом
задуматься об исторической судьбе своей родины. Позже
это идейно-культурное течение, к которому принадлежали
Пио Бароха, Асорин (Хуан Мартинес Руис), Рамиро де Маэсту,
Валье-Инклан, Антонио Мачадо и другие писатели, фило-
софы, публицисты, получило название «поколение 98 года».
«Собственно, “поколение 98 года” было не столько поколени-
ем кризиса — Испания находилась в состоянии кризиса при
многих поколениях подряд, кризис стал перманентным,
“естественным” состоянием Испании,— сколько поколением
* Unamuno М. de. Ensayos. T.l. Madrid, 1945. P. 41—42.
Снятой Мануэль и другие
9
осознания кризиса. За иллюзорной Испанией представители
“поколения 98 года” открывают Испанию подлинную. Или, по
крайней мере, честно хотят открыть ее» *. Унамуно, искавший
путь к возрождению Испании прежде всего в духовном обнов-
лении личности, становится идеологом, признанным вождем
«поколения».
Олицетворением Испании и всего человечества для Унаму-
но является его любимый герой —Дон Кихот, или Дон Кихот
и Санчо Панса как единая личность.
В 1905 году, в год отмечавшихся по всей Испании торжеств
в честь трехсотлетия «Дон Кихота», выходит в свет «Житие
Дон Кихота и Санчо по Мигелю де Сервантесу, объясненное
и комментированное Мигелем де Унамуно» — одна из самых
глубоких и одновременно самых своеобразных философско-
психологических интерпретаций романа Сервантеса. Структур-
но книга Унамуно почти полностью повторяет роман Серван-
теса: она состоит из пролога и двух частей, главы в которых
названы так же, как в «Дон Кихоте», каждая глава «Жития»
является комментарием к событиям, описанным в соответству-
ющей главе романа Сервантеса. Этим, собственно, и исчерпы-
вается сходство двух произведений: события и образы серван-
тесовских героев получают в толковании Унамуно совершенно
иное наполнение. Унамуно присваивает право не соглашаться
с Сервантесом и по-своему толковать жизнь Дон Кихота.
В «Житии Дон Кихота и Санчо» Унамуно подчас сам себе
противоречит, но в то же время он остается последовательным
с иной, более важной для него точки зрения: он всякий раз
принимает сторону Дон Кихота — иначе говоря, для Унамуно
Дон Кихот прав, когда принимает постоялый двор за замок,
и прав, когда не принимает.
И в «Житии», и в других своих произведениях Унамуно
утверждал, что для него Дон Кихот реальнее Сервантеса, авто-
ра книги. На первый план в мировоззрении Унамуно выходит
единичный человек, отдельная личность, выхваченная из
«моря народной жизни», наделенная страстным, трагическим
в своей невозможности желанием максимально выразить себя,
обрести личное бессмертие — будь то живой человек или лите-
ратурный персонаж. В прологе к «“Святому Мануэлю” и еще
трем историям» Унамуно пишет, что всех персонажей этого
сборника «неотступно донимала пугающая проблема личности:
являешься ли ты тем, кем являешься, и пребудешь ли впредь
* Силюнас В, Ю. Испанская драма XX века. М., 1980. С. 12.
10
К. Корконосенко
тем, кем являешься сейчас?» Эту формулу можно применить
ко всему творчеству дона Мигеля после 1897 года.
Герои его романов «Любовь и педагогика» (1902), «Туман»
(1914), «Авель Санчес» (1917), «Тетя Тула» (1921) обретают
подлинность и неповторимость своего бытия в борьбе с други-
ми героями, с собственным нежеланием существовать, со сво-
им автором (так, Аугусто Перес, герой «Тумана», знакомый
с творчеством Мигеля де Унамуно, приезжает к писателю в Са-
ламанку, вступает с ним в спор и даже грозит убить своего
создателя).
«Агонисты, то есть борцы (или, если угодно, назовем их
просто персонажами), в моих новеллах — это реальные личнос-
ти, реальные в высшем смысле, реальность их подлинная, то
есть та, которую они сами присваивают себе в чистом желании
быть таковыми или в чистом желании не быть таковыми, неза-
висимо от той реальности, которую приписывают им читате-
ли»,— утверждал Унамуно в прологе к своему сборнику «Три
назидательные новеллы и один пролог». Персонажи Унамуно
живут и умирают, пытаясь разрешить «последние вопросы»
мироздания — те же, что не давали покоя их автору.
Проблема собственной личности и желание заслужить бес-
смертие выходят на первый план и в драматургии Унамуно (он
автор десятка драм, самые известные из которых - «Брат
Жуан, или Мир есть театр» и «Другой»), и в его стихах (стихо-
творения и поэмы Унамуно составляют девять сборников),
и в философских произведениях — «О трагическом чувстве
жизни у людей и народов» (1913) и «Агонии христианства»
(1924). Унамуно создает свои книги, раздираемый вечным про-
тиворечием между желанием жить вечно и разумом, который
говорит ему о неисполнимости этого желания,— в этом сущ-
ность трагического чувства жизни. Но в этой же непримири-
мой борьбе двух начал он черпает силы жить:
«Почему я хочу знать, откуда я пришел и куда иду, откуда
и куда движется все, что меня окружает, и что все это значит?
Потому что я не хочу умереть полностью и окончательно,
и хочу знать наверняка, умру я или нет. А если не умру, то
что со мною будет? Если же умру, то все бессмысленно. На
этот вопрос есть три ответа: либо а) я знаю, что умру полнос-
тью и окончательно, и тогда — безысходное отчаяние, либо
Ь) я знаю, что не умру, и тогда — смирение, либо с) я не могу
знать ни того, ни другого, и тогда — смирение в отчаянии, или
отчаяние в смирении, и борьба» *. В философии Мигель де
* Унамуно М, де, О трагическом чувстве жизни. М., 1996. С. 53.
('витой Мануэль и другие
11
Унамуно — один из основоположников (или предтеча) экзис-
тенциализма; его учение о «трагическом чувстве жизни» также
называют «персонализм» — ведь именно личность, «persona»,
стоит в центре философского универсума Унамуно, на пол пути
между жизнью и смертью, верой и неверием в Бога, всем и
ничем.
Сам дон Мигель в письме к одному из друзей называл свою
работу над философскими трактатами уединением в башне из
слоновой кости. Случилось так, что размеренный ход жизни
ректора Саламанкского университета, знаменитого писателя
и мыслителя был нарушен, ходом исторических событий в Ис-
нании, в его Испании.
В 1923 году при поддержке короля Альфонса XIII власть
в Испании получил военный диктатор Примо де Ривера.
Унамуно выступает с рядом статей, направленных против
нового режима и лично против короля. Вскоре дона Мигеля
ссылают на Канарские острова. Через несколько месяцев ему
было разрешено вернуться в Саламанку, но Унамуно заявил,
что не вернется на родину, пока не будет свергнута диктатура
Примо де Риверы. Он отправляется в добровольное изгнание
во Францию — сначала в Париж, потом в городок Андайя на
границе с Испанией.
В произведениях Унамуно, написанных в эмиграции («Аго-
ния христианства», «Как пишется роман», «Романсеро изгна-
ния» и др.), особенно сильна трагическая нота. Из окна своего
дома в Андайе Унамуно видел горы родной Испании, по ту
сторону границы,— и оставался «вечным испанцем», тоскую-
щим по родине:
Вы и под небом родины
живете как в изгнании.
Во мне — под небом-родиной —
живет моя Испания.
(Пер, С. Гончаренко.)
Это стихотворение написано в 1928 году. Дон Мигель сдер-
жал обещание, вернулся на родину только после ухода в от-
ставку Примо де Риверы, в феврале 1930 года. Встречали его
как национального героя. Вскоре Унамуно вернулся на пост
ректора университета в Саламанке, а в 1932 году был избран
в члены Испанской Академии. В марте 1931 года Унамуно
опубликовал повесть «Святой Мануэль Добрый, мученик»,
а в 1933 году переиздал ее в сборнике «“Святой Мануэль Доб-
рый, мученик” и еще три истории».
12
К. Корконосенко
Последние годы жизни для Унамуно были годами нрав-
ственных испытаний, годами трудного выбора в ситуации,
когда страна разделилась на два враждующих лагеря, предста-
вители каждого из которых ожидали, что дон Мигель присо-
единится к ним. В апреле 1931 года выборы в кортесы привели
к победе республиканских кандидатов во всех крупных городах
Испании, король Альфонс XIII эмигрировал во Францию.
Честь провозгласить Испанскую республику в Саламанке была
предоставлена Мигелю де Унамуно.
Однако в последующие годы размах противоборства правых
и левых сил, охватившего всю Испанию, масштаб жертв с обе-
их сторон пугают Унамуно. Он обращается с воззваниями
к враждующим сторонам, подписывает протест против массо-
вых репрессий. Когда в июле 1936 года вспыхнуло восстание
фалангистов во главе с генералом Франко — так начиналась
гражданская война,— Унамуно выступил в его поддержку.
Вскоре его отношение к Франко меняется (при том, что неиз-
менной осталась его убежденность в бессмысленности крово-
пролития): выступая на торжественном акте в университете
в присутствии супруги Франко и одного из франкистских гене-
ралов, в краткой речи дон Мигель произнес: «Вы можете по-
бедить, но не можете убедить, не может убедить ненависть,
которая не оставляет места состраданию».
Через несколько дней Франко издал указ о смещении Уна-
муно с поста ректора университета. Унамуно принял решение
не выходить больше за порог дома.
31 декабря 1936 года Мигель де Унамуно умер в своем
доме, во время жаркого спора с одним из бывших коллег, став-
шим фалангистом и пришедшим уговорить его примириться
с новыми властями.
Написанное в 1937 году эссе Ортеги-и-Гассета «На смерть
Унамуно» заканчивается словами: «Четверть века подряд над
всей Испанией звучал, не смолкая, голос Унамуно. Он смолк
навсегда, и боюсь, что наша страна претерпевает теперь эру
сурового молчания» *.
Голос Унамуно и спустя больше чем полвека после его
смерти не смолк — остались его книги.
Унамуно утверждает, что роман «Мир среди войны» по спо-
собу написания отличается от его позднейших произведений.
* Ортега-и-Гассет X. На смерть Унамуно. С. 298.
( витой Мануэль и другие
13
В эссе «Как получится» дон Мигель делит писателей на
«яйцекладущих» и «живородящих» по такому признаку: писа-
тель яйцекладущий «делает выписки, заметки, собирает цитаты
и записывает на листочках все, что приходит ему в голову, что-
бы понемногу все это упорядочивать, то есть несет яйцо, а по-
том его высиживает» — примером такой писательской техники
Унамуно называет свой «Мир среди войны»; напротив, у писа-
теля живородящего процесс написания произведения напоми-
нает роды: сначала замысел произведения вызревает в голове,
а потом, когда «родовые схватки» становятся уже нестерпимы-
ми, писатель садится к столу и «пишет весь текст от начала
до конца, начиная с первой строчки, не оглядываясь назад, не
переделывая написанного» *.
Первый роман Унамуно действительно не похож на после-
дующие. В прологе ко второму изданию романа дон Мигель
писал: «В этом романе вы найдете пейзажные зарисовки и ко-
лорит, соответствующий определенному месту и времени.
Впоследствии я отказался от такого приема, строя романы вне
конкретного времени и пространства, как некие схемы, напо-
добие драмы характеров, оставив пейзажи земные, морские
и небесные для других книг».
С другой стороны, в «Мире среди войны» уже содержится,
как в яйце (используя метафору самого Унамуно), множество
образов и идей, детально разработанных писателем в его по-
зднейших художественных и философских произведениях.
Свой первый роман, населенный непохожими друг на друга ге-
роями, Унамуно пишет, используя богатую палитру красок,
как бы пробуя на вкус разные представления о жизни.
Чтобы правильно понять замысел Унамуно, нужно по-
мнить, что его роман создавался в годы необычайной популяр-
ности в Испании творчества Льва Толстого (в особенности —
«Войны и мира»). Само название «Мир среди войны» звучало
в Испании 90-х годов полемически и остро. Молодой писатель
как будто оглядывается на предшествующую литературную тра-
дицию и одновременно дает понять, что выступает с другим
видением мира, с собственной манерой письма, со своей фи-
лософией войны и истории.
Эту двойственную зависимость — интерес к Толстому и вы-
бор собственного пути в литературе — хорошо охарактеризовал
сам дон Мигель. «Роман “Война и мир” мне очень нравится
и довольно многому меня научил, так как я и сам нахожусь
* Unamuno М, de. Ensayos. Т. 1. Р. 607.
14
К. Корконосенко
в состоянии спора между войной и миром. Разумеется, мой
подход к проблеме, мой стиль, моя точка зрения — все рази-
тельно отличается от Толстого»,— писал Унамуно в письме
к другу в период работы над «Миром среди войны»*.
Несомненно композиционное сходство двух романов.
И Толстой, и Унамуно, стремясь отразить всю полноту жизни
в описываемых ими мирах, прибегают к умножению центров
действия: в обоих романах показана жизнь нескольких се-
мейств, связанных между собой узами родства и дружбы
(в «Мире среди войны» можно выделить три таких центра: се-
мья Игнасио, семья Рафаэлы, семья Пачико). Не менее важна
и другая особенность поэтики, которая могла привлечь Унаму-
но в романе Толстого,— противоречивое восприятие реально-
сти персонажами не является «последним словом» об этой
реальности: уровнем выше явственно различима позиция авто-
ра, который и выносит свое суждение о происходящем.
Многое из описанного в «Мире среди войны» — это детские
воспоминания самого Унамуно; в одном из эпизодов третьей
части дон Мигель — уже не как автор книги, а как участник
описываемых событий — признается: «В эти дни все мы чув-
ствовали себя воинами пера». В приведенной фразе голос авто-
ра как будто вливается в хор голосов его соотечественников —
испанцев, жителей Бискайи,- которые жили внутри событий,
впоследствии названных Второй карлистской войной.
В «Мире среди войны» (как и в романе Толстого) жизнь те-
чет на фоне событий, известных читателям из истории (сраже-
ния, осада городов, заключение перемирий, дипломатические
переговоры и т. п.), но сама война показана в иной перспекти-
ве: с точки зрения людей, находящихся внутри нее, людей, чье
восприятие обыкновенно не берется в расчет историками.
Самое парадоксальное в этой перспективе то, что герои,
живущие внутри войны, ее не замечают. Это еще одна особен-
ность, сближающая «Мир среди войны» с «Войной и миром».
Очень сходно описаны, например, первый бой в восприятии
Николая Ростова и Игнасио Итурриондо, двух непосредствен-
ных участников военных действий. Оба молодых человека,
оказавшись в гуще событий, видят, что война для них — не
цепь героических, «исторических» деяний, а продолжение той
обычной жизни, которую они вели в мирное время. В своем
первом бою оба героя действительно «не чувствуют» войны —
такой, как она им представлялась; находясь внутри боя, они
* Unamuno М, de. Cartas ineditas. Satiago, 1965. P. 173.
Сантой Мануэль и другие
15
замечают лишь детали, которые не складываются в их воспри-
ятии в целостную картину. «Ростов ничего не видел, кроме бе-
жавших вокруг него гусар, цеплявшихся шпорами и бренчав-
ших саблями» *; «Игнасио слышал звуки стрельбы, но по-пре-
жпему ничего не видел, а когда увидел, что окружавшие его
товарищи побежали, подчиняясь приказу, вперед, тоже побе-
жал вместе с ними».
На всем протяжении романа Унамуно соположение двух
основных состояний человеческого бытия — мира и войны —
играет ключевую роль и в раскрытии характеров главных геро-
св, и в авторских отступлениях. В целом взаимоотношения
мира и войны (притом что оба эти понятия в концепции
Унамуно многозначны) образуют в романе сложную систему,
в этих терминах описывается все, что происходит на его стра-
ницах.
С одной стороны, война представлена в романе как привне-
сенное извне зияние в привычном и «хорошем» ходе жизни
(«На войне в человеке обнаруживаются единоутробные бра-
тья — ребенок и дикарь».) Попав на войну, люди «мира» начи-
нают играть в войну, но играют они с оружием в руках. Один
из волонтеров-карлистов ради забавы стреляет по подружке
Рафаэлы как по мишени и ранит ее. Юная Рафаэла, носитель-
ница семейного, примиряющего начала в романе, ощущает же-
стокость и глупость войны как «мужские штучки»'. «Мужчины
играют в войну как дети, и еще хотят, чтобы несчастные жен-
щины верили, что они сражаются за что-то серьезное». Война
портит простых людей, вовлеченных в ее орбиту,— ведь смысл
и цели войны остаются для них неясными.
Другая перспектива, в которой рассматриваются отношения
войны и мира в романе Унамуно — это взгляд на войну (в дан-
ном случае конкретно на Вторую карлистскую войну) как на
событие историческое, а на мир до, после и внутри самой
войны — как на интраисторическую, подлинную жизнь народа.
Война остается непонятной и ненужной ее участникам с обеих
сторон; крестьяне ругают обе армии за то, что их приходится
кормить. В «Войне и мире» в осажденном Смоленске жители
сами поджигают свои дома, чтобы они не достались францу-
зам; в «Мире среди войны» есть эпизод с противоположным
содержанием: покидая селение, солдаты решают поджечь дом,
а крестьянин просит их не делать этого.
Война как событие «историческое» в романе Унамуно не
объединяет людей — все едины только в том, что им нужен
* Толстой Л. Н. Война и мир. Т. 1, ч. 3, гл.УП.
16
К, Корконосенко
мир. Главный лозунг, за который сражаются солдаты в конце
войны,— это «Да здравствует мир!»
Еще одно видение войны и мира, также созвучное мировос-
приятию автора, представлено в финале романа: это мысли
юного Пачико — интеллектуального героя, наделенного черта-
ми сходства с молодым Мигелем де Унамуно,— смотрящего на
море с вершины горы. Весь мир представляется ему полем
борьбы вечных начал: «Горы и море! Колыбель свободы и ее
дом! Ее истоки и основание ее развития!.. Еще до того, как
возник человек, четыре основных элемента: воздух, огонь, вода
и земля — вели между собой жестокие войны, отвоевывая себе
место в мировом царстве; и война эта продолжается, медлен-
ная, упорная, молчаливая».
Роман Унамуно заканчивается словами: «Не вне и не поми-
мо войны, а в ней самой следует искать мира — мира среди
войны». Это — одно из преломлений концепции интраисто-
рии: вечная борьба войны и мира при максимальном уровне
обобщения видится автору как вечный мир — именно в силу
своего постоянства, своей цикличности. Идея финала «Мира
среди войны» отличается от идеи эпилога «Войны и мира», где
в спокойное течение домашней жизни героев вторгается ожес-
точенный спор Пьера с Николаем Ростовым,—хотя сюжетно
оба романа заканчиваются сходно: мечтами молодого, вступаю-
щего в мир героя о том, как он будет жить в этом мире.
О композиции сборника «“Святой Мануэль Добрый, муче-
ник” и еще три истории» говорит его название: «еще три исто-
рии» группируются вокруг главной — «Святого Мануэля», как
бы дополняя исключительный случай неверующего доброго
священника, воплощение «трагического чувства жизни», исто-
риями о жизни (или не-жизни) других людей.
О «проблеме собственной личности», которая объединяет все
истории в единую книгу, лучше всего написал сам Унамуно
в прологе к сборнику (пролог — вообще один из любимых
и значимых жанров для дона Мигеля: почти каждому своему
произведению он предпосылал один или даже несколько про-
логов). Унамуно на правах властелина вторгается в мир чита-
тельских восприятий и открыто излагает свой вариант толкова-
ния созданных им образов: «Дон Мануэль Добрый стремится,
готовясь к смерти, растворить, а верней, спасти свою личность
в той, которую составляют люди его селения; дон Сандальо
свою неведомую личность утаивает, а что касается бедного че-
ловека Эметерио, тот хочет сберечь свою для себя, накопитель-
ски, а в итоге его использует в своих целях другая личность».
Святой Мануэль и другие
17
Можно только добавить, что «Одна любовная история», напи-
санная раньше и вошедшая в сборник позднее других, гармо-
нирует со всеми остальными: жизнь ее молодых героев, коми-
ческим образом не разглядевших свою личность, отказавшихся
от нее, становится трагической борьбой за обретение этой лич-
ности — одной на двоих.
Вершиной сборника — подобно тому, как голос священника
был вершиной церковного хора,—является, несомненно, по-
весть «Святой Мануэль Добрый, мученик», «своего рода идей-
ное и художественное завещание писателя»,— как считала
И. А. Тертерян. В этом произведении «сплетены воедино чуть
не все идейные темы творчества Унамуно» *.
Образ дона Мануэля, исключительно самобытный и, пожа-
луй, самый эмблематичный из созданных Мигелем де Унаму-
но, лежит на пересечении множества образов мировой литера-
туры и в то же время позволяет проникнуть во внутренний мир
самого автора. Прочные нити связывают «Святого Мануэля»
с другими произведениями Унамуно. Так, например, отдель-
ные черты главного героя можно разглядеть в двух непохожих
друг на друга фигурах священников, играющих эпизодические
роли в «Мире среди войны».
В этом романе есть эпизод, когда Игнасио еще до начала
войны приезжает из Бильбао погостить в село к родственникам
и находит там людей, живущих вне истории, принадлежащих
вечности; течение их жизни зависит не от политических
треволнений, столь значимых в городе, а исключительно от
природных условий — перемены погоды и плодородия почвы.
(Не случайно, что Унамуно пишет о жизни крестьян, у кото-
рых гостит Игнасио, в настоящем времени — описывая то, что
было, есть и будет, в отличие от войны, явившейся разрывом
в цепи привычных событий.)
Воплощением и гарантом «мира», царящего в коллективном
сознании народа, является сельский священник — плоть от
плоти народа своего села и вместе с тем посредник между
односельчанами и Богом, что достигается его приобщением
к книжной премудрости. «Деревенский священник — это тот
же хуторянин, младший сын, сменивший заступ на книгу,
и, когда, понабравшись учености, он возвращается в родную
деревню, старые приятели по играм почтительно снимают
* Тертерян И. А. Мигель де Унамуно: личность, свершения,
драма//Унамуно М. де. Избранное. С. 23.
18
К. Корконосенко
перед ним береты. Это — свой человек и в то же время — наме-
стник Божий; сын народа — и пастырь душ; он вышел из их
среды, и он же возвещает им вечную истину».
Такое же положение среди односельчан мог бы занять и ге-
рой «Святого Мануэля Доброго», с той разницей, что дон Ма-
нуэль — личность исключительная, и односельчане видят в нем
больше, чем их представитель в отношениях с Богом: он сам
для них святой и чудотворец. С другой стороны, неверующий
дон Мануэль уже не может составлять единого целого со своим
народом: если о священнике в «Мире среди войны» сказано,
что он — ствол народного дерева, в нем содержатся все жиз-
ненные соки народа, то символом утраты священником
веры выступает в «Святом Мануэле» сухое дерево, стоявшее на
главной площади села; из него священник выстругал доски
для своего гроба. (Образ сухого дерева как символа жизненно-
го пути героя мог быть подсказан Унамуно описаниями стра-
рого дуба в «Войне и мире» Толстого; старый дуб из «Истории
о доне Сандальо», безусловно, тоже «родом» из «Войны
и мира».)
Другого священника, возникшего на страницах «Мира сре-
ди войны», сближают с Мануэлем Добрым мотивы личной
исключительности, таинственности и неограниченной власти
над людьми. Это священник из Эрниальде, легендарный ко-
мандир отряда смельчаков; зовут его тоже дон Мануэль. Что
творится у него в душе, никому не ведомо; офицеры и солдаты
под его началом равны в своих правах, он — единоличный ко-
мандир и враг всякой дисциплины, навязываемой высшими
армейскими властями (мотив недоверия официальным властям
связан также и с образом Мануэля Доброго). Когда Игнасио
спрашивает, говорит ли Мануэль Санта Крус в своих знамени-
тых речах о религии, его перебивает боец из отряда священни-
ка: «Дону Мануэлю Бог не нужен, ему война нужна».
Дон Мануэль из Эрниальде занят только войной и не пред-
ставим вне войны; дон Мануэль из Вальверде-де-Лусерны
любой ценой стремится сохранить мир в сердцах людей, его
невозможно представить жестоким — и все-таки обе фигуры
пользуются любовью и даже поклонением своего народа и дей-
ствуют во имя него. Жестокий священник из «Мира среди
войны» является одновременно и антагонистом, и предтечей
Святого Мануэля Доброго.
Еще один образ, с которым генетически связан дон Ману-
эль,— это Великий инквизитор, герой легенды Ивана Карама-
зова. (Унамуно хорошо знал творчество Достоевского и напи-
сал о нем несколько эссе.) Два человека, облеченные властью
Святой Мануэль и другие
19
1(еркви, через всю свою жизнь проносят тайну, которая кажет-
ся невыносимой для любого человека в их положении: они не
верят в учение Церкви, в жизнь вечную, не верят в Бога. Свя-
той Мануэль Добрый назван мучеником; Инквизитор — «стра-
далец», «мучимый». Обоих тяготит этот обман, но они не отка-
зываются от власти, которой наделяет их вера людей — в Бога
и в них самих,— чтобы вести свою паству тем путем, который
они считают наилучшим. Оба священника поступают так, ибо
уверены, что обыкновенные люди не в силах вынести той
правды, которую знают они, обоими движет любовь к людям.
Дон Мануэль признается Ласаро: «Я не мог бы противосто-
ять искушениям пустыни. Не мог бы нести в одиночестве
крест рождения». О каких искушениях пустыни идет речь? Мо-
жет быть, это те же три вопроса, которыми «великий и умный
дух» искушал в пустыне Христа? Искушения, которые были
отвергнуты Христом, восприняты Церковью в лице Великого
инквизитора, с той же неумолимостью по прошествии веков
встают они и перед скромным деревенским священником.
Избежать их не удается, даже оставшись в своей деревне, кото-
рая сама становится для отца Мануэля монастырем.
Для Анхелы Карбальино существуют «Христос всеземной
и наш деревенский Христос» — дон Мануэль. Весь текст повес-
ти пронизан параллелями между Христом и отцом Мануэлем
(притом что автор прямо указывает, что дон Мануэль не бого-
равен: он не может нести крест рождения и противостоять
искушениям пустыни); вся видимая односельчанам жизнь свя-
щенника строится как подражание Христу; первые главы пове-
сти написаны в традициях житийной литературы, так что дон
Мануэль представлен читателю как святой деревни Вальверде-
де-Лусерна. Но если применить к его подвижнической дея-
тельности страшную и мудрую формулировку Великого инкви-
зитора, то придется признать, что и власть дона Мануэля над
своими прихожанами зиждется на тех же трех устоях: чуде,
тайне и авторитете, хотя эти три категории получают в повести
Унамуно иное наполнение, чем в легенде Достоевского.
Искать глубинную разницу между Инквизитором и доном
Мануэлем нужно, наверное, в характере их зависимости от лю-
дей - от тех, кому они желают добра, кого признают слабее
себя и в то же время счастливее.
В описании Великого инквизитора несколько раз повторя-
ется мотив его отделенности от всех окружающих, отсутствия
какого-то ни было контакта с людьми: помощники, рабы и
стража следуют за ним «в известном расстоянии»; он останав-
ливается перед толпой и наблюдает издали; толпа склоняется
20
К. Корконосенко
перед ним — высоким и прямым — до земли, как бы еще боль-
ше увеличивая дистанцию между Инквизитором и остальными
людьми. Полное одиночество Великого инквизитора подчерки-
вает еще одна фраза (Инквизитор приходит в тюрьму): «Он
один, дверь за ним тотчас же запирается» *.
Совсем другого характера одиночество дона Мануэля. Вели-
кий инквизитор подобен столпнику в пустыне (образы пусты-
ни и башни проходят через всю легенду Ивана Карамазова);
церковный хор, который возглавлял дон Мануэль,— это еди-
ный голос, «вобравший все наши и возносившийся подобно
горе, а вершиною горы, порой уходившей в самые облака, был
голос дона Мануэля». В этой заоблачной выси священник, как
и всякий, знающий тайну, одинок, но подняться туда он спо-
собен только в тесном соприкосновении с другими людьми,
ради них и с их помощью. Одиночество не уводит его от лю-
дей, а, напротив, заставляет быть как можно ближе к ним, сча-
стливым в своем неведении.
Внутренний мир дона Мануэля многослоен. Для него вера
односельчан — иллюзия, но собственная потеря веры воспри-
нимается священником как трагедия — именно потому, что
в глубине его души жив идеалист, верящий «в воскресение
плоти и жизнь вечную» если не для себя, то для своих прихо-
жан. Герой Унамуно, утратив веру, продолжает страстно желать
вечной жизни. Как пишет X. Фернандес Пелайо, «есть четыре
возможности достичь бессмертия: биологическое отцовство,
духовное отцовство, жизнь славы и вечная жизнь христианина.
Дон Мануэль пытается осуществить три последние, сливаясь
со своим народом и избирая для себя мораль активного смире-
ния» **. Именно внутренняя вера в чудесное дает дону Мануэ-
лю возможность совершить чудо — «воскресить» Ласаро, на-
полнить его жизнь новым смыслом. Это событие — повторение
новозаветного воскрешения Лазаря, но так же несомненна па-
раллель с «обращением в донкихотство» Санчо Пансы. Санчо
не равен дон Кихоту, также как Иисус Навин, не видевший
Бога, не может быть равен Моисею; так и Ласаро скорее пове-
рил в дона Мануэля, чем понял его. Отличие его веры от веры
других жителей Вальверде-де-Лусерны в том, что для Ласаро
священник раскрыл свой внутренний мир, точнее, ту его часть,
которая была доступна молодому материалисту-богоборцу:
признался в своем неверии.
* Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. Ч. 2, кн. 5, гл. 5.
** Ferndndez Pelayo Н. El problema de personalidad en Unamuno
у en San Manuel Bueno. Madrid, 1966. P. 159.
Святой Мануэль и другие
21
«Интраисторическая» жизнь народа в «Святом Мануэле»
чужда процессам развития — также как и в «Мире среди вой-
ны» (не случайно прогрессистские устремления Ласаро не на-
ходят отклика в сердцах его односельчан). К сохранению этого
порядка вещей стремится дон Мануэль, но, возможно, не сам
Унамуно, сделавший героем своего произведения человека, вся
жизнь которого — беспрестанная война с самим собой. Эта
борьба, пусть и за сохранение вечного мира, пусть никому не
известная,—явление совершенно иного рода, чем неподвиж-
ное сновидение горы, озера, народа Вальверде-де-Лусерны.
В «Святом Мануэле» нет и не может быть окончательных
ответов на вопросы, которые ставят перед собой дон Мануэль
и сам его создатель — Унамуно. Дон Мануэль и Ласаро умира-
ют, но продолжают жить в записках Анхелы Карбальино, их
земного ангела-хранителя. «Я верила и верю,— пишет Анхела
в конце своего повествования,— что Господь наш, руковод-
ствуясь потаенными и священными намерениями, сам внушил
им обоим веру в собственное неверие. И, быть может, в конце
земного их странствия, спала повязка с их очей. А сама я — ве-
рую?» Так же противоречивы и слова автора в последней главе
«Святого Мануэля»: «Я верю в его реальность больше, чем ве-
рил сам святой, больше, чем верю в собственную свою реаль-
ность».
Дон Мигель всегда предпочитал парадоксальные утвержде-
ния и вопросы, на которые нет ответа, незыблемым истинам,
мертвым в своей неподвижности. Его называли «будоражи-
телем душ» — ведь все свои книги, в которых смешивались
литература и философия, вымысел и реальность, он писал
в надежде найти отклик в душах своих читателей, пробудить их
к жизни, полной сомнений и внутренней борьбы,— ибо только
трагическое ощущение жизни, по Унамуно, есть путь к обре-
тению подлинного бессмертия. Насколько созвучны мысли
и чувства «первого испанца» Мигеля де Унамуно современным
российским читателям, судить тем, кто держит в руках эту книгу.
Кирилл Корконосенко
Предисловие
ко второму изданию
Первое издание этой книги, опубли
кованное в 1897 году, то есть два-
дцать шесть лет назад, уже давне
разошлось, почему я и решил выпус-
тить в свет второе... При этом мне
хотелось бы сохранить облик книги,
не оттачивая ее стиль в соответ-
ствии с более поздней манерой письма,
не меняя в ней ни малейшей детали,
кроме исправления опечаток и явных
ошибок. Сейчас, когда до шестидесяти
мне осталось всего полтора года, я по-
лагаю, что не имею права исправлять
и еще менее — переделывать того, ка-
ким я был в молодую пору, когда за
плечами у меня было тридцать два
года жизни и мечты.
Книге этой — моему давнишнему
подобию — я отдал более двенадцати
лет труда; в ней я бережно собрал луч-
шие из моих детских и юношеских пе-
реживаний; в ней — отзвук, а быть
может, и запах самых сокровенных
24
Мир среди войны
воспоминаний моей жизни и жизни народа, среди которого
я родился и вырос; в ней —- откровение, каким явилась для
меня история, а вслед за нею и искусство.
Произведение это в равной степени исторический
роман и романизированная история. Вряд ли в нем оты-
щется хотя бы единая вымышленная подробность. Оно до-
кументально до мельчайших частностей.
Полагаю, что помимо литературной, или художествен-
ной, а еще точнее — поэтической, ценности, которой эта
книга обладает, сегодня, в 1923 году, она злободневна не
меньше, чем когда впервые увидела свет. И, пожалуй,
нынешняя молодёжь и даже старшее поколение смогут
извлечь немаловажный урок из того, что думали, чувст-
вовали, о чем мечтали, как страдали и чем жили люди
в 1874 году, когда грохот карлистских бомб врывался в мои
детские сны.
В этом романе вы найдете пейзажные зарисовки и
колорит, соответствующий определенному месту и вре-
мени. Впоследствии я отказался от такого приема,
строя романы вне конкретного времени и пространства,
как некие схемы, наподобие драмы характеров, оставив
пейзажи земные, морские и небесные для других книг. Так,
в романах «Любовь и педагогика», «Туман», «Авель Санчес»,
«Тетя Тула», «Три назидательные новеллы», в произведени-
ях малого жанра я не хотел отвлекать внимание читателя
от истории поступков и страстей человеческих, в то вре-
мя как художественные очерки, посвященные созерцанию
пейзажей земных и небесных, я объединил в отдельные
сборники — «Пейзажи», «По землям Испании и Порту-
галии», «Дороги и образы Испании». Не знаю, насколько
успешным оказалось подобное разделение.
Вновь представляя на суд публики, или лучше сказать,
народа, эту книгу моей юности, вышедшую за год до исто-
рического 1898-го — к поколению которого меня причис-
ляют,— этот рассказ о величайшем и плодотворнейшем
эпизоде национальной истории, я делаю это глубоко убеж-
денный в том, что, если мне суждено оставить след в
истории моей родной литературы, данный роман займет
Предисловие ко второму изданию
25
в ней не последнее место. Позвольте же мне, соотече-
ственники, вслед за Уолтом Уитменом, в одном из сборни-
ков своих стихотворений воскликнувшим: «Это не книга,
это — человек!» — сказать о книге, которую снова вручаю
вам: «Это не роман, это — народ!»
И пусть душа моего Бильбао, цвет души моей Испании,
примет мою душу в свое лоно.
Мигель де Унамуно
Саламанка, апрель 1923 года
Глявя 5
одном уголке Бильбао,
известном здесь каждому
и состоящем из семи улиц,— завязь, вокруг которой раз-
росся когда-то город,— в сороковые годы располагалась
небольшая лавка, в ширину занимавшая полфасада и
запиравшаяся ставнем, который крепился крючьями
изнутри; лавка эта, где всегда было полно мух, торговала
разного рода сластями и была для своего хозяина, как
говорили соседи, маленькой золотой жилой. Вообще
поговаривали, что в старых домах семи улиц, где-нибудь
под половицей или в стене, хранится не один мешочек,
набитый золотыми унциями, скопленными, очаво за
очаво, многими поколениями торговцев с их неукроти-
мой жаждой накопительства.
К полудню, когда улица оживлялась, можно было ви-
деть и самого облокотившегося на прилавок кондитера,
в рубахе с расстегнутым воротом, над которым светилось
довольством его широкое, румяное, гладко выбритое
лицо.
Педро Антонио Итурриондо был ровесником Консти-
туции 1812 года. Детство свое он провел в деревне, ва-
ляясь в тени каштанов и орехов или присматривая за
коровой, и когда, еще совсем мальчиком, его привезли
в Бильбао, где под присмотром дядюшки с материнской
стороны ему предстояло выучиться обращению с пести-
ком и ступкой, он был уже серьезным и исполни-
тельным работником. Поскольку ученье его пришлось на
тихое, патриархальное десятилетие, которым история
Глава I
27
обязана сыновьям Людовика Святого, то и абсолютизм
в его представлении отождествлялся с годами безмятеж-
ной юности, проведенной то за работой, в полумраке
лавки, то, по выходным дням, на гуляньях в Альбии. Из
рассуждений дядюшки о роялистах и конституционалис-
тах, об апостолической хунте и о масонах, об урхельском
правлении и о мерзостном времени с 1820 по 1823 год,
после которого, по дядюшкиным словам, уставший от
свободы народ сам потребовал инквизиции и цепей,
Педро Антонио почерпнул то немногое, что знал о лю-
дях, среди которых волею судьбы оказался, и так и жил,
не особенно обо всем этом задумываясь.
Вначале он часто навещал родителей, но почти пере-
стал бывать у них с тех пор, как на одном из воскресных
гуляний встретил девушку по имени Хосефа Игнасия,
отличавшуюся тихой безмятежностью и ровной веселос-
тью нрава. Хорошенько все взвесив и посоветовавшись
с дядюшкой, он решил на ней жениться, и дело уже со-
всем было сладилось, когда, после смерти Фердинан-
да VII, вспыхнуло карлистское восстание и Педро Анто-
нио, повинуясь дядюшке, желавшему сделать из него на-
стоящего мужчину, в свои двадцать один год примкнул
к добровольцам Сабалы в Бильбао, сменив ступку на
кремневое ружье, чтобы защищать свою веру, которой
угрожали конституционалисты — прямые наследники
офранцуженных, как называл их дядюшка, присовокуп-
ляя, что народ, который разделался с имперским орлом,
сумеет поганой метлой вымести его масонское охвостье.
Расставаясь со своей невестой, Педро Антонио испытал
чувства человека, которого ни с того ни с сего вытащили
из постели, но Хосефа Игнасия, твердо верившая в то,
что сроки определяются свыше, глотая слезы, первая на-
путствовала его исполнить волю дядюшки, а также, как
говорили в церкви, и Божью, меж тем как она постара-
ется прикопить денег и будет ждать и молиться за него,
чтобы, как только правое дело победит, они могли мир-
но сочетаться святым браком.
Как любил Педро Антонио вспоминать те легендар-
ные семь лет! Надо было слышать, как он дрожащим под
28
Мир среди войны
конец голосом рассказывал о гибели дона Томаса —- так
он всегда называл Сумалакарреги,— венчанного смертью
вождя. Рассказывал он и об осаде Бильбао, «вот этого
самого вот Бильбао», о ночном бое на Лучанском мосту,
о победе при Ориаменди, но ярче всего описывал он
заключение Вергарского договора, когда Марото и Эс-
партеро, стоя посреди колосящегося поля, протянули
друг другу руки, а обступившие их ветераны громко
и дружно просили мира, такого желанного после столь
долгой, упорной и кровопролитной войны. Немало
пыльных дорог они прошагали!
Когда мир был заключен, он оставил закопченное
ружье, чтобы вернуться в Бильбао, к своей ступке,
и с тех пор память о семи военных годах оживляла
и скрашивала ему жизнь, внося в нее смутный идеал, об-
ретавший плоть в образах тяжелого, но славного време-
ни. И вот, когда в сороковом году ему исполнилось
двадцать восемь, он женился на Хосефе Игнасии, кото-
рая отдала ему все накопленное, и с самого первого дня
они зажили в ладу, причем душевное тепло жены, ее без-
мятежная, ласковая веселость мало-помалу смягчили
суровую память о былом.
— Слава Богу,—частенько говаривал он,—прошли
эти времена. Немало пришлось натерпеться за правое
дело! А сколько крови пролито — и вспомнить страшно!..
Хоть и геройское это дело, война, есть о чем порасска-
зать, но лучше мир... Мир, а там пусть правит кто хочет,
все одно — каждый сам перед Богом ответит.
Говоря это, он втайне смаковал свои воспоминания.
И хотя Хосефа Игнасия уже знала все его рассказы на-
изусть, она каждый раз слушала их как бы заново, и ей
все не верилось, что этот простоватый увалень сражался
когда-то за Святую веру, и было невдомек, что за его
славословиями миру кроется, теплится любовь к войне.
После смерти родителей и дяди Педро Антонио
остался при лавке и связь его с деревней совсем прерва-
лась. И все же, запертый в четырех стенах своего заведе-
ния, он нет-нет да и вспоминал о родных местах. То ему
виделись бредущие по улице коровы, а иногда, дремля
Глава I
29
зимней ночью у жаровни, он как будто слышал потрес-
киванье жарившихся на деревенской кухне каштанов
и видел черную закопченную цепь, свисавшую с по-
толка. Особое удовольствие ему доставляло говорить
с женой по-баскски, когда, заперев лавку, они остава-
лись наедине, чтобы подсчитать и отложить дневную вы-
ручку.
Во внешне однообразном течении своей жизни Педро
Антонио наслаждался новизной каждого мгновения, ему
нравился строго очерченный круг одинаковых, изо дня
в день повторяющихся забот. Он предпочитал оставаться
в тени, незамеченным, и чувствовал себя привольно,
погрузившись во внутренне насыщенную, скромную и
немногословную трудовую жизнь, весь уйдя в себя и не
замечая внешнего мира. Поток его существования, как
тихая речушка, тек с еле слышным журчанием, на кото-
рое обращаешь внимание, только когда оно смолкает.
Каждое утро он спускался, чтобы отпереть лавку,
и с улыбкой приветствовал своих старых соседей, заня-
тых тем же делом; какое-то время он стоял в дверях,
глядя на крестьянок, спешивших на рынок со своим то-
варом, и перекидывался парой слов с теми, кого знал.
Бросив взгляд на улицу, всегда празднично оживленную,
он уходил в лавку готовиться к встрече обычных посети-
телей: в девять, по четвергам, приходила служанка от
Агирре за тремя фунтами шоколада; в десять-еще
одна, а иногда неожиданно появлялись и случайные по-
купатели, на которых он смотрел искоса, как на чужа-
ков. Среди клиентов у него был свой самый настоящий
приход, наиболее достойная часть которого досталась
ему в наследство от дядюшки, и он заботился о своих
прихожанах, интересовался их здоровьем, тем, как идут
их дела. Даже со служанками, особенно с теми, кто дав-
но служил в каком-нибудь доме, он держался по-при-
ятельски, давал советы, а если кому-то из них случалось
подхватить насморк, то и мягчительные пастилки.
Обедал он в задней комнате, откуда мог обозревать
все свое хозяйство; зимой с нетерпением дожидался
30
Мир среди войны
прихода гостей, а когда они расходились, сразу ложился
в кровать и быстро засыпал тем крепким сном, каким
спят дети и люди с чистой совестью. На неделе он от-
кладывал мелкую монету, чтобы в субботу, сидя за при-
лавком, раздавать милостыню проходившим по улице
нищим. Если среди этих бедняков попадался ребенок,
он прибавлял к монетке конфету.
Он был нежно привязан к своей лавке и считался
образцовым мужем, «милашкой», как говорили соседки,
и действительно отличался от прочих лавочников, кото-
рые, поручив дела женам, сами отправлялись посидеть
с приятелями за стаканчиком винца. Взгляд его, за дол-
гие годы до мельчайших подробностей изучивший каж-
дый закоулок его тихого заведения, улавливал невиди-
мый ореол мирной, связанной с делом мысли, светив-
шейся вокруг каждой вещи; и в каждой дремало слабое
эхо молчаливых мгновений, забытых просто потому, что
они так походили одно на другое. Больше всего ему нра-
вились пасмурные дни с моросящим дождем, когда осо-
бенно сладостно было ощущать укромную уединенность
его уголка. Красота жарких, солнечных дней казалась
ему чересчур кичливой, нескромной. Как печально было
в летние воскресные вечера глядеть на соседей, запирав-
ших свои лавки, в то время как он — что поделаешь,
кондитер — вынужден был неотлучно сидеть за прилав-
ком и смотреть на обезлюдевшую, притихшую улицу, на
тени, острыми углами падавшие от домов. И наоборот,
как замечательно было в пасмурный день следить за мед-
ленными струями дождя, протянувшимися в воздухе,
словно тонкая пряжа, и чувствовать себя надежно укры-
тым от непогоды!
Хосефа Игнасия помогала ему в деле, болтала с при-
хожанами и радовалась своей тихой, мирной жизни
и тому, что у ее мужа ни в чем нет недостатка. Каждое
утро, как только рассветало, она отправлялась в приход-
скую церковь и, когда, листая засаленные страницы ста-
рого, с крупными буквами молитвенника, единственной
книги, которую она, говорившая в основном по-баскски,
могла читать, доходила до того места молитвы, где гово-
Глава I
31
рится об особой благодати Божией, она, беззвучно шеве-
ля губами, стыдясь своей молитвы, день за днем, год за
годом просила, чтобы Господь дал ей сына. Она любила
ласкать детей, хотя ее мужа это и раздражало.
Педро Антонио так ждал зимы потому, что, когда
серые дни сливались в одну череду с долгими ночами
и когда заряжал упрямый и нескончаемый моросящий
дождь, в лавке начинала собираться дружеская компа-
ния. Разведя огонь в жаровне, он расставлял вокруг сту-
лья и, поглядывая за горящими углями, ждал гостей.
Они входили, внося с улицы волны сырого холодного
воздуха. Первым, шумно дыша, появлялся дон Браулио,
американец, из тех людей, которые рождены жить широ-
ко, и так он и жил — от души: совершал длительные
прогулки, чтобы поразмять шарниры и продуть мехи,
про Америку всегда говорил там и никогда не упускал
случая заметить, что день становится длиннее или коро-
че, в зависимости от времени года. После него входил,
потирая руки, старинный приятель Педро Антонио, по
имени Гамбелу, с которым они воевали вместе; за ним,
на ходу протирая запотевшие очки,— дон Эустакьо, быв-
ший карлистский офицер, вполне примирившийся с со-
глашением в Вергаре; важный дон Хосе Мариа, появляв-
шийся лишь эпизодически, и, наконец, священник дон
Паскуаль, двоюродный брат Педро Антонио, элегантным
жестом встряхивавший свой мокрый плащ, с которого
летели брызги. И все это: и шумное дыхание дона Брау-
лио, и протирающий очки дон Эустакьо, и неожиданное
появление дона Хосе Марии, и изящно скидывающий
с плеч свой плащ двоюродный брат — доставляло Педро
Антонио истинное удовольствие, и, вороша угли в жаро-
вне, он завороженно глядел на струйки воды, стекающей
и капающей на пол с огромных зонтов, составленных
в углу. «Полегче, полегче»,— говорил ему дон Эустакьо;
но ему нравилось смотреть на пульсирующие под слоем
пепла докрасна раскаленные угли, напоминавшие ему
волнистое пламя в очаге родного хутора — пламя потрес-
кивающих дров, то длинными, то короткими языками
32
Мир среди войны
лизавшее закопченную стену; пламя, глядя на которое,
он так часто дремал у очага, и которое интересовало его
не меньше, чем живые существа, плененные и жажду-
щие свободы,— само по себе страшное, оно было так
безобидно в кухонном очаге.
Тертулия в лавке Педро Антонио стала собираться
вскоре после окончания войны и питалась почти исклю-
чительно разговорами о ней, так же как несколько поз-
же — разговорами о восстании монтемолинистов в Ката-
лонии. Приятели то обсуждали статьи, в которых Баль-
мес со страниц «Народной мысли» требовал союза двух
династических ветвей, то Гамбелу и дон Эустакьо заво-
дили спор о том, что один называл «предательством»,
а другой соглашением в Вергаре. Смирившийся дон Эус-
такьо возмущался грозными циркулярами, которыми
правительство ответило на оливковую ветвь, предложен-
ную Монтемолином в Буржском манифесте, и тем, что
оно позволило публично обезглавить в Мадриде симво-
лическую фигуру претендента, которого Гамбелу и свя-
щенник клеймили как либерала и масона, ополчась за-
одно и на всю орлеанскую ветвь — выродков и чудовищ.
Между тем дон Хосе Мариа уверял, что Англия тоже
за них, не уставая повторять, что автократ, как он назы-
вал царя, отказался признать Изабеллу II, а когда Гамбе-
лу в ответ напевал: «А как русские полки вдруг ударили
в штыки.,,» — важный дон Хосе улыбался про себя: «Ка-
кое ребячество!»
Когда в Каталонии вспыхнул мятеж монтемолинис-
тов, сторонник Вергары обрушил поток своих сарказмов
на каталонское офицерство, и тертулия оживилась из-за
ежевечерних перепалок между ним и Гамбелу, истовым
поклонником Кабреры, обвинявшим во всех бедах бога-
чей. Вступление войск Кабреры в Каталонию, его успехи
и неудачи, его победа при Авиньо, странности его ха-
рактера, союз между карлистами и республиканцами
и окончание войны, так же как и известия об итальян-
ской революции, направленной против Папы, подвиги
Гарибальди, испанская военная экспедиция и шуточки
по поводу стигматов сор Патросинио до предела накали-
ли страсти среди участников тертулии. По словам дона
Глава I
33
Хосе Марии, все рушилось на глазах, дон Эустакьо гово-
рил, что все идет нормально, а Педро Антонио на все
реагировал одинаково, восклицая:
— Хватит с нас приключений, и так есть о чем порас-
сказать.
Между тем вязавшая чулок Хосефа Игнасия, считая
петли, частенько сбивалась, и долетавшие до нее речи
непроизвольно откладывались у нее в голове. Когда что-
то особенно привлекало ее рассеянное внимание, она
отрывалась от работы, с улыбкой глядя на говорившего.
Но не только общественные события подогревали
страсти; часто случалось, что приятели обращались
к былому, и здесь первенствовал дон Эустакьо, маро-
тист, коренной житель Бильбао, с восхищением вспоми-
навший о своей золотой поре, которую он в простоте ду-
шевной считал и золотой порой всего города.
— А какие были времени, дон Эустакьо! — подначи-
вал его священник.
— Не тяните меня за язык,— отмахивался дон Эуста-
кьо, и тут уже его было не удержать. Да, то были време-
на! И подумать только: без всяких фабрик, при одном
старом мосте, со старыми каталонскими кузницами в де-
ревнях, в те времена, когда реку еще частенько перехо-
дили вброд,— каждый дом был полной чашей, и жили
все в мире и согласии. Какие нравы! Мальчишки булты-
хались в реке, прыгая в воду нагишом с какого-нибудь
суденышка, прямо в центре города, перед домами Рибе-
ры. Торговля? В этом городе, где был издан Устав мор-
ского консульства, торговцы играли в ломбер, ставя на
кон целые партии хлопка... А кто не помнит песенки?!
Мусью из Бреста
Весь мир изъездил,
И вот — известье:
К нам прибыл он.
Как мы богаты!
Как мы учтивы!
Как мы счастливы!
Он — потрясен! *
* Здесь и далее и романс стихи даны в переводе В. Андреева.
2 M. де Унамуно
34
Мир среди войны
Рай, рай земной были те десять лет до тридцать тре-
тьего года, пока правили они, роялисты, и когда город-
ской совет отстроил Новую площадь, кладбище, а бес-
платно работавшие добровольцы соорудили госпиталь.
— Ну, зато в двадцать девятом все поостыли,— заме-
чал дон Браулио.
— Опять он со своим! — ворчал дон Эустакьо и воз-
вращался к своему рассказу о конституционалистах
и прогрессистах, о сороковом годе, о таможнях. И когда
Педро Антонио, помешивая угли в жаровне, говорил,
что таможен бы не было, не будь крупных торговцев,
страдавших от мелкой контрабанды, примирившийся
восклицал:
— Молчи! Кто бы поверил, что ты когда-то воевал за
Правое дело... Уж не станешь ли ты отстаивать эту про-
грессистскую болтовню? Уж не станешь ли защищать
Эспартеро? А может быть, по-твоему, верно и все, что
творилось в Бареа!..
— Бога ради, Эустакьо!..
— А я тебе говорил и повторяю: то было начало кон-
ца... Сегодняшние прогрессисты — курам на смех... Вы
только представьте себе, дон Паскуаль, как тогда здесь,
вот здесь вот, на этих самых улицах, в этом вот самом
Бильбао, распевали: «Долой оковы, режь попов!». Я это
слышал собственными ушами. И видел, как рушили цер-
кви... Даже колокольню святого Франциска разрушили...
С тридцать третьего года, с революции, все идет хуже
некуда...
— А договор?
— Да что там договор! Вы только посмотрите на ны-
нешних либералов... Куда они годятся... Помолчи, Пед-
ро, помолчи...
- Больше священников не тронут...— соглашался
Гамбулу.— Нынче народ не такой пошел... Не такой...
— Дальше — хуже...
— Что ж поделать! Пока нет войны, и слава Богу,—
назидательно заключал Педро Антонио.
Достав часы, дон Браулио восклицал: «Сеньоры, по-
ловина одиннадцатого!» — и гости начинали расходиться.
Глава I
35
Иногда они задерживались, чтобы переждать дождь, бе-
седа продолжалась, а Педро Антонио тихонько клевал
носом в углу.
Разразилась революционная гроза сорок восьмого,
и социализм воспрял. Священник, озабоченный италь-
янскими делами, постоянно говорил о них, сердясь, что
ему никто не противоречит. События следовали, одно
важнее другого: Папа бежал из Рима, где установилась
республика; Франция переживала кровавые дни. Услы-
шав о том, что есть люди, которые не верят даже в Бога,
Хосефа Игнасия, широко раскрыв глаза, отрывалась от
своего вязания и снова сонно склонялась над ним,
еле слышно бормоча что-то. Педро Антонио выслушивал
известия о новых, жестоких социальных потрясениях со
скрытым удовольствием, как человек, который, уютно
устроившись в домашнем тепле, сострадательно думает
о бредущем под проливным дождем путнике. Собрав
очередную сумму, он относил ее в банк и по дороге ду-
мал о том, что было бы, будь у него сын, которому бы
он мог все оставить.
Однажды вечером сорок девятого года, когда гости
уже разошлись и супруги, как обычно, остались одни,
пересчитывая вырученное за день, бедняжка Пепиньяси,
запинаясь и краснея, сообщила своему Перу Антону*
нечто такое, от чего сердце громко застучало у него
в груди, и он со слезами на глазах обнял жену, восклик-
нув: «На все воля Божья!» В июне следующего года у них
родился сын, которого назвали Игнасио, и дон Паскуаль
стал дядюшкой Паскуалем.
Первые месяцы Педро Антонио чувствовал себя со-
вершенно растерянным, глядя на этого бедного, поздне-
го малютку, которого любой сквозняк, любое чепуховое
расстройство желудка, какая-нибудь невидимая и неося-
заемая, невесть откуда взявшаяся хворь могли погубить
в одночасье. Перед тем как идти спать, он склонялся
над кроваткой малыша, чтобы услышать его дыхание.
* Пепиньяси, Перу Антон — баскские варианты испанских
имен Хосефа и Педро Антонио. (Здесь и далее примеч. ред.)
36
Мир среди войны
Он часто брал сына на руки и, пристально глядя на него,
говорил: «А хороший солдат мог бы из тебя выйти!.. Но,
слава Богу, жизнь у нас теперь мирная... Ну-ка, ну-ка!..»
Однако ему ни разу и в голову не пришло поцеловать
малыша.
Воспитать сына он решил в простом и строгом обы-
чае католической веры, на старый испанский лад, и вое-
питание это свелось к тому, что каждое утро и каждый
вечер ребенок обязан был прикладываться к родитель-
ской руке и ни в коем случае не обращаться к родителям
на «ты» — отвратительная привычка, порождение рево-
люции, как утверждал дядюшка Паскуаль, со своей сто-
роны взявшийся внушить малолетнему племяннику свя-
щенный страх перед Богом.
А это было и впрямь нужно, потому что наступали
немыслимые времена, и Педро Антонио всерьез начинал
задумываться о конце мира. Покушение священника
Мерино на королеву и рассуждения по этому поводу дя-
дюшки Паскуаля оставили глубокий след в душе конди-
тера, которому казалось, что он видит самогб переодев-
шегося святым отцом Люцифера, тайком покидающего
по ночам Незримую Юдоль, чтобы совращать мир с пути
истинного.
В эти-то первые годы и сложились основные черты
чистого и нетронутого духа Игнасио, а полученные в эти
годы впечатления стали впоследствии сердцевиной его
души. Поскольку родители весь день проводили в лавке,
он почти не сидел дома и, как правило, приходил домой
только ночевать.
Настоящим его домом была выходившая на рыноч-
ную площадь улица, вид с которой ограничивался окрест-
ными горами. Старые и как бы раздавшиеся от старости
дома, с деревянными балконами и несимметрично раз-
бросанными проемами дверей и окон, дома, в облике
которых, казалось, отпечатлелся характер населявших их
семей, обступали узкую и длинную, затененную нависа-
ющими кровлями улицу. Неподалеку располагалось
кладбище и церковь Сантьяго с широким порталом, где
в дождливые дни собиралась ребятня и звонкие голоса
Глава I
37
детей отражались от каменных сводов. Мрачноватая, на
первый взгляд, сжатая тенями улица, похожая на тун-
нель, перекрытый полоской серого по обыкновению
неба, часто оживлялась пронзительными криками игра-
ющей ребятни. Да и для пешехода она представляла не
такое уж унылое зрелище, поскольку многочисленные
окна лавок пестрели всякой всячиной: тут были и бере-
ты, и кушаки, и подтяжки самых разных и ярких цветов,
ярма и башмаки, и все это было развешано так, чтобы
крестьяне могли хорошенько разглядеть и собственно-
ручно потрогать любой товар. Здесь царил постоянный
праздник, а наезжавшие в воскресные дни селяне толпа-
ми ходили по улице взад-вперед, присматриваясь и тор-
гуясь, притворяясь, что уходят, чтобы потом вернуться
и купить. Среди этих людей, нередко подшучивая над
кем-нибудь из них, и рос Игнасио.
У мальчишек был свой, особый календарь развлече-
пий, зависевший от сезона и от погоды: то это были
водяные мельнички, которые они устраивали, перегора-
живая посреди мостовой бурлящий в дождливые дни по-
ток; то — впечатляющее зрелище, когда, на восьмой день
праздника Тела Господня, трубачи городского оркестра
в своих красных полукафтанах, стоя на балконах аюнта-
мьенто, нарушали тишину угасающего дня протяжными
и торжественными звуками.
Самым близким, самым неразлучным другом Игнасио
в эти детские годы был Хуанито Арана — сын дона Хуа-
на Араны, совладельца компании «Братья Арана», либе-
рала до мозга костей.
Основателем торгового дома Арана был дон Хосе Ма-
риа де Арана, бедный портной, человек расторопный
и неглупый, который, скопив в поте лица своего неболь-
шую сумму, стал приторговывать колониальными това-
рами, заказывая маленькие партии, доставлявшиеся вме-
сте с основным грузом либо с фрахтом крупных торго-
вых домов. За портняжной мастерской у него был склад,
и он частенько оставлял свои выкройки, чтобы погреть
руки, торгуя треской в розницу. Рассказывают, что
38
Мир среди войны
однажды он приписал в одном из своих запросов не-
сколько лишних нулей и уже считал себя разоренным,
когда на его имя прибыл доверху груженный корабль,
а ему нечем было расплачиваться; однако отыскались
поручители и кредиторы; и, когда товар вырос в цене,
он его быстро распродал; и эта неожиданная прибыль
расширила его возможности, пробудила доселе дремав-
ший в нем дух инициативы и подвигла его на более
крупные дела, заложившие основу благополучия его де-
тей. Так объясняли эту историю завистники-лентяи,
однако находились и злые языки, утверждавшие, что
славный портной сам признавался в преднамеренности
своей описки. Как бы там ни было, он завещал своим
сыновьям приличный капитал и пользовавшуюся солид-
ной репутацией фирму и в своем предсмертном слове
наказал им не разделяться и вести дело дружно.
Братьев Арана было двое: старший, дон Хуан, возгла-
вивший дело, и дон Мигель. Добровольный узник своей
конторы, дон Хуан находился в ней с самого раннего
утра и до позднего вечера; иногда он отправлялся на
пристань, где причаливало судно с его грузом, и наблю-
дал за разгрузкой, а иногда прохаживался по складу,
и вид сложенных там товаров вызывал у него приступы
торгашеского умиления, когда он думал о том, как вели-
ка земля, и о бесконечном множестве и разнообразии
стран, питающих торговлю.
— Торговля положит конец войнам и варварству! —
любил повторять дон Хуан.
С каким наслаждением прочел он впервые о «товаро-
обороте идей»! Даже идеи оказывались подвластны зако-
нам спроса и предложения. Робкий прогрессизм в нем
скрывал консервативную сущность.
Отец, дон Хосе Мариа, не смог дать своим сыновьям
блестящего образования, однако он все же немало сде-
лал для их воспитания, поскольку оба разбирались в тор-
говле и, помимо прочего, знали французский язык, изу-
чать который начали еще на курсах при консульстве.
Дону Хуану пришлось немало путешествовать по де-
лам фирмы, и путешествия эти придали ему некий лоск
Гн<кш I 39
поверхностной учености и привили нежное чувство люб-
ви к своему уголку, как он называл Бильбао. Путеше-
ствуя, он познакомился с политической экономией
и воспылал к ней настоящей страстью. Он подписался
па французский экономический журнал, накупил книг
Адама Смита, Ж. Б. Сэя и прочих, в особенности Бастиа,
бывшего тогда в большой моде. Он упивался его статья-
ми и, прочтя несколько страниц из «Гармоний», отдавал-
ся во власть смутных дум, навевавших сладкую дремоту,
подобно активному пищеварению после плотного обеда,
п в конце концов засыпал с раскрытым томиком Бастиа
в руках. Когда кто-нибудь напоминал ему историю с ну-
лями, он, приосанившись, отвечал, что отцу никогда не
огнравили бы такую крупную партию, не отличайся он
обязательностью и набожностью — обязательность и на-
божность значили для него одно и то же —в мелких
делах, и что именно добрая слава позволила ему извлечь
выгоду из случайной описки.
- Легко рассуждать о счастливом случае,— говорил
он, но главное — его не упустить.
- Мы-то его не упустили, когда родились от такого
оз ид,— язвительно замечал младший брат.
Гго жена, донья Микаэла, происходила из семьи бе-
женца времен Семилетней войны, умершего во время
осады тридцать шестого года. Семья немало натерпелась
в военные годы, и девочка выросла в атмосфере посто-
янных neper адов и постоянного страха. Любая мелочь
iiriM) moi ил причинить ей боль, она мало общалась
с людьми, и любое недомогание повергало ее в глубокую
депрессию. По ночам ее мучили кошмары, и все яркое,
кричащее ей претило. Жизнь увлекала ее, как бурный
поюк, не дающий даже минутной передышки; всякое
неожиданное известие приводило ее в замешательство,
и, читая газеты, она не уставала повторять: «Господи,
какое несчастье!» Пришло время, и она, мечтая найти
родственную душу, вышла замуж за дона Хуана, и союз
их оказался удачным и плодотворным. Каждый раз как
жена рожала ему очередного ребенка, дон Хуан вспо-
минал о заповедях мальтузианства и с еще большим
40
Мир среди войны
усердием принимался за дела, чтобы обеспечить своим
детям будущее, которое позволило бы им жить за чужой
счет, и благодаря Провидение за роскошь иметь много
детей. Он никогда не роптал на судьбу. Очень часто по-
вторял, что поломка даже самой маленькой детали, даже
самого незначительного винтика большого механизма
может привести к остановке всего движения, и, говоря
это, он имел в виду себя, свою собственную роль в меха-
низме человеческого общества.
Младший из братьев, дон Мигель, холостяк, слыл
чудаком и жил один, со служанкой, что давало немало
поводов для досужих пересудов. С детства он был болез-
ненным и тщедушным, и это служило предметом посто-
янных насмешек его приятелей, что развило в нем бо-
лезненную чувствительность ко всему нелепому, отчего
он всегда с мучительным стыдом реагировал на глупые
слова и поступки окружающих. Он верил в приметы
и предчувствия, во время прогулок развлекался, считая
шаги, и знал сорок четыре пасьянса — его излюбленное
занятие, которому он предавался, оставаясь дома один,
или же садился в кресло у огня и вел молчаливые беседы
с самим собой. Еще ему нравилось ходить на праздники
и гулянья, где он, потихоньку напевая, с удовольствием
смотрел на танцующих. В конторе он работал усердно
и был почтительно ласков по отношению к старшему
брату.
Оба брата Арана придерживались исконно либераль-
ных взглядов, хранили веру предков, и подписи их все-
гда значились одними из первых при любой благотвори-
тельной подписке. Занимаясь делами земными, они не
пренебрегали и заботами о великом деле спасения души.
Сын дона Хуана Араны и был Хуансито — закадыч-
ный друг Игнасио, его приятель со школьных лет. Про-
водимые в школе часы тянулись для Игнасио все доль-
ше, и он то и дело задирал соседей, будучи из тех, кому
несносно вынужденное и скучное сидение и кто вечно
придумывал какой-нибудь повод, чтобы улизнуть, пред-
почитая обучаться разным гнусностям в темной зловон-
I iinaa 1 41
ной уборной. Но, почуяв свежий воздух улицы, пробуж-
давший вкус к жизни, он не терял времени, чтобы на-
прыгаться и набегаться вволю. Очертя голову бросался
в любые игры, усваивая первые уроки свободы.
Там, на улице, вместе с мальчишками из бесплатной
городской школы они учились проявлять свой мужской
ха рак гор: подстерегали на углах девочек, совали им за
шиворот мышей и смеялись, когда удавалось довести
кого-нибудь из них до слез — эх ты, трусиха!
Гляди, сейчас брата позову!..
Давай-давай, зови! То-то я ему нос расквашу!..
Появлялся брат, и начиналась квасня. Тесный круг
обступал соперников. «Ну-ка, надери ему уши!», «вали
его, пали!», «глади, трусит!», «не поддавайся!»; кто-то мо-
лился за победу своего приятеля и покровителя. Наконец
они схватывались и под крики «дай ему!», «ножку под-
ставь!», «так его!», «ой, да он кусается, как девчонка!..»
от души колошматили друг друга, пока кто-нибудь не
падал, а его противник, сидя на поверженном и одной
рукой схватив его за горло, потный и сопящий, не зано-
сил кулак и нс спрашивал: «Сдаешься?» Если побежден-
ный отвечал «нет», кулак победителя впечатывался ему
в чубы, и снова следовал вопрос: «Сдаешься?», пока на-
конец все с криками не разбегались, завидев альгвасила.
И нередко случалось, что противники уходили вместе,
бе I злобы, хотя, понятно, один шел понурясь, а другой
1оржос1 повал. ’Гак Игнасио одолел Энрике, самого пету-
нии пип им всей улице, настоящего вожака, которого
никому еще не удавалось победить и которого все тер-
пен» не могли, с тех пор как он побил Хуана Хосе, свое-
го соперника в уличной табели о рангах. Как его все
ненавидели!..
А какие перестрелки, набрав камней, устраивали они,
объединяясь улица против улицы! Навсегда запомнил
Игнасио тот день, когда, отбив у противника старую пе-
карню в Бегонье, они набросали в печь сена и устроили
победный костер.
Горожане, попадавшие под мальчишечий обстрел,
жаловались, газеты обращались к властям, призывая
42
Мир среди войны
образумить юнцов, но все это лишь подливало масла
в огонь, поскольку мальчишки чувствовали, что на них
обращено внимание взрослых, что у них есть своя пуб-
лика. И когда какой-нибудь сеньор, занеся палку, гро-
зился позвать альгвасила, они продолжали сражаться
с удвоенным пылом, чтобы поразить зрителя своей храб-
ростью и ловкостью, и пусть тогда газеты пишут об
«этих юнцах».
Началась африканская кампания; над всколыхнув-
шейся Испанией пронесся такой знакомый клич: «На
мавров!» — и вокруг только и говорили, что о войне. Вид
отправляющихся на фронт батальонов приводил мальчи-
шек в исступление, а рассказы о войне делали схватки
между уличными группировками еще жарче, и не было
мальчишки, который не знал бы имени Прима.
Тогда же, охваченные непонятным трепетом, они хо-
дили в Мирафлорес смотреть деревья, источавшие слезы,
деревья, у которых были расстреляны схваченные в Ба-
сурто несчастные, замешанные в попытку карлистского
переворота в Рапите.
К одиннадцати годам, когда близилось первое прича-
стие, Игнасио был уже уверенным в себе светловолосым
и смуглым подростком. Довольно глубоко посаженные
глаза спокойно смотрели из-под высокого лба. Ему не
исполнилось двенадцати, когда он впервые причастился,
и с тех пор, с простодушной обязательностью, не про-
пускал ни одного предопределенного церковным кален-
дарем обряда.
Перед причастием дети собирались слушать пропо-
ведь в ризнице приходской церкви, сидя прямо на
полу — девочки по одну, мальчики по другую сторону.
Игнасио, сам не зная почему, не мог отвести глаз от Ра-
фаэль!, сестры Хуанито, постоянно стыдливо одергивав-
шей свое платье. Уличный шум проникал в тихий полу-
мрак как веселое эхо оживленного мира.
Наконец настал торжественный день Вербного вос-
кресенья, праздника весны, и в этот день они были геро-
ями, все как один одетые в новые, с иголочки, костюмы;
одна из девочек была в белом, пышном и ярком платье;
Гшиш I
43
остальные, менее изысканные, в черном — «эти люди»,
как говорил про них дядюшка Паскуаль. Да, они были
героями дня, почти ангелами; восхищенные взгляды
взрослых были устремлены на них; это был день их
вступления в мир общества, торжественное провозглаше-
ние их религиозного совершеннолетия. Когда Игнасио
вернулся домой, родители, на этот раз поменявшись
с ним ролями, целовали ему руку, и, пока мать плакала,
дядя Паскуаль сказал со значением: «Отныне ты — муж-
чина».
Весь запас нежных чувств дядюшка изливал теперь
на Игнасио, окружая его постоянной заботой. Вечерами,
в ожидании прихода гостей, он часто просил мальчика
читать семье вслух, обычно жития святых. Так Игнасио
узнал о героических доблестях великомучеников: о свя-
том Лаврентии, который просил, чтобы его медленно
поворачивали над костром, о нежных девах, воссылав-
ших из пламени хвалы Господу. Однажды дядюшка при-
нес историю Крестовых походов, наполовину выдуман-
ную, и после ее чтения Игнасио снились набожные
рыцари и воинственные монахи, шумные толпы, Сала-
дин и Готфрид, и ему казалось, что он слышит крики
крестоносцев: «Воля короля —воля Господня», и видит,
как они, словно сошедшие с книжной картинки, потря-
сают своими арбалетами, стоя у стен Иерусалимских,
и поют гимны Господу, укрепляющему сердца.
Нередко дядюшка Паскуаль оставался ужинать, но,
сколько ни упрашивай сю супруги переехать к ним
насовсем, оп отказывался, так как ему претило вникать
в сокровенную жизнь семьи, которую он любил всем
сердцем.
Поглощенный заботами о племяннике, он старался
сохранить его душу незапятнанной и чистой, оберегая
спасительный запас святых верований, для чего часто
произносил перед Игнасио небольшие проповеди или
обращался к нему с нравоучительной беседой.
За дядюшкиными проповедями нередко следовали
отцовские рассказы о семи военных годах. Благодаря
им в уме Игнасио стали понемногу оживать образы,
Мир среди войны
на которые он, еще совсем маленьким, столько раз на-
тыкался в книгах: могучие фигуры воинов в огромных
старинных шлемах или в таких же огромных беретах.
Обычно они изображались на какой-нибудь пустоши,
среди доходивших им до колен папоротников и дрока,
бредущими по ущелью или же спускающимися, в пол-
ном вооружении, по горному склону, поросшему кашта-
нами; но над всеми в его вображении царил нахмурен-
ный профиль Сумалакарреги с литографии, висевшей на
почетном месте в одной из почти всегда запертых ком-
нат: в берете, мохнатой овчине на плечах, с усами, пере-
ходящими в бакенбарды; и, заставив его покинуть рамку,
Антонио представлял его себе где-нибудь на вершине
Бегоньи, задумчиво глядящим на Бильбао или наблюда-
ющим с одной из вершин за окутанным дымом полем
боя.
— Бедный дон Томас! — восклицал Педро Антонио.—
А сгубили его священник и врач, продавшиеся масонам.
Для старого солдата дона Карлоса масонство было
силой, скрыто руководившей всеми темными делами,
и только вмешательством масонов мог он объяснить
поражение Святого дела; никакая другая сила, действую-
щая открыто, не могла бы одержать такую победу, и, не-
вольно вступая в область загадочного и неведомого, его
фантазия создала образ некоего демонического божества,
против которого человек был бессилен.
Усталый Игнасио тер глаза и сонно слушал рассужде-
ния отца о масонстве.
— Ах, Инисьочу,— говорила ему мать,— да ведь ты
уже еле сидишь... Глазки-то уж совсем закрываются...
Давай, сынок, ступай спать...
— Не хочу спать, мама! — упрямился Игнасио, стара-
ясь открыть сами собой закрывающиеся глаза.
— Иди,— вмешивался и Педро Антонио,— в другой
раз доскажу.
Подойдя к родительской руке, Игнасио шел спать;
в голове у него теснились смутные образы, и не раз по-
сле таких вечеров ему снился — в виде масона — Бука,
прятавшийся где-то в самой глубине его детской души.
1шва 1
45
При воспоминании о рассказах отца в душе Игнасио,
вырисовываясь все ярче, появлялись очертания предме-
тов и людей, в груди его звучало эхо былых сражений,
и понемногу в нем складывался свой, внутренний мир —
мир истинный, совсем непохожий на тот, ложный, что
просачивался в него извне.
События в Европе, в Испании и в самом Бильбао
дали обильную пищу для разговоров участникам терту-
лии в годы, предшествовавшие сентябрьской революции.
Слух о крахе компании, собиравшейся построить желез-
ную дорогу между Туделой и Бильбао, разнесся по всему
городу и вызвал большой переполох; многим при-
шлось оплакивать пущенные на ветер сбережения.
Акции в сто дуро упали до пяти, и говорили, что скоро
в пих можно будет заворачивать масло. Больше всего жа-
ловались те, кто пострадал сравнительно мало, и те,
кому нс приходилось зарабатывать на жизнь самим, бо-
гатые бездельники, потерявшие всего лишь часть унасле-
дованного капитала; те же, кто лишился честным трудом
заработанных средств, молчали и, стиснув зубы, продол-
жали работать. Среди тех, кто жаловался больше всего,
оказался дон Хосе Мариа; он был вне себя, все виделось
ему в черном цвете; и изгнание Папы, и вступление
Гарибальди в Рим было, по его словам, первыми раска-
тами грома перед приближающейся грозой. Он без уста-
ли говорил о корсиканце, как он называл Наполеона III,
об австрийцах, о русских и об англичанах и без конца
возвращался к событиям в Мадженте, Сольферино
и Ломбардо-Венецианском королевстве. Изображая че-
ловека, сопричастного большой политике, он упорно
окутывал свое поведение покровом тайны, что вызывало
презрение у дона Эустакьо и служило предметом добро-
душных насмешек со стороны Гамбелу, твердившего, что
Нарваэсу подрезали-таки крылышки. С детским нетер-
пением он ожидал большой войны, о которой было
столько шуму.
Да и в шестьдесят шестом году — году кровавых мяте-
жей, расстрелов и террора — было о чем поговорить.
46
Мир среди войны
Признание Итальянского королевства, событие, глу-
боко взволновавшее всю Испанию, заставило поволно-
ваться дядюшку Паскуаля и не на шутку встревожило
дона Эустакьо, который, видя в нем посягательство на
то, что было негласно утверждено в Вергаре, стал откры-
то выражать свое сочувствие бедной королеве.
Священник изливал наболевшее, накопившееся в нем
раздражение ходом вещей и, полагая, что человек по
природе своей зол, требовал жестких, очень жестких мер
и успокаивался, лишь окончательно запутавшись в ту-
манных цитатах из Апариси, опираясь на которого он
развивал собственную, сложную и довольно шаткую,
концепцию карлизма как «утверждения».
Педро Антонио с удовольствием слушал отчеты
о ходе итальянской кампании; его восхищение вызывали
зуавы и общий дух христианского воинства, уступавший,
по словам дядюшки Паскуаля, только духу Церкви.
Узнав о том, что дон Хуан де Бурбон, которого свя-
щенник клеймил либералом и еретиком, отказался от
притязаний на престол в пользу своего сына Карлоса
(дон Эустакьо настаивал на неправомочности этого
шага), Гамбелу воскликнул:
— И правильно сделал, а то как бы мы иначе стали
называться — хуанисты? За Карлоса мы воевали, Перу
Антон, и имя нам — карлисты... Хуанисты? Фу!
Неужели могли они расстаться с именем, с которым
у одних было связано столько воспоминаний и надежд
и которое у других вызывало такую ненависть? Карлос!
В одном имени — целая история, вся память о юных
днях! А что такое — Хуан? Деревенщина, простак, солда-
тик-пехтура... Какое тут может быть сравнение!.. Звучное
имя Карлос воодушевляло их, хотя они плохо представ-
ляли себе, кто за ним стоит, и касавшиеся нового пре-
тендента корреспонденции из Триеста, постоянно пуб-
ликовавшиеся в «Ла-Эсперансе», встречались участника-
ми тертулии холодно, и так же холодно приняли они
помятое от долгого хождения по рукам письмо, которое
однажды вечером извлек из портфеля дон Хосе Мариа,
письмо, где говорось о том, что молодой Карлос — один
Глава I
47
и) лучших наездников в Европе, где расхваливалась его
глубокая и нежная любовь к Испании, а также рассказы-
валось о его свадьбе.
Между тем под звуки гимна Риего революция носи-
лась в воздухе, подобно одинокому смерчу, и суровые
европейские ветры уже задули над Испанией. Повсюду
зрели заговоры: прогрессисты, демократы, республикан-
цы и карлисты — все плели свои невидимые сети, не го-
воря уже о малоприглядных интригах во Дворце, где
всем заправляла меченая монахиня.
—- Перико,— говорил двоюродному брату священ-
ник,—трепещите, у кого есть дети.
Уходя, он думал о смутном будущем, о борьбе, кото-
рая неизбежно должна была разыграться между волей
парода, между пронизавшими народную толщу традици-
ями и духом революции, неудержимо подстрекающим
к борьбе за новые принципы.
Нередко, когда гости уже расходились, Педро Анто-
нио шел будить сына, уснувшего с подшивкой изданий
в руках, чтобы отправить его в постель.
Чтение подшивок было недавним и страстным увле-
чением Игнасио, и он постоянно покупал эти сшитые
бечевкой листы у торговавшего ими на рыночной
площади слепого старика. В те поры это было модным
пристрастием среди мальчишек, покупавших подшивки
и обменивавшихся ими.
В пухлых затрепанных подшивках жила самая много-
красочная народная фантазия и история: тут были сюже-
ты из Священного Писания, рассказы о Востоке, средне-
вековые эпопеи, отрывки из каролингского цикла, из
рыцарских романов, из самых знаменитых произведений
европейской беллетристики, национальные предания,
рассказы о славных разбойниках и о Семилетней войне.
Это был сгусток вековечной поэзии, которая, напитав
собою песни и предания, скрашивавшие жизнь не одно-
му поколению, передававшиеся из уст в уста при свете
очага, поступила на откуп слепым уличным торговцам —
никогда не угасающая фантазия народа.
48
Мир среди войны
Игнасио сонно листал их, едва вникая в смысл. От
стихов он быстро уставал, к тому же везде было много
непонятных для него слов. По временам-его совсем уже
слипающиеся глаза задерживались на одной из грубо
выполненных гравюр. Лишь немногие из легендарных
героев представлялись ему достаточно отчетливо; больше
других, пожалуй, Юдифь, поднимающая за волосы голо-
ву Олоферна; связанный Самсон, простертый перед
Далилой; Синдбад в огромной пещере и Аладдин, спус-
кающийся в подземелье со своей волшебной лампой;
Карл Великий й его двенадцать пэров, «побивая невер-
ных, все в кольчугах и латах», на бранном поле, по кото-
рому кровь текла, как потоки дождевой воды; великан
Фьерабрас Александрийский, «ростом с башню» и не бо-
ящийся никого на свете, склоняющий свою огромную
голову к святой купели; Оливерос де Кастилья, то в чер-
ных, то в белых с красным одеждах, по локоть в крови,
устремивший с ристалища свой взгляд на дочь англий-
ского короля; Артус де Альгарбе, сражающийся с чудо-
вищем, у которого вместо рук были змеи, крылья — как
у летучей мыши и угольно-черный язык; Пьер Прованс-
ский, увозящий прекрасную Маралону на своем коне;
мавр Флорес, ведущий к морскому берегу христианскую
красавицу Бланку Флор и неотрывно глядящий на нее,
потупившую свои очи; Женевьева Брабантская в пещере,
рядом с ланью, полуобнаженная и трепетно прижи-
мающая к груди своего маденца; Сид Руй Диас де Бивар
Кастильский, неожиданно воскрешающий, чтобы на-
смерть поразить еврея, осмелившегося коснуться его
бороды; Хосе Мариа, останавливающий дилижанс в глу-
хом ущелье Сьерра-Морены; журавли, несущие по воз-
духу Бертольда, но чаще всего это был Кабрера, Кабрера
верхом на коне в развевающемся за плечами белом
плаще.
Эти живые видения — отрывки из прочитанного
и увиденного на гравюрах подшивок - расплывчато от-
печатлевались в его уме, рядом с такими странными
и звучными именами, как Вальдовинос, Роланд, Флори-
нес, Охьер, Брутамонте, Феррагус. Этот мир резких
Глава I
49
световых переходов, сотканный из безостановочно
скользящих теней, и чем более смутный, тем более жи-
вой, подобно туманной дымке безмолвно обволакивал
его дух, чтобы затем облечься плотью снов и безотчетно
отложиться в душе. И, вставая из глубины забвенья, мир
этот воскресал в его сновидениях, когда он, притулив-
шись где-нибудь в углу, в покойном тепле родной кон-
дитерской, дремал под говор участников тертулии. Это
был грубый и одновременно нежный мир рыцарей, кото-
рые проливают слезы и кровь, сердца которых тают от
любви, как воск, а в битве обретают крепость стали,
которые, молясь и отражая вражеские удары, скитаются
в поисках приключений; мир прекрасных принцесс, ко-
торые, крадучись еле заметной тенью, вызволяют из тем-
ницы своих отважных возлюбленных; великанов, прини-
мающих святое крещение; благородных разбойников,
которые, именем Богородицы, отнимают у богачей день-
ги бедных; мир, в котором на равных существовали Сам-
сон, Синдбад, Роланд, Сид и Хосе Мариа, а последним
звеном, замыкающим эту цепочку героев, соединяющим
се с жизнью, был Кабрера — Кабрера, с его бурной мо-
лодостью, Кабрера, возмутитель спокойствия, изворот-
ливый, как гиена, и неукротимый, как лев, в неистовстве
рвущий на себе волосы и дающий кровавые клятвы,
во всеуслышание вызывающий на неслыханный поеди-
нок генерала Ногераса, который расстрелял его мать,
его ссмидссятилстнюю старуху мать, Кабрера, одержи-
вавший одну победу задругой и, наконец, беспомощный
и обессиленный. И ведь это был реальный человек,
которого Гамбелу и Педро Антонио видели собственны-
ми глазами, это был одновременно живой человек из
плоти и крови и выходец из другого мира, живой Сид,
который, в один прекрасный день вновь явившись вер-
хом на коне, воскресит зачарованный мир героев, где
вымысел переплетается с действительностью и где ожи-
вают тени.
Игнасио отправлялся спать, и вместе с ним засыпал
и его мир, а когда назавтра он выходил на залитую
утренним ярким светом и прохладой улицу, образы
50
Мир среди войны
фантазии обретали краски и безмолвной музыкой звуча-
ли в его душе.
Однажды, выходя после тертулии, дядюшка Паску-
аль заметил подшивки и, обратясь к Педро Антонио,
сказал:
— Отобрал бы ты у него эти книжонки — разного там
понаписано!
Шел шестьдесят шестой год. Как-то утром Хосефа
Игнасия позвала сына и отвела его в церковь, где в риз-
нице лежала испещренная подписями бумага, протесту-
ющая против признания Итальянского королевства.
— Подпиши, Игнасио. Пусть вернут Папе все, что
у него отняли,— сказала сыну мать.
Игнасио расписался, подумав: «Ну и подписей! Пока
их все прочитаешь!» В то же время ему было стыдно, что
мать привела его сюда, как маленького, вместо того что-
бы отправить одного.
Бывшие в ризнице священники тоже обсуждали акт
признания, вызвавший шумный отклик; говорили о воз-
мещении убытков, о буквально сыпавшихся отовсюду
протестах с подписями тысяч людей — детей и взрослых,
мужчин и женщин, дряхлых стариков и малышей, дела-
ющих первые шаги.
— Вот что лишит донью Исабель трона! — сказал
один из священников, выходя.
Пришло время Педро Антонио и его жене задуматься
над тем, что делать дальше с уже подросшим сыном.
Сколько шептались они об этом в тишине супружеской
спальни, и было о чем, потому что, прежде чем передать
сыну лавку, они хотели определить его в контору, где он
мог бы обучиться основам торговли, а потом, возглавив
и расширив дело, обеспечить своим родителям тихую,
безмятежную старость.
В тысячный раз сопоставив все «за» и «против», Пед-
ро Антонио предавался мечтам о безмятежном, счастли-
вом будущем. О том, как в погожие дни он с женой
будет совершать прогулки в Бегонью, как будет отводить
Глава I
51
душу, играя с внуками, как иногда будет помогать в лав-
ке, а между тем дело пойдет в гору, благодаря доброй
репутации — основе основ в торговом деле. В смысле же
конторы, куда отдать сына, вряд ли кто мог подойти
больше, чем Арана, его сосед, с сыном которого Игна-
сио водил дружбу, но сначала кондитер хотел посовето-
ваться с дядюшкой Паскуалем.
И вот однажды, пригласив его, супруги изложили ему
суть дела. Втянув понюшку табаку, священник сказал:
— Хорошо, очень хорошо, что вы решили сделать из
него человека; я сам давно об этом подумываю. И насчет
конторы вы решили верно, у Араны контора хорошая,
но я бы выбрал другую. Не потому, что Арана плохой
человек, нет! Он человек во всех смыслах достойный,
серьезный коммерсант, но... вы сами знаете — либерал
из либералов, а его мальчишка, сопляк, и того хуже —
понабрался всяких мыслей, я знаю. Представьте себе, по
воскресеньям даже не показывается в храме...
— Иисус Мария! — воскликнула Хосефа Игнасия.—
Быть того не может, наговаривают люди... Мы и его,
и всю их семью хорошо знаем, как говорится, только что
сами его при родах не принимали...
— Что же делать, коли это так,— продолжал дядюшка
Паскуаль, втягивая очередную понюшку и придавая сво-
ему тону легкий оттенок наставительности.— Игнасио
надо беречь... Не дай Бог, попадет в дурную компанию...
И поосторожнее с этими новыми идеями. Возраст у него
сейчас критический, и надо быть начеку. Повторяю —
глаз да глаз, и слава Богу, что натура у него хорошая
и сердце доброе. А если Арана своего мальчишку вовре-
мя не укоротит, эти его идеи далеко заведут... да и сам-
то отец...
Он умолк, задумавшеь о характере своего племянни-
ка, о том возрасте, когда жар в крови заставляет молодых
людей куролесить. И, не слушая брата, продолжавшего
ему что-то говорить, он думал о вожделениях плоти, ко-
торые так нелегко обуздать, и о гордыне духа, что под-
стерегает нас до последнего часа. В эти дни он готовил
новую проповедь.
52
Мир среди войны
— Глаз да глаз,— повторил он,— Берегитесь горды-
ни... Нет порока опасней...
И он углубился в отвлеченные рассуждения, совер-
шенно оставив в стороне Игнасио и контору Араны,
и только уходя сказал:
— Так вот — вы просили у меня совета, и я вам его
дал... Поступайте как знаете; но думаю, Арана не оби-
дится, если вы отправите мальчика в другую контору...
Ну, скажем, к Агирре...
Он выдержал паузу; супруги промолчали, и он уда-
лился.
Было решено отправить Игнасио к Агирре.
— А по-моему, так и у Араны было бы неплохо,—
сказала жена.
— Неплохо-то неплохо... Конечно, неплохо; так ведь
сама слышала, что сказал Паскуаль.
И вот Игнасио начал ходить в контору. Поначалу все
казалось ему внове и даже нравилось, но очень скоро
скамья, сидя на которой он с утра до вечера вел счет
чужим деньгам, превратилась для него в орудие пытки.
Ненависть к конторе постепенно перерастала в нена-
висть к Бильбао и к городам вообще. Ему хотелось бы
жить в какой-нибудь самой дальней стороне, самой глу-
хой деревушке, куда не ступала нога горожанина. Внуки
крестьян, живущие в Бильбао, смеялись над своими
предками; Игнасио больно было видеть, как издеваются
над селянами, и он начал скрывать, что сам — горожа-
нин, и, хотя и не знал баскского, стал намеренно и как
бы хвастаясь этим коверкать свой испанский, на кото-
ром говорил с пеленок, в то время как родители вели
беседы друг с другом по-баскски.
Возненавидя город, он полюбил горы. С нетерпением
ждал он воскресенья, чтобы отправиться в очередную
вылазку вместе с Хуаном Хосе. На городских улицах
Игнасио задыхался, прогулки по ним вызывали у него
отвращение. И, напротив, как прекрасно было в горах,
где не встретишь нелепого городского щеголя или разря-
женную барышню и где они могли кричать во все горло
Глава I
53
или, расстегнув рубашки, подставлять грудь порывам
свежего ветра!
Они выходили по воскресеньям, после обеда, хотя
иногда жара стояла поистине невыносимая, неподвиж-
ный шар солнца висел над землей и даже тень замерших
без ветра деревьев не давала прохлады. Свернув с дороги,
они карабкались в гору, цепляясь за стебли дрока, вды-
хая нежный запах вереска и папоротника. Не давая
себе передышки, упрямо лезли вверх, а добравшись до
вершины, жалели о том, что поблизости нет другой,
еще выше, валились на траву и, заложив руки за голову,
глядели в небо, с наслаждением чувствуя, как вольный
ветер, ветер гор и небес, в которых проплывали иногда
облачные пряди, остужает их разгоряченные, вспотев-
шие лица. Им казалось, что вместе с потом из них выхо-
дит все дурное, связанное с городом, что они обновля-
ются. Широко развернувшись, вздымались перед ними,
плечо к плечу, горные великаны Бискайи, а иногда слу-
чалось, что проплывавшее у их ног облако скрывало до-
лину, как волшебное, смутно волнуемое море, а в дым-
чатой глубине этого воздушного моря, подобно затонув-
шему городу, был еле различим Бильбао.
Спускаясь, гордые тем, что одолели вершину, они за-
ходили выпить кружку молока или стакан чаколи в один
из тех хуторов, на воротах которых висел грубо приклен-
ный потускневший от времени и непогоды Святой
образ. Они заводили разговор с хозяином, к которому
Хуан Хосе, чтобы выказать свой интерес, обращался
с бесчисленными вопросами.
Последнее время Игнасио не любил ходить в гости,
старался не встречаться на улице со знакомыми барыш-
нями и краснел, завидев уже подросшую хорошенькую
Рафаэлу, с которой столько играл в детстве. Отказывался
он гулять и на Кампо-де-Волантин, как те, кого он на-
зывал «модниками». Тогда же он увлекся пелотой, в ко-
торую играл хорошо и помногу, особенно после обеда,
перед тем как идти в контору, и вкладывал в игру всю
душу. Соперников он не боялся и с горделивым видом
давал посмотреть и потрогать мозоли на руках.
54
Мир среди войны
Но поиграть в пелоту или выбраться в горы удавалось
отнюдь не каждый день; приходилось ждать воскресенья,
которое к тому же могло оказаться дождливым. А в эти
пасмурные вечера, когда по свинцово-серому небу лете-
ли черные тяжелые тучи, не оставалось ничего иного,
как засесть в каком-нибудь чаколи, где молодежь играла
в карты, ужинала и шумно болтала.
Вместе с Игнасио на подобные ужины собирались
Хуан Хосе, Хуанито Арана и другие, и, между прочим,
некто Рафаэль, которого Игнасио терпеть не мог за то,
что тот, выпив, начинал взахлеб читать стихи, не обра-
щая внимания, слушают его или нет. То были стихи
Эспронседы, Соррильи, герцога де Риваса, Никомедеса
Пастора Диаса — мерные звучные строфы, которые Ра-
фаэль декламировал нараспев однообразно напыщенным
тоном, запоздалое эхо литературной революции, раз-
разившейся в Мадриде, где, в то время как на севере
страны сражались кристиносы и карлисты, в столичных
театрах разгорались не менее жаркие сражения между
романтиками и классицистами.
О чем только не говорили в чаколи! Рафаэль напол-
нял до половины суживающийся кверху стакан, смотрел
его на свет, оценивая цвет и прозрачность вина, и, вы-
пив залпом, потуплял голову, как человек, погруженный
в глубокое раздумье. К концу ужина Хуан Хосе закури-
вал и просил подать колоду, Игнасио перешучивался со
служанкой, которую Хуанито то и дело норовил шлеп-
нуть или ущипнуть, а Рафаэль скандировал:
Дайте вина мне! Пусть в нем утонет
Боль, что печальное сердце пронзила!
Жизнь бесталанная, ты мне постыла.
Только могила избавит от мук...
— Хоть бы она сгорела, эта контора! — восклицал
Игнасио под конец каждого из этих, таких задушевных
вечеров.
Был воскресный весенний день. Сильный северный
ветер гнал по небу едва поспевавшие друг за другом
Глава I
55
черные тучи; то вдруг обрушивался ливень, то дождь
стихал, падал редкими, крупными каплями.
Игнасио с приятелями отправился в чаколи, где,
плотно поужинав, они особенно громко и много крича-
ли, спорили и пели до хрипоты. Игнасио не сводил глаз
с прислуживавшей им девушки, чувствуя внутреннее
беспокойство и непонятно почему досадуя сам на себя.
Он поссорился с Хуанито из-за политики, потом все
вышли и, поскольку время было еще раннее, стали ду-
мать, куда пойти; Игнасио молчал, сердце у него сильно
билось. Рафаэль отказался идти куда-либо со всеми
и ушел, на ходу декламируя:
В огненном море лавы кипящей
Жарко пылает моя голова...
В тот вечер Игнасио с необычным для себя удоволь-
ствием слушал романтические стихи, их созвучья ласка-
ли его слух, в то время как он буквально пожирал глаза-
ми служанку. Все плыло перед глазами; казалось, вино,
а не кровь стучит в висках, и ему хотелось изрыгнуть это
вино вместе с кровью. И так, за компанию, он неожи-
данно оказался в каких-то грязных, душных комнатах,
где впервые познал плотский грех. На свежем уличном
воздухе, при виде прохожих, ему стало стыдно, и, взгля-
нув на Хуанито и вспомнив о Рафаэле, он весь покрас-
нел, подумав: «Что же я такое сделал?»
Но плотина была прорвана, сметена разбушевавшейся
страстью, и для Игнасио настала пора плотских утех.
Одуряюще сытные ужины стали регулярными, и часто
после них он оказывался там, где мог исторгнуть ско-
пившуюся в нем черную кровь. Но так бывало не всегда;
случалось, он оставался дома, скромно ужинал, а затем
бессонно и мучительно ворочался в постели, раздражен-
ный тем, что не удалось закончить вечер в борделе,
и ему хотелось бежать туда, хотя он и знал, какое гадли-
вое чувство испытывает к себе, возвращаясь из подобных
мест.
56
Мир среди войны
Когда впервые после того, как все это началось, он
пошел на исповедь и, действительно пристыженный
и смущенный, заикаясь, признался в своем грехе, его
поразило, что исповедник почти не придал его словам
никакого значения, отнесясь к ним как к чему-то совер-
шенно естественному. Это успокоило его, кровь опять
разыгралась, и после мгновенной внутренней борьбы,
легко обманув себя, он уступил, привыкнув каждый раз
вновь грешить, каяться и исповедоваться в своем грехе.
Здоровый физически, он никогда прежде не испыты-
вал сердечных приступов; и точно так же, будучи здоров
духом, не ведал сердечных угрызений; но теперь укоры
совести и сердечные муки болезненно давали знать
о себе. До сих пор он жил, не сознавая, что живет, серд-
це его бездумно радовалось ветру и солнечному свету;
теперь же ему не сразу удавалось уснуть, и бывало, что
простыни жгли его, как раскаленные уголья.
Его возмущало то, как Хуанито и прочие обращаются
с девицами; та, с которой он впервые согрешил, растро-
гала его, показалась ему жертвой, и он с удовольствием
слушал слезливые стихи Рафаэля, многие из которых
призывали снисходительно относиться к падшим жен-
щинам.
Как-то вечером Педро Антонио позвал сына для раз-
говора начистоту, вынудил во всем признаться и, к сму-
щению своему, понял, что не в силах упрекнуть его.
«Такой уж возраст,— бормотал он.— Боже, что за вре-
мена настали!.. Ну, уж теперь я прослежу... Однако при
его характере, пока не женится... Только бы он душу не
загубил!»
Когда бедная мать частично узнала о том, что проис-
ходит, она долго плакала, и, поняв это по ее покраснев-
шим глазам, Игнасио, запершись у себя в комнате,
расплакался тоже. С того дня перед глазами у Хосефы
Игнасии неотвязно стоял злой дух в образе нарумянен-
ной девицы в короткой юбке, обнажавшей ноги в крас-
ных чулках,—такой она увидела проститутку в дверях
одного из тех домов, когда шла навестить подругу,
Глава I
57
жившую неподалеку от тех кварталов. Но больше всего
ей запомнился остекленелый, тускло блестящий взгляд.
В один из ближайших вечеров супруги рассказали
дядюшке Паскуалю о похождениях сына. Священник
минуту молчал, но затем быстро взял себя в руки и, об-
ратясь к родителям в наставительно-задушевном тоне,
принялся внушать, что они должны денно и нощно обе-
регать мальчика от безбожных, смертельно опасных мыс-
лей, что им следует запретить ему встречи с Хуанито
Араной, а то, другое, пройдет, ибо это всего лишь кипе-
ние молодой крови, но нет ничего страшнее, чем горды-
ня духа. В конце концов он обещал сам позаботиться
о племяннике, наставляя и увещевая его.
В тот вечер, несколько отойдя от тяжелого, смутного
состояния, в каком он находился, Педро Антонио лег
спать успокоенный, бормоча: «На все воля Божья!» Жену
его, напротив, смутили и сбили с толку слова о гордыне
духа, поскольку для нее за вожделениями плоти всегда
крылась некая тайная ущербность, и она с дрожью дума-
ла о тех странных постыдных недугах, которые ни с того
ни с сего находят на человека, превращая его в смердя-
щий живой труп. Бедняжка, и вообще склонная к еле-
зам, теперь тем более чуть что начинала плакать, умоляя
Бога избавить ее сына и от вожделений плоти, и от гор-
дыни духа, а более всего от того остекленелого, тускло
блестящего взгляда. Она удвоила заботы о сыне: когда он
засыпал, заходила взглянуть, не раскрылся ли он во сне;
постоянно твердила: «Смотри, одевайся потеплее; если
неможется, не вставай, я отправлю к Агирре записку».
За столом постоянно подкладывала ему лучшие куски.
В ней словно ожило то ласковое, нежное чувство, кото-
рое она испытывала в первые годы своего материнства.
Испытывать на себе все эти ласки и нежности было для
Игнасио мучительно стыдно.
Тогда за дело взялся дядюшка Паскуаль; беря с собой
племянника на прогулки, он использовал их в нази-
дательных целях. Он любил Игнасио, повинуясь го-
лосу родственной крови, но прежде всего старался
58
Мир среди войны
сформировать его образ мыслей, рассматривая племян-
ника как объект воспитания. Идеи, социальные связи
были в его глазах все; никогда не приходило ему в голо-
ву взглянуть на человека изнутри, увидеть в нем нечто
большее, чем члена церковной общины, отдельно от нее.
С одной стороны, он укорял племянника в плотских гре-
хах с точки зрения здравого сысла; с другой — старался
укрепить в нем веру отцов. Он повторял Игнасио мысли,
вычитанные у Апариси Гихарро, туманная патетика ко-
торого почему-то нравилась этому человеку определен-
ных, жестких взглядов; и Игнасио упоенно слушал его,
думая о Кабрере, меж тем как дядюшка говорил о том,
что карлизм —- это утверждение и что, подобно тому как
дьявол-змий уверял наших прародителей, что они будут
как боги, либерализм обещает сделать каждого из нас
королем, чтобы затем Господь обратил нас в неразумных
тварей, как он поступил когда-то с Навухудоносором.
Но больше всего дядюшка Паскуаль старался внушить
племяннику презрение к либералам, рисуя их упрямыми,
невежественными, коварными. Своими речами он на-
столько распалил дух племянника и настолько пренебре-
жительно настроил его в отношении общественного
мнения, что для Игнасио начался период истового во-
церковления.
С большой свечой в руках он участвовал почти в каж-
дом крестном ходе; ему нравилось бросать вызов обще-
ственному мнению, и он готов был с кулаками налететь
на любого, кто смеялся над ним; на улице он при-
ветствовал всех священников, а знакомым даже цело-
вал руку; проходя мимо храма, обнажал голову, а завидя
священника, спешившего к умирающему с последним
причастием, становился перед ним на колени, причем
с тем большим пылом, чем больше людей могло его ви-
деть. По поводу и без повода Игнасио повторял, что
считает себя верным сыном римско-апостольской като-
лической церкви, непоколебимым карлистом и гордится
этим.
Но кровь его не забыла дороги греха; случалось, что,
находившись за день со свечой по городу, возбужденный
Глава I
59
гем, что на каждом шагу бросал вызов коварному обще-
ству, вечером он вновь давал плоти поблажку. И, увидев
однажды, как девица из борделя, заслышав гром, крес-
тится, он почувствовал: к горлу у него подкатил комок,
а когда он увидел у нее на груди ладанку и попутно
припомнил мелодичные вирши Рафаэля, то в нем про-
снулась святая гордость за благословенную землю, по-
добно дубу, под уродливыми наростами на коре которого
текут здоровые соки. Бедная женщина! Уроженка Бис-
кайи, она уже, наверное, была жертвой какого-нибудь
либерала.
Когда Хуанито Арана открыто смеялся над его чув-
ствительностью, он отвечал:
— Пусть я отпетый, пропащий, но все равно я — ка-
толик... Конечно, я из плоти и крови, но вера...
И у него действительно еще оставалось время раска-
яться, поскольку Господь покидает лишь тех гордецов,
какие окончательно перестали верить. И ему вспомина-
лись примеры закоренелых грешников, на всю жизнь со-
хранивших приобретенную в детстве привычку усердно
молиться перед сном Пресвятой Деве, и, хотя они и де-
лали это машинально и в полусне, Богородица всегда
в последний момент приходила им на помощь и спасала
их. «Что бы со мной было, не верь я в ад!» — думал он,
гордясь собой, поскольку в его глазах верующий злодей
все же сохранял в себе что-то рыцарственное и самый
беспутный человек мог оказаться вместилищем духовных
сокровищ, которые скупое, легкомысленное и коварное
общество не умеет ценить. Так он на свой лад истолко-
вывал поучения дядюшки.
Убаюканная грехом, его плоть не причиняла беспо-
койств духу, и он безмятежно пребывал в нетронутой чи-
стоте своей веры. Когда близилась исповедь, Игнасио
давал себе слово крепиться; потом — делать это только
из соображений гигиены, чтобы избежать ббльших зол
и еще более гадких пороков; и после очередного паде-
ния он вновь искал утешения в вере.
Когда родители заподозрили, что сын так и не изле-
чился от греха, они тут же, встревоженные, поспешили
60
Мир среди войны
к дядюшке Паскуалю. Мать плакала, у отца был задум-
чивый, удрученный вид.
— Я изыщу средство,— сказал священник.— Думаю,
кое-что уже удалось сделать... Вот женится, молодая дурь
пройдет, и, обретя надежное пристанище, он сможет по-
трудиться на благо веры, в чем мы сегодня так нуждаем-
ся. Не всем дано быть Гонзагами... Конечно, это — зло,
и надо искать средство, но еще хуже, если он пойдет по
той же дорожке, что и этот сопляк Арана... Другие на-
стали времена, Перико... Глаз да глаз, но если не желает,
и не заставляйте его молиться дома — есть пороки почти
неизбежные... Терпение, и я его вылечу... Не подумайте
только, что я восхваляю порок, подобно тем писателям-
французам, которые, позабыв про веру и стыд... одним
словом — французам.
После этого он призвал племянника и, видя, что тот
стыдливо потупил глаза, сказал:
— Проси поддержки у Господа... душа у тебя добрая!
И, прочитав ему небольшую проповедь, в которой
увещевал держаться благих помыслов, он посоветовал,
чтобы отвлечься, сходить в карлистский клуб.
Вера Игнасио крепла. Он не вдавался в философские
хитросплетения, не старался проникнуть в глубины; при-
няв книгу за семью печатями, он уверовал в нее, не от-
крывая. Споря с Хуанито и Рафаэлем, он говорил, что
ему по душе яростные атеисты, неистовые вольнодумцы,
фанатичные демагоги и что, не будь он католиком и кар-
листом, он стал бы атеистом и торговал нефтью, потому
что нет хуже этих кротких, этих умеренных... этих чахо-
точных! Он считал, что добродетели неверующего — не
что иное как чистейшее ханжество или дьявольская гор-
дыня, и не верил в то, что существуют атеисты, которые
в семнадцать лет не занимались бы разными гадостями.
— А Пачико? Он неверующий, а уж какой пай-маль-
чик...
— Ну, этот-то свихнулся из-за масонов... И что он
там ни говори, он верит... Дня не проходит, чтобы я не
видел его в храме...
Глава I
61
— Слышал бы он тебя, знаю, что бы ответил: «С го-
дами кровь становится холоднее, а ум — крепче...»
Никогда еще Игнасио не испытывал такую робость,
сталкиваясь с людьми странными, непохожими на дру-
гих, и никогда еще он так не стеснялся, приветствуя на
улице Рафаэлу.
В конце концов усталость, проповеди дядюшки Пас-
куаля и то, что девица, которой так увлекся Игнасио,
уехала на время из города,— все это сделало свое дело,
и в погожие дни он возобновил свои вылазки в горы,
приносившие ему успокоение. Он растворялся в безмя-
тежности сельских пейзажей, и казалось, что покрытая
нежной зеленью земля источает целительный бальзам,
очищающий его легкие от испарений городских улиц,
воздух которых пропитан нечистым дыханием людей, та-
ящих в себе грязные желания и нескромные помыслы.
Вместе со всегдашними приятелями он забирался
в какую-нибудь дальнюю деревушку, где можно было
неожиданно попасть на гулянье. Иногда, по воскресень-
ям, они обедали в деревне, к чему Педро Антонио и его
жена относились доброжелательно, полагая, что это дол-
жно отвлечь Игнасио от греха. Хорошо подкрепившись,
молодые люди устраивались на траве и, глядя вокруг,
вели неторопливую беседу. К вечеру они пускались в об-
ратный путь.
Солнце садилось, свет мешался с тенью, и голубые
очертания далеких гор рисовались на блекнущем небе.
В этот час вечерней молитвы смягченные краски дня да-
вали отдых глазу, а обоняние и слух, напротив, обо-
стренно улавливали душистые прохладные запахи суме-
рек, далекий собачий лай и пронзительный детский
крик, которые звучали как голоса самой долины, пере-
крываемые треском цикад. Понемногу темнело. Забыв
о себе, Игнасио словно становился прозрачным, прони-
каясь голосами долины. Зачарованная окружающим,
душа его раскрывалась навстречу проходящей перед ней
и сквозь нее череде мимолетных образов: грудам обмоло-
ченной пшеницы, детским крикам, которые доносились
62
Мир среди войны
снизу, лишенные эха, возникающего только в замкнутом
помещении, недвижно застывшим деревьям. То это был
крестьянин, который, опершись на мотыгу, провожал их
взглядом, то другой, идущий навстречу и приветствую-
щий их медлительным жестом, то показавшийся вдалеке
голубой дымок над хутором, то мирно, не поднимая
головы, пасущиеся коровы — последнее, что видал он
в тихо тающем свете дня. Все участники прогулки шли
в сосредоточенном молчании, но, когда вдалеке послы-
шался вечерний звон колокола и крестьянин в поле об-
нажил голову перед молитвой, Рафаэль, не выдержав,
воскликнул:
Ветра порывы разносят над миром
Звон колокольный, звон погребальный...
Но чистый голос Хуана Хосе перебил его, затягивая
песню:
Дин-дин-дон!.. Я умираю.
Звучен колокол в тиши.
Если любишь, умоляю,
Поскорей ко мне спеши...
И все разом подхватили:
Не смогу прийти, хоть слышу,
Как звонят колокола.
Девица в платочке красном,
Ах, с ума меня свела...
И Рафаэль подтягивал высоким трепетным голосом,
возведя очи к небу и умоляюще прижав руку к груди.
Первым различив в темноте внизу звездочки город-
ских фонарей, один из юношей, не прерывая пения,
указал на них остальным. Сортсико, звуки которого,
казалось, исполняли в воздухе торжественный танец,
перекрывали голоса полей. Вступив на городскую окраи-
ну, они пели уже тише, но все-таки пели сортсико, в то
время как истинные дети города, бродя по улицам, над-
садно распевали модные песенки, изо всех сил стараясь
привлечь к себе внимание прохожих, стать центром
Глава I
63
общего внимания. Придя домой, Игнасио, как обычно,
лег спать, думая про себя: «Завтра снова в контору, будь
она проклята!»
Вылазки в горы умиротворяли его буйный нрав,
и душа, насытясь пением, обретала покой на неделю
вперед. Пение нравилось ему больше, чем музыка; он
любил, когда звуки его голоса, выплескивая скопившую-
ся энергию, смешиваются с шумом ветра.
Дерзкие речи и мысли Хуанито дошли до отца, и тот
посчитал нужным, прежде всего для того, чтобы успоко-
ить донью Микаэлу, вызвать сына для серьезного разго-
вора. Надо сказать, что сам он, даже не отдавая себе
в том ясного отчета, относился к религии как к некоей
небесной экономике, помогающей добиться успеха в ве-
ликом деле спасения души, приобретая максимальную
долю райского блаженства ценой возможно меньших
ущемлений земной натуры; блюди заповеди — и ты чист;
обязательность гарантирует доверие и кредит.
Когда Хуанито явился, он сказал, что уже давно на-
слышан о его глупой болтовне, но предпочитал благо-
разумно молчать, однако, поскольку дело принимает
подобные масштабы, он вынужден призвать Хуанито
к порядку, так как многие уже упрекали его в дурном
воспитании сына, а некоторые даже обвиняли в том, что
он сам внушает ему подобные взгляды.
— Ты еще молод и не знаешь, среди кого живешь.
Когда будешь в моих годах, взглянешь на вещи иначе.
Надо уметь жить, а если ты будешь вслух высказывать
подобные мысли, то лишь навредишь сам себе... да и что
ты во всем этом смыслишь? Я вовсе не хочу, чтобы ты
стал святошей, монахом или фанатиком, как сынок это-
го кондитера, но и религия — не помеха. И поменьше
болтай глупостей, особенно таких, в которые сам не ве-
ришь,— это уж чересчур. В таких делах важней всего по-
мнить, чему учили нас наши отцы, а иначе пропадешь
ни за что ни про что. Возьми англичан, самый практич-
ный народ; там каждый молится своему богу, и у каждо-
го хватает ума не спорить с соседом; все не так, как
64
Мир среди войны
в нашей несчастной стране. Разумеется! В стране, где
большинство даже читать-то не умеет... Спасибо тебе,
Боже, что мы родились в правильной вере, а что за
вера — пусть разбираются попы... Если бы они хоть этим
занялись! А у тебя есть чем заняться, и поменьше суй
нос не в свои дела. Всем нам было когда-то восемна-
дцать... И чтобы я больше никаких жалоб на тебя не
слышал...
Произнеся эту речь, вполне довольный своим благо-
разумием, дон Хуан отправился и дальше блюсти инте-
ресы своего дома; сын же думал про себя так: «Хороши
идеи! То ли он чудит, то ли...» Но тут же некий внутрен-
ний голос тихо, очень тихо, словно стыдясь быть услы-
шанным, шепнул ему: «Ну! Если бы не они, эти его
идеи, вряд ли бы он скопил все то, что однажды, после
его смерти, достанется тебе».
Революционные прокламации, которые с лета шесть-
десят седьмого года начали выпускать Прим, Бальдрих
и Топете, приводили Гамбелу в восторг. В прокламациях
говорилось о засилье бюрократии, предлагалось отме-
нить пошлины и рекрутские наборы, сократить налоги,
обещалось сохранение званий и чинов всем сторонникам
Правого дела и белые билеты для всей армии после по-
беды революции. В конце звучал призыв: к оружию!
Гамбелу особенно восхищали места, в которых говори-
лось, что нет ничего опаснее заговоров и мятежей, что
нет ничего более святого, чем революция, девиз Бальд-
риха: «Долой существующий строй!» — но больше всего
ему была по душе мысль о том, что у революции одна
цель — борьба.
- Вот они, эти либералы,- говорил священник,—
Разрушать, разрушать, разрушать.
— Послушай, Перико,— обращался Гамбелу к Педро
Антонио,— вот это вот: «В грохоте потрясений созидает
революция новый мир»,— божественно сказано, а? Осо-
бенно — «в грохоте потрясений...» А дон Хосе Мариа —
тоже любит подпустить туману — говорит, что Приму не-
вдомек, что могут быть потрясения тихие...
Г/1(ша I
65
В конце года тертулия обсуждала известие о том, что
революционеры предлагают юному Карлосу испанский
трон при условии конституционной монархии и всена-
родного голосования, которое должно подтвердить за-
конность его притязаний,— известие, вызвавшее острые
споры, между тем как Педро Антонио безучастно воро-
шил угли в жаровне, считая все это досужей болтовней.
Гамбелу с воодушевлением рассказывал о том, что про-
грессисты жаждут союза с Кабрерой, и даже священник
относился к этому благосклонно, поскольку до сих пор
имел зуб против умереных. Зашел дон Хосе Мариа и, по-
быв недолго, наморщив лоб, покачал головой; резко
встав, сказал: «Дела, дела!» — и ушел домой спать.
— Ступайте с Богом,— напутствовал его дон Эуста-
кьо, а когда тот вышел, воскликнул: — Вот дуралей!
Новый, шестьдесят восьмой год все встретили с не-
терпением, причем священник негодовал на то, что
большая война, о которой было столько шуму, не спе-
шит начаться. Поговаривали, что кое-где были замечены
вооруженные отряды; печать, подавляемая цензурой, пе-
решла в подполье. О королеве и о том, что творится во
дворце, распространялись ужасающие, отвратительные
слухи, заставлявшие дона Эустакьо восклицать: «Бедная
сеньора!»; он испытывал по отношению к королеве со-
страдательное и покровительственное чувство, считая
себя одним из тех, перед кем корона в вечном долгу.
Дон Браулио, у которого было небольшое поместье
в Кастилии, беспокоился, что год окажется неурожай-
ным, что не удастся собрать и зернышка пшеницы,
и священник слушал его с тайным, невольным удоволь-
ствием. Говорили о дефиците и о том, что смерть Нарва-
эса — дурное предзнаменование. Когда дон Хосе Мариа
объявил о том, что в Лондоне под председательством
дона Карлоса должна состояться крупнейшая конферен-
ция его сторонников — нечто вроде Совета из духовен-
ства, знати и представителей всего испанского народа,—
устраиваемая в честь Кабреры, по болезни неспособного
приехать в Грац, где помещалась резиденция юного пре-
тендента, Педро Антонио воскликнул: «Боже мой! Если
3 М. де Унамуно
66
Мир среди войны
бы был жив дон Томас!..» На что Гамбелу ответил:
«У нас еще есть Кабрера!» А дон Хосе Мариа доба-
вил: «Речь идет о том, чтобы избежать девяносто третье-
го года в Испании!»
— А это что такое? — спросил Гамбелу.
Когда объяснили, ему очень захотелось этого девяно-
сто третьего года, который изменил бы вокруг все старое
и давно привычное. Он вспоминал дни, когда на улицах
раздавались крики: «Смерть подам!»,— лихие дни.
Дядюшка Паскуаль беспокоился за исход конферен-
ции в Лондоне, переживал из-за депортированных на
Канары генералов и говорил Педро Антонио, что в Авст-
рии гонения на церковь, что Папа пал жертвой револю-
ционного террора и что Россия преследует католиков.
Про себя же он радовался, чувствуя признаки надвигаю-
щейся бури, предвкушая борьбу и размежевание враж-
дующих лагерей. Наконец пришло известие о том, что
Совет состоялся, что Кабрера присутствовать не смог,
потому что у него открылись раны сорок восьмого года
и что дон Карлос был встречен криками: «Да здравствует
король!» Говорили и о том, что старый вожак собирается
стать во главе сторонников претендента и уж тогда при-
дется расплачиваться за свои грехи и короне, и аристо-
кратам, и промышленникам, и торговцам.
— Все они довели страну до развала и смуты,— утвер-
ждал священник.
— Смешавшись с парламентскими крикунами,—до-
бавлял дон Хосе Мариа,— мы пойдем к урнам, и тогда...
Беспрестанные разговоры о близкой революции не
давали Игнасио покоя. Ему мерещились уличные пере-
стрелки, баррикады. Пока же дело не шло дальше про-
кламаций; семнадцатого сентября появилась проклама-
ция Топете, восемнадцатого — подписанная им и присо-
единившимся к нему Примом, в которой оба призывали
браться за оружие.
Отдалившись от стариков, Гамбелу сблизился с моло-
дежью; он ждал скорую революцию с чисто юношеским
нетерпением.
Глава I
67
— Уж кто мне по душе,— говорил он Игнасио,— так
это он, Прим. «В грохоте потрясений, вопреки всему!»
Да, такой человек на месте сидеть не будет!
На следующий день, девятнадцатого, стало известно,
что железнодорожная линия на Севилью перекрыта во
избежание прибытия в Бильбао байленского полка. Газе-
ты неистовствовали. Двадцатого, в поддержку мятежного
Серрано и прочих депортированных, был опубликован
коллективный манифест, обличающий безнравственную
политику властей. Мятеж в Сан-Фернандо тоже имел
шумный отклик, слышались крики «За достойную Испа-
нию!» и призывы к борьбе за существование.
— За преуспевание,— язвительно комментировал свя-
щенник.
— А эта бедная сеньора в Лекейтио! — восклицал дон
Эустакьо.
Раздавались призывы к общенародному голосованию,
к свободе печати, образования и вероисповедания, к от-
мене смертной казни и рекрутских наборов. Восстал
флот; из городов — Севилья, за которой последовали
Кордова, Гранада, Малага и вся Андалузия; когда Гамбе-
лу узнал об этом, его восторгу не было конца: «Да здрав-
ствуют потрясения и земля Пресвятой Богородицы! А ну,
навались!» Каждый новый день был полон событий,
и многие, в том числе Гамбелу и Игнасио, нетерпеливо
дожидались ночи, чтобы сном сократить время ожида-
ния. Вслед за андалузскими городами восстали Эль-Фер-
роль, Ла-Корунья, Сантандер, Аликанте и Алькой.
— Пахнет порохом, дон Паскуаль! Ярмо безнрав-
ственности, заря победы, святая революция, оплот тира-
нии, продажности и безобразия... Славное будет потря-
сение!
Наконец пришло известие о сражении при Алько-
леа, в двух лигах от Кордовы, на берегу Гвадалкви-
вира. Войска Новаличеса были разбиты мятежниками;
узнав об этом, восстал Мадрид, кабинет министров
подал в отставку, его место заняла революционная
хунта; народ с криком «Долой Бурбонов!» срывал со стен
гербы правящей династии, был предпринят штурм
68
Мир среди войны
правительственного дворца, но несмотря на грохот по-
трясений существующий строй устоял.
Узнав о том, что двадцать девятого числа королева
бежала из Сан-Себастьяна во Францию, Педро Антонио
вспомнил кровавое семилетие, когда донья Исабель была
всеми обожаемой маленькой девочкой, и, воскликнув:
«Бедная сеньора!» — он понял, что вергарский договор
разорван.
Игнасио вышел на улицу взглянуть, что происходит.
В Аренале он увидел старшего лейтенанта карабинеров
и еще двух военных, кричавших: «Да здравствует свобо-
да! Долой Бурбонов!» На Суисо толпились оживленно
переговаривающиеся кучки народа. Вдруг кто-то схватил
его сзади за плечо, и послышался веселый голос Хуа-
нито: «Наконец-то стало легче дышать!» Однако воздух
в городе был как и прежде.
Маленький оркестрик ходил по улицам, играя гимн
Риего, и толпа мальчишек бежала впереди. Звуки гимна
будили воспоминания в стариках и заставляли сильнее
биться детские сердца.
Когда оркестр проходил по улице, где жил Педро Ан-
тонио, у доньи Микаэлы, жены Араны, на глазах показа-
лись слезы.
— Что с тобой, мама? — спросила Рафаэла, у которой
при звуках музыки сильно забилось сердце.
— Эта музыка до добра не доведет... Без королевы бу-
дет война. А ты не знаешь, что это такое...— отвечала ей
донья Микаэла, меж тем как горестные воспоминания
детства теснили ей грудь, а звуки гимна болью отдава-
лись в висках.
Стоя на пороге лавки, Педро Антонио и Гамбелу
смотрели на оркестр, исполнявший гимн Риего.
— Может, это и есть тот грохот потрясений, о кото-
ром говорил Прим? — сказал Гамбелу.— И знаешь, меня
он радует, Перико.
Мимо пробежал мальчуган, распевая:
Конституцию защищая,
Умер он со шпагой в руке...
Глава I
69
— Уж не отец ли тебя научил этим глупостям, ма-
лыш? Это Риего-то со шпагой в руке, а? Вздернули его,
твоего Риего, и горько ему было с жизнью расставаться...
— Так уж и горько... Посмотрим еще, кому под ко-
нец горше будет! — выкрикнул мальчуган и, отбежав на
несколько шагов, обернулся, крикнул: — Карлисты про-
клятые! — и припустил дальше. Уже издали он еще раз
обернулся: — Карлисты, карлисты проклятые! — и побе-
жал догонять оркестр.
— Начинается! — пробормотал Педро Антонио, воз-
вращаясь в лавку.
А Гамбелу напевал:
«Конституция или смерть!» —
Начертаем на знамени нашем.
Никакой нам предатель не страшен,
Как и смерть сама не страшна.
Многие жители Бисайи были довольны тем, что рево-
люция вернула им старинные права, отнятые Эспартеро,
и что поэтому теперь те, кто последнее время находился
у кормила власти, должны будут передать ее избранни-
кам народа. Вспоминали о том, что, хотя низложенная
королева и посещала трижды Сеньорию, она ни разу не
подтвердила прав бискайцев на старинные фуэрос. Свя-
щенник между тем провидел разного рода беды, должен-
ствующие воспоследовать вслед за отменой должности
коррехидора, алькальда и ординатора Эрмандады, и без
конца проклинал вергарский договор, особенно в при-
сутствии дона Эустакьо, которому ничего не оставалось,
как восклицать в ответ:
— Вот глядите, еще накличут эти священники войну,
чтобы вконец нас разорить.
Однако все: Игнасио, Гамбелу и, прежде всего, свя-
щенник — испытывали глухое раздражение против руко-
водителей восстания; рассчитывая стать свидетелями
чего-то действительно серьезного, трагического, они
чувствовали себя обманутыми. Они смеялись над Слав-
ным Торжеством, поскольку на деле все ограничилось
70
Мир среди войны
шумихой, сожженными портретами королевы, бесконеч-
ными прокламациями, размахиванием знаменами и вы-
стрелами в воздух; серьезный оборот события приняли
только в Сантандере. «Вот это было потрясение так
потрясение,— повторял Гамбелу.— По всей форме! Да
здравствует свобода! Да здравствует королева! Пли!..
Только так и можно, а не когда красавчик генерал въез-
жает в Мадрид, выходит на балкон, говорит речи, обни-
мается, целуется... вот бесстыжие! Да еще этот, шут
итальянский, что говорил из кареты про братство с ита-
льянцами... И наобещали: выгнать иезуитов, закрыть мо-
настыри,— болтовня все это, слова... Не посмеют, куда
им! Эх, Перико, Перико, не видать нам уже тех времен,
а помнишь, как кричали на улицах: “Смерть попам!”
А эти, сегодняшние, грош им цена»,— и с этими словами
он поворачивался к Игнасио.
Священник .считал наиважнейшим делом реоргани-
зацию карлистской партии, чему отдавал все силы и дон
Хосе Мариа, с интриганским видом появлявшийся на
тертулии и, словно мальчик, решивший щегольнуть но-
выми ботинками, сообщавший известие об отречении
дона Хуана в пользу своего сына Карлоса или зачиты-
вавший ноту, в которой дон Карлос обращался к власти-
телям Европы, чтобы подтвердить свое стремление
на деле примирить полезные институты современности
с неизбежным наследием прошлого, сохранив свободно
избираемые Генеральные кортесы и введя конституцию
в лучших национальных традициях. Зачитав бумагу, он
еще раз пробегал ее глазами и погружался в глубокомыс-
ленное молчание в ожидании комментариев.
В одних манифестах звучали призывы к установлению
монархии, основанной на праве народа, освященной
всеобщим избирательным правом, монархии народной,
упраздняющей так называемое божественное право на
престол; в других — требовали республики. Карлисты
тоже не дремали в ожидании выборов в Учредительные
кортесы, готовясь одержать победу не так, так эдак.
Глава I
71
Игнасио испытывал глубокое беспокойство. Он боял-
ся, что после шумного свержения королевы дон Карлос
будет возведен на престол под шумок, без борьбы, без
упоительного чувства победы, что это будет очередная
ложь. Повторятся ли они, те славные семь лет?
С первых дней революции Игнасио с головой ушел
в деятельность карлистского клуба. Там проводил он все
свободное время вместе с Хуаном Хосе, позабыв о былых
приятелях по кутежам.
В начале шестьдесят девятого года ему поручили рас-
пределение бюллетеней к будущим выборам, и он восхи-
щенно глядел, как ведомые своими пастырями крестьяне
спускаются по горным дорогам, чтобы отдать голоса. Его
восторженному взгляду казалось: это — победное шест-
вие. После голосования Игнасио шел в клуб, окунался
в его душную, накаленную атмосферу и выходил оттуда
на улицу как в тумане. Все говорили разом и шумно;
стараясь перекричать друг друга, рассказывали об ужасах
революции. Где-то кто-то крестил младенца во имя Са-
таны; службы во многих храмах были отменены, и, по-
жалуй, пора было брать пример с бургосских горожан,
протащивших на веревке по улицам губернатора, взду-
мавшего изъять у церкви священные сосуды.
— Революция пожрет сама себя, оставьте ее,— гово-
рил кто-то.
— А заодно и нас,— отвечал другой голос.— Надо бо-
роться!
Две наметившиеся в клубе тенденции разделили
партию на сторонников решительных действий и сто-
ронников выжидания. Одни цитировали апокалипсиче-
ского Апариси, другие вздыхали по Кабрере. Игнасио
чувствовал себя в этой бурлящей атмосфере как рыба
в воде, и то же брожение крови, которое когда-то толка-
ло его на путь греха, здесь закалялось и крепло в виде
нового желания — желания воевать. Выжидание? Мир-
ный триумф? Неужели можно позволить обстоятельствам
самим возвести на трон дона Карлоса с его идеалами?
Нет, это была ложь, узурпация, подтасовка. Без сопро-
тивления, без борьбы победа теряла смысл.
п
Мир среди войны
Среди прочих он познакомился в клубе с неким Се-
лестино, новоиспеченным адвокатом-карлистом, только
что из университета, пылким, безудержным болтуном,
охваченным ораторской горячкой, которую Революция
разнесла по всей Испании. Он был один из тех, кого га-
зеты называют «наш юный просвещенный сотрудник»,
и, целиком состоя из изречений и цитат, был полон
штампованных идей, за каждой вещью видел тезу и ан-
титезу, расписал весь мир по каталожным карточкам
и на каждое суждение с молниеносной быстротой умуд-
рялся навесить ярлык. Узкие шоры образования лишь
укрепили в нем природную склонность к поверхностно-
му и одностороннему взгляду. Имена Канта и Краузе не
сходили у него с уст, и он без труда мог оппонировать
сам себе.
Он заходил за Игнасио в клуб и с непременным:
«О мой любимый Теотимо!» — уводил его на прогулку,
во время которой говорил без умолку, осторожно выве-
дывая у Игнасио его мнение по тому или иному вопросу.
Разглагольствуя о божественном праве и националь-
ном суверенитете, он плел Бог весть какую ересь и засы-
пал вконец сбитого с толку Игнасио цитатами из Баль-
меса, Доносо, Апариси, де Местра, святого Фомы, Руссо
и энциклопедистов. Он знал немало латинских изрече-
ний, но главным его коньком были рассуждения о сали-
ческом законе и о династических проблемах, и, не забы-
вая процитировать: eris sub potestate viri*, он говорил
о неудачной попытке объединения двух ветвей, о цент-
рализации и о фуэросах, о Карле III, испытавшем пагуб-
ное влияние либералов и регалистов, о великой эпохе
великого Фердинанда и великого Филиппа. Он пророче-
ствовал гибель испанскому обществу, которое мог спасти
только гениальный посланец судьбы, сумевший бы муд-
ро объединить основы древней, истинно испанской де-
мократии и правильно понятой свободы. Он презирал
настоящее, не укладывавшееся в его логические постро-
ения и упрямо противящееся ярлыкам, в отличие от
* Будешь под властью мужчины (лат.).
I ititui I
13
книжного прошлого, прорехи которого он умело латал
трынками, добытыми из древних, как мумии, книг.
( обытия — их живая, горячая плоть— не давались ему,
и он предпочитал изучать покорные мумии. Прошлое
подчинялось его силлогизмам, во всяком случае, про-
IIIпос, созданное теми компиляторами письменных сви-
шчгпьств, которыми он так восхищался. Таким образом,
он, хотя и не без оговорок, с презрением относился
к чис гой философии и восхвалял историю — учительни-
цу жизни. «Вот факты!» — восклицал он, цитируя упоми-
нания о фактах, полустертые письменные свидетельства
о некогда бывшем, и, веря в то, что ему удастся с их
помощью, на исторической основе, выстроить в уме из
шаблонов и штампов некий политический механизм на
сгароиспапский лад, Селестино в то же время уничижи-
1СИЫЮ называл якобинцами тех, кто пытался, на основе
философской, выстроить конституцию по современному
французскому образцу. Все его нудные разглагольствова-
ния на исторические темы постоянно вращались вокруг
1ЛКИХ имен и названий, как Лепанто, Оран, Отумба,
Найден, Колумб, крест и корона. Он был кастильцем,
кис гильцем до кончиков ногтей, как сам он выражался,
не Hinn иного языка, кроме испанского,—к чему!—
и речь его была речью истинного христианина, называю-
щего все своими именами.
Всех либералов он считал недалекими хитрецами,
ровным счетом ничего не смыслившими ни в религии,
пи и (срьсшой истории, липовыми эрудитами, жалкими
философами на современный лад, шарлатанами от эн-
циклопедизма, которые называют невежественными свя-
щенников — священников, спасших мир от варварства! —
и провоцируют столкновения между религией и нау-
кой. Все их хитроумные софизмы он видел насквозь; их
наука была чванным пустословием, ничего не дающим
душе!
Игнасио, который, проведя час над книгой, уже
начинал клевать носом, говорил: «Надо же столько
прочитать!» — и постепенно все больше привязывался к
нему, как верный пес привязывается к своему хозяину.
74
Мир среди войны
Адвокатик относился к Игнасио со снисходительным и
покровительственным чувством, каким гордый властелин
жалует восхищенно глядящего на него простака. «Доб-
рая, цельная натура! — думал он.— Такие люди понадо-
бятся нам для великих дел. Это — архимедов рычаг...»
И тихий, почти неслышный из-за завалов словесного
мусора голос заканчивал: «...а ты — точка опоры».
В конце концов он стал нужен Игнасио, поскольку
помогал придавать его чувствам форму, в которой их
можно было обдумывать. Из бесконечного словесного
потока, льющегося из этого ходячего фонографа, Игна-
сио усвоил себе главное, основное: мир либералов ужа-
сен, и напротив, райски прекрасен тот, иной, истинный
мир, рисовавшийся ему в его мечтах. Он восхищался
ученостью и доброжелательностью Селестино: всегда над
книгами, и ни одного порока, ни единого!
К полустертым, но могучим образам живых героев
Семилетней войны в пылком воображении Игнасио при-
соединились смутно-величественные тени старой испан-
ской истории. Кабрера еще больше вырос в его глазах.
Идеи, которые внушал ему Селестино, приобрели
в его уме форму слитного сгустка, над которым реял
полный таинственного могущества девиз: «Бог, Отече-
ство и Король!». Начальные буквы этих трех слов состав-
ляли формулу, которую Игнасио чертил повсюду: Б.О.К.
Эта формула венчала пирамиду, в основании которой ле-
жали волнения его плоти и веления его крови; это была
формула, которая, подобно С.Р.Н. * древних римлян или
С.Р.Б. ** современных французов, заставляла народы
совершать героические деяния, а отдельных людей —
жертвовать жизнью. Бог, Отечество и Король! В пред-
ставлении Игнасио Бог был разлитой повсюду необъят-
ной, неизмеримой силой; Отечество — пылающим полем
битвы; Король — рукой Провидения и опорой Отечества.
Король! О юном Карлосе уже давно говорили как о на-
дежде отечества, и Игнасио не раз видел его фотографи-
* С.Р.Н.— Сенат и Римский Народ.
** С.Р.Б.-- Свобода, Равенство, Братство.
I'fiiirta I
75
•нч кис и гравированные портреты. Один из них ходил по
рукам; па нем дон Карлос был изображен в кругу се-
мги сидящим, с одним из детей на коленях, с откры-
К1Й книгой в руке (подробность, особенно умилявшая
< ‘снестипо) — впрочем, глядел он не в книгу,— с женой,
лсржащсй па руках маленького ребенка, второй стоял
рядом, и с братом Альфонсом в форме папского зуава,
оЬпокотившимся на каминную полку. Скромная семей-
ная сцепка. Глядя на нее, Игнасио непроизвольно думал
о Рафаэле, о девице из борделя и о героических семи
1о/|ах отца.
Доп Хосе Мариа взахлеб пересказывал подробности
частной жизни претендента, на что дон Эустакьо возра-
жпп: «Посмотрим, каков-то он на деле — Его Совершен-
ство!»
Внимание Игнасио было полностью поглощено про-
исходящим в клубе, и он лишь мимоходом виделся со
сырым приятелем, проводя почти все время с Селестино
и Хуаном Хосе, в то время как растущее кругом возбуж-
дение подогревало страсти и в нем самом. Он видел, что
пес идет плохо, что люди голодают, что кругом воров-
ство и преступления. И почему все так? Из-за коварства
католиков, позволивших четырем безбожным проходим-
цам баламутить воду. «Подумать только,—говорил Селе-
стино,—что целая католическая нация стала рабой этих
потомков офранцуженных либералов, которых Наполеон
крсс in а народной кровью, а Мсндисабаль причащал от-
нятым у церквей золотом. Неужели этот народ забыл
свое второе мая?»
По воскресеньям шли из клуба на гулянья в окрест-
ные села. А на Пласа-де-Альбия после вечерни —уж
точно жди кутерьмы! Карлисты появлялись с музыкой,
в белых беретах. Зачинщиком могла оказаться любая
с торона, но потасовка была неизбежной.
Игнасио и Хуан Хосе с приятелями, в белых беретах,
вооруженные палками, были готовы устроить такое, что
небу жарко будет. Возвращались разгоряченные, весе-
лые, шумно крича и распевая.
16
Мир среди войны
Как-то вечером на одном из гуляний Игнасио встре-
тился с Хуанито, Рафаэлем и бывшим с ними неким
Пачико * Сабальбиде, которого он почти не знал, но
с которым какое-то время ходил в одну школу и кото-
рый всегда был ему любопытен, так как слыл чудаком.
Игнасио разговорился с Хуанито, и вдруг как будто что-
то кольнуло его, и он со стыдом и неприязнью почув-
ствовал на себе внимательный взгляд Пачико, изучав-
ший его берет и его палку. В этот момент послышался
сильный шум, ругань, женский визг, и приятели увидели
быстро собравшуюся толпу. Они побежали посмотреть,
что происходит, и только Пачико остался на месте, в то
время как блюститель порядка разнимал драчунов.
И весь вечер потом у Игнасио никак не шел из голо-
вы этот насмешливый мерцающий взгляд. Образ Пачи-
ко, неподвижно, невозмутимо взирающего на потасовку,
причинял ему странное беспокойство.
Франсиско Сабальбиде сохранил лишь очень слабую,
смутную память о своих родителях. Когда в семь лет он
осиротел, его взял к себе дядя по материнской линии,
дон Хоакин; богатый холостяк и бывший семинарист, он
был человеком настолько занятым своими набожными
заботами, что почти не обращал внимания на племянни-
ка, лишь изредка обращаясь к нему с ласковой настави-
тельной речью или ставя на колени рядом с собой на
молитву.
Изнеженный и слабый, Пачико выделялся среди сво-
их школьных товарищей робостью и в то же время живо-
стью и сообразительностью, а также тем, что при чтении
чувствительных отрывков у него первого наворачивались
на глаза слезы, и он с упоением слушал жалостливые
песни, такие как, например, песнь о святой Екатерине,
претерпевшей муку на колесе, «утыканном ножами, ах!
ножами».
Боязливый от природы, он боялся темноты и, наслу-
шавшись страшных историй, всегда с трепетом и как
можно быстрее старался миновать темные места.
* Пачико — уменьшительное от Франсиско.
I hlfld I
77
Вечерами дядя заставлял его и служанку молиться
имеете с ним, а частенько и читать вслух жития, причем
дидя Хоакин обязательно вставлял от себя какие-нибудь
шмечапия. Он верил серьезно, без предрассудков и суе-
iicpnii, только в чудеса, признанные церковью, и вообще
ю/н.ко в то, во что она предписывала верить, в отличие
ог тех невежд, которых он презрительно именовал «эти
>п<н)и» и которые не понимали, какие широкие возмож-
ности открывает перед ними официальная вера.
11ачико рос тщедушным и болезненным, весь во влас-
1и совершающегося в нем внутреннего обновления, ко-
юрое каким-то непонятным образом заставляло его дух
сжиматься наподобие пружины, обращая всю энергию
и о го сжатия вовнутрь и пробуждая в юноше жгучее
стремление все узнать и во всем разобраться. Он внима-
тельно слушал дядю, тоже проникаясь серьезностью его
отношения к официальной вере и так же, как он, при-
учаясь презирать «этих людей». Взрослея, он пережил
нору детского мистицизма и жадной духовной всеяднос-
ти. Вму очень хотелось стать святым, и он, стиснув зубы,
простаивал на коленях тем больше, чем больше они бо-
лели, и блуждал в смутных мечтах в полутьме храма, под
। улкпе звуки органа.
Но наивысшим наслаждением для него было, сидя на
( грае гной неделе в церкви, с маленьким молитвенни-
ком, на испанском и латинском, слово в слово и очень
серьезно повторять молитву за священником, а не бор-
мош и. какую го отсебятину, как делали «эти люди».
Черные алтарные завесы, распятия, укрытые темно-ли-
ловым перкалем, трещотки вместо колокольчиков — все
было для него ново и интересно.
Временами им овладевала непонятная для него само-
го дрожь. Он навсегда запомнил глубокое впечатление,
произведенное на него некоторыми духовными упражне-
ниями, особенно же один раз, когда в темноте церкви,
где теплились желтые огоньки свечей и прихожане едва
могли различать друг друга, голос иезуита, прерываемый
сухими покашливаниями, рассказывал о том, как не-
коему грешнику явился бес с козлиными копытцами,
78
Мир среди войны
делавшими «цок! цок!» — и Пачико испуганно вздрогнул,
с трудом поборов желание оглянуться. Случалось, что,
когда он оставался по вечерам один в своей комнате,
ему казалось: кто-то невидимый молча приближается
к нему сзади. Ночь после того, как ему послышалось бе-
совское цоканье, он провел плохо: ему снились кошма-
ры, он кричал во сне, и наутро дядя сухо сказал: «Оставь
упражнения — это не для тебя». «Это не для меня!..» —
эхом отозвалось в нем, но он смолчал.
Он страстно любил читать, одну за другой проглаты-
вая те немногие книги, что составляли дядюшкину биб-
лиотеку, и часто по вечерам с раскрытой книгой на ко-
ленях задумчиво глядел на нежное пламя стоявшей перед
ним свечи. Оно казалось ему живым кротким существом,
тело которого то сжималось, то вытягивалось, а почуяв
прикосновение малейшего сквозняка, судорожно трепе-
тало, как от боли. Спокойный и безмятежный, лился
ее свет, а когда он гасил ее перед тем, как ложиться, то
и в темноте, там, где стояла накрытая колпачком свеча,
ему виднелись драгоценные, радужные переливы. Бед-
ный, слабый свет, такой нежный и такой кроткий!
Тысячи самых туманных, отвлеченных мыслей рожда-
лись в его голове, когда он сидел в библиотеке; его вооб-
ражение будоражил Шатобриан и прочие писатели, ря-
дившие романтизм в католические одежды. Упорно
стараясь подчинить свою веру рассудку, он не пропускал
ни одной проповеди, изучал догматы и, как и дядя, по-
прежнему презирал «этих людей», твердящих «верую
в учение святой матери церкви», а на самом деле и поня-
тия не имеющих о том, чему она учит.
В школьные годы ум его усвоил множество мертвых
формул, за которыми смутно маячил некий мир, кото-
рый он жаждал познать, между тем как строгий, но лас-
ковый дух дядюшкиного дома все глубже проникал в его
сердце. В шестьдесят шестом году ему исполнилось
восемнадцать, и дядя отправил его учиться в Мадрид,
где в это время вместе с краузизмом стали распростра-
няться рационалистические веяния. Напевая на ходу
прощальное сортсико Ипаррагирре, Пачико едва сдер-
hiurta I
79
жппаи слезы, когда родная Бискайя скрылась за верши-
ной Ордуньи; впереди его ждало кипение новых идей,
шумный мир столицы.
В первый год учебы он каждый день ходил к службе,
причащался каждый месяц и часто вспоминал о своем
крас, причем не столько о реальном, жизненном, сколь-
ко о придуманном, вычитанном из книг,— мире, полном
мечтательной грусти.
В то же время он продолжал совершенствоваться
и вере, и, пожалуй, больше всего волновал его догмат об
аде, о сокровенных страданиях бесчисленного множества
человеческих существ. Старания рассудку подчинить
перу подтачивали ее, лишали привычного облика, пре-
вращая в бесформенную субстанцию, лишенную жиз-
ненных соков. И вот, выйдя однажды воскресным утром
из церкви — он уже давно ходил туда только по праздни-
кам,—он задался вопросом, что, собственно, означает
для пего теперь этот акт, и с тех пор вообще перестал
ходить к мессе, поначалу не испытывая никаких угрызе-
ний, словно это было совершенно естественно.
Под пристальным взглядом его ума вера лишалась
своих покровов, истаивала, и тысячи туманных, но вле-
кущих идей завладевали им: то была пестрая смесь геге-
льянства и недавно занесенного в Мадрид позитивизма,
оказавшего на него самое сильное влияние. И как ребе-
нок, забавляющийся новой игрушкой, он увлекся этими
интеллектуальными забавами, изобретая философские
сис1емы ребячески симметричные построения, напо-
минающие шахматные задачи.
Одновременно он углубился в мир фантазии, читая
великих поэтов, привлекавших его своими славными
именами. Довольно долго его воображение занимал
титанический мир Шекспира, мир могучих страстей,
терзающих людей, чей телесный облик они приняли;
тени Макбета, короля Лира и Гамлета являлись ему...
и ему казалось, что он видит героев Оссиана, бродящих
в туманном сумраке и сливающих свои голоса с ревом
низвергающихся со скал потоков. Устав от чтения и
занятий, он принимался насвистывать или напевать
80
Мир среди войны
расцвеченную отрывками музыкальных воспоминаний
однообразную мелодию — нечто вроде тихого жужжания
бесконечного приводного ремня, выражавшего смутные
желания его души.
Узнав о том, какое направление приняли мысли
Пачико, дядя призвал его к себе и так прочувствованно
говорил ему о покойной матушке, что растрогал племян-
ника до слез. Старая вера силилась вернуть свое, и Па-
чико на время отступился было от новых мыслей. Дон
Хоакин снова взял заботу о племяннике в свои руки, на-
стаивая на том, чтобы он поделился своими сомнениями
с духовником. «Но если это вовсе не сомнения!..» — по-
думал про себя Пачико. Со слезами на глазах умолял
дядя племянника, а затем вышел, оставив его одного
в комнате, где тот столько раз погружался в мечтатель-
ную дрему над трудами апологетов христианства. И вот,
после бессонной мучительной ночи, с трудом понимая,
что происходит, Пачико вместе с дядей отправился на
следующее утро, в годовщину смерти матери, к испове-
ди. Сухо, не вдаваясь подробности, он сказал исповед-
нику, что его посещают сомнения, впрочем, не уточнив
какие; священник дал ему несколько благоразумных со-
ветов, поговорил о том, что чрезмерное чтение может
принести вред, и рекомендовал отвлечься, пожить какое-
то время в деревне, где он мог бы читать, ну, скажем,
признания Святого Августина, добавив: «Но только не
“Монологи”... это еще рановато!» Выходя из исповедаль-
ни, разочарованный, Пачико подумал: «Неужели бедняга
считает, что я — грудной младенец и еще не читал “Мо-
нологов”?..»
На этом его отступничество закончилось, и он вер-
нулся к прежнему образу мыслей, всячески избегая об-
щения с дядей.
Пачико жил внутренней, духовной жизнью, укрыв-
шись в ней, как в коконе. По духовному настрою он был
близок тем, кто, не отрекаясь от старой, дремлющей, но
живой веры, обретает иную, новую, смутно стремясь
к некоей третьей, бессознательно объединившей бы обе.
Он досадовал на себя, потому что иногда мысли его
Гимн I
81
ids ли чересчур быстро, а иногда едва влеклись, словно
uicii.iB на месте, и ему приходилось переживать дни
умственной засухи, дни, когда ему не удавалось ухватить
пи одной мысли из тех, что кипели в его возбужденном
уме, дни, когда ему не давались его занятия. Временами
Плчико приходил в отчаяние. «К чему учиться? Надо
жить, проживая каждое из быстротекущих мгновений!
Зачем учиться, если знание так ничтожно рядом с без-
граничным морем невежества? Что такое один глоток из
неисчерпаемого океана, лишь растравляющий жажду?
Уж лучше глядеть на этот океан издали». Ложась спать,
он клал рядом с постелью по несколько книг и, пролис-
тывая их одну за другой, так и не мог ни на чем остано-
виться; в самом деле, что читать: гениальные творения
искусства, признанные не одним поколением людей, или
же последние результаты научного опыта, находящегося
в непрестанном обновлении? Ему были скучны послед-
ние новости познания, всегда сообщавшие об одном
и том же, и он обращался к извечному, непреходящему.
Он гасил свет, и, если тут же не засыпал, его начинала
мучить странная тайна времени. Что остается от познан-
ного, от сделанного? Чем был он сам, как не вчерашним
днем? Быть обреченным переходить от вчера к завтра
и не мочь прожить всю плавно соединяющую их по-
следовательность мгновений. Подобные размышления
в темноте пустой комнаты вызывали в нем предощуще-
ние смерти, такое живое, что Пачико с дрожью думал
о том моменте, когда его наконец застигнет сон, и со-
вершенно терялся при мысли о том, что однажды он за-
снет, чтобы уже не проснуться. Он испытывал безумный
ужас небытия, представляя, как окажется совершенно
один в пустом времени; этот безумный ужас заставлял
учащенно биться его сердце, и ему виделось, как, зады-
хаясь, хватая ртом воздух, он падает и падает без конца
в чудовищной вечной пустоте. Ад пугал его меньше, чем
небытие; это было мертвое, холодное представление, но,
в конечном счете, в нем было больше жизни.
В общении с окружающими он ничем особо не выде-
лялся, и тем не менее его считали всерьез помешанным.
82
Мир среди войны
Пачико был разговорчив, но всегда говорил о своем,
и многим его речь казалась утомительно педантичной,
поскольку он никогда не выпускал нитей разговора
из своих рук, упорно возвращаясь к прерванной мысли.
К тому же нельзя было не почувствовать, что он наглухо
замкнут в себе и разговор для него не более чем повод
для монолога, а собеседника он воспринимает как некую
геометрическую фигуру, как некое абстрактное суще-
ство, представляющее Человечество в целом, которое он
воспринимал sub specie aetemitatis *. Со своей стороны,
он очень беспокоился насчет мнения о себе; ему хоте-
лось, чтобы его считали хорошим, и он старался быть
любимым и понимаемым всеми, глубоко переживая за
то, каким он может показаться со стороны.
Таков был новый приятель Хуанито.
Начиная с самого первого после столь длительного
перерыва разговора, Пачико почувствовал, что ему при-
ятно производить странное впечатление на сына конди-
тера, и он старался ошеломить, озадачить его то неожи-
данным парадоксом, то смелым поворотом мысли.
Как-то они отправились в горы. Подъем утомлял
Пачико, им приходилось время от времени останавли-
ваться, и тогда он глубоко дышал, не без опаски при-
слушиваясь к своим легким, а Игнасио, глядя на него,
думал: «Бедняга! Долго не протянет, чахоточный». Под-
нявшись на вершину, они устроили привал, растянув-
шись на траве и изредка переговариваясь, и Пачико
радостно глядел на деревья, облака, на всю залитую сол-
нечным светом окрестность, где все было так не похоже
на печальную домашнюю утварь — покорные поделки
человека. Окружавший их вид казался составленной из
разноцветных кусочков мозаикой, представлявшей всю
гамму зеленых оттенков — от выцветших, желтоватых
скошенных полей до почти черных с прозеленью рощ,—
все это было настоящее. Следы человеческого труда вид-
нелись по склонам, почти достигая вершин; большие
* Под знаком вечности (лат.).
I’Hitia I
83
ihi urn подвижной тени, тени облаков, скользили по
полям, и ястреб, как символ силы, широко распластав
крылья и словно застыв, парил в вышине. Все кругом
источало покой, и тишина невольно заставляла притих-
нуть.
Па обратном пути они зашли перекусить, и тут-то
Пачико разговорился. Он говорил обиняками и намека-
ми, перескакивая с предмета на предмет, так что каза-
лось, ему не важно, поймут ли его. Он сказал, что все
правы и никто не прав, что белые и черные для него все
одно, поскольку они, как шахматные фигуры, движутся
по расчерченным квадратам, переставляемые рукой
незримого игрока; что сам он не карлист, не либерал, не
монархист, не республиканец и в то же время — все они
вместе. «Я? Ну, я сам по себе, вроде засушенного насе-
комого из коллекции, наколотого на булавку и с таблич-
кой: род такой-то, вид такой-то... Все партии — чушь...»
— Наша партия — это братская община! — восклик-
пул Игнасио, припомнив одну из фраз Селестино, но тут
же устыдился и пожалел о сказанном.
— Называй как хочешь; община — тоже чушь!
— Хорошо! Ну а ты-то кто?
-- Я? Франсиско Сабальбиде. Не обижайся, но толь-
ко дураки могут думать всегда одинаково и подписы-
ваться под одной программой...
Игнасио было больно слушать, как Пачико заносчиво
называет всех идиотами и видит во всех если не плутов,
то дураков. Уж лучше пусть Хуанито называет его мра-
кобесом, фанатиком, мятежником; все лучше, чем быть
идиотом. Но спорщик этот Сабальбиде был образцовый:
ничего не отрицая, он, казалось бы, со всем соглашался,
во всем уступал, но только затем, чтобы незаметно вновь
вернуться к своей мысли, превратив ее в прямо противо-
положную. Наконец, с совершенной серьезностью, он
сказал, что карлистская партия, может быть, и сделает
страну счастливой, но окажется права только в том
случае, если победит, и закончил: «Вещи таковы, каковы
они есть, и иными быть не могут, и только тот добива-
ется того, чего захочет, кто довольствуется тем, что
84
Мир среди войны
имеет... А вы можете махать кулаками, это ваше право...»
Не зная, пожалеть ли человека, который так думает, или
обидеться, Игнасио воскликнул: «Нет, вы только послу-
шайте!»
На следующий, воскресный, день они встретились
вновь, предчувствуя, что спор возобновится. Хуанито,
возмущаясь случайно услышанным разговором матери
и сестры о проповеди, на которой они были, накинулся
на священников, монахов и монашек, называя их дармо-
едами и говоря, что и чистилище для них слишком хо-
рошо.
— Отними у человека веру, и он вконец одичает! —
отозвался Игнасио.
— Но главное,-— сказал Хуанито, взглянув на Па-
чико,—что я не мог бы поверить, даже если бы захо-
тел... И уж если я чего-то не понимаю, то. не пойму ни-
когда...
— Но ты же веришь... Да, да, веришь! А это все — ко-
медия... Просто форсишь... Говоришь так, потому что
этот здесь...
Тогда Хуанито напомнил Игнасио о его похождениях,
тот вспылил, и они стали обмениваться колкостями,
между тем как Сабальбиде молча, с улыбкой глядел на
них. Когда оба несколько успокоились, он, не без уси-
лия скрывая дрожь в голосе, заговорил о том, что когда-
то давно догматы были истинными, иначе они не могли
бы и возникнуть, но что сегодня их нельзя считать ни
истинными, ни ложными, поскольку они утратили свой
сокровенный смысл.
Монолог Пачико затянулся, и, когда приятели разош-
лись, обоих его слушателей и вправду бросало то в жар,
то в холод, и сотни неясных мыслей роились в их умах,
впервые столкнувшихся с такой весьма странной точкой
зрения.
Однажды апрельским вечером дон Хосе Мариа зашел
в лавку Педро Антонио, и между ними завязался разго-
вор об открывшихся одиннадцатого февраля Учредитель-
ных кортесах, о геройском поведении на них карлист-
I 'HKIil I
85
с кок) меньшинства и об одном из самых больных вопро-
сов о религиозном.
Нам надо поговорить наедине,— сказал дон Хосе
Мирна с таинственным видом.
...Вы не можете не знать, что победа нашего дела
(пипка,—продолжал он, когда Педро Антонио провел
сю в заднюю комнату.—Армия за нами, и, кроме того,
парод взволнован теми чудовищными богохульствами,
какие то и дело раздаются в Кортесах...
«Куда ты клонишь, дружище?» — подумал Педро Ан-
гин ио, которого, признаться, эти богохульства нимало не
волновали.
— Но на все нужны деньги... да, деньги... Вы —один
из самых достойных в городе людей, и кроме того, речь
вовсе не идет о безвозмездных пожертвованиях. Речь
идет о том, чтобы вы приобрели несколько облигаций...
— Облигаций? — взволнованно переспросил Педро
Антонио, тут же вспомнив о прерванном строительстве
железной дороги.
— Облигации по двести франков...
Услышав слово «франки», Педро Антонио, привык-
ший вести счет на реалы, дукаты и дуро, смутился.
— Облигации по двести франков, удостоверенные
самим Его Католическим Величеством королем Кар-
лом VII. Они будут обменены на ценные бумаги в счет
национального долга с трехпроцентной надбавкой после
того, как Его Величество король вступит на престол.
Пока взамен цепных бумаг вы можете получить пять
процентов. Выпущено в Амстердаме...
— Посмотрим, посмотрим,— прервал его Педро Ан-
тонио (у которого и без того голова шла кругом), заслы-
шав голос дядюшки Паскуаля.
— Посоветуйтесь с сеньором священником и реши-
те,— сказал заговорщик, выходя.
Через несколько дней Педро Антонио передал ему
часть своих сбережений, хранившихся в банке, и с этого
момента стал живо интересоваться ходом внутренней по-
литики и всеми действиями, которые предпринимал
юный дон Карлос.
86
Мир среди войны
На тертулии только и разговоров было, что о Корте-
сах. Говорили о пустой трескотне столичных сорок, ко-
торые умеют лишь попусту терять время, радовались
тому, как Мантерола отделал этого жалкого златоуста,
над которым, с его Синаем, куполом святой Софии, кос-
мосом и прочими бреднями, не уставал потешаться
священник. Его тайной привязанностью был Суньер,
объявивший войну Богу и чахотке, Суньер, в котором он
видел заблудшую душу.
Гамбелу тоже считал, что пора заткнуть рот крикунам
и что нечего тратить время на разговоры; что каждый
должен знать, во что он верит, чего он требует, как
он должен действовать и чего ждет; что вся эта рито-
рика и философия — ничто против воли народа; что
каждый знает, что для него лучше, а Бог — что лучше
для всех.
— У нас,— восклицал он,— всякий, кто чуть поуче-
нее, наживается на другом; город наживается на деревне,
богатые на бедных. И учатся ради того, чтобы ближнего
разорить. Адвокаты плодят дела, врачи — больных...
— Не говори глупостей,— прервал его священник.
— А священники — грехи,— отшучивался Гамбелу,—
У нас богачи на каждом шагу надувают бедных и моро-
чат народ. Если бы дон Карлос меня спросил...
— Опять ты за свое! — восклицал дон Эустакьо.
— На все воля Божья! — вставлял Педро Антонио.
— Если бы дон Карлос меня спросил, я бы ему сказал
так: переведите все конторы из городов в деревню; за-
ставьте богатых помогать бедным и заботиться о сиротах;
удвойте богатым налог, и чем больше они имеют, тем
пусть больше и раскошеливаются...
— Слышали, слышали уже!
— Словом, повторяю: с безбожниками спорить не-
чего... Либо ты веришь, либо нет; а чтобы поверить,
надо любить, смиряться, и вера будет тебе наградой...
— Слава Богу, хоть что-то разумное сказал! — откли-
кался священник.
— Тот, кто разделяет наши принципы,— карлист,
и не о чем тут спорить.
Г/н та /
87
Либералы пожрут самое себя...-—добавлял священ-
ник.— Они — те же протестанты; распыляясь в свободо-
мыслии, теряешь веру. Только она может объединить
людей, а споры — разобщают...
И, как бы в подтверждение справедливости своих
слои, он втягивал ноздрями добрую понюшку табаку.
— Да, плохи дела,— робко вмешивался дон Брау-
лпо,— все дорожает...
— Я знаю, что делать! — отзывался Гамбелу.
— Может, вы и знаете, да все равно —дела плохи...
Молодые крестьянки только и мечтают что о городе:
лишь бы приодеться да пофорсить... А эти распрекрас-
ные железные дороги да фабрики!..
Все ненадолго умолкали, вспоминая добрые старые
времена, когда кровь кипела у них в жилах, и думая
о гой, еще более давней поре, о которой рассказывают
предания. Из предшествующего поколения — все стари-
ки, из того, что следовало за ними,— молодежь, а поэто-
му собственное детство тоже казалось им частью той да-
лекой, древней поры. Самому старшему из них не пере-
валило и за две трети века; чтб были они по сравнению
с людьми, жившими век назад, или три века, или тысячу
лет! Тысяча лет! Такое и представить трудно!
— Столько было этих конституций, что я со счету
сбился,— говорил дон Эустакьо.
— Это все французские выдумки,— замечал священ-
ник-Либерализм и революция — все идет оттуда, като-
лиризм и свобода — наше, испанское...
— Главное — смирение,— несколько нерешительно
вставлял дон Браулио.
— Интересная была бы жизнь, если бы все со всем
мирились, если бы добрые люди гнули спину перед вся-
кими проходимцами... На Бога надейся, да и сам не пл о-
тай. Мы, дон Браулио, все равно что псы, верные псы
Господни...
Священник улыбнулся, а Педро Антонио подумал:
«Где это он такое вычитал?» — и оба взглянули на Гам-
белу.
- Собака лижет хозяйскую руку, которая ее бьет,
88
Мир среди войны
а не палку... Надо сломать палку и припасть к руке Гос-
пода...
— Надо биться за правое, Божье дело, чтобы смяг-
чить его гнев,— изрек священник, наконец-то сказавший
то, что давно собирался сказать.
— Всем быть святыми — тоже негоже...— продолжал
Гамбелу.
— Не говори глупостей!
— Святые нам не нужны!.. Абсолютисты — другое
дело, абсолютисты — неуступчивые люди! Коли уж Бог
открыл нам истину, не к лицу нам идти на уступки,
лгать да изворачиваться... Повторяю: сегодня богатые
правят за счет бедных, а должно быть наоборот — бед-
ные за счет богатых...
Расходились поздно, устав слушать и без того не раз
слышанные несуразности Гамбелу.
Селестино был в отчаянии.
С тех пор как в июле появилось письмо юного дона
Карлоса к своему брату Альфонсу, а вместе с ним и
ко всему испанскому народу, о нем только и говорили
в клубе, причем большинство отзывалось довольно про-
хладно. Сколько Селестино расписывал своим това-
рищам возвышенность взглядов того, кто, желая быть
королем всех испанцев, а не одной партии, и чтя уста-
новления, закреплявшие свершившееся, хотел уравнять
баскские провинции с остальными провинциями страны
и дать Испании свободу —дитя евангельских истин —
вместо либерализма, порождения революции; он утверж-
дал, что король должен править во имя народа, будучи
сам человеком честным, заступником бедных и покрови-
телем слабых. Но главное, он спасет от разорения казну,
живя скромно, подобно Энрике Скорбящему, и ведя
протекционистскую политику. Но слова Селестино пада-
ли в пустоту; большинство с подозрением относилось
к тому, чтобы дать всем испанским провинциям такие
же права, как баскским. Фуэросы для всех — значит
фуэросы ни для кого,— таково было общее мнение. Рас-
пространить привилегию на всех — значит уничтожить
1'iiaea I
89
ее. Речь шла именно о фуэросах и религии, а не о рес-
таврации монархии. Пусть дон Карлос закрепит за ними
фуэросы и оставит басков в покое, а кастильцы пусть
себе разбираются сами.
Селестино страдал; страдал, слушал непонятный для
него галдеж голосов, говорящих по-баскски; страдал от
разлитой в воздухе враждебности к нему. Он догадывал-
ся, что за глаза его называют ученой крысой, педантом,
и со страхом ждал момента, когда, набравшись духу,
против него открыто выступят и те, кто пока еще сохра-
нял к нему уважение. И действительно, в кружках, на
которые разбился клуб, его обвиняли в том, что он сует-
ся не в свои дела, морочит всем голову, а сам, используя
свой ловко подвешенный язык, старается заполучить
богатую невесту.
Иногда, раздраженный тоном, в каком велась беседа,
он уходил, ожидая, что Игнасио последует за ним, но
тот не шел, и, оставшись без своего архимедова рычага,
Селестино клял все и вся на свете: «Варвары! Дурачье!
Тупицы!»
Игнасио между тем молча глядел на то, как у него
на глазах развенчивают его кумира. С души его словно
спадал некий груз, по мере того как он освобождался
от деспотической опеки. Как мог он быть так слеп?
И, вспоминая Пачико, он думал: «Вот хорошая парочка!
Интересно, нашли бы они общий язык?»
Однако, хотя Игнасио с каждым днем и отдалялся от
Селестино, старая привязанность, то угасая, то вспыхи-
вая вновь, была еще жива в нем. И поскольку адвокатик
почти перестал появляться в клубе, Игнасио, покопав-
шись в памяти, нашел предлог — взятое им как-то у Се-
лестино «Жизнеописание Кабреры»,— чтобы навестить
его.
Когда он пришел, смущенный, как человек, задумав-
ший совершить нехороший поступок, Селестино читал
и, увидев Игнасио, приветствовал его так, как будто
заранее знал, что тот придет, хотя в глазах его застыл
90
Мир среди войны
вопрос: «Зачем, по какому праву ты явился? Не отпра-
виться ли тебе лучше к своим?»
Напустив на себя жертвенный вид, адвокат завел речь
о клубе, говоря, что прощает своих хулителей, этих фа-
натиков, которые не ведают, что творят.
— Посмотрим еще, что у них получится с доном Кар-
лосом, если мы, кастильцы, их не поддержим,—и без
всякой связи продолжал: — Я как раз читаю одну из бро-
шюр Апариси... Вот, взгляни...
— У тебя их много?
— Почти все, что публиковалось.
— Может, дашь почитать? — спросил Игнасио, с ра-
достью чувствуя, что ему не придется в дальнейшем при-
бегать к ложному предлогу.
— Ладно!..— ответил тот после паузы, но глаза его го-
ворили: «Тебе-то они зачем? Что ты в них поймешь?»
Селестино всегда с неохотой давал читать книги,
поскольку ему казалось, что у него крадут его знания, но
самым неприятным было то, что читающий мог на-
ткнуться в них на фразы, которые он постоянно повто-
рял.
Игнасио взял несколько брошюр и по ночам, лежа
в постели, читал их до тех пор, пока не гасла свеча или
не одолевал сон.
Как прекрасно все устроится, стоит только дону Кар-
лосу прийти к власти! Это был единственный, спаситель-
ный выход: либо дон Карлос, либо нефть; традиции —
или анархия. Нет, вряд ли кто осмелился бы сбрасывать
со счетов этого принца, закаленного в несчастьях, внука
стольких царственных предков, родственника знатней-
ших фамилий Европы, близкого к семейству Наполео-
нов... Надо было противостоять нашествию варваров,
ибо близился час возмездия для промышленников и тор-
говцев, для всех тех, кто способствовал развалу страны.
А при доброй, старой монархии народ заживет счастли-
во, красиво и богато.
Игнасио снились Пелайо и его крест на вершине
Идубеды, Сид, Фердинанд Святой, Альфонсо де лас На-
вас, а за ними маячили тени Роланда, Вальдовиноса,
I'lUleil I
91
Охьера и прочих подобных персонажей. Бросив магиче-
с кий клич: «Бог и Отечество!» — Король возродит Испа-
нию; повсюду возникнут лечебницы, приюты, монасты-
ри, расцветут искусства. Среди авторов брошюр находи-
лись и такие, которые предлагали пойти еще дальше,
чем Филипп II, с оружием в руках выступавший против
Арагона, еще дальше, чем Карл, палач восстания кому-
перос в Кастилии. Они уверяли, что после большой вой-
ны в Испании остался только один трон и один народ,
который и возведет на него дона Карлоса. Исчезнут
пошлины, на треть сократится число чиновников, воз-
родятся фуэросы, рекрутские наборы будут отменены,
и, в конце концов, дон Карлос упразднит даже смертную
казнь, поскольку и преступлений больше не будет. Жи-
вописалась столица, какой она могла бы стать году, ска-
жем, в 1880-м,— повсюду дворцы иностранных принцев
и Мансанарес, вовсе не похожий на ту грязную, жалкую
речушку, какой он был in illo tempore *. Счастливый до
безумия народ будет зреть повсюду восстановленную
справедливость, короля, приглашающего бедных стать
с ним вместе на молитву, раздающего награды молодым
дарованиям и присутствующего на открытии артезиан-
ских колодцев; видя в короле брата своих подданных,
народ будет боготворить его.
Такова была идиллия, изображенная в брошюрах, от
которых не отставали с необычайной быстротой размно-
жавшиеся карлистские, празднично оформленные газе-
ты: «Эль-I 1апелито», «Риголето», «Лас-Льягас», «Эль-
Фрайле», «Ла Бойна Бланка»; стали появляться броши
и серьги в форме маргариток, а на платках, табакерках
и крышках спичечных коробок красовались инициалы
дона Карлоса...
Настал 1870-й, полный важных событий, год. Шесть
или семь кандидатов, среди них итальянский, француз-
ский и немецкий, оспаривали злополучный трон Ферди-
нанда Святого. Борьба между двумя последними стала
* В те поры (лат.).
92
Мир среди войны
предлогом для того, чтобы Пруссия, горя желанием во-
дариться на обломках Священной римской империи,
бросила, к великому удовольствию дядюшки Паскуаля,
своих верноподданных против развращенной наполео-
новской Франции; с другой стороны, дядюшка негодо-
вал на то, что, оставшись без поддержки Франции и сво-
его старого авиньонского протектората, Папа оказался
лишенным данной ему еще Карлом Великим светской
власти, после того как второго октября итальянцы, под
предводительством ломбардского короля, этого нового
Алариха, заняли Вечный град. Сражение при Садове
и штурм Порта Пиа стали переломными в давней вражде
между апостолом Петром и апостолом Иоанном. После
победы войск германской Реформы над народом латин-
ской Революции связи Папы с его земными владениями
были окончательно порваны. И в то время как на глазах
у всей Европы разворачивалось это последнее действо
многовековой борьбы между Понтификатом и Импери-
ей, в то время как французская нация стонала под гне-
том своих революционных амбиций и германцев, упи-
вавшихся в Версале своей победой, в то время как гибел-
лины, под звуки гарибальдийского гимна, воспевали
единую и свободную от оков Италию,— в одном из угол-
ков Швейцарии, на берегу Женевского озера, в Веве, го-
товилось событие непереоценимой, по словам дона Хосе
Марии, важности, событие, возможно призванное разре-
шить все противоречивые хитросплетения эпохи. Оно
состояло в том, что дон Карлос собирался решительно
взять в свои руки власть над своей великой паствой, раз-
дираемой внутренней борьбой между новым и старым,
чтобы объявить войну Революции в Испании и, взойдя
на трон своих предков, разделаться и со всеми европей-
скими революциями; чтобы поставить все нации и дина-
стии на надлежащее место, упорядочить отношения
между Императором и Папой и открыть, осененную ла-
тинским крестом, новую эпоху во всемирной истории
народов.
Полыхавший в Европе пожар перекинулся в Испа-
нию. Десятого июня, под предлогом торжеств в честь
l iKKid I
93
доньи Маргариты, карлисты распространили воззвания
и, под видом праздничных гуляний, готовились устроить
смотр своих сил. Вскоре после этого преследования
против них ужесточились. В июле все были взбудораже-
।in разгоном карлистского клуба в Мадриде. Члены клу-
(>а бежали по улицам под улюлюканье толпы, крики
и свист; многие подверглись избиению. Клуб закрылся,
и карлистские газеты в столице перестали выходить. Это
было уже чересчур.
— Ну, здесь-то нас никто не тронет! — воскликнул,
услышав о случившемся, Хуан Хосе.
Тем же летом кое-кто подался в горы, в отряды, кото-
рыми руководил некий священник, и состоялось неудав-
шсеся покушение Эскоды — поспешные шаги, едино-
душно осужденные участниками тертулии. Дон Хосе Ма-
риа исчез, и разыскать его не удавалось.
Из всех прочих, пожалуй, с наибольшим воодушевле-
пием реагировал на происходящее дядюшка Паскуаль;
каждое новое событие, подготовленное предыдущим, по-
трясало его до глубины души. В апреле появился «Сил-
ла бус», в котором верховный первосвященник, а в его
лице и вся церковь бросали отважный вызов Революции
и всему духу нового времени; вслед за тем была провоз-
глашена непогрешимость Папы, и железный сундук Гри-
гория VII оказался на замке, в то время как Париж,
оплот революции, был озарен пожарами Commune *. Все
это представлялось дядюшке Паскуалю очередным таин-
ственным и пугающим актом драмы Человечества;
Commune и непогрешимость в общем потоке деяний Бо-
жьих и дьявольских стремились к единой цели. Священ-
нику доставляло удовольствие следить за их противобор-
ством, и он втайне надеялся, что Commune толкнет
отчаявшиеся народы в непогрешимые объятия Папы. Он
верил в дьявола не меньше, чем в Бога, и часто не мог
отличить их деяний друг от друга; и, наверное, можно
было бы сказать, что бессознательно сложившееся в нем
стихийное манихейство представляло ему дьявола и Бога
* Коммуна (фр,).
94
Мир среди войны
двумя наводящими ужас ликами единого, величествен-
ного божества. Он испытывал братскую нежность к раз-
рушителям, к сатанински набожным братьям по вере
в двуединое божество и ненавидел мефистофельски
кротких, безбожных до глубины души либералов. Мир
представлялся его воинствующему духу разделенным на
два войска: одно — осененное католическим знаменем
Христа, другое — масонским знаменем Люцифера; он
презирал соглядатаев, сочувствующих, равнодушных
и колеблющихся. Молитва либерала казалась ему кощун-
ством. Его глухое раздражение против дона Хуана Араны
и ему подобных возрастало, когда он видел, что они
продолжают называть себя и считаются католиками, хотя
внутренне не признают нового догмата. И тут действи-
тельно было чем возмущаться, ведь непогрешимость
оказывалась звуком пустым: те, кто всем сердцем прини-
мал ее, и те, кто равнодушно проходил мимо, внешне
ничем не отличались друг от друга.
Когда дядюшка Паскуаль узнал, что священников
тоже собираются привлечь к голосованию по закону
о гражданском браке, который должен был вступить в
силу с сентября, то радостно воскликнул: «Вот, вот он —
правильный путь!»
Сколько глубоких и сокровенных воспоминаний про-
будилось в груди Педро Антонио в тот день, когда на
городском кладбище открывался памятник тем, кто по-
гиб в Семилетнюю войну, защищая город от солдатов
Карлоса V, и священник, читавший проповедь под от-
крытым небом, перед безмолвной толпой, упомянул
о ночном сражении на Лучанском мосту, о той схватке
во тьме, посреди снежной бури, в тот самый час, когда
во всех храмах христианского мира возвещали: «Слава
Господу в вышних, мир на земле и во человецех благово-
ление». Кондитер глвдел на горы — свидетелей той дав-
ней битвы,— поднимавшиеся вдали, за величественным
женским изваянием, вздымавшим в руках две короны:
для победителей и побежденных, между которыми свя-
щенн и к в тот день не делал различия в своих молитвах.
Г/Illtttl I
95
.( 'лава Господу! — прозвучали заключительные слова.—
Мир погибшим, милосердие живым!»
Ради Бога, помолчите! — воскликнул Педро Анто-
нио, услышав, что Гамбелу называет либералом и масо-
ном того самого священника, что так глубоко тронул его
сердце.
Между тем сам священник, который перед началом
проповеди старался думать только о том, что присутству-
ет при отправлении религиозного обряда без различия
взглядов и вероисповеданий, уходил с кладбища доволь-
ный, вспоминая о том, как когда-то в Швейцарии он
слышал звуки колокола, во имя Божие созывавшего под
своды одного храма католиков и протестантов.
На следующий день, еще под впечатлением от вче-
рашней проповеди на кладбище, Педро Антонио увидел,
как в лавку, оглядываясь, входит дон Хосе Мариа, кото-
рого он считал окончательно пропавшим. Отозвав Педро
Антонио в сторону, Хосе Мариа принялся уговаривать
его приобрести выпущенный в этом году новый лист
добровольной подписки. Педро Антонио сразу же стал
отказываться. Разве и без того он мало пожертвовал?
— Но эта бумага будет обмениваться с двадцатипя-
типроцентной компенсацией в течение первых двух лет
после вступления сеньора Герцога на испанский пре-
стол.
Но сколько Хосе Мариа ни твердил о двадцати пяти
процентах, уговорить кондитера ему так и не удалось;
однако уже несколько дней спустя Педро Антонио вновь
отправился в банк и взял часть сбережений, чтобы вне-
сти свою лепту в карлистское дело.
На улицах Герники, где в июле находились Генераль-
ные хунты, раздавались здравицы в честь дона Карлоса
и звучали старые карлистские песни. Борьба между Хун-
тами и Бильбао обострялась; посланный от Бильбао
уполномоченный, в знак протеста покинувший Гернику,
был триумфально встречен в родном городе. Нет, вы
только подумайте, Бильбао давалась такая же квота
96
Мир среди войны
голосов, как какой-нибудь глухой деревушке, меж тем
как город нес сорок процентов всех расходов! Позор!
Заключение в тюрьму своих депутатов карлисты рассмат-
ривали как вызов со стороны ущемленного в своих ам-
бициях торгового города.
Бискайя, как и вся Испания, находилась в лихорадоч-
ном ожидании. Летом в отдельных местах произошли
мятежи.
Ситуация, по словам дядюшки Паскуаля, дошла до
предела, особенно когда, после принятия закона о кон-
кубинате, в качестве короля народу навязали сына Вик-
тора Эммануила, отлученного от церкви, подвергшего
Папу заточению. Второго января семьдесят первого года,
холодным зимним днем, новый король, Амадей I, всту-
пил в Мадрид и прежде всего отправился поклониться
телу недавно убитого Прима, погибшего за свое дело.
Сделавшись завзятым амадеистом, дон Хуан Арана
метал громы и молнии против Парижской коммуны
и против дона Карлоса, объезжавшего французскую гра-
ницу и братавшегося с республиканцами. И когда слав-
ный торговец нашел у сына литографии, изображавшие
нового короля с пульверизатором и флаконом фиксатуа-
ра в руках, он негодуя воскликнул:
— Какое неприличие! Так мы все скоро станем абсо-
лютистами и коммунистами!.. Чтобы я тебя больше не
видел с этими Игнасио и Пачико...
— Но, папа... они...
— Ничего не хочу слышать... Фанатики!
Однажды весенним утром того же года Педро Анто-
нио сообщил сыну, что один из его дальних родственни-
ков, живущий в деревне, собирается жениться, а по-
скольку сам он никак не может быть на свадьбе, то хо-
чет, чтобы в деревню отправился Игнасио.
Дон Эметерио, брат Педро Антонио, приходской свя-
щенник, поджидал племянника на дороге, и, когда они
подошли к дому, вышедшая им навстречу тетушка Рамо-
на, окинув быстрым взглядом мокрые башмаки Игнасио,
исчезла и тут же вернулась, неся две пары альпаргат.
Г/ltlttil I
97
Чтобы нс испачкать чистый, навощенный пол, Игнасио
вслед за дядей пришлось сменить обувь, и стоило им
переступить порог, как тетушка Рамона тут же вогнала
племянника в краску, дважды звучно поцеловав в обе
щеки его, уже взрослого мужчину. Дом, заставленный
мебелью, единственное назначение которой состояло
в том, чтобы было откуда смахивать пыль, напоминал
серебряную чашку, которую доводят до блеска, каждый
день протирая замшевой тряпицей; в гостиной были по-
всюду разложены стеклянные бусы, огромные раковины,
стояла резная китайская мебель, привезенная с Филип-
пин покойным, рано умершим мужем тетушки Рамо-
пы — судовым штурманом. На одной из стен висела кар-
тина, изображавшая «Юную Аделу», пароход, на котором
плавал штурман; на других — изображения святых и ма-
донн и рамка с вышивкой по кайме, уже поблекшая. От
всего исходил дух по-китайски мелочной и педантичной
упорядоченности. Тетушка Рамона, вдовствующая дева,
как иногда беззлобно подшучивал над ней брат-священ-
ник, изливала на дом всю свою страсть к чистоте и по-
рядку, и, хотя из человеческих существ ей приходилось
заботиться об одном лишь брате, и то с помощью слу-
жанки, у псе едва выдавалась свободная минутка, чтобы
сходить в воскресенье к службе. Заботы о доме и хозяй-
стве совершенно нс оставляли ей времени заботиться
о себе, и вид у нес был довольно затрапезный.
Священник предоставлял ей полную свободу дей-
ствий, а сам ухаживал за небольшим огородом, дремал
во время сиесты, от корки до корки прочитывал «Ла-
Эсперансу» и под вечер, вместе со своим коадъютором,
ходил на границу с ближайшим приходом, где, собрав-
шись в маленьком домике, его соседи и коллеги спорили
о том, что пишут в газетах, и расходилась по домам
компания уже затемно. Зимними вечерами он, доктор,
учитель и один бывший американец собирались сыграть
партийку-другую в мус, туте или тресильо; после долго-
го и подробного обсуждения игры он шел домой, чтобы
на следующий день приступить к своим обычным заня-
тиям. Главным его развлечением были обеды, которые
4 М. де Унамуно
98
Мир среди войны
устраивали иногда священники из окрестных деревушек
и в конце которых нередко составлялась партия в банк,
причем некоторые ставили на кон все свои сбережения.
Философия, которой придерживался дон Эметерио,
была близка к Экклезиасту, к мудрости Соломоновой,
и ббльшую часть жизни он делил между сном и едой,
ощутимо скрашивавшими его существование.
Первая семья, которой Игнасио представили, была
семья жениха, Торибьо, где Игнасио отведал бокадо —
угощение, как здесь было принято.
Усталый, он лег спать, а поутру тетушка сказала, что
венчание, происходившее в деревне, где жила невеста,
уже состоялось и скоро свадьба прибудет сюда.
Родители и сваты сделали все для того, чтобы свадьба
прошла чин чином. За женихом давали хутор, оценен-
ный в шесть тысяч дукатов, каковую сумму должен был
уплатить за него, в виде приданого, своему будущему
тестю отец невесты. Сверх того он обязывался оплатить
по второму разряду похороны родителей жениха, когда
те умрут. Таким образом, невеста как бы приобретала
надел и тех, кто будет обрабатывать ее землю. Сколько
уловок было предпринято с обеих сторон и сколько раз
дело готово было расстроиться, прежде чем жениху раз-
решили свидеться с невестой в знак окончательного
согласия!
Едва показалось солнце, Игнасио, вместе с другими
ожидавший в доме жениха, заслышал скрип нагружен-
ных приданым телег, протяжные клики сопровождаю-
щих, весело звучавшие над зеленью полей, и привет-
ственные выстрелы, в ответ на которые в доме жениха
тоже началась пальба. Наконец из-за деревьев, прони-
занных первыми лучами солнца, показалась тяжело гру-
женная телега, на которой белой горой высилось сло-
женное приданое, а поверх него — кровать, увенчанная
прялкой — символом домашнего очага и святого семей-
ного союза. За ней ехали еще телеги с разного рода
мебелью, а сбоку шли женщины с полными корзинами
подарков. Возглавлял шествие приятель жениха, палив-
ший в воздух холостыми.
Глава I
99
— Красиво! — вздыхали старухи и, утирая слезу,
вспоминали свои старые прялки, медленно и печально
тянущуюся нить, шедшую на пеленки детям и на саваны
старикам.
Появилась и сама свадьба — все нарядные; жених —
притихший, с видом нашкодившего мальчишки; невес-
та — спокойная, румяная и веселая, как колокольчик,
ладная, крепкая крестьянская девушка, широкая в пле-
чах и в бедрах, знакомая с мотыгой и обещавшая стать
здоровой матерью и прекрасной кормилицей.
Все обступили телеги кругом и начали разглядывать
приданое, белоснежно отливавшее в лучах утреннего
солнца. Одна из женщин, вытаскивая на всеобщее обо-
зрение очередную вещь, громко выкрикивала цену, а под
конец добавила, что у невесты тоже припасено кое-что,
кроме того, чем она собирается уже сегодня порадовать
жениха, причем все улыбнулись.
За столом ели степенно и много, и здесь особенно
отличался семинарист — брат невесты. Все смеялись
шуткам студента, и только Игнасио, не понимавший бы-
строй баскской речи, уныло сидел перед стаканом, куда
ему постоянно подливали вино, и не сводил глаз с русо-
волосой волоокой девушки напротив, вокруг которой
с горящими глазами постоянно увивался студент, застав-
ляя ее беспрестанно заливисто хохотать.
Встав из-за стола, Игнасио вышел на старый деревян-
ный балкон, на душе у него было смутно и тяжело, ту-
манная поволока застилала глаза, и сердце билось так
же, как в тот день, когда он впервые познал плотский
грех. Шедший от земли дух возбуждал его. Начались
танцы; он плясал неистово, чтобы желание вышло из
него вместе с потом, глядя на безмятежное лицо воло-
окой крестьянки, легко прыгавшей перед ним по зеле-
ной траве. Рядом плясал семинарист, взвизгивая: ни дать
ни взять лихой деревенский парень.
Не успели еще гости отдохнуть, как их снова усадили
за стол. Игнасио мутило, и кружилась голова. Уже затем-
но они со студентом отправились провожать девушек,
расходившихся по своим хуторам; плохо понимая, что
100
Мир среди войны
происходит, он чувствовал во всем теле неловкую
тяжесть после плотной еды, возбуждение после танцев.
Едва державшийся на ногах студент перешучивался
с русоволосой молодкой, щипал ее, взвизгивал, а она
смеялась от души, и в отяжелевшей голове Игнасио
этот звучный, свежий смех отдавался странно, будто
смех самих полей. Ему хотелось схватить шедшую рядом
с ним девушку, сжать ее, кататься с ней по земле,
слиться воедино, но он лишь ласково гладил ее по щеке
и волосам, веселя своим бессвязным баскским лепетом.
Он чувствовал себя скованно, неловко и, Бог весть по-
чему, словно бы ощущал на себе насмешливый взгляд
Пачико.
Назавтра Игнасио проснулся в своей широкой крова-
ти с тяжелой истомой во всем теле; обрывки сладо-
страстных снов еще мелькали перед глазами, а дядюшка
уже кричал из-за двери: «Ну что, проспался?» Весь день,
сидя с оставшимися гостями, Игнасио чувствовал себя
разбитым, на душе было смутно. Студент теперь держал-
ся с привычной ему робостью и, казалось, стеснялся
присутствия Игнасио.
На следующий день, очень рано, молодые, покинув
уютное тепло постели, отправились в поле на извечную
битву с землей, в которую им однажды предстояло сой-
ти. Для Игнасио время двигалось черепашьим шагом;
безделье особенно томило здесь, в деревне, где каждый
был постоянно чем-то занят.
На четвертый день, когда свадебные торжества нако-
нец кончились, его разбудила под утро возня тетушки
Рамоны, и, выпрыгнув из постели, Игнасио, еще до
зари, вышел в поле. Солнце пробуждало горы от сна;
туман, поднимаясь из темных оврагов, медленно таял,
и ветер развеивал его пряди, цепляющиеся за ветви дере-
вьев; тени сбегали с вершин, золотившихся в лучах солн-
ца. Как голос гор, звучало то тут, то там по сторонам
дороги блеянье, которому снизу, из долины, отвечало
протяжное, жалостное мычанье. Забыв о городе, о поли-
тических страстях и спорах, Игнасио растворялся в окру-
жающей его жизни природы.
Глава I 101
День был праздничный, и он понял, что такое празд-
ничный день там, где все постоянно заняты работой.
С самого раннего утра женщины в мантильях торопливо
шли по дороге, и среди них —тетушка Рамона: помо-
литься за покойного мужа. Игнасио также направился
в приходскую церковь; это был как бы духовный стер-
жень округи, соединяющий и связывающий рассы-
панные по горам и долине хутора, чьи обитатели по
воскресным и праздничным дням все собирались в то
место, где они были крещены, чтобы помянуть своих ро-
дителей, спавших рядом в освященной земле.
Отзвонил колокол, и народ стал заполнять церковь.
Передние скамьи занимали, в длинных плащах, те, кто
целый год обязан был носить траур по умершему при
родах младенцу, даже если ребенок был второй. Мало
где служба доставляла Игнасио такое удовольствие, как
здесь, в этой деревенской церкви, в безмолвном мисти-
ческом единении с земляками и братьями своих родите-
лей; задумчиво слушал он, как народ нестройно вторит
священнику звучной латынью — древним и непонятным
для него языком литургии. Затем, пока священник
справлял требы по умершим над могилами с прилеплен-
ными к деревянным крестам свечами, Игнасио вышел
постоять на паперти у дверей, где в тени церковного
свода собирались хуторяне, чтобы запросто обсудить
свои нехитрые дела. Многие подходили приветствовать
сына Педро Антонио, из семьи Элеспейти, и большая их
часть представлялась ему как родственники. Трудно
представить себе этот разговор, ведь крестьяне едва уме-
ли связать несколько слов по-испански, а Игнасио знал
баскский не лучше.
Крестьяне говорили между собой о своих заботах
и иногда, обращаясь к Игнасио как к иностранцу, спра-
шивали его о Бильбао, о том, что творится в политике,
хотя видно было, что это их почти не интересует. Бого-
родицын день был для них таким же, как и прочие
дни; как и всегда, они поливали своим пбтом землю, ко-
торая порождает и пожирает людей и цивилизации. Они
были солью земли, теми, кто творит историю молча.
102
Мир среди войны
В отличие от горожан, они не жаловались на власти и не
обвиняли их в своих бедах. Засуха и град, чирей на теле
и падеж скота — все это шло от Бога, а не от человека.
Живя в ежедневном глубинном общении с природой,
они не понимали революций; привычка иметь дело
с природой, которой некого ненавидеть и которая ко
всем одинакова, выработала в них смирение. Воздей-
ствуя на них прямо, минуя посредничество общества,
она делала их религиозными, и Бог им виделся не через
призму других людей. Простейшая, прямая связь между
производством и потреблением существовала для них
и до сих пор; доверив брошенное в землю семя воле
небес, они приучались ждать. Замешивая свой скудный
насущный хлеб, они не винили других в неурожае. Они
зависели от земли и от труда своих рук, и единственным
посредником между трудом и землей был хозяин, чье
право собственности они в простоте душевной чтили;
для них это было еще одно чудо, такое же естественное,
как и все прочие каждодневные события, и они подчи-
нялись ему, как волы ярму, а память о том крутом пово-
роте истории, когда на свет разом явились близнецы —
рабство и собственность,— стерлась из их коллективного
сознания так же, как память о том моменте, когда каж-
дый из них, с громким криком явившись на свет, впер-
вые глотнул воздух жизни. Живя лицом к лицу с жиз-
нью, они воспринимали ее просто и всерьез, не умствуя
и не хитря, такой, какой она им являлась, и в ожидании,
впрочем ожидании безотчетном, другой жизни, а баюка-
ющее безмолвие полей, как колыбельная, приуготовляло
их к смерти. Они возделывают свою жизнь, не пытаясь
ее постичь и предоставляя небу изливаться на нее опло-
дотворяющим дождем. Они живут в смиренном оцепене-
нии, нечувствительные к прогрессу, и ход их жизни мед-
лителен, как рост дерева, которое неподвижно отражает-
ся в пусть и пребывающей в непрестанном движении, но
мертвенно зеркальной глади вод.
После службы большинство отправлялось в трактир —
общий мирской очаг,— где велись переговоры, устанав-
ливались цены, заключались сделки и где все неизбежно
Глава I
103
заканчивалось общей трапезой. Там можно было вволю
наговориться о том, что заботило больше всего — о день-
гах, и там же можно было доставить себе одно из не-
многих удовольствий ~ угостить соседа после удачной
сделки.
В деревне все думали одинаково — как учил священ-
ник. А священники понемногу начинали раздувать свой
огонь.
Деревенский священник — это тот же хуторянин,
младший сын, сменивший заступ на книгу, и когда, по-
набравшись учености и усвоив определенный запас свя-
тых истин, он возвращается в родную деревню, старые
приятели по играм почтительно снимают перед ним бе-
реты. Это — свой человек и в то же время — наместник
Божий; сын народа — и пастырь душ; он вышел из их
среды, родившись на одном из хуторов в долине или
в горах, и он же возвещает им вечную истину. Это —
сердцевина, несущая живительные соки всему древу;
орган коллективного сознания, который не навязывает
своих мыслей, а, напротив, будит общую мысль, дрем-
лющую в умах. Он кропил со своей кафедры словом Гос-
подним эти крепкие, неподатливые головы, объясняя им
древнее святое учение на их еще более древнем языке,
и эти наставления, которым в стенах притихшего храма
вторило звучное эхо, производили удивительное дей-
ствие.
Век просвещения! Век парового двигателя и электри-
чества!.. А как же Господь, Который один и есть истин-
ный движитель и свет? По железным дорогам тлен и раз-
врат проникают в самые глухие уголки. Семьи уже не со-
бираются вместе на святую молитву; и когда хуторянин,
опершись на мотыгу, на земле, политой своим пбтом,
в вечерний час благоговейно обнажает голову перед
молитвой, там, в своей конторе в Бильбао, либерал по-
клоняется золотому тельцу и строит свои козни. Что
останется скоро от добрых старых обычаев?! И поэтому
Господь, день ото дня множа свой гнев, насылает град,
104
Мир среди войны
и засуху, и мор; так наказывает Он всех, чтобы те, кто
с Ним, встали на Его защиту.
Это был глас встревоженной безмятежности, глас воз-
роптавшей кротости.
Не укоряя их в их собственных пороках, деревенский
священник выставлял перед ними пороки чужие. Таково
было знамение времени. И при всем том он, противопо-
ставляя крестьянский заступ конторскому перу, мало-по-
малу восстанавливал землепашца против купца. Трудясь
от зари до зари, бедный крестьянин имел при себе запас
древних святых истин, и вот невесть откуда взявшийся
торгаш силой хотел отнять их у него, взамен предла-
гая сомнительные теории, придуманные безбожниками,
и понемногу вытягивал из крестьянина полновесные зо-
лотые в обмен на бумажные деньги — выдумку либера-
лов. Все они, эти либералы, были кто торговцами, кто
моряками, людьми пришлыми, о которых никто толком
ничего не знал. Горожане вторгались в деревню, как за-
воеватели, топча посевы и лапая деревенских жен и мо-
лодок.
После службы, выйдя на паперть, священник вносил
окончательную ясность в свою проповедь, подкрепляя ее
такими словами, которые не мог произнести с кафедры
из уважения к святым стенам.
У Игнасио завязалась дружба с жившим у его дяди
неким Доминго, с горного хутора, и он так к нему при-
вязался, что почти ни на шаг не отходил от него во все
время пребывания в деревне. Этот неожиданный всплеск
нежных чувств объяснялся воспоминаниями Игнасио
о давних вылазках в горы.
Едва рассветало, он часто отправлялся в горный хутор
и возвращался только к ночи. На хуторе Игнасио старая-
ся хоть чем-то помочь по хозяйству. Сидя вместе с дру-
гими парнями на кухне с закопченным потолком, он лу-
щил кукурузу или фасоль. Почти весь день он проводил
там, где так по-новому и свежо звучала утренняя молит-
ва, застольное благословение и вечерний звон, когда
колокол, этот единственный деревенский глашатай, на-
Глава I
105
поднял тихий воздух густым металлическим гудением.
В темном углу, за свисавшим с потолка котлом, ютилась
бабушка Доминго, слепая и почти выжившая из ума ста-
руха, без конца перебиравшая четки и молившаяся бла-
женным душам чистилища. Сердце у Игнасио сжима-
лось, когда он видел, что в доме к ней относятся как
к ненужной рухляди, к обузе и, словно милостыню, бро-
сают ей объедки с общего стола. Какие горькие слезы
потекли из ее потухших глаз, когда на высохшую старую
руку легла вдруг молодая, горячая и тонкая — конечно
же, рука ангела! «Добрый, добрый сеньор, да благосло-
вит тебя Бог!»
Под вечер, когда Доминго управлялся с делами, они
с Игнасио садились возле участка, засеянного кукурузой,
чьи высокие стебли укрывали их от ветра. Крестьянин
доставал кисет и, набивая глиняную трубку, задумчиво
глядел на корову, рыжим пятном выделявшуюся на зеле-
ном фоне травы. Игнасио сидел рядом молча.
— Наша жизнь городскому человеку скучная,— про-
износил Доминго и пускался в рассуждения о господах,
что работают головой, а это работа потяжелее, чем
в поле. Это была его излюбленная тема, потому что ему
самому мысли давались с трудом; однако сразу заметно
было, что, хотя речь его и напоминает затверженный
урок, у него есть и собственное, только не оформившее-
ся в слова мнение.
Потом они умолкали; Игнасио чувствовал, как в душу
его проникает млечно-сладкий, источаемый полями по-
кой, а Доминго, пуская большие клубы дыма, ласково
глядел, не в силах налюбоваться, на свою корову. Ведь
корова не только приносила ему телят, она давала моло-
ко и удобрение для земли, она была его судьбой и его
гордостью. С первой коровой началось его хозяйство,
вторая, которую он продал с теленком на ярмарке в Ба-
сурто, принесла ему сорок золотых дуро; спрятанные на
дно сундука, они положили начало его сбережениям.
Живя бок о бок с волами, род Доминго, казалось, пере-
нял у них их кротость и трудолюбие, их спокойную силу,
тот медленный шаг, каким оба — крестьянин и вол —
106
Мир среди войны
идут по плодородной борозде, один —за плугом, дру-
гой — впряженный в ярмо, а от быка, уроженца тех же
полей, род Доминго взял то грозное, воинственное му-
жество, славой о котором полнятся чужие земли.
Мало-помалу Игнасио учился понимать мирную, раз-
меренную жизнь Доминго. Хутор его был одним из са-
мых древних в Бискайе. Это был прекрасный образец
жилища пастуха, который стал оседлым, живой свиде-
тель перехода от пастушеской жизни к жизни земледель-
ца. Амбар и хлев, особенно последний, занимали почти
всю площадь, и дом оказывался как бы большим хлевом
с пристроенными к нему закутами, где жили люди. Было
в нем что-то растительное; он словно бы сам вырос из
земли, а может быть, походил на причудливый выход
геологической породы. Виноградная лоза скрывала его
фасад, а по торцам, нежно приникая к стенам, карабкал-
ся зеленый плющ, среди которого то тут, то там выгля-
дывали маленькие оконца. Было в облике дома что-то от
человеческого лица, на котором оставили свой след
скрытые печали и неведомые радости безвестных поко-
лений. Серьезный и печальный, старый и насквозь про-
питанный сельским духом, готовый встретить дождь,
ветер, снежную бурю, он, казалось, и родился от сопри-
косновения дыхания здешней природы и труда челове-
ческих рук.
Большое помещение внизу было разгорожено на кух-
ню и стойла перегородками, и через отверстия в них ко-
ровы тянули головы за охапкой сена, так что получалось,
что хозяева и скотина трапезничают вместе. Дымохода
не было, да он был и не нужен, потому что, как считал
Доминго, дым укрепляет дерево и держит жилище сухим.
Дым выходил через окна или через щели в крыше, и тог-
да казалось, что над хутором стоит испарина, что он ды-
мится, как жертвенник. Когда Доминго ел свою прося-
ную кашу или картошку, он мог, протянув руку, потре-
пать по загривку одну из коров, чье шумное дыхание
раздавалось рядом, и было видно, как коровы вытягива-
ют шеи, ухватывая в яслях охапку свежей кукурузы; ког-
да же хозяин читал над столом молитву, они следили
Глава I
107
своими большими и ласковыми, полными кротости гла-
зами, словно желая тоже принять участие в ней. И часто
раздавалось в закопченных стенах кухни их глухое, про-
тяжное мычание. Зимними ночами они согревали жили-
ще теплом своих тел и навоза, а хозяева, наглухо закрыв
отверстия в хлев, спали, дыша тяжелым, густым воз-
духом.
По вечерам Игнасио ложился в постель с уже давно
не испытанным удовольствием, но стоило ему согреться,
как сладострастные образы, которые он тщетно пытался
отогнать, начинали вновь осаждать его. Он молился,
а иной раз вставал, чтобы ополоснуться холодной водой.
Казалось, вернулись те дни, когда плоть мучила Игнасио
сильнее всего.
С утра он уходил на старый хутор в горы и, хотя для
этого надо было делать крюк, обязательно выбирал ту
дорогу, что вела мимо дома, где жила волоокая молодка,
с которой он плясал в день свадьбы. Завидев его, девуш-
ка с улыбкой на минуту отрывалась от работы. Она знала
испанский не лучше, чем он баскский, и разговор их со-
стоял из немногих, почти бессвязных фраз:
— День добрый!
— Egun on!
— Городской смеяться над нами.
— Nescacha polita ederra!
И она смеялась заливисто, от всей души, в то время
как Игнасио пожирал ее глазами. Однажды он застал ее
сидящей на копне сена, запах которого так подействовал
на него, что кровь застучала в висках, сердце бешено
заколотилось в груди, и он был уже готов броситься на
девушку, с улыбкой глядевшую на него. Свежий дере-
венский воздух, вода и солнце наделили ее здоровой
красотой; поля подарили ровную, спокойную веселость.
Земля дала свежие краски ее лицу, и она стояла на ней
крепко, как дуб, и в то же время была легка и проворна,
как козочка; в ней соединились изящество ясеня, кря-
жистость дуба и пышность каштана. Но самое заме-
чательное в ней были глаза — большие, навыкате, как
108
Мир среди войны
у коровы, глаза, взгляд которых дышал покоем гор. Она
была словно сгусток горного сельского духа, замешанная
на парном молоке и солнцем напитанных кукурузных
соках. В ней воплотилась для Игнасио вся та внутренняя
работа, которая совершалась в нем здесь, в деревне; все
пережитые им за эти дни чувства отлились в образе этой
девушки.
Случались, однако, и минуты, когда душа его испол-
нялась глубокой печалью деревенской жизни, той грус-
тью, которую навевала тишина полей, нарушаемая лишь
еле слышным журчаньем ручейка, той грустью, которая
исходила от однообразной гаммы зеленых оттенков: от
желтоватых, выцветших пшеничных полей до пыльно-
зеленых далеких рощ.
Когда через несколько дней он возвращался в Биль-
бао, то дорбгой вспомнил Рафаэлу, и в то же время
перед глазами у него стоял образ крестьянки; он вдруг
понял, что они похожи, и, едва ступив на родную, как
всегда сумрачную улицу, расцвеченную выставленными
в витринах на всеобщее обозрение товарами, почувство-
вал глубокую нежность к своему Бильбао, такому оттал-
кивающему вблизи и такому притягательному издалека.
Уличные тени по-приятельски мягко ложились на плечи,
пробуждая полустертые воспоминания детства. И в этих
же тенях мелькнул образ крестьянки, такой, какой он
увидел ее однажды утром на повороте тропинки: подол
юбки подоткнут, на ногах сандалии из сыромятной
кожи, в руках — серп, на голове — охапка сена, из-под
свисающих прядей которого виднелись лишь румяные
улыбающиеся губы на загорелом лице.
Поездка в деревню придала Игнасио сил и уверенно-
сти, и теперь парадоксы Пачико уже не казались ему та-
кими нелепыми, как прежде.
После бурных выступлений восемнадцатого июня,
двадцать пятой годовщины со дня восшествия на пап-
ский престол Пия IX; после того как повсюду в его честь
справлялись трехдневные службы и устраивались иллю-
минации; после торжеств, во время которых толпа
Глава I
109
кричала прямо в лицо королю-чужаку, сыну папского
тюремщика: «Да здравствует Папа!» — после всего этого
дядюшка Паскуаль всерьез заговорил о войне, на что
Педро Антонио отвечал тяжелыми вздохами, думая
о своих деньгах, вложенных в Правое дело.
Гамбелу, возмущенный тем, что была создана либе-
ральная депутация, требовал, чтобы дон Карлос объеди-
нялся с Кабрерой.
— Сплошные законы, конституции, указы! — воскли-
цал он.—А наши обычаи стояли и будут стоять веками...
Доброму человеку достаточно Божьих законов, а любой
другой закон — ловушка...
И все остальные, для кого главным было дело, думали
так же.
— У нас — настоящая демократия! Над нами один ко-
роль и никаких тебе больше начальников! — продолжал
он восклицать, развивая свою программу действий: вой-
на городам и долой богатых!
Повсюду говорили о скорой войне, и все были
охвачены воинственным пылом. Молодые люди, с дет-
ства вскормленные отцовскими рассказами о Семилет-
ней войне, повзрослев, не хотели ни в чем уступать
родителям; Игнасио боялся, что кризис разрешится без
войны. Даже Педро Антонио с большим, чем когда-
либо, жаром рассказывал о героических делах своей жиз-
ни и как никогда глубоко вздыхал, вспоминая о доне
Томасе, одно присутствие которого могло бы обеспечить
победу.
Народ, духовенство и ополчение были заодно; среди
знати, открыто высказывавшей свое презрение королю
Амадео, зрел заговор мантилий; и только класс, создан-
ный Мендисабалем, который надеялся, что Испания
перестанет-таки быть чем-то средним между монастырем
и казармой, упорно отстаивал свои позиции.
Возмутители спокойствия с другого берега Эбро спе-
шили в баскские провинции, чтобы расшевелить робкое
и нерешительное население, в то время как в Кастилии
дело обстояло спокойнее — больше приходилось думать
о хлебе насущном.
по
Мир среди войны
В клубе говорили о скором восстании, уверяя, что все
готово и остается лишь ждать сигнала. Лучше открытая,
честная война, чем притворный мир. Перечисляли оби-
ды и оскорбления, нанесенные карлистам; любой пред-
почитал получить пулю в лоб, чем сносить издеватель-
ства щелкоперов. Отвратительно было это жалкое поло-
жение, эта затаенная крохоборствующая ненависть; куда
благороднее было сойтись лицом к лицу, вдоволь поко-
лошматить друг друга, быть может, сломать шею, а по-
том, набив шишек, едва переводя дух, обняться, не делая
разницы между победителем и побежденным, смешать
пот с потом и дыхание с дыханием. Не война это должна
была быть, а торжество. Все поднимутся как один, и ли-
бералам придется отступить; наемникам революции при-
дется отступить под натиском сынов веры. Они собира-
лись на войну, потому что желали мира, истинного
мира, который зиждется на победе.
То, что вместо военной кампании предполагалось не-
что вроде обычного парада, очень не нравилось Игна-
сио, так же как и то, что предполагается прибегнуть
к помощи регулярных войск. Поговаривали и о том, что
должен приехать Кателино, герой Вандеи.
Случалось, что Игнасио, возбужденный царящими
вокруг воинственными настроениями, выйдя из клуба,
вновь оказывался в знакомых ему грязных душных ком-
натах борделей, и когда, уже за полночь, он возвращался
домой, то в покашливаньях матери ему слышался немой
вопрос: «Что так поздно? Где был, что делал, сынок?»
Голова у него горела, и он ложился с мыслью о том, что
дает слово уйти в горы.
В конце семьдесят первого года прошел слух о том,
что дон Карлос отказался воевать и поручил все дела
Носедалю; однако, несмотря на это, продолжали гово-
рить о военных в штатском, о знамениях, и все сходи-
лись на одном: «Скоро начнется!»; все это, по словам
дона Эустакьо, должно было закончиться крестами, ме-
далями, чинами, титулами и орденскими лентами Марии
Глава I
Ш
Луизы, которыми правительство вознаградит своих вер-
ных подданных.
— Разговорами ничего не добьешься! — восклицал
дядюшка Паскуаль.
— Кабрера, Кабрера! — твердил Гамбелу.
— Самое лучшее — предоставить решение Папе! —
вставлял дон Эустакьо.
— Что за наивность! — так и взвивался священник
и добавлял: — Папу еще приплели! У Папы — свои забо-
ты, у нас — свои. Нет набожнее наших королей, а и они
в делах мирских умели поставить его на место...
— А непорочность?
— Ерунда! Непорочность касается вопросов веры
и традиций, о ней можно говорить ex cathedra *, а здесь-
то она при чем...
— Верно! Любой закон — ловушка... Ай да священ-
ники!
— Ай да невежды!
— Их дело проповедовать мир, а не войну!
— Христос пришел в мир, чтобы принести меч...
— А вы — чтобы получать жалованье.
— А вы, да, вы,— сказал священник, возвышая го-
лос,— вы — просто бездельник, тянущий соки у государ-
ства... Вашего договора никто не трогает...
Противники расходились. «Тоже мне храбрец!» — бор-
мотал один. «Хорош гусь!» — думал второй, но на следу-
ющий день каждый вновь спешил на тертулию и, не за-
став там другого, нетерпеливо поджидал его. Они испы-
тывали взаимную потребность друг в друге, в том, чтобы
обмениваться скрытыми уколами и прозрачными наме-
ками. Когда одному случалось одержать верх, другой
понуро умолкал и куксился, но все равно в душе они
нежно любили друг друга и — пусть даже эта нежность
и приобретала форму раздражения — дополняли один
другого в единстве враждующих сторон. Они испытыва-
ли взаимную потребность, чтобы изливать друг на друга
свое неудовольствие состоянием дел.
* С кафедры (лат.).
112
Мир среди войны
— Что ж, дон Эустакьо, вас можно поздравить! — го-
ворил дядюшка Паскуаль, едва войдя.
— С чем же?
— Эспартеро дали титул князя, герцога де ла Викто-
рия... Может быть, для кого-то соглашение и значит —
виктория!
Так обычно начинались их перепалки — то по поводу
дел в карлистском лагере, то на предмет шумных дебатов
в Кортесах, то в связи с готовящимся восстанием. Гамбе-
лу тоже вставлял свое словечко, не забывая помянуть
Кабреру, в котором он видел единственную надежду на
спасение.
Все мысли Игнасио были заняты предстоящей кам-
панией. Хватит смиренно выжидать; пусть смиряются
и выжидают, подставив шею ярму, все эти малодушные,
пусть умствуют, и разглагольствуют, и становятся рево-
люционерами, а когда и им станет невтерпеж и они ре-
шатся плюнуть в морду всей этой швали — у них ничего
не выйдет, во рту пересохнет от болтовни, и сил хватит
только, чтобы биться в падучей. Война, война до конца!
Восстание представлялось шуткой, увеселительной
прогулкой, так — припугнуть. Хватит молебствий и вза-
имных расшаркиваний. Либералы, которым есть что те-
рять, сробеют и примкнут к ним. Никакой крови; Биль-
бао будет взят без единого выстрела, и через пару дней
после вступления в Испанию воины дона Карлоса будут
поить коней из Эбро, чтобы затем, после небольшой
передышки, продолжить триумфальное движение к сто-
лице.
Предлогом должны были стать выборы.
Либералы тоже вооружались. Дон Хуан, больше опа-
савшийся шумных сторонников революции, чем карлис-
тов, записался в милицию.
Как и предсказывали карлисты, выборы оказались
позорищем. Люди словно вернулись в первобытное со-
стояние; партия, подобно первобытному племени, несла
нравственную ответственность за каждого; убить врага
считалось законным; объединившись в шайки, люди,
Глава I
113
неспособные красть в одиночку, становились грабителя-
ми; все скрыто преступное выступило открыто, и каж-
дый, в той или иной степени, обнаружил дремавшего
в себе преступника. Взяв власть в свои руки, народ
попрал все законы, явив себя в двуединстве тирана
и раба.
На тертулии рассказывали, как обрушились на прави-
тельство буквально все: оппозиция, радикалы, умерен-
ные, федералисты, карл исты, сторонники и противники
династической власти. Кортесы походили на сонмище
лазарей — столько мертвецов вдруг воскресло при под-
счете голосов. За одним из столов восседал полковник —
начальник гарнизона, за другим подсчет голосов велся
под прикрытием пушек.
— Aiea jacta est — жребий брошен! — сказал священ-
ник, вставая.— «Все, кто с нами — к избирательным
урнам, а затем туда, куда позовет нас Господь!» — таковы
были слова дона Карлоса.
— От добра добра не ищут,— пробормотал дон Эус-
такьо, раскрывая этой пословицей весь свой скептиче-
ский и консервативный дух, все свои тайные себялюби-
вые страхи.
Глава II
Женева,
ь . 14 апреля 1872
«К I J орогой Рада! Торжествен-
ЛДХ ный момент настал. Все
верные сыны Испании призывают своего законного короля,
и король не может не откликнуться на зов Родины.
Приказываю и повелеваю, чтобы 21 сего месяца народ
всей Испании восстал с кличем: “Долой иноземца! Да
здравствует Испания!Да здравствует Карл VII!”
Я буду первым повсюду, где грозит опасность. Тот, кто
исполнит свой долг, будет вознагражден королем и отече-
ством; тот, кто уклонится, испытает на себе всю тя-
жесть моего правосудия.
Да хранит тебя Бог.
Карлос».
Откликом на это прочувствованное воззвание явилось
незначительное весеннее выступление. В воскресенье,
двадцать первого апреля, предварительно условившись,
все собрались в клубе, затем, после службы, группами
стали открыто выходить из города, причем большинство
составляли осевшие в городе крестьяне. Они шли под-
прыгивая и пританцовывая под звуки свистулек, как на
гулянье; находились и такие, кто накануне свадьбы от-
кладывал ее, дожидаясь конца событий.
Стоя на рыночной площади, дон Мигель Арана гля-
дел, как идут добровольцы, и на душе у него было радо-
стно при виде этих сияющих лиц, этого юношески без-
Глава II
115
заботного порыва. «Тому, кто может идти с ними и так,
как они,— думал он,— тому, кто свободен и может пля-
сать на виду у всех, превращая войну в праздник,— тому
принадлежит мир!»
Разрываясь между сыновним долгом и желанием уйти
в горы, Игнасио сначала вместе с Хуаном Хосе отслушал
службу, а затем сопровождал товарища значительную
часть пути. В глубине души он чувствовал, что без благо-
словения родителей ему не стать настоящим доброволь-
цем.
Следующие дни он провел беспокойно, поднимаясь
на окрестные холмы и высматривая в складках местнос-
ти своих, мечтая, чтобы они появились именно сейчас,
когда Бильбао остался без защиты.
В следующее воскресенье дон Хуан Арана, бывший
с Педро Антонио в весьма прохладных отношениях,
с утра зашел в его лавку под предлогом купить чего-ни-
будь из сладкого.
— Нет, как вам нравится эта деревенщина,— неожи-
данно сказал он кондитеру,— силой назначают своих
депутатов, а наших называют незаконными.
— На все воля Божья!
— Не знаю, чего вы добиваетесь...
- Мы?
— Да, да, вы и ваши друзья. Но больше всего виноват
тот, кто позволяет священникам злоупотреблять тайной
исповеди...
— Что вы такое говорите, дон Хуан! — вмешалась Хо-
сефа Игнасия.
— А вот то и говорю,— продолжал тот еще более воз-
бужденно, видя, что ему не возражают.— Самое малое
сорок священников ушло в горы... Как вам это понра-
вится?
— Не верю.
— Отчего же ты не веришь?
— Отчего же я должен верить?
116
Мир среди войны
— А епископ смотрит на все сквозь пальцы... Дав-
но надо было разогнать все это осиное гнездо, этих
смутьянов...
«Странно я, должно быть, выгляжу,— подумал дон
Хуан,— Наверное, думают про себя: чего это он так
злится?» И в этот момент на пороге показались Гамбелу
и дон Эустакьо.
— Деревню эту в порошок стереть надо, иначе дело
не пойдет... С землей смешать этих людишек, которым
все мало...
— Стоять! Ни с места! — крикнул Гамбелу, а Педро
Антонио спокойно добавил:
— Попробуйте, смешайте.
— Вот придет Серрано...
— Так, значит, вот зачем вы пожаловали, дон Хуан?..
Этот вопрос Хосефы Игнасии подействовал на дона
Хуана как ушат холодной воды. В одну минуту он увидел
себя со стороны, глазами других, понял, что значат их
взгляды, и, подавив кипевшее в нем раздражение, с мыс-
лью: «Вот оно, осиное гнездо!» — забрал свою покупку
и, тяжело отдуваясь, вышел на улицу, думая: «Ну и задал
я им жару!»
— Не так уж они и не правы,— сказал дон Эустакьо
и, добавив: — Вот, посмотрите! — достал краткое обра-
щение дона Карлоса от второго мая.
В нем отрывистым, энергичным тоном говорилось
о священном пламени независимости, которое неугаси-
мо пылает в сердцах уже сорокового поколения, и так
далее и тому подобное. Выслушав обращение, Педро Ан-
тонио спокойно спросил: «Наши-то теперь где?» Впер-
вые он назвал нашими тех, кто ушел в горы.
Когда, вернувшись домой, дон Хуан встретил невоз-
мутимый, безмятежный взгляд дочери, ему сразу стала
очевидна вся нелепость сцены, которая по его вине ра-
зыгралась в лавке кондитера.
Надо было видеть, какая паника охватила Бильбао,
когда в праздник Вознесения на рыночной площади
прозвучали четыре выстрела! Торговки бежали, в страхе
Глава II
117
покинув свои лотки и корзины; лавки поспешно запира-
лись. Все боялись, что с минуты на минуту покажется
вражеская колонна, вышедшая с места сбора накануне
и расположившаяся неподалеку, в лиге от города. Не по-
кидая своего места за прилавком, кондитер с улыбкой
проводил взглядом дона Хуана, спешившего домой — во-
оружаться; на обезлюдевших улицах слышался призыв-
ный звук рожка; время от времени в окне показывалась
чья-нибудь любопытная голова —и скрывалась. Игна-
сио, вышедший на улицу, слышал за дверьми плач и воз-
гласы, вроде: «Матушка заступница, скажи, откуда их
ждать!», «Тоже мне, вояка!».
«Что же будет, когда начнется большая война, насто-
ящая?» — подумал Педро Антонио, узнав о том, что при-
чиной переполоха были четверо парней из карлистского
отряда, решивших подшутить над горожанами.
Тревога в городе не утихала. Дон Хуан возмущался
упорным сопротивлением карлистов в Маньярии и Онь-
яте, а когда пришла весть об осаде Орокьеты, о том, что
дон Карлос то ли бежал, то ли убит, то ли взят в плен,
молил Бога о том, чтобы Серрано удалось уничтожить
врага, заперев его с трех сторон, как то и намечалось.
И тут-то и пронесся слух о мирном договоре. О мир-
ном договоре! Бильбао возопил; стало быть, теперь ни
в чем не повинный город будет отвечать за чужие гре-
хи,— вот уж и правда: в чужом пиру похмелье.
Вместе с уже вернувшимся в Бильбао Хуаном Хосе
Игнасио отправился поглядеть, как горожане встречают
Серрано, заключившего договор, оглушительным свис-
том.
— С такими пустозвонами твоему отцу и его прияте-
лям только и воевать...—услышал он рядом голос отца
Рафаэлы.
— Ну, а с вами и вообще никто связываться не ста-
нет,— ответил Игнасио.
— Молчи, бесстыдник!.. Громче, громче! — и дон
Хуан принялся подбадривать свистевшего мальчугана,
который и без того изо всех сил раздувал щеки.
118
Мир среди войны
Восстание растаяло, как облачко в летнем небе, поро-
див, однако, бесконечные споры. Крестьянское выступ-
ление по приказу свыше закончилось мирным догово-
ром; мелкий бунт —не больше. Оно было обречено
именно в силу своей массовости; то же самое время,
которое закаляет, убило его в зародыше. Враг имел дело
со слитной массой людей, тогда как они должны были
рассыпаться, подобно шарикам ртути, чтобы затем
соединиться в нужный момент; и то, что этого не про-
изошло, было следствием приказа.
После заключения договора дон Хуан был вне себя
и, расхаживая по конторе, восклицал:
— По карману! Надо ударить их по карману!.. Всем,
кто ушел в горы, и подстрекателям должно воздаться по
закону... Увеличить число мигелетов, и пусть провинция,
кроме Бильбао, разумеется, оплачивает содержание
войск; лишить сана всех священников-бунтовщиков...
По карману! Разогнать все эти братства и братии... Это
противозаконно! Пустозвон! Похлопывает нас по плечу,
оставляя один на один с этими бунтовщиками, а сам
прикрывается фразами о том, что не может отстаивать
сугубо местные интересы и должен вдохновляться героя-
ми античности... Пустышка! Болтун! Позер!
— Папа!
— И чтобы я тебя больше не видел с сынком этого
кондитера!
Как-то вечером, сидя в чаколи, Хуан Хосе рассказал
Игнасио о том, что видел в горах.
Собралось больше трех тысяч человек, из которых
сформировали семь батальонов; многих пришлось отпра-
вить по домам из-за нехватки оружия. Кто с винтовками,
кто с палками, они начали готовиться. А с каким вооду-
шевлением встречали батальон, который после пере-
стрелки разоружил отряд из двадцати пяти жандармов!
Все было как на праздничной прогулке, особенно пона-
чалу. Хуторяне встречали их водой, хлебом, молоком,
яйцами, сыром; с веселыми криками, как на гулянье,
догоняли их девушки со сменами чистого белья; народ
Глава II
119
в деревнях выходил взглянуть на них. Окруженные шум-
но приветствовавшей их толпой, пьяные от весеннего
духа, они вошли в Гернику и там, в порыве шального
вдохновения, затеяли игру в пелоту — четыре тысячи
вооруженных мужчин! «Да здравствует церковь, фуэросы
и Испания!» — кричали кругом; кто-то крикнул: «Долой
иноземца!»; но не раздалось ни одного голоса во здравие
Карла VII, как то приказывалось и повелевалось. Вопре-
ки навязанной им депутации, голосуя каждый своей
винтовкой, они выбрали своих депутатов. Потом нача-
лись бои, командующий всеми отрядами, сражавшийся
в первых рядах, к несчастью, погиб; потом они шли ноч-
ным маршем, двадцать один час, в неверном свете луны
по горному бездорожью, многие спали на ходу, и нако-
нец, павшие духом, брошенные, они согласились на
мир.
Хуан Хосе умолк; оба задумчиво глядели на рассти-
лавшуюся перед ними панораму: горы, затянутые дым-
кой, как во сне, и мирно притихший Бильбао там, внизу.
В ту ночь Игнасио снились спускающиеся с гор тол-
пами крестьяне, Рафаэла, в страхе бегущая по улице,
и отец, стонущий в отчаянии при виде того, как грабят
его лавку.
Лето прошло спокойно, хотя война в Каталонии про-
должалась.
Король Амадео посетил Бильбао, и сострадательный
Педро Антонио не мог не воскликнуть: «Бедняжка!» —
видя, как король, в окружении немногочисленной сви-
ты, пешком идет по улицам Бегоньи под проливным
дождем.
Частенько наведывался дон Хосе Мариа, пересказы-
вая кондитеру дрязги и сплетни карлистского Олимпа,
смакуя распри по поводу королевского фаворита и сек-
ретаря между доном Карлосом, которого он считал
теперь цезаристом, и Хунтой. С недавних пор славный
сеньор сделался отчаянным кабреристом и не мог спо-
койно слушать, как дядюшка Паскуаль обвиняет Кабре-
ру в том, что тот женился на протестантке. Идеалом
120
Мир среди войны
священника был Лисаррага, которого дон Хосе Мариа
называл святошей с большой буквы,— набожный гене-
рал, который был убежден в том, что Господь дает
каждому народу короля по заслугам, и, приложив руку
к груди и склонив голову, прислушивался к велениям
своего сердца, готовый принять волю Божью, какой бы
суровой она ни была, и моля лишь о милосердии для
себя и о благополучии королевского правого дела.
— Вот какие генералы нам нужны!
- Что нам действительно нужно, так это програм-
ма,— откликался дон Хосе Мариа,— определенная про-
грамма: меньше вояк и героев — больше мыслителей.
И славный сеньор, убежденный в том, что идеи пра-
вят миром, так же как законы небесной механики —
ходом светил, представлял себе: вот встречается он с од-
ним из таких мыслителей, ведет с ним беседу,— и при
этом поднимал брови и тонко улыбался, сам того не за-
мечая.
Между тем Игнасио и Хуан Хосе с жадностью читали
известия о каталонской кампании, вне себя от этой не-
обычной войны с неожиданными засадами и окружения-
ми, с перестрелками среди бела дня на улицах штурмуе-
мых городов. Их восхищал «второй Кабрера», или, как
называли его либералы, «крещеный дьявол»,— бывший
папский зуав Савальс, буйный и неукротимый, которого
сам Король просил вдохнуть в сердца других хоть часть
того священного огня, что пылал в нем самом.
Вслед за летом и осень прошла тихо, но с начала
зимы вновь стали собираться отряды, замелькали про-
кламации, все громче раздавались слухи о некоем свя-
щеннике Санта Крусе и о подвигах Ольо.
Настала ночь Рождества — самое долгое из зимних
бдений, когда, укрывшись от холода и мрака, люди
собираются у домашнего очага, чтобы отпраздновать
образование человеческой семьи, плодотворного союза,
противопоставившего себя безжалостным силам Приро-
ды, чтобы почтить чудесное сошествие Искупительного
Глагола в лоно Святой Семьи, которую в дни изгнания,
в эту долгую холодную ночь приютила бедная хижина,
в то время как ангелы пели в небесах: «Слава Господу
Глава II
121
в вышних, и да будет мир на земле!»; ночь, когда Хрис-
тос спускается к людям — осветить путь блуждающим
в потемках и направить на стези мира. Настала ночь
Рождества, по-баскски «Габон», праздник общий для
всех христианских народов, но в каждом из них прини-
мающий свой облик, свою физиономию и становящийся
праздником национальным, праздником своеобычных
традиций каждого отдельного народа.
Педро Антонио отмечал его у себя в кондитерской.
Для него это был тихий и уютный праздник полноты
самоограничения его жизни; праздник, в который ему
казалось, что он видит, как каждая мелочь, каждая
вещица в лавочке, обласканная его мирной трудовой
мыслью, начинает светиться едва уловимым отсветом;
праздник пасмурных дней, затяжного дождя и медлен-
ной умственной работы, совершавшейся в нем в часы
отдыха у жаровни.
В эту ночь кондитер позволял себе выпить чуть боль-
ше обычного и чувствовал, как мало-помалу тает, смыва-
ется тот покрывавший его душу наносной слой, что был
оставлен годами сосредоточенной работы в сыром полу-
мраке лавки; доброе винцо будоражило кровь, и, подоб-
но молодому, свежему ростку, пробившемуся сквозь за-
скорузлую кору, в нем воскресал тот, давний, юный
Педро Антонио военной поры. Он шутливо принимался
ухаживать за женой, называл ее красавицей; делал вид,
что хочет ее обнять, а та, вся пунцовая, уклонялась от
его объятий. Присутствовавший на ужине дядюшка Пас-
куаль смеялся, покуривая сигару; Игнасио же в такие
минуты чувствовал себя неловко, не в силах отогнать не-
уместные сейчас воспоминания.
Сегодня — сочельник,
А завтра - Рождество...-
повторял Педро Антонио, поскольку дальше слов он не
знал. Потом он затягивал какую-нибудь старинную баск-
скую песню, тягучую и монотонную, а сын, жена и брат-
священник слушали его в задумчивом молчании.
122
Мир среди войны
Потом он стал уговаривать Игнасио сплясать с ма-
терью. Священник ушел, а Педро Антонио, поутихнув,
принялся ворошить воспоминания, невольно сопостав-
ляя эту мирную, тихую ночь в кругу семьи с той давней,
военной ночью, еще живой в его памяти.
— Рождество, благая ночь! Тридцать шесть лет тому
как вошел сюда Эспартеро!.. Какая уж там благая ночь!
Хуже и придумать трудно! Многие парни праздновали
тогда габон вместе с отцами... А снегу было!..
И вновь повторил свой рассказ о ночи на Лучанском
мосту, завершив его словами:
— Эх, будь жив дон Томас!.. Глядишь, и я бы взял ру-
жьишко да тряхнул стариной.
— Что ты такое говоришь, Перу Антон...
— Молчи, милая, молчи; что ты в этом смыслишь?
Вот наш Игнасио; и он будет не хуже меня... Зачем мы
его растили? Сын должен быть в отца...
Задушевный, глубокий голос отца перевернул всю
душу Игнасио; в ту ночь он без конца ворочался в по-
стели, не в силах сомкнуть глаз, а тысячи мыслей мучи-
тельно роились в его мозгу. Отяжелевшая после сытного
ужина плоть томила картинами борделя; разгоряченная
вином кровь рисовала сцены войны, но за всем, как веч-
ный, неизменный фон, вставали очертания далеких гор.
«Никак еще один заем»,— подумал Педро Антонио,
когда, несколько дней спустя, дон Хосе Мариа отозвал
его в сторону.
— Сына берите, но денег больше не дам!
«Так, так, значит, пусть сын отрабатывает на Правое
дело!» — язвительно подумал про себя заговорщик, услы-
шав такой ответ.
Наступил новый год; король Амадео, устав отстаивать
свое достоинство, отрекся, была провозглашена Респуб-
лика, и карлисты смогли наконец сменить свой клич
«Долой чужеземца!» на недвусмысленное: «Да здравству-
ет Король!».
Игнасио и Хуан Хосе рыскали по окрестным горам,
сгорая желанием увидеть наконец карлистские отряды,
Глава II
123
с минуты на минуту ожидая, что Ольо появится со свои-
ми товарищами у городских ворот. Они брали с собой
и читали вслух прокламации, во множестве ходившие
в те дни по рукам. Там, в горах, напористая риторика
прокламаций жарко воспламеняла их неопытные сердца.
Обрушивая поток оскорблений на чужеземную динас-
тию, прокламации призывали «заклеймить презрением
и развеять как прах» самую память о сыне преданного
анафеме тюремщика бессмертного Пия IX и бросали
вызов «позорной революционной вакханалии», убеждая
читателя в том, что «непреходящие деяния Господни
выше земных треволнений и бурь». Час пробил. «Чего
еще ждать, когда общественные устои рушатся, близится
хаос и воды потопа готовы обрушиться на неправедную
землю; когда вера отцов попрана, родина обесчещена,
а законная монархия подвергается поношениям и угро-
зам со стороны собственников; когда священник вынуж-
ден нищенствовать, Пречистая Дева стенает, а интересы
пуэрториканских рабовладельцев находятся под угрозой?
Победа или смерть! Пусть Господь-воитель не покинет
тех, кто, пламенея верой, не ведая числа врагов, сплоти-
лись вокруг стяга, победно развевавшегося при Коведон-
ге и Байлене, и, не желая отныне быть рабами, жаждут
свободы».
Каталонцев призывали вспомнить их славное про-
шлое, когда они диктовали свои законы Востоку; ара-
гонцев — Богоматерь Пиларскую, которая помогла им
изгнать со своей земли солдат Французской революции;
астурийцев — тень Пелайо и Богоматерь Ковадонги; кас-
тильцев восстанавливали против «безбожной шайки ти-
ранов и провокаторов, которые, как зловонные жабы,
раздулись от поглощенного ими незаконно отнятого
у церкви имущества»; против тех, кто «ссужал им деньги
под грабительские проценты, оставив их без лесов, лугов
и даже без кузниц, тех, кто обогащался за их счет, обво-
дя их вокруг пальца, и, пуская в ход тысячи ухищрений,
лишал их общественного достояния, призывая то к по-
рядку, то к анархии». «Долой всю эту нечисть; дни ее
сочтены».
124
Мир среди войны
«К оружию!» - взывали прокламации; пора разделать-
ся с попутчиками, с теми, кто чахлой предательской по-
рослью возрос на обломках умеренного вольтерьянства;
с теми, кто, пока верные сыны проливали свою кровь,
замышлял черное предательство в Вергаре; и пусть эти
безвольные, поддавшиеся соблазну корчатся в пыли, тер-
заемые горькими угрызениями.
Звучал призыв к тем солдатам, что воевали сначала за
Изабеллу, потом за Амадео, теперь за Республику, но ни
разу —за Испанию. Хватит гражданских войн; отныне
все будут победителями. Король открывал свои объятия
всем испанцам, готов был уважить права каждого, за-
быть о конкордате, и даже раздувшихся жаб он готов
был употребить с пользой для отечества. Война! Прах
предков да пребудет с вами; к оружию! Война еретикам
и флибустьерам! Война грабителям и убийцам! Долой
существующий строй! Святой Иаков, защити Испанию
от тех, кто хуже неверных! Да здравствует фуэросы бас-
ков, арагонцев и каталонцев! Да здравствуют кастиль-
ские франкисии! Да здравствует правильно понятая сво-
бода! Да здравствует король! Да здравствует Испания!
Слава Господу!
А горы кругом были так безмятежны, безмолвны
и непоколебимы: стада овец паслись по склонам, да ру-
чеек, журча, сбегал между камней.
Шумная риторика прокламаций будоражила вообра-
жение юношей, и, оторвавшись от чтения, они озирали
безмолвные вершины, ожидая увидеть на них воинов
Правого дела.
Между тем дон Хосе Мариа выполнял намеченную
программу.
Педро Антонио и священник зачастили на тайные
сходки, и однажды Игнасио заметил, что мать украдкой
утирает глаза. Он уже давно перестал ходить в контору
и забросил все дела. Отец много говорил о войне, о том,
как медленно собираются силы; чаще, чем раньше,
вспоминал он о славном военном прошлом. Намеками
и обиняками он старался вызвать Игнасио на разговор,
а тот ждал, когда отец сделает первый, такой желанный
Глава II
125
шаг. И вот настал день, когда, хотя ни одного слова не
было произнесено вслух, оба словно заключили между
собой молчаливый договор, как бы сам собой вытекав-
ший из их родственной близости.
Педро Антонио то искал возможности остаться на-
едине с сыном, то избегал ее. Случалось, что, уже ре-
шившись, он вдруг говорил себе: «Нет, рано»,— и объяс-
нение откладывалось. И вот наконец как-то раз Гамбелу,
который был в лавке, увидев входящего Игнасио, сказал
ему:
— Что ж это такое? Так, значит, ты и думаешь без
дела слоняться? Сын должен равняться на отца... Смелее!
Смелее!
— Я готов.— Что ж, противиться не буду,— одновре-
менно сказали отец и сын.
Лед был сломан, настал черед взаимных объяснений,
и дядюшка Паскуаль оказался тут как тут, чтобы скре-
пить своим словом отцовскую и сыновнюю волю и под-
готовить племянника. Ведь дело, на которое тот шел,
было нешуточное.
Когда Хосефа Игнасия узнала о принятом решении,
то восприняла его так же смиренно, как сорок лет на-
зад—решение своего тогдашнего жениха Педро Анто-
нио. Сняв с груди, она дала сыну хранящий от пули та-
лисман, вышитый ею давно, втайне от всех.
— Пройдут Страстная и Пасха, тогда ступай,— сказал
отец.
В ту ночь Игнасио почти не спал. Вот теперь он дей-
ствительно чувствовал себя настоящим солдатом Право-
го дела; это была вершина его жизни, и целый новый
мир лежал сейчас перед ним. Сны тоже были смутные,
путаные: Карл Великий, Оливерос де Кастилья, Артус
дель Альгарбе, Сид, Сумалакаррега и Кабрера, продира-
ясь сквозь густой кустарник, спускались с гор.
Всю Страстную неделю Игнасио и Хуан Хосе ходили
по окрестным горам и в Великий понедельник увидели
с вершины Санта-Марины, в полутора лигах от Бильбао,
карлистский отряд, издали похожий на разворошенный
126
Мир среди войны
муравейник, и едва удержались, чтобы не присоединить-
ся к нему.
Кто бы мог подумать, что на этих людей, то прятав-
шихся, то показывавшихся из-за ветвей, на эту горстку
добровольцев возлагали свои надежды Бог, Король
и Отечество?! Это были простые сельские жители, доб-
ровольцы Правого дела.
Юноши жадно глядели в даль. Словно на висящих
радами занавесах, вздымались перед ними горные хреб-
ты, подобные огромным окаменевшим волнам великого
моря, и блекли, истаивали там, у последней черты.
За сумрачной грядой гор, над которой плыли темные
тучи, неожиданно открывалась зеленая лощина—-рас-
цвеченный солнцем райский уголок, тихая, светлая за-
водь. Снопы солнечных лучей пробивались сквозь тучи,
и при виде огромных застывших валов каменного при-
боя, с их резкими переходами от света к тени, в душу
нисходил покой.
На Пасху они отправились в деревню, на праздник,
и танцевали там до упаду. Встретив там же Хуанито
и Пачико, они на всякий случай попрощались с принте-
лями.
— Кто знает, может, когда-нибудь я вам еще приго-
жусь! — сказал Игнасио.
— Веселей! — крикнул на прощанье Пачико.
Когда, через несколько дней, в город вошел Лагуне-
ро, Игнасио услышал, как кто-то сказал: «Вот он, новый
Сурбано!» — и улыбнулся, про себя пожалев говорив-
шего.
Педро Антонио иногда казалось, что он снова пере-
несся в свою беспокойную юность; вид марширующих
по улицам войск волновал его; звуки рожков будили вос-
поминания. При виде закутанного в бурку Лагунеро ему
тоже вспомнился Сурбано, наводивший ужас в Бареа,
и он напомнил жене о том октябре сорок первого года,
когда они только что поженились, о той поре затаенной
ненависти и скрытой борьбы между прогрессистами
и умеренными, когда в Бильбао, в день святой Урсулы,
тоже вступил закутанный в бурку человек, которого
Глава II
Ш
называли «Тигром». Да, это был день! Заперев лавку,
он успокаивал жену, рассказывая ей о том, как воевал,
а улицы города между тем были безлюдны — народ
бежал в Сендеху. А что было потом! Даже за ношение
берета и усов грозила смертная казнь, и со страхом ходи-
ли горожане смотреть на уже остывшие, неподвижные
тела тех, кого арестовали всего только вчера.
— Ступай, ступай, Игнасио; пора покончить с ними...
Двадцать второго апреля Хосефа Игнасия повесила
сыну на шею ладанку с талисманом и поцеловала его на
прощанье; дядюшка Паскуаль произнес напутственное
слово и обнял племянника, после чего Игнасио с отцом
отправились за Хуаном Хосе; когда они пришли, тот
прощался с матерью.
— Бей их, сынок, до последнего, чтоб неповадно
было! — сказала та, стоя на пороге,— Нет пощады врагам
Божьим! И не возвращайся, пока не станет королем дон
Карлос, а убьют тебя, стану за тебя молиться.
Педро Антонио проводил их до Нового моста, где
стоял передовой отряд карлистов, подозвал командира,
переговорил с ним и, снова подойдя к сыну, сказал: «Бу-
дем время от времени видеться»,— и вернулся в город,
вспоминая о бурных днях прошлого, а особенно о том
дне, тридцать третьего числа, когда он выступил из
Бильбао с отрядом Сабалы, и, смутно мелькая, виделось
ему все, произошедшее с ним за героические семь лет.
Увидав стоявшего в дверях соседа дона Хуана, он при-
ветствовал его почти радушно.
Когда Игнасио и Хуан Хосе добрались до Вильяро
и явились в штаб, командующий принял их холодно:
«Что у вас?» — и, бросив беглый взгляд на рекоменда-
тельные письма и сказав: «Завтра вас определят»,— от-
вернулся, чтобы продолжить прерванный разговор.
«Что у вас?» У них было желание воевать! Разве так
встречают добровольцев? Все здесь делалось официаль-
но, как бы по принуждению, без всякого энтузиазма.
Ночь они провели на полу в какой-то комнате, не
в силах сомкнуть глаз, готовые хоть сейчас ринуться
в бой. Наутро они узнали, что, в соответствии с приказом,
128
Мир среди войны
зачислены в батальон Бильбао. Игнасио недовольно по-
' морщился. Теперь он снова увидит тех, с кем не хотел
встречаться,- старых приятелей по уличным играм и по
клубу, всю эту шумную компанию, тогда как ему хоте-
лось бы очутиться среди сельчан.
В то время батальон состоял примерно из ста человек,
большинство которых было вооружено палками.
— Еще встретимся! — сказал не так давно Селестино,
поймав взгляд Игнасио, устремленный на его галуны.
Да, вот он и встретился вновь со своим прежним ку-
миром, утратившим над ним былую власть,—так, по
крайней мере, казалось. И хоть Селестино был в форме
и при оружии, вид у него был как во время одного из
диспутов в клубе; даже острый кончик сабли торчал как
язык. И тут в глубине сердца, пусть и не отдавая себе
в том ясного отчета, Игнасио понял, насколько мертвы
и бесплодны все теории и системы, понял тщету и пус-
тословие любой программы.
Шла пасхальная неделя, и добровольцев, как то и по-
лагалось по уставу, причащали — хотя и на скорую руку.
Они вкушали хлеб таинства, хлеб сильных, так, словно
это был обычный паек. Многие не причащались уже по
нескольку лет.
Тоскливо было Игнасио среди этих измотанных, пло-
хо вооруженных людей, которые рыскали по деревням
в поисках пропитания и которым повсюду мерещились
вражеские кивера. Во всем ощущалась какая-то безна-
дежность; это было все равно что черпать воду из сухого
колодца.
— Да, в апреле было не так! — восклицал Хуан Хосе.
— Ну! — возражал Селестино.— Терпение, все образу-
ется. Рим тоже не сразу строился.
И вот началась череда бесконечных маршей и контр-
маршей — долгие часы ходьбы по каменистым горным
дорогам; случалось, не выдерживали и самые крепкие;
и все это только ради того, чтобы добыть себе паек.
Весенний снег лежал в горах, стылый прозрачный воздух
жег лицо. Дорога шла то сумрачным сырым ущельем, по
дну которого бежала, журча, скрытая кустарником речка;
Глава II
129
то вдруг за ущельем открывалась плодородная долина
или дальние горы, по небу над которыми можно было
догадаться о близости моря; а иногда, пробившись
сквозь завесу темных туч, солнечные лучи выхватывали
из затененного ландшафта клочок яркой зелени. Неред-
ко случалось им идти под мелким упрямым дождем, тя-
гучим, как скучный разговор; дождь вымачивал их до
нитки и словно смывал, растворял окружающий пейзаж.
Обычно шли молча. Завидев дымок над крышей хутора
или крестьянина, мирно возделывающего свою землю,
они забывали, что идет война. Война — и безмолвие по-
лей? Война — и тишина рощ? Деревья дарили им свою
мирную тень; случалось, они устраивали привалы в этих
рощах, где стволы деревьев, напоминавшие колонны
сельского храма, поддерживали свод листвы, сквозь ко-
торую мягко сеялся солнечный свет.
Теперь Игнасио воспринимал добровольцев по-ново-
му, иначе; стоило ему оказаться среди соратников —
и он начал чувствовать происходящее так же, как чув-
ствовали они; в глазах людей, вооружавшихся для вой-
ны, мирный труженик — человек другой породы, нечто
вроде слуги. Когда они приходили на хутор, где собира-
лись расположиться на привал или заночевать, кто-ни-
будь резким голосом, словно отдавая команду, кричал:
«Хозяйка!» — что означало подчас и мать семейства,
и женщину, распоряжавшуюся хозяйством. И не стесня-
ясь, как завоеватели, они устраивались на просторной
кухне вокруг очага — сушиться. Хуторская семья присое-
динялась к ним, и дети молча забивались в угол и глаз
не сводили с необычных гостей. Иногда добровольцы
подзывали их, спрашивали, как зовут, шутили, давали
поиграть с ружьем, чувствуя такую нежность к этим не-
винным созданиям, какой не чувствовали никогда преж-
де. Игнасио тоже не раз усаживал детей себе на колени
и пытался их разговорить, используя свой небогатый за-
пас баскских слов и глядя в их то безмятежно-спокой-
ные, то робкие, смущенные глаза.
Первые дни они с Хуаном Хосе сердились, что их
не спешат вооружать, но, когда им выдали ружья, дело
5 м. де Унамуно
130
Мир среди войны
представилось иначе —этакая тяжесть! Им пришлось
идти, неловко перекладывая ружья с одного плеча на
другое, меж тем как Селестино щеголял своей саблей.
Как-то раз во время стирки Игнасио, отжимая свою
прополоснутую в ледяной воде одежду, заметил рядом
денщика Селестино, полоскавшего форму с галунами,
и самого обладателя галунов.
— Именно сейчас, когда провозгласили Республику,
надо нанести главный удар, а мы теряем время и силы,—
рассуждал воинственный адвокатик.
Игнасио не мог спокойно глядеть на эти галуны и на
эту саблю без ножен, болтавшуюся, как праздный язык.
Разве не была игрушкой эта сабелька рядом с пропах-
шим порохом ружьем, ружьем, которое гремит и вспыхи-
вает, способное поразить человека издалека? Разве не
была она кичливым символом власти? В то же время он
окончательно разочаровался в своих прежних приятелях
по уличным сражениям и решил просить о переводе
в другой батальон — тот, что был составлен из жителей
отцовской деревни. Получив разрешение, они с Хуаном
Хосе, одни и наконец свободные, отправились в горы.
В Уркьоле наткнулись на батальон из ополченцев Дуран-
го — сотню человек, каждый из которых был вооружен
новеньким «ремингтоном».
Настроение в карлистском лагере улучшилось; гово-
рили о победе при Эрауле, в Наварре, о решающей кава-
лерийской атаке; о захваченном у неприятеля орудии;
сколько обо всем этом было шуму! Между тем Игнасио,
который так и не добрался до места назначения, шел из
города в город вместе с батальоном Дуранго.
Как это тяжело — шагать, равняясь на других, всегда
в ногу, чувствуя себя ничтожной каплей в однородной
людской массе! А этот формализм, эта дисциплина! Они
казались ему нелепыми, просто нелепыми. Если бы речь
шла о регулярной армии, организованной по строго
математическим законам, расписанной по клеточкам;
если бы речь шла о войсках, предназначенных для тор-
жественного парада в присутствии почтенных отцов
семейств, ведущих за руку детей — полюбоваться зрели-
Г/1ШП1 11
131
।и,см,— что ж, тогда пожалуйста; но здесь, в горах, в этих
вольных горах, к чему были эти строгости? Не отдавая
себе в том ясного отчета, Игнасио смутно догадывался,
что любая армия организуется вовсе не тем, что обычно
называют дисциплиной; что стоит им стать обычными
солдатами, как все их действия утратят свою эффектив-
ность и смысл. И разве, в конечном счете, попытка со-
здать в горах регулярную армию, построенную по новей-
шей тактической методе, не была похожа на попытки
дона Хосе Мариа создать четкую программу действий?
Разве не те же либералы, против которых они воевали,
стремились создать подобную армию?
И вот наконец, слава Богу, в Маньярии, той самой
Маньярии, где происходили славные события прошлого
года, батальон Дуранго встретился с состоявшим из
двухсот человек отрядом противника. Сердце у Игнасио
сильно билось; он находился слева от дороги и ничего
не видел кругом. Жгучее любопытство подталкивало его
выскочить на дорогу и посмотреть, что же там такое
происходит; но в этот момент над головой у него свист-
нула пуля; он похолодел и прижался к стволу дерева.
«Так же было и с Кабрерой»,— подумал он, чувствуя, как
горят у него щеки. Игнасио слышал звуки стрельбы, но
по-прежнему ничего не видел, а когда увидел, что окру-
жавшие его товарищи побежали, подчиняясь приказу,
вперед, тоже побежал вместо с ними. Позже он узнал,
что они преследовали противника до самых городских
ворог.
И этого он ждал? Это и была война? Для этого он
покинул дом? И вновь они шли из города в город, без
отдыха шагая то пыльными, убаюкивающими на ходу
проселками, то по старым, мощенным камнем дорогам,
то по высохшим руслам ручьев, которые служили доро-
гами в ущельях. Отовсюду поступали противоречивые
известия, и вполголоса говорили о том, что пора, давно
пора использовать разлад, воцарившийся при Республи-
ке, чтобы нанести окончательный удар. Республиканцы
готовились к выборам; их эмиссар прибыл из Бильбао
в батальон Дуранго назначить депутата; по дороге он
132 Мир среди войны
усаживался за один стол с карлистами; каждый пил за
свое: эмиссар — за Республику, карлисты — за дона Кар-
лоса; Игнасио же приходил в отчаяние, вспоминая
Маньярию и чувствуя, что ему становится невыносим
вид этих бесконечных ущелий и гор, всегда одинаковых.
«Санта Крус здесь! Священник С^нта Крус!» — услы-
шал Игнасио, когда через несколько дней они вошли
в Элоррио, и его охватило любопытство мальчишки, ко-
торому впервые предстоит увидеть белого медведя; дей-
ствительно, вся страна полнилась слухами о невероятных
подвигах священника из Эрниальде — легендарного вои-
теля, которого одни превозносили, а другие старались
очернить. Ужас сеял он на своем пути; узнав о прибли-
жении его отряда, те, кто чем-то выделялся, был на
виду, трепетали, меж тем как народ неистово, востор-
женно приветствовал его. Из уст в уста передавались
подробности жизни этого отчаянного человека: как в се-
мидесятом году, когда его собирались схватить прямо
в церкви, после службы, он бежал, переодевшись в крес-
тьянское платье; как его схватили-таки после договора
в Аморебьете, но он снова бежал, спустившись по плете-
ной лестнице с балкона; а потом почти сутки пережидал
погоню, спрятавшись в кустах у реки; как второго декаб-
ря он с пятьюдесятью соратниками перешел границу
и с тех пор его отряд, наводя ужас повсюду, рос, как
снежный ком, появляясь то здесь, то там, переходя реки
в паводок, оставляя за собой кровавый след. Смеясь над
врагом, который объявил за его голову награду, он, на
свой страх и риск, не признавая никакой дисциплины,
вел войска, вызывая ненависть равно у «черных» и у «бе-
лых», а набожный Лисаррага, называя Санта Круса гие-
ной и мятежным попом, требовал привлечь его к суду.
«Да здравствует Церковь! Да здравствует Санта
Крус!» — кричал народ, выбегая ему навстречу. Их было
человек восемьдесят, разбитых на четыре отряда,— под-
тянутые, ловкие парни с повадками контрабандистов;
над головами их развевалось черное знамя, на котором,
I 'jlittid И
133
поверх изображенного черепа, белыми буквами было
начертано: «Война без казарм!»; за ним несли красное
полотнище с девизом: «Умрем, но не сдадимся!»; были
и еще полотнища с другими лозунгами.
Вид этого шествия привел Игнасио в необычайное
волнение, и в памяти его воскресли, казалось, уже поза-
бытые, далекие образы: Хосе Мариа в горах Сьерра-Мо-
рены, а вслед за ним — смутные, неясные фигуры Карла
Великого и двенадцати его пэров, «разящих неверных,
все в кольчугах и латах»; великана Фьерабраса, ростом
с башню; Оливерос де Кастилья и Артус де Альгарбе;
Сид Руй Диас, Охьер, Брутамонте, Феррагус и Кабрера
в белом, развевающемся за плечами плаще. Толпа смут-
ных образов, воскресших в памяти, безотчетно полнила
его душу безмолвным шумом того мира, в котором он
жил до рождения, смешиваясь с далеким, слабым и не-
жным запахом отцовской лавки. И по какому-то таин-
ственному наитию при виде людей Санта Круса он
вспомнил о Пачико.
Это было нечто древнее, нечто исконное и своеобыч-
ное, что оказалось созвучно духу гор и воплощало в себе
неясный идеал народного карлизма; это был партизан-
ский отряд, а не прообраз какой-то выдуманной армии;
эго были люди, словно явившиеся из эпохи бурных
мсждуусобиц.
«Да здравствует Санта Крус! Да здравствует священ-
ник Санта Крус! Да ддравсгвуст Церковь!»
— На лошади - эго он? спросил Игнасио.
— Нет, это письмоводитель; а он вон, рядом, с пал-
кой.
Взглянув, Игнасио увидел человека с низким лбом,
каштановыми волосами, светлой бородой, безмолвного,
сдержанного. Казалось, он не слышит приветственных
возгласов толпы; равнодушно глядя на нее, он внима-
тельно следил за своей стаей и широко шагал, опираясь
па длинную палку, вооруженный лишь револьвером,
рукоятка которого торчала из-под пыльной куртки. Под-
вернутые голубые штанины открывали мощные икры
неутомимого ходока; на ногах были альпаргаты.
134
Мир среди войны
Среди возгласов «Да здравствует Санта Крус!», «Да
здравствует Церковь!», «Да здравствуют фуэросы!» по-
слышался робкий выкрик «Долой Лисаррагу!», но свя-
щенник, пристально следивший за своими людьми, даже
не повернул головы.
В тот вечер они смогли услышать о подвигах священ-
ника-вожака из уст его добровольцев, для которых не
было на свете более умного, более отважного, более доб-
рого, уважаемого и серьезного человека, чем тот немно-
гословный, способный часами в одиночку бродить по
горам человек, чьи глаза на заросшем бородой лице так
глядели из-под берета, что взгляда их не мог выдержать
ни один из его парней,— человек, так спокойно отдавав-
ший приказы о расстрелах. Нет, черт побери, нельзя
воевать так, как хочет этот святоша Лиссарага, с про-
хладцей и уповая на одного Господа; береги свою кровь,
но не жалей чужую! Если они не будут убивать, убьют
их. И священник знал, что делал, когда давал осужден-
ному полчаса, чтобы уладить свои отношения с Богом.
Часто он сам, без лишних слов, объяснял своим парням
основания для приговора: из-за этого пропало трое на-
ших; из-за этой схватили четверых; этот предал, и из-за
него погибло несколько человек; и когда он затем обра-
щался к добровольцам с вопросом, согласны ли они
с приговором, те отвечали: «Да, господин!» («Вау, jauna!»)
Случались порой и курьезы. Например, бедные караби-
неры! Ведь как они плакали и кричали: «Да здравствует
Карл VII!» — не помогло: их командир, лейтенант, уже
успел обругать Карла последними словами.
— А помните,—рассказывал один из парней,—как
вели мы прапорщика и наш его узнал. «Это ты, мол,—
спрашивает,— плюнул мне в лицо, когда меня взяли
в Орресоле?» А тот ему: «Так точно, я!» Ну, наш и гово-
рит: «Доведите, мол, до перекрестка и кончайте». Ну,
а мы выпивши были: в общем, дошли до перекрестка и...
глазом моргнуть не успел!
И тот же самый страшный человек умел растрогать их
до слез, рассказывая о бедствиях войны.
Глава II
135
— Ему бы вам о Боге рассказывать...
— Дону Мануэлю Бог не нужен, ему война нужна.
Им была нужна война, и воевать они умели. Они то
разделялись, то соединялись вновь, ели и пили вдосталь:
брали в деревнях хлеб, вино, мясо, иногда дон Мануэль
угощал их кофе, ликером, сигарами, а иногда и платил
по десяти реалов в день. При нем, единственно возмож-
ном, истинном вожаке, все были равны, все были воору-
жены одинаково и несли равные тяготы; одинаковое му-
жество требовалось от рядового и от офицера; а если кто
задирал нос — получай! Сколько раз где-нибудь в горах,
на привале они садились все вместе и пускали по кругу
бурдюк с вином — хорошенько промочить глотку. Он
был суров, это верно; но он был суров с тем, кто этого
заслуживал, с врагом, а к своим относился строго, но по-
доброму. Одного он велел расстрелять за воровство; и не
дай Бог напроказить по женской части: тут он был не-
умолим. За ним самим таких слабостей не водилось,
и женские слезы его не трогали; одну он приказал рас-
стрелять даже на сносях. И что застанут врасплох —
с ним тоже можно было не бояться; уж он-то был всегда
начеку, спал под открытым небом, на балконах священ-
нических домов, где они останавливались, а в случае
чего мигом поднимал весь отряд на ноги. Молодой пар-
нишка рассказывал, что стоял он как-то на часах
и вздремнул было немного, и вдруг —как в страшном
сне — голос, сердце у него так и застучало: «Эусебьо!» —
и весь он задрожал, увидев священника, а тот сказал
только: «Следующий раз берегись!»; так парнишка с тех
пор чтобы заснуть — упаси Боже!
Свои замыслы вожак от всех держал в тайне; с много-
численными своими лазутчиками всегда говорил с глазу
на глаз, и отдавал приказ отправляться в путь, неведомо
куда, и они шли по горам и ущельям, иногда по колено
увязая в снегу, проклиная его, даже, быть может, угро-
жая, а он шагал рядом, опираясь на палку: «Давай, да-
вай! Вперед!» — уверенный в том, что, бросься он сейчас
в пропасть, те, кто следовал за ним, перешептываясь
136
Мир среди войны
за его спиной, сделают то же самое. Что они без него?
И он изматывал противника и сбивал со следа четыре
колонны мигелетов, что охотились за его головой.
При всем том жизнь у них была веселая. Красиво го-
рят станции, а еще красивее, когда паровоз разлетается
на кусочки. «Черным» поезда — в помощь; эти поезда —
дьявольская выдумка —- были едва ли не главным врагом
отряду Санта Круса и здорово мешали воевать. Одно
удовольствие было смотреть, как эти чертовы игрушки
разлетаются вдребезги. Пусть новых понаделают! И ког-
да кто-то сказал, что Король собирается заключить дого-
вор с Железнодорожной компанией, один из доброволь-
цев ответил:
— Король? Договор? У этого Короля тоже губа не
дура... Это точно. И командовать в Гипускоа назначил
этого святошу, невесть откуда родом... Что Королю нуж-
но, мы знаем... Черные-то кого больше всех боятся?
Дона Мануэля! А он — с нами. Королевская-то голова
подешевле будет! И командирам его мы не по нраву, им
бы только лизоблюдничать. Маневры да приказы... Заба-
ва, не больше! Черные только веселятся, на них глядю-
чи... То ли дело мы: выматываем их, жизни им не даем,
а если поднасядут, мы — врозь, как ртуть, а потом опять
сойдемся и опять им жизни не даем. Так у них ненадол-
го сил хватит. Лисаррага хочет нас у дона Мануэля от-
нять и черным выдать; хочет, чтобы мы ему свою пушку
отдали... Хватит с них и сказок о той, что взяли в Эрау-
ле! Да разве это война...
— И Кабрера так начинал, пока с силами не со-
брался...
Скоро появился среди добровольцев и сам свя-
щенник. Мать указывала на него ребенку; какая-то ста-
рушка перекрестилась, увидев его. Весь простой народ
ласковым взором провожал этот сосуд своего гнева,
этого сына полей, пресытившегося праздной жизнью
деревенского священника и дававшего выход избытку
жизненной силы в холодной, целомудренной жесто-
кости.
Глава II
137
Этот человек из прошлого, со своим средневековым
войском, затронул в душе Игнасио глубины, тоже при-
надлежавшие прошлому, в которых дремал дух предков
его предков.
Восемь дней подряд они переходили из города в го-
род, без отдыха шагая по ущельям, сквозь заросли кус-
тарника, и эти долгие переходы начали надоедать Игна-
сио. Как бы ни менялся окружающий пейзаж, это было
повторение все одного и того же, сто раз виденного и до
мелочей знакомого: всегда одинаковые горы, вековечные
дубы и каштаны, нескончаемые заросли папоротника,
неизменный вереск и дрок, всегда, как золотистым ине-
ем, унизанный мелкими цветами. Это были суровые
горы, непохожие на те, которые Игнасио помнил и лю-
бил. Но когда они добирались до вершины и устраивали
недолгий привал, то при виде расстилавшихся внизу
долин он чувствовал, как душа его обретает новые силы
и как глубоко дышит грудь.
Ему наконец удалось добраться до батальона, к кото-
рому он был приписан; он представился командиру, тот
приказал выдать форму, а узнав, что он племянник свя-
щенника, дона Эметерио, присвоил ему чин сержанта.
Всего в батальоне было около ста тридцати человек,
вооруженных скверными английскими кремневыми
ружьями. Здесь Игнасио встретил и своих старинных
приятелей: студента со свадьбы, парней из отцовской де-
ревни. Выдали форму: серую куртку, красные панталоны
и белый берет.
Говорили о планах новых операций, о кантонализме,
который связывает руки правительству в Мадриде,
о плохой дисциплине в правительственных войсках,
о том, какое недовольство вызвал в Бильбао беспорядок
с поставками продовольствия, о победе при Эрауле,
о неожиданной атаке при Матаро, в Каталонии, и о том,
что сегодня вечером ожидается соединение с большой
группой королевских войск — основой будущей армии.
Они шли по дороге, окруженной высокими, порос-
шими лесом горами, когда впереди, за поворотом, вдруг
138
Мир среди войны
послышался многоголосый шум. Свои! Это были четыре
тысячи человек, отступавших под натиском неприятеля.
Батальон присоединился к ним, и они вместе пустились
в путь.
Извиваясь, как кольчатое тело огромной змеи, дви-
гался по Эраульскому ущелью пестрый людской поток.
На груди у каждого висел хранящий от пули талисман:
«Сердце Христово со мной». Тысячи обутых в альпарга-
ты ног ступали почти бесшумно.
Над волнующейся толпой развевались знамена перво-
го и — уже успевшего прославиться - второго наварр-
ского батальона. На первом знамени под девизом «Бог,
Отечество и Король», на фоне цветов национального
флага, было вышито изображение Пречистой Девы Ма-
рии, а на другой стороне, по зеленому,—лик святого
Иосифа. С пропыленного белого шелка второго знамени
глядел, сияя на солнце, еще один лик Пречистой Девы,
а с обратной стороны был вышит красный крест славно-
го покровителя Испании и красными же буквами шла
надпись: «Вперед за Сантьяго!». Глядя на нежный
лик Богородицы и ее кротчайшего мужа, осенявшие
со знамен воинственную толпу, Игнасио вспомнил череп
с черного флага Санта Круса. И, невольно сравнив их,
он подумал, что знамя священника-партизана — истин-
нее, уместнее, мужественнее. Все эти святые лики боль-
ше годились для парада, было в них что-то показное
и театральное, что-то изнеженное. Тогда он вспомнил
о том, как однажды Пачико сказал: лучше всего рассказ
о военных подвигах папских зуавов, когда-то браво мар-
шировавших по пышным римским бульварам под апло-
дисменты кардиналов, лучше всего звучал бы он, пожа-
луй, из уст какого-нибудь кротчайшего чувствительного
священника, да еще и сопровождался бы красивыми гра-
вированными картинками, способными до слез растро-
гать во время зимнего бдения нежное детское сердце.
«Как непохожи,— говорил Пачико,— эти барчуки и на-
емники в опереточных костюмах на могучих бретонских
шуанов или на тех крестьян Вандеи, которые не побоя-
лись противостоять великой Революции!»
Глава II
139
От выбегавших им навстречу людей они узнали, что
находятся неподалеку от Лекейтио. Кругом стоял шум,
крики; приветственные возгласы заглушали друг друга;
каждому хотелось увидеть, дотронуться, поцеловать от-
битую под Эраулем пушку.
Лисаррага приблизился к своим гипускоанцам, отдал
приказ, и свежий сильный голос взмыл над толпой,
и зазвучал, колыхая складки знамен, гимн святому Игна-
тию, святому Игнатию — рыцарю Христову. Казалось,
звуки эти возносятся к небесам, чтобы затем отягощен-
ными и посуровевшими вновь упасть на землю и сме-
шаться с неумолчным шумом моря и вечным безмолвием
гор. Народ приветствовал войска, выступавшие под зву-
ки гимна тому, кто вел воинство Иисуса. Игнасио чув-
ствовал, как ширится его душа, и, подставляя грудь по-
рывам могучего морского ветра, представлял: однажды
они так же войдут в свой город, в свой Бильбао, и Рафа-
эла будет махать ему белым платком с балкона.
Расположившись на постой, несколько человек по-
шли к морю посмотреть, как разбиваются о берег волны
прибоя. Глядя на бескрайнюю зыбкую гладь, Игнасио
пытался представить, что за земли лежат там, вдали, за
четкой линией горизонта. Будь это возможно, он сел бы
на корабль и отправился в поисках приключений на-
встречу новым мирам, новым людям с их диковинными
обличьями и обычаями, зажил бы яркой, полнокровной
жизнью. Ему вспомнился Синдбад-мореход и его пора-
зительные приключения; он чувствовал, что безбрежная
и однообразная морская пустыня таит чудеса, не уступа-
ющие никакому вымыслу.
Зазвонил колокол, и, во главе со своим набожным
командиром, окруженные толпой, гипускоанцы построи-
лись на площади для молитвы. Слабый голос капеллана
то и дело перекрывался нечленораздельным, как шум
прибоя, гулом толпы. Началась литания, и по рядам про-
шелся свистящий шепоток ora pro nobis *, отзвук которо-
го еще мгновение висел в воздухе, когда стали запевать
* Молись за нас (лат.).
140
Мир среди войны
agnus *. Литания закончилась, толпа перевела дух,
и вновь многоголосый хор вознес к небу звуки гимна,
мешавшиеся с однообразной и вечной, бессловесной ли-
танией безбрежного моря.
Глядя на Лисаррагу, Игнасио вспоминал слова добро-
вольца: «Дону Мануэлю Бог не нужен, ему война нуж-
на...» В чем таилась причина вражды между воинствен-
ным священником и набожным генералом, между пасты-
рем террора и перебирающим четки военным?
Какие разные люди собрались под белым стягом! Бла-
гочестивые, чистые душой бывшие члены братства свя-
того Луиса Гонзаги; карлисты по крови, сыновья ветера-
нов тридцать третьего года; юноши, искавшие приклю-
чений и мечтавшие стать героями; беспутные отпрыски
знатных семей; маменькины сынки, провалившие летние
экзамены и бежавшие из дома в страхе перед родитель-
ским гневом; дезертиры; авантюристы, слетавшиеся ото-
всюду, как трутни к улью; люди, жаждавшие мести: кто
в расчете на вознаграждение, а кто — чтобы отомстить за
поруганную честь сестры, соблазненной каким-нибудь
либералом; многих приводила сюда тоска по битвам
и сражениям, но большинство шли сами не зная почему,
следуя примеру других; много здесь было людей грубых,
немало — отчаявшихся; большинство же тех, кто жил без
определенных занятий. Были здесь дети обедневших ста-
ринных родов: Мухика, Авенданьо, Бутрон, чьи предки
столетия назад, засев, как стервятники, в своих родовых
гнездах, опустошали окрестные деревни и села и бросали
вызов городам, что, подобно осьминогам, тянули жадные
щупальца к их владениям, и вновь и вновь посылали
своих наемников-крестьян против подлых торгашей.
Приглушенное эхо старых распрей звучало здесь с новой
силой.
Стоило ли сводить все это народное движение, вы-
шедшее из лона народа, кристаллизовавшееся из той
бесформенной протоплазмы, из которой формируются
нации, стоило ли сводить все это из глубин народных
* Агнец (лат.).
Глава II
141
растущее движение к подразделениям национальной
милиции, ограничивать его рамками тех упорядоченных
армий, что возникали в борьбе за становление наций?
Стоило ли пытаться подчинить иерархической дисцип-
лине, установить нисходящую подчиненность среди этой
массы, организованной снизу вверх? Бессмысленная за-
тея — объединить рассеянные отряды в армию, подчи-
нить неясные устремления каждого четкой программе!
Разве знали эти люди, откуда и куда они движутся,
что несут в себе?
Восстание, прекрасное уже само по себе, быстро на-
бирало силы в краях старинных вольностей, прежде все-
го в древнем Арагонском королевстве, несколько меньше
в Леоне и Наварре. Отважные люди организовывали от-
ряды, естественно становясь в их главе и ограничивая
свои действия пределами своей земли, и так мало-пома-
лу, как тянущаяся вверх поросль, карлистское войско
росло и крепло, меж тем как кантоналисты упорно от-
стаивали лежащие на востоке промышленные города.
Шаткое единство испанского королевства подверг-
лось новому испытанию; сыны Пиренеев и Эбро восста-
ли против сынов Кастильской месеты.
В тот вечер Игнасио и его товарищи слушали рассказ
о сражении при Эрауле, о победе, одержанной мальчиш-
ками, бросившимися в бой вопреки приказу командира,
о победе, одержанной энтузиазмом вопреки дисциплине.
Как бились их сердца, когда они слушали про штыковую
атаку и им виделся Лисаррага, кричавший: «Слава Гос-
поду! Смерть приспешникам сатаны!» — и все бежали
вперед, крича: «Слава Господу! Вперед!» С каким горя-
чим чувством относились наваррцы к своим команди-
рам, особенно к Радике! Они любили вожаков, которых
выдвигал сам народ, а не тех, которых назначал король,
тех, которые на деле могли бы доказать, что занимают
свое место по праву и по праву пользуются уважением.
Разве мог сравниться с ними главнокомандующий Дор-
регарай — эта кичливая разодетая кукла — с его пышной
бородой и рукой на перевязи.
142
Мир среди войны
Настроение у всех было радостное, приподнятое; ведь
это их порыв, их неожиданная атака позволили овладеть
неприятельским орудием. Неожиданность! Может быть,
это и было главное в настоящей войне?
Разбившись на кружки, добровольцы рассказывали
друг другу, как и почему каждый ушел в горы.
— Я,— говорил один,— собирался ехать в Америку.
А когда все началось, зовет меня отец и говорит: «Дела
хуже некуда, такие, мол, времена настали; сам знаешь,
народу много, а земли мало; да и дорога тебе недешево
обойдется... Давай; ступай-ка повоюй, поучись жить».
А мне только того и надо было!..
— Ну, а меня поначалу не хотели пускать, а как уви-
дели, что все идут, каждый день,— так что ж я, выходит,
хуже?.. Куда все, туда и я... Мне еще дед говорил: «Знал
бы ты, что это за штука — война!..» Может, и я, когда
состарюсь, смогу так же сказать.
— А мне все говорили: бездельник, оттого и идешь...
— Слушай, что я скажу! По мне уж лучше такая, даже
самая рассобачья жизнь, чем работать. Тут ведь не зна-
ешь, ни где спать придется, ни где завтра окажешься, ни
что со всеми нами будет... да и мир можно повидать.
Древние инстинкты влекли их к этой бродячей, раз-
бойничьей жизни; в этих инстинктах, дремавших в не-
тронутой глубине их душ, оживали души их отдаленней-
ших предков.
Игнасио с головой погрузился в однообразную коче-
вую жизнь батальона. Все здесь было упорядочено; это
была не война, а все та же проклятая контора. И тут
находилось место мелочным раздорам и склокам; кто-то
старался подольститься к начальству, кто-то всех ого-
варивал, один из добровольцев с видимым удовольст-
вием твердил своему брату-рекруту, что, если бы не тот,
он давно бы уже перевелся в другой батальон; пятеро
или шестеро кастильцев, пришедших из регулярной
армии, чувствуя общее презрение, держались особняком;
но, главное, никто не мог похвастать настоящим по-
двигом.
Глава II
143
Поддерживая приятельские отношения со всеми, Иг-
насио ни с кем не был вполне близок и никого не мог
открыто назвать другом. Объединяя всех в один отряд,
что-то в то же время их разъединяло; стремясь к постав-
ленной цели, они жили бок о бок только во имя нее;
участвуя в одном общем действии, они оставались не-
проницаемы друг для друга; каждый был замкнут в своем
мире. В то же время было и нечто такое, что, превращая
их снова в детей, пробуждало в них мелкие детские стра-
сти: ребячливую зависть, ревность, эгоизм. И в то же
время какими по-детски радостными были их игры, их
невинные развлечения! Как замечательно было, когда,
собравшись в маленький хор из четырех-пяти человек,
они запевали старые народные песни, звуки которых тя-
нулись, восходя и ниспадая, в своем однообразном чере-
довании похожие на волнистые очертания гор, всегда
одинаковых в своем бесконечном разнообразии.
Из писем отца Игнасио узнал, что Гамбелу собирает-
ся примкнуть к карлистам, устроившись на какую-ни-
будь цивильную должность; что дон Эустакьо завел
дружбу с одним расстригой, который боялся, как бы
карлисты снова не упрятали его в монастырь; что дон
Хосе Мариа разъезжает по французской границе и что
они с Хосефой Игнасией скоро уедут из Бильбао.
Весь июнь, после того как Игнасио расстался с героя-
ми Эрауля, прошел в маршах и контрмаршах. Проходил
батальон и через отцовскую деревню, где как раз было
гулянье.
Тетушка Рамона встретила Игнасио в дверях, но, уви-
дев, что он в форме и при оружии, не решилась попро-
сить его переобуться. Дядюшка обнял его и, отозвав
в сторону, сказал, что, пожалуй, будет неудобно, если он
остановится в том же доме, где и командир батальона.
Игнасио пошел к своему двоюродному брату, Торибьо,
тому самому, чью свадьбу праздновали прошлый раз.
У молодых уже успел родиться ребенок, который надсад-
но кричал в люльке, в то время как родители в поте лица
трудились по хозяйству, по простоте душевной и поня-
тия не имея о том значительном, что творится в мире,
144
Мир среди войны
и довольно смутно представляя себе, что это такое —
война. Для них война была чем-то вроде отдаленных
раскатов грома, вроде засухи или мора. Во всем винова-
ты черные! Но хуже всего в войне было то, что она про-
сила есть, и солдаты мало-помалу опустошали житницы
мирного землепашца, который ни сном ни духом не ве-
дал, отчего это черные так ополчились на белых, а белые
на черных.
Как загадочен был мир, лежавший там, за околицей,
за тихими зелеными лугами, расстилающимися под
открытым, то ласковым, то суровым небом, за вечно
безмолвными горами! Как загадочен и непонятен был
мир городов, где люди заняты только тем, чтобы разру-
шать созданное, чтобы вмешиваться в неизменный ход
вещей!
Героями гуляний, на которые собиралась вся окрест-
ная молодежь, были, конечно, они, молодые воины.
Были здесь барышни из городка неподалеку и принаря-
женные крестьянки; став кругом, с важными, серьезны-
ми улыбками на лицах, они ждали, когда их пригласят
танцевать. Была там и русоволосая волоокая крестьяноч-
ка, которая, стоя вместе с другими, смотрела на Игнасио
и его товарищей, одетых в военную форму. Дождавшись
аурреску, он вызвал ее из круга, и она вышла ему на-
встречу, торжественно и серьезно выступая между двух
своих подружек, словно воплощала разлитый вокруг по-
кой и сознавала величие своей роли. Он прошелся во-
круг нее обязательным кругом, ловко, щегольски выде-
лывая замысловатые коленца, меж тем как она не своди-
ла больших глаз с его приплясывающих ног. Вот так!
Выше! Вот так! Сколько силы, сколько энергии! Пусть
видит, пусть знает, что и у него есть ловкие ноги и серд-
це в груди! Это был уже не церемонный аурреску,
а какой-то необычный, прихотливый танец. Игнасио
плясал перед ней в середине круга уверенно, самозабвен-
но, словно не чувствуя, что все взгляды устремлены
на него. Когда танец закончился, товарищи захлопали,
а он взял девушку под руку. Потом резко привлек ее
к себе и —спина к спине,—смеясь и пронзительно
Глава II
145
вскрикивая, они понеслись по кругу. Все плясали исто-
во, упрямо.
Мерно и однообразно бил тамбурин, прерываемый
пронзительным свистком, при звуке которого танцую-
щие подпрыгивали, нарушая однообразное течение
танца. Музыка рождалась из самой пляски и была не бо-
лее чем аккомпанементом движению тел. Кровь быстрее
текла по жилам, свежий воздух пьянил, все вокруг сли-
валось в кружащийся хоровод, и каждый наслаждался
ощущением здоровья, своего тела, полного энергии
и сил. Это наслаждение собственными движениями за-
ставляло его вскрикивать, в то время как она, со спокой-
ной, серьезной улыбкой глядя на его залихватские
прыжки, плясала сосредоточенно и неторопливо, словно
верша священный обряд, и наклонялась из стороны
в сторону, как дерево, гнущееся под порывами ветра.
Там, на вольном воздухе, на зеленой луговой траве,
перед невозмутимым ликом гор, танец приобретал глу-
бинный смысл, превращаясь в гимн телесному движе-
нию, выражая первобытную жажду ритма, являясь но-
вым источником красоты. В этих деревенских плясках
стиралась память о тяжелом труде, все силы приноси-
лись в жертву танцу. Где еще, если не в пляске, могли
вкусить освежающей свободы эти молодые тела, при-
выкшие сгибаться над неподатливой землей, эти руки,
скрюченно обхватывающие мотыгу, эти натруженные
ноги? И где лучше, чем в пляске, могли они, юные вои-
ны, выразить свое недовольство дисциплиной, маршами
и контрмаршами по каменистым дорогам, где прихо-
дилось постоянно, неотрывно глядеть себе под ноги,
чтобы не оступиться? Ах, эта отдушина, эти деревенские
пляски!
Игнасио пригласил девушку зайти в дом, а когда на-
ступил вечер, настоял на том, чтобы проводить ее до ху-
тора. Они шли горной дорогой, с наслаждением вдыхая
тихий вечерний воздух; время от времени им попадались
парочки: молодой человек вел девушку, обняв ее за та-
лию, а иногда и сразу двух, положив руки им на плечи.
Смех и крики эхом отдавались в отрогах гор; звуки
146
Мир среди войны
голосов исполняли свой танец. Сойдя на узкую тропин-
ку, Игнасио ускорил шаг и, увидев, что его спутница по-
отстала, резко, порывисто обернулся и, схватив девушку,
поцеловал ее в румяную щеку.
— Отстань, отстань! — крикнула та и побежала дого-
нять подружек, а догнав их, нарушила тишину сумерек
пронзительным и звонким криком, который отозвался
в сердце Игнасио как победный и одновременно на-
смешливый клич, как выплеснувшийся в звуке избыток
жизненной полноты.
Дойдя до хутора, девушка обернулась к Игнасио
и, крикнув: «Eskerrik asko!» («Большое спасибо!») — по-
бежала к дому, а когда Игнасио обернулся, то услышал,
как она, уже совсем издалека, кричит: «Bilbotarra, cho-
riburu moskorra daukazu?» («Ну что, городской гуляка,
голова-то не закружилась?»). И последним донеслось:
«Agur, anebia!» («Прощай, брат!»).
Возвращался он опьяненный воздухом и танцами;
кровь стучала в висках; зеленеющая земля словно исто-
чала сладострастный дух, и он чувствовал, что жизнь
переполняет его и вот-вот готова излиться через край.
Сигнал отбоя, прозвучавший сегодня несколько позже,
чем обычно, вернул его к скучной действительности.
Так, значит, это и есть война? Неужели? А бои? Когда
же в бой?
Но пока все ограничивалось маршами и контрмарша-
ми; переходя из деревушки в деревушку, они кружили
вокруг уездного города, лига за лигой шагали по размы-
тым дорогам под мелким, упрямо моросящим дождем,
преследуемые неприятельскими колоннами. Это было
похоже на игру в прятки.
Дождь наводил уныние, и поля, смутно различимые
сквозь его зыбкую завесу, казалось, тоже молчаливо
страдают. Батальон вновь проходил через отцовскую де-
ревню, и русоволосая крестьяночка из-за ограды своего
хозяйства помахала Игнасио платком. При этом ему
вспомнились Рафаэла и Бильбао и снова представилось,
как они входят в город.
Глава II
147
Как-то, уже к вечеру, шедший впереди него старик
поскользнулся, упал, и он помог ему подняться. С тру-
дом разгибаясь, старик взглянул на него влажными от
слез глазами и на ломаном испанском поблагодарил, по-
желав, что если его настигнет пуля, то пусть рана будет
легкой или лучше пусть он умрет сразу, чем потеряет
руку или ногу и не сможет работать.
— Лучше уж остаться без ноги, но живым.
— Без ноги, без руки — нет, плохо,— покачал головой
старик.— Здоровым, здоровым... а нездоровым — уме-
реть. Мужчина, когда не может работать, не годится...
Обуза, одна обуза — и все!
* И он заковылял дальше; Игнасио смотрел ему вслед.
Казалось, фигура старика навсегда скрючилась в позе че-
ловека, мотыжащего землю.
«Без ноги, без руки —нет... здоровым, а если нет —
умереть». Неужели он, Игнасио, такой молодой и силь-
ный, мог вдруг оказаться изувеченным, ненужным?
Кому это могло прийти в голову? Ощущение собствен-
ного здоровья не давало развиться в нем подобным мыс-
лям, но подспудно, в глубине души они жили в нем как
некий осадок, и он все отчетливее чувствовал то печаль-
ное, что было в войне и что служило постоянной причи-
ной разочарования.
Однообразие походной жизни нарушилось однажды,
когда Игнасио вместе с несколькими рядовыми был по-
слан набирать по окрестным деревушкам рекрутов —
мужчин от восемнадцати до сорока лет. Одного они на-
шли прячущимся в амбаре, и даже сопровождавшему их
священнику не удалось его приободрить. Некоторые ро-
дители отказывались отдавать сыновей, но священник
увещевал, грозил, и они уступали; другие сами отдавали
своего ненаглядного. Семья большая, собирались даже
ехать в Америку, а теперь пусть отправится на войну да
поучится жить, ну а кому работать — найдется. Главное,
чтобы взяли Бильбао.
Редко где слышался плач, жалобы и где проводы
были долгими; чаще всего матери относились к этому
148
Мир среди войны
серьезно и просто, как к долгу. Одна из матерей сама
ввела к ним сына, сказав ему на прощание:
— Ступай, за святое дело можно и жизнь отдать.
И они шли, притихшие и серьезные, как если бы им
предстояло жениться на невесте, которую сосватали ро-
дители. А родители думали о том, что одной парой рук
стало меньше, а страда еще не кончилась и надо моло-
тить. Случалось, что сыновей в семьях не было и прихо-
дилось забирать отцов.
Когда Игнасио вел рекрутов к городу, один из них
вдруг рванулся и бросился бежать прямо через поле;
кто-то из добровольцев вскинул было ружье, но Игнасио
остановил его: «Пускай, он сам вернется!» Тот и вправду
вернулся, пристыженный и оробелый.
Город был наводнен рекрутами; они бродили по ули-
цам, собирались кучками, напуская на себя веселость, за
которой сквозило безразличие.
И немало таких молчаливых людей было оторвано
в тот год от своей земли по всей Бискайе.
И снова начались марши и контрмарши, снова про-
тивник преследовал их. Несколько парней отбилось, за-
плутав ночью на горных тропинках. Вконец измотанный,
батальон устроил привал на вершине Бискарги; внизу
дремотно расстилались залитые солнечным светом доли-
ны, под ослепительным небом вздымались окаменевшие
волны горного моря. Там, внизу, за перевалами лежал
Бильбао, а в нем его родной уголок —приют тихих
теней.
Прошла неприятельская колонна; несчастные солда-
ты едва тащили за плечами набитые довольствием ран-
цы; уж куда легче было им, за плечами у которых была
вся их земля.
Игнасио получил новую смену обуви, немного денег
и письмо из дома. Педро Антонио все больше укреплял-
ся в своем намерении оставить Бильбао, где уже начина-
ли браться за оружие добровольцы Республики, в то же
время убеждавшие друг друга, что мятежники — всего
Глава II
149
лишь разбойная кучка, с которой ничего не стоит по-
кончить одним махом.
С другой стороны, чтобы поднять дух карлистского
войска, велись разговоры о развале в стране, о необуз-
данности республиканцев и о тех грабежах, убийствах
и насилиях, которые они учинили в Сан-Кирсе-де-Басо-
ра. Словом, как бы республиканцы ни храбрились,
с ними уже, можно считать, было покончено, меж тем
как верные воины Бога, Отечества и Короля ожидали
только того, когда он, король, наконец появится на род-
ной земле. Взятые в батальон силой деревенские парни
просили, чтобы взамен палок им выдали ружья, и, гово-
ря, что их обманывают, угрожали разойтись по домам.
— Для этого-то нас и брали? — спрашивал тот, что
прятался в амбаре.
Упрямые и неподатливые, как земля, и готовые ко
всему, как та же земля, после того как плуг взбороздил
ее лоно, эти покорные люди, пробужденные от спячки,
знали только одно — упорное и слепое сопротивление,
до конца.
Добровольцы! Силой оторванные от своих хуторов,
эти парни были больше похожи на добровольцев, чем
буяны, сами бежавшие сюда с городских улиц. Раз при-
веденная в действие покорность проявляла волю более
упрямую и ощутимую, чем произвольный порыв разго-
ряченной фантазии.
Дождь лил как из ведра, когда батальоны пришли
в небольшую бухту, где разгружался корабль; там, у под-
ножия огромной черной скалы, словно готовой обру-
шиться в море, с бьющимся сердцами получали оружие,
укрываясь от ливня холстинами, в которые оно было за-
мотано. Тугие струи дождя хлестали по волнам.
На три батальона было выдано две с половиной тыся-
чи бердановских ружей.
В город они вернулись уже другими людьми, прижи-
мая к груди свои ружья и благодаря Господа за успеш-
ную разгрузку.
150
Мир среди войны
«Наконец-то кончатся эти марши и контрмарши
и начнется настоящая война»,-— думал Игнасио.
Встречали их празднично. У Республики дела шли
все хуже, Правое дело переживало подъем; баскские
крепости переходили в руки карлистов, в то время как
неприятель вынужден был беречь силы; шли слухи
об окружении неприятельской колонны в Каталонии
и о двух близящихся событиях: вступлении Короля в Ис-
панию, а баскских батальонов — в Бильбао.
На торжественной службе, как благочестивое при-
ношение, поднесли они свое оружие Христу-воителю,
и в то время, как священник воздымал облатку — символ
бескровной жертвы,— они молили архангела Михаила,
«главу ангельских чинов, водителя полков ангельских
и заступника христианского воинства», чтобы он защи-
тил Карла VII, как защитил Иезекию против ассирийцев,
в одну ночь перебив сто восемьдесят пять тысяч вражес-
ких воинов; чтобы даровал он ему рвение царя Иоссии,
благоразумие Соломона, уверенность Иосафа, доблесть
Давида и набожность Иезекии, чтобы ниспослал он ему
в помощь своих небесных воителей, как посылал он их,
дабы поддержать Елисея и Хака,—и все это для того,
чтобы еще больше умножилась в мире слава Иисуса
и благословенной Церкви Христовой. В ответ на молитву
и солдаты, и стоявший тут же, на площади, народ повто-
рили затверженное «и да отпусти нам долги наши, яко
же и мы отпускаем должникам нашим».
В тот же самый день, день Пресвятой Девы дель Кар-
мен и годовщины победы Санта Круса при Навас-де-То-
лоса, в день избиения монахов в тридцать четвертом
году, дон Карлос вступил в Испанию — чтобы с лихвой
отплатить врагу за поражение при Орокьете,— в том же
месте, где тридцать девять лет назад пересек границу его
дед, в Сугаррамурди, где в былые времена справлялись
бесовские шабаши.
Спели «Тебя, Господи, хвалим»; Лисаррага, а вслед
за ним приходской священник сказали каждый свое сло-
во, после чего была прочитана молитва в честь монахов,
Глава II
151
избиенных в тридцать четвертом году, когда свирепст-
вовала холера, а в ответ на клич, брошенный Королевой
с вершины Ачуэлы: «Да здравствует Испания!» ~ солда-
ты ответили: «Да здравствует Король!» И после того, как
были прочитаны три молитвы Пресвятой Деве де-лос-
Анхелес-де-Пурворвиль, Король вышел навстречу солда-
там, тотчас обступившим его, и даровал свободу семи-
десяти пяти пленным, захваченным при Эрауле.
Игнасио понемногу успокаивался. За всеми этими
переходами, маршами и контрмаршами он позабыл
о своих прежних идеях; исполняя долг, он ждал начала
настоящей войны. А идеи? Где они? Тут никто и поня-
тия не имел об идеях, о принципах. Как только люди
вступили в состояние войны, идеи превратились в дей-
ствия, движения, растворились в них; сливаясь, они
воплощались в действие, чистое действие — почву для
новых идей. Принципы были тем зерном, которое, про-
растая, увлекло людей на войну, чтобы исполнить скры-
тое в загадочной дымке будущего предназначение. Как-
то ночью Игнасио вспомнил слова Пачико о том, что все
правы и никто не прав и что успех за тем, чье слово ока-
жется последним; но когда с рассветом батальон отправ-
лялся в путь, он, чувствуя себя окруженным себе подоб-
ными, весь отдавался ощущению живой действительнос-
ти. Победа над врагом — вот была цель. Над врагом? Но
кто он, этот враг? Враг — это враг! Другой!
Через три дня после вступления Короля на родную
землю батальон Игнасио вместе с тремя другими, один
из которых был кастильским, стоял на вершине Ламин-
дано, над городом Вильяро, лежавшим в каменистой до-
лине Арратиа, и готовился на участке между горами
и дорогой дать бой укрепившейся в городе неприятель-
ской колонне.
Наконец пришло и их время понюхать пороху,
и о чем только не думал Игнасио, кроме смерти.
Смерть? Он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы
выжить и победить. Смерть по-прежнему казалась ему
152
Мир среди войны
чем-то абстрактным; переполнявшее его ощущение здо-
ровья мешало понять ее.
Две роты были посланы на захват моста; Игнасио,
вместе с другими и с первым кастильским батальоном,
остался напротив центра и правого фланга противника.
Предстояло показать себя, не ударить перед кастильцами
в грязь лицом.
Около трех часов дня началась перестрелка; против-
ник наступал под прикрытием артиллерии, и, услышав
над головой свист пролетевшей гранаты, Игнасио почув-
ствовал холодок в груди. Он нащупал талисман, на кото-
ром мать нитью своей жизни выткала кусочек своей
души. Пули начали все чаще насвистывать вокруг, и зре-
ние его словно затуманилось, а мышцы тела ослабли,
и судорожная дрожь охватывала его всякий раз, как
в воздухе раздавался этот похожий на змеиный посвист.
Когда мальчишками они затевали перестрелку где-ни-
будь на лугу и он хорошо видел и самого целящегося
в него, и траекторию, по которой летит камень, сердце
его не ведало страха перед этим знакомым противником;
здесь же, когда далекий враг казался едва различимым
пятном на зеленом поле, он мог чувствовать только
какую-то холодную, отвлеченную, механистичную не-
нависть, в которой было что-то казенное и ложное —
именно ложное.
Каким фарсом казалось все это по сравнению с ожив-
ленной, шумной детской войной! Как быстро, при пер-
вом же прикосновении, рассыпалась в прах эта пустая
иллюзия! Поле боя было слишком широко, для того что-
бы держать чувства в напряжении.
Пули продолжали свистеть по-прежнему; вреда они
не причиняли, и скоро Игнасио привык к их свисту.
По команде «Огонь!» они атаковали правый фланг
неприятеля, потеснили его, и, покинув свои позиции, он
сосредоточил оборону у расположенной в лесу часовне;
между тем роты, атаковавшие мост, после нескольких
неудачных попыток вновь соединились с основными си-
лами.
Глава II
153
Услышав команду «Вперед!», Игнасио поднялся и по-
бежал вслед за теми, кто был поблизости от него. Бежать
было тяжело, ноги путались в густом вереске и папорот-
нике. Добежав почти до самой часовни, он вдруг оказал-
ся среди кастильцев, которых подбадривал и направлял
офицер из другого батальона.
Они отступили, потом на мгновение остановились
и снова двинулись вперед... Он не понимал, что это
значило: почему они вдруг побежали назад, почему оста-
новились, почему опять пошли вперед? Подняв глаза,
Игнасио увидел совсем близко вражеских солдат; они
отступали, отстреливаясь на ходу, и он побежал за ними.
Это была уже третья атака, и вдруг, непонятно для себя,
Игнасио оказался внутри часовни, рядом с солдатом,
лежавшим на полу и просившим пить. Кастильцы, с ру-
жьями наперевес, с примкнутыми штыками, преследова-
ли неприятеля, который поспешно отступал к городу. На
этом все закончилось.
Выходит, это и был его первый настоящий бой? Ему
не верилось, и в то же время он убеждался в этом, видя
раненых, слушая разговоры товарищей, обсуждавших
стычку и оспаривавших у кастильцев заслугу взятия ча-
совни. Каждый рассказывал о каком-нибудь геройском
поступке, приводил все новые и новые подробности,
и у Игнасио было отчетливое ощущение, что он видел
все это собственными глазами. И мало-помалу в нем
складывалась цельная картина боя: услышанные подроб-
ности незаметно переплетались с его, очень смутными
впечатлениями, и ему казалось, что он слышит крики
бегущих, видит, как падают рядом солдаты, видит пред-
смертные судороги.
К ночи созданная усилиями всех легенда окончатель-
но превратилась в его собственное воспоминание, хотя,
когда он лежал, свернувшись в темноте, совсем один,
образы эти ускользали, казались сном.
Его собственное, живое воспоминание сохранило
только путающиеся под ногами кусты, когда он бежал
вперед, и фигуры отступавших и отстреливавшихся
солдат.
154
Мир среди войны
И вновь начались марши и контрмарши, по ущельям
и горам, меняющимся, но всегда одинаковым,— надоед-
ливая и утомительная походная жизнь, меж тем как все
говорили о том, что восстание набирает силу.
В начале августа они двинулись к Сорносе навстречу
Королю, направлявшемуся в Гернику.
Шумные толпы людей окружали их; стайки горланя-
щих мальчишек и женщины бежали перед эскортом,
и то тут, то там раздавалось многократно повторенное
дружное «Славься!».
Король, крупный, статный мужчина, в запыленном
белом походном мундире и большом белом берете с зо-
лоченым помпоном, ехал в окружении генералов верхом
на красивом белом жеребце.
Проезжая мимо батальона Игнасио, он остановился,
чтобы спросить, не те ли это, что были в деле при Ла-
миндано.
Одна из женщин шепнула другой:
— Красавец! Только какой весь грязный и обтрепан-
ный, бедняжка!
А как он держался в седле! Да, это был Король,
и люди толпились вокруг него, вне себя от переполняв-
ших их чувств. Король! Каждый словно видел вокруг
него то загадочное, таинственное сияние, которое излу-
чает само древнее слово — Король; мальчишкам он пред-
ставлялся героем бессчетных рассказов, в стариках будил
бессчетные воспоминания. И, пьянея от разноголосого
шума, здравиц, от хаотического возбужденного движе-
ния, люди во все глаза глядели на этого крупного, стат-
ного человека, монументально восседавшего на коне.
Батальон эскортировал его до Герники, и по всему
пути: на горных вершинах, в сумрачных ущельях, в ши-
роко раскинувшихся долинах — спешили им навстречу,
покинув свои очаги, хуторяне, мальчишки высыпали на
дорогу, ветераны Семилетней войны выходили взглянуть
на внука Карла V, и женщины несли к нему на руках
своих малышей.
Глава II
155
И вот перед нами открылась, лаская взгляд, долина
Герники — широко расплеснувшееся озеро зелени, по-
верхность которого то тут, то там рябили колышущиеся
кукурузные поля; сам город лежал у подножия Косноаги,
окруженный лесным массивом и отвесно вздымающими-
ся к небу голыми скалами, а направо протянулся огром-
ный голый хребет Оиса, залитый солнечным светом.
Природа встречала Короля равнодушно, молчаливая
и недвижимая.
Навстречу процессии вышел весь город. Многие ста-
рухи плакали, одни матери поднимали своих малышей
повыше, чтобы им было лучше видно, а другие со слеза-
ми на глазах проталкивались сквозь толпу, неся детей на
руках; люди отпихивали друг друга, стараясь пробиться
поближе, чтобы поцеловать его руку, ногу, все, до чего
только можно было дотянуться, и одна из женщин, за
неимением прочего, даже поцеловала хвост его монумен-
тального жеребца. Какая-то старуха истово крестилась
рукой, которой ей только что удалось дотронуться до
Короля, другая, приложившись к нему хлебцем, жадно
прятала освященный кусок. Мальчишки шныряли под
ногами у взрослых, карабкались на деревья, протяжный
многоголосый приветственный крик стоял над толпой,
сердца у всех бились, глаза были прикованы к одному
человеку.
— А что такое —- Король? — спрашивал какой-то
мальчик.
— Это тот, кто всеми командует,— послышался ответ.
— Слава спасителю человечества! — раздался чей-то
голос.
Разглядывая тесное скопление человеческих лиц,
Игнасио встретился глазами с волоокой русоволосой
крестьянкой; она, изящно откинув голову назад, привет-
ствовала его и вновь устремила взгляд на Короля. Увидел
он и хуторянина Доминго, который, оставив хозяйство,
вслед за другими поспешил в город и сейчас заворожен-
но стоял в толпе.
— Красавец! Красавец! — твердили старухи и мо-
лодки.
156
Мир среди войны
Какая-то барышня с горящими глазами и пылающим
на щеках румянцем отчаянно кричала и размахивала ру-
ками, всячески стараясь привлечь к себе внимание и ув-
лекая за собой подруг.
— А ведь зовись он не Карлос, а, например, Иполи-
то, и будь он не красавец-мужчина, а горбун и урод,—
прощай легитимизм! — произнес чей-то тихий голос ря-
дом с Игнасио, заставив его вздрогнуть. Без сомнения,
это был Пачико.
Но как к лицу будут ему мантия и корона! Да, Король
так уж Король!
— Да здравствует повелитель Бискайи! — крикнул
чей-то громогласный голос, заглушая прочие выкрики.
Процессия — а вместе с ней и Игнасио — приблизи-
лась к церкви, где монархи приносили клятвы фуэросам
и рядом с которой рос древний дуб.
— Будет клясться фуэросам,— говорили в толпе.
— Нет, рано еще,— объяснял кто-то.— Сначала по-
обещает, что потом поклянется.
Подойдя к беседке, выстроенной возле дуба, дон Кар-
лос преклонил колени и углубился в молитву; затем
поднялся, и воцарилась тишина. Он заговорил, но до
Игнасио долетали только обрывки фраз: «...мое сердце...
Бог... безбожие и деспотизм... моя любовь к Испании...
почтенные и благородные жители Бискайи... героическая
и верная земля... священное древо, символ христианской
свободы... обещаю вам... мои великие предки...» И вновь
раздалось протяжное, звучное «Славься».
Вечером к Игнасио пришли мать и Гамбелу. Мать
прижала его к груди, поцеловала и, осторожно и ласково
поглаживая сына, стала спрашивать:
— Ну как ты здесь? Может быть, нужно чего? Не
обижают тебя?
Потом разговор зашел о Короле. При виде матери
Игнасио со сладкой тоской вспомнил Бильбао, от нее
словно веяло влажным полумраком отцовской кондитер-
ской.
— Отец хочет, чтобы мы оставили лавку и перебра-
лись сюда, к тебе поближе. Говорит, сил нет терпеть.
Глава II
157
Господи Иисусе! И когда все кончится? У черных этих
душа что камень. Знают ведь, что ничего у них не вый-
дет, а все стараются нам навредить.
Она сама захотела съездить к нему вместе с Гамбелу:
в кои-то веки! И заодно взглянуть на Короля... Король!
Вот это человек! Да, Король так уж Король! Горячее же-
лание увидеть Короля влекло ее сюда не меньше, чем
тоска по сыну.
А на следующий день получился настоящий празд-
ник: они встретили Хуана Хосе с его матерью и вместе
пообедали. Мать Хуана Хосе все говорила, чтобы они
хорошенько били черных, Хосефа Игнасия, улыбаясь,
глядела на сына, а Гамбелу, потирая руки, предвещал
скорое падение Мадрида.
Хуан Хосе был полон надежд, все виделось ему в ро-
зовом свете, и он считал, что вера добровольцев способ-
на на великие дела. Пытаясь представить, какой будет
Испания при доне Карлосе, он в то же время без умолку
рассуждал о планах стратегических действий. Рассказы-
вая о том, как, если воевать по плану, можно взять
Бильбао за двадцать дней, он приводил в пример осаду
Парижа пруссаками и то, что он называл тактикой
Мольтке. Критическим замечаниям по поводу ведения
операций и организации сил не было конца.
— Береги себя! — сказала Игнасио мать на следую-
щий день, когда они прощались.
Он чувствовал новый прилив воодушевления. Либера-
лы сплачивались; Лисаррага взял несколько городов
и готовился к штурму Эйбара, главного арсенала против-
ника, и Вергары, места заключения достопамятного до-
говора; дон Карлос соединился с Ольо, и повсюду толь-
ко и слышалось: на Бильбао!
Как-то августовским днем Игнасио смотрел на свой
город с вершины Арганды —• свидетеля их детских шум-
ных и воинственных забав. Уже стемнело, и вдоль улиц
протянулись цепочки огней. Вспоминая об укромном
уголке в одной из семи улиц, об отце, о друзьях, о Рафа-
эле, он думал: «Что-то они сейчас делают? Уж обо
158
Мир среди войны
мне-то вряд ли помнят! А если мы возьмем город прямо
сегодня, ночью?.. Да, да, вот здесь была у нас перестрел-
ка, а вот на этом хуторе мы прятались...» В этот момент
к добровольцам подошел появившийся из обугленных
развалин хутора крестьянин.
— Ужо этим черным! — сказал он, грозя кулаком го-
роду.
— Что, дядя?
— Послал я за сыном, что в Бильбао в конторе слу-
жит, пусть пойдет да постреляет черных...
— Вот это славно!
— Все хутора в округе пожгли,— сказал он, указывая
на развалины своего дома,— везде горело, полыхало, как
костер, а эти, в городе, смеялись, небось... Поставили
флаг на Морро, укрепления, пушки и стреляют по нам...
Как дом мой сожгли, пришлось перебираться в Самудьо,
брат у меня там...
Помолчав, он добавил:
— Сжечь надо этот Бильбао!
Игнасио не мог оторвать глаз от темной фигуры чело-
века, который, стоя на пепелище, оставшемся от его
очага, грозил городу.
— Сжечь надо этот Бильбао! Если бы видели вы...
Выгнали нас всех, вещи заставили вытащить, полная те-
лега тут стояла, и мы рядом, смотрели, как все горит...
Коровы ревут, теленок под матку от страха прячется,
жена с ребятишками плачут, а им - хоть бы что. Будет
тебе урок, говорят... Сжечь надо этот Бильбао!
Да, так должен был наконец решиться давний спор
между селянином и горожанином, спор, кровавыми от-
голосками которого полнится история бискайской Сень-
ории. Надо было одним махом покончить с механизмом
обмана, со спрутом, жадные щупальца которого вытяги-
вали все соки из деревни.
Там, внизу, на одном из горных отрогов, властно
вздымались над городом старые стены древнего дома —
крепости семьи Сурбаран, свидетельницы отчаянной
кровопролитной вражды, помнившей суровых глав се-
мейств, повелителей равнин, отправлявшей отряды своих
Глава II
159
наемников против строящихся городов — опоры коро-
лей. Величественные эти обломки были и остаются па-
мятником того бурного периода, когда Бискайя перехо-
дила от семейного уклада пастушеской жизни к укладу
городскому, торговому; от добрых старых нравов и обы-
чаев — к торговым законам и писаным установлениям;
от патриархального, всем ветрам открытого хутора —
к сумрачным, густо заселенным улицам; от гор — к морю.
Да, должен был наконец решиться давний спор между
селянином и горожанином; между бережливым челове-
ком гор и алчным человеком моря.
Маршам и контрмаршам не было видно конца,
и усталость и нетерпение все сильнее одолевали Игна-
сио.
В конце месяца вбйска коснулось живительное дуно-
вение. Войдя как-то вечером, после долгого, утомитель-
ного перехода, в маленькую деревушку, они услышали
оглушительный колокольный трезвон. Какая-то женщи-
на, растрепанная, запыхавшаяся, с красными глазами,
тащила за руку своего мужа, с которым за минуту до это-
го ругалась, и, восклицая: «Мы взяли Эстелью! Эстелью
взяли!» — вне себя, позабыв о только что бушевавшей
ссоре, увлекала его плясать в центре собравшейся крутом
толпы, смеявшейся такому неожиданному повороту со-
бытий. Никому не сиделось дома. Была взята Эстелья —
святыня карлизма.
Была взята Эстелья, и иезуиты вновь водворились
в Лойоле — родном доме основателя Ордена.
И когда через несколько дней батальон триумфально
встречали в маленьком прибрежном городке, Игнасио
почувствовал, как это приятно — заслуженные благо-
дарные рукоплескания, ведь это все тот же общий дух
карлизма сражался и победил под стенами Эстельи, во-
одушевление всех добровольцев поддерживало и вооду-
шевляло победителей — Ольо и Дикастильо. Все в рав-
ной степени имели право считать себя победителями.
Наконец, после стольких маршей и контрмаршей,
они остановились в Дуранго, используя передышку для
160
Мир среди войны
учебы и упражнений с оружием. Приехал повидаться
с сыном и Педро Антонио, как никогда полный реши-
мости покинуть Бильбао; появился Гамбелу, недавно на-
значенный таможенником, и дядюшка Эметерио из де-
ревни.
Гамбелу восторженно рассказывал о том, что семиде-
сятилетний дон Кастор Андечага тоже объявился в горах
и обратился к бискайцам с прокламацией, в которой
призывал «дух тех, кто некогда противостоял в этих го-
рах всесильному Риму, воскреснуть в душах их сыновей,
чтобы молодые сердца, возросшие под прекрасным не-
бом, где никогда не свивало себе гнездо коварство, под
шум лесов, вселяющий смелость и отвагу, заслышав
призывный набат над родными долинами, исполнились
воодушевления и, вспомнив о славных своих предках
и о сегодняшнем позоре, предпочли бы с честью ело-
жить свои головы на поле битвы, чем терпеть те постыд-
ные унижения, которым подвергает их родину жалкая
кучка разбойников. Не перевелось еще железо в их куз-
ницах и дерево в их лесах, чтобы с острым копьем
и крепким щитом выйти навстречу врагу; право на их
стороне; история — за них; вера вселяет в них уверен-
ность; надежда окрыляет; церковь простирает над ними
свою десницу, а их отцы благословляют их». Как то
и полагается, прокламация заканчивалась пышными
здравицами.
—• Все это прекрасно,-— воскликнул священник, вы-
слушав прокламацию,— но разве мы и без того не доста-
точно проповедовали войну, ободряя нерешительных,
чтобы теперь, под предлогом обязательного займа, у нас
выуживали наши деньги? Уж пусть этим занимается Ре-
волюция и pax Christi *. От меня никто ничего не полу-
чит; да ведь это значит покушаться на церковные приви-
легии... Так мы все скоро станем либералами... Не хвата-
ет нам еще одного Мендисабаля.
— Сразу видно — священник,— сказал Гамбелу.—
Что ж, держитесь за свой кошелек, только вот когда
* Божий мир (лат.).
Глава II
161
воевать не на что будет, либералы-то по вам отходную
и споют...
— Отходную?! Это мы еще посмотрим!.. А иезуиты
в Лойоле, а помазание Короля — это что, по-вашему, пу-
стяки?.. А эти генералы: один от старости из ума выжил,
другой от набожности, третий — пугало огородное, и все
друг перед другом расшаркиваются, а сами думают, как
бы себе местечко повыгоднее отхватить... Санта Крус —
вот кто нам нужен.
— Опять все сначала... Господи Боже! — шептал Пед-
ро Антонио.
Действительно, в среде восставших начались броже-
ния. Говорили о том, что двое генералов отказались по-
дать друг другу руку; что еще один, согласившись на уго-
воры своей любовницы, преувеличивал в донесениях
число потерь противника, чтобы добиться повышения.
Подобно многим бискайцам, Игнасио с надеждой
устремлял взор на семидесятилетнего странствующего
рыцаря дона Кастора, вооруженного железом своих гор
и деревом своих лесов и помышлявшего прежде всего
о Бильбао. Когда Игнасио думал о нем, в памяти его
воскресали туманные фигуры Оливероса — его руки
по локоть в крови; Артуса де Альгарбе, повергающего
чудовище с телом ящерицы, крыльями летучей мыши
и угольно-черным языком; Карла Великого и его двена-
дцати пэров, разящих неверных, все в кольчугах и латах;
Сида Руя Диаса, Кабреры, верхом, в развевающемся
белом плаще, и многих других, сошедших с грубых
книжных гравюр.
«Я исполняю свой долг,—думал он в минуты уны-
ния,— а до остальных мне дела нет. Может, враг и силь-
нее... Какая разница! Моя обязанность — драться, а не
побеждать. Пусть Бог рассудит, кому победить». И ему
представлялось вдруг, что все зависит от него одного,
что его усилие оказывается решающим, что ему удается
найти безвестных героев, могущих спасти, казалось бы,
проигранное дело. «Будь я генералом!» И, воображая,
что было бы, будь он и вправду генералом, он составлял
6 М. де Унамуно
162
Мир среди войны
в уме планы битв и кампаний, а под конец представлял,
как заводит какой-нибудь незначащий разговор с Коро-
лем или как живет дома со своей женой — Рафаэлой.
И это была война? Марши, контрмарши, вновь мар-
ши и контрмарши, а большого сражения все не было.
И он с нетерпением ждал ночи, чтобы только поскорее
прошло время, отделяющее его от этого великого дня.
Между тем простодушный Педро Антонио все думал
про себя, как же он поступит с деньгами; он прекрасно
помнил о части своих сбережений, вложенных в извест-
ное предприятие, мысль о котором держала его на при-
вязи, то воодушевляя, то повергая в уныние. Бедняга ло-
мал голову, не в состоянии постичь загадочную природу
той тайной и страшной силы, которая воспользовалась
карлистским восстанием, чтобы окончательно взять над
ним власть, над всей его жизнью. Он считал, что во всем
виновато масонство, его Незримая Юдоль, ставшая для
него символом и средоточием всего зловещего, загадоч-
ного.
Что как не масонство смогло положить конец Семи-
летней войне? Что как не оно, с помощью тайных инт-
риг, заставило их возжаждать мира, такого желанного
после стольких кровопролитных боев, свело на нет все
их усилия, опутало сетью предательств? Не было в мире
человеческой силы, способной победить их в открытом
бою; следовательно, это должно было быть нечто такое,
загадочное и тайное, против чего бессильно любое муже-
ство.
Эскортируя Короля, объезжавшего свои владения, ба-
тальон прибыл в святыню карлизма — Эстелью, которая
встретила их шумно и радостно. Внимание противника
тоже было приковано к этому городу, и нити войны на-
чали вокруг него стягиваться. Случалось, что оба войска
целыми днями сложно маневрировали в виду друг друга,
словно танцуя некий причудливый танец, и, обменяв-
шись легкими выпадами, тут же отходили назад.
Почти месяц провели они в Эстелье в смотрах, учени-
ях, парадах. Игнасио успел немного передохнуть после
Глава II
163
изматывающей и нервной походной жизни. Как-то,
встретив Селестино, он подошел к нему, протягивая на
ходу руку, и вдруг услышал: «Смирно!». Кровь бросилась
Игнасио в голову. «Пошел к чертям!» — шепнул он при-
ятелю.
Селестино, весь красный, кусая губы, удалился, не
сказав ни слова; Игнасио же чувствовал на душе какую-
то смутную тоску и беспокойство, особенно после того,
как вечером того же дня, встретившись с Гамбелу, тоже
оказавшимся в Эстелье, услышал, впрочем, плохо пони-
мая, о чем тот говорит, как он жалуется на войну и де-
лится своими дурными предчувствиями. Как и всем та-
моженникам, ему до смерти надоела песенка, в которой
пелось:
Что мир, что война —
Один сатана.
Нажиться несложно:
Грабь все, что можно.
Бога чти свято,
А также и злато.
— Неужто эти дуралеи думают, что война за просто
гак, без денег делается или что песеты сами из земли ра-
стут? Грабь, пока можно! Грабь, пока можно! Выходит,
воюют только те, у кого ружья есть? Направо! Вперед!
Батальон, смирно! Огонь!.. А потом сами собой и денеж-
ки появляются... И кто-то руки погреть сможет...
В городе, превратившемся для карлистского войска
в один большой дом, впечатления каждого, смешиваясь
с впечатлениями других, отливались в определенную
форму. Вновь звучали предания о былом, сплетничали
о командующих, но больше всего играли.
Здесь Игнасио начал понемногу замечать, что у каж-
дого из его товарищей по оружию свой характер, и стал
подбирать себе приятелей. Здесь как-то вечером, в ти-
хой, задушевной беседе один из товарищей, бывший
семинарист, рассказал о том, что война помогла ему
обрести свободу. Родители настаивали, чтобы он стал
164
Мир среди войны
священником; особенно горячо в глубине души желала
этого мать. Иметь сына-священника, расшивать ему об-
лачение, собирать жертвенные хлебы, с важностью на
лице слушать, как сын читает проповедь! Всегда держать
при себе его, чьей единственной заботой в доме была бы
престарелая мать; что ни говори, сын-священник —
крепкая опора в старости. К тому же он всегда был бы
добрым дядюшкой, сумел бы сказать доброе слово своим
племянникам. Ну что это за семья, в которой нет служи-
теля Божия, который может придать ей блеск и важ-
ность? Безбрачие — воплощение материнской набожнос-
ти. Молодой человек, имея совсем другие наклонности,
всячески противился, но в конечном счете уступил роди-
тельской воле; куда ему было деваться? Но стоило ему
оказаться на приволье походной жизни, мужское начало
проявилось в нем отчетливо и ярко.
— Ну давай, расскажи, Дьегочу,— подбадривали его
товарищи,— пришла вчера твоя?
И Дьегочу, с довольным видом потирая руки, прини-
мался описывать свои похождения с какой-нибудь го-
родской барышней или служанкой, как правило от нача-
ла до конца выдуманные. Солдат на войне — птица пере-
летная; и женщинам по душе смельчаки, которые,
забывая о своих победах, не трезвонят о них по всем
углам, щадя жертву.
— Да, много парней с этой чертовой войны не вер-
нется,— назидательно закончил Дьегочу.— Так что смот-
ри не зевай. Вот, скажем, Доминго; чуть не завтра свадь-
бу должны были сыграть, а он возьми да и подайся в
горы, думал, это дело —раз плюнуть... А невеста-то
ждет...
— Эва! Вот погоди, взгреем мы их хорошенько, тогда
хоть и в семейную петлю лезь. А пока знай одно — бей
черных...
— А потом — белых делай. Ну а ты что сидишь, как
сонная муха,— обернулся Дьегочу к одному из парней,
сидевших на отшибе,—давай, не красней, будто мы не
знаем, расскажи-ка лучше, как вы с той красоткой вмес-
те молотить ходили!..
Глава II
165
— Отстань ты от парня,— вмешался Игнасио.
Но забавнее всего было, когда в Эсте лью, повидать
сына, пришел отец Дьегочу, ветеран Семилетней войны,
и, сравнивая старческие впечатления от нынешней вой-
ны с яркой, живой памятью юных лет, восклицал:
— Вот тогда была война так уж война! Вот тогда были
добровольцы! А вы? Пустобрехи! Вот уж точно: граждан-
ская война — для гражданских.
Он рассказывал им о сражении при Ориаменди,
о ночном бое на Дунайском мосту, о походе на Мадрид,
и историй его напоминали Игнасио, как в детстве долги-
ми зимними вечерами он, затаив дыхание, слушал рас-
сказы отца.
Больше всего ему запомнилось, как однажды вечером
они с Хуаном Хосе слушали рассказ Гамбелу о походе во
время Семилетней войны карлистского генерала Гомеса.
Тогда они и лазваний-то таких не знали: Сантьяго,
Леон, Альбасете, Кордова, Касерес, Альхесирас; но зато
как ясно видели они этого человека, который почти
один, с горсткой смельчаков, теряя и вновь находя их
в пути, то совершая вынужденные длительные переходы,
то подолгу стоя па месте, везя за собой громоздкий обоз,
пересекая выжженные безводные равнины и запутанные
ущелья, отбиваясь от двух или трех армий, гнавшихся за
ним по пятам, то одерживая победы, то терпя пораже-
ния, прошел половину Испании и через полгода вновь
вернулся туда, откунл начал свой путь. Выслушав рассказ
Гамбелу, они, toihb сшс мальчишки, в первое же воскре-
сенье бросились рыска и» по окрестным горам в надежде
найти деревенских парней, чтобы вступить с ними в бой.
Многим ли отличалась нынешняя война от той детской
вылазки в горы, кроме того, что они успели повзрослеть?
Оказавшись в среде, которая его сейчас окружала,
Игнасио чувствовал, что прежние мысли покинули его,
что шумная, будоражившая его мозг борьба идей закон-
чилась с началом войны, и ему часто припоминался Па-
чико, который, сидя в трактире, невозмутимо ошараши-
вал приятелей своими скептическими парадоксами.
166
Мир среди войны
Республиканский петух, раздув зоб и топорща перья,
воинственно кружил вокруг королевского войска.
Четвертого ноября, пока Эстелья праздновала день
рождения дона Карлоса и прибытие в ставку его брата,
батальон выступил из города и под мелким дождем, не-
заметно превратившимся в ливень, по узким и крутым
горным тропинкам направился к сумрачному перевалу
Монтехурры, откуда должен был прикрывать город, вы-
ставив аванпосты в ущелье Вильямайор между Монте-
хуррой и Монхардином.
Пейзажи древней Наварры, которой придает силу
и крепость дыхание Пиренеев, чрезвычайно разнообраз-
ны. К северу и востоку тянутся высокие пересекающиеся
горные кряжи, поросшие густыми лесами,—гнездо
снежных лавин и бурь,— и надежно отделяющие ее от
Франции, горы, над которыми в последний раз разнесся
воинственный звук Роландова рога и лай альтабискар-
ских псов, горы, которые, как мощные стены, надежно
укрывают смеющуюся зелень долин и чьи плавные отро-
ги нисходят к мирным и ласковым берегам Эбро. Вблизи
Эстельи высится сумрачный хребет Монтехурры, а меж-
ду ним и крутыми склонами Монхардина пролегает уще-
лье, ведущее к долине Соланы, где проходит дорога
из Аркоса и Эстельи; с одной стороны дороги — ущелье
Вильямайор, склоны Монхардина и стоящая прямо при
дороге деревушка Урбьола, с другой — расположенные
в отрогах Монтехурры Лукин, Барбарин и Арронис.
Хорошо изучивший местность неприятель двигался
по дороге, с тем чтобы обойти карлистов с обоих флан-
гов, занять высоты и обрушиться на Эстелью; королев-
ские войска располагались в пяти деревушках, под при-
крытием гор. Игнасио со своим батальоном находился
в центре, в Лукине. Наконец-то его ожидало дело, серь-
езное дело, возможность помериться силами. Здесь же,
в центре, где должны были развернуться основные дей-
ствия, располагался и уже успевший прославиться вто-
рой наваррский батальон, герои Эрауля; на правом
фланге стоял Ольо, руководитель победы. Надо было во
Глава II
167
что бы то ни стало не ударить лицом в грязь перед от-
важными наваррцами, превзойти их.
Седьмого числа, около десяти часов утра, большие
массы неприятеля, перешедшего через ущелье Когульо,
растеклись по долине Соланы, как воды морского при-
лива, ворвавшегося в окруженную скалами бухту. Карли-
сты открыли огонь. Гулкие звуки пушки, стоявшей на
левом фланге перед церковью в Вильямайоре, и нарезно-
го орудия, укрытого на одном из полей Лукина, придава-
ли им бодрости, они чувствовали себя увереннее под
прикрытием артиллерии, то и дело ворчливо огрызав-
шейся в сторону врага. Каждый залп сопровождался кри-
ками, здравицами, красные береты взлетали в воздух.
Теперь, теперь, когда на их стороне такая сила, они
зададут неприятелю жару! Под прикрытием пушек они
чувствовали себя уверенно, да к тому же у них были и их
добрые штыки. Неприятельские ряды медленно подни-
мались в гору, а над позициями карлистов неслось звуч-
ное, звонкое: «Да здравствует Король!».
Игнасио и бывшие рядом с ним получили приказ от-
ступить, а наступавшие части продвигались все дальше,
занимая позиции в центре и пытаясь отрезать правый
фланг. Успокоившись, Игнасио прицеливался и стрелял
совершенно хладнокровно. Несколько пуль просвистело
над ним; раздался приказ: «Отступать!», и вслед за други-
ми он стал подниматься в гору.
Внизу, среди посевов, заме пикал и вражеские кивера;
пройдя небольшую дергпушку, с одного из отрогов сум-
рачного Монтехурры они увидели входящего в только
что покинутую ими деревню врага и снова стали отсту-
пать. Жители оставленной деревушки выезжали на доро-
гу с телегами, груженными домашним скарбом, увозя
все, что только можно было; сверху, на мебели, сидели
дети. Некоторые, по большей части женщины, подбад-
ривали отступавших, заклиная не давать черным поща-
ды. Из Барбарина, не успев погрузить орудие на повоз-
ку, карлисты выносили его на руках, и, едва они мино-
вали околицу, враг уже показался на противоположном
конце деревни.
168
Мир среди войны
Противник приближался, и, боясь окружения, они
оставили Урбьолу. Неожиданно появившаяся толпа бегу-
щих наваррцев, в своем беспорядочном движении увлек-
шая за собой группу, где был Игнасио, устремилась
влево. Они боялись, что, овладев дорогой, неприятель
сможет просочиться в Эстелью. Подобно бурному пото-
ку, который, падая с кручи в море, яростно сшибается
с морскими волнами, толпы карлистов старались пере-
крыть участок дороги между Вильямайором и Урбьолой.
«Ребята, Король смотрит на нас!» - говорили офицеры,
и время от времени слышался возглас: «Да здравствует
Король!».
Бежавший вместе со всеми Игнасио остановился,
увидев, что передние ряды поворачивают и бегут назад
с потными, запыхавшимися лицами. Было непонятно,
что происходит. «Славно вдарили!» — кричал кто-то.
«Кто? кому?» — подумал он. Бежавшая назад толпа ста-
новилась все больше.
- Король смотрит на нас! Вперед, ребята!
Поворачиваясь, он увидел, правда на мгновение
и вдалеке, вражеские кивера.
Настала ночь; солдаты-республиканцы, усталые и го-
лодные, спали в брошенных, опустелых деревнях;
батальон Игнасио, в ожидании завтрашнего сражения,
расположился на ночлег в густом кустарнике, покрываю-
щем сумрачные склоны Монтехурры. Кто-то рассказы-
вал, что орудие на правом фланге дало холостой выст-
рел, чтобы приободрить парней, вселить в них уверен-
ность, веру в себя.
Игнасио чувствовал беспокойство. Что имел в виду
доброволец, крикнувший «славно вдарили»? Зачем они
отступали, бросая деревни, избегая столкновения, так
и не увидев противника вблизи? Будет ли она вообще,
эта стычка, горячая, живая, лицом к лицу? Впрочем, раз-
ве их детские перестрелки всегда завершала куча мала?
Пусть сойдутся в рукопашной один на один люди, нена-
видящие друг друга, а не людские толпы. Нет, это было
не то, о чем он мечтал; они воевали не сами, а по прика-
зу командиров, передвигавших солдат, как фигуры на
Глава II
169
шахматной доске. Поэтому все так нетерпеливо ожидали
штыковых атак, рукопашного боя, многотысячного по-
единка. Нет, никогда не смогут они уложиться в рамки
иерархической дисциплины, в традиционные тактичес-
кие схемы, они сами сплотились в воинство Правого
дела; и не в сложных маневрах на просторных равнинах
воспитали и закалили они себя, а в маршах и контрмар-
шах по горам, где на каждом шагу подстерегают неведо-
мые опасности, где за каждым поворотом может ждать
засада.
Приближался великий день, день настоящей битвы,
грудью на грудь, когда они узнают наконец, что же такое
враг, что такое война, и померяются силами, как меря-
ются настоящие смельчаки. Разгоряченное воображение
живо рисовало Игнасио бесконечные сцены, в которых
он то разил неверных, укрывшихся под вражескими
киверами, и кровь текла по полю сражения, как вода
в дождливый день; то, подобно новому Давиду, метким
выстрелом из пращи сражал великана Фьерабраса Алек-
сандрийского ростом с башню. Сколько таких грез наяву
промелькнуло перед ним!
Восьмого день выдался зябкий и дождливый; на рас-
свете послышались отдельные выстрелы, превратив-
шиеся постепенно в оживленную перестрелку. Два часа
стояли они под дождем, на ветру, в холодном тумане,
слушая свист пуль. Всем было невесело; дождь вымочил
одежду до низки, ic.no и душа окоченели. Все было бес-
сильно против непогоды; оставалось смириться и ждать.
Все чувствовали себя подавленными; солдаты были по-
хожи на стадо, которое непогода застала врасплох в от-
крытом поле. Груз всех разочарований, связанных для
Игнасио с кампанией, превратился в ощутимо тяжелый
ком. Выстрелы затихли.
К полудню облака разошлись, показалась бездонная
лазурь неба; сам Король объезжал ряды своего войска
под раскатистые приветственные крики, по временам
прерываемые свистом и разрывами неприятельских гра-
нат и шрапнели. Когда Король поравнялся с Игнасио,
170
Мир среди войны
тому показалось, словно сама душа его рвется наружу
в крике. Остаток дня прошел в ожидании.
Тягучим и невеселым выдался этот день, восьмого
числа. Игнасио казалось, что утренний дождь все про-
должается; клонило в сон, и он прилег, воображая же-
данную битву, клубы пыли на поле боя. Еще один день
потерян! Еще один дождливый день души! С самого на-
чала кампании в душе его словно шел упрямый, мелкий,
нескончаемый дождь, мало-помалу одолевавший его,
влажной дымкой застилавший его духовное зрение, тоск-
ливый и однообразный. Да, это само время, день за
днем, час за часом моросило, накрапывало в его душе.
Когда Игнасио проснулся, было уже темно. Кто-то
тряс его за плечо: «Слышал? Опять огонь открыли. Дви-
гаются, хотят ударить».
Пусть! Это было то, чего Игнасио ждал: удар, ливень,
грохочущий, потрясающий душу, выносящий на поверх-
ность все глубинное,- только он способен одолеть чере-
ду невеселых, однообразно моросящих дней.
Ополченцы выходили строиться; офицеры, собрав-
шись вокруг командира, обсуждали ночную атаку. Время
в темноте отмерял лишь ровный треск выстрелов со сто-
роны противника.
Уже светало, когда чей-то голос вдруг крикнул: «От-
ходят!» Игнасио почувствовал, как тяжелая горькая вол-
на вновь захлестнула его сердце. Все пришло в движе-
ние; большинство было обрадовано неожиданной побе-
дой. Наконец, собравшись, батальон тронулся в путь.
С вершины Элио они могли видеть, как откатывается
волна неприятельских войск; «здорово!» — перешептыва-
лись по рядам. Теперь уже поток добровольцев, стекая
с гор, наводнял долину, оставленную противником без
боя, без борьбы.
Вступив на пустынные улочки Урбьолы, они услы-
шали стоны, ругань, мольбы. Королевская кавалерия,
разъезжая по залитым кровью улицам, добивала отстав-
ших и раненых солдат неприятеля. Те разбегались в раз-
ные стороны, как преследуемые собаками кролики,
в поисках спасительной норы.
Глава II
171
На дороге, стоя у своих телег, жители следили за охо-
той, женщины грозили кулаками, вопя: «Так им, так им,
убийцам, разбойникам!» Дети широко открытыми глаза-
ми глядели на родителей и на то, что творится вокруг,
и самые маленькие хватались за юбки своих неистов-
ствующих матерей.
Батальон прошел деревню и стал преследовать про-
тивника, небольшие отряды которого прикрывали от-
отупление основных сил, пересекавших Когульо.
— Будь у нас побольше пушек, гнали бы их до само-
го Мадрида! — сказал кто-то.
Это был день Покрова Пресвятой Богородицы.
Повернули обратно, к Эстелье. По дороге, в одной
из деревень, они видели, как хоронят какого-то нелепо
разряженного человека, про которого говорили, что это
республиканский генерал Морьонес. В то время как
освобожденный город трезвонил во все колокола, либе-
ральная Испания тоже праздновала победу своего гене-
рала, устраивала корриды с молодыми бычками и тоже
била во все колокола своих церквей. Праздные языки
обсуждали важность этой победы для будущего, которое
одно, как всегда, не спешило открывать свои тайны.
Игнасио, окончательно подавленный, никак не мог
понять, что же это такое — победа без борьбы. Как дале-
ко все это было от мальчишеского задора их детских
войн!
В городе батальон встречала огромная толпа, заглу-
шая приветственными возгласами колокольный звон.
Мать обняла Игнасио, и он почувствовал на губах горь-
кий вкус ее слез.
— Что такой невеселый, сынок? Нездоровится?
Потом он обнялся с отцом, так крепко, что почув-
ствовал, как бьется его сердце.
Построив их на площади, командующий произнес ко-
роткую речь.
Когда Игнасио оказывался рядом с родителями, ему
дышалось легче, и он надеялся, что это новое, глубокое
172
Мир среди войны
дыхание придаст ему сил. Мать не сводила с него глаз,
повторяя:
— Что печалишься? Что с тобой, сынок?
— Ничего, мама, ничего!
— Я же вижу... Может, ранили тебя?
Бедняжка полагала, что сын что-то скрывает.
Но вот настала пора расстаться с родителями, и через
несколько дней он вновь увидел там, внизу, Бильбао —
с тех вершин, на которые едва отваживался забираться
во время своих детских вылазок. Город лежал, уютно
свернувшись, окруженный укрывающими его со всех
сторон горами, которые громоздились одна на другую,
словно для того, чтобы получше его разглядеть, и каза-
лось, дома его мягко скатились в долину с горных отро-
гов. Там, внизу, на берегах реки, давшей ему жизнь, ле-
жал город, и улицы трещинами прорезали плоскость
тесно сомкнувшихся красных черепичных крыш. Там,
внизу, под этими крышами жили и дышали его друзья,
а под одной из них — Рафаэла; там, там и еще одна еле
заметная темная щелка — улица его детства, улица всегда
праздничная: выставившая напоказ разноцветье поясов,
сапог, туфель, ярм, грубой глиняной посуды, тканей
и всякой разной утвари. Из города долетала далекая му-
зыка, и один из батальонных шутников вторил ей, вы-
званивая мелодию пастушьим колокольчиком.
Несколько дней, расположившись в окрестностях,
они мешали ввозить в город продовольствие. В один из
этих дней Игнасио встретился с батальоном Хуана Хосе
и увидел старинных уличных приятелей.
— Пора брать Бильбао,— говорил один,— у меня там
на примете много пустозвонов, заставлю я их попля-
сать...
— Ну, уж я-то задам Рикардо...
— А я контору подпалю! — вставлял третий.
— Выкинем к черту всех этих городских чистоплюев!
Тут Игнасио вспомнил повелительный голос Селести-
но: «Смирно!».
— А богатеи пусть откупаются!
Глава II
173
Хуан Хосе, воодушевленный как никогда раньше,
во всех подробностях представлял, как они войдут
в Бильбао.
— Погоди, вот увидишь, какие физиономии будут
у Хуанито и Рафаэля, ну, этого, придурочного, со стиш-
ками, и, уж конечно, у Энрике. Помнит еще небось тот
день, когда ты ему на улице всыпал, когда он кровью
умывался...
. Игнасио чувствовал недомогание, которое вселяло
в него невеселые предчувствия, предчувствия, еще более
усилившиеся после того, как он прочел послание епис-
копа Урхельского. В нем говорилось: «Горе вам, если вы
позволите проникнуть в ваши ряды греху и уподобитесь
республиканским ордам, что сеют повсюду разрушения
и скорбь!» И тогда Господь отвернется от них и, за все
их прегрешения, повергнет их, как поверг в 1840-м,
избрав предателя Марото орудием своего правосудия.
И когда Игнасио читал о том, что победа достигается не
числом войск и что один лишь Господь может дать ему
силу, ему представлялись полустертые, холодные карти-
ны того, что он видел в Ламиндано и Монтехурре: он
сам, бегущий вместе с другими, и толпящийся у телег
народ, и истошные крики женщин, грозящих раненым,
и плачущие ребятишки, боявшиеся подойти к матерям.
И казалось, что струи дождя и солнечные лучи разъ-
едают его тело так же, как упрямая изморось однообраз-
ных дней — его душу.
Игнасио чувствовал себя все хуже. Принудительность
походной жизни, бесконечные марши и контрмарши,
изнурительные переходы, крутые подъемы и спуски при-
вели к тому, что по всему телу у него выступила сыпь,
превратившаяся в волдыри, и ноющая боль в костях не
оставляла ни на минуту. Доктор прописал ему покой,
и вместе с родителями он отправился в деревню Педро
Антонио.
Целыми днями Игнасио лежал в постели в каком-
то одурманенно сладостном состоянии, чувствуя, как
174
Мир среди войны
въевшаяся в тело и душу изморось, перебраживая, пре-
вращается в горячие, живительные соки. Война теперь
казалась ему вымыслом, окружающий мир — сном, а за-
ботливо хлопотавшая возле него мать тоже представля-
лась одним из образов этого сна; иногда рядом с ним
возникала Рафаэла, щупала пульс, прикладывала ладонь
к его лбу, отгоняла назойливых осенних мух, докучных
и неотвязных, как дождь, давала пить, поправляла по-
стель. А когда он закрывал глаза и дыхание его станови-
лось глубоким, как у спящего, целовала его в лоб.
Случалось, что по утрам, когда он лежал уже наполо-
вину проснувшимся и комната полнилась радостным
светом зари, мягкий луч восходящего солнца принимал
воздушные очертания волоокой крестьянки, а пение
птиц звучало, как ее звонкий простодушный смех. За-
тем, когда очертания эти становились отчетливее, крес-
тьяночка преображалась в Рафаэлу, и, наконец, разгоняя
смутные видения, входила мать и окончательно будила
его. Таких радостных пробуждений он не помнил с са-
мого детства, и засыпал он теперь легко, охотно.
Как-то утром, проведя рукой по его лбу, мать с лас-
ковым лукавством спросила: «Ну как, что снилось?»
И он почувствовал, как обновленная кровь жарко прили-
ла к лицу.
Походная жизнь закалила его; преодолевая земные
тяготы, тело стало поджарым, душа очистилась. Време-
нами юношей ненадолго овладевало грубое плотское
вожделение, но зато он избавился от навязчивого и не-
чистоплотного зуда вожделения духовного. Продубив
Игнасио, горный воздух выветрил пропитавшие его зло-
вонные испарения городских улиц, и теперь он чувство-
вал себя закованным в крепкие латы, чистый и сильный,
как то и подобает сыну родителей, возлюбивших друг
друга в Боге.
Сердце его радостно забилось, когда однажды утром
он увидел входящего к нему в комнату Доминго, хуторя-
нина. Тот словно принес с собой дух безмятежных дней,
когда Игнасио лущил кукурузу на прокопченной кухне
Глава II
175
старого хутора — гнезда, свитого мирным трудом челове-
ческих рук.
В другой раз, как порыв горного ветра, в комнату
ворвался запыхавшийся Хуан Хосе.
— Выступили на Бильбао!
— Скоро и я с вами!
Хуан Хосе стал рассказывать ему о своем плане оса-
ды, а затем о последствиях взятия Бильбао. Дело было
ясное: какое сопротивление могут оказать им эти торга-
ши, которые ни в чем, кроме своей торговли, не смыс-
лят? Все сейчас было им на руку; не пройдет и четырех
месяцев, как дон Карлос взойдет на престол, и те, кто
сейчас поносят его, будут почтительно ему служить.
Бильбао скоро открыто объявит себя карлистским горо-
дом. Да разве могло быть иначе?
Еще два месяца Игнасио провел с родителями, чув-
ствуя, как оживает и крепнет, наслаждаясь обыденными
мелочами, подолгу задумчиво глядя на облетевшие дере-
вья в зеленом поле, залитом садящимся зимним солн-
цем, и на высящийся вдали хребет Оиса в белоснежной
мантии. Рождество он отпраздновал с родителями, дя-
дюшкой и тетушкой, и на этот раз праздник прошел
тихо, спокойно; Педро Антонио уже не рассказывал сво-
их историй, а все больше вздыхал по уюту оставленной
им лавочки; в десять часов все легли спать.
Бесконечные комментарии дядюшки Эметерио по по-
воду хода военных операций Игнасио слушал с удоволь-
ствием, но так же бездумно, как слушают шум дождя.
Дядюшка говорил о скором падении Бильбао, о долго-
жданной победе, о том, с каким нетерпением ожидают
этой минуты крестьяне, в которых просыпаются былые
страсти, и другие города, завидовавшие тому, который
стремился их поглотить.
Но особенно живыми и яркими становились рассуж-
дения дона Эметерио в те далеко не редкие дни, когда
он с приятелями отмечал очередную новость обильной
трапезой и щедрым возлиянием. Да и как иначе могли
они отмечать победы, если не застольем? Разве возмо-
жен в деревне другой праздник, другое развлечение?
166
Мир среди войны
Республиканский петух, раздув зоб и топорща перья,
воинственно кружил вокруг королевского войска.
Четвертого ноября, пока Эстелья праздновала день
рождения дона Карлоса и прибытие в ставку его брата,
батальон выступил из города и под мелким дождем, не-
заметно превратившимся в ливень, по узким и крутым
горным тропинкам направился к сумрачному перевалу
Монтехурры, откуда должен был прикрывать город, вы-
ставив аванпосты в ущелье Вильямайор между Монте-
хуррой и Монхардином.
Пейзажи древней Наварры, которой придает силу
и крепость дыхание Пиренеев, чрезвычайно разнообраз-
ны. К северу и востоку тянутся высокие пересекающиеся
горные кряжи, поросшие густыми лесами,— гнездо
снежных лавин и бурь,- и надежно отделяющие ее от
Франции, горы, над которыми в последний раз разнесся
воинственный звук Роландова рога и лай альтабискар-
ских псов, горы, которые, как мощные стены, надежно
укрывают смеющуюся зелень долин и чьи плавные отро-
ги нисходят к мирным и ласковым берегам Эбро. Вблизи
Эстельи высится сумрачный хребет Монтехурры, а меж-
ду ним и крутыми склонами Монхардина пролегает уще-
лье, ведущее к долине Соланы, где проходит дорога
из Аркоса и Эстельи; с одной стороны дороги — ущелье
Вильямайор, склоны Монхардина и стоящая прямо при
дороге деревушка Урбьола, с другой — расположенные
в отрогах Монтехурры Лукин, Барбарин и Арронис.
Хорошо изучивший местность неприятель двигался
по дороге, с тем чтобы обойти карлистов с обоих флан-
гов, занять высоты и обрушиться на Эстелью; королев-
ские войска располагались в пяти деревушках, под при-
крытием гор. Игнасио со своим батальоном находился
в центре, в Лукине. Наконец-то его ожидало дело, серь-
езное дело, возможность померяться силами. Здесь же,
в центре, где должны были развернуться основные дей-
ствия, располагался и уже успевший прославиться вто-
рой наваррский батальон, герои Эрауля; на правом
фланге стоят Ольо, руководитель победы. Надо было во
Глава П
167
что бы то ни стало не ударить лицом в грязь перед от-
важными наваррцами, превзойти их.
Седьмого числа, около десяти часов утра, большие
массы неприятеля, перешедшего через ущелье Когульо,
растеклись по долине Соланы, как воды морского при-
лива, ворвавшегося в окруженную скалами бухту. Карли-
сты открыли огонь. Гулкие звуки пушки, стоявшей на
левом фланге перед церковью в Вильямайоре, и нарезно-
го орудия, укрытого на одном из полей Лукина, придава-
ли им бодрости, они чувствовали себя увереннее под
прикрытием артиллерии, то и дело ворчливо огрызав-
шейся в сторону врага. Каждый залп сопровождался кри-
ками, здравицами, красные береты взлетали в воздух.
Теперь, теперь, когда на их стороне такая сила, они
зададут неприятелю жару! Под прикрытием пушек они
чувствовали себя уверенно, да к тому же у них были и их
добрые штыки. Неприятельские ряды медленно подни-
мались в гору, а над позициями карлистов неслось звуч-
ное, звонкое: «Да здравствует Король!».
Игнасио и бывшие рядом с ним получили приказ от-
ступить, а наступавшие части продвигались все дальше,
занимая позиции в центре и пытаясь отрезать правый
фланг. Успокоившись, Игнасио прицеливался и стрелял
совершенно хладнокровно. Несколько пуль просвистело
над ним; раздался приказ: «Отступать!», и вслед за други-
ми он стал подниматься в гору.
Внизу, среди посевов, замелькали вражеские кивера;
пройдя небольшую деревушку, с одного из отрогов сум-
рачного Монтехурры они увидели входящего в только
что покинутую ими деревню врага и снова стали отсту-
пать. Жители оставленной деревушки выезжали на доро-
гу с телегами, груженными домашним скарбом, увозя
все, что только можно было; сверху, на мебели, сидели
дети. Некоторые, по большей части женщины, подбад-
ривали отступавших, заклиная не давать черным поща-
ды. Из Барбарина, не успев погрузить орудие на повоз-
ку, карлисты выносили его на руках, и, едва они мино-
вали околицу, враг уже показался на противоположном
конце деревни.
178
Мир среди войны
окрестными селами стоял колокольный перезвон в честь
освобождения Эстельи.
В один из ноябрьских дней дон Хуан бродил по при-
стани, превращенной в рынок. Печальное зрелище пред-
ставляли сваленные грудами фрукты, брошенный скот.
Здесь правила война, и все имело вид военной добычи,
отнюдь не напоминая привычный размеренный ход тор-
говых операций; пристань с разбросанными в беспоряд-
ке товарами была похожа больше на военный лагерь, где
блеяли пленные овцы и слонялись беспризорные свиньи;
это была уже не та пристань, к которой когда-то приста-
вали корабли с грузом какао, развозимого затем по всей
Испании. Даже коммерции война придавала варварское
обличье, превращая ее в некое торжище кочевых пле-
мен. Невеселые мысли одолевали дона Хуана и когда,
возвращаясь домой, он заходил в свой опустелый тем-
ный склад, тоже переживавший не лучшие дни.
— Завезли мерланов, по тридцать куарто за фунт...
дешево по нынешним временам...— сообщил ему как-то
брат.
— Рад за тебя! — торжественно и печально ответил
дон Хуан.
Дона Мигеля чехарда политических событий развле-
кала, и, только оставшись наедине, он сетовал про себя
на неудобства, связанные с солдатским постоем, на ску-
дость рынка.
В последнее время он издали, тайком следил за своей
племянницей Рафаэлой, стоило лишь той пойти гулять
в компании подруг и Энрике, братниного соседа.
«И всюду за ней этот гусь! — думал он.— Такой ведь
и украдет, с него станется!.. В хороших же руках она
тогда окажется!.. Краснобай этот скоро совсем девчонке
голову закружит... Нет, не стоит он ее, не стоит...» И, во-
ровски прячась, он продолжал следовать за ними издали.
Используя малейший предлог — сказать о том, что завез-
ли мерланов из Ларедо, по пяти реалов за фунт, или что-
нибудь в этом роде,— он заходил к невестке и, чувствуя
от сознания нелепости своего поведения неприятное
Глава III
179
покалывание внутри, украдкой бросал на племянницу
быстрые взгляды.
Марселино, младший брат, приставал к ней:
— Да, да, думаешь, мы не видим... Как будто мы не
знаем...
— Молчи, глупый,— обрывала его сестра, краснея как
маков цвет.
— Ой уж! Рас скажи-ка нам лучше про своего же-
нишка.
- Марселино! Как тебе не стыдно! Ну-ка помолчи! —
восклицал дон Мигель, бледнея так же отчаянно, как
пунцовела племянница.
Дома, после ужина, безуспешно пытаясь отвлечься
пасьянсами, он то и дело погружался в задумчивость,
безмолвно беседуя с неким туманным, ласковым и крот-
ким видением.
Последнее время дон Мигель * больше всего полюбил
день святого Михаила, который жители города, не имея
теперь возможности праздновать его в Басаури, стали
справлять в Аре нале, в предместье. Сентябрь выдался
погожий, тихий, и многие из тех, кто, испугавшись, по-
кинул Бильбао в первые тревожные дни, уже вернулись
в город. И каждый раз дон Мигель не упускал случая
добродушно подшутить над повешенной на кладбищен-
ских воротах надписью: «Вход воспрещен».
— Даже святого и неотъемлемого права умереть мы
и то теперь лишены.
В этот тихий и ласковый день, когда стоящее над
осенними горами солнце, пробиваясь сквозь легкие,
прозрачные облака, мягким светлым дождем сеется на
землю, в этот день одинокий холостяк вместе со всеми
радовался тому, чему радовались все вокруг него.
Когда он вышел из дома, было еще рано, и тамбурин-
щик, в красном камзоле и синих панталонах, ходил
по улицам, будя тамбурином и свистком любителей
поспать. Здесь, на улицах города, со всех сторон окру-
женного горами, населенного сыновьями и дочерьми
* Мигель — испанская форма имени Михаил.
180
Мир среди войны
крестьян, тамбурин и свисток на заре звучали как песнь
попавшей в клетку птицы, как память о лесе, где она
родилась. От пискливых звуков свистка, резких, как
зеленые краски гор, то и дело прерывавших мерную,
глухую дробь тамбурина, на дона Мигеля веяло деревен-
ской свежестью, и ему казалось, что он слышит неумол-
чное журчанье ручья, расшитое пестрым узором птичьих
трелей.
По улицам, прыгая и крича, бежали стайки мальчи-
ков в красных беретах и белых холщовых штанах;
кто-нибудь был обязательно одет в костюм охотника на
жаворонков — «чимберо» — со всем необходимым снаря-
жением: ружьем, большой кожаной котомкой, патронта-
шем, в плаще с капюшоном, с подвешенной на зеленом
шнурке пороховницей, с краюхой хлеба и жареным мер-
ланом в мешочке, в гетрах и с обязательным спутником
любого «чимберо» — собачки с длинной каштановой
шерстью и тонкой мордочкой. Сколько раз и он, дон
Мигель, полный детской свежести, выбегал на улицу
в таком наряде, когда раздавался в округе тонкий голо-
сок веселой малиновки с оранжевым воротничком, при-
ветствующей солнце, поднимающееся поутру из своих
облачных пуховиков, и желающей ему доброй ночи,
когда оно уходит на покой, скрываясь за пурпурной за-
весой.
Все спешащие на гулянье были охвачены тем радост-
ным возбуждением, которое переполняет ребенка, гото-
вящегося осуществить только что задуманную шалость;
сегодня они могли кричать и дурачиться на людях от
всей души.
Дон Мигель подошел к месту импровизированного
гулянья. Да, это было именно то, чего ему всегда хоте-
лось: деревенский дух на городских улицах, гулянье в го-
родском предместье. Выходящие к Аре нал ю переулки
были украшены вымпелами и флажками, а дальше —
само гулянье. Как это было красиво! В чахлые городские
сады вселился вольный сельский дух. То тут, то там сто-
яли лотки торговок пуншем, с выстроенными на них
в ряд стаканами и кувшинами, сложенные из веток
Глава III
181
шалаши, палатки, где играли в наваху, в колечко и в ко-
сти; а сквозь уже пожухлую, желтоватую листву видне-
лись мачты и снасти празднично разукрашенных паро-
ходов — еще одна, особая осенняя примета. И тут же,
рядом, в двух шагах, ждали гуляющих сумрачные, укром-
ные городские улицы, выстроившиеся в ряд дома, согре-
тые теплом своих очагов.
Дон Мигель смеялся как ребенок, глядя на ряженых
«чимберо», прицеливающихся в несуществующих, давно
уже улетевших птиц, и на детей, смеющихся веселому
представлению; с удовольствием слушал, как шипит мас-
ло на сковородах, и принюхивался к запаху жарящихся
в нем мерланов; едва не соблазнился сыграть в кегли,
сделанные из досок, на которых еще можно было прочи-
тать — «Батарея Смерти»; и, вместе с ребятней, увязался
за процессией огромных фигур из папье-маше, чувствуя,
как и в нем самом пробуждается душа его детства, душа
мальчика, который издали следовал за картонными
исполинами, пока его приятели с криком бежали где-то
впереди. Ему казалось, что он вновь погружается в ту,
детскую атмосферу, ощущает пуповину, связывающую
его с детством, во всем чувствует свежий, молодой при-
вкус; и чем шумнее и оживленнее становилось гулянье,
тем сильнее ощущал он происходившее в нем обновле-
ние. Со стороны города показалась тележка, которую
везли увешанные бубенчиками и колокольчиками лоша-
ди; в тележке ехала молодежь в венках и гирляндах из
георгинов, молодежь, оглашавшая гулянье звонкими
протяжными криками. Да, вот такой ему нравилась де-
ревня — маленький, празднично украшенный кораблик,
приставший к молчаливым городским улицам.
Поддавшись порыву общего воодушевления, он
остался обедать в Акасиас, на открытом воздухе, за шум-
ным столом, где говорили о мире и о войне, о мятеже
и о проклятых кантоналистах, разлагавших армию. Вспо-
минали прошлые гулянья на святого Михаила, в зеленой
долине Басаури, где вился над деревьями дымок, шипело
жарящееся на углях мясо, раздавались гитарные перебо-
ры. Дон Мигель ел молча, думая о том, что те, прошлые
182
Мир среди войны
гулянья все же не были такими уютными, такими насы-
щенными, такими домашними; он с упоением вслуши-
вался в разговор и в зазывные крики торговцев: «Сига-
ры!», «Вода, холодная вода, кто жела-а-ет!..», «Чурро,
горячие чурро!». Он чувствовал разливающееся в душе
и по телу тепло, и голоса гуляющих все больше слива-
лись в один звонкоголосый шум. Услышав о том, что
собираются плясать аурреску, он вскочил из-за стола
и, даже забыв вытащить салфетку, бросился туда, чув-
ствуя себя другим человеком, приплясывая на бегу; ему
хотелось покончить наконец с этой своей вечной застен-
чивостью и громко, во весь голос поведать всем о своих
тайнах, о тайных предметах бесед, которые он вел в оди-
ночестве сам с собой.
Вспомнив о салфетке, он нарочно, будто бросая вы-
зов, оставил ее торчать за воротником; это уже смахива-
ло на нелепость.
Переходя от кружка к кружку, он наконец остановил-
ся, по-детски завороженно глядя, как какой-то мальчу-
ган верхом на ослике, в красном берете с соломенной
кистью, с перкалевой лентой через плечо и деревянной
саблей, под барабанную дробь ездил по кругу в сопро-
вождении свиты, составленной из вооруженной палками
ребятни; на спине у него висел большой лист бумаги
с надписью: «Въезд Карла Меченого в Гернику». После
обеда все до единой лавки в Бильбао закрылись и весь
народ собрался в Аре нале. Враг не давал им праздновать
их праздник в деревне? Что ж, они перенесут деревню
в город, и все тут. Должны же они были, прощаясь с ле-
том, вдохнуть деревенского раздолья, подышать вольным
деревенским воздухом, от души порезвиться среди зе-
лени!
Да, таким было гулянье в Аре нале, обычном, непри-
метном городском саду! Но оно нравилось дону Мигелю
больше, чем гулянье в настоящей деревне, как садик,
взращенный им в горшках на балконе у себя дома, нра-
вился ему больше, чем лес, где он наверняка почувство-
вал бы себя одиноким и всеми брошенным.
Глава III
183
w—M——w 11 II п 111 —w— I in — I I I ч I HI 4 —I —»<^и— ч — —i11 I 11II Um.»— a « m 11 ц
Подойдя к кругу, где танцевали аурреску, он вздрог-
нул: Энрике танцевал с Рафаэлой, пристально глядев-
шей, как ударяют в землю ноги ее кавалера. Не в силах
оторваться от нее взглядом, следил он теперь за племян-
ницей, выискивая ее в мельканье кружащихся пар, ли-
цом к лицу с партнером. Во время одного из поворотов
столкнувшись глазами с дядюшкой, Рафаэля почувство-
вала приступ слабости, а дон Мигель, у которого кровь
стучала в висках и сердце, казалось, готово было выско-
чить из груди, отошел к другому кругу и начал плясать
неистово, отчаянно, чувствуя сам, как он смешон.
— Браво, Мигель, вот это наконец дело,—крикнул
ему один из приятелей, в то время как он, улыбаясь,
танцевал все быстрее.
— Давай, давай, Мигель, смелее. Жизнь — танец,
и кто не танцует — дурак.
Подбадривая его, приятели добродушно подсмеива-
лись над неловкостью его движений, никак не попадаю-
щих в такт; он же чувствовал, как все в нем обновляется,
и танец все больше опьянял его, вовлекая в себя. Словно
сковывавшая его душу кора растаяла вдруг, и свежесть
детских ощущений вернулась к нему.
Уже позже, после полдника, когда над шумной тол-
пой пронеслись звуки военного рожка, игравшего сбор,
он снова увидел племянницу. Люди затихли, считая,
сколько раз протрубит рожок, и Энрике, прощаясь с де-
вушками, сказал: «Нам пора!» Потом он еще раз, уже
издали, обернулся, чтобы помахать Рафаэле, и в этот мо-
мент дядюшка подошел к ней, болтливый как никогда.
Он выпил для храбрости и был взбудоражен вином
и танцами.
— Похоже, ты хорошо повеселилась,— сказал он
тихо,— вот что значит, когда есть жених...
— Это все Марселино, глупый мальчишка,— отвечала
она, покраснев.
— Нет, это —жизнь! Что значит быть молодым... Эх,
будь я годков на пятнадцать моложе... как тогда, когда,
бывало, сажал тебя и подбрасывал на коленях, а ты
184
Мир среди войны
меня, помню, гладила по лицу своими ручонками: «Дядя
красивый, дядя красивый...»
— Ты и сейчас не старый,— сказала племянница
в тоскливом замешательстве.
— Сейчас... сейчас я — чудак, а это хуже, чем быть
стариком...
— Даже дон Мигель Арана сегодня плясал,—услы-
шал он чей-то голос за спиной, когда медленно брел до-
мой, чувствуя, что тело ломит, словно после тяжелой
работы.
Поздно вечером, когда на улицах уже гасли послед-
ние отзвуки гулянья, бедный дядюшка сидел в одиноче-
стве за столом, с помощью пасьянсов безуспешно пыта-
ясь отогнать невеселые мысли: «Боже мой! Что я там
такое говорил, что делал? Смешно, нелепо! Совсем за-
хмелел...» И он поскорее лег, чтобы наконец остаться
одному в темноте, где никто не мог его увидеть, чтобы
забыться сном.
Но как забыть тот день, когда окруженный город
праздновал в Аренале день святого Михаила, прежде
проводившийся в Басаури, тот день, открывший долгую
череду мучительных дней, тут домашний праздник нака-
нуне великих испытаний!
Как забыть тот день, когда притворная свобода гуляла
на тихом, домашнем бульваре и на тенистых улицах,
пропахших речной сыростью!
Для доньи Микаэлы настали тяжелые, мрачные дни,
и даже заботы, связанные с дочерью, не могли отвлечь
ее от бесконечных, тягучих воспоминаний о Семилетней
войне; она то вновь переживала свое невеселое болез-
ненное детство, то тревожилась из-за колебаний цен на
рынке, предрекая, что мясо подорожает до двадцати
шести куарто за фунт, и другие тому подобные катастро-
фы, или что крестьяне начнут убирать урожай до срока,
или что монахини разбегутся из монастыря, или что
семьи, живущие в предместьях, вдруг начнут самочинно
занимать брошенные дома в центре города.
Глава III
185
Смотр, который алькальд устроил городской мили-
ции, только расстроил ее, когда она увидела мужа
и старшего сына шагающих в одинаковых шотландских
шапочках, с ружьями через плечо, среди множества всех
этих мужчин, таких разных по возрасту и положению,
всех этих вооруженных лавочников.
Мирные семьи смотрели на представителей мужской
половины, вооруженных и по-военному настроенных,
узнавая своих близких, но не понимая назначения всего
этого военного механизма.
Офицеры шли наравне с рядовыми, с теми же ружья-
ми на плече, отличаясь лишь едва заметными нашивка-
ми на шапочках, что составляло, по сути, все обмунди-
рование. И хотя в одном ряду шагали люди очень разные
по возрасту и положению, непохожие друг на друга по-
ведением и платьем, подчеркивающим разный уровень
достатка, все это пестрое множество несло на себе глу-
бокую печать равенства, так же как преобладание тем-
ных тонов в одежде придавало ему глубоко серьезный
вид, так отличающийся от впечатления, которое произ-
водят войска в ярких мундирах.
Стараясь отвлечься от снедавшего ее внутреннего
волнения, донья Микаэла чинила и латала поношенную
одежду, которую приносили ей соседи и которая пред-
назначалась для оторванных от своей земли и трудов
бедняг рекрутов, в своей ветхой одежонке дрожащих от
холода, от хлестких порывов студеного осеннего ветра.
Перебирая платяные шкафы, она раскопала несколь-
ко старых сюртуков дона Хуана и при виде их вспомни-
ла о тихом, безмятежном медовом месяце, сейчас казав-
шемся далеким призрачным сном; приспосабливая
уже негодный для носки фрак, обрезая фалды, она чув-
ствовала странное удовольствие, прикасаясь к этим
реликвиям мирных лет, покойно проведенных у домаш-
него очага, к этим останкам сладостно однообразного
прошлого.
Но что-нибудь постоянно отравляло ее тихие радости.
Марселино, младший, был сущий чертенок. Вместе с та-
кими же, как он, малолетками он ни минуты не сидел
186
Мир среди войны
дома, принимая войну за какую-то новую грандиозную
игру. Входящие и выходящие из города войска, марши-
рующие колонны, бронированные корабли у пристани,
выстрелы, бегущие в панике люди и, прежде всего, без
конца раздававшийся на городских улицах звук военного
рожка приводили их, целиком обратившихся в зрение
и слух, в какое-то самозабвенное неистовство, перепол-
няли ощущением жизни.
С утра до вечера донья Микаэла не находила покоя,
думая о том, где сейчас сын и что он делает. Однажды,
найдя у него в кармане несколько пуль, она ощутила,
что ей нечем дышать. Ждала, что с минуты на минуту
сына внесут в дом убитым. Как-то вечером, уже запозд-
но, затеплив лампаду перед ликом святого Иосифа, она
послала слуг на поиски сына. А когда его привели, крас-
ного и потного, и узнав о том, что он вместе с солдатами
ходил смотреть на пожар, она бросилась ощупывать его,
шепча: «Ты меня в могилу сведешь!» «Ох уж эти женщи-
ны! — думал про себя мальчуган.— Из-за всякой мелочи
визг поднимают».
Педро Антонио окончательно решил закрыть лавку
и перебраться в деревню, туда, где был сын, туда, где
когда-то он положил начало своим сбережениям. Город-
ские власти обложили налогом в шестнадцать миллионов
реалов жителей, которые отказывались вооружаться;
молчаливая враждебность сквозила во взглядах соседей-
либералов; а иногда, как ожог, ранило его брошенное
в спину: «Карлист!».
— Когда-то мы еще вернемся! — воскликнула Хосефа
Игнасия, утирая глаза, в то время как муж поворачивал
ключ в замке.
— Скоро и с победой! Здесь больше оставаться
нельзя! — воскликнул он, бодрясь, но чувствуя при этом
холодок в груди — ведь здесь оставалась не просто его
лавочка, а гнездо его души, где, образовавшись с годами,
вокруг каждой вещи светился невидимый ореол мирных,
трудовых мыслей. Он чувствовал, что больше уже никог-
да не вернется сюда; на сердце было невесело и тихо.
Глава III
187
Пришел дядюшка Паскуаль — приободрить и напут-
ствовать, сетуя на то, что не может уехать вместе с ними.
Вскоре после него, когда экипаж уже готов был тронуть-
ся, появился дон Эустакьо, который оставался и с отвра-
щением говорил о теперешней войне. «Что ему от меня
надо?» —- думал Педро Антонио. Хосефа Игнасия с грус-
тью вспоминала тот Бильбао, с которым ее связывала
темная привычка бессознательной любви, Бильбао — ко-
лыбель ее сына.
Пассажиры в экипаже говорили о войне и о грозящей
городу опасности. Доехав до передовой позиции карлис-
тов, экипаж остановился. В шалаше у дороги несколько
крестьян и солдат-карлистов играли в карты. Пассажиры
терпеливо ждали, пока наконец кучер не слез с козел
и, подойдя к одному из игроков, не попросил его пото-
ропиться и поскорее исполнить свою обязанность.
— Кто там еще?
— Ну что, пропускаешь или так проедем?
~ Беру! — крикнул один из игроков.
— Сто лет тебя уже ждем!..
— А, эти, сюртучники? Ладно, подождут, теперь
я приказываю... ставлю еще!
— Передушить бы все это отродье,—тихо сказал
один из пассажиров.
— Смотрите, как бы они вас всех не передушили...—
возразил Педро Антонио, и жена посмотрела на него
с удивлением, пораженная смелостью мирного кондите-
ра, в котором, как только он оставил свою лавку, вновь
пробудился дух добровольца Семилетней войны.
Одни уезжали, другие приезжали. В середине ноября,
когда семья Арана сидела за обеденным столом, дверь
открылась и послышался пронзительный голос, заста-
вивший всех внутренне улыбнуться: «А вот и мы!».
— Эпифанио!
Дон Хуан поднялся и, раскрыв объятия, устремился
навстречу живому, подвижному старику, который, поло-
жив руки ему на плечи, с улыбкой оглядел его и прижал
к своей груди.
188
Мир среди войны
— Так-то, дружок: налетели вчера поутру эти бунтов-
щики, вытащили всех нас, либералов, из постели, и —
попутного ветра! Всего нас здесь несколько человек;
я, само собою разумеется, остановлюсь у тебя. Ну, а вы,
Микаэла? Пустяки, так даже жить веселее... А ты, Рафа-
элилья? — Он взял девушку за подбородок.— Тебе-то уж,
я думаю, и подавно до всего этого дела нет! — И шепо-
том добавил: — Есть у тебя, поди, на примете жених,
и небось из либералов... Чего ж еще!
— А вы все такой же...
— Таким и в гроб сойду... Но пока повоюем. Из нас,
эмигрантов, неплохой выйдет взвод.
На следующий день, с дробовиком и двенадцатью
патронами с мелкой дробью, Эпифанио отправился за-
писываться в резервный батальон. Когда ему выдали «ре-
минггон» и патроны к нему, воскликнул: «Шесть штук
мне хватит — бью только наповал... Да здравствует сво-
бода... для либералов!»
Враг упорно атаковал Португалете, сжимая кольцо
осады вокруг Бильбао, которому на этот раз предстояло
расквитаться за все, чтобы наконец решилась давняя
тяжба между торговым городом, единовластно использо-
вавшим бухту, и всей Сеньорией. Вот-вот должно было
определиться будущее Бискайи.
В отличие от тридцать шестого года Бильбао уже не
приходилось рассчитывать на помощь свыше и на за-
ступничество Богоматери Бегоньи, как во время Семи-
летней войны. Карлисты вынесли статую Богоматери
из храма и, полные святого рвения, искололи штыками
фигуры римских легионеров на висевшей в ризнице кар-
тине Хордана, изображавшей Страсти Христовы. Триум-
фальным ночным маршем пронесли они Богоматерь на
плечах по крутым горным тропинкам. И, как огромный
факел, озарял шествие горевший в бухте корабль с запа-
сом топлива для города. Красные отблески оживляли
ветхий лик Богоматери, и среди участников процессии
слышались крики: «Чудо! Чудо!». Один из карлистских
добровольцев, указывая на кладбищенскую статую, дер-
Глава HI
189
жащую в руках две короны, крикнул: «А эта да хранит
вас здесь!..» Когда через несколько дней Богоматерь до-
ставили в Сорносу, прошел слух о новом чуде: говорили,
что во время пути Пречистая Дева выказывала знаки
радости.
— Вот радуется-то! — говорили в толпе.— Гляди, пря-
мо улыбается.
Город между тем переживал тяжелые, беспокойные
дни, озабоченно следя за действиями освободительной
армии, появление которой ожидалось со дня на день,
и готовясь к новым, тягчайшим испытаниям.
Печальным было Рождество семьдесят третьего года!
Дон Эпифанио в кругу семьи Арана вспоминал герои-
ческую осаду тридцать шестого года, стараясь отогнать
горестные предчувствия рассказами о былых горестях.
«Если, как и тогда, хватит топлива...» - повторял он.
Вспоминая отчаянные перипетии той осады, он рас-
сказывал о том, как дрались врукопашную чуть ли не
в нужниках, о неукротимом упорстве городских торгов-
цев, мирным ремеслом воспитавших в себе воинскую
доблесть.
Ужин прошел тихо, и под конец, когда дон Эпифа-
нио все еще уговаривал Рафаэлу потанцевать с ним, дон
Мигель отправился домой и, сидя у огня, долго разгова-
ривал со своим воображаемым собеседником, вздрагивая
и оборачиваясь при малейшем шуме.
Конец года принес горожанам новые трудности.
В День избиения младенцев осаждающие перекрыли
вход в бухту — живительную артерию города,— и собы-
тие это отмечалось колокольным перезвоном во всех
окрестных деревнях. Попытки прорвать заграждение к
успеху не привели.
— Новый год, Микаэла, новая жизнь! — воскликнул
дон Эпифанио первого января.
— Боюсь, этого года мне не пережить.
На следующий день, в Богоявленье, в качестве рож-
дественского подарка появились газеты, которые горо-
жане рвали из рук и готовы были купить за любую цену.
Дон Эпифанио уплатил за одну три дуро. Все на разные
190
Мир среди войны
лады обсуждали падение парламентской Республики,
однако прошло время, прежде чем занимавшие боль-
шинство мест в совете либеральные элементы издали
указ о роспуске батальона республиканских доброволь-
цев. Арана метал громы и молнии против них, против
тех, кто заставил его принести клятву Республике, про-
тив тех, кто пошел на союз с врагом во время выборов,
и предрекал, что рано или поздно они объединятся, ведь
противоположности всегда сходятся.
Теперь, теперь, когда Республика пала, теперь, когда
бравый генерал разогнал всю эту болтливую шушеру,
именно теперь военные действия должны принять реши-
тельный характер. И кому только могла взбрести в голо-
ву такая нелепость — учреждать Республику в самый раз-
гар войны?
В середине месяца донья Микаэла стала затыкать уши
ватой и беспрестанно бормотала молитвы: стекла конто-
ры дрожали от грома канонады, звучавшей как эхо ее да-
леких детских воспоминаний.
— Это Морьонес, он освободит нас! — восклицал дон
Эпифанио.
— Морьонес? Освободит нас? — переспрашивал дон
Хуан, боявшийся, что республиканский генерал добьется
победы.
Дон Хуан внимательно вглядывался в лицо командо-
вавшего ими бригадира (барометр, как его называли),
стараясь угадать по выражению этого невозмутимого
лица, каковы новости.
Новости значили теперь не меньше, чем сами воен-
ные действия, слово стало мощным оружием, способным
вдохновлять или вселять уныние.
Некая подозрительная личность была схвачена за
распространение известия о сдаче Лучанского моста,
и в первый момент все лишь посмеялись такому нелепо-
му измышлению. Однако, даже когда на следующий
день сообщение подтвердилось, большинство отказыва-
лось в него верить либо старалось всячески приумень-
шить его значение. Некоторые все же верили; другие
называли это «скандальной, нелепой выдумкой»; вспо-
Глава III
191
минали о сообщениях в «Ла-Гэрре»*, в которых ныне
сдавшиеся защитники обещали погибнуть, но не сда-
ваться, возмущались тем, что враг встречал их с музы-
кой, и дон Эпифанио восклицал: «О Лучанский мост, где
она, твоя былая слава?»
Назавтра последовало известие об отступлении и
о взятии Картахены, центра кантонализма. Все перевели
дух: теперь-то освободители получат подкрепление
в виде войск, раньше занимавшихся Бог весть чем.
Воображали, какую встречу устроят освободителям, при-
чем воинственное это воображение не знало удержу;
заключались пари, что это произойдет еще до февраля.
Вообще пари заключались часто, ими измерялась спаси-
тельная вера.
Поскольку биржевая игра прекратилась, люди неволь-
но стали делать ставки на будущие события.
Прибывших извне тут же обступали и засыпали воп-
росами; составлялись расчеты и прогнозы, бились об
заклад, где сейчас находится Освободитель: в Бривьеске
или в Миранде, на пути к Бильбао. Шутники предлагали
нанять воздушный шар и слетать на нем в Сантандер,
чтобы поблагодарить укрывшихся там жителей Бильбао,
давших своим согражданам совет отправить уполномо-
ченных ко Двору. Освободитель уведомлял, что появится
через сутки после того, как на город упадет первая вра-
жеская бомба, и над этим уведомлением тоже немало по-
смеялись.
«Быть не может!» — воскликнули все, узнав о взятии
Португалете. Дон Хуан пришел домой совершенно
убитый. Теперь, после того как страж бухты пал, Биль-
бао окончательно превратился в одинокий, отрезанный
от мира островок. Но, оставшись в одиночестве, город
воспрял, почувствовал прилив сил, гордо поднял голову.
Вперед! Да здравствует свобода! Разоруженные было рес-
публиканцы (сброд, по мнению Араны) требовали ору-
жия. Когда все с презрением говорили про Сантандер,
* Название газеты; в переводе с испанского значит «война».
192
Мир среди войны
торговавшийся с карлистами о сдаче за девяносто тысяч
дуро, дон Хуан думал про себя: «Но там есть и наша
доля».
В конце января дон Карлос обратился к жителям
Бильбао из своей штаб-квартиры с воззванием, в кото-
ром говорилось о том, что если их побуждает к сопро-
тивлению память о Семилетней войне, то пусть подума-
ют, что времена изменились; что если тогда на их сторо-
не были стоявшее у входа в бухту войско, иностранные
легионы, королева, на которую возлагали надежды еще
не до конца разочаровавшиеся, то сейчас во главе их —
правительство, не имеющее ни собственного флага, ни
поддержки в Европе, порождение заговора, и что они
покинуты всеми. Он предупреждал, что в случае сопро-
тивления вся вина за пролитую кровь падет на них. «Да
будет так, аминь!» ~ воскликнул дон Эпифанио.
От звуков стрельбы голова у доньи Микаэлы букваль-
но раскалывалась; ей не давало покоя, что яйца уже про-
дают по реалу за штуку, а куриц — по тридцать реалов
и призрак голода маячит вблизи, поскольку запасы про-
довольствия на исходе. Бедняжке приходилось выслуши-
вать рискованные замечания дона Эпифанио о том, что
враг ведет войну на деньги святого Петра и святого Вен-
сана де Поля, что он успел уже запустить руку в карман
самому Спасителю.
Оторванный от мира, город мечтал о своем освободи-
теле, о Морьонесе, дом которому был уже отведен.
В редких газетах едва упоминалось о Бильбао, хотя
именно о нем, о его бедствиях и должны были бы трево-
житься все... Жалкая политическая возня! Гарнизон
роптал, что ему недоплатили жалованья, и город был
вынужден выделить ему двадцать четыре тысячи дуро.
Всех, даже тех, кто отлынивал, заставили вооружиться;
вышел приказ запирать двери в десять часов.
Внутренние политические страсти между тем не ути-
хали. Дон Хуан настаивал на том, чтобы милиция была
по преимуществу консервативной, состояла «из тех, кому
есть что терять», отмежевалась от разного сброда. В эти
решающие дни он больше чем когда-либо желал очище-
Глава Ш
193
ния, размежевания, скрывал до смешного нелепые стра-
хи перед возбужденной толпой.
Он хотел, чтобы Бильбао стал не оплотом крикливой
свободы с ее девизом — Свобода, Равенство, Братство,—
а ревностным стражем присущего именно ему духа, духа
постепенного прогресса на основе коммерции, духа сво-
боды упорядоченной. Он чувствовал себя либералом, да,
но либералом тихим, мирным.
А жизнь между тем шла своим чередом, неспешно
ткала свое бесконечное полотно. Отрезанные от мира,
люди вдруг повеселели и словно решили обмануть вре-
мя — танцуя.
— Совсем, ну совсем голову потеряли! Смотри, оста-
нешься потом на всю жизнь хромая или кривая,- выго-
варивала донья Микаэла своей служанке, которая вместе
со служанками из других домов, прячась от пуль, ходила
в горы танцевать с карлистами.
Но больше чем когда-либо бедная сеньора пережива-
ла за Марселино: считая, что шальная пуля только трусу
опасна, он то и дело бегал глядеть на вражеские укреп-
ления с одной из картонных подзорных труб, которые
поступили недавно в город с оказией вместе с другими
грузами.
— Бога ради, не говорите о войне при ребенке! —
умоляла она мужа и старшего сына.
Однажды, разглядывая его шапку и вдруг поняв, что
дырка на ней — от пули, она почувствовала: что-то,
словно сгусток крови, застряло у нее в горле, а потом
холодом разлилось по всему телу. Оказывается, решив
подшутить над часовым, Марселино выставлял шапку
поверх стены.
— То ли еще будет,— сказала Рафаэла.
— Вот язычище распустила! — воскликнул мальчу-
ган.— Знаем, кто тебе все это рассказывает... Гляди, по-
краснела... Все Энрике, женишок твой...
— Молчи! — крикнула мать; ее лихорадило.
Оставшись одна в своей комнате, Рафаэла расплака-
лась, молча глотая слезы.
7 М. де Унамуно
194
Мир среди войны
Хуанито переживал лучшие свои дни. Танцуя, прово-
жали старый год, танцуя, встретили новый.
Первого числа были танцы на открытии Федерально-
го кружка. Главное ~ хорошая мина при плохой игре.
Были танцы и на Ла~Амистад, в Пельо, снова в Феде-
ральном кружке, в Ласуртеги, в Варьете, в Гимназии,
в Салоне, и оркестр на Новой площади играл без пере-
дышки каждый вечер. С первого января по двадцать
второе февраля (второй день обстрела) включительно
городские газеты поместили сообщения о тридцати
танцевальных вечерах. Устраивались они и под откры-
тым небом, в поле, и чаще всего заканчивались тем, что
танцующим приходилось разбегаться под свист неприя-
тельских пуль.
В эти дни напряженного до крайности ожидания го-
род стал одной семьей: молодые свободнее ухаживали
друг за другом, и вообще люди легче поверяли друг дру-
гу свои чувства. Все старательно веселились, чтобы по-
злить врага; «Ла-Гэрра» отпускала шуточки по поводу
осады, вспоминая, что близится весна, когда особенно
полезно соблюдать диету. Надо было совершить усилие,
ни единым жестом, ни единой жалобой не выдав всей
горечи и тяжести, лишив его благородного флера муче-
ничества; «Веселее!» — восклицала «Ла-Гэрра».
Если обычно веселье неприметно рассеяно в череде
мелких будничных событий, если в обычную пору каж-
дый бережет его про себя, то теперь все старались поде-
литься им с другими, считая это своим общественным
долгом, и оно перерастало в общую радость. Люди, весе-
лые от природы, казались еще веселее; угрюмцы — еще
более понурыми, чем обычно.
Приверженцы карлистов перебрались в Байону, либе-
ралы — в Сантандер. Для поднятия духа «Ла-Гэрра» то
и дело обрушивалась на «орды наемников деспотизма»,
«хищным оком стервятников» взирающих на Бильбао;
публиковала мемуары об осадах, которые город претер-
пел в Семилетнюю войну, и называла его могилой кар-
лизма; уверяла, что в XIX веке не стоит бояться никаких
святых Иаковов, и поддавала жару римским первосвя-
Глава Ill
195
щепникам, публикуя отрывки из «Истории папства»,
а между тем город распевал:
Если бы не подкупили
Церковь слуги сатаны,
Мы бы жили — не тужили
И не знали бы войны.
Дон Эустакьо исходил желчью: увидев, что он не но-
сит форменной шапочки, как все вставшие под ружье,
его насильно обязали катать по улицам бочки, из кото-
рых сооружались укрепления; и мальчишки, завидев
важного сеньора за подобной работой, кричали ему
вслед: «Прихвостень! Прихвостень!» — распевая:
Взять ружье не согласился:
Мол, сеньор я, а не тать,
До чего же докатился?
Бочки должен он катать!
— Разбойники! — бормотал дон Эустакьо.—Я... тре-
клятое Соглашение... Правильно сделал Педро Антонио,
что уехал...
Дон Мигель все этидии не выходил из дома и посме-
ивался, глядя сквозь стекла балкона на гримасы, с каки-
ми выполняли возложенную на них миссию катальщики
бочек.
С музыкой и танцами встречали масленицу. Ряженых
было немного, и всего олип студснчсский оркестр, аги-
тировавший за открынн* (кенлагной столовой. Весь
народ танцевал, особенно в поле, под открытым небом.
Скоро в доме появится Освободитель... А пока —потан-
цуем! За три дня танцы устраивались больше десяти
раз. Хуанито, вместе с приятелями стоявший в карауле,
обманул часового, притворившегося, что ничего не ви-
дит1, и, при попущении начальства, компания устроила
танцы в одном из городских залов, правда, для приличия
сняв форменные шапочки.
Стояла ужасная духота. Энрике напрасно дожидался
Рафаэлу, которая ни на минуту не хотела оставлять мать
одну.
196
Мир среди войны
Кто-то танцевал; бедняки сновали от двери к двери,
а глубинная жизнь между тем неспешно ткала бесконеч-
ное полотно событий, память о которых тут же стира-
лась.
— Неужто правда? — спросила донья Микаэла, когда
двадцатого числа прошел слух о первом обстреле.
- Пустое! Храбрятся, и только! - ответил дон Эпи-
фанио.— С пустым карманом жить не сладко... Да и по
заему Хунты ничего они не получат...
— Но что же будет дальше, Эпифанио? Пять дуро за
пару кур и восемь — за кинталь картошки...
— Значит, кто-то погреет руки... В мутной воде, сами
знаете!..
После обстрела часть жителей отправилась на гуля-
нье, часть осталась в городе, причем и те и другие со-
страдательно поглядывали друг на друга.
На городских башнях поставили сторожевых; саперы
и пожарные готовились к предстоящей работе.
Какая затаенная тревога царила в городе в дни
обстрелов! Ночь на двадцать первое февраля была мороз-
ная, с утра небо блистало ослепительно и ярко. Донья
Микаэла, у которой кровь не переставала стучать в вис-
ках, молча молилась. Дон Эпифанио, услышав сигнал
тревоги, вышел из дому рано, восклицая на ходу: «Пора
к заутрене!» Донья Марикита, бабушка Энрике, пришла
посидеть к сеньоре де Арана; Рафаэла, не находя себе
места, то и дело выбегала на балкон.
Дети из соседних домов собирались кучками, пере-
шептываясь, поглядывали на взрослых и все гадали, что
же это такое ~ обстрел,— в ожидании чего-то невидан-
ного и грандиозного.
- Говорят, Меченый через Арчанду проезжал,-
услышал дон Хуан, подходя к одному из собравшихся
в Аренале кружков.
Составлявшие кружок, люди явно благоразумные,
выбрали место под одной из арок моста. Какой-то зна-
ток баллистики тростью чертил по земле кривые, соеди-
няющие точку «а» с точкой «б» и доказывающие недося-
Глава III
197
гасмость города для неприятельских снарядов. Неподале-
ку стояли фигуры из папье-маше и оркестр, время от
времени в воздухе с треском взрывались шутихи.
Не успело пробить полдень, как послышался глухой
шум, и как только стало известно, что первая бомба упа-
ла в реку, мост обезлюдел.
— Ну что, видите? Им до нас не достать!..— воскли-
цал любитель баллистики, узнав, что вторая бомба упала,
не долетев.
Как раз в ту минуту когда Рафаэла снова вышла на
балкон — взглянуть на улицу, где, стоя в дверях, болтали
соседки,— громкий взрыв заставил задрожать оконные
стекла; улица мгновенно опустела, а Рафаэла бросилась
успокаивать мать.
— Все в склад! — крикнул, входя, дон Хуан.
Собравшиеся в складе жильцы соседних домов гладе-
ли друг на друга в растерянности, нс зная, чего ждать
дальше. Разрывы снарядов, которыми город отвечал
неприятелю, словно удары молота, отдавались в голове
доньи Микаэлы, и сотрясающийся воздух душил ее.
Дети широко раскрытыми глазами глядели на плачущую
донью Микаэлу; на расхаживающего взад-вперед и от-
дающего приказы дона Хуана; на собравшихся соседей
и перешептывались: «Так это что, обстрел? Началось?
Это что зашумело? Эх, выйти бы на улицу, посмот-
реть!»
Заглянул дон Эпифанио, заявил, что все это—-коме-
дия для слабонервных, и снова исчез.
— Общество разбомбили,— сообщила одна из сосе-
док.— Фаустино убило.
Зловещее слово «убило» холодом коснулось сердца
каждого, и воцарилось молчание. В воздухе повеяло
смертью. Все поплыло перед глазами у доньи Микаэлы,
и она без чувств упала на стул.
Зашел Энрике, только что сменившийся с караула,
и рассказал, что первый дымок, над Пичоном, они уви-
дели примерно в половину первого и встретили его кри-
ками и шутками; что потом послышался свист, будто,
невидимый, прошел на полном ходу паровоз. Кроме
198
Мир среди войны
этого он сообщил, что они видели в Португалете отряды,
которые, без сомнения, скоро освободят город.
— Морьонес завтра будет здесь,—рассказывал дон
Эпифанио, успевший собрать все городские слухи.— Все
трезвонят, а о чем, сами не знают... Кое-кто говорит,
будто конец света настал... Бедняга Фаустино! Думал —
уже разорвалось, высунулся, а оно возьми да разорвись
как раз...
Когда под вечер появился невозмутимый дядюшка
Мигель, его мягкий неторопливый шаг заставил невестку
вновь вспомнить зловещее «убило!». Всю вторую полови-
ну дня дядюшка провел дома, глядя сквозь балконные
окна, как ведут себя соседи. Никто из Арана так и не
смог уговорить его остаться у них: ни за что на свете не
согласился бы он покинуть свой дом, к которому был
по-кошачьи привязан.
— Нет, нет; лучше места для меня не найти,— гово-
рил он, поглядывая на Рафаэлу с Энрике, между тем как
на полу кабинета стелили, готовясь ко сну; повесив по-
крывало, комнату разгородили на две половины: одну —
мужскую, другую — для женщин и детей.
В эту первую, тревожную ночь все легли одетыми;
в помещении было темно и сыро: один край смежного
с кабинетом склада приходился ниже уровня земли. До-
нья Микаэла дрожала как в лихорадке, прислушиваясь
то к звукам далеких взрывов, то к шебуршанию крыс,
бегавших между мешков за стеной склада, к их мрачно-
му, зловещему писку; дети между тем шептались, стара-
ясь представить себе настоящий обстрел. Но вскоре они
уснули, чего так и не удалось никому из взрослых.
— Счастливый возраст! — воскликнул дон Хуан, глядя
на них.
На следующий день в городе стали укреплять двери
и окна, где обкладывая их мешками с песком, где закры-
вая досками и воловьими кожами. Здание Банка с торча-
щими отовсюду разномастными кожами походило на
кожевенный завод. Окна склада, заложенные досками,
почти перестали пропускать солнечный свет; внутри
сделалось еще мрачнее, и еще мрачнее стало на душе
Глава III
199
у доньи Микаэлы, которая вся дрожала, будучи не в со-
стоянии ни на минуту успокоиться. Среди ночи всех раз-
будил ее душераздирающий крик; ей показалось, будто
какое-то невидимое существо, легко касаясь тонкими
лапками, пробежало у нее по лбу. Вся в лихорадке, она
слегла, и ухаживание за ней стало для Рафаэлы невесе-
лым развлечением на все ближайшее время. Целый день
приходилось проводить с зажженным светом, на стенах
проступала застарелая сырость. «Господи!» — слабым го-
лосом восклицала больная, постоянно спрашивая о муже
и детях.
Город представлял собой странное зрелище: заложен-
ные мешками и досками нижние этажи, похожие на та-
боры семьи, собиравшиеся в своих лавках, складах и по-
гребах, чтобы продолжать обыденную жизнь в этих, по
чьему-то удачному выражению, «катакомбах». Опасность
сближала семьи, весь город стал одной семьей, сплотив-
шейся перед лицом суровой судьбы; по улицам расхажи-
вали как по собственному дому; в стоявших по подво-
ротням котлах варилась еда, которую каждый мог отве-
дать, и в одном очаге горел огонь многих.
Старый город оседлых торговцев выглядел сейчас как
стоянка какого-нибудь кочевого племени. Приличия,
этикет словно смыло волной родственной, семейной
близости.
Неуверенные в завтрашнем дне, с корнем вырванные
из привычной почвы, существуя каким-то чудом, люди,
избавившись от навязчивых забот и усыпляющего покоя
обыденности, жадно наслаждались жизнью. Потрясение
вынесло на поверхность все то глубинное, что есть в по-
вседневной жизни, и все услышали вдруг плавный ход
ткацкого станка судьбы, ткущей свое бесконечное по-
лотно. Музыка и танцы — следствие вынужденной празд-
ности — заполонили многие лавки; на одной даже вид-
нелась вывеска: «Батарея жизни»; и не одна новая семья
возникла из тесных контактов между семьями в темных
уголках.
В первый день в доме Арана собрались все жильцы
соседних домов, но очень скоро они разбрелись по
200
Мир среди войны
своим родственникам, и в конце концов вместе с семьей
дона Хуана остались лишь дон Эпифанио и Энрике со
своими младшими братьями и бабушкой, доньей Мари-
китой. Рафаэлу смущала эта, хотя и не выходящая за
рамки приличий, близость со своим полуофициальным
женихом; он же чувствовал сильное волнение, когда ви-
дел ее только что поднявшейся, свежей, в простеньком
домашнем платье, с еще не заплетенной косой: то она
несла матери бульон, то ухаживала за детьми, то безро-
потно и расторопно хлопотала по хозяйству, постоянно
выискивая себе какое-нибудь дело. Иногда она приши-
вала ему оторванную пуговицу, но, стоило Энрике, не-
ожиданно оказавшись в темном, мрачном складе, обра-
титься к ней с каким-нибудь пустяком, опрометью бежа-
ла к материнской постели.
Пока мужчины дежурили в караулах, женщины тоже
вели борьбу, молчаливую, упорную.
Дон Мигель каждый день ненадолго заходил в конто-
ру доделать какое-нибудь отложенное дело, но всякий
раз противился уговорам остаться в доме брата. Он по-
долгу сидел на складе, сходство которого с кочевьем ка-
залось ему еще более глубоким при виде хлопочущей
племянницы. Он мало-помалу проникался нежностью
к Энрике и со все ббльшим интересом следил за тихим
и незаметным постороннему взгляду ростом чувства,
вплетавшегося в бесконечную ткань скрыто текущей,
глубинной обыденности, испытывая особую отраду, ког-
да представлял себе будущее счастье молодой четы.
Всякий день обнаруживая в них новые достоинства,
он не упускал случая, впрочем очень осторожно и дели-
катно, сказать каждому из них что-нибудь лестное о дру-
гом. А потом бродил по улицам, с любопытством вгля-
дываясь в изменившийся облик домов, подбирая оскол-
ки бомб и неукоснительно записывая все свои самые
мельчайшие наблюдения. Затем, сидя один в столовой,
раскладывал пасьянс, загадывая на туза червей, удастся
ли осаждающим взять город.
С началом обстрелов занятия в школах отменили,
и для детей началась новая, прекрасная, беззаботная
Глава III
201
жизнь. Марселино и братья Энрике двигали друг против
друга полки бумажных птичек, а когда неподалеку от
дома падала бомба, бежали собирать еще горячие оскол-
ки. Как-то, в один из дней затишья, набрав обвалившей-
ся с дома напротив штукатурки, они устроили обстрел
брошенной лавки, где за нагроможденными на стойке
табуретами прятались воображаемые враги.
По вечерам женщины и дети собирались на молитву
вокруг больной, и тягучие свистящие звуки произно-
симых шепотом слов «ога pro nobis» время от времени
прерывались глухими далекими взрывами. Когда бомба
падала рядом, все разом умолкали и, затихнув, расплас-
тывались на полу; следовали минуты тоскливейшего на-
пряженнейшего ожидания, в тишине слышались только
сдавленное дыхание лежащих и вздохи больной, и вот
уже приободренный, словно посветлевший голос запевал
«Господи, спаси...»— и медленный, дремотный, маши-
нальный ритм молитвы вторил ходу ткацкого станка
обыденности.
Народ мало-помалу обвыкал, и даже те, кто два года
назад, в день Вознесенья, услышав достопамятные четы-
ре выстрела на рыночной площади, в панике запирали
свои лавки, теперь спокойно прислушивались к разрыву
бомб, ставшему еще одним рядовым событием в общей
ткани обыденности. Мужчин ободряло стойкое мужество
их мирных подруг, тоже привыкших к обстрелам, изле-
чившихся от страха. Это было то истинное мужество,
которому научает людей мир, совсем непохожее на ту
напускную, кичливую храбрость, которой учит война.
После того как обстрелы вписались в привычное
течение жизни, первый страх, страх неожиданности, во
многих превратился в глухое гневное раздражение, в не-
нависть.
Люди спешили по обычным делам, и в определенный
час на улице можно было встретить определенных про-
хожих, направлявшихся своим обычным шагом, так,
словно ничего сверхобычного не происходило, зарабаты-
вать хлеб насущный, продолжающих в разгар войны
202
Мир среди войны
жить мирной жизнью. Все события следовали одно за
другим, вплетаясь в ткань повседневной жизни.
Поскольку годные для войны мужчины были заняты
защитой города от внешнего врага, внутренний порядок,
патрулируя по улицам, охраняли подразделения уже не-
способных выносить тяготы службы ветеранов, бблыпая
часть которых воевала когда-то в правительственных
войсках. Их называли «чимберос», охотники на жаво-
ронков. Обычно их сопровождали шедшие по бокам
двое-трое стариков лет за восемьдесят, вооруженных
зонтиками ввиду неспособности нести иное оружие.
И дряхлые эти старики, с невозмутимым видом блюсти-
телей порядка шагавшие посередине мостовой, с празд-
но висящими на плече ружьями, будили воспоминания
и внушали покой, служа живым символом мира, ткавше-
го свою бесконечную ткань из поверхностной путаницы
войны.
Как дети, идущие ночью одни, начинают напевать,
чтобы почувствовать себя уверенней и отогнать страх,
многие, чтобы приободриться, с песнями бродили по
улицам, танцуя и пуская в воздух шутихи.
Донья Марикита вспоминала об осаде тридцать шее-
того года, а дон Эпифанио, разнося из дома в дом город-
ские новости и слухи, брал у каждого частицу его надеж-
ды, чтобы вернуть ее обогащенной надеждами других.
Как и все взрослые мужчины, жившие на складе дона
Хуана, он в свою очередь заступал в караул.
Обыденное ощущалось теперь живее, глубже, и все,
даже самые ничтожные детали повседневной жизни вос-
принимались отчетливей и ярче, служа пищей для беско-
нечных толков. Ничего затертого и безликого вокруг не
осталось. С чувством рассказывали о том, как одна де-
вушка, раненная насмерть осколком бомбы, воскликну-
ла, умирая: «Нс правил нами дон Карлос, и не править
ему никогда!»; то рассказывали, как рухнул мост, тот са-
мый, про который поется в песенке:
Утверждают неспроста:
Мост наш — просто красота,
В мире лучше нет моста;
Глава III
203
то о том, что вражескими батареями руководит какой-то
англичанин; то прошел слух о том, что потоплено два
парохода; то о злополучной гибели бедной дурочки,
героини многих уличных событий, причем известие о ее
смерти произвело самое сильное впечатление на детей,
которые вдруг поняли, что уже никогда больше не уви-
дят, как она, размахивая своей шляпой, бежит впереди
военного оркестра.
Двери домов не запирались ни днем, ни ночью; часы
на улицах остановились, и по ночам только гулкие, как
удары колокола, разрывы бомб отмечали тягучее, невесе-
лое течение времени.
— С минуты на минуту ждут Морьонеса. Микаэла,
я видел дым!
—- Что это за дым, Эпифанио?
— Это наши стреляют... Там, в госпитале, у нас со-
бралась компания сведущих людей, и мы все научно рас-
считали: кто и где...
— Вы думаете, они прорвутся?
— Кто, наши? Да им нечего и прорываться...
Разве те?
В город наш непобедимый
Не войдет вовек Бурбон.
Лишь сровняв дома с землею
Сможет взять наш город он.
Ну-ка, ребята, давайте-ка эту, новую:
Да здравствует дон Карлос —
Но только без башки!
Да здравствуют карлисты,
Что накладут в портки!
На пятый и шестой день обстрелы усилились. После
одного из залпов на город упало восемьдесят три бомбы,
оглушительный звук от взрыва которых сильный южный
ветер разнес во все концы. Часто две или три бомбы, па-
дая рядом, взрывались одновременно. Казалось, что го-
род рушится, что стены домов скоро не выдержат. Донья
204
Мир среди войны
Микаэла беспрестанно плакала, а ее дочь, не в силах ни
на мгновенье сосредоточиться на чем-либо конкретном,
ожидала последнего часа»
Битые стекла на улицах хрустели под ногами; донья
Марикита бродила по развалинам, собирая дрова, чтобы
сэкономить уголь.
— Это катастрофа! Катастрофа! Понимаешь, Эпифа-
нио? Катастрофа! — восклицал дон Хуан.— Сколько тру-
дов пошло прахом! А если они возьмут город, будет
и того хуже. Прощай тогда наша торговля! Какая торгов-
ля без свободы.
А когда однажды он услышал, как дочь говорит, что
стекольщики теперь тоже неплохо зарабатывают, все чи-
танное у Бастиа вдруг припомнилось ему и он разразил-
ся длинной речью по поводу софизмов, основанных на
несведущести в том, что невидимо, а под конец вновь
принялся твердить, что это катастрофа, катастрофа, со-
вершеннейшая катастрофа.
— Катастрофа, говоришь? — возражал ему дон Эпи-
фанио.— Ничего, вот увидишь, все образуется, и ты же
еще на этом выиграешь... Только очистимся: поразрушат
все старые домишки и поставят на их месте красивые,
новомодные. Бывают такие болезни, от которых человек
только здоровее делается.
— Никак Меченый пожаловал! — воскликнул дон
Эпифанио, когда двадцать шестого числа над всеми
окрестными деревушками разнесся звон колоколов.—
Веселые ребята эти карлисты — вот за что их люблю...
Колокола так и пляшут! Обстрел начался — трезвонь!
Что там за дым внизу? Никак Бильбао горит? Звони!
Бычки по улицам бегают, старухи на площади пляшут...
Меченый едет? Ну, тут уж звони так, чтоб небу жарко
стало! Короче, чуть что — бей в колокола и дуй лимо-
над... Поглядим только, кто последний веселиться будет.
— А вы все не унываете, Эпифанио... Но скажите,
только серьезно: возьмут карлисты город?
— Возьмут?.. Кто? Карлисты?.. Город?! Молчите, се-
ньора; вы, я вижу, эту деревенщину совсем не знаете...
Глава III
205
Да ведь стоит только повесить вывеску «Вход воспре-
щен!», никто из них дальше и шагу не ступит... Для них
ведь Бильбао все равно что Папская дароносица!..
Возьмут, да только не они.
— А кто? Те, что дымят?
— Вот именно!
Когда же позже стало известно, что звонили в честь
отступления Морьонеса, он воскликнул: «Ложь! Не мо-
жет быть!»
— Доррегарай пишет бригадиру, предлагая забрать
раненых пленных,— сказал дон Хуан, входя,— Он сооб-
щает о поражении Морьонеса и предлагает сдаться...
— Лучше смерть! — воскликнула донья Марикита.
— А это очень опасно — сдаться? — спросила боль-
ная.
— Не беспокойтесь, Микаэла, уверяю вас, все это
ложь... За решетку бы того, кто распускает подобные
слухи...
— Но это письмо их главнокомандующий...
— А мы ему в ответ — из пушек... Ложь, ложь!
Это была не ложь, однако предложение неприятель-
ского главнокомандующего о том, чтобы город направил
делегацию для осмотра неприятельских позиций, было
отклонено; причем отклонено оно было уже после того,
как, в порыве первого, жадного любопытства, комиссия
для осмотра была назначена. Окрыляющая, пусть и сле-
пая вера лучше, чем безнадежная правда.
После отступления Морьонеса обстрелы на несколько
дней прекратились, словно бы в знак того, что городу
предоставляется время поразмыслить, самому решить
свою судьбу. Отчаявшись дождаться освобождения, мно-
гие почувствовали, как в души их закрадываются уныние
и страх, но старались скрывать это, вдохновляясь царя-
щей вокруг атмосферой горячего воодушевления. Одна-
ко передышка дала возможность и трезво подумать о по-
ложении дел.
За время перемирия донью Микаэлу несколько раз
навещали ее подруги, и она приободрилась. Общая
206
Мир среди войны
забота настраивала всех на один лад, и, жалуясь на свои
тревоги и тяготы, каждый чувствовал, что повторяет об-
щую жалобу. Каждый чувствовал, что стал интересен,
подобно поранившемуся ребенку, который гордо выстав-
ляет напоказ забинтованный палец. Да и вспышки весе-
лости отнюдь не угасли в городе.
— Бесстыдники! Уж это точно тайные карлисты! —
восклицал дон Хуан, заслышав музыку и смех в соседней
лавке.
— Нет, Хуан, это всего лишь молодые люди,— отве-
чала ему жена.
Противник между тем старался овладеть колокольней
в Бегонье, где по ночам располагались городские аван-
посты-жандармы, к которым неприятель относился
с особым презрением.
Собирая осколки неприятельских снарядов, горожане
на площади отливали из них ружейные пули, и верный
себе дон Хуан отмечал это как еще одно свидетельство
их бережливости и экономности.
Чтобы взбодрить донью Микаэлу, дон Эпифанио чи-
тал ей страстные, пышущие ненавистью статьи из «Ла-
Гэрры», авторы которых захлебывались апострофами,
метафорами, гиперболами, просопопеями — словом, все-
ми теми фигурами, упоминание о которых можно найти
в учебнике по риторике. Не забыв, по-видимому, и об
инверсии, газета, в своем знаменитом «Будь ты проклят,
Бурбон!», проклинала Карлоса де Бурбона, который
«свой мрачный лик короной осенив, Испанию вверг
в огнь войны ужасной»; сравнивая его с Нероном, она
вопрошала, не тот ли он, кого римские жрецы называли
царем от бога; и, клянясь в вечной ненависти к его на
погибель обреченному роду, обрушивалась с филиппика-
ми на ватиканский клир. С аффектацией театрального
трагика она швыряла в лицо врагу все те лежалые мета-
форы, все те истасканные штампы, всю ту расхожую
фразеологию, которая, когда бушуют страсти, всегда под
рукой.
Пылкая республиканская газета старательно будила
в своих читателях ненависть к врагу, дающую силы со-
Глава III
207
противляться. Некоторые слухи выходили прямо из стен
ее редакции.
С особым выражением дон Эпифанио декламировал
последнюю строфу «Будь ты проклят...»:
Когда разрываются в городе бомбы
И градом осколки со всех сторон,
То восклицают матери, плача:
«Будь ты проклят, Бурбон!»
В эти дни все мы чувствовали себя воинами пера.
А покуда «Ла-Гэрра» науськивала и раззадоривала
осаждавших, которые торжественно предавали ее номера
сожжению, штаб-квартира карлистов отвечала в том же
тоне, сравнивая укрывшихся в Бильбао либералов с хищ-
ником, который, чувствуя, что кольцо облавы вокруг
него сжимается, в сатанинской злобе брызжет ядовитой
слюной. Дону Эпифанио не раз удавалось доставать по-
трепанные, засаленные от долгого хождения по рукам
листки, в которых писалось: «Вы, трусливо укрывшиеся
в своем Бильбао, еще узнаете, как остры наши сабли,
как метки наши ружья...»
— Да, не чета им алжирцы, что были в тридцать шес-
том,— сказала донья Марикита,— те-то хоть были люди,
а эти...
— Деревенщина,— заключил дон Хуан.
— Ладно, послушайте лучше, что пишет «Ла-Гэрра»:
«Умрем, прижимая к груди черное знамя!..»
— Господь этого не допустит! — слабо прошептала
больная.
- Ну же, Микаэла! И эта газетенка еще обвиняет нас
в том, что мы не отпустили к ним всех женщин и детей,
потому что по-варварски собираемся прикрываться ими
во время боя... Каковы хитрецы, а, Рафаэлита! Хотят,
чтобы мы отправили им наших девушек...
— Смешно! Будто у нас и здесь мало...
— Женихов-то? Это верно!
208
Мир среди войны
— Говорят, они снова будут выпускать из города же-
лающих,— сказала бабушка Энрике,—Да по мне хоть все
рухни — никуда не уйду; стара уже. Тридцать шестой пе-
режила, переживу и семьдесят четвертый.
Чтение «Ла-Гэрры» доставляло великое удовольствие
донье Мариките, однако дон Хуан относился к пылкому
листку довольно осторожно. Главе торгового дома «Ара-
на и К°», тихому и мирному либералу, плоти от плоти
торгового города, была не очень-то по душе воинствен-
ная шумиха, связанная с распущенным республиканским
батальоном, нападки на духовенство казались ему черес-
чур резкими, так же как и истории, порочащие папство,
и разнузданная антикатолическая кампания. «Все это че-
ресчур и чересчур опасно; повторяю: противоположнос-
ти сходятся»,—твердил он, замечая, однако, что даже
женщины спокойно читают все то, что в обычное время
вызвало бы у них негодование и протест.
Газета будила то мятежное начало, которое скрыто
живет в каждом человеке, будоражила тихие либераль-
ные души. О какой умеренности может идти речь, когда
рушатся наши дома и мы не знаем, что ждет нас завтра?
И даже сам дон Хуан, разгоряченный окружавшей его
атмосферой всеобщего воодушевления, дыханьем скры-
того народного гнева, иногда чувствовал, что все у него
внутри переворачивается, что ему хочется протестовать,
роптал на духовенство, и наконец однажды, вспомнив
былое великолепие прибывающих с грузами судов и свой
полный товаров, а ныне безжизненный склад, восклик-
нул:
— Даже если все мы сделаемся карлистами, Бильбао
останется либеральным или перестанет быть Бильбао...
Без либеральности коммерция невозможна, а без ком-
мерции этому городу незачем и быть.
Все мужчины, жившие на складе Арана, по очереди
ходили в караул. Дон Эпифанио предпочитал ночные ка-
раулы, там он чувствовал себя лучше всего. По уставу
каждому полагалось иметь только постель, фонарь, запас
воды, уксуса, соли и принадлежности для разведения
Глава III
209
огня, вокруг которого и собирались все: простые ремес-
ленники и богатые предприниматели, торговцы и вла-
дельцы предприятий, выкладывая на общий стол прине-
сенную с собой снедь — банки с консервами и галеты,—
чтобы поужинать вместе, мирно и весело. Бедняки тоже,
без особого стеснения, присоединялись к подобным пи-
рушкам. Находились и такие, которые за небольшую
мзду отправлялись стоять в карауле вместо какого-ни-
будь лентяя. Спокойное, надежное мужество ощущалось
в каждом из этих собравшихся вместе людей, то истин-
ное мужество, которое воспитывается в мире и труде.
Эти собравшиеся вместе люди были частицей мира сре-
ди войны. Они, охваченные настроением, родственным
ребенку и солдату, словно снова становились детьми;
каждый стремился показать перед другими свою лов-
кость, свое остроумие, иногда даже свои слабости,
причем все испытывали неиссякаемую радость людей,
предоставленных самим себе. Взрослые, солидные муж-
чины, дежурившие в карауле у арены для боя быков,
изображали корриду под музыку, доносившуюся из не-
приятельского лагеря.
Шутливым проделкам не было конца. Здорово напу-
гали однажды и романтика Рафаэля, который, дежуря на
кладбище, по обыкновению беседовал с духом своего
отца, читая стихи над могилой с его останками, как
вдруг с ужасом услышал доносившийся из ближайшего
склепа глухой, загробный голос.
В этих на скорую руку сколоченных из мирных тор-
говцев боевых отрядах было что-то трагикомическое
и в то же время что-то свежее, живое, как будто это
мальчишки, набрав за пазуху камней, собрались играть
в войну. Вряд ли нашелся бы человек, хоть как-то не
проявивший в эти дни свой характер. Но самой яркой
нотой, выразившей комический и серьезный дух, царив-
ший в этом своеобычном войске, был знаменитый при-
каз, который некий сержант отдал четырем рядовым,
несшим караул на кладбище:
— Враг близко, стычка возможна в любую минуту...
Надо быть начеку. Приказываю: когда начнется дело,
210
Мир среди войны
убитых складывать в сторону, чтобы не мешали, а ране-
ных, вдвоем по одному, относить в морг.
В кружках завязывались споры, устраивались состяза-
ния певцов, а то играли в «осла» или в «четыре угла»,
причем проигравший обязывался десять, а то и двадцать
раз пропеть аллилуйю.
Если музыкант дежурит —
На врагов находит страх:
Не с оружием стоит он,
А с гитарою в руках.
А какой вкусной казалась чесночная похлебка на пе-
редовом посту возле Цирка в одно из погожих весенних
утр! Еще сонные глаза следили за восходящим солнцем,
легкий ветерок разгонял дремоту, и пенье петуха долета-
ло вместе со звуками побудки, доносившимися со сторо-
ны противника. Слушая, как насвистывает какой-нибудь
карлистский «жаворонок», Хуанито едва удерживался,
чтобы не снять его метким выстрелом. Но было приказа-
но не стрелять, и обе стороны довольствовались криками
и бранью. «Свиньи! Трусы!» — неслось с одной стороны.
«Как делишки? Скоро крыс жрать будете?» — кричали
в ответ, и, наколотая на палку, над прикрытием подни-
малась буханка белого хлеба.
Аванпосты переругивались друг с другом, газета пере-
ругивалась с газетой, и все вместе живо походило на сва-
ру двух кумушек, на семейный скандал, поскольку обе
стороны чувствовали себя братьями, одним народом.
И разве отчасти война не была для них спектаклем,
развлечением? С ее помощью они обогащали свою
жизнь новыми событиями, она была для них чем-то на-
подобие игры, скрытый ужас которой, как правило, ни-
кто не замечал. Для многих она была предлогом изба-
виться от обязанностей по хозяйству.
Был среди карлистов некто, кого осажденные назы-
вали «доброхотом», некая личность, которая, находясь
в аванпостах, подавала противнику здравые советы, пре-
дупреждала, чтобы они не выходили из укрытий, на свой
лад ободряла их.
Глава III
211
Когда кому-нибудь случалось выразить сомнение
в том, чем же все это закончится, дон Эпифанио, достав
из кармана маленькую книжечку, зачитывал вслух:
— Статья двадцать четвертая гласит: каждый добро-
волец «должен полагаться на собственную дисципли-
нированность, обеспечивающую окончательную победу,
в неизбежности которой он должен быть уверен; нахо-
дясь в рядах своего подразделения, он обязан неукосни-
тельно выполнять приказы командира, ведя быстрый
и прицельный огонь по противнику и бесстрашно атакуя
его с помощью холодного оружия в случае отдания соот-
ветствующего приказа...» Так что — будьте уверены!
На войне в человеке обнаруживаются единоутробные
братья — ребенок и дикарь.
Дон Хуан, не жалея красноречия, призывал выделить
городу экономические средства, чтобы предотвратить
возможный голод, а приятели подшучивали над ним, на-
зывая его Бастиа. По ночам, стоя в карауле и одиноко
следя за полетом бомб, дон Хуан думал о медленном уга-
сании печальной спутницы его обыденной жизни, той,
которая делила с ним досужие часы.
Дон Эпифанио между тем стремился хоть как-то раз-
влечь больную, рассказывая смешные истории, случав-
шиеся в караулах, стараясь протянуть спасительную со-
ломинку этой душе, медленно погружавшейся во мрак.
— Ну как там насчет дымов? — спрашивала больная
с печальной улыбкой.
— По-разному; такие есть неверующие, что не пове-
рят, что перед ними дерево, пока голову об него не рас-
шибут, а у других такая вера, что все им мерещатся
бои да раненые. Вчера один американец жаловался, что
нет-де в обсерватории такой изогнутой подзорной трубы,
чтобы посмотреть, что за горами делается.
Но все это лишь угнетало бедную сеньору. Известие
о том, что в горах десятого марта выпал снег, глубоко ее
опечалило.
Батальон Игнасио стоял в лиге от Бильбао. За время
болезни он много передумал, вспоминая свои походные
212
Мир среди войны
впечатления, которые преобразовывались в нем в болез-
ненное чувство покорности, чередовавшееся с приступа-
ми жадной, страстной надежды. Жизнь в батальоне была
для него невыносима, и несносен был ему капитан, его
старинный приятель, который старался держаться от
него на расстоянии, причем чем более оправданным
казалось такое поведение, тем больше оно раздражало
Игнасио. Оправданным? Нет, таким же неоправданным,
как вся та дисциплина, против которой он восставал.
Дисциплину не выдумывают, она является в армии тра-
дицией, которой подчиняется каждый солдат, занимая
опустевшее место своего предшественника в рядах еди-
ного большого и уже до него существовавшего организ-
ма. Здесь же они сами создали свою армию, стали ее
первоосновой,— так почему же он должен быть сержан-
том, а его старый приятель — капитаном? Чем была вся
карлистская армия, как не одной большой компанией,
где все знали друг друга?
Кроме того, осада оказывалась плохо скрытой коме-
дией. Парни, которые ее вели, почти все бискайцы, про-
пускали в город контрабандную провизию, если надо
было оказать услугу родственнику, хозяину или знакомо-
му. Поскольку у них были излишки мяса, они по ночам
торговали им в доме, где располагался один из аванпос-
тов и где его покупали у них солдаты противника, днем
располагавшиеся в том же доме.
Распущенность эта перемежалась вспышками неумест-
ной, ненужной строгости, когда вдруг отдавался приказ
открывать огонь по любому человеку, движущемуся со
стороны неприятельских позиций. С болью вспоминал
Игнасио о том, как однажды на его глазах нескольких
барышень, хотевших выйти из осажденного города, за-
ставили вернуться обратно. «Лишь бы навредить,— думал
он,—только чтобы навредить». И действительно, это
было то грубое удовольствие, которое испытывает силь-
ный, чувствуя свою власть над слабым, то глупое упря-
мое желание отдавать приказы, которое дает возмож-
ность ничтожеству с удовлетворением почувствовать соб-
ственную значимость.
Глава III
213
Никогда, казалось Игнасио, он так не любил родной
город, как сейчас, видя, как бесславно и бессмысленно
тот страдает. А о штурме не было и речи! Однажды но-
чью наваррские батальоны переправились через бухту,
чтобы закрепиться на другом берегу, но были отозваны
по приказу маркиза де Вальдеспины, который, как пого-
варивали, боялся, что это не понравится бискайцам.
Среди бискайцев, в свою очередь, поговаривали о том,
что пора перейти к серьезным, решающим действиям,
в то время как там, наверху, с детски наивной серьезно-
стью продолжали разрабатывать план медленной и по-
степенной осады, осады по-немецки. Война должна была
вестись строго и правильно, по последней моде.
Карлистским оркестрам, игравшим побудку, отвечали
залпы с городских укреплений; потом играли Пититу,
а в аванпостах между тем начиналась словесная пере-
палка.
Наибольшее веселье царило в лагере осаждающих
по воскресеньям. Крестьяне отправлялись на гулянья
в окрестные горы; по дороге от Дуранго до предместий
Бильбао устраивались гонки экипажей. Многие, в том
числе священники и дамы, устраивали пикники, кресть-
яне несли мешки, полные провизии,— словом, у каждо-
го, как писала «Ла-Гэрра», в такие дни была припасена
ложка к обеду. Ничего, мы вам еще покажем! И, как
правило, по воскресеньям городские мортиры стреляли
без передышки, лишь потешая публику, от души весе-
лившуюся над разгневанной газетой и отпускавшей шу-
точки по поводу того, что «настанет день, когда в скорбь
обратится ваша радость и в слезы — ваш смех, о несчаст-
ные!»
— Эта грязная газетенка,—восклицал один из свя-
щенников, откусывая смачный кусок копченого языка,—
совершенно серьезно пишет, что их духовник — сам Все-
вышний... Да, совсем у них, похоже, мозги набекрень
съехали... Протестанты да и только!..
Праздничный вид этих людей выводил Игнасио из
себя, ему хотелось расстрелять их в упор. Превратить
войну в забаву, а обстрел города — в театр!
214
Мир среди войны
Как-то вечером с одного из тех отрогов, куда он заби-
рался по выходным еще во времена своего конторского
сидения, Игнасио услышал долетавший из города при-
глушенный звон колоколов, широко разносившийся
и гаснувший у его ног. Обретя язык в этом металличе-
ском звуке, родной город жаловался ему теперь — голо-
сом, которым он, возможно, когда-нибудь скажет Игна-
сио последнее «прощай», голосом, которым он когда-то
впервые приветствовал его и которым он будет торже-
ственно греметь, встречая его победное шествие по сво-
им улицам. Сколько образов и мыслей вызвала в нем
своим жалобным гулом звучная бронза! Глядя на облачка
дыма и пыли, поднимавшиеся в местах разрыва бомб, он
думал: «Ну разве это не детство? Чем не мальчишеская
перестрелка?.. А что-то сейчас делает она! Сидит в лав-
ке, забившись в угол, или шепчется с другим... откуда
знать? И все они там, сбившиеся в кучу, обо всем поза-
бывшие от страха, и жить-то им, быть может, осталось
недолго... Какая глупость!.. Почему она не уехала вместе
с матерью?.. Снова взрыв! Бывают же такие родители!..
Неужели она нас ненавидит?.. Прямо туда пролетела!..
Да, вон и дымок показался... Что там сейчас?.. Если мы
возьмем город... Ах, если возьмем, тогда!..» И он старал-
ся отогнать картины жестокостей другими, более чисты-
ми и ясными. «Ничего нет хуже победителей... Но я за-
щищу ее семью, ни один волос не упадет с их голов.
Бедный дон Хуан! А потом повстречаемся и с Энрикито,
еще помнит небось, как я ему нос на улице расквасил».
И ему виделось, как она, плача, припадает к груди побе-
дителя, а он, могучий и сильный, не дает ее в обиду,
и где-то в глубине, за всем этим, маячили тени Флореса
и Бланкифлор.
Пятнадцатого марта, когда вражеские мортиры вновь
замолчали, в городе оживленно обсуждали взятие в плен
тридцати одного карабинера, которые, находясь в аван-
посте, преждевременно открыли стрельбу, а истратив все
патроны, когда им пригрозили поджечь дом, где они
укрывались, трусливо сдались.
Глава III
215
— Все они такие! — пробормотал дон Хуан, которому
как-то уже пришлось столкнуться с карабинерами по
делу о контрабанде.
Это были горе-вояки, служившие за жалованье, зло-
получные наемники, готовые на все, лишь бы, пользуясь
военным временем, подкормить своих детишек.
Любое событие давало повод к бесконечным толкам;
в ограниченном поле зрения оторванного от мира города
все воспринималось живее и ярче.
— Комедианты, просто комедианты! — повторял дон
Эпифанио, когда в тот же день стало известно о попытке
врага поджечь здание совета в Бегонье — опорный пункт
городских сил. Двое солдат подбросили в него обмо-
танное просмоленной парусиной устройство из досок,
скрепленных проволокой; устройство было начинено бу-
тылками с нефтью и имело взрыватель. Адская машина
не сработала, однако воспламенила фантазию мальчи-
шек.
В тот же день, пятнадцатого марта, пользуясь затишь-
ем, горожане вышли на улицы подышать свежим возду-
хом. Донья Микаэла уговорила дочку тоже сходить куда-
нибудь. Народ высыпал из домов, чтобы поразмяться;
большинство женщин было в домашних платьях. В Аре-
нале взрослые уже девушки, невесты на выданье, скака-
ли через веревочку, и приятельницы втянули Рафаэлу
в свой круг. Полной грудью вдыхая, после затхлого скла-
да, свежий воздух улицы, она чувствовала, как отогре-
вается и радуется все ее существо. Словно снова став
детьми, они с криками и смехом бегали взапуски. Сво-
бода и раскрепощенность движений доставляла им прос-
тую, неподдельную радость; на щеках проступил румя-
нец, глаза горели.
Дон Мигель расцвел при виде этого выплеснувшегося
на улицы уютного, домашнего веселья, вспоминая гуля-
нье в день святого Михаила — преддверие дней рас-
терянности и тоски. И вот наконец теперь город стал
одной семьей; люди чувствовали себя ближе, открытей
друг к другу. Семейный дух домашнего очага витал над
216
Мир среди войны
городом, напоминавшим недолгую стоянку кочевого
племени.
При виде вернувшейся с гулянья свежей, разрумянив-
шейся Рафаэлы на душе у матери стало светлей.
— А вам бы только на свое дитя любоваться! — подо-
шел к ней дон Эпифанио.— Ах, какая у меня доченька!
Поднимайтесь-ка, надевайте туфельки, халат, и пойдем
мы с вами под ручку, с дозволения Хуана, разумеется,
прогуляемся. Пойдем в Риберу, где наши достопочтен-
ные дамы через веревочку скачут. Веселей, изо всего
надо уметь извлекать пользу! Кстати, не слыхали, как
теперь у нас рыбу ловят? На бомбу! Сидит себе такой
рыбак на бережку и ждет, пока колокол не зазвонит «та-
лан-талан», пока рожок не заиграет, а потом «чш-ш-ш»,
«плюх!» — бомба над головой — и в реку «ба-бах!», гля-
дит, а по всей воде рыба вверх брюхом плавает.
Прежде удочкой да сетью
Мы ловили окуней,
А теперь для ловли рыбы
Динамит — всего нужней.
И шестнадцатого народ не утихомиривался. Покидая
свои мрачные катакомбы, горожане выходили провет-
риться, погреться на солнышке; по городу ползли фанта-
стические слухи: о высадке армии-освободительницы,
о поражении карлистов, о бумаге, призывающей горо-
жан к самообладанию. Однако, как всегда предусмотри-
тельный, дон Хуан отправил дочь за провизией и при-
прятал два мешка муки.
Когда семнадцатого, после двухдневного перерыва,
огонь возобновился, по улицам, подбадривая народ, все
еще бегала молодежь с песнями и танцуя, во главе с там-
буринщиком.
В душе дона Хуана надежда понемногу уступала мес-
то смиренному ожиданию. Его бедной супруге час от
часу становилось хуже; ее мучили приступы длительного
удушья.
Глава III
217
— Вот уж сегодня «Ла-Гэрра» порадовала! — восклик-
нул дон Эпифанио восемнадцатого.
И он зачитал вслух статью под названием «Дочери
Бильбао», в которой хор сих дочерей представал перед
читателем со словами: «Мы — дочери Евангелия, да, но
никогда не поклонялись мы жестокости и крови». Даль-
ше шло в том же духе, наконец хор умолкал, благосло-
венный автором, под аплодисменты публики.
— Это и «Будь ты проклят» — настоящие перлы... Ну-
ка, Марселинин, послушай новую песенку:
Карлос захотел монахом
Сделать сына своего.
Что ж, мы на сынка наденем
Шкуру батюшки его.
— Звучит хорошо! — с чувством сказала донья Мари-
кита.
— И чему вы только ребенка учите! — воскликнула
Рафаэла.
Накануне дня святого Иосифа на город обрушился
сильнейший огонь. В самый разгар обстрела, чтобы по-
чтить своего покровителя, несколько плотников в крас-
ных куртках пробежали по улицам под звуки рожка
и тамбурина. Колокольный звон, как оглушительные
удары молота, отдавался в голове у больной, непреодо-
лимая сонливость сковывала ее. «Неужели?..» — еле
слышно выдыхала она.
— Не беспокойтесь, сеньора, силенок у них не хва-
тит!
«Долго не протянет!» — воскликнул доктор; затем
пришел священник, который торопливо причастил уми-
рающую. «О Боже!» — вырывалось у нее с каждым уда-
ром колокола посреди молитв и вздохов. То сын, то муж
на цыпочках подходили к углу склада, где она лежала.
Великий покой, слитый с печалью, коснулся души
каждого. Дети шептались в углу. Марселино иногда захо-
дил за занавеску к матери, исподлобья пристально глядя
на нее, а она привлекала его к себе, нежно и горячо
218
Мир среди войны
целовала в лоб. «Будь всегда хорошим мальчиком, не за-
ставляй папу сердиться...»
Больная то засыпала, то просыпалась от приступа
удушья.
Под утро, в тоскливой тишине, после очередного уда-
ра колокола послышался голос: «Да, да, здесь!»
— Дети... О Боже! Марселино!
— Он здесь, мама!
— А остальные?
— Все здесь.
Воцарилась напряженная торжественная тишина,
в которой слышалось только тяжелое дыхание больной;
ей так много хотелось сказать на прощанье, но она ни-
чего не могла вспомнить — сон одолевал ее. «Когда же
это кончится?» — подумала она. За мгновеньем тоскли-
вого затишья последовал глухой мощный взрыв, потряс-
ший дом до самого основанья. Больная в ужасе вытянула
руки и, испустив последний крик, упала на подушку.
- Это они от злости стреляют, Микаэла, завтра при-
дут наши! — воскликнул дон Эпифанио, появляясь на
пороге.
Подойдя к кровати, он заглянул в кроткие застывшие
глаза, бросил быстрый взгляд на дона Хуана и его дочь
и, моментально сделавшись очень серьезным, пробормо-
тал:
— Покойся с миром!
Сердце ее не выдержало, мир умер для нее, а вместе
с ним отошло и все то, что гулкой болью отдавалось
в этой несчастной душе, все страхи и тревоги, все при-
зраки, мелькавшие в смятенном сне ее жизни, и ей на-
конец было дано вкусить покой в бесконечной реально-
сти вечного сна.
Входили и выходили саперы; дети с тревогой следили
за движениями взрослых, им не терпелось пойти соби-
рать осколки, посмотреть на разрушенные дома.
Дон Хуан чувствовал не столько горе, сколько расте-
рянность; донья Марикита, утирая слезы, готовилась
обряжать покойную; Рафаэла подумала: «Умерла»,—
умерла? и, так и не вникнув в смысл этого слова, приня-
Глава III
219
лась отдавать распоряжения насчет похорон, поскольку
отец хотел быстрее со всем покончить. Колокольный
звон, отмечавший падение бомб, звучал теперь погре-
бально. Хуанито не знал, что делать; чувствуя суровый
настрой окружающих, он не мог сдержать слез, но слезы
его были ненастоящие, потому что шли не от сердца,
в котором было не горе, а только великая, ничем не за-
тронутая пустота. Его попытки казаться сильным скры-
вали лишь внутренний холод.
Взяв Марселино за руку, Рафаэла подвела его к кро-
вати, где лежала покойная, и, заставив поцеловать ее
в лоб, сказала: «Мама умерла; будь всегда хорошим
мальчиком!» Марселино забился в угол и заплакал, мол-
ча глотая горячие слезы.
Вместе со слезами пришло тоскливое ощущение горя,
и ему припомнился рассказ о смерти Хулии, матери Хуа-
нито — одного из героев школьной хрестоматии. И еще
он плакал от страха, сам не зная перед чем.
В полдень пришел дон Мигель, постоял, глядя на
умершую, смахнул слезинку и с дрожью подумал о своем
смертном часе. Затем, пристроившись в углу, вытащил
колоду и стал раскладывать пасьянс, украдкой погляды-
вая на племянницу и думая о том одиночестве, которое
ждет его после смерти.
Четверо мужчин пришли забрать тело; с ними не
было ни священника, ни хотя бы кого-нибудь, кто мог
бы прочитать короткую молитву, из тех, что бросают,
как милостыню, торопливо бормоча латинские слова.
Когда Рафаэла увидела, как выносят гроб, ей непро-
извольно вспомнилась одна старая песенка:
На крышку гроба, ах, караби,
На крышку гроба, ах, караби,
Пичуга села, чив-чив-чиво,
Элизабет, Элизабет... —
весело парившая над темным облаком мыслей, связан-
ных со смертью, и, как она ни отгоняла ее, песенка воз-
вращалась вновь.
220
Мир среди войны
И засвистела, ах, караби,
И засвистела, чив-чив-чиво,
Ах, караби, чив-чив-чиво, ах, караби.»,
«Вот и нет мамы! Ее уже унесли... Кто теперь будет
садиться рядом со мной за столом?,.
На крышку гроба, ах, караби...
и о ком мне теперь заботиться?,. Чем занять теперь все
эти долгие дни?..
Пичуга села, чив-чив-чиво...
если бы у меня была сестра,.. Так нет — оба мальчишки!
И засвистела, ах, караби...
Какая навязчивая песенка!.. Никогда я уже не увижу
маму...
И засвистела, ах, караби...
А сколько раз я ее пела, когда мы играли на паперти
у церкви и мальчишки приходили нас пугать!.. — Донес-
ся взрыв бомбы.— Мальчишки... И с ними он приходил,
Игнасио, сын кондитера, который сейчас в горах... вмес-
те с теми, кто убил маму».
Гроб с телом стоял брошенный посередине улицы:
услышав взрыв, те, кто его несли, спрятались в подво-
ротню.
«Когда это кончится?
Элизабет мертва, чив-чив...
Да, умерла! Что это значит — умерла? Умерла... умер-
ла... умерла...
В гробу открытом лежит, чив-чив...
Нет, но до чего же прилипчивая песня! Ужасные
дни!..
Что за прическа, ах, караби...
Глава III
221
Кто же волосы ей расчесал?.. Я причесывала ее по ут-
рам... Что же я теперь буду делать?»
Жалобная, как писк птенца, детская песенка продол-
жала крутиться у нее в голове, когда донесшийся с ули-
цы звук взрыва вывел ее из оцепенения, и, мгновенно
позабыв о песне, Рафаэла расплакалась: «Ах, мама,
мама!»
Дон Мигель испуганно взглянул на нее, а дон Эпифа-
нио, не зная, что сказать, воскликнул: «Слава Богу! По-
плачь, дочка, поплачь!»
— Да, да, я знаю... Оставь меня в покое...— ответила
она Энрике, когда тот подошел, чтобы сказать ей что-
нибудь незатейливо-утешительное, что обычно говорят
в подобных случаях.
В эту ночь Рафаэла уснула не скоро. Взрывы бомб,
единственный звук, долетавший до нее в потемках
извне, вел счет неспешному ходу часов, совершающих
извечный круг, и ее мыслям, неотрывно прикованным
к таинству смерти. Очередная бомба упала совсем рядом;
сердце и душа ее напряглись; на мгновение ей показа-
лось, что она повисла в воздухе, а когда почувствовала,
что жива и по-прежнему лежит в своей постели, в голове
мелькнула неясная догадка о том, что жизнь — непре-
станное чудо, и, шепча «да исполнится воля Твоя», она
бессознательно благодарила Бога за то, что он призвал
к себе ее мать.
Когда на следующий день обстрел прекратился, Рафа-
эла подумала: «Вот теперь бедняжка отдохнула бы не-
много!»
«Глупая осада!» — подумал Игнасио, узнав о том, что
у Рафаэль! умерла мать.
Солдаты-карлисты мечтали о штурме; офицеры с нео-
добрением говорили о действиях командования. «Эти
хоть зубы на полку, а не сдадутся»,— говорил старый дон
Кастор. Несколько человек ночью осторожно подобра-
лись к окружавшим город траншеям. «Заложить дина-
митный патрон, и — путь открыт!» — предложил один.
222
Мир среди войны
Другой предлагал разместить ночью в одном из домов
роту и, обманув часовых, прорваться в город.
Капитан держался с Игнасио все суровей, выискивая
повод наложить на него арест. Игнасио пошел к коман-
диру, чтобы поговорить с ним начистоту; ему хотелось
настоящей войны, всерьез. Командир пытался было его
разубедить, но Игнасио настаивал и в конце концов до-
бился приказа о переводе в Соморростро.
И он уехал, устроив своим приятелям прощальную
пирушку и предоставив им в дальнейшем есть, пить и на
досуге обсуждать результаты обстрелов.
Им двигало не до конца ему самому понятное сокро-
венное беспокойство, жажда своими глазами увидеть
что-то новое и по-настоящему серьезное. Он чувствовал,
что сделан из другого теста, чем его приятели, которым
было вполне хорошо в узком батальонном кругу, кото-
рые жили мелкими спорами и сплетнями и привычно
несли однообразную караульную службу. В минуты коле-
баний и растерянности, прежде чем принять окончатель-
ное решение и думая: «Но если я такой!» — Игнасио
вспоминал одно из присловий Пачико: «Вещи таковы,
каковы они есть, и иными быть не могут». И, вспомнив
о Пачико, он чувствовал сокровенную тщетность войны
и, чтобы смягчить разочарование, искал живых, ярких
впечатлений. Дух городских улиц он старался перенести
в горы.
Узнав о происшедшем, Педро Антонио побледнел как
полотно и собрался было ехать, чтобы выбить из головы
сына глупую мысль о переводе в Соморростро. Но, поду-
мав: «Ведь он такой упрямый»,— отказался от первона-
чального намерения и стал предпринимать иные шаги,
писать письма, чтобы косвенно пресечь нелепую маль-
чишескую выходку.
А в городе дела шли день ото дня хуже. После зати-
шья пушки снова загрохотали со стороны Соморростро.
Все ощутимей заявлял о себе голод; смертность выросла
в пять раз; дети страдали от недостатка света и свежего
воздуха, а те, кто рождался в лавках — их называли
Глава III
223
«лавочные»,—рождались едва живыми, как после вы-
кидыша.
Общий дух заметно упал, веселье поблекло. Было уже
не до шуток.
Смерть доньи Микаэлы внесла в жизнь семьи Арана
ноту особой серьезности; ощущение смерти, как глубо-
кий басовый аккорд, придало мелким повседневным
событиям гармоническое единство, открыв в каждом из
них глубинную жизнь и окрасив ею бесконечное полот-
но обыденности. «Все мы смертны» звучало в эти дни
как живая реальность и лишь мало-помалу, обесцвечива-
ясь, вновь стало привычной, отвлеченной и мертвой
формулой. Иногда Рафаэле казалось, что она слышит
тихо долетающие из прошлого жалобы покойной и ви-
дит, как ее боязливый призрак бродит по лавке и по
складу, беспокоясь о судьбе близких.
Дон Хуан жил так, словно его лишили одной из при-
вычек, и, хотя дочь наполняла своим присутствием дом,
каждое утро он слышал тишину на месте звука, непре-
станно, пусть и незаметно для него самого, звучавшего
раньше в его душе. Он тосковал по вздохам и жалобам
жены, сам вздыхая про себя, видя все вокруг еще более
мрачным, чем прежде, и вынуждал дона Эпифанио под-
бадривать себя, как раньше — жену. Вскоре после похо-
рон ему пришлось стоять в карауле на кладбище,
и, опершись на ружье и задумчиво вспоминая годы, про-
житые вместе с женой, он не чувствовал, как слезы ка-
тятся у него по щекам. Может быть, и он скоро умрет...
«Эй, на часах!.. Слу-шай!» Эта бедная, исстрадавшаяся
женщина поддерживала порядок в его доме, несла часть
его забот и украшала его жизнь своими мягкими, не-
жными, кроткими, тихими жалобами, в разнообразии
интонаций которых крылась для него частица обаяния
домашнего очага. Ему вспомнились холодные и сырые
зимние вечера, когда, вернувшись домой, он заставал
свою Микаэлу сидящей у жаровни. Отчетливые и ясные
в ночной тишине, долетали голоса часовых с неприя-
тельской стороны.
224
Мир среди войны
— Это катастрофа, катастрофа! - повторял дон Эпи-
фанио.— Какие разрушения! Говорят, что, если они
возьмут город, даже имя его сотрут с лица земли. И дей-
ствительно, тут «Ла-Гэрра» права, самые большие наши
враги — попы и крестьяне.
«Ла-Гэрра» раздувала в своих читателях ненависть
к крестьянам, описывая, какую ненависть испытывает
сельское население к Бильбао; газета требовала всего для
Бильбао и ничего для Бискайи, а также настаивала на
отделении от Сеньории города, которому впредь не при-
дется гнуть спину перед синедрионом в Гернике; следо-
вало одним разом покончить с долгой тяжбой между
людьми, толпящимися на городских улицах, и людьми,
рассеянными по горным хуторам, с тяжбой, уходящей
в глубь бискайской истории, с враждой между городом
и горами, с борьбой между землепашцем и купцом.
— То-то ясно заговорили! - восклицали в горах.
На неделе, последовавшей за днем святого Иосифа,
люди стали обращать внимание на растущую нехватку
продовольствия. Всех жителей перевели на паек: фунт
хлеба в день для несших службу и полфунта для осталь-
ных; кроме того, была проведена ревизия складов, но
дону Хуану удалось-таки скрыть свои два мешка муки,
в то время как некоторым пришлось заплатить за подоб-
ное же двадцать пять дуро штрафа.
Двадцать пятого остались
Горожане на бобах;
Но полны сердца отваги,
Хоть и пусто в животах,—
как гласит одна из песенок того времени.
Часто слышалась далекая стрельба, и любопытные,
пользуясь затишьем, ходили посмотреть на дымы осво-
бодительной армии и потолковать о них. Некоторым ви-
делась в горах наша артиллерия; другим — колонны
войск, многим же — ничего.
— Это в Носедале!
— Нет, сеньор, это в Сан-Педро-Абанто!
Глава III
225
— А я вам говорю, что этот дым с той стороны, из
Соморростро!
— С той стороны! Эк куда хватили!
— Послушайте, Субьета, а где же ваша изогнутая
подзорная труба?
— Вон там, направо, неужели вы не видите? Да вон
там! А трубу-то заклинило...
— У самих-то глаза паутиной заросли...
— А вам все мерещится...
Однажды утром караульные собрались в доме, в кото-
ром они укрывались и над дверями которого висела вы-
веска: «Образцовый дом умалишенных, выписка — в Ле-
ганес».
— Серрано побили,-™ говорили одни, услышав коло-
кольный звон семнадцатого числа.
— Армия продолжает победное шествие! — восклицал
дон Эпифанио, повторяя любимую фразу бригадира,
бывшую тогда в моде.
После смерти матери Рафаэла почувствовала, что
изменилась. Помимо серьезности, проявившейся в уха-
живании за ней, она унаследовала от матери чувство
постоянной и озабоченной тревоги за отца и братьев. На
протяжении дня Рафаэла была полностью поглощена
делами, однако ночью ее мучили неотвязные вопросы:
«Неужели они возьмут город? Хватит ли нам продук-
тов?» — которые словно произносил в ее душе голос ма-
тери, хозяйки дома, между тем как ее еще неокрепшее
чувство к Энрике, в котором она не признавалась пока
даже себе, звучало все громче в такт биенью ее сердца.
Дон Эпифанио, постоянно бывший рядом, называл ее то
матушкой, то хозяйкой.
— Вот останусь жить с вами... И не из-за того, что
белье всегда будет чистое и пуговицы пришиты, это
что... С тобой ведь вообще: не успел о чем подумать —
глядь, а ты уже все сделала... Дай тебе Бог хорошего
мужа. Что краснеешь? Будь мне годков под тридцать,..
Поглядим, что у вас с Энрике получится...
8 М. де Унамуно
226
Мир среди войны
— И что вы такое говорите! — отвечала Рафаэла, при-
стально глядя в темную глубь склада.
Двадцать восьмого обстрел возобновился; четыре дня
грохотали неприятельские мортиры, пока первого аире-
ля, в Великий вторник, не наступила пауза — Страстная
неделя.
Пшеничной муки не хватало, и ее стали на четверть
мешать с бобовой, по пять куарто за фунт. В таком хлебе
попадались жучки, он был жесткий, грубый и едва го-
дился в пищу.
— Есть еще хлебушек! Повоюем! — восклицала донья
Марикита.
Пока люди могли так говорить, они могли пропитать-
ся и призраком хлеба, ведь не хлебом единым жив чело-
век.
В Великую среду на складе у Арана читали проклама-
цию, в которой командующий осаждающими войсками
советовал осажденным сдаться. Освободительная армия
уже потеряла одного из своих генералов, другой на-
ходился на смертном одре; было больно видеть, как
испанцы уничтожают друг друга без разумного на то
основания; здравомыслящее, богатое и процветающее
население, отдающее все силы развитию своей промыш-
ленности и торговли, должно было бы, отринув полити-
ческие страсти, подумать о спасении своей жизни
и сдаться на милость победителя; Король, сострадая го-
роду и желая приблизить час решающего столкновения,
приказал подвергнуть обстрелу Сан-Хуан-де-Соморрост-
ро; самоотречение и героизм, проявленные защитниками
Нумансии, противостоявшими чужеземцам, были нера-
зумны, бесчеловечны и жестоки в борьбе между сынами
одного народа; Король не торопился овладеть Бильбао,
что само по себе было предначертано судьбой, но он не
мог без боли смотреть, как четверо авантюристов, каж-
дый из которых был не без греха, в своем слепом упрям-
стве, рисуя карлистов жестокими и мстительными, обма-
нывают себя и других, вовлекая людей в бессмысленное
и эгоистическое сопротивление под личиной патриота-
Глава III
227
ноского самоотречения; только Король, будучи Королем
всех испанцев, а не какой-то отдельной партии, может
привести страну к расцвету, только он, испанец душой
и по крови...
— Стоп! — воскликнул дон Эпифанио.— Хорош испа-
нец выискался! Француз по крови, австрияк по рожде-
нию, и по образованию — итальянец... Уж кто был
настоящим испанцем, так это тот, кто погиб в Орокьете,
а это — какой-то башмачник из Байоны...
В конце воззвания говорилось о том, что, когда осаж-
дающие силой возьмут город, командование вряд ли бу-
дет в состоянии сдержать накаленные страсти.
— А на что же ему его именная сабля — почетный
подарок от байонских прихвостней?..
Он раскрывал горожанам свои объятья и укорял их,
тем самым исполняя свой долг христианина, испанца
и солдата; кровь да падет на головы упорствующих; да
просветит их небо; человечество вынесет свой приговор,
и история расставит всех по своим местам.
— Аминь! — заключила донья Марикита,— Пусть на-
падают, только побыстрее!
— Неужели они возьмут город? — спросила Рафаэла,
и отец, вздрогнув, взглянул на нее: на мгновение ему по-
казалось, что он слышит голос жены, что ее скорбная
тень здесь, с ними.
— Армия продолжает победное шествие! — восклицал
дон Эпифанио.
Осажденные остались глухи к увещеваниям врага;
«Ла-Гэрра» вопияла, обрушиваясь на него и на «Эль Ку-
артель Реаль», которая, в свою очередь, изрыгала про-
клятия в адрес жителей города. Новости извне поступали
скудно.
«Ла-Гэрра» уверяла, что карлистский мятеж готовился
в иезуитских ложах и в недрах Ватикана и что Бильбао
защищает свободу взглядов и рационализм от слепой
догматической веры.
— Ну, это уж слишком, слишком,—бормотал дон
Хуан.
228
Мир среди войны
Дни, когда церковь скорбит о Страстях Христовых,
горожане провели вынужденно постясь, и в разрушен-
ных храмах, естественно, было безлюдно. По церкви
святого Иоанна, тоже подвергшейся разрушению, бегала
детвора, подбирая разноцветные граненые подвески
люстр, играя в прятки в алтаре, карабкаясь на кафедру,
в упоении от того, что можно так свободно резвиться
и кричать в таком почтенном месте.
Тогда же «Ла-Гэрра» разразилась язвительной статьей,
клеймя бывшего устроителя крестных ходов, ныне вожа-
ка одного из карлистских отрядов; назвала дона Карлоса
убийцей, добавив, что именно в этом качестве его и бла-
гословил Папа; а в Чистый четверг обрушилась на Цер-
ковь с грубыми нападками в статье, озаглавленной
«Иисус».
— Накажет нас Господь за такое богохульство...— го-
ворила Рафаэла.
— Не накажет, выстоим!
В субботу поступили номера «Эль Куартель Реаль»
с напыщенными описаниями боев в Соморростро.
Внешне все старались бодриться; начали торговать
кониной по двенадцати куарто за фунт; цена росла не по
дням, а по часам; три реала, песета и, наконец, три песе-
ты для тех, кому это было по карману. Прочие ели ко-
шатину, по тридцать или сорок реалов за тушку, а кое-
кто и крыс, по песете. Надо было видеть, какими глаза-
ми Марселино и его приятели глядели на метельщика,
появлявшегося по утрам с заткнутыми за кушак крыса-
ми, которых он ловил на складе по ночам, крысами, раз-
добревшими на муке дона Хуана!
Обстрелы возобновились, но что значили они теперь
по сравнению с надвигающимся голодом! Бомбы, что тут
такого? Как-то вечером Рафаэла ходила с приятельница-
ми в Ар ем аль, смотреть, как они падают в темноте.
К бомбам и обстрелам привыкли, они вплелись в ткань
обыденности, но голод... Голод — это медленное тление,
страшнее которого нет ничего.
— Правительство просто издевается над нами,— по-
вторял дон Хуан.
Глава III
229
При сигнале тревоги прохожие прятались по подво-
ротням, и в завязывавшихся там разговорах обществен-
ное мнение проявлялось в полной мере.
— Слыхали,— говорила старуха, заскочившая как-то
утром в подворотню к Арана,— говорят, подкоп делают,
чтобы ночью пролезть...
— Не мели глупостей, старая, побойся Бога!
— Глупостей! Это кто артачится, вместо того чтобы
сдаваться, тот глупости и мелет...
- Что?!
— Пусть замолчит!
— Карлистка! Пусть убирается! За решетку ее!
— А вы поглядите-ка кругом... кто кошек ест, фу!
Пакость какая... А другие так и крыс... А что за вино
теперь? Сивуха!
— Зато кто самый богомольный был, так теперь
в церковь —ни ногой... Что скажете?
— А то скажу, что каждый день чудеса... Прямо с ко-
лыбелькой рядом упало, и ничего. Видать, ангел-храни-
тель загасил...
— Ну а как капеллана в ризнице убило и голову свя-
тому оторвало — гоже чудо?
— Ночью, в карауле, рядом с нашим черным хлебом
свою белую булку подкладывают...
— И что?
— А то, что го лп еще будет... Куры по семь дуро,
молоко — по Пичи, реалов с куаргильо и яйца —по
шесть штука... bih вам и жизнь!
— Это, я скажу, для бедных тяжело, а у богатых по-
напрятано, белый хлебушек жуют. Знаю я, у кого целый
дом окороками забит...
— Молчи, чертовка! — крикнул дон Эпифанио из
склада.
— Знаю, знаю... Богатые эти...
— Да какие там богатые! Богатые-то уже далеко,
а которые здесь остались, за оставшееся золото все поку-
пают; для бедных — обеды, а кто больше всех страдает,
так это мы — вечно между молотом и наковальней.
230
Мир среди войны
— Как всегда, как всегда,—тихо проговорил дон
Хуан.— Средний класс...
— Да, вы-то, баре, небось кошек не ели...
— Черта в ступе ели!
— Говорят, теперь законным порядком будут цены
ограничивать!.. Давно пора!
— Хоть бы молчали, не позорились... Курам на смех.
А сами-то жиреют за наш счет, потому и не сдаются...
— Вон! Прочь отсюда! Чтоб прямо в тебя угораз-
дил о!..
— У, чертовка! В тюрьму ее!
- Отродье карлистское! — с криком выскочила донья
Марикита, в то время как старуха уже улепетывала вдоль
по улице.— Правильно «Ла-Гэрра» пишет — не давать
пощады этим подголоскам, вывалять их в перьях! Какая
наглая...
— Бедняжка! — пробормотала Рафаэла.
Власти действительно ограничили цены на продукты,
и торговля пошла из-под полы, причем с покупателя те-
перь запрашивали еще больше, как компенсацию за воз-
можный штраф.
— Я же говорил — простой математический расчет...
Спрос и предложение — великая сила! — говорил дон
Хуан, самодовольно улыбаясь.
Он внимательно следил за ценообразованием, пола-
гая, что его побуждают к этому его обязанности главы
семейства. Цены на товары, продаваемые в розницу, воз-
росли намного больше, чем оптовые, и повсюду можно
было видеть перекупщиков и их неуступчивых клиентов.
Семьи со скудным достатком, державшие куриц, берегли
их как зеницу ока: яйца резко вздорожали. Трудовая
деятельность прекратилась, и в вынужденном обходиться
лишь собственными ресурсами городе происходило
перераспределение богатств, в процессе которого бед-
няки, привыкшие себя ограничивать, эксплуатировали
возросшие потребности богатых. Наживались и ростов-
щики, в чьих закромах оседали долгое время находив-
шиеся в неприкосновенности драгоценные семейные
реликвии.
Глава III
231
Медленно, как во время лихорадки, еще не перерос-
шей в горячечный бред, таяли силы города.
— Стыд и позор! — кричал дон Эпифанио, теряя тер-
пение.— Пусть нападают, как в тридцать шестом, по-
меряемся силами в рукопашной... Но погибать так бес-
славно!..
— Бесславно? — переспрашивала Рафаэла.— Терпя
голод, без воздуха и света?..
— Армия продолжает победное шествие! — отвечал
беженец, снова переходя на шутливый тон.
Десятого числа обстрел прекратился, а одиннадцатого
уровень воды в реке резко поднялся.
Снося дымовые трубы и с корнем вырывая деревья,
над городом пронесся ураган. Один из мостов рухнул, не
выдержав напора воды. Люди суеверные были охвачены
ужасом. Отчаявшимся горожанам казалось, что конец
близок, и все вспоминали известное старое пророчество,
согласно которому городу суждено было погибнуть
в волнах. Дон Мигель, спокойно слушавший, как рвутся
бомбы, теперь, при звуках грома, затыкал уши и прятал-
ся под кровать. Дону Хуану пришлось срочно перепря-
тывать свою муку — боялся, что ее подмочит. Врываясь
в полуразрушенные дома, вода довершала ущерб, причи-
ненный обстрелами; затопляя опустелые жилища, она
подтачивала и обрушивала их стены; гниющие обломки
плавали в воде. А над ними витал горячечный тифозный
дух. Безжалостная земля пожирала мертвых.
Чтобы хоть немного приободрить тех, кто пал духом,
по улицам расхаживали компании гитаристов, верша ми-
лосердное дело утешения скорбящих.
Главной заботой перед лицом разбушевавшейся сти-
хии было спасти порох, запасы которого бережно храни-
лись на сухом участке под одной из арок моста.
Когда вода пошла на убыль, кому-то пришла в голову
мысль пускать по волнам бутылки с воткнутыми в гор-
лышко белыми флажками, содержащие описание бед-
ственного положения горожан, наподобие посланий,
которые бросают в море оказавшиеся на безлюдном, от-
резанном от мира островке жертвы кораблекрушения.
232
Мир среди войны
Узнав об этом, дети пришли в восторг, вообразив себя
Робинзонами, между тем как взрослые собирались запус-
кать воздушные шары и подумывали, как бы устроить
сигнальный телеграф.
В тот же день, когда начался прилив, было полу-
чено известие о последнем победном сражении, данном
освободительной армией, о скором прибытии двадцати-
тысячного подкрепления под командованием маркиза
дель Дуэро.
— Этот, по крайней мере, человек серьезный,— ска-
зал дон Хуан, после договора в Аморебьете с недоверием
относившийся к Серрано.
Новость взбодрила всех. Ее принес некий карабинер-
энтузиаст, пробиравшийся ночью по каменистым гор-
ным тропам, пользуясь ненастьем, переодетый в кресть-
янское платье. Героя встречали празднично; все, что он
ни говорил, тут же появлялось в газете; в его честь слага-
лись песни; в его пользу была открыта подписка; на ули-
цах продавались его фотографии. Воодушевив горожан,
он пробудил в них стремление поклоняться героиче-
скому.
Люди ощущали недостаточность связи с внешним ми-
ром, им хотелось знать, чтб происходит в тех самых го-
рах, на тех холмах, что безмятежно виднеются совсем
неподалеку. Несколько моряков наладили сигнальный
телеграф.
— Отвечают? — спросила Рафаэла у отца, как только
тот вернулся домой после первого пробного испытания.
— Карлисты? Отвечают. Выставили на шесте окорок,
буханку хлеба, бутыль вина и горшок с похлебкой.
— Вот и пальнули бы по этим шутникам хорошеяь-
ко! — вмешалась донья Марикита.
— Ба! Да это они от чистого сердца... Хотят показать,
что добра нам желают...
И это действительно было так: нередко патрульным
в аванпостах подбрасывали письма, увещевавшие их
сдаться; рядом со своим черным хлебом осажденные на-
ходили белый хлеб осаждающих.
Глава III
233
Во время этого последнего затишья, длившегося два-
дцать дней, голод чувствовался как никогда остро. Дон
Хуан, которому второй раз удалось скрыть от ревизии
свою муку, исхитрялся печь белый хлеб, и дети ели его,
бережно подбирая крошки, словно это было пирожное.
Видя, что обстрелы не возобновляются, люди стали
ходить друг к другу в гости, выбираться на прогулки. Об-
менивались впечатлениями, старались понять масштабы
бедствия; тревоги семейные, не выходившие за порог
дома и заглушенные шумихой общественных событий,
переплетаясь друг с другом, сливались в общую тревогу.
Делясь своими скорбями, человек чувствовал, что ему
становится легче, и все больше окрашивалась скорбью
атмосфера этого маленького, со всех сторон ограничен-
ного мирка. Женщины, смакуя, расписывали друг перед
другом свои несчастья, подобно больному, который весь
мир видит через призму своего недуга. Страхи смягча-
лись, превращаясь в печаль и уныние; гнев сменялся не-
терпением и деланным весельем; безразличие — опти-
мизмом.
Как-то Рафаэла поднялась в комнаты, где было ког-
да-то их жилье, их старый очаг. Сердце у нее сжалось
при виде замусоренных и пыльных комнат, разбитого
и расколотого зеркального шкафа, шкафа, с которым
были связаны для нее самые далекие детские воспомина-
ния, первые впечатления, отложившиеся в самой глуби-
не души. Послышалось мяуканье, и она увидела тощего
как скелет кота, похожего на дух покинутого людьми
дома. И, глядя на горы мусора, валявшегося там, где
прежде царил безупречный порядок, она вспомнила
о матери и, прислонившись к стене пустой комндты,
беззвучно расплакалась, в то время как кот пристально,
неотрывно следил за каждым ее движением.
Зачем все это? К чему эти разрушения? Либералы,
карлисты, республиканцы, монархисты, радикалы, кон-
серваторы, прогрессисты... Свобода вероисповедания,
католическое единство, всеобщее избирательное право...
Дела человеческие! И они говорили, что защищают
234
Мир среди войны
религию. Что вообще понимают под религией люди?
Религия! Царство мира! Постоянное стремление превра-
тить весь мир в единую семью! Когда она слушала служ-
бу в церкви или ходила в монастырь Сантьяго, чтобы из-
лить там самые сокровенные свои мысли и чувства,— что
ей было до всех этих людских дел, до тех, кто называл
себя защитниками религии?
Утерев слезы, она спустилась в склад и тут же встре-
тила дядюшку Мигеля.
— Здравствуй, здравствуй, племянница. Значит, те-
перь ты в доме хозяйка...
«Заметил ли он, что я плакала?» — подумала она.
Дон Мигель принялся с уморительными подробности-
ми описывать заседания так называемого «баночного
трибунала», который разбирал тяжбы из-за консервов,
составлявших значительную часть продовольственного
запаса.
- А уж какие там кипят страсти! «Эта сеньора не за-
хотела уступить мне банку тунца в томате меньше, чем
за двенадцать реалов, а на этикетке стоит —шесть...»
Прелесть! Вот кончится война, и будем мы рассказывать,
почему и как отстояли наш Бильбао... Завтра представле-
ние в театре, в честь прекрасного пола; пойдешь, а, Ра-
фаэла?
— Но траур...
— Какой еще траур!.. Теперь не до трауров и церемо-
ний.
Рафаэла пошла на праздник, куда стеклось множество
народу. Почти весь город пришел сюда, чтобы каждый
мог зарядиться частицей общего воодушевления. Звучали
оркестры и хоры; был исполнен, на мотив хоты, гимн
резервистов. И как отзывались в каждом сердце слова:
Все мы либералы,
Все пошли в солдаты;
Гордо восклицаем:
Наше дело свято;
Город защищаем,
В бой идем без страха,
И умрем без страха,
Глава III
235
Чтоб жила Свобода!
Чтоб жила Свобода!
Чтоб жила Свобода!
Свобода! Свобода!
Бог да будет с нами,
С нашими сынами,
Бог да нам поможет
Справиться с врагами;
Если же судьба нам —•
Умереть в сраженье,
Мы умрем, о Боже,—
Чтоб жила Свобода!
И вновь и вновь, слитно подхваченное, гремело слово
«Свобода», за которым рисовалось, по меньшей мере,
райское блаженство.
Но Рафаэлу больше трогала другая, медленная, про-
тяжная песня, в которой пелось о мирном торговце,
взявшем в руки оружие и приветствующем своего Бога,
свое отечество и свою мать.
Нам не надо военной награды,
Люди мирные мира ждут.
Вспоминая о муках осады,
Наши матери слезы прольют...
Нет, слез своей матери она уже не увидит.
Из театра все выходили ободренные, полные новых
сил.
На улицах звучали не особо музыкальные серенады,
в которых уже не в шутку, а всерьез певцы называли
врагов убийцами, поджигателями, кровожадными индей-
цами, фарисеями, трусами; героем серенад был резер-
вист в шотландской шапочке, который, одаривая город-
ских барышень обворожительной улыбкой, отважно вы-
слеживал прячущихся в горах кровожадных индейцев.
Мы дали клятву: до конца
С врагом треклятым биться!
236
Мир среди войны
А смерть придет — никто из нас
Ее не убоится! —
звучало на улицах, меж тем как хлеб из бобовой муки
кончился и пришлось перейти на кукурузную.
Обстрелы не возобновлялись, и детей со склада Арана
решено было отправить в школу, чтобы не путались под
ногами. Классы устроили в первом этаже одного из зда-
ний, и, собравшись вместе, мальчишки обменивались
свежими впечатлениями, всем тем, что так и рвалось с
языка.
— У нас четверых убило...
— А у нас шестерых...
— А у нас — двенадцать...
— Ври-ври, да не завирайся!..
— Вот те крест!
— А по шее не хочешь? Скажи еще, что на вас две-
надцать бомб упало... Зазнавала!..
— Я больше всех осколков собрал!..
— Эва! Ну и что?..
— Моя бабка говорит, они лаз роют... Как тогда...
— Рассказывай! Карлистка твоя бабка!..
— Карлистка? Моя бабка карлистка? Да я тебе!.. Ну-
ка, повтори... еще раз скажешь, в глаз дам...
— Куда им! Они рогаток военных боятся!.. Видел ро-
гатки?
— Не-а! А какие они?
— В Сендехе, на батарее смерти... с шипами такими
здоровенными!..
— Ну и что? Прошлый раз они мавров привезли, так
те так через траншеи и сигали...
— Ох, ох, ох!.. Это что, тоже твоя бабка говорит?..
— Мавров? Это как те, которые на площади на шты-
ках плясали?.. Таких, да?.. Здорово! Как разбегутся, да
как сиганут!..
— Заткнись, балда! Ты что, этому веришь?.. Его баб-
ка языком как метлой метет!.. Они наших только уви-
дят — и наутек!
Глава Ш
237
— Мавры?
— Карлисты, балда!
В этих разговорах сквозило свежее, поэтическое виде-
ние войны, видение поистине гомеровское, сотканное из
виденного на самом деле и из того, что им мерещилось
и чудилось на каждом шагу.
Какое небывалое удовольствие было ~ слушать и са-
мому рассказывать все эти небылицы! Какое небывалое
удовольствие было — расцвечивать правду вымыслом
и превращать войну в поэму! Рассказчики слушали друг
друга раскрыв рот; в то время как взрослые страдали от
тягот войны, дети творили из нее поэзию. Живущие
только сегодняшним днем, чистые душой и сердцем, без
забот о будущем, равнодушные к кипению взрослых
страстей, не разумеющие глубинных причин и послед-
ствий войны, они видели в ней лишь чистую форму,
игру, полную неизведанных ощущений.
А между тем день желанного освобождения все не на-
ступал. Двадцать пятого апреля командующий гарнизо-
ном отправил военному министру шифрованное донесе-
ние, в котором вкратце описывал бедственное положе-
ние и общий упадок духа в городе: «Кукурузной муки
хватит только до завтра. Запасы хлеба, риса и свинины
исчерпаны. Солдаты получают неполный паек; начинаю
выдачу кофе вместо вина. Положение осложняется; ста-
раюсь поддерживать боевой настрой; несмотря на это,
слышны жалобы и выражается неуверенность в возмож-
кости и необходимости борьбы до победного конца.
Усиленно противодействую подобным взглядам и впредь
буду наказывать за их распространение».
Нужда втихомолку продолжала свою работу, и во вре-
мя затишья еще активнее, чем во время обстрелов, уны-
ние подтачивало души, недовольные роптали, и то здесь,
то там слышалось слово «капитуляция». Поговаривали
о штурме города каталонскими батальонами, и многие
уже мечтали о пышных усах Савальса, а дальнейшее со-
противление открыто называли глупым упрямством. Дон
238
Мир среди войны
Эпифанио только и говорил, что о дымах. Двадцать
седьмого пронеслось: «Хлеб кончился!»
— Чего же они не штурмуют? Трусы! — кричала до-
нья Марикита.
А дон Эпифанио в ответ напевал:
Карлисты, идите, идите,
Прохвосты, стреляйте, стреляйте,
И крепости наши, а ну-ка, берите,
И наши окопы, траншеи, бойницы
Вы кровью своей обагрите.
Но бодрые песни звучали невесело.
Раздавались призывы выслать из города всех сочув-
ствующих и содействующих карлистам, причем число их
сильно преувеличивалось. К тому же за счет этого можно
было облегчить жизнь оставшимся. Говорили о сноше-
ниях между сочувствующими и осаждающими; о том,
что по ночам они обмениваются световыми сигналами;
и все это шло от недоверия, от стремления свалить все
на воображаемых предателей. Каждый обвинял другого
в том, что он сеет панику; в том, что передаваемое
шепотом слово «капитуляция», как эпидемия, гуляет по
городу; ведь отравить веру — преступление куда более
серьезное, чем отравить воду в колодце; впрочем, и то
и другое были домыслы.
— Ох уж эти сочувствующие,— повторяла донья Ма-
рикита,— прямо из головы не идет, что Артета тоже
резервистом стал... Артета! Да я и родителей его, и ста-
риков, и всю их семью знала... карлисты все до единого;
как родились карлистами, так карлистами и померли...
— Но при чем здесь это?..— спрашивал дон Хуан.
— Как так при чем? Либерал — из карлистской-то
семьи? Дак ведь это то же, что карлист из либералов...
— Значит, по-вашему выходит, что уж если карлисты
или либералы, так всей семьей и на веки вечные?
— Ох, не знаю, как вам и объяснить, дон Хуан; но
я знаю, что говорю. Это с материнским молоком всасы-
вается, а потом — до могилы. Так и в мое время было,
Глава III
239
так и всегда тому быть... Другое дело, что перепуталось
все... ни на кого теперь положиться нельзя; глядишь вот
так на человека и думаешь: «Кто ты?»
Утром двадцать восьмого, сопровождая нескольких
выезжающих из города иностранных подданных, Хуани-
то и Энрике встретились на одном из карлистских аван-
постов с Хуаном Хосе, поболтали с ним и вместе отведа-
ли белого хлеба.
— Ну что, ждите нас на днях в гости.
— Ну что ж, угостим как следует.
~ Вот это друзья, люблю!
Никогда еще их разговор не был таким задушевным
и теплым, никогда так не ощущали они дружеской общ-
ности. Хуан Хосе с Энрике болтали, как старые принте-
ли, припоминая давние истории, но даже словом не об-
молвились о той драке, в которой решалось, кому из них
верховодить на улице; драке, о которой каждый из них
прекрасно помнил, воспоминание о которой окрашивало
все остальные и делало юношей как никогда живо рас-
положенными друг к другу. У обоих стоял перед глазами
тот день, когда, разгоряченные схваткой один на один,
они расходились, вспотевшие, грязные, шмыгая расква-
шенными носами.
В тот же вечер Рафаэла и ее соседка, вместе с Энрике
и Хуанито, вышли прогуляться на окраину. Едва слушая
Энрике, Рафаэла жадно глядела в поле, на тихие сады,
по которым так истосковался ее взгляд. Когда все это
кончится и они снова смогут прогуливаться вот так, все
вместе? Энрике объяснял расположение неприятельских
укреплений, как вдруг они увидели бегущих им навстре-
чу людей.
— Домой, скорее! — сказал Хуанито, побледнев.
В этот момент подруга Рафаэлы вскрикнула и остано-
вилась.
— Что с тобой?
— Не могу идти... Наверно, ранили...— и она поблед-
нела как полотно при одной мысли о том, что ее могло
ранить.
240
Мир среди войны
Рафаэла переводила испуганный взгляд с брата на
Энрике. Юноши подошли к девушке, чтобы поддержать
ее, и тут, взглянув на землю и увидев кровь, она лиши-
лась чувств и упала на руки Энрике. Помимо охвативше-
го ее удивления, ужаса и тревоги, Рафаэла почувствовала
глухой укол ревности.
— Скорее, скорее! Куда-нибудь в дом. Сюда, неси!
Они занесли раненую в ближайший дом; собрался на-
род; и Рафаэла опомнилась только тогда, когда они
с братом уже шли по дороге домой.
— А как же Конча? — воскликнула она, резко оста-
навливаясь.
— Ничего, там найдется, кому о ней позаботиться,
а мы бы только мешались.
«Какой жестокий! — подумала она про себя. И по-
том: — А зачем же остался Энрике, разве он не будет
мешать?»
Девушку ранил доброволец-карлист, который развле-
кался, стреляя в цель по любым мишеням, деревенский
парень, который в мирное время и мухи бы не обидел,
а теперь забавлялся, играя в войну.
Уже дома, в безопасности, Рафаэла почувствовала,
что вся дрожит при мысли о том, какому риску она под-
вергалась, а донья Марикита, узнав о случившемся, вос-
клицала: «Ну, уж теперь мы вам не сдадимся, индейцы,
фарисеи!»
Рафаэла, не находившая покоя после того, что ей до-
велось увидеть, чувствовала, как временами в ней про-
сыпается робкий, боязливый дух матери, но его тут же
подавляли чувство возмущения и ненависти к людям, ве-
дущим эту войну, и глубокая, почти бессознательная
мысль о бессмысленности этой войны, о бессмысленнос-
ти и жестокости дел человеческих. Дела человеческие!
Дела людей, которых не коснулись своим живительным
дуновением ни вера, ни дух семейного очага, соединяю-
щий в себе мужское и женское начало. Так, между
делом, даже не заметив этого, подобные люди ранили
Кончу, бедную Кончу. Мужчины играют в войну, как
Глава III
241
дети, и еще хотят, чтобы несчастные женщины верили,
что они сражаются за что-то серьезное.
Услышав вражеские выстрелы, город, подавленный
нуждой, воспрял; нанесенные ему раны вдохнули в него
мужество, заставили позабыть о голоде. Вновь в адрес
военного министра были направлены требования и
просьбы.
Двадцать девятого, в шесть часов вечера, одновремен-
но и без предварительного предупреждения раздавшиеся
удар городского колокола и грохот неприятельской гау-
бицы обратили прохожих в паническое бегство. В отчая-
нии люди разбегались по домам; многие семьи, успев-
шие вернуться в свои разбомбленные жилища, возвраща-
лись в укрытия. Вначале огонь был очень силен, по
бомбе в минуту; за три часа число выстрелов превысило
сто пятьдесят. Людьми вновь овладела тревога, в доме
дона Хуана легли нс раньше часа ночи, а наутро стало
известно, что дон Мигель уже три дня как не встает
с постели, что каждую минуту ему становится хуже и что
он просит прийти Рафаэлу. Воспользовавшись предо-
ставленной осаждающими короткой передышкой, она
отправилась к нему.
Бедный дон Мигель лежал подавленный и унылый,
у него расстроился желудок, он каждую минуту вздыхал
и говорил исключительно о своей близкой смерти, на
что племянница каждый раз ему отвечала:
— Пустяки!.. Вее мужчины такие: чуть у них что за-
болело, сразу им разные страхи мерещатся!..
— Правда?
Он молча глядел, как хлопочет возле него племянни-
ца, давая ему лекарства, бульон; стоило ей выйти, как он
тут же начинал придумывать, как поведет с ней разго-
вор; что сказал бы он, что бы ответила она,— а когда она
возвращалась, он вновь чувствовал лишь тяжелую нелов-
кость. Между тем колокольный звон и разрывы бомб не
смолкали.
Та ночь, когда Рафаэле пришлось остаться в дядюш-
кином доме, была тревожной. Враг яростно обстреливал
242
Мир среди войны
город. Рафаэле виделся отец с понуро опущенной голо-
вой; она знала, что запасы на исходе, что сил сопротив-
ляться нет, и ей вспоминалась другая печальная ночь,
накануне святого Иосифа, когда смерть унесла ее бед-
ную мать. Бедняжка! И вновь ей послышался жалобный
напев детской песенки.
— Рафаэлилья!
- Что?
Нет, ему ничего было не нужно; только чтобы она
подошла, чтобы поговорила; только услышать ее голос.
Наутро боли уменьшились, и, оставив дядюшку спя-
щим, Рафаэла вернулась домой.
— Ну скоро они начнут штурмовать? — не унималась
донья Марикита.
Луч надежды забрезжил первого мая, когда карлисты
показались на перевалах с обозами и кладью; это было
похоже на отступление. Город облетали известия, по-
ступающие с укреплений. Вражеские батальоны тяну-
лись через перевалы, одаако пушки их по-прежнему
грохотали без умолку. Говорили о смерти старого дона
Кастора и о том, что освободители войдут в город через
его труп.
В надежде на скорое освобождение люди встречали
обстрел бесстрашно. «От злости стреляют!» — говорил
кто-то так, словно выстрелы от этого становились менее
опасны.
И вот!.. В четыре часа вечера, вдалеке, над стелю-
щимся дымом взвился национальный флаг, хотя один
из карлистских батальонов еще держался на Пагасарри.
Все жадно ждали развязки долгой борьбы; было видно,
как освободительные войска теснят осаждающих, и к на-
ступлению темноты уже свои пушки приветствовали
освобожденный город с вершины Санта-Агеды, той, где
устраивались знаменитые гулянья. Сильно бились сердца
в предчувствии свободы, и, хотя обстрел и продолжался,
женщины выходили взглянуть, как вдали, в тихом свете
сумерек армия-освободительница укрепляла свои знаме-
на на вершинах вековых гор. Опасность миновала; они
Глава III
243
были спасены. И кто-то в толпе даже воскликнул: «Бед-
няжки!»
В ту ночь страстное нетерпение и не до конца разве-
янные страхи не давали никому сомкнуть глаз. В один-
надцать неприятель прекратил огонь.
Утром второго мая семейство Арана услышало гром-
кий стук в дверь.
— Спасены! — кричал дон Эпифанио, доставая из
свертка белый хлеб и колбасу.— Спасены! Только что ку-
пил у одной крестьянки мерлузу.
Рафаэла вспоминала дядюшку Мигеля, а Марселино
кричал: «Хлеб, папа! Гляди, хлеб!»
— А войска?
— У ворот. Вчера в половине двенадцатого эти кафры
выстрелили в последний раз и крикнули с аванпоста:
«Вот вам напоследок!»
Все высыпали на улицы, которые, казалось, стали
шире. Город походил на залитый солнцем муравейник,
сновали прохожие, приветствуя друг друга, словно после
долгого путешествия. Появились крестьянки со своими
корзинками, и буханки белого хлеба переходили из рук
в руки. Хуанито вместе с приятелями по караулу вышел
встречать освободителей, и, наткнувшись на корреспон-
дентов иностранных газет, вся компания вдоволь поте-
шилась, рассказывая им разные небылицы.
Второе мая-дата дважды прославленная в испан-
ской истории.
Вступление освободительных войск в Бильбао второго
мая 1874 года пробудило воспоминания о втором мая
18G8 года и оживило в памяти уже полузабытое сражение
при Кальяо второго мая в 1866 году; три эти даты обра-
зуют как бы триаду или треугольник:
2 мая
1808—1866—1874
Триедины! Триедины, как Свобода, Равенство и Брат-
ство; как Бог, Отечество и Король; три — число, кото-
рое, начиная с Троицы, полно тайны и живет своей сим-
волической жизнью. В нем - все!.. И разве не судьбой
244
Мир среди войны
было предначертано, чтобы торжественное освобожде-
ние города, фактически свершившееся на день раньше,
первого числа, без какого-либо ущерба перенеслось на
второе мая? Неисповедимы таинства чисел!
Встретившись на улице, дон Эустакьо и дон Паскуаль
сначала едва было не бросились обниматься, но потом,
не удержавшись, излили друг на друга все за долгое вре-
мя накопившееся раздражение; поругавшись вволю, они
разошлись с легким сердцем и как никогда взаимно рас-
положенные.
Ббльшая часть из приютившихся на складе Арана от-
правились в Ареналь, а Хуанито с приятелями поднялись
на перевал Арчанды — взглянуть на брошенные вражес-
кие укрепления и, полной грудью вдыхая вольный ветер
гор, посмотреть на полуразрушенный город. Да, им было
о чем порассказать! Теперь, когда все уже было позади,
разве могли они не радоваться, что им довелось стать
участниками и свидетелями разыгравшейся драмы?
Дымились хутора, сожженные одни — отступавшими,
другие — городскими мародерами, которые ринулись
грабить дома, штурмовать скотные дворы и задирать по-
падавшихся под горячую руку крестьянок; давая выход
застоявшимся инстинктам, они жаждали отомстить дере-
венским. Несколько подозрительных субъектов вели по-
середине городского бульвара плененную корову.
В тот день Арана ели белый хлеб, сидя в одной из
обычных жилых комнат, имевшей сейчас нежилой вид.
Радость освобождения омрачала память о донье Микаэ-
ле, чья незримая тень, казалось, растерянно бродит по
заваленному мусором и обломкам дому.
Не без некоторой грусти расстались они со складом,
который служил им жильем в тревожные и тоскливые
дни, со складом, навсегда теперь сохранившим неосязае-
мый запах смерти.
Вечером женщины и дети пошли в Ареналь смотреть,
как маршируют колонны освободителей, а дон Хуан,
Хуанито и дон Эпифанио поспешили на сбор батальона
резервистов. Появились ветераны со знаменем, которым
Глава III
245
низложенная королева Изабелла наградила нацио-
нальную милицию в тридцать шестом году.
Потрепанный, жалкий вид имели освободительные
войска, проходившие через Старый мост, единственный
из уцелевших, с которым было связано для города
столько воспоминаний, который служил символом его
побед и был свидетелем его внутренних распрей; встре-
ченные членами городского совета, колонны вступили
на разрушенные улицы. Изнуренными и бледными были
лица солдат; бледными от нужды, от жизни в потем-
ках — лица встречавших; никакого безумного ликования,
лишь редкие приветственные крики раздавались то тут,
то там, но вместе с тем сколько ласковой заботы, сколь-
ко взаимного сострадания было в каждом. Сквозь ра-
дость сквозили безмерная скорбь и сладкое, дремотное
и расслабленное чувство выздоровления. Казалось, люди
очнулись наконец от тягостного сна. Всем остро хоте-
лось одного — покоя.
Недалеко от того места, где стояла Рафаэла, одному
из солдат стало дурно, и женщины, с материнской забо-
той, тут же усадили его на скамью, дали воды, стали об-
махивать.
Самое большое удовольствие испытывали мальчишки,
когда с грохотом, грузно катились по мостовой боевые
орудия с сидящими на лафетах артиллеристами в мунди-
рах с галунами, с яркими флагами в руках.
— А эти — из морской пехоты!
— Гляди, гляди, полковник!..
— Дурак, не полковник, а подполковник!..
Кто-то нес руку на перевязи, у кого-то была перебин-
тована голова; пыль лежала на одежде и лицах. Они не-
сли хлеб, мясо, треску, газеты, новости из далекого
мира, запоздавшие письма.
Арана приняли у себя в доме шестерых офицеров
и шестерых солдат; бедняги ходили на цыпочках и пере-
говаривались шепотом. Офицеры рассказывали фантас-
тические истории о боях в Соморростро, и все — освобо-
дители и освобожденные,— словно соревнуясь, как ста-
рые приятели, рассказывали о своих невзгодах, стараясь
246
Мир среди войны
перещеголять друг друга в описании своих страданий.
О многом не терпелось им рассказать! Теперь, когда
прошлое стало воспоминанием, они могли безболезнен-
но наслаждаться им; теперь, освободившись от тягот
настоящего, их страдания отошли в прошлое — неисся-
каемый источник поэзии. О многом должны они будут
рассказать потомкам! Только теперь те, кто были здесь,
в городе, узнали о том, каково было армии, без боепри-
пасов, между жизнью и смертью.
Донья Марикита проявляла свою радость, выказывая
глубокое презрение к поверженному врагу, сравнивая его
с теми, кто все же попытался штурмовать город в про-
шлую войну.
Наутро в день освобождения Рафаэла отправилась
к дядюшке, который чувствовал себя намного лучше
и шутил, вспоминая обстрелы.
В ночь того же дня из комнаты, где разместились
офицеры, донесся шум. Привыкнув за дни кампании
спать на голой земле, один из них никак не мог уснуть
на постели, в кошмаре ему снилось, что он все падает
и падает куда-то. Лишенный ощущения земли, он чув-
ствовал себя как бы висящим в воздухе, и ему пришлось
постелить тюфячок на полу. Среди тягот походной жиз-
ни он успел полюбить это чувство постоянной тесной
близости с матерью-землей.
Третьего отслужили первую службу, на походный ма-
нер, общую для всех службу под открытым небом.
Надо было видеть сосредоточенно притихшую толпу,
машинально вторившую привычному ходу литургии, в то
время как каждый думал о своих затаенных желаниях,
о былых тяготах, о множестве забот, ожидающих в буду-
щем. Притихшая эта толпа состояла из тех же людей, ко-
торые еще чуть ли не накануне, не смущаясь, читали
в газете о том, что Бильбао защищает свободу мнений от
слепой догматической веры.
Вслед за освободителями появились друзья и род-
ственники осажденных; на город обрушилась лавина
телеграмм и старых писем. Освобождение Бильбао взбу-
доражило всю Испанию; Ла-Корунья, славная своей
Глава III
247
милицией двадцать третьго года, танцуя, высыпала на
улицы; враг Бильбао, Сантандер, направил в город дру-
жескую депутацию; Барселона прислала деньги для бед-
ных семей; город приветствовали как «новую Нуман-
сию», «жемчужину морей», «твердыню абсолютизма»
и даже воспевали в стихах.
Появившегося в доме Арана родственника дона
Эпифанио замучили вопросами. Утешало одно: тем, кто
уехал, пришлось еще хуже. Либералы выжили чудом;
среди карлистов, напротив, все время царило веселье.
Какие тертулии собирались в городах, оживившихся с
приездом эмигрантов-карлистов! Сколько было выпито
лимонада!
— Фанатики, дружок, просто фанатики! А проповеди!
Церкви на церкви не похожи, какие-то клубы или трак-
тиры... Повсюду им мерещатся черные... Только пред-
ставь: на Пасху ни за какие деньги было не продать чу-
десного барашка, потому что — черный! Как-то зашли
мы с Матролочу в церковь,— народу уйма; так все рас-
ступились — не дай Бог коснуться черного. Знаешь тут
одного попа, не припомню сейчас, как зовут... так вот
он им сказал, что Меркурий, с фонтана на бульваре,—
стыд и позор, поскольку, мол, это языческое божество,
покровитель торговцев, воров...
— И нас, тех, кто здесь, в Бильбао, верно?
— Почти угадал. Короче, сразу после проповеди
Меркурия — в реку!
— А про нас что говорили?
— Как только какая новость, трезвонят в колокола
и дуют лимонад... Но хуже всех те, кто из Бильбао при-
ехал...
— Хуже соседа нет врага, это известно. И что ж они,
думали возьмут?
— Думали? Да ни минуты не сомневались. Только
представь: отказывались от кредитов, а кто и радовался,
что разбомбили его кредитора...
С освобождением смертность в городе возросла.
Дон Хуан тревожился, почему войска не преследуют
карлистов, чтобы окончательно их уничтожить, а дон
248
Мир среди войны
Эпифанио, наедине, уверял его, что королем провозгла-
сят Альфонсито, сына низложенной королевы.
— Очень было бы кстати,— отвечал экс-амадеист.
Возмущенный обстрелами, он решил впредь не поку-
пать булл. Ладно, как добрый католик, он готов и даль-
ше изредка ходить к службе, но покупать буллы? Пла-
тить свои деньги попам, чтобы они снова обратили их
против него же? Нет уж, увольте!
У дона Мигеля снова начались приступы, и было вид-
но, что последний час его близок. Когда у его постели
поставили распятие — как ему сказали, из соображений
набожности и ввиду всеобщих торжеств,— он притворил-
ся, что поверил, но дух его был угнетен, и все живее,
чувствуя скорый конец, являлись ему воображаемые со-
беседники его одиноких досугов.
Как-то утром, когда племянница давала ему лекар-
ство, он, в приступе говорливости, окончательно рас-
троганный и расслабленный, взял ее за руку и, видя
ее смутно, как во сне, притянул к себе и поцеловал в лоб
со словами: «А как я тебя любил, Рафаэлилья! Будешь
вспоминать своего бедного дядюшку, одинокого чу-
дака?»
— Ну-ка! Что за разговоры? Скоро поправишься, ни-
чего страшного.
Но силы и у нее были на исходе, и, выйдя из комна-
ты, она не смогла удержать тихих слез скорби и состра-
дания.
Больной то и дело интересовался, заведены ли часы,
между тем как мысли его все больше занимала комедия
смерти, и ему представлялось, что бы он сделал и что бы
сказал, если бы у его кровати, со слезами припадая к его
руке, сидела жена, а рядом стояли пришедшие простить-
ся дети, которых бы он утешал, давая им отрывистые со-
веты и благословляя; момент великого перехода пред-
ставлялся ему в сопровождении всех торжественных
атрибутов, которых требует сюжет. Он не чувствовал
страха, безмятежно созерцая мелькавшие перед ним об-
разы. В полусне доносились до него шаги племянницы,
а затем, когда началась агония и умирающий собрался
Глава III
249
сказать напутственное слово, он, лежа молча и непод-
вижно, с дрожью почувствовал безмерную печаль о не-
прожитой жизни и запоздалое раскаяние в том страхе
счастья, из-за которого он свое счастье потерял. Ему
хотелось вернуться я прошлое; он чувствовал себя оди-
ноким пловцом в открытом море. Все это виделось ему
теперь еще более смутно, но он был по-прежнему споко-
ен, не в силах противиться одолевающей его тяжелой
дреме. Затем впал в оцепенение, и конец его был тихим.
Когда Рафаэла увидала устремленный на нее взгляд су-
хих, остановившихся глаз, она закрыла их; затем, огля-
нувшись по сторонам, поцеловала его в лоб и, вспыхнув,
беззвучно разрыдалась. Бедный, бедный дядюшка!
Уже во второй раз ощущение смерти окрасило все ее
мысли и чувства в чистейшие глубокие тона расставанья.
Дон Хуан долго глядел на мертвое тело брата, и одно-
временно с тем, как ему припоминалась их совместная
жизнь и их далекие детские игры, образ смерти прони-
кал в потаенные уголки его души; тоскливое чувство
росло в нем, по мере того как дыхание смерти сковывало
один за другим все Члены его духовного организма.
Когда вскрыли завещание, оказалось, что дон Мигель
все имущество оставил племяннице, назначив ежеднев-
ное пособие служанке. В ящиках письменного стола на-
шли записки со скрупулезными описаниями обстрелов,
корки бобового хлеба с ярлычками, осколки бомб, порт-
рет Рафаэлы в детстве и прядь волос с запиской «От
моей племянницы». Обнаружив в одном из шкафов не-
пристойные фотографии и книги, дон Хуан, не в силах
сдержать слез, пробормотал:
— Бедный Мигель! Сколько раз хотел я помочь тебе!
Глава IV
ZF як _ огда Игнасио прибыл в
Ч* Соморростро, душа его
была полна смутных желаний, смешанных с зарождаю-
щейся разочарованностью. Его приписали к резервному
батальону в Сан-Фуэнтесе, и, проезжая к месту службы,
он мимоходом увидел главнокомандующего: с бутылкой
коньяку, тот сидел на галерее одного из хуторов, с горя-
щими щеками, пристально глядя вдаль, на вспышки кар-
листских мортир, обстреливавших Бильбао; чтобы ничто
не мешало командующему смотреть, было велено сру-
бить росший перед галереей дуб.
На хуторе, где стоял батальон, люди теснились как
сельди в бочке, и хозяин был вынужден уходить спать
в поле. Это был плутоватый старик, постоянно жаловав-
шийся и причитавший; жена его, по-матерински ласково
укрывая парней во время сна, обирала их как могла.
Старику казалось непостижимым легкомысленное пове-
дение парней, которые сожгли то оконную раму, после
чего окно, чтобы не дуло, приходилось занавешивать
одеялом, то лестницу, после чего наверх забирались че-
рез балкон; вредители, да и только! Офицерские лошади
топтали его посевы, и ему даже не разрешали отлучаться
в горы, угрожая в противном случае расстрелять как
шпиона. Когда же, завидев вино, наваррцы кричали:
«Эх, веселись, душа!» — старик с хитрой улыбкой погля-
дывал в сторону погреба, где у него были припрятаны
бочки, а затем на каптенармуса, с которым ему удалось
найти общий язык.
Глава IV
251
Парни недобро косились на крестьянина, который,
терпеливо снося их презрительные шутки, наживался на
них как мог. Поскольку мирно работать ему не давали,
единственное, что ему оставалось, это тянуть соки из
войны; на насилие со стороны военных он, человек мир-
ный, отвечал хитростью. Раз уж война, пусть каждый во-
юет за себя.
Игнасио проводил дни в ожидании большого сраже-
ния; воинственная фантазия рисовала ему образы один
ярче другого, и, коротая время, он играл в орлянку. Пе-
ред ним расстилалась, как арена, окруженная огромным
амфитеатром, живописная и приветливая долина Сомор-
ростро. По ту сторону реки, разделяющей ее на нерав-
ные части, виднелись, теряясь вдали, силуэты гор, заня-
тых неприятелем, передний край которого занимал по-
зиции на хребте Ханео, протянувшемся вдоль всей
долины. По эту сторону реки, в том месте, где она втека-
ла в долину, располагался опорный пункт карлистов —
остроконечная, со множеством уступов вершина Монта-
ньо; затем, изгибаясь полумесяцем, идут склоны Муррь-
еты, поросший кустарником холм Сан-Педро-де-Абанто
и отделенный от него узким, выводящим на дорогу уще-
льем холм Санта-Хулиана. Следующие за ними холмы,
постепенно повышаясь, переходят в отроги хребта Галь-
дамес. Плавными уступами спускаются горы в долину,
сливаясь с опоясывающей ее цепью холмов, на чьих вер-
шинах часто отдыхают низкие облака.
Линия обороны карлистов протянулась полукругом
по скалистым уступам, а затем круто уходила вверх
к вершинам Гальдамеса. По всему склону Санта-Хулиа-
ны, обращенному к неприятелю, лес срубили, и весь он,
вплоть до вершины Триано, был прорезан глубокими
траншеями с использованием ведущих к рудникам же-
лезнодорожных путей. Повсюду тянулись глухие, без
бойниц, рвы и траншеи; прежде всего рвы, не имеющие
ни одного выступа, могущего послужить мишенью для
артиллерии врага. Пересекавшие склон ходы, прорублен-
ные рудокопами, делали позицию еще более удобной.
Отсюда укрытые рельефом орудия могли контролировать
252
Мир среди войны
дорогу —• стержневую линию долины. Все, даже женщи-
ны, с муравьиным упорством строили эти сооружения.
Кто мог их теперь одолеть? Даже самому Господу Богу
проход здесь был закрыт!
А дальше, в других складках местности, ближе к
Бильбао, тянулись все новые ряды неприступных укреп-
лений.
По-новому дышалось Игнасио среди его новых това-
рищей, которые хотя и не все оказались здесь по жела-
нию, но все были полны желания сражаться. Один из
них, Фермин, как-то ел, сидя на пороге дома, но, услы-
шав рассказ об ужасах разбушевавшейся революции, тут
же молча встал и, прихватив палку, ушел в горы. Все
они боготворили Ольо, но еще больше Радику, камен-
щика из Тафальи, народного героя, который, бросая
клич «Слава Господу!», не раз вел их за собой к победе.
Это были их естественные вожди, сами по себе выдви-
гавшиеся из их среды. Один, сражавшийся еще в годы
Семилетней войны, был прирожденным военным, орга-
низатором сил. В другом воплотился свежий порыв на-
родного одушевления.
Часто вспоминали они кровавые дни, двадцать чет-
вертое и двадцать пятое прошлого месяца, когда сразу
после долгого перехода из Наварры их бросили напе-
ререз Морьонесу, шедшему на помощь Бильбао. Ольо
говорил тогда с ними; уже велись обстрелы Бильбао; сам
король глядел на них; с песней уходили они на позиции.
Республиканский петух, перейдя реку в Соморростро,
повел против них лобовую, как ему казалось, самую
опасную атаку; окружив Монтаньо, его солдаты были
близки к тому, чтоб взять вершину; подгоняемые коман-
дирами, полупьяные, они карабкались вверх по каменис-
тым уступам, несмотря на обрушивавшийся на них огонь
и камни. Тогда карлисты засучили рукава и — в штыки;
алавесцы помогали им со стороны Сан-Педро, и респуб-
ликанскому петуху пришлось отступить, теряя силы
и лишившись одного из двух генералов, командовавших
сражением. Вот когда надо было брать Бильбао! Но мо-
Глава IV
253
мент нанести последний удар осажденному гарнизону
был упущен. Обстрелы продолжались, однообразные, до-
кучные.
— Выходили они колонной по трое и по открытой
местности — на нас! Бедняги! Мы подпустим их побли-
же, и шагов этак с пятидесяти: огонь! Били наверняка,
а кто не выдерживал, мазал — прочь из траншеи! Сто пат-
ронов, сто попаданий. Назавтра, под обломками, нахо-
дим солдатика: трясется весь, зубами стучит от страха да
от холода, на ноги встать не может. Я ему: «Скажи спа-
сибо, что ты не карабинер». А как в штыковую ходили!..
— Ну да еще неизвестно, что легче: в атаку идти или
обратно... Помнишь, как гнали мы их до косогора, а они
потом нам в спину стреляли!
«Да, это не то что Ламиндано и Монтехурра!» — думал
Игнасио, слушая и глядя на безмятежную, тихую долину.
Все, казалось, сошлось, чтобы довести его до наивыс-
шего напряжения. Сливаясь друг с другом, отряды скла-
дывались в армию; воинственный дух одушевлял этих
закаленных добровольцев, которые уже не суетились,
как прежде, а, укрывшись в своих траншеях, спокойно
ожидали атаки. Грудь широко дышала морским, посуро-
вевшим в горах воздухом; нравственная атмосфера мало-
помалу тоже становилась суровей в ожидании великого
часа. Между тем батальонная жизнь текла как обычно,
со своими мелкими склоками, ссорами и прибаутками,
погрязая в мелочах мирной жизни. Многие жаловались
на плохое содержание, и это при том, что ели все до от-
вала, вина и мяса было в избытке.
Игнасио никак не удавалось привыкнуть к жесткой
прямоте наваррцев, вошедшей в пословицу; она казалась
ему то хвастливой, то напускной; он чувствовал, что тот,
кто всегда говорит то, что думает, не всегда думает то,
что говорит.
Стоило только послушать, что они рассказывали про
командиров. Командиры? Да кроме двух-трех все ~ плу-
ты, в голове лишь выпивка да бабы. Стоило одному пар-
ню с красавицей одной словом перекинуться, попросить
воды напиться,—этот кривой шомпол послал его на
254
Мир среди войны
колокольню монастырскую, а как бой начался, его отту-
да мигом сняли.
— Может, только один такой...
— Один? Где один, там и два, все они такие... Я все-
гда говорил: кастильцы нас не озолотят...— и говорив-
ший глядел на Санчеса, единственного кастильца среди
них, человека серьезного, про которого баяли, что он
пришел к ним, спасаясь от тюрьмы, и что ему не нрави-
лось быть вместе с земляками.
Игнасио тянуло к этому серьезному, действительно
серьезному человеку, сдержанному во всех своих прояв-
лениях и внушавшему невольное уважение. Он был вы-
сокий, с изжелта-зеленой кожей, сухой, как лоза, и по
облику его можно было принять за потомка древних
конкистадоров. Казалось, сами кастильские поля, угрю-
мые, сожженные пылающим солнцем, безводные и го-
лые, отметили его печатью суровой степенности. Гово-
рил он мало; но стоило развязать ему язык, и уже лились
без удержу точные, крепко притертые друг к другу слова.
Он мыслил просто, без затей, но под внешним однооб-
разием его мыслей крылись жесткие контрасты света
и тени. Часто казалось, что он не столько размышляет,
сколько живет, блуждая среди стоящих у него перед гла-
зами образов.
— Мне говорили, будто ты убил кого-то,— сказал ему
однажды Игнасио.
— Да нет; жаль, выжил; дурная трава не сохнет.
— Но как же...
— Вам, барчукам, не понять. Жена-покойница после
родов слегла, пришлось мне за дитем ходить. Лекарь да
аптекарь меня и обчистили, чтоб им пусто было! По-
том — неурожай, и остался я без гроша. Пошел я тогда
в город, прихожу к этому сукину сыну... Ворье все эти
законники, крутят свои законы как хотят... туго мне
пришлось: деньги на исходе, жизни не стало, ну а тот
мне наплел, бумагу уговорил подписать отказную; коро-
че, не успел я оглянуться, а эта сволочь уже домишко
мой оттяпал за треть цены... А домик был — загляденье!
Вот такие дела! Пришлось поголодать, даже жене, бедня-
Глава IV
255
ге, а когда подошел с^рок, собрал я денег, кое-что подза-
нял, чтобы домишко выкупить, и прихожу в город —
точно в срок. Пришел — и к нему, а мне говорят — нет
его в городе; тогда я к жене его, хитрая бестия, говорю:
«Мол, принес деньгу. Эстебан Санчес слово держит —
вот, свидетельствуйте...» Кабы не так. Все впустую. Вер-
нулся этот ворюга и говорит, что срок, мол, просрочен,
и другие в глаза тычут: дубина, надо было сразу в суд
идти да свидетелей знать... Куда дернешься! Станет разве
честный человек, который с утра до ночи за сволочную
корку хлеба горбатится, себе голову этими законами
забивать; а те, мудрецы, каждый день новый тебе закон,
да позаковыристей... Ясное дело, раз кормятся они от
этого! Знай плети себе... и власти паскудные — все за
них! Кровососы, захребетники! Я уж просил, молил,
в ногах валялся, плакал... плакал, да, перед ворюгой
этим... Без толку! Тот глаза этак опустил и говорит:
«Брось, мол, комедию ломать, мне твои слезы ни к чему.
Знаю я вас, дармоедов, вам палец в рот не клади».
И предлагает мне мой же собственный дом в аренду
взять, да еще как бы из милости, дерьмо. Я пошел, а ему
говорю: «Попомнишь ты еще Эстебана Санчеса!» В два
дня они со своим писаришкой все дело обтяпали, а жена
моя померла с горя — не могла такого снести, а скоро
и сын за ней, уж больно тошно, думаю, ему в этом пас-
кудном мире жить было. Ну, а дальше что ж. Когда
узнал я, что едет этот паршивец своим, моим то бишь,
добром распоряжаться, подстерег его на дороге с ружь-
ишком. Так вот ведь, выжил. Донесли про меня, и при-
шлось от этих адвокатов-толстосумов ноги уносить, хоть
здесь, с вами, вволю их постреляю. Я такой, меня не
остановишь; но ведь вот что паскудно: хуже всего ко
мне — свои, те же, кого такая же дрянь, как меня, всю
жизнь обирала... Ублюдки, ворье! Навострились наш
хлебушек кушать... Закон, закон, чуть что — закон...
К черту все эти законы, сеньор Игнасио, а кто не по
правде живет — гнать того взашей. Уж я повоюю...
Одинокий, преследуемый правосудием, этот креп-
кий и серьезный человек как никто другой вписывался
256
Мир среди войны
в широкую раму войны. Слушая его искреннюю испо-
ведь, Игнасио чувствовал, как в нем вновь разгорается
то воодушевление, которое охватывало их с Хуаном
Хосе, когда, забравшись в горы, они читали проклама-
ции, настраивавшие бедняков против «безбожной шайки
спекулянтов, забывших стыд и совесть торгашей, мелких
тиранов и провокаторов, которые, как смердящие жабы,
раздулись от поглощенного ими, незаконно отнятого
у церкви имущества». Долой всю эту нечисть; дни ее со-
чтены.
Король устроил им смотр прямо на позициях, торже-
ственно, как знамя, пронося вдоль рядов свои телеса,
словно желая сказать: «Вот он я — тот, за кого вы сража-
етесь; бодрее!»
Двадцать четвертого их впервые обстреляли. Гранаты
пролетали над рвами и взрывались, подымая облака
пыли. Сначала вдалеке показывался белый дымок, и воз-
дух глухо сотрясался; затем, все громче, слышался свис-
тящий звук, Игнасио пригибал голову, и вот уже где-то
рядом раздавался оглушительный взрыв, и комья земли
летели в разные стороны; с визгом разлетались кругом
осколки, и от всего этого сначала словно обливало холо-
дом, а потом бросало в жар. Но ббльшая часть гранат
летела дальше цели, и до Игнасио доносилась лишь раз-
меренная канонада. Этот мерный, мрачный грохот, эта
суровая и торжественная музыка, звуки которой, разно-
сясь, гасли в тишине, были живым символом, громовым
гласом незримого и страшного бога войны, тяжеловесно-
го, мраморного, глухого и слепого божества; как отлича-
лись эти звуки от громкой, будоражащей кровь разно-
голосицы рукопашного боя, когда грудью сшибаются,
смешиваясь, войска. Теперь же им не оставалось ничего
иного, кроме как обратить свою отвагу в терпение
и стойко пережидать обстрел.
В нетерпеливом ожидании великого завтрашнего дня
Игнасио всю ночь почти не спал. Рано утром их переве-
ли на Санта-Хулиану. Батальоны переходили с места на
место, занимая позиции, и во всех движениях чувствова-
Глава IV
257
лась утренняя несобранность, как у человека, который
только встал и, освеженный сном, еще только собирает-
ся вновь приняться за прерванные дела.
В тот же день, двадцать пятого марта, с утра загово-
рила артиллерия противника. Издалека, с перевала Ха-
нео и со стороны моря, доносилась слитная канонада,
в то время как пехота, под прикрытием пушек, входила
в долину, разворачиваясь в линию.
Центральные силы под градом пуль двигались через
мост; левое крыло смыкалось вокруг того самого остро-
верхого Монтаньо, где либералы были наголову разбиты
в феврале; правое — грозило окружить позиции карлис-
тов слева, на высотах.
В половине десятого выстрелы пушек слились в не-
прерывную канонаду; поле сражения скрылось в облаке
дыма. Игнасио заряжал ружье и стрелял равномерно, по
команде, так же, как делали все вокруг него. Это была
работа, обязательная работа, и все делали ее старательно
и, поглощенные ею, не обращали внимания на опас-
ность. Они были похожи на фабричных рабочих, не со-
знающих конечной цели своего труда, не имеющих ни-
какого представления о его общественной значимости.
Фермин сердился, что ему никак не успеть перекурить,
сделать хотя бы пару затяжек.
Не прошло и часа, как поступил приказ сняться с за-
нимаемой позиции. Но зачем и куда идти? «Туда!» —
сказал командир, указывая на одну из вершин слева,
у отрогов Гальдамеса. Они стали подниматься вверх, по
пути пересекая горные дороги; временами теряли из
виду поле боя и только слышали доносящийся оттуда
беспрестанный протяжный гул; временами густой дым,
как низкое облако, повисал над приветливой, живопис-
ной долиной у подножия вековых молчаливых гор. Им
пришлось пройти через рудники, голое, мрачное место,
где чахлые ростки лишь изредка виднелись среди свет-
лых вкраплений руды; кругом виднелись эспланады,
уступы и глубокие щели вертикальных разрезов. Горы
в этом месте были словно изъедены проказой, тонкий
поверхностный слой, питающий растения, был снят,
9 М. де Унамуно
258
Мир среди войны
и земля выставляла напоказ свое пробуравленное чрево.
А они все поднимались, и казалось, этому не будет
конца.
Накануне батальон гипускоанцев, реорганизованный
и пополненный новобранцами после мятежа и преда-
тельства Санта Круса, был поставлен охранять узкий
горный проход Кортес. Не успел батальон расположить-
ся, как ров накрыло гранатой, убившей девятерых чело-
век; в тоскливых раздумьях провели они ночь рядом
с убитыми; ночное безмолвие и мрак, усиливавшие
страх, сломили их, и когда утром они вновь услышали
над головой визг смертоносных гранат, то без сопротив-
ления позволили врагу занять брошенный окоп, между
тем как отважно бившиеся на соседних батареях кас-
тильцы, арагонцы и алавесцы проклинали своих мало-
душных товарищей.
Когда батальон прибыл к месту, люди рассредоточи-
лись, укрываясь за скалами, напротив отбитой траншеи.
Отсюда, с высоты, с поросших кустарником отрогов
было хорошо видно поле боя. Игнасио вдруг овладело
острое чувство того, что они оторваны, отрезаны от всех,
брошены на произвол судьбы; он почувствовал озноб,
слабость, во рту пересохло, волнами подкатывала дурно-
та. Лишь необходимость целиться и стрелять несколько
отвлекала его.
— Вперед, ребята! — весело выкрикнул чей-то голос,
и, услышав его, Игнасио тут же успокоился и приобод-
рился.
— Ну, теперь пойдет потеха! — сказал Фермин.
Они тронулись с места; послышался рожок и чей-то
голос: «Вперед!». Чем быстрее они продвигались, тем
увереннее чувствовал себя Игнасио.
— Кто приказал? Безобразие! —- кричал командир,
увлекаемый бегущими, как спутник, непроизвольно дви-
жущийся за своей планетой.
И действительно, кто скомандовал атаку? Это могли
быть обстоятельства, настрой минуты, это мог сделать
любой.
Глава IV
259
—- Вперед! — ободряюще кричали из-за соседних бру-
стверов.
— Вперед! — подгонял их командир, подчиняясь не-
известно кем отданному приказу и общему порыву.
Держа наперевес ружье с примкнутым штыком, Игна-
сио бежал вперед, хладнокровно и отчетливо видя стре-
ляющих по ним из-за бруствера солдат противника, ста-
рающихся сдержать атаку; но вот они оказались уже
дальше, на другой позиции. Очутившись вскоре у тран-
шеи, атакующие увидели, что она пуста. Рядом с Игна-
сио один из его батальона занес штык над скорчившим-
ся на дне траншеи солдатиком, глядевшим на него бес-
смысленными глазами.
— Оставь, совсем озверел!
— Что же, так мне мою игрушку и не омочить?
Сам не понимая как, Игнасио оказался в траншее,
над которой с визгом летели осколки гранат. Перейдя
траншею, они оказались в круглой котловине, похожей
на большую глиняную миску. Кто-то упал рядом с Игна-
сио, но никто не обратил на упавшего внимания. Нако-
нец бегущие остановились перед участком открытой
местности, который простреливался противником и ко-
торый поэтому приходилось пересекать поодиночке;
Игнасио трясло как в лихорадке. Глядя на то, как его
товарищи один за другим, пригнувшись, перебегают от-
крытый участок, он думал: «Вот... вот сейчас... вот...» —
и часто на одно из эшх «вот» нуля попадала бежавшему
в голову, самое уязвимое Mi cro, и, сделав несколько спо-
тыкающихся шагов, гог падал неуклюже, как кукла,
быть может, чтобы уже больше не встать.
Осколки гранат, визжа, вспарывали воздух, а стояв-
шие рядом бойцы третьего батальона лишь крепче ежи-
мали ружья, когда кто-нибудь из их рядов падал.
Услышав приказ, Игнасио пригнулся и побежал через
простреливаемый участок, стараясь не наступать на ле-
жащие тела. Бежавший рядом с ним вдруг глухо вскрик-
нул и, перекувыркнувшись, тяжело упал на землю, при-
чем Игнасио едва не рассмеялся при виде этого неуклю-
жего сальто.
260
Мир среди войны
— Второй раз родились! — сказал Фермин, когда они
оба были уже по ту сторону опасного участка, а Игнасио
все еще душил смех, по-прежнему виделась неуклюже
кувыркнувшаяся фигура. И словно бы в ответ на слова
Фермина он расхохотался, и этот нервный смех, сняв на-
пряжение, успокоил его.
Высмеявшись, он почувствовал, что судорога страха
отпустила, и в тот же момент увидел неприятеля, бегу-
щего на них с примкнутыми штыками. Выбрав одного
из солдат, Игнасио тщательно прицелился и, подумав:
«Ну-ка, посмотрим!» — выстрелил. Уже отступая вместе
с другими и напоследок оглянувшись, он увидел солда-
тика, стоявшего, согнувшись, на коленях и словно пью-
щего из небольшой лужицы натекшей на землю крови.
Наконец они оказались вне досягаемости, в надеж-
ном месте; темнело.
— Вот все что есть, ребята! ~ сказал командир, вко-т
нец обессилевший и тоже ничего не евший с утра, до-
ставая буханку хлеба; откусив кусок, он передал хлеб
ближайшему в ряду. Тот тоже откусил, передал дальше;
кто-то сказал: «Как на причастии»,— и вместе с шуткой
буханка стала переходить из рук в руки, сопровождаемая
улыбками и смехом. Хлеба хватило ровно на всех.
Скоро командиру принесли корзинку с едой, и кто-то
уже подошел, чтобы прислужить ему, но, поглядев на
корзинку и сообразив, что парни его голодны, командир
пнул ее ногой.
— Браво!
— Вот это человек!
Вдруг послышались голоса: «Вниз их! Трусы! Пусть
бы дома с бабами за прялкой сидели!» Это злосчастные
гипускоанцы, понуро опустив головы, шли между ряда-
ми своих товарищей - кастильцев и наваррцев.
— Им кататься, а нам — саночки возить! — сказал
один из кастильцев.
— Эти своего не упустят,— поддержал его другой.—
Лопочут себе по-тарабарски, сам черт ногу сломит, да
плечами пожимают: «Я не знать, я не понимать»,—
а глядишь, лучший кусок всегда им достается.
Глава IV
261
Тяжелой была расплата за страх. Совсем стемнело;
о том, что делается дальше по линии, никто ничего не
знал.
В ту ночь дул ледяной ветер. Кутаясь в плащ, Игна-
сио чувствовал, как коченеет разбитое, уставшее за день
тело. Некоторые из парней спали в обнимку, греясь теп-
лом друг друга; лица у многих были в черных разводах от
смешанной с пбтом пороховой копоти. Укрываясь за
скалами, в двух шагах от убитых, лежали они в ночной
тишине, ожидая дня и, быть может, смерти.
Игнасио лежал, не в силах сомкнуть глаз, и старался
восстановить в памяти события минувшего дня, но толь-
ко что-то смутное, похожее на кошмар, вспоминалось
ему, и лишь отдельные сцены виделись ярко и живо,
среди них — молодой солдатик на коленях, пьющий из
кровавой лужицы.
А тот смех? С чего вдруг напал на него тот глупый
смех? На душе было тяжело, и хотелось плакать — такой
трагической казалась сейчас, в ночной тишине, неуклю-
же кувыркнувшаяся фигура. Уже не возьмет больше
в руки гитару бедняга Хулиан; сальто-мортале — смер-
тельное сальто.
Временами Игнасио казалось, что земля уходит
из-под него и он висит в воздухе. «Смерть? Что это та-
кое? — думал он, не в силах представить себя не живу-
щим.-—А если я умру? Бедные родители!.. Господи, по-
милуй того, на коленях...»
Интересно, что думает отец о его самочинном пере-
воде в Соморростро, о том, что он оставил батальон,
в котором прожил столько времени? Мальчишество, глу-
пость... может быть, еще можно все переиграть? Нет,
сделанного не воротишь.
В эти вечерние часы, в торжественно и неподвижно
темнеющем воздухе, когда само время, казалось, засты-
вало, обращаясь в мимолетную вечность, призрак смерти
окутывал душу Игнасио густым туманом мрачных пред-
чувствий. Он слышал тяжелое, хриплое дыхание лежа-
щих рядом; неподалеку при свете костра играли в карты.
262
Мир среди войны
Кто-то из лежавших поблизости вскрикнул во сне; Игна-
сио потряс его за плечо.
— Ты что?
— Мертвый приснился, которого я в детстве видел,—
отвечал тот, открывая глаза и переводя дух,— мертвый,
ночью, рядом с дорогой...
— Не могу я в поле ночью спать,—добавил другой,
сидевший на корточках, опершись на ружье,— Как ни
пробовал, не выходит.
И всем стало не по себе, когда кто-то сказал: «Часо-
вой-то чуть не до смерти замерз, закоченел, как ле-
дышка!»
— Эй, кто там?! Ну-ка пошли поглядим! Кто-то из
линии вышел, я видел!
— Ба! Да это небось Сориано, опять пошел по уби-
тым шарить...
— Эх, собачья жизнь...
— Эва! Чего ж лучше,— послышался голос Санчеса,—
здесь хоть работать не нужно...
— То-то и плохо.
— Хуже работы ничего нет.
— Ну да, работа — это...
— Знаю, дело почетное.
— Говорят, работа —добродетель...
— Знаю, когда не сам работаешь. Насчет добродете-
лей это все господа говорят, чтобы мы за них надрыва-
лись. Кто мы для них? Скотина, и все. Погляди кругом:
каждый только и смотрит, как бы от работы отлынить,
и правильно делает... Самая распаскудная вещь — эта ра-
бота... Пусть другие надрываются! А то что ж выходит:
ты себе надрывайся, вшей корми, загнись под забором,
а тебе почет да уважение, честный, мол, человек, и дети
твои, голодные рты, пусть тобой гордятся, мотыгу в руки
и... Пусть вон Папа Римский поработает! Люди мы или
скот?! Спроси, зачем все эти парни сюда пришли?..
— Играю! — раздался голос у костра.
Потом, сквернословя, стали рассказывать разные
истории. Под конец разговор снова зашел о войне.
Глава IV
263
Стало светать, послышались свежие звуки зари, быст-
ро окрасившей небо, и все думали уже только о предсто-
ящем бое, о своих обязанностях.
Солнце еще не показалось, когда вновь стало шумно.
Противник наступал по всей линии; из долины, скрыв-
шейся в облаке дыма, долетал непрестанный треск выст-
релов. Над плотной завесой дыма раскинулось безмятеж-
ное и бесстрастное сияющее весеннее небо, а составляв-
шие зеленый покров гор деревья, и травы, и обитающие
в них насекомые продолжали медленную, молчаливую
борьбу за жизнь.
Их перебросили на Пучету, откуда, укрывшись во
рве, они вели огонь по противнику, который трижды
безуспешно пытался штурмовать высоту и трижды был
отброшен штыковой атакой. Они шли в атаку слепо, как
бык, который, нападая, опускает голову, глядя в землю.
Солдатики-рекруты валились как зрелые, подкошен-
ные серпом колосья их родных полей. Изрешеченные
пулями, они корчились в пыли, испуская дух, кто молча,
кто отчаянно ругаясь. А батальон шел вперед, стиснув
зубы, с остекленевшими глазами, готовый погрузить
сталь штыка в горячую плоть, и люди падали как подко-
шенные, когда враг, готовый к атаке, встречал их зал-
пом. Некоторым, бывшим лесорубам, было неудобно
держать ружье со штыком наперевес, им хотелось по
привычке занести его над головой, как топор.
Оторвав их от родных очагов, от их жизни, их родите-
лей, их мира, их привозили сюда умирать так же, как
и многих других, и, возможно, никто из них даже и не
слышал никогда названия деревушки, откуда были ро-
дом его товарищи. Со смертью угасали их воспомина-
ния, отпечатлевшийся в каждом образ ею безмятежных
родных полей и неба над ними, их любови, надежды, их
миры; весь мир рассыпался, истаивал для них; вместе
с ними умирали целые миры, так и не узнавшие друг
о друге.
Не меньше десяти тысяч ружей и тридцати орудий
давали залп каждую минуту, но либералам так и не уда-
лось обойти левый фланг карлистов.
264
Мир среди войны
Игнасио чувствовал себя оглушенным; впечатления
путались, наслаиваясь одно на другое. Весь тот вечер
они рыли окопы — укрытие от огня неприятельской
артиллерии. Наваррцы, кастильцы, баски, арагонцы ра-
ботали рьяно, наперебой прося лопат и мотыг, стараясь
и здесь превзойти друг друга. Со стороны казалось, что
они копают себе могилы.
В полночь Игнасио и его товарищи снялись с места
и еще до рассвета оказались в Муррьете. Эти дни оста-
вили глубокий след в его душе, и он вновь задумался:
«А к чему она, война?»
Утро дня Богоматери Скорбящих, водительницы кар-
листского войска, выдалось прекрасное. Предыдущие
дни настроили всех на определенный лад, и, когда с утра
началась перестрелка, в душах людей ощущалось напря-
жение и наэлектризованность, как перед столкновением
двух грозовых туч. В эти торжественные часы команди-
рам раздали корреспонденцию. Одни получили весточку
от детей; кто-то читал тревожное письмо жены; кого-то
ждало последнее материнское напутствие. Великая ти-
шина царила надо всем и всеми; каждый, уйдя в себя,
думал о своем.
Игнасио с товарищами все утро просидели в тран-
шее напротив Муррьеты. Одни чистили оружие, другие
спокойно ожидали, когда начнется дело. В полдень
артиллерия противника сосредоточила огонь на мо-
настыре святого Петра, стены которого уже были изре-
шечены осколками, и на Муррьете. Перейдя мост в Мус-
кесе, большая колонна либералов направилась к Монта-
ньо, стремясь отвлечь правый фланг карлистов, чтобы,
атакуя монастырь в центре, вклиниться в линию против-
ника.
То и дело над остроконечной вершиной Монтаньо
вздымалось облако пыли, затем рассеивалось, и станови-
лись видны карлистские командиры, размахивающие
руками, направо и налево бьющие плашмя саблями. Под
градом летящих с Ханео гранат несколько тысяч чело-
век, как черви, извивались, вжимаясь в каменистую
Глава IV
265
землю вершины, и не переставая отбивали огнем атаки
противника.
В час дня, в лучах ослепительно сияющего солнца,
колонны либералов двинулись против карлистского цен-
тра. Грохот пушек заглушал треск ружейных выстрелов.
Солдаты стреляли наугад, чтобы хоть как-то занять
руки, чтобы разрядить нервное напряжение.
Показывались кивера, звучала команда «огонь!»,
и Игнасио стрелял, видя сквозь дым, как падают люди,
а на их месте появляются другие, между тем как офице-
ры махали платками, как пастухи, загоняющие стропти-
вое стадо на бойню. Строем выходили солдаты из мона-
стыря Каррерас, но уже через несколько шагов ряды их
редели вдесятеро. Страх каждого, сливаясь со страхом
остальных, обращался в общее чувство страха; толпа на
мгновение останавливалась и, бросая убитых и раненых,
бежала назад, чтобы затем, моментально построившись,
вновь идти вперед. Они шли на смерть со звериной по-
корностью, не зная ни куда, ни почему, ни зачем они
идут, шли убивать незнакомых им людей или самим
быть убитыми ими, с покорностью ягнят, чье будущее
им самим неведомо; они гибли в пылу боя, в воинствен-
ном порыве, застигнутые врасплох вездесущей смертью.
Огонь велся по линии шириной в две лиги, а нацио-
нальные войска между тем под прикрытием артиллерии
двигались вперед, то откатываясь, то накатываясь вновь,
подобно морским волнам.
Перед домами Муррьеты, на пересечении тропинок,
ведущих от главной дороги к отрогам Монтаньо, смерть
выкашивала людей десятками. Солдаты, пригнувшись,
прятались за кустами, которыми были обсажены тро-
пинки, прижимались к земле, чувствуя ее неумолимо
властное дыханье и слушая свист гранат. Офицеры, опи-
раясь на длинные палки, подбадривали замешкавшихся,
а иногда и били их этими палками. В некоторых местах
живые складывали брустверы из мертвых тел. Движущи-
еся со стороны монастыря массы пехоты разбивались
о подножие холма и откатывались, оставляя за'собой,
как море — водоросли, окровавленные тела. Случалось,
266
Мир среди войны
что живые, спотыкаясь о лежащие тела, падали на них,
и жалобы раненых заглушались ворчаньем пушек.
Временами то тут, то там возникала паника, но страх
все равно, увлекая в едином потоке всех, трусов и смель-
чаков, заставлял их бежать вперед. Кто-то скользил
и спотыкался; взгляды живых, идущих навстречу смерти,
скрещивались со взглядами неподвижных, полных тайны
глаз. Кто-то из причитавших раненых умолкал, когда
его настигала вторая пуля, другие по-прежнему жалова-
лись на то, что их топчут, и просили пить. Люди не вла-
дели собой, двигаясь как в некоем горячечном просвет-
лении.
Игнасио стрелял размеренно и хладнокровно, отдавая
себе ясный отчет во всем, что происходит. Время дре-
мотно застыло для него, и бессвязные, но ясные и отчет-
ливые образы проходили перед его внутренним взглядом.
Увидев, что один из его товарищей выскочил из тран-
шеи, а затем и другие, он последовал за ними, между тем
как неприятель входил в траншею с другого конца, шты-
ками добивая раненых и отставших.
Конечная цель решений, принимаемых всей массой,
была неясна каждому из составляющих эту массу людей;
офицерам, чьи приказы сводились к тому, чтобы устрем-
лять к определенной цели стихийные действия своих
подразделений, тем не менее казалось, что это именно
они вызывают и направляют эти действия.
Батальон поднялся выше, к первым домам Муррьеты,
где предполагалось закрепиться.
— Пока в щепки дома не разнесут, нас отсюда не вы-
курить...
Солдаты двигались вперед, подгоняемые ударами па-
лок. Новые массы атакующих, нахлынув, толкали вперед
отступавших. Увидев солдат в киверах, выбегающих
из-за прикрытия кустов на ровное место, Игнасио поду-
мал: «Пора!» — и вслед за выстрелом кто-нибудь из сол-
датов, выпустив ружье, падал неуклюже, как сорвавшая-
ся с нитей марионетка. Рядом с Игнасио один из его то-
варищей, лежа на полу, жадно дышал, словно стараясь
вдохнуть как можно больше воздуха про запас.
Глава IV
267
Неожиданно раздался оглушительный шум, облако
пыли наполнило дом, в одной из стен показалась тре-
щина.
— Тут нас в порошок сотрут, забираемся выше!
— Сначала дом запалим!
При этих словах неизвестно как и откуда взявшийся
крестьянин стал, предлагая деньги, умолять их не жечь
дом.
— Все одно, теперь он тебе не нужен...
Игнасио и еще несколько человек, поднявшись на се-
новал, собрали большую охапку сена и подожгли дом.
Выбежав из дома, они стали подниматься вверх, прячась
за домами, а красный отблеск пламени все ярче заливал
уже мертвенно-бледное лицо того, кто так жадно дышал
рядом с Игнасио.
Враг наседал сзади вплотную, и в неразберихе и тол-
чее они то и дело сталкивались. Оказавшись в двух ша-
гах друг напротив друга, они застывали, ошеломленные,
не понимая, что происходит. Офицер-либерал угрожаю-
ще заносил палку над одним из отступавших, приняв его
за своего.
Много карлистов собралось в домах верхней окраины
Муррьеты, поскольку, заняв нижнюю окраину, неприя-
тель прекратил огонь.
По глубокому, со всех сторон стесненному горами
ущелью Игнасио и его товарищей перевели на новую
позицию, на вершину Гихас.
Наступила недолгая передышка. Почва в этом месте
была сланцевая, поросшая вереском и дроком; внизу,
на значительном расстоянии, виднелись дома Муррьеты.
Отсюда карлисты простреливали всю дорогу от Каррерас
до Муррьеты и пересечение тропинок. Перед ними рас-
стилалась широкая панорама поля сражения; монастырь
святого Петра, весь в зелени, и монастырь святой Хули-
аны, колокольня которого, как огромный филин, каза-
лось, следит за бойней двумя темными проемами окон,
похожими на широко раскрытые в ужасе глаза; позади
их позиции тянулось ущелье, где в феврале предприняли
268
Мир среди войны
свою знаменитую атаку наваррцы; над ними высился
островерхий Монтаньо, и между ним и Ханео виднелся
кусочек тихого моря и полоска берега в Побенье, где
волны мягко накатывались на прибрежный песок. Но
и там, в глубоком лоне этих сейчас спокойных и безмя-
тежных морских вод, в тихих морских безднах, между
их немыми обитателями тоже продолжалась медленная
и молчаливая борьба за жизнь. Кругом, насколько хватал
глаз, вздымались один за другим горные хребты, как ле-
стница, ведущая в небо, и вершины тянулись ввысь,
словно для того, чтобы получше разглядеть битву. А там,
вдали, виднелась Бегонья и окрестности Бильбао. Изо-
гнувшееся полукругом облако скрывало долину.
Неприятельские гранаты, не долетая, падали в тяну-
щиеся внизу виноградники. Опасней были те, что летели
с фланга, со стороны Ханео, где собравшиеся группами
крестьяне разглядывали картину боя, вооружившись оч-
ками да большими и маленькими биноклями.
Стоя на коленях во рву, батальон укрывался за узким
длинным бруствером. Небо затянулось облаками; бой
приутих, словно переводя дыхание.
— Вряд ли они сюда сунутся,— рассуждал кто-то.—
Хуже места для атаки не найти, прямо верша какая-то.
Услышав слово «верша», Игнасио непроизвольно
взглянул в сторону Бильбао, родного уголка, вспомнив
про ловцов угрей, которые зимними ночами вытаскива-
ют и вновь забрасывают в холодную воду свою снасть
при дрожащем свете фонарика, служащего приманкой.
И этот мимолетно мелькнувший образ мирной жизни,
воспоминание о мирных рыбаках, старающихся перехит-
рить угря,, чтобы поживиться им, ненадолго отвлек его
внимание.
Из неприятельского лагеря донеслись громкие крики,
и скоро карлисты увидели, как новые массы пехоты по-
текли к монастырю. Дело было в том, что главнокоман-
дующий, мирно дремавший после обеда в плетеном
соломенном кресле, узнав о том, что его адъютант ранен,
в порыве внезапного воинственного одушевления потре-
бовал коня, чтобы самому повести войска на штурм.
Глава IV
269
Заразившись его воодушевлением, солдаты бурно при-
ветствовали своего командира, как собравшаяся на бой
быков публика бурно приветствует матадора, который,
величественно откинув назад голову в суконной шапоч-
ке, застывает на миг, прежде чем броситься вперед и по-
разить зверя.
Встречая беспощадный огонь в центре и с флангов,
атакующие двигались к монастырскому ручью, который,
в свою очередь, отчаянно защищали карлисты. От этой
позиции сейчас зависело все, в ней был ключ к победе,
по крайней мере все думали так, и из-за того, что все так
думали, так оно и оказывалось на самом деле.
Когда у Игнасио неожиданно кончились патроны
и он поневоле оказался без дела, чувство страшной тос-
ки и беспокойства охватило его. Он не знал, что делать
со своим ружьем, с самим собой; ему казалось, что те-
перь, безоружный, он стал для неприятельских пуль на-
много уязвимей. «Этот слишком высовывается,—думал
он, глядя на одного из своих соседей,— если его под-
стрелят...» Когда же сосед его действительно упал, слов-
но выбившись из сил (а на самом деле раненный), выпу-
стив из рук ружье, Игнасио подобрался к нему и, взяв
патроны, снова стал стрелять, ожидая, пока раненого
подменят.
С приближением вечера схватка становилась все оже-
сточеннее; казалось, все торопятся завершить дело до
наступления темноты. Каждую из сторон злило упрямое
сопротивление противника; речь теперь шла о том, кто
крепче, даже просто упрямей, и никто не хотел уступать.
Но за этим слепым, твердолобым упрямством крылась
все растущая, великая усталость; надо было решить ис-
ход дела до того, как иссякнут силы, чтобы растянуться
на земле и отдышаться, глубоко, полной грудью вдыхая
вечерний воздух. Последнее усилие и — на покой!
«И я останусь один»,— думал Игнасио, и чувство оди-
ночества все сильнее охватывало его. Один, совсем один
среди такого множества людей, брошенный всеми, как
тонущий, и никто не протянет ему дружескую руку.
Люди убивали друг друга, сами того не желая, движимые
270
Мир среди войны
страхом смерти; страшная скрытая сила слепо влекла их
и, не давая видеть ничего, кроме сиюминутно происхо-
дящего, заставляла в ярости уничтожать друг друга.
Игнасио выдали еще патроны, и он продолжал стре-
лять, как вконец обессилевший путник, которого ноги
несут сами по себе.
Атаки либералов — и какое дело было этим несчаст-
ным солдатам до одолевавших его мыслей! — по-прежне-
му бессильно гасли у каменистого подножия Сан-Педро.
Рота за ротой, во всем блеске, стройными рядами шли
вперед, и лишь немногие возвращались, оставляя тела
своих погибших в цвете лет товарищей. Смерть косила
людей без разбора.
Дело шло уже к вечеру, когда Игнасио, из чистого
любопытства, выглянул за край бруствера, и вдруг что-то
кольнуло его в грудь под талисманом с сердцем Иисуса,
вышитым материнскими руками; в глазах у него потем-
нело, он схватился за грудь и упал. Он то терял созна-
ние, то приходил в себя, очертания окружающего мира
таяли перед глазами, затем он погрузился в глубокий
сон. Чувства его перестали воспринимать окружающее,
память умолкла, душа собралась в комок, и образы дет-
ства, тесно толпясь, в одно неисследимо короткое мгно-
вение промелькнули в ней. Сейчас, когда тело его лежа-
ло на дне траншеи, а душа зависла над вечностью, перед
ним, ожив на одно лишь мгновение, вместившее в себя
годы, прошла в обратном порядке вся его жизнь. Он
увидел мать, которая после очередной уличной потасов-
ки усаживала его к себе на колени, чтобы вытереть ему
чумазое лицо; увидел школьный урок; восьмилетнюю
Рафаэлу, в коротком платьице, с косичками; вновь пере-
жил вечера, когда отец рассказывал о прошлой войне.
Потом он увидел себя в ночной рубашке, стоящим на
коленях в своей детской кровати, и мать, молящуюся ря-
дом, и когда вслед за этим мелькнувшим виденьем губы
его неслышно шепнули слова молитвы, угасающая
жизнь вся сосредоточилась в его глазах и — отлетела,
а мать-земля впитала всю до единой капли сочившуюся
из раны кровь. Лицо его сохранило безмятежно-спокой-
Глава IV
271
ное выражение, как у человека, который, одолев жизнь,
обрел покой в мирном лоне земли, никогда не пребыва-
ющей в мире. Бой по-прежнему грохотал рядом с ним,
и волны времени разбивались о порог вечности.
Утро двадцать восьмого числа было невеселым и ту-
манным. Канонада все так же грохотала над Монтаньо,
и многие из карлистов громко, вслух читали покаянные
молитвы. Из-за тумана обстрел прекратился, пошел
дождь, размывая глину возле убитых.
На место национальных батальонов, обессиленных,
поредевших, подтягивались резервные войска. Батальон
Эстельи потерял треть состава, из двадцати одного офи-
цера в живых остались пятеро. Поле сражения было усе-
яно телами в шинелях, брошенными ранцами, пустыми
гильзами, кусками хлеба; земля, хранящая прошлое и та-
ящая будущее, приняла в себя останки того и другого
войска. Многие из убитых лежали с открытыми, устрем-
ленными в небо глазами, то дремотно спокойными, то
черными от застывшего в зрачках ужаса; другие мертве-
цы, казалось, спали; кто-то судорожно сжимал в руках
оружие; одни лежали ничком, другие застыли, упав на
колени. Кто-то уронил простреленную голову на безды-
ханную грудь врага. Некоторых великая минута застала
в движении, поглощенных боем, спешащих выполнить
приказ; другие лежали, безвольно раскинувшись; фигуры
одних были скрючены ужасом, другие расслаблены, как
во сне, последнем сне тления.
В эту невеселую ночь двадцать восьмого живые спали
подле убитых, и стаи воронья слетались на вершины.
Наваррцы перешептывались, недовольные тем, что их
оторвали от родной земли и привезли на эту бойню, все
из-за проклятого Бильбао. Даже среди начальства царило
уныние. В ту ночь на генеральском совете, под пред-
водительством старого Элио, прославившегося еще
в прошлую войну, при Ориаменди, восемнадцать из при-
сутствующих, в том числе и Король, высказались за
то, чтобы снять осаду, сэкономив за счет этого силы
и время. Против были двое: Беррис и старый Андечага,
272
Мир среди войны
странствующий рыцарь, любимец всех бискайцев.
И Элио, присоединившись к мнению этих двоих, выска-
зался за продолжение осады. Протесты не возымели дей-
ствия: вялому, словно постоянно погруженному в дремо-
ту старцу все еще мерещились упорные бои, шедшие
здесь, в этих же горах, в тридцать шестом году. Настоя-
щее неизбежно должно было представляться его старче-
скому воображению невыразительным и бесцветным;
жестокие и кровопролитные трехдневные бои в долине
должны были пробудить в нем лишь слабое эхо, туман-
ный образ, за которым оживали во всей своей мощи
образы Семилетней войны; все, что происходило сейчас,
в настоящем, воздействуя на его полууснувшие чувства,
будоражило в нем живые и яркие воспоминания молодо-
сти. Единственное, что могли пробудить последние со-
бытия в уставшей от жизни душе Элио,— призрачную
память о давней славной поре, о самых дорогих для него
годах. Другой старик, Андечага, тот, что клялся железом
бискайских рудников и деревом лесов Бискайи, тоже не
желал расставаться с воинственными горами своего про-
шлого. Дух традиции позволил им одержать верх над мо-
лодыми традиционалистами, убедить их отплатить врагу
за тридцать шестой год. Умудренным опытом старцам
легко было повести за собой неопытную молодежь;
к тому же это был цвет карлизма, преданнейшие из пре-
данных.
Сойдясь на нейтральной земле, чтобы похоронить
убитых, противники вместе рыли глубокие рвы, в кото-
рые мертвецы, лишенные последнего материнского на-
путствия, падали вперемежку, белые и черные, связан-
ные святыми братскими узами смерти, чтобы обрести
вечный покой на поле боя, политом их кровью. Земля,
вместе с последней молитвой, с последним сочувствен-
ным словом, укрыла их великим забвением. И небеса
бесстрастно взирали на живых, которые, стоя рядом
с мертвыми, обнажив головы, вторили молитвам капел-
ланов, вслед за ними прося, чтобы'пришло царство Бо-
жие; чтобы исполнилась воля Его на земле, как на небе,
Глава IV 273
в мире действительном и в мире запредельном; чтобы
дал Он им хлеб их насущный; чтобы простил им долги,
как они прощали своим врагам; и чтобы избавил Он их
от лукавого. И, по привычке прося всего этого, не вни-
кая в то, чего они просят, но сознавая свое участие
в акте высшего милосердия, они глядели на безвольные,
неподвижные тела, глядели пристально и завороженно,
торжественно серьезные перед извечной тайной смерти.
Разве не были похожи эти люди на спящих? Что проис-
ходило у них внутри? Чувствовали ли они что-нибудь?
У большинства зрелище смерти не вызывало каких-то
определенных мыслей, которые можно было бы офор-
мить в слова, но чувство глубокой серьезности охватыва-
ло всех.
Вдали от родителей, сваленные без разбора в эту зем-
лю, по которой скоро пройдутся мотыга и плуг! И даже
простой крест не напомнит путнику о жизнях тех, кто
кровью своей полил эти усеянные железом поля.
Глядя на тело Игнасио, Санчес сказал:
— Верно сделал. Что толку —жаться да прятаться...
Чем оно скорей, тем лучше.
Поля и луга были вытоптаны; полуразрушенные, опу-
стелые стояли дома.
Вначале обмениваясь бранью, карлисты и либералы
стали мало-помалу сближаться и скоро уже собирались
все вместе, пели хором и пили из одного стакана.
Двадцать девятого как гром обрушилось на наваррцев
известие о гибели Ольо и Радики, убитых гранатой во
время осмотра неприятельских позиций. Они потеряли
своих героев: Ольо, который в тридцать третьем году
сменил сутану семинариста на мундир королевских
войск, а теперь оставил Королю в наследство тринадцать
тысяч готовых к бою людей — вместо тех двадцати семи,
с которыми он пятнадцать месяцев назад пересек грани-
цу; они потеряли Радику, своего Байярда, своего рыцаря
без страха и упрека, каменщика из Тафальи, который
столько раз приводил к победе свой второй наваррский
батальон. Скорбная новость посеяла в рядах наваррцев
уныние, озлобленность и недоверие; то они хотели
274
Мир среди войны
броситься в штыковую, чтобы отбить виновницу-пушку;
то роптали на безумную затею с осадой Бильбао, против
которой Ольо выступал так же, как, поговаривали, во
время прошлой войны — Сумалакарреги. Каждый рас-
сказывал о происшедшем на свой лад; говорили, что
Доррегарай и Мендири вовремя ушли, предупрежденные
лазутчиком; что граната унесла жизни двух единственно
неподкупных. Говорили и о том, что, увидев умирающе-
го Ольо, которого уносили с поля на руках, Доррегарай,
встав в трагическую позу, во всеуслышание поклялся
отомстить за столь подло пролитую кровь. Эти две смер-
ти символизировали собой великое множество других
смертей; бесславной оказалась гибель тех, кто столько
раз приводил их к славе. И вот уже пронеслось по рядам
роковое «Измена!».
Наконец гневные страсти поулеглись; солдаты и офи-
церы с той и с другой стороны все чаще стали собирать-
ся вместе — поболтать, попеть, угоститься, перекинуться
в карты. К чему им были деньги? Фермин отдал свой
выигрыш одному из черных, чтобы тот, вернувшись до-
мой, поставил свечку Богородице, если, конечно, она
поможет ему выйти из этой переделки живым и деньги
у него еще останутся.
Офицеры обсуждали военные дела.
— Кто бы мог подумать вначале, что мы дойдем до
такого!.. Все наши верили, что это будет не война, а про-
гулка и что не успеем мы глазом моргнуть, как окажемся
в Мадриде!..
— А мы думали, что людей у вас — кот наплакал
и что, стоит вам увидеть кивер, как вы - наутек... Стоит,
мол, послать сюда хорошую колонну, и всех бунтовщи-
ков как ветром сдует...
- А теперь что!.. И кто бы мог подумать! И хуже все-
го, что обратно теперь не повернешь, просто так не по-
ладишь, а жаль — столько крови пролито за Правое
дело...
— Как бы не пролилась та, что еще осталась.
Глава IV
275
— А жаль, полковник! Помните кампанию в Марок-
ко, как мы там вместе дрались! — говорил полковник-
карлист либералу.— Против общего врага все были как
один...
— Черт побери! Как бы там ни было, а все же прият-
но драться с храбрыми людьми... Как ни крути, все мы
испанцы...
Расставаясь, они уже по-новому, крепко и горячо
пожимали друг другу руки; после стольких сражений,
воюя гораздо лучше, чем против чужеземцев, они чув-
ствовали родину, сладость человеческого братства. Сра-
жаясь между собой, они научились сострадать друг
другу; могучее чувство милосердия вырастало из этой
борьбы; в основе же ее лежало ощущение близости,
единства, изливавшееся на людей благоуханием братско-
го сострадания. Братство рождается в драке.
Но это было жестоко, а главное, глупо, действительно
глупо, абсолютно глупо. Солдаты шли на гибель за дру-
гих, опутывали себя новыми цепями, не зная точно, по-
чему идут на погибель. Между ними провели черту:
«Враг — там!». Словом «враг» все было сказано; враг был
там, по ту сторону черты. Война стала для них повинно-
стью, делом, службой.
К одной из групп, где угощались, играли и пели рядо-
вые карлисты и либералы, подошел крестьянин.
— А тебе чего здесь надо? Мало ты с нас шкур на по-
стое драл?
— У, кровосос, скупердяй, иуда... Смотрит, может,
чего ему перепадет...
— Пошел, деревенщина! Убирайся! Ступай работай!
Крестьянин поспешно ушел, втянув голову в плечи:
на этого мирного человека обрушились все как один.
Играли по-крупному; каждый кичился своим безраз-
личием к тому, что случится завтра; каждый стремился
перещеголять других своей беззаботностью.
Пускай наливают побольше вина —
Все выпьем до дна,
Быть трезвым — на кой?!
276
Мир среди войны
Ведь завтра, быть может, труба позовет:
«Солдаты — в поход!»
И — в бой, на убой,—
пели они хором.
Потом кто-нибудь брал гитару и, неловко извлекая из
нее плачущие звуки, запевал одну из тех тягучих, мед-
ленных и монотонных песен, что тянутся как борозды
по вспаханному полю, жалобные и печальные. А иногда
это была бурная, неудержимая хота.
Между тем высшее командование обсуждало основы
возможного соглашения, используя в качестве посредни-
ка духовенство. Одни предлагали сохранить существую-
щую иерархию; Карл VII и абсолютная монархия — кате-
горически отвечали другие; всенародный плебисцит —
возражали третьи, на что четвертые, в свою очередь, воз-
ражали: верность традициям и никакого народовластия
на современный лад. Как никогда уверенно поднимали
карлисты свое знамя с начертанным на нем «Бог, Отече-
ство и Король». В правительственных войсках многие
склонялись в пользу Альфонсито, поскольку нуждались
в короле — едином символе нации в военное время;
в короле, который был бы, прежде всего, первым солда-
том нации, главнокомандующим всеми войсками и во-
площением порядка, не то что какой-нибудь президент,
какой-нибудь штатский. Республика между тем направ-
ляла в армию своих эмиссаров, чтобы поддерживать
нужные ей настроения и сеять в ее рядах семена идей,
находивших в армии благодатную почву. Словом, хвата-
ло всего, были даже такие, кто предлагал провозгласить
императором Серрано, являвшегося в те поры главой
исполнительной власти консервативной республики,
обаятельного генерала, приближенного низложенной ко-
ролевы, состряпавшего небезызвестный договор.
Каждый день теперь противники предупреждали друг
друга о начале обстрелов, а скоро и вовсе стали стрелять
холостыми, для проформы. Напряжение в эти дни спало,
вплоть до того, что однажды стало известно о том, что
капрал с одного из карлистских аванпостов помог
Глава IV
277
заплутавшему неприятельскому батальону вернуться на
свои позиции. По линии отдавались приказы, запрещав-
шие карлистам общение с солдатами противника.
Задувшие в начале апреля яростные ветры сносили
шалашики из веток и дерна, а громоздившиеся в небе
грозовые тучи то и дело разражались ливнями. На горы
обрушился настоящий потоп; размытая земля, мутными
потоками стекая в долину, забивала стволы орудий, зате-
кала в походные палатки либералов, дрожавших от холо-
да, лежа на наспех сколоченных топчанах; карлисты хо-
дили в своих рвах по колено в воде. Ни приготовить
пищу, ни высушить одежду. Непогода заставляла про-
тивников собираться вместе то тут, то там, укрываться
в каком-нибудь доме на нейтральной земле, объединяясь
против общего врага. Когда буря утихла, долина, омыв-
шись от крови, похорошела; лагерь же представлял пла-
чевное зрелище.
Утро Святого четверга выдалось великолепное. На-
божный Лисаррага велел сделать насыпь и, использовав
утварь из соседских церквушек и доски, соорудить имп-
ровизированный алтарь на одной из возвышенностей ле-
вого фланга. Звуки рожков размечали ход литургии, ког-
да же служба подошла к концу, загремели пушки, разда-
лись звуки Королевского марша, люди преклонили
головы и опустили оружие, и одновременно в обоих вра-
жеских лагерях, в душах до нитки промокших и окоче-
невших людей пробудилась память об Искупителе грехов
человеческих, Который принял смерть за людей, чтобы
принести им меч и мир вечный. Потом, отложив ору-
жие, карлисты группами потянулись на молебны.
Ночью вновь задул шквалистый ветер; буря с дождем
разрушала укрытия, оставляя людей без крова; над гора-
ми стоял глухой шум моря, и к утру одиннадцатого ла-
герь напоминал останки потерпевшего крушение кораб-
ля. Дождевая вода, просачиваясь, ускоряла разложение
трупов; в воздухе роились весенние мухи; каркало со-
бравшееся на вершинах воронье, и по долине пополз
ядовитый смрад — спутник войны.
278
Мир среди войны
Эхо событий в Соморростро разлетелось по всей
Испании, подняв волну ненависти и жалости; все новых
и новых своих сынов отправляла нация на помощь Биль-
бао. Многие требовали огнем и мечом обрушиться на
Страну басков, чтобы раз и навсегда уничтожить мятеж-
ное племя; другие громко возмущались духовенством;
многие обвиняли правительство, обсуждая его промахи;
немало было и таких, кто, как всегда, веселился. Карли-
стские позиции в Соморростро представлялись большин-
ству в виде глубоких пропастей, недосягаемых пиков,
узких теснин и ущельев, скалистых нор, веселая и при-
ветливая долина рисовалась им страшным лабиринтом
непреодолимых оборонительных сооружений. В конеч-
ном же счете все это давало свежие новости для прессы,
темы для болтовни и споров в кафе, поводы для досужих
толков большинству, и лишь в немногих домах плакали
и горевали.
Знатные мадридские сеньоры собирались щипать
корпию, сплетничали и, под предлогом учреждения от-
рядов милосердия для помощи раненым, плели интриги
в пользу Альфонсито. В этой взбудораженной обстановке
был сформирован третий армейский корпус, приняв ко-
мандование которым, Конча обратился к офицерам, зая-
вив, что их задача — окружить карлистов и разбить врага
в одном решающем сражении, чего так жаждали фландр-
ские полки.
Старик Элио, преданнейший из вассалов своего Ко-
роля, готовил приказ о том, чтобы перекрыть путь либе-
ралам, ожидая, как то подсказывала ему память, что они
пойдут той же дорогой, что и в тридцать шестом году,
знакомой, естественной и, как подсказывал опыт, един-
ственно возможной. Двадцать седьмого он, из чистой
предосторожности, послал подкрепление старому Анде-
чаге, таким образом ослабив прикрытие маршрута, про-
ложенного его памятью; однако двадцать восьмого Кон-
ча бросил свои колонны на штурм вершины Муньекас,
и там на одной из дорог пуля прервала жизнь старика
Андечаги, семидесятилетнего странствующего рыцаря,
непреклонно вдохновлявшего осаду Бильбао, а теперь
Глава IV
279
оставившего сиротами своих добровольцев. Старик Элио
остался в одиночестве среди молодых генералов, а в это
время либералы занимали долину Сопуэрты, прорывая
линию обороны карлистов. Факты предательски не со-
впадали с воспоминаниями старого героя Ориаменди;
события текли уже по иному руслу; враг, без сомнения,
старался сбить, запутать его. Отдав приказ оставить Со-
пуэрту, он препоручил себя судьбе, меж тем как Лисар-
рага руководил отступлением.
Ночью двадцать восьмого либералы шли маршем по
каменистым тропам под упрямо моросящим дождем,
чтобы соединиться со своими товарищами в Соморрост-
ро. Двадцать десятого они продолжали наступать, карли-
сты же отступали, сдавая позицию за позицией.
Их главнокомандующий выжидал; выжидал, желая
посмотреть, чем все это кончится; выжидал, уверенный
в себе, полагаясь на свою преданность Правому делу, на
преданность собственных воспоминаний, на спаситель-
ный рельеф местности. Сначала надо было найти кон-
чик, а уж потом потихоньку распутать весь клубок; сле-
довало дать врагу обнаружить свои намерения.
В какой-то момент старику Элио показалось, что
Конча все же пойдет старой дорогой, дорогой прошлой
войны, той, что отпечатлелась в его памяти и которую
подсказывал опыт,— на Бальмаседу; иной опоры, кроме
воспоминаний, у него не было; сам он отправился в Гуэ-
ньес, но здесь вновь ход операций отклонился от за-
печатлевшегося в его дряхлом уме образца. Либералы за-
думали невозможное, то, до чего они не додумались
в тридцать шестом году; они углублялись в горы, словно
собираясь подняться на хребет Гальдамес; ну видано ли
было когда-нибудь подобное безумие?! Люди, которых
старик вел за собой наугад, уставшие то и дело менять
направление, сбитые с толку, роптали против этой ходя-
чей развалины, против этого старикашки, которому, как
старому псу, оставалось одно — хранить верность хозяи-
ну. Были офицеры, предлагавшие не обращать на него
внимания, действовать на свой страх и риск, наперекор
судьбе, попытаться сделать хоть что-нибудь, выработать
280
Мир среди войны
свежий план операций и целенаправленно следовать ему.
Конкретный план? Но, следуя одному плану, они зара-
нее отказывались от других возможностей; ох уж эта
неопытная и нетерпеливая молодежь, по наивности ве-
рящая, что чем раньше встанешь, тем раньше рассветет!
План? Да разве мог быть план более грандиозный, чем
эти горы, которые Господь воздвиг здесь, чтобы защи-
тить верных Ему?
Настало тридцатое. Старик, с трудом одолевая дремо-
ту, получал и прочитывал донесения; покорившись об-
стоятельствам, он был спокоен, ожидая того, что должно
было свершиться. Либералы, перебегая от дерева к дере-
ву, прячась за каждым кустом, за каждым камнем, упря-
мо поднимались по отрогам Гальдамеса, разрезая непри-
ятельские фланги. Карлистские генералы настойчиво
уговаривали Элио вновь занять позиции на хребте. Ста-
рик, прочно окопавшись в своих воспоминаниях, вер-
ный своему опыту не меньше, чем Правому делу, отве-
чал, что попытки занять хребет — вздорная затея, уловка,
предпринимаемая исключительно для того, чтобы спу-
тать их карты и посеять панику, что главные силы долж-
ны ожидать противника на той же дороге, которой он
шел в тридцать шестом году, которую подсказывал опыт,
на которую он рано или поздно выйдет; однако, уступая
настойчивым просьбам, он отправил сотню кастильцев
занять дороги на перевале.
Несчастный старый герой Ориаменди чувствовал себя
прескверно; мир, весь его мир накренился и готов был
рухнуть; враг со слепым упрямством одолевал хребет, что
и в голову бы ему не пришло в старые, добрые времена.
Стоя на мосту через Гуэньес, уже заминированном, он
принимал лазутчиков, читал донесения, глядел в подзор-
ную трубу, меж тем как образы прошлого, увлекая за со-
бой, стремительно проносились перед ним. И до чего
только эти новомодные генералы не додумаются!
К вечеру завязалась серьезная перестрелка; либералы
карабкались вверх по всей линии, многие — на четве-
реньках, зубами ухватив ружейные ремни, с одной це-
лью — подняться на хребет; раненые скатывались вниз,
Глава IV
281
цепляясь за камни. Бой шел в тени, которую отбрасыва-
ла скрывавшая луну вершина.
Тогда-то и стал ясен план противника, состоявший
в том, чтобы прорвать линию и запереть героев Сомор-
ростро в ловушку между горами и морем. Старик прика-
зал взорвать мост через Гуэньес и отправился в Содупе.
К тому моменту, когда Доррегарай получил его приказ
отступать из Соморростро, он уже сам начал выводить
войска, не желая дожидаться распоряжений старика, чьи
мысли намного отставали от стремительного хода собы-
тий.
В неверном свете луны бой шел на вершинах Эресалы
и Круса. Отряженные стариком кастильцы приостанови-
ли продвижение либералов, сдерживая их в течение пяти
часов, чем, возможно, спасли от окружения своих това-
рищей в Соморростро.
В полночь, при свете луны, озарявшей вершины, тре-
тий корпус либеральной армии поднялся на пустынные
плоскогорья, и солдаты расположились на отдых среди
зарослей вереска, папоротника и дрока, над которыми
кружили ястребы. Карлистская линия была прорвана,
и отсюда, с высоты, за видневшейся вдали цепью гор
угадывался томящийся в осаде Бильбао.
Старик, последним покидавший Содупе, шел, не
зная, куда его ведут, исполненный преданности и покор-
ности. Два карлистских корпуса объединились в Кастре-
хане, и цепкая память старика мгновенно воскресила пе-
ред ним картины сопротивления, которое он три месяца
оказывал неприятелю здесь в прошлую войну. Король
приказал ему преградить путь врагу, и он выполнил при-
каз. Спросив какого-то молодого офицера о том, как ему
кажется здешняя позиция, и услышав в ответ, что пози-
ция — хуже некуда, он, непоколебимый в своих воспо-
минаниях, приказал отставить разговоры. Но артиллерия
в семьдесят четвертом году была уже не та, что в три-
дцать шестом; врагу уже и не нужно было штурмовать
эти позиции, достаточно было развернуть свои батареи
в горах и вести обстрел с трех сторон, считая орудия
282
Мир среди войны
морской эскадры и Бильбао. И вот на вершинах появи-
лись пушки.
Старый пес, преданный изгнанному семейству, при-
дворный злополучного двора, ожидающий лишь слова
своего господина, оставил командовать Мендири и вмес-
те с Доррегараем отправился в Сорносу, чтобы ветре-
титься с Королем и убедить его в необходимости изме-
нить прежние решения. Рано утром первого мая Менди-
ри получил собственноручно подписанный Королем
приказ об отступлении, и уже в два часа последний кар-
листский батальон уходил по наведенному через реку
мосту; Бильбао был свободен.
Таким образом, карлистская армия, ведомая старым
героем Ориаменди, живым символом преданности, веры,
традиций и опыта, вновь, как и в тридцать шестом году,
потерпела неудачу, ставшую также поражением и его
воспоминаний, которым он по-стариковски верил до
конца. Войска Кончи приветствовали своего командую-
щего на вершине Санта-Агеды и салютовали Бильбао
двадцатью одним пушечным залпом.
Через перевалы гор, с обеих сторон высящихся над
городом на Нервьоне, тянулись карлистские войска, в то
время как мортиры, сдерживая силы городского гарнизо-
на, не умолкали. Многие швыряли свои ружья или раз-
бивали их о стволы деревьев, повсюду раздавались про-
клятья и крики уязвленного самолюбия и разочарования:
«Нас предали, измена!» Уходя, они бросали жадные от-
чаянные взгляды на город, который вновь, истерзанный,
ускользал из их рук, как в тридцать шестом ускользнул
от их отцов.
Немало было таких, кто еще надеялся отыграться.
Третьего числа, ночью, маркизу, непосредственно ру-
ководившему осадой, пришлось делать кровопускание;
всеобщее возмущение не знало границ. Наваррцы вспо-
минали Ольо и Радику, жертв бискайского упрямства;
многие добровольцы повторяли слова Андечаги, старого
странствующего рыцаря, якобы сказавшего: «Если они
и войдут в город, то только через мой труп».
Глава IV
283
Батальоны остановились в Сорносе, расположившись
наподобие цыганского табора; люди валялись на земле,
надломленные духовно и физически; одни офицеры по-
думывали о горькой эмигрантской доле, другие мечтали
о пушках для армии, а между тем Король, мощная фигу-
ра которого виднелась на дороге, прогуливался взад-впе-
ред, словно споря о чем-то с окружавшими его.
— Пушек! Пушек! - кричали повсюду. Офицеры го-
товы были отдать свое жалованье на покупку орудий.
Всем хотелось верить, что не люди, а машины победили
их.
Чтобы утешить свой народ, Король, декретом от тре-
тьего числа, присвоил бискайской Сеньории титул Пре-
восходительства, помимо Светлейшества, который она
уже носила. Поистине: ложка меда в бочке дегтя!
«Сынок!» — вскрикнула Хосефа Игнасия, узнав о смер-
ти сына, и упала без чувств. Педро Антонио, со спокой-
ствием, в котором было что-то пугающее, только про-
бормотал: «На все воля Божья!» — и отправился спать.
«На все воля Божья!» — повторял он и много дней спус-
тя. Душевная рана матери зарубцевалась быстро; боль
разлилась в душе, погрузив ее в подобие сна. С еще
бблыиим рвением и особой сосредоточенностью моли-
лась она теперь, однако, как всегда, не задумывалась над
словами молитв, не чувствовала их вкуса, машинально
повторяя даже «и да сбудется воля Твоя». Лишенные
смысла, молитвы были для нее формой, в которую сво-
бодно отливались, воплощаясь в ней, ее затаенные жела-
ния и чувства тихой музыкой, неспешно объемлющей ее
переживания. Ей виделся сын — такой же, каким она ви-
дела его всегда, но только где-то там, далеко, и она не
могла представить себе его лежащим на земле, с побе-
девшими, неподвижными губами, с застывшим взглядом
и кровавым пятном на груди. Она горевала, что не может
забрать его тело, чтобы похоронить в освященной земле,
а если не тело, то хотя бы то сердечко, которое она вы-
шила для него и которое было с ним при смерти.
— Бедный мой сынок! Где-то он лежит...
284
Мир среди войны
— Молчи, женщина! Господу так было угодно; помо-
лимся, и да исполнится воля Его! Поменьше причитай
да мученика из него не делай; молитвы наши — вот что
ему теперь нужно... Наш долг какой — пока живы, кор-
мить, а когда умрут — молиться о душе их.
Сидя в церкви, Хосефа Игнасия закрывала мокрое от
слез лицо старым молитвенником с засаленными страни-
цами и крупными буквами, которые она едва могла раз-
личать, и каждый раз рыдания теснили ей грудь, когда
доходила она до того места, читая которое она когда-то
день за днем долгие годы просила Господа дать ей сына.
И когда в следующих стихах ей предлагалось просить
особой милости Божией, она думала: «Поскорей бы его
увидеть!»
Среди выражавших соболезнования писем пришло
и письмо от дядюшки Паскуаля, как всегда, в назида-
тельном тоне. Что поделаешь? Надо подчиниться воле
Господней; смерть покрыла Игнасио славой; не следует
оплакивать смерть, дающую жизнь вечную; пусть вспом-
нят, что только тот может быть учеником Христа, кто,
забыв отца и мать, жену, сына и брата своего, возьмет
свой крест, чтобы следовать за Ним; что Господь принял
жизни погибших в Соморростро во искупление творя-
щихся кругом бесчинств; что Игнасио, подобно агнцу,
принесенному на алтарь войны, кровью своей смыл
скверну либерализма и смирил гнев Божий, удержав его
десницу, занесшую над миром бич анархии...
— Да, да, все правда; ах, сынок, бедный мой, броси-
ли тебя в яму...
— Молчи, прах это, прах!
— Прах? Это сынок-то мой, бедный мой Иньячу,
прах?
Письмо дядюшки Паскуаля растрогало Педро Анто-
нио, но когда он почувствовал, как из глубины его слов-
но оцепеневшей души поднимается нежность и слезы
подступают к горлу, то с болью подавил в себе эти не-
жные чувства, потопил их в переполнявшем его внутрен-
нем холоде.
Глава IV
285
Когда Педро Антонио оставался наедине с собой, его
тревожило то непонятное спокойствие, с каким он при-
нял постигший его удар судьбы, то оцепенение, которое
мешало ему постичь истинные размеры его несчастья.
«У меня погиб сын, мой единственный сын»,— повторял
он себе, стараясь вникнуть в смысл того испытания, ко-
торому он подвергался и которое казалось таким есте-
ственным. Но холодное: «У меня погиб сын!» — никак не
превращалось в полное тайны: «Мой сын умер!». Его сын
ушел естественно, как уходят другие; он еще не вернул-
ся, и это тоже было естественно, но он мог вернуться со
дня на день, и единственным посредником между знани-
ем и надеждой, равно живыми, единственной действи-
тельностью было само известие, заключавшие его слова.
Ни отец, ни мать не были до конца уверены, что их
сын убит; это могла быть ошибка, и каждое утро они
ждали, не замечая ожидания друг друга, что он вернется,
и каждый раз отчаивались увидеть его.
Семья Арана сидела за столом, обсуждая минувшие
невзгоды и вспоминая несчастную донью Микаэлу.
— То-то весело было второго мая!
— Да! — воскликнул Хуанито.— Игнасио, сына кон-
дитера, убили... в Соморростро!..
— Бедный! — вскрикнула Рафаэла, почувствовав на
мгновение холодную пустоту в груди,— Нелегко теперь
будет его родителям...
— А чего же они, интересно, ждали! — сказал дон
Хуан.— Уехали к сынку, бросили лавку. Может быть, ду-
мали придворными кондитерами стать?.. В конце кон-
цов, сами того захотели...
— По правде говоря,— сказала Рафаэла,— мне кажет-
ся, это дикость, когда люди убивают друг друга из-за
убеждений.
— Ничего ты не понимаешь! — вмешался брат.—
Из-за убеждений... А тебе бы из-за чего хотелось? Из-за
ревности, да?
«Какой грубый!» — подумала Рафаэла, вспыхнув, как
от пощечины.
286
Мир среди войны
— Ах, дочка, не знаешь ты жизни,— сказал отец, под-
нося кусок ко рту.— Печально, конечно, но — поделом,
будет им урок...
— Не говори так. Некоторые, чтобы стать мужчина-
ми...— начала она, отвечая на жестокие слова брата.
— Такие еще будут радоваться, что у них сын — муче-
ник... Я человек другой, зла им не желаю, но — поделом.
- Если они в чем-то и были не правы, надо простить
их, папа.
— Простить? — и он зачерпнул ложку рисовой
каши,—Ладно, пусть!.. Но забыть?.. Никогда!
Разговор перешел на другую тему, и под конец дон
Хуан воскликнул:
— Бедняги! Все-таки это горе, большое горе. Как-то
они теперь будут? Бедные родители!.. Катастрофа, катас-
трофа...
Говоря это, он думал о покойной жене.
Весь день у Рафаэлы было тяжело на душе; воскресая
из глубин забвения, из самых темных уголков памяти, ей
вспоминался взгляд несчастного Игнасио, который так
смущенно здоровался с ней на улице. Никогда больше
не увидеть ей этого крепкого неказистого паренька с его
уверенной походкой.
Когда в конце семьдесят третьего года кольцо осады
сжималось вокруг Бильбао, дон Хоакин, дядя Пачико,
уехал из города, забрав с собой племянника, и остано-
вился в одном из небольших приморских городков на та-
ком расстоянии от театра военных действий, где ни сами
они, ни их шум не могли его потревожить.
Дядя жил как никогда погруженный в свои привыч-
ные благочестивые занятия, более чем когда-либо утра-
тив интерес к политической борьбе, о которой только
и говорили все кругом, не желая ничего о ней знать,
с каждым днем все больше и больше отдалясь в душе от
этих людей, число которых росло день ото дня.
Что было ему до споров о том, кому править этим
бренным миром? Бог предоставил людям оспаривать
власть над ним; но дон Хоакин, истолковав волю Божью
Глава IV
287
на свой лад и понимая под людьми этих людей, все боль-
ше отдалялся и от мира, и от бесплодных мирских спо-
ров, из которых нельзя было извлечь никакой долговре-
менной пользы. Он испрашивал обращения неверных
и раскаяния грешников, и просьба эта непременно вхо-
дила в упорядоченную систему его молитв; он просил
за них и, поскольку в мире должно быть место всему,
а пути Господни неисчислимы, сострадал тем, кому
судьба определила на свой лад исполнять неисповеди-
мые замыслы божественного Провидения. Непостижи-
мым безумием казалось ему то, что люди способны уби-
вать друг друга из-за частенько незначительной разницы
убеждений, неуемно стремясь навязать другим свои пре-
ходящие мнения. Так думал он, часто вспоминая о том,
что не за других, а за самого себя предстоит отвечать
каждому перед высшим судом.
Все больше отдалялся он от своих друзей и знакомых,
чтобы достичь близости Господа и Его святых ангелов,
уверенный в том, что лучше затаиться и блюсти себя,
чем творить чудеса, пренебрегая собою. Что было ему до
войны и ее превратностей? Не выходя из дома, не при-
слушиваясь к новостям, он тем прочнее укоренялся
в мире святости. Новости! Сколько ни обращай свои
взоры вовне, ложным и суетным будет это виденье! Он
же неустанно надзирал за собою, сам себя предостерегая
и распекая, ни на минуту не упуская самого себя из поля
зрения, а с другими —будь что будет. Основным его
устремлением было воспарить над земным в простоте
и чистоте душевной, пользуясь преходящим для нужд
преходящего и вечным — для вожделений души. Одно
его удручало: несмотря на простоту, намерение его ока-
зывалось не так-то просто исполнить.
Главное было устроить все так, чтобы ничто не меша-
ло плавному ходу его молитв и благочестивых занятий,
бесконечно разнообразных, легко и плавно перетекав-
ших одно в другое в глубоком, гармоничном единстве.
В зависимости от времени года и особого значения каж-
дого месяца и дня, он, с календарем в руке, разнооб-
разил упорядоченное течение своих благочестивых
288
Мир среди войны
упражнений. Одни новены следовали за другими; наме-
рения менялись по достижении цели. С неизменным
удовольствием вел он счет дням, употребленным на то
или иное духовное упражнение. Медитации и благоче-
стивое чтение, прежде всего «Подражание Христу»,
составляли, помимо прочего, его постоянную духовную
пищу. При всем том он ни на шаг не уклонялся от сми-
ренного пути простых смертных, молитвы его были
обычными — слишком хорошо помнил он о том, что
в нищете и ничтожестве пребывают посягнувшие свить
себе гнездо в небесах, поскольку, разучившись летать на
своих крыльях, в нищете прозябают они под крылом
у Господа.
Подобная жизнь помогла ему отвлечься от давнего
физического недуга; от постоянной тревоги и заботы об
уже ставшей хронической болезни, которая мало-помалу
подтачивала его организм; от креста, которым Господь
столь милостиво наградил его, недостойного такой на-
грады. Сосредоточившись на своем кресте, он сделал его
средоточием внешнего мира, в котором вынужден был
жить и бремени которого — подчиняться. Его болезнь
связывала его с вещами вовне, с мимолетными события-
ми низменного мира чувств; молясь, он погружался
в свой внутренний мир, свое тайное утешение, в непре-
ходящие переживания своей души. Мостиком между
двумя этими мирами, как и между болезнью и молитвой,
была неотлучная, хотя и не всегда ощутимо присутству-
ющая, мысль о смерти; о смерти, которая, постоянно
пребывая в незримом отдалении, с каждым растаявшим
в вечности часом становилась все ближе к нему.
Счастливый недуг, который, милостью Божьей, он
мог превращать в сокровенный источник утешения, по-
скольку боли, будучи не столь сильными, этому не пре-
пятствовали! Как дивно — препоручить себя Господу,
с равным смирением принимая от Него добро и зло,
услады и горечи, радости и печали, и за все возносить
Ему хвалу! Нет, нет, он не заслужил такой благодати;
подобный недуг был для него незаслуженным утеше-
нием.
Глава IV
289
Более всего изнуряла его, одновременно ободряя
и отвлекая, внутренняя борьба со злокозненным врагом,
ежечасно витавшим поблизости и подстерегавшим лю-
бую его оплошность. Случалось, ему приходила мысль
о том, что он совершил какую-то ошибку; он тут же
вспоминал, что не мы в грехе, а грех, верша смертонос-
ную работу, обитает в нас, и дальше его размышления
развивались примерно так: «Уж не пустое ли это сомне-
ние, с помощью которого злой дух пытается отвлечь
меня? Или, быть может, как раз он сам и внушает мне,
что это не более чем сомнение?» — и наконец: «А может
быть, и вообще все это — дьявольский соблазн?» И далее
в том же роде. Как-то, постясь с целью умерщвления
плоти и заметив, что умерщвление это доставляет ему
сокровенное духовное наслаждение, он подумал, что,
стало быть, для полноценного умерщвления ему следует
отказаться от поста, тем самым лишив себя тайной отра-
ды. Этот соблазн, в свою очередь, дал ему повод пре-
даться упражнениям в покаянии, как то и подобало
мужу, взыскующему внутреннего совершенства.
Действительно, внутренняя его жизнь была разнооб-
разнейшей и никогда не могла ему наскучить. Все, отно-
сящееся к войне, что так занимало всех остальных,— чтб
было оно по сравнению с сокровенной борьбой души...
его души? Чем были, по сравнению с жестокой битвой,
которую его душа вела за благодать, против искусителя
рода человеческого, чем были все эти битвы, отчетами
о которых пестрели газеты? Не успел он подумать это,
как понял, что он не более чем персть, ничтожный
червь, и предписал себе ряд актов покаяния, актов, со-
ставлявших непременный элемент увлекательнейших
событий его душевной жизни.
Что касается племянника, идеи его уже больше не за-
ставляли дона Хоакина тревожиться, поскольку, несмот-
ря на них, Пачико оставался все таким же и его харак-
тер, его привычки, его настроения тоже оставались пре-
жними. Нет, совершенно невозможно было, чтобы он
мог так серьезно измениться, стать другим; ведь все
это время племянник каждый день был у него на глазах.
10 М. де Унамуно
290
Мир среди войны
Неужели в жизни юноши произошло одно из тех ужас-
ных событий, что, заставив Господа лишить несчастного
своей благодати, полностью меняют весь ход его суще-
ствования? «Это его дело! — говорил дон Хоакин про
себя, прибавляя: — Каждый верит по-своему». И вот
однажды, когда эта мысль вновь посетила его, с ним
случился непочтительного свойства конфуз, что дало ему
повод к раскаянию и явилось небывало новым в ряду
происшествий его сокровенной, душевной жизни. А дело
было в том, что, когда он в очередной раз подумал:
«Каждый верит по-своему»,— голос его разума как бы
в издевку продолжил эту мысль: «...по-своему и блох
давит». «Какое попустительство, какое легкомыслие!
Сколько еще нужно мне над собой работать!» — подумал
он, решив провести все ближайшее время, упражняясь
в покаянии.
Ах, как слепы, как упрямо слепы те, кто не видит,
как неиссякаемо интересна жизнь души, целиком отдав-
шейся заботам о своем здоровье! Что знали о его тайных
восторгах, о неиссякаемой новизне его внутренней жиз-
ни люди мирские, суетные, считающие его человеком
ограниченным, скучным, глуповатым? Пусть, пусть счи-
тают его простофилей, даже дураком — он принимает
это унижение, чтобы однажды возвеличиться и превоз-
нестись. Но... Разве не гордыня заставляла его унижать-
ся, чтобы превознестись, в расчете на превознесение;
разве не она толкала его стать одним из последних, в на-
дежде оказаться одним из первых? Ах! Святая простота!
Святая простота, недосягаемая для тех, кто ищет ее рас-
судком!
Дядя и племянник жили рядом, непроницаемые друг
для друга, не имея ни малейшего представления о том,
каким видится каждый из них другому, жили, однако,
связанные узами бесчисленных привычек, тонкими ни-
тями долгого совместного житья. Дядюшка не мог спо-
койно предаваться долгим ночным молитвам, если не
был уверен, что племянник сидит у себя, погруженный
в привычное чтение; в то же время и племянник не мог
с головой уйти в книгу, если подсознание его не улавли-
Глава IV
291
вало тишайший шепот молитвы, которую вполголоса чи-
тал у себя в комнате дядя, полагая в молитве обрести же-
ланную простоту.
Часто, чтобы скоротать время, Пачико ходил обедать
в грязный ресторанчик, наполовину казино, где местные
бездельники собирались сыграть партийку-другую на
кофе и посудачить о военных новостях, узнанных из
газет.
У каждого из завсегдатаев ресторации был свой, со-
вершенно неповторимый характер, который невозможно
было спутать с характером соседа, и Пачико забавлялся,
наблюдая за их непосредственными проявлениями, слу-
шая их бесконечные картежные перепалки. Сражения
за карточным столом давали им духовную пищу и позво-
ляли каждому проявить себя в полной мере. Частенько
из-за какого-нибудь хода вдруг вспыхивала яростная ссо-
ра, слышалась отчаянная брань, но вот карты перетасо-
вывались и игра продолжалась.
В другой раз они спорили о ходе кампании, тасуя
сводки о передвижениях колонн, причем споры эти ни-
чем не отличались от споров, вызванных тем или иным
поворотом игры. Подолгу длились споры о том, сколько
лиг от Соморростро до Бильбао, три или пять, сколько,
два или четыре месяца, продержатся карлисты.
Пачико нравились эти свободные и живые — и еще
какие живые! — споры между живыми же людьми из
плоти и крови, вкладывающими душу в каждое слово,
и, напротив, какими несносными и нудными казались
ему газетные отчеты, узнать из которых можно было ни-
чуть не больше, чем из споров в ресторанчике. Чего сто-
ил хотя бы один славный капитан в отставке, когда он
торжественно извлекал из кармана неизменную и нераз-
менную золотую унцию, восклицая: «Все это одни разго-
воры!.. Ставлю десять дуро, что они и месяца не протя-
нут!.. Мне ли не знать эту местность!..»
В сравнении с этими спорами газетные статьи были
не более чем легковесными репортажами, беспорядочно-
утомительной россыпью фактов, в лучшем случае — вы-
жимками истории. «Что вообще останется от всей этой
292
Мир среди войны
войны? — думал Пачико.— Сухие сведения, пара строк
в будущих исторических трудах, беглое упоминание
в ряду множества других гражданских войн, чью суть
унесут с собой в могилу ее действующие лица. Не явля-
ется ли эта война всего лишь одним из звеньев в жизни
испанского народа, звеном, сокровенное назначение ко-
торого состоит в том, чтобы сохранить непрерывность
истории?»
Когда ему наскучивало казино, Пачико отправлялся
бродить по окрестностям городка, без какой-либо опре-
деленной цели, то идя полустертой тропинкой, то прямо
через поле, отыскивая новые, незнакомые ему уголки;
его интересовали все подробности постоянно меняюще-
гося пейзажа: неожиданно открывшееся за поворотом
дерево, неприметная тенистая лощинка, незнакомый
прежде хутор; все это интересовало его так же, как посе-
тителей казино — каждое новое сочетание карт в хитро-
сплетении игры, а его дядю — строгое чередование его
молитв и разнообразные эпизоды борьбы его души с бе-
сом. Все было ново и все было старо в постоянном изме-
нении, скрывающем извечную неизменность вещей!
Во время этих прогулок Пачико любил подниматься
на возвышенность, откуда было видно море; взгляд его
тонул в безграничности тихих вод, смыкающихся с не-
бом у плавной черты горизонта. Море и небо сливались
перед ним в величественное единство, взаимооживляя
друг друга; волна с шумом катилась вслед волне, без-
молвно плыли одно за другим облака. Вид безграничной
зыбкой равнины наводил его на смутно угадываемую
мысль о некоей жизни в чистом виде, жизни безымян-
ной, большей, чем самое жизнь, и необычное ощущение
того, что мимолетное мгновение настоящего застывает,
останавливается, охватывало его. Колыхания уходящего
ввысь и вдаль пространства представлялись ему дыхани-
ем спящей Природы, погруженной в глубокий, без сно-
видений сон. Иногда, когда между небом и морем про-
носился, вздымая волны и разгоняя облака, мощный по-
рыв ветра, он вспоминал о Духе Божием, что носился
над водами, и ему казалось, что с минуты на минуту ему
явится величественная, святая тень Всемогущего Старца,
Глава IV
293
каким Его изображают в алтарях,— возлежащим на обла-
цех, в широком, плавными складками ниспадающем
одеянии, созидающим новые миры, восстающие из по-
корных вод.
Затем, уйдя в себя, он вспоминал те битвы идей, что
разыгрывались в его уме в ту пору, когда его сознание
переживало кризис. Превратившиеся в однообразные,
упорядоченные формулы; оторванные от своего родного
мира, мира, в котором они родились; выстроенные в ко-
лонны диалектических мотиваций; подчиненные строгой
тактической логике и ведомые рассудком, идеи развер-
нули в его уме настоящую войну, с битвами, маршами
и контрмаршами, стычками и засадами. И никогда дело
у них не доходило до прямого, открытого столкновения:
по мере того как одни из них приобретали все более от-
четливые и ясные очертания, другие таяли, оставляя по-
зиции, немедленно занимаемые противником. А иногда
полки старых и, казалось бы, наполовину разбитых идей
вновь собирались с силами и бросались в яростную
атаку.
И за всеми этими интеллектуальными баталиями
ощущалось живое биение безграничной и, на первый
взгляд, неприметной стихии мирных переживаний,
скромных образов обыденности, постоянно питавших
его ум. Рядом с миром этих образов все умственные бит-
вы оказывались лишь игрой, потешными боями, неисся-
каемым источником сокровенных удовольствий, которые
доставляет все неожиданно-прихотливое. Много ли сто-
или все эти пресловутые тайные муки, которые как ру-
кой снимало, стоило ему, скажем, сесть обедать? Плод
самовнушения, чистая иллюзия, карусель сомнений.
В конце концов в его душе воцарился мир, войска
враждующих идей были распущены, и былые противни-
цы, как сестры, жили и трудились в его сознании, в его
полностью примирившемся с собой уме. Пребывая в по-
кое этого внутреннего согласия, Пачико научился думать
не одним лишь интеллектом, а всем своим существом,
чувствуя всю глубину жизни в истинной вере, вере
в саму веру, проникнувшись чувством величественной
серьезности жизни, жадно стремясь к жизненной правде,
294
Мир среди войны
а не к рассудочной истине. И только наедине с книгами
или во время одного из тех задушевнейших споров, ко-
торые он иногда еще вел, отзвуки старых сражений про-
буждались в его душе и казалось, что идеи его вновь раз-
бегаются по разные стороны, выстраиваясь под знамена-
ми враждующих армий, но теперь он смотрел на это
холодно и как бы со стороны. Теперь он ясно понимал,
что подобные воинственные забавы ему чужды, что это
не более чем спектакль, разыгрываемый в его сознании
некими неведомыми ему силами; он понял, что никогда
не переживал тех мук сомнения, о которых часто расска-
зывают люди, не нашедшие своего дела.
Когда, случалось, его неожиданно охватывал страх,
страх, казалось, растущий из таинственных потемок его
существа, то он молился, вспоминая свои детские мо-
литвы и чувствуя, как их нежное благоухание успокаива-
ет его душу и перед ним являются картины того туман-
ного мира, что живет в темных недрах бессознательного,
в тех глубинах, куда не доносится шум волнующихся
идей, поверхностное волнение души.
Узнав из письма о смерти Игнасио, Пачико почув-
ствовал, как у него защемило сердце. «Бедняга!» — ска-
зал он про себя и отправился домой, где, запершись,
чтобы никто не мог его видеть, дал волю слезам. Только
теперь Пачико понял, как любил его, и, не удерживая
рыданий, стараясь в слезах найти то тайное облегчение,
которое дает человеку свободный выплеск чувств, отдал-
ся во власть смутных мыслей.
Потерянная жизнь? Потерянная... но для кого? Разве
что для него самого, для бедного Игнасио... Но подоб-
ные жизни составляют духовную атмосферу народа, ат-
мосферу, которой все мы дышим и которая поддержива-
ет и одухотворяет нас.
Когда Пачико вышел из дома, глаза его были сухи
и сердце билось ровно. При виде прохожих он почув-
ствовал прохладное, отрезвляющее дуновение, заставив-
шее его вновь собраться, взять себя в руки, и, обретя
привычную строгость и сухость, он был рад, что никто
Глава IV
295
не видел, как он поддался наплыву чувств, и в то же вре-
мя еще и еще раз с наслаждением переживал испытан-
ное в минуту слабости. Остаток дня он провел размыш-
ляя о смерти своего несчастного друга.
Вечером Пачико, как обычно, сел за стол, чтобы за-
писать пришедшие за день мысли; и хотя, давая им
внешнее выражение, он вновь чувствовал, как подкаты-
вает к горлу комок слез, кипенье его чувств рождало
лишь сухие идеи, которые, попав на бумагу, мгновенно
превращались в холодный, кристаллический узор. И в кон-
це концов память его о несчастном Игнасио отлилась
в форму словно бы высеченной на камне эпитафии, фи-
лософского отрывка, говорящего о смерти. «Подумать
только,— писал он,— что есть люди, со спокойным серд-
цем и холодной душой заставляющие других плакать,
используя для этого набор подержанных фраз, предпи-
сываемых риторикой! Неужели для того, чтобы заставить
человека чувствовать, надо подавить в нем мысль? И все
же какая глубина чувства кроется в глубокой мысли!»
На следующий день он отправился к морю, где увен-
чанные пенными бурунами волны, разбиваясь о берег,
не умолкая пели однообразную и вечную песнь своей
простой жизни, и там, словно омытые покоем, его вче-
рашние мысли канули в плодотворные глубины памяти.
Волны подкатывали к его ногам, одни — с шипением
впитываясь в песок, другие — с шумом, пенными брыз-
гами разбиваясь о камни. Они словно шли на смерть...
и все же... Вслед погибшей волне спешила другая, а лоно
вод, из которого они вышли, пребывало вечно. Там, под
волнами, которые ветер рождал, лохматя безбрежную по-
верхность, но лишь поверхность, океана; там, под волна-
ми, и быть может наперекор им, непрестанно струились
глубинные течения, сплетаясь в безостановочный хоро-
вод.
Глава V
g l едР° у^нтонио с женой
Ж 8 8 жил в родной деревне
вместе с братом-священником, который, стараясь раз-
влечь его, брал с собой на деревенские тертулии, чтобы,
слушая разговоры о ходе войны, он хоть ненадолго поза-
был о своих горестях. Хосефа Игнасия оставалась с неве-
сткой, вдовой штурмана, которая только и говорила ей
что о бедном покойном Игнасио: как последний раз ви-
дела его в форме и при оружии, как ладно он плясал.
Мать чувствовала влечение к этой простой женщине,
которая, помогая ей в ее беспрестанных раздумьях об
утраченном сыне, как эхо, вторила ее непрерывному
внутреннему монологу. Она была готова каждый день
слушать одни и те же подробности, связанные с Игна-
сио, и ждала их, как больной ждет бальзама, способного
облегчить его страдания. Боль ее мало-помалу растворя-
лась во всех событиях, во всех самых скромных проявле-
ниях ее жизни; боль удавалось отвлечь неспешным вяза-
ньем; удавалось поделиться ею с предметами домашнего
обихода; превратить ее в неотвязную, но сладкую мысль,
окрашивавшую все остальные мысли.
Меж тем Педро Антонио забросил все дела, погрузив-
шись в баюкающе плавное, как ход маятника, течение
обыденных событий, в то время как в глубине его души
боль скапливалась и набухала, хотя ей так и не удавалось
вырваться наружу. Он думал о своем несчастном сыне
постоянно, но ход его мысли был медленным, таким
медленным, что, казалось, она стоит на месте, как некий
Глава V
297
смутный, расплывчатый образ, пронизавший собой все
его чувства и мысли. Память о сыне, словно одинокая
огромная туча, темная и плотная, покрыла его душу сво-
ей равномерно сумрачной тенью. Под тенью памяти
крылась боль, безмолвная, неподвижная.
Ему нравилось бродить по знакомым с детства угол-
кам, где когда-то, лежа в тени каштанов и орехов, он
присматривал за коровой; то он шел на речку, слушать
ее неумолчное певучее курчанье, навевавшее воспомина-
ния детства. Во время своих прогулок он то и дело оста-
навливался и заводил обстоятельный, задушевный разго-
вор с кем-нибудь из старых друзей, которые трудились
на своих участках, борясь с неподатливой землей. Ему
нравилось слушать сочувственные слова и неизменно
заканчивавшее все разговоры на эту тему «...а Господь
располагает».
Крестьяне по-прежнему неукоснительно выходили на
все работы; в поле слышались привычные голоса, и, ког-
да в полдень Педро Антонио задумчиво глядел на встав-
шие над хуторами, просачивавшиеся сквозь крыши дым-
ки, таявшие в воздухе, он вспоминал о чем угодно, толь-
ко не о войне. Ему напоминали о ней лишь разговоры
участников тертулии, куда водил его по вечерам брат;
жалобы крестьян на постоянные поборы, которым они
подвергались, чтобы доставлять провиант карлистским
войскам; да какой-нибудь батальон, маршем прошедший
под вечер через деревню. Навязчивая мысль о смерти
сына просачивалась в его сознание без всякой связи
с войной, на которой он погиб.
— Пошел бы куда, развеялся! Господи, что за чело-
век! - повторяла жена, встревоженная его невозмутимым
спокойствием и подозревая, что мужа точит какой-то
недуг, который в один прекрасный день может кончить-
ся ударом или, того и гляди, чем похуже.
Педро Антонио частенько уходил в один из уголков
сада, росшего вокруг дома, где они жили, и там, сидя
под каштаном, возле ручья, с затаенным наслаждением
вслушивался в его бессмысленный лепет и рассеянно
298
Мир среди войны
глядел, как бежит вода, вспениваясь и обтекая попадаю-
щиеся на ее пути камни. Иногда он пускал по течению
лист каштана и провожал его взглядом до тех пор, пока
он не скрывался, как и сам ручей, в траве, и подолгу
восхищенно следил за сновавшими по одной из заводей
водомерками, передвигавшимися по воде так же легко,
как прочие насекомые — по земле.
Погожим вечером он иногда ненадолго выходил на
балкон. Сумерки придавали пейзажу однородность, он
словно загустевал большими темными пятнами, среди
которых светился вдали огонек какого-нибудь хутора,
сквозь наступающую тьму возвещая о затерянном в горах
очаге. Привыкнув к неумолчному журчанью ручья, Пед-
ро Антонио переставал замечать его, и журчание это, по-
добно голосу самой тишины, глубинной мелодией звуча-
ло в его душе, и однообразное ее течение увлекало за со-
бой смутные образы его фантазии.
Неспешно текущие часы размечал густой звон цер-
ковного колокола, широко разносившийся и гаснувший
в безмятежной тишине полей. На заре, ясный и свежий,
словно бы сам собой возникавший из воздуха, он разве-
ивал туман ленивой утренней дремы; в полдень, возгла-
шая время отдыха, звон, торжественный и полнозвуч-
ный, казалось, нисходил с небес; затем, в тот час, когда
свет мешается с тенью, а вершины гор отчетливо выри-
совываются на стынущем мраморном небе, приглушен-
ный, словно шепчущий, он возносился ввысь, как голос
усталой земли; и наконец, трепетно дрожа в сумерках,
звал семьи, уже собравшиеся вокруг своих очагов, мо-
литвой почтить души умерших, тех, кто, покоясь в зем-
ле, был неотторжим от семейного лона. Казалось бы все-
гда одинаковый, колокольный звон звучал по-разному
в разное время дня.
В часы одиноких прогулок Педро Антонио любил за-
ходить на хутор, откуда видна была вся лежавшая внизу
долина; ему нравилось беседовать с хозяином, немощ-
ным стариком, который, сидя на разваливающемся сту-
ле, пристраивался где-нибудь на солнышке, за домом,
и неторопливо лущил кукурузу или чистил картошку,
Глава К
299
чтобы показать, что и он еще кое на что годится. Бро-
шенный домашними, смотревшими на него как на обу-
зу, он с радостью встречал Педро Антонио и заводил
с ним разговор о сыне:
— Никогда не забуду, как приезжал он к нам в дерев-
ню в последний раз... красавчик! Да и вас я тоже совсем
еще мальчуганом помню... мне-то ведь уж за четыре дуро
перевалило... oarleko laur bano gueizago...—добавлял он,
намекая на то, что живет уже девятый десяток.
— А почему вы обращаетесь ко мне на «berori»? —
спрашивал его Педро Антонио, сам по-баскски обраща-
ясь к нему на «zu», среднем между панибратским и ма-
лоупотребимым «ей» и почтительным «Ьегоп».
— Вы богатый, господин.
Кондитеру нравилось слушать, как под конец разго-
вора бедный старик, всякий раз прежде оглянувшись по
сторонам, начинал вполголоса жаловаться на то, как
ведут себя с ним дети, совсем про него позабывшие,
и если бы не маленькая внучка... «Дети! Дети — они сами
по себе... так уж жизнь устроена... Тяжело бедным лю-
дям о своих-то заботиться... Дети!» — восклицал он,
вспоминая и о том, как сам он обходился со своими ста-
рыми родителями. И под конец всегда просил у Бога
одного: восемь дней на смерть — zortzi egunen iltze,—
считая, что этого как раз достаточно, чтобы приготовить
свою душу и не слишком обременять детей долгой бо-
лезнью.
«Дети!» — бормотал, уходя, Педро Антонио, после
разговоров со стариком чувствовавший в голове ужасную
путаницу. И бессвязные и расплывчатые его мысли все-
гда кончались одним: «Восемь дней на смерть!»
Отступление из Соморростро так угнетающе подей-
ствовало на войско, что дону Карлосу пришлось пообе-
щать: скоро Бильбао будет взят и войска его, победно
шествуя от Веры до Кадиса, будут незамедлительно
и повсеместно противостоять революции и безбожию.
Но и в эти дни он сохранил пристрастие к балам, что
свойственно любому добропорядочному монарху. Хунта
300
Мир среди войны
между тем обещала ему победить или умереть; наставляя
добровольцев с кафедры, им внушали магическое «во-
преки!», старательно скрывая провал знаменитого заема
и долгожданного обострения войны между новым и ста-
рым, не упоминая, что Кабрера отвернулся от претен-
дента.
«Бедняга Игнасио! — думал Хуан Хосе.— Надо же
было погибнуть перед самой победой!.. Эх, поторопился!
Еще немного, и мы вместе вошли бы в Бильбао». Как
никогда полный надежд, он считал, что, предприняв от-
чаянное усилие в Соморростро, враг вконец истощил
свои силы и что они, карлисты, напротив, сохранили по-
рыв и желание драться. В конце концов, победа достает-
ся тому, кто умеет выжидать; два-три метких удара, ког-
да противник уже выдохся,— и дело решено!
Войска сошлись у стен святыни карлизма, Эстельи,
куда освободитель Бильбао направился, чтобы оконча-
тельно уничтожить врага. Главнокомандующий карлис-
тов, Доррегарай, преемник старого Элио, говорил о бес-
смысленной жестокости солдат неприятеля; либералы
твердили о том, что яростные вопли врага не что иное,
как свидетельство его бессилия. Обе стороны копили
взаимную злобу, как мальчишки, подзадоривающие друг
друга, прежде чем броситься на противника с кулаками.
Двадцать пятого июня произошла первая стычка; двад-
цать шестого обрушившийся на либералов ливень вымо-
чил солдат до нитки; голодные, они ели картошку, кото-
рую выкапывали на хуторских полях, и поджигали дере-
вушки, чтобы согреться и высушить одежду у огня;
двадцать седьмого артиллерия либералов заставила кар-
листов оттянуть свои силы. Дело уже готово было дойти
до рукопашной, но пришлось пережидать непогоду —
бурю с ливнем, обрушившуюся на оба войска,— и затем,
когда в решающий момент главнокомандующий либера-
лов, Конча, выехал на передовую, чтобы обратиться
к своим солдатам, то был неожиданно убит. Таково было
отмщение за Соморростро, за смерть полководца Ольо,
храбреца Радики, отважного старика Андечаги. Победи-
тели, в мстительном порыве, добивали раненых, которых
Глава V
301
отступавший противник оставлял на опустошенных не-
погодой и людьми полях; на балконе одного из хуторов,
как трофей, вывесили окровавленную простыню, в кото-
рую было завернуто тело Кончи; тридцатого жители раз-
рушенной Абарсусы молили своего Короля о смерти
пленных, каждый десятый из которых, всего двадцать
один человек, был расстрелян на пожарище, под прокля-
тия разоренных пришельцами крестьян. Несколько дней
спустя жена Претендента, недавно прибывшая в Испа-
нию, произвела смотр войск в отрогах Монтехурры —
свидетеля победы.
Среди карлистов пронеслось мощное дуновение на-
дежды; еще не успев в полной мере насладиться своим
успехом — освобождением Бильбао,—враг уже потерял
свою главную гордость — своего предводителя. Через не-
полных два месяца после отступления из Соморростро
карлисты успели вновь собрать силы и победить. Пусть
видят теперь все либералы, что значит войско, ведомое
верой! Что может быть лучшим доказательством жизне-
способности, чем способность разбитого войска вновь
собирать свои силы? Слитно марширующие, похожие на
огромные реки, колонны — это было хорошо на равни-
не; но их войско, войско добровольцев гор, текло по из-
вилистому руслу, мало-помалу подтачивая попадающие-
ся на пути скалы.
Хуан Хосе уже видел себя в Бильбао и сгорал от не-
терпения, потому что начальство медлило, тогда как
именно сейчас, одним разом можно было добиться успеха.
Педро Антонио услышал рассказ о победе, изукра-
шенный различнейшими домыслами, оказавшись в Гер-
нике как раз восьмого июля, в тот самый день, когда
в город въезжали пушки, выгруженные с корабля здесь
же, поблизости. Полгорода высыпало на улицы; взбудо-
раженные славной победой под Эстельей, люди вообра-
жали, что Бильбао уже взят, что дон Карлос — на троне,
фуэросы закреплены монаршей волей, либералы низвер-
жены и мир воцарился на их земле под прикрытием
пушек, которые въезжали в город, украшенные зеленью,
под восторженные крики мальчишек, забиравшихся на
302
Мир среди войны
деревья, чтобы лучше разглядеть шествие. Люди обнима-
ли стволы пушек; какая-то старуха пыталась пробиться
сквозь толпу, чтобы приложиться, как к священной ре-
ликвии, к сияющей на солнце бронзе. Казалось, по ули-
цам, как в праздник Тела Господня, несут Святое прича-
стие; казалось, город празднует конец свирепой эпиде-
мии.
Когда Педро Антонио почувствовал на себе взгляд зи-
яющих чернотой жерл, медленный ход точившей его
мысли на мгновение ускорился и боль встрепенулась
в душе, но, не в силах порвать сковывающие ее путы,
вновь потекла своим неспешным чередом, воскрешая
в душе смутный, расплывчатый образ сына.
Собравшись за чашкой кофе, жители деревни обсуж-
дали новости и строили планы, исходя из газетных
статей.
— Разбрасываются по мелочам! — восклицал местный
хирург.—Сдались им эти Бильбао и Эстелья! Играют
в прятки по горам, а куда лучше было бы — прямехонько
на Мадрид, а они пусть остаются в этих провинциях,
если уж им так хочется. Поразить их в самое сердце!..
— И в прошлую войну все бредили тем же,— возра-
жал Педро Антонио,— сами знаете, к чему привели все
эти хваленые экспедиции...
— Ну, сейчас не то, что тогда... Одни отсюда нава-
лятся, другие — из Каталонии, третьи — из Кастилии,
и — прощай Мадрид!
— Ну что ж! — восклицал дон Эметерио.— Представь,
что мы в Мадриде; что мы делать-то там будем?
— Как что делать?
— Да — чтб?
— Но, дружище... что за вопросы!
— А вот ты поди ответь... Главное, скажу я тебе,
здесь на своем настоять, а что потом будет — это пока не
наша забота. Здесь, здесь, в наших горах...
«Что бы сказали дон Эустакьо, и Гамбелу, и даже, по-
жалуй, дон Браулио, окажись они здесь!» — думал между
тем Педро Антонио, увлеченный спором и непроизволь-
Глава V
303
но связывая деревенскую тертулию с задушевными раз-
говорами, что велись когда-то в его уютной кондитер-
ской.
После вступления инфантов дона Альфонсо и доньи
Бланки в Куэнку дон Эметерио стал выражать притвор-
ное негодование теми ужасами, о которых писали либе-
ральные газеты в связи с данным событием. Тем не ме-
нее он украдкой перечитывал газетные заметки, смакуя
кровавые подробности и не уставая повторять, что нет
ничего хуже слащавой чувствительности — величайшего
порока нашего века, льющего слезы над преступниками
и малой тварью, но, во имя свободы, позволяющего без-
божным учителям отравлять в школах невинные детские
души.
Да, памятным было взятие Куэнки! Пехотные части
после двухдневной осады взяли город штурмом, и, пока
инфанты причащались, вознося хвалы Всевышнему, рас-
поясавшаяся солдатня, чью основу составляли остатки
папских зуавов, алькойские кантоналисты, экс-коммуна-
ры и беглые каторжники, на протяжении двух часов на
свой лад вершила суд Божий, и даже самому епископу
не удалось обуздать разбушевавшуюся ярость наемников.
Они громили и грабили, избивали всех, кого называли
сипаями, приканчивали больных в их кроватях, жгли ар-
ХИВЫ, разносили на куски кабинеты физики и естество-
знания, разрушали типографии и школы, пока наконец
не выдохлись. Под звуки оркестра донья Бланка пронес-
ла карлистское знамя по улицам города, погруженным
в скорбное молчание. По мнению инфанта, солдаты
просто нуждались в том, чтобы дать выход эмоциям.
— Сровнять с землей все эти либеральные гнезда,
и чтоб они быльем поросли!.. Иначе никогда это не
кончится!..— воскликнул дон Эметерио.
— Кончится, когда будет на то воля Божья! — ответил
Педро Антонио.
— Воля Божья!.. Воля Божья!.. Хоть лезь из кожи,
а на все воля Божья! — возразил ему брат, повторяя это
бессознательно-кощунственное выражение, к которому
народ прибегает, когда хочет сказать, что все идет не
так, как хотелось бы.
304
Мир среди войны
Подробности взятия Куэнки посчитали плодом досу-
жей фантазии либеральных газет, однако при всем
том разговоры продолжали так или иначе возвращаться
к Куэнке, к жестокости, которую многие приписывали
испанскому характеру, к разграничению между нравами
мирными и нравами изнеженными, на чем особенно
настаивал дон Эметерио, прочитав «Протестантизм и ка-
толицизм» — сочинение Бальмеса,— в одной из глав
которого знаменитый публицист старается затушевать
варварскую и кровожадную сторону боя быков, «зрелища
столь милого нашему сердцу, которое одновременно
таит в себе способность к самому нежному состраданию
при виде несчастья, но словно бы томится, если долгое
время лишено возможности наблюдать Сцены, исполнен-
ные боли, окропленные кровью».
— Расчувствовались! — восклицал дон Эметерио,
пылко возражая хирургу,— В народе надо поддерживать
мужественный дух, иначе все станут неженками. Потому
и побили Наполеона, что умели сражаться за хлеб
и биться с быками... С богомолками не повоюешь,
а война — это неизбежное.
На следующий день на тертулии читали манифест,
как музыка вторивший кровавой летописи Куэнки, из-
данный доном Карлосом в Морентине, манифест, в ко-
тором, провозглашая себя спасителем Испании, побе-
дившим всех генералов революции, монарх призывал
вспомнить о былом блеске славной шпаги Филиппа V,
о Колумбе, водружающем испанский флаг на новом кон-
тиненте, о завоевании Сиснеросом Орана, о короле Ара-
гона, вонзающем свой кинжал в привилегии Союза,
о Боге, о троне, о Кортесах и о том, что страна — нака-
нуне финансового краха.
— Еще одна Куэнка, еще один такой манифест —
и Испания наша! — с лукавой усмешкой сказал хирург.
«Наша? — подумал Педро Антонио.— Наша Испания?
Как это вся Испания может быть нашей? Моей она ни-
когда не будет! Наша армия! Наша программа! Наши
идеи! Наш король!.. Все наше, наше!.. Моим был только
мой сын и деньги, которые я отдал доя Правого дела».
Глава V
305
Его так и не удалось уговорить съездить в начале
августа в Гернику — поглядеть на короля, который
объезжал свои владения, собирая дань преданности
и стараясь держаться как можно более рыцарственно,
чтобы походить на легендарного беарнца, своего предка
и образец для подражания.
Гораздо больше Педро Антонио нравилось гулять по
окрестностям родной деревушки вид знакомых мест
действовал на него умиротворяюще. Открывавшееся кру-
гом безмятежное зрелище духовно связывало разные по-
коления крестьян; разлитый в природе покой служил тем
неизменным фоном, на котором неспешно текла духов-
ная жизнь дедов и так же суждено течь жизням их вну-
ков и правнуков.
— Ступай, прогуляйся! Христом Богом тебя прошу,
ступай, Перу Антон!
Женское сердце подсказывало, что спокойствие мужа
было подобно сухому жару, выжигающему поля перед
бурей, которая, налетев, срывает с деревьев еще недавно
зеленую, но уже успевшую пожухнуть листву.
Из всех признаков больше других ее тревожило то,
как часто вспоминал Педро Антонио о деньгах, которые
он отдал на Правое дело.
— Говорила я тебе, сколько раз говорила: прежде чем
деньги давать, подумай хорошенько... Но уж куда нам,
женщинам, в ваши мужские дела лезть...
— Ничего, еще не все потеряно... Да и как я мог ему
отказать; ты что же, хотела, чтоб я ему «нет» сказал?..
Споры со спутницей жизни доставляли Педро Анто-
нио тайное удовольствие, и он сам намеренно разжигал
в себе беспокойство. Она же, отчасти догадываясь о том,
что происходит с мужем, говорила ему:
— Пустяки это все, ты не переживай... На жизнь нам
хватит, мы люди скромные...
Оба умолкали, и между ними неотвязным призраком
вставала память о погибшем сыне.
— Как бы там ни было, а разузнать попробуй... Поез-
жай, поговори с доном Хосе Марией.
306
Мир среди войны
Наконец Педро Антонио решил вместе с Гамбелу от-
правиться в Дуранго, где в это время учреждалось карли-
стское государство.
Там уже выпускались свои почтовые марки и налажи-
валась система связи; чеканились свои, медные, мень-
шего достоинства, чем имевшие хождение в стране, се-
ребряные монеты, на которых красовался лик Короля
милостью Божьей, увенчанного лаврами, наподобие Це-
заря; был организован телеграф; в университете Оньяте
вот-вот должны были начаться занятия; раздавались на-
грады, жаловались титулы герцогов, маркизов и графов;
основывались конторы и присутственные места. Мало-
помалу, под прикрытием пушек, выстраивался сложный
государственный механизм. Не ошибается лишь тот,
кто ничего не делает; рано или поздно, с учетом оши-
бок, будет выработана определенная положительная про-
грамма.
— Трутни,— говорил Гамбелу, обращаясь к Педро
Антонио,— Не эти придворные штучки, а хороший гене-
ралитет — вот что нужно. А эти —знай себе толкутся
целыми днями на улицах да в кафе заседают... Уверяют
друг друга в победе и спорят о тактике... А знать эта —
голоштанная, понаехали отовсюду, экипаж за казенный
счет и лучшие наши парни в адъютантах...
— То же и в тридцать девятом было...
— Куда там, хуже. Вместо Элио — Доррегарай, масон.
— Масон?
— Ну да. Тут их вообще много; подчиняются какому-
то своему Совету в Бильбао, тот еще кому-то, а все вме-
сте — Незримой Юдоли... Никому верить нельзя...
— Незримая Юдоль! — пробормотал Педро Антонио,
вздрогнув и непроизвольно взглянув назад,— взгляд его
наткнулся на Селестино; увидев Педро Антонио, тот мо-
ментально состроил подобающее лицо и, подойдя, про-
тянул ему руку со словами:
— Вот ведь как бывает!.. Очень, очень печальная
новость... Я всей душой любил несчастного... Такое бла-
городство, такая искренность, а главное, он так верил
в наше дело!
Глава V
307
После краткого напутственного слова, выдержанного
в том же тоне, о том, какую блестящую пору переживает
теперь Дуранго, он переключился на предполагаемую
осаду Ируна, которой должен был руководить сам Ко-
роль, и наконец отметил, что старый и верный Элио
вновь пользуется расположением своего властелина.
— Не хватает только, чтобы сам святой Иаков, гроза
мавров, спустился сюда на белом коне... или Святая
Дева,— сказал Гамбелу.
— Святая Дева? — воскликнул Селестино.— Святые
девы теперь только пастухам являются...
Незримая Юдоль! О ней были все мысли Педро Анто-
нио, когда, расставшись с Селестино, он отправился
на поиски дона Хосе Марии, чтобы поговорить с ним
о своих деньгах. Так и не найдя его, Педро Антонио вер-
нулся в деревню, к жене, продолжая думать о деньгах,
о блестящей поре, которую переживает Дуранго, и о Не-
зримой Юдоли — образы их смутно маячили в его уме на
фоне неотвязного призрака сына.
В деревне он то и дело захаживал к одному из хуто-
рян; собравшись, они в два голоса сокрушались о поте-
рянных сбережениях. Как и у него, у хуторянина погиб
на войне сын, и, как и Педро Антонио, он, похоже,
больше думал о потерянных деньгах. Он уже расплатился
кровью сына, а теперь у него выкачивали и содержимое
кошелька; тяжело отдавать детей, молодых и сильных
работников; но в конечном-то счете дети подрастают:
один уходит, другой становится на его место, а семья су-
ществует по-прежнему, и хотя парой рук становится
меньше, но меньше и ртом; ну а если уж и кошелек
пуст, то из этого капкана не вывернешься: и дом разва-
лится, и все разбредутся куда глаза глядят. А когда рас-
палась семья, тут уже ничем не поможешь. Оба очень
отчетливо ощущали этот дух семьи, во имя которого
люди приносят жертвы.
- Не горюй,- говорил ему Педро Антонио.- На
небе нам сторицей воздастся.
— И в церкви так говорят... А у меня один в армии,
а другого нет уже; я да женщины мои — больше работать
308
Мир среди войны
некому... Если так и дальше пойдет, придется продать
хутор... что тогда моему сыну делать?
Педро Антонио думал о будущем, о том, какая ста-
рость ожидает его. Иногда он сетовал на то, что слиш-
ком мало горюет по сыну, но тут же успокаивал себя:
«Каждый должен нести свой крест радостно». Но стран-
но было, что слишком легким оказался этот крест...
А может, его ждал крест и потяжелее?
После сокрушительного поражения карлистов в Иру-
не, когда армия, ведомая самим Королем, была обраще-
на в позорное бегство, кондитер вновь приехал в Дуран-
го. Войско бежало; несчастные раненые, вынужденные
покинуть лазареты, гибли в снегах. Неудача дала повод
новым внутренним распрям, Король приговорил двух
командиров к смертной казни как трусов и изменников.
На этот раз Педро Антонио удалось-таки найти дона
Хосе Марию, который, увидев кондитера, напустил на
себя скорбный вид и сказал:
— Насылая на нас невзгоды, Господь испытывает
наше терпение... Но мы, недостойные, на кого снизошла
неизреченная благодать, находя утешение в вере...
Заладив свое, он уже не мог остановиться; но, побла-
годарив его, Педро Антонио воскликнул:
— Все пропало!
— Конечно! Если только не терять попусту время
здесь, а идти прямо на Мадрид... На Мадрид!
Военные события свели всю его программу конкрет-
ных действий, о которой он так страстно толковал перед
войной, к одной этой фразе: «На Мадрид!». Главную за-
дачу он видел теперь в том, чтобы овладеть координиру-
ющим центром, в двадцать четыре часа взять нити прав-
ления в свои руки — и перед его программой открыва-
лась широкая дорога.
— А как же мои проценты? — спросил Педро Анто-
нио.
Дон Хосе Мария с удивлением взглянул на человека,
который, потеряв сына, беспокоится о деньгах.
— На Мадрид! На Мадрид! — с жаром воскликнул со-
чувствующий, словно бы заканчивая вслух мысленный
монолог.
Глава V
309
Они все-таки поговорили о денежных делах, и Педро
Антонио немного успокоился.
Озабоченность судьбой своих вложений мало-помалу
превратилась у него в навязчивую идею, которая тем не
менее была не в силах заглушить то и дело готовую бо-
лью прорваться трепетную мысль о потерянном сыне.
— Что-то не нравится мне Педро Антонио,— говори-
ла Хосефа Игнасия своему деверю, священнику,—бо-
юсь, как бы не тронулся умом; только и твердит полный
день, что по миру пойдем, ворчит, что трачу много...
А о бедном нашем Игнасио ни слова... Ах, сынок! Госпо-
ди Иисусе, какое несчастье!
Под Рождество, в конце семьдесят четвертого года,
Педро Антонио частенько захаживал на хутор к одному
из родственников и там, сидя на большой кухне у очага,
где готовился ужин, слушал разговоры о бесконечных
крестьянских заботах и задумчиво глядел на волнистые
языки пламени, которое, потрескивая, рвалось на волю
и лизало, то вытягиваясь, то укорачиваясь, закопченную
стену. И тогда ему вспоминался тихо тлеющий огонь его
жаровни в лавке, то, как ворошил он переливающиеся
трепетным красным жаром угли, а в это время рядом
шел горячий спор между дядюшкой Паскуалем и доном
Эустакьо; тот смирный, покорный огонь, свернувшийся,
как преданный пес, у ног хозяина, которому, сгорая, он
приносил себя в жертву. При виде пламени ему пред-
ставлялось чистилище, а оно наводило на мысли о сыне,
и, молясь о его душе, Педро Антонио тихонько бормотал
«Отче наш».
Не было еще в жизни Хосефы Игнасии такого пе-
чального Рождества. Муж ее встретил праздник с той же
невозмутимой покорностью, с какой встречал все после
смерти сына, но уже не заводил рассказов о былом, до-
ставлявших ему прежде такую радость. Брат-священник,
пытаясь ободрить и развлечь его, рассказывал о победе
карлистского оружия в Урньете в день Непорочного за-
чатия, и о мятеже, который подняли в Сагунте либераль-
ные войска, поддерживающие Альфонсито, сына короле-
вы, низложенной сентябрьской революцией. С ожесто-
чением, присущим горячим сторонникам какой-либо
310
Мир среди войны
одной идеи, он говорил о том, что теперь во главе каж-
дого войска будет стоять свой король и шансы против-
ников уравняются; к одному королю будут тянуться
люди, любящие порядок, зажиточные; другой будет слу-
жить живым символом славы для своих солдат.
Особенно негодовал священник, упоминая о манифе-
сте, в котором новый король обещал быть не только
добрым испанцем и католиком, подобно своим предкам,
но и либералом, в духе нового века.
— Хорошо ответил ему на это его двоюродный брат,
наш дон Карлос: «Легитимизм — это я!»
— Его двоюродный брат? — переспросил Педро Анто-
нио.— Так, значит, все это — дело семейное...
Какое безумие! Провозглашать его сейчас, когда мы
так сильны!.. И дойти до того, чтобы объявить себя ли-
бералом и католиком сразу... Католик-либерал!.. Вот
кого больше всех клеймил Папа...
— Интересно, а как все же будет с процентами? —
спросил Педро Антонио.
Брат взглянул на него с тревогой, и жена, подметив
взгляд священника, тоже забеспокоилась. «Если так
и дальше пойдет, он точно помешается»,— подумал дон
Эметерио и, возвысив голос, чтобы заглушить неотвяз-
ные мрачные мысли брата и одновременно подавить лег-
кую дрожь, охватившую его при виде Педро Антонио,
которого он про себя уже считал обреченным на безу-
мие, почти выкрикнул:
— Сейчас, сейчас, когда мы так сильны, когда победа
уже почти у нас в руках... Нет, никогда еще наше дело
не было так могущественно и сильно...
— Так же и раньше говорили... Эх, те семь лет!
Педро Антонио смутно чувствовал, что вместе с сы-
ном погибло и дело, за которое тот отдал свою жизнь;
что самым напряженным, решающим моментом было
Соморростро, а все остальное — не более чем простая
трата накопленных до этого сил. Какой-то подспудно
звучавший в глубине души голос подсказывал ему, что
узел, в который сплелось неисчислимое множество сил,
вдруг ослаб, что, достигнув зрелости, движение начинает
Глава V
311
терять энергию, стремится к упадку, а не набирает силу,
как в молодости, когда все еще впереди; что настало
лето, когда пора собирать жатву, а не весна, когда ощу-
тимо биение скрытых в земле сил. Движение пошло на
ущерб, момент накопления сил, момент свободы остался
позади. Апогеем было Соморростро; отступление из него
означало, что былая слава карлизма повержена, а прооб-
разом его будущей судьбы стала Абарсуса.
Поэтому Педро Антонио, так равнодушно выслуши-
вая новости о ходе кампании, сам высказывался скепти-
чески; поэтому он лишь пожал плечами, узнав, что ко-
роли встретились в открытую на полях под Лакаром, где
эскадрон карлистских гвардейцев вызвал на поединок
эскадрон павийских гусар — совсем как в романе! —
и что Альфонсито был обращен в бегство. А когда Гам-
белу в один из своих приездов сказал, что Кабрера при-
знал монарха, Педро Антонио воскликнул:
— Ясное дело! Все пропало, ничем уже не помо-
жешь!.. И деньги мои —тоже!..
— Я уже давно говорю, что подменили нашего Каб-
реру,— сказал Гамбелу,— нынешний Кабрера — масон,
протестант, и жена у него протестантка... небось и в Пре-
святую Деву не верует... масон, как есть масон...
Могучая фигура Кабреры, встававшая в памяти Педро
Антонио, делалась в его глазах все больше и туманнее,
исчезая в загадочной Незримой Юдоли и одновременно
притягивая исходящим от нее таинственным сияньем,
и, пока карлисты, уверявшие, что их нимало не удивляет
отречение старого вожака, обрушивали на него отборную
брань, а дон Карлос лишал его удостоенных когда-то
почестей, Педро Антонио, наедине, беззвучно повторяя
по слогам каждое слово, перечитывал прокламации ле-
гендарного героя, чувствуя, что слова эти, как заклятье,
пробуждают в нем самые сокровенные воспоминания.
Он прислушивался к голосу того, кого когда-то называли
«Тигром Маэстрасго» и кто сейчас, разочарованный, по-
каянно взывал к своему сыну и прощал своих врагов, так
же, как во время Семилетней войны взывал он, сея ужас,
312
Мир среди войны
к памяти своей расстрелянной старухи матери; он при-
слушивался к голосу героя, покрытого шрамами —
немым свидетельством тех заслуг, чьих мертвых симво-
лов: титулов и крестов — лишал его внук того самого
Карла V, который их ему присвоил; он прислушивался
к этому голосу, говорившему своей старинной пастве
о том, что он оставляет им Короля, сам оставаясь с Бо-
гом и Отечеством; что тщетно пытаются они восполнить
словами отсутствие идей. Странный отзвук рождал
в душе кондитера этот эхом доносившийся из Незримой
Юдоли голос старого, покрытого ранами и славой воина,
говорившего о мире, о превосходстве разумного учения
над слепой верой, просившего сострадания к своей мате-
ри-родине, чье достоинство оскорбляли те, кто считал
испанцев чуждыми любой власти; умолял их, чтобы они,
завоеватели по характеру, унаследованному от предков,
совершили наконец величайшее из завоеваний, которое
может совершить народ,— восторжествовали бы над соб-
ственными слабостями!
«Нет, это какой-то миссионер, а не наш Кабрера»,—
подумал Педро Антонио и вспомнил того, другого про-
поведника, что, стоя под открытым небом на городском
кладбище, говорил о мире, вспоминая славные семь лет
и ночной бой на Лучанском мосту, а величественное
женское изваяние вздымало две короны над могилами
победителей и побежденных. И ведь того проповедника
тоже называли масоном! Что же такого было в этих ма-
сонах, что они так умеют тронуть душу?
Педро Антонио был почти готов понять старого вож-
дя. Прокламация воскрешала в нем того, кем он был
в сороковом году, когда, солдатом одного из батальонов
Марото, кричал вместе со всеми: «Мира! Мы хотим
мира!» И если, узнав о расстрелах в Эстелье, Гамбелу
восклицал: «Есть еще надежда!» — то Педро Антонио
они заставляли вспомнить Муньягорри, где Хуан Баутис-
та Агирре, с оружием в руках, бросил клич: «Мир и фуэ-
росы! За католическую веру! Слава Альфонсу Двенадца-
тому! Слава генералу Кабрере!»
Глава V
313
А между тем в Дуранго все увлеченно строили планы.
Нанести решающий удар — и на Мадрид!
Хуан Хосе ожидал победы со дня на день; кровавые
расстрелы в Эстелье - хороший урок на будущее всем
изменникам; и даже то, что в стане врага тоже появился
король, с которым связываются надежды и вокруг кото-
рого концентрируются силы, даже это даст им, карлис-
там, возможность еще легче одолеть противника. Он еще
их попомнит, жалкий королйшко, католик-либерал!
И Хуан Хосе потихоньку стал напевать:
Королйшко, все спешишь,
Все на месте не сидишь?
Карлос пнет тебя под зад —
То-то будешь сильно рад
И покатишься в Париж!
Но сомнение исподволь подтачивало общий опти-
мизм, и даже Селестино приходилось старательно скры-
вать таящиеся в глубине души сомнения и страх. Кто
поднимет с насиженных мест этих басков, которые в бы-
лые поры не соглашались защищать отечество иначе как
за плату? Воюя на своей земле, имея под боком семьи,
вряд ли они соблазнятся пойти на Мадрид, чтобы дать
короля кастильцам. Зачем? Пусть разбираются сами.
Они уже начали обустраивать свое маленькое, но незави-
симое государство, со своими почтовыми марками, чека-
нили свою монету. К тому же, опасаясь непривычных
для себя равнин, они довольствовались тем, что сильны
здесь, по эту сторону Эбро, где могут защищать свое
нарождающееся государство благодаря, в значительной
степени, старикам-добровольцам из той же Кастилии,
которые устремлялись на север — одни, чтобы поживить-
ся за счет войны, другие, чтобы удовлетворить атависти-
ческие инстинкты, кое-кто бежал от правосудия, хотя
большинство из них и встречало здесь лишь презрение
и недоверие.
И это было еще отнюдь не самое худшее. Хуже всего,
по Селестино, было отсутствие четкой программы, из-за
314
Мир среди войны
чего люди не знали, что же они защищают. Нуждаясь
в формулах, чтобы определить движение, которое в нем
самом шло не от душевной потребности, он считал, что
именно формулы и рождают движение. Как-то вечером,
слушая рассуждения адвокатишки, Хуан Хосе прервал его:
— Мы в горы без всяких программ ушли, и если су-
дил нам Господь погибнуть, никакие программы не по-
могут... Поменьше надо разной дурью голову забивать...
а что до кастильцев, так их никто и не звал...
Претендент понял, что без величественного жеста не
обойтись. Многие кругом, перешептываясь, уже называ-
ли его масоном или, по крайней мере, говорили о том,
что он подпал под влияние масонов и либералов — не
случайно его дед так упрямо отказывался приносить
клятву фуэросам. Даже освящение карлистского войска
именем Святого Сердца Христова не могло остановить
зловредные толки. Генеральные хунты Бискайской Сень-
ории в Гернике набирали силу, и распри между «чисты-
ми» и «аморебьетос» обострились. Тридцатого было по-
дано прошение, призывавшее Короля объявить себя По-
велителем Бискайи; узнав о том, что король собирается
приносить клятву бискайским фуэросам, Хосефа Игна-
сия сказала мужу: «Сходи погляди, все развлечешься
немного, сходи...»
Дон Карлос — король по всем статьям, чего уж и го-
ворить, теперь же он будет Королем и волею народной,
освященной традицией, которая и есть подлинная
демократия. Хунты —это хунты... По словам Гамбелу,
из семидесяти семи человек, подписавших прошение,
было только четырнадцать — не больше — кастильцев,
а остальные — какие фамилии: Габикагохеаскоа, Муруэ-
тагойена, Урьонабарренечеа, Мендатауригойтиа, Итур-
риодобейтиа!.. Красота! Пусть эти горожане себе язык на
них сломают... Хунты — это хунты; а Бильбао все равно
будет наш.
По мере того как приближалось третье июля, выбран-
ный для принесения Клятвы день, Герника полнилась
народом, и, прохаживаясь среди толпы, снующей в ожи-
Глава V
315
дании торжественного момента, прислушиваясь к разго-
ворам, полным отзвуков затаенных страстей, Педро Ан-
тонио, который, уступив настояниям жены, вместе
с Гамбелу приехал в ожидающий праздника город, чув-
ствовал в душе легкое жжение, словно в ней разгорался
потухший было после смерти сына огонь.
Утром третьего числа Педро Антонио, накануне зано-
чевавший в городе, был разбужен двадцатью одним гул-
ким орудийным залпом. Пришел Гамбелу, и оба, горя
мальчишеским нетерпением, поспешили на улицу.
Сколько народу! При виде бурлящей, постоянно прибы-
вающей толпы в душе Педро Антонио пробудились дре-
мавшие в самой ее глубине воспоминания; он вспомнил,
как еще мальчишкой ходил на ярмарки, которые устраи-
вались здесь, в городе; то ему виделись знакомые поля
и безмятежное небо над ними, то мирная приветливая
долина, лежащая между гор, всегда зеленых гор его дет-
ства, и он как бы снова вдыхал воздух, напоенный мор-
ской свежестью.
В нем пробуждалась память о детских впечатлениях —
тех, что отложились в глубине его души, навсегда сли-
лись с нею. «Вот здесь, в этой лавке, отец купил мне
башмаки; а лавочница была кривая...» «А вот здесь нас
остановили, когда мы с отцом гнали продавать корову...»
Все, что окружало Педро Антонио сейчас, воскрешало
в нем эти воспоминания и, полнясь их светом, казалось
живее и ярче; каждый из спешивших по улице рядом
с ним вдруг стал ему интересен.
Толпа вынесла их на площадь в тот момент, когда
свита отправлялась навстречу Королю. Педро Антонио,
привставая на носки, старался разглядеть, что происхо-
дит в передних рядах. Мигелеты прокладывали себе путь
в толпе. Шум голосов, звуки рожков и литавр, народ,
движущийся за знаменем, приводили душу кондитера
в трепет, и, увидев лик Богородицы, вышитый на бе-
лом стяге, который нес синдик, он перекрестился. Ему
вспомнилось, как однажды, в детстве, отец привел его
в город посмотреть на Крестный ход в Страстной чет-
верг, и в нем словно бы ожило давнее детское желание
316
Мир среди войны
ухватить взглядом как можно больше из того, что его
окружает, прежде чем все это растает, исчезнет навсегда.
Все дома были украшены гирляндами, а висевшие на
балконах простыни были как часть приоткрывшейся, со-
кровенной домашней жизни; разноголосый шум взмывал
к небу, взрываясь там ликующими петардами; колоколь-
ный трезвон звучал как приветственный голос полей;
раздававшийся по временам грохот артиллерийских зал-
пов придавал музыкальное единство праздничной, сума-
тошной разноголосице, окунувшись в которую люди за-
бывали о том, что идет война. Шумная, грохочущая
жизнь толпы захватывала, захлестывала Педро Антонио,
и глухая боль, оцепенело дремавшая в нем со смерти
сына, пробуждалась и оттаивала. Звонкая бронза колоко-
лов, грохот пушек и запах пороха будили память о про-
шлой войне в его душе, уже не просившей мира.
Увлекаемые толпой, они подошли к дому, где распо-
ложился Король, и, когда он показался на балконе,
слитное «Славься!» на мгновение заглушило колоколь-
ный звон. Король! Король собирался приносить клятву
народу.
Гамбелу и Педро Антонио сломя голову, как маль-
чишки, помчались к Санта-Кларе и не без труда отбили
себе местечко под деревом, откуда удобно было следить
за церемонией. Свита вошла в решетчатую ограду; дон
Карлос и его дряхлый, с бледным лицом отец располо-
жились на помосте, рядом с дубом, под шелковым узор-
чатым пологом; представители Хунт встали под сводами
беседки. Началась торжественная служба. Казалось, за-
полонившая узкую аллею толпа собралась почтить дуб —
символ фуэросов. Педро Антонио глядел вдаль, туда, где
сквозь ветви дуба виднелась могучая фигура сумрачного,
утесистого Оиса, облик которого отпечатлелся в его дет-
ской душе. И детская эта душа выплескивалась, рвалась
наружу; он чувствовал, что обновляется, чувствовал, как
сердце его бьется созвучно сердцам окружавших его лю-
дей, молчаливо слушавших этот молебен под открытым
небом, людей, единых духом, поглощенных торжествен-
ным действом. Рядом с ними стояло несколько девушек,
Глава V
317
с яблочным румянцем на щеках, полных собою, своей
молодостью и постоянно перешептывавшихся и смеяв-
шихся, так что приглядывавшей за ними старухе прихо-
дилось каждую минуту возмущенно прерывать молитву,
чтобы сделать бесстыдницам замечание. Священник воз-
дел чашу и остию, те, кто смог, встали на колени, все
склонили головы, и среди молчания, над толпой, собрав-
шейся под широко раскинувшимся ослепительно чистым
небом, вокруг старого дуба, олицетворяющего бискай-
ские вольности, раздался голос священника, возгласив-
шего, что остия — символ поклонения народу, хотя ни
один человек не понял, что это значит. Душа Педро Ан-
тонио дрожала, как струна, и слезы, долгое время копив-
шиеся в душе, уже готовы были брызнуть из глаз. И чем
больше он крепился, стыдясь плакать на людях, тем
труднее было ему сдержаться.
Чувства обступивших его людей взломали лед,
и, словно очнувшись от глубокой спячки, Педро Анто-
нио, казалось, наконец осознал, что он — отец, потеряв-
ший сына, единственного сына, в котором он мог бы пе-
режить себя среди других. Обратившись к своей душе,
он обнаружил ту боль, что давно уже зрела в ней; холод-
ное «у меня погиб сын» превращалось в жгучее, невы-
носимое «мой сын умер». Он чувствовал себя человеком,
одним из многих, человеком, которого, выбрав среди
прочих, поразило безутешное горе; он был отцом
мертвого сына среди всех этих обступивших его людей,
мужчин, многие из которых были отцами пока еще жи-
вых детей.
Священник взял остию, и голос его звучно разнесся
над оживленной тишиной собрания. Он говорил о том,
что сами ангелы достойны зреть короля, простертого
перед безмерным могуществом Того, Кто обитает на не-
бесах; что никогда еще не являлся миру король более ве-
ликий; что поистине отрадно и достойно восхищения
видеть его здесь, коленопреклоненного, в то время как
почти все прочие монархи земли вступают в сговор
с мерзостной революцией...
— Получил, Альфонсишко?! — пробормотал Гамбелу.
318
Мир среди войны
...что восхищения достойно видеть, как, принося тор-
жественную клятву, он навсегда связывает себя с наро-
дом теснейшими узами религиозного братства...
Педро Антонио больше не мог крепиться, слезы
душили его, в то время как священник, показывающий
искусное владение своим оружием — словом, казалось,
испытывал удовольствие, видя склонившегося перед ним
короля.
...что в залпах пушек был слышен глас народный.
И когда Педро Антонио услышал, что «народ сказал
свое слово, благородной кровью мучеников окропив
поля сражений», его душевная рана открылась и он без-
звучно заплакал, чувствуя всю сладость обретенного
смирения. Слезы катились по щекам, и безграничный
покой нисходил в душу, память о сыне, погибшем с ве-
рой в карлистское дело, становилась с каждым мгно-
вением живее, и смутный образ его обретал все более
яркие и крупные черты. И чем больше старался он сдер-
жать рыдания, тем сильнее рвались они наружу, даруя
тайную усладу, которую испытывает человек, плача на
людях. И у него было свое горе, и он тоже нес свой
крест — так пусть же хоть кто-нибудь пожалеет его. Ру-
мяные девушки-хохотушки, от внимания которых ничто
не могло ускользнуть, теперь еле сдерживали смех, глядя
на старика, растроганного церемонией.
— Бедняжка! Как горюет!
— Ой, молчи, не смеши меня! — отвечала ее подруж-
ка, во все глаза глядя на Короля и прикрывая рот рукой.
Другие, особенно те, кто знал кондитера, глядели на
него с жалостью, и одна стоявшая рядом старушка даже
начала всхлипывать. Педро Антонио сквозь слезы видел
свежие, юные лица смеявшихся над ним девушек; пыта-
ясь успокоиться, он сосредоточился на том, что проис-
ходит пред алтарем, и услышал, как священник произ-
нес: «Да вознаградит вас Господь, и да не ослушаетесь
вы воли Его». Соглашение между народом и его королем
было заключено.
Служба продолжалась, и беззвучно продолжали течь
слезы по лицу несчастного отца.
Глава V
319
— Хорошо воспитание! Уж точно родители — либера-
лы...—сказал Гамбелу, возмущенный легкомысленным
поведением девушек.
— Такой уж возраст. Пусть!
Девушки же, ощущая на себе негодующие взгляды
Гамбелу, смеялись еще громче.
Служба закончилась, и сдерживавшая свои чувства
толпа разразилась криками. Синдик вышел вперед и, по-
просив тишины, сказал: «Благородные бискайцы! Слу-
шайте, слушайте, слушайте! Сеньор дон Карлос VII, по-
велитель Бискайи и король Испании, да продлится слав-
ное и счастливое царствие твое на многие лета!» Подняв
шелковый стяг, он замахал им из стороны в сторону под
приветственные крики обезумевшей от восторга толпы;
дважды еще повторил он свою короткую речь, и каждый
раз реяло в воздухе белое полотнище. Педро Антонио
понемногу успокаивался.
Король встал с колен, в толпе послышалось шиканье,
и воцарилась тишина. Король благодарил народ, и, когда
сказал, что в сердце его навсегда останется память о них
и об их сыновьях, проливавших свою кровь на полях
сражений, в душе Педро Антонио вновь забил родник
нежности, а король меж тем заверял всех, что Господь,
никогда не оставляющий своих верных сынов, скоро
дарует им победу. Слова его утонули в оглушительных
криках, и кондитер вновь плакал, радуясь, что среди все-
общего шума никто теперь не заметит его слез. Никто не
знал, что творилось в этой душе, уединенной среди мно-
жества других.
Выдвинувшись вперед, коррехидор возгласил: «Народ
Бискайи! Клянешься ли ты в преданности дону Карло-
су VII, законному повелителю Бискайи и Королю Испа-
НИИ?» «Да», вперемежку с рыданьями вырвавшееся у
Педро Антонио, утонуло в слитном многоголосом «да»,
от которого вздрогнул воздух и которое, живо и трепетно
отозвавшись в листве древнего дуба, угасло в долине. За-
тем депутаты и представители городских властей стали
по очереди подходить к королевской руке.
320
Мир среди войны
Педро Антонио чувствовал, что в душе его воцаряется
покой, какого он еще ни разу не испытывал после смер-
ти сына, и, обретая этот покой, душа вновь открывается
вольному ветру, безмятежному небу, плещущей вокруг
жизни толпы, в которой ему удалось растворить свое
горе, воспоминаниям о деревне и о семи военных годах,
по-новому открывается, чтобы принять в себя образ
сына, которого он не успел поцеловать перед смертью,
и, созерцая сейчас этот образ, он испытывал радостное
чувство выздоровления. Словно внутри у него прорвал-
ся нарыв, и, сбросив груз тягостного, дремотного оце-
пенения, душа его привольно вздохнула, жадно потяну-
лась к полузабытым ощущениям. Когда, среди прочих
простых людей, настала его очередь, он приблизился
к Королю и, с затуманенными глазами, приложился
к его руке, вложив всю свою душу в этот поцелуй — по-
следний, который Педро Антонио долгие годы берег
для своего сына Игнасио, так и не успев поцеловать
его, он, один из многих, подходивших поцеловать руку
Короля.
Широко, облегченно вздохнув, полный обновленного
смирения, он встал с колен и поискал глазами девушек-
болтушек, чтобы показать им, что спокоен. Потом он
еще постоял, глядя на церемонию, а когда она закончи-
лась и только представители власти остались на помосте,
у портрета Короля, он, вместе с Гамбелу и со всей тол-
пой, двинулся к приходской церкви на молебен. И там,
стоя среди тесно обступивших его молчаливо-сосредото-
ченных людей, он молился, молился как никогда преж-
де, ощущая мало-помалу воцарявшийся в душе мир.
Ясно представляя себе то тихое одиночество, в котором
ему с женой суждено доживать свой век, Педро Антонио
вновь подумал о том, что земная жизнь мимолетна,
и мысль эта укрепила в нем волю к жизни — к ожида-
нию того радостного часа, когда он снова увидит сына,
обязательно увидит его. Когда он вышел из полутьмы
храма, все кругом, залитое солнечным светом, показа-
лось ему необычайно торжественным и величавым; на-
род понемногу расходился.
Глава V
321
придя домой, он увидел жену, и, обменявшись взгля-
дами, они прочли затаенные мысли друг друга об едино-
кой старости, о тридцати пяти прожитых вместе годах,
о незримо соединяющей их тени и о единой надежде на
то, что дух их сына жив. «Бедный Игнасио!» — разрыдав-
шись, воскликнул отец, и мать, прошептав: «Слава тебе,
Господи!» — плакала вместе с мужем.
Война кончалась, исчерпав самое себя, и, брызжа
слюной, словно в припадке падучей, официальные кар-
листские газеты называли либералов трусами, преступ-
никами, жалкими рабами, нехристями, евнухами. Через
несколько дней после клятвы дон Хосе Мариа советовал
всем не упрямиться и, оставив Короля, отстоять фуэро-
сы, заключив договор с неприятелем.
Провозглашение испанским королем сына низложен-
ной королевы тоже возымело свои последствия. Люди
зажиточные и чтущие закон обращали к нему свои на-
дежды; многие из тех, кто раньше тайком помогал кар-
листам, теперь отвернулись от них; епископы начали
проповедовать милосердие, мир и согласие. Силы, на-
чавшие войну, постепенно нащупывали точки соприкос-
новения; контрреволюция созрела.
Вооруженный карлизм переживал последние, траги-
ческие дни. Был нанесен удар по силам карлистов в Ка-
талонии, и после взятия либералами центральной по-
зиции в Канталавьехе пятнадцатитысячное войско рас-
сеялось за пятнадцать дней; остальных разгромила
в Тревиньо национальная кавалерия. Озлобление не зна-
ло границ; день ото дня ужесточались меры против запо-
дозренных в либерализме, между тем как народ на деле
убеждался в силе правительственных войск. Даже Гамбе-
лу, правда, так, чтобы его не слышал Педро Антонио,
говорил о том, что следует согласиться на мирный дого-
вор, предложенный Кесадой после того, как Лисаррага,
вместе с тысячей человек и епископом окруженный
в кафедральном соборе Урхеля, вынужден был сдаться.
Когда с мятежом на Севере было покончено, насту-
пила развязка. Столичная пресса выливала потоки грязи
11 М. де Унамуно
322
Мир среди войны
на дона Карлоса, предложившего, на случай войны с Со-
единенными Штатами из-за Кубы, заключить перемирие
и послать к американским берегам своих добровольцев.
Конец года выдался щедрым на снегопады; правитель-
ство, не менее щедро, отправляло в Страну басков бата-
льон за батальоном. Однако тридцать пять тысяч чело-
век, оставшихся от восьмидесятитысячной карлистской
армии, под командованием одного из иностранных род-
ственников Короля еще ожидали последнего столкнове-
ния. Дон Карлос сам обратился к ним с речью; желай-
ный час настал; их ждали великие битвы; врагов они бу-
дут считать по убитым... Пусть наступают! Страшные,
жестокие испытания ждали их, но ведь и изгнание фран-
цузов началось лишь после того, как Наполеон оккупи-
ровал Испанию. «Как один!» — воскликнут они, подобно
героям 1808 года, когда настанет час испытаний. «К ору-
жию!» — отзовутся каталонцы, и незапятнанное полотни-
ще вновь взовьется над вершинами гор. Их ждали голод,
холод, тяготы пути, но их Король, стараясь при этом
встать в позу поэффектнее, обещал им победу. И люди,
охваченные той последней надеждой, которую рождает
отчаяние, восклицали: «Наконец-то наши ряды очисти-
лись от изменников!»
Хуан Хосе чувствовал, что у него открывается новое
дыхание; он хотел этого самообмана. Война не могла
кончиться сама собой, как какая-нибудь чахотка; перед
тем как пасть, они еще наделают шуму, совершат что-
либо неожиданное, героическое. Последнее усилие веры
окажется чудотворным.
Начало семьдесят шестого года было отмечено обиль-
ными снегопадами и ростом неподчинения в армии;
говорили о том, что карлистские батальоны тают из-за
дезертирства, о помиловании, о капитуляции, о сдаче,
о бегстве во Францию.
Когда в конце января Хуан Хосе увидел, как люди
в Дуранго, бросая свои дома, нагружают повозки скар-
бом, когда услышал, что враг близко, ему ничего не
оставалось, как воскликнуть: «Все пропало! Да, победа за
ними, но дорого она им достанется! Придется им еще
Глава V
323
попотеть!» В конце концов — как знать?! Быть может,
при виде последних героических усилий павшие духом
воспрянут и пламя разгорится вновь. Иного выхода не
было: защищаться, даже когда тебя положили на лопат-
ки; погибнуть, нанеся врагу смертельный удар. Отступая
под натиском лавины, они цеплялись за каждый выступ
скалы, за каждую пядь той земли, на которой успели со-
здать свое маленькое Государство, со своими почтовыми
марками, своим Монетным двором и своим Университе-
том. Закрепившись в Эльгете, они черпали силы из соб-
ственной слабости.
Хуану Хосе пришлось расстаться с остатками своего
разбитого батальона и присоединиться к наваррцам, вме-
сте с которыми он, под непрестанно падавшим густым
снегом, двинулся к Эстелье, но и ее им пришлось оста-
вить в середине месяца — враг рвался к святыне карлиз-
ма неудержимо. Каждому бойцу выдавали по две песеты.
О передвижениях противника — ничего не известно.
Когда они оставили Эстелью, из восьмидесяти двух че-
ловек, бывших в роте сначала, оставалось тридцать четы-
ре. Все обстоятельства были против них; речь шла уже
только о том, чтобы, не сдаваясь, пасть достойно, оста-
вив за собой право когда-нибудь восстать вновь. Нация
заслуженно оставалась без спасителя; она заслужила это
своим безволием, своей тупой покорностью, своим пре-
ступным равнодушием. Испания была страной, недо-
стойной лучшей судьбы; она сама отдала себя в руки
мальчишке, который нес ей чахлый католический либе-
рализм; она сама предпочла бесславный мир воинствую-
щей славе; сама обрекла себя на посмешище иным наро-
дам.
Собственными глазами пришлось увидеть Педро Ан-
тонио, как движутся вперед национальные войска, не-
удержимые, словно река в паводок. Мальчишки, раньше
бежавшие впереди карлистских батальонов, теперь со-
провождали колонны либералов; не одна девушка сме-
нила жениха-карлиста на офицера-либерала.
Поражение в Бискайе было полным; повсюду слыша-
лось: «Да здравствует мир!», а командир батальона, где
324
Мир среди войны
воевал Игнасио, приветствовал нового короля —Аль-
фонсито. В Толосе один из батальонов шел сдаваться
при оружии, под звуки марша. Парни возвращались до-
мой, как с гулянья.
«Как непохож этот конец,— думал Педро Антонио,—
на торжественный договор в Вергаре, которым заверши-
лась Семилетняя война, моя война; как по-иному все
было тогда, когда Марото и Эспартеро, среди колосяще-
гося поля, протянули друг другу руки, а окружившие их
ветераны громко просили мира, такого желанного после
столь долгих и кровопролитных боев!»
В воскресенье, в первый день карнавала, остатки кар-
листских войск, верные своему Королю,— по большей
части кастильцы, воевавшие вдали от родных краев,—
и придворные злополучного двора, двигались по дороге
от Орбайсеты к Валькарлосу, неся в душе груз печаль-
ных воспоминаний и со щемящей тоской вдыхая воздух
отечества, которое им предстояло покинуть.
— Бедный Игнасио! — сказал Селестино шагавшему
рядом Хуану Хосе.
— Да, жаль!
В Валькарлосе, когда их король обратился к ним
с последним словом, многие плакали. На мосту Арнеги,
не доходя границы, им выдали остаток жалованья.
— Хватит, чтобы поставить свечу за Игнасио! — ска-
зал Хуан Хосе.
«Я вернусь! Вернусь!» — театрально воскликнул дон
Карлос, оборачиваясь к своим добровольцам, которые —
всего около десяти тысяч человек — со слезами на глазах
разбивали о землю свои ружья и ломали клинки сабель.
На другой день, второй день карнавала, уже по ту сторо-
ну границы, побежденный король устроил смотр остат-
кам своих безоружных батальонов.
Народ наслаждался миром, как больной после долгой
болезни; все возвращалось в прежнее русло, эмигранты
спешили к своим очагам; трудовая жизнь расцветала,
приходили в движение прерванные дела. Торговля не-
Глава V.
325
престанно накапливала капиталы, многие из которых
были нажиты на войне; промышленность, в военное вре-
мя переживавшая упадок, собралась с силами и налажи-
вала производство товаров, которые могли бы вступить
во взаимодействие с торговыми капиталами. Обществен-
ное сознание очищалось от замутнявшей его взаимной
озлобленности, откладывавшейся в нем в виде илистого
слоя, способного давать новые всходы. Открытая война
кончилась, но борьба в правительстве продолжалась; об-
ладавшее исполнительной властью меньшинство по-пре-
жнему повелевало массой, сохраняя с помощью оружия,
но уже в условиях мира, порядок, установившийся во
время войны.
Новое поколение юношей весело шумело на улицах,
оживляя общую атмосферу, придавая жизни старшего
поколения смысл и, как всегда, неся в себе тот запас це-
ломудрия, святой и бесценной невинности, которая одна
хранит мир от погибели. «Да, вот они, те праведники, во
имя которых щадит нас Господь»,— думал дядюшка Пас-
куаль, когда молодежь приходила приложиться к его
руке.
Однако, безусловно, одно из важнейших последствий
войны состояло в том, что она послужила образчиком
для новых мальчишеских игр. Постоянное присутствие
рядом военных людей давало ребятне возможность
учиться всему с ходу; в дело вместо камней шли подо-
бранные патроны, и перестрелки выходили уже более
серьезными. Отвинчивая от кроватей латунные шары,
ребята начиняли их порохом и делали нечто вроде руч-
ных гранат; картечь шла на изготовление «патронташей».
Хуанито и его приятели по роте отпраздновали окон-
чание войны веселой пирушкой с танцами, музыкой,
воздушными шарами, шутихами и фейерверками.
Новый король Испании, объезжая усмиренную стра-
ну, посетил Соморростро, откуда обратился с проклама-
цией к жителям баскских провинций, а затем двадцатого
марта, с частями Северной армии, триумфальным мар-
шем вошел в Бильбао, где его встретил народ, когда-то
низвергнувший с трона его мать. Из Мадрида часть
326
Мир среди войны
войск была переброшена в Сьюдад-Реаль, на войну с са-
ранчой, опустошавшей поля Ла-Манчи.
Облегченно вздыхая, деревня наслаждалась миром;
молодые крестьяне возвращались на родные поля; пре-
кратились постоянные поборы, насильственные постав-
ки провианта для карлистской армии и, что было самым
неприятным, для той тьмы кастильских семейств, кото-
рые вынуждены были перебираться в карлистские про-
винции вслед за родственниками, участвовавшими в мя-
теже. Но, вкушая мир, крестьяне не могли не думать
о том, как поправить нанесенный войной ущерб. Кто
вернет им их кредиты, их деньги, вложенные в карлист-
ское дело?
Во многих семьях были погибшие; в некоторых изве-
стие о смерти даже приносило облегчение, но кто мог
восстановить теперь распавшиеся семьи? Об этом гово-
рил Педро Антонио со своим приятелем-хуторянином.
Действительно трагическим, поистине непоправимым
было исчезновение целых семей, члены которых, гони-
мыс нуждой, разбредались Бог весть куда. Тут и впрямь
погибшим можно было лишь позавидовать!
Дядюшка Паскуаль заехал к своим, чтобы взять их
с собой в Бильбао. Оба — и Педро Антонио, и его
жена — хотели этого, но оба скрывали это друг от друга,
ожидая, что кто-то признается первым, чтобы с благо-
дарностью принять эту жертву.
— Надо смириться,— говорил Педро Антонио.
— Смиряйся, воля твоя; но мы — никогда! — воскли-
цал дядюшка Паскуаль, которого мир настроил на еще
более воинственный лад.
— А что поделаешь?
- Что поделаешь? Смирение для нас - погибель.
Знаем мы, чего хотят эти либералы со всеми своими раз-
говорами о легальности. Побежденные, но не смирив-
шиеся! Настало время молиться: нам — здесь, на земле,
а твоему сыну — там; и не забывать о делах; вера без дел
мертва. До чего бы довела нас эта революция, если бы
не война, не искупительная кровь?
Глава V
327
— Но мои деньги...
— Вот видишь, видишь? Мы побеждены потому, что
еще не до конца очистились от скверны. Прекрасно ска-
зано в послании нашего епископа Кайхаля — вот что
следовало бы выучить всем наизусть. Попомни мои сло-
ва, истинно сказано там: во время прошлой войны не
батальоны Эспартеро, а гнев Господень гнал наших доб-
ровольцев до самой границы. То же и сейчас... Да и мог-
ло ли быть иначе! Власть была им нужна, а не победа
во имя Бога, Короля и Отечества... Ах, если бы возжела-
ли мы Царства Божия и праведного суда Его... Но нет!
Честолюбцы, предатели, кощунники...
— Значит, выходит, если либералы победили, так они
уже и святые...
— Нет, нет и нет; не либералы, а Господь поверг нас;
Господь, который равно посылает дождь доброму и зло-
му... неисповедимы замыслы Его... мы в жизни нашей —
как перелетные птицы...
— А перелетной птице — не напиться водицы?
— Не смейся над святыми вещами... Кайхаль сказал:
воистину либералы хуже нас, но разве не использует
Господь злых, наказуя добрых...
— Так, значит...
— А значит вот что: на Бога надейся, да сам не пло-
шай... но главное, моральная победа за нами.
— Ба! Старая песня! Материальная победа за ними,
а моральная — курам на смех...
— Хорошо смеется тот, кто смеется последним...
— Ну, ну! А нам — плюй в глаза, все — Божья роса!
— Молчи! Настанет и для них dies irae *.
— Ох, здорово ты их этим напутаешь!
— А почему бы и нет? Послушай: пусть здесь, в этой
жизни, мы, победившие, пока еще побеждены... По
крайней мере, уважать нас будут. Кто, как не мы, карли-
сты, дали им Альфонсито?
— Да, ты уж если упрешься, тебя ничем не прой-
мешь... Мир нам нужен, мир...
* День гнева (лат,).
328
Мир среди войны
- Мир! Мир!.. Бывает мир, что хуже отступничества,
мерзостный сговор с Сатаной... Нет! Не мир, а война,
война врагам Божиим... Вспомни слова Юлия Второго:
«Война варварам!» А насчет мира и религии — вопрос
тонкий... Как сказал сам Господь наш Иисус Христос:
«Не мир, но меч принес Я на землю»; войну и раздор
нес он в каждый дом... Мир, мир! Мир с Господом и со
своею душою, но —- война, денно и нощно война всем
отступникам...
— Ладно, ладно...—унимал Педро Антонио разбуше-
вавшегося брата.
В конце концов Педро Антонио уступил настойчивым
уговорам брата, а Хосефа Игнасия сказала: «Что ж... раз
ты решил...» Объединив остатки состояний бывшего
кондитера и священника, все трое, внутренне связанные
незримой тенью Игнасио, могли прожить безбедно.
— Помнишь, как мы уезжали? — спросил Педро Ан-
тонио жену, различив вдали пострадавшую от обстрелов
колокольню Бегоньи.
Она расплакалась, хотя втайне и радовалась тому, что
возвращается в город, едва попав в который, быстро
приспособилась к новому течению жизни. Единствен-
ное, что было непривычно и несколько обременительно,
это то, что церковь, в которую она ходила каждый день,
была теперь дальше. Священник укорял ее, что она не
хочет ходить в церковь своего нового прихода.
Через несколько дней после возвращения бедняжка
украдкой, словно в чужой дом, вошла под своды церкви
святого Иакова; скользнув за главный алтарь, она выбра-
ла один из самых укромных уголков абсиды — малень-
кую нишу, рядом с фигурой скорбящей Богородицы;
мягкий, рассеянный свет падал сверху, и нежные пере-
ливчатые отсветы свечного пламени оживляли застыв-
шие черты скорбного, изможденного лика Пречистой
Девы, державшей на коленях обнаженное мертвое тело
Сына, с безвольно упавшими, худыми руками, предо-
ставленного воле Отца небесного. Дрожащим от слез
голосом шептала Хосефа Игнасия хвалы, которые при-
Глава V
329
носят своей заступнице скитающиеся в горькой земной
юдоли. Немного успокоившись, она машинально, не по-
нимая смысла слов, стала перечитывать начертанное под
сводами «Mater pietatis flaviobrigensis patrona, ora pro
nobis» *. Тихий полумрак навевал покой, и так же успо-
коительно действовало на нее выражение, застывшее на
лице Скорбящей, выражение умиротворенной и просвет-
ленной печали. Глядя на Богородицу, она вспоминала
своего бедного Игнасио: как по утрам, еще заспанный,
он выходил из комнаты; как, дыша здоровьем и свеже-
стью, садился завтракать. Да, да, вот так он резал хлеб,
а вот так обмакивал его в чашечку с шоколадом! Вот он
берет стакан; вот вытирает губы! А вот так, по-сыновне-
му, он глядел на нее с безмятежным спокойствием
во взгляде! «Что ж, до свидания!» — говорил он, уходя
в контору, а она оставалась в лавке, поджидая его к обе-
ду. А когда перед ней мелькнул на мгновение остеклене-
лый, тускло горящий взгляд нарумяненного призрака
в короткой юбке, она закрыла лицо руками и расплака-
лась, вспомнив разговоры о гордыне духа и вожделениях
плоти. «Нет, мой сын был хорошим; и ты, его мать, тоже
хорошая, ты, его мать, сделавшая все, чтобы он почил
в благодати».
Утешенная, выходила Хосефа Игнасия из церкви,
и мягкий свет мирно сеялся сквозь большое, похожее
на розу окно над главным нефом готической базилики.
И быть может, среди тех, кто сидел там, склонившись
над молитвенниками, были и тс, кто безмолвно просил
для себя сына у матери Сына предвечного.
В первые дни пребывания в городе Педро Антонио
жгло любопытство — пойти взглянуть на свою прежнюю
лавку. Дойдя до угла улицы, он бросал взгляд на как все-
гда пестревшие товарами окна лавки и, постояв немного,
чувствуя, что к горлу подступают слезы, шел обратно.
Но вот однажды, выпив для храбрости чуть больше
обычного, он все же свернул в улицу. Старые соседи
* Богородица милосердная, златовласая заступница наша, мо-
лись за нас (лат.).
330
Мир среди войны
выглядывали из дверей лавок, чтобы сочувственно по-
приветствовать его. Перемолвившись с одним, с другим,
он окончательно приободрился, радуясь тому, что может
появиться на людях, достойно неся свой крест, как то
и подобает старому солдату.
Подойдя к старой своей лавочке, он увидел, что ее
переделывают под новую, роскошную кондитерскую.
Перегородку, отделявшую задние комнаты, уже снесли;
убрали старый прилавок, облокотись на который он ког-
да-то мечтал о тихой старости, когда будет жить на по-
печении сына, возглавившего дело. И все же, несмотря
на эти воспоминания, то, что он увидел, ему понрави-
лось,— ничего нет в жизни естественнее перемен. «Не-
плохо выглядит»,— подумал он.
Завидев дона Хуана, который глядел на него, стоя
в дверях склада, Педро Антонио подумал: «А у него все
по-прежнему!..»
— Приветствую, дон Педро Антонио... Вернулись,
стало быть? Что новенького?
— Ну, плохое все позади... А вы как?
— Ничего, ничего, слава Богу... Слышал я о вашем
горе...
— И я — о вашем... Видно, так уж суждено! Теперь —
что поделаешь...
— Что прошло, то прошло... Такая жизнь!
- Да...
Педро Антонио умолк, и дон Хуан, видя, что пауза
затягивается, сказал:
— Так, так, так... Стало быть, опять в наших краях!..
Славно!
— А дочка ваша как? — спросил отставной кондитер,
до глубины души уязвленный тоном, с каким было ска-
зано это «славно!».
— Рафаэла? Замуж вышла за Энрике соседского, Са-
балету... Помните его?
— Что ж, крепкого им счастья!..
На том разговор и кончился. У Педро Антонио навер-
нулись на глаза слезы, всю душу перевернул ему этот пу-
стой разговор. Дон Хуан глядел ему вслед, не без прият-
Глава V
331
ности думая о том, что по крайней мере его дети и его
склад остались целы. И все же в нем шевельнулось и со-
чувствие к старому соседу.
Педро Антонио направился в церковь прежнего свое-
го прихода, где и оплакал, в себе, и потерянную лавку,
и погибшие мечты.
Церковь, церковные службы помогали ему коротать
досуги, служили прибежищем в этой тихой жизни, где не
нужно было заботиться ни о деле, ни о завтрашнем дне.
Заслышав колокольный звон, он каждый раз отправлял-
ся к вечерне, чтобы помолиться вместе с другими прихо-
жанами, многие из которых были ему незнакомы. Отре-
шенные, дремотно покачиваясь, они возносили хвалы
Деве Марии, не вникая в смысл молитв, машинально,
в уме же перебирая каждый свои домашние заботы: бо-
лезнь ребенка, счет от домовладельца, неудачно куплен-
ные ботинки, которые жали, предстоящую поездку —
все, что они видели и слышали, все, что было близко
и знакомо; усердно предавались они благочестивому за-
нятию, а ум блуждал, не скованный молитвой,— так ве-
терок рябит поверхность заводи, не затрагивая неспеш-
ных глубинных течений. Этач общая мольба, переплетен-
ная со скромными будничными заботами и тревогами,
эта зыбкая духовная мелодия, к которой каждый подби-
рал свои слова, рождала в них приток сокровенных
чувств, складывалась в баюкающую душу привычку, бла-
гоуханную, по-братски единящую этих простых, скром-
ных людей. Больше всего нравилась Педро Антонио ли-
тания: ora pro nobis, переходящая затем в miserere nobis *.
Сколько раз случалось, что все еще продолжали повто-
рять ora pro nobis, когда уже наступал черед запевать
miserere! Надо было сосредоточиться, встряхнуться не-
много. Наконец молебен подходил к концу; все вставали
и не спеша выходили в прохладу сумерек. Случалось,
что, остановив Педро Антонио, кто-нибудь из прихожан,
не всегда знакомый, предлагал ему святую воду. Слегка
поклонившись на прощание, каждый шел в свою сторону.
* Помилуй нас (лат.).
332
Мир среди войны
Время от времени кондитер видался со своими стары-
ми друзьями, но дон Браулио теперь почти не выходил
из дому, жалуясь на то, что долгие прогулки ему уже не
под силу: заржавели шарниры, выдохлись мехи; дон Эуста-
кьо не изменился, но присоединился к другой тертулии;
Гамбелу, угрюмый и мнительный, остался один как
перст, и шутки его день ото дня становились все язви-
тельнее. Обычно живший попечительством старых дру-
зей, он, однако, несколько улучшил свое положение,
когда выяснилось, что неожиданно умерший дон Брау-
лио назначил ему в своем завещании пожизненную пен-
сию; основным же наследником сделал своего племян-
ника, которого ни разу в жизни в глаза не видел, своей
волей утвердив его прямым наследником, что, с одной
стороны, было проще всего, а с другой — давало ему воз-
можность выказать себя приверженцем традиции.
Как-то утром Педро Антонио повстречался с доном
Хосе Марией. Они разговорились, причем старый заго-
ворщик обычным для него важным тоном, каким гово-
рят комедийные старики, повторял через слово: «Глав-
ное, что нам теперь нужно, это мир, мир!» Он вел пере-
говоры относительно государственных долговых бумаг,
в значительной степени являвшихся следствием войны,
и мечтал о новых займах, на которые вынуждено будет
пойти правительство в обескровленной стране. Вот когда
его хлопоты о карлистских финансах окупятся сторицей!
В совместной жизни старые супруги, Педро Антонио
и его жена, с каждым днем все больше отдалялись друг
от друга, поскольку каждый все больше обращался
к воспоминаниям тех лет, когда они еще не были знако-
мы, к памяти детства. Они не были так уж привязаны
к воспоминаниям о сыне, хотя могли по сто раз на дню,
если представлялась такая возможность, припоминать
все слова и поступки Педро Антонио, обращенные к Иг-
насио, или то, как дядюшка помог определить его в кон-
тору.
Виделись они только за обеденным столом, а в осталь-
ное время расходились каждый по своим делам. Один
Глава V
333
лишь дядюшка Паскуаль теперь соединял их, вызывал
на разговоры, заставлял время от времени вспоминать
о сыне.
Еще до полного окончания войны дон Хуан, пустив
в дело нажитое за военное время, осуществил свою золо-
тую мечту — купил землю. Землевладение представля-
лось ему чем-то вроде дворянской грамоты, наилучшим
и самым благородным способом помещения капитала.
Отныне его будут называть «сеньор хозяин»; у него будет
своя избирательная квота; с арендаторами он сможет
разговаривать снисходительно-добродушно. Он видел
себя со стороны, принимающим, на святого Фому, плату
и подарки от арендаторов, и казался себе, сквозь призму
идей Бастиа, наследником тех первопроходцев, что про-
лагали дороги в безлюдных чащах, осушали трясины,
распахивали пустоши, и, кто знает, быть может, даже
наследником самого Солнца? Оказавшись владельцем
частицы родной земли, он ощутил, как в нем оживает
чувство патриотизма; консерватор в нем заявил о себе
теперь в полный голос, и одновременно в нем окрепла
детская вера, уважение к религии предков; он ежедневно
стал ходить к службе, вступил в благочестивое братство
и сквозь пальцы смотрел на то, что дочь покупает буллы,
стыдливо помалкивая о клятвенном обещании не поку-
пать их, данном во время обстрелов. Однако не забывал
он и подтверждать свою верность либерализму и каждый
год спешил на торжества второго мая, надев бережно,
как реликвию, хранимую шапочку с кокардой.
Рафаэла вышла замуж, исполнив таким образом жиз-
ненный закон и воплотив в браке томления своей юнос-
ти и тайное стремление к материнству, в котором она
не признавалась даже себе самой. Если душа человека
не стремится к уединению, то полноту земной жизни он
обретает в семье. И она стремилась к этой жизненной
полноте, боясь остаться одной — ведь родственники не
могут заменить семью. До сих пор она лишь училась
жить. Она шла замуж просто, событие это было лишено
для нее малейшего налета книжной чувствительности.
334
Мир среди войны
Любовь! Любить! Напыщенные, книжные слова! Только
в книгах говорят: «Я люблю тебя!» Любовь — ласка,
любовь —- нежность, все, что просто, что естественно.
Любила ли она мужа? А что это значит — любить? Лю-
бить — и только, любить ради самой любви?.. Но это же
так мало! Любить — значит ухаживать за мужем, пережи-
вать его заботы как свои собственные, жить с ним, при-
спосабливаясь к его привычкам, с радостью терпеть его
слабости, вместе с ним встречать удары судьбы... все, что
так свойственно людям! Она питала к Энрике ласковое,
нежное и глубокое чувство, укорененное в тысяче мел-
ких житейских забот, сродное самой жизни, чувство,
скоро сделавшееся привычным и потому бессознатель-
ным.
Хуанито тоже подыскивал себе спутницу жизни, с го-
ловой уйдя в торговые операции и посмеиваясь над ра-
дикальностью своих прежних политических воззрений.
Внутри старой карлистской общины, сохранявшей
цельность исключительно благодаря преданности — пре-
данности ради самой преданности, благодаря слепо-
упрямому следованию неопределенной и неопределимой
традиции, наметились с каждым днем углублявшиеся
расхождения. С одной стороны, этому способствовала
приверженность части карлистов к цельной, бескомпро-
миссно католической политике, к школе пропахшего
типографской краской книжного, католического рацио-
нализма, порожденного отвлеченным умствованием яко-
бинского толка, которое, в свою очередь, не более чем
мимолетное проявление им же презираемого либера-
лизма, то есть самоотрицание, самоутверждение за счет
самоотрицания; другие старались попросту приспосаб-
ливаться к меняющимся обстоятельствам, а третьи,
лишенные широты взгляда, слепо защищали узко мест-
ные интересы, чуждые всему тому, что выходило за их
рамки.
Дядюшка Паскуаль стал скептически относиться
к дону Карлосу, называя его иной раз то цезаристом, то
регалистом, начал проповедовать социальное царство
Глава V
335
Иисуса Христа — расхожую концепцию, вбиравшую
в себя, именно в силу своей расплывчатости, все зачатки
его хитроумных, так и не получивших полного развития
идей. Раз от разу ему делалось все труднее отрешиться от
своей точки зрения, чтобы взглянуть на чужую глазами
ее приверженца. И все большее отвращение вызывал
у него либерализм, слово, ставшее для него ругательным
и обозначавшее все, что так или иначе не укладывалось
в рамки его окостеневших концепций.
Педро Антонио слушал рассуждения двоюродного
брата вполуха: что ему, живущему в святой простоте ду-
ховной, до всех этих догм и доктрин? Что все это? Уче-
ные словеса; но на то и есть у Святой Матери Церкви
вероучители, которых он чтит и которые должны отве-
чать на все эти вопросы. «Правильно, правильно...» —
повторяет он, а в это время там, в глубине души, какой-
то бессловесный голос шепчет ему: «Главное — быть
хорошим; вот и вся правда». И вот, пока брат почиет
в правде, дядюшка Паскуаль ищет умопостигаемую ис-
тину, более чем когда-либо уверенный в том, что миром
правят идеи и догмы, что поступки проистекают из зако-
нов, что не тень идет за человеком, а человек — за тенью
и что, наконец, причина всех зол нынешнего века — ли-
берализм.
Дон Эустакьо день ото дня становится все набожней;
часть утра он проводит в церкви, а в остальное время за-
думчиво бродит по улицам и на чем свет стоит клянет
политику. Убедившись, что главное дело жизни — забо-
титься о здоровье собственной бессмертной души, он на
каждом шагу изрекает сентенции вроде: каждый — у себя
в доме, Бог же — в доме каждого; все мы в земной жиз-
ни — гости; человеку святым не стать; меньше политики,
больше веры.
Хуан Хосе после отмены фуэросов никак не может
успокоиться, по любому поводу вспыхивает как спичка
и настаивает на объединении всех басков и наваррцев,
быть может, для новой войны, войны за фуэросы. Горо-
жане — главная мишень его нападок; он даже заявил
однажды, что принимается учить баскский, но дело
336
Мир среди войны
далеко не ушло: вот если бы язык сам снизошел на него,
в виде дара за проявленное рвение...
В среде людей, которые его окружают, все чаще обра-
щаются к старому девизу «Бог и Фуэросы», ложным при-
крытием которому долгое время служило «Бог, Отече-
ство и Король». Здесь тоже дают о себе знать этнические
течения, ощутимые по всей Европе. Внутри политически
единых наций, символами которых являются нацио-
нальные знамена, овеянные военной славой, действуют
силы, способствующие их распадению на сложившиеся
еще в древности, имеющие доисторическое происхожде-
ние народности, выразившиеся в различных языках
и живущие в обособленном единстве своеобразных обы-
чаев и привычек, свойственных каждой из них; госу-
дарство оказывает на эти силы давление, направляя их
в определенное русло. В силах этих — бессознательный
порыв к обретению духовной родины, назависимой от
места обитания; влекомые к безмолвной жизни, скрытой
под бурными и преходящими событиями истории, на-
родности тяготеют к естественному перераспределению
в соответствии с изначальными различиями и сходства-
ми, к перераспределению, которое в будущем приведет
их к свободному объединению всех в великую человече-
скую семью; часть этого процесса составляет и древняя
борьба между народами — источник цивилизации. Имен-
но эти этнические течения, незаметные на поверхности
истории, действуя одновременно с ростом исторически
сложившихся наук, порождающих и порождаемых вой-
нами, толкают их к постепенному согласию — основе
будущего мирного Человечества. Внутри больших исто-
рических организмов ощутима пульсация изначально
разнородных элементов, тяготеющих к расподоблению;
обладая территориями своих стран как недвижимым
имуществом, люди, некогда осевшие на этих землях,
признав их общественным достоянием, чувствуют, как
пробуждается в них душа кочевников древности. Народ-
ности, из которых складываются нации, подталкивают
их к смешению, к слиянию в едином Народе.
Глава V
337
Но они идут к этой цели вслепую, движимые слепым
стремлением отстоять узко эгоистические интересы.
Хуан Хосе и его единомышленники часто запевают тор-
жественный гимн Герникскому дубу — живому, непод-
дельному символу баскского характера; они поют по-
баскски, даже не понимая смысла, скажем, вот этой вот
строфы:
Eman ta zabalzazu
Munduan frutua
Adoratzen zaitugu
Arbola santua.
Древо святое,
Храни наш край,
Плодами и сенью
Мир одаряй!
Поющие и не подозревают, что в стихах о плоде
и сени святого древа, которыми оно может одарить мир,
заключена гениальная догадка странствующего певца,
который, обходя чужие земли, нес их народам песнь сво-
боды, музыка которой была понятна всем, хотя и неве-
дом был древний язык, на котором она была сложена.
День ото дня Хосефа Игнасия все чаще вспоминала
о покойном сыне, которого она никак не могла предста-
вить себе мертвым: всегда он виделся ей живым и здоро-
вым, здоровым и живым, как в последний раз. А между
тем силы бедняжки подтачивал, как она сама говорила,
внутренний недуг, однако она отказывалась показаться
врачу, несмотря на настоятельные увещания дядюшки
Паскуаля. В конце концов ему удалось ее уговорить,
внушив мысль о том, что ее упорство грешно, поскольку
все мы обязаны печься о своей плоти. Доктор, осмотрев
больную, лишь беспомощно развел руками: болезнь за-
пущена, да к тому же годы, пережитые потрясения...
Скрыть от нее серьезность положения не удалось; она
все чувствовала сама, не придавая этому особого значе-
ния; ничто уже не привязывало ее к жизни, и она покор-
но уступала властному последнему сну. Однако домаш-
ние старались уговорить ее выходить на улицу, чтобы
подышать свежим воздухом, отвлечься. Но все тщетно;
безразличный взгляд ее, ни на чем не задерживаясь,
блуждал вокруг, и на все, что говорил ей муж, она
338
Мир среди войны
отвечала одинаковой улыбкой. Ей становилось все хуже,
она уже не вставала, и всем было ясно, что конец ее
близок.
Хосефа Игнасия просила мужа, чтобы он читал ей тот
старый молитвенник, глядя в который она в первые годы
замужества, день за днем, со смиренным упорством,
тихо, едва шевеля губами, просила у Господа сына, кото-
рого война отняла у нее в цвете лет.
Но Педро Антонио едва мог читать по-баскски, на
своем родном языке. Она просила его, чтобы он заботил-
ся о себе, когда ее не станет; чтобы он молился за нее
и за сына, а они там, на небе, будут молиться за него,
и чтобы он не спешил встретиться с ними.
— Теперь я для тебя — одна обуза... Делать все равно
ничего не могу... А мы тебя подождем, будет еще време-
ни вдосталь... Береги себя, Педро, береги...
Когда пришел священник с причастием, Педро Анто-
нио молился, стоя на коленях у кровати, глядя на ласко-
вое пламя свечей, трепетавшее в полумраке, и с облегче-
нием вслушиваясь в неспешно журчащие слова ora pro
nobis. Молитвы убаюкивали больную, как колыбельная,
навевающая ребенку освежающий сон. Осторожно при-
няв губами остию, она встретилась взглядом со спутай-
ком своей жизни и почувствовала жалость к нему, оста-
вавшемуся в одиночестве. Ласковый взгляд ее излучав-
ших улыбчивую безмятежность глаз остановился на
нем — взгляд, в котором глубоко отпечатлелась долгая
память прожитых вместе лет.
Потом Педро Антонио закрыл окно; подойдя к жене,
заботливо укрыл ее; поцеловав в лоб, чего не делал уже
давно, и сказав: «А теперь поспи, отдохни»,— отошел
в сторону.
Настал черед священника сказать напутственные ело-
ва, обращенные к душе умиравшей, слова, которые Пед-
ро Антонио слушал с ужасом; к утру, после короткой
агонии, больная отошла. Муж постоял, глядя в непод-
вижные глаза, мирно глядевшие на него уже из иной
жизни, потом закрыл их и, завернув мертвое тело в са-
ван, беззвучно расплакался, чувствуя, что душу его охва-
Глава V
339
тывает взволнованное смятение, подобно тому как это
было во время клятвы короля, чувствуя, что вновь креп-
нет в нем желание жить, жить, в радостном ожидании
того часа, когда он соединится с женой и сыном. Выходя
из комнаты, он благоговейно взял со стола старый мо-
литвенник Хосефы Игнасии.
Долго еще мучило его беспокойство из-за того, что
рядом нет его Пепиньяси; где-то она сейчас? что с ней?
почему она не вышла, как всегда, к обеду? Что же, так
и ждать ее теперь? Ему чего-то не хватало, что-то рас-
строилось в течении его тихой жизни. И всякий раз, как
отсутствие жены наводило его на мысль о смерти, слезы
наворачивались у него на глаза.
Овдовев и оставшись один в этом мире, Педро Анто-
нио живет спокойно, не ведя счет дням, и каждое утро
пробуждается к жизни с легким сердцем. Прошлое осве-
щает его душу мягким, рассеянным светом; умиротво-
ренная память дарит ожиданием жизни вечной. Земную
свою жизнь он прожил чисто, и оттого сумерки ее боль-
ше похожи на зарю.
Любимая его прогулка —в Бегонью, по ведущей
в гору дороге. Он глядит на лежащий у его ног Бильбао,
совсем непохожий на тот, каким он был в двадцать шес-
том году, на извилистую, серебром отливающую на солн-
це ленту реки, на крыши домов среди зелени. В мягких
сумерках, когда ясная голубизна алеющего на западе
неба навевает покой и бодрит душу, он глядит на четко
вырисовывающиеся на фоне румяных облаков силуэты
Монтаньо и Гальдамеса, иногда затянутые дымом фаб-
ричных труб, заволакивающим прекрасную панораму.
Там, внизу, у подножия этих гор, где начинается небо,
спит его сын.
Там спит он, погибший... но за что? За Правое дело!
За Правое дело? Но что это такое? «Дело, за которое по-
гиб мой сын»,— думает он, смутно чувствуя, что смерть
сына сделала в его представлении еще более значитель-
ным и святым то дело, за которое сам он сражался
в пору своей юности и военной славы. Останется ли хоть
340
Мир среди войны
что-то живое, человеческое в этом деле, если забыть
о пролитой за него крови? Скоморошество дона Хосе
Марии? Умствования дядюшки Паскуаля? Осанистая
фигура короля? Мученичество рождает веру, а не на-
оборот.
Зайдя в церковь в Бегонье, он молится Пресвятой
Деве; после службы садится в прохладной тени платанов,
неподалеку от храма, откуда видно место, где стоял дом,
в котором лежал смертельно раненый дон Томас Сумала-
карреги, вершины, с которых велись обстрелы Бильбао,
а еще дальше — Бандерас, у подножья которого в снеж-
ную бурю, под градом пуль он бился в ту далекую пе-
чальную ночь на Лучанском мосту. Спускаясь через
Кальсадас и проходя мимо кладбища, где лежит его Пе-
пиньяси, он читает «Отче наш» и входит в город там же,
где когда-то вошел в него впервые.
Если по дороге ему случается увидеть корову или мо-
тыжащего землю крестьянина, или когда он замечает се-
ребром отливающую зелень кукурузного поля, то вспо-
минает детство, и ему слышится далекое мычание коров
на горных пастбищах и потрескиванье каштанов, жаря-
щихся зимним вечером в очаге. И тогда он думает:
не лучше ли было бы ему не покидать родной деревни,
в поте лица трудиться на матери-земле и, не ведая исто-
рии, каждый день словно заново встречать восходящее
солнце.
Воспоминания о недавней войне мешаются в его уме
с воспоминаниями о войне Семилетней, его войне; вре-
менная перспектива смещается; годы сливаются в нераз-
личимую череду, мало-помалу горести недавних лет сти-
раются из памяти и, словно вершины далеких безмятеж-
но-спокойных гор, встающие из тумана, всплывают в его
памяти давние мечты о славе. Но и они в конце концов
истаивают бесплотным облаком в том далеком, идеаль-
ном мире, откуда словно доносится возвышенная, знако-
мая душе молчаливая песнь.
Память о сыне делает для него все кругом исполнен-
ным безмятежности и покоя, придает силы его смире-
нию. Треволнения, мучившие отца, когда сын был жив,
Глава V
341
теперь позади; его ничем не замутненный образ надежно
хранится в одном из тайников души, и с трепетом вспо-
минает Педро Антонио, как подходил он когда-то к дет-
ской кроватке, чтобы послушать дыхание спящего ре-
бенка, убедиться в том, что он жив. Внутренний, сокро-
венный мир его души отражается во внешнем мире,
мире линий, красок и звуков; и сокровенное, отразив-
шись в смиренной, безгрешной и безразличной природе,
умноженным эхом возвращается к нему, неся с собой
новый покой и радость, так и существуют эти два взаи-
моотраженных мира, черпая друг в друге живительные
силы. Он живет, погрузившись в реальность истинной
жизни, равнодушный ко всему суетному, как бы вне вре-
мени, чувствуя, как его сознанием, безмятежным подоб-
но ясному небу, мало-помалу овладевает сладкая мечта
о последнем отдохновении, о великом покое вечного
мира, о бесконечности, таящейся в ограниченности зем-
ного бытия. Он живет в истинном мире, сознательно
подчиняясь мерному, дремотному течению обыденных
забот,— живет сегодняшним днем, но в то же время по-
койно, как человек, отрешившийся от всего преходяще-
го, в вечности; он живет сегодняшним днем, но день
этот —вечен. И верит, что поток глубинной жизни не
прервется и после смерти, когда ночи больше не будет,
а только один бесконечный день, и душа его возрадуется
вечному свету, нескончаемому сиянию, вкусит истинно-
го покоя, твердого мира, мира незыблемого и истинного,
разлитого внутри и вовне, мира, которому не будет кон-
ца. Эта вера для него реальна, она делает его жизнь мир-
ной и покойной среди житейских забот, вечной, несмот-
ря на краткость отпущенного века. Теперь он истинно
свободен, не той призрачной свободой, которую люди
ищут в свободе поступков; теперь свободно все его су-
щество, и свободу эту он обрел в простоте.
Часто во время своих прогулок он встречает юношу,
который почтительно приветствует его. Юноша этот —
Пачико, и как-то, разговорившись, они вспомнили об
Игнасио, о его «прекрасной душе». Разговор глубоко
тронул отца.
342
Мир среди войны
Пачико тоже извлек пользу из войны, наблюдая за
ожесточенной борьбой разноречивых мнений. Он изле-
чивается, хотя и медленно, от ужаса смерти, который,
правда, еще дает о себе знать, но постепенно сменяется
озабоченностью — слишком мало времени отпущено че-
ловеку; сравнивая мимолетно краткую жизнь с вечнос-
тью, Пачико приходит в отчаяние и думает о том, что
каждый новый день приближает его к концу, иногда на-
чинает сомневаться, а стоит ли вообще браться за что-
либо, ведь труд твой все равно останется незавершен-
ным. Но, подумав так, он тут же отгоняет от себя дья-
вольское наущение — «все или ничего».
Он по-прежнему любит гулять в горах; теперь он
окреп, и прогулки даются ему с меньшим трудом. Вы-
брав погожий денек, бежит в горы от однообразно сную-
щей городской толпы, ускоряя шаг по мере того, как
шум города стихает за спиной. У подножия камен-
ного великана ненадолго останавливается перевести дух,
устроившись в тени под деревом в лесу, куда не достига-
ют солнечные лучи. Там, в тени, скромные папоротни-
ки — выродившиеся, измельчавшие потомки первобыт-
ных гигантов,— побежденные буками и каштанами, едва
отваживаются поднять голову от земли. Вокруг муравча-
тая трава стелет мягкое ложе отпрыскам буков, которые
платят за это, даря ей свою тень, а лишайники-паразиты
прилепляются к могучим древесным стволам и высасы-
вают из них живительные соки, хитростью возмещая не-
достаток силы. Задумчиво глядит Пачико на тихие, мир-
ные формы этой безмолвной борьбы, на мир, царящий
в лесу, где вступили в союз большое и малое, победители
и побежденные, влачащие жалкое, паразитарное суще-
ствование. Сама война принимает здесь мирный облик.
Отдохнув, он начинает подъем. Чем выше он подни-
мается, тем шире, как нечто живое, разворачивается пе-
ред ним величественная панорама, тем глубже становит-
ся дыхание. Воздух своей свежестью пропитывает все его
существо, ощущения его словно парят над окружающим,
и он переживает в эти минуты то глубинное чувство
сокровенной свободы, какое переживает человек, весь
Глава V
343
отдавшийся во власть окружающего, растворившийся
в нем. Добравшись до вершины, где царит безмолвие, он
окидывает взглядом толпящихся вокруг горных велика-
нов Бискайи, волнистой линией вздымающих свои голо-
вы, над которыми раскинулся свод небес.
Над покатыми склонами невысоких, поросших зеле-
нью гор скалистыми уступами устремляются ввысь бело-
главые вершины, изборожденные расселинами, и, как
старцы, чьи лики прорезаны глубокими морщинами,
бесстрастно глядят на пышную зелень юности. В жили-
щах людей, рассеянных по зеленым отрогам, течет тихая,
серьезная жизнь, здесь не ищут философского камня,
панацеи от всех бед; это — те ячейки, из которых скла-
дывается основание человеческой культуры. Вдалеке за-
стывшие пики сливаются с изменчивыми облаками, что
в своем беге ненадолго задерживаются отдохнуть на них.
Там, на вершине, он чувствует, что сливается с без-
брежным миром раскинувшегося кругом величавого зре-
лища, пейзажа, сложившегося в результате непрестанно
возобновляемой борьбы между простейшими, дальней-
шему упрощению не поддающимися элементами. Вдале-
ке видно, как небесная лазурь, окаймляя вершины гор,
сливается с морской синевой.
Горы и море! Колыбель свободы и ее дом! Ее истоки
и основание ее развития! Отсюда, с высоты, бурливое
и шумное море кажется тихим и спокойным, таким же
тихим и спокойным, как горы. Еще до того, как возник
человек, четыре основных элемента: воздух, огонь, вода
и земля — вели между собой жестокие войны, отвоевы-
вая себе место в мировом царстве; и война эта продол-
жается, медленная, упорная, молчаливая. Капля за кап-
лей, секунда за секундой море подтачивает скалы; броса-
ет против них армии мельчайших организмов, которых
вынашивает в своем лоне; останками битвы оно устилает
свое ложе, между тем как облака, плоть от плоти мор-
ской, обрушиваясь ливнями на высокомерные горы, не-
сут в долины наносную умягченную землю. Все и вся
уравнивающее начало, вездесущее, подобно бороздяще-
му просторы моря купцу, вбирающее в себя тропической
344
Мир среди войт
зной и полярные льды, подтачивает устои надменных
гор, прикованных к месту, где они родились. С высоты
Пачико не видит вздымающихся волн, не слышит мело-
дичного морского шума; море кажется ему мраморно
застывшим, таким же неподвижным и незыблемым,
как горы, вросшие в землю своими каменными корнями.
И, вновь устремив взгляд на эти каменные громады, ко-
торые дают прибежище людям, разъединяют и объединя-
ют расы и народности, направляют само течение размы-
вающих их вод, украшающих собою долины, даря им
плодородную землю, он погружается в размышления
о воинственной борьбе одних народов с другими и
о скрытом в далях будущего конечном братстве всех лю-
дей, и неизбежно мысль его обращается к родной Бис-
кайе, одни сыновья которой рыхлят и поливают своим
потом землю гор, другие тяжелым трудом добывают про-
питание в море неподалеку, а третьи бороздят его гладь
в далеких широтах; он думает и о крови, пролитой на
здешней земле в войнах, где в горячей схватке сталкива-
лись дух купца и дух землепашца, честолюбивый человек
моря и бережливый человек гор, и из этого столкнове-
ния рождалась жизнь так же, как порождают океанские
воды и тропический зной, и полярные льды. На протя-
жении всей истории мы видим ^прекращающуюся
борьбу между народами, цель которой, быть может недо-
сягаемая,—единение человеческого рода; борьбу без
перемирий. И по мере того как Пачико углубляется
в мысль о войне, в уме его начинает брезжить беспре-
дельная идея о мире. С благословения небес земля
и море, сражаясь, торжествуют свой плодородный союз,
порождающий жизнь, которая, беря начало в водах
моря, строит себе дом на земле.
Здесь на вершине, на этом огромном алтаре, простер-
шемся под бездонным лазурным небосводом, само вре-
мя, источник земных тревог, словно остановилось. В ти-
хие дни, когда солнце уже село, кажется, будто все су-
щества раскрывают свои сокровенные глубины этой
неизреченной чистоте; небесный свод опирается вдали
Глава V
345
на голубеющие и темно-лиловые горы, чьи контуры
прочерчены так отчетливо, что кажутся близкими, как
кусты вереска и дрока, до которых можно дотронуться
рукой; разница между близким и далеким сводится
к разнице между насыщенностью цветовых тонов, пер-
спектива — к бесконечному разнообразию и переплете-
нию оттенков. И тогда все кажется ему существующим
в каком-то новом, беспредельном измерении, и это сли-
яние пространственных границ и перспектив, вкупе
с царящей вокруг тишиной, постепенно подводит его
к тому состоянию, когда кажется, что стерты не только
пространственные, но и временные перспективы и гра-
ницы. Забыв о неотвратимо текущих часах, растворив-
шись в этом застывшем вечном мгновении, окидывая
взглядом всю беспредельную панораму, он прозревает
в ней глубину мира —в непрерывности и смиренном
единстве всех его составляющих, слышит, как души ве-
щей своим беззвучным пеньем вторят гармонии про-
странства и музыки времени.
Чеканные рельефные очертания гор видятся ему тогда
частью неба, и кажется, что разлитое в воздухе свежее
благоухание исходит одновременно от земной зелени,
сиреневых гор, мраморного неба, что, соединяя в себе
всю свежесть их красок и ясность их линий, оно сопри-
родно им. Кажется, что само бездонное небо, сбросив
покровы пространства, обволакивает землю слитной бес-
конечностью. Скользящая в небе птица, гудящий шмель,
порхающая с цветка на цветок бабочка, ветер, шепчу-
щий в древесных ветвях,— все это кажется тогда дыхани-
ем природы, признаками ее сосредоточенной на себе,
сокровенной жизни.
И, словно в дивном озарении, ему открывается прав-
да — правда простоты; для очистившегося духа чистые
формы и есть сокровенная суть; ясно являют они ему
и непреложно скрытое в них; и мир весь, без остатка,
отдается тому, кто сам отдается ему без остатка, весь.
«Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят!..» Да!
«Блаженны дети и люди простосердечные, ибо весь мир
откроется им!»
346
Мир среди войны
Но затем, убаюканный безмолвной и величественной
музыкой окружающего, он чувствует, что и мысли поки-
дают его; тревоги оставляют душу; стирается и уходит
ощущение телесного контакта с землей, тело словно
делается невесомым, растворяясь в окружающем; забыв
о себе, он чувствует, как овладевает им глубокое смире-
ние — источник человеческого всемогущества, ведь толь-
ко тот добивается того, что желает, кто довольствуется
тем, что имеет. В нем пробуждается ощущение единства
мира, его окружающего, и мира в нем самом; наконец,
они сливаются; и вот уже безбрежная панорама и он,
утративший чувство пространства и времени, становятся
одно; в торжественной тишине, дыша привольным
и благоуханным воздухом, теряясь в переливчатой мно-
гоцветной дымке, лишенный желаний, он слушает без-
молвную песнь мировой души, вкушая истинный мир,
познавая жизнь в смерти. Сколько вокруг того, что он не
в силах выразить! Сколько нежно-розовых облаков в зо-
лотистом небе, которые никогда не запечатлеет ни один
художник! Вот она — безграничная природа мира; мирно
звучит песнь моря; о мире молчаливо повествует земля;
мир изливается с небес; мир рождается из борьбы за
жизнь, в которой сливаются в высшую гармонию все
раздоры; мир и в войне; внутри нескончаемой войны,
питая и венчая ее,— мир. Война относится к миру как
время к вечности: она - его преходящая форма. И еди-
ны в мире Жизнь и Смерть.
Когда, спускаясь с вершины, он проходит мимо засе-
янных полей, возделанных участков и хуторов и на ходу
приветствует какого-нибудь крестьянина, упрямо бью-
щегося над неуступчивой землей, он думает о том, сколь
велик труд человека, который, приспосабливая природу
к себе, постепенно делает ее чем-то ббльшим, чем про-
сто природа. Здесь, на подступах к горам, вечная печаль,
коренящаяся в глубинах его души, сливается с преходя-
щей радостью жизни, и из слияния этого рождается пло-
дотворная серьезность.
Когда же, вступив на городские улицы, он видит
суетливо снующих по ним людей, кичащихся своими
Глава V
347
делами, им на мгновение, подобно соблазну, овладевает
сомнение в вечной цели всех этих преходящих хлопот.
Однако стоит ему встретить знакомых, как Пачико вспо-
минает о недавних боях, и в крови его, наперекор уми-
ротворенной прохладе высокогорья, вспыхивает жар, зо-
вущий на нескончаемый бой с неискоренимым людским
невежеством — причиной войн,— и он чувствует, как его
опаляет горячее дыхание жестокости и эгоизма. И тогда
в нем рождается уверенность, что возможна война мир-
ная, что можно пройти сквозь горнило всех земных
битв, одновременно пребывая в мире с самим собой.
Война извечна. Так пусть это будет война войне!
Вкусив вечности там, на вершинах, где само время
побеждено, он с еще большим пылом устремляется
в борьбу, чтобы способствовать неудержимому движе-
нию прогресса, в котором преходящее основано на неиз-
менном. Безмятежно взирая на жизнь оттуда, с вершин,
он проникается непостижимым и вечным смирением,
заставляющим человека в мире земном бунтовать, быть
всегда недовольным, требовать большего, и он спускает-
ся в этот мир с решимостью и в других будить это не-
довольство — главный двигатель всяческого прогресса
и начало всяческого блага.
Война постижима и оправданна лишь в лоне истин-
ного, глубокого мира; лишь там даются святые обеты во-
евать за истину — единственное вечное утешение и отра-
ду; лишь там война становится делом святым. Не вне
и не помимо войны, а в ней самой следует искать
мира — мира среди войны.
TT|0O'/lOt~
ССО О^ЯзтО«Ж0
$АйнЛ|Эл,ш *Е?оЭ^оли
<Ж0ЧЪНЛШ^
*1~Э QCT^gM.^
(Ло^ова^я
OJOIAJU C0l4^A0t/lbCy
WZ^OUX^*S
ф
£>однде&
SotAv&MSv Ч^ЛО^&Л-
iwwv КоллМ-^аласо^
Ч«рс.’^‘€о J^ViAF-bM.
VX441A
лгю^о‘€-ни&я ОйЛАсЗ
году я собрал в
Я® 1920
F одном томе три корот-
моих новеллы, или длинных
ких
рассказа: «Две матери», «Маркиз де
Лумбрия», «Настоящий мужчина», ко-
торые до этого публиковались в жур-
налах; том я озаглавил «Три назида-
тельные новеллы и один пролог».
Пролог, впрочем, как там и говори-
лось, тоже был своего рода новеллой.
Именно новеллой, а не ниволой. На
сей раз я собрал в одном томе еще
три истории и дал ему название по
заглавию первой из них, уже напеча-
танной в «Ла Новела де ой», № 461,
последний выпуск, помеченный да-
тою 13 марта 1931 года,—сии под-
робности сообщаю на потребу нена-
сытному сословию библиографов,—
история эта называлась «Святой Ма-
нуэль Добрый, мученик». Что касает-
ся двух других («История о доне Сан-
дальо, игроке в шахматы» и «Бедный
богатый человек, или Комическое
чувство жизни»), то хоть вначале я
и предназначал их для публикации
в периодических изданиях — что для
352
Святой Мануэль Добрый, мученик
сочинителя выгоднее в денежном смысле,— но придер-
живал в ожидании, покуда наступит их черед; и вот ре-
шаюсь выпустить в свет, вытащив из мрака неизданно-
сти. Они, таким образом, появятся под покровитель-
ством первой, а та уже снискала себе некоторую славу.
И то сказать, в буэнос-айресской «Ла-Насьон» и чуть
позже в мадридской «Эль-Соль», номер 3, декабрь, год
1931-й,—еще подарочек библиографам — Грегорио Ма-
раньон напечатал статью о моем «Святом Мануэле Доб-
ром, мученике», и там он пишет, что ей, этой повестуш-
ке, суждено стать одним из тех моих прозаических тво-
рений, которые и впредь будут больше всего читаться
и нравиться, ибо она - один из самых характерных об-
разчиков моей новеллистики. А коль сказано «новеллис-
тика», добавлю от себя, подразумеваются и философия,
и богословие. И мнение Мараньона разделяю, поскольку
сознаю, что вложил в эту новеллу все свое трагическое
чувство повседневной жизни.
Далее Мараньон кратчайшим образом касается нагой
элементарности описаний всего чисто вещественного
у меня в повествованиях. А дело вот в чём: на мой
взгляд, если передана духовная сущность того, что есть
плоть, кость, камень, влага, туча и все прочее, воспри-
нимаемое зрением, то передана истинная и внутренняя
реальность, а читатель пусть облачит ее в те одеяния, ко-
торые опишет ему его фантазия.
Вот преимущество, присущее театру. Поскольку но-
веллу «Настоящий мужчина» — позже поставленную Ху-
лио де Хойосом под названием «Истый мужчина» —
я писал с учетом того, что она предназначается для теат-
ральных подмостков, то не тратил места на описание
внешности персонажей, апартаментов либо пейзажей,
ибо все это — заботы актеров, театральных художников,
машинистов сцены. Это, разумеется, вовсе не значит,
что персонажи новеллы, романа или драмы в печатном
виде не являются такими же людьми из плоти и крови,
как и сами актеры, и что место действия не является
столь же конкретным, реальным и само собой разумею-
щимся, как и сценические декорации.
Пролог
353
Такие декорации есть в «Святом Мануэле Добром,
мученике», и мне они подсказаны чудесным и таким
вдохновляющим озером Сан-Мартин-де-ла-Кастаньеда,
в Санабрии; на берегу его сохранились развалины бер-
нардинского монастыря, а еще сохранилось предание
о подводном городке Вальверде-де-Лусерна, покоящемся
на дне озера. И здесь я позволю себе поместить два сти-
хотворения, написанные после того, как я впервые по-
бывал на этом озере первого июня года 1930-го. Первое
из стихотворений гласит:
Сан-Мартин-де-ла-Кастаньеда,
одиночества зерцало,
в этих водах изначала
все века, и дни, и беды;
здесь, под сенью кряжей горных,
сны о высях глубь хоронит,
и душа — бедняга! — тонет
в чистом небе вод озерных...
Мен Родригес, санабрийский
ястребок, взлететь не может,
дола больше не тревожит,
чтоб сыскать поживу в риске.
Спит Вальверде-де-Лусерна,
и над звонницей подводной
агонийный звон отходной
в муке вечной плачет мерно.
На тропе Бернарда дальной —
путь, Истории закрытый,—
снова жизнь, и все забыто,
кроме были изначальной.
А второе стихотворение, с рифмами поизысканней,
гласило — и гласит:
Ах, Вальверде-де-Лусерна,
санабрийских вод отстой,
не втащить твой сказ простой
в новый век наш, в век модерна!
Тщетно бьют колокола
в Иоанновой ночи:
больше нет хлебов в печи,
прочь история ушла.
12 М. де Унамуно
354
Святой Мануэль Добрый, мученик
Горько стать форелям пищей,
если мертвых примет влага:
при смерти Рива-де-Лаго,
берег битв, сегодня нищий.
И в самом деле, трагическая, из нищих нищая дерев-
ня Рива-де-Лаго на берегу озера агонизирует и, можно
сказать, на краю смерти. Запустение такое же, как в пе-
чально знаменитых краях Лас-Хурдес. В этих убогих ла-
чугах, домишках с дощатыми каркасами и стенами гли-
нобитными либо из кирпича-сырца живут в невероятной
скученности люди, которым не разрешается даже ловить
отличную форель, в изобилии водящуюся в озере: некая
сеньора полагает, что унаследовала монопольное право
на озерную рыбу, коим владели монахи-бернардинцы из
Сан-Мартин-де-ла Кастаньеда.
Эта деревня, Сан-Мартин-де-ла Кастаньеда, где со-
хранились развалины смиренного монастыря, располо-
жена чуть повыше над берегом озера и тоже агонизирует.
Но ни Рива-де-Лаго, ни Сан-Мартин-де-ла Кастаньеда,
ни Галанде, другое сельцо поближе к Санабрийскому
озеру — это сельцо в лучшем состоянии,— не послужили
и не могли послужить прообразом для моей деревни
Вальверде-де-Лусерна. Подмостки, где действуют мой
дон Мануэль Добрый, и Анхелина, и Ласаро Карбальи-
но, предполагают более высокий уровень развития обще-
ственной жизни — хоть у меня деревня тоже и бедна,
и смиренна,— чем жизнь в этих деревушках, наибедней-
ших и наисмиреннейших. Это вовсе не означает, разуме-
ется, что, по моим понятиям, там не было и нет сейчас
людей с углубленной и напряженной внутренней жиз-
нью или переживающих трагедию мировоззрения.
Что же касается сущности той трагедии, которую пе-
реживают три персонажа моей повестушки, полагаю, что
не вижу смысла — да и не должен — добавлять что-либо
к тому, что там сказано. Я даже не соблазнился и не ввел
туда один диалог, о котором вспомнил, когда новелла
была уже дописана почти на одном дыхании; а диалог
вот какой: дело было в Париже, некая дама, тревожимая
сомнениями религиозного характера, вопрошает одного
Пролог
355
священнослужителя, знаменитого и весьма острого на
язык, верит ли тот в ад, а он в ответ: «Сударыня, я —
священник Святой Католической Апостольской Римской
Церкви, а вам известно, что, согласно ее учению, суще-
ствование ада есть одна из истин, или догм, веры»; дама
гнет свое: «Но вы-то, ваше преосвященство, верите
в это?» — а священник ей: «Да почему вы так беспокои-
тесь, сударыня, существует ад или не существует, если
в аду никого нет?..» Нам неизвестно, присовокупила ли
дама еще один вопрос: «А на небесах есть кто-нибудь?»
Я попробовал рассказать о той повседневной тревоге,
потаенной и мучительной, которая терзает дух плоти
и дух крови мужчин и женщин, плоть и кровь которых
духовны; так стоило ли отвлекаться на такое нехитрое
дело, как описание внешних оболочек, недолговечных
и говорящих что-то только глазу? Здесь уместно проци-
тировать Франсиско Мануэла де Мело, который в своем
труде «История движений, отделения и войны в Катало-
нии во времена Филиппа IV и военная политика» пишет:
«Я стремился показать их умонастроения, а не одеяния,
шелковые, шерстяные либо меховые, на кои потратил
столько стараний некий великий историк того времени,
весьма почитаемый в мире». А титан Фукидид, образец
для всех историков, пренебрегая притязаниями на жиз-
неподобие, утверждал, что хотел написать «что-то, что
пребудет навсегда, а не сочинение на случай, которое
будет услышано лишь во время состязаний». Пребудет
навсегда!
Но зайду еще дальше: дело в том, что для новеллы
или романа, романа в истинном смысле слова, для траге-
дии или комедии человеческих душ мало что значат не
только физиономии, гардероб, жестикуляция, окружаю-
щие предметы, но также не очень много значит то, что
можно бы назвать сюжетом. Это, надеюсь, мне и удалось
выявить в «Истории о доне Сандальо, игроке в шахма-
ты». Само собой, эту бессюжетную историю нельзя пере-
нести на экран кинематографа, но, полагаю, в этом
и состоит ее наивысшее и наибольшее достоинство. Ибо,
356
Святой Мануэль Добрый, мученик
считаю я, если лучшие лирические стихотворения не мо-
гут быть положены на музыку — хоть бы и для исполне-
ния на лире,— то и не должны петься, поскольку звуча-
ние мелодии только во вред звучанию слов; и если есть
у композиторов романсы без слов, то и у поэтов есть
слова без романсовости, а потому, соответственно, счи-
таю я, лучше всего написанные и глубже всего проника-
ющие драмы из внутренней жизни не «экранизабельны»,
и всяк пишущий с расчетом попасть на экран очень от
этого расчета пострадает. Моему же дону Сандальо сей
удел не грозит, я имею в виду перенос на экран.
Дон Сандальо - персонаж, увиденный извне, его
внутренняя жизнь ускользает от нас, а может статься,
у него таковой и нет; это персонаж, который не произ-
носит монологов не в пример множеству прочих персо-
нажей из новелл, нивол, романов и руманов (что касает-
ся терминов «нивола», она же «руман», см. мое сочине-
ние «Туман»); и все равно ему не уместиться на экране.
Ибо на экран не перенести, как это обычно делается, ни
мечтаний дона Сандальо, ни монологов.
Монологов? Да ведь то, что так именуется, обычно
представляет собою монодиалог, то есть диалог, который
некто ведет с другими, являющимися, по сути, им же са-
мим, с другими, составляющими то сообщество индиви-
дуумов, которым является сознание всякого индивиду-
ума. И этот монодиалог и есть та самая внутренняя
жизнь, которую, некоторым образом, отрицают те, кого
в Америке именуют «бихевиористами», философы, для
которых наисущественнейшей категорией является пове-
дение человека, а сознание — недосягаемая тайна или
нечто непознаваемое.
Но разве мой дон Сандальо не наделен внутренней
жизнью, способностью к самопознанию, то есть к позна-
нию самого себя, разве не произносит он монодиалогов?
Да что же такое шахматная партия, как не монодиалог,
не диалог, который ведет играющий со своим партне-
ром-соперником? И более того, разве не диалоги, а точ-
нее сказать, не диспуты ведут друг с другом на доске
шахматные фигуры, черные и белые.
Пролог
357
Да приглядитесь же: есть у моего дона Санд ал ьо
и внутренняя жизнь, и монодиалог, и сознание. Чему
не в ущерб то обстоятельство, что дочь его, представля-
ющаяся наблюдателю со стороны такой таинственной,—
всего лишь еще одна шахматная фигура, будь то ладья,
слон или королева.
И поскольку в эпилоге к этой истории я сказал все,
что имел сказать по этому поводу, мне сейчас нет смыс-
ла снова возвращаться к старому, а то как бы кому-ни-
будь не подумалось, что я писал новеллы и романы
всего лишь с целью вырядить в литературные одежды
психологические, философские и метафизические изыс-
кания. Что, в сущности, всегда и делали все романисты
и новеллисты, достойные называться таковыми, а созна-
тельно или бессознательно делали — несущественно.
У всякого повествования есть свой трансцедентальный
смысл, своя философия, сам по себе рассказ — ни для
кого не самоцель, никто не рассказывает, только чтобы
рассказывать. Чтобы рассказывать ни о чем, вот что
я имею в виду.
Ибо реальное без идеального не существует.
И если бы сказал кто-то, что в повествование о доне
Сандальо я включил самого себя, а верней сказать, все-
лился и внедрился в текст основательнее, чем в других
моих сочинениях — а я и там занимаю немало места! —
отвечу, что целью моей было вселить и внедрить в мое
повествование читателя, добиться того, чтобы читатель
осознал: он в состоянии получить удовольствие от пер-
сонажа романа либо новеллы лишь тогда, когда сроднит-
ся с ним, когда примет мир вымысла как неотъемлемую
часть мира постоянной внутренней реальности. По
меньшей мере, земреальности.
«Земреальности? — переспросит читатель — Это
что еще за штука?» Так вот, есть куча слов, сущест-
вительных и прилагательных, кои надо высвобождать
из привычного окружения. Таковы, например, прилага-
тельные, производные от существительного «земля: «зем-
ляной», «земельный», «землистый», «земной»,— если
это последнее употребить при существительном «шар»,
358
Святой Мануэль Добрый, мученик
получим «земной шар»; и что такое «земшар», понятно.
Но если тот же элемент «зем» прибавить к другому суще-
ствительному, читателю поневоле придется задуматься
над значением обоих элементов. Нечто вроде предупре-
дительного знака, либо камня преткновения, либо стол-
ба, на каковой налетаешь. Эдакая выпуклая морфема —
существуют же в арабской грамматике «вогнутые» гла-
голы.
Лишь в том случае, если читатель сроднится с персо-
нажами, которых мы зовем вымышленными, так же как
сроднился с ними сам автор, если читатель включит их
в тот малый мирок — микрокосмос,— которым является
его сознание, лишь тогда он будет жить в них и через их
посредство. Разве не живет Бог, Вселенское Сознание,
в большом мире — макрокосмосе,— во Вселенной, кото-
рую Он созидает, когда она видится Ему в помыслах —
снах? И что есть история человеческая, как не помы-
сел — сон Бога? Вот почему я, в подражание средневеко-
вой французской формулировке «Gesta Dei per francos»,
то есть «Деяния Бога, явленные через посредство фран-
цузов», сотворил другую: «Somnia Dei per hispanos»,
«Сны Бога, явленные через посредство испанцев». Ибо
мы, живущие в кальдероновской формулировке «жизнь
есть сон», в состоянии прочувствовать также и шекспи-
ровскую — о том, что мы сотворены из той же самой
субстанции, что и сны, что мы — сон Бога и наша исто-
рия есть то, что Бог видит про нас — и за нас — во сне.
Наша история, и наши предания, и наши эпопеи,
и наши трагедии, и наши комедии, и наши романы
и новеллы; ибо тот, кто вдыхает воздух духовности в тво-
рениях, созданных нашим воображением, смешивается
и сливается воедино с нами самими, с теми, кто вносит
воздух духовности в творение, созидаемое воображени-
ем, сновидением Бога. И мы думать не хотим о пробуж-
дении. Хотя, если толком поразмыслить, проснуться —
значит всего лишь перестать спать, но не значит пере-
стать видеть сны и во снах видеть самих себя. Хуже все-
го было бы, если бы Бог уснул сном без сновидений,
окутавшись в небытие.
Пролог
359
И остается «Бедный богатый человек, или Комиче-
ское чувство жизни». Зачем прибавил я к заглавию этот
довесок? Сам толком не знаю. Скорее всего, вспомни-
лось произведение, которому в наибольшей мере я обя-
зан престижем — praestigia по-латыни значит «обман»,
«иллюзия» — среди людей, чей духовный склад отличает-
ся серьезностью и вдумчивостью, иными словами, рели-
гиозностью. Может быть, мне представлялось, что эта
повестушка окажется чем-то вроде сайнете, разыгранно-
го по окончании трагедии, либо резвого солнечного
луча, когда выбираешься на свет из темной и мрачной
пещеры. Поди знай!..
Несколько лет назад Эусебио Бласко пустил гулять по
Мадриду побасенку, соль которой заключалась в заклю-
чительной ее фразе, тут же вошедшей в поговорку. Он
рассказывал, что в Гранаде, в доме, где собралось
несколько семейств, хозяйка дома обратилась к одному
кабальеро со словами: «Послушайте... Но прежде скажи-
те, как правильно звучит ваша фамилия, вы — Сайнс
Пардо, или Санс Пардо, или же Саэс де Пардо?» На что
кабальеро ответствовал: «Безразлично, сеньора, глав-
ное — провести время». А я дополнил его фразу: «притом
не взяв на себя серьезных обязательств»,— чем придал ей
законченность смысла.
Главное — провести время! Но ведь «провести» значит
также «обмануть», «надуть». Главное — обмануть время,
но при этом пс обмануться самому, не взять на себя се-
рьезных обязательств либо обязанностей. Иначе говоря,
убить время. Но ведь слова эти —«убить время»,—воз-
можно, выражают самую суть всего комического точно
так же, как слова «убить вечность» выражают суть траги-
ческого.
Самое смешное чувство, особенно же в любви — либо
в том, что может сойти за таковую,— боязнь взять на
себя обязательство, боязнь скомпрометировать себя. Что
приводит к весьма серьезным компромиссам. Недаром
же есть нечто комическое - и комическое до фатально-
сти, до трагизма —в дамах неопределенного возраста,
переживающих климакс и уже не способных взять на
себя обязательства либо скомпрометироваться.
360
Святой Мануэль Добрый, мученик
Как в моем произведении «Трагическое чувство жиз-
ни», так и в «Агонии христианства» человеческая перво-
основа — проблема материнства и отцовства, продолже-
ния рода человеческого; она же появляется и в этой
повестушке, хоть и в Другом обличье; причем когда
я писал, то не ставил Перед собою подобной задачи
и только по окончании осознал, что написанное — воз-
вращение ко все той же вечной и временной проблеме.
И спрашивается, к чему хе именно стремятся мужчина
и женщина: продолжить род, дабы удержаться в жизни,
или удержаться в жизни, дабы продолжить род? Я уж не
буду по этому случаю вытаскивать на свет Божий пури-
танского пророка Мальтуса.
Если кто-то не одобрит, что я соединил в одном томе
«Святого Мануэля Доброго» с «Бедным богатым челове-
ком», пусть поразмыслит, какие подспудные и сущност-
ные связи соединяют человека, взявшего на себя обяза-
тельство всю свою жизнь посвятить спасению ближних
в вечности и ради того отказавшегося от продолжения
рода, и человека, который не пожелал брать на себя обя-
зательства из стремления сберечь себя для себя самого.
Если бы я дал волю своей склонности помудрствовать
более или менее к месту,-- главное, чтоб читатель провел
время, нельзя же обременять его внимание чрезмерными
обязательствами,— я бы стал докапываться, по каким
таким причинам дал своим персонажам те имена, кото-
рые дал, а не другие: почему Роситу назвал Роситой, а не
Ангустиас *, а не Трансито — то есть смерть, либо Доло-
рес — Лолита, либо Соледад — Солита; а можно было бы
назвать ее и Ампарито, и Сокоррито, и Консуэлито —
* В Испании целый ряд Хенских имен связан с культом Девы
Марии: Ангустиас — имя, намекающее на тревоги (angustias) Пре-
чистой, Трйнсито — Успение (Богородицы), Долорес (уменьши-
тельно-ласкательная форма Лолита) — скорбь, Соледад (уменьши-
тельно-ласкательная форма Солита) — одиночество; Ампарито,
Сокоррито, Консуэлито (Челцто) и Ремедита — ласкательные фор-
мы от имен Ампаро — опора, Сокорро — помощь, Консуэло — уте-
шение, Ремедиос — поддержка, целебные средства; эти слова фи-
гурируют в молитвах и песнопениях, посвященных Деве Марии.
(Примеч. перев.)
Пролог
361
Челито, и Ремедита, уменьшительное от Ремедиос, име-
на все значащие и с подтекстом, но такие рассуждения
завели бы меня слишком далеко, впутав в какой-нибудь
из разрядов консептизма, коим и без того меня можно
шпынять, да еще как!
Консептизм! Должен сознаться — клянусь именем Ке-
ведо! — что в этой повестушке я попытался изложить
дело как можно проще, но не сумел уберечься от кое-ка-
ких консептистских искушений и даже от случая к слу-
чаю играл словами, иной раз чтобы привлечь внимание
читателя, иной раз чтобы развлечь его. Ибо консептизм
весьма полезен, о невнимательный читатель. Сейчас
объясню тебе чем.
Я давно уже подумываю, а не следует ли мне напи-
сать трактат «О смысле существования», в коем тракто-
валось бы: о смысле существования; о смысле несуще-
ствования; о бессмысленности существования и о бес-
смысленности несуществования — я не морочу тебе
голову заумью,— в этом трактате я изложил бы все самые
истрепанные и затасканные общие места, но не в той
форме, в которой они успели навязнуть у всех в ушах,
а со святым намерением придать йм новизну. Недаром
же много лет назад я привел в ужас издателей одного
еженедельника, специализировавшегося на плоском
тупоумии и именовавшегося «Гедеон», ибо я заявил, что
переосмысление общих мест — лучший способ избавить-
ся от их зловредности, какое заявление Наварро Ледесма
воспринял не то как заумь, не то как парадокс, не то как
головоломку. Так вот, для читателей разных там «Гедео-
нов» я и должен написать мой трактат «О смысле суще-
ствования».
И если бы, взять хоть такой пример, в этом своем
трактате я домудрствовался бы, по выражению одного
моего приятеля, до такой идеи: «смысл несуществова-
ния в наши дни монархии в Испании не предполагает
бессмысленности существования таковой в другие дни,
коих в минувшие времена было немало»,— то я прибег
бы к сей формулировке, дабы читатель, целенаправленно
внимательный, а не гедеоновский, споткнулся бы на ее
362
Святой Мануэль Добрый, мученик
нешаблонное™, на этом месте, не общем, а занятом
мною — или мною освоенном,-— вместо того чтобы спать
себе в заезженной колее общих мест и шаблонов. Ибо
подобная формулировка, формулирующая то, что уже
было в привычных формулах, но оформленная по-иному
с формальной стороны, помогла бы сформировать инте-
рес даже у читателя, прежде невнимательного.
При чтении «Критикона» падре Бальтасара Грасиана
меня раздражало его пристрастие к словесным играм
и каламбурам, но потом мне пришло на ум, что знаме-
нитый диалог «Парменид», написанный божественным
Платоном, в значительной степени есть не что иное, как
непомерная — то есть не умещающаяся в общепринятые
мерки — метафизическая словесная игра. И я подцепил
у нашего Грасиана это его пристрастие. Так вот, Грасиан
говорит где-то, что не должно принимать близко к серд-
цу все то, в ответ на что стоит лишь пожать плечами;
я же приписываю на полях: «С той поры, как Бог посвя-
тил меня в рыцари, коснувшись моего плеча, я должен
не плечи беречь от ноши, а грудь от ударов, но притом
рваться в бой грудью вперед».
Ну и хватит, а то как бы, начитавшись этих мудрство-
ваний, читатель, чего доброго, не решил, что повестуш-
ку, о которой речь, я написал не с целью развлечь его,
а с какой-то другой. Нет, я писал ее с целью развлечь
читателя, а не с целью привлечь его на свою сторону.
Впрочем, понятие «развлечь» почти равноценно поня-
тию «привлечь»! И тут, да позволит мне читатель —
в последний раз, больше не буду! — еще одно отвлечение
или развлечение лингвистического характера, а именно:
ведь глаголы «навлечь», и «отвлечь», и «вовлечь» того же
корня, что «влечь, волочь», и да не подумает читатель,
что я намерен вовлечь его в некое суемыслие либо на-
влечь на него некие кары.
Я дал волю словесным играм? Спору нет, давать волю
словам иной раз опасно, но все же куда опаснее давать
волю рукам. Не зря говорится: «Только неуч и хам дает
волю рукам». А волю словам кто дает? В «Песне о моем
Пролог
363
Сиде» Пер Бермудес, отчитывая Феррандо, одного из
инфантов Каррьонских и зятя Родриго Диаса де Бивара,
обращается к нему с такими словами (строки 3326—
3327):
Хоть ты и пригож, да бездельник охальный!
Язык ты безрукий, да как смеешь баять?
«Язык безрукий, как ты смеешь говорить?» И Селедо-
нио Ибаньес из моей повестушки — впрочем, может, она
не столько новелита, сколько ниволета,— процитировав
в беседе с Эметерио Альфонсо сии достопамятные стро-
ки из первого младенческого лепета нашей кастильской
поэзии, откомментировал их так: «Да, худо будет, если
безрукий язык посмеет говорить, но, может, еще хуже
будет, если безъязыкие руки посмеют действовать! Ты
сознаешь, Эметерио, что сие 'означает?» И Селедонио
ухмылялся с подначкой, подначивая колеблющегося
Эметерио. Впрочем, сам-то я вполне сознаю, что давать
волю словам отнюдь не то же самое, что давать волю
языку, хотя одно частенько ведет к другому.
А сейчас какой-нибудь придира читатель задается та-
ким вопросом: с какой стати я объединил в одном
томе — и тем обрек на одну и ту же участь — три исто-
рии, тогда как во всех трех случаях источники вдохнове-
ния с виду столь различны? Что побудило меня собрать
их вместе?
Разумеется, они были зачаты, выношены и рождены
на свет одна за другою, почти без интервалов,— словом,
все три почти что одного помета. Роднит ли их некая
присущая всем трем подоснова? Не пребывал ли я в ка-
ком-то особом умонастроении? Задумавшись над этим
задним числом, или a posteriori, я осознал (так мне пока-
залось), что как дона Мануэля Доброго и Ласаро Кар-
бальино, так и дона Санд ал ьо, шахматиста, и повеет-
вующего о нем автора писем к Фелипе; как Эметерио
Альфонсо и Селедонио Ибаньеса, так даже и самое Ро-
ситу неотступно донимала пугающая проблема личности:
являешься ли ты тем, кем являешься, и пребудешь ли
впредь тем, кем являешься сейчас?
364
Святой Мануэль Добрый, мученик
Разумеется, тут дело не в том, что, когда я сочинял
эти три повестушки (написанные меньше чем за три ме-
сяца), я пребывал в каком-то особом умонастроении;
нет, дело в общем умонастроении, в котором я, говоря
по правде, пребываю с тех пор, как начал писать. Эта
проблема осознания собственной личности — вернее
сказать, мучительная тревога, вызванная ее осознанием,
в одних случаях трагическая, в других комическая,—
и вдохновила меня на создание почти всех моих вообра-
жаемых персонажей. Дон Мануэль Добрый стремится,
готовясь к смерти, растворить, а верней, спасти свою
личность в той, которую составляют люди его селения;
дон Сандальо свою неведомую личность утаивает, а что
касается бедного человека Эметерио, тот хочет сберечь
свою для себя, накопительски, а в итоге его использует
в своих целях другая личность.
И в сущности, разве не эта же мучительно-тревожная
и почетная проблема личности побуждает к действию
Дон Кихота, который сказал о себе: «Я знаю, кто я та-
кой!» — и возжелал спасти свою личность, вознеся ее на
крыла нетленной славы? И разве не проблема личности
мучительно растревожила принца Сехисмундо, разве не
из-за нее привиделся он самому себе принцем в том сне,
который есть жизнь?
На днях я как раз дочитал сочинение моего любимого
Сёрена Кьеркегора «Или—или» («Enten—eller»), чтение
которого прервал несколько лет назад — еще до моего
изгнания; и в разделе под названием «Равновесие между
эстетическим и этическим началом в развитии личнос-
ти» я наткнулся на один пассаж, задевший меня за жи-
вое, он придется здесь как нельзя более к месту — ни
дать ни взять уключина, удерживающая весло (понимай,
перо), коим я гребу, дабы доплыть до конца своей писа-
нины. Пассаж этот гласит: «Было бы величайшей
шуткой над миром, если бы тот, кто высказал бы глубо-
чайшую истину, оказался не мечтателем, а сомневаю-
щимся. И вполне допустимо, что никому не высказать
позитивной истины лучше, чем тому, кто во всем сомне-
вается, но только сам он в эту истину не верит. Будь
он обманщиком, шутка была бы всего лишь его шуткой;
Пролог
365
но поскольку он — сомневающийся, а хотел бы верить
в то, что излагает, шутка оказалась бы совершенно
объективной, его устами шутило бы само существование,
он изложил бы учение, которое могло бы все прояснить,
послужило бы основой, на которой покоился бы весь
мир; но учение это не могло бы ничего объяснить свое-
му создателю. Если бы нашелся безумец, рассудитель-
ный как раз настолько, чтобы скрыть собственное безу-
мие, он мог бы свести с ума весь мир».
И тут уж не хочу больше рассуждать ни о мучениче-
стве Дон Кихота, ни о мученичестве дона Мануэля Доб-
рого, а были они оба мучениками донкихотского склада.
И с Богом, читатель, и до новой встречи, и да будет
Ему благоугодно, чтобы ты обрел себя самого.
Мадрид, 1932
Мысленно я уже поставил точку на этом прологе,
считая, что дописал его, но тут кто-то из домашних из-
влек на свет Божий из не очень-то аккуратного вороха
моих публикаций в периодике, из хранилища печатных
текстов одну повестушку, о которой я было позабыл
и которая, под названием «Одна любовная история»,
появилась в «Эль Куэнто Семаналь» от 22 декабря
1911 года — двадцать два года тому назад.
Я настолько забыл про нее, что, когда снова увидел,
припомнил разве что гравюры, ее иллюстрировавшие —
не Бог весть как удачно,—да имя героини: Лидувина.
И мне не захотелось ее перечитывать. Чего ради? Но
я все же решил добавить ее к трем остальным — пускай
составят все вместе четверню. Предпочитаю отдать ее
в печать, не перечитывая и не исправляя, а то как бы
мне не взбрело в голову ее комментировать, это по про-
шествии-то двух десятков лет с хвостиком. В печать ее,
и баста. В корректуру и в ту не загляну.
Кажется, есть одна только деталь, которую мне следу-
ет прокомментировать,— имя, выбранное мною для геро-
ини этой любовной истории, которую я написал в возра-
сте сорока семи лет; имя это мне сразу же вспомнилось:
Лидувина.
366
Святой Мануэль Добрый, мученик
Л иду вина! Почему меня преследует это имя, я ведь
уже дал его другому персонажу, одной из героинь «Тума-
на»? И да будет известно, что не помню ни одной жен-
щины, которую так звали бы, хотя в Саламанке и окрест-
ностях имя это — не такая уж редкость.
Тут, разумеется, лингвистическая мотивировка: дело
в том, что имя Лидувина превратилось в Лудивину, а по-
том, по законам так называемой народной этимологии,
в Лусдивину *. Но разве нет внутренней связи — наро-
дом, разумеется, неосознанной — между Лидувиной и
Лусдивиной?
Имя Лидувина восходит к святой Лидвине из Схида-
ма, голландской монашенке, житие которой пересказал
один из новейших авторов, Гюисманс, поскольку оно
давало ему возможность посмаковать мистические —
вернее, аскетические — ужасы, любезные сердцу этого
новообращенного католика от литературы. Маленькая
святая, всю жизнь терзаемая мучительными недугами,
она молила Господа передать ей телесные страдания дру-
гих людей — и притом такие, которые даже верующие не
в силах переносить, не доходя до отчаяния, а то и до бо-
гохульства. И когда она, бедняжка, была при смерти, то
молилась, чтобы плоть ее истаяла, превратясь в масло
для лампады во храме Божием. Молилась о том, чтобы
истаять в любви.
В одной из журнальных моих публикаций я назвал
маленькую голландкую святую душою-светлячком. Ду-
шою-светлячком, не душою-звездой.
На духовном небе не звезда она, а светлячок. Ибо
свет от светлячка божественнее, чем свет от солнца и от
любой звезды. Ведь светлячокживое существо, и мы
верим, что свет его, мерцающий в траве, благоприятству-
ет любви, приносит удачу соитию влюбленных, у него
есть жизненно важный ответ на вопрос «для чего?», а вот
свет солнца... И если скажут нам, что это финализм либо
телеология, мы ответим, что телеология — это теология,
а Бог — ответ не на вопрос «почему?», а на вопрос «для
чего?».
* От исп. luz divina — божественный свет.
Пролог
367
Рассказывается в Библии, что когда пророк Илия,
блуждавший по пустыне, укрылся в пещере на горе Хо-
рив, явился ему Иегова, но не в сильном ветре, раздира-
ющем горы и сокрушающем скалы, и не в землетрясе-
нии, которое затем последовало, и не в огне, но «в вея-
нье тихого ветра» *. И таким образом Бог являет нам
себя не столько в слепящем свете солнца, сколько
в огоньке светляка. И сердце тоже светится — подсказы-
вает мне читатель, этот незнакомец,—- и его свечение
подступает к глазам, и глаза глядят для того, чтобы ви-
деть,— не для того, чтобы завидовать, не для того, чтобы
праздно глазеть или кого-то сглазить. И есть люди,
взгляд которых освещает все, чего коснется, придает все-
му приглядностъ. А пламень мысли, в свой черед, о мой
незнакомый читатель, передается рукам, и пальцам,
и кончикам пальцев. Это-то и называют действием, что-
бы не путать с созерцанием.
Поскольку я не перечитывал «Одной любовной исто-
рии», то не помню, есть ли в монашенке из повестушки
что-то от маленькой голландской святой, от ее души-
светлячка, от молитвы о том, чтобы истаять в любви,
дабы лампадка во храме теплилась светом любви боже-
ственной. Да пребудет моя Лидувина такою, какой со-
творил я ее двадцать два года назад.
И пора кончать пролог, не то, если поддамся соблаз-
ну, мне грозит самое опасное, а именно: пущусь ком-
ментировать факты — событиями их не назовешь — по-
литической и общественной жизни нынешней Испании,
Испании 1933 года. Назад, назад! То будет другая новел-
ла или роман, и с прологом, похожим на мое сочинение
«Как делается роман», а эта вещь — самая мучительная
и выношенная из всех, что выхлестнулись из глубины
моей души, я написал ее во дни изгнания в Париже,
в 1925 году.
Итак, читатель, с Богом!
Мадрид
март, 1933
* Третья книга Царств, 19: 12.
И если мы в этой только жизни
надеемся на Христа, то мы не-
счастнее всех человеков.
Первое послание к коринфянам
святого апостола Павла, 15:19
Первая
еперь, когда епископ
tt ® Ренадский —а дерев-
ня, где я живу, моя любимая Валь-
верде-де-Лусерна, входит в его епар-
хию — хлопочет, как слышно, о кано-
низации нашего дона Мануэля, или,
вернее, Святого Мануэля Доброго,
здешнего приходского священника,
ныне покойного, я вознамерилась за-
писать на этих листках, в виде испо-
веди и одному Богу известно, с какой
целью — мне она неведома,— все, что
я знаю и помню об этом человеке
патриархального склада, который за-
полнил сокровеннейшую жизнь моей
души, который был мне духовным от-
цом, отцом духа, что живет во мне,
духа, что живет в теле Анхелы Карва-
льино.
370
Святой Мануэль Добрый, мученик
Моего настоящего отца, того, кто был мне отцом по
плоти и недолго, я почти не помню, потому что умер он,
когда я была совсем еще крошкой. Знаю, что к нам,
в Вальверде-де-Лусерну, он приехал из других краев
и обосновался здесь, женившись на моей матушке. Он
привез с собой несколько книг: «Дон Кихота», пьесы
классического театра, кое-какие романы, книги по исто-
рии, растрепанный том «Бертольдо»; и из книг этих, по-
чти единственных во всей деревне, почерпнула я мечта-
нья, которыми упивалась в детстве. Моя добрая матушка
почти не рассказывала мне о делах отца. Дела и речи
дона Мануэля, которого она, как и все деревенские, бо-
готворила, в которого была влюблена — разумеется, це-
ломудреннейшим образом,— изгладили у нее из памяти
дела и речи мужа. Коего препоручала Господу, и пре-
усердно, в ежедневных своих молитвах.
Нашего дона Мануэля я помню таким — и помню как
сейчас,— каким он виделся мне десятилетней, незадолго
до того, как меня отвезли в епархиальный город Ренаду
и поместили там в монастырский пансион. В ту пору
ему, нашему святому, было лет тридцать семь. Он был
высок, худощав, прям, голову держал, как наша Ястре-
биная Скала — свою вершину, а в глазах у него была вся
бездонная голубизна нашего озера. Он привлекал к себе
все взоры, а следом за ними — все сердца; когда же сам
глядел на нас, то взгляд его, казалось, пронизывал плоть,
словно стеклянную, и смотрел прямо в сердце. Все мы
его любили, но в особенности — дети. Какие вещи он
говорил нам! То были вещи, не слова. Жители деревни
уже почувствовали исходившее от него благоухание
святости, переполнявшее и пьянившее Вальверде-де-Лу-
серну.
Вот тогда-то мой брат Ласаро, который перебрался
в Америку и регулярно присылал оттуда матушке деньги,
позволявшие нам жить в скромном достатке, убедил ее
определить меня в монастырский пансион, дабы, не до-
вольствуясь деревенской школой, дать мне законченное
образование, хотя ему-то, Ласаро, монахини были не
очень по вкусу. «Но поскольку у вас там,— писал он
Святой Мануэль Добрый, мученик
371
матушке,—до сих пор, насколько мне известно, нет
светских и прогрессивных школ, тем более для бары-
шень, приходится исходить из возможного. Главное,
чтобы Анхелита пообтесалась и не якшалась больше
с деревенскими неграмотными замарашками». И я по-
ступила в пансион и сначала даже собиралась остаться
там в учительницах; но потом педагогика стала мне по-
перек горла.
Вторая
В пансионе я познакомилась с городскими девочками
и с некоторыми подружилась. Но меня по-прежнему за-
нимали события и люди нашей деревни, откуда ко мне
почасту прибывали вести, а временами и гости. До пансио-
на тоже дошла молва о нашем приходском священнике,
потому что в епархиальном городе о нем уже поговари-
вали. Монахини меня то и дело о нем расспрашивали.
С самого раннего детства во мне зародились, сама
толком не знаю как, интересы, склонности и тревоги,
которыми — по крайней мере отчасти — я была обязана
стопке отцовских книг и которые еще усилились в пан-
сионе, в особенности от общения с одной товаркой, без-
мерно ко мне привязавшейся; иногда она предлагала мне
вместе принять постриг в одном и том же монастыре
и поклясться друг другу в том, что мы вечно будем на-
зваными сестрами,— даже дать расписку кровью; а иног-
да, опустив ресницы, толковала о женихах и приключе-
ниях, кончавшихся свадьбой. По правде сказать, я так
и не знаю, что сталось с ней и где она.
Так вот, когда заходила речь о нашем доне Мануэле
либо когда я читала ей письма матушки, где упомина-
лось о нем — а упоминалось почти в каждом,— она вое-
клицала с каким-то восторгом: «Что за счастье, когда ря-
дом живет настоящий святой, живой святой из плоти
и крови, и ему можно поцеловать руку! Когда вернешься
к себе в деревню, пиши мне длинные-предлинные пись-
ма, и побольше о нем».
372
Святой Мануэль Добрый, мученик
Третья
Я проучилась в пансионе немногим более пяти лет,
кажущихся мне сейчас далекими, как полузабытый
утренний сон, и вернулась к себе, в родную Вальверде-
де-Лусерну. И вся она была уже — дон Мануэль, дон
Мануэль под горою и над озером. Я горела желанием
узнать его, заручиться его покровительством, чтобы он
начертал стезю моей жизни.
Говорили, что он поступил в семинарию с намерени-
ем стать священником, чтобы помогать своей недавно
овдовевшей сестре и заменить отца ее детям, что в семи-
нарии он отличался живостью ума и способностями, но
отверг блестящие предложения, открывавшие ему духов-
ную карьеру, потому что хотел лишь одного: остаться
у себя в Вальверде-де-Лусерне, в родной своей деревне,
которая, словно брошь, приладилась между озером
и глядящейся в него горою.
Как любил он своих прихожан! Вся жизнь его была
в том, чтобы мирить рассорившихся супругов, сближать
непокорных детей с родителями, а родителей — с детьми
и, самое главное, утешать впавших в уныние и разочаро-
вание и помогать всем умирать во благе.
Мне вспоминается среди прочего история несчаст-
ной, сбившейся с пути дочери тетушки Курдючихи: ког-
да она вернулась из города без мужа, без надежд и с ре-
бенком на руках, дон Мануэль не успокоился, покуда
не добился, чтобы прежний ее жених, Пероте, женился
на ней и признал ребенка своим; дон Мануэль говорил
Пероте:
— Послушай, будь отцом этому бедному малышу, нет
у него иного отца, кроме небесного.
— Но, дон Мануэль, вина не моя!
— Как знать, сынок, как знать! А самое главное, что
вины-то никакой нет.
И теперь у бедного Пероте, беспомощного, разбитого
параличом, одна опора и утешение в жизни: сын, кото-
рого он, заразившись святостью дона Мануэля, признал
своим, хотя и был тот мальчик не от него.
Святой Мануэль Добрый, мученик
373
Четвертая
В ночь на святого Иоанна, самую короткую ночь
в году, у нашего озера собираются обыкновенно все го-
ремычные женщины — да и мужчин немало — из числа
тех, что мнят себя одержимыми, а на самом деле, скорее
всего, страдают истерией; и дон Мануэль вознамерился
сделать наше озеро чем-то вроде купели Силоамской,
чтобы по мере сил облегчать их страдания, а при воз-
можности и исцелять. И так действовало на них его при-
сутствие, его взгляд, и такова была, в особенности, слад-
чайшая власть слов его, а пуще того — голоса (воистину
чудотворный голос!), что удавалось ему исцелять безна-
дежнейших. Это увеличило его славу, привлекавшую
к нему недужных со всей округи. Раз как-то пришла
к нему одна женщина и стала просить, чтобы сотворил
он чудо и исцелил ее сына, а он с грустной улыбкой ска-
зал ей в ответ:
— Нет у меня разрешения сеньора епископа на то,
чтобы творить чудеса.
Главной его заботой было, чтобы все ходили в чис-
том. Бывало, увидит прореху на одежке у кого-нибудь
и скажет: «Ступай к пономарю, пускай зашьет». Поно-
марь наш портняжил. А в первый день нового года все
ходили его поздравлять с днем ангела — его ангельским
покровителем был сам Господь наш Иисус Христос,—
и вот дон Мануэль всегда наказывал, чтобы приходили
к нему в новой рубашке, а у кого не было, тем он сам
дарил.
Ко всем он выказывал одинаковую привязанность
и если кого отличал, то самых обездоленных либо тех,
кто слыл за самых неуживчивых. Был у нас в деревне
один бедняга, от рождения слабоумный, Бласильо-дура-
чок, его-то дон Мануэль и ласкал больше всех и даже
выучил таким вещам, что чудом казалось, как только
удалось бедняге их усвоить. А все дело в том, что кро-
хотная искорка разума, теплившаяся в мозгу у дурачка,
начинала светиться, когда он, как жалкая мартышка,
подражал своему дону Мануэлю.
374
Святой Мануэль Добрый, мученик
Голос — вот что было в нем самое чудесное, боже-
ственный голос: услышишь — и слез не сдержать. Когда
он, служа торжественную мессу, запевал входную молит-
ву, церковь вздрагивала, а всех, кто слушал, пробирало
до нутра. Пение его, уносясь за пределы храма, замирало
над озером и у подножия горы. И когда в проповеди на
страстную пятницу выкликал он слова Христовы: «Боже
Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» — по тол-
пе прихожан пробегала глубокая дрожь, точь-в-точь как
по водам озера под неистовством северного ветра.
И было так, словно слышали они самого Господа наше-
го Иисуса Христа, словно голос звучал из того древнего
распятия, к подножию которого столько поколений
матерей слагали свои горести. Раз было, услышала эти
слова его мать, мать самого дона Мануэля, и не смогла
удержаться, крикнула прямо с места, она стояла на коле-
нях: «Сын мой!» И слезы у всех полились ручьем. Мож-
но было подумать, что материнский вопль вырвался из
полуоткрытых уст Богоматери Скорбящей с семью меча-
ми в сердце, образ которой был в одной из каплиц церк-
ви. А потом Бласильо-дурачок навострился повторять
патетическим эхом по деревенским улочкам: «Боже
Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» — да так,
что у всех, кто его слышал, слезы на глаза наворачива-
лись, к великой радости дурачка, гордого успехом своего
подражания.
Воздействие дона Мануэля на людей было таково, что
никто не осмеливался сказать слова лжи в его присут-
ствии; и все ему исповедовались, так что и в исповедаль-
ню идти нужды не было. До такой степени вошло это
в обычай, что однажды, когда в деревне поблизости
совершено было мерзкое преступление, судья, человек
недалекий и плохо знавший дона Мануэля, вызвал его
и сказал:
— А ну-ка, дон Мануэль, может, вы вытянете правду
из этого бандита?
— Чтобы можно было затем покарать его? — возразил
святой муж.— Нет, сеньор судья, нет, ни от кого не
стану я добиваться правды, если она может стоить ему
Святой Мануэль Добрый, мученик
375
жизни. Пусть держит ответ перед Богом... Человеческое
правосудие меня не касается. «Не судите, да не судимы
будете»,— сказал Господь наш.
— Но ведь я, сеньор священник...
— Понятно: отдайте же, сеньор судья, кесарю кесаре-
во, а я отдам Богу Божье.
И, уходя, дон Мануэль поглядел пристально на подо-
зреваемого и сказал:
— Подумай хорошенько, простил ли тебя Бог, это
единственное, что важно.
В деревне все ходили к мессе хотя бы только затем,
чтобы поглядеть на него и послушать его голос: у алтаря
он словно преображался, лицо его пылало. Было одно
благочестивое упражнение, которое он ввел в обще-
ственный культ, и состояло оно в том, что в храме со-
биралась вся деревня, мужчины и женщины, старики
и дети, и все мы читали в один голос и единым дыхани-
ем «Верую»: «Верую во единого Бога Отца всемогущего,
Творца неба и земли» — и все, что следует дальше. И не
хор то был, а единый голос, простой и слитный голос,
вобравший все наши и возносившийся подобно горе;
а вершиною горы, порой уходившей в самые облака, был
голос дона Мануэля. И когда доходили мы до слов: «Ве-
рую в воскресение плоти и жизнь вечную», голос дона
Мануэля тонул в голосе всей деревни, словно в озере,
и происходило это оттого, что он молчал. А я слышала
колокольный звон, доносившийся из города, что, по
преданию, сокрыт под водами нашего озера,— колоколь-
ный этот звон, опять же по преданию, доносится оттуда
в ночь на святого Иоанна,— и звенели те колокола в го-
родке, сокрытом под водами духовного озера нашей де-
ревни; мне слышались голоса усопших, воскресшие
внутри нас во время Божественной Литургии, когда
пресуществляются предложенные Дары. Позже, когда
я узнала тайну нашего святого, я поняла: было так, как
если бы вождь племени, кочующего в пустыне, обесси-
лел почти у самой цели и соплеменники взвалили его
себе на плечи, дабы донести безжизненное тело до земли
обетованной.
376 Святой Мануэль Добрый, мученик
В смертный час многие хотели только одного — уце-
питься за его руку, как за якорь спасения.
Никогда не ополчался он в своих проповедях на ма-
сонов, нечестивцев, либералов либо еретиков. Чего ради,
если в деревне они не водились. И на газеты никогда.
А вот на дурные языки — часто, это была одна из излюб-
ленных тем его проповедей. Потому что сам он прощал
все — и прощал всем. Он не хотел верить, что у кого-то
могут быть дурные намерения.
— Зависть,— любил он повторять,— измышление лю-
дей, упорно считающих, что им завидуют, а преследова-
ния, по большей части, скорее плод мании преследова-
ния, чем преследовательской.
— Но, дон Мануэль, заметьте, ведь когда они мне так
сказали, они хотели сказать, что...
А он в ответ:
— Для нас не то должно быть важно, что нам хотят
сказать, а то, что говорят, сами того не желая.
Жизнь он вел деятельную, а не созерцательную и вся-
чески избегал безделья. Когда в его присутствии приво-
дилось известное речение насчет того, что праздность,
мол, мать всех пороков, он присовокуплял: «И наихуд-
шего из них, а именно праздномыслия». И когда однаж-
ды я спросила, что он хочет этим сказать, он ответил:
«Предаваться праздномыслию — значит предаваться раз-
мышлениям, чтобы ничего не делать, либо слишком
много размышлять о том, что уже сделано, а не о том,
что нужно сделать. Сделал дело — держи ответ смело,
а сам за новое берись, потому что нет ничего хуже бес-
плодных угрызений». Уже тогда я хорошо поняла, что
дон Мануэль избегает праздномыслия и дум в одиноче-
стве, потому что его преследует какая-то мысль.
Поэтому он всегда был занят, и нередко — тем, что
изобретал себе занятия. Для себя самого он писал очень
мало, так что почти не оставил нам записей и заметок,
зато был в письмоводителях у всех остальных, в первую
голову —у матерей, когда им нужно было отписать
детям, что были в отъезде.
Он и руками работал, помогал деревенским в их тру-
дах. Когда наступала пора молотьбы, отправлялся на
Святой Мануэль Добрый, мученик
377
гумно, молотил и веял; с крестьянами же, которым по-
могал, вел разговоры, поучительные, а то и шутливые.
Случалось, подменял хворых в работе. Раз как-то, а дело
было зимой, и холодной, как никогда, встретил он маль-
чика, иззябшего до полусмерти: отец послал его привес-
ти домой корову, которая забрела далеко в лес.
— Знаешь что,—сказал он мальчику,—ступай-ка
греться, а отцу скажешь: я сам все сделаю.
А когда дон Мануэль возвращался, ведя корову, он
увидел отца этого мальчика: смущенный до крайности,
тот шел его встречать. Зимою он колол дрова для бед-
ных. Когда же высохло могучее ореховое дерево — «мат-
риархальное», как он его называл, потому что играл под
ним еще в ребячестве и много лет угощался орехами
с этого дерева,— он попросил разрешения взять ствол
себе, отнес домой и вытесал из него шесть досок, кото-
рые поставил у изножья своей кровати, а остатки распи-
лил и расколол на дрова для бедных. Еще делал он пар-
ням мячи для игры в пелоту, а для ребятни всякие
игрушки.
Пятая
У него было в обычае навещать больных вместе с вра-
чом, и он требовал, чтобы предписания врача исполня-
лись неуклонно. Всего более его занимало повивальное
искусство и выкармливание детей, и он почитал вели-
чайшим богохульством обычные разговоры насчет того,
что, мол, «помер сосунок — Богу ангелок» и «Бог при-
брал, обуза с плеч». Он от всей души сокрушался, когда
умирали дети.
— Мертворожденный младенец либо умерший тотчас
после рождения,— сказал он мне как-то,— вот самая
страшная тайна для меня: младенец, познавший крест-
ную муку! И еще — самоубийство.
И раз было — покончил один самоубийством, и отец
его, приезжий, спросил дона Мануэля, разрешит ли тот
похоронить его сына в освященной земле, и дон Ману-
эль отвечал:
378
Святой Мануэль Добрый, .мученик
—“ Разумеется, ведь в последнюю минуту, в пред-
смертный час, он раскаялся, тут нечего сомневаться.
Частенько он наведывался в школу, помогал учителю,
учил вместе с ним, и не только катехизису. Все потому,
что избегал одиночества и праздности. До такой степе-
ни, что в летнюю пору со всеми деревенскими, а в пер-
вую голову с молодежью и ребятней, ходил посмотреть
на пляски. И не раз случалось ему играть на тамбурине,
пока парни с девушками плясали; у другого это казалось
бы гротескным осквернением духовного сана, а у него
получалось каким-то священнодействием, как бы частью
богослужения. Звонили «Ангелус», он откладывал в сто-
рону тамбурин, обнажал голову, а вслед за ним и все
остальные, и читал молитву: «Ангел Божий возвестил
Марии, радуйся, Мария...» — и затем говорил:
— А теперь на покой до утра.
Шестая
— Самое главное,— говаривал он,— чтобы деревня
была довольна, чтобы все люди были довольны тем, что
живут на свете. Довольство жизнью главнее всего. Никто
не должен желать себе смерти, покуда Бог ее не пошлет.
— А я вот желаю,— сказала в ответ одна женщина,
недавно овдовевшая.— Я хочу быть там, где мой муж.
— Да зачем? — возразил дон Мануэль.— Оставайся
здесь и молись Богу за упокой его души.
Как-то на свадьбе он сказал: «Эх, если бы мог я всю
воду нашего озера превратить в вино, в эдакое легкое
винцо: пьешь себе, пьешь и не хмелеешь, только пуще
веселишься... или уж если охмелеешь, чтобы хмель был
веселый!»
Раз как-то появилась в деревне труппа нищих цирка-
чей. Возглавлял ее паяц, при нем была жена, тяжело
больная да к тому же на сносях, и еще было трое детей;
все они подыгрывали ему во время представления. Пока
паяц выступал на деревенской площади, где смешил ста-
рых и малых, жена его, почувствовав сильнейшее недо-
Святой Мануэль Добрый, мученик
379
могание, принуждена была удалиться; муж проводил ее
взглядом, полным тревоги, а детвора — взрывом хохота.
И еще проводил ее дон Мануэль; он повел ее до постоя-
лого двора, где циркачи ютились в конюшне, и там,
в углу, помог ей умереть во благе. И когда кончилось
представление и вся деревня узнала, и паяц узнал,
о беде, все отправились на постоялый двор, и бедный
малый со слезами в голосе сказал: «Верно говорят про
вас, сеньор священник, что вы настоящий святой»,—
и, подойдя к дону Мануэлю, он хотел поцеловать ему
руку; но дон Мануэль опередил его и, взяв паяца за
руку, проговорил в присутствии всей деревни:
— Это ты —настоящий святой, мой честный паяц;
я видел тебя за работой и понял, что работаешь ты не
только ради того, чтобы доставить хлеб своим детям, но
еще и ради того, чтобы доставить радость детям других,
и говорю тебе, что жена твоя, мать твоих детей, которую
проводил я к Богу, покуда ты работал и приносил людям
радость, опочила в мире, и ты встретишься с нею на
небесах, и будет тебе платой смех ангелов, потому что
ангелы небесные смеются от удовольствия, радуясь твое-
му искусству.
И все тут плакали, и стар и млад, плакали столько же
от горя, сколько от непостижимого блаженства, в кото-
ром тонуло горе. И позже, вспоминая этот торжествен-
ный миг, я поняла, что невозмутимая жизнерадостность
дона Мануэля была земной и преходящей формою бес-
конечной и вечной печали, которую с героической свя-
тостью он скрывал от людских ушей и глаз.
Седьмая
Эта постоянная его занятость, постоянная сопричаст-
ность трудам и радостям всей деревни, казалось, была
для него средством уйти от самого себя, уйти от соб-
ственного одиночества. «Боюсь я одиночества»,— твер-
дил он. И все-таки иногда он совсем один шел бере-
гом озера к развалинам старого аббатства, где словно
380
Святой Мануэль Добрый, мученик
и доныне пребывают души благочестивых цистерциан-
цев, прах которых почивает здесь, забытый историей.
Там еще сохранилась келья настоятеля, его прозвали
отец командир, и, говорят, на стенах кельи еще видны
пятна крови, брызгавшей, когда он умерщвлял свою
плоть. О чем размышлял там наш дон Мануэль? Допод-
линно помню одно: как-то, когда зашел разговор об
аббатстве, я спросила его, почему он не постригся в мо-
нахи, и он ответил:
— Вовсе не потому, что у меня на попечении вдовая
сестра и племянники, нуждающиеся в помощи, ведь бед-
ным — Бог опорой; а потому, что не рожден я ни- от-
шельником, ни анахоретом, одиночество убило бы мою
душу, а что касается монастыря, мой монастырь — Валь-
верде-де-Лусерна. Я не должен жить в одиночестве; я не
должен умереть в одиночестве; я должен жить ради на-
рода моей деревни и умереть ради народа моей деревни.
Как спасу я собственную душу, если не спасу душу свое-
го народа?
— Но ведь были же святые отшельники...-— сказала я.
— Да, Господь ниспослал им благодать одиночества,
в которой мне отказано, и я вынужден смириться. Не
могу я утратить свой народ во имя спасения собственной
души. Таким меня создал Бог. Я не мог бы противосто-
ять искушениям пустыни. Не мог бы нести в одиноче-
стве крест рождения.
Восьмая
В этих воспоминаниях, которыми жива моя вера,
я хотела оставить портрет нашего дона Мануэля, каким
он был, когда я, девчонка на шестнадцатом году, верну-
лась из ренадского монастырского пансиона в наш мо-
настырь, что зовется Вальверде-де-Лусерна. И припала
к стопам нашего настоятеля.
— Кого я вижу: дочка Симоны,— сказал он, увидев
меня,— и совсем взрослая девица, и обучена болтать по-
французски, и вышивать, и на пианино играть, и еще
Святой Мануэль Добрый, мученик
381
всяким разным премудростям! Ну, теперь готовься, гля-
дишь, и появится в деревне еще одна семья. А брат
твой Ласаро когда вернется? Он все еще в Новом Свете,
верно?
— Да, сеньор, все еще в Америке...
— Новый Свет! А мы — в Старом. Так вот, будешь
ему писать, передай, что я, то бишь священник, хотел
бы знать, когда вернется он из Нового Света к нам
в Старый и привезет мне тамошние новости. И передай,
что гору и озеро найдет он такими же, какими оставил
в день отъезда.
Когда я пошла к нему на исповедь — до того смути-
лась, что слова не могла сказать. «Исповедаюсь Богу все-
могущему»,— пробормотала невнятно, почти сквозь сле-
зы. А он, заметив это, сказал:
— Да что с тобой, агница? Кого и чего ты боишься?
Потому что сейчас ты не под бременем грехов дрожишь
и не от страха перед Богом: ты боишься меня, верно
ведь?
Я расплакалась.
— Да что тебе про меня напели? Что за легенды тут
рассказывают? Может, матушка твоя? Ладно, ладно,
успокойся и пойми, что ты говоришь с братом родным...
Я воодушевилась и принялась изливать свои тревоги,
сомнения и печали.
- Ну-ну. Да где ты этого набралась, юная книжница?
Все это — литература. Не зачитывайся сверх меры, даже
и святой Тересой. А захочешь развлечься, читай «Бер-
тольдо», как твой отец.
После этой своей первой исповеди я вышла от наше-
го святого совершенно утешившись. И чувство страха,
с которым в первый раз к нему приблизилась, чувство не
столько почтения, сколько боязни, сменилось глубокой
жалостью. Я была в ту пору подросток, почти девчонка;
но во мне уже зарождалась женщина, я ощущала в себе
нутряную силу материнства, и в исповедальне, слушая
голос святого мужа, в его покорном шепоте я угадала
как бы некое безмолвное признание, и мне вспомнился
тот случай в церкви, когда он возгласил слова Иисуса
382
Святой Мануэль Добрый, мученик
Христа: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оста-
вил?» И мать его, мать дона Мануэля, ответила ему,
коленопреклоненная: «Сын мой!» — и мне снова по-
слышался крик ее, нарушивший благочиние во храме.
И я снова исповедалась ему, чтобы утешить его.
Однажды, когда я в исповедальне излагала дону Ма-
нуэлю одно из своих сомнений, он ответил:
— А в этих случаях, сама знаешь, скажи себе как
в катехизисе: «Этого не спрашивайте у меня, неученого,
у святой Матери Церкви есть доктора-богословы, они
вам ответят».
— Но ведь у нас за доктора вы, дон Мануэль.
— Это я-то — доктор? Да ни в коей мере. Вот ты
у нас девица-докторица, а я всего лишь бедный деревен-
ский священник. А вопросы эти знаешь кто тебе подска-
зывает да нашептывает? Не кто иной, как,., дьявол!
И тут, осмелев, я выпалила:
— А если бы он вам их нашептал, дон Мануэль?
— Кому, мне? Дьявол-то? Мы с ним не знаемся, де-
вочка, мы с ним не знаемся!
— А если все-таки?
— Я слушать бы не стал. И хватит, слышишь, давай
кончим, потому что меня ждут настоящие больные.
Я пошла домой и дорогой думала, сама не знаю поче-
му, что наш дон Мануэль, прославленный целитель тех,
кто одержим дьяволом, в дьявола не верит. И по дороге
повстречался мне Бласильо-дурачок, вертевшийся возле
храма, и при виде меня, чтобы сделать мне приятное
своим искусством, он воспроизвел — и как! — все тот же
вопль: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оста-
вил?» Я пришла домой в величайшем смятении и запер-
лась у себя в комнате, чтобы выплакаться, но тут при-
шла матушка:
— Ты так зачастила на исповедь, Анхелита, уж не со-
бралась ли в монашки?
— Не опасайся, матушка,— отвечала я,— мне и здесь
хватит дела, наша деревня — вот мой монастырь.
— Покуда замуж не выйдешь.
— Об этом я не помышляю,— возразила я.
Святой Мануэль Добрый, мученик
383
И, встретившись с доном Мануэлем в следующий раз,
я спросила, глядя ему прямо в глаза:
— Дон Мануэль, а существует ад?
Он же мне в ответ без запинки:
— Для тебя, девочка? Нет.
— А для других?
— Не все ли тебе равно, раз ты туда не попадешь?
— Не все равно из-за других. Существует он?
— Ты в небо верь, небо мы видим. Погляди-ка.
И он показал мне высь над горою и ее отражение
в озере.
— Но ведь надо верить в ад, как веришь в небо,—
возразила я.
— Да, надо верить во все, чем учит нас святая мать
наша Католическая Апостольская Римская Церковь.
И довольно!
Я прочла глубокую и неведомую грусть в глазах его —
голубых, как воды нашего озера.
Девятая
Те годы прошли как сон. Образ дона Мануэля зани-
мал все больше места у меня в душе, хотя сама я этого
не замечала, потому что человек он был такой же все-
дневный, такой же насущный, как хлеб, которого про-
сим мы у Бога, когда читаем «Отче наш».
Сколько могла я помогала ему в трудах, навещала его
больных — наших больных — девочек-школьниц, приво-
дила в порядок покровы и облачения и вообще состояла
при нем в дьяконицах, как он меня прозвал. По пригла-
шению одной подруги я на несколько дней поехала в го-
род, но сразу же вынуждена была вернуться, потому что
в городе я задыхалась, мне не хватало чего-то, потреб-
ность видеть воды нашего озера была как жажда, по-
требность видеть уступы нашей горы — как голод; но са-
мое главное — мне не хватало дона Мануэля, словно бы
он звал меня издалека, словно бы вдали от меня он под-
вергался опасности, словно я была ему нужна. Во мне
384
Святой Мануэль Добрый, мученик
уже зарождалось чувство материнской нежности к моему
духовному отцу, мне хотелось облегчить тяжесть креста,
возложенного на него с рождения.
Десятая
Так дожила я до двадцати четырех лет, когда вернулся
из Америки с прикопленным капитальцем брат мой Ла-
саро. Он приехал к нам, в Вальверде-де-Лусерну, с наме-
рением увезти нас с матушкой в город, возможно даже
в Мадрид.
— В деревне,— говорил брат,— человек тупеет, грубе-
ет и беднеет.
И он добавлял:
— Цивилизация — противоположность деревенского
застоя. Никакой буколики, не для того я посылал тебя
в пансион, чтобы ты прозябала в глуши среди неотесан-
ного мужичья.
Я слушала молча, хотя и полна была решимости вос-
противиться переселению; но матушка наша, которой
в ту пору перевалило за шестьдесят, восстала с первых
же слов: «Не в мои годы менять гнездо»,— сказала она
для начала, но потом ясно дала нам понять, что не мо-
жет жить там, где не будет ее озера, ее горы, а главное —
ее дона Мануэля.
— Вы обе, точно кошки, привязаны к дому! — твер-
дил брат.
Когда же Ласаро заметил, какую власть над народом
всей деревни, а среди прочих и над нами обеими, забрал
дон Мануэль — его негодование перешло на нашего свя-
того. Брат увидел в нем пример мрачного засилья Церк-
ви, в котором, по его мнению, коснела Испания. И он
стал без отдыху сыпать избитыми общими местами анти-
клерикального толка-более того, антирелигиозного
и прогрессистского,- которые привез обновленными из
Нового Света.
- Исконное зло Испании — в мужском безволии,-
говорил брат,— здесь священники верховодят женщина-
Святой Мануэль Добрый, мученик
385
ми, а женщины — мужчинами... Да вдобавок деревен-
ский застой, застойная испанская деревня, насквозь фе-
одальная!..
Для Ласаро «феодальный» было самое страшное сло-
во; «феодальный» и «средневековый» были два эпитета,
которые пускал он в ход, когда хотел выразить крайнюю
степень осуждения.
Его приводило в недоумение то, что слова его не ока-
зывали ни малейшего воздействия на нас с матушкой
и почти никакого — на остальных деревенских, слушав-
ших его с почтительным безразличием. «Это мужичье
ничем не проймешь». Но как человек умный, а потому
добрый, он вскоре разобрался в том, какого она рода,
эта власть, которую дон Мануэль забрал над деревней;
вскоре уразумел, в чем суть дела, которое взял на себя
наш деревенский священник.
— Нет, он не такой, как другие, — говорил теперь
брат,— он святой!
— Откуда ты знаешь, каковы другие? — возражала я,
а он в ответ:
— Могу себе представить.
Но в церковь все равно не заглядывал и по-прежнему
похвалялся всюду своим неверием, хотя и старался неиз-
менно ничем не задеть дона Мануэля. И постепенно
народ деревни — сама не знаю почему — сосредоточился
в ожидании, и ожидал он чего-то вроде поединка между
моим братом Ласаро и доном Мануэлем; вернее, люди
надеялись, что дон Мануэль обратит Ласаро. Никто не
сомневался, что в конце концов наш пастырь приведет
моего брата в ряды своей паствы. Ласаро, со своей сто-
роны, горел желанием — позже он сам мне признался —
пойти послушать дона Мануэля, послушать и посмот-
реть, каков он в церкви, подойти к нему и побеседовать
с ним, выведать тайну его духовной власти над душами.
С этой целью он напрашивался на уговоры, покуда на-
конец не согласился пойти послушать дона Мануэля,—
из любопытства, говорил брат.
— Да, это совсем другое дело,— сказал он мне после
службы,— этот не таков, как прочие, но меня не проведешь,
13 М. де Унамуно
386
Святой Мануэль Добрый, мученик
слишком он умен, чтобы верить во все, чему вынужден
учить.
— Уж не думаешь ли ты, что дон Мануэль — лице-
мер? — спросила я.
— Лицемер? Вряд ли, но ведь таково его ремесло,
и он им живет.
А меня брат изо всех сил старался приохотить к чте-
нию привезенных им книг и уговаривал покупать новые.
— Стало быть, твой брат Ласаро старается приохотить
тебя к чтению? —- говорил дон Мануэль.— Ну так читай,
дочь моя, читай ему в утеху. Читать ты будешь только
хорошее, уверен, так что читай, пусть даже романы. Они
ничуть не хуже, чем так называемые истинные истории.
Лучше питать ум книгами, чем деревенскими сплетнями
и пересудами. А главное, читай душеспасительные сочи-
нения, там ты почерпнешь довольство жизнью, безмя-
тежное и безмолвное довольство.
Но знал ли его он сам?
Одиннадцатая
В ту пору тяжко занемогла матушка и вскоре сконча-
лась; все последние дни она жаждала одного: чтобы дон
Мануэль обратил Ласаро и сбылась бы ее надежда когда-
нибудь снова встретиться с сыном среди звезд в укром-
ном уголке, откуда можно было бы увидеть озеро и гору
Вальверде-де-Лусерна. Ей предстояло уйти отсюда, уз-
реть Господа Бога.
— Вы никуда не уйдете,— говорил ей дон Мануэль,—
вы останетесь здесь. Ваше тело останется в этой земле,
а душа ваша — в этом доме, и вы будете видеть и слы-
шать своих детей, хоть они не увидят вас и не услышат.
— Но, отец мой,— отвечала она,— мне предстоит
узреть Господа Бога.
— Бог, дочь моя, пребывает здесь, как пребывает он
повсеместно, и вы узрите его отсюда. И всех нас в нем,
и его во всех нас.
— Воздай вам за это Боже,— сказала матушка.
Святой Мануэль Добрый, мученик
387
— Матушка твоя умирает довольная,— сказал мне
священник,— это довольство и будет ее вечной жизнью.
И, повернувшись к моему брату Ласаро, он добавил:
— Для нее все небесное блаженство в том, чтобы ви-
деть тебя, вот сейчас и надо спасать ее душу. Скажи ей,
что будешь за нее молиться.
- Но...
— Какие там «но»! Скажи ей, что будешь за нее мо-
литься, ты же обязан ей жизнью, а я знаю, что если ты
дашь обещание, то будешь молиться, и еще знаю, что
если ты будешь молиться...
Брат, обливаясь слезами, склонился над нашей уми-
рающей матерью и обещал ей торжественно, что будет за
нее молиться.
— А я на небесах — за тебя, за вас обоих,— отвечала
матушка, целуя распятие; и, устремив свой взор в глаза
дона Мануэля, она отдала Богу душу.
И наш святой стал читать отходную:
— «В руки твои отдаю дух свой...»
Двенадцатая
Остались мы с братом дома вдвоем. Немногие слова,
которыми дон Мануэль и Ласаро обменялись в час ма-
тушкиной смерти, положили начало их общению, и, по-
моему, дон Мануэль прочих своих недужных и стражду-
щих даже забросил малость в заботах о моем брате. Бли-
же к сумеркам они прогуливались вдвоем по берегу
озера либо шли к развалинам цистерцианского аббат-
ства, густо увитым плющом.
— Удивительный он человек,— говорил мне Ласаро.—
Ты ведь знаешь: по преданию, в глубинах озера сокрыт
город, и в ночь на святого Иоанна, ровно в двенадцать,
слышно, как в тамошней церкви звонят колокола.
— Да,— отвечала я,— феодальный и средневековый
город...
— Так вот,— продолжал брат,— в глубинах души на-
шего дона Мануэля тоже сокрыт и спрятан город, и от-
туда тоже порой слышится благовест.
388
Святой Мануэль Добрый, мученик
— Верно,— отвечала я,— в душе у дона Мануэля есть
такой сокрытый город, да и у тебя в душе он есть, разве
не так? И город этот — кладбище, где покоятся души на-
ших предков, души тех, кто жил в Вальверде-де-Лусерне,
нашей деревне... феодальной и средневековой.
Тринадцатая
В конце концов брат стал ходить на все богослуже-
ния, чтобы послушать дона Мануэля, и когда разнеслась
весть, что он присоединится ко всем прочим прихожа-
нам и причастится в день общего соборного прича-
щения, все деревенские от души порадовались, так как
для них весть эта знаменовала возвращение Ласаро в об-
щину.
И настал день, когда должен был он причаститься на
глазах у всех и вкупе со всеми. Когда пришел черед бра-
та, я пригляделась к дону Мануэлю и увидела, что он
бел, как январский снег на вершине нашей горы, и весь
охвачен дрожью, как воды нашего озера под неистов-
ством северного ветра, и когда подошел он к брату с па-
теной в руке, рука эта так дрожала, что когда он поднес
ее к устам Ласаро, то, пошатнувшись, выронил патену.
И брат мой сам поднял облатку и поднес к губам. И все
деревенские при виде слез дона Мануэля тоже залились
слезами и говорили друг другу: «Как полюбил он его!»
И тогда запел петух, потому что время было раннее.
Когда мы с братом вернулись домой и затворили две-
ри, я бросилась к нему на шею и, целуя его, сказала:
— Ах, Ласаро, Ласаро, какую радость ты доставил
нам всем-всем, народу всей деревни, и живым, и умер-
шим, а главное — матушке, нашей матери! Ты видел?
Бедный дон Мануэль плакал от радости. Какую радость
ты всем нам доставил!
— Ради того я и причастился,— отвечал брат.
— Ради чего? Чтобы доставить нам радость? Ну, при-
частился-то ты все-таки ради самого себя, чтобы возвра-
титься в лоно Церкви.
Святой Мануэль Добрый, мученик
389
И тут брат мой Ласаро, бледный и дрожащий, как дон
Мануэль во время причастия, усадил меня в кресло, где
сиживала обыкновенно матушка, перевел дыхание, а за-
тем последовала исповедь — и самая откровенная, хоть
исповедовался он сестре и дома.
—- Послушай, Ан хе лита,—• сказал он.— Настало время
сказать тебе правду, всю правду, что я и сделаю, потому
что тебе я должен сказать то, о чем уже молчать не могу
и не смею, а еще потому, что ты и сама догадалась бы
рано или поздно, но не до конца, что хуже всего.
И тут спокойно и не торопясь он вполголоса расска-
зал мне историю, которая погрузила меня в печаль, глу-
бокую, как воды нашего озера. О том, как дон Мануэль
уговаривал его, особенно во время прогулок к развали-
нам старого цистерцианского аббатства, не смущать
умы, подать добрый пример, приобщиться к религиоз-
ной жизни общины, притвориться верующим даже не
веруя, затаить свои мысли по этому поводу, но совсем
не пытался наставить брата на путь, обратить к вере.
— Возможно ли? — вскричала я в смятении.
— Еще как возможно, сестра, еще как возможно!
А когда я говорил ему: «И это вы, вы, священник, сове-
туете мне притворяться?» — он бормотал смущенно:
«Притворяться? Вовсе не притворяться; это не значит
притворяться! Омочи пальцы в святой воде, сказано кем-
то, и в конце концов вера придет к тебе». И тут я сказал,
глядя ему в глаза: «Но вы столько раз служили мессу —
пришла к вам вера?» — а он уставился в землю, и на гла-
зах у него выступили слезы. Таким-то образом я выведал
у него его тайну.
— Ласаро! — простонала я.
В этот миг прошел по улице Бласильо-дурачок, вык-
ликая свое: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня
оставил?» И Ласаро вздрогнул, словно послышался ему
голос дона Мануэля, а может, голос самого Господа на-
шего Иисуса Христа.
— И тогда,— продолжал брат,— мне стали понятны
его побуждения и тем самым стала понятна его святость;
потому что он — святой, сестра, самый настоящий святой.
390
Святой Мануэль Добрый, мученик
Вознамерившись привлечь меня на свою сторону-
а дело его святое, святее не может быть,— он старался не
ради собственного торжества, а ради мира, счастья, если
тебе угодно — ради иллюзий тех, кто вверен его попече-
ниям; и я понял: пусть даже он обманывает их таким вот
образом — если считать это обманом,— но поступает он
так не для того, чтобы возвеличиться. Я сдался на его
доводы, в этом суть моего обращения. Никогда не забу-
дется мне этот день, когда я сказал ему: «Но, дон Ману-
эль, истина, истина прежде всего», а он в ответ дрожа
прошептал мне на ухо, хоть были мы вдвоем и среди
безлюдного поля: «Истина? Но, Ласаро, что, если исти-
на — нечто жуткое, непосильное, смертоносное? Про-
стые люди не смогли бы жить с такой истиной».— «А по-
чему вы приоткрываете мне ее теперь, словно исповеду-
етесь?» — сказал я. И он в ответ: «Потому что иначе она
бы так меня истерзала, что в конце концов я возгласил
бы ее на площади, а этому не бывать, не бывать, не бы-
вать. Я здесь затем, чтобы животворить души моих при-
хожан, чтобы учить их счастью, чтобы помочь им до-
смотреть до конца сон о бессмертии, но не затем, чтобы
их убивать. Нужно одно — чтобы они жили во здравии,
а с такой истиной, с моей истиной, они не могли бы
жить. Пусть живут. В этом и состоит дело Церкви — по-
буждать к жизни. Истинная религия? Всякая религия
истинна, покуда духовно побуждает к жизни народы, ее
исповедующие, покуда утешает их в том, что им при-
шлось родиться на свет, чтобы умереть; и для каждого
народа самая истинная религия — это его собственная,
та, которую он сотворил. А моя? Моя состоит в том, что
я ищу утешение, утешая других, хотя то утешение, кото-
рое я могу им дать, не для меня». Никогда не забыть мне
этих его слов.
— Но, значит, причастившись, ты содеял кощун-
ство! — не сдержалась я и тут же пожалела, что не сдер-
жалась.
— Я содеял кощунство? А он что содеял, когда при-
чащал меня? А когда служил свои мессы?
— Какая мука! — вскричала я.
Святой Мануэль Добрый, мученик
391
— Зато теперь,— сказал брат,— у него есть помощ-
ник, чтобы утешать народ.
— Чтобы обманывать его? — возразила я.
— Нет, не для этого,— отвечал брат,— но для того,
чтобы укрепить его в вере.
— А народ,— спросила я,— верит по-настоящему?
— Откуда я знаю!.. Верит помимо воли, по привычке,
по обычаю. И нужно одно — не будить его. Пусть себе
живет в привычной скудости переживаний, это избавит
его от лишних и ненужных мук. Блаженны нищие духом.
— Этому, брат, ты выучился у дона Мануэля. А те-
перь скажи, сдержал ли ты обещание, которое дал ма-
тушке, когда она умирала,— обещание молиться за ее
душу?
— Ну, разумеется, сестра, за кого ты меня принима-
ешь? Неужели ты думаешь, что я способен не сдержать
торжественного обещания, данного родной матери у
смертного ее одра?
— Откуда мне знать! Может, ты хотел обмануть ее,
чтобы было ей утешение перед смертью.
— Мне не было бы утешения в жизни, если бы я не
сдержал обещания.
— Стало быть?
— Стало быть, я его сдержал и молюсь за нее изо дня
в день.
— Только за нее?
— А за кого еще?
— За себя самого! И отныне и впредь — за дона Ма-
нуэля.
Мы разошлись, он пошел к себе в комнату, а я —
к себе; и всю ночь я плакала и молила Бога вернуть веру
брату моему и дону Мануэлю, а что делал Ласаро — не
знаю.
Четырнадцатая
С того дня я пуще всего боялась остаться наедине
с доном Мануэлем, хотя по-прежнему помогала ему
в благочестивых его трудах. И он, сдается мне, заметил
392
Святой Мануэль Добрый, мученик
мое душевное состояние и догадался о причине. И когда
наконец настало мне время предстать перед ним для суда
и покаяния — кто был судья, а кто ответчик? — оба мы,
и он и я, понурились, и слезы выступили у нас на глазах.
И первым заговорил сам дон Мануэль, прервав тяжелое
молчание, и голос у него был глухой, словно из могилы:
— Но ты-то, Анхелина, веруешь, как в десять лет,
правда? Ты веруешь?
— Верую, отец мой.
— Веруй же и впредь. А если появятся у тебя сомне-
ния, скрывай их от себя самой. Надо жить...
Я набралась духу и, вся дрожа, спросила:
— Но вы сами, отец мой, вы-то веруете?
Он поколебался мгновение и, овладев собой, ответил:
— Верую!
— Но во чтб, отец мой, во чтб? Верите вы в жизнь
после смерти? Верите, что, когда приходит смерть, не
все в нас умирает? Верите, что все мы снова увидимся,
снова будем любить друг друга в ином мире? Верите вы
в жизнь после смерти?
Бедный святой рыдал.
— Прошу тебя, дочь моя, оставим это!
И теперь, записывая свои воспоминания, я спраши-
ваю себя: почему не стал он меня обманывать? Почему
не стал меня обманывать, как обманывал других? Поче-
му опечалился? Потому ли, что не мог обманывать себя,
потому ли, что не мог обманывать меня? И мне хочется
верить, что опечалился он потому, что не мог обманы-
вать себя, дабы обманывать меня.
— А теперь,— проговорил он еще,— помолись за меня,
за брата, за себя, за всех. Надо жить. И надо дарить
жизнь.
И, помолчав немного, добавил:
— Почему ты не выходишь замуж, Анхелина?
— Вы сами знаете почему, отец мой.
— Нет, нет, ты должна выйти замуж. Мы с Ласаро
подыщем тебе жениха. Потому что тебе следует выйти
замуж, чтобы избавиться от этих докучных мыслей.
— Докучных мыслей, дон Мануэль?
Святой Мануэль Добрый, мученик
393
—• Я знаю, что говорю. И не слишком печалься за
других, каждому из нас и без того хватает забот, прихо-
дится отвечать за себя самого.
— Неужели это вы, дон Мануэль, даете мне такие со-
веты? Неужели это вы советуете мне выйти замуж, чтобы
отвечать только за себя и не горевать о других? Неужели
это вы!
— Ты права, Анхелина, я сам не знаю, что говорю,
сам не знаю, что говорю с того мгновения, как начал
тебе исповедоваться. И все-таки — да, да, надо жить,
надо жить.
И когда я собиралась встать, чтобы уйти из храма, он
сказал мне:
— А теперь, Анхелина, от имени народа деревни ты
дашь мне отпущение?
Меня охватило такое чувство, словно я таинственным
образом сподобилась духовного сана, и я сказала:
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа я даю вам
отпущение, отец мой.
И мы вышли из церкви, и, выходя, я чувствовала, как
трепещет во мне нутряная материнская сила.
Пятнадцатая
Брат мой, полностью отдавшись делу дона Мануэля,
стал верным его соратником и сотоварищем. Вдобавок
их связывала общая тайна. Вместе со священником брат
навещал больных, наведывался в школы и предоставил
свои деньги в распоряжение святого мужа. Еще немного,
и он выучился бы прислуживать дону Мануэлю во время
мессы. И все глубже проникал в сокрытые тайники его
души.
— Что за человек! — говорил мне брат.— Знаешь, вче-
ра, когда мы гуляли над озером, он сказал: «Вот где
величайшее мое искушение». И в ответ на мой вопро-
сительный взгляд пояснил: «Мой покойный отец,
умерший, когда ему было под девяносто, рассказывал,
что всю свою жизнь прожил, терзаясь искушением
самоубийства, которое донимало его с незапамятных
394
Святой Мануэль Добрый, мученик
времен, в крови было, по его словам, и всю жизнь отец
ему противился. Сопротивление это и было его жизнью.
Чтобы не поддаться искушению, отец доводил до край-
ности заботы о сохранении жизни. Ужасные сцены он
мне описывал. На мой взгляд, это было нечто вроде по-
мешательства. И я это унаследовал. Как настойчиво зо-
вут меня эти воды, отражающие небо в своем обманчи-
вом покое, в то время как под гладью их бурлит скрытое
течение! Моя жизнь, Ласаро, нечто вроде непрерывного
самоубийства или, что то же самое, единоборство с ис-
кусом самоубийства, но лишь бы жили наши, лишь бы
они жили!» И затем добавил: «Из нашего озера вытекает
река, здесь она образует заводь, но затем воды ее устрем-
ляются вниз, к плоскогорью, низвергаясь водопадами
и бурливыми потоками по ущельям и теснинам к городу;
и точно так же жизнь образует заводь у нас в деревне.
Но искушение самоубийства сильнее не вблизи от устра-
шающих водопадов, а вблизи от заводи, отражающей
звездную ночь. Знаешь, Ласаро, я помогал умереть во
благе бедным крестьянам, невежественным, неграмот-
ным, почти не выезжавшим из деревни,— и я мог уга-
дать, а то и услышать из их собственных уст истинную
причину их смерти, и у смертного их одра я мог загля-
нуть в черную бездну отвращения к жизни. Оно в тысячу
раз страшнее голода. Так пусть же, Ласаро, наше дело
и наша деревня будут нашим самоубийством, и пусть де-
ревенским видится во сне жизнь, как озеру видится во
сне небо».
— В другой раз,—рассказывал мне еще брат,—воз-
вращаясь с прогулки, мы увидели девочку-пастушку, ко-
торая, стоя на выступе у подножия горы, пела, и голос
ее был свежее озерных вод. Дон Мануэль остановил
меня и, указывая на нее, сказал: «Погляди, кажется, что
время остановилось, что пастушка эта была здесь всегда,
всегда стояла так и пела, была, когда во мне только про-
будилось сознание, пребудет, когда оно померкнет. Пас-
тушка эта вместе со скалами, облаками, деревьями, вода-
ми—частица Природы, а не Истории». Как чувствует
дон Мануэль Природу, как одухотворяет он ее! Мне не
Святой Мануэль Добрый, мученик
395
забыть, как однажды в снегопад он сказал: «Ласаро, вот
величайшая тайна: падая на воды озера, снег умирает,
в то время как гору он одевает белым покровом...»
Шестнадцатая
Дону Мануэлю приходилось удерживать брата, слиш-
ком рьяного и неопытного, как всякий новообращен-
ный. И, прослышав, что брат ополчился на некоторые
народные суеверия, дон Мануэль счел необходимым ска-
зать ему:
— Оставь их в покое! Так трудно разъяснить им, где
кончается истинная вера и начинается суеверие! И нам
с тобой труднее, чем кому-либо. Оставь их в покое —
главное, чтобы им было чем утешаться. Лучше уж им ве-
рить во все, даже во взаимоисключающие вещи, чем ни
во что не верить. Все эти рассуждения, что, мол, тот, кто
верит в слишком многое, в конце концов совсем утратит
веру, идут от протестантов. Не будем протестовать. Про-
тесты губят чувство довольства.
Однажды в полнолуние — тоже рассказ брата —- они
с доном Мануэлем возвращались в деревню берегом озе-
ра, поверхность которого рябило от горного ветра и по
ряби прыгали отсветы полной луны; и дон Мануэль ска-
зал Ласаро:
— Погляди, вода молится, сейчас она бормочет:
«lanua coeli, врата небесные, молитесь за нас».
И ресницы его дрогнули, и две капли украдкой скати-
лись с них, упав в траву, и, словно в каплях росы, в них
задрожал свет полной луны.
Семнадцатая
И шло время, и мы с братом замечали, что силы дона
Мануэля на исходе и что ему уже не удается до конца
скрывать снедающую его неисповедимую печаль, и, судя
по всему, какой-то недуг предательски точит тело его
396
Святой Мануэль Добрый, мученик
и душу. И Ласаро, отчасти чтобы развлечь его, предло-
жил: а что, если им создать при церкви нечто вроде ка-
толического сельскохозяйственного синдиката?
— Синдикат? — переспросил печально дон Ману-
эль.— Синдикат? А что это такое? Я знаю один лишь
синдикат - это Церковь... И ты помнишь слова: «Цар-
ствие Мое не в этом мире»? Наше царствие, Ласаро, не
в этом мире...
— Значит, в другом оно?
Дон Мануэль опустил голову:
— Да нет, Ласаро, оно тоже в этом, потому что два
царствия есть в этом мире. Вернее, другой мир... Ладно,
я сам не знаю, что говорю. А что до разных там синди-
катов, это в тебе —• отголоски твоего прогрессистского
периода. Нет, Ласаро, нет; дело религии не в том, чтобы
разрешать в этом мире экономические и политические
тяжбы, которые Бог отдал людским распрям. Какого бы
образа мыслей ни держались люди, как бы они ни посту-
пали, главное — чтобы они утешились в том, что роди-
лись на свет, чтобы жили, насколько могут, с чувством
довольства и в иллюзии, что во всем этом есть какая-то
цель. Не мое дело — подчинять бедных богатым либо
проповедовать бедным, чтобы они подчинялись богатым.
Смирение и милосердие — всем и для всех. Ведь богато-
му тоже нужно смириться и с богатством, и с жизнью,
а бедному тоже нужно быть милосердным с богатым. Со-
циальные вопросы? Оставь их в покое, нас они не каса-
ются. Ну, образуется новое общество, в котором не бу-
дет ни богатых, ни бедных, в котором богатство будет
распределено по справедливости и все будет принадле-
жать всем,— а что дальше? Тебе не кажется, что общее
благоденствие лишь породит в усиленной степени отвра-
щение к жизни? Я знаю, один из вождей социальной
революции сказал, что религия — опиум для народа.
Опиум, опиум... Опиум и есть. Так дадим же ему опиу-
ма, и пусть спит и видит сны. Я и сам им живу, вся эта
моя отчаянная деятельность — не что иное, как дозы
опиума. И все равно мне трудно уснуть хорошо’и еще
труднее увидеть хороший сон... Вечно это наваждение!
Святой Мануэль Добрый, мученик
397
Я тоже могу сказать вместе с божественным Учителем:
«Душа Моя скорбит смертельно». Нет, Ласаро, нет; ни-
каких синдикатов по нашей подсказке. Вот если сами
они создадут синдикат, будет, на мой взгляд, очень хоро-
шо, потому что им будет развлечение. Пусть играют
в синдикат, если игра доставляет им удовольствие.
Восемнадцатая
Вся деревня заметила, что силы дона Мануэля идут
на убыль, что он стал уставать. Даже в голосе его, в этом
голосе, который сам по себе был чудом, появилась ка-
кая-то внутренняя дрожь. По любому поводу на глазах
у него выступали слезы. Особенно когда он говорил на-
роду о другом мире, о другой жизни,— временами ему
даже приходилось останавливаться, и он молчал, закрыв
глаза. «Да ведь он уже видит все это»,— говорили дере-
венские. И горше всех в эти минуты плакал Бласильо-
дурачок. Он и вообще теперь больше плакал, чем смеял-
ся, и даже смех его звучал плачем.
Когда подошла последняя Страстная неделя, которую
вместе с нами в нашем мире, в нашей деревне, пережил
дон Мануэль, весь народ охватило предчувствие, что тра-
гедия близится к развязке. И как прозвучали тогда те
слова: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оста-
вил?» — когда в последний раз прорыдал их принародно
дон Мануэль! И как звучал его голос, когда повторил он
то, что сказал божественный Учитель доброму разбойни-
ку,— «Все разбойники добрые», говаривал наш дон Ма-
нуэль,— когда сказал он те слова: «Истинно говорю тебе,
нынче же будешь со мной в раю». А последнее общее
причастие, которое приняли мы из рук нашего святого!
На этот раз, когда дошел черед до брата, рука дона Ма-
нуэля не дрогнула, и после слов Святой Литургии
«In vitam aeternam» * он наклонился к уху Ласаро и про-
шептал: «Есть одна лишь вечная жизнь — эта... пусть же
* В жизнь вечную (лат.).
398
Святой Мануэль Добрый, мученик
видится им во сне, что она вечная... вечная в своем не-
долго л етии...» А причащая меня, он сказал: «Молись,
дочь моя, молись за нас». И потом — нечто столь не-
обыкновенное, что слова те запечатлелись у меня в серд-
це, словно величайшая тайна, и вот какие слова сказал
он мне тогда, а голос его звучал как с того света: «И еще
молись за Господа нашего Иисуса Христа...»
Я встала с колен обессиленная и как во сне. И все
вокруг казалось мне сновидением. И я подумала: «Нуж-
но еще помолиться за озеро и за гору». А потом: «Уж не
одержима ли я дьяволом?» И, придя домой, я схватила
распятие, то самое, что было в руках матушки, когда
она отдала Богу душу, и я глядела на него сквозь слезы,
и в ушах у меня звучали слова: «Боже Мой, Боже Мой!
для чего Ты Меня оставил?» — слова Христа всеземного
и нашего деревенского Христа; и я молилась: «Да будет
воля Твоя, яко на небеси и на земли...» — вначале, а по-
том: «...и не введи нас во искушение, аминь». Потом
я стала на колени перед образом Богоматери Скорбящей
с сердцем, пронзенным семью мечами,— образ этот был
самым скорбным утешением покойной матушки,—
и стала молиться: «Святая Мария, Матерь Божья, молись
о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей, аминь».
И только я дочитала молитву, как мне подумалось:
«Грешные? Это мы-то грешные? Да в чем же наш грех,
в чем?» И весь остаток дня этот вопрос не давал мне по-
коя.
На другой день я пришла к дону Мануэлю, в облике
которого уже проступала торжественность просветленно-
го заката, и сказала ему:
— Помните, отец мой, много лет назад вы мне сказа-
ли в ответ на какой-то вопрос: «Этого не спрашивайте
у меня, неученого, у святой Матери Церкви есть докто-
ра-богословы, они вам ответят».
— Помню, еще бы!.. И помню, сказал, что вопросы
эти нашептывает тебе дьявол.
— Так вот, отец мой: нынче я, одержимая, снова
пришла к вам с новым вопросом, который нашептывает
мне мой дьявол-хранитель.
Святой Мануэль Добрый, мученик
399
— Спрашивай.
— Вчера, когда давали вы мне причастие, вы сказали,
чтобы я молилась за всех нас и даже за...
— Ладно, пропусти и продолжай.
— Я пришла домой и стала молиться, и, когда дошла
до слов: «Молись о нас, грешных, ныне и в час смерти
нашей», какой-то внутренний голос сказал мне: «Греш-
ные? Это мы-то грешные? Да в чем же наш грех?» В чем
наш грех, отец мой?
— В чем? — переспросил дон Мануэль,— На этот
вопрос уже дал ответ один великий доктор богословия,
гордость испанской Апостольской Католической Церк-
ви, на него уже дал ответ великий доктор, создавший
«Жизнь есть сон», он сказал: «Величайшее преступление
человека в том, что он родился на свет». Это и есть наш
грех, дочь моя,— то, что мы родились на свет.
— А есть от него исцеление, отец мой?
— Поди домой и помолись еще! Молись о нас, греш-
ных, ныне и в час смерти нашей... Да, в конце концов
будет исцеление от сна... В конце концов будет исцеле-
ние от жизни... В конце концов избудется крестная мука,
на которую обрекло нас рождение... И, как сказал Каль-
дерон, доброе дело и добрый обман даже во сне не про-
падут даром...
Девятнадцатая
И вот наконец пришел час его смерти. Весь народ
видел, что она близится. И смерть его стала главным
уроком, что он нам преподал. Не захотел он умирать ни
в праздности, ни в одиночестве. Умер он у себя во хра-
ме, проповедуя народу. Перед смертью, прежде чем рас-
порядиться, чтобы отнесли его в храм, ибо был он в па-
раличе и не мог двигаться, призвал он нас с Ласаро
к себе. И когда остались мы с ним втроем, сказал:
— Слушайте же: пекитесь о бедных наших овечках,
чтобы было им утешение в жизни, чтобы верили они
в то, во что не мог я поверить. И ты, Ласаро, когда будешь
400
Святой Мануэль Добрый, мученик
умирать, умирай как я, как умрет наша Анхела, в лоне
матери нашей Католической Римской Апостольской,
я разумею, само собой, святую матерь церковь деревни
нашей Вальверде-де-Лусерна. И навек прощайте, потому
что кончается мой сон о жизни...
— Отец мой, отец! — простонала я.
— Не горюй, Анхела, и, как прежде, молись о всех
грешных, о всех, кто рожден на свет. И пусть они видят
сны, пусть видят сны. Как хочется мне спать, спать,
спать без конца, спать вечность и не видеть снов! Забыть
про сны! Когда будете меня хоронить, на гроб пустите те
шесть досок, что вытесал я из старого ореха, под сенью
которого — жаль старика! — я играл ребенком, когда
только начинался мой сон... Тогда я верил в жизнь веч-
ную. Вернее, теперь мне представляется, что тогда я ве-
рил. Для ребенка верить — значит всего лишь видеть сон.
И для народа — тоже. Эти шесть досок, вытесанных
моей рукой, вы найдете у изножья кровати.
Приступ одышки перехватил ему голос; отдышав-
шись, он продолжал:
— Вы, верно, помните: когда читали мы «Верую»
в один голос и с единым чувством, слившись в народ,
в конце молитвы я умолкал. Когда подходил конец
странствию израильтян по пустыне, сказал Господь
Аарону и Моисею, что не привести им народ в землю
обетованную, ибо не поверили они Ему, и велел Он им
взойти на гору Ор, и на той горе повелел Моисей со-
влечь с Аарона одежды, и умер там Аарон, а Моисей
после того с равнин Моавитских взошел на гору Нево,
на вершину, имя которой Фасги, что против Иерихона,
и показал ему Господь землю обетованную, Его народу
уготованную, но сказал ему: «Не войдешь в нее!» И умер
там Моисей, и никто не узнал, где могила его. И оставил
он вождем Иисуса сына Навина. Так будь же, Ласаро,
моим Иисусом Навином, и если сможешь остановить
солнце, останови его и не заботься о прогрессе. Как Мо-
исей, познал я Господа, величайшее наше сновидение,
и видел лик Его, а ты знаешь, что гласит Писание: кто
видит лик Божий, кто видит глаза, коими глядит на нас
Святой Мануэль Добрый, мученик
401
лик сновидения, тот умирает, и нет ему исцеления и воз-
врата. Итак, да не увидит лика Божьего народ наш при
жизни, ибо после смерти никто ничего не увидит и мож-
но о том не заботиться...
— Отец, отец, отец! — снова прорыдала я.
А он в ответ:
— Ты, Анхела, молись как прежде, молись всегда,
чтобы всем грешникам до самой смерти виделся сон про
воскресение плоти и про жизнь вечную...
Я надеялась, что он добавил: «Как знать?» — но тут
дон Мануэль снова стал задыхаться.
— А теперь,— проговорил он,— теперь, когда настал
час моей смерти, пора вам распорядиться, чтобы отнесли
меня в этом же кресле в церковь, и я попрощаюсь
с моим народом, который ждет меня там.
Отнесли его в церковь и поставили кресло у подно-
жия алтаря. В руках у дона Мануэля было распятие. Мы
с братом стояли подле него, но ближе всех к нему при-
строился Бласильо-дурачок. Он хотел взять дона Мануэ-
ля за руку, поцеловать ее. И так как кое-кто пытался
оттолкнуть дурачка, дон Мануэль вступился за него
и сказал:
— Допустите его ко мне. Поди сюда, Бласильо, дай
мне руку.
Дурачок плакал от радости. А затем дон Мануэль ска-
зал:
— Всего несколько слов, друзья мои, ибо сил у меня
хватит лишь на то, чтобы умереть. И ничего нового мне
вам не сказать. Все я вам уже говорил. Живите в мире
и довольстве и в упованье, что все мы увидимся когда-
нибудь в другой Вальверде-де-Лусерне, затерянной средь
звезд ночных, что светят над нашей горой и отражаются
в нашем озере. И молитесь, молитесь Марии Пресвятой,
молитесь Господу нашему. Будьте добрыми, этого до-
вольно. Простите зло, которое мог я содеять вам помимо
воли и по неведению. А теперь, после того как я благо-
словлю вас, прочтите все, как один, «Отче наш», «Радуй-
ся, Мария», «Привет тебе, Царица» и в заключение
«Верую».
402
Святой Мануэль Добрый, мученик
Затем он благословил народ распятием, которое дер-
жал в руках, и все дети и женщины плакали, да и многие
мужчины тоже, и тут начались молитвы, и дон Мануэль
слушал их молча, держа за руку Бласильо, который под
звуки молитвословий постепенно засыпал. Сперва «Отче
наш» и эти слова: «Да будет воля Твоя, яко на небеси
и на земли»; затем «Радуйся, Мария» и эти слова: «Мо-
лись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей»; затем
«Привет тебе, Царица» и эти слова: «Тебе вздыхаем,
скорбя и плача в сей юдоли слез»; и в заключение «Ве-
рую». И когда дошли мы до слов: «В воскресение плоти
и в жизнь вечную», весь народ почувствовал: его святой
отдал Богу душу. И не пришлось закрывать глаза, потому
что умер он с закрытыми глазами. И когда стали мы бу-
дить Бласильо, оказалось, что дурачок опочил навеки.
Так что хоронить пришлось двоих.
Весь народ тотчас же отправился в жилище святого,
чтобы унести реликвии, поделить лоскуты облачений
его, взять себе на память и как реликвию что-нибудь
из того, что оставил благословенный мученик. Брату до-
стался его требник, между страницами которого он на-
шел засушенный цветок полевой гвоздики, наклеенный,
словно в гербарии, на листок бумаги, а на листке этом
был крест и какая-то дата.
Двадцатая
Никто в деревне не хотел верить, что дон Мануэль
действительно умер; изо дня в день все надеялись, что
увидят — а может, и правда видели,— как он проходит
берегом, отражаясь в озере, или появляется у подножия
горы; всем по-прежнему слышался его голос, и все ходи-
ли к нему на могилу, которая стала настоящим местом
паломничества. Женщины, одержимые дьяволом, прихо-
дили коснуться креста у него на могиле, дон Мануэль
и крест сделал собственноручно, и из ствола того же
ореха, из которого вытесал шесть досок себе на гроб.
И меньше всех хотели верить в его смерть мы с братом.
Святой Мануэль Добрый, мученик
403
Ласаро хранил заветы нашего святого и стал записы-
вать все, что слышал от него, а я воспользовалась его за-
писями для этих моих воспоминаний.
— Он сотворил из меня нового человека, воскресил
меня, как настоящего Лазаря,— говорил брат.— Он дал
мне веру.
— Веру? — прервала я.
— Да, веру, веру в то, что в жизни возможно утеше-
ние, возможно довольство. Он исцелил меня от культа
прогресса. Потому что, видишь ли, Анхела, существует
два разряда людей опасных и вредоносных: те, что убеж-
денно верят в загробную жизнь и в воскресение плоти,
а потому, как истые инквизиторы, какие они и есть, му-
чат всех остальных, чтобы они презирали эту жизнь, как
временную, и презрением этим заслужили право на за-
гробную жизнь; есть и другие, те, которые верят только
в эту жизнь.
— Как ты, наверное...— говорила я.
— Да, как я и как дон Мануэль. Но, веря только
в эту жизнь, они уповают на какое-то общество будуще-
го и отказывают народу в утешении верить в другую
жизнь.
— Так что...
— Так что надо сделать все, чтобы люди жили, храня
надежду.
Двадцать первая
Бедный священник, назначенный в приход вместо
дона Мануэля, приехал в Вальверде-де-Лусерну подав-
ленный памятью, которую оставил по себе святой его
предшественник, и вверил себя попечениям моим и бра-
та, чтобы мы наставили его на путь. Он хотел одного —
идти по стопам святого. И брат говорил ему: «Поменьше
богословия, ладно? Поменьше благословил; вера —вот
что главное». А я, слыша от него такие слова, улыбалась,
потому что думала, что разговоры наши тоже что-то вро-
де богословия.
404
Святой Мануэль Добрый, мученик
В ту пору мой бедный брат стал вызывать у меня опа -
сения. С тех пор как ушел от нас дон Мануэль, брат,
можно сказать, не жил. Каждый день он ходил к нему на
могилу и проводил долгие часы, глядя на озеро. Он ис-
тосковался по истинному покою.
— Не смотри так долго на озеро,— говорила я.
— Нет, сестра, не опасайся. Другое озеро зовет меня,
другая гора. Я не могу жить без него.
— А довольство жизнью, Ласаро, а довольство жиз-
нью?
— Оно для других грешников, не для нас, не для тех,
кто видел лик Божий, на кого взглянул око в око сон
жизни.
— Что же, ты готовишься ко встрече с доном Мануэ-
лем?
— Нет, сестра, нет; теперь и здесь, у нас в доме, где
мы остались вдвоем, я скажу только правду, и пусть она
горька, горька, как воды моря, куда река уносит живи-
тельную влагу нашего озера, но я скажу всю правду,
и скажу ее тебе, как ты ни отбивайся...
— Нет, нет, Ласаро, не это правда!
— Для меня — это.
— Для тебя — ладно, но для...
— Для него — тоже.
— Теперь нет, Ласаро; теперь — нет. Теперь он верит
в другое, теперь он верит...
— Послушай, Анхела, как-то раз, когда дон Мануэль
говорил мне, что есть вещи, в которых можно признать-
ся самому себе, но не другим, я сказал ему, что он гово-
рит мне это потому, что сам признается в них самому
себе, и тогда он в конце концов открылся мне и сказал,
что, по его убеждению, один из самых великих, а может,
и самый великий святой умер, не веря в загробную
жизнь.
— Может ли это быть?
— Еще как может! А ты, сестра, постарайся отныне,
чтобы никто у нас в деревне даже не заподозрил нашей
тайны...
Святой Мануэль Добрый, мученик
405
— Заподозрил? — переспросила я.~ Да если бы я
в приступе помешательства захотела объяснить ее им, до
них не дошло бы. До народа слова не доходят, до народа
доходят только ваши дела. Попробовать изложить им все
это — то же самое, что попробовать прочитать восьми-
летним детям страничку из святого Фомы Аквинского...
по-латыни.
— Ладно, когда я умру, молись за меня, и за него,
и за всех.
Наконец настал и его час. Болезнь, которая давно уже
подтачивала крепкую его натуру, казалось, обострилась
после смерти дона Мануэля.
— Мне не так жалко, что приходится умирать,— го-
ворил он мне в последние дни,— как то, что со мною
умрет какая-то частица души дона Мануэля. Но еще ча-
стица ее будет жить в тебе. Покуда не наступит день,
когда все мы, мертвые, умрем полностью.
Когда Ласаро был в агонии, в дом вошли деревен-
ские — у нас в деревнях принято присутствовать при аго-
нии — и стали молиться, поручая душу брата дону Ману-
элю, святому Мануэлю Доброму, мученику. Брат ничего
не сказал, ему уже нечего было сказать, все уже было
сказано, осталось в памяти. Стало одной скрепой боль-
ше между двумя ипостасями Вальверде-де-Лусерны: той,
что скрывается под толщей вод, и той, что глядится в их
зеркало; брат был уже одним из мертвых, сопровождаю-
щих нас в жизни; на свой лад — одним из наших святых.
Двадцать вторая
Осталась я одна, и в такой скорби, что не передать
словами, но в своей деревне и с народом своей деревни.
И вот теперь, когда утратила я святого Мануэля, отца
души моей, и Ласаро, брата моего по духу еще более,
чем по крови, теперь только я вижу, что состарилась
и как состарилась. Но разве я их утратила? Разве соста-
рилась? Разве все ближе моя смерть? Надо жить! И он
научил меня жить, всех нас научил жить, чувствовать
406
Святой Мануэль Добрый, мученик
жизнь, чувствовать смысл жизни, погружаться в душу
горы, в душу озера, в душу народа нашей деревни —
и растворяться там, чтобы остаться навсегда. Всей жиз-
нью своей он научил меня растворяться в жизни народа
моей деревни, и я замечала движение часов, и дней,
и лет не в большей степени, чем замечала движение
воды в озере. Мне казалось, что в жизни моей ничто не
может измениться. Я не ощущала, что старею. Я жила
уже не в себе самой, но в своем народе, и народ мой
жил во мне. То, что я хотела сказать, они, те, кто был
со мною, говорили, сами того не желая. Я выходила на
улицу, а наша улица —та же проезжая дорога, и всех,
кого я встречала, я знала, а потому жила в них и забыва-
ла о себе; а вот в Мадриде, где мы с братом были не-
сколько раз, я чувствовала себя нестерпимо одинокой,
потому что никого не знала и мне было мучительно от
такого множества незнакомых.
И теперь, когда я пишу эти записки, эту сугубо лич-
ную исповедь, рассказывающую о том, как познала я на
своем опыте чужую святость, я верю, что дон Мануэль
Добрый, что мой святой Мануэль и мой брат Ласаро,
умирая, верили, что не верят в то, что всегда для нас
важнее, но все же верили в своем неверии, ибо предме-
том их веры было отчаяние деятельное и смиренное.
Но почему — частенько спрашиваю я себя — дон Ма-
нуэль не попытался обратить брата, прибегнув к обману,
ко лжи, почему не притворился верующим в своем неве-
рии? И я поняла: дон Мануэль видел, что брата ему не
обмануть, что от обмана толку не будет, что он сможет
обратить брата, только прибегнув к правде, к своей
правде; что он ничего не добьется, если попробует ра-
зыграть перед братом ту комедию — а вернее, траге-
дию,— которую разыгрывал, чтобы спасти народ. И этим
способом он действительно привлек на свою сторону
брата, заставив войти в свою игру, пусть нечестную, но
зато благочестивую, заставив брата с помощью правды
смерти уверовать в разумность жизни. И таким же путем
привлек он на свою сторону меня, и я никогда никому
Святой Мануэль Добрый, мученик
407
не проговорилась об их боговнушенной, их святой игре.
А все потому, что я верила и верю: Господь наш, руко-
водствуясь потаенными и священными намерениями,
сам внушил им обоим веру в собственное неверие.
И быть может, в конце земного их странствия спала по-
вязка с их очей. А сама я — верую?
Двадцать третья
И сейчас, когда пишу я все это здесь, в старом род-
ном доме, и мне уже за пятьдесят, и уже припорошены
белым и волосы мои, и воспоминания,— за окном идет
снег, снегом заносит озеро, гору, заносит память об отце
моем, приехавшем из других краев, память о моей мате-
ри, о брате Ласаро, о моем народе, о моем святом Ману-
эле, и еще заносит снегом память о бедном Бласильо,
моем Бласильо, да узрит он меня с небес. Снег размыва-
ет углы и тени, ведь снег светится и в ночи. И я не
знаю, что правда, что вымысел, что видела въявь, а что
мне только привиделось во сне,— вернее, что мне при-
виделось во сне, а что я только видела въявь,— ни что
знала я, ни во что верила. Не знаю, у меня такое чув-
ство, будто я переношу на эту бумагу, белую, как снег за
окном, все, чем полна была моя душа, оно заполнит бу-
магу, а душа моя опустеет. На что мне теперь все то, чем
полнилась она?
Разве я что-нибудь знаю? Разве во что-нибудь верю?
Разве то, о чем я здесь рассказываю, было на самом деле
и было так именно, как я рассказываю? Разве все это —
нечто большее, нежели сон, привидевшийся тоже во
сне? Неужели я, Анхела Карбальино, теперь пятидесяти-
летняя старуха,— единственный человек у нас в деревне,
кого донимают такие мысли, странные для всех осталь-
ных? А те, остальные, все, кто меня окружает, они-то ве-
рят? Чтб это значит — верить? Они хоть живут по край-
ней мере. И теперь верят в святого Мануэля Доброго,
мученика, который, не надеясь на бессмертие, поддер-
живал в них надежду на жизнь вечную.
408
Святой Мануэль Добрый, мученик
Насколько мне известно, его преосвященство сеньор
епископ, тот самый, что первым стал ратовать за кано-
низацию нашего святого из Вальверде-де-Лусерны, на-
меревается написать книгу о его жизни, нечто вроде
учебного трактата, описывающего образцового приход-
ского священника, и собирает с этой целью всякого рода
сведения. У меня он просил их весьма настоятельно,
неоднократно со мною беседовал: я сообщила ему вся-
ческие подробности, но ни разу не проговорилась о тра-
гической тайне дона Мануэля и моего брата. Любопыт-
но, что сам он даже не заподозрил о ней. И надеюсь, что
до его сведения никогда не дойдет то, о чем поведала я
в этих записках. Я боюсь земных властей, властей прехо-
дящих, даже если эти власти церковные.
Но здесь все записано, а дальше будь что будет.
Двадцать четвертая
Как попали ко мне в руки эти бумаги, эти записки
Анхелы Карбальино? Вот об этом, друг читатель, я дол-
жен умолчать. Я отдаю их тебе на суд такими, какими
они до меня дошли, исправив только весьма немного-
численные прихоти слога. На твой взгляд, записки Анхе-
лы Карбальино очень похожи на мои прежние писания?
Это ничуть не ставит под сомнение их объективность
и оригинальность. И откуда мне знать, может, и создал
я живущие вне меня реальные и действующие существа
с бессмертной душой? Откуда мне знать, может, этот са-
мый Аугусто Перес из моей ниволы «Туман» был прав,
притязая на то, что он реальнее, объективнее, нежели
сам я, притязавший на то, чтобы быть его творцом? Мне
и в голову не приходит усомниться в реальности святого
Мануэля Доброго, мученика, воссозданного пером уче-
ницы его и дочери духовной, Анхелы Карбальино.
Я верю в его реальность больше, чем верил сам святой,
больше, чем верю в собственную свою реальность.
А теперь, прежде чем дописать этот эпилог, я хочу
напомнить тебе, терпеливый читатель, стих девятый из
Святой Мануэль Добрый, мученик
409
Послания забытого апостола святого Иуды — поистине
всемогущая вещь имя! — где рассказывается, как мой не-
бесный покровитель, святой Михаил Архангел («Миха-
ил» значит «кто, кроме Бога?», а «архангел» — «архипо-
сланец») вступил в спор с диаволом («диавол» значит
«обвинитель», «прокурор») за прах Моисеев и не попус-
тил, чтобы был он осужден и предан проклятию, а ска-
зал диаволу: «Господня кара тебя да настигнет». А кто
хочет постичь, да постигнет.
Еще я хочу, поскольку Анхела Карбальино примеша-
ла к своему повествованию собственные чувства и я не
знаю, что еще можно вставить, еще я хочу прокомменти-
ровать ее слова о том, что, если бы дон Мануэль и уче-
ник его Ласаро исповедались перед народом в истинном
состоянии своей веры, народ бы их не понял. И не пове-
рил бы, добавлю я. Люди верили в дела их, а не в слова,
ибо не для того слова, чтобы подкреплять дела,— дела
говорят сами за себя. А для народа, будь то народ дерев-
ни Вальверде-де-Лусарна, существует одна лишь исти-
на—содеянное. Народ не знает, чтб такое вера, и вряд
ли придает ей особое значение.
Я прекрасно знаю, что повествование это, хоть оно
претендует на форму романа — а роман есть история са-
мая внутренняя, самая правдивая, и поэтому я не могу
понять, как можно возмущаться, когда Евангелие назы-
вают романом, по сути возвышая его тем самым над ка-
кой-нибудь летописью,— я прекрасно знаю, что пове-
ствование это не движется; но надеюсь, что происходит
это потому, что все в нем остается на месте, как остают-
ся на месте озера, и горы, и простые души святых,
сумевшие превозмочь и веру, и отчаяние и нашедшие
приют в этих самых горах и озерах, вне истории, но зато
в божественном романе.
Alois une faculty pitoyable se
ddveloppa dans leur esprit, celle de
voir la betise et de ne plus la
tol^rer.
G. Flaubert
«Bouvard et Pecuchet» *
Пролог
едавно я получил пись-
мо от читателя, мне
неизвестного, а вскоре им были при-
сланы копии выдержек из писем его
приятеля, с которым он вел перепис-
ку; в них приятель рассказывал ему о
знакомстве с неким доном Сандальо
и подробно описывал своего нового
знакомца.
«Я знаю,—писал мне мой чита-
тель,— что вы вечно в поисках тем и
сюжетов для ваших новелл, или ни-
вол, полагаю, что вы найдете нечто
* Тогда в их душах развилось достойное
сожаления свойство видеть глупость и не
переносить ее. Г. Флобер. «Бувар и Пекю-
ше» (фр.).
412
Святой Мануэль Добрый, мученик
полезное для вас в письмах, которые я вам посылаю.
Я зачеркнул, как вы увидите, название места, где развер-
тывались описываемые события; если же вы хотите
знать, когда они происходили, то могу лишь сказать, что
все это относится к осени и зиме 1910 года. Я знаю,
однако, что вы не из тех, кто озабочен необходимостью
привязывать факты к определенному месту и времени,
и, вероятно, вы правы».
Его письмо на этом не кончалось, но я хочу закон-
чить на этом, ибо пролог, как и аперитив, не должен
слишком затягиваться.
I
31 августа 1910 года
Я уже здесь, дорогой Фелипе, в этом тихом прибреж-
ном уголке у подножия горы, смотрящей в море: здесь,
где никто не знает меня и где я, благодарение Богу,
не знаю никого. Я приехал сюда, как тебе известно, спа-
саясь от общества так называемых ближних или себе
подобных, ища товарищества морских волн и листвы,
которая скоро облетит и волнами покатится по земле.
Меня охватил, как ты уже знаешь, новый приступ
мизантропии, или, вернее сказать, антропофобии, ибо
людей я не столько ненавижу, сколько боюсь. И во мне
растет то самое достойное сожаления свойство, которое,
как это описано у Флобера, овладело душами Бувара
и Пекюше, — свойство видеть человеческую глупость
и не переносить ее. Хотя для меня это означает не
столько видеть ее, сколько слышать; не видеть глу-
пость — betise,— а слушать глупости, которыми день за
днем разражаются молодые и старые, дураки и умники.
Причем те, кто ходит в умниках, они-то и делают, и го-’
ворят особенно много глупостей. Предвижу, однако, что
ты загонишь меня в угол моими же собственными слова-
ми, много раз слышанными тобою из моих уст, о том,
что дурак из дураков — тот, кто за свою жизнь не совер-
шит и не скажет ни одной глупости.
История о доне Сандальо, игроке в шахматы
413
Здесь я понемногу превращаюсь, несмотря на присут-
ствие человеческих теней, время от времени попадаю-
щихся мне на дороге, в Робинзона Крузо, в отшельника.
Помнишь, как мы с тобой читали тот приводящий в тре-
пет пассаж про Робинзона, когда он, направляясь
однажды к своей лодке, вдруг в изумлении обнаружил на
прибрежном песке след босой человеческой ноги? Он за-
мер, словно ослепленный, словно пораженный молни-
ей — thunderstruck,— как будто перед ним возникло при-
видение. Прислушался, огляделся, но ничего не услышал
и не увидел. Обежал весь берег — никого! И ничего, кро-
ме отпечатка ноги, пальцев, пятки — всей ступни, как
она есть. И Робинзон, подстегиваемый беспредельным
ужасом, повернул к пещере, к своему укрепленному убе-
жищу, оборачиваясь каждые два-три шага и шарахаясь
от деревьев и кустов,— ведь издали в каждом стволе ему
чудился человек, полный коварства и злобных умыслов.
Ах, как хорошо я представляю себе Робинзона! Я ведь
тоже бегу, но не от следов босых человеческих ног, а от
словоизвержения человеческих душ, закосневших в са-
модовольном невежестве, и уединяюсь, оберегая себя от
столкновения с их скудоумием. Я иду на берег слушать
морской прибой или поднимаюсь на гору и прислуши-
ваюсь к шуму ветра в листве деревьев. Никаких людей!
И разумеется, никакой женщины! Разве что ребенок,
еще не умеющий говорить, не умеющий повторять все
эти прелестные нелепицы, которым его, как попугая,
обучают дома родители.
II
5 сентября
Вчера я бродил по лесу и тихонько беседовал с дере-
вьями. Бесполезно бежать от людей: они встречаются
повсюду; и мои деревья — очеловеченные деревья. И не
только потому, что они посажены и выращены людьми,
но еще и по другой причине: эти деревья — приручен-
ные, домашние.
414
Святой Мануэль Добрый, мученик
Я подружился с одним старым дубом. Ах, если бы ты
мог видеть его, Фелипе, если бы ты мог его видеть! Ка-
кой богатырь! Должно быть, он уже очень стар. Отчасти
даже мертв. Заметь хорошенько: отчасти! Но не весь. На
нем — глубокая рана, которая позволяет заглянуть в его
нутро. И это нутро — пусто. В его глубине обнажается
сердце. Наши поверхностные ботанические познания го-
ворят, что настоящее сердце дерева совсем не там, что
его соки циркулируют между заболонью древесины и ко-
рой. Но как меня трогает эта разверстая рана с округлы-
ми закраинами! Ветер врывается в нее и проветривает
дупло, где, случись непогода, вполне может укрыться
путник и где мог бы найти себе убежище какой-нибудь
отшельник, лесной Диоген. И все же сок бежит между
корой и древесиной и дает жизненную силу листьям, зе-
ленеющим на солнце. Зеленеющим до той поры, пока,
пожелтев и пожухнув, они не закружатся по земле и, со-
прев у подножия лесного великана, в тесных объятиях
его сплетшихся корней, лягут покровом перегноя, кото-
рый будет питать будущей весной новую листву. Если бы
ты видел, как тесно переплелись эти мощные корни,
пронизывающие землю тысячами своих разветвлений!
Корни дуба вцепились в землю, подобно тому как его
крона цепляется за небо.
Когда настанет осень, думаешь ты, дуб останется сто-
ять, обнаженный и безмолвный... Однако это не так, ибо
он заключен в объятия столь же стойкого плюща. Между
выходящими на поверхность корневищами и по всему
стволу дуба видны сильные, плотные кольца плюща, он,
обвившись вокруг старого дерева, одевает его своими
блестящими вечнозелеными листьями. И когда листва
дуба покорно ляжет на землю, ветер будет петь ему зим-
ние песни, перебирая листья плюща. И дуб, еще голый,
зазеленеет на солнце, и, быть может, какой-нибудь пче-
линый рой заселит обширную рану в его чреве.
Я не знаю отчего, мой дорогой Фелипе, но случилось
так, что тот старый дуб почти примирил меня с челове-
чеством. К тому же — почему бы мне не сознаться тебе
История о доне Сандальо, игроке в шахматы
415
в этом? — я уже так давно не слыхал ни одной глупости!
А без этого, как видно, долго не проживешь. Боюсь, что
я потерплю поражение.
III
10 сентября
Разве я тебе не говорил, Фелипе? Я потерпел пораже-
ние. Я сделался завсегдатаем казино — разумеется, не
столько затем, чтобы слушать, сколько затем, чтобы
смотреть. На время начавшихся дождей. В плохую пого-
ду ни берег, ни лес — не место для прогулок, а сидеть в
отеле — чем бы я стал там заниматься? Целыми днями
читать или, вернее, перечитывать давно известное? Бла-
годарю покорно. Вот я и повадился ходить в казино. За-
глядываю мимоходом в читальный зал, где принимаюсь
просматривать газеты, но вскоре отвлекаюсь наблюдени-
ями за читателями. Газеты откладываю в сторону: они
еще глупее, чем люди, которые их делают. Среди газет-
чиков попадаются остряки, умеющие произносить глу-
пости с блеском, но едва они их напишут — тут уж блес-
ка как не бывало. А что до читателей, то нужно видеть,
какие у них становятся карикатурные физиономии, ког-
да они смеются над газетными карикатурами!
Я скоро покидаю залу, стараясь поискусней про-
скользнуть мимо групп и кружков, образуемых этими
людьми. Осколки доносящихся до меня разговоров бере-
дят мою рану, ради излечения которой я удалился, слов-
но на целебные воды, в этот приморский горный уголок.
Нет, нет, я не в силах выносить человеческую глупость!
Все это и побудило меня отважиться — разумеется, с со-
блюдением приличествующей скромности — на роль по-
сетителя, глазеющего на партии в тресильо, туте или
мус. Игроки по крайней мере нашли способ общения
почти без слов. И здесь стоит вспомнить высокомерную
глупость, изреченную псевдопессимистом Шопенгауэром,
416
Святой Мануэль Добрый, мученик
о том, что дураки, не обладая мыслями, которыми они
могли бы обмениваться, выдумали вместо мыслей обме-
ниваться раскрашенными кусочками картона, получив-
шими название карт. Но если ураки изобрели карты, то
они уже не такие дураки, поскольку самого Шопенгауэ-
ра на это не хватило, а хватило его лишь на систему,
представляющую собой колоду мыслей, именуемую пес-
симизмом, где наихудшей картой является страдание,
словно, кроме него, нет тоски или скуки — словом, того,
что убивают за игрой картежники.
IV
14 сентября
Я начинаю знакомиться с завсегдатаями казино, мои-
ми сотоварищами, ибо я тоже сделался его завсегдатаем,
хоть и не столь усердным и, разумеется, не принимаю-
щим участия в игре. Забавляюсь тем, что, прохаживаясь
среди игроков по зале, стараюсь вообразить себе, о чем
они думают,— естественно, когда молчат, ибо когда из
их уст вырываются возгласы, я не в силах уяснить, какое
касательство имеют они к их мыслям. Вот почему в моем
любопытствовании я предпочитаю партии в тресильо
партиям в мус: игроки в мус очень много говорят. А весь
этот гам: «прикупаю!», «мажу пять!», «мажу десять!»,
«взяла!» — может ненадолго развлечь, но в конце концов
утомляет. «Взяла!» забавляет меня более всего, особенно
когда один из игроков бросает его другому с видом бое-
вого петуха.
Гораздо привлекательней, на мой взгляд, шахматы,—
ты ведь знаешь, что в дни юности я отдал дань этому от-
шельническому пороку, которому предаются в обществе,
состоящем из двух человек. Если только это можно на-
звать обществом. Но здесь, в казино, шахматные партии
лишены атмосферы тихой сосредоточенности и одино-
чества вдвоем, ибо игроков сразу же окружает толпа
История о доне Сандальо, игроке в шахматы
417
любопытствующих, они вслух обсуждают ходы, а иные
в азарте даже хватаются за фигуры, чтобы самим сделать
ход. Особенный интерес вызывают партии между гор-
ным инженером и судьей в отставке, они и вправду весь-
ма курьезны. Вчера судья, очевидно страдающий цисти-
том, весь извертелся, и было ясно, что ему невтерпеж,
но в ответ на предложение прервать игру и посетить
уборную он заявил, что ни за что не пойдет туда один:
пусть инженер сопровождает его, иначе за время его от-
лучки он может поменять позиции фигур в свою пользу;
и партнеры отправились в уборную вдвоем: пока судья
облегчал свой мочевой пузырь, инженер его дожидался.
А зрители, воспользовавшись их отсутствием, перестави-
ли на доске все фигуры.
Однако здесь есть некий странный сеньор, уже при-
ковавший к себе мое внимание. Я слышу — впрочем, не-
часто, ибо к нему редко кто из присутствующих обраща-
ется,— как его называют (возможно, так его и зовут):
дон Сандальо, и похоже, что шахматы — главная страсть
его жизни. Все остальное в его существовании для меня
тайна, но я и не пытаюсь ее разгадать. Мне интересней
самому сочинить его историю. В казино его влекут толь-
ко шахматы, он играет, не произнося ни единого слова,
с одержимостью помешанного. Видно, что, кроме шах-
мат, для него никого и ничего не существует. Посетите-
ли казино относятся к нему то ли с вежливым почтени-
ем, то ли с вежливым равнодушием, впрочем, как я мог
заметить, не лишенным оттенка сострадания. Думаю, что
его считают маньяком. Однако всегда находится кто-ни-
будь, кто, скорее всего из жалости, предлагает ему
партию в шахматы.
Зрителей при этом не бывает. Все знают, что дон
Сандальо не выносит чужого любопытства, и не мешают
ему. Я сам не рискую приблизиться к его столику, а ведь
этот человек неотступно занимает меня. Он так обособ-
лен в этой толпе, так погружен в себя! Вернее сказать,
в игру, она для него — священнодействие, своего рода ре-
лигиозный обряд. «Чем же он занят, когда не играет? —
14 М. де Унамуно
418
Святой Мануэль Добрый, мученик
вопрошал я себя.— И чем зарабатывает себе на жизнь?
Есть ли у него семья? Любит ли он кого-нибудь? Хранит
ли в душе боль, разочарование или память о какой-то
пережитой им трагедии?»
Когда он покидает казино и направляется домой,
я какое-то время следую за ним: мне хочется посмот-
реть, не сделает ли он по привычке ход конем, пересекая
выложенную квадратами и похожую на шахматную доску
Центральную площадь? Но потом, устыдясь, я отказыва-
юсь от своего намерения.
V
17 сентября
Я перестал бывать в казино, но меня неотступно вле-
чет туда: образ дона Сандальо преследует меня повсюду.
Он притягивает меня, как тот дуб, лесной богатырь; он
тоже — очеловеченное дерево, зеленеющее и безмолвное.
Он играет в шахматы, как деревья покрываются листвой.
Два дня я провел, слоняясь возле казино, едва сдер-
живая желание заглянуть туда; доходил до дверей, затем,
повернув, спасался бегством.
Вчера я отправился в лес; выйдя на дорогу, по кото-
рой шли гуляющие — шоссе было заасфальтировано для
них руками невольников, наемных рабочих, а лесные
тропинки протоптаны ногами свободных (ужель и вправ-
ду свободных?) людей,—я поспешил вновь углубиться
в заросли, к чему меня вынудили рекламные плакаты,
изуродовавшие девственную зелень. Деревья, растущие
по обочине шоссе, и те превращены в рекламные тумбы!
Полагаю, что птицы должны бояться этих деревьев-рек-
лам куда больше, чем пугал, которые крестьяне ставят на
засеянном поле. Подумать только, стоит облачить ка-
кую-то палку в людские обноски, дабы грациозные со-
здания, вольные птички Божии, оставили в покое поле,
где они, ничего не посеяв, сбирают урожай.
История о доне Сандальо, игроке в шахматы 419
Я углубился в лес и увидел развалины старой усадьбы.
От нее не осталось ничего, кроме несколько стен, уви-
тых плющом, как и мой старый дуб. Одна из полуразру-
шенных стен скрывала за собой то, что прежде было жи-
лым помещением, и там сохранились остатки очага, ка-
мина, у которого собиралась по вечерам семья: пламя
когда-то горевших в нем дров покрыло его слоем сажи,
и на ней особенно ярко блестели листья расползающего-
ся по камину плюща. Над ним порхали какие-то птицы.
Похоже было, что в плюще, затянувшем собой разру-
шенный камин, их гнездо.
Не знаю, отчего мне вдруг вспомнился дон Сандальо,
закоренелый горожанин и завсегдатай казино. И я поду-
мал о том, что, сколь бы ни было сильно во мне желание
бежать от людей, от их глупости, от их тупого прогресса,
я сам продолжаю принадлежать к их роду, причем в го-
раздо большей степени, чем мне это представляется,
и не в состоянии обходиться без них. А что, если сама их
глупость втайне привлекает меня? Что, если она необхо-
дима мне для возбуждения души?
Я понял, что жажду общества дона Сандальо, что без
дона Сандальо мне жизнь не в жизнь.
VI
20 сентября
И вот, наконец, вчера! Я не мог больше выдержать.
Дон Сандальо появился в казино в свое обычное время,
минута в минуту, как всегда очень рано, выпил, торо-
пясь, чашку кофе и чуть не бегом поспешил к шахмат-
ному столику, где, проверив, все ли фигуры в наличии,
расставил их на доске и принялся ждать партнера. Но
тот не появлялся. Дон Сандальо с тоскливым выражени-
ем лица сидел уставившись в одну точку. Мне было жаль
его, мне так было его жаль, что, уступив этому чувству,
я подошел к его столику.
420
Святой Мануэль Добрый, мученик
— Как видно, ваш партнер сегодня не придет? — об-
ратился я к нему.
— Должно быть, не придет,— ответил дон Сандальо.
— Если вы желаете, мы можем сыграть с вами
партию, пока вы дожидаетесь вашего партнера. Я не Бог
весть какой игрок, но много наблюдал, как играют,
и надеюсь, что не наскучу вам своей неопытностью...
— Благодарю вас,— согласился он.
Я думал, что он откажет мне и станет ждать своего
постоянного партнера, но он согласился. Он принял мое
предложение, даже не осведомившись, как положено,
с кем он собирается играть. Словно я был призраком, не
существующим в действительности... Я для него не су-
ществовал! Но он существовал для меня... Впрочем, тоже
не без участия моего воображения. Дон Сандальо едва
удостоил меня взглядом, глаза его не отрывались от дос-
ки. Похоже, что шахматные фигуры — пешки, слоны,
кони, ладьи, ферзи и короли — представляются ему бо-
лее одушевленными, нежели передвигающие их люди.
И пожалуй, он прав.
Играет дон Сандальо довольно хорошо, с увереннос-
тью, не слишком долго размышляя, не комментируя чу-
жих ходов и не беря обратно своих. Лишь один возглас:
«Шах!» — размыкает его уста. Он играет — я тебе уже
писал об этом,— словно отправляет религиозный обряд.
Нет, скорее он играет как музыкант, сочиняющий без-
мольную мессу. Его игра музыкальна. Он касается фи-
гур, словно струн арфы. И мне даже почудилось, что его
конь — не заржал, о нет, никогда! — но как бы задышал
мелодично, когда двинулся в атаку на короля. Подобно
крылатому коню Пегасу. Или, лучше, Клавиленьо — он
ведь тоже из дерева. А с какой грацией опускается конь
дона Сандальо на доску! Он не скачет, он летит. А жест,
которым мой партнер прикасается к ферзю?! Этот
жест — чистая музыка!
Он выиграл, и не потому, что играет лучше меня,
а потому, что он был весь во власти игры, в то время как
я то и дело отвлекался, наблюдая за ним. Не знаю отче-
История о доне Сандальо, игроке в шахматы
421
го, но мне представляется, что дон Сандальо вряд ли
слишком умен, однако весь свой разум или, вернее ска-
зать, всю свою душу он вкладывает в игру.
После нескольких партий я предложил ему кончить
игру — сам он за доской не знает усталости,— а затем
спросил его:
— Что-то, видно, помешало прийти вашему парт-
неру?
— Наверное,— ответил дон Сандальо.
Было ясно, что это его нисколько не заботит.
Покинув казино, я решил прогуляться по набереж-
ной, но замедлил шаг, чтобы посмотреть, не выйдет ли
дон Сандальо. «Гуляет ли когда-нибудь этот человек?» —
спрашивал я себя. Вскоре он появился: он шел, как все-
гда, никого и ничего не замечая. Я затрудняюсь сказать,
что улавливал его рассеянный взгляд. Проследовав за
ним до переулка, я увидел, как дон Сандальо свернул
в него и вошел в один из домов. Очевидно, в этом доме
он жил. Я же направился к набережной, чувствуя себя
менее одиноким, чем в другие дни: дон Сандальо шел
рядом со мной, мой дон Сандальо! Не дойдя до набе-
режной, я вдруг круто повернул и стал подниматься
в гору, чтобы навестить мой старый дуб, дуб-богатырь
с зияющей раной на могучем теле, полуукрытый плю-
щом. Нет, я отнюдь не связывал их воедино, дуб и дона
Сандальо,— даже как принадлежащие мне первооткры-
тия,— мой дуб и мой игрок в шахматы. Но они оба сде-
лались частью моей жизни. Я, подобно Робинзону, на-
ткнулся на след, оставленный босой ногой человеческой
души на прибрежном песке моего одиночества; этот след
не привел меня в изумление и не устрашил, но он при-
тягивал меня неотступно. Был ли то след человеческой
глупости? Или след трагедии? И не является ли глупость
самой грандиозной из человеческих трагедий?
422
Святой Мануэль Добрый, мученик
VII
25 сентября
Меня продолжает занимать, дорогой Фелипе, траге-
дия глупости, или, лучше сказать, трагедия простодушия.
Недавно в отеле я стал невольным свидетелем разговора,
до крайности меня поразившего. Говорили о некоей се-
ньоре, она была при смерти, и причащавший ее священ-
ник напутствовал умирающую такими словами: «Ну вот,
когда вы попадете на небеса, не откажите известить мою
матушку, которую вы там увидите, что мы тут живем
праведно, по-христиански, дабы и нам сподобиться быть
рядом с нею». И насколько я мог понять, это говорил
священник, славившийся своим благочестием, и гово-
рил, свято веря в искренность своих слов. Но поскольку
я все же не в состоянии был поверить, что священник,
говоривший все это, сам в это верил, мне оставалось
лишь размышлять о трагедии простодушия, или, вернее
сказать, о счастье простодушия. Потому что счастье бы-
вает трагическим. Здесь мои мысли снова обратились
к дону Сандальо, и я подумал, что его не отнесешь
к разряду счастливых.
Раз уж зашла о нем речь, должен сообщить тебе, что
наши с ним шахматные баталии продолжаются. Его
прежний партнер как будто бы уехал отсюда, однако
услышал я об этом отнюдь не от дона Сандальо, кото-
рый никогда не говорит ни о нем, ни вообще о ком бы
то ни было и которого, судя по всему, нимало не инте-
ресует, куда девался его партнер и кто он был такой.
В равно степени он не проявляет ни малейшего любо-
пытства к моей особе: для него вполне достаточно знать
мое имя.
Появление за шахматами новичка привлекло внима-
ние зрителей, и нас окружили, то ли желая оценить мою
игру, то ли подозревая во мне второго дона Сандальо,
которого нужно разобрать по косточкам и, если удастся,
наклеить соответствующий ярлык. Я ведь тоже так делал.
Вскоре, однако, пришлось дать им понять, что зрители
История о доне Сандальо, игроке в шахматы
423
мне докучают не меньше, чем дону Сандальо, если не
больше.
Третьего дня к нам подошли двое таких любопыт-
ствующих. Ну и субъекты! Они не довольствовались тем,
что смотрели на игру и обсуждали вслух каждый ход, но
еще и завели разговор о политике, что меня уже вовсе
вывело из себя, и я прикрикнул на них: «Да замолчите
вы когда-нибудь?!» Они ретировались. Что за взгляд был
подарен мне доном Сандальо! Взгляд, полный глубокой
признательности! Я понял, что человеческая глупость
для него столь же невыносима, как и для меня.
Мы закончили игру, и я пошел пройтись по набереж-
ной, полюбоваться на умирающие на песке волны, не
преследуя на сей раз дона Сандальо, который, по всей
вероятности, отправился домой. Но я не переставал ду-
мать о нем, гадая, верит ли мой игрок в то, что по завер-
шении земной жизни он, переселившись на небеса, ста-
нет продолжать и в жизни вечной играть в шахматы
с людьми или ангелами.
VIII
30 сентября
Я замечаю, что дон Сандальо чем-то озабочен. Долж-
но быть, здоровье его не совсем хорошо: он дышит
с трудом. Временами чувствуется, что из груди его вот-вот
вырвется стон. Но как отважиться спросить, что с ним?
Даже в ту минуту, когда он явно близок к обмороку.
— Если вам угодно, мы закончим... — осторожно
предложил однажды я.
— Нет, нет,— возразил он,— если вы это ради меня,
не надо.
«Истинный герой!» — подумал я. Затем, помолчав не-
которое время, все же осмелился:
— Отчего бы вам не побыть несколько деньков дома?
— Дома? — переспросил он,—Дома мне было бы
много хуже.
424
Святой Мануэль Добрый, мученик
Полагаю, что и впрямь ему было бы хуже, останься
он дома. Дома? А каков он, его дом? Что там у него
в доме? Кто там живет?
Под каким-то предлогом я закончил игру и попро-
щался с моим партнером, пожелав ему: «Поправляйтесь,
дон Сандальо»,— «Благодарю вас»,— ответил он, не на-
звав меня по имени, поскольку вряд ли помнил точно,
как меня зовут.
Но мой дон Сандальо — не тот, что играет в шахматы
в казино, а другой, укрытый мною на дне души, мой,—
он следует за мной повсюду: я грежу им, я им словно
болен.
IX
8 октября
С того самого дня, когда дон Сандальо покинул кази-
но нездоровым, он там больше не появлялся. Это на-
столько непохоже на него, что я не нахожу себе места от
беспокойства. По прошествии трех дней со времени его
исчезновения я был поражен, поймав себя на желании
расставить фигуры на доске и сидеть, ожидая моего дона
Сандальо. Или, может быть, другого... И тут я едва не
задрожал при мысли: не сделался ли дон Сандальо из-за
того, что я так много о нем думаю, моим двойником
и не страдаю ли я раздвоением личности? И то сказать,
мало мне одной!
Однако третьего дня в казино один из завсегдатаев,
видя меня в одиночестве и, как он полагал, умирающим
от скуки, обратился ко мне:
— Вы уже знаете, что случилось у дона Сандальо?
— Я? Нет, а что такое?
— Да... сын у него умер.
— О, так у него был сын?
— Да, а вы не знали? И не слыхали, какая с ним про-
изошла история?..
Что вдруг сделалось со мной?! Не ведаю, но едва ска-
занное дошло до меня, я, прервав собеседника на полу-
История о доне Сандальо, игроке в шахматы
425
слове и не заботясь о том, чтб он подумает обо мне,
оставил его и направился к выходу. Нет, нет, я не желал,
чтобы мне навязывали какую-то историю про сына дона
Сандальо. Зачем она мне? Я должен сохранить для себя
дона Сандальо, моего дона Сандальо, в чистоте и неза-
пятнанности, достаточно того, что его образ и так уже
пострадал от случившегося с его сыном, чья смерть ли-
шила меня на несколько дней возможности играть с ним
в шахматы. Нет, нет, я не хочу знать никаких историй.
Истории? Если они мне понадобятся, я их выдумаю.
Ты ведь знаешь, Фелипе, для меня не существует дру-
гих историй, кроме сочиняемых мной. И эта история
о доне Сандальо, игроке в шахматы, не нуждается в том,
чтобы завсегдатаи казино вмешивались в ее создание.
Я вышел из казино, утратившего без моего дона Сан-
дальо всякую для меня привлекательность, и отправился
в лес, в гости к своему старому дубу. Под лучами солнца
его широкое дупло обнажало полую сердцевину. Уже на-
чавшие облетать листья, падая, задерживались на мгно-
вение, запутавшись в плюще.
X
10 октября
Дон Сандальо вернулся, вернулся в казино, вернулся
к своим шахматам. И вернулся прежним, моим, знако-
мым мне доном Сандальо, и все было так, словно с ним
ничего нс случилось.
— Поверьте, дон Сандальо, я принял близко к сердцу
ваше несчастье,— сказал я ему, увы, покривив душой.
— Благодарю вас, очень вам признателен,— ответил
он.
И начал игру. Словно ничего не произошло у него
в доме, в его другой жизни. Полно, есть ли у него другая
жизнь?
Я привычно подумал, что, честно говоря, ни он для
меня, ни я для него не существуем. И все же...
426
Святой Мануэль Добрый, мученик
Закончив игру, я, по обыкновению, двинулся к пля-
жу, но мне не давала покоя мысль, которая тебе, на-
сколько я тебя знаю, по всей вероятности, покажется
вздорной: мысль о том, каков я, на взгляд дона Санда-
льо? Что он думает обо мне? Каким меня представляет?
И кто я для него?
XI
12 октября
Не знаю, дорогой Фелипе, какой безрассудный бес
меня сегодня надоумил, но мне пришло в голову предло-
жить дону Сандальо решение одной шахматной задачи.
- Задачи? — переспросил он,— Но меня не интересу-
ют задачи. Игра сама нам их предлагает, зачем же нам их
еще придумывать?
Это был единственный раз, когда я услышал из уст
дона Сандальо столько слов подряд, но каких слов! Ни
один из завсегдатаев казино не постиг бы их смысла так,
как я. Несмотря на это, я направился к морю решать за-
дачи, которые мне предлагают морские волны.
XII
14 октября
Я неисправим, Фелипе, неисправим; мало мне было
урока, преподанного доном Сандальо третьего дня, так
я сегодня пустился перед ним в рассуждения о слоне —
фигуре, которой я побаиваюсь в шахматах.
Я стал говорить ему, что французы называют слона
fou, что означает «шут», а англичане именуют его bishop,
то есть «епископ», и отсюда следует, что слон как-то
связан с неким полоумным епископом, подобно слону
всегда идущему вкривь и вкось и никогда напрямик,
и лишь по белым или черным полям, каким бы ни был
его собственный цвет. Тут я задержался особо на пози-
История о доне Сандальо, игроке в шахматы
427
ции белого слона на белом поле, белого слона на черном
поле, черного слона на белом поле и черного слона
на черном поле. Словом, чего-чего я только ему не плел!
А он, дон Сандальо, смотрел на меня в испуге, как смот-
рел бы он на полоумного епископа, и было похоже, что
он вот-вот сам побежит от меня, словно от слона. Все
это я излагал ему в промежутке между партиями, когда
мы поочередно менялись цветом фигур и, соответствен-
но, правом первого хода. Взгляд дона Сандальо, выра-
жавший беспредельный ужас, все же наконец заставил
меня смутиться.
Покинув казино, я шел, размышляя, насколько спра-
ведлив этот ужас во взгляде дона Сандальо, если нет
оснований думать, что я сошел с ума, и если до сих пор,
как я полагаю, при вечной моей боязни столкнуться
с человеческой глупостью и страхе обнаружить след,
оставленный босоногой душой ближнего, я не ходил
вкривь и вкось, как это делает слон? По белым полям
или по черным?
Говорю тебе, Фелипе, этот дон Сандальо сведет меня
с ума.
XIII
23 октября
Я тебе не писал, мой дорогой Фелипе, целых восемь
дней по причине нездоровья, хотя моя болезнь скорее
обыкновенная мнительность, нежели истинное недомо-
гание. Да и приятно понежиться в постели, на любовно
льнущих к телу простынях! Из окна моей спальни, пря-
мо с кровати, можно видеть ближайшую гору, ту, где
шумит небольшой водопад. На ночном столике у меня
лежит бинокль, и я подолгу смотрю в него на падающую
воду. А как меняется освещение горы в разные часы дня!
Я пригласил к себе наиболее уважаемого в городе
врача, доктора Касануэву, который явился, имея целью
сокрушить мою собственную догадку относительно моей
428
Святой Мануэль Добрый, мученик
болезни. И достиг лишь того, что мое беспокойство воз-
росло еще больше. Он уверял меня, что я сам способ-
ствую недомоганиям своими частыми прогулками по го-
рам. И стал рекомендовать мне бросить курить, а когда
услышал, что я никогда в жизни не курил, он не нашел-
ся, что и сказать. У него недостало решимости дать
совет, который в подобном случае дал своему пациенту
другой эскулап: «Ну что ж, тогда начните курить!»
И надо полагать, был прав, ибо важнее всего — сменить
режим.
Почти все эти дни я провалялся в постели — и не
столько по причине нездоровья, сколько потому, что
лежа я полнее наслаждался своим вынужденным одино-
чеством. Большую часть времени я дремал и в этом со-
стоянии между бодрствованием и сном не всегда мог
различить, то ли мне снится гора, видная из моих окон,
то ли я вижу наяву дона Сандальо, которого здесь нет.
Представь себе, дон Сандальо, мой дон Сандальо —
вот кто снился мне неотступно во время болезни. Мне
грезилось, что за эти дни с ним что-то произошло, что-
то изменилось в его жизни и, когда я вновь встречусь
с ним в казино и мы вновь сядем за шахматы, я не най-
ду в нем прежнего дона Сандальо.
И вместе с тем меня тревожило, думает ли он обо
мне, недостает ли ему моего общества, не нашел ли он
себе среди завсегдатаев казино другого партнера — дру-
гого! — с которым играет в шахматы, осведомляется ли
он обо мне, существую ли я для него?
Мне даже привиделся кошмар: дон Сандальо в обли-
чье страшного черного коня — очевидно, шахматного —
слетает откуда-то сверху, чтобы меня сожрать, а я, не-
счастный белый слон, бедный полоумный епископ, по-
слоновьи неуклюжий, связан в это время защитой своего
короля. Я очнулся от кошмара, когда забрезжил рассвет,
со стеснением в груди. Испугавшись, стал поспешно де-
лать глубокие вдохи и выдохи и легкий массаж, чтобы
взбодрить сердце, которое доктор Касануэва находит не-
сколько изношенным. После чего я принялся наблюдать
История о доне Сандальо, игроке в шахматы
429
в бинокль, как лучи восходящего солнца отражаются
в брызгах водопада, низвергающегося с горы против
моих окон.
XIV
25 октября
Посылаю тебе всего несколько строк на открытке.
Вышел прогуляться по пустынному пляжу. Он выглядел
еще более пустынным от присутствия юной девушки,
бредущей по кромке песка, на которую накатывали вол-
ны. И мочили ей ноги. Я наблюдал за ней так, чтобы
она меня не видела. Она достала какое-то письмо, про-
чла его и опустила руки, крепко державшие листок;
потом снова подняла руки к лицу и перечитала письмо;
затем, тщательно сложив его несколько раз, разорвала на
мелкие клочки и побрела дальше, бросая по одному кло-
чок за клочком, и ветер подхватывал их — бабочек забве-
нья — и уносил в море. Покончив с этим, она вынула
платок, заплакала и стала вытирать платком слезы. Мор-
ской ветер быстро стер с ее лица их следы. Вот и все.
26 октября
То, о чем я намерен тебе поведать, мой дорогой Фе-
липе, столь неслыханно и столь невероятно, что вряд ли
нечто подобное могло прийти в голову самому изобрета-
тельному новеллисту. Это докажет тебе, насколько был
прав наш друг, прозванный нами Пепе Галисиец, когда
он, переводя какой-то труд по социологии, говорил нам:
«Терпеть не могу этих нынешних книг по социологии;
вот перевожу одну такую о первобытном браке: автор ее
знай вертится вокруг рассуждений о том, что если у иро-
кезов брачный обряд имеет такие-то и такие-то отличия,
то у кафров они совсем другие... И все в том же духе.
430
Святой Мануэль Добрый, мученик
Прежде книги писались просто с помощью слов, ныне
же они заполнены тем, что именуется фактами или доку-
ментами; но чего я в них не вижу, так это мыслей. Я, со
своей стороны, случись мне изобрести какую-нибудь со-
циологическую теорию, стал бы основывать ее на фак-
тах, мною же самим выдуманных, ибо уверен вполне,
что сколько бы ни было невероятно выдуманное челове-
ком, оно либо некогда уже сбылось, либо сбывается,
либо сбудется впредь». И как же был прав наш добрый
Пепе.
Однако перейдем к факту, или, если хочешь, собы-
тию.
Едва я немного окреп и покинул свое уютное ложе,
то, как и следовало ожидать, поспешил в казино. Меня
влекло туда — и ты не ошибешься, предположив это,—
желание вновь встретиться с доном Сандальо и возобно-
вить с ним наши шахматные баталии. Однако своего
партнера я в казино не нашел. Хотя обычно он там бы-
вал именно в эти часы. Спрашивать о нем мне никого не
хотелось.
Все же, подождав немного, я не выдержал, взял шах-
маты и, вытащив газету с помещенной в ней шахматной
задачей, принялся за ее решение. В эту минуту ко мне
подошел кто-то из зрителей и спросил, не желаю ли
я сыграть с ним партию. На мгновенье заколебавшись,
я хотел было отказаться, усмотрев в этом измену моему
дону Сандальо, но потом согласился.
Завсегдатай казино, только что бывший зрителем
и ставший моим партнером, оказался из числа игроков,
решительно неспособных хранить молчание. Он вслух
объявлял каждый свой ход, комментировал его, сопро-
вождал всякого рода присловьями, а в промежутках
напевал какую-нибудь песенку. Это было невыносимо.
И сколь непохоже на серьезную, сосредоточенную
и молчаливую игру дона Сандальо!
(Дойдя до этого пассажа, я подумал, что, если бы
автор этих писем писал их сейчас, в 1930 году, он, без
История о доне Сандальо, игроке в шахматы
431
сомнения, сравнил бы игру дона Сандальо с немым ки-
нематографом, выразительным и зрелищным, а игру но-
вого партнера — с кинематографом звуковым. И тогда
партии с ним можно было бы именовать звуковыми,
или, лучше, трезвенными.)
Я сидел как на горячих угольях, но не осмеливался
предложить ему замолчать. Не знаю, догадался ли мой
партнер, что он раздражает меня, или нет, однако, сыг-
рав две партии, объявил, что должен уйти. На прощанье
он неожиданно пронзил меня словами:
— Вы уже, без сомнения, слышали о доне Сандальо?
— Нет, а что именно?
— А то, что его посадили в тюрьму.
— В тюрьму? — воскликнул я в изумлении.
— Ну да, в тюрьму! Вы подумайте только... — начал
он.
Я резко прервал его:
— Нет, нет, я не хочу ничего знать!
И, едва простившись со своим партнером, я покинул
казино.
«Дон Сандальо в тюрьме! — повторял я про себя.—
В тюрьме! Но почему?» Однако, что бы ни привело его
туда, какое мне до этого дело? Я ведь не захотел ничего
знать о его сыне, когда тот умер, и мне незачем знать те-
перь, почему сам дон Сандальо угодил в тюрьму. Меня
это не касается. Да и его там, судя по всему, тоже не
слишком заботит, как я здесь отнесусь к случившемуся
с ним. И все же это непредвиденное происшествие со-
вершило переворот в моей душе. «С кем отныне я сыг-
раю партию в шахматы, спасаясь от неизлечимой глупо-
сти людей?»
Порой меня одолевает желание разузнать, не содер-
жится ли дон Сандальо в одиночной камере, и, если нет
и если с ним разрешены свидания, отправиться в тюрьму
и просить позволения каждодневно играть с ним в шах-
маты — разумеется, без того, чтобы дознаваться, как и за
что он попал в тюрьму, и вести об этом разговоры. Но
432
Святой Мануэль Добрый, мученик
как знать, не играет ли он уже каждодневно в шахматы
с кем-либо из заключенных?
Как ты можешь вообразить, все происшедшее смути-
ло, и не на шутку, покой моего одиночества.
XVI
28 октября
Спасаясь от казино, города, общества людей, приду-
мавших тюрьмы, я отправился в лес, стараясь держаться
как можно дальше от шоссейной дороги. Да, как можно
дальше, ибо растущие вдоль нее несчастные деревья,
превращенные в рекламные тумбы, которые тоже кажут-
ся узниками или обитателями богадельни, что, собствен-
но, почти одно и то же, и все эти щиты, рекламирующие
всякого рода товары: одни — сельскохозяйственное обо-
рудование, другие — их больше — ликеры или шины для
автомобилей, снующих туда-сюда по шоссе,— все это
возвращает меня в общество людей, неспособных жить
без кандалов, наручников, цепей, решеток и одиночных
камер. Заметим мимоходом, что некоторые из этих ору-
дий принуждения именуются ласково «женушки» и «куз-
нечики» *.
Я бродил по лесу, минуя тропинки, истоптанные чу-
жими ногами, сторонясь человечьих следов, шурша су-
хими листьями — они уже опадают,— и так дошел до
развалин старой усадьбы, о которой уже рассказывал
тебе, где разрушенный очаг ныне увит плющом и в его
листве гнездятся птицы. Кто знает, в те времена, когда
усадьбу еще наполняла жизнь, когда трещал дровами
очаг и в нем поспевала похлебка, не висела ли поблизо-
сти у очага клетка, где порой распевал узник-щегол?
Присев среди развалин на квадратный камень, я
вновь погрузился в раздумья о доне Сандальо, о том,
* Игра слов: по-испански esposa означает «жена, супруга», а
множественное число — «наручники»; grillo — «кузнечик», а мно-
жественное число — «ножные кандалы». (Примеч. перев.)
История о доне Сандальо, игроке в шахматы
433
был ли у него семейный очаг и служил ли ему таковым
его дом, где, как известно, он жил с покойным сыном,
и, может статься, не с ним одним, но и с кем-то еще,
предположим, с женой. Женат ли он? Жива ли его жена?
Или он вдовец? И почему я думаю обо всем этом, зачем
пытаюсь разгадывать эти загадки, представляющие собой
подобие шахматных задач из тех, что мне, увы, не пред-
лагает игра моего бытия?
Да, мне она их не предлагает... Ты ведь знаешь, Фе-
липе: вот уже много лет, как я лишился семейного очага;
мой очаг разрушен, и даже копоть камина рассеялась
в воздухе; ты знаешь, что эта утрата навсегда вселила
в меня отвращение к человеческой глупости. Робинзон
Крузо был одинок, и одинок был Гюстав Флобер, не вы-
носивший людского скудоумия; одиноким я воображаю
себе дона Сандальо, и сам я одинок. А все, кто одинок,
Фелипе, мой Фелипе, все они — узники, все они заклю-
чены в темницу своего одиночества, хоть и живут на
свободе.
Что станет делать дон Сандальо со своим нынешним,
еще большим одиночеством в тюремной камере? Поко-
рится своей участи и, попросив шахматную доску и
книжку с шахматными задачами, займется их решением?
Или сам станет придумывать новые шахматные задачи?
В чем у меня почти нет сомнений — в противном случае
я бы весьма заблуждался относительно его натуры, а я не
думаю, что могу заблуждаться относительно него,-— так
это в том, что дон Сандальо нипочем не станет ломать
голову над той задачей или теми задачами, каковые по-
ставит перед ним своими вопросами судья.
А что стану делать я, в то время как дон Сандальо
сидит в тюрьме, в этом городе, куда я приехал искать
спасения от преследующей меня неизлечимой антропо-
фобии? Что я стану делать в этом прибрежном уголке
у подножия горы, если у меня отняли дона Сандальо,
единственного, кто связывал меня с человечеством,
в равной мере привлекающим меня и внушающим мне
отвращение? И если даже дон Сандальо выйдет из
434
Святой Мануэль Добрый, мученик
тюрьмы и вернется в казино, а в казино вернется к шах-
матам — чем он еще может заниматься? — как я стану
играть с ним или хотя бы взгляну ему в глаза, зная, что
он был в тюрьме, и не зная за что? Нет, нет, дон Санда-
льо, мой дон Сандальо, погублен тюрьмой. Предчув-
ствую, что он уже оттуда не выйдет. Выйти из тюрьмы,
чтобы весь остаток жизни быть для себя самого задачей,
и задачей решенной? Невозможно!
Ты не в силах вообразить, Фелипе, в каком состоянии
души я покинул развалины старой усадьбы. Мне даже
пришло на ум, что, может быть, для меня лучше всего
построить на этих руинах тюремную камеру, такую удоб-
ную камеру на одну персону, да и запереться там. Или,
пожалуй, что еще предпочтительнее: пусть меня возят,
как Дон Кихота, в деревянной клетке, на телеге, запря-
женной волами, и, проезжая среди полей, я буду наблю-
дать, как там копошатся благоразумные люди, мнящие
себя свободными. Или свободные люди, мнящие себя
благоразумными, что по сути одно и то же. Дон Кихот!
Столь же одинокий, как Робинзон, как Бувар, как Пе-
кюше, одинокий рыцарь, кого некий важный священ-
ник, напичканный глупостью всех благоразумных людей,
назвал доном Остолопом и объявил поврежденным в уме
и кому бросал в лицо свои грубые порицания и пошлые
нравоучения.
Коль уж речь зашла о Дон Кихоте, должен тебе ска-
зать, дабы как-то завершить эти письменные излияния,
что я сочинил для себя другой конец его истории: Дон
Кихот не умер вскоре после того, как вернулся домой,
побежденный в Барселоне Самсоном Карраско, а жил
еще довольно долго, и его благородное, святое безумие
покинуло его, не выдержав нашествия людских толп, ко-
торые осаждали дом бедного идальго с просьбами изба-
вить их от нужды или вылечить от косоглазия; когда же
он говорил, что не в силах им помочь, они осыпали его
бранью и называли лицемером и отступником. А выйдя
из его дома, добавляли: «Был рыцарь, да весь вышел!»
Однако самые тяжкие муки причиняли ему полчища
История о доне Сандальо, игроке в шахматы
435
репортеров, которые донимали его расспросами, или,
как теперь принято выражаться, брали у него интервью.
Я даже представляю себе, как кто-нибудь из них спра-
шивает у Дон Кихота: «Скажите, кабальеро, как вам уда-
лось стать знаменитым?»
Но довольно, довольно, довольно. Человеческая глу-
пость неистощима!
XVII
30 октября
Непредвиденные и необычайные события, как и не-
счастья, идут, по народному поверью, косяком. И пото-
му ты даже не можешь вообразить себе, что еще меня
ожидало. Так вот, вообрази: меня вызвали к судье дать
показания. «Показания... о чем?» — спросишь ты. Это
именно тот вопрос, который я задавал самому себе: «По-
казания... о чем?»
Итак, я предстал перед судьей, который велел мне
дать клятву или поручиться своей честью, что я буду го-
ворить правду обо всем, что я знаю и о чем меня станут
спрашивать, и тут же задал мне вопрос, знаком ли я
и с каких пор с доном Сандальо, прозванным Квадрат-
ным Кругом. Я объяснил судье, какого рода было мое
знакомство с доном Сандальо; сказал, что играл с ним
в шахматы, по о жизни его не имею ни малейшего пред-
ставления. Несмотря на мой ответ, судья продолжал вы-
ведывать у меня мне неведомое и спросил, не случалось
ли мне слышать от дона Сандальо что-либо касательно
его отношений с зятем. На это я отвечал, что до сей
поры не слыхал о том, что у дона Сандальо есть или
была замужем дочь, равно как и о том, что сам он носит
такое странное прозвище — Квадратный Круг.
— Но дон Сандальо, по свидетельству его зятя, кото-
рый и посоветовал нам вызвать вас для показаний,
однажды у себя дома говорил о вас,— возразил судья.
— Обо мне? — воскликнул я в крайнем удивлении,
436
Святой Мануэль Добрый, мученик
потрясенный услышанным.— Но мне казалось, он даже
имени моего не помнит! Я думал, что едва ли я для него
существую!
— Вы ошибаетесь, сеньор; по свидетельству его
зятя...
— Но я вас уверяю, сеньор судья,— прервал я су-
дью,— кроме того, что я уже сказал вам, я ничего боль-
ше не знаю о доне Сандальо и не желаю ничего знать.
Судья, казалось, наконец поверил в мою искренность
и отпустил меня, избавив от дальнейших расспросов.
Все происшедшее с моим доном Сандальо повергло
меня в состояние полной растерянности. Я не мог заста-
вить себя пойти в казино, где меня ранило бы каждое
слово беседующих между собой завсегдатаев, столь не-
сомненно олицетворяющих для меня среднее человече-
ство, среднее арифметическое человеческого общества.
Повторяю, Фелипе, я не знаю, что мне делать.
XVIII
4 ноября
И вот сегодня, Фелипе, самое необычайное, самое
непредвиденное! Дон Сандальо умер в тюрьме. Не по-
мню, как я об этом узнал. Должно быть, услышал в ка-
зино, где толковали о случившемся. Не желая вникать
в эти толки, я покинул казино, и ноги сами понесли
меня на гору. Я шагал как во сне, не понимая, что со
мной делается. Незаметно для себя очутился перед моим
старым дубом и укрылся в его дупле от начавшегося
дождя. Сидя скорчившись, подобно Диогену в бочке,
в своем убежище, я погрузился в странное забытье под
шум ветра, кружившего сухие листья и бросавшего их
к подножию дуба и к моим ногам.
Не знаю, что там со мной произошло. Почему вдруг
навалилась на меня беспросветная тоска и я дал волю
слезам, да, да, Фелипе, ты слышишь, дал волю слезам,
оплакивая смерть моего дона Сандальо?! Безмерная пус-
История о доне Сандальо, игроке в шахматы
431
тота образовалась в моей душе. Этот человек, которого
не интересовали придуманные шахматные задачи, обыч-
но помещаемые в газетах в разделе ребусов, логогрифов,
шарад и всего прочего в том же роде; человек, поте-
рявший сына, имеющий или имевший замужнюю дочь
и зятя, человек, которого посадили в тюрьму и который
там умер, этот человек умер и для меня. Я никогда боль-
ше не услышу, как он молчит, играя со мной в шахматы,
не услышу его безмолвия. Безмолвия, расцвеченного од-
ним-единственным словом, произносимым торжественно
в подобающий момент: «Шах!» Но нередко и это слово
не размыкало уст дона Сандальо, ибо, если шах налицо,
к чему объявлять его вслух?
И этот человек однажды говорил обо мне у себя дома,
если верить его зятю. Непостижимо! Думаю, что упомя-
нутый зять — просто лгун. Как мог дон Сандальо гово-
рить обо мне, если он меня совсем не знал?! Если за все
время мы с ним не обменялись и двумя словами! Но
быть может, он выдумал меня так же, как я старался
выдумать его? Не проделал ли он со мной того же, что
я проделывал с ним?
Уверен, что зять дона Сандальо и засадил его в тюрь-
му. Но для чего? Я спрашиваю не «почему?», а «для
чего?». Ибо если речь идет о тюрьме, то важна не причи-
на, а цель. И для чего он указал на меня судье? На
меня... Рассчитывал, что мои свидетельские показания
послужат защитой, но против чего? Против обвинений,
предъявленных дону Сандальо? Неужели это возможно,
чтобы дон Сандальо, мой дон Сандальо, совершил нечто
такое, за что его должны были упрятать в тюрьму? Он —
тихий и весь поглощенный шахматами! Да одна лишь
эта почти религиозная торжественность, с которой дон
Сандальо брался за шахматы, она одна уже уводит его
далеко по ту сторону добра и зла.
Однако теперь я припоминаю оброненные доном
Сандальо скупые слова, когда он с некоторой высоко-
парностью отвечал мне: «Задачи? Но меня не интересуют
задачи. Игра сама нам их предлагает, зачем же нам их
438
Святой Мануэль Добрый, мученик
еще придумывать?» Не довела ли его до тюрьмы одна из
тех задач, которые нам предлагает игра нашей жизни?
Но жил ли мой дон Сандальо? Поскольку он умер, стало
быть, он жил. Но временами я начинаю сомневаться
в его смерти. Он не мог умереть, не мог сделать столь
неудачный ход. Даже в том, что он умер в тюрьме, мне
чудится какой-то подвох. Он хотел заточить туда свою
смерть? И потом воскреснуть?
VffV
Л1Л
6 ноября
Мало-помалу я начинаю верить —• как тут не пове-
рить! — в смерть дона Сандальо, но в казино больше бы-
вать не хочу, не хочу видеть себя окруженным жужжа-
щим прибоем благовоспитанной глупости — наихудшей
разновидности во всеобъемлющей глупости человеческо-
го сообщества, ибо, согласись, именно благовоспитанная
глупость заставляет людей объединяться друг с другом.
Не хочу слышать их толки о таинственной смерти дона
Сандальо в тюрьме. Разве для них существует тайна?
Большинство из них умирают, не подозревая о ней,
и многие до последнего часа пребывают в плену у своих
глупейших воззрений да еще завещают их в виде пред-
смертных наставлений своим потомкам и наследникам.
Их дети — их достойные наследники: они бездуховны
и лишены семейного очага.
Они — игроки в тресильо, туте или мус, порой игроки
в шахматы, но того сорта, что неспособны к торжествен-
ной сосредоточенности и за игрой без конца болтают
и балагурят. Не меньше, чем надоедливые зрители.
Кто только выдумал эти казино? На мой взгляд,
кафе — в том случае, когда там не играют и особенно
когда не стучат костяшками домино, когда там можно
свободно и спокойно побеседовать, что называется, не
для стенограммы, не взвешивая каждое слово,— в этом
История о доне Сандальо, игроке в шахматы
439
случае кафе вполне сносны. И даже благотворно воздей-
ствуют на состояние духа. Человеческая глупость в них
как бы очищается и приукрашивается, смеясь сама над
собой, а когда глупость способна смеяться над собой,
она уже не так глупа. Острота, шутка искупают и обез-
вреживают ее.
Но эти казино с их уставом, где можно увидеть
оскорбительный пункт: «Запрещаются религиозные и
политические дискуссии» — а о чем же тогда дискути-
ровать?—с их библиотекой, где низкопробное чтиво
растлевает души почище, чем так называемая комната
ужасов! Библиотекой, которая, однако, может приго-
диться иностранцу и где имеется Словарь Королевской
испанской академии в помощь тем, кто держит пари от-
носительно значения того или иного слова или того, как
наилучшим образом следует его употреблять!.. А тем вре-
менем в кафе...
Но не опасайся, любезный Фелипе, что я поспешу
рассеять печаль, вызванную смертью дона Сандальо,
в каком-нибудь из городских кафе,— нет, нет. Лишь
однажды я зашел в одно из здешних кафе выпить про-
хладительного, да и то в это время там не было ни души.
Стены кафе сияли зеркалами, в которых я видел себя
отраженным многократно, в более отдаленных — более
туманно, печальным призраком теряясь в зеркальных да-
лях. Какой обителью одиноких рисовались все эти обра-
зы, все эти копии одного оригинала! Я уже начал было
впадать в тоску, когда в кафе появился еще один мне
подобный, и, увидев, как его размноженный и повторен-
ный призрачный образ пересекает пустое пространство
зеркал, я едва ли не бегом вышел из кафе.
А теперь я расскажу тебе о том, что со мной случи-
лось однажды в одном мадридском кафе, где я сидел, от-
давшись, как обычно, полету воображения, когда там
появились четверо франтоватых юнцов, принявшихся
разглагольствовать о корриде. Я забавлялся, слушая их
болтовню: в происходящем на арене они явно смыслили
мало, и все их познания были почерпнуты из журналов,
440
Святой Мануэль Добрый, мученик
посвященных искусству тавромахии, и газет. В разгар их
беседы в кафе вошел еще один посетитель: он сел непо-
далеку от их столика, попросил кофе и, вынув записную
книжку, стал что-то в ней записывать. Юнцы, заметив
это, тотчас обеспокоились, замолчали, и один из них
громко и вызывающе произнес: «Знаете, что я вам ска-
жу? Вон тот дядя, что сидит с записной книжкой и вро-
де бы подсчитывает хозяйскую выручку,— он из тех, кто
ходит по кафе, подслушивает наши разговоры, а после
выставляет нас на посмешище в своих писаниях. Пусть
лучше расписывает свою бабушку!» Продолжая высказы-
ваться в том же духе и все больше наглея, все четверо
взяли беднягу, по всей видимости какого-то репорте-
ришку, пишущего о бое быков, в такой оборот, что тот
вынужден был ретироваться. Но если бы на его месте
оказался какой-нибудь создатель костумбристских но-
велл, пришедший в кафе в поисках материала, он бы
вполне заслужил преподанный ему урок.
Нет, нет, я не стану посещать кафе, дабы наблюдать
за посетителями или хотя бы, отыскав уже известную
мне залу с зеркалами, следить, как мы объединяемся
в них, безмолвные и туманные, стайка человеческих те-
ней, расплывающихся вдали. И в казино я не вернусь,
нет, я не вернусь туда.
Ты можешь возразить мне, что казино тоже в своем
роде галерея мутных зеркал и что мы тоже видим там са-
мих себя, но... Вспомни, сколько раз мы цитировали
Пиндара, сказавшего: «Сделай себя тем, что ты есть!» —
однако он прибавил к этому, что человек есть «призрак
тени». Завсегдатаи казино отнюдь не призраки теней,
они тени призраков, что не одно и то же. В доне Санда-
льо я уловил призрачность — этим он меня и привлек,—
он грезил шахматами, в то время как другие... другие -
лишь тени, мелькающие в моих снах.
История о доне Сандальо, игроке в шахматы
441
10 ноября
Все эти дни я бродил, старательно избегая людей, бо-
лее, чем прежде, страшась их глупых толков. С набереж-
ной в гору и с горы по набережной, от наката волн
к круговороту листьев по земле, а порою — к их круже-
нию на волнах.
Но вчера, то-то ты удивишься, Фелипе, кто, как ты
думаешь, предстал передо мной в отеле, требуя, чтобы
я уделил ему время для беседы? Не кто иной, как зять
дона Сандальо.
— Я пришел к вам,— начал он,— чтобы посвятить вас
в историю моего бедного тестя...
— Не продолжайте,— прервал я его,— не продолжай-
те. Я не хочу ничего знать о том, о чем вы собираетесь
мне рассказать, меня не интересует то, что вы можете
сообщить мне о доне Сандальо. Мне нет дела до чужих
историй, я не желаю вмешиваться в жизнь других
людей...
— Но я слышал, и не однажды, как мой тесть гово-
рил о вас...
— Обо мне? Ваш тесть? Но ваш тесть едва был со
мной знаком, думаю, он не помнил даже, как меня
зовут...
— Вы ошибаетесь...
— Если даже и так, то я предпочитаю ошибаться. Но
мне не верится, что дон Сандальо говорил обо мне, ведь
он никогда ни о ком и почти ни о чем не говорил.
— Но только не дома.
— Того, что он говорил у себя дома, я не слышал.
- Я думал, сеньор,- произнес посетитель, помол-
чав,— что найду в вас какое-то доброе чувство, какое-то
расположение к дону Сандальо.
— Да,— живо перебил я его,— все это есть во мне,
но лишь к моему дону Сандальо, вы понимаете меня?
К моему, к тому, кто в полном молчании играл со мной
в шахматы, но не к вашему дону Сандальо, который был
442
Святой Мануэль Добрый, мученик
вашим тестем. Я люблю молчаливых игроков, но чужие
родственники не вызывают во мне ни малейшего инте-
реса. И потому я прошу вас не настаивать на желании
посвятить меня в историю вашего дона Сандальо, исто-
рия же моего дона Сандальо мне известна лучше, чем
вам.
— Но по крайней мере,—возразил он,—проявите
сочувствие хотя бы к юноше, который просит у вас со-
вета...
— У меня? Совета? О нет! Я никому ничего не берусь
советовать.
— Вы мне отказываете...
— Я отказываюсь наотрез быть хоть в чем-то при-
частным к истории, которую вы могли бы мне поведать.
С меня довольно того, что я придумываю сам.
Зять дона Сандальо взглянул на меня почти так же,
как смотрел на меня его тесть, когда я держал перед ним
речь о полоумном епископе и слоне, который ходил по
диагонали; пожав плечами, он простился и вышел из
моей комнаты. А я стал думать, не обсуждал ли дон Сан-
дальо у себя дома в присутствии дочери и зятя именно
эту мою тираду о слоноподобном полоумном епископе.
Кто знает...
Я намерен вскоре уехать из этого города, покинуть
этот приморский горный уголок. Смогу ли я покинуть
его? Не прикован ли я к нему — и крепче всего — воспо-
минанием о доне Сандальо? Нет, нет, я не в силах уехать
отсюда!
XXI
15 ноября
Ныне я предаюсь воспоминаниям, воскрешаю и про-
ясняю в памяти смутные видения, встречавшиеся на
моем пути, тени, коих великое множество проходит пе-
ред нами или мимо нас, уже рассеявшиеся и словно бы
утонувшие в тусклых зеркалах неведомой галереи.
История о доне Сандальо, игроке в шахматы
Недавно, возвращаясь вечером домой, я столкнулся
на дороге с человеческой тенью: видом своим она до са-
мой глубины пронзила мое сознание, до той минуты как
бы пребывавшее в дремоте, и произвела во мне странное
смятение, пройдя мимо меня с намеренно опущенной
головой, словно не желая быть узнанной мною. И мне
пришло в голову, что это мог быть дон Сандальо, но не
тот, а другой дон Сандальо, которого я не знал, не игрок
в шахматы, а отец, потерявший сына, отец замужней до-
чери, не раз, как уверял меня его зять, говоривший обо
мне в присутствии домашних,— дон Сандальо, умерший
в тюрьме. И он явно хотел избежать встречи со мной,
боясь, как бы я его не узнал.
Но встреча с ним (или это мне теперь чудится, что
я с ним встретился?), с этой человеческой тенью, воз-
никшей из тусклого зеркала и столь таинственной для
меня ныне, когда ее поглотило прошлое, эта встреча
была во сне или наяву? А если то, что мне представляет-
ся как воспоминания о прошлом,— я полагаю, ты зна-
ком с парадоксом, утверждающим, что есть воспомина-
ния о будущем и надежды на прошлое,— все эти мои
вышеописанные фантазии - всего лишь тоска о том,
чего не было? Ибо должен сознаться тебе, мой Фелипе,
что каждодневно я выдумываю себе новые воспомина-
ния, измышляю то, что якобы произошло со мной или
на моих глазах. И клянусь тебе, никто не может быть
вполне уверен в том, произошло ли с ним нечто на са-
мом деле или было лишь внушено ему его настойчивой
фантазией. Боюсь, что смерть дона Сандальо развязала
мое воображение и оно создает другого дона Сандальо...
Но почему я боюсь? Боюсь? Чего?
Тень его, представшая предо мной ныне — по ту сто-
рону, вне времени,- которая, повстречав меня на улице,
намеренно опустила голову,— или это я опустил голо-
ву? — не была ли она тенью дона Сандальо, явившейся,
чтобы проникнуть в суть задач, столь коварно преподно-
симых нам игрой жизни, быть может, в суть той задачи,
что довела его до тюрьмы, а в тюрьме — до смерти?
444
Святой Мануэль Добрый, мученик
XXII
20 ноября
Нет, нет, не мучай себя, Фелипе; ты напрасно наста-
иваешь на этом. Я вовсе не намерен вникать в здешние
пересуды о семейной жизни дона Сандальо и не считаю
нужным разыскивать его зятя, дабы выспросить, каковы
были обстоятельства и как вышло, что его тесть угодил
в тюрьму, а также почему он там умер. Меня не интере-
сует его история, с меня довольно новеллы о нем. А ее
можно только выдумать.
Касательно же твоего совета удостовериться, что со-
бой представляет или представляла дочь дона Санда-
льо — представляла, в том случае, если ее уже нет в жи-
вых,— и зять дона Сандальо, вдовец, и какова история
его женитьбы на ней, то не жди этого от меня. Я пони-
маю, куда ты клонишь, Фелипе, понимаю, куда ты кло-
нишь. Во всех моих посланиях тебе недоставало женщи-
ны, и теперь, когда она появилась, ты надеешься, что
обещанная тебе новелла взойдет как на дрожжах. Она!
«Она» — из старых сказок! Я знаю это вечное: «Ищите
женщину!» Но я и не подумаю разыскивать ни дочь дона
Сандальо, ни любую другую женщину, которая могла бы
быть в его жизни. Мое воображение подсказывает мне,
что для дона Сандальо не существовала другая «она»,
кроме шахматной королевы, королевы, которая ходит по
прямой, невзирая на цвет поля, как ладья, и наискось,
как полоумный епископ или слон; это королева властву-
ет на шахматной доске, но ее королевского величия
может достичь, прорвавшись вперед, простая пешка.
И я уверен, что шахматная королева была единственной
властительницей дум бедного дона Сандальо.
Не припомню, кто именно из этих писателей, поме-
шанных на проблемах пола, сказал, что женщина — это
сфинкс без загадки. Может быть, и так; однако наиваж-
нейшую задачу, предлагаемую нам нашим воображе-
нием, или, иначе говоря, игрой нашего бытия, нельзя
свести к вопросам пола, как она не сводится к вопросу
История о доне Сандальо, игроке в шахматы
445
желудка. Глубочайшей проблемой нашего воображе-
ния — твоего, Фелипе, моего, дона Сандальо — является
проблема личности, проблема «быть или не быть», а не
проблема «голодать или быть сытым», «любить или быть
любимым». Цель нашего воображения — каждого из
нас — в том, чтобы мы стали чем-то большим, чем игро-
ками в шахматы, в тресильо, в туте или завсегдатаями
казино... если желаешь, чем-то бдлыиим, чем нас делает
наша профессия, наши занятия, религия, развлечения;
и наше воображение должно помочь каждому из нас
как бы досочинить самого себя в том, наилучшем для
него виде, который может принести ему пользу, доста-
вить удовольствие или дать утешение. Разумеется, есть
сфинксы без загадки — любезные завсегдатаям казино,
от природы лишенным воображения,— но есть также за-
гадки без сфинкса. У шахматной королевы нет женской
груди, бедер, женского лица сфинкса, лежащего под сол-
нцем среди песков пустыни, но у нее есть своя загадка.
Дочь дона Сандальо могла походить лицом на сфинкса
и быть причиной семейной трагедии, но не думаю, что-
бы она таила в себе какую-нибудь загадку, в то время
как шахматная королева, властительница дум дона Сан-
дальо, загадочна, хоть и не похожа на сфинкса: власти-
тельница его дум не лежит на солнце среди песков пус-
тыни, а двигается по шахматной доске от края до края,
то напрямик, то наискось. Угодил ли я тебе своим сочи-
нением?
XXIII
28 ноября
Нет, на тебя ничем не угодишь! Теперь ты требуешь,
чтобы я по крайней мере написал о доне Сандальо,
игроке в шахматы, настоящую новеллу. Пиши ее сам,
если хочешь. Ты осведомлен обо всех событиях, все они
были изложены в моих письмах. Если тебе этого мало,
выдумай что-нибудь другое, согласно рецепту Пепе
446
Святой Мануэль Добрый, мученик
Галисийца. И все же, что ты желаешь, чтоб я еще сочи-
нил, кроме того, что тебе известно? Ведь это уже готовая
новелла. А кому этого недостаточно, тот пусть заставит
поработать собственную фантазию и добавит, что ему
нужно. Я же повторю, что в моих посланиях к тебе на-
лицо вся моя новелла об игроке в шахматы, вся новелла
о моем игроке в шахматы. И другой для меня не суще-
ствует.
Но зачем тебе непременно домогаться от меня чего-
то еще, чего-то другого? Отыщи-ка в своем собственном
городе —лучше в предместье — уединенное кафе, но
именно такое, как я тебе описывал: с потускневшими
зеркалами по стенам; сядь за столик посредине залы
и, отражаясь в двух рядах зеркал, примись сочинять.
И рассказывай сам себе. Я не сомневаюсь, что в конце
концов ты встретишься со своим доном Сандальо. Он не
будет моим? Ну так что же! Он не будет игроком в шах-
маты? Пусть будет бильярдистом, или футболистом, или
кем угодно. К примеру, сочинителем. И ты сам, пока
будешь сочинять про него и вести с ним беседы, сдела-
ешься сочинителем. Итак, мой Фелипе, сделайся сочи-
нителем и не требуй сочинений у других. Сочинитель
не обязан читать чужие сочинения; Бласко Ибаньес уве-
ряет, что не читает ничего, кроме своих романов. И если
сочинительство как профессия ужасает тебя, то еще
ужаснее сделаться профессиональным читальщиком.
Однако откуда бы взялись эти фабрики, наподобие аме-
риканских, производящие серийное чтиво, если бы не
было потребителей, поглощающих серия за серией эти
плоды фабричного производства?
А теперь, чтобы не докучать тебе более моими посла-
ниями и расстаться наконец с этим уголком, где меня
преследует загадочная тень дона Сандальо, игрока
в шахматы, я не позднее завтрашнего дня уезжаю отсюда
и возвращаюсь туда, где мы с тобой сможем на словах,
а не на бумаге продолжать наш диалог о его истории.
Итак, до скорого свидания. Твой друг, последний раз
обнимающий тебя заочно.
История о доне Сандальо, игроке в шахматы
447
Эпилог
Перебирая письма, присланные мне незнакомым чи-
тателем, я невольно перечитывал их снова и снова, и чем
больше я их читал и вникал в прочитанное, тем сильнее
мной овладевала пока еще смутная догадка, что эти
письма — мистификация и в них неизвестный автор в за-
вуалированном виде изложил свою собственную исто-
рию. Быть может, сам дон Сандальо — автор этих писем,
в которых он изобразил себя глазами стороннего наблю-
дателя, чтобы изображение было более беспристраст-
ным, личность автора — замаскированной, а истинная
суть его истории — скрытой. Разумеется, в этом случае
он не мог поведать о своей собственной смерти и о раз-
говоре своего зятя с предполагаемым корреспондентом
Фелипе, то бишь с самим собой, но это просто-напросто
сочинительский трюк.
А разве нельзя предположить, что дон Сандальо, «мой
дон Сандальо», главный персонаж этой переписки, есть
не кто иной, как «мой дорогой Фелипе»? И все эти
письма — романизированная биография Фелипе, которо-
му они якобы адресованы и который мистифицирует
меня под видом неизвестного читателя? Автор писем!
Фелипе! Дон Сандальо, игрок в шахматы! Образы, исче-
зающие в туманных зеркалах!
Впрочем, известно, что любая история чужой жизни,
изложенная в документальной или романизированной
форме — что порой почти одно и то же,— всегда автоби-
ографична для ее создателя; любой автор, полагая, что
он пишет о другом человеке, на самом деле пишет
о себе, но о себе, чрезвычайно непохожем на того себя,
каковым он сам себе представляется. Все великие исто-
рики были сочинителями; они всегда всовывали самих
себя в свои истории, в истории, ими же самими сочи-
ненные.
В свою очередь, любая автобиография есть не что
иное, как вымысел. Вымыслом являются все «Исповеди»,
начиная от святого Августина, в том числе «Исповедь»
448
Святой Мануэль Добрый, мученик
Жан-Жака Руссо и «Поэзия и правда» Гёте, хотя уже
в самом названии, данном Гёте своим воспоминаниям,
с олимпийской проницательностью угадано, что всего
ближе к истинной правде — правда поэзии и нет истории
более правдивой, чем вымышленная.
Каждый поэт, каждый сочинитель, каждый творец —
ибо сочинять — значит творить, создавая своих героев,—
творит самого себя, и если его персонажи мертвы,— зна-
чит, мертв он сам. Каждый поэт — творец самого себя,
и даже Он — Высший Поэт, Вечный Поэт,— даже Он,
Господь, создавая Свое творение, Вселенную, творя ее
вечно как нескончаемую Поэму, лишь запечатлевает
Себя Самого в ней, Своей Поэме, в Своем божествен-
ном творении.
При всем том наверняка отыщется какой-нибудь чи-
татель-моралист из тех, кому не хватает материального
времени — материальное время! какое убийственное ело-
восочетание! — чтобы погрузиться в глубочайшие тайны
жизненной игры, читатель, который сочтет, что на осно-
ве извлеченных из писем фактов я должен развить до
конца историю дона Сандальо, подобрав ключ к таин-
ственной загадке его жизни и сделав из этого новеллу,
вернее, то, что обычно именуется новеллой. Но я, живу-
щий во времени духовном, намерен был написать новел-
лу-фантазию — нечто вроде призрака тени; не сюжет,
разработанный писателем-новеллистом, а фантазию на
предложенную тему,— и написать ее для моих читателей,
для читателей, созданных моим воображением, а не для
тех, кто своим воображением проделывает это со мной.
Ничто другое не занимает ни меня, ни читателей, моих
читателей. Мои читатели, читатели, порожденные моим
воображением, не ищут связного сюжета так называемых
реалистических новелл — не правда ли, мои любезные
читатели? Моим читателям, именно моим, известно, что
сюжет есть не что иное, как предлог для написания
новеллы, и что новелла всегда выигрывает в цельности
и занимательности, когда обходится без сюжета. Мне же
нужны лишь мои читатели, вроде того неизвестного,
История о доне Сандальо, игроке в шахматы
449
приславшего мне эти письма; мои читатели добывают
для меня сюжеты, побуждая меня к написанию новелл,
но я сам предпочитаю и уверен, что мои читатели долж-
ны предпочитать, чтобы в своих новеллах я давал про-
стор фантазии и пищу их читательскому воображению.
Мои читатели не из тех, кто, отправляясь слушать оперу
или смотреть фильм, немой или звуковой, предваритель-
но покупают буклет с кратким содержанием предстояще-
го зрелища, дабы не утруждать свою фантазию.
VU/LTa, 1^л ^w«4C-
’^•'ИЛ^ЧДЛНсОа
Ч^ои^о
w wc1M*Ua„ .
Dilectus meus misit manum suam
per foramen, et ventor meus intre-
muit ad tactum eius.
Cantica Canticorum, V, 4*
метерио Альфонсо было
двадцать четыре года;
холостяк, не обремененный семьей
и никому ничем не обязанный, он
располагал кое-каким капитальцем
и к тому же служил в банке. Эмете-
рио смутно помнил свои детские
годы и родителей, простых ремеслен-
ников, путем экономии скопивших
скромное состояние, которые, услы-
шав, как он, их ребенок, декламирует
стихи из книг или учебников по ри-
торике и поэтике, растроганно вое-
клицали: «Быть тебе министром!»
Однако теперь он со своей неболь-
шой рентой и жалованьем не завидо-
вал никакому министру.
♦ Возлюбленный мой протянул руку
свою сквозь скважину, и внутренность моя
взволновалась от него. «Песнь Песней»,
5:4 (лат.).
452
Святой Мануэль Добрый, мученик
Был молодой Эметерио принципиальным и фунда-
ментальным скопидомом. Каждый месяц он откладывал
на счет в том самом банке, где служил, плоды своих сбе-
режений. А сберегал он с одинаковым усердием все, что
только мог: деньги, силы, здоровье, мысли и чувства. На
службе в банке он делал только строго необходимое,
и никак не более того; и, будучи боязлив по природе,
всегда соблюдал все меры предосторожности, принимал
на веру все общепризнанные истины, трактуя их в самом
общепринятом смысле, и был весьма разборчив в выборе
знакомств. Спать Эметерио ложился почти всегда в один
и тот же час и перед сном не забывал закрепить свои
брюки в особом приспособлении, предназначенном для
сохранения этой важной части туалета в отутюженном
и незапятнанном виде.
Эметерио посещал один приятельский кружок, соби-
равшийся в кафе; там он хохотал над остротами товари-
щей, но сам не утруждал себя придумыванием острот.
Более или менее дружеские отношения он завязал толь-
ко с одним человеком из всей компании, с неким Селе-
донио Ибаньесом, который использовал его как «люби-
мого Теотимо», то есть как собеседника, на котором
можно было оттачивать свои умственные способности.
Селедонио был учеником того самого необыкновенного
дона Фульхенсио Энтрамбосмареса, о котором подробно
я рассказал в романе «Любовь и педагогика».
Он обучил своего поклонника Эметерио игре в шах-
маты и посвятил его в тайны увлекательного, безобидно-
го, благородного и полезного для здоровья искусства
разгадывания шарад, ребусов, логогрифов, кроссвордов
и других несложных головоломок. Сам Селедонио зани-
мался чистой экономической наукой (но не политиче-
ской экономией) с ее дифференциальным и интеграль-
ным исчислением и всем остальным. Он был советником
и чуть ли не исповедником Эметерио. И тот постигал
смысл происходивших событий из разъяснений Селедо-
нио, а о событиях, происходивших безо всякого смысла,
узнавал из газеты «Испанские новости», которую почи-
тывал каждый вечер перед сном, лежа в постели. По суб-
Бедный богатый человек, или Комическое чувство жизни
453
ботам Эметерио разрешал себе театр, но посещал только
комедии или водевили, никоим образом не драмы.
Так мирно и размеренно протекала жизнь Эметерио
вне дома; домашняя же его жизнь, чтобы не сказать
интимная, проходила у доньи Томасы, в ее пансионате,
в меблированных комнатах с пансионом. Домом для
него был пансионат. Это заведение заменяло ему и се-
мейный очаг, и саму семью.
Состав жильцов пансионата часто менялся; в нем
обитали коммивояжеры, студенты, соискатели препода-
вательских мест и разные темные дельцы. Самым посто-
янным пансионером был он, Эметерио, чья частная
жизнь постепенно врастала в интимный мир заведения
доньи Томасы.
Сердцем этого интимного мира была Росита, един-
ственная дочь доньи Томасы; она помогала матери вести
хозяйство и прислуживала за столом, к большому удо-
вольствию жильцов. Ибо у Роситы был свежий, аппетит-
ный, возбуждающий и даже вызывающий вид. Она
с улыбкой позволяла слегка потискать себя, так как зна-
ла, что эти скромные утехи покрывают недостатки от-
бивных котлет, которые она подавала на стол, и не толь-
ко не обижалась на соленые шуточки, но сама напраши-
валась на них и не лезла в карман за ответом. Росита
находилась в расцвете своей двадцатой весны. Она выде-
ляла Эметерио из остальных пансионеров, и это прежде
всего ему предназначались ее кокетливые улыбки и за-
зывные взмахи длинных ресниц. «Хорошо бы тебе под-
цепить его на крючок!» — частенько говаривала Росите
ее матушка, донья Томаса, а девушка отвечала: «Или
поймать в силки...» — «Но что он такое — рыба или
мясо?» — «Сдается мне, маменька, ни рыба ни мясо —
лягушка».— «Лягушка? Тогда ослепи его, дочка, ослепи
его и поймай. Даром, что ли, у тебя глазищи, как два
фонаря?» — «Да ладно вам, маменька, ваше дело сторо-
на, я с ним справлюсь и одна».— «А коли так, то берись
за него. Да смотри не церемонься». И Росита усердно
принялась ослеплять взглядами Эметерио, или дона
454
Святой Мануэль Добрый, мученик
Эметерио, как она его величала, находя его даже краси-
вым.
Эметерио действовал на свой обычный скопидомский
манер, стараясь использовать благоприятные возможное-
та и в то же время не сделать какой-нибудь промашки,
ибо он не хотел остаться в дураках. Среди всяких прочих
неприятностей его печалило также и то, что сотрапез-
ники следили за маневрами и взорами Роситы с улыбка-
ми, которые ему, Эметерио, казались сочувственными.
Исключение составлял только Мартинес, взиравший на
девичьи хитрости со всей серьезностью, подобающей
соискателю места на кафедре психологии, каковым он
являлся. «Нет, нет, ей меня не подцепить, этой девчон-
ке,— говорил себе Эметерио — Не хватает только поса-
дить ее себе на шею, а сверху еще донью Томасу! Неда-
ром говорится: одинокий вол сам себя облизывает...
вол... вол... но не бык!»
— К тому же,— как на исповеди, откровенничал он
перед Селедонио,— эта девчушка — опытная особа, даже
чересчур. У нее своя тактика!..
— Стало быть, ты, Эметерио, против тактики... за
прямые контакты...
— Напротив, Селедонио, напротив. Ее тактика как
раз и построена на прямом контакте. Это контактная
тактика. Видел бы ты, как она ко мне прижимается. Под
любым предлогом, будто невзначай, старается ко мне
прикоснуться. Нет сомнения, она хочет меня соблазнить.
И я не знаю, только ли меня...
- Ну, ну, Эметерио, ты ревнуешь ее к постояльцам!
— Напротив, это постояльцы ревнуют ко мне. А тут
еще этот Мартинес, соискатель места на кафедре, он,
пока разжевывает свой бифштекс, положительно пожи-
рает ее глазами и вообразил себе, что она прочит его мне
в заместители на тот пожарный случай, если я от нее
ускользну.
- Тогда лучше проскользни в нее, Эметерио, про-
скользни в нее!
— А посмотрел бы ты, какие штучки она откалывает.
Однажды вечером, я уже начал было читать роман-фель-
Бедный богатый человек, или Комическое чувство жизни
455
етон в «Новостях», она вдруг заскакивает в мою комнату,
краснеет, будто от смущения — видел бы ты, как она
зарделась! — и говорит: «Ах, простите, дон Эметерио,
я ошиблась дверью!..»
— Она тебя величает «доном»?
— Всегда. Как-то раз я сказал: пусть оставит этого
«дона» и зовет меня просто-напросто Эметерио, так ты
знаешь, что она мне ответила? Она ответила: «Просто
Эметерио... Да никогда в жизни! Дон Эметерио, только
дон...» И вместе с тем врывается в мою комнату под
предлогом, будто бы ошиблась дверью.
— Ты в доме ее матери, доньи Томасы, и берегись, как
бы Росита не провела тебя, как говорится в Священном
Писании, во внутренние комнаты родительницы своей...
— В Писании? Неужто в Священном Писании гово-
рится о таких вещах?..
— Да, это из божественной «Песни Песней» — к ней,
словно к чаше с ароматным вином, припадало немало
душ человеческих, жаждущих неземной любви. И этот
образ чаши, из которой утоляют жажду, разумеется, тоже
из Библии.
— Значит, мне надо бежать, Селедонио, надо бежать.
Эта девчонка не подходит мне в качестве моей жены...
— Ну а в качестве чужой жены?
— Тем более. Никаких незаконных связей! Либо де-
лать все по Божьему завету, либо совсем не делать...
— Да, но Бог велит: плодитесь и умножайтесь!.. А ты,
по всему видно, умножаться не собираешься.
— Умножаться? Да я по горло сыт умножениями, ко-
торые произвожу в банке. Умножаться! Мне умножаться?
— А что? Возведи себя в куб. Займись самовозведе-
нием в степень.
По правде говоря, Эметерио прилагал все старания
к тому, чтобы обороняться от обволакивающей тактики
Роситы.
— Послушай-ка,—сказал он ей однажды.—Я вижу,
ты пытаешься подцепить меня на крючок, но это на-
прасный труд...
456
Святой Мануэль Добрый, мученик
— На что вы намекаете, дон Эметерио?
— Допустим даже, что и не напрасный. Но потом
я уеду и... будь здорова, Росита!
— Я? Это вы будьте здоровы...
— Ладно, пусть я, но только не надо глупостей...
Бедняга Эметерио! Росита пришивала пуговицы, ко-
торые у него отрывались, по этой причине он и не пре-
пятствовал им отрываться. Росита обычно поправляла
ему галстук, приговаривая: «А ну-ка подойдите сюда,
дон Эметерио; какой вы дикарь!.. Подойдите, я поправ-
лю вам галстук...» По субботам Росита забирала его гряз-
ное белье, кроме некоторых предметов туалета, которые
он припрятывал и самолично относил к прачке, а когда
ему приходилось по причине простуда ложиться порань-
ше, Росита подавала ему в постель горячий пунш. Чтобы
не остаться в долгу, он решил как-нибудь в субботу
пригласить ее в театр на что-нибудь занимательное.
И в день поминовения усопших повел ее на «Дона Хуана
Тенорио». «А почему, дон Эметерио, такое представляют
в день поминовения?» — «Из-за Командора, надо пола-
гать...» — «Но этот Дон Хуан, по-моему, просто дурачок
какой-то».
И все-таки Эметерио-скопидом стойко держался.
— По-моему,— говорила донья Томаса дочери,—
у твоего дурачка есть кто-то на стороне...
— Да кто у него может быть, маменька, кто у него
может быть? Женщина у него? Я бы ее учуяла...
- Ну а если эта его полюбовница не душится?..
— Я бы ее учуяла и без духов...
— А вдруг у него невеста?
— Невеста, у него? Это уж совсем невероятно.
— А в чем же тогда дело?
— Его не тянет жениться, маменька, не тянет. У него
другое на уме...
— Ну, раз так, доченька, то мы напрасно стараемся;
нечего даром время терять, займись Мартинесом, хотя
он вряд ли тебе пара. А скажи, какие такие книжицы он
принес тебе почитать?..
Бедный богатый человек, или Комическое чувство жизни 457
— Ничего стоящего, маменька, разные пустые кни-
жонки, что сочиняют его друзья-приятели.
— Смотри, как бы он сам не вздумал писаниной за-
няться да и не вывел бы нас с тобой в каком-нибудь
романе...
— А чем вам плохо будет, маменька?
— Чем плохо? Мне? Еще недоставало, чтобы меня
в книгу вставили.
В конце концов Эметерио, хорошенько обсудив и об-
думав все с Селедонио, решил бежать от искушения. Он
воспользовался летним отпуском и уехал на приморский
курорт, дабы поднакопить там здоровья, а потом, вер-
нувшись в Мадрид и заняв свое место в банке, пере-
тащить свой сундук в другие меблированные комнаты
с пансионом. Ибо, отправляясь на летний отдых, он
оставил свой сундук, свой старый сундук, у доньи Тома-
сы, как бы в виде залога, и уехал с одним чемоданчиком.
Возвратившись, он не осмелился зайти попрощаться
с Роситой и на выручку сундука послал человека с пись-
мом.
Но чего ему это стоило! Воспоминания о Росите ста-
ли кошмаром его ночей. Только теперь он понял, как
глубоко запала она ему в душу, теперь, когда в ночной
темноте его преследовали ее пламенные взоры. «Пламен-
ные,—размышлял он,—от “пламя”! Они мечут пламя,
обжигают, как пламя, а еще это “лам” напоминает о пе-
руанской нежности, как у ламы... Правильно ли я посту-
пил, что сбежал? Чем плоха была Росита? Почему я ее
испугался? Одинокий вол... но мне кажется, что нет ни-
чего хуже для здоровья, чем самому себя облизывать».
— Я плохо сплю, а когда засыпаю, вижу дурные
сны,— жаловался он Селедонио,— мне чего-то недостает,
я задыхаюсь...
— Тебе недостает искушения, Эметерио, тебе не
с чем бороться.
— Я только и делаю, что мечтаю о Росите, она стала
моим кошмаром.
458
Святой Мануэль Добрый, мученик
— В самом деле кошмаром? Неужели кошмаром?
— И особенно часто мне вспоминаются ее взоры,
взмахи ее ресниц...
— Я вижу, ты на пути к тому, чтобы написать трактат
о чувстве прекрасного.
— Послушай, я тебе об этом еще не рассказывал. Ты
помнишь, что у меня в комнате всегда висел на стене
календарь, из этих американских, отрывных, я по нему
узнавал, какое нынче число и день недели...
— А разве ты не разгадывал шарады и ребусы, что на
обороте листков?
— Да, да, и это тоже. Ну так вот, в тот день, когда
я расстался с домом доньи Томасы, разумеется уложив
календарь на дно моего старого сундука, в тот день я не
оторвал листочка...
— Значит, в тот знаменательный день ты отказался от
шарады?
— Да, я не оторвал листочка и с того дня не отры-
ваю, и на моем календаре все еще то старое число.
— Это мне напоминает, Эметерио, историю с одним
молодоженом, у которого умерла жена: он стукнул кула-
ком по своим часам, да так стукнул, что они останови-
лись на той трагической минуте — тринадцатой минуте
восьмого часа, и он все продолжает их носить и не отда-
ет в починку.
— А это неплохо, Селедонио, это неплохо.
— По-моему, лучше бы он в этот момент сорвал с ча-
сов обе стрелки, минутную и часовую, но продолжал бы
их заводить; тогда на вопрос: «Который час, кабалье-
ро?» — он мог бы ответить: «Мои часы идут, только вре-
мени не показывают», а не бормотать: «Время-то они
показывают, только не ходят». Таскать с собой часы, ко-
торые не ходят? Да ни за какие коврижки! Пусть идут,
хоть ничего и не показывают.
Эметерио продолжал бывать в компании, собирав-
шейся в кафе, смеяться остротам приятелей, посещать
по субботам театр, относить свои сбережения в конце
каждого месяца в тот банк, где он служил, увеличивая
Бедный богатый человек, или Комическое чувство жизни
459
этим проценты, которые начислялись на ранее положен-
ные сбережения, а также с помощью всевозможных пре-
досторожностей сберегать свое здоровье, здоровье оди-
нокого холостяка, который сам себя облизывает. Но как
пуста была его жизнь!
Нет, нет, компания — это еще не жизнь! К тому же
один журналист из этой компании, самый заядлый ве-
сельчак и присяжный остроумец, явился к Эметерио
в банк, рассчитывая разжиться у него деньжатами. Полу-
чив отказ, журналист оскорбился: «Вы меня обжулили,
сударь!» — «Я?» — «Да, вы, потому что в нашей компа-
нии у каждого есть свое амплуа и вытекающие из него
обязанности. Я, например, всех смешу, всех развлекаю,
а вы у нас рта не раскрываете, вы годитесь только на
одно амплуа — состоятельного человека, и вот я обраща-
юсь к вам за ссудой, а вы мне отказываете — значит, вы
меня обжулили, вы меня обокрали!» — «Но, уважаемый
сеньор, я посещал сборища в кафе не в качестве богача,
а как потребитель».— «Потребитель чего?» — «Как чего?
Острот. Я смеялся над вашими, вот и все».— «Потреби-
тель... потребитель... самого себя вы потребляете! Вот что
вы делаете!» И он был прав.
— А новый дом с пансионом?
— Какой там дом, Селедонио, какой там дом! Это не
дом, это меблирашки, постоялый двор, харчевня. Вот
у доньи Томасы действительно был дом.
— Да, дом для пансионеров.
— А нынешний — дом для пансионерок! Посмотрел
бы ты, какая там прислуга. Коровы! Что бы там ни было,
Росита была дочерью хозяйки дома, душой самого дома,
и в том доме мне не приходилось сталкиваться со слу-
жанками.
— С пансионерками, ты хочешь сказать?
— А на этом постоялом дворе!.. Там есть такая Мари-
торне с, она упорно жарит мне яичницу так, что яйца
прямо плавают в оливковом масле, и, когда я говорю,
зачем нужно столько масла, знаешь, что она отвечает?
«А хлеб макать». Представь себе!
460
Святой Мануэль Добрый, мученик
— Росита, разумеется, жарила яичницу как дочь хо-
зяйки дома.
— Ну еще бы! Думая о моем здоровье. Но эти сви-
ньи!.. А еще — она упорно пододвигает мой сундук впри-
тык к стене, и, понимаешь, мне трудно его открывать,
потому что сундук у меня старинный, с выпуклой крыш-
кой...
— Ну да, выпукло-вогнутой, как небесный свод.
— Ах, Селедонио, и зачем только я ушел из того
дома!
— Ты хочешь сказать, что в этом новом доме никто
за тобой не охотится...
— В этом доме семейным очагом и не пахнет. „ уюта
никакого...
— А что мешает тебе поискать другое пристанище?
— Все они одинаковы...
— Зависит от цены: по деньгам и обхождение.
— Нет, нет, в доме доньи Томасы со мной обходи-
лись не по деньгам, а по-родственному...
— Ясно, что с тобой они не вели счетов. Им от тебя
другое требовалось.
— У них были добрые намерения, Селедонио, добрые
намерения. Я начинаю понимать, что Росита была влюб-
лена в меня, да, именно так, как я тебе говорю, влюбле-
на в меня бескорыстно. Но я... и зачем только я ушел?
— Предвижу, Эметерио, что ты скоро вернешься
в дом Роситы...
— Нет, нет, это невозможно. Чем я объясню свое
возвращение? Что скажут другие постояльцы? Что поду-
мает Мартинес?
— У Мартинеса просто нет времени на размышления,
уверяю тебя: он готовится читать лекции по психо-
логии...
Прошло несколько дней, и Эметерио сказал:
— Знаешь, Селедонио, кого я вчера встретил?
— Роситу. Кого же еще! Неужели одну?
— Нет, не одну, с Мартинесом. Он теперь ее муж. Но
и без него Росита шла бы не одна, не сама по себе,..
Бедный богатый человек, или Комическое чувство жизни
461
— Ничего не понимаю. Не хочешь ли ты сказать, что
кто-то вел ее, что она была в состоянии опьянения...
— Нет, она была в том состоянии, вернее, положе-
НИИ, которое называют «интересным». Она сама поторо-
пилась сообщить мне эту новость. А какой у нее был вид
победный, и как гордо она махала своими ресницами:
вниз-вверх, вниз-вверх. «Как вы видите, дон Эметерио,
я уже в интересном положении». И я остался в раздумье,
какой же интерес может она извлечь из подобного поло-
жения.
— Понятно, мысль для банковского служащего самая
натуральная. А я бы вот полюбопытствовал, что думает
о ее положении тот, другой, Мартинес, как он толкует
его с точки зрения психологии, логики и этики. Ну
и как все это на тебя подействовало?
— Ах, если бы ты видел!.. Росита выиграла с переме-
ной...
— С какой переменой?
— Своего положения. Она округлилась, стала настоя-
щей матроной... Посмотрел бы ты, как гордо и важно
она выступает, опираясь на руку Мартинеса...
— А ты, конечно, расставшись с ними, подумал: «По-
чему я не капитулировал? Почему я не бросился очертя
голову на супружеское ложе?» И ты пожалел, что удрал.
Верно?
— Что-то вроде того, что-то вроде...
— А Мартинес?
— Мартинес смотрел на меня с многозначительной
улыбкой, словно хотел сказать: «Ты ее не пожелал? А те-
перь она моя!»
— И малыш тоже его...
— Либо малышка. У меня он обязательно получился
бы мальчиком... Но у Мартинеса...
— Мне кажется, ты уже ревнуешь к Мартинесу...
— Какого дурака я свалял!
— А донья Томаса?
— Донья Томаса?.. Ах да, донья Томаса умерла; ее
смерть, по-видимому, и побудила Роситу выйти замуж:
462
Святой Мануэль Добрый, мученик
это было необходимо для того, чтобы сохранить респек-
табельность заведения.
— И таким путем Мартинес из квартиранта стал
квартирохозяином?
— Вот именно, не отказавшись, однако, от своих
приватных уроков и продолжая участвовать в конкурсах.
И к тому же милостью провидения ему наконец-то до-
сталось место на кафедре, и скоро он уезжает вместе
с женой и с тем, кого она ему собирается принести, за-
нимать его, это место...
— Сколько ты потерял, Эметерио!
- А сколько она потеряла!
— И сколько выиграл Мартинес!
— Пфе! Жалкие учебные часы — с трех до четырех!
Но что там ни говори, а я навеки остался без семейного
очага, буду жить, как одинокий вол... сам себя буду об-
лизывать... Разве это жизнь, Селедонио, разве это жизнь!
— Но ведь чего-чего, а невест-то у нас хватает!..
— Не таких, как Росита, нет, не таких. И что она вы-
играла, сменяв меня на него?
— Хотя бы мужа-преподавателя.
— Говорю тебе, Селедонио, я — человек конченый.
И действительно, бедный Эметерио Альфонсо — Аль-
фонсо была его фамилия, и Селедонио советовал ему
подписываться Эметерио де Альфонсо: присовокупить
к своей фамилии частицу «де», свидетельствующую
о благородном происхождении,— бедный Эметерио по-
грузился в пучину смертельного безразличия ко всему,
что касалось его частной, глубоко личной жизни. Его
уже не смешили остроты, не радовали разгаданные ша-
рады, ребусы и логогрифы — жизнь разом потеряла в его
глазах всю свою прелесть. Он спал, но сердце его бодр-
ствовало, как сказано в божественной «Песни Песней»,
и бдение его сердца порождало мечтания. Спала его
голова, а сердце его мечтало. На службе в банке его спя-
щая голова занималась расчетами, а сердце — мечтами
о Росите, о Росите в интересном положении. В таком со-
стоянии ему приходилось начислять проценты, соблюдая
Бедный богатый человек, или Комическое чувство жизни
463
чужие интересы. А банковские начальники вынуждены
были исправлять его ошибки и делать ему внушения.
Однажды его вызвал к себе дон Иларион и сказал:
— Я хотел бы побеседовать с вами, сеньор Альфонсо.
— К вашим услугам, дон Иларион.
— Нельзя сказать, чтобы мы были недовольны вашей
службой, сеньор Альфонсо, нельзя сказать. Вы пример-
ный служащий: усидчивый, трудолюбивый, умеющий
молчать. И ко всему вы еще и клиент нашего банка. Вы
держите у нас свои сбережения, и, конечно, на вашем
счету набралась уже изрядная сумма. Но позвольте мне,
сеньор Альфонсо, задать вам один вопрос, и задать его
не по обязанности старшего начальника, а на правах по-
чти что отца родного.
— Я вовек не забуду, дон Иларион, что вы были
близким другом моего отца и что вам, более чем кому-
либо, я обязан своим местом в банке, которое позволяет
мне накоплять проценты с капитала, завещанного мне
отцом, потому вы вправе задать мне любой вопрос...
— С какой целью вы так усердно копите и зачем хо-
тите разбогатеть?
Услышав этот нежданный-негаданный вопрос, Эмете-
рио остолбенел от изумления. Куда метит дон Иларион?
— Я... я... не знаю,—пробормотал он.
— Копить ради самого накопления? Стать богатым
просто чтобы быть богатым?
— Не знаю, дон Иларион... Не знаю... Мне нравится
делать сбережения...
— Но зачем копить холостяку... не связанному ника-
кими обязательствами?
— Обязательствами?! — встрепенулся Эметерио.— Нет,
нет, у меня никаких обязательств нет; клянусь вам, дон
Иларион, у меня их нет...
— Ну, тогда я не могу себе объяснить...
— Что вы не можете себе объяснить, дон Иларион?
Выскажитесь яснее...
— Вашу частую рассеянность, просчеты, которые
с некоторых пор проскальзывают у вас в документах.
А теперь позвольте дать вам один совет...
464
Святой Мануэль Добрый, мученик
— Пожалуйста, дон Иларион, любой совет.
— Дабы избавиться от рассеянности, сеньор Альфон-
со, вам следует... жениться. Женитесь, сеньор Альфонсо,
женитесь. Для нашего банка женатые сотрудники самые
выгодные.
— Да что вы, дон Иларион! Мне — жениться? Мне,
Эметерио Альфонсо? И на ком?
— Поразмыслите над этим хорошенько, вместо того
чтобы отвлекаться от работы по пустякам, и женитесь,
сеньор Альфонсо, женитесь!
Для Эметерио началась невыносимая жизнь, жизнь,
наполненная сознанием глубочайшего душевного одино-
чества. Он перестал посещать традиционные сборища
и мыкался по отдаленным кафе в предместьях, где он
никого не знал и его никто не знал. Печально глядел он,
как толпы ремесленников и мелких буржуа — среди ко-
торых могли встретиться и преподаватели психологии —
стекались в кафе со своими семьями, женами и детьми,
выпить чашку кофе с гренками и послушать пианиста,
исполняющего мелодии модных песенок. И всякий раз,
когда на глаза ему попадалась мать, вытиравшая нос
одному из своих малышей, он невольно вспоминал ма-
теринские — да, именно материнские, иначе не назо-
вешь—заботы, которыми его окружала Росита в доме
доньи Томасы. И он переносился мысленно в далекий
и ничем не примечательный провинциальный городок,
где Росита, его Росита, рассеивала рассеянность Марти-
неса, дабы тот мог обучать психологии, логике и этике
чужих детей. И когда на пути домой — нет, не домой, на
постоялый двор, в меблирашки! — в каком-нибудь глу-
хом переулке девица в низко опущенной на лицо манти-
лье обращалась к нему: «Послушай, миленок! Давай по-
знакомимся, богатенький!» — он, спасаясь бегством, рас-
суждал сам с собой: «А для кого я миленок? Для чего
я богатенький? Уж не прав ли дон Иларион — для чего
мне богатеть? Какой интерес мне в моих сбережениях,
если нет женщины в интересном положении, которой
Бедный богатый человек, или Комическое чувство жизни
465
я был бы обязан помогать? Куда мне девать эти сбереже-
ния? Покупать государственные бумаги? Но что мне до
государства, оно мне не интересно, его положение меня
не интересует... Господи Боже!.. Зачем я убежал?.. Поче-
му не позволил себя увлечь? Почему не бросился очертя
голову в ее объятия?»
Нет, это была не жизнь. Эметерио бродил по улицам,
купался в людском море, пытаясь представить себе,
о чем думают эти толпами идущие ему навстречу люди,
и раздевал взглядом не только их тела, но и души. «Если
бы я, как Мартинес, знал психологию,—говорил он
себе,— как Мартинес, которого я поженил на Росите,
ибо не может быть сомнения в том, что это я, я их по-
женил... Но, в конце концов, пусть живут в счастии
и добром здравии, все остальное неважно. Вспоминают
ли они обо мне? И в какие минуты?»
Поначалу он наблюдал за девицами с хорошенькими
ножками, затем начал присматриваться и к тем, кто шел
следом за этими ножками, потом занялся подслушивани-
ем шуточек, которые отпускали молодые люди, и деви-
чьих ответов и наконец увлекся преследованием паро-
чек. Как его радовали дружные пары! «Смотри-ка,—
огорчался он,— эту девушку уже оставил ее жених или
кем он ей там приходился... Гуляет себе в одиночестве,
ничего, пусть не унывает, скоро другой объявится... А те
две парочки, по-моему, поменялись между собой. Это
что еще за новая комбинация?.. Сколько сочетаний по
два можно составить из четырех единиц?.. Я начинаю
забывать математику...»
— Слушай-ка,—сказал Селедонио, повстречавшись
с Эметерио в одном из переулков, где тот обычно зани-
мался своими наблюдениями, или, правильнее сказать,
застав его за одним из тех наблюдений, которыми он
обычно занимался в переулках.—Слушай-ка! Тебе из-
вестно, что ты начинаешь приобретать популярность
у молодых парочек?
— Как это понять?
466
Святой Мануэль Добрый, мученик
— Они уже подметили, что ты к ним неравнодушен,
и прохаживаются на твой счет. Прозвали тебя инспекто-
ром по женихам. И говорят: «Вот недоумок!»
— Ну что ж, не стану отнекиваться, они меня дей-
ствительно интересуют. Мне больно видеть девушку,
брошенную парнем, и такую, которой приходится часто
менять кавалеров. Я от души огорчаюсь, когда замеча-
тельная девушка не может найти человека, который ска-
зал бы ей: «Так вот где ты прячешься!» И когда, хотя она
вывесила билетик с объявлением, к ней не является
квартирант.
— Или постоялец.
— Как тебе угодно. Я очень все это переживаю и при
других обстоятельствах сам открыл бы брачное агентство
либо взялся за сватовство.
— Либо за...
— Мне все едино. Если поступать как я — из любви
к ближнему, из милосердия, из человеколюбия,— то ни
одно занятие не будет постыдным...
— Разумеется, не будет, Эметерио, разумеется, не бу-
дет. Вспомни, как говорил Дон Кихот, а он был настоя-
щий рыцарь, образец и венец бескорыстия: «Не таково
у нас ремесло сводни, каким ему следует быть,— это за-
нятие требует благоразумия и осмотрительности, в каж-
дой благоустроенной республике оно наинужнейшее,
и допускать к нему следует только лиц благородного
происхождения, а для надзора за их деятельностью подо-
бает учредить должности инспектора и экзаменатора...»
Он что-то еще говорил по этому поводу, но остальное
я запамятовал...
— Да, да, Селедонио, меня это дело привлекает, но
только как искусство, как искусство ради искусства, со-
всем бескорыстно, и не потому, что я желаю способство-
вать благоустройству республики, просто мне хочется,
чтобы людям было хорошо, да и я бы веселился душой,
видя и ощущая их радость.
— И вполне естественно, что Дон Кихот испытывал
слабость к сводням и прочим подобным особам. Вспом-
ни, с какой материнской лаской ухаживали за ним
Бедный богатый человек, или Комическое чувство жизни
467
девушки, которых принято называть девицами легкого
поведения. А милосердная Мариторнес! Она могла начи-
сто отбросить все приличия, если требовалось вдохнуть
новые силы в ослабшего ближнего! Или ты полагаешь,
что Дон Кихот — вроде тех господ из Королевской ака-
демии испанского языка, которые утверждают, что про-
ститутка — это «женщина, торгующая своим телом, пре-
даваясь гнусному пороку похотливости»? Дело в том, что
торговля — одно, а похотливость — другое. Есть среди
них и такие, кто занимается своим делом не из-за денег
и не из-за похоти, а ради развлечения...
— Да, из чисто спортивного интереса.
— Вот-вот, спортсменки вроде тебя. Разве не так?
Ведь ты выслеживаешь парочки не из-за похоти и не
ради денег?..
— Клянусь тебе, что...
— Да, вопрос для тебя в том, как поразвлечься, не
компрометируя себя серьезными обязательствами. Куда
веселей компрометировать других.
— Послушай, я не могу спокойно видеть девушку,
которой приходится менять ухажеров лишь потому, что
ни одного из них она не в состоянии удержать...
— Да ты художник, Эметерио. Ты никогда не ощу-
щал тяги к искусству?..
— Одно время я увлекался лепкой...
— Ага, тебе нравилось мять глину...
— Не без того...
— У гончара — Божье ремесло, ведь говорят, что Бог
вылепил первого человека из глины, как кувшин...
— Ну а я, Селедонио, я бы предпочел ремесло рес-
тавратора античных амфор...
— Починщика горшков? Того, кто скрепляет горшки
проволочками?
— Да что ты, никоим образом, это грубое занятие...
Но вообрази: ты берешь в руки амфору...
— Зови ее кувшином, Эметерио.
— Ладно, ты берешь кувшин, разбитый на черепки,
и из-под твоих рук он выходит как новенький...
468
Святой Мануэль Добрый, мученик
— Повторяю, ты настоящий художник. Ты должен
открыть гончарную лавку.
— А вот скажи, Селедонио, Бог сначала, не задумы-
ваясь, выломал у Адама ребро, чтобы сделать из него
Еву, а какой ее сделать, придумал уже после?
— Полагаю, что так. Конечно, он предварительно по-
мял и погладил ее хорошенько.
— Тут уж ничего не поделаешь, Селедонио, эта про-
фессия, которую Дон Кихот так высоко ценил, меня
притягивает, и вовсе не потому, что мне хотелось бы
кого-то мять и поглаживать...
— Нет, нет, с тебя достаточно поглядывать...
— Это более духовное занятие.
— Да вроде бы.
— А иной раз, когда я думаю о своем одиночестве,
мне приходит в голову, что я должен был бы пойти
в священники...
— Для чего?
— Чтобы исповедовать...
— Ах да! Пусть перед тобой обнажают душу?
— Помню, как-то еще мальчишкой пришел я на ис-
поведь, а священник между двумя понюшками табаку
меня допрашивает: «Только не лги, только не лги!
Сколько раз, сколько раз?» Но мне нечего было обна-
жить перед ним, я даже не понимал, о чем он спраши-
вает.
— А сейчас ты бы его лучше понял?
— Слушай, Селедонио, дело в том, что сейчас...
— Что сейчас ты умираешь от скуки, да?
— Нет, хуже, во сто раз хуже...
— Само собой, живя в таком одиночестве...
— В одиночестве, полном воспоминаний о пансиона-
те доньи Томасы...
— Вечно Росита!
— Да, вечно Росита, вечно...
И они расстались.
Во время одной из своих вылазок Эметерио встре-
тился с женщиной, которая произвела на него глубокое
впечатление. Случилось так, что, когда он вечером
Бедный богатый человек, или Комическое чувство жизни
469
вошел в одно окраинное кафе, вскоре вслед за ним туда
же вошла девушка с длинными ресницами и длинными
ногтями — ну точь-в-точь Росита! Ногти покрыты крас-
ным лаком, брови над черными ресницами подбриты
и подрисованы черным карандашом, ресницы — словно
ногти на подпухших и лиловатых веках и, под стать этим
векам, тоже подпухшие и лиловатые губы. «Ну и ресни-
чищи!» — сказал себе Эметерио. И тут же вспомнил, как
Селедонио — а Селедонио был человек знающий — рас-
сказывал об одном плотоядном растении, росянке: она
захватывает чем-то вроде ресниц несчастных насекомых,
привлеченных ароматом ее цветов, и высасывает из них
соки. Ресниценосная девица вошла, покачивая бедрами,
взбаламутила своими глазами все кафе, скользнула взгля-
дом по Эметерио и махнула ресницами лысому старичку,
который уже проглотил, не разжевывая, гренок и ма-
ленькими глотками тянул свое молочко с кофейком.
Затем подмигнула ему, разом закогтив его ресницами,
и одновременно провела языком по припухшим губам.
У старичка лысина зарделась и стала такого же цвета,
как ногти у незнакомки, и, пока та облизывала свои ли-
ловатые губы, он тоже облизывался —• мысленно — имен-
но так! — мысленно облизывался. Красотка склонила
набок голову, вскочила, будто подброшенная пружиной,
и вышла. А за ней, почесывая себе нос, словно пытаясь
что-то скрыть, поплелся, захваченный ее ресницами, не-
счастный потребитель кофе с молоком. За ним потащил-
ся с жалким видом и Эметерио, твердя про себя: «Уж не
прав ли он, дон Иларион?»
Шли годы, а Эметерио продолжал копить деньги
и по-прежнему вел жизнь бродячей тени, существование
гриба - без будущего и почти без прошлого. Ибо про-
шлое мало-помалу испарялось из его памяти. Он больше
не встречался с Селедонио и даже избегал его, особенно
с тех пор, как Селедонио женился на своей служанке.
— Что с тобой, Эметерио? — спросил его бывший
друг, когда они все же случайно встретились.— Что с то-
бой?
470
Святой Мануэль Добрый, мученик
— Понимаешь, старина, я не знаю. Я уже не знаю,
кто я такой.
— А раньше ты это знал?
— Я не знаю даже... живу ли я...
— И ты богатеешь, как я слышал?
— Я? Богатею?
— А Росита? Как она? Ведь этот, ее Мартинес, сотво-
рил лучшее, на что он был способен...
— Как? Опять интересное положение? Новый ребе-
нок?
— Нет, вакантное место на кафедре психологии...
- Что ты говоришь? Он умер?
— Да, умер, оставив Роситу вдовой и с дочерью на
руках. Придет твое время, и ты, и ты тоже, Эметерио,
сделаешь вакантным свое место в банке.
— Замолчи, замолчи, не надо об этом!
И Эметерио убежал, унося с собой мысли о вакант-
ном месте. Его воспоминания о прошлом блекли, исче-
зали в туманной мгле, и только мысль о вакантном мес-
те мучила его с тех пор непрестанно. Чтобы отвлечься,
забыть о приближающейся старости, не думать о том,
что близок день, когда ему придется уйти на пенсию, он
кружил по улицам, тоскливо высматривая, на ком бы
остановить свой взгляд. «На пенсии и одинокий вол,—
говорил он себе,— вол на пенсии! Интересно, осталась
ли Росите, кроме дочери, еще и пенсия?»
И вот однажды, как будто по внезапной милости про-
видения, что-то неожиданно пробудилось у него в душе,
сердце его защемило, и ему показалось, что прошлое
возрождается, то прошлое, которое могло быть, но не
состоялось, и что его былое будущее снова маячит вдали.
Кто это восхитительное создание, от которого по всей
улице повеяло ароматами леса? Кто она, эта стройная
девушка с призывным взглядом, возвращающая моло-
дость всем, кто на нее посмотрит? И он пустился следом
за незнакомкой. Она почувствовала, что за ней идут,
громче застучала каблучками, а один раз даже оберну-
лась, бросила взгляд на своего преследователя, и в глазах
Бедный богатый человек, или Комическое чувство жизни
471
ее засияла торжествующая и сострадательная улыбка.
«Эти глаза,— сказал себе Эметерио,— глядят на меня из
какой-то другой жизни... Да, мне кажется, будто они
глядят на меня из прошлого, оттуда, где меня ждет мой
старый календарь».
Теперь у него оказалось занятие: надо было высле-
дить таинственную незнакомку, узнать, где она живет,
и кто она такая, и... Ах, это страшное вакантное место,
вакантное либо по причине ухода на пенсию, либо... Эти
проклятые просчеты при начислении процентов на чу-
жие вклады!
Прошло несколько дней, и, рыская по тем кварталам,
где ему явилось чудесное видение, он снова встретил де-
вушку, но на этот раз она шла в сопровождении какого-
то молодого человека. И Эметерио, сам не зная почему,
вообразил, что это Мартинес. И снова задрожал от рев-
ности. «Вот оно,— сказал он себе,— стало быть, я начи-
наю впадать в слабоумие. Значит, пенсия уже на носу...
И вакантное место тоже!»
Еще через несколько дней он встретил Селедонио.
— Знаешь, Селедонио, кого я вчера видел?
— Конечно знаю, Роситу!
— А как ты узнал?
— Достаточно посмотреть на твои глаза. Ты прямо
помолодел, Эметерио.
— Правда? Ну, так оно и есть.
— И где ты ее нашел?
— Да, видишь ли, с неделю тому назад, когда я, как
обычно, бродил по улицам, мне повстречалось дивное
видение, дивное — говорю тебе, Селедонио... Девушка,
вся — пламя в очах, вся — жизнь, вся...
— Оставь в покое «Песнь Песней», Эметерио. Ближе
к делу.
— И я начал ходить за ней. Само собой, мне в голову
не приходило, кто она такая. Хотя, пожалуй, мне это
подсказывало сердце, было у меня сердечное предчув-
ствие, но я его не понимал как нужно, это... это...
— Да это то, что Мартинес назвал бы подсознанием...
472
Святой Мануэль Добрый, мученик
— Пусть так, это подознание мне...
— Надо говорить — подсознание...
— Ладно, это подсознание мне подсказывало, но
я его не понимал. И однажды я встретил ее не одну,
а с пареньком — и тут же приревновал.
— Ну да, к Мартинесу.
— И я даже собирался прогнать паренька...
— Кого скоро прогонят, так это тебя, Эметерио.
— Не напоминай мне об отставке, сегодня мое серд-
це ликует. Конечно, я сам себя уговаривал: «Одумайся,
Эметерио, неужто теперь, когда тебе за пятьдесят пере-
валило, ты влюбился в девчонку, которая в дочери тебе
годится. Одумайся, Эметерио...»
— Ну и чем же все это кончилось?
— А тем, что вчера я пошел за этой восхитительной
девчонкой до самого дома, где она живет, а из дома
вышла Росита, сама Росита собственной персоной,
и оказалось, что девушка — ее дочь. Ах, если бы ты ее
видел! Годы почти не отразились на ней.
— Зато они отразились на тебе... и со всеми своими
процентами.
— Сорокашестилетняя пышка с тройным подбород-
ком. Из тех, кого называют сеньорами неопределенного
возраста. И как только она меня увидела: «Какое счас-
тье, дон Эметерио! Какое счастье!» — «Какое счастье,
Росита! Какое счастье!» — отвечаю я ей, а сам думаю:
«Чье же это счастье?» Мы разговорились, а затем она
пригласила меня войти в дом.
— И ты вошел, и тебя представили дочери...
— А как же иначе!
— Росита всегда действовала с дальним прицелом.
У нее своя тактика и свой маневр, и ты это знаешь луч-
ше меня.
— Ты так думаешь?
— Я думаю, она прекрасно знала, что ты ходишь за
ее дочерью, и, хотя ты в свое время ускользнул от нее,
она сейчас собирается подцепить или заарканить тебя
вместе со всеми твоими процентами, но уже не для себя,
а для своей дочери...
Бедный богатый человек, или Комическое чувство жизни 473
— Посмотрим, посмотрим! Она и впрямь познакоми-
ла меня со своей дочерью Клотильдой, но та тут же ушла
от нас под каким-то предлогом. И мне показалось: это
не слишком понравилось матери...
— Несомненно, ведь дочка пошла к своему ухажеру...
— Мы остались одни...
— Вот здесь начинается самое интересное.
— И она рассказала мне о своей жизни и своей
вдовьей доле. Попробую-ка вспомнить все по порядку.
«С тех пор как вы от нас ускользнули и остались холос-
тяком...» — начала она, тут я ее прервал: «С тех пор как
я окончательно охолостился?» А она: «Да, с тех пор как
вы охолостились, я не могла утешиться, потому что,
признайтесь, дон Эметерио, вы поступили нехорошо, со-
всем некрасиво... И в конце концов мне пришлось вый-
ти замуж. Другого выхода не было!» - «А ваш муж?» —
спросил я. «Кто, Мартинес? Бедняжка. Бедный человек...
бедняк, что хуже всего».
— И тут, Эметерио, она подумала, что лучше всего
богатый бедняк вроде тебя...
— Не знаю. Потом она захныкала...
— Ясно. Вспомнила о себе и о своей дочери...
— И сказала мне, что дочь у нее — жемчужина...
— Только оправы не хватает...
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ничего особенного. Речь идет о том, чтобы ты
подготовил ей достойную оправу...
— Что за глупости приходят тебе на ум, Селедонио!
— Не мне — ей!
— Думаю, что ты не прав, подозревая ее в том, что...
— Да я не подозреваю ее ни в чем, кроме желания
устроить судьбу своей дочери, и устроить ее за твой
счет...
— Ну а если даже и так, что тут особенного?
— А то, что ты уже готов, Эметерио, ты уже пропал,
тебя закапканили, подцепили на крючок.
— Ну и что?
— Да, собственно, ничего, с этого дня ты можешь
идти на пенсию.
474
Святой Мануэль Добрый, мученик
— А когда я собрался уходить, она мне сказала: «Те-
перь вы можете навещать нас когда вам вздумается, дон
Эметерио, считайте, что этот дом ваш дом».
— И он станет твоим.
— Зависит от Клотильды.
— Нет, от Роситы.
А тем временем между Роситой и Клотильдой завяза-
лось что-то вроде поединка.
— Послушай, доченька, тебе придется обо всем хоро-
шенько подумать и бросить свои детские шалости. Твой
парень, этот Пакито, по-моему, для тебя не пара, а вот
дон Эметерио, вот он-то как раз и будет для тебя подхо-
дящей партией...
— Партией для меня?
— Да, для тебя. Понятно, он намного тебя старше
и по годам тебе в отцы годится, но с виду он еще совсем
молодцом, и главное, у него солидный капитал имеется,
я уже справлялась.
— Все ясно. Небось сама ты, когда была девицей
вроде меня, не сумела его заарканить, а теперь хочешь
всучить его мне. Да это курам на смех! Мне — такую раз-
валину? И будь добра, скажи мне — как случилось, что
ты его упустила?
— Видишь ли, он всегда был скуповат и очень забо-
тился о своем здоровье. Я никогда не знала, что бы
взбрело ему в голову, женись он на мне...
— Ну, а со мной, мама, все обстоит куда хуже. В его
годы и учитывая мой возраст, вопрос о здоровье, как ты
сама понимаешь, должен его еще больше волновать.
— По-моему, вовсе нет, нынче его будет волновать
не здоровье, а совсем другое, и тебе в самый раз этим
воспользоваться.
— Ну знаешь, мама, я молода, я чувствую себя моло-
дой и не имею никакого желания приносить себя в жер-
тву, превращаться в сиделку, чтобы потом остаться
с деньгами. Нет, нет, я хочу наслаждаться жизнью.
— Какая ты глупенькая, доченька! Небось даже не
слыхала про цепочку.
Бедный богатый человек, или Комическое чувство жизни
475
— А что это за штука?
— Вот послушай. Ты выходишь замуж за этого сеньо-
ра, он тебе приносит, ну, ладно, все, что принесет... ты
заботишься о нем...
— Значит, о его здоровье забочусь? Выходит, так?
— Но не чересчур, совсем не обязательно губить
себя. Главное — выполнять свой долг. Ты выполняешь...
— А он?
— И он выполняет, и ты остаешься вдовой, уважае-
мой сеньорой, и все еще в довольно молодых летах.
— Как ты сейчас? Правда?
— Да, как я. Только у меня ни кола ни двора — денег
не хватит на то, чтобы после смерти купить место на
кладбище, ну а ты, коли выйдешь за Эметерио, ты овдо-
веешь совсем в другом положении...
— Ну да, денег у меня будет достаточно, я смогу при
жизни купить все, что нужно...
— В том-то и суть. Ты будешь богатой вдовой, да еще
к тому же красивой вдовой, ведь ты в меня и с годами
станешь хорошеть... Вдова, да с деньгами, ты сможешь
купить своему Пакито все, что он захочет...
— А он, в свой черед, унаследует мои денежки
и, когда летами сравняется с доном Эметерио, поищет
себе какую-нибудь Клотильду...
— Так это и будет тянуться, доченька, это и есть це-
почка.
— Нет, мама, такой цепочкой я себя не свяжу.
— Стало быть, ты держишься или, вернее сказать,
цепляешься за своего щенка? С милым, дескать, рай
и в шалаше? Подумай, дочка, хорошенько подумай.
— Да я уж думала-передумала. За дона Эметерио не
пойду. Коли понадобится, сама сумею заработать себе на
хлеб, проживу и без его капитала.
— Послушай, дочка, ведь он сейчас совсем голову
потерял, бедняга, ходит дурак дураком, ради тебя готов
на любую глупость... Смотри, он...
— Я уже сказала свое слово, мама, я все сказала.
— Ну ладно, коли так. Только вот чтб я ему скажу,
когда он вернется? Что я с ним делать буду?
476
Святой Мануэль Добрый, мученик
— Вскружите ему снова голову.
— Дочка!
— Вы меня хорошо поняли, матушка?
— Лучше некуда, дочка.
И Эметерио вернулся — разумеется, вернулся! - в дом
Роситы.
— Знаете, дон Эметерио, моя дочь даже слышать
о вас не хочет...
— Даже слышать?
— Ну да, она не хочет, чтобы ей морочили голову
с замужеством...
— Нет-нет, только не принуждайте ее, Росита, ника-
кого насилия! Но я... мне сдается, я помолодел... я ка-
жусь себе другим... я способен...
— Дать ей приданое?
— Я способен... мне было бы так приятно... в мои
годы я вечно один... завести семейный очаг... растить де-
тей... Холостая жизнь мне опротивела... Меня неотвязно
преследуют мысли о пенсии и вакансии...
— По правде говоря, Эметерио,— Росита впервые за
время их знакомства опустила слово «дон» и при этом
придвинулась поближе к Эметерио,— мне было удиви-
тельно, что вы все копите да копите деньги, хотя семьей
не обзавелись... Я этого не могла понять...
— То же самое говорил мне и дон Иларион.
— Скажите, Эметерио,— и, продолжая выполнять
свой хитрый тактический ход, Росита придвинулась еще
ближе,— вы уже не боитесь так за свое здоровье, как
прежде, в наши лучшие дни?
Эметерио не понимал, во сне он или наяву. Ему каза-
лось, что он перенесся в былые годы, в те давние вре-
мена, о которых он мечтал более двадцати лет; вся по-
следующая жизнь стерлась из его памяти, даже образ
Клотильды рассеялся. Он почувствовал приступ голово-
кружения.
— Излечились вы от былых страхов за свое здоровье,
Эметерио?
— Теперь, Росита, теперь я способен на все. И я ни-
Бедный богатый человек, или Комическое чувство жизни 477
чего не боюсь... даже оставить свое место вакантным!
Почему, Господи Боже мой, почему я тебя упустил в то
время?
- Но разве я не с тобой, Эметерио?
— Ты, ты, Росита? Ты?
— Да, я... я...
- Но...
— Ну давай, скажи, Эметерио, какой я тебе кажусь?
И тут она встала и взгромоздилась ему на колени.
И Эметерио задрожал — на этот раз от счастья, а не от
страха перед увольнением. И обеими руками обхватил ее
объемистую талию.
— Ой, какая ты тяжелая, девочка!
— Да, у меня еще есть за что взяться, Эметерио!
— Настоящая пышка.
— Ах, кабы в то время, когда мы с тобой познакоми-
лись, я бы знала то, что знаю сейчас...
— А если бы я знал, Росита, если бы я знал!..
- Ах, Эметерио, Эметерио,- и она ласково провела
ладонью по его носу,— какими дурачками были мы в то
время!..
— Ты — не очень, а я действительно был круглым ду-
раком...
— Матушка меня все подстрекала, чтобы я тебя осле-
пила, а ты оказался такой...
- Такой лягушкой!
— Но теперь...
— Что теперь?
— Разве тебе не хотелось бы исправить нашу ошибку?
— Да ведь это объяснение в любви по всей форме!
— Сам видишь! Но только не так, как у Тенорио —
помнишь того придурка? — не в стихах, и не на пустын-
ном берегу реки, и не при лунном свете, и не...
— Ну, а твоя дочь, Росита? Клотильда.
— Ей это пойдет на пользу...
- И тебе тоже на пользу, Росита!
— И тебе тоже, Эметерио!
— Само собой, что и мне!
И на этом они расстались.
478
Святой Мануэль Добрый, мученик
А при следующей встрече эта хитрюга сказала, про-
должая свою завлекательную тактику:
— Слушай, миленький, клянусь тебе, когда я была
тяжела Клотильдой, я только и думала что о тебе. Такая
уж была у меня причуда во время беременности...
- А я тебе клянусь, что, когда я шел сюда следом за
Клотильдой, я в действительности, еще сам того не зная,
шел за тобой, Росита, шел за тобой... у меня было пред-,
чувствие... или подознание — по-моему, так эту штуку
называл Мартинес.
-Ас чем его едят, это подознание? Что-то я никог-
да про такое не слыхивала.
— Нет, оно несъедобное... Впрочем, еда у нас всегда
будет, и даже хорошая еда. На еду у меня денег хватит
и еще останется...
— Хватит на еду... и всем нам четверым?
— Почему четверым, Росита?
— Ну, считай сам... ты... я... Клотильда...
— Всего трое.
— И еще... Пакито...
— И Пакито тут же? Пусть так! В память Мартинеса!
Радость Роситы, сеньоры неопределенного возраста,
была столь велика, что она даже заплакала — истерич-
ка? — а Эметерио бросился поцелуями осушать ее слезы,
упиваясь их нежной горечью. Ибо это не были — нико-
им образом не были! — крокодиловы слезы.
Между поцелуями и объятиями было договорено
и подписано, что все четверо поженятся — Росита с Эме-
терио, Клотильда с Пакито — и будут жить вместе, двой-
ной семьей, а Эметерио даст Клотильде приданое.
— Ничего другого я от тебя и не ждала, Эметерио.
Вот увидишь, как прекрасно ты проживешь весь остаток
своей жизни.
— Да, в благоденствии, хотя и на пенсии... И не бой-
ся, я не оставлю тебя вакантной.
И они повенчались в один и тот же день: мать —
с Эметерио, дочь — с Пакито. И две супружеские пары
начали совместное существование. И Эметерио вышел
Бедный богатый человек, или Комическое чувство жизни
479
на пенсию. У них был двойной медовый месяц: у од-
них — молодой, у других — ущербный.
— Что до нашего, Росита,— сказал Эметерио в при-
ступе запоздалой тоски,—то он не медовый, а воско-
вой...
— Ладно тебе, замолчи и не забивай себе голову раз-
ными глупостями.
— Если бы я не свалял дурака раньше... в те годы...
— Не будь грубым, Эметерио, и в особенности сей-
час.
— Сейчас, когда ты уже сеньора в летах...
— А как я выгляжу, на твой взгляд?..
— Красивей, чем раньше, когда ты была девчонкой.
Поверь мне!
— Тогда в чем же дело?
— Ай, Росита, Розочка Сарона, ты вся как новенькая!
— Скажи мне, Эметерио, ты расстался со своими ша-
радами? До того тошно было слушать, как ты бормо-
чешь: «Мой первый слог... мой второй... мой третий...»
— Помолчи, моя дорогая!
И, прижимая ее к своей груди, закрыв глаза, он при-
кидывал про себя: «Ро-рота... рот... рок... сита-си...»
И внезапно спросил:
— А скажи, твой первый муж, Мартинес, отец Кло-
тильды...
— Ну вот, опять ревнуешь задним числом?
— Это все подознание!
— А он-то был тебе так благодарен и даже восхищал-
ся тобой!
— Восхищался мной?
— Ну да, тобой. Именно тобой, святая правда. Я рас-
сказала ему, какой ты был всегда уважительный, вел
себя со мной как самый заправский рыцарь...
— Рыцарем-то был он, Мартинес.
— Взгляни-ка сюда! Видишь этот медальон? В нем
я носила фото Мартинеса, а под ним было спрятано
твое... а теперь, видишь?..
— А теперь ты под моей фотографией, должно быть,
прячешь его фото. Разве не так?
480
Святой Мануэль Добрый, мученик
— Кого «его»? Покойника? Была нужда! Я не из
слюнтяек.
— Ну а мне придется показать тебе календарь, тот,
что висел у меня на стене, когда я решился бежать. В тот
день я не оторвал от него листочка, и так он у меня хра-
нится до сих пор.
— А сейчас ты снова собираешься обрывать листки?
— Для чего? Чтобы разгадывать шарады на оставших-
ся листках того злосчастного года? Нет, мое солнышко,
ттрмТ
' Ах ты, золотце мое!
— Золотце? Нет, я всего лишь бедный человек... хотя
и не бедный бедный человек.
— Кто тебе это сказал?
— Я сам себе это говорю.
Едва миновал медовый месяц, как Эметерио снова
повстречался с Селедонио.
— Да ты помолодел, Эметерио. Видать, брачная
жизнь пошла на благо твоему здоровью.
— И еще как, Селедонио, еще как! Росита — прекрас-
ное лекарство... Просто невероятно! А впрочем, столько
лет прокуковать вдовой...
~ Все на свете вопрос экономии, Эметерио, только,
конечно, не политической экономии, а максимумов
и минимумов. Надо уметь сберегать себя. Так что будь
осторожен, как бы ты не промотался со своей Роситой,
не спутал бы максимума с минимумом. А потом ваша со-
вместная жизнь с молодой четой... Эта Клотильда... и ее
Пакито...
— Кто? Мой зятек? Да это недоумок, и женился он,
чтобы пораспутничать на свободе.
- Как «пораспутничать»?
— Да так, представь себе, среди вороха разных его
книжонок я обнаружил одну под заглавием «Учебник об-
разцового любовника». Подумай только — учебник!
— Да, куда пристойней был бы краткий справочник,
наставление или катехизис...
Бедный богатый человек, или Комическое чувство жизни
481
— Либо азбука! Но учебник! Говорю тебе, что он рас-
путник и сластолюбив, как обезьяна...
— Ты хочешь сказать — четырехрукое. Эти особенно
опасны. Помню, как-то раз ехал я в одном купе с моло-
доженами, так они ни одного туннеля не пропускали:
как только становилось темно, у них тут же начинались
поцелуи и объятия — и под самым моим носом. И когда
я деликатно сделал им замечание, знаешь, что выдала
мне эта соплячка? «Что такое? Вам завидно, дедуся? От
наших поцелуев у вас на зубах оскомина?»
— Ну, а ты что?
— Я? Я ей сказал: «Оскомина! Оскомина у меня на
зубах? Да будет вам известно, моя милая, что уже много
лет я ношу вставную челюсть и на ночь кладу ее, чтобы
освежить, в стакан с дистиллированной водой». Она
и заткнулась... В общем... береги свое здоровье!
— Кто его мне бережет, так это они, все трое. Недав-
но я сильно простудился и слег в постель — и знал бы
ты, с каким выражением лица Клотильда подавала мне
в постель горячий пунш! Она была просто прелестна.
А потом, видишь ли, у Клотильды есть один талант,
который она, по всей вероятности, унаследовала от до-
ньи Томасы, своей бабки по матери, моей покойной
хозяйки: донья Томаса свистела так, что никакой кана-
рейке за ней было не угнаться, а особенно она любила
насвистывать, когда жарила яичницу. Внучке, однако, не
довелось познакомиться со своей бабушкой — та сконча-
лась до ее рождения, а Росита, насколько мне известно,
никогда не умела свистеть. От кого же у Клотильды
такой талант? Она великолепно насвистывает модные
мотивчики из последних водевилей. Тайны женского
естества!
— Это умение, Эметерио, она, должно быть, унасле-
довала от змия-искусителя, который привел Адама к гре-
хопадению или, лучше сказать, навлек на него изгнание
из рая...
— И еще любопытно, Селедонио: у Клотильды что на
уме, то и на языке. Она совсем не умеет притворяться...
— Это тебе так кажется, Эметерио...
16 М. де Унамуно
482
Святой Мануэль Добрый, мученик
— Да. Если оставить в стороне несходство физиче-
ское, то она вылитый Мартинес.
— Конечно, все метафизическое в ней от отца, от
Мартинеса. Ну а разногласий между вашими двумя суп-
ружескими парами никогда не бывает?
— Этого еще недоставало! По субботам мы все вчет-
вером посещаем театр, только на драмы не ходим. Роси-
те и Клотильде нравятся комедии, буффонады, они лю-
бят посмеяться, а мы с Пакито любим, когда они смеют-
ся. Честно говоря, наших женщин не пугают соленые
шуточки, а поскольку и я лично не вижу в них ничего
дурного, то...
— Ты более чем прав, Эметерио,— и при этих словах
Селедонио сделался серьезнее любого профессора эсте-
тики,—ты более чем прав: смех все очищает. Острота
не может быть безнравственной, а если она безнрав-
ственна — она уже не остроумна. Безнравственны только
грустный смех, только печальная добродетель. Смех по-
казан мизантропам и лицам, страдающим запором, он
действует сильнее, чем минеральная вода из Карабаньи.
В нем заключена очистительная сила искусства, катар-
сис, как сказал Аристотель, или Аристофан, или кто бы
там это ни сказал. Ты согласен со мной, Эметерио?
— Да, Селедонио, да. Нужно развивать комическое
чувство жизни, что бы там ни болтал этот Унамуно.
— Да, Эметерио, и следует развивать даже метафизи-
ческую порнографию, которая, как всякому ясно, не
есть порнографическая метафизика...
— Но ведь всякая метафизика по сути порнографич-
на, Селедонио!
— Я, со своей стороны, Эметерио, приступил уже
к работе над апологетическим-экзегитическим-мисти-
ческим-метафизическим трактатом о скважине Рааб, той
блудницы, которая фигурирует в родословной святого
Иосифа Благословенного. Я избавлю тебя от ссылок на
Библию, на всякие там главы и списки, ведь я, хвала
Господу, не Унамуно.
— Постой, Селедонио, ты сказал, что пишешь трак-
тат, и мне вспомнилось, как Росита, когда мы с ней
Бедный богатый человек, или Комическое чувство жизни
483
однажды говорили о покойном Мартинесе, рассказала,
что он написал роман, а в романе под вымышленными
именами вывел ее, Роситу, меня и донью Томасу с ее
пансионатом, но она, Росита, не разрешила ему послать
рукопись в печать. «Писать-то я ему не препятствова-
ла,— сказала она мне,— пусть себе пишет, коли это его
тешит, но печатать?..» - «А почему, собственно, нет? —
отвечал я ей.— Почему не дать другим возможность по-
читать новый роман и тоже потешиться?» А ты что ска-
жешь?
— Здесь ты прав, Эметерио, безусловно прав. Будем
прежде всего заботливо развивать комическое чувство
жизни, как ты прекрасно выразился, и не думать о ва-
кантных местах. Ведь ты знаешь старый философский
афоризм: «Из этого мира ты извлечешь ровно столько,
сколько ты вложил в него, и не больше».
И они разошлись, утвердившись в своей любви
к жизни, которая проходит, и повеселели, почувствовав
прилив оптимизма. Ах, если бы мы только знали, что та-
кое оптимизм! И что такое радость и печаль, метафизика
и порнография! Все суть измышления критически мыс-
лящих личностей!
Однажды Росита подошла к Эметерио, загадочно
улыбаясь, обняла его и шепнула на ухо:
— Знаешь, миленький, какая у нас новость? Угадай!
— Что такое?
— Угадай-ка, угадай, кто положил яичко в сарай?
— Лучше ты угадай-ка, угадай, кто в яичко запихнул
сарай?
— Не отлынивай и отвечай. Ты знаешь эту загадку?
Ведь знаешь? Отвечай — да или нет, как Христос учил...
— Нет, я — пас, тут я — пас,
— Ну так вот, у нас будет внучонок.
— У нас внучонок? Это у тебя будет внучонок,
а у меня внучатый пасынок!
— Да ладно тебе. Не цепляйся по мелочам.
— Нет, нет, я люблю точность в выражениях. Сын
падчерицы — внучатый пасынок.
484
Святой Мануэль Добрый, мученик
— А пасынка дочери как ты назовешь?
— А ведь верно, ты права, Росита. А еще говорят, что
наш бедный испанский язык богат... богатый язык...
богатейший язык... уж нечего сказать!
— Вечно тебе какая-нибудь чепуха в голову взбредет,
Эметерио.
—- А тебе нет?
Тут вошел Пакито, и Эметерио задумался: «А этот,
зять моей жены, кем он мне приходится? Приемный
зять? Зять-пасынок? Падчерицын муж? Какая неле-
пица!»
И наконец появился на свет внучатый пасынок. Эме-
терио совсем поглупел от радости.
— Ты представить себе не можешь, как я его люб-
лю,— изливал он душу Селедонио.— Он мне унаследует.
Он будет моим единственным и полноправным наслед-
ником, наследником моих денег, разумеется, и, кроме
того, я умру спокойно, зная, что не передал ему никако-
го физического недостатка и что ему не суждено повто-
рить мою убогую жизнь. Уж я позабочусь, чтобы он не
вздумал увлекаться разгадыванием шарад.
— Ну а как Клотильда? Должно быть, став матерью,
она еще больше похорошела?
— Она восхитительна, Селедонио, восхитительна,
говорю тебе, и выглядит более соблазнительно, чем ког-
да-либо! Но для меня она по-прежнему «гляди, но не
трогай».
— И ты утешаешься с «трогай, но не гляди»?
— Не так уж утешаюсь, Селедонио, не так уж.
— Ба! Самое разумное — придерживаться святого
Фомы апостола, не бойся, я снова избавлю тебя от ссы-
лок. «Прикоснись и поверь!» — сказал он.
— С меня вполне достаточно, Селедонио, глядеть на
Клотильду. Видеть, какая она жемчужина, как говорит ее
мать. Это — Росита, но только улучшенная.
— Да, пожалуй, лучше оправленная. И коли так, то
не горюй: женись в свое время на Росите ты, у вас Кло-
тильда не получилась бы такой красоткой.
Бедный богатый человек, или Комическое чувство жизни
485
— Да, я часто думаю, какой бы она была, будь я ее
родным отцом.
— Ба, может быть, к ней перешли твои лучшие черты
от того твоего светлого облика, который оставался в во-
ображении Роситы...
— Это и Росита мне постоянно твердит, и даже боль-
ше — будто я стал в точности такой, каким был в ее во-
ображении... Но мой внучонок не имеет никакого отно-
шения к ее воображению!
— И внучонок многим обязан тебе, твоему великоду-
шию. Ведь это ты поженил Пакито с Клотильдой. Ты
помнишь, как мы рассуждали о том, что у тебя есть при-
звание к профессии, наинужнейшей во всякой благо-
устроенной республике?..
— Конечно помню!..
— И вот ты, побуждаемый сводническим инстинк-
том, свел Пакито и Клотильду, ты самому себе стал
сводней. Воистину неисповедимы пути провидения!
— Да, и все это случилось, когда я начал уже уставать
от жизни.
— Ты посодействовал Росите подцепить Мартинеса,
предназначенного ей судьбою; не будь тебя, он не клю-
нул бы на ее удочку, а Мартинес, в свою очередь, соору-
дил ей Клотильду, чтобы Клотильда выловила бы для
Роситы тебя...
—- Ну а если бы Мартинес не умер?
— У меня такое предчувствие, что она все равно бы
в конце концов тебя ухватила.
— Но в таком случае...
— Ты прав, куда моральнее обманывать покойника...
И таким образом она решила проблему своей жизни.
— Какую?
— Вторую по счету... Как наставить рога кому-ни-
будь... А ты решил свою проблему.
— А какая проблема у меня в жизни, Селедонио?
— Тоска, тоска от твоего скопидомства, от одиноче-
ства, а одинок ты был потому, что не хотел оставаться
в дураках, боялся, что тебя обманут.
486
Святой Мануэль Добрый, мученик
— Ты прав, ты прав.
— Дело в том, что тоскующий одиночка в конце кон-
цов бывает вынужден заниматься раскладыванием пась-
янсов — понимаешь меня? —а это ведет к полному
оглуплению. Раскладывать пасьянсы надо непременно
в компании.
— Вот именно! Теперь мы с Роситой каждый раз пос-
ле ужина садимся возле жаровни и играем в туте.
— А что я тебе говорю, Эметерио, что я тебе говорю?
Сам видишь! И она передергивает, не так ли? Не дает
тебе выиграть?
— Случается...
— А тебе любо глядеть на ее плутни, и ты радостно
смеешься, как от щекотки, когда проигрываешь? И ты
позволяешь себя обманывать. И ты разрешаешь ей во-
дить себя за нос. Вот в этом-то и состоит вся философия
комического чувства жизни. Над насмешками, которыми
в комедиях осыпают рогоносцев, никто так не смеется,
как сами эти рогачи, если только они настроены фило-
софски, героически. Что это — удовольствие чувствовать
себя смешным? Нет, это дивное наслаждение смеяться
над теми, кто тебя осмеивает...
— Да, есть такое присловье: «Пусть не изменяет мне
моя жена, а если она все же будет мне изменять, пусть
я не буду знать этого, а если я все же буду знать, пусть
меня это не огорчает...»
— Жалкое и грустное присловье, Эметерио. Подни-
мись на ступень выше его и скажи: «А если ей нравится
мне изменять, я из любви к ней доставлю ей это удо-
вольствие...»
— Однако...
— И есть еще более высокая ступень: это когда ты
сам строишь из себя шута, чтобы повеселить других...
— Но я, Селедонио...
— Нет, ты, Эметерио, не достиг этих высот, хотя
и вел себя как должно. А теперь играй себе в туте, толь-
ко ничем не рискуй, играй бескорыстно, потому что бес-
корыстие смешно, а в смехе — жизнь...
Бедный богатый человек, или Комическое чувство жизни
487
— Да ладно тебе, перестань, от твоих мудрствований
у меня затылок ломит.
— Тогда почеши его хорошенько, и все пройдет.
А теперь, мои читатели, те, которые раньше прочли
«Любовь и педагогику», «Туман» и другие мои романы
и рассказы, вспомните, что все сотворенные мной глав-
ные герои этих произведений либо умирают, либо убива-
ют себя — один иезуит дошел даже до того, что обвинил
меня в подстрекательстве к самоубийству,- и спросите
себя: а как же окончил свои дни Эметерио Альфонсо?
Но дело в том, что люди, подобные моему Эметерио
Альфонсо — или дону Эметерио де Альфонсо,— не на-
кладывают на себя рук, да и вообще не умирают —
они бессмертны, или, иначе говоря, они воскресают
по цепочке. И я надеюсь, читатели, что мой Эметерио
Альфонсо вечен.
Л-Юо МАЯ
ПЬАХ^Уш О
"4-
#4
I
же довольно давно Ри-
кардо понял, что утом-
лен этой любовной интрижкой. Дол-
гие стояния у садовой решетки тяго-
тили его, как с неохотой исполняе-
мый долг. Нет, он не был влюблен
в Лидувину по-настоящему, да и вряд
ли хоть когда-нибудь его чувство
могло бы назваться любовью. То был
мимолетный обман сердца, смятение
юноши, который, влюбившись в жен-
ское начало вообще, возгорается при
виде первой, чьи лучезарные очи
сверкнули на его пути. А теперь лю-
бовные шашни мешали пресуще-
ствиться судьбе, столь четко обозна-
ченной свыше. Слова, прочитанные
им в Евангелии однажды утром, ког-
да после причастия он открыл Книгу
на Божье усмотрение, гласили ясно,
и ошибки тут быть не могло: «Идите
по всему миру и проповедуйте Бла-
гую Весть». Он должен стать про-
поведником Евангелия, а для этого
необходимо сделаться священником,
490
Святой Мануэль Добрый, мученик
еще лучше — постричься в монахи. Он роздан, чтобы
быть апостолом слова Божия, а не отцом семейства, еще
менее — мужем и уж никак не женихом.
Решетка двора Лидувины выходила в переулок, зажа-
тый между глухими стенами монастыря урсулинок. Над
стенами возвышалась широкая крона крепкого и густого
кипариса, где всегда чирикали воробьи. Когда опуска-
лись сумерки, иззелена-черный силуэт дерева рисовался
на пламенном фоне заката, и как раз тогда колокола
собора струили над безмятежностью предвечернего часа
медленные волны молебствий, направленные в беско-
нечность. И этот голос веков заставлял Рикардо и Лиду-
вину прерывать беседу: девушка осеняла себя крестным
знамением, углублялась в свои мысли, и свежие алые
губы шептали молитву; друг же ее опускал очи долу.
Опускал очи, думая о том, что предает свою судьбу,—
язык, отлитый в бронзе, все твердил ему: «Иди по всему
миру и проповедуй Благую Весть».
Беседы протекали вяло и как-то натянуто. Железная
ограда, разделявшая невесту с женихом, являлась воис-
тину решеткой тюрьмы, ибо они и были узниками —
даже не любви и нежности, а постоянства и чувства чес-
ти. И Рикардо, вглядываясь в эбеновые зрачки Лидуви-
ны, уже не возносился душою, как в прежние времена.
— Если у тебя есть дела, из-за меня не пренебрегай
ими,— сказала она как-то раз.
— Дела? Да у меня только и дел, нена *, что глядеть
на тебя,— отозвался он.
И оба помолчали с минуту, ощущая пустоту прозву-
чавших слов.
Беседуя, они почти всегда злословили — большей час-
тью о других парочках в городке. А иногда у Лидувины
вырывались смутные жалобы на жизнь в ее семье, с не-
счастной, полупарализованной, вечно молчащей мате-
рью, с сестрой, иссохшей от зависти,—и без единого
мужчины в доме. Она ничего не помнила об отце и
очень мало — о братике, с которым играла, как с куклой,
* Нена — детка, малютка, девчурка (исп., ласк.).
Одна любовная история
491
и который ускользнул у нее из рук, от ее поцелуев, как
ускользает предутренний сон.
Каждый вечер Рикардо уходил от решетки, укрепив-
шись в мысли, что любовь его умерла, не успев родить-
ся, но все время возвращался, влекомый неодолимою си-
лой. Его привораживала кроткая, унылая меланхолия,
какую источал, казалось, самый воздух этого проулка.
Чернеющий кипарис, высокие, покрытые трещинами
стены монастыря, пламя вечерней зари, звонкое чирика-
нье воробьев — все это как бы и создано было только
ради того, чтобы сопутствовать черным очам Лидувины
и черным волнам ее волос. Сколько раз созерцал Рикар-
до алый отблеск заката на волнистых прядях своей неве-
сты! И тогда сама она впитывала в себя нечто от этого
багреца, нечто от пения колоколов, одухотворявшего ее
своею звучностью, и несчастный невольник любовной
рутины думал: а не Лидувина ли — эта Благая Весть, ко-
торую он, по собственному ощущению, призван пропо-
ведовать? Но очень скоро в прядях, где угасал последний
закатный луч, Рикардо начинал видеть волны черной
реки, что несут доверившегося ей пловца в открытое
море на верную смерть.
Без сомнения, с этим следовало покончить — но как?
Как изменить привычке? Как нарушить данное слово?
Как выказать себя легкомысленным и неблагодарным?
Рикардо догадывался, даже знал наверняка, что Лидуви-
на тоже разочаровалась в этой любви, устала от нее: они
молча признались друг другу — взглядом, угасанием раз-
говора, а более всего немой беседою глаз однажды после
молитвы. Да, они, узники чести и приличий, проводили
вечера в печальном бдении над умершим чувством. Нет,
им невозможно стать такими, как прочие, те, кого они
столько раз порицали. Но чтобы не уподобиться прочим,
они переставали быть самими собой. Как же вызвать
друг друга на объяснение, на взаимную исповедь, пожать
на прощание руки и расстаться — в горести, да, но и со
сладостью освобождения? Его ожидает монастырь, ее,
может быть, душа другого мужчины, которому суждено
сделаться спутником всей ее жизни.
492
Святой Мануэль Добрый, мученик
Обдумывая ситуацию, Рикардо пришел к решению не
только хитроумному, но и крайне сентиментальному. Их
отношения затягивались: уже пять лет молодые люди
встречались вот так, и, хотя у той и у другого средств
имелось более чем достаточно, чтобы жить не трудясь,
ее мать и его отец не желали согласиться на брак до тех
пор, пока жених не закончит учебу, которой, из-за от-
сутствия рвения со стороны Рикардо, не было видно
конца. Итак, он, Рикардо, изобразит нетерпение, а вмес-
те с тем — новый расцвет любви, и предложит девушке
бежать из дому. Она, разумеется, не согласится, с возму-
щением отвергнет идею, и тогда он, заполучив нужный
предлог, заручившись поводом бросить ей в лицо, что
она, мол, не любит его с истинной страстью, заставляю-
щей забыть о предрассудках и робости, он сможет нако-
нец вернуть себе свободу. А вдруг она согласится? Нет,
невозможно, чтобы Лидувина согласилась бежать из
дому. Ну а если согласится... тогда... еще лучше! Этот акт
отчаяния, этот вызов, брошенный лицемерию всех про-
чих, рабов долга, воскресит любовь, если она жила ког-
да-то; заставит ее явиться на свет, если до сих пор она
не снисходила до них. Да, скорее всего, даже лучше,
если Лидувина согласится,— но нет, это невозможно,
она не согласится никогда.
В скрытой форме, уклончиво и туманно, Рикардо уже
намекал Лидувине на бегство. Она же, казалось, не по-
няла или, по крайней мере, сделала вид, будто не пони-
мает. Что она чувствовала при этом? Ухватится ли она за
возможность вернуть себе свободу и влюбиться снова, на
сей раз по-настоящему?
II
Все в большом доме Лидувины дышало скукой и ка-
кой-то темной печалью. Были в нем углы, проросшие
плесенью, вечно погруженные в сумрак, и оттуда исхо-
дили миазмы тоски, пропитывающие все здание. Когда
старые ходики с гирьками натужно отбивали время, мог-
ло показаться, будто под гнетом памяти о пустоте стонет
Одна любовная история
493
весь дом. Дважды в день мать Лидувины с трудом воло-
чила к ободранному креслу свое жалкое тело, полумерт-
вое и дрожащее, встречая порою в темных коридорах
хмурое лицо другой своей дочери. Сестры почти не гово-
рили между собой. С матерью Лидувина тоже говорила
немного, но по старой привычке часто подходила при-
ласкаться. Бедная мать была похожа на несчастного ра-
неного зверька, что живет в полусне, в туманном мороке
недуга.
Нечетко, расплывчато, лишь как ускользающее сно-
видение могла бедняжка Лидувина припомнить наяву
брата —- ту живую куклу со смеющимися голубыми глаза-
ми и венцом белокурых кудрей. Тогда сама она звалась
Ина, как окрестил ее маленький братик, потом Лиду-
вина и наконец Лиду, больше из экономии времени
и сил — а ведь оба были еще детьми! — чем из особой
нежности. Детство поблекло, затертое унылой чередой
одинаковых серых дней. Любовь к Рикардо явилась
единственным светом — да и тот был свет умирающий,
закатный, с самой первой минуты, как блеснул ей в гла-
за. Сначала, когда Рикардо признался ей и она приняла
его ухаживания, Лидувина верила, что под тепловатой
нежностью кроется еще не родившийся огонь, а в сумер-
ках чувства таятся лучи рассвета, зари, предвещающей
солнце; но очень скоро девушка убедилась, что тут—-
лишь гаснущий уголек и закат, приводящий ночь. Да,
она верно догадывалась и глубоко ощущала: прочная,
крепкая любовь разгорается, как заря в степи, мало-по-
малу, но эта их любовь с самого рождения страдала
смертельным недугом. Эту свою любовь Лидувина рав-
няла с голубоглазым, белокурым братиком.
Но как она приняла ухаживания Рикардо? Ах, ей жи-
лось так печально, так одиноко! Сперва она встречала
Рикардо в монастыре урсулинок на ранней мессе. Каж-
дое утро, выходя из храма, они взглядывали друг на
друга. Иногда он подносил ей святую воду из чаши,
а однажды принес четки, забытые ею на скамеечке для
коленопреклонений. И наконец пришло утро, когда после
мессы, предлагая, как обычно, святой воды для крестно-
го знамения, молодой человек вручил ей письмо. Рука
494
Святой Мануэль Добрый, мученик
его дрожала, когда он протягивал послание, а щеки пы-
лали, как маков цвет.
На другой день Лидувина не пошла, как обычно,
к мессе: ей нужно было обдумать ответ. Она завела себе
жениха, как сказали бы немногочисленные, редко наве-
щающие ее подружки. Да еще какого жениха! Нравился
ли он ей? Он был, без сомнения, набожен, возможно,
для жениха даже слишком; недурен собой, примерного
поведения, из хорошей семьи. И кроме того, теперь бу-
дет чем развлечься, на что употребить нескончаемые
дни. Так, ей не надо будет столь часто видеть хмурое
лицо сестры, так, она меньше будет страдать от молча-
ния матери — бедного раненого зверька. А любовь? Ах,
любовь придет, она всегда является по первому зову,
когда любят самое Любовь и нуждаются в ней. Но тяну-
лись дни, недели, даже месяцы — а Лидувина не чувство-
вала у себя в груди толчков, предвещающих ее приход.
Почему же тогда она не оставила своего жениха? Из на-
дежды: уповая с отрешенным и сладким отчаянием, что
в один прекрасный день Бог всех скорбящих смилости-
вится и явит чудо — и между ней и Рикардо родится лю-
бовь. Но любовь не приходила. Или она витала меж
ними без их ведома?
«Любим мы друг друга? Или не любим? Что такое
вообще — любить?» Так размышляла Лидувина рядом
с молчащей матерью и хмурящейся сестрой. И продол-
жала надеяться.
Бедняжка очень скоро поняла и почувствовала, что
наскучила Рикардо, что лишь привычка, лишь монас-
тырские стены, кипарис, воробьи, закаты, а вовсе не она
сама влекут его в эти места. Но так же, как и в ее жени-
хе, в Лидувине проявилось с большей силой не разоча-
рование, а чувство чести и гордость постоянства. Нет,
она никогда не порвет первая, пусть даже ей суждено
умереть от горя: пусть порывает он. Верность, скорее,
даже преданность Лидувина исповедовала как религию.
И она — не единственная женщина, принесшая себя
в жертву постоянству. Разве ее подружка Росарио не
вышла замуж за первого, кому дала слово,— просто что-
бы не походить на тех, кто меняет женихов, как перчат-
Одна любовная история
495
ки? Это мужчины непостоянны, мужчины неверны; это
мужчины не считают долгом чести неуклонно держаться
слова, данного в минуту нежности, пусть даже нежность
и умерла. В глубине души Лидувина презирала мужчин.
Она презирала мужчин — и ждала мужчину, мужчину
своей мечты, мужа, чья сила исполнена сладости, кото-
рый увлечет за собой, как увлекает, охватывая целиком,
мощный прилив океана.
Она очень хорошо поняла Рикардо, когда тот путано,
обиняками стал намекать на бегство,—-и тем не менее
сделала вид, что не понимает. Лидувина не только поня-
ла саму мысль, но и осознала все, что за нею крылось.
Она прочла в душе у своего жениха. И сказала себе:
«Пусть наберется отваги, пусть наконец станет муж-
чиной; пусть ясно и определенно предложит бежать —
и я соглашусь; да, соглашусь, и он сам попадется в сети,
которые столь усердно расставляет мне; вот тогда-то мы
и погладим, в ком из нас больше мужества. Он отступит-
ся, видя, что сам себя сковал той цепью, которой хотел
сковать меня, чтобы меня покинуть; он придумает тыся-
чу отговорок. И тогда я, бедная девушка, младшая в се-
мье, я, несчастная Лидувина, преподам ему урок бес-
страшия и смелости в любви. И он не согласится, нет!
Трус! Обманщик! Но... а вдруг согласится? Вдруг согла-
сится?..» Доходя до этой точки в своих размышлениях,
Лидувина вся вздрагивала, как обычно вздрагивала, ког-
да ей случалось проходить по старинной зале, где в тем-
ных углах цвела плесень материнского дома.
«Если он согласится,— следовала Лидувина своим
мыслям,— тогда-то и начнется моя жизнь, рассеется ту-
ман, исчезнут пропитанные сыростью тени, и я не услы-
шу больше, как хрипят старые ходики, как молчит мать,
не увижу больше хмурого лица сестры. Если он согла-
сится, если мы убежим, если всем этим дуракам откроет-
ся вдруг, какова Лидувина, девочка из переулка Урсули-
нок,—тогда воскреснет наша любовь, что умирающей
слетела к нам. Если он согласится, мы полюбим друг
друга, соединенные общим дерзновением,— нет: мы
ясно увидим тогда, что уже и сейчас друг друга любим.
Да, да — несмотря ни на что, я люблю его. Это сделалось
496
Святой Мануэль Добрый, мученик
обыкновением моей жизни, частью существования.
Я жива лишь благодаря тому, что он приходит ко мне».
Так и получилось, что мысли обоих совпали. Ибо их
внушала обоим одна и та же любовь.
III
И вышло так, как они оба думали. Однажды вечером,
на закате солнца, Рикардо оторвал руки от решетки,
прислонился к ней и проронил следующие слова:
— Послушай, йена, это тянется очень долго, и я не
знаю, когда закончу учебу,— она мне с каждым разом
все противнее и противнее. Отец мой и слышать не хо-
чет о том, чтобы это завершилось так, как должно, пока
я не стану лиценциатом, и, откровенно говоря...— он по-
молчал,— положение сделалось невыносимым, впустую
тратится, исчезает чувство...
— У тебя,— вставила девушка.
— Нет, у обоих, Лиду, у обоих. И я не вижу иного
выхода, как только...
— Расстаться...
— Это — нет, йена, нет, никогда! Как тебе могло
прийти такое в голову? Или ты...
— Нет, нет, Рикардо, я — нет; просто я читала у тебя
в мыслях...
— Так ты неверно, совсем неверно прочла... Значит,
если ты...
— Я, Рикардо, я? Я пойду с тобой, куда ты захочешь
и когда захочешь!
— Ты знаешь, нена, что говоришь?
— Да, я знаю, что говорю, потому что долго думала,
прежде чем сказать тебе это!
— Это правда, да?
— Да, это правда!
— А если бы я предложил тебе?..
— Предлагай все, что захочешь!
— Какая решимость, Лидувина!
— Дело в том, что ты не знаешь меня, хотя мы
столько часов провели вместе...
Одна любовная история
497
— Может быть...
— Нет, ты меня не знаешь. Так говори же скорей,
выкладывай — что за важную вещь хочешь ты мне сооб-
щить? На что намекаешь? Что собираешься предложить
после такого вступления?
— Бежать из дому!
— Я убежала бы!
— Подумай, что ты говоришь, Лидувина!
— Нет, это тебе, по-видимому, нужно подумать!
— Бежать, Лидувина,— скрыться!
— Да, Рикардо, я понимаю тебя: каждый из нас уйдет
из родного дома, и мы отправимся неизвестно куда,
вдвоем, чтобы... чтобы дать толчок нашей любви.
— И ты?..
— Я, Рикардо, готова — по первому твоему слову.
Наступило молчание. Солнце укладывалось на свое
багряное ложе, кипарис, совсем почерневший, высился
неким предостережением; колокола собора только что
отзвонили Благовест. Лидувина перекрестилась, как все-
гда в этот час, и губы ее затрепетали. Она схватилась за
прутья решетки и крепко сжала их — касаясь железа,
грудь ес тяжело вздымалась. Рикардо, опустив глаза,
шептал неслышно: «Иди по всему миру и проповедуй
Благую Весть».
Было мучительно трудно вновь начать разговор. Ри-
кардо, казалось, забыл, на чем остановился, и Лидувина
тоже нс помнила. Некий рок тяготел над ними. Расста-
лись они печально.
Проходили дни, а Рикардо ни словом не обмолвился
больше о бегстве, пока однажды вечером Лидувина, по-
молчав, не сказала:
— Ну ладно, Рикардо, а как насчет того?
— Насчет чего, Лидувина?
— Насчет того. Ты что, забыл?
— Объяснись как следует...
— Нет, Рикардо, это ты подумай как следует
и вспомни...
— Нена, я не понимаю, о чем ты.
— Прекрасно понимаешь.
— Ну так о чем? Договаривай!
17 М. де Унамуно
498
Святой Мануэль Добрый, мученик
— Ладно. О том, чтобы нам бежать!
— A-а! Но... неужели ты приняла это всерьез?
— Значит, ты, Рикардо, шутишь нашей любовью?
— Любовь — это одно...
— О да! А малодушие, а страх перед тем, что ска-
жут,— другое. Ну, наконец-то, милый мой!
— О, если так!..
— Если так — что?
— Когда тебе будет угодно!
•— Мне? Прямо сейчас! Меня давно уже гнетет мой
дом.
— Ах, так вот ты ради чего?
— Нет, ради тебя, Рикардо, только ради тебя.
И она прибавила после короткого размышления:
— Ради себя тоже... Ради нашей любви! Так больше
не может продолжаться.
Они обменялись взглядом, полным глубинного пони-
мания. И в этот же день сговорились о бегстве.
И этот сговор, эти приготовления к шагу, овеянному
романтикой, шагу, по мнению молвы, греховному, ожив-
ляли вечернюю беседу, придавали, казалось, их любви
новое дыхание и полет. И позволяли, кроме того, прези-
рать других влюбленных, жалких, робких, погрязших
в рутине чувства, не ведающих о таинственной, освежа-
ющей силе бегства, бегства по взаимному согласию.
Рикардо чувствовал себя побежденным, даже унижен-
ным. Эта женщина оказалась сильнее его. Сила вызыва-
ла восхищение, но — за счет нежности. Так, во всяком
случае, чудилось ему.
Наконец однажды утром Лидувина сказала домаш-
ним, что хочет навестить подругу, и вышла из дому
в сопровождении служанки, неся в руках маленький
узелок с бельем. Через несколько шагов они поравня-
лись с каретой, стоявшей у обочины, и прошли мимо.
Но тут Лидувина вдруг повернулась к служанке и сказа-
ла: «Подожди минутку: я забыла кое-что дома, я быст-
ро». Она пошла назад, села в карету, и лошади пустились
вскачь. Когда служанка, устав ждать, отправилась домой
за своей сеньоритой, выяснилось, что та не возвра-
щалась.
Одна любовная история
499
Карета на полной скорости укатила в соседнее селе-
ние, на железнодорожную станцию. По пути Рикардо
и Лидувина молча держались за руки и глядели в поля.
Потом они сели в поезд, и поезд тронулся.
IV
Железная дорога проходила берегом реки, которая,
изогнувшись серпом, несла к морю свои почти всегда
желтоватые воды. По обе стороны поднимались вино-
градники, миндальные, оливковые и сосновые рощи
и время от времени — апельсиновые и лимонные сады.
Изрезанные террасами склоны, меж которых прихотливо
струилась река, ласточкиным хвостом расходились к го-
ризонту. То тут, то там у плотин, возведенных на реке,
виднелись крохотные, жалкие мельницы самого прими-
тивного образца: грубый жернов, накрытый шалашом из
ветвей. Большие баржи, груженные бочками, спускались
вниз по реке под парусом или поднимались, подталкива-
емые длинными баграми,— с ними управлялся человек,
стоящий на возвышении, очень похожем на кафедру.
Рикардо и Лидувина, съежившись в углу вагона, рас-
сеянно глядели на виллы, рассыпанные по берегам реки,
окруженные зеленью, и вслушивались в беседу на почти
незнакомом языке, едва улавливая смысл того или друго-
го слова. На какой-то станции продавали апельсины,
и Лидувине тут же захотелось их. Надо было освежить
пересохшие губы, занять чем-нибудь руки и рот. Рикар-
до очистил апельсин и подал ей, Лидувина разломила
апельсин пополам и протянула половину Рикардо. По-
том откусила полдольки, оглянулась на попутчиков
и, увидев, что те увлечены беседой, отдала своему жени-
ху остальное.
На следующей станции они пообедали — обед полу-
чился печальным. Лидувина, обычно не пившая ничего,
кроме воды, отважилась на бокал вина. И спросила вто-
рую чашечку кофе. Рикардо тщетно пытался казаться
спокойным и сдержанным. Ах, если бы они могли вер-
нуться, уничтожить плоды своих трудов! Но где там:
500
Святой Мануэль Добрый, мученик
поезд, воплощение судьбы, мчал их вперед по рельсам.
На какой бы станции они ни сошли, им все равно при-
шлось бы ждать следующего дня, чтобы пуститься в об-
ратный путь.
— Слава Богу! — воскликнула Лидувина, когда поезд
прибыл к назначенному месту.
Они пошли в гостиницу, спросили комнату и затво-
рились в ее печальных стенах.
На следующее утро встали гораздо раньше, чем дума-
ли накануне. Обоих томила чудовищная, роковая тоска;
глаза застилала тень невыразимого разочарования. Поце-
луи были зовом, обращенным в пустоту. Обоим дума-
лось, что они пожертвовали любовью ради иного чув-
ства, менее чистого. Рикардо бесконечно твердил свое:
«Иди и проповедуй Благую Весть», перед Лидувиной
вставали то молчащая мать, то хмурое лицо сестры,
а чаще всего — кипарис за монастырской оградой. Ей
недоставало сумеречной печали, которая доныне окру-
жала ее. Так, значит, это, вот это и есть любовь?
Глубокое, тупое оцепенение охватило обоих —- оно-то
и мешало действовать. Верившие, что, приняв романтич-
ное, героическое решение, они окажутся вдруг на сол-
нечной вершине, полной света и воздуха, оба очутились
у подножия крутого, поросшего кустарником склона.
И вел он даже не на Голгофу — отсюда брал начало путь,
пропитанный горечью. Теперь, да, теперь, не кончалась,
а едва начиналась усеянная репейником и колючей еже-
викой тропа их страстей. Эта ночь увенчала исполнен-
ные тихой меланхолии вечера у решетки сада, явилась
началом жизни. И ночь эта их томила, так томит начало
подъема на гору, вершина которой теряется в облаках.
А еще они ощущали стыд, сами не зная почему. Завт-
рак прошел в смятении. Лидувина едва притронулась
к еде. Перед тем как начать одеваться, она велела Рикар-
до выйти из комнаты. Умываясь, намылила лицо и терла
неистово, чуть не до крови.
— Ну как, все? — крикнул Рикардо из-за двери.
— Нет, подожди еще чуточку.
Она встала на колени перед кроватью и с минуту мо-
лилась, как не молилась никогда, но без слов. Она отда-
Одна любовная история
501
ла себя в руки Провидения. Потом открыла дверь своему
жениху. Жениху? Как же ей следует теперь его называть?
Они вышли, взявшись под руку, и побрели по улицам
наугад.
Сердце Лидувины трепетало под правой рукою Ри-
кардо, а он нервно приглаживал стрелки усов. Молодые
люди на всех смотрели с опаской, боясь увидеть кого-
нибудь из знакомых. Они шли, беспрестанно вздрагивая
от страха, но готовы были терпеть все, что угодно, лишь
бы не возвращаться в гостиницу. Нет, только не это! Хо-
лодная комната с ветхой мебелью, с растрескавшейся
штукатуркой, комната, где ночевало столько сменивших
друг друга незнакомцев, сделалась им отвратительна.
Единственным утешением были баюкающие, обволаки-
вающие звуки почти чужеземного языка. Какая-нибудь
местная женщина с цыганскими глазами, что шествовала
мимо томной походкой, шаркая шлепанцами или же бо-
сиком, порой взглядывала на них с дремотным любопыт-
ством. А иной раз полная пузатых кувшинов повозка
с рыжими волами под большим ярмом из пробкового
дуба напоминала те, что скапливались у дверей собора
в их городке.
Им хотелось в последний раз облегчить свое сердце —
но где это сделаешь в чужом городе? Что в незнакомом
месте может заменить родной дом? Когда они проходили
мимо церкви, Рикардо ощутил под своей рукой, как
вздымается грудь Лидувины. Они вошли. Кончиками
среднего и указательного пальцев Лидувина коснулась
святой воды и протянула руку Рикардо, глядя помутнев-
шим взглядом в его мутные глаза. Остановились недале-
ко от двери; Рикардо сел у стены, в темноте, а Лидувина
встала рядом на колени, положив локти на скамью
и оперев подбородок на сложенные ладони. В храме ни-
кого не было, кроме какой-то бедной женщины, почти
старухи, покрытой платком, которая на коленях прохо-
дила весь Крестный путь. Попеременно выставляя коле-
ни из-под огромного живота, что колыхался при каждом
движении, она, с четками в руках, двигалась по церкви,
от алтаря к алтарю. На главном пирамидою поднимались
лучи Всевышнего. Тишина была под стать сумраку.
502
Святой Мануэль Добрый, мученик
Вдруг Рикардо услышал сдавленные рыдания: Лиду-
вина плакала... Он тоже перестал сдерживать слезы, опу-
стился на колени рядом с невестой, и оба, взявшись за
руки, вместе оплакали гибель своих иллюзий.
Когда они вышли на улицу, все вокруг показалось
им каким-то умиротворенным, хотя и исполнившимся
печали.
— То, что мы сделали, Лидувина...— начал Рикардо,
собравшись с духом.
Она продолжила:
— Да, Рикардо, мы совершили ошибку.
— Дело в том, что ее уже нельзя исправить.
— Напротив, милый! Как раз сейчас ее можно испра-
вить — сейчас, когда все стало ясно.
— Ты права.
— Плохо, что...
— Что, моя йена?
— Что мы не сможем вернуться в городок. С каким
лицом явлюсь я к матери и сестре? И как посмеем мы
показаться на люди?
— Но ведь ты, Лидувина, ты из нас двоих больше
всего презирала то, что люди скажут...
— То, что скажут,— да; и это не так ужасно, это не
очень волнует меня...
— Так что же тогда?
— Да ведь будут смеяться, Рикардо!
— Ах, правда!
Придя в гостиницу, они вновь поплакали вместе. Ри-
кардо притворился, будто ему нужно выйти по делу,
поменять деньги; но на самом деле он ушел, чтобы пре-
доставить Лидувине возможность написать домой и вос-
пользоваться таковой возможностью самому.
На другой день они пустились в обратный путь. Лиду-
вина сойдет в селеньице, где живет ее тетя, сестра отца,
ибо ни за что на свете она не вынесла бы снова молча-
ния матери и хмурого лица сестры; Рикардо же доедет до
станции, ближайшей к их городу, и ночью глухими про-
улками проберется к отчему дому.
Обратный путь был исполнен печали. Те же вино-
градники, те же сосновые и оливковые рощи, те же
Одна любовная история
503
мельницы и баржи. Когда молодые люди подъехали
к границе провинции, обоим показалось, будто родные
горы раскрывают им материнские объятия. Да, они были
блудные дети, но... в чем же состоял их блуд? В вагоне
они старались никому не попадаться на глаза, опасаясь,
что войдет кто-нибудь из знакомых и узнает их. Обоих
мучил стыд и, что еще хуже, сознание смехотворности
своего положения, потому что оно и было смехотворным
до крайности: глупая, ребяческая выходка, которой ни
тот, ни другая простить себе не могли.
Когда они приехали в селеньице, где жила тетка Ли-
дувины, та уже ждала на платформе. Лидувина судорож-
но сжала руку Рикардо.
— Любимый, я напишу тебе,— шепнула она и вышла.
Он еще сильнее скорчился на своем сиденье, боясь
попасться кому-нибудь на глаза.
— Вот это да, милая, вот это да: никак не могу пове-
рить! — сказала Лидувине тетка и как можно скорее за-
крыла за ней дверцы кареты, которая тут же отъехала.
И, оставшись наедине с племянницей, ограничилась
следующей речью:
— Честно говоря, не думала, что ты такая сумасброд-
ка! Был бы жив твой отец, мой брат, уж конечно, этого
бы не случилось. Но там... с теми... Ну да ладно, девоч-
ка, ладно!
Лидувина молча глядела в небо.
Рикардо не сводил с кареты глаз, пока та не исчезла
за крутым склоном холма, над которым высилась коло-
кольня местной церквушки.
Он доехал до ближайшей к городу станции и в сумер-
ках пешком направился к дому. В чистом, безоблачном
небе солнце садилось за башню собора. Колокола про-
звонили к молитве; Рикардо обнажил голову и прочел
«Отче наш», три раза повторив: «Не введи нас во иску-
шение». Затем, закончив на «Твое есть Царство и сила
вовеки, аминь», добавил: «Идите по всему миру и пропо-
ведуйте Благую Весть».
— Дубина! — только и сказал ему отец, когда уже но-
чью увидел, как сын украдкой входит в дом.
504
Святой Мануэль Добрый, мученик
V
Дни шли, а Рикардо с Лидувиной ждали последствий
своего приключения. И прошли месяцы. Вначале моло-
дые люди обменялись несколькими письмами, полными
напускной нежности, упреков, жалоб. Письма Лидувины
были более здравыми и рассудительными.
«Нет нужды объяснять мне, мой Рикардо, что проис-
ходит с тобой, ибо я уже догадалась. Меня не обманут
красивые фразы. В сущности, ты меня больше не лю-
бишь,—думаю, и не любил никогда, во всяком случае
так, как я любила тебя и люблю до сих пор,— и теперь
ищешь способа освободиться от обязательств, которые
накладывает на тебя скорее честь, чем нежные чувства.
Но, знаешь, давай оставим вопрос о чести, ибо, хоть ты
и не поверишь мне, в этом отношении я спокойна. Если
ты не любишь меня так, как я тебя люблю — всею ду-
шою и всей плотью,—то тебе не надобно на мне же-
ниться, пусть даже и произошло между нами то, что мы
оба знаем. Я не желаю подобных жертв. Следуй своему
призванию, а я уж решу, что делать мне. Но с этого са-
мого дня приношу клятву, что буду принадлежать либо
тебе, либо никому. Даже если бы и нашелся кто-нибудь
настолько великодушный или же глупый, чтобы посва-
таться ко мне после случившегося, после нашей ребяче-
ской выходки, я отвергну его, и будь что будет. Подумай
хорошенько и решай, что тебе следует делать».
Тем временем душа Рикардо ярилась, как озеро
в бурю. Он не мог спать, не мог отдыхать - не мог жить.
Он вернулся к сочинениям мистиков и аскетов, к изуче-
нию католической апологетики. Он стал вдвое набожнее,
чем раньше; впадал в суеверие. Иногда ему даже вообра-
жалось, что если в ту минуту, когда колокол прозвонит
шестой, и последний, раз, он подойдет к перекрестку, то
упадет мертвым на месте.
Он напряженно думал о своем предопределении. Это
длительное ухаживание, этот затянувшийся роман, этот
смехотворный побег были кознями дьявола, что пытался
препятствовать исполнению судьбы, которую сам Гос-
подь начертал ему в Евангелии, открытом наугад. Но —
Одна любовная история
505
а Лидувина? Разве их судьбы теперь не связаны? Разве
жизни их не скованы воедино неразрывной цепью?
И разве не сказано: «Да не порушит человек то, что
соединил Бог?» Но... разве многие другие души не со-
единены ab aeterno* с его душою,—души, чье вечное
спасение зависит от того, пойдет ли он по всему миру
проповедовать Благую Весть? Но не может ли он пропо-
ведовать, не расставаясь с Лидувиной? Неужто Божий
глас повелевал ему отказаться от намерения исправить
то, что по закону чести должно быть исправлено? С дру-
гой стороны — брак без нежности... Хотя, говорят, она
придет позже: общение, совместная жизнь, потребность
друг в друге, стремление любить... Но нет, нет! Опыта
тех двух дней в почти чужеземном городе более чем до-
вольно. И перед глазами Рикардо возникла несчастная
старуха с огромным дрожащим животом, которая на ко-
ленях обходила весь Крестный путь. Но разве ее, Лиду-
вины, судьба не останется связанной с его судьбой, что
бы он там ни решил? Может, этим побегом, что устроил
дьявол, Бог воспользовался, чтобы показать им обоим,
каждому, их истинные пути?
Но более всего было невыносимо для Рикардо отно-
шение отца к этому злополучному приключению.
— Дубина! Ну, ты и дубина! — твердил отец — Ты вы-
ставил меня на посмешище — да, на посмешище. И себя
самого тоже. Почему бы вам было не сказать мне, что вы
задумали? Теперь все будут считать, что я — тиран, что
я противился любви собственного сына... Дубина, какая
дубина! Лидувине не разрешала мать? Чтб вам стоило
поместить ее в клинику? Вы меня выставили на посме-
шище — и себя тоже.
И в самом деле, Рикардо настолько остро чувствовал,
в какое смехотворное положение его поставил побег, что
в конце концов уехал из родного города в другой, дале-
кий, где жил его дядя с семьей. И в том городе, окру-
женном стенами, где душе надобно было расти, чтобы
дотянуться до неба, он все более и более погружался
* На вечные времена (лат.).
506
Святой Мануэль Добрый, мученик
в свой мистицизм. Долгие часы проводил он в каменном
лесу апсиды собора, исполненной тайны.
И там в мечтах своих он уже видел себя апостолом,
пророком нового времени, полным веры и доблести,
новым Павлом, новым Августином, новым Бернардом,
новым Винцентом; он уже увлекал за собою людские
толпы, жаждущие священного трепета и утешения; тол-
пы мужчин и женщин — и между прочими Лидувину.
В мечтах он различал уже образ свой на алтаре, читал
мысленным взором ту благочестивую легенду, в каковую
претворит его жизнь какой-нибудь боговдохновенный
муж, и провидел роль, уготовленную там его Лидувине.
Их переписка продолжалась, но теперь письма Рикар-
до больше походили на проповеди, чем на объяснения
в любви или раскаяние в содеянном.
«Послушай, мой Рикардо, перестань проповедовать
мне,— отвечала Лидувина,— я не так глупа, и мне не
нужно стольких и столь мудреных слов, чтобы понять,
куда ты клонишь. В сотый раз повторяю тебе: я не хочу
мешать исполнению того, что ты полагаешь судьбой. Со
своей стороны, я знаю уже, что мне делать в каждом
случае, и могу лишь повторить тебе еще раз: я буду при-
надлежать тебе или никому на этом свете».
Душа Рикардо разрывалась, когда он писал Лидувине
прощальное письмо; но, полагая, что укрепляется духом
и одерживает победу над самим собою, однажды утром,
приняв святое причастие, он письмо все же написал.
А после имел достаточно низости и малодушия, чтобы,
получив ответ, сжечь его нераспечатанным. При виде
пепла сердце у Рикардо бешено заколотилось. Хотелось
воссоздать сожженное письмо, прочесть жалобы супру-
ги — да, супруги, ибо таково было подлинное ей имя,—
супруги, принесенной в жертву. Но дело сделано, и ко-
рабли сожжены. Это, благодаря Господу, уже непоправи-
мо. И так лучше, гораздо лучше для обоих. Даже если
они не будут встречаться, даже если не взглянут никогда
больше друг на друга, и не скажут друг с другом ни сло-
ва, и не обменяются ни единым письмом, даже если не
узнают друг о друге ничего больше,— их духовный союз
Одна любовная история
507
останется нерушим. Она будет Беатриче его апостоль-
ского служения.
Рикардо упал на колени и, один, у себя в комнате,
омочил слезами Евангелие, предвестившее ему судьбу.
VI
Образ жизни, избранный послушником братом Ри-
кардо, в конце концов ужаснул монастырского настав-
ника: таким он казался чрезмерным. С нездоровым рве-
нием предавался юноша молитве, покаянию, уединен-
ным размышлениям, а более всего — ученым занятиям.
Нет, это не выглядело естественным и напоминало ско-
рее плод отчаяния, внушенного дьяволом, чем тихую
веру в милосердие Господне и во славу Сына его, Бого-
человека. Можно было подумать, что Рикардо мучитель-
но тщится внушить себе призвание, которого не чувству-
ет, или вырвать что-либо из рук Всевышнего. «Ищите
и обрящете»,— сказано в Писании; но в неистовствах
брата Рикардо не было и следа евангельской кротости.
Каялся он затем, чтобы искупить мирскую любовь.
Говорили, что брак, в который вступают путем греха,
не может оказаться обилен духовными благами. Он мо-
лился о Лидувине и о ее судьбе, которую считал нераз-
рывно связанной со своею собственной. Без того Прови-
дением внушенного бегства они, возможно, поженились
бы и сошли тем самым с истинного пути, указанного
им Господом.
Молитвы его полнились беспокойством и смятением.
Он просил у Бога успокоения, просил призвания, просил
также и веры.
Он читал Фому Кемпийского, Отцов Церкви, мисти-
ков, апологетов, а более всего — «Исповедь» Блаженного
Августина. Он мнил себя вторым Августином, поскольку
прошел, как и Африканец, через опыт плотской страсти
и земной, человеческой любви.
Его собратья, другие послушники, смотрели на него
с некоторым подозрением и, конечно, с завистью, с той
унылой завистью, что тайной язвой разъедает монастыри.
508
Святой Мануэль Добрый, мученик
Им казалось, что брат Рикардо хочет выделиться и в глу-
бине души презирает их всех. Насчет последнего они не
заблуждались. Лишь совершая насилие над собою, мог
Рикардо выносить наивное простодушие и самодоволь-
ную неотесанность собратьев по послушанию, невеже-
ство и грубость многих из них. И он избегал лучших, са-
мых чистосердечных и простых, находя их глупыми.
Хитрые и лукавые занимали его больше. Ему больно
было видеть, что большинство послушников не знали
хорошенько, для чего вообще поступили в монастырь:
одних еще детьми поместили туда родители, чтобы сбыть
их с рук и не заботиться больше об их профессии и со-
стоянии; другие начинали служками или церковными
привратниками; третьих завлекли полные мрачной по-
эзии видения, присущие первому, смутному отроче-
ству,— и почти никто из них не знал мира, о котором
говорилось как о чем-то далеком и полном тайны.
Рикардо невольно улыбался, сострадая их святой просто-
те, когда слышал, как они рассуждают о кознях плоти,
о грехе, о вожделении. Они считали инфернальным то,
что он, брат Рикардо, полагал просто глупым, думая, что
изучил это досконально. Они не испытали, насколько
пуста мирская любовь.
Коль скоро среди послушников ходила смутная молва
о том приключении, что привело брата Рикардо в мона-
стырь, то ему все время намекали на это, а когда он,
с самой высокомерной своей улыбкой, давал понять, что
не следует преувеличивать мирскую власть дьявола
и плоти, ему отвечали:
— Конечно, вам видней: у вас больше опыта в обра-
щении с ними, нежели у нас...
И это льстило его тщеславию. Однако более прямые
намеки на его роман с Лидувиной и на побег раздражали
Рикардо. Он тогда думал, что ни высокие стены монас-
тыря, ни простодушие братьев так и не смогли до конца
изгладить ту смехотворность его положения, какую он
так остро чувствовал в родном городке.
Монастырского наставника совершенно не убеждало
рвение брата Рикардо. В разговоре с отцом приором он
сказал однажды:
Одна любовная история
509
— Поверьте, отец мой, я так и не разобрался до кон-
ца в этом брате Рикардо. Он пришел к нам уже слишком
сложившимся и со следами дурных влияний. Он всегда
что-то скрывает — он не из тех, кто предается безогляд-
но. Пытается выделиться, мнит себя выше других и пре-
зирает своих сотоварищей. Ему больше докучает добро-
детельная простота, чем лукавый ум. Он даже признался
мне на исповеди, что считает, будто глупцы хуже злоде-
ев. Его восхищают святые, самые выдающиеся, самой
строгой жизни, но не думаю, чтобы он стремился им
подражать. Тут скорее литература. Жизнь нашего брата
Блаженного Генриха Сузо приводит его в восторг, одна-
ко боюсь, что она послужит ему лишь поводом для
упражнений в красноречии.
— Жизнь Сузо — упражнения в красноречии! — вос-
кликнул отец приор, который в своем ордене слыл вели-
ким оратором.
— Да, наш брат Рикардо ощущает себя витией, и его
призвание — не более чем призвание к витийству. К ви-
тийству церковному, которое он полагает наиболее соот-
ветствующим складу своего таланта. Он мечтает вернуть
времена Савонаролы, Монсабре, Лакордера... И — кто
знает? — может, о большем. Это откровение, которое он,
по его словам, имел, это «Идите и проповедуйте Благую
Весть» влечет его не ради Благой Вести и даже не ради
Евангелия, а ради самой проповеди...
— Отец Педро! Отец Педро! — воскликнул отец при-
ор укоризненно.
— Ах, отец Луис! Знаете, я ведь в своем деле не нови-
чок... Многие послушники прошли через мои руки...
И меня всегда увлекали, может даже чрезмерно, такие
вот психологические изыскания...
— Гм! Гм! Да ведь это отдает неким...
— Да, понимаю, отец приор; но, поверьте, я знаю
кое-что о призвании. А призвание этого юноши — дай-
то Бог, чтобы я не ошибался,— не к монашеству,
а к проповедничеству. А может, к чему-то большему...
— Как, как? Отец наставник, о чем это вы? Что вы
хотите этим сказать?
— Призвание... ну... к епископату!
510
Святой Мануэль Добрый, мученик
— Вы так полагаете?
— Еще бы! В глубине души этот юноша до крайности
самолюбив. Может быть, он содеял то... ну, с несчастной
девушкой, которую обманул,-может быть, причиной
тому был эгоизм. А испытав разочарование или что бы
там ни было, он явился сюда, к нам, отчасти из роман-
тизма, а отчасти — желая пококетничать...
— Пококетничать монашеской рясой! — воскликнул
отец приор и расхохотался самым искренним образом,
показывая красивые зубы.— Кокетничать рясой! Боже
всемогущий! Ну вы и придумаете, отец Педро!
— Да, пококетничать положением монаха, сказал я,
и не беру своих слов назад. Мы с вами, отец Луис, не
кокетничаем, но в нынешние времена и для таких натур,
как наш послушник брат Рикардо, монашество — некий
вызов миру, некая романтическая исключительность.
И потом, честолюбие...
— Честолюбие!
— Да, честолюбие! Есть положения, есть почести
и слава, которых отсюда, из монастыря, можно достичь
с большей вероятностью, чем откуда бы то ни было.
И я полагаю, что этот юноша метит очень высоко...
Оставим это. Он не первый, кого призвание к лицедей-
ству, наложившееся на определенные разочарования
и на глубокую набожность — я не отрицаю этого, да и
как бы я мог это отрицать? — привели в монастырь.
Вспомните, отец мой, брата Родриго, кармелита, кото-
рый блистал как актер в аристократических домашних
театрах, но, вместо того чтобы поступить на сцену, ушел
в монастырь...
— Да и сейчас, уже вне монастыря, он проповедует
новую веру, с повадками...
— Комедианта, всегда комедианта! И в этом нашем
брате Рикардо тоже сидит комедиант. Только он надеет-
ся исполнить заглавную роль, увенчавшись митрой,
или —кто знает? — может, мечты его простираются
дальше...
— Что, что? Договаривайте, отец мой, договаривайте.
— Нет, нет, ничего! Мне кажется, это бы означало
уже злословить.
Одна любовная история
511
— Мне уже давно так кажется.
— Но в конце-то концов, отец приор, я считаю сво-
им долгом предоставить вам эти сведения. Юноша счи-
тает, что ряса ему очень идет. Я подозреваю даже, что он
находит себя красивым и хотел бы блистать на кафедре
в белом облачении.
— Какой же вы коварный, отец Педро!..
— Стреляный воробей, отец приор, стреляный воро-
бей...
«Которому уже не сделаться епископом»,— подумал
про себя отец приор, сам уже давно распрощавшийся
с подобными надеждами.
VII
Ах, если бы этот разговор между отцом приором и от-
цом-наставником слышала несчастная Лидувина!
Но Лидувина, которая уже и не ждала своего Рикардо,
когда тот принял постриг,— и она тоже, с сухими глаза-
ми и опустошенным сердцем, похоронила себя в монас-
тире. Сначала Лидувина хотела вступить в орден, зани-
мающийся обучением девочек, чтобы исподволь внушать
воспитанницам то отвращение и презрение к мужчи-
нам — эгоистам и подлецам,— какое сама испытывала.
Но разве не рискует она тем, что выдаст себя, выкажет
истинные свои чувства? Разве месть не усугубит страда-
ний, не подольет масла в огонь? Нет, лучше поступить
в орден, ведущий молчаливую, созерцательную, отшель-
ническую жизнь, полную покаяния и молитвы,— в мона-
стырь, о двери которого разбиваются отголоски внешне-
го мира. Там она при жизни похоронит себя, ожидая
смерти, Божьего суда и любви, которая насыщает.
Она уехала в глухой, далекий городок Тольвиедра,
приютившийся в складке скалистого хребта, и заточила
себя в четырех стенах старого монастыря, ранее принад-
лежавшего бенедиктинкам.
В саду рос кипарис — родной брат кипариса из мона-
стыря урсулинок в ее родном городке, кипариса ее юно-
сти. И, сидя у подножия темного дерева, она созерцала
512
Святой Мануэль Добрый, мученик
огненно-алые облака заката, приводящие на память
иные вечера. Лидувина находила странную отраду в этом
печальном саду, как и она молчаливом, занятом в основ-
ном под овощные грядки, с немногочисленными, полу-
увядшими цветами, которые поливала она одна, в этом
печальном саду, заточенном среди высоких стен, в этом
клочке природы, отъединенном от мира. Из всего, что
есть на свете, отсюда было видно одно лишь небо — ведь
небо не спрячешь за стенами и решетками. По его сине-
ве часто скользили мирные облака, даря Лидувине
прохладу, а порою голубка трепетала белыми крылами,
спеша в свое теплое гнездышко. Когда над всей землею
нависала мягкая черная кисея и потоки дождя низверга-
лись с небес, вода попадала и на землю вне монастыр-
ских стен, и на ту, что была заточена меж ними. Ночами
Лидувина рассеянно устремляла к звездам взгляд своих
черных глаз или наблюдала, как полумесяц, словно ко-
раблик, быстро-быстро скользит среди легких туч. Днем
внутрь монастыря проникали возгласы толпы, проходя-
щей вдоль стен, треньканье гитары и бандуррии, пение
паломников; а однажды поздно вечером, прислонившись
к стене, Лидувина уловила за нею скользящий звук
поцелуев и порхание прерывистых вздохов. И под эти
отголоски извне она замечталась, вспоминая старуху
с дрожащим животом, которая обходила, на коленях
и с четками в руках, Крестный путь в том заброшенном
храме слез, и поезд, бегущий вдоль реки с пожелтевши-
ми после грозы водами, среди сосен, олив и апельсино-
вых деревьев. Тот город представлялся ей городом греха.
Греха? Но разве то, что они содеяли, было грехом, на-
стоящим грехом? Разве это и есть грех, который рисуют
нам в столь заманчивых красках? О, грех —• лишь одно
любопытство, без сомнения, не более чем любопытство!
Из любопытства, из жажды познания согрешила Ева.
И из того же самого любопытства продолжают грешить
ее дочери!
К лучшему или к худшему привело то, что Рикардо
вот так пожертвовал ею? Она не хотела этого знать. Все
мужчины - эгоисты! Больше всего мучила ее странная
улыбка сестры, улыбка, что разгладила наконец хмурое
Одна любовная история
513
лицо, когда они прощались у двери монастыря и сестра
сказала: «Ну, теперь будь счастлива!» Что за трясина —
этот мир!
И здесь, внутри монастыря, Лидувина столкнулась
с ним вновь: монастырь оказался миром в миниатюре.
Праздность, отсутствие семейных привязанностей, одно-
образное существование обостряло чувства определенно-
го рода. Жалкий покой монастыря полнился мелкими
страстями и обидами, ревнивой дружбой, что в любую
минуту могла обернуться враждой.
Раз в год по улице, куда выходили монастырские
решетки, двигалась процессия детей, и в этот день сест-
ры и матери (матери, эти-то бедняжки!) высовывались
в окна, глядели на малышей и бросали им облетевшие
цветы, которые якобы предназначались святому. Без-
условно, объявись в городе оживший Дон Хуан Тенорио,
они бы не показали такого рвения.
У каждой монашки в келье был свой младенец Иисус,
красивая кукла, которую та одевала, раздевала и всяче-
ски украшала. Кукле плели венки, целовали ее, чаще
всего украдкой; иные укачивали ее на коленях, как жи-
вого ребенка. Окружали цветами, букетами. Однажды,
когда фотограф, с разрешения епископа, проник в мона-
стырь, чтобы заснять арку романского стиля, выходящую
в сад, все монахини сбежались, каждая со своим младен-
цем Иисусом, чтобы мастер сделал карточку.
— Ну-ка посторонись,— говорила одна другой,— мой
красивее: посмотри, какие у него глазки!
Лидувина молча наблюдала за этим наивным сопер-
ничеством несостоявшихся матерей, и сердце ее сжима-
лось. Ведь у нее-то мог быть ребенок, настоящий, жи-
вой, из плоти и крови! Ах, почему, почему то бегство не
принесло плода! Оставшись бесплодным, оно и оказа-
лось смешным,— Рикардо был прав. Но если бы в ней
расцвела новая жизнь, этого бы не случилось! Если бы
явился плод — ребенок, дитя любви,—тогда, думала
Лидувина, любовь возродилась бы — нет! — заявила бы
о себе, потому что они любили друг друга, да, любили,
хотя Рикардо в своем эгоизме и тщеславии упорно не
514
Святой Мануэль Добрый, мученик
желал этого признавать. Если бы у них был ребенок,
Рикардо не пожертвовал бы ею ради своего призвания.
Призвания — к чему? Ах, если бы несчастная Лидувина
могла слышать отца-наставника из монастыря Рикардо!
И перед ней представал лучезарный образ маленького
брата со смеющимися голубыми глазами и венцом золо-
тых кудрей. И оттуда, из далекой дали, из самых глубо-
ких тайников памяти о годах ранней юности, доносился
зов: «Ина! Ина! Ина!» Как быстро ушла Ина вместе
с этим ускользающим предутренним сновидением! Как
быстро ушла и любимая нена Рикардо! Слава Всевышне-
му, очень скоро она уйдет вся, насовсем. Куда? В мир,
где нет грязи и фальши, нет молчания матери, хмурого
чела сестры, жениха с его эгоизмом, завистливых подруг.
Не раз, простершись у образа Матери Божьей, бедная
сестра Лидувина говорила ей: «О Пресвятая, Предвечная
Матерь! Отчего не упросила ты Отца, что дал Тебе
Сына, Господа нашего Всемогущего, чтобы и мой Ри-
кардо сделал меня матерью? Но нет, нет... прости меня!»
И Лидувина заливалась слезами, желая покориться нако-
нец своему положению, уже непоправимому.
Сознание этой непоправимости питало ее печаль, ту
неизбывную печаль, что сопровождает до самого края
могилы. Оттого-то так глубоко задевала Лидувину дет-
ская радость сестер-монахинь, которые, вычитав в мис-
тических сочинениях, что истинный святой — весел,
изображали шумное, ребяческое ликование, смеялись
и хлопали в ладоши. На Рождество, праздник младенца
Иисуса, это глупое веселье, чуть ли не предписанное
уставом, изливалось вольнее всего. Монахини танцевали
в саду, хохотали как безумные, били в бубны.
— Эй, сестра Лидувина! А вы не танцуете?
И та отвечала:
— Нет, у меня слабые ноги.
Грусть Лидувины уважали, догадываясь, а может,
и зная что-нибудь о ее истоках.
И продолжали празднество, время от времени воскли-
цая: «Благословен Иисус! Как я довольна жизнью!» Ибо
они называли это: наполнять жизнь весельем — весельем
святости.
Одна любовная история
515
Так проходили дни, одинаковые и серые. Лидувина
не забывала молиться о Рикардо, прося Бога простить
и вразумить его.
VIII
Слава брата Рикардо-проповедника распространилась
уже по всей стране. Говорили, что он возродил золотой
век испанского церковного красноречия. Его собствен-
ное, хоть и сдержанное, красноречие пылало страстью.
Скупые жесты, размеренный темп, ясное, продуманное
построение речи и под всем этим, внутри,— поток обуз-
данного пламени. Благостности его недоставало покоя.
Иные из тех, кто слушал его рассуждения, пеняли на
их бесстрастие,— существуют глупцы, которым невдо-
мек, что нет на свете ничего более рассудительного, чем
страсть. Его антитезы и парадоксы они принимали за
плоды рассудка, не догадываясь, что, как и у Блажен-
ного Августина-Африканца, у брата Рикардо антитезы
и парадоксы блистали алмазами, твердыми и сухими,
обожженными в горниле страстей. Поскольку обычно
его проповеди лишены были пышных украшений, их на-
зывали холодными, путая холодность с сухостью. А все
дело в том, что красноречие брата Рикардо было сухим
и горячим, как пески той духовной пустыни, по которой
влачилась его душа, воспламененная честолюбием и со-
знанием вины.
Иногда он оказывался темен, темен и для других,
и для себя самого. Просто он уходил слишком далеко
в поисках истины.
И говорил не с толпами, которые слушали его,
а с каждым из толпы отдельно: слова его шли от души
к душе.
Но чувствовались в его красноречии некая бесфор-
менность, хаотичность и отрывистость. И никакого,
абсолютно никакого заступничества. Мало, очень мало
силлогизмов; притчи, метафоры и парадоксы по типу
евангельских — и резкие, головокружительные переходы,
настоящие прыжки.
516
Святой Мануэль Добрый, мученик
— Вся штука в том, что он, не будучи по-настоящему
красноречивым, завораживает,— утверждали педанты.
Обычно он говорил о проблемах, называемых злобо-
дневными: об упадке веры, о противоречиях веры и ра-
зума, религии и науки, об общественных проблемах,
об эгоизме бедных и богатых, о недостатке милосердия,
а более всего — о загробной жизни. Говоря о любви, он
весь преображался.
Его прочили уже в епископы. Но, несмотря на всю его
славу, несмотря на безупречность поведения, какое-то
странное заклятие тяготело над ним. Он не мог до конца
расположить к себе тех, с кем общался, не мог завое-
вать сердца людей, что, словно зачарованные, внимали
ему.
Особенно женщины, слушая его, ощущали нечто
притягивающее их, подчиняющее себе, но в то же время
вгоняющее в трепет. Они угадывали, что за его горячими
речами кроется некая тайная боль. Больше всего это
проявлялось, когда он говорил об одном из своих излюб-
ленных предметов: о трагедии в Раю, когда Ева искусила
Адама, заставив его отведать запретный плод с древа по-
знания добра и зла, и оба были изгнаны из сада невин-
ности, и во вратах его встал архангел с огненным мечом,
что бросал на крыла алые отблески. Или о трагедии
Самсона и Далилы. И слова его почти никогда не заклю-
чали в себе утешения — только скорбное томление духа.
И еще какую-то суровую безнадежность.
Иногда, правда, голос его рыдал, как бы умоляя па-
ству о сочувствии. И тогда ощущалось напряжение пле-
ненной души, отчаянно рвущейся из своих пут. Но он
тут же овладевал собой, весь как бы сжимался, и предуп-
реждения его становились более грозными, пророче-
ства ~ более безжалостными.
Этот мятущийся проповедник не подходил для наших
бедных раненых душ, что стремятся во храм за мягча-
щим бальзамом, а не за болезненным прижиганием.
И его не любили — нет, его не любили. Тщетно иной раз
старался он сделаться мягче. Угрюмый пророк обречен
был на одиночество.
Одна любовная история
517
И наедине с собою, ощущая себя одиноким, говорил
он себе: «Да, это — Божья кара за то, что я оставил
Лидувину, принес ее в жертву своему честолюбию. Да,
сейчас я вижу ясно: я полагал, что жена и семейство по-
мешают сбыться моим мечтам о славе». И он закрывал
глаза, хотя и сидел один, потому что не желал видеть,
как маячит вдали призрак тиары. «Тут один лишь
эгоизм,—продолжал он корить себя,—голый эгоизм;
я искал подмостки, которые лучше всего соответствова-
ли бы моим способностям к лицедейству. Я думал толь-
ко о себе!»
И наконец стечение обстоятельств привело к тому,
чего он втайне страстно желал. Его пригласили прочесть
проповедь в женском монастыре городка Тольвиедра.
Едва он узнал об этом, как почти перестал спать.
Сердце не позволяло ему забыться. И хорошо еще, что
мир, паства, или, лучше сказать, публика, не знали, ка-
кие узы связывают его с тем монастырем. Это обрати-
лось уже в тайну почти для всех. Теперь, теперь он даст
представление только для них двоих, он будет говорить
от сердца и для сердца, оставив в неведении изумлен-
ные, восхищенные толпы; говорить с данною свыше
спутницей своей духовной судьбы; теперь он исповеда-
ется перед ней на миру, и никто не догадается об этом;
теперь он с честью выйдет из положения, уникального
в анналах церковного красноречия, да, несомненно уни-
кального. О, знали бы те бедные прихожане завязку
роковой драмы, что разыграется перед их глазами! Наш
комедиант от апостольства ощущал безумный восторг.
И пришел день.
Храм ломился от народа, жаждущего услышать знаме-
нитого проповедника. Собрались из соседних деревень
и даже из главного города провинции. Алтарь весь горел
золотом. За решетками хоров, за опущенной занавесью
угадывалась некая сосредоточенная, исступленная
жизнь. Время от времени оттуда доносилось приглушен-
ное покашливание.
Брат Рикардо неторопливо взошел на кафедру, достал
платок и отер лоб. Широкий рукав белой рясы, словно
крыло, прикрыл ему на мгновение лицо. Проповедник
518
Святой Мануэль Добрый, мученик
обвел глазами собравшихся и на какой-то миг задержал
взгляд на занавешенной решетке хоров. Преклонил ко-
лени, чтобы прочесть «Богородице, Дево, радуйся», сло-
жил руки на кафедре и оперся о них лбом. В мерцании
свечей алтаря тонзура его светилась. Затем он поднялся;
раздались покашливания, шелест юбок. И наступила ве-
ликая тишина.
Что-то необычное творилось с проповедником. Он
запинался, повторялся, иногда останавливался, не в си-
лах скрыть беспокойства. Но мало-помалу овладел
собой, голос его и жесты сделались уверенными, и слова
потекли рекою ровного пламени.
Паства внимала ему затаив дыхание. Дух трагической
мистерии витал в стенах этого храма. Во всем угадыва-
лось нечто торжественное и неповторимое. Говорил уже
не человек, а само его сердце. И говорило оно о любви,
о любви Божеской. Но также и о любви человеческой.
Каждый из тех, кто слушал, чувствовал себя вовле-
ченным в глубины духа, в самую сердцевину того, в чем
признаться нельзя. Этот голос пылал.
Он говорил о любви, которая окружает нас и владеет
нами, когда мы полагаем себя наиболее чуждыми ей.
И вот эти слова:
«Уповать на любовь! Только тот на нее уповает, кто
уже несет ее в сердце своем! Мы думаем, что обнимаем
лишь тень, в то время как она, Любовь, невидимая на-
шему взору, и обнимает нас, и гнетет. Когда мы думаем,
что она умерла в нас, это означает, как правило, что мы
умерли в ней. И она пробуждается после, откликаясь на
зов печали. Ибо истинно полюбишь лишь тогда, когда
сердце любящего в прах истолчется в ступе страданий
и смешается с сердцем любимого. Любовь — разделенное
страдание, со-страдание, общая боль. Мы живем Любо-
вью, не осознавая того, как не замечаем, что дышим воз-
духом, пока не охватит мучительное удушье. Уповать на
Любовь! Только тот уповает на Любовь, только тот при-
зывает ее, кто уже несет ее в сердце своем, кто живет ее
кровью, сам не зная об этом. Любовь — под землею теку-
щий родник, что в засуху дарит жизнь. И мы порой ощу-
щаем палящую сушь, словно заброшенное поле, которое
Одна любовная история
519
трескается от жара, по поверхности которого клубятся
листья, оторвавшиеся от древес, опаленных зноем;
а в это время в глубине, под тем же самым полем, под
корнями его мертвой зелени струится по камням источ-
ник небесных живительных вод. И шелест глубинных
вод сливается с шелестом сухой листвы. И приходит вре-
мя, когда пересохшая, жаждущая земля разверзает свои
недра и, бурля, вырываются на поверхность доселе скры-
тые воды. Так и Любовь.
Но эгоизм, сестры и братья мои, но жалкое и жесто-
кое себялюбие ослепляет нас, и мы не видим Любви, что
обнимает нас и охватывает, не чувствуем ее. Мы хотим
урвать что-нибудь у нее, но не отдаться ей целиком, Лю-
бовь же хочет от нас всего, требует всецелой отдачи. Мы
хотим, чтобы Любовь служила нам, подчинялась нашим
безумным прихотям, нашему личному стремлению блис-
тать, а она, Любовь, Любовь воплощенная и в очелове-
ченная, хочет, чтобы мы служили ей всецело и безраз-
дельно. И как быстро мы отступаемся! У самого подно-
жия склона! Почему же отступаемся мы? По самым
жалким причинам —о, что за причины! —по низким
причинам, из страха стать посмешищем, например! Не
из-за чего-нибудь худшего, сестры и братья мои! Как
туп, как себялюбив, как мелок мужчина! Прости...»
При этом слове, что неистовым криком вырвалось из
самых потаенных глубин, голос брата Рикардо, рекою
ровного пламени струившийся над великой тишиною
набожной паствы, пресекло раздирающее душу рыдание,
что донеслось из-за скрытой занавесью решетки хоров.
Даже пламя свечей на алтаре, кажется, содрогнулось,
когда столкнулись, слились воедино эти два крика
души. Сначала брат Рикардо стал бледен, как воск алтар-
ных свечей. Потом лицо его запылало, словно их пламя;
он устремил взгляд в пространство, опустил голову
на грудь, закрыл глаза руками, которые едва выступали,
дрожащие, из крылатых белых рукавов, и разразился
сдавленными рыданиями, и они слились с другими,
теми, что доносились с занавешенных хоров. На какое-
то мгновение еще более сгустилось безмолвие изум-
ленной толпы, затем прорвался плач, и еще, и еще;
520
Святой Мануэль Добрый, мученик
проповедник преклонил колена. Потом слушатели по-
немногу разошлись.
Долгие дни и даже месяцы в Тольвиедре и даже за
ее пределами не говорили ни о чем ином, как только
об этом из ряда вон выходящем происшествии. А те,
кто присутствовал там, запомнили случившееся на всю
жизнь.
Им казалось, что проповедник в момент свершения
неведомого таинства говорил странными загадками, об-
лекая их в запутанные, изощренные фразы. Позднее
многим открылась или, по крайней мере, приоткрылась
часть того, что таилось внизу, нечто от шелеста подзем-
ного огня, который смешался с шелестом текущих поля-
ми вод,— и так самые осведомленные начали проникать
в истинный смысл молитвы брата Рикардо.
Он и она, брат Рикардо и сестра Лидувина, теперь
ощутили себя пленниками судьбы с большею силой, чем
тогда, когда их разделяла лишь решетка старого дома
в переулке Урсулинок. Когда их рыдания обнялись
и слились воедино, слились также и их сердца, и некая
пелена слетела с них, как испепеленные одежды, и оста-
лась обнаженной и явной любовь, которая со времени
того печального бегства не переставала питать одино-
чество обоих.
И с этого самого дня...
ПРИЛОЖЕНИЕ
ИСТОРИЯ БУМАЖНЫХ ПТИЧЕК
I
Все, что вы здесь прочтете,— чистая правда, как она
вспоминается мне теперь, обрывками, ребяческие фанта-
зии, не более чем ребяческие фантазии, но фантазии та-
кого рода, что я буду мысленно возвращаться к ним,
сколько ни проживу на свете, и с годами — все чаще
и чаще.
Ребенком я не умел играть ни в мяч, ни в волчок, ни
в шарики, ни во многие другие игры, требующие ловко-
сти и проворства; зато мне легко удавались «осада кре-
пости», уголки и прочее в том же духе.
Но главным развлечением моего детства, в которое
я уходил с головой по крайней мере года три подряд изо
дня в день, не зная ни отдыха и ни покоя, с завидным
постоянством, были бумажные птички.
Едва мне попадается на глаза угловатая фигура бу-
мажной птички со вздернутым клювом, как я вспоминаю
эти три наполненных жизнью и радостных года, когда
я засыпал каждый вечер, стоило лишь коснуться щекой
подушки, и просыпался радостный каждое утро.
Несомненно, что особенности характера дали направ-
ление моим склонностям, но склонности, в свою оче-
редь, воздействовали на характер. Как тихи, послушны
и кротки бумажные птички! Не одну стопу бумаги извел
я на них.
Увлечение это родилось постепенно, как все, чему
суждена долгая жизнь. Началось оно чудесными весен-
ними днями 1874 года, во время бомбардировки нашего
города. Надо было чем-то занять время, пока мы сидели
История бумажных птичек
523
в мрачной и сырой пристройке, где было темно даже
днем, потому что входная дверь — единственный источ-
ник света —была заложена тюфяками. Вокруг только
и говорили что о войсках и сражениях, о карлистах и ли-
бералах, о бомбах и штурме, и единственное, что могло
прийти нам на ум, это, изготовив сотни две бумажных
петушков (французы называют их cocottes), выстраивать
их в колонну по четыре и разыгрывать сражения.
Клетка сверчка с воткнутой в нее свечой служила нам
лампой, мы называли ее электрической, и при свете
этом, тусклом и дрожащем, медленно передвигали по
столу наших петушков, напевая похоронный марш, слы-
шанный где-то.
Именно из пристройки ведут свое скромное начало
могущественные племена бесстрашных бумажных пти-
чек, обширнейшие империи, раскинувшиеся по сунду-
кам и шкафам нашего дома и донесшие свои непобеди-
мые знамена до последнего уголка олабеагского сада.
На заре своего существования эти своеобразные су-
щества пребывали в первобытном состоянии, обходясь
без власть предержащих и без общественных установле-
ний, не имея ни имени, ни занятий, не устраивая посто-
янных жилищ, а кочуя с места на место, из ящика
в ящик, и — что самое поразительное — у них не было
самок, но они и не нуждались в них, это пришло по-
зднее. Они появлялись на свет сами по себе и рожда-
лись, направляемые руками своих создателей, моими
и моего кузена, непосредственно из первичной мате-
рии — бумажных листов.
Существовало две расы: одна — более стройная и изящ-
ная — из листа, сложенного дважды; другая — приземис-
тая, с бородкой и кармашками,— лист для этого переги-
бался трижды.
Создателей было двое, и дуализм этот по необходимо-
сти обрекал оба народа на вражду, ибо для того они
и рождались, и жили, чтобы сражаться друг с другом, от-
данные под власть манихейского промысла. Ратной по-
винностью была их жизнь на земле, и тем ублажали они
своего господина и создателя.
524
Приложение
В ту раннюю пору золотого века действия всех были
подчинены единому предначертанию, все происходили
из одинаковой бумаги и были созданием одних рук. Лич-
ность еще не выделилась из массы, или, выражаясь стро-
го философским языком, это было царство чистой
объективности.
Их сражения были крайне просты и безобидны: два
войска выстраивались лицом к лицу, покорно ожидая
удара бумажного снаряда, которым я сметал ряды своего
неприятеля, а мой кузен — мои ряды.
Безвестные герои, игрушки в руках судьбы, они сра-
жались под защитой своих богов-покровителей, подобно
тому, как бились у стен Илиона суровые мужи Гомера.
Но не было еще поэтов, чтобы воспеть их подвиги,
и муза Истории еще не являлась им.
Я едва могу вспомнить что-либо определенное о столь
далеких временах.
Первым историческим царем стала восковая обезья-
на-марионетка, с ногами и руками на шарнирах, в рос-
кошном наряде из синих, красных, позолоченных лоску-
тов бумаги. На ней была треуголка, и она восседала вер-
хом на коне, тоже восковом. Правила она под именем
Обезьян I Ученый. Прозвище Ученый означало лишь то,
что это была ученая обезьяна; других ученых, кроме уче-
ных собак и ученых обезьян, мы не знали.
За Обезьяном I Ученым следовал Амадео I, которому
мы приделали голову короля Амадео, вырезанную из
почтовой марки. Ничего примечательного он не совер-
шил.
Эпоха эта имела своих героев: Лахе — пожилого
француза с этикетки французских фосфорных спичек, на
которой внизу имелась надпись: «Лахе дес эсперансес» *.
Была еще карикатура на Тьера, тоже со спичечного ко-
робка; этот, под именем Эредиа, сделался со временем
искуснейшим врачевателем и написал трактат о Петуш-
ковой анатомии.
* Так звучит французская надпись «L’age des esperances» («Воз-
раст надежд»), если прочитать ее как испанскую.
История бумажных птичек
525
II
Известия о тех отдаленных временах, собранные по
устным преданиям, когда они были еще свежими и не-
давними, и сведенные воедино, стали частью правдивого
повествования, досконально и полно излагающего собы-
тия этой истории, от коего сохранились у меня только
две тетрадки.
Вокруг Обезьяна I, Амадео, Лахе и прочих удиви-
тельных персонажей начали группироваться бумажные
птички.
Очень скоро захотели они чинов и почестей и поже-
лали обосноваться в постоянных жилищах — не столько
из-за необходимости иметь очаг и крышу над головой,
сколько чтобы можно было устраивать осады укреплен-
ных поселений, штурмовать и оборонять их. На что еще
может годиться город, кроме как на то, чтобы его брали
штурмом?
Из коробок, всевозможных дощечек и прочего годно-
го в дело старья сооружался на столе разборный город.
Так возник Клееон, прославленный сражением, нося-
щим его имя. Название свое получил он по клеенке, по-
крывавшей стол, на котором он был воздвигнут.
Что это была за битва! Какие удары наносила свинцо-
вая бита, страшная свинцовая бита по стенам надменно-
го Клееона! Но все было напрасно — и осадные лест-
ницы, и ливень снарядов. Даже Бильбао, сам Бильбао,
не противостоял карлистам с таким бесстрашием.
После Клееона родился Каберонте; свое имя новый
город получил потому, что оно было звучным и ничего
не значило.
А морские сражения на плотах и лодках в наполнен-
ной водою лохани?!
Летят туда-сюда ядра, и кто падает — горе тому, он
тотчас размокает. Взбаламученная вода переливается че-
рез край, и вот уже морская потеха отложена по высшей
воле, повелевающей волею творцов этого храброго на-
рода.
526
Приложение
Неделя тянулась медленно: каждый день в школу по
одной и той же улице, каждый день одно и то же; в суб-
боту мы возвращались домой по-настоящему усталые.
Какое счастье, если в воскресенье шел дождь, небо было
серым и можно было оставаться дома. Что может быть
для сражений чудеснее дождливого воскресного дня!
Народонаселение росло, каждый день появлялись но-
вые птички, пополняя ряды войск, которые разбухли до
угрожающих размеров,— а каков недуг, таково должно
быть и лекарство. И мы нашли его, решив сделать бед-
ных птичек смертными, хотя они и не вкусили плода от
запретного древа, и видом его не видывали, и слыхом
о нем не слыхивали. Сами по себе, по сути своей, они
были бессмертны, но нам, их творцам, показалось прес-
ным просто уничтожать их как неодушевленные предме-
ты, вместо того чтобы устраивать побоище. Так было
забавнее, честное слово! И по обоюдному согласию мы
установили, чтб именно следует рассматривать как ране-
ние, по исцелении которого воин возвращался в строй,
а чтб должно считаться смертью.
Ужасными сделались тогда сражения.
Вооружившись булавками, мы принимались разить
доблестных петушков противника, пока единогласно не
провозглашалось перемирие, после чего раненые отделя-
лись от убитых и мы начинали врачевать их заплатами из
бумаги и пластыря.
Истинной мукой было зреть столько славных ратни-
ков мертвыми, с разодранными гребешками! Зато какую
радость доставляло накладывать пластырь - знак доблес-
ти, которым указывалось на славное предназначение ма-
лых сих.
Оказалось, однако, что, прежде чем наложить запла-
ту, нужно было развернуть петушка, расправить складки,
разодрать ему суставы, то есть выпотрошить его — что
уже совсем ни на что не похоже. Где это видано — выво-
рачивать больного наизнанку, чтобы вылечить его, раз-
делывать его на части, чтобы заделать рану?! Что и гово-
рить, в этом примитивном обществе хирургия была не на
высоте. Тогда родилась идея лечить их, не подвергая
История бумажных птичек
527
вскрытию, для чего делался надрез около раны, произ-
водились измерения, рассчитывались размеры, форма
и сгибы заплаты, а это требовало тщательного изучения
бумажнопетушковой анатомии. Ну и попотели же мы,
изобретая названия для всех этих складок, сгибов и со-
членений, немыслимые названия, которые, в сущности,
были лишь переводом на язык петушков названий час-
тей человеческого тела. Этот трактат по анатомии вышел
в свет от имени уже упомянутой карикатуры на Тьера.
Следует сказать, что имелся у них свой язык, вернее,
языки, одним из которых был баскский, другие были
вымышленные.
Бессмертие повергало их в ничтожество, все были
равны перед его лицом. Но с тех пор как они оказались
во власти смертоносной булавки, выяснилось, что разя-
щему ее жалу одни сопротивляются упорнее, чем другие,
ибо одни были защищены заплатами, а другие гибли
в расцвете лет, в первом же сражении,— вот каким обра-
зом случилось, что индивидуум выделился из массы,
обрел свою историю, перестал быть просто одним из
многих. Их имена были вымышленными, некоторые мы
почерпнули из «Арауканы» Эрсильи, которую читали
тогда для поднятия воинского духа; оттуда пришел Кай-
угуан, давший имя кайугуанцам, Кауполикан, Лаутаро
и другие. Был там и Атилла, великан,— на него пошел
самый большой лист бумаги.
Я знал их всех поименно, гордился ими. Никогда не
забуду славнейшего Лункеквига — это имя ничего не
значило, я придумал его сам, и своим «нк» и «кв» оно
казалось мне варварским и пышным. Он был буквально
изрешечен булавками и весь обшит заплатами, но в кон-
це концов умер, бедняга, какая жалость! Это была одна
из самых больших моих утрат.
Смерть была уже упорядочена, оставалось упорядо-
чить рождение, потому что, согласитесь, рождаться на
свет такими чудами-юдами без отца-матери — нелепый
пережиток. Тогда мы решили, что не годится петушку
быть одному, и замыслили дать ему спутницу, достой-
ную его.
528
Приложение
Вместо того чтобы опускать птичке клюв вниз, под-
няли его вверх, как это делают утки,— вот и готова сам-
ка. И с тех пор, сделав птичку, мы загибали ей клюв
внутрь и в таком виде помещали ее между складками
самки, которую затем двигали взад-вперед, пока нако-
нец вложенная птичка не вываливалась — то есть рожда-
лась.
И появились супружеские пары и запись актов граж-
данского состояния, узаконивающая их любовные отно-
шения, разумеется целомудреннейшие, потому что дру-
гих родителей, кроме нас, не было; все совершалось
нашими руками и по нашей милости, а тот, кто ходил
в отцах, нужен был лишь как повод новому петушку
зваться «имярек, сын имяреков». И чтобы соединиться
с возлюбленной либо чтобы склонить девицу к любви,
вошло в обычай умыкать их.
Что-то было утрачено безвозвратно; это были про-
блески, предвещающие вторжение новых идей, зарю но-
вой жизни, которая повергнет в упадок простой и наив-
ный мир бумажных птичек.
Бедняги были уже неспособны воплощать мои идеи;
любовь, созидающая общества, разрушает их.
III
Но разве устану я перечислять бессчетные богатства
этого мира? Там были свои законы, нерушимые, как за-
поведи, торжественно провозглашенные и оттиснутые
греческими буквами на крышке коробки, в которой хра-
нились петушки.
Кроме двух соперничающих народов, должно было
быть нашествие варваров, без которого мы не представ-
ляли себе истории, ими стали кайугуанцы, как раз изве-
стные своим варварством; одержав победу, они цивили-
зовались.
Мы читали тогда Жюль Верна и Майн Рида, а так как
мир без животных скучен, понаделали из картона зверей
необыкновенной формы: одни были с булавочными
История бумажных птичек
529
рогами, другие — с бусинкой фальшивого жемчуга на
конце нитки, служившей хвостом, у третьих грудь была
защищена пластырем — и все это для того, чтобы наши
птички не ожидали булавок, жемчужин, пластыря и про-
чих предметов первой необходимости от щедрот Божиих,
а сами добывали их на охоте, рискуя жизнью.
Устраивались охоты, которые происходили позади
стола. Звери защищались, нанося удары булавочными
рогами.
Но охотились не все, у некоторых были деньги, и они
могли покупать продукты охоты; для этого существовали
монеты, которые мы копировали с настоящих, перетирая
карандашом обе стороны и склеивая их облаткой, были
в ходу и банковские билеты... Чего только там не было!
Я поехал на лето в Олабеагу и повез с собой воору-
женную до зубов экспедицию.
Там, в глуши сада, основали они свою колонию: гли-
нобитные хижины, обнесенные изгородью, под навесом,
увитым виноградными лозами. Как было здорово, когда
лил дождь и потоки жидкой грязи размывали хижины!
Я полагал тогда, что самое привлекательное в морских
путешествиях — кораблекрушения; ведь так заманчивы
кораблекрушения у Жюль Верна! Жаль, что в саду не
было необитаемого острова и петушки не могли погиб-
нуть от голода и цинги. Сильный ливень смыл их почти
всех — таков был печальный конец олабеагской колонии.
Жизнь моих птичек становилась все более утончен-
ной, в ней появились черты византийской ущербности,
и настал день, когда, несмотря ни на что, они стали уже
неспособны воспринимать новые идеи, и тогда я с сожа-
лением оставил их.
Что стало потом с их заброшенными воинствами, дет-
ской моей страстью? Куда делись все эти послушные
и терпеливые герои, игрушки в руках высших сил?
Они возвысились над косной материей, когда я вы-
звал их к жизни, жили, пока мне того хотелось, а когда
я, наскучив детскими играми, оттолкнул их и предал
забвению, ушли из жизни так же покорно, как когда-то
пришли в нее.
18 М. де Унамуно
530
Приложение
И теперь каждый раз, когда я вижу или складываю
бумажную птичку, я вспоминаю бомбардировку Бильбао,
воодушевление тех дней, зарождение моих идей, медлен-
ное становление моего духа и весь тот живой, разнооб-
разный и первозданный мир, который, обогатив мою
фантазию и пробудив мой ум, отошел и умер в темном
углу, где умирают заброшенные игрушки детства.
Другие росли на воле, бегая по полям, вдыхая грудью
аромат садов и слушая пение настоящих, живых птиц,—
я рос в тесноте улиц, сбивая подошвы об их камни, воп-
лощая мои идеи в бумажных петушках и давая им жизнь.
Я почитаю своим долгом посвятить эти воспомина-
ния, пусть бесполезные для них, им, товарищам моего
детства. Кто может поклясться, что в этих бездушных,
мертвых и холодных бумажонках не было хотя бы тени
сознания? Я не рискну, хотя никогда не был в их шкуре.
Когда я слышу вокруг столько глупостей, когда все
принимается всерьез, когда болтают о сущности вещей,
не ведая ее, я вспоминаю моих послушных и молчали-
вых птичек, таких далеких от всей той дряни, которую
громоздят эти недоумки, эти драчливые навозные жуки.
Мы, люди во плоти, должны взять за образец не толь-
ко муравьев и пчел, но также и этот бумажный народец,
свободный и послушный, всегда счастливый, покорно
приемлющий и жизнь, и смерть, смиренный перед
лицом своего создателя и одушевленный общей идеей,
общей волей и общей целью.
Я до сих пор храню как память о том времени две
чудом уцелевшие тетрадки из тех, в которых мы писали
летопись этого народа.
ПРИМЕЧАНИЯ
МИР СРЕДИ ВОЙНЫ
ПРЕДИСЛОВИЕ
С. 24. ...грохот карлистских бомб*... — Карлизм возник в
Испании в 1833 году, после смерти Фердинанда VII. Вопреки
завещанию, по которому трон переходил к Изабелле II, на
испанский престол стал претендовать младший брат умершего
короля Карлос де Бурбон (Карл V). Первая карл истекая война
длилась семь лет — с 1833 по 1839 год — и закончилась Вергар-
ским договором. После поражения в войне, в 1845 году, Карл V
отказался от своих притязаний на испанский престол в пользу
сына ~ Карла VI (графа Монтамолина). В 1861 году, после
смерти Карла VI, карлистскую династию возглавил его млад-
ший брат Хуан де Бурбон. Но летом 1868 года на съезде
карлистов в Лондоне его вынудили отказаться от своих прав на
испанский престол в пользу сына — Карла VII (Дона Карлоса).
В сентябре 1868 года Изабелла II была низложена, в Испании
установилось республика. Правительство, которое возглавлял
Прим-и-Пратс, подыскивало кандидатуру на испанский пре-
стол. 16 ноября 1969 года кортесы избрали королем Испании
Амадея I — сына итальянского короля Виктора Эммануила II.
Весной 1872 года в северных провинциях Испании вспыхнуло
карлистское восстание, проходившее под лозунгом «Долой
* Отмечу сразу: в испанской историографии принято считать,
что карлистских войн было три. Первая — 1833—1839 годов. Вто-
рая — кратковременная, в 1860 году, ее основным событием была
высадка карлистов в Рапите. Третья — 1872—1876 годов (ее свиде-
телем и был Мигель де Унамуно). В русской историографии, как
правило, иная нумерация. Первая карлистская война — 1833—1839
(иногда 1833-1840), Вторая - 1872-1876.
532
В. Андреев
иноземца!» и переросшее во Вторую карлистскую войну.
В феврале 1873 года Амадей I отрекся от престола. 29 декабря
1874 года королем Испании был провозглашен Альфонсо XII,
сын Изабеллы II, который старался сделать все возможное для
установления мира в стране. Вторая карл истекая война закон-
чилась в 1876 году, вскоре после взятия «столицы карлис-
тов» — города Эстельи... Помимо данного романа, карлистские
войны нашли отражение в произведениях и других испанских
писателей рубежа веков. Через несколько лет после Унамуно
к событиям Второй карлистской войны обратился Валье-Инк-
лан.
С. 24. ...исторического 1898-го...— В 1898 году началась и
закончилась — сокрушительным поражением Испании — испа-
но-американская война. «Поколением 1898 года» стала назы-
вать себя группа испанских писателей, пришедших в литерату-
ру на рубеже веков,— Асорин, Бароха, Бенавенте, Валье-Инк-
лан, Мачадо, Маэсту и др. Их признанным вождем стал
Унамуно. Во многом благодаря именно «Поколению 1898 года»
первую треть XX столетия в Испании называют вторым золо-
тым веком национальной литературы.
С. 25. «Это не книга, это — человек!».— Данная фраза Уит-
мена позже была повторена Мигелем де Унамуно в одном из
его стихотворений.
ГЛАВА I
С. 26. В одном уголке Бильбао...— Начало унамуновского ро-
мана — сознательная реминисценция начала сервантесовского
«Дон Кихота». В неизмененном виде первые слова «Дон Кихо-
та» стали началом стихотворения Унамуно «В одном селенье
Ла-Манчи» (перевод А. Косс). О проблеме «Сервантес — Унаму-
но» см.: Багно Вс. Дорогами «Дон Кихота». М., 1988.
Золотая унция — старинная испанская монета.
Очаво — медная монета.
Конституция 1812 года — конституция либерального на-
правления, принятая Кадисскими кортесами в 1812 году
и упраздненная Фердинандом VII в 1814-м. Вновь была при-
знана действительной в 1820 году и вновь упразднена в 1823-м.
С. 27. Сыновья Людовика Святого — то есть французы.
Апостолическая хунта — Созданная в 1821 году организация
«Апостолическая хунта» отстаивала крайний абсолютизм и
Примечания
533
неограниченные права Церкви. Позже сторонников Апостоли-
ческой хунты стали отождествлять с карлистами.
Карлистское восстание.— Речь идет о Первой карлистской
войне (1833-1839).
Офранцуженные - так в Испании во время войны за неза-
висимость (1808—1813) называли приверженцев Наполеона;
французоманы.
...разделался с имперским орлом...— то есть с армией Напо-
леона.
С. 28. Вергарский договор — см. в указателе Вергара.
С. 31. Американец — здесь: испанец, живший в испанских
колониях Латинской Америки.
С. 32. Тертулия — компания; дружеская вечеринка.
...о восстании монтемолинистов...— Речь идет о карлистском
восстании в Каталонии в 1848 году, которое возглавил Кабре-
ра. Монтемолинисты — сторонники Монтемолина (Карла VI).
Орлеанская ветвь — младшая династия Бурбонов.
Царь — в данном случае Николай I.
...испанская военная экспедиция...— речь идет об участии Ис-
пании в Австро-итальянской войне 1848—1849 годов.
Стигматы — кровавые язвы на теле распятого Христа,
а также на теле религиозного фанатика, представлявшего себе
мучения Спасителя на кресте.
С. 33. Маротист — сторонник Марото.
С. 34. ...до тридцать третьего года...— В 1833 году умер
Фердинанд VII и началась Первая карл истекая война.
С. 35. Игнасио (русск. форма — Игнатий; в пер. с лат.— не-
знаемый, неведомый).— Имя героя романа — это имя Лойолы.
В своем творчестве Унамуно неоднократно обращался к образу
Игнасио Лойолы, в частности, называл его новым Дон Кихо-
том. Как и Унамуно, Лойола по происхождению баск.
С. 36. Сантьяго (Святой Иаков) — покровитель Испании.
Во время Реконкисты (отвоевания испанцами своей террито-
рии) образ Святого Иакова воодушевлял испанцев на борьбу
с маврами.
С. 37. Праздник Тела Господня — один из главных католиче-
ских праздников; отмечается после Пасхи.
Аюнтамьенто — мэрия, городская дума, городское само-
управление, муниципальный совет.
С. 39. Семилетняя война — Первая карлистская война.
Мальтузианство — учение, названное по имени Мальтуса.
С. 41. Альгвасил — полицейский; судебный исполнитель;
глава города либо района.
534
В. Андреев
С. 42. Африканская кампания — здесь: война Испании в Ма-
рокко в 1859—1866 годах.
...такой знакомый клич «На мавров!»...— Отряды мавров
(точнее, арабов и берберов) вторглись в Испанию в 711 году
и вскоре захватили почти весь Пиренейский полуостров.
Реконкиста длилась почти восемь столетий и закончилась
в 1492 году падением Гранадского халифата. В период Рекон-
кисты и появился в Испании клич «На мавров!».
С. 45. Сентябрьская революция.— Изабелла II была низло-
жена 30 сентября 1868 года.
Дуро — испанская монета, равная пяти песетам.
С. 46. Зуавы.— В 1860 году в состав папской гвардии были
включены молодые французы из знатных семейств. Они носи-
ли форму, сходную с формой зуавов — колониальных частей
французской армии. В 1870 году папские зуавы были расфор-
мированы.
А что такое — Хуан? Деревенщина...— Русский аналог ис-
панского имени Хуан — Иван.
С. 47. Гимн Риего — гимн, написанный соратником Риего —
Сан-Мигелем-и-Вальедо в начале 1820 года. В 1822 году стал
национальным гимном Испании, затем — гимном республи-
канцев.
Меченая монахиня — Сор Патросинио.
С. 48. Хосе Мариа — широко известный в Испании в 30—
40-е годы XIX века «благородный разбойник». В «Письмах из
Испании» Мериме назвал его «Робин Гудом нашего времени».
С. 53. ...подобно затонувшему городу...— О затонувшем горо-
де говорится и в повести «Святой Мануэль Добрый, мученик».
Чаколи — легкое вино, которое производится в Стране бас-
ков; питейное заведение, где продается это вино.
Пслота — игра в мяч. Баскская пелота — игра, напоминаю-
щая лапту.
С. 54. Кристиносы — сторонники Изабеллы II в период ре-
гентства ее матери Марии Кристины.
С. 59. ...подобно дубу...— Дуб — священное у басков дерево,
символ страны. Помимо этого образ дуба в романе Унамуно,
несомненно, навеян описанием дуба из «Войны и мира» Толс-
того.
С. 62. Сортсико — народная баскская песня-танец.
С. 66. ...избежать девяносто третьего года...— имеется в
виду 1793 год, год якобинского террора во Франции.
С. 67. Лига — мера длины, около 5,5 км.
Примечания
535
С. 69. Сеньория — здесь; Страна басков. Сеньория — форма
городского самоуправления в средневековой Испании.
Фуэрос — в средневековой Испании вольности провинций,
сословий либо фамилий; законы, пожалованные от лица коро-
ля и фиксировавшие права, привилегии и обязанности город-
ских и сельских общин.
Коррехидор — губернатор; судья.
Алькальд — городской голова, мэр.
Эрмандада — союз испанских средневековых городов и кре-
стьянских общин.
С. 70. Шут итальянский — Амадей I.
С. 72. Теотимо — возможно, «лингвистическая шутка» Уна-
муно, заключающаяся в том, что Теотимо — это искаженное
Диотима. Так называл свою возлюбленную Гёльдерлин. Имя
Диотима состоит из двух частей: лат. «Дио» и греч. «тима».
Унамуно перевел первую часть на греческий и заменил оконча-
ние «а» (женский род) на «о» (мужской). С греч. Теотимо мож-
но перевести как «почитаемый богами».
Салический закон — Речь идет о наследовании по мужской
линии. В Испании Салический закон был принят в 1713 году
Филиппом V и отменен в 1789-м Карлом IV... Салический за-
кон (Салическая правда) — свод законов, действовавших в го-
сударстве франков; был записан (на вульгарной латыни) в на-
чале VI века по распоряжению короля Хлодвига.
С. 75. ...четырем безбожным проходимцам...— возможно, име-
ются в виду Серрано, Прим-и-Пратс, Топете, Бальдрих.
Второе мая — 2 мая 1808 года в Мадриде вспыхнуло восста-
ние против наполеоновских захватчиков. Это восстание приня-
то считать началом войны за независимость Испании (1808—
1813).
С. 78. Краузизм — учение, названное по имени Краузе.
С. 83. Черные — В Испании термин «черные» появился во
время революции 1820—1823 годов. В эти годы так называли
либералов. Позже карлисты стали называть «черными» своих
врагов — испанское правительство, либералов, правительствен-
ные войска и т. п.
С. 87. Верные псы Господни — так называли себя иезуиты.
С. 91. Комунерос — восстание самоуправляющихся городов
Кастилии против абсолютизма Карла I в 1520—1522 годах.
...в форме маргариток... — намек на Маргариту Пармскую,
жену Карла VII.
С. 92. Гибеллины — в средневековой Италии: сторонники
императорской власти.
536
В. Андреев
С. 93. Некий священник — Мануэль Санта Крус.
«Силлабус» — приложение к энциклике 1864 года Пия IX,
осуждающее свободу совести, революционные преобразования,
коммунистические идеи и т. п.
Манихейство — религиозное учение, возникшее на Ближ-
нем Востоке в III веке. Названо по имени его основателя
Мани. Основное содержание манихейства составило учение об
изначальности зла.
С. 95. Герцог — здесь: Карл VII.
С. 96. Конкубинат — внебрачная связь, сожительство.
Ампаргаты — крестьянская обувь из пеньки.
С. 97. Филиппины — До испано-американской войны 1898 го-
да Филиппины были колонией Испании.
Коадъютор — помощник (обычно при отправлении церков-
ной службы).
Мус, туте, тресилъо — карточные игры, популярные в Ис-
пании.
С. 98. Бокадо — еда у крестьян между завтраком и обедом;
закуска.
ГЛАВА II
С. 114. Иноземец — Амадей I.
С. 118. Мигелиты — отряды сельской жандармерии в Стра-
не басков.
С. 119. Кабрерист — сторонник Кабреры.
С. 123. ...интересы пуэрториканских рабовладельцев...— До
1898 года остров Пуэрто-Рико (Вест-Индия) был испанской
колонией.
С. 124. Конкордат — соглашение между Папой Римским
и государством, определяющее положение Церкви в данном
государстве.
Святой Иаков — см. примеч. к с. 36.
Франкиссия — освобождение от таможенной пошлины.
С. 126. День святой Урсулы — 21 октября.
С. 138. Бретонские шуаны — крестьяне Бретани, ведшие во-
оруженную борьбу в 1792—1803 годах против революционных
преобразований во Франции.
С. 139. Гипускуанцы — жители (уроженцы) провинции Ги-
пускоа.
Святой Игнатий — Игнасио Лойола (см. также примеч.
к с. 35).
С. 144. Аурреску — баскский народный танец.
Примечания
537
С. 156. ...древний дуб.— См. примеч. к с. 59, а также в указа-
теле Герника.
С. 160. Божий мир — установленный Католической Церко-
вью обычай, ограничивающий либо запрещающий на опреде-
ленный период войны. Под покровительством Божьего мира
находились церковное имущество, духовные лица, паломники
и т. п.
ГЛАВА III
С. 178. Мерлан — рыба семейства тресковых.
Куарто — старинная испанская монета.
С. 180. Чимберо — неизменный персонаж весенних народ-
ных праздников в Стране басков — охотник на жаворонков.
С. 181. Наваха — испанский складной нож.
С. 182. Чурро — хворост (кондитерское изделие).
С. 190. Бравый генерал — вероятно, Мануэль Павиа-и-Род-
ригес.
С. 191. Освободитель — Морьонес.
С. 196. Кинталъ — мера веса, в Испании — 46 кг.
С. 201. ...полки бумажных птичек...— см. эссе «История бу-
мажных птичек».
С. 206. Апострофа — стилистическая фигура: обращение к
отсутствующему (умершему) человеку как к присутствующему
либо к неодушевленному предмету как к одушевленному.
Просопопея — олицетворение.
Филиппики — обличительные высказывания.
С. 227. ...тот, кто погиб в Орокьете...— В начале войны хо-
дили слухи, что Карл VII погиб во время осады Орокьеты.
С. 243. Мерлуза — то же, что хек.
Кафры — букв.: народность Южной Африки (от арабск.—
неверные, немусульмане).
Второе мая — см. примеч. к с. 75.
ГЛАВА IV
С. 252. Алавесцы — жители (уроженцы) провинции Алава.
С. 278. Корпия — нащипанные из полотняной ткани нитки,
использовавшиеся в прошлом как перевязочный материал,
вата.
С. 288. «Подражание Христу» — анонимное сочинение (на
латыни), авторство которого приписывается обычно Фоме
Кемпийскому.
538
В. Андреев
ГЛАВА V
С. 303. алъкойские кантоналисты...— См. в указателе Аль-
кой.
Сипаи — букв.: наемные солдаты-туземцы в колониальной
Индии.
С. 305. Беарнец — Генрих IV.
С. 311. ...эскадрон павийских гусар...— см. в указателе Павиа-
и-Ласси.
С. 314. «Аморебъетос» — сторонники соглашения, заключен-
ного в Аморебьете.
С. 317. Остия — белая облатка, посвящаемая мессе.
С. 337. «Древо святое...» — начало стихотворения Ипарра-
гирре «Дуб Герники», ставшего баскским национальным гим-
ном.
СВЯТОЙ МАНУЭЛЬ ДОБРЫЙ, МУЧЕНИК
И ЕЩЕ ТРИ ИСТОРИИ
ПРОЛОГ
С. 351. Нивола — литературный жанр, изобретенный Миге-
лем де Унамуно. Слово nivola было придумано во время работы
над романом «Туман» и основано на игре слов: novela (ро-
ман) — niebla (туман).
С. 353. ...развалины бернардинского монастыря...—В самой
повести «Святой Мануэль Добрый, мученик» говорится о раз-
валинах аббатства цистерцианцев. Орден святого Бернарда —
это второе название цистерцианского Ордена. В 1098 году во
французском селении Цистер монахом-бенедиктинцем Робер-
том Молесмским была основана первая община нового Орде-
на. В XII веке цистерцианский Орден был реформирован свя-
тым Бернардом.
С. 358. «Жизнь есть сон» — пьеса Кальдерона.
С. 359. Сайнете — небольшая комическая пьеса, написан-
ная в традициях народного театра.
С. 361. Консептизм (от исп. concepcion — познавание, пред-
ставление, концепция) — направление в испанской литературе
XVII века. Сами сторонники консептизма определяли его как
остромыслие, искусство изощренного ума. К консептистам от-
носятся Кеведо, Грасиан, Велес де Гевара и др.
Примечания
539
С. 364. Принц Сехисмундо — главный герой пьесы Кальдеро-
на «Жизнь есть сон».
...до моего изгнания...— В 1924 году, при диктатуре Примо де
Риверы, Унамуно был сослан на Канары. Затем жил во Фран-
ции, в городке Андайя, на побережье Бискайского залива,
неподалеку от испанской границы. На родину вернулся в
1930 году.
С. 366. Финализм, либо телеология...— философское учение,
приписывающее процессам и явлениям природы целесообраз-
ность.
СВЯТОЙ МАНУЭЛЬ ДОБРЫЙ, МУЧЕНИК
С. 369. Мануэль — имя значимое: с нами Бог (евр.). В «Кни-
ге пророка Исайи» (гл. 7) Мессия назван именем Еммунуил
(Эммануэль). Прилагательное «добрый» указывает на связь по-
вести Унамуно с «Дон Кихотом». У Сервантеса умирающий
идальго говорит: «Я был Дон Кихотом Ламанчским, а ныне
я — Алонсо Кихано Добрый». Помимо этого «добрый» — по-
стоянный эпитет Мачадо (дон Антонио Добрый). Скажу об
именах и еще двух героев унамуновской повести. Анхела —
Ангелица. Ее брат Ласаро — Лазарь. В фамилии Анхелы и Ла-
capo - Карбальино — явственно звучит carbon (уголь). Выра-
жение «вера угольщика» часто встречается в очерках Унамуно
как обозначение детски наивной, не подверженной сомнениям
и потому единственно истинной веры.
С. 370. «Бертольдо» — книга Кроче. В Испании ее перевод
распространялся как лубочное издание.
С. 373. Ночь на святого Иоанна — ночь на 24 июня (Ивано-
ва ночь).
С. 380. Цистерцианцы — см. примеч. к с. 353.
С. 388. Патена (дискос) — золотое блюдо для облаток.
С. 399. ...великий доктор, создавший «Жизнь есть сон»...—
Титул «Доктор Церкви» был присвоен наиболее видным бого-
словам: Августину, Фоме Аквинскому и др. Называя Кальде-
рона «доктором», герой повести Унамуно подчеркивает, что
в пьесе «Жизнь есть сон» ставятся важнейшие вопросы христи-
анской морали.
С. 409. ...мой небесный покровитель, святой Михаил Архан-
гел...— Мигель — исп. форма имени Михаил. Существует иная,
чем та, что предлагает Унамуно, трактовка имени Михаил:
«тот, кто как Бог; богоподобный» (евр.). Архангел Михаил —
предводитель небесной рати.
540
В. Андреев
ИСТОРИЯ О ДОНЕ САНДАЛЬО,
ИГРОКЕ В ШАХМАТЫ
С. 411. «Бувар и Пекюше» — неоконченный роман Гюстава
Флобера. К произведениям Флобера Унамуно обращался на
протяжении всей жизни. В эссе «Читая Флобера» он, в частно-
сти, писал: «Флобер — одна из моих давних привязанностей...
Я заново прочел “Воспитание чувств”, “Три повести”, дочитал
“Бувара и Пекюше”... Есть в этих двух простаках — впрочем,
если разобраться, не таких уж и простаках — нечто от Дон Ки-
хота, одного из любимейших героев Флобера, от самого Фло-
бера. Бувар и Пекюше, подобно Дон Кихоту и Санчо Пансе
(образы, с которыми они, несомненно, генетически связаны),
комичны только на первый взгляд, и то лишь с точки зрения
глупцов... “Дон Кихот” был одной из любимейших книг Фло-
бера. Кто знает, не Сервантес ли заразил его “болезнью Испа-
нии”...» (перевод Вс. Багно).
С. 415. Тресильо, шуте, мус — см. примеч. к с. 97.
С. 420. Клавиленьо — деревянный конь, на которого, выдав
его за волшебного, герцог усаживает Дон Кихота и Санчо Пан-
су. Набитый шутихами Клавиленьо, когда к его хвосту поднес-
ли горящую паклю, взлетел вместе с седоками (см. главы 40
и 41 из второй части «Дон Кихота»).
С. 429. Галисиец — житель (уроженец) Галисии.
С. 440. ...создатель костумбристских новелл...— Костумб-
ризм — направление в испанской литературе XIX века. Для ко-
стумбристов был характерен повышенный интерес к нацио-
нальному быту, нравам, обычаям и привычкам людей (исп.
costumbre — обычай).
БЕДНЫЙ БОГАТЫЙ ЧЕЛОВЕК,
или КОМИЧЕСКОЕ ЧУВСТВО ЖИЗНИ
С. 450. Комическое чувство жизни.— В названии, как и в
тексте повести, Унамуно иронически обыгрывает название сво-
его эссе «О трагическом чувстве жизни».
С. 456. «Дон Хуан Тенорио» — льесь Соррильи, трактующая
тему Дон Жуана (исп— Дон Хуан) в романтическом ключе.
В испанских театрах ставилась ежегодно в день поминовения
всех усопших — 2 ноября.
С. 459. Мариторнес — ставшее в Испании нарицательным
имя трактирной служанки из «Дон Кихота»: грубая, некрасивая
женщина.
Примечания
541
ОДНА ЛЮБОВНАЯ ИСТОРИЯ
С. 490. Урсулинки — монахини ордена Святой Урсулы, осно-
ванного в 1537 году с целью воспитывать девочек и заботиться
о больных.
С. 496. Лиценциат — человек, получивший первую ученую
степень.
С. 504. Апологетика — раздел богословия, доказывающий
истинность христианских догматов.
С. 506. Винцент — возможно, имеется в виду святой Венсан
де Поль (Винцент и Венсан — лат. и фр. формы одного и того
же имени).
С. 512. Бандуррия — небольшая гитара.
С. 513. Дон Хуан Тенорио — см. примеч. к с. 456.
ПРИЛОЖЕНИЕ
ИСТОРИЯ БУМАЖНЫХ ПТИЧЕК
Это эссе — одно из первых произведений Мигеля де Унаму-
но, появившихся в печати. Впервые оно было опубликовано
в 1888 году в газете «Бильбао».
С. 523. ...олабеагского сада — см. в указателе Олабеага.
С. 524. ...карикатура на Тьера... под именем Эредиа...—
В XIX веке в Испании, Латинской Америке и Франции было
несколько знаменитых Эредиа. Самый известный из них —
родившийся на Кубе французский поэт Жозе Мариа де Эредиа
(1842-1905).
Виктор Андреев
АННОТИРОВАННЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
имен исторических лиц
АЛ АРИХ (370—410) — король германского племени вестго-
тов с 395 года. В 410 году захватил и разграбил Рим.
АЛЬФОНСО де лас НАВАС (Альфонсо VIII; 1155-1214) -
король Кастилии. В 1212 году одержал победу над маврами
в сражении близ города Навас-де-Толоса.
АЛЬФОНСО XII (1857-1885)-сын Изабеллы II; король
Испании с 29 декабря 1874 года (был провозглашен королем
в результате восстания, поднятого генералом Мартинесом Кам-
посом). Нынешний король Испании — Хуан Карлос — правнук
Альфонсо XII.
АЛЬФОНСО де БУРБОН (1849-1936) - младший брат Кар-
ла VII. Один из претендентов на испанский престол. Прини-
мал участие во Второй карлистской войне.
АМАДЕЙ I (Амадей Савойский, Амадео; 1845—1890) — ко-
роль Испании в 1870—1873 годах, сын короля Италии Виктора
Эммануила II. На испанский престол избран кортесами 16 но-
ября 1870 года, прибыл в Мадрид 2 января следующего года,
отрекся от престола 11 февраля 1873-го.
АНДЕЧАГА Кастор (1804—1874) — один из руководителей
карлистских партизанских отрядов. Принимал участие в Пер-
вой и Второй карлистских войнах.
АПАРИСИ-И-ГИХАРРО Антонио (1815-1872) - испан-
ский политический деятель, писатель, публицист, оратор.
БАЛЬДРИХ Габриэль (1814—1885) — испанский генерал,
один из сподвижников Прим-и-Пратса, принимал участие
в карлистских войнах.
БАЛЬМЕС Хайме (1810—1848) — испанский философ, бо-
гослов, публицист. Самые известные из его работ — «Крите-
рий», «Протестанство и католицизм».
Имена исторических лиц
543
Б АСТИ А Фредерик (1801—1850) — французский экономист.
Автор книги «Экономическая гармония».
БЕАТРИС (Мария Тереза де Браганса; 1795—1874) — прин-
цесса де Бейра, жена Карла V, мать Карла VI и Хуана де Бур-
бон, бабушка Карла VII, которая воспитывала его в детстве.
Родом из португальской провинции Бейра.
БЛАСКО Эусебио (1844—1903) — испанский писатель-сати-
рик.
БЛАСКО ИБАНЬЕС Висенте (1867-1928) - испанский пи-
сатель.
БРАГАНСА — королевская династия в Португалии. Прави-
ла с XIV века по 1855 год.
ВАЛЬЕ-ИНКЛАН Рамон Мариа дель (1869-1936) - испан-
ский прозаик, поэт, драматург. Представитель «Поколения
1898 года». Автор многочисленных — начиная с повести «Зим-
няя соната» (1905) — произведений о Второй карлистской вой-
не. О проблеме «Унамуно — Валье-Инклан — Толстой» см.
предисловие И. Тертерян в кн.: Валье-Инклан Р. Избранные
произведения. Л., 1986.
ВИКТОР ЭММАНУИЛ II (1820-1878)-отец Амадея I;
первый король объединенной Италии (с 1861 года). В годы его
правления Папа Пий IX объявил себя «ватиканским узником».
ГЕЛЬДЕРЛИН Иоганн Христиан Фридрих (1770-1843) -
немецкий поэт.
ГЕНРИХ IV (1533—1610) — король Франции с 1589 года.
Основатель династии Бурбонов. Генриха IV называют Беарн-
цем, поскольку родом он из Беарна.
ГОНЗАГА Луис — см. Святой Гонзага.
ГОМЕС Мигель —один из руководителей карлистских
партизанских отрядов на юге Испании в Первую карлистскую
войну.
ГРАСИАН Бальтасар (1601—1658) — испанский писатель.
ГРИГОРИЙ VII (1015-1085) - Папа Римский с 1073 года.
ГЮИСМАНС Жорж Шарль (1848-1907) - французский
писатель.
ДОНОСО Хуан Франсиско (1809—1853) — испанский поли-
тический деятель, дипломат, писатель. С 1843 года — один из
воспитателей Изабеллы II.
ДОРРЕГАРАЙ Антонио (1823—1882) — карлистский гене-
рал, активный участник Второй карлистской войны.
544
Аннотированный указатель
ИЗАБЕЛЛА II (Исабель; 1830—1904) — дочь Фердинанда VII,
испанская королева в 1833—1868 годах. До 1843 года (до объяв-
ления Изабеллы совершеннолетней) Испанией правили ре-
генты: в 1833—1840 годах —Мария Кристина, в 1840—1843 —
Эспартеро. Изабелла II была низложена 30 сентября 1868 года.
Эмигрировала во Францию. В 1874 году королем Испании был
провозглашен сын Изабеллы Альфонсо XII.
ИНФАНТ дон АЛЬФОНСО - см. Альфонсо де Бурбон.
ИПАРРАГИРРЕ Хосе Мариа де (1820-1881) - баскский
поэт и композитор. Автор национального гимна Страны бас-
ков.
КАБРЕРА Рамон (1806—1877) — один из руководителей
карлистского движения, принимал участие в Первой и Второй
карлистских войнах. Отличался смелостью и жестокостью. Во
время Первой карлистской войны командовал войсками, дей-
ствовавшими в области Маэстрасго; получил прозвище Тигр
Маэстрасго. В 1837 году участвовал в походе Карла V на Мад-
рид. В 1848 году поднял карлистское восстание в Каталонии;
потерпев неудачу, эмигрировал во Францию. В 60-е годы под-
держивал Хуана де Бурбона. В годы Второй карлистской войны
стал в оппозицию по отношению к Карлу VII; в 1875 году пе-
решел на сторону Альфонсо XII. Умер в Англии.
КАЛЬДЕРОН де ла БАРКА Педро (1600-1681) - испан-
ский драматург. Автор пьесы «Жизнь есть сон».
КАРЛ ВЕЛИКИЙ (742-814)-король франков с 768 года
(с 800-го — император).
КАРЛ I (1500—1558) — испанский король в 1516—1556 го-
дах; как Карл V — император Священной Римской Империи.
Добровольно отрекся от власти. Последние годы жизни провел
в монастыре Юсте.
КАРЛ III (1716—1788) - король Испании с 1759 года. Про-
водил политику просвещенного абсолютизма.
КАРЛ IV (1748-1819)-король Испании в 1788-1808 го-
дах (был вынужден отречься от престола в пользу Наполеона).
КАРЛ V - см. Карл I.
КАРЛ V (1788—1855) —брат Фердинандо VII, претендент
на испанский престол в период Первой карлистской войны.
В 1845 году отказался от своих притязаний на престол в пользу
сына — Карла VI.
КАРЛ VI, граф Монтемолин (1818—1861) — старший сын
Карла V. Дважды пытался поднять карлистское восстание
Имена исторических лиц
545
в Испании. В 1860 году отказался от притязаний на испанский
престол.
КАРЛ VII (Дон Карлос; 1848—1909) — сын Хуана де Бурбо-
на, племянник Карла VI. Претендент на испанский престол
в период Второй карлистской войны. После войны, закончив-
шейся для него поражением, отказался от притязаний на пре-
стол.
КАРЛОС (Дон Карлос; Герцог Мадридский) — см. Карл VII.
КАСТАНЬОС Франсиско (1756—1852) — испанский гене-
рал. Участник войны за независимость Испании (1808—1813).
Командовал испанскими войсками в битве при Байлене.
КАСТОР (дон Кастор) — см. Андечага.
КАТЕЛИНО Жак (1759—1793) — один из руководителей
крестьянского восстания в Вандее в период Великой француз-
ской революции.
КЕВЕДО Франсиско де (1580—1645) — испанский прозаик
и поэт. Один из наиболее ярких представителей консептизма.
И о Кеведо, и о консептизме Унамуно писал неоднократно.
КЕСАДА Хенаро де (1818—1889) — испанский военный де-
ятель. Принимал участие во Второй карлистской войне.
КОНЧА Мануэль, маркиз дель Дуэро (1808—1874) — испан-
ский военный деятель. Активный участник Второй карлист-
ской войны.
КОНЧА Хосе (1809—1895) — испанский политический дея-
тель, брат предыдущего.
КОРДОВА (Фернандес де Кордова) Фернандо (1809—
1883) — испанский политический и военный деятель. Участник
Второй карлистской войны.
КРАУЗЕ Карл Кристиан Фридрих (1781—1832) — немецкий
философ. Его философские воззрения со второй половины
XIX века получили в Испании широкое распространение.
КРИСТИНА — см. Мария Кристина.
КРОЧЕ Джулио Чезаре (1550—1620) - итальянский писа-
тель. Автор произведений о шуте Бертольдо и его сыне Бер-
тольдино.
КЬЕРКЕГОР Сёрен (1813—1855) — датский философ, бого-
слов, писатель.
ЛАГУНЕРО Хосе (1823—1879) — испанский генерал, участ-
ник Второй карлистской войны.
ЛАКОРДЕР Жан Батист Анри Доминик (1802—1861) —
французский философ, богослов. Был широко известен как
проповедник.
546
Аннотированный указатель
ЛИСАРРАГА Антонио (1817—1877) — карлистский генерал,
активный участник Второй карлистской войны.
ЛЮДОВИК СВЯТОЙ (Людовик IX; 1214-1270) - король
Франции с 1226 года.
МАКФЕРСОН Джеймс (1736—1796) — шотландский писа-
тель. Автор литературной мистификации «Поэмы Оссиана».
Эта книга оказала существенное влияние на европейскую ро-
мантическую литературу.
МАЛЬТУС Томас Роберт (1766—1834) — английский эконо-
мист, священник. Считал, что народонаселение растет в гео-
метрической прогрессии, а средства существования — лишь
в арифметической, и это является основной причиной проти-
воречий общественного развития.
МАНТЕРОЛА Висенте де (1833—1891) — испанский поли-
тический деятель, богослов, писатель. Сторонник карлизма.
МАРАНЬОН Грегорио (1887—1960) — испанский врач и
писатель. Автор литературных и исторических биографий, на-
писанных с психосексуальной точки зрения.
МАРГАРИТА де БУРБОН Пармская (1847-1893) - италь-
янская принцесса; с 1867 года — жена Карла VII.
МАРИЯ КРИСТИНА (1806-1878) - жена Фердинанда VII,
мать Изабеллы II. Регентша Испании в 1833—1840 годах.
В 1840 году уехала во Францию. Вернулась в Испанию
в 1844 году, спустя десятилетие уехала в Португалию.
МАРИЯ ЛУИЗА Пармская (1754-1819) - жена Карла V.
Оказывала большое влияние на внешнюю и внутреннюю поли-
тику Испании.
МАРКИЗ де ВАЛЬДЕСПИНА - см. Орбе-и-Мариака.
МАРКИЗ дель ДУЭРО - см. Конча Мануэль,
МАРКИЗ де ПАВИА - см. Павиа-и-Ласси.
МАРОТО Рафаэль (1783—1847) — испанский военный дея-
тель. Участник войны за независимость Испании 1808—1813
годов. Во время Первой карлистской войны — главнокоман-
дующий карлистской армией. Подписал мирное соглашение
в Вергаре. Не признавшие договор карлисты называли Марото
изменником, предателем.
МАРТИНЕС КАМПОС Арсенио (1831-1900) - испан-
ский политический и военный деятель. Участник Второй
карлистской войны. В 1874 году возглавил в Сагунте антирес-
публиканское восстание и провозгласил королем Испании
Имена исторических лиц
547
Альфонсо XIL В 1876 году отвоевал занятую карлистами Эсте-
лью.
МАЧАДО Антонио (1875—1939) — испанский поэт, эссеист,
драматург. Представитель «Поколения 1898 года». Дружеские
отношения Мачадо и Унамуно благотворно сказались на твор-
честве каждого из них (см. об этом: Тертерян И. А. Испытание
историей. Очерки испанской литературы XX века. М., 1973).
МЕЛО Франсиско Мануэль де (1607—1666) — португаль-
ский поэт и историк. Писал на португальском и испанском
языках.
МЕНДИРИ Торквато (1813—1881) — карлистский генерал,
участник Первой и Второй карлистских войн.
МЕНДИСАБАЛЬ Хуан Альварес (1790-1853) - испанский
политический деятель, один из вождей либеральной партии
прогрессистов. Происходил из еврейской банкирской семьи,
перешедшей в христианство. Был банкиром в Кадисе. В 1835
году — премьер-министр Испании, затем — министр финансов.
МЕРИНО Херонимо (падре Мерино; 1769—1844) — участ-
ник войны за независимость Испании 1808—1813 годов, один
из руководителей карлистских партизанских отрядов во время
Первой карлистской войны. Совершил неудачное покушение
на Изабеллу II, был приговорен к смертной казни. Прославил-
ся своей смелостью и жестокостью. До войны был священни-
ком.
МЕСТР Жозеф де (1753—1821) — французский писатель
и философ.
МЕСТР Ксавье де (1763—1852) — французский писатель
и ученый, брат предыдущего.
МИРАФЛОРЕС Хосе (1792—1872) — маркиз, испанский го-
сударственный деятель. В 1846 и 1863 годах — премьер-ми-
нистр Испании.
МОЛИНОС Мигель де (1628—1696) — испанский философ,
богослов. Автор «Духовного наставления», в XVII веке оказав-
шего исключительно важное воздействие на религиозно-фило-
софские воззрения испанского общества.
МОЛЬТКЕ Хельмут Карл Бернхард (1800—1891) — прус-
ский военный деятель.
МОНСАБРЕ Жак Мари Луи (1827-1907) - французский
богослов, проповедник.
МОНТЕМОЛИН (граф Монтемолин) — см. Карл VI.
МОРЬОНЕС Доминго (1823—1881) — испанский генерал,
участник Второй карлистской войны.
548
Аннотированный указатель
НАВАРРО ЛЕДЕСМА Франсиско (1869-1905) - испан-
ский прозаик. Автор книги о Сервантесе.
НАПОЛЕОН III (1808—1873) — французский император
в 1852—1870 годах.
НАРВАЭС Рамон Мариа де (1800—1868) — испанский госу-
дарственный и военный деятель. Участник Первой карлист-
ской войны. В 40—60-е годы (с перерывами) — премьер-ми-
нистр Испании.
НОВАЛИЧЕС - см. Павиа-и-Ласси.
НОСЕДАЛЬ Кандидо (1821—1885) — испанский политичес-
кий деятель, писатель. Сторонник карлизма.
ОЛЬО Николас (1816—1874) — карлистский генерал, при-
нимал участие в Первой и Второй карлистских войнах.
ОРБЕ-И-МАРИАКА Хуан, маркиз де Вальдеспина (1817—
1891) — карлистский генерал, участник Второй карлистской
войны.
ОРТЕГА Хайме (1816—1860) — карлистский генерал. В 1860 го-
ду во главе трехтысячного отряда высадился в Рапите, пытался
поднять восстание против Изабеллы II, но потерпел пора-
жение. Был расстрелян.
ПАВИА-И-ЛАССИ Мануэль, маркиз де Новаличес (1814—
1896) — испанский военный деятель, соратник Прим-и-Пратса.
В 1868 году, после смерти Нарваэса, был назначен главноко-
мандующим испанской армии. Принимал участие во Второй
карлистской войне.
ПАВИА-И-РОДРИГЕС Мануэль (1827-1895) - испанский
генерал. В январе 1874 года разогнал кортесы и передал власть
Серрано.
ПАСТОР ДИАС Никомедес (1811-1863) - испанский
поэт-романтик.
ПАТРОНИСИО (в миру —Мария Рафаэла Кирога; 1809—
1891) — монахиня, фаворитка Изабеллы II, имевшая на коро-
леву чрезвычайно большое влияние. Меченой монахиней, мо-
нахиней-стигманосицей называлась потому, что у нее на лбу,
кистях рук и стопах были кровавые язвы.
ПЕЛАЙО (? — 737) — вестготский король Астурии. Разбил
мавров в битве при Ковадонге (718). Это сражение считается
началом Реконкисты (отвоевания испанцами своей территории
у мавров).
Имена исторических лиц
549
ПИЙ IX (1792—1878) - Папа Римский с 1846 года. В нояб-
ре 1848 года был вынужден бежать из восставшего Рима, вер-
нулся в апреле 1850-го (после падения Римской республики).
В сентябре 1870 года было завершено объединение Италии, что
привело к ликвидации Папского государства. В ответ на это
Пий IX объявил себя «ватиканским узником».
ПРИМ-И-ПРАТС Хуан (1814-1870) - испанский полити-
ческий и военный деятель. В 1859—1860 годах командовал
испанскими войсками в Марокко. Активный участник Сен-
тябрьской революции 1868 года. После низложения Иза-
беллы II — премьер-министр Испании.
РАДА Хуан де Дьос де ла (1827—1901) — испанский исто-
рик.
РЕДИНГ Теодоро (1775—1809) — швейцарский генерал,
служивший в испанской армии. Командовал испанскими войс-
ками в сражении при Байлене (1808).
РИВАС Анхель Сааведра, герцог де (1791—1865) — испан-
ский поэт и драматург.
РИЕГО Рафаэль де (1784—1823) — испанский революцио-
нер. Руководитель военного восстания 1820—1823 годов. После
подавления восстания казнен.
РОЛАНД (? — 778) — бретонский маркграф. Погиб в бою
с басками в Ронсевальском ущелье, прикрывая отступление
войск Карла Великого через Пиренеи. Главный герой француз-
ского эпоса «Песнь о Роланде» (XII в.).
САБАЛА Хуан де (1804—1879) — испанский политический
и военный деятель. Участник войны в Марокко (1859—1866)
и Второй карлистской войны.
САВАЛЬС Франсиско (1818—1886) — карлистский генерал,
участник Второй карлистской войны.
САНТА КРУС Мануэль (1842—1926) — один из руководите-
лей карлистских партизанских отрядов во Вторую карлистскую
войну. Отличался смелостью, жестокостью и вероломством. До
войны был приходским священником в селении Эрниальде.
Умер в эмиграции, во Франции.
САН-МИГЕЛЬ-И-ВАЛЬЕДО Эваристо (1785-1862) - со-
ратник Риего, военный и политический деятель Испании.
Автор «Гимна Риего».
СВЯТАЯ ТЕРЕЗА (Тереза Авильская; 1515-1582) - испан-
ская писательница-мистик, реформатор Ордена кармелиток.
550
Аннотированный указатель
СВЯТАЯ УРСУЛА (III в.) — христианская великомученица
из Кельна (называвшегося тогда Колония Агриппина).
СВЯТОЙ БЕРНАРД (Бернард Клервоский; 1090-1153)-
французский религиозный деятель, богослов-мистик. В 1113 году
был принят в цистерцианский Орден. Стал его реформатором.
СВЯТОЙ ВЕНСАН де ПОЛЬ (1581-1661) - французский
священник. Его имя носили многие благотворительные обще-
ства в Европе.
СВЯТОЙ ГОНЗАГА (Луис Гонзага; 1568-1591) - итальян-
ский богослов; покровитель юношества.
СВЯТОЙ ЛАВРЕНТИЙ (Сан-Лоренсо; ум. 258) - итальян-
ский священник, мученик. Был сожжен на раскаленной решет-
ке. В память о его муках Филипп II повелел выстроить Эско-
риал, в плане воспроизводящий форму решетки святого Лав-
рентия.
СЕРВЕТ Мигель (1509—1553) — испанский философ, врач.
Подвергался преследованиям со стороны кальвинистов.
В 1553 году по доносу Кальвина был арестован инквизи-
цией, отказался отречься от своих взглядов и был сожжен
в Женеве.
СЕРРАНО Франсиско (1810—1885) — испанский полити-
ческий и военный деятель. Участник Первой карлистской
войны. В 1843 году —военный министр в правительстве
Эспартеро. Командовал революционными войсками, разбив-
шими армию Изабеллы II в 1868 году. В 1869—1871 годах —
регент Испании. Во время Второй карлистской войны коман-
довал правительственной армией. В 1874 году — президент Ис-
пании.
СИД (Руй Диас де Бивар; 1043—1099) — участник Реконки-
сты, главный герой испанского национального эпоса «Песнь
о моем Сиде» (XII в.).
СИСНЕРОС Франсиско Хименес де (1436—1517) — карди-
нал, политический деятель. В 1509 году руководил испанскими
войсками, захватившими город Оран.
СОР ПАТРОНИСИО - см. Патронисио.
СОРРИЛЬЯ Хосе (1817—1893) — испанский поэт и драма-
тург. Автор пьесы «Дон Хуан Тенорио».
СУЗО Генрих (1295—1366) — немецкий богослов, проповед-
ник.
СУМАЛАКАРРЕГИ Томас (1788-1835) - карлистский ге-
нерал. Один из наиболее видных военачальников Первой кар-
листской войны. Был смертельно ранен при осаде Бильбао.
Имена исторических лиц
551
СУРБАНО Мартин (1788—1844) — испанский генерал.
Один из руководителей партизанских отрядов во время войны
за независимость Испании (1808—1813). Одержал ряд побед
над карлистами в годы Первой карлистской войны. Просла-
вился смелостью и жестокостью.
СЭЙ Жан Батист (1767—1832) — французский экономист.
ТИГР МАЭСТРАСГО - см. Кабрера.
ТОМАС (дон Томас) — см. Сумалакарреги.
ТОПЕТЕ Хуан Баутиста (1821—1885) — испанский адмирал.
Участник Сентябрьской революции 1868 года и Второй карлист-
ской войны. В 1874 году —министр военно-морского флота.
ТЬЕР Адольф (1797—1877) - французский государственный
деятель, историк.
ФЕРДИНАНД ВЕЛИКИЙ (Фернандо I; 1035-1065) - ко-
роль Кастилии, Леона и Наварры. Вел ожесточенную войну
с маврами.
ФЕРДИНАНД СВЯТОЙ (Фернандо III; 1199-1252) - ко-
роль Кастилии и Леона с 1217 года.
ФЕРДИНАНД VII (Фернандо VII; 1784-1833) - король
Испании с 1808 года, отец Изабеллы II.
ФИЛИПП II (1527—1598) — король Испании с 1556 года.
При Филиппе II был выстроен Эскориал.
ФИЛИПП IV (1605—1665) — король Испании с 1621 года.
ФИЛИПП V (1683—1746) — король Испании с 1700 года.
Первый в Испании король из династии Бурбонов.
ФОМА КЕМПИЙСКИЙ (1379-1471) - немецкий бого-
слов, писатель-мистик. Ему обычно приписывают авторство
книги «Подражание Христу».
ФУКИДИД (460—400 до Р. X.) — древнегреческий писа-
тель, историк.
ХАЙМЕ де БУРБОН (1870-1931) - сын Карла VII. Пре-
тендент на испанский трон после Второй карлистской войны.
ХЛОДВИГ (466—511) — король салических франков с 481 года.
В 496 году принял христианство.
ХОРДАН (испанизированная форма фамилии Джордано)
Лука (1632—1705) — итальянский художник.
ХУАН де БУРБОН (1822-1887) - сын Карла V, младший
брат Карла VI, отец Карла VII. Отказался от своих притязаний
на испанский престол в пользу сына на съезде карлистов
в Лондоне летом 1868 года.
552
Имена исторических лиц
ШАТОБРИАН Франсуа Рене (1768—1848) — французский
писатель и политический деятель.
ШОПЕНГАУЭР Артур (1788—1860) — немецкий философ.
Его основное сочинение — «Мир как воля и представление».
ЭЛИО Хоакин (1806—1876) — карлистский генерал. Уча-
ствовал в Первой и Второй карлистских войнах.
ЭНРИКЕ СКОРБЯЩИЙ (Энрике III; 1379-1406) - ко-
роль Кастилии с 1390 года.
ЭРСИЛЬЯ Алонсо де (1533—1594) — испанский поэт.
В 1557-1563 годах—солдат в отрядах конкистадоров, воевав-
ших против индейцев-арауканов (на территории современного
Чили). Вернувшись в Испанию, создал эпическую поэму «Ара-
укана», в которой воспел подвиги вождя арауканов Лаутаро
и др.
ЭСПАРТЕРО Бальдомеро (1793-1879) - испанский госу-
дарственный и военный деятель. Участник войны за независи-
мость Испании (1808—1813). Во время Первой карлистской
войны командовал правительственными войсками; одержал
победу в сражении на Лучанском мосту. В 1839 году подпи-
сал Вергарский мирный договор. В 1840 году — премьер-ми-
нистр Испании. В 1841—1843 годах —регент при Изабелле II.
В 1843 году смещен в результате восстания, возглавленного
Нарваэсом; эмигрировал в Англию. В 1848 году вернулся в Ис-
панию. В 1854—1856 годах —снова премьер-министр. Титул
герцога Виктории получил за победы в Первую карлистскую
войну.
ЭСПРОНСЕДА Хосе де (1808—1842) — испанский поэт-ро-
мантик.
ЮЛИЙ II (1443-1513)-Папа Римский с 1503 года. Был
покровителем Микеланджело, Рафаэля и др.
аннотированный указатель
географических названий
АЛ АВ А — провинция в южной части Страны басков.
АЛИКАНТЕ — город-порт на Средиземноморском побере-
жье Испании, административный центр одноименной провин-
ции.
АЛЬБАСЕТЕ — административный центр одноименной
провинции в южной части Испании.
АЛЬКОЙ — город в провинции Аликанте.
АЛЬКОЛЕА — мост через Гвадалквивир, неподалеку от го-
рода Кордова. В 1868 году в сражении возле моста Альколеа
революционные войска (Прим-и-Пратс, Серрано, Топете)
одержали победу над армией, верной Изабелле II.
АЛЬХЕСИРАС — портовый город на юге Испании.
АМОРЕБЬЕТА — город в Бискайе. В начале Второй карлист-
ской войны в Аморебьете было заключено соглашение между
либералами и карлистами.
АРАГОН — историческая область на северо-востоке Испа-
нии.
АСТУРИАС — историческая область на севере Испании.
БАЙЛЕН — селение в провинции Хаэн. 19 июля 1808 года
в сражении близ Байлена испанские войска (Кастаньос, Ре-
динг) одержали победу над наполеоновской армией.
БАЙОНА (Байонн) — город во Франции, в Пиренеях, где
в 1808 году Карл IV вынужден был отречься от испанского
престола в пользу Наполеона.
БАСКОНИЯ — см. Страна басков.
БЕАРН — историческая область в юго-западной части
Франции.
БЕЙРА — провинция на севере Португалии.
БЕРРИС — селение в Бискайе.
554
Аннотированный указатель
БИЛЬБАО (баскское — «прекрасный брод») — столица Стра-
ны басков и провинции Бискайя. Расположен в низовьях реки
Нервьон, у Бискайского залива. Основан в 1300 году. В Биль-
бао родился Мигель де Унамуно.
БИСКАЙЯ - провинция в северо-западной части Страны
басков.
БРИВЬЕСКА — город в северной части Испании.
БУРГОС — город в северной части Испании, администра-
тивный центр одноименной провинции.
ВАНДЕЯ - департамент на западе Франции. В конце
XVIII — начале XIX века Вандея была центром мятежей крес-
тьян, выступавших за реставрацию династии Бурбонов.
В ЕВЕ — город на северо-восточном берегу Женевского
озера.
ВЕРГАРА — город в Гипускоа. 31 августа 1839 года в Верга-
ре глава карлистов Марото и глава либералов Эспартеро под-
писали мирный договор, которым закончилась Первая карлист-
ская война. Вергарский договор называют также Вергарское
объятие.
ВИТОРИЯ — административный центр Алавы.
ГАЛИСИЯ — историческая область на северо-западе Испа-
нии.
ГЕРНИКА — древний город в Бискайе, священный для бас-
ков. Под кроной дуба Герники испанские короли приносили
клятву уважать фуэрос (вольности) Страны басков.
ГИПУСКОА — провинция в северо-восточной части Стра-
ны басков.
ГРАЦ — город в Австрии, близ которого в 60-е годы нахо-
дилась резиденция дона Карлоса (Карла VII).
ДИКАСТИЛЬО — селение в Наварре.
ДУРАНГО — город в Бискайе.
ИРУН — город в Гипускоа, близ французской границы.
КАЛЬЯО — город-порт в Перу. Во время Тихоокеанской
войны (1864—1866) неоднократно подвергался бомбардировкам
со стороны испанского флота.
КАРАВАНЬЯ — селение неподалеку от Мадрида, где нахо-
дятся целебные минеральные источники.
Географические названия
555
КАРТАХЕНА — город на Средиземноморском побережье
Испании.
КАСЕРЕС — город в Эстремадуре, административный центр
одноименной провинции.
КАСТИЛЬСКАЯ МЕСЕТА — плоскогорье, занимающее
большую часть Пиренейского полуострова.
КОВАДОНГА — селение в Астурии, близ которого в 718 году
отряды Пелайо разбили мавров. Сражение при Ковадонге счи-
тается началом Реконкисты.
КОРДОВА — город в Андалусии, на реке Гвадалквивир.
ЛА-КОНЧА — пригород Сан-Себастьяна, славящийся свои-
ми пляжами.
ЛА-КОРУНЬЯ (Корунья) — город-порт на севере Испании,
административный центр одноименной провинции.
ЛАРЕДО — город в провинции Сантандер.
ЛАС-ХУРДЕС — округ в провинции Касерес, один из са-
мых захолустных районов Испании.
ЛЕГАНЕС - пригород Мадрида.
ЛЕКЕЙТИО — портовый город в Бискайе. Некоторое вре-
мя —- после низложения и до отъезда во Францию — в Лекей-
тио находилась Изабелла II.
ЛЕОН - историческая область на северо-западе Испании.
ЛЕПАНТО - город-порт в Греции. В сражении при Лепан-
то в 1571 году испано-итальянский флот одержал победу над
турками. В этом сражении был ранен в левую руку Серван-
тес — как он сам писал, «к вящей славе правой руки».
ЛЕРИДА — провинция в Каталонии.
ЛОЙОЛА — селение в Гипускоа, в котором родился Игна-
сио Лойола.
ЛУЧАНСКИЙ МОСТ — мост близ Бильбао, возле которого
в 1836 году Эспартеро в ожесточенном сражении одержал по-
беду над карлистами.
МАНСАНАРЕС — река, на берегах которой расположен
Мадрид.
МАНЬЯРИЯ — селение в Бискайе.
МАТАРО — город-порт в Каталонии, близ Барселоны.
МАЭСТРАСГО — область в юго-восточной части Испании.
МИРАНДА — город в северной части Испании, на реке
Эбро.
МИРАФЛОРЕС — город в Арагоне, близ которого находят-
ся угольные месторождения.
556
Аннотированный указатель
МОНТЕХУРРА — гора в Наварре, близ города Эстелья, свя-
щенная для карлистов: на ее склонах в Первую и Вторую кар-
листские войны происходили кровопролитные сражения.
МОРЬОНЕС — селение в Наварре.
НАВАРРА — историческая область на северо-востоке Испа-
нии.
НАВАС-ДЕ-ТОЛОСА — селение в Андалусии. В период Ре-
конкисты, в 1212 году, в сражении близ Навас-де-Толоса ис-
панцы одержали важную для себя победу над маврами.
НЕРВЬОН — река на северо-востоке Испании, в низовьях
которой расположен Бильбао.
НУМАНСИЯ — древнеиберийский город в верховьях реки
Дуэро (близ Сории). Во время Нумансийской войны (144—133
до Р. X.) жители города, выдержав длительную осаду — около
года, предпочли погибнуть, но не сдаться римлянам. Подвигу
нумансийцев в испанской литературе посвящено немало про-
изведений, самое знаменитое из них — пьеса Сервантеса «Ну-
мансия».
О Л АБЕ АГ А — селение близ Бильбао.
ОНЬЯТЕ — город в Гипускоа, в котором с 1543 по 1902 год
находился университет.
ОРАН —город в Алжире; был завоеван испанцами в 1509
году.
ОРОКЬЕТА — город на северо-востоке Испании. В начале
Второй карлистской войны в Орокьете находилась ставка Кар-
ла VII.
ОТУМБА — селение в Мексике, близ которого 18 июля
1520 года испанский конкистадор Эрнан Кортес одержал побе-
ду над ацтеками.
ПАСАХЕС — город-порт близ Сан-Себастьяна.
ПОРТУГАЛЕТЕ — город в Бискайе, неподалеку от Бильбао.
РАПИТА (Сан-Карлос-де-ла-Рапита) — город в Каталонии,
на Средиземноморском побережье. В 1860 году в Рапите выса-
дился отряд карлистов во главе с генералом Ортегой. Эта по-
пытка возвести на испанский престол Монтемолина (Карла VI)
была жестоко подавлена правительственными войсками.
РОНСЕВАЛЬ — ущелье в Западных Пиренеях, в Наварре,
где в 778 году басками был разбит арьергард армии Карла
Великого, которым командовал Роланд. (См. французский на-
циональный эпос «Песнь о Роланде».)
Географические названия
557
САДОВА — селение в Богемии, близ которого в 1866 году
прусская армия одержала победу над австрийскими войсками.
САГУНТ — город в Валенсии. В 218 году до Р. X., во время
Пуничской войны, жители Сагунта, выдержав длительную оса-
ду, предпочли погибнуть, но не сдаться армии Ганибала. В Са-
гунте в декабре 1874 года, подняв вооруженное восстание, ге-
нерал Мартинес Кампос провозгласил королем Испании Аль-
фонсо XII.
САЛАМАНКА — город в западной части Испании. В Сала-
манке — один из старейших университетов Европы (основан
в 1220 году). Унамуно был ректором Саламанкского универси-
тета с 1901 года по октябрь 1936 года.
САМОРА — город в Леоне (северо-запад Испании).
САНАБРИЯ — округ в Леоне, близ Саморы.
САН-СЕБАСТЬЯН — административный центр провинции
Гипускоа, расположен на берегу Бискайского залива.
САНТАНДЕР — город-порт на севере Испании, админист-
ративный центр одноименной провинции.
САНТЬЯГО (Сантьяго-де-Компостела) — город в Галисии.
По преданию, в кафедральном соборе Сантьяго-де-Компосте-
лы хранятся мощи святого Иакова (Сантьяго), покровителя
Испании.
САН-ФЕРНАНДО — город на юге Испании (близ Кадиса),
где расположен кадисский арсенал.
СОМОРРОСТРО (Сан-Хуан-де-Соморростро) — селение в
Бискайе, на берегу одноименной реки. И в Первую, и во Вто-
рую карлистские войны в долине реки Соморростро шли кро-
вопролитные бои.
СТРАНА БАСКОВ (Баскония, по-баскски — Эускади) —
историческая область на северо-востоке Испании, у побережья
Бискайского залива. Включает в себя провинции Бискайя, Ги-
пускоа, Алава.
СХИДАМ — город-порт в Нидерландах, близ Роттердама.
СЬЕРРА-МОРЕНА — горная гряда в северной части Анда-
лусии.
СЬЮДАД-РЕАЛЬ — город в центральной части Испании,
административный центр одноименной провинции.
ТАФАЛЬЯ — город в Наварре.
ТОЛ ОСА — город в Гипускоа. Известен производством тра-
диционных баскских головных уборов — беретов.
ТРЕВИНЬО — город в провинции Бургос.
558
Географические названия
ТРИЕСТ — город-порт на севере Италии. В 60-е годы в
Триесте жила (вместе со своим двором) Беатрис, принцесса де
Бейра.
ТУДЕЛА — город в Наварре, на правом берегу Эбро.
УРХЕЛЬ — округ в Лериде.
УРХЕЛЬ (Сео-де-Урхель) — город в Лериде, неподалеку от
французской границы. В Урхеле — резиденция епископа.
ХАЭН - административный центр одноименной провин-
ции в Андалусии.
ЭБРО — одна из крупнейших рек Испании. В верховьях ча-
стично протекает по юго-западной границе Страны басков.
ЭЙБАР — город в Гипускоа.
ЭЛЬ-ФЕРРОЛЬ (Ферроль) — город на севере Испании,
один из важнейших военно-морских портов страны.
ЭРНИАЛЬДЕ — селение в провинции Гипускоа, в котором
до войны был священником Мануэль Санта Крус.
ЭСТЕЛЬЯ — город в Наварре, «столица карлистов». Во вре-
мя Второй карлистской войны в Эстелье находилась ставка
Карла VII. Взятие Эстельи генералом Мартинесом Кампосом
в 1876 году решило исход всей войны в пользу Альфонсо XII.
ЭСТРЕМАДУРА — историческая область на западе Испа-
нии, на границе с Португалией.
ЮСТЕ — монастырь в Эстремадуре, в котором, доброволь-
но отказавшись от власти, провел последние дни своей жизни
Карл I. Унамуно посвятил Юсте три очерка (в сборниках «По
землям Испании и Португалии» и «Дороги и образы Испа-
НИИ»).
СОДЕРЖАНИЕ
К. Корконосенко. Святой Мануэль и другие
(о творчестве Мигеля де Унамуно)............. 5
МИР СРЕДИ ВОЙНЫ. Роман. Перевод В. Симонова
Предисловие ко второму изданию........... 23
Глава I.................................. 26
Глава II.................................114
Глава III ...............................177
Глава IV ................................250
Глава V .................................296
«СВЯТОЙ МАНУЭЛЬ ДОБРЫЙ, МУЧЕНИК»
И ЕЩЕ ТРИ ИСТОРИИ. Повести
Пролог. Перевод А. Косс..................350
Святой Мануэль Добрый, мученик.
Перевод А. Косс .........................368
История о доне Сандальо, игроке в шахматы.
Перевод И Чежеговой .....................410
Бедный богатый человек, или Комическое чувство
жизни. Перевод В. Столбова...............450
Одна любовная история.
Перевод А. Миролюбовой...................488
ПРИЛОЖЕНИЕ
История бумажных птичек.
Перевод В. Михайлова.....................522
В. Андреев. Примечания .....................531
Аннотированные указатели ...................542
Унамуно Мигель де
У 58 Святой Мануэль Добрый, мученик: Роман, повести / Пер.
с исп.; Сост. и примеч. В. Андреева; Предисл. К. Корконо-
сенко.— СПб.: «Симпозиум», 2000. — 558 стр.
ISBN 5-89091-114-7
Творчество испанского писателя и философа Мигеля де Уна-
муно (1864—1936) широко известно во всем мире, в том числе
и в России. Вместе с тем в настоящее издание вошли произведе-
ния классика испанской литературы, еще не известные русскому
читателю. Впервые печатается перевод историко-философского
романа «Мир среди войны», вдохновленного творческим подвигом
Льва Толстого. Также впервые на русском языке в полном объеме
публикуется сборник лирико-философских повестей Унамуно
«“Святой Мануэль Добрый, мученик” и еще три истории».
Мигель де Унамуно
СВЯТОЙ МАНУЭЛЬ ДОБРЫЙ,
МУЧЕНИК
Роман, повести
Отв. редактор Е. Д. Светозарова
Редакторы В. Н. Андреев, Г. Г. Орел
Художник М. Г, Занько
Технический редактор Е. И. Каплунова
Верстка И. В. Петрова
Корректоры Е, Д. Шнитникова, О. Э. Карпеева,
Т. М, Андрианова, О. П. Романова
Издательство «СИМПОЗИУМ».
190031, Санкт-Петербург, Московский пр., 10.
Тел./факс +7 (812) 319-9382. E-mail: symposium@neva.spb.ru
ЛР №066158 от 02.11.98 г.
Подписано в печать 28.02.00. Формат 84ХЮ8/32.
Гарнитура Ньютон. Печать высокая. Усл. печ. л. 29,4.
Тираж 5000 экз. Заказ № 361.
Отпечатано с готовых диапозитивов в ГПП «Печатный Двор»
Министерства РФ по делам печати, телерадиовещания
и средств массовых коммуникаций.
197110, Санкт-Петербург, Чкаловский пр., 15.
ISBN 5-89091“ИД17
'785890
9
'91 1 148
ЯШМ
«Первым чспанцет «величай-
шим иберийцем» называли Ми-
геля де Унамуно Ортега-и-Гас-
сет и Гарсиа Лорка, Мачадо и
Борхес, Гильен и Мистраль.
Прозаик, поэт, драматург, эссе-
ист, философ — он был идео-
логом «Поколения 1898 года».
Того «Поколения», благодаря ко-
торому первую треть двадцатого
столетия в Испании называют
вторым золотым веком на-
циональной литературы. Роман
«Мир среди войны» и сборник
повестей «“Святой Мануэль Доб-
рый, мученик” и еще три исто-
рии» — лучшие произведения
Унамуно-прозаика — уже давно
стали классикой испанской ли-
тературы XX века. Вместе с тем
на русском языке и роман, и
сборник повестей в полном
объеме публикуются впервые.
мт ернет-магазин
□ZCN.rU
llllllllllllill
31782411