Автор: Лавкрафт Г.Ф.
Теги: художественная литература фантастика мистика переводная литература издательство техномарк литература ужасов
ISBN: 5-7075-0127-8
Год: 1993
Текст
HORROR
ИПФ «ФОРУМ»
ФИРМА № 2 «ТЕХНОМАРК» МОСКВА, 1993 г.
Говард Ф
ЛАВКРАФТ
Полное собрание сочинений том
2
ЫЖ 84.7 США
Л 13
Художник В. Ан
На обложке использована работа Бориса Вальехо.
Издательство “Техномарк” и агентство “Кубин ЛТД” выражают благодарность
Джону Б. Куку Р. Алану Эвертсу О. Навалихиной И. Толоконникову за предоставленные редкие материалы, касающиеся
Г.ФЛавкрафта
Лавкрафт Г.Ф. Полное собрание сочинений, т. 2 (Серия “Horror” № 2),. Пер. с англ. — Москва, МП “Форум” совместно с фирмой № 2 “Тсхномарк”, 1993. — 576 с.
ISBN 5-7075-0127-8
Во второй том полного собрания сочинений Говарда Ф. Лавкрафта, который считается одним из крупнейших мастеров “литературы ужасов”, вошли рассказы из сборника “Рок над Сарнатом” и повесть “История Чарльза Декстера Варда”.
, 4703040100-006 л , X — без объявления
ББК84.7 США
ISBN 5-7075-0127-8
© Фирма № 2 “Тсхномарк”, перевод, составление, 1993
© Владимир Ан, оформление, 1993
Кеннет У. Фейг-младший, С. Т, Джоши
Г.Ф.ЛАВКРАФТ: ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО
Исследования жизни и творчества Говарда Филлипса Лавкрафта (1890-1937) представляют собой отдельную главу в истории литературной критики. Лавкрафта-человека награждали такими ярлыками, как «бесполое недоразумение», «эксцентричный затворник», «ужасающая личность», «болезненный юноша» или попросту «странный тип»; но те, кто лично знал и встречался с Лавкрафтом, говорили, что он был «джентльменом в истинном смысле этого, столь часто неверно употребляемого слова», «рациональным человеком до мозга костей», «очаровательным собеседником, учителем и наставником» и «вовсе не уродливым, а просто непохожим на других». Еще больше противоречивых мнений высказывалось о его трудах: для некоторых он был «кошмарным», «плохим», «неважным» и даже «жутким» писателем; для других — «высочайшим мастером рассказа ужасов», «одним из наиболее чутких и сильных писателей своего поколения» и «величайшим американским мастером ужасных историй со времен По», повествование которого «почти всегда совершенно по структуре» и «превосходно оформлено». Что же до стиля писателя, то его называли как «изысканным», так и «лишенным изящества». В нашем веке трудно найти автора, чьи жизнь, характер и привычки были бы столь тщательно и в столь большом объеме задокументированы; чьи писания были бы столь нспризнаны во время его жизни и сделались бы столь широко известны после его смерти. Пожалуй, лишь имена Эдгара По и Ле Фаню обросли столь же причудливыми легендами. По несметному количеству литературных подражаний Лавкрафт может вполне сравниться с Конан Дойлем, а что касается превратностей в оценке его произведений критикой, то так много не доставалось даже самому Натаниэлю Уэсту. Причин тому множество, и чтобы объяснить их, потребуется исследовать не только жизнь, творчество и характер личности Лавкрафта, но и различные аспекты литературы в целом.
5
Лавкрафт родился 20 августа 1890 г. в городке Провиденс (Провидение), штат Род-Айленд, где и прожил всю свою сознательную жизнь за исключением двух лет. В разнос время семье Лавкрафта принадлежало четыре различных дома, и все они стояли поблизости от исторического Колледж-Хилла, этого «естественного музея колониальной и федералистской архитектуры». Несомненно, это окружение сильно повлияло на комплекс предпочтений, что отличал писателя на протяжении всей жизни: любовь к прошлому, к колониальному и георги- анскому периоду в истории и литературе, к красоте и таинственности природы. На протяжении всей своей жизни Лавкрафт буквально боготворил окрестности Оулд-Провидснс и Новой Англии в целом; это обожание обострилось его «нью- йоркской ссылкой» 20-х годов и нашло высшее выражение в таких вещах, как *«В призрачных поисках неведомого Кадафа» и «История Чарльза Декстера Варда». Это чувство нс было лишь интеллектуально-эстетическим любованием реликвиями Новой Англии, но имело еще и психологический аспект: со временем Провиденс и Новая Англия стали для Лавкрафта гаванью надежности и успокоения, знакомой и комфортной средой, с которой Лавкрафт, имевший обостренное «чувство места», всегда стремился быть в гармоническом единении. Важность этого окружения, в особенности же городка Провиденс, для жизни, мировоззрения и творчества Лавкрафта невозможно переоценить.
В большинстве критических работ также не уделялось особого внимания и влиянию на характер Лавкрафта его семьи — родителей и прародителей, а также прямых ближайших родственников. Придавалось большое значение смерти отца писателя, Уилфреда Скотта Лавкрафта, скончавшегося в 1898 году от пареза после пяти лет, проведенных в сумасшедшем доме; однако в тех редких случаях, когда Лавкрафт вообще говорил об отцр, он утверждал, что едва знал его, и нам кажется, что не имеется абсолютно никаких оснований подвергать такие утверждения сомнению. Вероятно, гораздо более важным событием явилась смерть бабушки Лавкрафта в 1896: тот мрак, в который дом погрузился вслед за этим, произвел громадное впечатление на чувствительного ребенка и породил отвратительные кошмары, в которых на него нападали некие безликие существа, именуемые им «ночными скелетами». Действительно, в семье Лавкрафта по материнской линии (по 6
линии Филлипсов — старожилов Род Айленда) было много странностей: ввиду изолированного положения колонии многие переселенцы вступали в кровосмесительные браки со своими двоюродными братьями и сестрами. В середине девятнадцатого века род Филлипсов подвергся ряду потрясений, среди которых особенно выделялась страшная смерть одного из мужчин, по несчастному случаю угодившему в колесо водяной мельницы. Несколько родственников Лавкрафта погибли в течение первых двух десятилетий его жизни. Лавкрафт, естественно, был осведомлен обо всех этих событиях, и это знание оказало мощное влияние на склад его ума, послужив развитию некоторых центральных идей его творчества, среди которых в первую очередь следует назвать горячее стремление к расовой чистоте и часто повторяющийся мотив наследственной дегенерации и внутриродственного спаривания (выраженный в таких вещах, как «Крысы в стенах», «Факты, касающиеся покойного Артура Джермина и его семьи», «Затаившийся страх», «Тень над Инсмутом» Ичдругих). Со смертью отца Лавкрафта воспитание ребенка легло в основном на плечи матери (у которой в то время уже проявились первые признаки невроза, в конце концов приведшего ее к заключению в психолечебницу) и деда Уиппла Филлипса. Лавкрафт начал читать в возрасте четырех лет. Его любимыми авторами были братья Гримм и Жюль Верн. Вскоре после того он открыл для себя мифы Древней Греции, а в семь лет познакомился с Эдгаром Алланом По — автором, который без сомнения оказал на будущего писателя самое большое влияние. Именно в этом возрасте Лавкрафт начал выдумывать свои первые фантастические истории, и большинство из них написаны откровенно в духе По. Появлялись также и стихи — в основном в классическом и георгианском стиле.
Как известно, практически на протяжении всей своей жизни Лавкрафт отличался слабым здоровьем — и детство, конечно, не было исключением. Слабое здоровье было главным фактором, не позволившим Лавкрафту получить диплом по окончании средней школы и воспрепятствовашим его зачислению в колледж. Тихий, обращенный в себя юноша не мог завести много друзей, но те дружеские связи, что у него имелись, оставались прочными до конца жизни. Раннее развитие само по себе не позволяло ему быть «обычным» в глазах сверстников, и тем не менее никогда — ни юношей, ни 7
ii зрелом возрасте - он нс был таким «ненормальным», каким многие хотели бы представить его сегодня.
Не достигнув и десяти лет от роду, Лавкрафт открыл для себя еще одну область знания, которой, наряду с литературой, суждено было стать его главным интеллектуальным приоритетом. Это была наука. Занятия астрономией в конце концов привели писателя к выработке основного тезиса его философии — космического мировоззрения. Когда Лавкрафт открыл «мириады солнц и миры безграничных пространств», его перестали занимать человеческие дела и отношения сами по себе: его интересы сконцентрировались на длительности исторического временного потока, на пугающей и одновременно завораживающей «ужасности» (основная дихотомия лавк- рафтовской мысли) пространства и времени — и на ничтожном месте человечества в них. Это было одновременно рациональное и квази-мистическое отношение к жизни, работавшее при помощи некоторых пусковых механизмов воображения (в основном, зрительных — таких, как созерцание закатов) и сновидений, которые, несомненно, были у Лавкрафта гораздо более живыми и слаженными, чем сны обычного человека.
Будучи еще ребенком, Лавкрафт осуществлял свои научные и литературные интересы в создании рукописных книг и журналов по астрономии, таких как «Научная газета» (1899, 1903-04, 1909), «Астрономический журнал Род Айленда» (1903-1907, 1909), «Химия» (в 6-ти томах), «Научная библиотека» (в 9-ти томах), и многие другие. Каждое воскресение юный Лавкрафт прилежно усаживался за стол, чтобы записывать все эти тексты и размножать их для друзей либо под копирку, либо с помощью гектографа.
Последовавшая в 1904 году смерть Уиппла Филлипса стала ужасным потрясением для Лавкрафта нс только потому, что он «лишился своего ближайшего товарища», но и ввиду того, что «его смерть повлекла за собой финансовый крах» семьи и вынудила Лавкрафтов переехать в меньший по размеру дом, который, к тому же, приходилось делить с другой семьей. Всю последующую жизнь Лавкрафт с тоской вспоминал свой родной дом № 454 по Энджел-Стрит, где прошли самые счастливые годы его жизни.
Смерть деда более или менее совпала по времени с появлением в жизни Лавкрафта его дяди, доктора Фрэнклина 8
Чейза Кларка. Этот «человек обширных познаний» нс только поощрял занятия юноши наукой и литературой, но л в значительной мере подстегнул его поэтические начинания. Годы с 1904 по 1908 важны не только тем, что в это время Лавкрафт написал огромное количество научных работ и детективных историй (вдохновленных шсрлокианской сагой Артура Конан Дойля) наряду с рассказами ужасов, но и потому, что Лавкрафта впервые опубликовали в печати. «Провиденс Санди Джорнл» от 3 июня 1906 года поместил на своих страницах краткое письмо Лавкрафта, опровергающее местного астролога (тактика, которой Лавкрафт, стойкий защитник истины от псевдонаучных и идеалистических доктрин, позднее, в 1914 году, воспользовался против астролога Дж.Ф.Гартмана), а через два месяца он уже стал регулярно вести астрономические колонки в «Потуксет Вэли Глинер» (Фенике, Род Айленд) и в «Провиденс Трибюн» — в утренних, вечерних и воскресных выпусках. Первое из двух указанных выше изданий закрылось в конце 1906 года, но второе продолжало более или менее регулярно выходить до середины 1908 года.
Большая часть ранних литературных произведений Лавкрафта была уничтожена во время «литературной чистки», которую он собственноручно учинил в 1908 году и после которой остались лишь два рассказа — «Зверь в пещере» (1905) и «Алхимик» (1908). (Еще два рассказа — «Загадочный корабль» и «Потаенная пещера», написанные Лавкрафтом в восьмилетием возрасте, были сохранены матерью писателя). Эти две небольшие истории свидетельствуют о растущем мастерстве Лавкрафта в изображении ужасного и в овладении формой короткого рассказа, а также о его тревоге по поводу деградации человека, обратной эволюции и других ключевых проблем, характерных для его более позднего творчества. Эти рассказы написаны откровенно в манере По, но Лавкрафт ча- сю рабски имитировал различных авторов, особенно в период первого знакомства и увлечения ими. Столь явная подверженность писателя литературным влияниям привела одного из исследователей его творчества в полное замешательство относительно того, «что же, собственно, есть сам Лавкрафт». Позже, конечно, Лавкрафт научился ассимилировать эти влияния, и исконное своеобразие его творений (в терминах философского смысла) сегодня не может остаться незамеченным.
9
Жизнь Лавкрафта между 1908 и 1913 годами представляется неким любопытным пробелом: как всегда, он продолжал читать все подряд (таким образом наверстывая или даже превосходя уровень образования, получаемый в колледже) и изредка писал одиночные стихотворения или научные работы. Такие труды, как объемистая астрономическая тетрадь, заполнявшаяся на протяжении 1909-1915 годов, или нссохра- нившаяся «Неорганическая химия», вероятно, были основной литературной продукцией того периода.
Как следствие литературной полемики, которую Лавкрафт вел против Джона Рассела и других на страницах «Арго» (1913-1914), он был зачислен Эдвардом Ф. Даасом с члены Объединенной Ассоциации Любительской Прессы (ОАЛП). Лавкрафт справедливо заявляет, что «польза, полученная им от вступления в Ассоциацию, вряд ли может быть переоценена». Вовлеченность в любительскую журналистику оказалась столь важной для его жизни и творчества, что один писатель как-то заметил: «Именно его связь с любительской журналистикой сделала его тем человеком, которым он был па протяжении последних десяти-двенадцати лет жизни». Еще при жизни Лавкрафт стал легендой в кругах журналистов-любителей, постепенно превратившись в одну из сильнейших и влиятельнейших фигур, каких можно было только встретить в этой области. Так случилось не только потому, что он опубликовал огромное количество своих работ — эссе, художественную прозу, стихи — во многих любительских журналах или занимал такие ответственные посты, как пост президента, вице-президента и ответственного редактора ОАЛП, но и в силу своей тесной связи с политическими и литературными реалиями той среды. Однако Лавкрафт столь же много приобрел от любительской журналистики, сколь и дал ей сам: столкновения его идей с мнениями, радикально отличными от его собственных, помогали ему расширять горизонты мышления, избавляться от догматизма во взглядах и становиться более терпимым к людям. В его собственном журнале «Консерватор» (тринадцать номеров которого вышли в свет с 1915 по 1923 гг.) было полно жарких дискуссий по злободневным вопросам любительской журналистики, текущей внутренней и международной политики, но наличествовали там и статьи о современном искусстве и литературе. Работа Лавкрафта в любительской журналистике распадается приблизи- 10
тсльно на два периода: с 1914 по 1925 в ОАЛП (и одновременно, с 1917 по 1925, в конкурирующей с ней Национальной Ассоциации Любительской Прессы), и затем, в начале 30-х годов, в НАЛП. Он никогда полностью не терял контактов с любительской журналистикой и охотно давал свои произведения в любительские журналы даже после того, как они стали появляться в профессиональных изданиях.
Что касается литературной продукции писателя, то с 1912 по 1919 год главенствующее место в ней занимали нехудожественная проза и стихи. В это время Лавкрафт был феноменально плодовит как поэт, о чем свидетельствует хотя бы огромное количество псевдонимов, которые, по установившейся в тс времена привычке, он проставлял под своими публикациями. Сравнительно небольшое число стихов связано с ужасами — в основном же это сатира, пасторали, философская лирика, и, в небольшом объеме, патриотические стихи (такие, как «Песня умеренности», «Германия-1918» и другие). По сравнению с ключевыми произведениями Лавкрафта эти производные и вторичные стихи не имеют даже того значения, что его ранние рассказы и некоторые эссе — за исключением, впрочем, «Ночного кошмара ПО-эта», «Немезиды» и некоторых других. Было бы некорректно утверждать, что Лавкрафт «имитировал» поэтических мастеров гсоргианской эпохи; просто он читал их с самых ранних лет и, как результат, полагал их (наряду с По) образцами стиля, которым было бы логично следовать. Подавляющее большинство этих стихотворений немного суховаты и механичны, но некоторые поистине глубоки, и все без исключения изящно версифицированы и пропорционально украшены элементами юмора, пафоса, остроумия и жути. В последующее десятилетие Лавкрафт почти не занимался писанием стихов, однако в конце 1929 года он на очень короткое время возобновил свое поэтическое творчество. Такие замечательные вещи, как «Древний след», «Кирпичный ряд восточной Индии» и «Фунги [грибки ] из Юггота» в полной мере обнаруживают признаки стилистической оригинальности и самостоятельности, свидетельствуя о способности Лавкрафта быть перЬоклассным поэтом.
В 1917 году, после девятилетнего перерыва, Лавкрафт вновь принялся за писание ужасных историй. Годом раньше он позволил опубликовать своего «Алхимика» в «Объединенном любителе», и У.Пол Кук, отметив рассказ как многообс- 11
тающую вещь, усиленно побуждал Лавкрафта вновь взяться за создание художественных произведений. Так он и поступил, написан один за другим «Склеп» и «Дагон» — вещи, которые, как считается, открывают зрелый период его творчества. Объем собственно художественного творчества и время, отводимое на него, никогда не были у Лавкрафта особенно велики — деятельность по литературной обработке текстов других авторов и его переписка с многочисленными корреспондентами (которая стала весьма обширной ко времени его вступления в сферу любительской журналистики) весьма уменьшали возможности писателя заняться своим прямым делом. Кроме того, Лавкрафт и сам нс торопился писать: в 1917 году вышли в свет только два рассказа, а в 1918 — всего один. К концу 1919 — и особенно в 1920 году — поток готовых произведений начал нарастать, но повествования все еще оставались короткими и, в общем, еще не достигали той сюжетно-стилевой плотности, которая отличает его позднейшие вещи.
Р.Элэн Эверте полагает, что Лавкрафт занимался обработкой рукописей других авторов уже в 1912 году, но объем этой его работы заметно возрос, когда он оказался в русле любительской журналистики. До конца жизни это занятие являлось основным источником его доходов, ибо то немногое из прозы, что ему удавалось опубликовать, почти не находило спроса. Несправедливо заявлять, что Лавкрафт «растратил» свое время на редакторскую работу: без тех денег, что она приносила, он, скорее всего, нс смог бы написать вообще ни одного рассказа. Более того, из-за своей известности в жанре ужасных историй он как возможный редактор привлекал к себе многочисленных неизвестных, но страстно желавших напечататься сочинителей всякой жути, и в процессе обработки их рукописей или даже просто сочиняя за них рассказы, вкраплял в них различные элементы своей философии и своего мифоцикла, что по сути равноценно оригинальному творчеству. Конечно, редактирование и перелицовка ужасных историй являлись лишь малой частью его литературной поденщины, охватывавшей самые различные текстуальные объемы — от стихотворений до пухлых учебников и романов.
В ранний период своей деятельности в области любительской журналистики Лавкрафт не прекращал заниматься нау12
кой: его статьи по астрономии появлялись в «Ивнинг Ньюс» (Провиденс, 1914-1918) и в «Эшвил Газст-Ньюс» (Сев. Калифорния, 1915). Но это были последние статьи такого рода, и Лавкрафт позволил себе украсить их поэтическими отрывками и анализом связи некоторых любопытных астрономических фактов с историческими событиями.
«Около 1919 года, — пишет Лавкрафт, — я открыл для себя лорда Дансени... и это дало огромный импульс моим писаниям». В последующие два или три года Лавкрафт намеренно имитировал стиль ирландского фантаста. В этой связи удивительным представляется тот факт, что Лавкрафт написал «Полярис» — можно сказать, самую дансенианскую из своих вещей — задолго до того, как познакомился с сочинениями самого Дансени. На самом деле в этом сходстве нет никакой тайны, если иметь в виду, что оба автора использовали для своих сочинений стиль Библии короля Иакова (что наиболее очевидно в «Пеганских богах» Дансени). Так как атмосфера сновидения и возникающие под ее воздействием образы лучше всего передаются посредством торжественного, формального и архаического стиля — включая употребление неизвестных и экзотических названий (иногда несуществующих) для создания обстановки магической нереальности, — то неудивительно, что в творениях обоих авторов обнаружилось такое взаимонсзависимое сходство. Тем не менее, можно легко понять Лавкрафта, утверждавшего, что при прочтении Дансени он получил «удар током» — ведь он натолкнулся на писателя, чьи темы, стиль и мировоззрение оказались столь близкими его собственным.
В 1921 году после двухлетнего содержания в психолсчсб- нице умерла ь.ать писателя; Лавкрафт был потрясен се смертью и в течение нескольких недель пребывал в абсолютном бездействии. Лавкрафта часто называли «маменькиным сынком», находившимся под сильным влиянием женской части семьи. Действительно, после 1915 года, года смерти Ф.С.Кларка, в семье не осталось ни одного представителя мужского пола, который мог бы хоть как-нибудь заинтересовать Лавкрафта, и все оставшиеся годы он прожил либо при матери, либо при жене и двух своих тетках, однако достаточно очевидным является и то, что Уиппл Филлипс выступал достойной, пусть даже и не полной, заменой отцу (которого Лавкрафт, к тому же, никогда не знал) и что доктор Кларк
13
также инее существенную лепту в дело интеллектуального р.131111 гия и образования племянника. Сегодня невозможно с д<н in точной степенью объективности судить о важности того обстоятельства, что Лавкрафт был единственным ребенком в семье, что у него нс было «настоящего» отца и что он произрастал в компании взрослых — однако не вызывает сомнения, что чрезмерная опека со стороны его матери постепенно ослабевала ввиду, все более увеличивающегося числа корреспондентов, а также личных знакомств писателя.
Судьба распорядилась так, что смерть матери совпала со знакомством Лавкрафта со своей будущей женой, Соней X. Грин (Дэйвис), русской эмигранткой еврейского происхождения, бывшей на несколько лет старше его. После трехгодичного романа они поженились и обзавелись домом в Бруклине. Однако брак оказался неудачным и через два года супруги разошлись.
Женитьба Лавкрафта по праву считается одним из самых противоречивых событий в его жизни, ибо она породила множество новых вопросов, касающихся личной жизни писателя. Развал брака не может быть объяснен такими до смешного простыми и ничего не объясняющими причинами, как «потребность Лавкрафта в уединении», «склонность к затворничеству» или «ксенофобия». Каждая из этих причин и все они вместе подают Лавкрафта в существенно искаженном виде: на самом деле все было гораздо сложнее. В браке сошлись две волевых индивидуальности, и ни одна не пожелала уступить другой. Со стороны Лавкрафта разрыву немало поспособствовали глубоко укоренившиеся в нем привычки тридцати четырех лет холостяцкой жизни, а также психологичсски-эс- тетическая потребность в Провиденсе и Новой Англии в целом.
Никогда нс имевший постоянного дохода, Лавкрафт нс мог найти работу в Нью-Йорке, а отсутствие стажа трудовой деятельности нс позволяло ему сориентироваться в литературных кругах и занять в них подобающее его дарованию место. Несмотря на все эти трудности, Лавкрафт был вполне доволен своей жизнью: походы в музеи, посещения библиотек, литературные споры ночи напролет и пешие исследовательские прогулки по городу — все это скрашивало недели и месяцы его «нью-йоркской ссылки». На этот период пришлось основание и расцвет клуба «Калсм» — неформального кружка дру- 14
зсй Лавкрафта в Нью-Йорке, названного так потому, что среди его членов большинство носили фамилии, начинавшиеся на «К», «Л» и «М». Однако, зная Лавкрафта, можно было ожидать, что дансенианский блеск Нью-Йорка с его головокружительными шпилями и силуэтами небоскребов скоро поблекнет в его глазах, и его вытеснит горькое сознание упадка и разложения, преобладавших в атмосфере этого огромного города, неприязнь к его угнетающим размерам и кишащим на его улицах толпам. Так оно и вышло — постепенно, но неуклонно эти настроения начали подтачивать душевное равновесие Лавкрафта. Как естественный результат стесненных условий проживания, усилилось и недоверие Лавкрафта к иностранцам (что будет подробнее рассмотрено позже), и можно с уверенностью сказать, что в последние месяцы своего пребывания в Нью-Йорке он находился на грани острого психического расстройства. Между тем, Соня Дэйвис являла собою скорее помеху, нежели опору для Лавкрафта, о чем свидетельствуют друзья Лавкрафта, замечавшие за нею необычайную деспотичность характера. Ввиду всех вышеперечисленных обстоятельств Лавкрафт пришел к выводу, что ему следует полностью удовольствоваться сферой своих собственных мыслей и дел, нс ожидая ничего более.
За несколько лет до женитьбы Лавкрафт нашел выход в мир профессиональных изданий. В 1921 году Дж. Дж. Хутэн, известный Лавкрафту по любительской журналистике, попросил его написать сериал из шести коротких рассказов с одним постоянным центральным персонажем для дешевого профессионального журнала «Хоум Бру» (Самогон). Лавкрафт согласился и создал «Герберта Уэста — воскресителя мертвых». Сериал был опубликован под заголовком «Жутковатые истории» в 1922 году. На следующий год Лавкрафт написал еще один сериал для «Хоум Бру» — «Затаившийся страх». Когда же в 1923 году был основан легендарный «Уисрд Тэйлз» (Загадочные истории), Лавкрафта попросили дать что-нибудь и туда. Первый же предложенный им текст был с готовностью принят. «Уиерд Тэйлз» стал основным рынком для его рассказов, и в конце концов там были опубликованы все его самые важные вещи, за исключением четырех: «В призрачных поисках неведомого Кадафа» (1926-27), «Сияние извне» (1927), «В горах безумия» (1931) и «За гранью времен» (1935). На страницах журнала появились и многие из его 15
литературных обработок страшных историй других авторов, а также некоторые из его страшных стихов.
В середине двадцатых годов Лавкрафт пережил свое последнее серьезное увлечение — он познакомился с работами Артура Мэйчсна. Влияние Мэйчсна ощущается в таких вещах, как «Прохладный воздух» (1926), «Ужас в Данвиче» (1928), «Шепчущий в темноте» (1930) и некоторых других. По времени это совпало с еще одной эволюцией в творчестве Лавкрафта — длина его произведений стала расти по мере того, как он все более ясно осознавал, что для удовлетворительного выражения его концепций ему требуется пространство повести или небольшого романа. Увеличение текстового объема начинается с «Крыс в стенах» (1923) и продолжается в таких вещах, как «Заброшенный дом» (1924), «Заточенный с фараонами» (1924), «Кошмар в Рсд-Хуке» (1925) и «Зов Ктулху» (1926). Последним коротким рассказом Лавкрафта был «Загадочный дом на туманном утесе» (1926) — в последовавшие десять лет он не написал ни одного художественного произведения, которое насчитывало бы менее 10 тысяч слов.
В 1926 году Лавкрафт вернулся из ненавистного ему Нью- Йорка домой — в Провиденс. Это событие, сопровождавшееся почти экстатической радостью, положило начало беспрецедентному взрыву литературной активности писателя. Помимо продолжения своего фундаментального эссе «Сверхъестественный ужас в литературе», начатого в 1925, он завершает несколько крупных повестей, включая «Зов Ктулху», «В призрачных поисках неведомого Кадафа», «История Чарльза Декстера Варда» и «Сияние извне». В первом из перечисленных выше рассказов взору читателя предстает цельный фундамент знаменитого лавкрафтовского мифоцикла. Зачатки этого цикла можно, пожалуй, обнаружить еще в «Дагонс» (1917), но более верно считать его началом такие подготовительные вещи, как «Безымянный город» (1921) и «Праздник» (1923). Однако лишь в «Зове Ктулху» мифологическая концепция автора приобретает цельность и завершенность. При всем при том было бы несколько неправильно делить творчество писателя на произведения, которые являются частью цикла, и произведения, которые не входят в него, ибо в действительности все без исключения вещи Лавкрафта выражают центральную тему его философии — «общепризнанные чело- 16
псчсские законы, интересы и эмоции не имеют никакой силы или значимости в масштабе макрокосмоса», — и единственная разница между теми и другими состоит,в том, какие пантеоны богов, названия мест и тому подобные приемы используются в них качестве центральных сюжетообразующих элементов. И хотя иногда оказывается удобным подразделять весь корпус лавкрафтовского наследия исходя из некоторых свободных и подвижных категорий (основанием чему служит, возможно, использование схожих псевдомифологических существ, общность темы и места и т.п.), при этом следует всегда помнить о фундаментальном философском единстве всех его трудов.
В «Сиянии извне» можно заметить тяготение Лавкрафта к жанру научной фантастики. Ростки этой тенденции можно обнаружить в его более ранних вещах, таких, как, например, «За стеной сна» (1919). И всс-таки в высшей степени спорно, писал ли Лавкрафт собственно «научную фантастику», тем более, что до сей поры не существует единства во взглядах на то, что именно представляет из себя чистая «научная фантастика». Как бы то ни было, огромный вклад Лавкрафта в развитие этой области литературы сегодня является общепризнанным. В таких произведениях, как «Шепчущий в темноте», «В горах безумия» и «За гранью времен», писатель использует множество приемов и сюжетных механизмов, которые можно классифицировать как чисто «научно-фантастические».
Вряд ли кто-либо осмелится оспаривать то утверждение, что последнее десятилетие жизни Лавкрафта было венцом его творческой карьеры. За исключением нескольких неудач (Лавкрафт писал Э. X. Прайсу по поводу отказа «Уисрд Тэйлз» опубликовать в 1931 году «В горах безумия»: «Возможно, это был самый сильный удар по моей карьере писателя»), его вещи продавались достаточно регулярно. Более продолжительными стали его путешествия по местам старых поселений — несколько раз он посещал Квебек, Чарльстон, Новый Орлеан и другие места. Наконец-то он лично повстречался с несколькими своими приятелями по переписке, в числе которых следует назвать Генри С. Уайтхеда, Э. Хоффманн Прайса и Р. Г. Барлоу. Его доход от редакторской работы и журнальных публикаций упрочился настолько, что обеспечивал ему умеренно-комфортное (хотя и, конечно, без изли- 17
шсгпО существование, и теперь на досуге он мог н.п наждаться изучением ранее неизвестных ему уголков Провиденса и Новой Англии, которые позднее были с немалым блеском запечатлены в таких произведениях, как «Ужас в Данвиче», «Шепчущий в темноте» и «Завсегдатай мрака» (1935).
В этот период его творчество, пусть медленно и в очень скромных масштабах, стало приобретать признание у читающей публики. Лавкрафт никогда не терял популярности среди читателей любительских журналов и «Уисрд Тэйлз», но теперь его рассказы начали фигурировать в престижных ежегодных о’брайсновских списках «Лучших Рассказов» и включаться в антологии — как на родине, так и в Англии. На его произведения обратили внимание Винсент Скарретт, Бертранд К.Харт, Уильям Болито и другие видные фигуры литературы того времени. Но несмотря на все эти благоприятные обстоятельства, Лавкрафту удалось опубликовать только одну прижизненную книгу — «Тень над Инсмутом», выпущенную в 1936 году его другом Уильямом Крофордом под маркой издательства «Вижснсри». Несколько раньше, в 1928 году, У.Пол Кук сделал пробные оттиски «Заброшенного дома», но так никогда и нс переплел их. Кроме того, с 1915 по 1936 год Лавкрафт выпустил восемь маленьких брошюр («Преступление из преступлений» (1915), «ОАЛП как флаг любительского журнализма» (1916), «Оглядываясь назад» (1920?), «Материалист в наши дни» (1926), «Новые статьи о поэзии» (1932), «Ультарскис кошки» (1935), «Некоторые своевременные побуждения» (1936) и «Чарльстон» (1936)). Недоброжелатели Лавкрафта всегда упирали на то, что писателю так никогда и не удалось издать книгу — роман или сборник рассказов — в той или иной солидной фирме, но такой факт как раз легко объясним: в те времена ведущие издательские фирмы крайне неохотно шли на публикацию объемистых сборников ужасных историй, принадлежавших перу малоизвестных авторов. Специализированные фирмы, такие, как «Аркхэм Хаус», «ДАУ Букс» и «Ноум Пресс» появились много позже смерти Лавкрафта, а расцвет их вообще пришелся на пятидесятые годы. Таким образом, чтобы издать книгу, Лавкрафту не оставалось ничего другого, как прибегнуть к помощи своих друзей и коллег, чьи маломощные любительские типографии, конечно же, не могли спра18
виться с вещью Оолсе или менее приличного оОъема. Правда, некоторые издательства — такие, как «Вангард», «Элфред А. Кнопф», «Лоринг и Масси», «Путнам» и другие — делали Лавкрафту запросы относительно написанного им, но из этих запросов так ничего и не вышло. Чаще всего у Лавкрафта просили какую-нибудь вещь романного объема. Такая вещь у него была — с 1927 года в ящике его стола лежала рукопись «Истории Чарльза Декстера Варда», насчитывающая около 50000 слов, но качество ее казалось автору столь неудовлетворительным, что он даже не пытался подготовить ее к публикации.
Именно суровая самооценка Лавкрафта, ощущение себя как прежде всего непрофессионального писателя были причиной того, что писателю не удалось добиться ощутимого материального благополучия. Будучи любителем не только на словах, но и по сути, он считал, что писать ради денег не только отвратительно в нравственном плане, но и эстетически самоубийственно. Лавкрафт часто говорил, что никогда не был и никогда не мог бы стать наемным писакой: он отказывался ориентироваться на вкусы кого бы то ни было, кроме самого себя. При всем при этом, будучи литературным редактором по специальности, ему частенько приходилось работать именно на продажу; но он всегда четко проводил границу между поденщиной и оригинальной художественной прозой. По этим же самым причинам Лавкрафт терпеть нс мог никакой редакторской правки после того, как его собственная вещь была завершена, и не только потому, что это расшатывало единство и умаляло индивидуальность повествования — писатель справедливо полагал, что даже самые безобидные изменения нарушали тонкий психологический эффект, бывший результатом особой организации слов, фраз и предложений. И что бы там ни говорили некоторые комментаторы, Лавкрафт был чрезвычайно щепетилен относительно мельчайших нюансов написания, пунктуации и грамматических конструкций, ибо он слишком хорошо сознавал гипнотическую силу ритмических и звуковых эффектов.
С течением лет Лавкрафт становился все менее и менее уверенным в качестве своих художественных произведений. Такие высказывания, как: «У меня просто нет того, что позволяет настоящему художнику передавать его настроение» и «Нынче я дальше от того, что хотел бы сделать, чем 20 лет 19
и.i ид* недвусмысленно выражают его отношение к собственным творениям в последние годы жизни. Чем дальше, тем меньше и меньше выходило из-под его пера. Мы уже говорили о том, что некоторые его произведения годами томились в рукописях и увидели свет только после его смерти (среди них выделяются такие две крупные вещи, как «История Чарльза Декстера Варда» и «В призрачных поисках неведомого Када- фа»), другие же удавалось пристраивать и продавать только при помощи и по настоянию друзей и литагентов («В гробнице» (1925) и «Сны в ведьмином доме» (1932) пристроил А. Дерлст, «В горах безумия» — Юлиус Шварц, а «За гранью времен» — Дональд Уондри). Лавкрафт упорно отказывался предлагать какой-либо из своих рассказов для публикации, если он хотя бы раз уже был отвергнут издателями — писателю казалось, что такое коробсйничсство создавало ту самую ауру торгашества, которая была ему столь отвратительна.
Тем не менее, Лавкрафт нс переставал писать до самой своей смерти. Его последнее художественное произведение, «Ночной Океан» (осень 1936 года), представлял собою опыт литературного сотрудничества с Робертом Г. Барлоу. Что же касается его поразительно обширной переписки, то он продолжал вести ее вплоть до того самого дня, когда 10 марта 1937 года он был доставлен в госпиталь имени Джейн Браун, где и умер мучительной смертью спустя пять дней от рака кишечника (симптомы этой ужасной болезни появились у Лавкрафта более чем за год до смерти, но он не придал им должного значения). А спустя еще три дня, в присутствии друзей и родственников, его тело было предано земле на родовой делянке семьи Филлипсов кладбища Суон Пойнт. Лишь через сорок лет после этого печального события стараниями друзей и почитателей Лавкрафта над его могилой была возведена небольшая стслла. На стслле значится: «Я семь Провидение».
Тотчас после смерти Лавкрафта стали возникать планы относительно издания собрания его сочинений. Получив от Р. Г. Барлоу, дальнего родственника и душеприказчика Лавкрафта, архив писателя, Август Дсрлст и Дональд Уондри принялись обивать пороги крупных издательств с намерением заинтересовать их идеей полного собрания художественных произведений своего покойного друга и учителя. Прежде всего 20
они обратились в «Скрибнерз», а затем в «Саймон и Шустер», но в обоих случаях получили отказ. В «Шустере», однако, им посоветовали издать книгу самим, и они с энтузиазмом взялись за дело. Организованная специально для этого случая фирма «Аркхэм Хаус» выпустила свою первую книгу, озаглавленную «Изгой и другие ужасные истории», в 1939 году. Книга, в которую вошло тридцать шесть рассказов плюс эссе «Сверхъестественный ужас в литературе» получилась огромной и насчитывала 553 страницы. Одновременно Дсрлет и Уондри, редакторы этого объемистого тома, задумали выпустить трехтомник Лавкрафта, первый том которого должен был быть собранием всех его художественных прозаических вещей, во втором предполагалось поместить всю оставшуюся прозу, как художественную, так и нехудожественную, плюс основные стихотворения и мелкие вещи, а в третьем — избранные письма. Второй из запланированных томов, «За стеной сна», вышел в 1943 году, но когда редакторы обнаружили, что писем Лавкрафта, которые им предоставили многочисленные корреспонденты, набирается слишком много для немедленной публикации, они решили повременить с эпистолярным наследием писателя и вместо того выпустили «промежуточный» том «разного», получивший название «Заметки на полях» (1944). Начиная с того момента, издание промежуточных томов стало обычной практикой для «Аркхэм Хауса»: появились «Кое-что о кошках и другие истории» (1949), «Комната с заколоченными ставнями и другие истории» (1959), «Ночное братство и другие истории» (1970). Кроме того, регулярно выходили в свет вещи, созданные «в посмертном соавторстве» Лавкрафта с Дерлстом. Что же касается «Избранных писем», то редакторская работа над ними и их опубликование потребовали почти сорок лет, и вместо планировавшегося одного тома вышло сначала три, а затем пять томов.
Вскоре после того, как в «Аркхэм Хаус» стали выходить первые сборники Лавкрафта, его книги стали активно публиковать другие издательства. Сначала «Баллантайн Букс», а затем «Бартоломью Хаус», «Бен Эбрэмсон», «Уорлд Пабли- шинг Компэни», «Эйвэн Букс», «Виктор Голанч», «Пэнтср Букс», «Белмон Букс» и «Лэнсер Букс» немало поспособствовали распространению художественного творчества Лавкрафта в Соединенных Штатах и Англии. Переводы Лавкрафта на 21
другие изым! пали появляться еще в 1946 году, однако только п середине 50-х годов, когда увидели свет отдельные книги Лавкрафта на французском, ознакомление иноязычной публики с творчеством писателя приобрело поистине массовый характер. Затем последовали переводы на немецкий, голландский, испанский, итальянский, польский, японский и многие другие иностранные языки.
Оживление интереса исследователей к Лавкрафту в текущее десятилетие привело к открытию и обнародованию большого числа менее известных произведений Лавкрафта, таких, как, например, эссе, в разное время выходивших на страницах любительских журналов, никогда не публиковавшихся стихотворений и прочих мелких вещей. Подобная перепечатка помогает критикам и ученым более полно оценить Лавкрафта как писателя, а также проливает свет на неясные до того аспекты его жизни. Однако, в этом направлении предстоит еще много работы — особенно это касается неопубликованных произведений и писем Лавкрафта.
Сегодня Лавкрафт стал признанным и значительным писателем нашего века, творчество которого уже оказало и по сей день оказывает большое влияние на научную фантастику и литературу ужасов, и можно ожидать, что это влияние будет усиливаться в ближайшие десятилетия. Однако, говоря о Лавкрафте-писателе и Лавкрафте-человеке, мы не можем не остановиться более подробно на некоторых ключевых моментах, которые мы еще не затронули в своем исследовании.
Нам представляется, что в своем художественном творчестве писатель прибегал к нескольким дополнительным созидательным моделям, вытекающим из его основного тезиса космичности. Одна из таких моделей — это, как уже упоминалось, использование сновидений. Повсеместно признано, что начиная с шестилетнего возраста Лавкрафта посещали чрезвычайно живые сновидения, многие из которых он напрямую перекладывал в рассказы. Примером тому могут послужить такие вещи, как «Показания Рэндольфа Картера», «Целефаис» и «За гранью времен». Однако истина заключается в том, что практически все его произведения либо основываются (по меньшей мере частично) на сновидениях, либо включают в себя их обрывки и образы. Пожалуй, не будет большим преувеличением сказать, что характерная пассив22
ность большинства повествований Лавкрафта — прием, за который его часто сурово критиковали — вполне могла быть намеренным приемом, использовавшимся для усиления сноподобного характера произведения. Этот прием, наряду с постоянным использованием первого лица, утверждает сновидческие образы в нашем сознании, делая их как бы нашими собственными. Если следовать такому подходу, то приобретут связность и смысл другие разрозненные факторы — например, тот факт, что многие из кульминационных сцен у Лавкрафта происходят в темноте или полумраке. Лавкрафт вовсе не хотел, чтобы читатели подумали, что его видения непременно являются плодами не на шутку разыгравшегося воображения — скорее всего, имело место как раз противоположное намерение. Писатель явно желал показать, что описываемое им происходило в действительности и что разнообразнейшие существа и создания, населяющие его произведения, действительно существуют -г- таким образом наглядно продемонстрировав незначительность человеческого рода по отношению к ним и в сравнении с ними. Как бы там ни было, помимо желания трансформировать собственные сновидения в текстовые реалии языка, Лавкрафт стремился размыть наше чувство уверенности в устойчивости привычной нам реальности, дабы события и происшествия, в коих с очевидностью упраздняются естественные законы природы (факт, который Лавкрафт считал величайшим источником ужаса) выглядели более вероятными.
Центральным концептом всего творчества и мировоззрения Лавкрафта был концепт времени. У Лавкрафта часто возникало ощущение, что все его страдания вызваны тем, что он находится не в своем времени и что лучше всего ему было бы в восемнадцатом веке или, по крайней мере, в его собственном представлении о нем. Сдвиги во времени и ужасы, которые возникают, когда временное эпохи перепутываются и теряют свой установленный порядок, играют важную роль во многих его произведениях. Наглядный пример тому — повесть «За гранью времен». С другой стороны, в романе «История Чарльза Декстера Варда» писатель даст нам понять, что прошлое и само по себе (в данном случае представленное как наследие предков) может вмешиваться в настоящее и создавать обстоятельства, которые могут влиять на всю цивилизацию, на все естественные законы, возможно даже, на судьбу 23
Солнечной системы и вселенной. А все его произведения, посвященные проблеме наследственной дегенерации (особенно «Крысы в стенах»), недвусмысленно указывают на то, что прошлое (в данном случае прошлое каждого отдельного человека, простирающееся назад вплоть до того времени, когда мы еще не были людьми в полном смысле этого слова) нс умирает, а потому может оказывать мощное воздействие на настоящее и грядущее. Однако кроме' ужаса перед временем и прошлым (то же самое касается его представления о природе вообще), у Лавкрафта наличествует и обожание и обожение их; в некоторых произведениях он постулирует следующий тезис: «время может и не существовать в некоторых пространственных областях». Такое положение вещей представляется ему отнюдь не ужасающим, а скорее «занятным», ибо такое состояние материи таило для Лавкрафта огромные возможности для приобретения знаний о пространственно-временном и историческом континуумах. Концепт времени у Лавкрафта многосторонен и не связывается только с минувшими годами.
Говоря о трудах Лавкрафта, остается лишь еще раз указать на то, что художественная проза, равно как и поэзия с эссеистикой, не являлась для него существенно важной частью его творчества: хотя сам писатель никогда не считдл свои письма собственно литературными произведениями, нужно постоянно иметь в виду, что хотя бы даже по объему они бесконечно превосходят все остальное написанное им. Из-под его пера вышло 100000 только учтенных писем, содержащих в общей сложности несколько миллионов слов. Среди его корреспондентов были Райнхарт Кляйнер, Элфред Гэлпин, Морис У. Моу, Джеймс Ф. Мортон, Эдвард Г. Коул, его тетушки — миссис Ф. С. Кларк и миссис Энни Э. П. Гэмуэлл, Сэмюэль Лавмэн, Фрэнк Белкнэп Лонг, Кларк Эштон Смит, Август Дсрлет, Доналд Уондри, Уилфред Блэнк Тэлмэн, Бернард Остин Дуаер, Вудберн Гэррс, Винсент Старрет, Б. К. Гарт, Элизабет Тоулбридж, Э. Хоффман Прайс, Роберт Э. Говард, Дж. Вернон Ши, Роберт Блох, Р. Г. Барлоу, Дон Раймел, Вирджил Финлей, Уиллис Коновер и многие другие. Невообразимость этой работы предстанет со всей очевидностью, если вспомнить о том, что всего лишь одна тысяча писем (при этом, многие из писем представлены лишь фрагментарно) послужила материалом для всех пяти томов «Избранных писем» при общем числе страниц более двух тысяч.
24
Лавкрафту-человеку приклеивали многие ярлыки, и наиболее общим обвинением против него было обвинение в «расизме». Однако вполне очевидно, что этноцентрические взгляды Лавкрафта были типичными для его времени, его социального положения и его среды; дело не в том, что его взгляды были более резкими, чем взгляды прочих «старых американцев» первой трети двадцатого века, а в том, что они регулярно, связно и с большой силой выражались на бумаге. Вряд ли стоит заостряться на утверждении, что Лавкрафт стоял на «ошибочных» позициях, ибо при ретроспективном рассмотрении мы были бы вынуждены признать «ошибочными» каждого отдельно взятого человека и каждую цивилизацию — начиная с древних греков и тех, кто был до них, и кончая сороковыми годами нашего столетия. При этом не следует упускать из вида и то, что многочисленные аспекты «расизма» проявились во всей своей отвратительной красе лишь для тех поколений, которые знают об ужасах Второй Мировой Войны. Лавкрафт же целиком оставался на уровне провозглашения своих взглядов — нс зафиксировано ни одного примера каких-либо действий с его стороны против национальных меньшинств. Многие из его ближайших друзей, не говоря уже о жене, отнюдь не принадлежали к чистой нордической расе, судьбой которой он был так озабочен. Более того, с той поры, когда его юношеские взгляды были во многом нсскоординиро- ванными и бездумно-резкими (беря за основу теории Дарвина, Гексли и других, он искренне полагал вредоносным для «несовместимых» народов и рас слишком сильно перемешиваться ввиду угрозы слияния культурных образцов и моделей в нечто аморфно-однородное), они постоянно претерпевали существенные изменения. Некоторое время его расовое кредо подтверждалось и упрочалось лицезрением разрушения и перелицовки прекрасных старинных особняков его родного Провиденса, которое учиняли иностранцы-эмигранты, наводнившие город и всю страну на рубеже веков. Он противился не разрушению зданий самих по себе: дело в том, что символически оно означало угасание той особой ауры прошлого, которую, как он считал, должно было сохранить во имя культуры, и которая была ему необходима психологически. Начиная с 20-х годов его взгляды стали заметно смягчаться, и в свои зрелые и поздние годы он, скорее всего, уделял гораздо меньше внимания вопросам «расовой чистоты», чем 25
боныпинство людей cix> социального положения. Однако не будем сбрасывать со счетов этот момент как несущественный: концептуальная установка Лавкрафта часто приводила к тому, что он проповедовал противоречащие логике вещи и искаженные представления. Не делает ему чести и то, что он давал личным чувствам и симпатиям вкрадываться не только в свои письма, но и в стихи («Падшая Новая Англия», «Боевая песнь Тевтона» и т. д.), и даже в рассказы («Кошмар в Ред-Хуке», «Он» и т. д.).
Политическая мысль Лавкрафта претерпела на протяжении его жизни столь же глубокие изменения, сколь и его взгляды на расовую проблему. Начав как нарочито стойкий англофил со строго консервативным мировоззрением, «всего лишь за пятнадцать лет он превратился в убежденного либерала, предвидевшего появление в мире той или иной формы фашиствующего социализма с государственной собственностью на промышленность, искусственно-планомерным распределением рабочих мест, регулируемым жалованьем, пенсиями по старости и тому подобными мерами». Это является лишь еще одним свидетельством гибкости Лавкрафта — неутомимого искателя истины, способного отбрасывать или круто менять свои укоренившиеся представления перед лицом новых фактов и нового опыта. Заявление о том, что Лавкрафт был «эксцентричным затворником», отпадет как совершенно ложное, если принять во внимание те многочисленные и продолжительные поездки, которые он совершал в последние пятнадцать или двадцать лет своей жизни. Тот факт, что Лавкрафт отличался замкнутостью и склонностью к уединению, вероятно, невозможно отрицать — особенно это проявилось в период с 1908 по 1915 годы. И хотя он так никогда и не повстречался с большинством своих коллег по перу (Кларк Эштон Смит, Август Дерлет, Роберт Э. Говард, Роберт Блох и др.), немало было и таких, с коими он виделся лично. Дом писателя всегда был открыт для гостей, хотя его предпочтение спать днем, а работать ночью и создавало определенные трудности для визитеров. Абсолютно неверно утверждать, что Лавкрафт был снобом: в круг его знакомств входили люди самых разнообразных профессий и рангов (учителя, профессора, рабочие, печатники и т. д.), и каждый из них может и сейчас поклясться, что Лавкрафт был бесконечно далек от снобизма. До некоторой степени справедливо было бы сказать, что писатель 26
предпочитал косвенные контакты с людьми, например, посредством переписки — но случаи разрыва Лавкрафтом дружеских отношений крайне редки.
Была ли привязанность Лавкрафта к восемнадцатому веку, его обычаям и литературе, его философским течениям и искусству, всего лишь позой, с которой он накрепко сжился, особого рода притворством, как полагают некоторые? Подобного рода утверждения представляются абсолютно несостоятельными. Лавкрафт вырос в атмосфере восемнадцатого века, а непрерывное, в огромных объемах, чтение литературы того периода совершенно естественно привело к тому, что он чувствовал себя в том времени, как дома. В одном из писем он выражался следующим образом: «Восемнадцатый век — моя страсть... По сути, он был той финальной фазой, что завершила эпоху, совершенно свободную от духа механизации, эру, что в общем и целом была наиболее удовлетворительной для жизни человека. Эстетически эта эпоха напрочь лишена величия елизаветинского века и никоим образом нс сравнима с перикловой Грецией или Римом времен Августа. Ее притягательность для меня — лишь следствие ее близости...» Лавкрафт нс переносил девятнадцатого века, полагая, что большая часть тогдашней литературы, особенно викторианской, пуста и мелка (при этом он всегда находил массу добрых слов для По, Бодлера и декадентов), а искусство и архитектура — гротескны и являются не более, чем «пустыней иллюзий, помпезности и лицемерия». (Следует заметить, что многие историки и философы — в том числе Льюис Мамфорд, Арнольд Тойнби и лорд Кларк — разделяли это мнение.) С другой стороны, двадцатый век отталкивал его своими авангардистскими тенденциями в литературе и искусстве, а также попранием традиций ради самого попрания. Лавкрафт считал, что Англия восемнадцатого века является более приятной, рациональной и лишенной претенциозности страной, и в таковом качестве больше подходит для жизни в ней. Что же до архаизмов, которыми изобилуют его ранние произведения (например «traffick»), то это было всего лишь естественным результатом чтения старинных текстов; позже он отказался от большинства архаизмов, однако некоторые сохранил из личного предпочтения. Его письма опровергают легенду, согласно которой Лавкрафт из-за своей очарованности прошлым не отдавал себе отчета в том, что происходит в ок- 27
ружающсм его мире: своим корреспондентам он часто и с большим пониманием и чуткостью писал о современной политической ситуации в мире, современной литературе и философской мысли, а также о последних достижениях науки.
Если настаивать на том, что лавкрафтова манера представлять себя старцем (зачастую он подписывал свои письма как «дедушка Теобальд») указывала на его стремление к приобретению классического имиджа пожилого джентльмена-философа и наставника, то следует признаться и в том, что она в не меньшей мере отражала его многогранное остроумие. Он мог быть едко сатиричным, как Бирс («Ad Criticos» — ответы под псевдонимами астрологу Гартману), безудержно веселым, как Вудхаус (Ibid., «Дражайший Эрменгард», «Госпоже Софии Симпл, королеве кино») и занятно легкомысленным, как Остин («К Чарли из Комикса», «К Филлис» и т. д.). В иных вещах встречается откровенная развеселая самопародия, в других же, таких как «Альфредо» и «Воспоминания доктора Сэмюэля Джонсона», Лавкрафт предстает как автор прекрасных произведений в ключе пародии и сарказма.
Наибольшее восхищение даже у самых заядлых критиков Лавкрафта вызывала такая черта его характера, как эрудиция. Лавкрафт не только читал необъятно много, но и запоминал все, что прочитывал: его память часто изумляла друзей. Только в самые ранние годы его знания можно было назвать «книжными»: стоило ему выйти из-под опеки матери и уравновесить ученость опытом, как интеллект его стал приобретать исключительность и блеск, что отчетливо видно в его поздних письмах. Нам остается лишь привести список тех областей знания, в которых Лавкрафт чувствовал себя более чем в своей тарелке: астрономия, литература, эстетика, философия, химия, психология, история (особенно древней Греции и Рима, Англии и английских колоний в Америке), архитектура, политика, искусство, лингвистика и другие.
В прошлом достаточно часто затрагивался вопрос о здоровье Лавкрафта и о его сравнительной бедности. Была ли его неспособность переносить холод врожденной или явилась результатом сочетания каких-то более поздних факторов — добровольной изоляции от мира, неправильного питания и т. д. — сейчас вряд ли возможно установить. Наиболее спорным представляется распространенное мнение о том, что Лавкрафт 28
подвергал себя изнурительным голодовкам. Август Дерлст пытался рассеять этот миф и был, вероятно, прав, утверждая, что сформировавшиеся у Лавкрафта привычки в еде были зачастую продиктованы необходимостью, но едва ли не в той же мере и его собственным вкусом. Сколь бы скудной ни казалась нам диета Лавкрафта, она, должно быть, вполне удовлетворяла его. Безусловно, ее нельзя назвать идеальной: сахар, шоколад, кофе и тому подобные рискованные продукты составляли в ней непропорционально большую долю. Поэтому нельзя сказать, что Лавкрафт голодал — скорее всего, его обычным состоянием было состояние хронического недоедания; а упорное нежелание ходить к врачам, происходившее в равной мере от отсутствия расположения и денег, косвенным образом приблизило его преждевременную смерть.
Данная статья не является попыткой прояснить до конца все множестве особенностей и парадоксов, из которых складывались жизнь и характер Лавкрафта. Мы можем спрашивать себя, почему при всем своем рационализме он продолжал придерживать,я расистских взглядов, кажущихся нам сегодня столь противоречащими логике; мы можем вопрошать, почему он приложил так мало усилий для достижения материального успеха при том, что без особых стараний и компромиссов мог иметь его в полной мере; почему порою он мог быть потрясающе легкомысленным (его поразительная необязательность в деле выполнения договоренностей известна всем), а порою проявлять огромное великодушие и участие в других; почему до тех пор, пока он не разменял четвертый десяток, он был так по-мальчишески догматичным; почему он более чем сдержанно относился к вопросам секса — эти и многие другие вопросы до сих пор не находят должного объяснения. Нашей целые было обозначить в общем плане жизнь, творчество, характер и мировоззрение одного из наиболее интересных людей своего поколения, выправить те искажения, что укоренились в представлениях о нем за последние десятилетия и, таким образом, облегчить задачу интерпретации его творчества. Лавкрафт остается одним из наиболее противоречивых писателей нашего столетия, и его труды постоянно становятся предметом удивительно многообразных толкований. Лавкрафта-человека представляли то как святого, то как исчадие ада — разве не ясно хотя бы из этого, что истинная суть его лич- 29
пости лежит где-то меж двух этих крайностей? Парадоксы жизненного пути Лавкрафта представляют собой вариации основного парадокса человеческого существования вообще. То, что он не поддается систематизации и простым обобщениям, в полной мере свидетельствует о богатстве и сложности этой выдающейся натуры.
ИСТОРИЯ ЧАРЛЬЗА ДЕКСТЕРА ВАРДА
«Главные Соки и Соли (сиречь Зола) животных таким Способом приготовляемы и сохраняемы быть могут, что Муж Знающий в силах будет собрать в доме своем весь Ноев Ковчег, вызвав к жизни из праха форму любого Животного по Желанию своему, подобным же методом из основных Солей, содержащихся в человеческом прахе, Философ сможет, не прибегая к запретной Некромантии^, воссоздать тело любого Усопшего из Предков наших, где бы сие тело погребено ни было».
Бореллий^
3!
Глава первая
РАЗВЯЗКА И ПРОЛОГ
1
Недавно из частной психиатрической клиники доктора Вейта, расположенной в окрестностях Провиденса, штат Род- Айленд, бесследно исчез чрезвычайно странный пациент. Молодой человек — его звали Чарльз Декстер Вард — был с большой неохотой отправлен в лечебницу убитым горем отцом, на глазах у которого умственное расстройство сына развивалось от невинных на первый взгляд странностей до глубочайшей мании, таившей в себе перспективу буйного помешательства и выражавшейся во все более заметных переменах в стиле и образе мышления — вплоть до полного перерождения личности. Врачи признались, что этот случай поставил их в тупик, поскольку в нем наблюдались необычные элементы как физиологического, так и чисто психического свойства.
Прежде всего, пациент казался старше своих двадцати шести лет. Бесспорно, душевные болезни быстро старят; но здесь дело было не столько в его внешности, сколько в том едва уловимом выражении, какое обычно появляется лишь на лицах глубоких стариков. Во-вторых, жизненные процессы его организма протекали не так, как у других людей, и никто из опытных медиков не мог припомнить подобного. В дыхательной и сердечной деятельности больного наблюдалась загадочная аритмия, он почти лишился голоса, так ^то мог лишь шептать, пищеварение было до крайности замедленным, а нервные реакции на простейшие внешние раздражители не имели ничего общего с обычными реакциями, нормальными или патологическими, наблюдавшимися ранее. Кожа стала неестественно холодной и сухой, лабораторные исследования срезов тканей показали, что они приобрели необычную грубость и рыхлость. Большая овальная родинка на правом бедре рассосалась, а на груди появилось очень странное черное пятно, которого прежде не существовало. В целом, врачи пришли к общему мнению, что процесс обмена веществ у Варда лро-
32
тскал так медленно, что почти замер, и нс могли найти ни прецедента, ни какого-нибудь объяснения.
С точки зрения психики Чарльз Вард был также единственным в своем роде. Его безумие не было похоже ни на одну душевную болезнь, описанную даже в новейших, самых подробных и известных ученых трактатах, и сопровождалось расцветом умственных способностей, которые могли бы сделать его гениальным ученым или великим политиком, если бы не приняли столь неестественную и даже уродливую форму. Доктор Виллетт, домашний врач Вардов, утверждает, что объем знаний его пациента обо всем, что выходит за пределы его мании, неизмеримо возрос с начала болезни. Нужно сказать, что Вард всегда питал склонность к научным занятиям и особенно к изучению старины, но даже в самых блестящих из его ранних работ не видно той удивительной точности суждений и того умения вникнуть в самую суть предмета, которые он обнаружил в разговоре с психиатрами. Разум молодого человека, казалось, был так проницателен, а знания так обширны, что с трудом удалось добиться разрешения на его госпитализацию; и только по свидетельствам посторонних людей и из-за странного незнания самых элементарных вещей, что казалось невероятным при его уме и способностях, он был наконец помещен под наблюдение в лечебницу для душевнобольных. До самого момента исчезновения он читал запоем и был блестящим собеседником, насколько позволял ему голос; и люди, считающие себя наблюдательными, но неспособные предвидеть его бегство, во всеуслышание говорили, что очень скоро Варда выпишут из больницы.
Только доктор Виллетт, который в свое время помог Чарльзу Варду появиться на свет и с тех пор наблюдал за его телесным и духовным развитием, казался испуганным самой мыслью о будущей свободе своего питомца. Ему пришлось пережить ужасные вещи и он сделал устрашающее открытие, о котором не решался рассказать своим скептически настроенным коллегам. По правде говоря, сама по себе связь доктора Виллетта с этим случаем довольна таинственна. Он был последним, кто видел пациента перед его исчезновением, и когда вышел из комнаты Варда после разговора с ним, лицо его выражало ужас и в то же время облегчение. Многие вспом-
2 Говард Ф. Лавкрафт, т. 2 33
нили об этом через три часа, когда стало известно, что больной сбежал. Это бегство так и осталось тайной, которую в клинике доктора Вейта никто не смог разрешить. Может быть, о чем-то говорило открытое окно, но оно выходило на отвесную стену высотой в шестьдесят футов. Как бы то ни было, после разговора с доктором Виллеттом молодой человек исчез. Сам Виллетт не представил каких-либо объяснений, но странным образом казался спокойнее, чем до бегства Варда. Чувствовалось, что он охЬтно рассказал бы о пациенте намного больше, если бы не опасался, что ему не поверят. Виллетт еще застал Варда в комнате, но вскоре после его ухода санитары долго стучались в дверь, не получая ответа. Когда они наконец открыли се, больного там уже нс было, им удалось найти лишь кучку мелкого голубовато-ссрого порошка, от которого они едва нс задохнулись, когда холодный апрельский ветер, дувший из открытого настежь окна, разнес его по комнате. Говорили, правда, что незадолго перед тем страшно выли собаки, но это было раньше, когда доктор Виллетт находился в больнице; потом собаки замолчали. О бегстве тотчас же сообщили отцу Чарльза, но, казалось, он нс был удивлен, скорее опечален. Когда сам доктор Вейт позвонил Варду, с ним уже успел поговорить доктор Виллетт; оба решительно отрицали, что имеют какое-нибудь отношение к бегству. Некоторые сведения, касающиеся молодого Варда, были получены от близких друзей Виллетта и Варда-старшего, но казались слишком фантастическими для того, чтобы внушить доверие. Единственным достоверным фактом остается то, что до сего времени не было обнаружено никаких следов пропавшего безумца.
Чарльз Вард с детства был любителем старины, и ничто не могло побороть в нем влечения к освященным веками тихим улочкам родного города, к реликвиям прошлого, которыми был наполнен почтенного возраста дом его родителей на Проспскт-Стрит, расположенный на самой вершине холма. С годами росло его преклонение перед всем, связанным с прошлым; так что история, генеалогия, изучение архитектуры, мебели и ремесел колониального периода вытеснили все другие его интересы. Эти склонности нужно всегда иметь в виду, анализируя его душевную болезнь, ибо хотя они и не были 34
се источником, но сыграли важную роль в ее последующих проявлениях. Все провалы в памяти, отмеченные психиатрами, касались современности, компенсируясь обширными, хотя и тщательно скрываемыми познаниями о вещах, относящихся к прошлому — эти знания обнаруживались лишь благодаря тщательно продуманным вопросам врачей. Казалось, пациент буквально переносился в отдаленные века, обладая неким странным ясновидением. Удивительно, что Вард, по всей видимости, больше не интересовался разным антиквариатом, с которым был так хорошо знаком. Он словно потерял всякое почтение к старине, как к чему-то известному и даже надоевшему; и все его усилия были направлены на познание обычных реалий жизни современного мира, которые, как в этом убедились врачи, полностью изгладились из его памяти. Он тщательно скрывал свое незнание общеизвестных вещей, но всем наблюдавшим за ним, было ясно, что выбор книг для чтения и беседы с окружающими отмечены лихорадочным стремлением впитать эти факты, как можно больше узнать о собственной, забытой им биографии, особенностях повседневной жизни и культуры XX столетия, которые он должен был хорошо знать, ибо родился в 1902 году и получил’образование в современных учебных заведениях. После его исчезновения психиатры удивлялись, как мог беглец, почти ничего не знавший о сложном современном мире, адаптироваться в нем. Некоторые считали, что он «ушел в подполье» и затаился, смирившись с самым скромным положением, пока не сравняется знаниями со своими современниками.
Врачи спорили о том, когда проявилось безумие Варда. Доктор Лайман, бостонская знаменитость, утверждает, что это произошло в 1919 или 1920 году, когда юноша закончил школу Мозеса Брауна, и внезапно перешел от изучения прошлого к занятиям оккультными науками, отказавшись сдавать выпускные экзамены на том основании, что занят исследованиями, которые для него гораздо важнее. Это подтверждалось изменением привычек Варда к тому времени, особенно тем, что он без устали рылся в городском архиве и искал на старых кладбищах могилу одного из своих предков по имени Джозеф Карвен, погребенного в 1771 году, часть личных бумаг которого Вард, по его собственному признанию, случайно т
35
обнаружил в старом квартале Стемпсрс-Хилл, за облицовкой стены ветхого дома в Олни-Корт, который, как было известно, когда-то занимал Карвон.
Короче говоря, зимой 1919-1920 года в характере Чарльза Варда произошла бесспорная перемена; он внезапно прекратил свои изыскания по истории колониального периода и со всей страстью погрузился в тайны мистических наук как на родине, так и за границей, время от времени вновь начиная поиски могилы своего отдаленного предка.
Однако доктор Виллетт ни в коей мерс не разделял мнения Лаймана, основывая собственное заключение на близком и длительном знакомстве с пациентом и неких рискованных исследованиях и ужасных открытиях, которые были им сделаны за последнее время. Они оставили на нем глубокий след; голос его прерывается, когда он говорйт о них, и рука дрожит, когда пытается их записать. Виллетт допускает, что изменения, происшедшие в 1919-1920 годах, ознаменовали начало прогрессирующего ухудшения, завершившегося в 1928 году страшным и неестественным перерождением, но на основе личных наблюдений считает, что нужно отметить более тонкое различие. Откровенно признавая, что Чарльз всегда отличался неуравновешенным характером и был склонен слишком бурно реагировать на окружающее, он отказывается согласиться с тем, что происшедшая ранее перемена отмечает действительный переход от здоровья к болезни; вместо этого он склонен поверить утверждению самого Варда, что тот открыл или воссоздал нечто, оказывающее глубокое и удивительное воздействие на человеческую природу.
Доктор Виллетт уверен, что истинное безумие началось позже, когда Вард отыскал портрет Карвена и старинные документы, после путешествия за границу, в далекие таинственные уголки света, где во* время совершения неведомых тайных обрядов были произнесены ужасные заклинания, на которые откликнулись страшные силы; после того, как при неизвестных обстоятельствах измученный и полный страха юноша написал свое отчаянное письмо. Истинное безумие Варда, полагал доктор, началось после эпидемии вампиризма и серии необъяснимых происшествий, о которых много говорили в Потуксете, когда из памяти пациента стали выпадать 36
сведения, связанные с современностью, когда он лишился голоса, и организм его претерпел на первый взгляд незначительные изменения, позже замеченные многими.
Виллетт со свойственной ему проницательностью указывал, что именно с этого времени Вард несомненно приобрел некоторые свойства, которые могут привидеться лишь в кошмаре; он признает с невольной дрожью, что существуют достаточно солидные свидетельства, подтверждающие слова юноши о находке, которой сужд но было сыграть роковую роль в его жизни. Прежде всего, два мастера, надежные и наблюдательные люди, видели, как были найдены старые бумаги, принадлежавшие Джозефу Карвену. Во-вторых, Вард, тогда еще совсем юный, однажды показал доктору эти бумаги, в том числе страничку из дневника Карвена, и подлинность этих бумаг не вызывала никакого сомнения. Сохранилось отверстие в стене, где Вард, по его словам, нашел их, и доктор Виллетт навсегда запомнил тот миг, когда бросил на них прощальный взгляд, окруженный вещами, реальность которых трудно осознать и невозможно доказать. К этому следует добавить странные и полные скрытого смысла совпадения в письмах Орна и Хатчинсона, почерк Карвена, сведения о некоем докторе Аллене, добытые детективами, а также ужасное послание, написанное средневековым угловатым почерком, которое доктор Виллетт нашел у себя в кармане, когда пришел в сознание, очнувшись от забытья после одного смертельно опасного приключения.
Но самым убедительным является результат, достигнутый доктором, применившим формулу, которая стала ему известна во время его последних изысканий; результат, который неопровержимо доказал подлинность бумаг и их чудовищное значение, хотя сами бумаги стали навеки недоступны людям.
2
Свои юные годы Чарльз провел в атмосфере старины, которую так нежно любил. Осенью 1918 года он поступил на первый курс школы Мозеса Брауна, находившейся неподалеку от его дома, проявляя примерное прилежание в военной под- 37
птговке, особенно популярной в то время. Старинное главное здание школы, возведенное в 1819 году, всегда привлекало юного историка; ему нравился живописный и обширный парк, окружавший школу. Мало бывая в обществе, большую часть своего времени он проводил дома, часто совершал долгие прогулки, прилежно учился и нс пропускал военных тренировок. Он не оставлял своих исторических и генеалогических изысканий в городском архиве, мэрии и ратуше, публичной библиотеке, Атенеуме, Историческом обществе, в Библиотеке Джона Картера Брауна и Джона Хея в Университете Брауна, и в недавно открытой библиотеке на Бенсфит-Стрит. Он был высоким, худощавым и светловолосым юношей, с серьезными глазами, немного сутулился, одевался с легкой небрежностью и производил впечатление не очень привлекательного, неловкого, но вполне безобидного молодого человека.
Его прогулки всегда представляли собой нечто вроде путешествия в прошлое, и ему удавалось из множества реликвий, оставшихся от былого блеска, воссоздавать картину ушедших веков. Варды жили в большом особняке в гсоргиан- ском стиле(3), стоявшем на довольно крутом холме, к востоку от реки. Из задних окон своего флигеля Вард мог с головокружительной высоты любоваться тесно сбитыми шпилями, куполами, остроконечными кровлями и верхними этажами1 высоких зданий Нижнего города, раскинувшегося на фоне пурпурных холмов и полей. В этом доме он родился, и няня впервые выкатила его в колясочке из красивого классического портика кирпичного фасада с двойным рядом колонн. Она везла его мимо маленькой белой фермы, построенной два века тому назад, которую город давно уж поглотил, к солидным зданиям колледжей, выстроившихся вдоль респектабельной богатой улицы, где квадратные кирпичные особняки и не столь большие деревянные дома с узкими портиками, обрамленными колоннами в дорическом стиле, дремали, отгородившись от мира щедро отмеренными пространствами садов и цветников.
Его катали в колясочке и вдоль сонной Конгдон-Стрит, что располагалась пониже на крутом склоне холма, на восточной стороне которой стояли дома на высоких столбах. Здесь были старинные маленькие деревянные дома — ведь 38
растущий город карабкался вверх по холму — и во время этих прогулок маленький Вард, казалось, постиг колорит старого поселения времен колонизации. Няня обычно любила посидеть на скамейке Проспект Террас и поболтать с полицейским; одним из первых детских воспоминаний Варда было огромное, подернутое легкой туманной дымкой море крыш, куполов и шпилей, простирающееся к востоку, и дальние холмы, которые он увидел однажды в зимний день с этой огромной, обнесенной заграждением, насыпи, окрашенные в мистический фиолетовый цвет на фоне пламенеющего апокалиптического заката, горящего красным, золотым, пурпурным и подцвеченные странными зелеными лучами. Высокий мраморный купол Ратуши выделялся сплошной темной массой, а увенчивающая его статуя, на которую упал случайный солнечный луч из разорвавшихся темных облаков, покрывающих пылающее небо, была окружена фантастическим ореолом.
Когда Чарльз стал старше, начались его бесконечные прогулки; сначала мальчик нетерпеливо тащил за руку свою няню, потом ходил один, предаваясь мечтательному созерцанию. Он устремлялся наудачу все ниже и ниже, вдоль крутого склона, каждый раз достигая более старого и причудливого слоя древнего города. Предвкушая новые открытия, он недолго колебался перед тем, как спуститься по почти отвесной Дженкс-Стрит, где дома ограждены каменными заборами, а вход затеняли навесы в колониальном стиле, до тенистого уголка Бенсфит-Стрит, где прямо перед ним возвышался древний дом — настоящий музейный экспонат, с двумя входами, каждый из которых окружали пилястры(4) в ионическом стиле, а рядом — почти «доисторическое» строение с двускатной крышей, с остатками скотного двора и других служб, необходимых для фермы, а еще немного поодаль — грандиозный особняк судьи Дюфри с остатками былого геор- гианского величия. Сейчас это уже были трущобы; но гигантские тополя бросали вокруг живительную тень, и мальчик шел дальше к югу, вдоль длинных рядов зданий, возведенных еще до революции, с высокими трубами в самой середине дома и классическими порталами. На восточной стороне улицы они стояли на высоких фундаментах, к входной двери вели два марша каменных ступеней, и маленький Вард мог пред39
ставить себе, как выглядели эти дома, когда улица была еще совсем молодой, — он словно видел красные каблуки и пудреные парики людей, идущих по каменной мостовой, сейчас почти совсем стертой.
К западу вниз от этой улицы почти такой же отвесный склон, как и наверх, вел к старой Таун-Стрит, которую основатели города заложили вдоль берега реки в 1636 году. Здесь склон прорезали бесчисленные тропинки, вдоль которых скучились полуразвалившиеся ветхие домишки, построенные в незапамятные времена; как ни очарован был ими Чарльз, он далеко не сразу осмелился спуститься в этот отвесный древний лабиринт, боясь, что они окажутся сонными видениями, либо вратами в неведомый ужас. Он счел гораздо менее рискованным продолжать свою прогулку вдоль Бснсфит- Стрит, где за железной оградой прятался двор церкви Святого Иоанна, где в 1761 году находилось Управление Колониями, — и полуразвалившийся постоялый двор «Золотой мяч», где когда-то останавливался Вашингтон. Стоя на Митинг-Стрит — бывшей Гаол Лайн, потом Кинг-Стрит — он смотрел вверх на восток и видел построенную для облегчения подъема, изгибающуюся пологой аркой лестницу, в которую переходило шоссе; внизу, на западе, он различал старое кирпичное здание школы, напротив которого, через дорогу, еще до революциивисела старинная вывеска с изображением головы Шекспира на доме, где печаталась «Провиденс Газстт» и «Кантри Джорнал». Потом шла изысканная Первая Баптистская церковь постройки 1775 года, особую красоту которой придавали несравненная колокольня, созданная Гиббсом, ге- оргианскис кровли и купола. Отсюда к югу состояние улиц заметно улучшалось, появлялись группы небольших особнячков; но все еще много было давным-давно протоптанных тропинок, которые вели по крутому склону вниз на запад; здесь тесно скученные дома с архаическими остроконечными крышами казались привидениями. Остовы их находились на разных стадиях живописного пестрого распада. Эти дома^гояли там, где извилистая набережная „ старый порт, казалось, еще помнят славную эпоху колонизации, — порок, богатство и нищету; где были полусгнившие верфи, мутноглазые старинные корабельные фонари, и улочки, носящие многозначитсль- 40
ныс названия Добыча, Слиток, Золотой переулок, Серебряный тупик, Монетный проезд, Дублон<6\ Совсрсн<7), Гуль- ден(8\ Доллар, Грош и Цент.
Когда Вард стал немного старше и уже отваживался на более рискованные приключения, он иногда спускался в этот водоворот покосившихся и готовых рухнуть домишек, сломанных шпангоутов, угрожающе скрипящих ступеней, шатающихся перил, сверкающих чернотой лиц и неведомых запахов; он проходил от Саут Мейн до Саут Вотср, забредая в доки, где, вплотную соприкасаясь бортами, еще стояли старые пароходы, и возвращался северной дорогой вдоль берега, мимо построенных в 1816 году складов с крутыми крышами, и сквера у Большого Моста, на старых пролетах которого возвышается все еще крепкое здание городского рынка. В этом сквере он останавливался, впивая в себя опьяняющую красоту старого города, возвышающегося на востоке в смутной дымке тумана, прорезываемого шпилями колониальных времен и увенчанного массивным куполом новой церкви Крисчен Сай- снс, как Лондон увенчан куполом храма Святого Павла. Больше всего ему нравилось приходить сюда перед закатом, когда косые лучи солнца падают на здание городского рынка, на ветхие кровли на холме и стройные колокольни, окрашивая их золотом, придавая волшебную таинственность сонным верфям, где раньше бросали якорь купеческие корабли, приходившие в Провиденс со всего света. После долгого созерцания он ощущал, как кружится голова от щемящего чувства любви к этому прекрасному виду. Тогда он поднимался по склону, возвращаясь домой уже в сумерках, мимо старой белой церкви, по узким крутым улочкам, где начинал просачиваться желтый свет сквозь маленькие окошки и двери прихожих, расположенные высоко, над двумя маршами каменных ступеней с перилами кованого чугуна.
Позже Вард нередко проявлял любовь к резким контрастам во время своих прогулок. Часть их он посвящал пришедшим в упадок кварталам колониального времени к северо-западу от дома, где находится нижний уступ холма, — Стемпере-Хилл с его гетто и негритянским кварталом, расположенным вокруг станции, откуда до революции отправлялись почтовые карсты до Бостона. Затем он отправлялся в 41
иную часть города, царство красоты и изящества, на Джордж- Стрит, Бснсволент, Повср и Вильямс-Стрит, где зеленые склоны хранят в первозданном виде роскошные особняки и обнесенные стеной сады, где наверх ведет крутая, затененная густой зеленью дорога, с которой связано столько приятных воспоминаний. Все эти скитания, сопровождаемые прилежным изучением документов, бесспорно способствовали тому, что Вард приобрел необычайно широкую эрудицию во всем, что касалось старины, и эти знания в конце концов полностью вытеснили современный мир из сознания Чарльза; они подготовили почву, на которую в роковую зиму 1919-1920 годов пали семена, давшие столь необычные и ужасные всходы.
Доктор Виллетт уверен, что до этой злополучной зимы, когда были отмечены первые изменения в характере Варда, его занятия стариной не имели в себе чего-либо патологического и мистического. Кладбища привлекали его лишь оригинальностью памятников и своей исторической ценностью, в нем нс замечалось ничего похожего на страсть к насилию, не было никаких проявлений жестоких инстинктов. Затем, постепенно и почти незаметно, стали обнаруживаться любопытные последствия одного из его самых блестящих генеалогических открытий, которое он сделал год назад, обнаружив, что среди его предков по материнской линии был некий Джозеф Кар- вен, проживший необычайно долгую жизнь. Карвсн приехал в Провиденс из Салема в марте 1692 года, и о нем передавали шепотом множество странных и внушающих ужас историй.
Прапрадед Варда, Вслкам Поттер, в 1785 году взял в жены некую Энн Тиллингсст, дочь миссис Элайзы, дочери капитана Джеймса Тиллингсста, о котором в семье нс осталось никаких воспоминаний. За два года до своего первого изменения, в 1918 году, молодой историк, проявлявший необычайный интерес к генеалогии, изучая городские акты, обнаружил запись об узаконенной властями изменении фамилии, согласно которой в 1772 году миссис Элайза Карвсн, вдова Джозефа Карвсна, а также ее семилстняя дочь Энн вернули себе девичью фамилию матери — Тиллингест. «Понеже имя ее Супруга звучит как Упрек в устах местных жителей по Причине того, что стало известно после его Кончины; Последняя подтвердила дурную славу, за ним по общему Мнению укрспив- 42
шуюся, чему не могла поверить верная Долгу своему законная его Супруга, до тех пор, пока с Слухах сих была хоть тень Сомнения». Эта запись была найдена исследователем совершенно случайно, когда он разлепил два листа книги, которые были специально и довольно тщательно склеены и пронумерованы как один лист.
Чарльзу Варду сразу стало ясно, что он нашел до сих пор неизвестного п pan pan рад еда. Открытие это взволновало его вдвойне, потому что он уже слышал кое-что о Карвенс и не раз встречал неясные намеки, относящиеся к этому человеку, о котором осталось так мало сведений, доступных для ознакомления; некоторые документы были выявлены лишь в последнее время. Создавалось впечатление, что существовал какой-то заговор, целью которого было полностью изгнать из памяти жителей города имя Карвена. Но те воспоминания, которые сохранились о нем, и дошедшие документы были настолько странными и пугающими, что невольно возникало желание узнать, что же именно так тщательно пытались скрыть и предать забвению составители городских хроник колониального времени — надо полагать, у них были для этого достаточно веские причины.
До своего открытия Чарльз Вард относился к Карвсну с чисто романтическим интересом; но обнаружив, что состоит в родстве с этим таинственным субъектом, само существование которого пытались скрыть, он начал систематические поиски, буквально выкапывая из-под земли все, что касалось этого человека. В своем лихорадочном стремлении узнать как можно больше о своем отдаленном предке он преуспел больше, чем мог даже надеяться, ибо в старых письмах, дневниках и мемуарах, так и оставшихся в рукописи, найденных им в затянутых густой паутиной чердаках старых домов Провиденса и во многих других местах, содержалось множество сведений, которые не казались писавшим настолько важными, чтобы их скрывать. Дополнительный свет пролили важные документы из столь далеко расположенного от Провиденса города, как Нью-Йорк, где в музее Френсис-Таверн на Лонг-Айленде хранилась переписка колониального периода. Но решающей находкой, которая по мнению доктора Виллетта послужила главной причиной гибели Чарльза Варда, были бумаги, най43
денные в августе 1919 года за облицовкой полуразрушенного дома в Олни-Корт. Именно они открыли перед юношей путь к черной бездне глубочайшего падения.
Глава вторая
УЖАСЫ ПРОШЛОГО
1
Джозеф Карвен, как сообщалось в легендах, передаваемых изустно и записанных в бумагах, найденных Бардом, был поразительным, загадочным и внушающим неясный ужас субъектом. Он бежал из Салема в Провиденс — всемирное пристанище всего необычного, свободного и протестующего — в начале великого избиения всдьм(9), опасаясь, что будет осужден из-за своей любви к одиночеству и странных химических или алхимических опытов. Это был человек довольно бесцветного вида, лет под тридцать; очень скоро его сочли достойным стать полноправным гражданином города Провиденс, и он купил участок для постройки дома к северу от дома Грегори Декстера, в начале Олни-Стрит. Его дом был возведен на холме Стемпере к западу от Таун-Стрит, в месте, которое позже стало называться Олни-Корт; а в 1761 году он переселился ЛГ больший соседний дом, который цел до сих пор.
Первая странность Джозефа Карвена заключалась в том, что он, казалось, нс старел и всегда выглядел так же, как во время приезда в Провиденс. Он снаряжал корабли, приобрел верфи близ Майл-Энд-Ков, принимал участие в перестройке Большого Моста в 1713 году и церкви Конгрегации на холме, и всегда казался человеком неопределенного возраста, однако нс старше тридцати — тридцати пяти лет. Когда прошло несколько десятилетий со времени его прибытия в Провиденс, □то странное явление было замечено всеми; Карвен всегда объяснял его тем, что предки его были людьми крепкими, а сам он предпочитает простую жизнь без излишеств, благодаря чему смог хорошо сохраниться. Горожанам было нс совсем ясно, как можно согласовать слова о простой жизни с посто44
янными ночными путешествиями купца, никого нс посвящавшего в свои тайны, со странным светом, который всю ночь виднелся из его окон; и они были склонны приписать его моложавость и долголетие совсем другим причинам. Многие считали, что он обязан этим химическим опытам, постоянному смешиванию и выпариванию разнообразных веществ. Поговаривали о каких-то странных субстанциях, которые он привозил на своих кораблях из Лондона и с островов Вест-Индии или выписывал из Ньюпорта, Бостона и Нью-Йорка; и когда старый доктор Джейбз Бовен, приехавший из Рсхобота, открыл свою аптеку напротив Большого Моста, под вывеской «Единорог и Ступки», нс прекращались разговоры о разных зельях, кислотах и металлах, которые молчаливый отшельник покупал и заказывал у доктора.
Подозревая, что Карвсн обладает чудесными, никому кроме него нс доступными медицинскими знаниями, множество людей, страдающих разными болезнями, обращались к нему за помощью. Но несмотря на то, что он поощрял это, правда, не особенно горячо, и всегда давал им в ответ на их просьбы дскокты(1°) необычного цвета, было замечено, что его советы и лекарства приносили очень мало пользы. Наконец, когда прошло свыше пятидесяти лет с того дня, как он поселился в городе, а между тем его лицо и весь внешний вид изменились не более, чем лет на пять, по городу поползли зловещие слухи — и теперь уж люди были довольны, что Карвсн ни с кем нс общается, предпочитая одиночество.
Частные письма и дневники, относящиеся к тому времени, рассказывают также и о многих других причинах, из-за которых люди дивились Джозефу Карвену, боялись его и наконец стали избегать, как чумы. Веем известна была его страсть к посещению кладбищ, где его видели в любое время суток и при разных обстоятельствах, однако никто нс мог обвинить его в каком-нибудь святотатственном проступке. У него была ферма на Потуксст Роуд, где он обыкновенно проводил лето и куда, по свидетельству очевидцев, часто направлялся верхом в жаркий полдень или самое глухое время ночи. Там его единственными слугами и работниками была супружеская чета индейцев из племени наррагансстт — муж, немой, покрытый какими-то странными шрамами, и жена, нс- 45
имовсрно уродливая, может быть, из-за примеси негритянской крови. В пристройке к дому помещалась лаборатория, где проводились химические опыты. Любопытные возчики и рассыльные, которые доставляли на ферму бутылки, бутыли, мешки и ящики, внося их через низенькие задние дверцы, делились своими впечатлениями о фантастических плоских стеклянных сосудах, тиглях для плавления металлов, перегонных кубах и жарко пылающих печах, которые они видели в низкой комнате со стенами, покрытыми полками; они пророчествовали шепотом, что молчаливый «химик» (они хотели сказать «алхимик») скоро обязательно найдет философский камснь<и\
Ближайшие соседи Карвена — Феннеры, жившие за четверть мили от фермы — рассказывали еще более удивительные вещи о странных звуках, которые, как они утверждали, ночью доносились из сельского дома Карвена. Это были пронзительные вопли, говорили они, и какой-то сдавленный вой; им казалось подозрительным, что на ферму доставлялось по разным дорогам огромное количество всякой еды и одежды, так как трудно было вообразить, чтобы одинокий пожилой джентльмен и пара слуг могли съесть столько молока, мяса и хлеба и износить столько прочного шерстяного платья. Каждую неделю доставлялись новые припасы, а с ферм Кингстауна гнали целые стада скота. Тяжелое чувство внушало также большое каменное здание во дворе фермы, у которого вместо окон были узкие бойницы.
Бездельники, день и ночь шатающиеся по Большому Мосту, многое могли рассказать о городском доме Карвена, находящемся в Олни-Корт; не столько о красивом новом жилище отшельника,^построенном в 1761 году, когда Карвону должно было исполниться сто лет, сколько о его первом доме, низеньком, со старинной мансардой, чердаком без окон, со стенами, обшитыми тесом; со странной настойчивостью Кар- вен проследил за тем, чтобы все бревна и доски были сожжены после сноса дома. Нужно сказать, что здесь было меньше тайн, чем на ферме, но постоянный свет в окнах в самое необычное время, несокрушимое молчание двух чернокожих, вывезенных неведомо откуда, которые были единственной прислугой в доме, внушавшее ужас неразборчивое бормотание невероятно старого француза-домоправителя, ни с 46
чем не сообразное количество пищи, доставляемое, по свидетельству очевидцев, в дом, где проживало только четыре человека, странные и пугающие голоса, которые вели приглушенные споры в совершенно неподходящее для этого время, — все это, вместе со слухами, ходившими о ферме в Потуксете, заслужило этому месту недобрую славу.
В избранных кругах также не обходили вниманием дом Карвена; ибо, приехав в Провиденс, он постепенно проник в церковные и торговые сферы города, приобрел при этом самые приличные знакомства и, казалось, получал искреннее и неподдельное удовольствие от общения с этими людьми. Он был из хорошей семьи — Карвены из Салема пользовались широкой известностью в Новой Англии. В городе узнали, что Джозеф Карвен еще в ранней юности много путешествовал, некоторое время прожил в Англии и совершил по крайней мере две поездки на Восток; его речь, когда он удостаивал кого-нибудь разговором, могла бы исходить из уст образованного и изысканно воспитанного англичанина. Но по неизвестным причинам Карвен не любил общества. Никогда нс проявляя явной невежливости к посетителям, он был чрезвычайно сдержан, словно воздвигая между ними и собой невидимую стену, так что они не решались сказать ему что-либо, опасаясь, что эти слова прозвучат пошло и бессмысленно.
В его поведении сквозило какое-то загадочное, презрительное высокомерие, словно он, общаясь с некими неведомыми и могучими существами, стал считать людей скучными и ничтожными. Когда доктор Чскли, знаменитый острослов, назначенный ректором в Королевскую Цср- ковь(12), приехал в Провиденс из Бостона в 1733 году, он не упустил случая посетить человека, о котором так много слышал; но визит был весьма кратковременным, потому что он уловил некий мрачный подтекст в речах любезного хозяина. Однажды зимним вечером, когда Чарльз беседовал со своим отцом о Карвснс, юноша сказал, что много дал бы, чтобы узнать, какие слова таинственного предка так поразили жизнерадостного ректора, что все составители мемуаров в один голос подтверждают нежелание доктора Чекли повторить хоть что-нибудь из услышанного. Добряк был поистине шокирован и с тех пор при одном 47
упоминании имени Карвсна вмиг лишался своей прославленной веселости.
Болес определенной и ясной была причина, из-за которой другой, столь же остроумный и образованный человек, такого же почтенного происхождения, как доктор Чскли, избегал высокомерного отшельника. В 1746 году мистер Джон Мерритт, пожилой английский джентльмен, имеющий склонность к литературе и науке, приехал из Ньюпорта в Провиденс, который быстро затмил былую славу Ньюпорта, и построил красивый загородный дом на Перешейке, в месте, которое сейчас стало центром лучшего жилого района. Он жил как английский аристократ, окружив себя комфортом и роскошью, первым в городе стал держать коляску с ливрейным лакеем на запятках, и очень гордился своим телескопом, микроскопом и тщательно собранной библиотекой, состоящей из книг на английском и латинском языках. Услышав, что Карвсн является владельцем лучшего собрания книг в городе, мистер Мерритт сразу же нанес ему визит, и был принят с гораздо большей сердечностью, чем кто-либо из прежних посетителей. Его восхищение огромной библиотекой хозяина дома, где на широких полках рядом с греческими, латинскими и английскими классиками стояла солидная батарея философских, математических, и прочих научных трактатов, в том числе труды ПарацельсаАгриколы(|4>, Ван Хсльмонта(15), Сильвиуса<|6), Глаубсра(17), Бойля*18), Бсрхаавс(19), Бсхс- ра<20> и Шталя(21), побудило Карвсна предложить своему гостю посмотреть также ферму и лабораторию, куда он никого прежде не приглашал; и они тотчас же вместе отправились туда в коляске Мерритта.
Мистер Мерритт говорил впоследствии, что не видел на ферме ничего действительно ужасного, но утверждал, что сами названия сочинений, посвященных магии, алхимии и теологии, которые Карвсн держал в комнате перед лабораторией, внушили ему непреходящее отвращение. Может быть, этому способствовало выражение лица владельца фермы, когда он демонстрировал свои приобретения. Странное это собрание, наряду со множеством редкостей, которые мистер Мерритт охотно поместил бы, по собственному его признанию, в свою библиотеку, включало труды почти всех кабба48
листов*22), дсмонологов и знатоков черной магии; оно было также настоящей сокровищницей знаний в подвергаемой здравомыслящими людьми сомнению области алхимии и астрологии. Мистер Мерритт увидел здесь книгу Гермеса Трисмсгиста*23) в издании Менара, «Турба философарум», «Книгу исследований» аль-Джабсра*24), «Ключ мудрости» Ар- тсфия*25); каббалистический «Зохар»*26), серию изданий Питера Джемма, в том числе «Альберт Великий»*27), издание Затцнера «Великого и непревзойденного искусства» Раймунда Луллия*28), «Сокровищница алхимии» Роджера Бэкона*29), «Ключ к алхимии» Фладда*30), «О философском камне», сочинение Тритсмия*31); все эти таинственные книги теснились на одной полке. В изобилии были представлены средневековые еврейские и арабские ученые и каббалисты, и доктор Мерритт побледнел, когда, сняв в полки тонкий том, носящий невинное название «Закон ислама», увидел, что в действительности это запрещенный и подвергнутый проклятию «Нскрономикон» — книга об оживлении мертвецов, принадлежащая безумному арабу Абдулу Альхазреду, о которой он слышал несколько лет назад чудовищные вещи; люди передавали их друг другу шепотом, после того, как узнали о чудовищных обрядах, совершавшихся в странном рыбацком городке Кингспорте, в провинции Массачусетс.
Но, как ни странно, сильнее всего достойного джентльмена поразила одна мелочь, которая внушила ему неясное беспокойство. На большом полированном столе лежал сильно потрепанный экземпляр книги Бореллия, на полях и между строк которого было множество загадочных надписей, сделанных рукой Карвена. Книга была открыта почти на середине, и строчки одного параграфа были подчеркнуты такими жирными и неровными линиями, что посетитель нс смог удержаться и прочел это место книги знаменитого мистика. Содержание ли подчеркнутых строк или особый нажим проведенных пером линий, почти прорвавших бумагу, — он нс мог сказать^ что именно, — но все вместе внушило посетителю непонятный ужас. Он помнил этот отрывок до конца жизни, записал его по памяти в своем дневнике и однажды попытался процитировать своему близкому другу доктору Чекли, но не дошел до конца, увидев, как потрясен жизне49
радостный ректор. Отрывок гласил: «Главные Соки и Соли (сиречь Зола) Животных таким Способом приготовляемы и сохраняемы быть могут, что Муж Знающий в силах будет собрать в доме своем весь Ноев Ковчег, вызвав к жизни из праха форму любого Животного по Желанию своему; подобным же методом из основных Солей, содержащихся в человеческом прахе, Философ сможет, не прибегая к запретной Некромантии, воссоздать тело любого Усопшего из Предков наших, где бы сие тело погребено ни было».
Однако самые зловещие слухи ходили о Джозефе Карвоне возле доков, расположенных вдоль южной части Таун-Стрит. Моряки — суеверный народ, и просоленные морские волки, из которых состояли команды шлюпов, перевозивших ром, рабов и патоку, каперов(32) и больших бригов, принадлежащих Браунам, Кроуфордам и Тиллингсстам, осеняли себя крестным знамением и складывали пальцы крестом, когда видели, как худощавый, обманчиво молодой, желтоволосый Джозеф Карвен, слегка сгорбившись, заходил в принадлежавший ему склад на Дублон-Стрит или разговаривал с капитанами и су- псркарго(33) у длинного причала, где беспокойно покачивались его корабли. Даже служащие и капитаны, работающие у Карвена, боялись и ненавидели его, а все члены его команды были сбродом смешанных кровей с Мартиники(34), из Гаваны или Порт-Ройала<35). По правде говоря, именно то обстоятельство, что команда Карвена так часто менялась, было основной причиной суеверного страха, который моряки испытывали перед таинственным стариком. Команда, получив разрешение сойти на берег, рассеивалась по городу, некоторых моряков посылали по всей вероятности с разными поручениями. Но когда люди вновь собирались на палубе, можно было побиться об заклад, что одного-двух обязательно недосчитаются. Эти поручения большей частью касались фермы на Потуксет Роуд; ни одного из моряков, отправленных туда, больше не видели, все это знали, и со временем Карвсну стало очень трудно подбирать свою разношерстную команду. Почти всегда, послушав разговоры, ходящие в гавани Провиденса, несколько человек сразу же дезертировали, и заменять их новыми членами команды, завербованными в Вест-Индии, стало для Карвена очень трудно.
50
К 1760 году Джозеф Карвсн фактически стал изгоем; с ним никто нс хотел, знаться, ибо его подозревали в связи с дьяволом и во всевозможных ужасах, которые казались тем более угрожающими, что ни один из горожан не мог сказать внятно, в чем они заключаются, или даже привести хоть одно доказательство того, что эти ужасы действительно происходят. Может быть, последней каплей стало дело о пропавших в 1758 году солдатах: в марте и апреле этого года два королевских полка, направляющиеся в Новую Францию<36), были расквартированы в городе и непонятным образом поредели в гораздо большей степени, чем бывает обычно в результате дезертирства. Ходили слухи, что Карвена часто видели беседующим с этими облаченными в красные мундиры парнями; и так как многие из них бесследно исчезли, снова вспомнили о странных исчезновениях моряков. Трудно сказать, что случилось бы, останься полки в городе на более длительный срок.
Тем временем состояние Карвена все росло и росло. Он фактически монопольно торговал селитрой, черным перцем, корицей и с легкостью превзошел другие торговые дома, за исключением дома Браунов, в импорте медной утвари, индиго, хлопка, шерсти, соли, такелажа, железа, бумаги и различных английских товаров. Такие купцы, как Джеймс Шрин из Чипсайда, на лавке которого красовался слон, Расселлы, торговавшие напротив Большого Моста под вывеской «Золотой орел», или Кларк и Найтингейл, владельцы харчевни «Рыба на сковородке», почти полностью зависели от него, ибо он владел большей частью их недвижимости; договоры же с местными виноделами, коневодами и маслоделами из Нараган- сетта, а также с мастерами, отливающими свечи в Ньюпорте, превратили его в одного из наиболее крупных экспортеров колонии.
Подвергнутый своеобразному остракизму, Карвсн все же нс был лишен определенного чувства солидарности. Когда сгорел дом Управления Колониями, он щедро подписался на значительную сумму для устройства благотворительной лотереи, благодаря которой в 1761 году было построено новое кирпичное здание, по сей день красующееся на старой Главной Улице. В том же году он помог перестроить Большой Мост, разрушенный октябрьским штормом. Он восстановил публич51
ную библиотеку, сгоревшую при пожаре в Управлении Колониями, и сделал огромное количество покупок на благотворительном базаре, на выручку от которого была вымощена большими круглыми булыжниками грязная улица Маркет Парад и изрезанная глубокими колеями Таун-Стрит, да еще посредине была устроена дорожка для пешеходов, которую на французский манер называли «козе». К этому времени он уже выстроил себе не отличающийся особой оригинальностью, но роскошный новый дом, чьи двери представляют собой шедевры резьбы по дереву. Когда в 1743 году приверженцы Уайт- филда(37) отделились от Церкви на Холме доктора Коттона и основали церковь во главе с деканом Сноу против Большого Моста, Карвен присоединился к ним, хотя вскоре перестал быть ревностным прихожанином. Однако впоследствии он снова начал проявлять набожность, очевидно желая рассеять тень, павшую на него, ибо сознавал, что если нс примет самые решительные меры, то зловещие слухи могут сильно повредить его торговым делам.
2
Видя, как этот странный бледноликий человек, на вид совсем не старый, хотя на самом деле ему исполнилось нс мснсс ста лет, изо всех сил пытался рассеять сложившуюся вокруг него атмосферу ненависти и страха, слишком неопределенного, чтобы распознать и назвать его причину, люди чувствовали одновременно жалость, смутное беспокойство и презрение. Но сила богатства и легковерие людей так велики, что предубеждение против Карвена ослабело, особенно после того, как перестали исчезать моряки с его кораблей. К тому же он начал проявлять крайнюю осторожность, рыская по кладбищам, потому что больше его там никто не видел. Одновременно перестали распространяться слухи о страшных воплях, доносившихся с его фермы в Потуксете, и о странных вещах, которые там творились. Количество провизии, которую ему доставляли, оставалось неестественно велико, по-прежнему на ферму гнали целые стада овец и привозили цельные туши в городской дом; однако вплоть до последнего времени,-когда Чарльз
52
Вард стал изучать его бумаги и счета, хранившиеся в библиотеке Шепли, никому нс пришло в голову — за исключением этого любознательного юноши, потрясенного своими открытиями, — провести сравнение между поразительным множеством чернокожих, которых Карвен доставлял из Гвинеи вплоть до 1766 года, и ничтожным количеством чеков, удостоверяющих продажу этих рабов работорговцам, чей рынок находился на Большом Мосту, или окрестным плантаторам. Да, этот ужасный человек отличался необыкновенной хитростью и изобретательностью — качествами, которые он полностью использовал, когда возникала необходимость.
Но, как и следовало ожидать, запоздалые старания Карвена не увенчались успехом. Все продолжали избегать его, никто ему нс доверял — уже то, что в глубокой старости он выглядел почти юношей, внушало подозрения, — и он понял, что в конце концов это грозит ему потерей его внушительного состояния. Его сложные исследования и опыты, какими бы они ни были, требовали нешуточных расходов, и поскольку переезд на новое место лишал его преимуществ в торговых делах, которых ему удалось добиться, начинать все снова где- нибудь в другом городе нс было смысла. Здравый смысл подсказывал, что нужно поддерживать добрые отношения с горожанами, чтобы не вызывать подозрительных взглядов, шепота и желания избежать общения с ним под любым предлогом, чтобы рассеять общую атмосферу угрюмой сдержанности, подозрительности и страха. Его очень беспокоили клерки, зарабатывающие все меньше с начавшимся застоем в его делах и нс бросавшие работу только потому, что никто нс хотел брать их на службу; он удерживал своих капитанов и матросов только хитростью, привязывая их к себе каким-либо способом — залогом, заемным письмом или шантажом, прознав что-нибудь компрометирующее. В этом Карвен обнаруживал необыкновенную ловкость. В течение последних пяти лет жизни он выведал такие вещи, которые, казалось, могли поведать лишь люди, давно умершие, и эти секреты постоянно держал наготове.
И тогда хитрый торговец решил сделать последнюю отчаянную попытку восстановить свое положение в городе. Отшельник по природе, он надумал заключить выгодный брак, 53
избрав в жены девушку из уважаемого семейства, чтобы люди не могли больше подвергать остракизму его дом. Быть может, существовали и более глубокие причины, побуждавшие его заключить подобный союз; причины, находящиеся так далеко за пределами доступных нам знаний, что лишь в бумагах, найденных через полтора столетия после его смерти, можно было отыскать к ним какой-то ключ; но ничего определенного так никто и не узнал. Конечно, Карвен понимал, что обычное ухаживание вызовет только ужас и отвращение, поэтому он стал искать подходящую избранницу, на родителей которой мог оказать давление. Это было не так-то легко, поскольку у него были довольно высокие требования относительно красоты, образования и общественного положения. Наконец он остановился на дочери лучшего и старшего из находящихся у него на службе капитанов морских судов, вдовца с безупречной родословной и репутацией, которого звали Джеймс Тил- лингсст. Его единственная дочь Элайза, казалось, отличалась всеми вообразимыми достоинствами, кроме одного: она нс была богатой наследницей. Капитан Тиллингсст полностью находился под влиянием Карвена, и когда тот вызвал капитана в свой дом с высоким куполом, находящийся на вершине По- вер Лейн, и чем-то пригрозил, тот согласился благословить этот чудовищный союз.
Элайзе Тиллингсст в то время было восемнадцать лет, и она получила наилучшсс воспитание, какое мог позволить себе ее отец при своих стесненных обстоятельствах. Она посещала школу Стивена Джексона, что напротив Ратуши, и прилежно училась рукоделию и домоводству у своей матушки, которая умерла от оспы в 1757 году. Вышивки Элайзы, сделанные ею в девятилетием возрасте, в 1753 году, можно увидеть в одном из залов исторического музея штата Род- Айленд. После смерти матери Элайза сама вела все хозяйство с помощью единственной чернокожей старухи-служанки. Должно быть, споры между девушкой и ее отцом относительно брака с Карвеном были весьма бурными; но дневники и мемуары о них не упоминают. Известно лишь, что ее помолвка с Эзрой Виденом, моледьм штурманом на пакетботе Кроуфорда под названием «Энтерпрайз», была расторгнута, брачный союз с Карвеном заключен седьмого марта 1763 года в 54
баптистской церкви в присутствии самого избранного общества, цвета городской аристократии; брачная церемония была совершена Сэмюэлем Винсоном-младшим. «Газстт» очень коротко упомянула об этом событии, и в большинстве сохранившихся экземпляров заметка была вырезана или вырвана. После долгих поисков Вард нашел единственный нетронутый номер «Газетт» в частном архиве коллекционера и прочел его, забавляясь безличной старомодной галантностью.
«Вечером прошедшего понедельника мистер Джозеф Кар- вен, уважаемый житель нашего Города, Негоциант, сочетался брачными узами с Мисс Элайзой Тиллингсст, Дочерью Капитана Джеймса Тиллингсста. Юная Дама, обладающая истинными Достоинствами, соединенными с прелестным Обликом, будет Украшением брака и составит Счастье своего любящего Супруга».
Собрание писем Дюфри-Арнольда, найденное Чарльзом Вардом незадолго до предполагаемого первого приступа душевной болезни в частной коллекции Мелвилла Ф. Петерса с Джордж-Стрит, охватывающее этот и немного более ранний период, показывает, какое возмущение вызвал у горожан этот неравный брак, соединивший столь неподходящую пару. Однако влияние Тиллингсстов на жизнь города было неоспоримым, и дом Джозефа Карвена вновь стали посещать люди, которых при иных обстоятельствах вряд ли что-либо заставило переступить его порог. Все же общество так и нс приняло Карвена до конца, и от этого больше всех страдала его жена; но как бы то ни было, строгий остракизм был до некоторой степени смягчен. Странный новобрачный удивил как свою супругу, так и всех окружающих, обращаясь с ней в высшей степени галантно и уважительно. В новом доме на Олни-Корт больше не происходило ничего^ внушающего беспокойство, и хотя Карвен часто отлучался на свою ферму в Потукссте, где его жена так ни разу и не побывала, он больше походил на обычного жителя города, чем когда бы то ни было за долгое время его жизни в Провиденсе. Лишь один человек проявлял к нему открытую вражду — молодой корабельный штурман, помолвка которого с Элайзой Тиллингсст была так внезапно расторгнута. Эзра Виден при свидетелях поклялся отомстить и, несмотря на то, что обладал спокойным и в общем мягким 55
характером, взялся за дело с упорством, продиктованным ненавистью, а это не обещало ничего хорошего человеку, отнявшему у него невесту.
Седьмого мая 1765 года родилась единственная дочь Карвена Энн. Крестил ее Преподобный Джон Грейвз из Королевской Церкви, прихожанами которой стали Карвены через некоторое время после свадьбы — это было своеобразным компромиссом между принадлежностью к конгрегационистам и баптистской церкви(38). Запись рождения девочки, так же, как и запись регистрации брака, заключенного за два года перед этим, в большинстве церковных записей и гражданских книг мэрии была уничтожена, и Чарльз Вард смог найти эти записи с большим трудом лишь после того, как, узнав о том, что вдова Карвена сменила фамилию, установил свое родство с Карвеном. Юноша со страстью предался изысканиям, касающимся этого человека. Запись о рождении Энн он нашел совершенно случайно, в ходе переписки с наследниками доктора Грейвза, который, покидая свою паству после Революции, ибо был верным сторонником короля, взял с собой дубликаты всех церковных записей. Вард написал им, потому что знал, что его прапрабабушка, Энн Тиллингест Поттер, принадлежала к епископальной церкви (39\
Вскоре после рождения дочери, события, по поводу которого предок Варда выразил огромную радость, странную при его обычной сдержанности, Карвен решил заказать свой портрет. Он поручил эту работу жившему тогда в Ньюпорте талантливому художнику — шотландцу по имени Космо Александер, впоследствии получившему известность как первый учитель Джилберта Стюарта<40\ Говорили, что портрет, отличающийся необыкновенным сходством, был написан на стенной панели в библиотеке дома на Олни-Корт, но ни один из дневников, где упоминается этот портрет, не говорит о его дальнейшей судьбе. В то время сам Карвен стал как-то необычно задумчив и проводил почти все время на ферме в По- туксет Роуд. Утверждали, что он постоянно находился в состоянии тщательно скрываемого лихорадочного беспокойства, словно ожидая, что случится что-то невероятное, как человек, который вот-вот сделает необыкновенное открытие. По всей вероятности, дело касалось химии или алхимии, потому 56
что он перевез на ферму огромное количество книг по этому предмету.
Его интерес к общественной деятельности не уменьшился, и Карвсн не упускал возможности помочь Стефену Хопкинсу, Джозефу Брауну и Бенджамину Весту, пытавшимся оживить культурную жизнь города, уровень которой был гораздо ниже, чем в Ньюпорте, прославившимся своими меценатами. Он помог Дэниэлу Дженксу в 1763 году основать книжную лавку и был его постоянным и лучшим клиентом, а также оказывал денежную помощь испытывавшей постоянные трудности «Га- зстт», которая выходила каждую пятницу в типографии под вывеской, изображавшей Шекспира. Он горячо поддерживал губернатора Гопкинса против партии Варда, ядро которой находилось в Ньюпорте, а его яркое красноречивое выступление в Хечер Холле в 1765 году против отделения Северного Провиденса способствовало тому, что предубеждение против него мало-помалу рассеялось. Но Эзра Виден, который постоянно наблюдал за Карвеном, пренебрежительно фыркал, когда при нем упоминали об этих поступках, и публично клялся, что все это не более, чем маска, служащая для прикрытия дел, более черных, чем глубины Тартара(41). Мстительный юноша принялся тщательно собирать сведения обо веем, что касалось Карвена, и особенно интересовался, что тот делает в гавани и на своей ферме. Виден проводил целые ночи в верфи: держа наготове легкую рыбацкую плоскодонку, и увидев свет в окне склада Карвеца., преследовал на ней небольшой бот, который часто курсировал взад-вперед по бухте. Он также вел самое пристальное наблюдение за фермой на Потуксст Роуд, и однажды его сильно искусали собаки, которых натравила на него странная индейская чета, прислуживающая на ферме.
3
. В 1766 году в поведении Джозефа Карвена произошла решительная перемена — напряженное ожидание, в котором он пребывал последнее время, сменилось радостным возбуждением, и он стал появляться на людях с видом победителя, с трудом скрывающего ликование по поводу блестящих успехов.
57
Казалось, он еле удерживается от того, чтобы всенародно объявить о своих открытиях и великих свершениях; но, по-види- мому, необходимость соблюдать тайну была все же сильнее, чем потребность разделить с ближними радость, так как он ни разу никого не посвятил в причину такой резкой смены настроения. Сразу же после переезда в новый дом, что произошло, по всей вероятности, в начале июля, Карвен стал повергать людей в удивление, рассказывая вещи, которые могли быть известны разве что давным-давно усопшим предкам.
Но лихорадочная тайная деятельность Карвена отнюдь не уменьшилась с этой переменой. Напротив, она скорее усилилась, так что все большее количество его морских перевозок поручалось капитанам, которых он привязывал к себе узами страха, такими же крепкими, как до сих пор боязнь разорения. Он полностью оставил работорговлю, утверждая, что доходы от нее постоянно падают; почти все время проводил на ферме в Потуксете, но иногда проходил слух, что он бывает в местах, откуда можно было легко попасть на кладбище, так что многие не раз задумывались над тем, так ли уж сильно изменились привычки и поведение столетнего купца. Эзра Виден, вынужденный время от времени прерывать свою слежку за Карвсном, отправляясь в плавание, не мог заниматься этим систематически, но зато обладал мстительным упорством, которого были лишены занятые своими делами горожане и фермеры; он тщательно, как никогда ранее, изучил все, связанное с Карвсном.
Странные маневры судов таинственного купца не вызывали особого удивления в эти беспокойные времена, когда, казалось, каждый колонист был полон решимости игнорировать условия Сахарного Акта(42\ который препятствовал оживленным морским перевозкам. Провезти контрабанду и улизнуть считалось скорее доблестью в Наррагансеттской бухте, и ночная разгрузка недозволенных товаров была совершенно обычным делом. Однако, наблюдая каждую ночь, как лихтсры(43) или небольшие* _ллюпы отчаливают от складов Карвена, находящихся в доках Таун-Стрит, Виден очень скоро проникся убеждением, что его зловещий враг старается избежать не только военных кораблей Его Величества. Раньше, до 1766 года, когда поведение Карвена резко изменилось, эти корабли 58
были нагружены большей частью неграми, закованными в цепи. Живой груз переправляли через бухту и выгружали на заброшенном клочке берега к северу от Потуксета; затем их отправляли по суше вверх, по почти отвесному склону к северу, на ферму Карвена, где запирали в огромной каменной пристройке с узкими бойницами вместо окон. Но теперь все пошло по-другому. Неожиданно прекратился ввоз рабов, и на время Карвен отказался от своих ночных вылазок. Затем, весной 1767 года, Карвен избрал новый способ действий. Лихтеры снова регулярно отплывали, покидая темные молчаливые доки, на этот раз спускались вдоль бухты на некоторое расстояние, очевидно, не далее Ненквит Пойнт, где встречали большие корабли разных типов и перегружали с них неизве- с^гные товары. Потом команда Карвена отвозила этот груз к обычному месту на берегу бухты и переправляла его по суше на ферму, складывая в том же загадочном каменном здании, которое прежде служило для содержания негров. Груз большей частью состоял из больших коробок и ящиков, многие из них имели продолговатую форму и вызывали неприятные ассоциации с гробами.
Виден с неослабевающим упорством продолжал наблюдать за фермой, в течение долгого времени посещал ее каждую ночь; нс проходило недели, чтобы он не побывал там, за исключением тех ночей, когда свежевыпавший снег давал возможность обнаружить его следы. Но даже тогда он подбирался как можно ближе по проезжей дороге или льду протекавшей поблизости речки, чтобы посмотреть, какие следы оставили другие посетители фермы. Когда, отправляясь в плавание, Виден должен был прерывать свои наблюдения, он нанимал своего давнего знакомого по имени Элеазар Смит, который заменял его на этом посту; оба приятеля могли бы поведать множество странных вещей. Они не делали этого только потому, что знали — лишние слухи могут лишь предупредить их жертву и сделать таким образом невозможным их дальнейшие наблюдения. Прежде, чем что-либо предпринять, они хотели добыть точные сведения. Должно быть, они узнали немало удивительного, и Чарльз Вард часто говорил своим родителям, как он сожалеет, что Виден решил сжечь свои записи. Все, что можно сказать об их открытиях, почерпнуто 59
из довольно невразумительного дневника Элеазара Смита, а также высказываний других мемуаристов и авторов писем, которые могли лишь повторить услышанное от других. По их словам, ферма была лишь внешней оболочкой, под которой скрывалась беспредельно опасная мрачная бездна, мрачные глубины которой недоступны человеческому разуму.
Впоследствии стало известно, что Виден и Смит уже давно убедились в том, что под фермой пролегает целая сеть туннелей и катакомб, в которых, кроме старого индейца и его жены, находится множество других людей.
Само здание фермы со старинной остроконечной крышей, построенное в середине XVII в., уцелело. В доме была огромная дымовая труба и восьмиугольные окна с ажурной решеткой. Лаборатория находилась в северной пристройке, где кровля спускалась почти до земли. Дом стоял в стороне от других построек, и, поскольку оттуда в самое необычное время часто доносились странные звуки, должен был существовать доступ в дом через подземные потайные ходы. До 1766 года здесь раздавались невнятное бормотание и шепот негров, лихорадочные крики, сопровождавшиеся странными песнопениями или заклинаниями. Но начиная с 1766 года человеческие голоса, доносившиеся оттуда, слились в омерзительную и страшную какофонию, в которой выделялись то монотонный монолог людей, покорно склонявшихся перед чужой волей, то взрывы бешеной ярости, то диалог, прерываемый угрожающими воплями, задыхающимися мольбами и протестующими криками. Казалось, там собралось множество людей, говорящих на разных языках, которыми владел Карвен, чей резкий голос, урезонивающий, упрекающий или угрожающий, часто можно было различить среди других.
Создавалось впечатление, что в доме находится несколько человек — Карвен, его пленники и стражники, которые стерегли их. Нередко Виден и Смит слышали звуки чуждой речи, такой необычной, что ни тот, ни другой не могли определить национальность говорящего, несмотря на то, что оба побывали во многих шумных и разноязыких гаванях мира. Но часто они, хотя и с трудом, разбирали слова. Подслушанные ими разговоры всегда представляли собой что-то вроде допроса, словно Карвен любыми путями старался вы60
рвать нужные ему сведения у испуганных или непокорных пленных*
Виден заносил разрозненные отрывки этих разговоров в свою записную книжку, потому что часто разговор шел на английском, французском и испанском языках,- которые он знал; но ни одна из этих записей не сохранилась. Однако он утверждал, что кроме нескольких разговоров, в которых речь шла о мрачных преступлениях, совершенных в прошлом в знатных семействах города, большая часть вопросов и ответов, которые он смог разобрать, касалась различных проблем истории и других наук, часто относящихся к отдаленным местам и эпохам. Однажды, например, некий голос, то поднимаясь до взбешенного крика, то мрачно и покорно отвечал по-французки на вопросы, относительно убийства Черного Принца в Лиможе в 1370 году(44), причем допрашивающий старался допытаться до некоей тайной причины, которая должна быть известна отвечавшему. Карвен спрашивал пленника — если это был пленник, — был ли отдан приказ об убийстве из-за Знака Козла, найденного на алтаре в древней римской гробнице, находящейся недалеко от собора, или Черный Человек из Высшего Сбора Вьенны произнес магические Три Слова. Так и не добившись ответа, Карвон применил крайние меры — раздался ужасный вопль, за которым последовало молчание, потом тихий стон и звук падения чего-то тяжелого.
Ни один из этих допросов им не удалось подсмотреть, потому что окна были всегда плотно завешены. Но однажды, после тирады на незнакомом языке, в окне появилась тень, глубоко поразившая Видена; она напомнила ему одну из кукол, которых он видел в 1764 году в Хечер Холле, когда некий человек из Джерментайна (губернаторство Пенсильвания) демонстрировал искусно сделанные механические фигуры в представлении, где были, как гласила афиша: «Вид знаменитого города Иерусалима, храм Соломона, царский престол, прославленные башни и холмы, а также Страсти Вашего Спасителя, что претерпел Он от Сада Гефсиманского до Креста на Горе Голгофе; искуснейший образчик Механических фигур, Достойный Внимания Любопытствующих». Именно тогда престарелая индейская чета, разбуженная шумом, который 61
произвел испуганный слушатель, с шумом отпрянувший от окна, откуда раздавались звуки странной речи, спустила на него собак» После этого случая в доме больше не было слышно разговоров, из чего Виден и Смит сделали вывод, что Карвен переместил свои опыты в подземелье.
То, что подобное подземелье действительно существует стало ясно из многого. Слабые крики и стоны время от времени слышались, казалось, из сплошной скалы в местах, где не было никаких строений; кроме того, в кустах, на речном берегу, там, где он круто спускался в долину Потуксета, была обнаружена дверь из прочного орехового дерева, имевшая вид низкой арки, окруженная солидной каменной кладкой — очевидно, вход в подземелье внутри холма. Виден не мог сказать, когда и как были построены эти катакомбы, но он не раз указывал, что рабочих сюда очень легко доставить по реке. Поистине, Джозеф Карвен находил самое разнообразное применение своей собранной со всего света разношерстной команде!
Во время затяжных дождей весной 1769 года оба приятеля не сводили глаз с крутого склона на берегу реки, надеясь, что на свет божий выйдут какие-нибудь тайны подземелий, и были вознаграждены, ибо потоки дождевой воды вынесли в глубокие промоины на скалах огромное количество костей, принадлежащих как животным, так'и людям. Конечно, можно было найти естественные объяснения этому — ведь они находились вблизи фермы, в местах, где на каждом шагу встречались заброшенные индейские кладбища, но у Видена и Смита было на сей счет собственное мнение.
В январе 1770 года, когда Виден и Смит безуспешно пытались решить, что им предпринять — если вообще можно было что-нибудь предпринять, опираясь на такие разрозненные и неясные данные, произошел инцидент с кораблем «Форталеса». Обозленный поджогом таможенного шлюпа «Либерти» в Ньюпорте прошлым летом, адмирал Веллее, командующий всеми пограничными суда*ми, проявлял усиленную бдительность по отношению к иностранным судам; по этому случаю военная шхуна Его Величества «Лебедь» под командованием капитана Гарри Леша, однажды ранним утром после недолгого преследования захватила небольшое судно «Форта-
62
леса», приписанное к городу Барселона в Испании, которое вел капитан Мануэль Арруда. «Форталеса», согласно судовому журналу, следовала из Каира в Провиденс. Во время обыска корабля в поисках контрабанды обнаружился удивительный факт: его груз состоял исключительно из египетских мумий, получатель числился как «Капитан АБС», который должен был перегрузить эти мумии на лихтер у Нснквит Пойнт. Капитан Арруда умолчал о подлинном имени получателя, считая вопросом чести соблюдение данной им клятвы. Вицеадмиралтейство Ньюпорта, не зная, как поступить, ввиду того, что груз не представлял собой контрабанду, с одной стороны, а с другой то, что «Форталеса» вошла в бухту тайно, не соблюдая законной процедуры,, решило, по совету Контролера Робинсона, прийти к компромиссу, освободив корабль, но запретив ему входить в воды Род-Айленда. Впоследствии ходили слухи, что испанский корабль видели в бостонской гавани, хотя он не получил разрешения войти в порт.
Этот необычный инцидент не преминул вызвать оживленные разговоры в Провиденсе, и мало кто сомневался в существовании связи между таинственным грузом и зловещей фигурой Джозефа Карвена. Все знали о его необычных опытах и экзотических субстанциях, которые он выписывал отовсюду, все подозревали его в пристрастии к посещению кладбищ; не надо было обладать особенно живым воображением, чтобы связать его имя с отвратительным грузом, который не мог быть предназначен ни для кого в Провиденсе, кроме него.
Словно зная, что о нем говорят, Карвен несколько раз как бы случайно упоминал об особой химической -ценности бальзама, находимого в мумиях, очевидно, полагая, что может представить все это дело как совершенно обычное и естественное, но впрямую никак не признавая своей причастности к нему. Виден и Смит, конечно, не питали никаких сомнений относительно предназначения мумий, высказывая самые невероятные теории, касающиеся самого Карвена и его чудовищных занятий.
Следующей весной, как и в прошедшем году, выпали сильные дожди, и оба приятеля продолжали внимательно наблюдать за берегом реки, позади фермы Карвена. Смыло 63
большие куски берегового склона, обнажились новые залежи костей, но по-прежнему каких-либо следов подземных помещений или проходов не было. Однако в селении Потуксет, расположенном милей ниже по реке, там, где она впадает по каменным порогам, разливаясь затем в широкую гладь, распространились Странные слухи. Здесь, где затейливые старинные постройки словно наперегонки взбирались на вершину холма от деревянного мостика, где в сонных доках стояли на якоре рыбачьи шлюпы, люди рассказывали о страшных предметах, плывущих вниз по течению, которые можно было увидеть яснее в тот миг, когда они скатывались по порогам. Конечно, Потуксет — большая река, проходящая по нескольким населенным районам, где немало кладбищ, а весенние дожди в этом году были необычайно обильны; но рыбаков, удивших у моста, привел в смятение свирепый взгляд, которым, как им показалось, окинуло их непонятное существо, промчавшееся мимо к спокойному водному зеркалу, расстилавшемуся ниже моста, а также приглушенный крик, который издало другое странное существо, почти полностью разложившееся. Эти слухи немедленно привели Смита, — Виден тогда находился в плаванье, — к берегу Потуксета, что за фермой, где вероятнее всего можно было найти остатки земляных работ. Однако в крутом склоне не было и следа какого-либо туннеля: поток весенних вод оставил после себя целую стену земли и вырванного с корнями кустарника, который рос на рбрыве. Смит даже принялся было рыть наудачу, но вскоре отказался от этой затеи, не надеясь на успех, а может быть, подсознательно опасаясь возможного успеха. Неизвестно, как бы на его месте поступил упрямый и мстительный Виден, если бы в то время не был в море.
4
Осенью 1770 года Виден решил, что пришло наконец время рассказать о результате своих наблюдений. Ему было необходимо связать воедино множество фактов, и он нуждался в свидетеле, который мог бы опровергнуть обвинение в том, что все это — измышления, порожденные ревностью и жаж-
64
дой мести. Своим главным поверенным он избрал капитана Джеймса Мэтьюсона, командира «Энтерпрайза», который с одной стороны знал его достаточно хорошо, чтобы не сомневаться в его правдивости, а с другой — был достаточно уважаемым лицом в городе и пользовался полным доверием. Беседа Видена с капитаном состоялась в комнате на верхнем этаже таверны «Сабина», что близ доков, тут же присутствовал Смит, подтвердивший все заявления Видена. Было видно, что рассказ произвел на капитана Мэтьюсона огромное впечатление. Как всякий житель Провиденса, капитан питал глубокие подозрения относительно Джозефа Карвена; таким образом, понадобилось лишь привести несколько фактов, чтобы полностью его убедить. Под конец беседы он стал мрачен и заставил приятелей поклясться в том, что они будут хранить полное молчание. Он сказал, что передаст полученные сведения конфиденциально примерно десяти самым образованным и влиятельным гражданам Провиденса, выслушает их мнение и последует любым их указаниям. Во всяком случае, очень важно было держать все в тайне, ибо это не такое дело, с которым могли бы справиться городские констебли. Главное, ни о чем не должна знать легко возбудимая толпа, иначе в это и без того беспокойное время может повториться салем- ское безумие, постигшее людей менее ста лет назад, когда Карвен был вынужден бежать из Салема в Провиденс.
По мнению капитана Мэтьюсона, в тайну следовало посвятить доктора Бенджамена Веста, чей труд об орбите Венеры снискал ему славу глубокого ученого и мыслителя; преподобного Джеймса Меннинга, Президента Колледжа, недавно приехавшего из Варрена, который временно поселился в новом здании колледжа на Кинг-Стрит, ожидая завершения работ в доме на холме, у Прссвитериал Лейн; бывшего губернатора Стефена Хопкинса, который был членом философского общества в Ньюпорте и отличался замечательной широтой взглядов; Джона Картета, издателя местной «Газетт»; всех четырех'братьев Браун — Джона, Джозефа, Николаса и Мозеса, городских магнатов (Джозеф проявлял большой интерес к науке); старого доктора Джейбза Бовена, большого эрудита, непосредственно знакомого со странными заказами Карвена, и Абрахама Виппля, капитана капера, человека фантастической
3 Говард Ф. Лавкрафт, т. 2 65
энергии и храбрости, которого прочили в руководители в случае, если придется прибегнуть к какому-нибудь активному действию.
Миссия капитана Мэтьюсона была более чем успешной, ибо несмотря на то, что один или двое избранных им верных людей отнеслись довольно скептически к мрачным деталям в рассказе Видена, никто нс сомневался в необходимости принять тайные и хорошо продуманные меры. Было ясно, что Карвен представляет потенциальную опасность для жизни нс только города, но и всей Колонии и должен быть уничтожен любой ценой.
В конце декабря 1770 года группа наиболее уважаемых горожан собралась в доме Стефена Хопкинса и обсудила предварительные действия. Были внимательно прочитаны записи Видена, которые он передал капитану Мэтьюсону, самого Видена вместе со Смитом пригласили, чтобы засвидетельствовать некоторые детали. К концу встречи присутствующих охватил неясный ужас, но его пересилила мрачная решимость, которую лучше всего выразил громогласный и грубоватый капитан Виппл. Они не будут ставить в известность губернатора, ибо, как представляется, законные средства здесь недостаточны. Имея в своем распоряжении тайные силы, о могуществе которых у собравшихся не было представления, Карвен не относился к людям, которых можно было, не подвергаясь опасности, известить о том, что их присутствие в городе нежелательно. Он может принять ответные меры, но даже если этот страшный человек согласится уехать, это будет означать, что бремя его тягостного присутствия лишь переместится в другое место. Времена тогда были беззаконные, и люди, которые долгие годы служили на Королевских таможенный судах, не остановились бы ни перед какими жестокостями, если того требовал долг. Карвена нужно было застать врасплох в Потуксетс, отправив на его ферму большой отряд испытанных в сражениях моряков, и заставить наконец дать исчерпывающие объяснения. Если окажется, что он — безумец, забавляющийся криками и воображаемыми разговорами на разные голоса, его следует отправить в больницу для душевнобольных. Если же здесь кроется что-нибудь похуже, если действительно существуют ужасные подземелья, 66
го он и все, находящиеся в его доме, должны умереть. Это можно сделать без лишнего шума, и даже жена Карвена и его гость не должны узнать, почему и как все произошло.
В то время, когда обсуждались эти серьезные шаги, в городе произошел случай, настолько дикий и необъяснимый, что н течение нескольких дней во всей округе только о нем и говорили. В глухой час лунной январской ночи, когда земля была покрыта глубоким снегом, послышались ужасающие крики, которые раздавались сначала со стороны реки, затем вверх по холму. Во многих окнах показались головы разбуженных горожан; люди, жившие вокруг Всйбоссет Пойнт, видели, как что-то белое лихорадочно барахталось в ледяной воде перед грязной площадью у таверны «Голова Турка». Вдали громко лаяли собаки, но этот лай умолк, когда до них долетел шум на улицах разбуженного города. Группы людей с фонарями и заряженными мушкетами выбегали из домов посмотреть, что происходит, но их поиски не увенчались успехом. Однако на следующее утро в ледяных заторах у южных опор Большого Моста, между Длинным Доком и винным заводом Эббота, было найдено обнаженное тело огромного мускулистого мужчины, и это стало темой бесконечных догадок и тайных разговоров. Шепталась не столько молодежь, сколько люди старшего поколения, потому что замерзшее лицо с выпученными от ужаса глазами пробудило у городских патриархов воспоминания. Старики, дрожа от страха, обменивались беглыми замечаниями: в застывших искаженных чертах угадывалось сходство, — хотя это было совершенно невероятно, — с человеком, который умер ровно пятьдесят л$т назад!
Эзра Виден был среди тех, кто обнаружил тело: он припомнил, как бешено лаяли собаки прошлой ночью в домах вдоль улицы Всйбоссст-Стрит и моста у доков, откуда исходили крики. Он словно ожидал чего-то необычного, и поэтому нс удивился, увидев на снегу любопытные следы там, где кончался жилой район, и улица переходила в дорогу на Потук- сст. Обнаженного гиганта преследовали собаки и несколько человек, обутых в сапоги; можно было также заметить следы возвращающихся собак и их хозяев. Видимо, они отказались от преследования, нс желая слишком приближаться к городу. Виден зловеще улыбнулся, и, желая довести дело до конца, 3
67
прошел по этим следам до места, откуда они начинались. Как он и думал, это была потуксстская ферма Джозефа Карвена. Эзра много дал бы за то, чтобы двор перед домом не был так сильно истоптан. Но он не хотел рыскать у фермы среди бела дня, показывая свою заинтересованность. Доктор Бовен, которому Виден поторопился доложить об увиденном, вскрыл странный труп и обнаружил аномалии, поставившие его в тупик. Органы пищеварения гиганта находились в зачаточном состоянии — желудок и кишечник выглядели так, будто он ни разу не ел, кожа имела вид грубой и в то же время рыхлой дерюги — явление, которое доктор никак не мог объяснить. Находясь под впечатлением слухов, распускаемых стариками, о том, что труп как две капли воды похож на давно умершего кузнеца Дэниэла Грина, чей правнук, Аарон Хоппин, был суперкарго на одном из кораблей, принадлежащих Карвену, Виден, слобг^мсжду прочим, принялся расспрашивать людей, где был по: .ронсн Грин. Той же ночью группа из пяти человек отправилась на заброшенное Северное кладбище, что напротив Херренден Лейн, и раскопала могилу. Как они и ожидали, могила была пуста.
Всех почтальонов города попросили задерживать корреспонденцию, адресованную Джозефу Карвену. Незадолго до того, как было найдено обнаженное тело неизвестного, капитану Мэтьюсону доставили посланное Карвену письмо из Салема от некоего Джедедии Орна, которое заставило призадуматься всех, кто участвовал в заговоре против Карвена. Вот часть этого письма, переписанная и хранившаяся в частном семейном архиве, где ее нашел Чарльз Вард:
«Мне доставляет изрядное удовольствие известие, что Вы продолжаете свои штудии Древних Материй известным Вам способом; и я полагаю, что Мистер Хатчинсон в городе нашем Салеме добился, увы, не больших успехов. Разумеется, Ничего, кроме ожившей Монструозности не вышло, когда Хатчинсон воссоздал Целое из того, что мы сумели собрать лишь в малой части. То, что Вы послали, не возымело нужного Действия, либо из-за того, что Некоей Вещи недоставало, либо тайные Слова я неправильно произнес, а Вы неверно записали. Без Вас обречен я на Неудачу. Я не обладаю Вашими знаниями в области материй Химических, дабы следовать 68
указаниям Бореллия, и не могу должным образом разобраться я Книге VII «Некрономикона», Вами рекомендованной. Но хотел бы я, чтобы Вы припомнили, что было нам сказано в отношении соблюдения Осторожности в том, Кого мы вызывать станем, ибо ведомо Вам, что записал Мистер Метер в Маргиналиях, и Вы можете судить, насколько верно сия Ужасающая вещь изложена. Я вновь и вновь говорю Вам: не Вызывайте Того, кого не сможете покорить воле своей. Под сими словами подразумеваю я Того, кто сможет в свою очередь призвать против Вас такие Силы, против которых окажутся бесполезны Ваши самые мощные инструменты и заклинания. Проси Меньшего, ибо Великий может не пожелать дать тебе Ответа, и в его власти окажешься не только ты, но и много большее. Я ужаснулся, прочитав, что Вам известно, что держал Бен Заристнатмик в Сундуке Черного Дерева, ибо догадался, Кто сказал Вам об Этом. И снова я обращаюсь с просьбой писать мне на имя Джедедии, а не Саймона. В нашем Обществе человек не может жить так долго, как ему вздумается, и Вам известен мой замысел, согласно которому я вернулся под видом собственного Сына. Я с Нетерпением дожидаюсь, когда Вы познакомите меня с тем, что Черный Человек узнал от Сильвануса Коцидиуса в Склепе под Римской стеной, и буду чрезвычайно обязан Вам, если Вы пришлете мне на время Манускрипт, Вами упомянутый».
На мрачные мысли наводило и другое, не подписанное письмо, отправленное из Филадельфии, особенно следующий пассаж:
«Я приму во внимание Вашу просьбу отправлять Заказы только на Ваших Судах, но не всегда могу знать с точностью, когда ожидать их. В том, что касается упомянутого Предмета, я требую только еще одной вещи; но хочу удостовериться, что понял Вас с полною точностью. Вы ставите меня в известность, что ни одна Часть утеряна быть не должна, если мы желаем наилучшего Эффекта, но Вам, несомненно, известно, как трудно быть в том уверенным. Будет изрядным Риском и непомерной Тяжестью грузить Гроб целиком, в Городе же (то есть в церквах Святого Петра, Святого Павла, Святой Марии или Собора Иисуса Христа) сие вообще не представляется возможным. Но я знаю, чего недоставало тем, кто был вос69
создан в Октябре, и сколько живых Образцов Вы были вынуждены создать, прежде чем нашли верную Методу в 1766 году, и буду верным последователем Вашим во всех сих Материях. С нетерпением ожидаю Вашего Брига, о косм ежедневно справляюсь на Верфи Мистера Виддля».
Третье подозрительное письмо было написано на незнакомом языке незнакомыми буквами. В дневнике Смита, найдсн- но Чарльзом Бардом, грубо скопирована часто повторяющаяся комбинация букв; авторитетные ученые из Университета Брауна объявили, что алфавит амхарский (или абиссинский) но само письмо не смогли расшифровать.
Ни одно из этих посланий не было доставлено Карвону, кроме того, исчезновение из Салема Джедедии Орна примерно в это же время показывает, что заговорщики из Провиденса предприняли некие тайные меры. Историческое Общество в Пенсильвании, руководимое доктором Шиппсном, получило письмо относительно присутствия в Филадельфии некоего опасного субъекта. Но чувствовалась необходимость принять более решительные меры, и группы смелых моряков, дав друг другу обет верности, тайно собирались по ночам в верфях и складах Брауна. Медленно, но верно разрабатывался план, который должен был не оставить и следа от зловещих секретов Джозефа Карвена.
Несмотря на все предосторожности, Карвен, казалось, чувствовал, что против него зреет заговор, проявляя не свойственное ему беспокойство. Его экипаж постоянно сновал между городом и дорогой на Потуксет, и мало-помалу с него сошла м^ска притворной веселости, с помощью которой он в последнее время пытался бороться со сложившимся против него предубеждением. Феннеры, его ближайшие соседи, однажды ночью заметили яркий луч света, вырывающийся из отверстия fi крыше загадочного каменного здания с высокими и необычайно узкими окнами; об этом происшествии они немедленно уведомили Джона Брауна из Провиденса. Мистер Браун, руководитель тщательно отобранной группы, которая должна была покончить с Карвсном, сообщил Феннерам, что вскоре будут приняты решительные меры. Он счел это необходимым, ибо понимал, что от них будет невозможно скрыть давно готовящийся налет на ферму; он объяснил свои дсйст-
70
вия, сказав, что Карвсн, как стало известно, является шпионом ньюпортских таможенников, к которым питали явную или тайную вражду все шкиперы, купцы и фермеры в округе Провиденс. Неизвестно, поверили ли этой хитрости соседи Карвена, видевшие на его ферме так много странных вещей, но во всяком случае Феннеры были склонны приписать все самое худшее этому человеку, поведение которого было столь необычно. Мистер Браун поручил им наблюдатв за фермой и сообщать ему обо веем, что там происходит.
5
Опасение, что Карвен о чем-то подозревает и намеревается предпринять нечто необычное, доказательством чего служил странный луч света, уходящий в небо, наконец ускорило акцию, столь тщательно подготовленную почтенными горожанами. Как записано в дневнике Смита, около сотни вооруженных моряков собрались в десять часов вечера в пятницу двенадцатого апреля 1771 года в большом зале, таверны Тарстона, под вывеской «Золотой Лев» на Всйбоссст Пойнт напротив моста. Из выдающихся людей города, кроме командира отряда, Джона Брауна, присутствовали доктор Бовен с набором хирургических инструментов, президент Меннинг, на этот раз без своего знаменитого парика (самого большого в Колонии), что все сразу заметили, губернатор Хопкинс, закутанный в темный плащ и сопровождаемый своим братом Эйзой, опытным мореходом, которого он посвятил в тайну в последний момент с разрешения остальных, Джон Картер, капитан Мэтьюсон и капитан Виппл, который и должен был руководить набегом на ферму. Эти люди некоторое время совещались отдельно в задней комнате, после чего капитан Виппл вышел в зал, чтобы снова взять обет молчания с собравшихся моряков и дать им последние указания. Элеазар Смит находился с прочими руководителями набега в задней комнате, ожидая прибытия Эзры Видена, который должен был следить за Карвеном и сообщить, когда его экипаж выедет на ферму.
Примерно в десять тридцать на Большом Мосту раздался 72
шум, после чего звук колее экипажа Карвена донесся уже с улицы за мостом. В подобный час нс нужны были горячие речи Видена, чтобы понять: человек, обреченный на смерть, собрался в свой последний путь для свершения своего греховного полуночного колдовства. Через мгновение, когда удаляющаяся коляска чуть слышно прогромыхала по мосту у Мадди Док, появился Виден; люди молча выстроились на улице перед таверной в боевой прядок, взвалив на плечи кремневые мушкеты (46\ охотничьи ружья и гарпуны, которые они взяли с собой. Виден и Смит присоединились к отряду, как и капитан Виппл, командир отряда, капитан Эйза Хопкинс, Джон Картер, президент Меннинг, капитан Мэтьюсон и доктор Бовен; к одиннадцати часам подошел Мозес Браун, который не присутствовал на предыдущем собрании, проходившем в той же таверне. Все эти именитые горожане и сотня моряков пустились без промедления в долгий путь, мрачные и постепенно охватываемые все большим волнением, оставив позади Мадди Док и поднимаясь по плавному подъему Броуд-Стрит, по направлению к дороге на Потуксст. Пройдя церковь Элдер Сноу, некоторые моряки оглянулись, чтобы бросить прощальный взгляд на Провиденс, чьи улицы и дома раскинулись под весенним звездным небом. Мансарды и остроконечные кровли поднимались темными силуэтами, соленый морской бриз тихо веял от бухты; расположенной к северу от моста. Вега поднималась по небу, отражаясь в водах реки, над холмом, на гребне которого вырисовывались очертания линии деревьев, прерывающейся крышей незаконченного здания колледжа. У подножия холма и вдоль узких, поднимающихся по склону дорог дремал старый город, старый Провиденс, во имя безопасности и процветания которого надо было стереть с лица земли гнездо чудовищных и богопротивных преступлений.
Через час с четвертью отряд, как было заранее условлено, прибыл на ферму Феннеров, где люди услышали последние сообщения, касающиеся намеченной ими жертвы. Он приехал на свою ферму около получаса назад, и почти сразу же после его прибытия из кровли каменного здания поднялся в небо яркий луч, но в остальных окнах не было света, как всегда в последнее время. Как раз в это время еще один луч вырвался из верхнего этажа дома, устремившись к югу, и со73
бравшиеся поняли, что присутствуют при неестественных и страшных явлениях. Капитан Виппл приказал отряду разделиться на три части; одна часть, состоящая из двадцати человек, под командованием Элеазара Смита, должна направиться к берегу и охранять место, где может высадиться подкрепление Карвена, и оставаться там, пока нс понадобится для решительных действий. Вторая часть, также состоящая из двадцати человек, под командованием капитана Эйзы Хопкинса, должна прокрасться по речной долине за ферму Карвена и разрушить топорами или пороховым взрывом тяжелую дверь орехового дерева на высоком крутом берегу. Третья часть должна окружить дом и все службы фермы. Треть этой последней части капитан Мэтьюсон должен будет повести к таинственному каменному строению с узкими окнами. Еще одна треть последует за капитаном Випплом в дом, а оставшаяся треть — окружит всю ферму и останется на месте до сигнала.
Группа, находящаяся на берегу реки, должна будет штурмовать дверь по свистку и захватить всех и все, что может вырваться из подземелья. Услышав два свистка, группа должна проникнуть через дверь в подземелье, чтобы сразиться с врагами или присоединиться к другим нападающим. Группа у каменного строения должна будет вначале взломать входную дверь, затем спуститься по проходу внутри строения и присоединиться к нападающим в подземелье. Последний сигнал, — три свистка, вызовет резервные силы, охраняющие подступ к ферме; составляющие их двадцать человек тоже разделятся — одни войдут в подземные помещения через дом, другие проникнут в пещеры через каменное здание. Капитан Виппл был абсолютно уверен в существовании катакомб и учитывал это при составлении плана. У него был боцманский свисток, издававший необычайно сильный и пронзительный звук, так что можно было нс бояться, что сигналы нс будут услышаны. Резервная группа, находящаяся на самом берегу реки, могла, конечно, пропустить сигнал, так что в случае необходимости придется кого-нибудь туда послать. Мозес Браун и Джон Картер отправились на берег вместе с капитаном Хопкинсом, а президент Мсннинг должен был оставаться с капитаном Мэтьюсоном у каменного строения. Доктор Бовен и Эзра Виден 74
были в группе капитана Виппля, которая должна была начать штурм дома сразу, как только к капитану Випплю прибудет посланный от капитана Хопкинса, сообщая о готовности береговой группы. Тогда командир отряда подаст сигнал — один громкий свисток, и все три группы одновременно начнут штурм в трех местах. В час ночи с минутами все три группы покинули ферму Феннера: одна направилась к берегу, вторая — в долину реки, к двери, ведущей в подземелье, а третья в свою очередь разделилась на две части и двинулась к ферме Карвена.
Элеазар Смит, сопровождавший береговую группу, пишет в своем дневнике, что прибыли они к месту назначения без всяких происшествий и долго ждали у крутого склона берега, спускающегося к бухте; один раз тишина была нарушена неясным звуком, напоминающим сигнал, второй раз — свирепым рычанием и криками, затем — взрывом, происшедшим, по всей вероятности, в том же месте. Позже одному из моряков показалось, что он слышит отдаленные мушкетные и ружейные выстрелы, а еще через некоторое время Смит почувствовал, как все вокруг заходило ходуном и воздух содрогнулся от таинственных и страшных слов, произнесенных неведомым гигантским существом. Только перед самым рассветом к ним в одиночку добрался посланный, измученный, с дико блуждающим взглядом; одежда его источала ужасающее зловоние. Он велел им без всякого шума расходиться по домам и никогда не упоминать и даже нс думать о делах этой ночи и том, чье имя было Джозеф Карвен. Вид этого человека был убедительнее всяких слов. И хотя этот человек был простым и честным моряком, имевшим множество друзей, казалось, в нем произошла какая-то непонятная перемена: что-то надломилось в его душе, и после той ночи он навсегда держался в стороне от людей. То же случилось и с другими их спутниками, побывавшими в самом гнезде неведомых ужасов, которых участники береговой группы встретили позже. Каждый из этих людей, казалось, утратил частицу своего существа, увидев и услышав нечто, нс предназначенное для человеческих ушей и глаз, и не сумев это забыть. Они никогда ни о чем нс рассказывали, ибо инстинкт самосохранения — самый примитивный из человеческих инстинктов — заставляет чс- 75
ловска останавливаться перед страшным и неведомым. Береговой группе также передался от единственного добравшегося до них гонца невыразимый страх, который запечатал им уста. Они почти ничего нс рассказывали, и дневник Элсзара Смита является единственной записью, оставшейся от ночного похода вооруженного отряда, который вышел из таверны под вывеской «Золотой Лев» в весеннюю звездную ночь.
Однако Чарльз Вард нашел косвенные сведения об этой экспедиции в письмах Феннеров, которые он нашел в Нью- Лондоне, где, как ему было известно, проживала другая ветвь этого семейства. По всей вероятности, потуксстскис Феннеры, из чьего дома была видна обреченная ферма, заметили, как туда шли группы вооруженных людей, ясно слышали бешеный лай собак Карвена, за которым последовал пронзительный свисток — сигнал к штурму. После свистка из каменного здания во дворе фермы в небо вновь вырвался яркий луч света, и сразу же после быстрой трели второго сигнала, зовущего все группы на приступ, послышалась слабая россыпь мушкетных выстрелов, почти заглушенная ужасающим воплем и рычанием. Никакими описаниями нельзя передать весь ужас этого вопля, и Люк Феннер пишет, что его мать потеряла сознание, услышав этот звук. Потом вопль повторился немного тише, сопровождаемый глухими выстрелами из ружей и мушкетов, затем оглушительным взрывом, раздавшимся со стороны реки. Примерно через час после этого собаки стали лаять, словно испуганные чем-то, послышался глухой подземный гул, и пол в доме задрожал, так что покачнулись свечи, стоявшие на каминной доске. Почувствовался сильный запах серы, и в это время отец Люка Феннера сказал, что слышал третий сигнал, зовущий на помощь, хотя другие члены семьи ничего не замстилй. Снова прозвучали залпы мушкетов, сопровождаемые глухим гортанным криком, нс таким пронзительным, как прежде, но еще более ужасным — он был чем-то вроде злобного бульканья или кашля, так что назвать это звук криком можно было лишь потому, что он продолжался бесконечно и его было труднее выносить, чем любой самый громкий вопль.
Затем оттуда, где находилась ферма Карвена, внезапно вы76
рвалась огромная пылающая фигура, и послышались отчаянные крики пораженных страхом людей. Затрещали мушкеты, и она упала на землю. Но за ней появился второй охваченный пламенем неясный силуэт. В оглушительном шуме едва можно было различить человеческие голоса. Феннер пишет, что он смог расслышать лишь несколько слов, исторгнутых ужасом в лихорадочной попытке спасения: «Всемогущий, защити паству твою». После нескольких выстрелов упала и вторая горящая фигура. После этого наступила тишина, которая длилась примерно три четверти часа. Потом маленький Артур Феннер, младший брат Люка, крикнул, что он видит издали, как от проклятой фермы поднимается к звездам «красный туман». Это заметил только ребенок, но Люк отмечает многозначительное совпадение — в это момент три кошки, находящиеся в комнате, были охвачены необъяснимым страхом, от которого они выгнулись горбом, и шерсть стала у них дыбом на спине.
Через пять минут подул ледяной ветер, и воздух наполнился таким нестерпимым зловонием, что только свежий морской бриз нс дал почувствовать его группе нападающих, находящейся на берегу, или кому-то иному в селении Потук- сст. Это зловоние нс было похоже ни на какой запах, который Феннерам приходилось ощущать прежде, и вызывало какой- то липкий бесформенный страх, намного сильнее того, что испытывает человек, находясь на кладбище у раскрытой могилы. Вскоре после этого прозвучал зловещий голос, который никогда нс суждено забыть тому, кто имел несчастье его услышать. Он прогремел с неба, словно вестник гибели, и когда замерло его эхо, во всех окнах задрожали- стекла. Голос был низким и музыкальным, сильным, словно звуки органа, но зловещим, как тайные книги арабов. Никто нс мог сказать, какие слова он произнес, ибо говорил он на незнакомом языке, но Люк Феннер попытался записать услышанное: «дсссмс- ес-джссхст-бонсдоссфсдувсма-энттсмосс». До 1919 года ни одна душа нс усмотрела связи этой приблизительной записи с чем-либо известным людям ранее, но Чарльз Вард покрылся внезапной бледностью, узнав слова, которые Мирандола<47) определил как самое страшное заклинание, употребляемое в черной магии.
77
Этому дьявольскому зову ответил целый хор отчаянных криков, без сомнения человеческих, которые раздались со стороны фермы Карвена, после чего к зловонию примешался новый запах, такой- же нестерпимо едкий. К крикам присоединился ясно различимый вой, то громкий, то затихающий, словно перехваченный спазмами. Иногда он становился почти членораздельным, хотя ни один из слушателей нс мог различить слов; иногда переходил в страшный истерический смех. Потом раздался вопль ужаса, крик леденящего безумия, вырвавшийся из человеческих глоток, ясный и громкий, несмотря на то, что, вероятно, исходил из самых глубин подземелья, после чего воцарились тишина и полный мрак. Клубы едкого дыма поднялись к небу, затмевая звезды, хотя нигде не было видно огня и ни одна постройка на ферме Карвена нс была повреждена, как оказалось на следующее утро.
Незадолго до рассвета двое людей в пропитанной чудовищным зловонием одежде постучались к Феннерам и попросили у них кружку рома, за который очень щедро заплатили. Один из них сказал Феннерам, что с Джозефом Карвеном покончено и что им нс следует ни в косм случае упоминать о событиях этой ночи. Как ни самонадеянно звучал приказ, в нем было нечто, не позволяющее его ослушаться, словно он исходил от какой-то высшей власти, обладающей страшной силой; так что об увиденном и услышанном Феннерами в ту ночь рассказывают лишь случайно уцелевшие письма Люка, которые он просил уничтожить по прочтении. Только необязательность коннектикутского родственника, которому писал Люк — ведь письма в конце концов уцелели, — сохранила это событие от всеми желаемого забвения. Чарльз Вард мог добавить одну деталь, добытую им после долгих расспросов жителей Потуксста об их предках. Старый Чарльз Слокум, всю жизнь проживший в этом селении, сказал, что до его дедушки дошел странный слух — будто бы в поле недалеко от селения через неделю после того, как было объявлено о смерти Джозефа Карвена, было найдено обуглившееся изуродованное тело. Разговоры об этом долго не умолкали, потому что этот труп, правда, сильно обгоревший, нс принадлежал ни человеку, ни какому-нибудь животному, знакомому жителям Потуксета или описанному в книгах.
78
6
Никто из тех, кто предпринял ночной набег, ничего о нем не рассказывал, и все подробности, дошедшие до нас, переданы людьми, не участвовавшими в сражении. Поразительна тщательность, с которой непосредственные участники штурма избегали малейшего упоминания об это предмете.
Восемь моряков были убиты, но, хотя их тела нс были переданы семьям, тс удовольствовались рассказом о столкновении с таможенниками. Так же были объяснены и многочисленные раны, тщательно забинтованные доктором Джейбзом Бовеном, который сопровождал отряд. Труднее всего было объяснить странный запах, которым пропахли все участники штурма — об этом говорили в городе несколько недель. Из тех, кто командовал группами, самые тяжелые ранения получили капитан Виппл и Мозес Браун, и письма, отправленные их женами своим родственникам, говорят о том, в каком отчаянии были эти женщины, когда раненые решительно запретили им прикасаться к повязками и менять их. Участники нападения на ферму Карвена сразу как-то постарели, стали раздражительными и мрачными. К счастью, все они были сильными, привыкшими действовать в самых тяжелых условиях, и кроме того, искренне религиозными людьми, ортодоксами, нс признающими никаких отклонений от привычных им верований. Умей они глубже задумываться над пережитым и обладай более развитым интеллектом, они бы, возможно, серьезно заболели. Тяжелее всего пришлось Президенту Меннингу, но и он сумел преодолеть мрачные воспоминания, заглушая их молитвами. Каждый из этих выдающихся людей сыграл в будущем важную роль. Нс более чем через двенадцать месяцев после этого события, капитан Виппл был во главе восставшей толпы, которая сожгла таможенное судно «Тсспи», и в этом его поступке можно усмотреть желание навсегда избавиться от ужасных образов, отягощающих его память, сменив их другими воспоминаниями.
Вдове Джозефа Карвена отослали запечатанный свинцовый гроб странной формы, очевидно найденный на ферме, где он был приготовлен на случай необходимости; в нем, как ей
79
сказали, находилось тело мужа. Ей объявили, что он был убит в стычке с таможенниками, подробностей которой ей лучше нс знать. Больше никто ни словом нс обмолвился о кончине Джозефа Карвена, и Чарльз Вард имел в своем распоряжении лишь неясный намек, на котором построил свою теорию. Это была лишь тонкая нить — подчеркнутый дрожащей рукой пассаж из конфискованного послания Джсдсдии Орна к Кар- вену, которое было частично переписано почерком Эзры Видена. Копия была найдена у потомков Смита, и можно было лишь гадать, отдал ли ее Виден своему приятелю, когда все было кончено, как объяснение случившихся с ними чудовищных вещей, либо, что было более вероятно, письмо находилось у Смита еще до этого, и он подчеркнул эти фразы собственной рукой. Вот какой отрывок подчеркнут в этом письме:
«Я вновь и вновь говорю Вам: нс вызывайте Того, кого не сможете Покорить воле своей. Под сими словами подразумеваю я Того, кто сможет в свою Очередь призвать против Вас такие силы, против которых бесполезны окажутся Ваши самые сильные инструменты и заклинания. Проси Меньшего, ибо Великий может нс пожелать дать тебе Ответа, и в его власти окажешься не только ты, но и много большее».
В свете этого пассажа, размышляя о том, каких невыразимо ужасных союзников мог вызвать силами магии Карвен в минуту отчаяния, Чарльз Вард задавал себе вопрос, действительно ли его предок пал от руки одного из граждан Провиденса.
Влиятельные люди, руководившие штурмом фермы Карвена, приложили немало усилий к тому, чтобы всякое упоминание о нем было стерто из памяти людей и из анналов города. Вначале они нс были так решительно настроены и позволили вдове погибшего, его тестю и дочери оставаться в полном неведении относительно истинного положения дел; но капитан Тиллингсст был человеком хитрым и проницательным и скоро узнал достаточно, чтобы ужаснуться и потребовать от своей дочери возвращения девичьей фамилии. Он приказал сжечь все книги покойного и оставшиеся после него бумаги и стереть надпись с надгробия на могиле своего зятя. Он был хорошо знаком с капитаном Випплсм и, вероятно, 80
получил больше сведений от бравого моряка, чем кто-нибудь иной, относительно последних минут колдуна, заклейменного вечным проклятием.
С этого времени было строго запрещено упоминать даже имя Карвена и приказано уничтожить все касающиеся его записи в городских архивах и заметки в местной газете.
Миссис Тиллингсст, как стала называться вдова Карвена после 1772 года, продала дом на Олни-Корт и жила вместе со своим отцом на Павер Лейн до самой смерти, которая последовала в 1817 году. Ферма в Потуксете, которую все избегали, с годами ветшала и, казалось, пришла в запустение в невиданной быстротой. К 1780 году там оставались только каменные и кирпичные здания, а к Л 800 году даже они превратились в груду развалин. Никто не осмеливался пробраться через разросшийся кустарник на берегу реки, где могла скрываться потайная дверь, никто не пытался представить себе обстоятельства, при которых Джозефа Карвена лишь смерть спасла от ужасов, вызванных им самим.
И только дородный капитан Виппл время от времени бормотал себе под нос, как утверждали люди, обладавшие хорошим слухом, не совсем понятные слова: «Чума его возьми... если уж вопишь, то не смейся... Этот проклятый мерзавец напоследок припрятал самое скверное... Клянусь честью, надо было сначала сжечь его дом».
Глава третья
ПОИСКИ И ВОПЛОЩЕНИЕ
1
Как мы уже говорили, Чарльз Вард только в 1918 году узнал, что Джозеф Карвен — один из его предков. Не следует удивляться тому, что он тотчас же проявил живейший интерес ко всему, касающемуся этого таинственного человека, каждая позабытая подробность жизни которого стала для Чарльза чрезвычайно важной, ибо в нем самом текла кровь Джозефа Карвена. Да и всякий специалист по генеалогии, наделенный 81
живым воображением и преданный своей науке, нс преминул бы в подобном случае начать систематический сбор данных о Карвене.
Свои первые находки он не пытался держать в тайне, так что доктор Лайман даже колебался, считать ли началом безумия молодого человека момент, когда он узнал о своем родстве с Карвеном, или отнести его к 1919 году. Он обо всем рассказывал родителям, хотя матери не доставило особого удовольствия известие, что среди ее предков есть такой человек, как Карвен, — и работникам многих музеев и библиотек, которые посещал. Обращаясь к владельцам частных архивов с просьбой ознакомить его с имеющимися в их распоряжении записями, он не скрывал своей цели, разделяя их несколько насмешливое и скептическое отношение к авторам старых дневников и писем. Он часто выказывал искренний интерес к тому, что же в действительности произошло полтораста лет назад на той потуксетской ферме, чье местоположение он тщетно старался отыскать, и кем собственно был Джозеф Карвен.
Получив в свое распоряжение дневник Смита и его архив и обнаружив письмо от Джедедии Орна, он решил посетить Салем, чтобы выяснить, как провел Карвен молодость и с кем был там связан, что он и сделал во время пасхальных каникул в 1919 году. В Институте Эссекса, который был ему хорошо знаком по прошлым визитам в этот очаровательный романтический старый город с полуобвалившимися английскими фронтонами и теснящимися друг к другу остроконечными кровлями, Чарльз был очень любезно принят и нашел множество данных о предмете своего исследования. Он узнал, что его отдаленный предок родился в Салсм-Виллидже, ныне Денвер, в семи милях от города, восемнадцатого февраля (по старому стилю) 1662 или 1663 года, что он удрал из дому в возрасте пятнадцати лет, стал моряком, вернулся домой только через девять лет, приобретя речь, одежду и манеры английского джентльмена, и осел в Салеме. В эту пору он почти прекратил общение с членами своей семьи, проводя большую часть времени в изучении невиданных здесь прежде книг, вывезенных им из Европы, и занимаясь химическими опытами с веществами, привезенными на кораблях из Англии, Фран82
ции и Голландии. Иногда он совершал экскурсии по окрестным селениям, что стало предметом пристального наблюдения со стороны местных жителей, которые связывали их со слухами о таинственных кострах, пылавших по ночам на вершинах холмов, и нс переставали об этом шептаться.
Единственными близкими друзьями Карвена были некие Эдвард Хатчинсон из Салсм-Виллиджа и Саймон Орн из Салема. Часто видели, как он беседовал с этими людьми о городских делах, они нередко посещали друг друга. Дом Хатчинсона стоял почти в самом лесу и заслужил дурную репутацию среди достойных людей, ибо по ночам оттуда доносились странные звуки. Говорили, что к нему являются нс совсем обычные посетители, а окна комнат часто светятся разным цветом. Большие подозрения вызывало и то, что он знал слишком много о давно умерших людях, о полузабытых событиях. Он исчез, когда началась знаменитая салсмская охота на ведьм, и более о нем никто нс слышал. Тогда же из города выехал и Джозеф Карвен, но в Салеме скоро узнали, что он обосновался в Провиденсе. Саймон Орн прожил в Салеме до 1720 года, но его слишком юный вид, несмотря на почтенный возраст, стал привлекать всеобщее внимание. Тогда он бесследно исчез, но тридцать лет спустя в Салем приехал его сын, похожий на него как две капли воды, и предъявил свои права на наследство. Его претензии были удовлетворены, ибо он представил документы, написанные хорошо веем известным почерком Саймона Орна. Джедсдия Орн продолжал жить в Салеме вплоть до 1771 года, когда письма От уважаемых граждан города Провиденса к преподобному Томасу Бернарду и некоторым другим привели к тому, что Джсдсдию без всякого шума отправили в края неведомые.
Некоторые документы, в которых речь шла о весьма странных вещах, Вард смог получить в Институте Эссекса, судебном архиве и в записях, хранившихся в Ратуше. Многие из этих бумаг содержали самые обычные данные — названия земельных участков, торговые счета и тому подобное, но среди них попадались и более интересные сведения; Вард нашел три или четыре бесспорных указания на то, что его непосредственно интересовало. В записях процессов о колдовстве упоминалось, что некая Хепзиба Лоусон Десятого июля 1692 года 83
в суде Ойсра и Тсрминсна присягнула перед судьей Хеторном в том, что «Сорок ведьм и Черный Человек имели обыкновение устраивать шабаш в лесу за домом мистера Хатчинсона», а некая Эмити Хоу заявила на судебном заседании от восьмого августа в присутствии судьи Джедни, что «в ту Ночь Дьявол отмстил своим Знаком Бриджет С., Джонатана Э., Саймона О., Деливсрснс В., Джозефа К., Сьюзен П., Мсхи- тейбл К. и Дебору В».
Существовал кроме того каталог книг с устрашающими названиями из библиотеки Хатчинсона, найденный после его исчезновения, и незаконченный зашифрованный манускрипт, написанный его почерком, который никто не смог прочесть. Вард заказал фотокопию этой рукописи и сразу же после ее получения стал заниматься расшифровкой. К концу августа он начал работать над ней особенно интенсивно, почти не отрываясь, и впоследствии из его слов и поступков можно было сделать вывод, что в октябре или ноябре он наконец нашел ключ к шифру. Но юноша никогда прямо не говорил о том, удалось ли ему добиться успеха.
Еще более интересным оказался материал, касающийся Орна. Варду понадобилось очень немного времени, чтобы доказать, что Саймон Орн и тот, кто объявил себя его сыном, в действительности — одно лицо. Как писал Орн приятелю, вряд ли было разумно при его обстоятельствах жить слишком долго в Салеме, поэтому он провел тридцать лет за пределами родины и вернулся за своей собственностью уже как представитель нового поколения. Орн, соблюдая все предосторожности, тщательно уничтожил большую часть своей корреспонденции, но люди, которые занялись его делом в 1771 году, сохранили несколько документов и писем, вызвавших их недоумение. Это были загадочные формулы и диаграммы с надписями, которые были сделаны рукой Орна и другим почерком и которые Вард тщательно переписал или сфотографировал, а также в высщсй степени таинственное письмо, написанное, как явствовало из его сличения с некоторыми уцелевшими отрывками в городской книге актов, без всякого сомнения рукой Джозефа Карвена.
Это письмо было, очевидно, составлено раньше конфискованного послания Орна. По содержанию Вард установил дату 84
его написания — несколько позже 1750 года. Небезынтересно привести текст этого письма целиком как образец стиля человека, внушавшего страх современникам, чья жизнь была столь таинственна. К получателю письма Карвен обращается «Саймон», но это имя постоянно перечеркивается. (Вард не мог определить кем: Карвеном или Орном).
«Провиденс, 1 мая.
Брат мой!
Приветствую Вас, мой достоуважаемый старинный друг, и да будет вечно славен Тот, кому мы служим, дабы овладеть абсолютной властью. Я только что узнал нечто, любопытное также для Вас, касательно Границы Дозволенного и того, как поступать относительно этого должно. Я не расположен следовать примеру Вашему и покинуть город из-за своего возраста, ибо в Провиденсе, не в пример Массачусетсу, не относятся с Нетерпимостью к Вещам неизвестным и необычным и не предают людей Суду с подобной Легкостью. Я связан заботами о своих товарах и торговых судах и нс смог бы поступить так, как Вы, тем паче, что ферма моя в Потуксете содержит в своих подземельях то, что Вам известно и что не будет ждать моего возвращения под личиной Другого.
Но я готов к любым превратностям Фортуны, как уже говорил Вам, и долго размышлял о путях к Возвращению. Прошлой Ночью я напал на Слова, призывающие ИОГ-СОТОТА, и в- первый Раз узрел сей лик, о коем говорит Ибн-Шакабак в некоей книге. И Он сказал, что IX псалом Книги Проклятого содержит Ключ. Когда Солнце перейдет в пятый Дом, а Сатурн окажется в благоприятном Положении, начерти Пентаграмму Огня(48) и трижды произнеси IX Стих. Повторяй сей Стих каждый раз в Страстную Пятницу(49) и в канун Дня Всех Святых(50), и предмет сей зародится во Внешних Сферах.
И из Семени Древнего Предка возродится Тот, кто заглянет в Прошлое, хотя и не ведая своих целей.
Но нельзя Ничего ожидать от этого, если не будет Наследника и если Соли или способ изготовления Солей будут еще не готовы. И здесь я должен признаться, что не предпринял достаточно Шагов, дабы открыть Больше. Процесс проходит весьма туго и требует такого Количества Специй, что мне 85
едва удастся добыть довольно, несмотря на множество моряков, завербованных мною в Вест-Индии. Люди вокруг меня начинают проявлять любопытство, но я могу держать их на должном расстоянии. Знатные хуже Простонародья, ибо входят во всякие мелочи и более упорны в своих Действиях, кроме того, их слова пользуются большей верой. Этот Настоятель и доктор Мерритт, как я опасаюсь, проговорились кое о чем, но пока нет никакой Опасности. Химические субстанции доставать нетрудно, ибо в городе два хороших аптекаря — доктор Бовен и Сент-Керью. Я выполняю инструкции Бсреллуса и прибегаю к помощи VII Книги Абдула Альхазреда. Я уделю вам долю из всего, что мне удастся получить. А пока что не проявляйте небрежения в использовании Слов, которые я сообщил вам. Я переписал их со всем тщанием, но, если вы питаете Желание увидеть Его, примените то, что записано на Куске некоего пергамента, который я вложил в этот конверт. Постоянно произносите Стихи из Псалма в Страстную Пятницу и в Канун Дня Всех Святых, и, если ваш Род не прервется, через годы должен явиться тот, кто оглянется в Прошлое и использует Соли или материал для изготовления Солей, который вы ему оставили. Смотри Книгу Иова, 14,14.
Я счастлив, что вы снова в Салеме, и надеюсь, что вскоре смогу с вами свидеться. Я приобрел доброго коня и намереваюсь купить коляску, благо в Провиденсе уже есть одна (доктора Мерритта), хотя дороги здесь плохи. Если вы расположены к путешествию, не минуйте меня. Из Бостона садитесь в почтовую карсту через Дедхем, Рентем и Эттлборо: в каждом из этих городов имеется изрядная таверна. В Рентеаде остановитесь в таверне мистера Болкома, где постели лучше, чем у Хетча, но отобедайте у последнего, где повар искуснее. Поверните в Провиденс у порогов.Потуксста, затем следуйте по Дороге мимо таверны Сайлса. Мой Дом за Таун-стрит, напротив таверны Эпснетуса Олни, к северо-востоку от подворья Олни. Расстояние от Бостона — примерно сорок четыре мили.
Сэр, остаюсь вашим верным другом и покорным Слугой во имя Альмонсина-Метратона.
Джозефус К. Мистеру Саймону Орну Вильямс Лейн, Салем».
86
Как ни странно, именно это письмо указало Варду точное местоположение дома Карвена в Провиденсе; ни одна запись, найденная им до сих пор, не говорила об этом с подобной определенностью. Открытие было важным вдвойне, потому что речь шла о втором, более новом доме Карвена, построенном в 1761 году рядом со старым, — обветшалом здании, все еще стоящем в Олни-Корт и хорошо известном Варду, который много раз проходил мимо него во время своих скитаний по Степсрс-Хилл. Место это было не так уж далеко от его собственного дома, стоящего выше по склону холма. В здании проживала сейчас негритянская чета, которую время от времени приглашали к Вардам для стирки, уборки и топки печей. На юношу произвело огромное впечатление найденное в далеком Салеме неожиданное доказательство значения этого фамильного гнезда для истории его собственной семьи, и он решил сразу же по возвращении тщательно осмотреть дом. Самые таинственные фразы письма, которые Чарльз счел своеобразными символами, в высшей степени заинтриговали его; и легкий холодок страха, смешанного с любопытством, охватил юношу, когда он припомнил, что отрывок из Библии, отмеченный как «Книга Иова, 14,14», был известным стихом: «Когда умрет человек, то будет ли он опять жить? Во все дни определенного мне времени я ожидал бы, пока придет мне смена».
2
Молодой Вард приехал домой в состоянии приятного возбуждения и следующую субботу провел в долгом и утомительном осмотре дома на Олни-Корт. Здание, обветшавшее от древности, было довольно скромным двухэтажным особняком традиционного колониального стиля, с простой остроконечной крышей, высокой дымовой трубой, расположенной в самом центре строения, и входной дверью, покрытой вычурной резьбой, с окошком в виде веера, треугольным фронтоном и тонкими колоннами в дорическом стиле. Внешне дом почти совсем не изменился, и Вард сразу почувствовал, что наконец-то вплотную соприкоснулся с мрачным объектом своего исследования.
87
Нынешние обитатели дома, упомянутая негритянская чета, были ему хорошо знакомы. Старый Эйза и его тучная супруга Ханна очень любезно показали ему все внутреннее убранство. Здесь было больше перемен, чем можно было судить по внешнему виду здания, и Вард с сожалением отмстил, что большая часть мраморных урн, завитков, украшавших камины, и деревянной резьбы буфетов и стенных шкафов пропала, а множество прекрасных панелей и лепных украшений отбиты, измазаны, покрыты глубоким царапинами или даже полностью заклеены дешевыми обоями. В общем, зрелище было не столь захватывающим, как ожидал Вард, но по крайней мере он испытывал некоторое волнение, стоя в стенах жилища одного из своих предков, которое служило приютом такому страшному человеку, как Джозеф Карвен. Мурашки пробежали по его спине, когда он заметил, что со старинного медного дверного молотка тщательно вытравлена монограмма прежнего владельца.
С этого момента и вплоть до окончания учебного года Вард проводил все время в изучении фотокопии шифрованного манускрипта Хатчинсона и собранных данных о Карвснс. Шифр все еще не поддавался разгадке, но зато из документов Вард извлек так много нового, нашел так много ключей к другим источникам, что решил совершить путешествие в Нью-Лондон и Нью-Йорк, чтобы познакомиться с некоторыми старыми письмами, которые, согласно его данным, должны были там находиться. Поездка была очень успешной: он нашел письма Феннера с описанием нападения на ферму в По- туксстс, а также послания Найтингал-Тслбота, откуда узнал о портрете, написанном на одной из панелей в библиотеке Карвена. Особенно заинтересовало его упоминание о портрете: он многое был дал, чтобы узнать, как выглядел Джозеф Карвен, и принял решение еще раз осмотреть дом на Олни- Корт в надежде найти хоть какой-нибудь след давно умершего человека под слоем облупившейся стародавней краски или полуистлевших обоев.
В начале августа Вард предпринял эти поиски, тщательно осматривая и ощупывая стены каждой комнаты, достаточно просторной для того, чтобы служить библиотекой бывшего владельца дома. Особое внимание он обращал на панели над 88
оставшимися нетронутыми каминами и пришел в неописуемое волнение, когда примерно через час обнаружил обширное пространство над каминной доской в одной из комнат первого этажа, где поверхность панели, с которой он соскреб несколько слоев краски, была гораздо темнее, чем обычная деревянная облицовка. Еще несколько осторожных движений острым перочинным ножом — и Вард убедился, что нашел большой портрет, написанный, масляной, краской. Проявив, как подлинный ученый, терпение и выдержку, юноша не рискнул повредить портрет, сцарапывая дальше краску ножом в попытке сразу же посмотреть на обнаруженную картину; он немедленно покинул место, где сделал свое открытие, и отправился за человеком, который мог бы оказать ему квалифицированную помощь. Через три дня он вернулся с очень опытным художником, мистером Уолтером Дуайтом, чья мастерская находится у подножия Колледж-Хилл, и искусный реставратор картин тотчас же принялся за работу, применяя свои испытанные методы и соответствующие химические вещества. Старый Эйза и его жена, несколько встревоженные визитами необычных посетителей, были должным образом вознаграждены за причиненные неудобства.
Работа художника продвигалась, и Чарльз Вард со все возрастающим интересом следил за тем, как на свет, после долгого забвения, появляются все новые линии и тени. Дуайт начал реставрировать снизу, и, поскольку портрет был в три четверти натуральной величины, лицо появилось лишь спустя некоторое время. Но уже вскоре стало заметно, что на нем изображен худощавый мужчина правильного сложения, одетый в темно-синий камзол, вышитый жилет, короткие штаны из черного атласа и белые шелковые чулки, сидящий в резном кресле на фоне окна, через которое виднелись верфи и корабли. Когда художник расчистил верхнюю часть портрета, Вард увидел аккуратный парик и худощавое, спокойное, ничем не примечательное лицо, которое показалось знакомым как Чарльзу, так и художнику. И лишь потом, когда прояснились все детали этого гладкого, бледного лика, у реставратора и у его заказчика перехватило дыхание от удивления: с чувством, близким к ужасу, они поняли, какую зловещую шутку сыграла здесь наследственность. Ибо последняя масля- 89
пая ванна и последнее движение лезвия извлекли на свет божий лицо, скрытое столетиями, и открыли пораженному Чарльзу Декстеру Варду, чьи думы были постоянно обращены в прошлое, его собственные черты в обличье его ужасного прапрапрадеда!
Вард привел родителей, чтобы тс полюбовались на открытую им диковинку, и отец тотчас же решил приобрести картину, хотя сна и была выполнена на вделанной в стену панели. Бросавшееся в глаза сходство с юношей, несмотря на то, что человек, изображенный на протрете, был явно старше, казалось чудом; какая-то странная игра природы создала точного двойника Джозефа Карвена через полтора столетия. Миссис Вард совершенно не походила на своего отдаленного предка, хотя она могла припомнить нескольких родственников, которые имели какие-то черты, общие с се сыном и давно умершим Карвеном. Она нс особенно обрадовалась находке и сказала мужу, что портрет лучше было бы сжечь, чем привозить домой. Она твердила, что в портрете есть что-то отталкивающее, он противен ей и сам по себе, и особенно из-за необычайного сходства с Чарльзом. Однако мистер Вард, практичный и властный деловой человек, владелец многочисленных ткацких фабрик в Ривср- Пойнте и долине Потуксста, не склонен был прислушиваться к женской болтовне и потакать суевериям. Портрет поразил его сходством с сыном, и он полагал, что юноша заслуживает такой подарок. Нс стоит и говорить, что Чарльз горячо поддержал отца в его решении. Через несколько дней мистер Вард, найдя владельца дома и пригласив юриста — маленького человечка с крысиным лицом и гортанным акцентом, купил весь камин вместе с верхней панелью, на которой была написана картина, за назначенную им самим немалую цену, назвав которую, он положил конец потоку назойливых просьб и жалоб.
Оставалось лишь снять панель и перевезти се в дом Вардов, где были сделаны приготовления для окончательной реставрации портрета и установки его в кабинете Чарльза на третьем этаже, над электрическим камином. На Чарльза возложили задачу наблюдать за перевозкой, и двадцать восьмого августа он привел двух опытных рабочих из отделочной фирмы Круксра в дом на Олни-Корт, где камин и панель были очень осторожно разобраны для погрузки в машину, принадлежащую фирме. После этого в стене остался кусок открытой
90
кирпичной кладки, где начиналась труба: там молодой Вард заметил углубление величиной около квадратного фута, которое должно было находиться прямо позади головы портрета. Заинтересовавшись, что могло означать или содержать это углубление, юноша подошел и заглянул в него. Под толстым слоем пыли и сажи он нашел какие-то разрозненные пожелтевшие листы бумаги, толстую тетрадь в грубой обложке и несколько истлевших кусков ткани, в которые, очевидно, были завернуты документы. Вард сдул пыль и пепел с бумаг, взял тетрадь и посмотрел на заголовок, выведенный на обложке почерком, который он научился узнавать в Институте Эссекса. Тетрадь была озаглавлена «Дневник и заметки Джозефа Карвена, джентльмена из Провиденса, родом из Салема». Вард, пришедший в неописуемое волнение при виде своей находки, показал тетрадь рабочим, стоявшим возле него. Ныне они клянутся в подлинности найденных бумаг, и доктор Виллетт полностью полагается на их слова, доказывая, что юноша в ту пору не был безумным, хотя в его поведении уже были заметны очень большие странности. Все другие бумаги также были написаны почерком Карвена, и одна из них, может быть, самая важная, носила многозначительное название: «Тому, Кто Придет Позже: Как Он Сможет Преодолеть Время и Пространство Сфер». Другая была написана шифром, тем же, как надеялся Вард, что и манускрипт Хатчинсона, который он до сих пор не смог разгадать. Третья, к радости молодого исследователя, судя по всему, содержала ключ к шифру; а четвертая и пятая были адресованы соответственно «Эдварду Хатчинсону и Джедедии Орну, эсквайрам, либо их Наследнику или наследникам, а также Лицам, их Представляющим». Шестая и последняя запись называлась: «Джозеф Карвен, Его Жизнеописание и Путешествия; Где Останавливался, Кого Видел и Что Узнал».
3
Сейчас мы подходим к тому периоду, с которого, как утверждают психиатры ортодоксальной школы, началось безумие Чарльза Варда. Найдя бумаги своего прапрапрадеда, Чарльз сразу же просмотрел некоторые места и, по всей ве92
роятности, нашел что-то, крайне интересное. Но, показывая рабочим заголовки, он, казалось, особенно тщательно старался скрыть от них сам текст и проявлял беспокойство, которое едва ли можно было объяснить исторической и генеалогической ценностью находки. Возвратившись домой, он сообщил эту новость с растерянным и смущенным видом, словно желая внушить мысль о необычайной важности найденных бумаг, не показывая их самих. Он даже не познакомил родителей с заголовками записей, а просто сказал им, что нашел несколько документов, написанных Карвеном, большей частью шифром, которые следует очень тщательно изучить, чтобы понять, о чем в них говорится. Вряд ли он показал бы рабочим даже заголовки, если бы не их откровенное любопытство. Во всяком случае, он, несомненно, не желал проявлять особую скрытность, которая могла бы вызвать подозрения родителей и заставить их специально обсуждать эту тему.
Всю ночь Чарльз Вард просидел у себя в комнате, читая найденные бумаги, и с рассветом не прервал своего занятия. Когда мать позвала его, чтобы узнать, что случилось, он попросил принести завтрак наверх. Днем он показался лишь на короткое время, когда пришли рабочие устанавливать камин и портрет Карвена в его кабинете. Следующую ночь юноша спал урывками, не раздеваясь, так как продолжал лихорадочно биться над разгадкой шифра, которым был записан манускрипт. Утром его мать увидела, что он работает над фотокопией Хатчинсоновой рукописи, которую раньше часто ей показывал, но, когда она спросила, не может ли ему помочь ключ, данный в бумагах Карвена, он ответил отрицательно. Днем, оставив труды, он, словно зачарованный, наблюдал за рабочими, завершавшими установку портрета в раме над хитроумным устройством в камине, где большое полено весьма реалистически пылало электрическим огнем, и подгонявшими боковые панели камина, чтобы они не особенно выбивались из общего оформления комнаты. Передняя панель, на которой был написан портрет, была подпилена и установлена так, что позади нее образовалось что-то вроде стенного шкафа.
После ухода рабочих Чарльз окончательно переселился в кабинет и расположился там, поглядывая то на разложенные 93
перед ним бумаги, то на портрет, который взирал на него, словно состарившее его облик зеркало, напоминающее о прошлом столетии. Родители Чарльза, вспоминая впоследствии о поведении сына в то время, сообщают интересные детали относительно его стараний скрыть предмет своих исследований. В присутствии слуг он редко прятал какой-либо из документов, который изучал, ибо совершенно справедливо предполагал, что сложная и архаичная писанина Карвена будет им не по силам. Однако в обществе родителей он проявлял большую осторожность, и хотя упомянутый манускрипт был написан шифром, то есть представлял собой просто кучу загадочных символов и неведомых идеограмм(как и рукопись, озаглавленная «Тому, Кто Придет Позже...»), он накрывал его первым попавшимся листом бумаги. На ночь юноша крепко запирал все бумаги в старинный шкафчик, стоявший у него в кабинете. Так же он поступал всякий раз, выходя из комнаты. Вскоре он приобрел постоянные привычки, установив для себя определенные часы работы; его долгие прогулки прекратились,. и, казалось, он был занят только бумагами. Начало занятий в школе, где Чарльз учился в выпускном классе, было для него большой помехой, и он неоднократно заявлял, что по ее окончании не будет поступать в колледж. Он говорил, что должен заняться чрезвычайно важными специальными исследованиями, которые, по его словам, дадут гораздо больше знаний, чем все университеты мира.
Естественно, выдержать такое напряжение в течение многих дней, ни на что не отвлекаясь, мог лишь человек, который всегда был более или менее прилежен, склонен к занятиям наукой и одиночеству. Вард же был прирожденным ученым-отшельником, поэтому родители не столько удивлялись, сколько сожалели о его строгом затворничестве и скрытности. В то же время и отец, и мать сочли странным, что он не показал им ни одного листочка из найденного сокровища и нс сказал ничего связного о данных, которые удалось получить. Эту таинственность он объяснял тем, что хочет подождать . до тех пор, пока сможет открыть, что-нибудь действительно важное, но проходили недели, не принося ничего нового, и между юношей и его родителями стала вырастать стена недоверия и напряжения, чему способствовало
94
подчеркнуто негативное отношение к Джозефу Карвену и всем его поступкам, которое постоянно выказывала миссис Вард.
В октябре юноша снова начал посещать библиотеки, но больше нс интересовался стариной, как раньше. Теперь он с головой ушел в изучение колдовства и магии, оккультных наук и демонологии. Когда источники в Провиденсе оказывались недостаточными, он садился в поезд, ехал в Бостон или Нью- Йорк и черпал из сокровищниц большой библиотеки на Копли-сквер, Библиотеки Уайденера в Гарварде или Сионистской научной библиотеки в Бруклине, где можно было получить редкие книги, толкующие библейские тексты. Он покупал множество книг и заказал несколько рядов книжных полок для вновь приобретенных трудов по разным сверхъестественным материям. Во время рождественских каникул Чарльз предпринял ряд поездок, в том числе в Салем, где изучал некоторые записи в Институте Эссекса.
К середине января 1920 году с ним произошла разительная перемена: с лица Варда нс сходила улыбка победителя, и его уже нельзя было застать за работой над шифром Хатчинсона; но он никому не давал никаких объяснений. Вместо изучения рукописей он занялся химическими опытами, приспособив для исследований заброшенный чердак, кроме того, постоянно рылся в грудах записей городских актов. Местные аптекари, опрошенные позже, представили длинные списки химических веществ и инструментов, которые он заказывал, а клерки из ратуши, мэрии и служащие нескольких библиотек в один голос указывают на объект его поисков. Он неустанно и лихорадочно искал могилу Джозефа Карвена, с надгробия которой было в свое время столь мудро и предусмотрительно стерто имя погребенного.
Мало-помалу у родителей Варда сложилось убеждение, что с ним творится что-то неладное. У Чарльза и ранее были небольшие странности, и он легко менял свои увлечения, но эта все растущая страсть к тайнам, уединение и поглощенность странными поисками были непохожи даже на него. Он только делал вид, что учится; и хотя ни разу не провалился на экзаменах, было заметно, что от его былого прилежания не осталось и следа. Сейчас у юноши появились другие инте95
ресы: он колдовал в своей химической лаборатории, где валя* лась куча старинных опусов по алхимии, рылся в старых записях погребений во всех церквах города или склонялся, словно зачарованный, над книгами по оккультным наукам в своем кабинете, где удивительно похожее на него, можно даже сказать, все более похожее, лицо Джозефа Карвена бесстрастно смотрело с панели на северной стене.
В конце марта к архивным изысканиям Варда прибавились таинственные вылазки на заброшенные городские кладбища. Причина этого выяснилась позже, когда от клерков мэрии стало известно, что он, вероятно, нашел важный ключ к разгадке. Кроме могилы Джозефа Варда его интересовало погребение некоего Нафтали Филда. Причина этого интереса выяснилась позже, когда в бумагах Варда была найдена копия краткой записи о похоронах Карвена, чудом избежавшей уничтожения и сообщающей, что загадочный свинцовый гроб был закопан «10 футов южнее и 5 футов западнее могилы Нафтали Филда в...» Отсутствие в уцелевшем отрывке указания на кладбище, ще находилась упомянутая могила, сильно осложнило описки, и могила Нафтали Филда казалась такой же призрачно-неуловимой, как и место погребения самого Карвена, но в случае с первым не существовало общего заговора молчания и можно было с полной уверенностью ожидать, что рано или поздно найдется надгробный камень с надписью, даже если все записи окажутся утерянными. Отсюда и скитания Чарльза по всем кладбищам, исключая лишь то, что находилось при церкви святого Иоанна (бывшая Королевская церковь), и старинные могилы Конгрега- ционистской церкви среди погребений в Свен-Пойнт, так как ему стало известно, что Нафтали Филд был баптистом.
4
Близился май; доктор Виллетт по просьбе Варда-старшего, ознакомившись со всеми сведениями о Карвене, которые Чарльз сообщил родителям, когда еще не хранил в такой строгой тайне свои исследования, поговорил с молодым человеком. Беседа нс принесла явной пользы и не привела к каким-либо ощутимым последствиям, ибо Виллетт в течение
96
всего разговора чувствовал, что Чарльз полностью владеет собой и поглощен делами, которые считает очень важными, но она по крайней мере заставила юношу дать некоторые рациональные объяснения своих последних поступков. Вард, принадлежавший к типу сухих и бесстрастных людей, которых нелегко смутить, с готовностью согласился рассказать о своих поисках, однако умолчал об их цели. Он признал, что бумаги его прапрапрадеда содержат некоторые секреты, известные ученым прошлых веков, большей частью зашифрованные, важность которых сравнима только с открытиями Бэкона(52), а может быть, даже превосходит их. Но, для того, чтобы полностью постигнуть суть этих-тайн, необходимо соотнести их с теориями того времени, многие из которых уже полностью устарели или забыты, так что если рассматривать их в свете современных научных концепций, то они покажутся лишенными всякого смысла и утратят свою сенсационность. Чтобы занять достойное место в истории человеческой мысли, компетентный человек должен представить их на том фоне, на котором они развивались, и Вард посвятил себя именно этой задаче. Он стремился как можно скорее постигнуть эти забытые знания и искусства древних, как обязательное условие для объяснения данных Карвена, и -надеялся когда-нибудь сделать полное сообщение о предметах, представляющих необычайный интерес для всего человечества и особенно для науки. Даже Эйнштейн, заявлял он, не мог бы глубже изменить понимание сущности всего мироздания.
Что же касается вылазок на кладбище, то он охотно признал, не посвятив, впрочем, доктора в детали своих поисков, что у него есть причина полагать, что на изуродованном могильном камне Джозефа Карвена были начертаны определенные мистические символы, выгравированные согласно его завещанию и оставшиеся нетронутыми, когда стирали его имя. Эти символы, по его словам, совершенно необходимы для окончательной разгадки теории Карвена. Ученый, как уяснил доктор из рассказа Варда, желал как можно тщательнее уберечь тайну и причудливым образом скрыл результаты Открытий в разных местах. Когда доктор Виллетт попросил юношу показать ему документы, найденные за портретом, тот выразил недовольство и попытался отделаться от доктора, подсунув ему фотокопию манускрипта Хатчинсона и формулы
4 Говард Ф. Лавкрафт, т. 2 97
и диаграммы Орна, но в конце концов показал издали часть своей находки: «Записи» (название было также зашифровано), содержащие множество формул, и послание «Тому, Кто Придет Позже», куда он позволил заглянуть, так как оно все равно было написано непонятными знаками.
Он также открыл дневник Карвена, тщательно выбрав самое невинное место, и позволил Виллетту ознакомиться с почерком. Доктор очень внимательно рассмотрел неразборчивые и вычурные буквы и отмстил, что и почерк, и стиль отмечены печатью семнадцатого столетия, хотя автор дневника дожил до восемнадцатого века, так что с этой точки зрения подлинность документов не вызывала сомнений. Сам по себе текст был довольно обычным, и Виллетт запомнил только фрагмент:
«Пяти. 16 окт. 1754. Мой шлюп «Водопад» отчалил сего дня из Лондона, имея на Борту двадцать новых Людей, набранных в Вест-Индии, Испанцев с Мартиники и Голландских Подданных из Суринама. Голландцы, сдастся мне, склонны Дезертировать, ибо услышали нечто устрашающее о сем Предприятии, но я пригляжу за тем, чтобы заставить их Остаться. Для мистера Найта Декстера в Массачусетсе 120 штук камлота(53\ 100 штук тонкого камлота разных цветов, 20 штук синей фланели, 50 штук каламянки(54), по 300 штук чесучи и легкого шелку. Для мистера Грина из «Слона» 50 галлонов сидра, 20 больших кастрюль, 15 котлов, 10 связок копченых языков. Для мистера Псрриго 1 набор столярных инструментов. Для мистера Найтингейла 50 стоп лучшей писчей бумаги. Прошлой Ночью трижды произнес САВАОФ(55), но Никто не явился. Мне нужно больше узнать от Мистера X., что в Трансильвании хотя и весьма трудно добраться до него, и еще более странно, что он нс может научить меня употреблению того, что так изрядно использовал эти Сто лет. Саймон нс писал вес эти пять Недель, но я ожидаю вестей от него вскорости».
Когда, дочитав до этого места, доктор Виллетт перевернул страницу, его немедленно прервал Вард, который почти выхватил дневник из его рук. Все, что доктор успел увидеть па открытой странице, была пара коротких фраз, но они поче- му-то врезались ему в память. Там говорилось: «Стих из Книги проклятого следует читать пять раз на Страстную Пятницу и четыре раза в Хэллоуин в надежде, что сия Вещь за- 98
родится во Внешних Сферах. Это привлечет Того, Кто Придет, если быть уверенным, что таковой будет, и станет помышлять он лишь о Прошлых вещах и заглянет назад через Все прошедшие годы, так что я должен иметь готовым Соли либо то, из чего приготовлять их».
Виллетт ничего больше не увидел, но беглого взгляда на страницу дневника было достаточно, чтобы ощутить смутный ужас перед изображенным на портрете лицом Карвена, который, казалось, насмешливо смотрел на него с панели над камином. Долгое время после этого его преследовало странное ощущение, которое, как он понимал, было лишь игрой воображения: ему казалось, что глаза портрета живут собственной жизнью и имеют обыкновение поворачиваться в ту сторону, куда движется юный Чарльз Вард. Перед уходом доктор остановился перед изображением, чтобы рассмотреть его поближе, поражаясь сходству с Чарльзом и запоминая каждую деталь этого загадочного облика. Он отмстил даже небольшой шрам или углубление на гладком лбу над правым глазом. «Космо Александер, художник, создавший портрет, — сказал себе доктор, — был достоин своей родины Шотландии, взрастившей Рсборна^7\ а учитель достоин своего знаменитого ученика, Джилберта Стюарта».
Получив уверения от доктора, что душевному здоровью Чарльза ничто нс угрожает и что в то же время он занят исследованиями, которые могут оказаться весьма важными, родители Варда отнеслись сравнительно спокойно к тому, что в июне юноша решительно отказался посещать колледж. Он заявил, что должен заняться гораздо более важными вещами, и выразил желание отправиться на следующий год за границу, чтобы ознакомиться с различными источниками, где могут быть сведения о Карвене, отсутствующие в Америке. Вард- старший, отклонив это желание как абсурдное для молодого человека, которому едва исполнилось восемнадцать лет, неохотно согласился с тем, что Чарльз не будет учиться в университете. Итак, после окончания школы Мозеса Брауна, которое никак нельзя было назвать блестящим, Чарльз в течение трех лет занимался оккультными науками и поисками на городских кладбищах. Его считали эксцентричным, а он больше, чем когда-либо, старался избегать встреч со знако-
4*
99
мыми и друзьями родителем, занимаясь своими изысканиями, и лишь изредка совершал поездки в другие города, чтобы сверить записи, которые были ему не совсем понятны. Однажды он отправился на юг, чтобы поговорить со странным старым мулатом, обитавшим в хижине среди болот, о котором газеты напечатали статью, заинтересовавшую Варда. Он посетил небольшое горное селение, откуда пришли вести о совершающихся там удивительных ритуалах. Но его родители все еще запрещали ему совершить путешествие в Старый Свет, которого он так страстно желал.
Став совершеннолетним в апреле 1923 года и получив до этого наследство от дедушки с материнской стороны, Вард наконец решил отправиться в Европу, в чем ему дэ тех пор отказывали. Он ничего нс говорил о предполагавшемся маршруте, кроме того, что исследования требуют, чтобы он побывал в разных местах, но обещал регулярно и подробно писать родителям. Увидев, что его невозможно переубедить, они перестали препятствовать ему, напротив, помогли по мере сил. Итак, в июне молодой человек отплыл в Ливерпуль, сопутствуемый прощальными благословениями отца и матери, которые проводили его до Бостона и, стоя на набережной Уайт-Стар в Чарлстоне, махали платками до тех пор, пока пароход нс скрылся из виду. Письма сына сообщали о его благополучном прибытии, о том, что он нашел хорошую квартиру на Расссл-стрит в Лондоне, где предполагал остановиться, избегая встреч с друзьями семьи, пока нс изучит все интересующие его источники Британского музея. О повседневной жизни он писал очень мало, очевидно, потому; что писать было нечего. Чтение и химические опыты занимали все его время, и он упоминал в письмах лабораторию, которую устроил в одной из своих комнат. Родители Варда сочли добрым предзнаменованием то, что он ничего не писал о своих исторических изысканиях в этом замечательном древнем городе с манящей перспективой дорог и улиц, которые то свиваются в клубок, то разворачиваются в амфитеатры удивительной красоты. Они считали, что это — показатель его всепоглощающего интереса к новому объекту исследований.
В июне 1924 года Вард сообщил о своем отъезде из Лондона в Париж, куда он несколько раз летал до этого, чтобы 100
ознакомиться с материалами, хранящимися в Национальной библиотеке. Следующие три месяца он посылал лишь открытки с адресом: улица Сен-Жак, в которых говорилось, что он занимается исследованием редких рукописей в одной из частных коллекций. Он избегал знакомых, и ни один из побывавших там туристов не передавал Варду-старшему известий о встрече с его сыном. Затем наступило молчание, и в октябре Варды получили цветную открытку из Праги, извещавшую, что Чарльз находится в этом древнем городе, чтобы побеседовать с неким человеком весьма преклонного возраста, который, как предполагал юноша, был последним, оставшимся в живых обладателем записей, содержащих любопытные сведения об открытиях средневековых ученых. Чарльз отправился в Нойштадт и до января оставался там, затем послал несколько открыток из Вены, сообщая, что находится здесь проездом по пути на восток, в небольшой городок, куда его пригласил один из корреспондентов и коллег, также изучавший оккультные науки.
Следующая открытка была из Клаузенбурга в Трансильвании; в ней Чарльз сообщал, что почти добрался до цели. Он собирался посетить барона Ференци, чье имение находится в горах, "восточнее Рагузы, и просил писать ему туда на имя этого благородного дворянина. Еще одна открытка была получена из Рагузы, где Вард сообщал, что барон послал за ним свой экипаж и он выезжает из города в горы. Это было последнее послание, затем наступило длительное молчание. Он не отвечал на многочисленные письма родителей вплоть до мая, когда сообщил, что вынужден расстроить план матери, желающей встретиться с ним в Лондоне, Париже или Риме в течение лета, — Варды решили совершить поездку в Европу. Его работа, писал Чарльз, занимает так много времени, что он не может оставить имение барона Ференци, а замок находится в таком состоянии, что вряд ли родители захотят его посетить. Он расположен на крутом склоне, в горах, заросших густым лесом, и простой люд избегает этих мест, так что любому посетителю поневоле станет не по себе. Более того, сам барон не такой человек, чтобы понравиться благопристойным, консервативным пожилым жителям Новой Англии. Его вид и манеры могут внушить отвращение, и он невероято стар. Бы101
ло бы лучше, писал Чарльз, если бы родители подождали его возвращения в Провиденс, что, очевидно, будет очень скоро. Однако Чарльз вернулся лишь в мае 1925 года. Заранее предупредив родителей несколькими открытками о своем приезде, молодой путешественник с комфортом пересек оксан на корабле «Гомер» и проделал неблизкий путь из Нью-Йорка до Провиденса в поезде, упиваясь зрелищем невысоких зеленых холмов, жадно вдыхая благоухание цветущих садов и любуясь белыми зданиями городков весеннего Коннектикута. Первый раз за много лет он вкусил прелесть сельской Новой Англии. Поезд мчался по Род-Айленду, освещаемый золотым светом весеннего дня, и сердце юноши лихорадочно забилось, а когда поезд въехал в Провиденс мимо Резервуара и Элм- вуд-авеню, у Чарльза перехватило дыхание, словно в ожидании чуда. На площади, расположенной почти на вершине холма, там, где соединяются Броуд-,. Всйбоссст- и Эмкайе- стер-стрит, он увидел впереди внизу в огненном свете заката знакомые уютные дома, купола и острые кровли старого города. У него закружилась голова, когда машина, нанятая им на вокзале, съехала вниз по склону и показались высокий купол и светлая, испещренная яркими пятнами крыш зелень на пологом холме по ту сторону реки, высокий шпиль Первой баптистской церкви, образчик колониального стиля, светящийся розовым отблеском в волшебном вечернем свете на фоне бледно-зеленой, едва распустившейся листвы.
Старый Провиденс! В этом месте таинственные силы долгой, непрерывной как сама жизнь истории заставили юношу появиться на свет и оглянуться в прошлое, познав удивительные, безграничные тайны жизни и смерти. В этом городе скрыто нечто чудесное и пугающее, и все долгие годы прилежных изысканий, все странствия были лишь подготовкой к долгожданной встрече с Неведомым. Такси мчало его мимо старого рынка и места, где начиналась бухта, вверх по крутому извилистому подъему, к северу от которого за огромным сверкающим куполом виднелись залитые закатным заревом ионические колонны церкви Крисчен Сайенс. Вот показались уютные старые имения, знакомые ему с детских лет и причудливо выложенные кирпичом тротуары, по которым он ходил еще совсем маленьким. И наконец, маленькая белая 102
заброшенная ферма справа, а слева — классический портик и солидный фасад большого кирпичного дома, где он родился. Наступили сумерки; Чарльз Вард возвратился в отчий дом.
5
Психиатры нс столь ортодоксального направления, как доктор Лайман, датируют начало подлинного безумия Варда его путешествием по Европе. Допуская, что Вард был совершенно здоров, когда покинул Америку, они полагают, что после возвращения он сильно изменился. Но доктор Виллетт отказывается признать правоту даже этого утверждения. Что- то произошло позже, упрямо твердит доктор; странности юноши на этой стадии болезни следует приписать тому, что за границей он приучился совершать определенные ритуалы, безусловно довольно странные, но ни в косм случае не говорящие о психических отклонениях.
Чарльз Вард, значительно возмужавший и окрепший, был на первый взгляд совершенно нормальным, а в разговорах с Виллеттом проявил самообладание и уравновешенность, которые ни один безумный — даже при скрытой форме душевной болезни — не смог бы продемонстрировать в течение нескольких часов, желая притворяться здоровым. На мысль о безумии наводили лишь звуки, которые в разное время суток можно было услышать из лаборатории Чарльза, помещавшейся на чердаке. Это были монотонные заклинания, напевы и громкая декламация в необычных ритмах. И хотя все это произносилось голосом самого Варда, но в звуках, интонациях и словах было нечто странное, от чего у невольного слушателя кровь стыла в жилах. Было замечено, что Ник, почтенный и всеми любимый черный кот, принадлежавший к самым уважаемым обитателям дома Вардов, шипел и испуганно выгибал спину, услышав определенные песнопения.
Запахи, которые временами проникали из лаборатории, также были в высшей степени необычны: иногда они были едкими и ядовитыми, но чаще это были манящие и неуловимые ароматы, которые, казалось, обладали какой-то волшебной силой и вызывали в уме фантастические образы. Люди, которые 103
их вдыхали, говорили, что перед ними вставали, как миражи, великолепные виды — горы странной формы либо бесконечные ряды сфинксов(58) и гиппогрифов(59\ исчезающие вдали в необозримом пространстве. Вард больше не предпринимал, как прежде, прогулок по городу, целиком отдавшись изучению экзотических книг, которые он. привез домой, и не менее экзотическим занятиям в своем кабинете. Он объяснял, что европейские источники дали ему новый импульс и предоставили новые возможности, и заявил, что вскоре мир будет потрясен великими открытиями. Изменившееся и как-то постаревшее лицо Варда обнаруживало поразительное сходство с портретом Карвена, висевшим в библиотеке. После разговоров с Чарльзом доктор Виллетт часто останавливался перед камином, удивляясь феноменальному сходству юноши с его отдаленным предком и размышляя о том, что теперь единственное различие между давно усопшим колдуном и молодым Бардом это небольшое углубление над правым глазом, хорошо заметное на картине.
Любопытны были беседы доктора с его молодым пациентом, которые велись по просьбе отца Чарльза. Вард никогда не выказывал нежелания встречаться и говорить с доктором, но последний видел, что никак не может добиться полной искренности от молодого человека: его душа была как бы закрыта для него. Часто Виллетт замечал в комнате странные предметы: небольшие изображения из воска, которые стояли на полках или на столах, полустертые остатки кругов, треугольников и пентаграмм, начерченных мелом или углем на полу в центре просторной комнаты. И по-прежнему каждую ночь звучали заклинания и напевы со странными ритмами, так что Вардам стало очень трудно удержать у себя прислугу, равно как и пресечь разговоры о безумии Чарльза.
В январе 1927 года произошел необычный инцидент. Однажды, когда около полуночи Чарльз произносил заклинание, гортанные звуки которого угрожающе звучали во всех комнатах, со стороны бухты донесся сильный порыв ледяного етра, и все соседи Вардов ощутили слабую и необъяснимую дрожь, сотрясавшую землю вокруг их дома. Кот метался по дому в ужасе, и на милю вокруг жалобно выли собаки. Это было словно прелюдией к сильной грозе, необычной для зимнего 104
времени года, а в конце ее раздался такой грохот, что мистер и миссис Вард подумали, что в их дом ударила молния. Они бросились наверх, чтобы посмотреть, какие повреждения нанесены кровле, но Чарльз встретил их у дверей чердака, бледный, решительный и серьезный. Его лицо казалось жуткой маской, выражающей насмешливое торжество. Он заверил родителей, что гроза обошла дом стороной и ветер скоро уляжется. Они немного постояли рядом с ним и, посмотрев в окно, убедились, что Чарльз прав: молния сверкала все дальше от них, и деревья больше не клонились под дуновениями необычно холодного воздуха, насыщенного водяными брызгами. Гром, постепенно стихая; превратился в глухой рокот, похожий на сатанинский смех, и в конце концов замер вдали. На небе снова показались звезды, а ликование, написанное на лице Чарльза Варда, сменилось очень странным выражением.
В течение двух месяцев после этого Чарльз проводил в своей лаборатории значительно меньше времени. Он проявлял
особых причин расспрашивал, когда в этих местах оттаивает земля. Однажды ночью в конце марта он ушел из дома после полуночи и вернулся только утром, и его мать, которая не спала все это время, услышала звук мотора машины, подъезжавшей к задней двери, где обычно, сгружали провизию. Можно было различить спорящие голоса и приглушенные ругательства; миссис Вард, встав с постели и подойдя к окну, увидела четыре темные фигуры, снимающие с грузовика под присмотром Чарльза длинный и тяжелый ящик, который они внесли в заднюю дверь. Она услышала тяжелое дыхание грузчиков, гулкие шаги и, наконец, глухой удар на чердаке, словно на пол поставили что-то очень тяжелое; после этого шаги раздались снова, и четверо мужчин, выйдя из дома, уехали на своей машине.
На следующее утро Чарльз снова заперся на чердаке, задернул темные шторы на окнах лаборатории и, судя по всему, работал с каким-то металлом. Он никому не открывал дверь и отказывался от еды. Около полудня послышался шум, словно Вард боролся с кем-то, потом ужасный крик и удар. На пол упало что-то тяжелое, но, когда миссис Вард постучала 105
в дверь, сын ответил ей слабым голосом и сказал, что ничего не случилось. Неописуемо отвратительная вонь, доносившаяся из-за двери, как сказал Чарльз, совершенно безвредна, к сожалению, ее нельзя избежать. Он непременно должен пока оставаться один, но к обеду выйдет. И действительно, к вечеру, когда прекратились странные, шипящие звуки, слышавшиеся сквозь запертую дверь, он наконец появился, изможденный и сильно постаревший, и запретил кому бы то ни было под каким бы то ни было предлогом входить в лабораторию.
С этого времени начался новый период затворничества Варда — никому не разрешалось посещать ни лабораторию, ни соседнюю с ней кладовую, которую он убрал, обставил самой необходимой и грубой мебелью и приобщил к своим владениям в качестве спальни. Здесь он постоянно находился, изучая книги, которые велел принести из расположенной этажом ниже библиотеки, пока не приобрел деревянный коттедж в Потукссте и не перевез туда все свои научные книги и инструменты.
Как-то вечером Чарльз поспешил вынуть из ящика газету
Виллетт, установив дату по свидетельству обитателей дома Вардов, посмотрел в редакции «Джорнсл» за это число и увидел, что Вард оторвал ту часть, где была напечатана следующая небольшая заметка:
«ПРОИСШЕСТВИЕ НА СЕВЕРНОМ КЛАДБИЩЕ. ПОХИТИТЕЛЕЙ ТРУПОВ ЗАСТАЛИ ВРАСПЛОХ.
Роберт Харт, ночной сторож на Северном кладбище, застал врасплох этим утром в самой старой части кладбища группу людей, приехавших на грузовой машине, однако, по всей вероятности, спугнул их прежде, чем они смогли совершить задуманное.
Около четырех часов ночи внимание Харта, находившегося у себя в сторожке, привлек звук мотора. Выйдя, чтобы посмотреть, что происходит, он увидел большой грузовик на главной аллее кладбища на расстоянии примерно ста метров, но нс смог незаметно подойти к машине, потому что люди услышали звук его шагов по гравию дорожки. Они поспешно 106
погрузили в кузов грузовика большой ящик и так быстро выехали с территории кладбища, что сторож не успел их задержать. Поскольку ни одна зарегистрированная и известная сторожу могила не была разрыта, Харт считает, что они хотели закопать привезенный ими ящик.
Гробокопатели, по всей вероятности, провели на кладбище долгое время, прежде чем их заметил сторож, потому что Харт нашел глубокую яму, вырытую на значительном расстоянии от главной аллеи, на дальнем краю кладбища, называемом Амос-Филд, где уже давно не осталось никаких памятников или надгробий. Яма, размеры которой соответствуют размерам обычной могилы, была пуста. Согласно регистрационным книгам кладбища, где отмечены погребения за последние пятьдесят лет, там нет никакого захоронения.
Сержант Рили из Второго полицейского участка осмотрел место происшествия и выразил предположение, что яма была вырыта бутлегерами^60*, которые с присущей им изобретательностью и цинизмом пытались устроить безопасный склад спиртных напитков в таком месте, где их вряд ли станут искать. При допросе Харт сказал, что ему кажется, будто грузовик направился к Рошамбо-авеню, хотя он в этом не совсем уверен».
В течение нескольких последующих дней родители Варда почти не видели сына. Чарльз заперся в своей спальне и велел приносить ему еду наверх и ставить ее у двери чердака, никогда не открывал дверь, чтобы взять поднос, прежде чем уйдут слуги. Время от времени раздавались монотонные звуки заклинаний и песнопения в странном скачущем ритме, иногда прислушавшись, можно было различить звон стекла, шипение, сопровождающее химические реакции, звуки текущей воды или рев газовой горелки. Через дверь часто просачивались непонятные запахи, совершенно непохожие на прежние, а напряженный и обеспокоенный вид молодого отшельника, который все замечали, когда он на короткое время покидал свое убежище, наводил на самые грустные размышления. Однажды он торопливо направился в Атенеум, чтобы взять нужную ему книгу, в другой раз нанял человека, который должен был привезти ему из Бостона в высшей степени таинственный 107
манускрипт. В доме установилась атмосфера какого-то тревожного ожидания» а доктор Виллетт и родители Чарльза признавались, что нс знают, как им быть.
6
Затем пятнадцатого апреля произошла странная перемена. Казалось, внешне все оставалось по-прежнему, но напряженность возросла до того, что стала нестерпимой, и доктор Виллетт придавал этому изменению большое значение. Была Страстная пятница — обстоятельство решающее по мнению прислуги, но незначительное по словам остальных домочадцев. К вечеру молодой Вард начал повторять некую формулу Необычайно громким голосом, одновременно сжигая какое-то вещество, обладающее настолько пронзительным запахом, что он распространился по всему дому. Хотя дверь чердака была заперта, слова формулы были так ясно слышны в холле, что миссис Вард, прислушиваясь в беспокойном ожидании, запомнила их и позже записала по просьбе доктора Виллетта. Знающие люди потом сказали доктору, что это заклинание почти буквально совпадает с тем, что можно найти в мистических откровениях «Элифаса Леви», впервые приподнявших завесу запретного и позволивших заглянуть в лежащую за ней страшную бездну. Заклинание звучало так:
«Заклинаю именем Адонаи Элохим, Адонаи Иеговы, Адонаи Саваофа, Мстратона Агла Метона,
Словом змеиным питона, тайной саламандры, Дуновением сильфов, тяжестью гномов, Небесных демонов Божество, Альмонсин, Гибор, Иехошуа, Эвам, Заристнатмик, приди, приди, приди!»
Заклинание звучало два часа без изменения или перерыва, и все это время в округе нс умолкал ужасающий вой собак. Об адском шуме, поднятом собаками, можно судить по сообщениям газет, вышедших на следующий день, но в доме Вардов почти нс слышали его, задыхаясь от ужасной, ни на что не похожей вони. И в этой пропитанной странным зло-
108
вонисм, атмосфере вдруг что-то блеснуло, подобно молнии, ослепительной даже при ярком дневном свете, а затем послышался голос, который не суждено забыть тем, чьих ушей он коснулся, ибо звук его прокатился, как дальний раскат грома, неимоверно низкий и жуткий, ничем не напоминая речь Чарльза. Весь дом содрогнулся, и голос этот, заглушивший громкий вой собак, слышали все соседи Вардов. Миссис Вард, стоявшая за дверью лаборатории, задрожала, припомнив, что говорил ей сын в прежние дни о голосе, словно исходящем из самой Преисподней, о котором со страхом повествуют древние мистические книги. Она вспомнила также рассказ Феннера о том, как прогремел этот голос над обреченной на гибель фермой в Потуксете в ту ночь, когда был убит Джозеф Карвен. Чарльз даже назвал ей слова, которые произнес голос. Он нашел это заклинание в одной из бумаг Карвена: «ДИЕС МИЕС ДЖЕШЕТ БЕНЕ ДОСЕФ ДУВЕМА ЭНИТЕМАУС».
Сразу после того, как прозвучал громовой голос, дневной свет на минуту затмился, хотя солнце должно было зайти только через час, потом вокруг распространился новый запах, отличный от первого, но такой же странный и нестерпимо зловонный. Чарльз снова запел заклинания, и миссис Вард сумела расслышать некоторые слоги, которые звучали как «Йи-наш-йог-сотот-хе-лгб-фи-тродаг», а в конце раздалось оглушительно «Йа!», завершившееся воющим воплем, который постепенно перешел в истерический сатанинский смех. Миссис Вард, в душе которой страх боролся с беззаветной отвагой матери, защищающей свое дитя, подошла к двери и постучала, но не получила никакого ответа. Она постучала еще раз, но в ужасе замерла, когда раздался новый вопль; на этот раз она узнала голос сына, который звучал словно в унисон со взрывами дьявольского смеха. Женщина лишилась сознания, хотя до сих пор не может объяснить причин своего обморока. К счастью, человеку дарован дар забвения.
Мистер Вард вернулся домой в четверть седьмого и, не найдя жену в столовой, стал расспрашивать испуганных слуг, которые сказали ему, что она, вероятно, находился у дверей чердака, откуда исходили звуки еще более странные, чем 110
всегда. Мистер Вард немедленно поднялся наверх, где и нашел жену, лежавшую на полу в коридоре перед дверью лаборатории. Поняв, что она лишилась чувств, он схватил стакан с водой, стоявший рядом в нише. Брызнув холодной водой ей в лицо, Вард убедился, что она приходит в сознание, и немного успокоился. Нс, в то время, как миссис Вард открыла глаза, с ужасом вспоминая, что произошло, он сам почувствовал странный озноб и едва не упал в обморок, от которого только что очнулась его супруга. Ибо в лаборатории, где, казалось, царило молчание, теперь слышался негромкий разговор, словно два человека вели тихую беседу, так что трудно было разобрать слова. Однако тон этой беседы внушал глубокое беспокойство.
Чарльз и раньше подолгу произносил вполголоса различные формулы, но теперь все было иначе. Это был явный диалог или имитация диалога, в котором перемежались вопросы и ответы, произносимые разными голосами. Один из них бесспорно принадлежал Чарльзу, второй же, необычайно глубокий бас, напоминавший эхо, отдающееся в огромном пространстве, звучал с такой страстностью, какой никогда не достигал Чарльз в своих заклинаниях и песнопениях. В этом голосе было что-то ужасное, отвратительное и неестественное; еще немного — и Теодор Хоушснд Вард больше не смог бы с гордостью утверждать, что ни разу в жизни не падал в обморок. Но тут миссис Вард приоткрыла глаза и громко вскрикнула. Мистер Вард, вспомнив, что он прежде всего должен позаботиться о ней, быстро взял жену на руки и отнес вниз прежде, чем она смогла услышать напугавшие его голоса. Но все же он успел услышать слова, от которых покачнулся и едва не потерял равновесие. Ибо крик миссис Вард, по всей вероятности, был услышан не только им, и из-за закрытой двери донеслись слова: «Шшшш! Записывайте!» В этом приглушенном шепоте ясно чувствовалось опасение, что кто-то мог услышать разговор.
После обеда супруги долго совещались, и мистер Вард решил той же ночью серьезно поговорить с сыном. Как бы ни были важны занятия Чарльза, такое поведение дольше нельзя терпеть; последние события представляют угрозу всему дому, 111
создавая постоянное нервное напряжение. Юноша, очевидно, совсем потерял рассудок: только безумие могло послужить причиной диких криков и разговоров с самим собой разными голосами. Все это должно прекратиться, в противном случае миссис Вард'серьезно заболеет и невозможно будет удерживать прислугу.
Пообедав, мистер Вард тотчас же встал из-за стола и поднялся наверх в лабораторию Чарльза. Однако на третьем этаже он остановился, услышав звуки, доносящиеся из непосещавшсйся ныне библиотеки сына. Казалось, кто-то раскидывал книги и с шумом разбрасывал бумаги. Переступив порог, мистер Вард застал в комнате Чарльза, поспешно собиравшего нужный ему материал, среди которого были записи и самые различные издания. Чарльз казался сильно похудевшим и изможденным: увидев отца, входящего в комнату, он с шумом бросил на пол всю охапку, словно его застали врасплох за чем-то недозволенным. Когда отец велел ему сесть, он повиновался и некоторое время молча внимал заслуженным упрекам. С его стороны не последовало никаких возражений. Выслушав отца, он признал его правоту, согласившись с тем, что странные разговоры на разные голоса, громкая декламация, пение заклинаний, а также зловоние от химических опытов непростительны и мешают всем домочадцам. Чарльз обещал, что больше этого не повторится и он будет вести себя спокойно, но настаивал, чтобы и дальше никто не нарушал его уединения. Во всяком случае, большая часть его будущих исследований, говорил Чарльз, требует работы над книгами, а для свершения различных ритуалов, если это понадобится на более поздней стадии, он сможет найти другое место. Он выразил глубокое сожаление, узнав о том, что его матушка потеряла от страха сознание, и объяснил, что услышанный ими разговор был частью сложного символического ритуала, предназначенного для создания определенной эмоциональной атмосферы. Мистера Варда поразило, что он употреблял странные, по-видимому, Очень древние термины для обозначения химических веществ, очевидно, бывшие в ходу у знатоков алхимии. Из разговора с сыном мистер Вард вынес впечатление, что тот ^совершенно здоров психически и полностью владеет собой, хотя кажется подавленным и напряжен112
ным. В общем, встреча была совершенно безрезультатной, и, когда Чарльз, взяв в охапку свои книги и бумаги, вышел из комнаты, мистер Вард не знал, что подумать. В высшей степени загадочной была также смерть бедного старого кота Ника, чье застывшее тело с выпученными глазами и оскаленной в пароксизме страха пастью было найдено в подвале час назад.
Желая узнать хотя бы часть тайны, мистер Вард осмотрел полупустые полки, чтобы выяснить, что взял с собой Чарльз. Книги в его библиотеке были расста лены в строгом порядке, так что взглянув на полки, можно было сразу сказать, какие из них отсутствуют. Мистер Вард был удивлен, что все труды по оккультным наукам и по истории, кроме тех, что взяты раньше, стоят на своих местах. Пустовали полки, где помещались современные работы по новой истории, точным наукам, географии и философии, а также новейшая литература, некоторые газеты и журналы за последние годы. Круг чтения Чарльза, установившийся за последнее время, резко и очень странно изменился, и Вард- старший стоял, все более недоумевая. Его вновь охватило чувство неправдоподобности происходящего. Это было резкое, щемящее ощущение, словно когти какого-то хищного зверя вонзились ему в сердце, и он огляделся вокруг, стараясь понять, что здесь неладно. С того момента, как Вард переступил порог этой комнаты, его не покидало чувство, будто здесь чего-то не хватает, и теперь он содрогнулся, найдя ответ.
Резной камин из дома на Олни-Корт был невредим; несчастье произошло с потрескавшимся и тщательно отреставрированным портретом Карвена. Очевидно, время и слишком жаркое отопление наконец сделали свое дело, и после очередной уборки комнаты краска, отстав от дерева, облупилась, сжалась с тугие катышки и отвалилась маленькими кусочками, внезапно и бесшумно. Портрет Джозефа Карвена больше никогда не будет пристально наблюдать со своего возвышения за юношей4, на которого так походил. То, что от него осталось, лежало на полу, превратившись в тонкий слой мелкой голубовато-серой пыли.
113
Глава четвертая
ПРЕОБРАЖЕНИЕ И БЕЗУМИЕ
1
Неделю после той памятной Страстной пятницы Чарльза Варда видели чаще, чем обычно: он был занят переноской книг из своей библиотеки на чердак. Юноша вел себя спокойно, его действия были совершенно естественны, но у него был странный, словно загнанный вид, который очень не нравился миссис Вард, и судя по заказам, которые он посылал повару, появился зверский аппетит.
Доктору Виллетту рассказали о событиях, которые произошли в пятницу, и на следующей неделе, во вторник, он долго разговаривал с Чарльзом в библиотеке, где больше не было портрета Карвена. Беседа, как всегда, ни к чему не привела, но доктор Виллетт готов поклясться, что Вард тогда был совершенно таким же, как обычно. Он обещал, что вскоре откроет свою тайну, и говорил, что ему необходимо иметь еще одну лабораторию вне дома. Об утрате портрета он жалел очень мало, если вспомнить, как восторженно относился к своей находке прежде, напротив, посмеивался над тем, что краска на картине внезапно растрескалась и осыпалась.
Со следующей недели Чарльз стал надолго отлучаться из дома, и однажды, когда добрая старая чернокожая Ханна пришла к Вардам, чтобы помочь при ежегодной весенней уборке, она рассказала, что юноша часто посещает старинный дом на Олни-Корт, куда приходит с большим баулом в руках и долго возится в подвале. Он был очень щедр к ней и старому Эйзе, но казался более беспокойным, чем всегда, и это ее очень расстраивало, потому что она знала его с колыбели.
Новые известия о Чарльзе пришли из Потуксета, где друзья Вардов видели его чуть ли не каждый день. Казалось, он не покидал небольшой курортный городок Род-на-Потук- сете и с утра до вечера катался по реке на ботике, который нанимал на лодочной станции. Расспросив впоследствии жителей этого городка, доктор Виллетт выяснил, что целью поездок Чарльза всегда была дальняя излучина реки, вдоль 114
которой, высадившись на берег, он шел, направляясь к северу, и обычно возвращался лишь спустя долгое время.
В конце мая на чердаке дома Вардов вновь раздались ритуальные песнопения и заклинания, что вызвало резкие упреки мистера Варда. Довольно рассеянным тоном Чарльз обещал прекратить их. Однажды утром повторился разговор молодого Варда с воображаемым собеседником, такой же, как в ту злосчастную Страстную пятницу. Чарльз уговаривал и горячо спорил сам с собой; слышались возмущенные возгласы, словно принадлежащие двум разным людям, как будто один из них чего-то требовал, а второй отказывался. Миссис Вард взбежала по лестнице на чердак и прислушалась. Стоя у запертой двери, она смогла различить лишь фразу: «Три месяца нужна кровь». Когда миссис Вард постучала в дверь, все стихло. Позже мистер Вард стал расспрашивать Чарльза, и тот сказал, что произошел «конфликт в разных сферах сознания», которого можно избежать, лишь обладая большим искусством. Он попытается ограничить его этими сферами.
В середине июня ночью произошел странный случай. Ранним вечером из лаборатории послышались шум и топот. Мистер Вард решил пойти посмотреть, в чем дело, но шум внезапно прекратился. Когда все уснули, а лакей запирал на ночь входную дверь, у подножия лестницы вдруг появился Чарльз, нетвердо державшийся на ногах, с большим чемоданом. Он сделал лакею знак, что хочет покинуть дом. Молодой человек не сказал ни слова, но лакей — респектабельный йоркширец — посмотрел ему в глаза и вздрогнул без всякой видимой причины. Он отпер дверь, и молодой Вард вышел. Утром лакей сообщил о происшедшем матери Чарльза. По его словам, было что-то дьявольское во взгляде, которым тот его окинул. Молодые джентльмены не смотрят так на честных слуг, и он не желает больше оставаться в этом доме ни на один день. Миссис Вард отпустила лакея, не обратив особого внимания на его слова. Представьте только: ее Чарльз мог кого-то обидеть; нет, это просто смешно! К тому же, перед тем, как уснуть, она слышала слабые звуки, доносившиеся из лаборатории, которая была прямо над ней; Чарльз плакал, беспокойно ходил по комнате, глубоко вздыхал, словно человек, погруженный в самую бездну отчаяния. Миссис Вард привык115
ла прислушиваться по ночам, глубоко обеспокоенная зловещими тайнами, окружавшими се сына. На следующий вечер, как и три месяца назад, Чарльз Вард первым взял из почтового ящика газету и якобы случайно потерял где-то несколько листов. Это вспомнили позже, когда доктор Виллетт попытался связать разрозненное факты в одно целое. В редакции «Джорнел» он просмотрел листы, утерянные Чарльзом, и нашел две заметки.
«СНОВА ГРОБОКОПАТЕЛИ.
Сегодня утром Роберт Харт, ночной сторож на Северном кладбище, стал свидетелем того, что похитители трупов снова принялись за свое страшное дело в самой старой части кладбища. Могила Эзры Видена, родившегося в 1740 и умершего в 1824 году, как было начертано на его извлеченном из земли и варварски разбитом каменном надгробии, разрыта и опустошена. Это было, по всей вероятности, проделано с помощью лопаты, украденной из соседней сторожки.
Каково бы ни было содержимое могилы после более чем столетнего пребывания в земле, все исчезло, кроме нескольких полусгнивших щепок. Отпечатков колес не замечено, но полицией найдены вблизи от этого места следы одного человека, очевидно, мужчины, принадлежащего к хорошему обществу, так как он был обут в модные туфли с острым носком.
Харт склонен связывать это событие со случаем, происшедшим в марте, когда он спугнул группу людей, приехавших на грузовике, которые успели вырыть глубокую яму; однако сержант Рили из Второго участка опровергает эту версию, указывая на коренное различие между двумя происшествиями. В марте раскопки производились там, где, как известно, не было никаких могил; в последнем случае явно целенаправленно и злонамеренно разрыта отмеченная во всех записях могила, варварски разрушено надгробие, находившееся до настоящего времени в прекрасном состоянии.
Потомки Видена, которым сообщили о случившемся, выразили свое удивление и глубокое сожаление. Они совершенно не могут себе представить, чтобы нашелся человек, питающий такую смертельную ненависть к их пре116
дку, что осмелился осквернить его могилу. Хезеод Виден, проживающий на Энджел-стрит, 598, вспомнил семейную легенду, гласящую, что Эзра Виден незадолго до Революции принимал участие в какой-то таинственной вылазке, отнюдь нс задевающей его собственной чести. Но он никак не мог припомнить никакого нынешнего врага его семьи или какую- либо связанную с ней тайну. Расследовать это дело поручено инспектору Каннингему, и есть надежда, что в ближайшем будущем мы узнаем что-нибудь определенное».
«ЛАЙ СОБАК БУДИТ ЖИТЕЛЕЙ ПОТУКСЕТА.
Сегодня ночью, около трех часов, жители Потуксета были разбужены необыкновенно громким лаем и воем собак, который начался в местах, расположенных у реки, к северу от Рода-на-Потукссте. Как утверждают люди, живущие поблизости, собаки выли необычайно громко и очень страшно; Фред Лемлин, ночной сторож на Роде, заявляет, что к этому вою примешивалось что-то очень похожее на крики до смерти перепуганного человека. Сильная, но кратковременная гроза, разразившаяся неподалеку от берега реки, положила конец шуму. Люди связывают с этим происшествием омерзительное зловоние, распространившееся, очевидно, от нефтехранилищ, расположенных вдоль берегов бухты. Возможно, именно это зловоние повлияло на поведение собак».
Чарльз худел и становился все беспокойнее, и, оглядываясь назад, все пришли к общему мнению, что в то время он хотел сделать какое-то заявление или в чем-то признаться, но воздерживался от этого из страха. Миссис Вард, полубольная от постоянного нервного напряжения, прислушивавшаяся по ночам к малейшему шороху, узнала, что он часто совершает вылазки под покровом темноты, и в настоящее время большая часть психиатров наиболее ортодоксального направления единодушно обвиняют Чарльза Варда в отвратительных актах вампиризма, которые в то время были поданы прессой как главная сенсация, но так и остались нераскрытыми, поскольку маньяк не был найден. Жертвами этих преступлений, слишком известных, чтобы рассказывать о них подробно, стали люди разного пола и различного возраста. Они соверша-
117
лись в двух местах: в жилом районе на холме, в северной стороне города близ дома Варда, и в предместье напротив станции Кренстоун, недалеко от Потуксета. Нападали как на запоздалых прохожих, так и на неосторожных, спящих с открытыми окнами жителей, и все оставшиеся в живых рассказывают о тонком, гибком чудовище с горящими глазами, которое набрасывалось на них, вонзалр зубы в шею или руку и жадно пило кровь.
Доктор Виллетт, не согласный с тем, что безумие Варда началось в этот период, проявляет большую осторожность при объяснении всех этих ужасов. Он заявляет, что имеет собственную точку зрения на сей счет и, не говоря ничего определенного, ограничивается утверждениями непричастности Чарльза Варда к диким преступлениям
— Не буду говорить о том, — заявляет он, — кто, или даже что, по моему мнению, совершало эти нападения и убийства, но настаиваю, Чарльз Вард в них неповинен. У меня есть причины быть уверенным в том, что Чарльз никогда не был вампиром, и лучшим доказательством тому явились его все увеличивающееся малокровие и ужасающая бледность. Вард забавлялся очень опасными вещами и дорого заплатил за это, но никогда не был чудовищем и истинным злодеем. Мы были свидетелями резкой перемены в нем, и мне хотелось бы верить, что прежний Чарльз Вард умер в тот час, когда это случилось. Но как бы то ни было, душа его умерла, ибо безумный сгусток плоти, который исчез из своей комнаты в больнице Вейта, имел совсем другую душу.
К словам Виллетта следует прислушаться: он часто посещал дом Вардов, занимаясь лечением миссис Вард, заболевшей нервным расстройством от постоянного напряжения. Бессонные ночи, когда она с трепетом прислушивалась к звукам, доносившимся сверху, вызвали у нее болезненные галлюцинации, о которых она, после долгих колебаний, поведала доктору. Тот успокоил ее, но серьезно задумался над услышанным. Ей казалось, что она слышит у себя над головой глухие рыдания и вздохи в самое необычное время.
В начале июня доктор Виллетт рекомендовал миссис Вард поехать в Атлантик-Сити на неопределенное время и как следует отдохнуть, решительно предупредив как мистера Варда, 118
так и исхудавшего и старавшегося избегать его Чарльза, чтобы они писали ей только веселые и ободряющие письма. Вероятно, этой рекомендации доктора она обязана тем, что сохранила жизнь и душевное здоровье.
2
Через некоторое время после отъезда миссис Вард Чарльз решил купить дом в Потуксете. Это было причудливое небольшое деревянное здание, коттедж с бетонным гаражом, высоко забравшийся по склону почти незаселенного речного берега над курортным городком. По причинам, известным лишь ему одному, молодой Вард желал приобрести именно его. Он не давал покоя агентствам по продаже недвижимости, пока они не купили для него этот дом, преодолев сопротивление прежнего владельца, не устоявшего перед несообразно высокой ценой. Как только дом освободился, Чарльз переехал в него, погрузив в большую закрытую машину все содержимое своей лаборатории, в том числе книги из библиотеки, как старинные, так и современные. Он отправился в Потуксет в самую темную пору ночи, и мистер Вард припоминает, как сквозь сон слышал приглушенные ругательства рабочих и громкий топот, когда они спускались по лестнице. Потом Чарльз снова переселился в свои покои на третьем этаже и никогда больше не показывался на чердаке.
Дом в Потуксете стал вместилищем всех секретов, которые прежде таились в лаборатории. Чарльз, как и прежде, жил отшельником, но теперь его одиночество разделяли двое: не то португалец, не то мулат разбойничьего вида, бродяга с набережной Саут-Мейн-стрит, выполнявший обязанности слуги, и худощавый незнакомец, по виду ученый, в черных очках, с густой и длинной бородой, которая выглядела как приклеенная, по всей видимости, коллега Чарльза. Соседи тщетно пытались вовлечь в разговор этих странных субъектов. Мулат, которого звали Гомес, почти не говорил по-английски, а бородатый приятель Варда, называвший себя доктором Алленом, был крайне неразговорчив. Сам Вард пытался общаться с местными жителями, но лишь вызывал их 119
недоброжелательное любопытство своими рассказами о сложных химических опытах. Сразу же начались разговоры о том, что в доме всю ночь горит свет; немного позже, когда это внезапно прекратилось, появились еще более странные слухи о том, что Вард заказывает у мясника целые туши, что из дома раздаются заглушенные крики, декламация, песнопения или заклинания и вопли, словно выходящие из какого-то глубокого подземелья, расположенного под домом. Само собой разумеется, достойные буржуа, обитавшие по соседству, сильно невзлюбили новых подозрительных жильцов, и неудивительно, что делались довольно прозрачные намеки на их возможную связь с многочисленными случаями вампиризма и убийств, особенно с тех пор, как они распространились, словно эпидемия, исключительно в Потуксете и прилегающих к нему районах и улицах Эджсвуда.
Вард большую часть времени проводил в Потуксете, но иногда уделял одну или две ночи родительскому дому. Считалось, что он там и живет. Дважды он уезжал из города на неделю, неизвестно в каком направлении. Он становился все бледнее, катастрофически худел и лишился прежней уверенности в себе, что доктор Виллетт не преминул отметить, когда юноша в очередной раз повторил старую историю о важных исследованиях и будущих открытиях. Виллетт часто пытался подстеречь молодого человека в доме его отца, так как мистер Вард был глубоко обеспокоен и старался устроить так, чтобы за его сыном хоть как-то присматривали, насколько это было возможно в данном случае, ибо Чарльз уже стал совершеннолетним и к тому же обладал очень скрытным и независимым характером. Доктор все еще настаивает, что молодой человек даже тогда был совершенно здоров психически, и приводит как доказательство разговоры, которые они вели.
К сентябрю эпидемия вампиризма окончилась, но в январе Чарльз едва не оказался замешанным в крупных неприятностях. Люди уже некоторое время поговаривали о таинственных ночных караванах грузовиков, прибывающих к Варду в Потуксет, и внезапно из-за непредвиденного случая обнаружилось, какой именно груз они везли. В безлюдном месте близ Ноуп-Валли налетчики подстерегли один из таких караванов, думая, что в машинах находится спиртное, но на этот 120
раз им суждено было испытать настоящий шок. Ибо длинные ящики, захваченные и сразу же открытые ими, содержали поистине страшные вещи, настолько страшные, что даже представители преступного мира не могли сдержать дрожь. Похитители поспешно закопали свои находки, но, когда обо всем проведала полиция штата, было проведено тщательное расследование. Недавно задержанный бродяга, получив в полиции обещание, что ему не предъявят каких-либо дополнительных обвинений, согласился, наконец, провести группу полицейских к тому месту, где было зарыто захваченное; в сделанном наспех захоронении были найдены поистине ужасные предметы. На местное — или даже международное — общественное мнение оказало бы весьма неприятное впечат- лечир опубликование результатов поисков, которые напугали даже их участников. С лихорадочной поспешностью в Вашингтон било отправлено несколько телеграмм.
Ящики были адресованы Чарльзу Варду в Потуксет, и представители как местной, так и федеральной полиции, доставив в участок всех обитателей коттеджа, повергли их строгому допросу. Чарльз и его спутники были бледны и обеспокоены, но полиция получила от хозяина дома объяснения, которые, казалось, полностью оправдывали его. Ему были нужны некоторые анатомические образцы для выполнения программы научных исследований, глубину и важность которых могут подтвердить все, знавшие его последние десять лет, и он заказал необходимые объекты в нужном ему количестве в агентствах, которые, как он полагал, занимались совершенно законной деятельностью. Откуда взяты эти образцы, ему абсолютно неизвестно. Вард, по всей видимости, был совершенно потрясен, когда инспектор намекнул на то, какое чудовищное впечатление произведет на публику известие о находках и насколько все это повредит национальному престижу. Показания Чарльза были полностью подтверждены его коллегой, доктором Алленом, чей странный гулкий голос звучал гораздо более убедительно, чем нервный, срывающийся голос Варда; в конце концов полиция оставила дело без по- с едствий, но ее сотрудники тщательно записали нью-йоркский адрес агентства и его владельца. Расследование ни к чему не привело. Следует лишь добавить, что «образцы» бы121
ли поспешно и в полной тайне возвращены на прежнее место, и никто так и не узнал об этом богопротивном осквернении памяти усопших.
Десятого февраля 1928 года доктор Виллетт получил от Чарльза Варда письмо, которое считает исключительно важным и относительно которого он часто спорил с доктором Лайманом. Последний полагал, что письмо содержит убедительное доказательство того, что перед нами далеко зашедший случай «деменции прекокс» — быстро протекающей острой душевной болезни. Виллетт же считает, что это последние слова несчастного юноши, написанные им в здравом уме. Он обращает особое внимание на характер почерка, неровного, но несомненно принадлежащего Варду. Вот полный текст этого письма:
«100 Проспект-стрит, Провиденс, Р.И. 8 марта 1926 г.
Дорогой доктор Виллетт!
Я чувствую, что наконец пришло время сделать признание, с которым я медлил, несмотря на Ваши просьбы. Я никогда не перестану ценить терпение, с которым Вы его ожидали, и доверие, с которым Вы отнеслись ко мне как к человеку и пациенту.
Я должен, к сожалению, признать, что никогда не дождусь триумфа, о котором мечтал. Вместо него я добился лишь встречи с дичайшим ужасом, и мои слова, обращенные к Вам, будут не победным кличем, а мольбой о помощи; посоветуйте, как спасти нс только меня, но и весь мир от чудовищной опасности, которую нс может себе представить человеческий разума Вы помните, что говорится в письмах Феннера относительно набега на ферму в Потуксстс. Это нужно сделать снова, и как можно скорее. От нас зависит больше, чем можно выразить словами, — вся цивилизация, все законы природы, может быть, даже судьба всей Солнечной системы и космического пространства. Я вызвал к жизни страшного монстра, но сделал это лишь во имя науки. А сейчас во имя жизни человечества и всей Земли Вы должны помочь мне загнать чудовище в те черные бездны, откуда оно явилось.
122
Я навсегда оставил это место в Потуксете, и мы должны извлечь оттуда все, что в нем находится, — живым или мертвым. Я никогда нс вернусь туда, и Вы не должны верить, если когда-нибудь услышите, что я нахожусь там. Я объясню Вам, почему я это говорю, когда мы увидимся. Я вернулся домой навсегда и хотел бы, чтобы Вы посетили меня сразу же, как только у Вас появится пять-шесть часов свободного времени, чтобы Вы смогли выслушать все, что я должен сообщить. Это займет довольно много времени — и поверьте мне, никогда еще Ваш профессиональный долг нс призывал Вас с такой настоятельной необходимостью, как сейчас. На карту поставлено значительно больше, чем рассудок или даже моя жизнь.
Я не рискую рассказать обо всем отцу; вряд ли он поймет, о чем идет речь. Но я признался ему, что мне угрожает опасность, и он нанял четырех детективов, которые следят за нашим домом... Не могу сказать, насколько они могут оказаться полезны, потому что им придется встретиться с силами, которым даже Вы вряд ли сможете противостоять. Итак, приходите скорее, если хотите застать меня в живых и услышать, как избавить все мироздание от адского заговора.
Приходите в любое время: я нс буду выходить из дома. Заранее не звоните, потому что трудно сказать, кто или что попытается перехватить Вас. И будем молиться веем богам, чтобы ничто не помешало нашей встрече.
Я в полном отчаянии.
Чарльз Декстер Вард.
P.S. Застрелите доктора Аллена, как только увидите его, и бросьте тело в кислоту, чтобы от него ничего нс осталось. Не сжигайте его».
Доктор Виллетт получил это письмо примерно в десять тридцать утра и немедленно устроил так, что у него дказалась свободной половина дня и весь вечер для разговора, который мог, если необходимо, продолжаться до поздней ночи. Он собирался прийти к Вардам примерно в четыре часа дня, и оставшиеся до этого часы провел в беспокойстве, строя самые невероятные догадки. Кому-нибудь постороннему показалось 123
бы, что письмо написано маньяком, но доктор Виллетт был слишком хорошо осведомлен о тех странных вещах, которые происходили с Чарльзом, и был далек от того, чтобы считать его слова бредом безумца. Он был почти уверен, что здесь замешано что-то трудно поддающееся определению, окутанное древними легендами, но от этого не менее чудовищное, а упоминание имени доктора Аллена сразу же пробудило в памяти Виллетта все те разговоры, которые велись в Потуксете относительно загадочного приятеля Чарльза. Доктор никогда не видел этого человека, но много слышал о том, как он выглядит, как ведет себя, и снова задумался над тем, что же таится за непроницаемо-черными очками.
Ровно в четыре часа доктор Виллетт явился в дом Вардов, но с раздражением и беспокойством услышал, что Чарльз не сдержал обещания остаться дома. Детективы были на месте, но утверждали, что молодой человек, казалось, несколько преодолел свой страх. Утром он долго разговаривал по телефону, спорил и, по всей видимости, отказывался выполнить то, что требовал его собеседник. Один из детективов расслышал слова: «Я очень устал и хочу немного отдохнуть», «Извините меня, но я сегодня не могу никого принять», «Пожалуйста, отложите решительные действия, пока мы не придем к какому-нибудь компромиссу», и наконец «Мне очень жаль, но я должен от всего совершенно отойти на некоторое время. Я поговорю с вами позже». Потом, очевидно, подумав и набравшись храбрости, он выскользнул из дома так тихо, что никто не заметил его ухода; около часа дня Чарльз вернулся и прошел внутрь, не говоря ни слова. Он поднялся наверх, вошел в библиотеку, и там что-то его сильно испугало: все услышали вопль ужаса, который перешел в какие-то булькающие звуки, словно душили юношу. Однако, когда туда прошел лакей, чтобы посмотреть, что случилось, Чарльз с дерзким и надменным видом встал в дверях и молча отослал лакея жестом, от которого тому стало не по себе. Потом молодой Вард, по всей вероятности, что-то переставлял у себя на полках: в течение некоторого времени слышался топот, такие звуки, будто по полу тащили что-то тяжелое, грохот и треск дерева. Затем он вышел из библиотеки и сразу же покинул дом. Виллетт осведомился, велел ли Чарльз что-нибудь
124
передать ему, но услышал отрицательный ответ. Лакей был обеспокоен видом и поведением Чарльза и заботливо осведомился у доктора, есть ли надежда вылечить молодого человека от нервного расстройства.
Почти два часа доктор Виллетт напрасно ожидал Чарльза в его библиотеке, оглядывая полупустые пыльные полки с зияющими пустотами в тех местах, откуда были вынуты книги, мрачно улыбнувшись при виде камина, с панели которого всего год назад на него безмятежно глядело невыразительное лицо Джозефа Карвена. Через некоторое время в комнате сгустились тени, и веселые цвета яркого, солнечного заката уступили место жутковатому, сумеречному освещению — вестнику наступающей ночи. Наконец пришел мистер Вард, который выказал немалое удивление и гнев из-за отсутствия сына, для охраны которого он приложил столько усилий. Отец не знал о том, что Чарльз попросил доктора Виллетта посетить его, и обещал известить, как только его сын вернется. Прощаясь с доктором, Вард выразил крайнее беспокойство по поводу состояния здоровья Чарльза и умолял его сделать все возможное, чтобы юноша вновь обрел прежний облик и вернулся к нормальному образу жизни. Виллетт был рад покинуть библиотеку, ибо в ней, казалось, притаилось нечто омерзительное и нечистое, словно исчезнувший портрет оставил после себя что-то зловещее. Доктору никогда не нравилась эта картина, и даже теперь, когда портрета уже не было, ему, хоть он и был человеком с крепкими нервами, все время чудилось, будто в гладкой панели таится нечто, вызывавшее в нем настоятельную потребность как можно скорее выйти из этой мрачной комнаты на свежий воздух.
3
На следующее утро Виллетт получил записку от мистера Варда, в которой говорилось, что Чарльз все еще не появился. Вард писал, что ему позвонил доктор Аллен, сообщивший, что Чарльз на некоторое время останется в Потуксете, поэтому у него нет повода для волнения. Присутствие Чарльза было необходимо, так как сам Аллен, по его словам, должен будет
126
> ехать, и их опыты требуют постоянного присутствия молодого Варда. Чарльз передает веем горячий привет и сожалеет, t-ели неожиданная перемена его планов кого-нибудь обеспокоила. Мистер Вард впервые услышал голос Аллена, который что-то напомнил ему. Он не мог с уверенностью сказать, что именно, однако чувство было, несомненно, неприятное и даже устрашающее.
Получив столь странные и противоречивые известия, доктор Виллетт растерялся, не зная, что думать. Письмо Чарльза было написано в порыве отчаяния, но почему он все же ушел из дому? Молодой Вард написал, что его новое жилище таит в себе чудовищную и страшную угрозу, что и дом, и все его обитатели, особенно Аллен, должны быть уничтожены, любой ценой и что он больше никогда не вернется туда и не увидит, как это произойдет. Но, если верить последним сообщениям, он забыл свои слова и снова находится в этом гнезде мрачных тайн. Здравый смысл подсказывал доктору, что лучше всего оставить в покое молодого Варда со всеми его странностями, но какое-то более глубокое чувство не давало изгладиться впечатлению от письма. Виллетт перечитал его и вновь убедился, что оно вовсе не так уж бессодержательно и безумно, а лишь написано довольно напыщенно и бессвязно. В нем чувствовался подлинный и глубокий страх, и, учитывая то, что уже было известно доктору, оно содержало намек на чудовищные вещи, проникшие из чужого времени и пространства, не допуская примитивного и циничного объяснения. Вокруг нас витает несказанный ужас, — и даже если мы не в силах постичь его, надо быть постоянно готовыми дать ему отпор.
Более недели доктор Виллетт рассуждал над вставшей перед ним дилеммой и все больше и больше склонялся к мысли навестить Чарльза в Потуксете. Ни один из знакомых молодого человека не отважился проникнуть в это тайное убежище, и даже мистер Вард знал о нем только то, что сын нашел нужным ему сообщить. Но доктор Виллетт чувствовал, что необходимо поговорить с пациентом начистоту. Мистер Вард получал от Чарльза время от времени краткие бессодержательные письма, напечатанные на машинке, и сказал доктору, что подобные же письма получает и миссис Вард в Атлантик-
127
Сити. Итак, доктор решил действовать и, несмотря на неприятные предчувствия, вызванные старинными легендами о Джозефе Карвене и недавними слухами и предостережениями Чарльза Варда, смело направился к деревянному коттеджу, расположенному на крутом речном берегу.
Виллетт уже как-то побывал здесь из чистого любопытства, хотя, конечно, никогда не входил в дом и старался скрыть свое присутствие, поэтому он хорошо знал дорогу. В конце февраля, после полудня, он выехал по Броуд-стрит на своей маленькой машине. По дороге он вдруг вспомнил, что сто пятьдесят лет назад в том же направлении двигалась толпа угрюмых людей, чтобы свершить ужасное дело, так дз конца до сих пор и не понятое.
Поездка вдоль приходящих в упадок городских окраин не заняла много времени, — и скоро перед ним уже расстилались чистенький Эджевуд и сонный Потуксет. Виллетт повернул направо, вниз п^ Локвуд-стрит, и проехал, сколько позволяла заброшенная проселочная дорога, потом вышел из машины и пошел на север, туда, где возвышался обрывистый берег реки, за которым простирались затянутые туманом низины. Домов здесь было мало, так что слева от возвышенности он легко нашел деревянный коттедж с бетонным гаражом. Быстро пройдя по заброшенной дорожке, мощеной гравием, доктор твердой рукой постучал в дверь и решительно обратился к мрачному мулату, приоткрывшему одну створку.
Доктор сказал, что должен немедленно видеть Чарльза Варда по очень важному делу. Он не примет никаких отговорок, а если его не пустят, то об этом сразу же будет доложено мистеру Варду. Мулат стоял в нерешительности и даже придержал дверь, когда Виллетт попытался толкнуть ее, но доктор еще громче повторил свое требование. Затем из темноты дома раздался шепот, от которого у доктора, непонятно почему, по спине побежали мурашки.
— Впусти его, Тони, — сказал странный голос, — сейчас столь же подходящее время для разговора, как и любое другое.
Но, каким бы пугающим ни был этот низкий, словно отдающийся эхом гилос, доктор Виллетт еще сильнее испуга ся в следующую минуту, когда доски пола заскрипели и из темноты показался говорящий — это был сам Чарльз Вард.
128
Тщательность, с которой доктор Виллетт впоследствии восстановил разговор с Чарльзом, состоявшийся в тот день, вызвана тем, что он придавал особое значение этому периоду, ибо вынужден был признать, что в личности Чарльза Декстера Варда произошло полное изменение, и заявил, что мозг, порождающий мысли и слова нынешнего Чарльза Варда, не имеет ничего общего с мозгом того человека, за ростом и развитием которого он наблюдал в течение двадцати. шести лет. Несогласие с доктором Лайманом побудило его стремиться к наибольшей точности, и он с полной уверенностью датирует начало подлинного безумия Чарльза Варда тем днем, когда родители получили от него первое письмо, напечатанное на машинке. Стиль писем, которые он регулярно отправлял им, совершенно не похож на стиль Варда. Он чрезвычайно архаичен, словно внезапное перерождение мозга автора писем высвободило целый поток мыслей и впечатлений, которые он бессознательно приобрел в дни своего детского увлечения стариной. В них наблюдается явное усилие казаться современным, но от их духа, нс говоря уже о языке, явственно веет прошлым.
Дух прошлого сквозил в каждом слове, каждом движении Варда, когда он говорил с доктором в полумраке старого деревянного дома. Он поклонился, указал Виллетту на кресло и внезапно заговорил странным шепотом, причину которого сразу же попытался объяснить.
— Я изрядно простудился и едва не приобрел чахотку, — начал он, — от этих проклятых речных миазмов<61\ Не взыщите, прошу Вас, за мою речь. Я предполагаю, Вы прибыли от батюшки посмотреть, что тревожит меня, и имею надежду, что Ваш рассказ не представит ему никаких резонов для беспокойства.
Виллетт очень внимательно прислушивался к скрипящим звукам голоса Чарльза, но еще более внимательно всматривался в его лицо. Он чувствовал, что здесь не все ладно, вспомнив, что рассказывали ему родители Варда о внезапном страхе, поразившем в ту памятную ночь достойного йоркширца, их лакея. Виллетту хотелось бы, чтобы было посветлее, но он не попросил открыть хотя бы одну ставню. Вместо этого он просто спросил молодого Варда, почему тот не дождался
5 Говард Ф- Лавкрафт, т. 2 129
его визита, о котором так отчаянно умолял меньше недели тому назад.
— Я как раз желал подойти к этому, — ответил хозяин дома. — Вам должно быть известно, что я страдаю сильным нервным расстройством и часто делаю и говорю странные вещи, в которых нс отдаю себе отчета. Нс раз я заявлял Вам, что нахожусь накануне великих открытий и свершений и само величие их заставляет меня по временам терять голову. Мало найдется людей, которые не почувствуют страх перед тем, что мной обнаружено, но теперь уже недолго остается ждать. Я был глупцом, когда согласился на этих стражей и на сидение дома; сейчас мое место здесь. Обо мне злословят любопытствующие соседи, и, может статься, тщеславие — эта слабость, присущая веем людям, — побудило меня иметь о себе слишком высокое мнение. Нет ничего дурного в том, что я дсл^ю, пока я делдю сие правильно. Если Вы будете терпеливы и подождете еще шесть месяцев, я покажу Вам такое, что в высшей степени вознаградит Вас за терпение. Вам также следует знать, что я нашел способ изучать науки, в которых преуспели древние, черпая из источника, более надежного, чем все книги, и предоставляю Вам судить о важности сведений, которые я Ci/ory дать в области истории, философии и изящных искусств, указав на те врата, к которым я получил доступ. Мой предок овладел всеми этими знаниями, но эти безмозглые соглядатаи ворвались к нему и убили. Теперь я по мере своих слабых сил снова добился этих знаний. На этот раз ничего дурного не должно случиться, и менее всего я желаю неприятностей по причине собственных идиотских страхов. Умоляю Вас, сэр, забудьте все, что я написал Вам, и нс опасайтесь ни этого дома, ни его обитателей. Доктор Аллен — весьма достойный джентльмен, и я должен принести ему извинения за все дурное, что написал о нем. Я бы желал не расставаться с ним, но у него были важные дела в другом месте. Он столь же ревностно относится к исследованиям этих важнейших материй, как и я. Думается мне, что я, боясь последствий наших с ним трудов, переносил этот страх на доктора Аллена как на своего главного помощника.
Вард умолк, и доктор не знал, что сказать и что думать. Он чувствовал себя довольно глупо, слушая, как молодой че- 130
линек отрекается от написанного им письма. Но бросалось в глаза, что речь Варда была странной, чуждой здравому смыслу и, бесспорно, бредовой. Письмо, трагическое в своей естественности, несомненно, было написано рукой того Чарльза Варда, которого доктор знал с детства. Виллетт пытался навести разговор на прошлые события, напомнив Варду некоторые происшествия. Это могло бы восстановить обычный тон и настроение их бесед, но он добился лишь ничтожных ррзуль- татов. То же произошло позже с другими врачами-психиатрами. Из памяти Варда, казалось, были стерты целые пласты, почти все, что касалось его собственной жизни и современных событий, и в то же время всплыли все сведения о старине, которые он приобрел еще в детстве — подсознательное полностью затопило индивидуальное. Исчерпывающие знания молодого Варда во всем, что имело отношение к прошлому, были ненормальными и нездоровыми, и он всячески пытался скрыть их. Когда Виллетт упоминал какое-нибудь событие, он часто получал от Чарльза такие объяснения, которые нельзя было ожидать от обычного современного человека, и доктор всегда хмурился, слыша бойкую речь Чарльза.
Было совершенно невероятно, что молодой человек знал, как свалился парик с толстого шерифа, когда тот сделал поклон во время исполнения пьесы в Театральной академии мистера Дугласа на Кинг-стрит в пятницу 11 февраля 1762 года, или как актеры сократили текст пьесы Стиля «Благоразумный любовник» и испортили ее до такой степени, что можно было радоваться тому, что находившийся под влиянием баптистов городской совет закрыл театр на следующий вечер. Старые письма вполне могли содержать упоминание о том, что «бостонская коляска Томаса Себина была дьявольски неудобной», но какой, даже самый выдающийся историк, занимающийся колониальным периодом, мог знать, что скрип новой вывески Эпснстуса Олни (он велел намалевать на ней аляповатую корону после того, как переименовал свою таверну в «Королевский кофейный зал») был в точности похож на первые звуки новой джазовой пьесы, которую можно было услышать по радио по всему Потуксету?
Однако Вард недолго распространялся на подобные темы, два понять, что его не интересуют ни современность, ни ста• г •
131
рина. Было совершенно ясно, что он желает лишь удовлетворить любопытство своего посетителя, чтобы тот поскорее убрался и больше нс приходил. Очевидно, с этой целью он предложил Виллетту показать дом и сразу же провел его по веем комнатам, от подвала до чердака. Виллетт внимательно всматривался в предметы, находившиеся в доме, и заметил, что стоявших на виду книг было слишком мало, явно недостаточно для того, чтобы заполнить зияющие пробелы на книжных полках библиотеки Чарльза, и они слишком уж обычны. Он понйл также, что так называемая «лаборатория» устроена весьма небрежно, явно для отвода глаз. Без сомнения, где-то в другом помещении находились настоящие библиотека и лаборатория, но где именно, было невозможно угадать. Потерпев полную неудачу., нс узнав ничего определенного, Виллетт к вечеру возвратился в город и обо веем рассказал мистеру Варду. Они пришли к общему мнению, что юноша окончательно сошел с ума, но решили не спешить. Главное — нужно и дальше держать в полном неведении миссис Вард, какой бы помехой этому ни были странные письма ее сына.
Теперь и мистер Вард решил отправиться к сыну, посетив его как будто случайно. Однажды вечером доктор Виллетт * отвез его в Потуксст на своей машине, высадил близ деревянного коттеджа и терпеливо ждал возвращения. Разговор был очень долгим, и мистер Вард вышел из дома грустным и взволнованным. Чарльз принял его так же, как и Виллетта, с той только разницей, что очень долго не появлялся. Нежданный посетитель вынужден был силой вломиться в прихожую и отправил мулата с настоятельным требованием позвать к нему сына. В поведении молодого Варда не было и следа сыновней привязанности. В комнате было полутемно — Чарльз жаловался, что у него даже при слабом свете страшно болят глаза. Он говорил приглушенным голосом, объясняя это тем, что у него раздражение голосовых связок, и в его хриплом шепоте было что-то, внушавшее неясную тревогу, которую Вард никак не мог отогнать.
Договорившись вместе предпринять все, что будет в их силах, чтобы спасти Чарльза от полного безумия, мистер Вард и доктор Виллетт стали по крупицам собирать сведения, ко1
132
горыс могли бы хоть что-нибудь добавить к тому, что им было уже известно. Прежде всего они тщательно собрали все сведения о разговорах, ходивших в Потуксете. Это им было сравнительно легко сделать, потому что и у того, и у другого было немало друзей в округе. С доктором Виллеттом люди Говорили откровеннее, чем с отцом Чарльза, и из услышанного он сделал вывод, что в последнее время Чарльз вел действительно странную жизнь. Досужие языки обвиняли домочадцев Чарльза в причастности к вампиризму, свирепствовавшему прошлым летом; а грузовики, подъезжавшие к дому молодого Варда в глухие часы ночи, давали пищу самым мрачным предположениям. Местные торговцы рассказывали о странных заказах Варда, поступавших к ним через зловещего мулата, и главным образом о неимоверном количестве мяса и свежей крови, которую доставляли мясники с ближайшей бойни. В доме жили лишь трое, и эти заказы представлялись поистине абсурдными. 41
Кроме того, люди рассказывали о голосах, раздававшихся из-под земли. Проверить такие слухи было значительно труднее, но они имели реальную основу. Когда слышались эти звуки, в доме было темно, значит, где-то в другом месте, может быть, в подземелье, свершались какие-то тайные обряды. Вее были убеждены, что под домом находится разветвленная сеть глубоких подземных ходов. Припомнив старинные легенды о катакомбах, вырытых Джозефом Карвсном, и не сомневаясь в том, что Чарльз выбрал этот коттедж именно потому, что он расположен на месте фермы, Виллетт и мистер Вард обратили на эти слухи особое внимание. Они несколько раз безуспешно старались отыскать на крутом речном берегу потайную дверь, о которой упоминал старый манускрипт. В том, что касалось обитателей дома, общественное мнение было единодушно: к мулату чувствовали отвращение, бородатого доктора Аллена в черных очках боялись, а бледного молодого ученого очень не любили. За последнюю неделю, может быть, две, Вард очень сильно изменился, бросил все попытки казаться любезным и общительным в тех немногих случаях, когда отваживался выходить из дома, и разговаривал лишь хриплым, внушающим непонятный страх шепотом.
Таковы были подробности жизни Чарльза Варда, собран133
ные мистером Бардом и доктором Виллеттом, и они долго их обсуждали. Они пытались в меру своих сил применить индуктивный и дедуктивный методы, сопоставляли все известные факты жизни Чарльза за последнее время — в том числе его отчаянное письмо, которое доктор наконец решил показать отцу, — со скудными документальными данными, касающимися покойного Джозефа Карвена. Много бы дали они за то, чтобы хотя бы мельком заглянуть в найденные Чарльзом бумаги, ибо не сомневались в том, что причина безумия юноши — то, что он узнал о старом колдуне и его деяниях.
4
Вскоре эта странная история приняла иной оборот, но в том нет заслуги мистера Варда или доктора Виллетта, которые бездействовали, столкнувшись с чем-то неопределенным. Чарльз писал родителям все реже. Наступило начало месяца, когда он обычно улаживал свои финансовые дела, и клерки некоторых банков в недоумении пожимали плечами и советовались друг с другом по телефону. Представители банков, знавшие Чарльза Варда в лицо, посетили его коттедж в По- туксете и постарались выяснить, почему все его чеки, которые он подписывал в последнее время, представляют собой грубую подделку. Они остались недовольны объяснениями, произнесенными хриплым шепотом. Молодой Вард уверял их, что нервное расстройство так повлияло на правую руку, что ему трудно писать. Он даже вынужден печатать на машинке все свои письма.
Однако банковских инспекторов поразило не столько это обстоятельство, поскольку в нем нс было ничего необычного или подозрительного, и даже не ходившие в Потуксстс разговоры, отголоски которых долетели до них. Главным образом их смутила бессвязная речь молодого человека, свидетельствующая о полной потере памяти во всем, что касалось важных финансовых вопросов и расчетов, которые пару месяцев назад он производил шутя. На первый взгляд, он говорил вполне связно и разумно, но проявлял полное невежество в важнейших вещах, которое тщетно пытался скрыть. И хотя 134
никто из этих людей нс был особенно близок с молодым Бардом, они поневоле замечали перемену в его поведении и речи. Они слышали, что Чарльз Вард — любитель и знаток старины, но ни один самый заядлый поклонник всего старинного не пользуется в обыденной жизни устаревшими выражениями и жестами. И все вместе — этот хриплый голос, трясущиеся, словно пораженные параличом руки, провалы памяти, затрудненная речь и странное поведение — производило впечатление поистине тяжкой болезни, которая давала пищу для широко распространившихся странных слухов. Покидая Чарльза, инспекторы решили, что им совершенно необходимо поговорить с Вардом-старшим.
Шестого мая 1928 года в конторе мистера Варда состоялась длительная и серьезная беседа, после которой до крайности расстроенный мистер Вард вызвал доктора Виллетта и признался, что бессилен что-либо предпринять. Виллетт, просмотрев чеки Чарльза с неуклюже нацарапанными подписями, мысленно сравнил их с почерком, которым было написано последнее письмо. Разница бросалась в глаза, но такой почерк, как на чеках, доктор уже где-то встречал. Буквы были угловатыми и архаическими, их очертания и наклон разительно отличались от написания этих букв Бардом. Необычный почерк, где он мог его видеть? Совершенно бесспорно, Чарльз сошел с ума, в этом нет никаких сомнений, неправомочен распоряжаться своим имуществом и нс должен общаться с внешним миром. Надо срочно взять его под наблюдение и лечить. Мистер Вард вызвал известных психиатров — доктора Пека и Войта из Провиденса и доктора Лаймана из Бостона — и вместе с доктором Виллеттом подробно рассказал им о предыстории. болезни Чарльза. Они собрались в бывшей библиотеке больного, просматривая оставленные Чарльзом книги и бумаги, чтобы получить представление о его наклонностях и характере. Изучив этот материал, а также письмо, написанное Виллетту, психиатры согласились, что столь интенсивные занятия Чарльза Варда могли разрушить или, по крайней мере, деформировать нормальный интеллект, и выразили желание увидеть прочие книги и документы, с которыми Чарльз работает в настоящее время. Но это можно было сделать (если бы Чарльз разрешил) только в его доме в По- 135
туксстс. Виллетт занялся случаем Варда с лихорадочной энергией, и именно в это время получил показания рабочих, видевших, как Чарльз нашел документы Карвена, а также обнаружил, просматривая комплект газеты «Джорнсл», что Чарльз уничтожил заметки о «кладбищенских» происшествиях.
В среду, восьмого марта, Виллетт, Пек, Лайман и Войт нанесли молодому Варду визит, не скрывая цель. Они задавали ему, уже официально признанному их пациентом, множество вопросов, интересуясь каждой мелочью. Чарльз, которого им пришлось чрезвычайно долго ждать, наконец появился, источая странный и неприятный запах, и казался очень взволнованным. Однако он был настроен мирно и без всяких возражений признал, что его память и общее самочувствие сильно пострадали от непосильных занятий. Он не возражал, когда врачи настойчиво посоветовали ему сменить обстановку, и продемонстрировал поистине блестящие знания во всем, что не касалось современной жизни. Его спокойное и сдержанное поведение могло бы смутить врачей, если бы не общий архаичный характер его речи и высказанные им мысли, явно принадлежавшие по крайней мерс прошлому веку, что указывало на явные отклонения в психике. О своей работе он рассказал врачам не больше, чем ранее сообщил родителям и доктору Виллетту, а письмо, написанное им в прошлом месяце, приписывал нервному расстройству, которое вызвало истерический припадок. Он утверждал, что в коттедже нет ни второй библиотеки, ни лаборатории, и объяснял временный уход из родительского дома нежеланием наполнять его запахами, которые прямо-таки пропитали всю его одежду. Разговоры соседей он считал глупыми выдумками невежественных людей, терзаемых неутоленным любопытством. Относительно нынешнего местопребывания мистера Аллена он, по его словам, не мог высказаться с полной опрсделенно- стЫо, но уверял, что тот появится, когда в этом будет необходимость. Расплачиваясь с молчаливым мулатом, не ответившим ни на один вопрос непрошенных гостей, и запирая дом, казалось таивший неразгаданную тайну, молодой Вард нс проявил никакой нервозности и лишь на очень короткое время остановился у дверей, словно прислушиваясь к 136
^яким-то очень слабым звукам. По-видимому, он отнесся к происходящему философски, решив покориться, словно его отъезд — временное и незначительно обстоятельство, и для него будет лучше, если все пройдет без всяких осложнений. Было ясно, что он абсолютно уверен в том, что выдающийся ум и сообразительность помогут ему выбраться из неприятного положения, в которое его поставили пробелы в памяти, утрата голоса и изменившийся почерк, затворничество и эксцентричное поведение. Вее сошлись в том, что миссис Вард нс следует ни о чем сообщать, и муж посылал ей письма якобы от Чарльза. Молодого Варда поместили в частную лечебницу доктора Войта в Коннектикут-Айленде, расположенную на берегу залива, в уединенном и живописном месте, где за ним должны были тщательно наблюдать врачи, которых привлекли к его лечению. Именно тогда были замечены странности физиологического характера — замедленный обмен веществ, огрубевшая и вялая кожа, аномалии нервных реакций. Больше всего этим был обеспокоен доктор Виллетт, поскольку он знал Варда с самого рождения и лучше всех мог заметить, насколько далеко зашел этот процесс. Даже хорошо знакомая доктору овальная родинка на бедре Чарльза рассосалась, а на груди появилось большое родимое пятно или шрам, которого там раньше нс было. Увидев эту отметину, Виллетт стал подумывать, нс подвергся ли юноша операции, производимой на сборищах дьяволистов в диких и уединенных местах, в результате которой на теле появляется так называемый «ведьмин знак». Доктор .припомнил к тому же одну из записей о салсмских ведьмах, которую ему показывал Чарльз еще тогда, когда нс хранил в тайне свои находки. В ней говорилось: «Мистер Г. Б. сообщает, что в ту Ночь Дьявол поставил свои Знаки на Бриджет С., Джонатане А., Саймоне О., Деливерснс В., Джозефе К., Сьюзен П., Мсхитсйбл К. и Деборе В.» Лицо молодого Варда вызывало безотчетный страх, каждый раз, когда доктор смотрел на него; в один прекрасный день он осознал причину этого. Над правым глазом юноши появилась какая-то неровность, ранее отсутствовавшая: небольшой шрам или углубление, точно такое же, как на облу- пивЩсмся старом портрете Джозефа Карвена, — возможно, след какого-нибудь ритуального надреза или укола, произве137
денного Чарльзом Бардом, так же как в свое время Джозефом Карвеном, на определенной стадии их занятий магией.
Своим поведением Вард поставил в тупик врачей лечебницы, ибо казался совершенно здоровым; тем не менее велось тщательное наблюдение за корреспонденцией, адресованной как ему, так и доктору Аллену. Мистер Вард приказал относить все письма прямо к нему. Кроме этого, перерыли вещи Варда в поисках каких-либо записей. Виллетт был заранее убежден, что находки будут весьма скудными, ибо все действительно важное Аллен передавал через посланцев. Но в конце марта пришло письмо из Праги, которое заставило и мистера Варда, и доктора, серьезно задуматься. Написанное старинными угловатыми буквами, оно изобиловало теми же странными архаизмами, какие употреблял в своей речи молодой Вард. Вот содержание письма:
«Кляйнштрассе, 11 Алыпштадгп, Прага 11-го дня месяца фебруария, год 1928
Брат мой в Альмонсинс-Мстратонс!
Сего дня получил уведомление Ваше касательно того, что возродилось из золы, посланной мною. Сия ошибка означает со всей ясностью, что Надгробья были переставлены, когда Барнабус доставил мне сей Образец. Такое случается весьма часто, как Вы должны были заключить по Вещи, что получили из Королевской Усыпальницы в году 1769, и из полученного Вами в году 1690 с Кладбища в Олдбери Пойнт, коей Вещи должно было положить конец. Нечто подобное получил я в землях Египетских тому назад 75 лет, откуда и происходит Шрам, замеченный Мальчишкой на моем теле в году 1924. Как и много лет назад, снова говорю вам: не вызывайте То, что не сможете одолеть из мертвой Золы, равно как и из внешних Сфер. Держите постоянно наготове Слова, потребные для того, чтобы вернуть нечто в небытие, и немедленно остановитесь, если появится хотя бы малейшее сомнение относительно того, КТО перед вами. Надгробья переставлены уже в 9 случаях из 10. Пока не спросишь, до тех пор нельзя быть уверенным. Сего дня слышал я известие о X., у которого случилось несогласие с Солдатам^. Думаю, он горько жалеет, 138
что Трансильвания перешла от Венгрии к Румынии, и сменил бы местожительство, если бы Замок не был полон Тем, что Нам с Вами известно. Впрочем, о сем предмете он, без сомнения, уже отписал Вам. В следующей моей Посылке будет кое-что из содержимого Восточного Кургана;, надеюсь, это доставит Вам большое удовольствие. Тем временем нс забывайте, что я имею сильное желание получить В. Ф.; нс сможете ли достать его для меня? Дж. из Филадельфии Вам известен лучше, чем мне. Возьмите его прежде, но нс используйте с такой жестокостью, чтобы он стал проявлять Упорство, ибо в Конце я должен говорить с ним.
Йогг-Сотот Неблод Зин Саймон О.
Мистеру Дж. К.
в Провиденсе»
Мистер Вард и доктор Виллетт нс знали, что и думать об этом послании, носящем явные следы безумия его автора. Только со временем проникли они в суть странного документа. Значит, душой исследований, которые велись в По- тукссте, был нс Чарльз Вард, а отсутствующий ныне доктор Аллен? Это могло объяснить многие казавшиеся дикими и безумными заявления, содержащиеся в последнем, написанном в лихорадочном возбуждении, письме юноши. Почему корреспондент называет странного бородатого человека в темных очках нс Алленом, а «Дж. К.»? Единственное объяснение. напрашивавшееся при этом, было слишком невероятным даже для тех, кто признавал существование ужасных чудес. Кто такой «Саймон О.»? Некий невероятно старый человек, которого Чарльз Вард посетил в Праге четыре года назад? Что ж, возможно, но ведь полтора столетия назад существовал еще один Саймон О.: Саймон Орн, он же Джсдсдия из Салема, исчезнувший бесследно в 1771 году, ибо странный почерк «Саймона О.» из Праги доктор Виллетт признал идентичным тому, которым написаны формулы Орна на бумаге, фотокопию которой Чарльз когда-то показал ему. Какие запретные тайны, какие воплощенные извращения законов природы снова, через сто пятьдесят лет, будоражат старый город, каково имя зла, что вернулось 139
в Провиденс, доселе мирно дремавший под своими древними остроконечными кровлями и куполами?
Повергнутый в полное недоумение, мистер Вард отправился с доктором Виллеттом к Чарльзу в лечебницу, где они со всей возможной деликатностью стали расспрашивать его о докторе Аллене, о путешествии в Прагу и о том, что было ему известно о Саймоне или Джедедии Орне из Салема. На все это молодой человек отвечал с вежливым безразличием, произнося слова своим лающим хриплым шепотом, что привлек к своим исследованиям доктора Аллена для того, чтобы иметь как можно более тесную духовную связь с душами определенных людей, вызывая их из прошлого, и что пражский корреспондент доктора Аллена, должно быть, обладает аналогичным даром. Покидая Чарльза, раздосадованные Виллетт и Вард осознали, что на самом деле именно их подвергли тщательному допросу; изолированный от мира юноша очень ловко выкачал из них все сведения, содержавшиеся в письме из Праги.
Пек, Войт и Лайман не были склонны придавать большое значение этому странному посланию коллеги молодого Варда; они знали, что похожие люди, особенно если они охвачены одной и той же манией, стремятся к контактам друг с другом. Доктора считали, что Чарльз или Аллен просто-напросто разыскали какого-нибудь эмигранта, который, вероятно, когда-то видел почерк Орна й старался теперь как можно тщательнее скопировать его, пытаясь представить себя воплощением давно умершего человека. Возможно, таким же был и сам Аллен, заставивший молодого Варда признать себя АВАТА- РОЙ<62\ — вновь рожденным Джозефом Карвоном, что скончался полтора века назад. Подобные случаи мании были известны и ранее, и на этом основании упрямые врачи отмахнулись от гипотез доктора Виллетта, проявлявшего все большее беспокойство по поводу нынешнего почерка Чарльза Варда, о котором он мог судить по нескольким образцам, добытым с большим трудом, с помощью различных уловок. Виллетт был убежден, что наконец понял, где видел этот почек, — больше всего он напоминал руку старого Джозефа Карвена. Однако приезжие знаменитости считали изменившийся почерк новой фазой подражания, каковую и следовало ожи140
дать при маниакальном состоянии подобного вида, и отказывались придавать этому факту какое-либо иное значение. Убедившись в отсутствии воображения у своих коллег, Виллетт посоветовал мистеру Варду держать при себе письмо, которое пришло второго апреля из города Рагуза в Трансильвании на имя доктора Аллена. Адрес был написан почерком, столь схожим с шифрованным манускриптом Хатчинсона, что и мистер Вард, и доктор долго не решались вскрыть конверт. В письме говорилось:
«Замок Ференци 7 марта 1928 года.
Дражайший друг К.
В Замке побывал отряд Милиции в двадцать человек числом. Стремились выведать, есть ли правда в том, что болтают местные поселяне. Следует лучше хранить Тайну, дабы не допустить распространения Слухов. Эти проклятые Румыны сильно докучают мне, ибо ведут себя как важные чиновники и чванятся; мадьяр же всегда можно было расположить к себе добрым вином и Угощением. В прошлом месяце М. достал мне Саркофаг Пяти Сфинксов из Акрополя, где обещал пребывать Тот, Кого я вызвал, и я имел три Беседы с Тем, Кто там таился. Он отправился в Прагу прямо к С. О., а потом — к вам. Он упрямится, но Вы знаете, как управляться с Подобными. Поистине, Вы проявили Мудрость, держа таковых в меньшем количестве, нежели ранее, ведь теперь Вам не нужно иметь многочисленных Стражей, постоянно держа их наготове, а в случае Неприятностей найдено будет немного, в чем вы могли убедиться ранее. Вы можете переехать в иное место и работать там, не подвергаясь, как тогда, смертельной Опасности, хотя я питаю надежду, что ныне Никто нс заставит Вас предпринять такой шаг, чреватый многими трудами. Я весьма доволен, что Вы более не имеете никаких дел с Теми, что обитают Вне Нашего Мира, ибо в этом всегда таилась смертельная опасность. Вы сами знаете, что произошло, когда Вы попросили Защиты у одного из Них, не расположенного снисходить к этой просьбе. Вы превосходите меня в искусстве составлять формулы таким образом, что произносить их успешно сможет другой; однако Борсллий утверждает, что главное — найти верные Слова. Часто ли употребляет их
141
Мальчишка? Искренне сожалею, что он начинает проявлять Непослушание и Строптивость. Впрочем, я опасался этого, когда он гостил у меня здесь целых пятнадцать месяцев. Но известно мне, что Вы отменно с ним управляетесь. Вы не можете повергнуть его с помощью формул, ибо они оказывают действие лишь на тех, кто вызван к жизни из Золы другими формулами, от тех отличными, но все же в Вашем распоряжении сильные Руки, Нож и Пистолет; не составляет особого труда вырыть Могилу, либо облить тело кислотой, дабы его уничтожить. О. сообщает, что Вы обещали ему Б. Ф. Я должен получить его после него. Б. скоро прибудет к Вам и, надеюсь, поведает о том Неведомом Существе из-под Мемфиса. Будьте осторожны с Тем, что вызываете к жизни, и берегитесь Мальчишки. Время приспело; через год к Вам могут явиться Легионы из Бездны, и тогда не будет пределов нашему Могуществу. Верьте моим словам, ибо Вы знаете О., да и я прожил на сто пятьдесят лет дольше Вашего и имел больше времени на изучение сих Материй.
Нефреу-Ка нан Хадот Эдв. X. Дж. Карвену, эсквайру.
Провиденс»
Виллетт и мистер Вард не показывали это письмо психиатрам, но нс преминули предпринять определенные шаги. Все ученые рассуждения, все доводы современной науки были бессильны опровергнуть тот факт, что доктор Аллен, щеголявший явно фальшивой бородой и никогда не снимавший черных очков, которого Вард в своем паническом письме представил как некую чудовищную угрозу, поддерживал постоянную связь с двумя загадочными зловещими личностями, советуясь с таковыми по поводу весьма подозрительных предметов. Этих людей Вард посетил во время своих странствий; эти люди безоговорочно утверждали, что являются друзьями Карвена, знавшими его еще в Салеме, или же их АВАТАРАМИ-ВОПЛОЩЕНИЯМИ. Без сомнения, Аллен рассматривает себя как воплощение самого Джозефа Карвена и намеревается осуществить (во всяком случае, к этому его постоянно побуждают друзья) некий зловещий план относительно «мальчишки», 142
которым почти наверняка был Чарльз Вард. Более того, против человечества составлен некий чудовищный заговор, главой и сердцем которого является доктор Аллен. Слава Богу, Чарльз в лечебнице, где ему ничто нс угрожает. Мистер Вард, не теряя времени, нанял детективов, дав им задание разузнать как можно больше о загадочном бородатом «докторе», — выяснить, когда именно он явился в Потуксст, что думают о нем жители городка и, если возможно, установить его нынешнее местопребывание. Передав детективам один из ключей от дома в Потукссте, взятый у Чарльза, мистер Вард попросил тщательно осмотреть комнату, которую ранее занимал Аллен, и попытаться добыть какие-нибудь улики, внимательно проверив вещи, оставленные «доктором». Вард разговаривал с детективами в старой библиотеке Чарльза; когда наконец они смогли покинуть помещение, эти люди с облегчением вздохнули, ибо комната казалась зловещей и, пока они были в ней, их не оставляло ощущение какой-то угрозы. Может быть, на детективов произвело впечатление то, что они услышали о заслужившем вечное проклятие старом колдуне, чей портрет еще недавно украшал панель над камином; может быть, их смутили какие-то детали. Так или иначе, им казалось, будто они надышались ядовитых миазмов, исходивших от резного камина, стоявшего в полуторавсковом жилище, миазмов, которые временами сгущались в физически ощутимую эманацию зла.
Глава пятая
КАТАСТРОФА
1
Приближалось событие, навсегда отметившее печатью страха душу Маринуса Бикнелла Виллетта и состарившее на добрый десяток лет доктора, молодость которого и без того давно уже миновала. Виллетт долго совещался с Вардом-стар- шим; они сошлись во мнении относительно происходящих событий, хотя понимали, что психиатры, как и весь 143
цивилизованный пир, узнав об их выводах, наверняка подняли бы их на смех. Темные силы с помощью некромантии и колдовства более древнего, чем обряды Салемских ведьм, плетут адскую сеть, в которую должно угодить человечество. Хоть это и противоречит всем известным законам природы, неопровержимые факты свидетельствуют: существуют по крайней мере двое (а также третий, имя которого они не решились произнести) воплощений неких таинственных существ, о которых впервые стало известно в 1690 году. Деяния и цели этих чудовищных созданий, — а также, увы, Чарльза Варда, — ясны из их посланий друг другу и из сообщений тех, кто был знаком с ними как в далеком прошлом, так и в наши дни. Они похищали из могил недавно погребенные или истлевшие от долгого пребывания под землей трупы, в том числе тела величайших мудрецов, живших на Земле, в надежде вытянуть из них все знания и мудрость, которой обладали эти люди.
Дьявольские создания вели между собой торговлю, одна мысль о которой заставит содрогнуться любого нормального человека: со счастливой безмятежностью и холодной расчетливостью школьников, меняющихся картинками, они обменивались костями знаменитых усопших, и те знания, что они извлекали из тысячелетних останков, должны были дать им могущество, которым не обладал доселе ни один смертный на Земле. Они изобрели противные природе и человеческому естеству способы воскрешать тело и мозг давно умершего и истлевшего человека, останки которого им доставляли, и извлекать из него любые сведения. Они следовали указаниям средневекового философа Бореллия, учившего приготовлять из истлевшего праха «основные соли», из которых можно воссоздать живое подобие давно умершего человека. Им была из-? вестна формула, с помощью которой они оживляли эти фантомыили «тени», и еще одна формула, которая их уничтожала. Они достигли в своих мерзких деяниях совершенства и могли научить любого страшным формулам. Однако, вызывая тени, они могли ошибиться и оживить не того, кто им был нужен, ибо с течением времени надгробья могли быть переставлены. '
Сопоставив все, что им стало известно, Виллетт и Вард 144
преисполнились ужаса. Они поняли, что колдуны могут вызвать страшные тени не только из человеческих могил, но и из неведомых им сфер, и эти существа могут представлять грозную опасность. Джозеф Карвен, без сомнения, совершал немало того, что даже у них считалось запретным, может быть, на это отважился и Чарльз? Какие силы «из чужих сфер» дошли до нас со времен Джозефа Карвена и заставили разум Чарльза обратиться к прошлому? Эти силы направляли его, и он не был в состоянии им противиться: Чарльз вел долгие беседы с одним из колдунов в Праге и гостил у другого, затаившегося в горах Трансильвании. В конце концов он нашел подлинную могилу Джозефа Карвена. Такой вывод можно было сделать из статей, опубликованных в газетах, об этом же говорит странный шум, услышанный ночью миссис Вард в покоях Чарльза. Чарльз вызвал нечто ужасное, и оно явилось к нему по его зову. Громовой голос, который домочадцы Чарльза услышали в Страстную пятницу, странные голоса в его лаборатории на чердаке... На что были похожи эти глухие звуки, отдававшиеся вокруг многократным эхом? Не был ли обладатель этого голоса предтечей таинственного доктора Аллена, внушающего ужас всем, кто слышал его низкий бас, словно исходящий из бездны? Недаром у мистера Варда сильно забилось сердце, когда он говорил по телефону с этим человеком — если он действительно был человеком.
Какое дьявольское существо, какая тень, вырвавшаяся из ада, явилась к Чарльзу Варду в ответ на его заклинания, произнесенные за крепко запертой дверью лаборатории? А что означают слова: «Три месяца нужна кровь»? О, господи! Разве все это не предшествовало появлению неизвестного вампира? Осквернение могилы, где покоился Эзра Виден, страшные вопли в Потуксете — кто задумал эту месть, кто нашел заброшенное гнездо богохульных деяний? Уединенно стоящий коттедж, бородатый незнакомец, разговоры негодующих соседей и страх... Ни мистер Вард, ни доктор Виллетт не пытались установить, когда и почему Чарльз окончательно обезумел, но были уверены, что разум и воля Джозефа Карвена вернулись на землю и продолжают лелеять нечистые замыслы. Неужели одержимость дьяволом — не выдумка? Во всем этом был замешан таинственный доктор Аллен, и детек145
тивы получии задание узнать все об этом человеке или фантоме, чье существование угрожает жизни молодого Варда. Без сомнения, под уединенным коттеджем раскинулась целая сеть подземелий, и нужно было, приложив максимум усилий, как можно скорее их отыскать. Психиатры скептически относятся ко всему сверхъестественному, поэтому Виллетт и Вард во время своей последней встречи решили сами тайно отправиться на поиски подземелья и все внимательно осмотреть, не упустив ни одной мелочи. Они договорились встретиться на следующее утро у дома в Потуксете, взяв с собой сумки и лопаты, чтобы раскопать вход в подземелье, если они его обнаружат.
Шестого апреля стояла ясная погода, и друзья были на месте ровно в десять часов. Мистер Вард, у которого был ключ от дома, отпер входную дверь, и они прошли по комнатам, внимательно осматривая их. В комнате, которую прежде занимал доктор Аллен, царил беспорядок, здесь побывали детективы. Мистер Вард выразил надежду, что они нашли что-нибудь важное. Особый интерес представлял погреб, поэтому друзья, не мешкая, спустились туда и обошли его кругом. В тот день, когда Чарльза увезли в лечебницу, они уже обыскали подвал, но безуспешно. Каждый дюйм утоптанного земляного пола и каменных стен казался настолько прочным и нетронутым, что трудно было даже предположить, что где-то здесь зияет отверстие, ведущее в мрачное подземелье. «Погреб вырыт человеком, не имевшим ни малейшего представления о скрывающихся под ним катакомбах, — подумал Виллетт. — очевидно, начало подземного хода находится где-нибудь в другом месте, там, где Чарльз Вард и его сообщники совсем недавно копали землю в поисках старого подземелья, о котором могли узнать,из различных источников».
Где бы он начал раскопки на месте Чарльза? — спрашивал себя доктор, но ему ничего не приходило в голову. Тогда он, решив прибегнуть к методу исключения, снова обошел подвал, внимательно рассматривая и выстукивая каждый дюйм стен и пола. Вскоре площадь его поисков значительно сократилась, и наконец остался только небольшой участок пола — плита перед трубами отопления, где раньше он ничего 146
не заметил. Нагнувшись, доктор Виллетт нажал на плиту изо всех сил, пытаясь повернуть ее, и внезапно она поддалась и скользнула в сторону, открыв аккуратно залитое цементом углубление с железным люком посредине. Мистер Вард с юношеской живостью тотчас же спрыгнул туда и без заметных усилий поднял крышку люка. Однако доктор заметил, что лицо Варда покрылось мертвенной бледностью, потом он пошатнулся и уронил на грудь голову, закрыв глаза, словно в обмороке. Из черного отверстия, зиявшего у их ног, вырвалась струя затхлого зловонного воздуха.
Доктор Виллетт быстро вытащил из ямы своего теряющего сознание спутника и брызнул ему в лицо холодной водой. Мистер Вард открыл глаза и глубоко вздохнул, бледность сошла с его щек, но было видно, что зловонные миазмы, проникшие из подземелья, не дают ему дышать свободно. Не желая рисковать, Виллетт поспешил на Броуд-Стрит за такси и отправил находящегося в полуобморочном состоянии мистера Варда к нему домой, несмотря на его слабые протесты. Затем доктор вынул из сумки электрический фонарик, закрыл рот повязкой из стерильной марли и спустился к люку, чтобы заглянуть в обнаруженное ими подземелье. Зловоние немного рассеялось, и доктор Виллетт, нагнувшись, осветил лучом фонарика внутренность этой адской дыры. Примерно на десять футов вниз простирался облицованный цементом вертикальный цилиндрический спуск, по стене которого шла железная лестница. Спуск переходил в истертые каменные ступени — вероятно когда-то они выходили прямо на поверхность земли, немного южнее того места, где теперь стоял дом.
2
Позже Виллетт признался, что, вспоминая старую легенду о Карвене, он довольно долго стоял у люка, не решаясь спуститься без спутников в зловонную бездну. Ему на ум пришли рассказы Люка Феннера о последней ночи старого колдуна. Наконец чувство долга победило страх, и доктор, собравшись с духом, нырнул в отверстие. Он взял с собой сумку, куда намеревался складывать найденные бумаги, которые 147
сочтет достаточно важными. Медленно, как и подобало человеку его возраста, спустился он по железной лестнице и ступил на скользкий камень. Луч фонарика осветил ступени, высеченные в скале полтора века тому назад; на сочащихся сыростью стенах он увидел болезненно-бледный мох, казалось, питавшийся миазмами подземелья. Все дальше вниз вела лестница, делавшая три крутых поворота. Спуск был так узок, что два человека с трудом могли бы разойтись. Виллетт насчитал около тридцати ступеней, и вдруг до его ушей долетел слабый звук; после этого ему больше не хотелось вести их счет.
В этом звуке было что-то дьявольское: низкий, тягучий вой, какой-то неестественный и призрачный, приглушенный вопль нестерпимой боли, душераздирающий предсмертный стон, безнадежная жалоба безмозглой плоти, обреченной на гибель — звуки, проникнутые злобой, вызывающие физическое чувство тошноты. Не к ним ли прислушивался молодой Вард в тот день, когда его увозили в лечебницу? Виллетт никогда в жизни не слышал ничего подобного. Вой, исходящий из неведомых глубин подземелья, не прекращался ни на минуту. Доктор, медленно спускаясь по истертым ступеням, дошел до конца лестницы и, водя вокруг себя фонариком, увидел высокие стены с циклопическими сводами и бесчисленные темные проходы. Зал, в котором он очутился, в вышину имел не менее четырнадцати футов в центре свода и шириной был от десяти до двенадцати футов. Пол покрывали большие плиты тесаного камня, стены и потолок были оштукатурены. О длине помещения трудно было судить, в темноте казалось, что оно уходит в бесконечность. Некоторые проходы имели двери в старом колониальном стиле, состоящие из шести панелей, в других дверей не было вовсе.
Стараясь преодолеть страх, внушенный зловонием и неутихающим воем, Виллетт стал один за другим осматривать проходы. За ними помещались залы с крестовыми сводами и небольшие комнаты, которые, очевидно, употреблялись для одной цели: во многих были устроены камины или печи, трубы которых представляли собой любопытные образчики старинного ремесла. Отовсюду из-под толстых слоев пыли и паутины, накопившейся здесь за полтора века, выглядывали 148
детали диковинных приспособлений и инструментов, каких Виллетту не приходилось видеть ни раньше, ни впоследствии. Многие из них были сломаны и, казалось, намеренно разбросаны, словно эти комнаты подверглись нападению или обыску. Однако многие помещения были совершенно нетронуты, и, должно быть, в них Джозеф Карвен проводил свои первые эксперименты, ибо здесь находились лишь самые примитивные инструменты.
Наконец Виллетт набрел на комнату, казалось, совсем недавно оборудованную или, по крайней мере, недавно занятую. Там были приборы для измерения объема жидкостей, книжные полки, столы, стулья и шкафы, а также стоял письменный стол, заваленный записями и бумагами, старинными и современными. Доктор нашел здесь масляные лампы и подсвечники со свечами и, нащупав в кармане коробок спичек, зажег несколько свечей.
Когда в помещении стало светлее, доктор Виллетт понял, что это и есть новый кабинет или библиотека Чарльза Варда. Доктор видел ранее многие стоящие здесь книги, мебель почти вся была перевезена из особняка Вардов на Проспект- Стрит. Всюду находились вещи, хорошо знакомые Виллетту, так что ему даже показалось, что он пришел в старую библиотеку Чарльза, и это чувство овладело им настолько, что он уже не замечал смрада и зловещего воя, хотя они ощущались здесь сильнее, чем наверху, у начала лестницы. Главной его задачей, как было предусмотрено заранее, было найти какие-нибудь важные бумаги и в первую очередь те документы, которые Чарльз обнаружил за портретом Карвена в Олни- Корт. Начав поиски, доктор понял, с какими неимоверными трудностями придется встретиться тем, кто пожелал бы до конца разобраться в этом запутанном деле, ибо сотни папок были набиты бумагами, написанными необычным почерком и со странными изображениями в тексте и на полях. Для того, чтобы все их прочесть и расшифровать, понадобятся месяцы и даже годы. Он нашел среди этих бумаг целые связки писем, отправленных из Праги в Рагузу, причем адреса на конвертах были проставлены рукой Орна или Хатчинсона. Все эти письма доктор Виллетт отобрал, чтобы унести с собой в сумке.
149
Наконец в запертом шкафчике красного дерева, который раньше украшал кабинет молодого Варда, доктор нашел кучу старых бумаг Карвена, которые он сразу узнал, хотя Чарльз позволил ему лишь мельком взглянуть на них. Все было на месте, кроме писем, адресованных Орну и Хатчинсону, и шифрованного манускрипта с ключом к шифру. Виллетт положил все эти бумаги в сумку и продолжал просматривать папки. Желая понять причину внезапного безумия Чарльза, доктор внимательнее всего изучил те материалы, которые казались ему новейшими. Он с удивлением отмстил, что среди последних записей очень мало сделанных обычным почерком Чарльза — самая поздняя более двух месяцев тому назад. Зато валялись целые груды листов, на которых были начертаны странные знаки, многочисленные заметки на темы современной истории и современной философии — и все это было написано угловатым почерком Джозефа Карвена. Казалось, в последнее время Чарльз Вард только и делал, что старался изучить руку старого колдуна и поистине достиг в этом совершенства. Отсутствовали также бумаги, заполненные другим почерком, которые можно было бы приписать Аллену. Если он действительно был здесь главным, то, очевидно, заставлял молодого Варда исполнять роль писца.
Доктор Виллетт так часто встречал в записях некую магическую формулу, или, вернее, группу формул, что запомнил ее наизусть. Формула состояла из двух параллельных столбцов; над левым был начертан архаический символ, носящий название «Голова Дракона», или «Восходящий узел», а над правым — соответственный ему «Хвост дракона», или «Нисходящий узел». Вся формула имела приблизительно такой вид:
Й’АИ’НГ’НГАХ, ЙОГ-СОТОТ Х’И — ЛТЕБ Ф’АИ’ТРОДОГ УАААХ
ОГТРОД’АИ’Ф ГЕБ’Л — И’Х ЙОГ-СОТОТ ’НГАХ’НГ’АИ’Й ЗХРО’
Доктор с удивлением заметил, что вторая половина — повторение первой, лишь переставлены строки и слоги написаны наоборот. Исключение составляли последние строки и стран150
ное имя ЙОГ-СОТОТ, которое он встречал раньше в других бумагах в различных написаниях. Виллетт мог поклясться, что уже слышал где-то эту формулу, и каждый раз, как он встречал ее, по спине пробегал холодок страха. Не в ту ли ужасную Страстную пятницу он слышал эту формулу? Она повторялась в бумагах так часто, что доктор, сам того не замечая, стал произносить ее вслух.
Наконец, просмотрев все бумаги и отобрав самые важные по его мнению, доктор решил оставить остальные до тех пор, пока сможет привести сюда скептиков, психиатров для более систематического дальнейшего осмотра.
Надо было еще найти тайную лабораторию, поэтому, оставив сумку в освещенной комнате, Виллетт снова вышел в черный зловонный коридор, в сводах которого эхом отдавался нспрекрашающийся тоскливый вой.
Открывая поочередно двери нескольких следующих комнат, доктор увидел, что некоторые помещения совершенно пусты, другие заставлены полуистлевшими деревянными ящиками и свинцовыми гробами зловещего вида. Доктора потрясла широта замыслов Джозефа Карвена и грандиозный размах его экспериментов. Виллетт думал о бесследно пропавших чернокожих рабах и местных моряках, о могилах, подвергшихся осквернению во всех частях света, и о том, что должны были увидеть те люди, которые участвовали в нападении на ферму Карвена; потом он решил, что лучше об этом нс думать. Справа доктор увидел широкую каменную лестницу и подумал, что она должна вести к одному из строений, находившихся во владениях Карвена — может быть, к знаменитой каменной башне с узкими бойницами вместо окон, — если лестница, по которой он спустился, находилась внутри старого, давно разрушенного дома.
Вдруг стены словно раздвинулись, зловоние и вой стали нестерпимыми. Перед доктором открылся огромный подземный зал. Он был так обширен, что луч фонаря не достигал его противоположного конца. Продвигаясь вперед, Виллетт время от времени встречал толстые колонны, на которых держались своды потолка.
Через некоторое время он подошел к целой группе колонн, сгруппированных наподобие монолитов Стоунхснд- 151
жа(64); в центре, на пьедестале, стоял большой резной алтарь, к которому вели три ступени. Резьба алтаря была так причудлива, что доктор подошел поближе, чтобы рассмотреть ее при свете фонаря. Но, увидев, что там изображено, он отшатнулся, охваченный дрожью, чтобы не видеть темных пятен, покрывавших верхнюю часть алтаря и тонкими полосками спускающихся по обеим его сторонам. Пробравшись между колоннами к противоположной стене, он пошел вдоль ее массивной каменной кладки, описывающей гигантский круг, кое-где словно продырявленной черными прямоугольниками дверей и массой забранных железными решетками ниш, в глубине которых виднелись ручные и ножные кандалы, вделанные в заднюю стену. Все ниши были пусты. Зловоние и вой становились все сильнее, и иногда к стонам примешивались какие-то странные звуки, словно удары по чему-то скользкому и липкому.
3
Теперь уже ничто не могло отвлечь Виллетта от жутких воплей и страшного смрада. Звуки эхом прокатывались в огромном зале, и казалось, что они исходят из какой-то бездонной пропасти, находящейся еще глубже, чем этот погруженный в темноту загадочный подземный мир. Прежде, чем ступить на одну из ведущих вниз лестниц в темном отверстии прохода, отходящего от центрального зала, доктор осветил лучом фонарика вымощенный каменными плитами пол. Плиты не прилегали вплотную друг к другу, и на неравном расстоянии лежали камни, продырявленные небольшими, беспорядочно расположенными отверстиями; в одном углу зала была небрежно брошена очень длинная деревянная лестница, источавшая особо резкое зловоние. Осторожно обойдя лестницу, Виллетт заметил, что и запах, и зловещие звуки чувствовались сильнее всего у странных плит с проделанными в них многочисленными отверстиями. Похоже, они здесь играли роль люков, ведущих еще глубже, в самое средоточие ужаса. Встав на колени у одной из плит, доктор попытался приподнять ее, и ценой огромных усилий ему удалось это сделать.
152
Когда он дотронулся до холодного камня, вой внизу стал громче, но, собрав все свое мужество, доктор приоткрыл каменную крышку подземного колодца. Из отверстия вырвалась струя невыносимого зловония, от которого Виллетт едва не потерял сознания, но он все же откинул каменную плиту и осветил зияющую черную дыру.
Он ожидал, что увидит ступени, ведущие вглубь, к источнику странных звуков, но, задыхаясь от ядовитых испарений, из-за которых началась резь в глазах, различил лишь облицованный кирпичом цилиндрический колодец диаметром примерно в полтора ярда. Ни ступенек, ни каких-либо иных приспособлений для спуска там не было. Когда луч света скользнул вниз, вой немедленно сменился ужасающими воплями, скрежещущими звуками; наконец раздался глухой гулкий стук, словно неведомое существо, таящееся в колодце, царапая когтями по скользким стенам, пыталось выбраться из своей темницы и сорвалось на дно. Доктора охватил ужас. Он боялся даже представить себе, как может выглядеть чудовище, скрывающееся внизу. Все же, собравшись с духом, он, лежа на полу и держа фонарик на расстоянии вытянутой руки, свесил голову за край люка, вглядываясь в темноту. Вначале были видны лишь скользкие, обросшие мхом кирпичные стены, бесконечно уходящие вниз, туда, где клубились тошнотворные испарения и раздавался злобный рев, потом он различил лихорадочное движение в самой глубине узкого колодца, дно которого было на двадцать-двадцать пять футов ниже уровня каменного пола: что-то темное неуклюже прыгает, пытаясь выбраться наружу. Рука, держащая фонарик, дрогнула, но доктор заставил себя снова посмотреть вниз; он должен был убедиться, что в глубине зловещего подземелья действительно замуровано живое существо. Чарльз оставил его здесь умирать от голода — водь прошло уже несколько месяцев с тех пор, как его увезли в лечебницу, и из множества подобных тварей, заключенных в такие же каменные гробы с просверленной крышкой, которых так много в этом огромном сводчатом подземелье, наверняка выжило лишь несколько. Каким бы ни было заживо погребенное существо, оно не могло даже улечься в своей тесной узкой норе; все эти страшные недели оно стонало, корчилось и выло, подпрыгивая
153
на слабых ногах, тщетно ожидая избавления, ибо хозяин оставил его голодным и беспомощным.
Но, хотя Маринус Бикнелл Виллетт считал себя смелым человеком и не привык отворачиваться от опасности, он до сих пор жалеет, что решился бросить в глубину колодца еще один взгляд; то, что он там увидел, оставило в душе неизгладимый след. Трудно сказать, почему вид этого существа, каким бы уродливым оно ни было, мог так потрясти его. Возможно, определенные формы способны внушать необъяснимый ужас, пробуждая древние понятия, таящиеся в подсознании; словно исчезает на миг спасительное покрывало, и человек остается один на один с непознаваемыми космическими силами, с неведомым, что кроется за иллюзиями здравого смысла. Создание как раз такой формы увидел Виллетт в глубине колодца, и на несколько минут был охвачен безумием, словно сам превратился в пациента лечебницы доктора Вейта. Фонарик выпал из его онемевших пальцев; доктор даже не обратил внимания на хруст, раздавшийся внизу, когда этот фонарик достиг страшного пленника. Виллетт кричал, не в силах остановиться. Ни один из его друзей не поверил бы, что этот панический визг доносится из уст доктора. Ноги не держали его, он пытался ползти, катался по отвратительно влажному полу, стремясь оказаться как можно дальше от адского колодца, обитатель которого отвечал заунывным воем на его панические вопли. Он ободрал руки о грубые неотесанные камни, несколько раз ударился головой о колонну. Понемногу доктор пришел в себя. Вокруг расстилался зловонный мрак. Виллетт закрыл ладонями уши, чтобы не слышать глухих злобных стонов, которыми сменились вопли омерзительных существ. Он был весь покрыт потом. Везде царила непроглядная темнота, темнота и неизбывный страх. Внизу, под пйм, копошились десятки несчастных созданий, все еще живых; с одного из колодцев он сам, собственными руками снял крышку... Виллетт сознавал, что существо, которое он увидел, никогда нс сможет взобраться вверх по скользким стенам, и все же дрожал, не в силах избавиться от навязчивой мысли, что'оно найдет какую-нибудь опору и выкарабкается из своей темницы.
Впоследствии доктор не мог описать это существо, он говорил лишь, что оно напомнило ему одну из фигур, вырезан- 154
ных на чудовищном алтаре. Природа никогда нс создавала чего-либо подобного: создание выглядело как бы незавершенным, словно некий безумец слепил его из частей, не подходящих друг к другу. Очевидно, они были воссозданы из того, что Вард называл «несовершенными солями», и приносились в жертву во время свершения различных ритуалов. Поэтому их изображения вырезаны на алтаре. Там были еще худшие твари, чем та, которая испугала доктора Виллетта — а ведь он заглянул только в один колодец! Блуждая под темными сводами старого подземелья, Виллетт вдруг припомнил фразу из письма Саймона Орна (он же Джсдедия Орн), адресованного Карвену:
«Не было ничего, кроме ужаснейших Монструозностсй, среди того, что X. воссоздал из Вещи, от коей имел в своем распоряжении лишь часть».
Потом он подумал о найденном в поле близ Потуксета обугленном трупе получеловска-полузверя. По словам старого Слокума, это произошло сразу же после нападения на ферму Карвена.
Слова Варда звучали в голове Виллетта, метавшегося в полной темноте по зловонному подземелью. Он старался взять себя в руки, громко повторял все, что приходило ему на ум: знакомые с детства молитйы, модернистские пассажи из «Бесплодной земли» Эллиота(65) и наконец, сам не зная почему, стал произносить запавшую в память двойную формулу, которую нашел в подземной лаборатории Чарльза: «Й’АИ’НГ’НГАХ, ЙОГ-СОТОТ» и далее, вплоть до последнего слова «ЗХРО». Звук собственного голоса немного успокоил его, и через некоторое время он поднялся на ноги. Как он жалел сейчас о потерянном фонарике! Он искал хотя бы проблеск света в густом, как чернила, мраке. Сырой, холодный, как лсд, воздух словно прилипал к телу.
Доктор оглядывался по сторонам, напрягая глаза. Может быть, на одной из стен покажется отражение света ламп, которые он зажег в лаборатории Чарльза? Через некоторое время* ему показалось, что он увидел слабый блик где-то очень далеко, и он пополз туда на четвереньках, ощупывая перед собой пол, чтобы не упасть в открытый колодец и нс удариться о какую-нибудь из бесчисленных колонн.
156
Его дрожащие пальцы нащупали ступень, ведущую к алтарю, и он с отвращением отдернул руку. Немного позже он наткнулся на просверленную плиту, затем — на край отверстия, и стал двигаться еще осторожнее, почти не отрывая ладони от пола. Наконец колодец остался позади. Существо, заключенное в нем, уже не выло и не шевелилось. Очевидно, проглоченный электрический фонарик не пошел ему впрок. Виллетту попадались все новые просверленные плиты, закрывавшие отверстия колодцев, и каждый раз, как руки доктора касались такой плиты, он вздрагивал, и вой внизу становился громче, хотя он старался двигаться бесшумно. Вдруг доктор заметил, что светлое пятно, к которому он уже подполз довольно близко, тускнеет, и понял, что лампы одна за другой тухнут. Он может остаться в полной темноте и заблудиться в этом кошмарном царстве подземных лабиринтов! Доктор вскочил на ноги и бросился бежать — ведь открытый колодец остался позади и он больше не боялся упасть в него. Если свет погаснет и он заблудится, ему остается надеяться только на Варда. Добежав до ближайшего коридора, доктор увидел, что свет выходит из открытой двери справа. Собрав все силы, доктор бросился туда и очутился в лаборатории Чарльза. Задыхаясь от изнеможения, он увидел, как медленно гаснет огонь последней лампы, спасшей ему жизнь.
4
В следующую секунду доктор с лихорадочной поспешностью схватил стоявшую в углу жестяную банку с маслом и наполнил резервуар другой лампы, потом зажег ее. Теперь комната снова была ярко освещена, и доктор стал искать электрический фонарик, чтобы продолжать осмотр подземелья. Хотя доктор чувствовал сильную усталость и был потрясен увиденным, он не отказался от намерения выяснить подлинную причину внезапного безумия Чарльза.
Не найдя фонаря, он взял самую маленькую масляную лампу, положил в карман несколько коробок спичек и пачку свечей и сунул за пояс банку с маслом вместимостью около галлона. Если тайная лаборатория Чарльза находится где-то
157
в глубине подземелья, позади центрального зала, с его богохульным алтарем, окруженным бесчисленными колодцами под каменными крышками, ему понадобится снова заправить лампу.
Виллетту понадобилось собрать все свое мужество, чтобы вновь пройти тем же путем. На этот раз он пошел вдоль изрытой нишами стены. К счастью, алтарь и открытый колодец были далеко от него, в противоположной стороне. Доктор решил начать поиски лаборатории с осмотра множества узких проходов, открывающихся в стене.
И вот он снова среди воя и смрада, пробирается между тяжелых колонн под нависшими сводами подземного зала. Он немного прикрутил фитиль лампы, чтобы при тусклом свете нельзя было даже издали различить очертания алтаря и зияющее отверстие открытого колодца. В некоторых проходах были двери, которые большей частью вели в небольшие комнаты, одни совершенно пустые, в других, где когда-то были кладовые, Виллетт нашел целую коллекцию любопытных предметов. Первая кладовая была доверху забита полуистлевшими запыленными грудами различной одежды. Большей частью это была верхняя мужская одежда, какую носили полтора-два столетия тому назад. В следующей комнате хранилось множество комплектов современной мужской одежды, которой хватило бы на добрую сотню человек. В некоторых помещениях стояли большие медные чаны, в которых обычно держат едкую кислоту. Об их предназначении можно было догадаться по остаткам человеческих костей, которые были в некоторых из этих чанов. Это зрелище больше всего потрясло доктора. Они внушали ему даже большее омерзение, чем свинцовые гробы странной формы, еще хранившие часть своего отвратительного содержимого. Вокруг них витал тошнотворный сладковатый запах разложения, ощутимый даже в смраде, пропитавшем все подземелье. Пройдя большую часть полукруга, образованного стеной, доктор Виллетт обнаружил еще один такой же проход, куда выходило множество дверей.
Первые три комнаты были небольшими и не содержали ничего интересного. Четвертая комната была гораздо большего размера. Здесь было несколько столов, баки, газовые горелки, различные инструменты, на столах в беспорядке 158
разбросаны книги, вдоль стен — бесконечные ряды полок, уставленных банками и бутылями. Казалось, хозяин этой комнаты только что вышел отсюда. Вот она — тайная лаборатория Чарльза Варда! И, без сомнения, эта комната некогда была лабораторией Джозефа Карвена.
Доктор Виллетт зажег несколько масляных ламп, резервуары которых были наполнены еще Чарльзом, и стал с интересом осматривать комнату. На полках стояло множество различных химических реактивов. По их названиям доктор решил, что интересы молодого Варда лежали главным образом в области органической химии. В лаборатории стоял также стол для анатомического вскрытия, но в общем по характеру научного оборудования нельзя было сказать в точности, чем именно занимался Вард. Осмотрев комнату, доктор почувствовал даже некоторое разочарование: ничего, что могло бы объяснить, почему Чарльз потерял рассудок. Среди лежавших на столе книг доктор увидел старинное издание сочинения Бо- реллия и очень удивился, когда увидел, что Вард подчеркнул тот же пассаж, который полтора века назад так напугал доброго мистера Мерритта. Тот экземпляр, должно быть, пропал вместе с другими книгами по оккультным наукам во время нападения на ферму. Из лаборатории вели три двери, и доктор поочередно открыл каждую. Две вели в небольшие склады; Виллетт внимательно осмотрел их содержимое. Его особое внимание привлекло несколько рядов поставленных друг на друга полусгнивших и почти целых гробов, и доктор содрогнулся при виде прибитых к ним табличек, несколько надписей на которых он сумел разобрать. В этих помещениях были также целые кипы самой разнообразной одежды, несколько совершенно новых, крепко забитых гвоздями ящиков, которые он нс открыл из-за недостатка времени. По мнению доктора, самым интересным из всего, что он там нашел, были странные предметы, которые, очевидно, представляли собой остатки лабораторного оборудования старого Карвена. Они, правда, пострадали не только от времени, но и от рук участников набега, но было видно, что это оборудование для химических опытов, применявшееся в XVIII веке, в георгианский период.
Третья дверь вела в просторное помещение, стены которого были целиком заставлены шкафами, а в центре стоял 159
стол с двумя большими масляными лампами. Виллетт зажег их, и в ярком свете стал внимательно оглядывать окружавшие его бесконечные шеренги полок. Верхние были пусты, остальные сплошь забиты странными свинцовыми сосудами двух типов: одни высокие и без ручек, словно греческие «лекитос» — кувшины для масла, другие с одной ручкой, широкие и низкие. Все были закупорены металлическими пробками и испещрены загадочными символическими барельефами. Доктору бросилось в глаза, что сосуды расставлены в строгом порядке: все высокие сосуды разместились на полках с одной стороны комнат, где была прибита деревянная доска с надписью «Custodes», низкие — с другой стороны, отмеченные надписью «Materia». На каждом сосуде, кроме нескольких опрокинутых, очевидно, пустых, в беспорядке разбросанных на одной из верхних полок, была бирка с номером, вероятно, обозначающим соответствующий номер каталога. Виллетт решил непременно отыскать этот каталог. Но сейчас его больше интересовало, чем, кроме формы, разнятся между собой сосуды. Он наудачу открыл несколько высоких и низких кувшинов, чтобы получить представление о их содержимом. Но в каждом из них было одно и то же: немного тонкого, словно пыль, порошка разных цветов — серого, светло-зеленого, тускло-коричневого или белого. Содержимое разных сосудов различалось лишь по цвету, причем невозможно было заметить какой-либо закономерности. Голубовато-серый порошок мог стоять рядом со светло-розовым, некоторые сосуды, — безразлично, высокие или низкие, — содержали совершенно одинаковый порошок. Самым примечательным было то, что порошок ни к чему ни прилипал. Виллетт опрокинул один из сосудов себе на ладонь, чтобы поближе рассмотреть его содержимое, но когда высыпал его обратно, не увидел на руке никаких следов порошка.
Доктор никак не мог понять вначале, что означают слова «Кустодес» и «Материа», и почему сосуды разного вида так тщательно отделены друг от друга и помещены отдельно от стеклянных банок* хранящихся в соседней комнате. И вдруг в памяти доктора словно вспыхнуло воспоминание. «Custodes», «Materia» — латинские слова, означающие «Стражи» и «Материал». Конечно, он много раз встречал слово
160
«стражи» в недавно полученном на имя доктора Аллена письме от человека, утверждающего, что он — проживший мафусаилов век(66) Эдвард Хатчинсон. Одна фраза из этого письма запдмнилась доктору почти буквально: «Нет необходимости держать Стражей наготове, и будет меньше найдено в случае Неприятностей, как вам слишком хорошо известно». Что бы это могло значить? Погоди-ка, — сказал он себе» — не упоминались ли эти «стражи» еще где-нибудь? Доктор никак не мог припомнить, где и в какой связи встречал он это слова. И вдруг его осенило. В то время, когда Чарльз еще не был таким скрытным, он много рассказывал о дневнике Элеазара Смита. В том месте дневника, где говорилось о том, как Виден и Смит наблюдали за фермой Карвена, встречалось упоминание о разговоре, подслушанном ими перед тем, как старый колдун стал полным затворником, укрывшимся от людей в подземном лабиринте. Смит писал, что они слышали о каких-то пленниках, которых Карвен держал в подземелье, и о стражах этих пленников. Эти «стражи», по словам Хатчинсона или его аватара, не были у Аллена «наготове», то есть, воссозданными в своем первоначальном виде. Значит, они хранятся в виде порошка, золы, или «солей», в которые эта банда колдунов превращала бесчисленные человеческие трупы или то, что от них осталось.
Так вот что хранилось в этих «лекитос»: чудовищный результат богохульных ритуалов и преступных деяний, прах, который должен был помимо своей воли покориться могущественным заклинаниям и, получив новую противоестественную жизнь, защищать своего мучителя и приводить к повиновению непокорных! Виллетт содрогнулся, подумав о том, какой порошок пересыпал из ладони в ладонь. На минуту им овладела слабость и он готов был бежать, сломя голову, из этого подземного хранилища ужасных полок, на которых стоят молчаливые, но, может быть, наблюдающие за ним часовые.
Потом доктор подумал о «материале», содержащемся в мириадах низких широких сосудов. Тоже прах, «соли», но чей прах? О господи! Трудно себе представить, что в этой пещере собраны останки великих мыслителей, ученых и философов Земли от глубокой древности почти до наших дней, похищен-
6 Говард Ф. Лавкрафт, т. 2
161
ные этими чудовищами из могил и склепов, где опи должны покоиться в мире. Неужто должны они повиноваться воле безумца, задумавшего извлечь все их знания и мудрость для исполнения своего ужасного замысла, от которого будет зависеть, как писал несчастный Чарльз, «судьба всей человеческой цивилизации, всех законов природы, может быть, даже Солнечной системы и всего мироздания»? А Маринус Бикнелл Виллетт играл их прахом!
Немного успокоившись, доктор снова начал внимательно разглядывать комнату. Заметив небольшую дверь в противоположной стене, он подошел к ней и стал изучать знак, небрежно начертанный над ней. Этот простой символ наполнил его душу смутным страхом, ибо его друг, хрупкий, вечно погруженный в свои мечты Гсндолф Картер, однажды нарисовал такой же знак на бумаге и объяснил, чего следует ожидать, увидев его в темных безднах сновидений. Этот знак люди видят иногда во сне, начертанным над входом в мрачную черную башню, едва различимую в призрачных сумерках. Виллетт помнил, как неприятно поразило его то, что говорил юноша о силе, которой обладает знак.
Но через мгновение доктор забыл о нем, почувствовав резкий запах каких-то ядовитых химикалий, ясно различимый даже в напоенном зловонием воздухе. Без сомнения, запах исходил из комнатьц находящейся за дверью. Виллетт сразу узнал этот запах — им была пропитана одежда Чарльза Варда в тот день, когда его увезли в лечебницу. Значит, юноша находился именно здесь, когда незваные посетители прервали его опыты. Он оказался благоразумнее старого Джозефа Карвена и не оказал сопротивления. Полный решимости разгадать все тайны зловещего подземелья, доктор взял лампу и переступил порог комнаты, усилием воли преодолев страх перед неведомым. Он не успокоится до тех пор, пока не выяснит истинную причину безумия Чарльза Варда.
Комната была невелика. В ней находился стол, единственный стул и несколько странных приспособлений с зажимами и винтами, напомнивших Виллетту средневековые орудия пытки. На стене рядом с дверью на крюках висели плети и бичи устрашающего вида, над ними были прибиты полки на которых теснились ряды оловянных сосудов на ножках. Стол 162
i гоял напротив двери. На нем лежали толстая записная книжка и карандаш. Рядом с большой лампой были закупоренные высокие сосуды, снятые с лабораторных полок. На столе царил беспорядок, предметы были разбросаны, словно в спешке. Виллетт зажег лампу и стал перелистывать записную книжку, но нашел лишь отрывочные заметки, записанные угловатым почерком Карвена, которые не проливали света на тайну Чарльза Варда.
«Б. не умер. Прошел сквозь стены и скрылся под землей.
Видел старого В., Он произнес имя «Саваоф» и узнал истинный Путь.
Трижды вызвал того, чье имя Йог-Сотот, затем на следующий день отослал Его.
Ф. пытался нас уничтожить, пытаясь вызвать Тех, что обитают в иных сферах.»
Когда большая лампа, стоящая на столе, ярко разгорелась, доктор увидел, что к стене, рядом с орудиями для пыток, прибито множество деревянных колышков, на которых висят когда-то белые, а сейчас сильно пожелтевшие бесформенные одеяния. Все стены в комнате были покрыты изображениями мистических символов и формулами, грубо высеченными на гладком камне. Серые плиты пола тоже были исчерчены, и Виллетт проследил линии, образующие большую пентаграмму в центре комнаты. Между пентаграммой и углами комнаты были нарисованы мелом круги диаметром примерно в три фута. В одном из кругов лежало пожелтевшее одеяние и стоял неглубокий свинцовый сосуд той же формы, что и бокалы на полках, и низкий пузатый кувшин из соседней комнаты, на котором висела бирка с номером 118. Он был откупорен и, как убедился доктор, осмотрев его, совершенно пуст. Его содержимое, вероятно, было пересыпано в бокал. Это был сухой, сероватый, слегка светящийся порошок, такой легкий, что оставался в сосуде лишь потому, что воздух в комнате был совершенно неподвижен. Доктор содрогнулся, подумав о том, что происходило в этой комнате. Разрозненные факты стали связываться в единое целое. Бичи, плети и орудия пыток, прах или «соли» из кувшинов с «материалом», два сосуда, содержавшие прах «стражей», формулы на стенах, заметки в записной книжке, странные одеяния... Доктор с 163
ужасом вспомнил загадочные письма и легенды, мучительные подозрения, терзающие друзей и родных Варда.
Сделав над собой усилие, Виллетт отогнал эти мысли и стал рассматривать высеченные на стенах формулы. Их покрывали зеленоватые пятна плесени, некоторые знаки почти стерлись — вероятно надписи были сделаны еще во времена Карвена. Доктор был немного знаком с историей магии, и ему показалось, что он где-то видел эту формулы или заклинания, может быть, в материалах, касающихся Карвена. Одно из заклинаний слышала миссис Вард в ночь на Страстную Пятницу. Чарльз почти час твердил эту формулу, так что она запомнила се наизусть и пересказала доктору. Когда Виллетт обратился к известному знатоку магии за разъяснением, тот сказал, что это одно из самых «сильных» заклинаний, с помощью которых вызывают духов из внешних сфер. Формула эта значилась и в запрещенном церковью сочинении по черной магии, носящем название «Элифас Леви», которое Чарльз в свое время дал прочесть доктору Виллетту. Правда, миссис Вард произносила некоторые слова немного нс так, но это без сомнения была та же формула, где повторялись имена Саваоф, Мстратон, Альмонсин и Зариатнатмик. Слова этой формулы, сопровождающиеся древними символами «Драконовой головы» и «Драконова хвоста», повторялись на стенах в разном написании. Казалось, экспериментатор добивался все более совершенной и действенной формы заклинания. Доктор сравнил одну из начертанных на стене версий с той, что запомнил, читая записи Варда. Слова формулы вертелись у него на языке, и он, сам того не замечая, стал громко повторять ее, глядя на буквы, высеченные на стене. Странно и угрожающе звучал его голос, постепенно слова слились в монотонный гудящий напев, от которого веяло чем-то древним и таинственным, и ему вторил леденящий душу вой, доносившийся издали из гулких колодцев, то взмывая, то утихая, в каком-то странном ритме:
Й’АИ’НГ’НГАХ * ЙОГ-СОТОТ Х’И —ЛТЕБ Ф’АИ’ТРОДОГ УАААХ!
164
Откуда взялся пронзительный холодный ветер, что закружился по комнате в ответ на этот напев? Огонь в лампах заметался под его порывами, стало так темно, что надпись на стене едва можно было различить. Заклубился дым; вокруг разнесся едкий запах, заглушивший даже смрад, доносящийся из колодцев, — этот запах чувствовался и раньше, но сейчас стал нестерпимо сильным. Доктор повернулся, чтобы посмотреть, что происходит за спиной. Из стоящего на полу бокала, на дне которого был рассыпан светящийся порошок, поднимаются густые клубы непрозрачного черно-зеленого дыма. Боже мой! Этот порошок... он стоял на полке с надписью «Матерна»... что здесь происходит? Формула, которую он сейчас произнес, — «Голова дракона, восходящий узел», первая из парного заклинания... Господи милостивый, неужели действительно...
Доктор покачнулся. В голове мелькали обрывки прочитанного, бессвязные картины, — все, что он видел и слышал за все это время. «Как и много лет назад, снова говорю вам: не вызывайте то, что не сможете одолеть — из мертвой золы, равно как из внешних сфер... Держите постоянно наготове Слова, потребные для того, чтобы вернуть нечто в небытие, и немедленно остановитесь, если появится хотя бы малейшее сомнение относительно того, КТО перед вами...» Силы небесные! Что-то показалось за постепенно рассеивающимся облаком дыма. Какая-то неясная фигура...
5
Виллетт не надеялся, что его рассказу поверят, поэтому поведал о своем приключении лишь узкому кругу избранных друзей. Люди, узнавшие о нем по слухам, из третьих уст, высмеивали доктора, говоря, что он впал в маразм. Ему советовали хорошенько отдохнуть и в будущем нс иметь дела с душевными болезнями. Но Вард-старший знал, что доктор не солгал и ничего не приукрасил. Разве он нс видел собственными глазами зловонное отверстие в подвале коттеджа? Вернувшись домой в то злополучное утро, Вард, разбитый и обессилевший, забылся тяжелым сном и проспал до самого вс- 165
чсра. На следующий день он, не переставая, звонил доктору Виллетту, но никто не отвечал ему. Когда стемнело, он, вне себя от беспокойства, отправился в Потуксет, где нашел своего друга, лежавшего без сознания в одной из комнат коттеджа. Виллетт дышал с трудом, но, сделав глоток бренди, которое Вард предусмотрительно захватил с собой, медленно открыл глаз. Потом внезапно соскочил с кровати и крикнул, словно в бреду: «О боже, кто вы такой? Эта борода... глаза...» Слова его прозвучали по меньшей мере странно, ибо с ними он обращался к аккуратному, чисто выбритому джентльмену, которого доктор знал уже много лет.
Узнав Варда и немного успокоившись, доктор глубоко вздохнул и огляделся. Все вокруг было как прежде. Одежда Виллетта была почти в полном порядке, лишь на коленях можно было заметить пятна и небольшие прорехи. Слабый, почти выветрившийся терпкий запах напомнил Варду кислую вонь, которой пропахла одежда его сына в тот день, когда его увезли в лечебницу. Фонарик доктора пропал, но сумка была на месте, совершенно пустая. Ничего не объясняя Варду, Виллетт нетвердыми шагами сошел в подвал и попробовал приподнять плиту, но она не поддавалась. Пройдя в угол подвала, где оставил инструменты, доктор достал ломик и с его помощью немного приподнял плиту. Под ней друзья увидели аккуратно зацементированную поверхность — никаких следов отверстия! Исчез зловонный люк, больше не было доступа к подземному миру ужасов, к тайной лаборатории, на чьих стенах были высечены формулы, к глубоким каменным колодцам, откуда раздавался вой и струилось зловоние...
Доктор Виллетт схватил за руку своего спутника. «Ведь вы сами видели... — тихо сказал он, — и чувствовали запах...» Мистер Вард, удивленный и испуганный, утвердительно кивнул. «Тогда я все расскажу вам», — добавил доктор.
Поднявшись наверх и усевшись в одной из комнат коттеджа, доктор рассказал обо всем, что увидел в подземелье. Но последнее, что он помнил, были медленно рассеивающиеся клубы зеленовато-черного дыма, сквозь которые проступал неясный силуэт. Виллетт слишком устал, чтобы строить догадки, что произошло потом. Мистер Вард, изумленно качавший головой во время рассказа, наконец сказал при166
глушенным голосом: «Может, попытаться раскопать вход в подземелье?» Доктор промолчал: что мог решить человеческий разум там, где таятся силы из запредельных сфер, преступившие великую бездну, отделяющую их от мира людей... Мистер Вард поднял голову: «Но куда делось существо, возникшее из дыма? Ведь это оно отнесло вас сюда, а потом каким-то образом заделало отверстие!» Доктор снова промолчал.
Однако неведомое существо все же оставило после себя след. Поднявшись, Виллетт сунул руку в карман за носовым платком. Кроме свечей и спичек, которые он взял в подземной лаборатории, в карман^ лежал неизвестно как очутившийся там клочок бумаги. Это был обычный лист, вероятно, вырванный из дешевой записной книжки, лежавшей на столе в комнате ужасов, теперь навеки погребенной в толще земли. Надпись на бумаге была сделана обычным карандашом, без сомнения тем, что лежал рядом с книжкой. Лист был небрежно сложен, словно обычная записка; лишь слабые следы едкого запаха, который так запомнился доктору, говорили о том, что он явился из таинственного подземного мира. Но текст был поистине необычным: составляющие его буквы больше походили на вычурные изломанные знаки. И все же доктор смог различить группы зна¬
ков, которые показались ему знакомыми:
Это набросанное торопливой рукой послание словно прибавило им решимости. Они торопливо вышли из дома и направились к машине. Вард приказал шоферу отвезти их в какой-нибудь приличный ресторан.
Наутро они отправились в библиотеку Джона Хея в верхнем городе. Там они без особого труда нашли хорошие пособия по палеографиии изучали их до позднего вечера. Наконец они нашли то, что им требовалось. Это были не какие-то мистические знаки, а обычный шрифт, употреблявшийся в раннем средневековье, старинные саксонские буквы восьмого или девятого века нашей эры, неспокойного време167
ни, когда под тонким покровом нового для северян учения — христианства — таились древние верования с их таинственными ритуалами, когда бледная луна Британских островов освещала тайные обряды в развалинах римских крепостей Керлеона и Хсксэма и башнях рушащейся стены Адриана(68). Записка была написана на варварской латыни: «Corvinus dccantus est. Cadaver aq(ua) forti dissolvendum, nee aliq(iu)d retinendum. Tace ut potes», что можно приблизительно перевести: «Карвен должен быть уничтожен. Тело следует растворить в кислоте, ничего не оставляя. Храните полное молчание».
Виллетт и мистер Вард, расшифровав послание, долго сидели в тишине. После того, что они пережили, ничто уже не могло их удивить. Они просидели в библиотеке до самого закрытия, затем отправились домой к Варду на Проспект-Стрйт и проговорили всю ночь, не придя ни к какому решению.' Доктор оставался у Варда до воскресенья, когда наконец позвонили детективы, которым было поручено разузнать как можно больше о таинственном докторе Аллене.
Мистер Вард, нервно прохаживавшийся по комнате, бросился к телефону и, услышав от детективов, что расследование почти закончено, попросил их прийти к нему на следующее утро. И Виллетт, и Вард были совершенно уверены, что «Корвинус», которого следовало уничтожить, был ни кто иной, как Аллен. Чарльз тоже боялся этого человека и написал, что тело его следует растворить в кислоте. Аллен получал письма из Европы, адресованные Карвену, и, без сомнения, считал себя его воплощением. Вряд ли это простое совпадение. И разве Аллен не намеревался убить Чарльза по наущению некоего субъекта, называвшего себя Хатчинсоном? Из писем, которыми обменивались эти люди, было ясно, что Аллен попытается убрать юношу, если тот станет слишком «строптивым». Следовало как можно скорее найти Аллена и сделать все, чтобы он не смог повредить Чарльзу.
В этот день, надеясь, что Чарльз сообщит что-нибудь новое, Вард вместе с Виллеттом отправился в лечебницу навестить сына. Виллетт спокойным тоном рассказал юноше о том, что увидел в подземелье, приведя множество деталей, говорящих о том, что он не лжет. Щеки Чарльза покрылись мертвенной бледностью. Рассказывая о каменных колодцах и 168
сидящих в них чудовищных тварях, доктор постарался, как мог, расцветить свое описание устрашающими подробностями, однако Чарльз оставался безучастным. Виллетт на минуту умолк, потом негодующе заговорил о том, что эти существа умирают от голода, обвинив Чарльза в бессердечии и жестокости. Однако в ответ он услышал лишь саркастический смех. Ибо Чарльз, поняв бесполезность уверток, казалось, воспринимал все происходящее с мрачным юмором. Он произнес своим неприятным свистящим шепотом: «Черт возьми! Эти проклятые твари жрут, но вовсе не нуждаются в постоянном питании. Вы говорите, месяц без еды? Это просто смешно, сэр, — что для них месяц! Их создали специально для того, чтобы подшутить над бедным стариной Випплом, который постоянно болтал о божественной благодати и грозил небесным возмездием. Проклятие! Старикашка тогда чуть нс оглох от грохота Внешних сфер! Дьявол возьми этих чертовых тварей, они воют там внизу вот уже полтора века, с тех пор, как прикончили Карвена!»
Больше Виллетт ничего не добился от юноши. Глядя на Чарльза, доктор чувствовал сострадание и страх. Как он изменился за последние месяцы! Естественно — ведь молодому человеку пришлось столько пережить! Он продолжал свой рассказ, надеясь, что какая-нибудь подробность все же сорвет с Чарльза маску напускного безразличия. Когда доктор упомянул о комнате с начертанными на стенах формулами и зеленоватым порошком в сосуде, Чарльз оживился. Он насмешливо улыбнулся, услышав, что прочел Виллетт в записной книжке, лежавшей на столе, и сказал, что это старые заметки, бесполезные для людей, недостаточно знакомых с историей магии. «Но, — добавил он, — если бы вы знали слова, способные возродить к жизни то, что я высыпал в бокал, вы бы не смогли явиться сюда и говорить со мной. Это был номер 118, и, думается мне, вы были бы потрясены, если бы узнали, кто значится под этим номером в моем каталоге. До этого я никогда не вызывал его и собирался сделать это как раз в тот день, когда вы увезли меня сюда».
Потом Виллетт рассказал о том, как произнес заклинание и как со дна бокала поднялся дым — и впервые увидел страх в глазах Чарльза. «Он явился, и вы остались живы!» — произнес он, но уже нс своим обычным хриплым шепотом, а
169
звучным басом, который отдался в комнате зловещим эхом. Виллетт, решив воспользоваться внезапным волнением своего пациента, быстро процитировал отрывок из письма, который запомнил наизусть: «Не забудь, что все надгробия переставлены, и никогда нет полной уверенности...» Потом он молча вынул из кармана полученное им странное послание и поднес его к глазам больного. Результат превзошел все его ожидания: Чарльз Вард немедленно лишился чувств.
Этот разговор происходил в отсутствие психиатров, и содержание его осталось неизвестным и врачам лечебницы, и приезжим знаменитостям, чтобы они нс могли обвинить доктора Виллетта в том, что он способствует развитию мании молодого Варда. Виллетт и Вард нс стали звать никого из персонала лечебницы, они подняли упавшего на пол Чарльза и тихонько положили его на кровать. Приоткрыв глаза, больной несколько раз невнятно пробормотал, что должен тотчас же сообщить Орну и Хатчинсону какое-то слово; когда Чарльз пришел в себя, доктор сказал ему, что по крайней мере один из этих подозрительных субъектов — его злейший враг, посоветовавший доктору Аллену расправиться с ним. Чарльз ничего нс сказал на это, но лицо его выражало тупую безнадежность. Вскоре посетители удалились и на прощание снова предостерегли юношу от Аллена, Чарльз наконец ответил, что об этом человеке уже позаботились и он не сможет причинить никакого вреда, даже если очень захочет. Это было произнесено со зловещим смешком, от которого мороз пробежал у них по кожс.- Виллстт и Вард были уверены, что Чарльз не сможет предупредить Орна и Хатчинсона об опасности, которая им якобы грозит, потому что администрация лечебницы задерживала для проверки все письма, отправляемые больными, и не пропустила бы послание, отмеченное признаками явного безумия.
Однако история Орна и Хатчинсона, если корреспондентами Аллена действительно были эти изгнанные из Салема колдуны, имела любопытное продолжение. Движимый каким- то неясным предчувствием, которое усилилось в последнее время, Виллетт заключил соглашение с международным пресс-бюро, попросив посылать ему газетные вырезки, рассказывающие о различных происшествиях и преступлениях, совершенных за последний год в Праге и восточной 170
Трансильвании. Через несколько месяцев он нашел среди переведенных для него вырезок две очень интересные заметки. В одной говорилось о том, как в древнем квартале Праги неожиданно рухнул дом, и его единственный жилец, некий Иозеф Наде, глубокий старик, бесследно исчез. В другой заметке сообщалось о взрыве в горах Трансильвании, к востоку от Рагузы, в результате которого был стерт с лица земли древний замок Ференци, пользующийся дурной славой. Владелец его занимался какими-то таинственными экспериментами, вызывавшими подозрения местных жителей. И Виллетт понял, что тот, кто начертал записку угловатым саксонским почерком, был способен на большее, чем простое предупреждение.
6
На следующее утро после разговора с Чарльзом доктор Виллетт поспешил к Варду, чтобы присутствовать при его разговоре с детективами. Он был уверен, что необходимо любой ценой уничтожить или подвергнуть строгому заключению Аллена, и постарался убедить в этом мистера Варда. На этот раз они нс поднялись в библиотеку, ибо все старались не заходить лишний раз на верхний этаж из-за странного сладковатого тошнотворного запаха, который никак не выветривался оттуда — слуги приписывали это зловоние проклятию, которое навлек на дом портрет Карвена.
В девять часов утра детективы вошли в кабинет мистера Варда и доложили им о результатах расследования. К сожалению, они не смогли разыскать мулата, которого звали Брава Тони Гомес, и не выяснили, откуда приехал в Провиденс доктор Аллен. Им также не было известно, где Аллен находится в настоящее время. Однако, им все же удалось собрать множество фактов, касающихся загадочного чужестранца, и они узнали, какое впечатление производил он в Потуксстс на местных жителей. Он казался им очень странным и, по общему мнению, борода его была либо крашеной, либо фальшивой. Кстати, в комнате, которую он занимал, детективы нашли брошенные им черные очки и искусственную бороду. У него был незабываемый голос — это мог подтвердить мис171
тер Вард, однажды говоривший с ним по телефону, — гулкий и очень низкий бас, словно отдававшийся вокруг многократным эхом. Взгляд его, по свидетельству тех, кто с ним встречался, был тяжелым и злобным, и это было заметно даже сквозь темные очки. Некий торговец, получивший расписку от доктора Аллена, удивлялся его странному угловатому почерку; тем же почерком сделаны найденные в его комнате многочисленные записи.
Рассказывая о случаях вампиризма, которые наблюдались в тех местах прошлым летом, люди считали, что эти преступления совершал именно Аллен. Детективы познакомились также с показаниями полицейских, посетивших коттедж Чарльза после нападения на грузовики. Они не увидели ничего странного в Аллене, но утверждали, что он был главной фигурой, а Чарльз лишь выполнял его приказания. В доме царил полумрак, и они не смогли ясно различить его черты, но узнали бы его, если бы им довелось увидеть его еще раз. Его борода имела какой-то необычный вид, и им показалось, что на лбу над правым глазом у него небольшой шрам. Тщательный обыск в комнате Аллена был безрезультатным, — нашли уже упомянутые очки, искусственную бороду и несколько карандашных заметок, написанных корявым угловатым почерком, идентичным, как понял Виллетт с первого взгляда, тому, которым начертаны рукописи старого Карвена и заметки в записной книжке, которую доктор отыскал в исчезнувших загадочным образом страшных катакомбах.
Сопоставив все эти факты, Виллетт и Вард с ужасом посмотрели друг на друга — почти одновременно им пришла в голову одна и та же безумная мысль... Фальшивая борода и черные очки, своеобразный почерк Карвена, старый портрет с небольшим шрамом на лбу над правым глазом, юноша с точно таким же шрамом там, в лечебнице, гулкий бас... Мистер Вард вспомнил, что во время последнего визита он слышал этот голос из уст своего сына, забывшего на время, что он якобы обречен изъясняться жалобным хриплым шепотом... Кто видел Чарльза и Аллена вместе после визита полицейских в коттедж? Разве не после исчезновения Аллена Чарльз забыл о своем страхе и переселился в Потуксет? Карвсн-Ал- лен-Вард — в какой противоестественный и чудовищный 172
сплав слились две эпохи и два человека? А это проклятое сходство изображения старого колдуна с Чарльзом — как пристально портрет следил за ним глазами, нс отрывая взгляда! И почему оба — и Аллен, и Чарльз — старались копировать почерк Карвена, даже когда были одни и никто нс следил за ними? И богохульные деяния этих людей — навеки исчезнувшее под землей подземелье, посещение которого состарило доктора на несколько лет; голодные чудовища в зловонных колодиах; формула, произнесение которой привело к неожиданному результату; послание, начертанное старыми саксонскими буквами, найденное Виллеттом в кармане; бумаги и письма, и все эти разговоры о могилах, «слоях» или золе и страшных открытиях — что из этого всего следует? И тогда мистер Вард, сам нс зная, для чего, дал детективам некий предмет, попросив показать его тем торговцам, которые вблизи видели доктора Аллена. Этим предметом была фотография его несчастного сына, на которой он аккуратно нарисовал чернилами очки в толстой оправе и остроконечную бородку, по форме в точности похожую на ту, что была найдена в комнате Аллена.
Два часа провели они в напряженном ожидании в гнетущей атмосфере старого дома, где медленно сгущался мрак, где пустая панель над камином, казалось, источала злобу и зловоние, наполняя ими комнату. Наконец детективы вернулись. Да, разрисованная фотография была точным подобием доктора Аллена. Мистер Вард побледнел, Виллетт вытер носовым пла ком внезапно вспотевший лоб. Аллен-Вард-Карвен — страшно было даже прдумать об этом. Какой фантом вызвал юноша из черной бездны небытия, и что этот фантом сделал с ним? Кто такой этот Аллен, который намеревался убить Чарльза, ставшего, по его мнению, слишком строптивым, и почему Вард в постскриптуме к своему последнему письму написал, что тело Аллена должно быть растворено в кислоте? И почему в таинственном послании говорилось, что Карвен должен быть уничтожен тем же способом? Как произошла подмена и когда наступила ее последняя стадия? В тот день, когда доктор получил от молодого Варда паническое письмо, тот все утро проявлял крайнюю нервозность, а потом его поведение совершенно изменилось. Он выскользнул из дома так, 173
что его никто не заметил, и через некоторое время смело вошел в дом, пройдя мимо людей, которых наняли, чтобы его охранять. Очевидно, все произошло именно когда он вышел из дома. Но ведь он вскрикнул в ужасе, войдя в кабинет! Что он нашел там? Или, вернее, что встретило его? А человек, который не колеблясь вошел в дом, откуда якобы ушел незамеченным, — не был ли он тенью, явившейся из чуждого мира, ужасным фантомом, который набросился на дрожащее человеческое существо, не покидавшее своей комнаты? Разве лакей нс рассказывал о необычном шуме, доносившемся из кабинета Чарльза?
Виллетт позвонил лакею и очень тихо задал ему несколько вопросов. Да, конечно, там случилось что-то нехорошее. Он слышал странные звуки — крик, прерывистый вздох, хрип — будто кого-то душили, потом грохот, треск и топот. И мистер Чарльз был не похож на себя, когда вышел из дома, не сказав ни слова. Лакей вздрогнул, произнося эти слова, и нахмурился, вздохнув тяжелый сладковатый запах, доносящийся из одного из открытых окон третьего этажа. Страх надолго поселился в доме, и лишь поглощенные своим делом детективы не сразу заметили это. Но ими также овладело беспокойство, ибо вся эта история была не очень-то им по вкусу. Доктор Виллетт задумался, и мысли его были нс из приятных. Время от времени, забывшись, он что-то бормотал себе под нос, мысленно восстанавливая цепь событий.
Наконец мистер Вард сделал знак, что беседа закончена, и все, кроме него и доктора, покинули комнату. Ярко светило солнце, но казалось, что мрак навеки поглотил дом, в котором витала тень старого Карвена. Виллетт, обратившись к другу, просил поручить ему дальнейшее расследование, — ему будет легче вынести некоторые неприятные моменты, с которыми оно сопряжено. Как домашний врач, он требует определенной свободы действий и, прежде всего, просит оставить его на некоторое время одного наверху, в библиотеке Чарльза.
У Варда голова шла кругом. Предположения одно другого страшнее теснились в мозгу. Доктор заперся в библиотеке, где раньше с панели над камином смотрел портрет Джозефа 174
Карвена. Мистер Вард, стоявший за дверью, ибо нс решался оставить Виллетта одного в этом месте, услышал шум передвигаемой мебели и- сухой треск — очевидно, доктор открыл плотно прилегающую дверцу стенного шкафа. Послышался сдавленный крик, и открытая дверца быстро захлопнулась. Потом ключ повернулся в замке, и Виллетт выбежал из библиотеки, бледный, как смерть, с остановившимся взглядом, и потребовал, чтобы ему тотчас же принесли дрова для камина. «Печка слишком мала, — сказал он, — от нее мало толку». Сгорая от любопытства, но не решаясь расспрашивать доктора, Вард отдал приказания, и один из слуг принес охапку толстых сосновых поленьев. С опаской войдя в библиотеку, он положил дрова в камин. Тем временем Виллетт отправился в расположенную рядом заброшенную лабораторию Чарльза и в закрытой корзине принес несколько предметов, которые тщательно скрыл он глаз Варда.
-Затем доктор снова заперся в библиотеке, и по густым клубам тяжелого дыма, которые, вылетая из трубы, опускались и заволакивали окна, Вард понял, что доктор разжег в камине жаркий огонь. Через некоторое время зашуршала бумага, потом раздался снова треск открываемой дверцы шкафа и звук падения чего-то тяжелого, за этим последовали удары, словно наносимые топором мясника. Дым, прибиваемый книзу ветром, стал черным и зловонным, и обитатели особняка Варда тщательно закрыли окна, чтобы нс задохнуться. Казалось, прошла целая вечность, пока дым посветлел и почти рассеялся, а за дверью библиотеки стало слышно, как доктор что-то соскребает, мост и вытирает. И наконец, захлопнув какую-то дверцу, на пороге библиотеки появился Виллетт, измученный, бледный и печальный, держа в руках закрытую корзину. Он оставил окно библиотеки открытым, и в комнату вливался чистый, здоровый воздух. Чувствовался слабый запах дезинфицирующего раствора. Панель находилась на своем прежнем месте, над камином, но в ней уже не чувствовалось ничего зловещего, словно она никогда не носила на себе изображения Джозефа Карвена. Надвигалась ночь, но темнота уже нс была угрожающей, в ней была лишь легкая грусть. Доктор никому не сказал, чем занимался в библиотеке. Варду он шепнул: «Я не могу отвечать ни на какие вопросы, скажу лишь, что есть 175
разные виды магии. С помощью известной мни магии я очистил этот дом от зла. Его обитатели могут теперь спать спокойно».
7
Это «очищение» было для Виллетта почти таким же тяжким испытанием, как и блуждания по подземному лабиринту. В тот вечер, вернувшись к себе домой, Виллетт почувствовал себя обессиленным. Трое суток нс выходил он из своей спальни, хотя позже слуги шептались, что в среду, в самую полночь, входная дверь дома тихо открылась и через мгновения почти бесшумно затворилась. К счастью, слуги не отличаются живым воображением, иначе они могли бы сопоставить этот факт со следующей заметкой в вечернем выпуске местной газеты: *
«ГРОБОКОПАТЕЛИ СЕВЕРНОГО КЛАДБИЩА СНОВА ЗАДЕЛОМ.
После временного затишья, продолжавшегося десять месяцев, с тех пор, как был совершен акт вандализма над могилой Видена на Северном кладбище, ночной сторож Роберт Харт снова заметил злоумышленников сегодня в два часа ночи. Выглянув случайно из своей сторожки, Харт увидел неподалеку слабый лучик карманного фонаря. Открыв дверь пошире, он различил в свете ближайшей электрической лампы фигуру мужчины, державшего в руке лопату. Выбежав из сторожки, Харт стал преследовать злоумышленника, который бросился к воротам кладбища, добежал до начала улицы и скрылся в темноте, так что сторож не смог догнать и задержать его.
Как и гробокопатели, замеченные на кладбище в пошлом году, этот человек не успел нанести какого-либо урона. На участке, принадлежащем семье мистера Варда, обнаружены следы поверхностных раскопок, но не замечено ни попыток вырыть более глубокую яму, размером с обычную могилу, ни повреждения старых захоронений.
Харт может лишь приблизительно описать злоумышленника: это мужчина небольшого роста, с бородой. Сторож склонен предположить, что все три случая связаны между собой,
176
однако полицейские второго участка нс согласны с этим, ввиду варварского характера, которым отличался второй случай, когда был похищен труп давно умершего человека вместе с гробом, а надгробье было разбито сильными ударами лопаты либо другого тяжелого предмета.
Первый случай — неудачная попытка что-то зарыть, — произошел год назад, в марте. Его приписали бутлегерам, намеревавшимся устроить на кладбище тайный склад спиртного. Сержант Рили замечает, что, возможно, сейчас преследовалась та же цель. Полиция приложит все усилия, чтобы обнаружить банду злоумышленников, оскверняющих могилы своих предков».
В среду доктор Виллетт отдыхал весь день, словно восстанавливая силы после какой-то тяжелой работы или готовясь к чему-то очень важному. Вечером он написал мистеру Варду письмо, приказав своему лакею вручить его адресату на следующее утро.
Мистер Вард все эти три дня не выходил из дома, забросив все свои дела. Он не мог оправиться от шока, вызванного рассказами детективов v «очищением», произведенным доктором, но, как это ни странно, письмо Виллетта как-то успокоило его, несмотря на мрачные намеки, которые в нем содержались:
«70 Барнет-Стрит Провиденс, Р. И.
12 апреля 1928 года.
Дорогой Теодор.
Я должен кое-что сказать вам, прежде, чем совершу то, что намереваюсь сделать завтра. Это будет завершением тяжкого испытания, через которое нам суждено было пройти (ибо ни одна живая душа не сможет теперь раскопать вход в обитель ужаса, о которой знаем только мы); боюсь, однако, что это нс принесет Вашей душе желанного покоя, пока я не смогу убедить Вас в том, что мои действия положат конец всей цепи страшных событий. Вы знаете меня с самого детства, и, надеюсь, поверите, если я скажу, что некоторых вещей лучше не касаться и оставить так, как они есть. Итак, не думайте больше о том, что случилось с Чарльзом; недопу- 178
11 имо также раскрывать его матери больше того, о чем она и гак уже подозревает. Когда я приду к Вам завтра, Чарльз уже покинет пределы лечебницы. Он совершит побег, и это все, что должны знать окружающие. Юноша сошел с ума и удрал из больницы. Со временем Вы сможете посвятить в его болезнь миссис Вард, рассказать ей об этом со всей возможной деликатностью. Тогда наконец отпадет необходимость посылать ей отпечатанные на машинке письма от имени сына. Я бы посоветовал Вам присоединиться к Вашей супруге в Атлантик-Сити. и хорошенько отдохнуть. Видит Бог, Вы нуждаетесь в передышке после такого страшного шока. Я также собираюсь на некоторое время уехать на юг, чтобы успокоиться от пережитого.
Когда я приду к Вам завтра, не задавайте мне никаких вопросов. Возможно, что-то выйдет нс так, как я задумал, но я сразу об этом скажу. Теперь уже беспокоиться не о чем, — Чарльзу ничего не будет угрожать. Когда я пишу эти строки, он находится в большей безопасности, чем Вы предполагаете. Можете также нс бояться Аллена и не ломать себе голову над тем, кто он и откуда взялся. В настоящий момент он просто часть прошлого, такая же, как портрет Джозефа Карвена. Когда услышите мой звонок в дверь, будьте уверены, что этого человека больше нс существует. И таинственный незнакомец, который написал то странное послание, больше не побеспокоит Вас и Ваших домочадцев.
Но Вы и Ваша супруга должны приготовиться к самому худшему. Скажу Вам откровенно, бегство Чарльза вовсе нс означает, что он когда-нибудь к Вам вернется. Юноша заразился очень опасной и необычной болезнью, как явствует из определенных изменений нс только в психике, но и в физическом состоянии. Не надейтесь снова его увидеть. Пусть утешением Вам послужит то, что он не был злодеем либо безумцем, а всего лишь снедаемым неуемным любопытством юношей, чье пристрастие к древнему и таинственному наг влекло на него все эти беды. Он столкнулся с тем, что превосходит разум обычных смертных, и мрачная тень из прошлого поглотила его существо.
А сейчас я перехожу к тому, в чем вы должны мне полностью доверять. Откровенно говоря, мне хорошо известно, 179
какая судьба постигла Чарльза Варда. Примерно через год вы сможете, если пожелаете, придумать какую-нибудь трогательную историю о смерти сына, ибо его уже не будет в живых. Поставьте надгробный памятник на Вашем участке Северного кладбища, отмерив ровно десять футов к западу от могилы Вашего отца, и этот памятник отмстит истинное место погребения Вашего сына. Прах, покоящийся там, принадлежит Вашей плоти и крови, а нс какому-то чудовищу или перевертышу; там лежит тот Чарльз Декстер Вард, которого вы выпестовали, настоящий Чарльз, отмеченный родинкой на бедре, а не дьявольским знаком на груди и шрамам на лбу. Чарльз, который никогда нс совершал ничего дурного и заплатил жизнью за свою «строптивость».
Вот и все. Чарльз сбежит из лечебницы, через год Вы сможете увенчать его могилу надгробием. Завтра ни о чем меня не спрашивайте. И поверьте, чести Вашей семьи ничто не угрожает, и ее репутация останется безупречной, какой была в прошлом.
С глубочайшим сочувствием и пожеланием быть стойким и спокойно смириться с судьбой, остаюсь Ваш
преданный друг
Маринус Б. Виллетт».
Тринадцатого апреля 1928 года, в пятницу утром, в комнату пациента частной лечебницы доктора Вейта Чарльза Декстера Варда, вошел доктор Виллетт. Не пытаясь избежать разговора со своим посетителем, молодой человек тем нс менее был настроен мрачно и явно не желал вести беседу на темы, избранные Виллеттом. Прошлый разговор лишь увеличил взаимную неприязнь, так что после обмена обычными, довольно натянутыми приветствиями, оба смешались, не зная, с чего начать. Атмосфера стала еще более напряженной, когда Вард увидел в застывшем, словно маска, лице доктора, решительность и жесткость, которой прежде не было. Юноша замер в страхе, осознав, что со времени последнего посещения с Виллеттом произошла разительная перемена: излучавший заботливость домашний врач выглядел как безжалостный и неумолимый мститель.
Вард побледнел. Виллетт заговорил первым.
180
— Найдены важные улики, — сказал он, — должен откровенно предупредить вас: расплаты не избежать.
— Выкопали еще немного голодных зверюшек? — насмешливо произнес Вард. Было ясно, что юноша желает до конца выдержать вызывающий ton.
— Нет, — медленно ответил Виллетт. — На этот раз мне не понадобилось ничего раскапывать. Мы наняли детективов, чтобы выяснить правду о докторе Аллене, и они нашли в коттедже искусственную бороду и черные очки.
— Замечательно! — воскликнул юноша, стараясь за насмешливой наглостью скрыть тревогу. — Они наверное больше подошли бы вам, чем борода и очки, которые сейчас на вас.
— Вам они больше к лицу, — последовал спокойный, словно обдуманный заранее ответ. — Ведь раньше они вам подходили.
После этих слов в комнате внезапно потемнело, будто облако заслонило солнце, хотя небо за окном было ясным. Наконец Вард спросил:
— И только поэтому вы так торжественно заявляете, что расплата неизбежна? Вы считаете таким уж страшным преступлением, что я счел необходимым иметь двойника?
— Нет, — спокойно произнес Виллетт. — Вы снова ошиблись. Не мое дело, если кто-то ведет двойную жизнь. Но при условии, что у него вообще есть право на существование, и этот кто-то нс уничтожил того, кто вызвал его к жизни из иных сфер.
Вард бешено крикнул:
— Что еще вы там нашли, сэр; и что вы хотите от меня?
Доктор немного помолчал, словно выбирая слова для решительного ответа.
— Я нашел, — произнес он наконец, — некий предмет в стенном шкафу над старым камином за панелью, на которой когда-то был написан маслом портрет. Я сжег находку и похоронил прах там, где должна быть могила Чарльза Декстера Варда.
Его собеседник, задыхаясь, вскочил со стула.
— Ах, будь ты проклят, кому еще ты сказал... и кто поверит этому теперь... прошли полных два месяца, а я сижу здесь... Что ты задумал?
181
Несмотря на свой маленький рост, Виллетт выглядел почти величественно, жестом призвав его успокоиться.
— Я никому не сказал. Перед нами необычный случай — безумие, проникшее из глубины веков, ужас, пришедший сюда из неведомых сфер; случай, неразрешимый в пределах обычной логики, перед которым бессильны и врачи, и полиция, и судьи. Слава Богу, я смог выйти за пределы обычных представлений; иначе мой рассудок не выдержал бы, столкнувшись с НЕВЕДОМЫМ. Вы не обманете меня, Джозеф Карвен, ибо эта ваша проклятая магия, благодаря которой вы стоите передо мной, — реальность!
Я знаю, как вы соткали колдовскую сеть, пережившую полтора века, в которую поймали вашего потомка-двойника; знаю, как вы затянули его в прошлое и заставили поднять ваш прах из смрадной могилы. Мне известно, что он прятал вас в своей лаборатории. Известно, что днем вы занимались изучением реалий современной жизни, а по ночам, превращаясь в вампира, рыскали по округе в поисках жертвы, чтобы напитать свежей кровью свое тело, что позже, надев бороду и темные очки, чтобы не вызвать удивления своим феноменальным сходством с Чарльзом, вы показались на людях. Я знаю, что вы решили сделать, когда Чарльз стал протестовать против того, что вы оскверняете могилы везде, где только можете. Знаю, какой вы составили план и как осуществили его.
Вы оставили дома бороду и очки и одурачили охранников, стоявших вокруг дома. Они решили, что это Чарльз вошел в дом, а позже вышел на улицу, на самом же деле тогда вы уже задушили юношу и спрятали труп в стенном шкафу. Но вы забыли о том, что от Чарльза вас отделяют полтора века, не учли разницу в интеллекте, характере. Каким же глупцом вы были, Карвен, полагая, что достаточно будет внешнего сходства. Почему вы не подумали о манере выражаться, о голосе и почерке? Но в конце концов, как видите, вас постигла неудача. Вам лучше, чем мне, известно, кто написал ту записку старыми саксонскими буквами, и имейте в виду, что его предупреждение не прошло даром. То, что извращает саму природу человеческую, должно быть стерто с лица земли, и, думаю, автор записки позаботится об Орне и Хатчинсоне. Один из них когда-то писал: «Не вызывай того, кого не смо- 182
жсшь повергнуть». Однажды вы уже поплатились за свою опрометчивость, и ваше проклятое колдовство погубит вас снова. Человек может играть силами природы лишь до определенных пределов; то, что вы создали, обернется против вас.
Внезапно слова доктора прервал судорожный вопль, исторгнутый существом, стоящим перед ним. Безоружный, загнанный в угол, потерявший всякую надежду, сознавая, что любое проявление насилия лишь приведет на помощь доктору дюжих санитаров, Джозеф Карвен решил прибегнуть к единственному оставшемуся у него средству и начал совершать магические пассы. Он делал круговые движения указательными пальцами обеих рук, и гулкий бас, который он больше не старался скрыть хрипотой, разнесся по комнате. Раздались первые слова ужасной формулы:
ПЕР АДОНАИ ЭЛОХИМ, АДОНАИ ЙЕГОВЫ, АДОНАИ САВАОФА МЕТРАТОНА...
Но Виллетт опередил его. Уже во дворе вокруг дома завыли собаки, уже ледяной ветер поднялся со стороны глубоких вод бухты; но тут доктор начал нараспев произносить заклинание, которое приготовил, направляясь сюда. Око за око, колдовство за колдовство, — сейчас станет ясно, насколько прочно усвоил он уроки самого Карвена! Твердым голосом Виллетт стал произносить вторую формулу из пары, первая часть которой вызвала к жизни в подземелье того, кто написал записку: таинственное заклинание, над которым было изображение Хвоста Дракона — знак «Нисходящего узла»:
’ОГТРОД’АИ’Ф
ГЕБ’Л — И’Х ЙОГ-СОТОТ ’НГАХ’НГ АИ’Й ЗХРО’
Как только Виллетт произнес первое слово формулы, Карвен замер. Лишившись речи, он делал лихорадочные движения руками, но вскоре они застыли, словно парализованные. Когда было названо страшное имя ЙОГ-СОТОТ, начались ужасающие изменения. То, что стояло перед доктором, не рассыпалось, а медленно растворялось в воздухе, принимая 183
чудовищные формы, и Виллетт закрыл глаза, чтобы не потерять сознания прежде, чем формула будет закончена.
Но доктор смог продержаться до конца, и существо, порожденное нечистой магией, навсегда исчезло из мира людей. Могуществу темных сил, вырвавшихся из недр столетий, пришел конец; здесь закончилась история Чарльза Декстера Варда. Открыв глаза, Виллетт понял, что нс напрасно хранил в памяти слова, много раз повторявшиеся в манускрипте Карвена. Как он и предполагал, не было нужды прибегать к кислоте. Ибо колдуна постигла та же участь, что и его портрет год назад: на полу комнаты, там, где за секунду до того находился Джозеф Карвен, теперь лежала лишь кучка легкой, голубовато-серой пыли.
ТЕНЬ В МАНСАРДЕ
1
Мой двоюродный дед Урия Гаррисон был нс из тех людей, кому вам захотелось бы стать поперек дороги — вечно угрюмый, темнолицый, с косматыми бровями и копной жестких черных волос, он являлся неизменным и весьма деятельным участником всех моих детских ночных кошмаров. Мне довелось встречаться с ним лишь в очень юном возрасте. Позднее он и мой отец крупно повздорили по какому-то поводу, и вскорости отец умер — умер внезапно и странно, задохнувшись в собственной постели за сотню миль от Аркхэма, где жил двоюродный дед. Моя тетка София открыто порицала последнего и после этого прожила недолго — бедняжка свалилась с лестницы, запнувшись о какое-то невидимое препятствие. Кто знает, сколько еще людей подобным же образом поплатились за собственную неосторожность? Рассказы
185
о темных силах, с которыми якобы знался Урия Гаррисон, передавались из уст в уста с оглядкой и только опасливым шепотом.
Я не берусь судить, в какой степени эти рассказы имели под собой реальные основания, а в какой были всего лишь пустыми злонамеренными сплетнями. Никто из членов нашей семьи нс виделся с ним после смерти отца, а моя мать с тех пор и до конца своих дней питала к родному дяде глубокую неприязнь, даже ненависть; но при этом она никогда не забывала о его существовании. Не забывал и я — как его са- мого^ так и его старинный особняк на Эйлсбсри-Стрит, в той части Аркхэма, что лежит на южном берегу реки Мискатоник неподалеку от известного Пригорка Палача с его заросшим вековыми деревьями кладбищем. Ручей, берущий начало на этом пригорке, протекает через земли моего деда, также почти сплошь занятые лесом. Он жил один в своей обширной усадьбе, если нс считать какой-то женщины, которая — как правило, по ночам — делала уборку в доме. Я хорошо помнил эти комнаты с высокими потолками, небольшие окна, из которых в большинстве случаев были видны только густые заросли деревьев и кустарника; помнил полукруглый оконный проем над входной дверью и вечно запертую глухую мансарду, куда почему-то никто нс решался заходить в дневное время и где строго запрещалось появляться с лампой или свечой после наступления темноты. Дома, подобные этому, нс могут нс оставить след в детском сознании, и, действительно, все время, пока я в нем жил, меня тревожили странные фантазии, а порой и кошмарные сновидения, спасаясь от которых, я обычно бежал в мамину спальню. В одну из таких ужасных ночей я, свернув по ошибке не в тот коридор, наткнулся на дедушкину экономку; мы молча уставились друг на друга, ее неподвижное лицо не выражало никаких эмоций — мне оно показалось как бы висящим в бесконечной дали пустого пространства. Оправившись от первого потрясения, я развернулся и бросился наутек, подгоняемый новым кошмаром вдобавок к тем, что увидел во сне.
Я никогда нс скучал по своему двоюродному деду. Мы нс были с ним особо близки в ту пору, когда я жил в его доме; позднее же наши контакты сводились к ежегодной отправке 186
мною двух коротких поздравительных открыток — в день рождения старика и на Рождество, — которые неизменно оставлялись им без ответа.
Тем большим сюрпризом явилось для меня сообщение о том, что именно я по завещанию унаследовал всю его собственность, причем без каких-либо условий и оговорок, кроме разве что одного пункта, который обязывал меня провести летние месяцы первого года после смерти Урии Гаррисона в его усадьбе. Выполнение этой стариковской причуды нс должно было доставить мне особых хлопот — он недаром предусмотрительно упомянул о летних месяцах, прекрасно зная, что в остальное время я буду занят своей преподавательской работой вдали от Аркхэма.
Я нс делал секрета из своих планов относительно этого неожиданного наследства. Аркхэм к тому времени заметно разросся, и городская черта, некогда удаленная от дедовского дома, ныне подошла к нему почти вплотную, так что в желающих приобрести эту землю недостатка не было. Я нс питал особой любви к Аркхэму, хотя он и представлял для меня определенный интерес благодаря своей старинной архитектуре, в которой, казалось, оживали новоанглийскис легенды двухвековой давности. В любом случае, перебираться сюда надолго я не собирался. Но прежде, чем продать усадьбу старого Гаррисона, я должен был, согласно условиям завещания, провести в ней три летних месяца.
И вот в июне 1928 года я — невзирая на протесты и просьбы своей матери, уверявшей, что над Урией Гаррисоном и всей его собственностью тяготеет какое-то ужасное проклятье — переселился в старый дом на Эйлсбсри-Стрит. Мне нс потребовалось много времени для обустройства — по приезде из Братлборо(1) я застал в доме чистоту и порядок. Очевидно, старой экономке в свое время были даны соответствующие указания.
Разъяснения на этот счет я надеялся получить у мистера Сэлтонстолла, поверенного в делах моего двоюродного деда, к которому я направился, дабы изучить все подробности завещания. Однако престарелый адвокат, по сей день сохранивший приверженность к высоким воротничкам и строгим черным костюмам, отговорился полным неведением.
187
— Я никогда не бывал внутри дома, мистер Дункан, — сказал он. — Если ваш дед распорядился содержать дом в порядке, он должен был передать кому-то второй ключ. У меня имелся только один — тот самый, что я переслал вам. О существовании других ключей от дома мне ничего нс известно.
Что касалось последней воли Урии Гаррисона, то здесь все было предельно ясно. Я должен был провести в доме три месяца — июнь, июль и август — либо девяносто дней с момента моего приезда, если дела задержат меня в Братлборо после первого июня. Никаких иных условий, ограничивающих мою свободу действий, в завещании указано нс было — в том числе и запрета на посещение таинственной мансарды.
— Первое время у вас, возможно, будут нелады с соседями, — предупредил меня мистер Сэлтонстолл. — Ваш двоюродный дед был человеком странным и малоприятным в общении. Он нс позволял никому появляться вблизи дома, соседи же, в свою очередь, порвали с ним знакомство — в последние годы он практически нс выходил за пределы усадьбы, если нс считать регулярных прогулок на старое кладбище. Злые языки поговаривали, что он предпочитает компанию мертвецов обществу живых людей.
— А как он выглядел в последнее время? — спросил я.
— Вы же знаете, это был очень крепкий, энергичный старик, — сказал адвокат, — но, как это часто бывает, однажды заболев, он очень быстро сдал и умер неделю спустя. «Умер от старости», как заявил местный доктор, не найдя иного определения для диагноза.
— А его рассудок?
Сэлтонстолл натянуто улыбнулся.
— Ну, мистер Дункан, коль уж речь зашла о его рассудке, вам должно быть известно, что у людей имелись на сей счет серьезные сомнения. Взять хотя бы его интерес к ведьмам, колдовству и прочей демонической дребедени. На одно только исследование Салсмского процссса(2) он истратил целую кучу денег. Впрочем, вы и сами убедитесь, когда заглянете в его библиотеку — она забита книгами подобного сорта. А в остальном, если нс брать во внимание эти его причуды, 188
он был достаточно разумным, я бы даже сказал, расчетливым человеком.
Судя по этому описанию, Урия Гаррисон нисколько не изменился с того времени, когда я видел его последний раз, еще в далеком детстве. Не изменился и дом. При виде его мне почему-то пришло в голову сравнение с кучкой сгрудившихся под дождем людей, напряженно вглядывающихся вдаль, откуда вот-вот должен появиться почтовый дилижанс — именно дилижанс, поскольку никакое другое, более современное средство передвижения не вязалось с этим двухсотлстним домом, где по сей день отсутствовали такие обычные ныне вещи, как электрическое освещение и водопровод. За исключением мебели и кое-каких элементов отделки, старое здание нс представляло ни малейшей ценности — дело было в самом земельном участке, к которому с каждым годом все ближе придвигались городские кварталы.
Старинная мебель из вишневого, орехового и красного дерева сравнительно неплохо сохранилась, и я был почти уверен в том, что Рода — моя невеста — пожелает перевезти ее в наш новый дом, который я намеревался построить на средства, вырученные от продажи аркхэмской усадьбы. Наших совместных доходов — я работал на факультете английского языка и литературы, а Рода преподавала филологию и археологию — вполне хватило бы на содержание приличного особняка.
Я решил, что в течение трех месяцев как-нибудь проживу без электричества и водопровода; труднее было обойтись без телефона, поэтому я в первый же день отправился в Аркхэм и договорился о скорейшем проведении в усадьбу телефонной линии. По пути я завернул на телеграф и отправил послания моей матери и Родс, в которых сообщил о своем благополучном вселении в дом Гаррисона и, кроме того, пригласил Роду приехать сюда на досуге и осмотреть мою новообрстснную собственность. Плотно пообедав в ресторане, я закупил еще кое-каких продуктов, не желая возиться с растопкой старинной кухонной плиты, и поехал обратно в свою временную резиденцию.
В то время я работал над докторской диссертацией и захватил с собой необходимые книги и документы; кроме того, 189
к моим услугам была библиотека Мискатоиикского университета, расположенного всего лишь в миле от усадьбы — там я мог найти вес недостающие сведения о Томасе Харди(3) и топографии Уэссскса<4). Просидев за работой до вечера, я почувствовал усталость и отправился в спальню деда, которая, в отличие от комнаты для гостей, находилась на втором этаже. Так завершился первый день моего пребывания в доме Урии Гаррисона.
2
Рода приятно удивила меня, приехав уже на следующий день — без предварительного уведомления, сама за рулем двухместного родстера(5). Рода Прентис — это чопорное имя никак не шло столь жизнерадостной и энергичной девушке. Я не слышал шума двигателя и скрипа отворяемой двери и вздрогнул от неожиданности, когда в холле раздался знакомый голос:
— Адам! Ты здесь?
Выйдя из кабинета, где я сидел за книгами — при свете лампы, поскольку день был пасмурным и надвигалась гроза, — я увидел се: дождевые капли блестели в распущенных по плечам светлых волосах, тонкие губы были полуоткрыты, а голубые глаза с любопытством оглядывали обстановку дома.
Обнимая свою невесту, я почувствовал, как по телу ее пробежала легкая дрожь.
— Неужели ты должен будешь три месяца жить в этом доме?! — вскричала она.
— Он как будто специально предназначен для написания докторских диссертаций, — улыбнулся я. — Здесь никто меня нс беспокоит.
— Но меня беспокоит сам дом,— сказала Рода с необычной для нес мрачной серьезностью. — Здесь как-то жутко.
— Все, что было здесь жуткого, теперь уже мертво. Я говорю о своем двоюродном деде. Когда он был жив, этот дом и впрямь казался мне средоточием зла.
— Он кажется таким и сейчас.
— Ты что, действительно веришь в призраков?
190
Она хотела сказать что-то еще, но я сменил тему разговора.
— Ты подоспела как раз к обеду. Едем в Аркхэм, там неподалеку от Французского Холма есть очень приличный старомодный ресторанчик.
Она промолчала, хотя по се нахмуренным бровям я видел, что ей нс терпится высказать какую-то мысль. За обедом ес настроение улучшилось, и мы добрых два часа просидели в ресторане, говоря о своей работе и о наших планах на будущее. По возвращении в усадьбу я предоставил Родс на ночь комнату для гостей, которая находилась как раз под моей спальней, так что она могла просто постучать в потолок, если ей, как я выразился, «будут слишком уж досаждать всякие призраки».
Шутки шутками, но я и впрямь почувствовал, как после приезда моей невесты в атмосфере дома появилась какая-то напряженность. Казалось, дом освободился от спячки и теперь внимательно следил за каждым моим шагом, словно был осведомлен о моих намерениях продать дедовскую собственность и догадывался об опасности, грозившей ему в этом случае, ибо новый владелец почти наверняка распорядился бы о его сносе. Ощущение это необъяснимым образом завладевало мной, усиливаясь на протяжении всего вечера. Впрочем, если подумать, здесь нс было ничего особо странного — любой дом с годами накапливает своего рода энергию, получая ес от людей, которые поколение за поколением живут и умирают в его стенах. Соответственно, чем старше дом, тем сильнее проявляется его энергетическое поле. Именно обилие старинных зданий придаст Аркхэму его неповторимую атмосферу, и дело здесь не только в архитектуре города, но и в людях, чьи дела, помыслы и судьбы наложили незримый отпечаток на дома и вещи, окружавшие их при жизни.
В этот момент мои мысли приняли иной оборот — а что, если тревожившие меня ощущения были вызваны нс просто импульсивной реакцией Роды на мрачную обстановку дома, а самим фактом ее появления здесь, ускорившим развитие событий, которые при иных обстоятельствах подготавливались бы исподволь, медленно и незаметно?..
Было уже довольно поздно, когда мы разошлись по своим 191
комнатам. Я уснул почти сразу, благо дом находился в стороне от проезжей дороги; кроме того, насколько я успел заметить, здесь никогда не было шорохов и скрипов, обычных для большинства старых домов. Засыпая, я слышал, как Рода внизу беспокойно ходит по комнате — она еще нс ложилась.
Далеко за полночь я внезапно открыл глаза.
Несколько секунд я лежал неподвижно, силясь понять, что послужило причиной моего пробуждения. Звуки собственного дыхания? Чье-то постороннее присутствие? Или то и другое вместе?
Я вытянул руку и тотчас наткнулся — ошибки быть не могло — на обнаженную женскую грудь! Одновременно я почувствовал рядом с собой жаркое прерывистое дыхание — еще миг, и кровать опустела, и я скорее угадал, чем услышал, как кто-то открыл дверь и вышел прочь из моей спальни.
Окончательно проснувшись, я сбросил легкую простыню — ночь была душной и влажной, и я спал без одеяла, — выбрался из постели, слегка трясущимися руками зажег лампу и долго в одних трусах стоял посреди комнаты, нс зная, что предпринять дальше.
Признаться, я сперва подумал было о Роде, что лишь доказывает степень моей растерянности, поскольку подобный поступок был совсем нс в сс духе — пожелай она провести ночь в моей постели, она бы прямо так и сказала; это случалось между нами уже нс раз. И потом, женская грудь, которую я нащупал рукой, была нс упругой и восхитительно округлой, как у моей невесты, а старой и вялой, с большими дряблыми сосками. Прикосновение к ней нс вызвало у меня никаких чувств, кроме ужаса и отвращения.
Взяв лампу, я вышел из комнаты, намереваясь обыскать дом. В тот момент, когда я достиг центрального холла, где-то высоко вверху и — как мне показалось — вне дома раздался истошный женский вопль, в котором явственно слышались боль и страх. Звук этот, медленно угасая, проплыл над домом и вскоре окончательно растаял в вышине. Все это продолжалось нс более тридцати секунд, в течение которых я стоял совершенно неподвижно, а затем, развернувшись, медленно отступил в свою спальню.
192
Прошло еще около часа, прежде чем я вновь задремал, а когда на рассвете проснулся, воспоминания о ночных событиях перемешались в моей голове с обрывками сновидений, так что я уже готов был усомниться в их реальности.
Однако, появившись на кухне, где Рода была занята приготовлением завтрака, я по выражению ее лица сразу догадался, что здесь не все ладно.
— Этой ночью в доме была посторонняя женщина! — сказала она, даже не ответив на мое приветствие.
— Значит, это мне не приснилось! — вскричал я.
— Кто она такая? — Рода смотрела на меня в упор.
— Понятия не имею.
— Что за причуда — затевать уборку в доме среди ночи, — продолжила она. — Эта женщина...
— Так ты ее видела?
— Видела, разумеется. А что, тебя это удивляет?
— И как она выглядела?
— Она показалась мне довольно молодой, но только сначала — потом у меня возникло впечатление, (удто я 1гижу перед собой древнюю старуху. Ее лицо было лишено всякого выражения — словно окаменело, и только глаза казались живыми.
— А она тебя заметила?
— Вряд ли. По крайней мере, я в этом нс уверена.
— Все точно! — воскликнул я. — Это была экономка моего двоюродного деда! Когда я сюда приехал, в доме была чистота, ни одной пылинки. Да и сейчас — посмотри вокруг. Старик не отменил своих прежних распоряжений, и она продолжает приходить сюда каждую ночь. Однажды в детстве я се уже видел...
— Чушь какая-то! Урия Гаррисон умер в марте — больше трех месяцев назад. Самый последний дурак давно бы уже сообразил, что раз хозяина нет в живых, приходить сюда незачем. В конце концов, кто ей платит?
И действительно — кто? Я ничего нс мог на это ответить.
Разумеется, я нс стал распространяться обо всех подробностях ночных событий. Я только заверил Роду, что ни разу нс видел этой женщины со времени той первой и единствен-
7 Говард Ф. Лавкрафт, т. 2
193
ной встречи, когда еще малолетним ребенком застал ес за ночной уборкой.
— Я хорошо запомнил ту же самую особенность, о которой говорила ты — странную невыразительность ес лица.
— Адам, это было более двадцати лет назад, — сказала Рода. — Вряд ли мы с тобой видели одну и ту же женщину.
— Почему бы нет? Во всяком случае, я не исключаю такой возможности. Как бы то ни было, у нее имеются ключи от дома. А мистер Сэлтонстолл уверял меня в обратном.
— Сейчас это нс так уж важно. Мне хотелось бы знать другое... Впрочем, ты приехал сюда лишь накануне и просто нс успел бы нанять прислугу.
— Я и не пытался.
— В это я верю. Ты нс пошевелишь и пальцем, чтобы убрать пыль, даже если будешь сидеть в ней по самые уши. — Она пожала плечами. — Обязательно выясни, кто эта женщина, и запрети ей здесь появляться. Вовсе незачем давать людям лишний повод для сплетен.
Покончив с этой темой, мы наконец приступили к завтраку, после которого Рода должна была отправляться в обратный путь.
За сдой мы почти нс разговаривали, Рода казалась чем-то озабоченной и отвечала на мои вопросы лишь односложными репликами, а потом ни с того ни с сего воскликнула:
— О, Адам! Разве ты нс чувствуешь это?
— Чувствую что?
— Что этот дом хочет тобой завладеть. Не ты им, а он тобой — я это чувствую. Он тебя как будто подстерегает.
После минутного замешательства, я начал с самым серьезным видом втолковывать ей, что дом этот является неодушевленным объектом и кроме меня — да еще, быть может, каких-нибудь мышей — здесь нет ни одного живого существа, а само по себе здание нс может хотеть или нс хотеть чего бы то ни было.
Как ни странно, ее мои слова нс убедили, и когда час спустя она собралась уезжать, я вдруг услышал ее умоляющий голос.
— Адам, поехали вместе — прямо сейчас.
— Ты хочешь, чтобы я лишил нас обоих целого состояния ради одной твоей прихоти?
194
— Это вовсе нс прихоть, Адам. Будь осторожен.
На том мы и расстались. Рода обещала заехать ко мне еще через некоторое время и попросила писать ей чаще и подробней обо веем, что здесь будет происходить.
3
События этой ночи пробудили во мне воспоминания далекого детства — я вновь живо представил себе зловещий и мрачный облик Урии Гаррисона и припомнил свои детские фантазии и страхи, связанные с наглухо закрытой мансардой, куда нс смел входить никто из нашей семьи за исключением двоюродного деда. И вот я решил, что настала пора проникнуть в мансарду и разобраться, наконец, со всеми дедовскими секретами.
Вчерашняя дождливая погода сменилась ярким солнцем, которое, врываясь в раскрытые окна, придавало внутреннему убранству дома оттенок спокойной и благородной старины, нс имевшей ничего общего с теми зловещими образами, что прежде рисовало мне воображение. Этот день был как будто специально создан для того, чтобы раз и навсегда покончить с темными загадками прошлого. Нс долго думая, я взял связку ключей, переданную мне мистером Сэл тонстолл ом, и отправился наверх, прихватив с собой керосиновую лампу, поскольку в лишенной окон мансарде нс было никакого естественного освещения.
Что касается ключей, то они не понадобились. Мансарда была не заперта.
«И пуста», — подумал я, перешагнув порог и оглядываясь по сторонам. Впрочем, нс совсем пуста. Посреди комнаты стоял один-сдинствснный стул, на котором лежали предметы женской одежды и резиновая маска — из числа тех, что отливают по форме человеческого лица. Поставив лампу на пол, я приблизился, чтобы внимательно рассмотреть эти вещи.
Вот что я обнаружил: простое домашнее платье из хлопчатобумажной ткани, очень старомодного фасона и расцветки, с преобладанием серых и темных тонов; передник; пару резиновых перчаток; чулки с подвязками; комнатные туфли и. 7
195
наконец, маску. Последняя оказалась вполне обычным изделием подобного рода, если не считать прикрепленного к ней парика — необычным был лишь сам факт нахождения ее среди этих вещей. Одежда скорее всего принадлежала экономке Урии Гаррисона — вероятно, она пользовалась этой комнатой для переодевания. С другой стороны, если это делалось с ведома старика, мне было непонятно, почему он позволял уборщице так запросто входить в мансарду, являвшуюся запретной зоной даже для его близких родственников.
С маской тоже было не все ясно. Вряд ли она завалялась здесь по чистой случайности; на ощупь резина была не затвердевшей, а мягкой и гибкой — стало быть, ею пользовались еще сравнительно недавно. Потрогав рукою пол, я убедился, что мансарда, как и весь дом в целом, содержалась в безукоризненной чистоте.
Закончив осмотр одежды, я поднял лампу повыше и только сейчас заметил рядом со своей тенью другую, огромную тень, захватывавшую всю высоту стены и часть скошенного потолка мансарды — темное расплывчатое пятно, как будто выжженное на дереве языками пламени. Приглядевшись, я обнаружил в ее очертаниях сходство с человеческой фигурой, точнее — с уродливо искаженной человеческой фигурой, поскольку на месте головы у нее было какое-то непропорционально маленькое бесформенное пятно.
Когда я попытался подойти к стене поближе, контуры тени расплылись и почти исчезли. Насколько я мог судить, дерево в этом месте и впрямь было опалено чем-то похожим на струю пламени. Отступив на несколько шагов, я прикинул угол падения тени и, сделав нехитрый расчет, пришел к выводу, что источник пламени должен был находиться где-то на уровне пола.
Повернувшись кругом, я тщательно исследовал противоположную сторону комнаты и обнаружил в искомой точке, прямо напротив тени, небольшое отверстие в том месте, где пол мансарды сходился с крышей — в этой части дома между полом и скатом крыши не было промежуточной перегородки. Отверстие по размерам нс превосходило обычную мышиную норку, да оно и нс могло быть ничем иным; куда больше меня заинтересовали начертанные на полу красным мелом или мае- 196
ляной краской странные геометрические фигуры, расположенные таким образом, что мышиная нора оказывалась как бы притягивающим их центром. Я вспомнил о черной магии, к которой, по слухам, был неравнодушен мой покойный родственник, однако в этих рисунках не было ничего похожего на пентаграммы, тетраэдры и круги, связанные в моем представлении с различными колдовскими действиями — скорее наоборот.
Я поднес лампу поближе и увидел лишь беспорядочное переплетение линий, которые — стоило мне отойти на несколько шагов назад, к самому центру мансарды — вновь сложились в рисунок, расположенный как будто в иной пространственной плоскости. Когда был сделан рисунок — тридцать, а может, и сто лет назад — определить я не смог, хотя его давнее происхождение было вполне очевидным.
По мере того, как я обследовал сначала огромную тень, а после — загадочные линии на полу перед мышиной норой, я чувствовал постепенно нараставшее напряжение, которое, казалось, исходило отовсюду; у меня возникло впечатление, будто мансарда — как ни странно это звучит — ЗАТАИЛА ДЫХАНИЕ, наблюдая за моими действиями. Огонек фитиля задрожал и начал коптить, темнота вокруг заметно сгустилась. На какой-то миг я ощутил себя как бы висящим в бездонном пространстве космоса, тогда как Земля, вращаясь в обратную сторону, исчезала где-то далеко внизу — но этот момент прошел, нормальное вращение Земли восстановилось, комната вновь была освещена, фитиль горел ярко и ровно.
Мое отступление из мансарды сильно смахивало на бегство; в памяти вновь ожили фантастические чудовища из моих детских кошмаров — казалось, будто они преследуют меня по пятам. Очутившись на лестнице, я отер со лба и висков капли холодного пота, погасил лампу, и, понемногу приходя в себя, начал спускаться вниз. На сей раз тревожные предчувствия моей невесты уже не представлялись мне лишенными всякого повода. Тем не менее, я не собирался отказываться от дедовского наследства и потому должен был провести в старом доме все три долгих летних месяца, каких бы тревог и волнений мне это не стоило.
Я не без оснований горжусь своим методическим складом 197
ума. Иногда в шутку Рода называет меня «маленьким педантом» — имея в виду, разумеется, мое пристрастие к абсолютно точному и достоверному изложению фактов, касающихся книг, писателей и вообще всех обстоятельств литературной жизни. Если уж я за что-то берусь, то нс успокаиваюсь, пока не довожу дело до конца. И вот теперь передо мной стояла задача — найти разумное объяснение ночному происшествию и тому, что мне довелось увидеть и пережить в мансарде. Неужели я в обоих случаях оказался жертвой галлюцинаций?
Прежде всего следовало разобраться с экономкой.
Телефонный разговор с мистером Сэлтонстоллом не внес в это дело ясности. Он лишь еще раз подтвердил то, что сказал мне накануне — он ни разу не слышал, чтобы Урия Гаррисон нанимал кого-нибудь для ухода за домом, и ничего не знал о наличии второго ключа.
— Впрочем, вам, мистер Дункан, должно быть известно, — сказал он напоследок, — что ваш двоюродный дед был очень скрытным и необщительным человеком. Если он нс хотел, чтобы люди знали о каких-то его делах, то — можете не сомневаться — именно так оно и случалось. Хотя, почему бы вам нс поспрашивать у соседей? Я-то бывал в доме лишь пару раз, а они год за годом торчат поблизости. Соседи, знаете ли, народ любопытный — он них мало что может укрыться.
Поблагодарив его за совет, я попрощался и повесил трубку.
С соседями все обстояло не так уж просто. К ним нужно было найти особый подход. Я уже отмечал, что усадьба Гаррисона стояла как бы на отшибе; ближайший дом находился в сотне метров отсюда и первое время казался мне вообще необитаемым. Однако на сей раз, выглянув из окна, я заметил на его крыльце человека, который грелся на солнышке, сидя в кресле-качалке.
Так и не придумав никакого подходящего повода для знакомства, я решил вести разговор напрямик. Выйдя из дома, я быстрым шагом пересек лужайку, разделявшую две усадьбы. Человек в качалке оказался глубоким старцем.
— Доброе утро, сэр, — приветствовал я его. — Нс могли бы вы помочь мне в одном вопросе?
198
— А кто вы, собственно, такой? — прозвучало в ответ.
Я представился, объяснив, что являюсь наследником мистера Гаррисона. Мой собеседник тотчас оживился.
— Дункан, говорите? Старик ни разу вас не поминал. Да и, сказать по правде, бсседовал-то я с ним всего раз десять за эти годы. Чем могу быть полезен?
— Я бы хотел найти женщину, которая при нем занималась уборкой в доме.
Он быстро взглянул на меня из-под прищуренных век.
— Молодой человек, я и сам был бы не прочь взглянуть на нее поближе — из чистого любопытства. Она нс появляется нигде, кроме дома вашего деда.
— Вы видели, когда она приходит?
— Нет. Видел ее только в окнах, по ночам.
— А когда она покидает дом?
— Не знаю. Я нс видел се ни входящей, ни выходящей. Вообще не видел ее при свете дня. Может, она живет где-то внутри — откуда мне знать?
Его слова меня порядком озадачили. Сперва я подумал было, что старик намеренно вводит меня в заблуждение, но вскоре отбросил эту мысль, убедившись в его искренности.
— Это еще нс все, Дункан. Вы уже видели голубые огни?
— Нет.
— А слышали что-нибудь странное?
Я замешкался с ответом.
— Значит, слышали, — ухмыльнулся старик. — Ну-ну, старый Гаррисон любил заниматься этакими вещами. Нс удивлюсь, если он и сейчас занимается ими.
— Мой двоюродный дед скончался еще в марте, — напомнил я.
— А чем вы мне это докажете? — спросил он. — Нет, конечно, я видел, как из дома вытащили гроб и отнесли его на кладбище — но это все, что мне известно. Я нс знаю, кто или что находилось в гробу.
Старик продолжал разглагольствовать в том же духе, но, кроме своих догадок и подозрений, не смог сообщить ничего конкретного. Многое из сказанного я уже слышал раньше — о нелюдимости моего деда, о его занятиях «дьявольскими штучками», и о том, что мертвый Урия Гаррисон гораздо луч199
ше живого — «если только он и вправду мертв». Старик назвал усадьбу деда «дурным местом» и в заключение признал, что, если ее хозяина оставляли в покос, тот нс причинял никакого вреда соседям. А беспокоить его опасались с тех пор, как старая миссис Бартон однажды вздумала пойти к нему в дом и выбранить его за то, что он тайком от людей держит у себя какую-то женщину. На следующее утро миссис Бартон была найдена мертвой в своей спальне — «разрыв сердца от испуга», как объяснил ес смерть мой собеседник.
На примере этого разговора я убедился, что обращаться за информацией к соседям не имело смысла. Оставался еще один источник — личная библиотека моего покойного деда, где я обнаружил весьма солидную подборку книг, древних и современных, так или иначе связанных с черной магией и колдовством. Там были старинные издания Олауса Великого, Евнапия, де Рохаса, а также «Malleus Malcficarum» и множество иных сочинений, названия которых мне ровным счетом ничего не говорили — «De Nature Dacmonum» Анания, «Quacstio de Lamiis» де Виньята, «Fuga Satanac» Стампа (6) и многие другие.
О том, что мой дед внимательно прочел все эти книги, свидетельствовали бесчисленные пометки и замечания, сделанные его рукой на полях. Я с трудом разбирал старинный шрифт, но главное было ясно — Урия Гаррисон интересовался нс просто демонологией и колдовством в их распространенном понимании, но в первую очередь веем, что было связано с суккубамиа также с переходом некой «сущности» из одного состояния в другое — перевоплощениями, двойниками и тому подобными вещами. Немало пометок было сделано напротив магических формул и заклинаний, имевших своей целью причинение смерти кому-либо в отместку за нанесенную обиду.
ПсрслАтывая страницу за страницей, я постепенно перестал обращать внимание на сам текст, сосредоточившись на замечаниях и сносках, в которых из книги в книгу повторялась одна и та же тема — о «сущности», «душе» или «жизненной силе», как по разному именовалось это понятие, о возможности обретения новой телесной оболочки путем изгнания оттуда прежней «души» и вселения на ее место иной, чу- 200
жсродной «сущности». Нельзя сказать, чтобы я был очень удивлен, разбирая дедовские каракули — в конце концов, мало ли какой еще вздор может прийти в голову престарелому одинокому человеку, находящемуся на самом пороге смерти.
Я все еще возился с книгами, когда раздался телефонный звонок. Это была Рода, и звонила она из Бостона.
— Бостон! — я был в недоумении. — Нс очень-то далеко ты успела отъехать к этому времени.
— Я задержалась здесь, чтобы посмотреть в библиотечных архивах некоторые редкие книги. Это касается твоего покойного родственника.
— А книги, наверное, о колдовстве, — догадался я.
— Да. Адам, я думаю, тебе лучше будет уехать из этого дома.
— И ни за что ни по что отказаться от целого состояния? Благодарю покорно.
— Не будь таким упрямым. Я тут провела небольшое исследование и кое-что выяснила. Только не перебивай, послушай меня серьезно. Твой дед неспроста выдвинул такое условие — ты был нужен ему для какой-то вполне определенной цели. Добра из этого нс выйдет, вот увидишь. Как ты там вообще?
— Я в полном порядке.
— Ничего ТАКОГО нс случалось? Ты понимаешь, о чем я говорю.
Я в подробностях описал все события этого дня. Она слушала меня молча, а когда я закончил, снова взялась за. свое.
— Ты должен немедленно уехать оттуда, Адам.
По мере того, как она говорила, во мне нарастало раздражение. С какой стати она взяла на себя право распоряжаться моими поступками? Она всерьез уверена, будто лучше меня самого знает, что идет мне во благо, а что во вред. Нет, это уж слишком!
— Я остаюсь здесь, — сказал я твердо.
— Но, Адам, эта тень в мансарде — ты разве не понял? — оттуда, из отверстия, появляется что-то неведомое и ужасное. Именно его тень выжжена на стене.
Я нс выдержал и рассмеялся:
201
— Я всегда говорил, что женщины — создания нерациональные.
— Адам, то, что бродит ночью по дому — это нс человек. Я боюсь.
— Приезжай ко мне, — сказал я, — и нс бойся. Я буду тебя защищать.
Она повесила трубку.
4
Следующая ночь оказалась богатой на то, что я с недавних пор решил считать галлюцинациями. Все началось со звука шагов на лестнице вскоре после того, как я лег в постель. Несколько секунд я прислушивался, а затем, встав, осторожно прокрался к двери и, слегка приоткрыв ее, выглянул наружу.
Женшина только что миновала мою дверь, направляясь на первый этаж. Я бросился назад к своему чемодану, вытащил из него халат — которым до сей поры еще нс имел случая воспользоваться — и поспешил вниз, надеясь застать ее за работой.
Я старался двигаться как можно тише, нащупывая ногами ступени. Лампу я нс взял, но лунный свет, проникая в окна, отчасти рассеивал мрак и позволял мне ориентироваться. На полпути вниз я начал испытывать уже знакомое мне ощущение — как будто за мной следили.
Я обернулся.
В темной пропасти позади и чуть выше меня неподвижно висел призрак Урии Гаррисона — заросшее бородой лицо, горящие глаза, копна густых волос, высокие, туго обтянутые кожей скулы — ошибиться было невозможно. С минуту мы молча смотрели друг на друга, а затем видение исчезло, сжалось, как проколотый булавкой воздушный шарик; осталась лишь тонкая лента из какого-то темного вещества, которая, змееподобно извиваясь, поплыла вниз по лестнице и растаяла без следа в нескольких метрах от того места, где я стоял.
Выйдя из оцепенения, я попытался рассуждать здраво и в конечном счете пришел к выводу, что в данной галлюцинации нс было ничего неожиданного, поскольку в течение целого 202
дня мои мысли так или иначе вращались вокруг двоюродного деда и его колдовских занятий. Странно только, что призрак явился мне наяву — или это все же был сон? Я долго соображал, как и зачем я очутился на лестнице, и уже направился было обратно в спальню, когда, наконец, вспомнил о ночной женщине. Я должен был се выследить. Собравшись с духом, я зашагал по ступеням вниз.
На кухне горел свет — лампа была зажжена, но светила тускло и как-то неровно. Я подкрался к двери и заглянул внутрь.
Женщина была здесь и, как всегда, занималась уборкой. Настал момент заговорить с ней и потребовать объяснений.
Я уже открыл было рот, но что-то меня задержало. Эта женщина вызывала во мне инстинктивное отвращение. Я вдруг вспомнил прежнюю экономку, с которой однажды встречался в детстве, и, приглядевшись, узнал в нынешней ту же самую женщину. Ее неподвижное, лишенное выражения лицо нисколько нс изменилось за двадцать прошедших лет, движения были столь же размеренны и однообразны — и даже платье се показалось мне тем же самым! Я уже нс сомневался в том, что именно она прошлой ночью была у меня в постели.
С трудом преодолевая отвращение, я шагнул через порог, с моих губ уже готов был сорваться сердитый окрик.
Но я нс издал ни звука. Она медленно повернула голсву, и на несколько мгновений наши взгляды скрестились — я увидел страшную огненную бездну, глаза, не имевшие ни'.^го общего с человеческими. Это было что-то непередаваемое — голод и похоть, ненасытная, всепоглощающая злоба пылалг в се взоре. В остальном эта встреча точь-в-точь повторяла ту, что запомнилась мне с детских лет — женщина стояла совершенно неподвижно, лицо ее, за исключением глаз, нс выражало ни малейших эмоций. Нс в силах более выдержать этот взгляд, я попятился за порог, в спасительную темноту холла.
Одним духом взбежав вверх по лестнице, я закрыл за собой дверь комнаты и замер, прислонясь к ней спиной. По лицу моему струился пот, мысли были в ужасном смятении — да, конечно, это существо нс могло быть обыкновенной женщиной; между ней и покойным дедом существовала какая-то особая связь, в силу которой она до сих пор каждую ночь
203
приходит в дом и механически выполняет свою работу. Но вот откуда приходит — это оставалось загадкой.
Я все еще стоял за дверью, когда на лестнице вновь раздались шаги. Сперва я подумал, что она опять — как в прошлую ночь — направляется ко мне в спальню, и весь похолодел от ужаса. Но шаги миновали второй этаж и начали подниматься по лестнице, ведущей в мансарду.
По мере ее удаления ко мне возвращалась былая решимость, и в конце концов я отворил дверь и выглянул наружу.
Повсюду была темнота. Но нет — наверху, там, где заканчивался лестничный пролет, из-под двери мансарды пробивалось голубоватое свечение. Я медленно двинулся вверх, с каждым моим шагом свечение как будто ослабевало.
Дойдя до двери мансарды, я прижался к ней ухом. Ни звука. Я рывком распахнул дверь.
Женщины в комнате нс было. И только у самого пола, в том месте, где он смыкался с крышей, разливалось пятно голубого света, который, словно вода из раковины, стремительно вытекал наружу через мышиную нору! В то же время окружавшие ее каббалистические рисунки светились сами по с$бе, и свет их также медленно угасал. -
Я зажег спичку и огляделся. Женское платье, как и в прошлый раз, лежало на стуле. Здесь же была и маска.
Подойдя к стулу, я дотронулся рукой до маски.
Она была еще теплой.
Спичка догорела и обожгла мои пальцы.
Теперь меня обступала сплошная стена мрака. Но с той стороны, где была расположена мышиная нора, исходило необъяснимое притяжение, столь сильное, что я невольно опустился на колени и едва не устремился вслед за исчезнувшим голубым сиянием. Вновь Земля подо мной перестала вращаться, время остановилось, и дикий, безумный страх окончательно парализовал мою волю.
Я замер, не в силах двинуться с места.
И тогда из глубины мышиной норы в комнату снова хлынул поток яркого голубого света. С его появлением я враз освободился от сковывавших меня незримых пут и, как был, на карачках, бросился прочь из мансарды. В дверях я обернулся, 204
ожидая увидеть преследующее меня по пятам сверхъестественное чудовище.
Но позади меня была лишь темнота — неподвижная, непроницаемая темнота.
Добравшись до своей комнаты, я упал на кровать и уставился в пространство перед собой, ожидая дальнейших событий. Я понимал, что Рода была права — мне следовало уехать — но одновременно что-то во мне сопротивлялось отъезду; это была уже нс просто боязнь лишиться наследства, а нечто иное, какая-то жуткая связь, возникшая между мной и этим домом.
Ожидание затянулось, никакие посторонние звуки нс нарушали тишины, если не считать шума ветра за стенами дома и хриплого плача совы где-то в районе старого кладбища.
В конце концов я задремал и увидел во сне, как голубое сияние заполняет мансарду, течет вниз по ступеням лестницы, проникает в мою спальню, а из мышиной норы наверху одна за другой вырастают фигуры женщины-экономки — то одетой и с маской на лице, то в виде безобразной старухи или же полностью обнаженной, ослепительно красивой девушки — и вслед за ней мой двоюродный дед Урия Гаррисон, заполняющий собою весь дом, мою комнату и, наконец, меня самого. Я проснулся в холодном поту уже на исходе ночи — небо за окнами начинало светлеть.
А разбудил меня громкий стук в парадную дверь дома. Я чувствовал себя совершенно обессиленным и нс без труда спустился вниз.
На крыльце перед дверью стояла Рода.
— Что случилось, Адам?! — вскричала она. — Ты выглядишь ужасно.
— Убирайся, — сказал я ей. — Ты нам нс нужна.
В первый момент я сам удивился своим словам, но я и вправду был возмущен се несвоевременным появлением — можно было подумать, я не смогу обойтись без ее дурацких назиданий.
— Стало быть, я опоздала, — вздохнула она.
— Убирайся, — повторил я. — Оставь нас в покос.
Она оттолкнула меня и вошла в дом. Я последовал за ней. Она сразу направилась в кабинет и вскоре вышла оттуда с моими дневниками и рукописью диссертации о Томасе Харди.
205
— Тебе это уже не понадобится? ’— спросила она.
— Забирай, — сказал я. — Забирай это все.
Она пошла к двери.
— До свиданья, Адам.
— До свиданья, Рода.
К моему удивлению, она и впрямь безропотно удалилась. Не скажу, что я вовсе не был этим встревожен, но где-то в глубине души я испытал удовлетворение — такой оборот дела меня устраивал.
5
Большую часть дня я провел в полном бездействии, с нетерпением ожидая прихода ночи. Сейчас я затрудняюсь описать тогдашнее мое состояние. Страха нс было и в помине, оставалось лишь любопытство и страстное желание новой встречи.
День тянулся бесконечно. Часть его я проспал; есть совсем нс хотелось — у меня разыгрался аппетит иного рода, но это обстоятельство меня нисколько нс тревожило.
Наконец, наступила ночь. Я заранее предвкушал грядущие события и, нс в силах усидеть на месте, долго расхаживал по первому этажу, то и дело бросая взгляд на лестницу, ведущую наверх, пока нс сообразил, что мне следует находиться в комнате моего деда и там ждать появления ночных гостей.
Время шло, часы в холле пробили девять, потом десять, одиннадцать. Я сидел и ждал — вот-вот на лестнице послышатся шаги, шаги женщины, которую, как я знал, зовут Ли- лит(8); но прежде возникло голубое сияние, оно просочилось в щель под дверью и заполнило собой всю комнату, как это уже бывало во сне.
Только на сей раз я нс спал, чувства мои были обострены до предела.
Голубой свет, становясь вес ярче, слепил глаза, и я едва различал фигуру обнаженной женщины, появившуюся в центре комнаты. Рядом с ней обозначились хорошо знакомые черты моего двоюродного деда; темная змееподобная лента, плавно изгибаясь, потянулась от него к моей постели...
206
Но тут, к моему ужасу и отчаянию, ход событий был грубейшим образом прерван. Я почувствовал запах дыма, а затем характерный треск горящего дерева.
С улицы донесся голос Роды.
— Адам! Адам! — кричала она.
Видение начало на глазах распадаться. Последнее, что я успел заметить, было выражение дикой ярости на призрачном лице Урии Гаррисона; его спутница из очаровательной девушки в один миг превратилась в кипящую от бешенства старую каргу. Но мне теперь уже было не до них. Бросившись к окну, я распахнул его настежь и что было силы завопил:
— Рода!
Моя тревога оказалась напрасной — она позаботилась обо веем. К подоконнику была приставлена садовая лестница.
Старый дом сгорел дотла вместе со веем содержимым.
Пожар, однако, не внес изменений в порядок наследования. Мистер Сэлтонстолл подвел под это дело юридическую базу, пояснив, что я исправно выполнял последнюю волю моего деда вплоть до момента, когда нс зависящие от меня стихийные обстоятельства сделали дальнейшее ес выполнение невозможным. Итак, я унаследовал земельный участок, тут же выгодно сбыл его с рук, и вскоре мы с Родой поженились.
Несмотря на все вполне очевидные недостатки ес характера.
— Я сама подожгла дом, — сказала она мне после. Оказывается, в тот день, прихватив мои записи, она отправилась в библиотеку Мискатоникского университета, знаменитого своей коллекцией редких старинных книг. Просмотрев тс из них, которые имели отношение к колдовству и демонологии, она заключила, что призрак, населяющий дом, являлся духом Урци Гаррисона. По ес словам, тот самый пункт был внесен в завещание единственно для того, чтобы какое-то время держать меня в пределах досягаемости потусторонних сил, поскольку старый Гаррисон намеревался — ни много, ни мало — завладеть моим телом, изгнав из него мою «сущность» и заменив ее своею собственной. Женщина эта якобы была сук207
кубом, возможно, его повелительницей, а мышиная нора являлась выходом в другое измерение.
Вот уж воистину — доверьте дело женщине, и она вмиг, состряпает вам романтическую историю даже из такого, казалось бы, совсем нс подходящего материала. Суккуб — это же надо придумать!
Временами се рассуждения начинают действовать мне на нервы. А иногда я и впрямь сомневаюсь — кто я, в конце концов, такой: Адам Дункан или Урия Гаррисон? С Родой на эту тему лучше нс заговаривать. Один раз я попробовал, и вот что она мне ответила:
— Знаешь, Адам, тебе этот опыт в чем-то даже пошел на пользу.
Нет, что там нс говорите, женщины — создания нерациональные. Рода упрямо не желает отказываться от этих нелепых суеверий. К сожалению, я не могу предложить ей более разумную, научно обоснованную версию происшедшего. Я все ищу и нс нахожу ответа на тс вопросы, что порой задаю сам себе, сидя в одиночестве и вспоминая странные события, участником — или жертвой? — которых мне однажды случилось стать.
ГЕРБЕРТ УЭСТ—ВОСКРЕСИТЕЛЬ МЕРТВЫХ
1. Из глубин мрака
О Герберте Уэсте, моем друге в студенческие и все последующие годы, я нс могу говорить иначе как с содроганием. Охватывающий меня при этом ужас связан нс только со зловещими обстоятельствами его недавнего исчезновения, но и с самим характером его деятельности. Впервые этот ужас сковал меня более семнадцати лет назад, в бытность нашу студентами третьего курса — мы учились в медицинской школе при Мискатоникском университете в Аркхэме. Пока мы дружили, необычность и демонизм его опытов неудержимо влекли меня, — теперь же, когда его нс стало, магия исчезла, а ужас, напротив, возрос. Воспоминания и предчувствия могут быть страшнее реальных жизненных обстоятельств.
Первый ужасный случай, происшедший вскоре после на- 209
шсго знакомства, стал самым жутким событием в моей жизни, и мне до сих пор нелегко о нем говорить. Как я уже упоминал, мы учились тогда в университете, где Уэст прославился своими безумными теориями о природе смерти и о возможности преодоления ее искусственным путем. В основе его взглядов, над которыми дружно потешался весь преподавательский состав вкупе со студентами, лежало представление о механистической природе жизни: по его мнению, органический механизм после завершения естественных процессов можно заставить функционировать вновь при помощи определенных химических веществ. Во время экспериментов он умертвил бесчисленное множество кроликов, морских свинок, кошек, собак и обезьян, вводя им различные растворы, и стал в колледже притчей во языцех. Несколько раз ему удалось добиться появления признаков жизни, подчас пугающих, у предположительно мертвых животных, но вскоре он понял, что дальнейшее совершенствование метода, если оно возможно, потребует целой жизни. Кроме того, стало ясно: поскольку одинаковые растворы действуют по-разному на различные виды органических тканей, моему другу, дабы наращивать ценность работы, требуются человеческие особи. Именно на этом этапе он вступил в конфликт с профессурой колледжа: проведение дальнейших экспериментов ему запретил нс больше не меньше как сам декан, образованнейший и добросердечнейший доктор Алан Хслси, чьи добрые дела помнит каждый старожил Аркхэма.
Я всегда терпимо относился к поискам Уэста, и мы часто вместе обсуждали его теории, а также многовариантность вытекающих из них следствий. Соглашаясь с Гсккелсм(1) в том, что жизнь есть совокупность химических и физических процессов, а так называемая «душа» является мифом, мой друг верил, что успешное воскрешение мертвых зависит в первую очередь от состояния тканей. Если распад еще нс начался, то трупу, в котором сохранены все органы, можно соответствующими усилиями вернуть жизнь. Уэст понимал, что психическая или интеллектуальная сфера может деградировать из-за особой чувствительности мозговых клеток, для которых даже краткое пребывание в состоянии смерти чревато непредвиденными последствиями. Поэтому он стремился заполучить 210
самые свежие экземпляры, вливая им в кровь свой раствор сразу же после кончины. Именно это обстоятельство вызвало сопротивление профессоров, которые нс были уверены, что смерть имела Место во всех случаях. Они продолжали придирчиво и дотошно следить за его экспериментами.
Вскоре после наложения запрета на его работу Уэст признался мне, что намерен продолжить опыты втайне, для чего ему потребуются свежие трупы. Было неприятно слушать, как он прикидывает, где и как их доставать, ведь раньше нам об этом заботиться не приходилось. Если в морге отсутствовали трупы, доставать их вменялось в обязанность двум местным неграм, которые исправно этим занимались. В те годы Уэст был хрупким светловолосым юношей, небольшого роста, с тонкими чертами лица, голубыми глазами; он носил очки и говорил тихим голосом. От такого человека жутковато было слышать сравнительные характеристики привилегированного кладбища при церкви Христа и кладбища для бедняков. Первое никак нс устраивало Уэста: ведь практически каждый, похороненный там, предварительно бальзамировался.
Вскоре я стал его деятельным и преданным ассистентом, помогая в решении разного рода проблем, касались ли они источника поступления трупов или же поиска подходящего места для наших устрашающих экспериментов. Именно я предложил для этой цели дом на ферме Чепмена, что за Ме- доу-Хилл, на первом этаже которого мы оборудовали операционную и лабораторию, тщательно занавесив окна, чтобы скрыть от посторонних глаз наши ночные деяния. Дом стоял в безлюдном месте, в стороне от дорог, но меры предосторожности были все же необходимы, ибо слухи о таинственных огнях в ночи, разнесенные случайными бродягами, могли положить конец нашим занятиям. В случае расспросов порешили называть нашу лабораторию химической. Постепенно наше мрачное убежище заполнилось нужным оборудованием, частично купленным в Бостоне, а частично позаимствованным тайком в университете. Это оборудование тщательно камуфлировалось, и распознать, что к чему, мог только глаз знатока. Мы также заготовили лопаты и кирки, необходимые для 211
будущих захоронений в подвале. В университете мы пользовались кремационной печью, но в нынешних нелегальных условиях доступ к ней оказался закрыт. С трупами всегда было много хлопот, даже с морскими свинками, которых Уэст тайно использовал для опытов в своем гостиничном номере.
Подобно вампирам, мы подстерегали каждую новую смерть, ведь нам подходили не все покойники. Трупам надлежало быть свежими, без всяких искусственных консерваций, желательно не источенными болезнью и, конечно, со всеми жизненно важными органами. Больше всего подходили жертвы несчастных случаев. В течение многих недель нам не попадалось ничего подходящего, хотя мы связывались с моргами и больницами, ведя переговоры якобы по поручению университета и стараясь при этом нс вызвать подозрений. Мы узнали, что наш факультет пользуется в таких случаях преимущественным правом, и решили остаться в Аркхэме на все каникулы, когда .в колледже занимались только немногочисленные «летние» классы. Наконец нам повезло, случай подвернулся просто идеальный: молодой здоровый рабочий утонул в пруду и уже на следующее утро был похоронен за счет города на кладбище для бедных. Никаких проволочек и никакого бальзамирования. Днем мы отыскали свежую могилу и решили начать работу вскоре после полуночи.
То, чему мы посвятили предутренние часы, было прснсп- риятнейшим делом, хотя тогда у нас еще нс развился особый ужас перед кладбищами, чему так способствовали дальнейшие события. Мы захватили с собой лопаты и керосиновые лампы (электрические фонарики уже существовали, но их качество было гораздо хуже нынешних). Работа продвигалась медленно. Будь мы поэтами, она могла бы навести на нас мысли о бренности человеческой жизни, но, будучи учеными, мы ничего, кроме отвращения, нс ощущали и испытали большое облегчение, когда лопаты стукнулись о дерево. И вот сосновый гроб был полностью откопан, Уэст съехал вниз, снял крышку, извлек тело и подал его мне. Согнувшись, я перехватил и вытащил труп, а потом мы вдвоем, стараясь, чтобы все выглядело как прежде, аккуратно засыпали могилу. Нас обоих 212
трясло. Застывший труп с безучастным лицом выглядел ужасно, но мы все же не ушли до тех пор, пока не уничтожили следы нашего пребывания. Убедившись, наконец, что все в порядке, мы засунули тело в холщовый мешок и отправились на ферму старика Чепмена.
Лежа на импровизированном операционном столе в старом фермерском доме, наш покойник при свете мощной карбидной лампы выглядел вполне материально и нисколько не напоминал привидение. Это был крепкий, ширококостный, явно плебейского типа парень, грубое, без всяких там тонкостей или воображения животное, чьи физиологические процессы были наверняка простыми и здоровыми. Лежа перед нами с закрытыми глазами, он казался скорее спящим, чем мертвым, хотя тщательные тесты моего друга не оставляли никаких сомнений на этот счет. Мы нашли наконец то, что давно искал Уэст, — мертвого мужчину нужного типа, которому можно ввести раствор, тщательно приготовленный с учетом специфики человеческого организма. Мы были очень взволнованы. Шансов на полный успех почти нс предвиделось, особенно мы боялись непредсказуемых и, возможно, ужасных последствий частичного воскрешения. Опасения вызывало состояние мозга и рефлексов нашего подопечного: ведь за время, прошедшее с момента смерти, особо чувствительные церебральные клетки могли разрушиться. Меня же обуревало любопытство относительно того, что принято называть «душой», а при мысли о том, какими тайнами способен поделиться с нами восставший из мертвых, меня охватывало глубокое благоговение. Что мог видеть этот юноша с безмятежным лицом в недостижимых сферах? Впрочем, любопытство мое быстро иссякло — в основном я разделял материалистические взгляды моего друга. А тот был вполне спокоен и невозмутимо ввел в вену мертвеца значительное количество своего раствора, сразу же перевязав место укола.
Ожидание было мучительным, но Уэст не терял присутствия духа. Время от времени он приставлял к груди покойника стетоскоп, философски перенося отсутствие изменений. Так прошли три четверти часа. Наконец Уэст решительно заявил, что раствор неудовлетворителен, но он сейчас изменит состав и попробует все повторить. А потом уж спрячем наш чудо213
вищный трофей. Еще днем мы вырыли в погребе яму и до рассвета должны были закопать нашего мертвеца: запоры на дверях были крепки, но нас могли увидеть, а прослыть кладбищенскими мародерами все же не хотелось. Впрочем, к следующей ночи труп все равно потерял бы кондицию. И вот, прихватив с собой карбидную лампу, мы перешли в соседнюю лабораторию, оставив нашего молчаливого гостя на столе в полной темноте, и увлеченно занялись составлением нового раствора. Уэст тщательно высчитывал и взвешивал все его компоненты.
Ужасное событие разразилось внезапно. Я переливал какую-то жидкость из одной пробирки в другую, а Уэст что- то грел на спиртовке, которая заменяла нам в этом старом доме газовую горелку. Вдруг из покинутой комнаты раздались страшные крики, чудовищнее которых мы не слышали в своей жизни. Даже если бы сама преисподняя разверзлась, открыв миру смертные муки грешников, адские звуки, доносящиеся оттуда, не могли быть более зловещи, ибо в услышанной нами невообразимой какофонии слились запредельный ужас и безмерное отчаяние воскрешенного существа. Эти звуки не были человеческими —*ни один человек не смог бы* издать их, и мы, нс думая ни о покойнике, ни о лаврах первооткрывателей, бросились к ближайшему окну, как раненые звери. Опрокидывая на ходу склянки, лампы, реторты, мы выпрыгнули наружу и оказались в звездной мгле сельской ночи. Помнится, кричали от ужаса и, спотыкаясь, бежали по направлению к городу. Достигнув городских окраин, мы, однако, постарались принять вид попристойнее — подобие веселых гуляк, бредущих домой после изрядной попойки.
Мы нс расстались, а, добравшись до жилища Уэста, прошептались с ним до рассвета при зажженных свечах. Немного успокоившись, составили план дальнейших действий и завалились спать, порешив не ходить сегодня на занятия. Но на следующую ночь мы также не сомкнули глаз, так как вечером прочли в газете две заметки разных авторов. В первой сообщалось, что на старой ферме Чепмена по непонятной причине сгорел дом (видимо, из-за опрокинутой лампы). А во втором говорилось, что на кладбище для бедняков кто-то пы214
тался разрыть свежую могилу, делая это, похоже, без помощи лопаты, голыми руками. Последнее сообщение мы отказывались понимать, памятуя, как аккуратно заделали могильный холм.
Даже семнадцать лет спустя Уэст часто оглядывался, жалуясь, что ему слышатся чьи-то шаги. А теперь его больше нет.
2. Демон эпидемии
Хотя минуло уже пятнадцать лет, но я до сих пор нс могу забыть то страшное время, когда по Аркхэму, подобно злому афритуШ из Иблисских владений*3), стал, крадучись, расползаться тиф. В памяти людей то лето осталось как время разгула Сатаны, распростершего свои темные крыла над множеством склепов на кладбище при церкви Христа, мне же оно памятно по событию еще более ужасному. Теперь, когда Герберта Уэста нет больше, я остался единственным свидетелем этого кошмара.
Мы с Уэстом занимались на летних аспирантских курсах медицинского факультета Мискатоникского университета, где мой друг прославился экспериментами по воскрешению мертвых. В научных целях он извел множество мелких животных, но затем его необычную деятельность оборвал наш декан, доктор Аллан Холеи, отнесшийся к этим опытам скептически. Уэст все же в тайне продолжал свои занятия в грязном номере меблированных комнат. Однажды ему удалось доставить труп, похищенный на кладбище для бедняков, в заброшенный фермерский дом неподалеку от Медоу-Хилл, но тут с ним приключилась жуткая, незабываемая история.
В тот раз я был с ним вместе и видел, как он вводил в неподвижную вену эликсир, способный, по его мнению, восстанавливать жизненно важные химические и физические процессы. Все кончилось плачевно: мы бежали, охваченные ужасом, который впоследствии приписали нервному переутомлению, но Уэст так никогда и нс оправился от чувства, что кто-то постоянно за ним следит. Тот труп был недостаточно свеж, а свежесть исходного материала — необходимое условие 215
для восстановления нормальных психических функций. Похоронить мы его не смогли — старый дом сгорел, а ведь насколько нам было бы спокойнее, будь мы уверены, что он покоится под землей.
После этого случая Уэст на какое-то время прекратил свои опыты, но исследовательский зуд истинного ученого вскоре заставил его обратиться в деканат с просьбой разрешить пользоваться операционной и трупами из анатомического театра. Уэст продолжал считать свою работу необычайно важной. Его просьбы, однако, остались без внимания: доктор Хелей был непреклонен, а другие профессора поддержали своего шефа. В принципиально новой теории воскрешения они не видели ничего, кроме незрелых гипотез молодого энтузиаста, внешний вид которого — хрупкое сложение, светлые волосы, голубые, спрятанные под очками глаза — ничем не выдавал сверхчеловеческую, почти демоническую силу холодного разума, таящегося под заурядной внешностью. С годами он нс казался старше, а лишь суровел лицом. А потом в Сеф- тоне произошло несчастье, после которого Уэст исчез.
Уэст сражался с доктором Хелей вплоть до окончания учебы, причем вел этот словесный поединок отнюдь нс столь корректно, как наш добрейший декан. Уэст знал свое: ему неразумно и бессмысленно тормозят исключительно важную работу, которую он, конечно, сможет вести и после окончания факультета, но тогда в его распоряжении нс будет великолепного университетского оборудования. Для такого юноши, как Уэст, с ярко выраженным логическим складом ума, было непонятно и непереносимо, что старики-консерваторы, упорно не замечая его успешных опытов на животных, отвергают саму возможность воскрешения. Только умудренный опытом человек убедил бы его снисходительней отнестись к умственной ограниченности этих ученых мужей — этому порождению с детских лет въевшегося пуританства; они могли быть мягкими, совестливыми, подчас добрыми и дружелюбными, но при этом оставались узколобыми, нетерпимыми, косными и ограниченными. Время милостиво к этим несовершенным, но возвышенным характерам, единственный порок которых — робость, но в конце концов и их ждет наказание. Их интеллектуальная ущербность — птолсмсизм(4\ кальвинизман- 216
тидарвинизм(6\ антиницшсанство(7), саббатарианство(8) и пиетет к законодательству, регулирующему жизнь населения — делает их комическими фигурами. Несмотря на свои удивительные научные достижения, Уэст был еще совсем молодым человеком и не проявлял должного почтения в отношениях с добрейшим доктором Холси и его учеными коллегами. Его раздражение росло вместе с желанием доказать этим добропорядочным тупицам свою правоту каким-нибудь необычным, фантастическим образом. Как большинство юнцов, он мысленно вынашивал планы мщения, триумфа и наконец великодушного прощения соперников.
И вот, казалось, из самых глубин преисподней пришла, осклабившись, смертная кара. Мы с Уэстом к тому времени уже закончили учебу, но остались летом поработать в университете й были свидетелями начала этого чудовищного бедствия. Нс получив еще врачебных лицензий, мы, однако, уже были дипломированными медиками, и нас тут же начали использовать в этом качестве: число заболевших росло не по дням, а по часам. Ситуация вышла из-под контроля властей, смерти следовали одна за другой, и гробовщики уже нс справлялись с работой. Трупы хоронили поспешно, ни о каком бальзамировании и речи не могло быть, даже если умирали важные особы, которых хоронили на кладбище при церкви Христа. Уэст частенько заговаривал о парадоксе ситуации: уйма свежих трупов — и ни один нс попал под его нож! Но нам было нс до того, мы просто валились с ног от усталости, и огромные физические и психические нагрузки приводили к тому, что мой друг все больше падал духом.
А добродетельные враги Уэста тоже не сидели сложа руки. Факультет был практически закрыт, все преподаватели брошены на эпидемию. Доктор Хслси особенно хорошо показал себя в деле, умело и самоотверженно борясь за жизнь больных даже в самых безнадежных случаях или когда другие врачи отступали из страха перед возможным заражением. Меньше чем за месяц бесстрашный декан стал, можно сказать, народным героем, хотя сам он, изнемогая от усталости и нервного истощения, казалось, не замечал своей славы. Уэст не мог нс восхищаться мужеством своего оппонента, но именно поэтому хотел, как никогда раньше, доказать ему 217
справедливость своих поразительных теорий. Пользуясь неразберихой, царящей на факультете и в муниципальном отделе здравоохранения, он сумел заполучить тело одного недавно скончавшегося больного, тайком пронес его ночью в анатомичку и на моих глазах ввел ему свой новейший раствор. Покойник открыл глаза, вперил в потолок взор, исполненный несказанной муки, а затем снова ушел в небытие, из которого больше его уже ничто нс смогло вывести. Недостаточно свеж, сказал Уэст, жаркий летний воздух нс идет им на пользу. Когда мы сжигали тело, нас чуть нс застали с поличным, и в дальнейшем Уэст не рисковал больше пользоваться анатомичкой.
В августе эпидемия достигла своего пика. Мы с Уэстом были едва живы от усталости, а вот доктор Хелей действительно скончался, четырнадцатого числа. На скоропалительные похороны декана, состоявшиеся пятнадцатого августа, собрались вес его студенты; богатый венок, возложенный ими на гроб, затерялся среди многих других, еще более пышных, присланных влиятельными жителями Аркхэма и муниципалитетом. Похороны доктора были почти государственным событием — он был широко известен своими благотворительными акциями. После погребения все мы пребывали в подавленном состоянии и вторую половину дня провели в баре, где Уэст, хотя и потрясенный смертью главного противника, распространялся, шокируя присутствующих, о своей пресловутой теории. Постепенно все разошлись — кто домой, кто по делам, что же касается нас, то Уэст твердил, что эту ночь надо «хорошенько запомнить».
Позднее хозяйка Уэста показала при допросе, что, когда около двух часов ночи мы входили в его комнату, с нами был третий, которого мы поддерживали с двух сторон; как она сказала мужу, видать, все трое изрядно набрались за ужином.
Это замечание ворчливой матроны вскоре подтвердилось: около трех часов ночи дом огласили истошные вопли, доносившиеся из комнаты Уэста. Когда выломали дверь, то увидели, что мы оба лежим без сознания на залитом кровью ковре — избитые, исцарапанные, истерзанные, — а рядом разбросаны склянки и хирургические инструменты Уэста. От218
крытое окно говорило, каким образом скрылся наш обидчик, но многих удивило, что он отважился на рискованный прыжок с третьего этажа. Нашли также странного вида одежду, но Уэст, придя в себя, объяснил, что она принадлежит нс беглецу, а была взята им на бактериологический анализ для выяснения, каким способом передастся болезнетворный вирус. Он распорядился немедленно сжечь одежду в нашем просторном камине. Полиции мы заявили, что ничего не знаем о ночном госте. Уэст сбивчиво объяснил, что познакомились мы с ним в каком-то баре и что он показался нам своим парнем. Как я, так и Уэст веем своим видом давали понять, что относимся к этой истории с юмором и вовсе не настаиваем на розыске нашего драчливого спутника.
Эта же ночь положила начало второму кошмару в Аркхэ- ме, который, на мой взгляд, был ужасней самого мора. На кладбище при церкви Христа произошло зловещее убийство — растерзали сторожа. Убийство было настолько жестоким, что не укладывалось в голове, как мог совершить его человек. Несчастного видели живым уже далеко за полночь, а на рассвете открылась эта жуткая картина. Допросили владельца цирка из соседнего города Болтона, но тот клялся, что ни один зверь не сбегал у него из клетки. Люди, нашедшие тело, заметили, что кровавый след вел к гробнице, а у бетонированного входа в нее обнаружили алую лужицу. Более слабый след вел к лесу, но вскоре терялся.
Следующей ночью, казалось, сами демоны плясали на крышах Аркхэма и безумный, странный вой слышался в шуме ветра. По охваченному лихоманкой городу кралась новая беда, которую некоторые считали пострашнсе эпидемии и шепотом называли явлением злого духа. Этот неведомый монстр посетил восемь домов, всюду оставляя за собой красную смерть: на счету у него было семнадцать изуродованных бесформенных трупов. Несколько человек видели его в темноте; по их словам, он был белокожим и напоминал уродливую обезьяну или дьявола в человеческом облике. По останкам можно было предположить, что для утоления голода чудовище частично поедало свои жертвы. Из семнадцати человек четырнадцать были убиты им на месте, а трос скончались в больнице.
219
На третью ночь группа смельчаков во главе с полицией захватила чудовище в одном из домов на Крейн-стрит, неподалеку от университета. Эта операция готовилась очень тщательно, все ее участники могли входить друг с другом в контакт при помощи переговорных устройств. Поэтому, когда из университетского района сообщили, что кто-то скребется в ставни, все оказались наготове. Благодаря предельной осторожности и предусмотрительности пострадали в операции только двое, в целом же поимка прошла на редкость удачно. Монстра не убили, а только ранили и срочно отвезли в местную больницу. Присутствовавшие при том не могли скрыть смешанного чувства изумления и отвращения.
Ибо это был человек. Несмотря на свой вызывающий омерзение взгляд, обезьянью немоту и дьявольскую жестокость. В больнице ему перевязали рану и отправили в Сеф- тон, где находилась психиатрическая лечебница. Там он в течение шестнадцати лет бился головой о покрытые войлоком стены палаты, пока не сбежал при обстоятельствах столь ужасных, что лучше о них не вспоминать. Кстати, особенно отвратительной поисковому отряду из Аркхэма показалась тогда в пойманном монстре невероятная, шокирующая схожесть отмытого его лица с просвещенным и самоотверженным мучеником, похороненным всего три дня назад, — с покойным доктором Алланом Хелси, филантропом и деканом медицинского факультета Мискатоникского университета.
Мы с Уэстом испытали особенный ужас и отвращение. Я и сегодня содрогаюсь при одном только воспоминании точно так же, как и тем давним утром, когда забинтованный Уэст пробормотал: «Черт подери! Опять несвежий попался!»
3. Шесть выстрелов в лунном свете
Обычно не разряжают всю обойму, когда достаточно только одного выстрела, но в жизни Уэста многое было необычным. Разве будет, например, свежеиспеченный молодой врач скрывать мотивы, которыми он руководствуется при выборе места жительства и работы, как скрывал их Герберт Уэст? Получив дипломы об окончании Мискатоникского универси220
тета, мы могли, наконец-то став практикующими врачами, расстаться с бедностью, поэтому приходилось лишь отмалчиваться на расспросы, почему мы так упорно стараемся найти себе дом на отшибе и поближе к кладбищу для бедных.
Подобная склонность к уединению почти всегда имеет свои причины. Мы также не являлись исключением; нас побуждало к этому наше необычное занятие, вернее, дело всей жизни. На первый взгляд мы были рядовыми врачами, но, если копнуть поглубже, за традиционными заботами проступали великие и пугающие цели: смыслом жизни для Герберта Уэста был неустанный поиск тайны бытия в темных и потаенных областях неведомого. Он надеялся найти путь возвращения хладного кладбищенского праха к вечной жизни. Для подобных исследований требовались необычные материалы, включая свежие человеческие трупы, поэтому следовало жить тихо и незаметно, желательно неподалеку от места скромных погребений.
Мы с Уэстом познакомились в университете, где только один я верил в успех его умопомрачительных экспериментов. Постепенно я стал его постоянным ассистентом, и вот теперь, закончив учебу, мы решили держаться вместе. Для двух врачей непросто найти хорошую практику по соседству, но университетские власти помогли нам, и мы обосновались в Болтоне, фабричном городке неподалеку от Аркхэма, где располагался университет. Болтонские ткацкие фабрики — самые крупные в Мискатоникской долине, и местные врачи не очень-то любят пользовать их разноязыкий рабочий люд. Мы придирчиво выбирали дом и наконец остановились на обветшалом домишке на краю Понд-стрит, далеко отстоящем от ближайшего жилища. От местного кладбища для бедняков его отделял луг, окаймленный с севера узкой полоской довольно густого леса. Расстояние до кладбища было большим, чем нам того хотелось, но ничего поближе не нашлось: дома, расположенные по другую сторону луга, нс относились к фабричному району. Впрочем, все складывалось нс так уж плохо: по этой безлюдной местности мы добирались незамеченными до мрачного источника нашего так называемого «сырья». Путь был нельзя сказать чтобы близкий, зато, доставляя наши безмолвные трофеи, мы могли не опасаться любопытных взглядов.
221
Что удивительно, нашими услугами с самою начала пользовались немало больных. Такая практика удовлетворила бы любого начинающего врача, но для ученых, чьи интересы сосредоточены на совершенно других вещах, она была в тягость. Фабричные нравы не отличались особой мягкостью; частые потасовки и пьяная резня доставляли нам много хлопот. Главным ж*с для нас оставалась наша секретная лаборатория, которую мы оборудовали в подвале, установив в ней длинный стол, сверху освещаемый лампами; там мы частенько после полуночи вливали растворы Уэста в вены покойников с бедняцкого кладбища. Уэст самозабвенно экспериментировал, отыскивая компоненты, которые восстанавливали бы жизнедеятельность организма, прерванную тем, что мы называем смертью, но каждый раз наталкивался на все более немыслимые препятствия. Раствор приходилось снова и снова готовить заново: тот, что подходил для морских. свинок, исключался для человека, каждый же человек, то бишь покойник, требовал особого подхода.
Годились только свежие трупы, ибо малейшее изменение мозговой ткани делало невозможным полноценное воскрешение. В том-то, собственно, и была вся загвоздка, над этим Уэст бился еще в студенческие годы, когда вел секретные опыты с трупами сомнительной сохранности. Результаты частичного или неполноценного воскрешения были намного ужаснее наших неудач, и у нас обоих сохранились о них жуткие воспоминания. Мы поняли, что играем с огнем, еще в Ар- кхэме, после первого зловещего эксперимента на брошенной ферме в Медоу-Хилл. Даже Уэст, этот холодный, белокурый, голубоглазый ученый-автомат, часто признавался, что не может отделаться от неприятного ощущения тайной слежки. Ему чудилось, что за ним постоянно кто-то наблюдает; тут, конечно, сыграли свою роль расшатанные нервы, но еще и неотвязные мысли о том, что по крайней мере один из воскрешенных — плотоядное чудовище из больничной палаты в Сефтоне — до сих пор жив. О судьбе другого — нашего первого подопечного — мы так никогда и нс узнали.
В Болтоне нам было легче, чем в Аркхэмс, доставать подходящие человеческие экземпляры. Не прошло и недели, как удалось заполучить, почти сразу же после похорон, жертву
222
несчастного случая. На операционном столе этот человек открыл глаза, взгляд его был абсолютно осмыслен, но затем действие раствора прекратилось. В катастрофе он потерял руку — видимо, поэтому наш успех оказался неполным. До января у нас были еще три попытки, одна их которых закончилась полным провалом. В следующий раз мы добились сокращения мышц, а вот третий покойник встал на ноги, приведя нас в содрогание и произнес нечто невразумительное. Затем какое-то время нам нс везло: погребения случались редко, а немногочисленные покойники были либо вконец истерзаны болезнью, либо до неузнаваемости изуродованы. Мы вели подробный учет количества смертей и обстоятельств, их вызвавших.
Однажды мартовской ночью нам удалось заполучить покойника еще до похорон. Надо сказать, что, хотя в Болтоне из-за царящих в нем пуританских традиций бокс был запрещен, поединки все же случались. В этих тайных грубых побоищах иногда принимали участие и профессионалы, причем самого низкого пошиба. Той ночью тоже происходил бой, который, как выяснилось, закончился трагически. К нам постучались два перепуганных поляка и шепотом, перебивая друг друга, умоляли пойти с ними к тяжелобольному человеку, прося сохранить визит в тайне. Они привели нас в заброшенный сарай, посреди которого стайка рабочих-эмигрантов теснилась вокруг неподвижного темного тела.
Поединок произошел между Малышом О’Брайеном, неуклюжим увальнем с редким для ирландца крючковатым носом (парень маячил тут же поодаль, полумертвый от страха), и Баком Робинсоном по кличке Гарлемская Сажа. Негра нокаутировали, и даже беглый осмотр показал, что из этого нокаута ему никогда нс выйти. На вид он был страшен, горилла, да и только! Его необычно длинные руки хотелось назвать передними лапами, а лицо навевало мысли об ужасных тайнах Конго и о мерной дроби тамтама при зловещем свете луны. При жизни покойник, вероятно, выглядел еще безобразней, но ведь в мире столько уродливого! Присутствующие были охвачены страхом: никто нс знал, что случится, если дело откроется и вмешается закон. Трудно передать словами их благодарность, когда Уэст 223
предложил им помочь освободиться от трупа. Я понимал, с какой целью он это делает, и не мог унять дрожи.
Яркий лунный свет заливал бесснежную твердь. Натянув на покойника одежду, мы потащили его по безлюдным улицам и пустырям, придерживая с двух сторон, как уже делали однажды ночью в Аркхэме. К своему дому мы подошли со стороны поля, втащили тело через черный ход, спустили его в подвал и поспешно; подготовили все необходимое. Панически боясь полиции, мы подгадали так, чтобы наше путешествие не совпало по времени с ночным полицейским обходом.
Результат наших манипуляций с трупом равнялся нулю. Омерзительный трофей нс реагировал ни на один из растворов, вводимых в его черную руку. Не потому ли, что ранее мы имели дело только с белыми? Рассвет неминуемо приближался, и мы поспешили проделать с нашим мертвецом то же, что и с другими, а именно — отволокли его в лее, граничащий с кладбищем, и похоронили в могиле, вырытой настолько глубоко, насколько позволяла промерзшая земля. Пришлось потрудиться над нею нс меньше, чем при погребении нашего последнего покойника — того, что поднялся во весь рост и что-то побормотал. При свете фонарей мы аккуратно засыпали свсжсвско- панную землю листьями пополам с сухими ветками и ушли в убеждении, что полиция ни за что не отыщет столь тщательно замаскированную могилу, да еще в таком густом и темном лесу.
Однако на следующий день полиция все не шла у меня из головы,, так как один из наших пациентов рассказал, что по городу ползут слухи о поединке и покойнике. У Уэста нашелся еще один повод для беспокойства: днем его вызвали к больной, и это посещение едва нс кончилось трагически. У одной итальянки пропал ребенок, мальчик лет пяти. Он ушел еще утром и к обеду нс вернулся. Мать сходила с ума от волнения, ее и без того слабое сердце явно сдавало. Ес страхи были до смешного необоснованны — мальчишка и раньше частенько пропадал, но итальянские крестьяне очень суеверны, и эту женщину более напугало некое предзнаменование, нежели сам факт исчезновения. К семи часам утра она скончалась, а ее обезумевший от горя супруг набросился на Уэста, проклиная за то, 224
что тот нс сумел спасти его жену. Он размахивал кинжалом, друзья с трудом удерживали его, и Уэст ушел, сопровождаемый нечеловеческими воплями, ругательствами, проклятиями и обещаниями скорой расправы. Из-за нсвой беды несчастный, казалось, совсем забыл о ребенке, а тот все не появлялся, хотя приближалась ночь. Хотели начать поиски в лесу, но все близкие хлопотали вокруг покойной и убитого горем мужа. Понятно, что нервы Уэста были натянуты до предела. Мысли о полиции и о безумном итальянце одинаково нс давали нам покоя.
Мы легли спать около одиннадцати часов, но сон мой был неглубок. В Болтоне, этом заштатном городишке, полиция работала отменно, и я не мог не понимать, какая начнется кутерьма, если всплывут события предыдущей ночи. Придется распрощаться с врачебной практикой, а то и сесть в тюрьму. Скверно, что по городу расползлись слухи о поединке. После трех часов ночи мне в глаза стал бить лунный свет, но я не опустил шторы, а просто повернулся на другой бок. Тогда-то и послышался шум у черного хода.
Я продолжал лежать в полусне, но вскоре в мою комнату постучал Уэст. Он был в халате и тапочках, в одной руке револьвер, в другой — электрический фонарик. Увидев оружие, я понял, что он больше опасается сумасшедшего итальянца, чем полиции.
— Лучше нам вместе посмотреть, кто там, — прошептал он. — Надо его проучить. Но вдруг это пациент? Есть ведь такие идиоты, что лезут с черного хода.
Мы спустились по лестнице на цыпочках, охваченные двойным страхом: и вполне объяснимым ввиду вышеперечисленных обстоятельств, и тем неподвластным разуму, что овладевает нами в роковые предутренние часы. Возня у дверей продолжалась, становясь все громче. Осторожно отодвинув засов, я распахнул дверь. Но как только луна осветила стоящего за дверью человека, Уэст повел себя странно. Не думая о том, что он может привлечь внимание полиции — чего, слава Богу, нс произошло благодаря укромному расположению нашего дома, — мой друг неожиданно, в состоянии крайнего возбуждения, выпустил все шесть пуль в ночного посетителя.
А все дело в том, что гостем нашим был не итальянец и нс полицейский. В призрачном свете луны неясно вырисовывалась огромная бесформенная фигура, какую можно увидеть
8 Говард Ф. Лавграфт, т. 2 225
разве что в кошмарном сне. Иссиня-чсрный призрак с остекленевшими глазами стоял на четвереньках, весь измазанный землей и запекшейся кровью с налипшими листьями и сухими стеблями. Но самое страшное — из его белоснежных зубов торчала детская ручка.
4. Вопль мертвеца
Истошный крик одного из наших мертвецов неожиданно вселил в мою душу несказанный ужас перед доктором Гербертом Уэстом, что омрачило последние годы нашей дружбы. Что уж тут говорить, крик, испускаемый покойником, может кого хочешь испугать до смерти, ощущение не из приятных, но я-то привык к подобным штучкам, и мое тяжелое состояние было вызвано особыми обстоятельствами этого дела. Кроме того, как я уже сказал, ужас во мне вызвал совсем нс покойник.
Интересы Герберта Уэста, чьим другом и помощником я являлся, выходили за пределы обычных интересов провинциального врача. Поэтому, открывая практику в Болтоне, он поселился в уединенном доме неподалеку от кладбища для бедняков. Надо сказать, что его единственной страстью было тайное изучение феномена жизни, ес естественного конца, а также возможностей воскрешения мертвых путем вливания стимулирующих растворов. Для этих мрачноватых экспериментов постоянно требовались свежайшие человеческие трупы, ведь хрупкие мозговые клетки разрушались почти мгновенно, а продолжать опыты на животных было бесполезно: каждый вид требовал качественно нового раствора. Невозможно счесть всех загубленных им кроликов и морских свинок, однако опыты на них ни к чему нс привели. Полного успеха Уэст еще нс добился: ему ни разу нс удалось раздобыть Достаточно сохранного покойника. Он мечтал испробовать свой раствор на теле, из которого только что ушла жизнь, а клетки еще были целы и готовы воспринять импульс к тому, чтобы снова восстановить свое функционирование. Чем черт нс шутит, а вдруг вторая (искусственная) жизнь, возрожденная такими инъекциями, станет вечной? Вскоре мы,
226
однако, выяснили, что живой человек практически не реагирует на наши вливания. Для создания искусственного движения молекул он должен быть мертв — должен быть трупом, но обязательно свежим.
Эти захватывающие опыты Уэст начал еще в нашу бытность студентами медицинской школы при Мискатоникском университете в Аркхэмс, когда мы пришли к убеждению в механистической природе жизни. С тех пор прошло семь лет, но Уэст выглядел все таким же молодым — невысокого роста, чисто выбритый блондин в очках, с тихим голосом. Лишь изредка его голубые глаза загорались холодным огнем, говорившем о крепнущем фанатизме, что неудивительно при столь зловещем характере его деятельности. Наши эксперименты часто заканчивались леденящими душу сценами, весь ужас которых проистекал из неполного воскрешения, когда кладбищенский прах под воздействием различных модификаций нашего эликсира обретал чудовищное, противоестественное и бессмысленное подобие жизни.
Помнится, один из оживших мертвецов издал душераздирающий крик, другой пришел в страшную ярость, избил до бесчувствия нас обоих и сбежал в состоянии дичайшей необузданности, попав в конце концов в психушку, третий — мерзкое африканское чудище — каким-то образом выбрался из неглубокой могилы и тут же совершил зверское убийство, после чего Уэсту пришлось пристрелить его. Все эти неприятности случались из-за того, что нам были недоступны свежие трупы — разум нс пробуждался в воскрешенных, и они совершали чудовищные злодеяния. Страшно было подумать, что кто-то из этих монстров все еще бродит на свободе; эта мысль преследовала нас до того самого момента, когда Уэст исчез при таинственных и жутких обстоятельствах. Но в то время, когда в лаборатории, расположенной в подвале уединенного болтонского дома, раздался тот истошный вопль, о котором я рассказываю, наши страхи значительно уступали желанию достать наисвежайшие трупы. Уэст прямо-таки помешался на этом, и мне иногда казалось, что он плотоядно поглядывает на каждого живого и пышущего здоровьем человека.
В июле 1910 года проблема приобретения мертвецов нуж- 8* 227
ной кондиции, казалось, была решена. Вернувшись из Иллинойса от своих родителей, у которых долго гостил, я нашел Уэста в несравненно лучшем настроении. Крайне возбужденный, он сообщил мне, что, по всей видимости, решил проблему свежести исходного материала, подойдя к ней с совершенно иной стороны, а именно — искусственного консервирования. Я знал, что Уэст работает над созданием принципиально нового бальзамирующего состава, поэтому сообщение меня нс удивило. Однако, когда он посвятил меня во все детали, я никак нс мог уразуметь, чем это открытие нам может помочь: к тому моменту, когда мертвецы попадают нам в руки, они уже непригодны для экспериментов, и никакое консервирование нс улучшит положения. Но Уэст, оказывается, все учел и создал свой бальзам в надежде на будущее: а вдруг к нам попадет тело незахороненного, только что скончавшегося человека? Ведь случилось же подобное несколько лет тому назад, когда после боксерского матча нам досталось тело погибшего в поединке негра. И впрямь судьба оказалась к нам милостива: в подвале у нас уже лежал труп, которому не грозило тление. Уэст не делал прогнозов относительно того, как пойдет процесс воскрешения и можно ли надеяться на пробуждение разума и памяти покойного. Этому эксперименту надлежало стать важной вехой в наших трудах, посему Уэст сберег тело до моего возвращения, дабы и я мог, как обычно, принять участие в захватывающем действе.
Уэст рассказал мне, как ему удалось заполучить последний экземпляр. Это был с иголочки одетый мужчина в полном расцвете сил. Приехав в наш город для налаживания кое-каких дел на ткацкой фабрике, он проделал изрядный путь по городу, и когда подошел к нашему дому, чтобы узнать дорогу к фабрике, то был уже изрядно уставшим — сердце так и выпрыгивало из груди. Отказавшись от лекарства, он неожиданно упал замертво. Уэст не сомневался, что сами небеса ниспослали ему покойника. В краткой беседе незнакомец обмолвился, что о его приезде в Болтон никто нс знает, а пс следующий осмотр карманов мертвеца позволил установить, что прозывался он Робертом Левиттом, прибыл из Сент-Луиса, семьи не имеет и, следовательно, в случае исчезновения никто нс будет его разыскивать. Даже если вернуть ему 228
жизнь так и не удастся, все будет шито-крыто. Захороним осинки в лесочке между нашим домом и кладбищем — и все 1ут. Если же, напротив, попытка наша увенчается успехом, то слава наша будет ослепительна и безгранична. Поэтому Уэст, не раздумывая, ввел незнакомцу в руку бальзам, который должен был сохранить труп в полной свежести до моего приезда. Я сомневался в удачном исходе предприятия, ведь незнакомец, судя по всему, страдал сердечной слабостью, но Уэста это, казалось, не беспокоило. Он рассчитывал добиться на этот раз того, что не удавалось ранее, — пробуждения рассудка и, возможно, воскрешения живого существа в его нормальном облике.
Итак, в ночь на 18 июля 1910 года мы с Гербертом Уэстом стояли в нашей подземной лаборатории и взирали на безмолвное белое тело, распластанное на столе под ярким светом ламп. Бальзам был поистине чудодейственным: труп пролежал целых две недели, однако нс застыл и выглядел по-преж- нсму свежим. Я был в восхищении. Уэст же на всякий случай еще раз убедился в смерти незнакомца, применив нужный тест и еще раз напомнив мне о том, что животворный эликсир эффективен только в случае полной биологической смерти. Уэст занялся подготовкой к эксперименту, а я молча наблюдал, потрясенный грандиозностью стоявшей перед нами задачи. Эта задача была столь сложна, что он взял все в свои руки, не позволив мне даже прикоснуться к мертвому телу. Сначала он ввел какой-то состав покойнику в запястье рядом с точкой, оставшейся от предыдущего укола. По его словам, состав должен нейтрализовать действие бальзама и расслабить мышцы организма до обычного состояния, тогда животворный эликсир быстро сделает свое дело. Немного спустя, когда по мертвым членам прошла дрожь, Уэст с силой прижал к задергавшемуся лицу мертвеца что-то вроде подушки и держал се до тех пор, пока тело нс перестало сотрясаться. Уэст был бледен, но полон энтузиазма. Он еще несколько раз протестировал своего подопечного и, убедившись в полной его безжизненности, ввел наконец в его левую руку аккуратно отмеренное количество эликсира. Эликсир мы приготовили намного тщательнее, чем прежде, когда продвигались к цели еще наощупь. Трудно описать захватывающее дух волнение, 229
с каким мы ждали появления признаков жизни у этого первого отвечающего веем необходимым условиям покойника. По возвращении к жизни от него можно было ожидать здравой речи, возможно даже рассказа о том, что он видел по ту сторону бездны.
Уэст был материалистом, не верил в существование души, объяснял работу сознания исключительно физиологическими причинами и поэтому нс ждал никаких откровений от человека, восставшего из мертвых. Я же, допуская, что теоретически он, может быть, и прав, тем не менее ощущал в себе неясные, интуитивные отголоски примитивной веры моих предков и поэтому взирал на труп с некоторой долей благоговения и мистическим трепетом. Кроме того, я нс мог забыть тот ужасный нечеловеческий вопль, который раздался в ночь нашего первого опыта на заброшенной ферме в Аркхэмс.
Очень скоро я понял, что на этот раз разочарование нс ждет нас. Бледные щеки покойника, а затем и все заросшее светлой щетиной лицо окрасилось румянцем; Уэст, державший руку на пульсе, кивнул мне со значением, а затем затуманилось и зеркальце у губ мертвеца. Последовало несколько судорожных сокращений мыщц, дыхание становилось все слышнее, грудь вздымалась. Мне казалось, что я различаю движение век. Затем покойник открыл глаза — серые, спокойные и живые, но мысль все еще отсутствовала в них, нс было даже любопытства.
Мгновение спустя, наклонившись по странной прихоти к порозовевшему уху, я прошептал несколько вопросов, касавшихся других миров, о которых он, возможно, хранил воспоминание. Пережитый мной позже ужас стер большинство этих вопросов из моей памяти, однако я помнк последний, который повторил несколько раз: «Где вы были?» Не знаю, получил ли я ответ на предыдущие, хотя мне кажется, что эти красиво очерченные губы не издали ни единого звука, но когда я задал последний вопрос, губы несчастного зашевелились и он ответил нечто вроде «только теперь», если, конечно, ответ его был сознательным. При этих словах меня охватил восторг: великая цель достигнута — впервые возвращенный к жизни человек осмысленно произнес вразумительные слова. Все случившееся далее не оставляет сомнений: эликсир был 230
приготовлен правильно и действовал, по крайней мере в течение какого-то времени, великолепно — он вернул мертвеца к психической и физической жизни. Но к восторгу, испытанному тогда мною, впервые примешался ужас: нет, я нс испугался заговорившего покойника; ужас, который я пережил, породило само деяние, свидетелем которого я являлся, и человек, с которым я связал свою профессиональную судьбу.
Ибо несчастный, придя в себя и вспомнив последние минуты своего пребывания на земле, с искаженным от муки лицом и с выпученными в испуге глазами выбросил, как бы защищаясь, перед собой руки и, прежде чем снова и окончательно впасть в беспамятство, истошно выкрикнул слова, которые по сей день звучат в моем воспаленном мозгу: «Помогите! Проклятый белобрысый дьявол, убери от меня свой шприц!»
5. Кошмар во мраке
Много ходило всяких рассказов об ужасных историях, приключившихся на фронтах мировой войны и нс попавших на страницы газет. Некоторые из них доводили меня до полуобморочного состояния, другие заставляли испытывать глубокое отвращение, некоторые же вызывали дрожь и неосознанный порыв обернуться и взглянуть, нс таится ли что в темноте у меня за спиной. Но тот ужасный, необъяснимо кошмарный случай, который довелось пережить лично мне, пи в какое сравнение, на мой взгляд, с этими историями нс идет.
В 1915 году я служил в чине лейтенанта в канадских войсках, действовавших во Фландрии, и был одним из многих американцев, вступивших в гигантскую бойню прежде своего правительства. Я оказался в армии нс по собственной воле, а вследствие того, что в ее рядах пребывал человек, чьим бессменным ассистентом я оставался долгие годы. Это был прославленный бостонский хирург доктор Герберт Уэст. Доктор Уэст жаждал применить в великой войне свой хирургический опыт и, как только случай представился, увлек за собой и меня, почти против моего желания. Я надеялся, что война 231
разлучит нас: сотрудничество с Уэстом вес больше тяготило меня, однако, когда он, прибыв в Оттаву, получил при содействии друзей чин майора и властно потребовал, чтобы я непременно ассистировал ему и в новых условиях, у меня нс хватило духу отказаться.
Стремление доктора Уэста попасть на фронт вовсе нс говорило о его особой воинственности или тревоге за судьбы цивилизации. Этот голубоглазый блондин в очках, все такой же худощавый, так и остался холодным, как лсд, интеллектуалом-роботом. В глубине души он наверняка посмеивался над приступами военного патриотизма, время от времени одолевавшими меня, когда я был готов осуждать безучастный нейтралитет других. Однако в сражающейся Фландрии было нечто, в чем он нуждался и ради чего надел военную форму. Желания Уэста резко отличались от обычных, свойственных остальному человечеству желаний и были тесно связаны с той областью медицины, которую он тайно разрабатывал, достигнув в ней ошеломляющих и подчас пугающих результатов. Ему требовалось нс больше нс меньше как постоянно иметь под рукой свежие трупы в разной степени расчленения.
В свежих трупах Герберт Уэст нуждался потому, что занимался проблемой воскрешения мертвых. Эта сторона его деятельности была сокрыта от высокопоставленной клиентуры, сделавшей его имя знаменитым вскоре после нашего приезда в Бостон, но зато хорошо известна мне, его старому другу и единственному ассистенту со времен нашего обучения на медицинском факультете Мискатоникского университета в Арк- хэме. Именно тогда он начал проводить свои зловещие опыты — сначала на мелких животных, а потом на человеческих трупах, которые мы добывали самыми немыслимыми способами. Уэст изобрел специальный раствор, который вводил трупам в вену, и тс, если их не коснулось разложение, реагировали по-разному, но всегда противоестественно. Всякий раз Уэст с трудом подбирал нужную формулу раствора: ведь для каждого организма годился лишь свой особый состав. Страх одолевал его при воспоминании о неудачах, когда из-за неподходящего препарата или начавшегося трупного разложения возникали монстры. Некоторые из них остались в живых: одного поместили в психиатрическую лечебницу, другие же 232
бродили неизвестно где, и, думая об их возможных, пусть и маловероятных, деяниях, Уэст содрогался от ужаса, с трудом скрывая свою нервозность под привычной маской уверенного в себе врача.
Уэст скоро понял, что гарантией успешных экспериментов служит максимальная свежесть трупа, и начал прибегать к всевозможным ухищрениям, чтобы заполучить нужный материал. В колледже и позднее, когда мы работали врачами в фабричном городке Болтоне, я благоговел перед своим другом, но со временем его методы становились все более жестокими, и во мне поселился страх. Мне нс нравился- тот плотоядный взгляд, который он бросал на живых, пышущих здоровьем людей, а в один кошмарный вечер, когда мы, спустившись в подземную лабораторию, приступили к эксперименту, я узнал, что наш очередной подопечный, попав к Уэсту, был еще жив. Именно тогда Уэсту впервые удалось пробудить в ожившем мертвеце проблеск человеческой мысли, и этот обретенный такой дорогой ценой успех окончательно погубил его.
О том, что он делал в последующие пять лет, я предпочитаю помалкивать. Я не порывал с ним только из страха, хотя был свидетелем сцен столь отвратительных, что человеческий язык отказывается воспроизвести их. Герберт Уэст стал казаться мне личностью еще более зловещей, чем его черное дело. Это случилось после того, как я осознал, что благородное желание ученого продлить жизнь человеку постепенно сменилось у него в нездоровым, отталкивающим любопытством и скрытой некрофилией*9^. Его интерес переродился в извращенное, дьявольское влечение ко всякой, самой уродливой патологии: он восхищался созданными им чудовищами, которые заставили бы любого нормального человека потерять сознание от страха и отвращения. Словом, за его рафинированной интеллектуальностью, за маской утонченного Бодлера хирургии*10) скрывался мертвенный лик Элагабала гробниц*11).
Опасность он встречал невозмутимо, преступления совершал равнодушно. Кульминацией в его перерождении явился, думаю, тот момент, когда он доказал, что жизнь разума может быть восстановлена, и стал искать новые области применения своей энергии, экспериментируя теперь с отдельными 233
частями человеческого тела. Им овладела совершенно сумасшедшая идея о независимости жизненных свойств органических клеток и нервной ткани в отдельных частях организма, и он даже добился некоторого успеха, поддерживая жизнь в почти вылупившемся детеныше одной странного вида, ле поддающейся описанию тропической рептилии. Он стремился разрешить два биологических вопроса: во-первых, могут ли сознание и разумные действия сохраняться без участия головного мозга, с помощью лишь спинного и различных нервных центров, а во-вторых, существует ли между отдельными частями того, что было прежде единым организмом, некая нематериальная, неуловимая связь? Ясно, что при такого рода работе требовалось большое количество свежсрасчлснснных трупов. За ними-то и отправился на войну Герберт Уэст.
Как-то ночью в конце марта 1915 года в полевом госпитале неподалеку от линии фронта в Сент-Элуа, произошло фантастическое, незабываемое событие. Даже сейчас я нс перестаю задавать себе вопрос: а нс было ли все виденное мной дьявольским наваждением? Уэст располагал тогда личной лабораторией, расположенной в отдельном помещении временного госпиталя. Он получил ес, убедив начальство, что лаборатория необходима для работы над методикой лечения тяжелораненых, считавшихся безнадежными. Там, среди своих кровавых трофеев, он работал как мясник, а я так и нс смог привыкнуть к той спокойной сосредоточенности, с какой он сортировал и раскладывал отдельные части человеческих тел. Временами он по-прежнему демонстрировал чудеса хирургического искусства, спасая солдат, но все же его главный, значительно менее филантропический интерес был сокрыт от человеческих глаз. Ему постоянно приходилось искать объяснения тем странным, даже в условиях военной мясорубки, звукам, доносившимся из его лаборатории. Среди этих звуков довольно частыми были выстрелы — привычные на поле сражения, они удивляли в стенах госпиталя. Но ожившие органы нс предназначались для длительного функционирования и уж тем более для посторонних глаз. Помимо работы с человеческим материалом, Уэст продолжал свои эксперименты с мышечной тканью эмбриона рептилии. В ней было проще поддерживать жизнь, и мой друг на время целиком посвятил 234
себя работе с ней. В темном углу лаборатории в необычного вида инкубаторе стоял вместительный бачок с эмбриональной тканью, постепенно росшей в объеме и поднимавшейся в бачке, как тесто, что производило на меня отталкивающее впечатление.
В ночь, о которой я говорю, нам повезло: в лабораторию доставили труп человека, который при жизни отличался прекрасными физическими данными и, кроме того, обладал высокой психической организацией, говорившей об утонченной нервной системе. По иронии судьбы это был тот самый офицер, который помог Уэсту получить данное место и которому предстояло стать нашим помощником. Более того, в прошлом он тайно изучал теорию воскрешения — в значительной степени под руководством Уэста. Сэр Эрик Морленд Клепем Ли (так его звали) был лучшим хирургом дивизии, майором по званию. Как только слухи о тяжелых боях в районе Сент- Элуа достигли штаба, его срочно направили нам в помощь. Он вылетел на аэроплане, пилотируемом бесстрашным лейтенантом Рональдом Хиллом, но прямо над нами самолет сбили. Ужасная катастрофа произошла у всех на глазах. Хилла искорежило до неузнаваемости; что касается талантливого хирурга, то его голова едва держалась на сухожилиях, тело же осталось неповрежденным. Уэст с жадностью вцепился в безжизненные останки прежнего своего друга и коллеги. Меня передернуло, когда я увидел, как он, окончательно отделив голову от туловища, поместил ее, чтобы сохранить для дальнейших опытов, в свой дьявольский чан с пухнущей эмбриональной тканью. Само же обезглавленное тело он оставил на операционном столе. Затем, влив в него новую кровь, он сшил порванные в области шеи вены, артерии и нервные волокна, а ужасное отверстие обшил куском кожи, взятой у неизвестного трупа в офицерской форме. Мне было понятно, чего добивался Уэст: он хотел знать, обнаружит ли этот организм, лишенный головного мозга, какие-либо признаки той умственной деятельности, которая так отличала сэра Эрика Морленда Клепема Ли. Изучавший при жизни теорию воскрешения, он сам стал теперь безжизненным обрубком и лежал, как бы предлагая себя в качестве ужасного практического пособия.
235
Я и сейчас вижу, как Герберт Уэст при мертвенном электрическом освещении вводит свой эликсир в руку обезглавленного тела. Мне трудно описать место действия — тошнота подступает к горлу при одной лишь попытке. Могу сказать только, что все это напоминало сцену из какого-то безумного кошмара: повсюду валялись на скользком полу рассортированные части тел и отдельные куски плоти, образуя кровавое месиво, местами доходящее до щиколоток, а в темном углу булькали в чане чудовищные порождения эмбриональной ткани. Переполнив посуду, они, извиваясь, вытекали из нес, спускаясь прямо к голубовато-зеленому пламени горелки инкубатора.
Уэст еще раз обратил мое внимание на прекрасную нервную систему подопытного организма. Это позволяло многого ждать от эксперимента. Интерес Уэста возрастал по мерс того, как в тканях все заметнее становились мышечные сокращения. Он ждал подтверждения своей гипотезы, в которую верил все больше: что сознание, разум и сама личность существуют независимо от головного мозга и что в человеке отсутствует объединяющее начало. По его мнению, человек является лишь механизмом, состоящим из большого количества нервных клеток. В таком механизме каждый орган существует сам по себе. Если бы наш эксперимент удался, то загадку жизни можно было бы перевести в категорию исторического мифа. По телу мертвеца все активнее проходили судороги, и вот уже грудь его начала вздыматься. Мы пожирали мертвеца глазами. Руки беспокойно зашевелились, ноги вытянулись, отдельные мышцы сокращались, выкручиваясь при этом как-то до крайности отвратительно. Затем обезглавленное тело выбросило перед собой руки, каковой жест ясно говорил об отчаянии, осмысленном отчаянии, что подтверждало теорию Герберта Уэста. Значит, нервы сохранили память о последнем действии человека, который пытался выбраться из падающего аэроплана.
Что случилось дальше — с точностью сказать не могу. Возможно, это была галлюцинация, вызванная шоком от того, что здание, в котором мы находились, вдруг стало рушиться на наших глазах — начался артиллерийский обстрел, и в него 236
попал немецкий снаряд. Теперь уже до истины не доискаться, ведь мы с Уэстом были единственными свидетелями. Уэст решил для себя, что это была всего лишь галлюцинация, но иногда, незадолго до своего исчезновения, он. говорил мне иное: странно ведь, когда сразу обоим чудится одно и то же. Сам по себе этот жутковатый случай был прост, но за ним стояло нечто необъяснимое.
Тело на столе зашевелилось и стало подниматься, ощупывая вокруг себя пустоту. И в этот момент раздалось нечто такое, что язык не повернулся бы назвать голосом: слишком ужасен был звук. Впрочем, даже это нельзя счесть самым кошмарным, так же как и смысл услышанного нами: «Прыгай, Рональд, прыгай же, ради Бога!» Самым страшным был источник звука.
Он доносился из того самого чана, что стоял в темном углу- z
6. Адские легионы
После исчезновения в прошлом году доктора Герберта Уэста полиция с пристрастием допрашивала меня. Они полагали, что я что-то утаиваю, а может, подозревали и кое-что похуже, но я так ничего и не рассказал им — услышь они правду, все равно нс поверили бы. Они знали, что деятельность Уэста носила несколько необычный характер: его будоражащие воображение эксперименты по воскрешению мертвых велись так давно, что слухи о них не могли нс просочиться наружу. Однако финал всей этой истории был настолько ошеломляющим, а разразившаяся катастрофа носила столь демонический характер, что даже мне, много повидавшему, казалось, что я брежу.
Долгое время я был ближайшим другом Уэста, его единственным, посвященным во все тайны ассистентом. Мы познакомились еще будучи студентами медицины, и я был участником его первых жутковатых опытов. Ему удалось создать раствор, который при введении в вену недавно скончавшегося человека возвращал его к жизни. Подобное занятие требовало большого количества свежих трупов, что приводило 237
иногда к противозаконным действиям. Результаты экспериментов ужасали: Уэст пробуждал к жизни куски омерзительной мертвечины, которая, даже ожив, оставалась все той же отвратительной и неразумной плотью. Так повторялось постоянно: ведь для возрождения разума требовалось тело только что испустившего дух покойника, у которого процесс разложения еще нс затронул чувствительнейшее вещество мозговых клеток.
Эта бесконечная потребность в свежих трупах и погубила Уэста. Достать их было трудно, и вот в один роковой день он заполучил тело только что умершего человека и сумел сохранить его в свежем состоянии, введя ему сильнодействующий алкалоид. Тогда-то и произошел первый удачный эксперимент Уэста — на какое-то время сознание вернулось к покойному, но мой друг заплатил за успех дорогой ценой: душа его омертвела, я уловил это даже по жестокому выражению глаз, когда он оценивающе посматривал на физически крепких людей, особенно если при этом они отличались тонкой душевной организацией. Со временем, ловя на себе заинтересованный взгляд Уэста, я и сам стал его побаиваться. Люди неоднократно замечали мой страх, нс имея понятия о его причине, и после исчезновения Уэста этот факт стал источником нелепых подозрений.
По существу, Уэст был еще больше напуган, чем я: противоестественные деяния превратили его жизнь в сущий ад, он шарахался от каждой тени. С одной стороны, он опасался полиции, но по большей части его страх носил более глубокий и смутный характер и был порожден теми чудовищами, в которых он влил из своего шприца жизнь и которым затем каким-нибудь образом удалось улизнуть. Обычно его опыты заканчивались выстрелом из пистолета, но несколько раз Уэст оказался недостаточно расторопен. Однажды такой монстр сумел как-то выбраться из могилы, вскоре, правда, он снова туда приполз, оставив следы ногтей, разрывавших свежую землю. А один профессор из Аркхэма после воскрешения сделался людоедом, его пришлось отловить и силой засадить в ссфтонскую психиатрическую лечебницу, где он, так и неопознанный властями, в течение шестнадцати лет бился головой о стену. О других опытах Уэста даже затруднительно 238
говорить — в последние годы энтузиазм ученого выродился в нездоровую, эксцентричную манию: вес свое мастерство он вкладывал нс в воскрешение людей, а в оживление отдельных частей человеческого тела, вживляемых им порой в другие организмы. Ко времени своего исчезновения Уэст уже переступил все границы дозволенного: о многих его поистине дьявольских экспериментах нельзя было даже намеком упоминать в печати. Этим переменам в деятельности моего друга очень поспособствовала мировая война, в которой мы оба участвовали как хирурги.
Говоря, что Уэст испытывал смутный страх перед своими чудовищными творениями, я имел в виду прежде всего двойственную природу этого страха. Частично он проистекал от сознания, что кое-кто из этих безымянных монстров бродит на свободе, а частично — из опасения, что при определенных обстоятельствах они могут быть опасны для него самого. Усугублялась его тревога и отсутствием каких-либо сведений о них. Уэст знал судьбу лишь одного — жалкого узника психиатрической лечебницы. Еще один источник смутных волнений возник после совершенно фантастического эксперимента, который Уэст провел в 1915 году, когда служил в канадских вооруженных силах. В самый разгар сражения он воскресил майора Эрика Морленда Клепема Ли, военного хирурга и своего приятеля, который хорошо знал о наших опытах и мог бы сам участвовать в них. У него была отсечена голова, и Уэст имел возможность проверить свою гипотезу о наличии элементов сознания в туловище. Успех поджидал экспериментатора как раз в ту минуту, когда немецкий снаряд попал в здание, где мы ставили опыты. В движениях ожившего туловища явно присутствовала осмысленность, и, пусть это покажется вам невероятным, мертвец заговорил, хотя звуки членораздельной речи, как мы с отвращением осознали, издала отсеченная голова, лежавшая в темном углу лаборатории. Снаряд подоспел, можно сказать, вовремя, хотя Уэст не был до конца убежден, что из-под обломков выбрались только мы двое. Иногда он строил ужасные предположения о том, сколько бед может натворить обезглавленный хирург, умеющий воскрешать мертвых.
Последним местом жительства Уэста был красивый ста239
ринный особняк, окна которого выходили на кладбище первых поселенцев Бостона. Он остановил свой выбор на этом жилище по причинам чисто символическим: все захоронения на кладбище относились к колониальному периоду и поэтому нс представляли интереса для ученого, который нуждался в свежайших покойниках. Расположенная в подвальном помещении лаборатория была выстроена рабочими-иммигрантами; в ней помещалась огромная кремационная печь, в которой быстро и без остатка уничтожались тела, их части, а также искусственные соединения, словом, все то, что оставалось после зловещих экспериментов — безнравственных утех хозяина дома. Рабочие, копая подвал, наткнулись на старинную кирпичную кладку; было ясно, что это ход на кладбище, однако он пролегал так глубоко, что нс мог вести ни к какой из известных нам гробниц. Прикинув так и эдак, Уэст пришел к выводу, что ход связан с тайником под склепом семейства Эвсрилл, последнее захоронение в котором относилось еще к 1768 году. Я присутствовал при осмотре сырых, пропитанных селитрой стен тоннеля, прорытого при помощи одних только лопат и мотыг, и приготовился пережить очередное острое ощущение, сочтя, что мой друг нс замедлит покуситься на вековые тайны, скрывавшиеся в гробнице. Но Уэст был уже нс тот. Обретенная в последнее время опасливость пересилила природное любопытство, и он, преодолев искус, приказал рабочим ничего нс трогать, а сам ход заложить и заштукатурить. Так этот тайник и оставался, вплоть до той самой ужасной ночи, в тесном соседстве со стенами секретной лаборатории.
Нужно помнить, что когда я говорю о деградации Уэста, то прежде всего имею в виду его нравственный, сокрытый от глаз облик. Его внешний вид, напротив, оставался вес тем же: уравновешенный, хладнокровный, худощавый блондин в очках, нисколько с возрастом нс постаревший — ни годы, ни испытания, казалось, нс отразились на нем. Он выглядел невозмутимым, даже когда вспоминал об изрытой- когтями могиле или о кровожадном существе, которое царапало и грызло решетки в Сефтоне — только непроизвольно оглядывался при этом по сторонам.
Тучи сгустились над Гербертом Уэстом однажды вечером, 240
когда мы сидели в нашем общем кабинете. Читая газету, он иногда поглядывал на меня. На одной измятой странице его поразил заголовок — словно когти безымянного чудовища впились в него спустя шестнадцать лет: в ссфтонской психиатрической лечебнице, расположенной в пятидесяти милях от нас, произошло событие невероятное и пугающее, оно потрясло местных жителей и озадачило полицию. Рано утром группа неизвестных в полном молчании вошла в лечебницу; один из них, очевидно, разбудил медицинский персонал. В военной форме, сурового вида, он говорил нс разжимая губ, голос его словно бы исходил из большого черного портфеля, который он держал в руках. Его безжизненное лицо было ослепительно красивым-, но когда на него упал свет, управляющий чуть нс умер со страха: оно было из воска, а глаза — из цветного стекла. По-видимому, он перенес какую-то травму. За ним следовал настоящий гигант, отвратительный гориллоподобный субъект с синюшным лицом, обезображенный непонятной болезнью. Предводитель потребовал, чтобы им выдали привезенного шестнадцать лет назад из Аркхэма монстра с каннибальскими наклонностями, а выслушав отказ, подал своей команде знак, и тут началось нечто несусветное. Дьявольские исчадья крушили все вокруг, избивали и рвали зубами тех служащих, которые нс успели скрыться. Они освободил и-та к и ужасное чудовище и удалились, оставив после себя четыре трупа. Тс из пострадавших, которые могли говорить, нс впадая при этом в истерику, клялись, что нападавшие скорее были похожи нс на людей, а на роботов, управляемых своим вождем с восковым лицом. Когда наконец подоспела помощь, ни предводителя, ни его безумную команду нс удалось разыскать — их и след простыл.
Прочитав эту заметку, Уэст погрузился в глубокую прострацию. Ровно в полночь раздался звонок в дверь, чрезвычайно его напугавший. Слуги спали наверху, и открывать дверь пошел я. Позднее я рассказывал полиции, что на улице нс было никакого экипажа, а у дверей стояли несколько странного вида субъектов с большим квадратным ящиком, который они внесли в холл. При этом один из них пробормотал каким-то неестественным голосом: «Экспресс подан». Они вышли из дома гуськом и направились, как мне показалось, к 241
старому кладбищу, с которым соседствовал дом. Уэст спустился вниз и стал рассматривать ящик, когда я уже захлопнул за ними дверь. Ящик занимал площадь около двух квадратных футов, и на его крышке были написаны адрес и имя Уэста, а также имя и адрес отправителя: Эрик Морленд Клопом Ли, Сент-Элуа, Фландрия. Несомненно, тот самый доктор Клопом Ли, чье обезглавленное тело Уэст оживил шесть лет тому назад во Фландрии и чья отсеченная голова заговорила как раз в тот момент, когда в наш госпиталь попал немецкий снаряд.
Не могу сказать, что Уэст выглядел взволнованным. Его состояние было намного хуже. Он сказал торопливо: «Мне конец, но сначала нужно сжечь вот это». Взяв ящик, мы понесли его вниз в Лабораторию, прислушиваясь к малейшему шороху. Многого я нс помню — неудивительно, если учесть обстановку, — но заявляю категорически: тело самого Герберта Уэста я нс сжег, это чудовищная ложь. Вдвоем мы запихнули ящик в печь, так и нс открыв его, закрыли заслонку и включили электричество. Из ящика нс донеслось ни единого звука.
Уэст первым заметил, как со стены, за которой проходил подземный ход, посыпалась штукатурка. Я хотел было убежать, но он остановил меня. На моих глазах в стене образовалась дыра, из которой пахнуло ледяным холодом могилы и гнилостным запахом тления. В полной тишине отключился свет, и в отверстии, на фоне фосфоресцирующей преисподней, стали видны некие молчаливо трудившиеся существа, которые могла создать только извращеннейшая из человеческих фантазий. Некоторые своими очертаниями напоминали людей, другие напоминали их лишь частично, третьи вообще нс напоминали ничего. Более разношерстную компанию трудно было себе представить. Они безмолвно — камень за камнем — разбирали замурованную стену. Когда отверстие стало достаточно большим, они один за другим вошли в лабораторию во главе с вожаком, чья несравненной красоты голова была вылеплена из воска. Следовавшее за ним чудовище, во взгляде которого светилось безумие, набросилось на Уэста. Тот нс сопротивлялся и не издал ни звука. Тут вес они подскочили к нему и прямо у меня на глазах разорвали на 242
куски, которые и унесли с собой в свой отвратительный подземный мир. Воскоголовый вожак в форме офицера канадской армии нес его голову. В голубых глазах моего друга навсегда застыл ужас.
Слуги нашли меня утром без сознания. Уэст исчез. В печи обнаружили непонятного происхождения пепел. Полицейские допрашивали меня, но что я мог сказать? Они нс усматривали связи между сефтонской трагедией и ящиком. Я рассказал им о подземном ходе, но они со смехом указали мне на неповрежденную стену. Тогда я замолчал. Они решили, что я либо сумасшедший, либо убийца. Может, я и правда сошел с ума. Но этого нс произошло бы, нс будь эти дьявольские отродья такими молчаливыми.
НОЧНОЕ БРАТСТВО
Вероятно, для широкой общественности навсегда останется загадкой ряд обстоятельств, сопутствовавших пожару, в результате которого был уничтожен старый заброшенный дом на берегу реки Сиконк, в малолюдном районе города между Красным и Вашингтонским мостами. Как обычно бывает в подобных случаях, среди местных жителей нашлись несколько чудаков, предложивших полиции свои версии происшедшего. Из числа упомянутых доброжелателей особенную настойчивость проявил некий Артур Филлипс, отпрыск весьма почтенной Ист-Сайдской фамилии, долгое время проживавший на Энджел-Стрит. Этот несколько эксцентричный, но в целом пользующийся неплохой репутацией молодой человек представил отчет о событиях, которые, по его мнению, явились непосредственной причиной пожара. В ходе расследования полицией были допрошены все лица, упоминаемые в записях мистера Филлипса, но никто из них — если нс принимать в 244
расчет заявление библиотекаря, подтвердившего лишь сам факт встречи мистера Филлипса с мисс Розой Декстер в читальном зале «Атенеума», — не признал его утверждения соответствующими действительности. Рукопись отчета прилагается.
1
Ночные улицы любого из городов Восточного Побережья являют собой совершенно особый, причудливый и жутковатый мир, о самом существовании которого нс имеет понятия большинство добропорядочных городских обывателей. Мир этот населен человеческими существами иного сорта — опустившиеся, старые, больные или же просто одинокие люди, по каким-то неясным причинам избегающие дневного света, с наступлением темноты покидают свои убежища в полуподвальных этажах и старинных мансардах и блуждают по улицам в поисках себе подобных, либо же просто надеясь отвлечься от своих мучительных мыслей и воспоминаний. Среди них нередки люди, не оправившиеся после жестоких ударов судьбы, искалеченные физически и морально; встречаются и такие, кого влечет в этот мир интерес к таинственному и запретному — подобные вещи неизменно присутствуют в тех местах, с которыми была связана жизнь хотя бы нескольких человеческих поколений, однако увидеть их можно лишь в темное время суток, в определенные дни и часы и при определенном стечении обстоятельств.
В детстве я, часто болея, нс имел возможности полноценно общаться со своими сверстниками и, будучи предоставлен самому себе, рано приобрел привычку к ночным бдениям — сперва я покидал дом лишь ненадолго, бродя по улицам, прилегающим к Энджел-Стрит, но со временем начал увеличивать продолжительность прогулок, заходя во все более отдаленные районы Провиденса. Иной раз я даже предпринимал вылазки за городскую черту или — когда позволяло здоровье — с двумя достаточно близкими приятелями устраивал игры в так называемом «клубе», сооруженном общими усилиями в перелеске неподалеку от города. Еще одним моим ув245
лечением были книги, я мог часами сидеть в огромной библиотеке своего деда, читая все подряд — от греческих философов до истории английской монархии, от секретов древних алхимиков до новейших открытий Нильса Бора(1\ от расшифрованных египетских папирусов до сочинений Томаса Харди. Надо сказать, что мой дед, имея чрезвычайно широкий круг интересов, составлял свою библиотеку без какой-либо четкой системы и нередко при выборе книг руководствовался самыми неожиданными мотивами или же просто сиюминутной прихотью.
Со временем ночные прогулки стали неотъемлемой частью моей жизни; подолгу болея, я был лишен возможности регулярно посещать школу, что делало меня еще более замкнутым и, одиноким. Я и сам не смог бы толком объяснить, чем именно привлекал меня полуночный город, что я искал в темных проулках между Бснсфит-Стрит и улицей По, местонахождение которой не ведомо большинству коренных жителей Провиденса, и почему я с такой надеждой вглядывался в лица редких ночных бродяг, торопившихся проскользнуть мимо меня, чтобы тотчас исчезнуть в темноте подворотен и проходных дворов. Возможно, я таким образом хотел отвлечься от унылых реальностей дневной жизни и одновременно дать больший простор своей любознательности и богатому от природы воображению.
Окончание средней школы практически нс отразилось на моем укладе жизни. По состоянию здоровья я нс смог поступить в Браунский Университет, как рассчитывал первоначально и, будучи предоставлен самому себе, начал проводить за книгами вдвое больше времени и с каждым разом все увсли- . чивал продолжительность ночных прогулок, нередко ложась спать уже на рассвете. При веем том я еще умудрялся ежедневно общаться с матерью, к тому времени уже овдовевшей, й нс обделять вниманием своих теток, также поселившихся в нашем доме. Былые товарищи по детским играм, повзрослев, отдалились от меня, но мне повезло в другом — я встретил Розу Декстер. Эта милая черноглазая девушка принадлежала к одному из самых уважаемых семейств Провиденса, ее предки значились среди первых поселенцев, основавших некогда этот город. Вскоре она стала уже неизменной спутницей всех 246
моих ночных прогулок. Вдвоем мы подолгу бродили по темным пустынным улицам, вновь осматривали мои прежние находки и нс упускали случая сделать новые интересные наблюдения.
Впервые я познакомился с Розой в старом здании «Атенеума», и с той поры мы встречались там каждый вечер, чтобы от крыльца библиотеки начать свой очередной поход в ночь. Сперва она сопровождала меня просто из любопытства, но понемногу тоже вошла во вкус, и мы с ней составили превосходную пару бродяг-полуночников. Роза — надо отдать ей должное — не была склонна к пустой болтовне и неумеренным проявлениям эмоций, так что мы очень быстро научились понимать друг друга почти без слов.
Прошло уже несколько месяцев со времени нашей первой встречи, когда однажды ночью на Бснсфит-Стрит к нам обратился незнакомый джентльмен в длинном плаще с капюшоном, небрежно накинутом поверх старого, порядком изношенного костюма. Я заметил его еще издали, как только мы вышли из-за угла — он стоял на тротуаре далеко впереди; когда же мы сблизились почти вплотную, лицо этого человека показалось мне странно, тревожаще, знакомым. Где-то я уже несомненно видел эти глубоко посаженные глаза, эти усы и живописную шевелюру — голова его была непокрыта, и длинные волосы беспорядочно путались на ветру. Мы уже прошли мимо него, когда человек, сделав несколько шагов, дотронулся до моего плеча и заговорил:
— Прошу прощения, сударь^ — сказал он, — вы не могли бы указать мне дорогу к старому кладбищу, которое посещал некогда Эдгар По?
Я объяснил ему, как туда пройти, а затем, неожиданно для самого себя вызвался его проводить; в следующую минуту мы шли по улице уже втроем. Вее произошло очень быстро, но от меня, однако, нс ускользнул тот внимательный — я бы сказал, оценивающий — взгляд, каким этот человек одарил мою спутницу. Во взгляде его, впрочем, не заключалось ничего оскорбительного — он был каким-то отстраненно-критическим, без малейшего намека на чувственность. Я в свою очередь также нс упускал возможности получше рассмотреть незнакомца в тс редкие моменты, когда нам случалось про247
ходить через круги света, отбрасываемого уличными фонарями. С каждым разом я все больше убеждался в том, что уже видел этого человека прежде, нс помню только когда и где.
Одет он был во все черное, если не считать белого воротничка рубашки и старомодного галстука; костюм был давно не глажен, однако сравнительно чист. Лицо его, с высоким крутым лбом, из-под которого на вас пристально смотрели темные, почти неподвижные глаза, постепенно сужалось книзу, заканчиваясь небольшим, чуть скошенным подбородком. Волосы его были гораздо длиннее тех, что принято носить у людей моего поколения, хотя сам он вряд ли был старше меня более чем на пять лет. Но особенно необычной мне показалась его одежда; при ближайшем рассмотрении я убедился в том, что она была сшита не так уж давно — во всяком случае, материал выглядел совсем новым и нс потерся, даже на сгибах. Первоначальное же впечатление заношенности создавалось скорее всего из-за фасона костюма, который вышел из моды как минимум несколько десятилетий тому назад.
— Вы, должно быть, недавно приехали в Провиденс? — спросил я его.
— Недавно^ — кратко ответил он.
— Интересуетесь Эдгаром По?
Он кивнул.
— И много вы о нем знаете?
— Очень мало, — сказал мой собеседник. — Быть может, вы меня просветите?
Уж тут я не нуждался во вторичном приглашении. По возможности сжато пересказав биографию своего любимого писателя — родоначальника детективного жанра и непревзойденного мастера по части таинственных и ужасных исто- , рий — я более подробно остановился на его романтической связи с миссис Сарой Хблен Уитмен(2\ поскольку здесь дело касалось Провиденса и их совместной прогулки на то самое кладбище, куда мы в данный момент направлялись. Я заметил, что он слушает меня с сосредоточенным вниманием и как будто пытается запомнить каждую мелочь из сказанного, хотя по его бесстрастному лицу было трудно понять, нравится ему или нет то, что я говорю.
В свою очередь Роза чувствовала его интерес к себе, но 248
не брла смущена этим обстоятельством, нс видя в поведении незнакомца никаких намеков на непристойность. Я, наверно, так и не догадался бы спросить его имя, если бы он нс обратился с аналогичным вопросом к Розе Декстер. Сам же он представился как «мистер Аллан»; в эту минуту мы как раз проходили под одним из фонарей, и я увидел, как Роза едва заметно улыбнулась.
Узнав наши имена, он больше ни о чем нс спрашивал, и всю остальную дорогу до кладбища мы проделали в полном молчании. Я полагал, что мистер Аллан захочет пройти внутрь, за ограду, но он нс выразил такого желания, заявив, что хотел лишь установить местонахождение кладбища с тем, чтобы прийти сюда уже в дневное время. Решение это было вполне разумным, ибо — я знал это по собственному опыту — ночью здесь трудно было найти что-либо действительно интересное.
Пожелав друг другу спокойной ночи, мы расстались у кладбищенских ворот.
— Где-то я уже видел этого типа, — сказал я Розе, едва мы отошли на достаточное расстояние. — Но никак нс припомню, где именно. Возможно, в библиотеке?
— Разумеется, в библиотеке, — подхватила Роза с характерным для нес гортанным смешком. — Вспомни портрет на боковой стене.
— Нс может быть! — вскричал я.
— Ты наверняка заметил сходство, Артур! — она тоже повысила голос. — Возьми хотя бы его имя. Он выглядит точь-в-точь как Эдгар Аллан По.
Она была совершенно права. В тот же миг я восстановил в памяти все детали хорошо знакомого мне портрета и, нс долго думая, причислил мистера Аллана к разряду вполне безобидных фанатиков, обожающих Эдгара По и старающихся во всем, вплоть до покроя платья, быть похожими, на своего кумира. Таким образом, мы познакомились с еще одним оригинальным представителем ночной жизни Провиденса.
— Пожалуй, эта встреча была самой странной из всех,. что у нас случались за время совместных прогулок, — сказал я.
Ее рука крепко сжала мою.
249
— Послушай, Артур, тебе нс показалось, что этот... что здесь... что-то нс так.
— То же самое можно сказать практически о каждом любителе ночных прогулок, — усмехнулся я. — В известном смысле все мы нс очень-то нормальны.
В тот момент, когда я еще договаривал эту фразу, я вдруг понял, что именно она имела в виду — мистер Аллан был изначально, в самой сути своей неестественен. Какой-то налет фальшивости присутствовал во веем облике этого человека, и прежде всего, в его речи, начисто лишенной интонаций, почти механической. Ни разу за все время разговора он не улыбнулся, выражение его лица оставалось неизменным, а голос звучал отчужденно и равнодушно, существуя как бы сам по себе, независимо от своего хозяина. Даже тот интерес, который он проявлял к Розе, не имел ничего общего с обычным мужским интересом к женщине — в нем было нечто сугубо практичное, если угодно, клиническое.
Я открыл было рот, собираясь высказать вслух результаты своих наблюдений, но вместо этого переменил тему разговора и, взяв Розу под локоть, зашагал по направлению к ее дому.
2
Вероятно, наша повторная встреча с мистером Алланом была нейзбежна. По крайней мере я ничуть нс удивился, когда две ночи спустя увидел его стоящим в нескольких шагах от дверей моего дома.
Я приветствовал его весело и дружелюбно, как старого знакомца; он отвечал мне в том же тоне, но при этом лицо его — я специально заметил — оставалось неподвижным, как маска: ни тени улыбки, ни одной живой искры во взгляде. Присмотревшись к нему теперь, я убедился в его разительном сходстве с портретным Эдгаром По; у меня даже, признаюсь, промелькнула мысль, нс является ли он его родственником, а может статься — кто знает — даже прямым потомком.
Разумеется, это все было нс более, чем забавным совпадением; к тому же на сей раз мистер Аллан и не пытался заводить разговор о покойном классике или каких-то событи250
ях, связанных с его пребыванием в Провиденсе. Он вообще был на редкость не многословен, предпочитая слушать мою довольно бессвязную болтовню. Возможно, он просто пытался найти новые точки соприкосновения наших интересов — по крайней мере, однажды, когда я упомянул о своем сотрудничестве с местной еженедельной газетой, где я вел колонку астрономических наблюдений, он заметно оживился и наш разговор, носивший до сих пор характер монолога, быстро превратился в диалог.
Как я сразу же убедился, мистер Аллан нс был новичком в астрономии. Внимательно следя за ходом моих рассуждений, он то и дело дополнял их своими, порой крайне оригинальными репликами. Мимоходом, как совершенно очевидную и не требующую доказательств, он высказал мысль о возможности космических путешествий и о том, что некоторые планеты нашей Солнечной системы, а также бесчисленное множество миров в других звездных системах, населены живыми существами.
— Человеческими существами? — переспросил я не без скептической усмешки.
— Разве это так обязательно? — в свою очередь спросил он. — Уникальна сама жизнь в целом, но уж никак нс человек, являющийся всего лишь одной из ее форм, которых, кстати, на одной только этой планете можно найти предостаточно.
Я поинтересовался, не приходилось ли ему читать труды Чарльза Форта.
Оказалось, что нет. Он вообще ни разу нс слышал об этом ученом, и я по его просьбе вкратце пересказал некоторые из теорий Форта, упомянув также фактические сведения, которыми тот оперировал в качестве доказательств своей правоты. Неоднократно по ходу рассказа я замечал, как мой собеседник слегка кивает головой, словно соглашаясь; при этом лицо его оставалось абсолютно бесстрастным. Только один раз он нс удержавшись, вставил короткое замечание:
— Да, верно. Этот человек знает, что говорит.
В тот момент речь шла о неопознанных летающих объектах, замеченных над морем у берегов Японии во второй половине прошлого века.
251
— Как вы можете утверждать это с такой уверенностью! — вскричал я.
В ответ он разразился пространной фразой, суть которой сводилась к тому, что, мол, всякий ученый, достаточно глубоко проникший в тайны астрономии, не может нс понимать того факта, что наличие жизни на Земле отнюдь не является чем-то исключительным; если же допустить, что на некоторых планетах существуют хотя бы примитивные формы жизни, то почему нс пойти дальше и не признать, что на каких-то иных, возможно, более отдаленных планетах, могут существовать формы жизни, намного превосходящие по уровню развития земные, и что они могут, освоив межпланетные йолеты, установить постоянное наблюдение за живыми существами на Земле или в иных обитаемых мирах.
— Но с какой целью? — спросил я. — Чтобы нас завоевать?
— Высокоразвитым цивилизациям нет нужды прибегать к столь простым и грубым формам вмешательства, — сказал он. — Они наблюдают за нами точно так же, как мы наблюдаем поверхность Луны или пытаемся уловить радиосигналы из космоса. Отличие состоит только в том, что масштабы и уровень их исследований намного превосходят наши.
— Вы говорите об этом так, будто знаете все из первых РУК.
— Просто я нс сомневаюсь в своей правоте. Уверен, что когда-нибудь и вы придете к сходным заключениям.
— Может быть, — сказал я.
— Вы, судя по всему, считаете себя человеком без предрассудков?..
Нс понимая, куда он клонит, я на всякий случай кивнул.
— ...и сможете отнестись серьезно к некоторым доказательствам, если они будут вам предъявлены?
— Само собой разумеется, — сказал я, но уже с ноткой недоверия, которая вряд ли ускользнула от его внимания.
— Отлично, — сказал он тем не менее. — В таком случае, если вы позволите мне и моим братьям посетить ваш дом на Энджел-Стрит, мы беремся убедить вас в существовании космической жизни — разумеется, отличающейся от человека по 252
своему внешнему облику и многократно превосходящей его интеллектуально.
Уверенность, с которой он говорил, порядком меня позабавила, но я ничем не выдал своих чувств. Мистер Аллан, как и всякий человек, одержимый какой-либо бредовой идеей, безусловно, должен был стремиться обратить иных людей в свою веру — такова уж психология всех этих чудаков, которых я немало повидал за время ночных странствий по городу.
— Заходите, когда вам будет угодно, — сказал я. — Хотя нет, лучше попозже, когда моя мать уже будет в постели. Я не хотел бы ее пугать разного рода экспериментами.
— Ночь с понедельника на вторник вас устроит?
— Договорились.
После этого мой спутник вновь замолчал, предоставив мне говорить все, что взбредет в голову — вероятно, ничего особенно интересного мистер Аллан больше нс услышал, ибо через три квартала он, коротко распрощавшись, свернул в боковую аллею и вскоре исчез в темноте.
«Неплохо было бы узнать, где он живет», — подумал я и, ускорив шаг, обогнул квартал и укрылся в тени домов, откуда хорошо был виден выход из аллеи.
Нс успел я перевести дух, как появился мистер Аллан. Вопреки моим ожиданиям, он не проследовал дальше по аллее, а свернув, направился вниз по улице в сторону реки. Я пошел за ним, держась на приличном расстоянии, что впрочем, было не столь уж необходимым, ибо он ни разу не оглянулся — время давно уже перевалило за полночь, и я нс сомневался, что он возвращается к себе домой.
Еще в детстве я часто бывал в этом районе города и сейчас без труда ориентировался в переплетениях узких улочек. Немного нс доходя набережной Сиконка, мистер Аллан поднялся на вершину пологого холма и исчез в дверях стоявшего на отшибе давным-давно заброшенного дома. Я подождал еще несколько минут в надежде увидеть свет в одном из окон, но тщетно — видимо, мой ночной приятель улегся в постель, нс утруждая себя возней с керосиновой лампой.
Последнее предположение, как вскоре выяснилось, было ошибочным — по счастью, я все это время стоял в тени, иначе не избежать бы мне столкновения нос к носу с мистером 253
Алланом, который, по всей вероятности, воспользовался черным ходом и, успев обойти вокруг квартала, вновь приблизился к дому с той же стороны, что и накануне. Он прошел мимо, нс заметив меня, и скрылся в доме; окна так и остались неосвещенными.
Простояв в своем укрытии еще минут пять, я решил, что ждать здесь больше нечего, и зашагал по направлению к Энджел-Стрит, чувствуя себя вполне удовлетворенным, поскольку был уверен, что мистер Аллан в прошлый раз точно так же выслеживал меня до дверей моего дома и наша нынешняя встреча нс была случайной. Теперь я отплатил ему той же монетой.
Представьте себе мое удивление, когда уже на подходе к Бенсфит-Стрит увидел идущего мне навстречу — кого бы вы думали? — все того же вездесущего мистера Аллана! Пока я стоял в полном остолбенении, силясь сообразить, каким образом сей джентльмен умудрился, сделав немалый крюк, оказаться на этой улице раньше меня, он преспокойно проследовал мимо, даже не показав виду, что узнает меня.
. И все же это был он, я нс мог ошибиться — то же лицо и тот же нелепый старомодный наряд, тщательно скопированный с портрета Эдгара По. Я уже готов был его окликнуть, но сдержался и долго молча наблюдал, как он удаляется вниз по улице, нс поворачивая головы, ровным спокойным шагом — даже походка его, вне всяких сомнений, была той же самой. Превосходно зная все здешние улицы и проходные двог ры, я вновь и вновь прокручивал в голове возможные варианты его маршрута и с каждым разом все больше убеждался в том, что он мог меня опередить только проделав весь путь бегом; но вот вопрос — зачем он это сделал? Ради того только, чтобы, повстречавшись, разойтись со мной без единого слова или хотя бы кивка головы? Вее это выходило за рамки моего понимания.
Как бы я ни был заинтригован событиями этой ночи, но еще больший сюрприз ждал меня сутки спустя в «Атенеуме», куда я отправился на очередное свидание с Розой. Она пришла раньше обычного, и, едва я показался в дверях, поспешила навстречу.
254
— Ты нынче виделся с мистером Алланом? — были первые ее слова.
— Да, прошлой ночью, — сказал я и только было собрался продолжить, но она меня опередила.
— Я тоже, представь себе! Он проводил меня от библиотеки до самого дома.
Тут я решил повременить со своим рассказом и сперва послушать се. Дело обстояло следующим образом: когда поздно вечером она вышла из «Атенеума», мистер Аллан стоял на ступенях крыльца. Он вежливо поздоровался и, удостоверившись, что меня нет поблизости, предложил ей свои услуги в качестве провожатого. В течение часа они вместе гуляли по улицам, почти нс разговаривая, если нс считать нескольких поверхностных замечаний об архитектуре некоторых старинных зданий и о прочих вещах, так или иначе связанных с историей Провиденса. Расстались они у самых дверей ее дома. Выходит, мы с Розой в одно и то же время общались с этим человеком в двух удаленных друг от Друга районах города — и никто из нас ни на секунду нс усомнился в том, что имеет дело с подлинным мистером Алленом.
— Я видел его после полуночи, — сказал я. Это была только часть всей правды, но я нс хотел вдаваться в подробности, поскольку Роза и без того казалась чересчур взволнованной.
Несомненно, у этого парадоксального совпадения была какая-то логически обоснованная разгадка. Я вспомнил, как мистер Аллен мельком упомянул о своих «братьях» — следовательно, у него вполне мог быть близнец. Но вот зачем им понадобилось затевать столь хитроумный розыгрыш? В любом случае кто-то из этой парочки был нс тем мистером Алленом, с которым мы беседовали в первый раз. Но кто именно? Если говорить о моем спутнике, то он нс дал мне ни малейшего повода для сомнений.
Небрежно, как бы между прочим, я вновь завел разговор о Мистере Аллане, надеясь, что по ходу его Роза упомянет какую-нибудь незначительную на первый взгляд подробность, уцепившись за которую, я смогу изобличить в ее провожатом ловкого притворщика. Однако здесь меня ждало разочарование — Роза была искренне убеждена в том, что оба раза 255
встречалась и беседовала с одним и тем же человеком, который, вдобавок, без конца ссылался на свои впечатления от предыдущей прогулки. Впрочем, у нес и нс было особых причин сомневаться, поскольку я ни словом нс обмолвился о своих подозрениях. Несомненно, у братьев в отношении нас были какие-то особые, пока неясные намерения, нс имевшие ничего общего с любовью к ночным прогулкам и интересом к тем сторонам городской жизни, которые становятся заметны лишь с наступлением темноты и бесследно исчезают на рассвете.
Мой спутник, однако, договорился со мной о следующей встрече, тогда как человек, сопровождавший Розу, ничего подобного ей нс предлагал. Какова же была его цель? Внезапно до меня дошло, что ни один из «мистеров Алланов», виденных мною в ту ночь, нс мог быть спутником Розы — достаточно было сопоставить время наших встреч и расстояние оттуда до ес дома. Мне стало как-то нс по себе. Выходит, братьев было трос — или, может быть, четверо? — и все на одно лицо. Нет, четверо — это уж слишком. Без сомнения, второй мистер Аллан являлся одновременно и первым; что же касается третьего, то здесь вероятность повторной встречи все с тем же человеком была уже чисто теоретической.
Итак, несмотря на все старания, мне нс удалось сколько- нибудь существенно приблизиться к разгадке. Оставалось ждать еще двое суток — до ночи с понедельника на вторник, когда у меня дома должна была состояться назначенная мистером Алланом встреча.
3
В течение этих двух дней я неоднократно возвращался мыслями к волновавшей меня проблеме, но, когда пришло время, оказался плохо готов к визиту братьев. Они появились в пятнадцать минут одиннадцатого; моя мать только что ушла в свою спальню. Я предполагал увидеть максимум троих, но крупно просчитался — их было семеро, и все похожи друг на друга, как горошины из одного стручка. Я так и нс смог определить среди них того мистера Аллана, с которым дважды гулял по ночным улицам Провиденса, и в конце концов впол-
256
не произвольно выбрал на эту роль самого активного и разговорчивого из братьев.
Они всей гурьбой прошли в гостиную и, расставив стулья полукругом, расположились в ее центре. М-р Аллан пробормотал что-то о «сущности эксперимента», но я все еще нс оправился от потрясения при виде семи абсолютно идентичных людей, каждый из которых, к тому же, был вылитым Эдгаром Алланом По, и поэтому не смог должным образом воспринять сказанное. Присмотревшись к гостям при свете газовой лампы, я отмстил еще несколько интересных особенностей. Так, лица всех семерых имели тот бледный восковой оттенок, какой бывает характерен для людей, страдающих определенными заболеваниями — малокровием или чем-нибудь в этом роде. Затем я обратил внимание на их глаза — очень темные и совершенно неподвижные, они были лишены всякого выражения и казались незрячими, однако никто из пришельцев нс испытывал каких-либо затруднений с ориентацией в незнакомой им обстановке. Чувство, которое я испытал в первые минуты общения, нельзя было в полной мере назвать страхом; скорее здесь следует говорить о любопытстве с большой примесью недоумения, ибо я имел дело с чем-то несовместимым не только с моим прежним жизненным опытом, но и — тут нет лрсувсличсния — с самой сутью человеческой природы вообще.
Все эти мысли промелькнули в моей голове за то время, пока гости занимали места по периметру полукруга, в центре которого, лицом к себе, они поместили восьмой стул.
— Нс присядете ли здесь, мистер Филлипс? — предложил мне тот, кого я отмстил за главного.
Последовав его совету, я немедленно оказался в фокусе четырнадцати глаз — именно в фокусе, а нс в поле зрения, поскольку все они были направлены нс на меня, а в какую-то одну точку, находившуюся внутри моего тела.
— Мы собрались здесь, — сказал мистер Аллан, — для того, чтобы предъявить вам определенные доказательства существования внеземной жизни. Постарайтесь расслабиться и сЛедите внимательно за всем, что сейчас будет происходить.
— Я готов, — сказал я.
Признаться, я ожидал, что они попросят притушить свет,
9 Говард Ф. Лавкрафт, т. 2
257
как это обычно делается во время спиритических сеансов, но ничего подобного нс произошло. Несколько минут мы сидели в полной тишине — если нс считать тиканья стенных часов и последних слабых шумов засыпающего за окнами города, — а затем послышалось то, что я с некоторой натяжкой мог бы назвать пением. Это был низкий однообразный гул, постепенно набирающий силу и перемежаемый членораздельными сочетаниями звуков, которые напоминали слова какого-то незнакомого мне языка. И сама песня, и манера исполнения — в минорном ключе, с тональными интервалами, аналогов которым я нс встречал ни в одной из известных мне мелодических систем — были явно чужеродными, хотя порой в них смутно угадывалось нечто экзотичсски-восточное.
Еще нс успев как следует вслушаться в звуки неведомой музыки, я вдруг ощутил сильнейшее головокружение и слабость во веем теле, лица сидевших напротив людей поплыли перед моими глазами и слились в одну огромную неподвижную маску. По всей вероятности, я был подвергнут своеобразному гипнотическому воздействию, что, впрочем, не так уж сильно меня встревожило; в целом мои ощущения нельзя было назвать неприятными, хотя в них постоянно присутствовал какой-то диссонирующий элемент — словно пространство, лежавшее за пределами видимых мною объектов, таило в себе нечто иное, холодное и неумолимо враждебное. Понемногу стены комнаты, горящая лампа и все прочие знакомые детали обстановки расплывались и исчезали, и хотя я по-прежнему сознавал, что нахожусь у ссб v дома на Энджел-Стрит, одновременно перед моим мысленным взором все явственнее проступали контуоы чужого далекого мира, отделенного от меня чудовищной бездной пространства и времени. Наконец, настал момент, когда я как бы балансировал на грани — казалось, еще немного, и фантастические образы возьмут верх над реальностью, после чего мое обратное перемещение на Землю станет уже невозможным. Я сказал «на Землю», потому что открывшийся мне пейзаж был явно не земного происхождения. Зрелище было воистину величественным, однако оно не вызывало восторга; из всех испытываемых мною чувств преобладающими являлись страх и инстинктивное, органическое отвращение.
258
В самом центре открывшейся мне гигантской пространственной перспективы располагалась группа однообразных кубической формы сооружений, растянувшихся по краю глубокой пропасти, на дне которой медленно вращалась светящаяся фиолетовая масса. Между этими сооружениями сновали фигуры более чем странных живых существ — их громадные, переливавшиеся всеми цветами радуги конусообразные тела достигали высоты десяти футов при столь же широком основании конуса, толстая складчатая кожа была покрыта подобием чешуи, а из верхушки конуса выступали четыре гибких отростка, каждый толщиною в фут, имевших ту же складчатую структуру, что и сами тела. Отростки эти могли сжиматься почти до минимума и вытягиваться, достигая дссятифутовой длины. Два из них имели на концах нечто вроде огромных клешней, третий оканчивался четырьмя ярко- красными раструбами, а последний нес желтоватый шар диаметром примерно в два фута, по центральной окружности которого располагались три громадных, темно-опаловых глаза. Когда я получил возможность поближе рассмотреть этих существ, которые, судя по всему, выполняли какие-то работы по обслуживанию кубических сооружений, я заметил на их головах тонкие серые стебельки с утолщениями, напоминавшими по виду цветочные бутоны, а чуть пониже их — восемь гибких бледно-зеленых щупалец. Эти последние находились в непрестанном движении, изгибаясь, вытягиваясь и сжимаясь — причем, функционировали как бы сами по себе, вне всякой видимой связи с деятельностью остальных органов и частей тела конусообразных монстров. Вся эта более чем странная картина была освещена тусклым красноватым светом угасающей звезды, которая по яркости заметно проигрывала фиолетовому излучению, исходившему из глубины таинственного провала.
Сказать, что я был глубоко потрясен открывшимся мне видением, значило бы не сказать ничего — у меня возникло ощущение моего личного присутствия в ином временном и пространственном измерении, в чужим умирающем мире, перед обитателями которого — я осознал это совершенно отчетливо — стоял выбор: либо покинуть планету, либо обречь свою цивилизацию на полное исчезновение. В этот миг я как будто 259
начал понимать истинный смысл той угрозы, что доселе присутствовала где-то в глубине моего сознания и вот теперь стала стремительно выдвигаться на первый план. Последним усилием воли я все же успел вырваться из объятий гипноза, ик преодолев оцепенение, с диким протестующим воплем вскочил на ноги. Позади меня с грохотом опрокинулся стул.
Вся фантастические видения рассеялись, как дым; я вновь находился в своей комнате, а передо мной молча и неподвижно сидела семерка гостей — вылитых Эдгаров Алланов По.
Понемногу я приходил в себя, пульс успокаивался, дыхание стало ровнее.
— Только что вы наблюдали картину жизни иной планеты, — сказал мистер Аллан. — Она расположена очень далеко отсюда — в другой вселенной. Вас это не убедило?
— Я видел вполне достаточно, — слова пока еще давались мне с трудом.
Лица гостей не выражали ни удовольствия, ни разочарования — никаких чувств вообще. Они разом поднялись со стульев.
— Тогда, если вы нс возражаете, мы удалимся, — промолвил, слегка кивнув головой, мистер Аллан.
Молча, один за другим, они перешагнули порог и исчезли в ночной темноте.
Признаться, я был совершенно сбит с толку — безусловно, все увиденное мной являлось лишь галлюцинацией; но с какой целью был устроен столь необычный сеанс гипноза? Я размышлял над этим, машинально приводя в порядок гостиную, и нс находил ответа. Нечто сверхъестественное было уже в самом появлении передо мной семи абсолютно идентичных людей. Пять близнецов, хотя и крайне редко, но все же встречаются в природе, однако о семи близнецах мне слышать не приходилось. И уж совсем невозможным казалось наличие семи братьев, родившихся в разное время — пусть даже с минимально допустимым интервалом, поскольку на вид все они были одного ^возраста — и обладающих идеальным внешним сходством.
Много непонятного было связано и с характером моих галлюцинаций. Каким-то образом мне стало известно, что кубические сооружения на деле являлись живыми существами, для 260
которых фиолетовая радиация создавала необходимую среду обитания, а конусообразные монстры играли роль охраны или прислуги — в чем конкретно заключались их функции, я так и не успел разобраться. Вполне допуская, что подобная картина могла быть порождена высокоорганизованным сознанием и-затем передана мне телепатическим путем, я никак не мог уяснить реальный смысл эксперимента. Нельзя же было и впрямь считать видения, возникшие под действием гипноза, доказательством существования внеземных цивилизаций.
Осознавая всю нелепость происшедшего, я в то же время не мог отделаться от какого-то тревожного чувства; этой ночью сон мой был беспокоен и очень нсдолог.
4
как ни странно, утро не принесло облегчения — я буквально не находил себе места. Казалось бы, привычка к разного рода странным знакомствам, каких у меня случалось немало во время ночных прогулок по Провиденсу, должна была сказаться и на моем теперешнем состоянии, однако мистер Аллан и его братья целиком завладели моими мыслями, не давая сосредоточиться ни на чем другом.
В конце концов я отложил все свои дела и решительно направился к дому на прибрежном холме, собираясь напрямик поговорить с его обитателями. Уже издали мне бросились в глаза приметы запустения; некоторые из окон были закрыты ставнями, в других виднелись выцветшие полуистлевшие шторы. Я постучал в дверь и стал ждать.
Никакого ответа. Я постучал снова, на сей раз громче. Из глубины дома не донеслось ни звука.
Я попробовал ручку, дверь легко подалась под нажимом. Прежде чем войти, я огляделся по сторонам — вокруг не было видно ни души, соседние дома казались необитаемыми; если даже за мной и велось наблюдение, то никаких его признаков я не обнаружил.
Войдя в дом, я несколько мгновений стоял неподвижно, ожидая, когда глаза привыкнут к полумраку, а затем осторожно миновал вестибюль и окгзался в небольшой комнате, 261
по углам которой скромно ютилось то, что еще пару десятилетий тому назад можно было бы назвать мебелью. Судя по всему, в этом . смещении давно уже никто нс жил, однако люди здесь, несомненно, бывали — я заметил дорожу следов, пересекавшую пыльный пол комнаты и, двигаясь по ней, прошел через гостиную прямо на кухню. Здесь также наблюдалось полное запустение — никаких съестных припасов, многолетний слой пыли на кухонном столе — но зато на полу и на ступенях ведущей наверх лестницы я увидел множество следов ног.
Самые же удивительные открытия поджидали меня на зд- дней половине дома, где находилась только одна большая комната — впрочем, некогда их явно было три, но перегородки между ними были разобраны, остались лишь отметины в местах стыка со внешней стеной. Мельком оглядев комнату, я сразу устремился к тому, что находилось в се центре и являлось источником разливавшегося вокруг мягкого фиолетового свечения. Это был длинный стеклянный ящик, который вместе с другим точно таким же, но нс светящимся, ящиком стоял в окружении приборов и механизмов самого невероятного, прямо-таки фантастического вида.
Я старался двигаться как можно тише, опасаясь, что мое непрошеное вторжение будет вот-вот раскрыто, однако в комнате никого нс оказалось. Подойдя к светящемуся стеклянному ящику, я прежде всего обратил внимание на большой, в натуральную величину, снимок человека, лежавший на его дне — снимок Эдгара Алдана По, озаренный, как и все вокруг, пульсирующим фиолетовым светом, источник которого я так и нс сумел обнаружить. Только рассмотрев хорошенько портрет, я перевел взгляд на то, что, собственно, и составляло содержимое ящика. В тот же миг вопль изумления и ужаса едва нс сорвался с моих губ — там, поверх Эдгара По, стояла уменьшенная копия одного из конусообразных чудовищ, пригрезившихся мне накануне во время гипнотического сеанса! И волнообразные движения щупалец на его голове — или как там она называлась — совершенно недвусмысленно указывали на то, что существо это было живым!
Я попятился прочь, успев только краем глаза взглянуть на второй ящик, соединенный с первым множеством мсталли- 262
чсских трубок; этот второй ящик был пуст. Затаив дыхание, я проскочил в обратном порядке череду комнат, отделявших меня от входной двери — после всего увиденного здесь у меня почему-то пропало желание встречаться с братьями, которые, видимо, отдыхали где-нибудь на втором этаже. Никто меня нс окликнул и не попытался задержать; уже удаляясь от дома, я оглянулся и заметил, как что-то похожее на портретный облик По на миг показалось в одном из верхних окон и тут же исчезло за шторой. Ни разу не остановившись, я бегом пересек весь район города, лежащий между реками Сиконк и Провиденс, и замедлил шаги уже на многолюдных центральных улицах, нс желая привлекать к себе внимание прохожих.
На ходу я попытался привести в порядок свои мысли. Интуитивно я чувствовал, что тайна, с которой мне довелось соприкоснуться, несет в себе какую-то страшную угрозу; однако суть ее была темна и недоступна для моего понимания. По складу мышления я не был человеком науки; обладая кос-ка- кими познаниями в астрономии и химии, я в то же время нс мог хотя бы приблизительно представить себе назначение сложных приборов и механизмов, находившихся в той комнате. Мне даже нс по силам было описать чисто внешние детали их устройства; единственное — да и то на редкость неудачное — сравнение, которое мне пришло в голову, было сравнение с динамо-машиной, однажды виденной мною на местной электростанции. С определенной долей уверенности я мог утверждать только то, что все эти странные аппараты были подсоединены к стеклянным — если, конечно, это вещество было стеклом — ящикам или контейнерам, один из которых был пуст, а в другом под лучами фиолетовой радиации шевелилось покрытое морщинами коническое тело невиданного на Земле существа.
В любом случае члены этого ночного братства, появляясь на улицах Провиденса в обличии Эдгара Аллана По, руководствовались совершенно иными мотивами, нежели тс, что побуждали меня покидать свой дом с наступлением темноты. Не думаю, чтобы их так уж интересовали особенности ночной жизни города; скорее всего, темнота просто была для них более привычной средой, нежели дневной свет. Намерения их были неясными, но определенно зловещими. Что же касается 263
моих дальнейших действий, то здесь я пребывал в полной растерянности. Что я мог предпринять?
Дойдя до ближайшего перекрестка, я повернул в сторону библиотеки — мне пришла в голову мысль поискать ключ к разгадке этой тайны на ее полках. Но и тут меня постигла неудача. Я просидел в читальном зале до вечера, пересмотрел году литературы, включая даже все сведения о посещении Эдгаром По нашего города, и не обнаружил ничего — ни малейшей зацепки, ни одного достойного внимания намека.
В тот же вечер я вновь как бы случайно повстречался с мистером Алланом. Я нс был уверен, знал ли он что-нибудь о моем дневном визите в его дом — ведь лицо в окне наверху вполне могло померещиться мне с перепугу — и поэтому нервничал еще больше. Однако, в его отношении ко мне, по крайней мере внешне, нс произошло никаких изменений. Лицо его, как обычно, было лишено всяческого выражения — ни насмешки, ни гнева, ни недовольства нельзя было обнаружить в этих застывших, как маска, чертах.
— Надеюсь, вы уже оправились после нашего эксперимента, мистер Филлипс, — сказал он после дежурного обмена любезностями.
— Да, я в полном порядке, — сказал я, погрешив против истины, и добавил что-то о внезапном приступе головокружения, столь некстати помешавшем проведению сеанса.
— Вы видели лишь один из внеземных миров, — продолжил мой собеседник. — Обитаемых планет очень много, десятки и сотни тысяч. Разум, вложенный в телесную оболочку человека, отнюдь нс является исключительной привилегией Земли., Жизнь на других планетах порой принимает формы, которые людям показались бы просто невероятными. Точно так же обитатели этих миров воспринимают представителей человечества.
На сей раз мистер Аллан был на удивление разговорчив; мне лишь изредка удавалось вставить слово в сплошной поток его речи. Чувствовалось, что он искренне убежден в существовании других обитаемых миров; особенно подробно он остановился на тех формах жизни, которые, находясь в непрерывном поиске новых планет с подходящими для их проживания природными условиями, научились изменять свой 264
внешний вид и принимать облик, привычный для жителей этих планет.
— Та звезда, которую вы мне показали, — вмешался я, выждав, наконец, паузу, — была умирающей звездой.
— Да, — ответил он односложно.
— Вы тоже ее видели?
— Я тоже видел ее, мистер Филлипс.
Я почувствовал некоторое облегчение. Нс допуская и мысли о том, что человек может в действительности наблюдать жизнь, происходящую на иных планетах, я в то же время нс исключал возможности групповой галлюцинации, возникающей одновременно у нескольких людей во время сеанса гипноза. Хотя данное объяснение показалось мне слишком уж простым и поверхностным, за неимением лучшего я решил * пока остановиться на нем.
Вежливо попрощавшись с мистером Алланом, я сразу поспешил в «Атенеум», надеясь застать Розу Декстер, однако ее там нс оказалось. Подойдя к стоявшему в холле телефонному аппарату, я набрал ее домашний номер.
Трубку подняла сама Роза, что, должен сознаться, очень меня обрадовало.
— Ты видела сегодня мистера Аллана? — спросил я.
— Да, — послышалось в трубке, — но только мимоходом, по дороге в библиотеку.
— Ия тоже.
— От пригласил меня как-нибудь вечером зайти к нем: домой, чтобы принять участие в эксперименте, — продолжала она.
— Ты нс должна туда ходить, — быстро сказал я.
Пауза на другом конце провода затянулась.
— Почему бы и нет? — услышал я наконец; в голосе сс прозвучали вызывающие нотки.
— Нс ходи в этот дом, так будет лучше, — повторил я настойчиво.
— А вам нс кажется, мистер Филлипс, что в некоторых случаях я могу обойтись и без ваших советов?
Я начал сбивчиво оправдываться, уверяя, что я вовсе не собирался ограничивать сс свободу действий, но что участие в этих экспериментах может оказаться далеко нс безопасным.
265
— Почему?
— Это будет трудно объяснить по телефону, — сказал я, прекрасно понимая всю неубедительность такого аргумента. Но не мог же я, в самом деле, говорить сейчас о вещах столь необычных и фантастических, что в них все равно не поверил бы ни один здравомыслящий человек.
— Хорошо, я об этом подумаю, — сказала Роза почти безразлично.
— Когда мы увидимся, я попробую тебе все объяснить, — пообещал я.
Она отрывисто попрощалась и повесила трубку, оставив меня наедине с моими опасениями и недобрыми предчувствиями.
5
Нс без колебаний приступаю я к изложению финальной части этой удивительной истории, предвидя почти неизбежные обвинения в пустом фантазерстве, а то и прозрачные намеки на мое якобы душевное нездоровье. И тем нс менее я продолжаю утверждать, что события, свидетелем и непосредственным участником которых я являлся, могут в будущем роковым образом повлиять на развитие всей человеческой цивилизации.
На другой день после своего не слишком удачного телефонного разговора с Розой Декстер я попытался было заняться работой, но в конце концов нс выдержал и ближе к вечеру отправился в библиотеку, где обычно происходили наши встречи. Устроившись за столом напротив входа в читальный зал, я прождал ее более часа, после чего решил, что она сегодня может вообще не прийти, и вновь направился к телефону. Мне было необходимо с ней увидеться и поговорить обо веем этом деле начистоту.
Однако на сей раз трубку сняла жена ее старшего брата и сообщила, что Роза недавно ушла.
— Перед тем к ней заходил какой-то джентльмен, — добавила она.
— Вы не знаете, кто это был? — спросил я.
266
— Нет, мистер Филлипс.
— И нс слышали, как Роза называла его по имени?
Нет, она этого нс слышала. В сущности она лишь мельком видела гостя, когда она открывала ему дверь, но после моих настойчивых расспросов припомнила-таки, что у этого человека «кажется, были усы».
Мистер Аллан! Теперь я в этом нс сомневался.
Повесив трубку, я минуту-другую простоял в нерешительности. Возможно, Роза и мистер Аллан просто отправились на вечернюю прогулку по Бснсфит-Стрит. Но с таким же успехом они могли быть сейчас в том самом таинственном и зловещем доме. Одна только мысль об этом привела меня в сильнейшее волнение.
Выбежав из библиотеки, я что было сил помчался по направлению к Энджел-Стрит. Около десяти часов я достиг дверей своего дома; по счастью, мать уже отошла к сну, и мне удалось незаметно пробраться в отцовский кабинет и завладеть его старым револьвером. Теперь путь мой лежал к холму на берегу реки; одинокие ночные прохожие шарахались в стороны, завидев бегущего по улице явно невменяемого человека, но сейчас меня мало заботили их удивленные взгляды — я сознавал страшную опасность, нависшую» над Розой, да и, пожалуй, не только над ней одной.
Когда я приблизился к дому, угрюмая темнота и безжизненность его фасада несколько охладили мой пыл. Я остановился в тени, чтобы перевести дух и немного успокоиться, а затем крадучись двинулся в обход дома к его задней стене. Здесь также нс было видно ни малейшего проблеска света, но зато до моих ушей донесся низкий вибрирующий звук, напоминавший гудение натянутых проводов во время сильного ветра. Вскоре у самого дальнего конца стены я заметил слабое свечение, однако это был нс обычный желтоватый свет лампы, а какое-то бледно-лиловое излучение, исходившее, казалось, от самой поверхности стенной кладки.
В памяти моей вновь ожила картина, увиденная накануне внутри этого здания. Но теперь уже я нс собирался ограничивать себя ролью пассивного наблюдателя. Возможно, Роза как раз сейчас находилась в большой комнате, где стояли два стеклянных ящика, окруженных неведомой мне аппаратурой.
267
Быстро вернувшись к главному входу в здание, я поднялся по ступеням крыльца и толкнул дверь. Как и в прошлый раз, она была не заперта. С револьвером в руке я шагнул в вестибюль и здесь задержался, прислушиваясь к отдаленному гулу; теперь я различил на его фоне знакомые звуки песни — той самой, под которую начинался гипнотический сеанс в моем доме.
Вее это могло означать одно — мистер Аллан и его братья проводили очередной эксперимент, и на сей раз объектом его была Роза!
Не теряя более ни секунды, я устремился вперед и, ворвавшись в комнату, застал картину, которая отныне уже никогда не изгладится из моей памяти. М-р Аллан и все его двойники, расположившись прямо на полу вокруг стеклянных ящиков, старательно выпевали свое сатанинское заклинание. Позади них к стене был прислонен огромный портрет Эдгара По, который я прежде видел лежащим под стеклом. Однако причиной испытанного мной в этот миг ужасного нервного потрясения были отнюдь не эти многократно повторяющиеся усатые лица — гораздо страшнее было то, что я увидел внутри стеклянных ящиков! ,
В одном из них, озарявшем комнату яростно пульсирующим фиолетовым излучением, лежала Роза, полностью одетая и абсолютно неподвижная — она явно находилась под воздействием гипноза. На груди ее, активно манипулируя всеми своими конечностями, восседало омерзительное конусообразное существо — то, что в прошлый раз сидело поверх снимка Эдгара По. А рядом, в другом стеклянном ящике — даже сейчас я не могу вспоминать об этом без содрогания — в той же позе лежала точная копия, стопроцентный двойник Розы Декстер!
Дальнейшие события я помню довольно смутно. Потеряв контроль над собой, я разрядил револьвер в стеклянную поверхность и, видимо, нанес повреждения одному или обоим ящикам. Во всяком случае, фиолетовое сияние погасло и комната погрузилась в кромешную темноту, из которой доносились испуганные и тревожные крики мистера Аллана и компании. Затем последовала серия взрывов в аппаратуре, среди которых я наощупь добрался 268
до ящика и, схватив тело Розы Декстер, выбежал с ним на улицу.
Оглянувшись, я увидел за окнами дома яркие языки пламени, после чего его северная стена раскололась, и некий объект — я не смог определить, что это было такое — вырвался из горящего здания и стремительно исчез в вышине. С Розой на руках я бросился бежать вниз по улице, подальше от проклятого холма.
Придя в себя, Роза начала биться в истерике, но вскоре мне удалось ее успокоить, и она, затихнув, больше нс проронила ни слова. Я доставил ее домой и, хорошо представляя, какие страхи ей довелось пережить, решил отложить объяснения до того времени, когда она окончательно оправится. В течение следующей недели я несколько раз ходил к дому на холме, пытаясь выяснить что-либо о судьбе его обитателей. Однако выдвинутое против меня обвинение в поджоге — основной уликой при этом был револьвер, брошенный мною во время бегства из дома — заслонило в глазах полиции все остальные, куда более важные вопросы. Напрасно я умолял их подождать, пока Роза Декстер выздоровеет и сможет подтвердить правоту моих слов. Эти полицейские чины попросту нс принимали меня всерьез.
Они утверждали, что обгоревшие останки, найденные на пепелище — по крайней мере, большая их часть, — нс могли быть останками человеческих тел. Но что они ожидали увидеть? Семь трупов Эдгара Аллана По? Я объяснял им, что существа, населявшие этот дом, были пришельцами из другого мира, с далекой умирающей планеты, обитатели которой стремятся захватить нашу Землю, принимая с этой целью облик самых обычных людей. Безусловно, только по чистой случайности первой моделью для них послужил портрет Эдгара По — они ведь нс могли знать, что этот весьма характерный образ плохо подходит для конспирации. То, что полиция обнаружила под развалинами дома, нс было телами людей именно потому, что материалом для этих дубликатов послужила живая плоть уродливой инопланетной твари, которая все это время обитала в излучающем фиолетовый свет прозрачном контейнере. По словам полицейских, они нс смогли идентифицировать находившийся внутри дома аппарат или 269
комплекс аппаратов, поскольку от них после взрыва уцелели лишь отдельные разрозненные детали. Не думаю, что они преуспели бы в этом больше, останься устройство неповрежденным — ведь назначением его было нс что иное, как трансформация живой материи конусообразного существа в телесную оболочку человека!
«Мистер Аллан» сам дал мне ключ к разгадке, хотя в тот вечер я еще нс мог до конца понять, что он имел в виду, когда на мой вопрос, нс собираются ли инопланетяне завоевать Землю, ответил: «Высокоразвитым цивилизациям нет нужды прибегать к столь простым и грубым формам вмешательства». Разве эти слова недостаточно проясняют цель появления «братьев» в заброшенном доме на берегу Сиконка? Теперь я уже нс сомневаюсь в том, что странные видения, посещавшие меня во время эксперимента, представляли собой реальную картину жизни далекой планеты — родной планеты моих ночных гостей.
И, наконец, последнее — я понял, зачем им нужна была Роза Декстер. Воспроизводя себя в образе обычных мужчин и женщин, они смогут медленно и незаметно — в течение десятилетий, а то и веков — смешиваться с жителями Земли, подготавливая почву для массового переселения этих существ еще до того, как их старый мир окончательно прекратит свое существование.
Бог знает, сколько их уже теперь находится здесь, среди нас!
P.S. За все время, прошедшее с той жуткой ночи, я еще ни разу не имел возможности поговорить с Розой. Вот и сейчас я сижу перед телефоном и нс решаюсь набрать сс номер. Меня терзают страшные, мучительные сомнения. Вновь и вновь я восстанавливаю в памяти обстановку той комнаты, фиолетовый свет, неподвижные лица «ночных братьев», затем выстрелы моего револьвера, хаос и кромешный мрак. Я пытаюсь и нс могу найти ответа на один страшный вопрос: где гарантия того, что в те безумные минуты я вынес из объятого пламенем дома настоящую Розу Декстер? Сегодня вечером все должно решиться. Если я тогда допустил роковую ошибку — да смилостивится Господь над моим городом и над всем нашим несчастным миром!
270
Нижеследующая заметка была опубликована в номере «Провиденс Джорнсл» за 17 июля того же года:
ДЕВУШКА ДАЕТ ОТПОР НАСИЛЬНИКУ.
Роза Декстер, дочь мистера и миссис Элайджа Декстер, проживающая в доме № 127 по Беневолент-Стрит, вчера ночью, обороняясь от нападения, убила молодого человека, который, по ее словам, внезапно набросился на нес посреди безлюдной улицы. Когда мисс Декстер была задержана на площади перед собором св. Иоанна, она находилась в состоянии близком к истерике. Нападение произошло неподалеку от примыкающего к собору старого кладбища.
Нападавший был опознан, им оказался знакомый девушки, некто Артур Филлипс...
ВЕДЬМИН ЛОГ
Сельская окружная школа под номером семь располагалась у самой границы пустынных и диких земель, простирающихся далеко на запад от города Аркхэма. Школьное здание было окружено небольшой рощей, состоявшей, в основном, из дубов и вязов, среди которых затерялись два-три старых клена; проходившая через рощу дорога вела в одном направлении к Аркхэму, а в другом, становясь с каждой милей все менее наезженной — в глубь дремучих лесов, сплошной темной стеной маячивших на западном горизонте. Само здание с первого взгляда произвело на меня неплохое впечатление, хотя в архитектурном плане оно ничем не отличалось от сотен других сельских школ, встречающихся здесь и там по всей Новой Англии — несколько неуклюжее приземистое строение, стены которого, окрашенные в строгий белый цвет, издалека виднелись в просветах меж толстых стволов окружавших его де-' рсвьсв.
272
Когда в первых числах сентября 1920 года я прибыл сюда в качестве нового учителя, дом этот был уже очень стар, так что сейчас — учитывая проведенную в последние годы реорганизацию и укрупнение школьных округов — он скорее всего заброшен либо вообще снесен. Тогда же местные власти еще кое-как поддерживали эту отдаленную школу скупыми финансовыми подачками, умудряясь экономить на каждой мелочи, а нередко и на вещах крайне необходимых. К моменту моего приезда основным учебным пособием здесь была «Эклектическая Хрестоматия» Мак-Гаффи, увидевшая свет еще на склоне предыдущего столетия. В общей сложности моим заботам вверялось двадцать семь юных душ; это все были отпрыски окрестных фермерских семей — Алленов, Уэйтли, Перкинсов, Данлоков, Эбботов, Тэлботов; среди прочих был там и Эндрю Поттер.
Сейчас я не могу припомнить в точности все обстоятельства, при которых я впервые обратил особое внимание на Эндрю Поттера. Это был довольно рослый и крепкий для своих лет мальчик с неизменно угрюмым выражением лица, отстраненно блуждающим взором и густой копной вечно взъерошенных черных волос. Первое время, встречаясь с ним глазами, я нс мог отделаться от какого-то тревожного ощущения; позднее я начал к этому привыкать, но все равно каждый раз в таких случаях чувствовал себя нс очень уютно. Эндрю учился в пятом классе, хотя при желании мог бы легко перейти сразу в седьмой, а то и в восьмой. Вся беда была в том, что желание это у него напрочь отсутствовало. К другим ученикам он относился сдержанно, чтоб не сказать равнодушно, они же, в свою очередь, избегали с ним ссориться, хотя и нс проявляли особого дружелюбия; порой мне казалось, что они просто боятся иметь с ним дело. Вскоре я понял, что это его подчеркнуто безразличное отношение к своим сверстникам в равной степени распространяется и на меня самого.
'Вполне естественно, что столь необычный вызов со стороны одного из учеников заставил меня приглядеться к нему повнимательнее, причем я старался делать свои наблюдения украдкой — насколько это было возможно в условиях школы, где все дети помещаются в одной не слишком-то просторной классной комнате. В конце концов мне удалось подметить 273
весьма озадачившую меня деталь: иной раз прямо посреди урока Эндрю Поттер вдруг слегка вздрагивал, как вздрагивают, услышав неожиданный резкий окрик, и настораживался, словно воспринимая какие-то слова или звуки, недоступные слуху остальных — отчасти это напомнило мне поведение животных, когда они реагируют на звуковые волны, нс улавливаемые человеческим ухом.
Нс видя иного способа удовлетворить свое любопытство, я счел нужным навести кое-какие справки. Один из учеников восьмого класса, Уилбер Данлок, имел привычку задерживаться после уроков, чтобы помочь мне прибраться в классе.
— Уилбер, — обратился я к нему однажды вечером, — насколько я заметил, ты и другие ребята как будто сторонитесь Эндрю Поттера. Почему?
Он замялся с ответом, взглянул на меня подозрительно и наконец, пожав плечами, нехотя выдавил:
— Он нс такой, как вес.
— Что ты имеешь в виду?
Уилбер покачал головой.
— Ему наплевать, будем мы с ним водиться или не будем. Для него вес мы — пустое место.
Он явно нс был расположен продолжать разговор на эту тему, и мне стоило немалых трудов извлечь из него хоть какую-нибудь информацию. Как выяснилось, семья Поттеров жила за холмами на запад отсюда, в той стороне, куда вела поросшая травой, почти всегда безлюдная проселочная дорога. Небольшую долину, где размещалась их ферма, здешние жители называли Ведьминым Логом. По словам Уилбера, это было «недоброе место». Жили Поттеры вчетвером — Эндрю, его старшая сестра и их родители. Они почти нс общались с другими людьми в окрестностях, даже с Данлоками, своими ближайшими соседями, чей дом стоял в полумиле от школы и откуда до Ведьминого Лога было по прямой через лее мили четыре.
Ничего больше он нс смог — а скорее, нс пожелал — мне сообщить.
Спустя неделю после этого разговора я попросил Эндрю Поттера остаться в школе по окончании занятий. Он ничуть не удивился и не попытался возражать, отнесясь к моей 274
просьбе как к чему-то само собой разумеющемуся. Когда все дети ушли, он приблизился к моему столу и замер, глядя на меня выжидательно; при этом на его полных губах показалось слабое подобие улыбки.
— Я просмотрел твои последние работы, Эндрю, — сказал я, — и пришел к выводу, что тебе достаточно будет совсем небольшого усилия для того, чтобы перейти сразу в шестой или даже в седьмой класс. Хочешь ли ты предпринять это усилие?
Он пожал плечами.
— Что ты вообще намерен делать, когда окончишь школу?
Ответом был все тот же неопределенный жест.
— Ты не собираешься продолжить учебу в одном из арк- хэмских колледжей?
Внезапно с его лица сошло ставшее уже привычным скучливое выражение, взгляд сделался жестким и пронзительным.
— Мистер Уильямс, я нахожусь здесь только потому, что есть закон, который заставляет меня здесь быть, — сказал он. — Но нет закона, который заставлял бы меня поступать в колледж,
— А самому тебе это не нужно? — продолжал я гнуть свое.
— Нужно, не нужно — какая разница. Все решают мои предки. *
— Что ж, тогда есть резон поехать к ним и поговорить, как следует, — сказал я решительно. — Прямо сейчас. Заодно и тебя подвезу.
На мгновение что-то похожее на тревогу промелькнуло в его глазах, но сразу >$е вслед за тем он принял свой обычный равнодушный вид, вновь пожал плечами и отошел к двери, дожидаясь, пока я соберу свои тетради и книги в портфель, который по привычке всегда носил с собой. Потом он молча проследовал до машины и уселся в нее с насмешливой и, как мне показалось, высокомерной улыбкой.
По дороге мы не разговаривали, что вполне соответствовало тому настроению, которое овладело мной, едва автомобиль достиг поросших лесом западных холмов. Ветви огромных деревьев низко нависали над дорогой, и чем дальше мы ехали, тем темнее становилось вокруг — короткий октяб275
рьский день был уже на исходе, а густые кроны, смыкаясь и переплетаясь друг с другом, почти закрывали доступ к земле и без того неяркому свету. Первое время еще встречались небольшие поляны, но и те очень скоро исчезли — начиналась по-настоящему глухая чаща. Все так же молча Эндрю ткнул пальцем вперед, указывая на едва заметное ответвление от основной дороги. Свернув, мы очутились в тесном — чуть шире обычной тропы — лесном коридоре, на который с обеих сторон наступали заросли кустарника и странные уродливо искривленные деревья. Несмотря на все мои познания в ботанике, мне не удавалось определить большую часть из попадавшихся на нашем пути растений; лишь однажды я разглядел нечто весьма отдаленно напоминавшее побеги камнеломки — возможно, это была какая-то ее мутация. Но мне уже некогда было раздумывать о подобных вещах — заросли внезапно расступились, и я, не успев даже просигналить, въехал во двор перед домом Поттеров.
Солнце уже скрылось за темным массивом леса, строения фермы были погружены в сумрак. Позади них по дну долины цепочкой тянулись возделанные поля; на ближайшем был виден сложенный в скирды хлеб, далее — жнивье, а на третьем поле — тыквенные грядки. В облике самого дома было что-то угрюмое и даже зловещее: невысокий — второй этаж занимал лишь половину длины здания, — с двускатной крышей и тяжелыми ставнями на окнах, он стоял в окружении нескольких потемневших от времени и, судя по их виду, давно уже заброшенных построек. Упадок и запустение чувствовались повсюду; лишь несколько кур, лениво ковырявшихся в отбросах на заднем дворе, хоть как-то оживляли эту унылую картину.
Если бы дорога, по которой мы ехали, не обрывалась именно здесь, я бы, пожалуй, вообще усомнился в том, что мы прибыли на ферму Поттеров. Эндрю искоса взглянул на меня, словно пытаясь по выражению лица догадаться о моих мыслях, а затем легко выпрыгнул из машины. Чуть замешкавшись, я двинулся за ним.
Еще на крыльце я услышал его голос, предваряющий мое появление.
— Привел учителя, мистера Уильямса, — громко сказал он.
276
Ответа не последовало.
Войдя внутрь, я оказался в полутемной комнате, освещенной одной только старинной керосиновой лампой. Все семейство Поттеров было в сборе: отец — внушительного роста, слегка сутулый, с рано поседевшей головой, в первый момент показавшийся мне много старше своих сорока с небольшим лет; мать — безобразно располневшая, почти бесформенная женщина, и стройная девочка-подросток с тем же странным отсутствующим взглядом, какой я еще ранее подметил у ее брата.
Эндрю в нескольких словах представил нас друг другу, и все четверо молча уставились на меня, видом своим недвусмысленно намекая: мол, давай, не тяни, выкладывай с чем пришел, да и ступай себе прочь.
— У меня к вам разговор насчет Эндрю, — сказал я. — Он делает большие успехи и мог бы уже в ближайшее время перейти в следующий класс, если, конечно, немного постарается.
Это сообщение нс вызвало у присутствующих энтузиазма.
— Он и сейчас, пожалуй, не сплоховал бы среди восьмиклассников, — добавил я для убедительности.
— Если он будет сейчас в восьмом классе, — подал голос Поттер-старший, — тогда потом его наверняка пошлют в колледж — ведь он будет слишком мал, чтобы совсем кончать учебу. Я знаю, есть такой закон.
Слушая его, я невольно вспомнил все, что мне говорил Уилбер Данлок о замкнутом образе жизни этого семейства, и тотчас же уловил внезапно возникшую в комнате напряженность. В их отношении ко мне намечалась пока еще неясная перемена. К тому моменту, когда отец закруглил свою мысль, внимание всех четверых уже было поглощено чем-то происходившим нс столько вокруг, сколько внутри них самих. Я нс был уверен в том, что они вообще расслышали мои возражения.
— Нс думаете же вы, что такой способный парень, как Эндрю, должен всю жизнь прозябать на этой ферме, — сказал я.
— Здесь ему не так уж плохо, — отрезал глава семьи. — Кроме того, это наш сын. И незачем вам соваться в наши дела, мистер Уильямс.
277
Его неожиданно угрожающий тон привел меня в замешательство. Одновременно я начал все явственнее ощущать атмосферу враждебности, исходившей, впрочем, не от самих людей, а откуда-то со стороны, от окружавшей меня обстановки, от низкого потолка и темных стен этого мрачного помещения.
— Благодарю вас, — сказал я. — Пожалуй, мне пора.
Повернувшись, я быстро вышел из дома. За мной увязался Эндрю.
— Зря вы расспрашивали о нас, мистер Уильямс, — сказал он мне на улице. — Отец просто сам нс свой делается, когда узнает о таких вещах. Вы ведь говорили с Уилбером Данлоком.
Я обернулся, уже занеся одну ногу в машину.
— Это он сам тебе сказал?
Эндрю мотнул головой:
— Это сказали вы, мистер Уильямс, — и, сделав пару шагов обратно к дому, бросил через плечо: — а знает он куда больше, чем вы смогли из него вытянуть.
Прежде, чем я успел задать еще один вопрос, он исчез за дверью.
Несколько секунд я простоял в нерешительности. Так или иначе, мой выбор был уже сделан. В сумерках старый дом представился мне огромным и злобным чудовищем^ а окружавшие его леса, казалось, были готовы надвинуться и раздавить меня, словно жалкую букашку. Я слышал отчетливый скрип ветвей и шорох листвы, хотя воздух вокруг был абсолютно неподвижен — ни малейшего дуновения ветра; я чувствовал, как неведомая враждебная сила отталкьваст, гонит меня прочь от этого дома. И все время, пока я гнал по узкой лесной дороге, мне чудилось за спиной яростное дыхание незримых преследователей.
До своей комнаты в Аркхэмс я добрался уже в совершенно разбитом состоянии. Вне всякого сомнения, я был подвергнут сильнейшему психическому воздействию — иного объяснения происшедшему я просто нс находил. Возможно я, сам того не ведая и нс желая, вторгся в некую запретную область, а моя неподготовленность к подобному обороту событий лишь усугубила полученное мной потрясение. Мне не давала покоя 278
мысль о том, что же всс-таки происходило на старой ферме в Ведьмином Логу, какая таинственная сила привязывала всю семью к этому месту и нс позволяла Эндрю Поттеру — при его, безусловно, редкой одаренности — променять мрачную лесную долину на более светлый и жизнерадостный мир.
Почти всю ночь я пролежал без сна, мучимый неясными страхами и предчувствиями, а когда все же уснул, сознание мое тотчас заполонили самые невероятные образы; я видел внезапное появление каких-то свирепых и отвратительных существ, перед мысленным взором моим совершались вселенские катастрофы — безумный ужас и смерть царили повсюду. По пробуждении я долго не мог прийти в себя; мне казалось, будто волею случая я соприкоснулся с чужим страшным миром, бесконечно далеким от окружающей меня реальной действительности.
В то утро я приехал в школу раньше обычного и, к своему удивлению, застал у дверей Уилбера Данлока. Во взгляде, которым он меня встретил, читался горький упрек. Никогда прежде я нс видел этого обычно дружелюбного и веселого мальчика таким расстроенным.
— Нс стоило вам говорить ЭндрюПоттеру о той нашей беседе, — промолвил он вместо приветствия.
— Я ничего ему и не говорил.
— Я могу ручаться только за себя. Раз я этого нс сделал, стало быть, сделали вы. Больше некому, — сказал он и после паузы добавил: — Шесть наших коров были убиты этой ночью. И весь хлев разрушен.
Я нс сразу нашелся с ответом:
— Может, это внезапная буря...
— Прошлой ночью не было бури, — оборвал он меня. — А коров расплющило так, что и смотреть жутко.
— Да, но при чем здесь Поттеры, Уилбер! — вскричал я. — Не думаешь же ты...
Он посмотрел на меня устало и печально, как смотрит тот, кто понимает, на того, кто не желает или не может понять.
Странный этот разговор подействовал на меня еще сильнее, нежели все события предыдущего вечера. Уилбер был убежден в наличии связи между моими расспросами насчет 279
Поттеров и неожиданной гибелью полудюжины коров на ферме своего отца. Убеждение это засело в нем так глубоко, что я — видя всю безнадежность затеи — даже и не пытался хоть как-то его поколебать.
Когда в классе появился Эндрю Поттер, я нс заметил в его внешности и поведении никаких перемен, могущих подтвердить догадки Уилбера Данлока. Как всегда, он с невозмутимым и безразличным видом держался чуть в стороне от остальных ребят. 4
Кое-как дотянув до конца учебного дня, я, нс мешкая, отправился в Аркхэм, где первым делом зашел к редактору местной газеты, с которым у меня еще ранее сложились неплохие отношения — будучи членом Окружной Коллегии Просвещения, он в свое время очень помог мне с обустройством на новом месте. Я полагал, что этот умудренный годами — ему было уже под семьдесят — и находящийся в курсе всех местных новостей человек сможет лучше кого бы то ни было ответить на беспокоившие меня вопросы. Вероятно, я выглядел несколько возбужденным, ибо, нс успел я перешагнуть порог редакторского кабинета, как он, недоуменно шевельнув бровями, поинтересовался:
— Какие-нибудь неприятности, мистер Уильямс?
Я не стал углубляться в детали, поскольку боялся, что в данной обстановке рассказ мой может прозвучать неубедительно. Вместо этого я лишь спросил:
— Скажите, вам ничего нс известно о Поттерах — тех, •что живут в Ведьмином Логу, к западу от моей школы?
Он посмотрел на меня с удивлением:
— А сами вы будто ни разу не слышали о старом Колдуне Поттере? — И тут же спохватился: — Ну конечно, откуда. Вы ведь из Братлборо*1^. Вряд ли до жителей Вермонта доходят слухи о том, что творится в здешних краях. Он жил когда-то в Логу и был уже древним стариком к тому времени, когда я впервые его увидел. Нынешние Поттеры — его дальние родственники, они перебрались сюда из Верхнего Мичигана*2), когда Колдун Поттер скончался и завещал им все свое имущество.
— А что еще вы знаете о них? — спросил я.
— Нс более того, что мог бы рассказать вам любой из 280
местных старожилов. Когда они впервые здесь появились, это были милые приветливые люди. Сейчас же они ни с кем не общаются и вообще очень редко покидают свою усадьбу. Да, еще эти разговоры о гибели животных на окрестных фермах...
Так, слово за слово, я выведал все, что он знал о семействе Поттеров. Это была удивительная мешанина из старых легенд, полусказочных историй и очень немногих достоверных фактов. Оказывается, Колдун Поттер состоял в отдаленном родстве с небезызвестным Колдуном Уэйтли, проживавшим где-то в районе Данвича, — «человеком дурным и опасным», как о нем отозвался редактор. Старый Поттер вел замкнутый образ жизни; о настоящем возрасте его ходили самые невероятные слухи, подтвердить либо опровергнуть которые не было никакой возможности, поскольку люди опасались иметь с ним дело и вообще избегали без особой на то нужды появляться вблизи Ведьминого Лога. Большая часть полученных мою сведений являлась, разумеется, чистейшим вымыслом. Это касается рассказов о каком-то неведомом существе, якобы спустившемся с небес и обитавшем в его доме или даже в нем самом вплоть до его смерти, об одиноком путнике, который был найден умирающим на лесной дороге и успел что-то пробормотать о внезапно набросившейся на него «гнусной слизистой твари с присосками на щупальцах» — слушая эти и им подобные истории, мне оставалось лишь удивляться неисчерпаемому богатству людской фантазии.
Добросовестно пересказав мне все, что он когда-либо слышал о Поттерах, редактор тут же на первом попавшемся листке нацарапал записку, адресованную заведующему библиотекой Мискатоникского Университета в Аркхэме.
— Скажите ему, что вы хотели бы взглянуть на эту книгу. Может статься, она вас заинтересует. Хотя, кто знает, — он пожал плечами, — нынешняя молодежь мало что принимает на веру.
Без промедления — даже не завернув никуда поужинать — я направился в университет. Мною двигало отйюдь нс праздное любопытство — прежде всего меня занимала судьба Эндрю Поттера; я надеялся так или иначе найти способ вызволить его из нынешнего состояния и открыть перед ним дорогу в большой мир.
281
В университетской библиотеке я отыскал старичка-заведующего и вручил ему записку. Прочитав се, тот как-то странно взглянул на меня, попросил обождать и удалился за стеллажи, прихватив с собой связку ключей. Стало быть, эта книга хранилась у них под замком.
Ждать пришлось очень долго. Между тем чувство голода давало себя знать все сильнее, и я уже начал проклинать свою поспешность, которую, впрочем, в глубине души считал Оправданной и даже необходимой — трудно сказать, на чем основывалась эта моя убежденность. Наконец, появился библиотекарь с тяжелым старинным фолиантом в руках. Пройдя мимо меня, он молча положил книгу на ближайший стол — вероятно, с таким расчетом, чтобы я все время был у него на виду. Озаглавлена книга была на латыни — «Nccronomicon», — тогда как ес автор, некий Абдул Аль-Хазрсд, судя по имени, был арабом, а сам текст был написан на весьма архаичном английском.
Я начал читать с интересом, который, однако, вскоре сменился недоумением. Книга рассказывала о каких-то мифических расах инопланетных завоевателей, называемых Богами Седой Старины и Властителями Древности-; чего стоили одни только их имена — Ктулху, Хастур, Шуб-Ниггурат, Азатот, Дагон, Итакуа, Уэндиго, Цтугха. Все они в разное время пытались захватить Землю, многим из них служили и поклонялись дочсловсчсские земные расы — чо-чо, глубоководные и другие. Я листал страницу за страницей, магические заклинания и каббалистическая символика перемежались картинами грандиозных космических битв между Властителями Древности и Богами Седой Старины, а также описаниями старинных религий и культов, остатки которых сохранились в труднодоступных районах нс только нашей, но и многих других обитаемых планет. Я нс мог понять одного — какое отношение имел весь этот вздор к семье Поттеров, этих угрюмых затворников, столь ревностно оберегающих покой своей окруженной лесами фермы.
Неизвестно, сколько еще времени провел бы я за чтением, нс произойди одна случайная встреча. Почувствовав на себе чей-то внимательный взгляд, я поднял голову и увидел стоявшего в стороне незнакомца, который, убедившись, что я его наконец заметил, тотчас приблизился к моему столу.
282
— Прошу прощения, — сказал он, — но я никак нс возьму в толк, что в данной книге может представлять интерес для учителя сельской школы.
— Я и сам теперь удивляюсь, — признался я.
— Профессор Мартин Кин, — представился мой собеседник. — Скажу вам честно, эту книгу я знаю практически наизусть.
— Какая-то мистическая чушь.
— Вы так полагаете?
— Ну, разумеется.
— Вы просто утратили способность удивляться, мистер Уильямс. Скажите, если это не секрет, что побудило вас заняться этой книгой?
Несколько секунд я колебался, но внешний вид и голос профессора внушали доверие.
— Давайте прогуляемся немного, если вы не против, — предложил я.
Он молча кивнул.
Я возвратил книгу библиотекарю, и мы вышли из здания университета. На улице я во всех подробностях — хотя, быть может, и нс совсем последовательно — рассказал ему об Эндрю Поттере, доме в Ведьмином Логу, моей поездке туда и связанных с этим ощущениях и даже о странной гибели скота на ферме Данлоков. Он слушал меня, нс перебивая, с очень серьезным и сосредоточенным видом. В конце рассказа я объяснил свой интерес к прошлому старой усадьбы в Логу единственно желанием как-то помочь одному из моих учеников.
— Коль уж речь зашла о вещах странных и таинственных, — сказал он, когда я закончил, — то здесь их доЛго искать не придется. В таких отдаленных местах, как Данвич или Ин- нсмут — да и у нас в Аркхэме — вам расскажут массу подобных историй. Взгляните сюда, на эти старинные дома с плотно закрытыми ставнями, сквозь щели которых лишь кое- где пробивается слабый свет. Чего только не происходило под их крышами! Большую часть этих тайн мы никогда не узнаем. Вы можете ко всему относиться скептически, но ведь для того, чтобы поверить в существование Зла, вовсе нс обязательно сталкиваться лицом к лицу с его непосредственным
283
воплощением. Что же до этого вашего ученика, то я бы попробовал ему помочь. Вы нс будете возражать?
— Конечно, нет!
— Но учтите, это дело опасное — как для него, так и для вас.
— За себя я нс очень боюсь.
— Для мальчика, впрочем, эта опасность нс может быть большей, чем та, которой он подвергается в его настоящем положении. Даже смерть была бы для него не самым худшим исходом.
— Вы говорите загадками, профессор.
— Ничего, со временем все прояснится. Но вот и мое жилище. Прошу вас, заходите, мистер Уильямс.
Мы поднялись на крыльцо одного из старинных домов, о которых как раз перед тем говорил профессор Кин, и прошли через комнату, заполненную книгами и разного рода антикварными вещами. В гостиной хозяин предложил мне кресло, предварительно убрав с него стопку книг, и попросил подождать, пока он сходит на второй этаж.
Отсутствовал он недолго — я даже не успел как следует оглядеться и освоиться в непривычной обстановке. Когда он появился вновь, я заметил в его руках несколько камней, формой своей отдаленно напоминавших пятиконечные звезды. Профессор вручил мне один за другим пять таких камней.
— Завтра после занятий, если Поттср-младший будет в школе, попросите его задержаться и незаметно прикоснитесь к нему одним из этих предметов. Затем постарайтесь сделать так, чтобы камень постоянно находился в контакте с его телом. Есть еще два очень важных условия. Во-первых, хотя бы один такой камень должен всегда быть при вас, и во-вторых, избегайте наперед обдумывать свои действия. Эти твари обладают телепатическим чутьем и запросто могут прочесть ваши мысли.
Я вздрогнул, вспомнив, как Эндрю догадался о моем разговоре с Уилбером Данлоком.
— Можно хотя бы узнать, что это за штуки? — спросил я.
— Для начала вам не мешало бы избавиться от предубеждений, — усмехнулся профессор. — Впрочем, извольте — эти 284
камни несут на себе печать Р’льях, ими Боги Седой Старины запирали темницы, в которых они держали плененных Властителей Древности.
— Мистер Кин, времена, когда люди верили подобным сказкам, давным-давно прошли, — возмутился я.
— Мистер Уильямс, во все времена люди будут стремиться к тому, чтобы раскрыть тайну жизни. Так уж устроен наш мир. Если эти камни не имеют той силы и того значения, которое я им приписываю, то они никак нс подействуют на Эндрю Поттера. И нс смогут защитить вас.
— Защитить от кого?
— От того, чью враждебность вы один раз уже ощутили, побывав в доме Поттеров. Или там вы имели дело все с той же мистической чушью? — он улыбнулся. — Можете не отвечать. Я заранее знаю все, что вы скажете. Лучше мы с вами договоримся таким образом — если после того, как вы прикоснетесь камнем к этому мальчику, произойдет что-нибудь необычное, вы нс дадите ему уйти домой, а привезете ко мне, в этот дом. Согласны?
— Согласен, — сказал я.
Следующий день показался мне невыносимо долгим и трудным, нс только из-за всяких недобрых предчувствий, не дававших мне ни минуты покоя, но еще и потому, что мне приходилось постоянно быть настороже, контролируя каждую свою мысль и время от времени ощущая на себе пристальный взгляд Эндрю Поттера. Когда подошел к концу последний урок, я попросил его остаться в классе.
Вновь, как и в прошлый раз, моя просьба была воспринята с почти оскорбительным равнодушием — у меня даже на миг возникло желание бросить всю эту дурацкую затею со «спасением». Однако я решил не отказываться от первоначальных намерений Камни были спрятаны в моей машине, и я как бы между прочим предложил Эндрю выйти на свежий воздух.
В эти минуты я особенно остро осознавал всю нелепость своего положения. Образованный человек, выпускник колледжа, готовится к совершению неких магических действий, тем самым ставя себя на одну доску с каким-нибудь дикарем из африканских джунглей. Мы медленно пересекли лужайку перед школой, Эндрю держался чуть позади. Еще не поздно бы285
ло выйти из игры — я мог сейчас посадить мальчика в машину и подвезти его домой. Простой и естественный жест.
Но я так нс поступил. Вместо этого я, открыв дверцу, взял два заранее приготовленных камня, один опустил в свой карман, а другой, резко обернувшись, прижал ко лбу Эндрю.
Далее произошло то, чего я никак нс ожидал.
Лицо его вмиг исказила гримаса боли и ужаса, глаза вылезли из орбит, затем он издал жуткий вопль, широко раскинул руки, разбросав свои тетради и книги, попятился — я также сделал несколько шагов, нс отпуская руку с камнем от его лба — и начал падать навзничь. Я едва успел его подхватить; через пару секунд он затих, неподвижно распластавшись на земле; лишь в уголках его рта слабо пузырилась пена. Внезапно резкий порыв холодного ветра пронесся над лужайкой, смял вокруг нас траву и цветы, оборвал листья с ближайших деревьев и умчался на запад, к темневшим невдалеке лесным холмам.
Кое-как оправившись от первого потрясения, я перенес Эндрю на заднее сиденье автомобиля, положил камень ему на грудь и с рекордной быстротой преодолел семь миль, отделявших меня от Аркхэма. Профессор Кин был дома и ничуть не удивился моему приезду. Более того, для Эндрю Поттера уже была готова постель; мы вдвоем осторожно перенесли его из машины, после чего профессор дал ему какое-то успокаивающее средство и, удостоверившись, что мальчик заснул, обратился ко мне.
— Теперь нельзя терять ни минуты/Они будут его искать — вероятно, девочка придет первой. Нам надо как можно скорее возвратиться в школу.
Только тут мне до конца открылся весь ужас того, что произошло с Эндрю Поттером. Какое-то время я находился в состоянии, близком к обмороку, так что мистеру Кину пришлось буквально на руках выносить меня из своего дома. Даже сейчас, много лет спустя, когда я вспоминаю события той ночи, меня пробирает невольная дрожь — я представляю себе одиночество и беспомощность человека, вдруг оказавшегося перед лицом необъятной и непостижимой Вселенной. В тот момент я понял, что все прочитанное мной в древней книге из Мискатоникской библиотеки отнюдь нс являлось пустым и
286
вздорным, вымыслом, а скорее всего служило чем-то вроде ключа к таинственным знаниям, источник которых, возможно, был много старше самого человечества. Я боялся даже подумать о том, что могло скрываться за разговорами о «чудовищной твари», которую Колдун Поттер призвал в свой дом откуда-то из неведомых просторов космоса.
Очень слабо, как будто издалека, до меня доносился голос профессора; он советовал мне отбросить лишние эмоции и рассматривать все случившееся в сугубо научном аспекте. Казалось бы, я достиг своей цели — Эндрю Поттер был спасен. Но в действительности до полной победы было еще далеко — теперь нам предстояло иметь дело с остальными членами семейства, которые, без сомнения, уже шли по его следам. Мне было искренне жаль этих, по сути, ни в чем не повинных людей, переселившихся из Мичигана сюда, на уединенную ферму, для того только, чтоб оказаться во власти какой-то давно поджидавшей их потусторонней силы...
Но вот наконец мы подъехали к школе. Профессор велел мне зажечь в классе свет и сесть за стол, оставив входную дверь широко открытой, а сам притаился в засаде за углом дома. Памятуя о его предупреждении, я постарался думать о чем угодно, только не о предстоящей встрече с Поттерами.
Девочка пришла поздно вечером... Все повторилось точь- в-точь, как в случае с ее братом, а когда она, уже затихнув, лежала в проходе между столами, через порог из темноты шагнул Поттер-старший с охотничьим ружьем в руках. Ему нс нужно было ничего спрашивать — он знал, что здесь произошло. Молча он указал на свою дочь, на магический камень у нес на груди, и качнул стволом ружья в мою сторону. Все было предельно ясно — или я убираю камень, или он будет стрелять. Такой поворот событий был, однако, предусмотрен профессором Кином; он возник в дверях за спиной Поттера и дотронулся до него одним из своих камней раньше, чем тот успел среагировать.
После этого мы прождали еще два часа, но все было напрасно — миссис Поттер не появилась.
— Она не придет, — сказал наконец профессор. — Похоже, она-то и служит здесь главной фигурой — а я сперва было отводил эту роль ее мужу. Но теперь выбора нет — 287
отправляемся в Ведьмин Лог. Эти двое пускай пока полежат, сейчас некогда с ними возиться.
Мы ехали через ночной лес с зажженными фарами, нс таясь, ибо «эта тварь», по словам профессора, «знала» о нашем приближении, но нс могла причинить нам вреда, так как мы были под защитой звездообразных талисманов. Машина наша буквально продиралась сквозь заросли — казалось, кусты и деревья, растущие по сторонам дороги, протягивают свои крючковатые ветви и пытаются нас задержать.
Когда мы въехали во двор усадьбы Поттеров, дом был погружен в темноту, за исключением лишь одного освещенного окна.
Профессор выскочил из автомобиля со своим саквояжем, в котором лежали магические камни, и быстро обошел вокруг дома, «запечатав» ими обе двери и все окна. Я издали заглянул в комнату и увидел хозяйку, сидевшую за кухонным столом; на сей раз, однако, она мало походила на ту женщину, с которой я встречался здесь совсем недавно. Теперь ей уже нс было нужды притворяться — вместо вялой и рыхлой, ко всему безразличной толстухи передо мной был напряженно замерший, готовый к решительной схватке зверь, лишь до поры скрывающийся за человеческим обликом.
Закончив к тому времени свои манипуляции с камнями, мистер Кин принес откуда-то со двора охапку сухого хвороста, свалил его на крыльце дома и поджег, нс обращая внимания на мои достаточно громкие протесты.
Затем, подойдя к окну и взглянув на женщину, он объяснил мне, что только огонь способен уничтожить элементарную структуру существа, затаившегося внутри дома, но при этом сама миссис Поттер еще может быть спасена.
— Пожалуй, вам не стоит на это смотреть, Уильямс, — добавил он.
Однако я не внял его разумному совету, о чем горько сожалею по сей день. Я остался стоять перед окном и хорошо видел все, что происходило в комнате. Миссис Поттер — или же некто иной, обитавший в ее массивном теле — поднялась с места и, неуклюже переваливаясь, пошла к задней двери, но, не дойдя, остановилась и отступила, затем двинулась было к окну, вновь отступила и, тяжело рухнув на пол в центре
288
комнаты, между столом и нсрастоплснной печью, забилась в жестоких конвульсиях.
Комната медленно заполнялась дымом, клубившимся вокруг тусклой керосиновой лампы и скрывавшим очертания предметов, но я пока еще мог различить миссис Поттер — она каталась и корчилась на полу, в то время как от ес тела постепенно отделялась какая-то смухная аморфная масса; я успел увидеть лишь длинные щупальца и на миг ощутил волну пронзительного холода, о природе которого я нс решаюсь судить, ибо ощущение это было нс столько физическим, сколько, я бы сказал, подсознательным. Когда я снова взглянул в окно, женщина была уже неподвижна, а над ней в воздухе расползалось подобие темного облачка, которое, проплыв несколько футов, исчезло в открытом жерле печи.
— Мы забыли о дымоходе! — закричал профессор Кин и отпрянул назад.
А вверху, над трубой дома, уже возникло и начало, уплотняясь, обретать форму нечто, своей темнотой выделявшееся даже на фоне ночного неба. Еще секунда — и черная комета прорезала небосвод, стремительно уносясь к далеким созвездиям, туда, откуда она однажды была вызвана Колдуном Поттером, чтобы стать частью его самого, а затем, дождавшись приезда ничего не подозревающих наследников, продолжить свое земное существование уже в новом обличии.
Нам удалось спасти миссис Поттер, вытащив ес из горевшего дома; теперь ее и впрямь было нс узнать — настолько сильно она уменьшилась в объеме.
Вряд ли имеет смысл подробно рассказывать о дальнейших событиях этой ночи — о том, как профессор после пожара разыскивал на пепелище свои древние талисманы, о воссоединении семы* Поттеров, навсегда избавленных от мрачной участи пленников Ведьминого Лога, куда они решили больше не возвращаться, об Эндрю, который, когда мы пришли его будить, говорил во £не о «битве великих ветров» и о «славном месте на берегах озера Хал и, где они живут свободно и бесконечно».
Я ни разу с тех пор нс пытался узнать что-либо о таин-
10 Говард Ф. Лав графт, т. 2 289
ствснном существе, обитавшем некогда на ферме Колдуна Поттера — в иных случаях неведение есть величайшее благо, и я мог бы сейчас пользоваться им в полной мере, не забрось меня как-то судьба на самую границу дикого лесного края, в сельскую окружную школу под номером семь, и не окажись среди моих учеников странного мальчика по имени Эндрю Поттер.
В СКЛЕПЕ
Нет ничего более нелепого, я так полагаю, чем то весьма распространенное и, видимо, глубоко укоренившееся в сознании большинства представление, согласно которому в нашей обыденной жизни нет места вещам таинственным и зловещим. Стоит только упомянуть о патриархальном новоанглийском местечке, о неуклюжем и невежественном сельском гробовщике и каком-то происшествии в могильном склепе — и нормального читателя силой не заставишь ожидать чего-то большего, нежели очередной забавной сценки, пусть даже и с некоторой долей гротеска. Но, видит Бог, эта правдивая от начала и до конца история, которую мне довелось услышать от ныне покойного Джорджа Берча, доставит мало приятных минут любителям легких комедий и мелодрам.
Берч сменил род занятий еще в 1881 году, однако предпочитал не рассказывать о том, что с ним произошло, и всячески уклонялся от разговоров на эту тему. Помалкивал о том 10*
291
и его старый лечащий врач, доктор Дэвис, скончавшийся несколько лет тому назад. Всем было известно, что причиной случившегося с Берчем несчастья явилась простая неловкость, в результате которой он сам запер себя на девять часов в склепе кладбища Долины Пек, откуда ему удалось выбраться, лишь прибегнув к самым грубым и разрушительным действиям. Что касается названных фактов, то они, без сомнения, соответствуют истине, однако случаю этому сопутствовали и кое-какие более зловещие обстоятельства, о которых сам пострадавший неоднократно рассказывал мне в пьяном бреду незадолго до кончины. Скорее всего, он доверял мне потому, что я был его лечащим врачом — вероятно, он ощущал потребность довериться кому-нибудь после того, как умер доктор Дэвис. Жил он в одиночестве, нс имея никого из родни.
До 1881 года Берч служил сельским гробовщиком Долины Пек, своей редкостной душевной примитивностью выделяясь даже среди представителей сего нс слишком благородного ремесла. Кое-что из того, что приписывала ему молва, современному городскому жителю могло бы показаться неправдоподобным, и даже обитателям Долины Пек, вероятно, стало бы не по себе, узнай они, сколь незатейлив был моральный кодеке их похоронных дел мастера в вопросах такого рода, как, например, право собственности на ценные предметы погребального убранства, незаметные под крышкой гроба, или следование общепринятым нормам при таких операциях, как размещение своих бессловесных клиентов в гробах, размеры которых далеко нс всегда были рассчитаны на них с предельной точностью. Одним словом, Берч был человеком в высшей степени бесчувственным и беспринципным, хотя вряд ли можно было назвать его злым или жестоким. Это был самый обычный бездельник и выпивоха, лишенный даже той малой толики воображения, что от природы дана любому нормальному человеку.
С чего начать историю Берча, я не знаю, потому как рассказчик из меня никудышный. Начну, пожалуй, с декабря 1880 года, который выдался на редкость холодным; земля промерзла на большую глубину, и кладбищенские землекопы, посовещавшись, пришли к выводу, что с рытьем могил надо обождать до весны. По счастью, селение было небольшим, 292
умирали там нечасто, и всем покойникам нашлось место во временном пристанище, в качестве которого послужил еди ствснный кладбищенский склеп. С приходом суровой зимы Берч погрузился в совершенную апатию. Никогда прежде о ; нс сколачивал столь неуклюжих и несоразмерных гробов, на ржавый замок в двери склепа, которую он привык распахивать и захлопывать с прямо-таки щеголеватой небрежностью, Берч и вовсе не обращал внимания.
Наконец настала весенняя оттепель; работа по подготовке могильных ям пошла живее. Берча всегда раздражали хлопоты, связанные с перевозкой и погребением тел, но уклоняться от исполнения своих обязанностей он нс стал, и в одно хмурое апрельское утро взялся за дело. Однако незадолго до полудня хлынул сильный ливень, и Берчу пришлось отложить свое занятие на неопределенный срок, препроводив к месту вечного отдохновения только одно из девяти тел. Удача эта выпала на долю дсвяностолстнсго Дариуса Пека, могила которого находилась неподалеку от склепа. Берч думал возобновить работу на следующий день и начать со старика Феннера, могила которого тоже была рядом. Однако, на деле получилось так, что он приступил к работе только через три дня, в страстную пятницу, пятнадцатого числа. Не будучи суеверным, Берч нимало нс смутился такой датой, но с тех пор и до конца дней своих он категорически отказывался браться за какое-либо важное дело в этот праздничный день, ставший для него роковым.
Итак, в пятницу днем Берч запряг лошадь в телегу и отбыл в направлении склепа, намереваясь перевезти из него тело Мэтью Феннера. Он, как всегда, был нетрезв, что и сам впоследствии признавал, хотя в то время он еще не успел пристраститься к потреблению алкоголя в таких дозах, какие в дальнейшем нередко помогали ему забыться. Просто он испытывал легкое головокружение и был не в меру суетлив, что действовало на нервы его чересчур чувствительной кобыле, которая, после того, как он слишком резко осадил ее перед входом в склеп, начала ржать, бить копытом и вскидывать голову — почти как в прошлый раз, когда се, по всей видимости, вывел из себя проливной дождь. В тот день погода выдалась ясная, но ветреная, и Берч был очень рад тому, что 293
наконец добрался до укрытия; он отворил железную дверь и вступил в склеп, расположенный на склоне холма. Вряд ли кому другому на его месте пришлось бы по душе сырое и затхлое помещение с восемью гробами, расставленными как попало, но Берч в ту пору нс обращал внимания на такие мелочи, заботясь лишь о том, чтобы опустить нужный гроб в нужную могилу. Он еще нс забыл бурное негодование многочисленных родственников Ханны Биксби, когда они, переезжая в другой город, хотели забрать с собой се тело, но обнаружили под надгробием Ханны гроб судьи Кэпуэлла.
Внутри склепа царил полумрак, но гробовщик имел прекрасное зрение и нс взял по ошибке гроб Азефа Сойера, хотя тот был очень похож на гроб Феннера. Собственно говоря, он и был в свое время сколочен для Мэтью Феннера, но потом Берч посчитал его слишком некрасивым и непрочным; он сделал это в порыве какой-то совершенно несвойственной ему сентиментальности, вызванной, вероятно, воспоминаниями о том, с какими участием и великодушием отнесся к нему этот низенький старичок пять лет тому назад, когда Берч оказался на грани разорения. В гроб для старого Мэтью он вложил вес свое мастерство, но при этом оказался настолько корыстным, что сохранил и отвергнутое изделие, которое спустя некоторое время использовал под тело Азефа Сойера, скончавшегося от злокачественной лихорадки. Сойер был нс из тех людей, которые пользуются особенной любовью ближних; ходило немало слухов о его почти нечеловеческой мстительности и злопамятности, проявлявшейся иногда по самым пустяковым поводам. Посему Берч определил для него небрежно сколоченный гроб без малейших угрызений совести; его-то теперь он и отпихнул в сторону, разыскивая гроб Феннера.
Дверь захлопнулась ветром как раз в тот момент, когда Берч добрался до старины Мэта. Вее вокруг погрузилось во тьму. Узкая фрамуга почти нс пропускала свет, а вентиляционное отверстие наверху и подавно, поэтому обратный путь к Двери по бестолково загроможденному помещению даже у такого знатока местного рельефа, как Берч, занял немало времени. Достигнув, наконец, своей цели, он долго гремел разболтанными дверными ручками, толкал металлические створки и не переставал удивляться тому, что массивная па294
радная дверь вдруг стала такой неподатливой. Постепенно он начал сознавать, что произошло, а осознав, принялся громко вопить, как будто привязанная снаружи лошадь могла сделать для него нечто большее, нежели ответить ржанием, в котором нс сквозило ни нотки сочувствия. Случилось так, что замок, за которым давно никто нс следил, просто-напросто сломался, и беспечный гробовщик оказался в ловушке, став жертвой собственного недосмотра.
Несчастье произошло, по-видимому, где-то в половине четвертого пополудни. Флегматик по темпераменту и прагматик по складу характера, Берч вопил недолго; замолчав, он принялся искать рабочие инструменты, которые, как он помнил, валялись где-то в углу. Сомнительно, чтобы на него хоть сколько-нибудь подействовали весь ужас и абсурдность его положения; разве что сам факт заточения вдали от тех мест, где обычно бывают люди, мог вывести его из равновесия. Рабочий день бедолаги был досадным образом прервач; на появление в этих краях случайного прохожего нс. стоило и надеяться, так что пришлось бы ему сидеть в склепе по меньшей мере до следующего утра. Отыскав в дальнем углу груду инструментов, Берч выбрал молоток и стамеску и вернулся, переступая через гробы, к двери. Воздух в склепе становился все более тяжелым и удушливым, что, впрочем, мало беспокоило Берча, сосредоточенно работавшего над ржавым неподатливым замком. Он много бы сейчас дал за фонарь или огарок свечи, но ввиду их отсутствия вынужден был ковыряться наощупь.
Убедившись, что справиться с замком при помощи таких неподходящих орудий и при таком освещении ему все равно нс удастся, гробовщик стал озираться по сторонам в поисках иных возможностей для избавления. Склеп был вырыт в склоне холма, и узкий вентиляционный ход длиною в несколько футов проходил сквозь толщу земли, так что не стоило даже думать о том, чтобы им воспользоваться. Гораздо дольше взгляд его задержался на щслсобразной фрамуге в кирпичной кладке высоко над дверью — если взяться за дело как следует, отверстие это вполне можно было расширить; оставалось лишь сообразить, как до него добраться. В склепе нс было ничего похожего на лестницу, а ниши для гробов, которыми 295
Берч почти никогда нс пользовался, располагались в задней и боковых стенах, и от них в данной ситуации нс было никакого проку. Сообразив, что в качестве ступеней здесь могут послужить лишь сами гробы, Берч принялся размышлять над тем, как бы их получше разместить. Чтобы дотянуться до фрамуги, достаточно будет высоты трех гробов, рассудил он; еще лучше, если их будет четыре. Поскольку верхние и нижние поверхности ящиков были относительно ровными, их вполне можно было взгромоздить один на другой наподобие строительных блоков. Оставалось прикинуть, как из вбсьми имевшихся гробов соорудить нечто устойчивое и удобное для восхождения. Продумывая возможные варианты, он невольно посетовал на то, что составные элементы будущей конструкции были столь ненадежно сколочены. В конце концов Берч решил положить внизу три гроба параллельно стене, установить на них два ряда по два гроба в каждом, а сверху водрузить еще один гроб, который и будет служить ему платформой для ног. Это позволило бы подняться на нужную высоту с минимумом неудобств. А еще лучше, рассудил гробовщик, использовать в качестве основания только два гроба; таким образом, один гроб останется в запасе, и его можно будет поставить на самый верх, если вдруг для того, чтобы выбраться наружу, потребуется еще большая высота. В зловещих сумерках неутомимый узник перетаскивал и устанавливал друг на друга ящики с бренными останками своих ближних, и его миниатюрная Вавилонская башня поднималась все выше и выше. Время от времени ветхие гробы опасно трещали, и Берч решил приберечь прочно сколоченный гроб Мэтью Феннера для самого верха, с тем, чтобы ступни его имели как можно более надежную опору. В темноте он мог найти это гроб лишь наощупь; и, в самом деле, он наткнулся на него по чистой случайности — тот сам каким-то образом свалился ему в руки после того, как Берч нечаянно поставил его рядом с другим гробом в третий ряд.
Завершив работу и немного передохнув, сидя на нижней ступени своего сооружения, Берч взял инструменты и осторожно взобрался наверх, оказавшись как раз на одном уровне с. узкой фрамугой. Ес окружала простая кирпичная кладка, и Берч не испытывал ни малейшего сомнения в том, что ему 296
очень быстро удастся расширить отверстие, так чтобы в него можно было пролезть наружу. При первых же ударах молотка ждавшая снаружи лошадь принялась негромко ржать, нс то одобряя действия своего хозяина, нс то бессовестно издеваясь над ним.
Снаружи стемнело, а Берч все еще продолжал трудиться; хрупкая на первый взгляд, кирпичная кладка оказалась неожиданно неподатливой. Как назло, и луна вскоре скрылась за тучами; и хотя в темноте работа продвигалась еще медленнее, утешением для Берча мог служить сам факт ее продвижения. Он теперь нс сомневался, что к полуночи выберется из заточения, а то, что к мыслям его не примешивалось ни капли суеверного страха, было для этого человека вполне характерно. Нс отвлекаясь на угнетающие размышления о времени, месте и тех, кто находится у него под ногами, гробовщик с философским спокойствием обтесывал каменную кладку, чертыхаясь всякий раз, когда в лицо ему попадал отлетевший осколок, и злорадно посмеиваясь, если осколком задевало лошадь, которая все нетерпеливее била своим копытом по ту сторону стены. Понемногу отверстие расширялось, и гробовщик уже начал к нему так и эдак примериваться; при этом гробы под ним отчаянно скрипели и ходили ходуном. Между тем он пришел к выводу, что, видимо, ему нс придется класть на верхушку штабеля еще один гроб, поскольку дыра находилась как раз на уровне его плеч. Должно быть, уже перевалило за полночь, когда Берч решил, что теперь-то уж ему удастся пролезть в образовавшееся отверстие. Пыхтя и истекая потом, он с многочисленными передышками спустился на пол и присел на нижний гроб, собираясь с силами перед последней попыткой. Изголодавшаяся лошадь ржала беспрерывно; в ржании этом было что-то неестественное, и Берч от души пожелал ей скорее сдохнуть. Удивительно, но его почти нс радовала близость избавления; к тому же он нс был полностью уверен в успехе, ибо при своей весьма тучной комплекции был мало пригоден к подобного рода физическим упражнениям. Взбираясь вверх по гробам, которые при каждом движении издавали душераздирающий скрип, Берч, как никогда, ощущал собственный вес; ощущение это стало особенно отчетливым на самом верху — и уже в следующий мо297
мент он услыхал характерный звук ломающегося дерева. Судя по всему, Берч ошибся, выбирая в качестве опоры самый прочный гроб, ибо как только он встал на него целиком, по- лупрогнившая крышка лопнула, и гробовщик провалился в него на добрых два фута. Напуганная этим шумом, а, возможно, и запахом, проникшим даже на открытый воздух, лошадь издала звук настолько дикий, что его вряд ли кто решился бы назвать ржанием, и, как безумная, бросилась в темноту, волочд за собой бешено грохочущую телегу.
Нс говоря уже о тех малоприятных ощущениях, которые испытывал Берч, стоя по колено в гробу, он теперь уже нс мог так просто, как раньше, добраться до отверстия. Ухватившись за края последнего, он попытался подтянуться, но в этот самый миг почувствовал совершенно необъяснимую помеху — казалось, кто-то тянет его вниз за лодыжки. Впервые за эту ночь Берч испытал чувство страха; он напрягал все свои силы, но никак не мог освободиться от чьей-то цепкой безжалостной хватки. Внезапно чудовищная боль пронзила его икры — он успел лишь мельком подумать о каких-нибудь щепках, отставших гвоздях или иных атрибутах расползающегося по швам деревянного ящика. Вероятно, бедняга сильно кричал. Во всяком случае, он брыкался, извивался и корчился, делая это почти автоматически, в полуобморочном состоянии.
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем Берч протиснулся наконец в щель и, глухо шлепнувшись на сырую землю, пополз прочь от склепа. Как выяснилось, он совсем нс мог идти, и проглянувшая сквозь тучи луна озарила плачевное зрелище — человека с истекающими кровью лодыжками, который ползком передвигался в сторону кладбищенской сторожки, судорожно загребая руками могильную землю. Он с трудом преодолевал сопротивление собственного тела, подчинявшегося ему с той самой сводящей с ума медлительностью, которая знакома всякому, кого преследовали кошмарные видения. На самом деле, конечно, его никто не преследовал, ибо когда Армингтон, владелец сторожки, услышал, что кто-то скребется у входа, и отворил дверь, глазам его предстал один Берч, окровавленный, но живой.
Хозяин помог Берчу добраться до постели и тотчас же по298
слал своего малолетнего сынишку за доктором Дэвисом. Несчастный находился в полном сознании, но нс мог выговорить ничего вразумительного, если нс считать нескольких восклицаний вроде: «О, мои ноги!», «Пусти!» и «Склеп закрылся сам». Потом пришел доктор со своим медицинским саквояжем и первым делом снял с пациента верхнюю одежду и обувь. Раны, открывшиеся его взору — а обе лодыжки Берча в области ахилловых сухожилий были в прямом смысле слова растерзаны — привели его в сильнейшее замешательство, если нс в ужас. Несколько заданных им вопросов были по своему характеру присущи скорее следователю, нежели врачу; во время перевязки руки его заметно тряслись, и создавалось впечатление, что он стремится как можно скорее скрыть эти раны от своего взора.
Разумеется, Дэвис как беспристрастный врач нс должен был учинять Берчу допрос в столь резкой и требовательной форме; но он, казалось, спешил выжать из ослабшего гробовщика каждую мелкую подробность пережитого им ужаса. С особенно непонятной настойчивостью он выпытывал у Берча, уверен ли он — и если да, то насколько уверен — в том, чей гроб был на самом верху. В этой связи доктора почему-то интересовало абсолютно все: и как Берч выбирал гроб, и как он смог в темноте определить, что это гроб именно Мэтью Феннера, и как он отличил его от скверно сколоченного двойника, в котором покоился Азеф Сойер. И как могло получиться, что прочно сработанный гроб Феннера развалился с такой легкостью? Дэвис, испокон веку практиковавший в этих краях, в свое время видел и тот, и другой гробы на соответствующих похоронах; именно он был лечащим врачом Феннера и Сойера вплоть до самой их смерти. И когда Сойера провожали в последний путь, Дэвис не переставал удивляться тому, каким образом пусть малоприятный, но отнюдь нс малорослый тип умудрился целиком вместиться в такой небольшой ящик.
Доктор распрощался с больным только через два часа, наказав ему перед уходом, чтобы на все вопросы о происхождении его ран он отвечал, что, мол, поранился о гвозди и щепу. Никакому другому объяснению, добавил он, все равно никто не поверит, поэтому лучше всего как можно меньше обо веем это болтать и ни в косм случае нс давать осматри299
вать свои раны другим врачам. Берч следовал этому совету всю оставшуюся жизнь — до тех пор, пока нс поведал свою историю мне, и когда я увидел его шрамы — а к тому времени они уже давным-давно заросли и побелели — я нс мог не согласиться, что, храня молчание, он поступал мудро. У Берча оказались порваны большие сухожилия, и он навсегда остался калекой, однако самые значительные увечья, как я склонен думать, претерпела его душа. Нервы его со временем расстроились совершенно, и мне всегда было жалко смотреть на то, как он реагирует на ненароком сказанные слова «пятница», «склеп», «гроб» и некоторые другие, с менее очевидными ассоциациями. Его испуганная лошадь в тот же вечер вернулась на свое место, чего никак нельзя сказать о его рассудке. Он сменил род занятий, но и здесь его что-то постоянно терзало. Возможно, это был просто страх, а, может, еще и какое-то запоздалое раскаяние за былую бессердечность. Пьянство, без сомнения, лишь усугубляло его страдания, вместо того, чтобы их облегчить.
В ту же ночь, оставив Берча в сторожке, доктор вооружился фонарем и направился в старый склеп. Луна освещала изувеченный фасад и валявшиеся на земле осколки кирпича; замок на тяжелой двери открылся легко и сразу. Закаленный многолетней работой в анатомичках, Дэвис решительно вошел внутрь и огляделся, едва подавляя подступившую к горлу тошноту. Один раз он вскрикнул, а чуть погодя хрипло вздохнул, что прозвучало страшнее любого крика. Потом он пулей помчался в сторожку и в нарушение всех правил растормошил, растолкал, разбудил пациента и срывающимся шепотом обрушил на него поток фраз, мгновенно потрясших этого несчастного.
— Bee-таки я оказался прав, Берч — это был гроб Азефа! Я сразу узнал следы его зубов на ваших ногах, у него нс хватало передних в верхнем ряду — о, ради Христа, никогда никому нс показывайте своих ран! Тело почти нс сохранилось, но это выражение лица — точнее того, что некогда было лицом!.. Вы же знаете, каким он становился зверем, когда дело касалось мести — помните, как он разорил старика Раймонда спустя тридцать лет после их тяжбы по поводу земли?.. А как он раздавил щенка, огрызнувшегося на него год назад, 300
в августе? Это был сущий дьявол, Берч, и я думаю, что такая чудовищная мстительность вполне могла победить время и смерть. Боже, какая адская злоба! Да, не хотел бы я стать ее мишенью... Но вы-то — зачем вы это сделали, Берч?! Он был негодяй, и я нс виню вас за то, что вы подсунули ему негодный гроб, но — черт возьми! — на этот раз вы зашли слишком далеко! Иногда, конечно, можно и поскупиться, но вы же знали, каким коротышкой был старый Феннер. Мне до конца своих дней не забыть того, что я там увидел! Вы, должно быть, сильно брыкались, Берч, потому что гроб Азефа лежал на полу. У него была раздавлена голова, и все вокруг находилось в страшном беспорядке. Я много чего повидал на своем веку, но там была одна вещь, которая выходит уже за все рамки. Око за око! Видит Бог, Берч, в конце концов вы получили по заслугам! Когда я увидел череп, меня едва нс стошнило, но другое — другое было еще ужаснее! Я имею в виду ноги — они были отрезаны точно по самые лодыжки, так, чтобы тело А^сфа можно было втиснуть в гроб, предназначавшийся для Мэтью Феннера!
МУЗЫКА ЭРИХА ЦАННА
Я «тщательнейшим образом изучил карты города, но так и не смог обнаружить на них улицу д’Озсй. Причем я пользовался нс только современными картами — ведь названия могут меняться. Поэтому я нб обошел вниманием ни один из старинных уголков той части города; я лично осмотрел каждую улицу, независимо от се названия, если она хотя бы отдаленно напоминала ту, которую я знал как улицу д’Озсй. Но вес мои усилия были тщетны — к стыду своему, мне так и нс удалось отыскать ни дом, ни улицу, ни даже район, где я последние несколько месяцев своего полунищснского студенческого существования (я изучал метафизику в университете) слушал музыку Эриха Цанна.
Провалы в памяти меня нс удивляют, ибо мое здоровье — и душевное, и телесное — оказалось сильно подорванным за то время, пока я проживал на улице д’Озсй; насколько я помню, я нс приглашал туда никого из своих немногочислсн- 302
ных знакомых. Но то, что я никак нс могу отыскать это место, удивляет и обескураживает меня: оттуда до университета всего-то полчаса ходьбы, да и сама улица примечательна такими особенностями, какие, раз увидев, едва ли забудешь впоследствии. Однако мне так и нс встретился хоть кто-нибудь, видевший улицу д’Озей.
Она располагалась по ту сторону темной реки, по берегам которой тянулись крутостенные кирпичные пакгаузы с подслеповатыми окошками, а берега эти соединял тяжелый и мрачный каменный мост. Возле реки всегда стояла тень, словно дым с ближних фабрик навек закрыл собою солнце. Кроме того, от реки исходил гнилой запах, и такого зловония мне больше нигде не доводилось встречать; возможно, когда-нибудь именно оно поможет мне отыскать то место — я наверняка сразу же узнаю этот запах. За мостом начинались мощеные булыжником узкие улочки с рельсами, а затем шел подъем — поначалу пологий, но становившийся невероятно крутым в районе самой улицы д’Озей.
Никогда еще нс доводилось мне видеть столь узкой и крутой улицы. Она являла собой почти что горный утес: по такой нс проедешь ни на машине, ни на повозке; местами она превращалась в гигантскую лестницу, а на вершине заканчивалась высокой стеной, увитой плющом. Вымощена она была неровно: где каменными плитами, где булыжником, а кое-где проглядывала голая земля с чахлой, зслсновато-ссрой травой. Высокие, островерхие дома были поразительно старыми и опасно кренились фасадом^ задней или боковой стороной. Иногда два дома, стоящие напротив и оба кренящиеся вперед, почти соприкасались верхами и образовывали нечто вроде арки; при этом они, конечно же, создавали внизу постоянную густую тень. Некоторые противоположные дома были соединены зависшими над улицей мостиками.
Обитатели улицы произвели на меня весьма странное впечатление. Причина — как я думал сперва — заключалась в их необычайной скрытности и молчаливости; однако позднее я объяснил это тем, что все они были глубокими стариками. Ума нс приложу, как меня угораздило поселиться в подобном месте, однако я тогда был просто сам нс свой. До того я сменил немало нищенских каморок, откуда меня неизменно вы- 303
ссляли, ибо мне было нечем платить; в конце концов мне подвернулось это шаткое жилище на улице д’Озей, владельцем коего являлся паралитик по имени Бландо. То был третий — если считать от верхней части улицы — дом, и высотой он превосходил все прочие.
Моя комната располагалась на шестом этаже, где была единственной обитаемой, да и во веем доме почти не было жильцов. В первую же ночь я услышал странную музыку; она доносилась откуда-то сверху, из-под самой крыши. На следующий день я расспросил хозяина, старого Бландо, и вот что он мне ответил: наверху, в мансарде, живет немец, странный немой старик, назвавшийся Эрихом Цанном; вечерами он играет на виоле в оркестрике какого-то дешевого варьете; ночами, по возвращении с работы, Цанну хотелось играть дома, а потому он и выбрал себе эту изолированную высокую чердачную комнату с одним слуховым окном — оно было единственной точкой на всей улице, откуда открывалась панорама склона, начинавшегося за тупиковой стеной.
С тех пор я слышал игру Цанна каждую ночь, и хотя музыка его нс давала мне спать, она зачаровывала меня своим необычным звучанием. Я слабо разбирался в искусстве, однако был уверен, что исторгаемые Цанном звуки нс походили ни на какие другие, слышанные мною прежде, из чего я заключил, что он был весьма оригинальным и одаренным композитором. Чем дольше я слушал, тем больше поражался и наконец через неделю решил познакомиться со стариком.
Однажды поздно вечером, когда Цанн возвращался из варьете, я остановил его в коридоре и сказал, что хотел бы познакомиться с ним и поприсутствовать на его ночном домашнем концерте. Музыкант оказался худым, сутулым человечком с голубыми глазами, фантастическим лицом сатира и довольно большой лысиной; одежда его была сильно поношена. Первые же мои слова, похоже, рассердили и испугали его, однако, видя, что я настроен дружелюбно, он все же смягчился и неохотно дал знак следовать за ним по темной, скрипучей и шаткой лестнице на чердак. Комната его — а их было всего две в этой мансарде под круто уходящей вверх крышей — располагалась на западной стороне и единственным окошком смотрела на высокую стену, которой заканчивалась ули304
ца. Помещение было на удивление просторным и казалось еще просторнее из-за крайней скудости обстановки, которая заключалась в узкой железной кровати, грязном умывальнике, небольшом столике, просторном книжном шкафе, металлическом пюпитре и трех старинных стульях. На полу были в беспорядке свалены в кучу нотные листы. Стены были обшиты простыми досками без малейших следов штукатурки; из-за обилия пыли и паутины комната казалась скорее нежилой, чем обитаемой. Очевидно, представления о красоте у Эриха Цанна целиком относились к миру, далекому от повседневных забот — миру его фантазии.
Знаком предложив мне сесть, немой старик запер дверь, опустил массивный деревянный засов и зажег свечу, добавив ес свет к свету той, которую он принес с собой. Затем открыл изъеденный молью футляр, извлек из него виолу и устроился вместе с инструментом на единственном более-менее удобном стуле. Пюпитром он пользоваться не стал, играл по памяти, выбрав то, что счел нужным, и, тем не менее, на целый час околдовал меня дивными, неведомыми звуками — должно быть, то были мелодии его собственного сочинения. Человек, несведущий в музыкальных тонкостях, не в состоянии полно описать их словами. Отчасти это походило на фугу с завораживающими повторениями пассажей, причем, как я заметил, мелодия была начисто лишена тех странных звуков, какие мне доводилось слышать по ночам прежде.
Я запомнил кое-какие отрывки из его прежних произведений и частенько напевал и насвистывал их себе под нос как умел; когда же старик в конце концов отложил в сторону смычок, я попросил исполнить что-нибудь из тех мелодий. Но стоило ему услышать мою просьбу, как с его морщинистого сатироподобного лица слетело выражение скучающего спокойствия, сохранявшееся в течение всего этого сольного концерта, и вновь появилось все то же странное сочетание рассерженности и испуга, которое я впервые отмстил, заговорив со стариком. Я попытался было настаивать на своей просьбе, нс слишком обращая внимание на старческие капризы; попробовал даже настроить его на соответствующий лад, для чего просвистел некоторые из причудливых мелодий, услышанных прошлой ночью. Но все мои попытки продлились 305
лишь несколько мгновений, ибо как только немой музыкант узнал эти мелодии, лицо его неописуемо исказилось, он вскинул правую руку и холодной костлявой ладонью закрыл мне рот, прервав мой неумелый свист. Затем он повел себя еще более загадочно, бросив испуганный взгляд на единственное занавешенное окошко, словно опасался какого-то незваного гостя. Поведение его казалось абсурдным вдвойне, поскольку мансарда была совершенно недоступна, будучи расположена очень высоко над всеми прилегающими крышами — так высоко, что, по словам консьержа Бландо, это слуховое окно являлось единственной точкой на всей крутой улице, откуда можно было заглянуть за тупиковую стену.
Теперь, когда старик бросил взгляд на окно, я вспомнил те слова и ощутил внезапное желание, почти прихоть, выглянуть наружу и полюбоваться широкой, головокружительной панорамой залитых лунным светом крыш и городских огней там, за стеной — ведь из всех обитателей улицы д’Озей видеть это мог только он, непонятный, раздражительный музыкант. Я двинулся к окну и совсем уже собрался отдернуть нелепые занавески, когда немой старик, перепуганный и разозленный пуще прежнего, снова кинулся ко мне; на сей раз он мотал головой в сторону двери и, судорожно вцепившись в меня обеими руками, силился оттянуть прочь от окна. На сей раз я почувствовал неподдельное отвращение к негостеприимному хозяину комнаты и велел ему отпустить меня, сказав, что сейчас же уйду сам. Хватка его слегка ослабла, он заметил, что я оскорблен и унижен, и его собственный гнев стал стихать. Он опять сжал меня, но теперь это было дружеское пожатие; он усадил меня на стул, после чего с тоскливым видом подсел к захламленному столу и принялся писать карандашом какое-то длинное письмо.
Наконец он вручил мне свое послание (оно было составлено на вымученном французском языке — как обычно получается у иностранцев), в котором призывал к терпимости и прощению. В нем Цанн объяснял, что он стар и одинок, что его мучают непонятные страхи и нервные расстройства, связанные с музыкой и чем-то еще. Ему понравилось, что сегодня у него был такой слушатель; он приглашал меня заходить в будущем и просил не осуждать его причуды. Он совершенно 306
нс мог исполнять свои странные сочинения на публике и нс выносил слушать, как их исполняют другие; он также нс выносил, когда кто-либо трогал что-нибудь в его комнате. До нашего разговора там, в коридоре, он не подозревал, что я у себя в комнате могу слышать, как он играет по ночам, поэтому теперь он предлагал мне договориться с Бландо и переехать ниже, где мне ничего не будет слышно, а разницу в оплате он обещал возместить.
По мере того, как я расшифровывал едва понятное французское письмо, я все больше проникался сочувствием к его автору: старик был жертвой телесных и душевных страданий, как и я; а занятия метафизикой научили меня доброте. В тишине от окна донесся едва слышный звук — должно быть, ставень задрожал от порыва ночного ветра — и я почему-то вдруг вздрогнул почти так же сильно, как Эрих Цанн. Дочитав письмо, я пожал музыканту руку, и мы расстались друзьями. На следующий день Бландо выделил мне более дорогую комнату на четвертом этаже. Моими соседями слева и справа оказались пожилой ростовщик и солидный мастер-обойщик. На пятом этаже жильцов не было.
Вскоре я обнаружил, что Цанн отнюдь нс жаждет моего общества — во всяком случае при наших последующих встречах он никогда больше не выказывал той горячности, с какой ранее уговаривал меня переехать ниже. Он не звал меня к себе, а когда я всс-таки заходил, старик явно нервничал и играл беспокойно. Это всегда случалось по ночам, ибо днем он спал и никого к себе не впускал. Я не испытывал к нему большого расположения, хотя и чердак, и странная музыка необъяснимым образом манили меня к себе. Во мне поселилось необычное желание: бросить взгляд из того слухового окна на невиданный доселе пейзаж за стеной — туда, где должен был находиться противоположный склон холма с блестящими крышами и шпилями. Однажды вечером, когда Цанн играл в своем варьете, я поднялся к мансарде, но дверь в его комнату была заперта.
Мне удалось только одно: подслушать, как немой старик играет по ночам. Сначала я прокрадывался на шестой этаж, где жил прежде, а затем осмелел настолько, что начал подниматься по скрипучей лестнице до самой мансарды. Там, в 307
узком коридоре, возле запертой на засов двери с прикрытой чем-то изнутри замочной скважиной, я часто слышал звуки, которые наполняли меня неизъяснимым ужасом. Вместе со смутным беспокойством у меня возникало ощущение какой-то мратой тайны. Сами звуки нельзя было назвать жуткими — вовсе нет; но они обладали каким-то неземным, нечеловеческим свойством, а временам! переходили в подлинное многоголосье, и с трудом верилось, что на это способен один исполнитель. Эрих Цанн, безусловно, был гением, обладавшим необузданной творческой фантазией. Протекли недели, музыка делалась все более дикой и странной, а вид у старика, между тем, становился все более изможденным и затравленным — на него было жалко смотреть. Теперь он вовсе перестал пускать меня к себе и сторонился, когда нам случалось встретиться на лестнице.
И вот однажды ночью, когда я в очередной раз подслушивал у двери, визгливые звуки виолы разрослись до невообразимого шума, и эта дьявольская какофония наверняка лишила бы меня остатков разума, если бы вслед за тем из комнаты не донесся жалобный стон — доказательство того, что там происходило нечто поистине ужасное. То было жуткое мычание, какое может вырваться только у немого и только в минуту величайшего страха или невыносимой боли. Я забарабанил в дверь, но мне никто нс ответил. Тогда я стал ждать в темном коридоре, дрожа от холода и страха — и через некоторое время услышал, как несчастный музыкант пытается подняться с пола, опираясь на стул. Я подумал, что старик очнулся от какого-то обморока или припадка; тогда я вновь застучал в дверь, выкрикивая свое имя, чтобы не напугать его. Было слышно, как Цанн неверными шагами приблизился к окну, закрыл ставень и скользящую раму, затем, спотыкаясь, добрел до двери и кое-как открыл ее, дабы впустить меня. На сей раз он был искренне рад видеть меня: его искаженное лицо облегченно разгладилось, он цеплялся за мой сюртук, точно ребенок за материнскую юбку.
Весь дрожа, бедный старик усадил меня на стул и сам опустился на другой, возле которого на полу лежали брошенные виола и смычок. Он сидел почти неподвижно, изредка кивая головой, и, казалось, к чему-то испуганно и напряжен308
но прислушивался. Наконец, будто удовлетворившись услышанным, он пересел к столу, написал короткую записку и вручил мне, а сам вновь принялся торопливо писать. В записке он умолял меня ради всего святого и ради моего же любопытства терпеливо подождать, пока он подробно изложит по-немсц1£и все о том ужасном и сверхъестественном, что неотступно его преследует. И я ждал, а карандаш немого все бегал и бегал по бумаге.
Минуло около часа: мое ожидание затягивалось, старик лихорадочно продолжал писать, стопк готовых листов все росла, и вдруг я заметил, что Цанн вздрогнул, как будто от эха чудовищного удара. И точно — он смотрел на занавешенное окно и прислушивался, содрогаясь от ужаса. Тут, как мне смутно показалось, и я расслышал какой-то звук: в нем не было ничего жуткого, он больше походил на очень низкую и бесконечно далекую ноту — се мог бы исполнить музыкант в одном из соседних домов или в каком-нибудь из жилищ по ту сторону высокой стены, заглянуть за которую мне так и не удалось. На Цанна же этот звук подействовал страшным образом: он выронил карандаш, резко поднялся, схватил виолу и наполнил ночной эфир самой неистовой своей музыкой, какую я когда-либо слышал — за вычетом тех недавних моментов у запертой двери.
У меня не найдется слов описать игру Эриха Цанна в ту кошмарную ночь. Вся жуть, пережита^ мной накануне, не шла ни в какое сравнение с тем, что творилось в комнате в тот момент, ибо на сей раз я видел лицо старика и явственно сознавал, что сейчас он играет исключительно из страха. Цанн пытался произвести как можно больше шума, заглушить или отвести от себя нечто; и хотя я не знал, что именно, но чувствовал, что это было нечто страшное. Музыка становилась все более нечеловеческой, безумной и бешеной, но при этом сохраняла все свойства подлинной гениальности, которой, несомненно, обладал загадочный старик. Я уловил мелодию — то был чардаш, излюбленный танец в тогдашних варьете; в какой-то миг мне пришло в голову, что я впервые слышу, как Цанн исполняет не собственное сочинение.
Все громче и громче, все безумнее и безумнее завывала и взвизгивала отчаянная виола. Пот градом катил с музыканта.
309
Как в кошмарном сне, старик по-обезьяньи дергался, не отрывая дикого взгляда от занавешенного окна. Его исступленная музыка почти явственно рисовала мне фигуры темных сатиров и вакханок, бешено крутящихся в бездонном круговороте дыма, облаков и молний. А затем мне почудился другой звук, исходивший не от виолы — он был пронзительнее, протяжнее, шел издалека, с запада, и недвусмысленно передразнивал Цанна.
В этот миг задрожал ставень: дико завыл ночной ветер, словно в ответ на истошную музыку, несшуюся из комнаты. Теперь виола буквально бесновалась и исторгала такие звуки, каких я никогда не думал услышать от этого инструмента. Ставень задрожал громче, раскрылся сам собой и захлопал об оконную раму. Затем от его настойчивых ударов вдребезги разбилось стекло, и в комнату ворвался холодный ветер, от которого затрещали свечи и на столе зашелестели листы бумаги — на них Цанн описывал свою страшную тайну. Я посмотрел на старика: он уже перестал замечать что-либо вокруг себя. Его голубые глаза выпучились, остекленели и ничего не видели, а неистовая игра превратилась в слепую, механическую, неузнаваемую вакханалию, какую не передать пером.
Внезапный, сильнее прочих, порыв ветра подхватил исписанные листы и увлек к окну. Я попытался догнать их, но тщетно — они улетели прежде, чем я добрался до разбитого стекла. Тут мне вспомнилось давнишнее желание: выглянуть из этого окна, единственного на всей улице д’Озей, откуда можно обозреть склон за стеной и панораму города внизу. Стояла кромешная тьма, однако городские огни горели всегда, и я надеялся разглядеть их даже сквозь пелену дождя и ветра. И вот, когда я посмотрел в это самое высокое из чердачных окон — позади меня шипели свечи и на пару с ночным ветром истошно завывала виола — я не увидел никакого города, никаких приветливых огоньков на знакомых улицах; там была одна только бесконечная чернота, фантастическое пространство, заполненное движением и музыкой, несхожее ни с чем земным. Я в ужасе смотрел в черноту, и в этот миг ветер задул обе свечи, и на старинную мансарду опустилась жуткая, непроницаемая мгла; я оказался между хаосом и адской 310
круговертью снаружи и дьявольским, захлебывающимся ночным воем виолы внутри.
Спотыкаясь в темноте, я начал отступление от окна; мне нечем было развести огонь, я наткнулся на стол, опрокинул стул и наконец ощупью добрался до того места, где из тьмы неслись звуки чудовищной, кошмарной музыки. Но я, по крайней мере, мог попытаться спасти себя и Эриха Цанна, какие бы силы мне ни противостояли. В какой-то момент мне почудилось, будто нечто холодное скользнуло мимо меня, и я вскрикнул, но крик мой потонул в визге виолы. Внезапно меня ударило бешено летавшим по струнам смычком, и я понял, что музыкант где-то рядом. Я нашарил впереди себя спинку стула, на котором сидел Цанн, а затем нащупал плечо старика и сильно тряхнул, стараясь привести его в чувство.
Ответа нс последовало, и только виола продолжала бесноваться. Я коснулся ладонью головы Цанна, чтобы остановить сс механическое кивание, и прокричал ему на ухо, что нам обоим надо бежать отсюда, от неведомых сил, таящихся в темноте. Но старик ничего нс отвечал и нс приглушал свою неописуемую яростную музыку, а между тем по всему чердаку в темноте и шуме, казалось, кружатся странные потоки воздуха. Коснувшись уха Цанна, я содрогнулся, еще не понимая — отчего; но уже в следующий момент мне все стало ясно — я ощутил под ладонью неподвижное, ледяное, застывшее, мертвое лицо с остекленевшими глазами, бессмысленно уставившимися в пустоту. И тогда, чудом нашарив дверь и тяжелый деревянный засов, я опрометью кинулся прочь от темноты, от этого существа с остекленевшими глазами, от дьявольского воя проклятой виолы, неистовство которой усилилось еще больше, когда я убегал.
Я прыгал, несся, летел вниз по бесконечным лестницам погруженного во мрак дома; ничего не соображая, выскочил на узкую, крутую ступенчатую улицу со старинными обветшалыми домами; загремел по ступеням и булыжной мостовой к расположенным ниже улицам и гниющей реке, закованной в ущельсподобныс берега; задыхаясь, пересек огромный темный мост и наконец достиг известных веем широких проспектов и бульваров. Ужасные картины этого бегства навсегда запечатлелись в моей памяти. А еще я запомнил, что ника311
кого ветра нс было, на небе сияла луна и повсюду мерцало множество городских огней.
С тех пор мне так и нс удалось обнаружить улицу д’Озсй, хотя я предпринимал тщательнейшие поиски и расследования. Но я нс слишком об этом жалею — ни о том, что нс смог найти улицу, ни о том, что в какой-то невообразимой бездне исчезли плотно исписанные листы — единственный ключ к тайне музыки Эриха Цанна.
ФОТОМОДЕЛЬ ПИКМАНА
Вы только нс подумайте, Эллиот, будто я сумасшедший — ведь у многих бывают причуды и предрассудки еще почище моих. Дед Оливера, например, боится ездить в автомобиле, однако над ним вы нс потешаетесь. Да, мне нс нравится это чертово метро, но ведь это мое личное дело; к тому же на такси мы сюда добрались быстрее. А отправься мы поездом, так от Парк-Стрит пришлось бы еще подниматься в гору.
Конечно, теперь я нс так безмятежен, как во время нашей прошлогодней встречи, но нс ищите тут нервного расстройства. Видит Бог, тому есть масса причин, и мне, можно сказать, еще повезло, что я не спятил после всего случившегося. Да что вы пытаете меня? Прямо с ножом к горлу пристали. Раньше вы нс были таким дотошным.
Ну ладно, расскажу, раз настаиваете. Может, так и впрямь будет лучше, а то ведь, узнав, что я перестал посещать Общество любителей живописи и порвал с Пикманом, 313
вы, навроде этакого убитого горем папаши, засыпали меня скорбными посланиями. Кстати, теперь, когда Пикман исчез, я нет-нет да и заглядываю в Общество, но душа моя к этому делу уже нс лежит.
Что случилось с Пикманом? Нс знаю и нс хочу гадать. Вы, наверное, решили, что я стал избегать Пикмана, проведав о нем кое-что, и именно поэтому нс желаю сейчас даже думать о том, куда он подевался. Пусть полиция ищет — хотя я сомневаюсь, что они добьются успеха — им, оказывается, до сих пор неизвестно, что в районе Норт-Энд Пикман снимал еще один дом, на сей раз под именем Питерса. Теперь я вряд ли смог бы отыскать туда дорогу — да я и пробовать нс стану, даже средь бела дня! Знаю ли я, для чего это вес затевалось? Ну конечно, знаю — вернее, боюсь, что знаю. Сейчас объясню. Почему нс сообщил полиции? А это вы, вероятно, и сами поймете по ходу моего рассказа. Ведь они попросили бы меня показать место, куда я, даже зная его точный адрес, ни за что не бы пошел. Там было нечто такое, отчего я теперь за милю сторонюсь метро и подвалов (вот вам, кстати, еще один повод для насмешек).
Надеюсь, вы поняли, что я оставил Пикмана нс из-за какой-нибудь ерунды, как это сделали доктор Рейд, Джо Мино или Босуорт с их старушечьей суетливостью. Картины ужасов меня не пугают, а когда художник еще и талантлив, как Пикман, то я почел бы за честь знаться с ним; а в каком жанре он пишет — совсем не важно. Ричард Аптон Пикман — величайший и пока непревзойденный во веем Бостоне мастер. Я это всегда говорил и буду говорить впредь; я утверждал это, даже когда он показал мне свое знаменитое полотно «Трапеза вампиров». Помните, как раз после того с ним порвал отношения Мино.
А ведь чтобы творить, как Пикман, надо тонко чувствовать нс только кисть, но и саму природу изображаемого. Размалевать бумагу как попало и назвать подобное художество сценой из ночного кошмара, шабашом ведьм или портретом дьявола — дело нехитрое. Так любой поденщик из дешевого журнала может. Но наполнить эту сцену неподдельным, живым ужасом под силу лишь великому мастеру. Только настоящему художнику ведома истинная анатомия ужасного и 314
физиология страха — то есть, именно тс очертания и размеры, которые воздействуют непосредственно на скрытые инстинкты или архетипы страха(1), и именно такие сочетания цветов и световые эффекты, от которых пробуждается дремавшее доселе где-то в подсознании предчувствие неведомого. Излишне объяснять, почему от полотен Фюсли(2) бросает в дрожь, а при виде жалкой мазни, иллюстрирующей романы ужасов, хочется только похихикать. Есть у мастеров нечто такое — схваченное за рамками нашего бытия и открывающееся нам на мгновение силой их таланта. Так рисовал Доре. Так рисует Сайм. Так рисует Ангарола из Чикаго. А уж Пикман всех превзошел — и я молю небо о том, чтобы он навсегда остался непревзойденным.
Что им открывается? Ну как вам объяснить... Понимаете, заурядная живопись сводится лишь к разнице объектов — либо живая натура, модель, позаимствованная у природы, либо муляж, который ремесленники от искусства в два счета изобразят вам по веем правилам своей нехитрой кухни. В общем я бы так ответил: действительно самобытный художник обладает даром создавать модели своим внутренним зрением или мысленно воскрешать подлинные картины из окружающего его видимого мира. Во всяком случае, ему удается создать произведения, которые почти настолько же далеки от приторно-сладких фантазий бездаря, вооруженного кистью, насколько живопись пейзажиста далека от скудоумных зарисовок карикатуриста-заочника. Если бы я хоть раз увидел то же, что и Пикман — ох нет, нс дай Бог! Слушайте, Эллиот, давайте-ка выпьем, а потом я продолжу. Нет, если бы я хоть раз увидел то же, что и этот человек — да полно, был ли он вообще человеком? — уверяю вас, мне бы не выжить!
Как вы помните, лучше всего Пикману удавались лица. По-моему, после Гойи он — единственный, кто умел сделать каждую черточку донельзя выразительной, наполнить се дыханием самого ада(3). А до Гойи были умельцы далекого средневековья — те самые, что расписали горгульями<4> и химерамиСобор Парижской богоматери и Мон-Ссн-Ми- шель(6\ Они могли поверить во всякое — как и увидеть всякое: ведь в истории Средневековья отмечено несколько весьма загадочных периодов. Помнится, вы и сами как-то спросили 315
у Пикмана — еще за год до разрыва, — откуда он, черт возь-' ми, черпает свои сюжеты и образы. А’ в ответ услышали прямо-таки дикий хохот, нс так ли? Между прочим, Рейд покинул его отчасти именно из-за этой его манеры безумно хохотать. Рейд ведь тогда как раз занялся сравнительной патологией, и все носился с этой грандиозной теорией «скрытых явлений», касающейся биологической и эволюционной значимости того или иного умственного или физического симптома. Рейд сказал, что Пикман день ото дня становился все невыносимее, а под конец начал вызывать у него настоящий ужас: и черты его лица, и выражение постепенна менялись не в лучшую сторону — вернее, Рейда тревожило то, что в них оставалось все меньше человеческого. Рейд много говорил о роли питания, заключив, что у Пикмана, наверняка, должны быть в этом смысле отклонения и самые невообразимые странности. Вы, видимо, предостерегали Рейда — если, конечно, обсуждали этот вопрос в своих письмах, — что от картин Пикмана он получит нервное расстройство или будет мучиться кошмарами. Дело в том, что я и сам его тогда предостерегал.
Но, имейте в виду, я порвал с Пикманом вовсе не поэтому. Наоборот, я стал восхищаться им все больше и больше; ведь «Трапеза вампиров» — величайшее достижение живописи. Да, Общество наотрез отказалось выставить у себя эту картину, а Музей изящных искусств — принять ее как дар; могу лишь добавить, что ее никто бы нс купил, а поэтому она и оставалась у Пикмана дома до тех. пор, пока он не исчез неведомо куда. Сейчас она хранится у его отца, в Салеме — Пикман ведь из древнего салсмского рода, и одну из его далеких родственниц, колдунью, даже повесили в 1692 го- ду(7).
Я стал частенько наведываться к Пикману, особенно когда начал собирать материалы для монографии по живописи, изображающей явления потустороннего мира. Вероятно, я занялся этим под впечатлением его работ; во всяком случае я открыл в нем богатейшую кладезь фактов и идей. Он показал мне все картины и рисунки из своего архива, включая эскизы тушью — за последние его бы, точно, выгнали из Общества, но, к счастью, большинство членов их не видело. Вскоре я 316
сделался чуть ли нс поклонником Пикмана: я, как приготовишка, мог часами слушать его рассуждения об искусстве и философские размышления — до того сумасбродные, что оратора впору было бы отправить в Данвсрскую лечебницу для душевнобольных. Мой восторженный интерес на фоне нараставшей всеобщей неприязни привел к тому, что у нас с Пикманом установились особо доверительные отношения; и вот как-то вечером он вскользь заметил, что, умей я по-настоящему хранить тайну и не будь я таким слабонервным, он, может быть, и показал бы мне нечто особенное — нечто еще более впечатляющее, чем все его домашнее собрание картин.
— Видите ли, — пояснил он, — на Ньюбери-Стрит не место кое-каким вещицам: они здесь ни к чему, да и вдохновения не приносят. Мое ремесло — запечатлевать скрытую жизнь духа, а где ж ее найдешь среди этого скопища безвкусных построек на давно обжитой земле. Нет, район Бэк-Бей — это вам не Бостон; это вообще пока невесть что. Он не успел еще вобрать в себя тени прошлого и создать свою особую мистическую ауру. Если здесь и водятся привидения — так это обычные обитатели солончаков и пустых пещер; мне же нужны человеческие призраки — призраки существ достаточно высокоорганизованных, то есть способных заглянуть в саму преисподнюю и постичь суть увиденного.
Район Норт-Энд — вот где надо жить художнику! Будь все эти эстетствующие особы искренни, они поселились бы в трущобах и претерпевали бы что угодно ради сохранения накопленных веками преданий. Боже правый! Неужели вы не понимаете, что места, подобные этому, не просто однажды возникли — они еще и развивались! Бесчисленные поколения, сменяя друг друга, рождались, жили и умирали там в те самые времена, когда люди не боялись рождаться, жить и умирать. Известно ли вам, что в 1632 году на Коппс-Хилл уже стояла мельница, а половина нынешних улиц появилась к 1650 году? Здесь есть дома, которым по два с половиной века и больше; дома, пережившие такое, отчего современные строения рассыпались бы в пыль. Да что наши современники вообще знают о жизни и се подспудных силах? Вы вот считаете салемское колдовство обманом, но готов поспорить, что у прабабки моей прапрапрапрабабки было бы что порассказать вам.
317
Ес повесили на пресловутом Гэллоуз-Хилл — «холме висельников», а Коттон Мэзср(8) лицемерно наблюдал за происходящим. Этот Мэзер, черт бы его побрал, боялся, как бы кто-нибудь ненароком нс вырвался из этого однообразного круга жизни. Эх, не могли его тогда сглазить или высосать из него ночью всю кровь!
Если хотите, я покажу вам дом, в котором он жил, а еще — дом, порог которого он боялся переступить, несмотря на все свои хвастливые разглагольствования. Он знал такое, о чем не решился бы поведать в своей пресловутой «Магналии» или в младенческих «Чудесах невидимого мира». Погодите, а вам известно, что некогда весь Норт-Энд был соединен подземными туннелями, через которые определенный круг лиц держал связь друг с другом, а также имел выход к кладбищу и морю? Наверху могли выслеживать сколько угодно и преследовать кого угодно — до того, что изо дня в день происходило внизу, им все равно было никогда не добраться, а равно как и нс понять, откуда звучал по ночам чей-то странный смех!
Так что, дружище, могу спорить: в подвалах восьми домов из десяти, построенных до 1700 года и сохранившихся до наших дней, мы с вами найдем кое-что занятное. Ведь месяца не проходит, чтобы газеты нс сообщили: при сносе старого здания рабочие обнаружили заделанный кирпичом сводчатый проход или колодец, ведущие в тупик. В прошлом году, например, одно такое строение стояло недалеко от Хенчмен- Стрит — оно хорошо просматривалось с железнодорожной эстакады. Его камни видели настоящих ведьм и плоды вершимого ими, морских пиратов и их трофеи, контрабандистов, каперов — поверьте мне, в былые времена люди умели ;г.ить, умели раздвинуть рамки бытия! И проницательным смельчакам открывался, не только этот мир, черт побери! А ч!о сегодня? Нет, вы только взгляните на них — ни ума, ни фантазии; даже так называемые художники из Общества и те содрогаются и бьются в припадке, увидев картину, недоступную для восприятия обывателей с Бикон-Стрит!
Для настоящего есть только одно спасительное оправдание: оно безнадежно глупо и совершенно неспособно заняться прошлым всерьез. Разве могут все эти карты, архивы, путе-
318
водители рассказать подлинную историю Норт-Энда? Куда там! Поверьте моему слову, где-нибудь к северу от Принс- Стрит найдется десятка три-четыре улочек и лабиринтов, о существовании которых знает не больше дюжины душ, не считая иностранцев, в последнее время запрудивших эти места. Но разве понимают все эти итальяшки и прочий жалкий люд, куда они попали? Нет, Тербер, края предков погружены в прекрасный сон, в мир чудес и ужасов, избавленный от повседневности, однако постичь их суть и обратить се себе во благо не может ни один человек. Вернее, один все же смог — не зря ведь я докапывался до прошлого!
Кстати — вы же, вроде, интересуетесь всеми этими делами. Так вот: представьте себе, что в Норт-Энде у меня есть еще одна мастерская — там я могу уловить зловещие тени далеких времен и запечатлеть такое, о чем на Ньюбери-Стрит даже и нс помышлял. Я, конечно, ничего нс рассказываю этим чертовым старым девам из Общества, а тем более Рейду — чтоб ему пропасть: ведь это он пустил слушок, что я, мол, эдакий выродок, отброшенный природой в обратном направлении эволюции. Знаете, Тербср, я давно решил: надо изображать нс только прекрасную, но и безобразную сторону жизни, поэтому и занялся поисками там, где, по моим сведениям, было самое место всяким кошмарам.
И я нашел одно местечко — из цивилизованных людей такое видели, кроме меня, человека три, нс больше. Оно находится недалеко от эстакады — если измерять по расстоянию, но через пропасть веков — если измерять по духу ьрсмсни. Мне оно приглянулось колодцем в подвале: старый, странный, заделанный кирпичом — вроде тех, о которых я говорил. Хибара эта почти совсем развалилась, так что жить там уже никто нс станет, а плачу я за нее — даже нс хочется говорить сколько -г словом, гроши. Окна заколочены, но так даже лучше: для моего дела солнечный свет ни к чему. Рисую я прямо в подвале, тде испытываю наивысшее вдохновение, но на первом этаже у меня есть несколько комнат со всей обстановкой. Я снял этот дом, представившись владельцу, сицилийцу, под фамилией Питерс.
Итак, если вы готовы, отправимся сегодня вечером. Картины вам, наверняка, понравятся, потому что там, как я уже 319
говорил, я слегка «разгулялся». Это место совсем рядом, я иной раз пешком хожу: появление такси привлечет внимание, а мне это совсем ни к чему. До Бэттсри-Стрит можно доехать на местном поезде, курсирующем от вокзала Саут-Стейшн, а дальше до дома — рукой подать.
Как вы понимаете, Эллиот, после таких зазывных речей я с трудом сдерживал желание помчаться к первому попавшемуся свободному такси и старался идти спокойным шагом. Доехав до вокзала, мы пересели на поезд и к полудню уже спустились с моста на Бэттсри-Стрит и двинулись вдоль старого причала, мимо пристани Конституции. Мы шли какими- то переулками, где-то свернули — где именно, нс могу вспомнить, но точно знаю, что нс на Гриноу-лейн.
Итак, мы свернули, а дальше пришлось пробираться по длинной безлюдной улочке, древнее и грязнее которой я сроду нс видел: фронтоны того и гляди рассыпятСя, окошки крохотные, стекла повыбиты, а, на фоне лунного неба торчат сводчатые верхушки полуразрушенных каминных >труб. Из близлежащих домов три уж точно сохранились еще со времен Коттона Мэзера — во всяком случае, под крышами двух из них я различил выступающие балки для подъема грузов на верхние этажи, а еще одна крыша была остроконечной, хотя знатоки старины утверждают, что в Бостоне больше не осталось строений этого почти забытого стиля, предшествовавшего двускатным мансардовым крышам.
С этой тускло освещенной улочки мы свернули налево, на другую — тоже глухую, но еще более тесную и совсем темную; мы шли по ней с минуту, сделав, как мне показалось, крюк вправо. Пикман посветил заблаговременно приготовленным фонариком: перед нами была допотопная дверь из множества дощечек-заплаток, да и на тех, похоже, нс оставалось живого места: до такой степени их источили черви. Пикман отпер дверь и повел меня по пустому коридору, стены которого были отделаны темным дубом, давно потерявшим былой благородный оттенок — этот, безусловно, незатейливый декор, тем нс менее, сильно будоражил воображение, возвращая во времена Андроса, Фиппса и Черной Магии. Пикман отворил дверь слева, мы вошли, он зажег керосиновую лампу и сказал: «Ну вот, чувствуйте себя как дома».
320
«Как дома»! Эллиот, на стенах комнаты красовалось такое, отчего мне — «видавшему виды», по понятию обывателей — стало нс по себе. Это были картины Пикмана — ну, тс самые, что на Ньюбери-Стрит он не смог бы ни нарисовать, ни даже показать. Да, он был прав, говоря, что здесь «слегка разгулялся». Знаете что — давайте-ка еще по рюмочке! Во всяком случае, лично я выпью.
Нет, увиденное словами не передашь: весь этот дикий ужас, дьявольщина, чудовищное безобразие и духовное убожество невыразимым образом создавались незамысловатыми мазками кисти. Никакой редкостной техники, как у Сиднея Сайма; никаких фантастических сатурнианских пейзажей и лунных грибов Кларка Эштона Смита, от которых стынет кровь в жилах. Фоном выбраны в основном старые погосты, дремучие леса, прибрежные морские скалы, кирпичные туннели, старинные залы с отделкой или скромные каменные надгробья. Излюбленный вид — кладбище Коппе Хилл, до которого отсюда ходу несколько минут, нс больше.
Изображения фигур на переднем плане — вот где начиналось безумие и адский кошмар, что неудивительно, поскольку демонические образы и составляли основу пикмановской запредельной живописи. Чаще всего эти фигуры лишь в той или иной степени были схожи с человеческими, полностью соответствовали им только несколько. Большинство тел — условно двуногих — кренились вперед, имели слабовыражснную собачью осанку и состояли не из плоти, а подобия резины: вот мсрзость-то. Фу! Как сейчас их вижу! Художник изобразил их в момент — ну, нс буду говорить, чего именно. В основном они занимались пожиранием чего-то непонятного. Некоторые сцены были групповые — на кладбищах, в подземных ходах; а зачастую еще и батальные: чудовища дрались из-за добычи — вернее, из-за того, что было для них кладом. Навеки закрытые глаза трофейных покойников иной раз буквально пронзали взглядом — нет, Пикман был просто дьяволом! В некоторых ночных сценках чудища запрыгивали в открытые окна или, усевшись на грудь спящим, вгрызались им в глотку. А на одной из картин они, забравшись на вершину Гэллоуз Хилл,' со всех сторон /
1 1 Говард Ф. Лавкрафт., т. 2 321
набросились на казненную колдунью, мертвое лицо которой было очень похоже на их морды.
Вы, наверное, подумали, что меня перепугали насмерть все эти мерзкие сюжеты на мрачную тему. Отнюдь! Я ведь не ребенок, к тому же многое такое уже видел. Звериные морды, Эллиот, — вот что протрясало! Проклятые рожи, исходя слюной, косили с картин хищным взглядом совсем как живые! Боже мой, а ведь они, пожалуй, и впрямь были живые! Этот изверг развел в краске адский огонь и оживил нечисть на холсте мазками своей магической кисти. Эллиот, подайте мне вон тот графин с вином!
Одно из полотен называлось «Воспитание» — боже упаси меня взглянуть на него еще раз! Так вот: представьте себе кладбище, малыша, а вокруг него сидят неведомые, похожие на псов существа и учат, как надо добывать себе пищу. Дорогая цена подмены — знаете, наверное, есть такое древнее поверье, что эльфы подкидывают в колыбель свое отродье взамен похищенного человеческого ребенка. Пикман хотел показать участь похищенных; то есть, что из них вырастает; и, поверите ли, я вдруг заметил отвратительное сходство человеческих лиц и звериных морд. Он язвительно продемонстрировал — на мрачных примерах всех видов и степеней, — что явно нечеловеческое и утраченное человеческое — звенья одной цепи и единого процесса развития. Полусобаки произошли от людей!
he успел я прикинуть, какую же участь Пикман уготовил их отредью — подкидышу, оставшемуся у людей, как мне на глаза попалась картина как раз с такой иллюстрацией. Там царила атмосфера старинного пуританского духа: ярко освещенная комната, решетчатые окна, деревянный пол, неуклюжая массивная мебель XVII века; в центре — отец семейства читает вслух из Библии, а сидящие кругом домочадцы слушают. На лицах у всех, кроме одного, благообразное, почтительное выражение; на этом же сквозила дьявольская ухмылка. Этот молодой человек, которого все окружающие считали родным сыном набожного отца, на самом деле и был тем нечистым отродьем, подкидышем демонов. Пикман, видимо, будучи в ироническом настроении, придал его внешности легко уловимое сходство с собственной.
322
Между тем Пикман зажег лампу в соседней комнате и, учтиво распахнув передо мной дверь, поинтересовался, нс желаю ли я взглянуть на его «модернистские этюды». Я, как и прежде, ответил что-то маловразумительное — я, признаться, совсем онемел от страха и отвращения — но, по-моему, он все понял и остался весьма польщен. Эллиот, друг мой, повторяю, я нс какая-нибудь слезливая женщина и при виде малейшего «безобразия» визжать нс стану. Я уже мужчина в летах, умудренный опытом, да вы и сами знаете меня по Франции и понимаете, что пустяками меня нс проймешь. Нс забывайте также, что к тому моменту я уже почти оправился от потрясения после страшных картин в первой комнате, на которых колониальная Новая Англия была превращена в филиал преисподней. Так вот: несмотря на все сказанное, на пороге второй комнаты из груди моей вырвался неподдельный крик ужаса, и я едва успел схватиться за косяк, чтобы нс рухнуть на пол. Там, в первой комнате я увидел скопище вампиров и ведьм, верховодивших в мире наших предков — здесь же кошмар царил у нас, в нашей обыденной жизни!
Боже правый, какой талант! Так рисовать! Один из этюдов назывался «несчастный случай в метро»: свора страшилищ карабкается наверх из какой-то заброшенной галереи через выбоину в полу на станции «Бойлстон-Стрит»; вылезшие набрасывались на людей, столпившихся на платформе. На другом этюде была изображена пляска среди надгробий на Коппе Хилл — на фоне вполне современного пейзажа. А еще там было множество всяких зарисовок с видами подвалов, откуда чудища ползли через трещины и 'щели в каменной кладке, а затем, ухмыляясь, прятались за бочки и печные выступы и сидели в ожидании, когда их первая жертва спустится с лестницы.
Была там и такая гадость: панорама холма Бикон Хилл в поперечном разрезе; полчища ядовитых, похожих на муравьев тварей протискиваются через изрешетившие землю дыры. В изобилии были представлены сцены с плясками на новых погостах, но больше всего меня почему-то потрясла кладбищенская тема в таком исполнении: склеп, скопище монстров, один из них, окруженный остальными, держит знаменитый бостонский путеводитель и, очевидно, читает вслух. Вее ты11
323
чут в сторону какой-то аллеи, корчась r припадке дикого хохота с перекошенными мордами — мимика была столь живописна, что мне казалось, я слышу отзвуки их сатанинского веселья. Картина называлась «Холмс, Лоуэлл и Лонгфелло покоятся в Маунт-Обсрнс».
Мало-помалу успокоившись и привыкнув ко второй экспозиции дьяволиады и мрака, я попытался понять, чем вызвано мое органической отвращение. Во-первых, сказал я себе, изображенное отталкивало совершенной бесчеловечностью и откровенной жестокостью, которые, казалось, были присущи самому художнику. Какую же ненависть нужно питать ко всему человечеству, чтобы так смаковать муки души и тела и осквернение последнего людского пристанища. Во-вторых, полотна ужасали мастерством исполнения. Их художественный вымысел был донельзя убедителен — смотришь и видишь не нарисованных, а оживших дьяволов, и начинаешь .бояться их уже всерьез. Но самым странным было то, что этого эффекта Пикман достигал без каких-либо экзотических приемов или нарочитости. Ничего туманно-расплывчатого, искаженного, упрощенного; контуры четкие, правдоподобные; детали выписаны с предельной точностью. И, конечно, эти поразительные звериные морды!
Изображенное на картинах нс было взглядом художника на мир ада; это был сам ад — нс искаженный вымыслом, ад в своей абсолютной реальности. Клянусь вам, это так! Их автор вовсе не фантазер и нс жертва наваждения — он даже нс пытался придать им вид снов — сумбурных, мимолетных, обрывочных; он с хладнокровной усмешкой рисовал некий прочный, упорядоченный и незыблемый мир ужасов, который видел воочию, во веем его обличии, ничего нс пропустив своим зорким глазом. Что это за мир, если он и впрямь существует, и где Пикман вообще узрел его уродливых обитателей — прыгающих, бегающих, ползающих — одному Богу известно; но из какого бы загадочного источника нс возникали эти образы, одно было ясно. Пикман во всех отношениях — и по содержанию, и по технике исполнения — реалист до мозга костей, рьяный и чуть ли не математически* точный.
Между тем хозяин повел меня вниз, в подвал, где размещалась его рабочая студия, и я уже мысленно приготовился 324
к новому потрясению при виде его незаконченных полотен. Мы спустились по скользким от сырости ступеням, Пикман осветил фонариком обширное пустое пространство в углу: дуга кирпичной кладки — очевидно, это было все, что осталось от огромного колодца, вырытого в земляном полу. Мы подошли поближе; колодец оказался очень большим — в три обхвата; его толстенные — в три ладони — стены выступали над полом чуть выше щиколотки — добротная работа семнадцатого, если нс ошибаюсь, века. Пикман сказал, что это и есть один из тех самых колодцев, а вернее, лазов наверх из лабиринта туннелей, через которые обычно и делали подкоп под холм. Я походя отметил, что ствол колодца, похоже, нс был заложен кирпичом и что валявшийся рядом увесистый деревянный диск явно служил ему крышкой. Но вообще-то этот колодец действительно мог быть началом подземной галереи, если сумасбродные предположения Пикмана были не просто краснобайством — при этой мысли я невольно вздрогнул, а затем повернулся и, шагнув следом за Пикманом на ступенчатый порог, прошел через узкую дверь в просторную комнату с деревянным полом; судя по ес обстановке, это и была студия. Необходимым для работы освещением служила ацетиленовая горелка.
На мольбертах и вдоль стен стояли незаконченные картины — такие же отвратительные, как и тс, законченные, наверху — чувствовалось, что над ними трудились с большим усердием. В набросанных композициях ощущалась продуманность и основательность, а в контурах графики — скрупулезность художника, добивавшегося точности пропорций и перспективы. Да, это был великий мастер — о чем я заявляю даже теперь, после всего, что узнал. Мое внимание привлек фотографический аппарат на столе: Пикман пояснил, что задний план он срисовывает с фотомоделей, которые снимает разом, чтобы нс таскаться со своими причиндалами по всему городу, когда потребуется запечатлеть тот или иной вид. Пикман считал, что для длительной работы фотоснимок ничем не хуже натурной сцены или модели, и, по его словам, неизменно пользовался таким приемом.
От жутковатых первичных набросков и полузаконченных мерзостей, зловеще глядевших со всех сторон, становилось 325
как-то нс по себе, а когда хозяин вдруг отдернул занавеску с гигантского полотна, что стояло в тускло освещенном углу, я, нс в силах сдержаться, громко вскрикнул — во второй раз за тот вечер. Мой голос эхом прокатился под темными сводами старого, затхлого подвала; во мне бушевало морс эмоций, но я нс дал им вылиться в истерический смех, готовый сорваться с моих губ. Боже милостивый! Вы нс поверите, Эллиот, я даже нс могу сказать, где на этом холсте кончалась правда и начиналась больная фантазия. Но если это — сплошь выдумка, то такая, какой свет еще нс видывал!
Там было изображено громадное, неведомое порождение ада: пылающие глаза, огромные костлявые лапы, в которых было зажато все, что осталось от человека; оно жадно глодало голову своей добычи — так еще дети грызут леденцы на палочке. Чудовище сидело сжавшись, как перед прыжком; казалось, теперь, завидев кусочек полакомсс, оно запросто может наброситься, оставив прежнюю добычу. Однако неиссякаемым источником панического страха, который нагоняла эта картина, было даже нс дьявольское создание — пропади оно пропадом; нет, нс оно, нс его собачья морда — слюнявая, плосконосая, с налитыми кровью глазами и заостренными ушами. Ужасали нс чешуйчатые когти его, нс покрытое плесневой коркой тело, нс полукопыта на задних лапах — дело вовсе нс в них, хотя от вида даже одной из этих прелестей слабонервному человеку недолго и спятить.
Мастерство исполнения, Эллиот, проклятое, сатанинское, фантастическое мастерство — вот что убивало наповал! Сколько лет живу на свете, а впервые видел, чтобы картина буквально дышала жизнью. А это чудовище! Ведь словно живое: глазами сверкает и добычу свою грызет — грызет, а само веет глазами сверкает; ясно, что нарисовать такое без натуры, то есть нс заглянув в преисподнюю, — а ее простой смертный может увидеть лишь продав душу Дьяволу — было противно веем вообще законам Природы.
К холсту, на свободном месте, был приколот чертежной кнопкой листок бумаги — некогда плоский, а теперь свернувшийся в трубочку. Наверное, решил я, это фотоснимок, с которого Пикман собирался срисовать задний план, выбранный под стать отвратительному переднему — чтобы получилось 326
побсзобразнсс. Я протянул руку к трубочке — взглянуть, но тут вдруг заметил, что Пикман вздрогнул, точно в него выстрелили. Надо сказать, он все прислушивался к чему-то очень внимательно еще с того момента, как вырвавшийся у меня крик нарушил вечное безмолвие мрачного подвала и эхом прокатился по нему; теперь же Пикмана, похоже, обуял страх — с моим нс сравнить, конечно, но вызван он был не абстрактной, а, скорее, конкретной физической угрозой. Пикман вынул пистолет, подал мне знак молчать, а сам шагнул обратно в подвальный коридор и закрыл за собой дверь.
На какое-то мгновение я, видимо, остолбенел. Я, как и Пикман, стал прислушиваться, и мне почудился шорох, тихий топот, потом визг и тупые звуки ударов. При мысли об огромных крысах Ji содрогнулся. Внезапно раздался какой-то приглушенный стук — у меня даже мурашки по телу побежали; казалось, где-то двигались наощупь, крадучись — нет, словами ощущения от происходившего не передать. Такой Звук получается при ударе увесистой деревяшкой по камню или кирпичу — деревяшкой по кирпичу — стоп! Вы поняли, о чем я подумал?
Стук повторился, но уже сильнее и с отдачей, словно деревяшкой ударили с большим размахом. Затем раздался лязгающий скрежет, громкая, но невнятная речь Пикмана, и оглушительная серия пистолетных выстрелов — все шесть зарядов один за другим: мне почему-то вспомнилось, как укротитель львов стреляет в цирке ‘ для пущего эффекта. Приглушенный крик, визг, потом глухой стук. Затем опять удары деревяшкой по кирпичу, скрежет, и наконец все стихло. Дверь отворилась — тут я, признаться, струхнул — и на пороге появился Пикман, на чем свет стоит кляня жирных крыс, наводнивших колодец; он держал пистолет, дуло которого слабо дымилось.
«Черт их знает, чем они живы, — ухмыльнулся Пикман. — Понимаете, Тербер, старые туннели вели ведь либо на кладбище, либо в логово ведьм, либо к морю. Но как бы там ни было, видимо, у них в брюхе пусто, раз как бешеные рвались наружу. Они, наверное, на ваш крик кинулись. В этих руинах надо быть поосторожнее — единственное, чем они плохи, так это нашими меньшими братьями-грызунами, хотя 327
порой мне кажется, что и они удачно дополняют общий фон и колорит».
Вот так, Эллиот, и закончилось мое ночное приключение. Пикман пообещал показать эту свою мастерскую и, видит Бог, он сдержал слово. Обратно он вел меня, похоже, другим путем, потому что когда из лабиринта переулков мы вышли под свет фонаря, то очутились на какой-то малознакомой улице, по обе стороны которой нескончаемо тянулись вперемешку новые и старые дома. Оказалось, это Чартер-Стрит, но как мы на нее попали, я, переволновавшись, нс заметил, jjla поезд мы опоздали и пошли пешком. Этот маршрут я запомнил: мы двинулись по Ганновср-Стрит, затем с Тремонт- Стрит повернули на Бикон-Стрит, на углу Джой-Стрит Пикман распрощался со мной, и я направился в свою сторону. Больше я с ним нс виделся.
Почему я порвал с ним? Терпение, друг мой — сейчас узнаете, вот только распоряжусь подать нам кофе. Правда, мы уже изрядно выпили кое-чего покрепче, но лично мне требуется еще и это. Нет, нс из-за картин я порвал с Пикманом, хотя, сказать по совести, другие бостонцы на моем месте в девяти случаев из десяти захлопнули бы перед ним двери своих домов и клубов; теперь, я думаю, вам ясно, почему я в подземные переходы, метро и подвалы — ни ногой. Причиной разрыва стало нечто, найденное мною в кармане пальто наутро. Да, та самая свернувшаяся в трубочку бумага, прикрепленная к жуткому холсту из подвала — я еще решил, что это — фотоснимок с натуры, с которого Пикман собирался срисовывать задний план для своего чудовища. Последняя волна страха накатила на меня, когда я потянулся рукой к листку, чтобы развернуть; а потом я, видимо, машинально запихнул его в карман. А, вот и кофе; Эллиот, выпейте крепкого, без молока — нс пожалеете.
Итак, я порвал с Пикманом из-за этого самого листочка. Ричард Аптон Пикман. Величайший из известных мне художников — и величайший из извергов, которому удалось перепрыгнуть через рамки бытия и попасть в бездну потустороннего и безумного. Эллиот, а ведь старик Рейд был прав. Пикман — не совсем человек. Он либо рожден нс от мира сего, либо потом нашел ключик к запретным вратам.
328
Ну, теперь уж все равно, раз он удалился обратно в неведомую тьму, куда так любил заглядывать. Кстати, давайте-ка зажжем свечи.
Нс спрашивайте, что я предал огню; и даже нс гадайте. И нс спрашивайте, что означала та ночная вылазка наощупь, по-кротовьи, которую Пикман так жаждал выдать за набег крыс. Есть тайны, доставшиеся нам в наследство еще со времен салсмских ведьм, а у Коттона Мэзера можно найти кое- что и позагадочнее. Вы нс представляете себе, какие у Пикмана были картины — все ну прямо как живое; и как мы все недоумевали: где он видел эти звериные морды.
Так вот: тот листик оказался вовсе нс фотографией заднего плана. И изображено там было всего-навсего чудовище — то самое, что Пикман рисовал на своем безобразном холсте. Чудовище на листке служило ему фотомоделью, — позировавшей на простеньком фоне стены в подвальной студии, запечатленной крупным планом. Ей-Богу, Эллиот, снимок был сделан с натуры.
КОМНАТА С ЗАКОЛОЧЕННЫМИ СТАВНЯМИ
1
В сумерки» унылая необитаемая местность, лежащая на подступах к местечку Данвич, что на севере штата Массачусетс, кажется Чщс более неприветливой и угрюмой, нежели днем. Надвигающаяся темнота придаст бесплодным полям и в изобилии разбросанным на них округлым пригоркам какой- то странный, совершенно неестественный для сельской стороны облик, окрашивая в настороженно-враждебные тона старые кряжистые деревья с растрескавшимися стволами и неимоверно густыми кронами, узкую пыльную дорогу, окаймленную кое-где развалинами каменных стен и буйными зарослями шиповника, многочисленные болота с их мириадами светляков и призывными криками козодоев, которым вторят пронзительные песни жаб и непрестанное кваканье лягушек, и извивы верховьев Мискатоника, откуда его тем330
ные воды начинают свой путь к оксану. Мрачный ландшафт и окутывающие его сумерки так неотвратимо наваливаются на плечи всякого случайно или намеренно забредшего сюда одинокого путника, что он начинает чувствовать себя пленником этой суровой местности и в глубине души уже нс надеется на счастливое избавление...
Вее это в полной мере ощутил Эбнер Уэйтли, державший путь в Данвич, и нельзя сказать, что эти чувства были абсолютно незнакомы ему — нет, он еще помнил свои далекие детские годы, помнил, как, охваченный ужасом, бежал в объятия матери и кричал, чтобы она увезла его прочь из Дан- вича и от дедушки Лютера. Как давно это было! И тем не менее окрестности Данвича снова вызвали в его душе какую- то неясную тревогу, перекликавшуюся с прежними детскими страхами — вызвали, несмотря на то, что после многих лет, проведенных в Лондоне, Каире и Сорбоннс(1), в нем ничего не осталось от того робкого мальчика, который, замирая от страха, переступил когда-то порог невообразимо старого дома с примыкавшей к нему мельницей, где жил его дед Лютер Уэйтли. Долгие годы разлуки с родными местами внезапно отступили прочь, будто их и нс было вовсе.
Эбнер вздохнул про себя, вспомнив о своих родных. Вее они давно уже умерли — и мать, и старый Лютер Уэйтли, и тетя Сари, которую он ни разу нс видел, хотя точно знал, что она очень долго жила в этом стоявшем на берегу Миска- тоника доме. Да, тетя Сари так и осталась для него неразгаданной тайной. Кое-что могли порассказать о ней противный кузен Уилбер и его нс менее гнусный братец, чьего имени Эбнер нс мог припомнить, да только и их нс было уже в живых — они погибли жуткой смертью на Часовом ХЬлмс... Эбнер миновал скрипучий крытый мост, соединявший между собой берега Мискатоника, и въехал в поселок, который за время его многолетнего отсутствия совершенно нс изменился — все так же лежала под размытой тенью Круглой Горы его главная улица, такими же трухлявыми выглядели его двускатные крыши и такими же неухоженными стояли его дома; и даже для единственной на весь поселок лавки нс удосужились построить за все это время нового помещения — она по- прежнему располагалась в старой церквушке с обломанным 331
шпилем. Эбнер невольно вздрогнул, явственно ощутив дух всепобеждающего тлена, который мрачно и торжествующе парил над Данвичем.
Свернув с главной улицы, он направил автомобиль по накатанной колее, что шла вдоль реки. Старый дом показался довольно скоро. Он узнал его сразу — внушительное строение с мельничным колесом на обращенной к реке стороне. Отныне этот дом был его, Эбнера, собственностью. Он вспомнил завещание, в котором ему предписывалось занять дом и «предпринять шаги, заключающие в себе некоторые меры разрушающего свойства, кои не были исполнены мною». Более чем странное условие, подумал Эбнер; впрочем, старик Лютер всегда отличался самыми необъяснимыми причудами — видимо, болезнетворный воздух Данвича оказал на него необратимое пагубное воздействие.
Эбнер до сих пор не мог свыкнуться с мыслью о том, что после нескончаемой череды лет жизни за границей он вновь очутился в этом Богом забытом поселении — очутился, чтобы исполнить волю своего покойного деда в отношении какого-то никчемного имущества. Да и то сказать — что еще, кроме дедовского завещания, могло завлечь его сюда? К здешним своим родственникам он нс испытывал ни малейшей привязанности, да и тс вряд ли были склонны принять его с распростертыми объятиями, видя в нем посланца враждебного, неведомого им большого мира, к которому все обитатели этой деревенской глуши относились с настороженностью и страхом, особенно после тех ужасных несчастий на Часовом Холмс, что выпали на долю деревенской линии рода Уэйтли.
Дом, казалось, совершенно нс изменился с тех пор, как Эбнер видел его в последний раз. Его обращенная к реке сторона была отдана под мельницу, которая давным-давно бездействовала — поля вокруг Данвича перестали давать урожаи уже много лет назад. Он опять подумал о тете Сари, остановив свой взор на покосившихся оконных проемах той части строения, что выходила на Мискатоник. Именно это заброшенное и необитаемое еще в пору его детства крыло дома стало местом ее заточения. Подчиняясь воле своего отца, она ни разу не покинула пределов таинственной комнаты с заколо- 332
ценными ставнями, и только смерть сделала ее наконец свободной.
Жилая часть дома (вернее сказать, являвшаяся таковой в бытность Эбнера ребенком) была окружена чудовищно запыленной и затянутой паутиной верандой. Эбнер достал из кармана связку ключей, выданную ему в юридической конторе и, подобрав нужный, открыл входную дверь. Затхлый дух старого жилища — неизменный спутник ветхих, заброшенных домов, навсегда оставленных людьми — в первый момент вызвал у него легкое головокружение. Электричества в доме нс было — старый Лютер нс доверял веем этим новомодным штуковинам, — и для освещения Эбнер воспользовался стоявшей у входа керосиновой лампой. Тусклый огонек осветил небольшое помещение, в котором Эбнер узнал кухню, и ее знакомый интерьер поразил его, словно громом, ибо что-то невероятно зловещее было в этой многолетней неизменности окружавшей его обстановки. Обшарпанные стены и потолок, грубо сколоченные стол и стулья, покрытые слоем ржавчины часы над каминной полкой; истертая половая щетка — вес это напомнило ему о давно забытых детских годах и намертво связанных с ними страхах перед этим огромным неуютным домом и его суровым хозяином — отцом его матери.
Приблизившись к кухонному столу, Эбнер увидел на нем небольшой конверт из грубой серой бумаги, на котором стояло его имя, написанное корявым почерком старого, немощного человека — Лютера Уэйтли. Позабыв об оставленных в машине вещах, Эбнер уселся за стол, смахнул с него пыль и дрожащими от нетерпения руками вскрыл конверт. Несколько раз пробежал он глазами неровные строки адресованного ему послания, покуда до него наконец нс дошел смысл написанного. Тон письма был скупым и суровым — под стать покойному деду, каким он остался в памяти Эбнера. Начиналось оно с короткого сухого обращения, без обычных в подобных случаях сантиментов:
«Внук мой,
Ты прочтешь это письмо спустя несколько месяцев после моей смерти. Может быть, тебя разыщут даже позже, хотя это уже нс суть важно. Я оставил тебе в наследство некоторую сумму — вес, что удалось мне скопить за свою жизнь — 333
и ты получишь эти деньги, которые я поместил на твое имя в банке Аркхэма. Я сделал это не только потому, что ты мой единственный внук, но также и потому, что из всего рода Уэйтли — рода, над которым тяготеет проклятие — ты единственный, кому удалось вырваться из этого выморочного поселка и получить образование; посему я надеюсь, что ты воспримешь все должным образом, ибо мозг твой нс обременен ни суеверием невежества, ни предрассудками, свойственными излишней учености. Позже ты поймешь, о чем я говорю.
Я призываю тебя исполнить мою последнюю волю и разрушить мельницу и ту часть строения, что примыкает к ней. Сделай так, чтобы это крыло дома было разобрано буквально по доскам, и если ты обнаружишь Там какое бы то ни было живое существо, я торжественно заклинаю тебя лишить его жизни; и неважно, какой оно будет величины и какого обличья. Пусть даже оно будет напоминать человека — ты все равно должен убить его, иначе ты погубишь и себя, и Бог знает сколько других людей, тебя окружающих.
Сделай это обязательно.
Если же мои слова покажутся тебе безумием, то вспомни о том, что наш род поражен куда более худшим пороком; но из всех Уэйтли лишь мне одному удалось избежать этой участи, хотя дело тут не только во мне — и я хочу, чтобы ты знал: упрямое нежелание поверить в то, что на первый взгляд кажется тебе невероятным, равно как и отрицание вещей, недоступных твоему разуменью, есть признак безумия гораздо более верный в сравнении с теми, что характеризуют представителей нашего рода, которые виновны в проведении жутких богохульных опытов и которым отныне уже никогда нс будет прощения от Господа^ Твой дед, Лютер С. Уэйтли»,
Как это все похоже на деда Лютера! — подумал Эбнер, читая письмо вот уже в третий или четвертый раз, — все эти страхи, тайны, недомолвки... Он вдруг вспомнил, как однажды его мать случайно обмолвилась о тете Сари и тут же испуганно осеклась, а когда он, Эбнер, подбежал к деду с вопросом: «Дедушка, а где тетя Сари?», тот посмотрел на внука долгим завораживающим взглядом и голосом, от которого у него все похолодело внутри, ответил:
334
— Мой мальчик, в этом доме нс принято говорить о тете Сари.
Наверное, тетя Сари когда-то смертельно обидела старика, и с того времени (еще до появления Эбнера в дедовском доме) она, приходившаяся его матери родной сестрой, перестала существовать в общепринятом смысле этого слова — от нее осталось только имя. Она была заперта в большой комнате над мельницей и безвылазно сидела в четырех стенах, за глухими тяжелыми ставнями, а Эбнеру и его матери было строжайше запрещено даже замедлять шаги, проходя мимо заколоченной комнаты; и все же однажды мальчик прокрался к запретной двери и, приложив ухо к замочной скважине, попытался распознать доносившиеся оттуда звуки. Он услышал нс то плач, нс то тяжелое дыхание какого-то огромного, как ему тогда показалось, существа; впрочем, он уже давно нс сомневался в том, что тетя Сари обладает внушительными размерами — достаточно было взглянуть на те объемистые тарелки, которые старый Лютер дважды в день собственноручно относил в сс комнату: они были наполнены сырым мясом до самых краев. Должно быть, тетя Сари готовила его сама, коль скоро дед нс утруждал себя этим; слуг же в доме нс водилось с тех далеких времен, когда вышла замуж мать Эбнера, а случилось это вскоре после того, как тетя Сари вернулась из Иннсмута от своих дальних родственников — вернулась сама нс своя.
Эбнер сложил письмо по сгибам и сунул в конверт. Только сейчас он почувствовал, как сильно устал. Надо забрать вещи из машины, вспомнил он и направился к стоящему у веранды автомобилю. Оставив принесенные узлы в кухне и прихватив лампу, он вышел в коридор и приблизился к закрытым дверям гостиной. Дед всегда держал се запертой на ключ и открывал только по случаю прихода гостей, коими являлись исключительно представители рода Уэйтли — носители других фамилий нс были вхожи к старому Лютеру.
Раздумывая, где бы ему устроиться на ночь, Эбнер вошел в спальню деда и увидел большую двуспальную кровать, заботливо прикрытую старыми номерами «Аркхэм Эдвертайзер» с выцветшей уже типографской краской. Под газетами оказалось тонкое кружевное покрывало старинной ручной работы — наверняка семейная реликвия Уэйтли. Эбнер решил зано- 335
чсвать здесь — в конце концов, он стал новым хозяином дома и с полным правом мог теперь занять ложе своего предшественника. Перенеся вещи из кухни в спальню, он открыл одно из окон, присел на краешек кровати и вновь погрузился в раздумья о том, что же всс-таки привело его в Данвич, куда он уже и нс чаял когда-нибудь вернуться.
Он чувствовал себя совершенно разбитым. Долгая дорога из Бостона сильно его утомила, да и лицезрение этого убого захолустья подействовало на него нс самым лучшим образом. И все же в его внезапном приезде сюда был свой резон — исследования древних тихоокеанских цивилизаций, которыми Эбнер занимался вот уже много лет, почти свели на нет его скромные сбережения, и деньги, завещанные старым Лютером, должны были прийтись очень кстати. Нельзя было забывать и о родственных чувствах — всс-таки старый Лютер Уэйтли, каким бы суровым и нелюдимым он ни был, приходился Эбнеру родным дедом.
Спальня располагалась в дальнем от улицы углу дома — оба ес окна выходили на реку — и отличалась довольно большой шириной; во всяком случае, она были ничуть не уже той стороны мельницы, что подходила вплотную к воде. Уставившись в открытое окно, Эбнер неотрывно смотрел на темную громаду Круглой Горы и снова, как в далеком детстве, ощущал ес непостижимую разумом одушевленность. Огромные, буйно разросшиеся вширь деревья нависали над домом, и из их роскошной листвы в толщу теплого сумрачного воздуха вырывался призывный, как звук колокола, крик ночной совы. Эбнер забрался в постель и лежал, внимая совиной песне, которая постепенно убаюкивала его. Тысячи мыслей и миллионы воспоминаний роились у него в голове. Он опять увидел себя маленьким ребенком и вспомнил, как боялся этих мрачных окрестностей и как радовался каждый раз, когда мать увозила его отсюда, несмотря на то, что сразу же после отъезда ему безумно хотелось обратно.
Эбнер расслабился и закрыл глаза, но заснуть не удалось — мысли о предстоящих делах нс давали покоя. Нужно браться за них сразу же, без лишней раскачки, думал он, тогда больше будет шансов на их скорейшее и удачное завершение. Конечно же, он намеревался добросовестно исполнить все 336
дедовские наказы, невзирая на некоторую туманность их формулировок, однако перспектива торчать в этой дыре еще Бог знает сколько времени отнюдь его нс прельщала... Поднявшись с постели, Эбнер снова зажег потушенную было лампу и отправился осматривать дом.
Из спальни он двинулся в расположенную рядом с кухней столовую, до отказа забитую неуклюжей самодельной мебелью, а затем вновь остановился у дверей гостиной, за которыми двадцатый век уступал место веку восемнадцатому — настолько дряхлой и старомодной была обстановка этой комнаты. Повозившись с ключами, Эбнер отворил массивную дверь, переступил порог и застыл от изумления — чистота в помещении была почти идеальной. Тщательно пригнанные двери нс оставляли ни малейшей щели, сквозь которую могла бы проникнуть пыль, густым слоем покрывавшая другие комнаты этого неухоженного особняка.
Выйдя из гостиной и затворив за собой двери, Эбнер миновал несколько запутанных переходов и очутился перед уз кой невзрачной лестницей, так хорошо ему знакомой — она вела наверх, к таинственной комнате с заколоченными ставнями, в стенах которой отбывала некогда свое бессрочное заточение несчастная тетя Сари. Эбнер вспомнил, сколько страхов пережил он однажды в детстве, стоя под дверью этой комнаты и вслушиваясь в доносившиеся оттуда непонятные жуткие звуки, и трудно сказать, кого он тогда боялся больше — старого Лютера, могущего в любую минуту застать его за этим запретным занятием, или неведомого существа по ту сторону двери... Поднимаясь по шатким ступеням, Эбнер вновь ощутил в душе смутный страх перед этой зловещей комнатой — образ загадочной узницы и былой дедовский запрет все еще продолжали действовать на него.
Подобрав ключ, он открыл замок и толкнул дверь. Она подалась с трудом, словно протестуя против его вторжения. Эбнер вошел внутрь и, высоко подняв лампу, внимательно осмотрел комнату, которую он столько раз рисовал в своем воображении и которую ему довелось увидеть впервые только сейчас.
Сколько он себя помнил, комната с заколоченными ставнями всегда представлялась ему чем-то вроде изящного дам337
ского будуара — и тем сильнее был он поражен убогостью здешней обстановки: разбросанное по углам грязное белье, растерзанные подушки на полу, колченогая кровать, уродливый комод, за которым валялась огромных размеров тарелка с присохшим к ней остатками пищи. В комнате стоял такой невыносимый гнилостный запах, что его едва нс стошнило. Внушительные залежи пыли и густая сеть паутины на стенах и потолке довершали картину отвратительного запустения.
Эбнер водрузил лампу на отодвинутый от стены комод и, подойдя к окну, что находилось над мельничным колесом, приподнял вверх застекленную раму. Затем он хотел распахнуть ставни, но вспомнил, что они приколочены; тогда он вышиб их пинком ноги. С треском оторвавшись от окна, ставни полетели вниз, и Эбнер с облегчением ощутил хлынувший в комнату поток свежего вечернего воздуха. Со вторым окном Эбнер управился еще быстрее, хотя результатами своей работы остался нс вполне доволен — он заметил, что вместе со ставнями в первом окне вылетел и кусок стекла. Впрочем, долго расстраиваться по этому поводу он нс стал, помня, что эта часть дома все равно пойдет на слом. Стоило ли переживать из-за таких пустяков, как разбитое оконное стекло!
Тихий шуршащий звук, донесшийся откуда-то из-под плинтуса, заставил его насторожиться. Посмотрев себе под ноги, он успел разглядеть нс то лягушку, нс то жабу, которая прошмыгнула мимо него и с молниеносной быстротой забралась под комод. Он хотел было выгнать ее оттуда, но мелкая тварь спряталась под комодом основательно, а двигать его взад-вперед у Эбнера не было особого желания. Бог с нею, решил он, в конце концов, это безобидное насекомоядное существо может сослужить хорошую службу в доме, кишащем пауками, тараканами и прочей нечистью.
Задерживаться в комнате дольше нс имело смысла. Эбнер вышел, закрыл дверь на ключ и спустился вниз в дедовскую спальню. Отступившая было усталость снова навалилась на него, и он решил наконец-то лечь спать, чтобы хорошенько отдохнуть и назавтра встать пораньше. Нужно было осмотреть старую мельницу — может быть, там оставались еще какие- нибудь механизмы на продажу, да и за мельничное колесо можно было попытаться выручить хорошие деньги — во мно338
гих местах Новой Англии такие вещи давно уже стали предметом вожделения коллекционеров.
Несколько минут он постоял на веранде, оглушаемый непрестанным стрекотом сверчков и кузнечиков, сопровождавшимся монотонными песнями лягушек и козодоев. Затем, когда этот нескончаемый грохот вконец утомил его, он вернулся в дом, закрыл входную дверь на ключ и улегся в постель. Однако уснуть ему удалось нс сразу — целый час ворочался он с боку на бок, изводимый хором ночных голосов и мыслью о том, что же имел в виду его дед под «мерами разрушающего свойства» и почему он не смог предпринять их сам. Но постепенно усталость взяла свое, и он провалился в объятия Морфея
2
Он проснулся на рассвете, чувствуя себя еще более уставшим, чем накануне. Нелепые, странные сновидения нс давали ему покоя всю ночь — то он оказывался в океанских глубинах в окружении невообразимых людей-амфибий, которые подхватывали его и в мгновение ока переносили в устье Ми- скатоника; то его взору представали некие чудовищные, уродливые твари, населявшие необыкновенной красоты древний подводный город; то ему слышалась неестественно громкая музыка флейт, сопровождаемая причудливыми гортанными песнопениями; то он замирал от страха перед разъяренным дедом Лютером, который грозился расправиться с ним за его дерзновенное вторжение в комнату тети Сари... После всех этих снов на душе у него было неспокойно, но он постарался отвлечься от неприятных мыслей и, нс тратя лишнего времени на сборы, отправился в поселок — нужно было запастись продуктами, о которых он нс позаботился, спешно собираясь в Данвич.
Прогулка по утреннему Данвичу несколько подняла его настроение. Начало дня выдалось просто замечательным — легкий прохладный ветер ласково трепал густую листву дерев, ярко светило повисшее на краю безоблачного неба солнце, и роса на изумрудной траве блестела в его лучах подобно ты339
сяче рассыпанных чьей-то щедрой рукой алмазов. Петляя по узким извилистым тропинкам, что вели к главной улице, Эбнер с наслаждением внимал заливистому пению чибисов и дроздов. Безмятежный утренний пейзаж вызвал в нем дремавший доселе оптимизм — насвистывая веселую мелодию, он уже предвкушал скорое выполнение своих обязательств перед покойным дедом и последующий отъезд из этой проклятой дыры.
И все же, несмотря на приветливое солнечное утро, поселок выглядел так же мрачно, что и накануне, в сумерки. Первые поколения обитателей этих мест поселились здесь не одно столетие назад, и тогда же было построено большинство домов, составляющих нынешний Данвич, который за все эти годы превратился в жалкое скопище уродливых темных лачуг, зажатых между Мискатоником и почти отвесным склоном Круглой Горы. Казалось, время остановило здесь свой бег, так и нс переступив порога двадцатого столетия. Веселый свист застыл у Эбнера на губах. Стараясь не смотреть на разваливающиеся под тяжестью веков строения, он быстро зашагал в сторону старой церквушки с ее единственной на весь Данвич универсальной лавкой, такой же грязной и неухоженной, как и сам поселок.
Зайдя в лавку, Эбнер спросил молока, яиц, кофе и ветчины. Однако лавочник, неопределенного возраста человек с худой, изборожденной морщинами физиономией, нс торопился его обслужить. Он внимательно посмотрел на своего утреннего посетителя, явно выискивая в его лице знакомые черты. Постепенно на его непроницаемом лице появилось некоторое подобие улыбки.
— А ведь ты Уэйтли, как пить дать Уэйтли. Меня-то ты, верно, нс знаешь, а? Я Тобиас, родственник твой, стало быть. А ты чей же будешь, приятель?
— Я Эбнер Уэйтли — внук Лютера, — сухо ответил Эбнер, у которого нс было ни малейшего желания разговаривать с этим неприятным типом.
При этих словах лицо лавочника враз посуровело.
— А, так ты парнишка Либби — той самой, что вышла за кузена Исрсмсю. Где сейчас твоя родня — небось, сгинули все вслед за Лютером? Ты-то сам нс думаешь ли начать выкидывать ваши семейные штучки?
340
— Нс понимаю, о чем вы говорите, — озадаченно произнес Эбнер.
— Не понимаешь — ну и нс надо, — хмыкнул лавочник. — Так я тебе сразу вес и рассказал.
Больше Тобиас Уэйтли не проронил ни слова. Завернув Эбнеру продукты и взяв у него деньги, он демонстративно отвернулся к окну, всем своим видом показывая, что ему нет никакого дела до посетителя. Однако, направляясь к выходу, Эбнер чувствовал на себе его исполненный неприязни взгляд.
Яркое утро будто враз померкло для него, хотя солнце все так же продолжало сиять с безоблачных небес. Он поспешно свернул с главной улицы и почти бегом направился в свой угрюмый дом на берегу Мискатоника.
Поглощенный нерадостными мыслями, он не сразу заметил, что у веранды его дома стоит ужасающе старая повозка с запряженной в нее дряхлой клячей, которую держал под уздцы худенький темноглазый мальчуган. В повозке сидел сурового вида седобородый старик; едва завидев приближавшегося Эбнера, он подозвал к себе мальчика и, опираясь на его плечо, стал осторожно спускаться на землю.
— Это наш прадедушка Зебулон Уэйтли. Он хочет поговорить с вами, — сказал мальчишка подошедшему Эбнеру.
«Боже мой, так значит, это Зебулон. Как же он постарел», — подумал Эбнер, разглядывая старика. Зебулон приходился родным братом покойному Лютеру и сейчас оставался единственным уцелевшим представителем старшего поколения Уэйтли.
— Прошу вас, сэр, — почтительно сказал Эбнер, подавая руку старику.
— Это ты, Эбнер, — произнес тот слабым дрожащим голосом и, вцепившись в руку молодого Уэйтли, неуверенно заковылял к дому. Мальчик поддерживал его с другой стороны. Дойдя до крыльца, старик глянул на Эбнера из-под кустистых седых бровей и тряхнул головой: — Я бы нс прочь присесть.
— Принеси стул с кухни, мальчик, — приказал Эбнер.
Мальчишка бегом поднялся на крыльцо и исчез в доме. Вскоре он показался обратно, неся в руках грубо сколоченный стул. Старик осторожно уселся на него и некоторое время молчал, тяжело дыша — видно, даже эти несколько шагов от повозки до крыльца дались ему с трудом. Наконец он поднял 341
глаза на Эбнера и внимательно осмотрел его с ног до головы, задержав взгляд на костюме своего внучатого племянника, так непохожем на его домотканую одежду.
— Зачем ты приехал сюда, Эбнер? — спросил он наконец, и Эбнер поразился его голосу. Он был ясен и тверд — от недавней дрожи в нем нс осталось и следа. Не дряхлый старец, но умудренный долгой жизнью муж сидел сейчас перед Эбнером, ожидая ответа на свой вопрос.
Коротко и четко Эбнер объяснил причину своего приезда.
— Эхс-хе, — покачал головой Зебулон, выслушав его. — Стало быть, ты знаешь нс больше других и даже поменьше некоторых. Лютер, Лютер... Одному Богу ведомо, кто он такой и зачем явился на этот свет. А сейчас Лютер умер и переложил все это на тебя... Эбнер, я каждый день молю Всевышнего, чтобы он поведал мне, зачем Лютер отгородился от всего Данвича в этом доме и запер Сари, когда она вернулась из Иннсмута, но Всевышний нс даст мне ответа, и уж, видно, нс даст его никогда. Но я скажу тебе, Эбнер — за этим кроется что-то ужасное, да, ужасное... И нс осталось никого, кто бы осмелился винить в том Лютера, а нс бедняжку Сари... Ох, Эбнер, будь осторожен — тут дело нечисто.
— Я намереваюсь только исполнить волю деда, — сказал Эбнер.
Старик кивнул головой, но глаза его выражали тревогу.
— Как вы узнали, что я приехал, дядя Зебулон? — спросил Эбнер.
— Я знал, что ты приедешь... Слушай меня, Эбнер, слушай внимательно. Ты ведь тоже Уэйтли — так знай, что наш род проклят Богом. Вее Уэйтли сейчас в аду и якшаются там с дьяволом, да и когда они еще жили на Земле, дьявол был их другом. Они могли вызывать с небес ужасных тварей, и те слетались на их зов, да так, что воздух свистел, как во время урагана. А еще они общались не то с людьми, нс то с рыбами — нет, эти твари были ни то, ни другое, но жили они в воде и могли плавать очень далеко — аж в открытое морс. А то еще были там другие твари — те вдруг вырастали в одночасье и своим богомерзким обликом приводили в дрожь всех, кто их видел... Охо-хо, а что случилось тогда на Часовом Холмс с Уилбером, сынком Лавинии, а потом еще у Ча342
сового Камня с другими Уэйтли — Боже, меня дрожь пробирает, едва я только вспомню об этом...
— Будет вам, дедушка, изводить себя понапрасну, — сказал мальчик с неожиданной строгостью в голосе.
— Нс буду, не буду, —ответил старик дрожащим голосом. — Это все уже забыто — только я о том и помню, да еще тс люди, что сняли с дороги знаки — ну, знаки, что указывали, как проехать к Данвичу. Они сняли их и сказали, что это слишком ужасное место, и его надо забыть...
Сокрушенно покачав головой, Зебулон умолк.
— Дядя Зебулон, — сказал Эбнер. — Я ни разу нс видел тетю Сари.
— Конечно, мой мальчик — она ведь сидела взаперти. Твой дед закрыл ее в той комнате еще до того, как ты родился, сдается мне.
— Зачем?
— Одному Лютеру это ведомо — да Всевышнему. Но Лютера больше нет с нами, а Всевышний, похоже, давным-давно и думать позабыл о Данвиче.
— А что делала Сари в Иннсмутс?
— Навещала родню.
— Тоже Уэйтли?
— Да нет, нс Уэйтли. Маршей. Главным в том семействе был старый Абед Марш, что приходился двоюродным братом нашему отцу. У него еще была жена — он нашел ее во время плавания г— где-то на острове Понапс(3\ если я не ошибаюсь.'
— Знаю такое место, — кивнул Эбнер.
— Знаешь? — удивился Зебулон. — Надо же, а я так вот слыхом о нем не слыхивал до тех пор, пока с Сари не приключилась вся эта история. Она ведь ездила к Маршам — то ли к сыну Абеда, то ли к его внуку — точно не знаю. А вот когда она вернулась оттуда, так се как будто подменили. Она ведь была такая ласковая да милая, просто загляденье. А тут она стала вдруг беспокойной. Пугалась всего. Отца к себе близко не подпускала. И он запер ее в комнате над мельницей, где она так и просидела до самой своей смерти.
— Когда же он ее запер?
— Да месяца эдак через три, а то и через четыре после того, как она заявилась от Маршей. А за что — этого Лютер
343
никогда не говорил, нет. И никто посте того больше сс нс видел — только на похоронах, когда она, бедная, лежала уже в гробу, а померла-то она года два-три назад. А перед тем, как Лютер ее запер, в доме что-то случилось — такие оттуда доносились крики да вопли, что волосы на голове шевелились. Весь Данвич тогда их слышал... Да... слышать-то все слышали, а вот пойти да поглядеть, что там такое делается — так на то духу нс хватило ни у кого. Ну, а на следующий день Лютер веем рассказал, что это шумела Сари, в которую вселился бее. Может статься, так оно все и было. А может, тут было что-то еще...
— Что, дядя Зебулон?
— Тут нс обошлось без дьявола, — понизил голос старик. — Ты что, не веришь мне? Да, я и забыл, что голова у тебя забита учением, а ведь немногие Уэйтли могут этим похвастаться. Да только что в том хорошего? Вот Лавини — она читала эти богохульные книгих да й Сари тоже их почитывала. И что доброго из того вышло? Уж по мне, вся эта ученость ни к чему — только жить мешает, а?
Эбнер улыбнулся.
— Ты что, смеешься надо мной? — вспылил старик.
— Нет, что вы, дядя Зебулон. Вы все правильно говорите.
— То-то и оно, что правильно. А коли так, то нс теряйся, когда сам столкнешься с этой дьявольщиной. Нс стой и нс думай попусту, а действуй.
— С какой дьявольщиной?
— Если бы я знал, Эбнер... Но я нс знаю. Бог — тот знает. Лютер знал. И бедная Сари. Но они уже ничего не скажут, нет. И никто ничего нс скажет. Будь у меня сил побольше, я бы каждый час молился о том, чтобы и ты ничего не узнал обо всей этой нечисти... Эбнер, если эта дьявольщина застигнет тебя, нс раздумывай долго — твое учение тут не поможет — а просто делай то, что нужно. Твой дед вел записи — найди же их, может быть, из них ты узнаешь, что за люди были эти Марши. Они ведь нс были похожи на нас с тобой — что-то ужасное произошло с ними, и может статься, с бедняжкой Сари случилось то же самое...
Слушая старика, Эбнер чувствовал, что какая-то невидимая стена, сложенная из кирпичиков недосказанности и неизвестности, разделяет их. Непонятный подсознательный 344
страх охватил вдруг его, и лишь ценой огромного внутреннего усилия ему удалось убедить себя в том, что чувства обманывают его.
— Дядя Зебулон, — сказал он. — Я постараюсь узнать все, что смогу.
Старик кивнул и подал знак мальчику, который тут же поспешил на помощь деду. Усевшись в повозку, Зебулон Уэйтли повернулся к Эбнеру и сказал, тяжело дыша:
— Если я понадоблюсь тебе, Эбнер, дай мне знать через Тобиаса. Я приду... уж постараюсь прийти.
Мальчик стегнул лошадь, и повозка со скрипом и дребезжанием тронулась в обратный путь. Эбнер проводил ее долгим взглядом. Туманные предостережения старого Зебулона нс на шутку встревожили его — какая-то неизвестная ему семейная трагедия скрывалась за ними, и он был всерьез раздосадован на своего деда, который, вместо того, чтобы посвятить Эбнера в тайну их рода, ограничился в своем письме лишь мольбами и заклинаниями, не сочтя нужным объяснить их скрытый смысл. «Дед наверняка сделал это намеренно, — размышлял Эбнер, — возможно, он просто нс хотел пугать внука раньше времени». Во всяком случае, ничего более правдоподобного Эбнер придумать нс мог. И все же это объяснение устраивало его нс до конца. Оно нс давало ответа на вопрос, в чем же всс-таки заключалась та дьявольщина, о которой Эбнеру следовало узнать лишь постольку, поскольку волею старого Лютера он оказался к ней причастным? А если дед все же удосужился оставить ключ к разгадке где-нибудь в доме?.. Нет, на это вряд ли стоило рассчитывать, решил Эбнер, — Лютер слыл натурой прямой и бесхитростной, и нс в его правилах было запутывать дела, о которых можно было просто умолчать.
Постояв еще немного у крыльца, Эбнер вошел в дом, разложил по полкам свои покупки и уселся за стол — нужно было набросать план действий. Первым делом он решил пройтись по помещениям внутри мельницы и посмотреть, не осталось ли там каких-нибудь механизмов, которые можно было бы выгодно сбыть. Затем следовало подыскать рабочих для сноса мельницы и комнаты над нею. А уж после оставалось только продать уцелевшую часть дома со всей его обстановкой
345
и утварью, хотя здесь Эбнер ясно сознавал, чго отыскать охотника поселиться в таком отдаленном уголке Массачусетса, как Данвич, будет не так-то просто. После этого он сразу же приступил к выполнению своего плана.
Оказавшись на мельнице, он обнаружил там полное отсутствие каких бы то ни было механизмов — за исключением разве что тех железных деталей, которые под воздействием многолетней работы колеса намертво ушли в старое дерево потолка и стен. Впрочем, этого и следовало ожидать — львиную долю суммы, что была помещена в банке Аркхэма на имя Эбнера, наверняка составляла именно выручка от продажи мельничных машин и приспособлений. Должно быть, старик распорядился снять и продать мельничное оборудование еще задолго до своей смерти; во всяком случае, на мельницу уже давным-давно никто не заходил, о чем свидетельствовали многолетние нетронутые залежи пыли, которая покрывала пол таким плотным ковром, что Эбнер нс слышал своих шагов. С каждым его движением вверх вздымалось целое облако; пыль набивалась в глаза, нос и рот, нс давая вздохнуть полной грудью, и потому, выбравшись на свежий воздух, он почувствовал огромное облегчение. Отдышавшись и наскоро отряхнувшись, Эбнер двинулся осматривать мельничное колесо. ’ ,
К станине колеса вел узкий деревянный настил. Эбнер осторожно прошел по нему, каждую секунду опасаясь того, что старые доски не выдержат и он полетит вниз, в воду. Однако настил оказался достаточно прочным, и вскоре он уже стоял у колеса и внимательно рассматривал его, нс в силах сдержать своего восхищения. Это был замечательный образец работы середины XIX века, и Эбнер подумал, что сломать его было бы непростительным варварством — не лучше ли было бы попытаться снять его и поместить где-нибудь в музее или в усадьбе какого-нибудь богача, коллекционирующего старинные изделия новоанглийских мастеровых.
Постояв немного, он повернулся и двинулся было обратно, как вдруг его взгляд упал на цепочку мелких следов, оставленных на лопастях колеса чьими-то мокрыми лапками. Он наклонился, чтобы разглядеть их получше, .’о ничего особенного не увидел: обыкновенные лягушачьи или жабьи следы, 346
успевшие к тому же наполовину высохнуть — должно быть, их обладатель вскарабкался на колесо еще до восхода солнца. Подняв глаза наверх, Эбнер увидел, что оставленные на колесе отпечатки вели к выломанным ставням, что скрывали когда-то комнату над мельницей.
Несколько секунд Эбнер мучительно раздумывал над тем, что бы это значило. Он вспомнил жабоподобную тварь, увиденную им тогда в комнате — не она ли улизнула сквозь сломанное окно? А может, что еще более вероятно, другая тварь одного с нею вида почуяла присутствие собрата и поднялась наверх, в комнату, прямо из реки? Слабая догадка мелькнула у него в голове, но он в раздражении отогнал сс прочь — человеку его уровня нс пристало становиться пленником мистических суеверий, которые держали в страхе старого Лютера. И все же он решил заглянуть в комнату над мельницей. С колотящимся от волнения сердцем он приблизился к запертой двери, повернул в замке ключ и шагнул в помещение, пребывая в твердой уверенности, что сейчас увидит в нем какие-то зловещие изменения. Но тщетно — кроме ярких пятен солнечного света на полу, которых нс было, да и нс могло быть накануне вечером, он нс увидел в комнате ничего нового.
Он подошел к окну. На подоконнике тоже были следы. На этот раз Эбнер различил сразу две цепочки отпечатков: одни вели внутрь комнаты, другие из нее. По своим размерам они явно отличались друг от друга: следы, ведущие наружу, были крошечными, не более полудюйма в длину, а те, что вели внутрь комнаты, были больше первых раза в два. Эбнер наклонился, чтобы рассмотреть их получше, и застыл в изумлении, нс в силах оторвать глаз от увиденного.
Он нс был профессиональным зоологом, но кое-какие познания в этой области у него имелись. Следы на подоконнике нс были похожи ни на что виденное им прежде. Если исключить наличие перепонок между пальцев, они представляли собой совершенно точные отпечатки человеческих ступней и ладоней в миниатюре.
Он бегло осмотрел помещение, нс особо, впрочем, надеясь найти тварь, оставившую эти странные следы. Так оно и оказалось — он нс встретил нигде даже признаков се недавнего 347
пребывания. Эбнеру стало нс по себе. Он вышел из комнаты и тщательно закрыл за собой дверь, уже сожалея о давешнем порыве, заставившем его вторгнуться сюда и выломать ставни, которые до поры до времени надежно отгораживали заколоченную комнату от внешнего мира.
3
Эбнер не особенно удивился тому, что на весь Данвич нс нашлось ни одного охотника принять участие в разрушении мельницы. На это не желали пойти даже те плотники, которые вот уже долгое время бедствовали без работы. Нс решаясь отказать Эбнеру напрямую, они отнекивались под разными благовидными предлогами, но за ними легко угадывался суеверный страх перед домом старого Лютера, где им предстояло бы работать, согласись они на предложение молодого Уэйтли. Отчаявшись найти добровольцев в Данвичс, Эбнер отправился в Эйлсбери, где ему довольно скоро удалось отыскать троих крепких парней и договориться с ними о выполнении работ, предусмотренных дедовским завещанием. Но и здесь не все обошлось гладко: плотники нс поехали в Данвич в тот же день, как того хотел Эбнер, а упросили его подождать недельку-другую (у них еще были кое-какие дела в Эйлсбери), дав клятвенное обещание по истечении этого срока появиться в Данвичс.
Эбнер вернулся в старый дом и в ожидании приезда работников взялся за изучение книг и бумаг покойного Лютера. Книги он решил разбирать по отдельности — среди них могли оказаться издания большой ценности. Многочисленные кипы старых газет — в основном это были «Аркхэм Эдвертайзер» и «Эйлсбери Трэнскрипт» — он отложил в сторону с тем, чтобы в дальнейшем предать их огню; такая же участь постигла бы и толстую связку писем, найденную в ящике дедовского стола, если бы нс фамилия «Марш», мелькнувшая на странице одного из посланий. Это слово подействовало на Эбнера подобно удару электрического тока. Он впился глазами в строки письма и принялся читать:
«Лютер, то, что случилось с кузеном Абедом — это пред348
мет особого разговора. Даже и нс знаю, что сообщить тебе об этом. Боюсь, ты все равно нс поверишь ни единому моему слову. Впрочем, я и сам не знаю всех деталей. Вполне возможно, что весь этот вздор выдуман от начала до конца лишь для того, чтобы скрыть какую-нибудь скандальную ситуацию, в которую попали Марши — ты ведь знаешь, что они всегда были склонны к преувеличениям и отличались большими способностями к вранью. Да к тому же они на редкость изворотливы — впрочем, такова уж их натура.
Но я немного отвлекся. Так вот, как рассказал мне кузен Элайза, он был еще совсем молодым, когда Абед и с ним еще несколько жителей Иннсмута совершили на торговом корабле плавание в Полинезию и обнаружили на одном из островов странных людей, которые называли себя «глубоководными» — дело в том, что они могли жить и в воде, и на суше. Как амфибии. Можешь ли ты в это поверить? Я — нет. Но самое потрясающее заключалось в том, что Абед и еще кое-кто из его товарищей по плаванию взяли в жены женщин из этого племени и завели от них детей.
В общем, такова легенда. А вот факты. Начиная с того времени, Марши стали самыми удачливыми и процветающими из всех морских торговцев. Далее, жена Абеда, миссис Марш, никогда нс покидала пределов своего дома, за исключением случаев, когда она посещала какие-то закрытые собрания Тайного Союза Дагона. Говорят, что «Дагон» — это какой-то морской бог(4). Впрочем, об этих языческих верованиях я ничего нс знаю, да и знать не хочу. Дети Маршей отличались очень странным обликом. У них были невероятно широкие рты, лица без подбородков и такие огромные выпуклые глаза, что они больше походили на лягушек, чем на людей — я нс преувеличиваю, Лютер! Но, по крайней мере, у них нс было жабср, в отличие от «глубоководных» — говорят, те обладали жабрами и поклонялись Дагону или еще какому- то там морскому божеству, чье имя я даже нс могу выговорить, хотя оно у меня где-то записано. Ладно, это неважно. В конце концов, Марши могли все это выдумать, преследуя только им одним известные цели, и все же... Ты понимаешь, Лютер, из всех морских переделок (а ведь в Ост-Индии^, где плавали корабли капитана Марша, штормы и ураганы 349
случаются очень даже часто) все его суда — бриг «Хетти», бригантина «Колумбия» и барк «Суматра Куин» — выходили без единой поломки! Можно было подумать, что Марш заключил сделку с самим Нептуном. А потом, все эти странные действа в открытом морс, вдали от берега, где жили Марши... Купания по ночам, например — а заплывали они аж на Риф Дьявола, за полторы мили от Иннсмутской гавани! Люди держались от них подальше; разве что Мартины да еще кое-кто из тех, кто ходил с Маршем в торговые рейсы в Ост-Индию, продолжали водить с ними дружбу. Сейчас, после смерти Абеда — надеюсь, что и миссис Марш последовала за ним, поскольку со времени кончины мужа никому не доводилось встречать се в Иннсмутс и окрестностях, — дети и внуки капитана Марша ведут такой же странный образ жизни, что и их родители и прародители...»
Далее в письме следовали банальные общие места и сетования по поводу цен, которые слегка позабавили Эбнера — сейчас эти более чем полувековой давности цифры казались просто смехотворными. Составленное еще в ту пору, когда Лютер Уэйтли был молодым неженатым человеком, письмо было подписано неизвестным доселе Эбнеру именем — «кузен Эрайя». Хотя все эти сведения о Маршах ничуть нс приблизили Эбнера к разгадке семейной тайны, он чувствовал, что содержание только что прочитанного им письма могло бы объяснить ему многое, если нс все, обладай он ключевой информацией о своей таинственной родне. Hq как раз сс-то и нс было у Эбнера, а были только разрозненные ее частицы.
Но если Лютер Уэйтли поверил во всю эту дребедень, то как он мог много лет спустя позволить своей дочери отправиться в Иннсмут в гости к Маршам? Нет, тут было что-то нс то.
Он просмотрел другие бумаги — счета, расписки, открытки, скучнейшие письма с описаниями поездок в Бостон, Ньюберипорт и Кингспорт, — и, наконец, дошел до другого письма от кузена Эрайи, написанного, судя по дате, вскоре после первого, с содержанием которого только что ознакомился Эбнер. Эти два письма разделяли десять дней, и за этот срок Лютер вполне мог дать ответ.
Эбнер с нетерпением достал письмо из конверта.
350
Первая страница содержала рассказ о свадьбе одной из родственниц Эрайи, скорее всего его родной сестры. На второй Эбнер нашел пространные рассуждения о перспективах торговли в Ост-Индии и небольшой абзац, посвященный новой книге Уитмена — очевидно Уолта<6\ — а вот текст на третьей странице явно был ответом на гипотетическое письмо деда Лютера:
«Ну ладно, Лютер, допустим, что антипатия к Маршам вызвана расовыми предрассудками. В конце концов, я знаю, как люди относятся порою к представителям чуждой им расы. К сожалению, это имеет место, но это можно объяснить обычным недостатком образования. Однако Марши — это совершенно особый случай. Во всяком случае, я ума нс приложу, что за раса могла придать потомкам Абеда столь странный облик. Аборигены Ост-Индии — из тех, с кем мне довелось сталкиваться — имеют примерно те же черты лица, что и мы, и отличаются от нас только цветом кожи: он у них бронзового оттенка. Правда, однажды я видел туземца, внешностью своей очень напоминавшего детей Марша, но он никоим образом не был типичным представителем своей расы, и его сторонились и матросы, и местные портовые грузчики. Сейчас я уже нс помню точно, где это было — кажется, на Понапе.
Эти Марши — тут надо отдать им должное — держались очень дружно. Общались они только между собой или с семьями, которые оказались в таком же положении изгоев, что и они. Сказать по правде, хоть их и было немного, страху они нагоняли на весь город. Да и опасаться-то было чего. Вот, например, как-то раз один из членов городского управления выступил было против них — и очень скоро после этого утонул в заливе. Не думаю, что это простая случайность. Хотя город часто сотрясали и куда более зловещие происшествия, я вес же возьму на себя смелость заявить, что именно тс, кто не скрывал своей неприязни к Маршам, в основном и становились жертвами этих злодеяний.
Впрочем, я догадываюсь, что твой холодный аналитический ум не приемлет всего вышеизложенного, а посему не стану более утомлять тебя своими рассуждениями».
На этом текст послания совершенно неожиданно обрывался. Тщательно просмотрев всю остальную связку писем, Эб- 351
нср с разочарованием обнаружил в них полное отсутствие какой-либо информации о Маршах и иже с ними: видимо, досужие измышления об этом странном семействе изрядно надоели Лютеру Уэйтли, и он в одном из своих писем ясно дал понять это. Даже в молодости дед отличался суровостью и непреклонностью, отмстил про себя Эбнер... В ходе дальнейших поисков ему удалось отыскать еще кое-какие сведения, связанные с иннсмутскими тайнами, но. они относились к гораздо более позднему периоду и содержались нс в письме, а в газетной вырезке, где приводился довольно путаный репортаж о правительственном мероприятии, имевшем место в 1928 году: тогда были предприняты попытки разрушить Риф Дьявола и взорвать отдельные участки береговой линии, а также были произведены повальные аресты Маршей, Мартинов и прочих им подобных. Но эти события и ранние письма Эрайи были отделены друг от друга десятками лет.
Письма о Маршах Эбнер отложил в карман пиджака, а все остальные сжег в огне костра, который развел на берегу реки. Письма сгорели довольно быстро, но Эбнер еще долго не решался отойти от костра, опасаясь, что его искры могут воспламенить траву, нс по сезону сухую и желтую. К щекочущему ноздри дыму костра примешивался другой, уже нс столь приятный запах, который, как удалось определить Эбнеру, исходил от гниющей кучи обглоданных рыбьих скелетов — остатков пиршества какого-то животного, скорее всего, выдры.
Эбнер отвел взгляд от огня и в задумчивости уставился на громаду старой мельницы. Боже мой, подумал он, да эту развалину пора было снести еще много лет назад. И действительно, древняя эта постройка производила угнетающее впечатление — покосившиеся стены, пустые глазницы оконных проемов, осколки стекла на лопастях мельничного колеса... Эбнер вздрогнул и поспешно повернулся к огню.
Пламя костра тихо догорало, сливаясь с вечерним заревом. День близился к концу. Эбнер вернулся в дом, наскоро проглотил свой скудный ужин и, бросив взгляд на очередную кипу неразобранных документов, решил отложись до лучших времен поиски дедовских «записей», о которых говорил Зебулон Уэйтли — все эти бумаги уже порядком действовали ему 352
на нервы. Нужно было расслабиться хотя бы на полчаса. Он вышел на веранду и, с наслаждением вдыхая свежий вечерний воздух, залюбовался сгущающимися сумерками.
Оглушаемый привычным неистовым пением лягушек и козодоев, он почувствовал вдруг сильнейшую усталость. Вернувшись в дом, он разделся и лег в постель, но сон упорно не шел к нему. Сквозь распахнутое окно в комнату нс проникало ни малейшего дуновения ночного воздуха, который нс успел еще остыть после знойного дня. Но нс только духота нс давала покоя Эбнеру — его слух терзали неведомые доселе звуки; и если вопли жителей лесов и болот, которые он воспринимал как нечто само собой разумеющееся, буквально врывались в его мозг, то таинственные звуки старого дома вползали в его сознание крадучись, тихой сапой. Поначалу ему почудились только степенные скрипы и потрескивания массивного деревянного дома, которые в чем-то даже гармонировали с наступившей темнотой. Потом он стал различать отрывистые шаркающие звуки, напоминавшие возню крыс под полом. Наверняка это и были крысы, решил Эбнер — на старой мельнице их было предостаточно, и в этих приглушенных и доносившихся как будто откуда-то издали звуках не было ничего сверхъестественного. А затем ему померещился звон разбитого стекла — этот нехарактерный для необитаемого дома звук сопровождался привычным уже скрипом старого дерева. Эбнеру показалось, что стеклянный звон исходил из комнаты над мельничным колесом; впрочем, в этом у него не было твердой уверенности. Усмехнувшись про себя, он с удовлетворением констатировал, что с его появлением здесь разрушение дедовского дома заметно ускорилось — и он, Эбнер Уэйтли, явился фактически катализатором этого процесса. В какой-то степени это было даже забавно — получалось, что он в точности исполняет волю усопшего Лютера Уэйтли, нс предпринимая для того решительно никаких действий. И с этой мыслью он обрел наконец-то долгожданный сон.
Проснулся он рано утром от бешеного звона телефонного, аппарата, который был специально установлен в спальне на время его пребывания в Данвичс. Машинально поднеся трубку к уху, он услышал резкий женский голос и понял, что звонили нс ему, а другому абоненту, подключенному к той 12 Говард Ф. Лавкрафт, т. 2
353
же линии. Однако усиленный мембраной голос звучал с такой пронзительной категоричностью, что его рука просто отказывалась положить трубку обратно на рычаг.
— ...А я вам говорю, миссис Кори, я опять слышала ночью эти ворчания из-под земли, а потом где-то около полуночи такой раздался визг — никогда бы не подумала, что корова может так верещать — ну что твой кролик, только что побасовитей. Это ведь была корова Люти Сойера — нынче утром се нашли всю обглоданную...
— Послушайте, миссис Бишоп, а вы не думаете, что это... м-м-м... ну, в общем, что вся эта жуть начинается по новой?
— Не знаю, не знаю. Надеюсь, что нет... не дай-то Бог. Но уж больно это смахивает на прежнюю дьявольщину.
— И что же, только одна корова и пропала?
— Ну да, только она одна. Про других-то я ничего не слыхала. Но, миссис Кори, ведь в прошлый раз все это начиналось точно так же.
Эбнер хмыкнул и положил трубку на рычаг. Идиотские суеверия обитателей Данвича вызвали у него саркастическую усмешку; впрочем, он ясно сознавал, что невольно услышанный им разговор был еще далеко не самой яркой иллюстрацией дремучего невежества жителей этого захолустья.
Однако раздумывать на эту тему ему было недосуг — нужно было отправляться в поселок за провизией. Встав с постели, он быстро умылся, оделся и вышел из дому. Проходя по залитым ярким утренним солнцем улочкам и тропинкам, он ощутил знакомое чувство облегчения, которое неизменно возникало у него, когда он хотя бы ненадолго отлучался из стен своего угрюмого дома.
В лавке он застал одного лишь Тобиаса Уэйтли, необычно мрачного и молчаливого. Но не только это не понравилось Эбнеру в настроении лавочника — гораздо больше его встревожило то очевидное обстоятельство, что Тобиас был изрядно чем-то напуган. Эбнер попытался завязать с ним непринужденную беседу, однако Тобиас тупо молчал и лишь изредка ограничивался нечленораздельным бормотанием. Но едва только Эбнер принялся излагать своему собеседнику содержание недавно подслушанного телефонного разговора, как Тобиас обрел дар речи.
354
— Я вес знаю об этом, — отрывисто произнес он и впервые за все время беседы поднял глаза на Эбнера, заставив того буквально остолбенеть — ибо на лице его деревенского родственника застыла маска неописуемого ужаса.
Несколько секунд они стояли, не сводя друг с друга глаз; затем лавочник неловко отвернулся и принялся пересчитывать полученные от Эбнера деньги. В лавке воцарилось напряженное молчание, которое первым нарушил Тобиас.
— Ты что, видел Зебулона? — спросил он, понизив голос.
— Да, он приезжал ко мне, — отозвался Эбнер.
— Он что-то сказал тебе?
— Да, мы поговорили.
Казалось, это нс очень удивило Тобиаса — он как будто и ожидал, что у Эбнера и старика Зебулона должны были найтись темы для бесед с глазу на глаз; и тем нс менее, наблюдая за Тобиасом, Эбнер почувствовал, что тот никак не может взять в толк, почему же всс-таки случилось то, что случилось — то ли старый Уэйтли нс просветил Эбнера до конца, то ли сам Эбнер пренебрег советами Зебулона? Так или иначе, Эбнер чувствовал, что туман, окутавший тайну их рода, сгустился для него еще сильнее; а уж такие вещи, как исполненный суеверных страхов утренний телефонный разговор, загадочные намеки дядюшки Зебулона и в высшей степени странное поведение Тобиаса, и вовсе обескуражили его. К тому же оба они — и Тобиас, и Зебулон — хотя в целом и производили впечатление довольно искренних собеседников, в разговорах вес же избегали называть вещи своими именами, будто рассчитывая на то, что Эбнеру известно если нс вес, то, во всяком случае, достаточно много.
Эбнер вышел из лавки и быстро зашагал домой, исполненный решимости как можно скорее разделаться с обязанностями, возложенными на него покойным дедом, и убраться восвояси из этого убогого поселения с его забитыми, суеверными обитателями, многие из которых являлись, как это ни прискорбно, его родственниками.
Вернувшись домой, он наскоро перекусил и тут же взялся разбирать дедовские вещи. Но только к полудню удалось ему 12'
355
найти то, что он искал — старую потрепанную амбарную книгу, исписанную неровным крючковатым почерком Лютера Уэйтли.
4
Устроившись за кухонным столом, Эбнер принялся лихорадочно перелистывать страницы найденного им гроссбуха. В нем недоставало нескольких начальных листов, но вырваны они были неаккуратно, и по фрагментам текста, сохранившегося на прихваченных нитью обрывках бумаги, он заключил, что на первых порах эта книга служила для ведения домапь ней бухгалтерии, а уж после дед Лютер, найдя ей иное применение, просто-напросто выдрал ненужные ему записи.
Придя к такому выводу, Эбнер углубился в чтение дедовских заметок. С самого начала ему пришлось изрядно поломать голову над малопонятными односложными фразами, из которых состояло большинство текстов. Даты в записях совершенно отсутствовали — вместо них дед ставил только дни недели:
«В эту субботу получил от Эрайи ответ на свои вопросы. С. видели неск. раз с Рэлсой Маршем. Правнук Абеда. По ночам плавали вместе».
Эта запись шла первой и, по всей вероятности, представляла собой лаконичное изложение некоторых деталей, почерпнутых из письма кузена Эрайи, в котором тот, откликнувшись на просьбу Лютера, подробно описал поведение Сари в Иннсмутс во время ее визита к Маршам. Но что побудило Лютера наводить справки о собственной дочери? Этого Эбнер никак нс мог понять. Он достаточно хорошо знал характер своего деда и понимал, что Лютер собирал информацию о Сари отнюдь не из чистого любопытства — видимо, после поездки в Иннсмут с нею действительно случилось нечто такое, что основательно встревожило его.
Но что?
Эбнер покачал головой и перевернул лист. Следующий текст представлял собой вклеенную страницу отпечатанного на машинке письма:
356
«Из всего семейства Маршей Рэлса, пожалуй, самый отвратный. Он выглядит как полный дегенерат. И даже если твои слова правда и Сари далеко до Либби в смысле красоты, я все равно не могу представить, как она могла сойтись с такой мерзостью, как Рапса. Это же средоточие всех мыслимых и немыслимых уродств, которыми так или иначе отмечено потомство Абеда Марша и его жены-полинезийки! Впрочем, сами Марши всегда отрицали полинезийское происхождение супруги Абеда, но мы-то с тобой знаем, что он ходил туда в торговые рейсы, и уж нас не проведешь всеми этими россказнями о таинственных островах, где он якобы отдыхал в перерывах между плаваниями.
Во всяком случае сейчас, по истечении вот’ужс двух месяцев со дня отъезда Сари из Иннсмута, я могу сказать, что они ни на шаг не отходили друг от друга. Удивляюсь, почему Эрайя нс написал тебе об этом. Ты ведь сам понимаешь, что никто из нас был не вправе запретить Сари встречаться с Рэлсой: как-никак, они родственники, и к тому же она гостила у Маршей, а нс у нас...»
Эбнер догадался, что это письмо написала одна из многочисленных кузин Лютера. Женщина была явно обижена на него за то, что Сари, гостя в Иннсмуте, останавливалась у Маршей, а нс в их семействе. Похоже было, что и у нее старик Лютер пытался кое-что разузнать.
Третья запись вновь была сделана рукой деда и подытоживала содержание очередного письма, полученного от Эрайи:
«Суббота. Эрайя утверждает, что глубоководные — это секта или нечто вроде религиозной группы. Гуманоиды. Живут якобы в морских глубинах и поклоняются Дагону. Еще одно божество — Ктулху. Обладают жабрами. Внешне напоминают жаб или лягушек, но глаза — как у рыб. Эрайя считает, что покойная жена Абеда относилась к Г.В. Дети Абеда якобы обладают всеми признаками Г.В. Марши с жабрами? Иначе как они могут заплывать на Риф Дьявола — 3 мили туда и обратно? Марши очень мало едят, могут долгое время обходиться без воды и пищи и быстро уменьшаться или увеличиваться в размерах».
Напротив последнего предложения Лютер, видимо будучи не в силах сдержать своего презрения, водрузил четыре восклицательных знака. Эбнер усмехнулся и продолжил чтение:
358
«Зсдок Аллен божится, что видел, как Сари плыла на Риф Дьявола в окружении Маршей, все обнаженные. Утверждает, что у Маршей необычно жесткая потрескавшаяся кожа, покрытая мелкими круглыми наростами, а у некоторых вместо кожи вообще чешуя! Божится, что видел, как они гонялись за рыбинами, ловили их и поедали, разрывая на части — совсем как морские звери!».
Ниже этой записи было подклеено письмо, написанное, несомненно, в ответ на одно из посланий Лютера Уэйтли:
«Ты спрашиваешь, кто распускает все эти дурацкие слухи о Маршах. Но подумай сам, Лютер, как можно выделить кого-то одного или пусть даже десяток из ни много ни мало нескольких поколений. Согласен, что старый Зсдок Аллен не в меру болтлив и любит выпить, так что от него впору ждать всяких небылиц. Но такой только он один. А дсло-то в том, что все эти легенды (или весь этот вздор — как уж тебе будет угодно) имеют своим источником жизнь трех поколений. Ты только взгляни на потомков капитана Абеда, и вопрос, откуда берутся все эти слухи, отпадет у тебя сам собой. Говорят, что на иных отпрысков этого семейства и посмотреть страшно. Бабушкины сказки? Хорошо, но как быть с рассказом доктора Гилмена? Однажды д-р Роули Марш слег и по сей причинб был не в состоянии принять роды у миссис Марш. Это вместо него сделал Гилмен, и, по его словам, плод, которым его пациентка разрешилась от бремени, меньше всего напоминал нормального младенца, рожденного женщиной от мужчины. И никому не доводилось после того видеть этого самого Марша, а посему никто не знает, что же всс-таки выросло из того чудовищного плода, однако мне доводилось слышать о неких странных существах, которые передвигались на двух ногах, но при этом не были людьми».
За этим пассажем следовало лаконичное, но совершенно недвусмысленное замечание, состоящее всего из двух слов: «Наказал Сари». Должно быть, эта запись была сделана в день заточения Сари Уэйтли в комнату над мельницей.
Эбнер пробежал глазами еще несколько заметок, но уже не встретил в них ни единого упоминания о Сари. Записи эти не были датированы даже днями недели и, судя по разноцве359
тию чернил, делались в разнос время, хотя и размещались все в одном абзаце:
«Много лягушек. Явно с мельницы. Кажется, их там больше, чем в болотах вокруг Мискатоника. Не дают спать. Козодоев тоже стало больше; а может, мне это только кажется. Вчера вечером насчитал у крыльца 37 лягушек».
Подобных заметок было немало. Эбнер внимательно ознакомился со всеми из них, но так и нс понял, к чему же всс- таки клонил его дед. Лягушки... рыба... туманы... их перемещения по Мискатонику... Все эти данные явно нс имели отношения к загадке, связанной с тетей Сари, и Эбнер недоумевал, зачем это вдруг старику понадобилось заносить их в свою тетрадь.
После этих записей шел большой пробел, который заканчивался одной-сдинствснной фразой:
«Эрайя был прав!»
Эбнер долго смотрел на эту фразу, решительно подчеркнутую жирной чертой. «Эрайя был прав...» — в чем? И что заставило Лютера прийти к такому выводу? Ведь, если судить по тетрадным записям, Эрайя и Лютер прекратили переписку задолго до того, как последний убедился в «правоте» своего кузена. А может быть, Эрайя написал Лютеру письмо, нс дожидаясь от него ответа на свое предыдущее? Нет, р’сшил про себя Эбнер, нс стал бы Эрайя отписывать своему сумасбродному братцу, не получив прежде ответа на свое послание.
На следующей странице Эбнер обнаружил аккуратно наклеенные газетные вырезки. Их содержание как будто бы не имело отношения к семейной тайне, над разгадкой которой столь безуспешно бился Эбнер, но, по крайней мере, благодаря им он определил, что в течение почти двух лет дед вообще нс всл никаких записей. А прерывался этот хронологический провал совершенно непонятной фразой:
«Р. ушел опять».
Но если Лютер и Сари были единственными обитателями дома, то откуда же взялся загадочный «Р.»? Или это был Рэл- са Марш, который заявился сюда с визитом? Эту версию Эбнер тут же отбросил — ибо ничто нс говорило о том, что Рэлса Марш продолжал питать нежные чувства к своей кузи360
не после ее отъезда из Иннсмута; во всяком случае, ни одна из записей деда Лютера нс подтверждала эту гипотезу.
Следующая фраза опять-таки была более чем странной:
«Две черепахи, одна собака, останки сурка. Бишопы — две коровы, найдены на краю пастбища на берегу Мискато- ника».
Потом, следовали такие данные: ,
«За полный месяц: 17 коров, 6 овец. Жуткие изменения; размеры соотносятся с кол-вом пищи. Был 3. Весьма обеспокоен слухами».
Могло ли «3.» означать «Зебулон»? Скорее всего, да, решил Эбнер. Видно, тот заходил к Лютеру в надежде услышать от него объяснения по поводу происходивших в округе загадочных событий, но ушел ни с чем; по крайней мере, в своей недавней беседе с Эбнёром старик так и нс смог толком объяснить ситуацию вокруг комнаты с заколоченными ставнями, ограничившись лишь намеками да недомолвками. Нет нужды говорить, что дед и не думал посвящать Зебулона в содержание своего дневника, хотя нс счел нужным скрывать от него самый факт существования этих записей. Вообще же Эбнер нс мог отделаться от ощущения, что рукопись, которую он держал сейчас в руках, создавалась Лютером в качестве черновой. Дед наверняка намеревался когда-нибудь возвратиться к этим записям и оформить их в надлежащем виде; в теперешнем же своем обличье они были неряшливы и фрагментарны, а их смысл доступен только тому, кто обладал ключевой информацией о тайне рода Уэйтли. Стиль изложения был бесстрастен и лаконичен, однако в последних сообщениях уже явственно сквозили тревожные нотки:
«Пропала Эйда Уилкерсон. Остался след — будто се тело тащили волоком. В Данвичс паника. Джон Сойер грозил мне кулаком — стоя на другой стороне улицы, где я нс мог его достать».
«Понедельник. На этот раз Ховард Уилли. Нашли только ногу, обутую в башмак!» Подобравшись к концу рукописи, Эбнер вынужден был с сожалением констатировать, что в ней недостает многих страниц: они были вырваны рукой деда Лютера — вырваны в исступлении, с корнем, хотя ничто, казалось бы, не указывало на причину столь неожиданной ярости.
361
Да, это мог сделать только Лютер Уэйтли — видно, почувствовав, что написал лишнее, он решил изъять из тетради факты, проливавшие свет на тайну заточения несчастной тети Сари, дабы вконец запутать того, в чьих руках окажутся эти заметки. Что ж, это ему удалось на славу, подумал Эбнер.
Он продолжил чтение уцелевших записей. В следующей фразе опять говорилось о загадочном «Р.»:
«Р. наконец-то вернулся».
И затем: «Заколотил ставни в комнате Сари».
Последняя же запись выглядела следующим, образом: «Когда он сбросит вес, держать его на строгой диете и регулировать размеры».
Пожалуй, эта фраза была самой непонятной из всех. «Он» — это и есть «Р.», либо же это кто-то другой? И, кем бы «он» ни был, зачем понадобилось держать «его» на диете? И что имел в виду старик Лютер под «регулированием размеров»? Эти вопросы казались Эбнеру совершенно неразрешимыми, и даже прочитанные им письма и записи ни на йоту не приблизили его к разгадке этой несусветной галиматьи.
Эбнер в раздражении отодвинул в сторону гроссбух, с трудом подавляя в себе желание спалить его в камине. Дедовских записей, на которые он возлагал такие большие надежды, оказалось явно недостаточно для того, чтобы раскрыть обитавшую в этих старых стенах зловещую тайну рода Уэйтли. Его раздражение усиливалось зародившимся в душе смутным страхом — он чувствовал, что малейшее промедление в разгадке этой тайны может обернуться для него самым печальным образом.
Он выглянул в окно. На Данвич уже опустилась безлунная летняя ночь; всепроникающий гам лягушек и козодоев привычно оглушил его. Отбросив надоедливые мысли, крутившиеся вокруг только что прочитанного дедовского дневника, он принялся лихорадочно вспоминать бытовавшие в его семье старинные предания и поверья. Козодои... совы... лягушки... крики в ночи... кажется, песнь совы означала чью-то скорую смерть?.. Мысли о лягушках невольно вызвали в его сознании ассоциации с кланом Маршей, представители которого, если верить найденным в доме старого Лютера письмам, так походили на этих земноводных. Он вдруг явственно представил се362
бе уродливые, карикатурные физиономии своей дальней инн- смутской родни и вздрогнул от охватившего его отвращения.
Как ни странно, именно эта, казалось бы, совершенно случайная мысль о лягушках вызвала у него в душе непередаваемый испуг. Душераздирающие вопли амфибий заполнили всю округу — и что-то невероятно зловещее почудилось Эбнеру в их нссмолкающсм хоре. Он пытался успокоить себя: эти ничем нс примечательные твари всегда в изобилии водились в этих местах, и, может статься, участок вокруг старинного дома с мельницей был облюбован ими еще задолго до его приезда в Данвич. Разумеется, его присутствие здесь ни при чем — огромное количество амфибий объяснялось просто- напросто близостью Мискатоника и множеством заболоченных участков вдоль его русла.
Возникшее в душе Эбнера раздражение понемногу прошло; следом за ним улетучились и нелепые страхи, вызванные лягушачьими воплями. Сейчас он чувствовал только усталость. Взяв со стола дедовский дневник, он бережно уложил его в один из своих чемоданов, намереваясь еще раз просмотреть все записи в более спокойной обстановке — он еще нс терял надежды на раскрытие тайны старого особняка и заколоченной комнаты над мельницей. Вее равно где-то есть ключ к разгадке; во всяком случае, если в округе имели место какие-то ужасные события, то они наверняка должны найти отражение в свидетельствах более подробных, нежели скупые, невразумительные заметки Лютера Уэйтли. Но где добыть эти свидетельства? В разговорах с обитателями Данвича? Об этом нечего было и думать — Эбнер уже заранее знал, что их реакцией будет упрямое и непреодолимое молчание: никто из них нс станет выговариваться перед странным городским чужаком, каким был в их глазах, несмотря на какие бы то ни было родственные узы, Эбнер Уэйтли, внук покойного Лютера.
И тогда он вспомнил о кипах старых газет, которые собирался было сжечь. Усталость отступила прочь; не теряя времени, он принес в комнату несколько связок «Эйлсбери Трэнскрипт» — в этой газете существовала специальная рубрика под названием «Новости из Данвича» — и после часа лихорадочных поисков отложил в сторону три статьи, которые заинтересовали его тем, что перекликались с записями деда 363
Лютера. Первая заметка шла под заголовком: «ДАНВИЧ: ОВЦЫ И КОРОВЫ ПАЛИ ЖЕРТВАМИ ДИКОГО ЖИВОТНОГО». Вот что в ней говорилось:
«Несколько овец и коров, содержавшихся на отдаленной ферме в предместьях Данвича, стали жертвами нападения неустановленного дикого зверя. Следы, обнаруженные на месте побоища, позволяют предположить, что нападение совершено хищником довольно крупных размеров, однако м-р Бстнэлл, профессор антропологии Мискатоникского университета, считает, что злодеяние вполне могло быть совершено стаей волков, которая, вероятно, обитает где-нибудь в безлюдной холмистой местности недалеко от Данвича. Специалисты утверждают, что, судя по оставленным следам, нападавшее животное нс относится ни к одному из известных видов, обитающих на восточном побережье Северной Америки. Власти графства ведут расследование».
Эбнер внимательно просмотрел другие газеты, но так и нс нашел продолжения этой истории. Тогда он обратился ко второй статье:
«Эйда Уилкерсон, 57-летняя вдова, жившая на отшибе в своем доме на берегу Мискатоника, вероятно, стала жертвой преступления. Это произошло три дня назад, когда она должна была нанести визит одному своему знакомому в Данвичс. Не дождавшись миссис Уилкерсон, тот решил навестить ее сам и обнаружил в сс доме страшный беспорядок. Входная дверь была взломана, мебель в комнатах перевернута и искорежена, как будто там происходила отчаянная борьба. Сама же Эйда Уилкерсон бесследно исчезла. Свидетели отмечают, помимо всего прочего, такую деталь, как сильнейший мускусный запах, распространявшийся на довольно большое расстояние вокруг дома. О дальнейшей судьбе миссис Уилкерсон до сих пор нс поступало никаких известий».
В следующих двух абзацах коротко сообщалось, что власти пока нс могут сказать ничего определенного по поводу случившегося. И на этот раз возникли гипотезы о «крупном животном» и о волчьей стае; это частично объяснялось тем фактом, что у исчезнувшей леди в равной степени не было ни врагов, ни денег, а следовательно, не было и сколько-нибудь серьезных мотивов убивать или похищать ее.
364
После этого Эбнер перешел к отчету об убийстве Ховарда Уилли, который подавался под заголовком «КОШМАРНОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ В ДАНВИЧЕ»:
«В ночь на 31-е Ховард Уилли, 37 лет, житель Данвича, был зверски убит по пути домой. М-р Уилли возвращался с рыбной ловли и, проходя по небольшой рощице, что в полутора милях вниз по течению от имения Лютера Уэйтли, был атакован неизвестным существом. Видимо, он оказал яростное сопротивление, так как грунт на этом месте беспорядочно взрыхлен во всех направлениях. В конце концов нападавший одержал верх и зверски расправился со своей несчастной жертвой, буквально вырвав ей ноги из суставов, о чем свидетельствует единственное, что осталось от м-ра Уилли — его правая нога, обутая в башмак. Очевидно, нападавший обладал необычайной физической силой.
Наш корреспондент в Данвичс отмечает, что здешние жители очень некоммуникабельны и испытывают страх и острую неприязнь ко веем приезжим, хотя в случившихся злодеяниях они подозревают исключительно друг друга. И тем нс менее они упрямо отрицают тот факт, что в Данвичс мог найтись человек, который отважился бы на убийство м-ра Уилли или миссис Уилкерсон, бесследно исчезнувшей две недели тому назад».
Отчет завершался сведениями о семейных связях Ховарда Уилли, а после него шли совершенно пустые материалы, должные, по-видимому, заполнить информационный вакуум вокруг свершившихся в Данвичс злодеяний. Властям, полиции и журналистам сказать было нечего — все их усилия разбивались о каменную стену молчания, которым все без исключения аборигены встречали малейшую попытку заговорить с ними о случившихся ужасных событиях^ Но один многозначительный штрих нс ускользнул вес же от пытливых глаз исследователей — следы с места преступления неизменно вели к водам Мискатоника, и это позволяло предположить, что существо, виновное в смерти двух несчастных жителей этой глухой деревни, обитало где-то в реке.
Несмотря на полуночный час, спать Эбнеру совсем не хотелось. Собрав просмотренные газеты, он вышел на берег реки, свалил их там в кучу и поджег. Постояв немного у
365
костра, он двинулся обратно в дом. Пожара он нс опасался — ночной воздух был абсолютно недвижим, да и трава еще с прошлого раза выгорела на много ярдов вокруг.
Громкий треск ломаемого дерева так внезапно вклинился в почти оглушившее его жуткое крещендо лягушек и козодоев, что он вздрогнул и поспешно шагнул обратно к костру. «Заколоченная комната», — пронеслось у него в голове. В тусклых отблесках костра ему показалось, что окно над мельничным колесом стало шире, чем прежде. Неужели это древнее строение может рухнуть сейчас, прямо у него на глазах? От этой мысли он непроизвольно зажмурился, но за какое-то мгновение до этого уловил краем глаза некую бесформенную тень, мелькнувшую и исчезнувшую где-то за мельничным колесом. Почти одновременно с этим послышались размеренные всплески воды. Больше Эбнеру ничего услышать нс удалось — голоса лягушек, которые за последнюю минуту будто взбесились, намертво заглушили все остальные звуки.
Эбнер постоял в раздумье. Бог с ней, с тенью, сказал он себе, да и вообще, никакая это не тень, а просто отблески пламени догоравшего костра. Что касается плеска воды, то эти звуки вполне могла издать стая крупных рыб, стремительно мчавшихся вниз по течению Мискатоника. И все же, и все же... Покачав головой, он решительно направился в комнату с заколоченными ставнями.
По пути он зашел в кухню, прихватил там керосиновую лампу и уже затем двинулся наверх. Повернув в замке ключ, он распахнул дверь и едва нс упал в обморок от жуткого смешения запахов, которые плотной волной хлынули в коридор. Аромат речной воды Мискатоника и резкая болотная вонь, тошнотворный запах слизи, остающейся на прибрежных камнях и корягах после ухода воды, и чудовищное зловоние гниющих останков животных самым кошмарным образом перемешались в этом омерзительном помещении.
Несколько секунд Эбнер стоял, не решаясь переступить порог комнаты. Причудливая, ни на что нс похожая комбинация запахов в очередной раз вызвала в его душе смутную тревогу, но он постарался, насколько мог, отогнать ес. В конце концов, запахи могли свободно проникнуть сюда с реки 366
сквозь незакрытый оконный проем. Подняв лампу повыше, он осветил стену и окно, что располагалось над колесом. Он все еще стоял у порога, но даже оттуда было видно, что из оконного проема исчезло нс только стекло, но и рама. И даже оттуда было видно, что раму выломали изнутри!
Пораженный этим неожиданным открытием, Эбнер стремительно бросился назад, в коридор, молниеносно закрыл дверь на ключ и кубарем скатился вниз по лестнице, чувствуя, что вот-вот сойдет с ума.
5
Внизу ему удалось взять себя в руки. Ему также удалось убедить себя в том, что рама, выломанная изнутри — это нс более, чем еще одна позиция в неуклонно накапливающемся каталоге загадочных явлений, с первыми из которых он столкнулся сразу же по приезде в этот угрюмый особняк. Сейчас он четко осознавал, что все эти необъяснимые странности, будучи явлениями одного плана, весьма тесно связаны между собой, и если ему удастся докопаться до самой сути, все обязательно станет на свои места.
Настроение у него заметно упало, да и было из-за чего. Располагая большим количеством данных, он нс мог увязать их воедино — этому мешал его академический ум, нс позволяющий ему принять в качестве основополагающей гипотезы дерзкую, почти невероятную и при этом верную догадку, которая могла бы объяснить все от начала до конца. Теперь он уже не сомневался, что в комнате наверху нашла себе пристанище какая-то неведомая тварь. И чего ради убеждал он себя в том, что то странное смешение запахов пришло в заколоченную комнату с улицы? Это было просто4 глупо — поверить в то, что сильнейший запах снаружи может проникнуть в одну комнату и совершенно нс ощущаться при этом в других помещениях: в кухне, спальне... Да, слишком глубоко засела в нем привычка к рациональному мышлению, с сожалением отмстил про себя Эбнер.
Достав из кармана прощальное письмо деда Лютера, он принялся в который уже раз перечитывать его. «...Ты вышел 367
в большой мир и получил знания, которых тебе достаточно, чтобы рассматривать вес события и явления, призывая на помощь ум, нс замутненный ни суеверием невежества, ни предрассудками, свойственными излишней учености». Дед был прав — разгадка леденящей кровь тайны рода Уэйтли лежала за пределами досягаемости рационального мышления.
Его беспорядочные мысли были внезапно прерваны резким телефонным звонком. Эбнер поспешно сунул письмо в карман и схватил трубку.
Дрожащий от ужаса, умоляющий о помощи мужской голос вихрем ворвался в его мозг. Он четко выделялся на фоне голосов других абонентов, которые, прильнув к своим аппаратам, жадно ловили каждое слово человека, внезапно застигнутого трагическим поворотом событий. Один из слушающих — Эбнер нс различал их по голосам, так как все они были для него одинаково безликими — определил звонившего:
— Это Люк Лэнг!
1 — Вызовите сюда отряд полиции, да поскорее! — верещал Люк Лэнг. — Эта тварь ходит у меня под дверью. Ходит и подлаживается, как бы ее высадить. Уже пыталась влезть в окно!
— Что за тварь, Люк? — послышался женский голос.
— Господи! Да откуда мне знать? Какая-то страшная, мерзкая тварь, каких я отродясь не видывал. Шлепает вокруг дома, как будто нс может ходить — прямо как кисель! Ох, вы поскорей там с полицией, а то будет поздно. Она уже сожрала моего пса...
— Повесь трубку, Люк, а то мы нс сможем вызвать полицию, — сказал кто-то.
Но охваченный ужасом Люк был уже нс в состоянии прислушиваться к советам:
— О Боже, она ломает дверь! Дверь уже вся прогнулась...
— Люк! Люк! Ты слышишь? Повесь трубку!
— Она лезет в окно! — орал обезумевший от страха Люк. — Выбила стекло! Боже! Боже! Не оставь же меня! О, эта рука! Какая жуткая ручища! Боже! Какая у нее морда!...
Голос Люка перешел в леденящий душу вопль. В трубке послышался звон разбитого стекла и треск дерева, а затем все внезапно стихло — ив доме Люка Лэнга, и на телефонной линии. Но уже секунду спустя хор голосов взорвался вновь:
368
— Скорее на помощь!
— Встречаемся у Бишопов.
— Ну, попадись мне сейчас в руки Эбнер Уэйтли!
Невероятная, жуткая догадка парализовала его мозг. С великим трудом он заставил себя оторвать трубку от уха, опустить ее на рычаг и отключиться от воющего телефонного бедлама. Он был расстроен и напуган. Оказывается, деревенские жители всерьез считали его виновником происходивших в округе ужасов, и он интуитивно чувствовал, что эти подозрения имели под собой нечто большее, нежели традиционную неприязнь к чужаку.
Он и думать не хотел о том, что происходило сейчас в доме Люка Лэнга — да и в других данвичских домах, — однако искаженный предсмертным ужасом голос Люка все еще звучал у него в ушах. Бежать, бежать отсюда как можно скорее — эта мысль сверлила ему мозг, не давая ни секунды покоя... А невыполненные обязательства перед покойным Лютером?.. Бог с ними, с этими распроклятыми обязательствами — тем более что кое-что все-таки сделано: он просмотрел все дедовские бумаги, за исключением книг; он договорился с эйлсбсрийскими плотниками о сносе мельницы; а что касается продажи этого дряхлого особняка, то это можно сделать через какое-нибудь агентство по продаже недвижимости.
Бросившись в спальню и лихорадочно растолкав по чемоданам свои вещи, он отнес их в машину. Кажется, ничего не забыто, в том числе и дневник Лютера, так что можно трогаться в путь. Но следом за этой мыслью у него возникла другая: а почему, собственно? Почему он должен тайно, по- воровски, убегать отсюда? За ним нет никакой вины — и пусть кто-нибудь попытается доказать обратное. Он вернулся в дом, и, устроившись за кухонным столом, достал из кармана письмо деда Лютера. В доме стояла тишина, которую нарушал лишь доносившийся снаружи кошмарный хор лягушек и козодоев. Но на сей раз Эбнеру было не до ночных криков — он с головой погрузился в содержание дедовского послания.
Это письмо он уже перечитывал, наверное, в сотый раз, но от этого оно не становились понятнее. Что, например, означала фраза «Но тут дело нс только во мне», которую Лютер написал при упоминании о безумии рода Уэйтли? Ведь сам-то 369
он дож конца дней своих сохранил здравый ум. Жена Лютера скончалась задолго до рождения Эбнера, тетя Джулия умерла молодой девушкой, а что касается матери Эбнера, то сс жизнь ничем нс была запятнана. Оставалась тетя Сари. В чем же состояло сс безумие? Ведь именно сс имел в виду Лютер, когда писал о том, что род Уэйтли поражен безумием. За какие деяния старик заточил сс в комнату с заколоченными ставнями, откуда она так и нс вышла живой?
И что скрывалось за странной просьбой убить какое бы то ни было живое существо, которое встретится ему, Эбнеру, на мельнице? «Неважно, какой оно будет величины и какого обличья...» Даже если это всего-навсего безобидная жаба? Паук? Муха? Черт бы побрал этого Лютера Уэйтли с его манерой говорить загадками, что уже само по себе выглядит как вызов нормальному образованному человеку. А может, старик все же считал Эбнера жертвой «суеверия учености»? Но, Боже правый, ведь старая мельница кишмя кишела жуками, пауками, сороконожками, долгоножками и прочими подобными тварями; кроме того, там, несомненно, обитали и мыши. Неужели Лютер Уэйтли всерьез предлагал своему внуку уничтожить всю эту живность?
Внезапно за его спиной послышался звон разбитого стекла и раздался глухой стук, как будто на пол упало что-то тяжелое. Эбнер вскочил на ноги и бросился к окну, но злоумышленник уже успел скрыться в кромешной тьме безлунной ночи, и до ушей Эбнера донесся только быстрый удаляющийся топот.
На полу вперемешку с осколками стекла лежал внушительных размеров булыжник, к которому куском обычной бечевки, что используется в магазинах и лавках, был привязан сложенный в несколько слоев клочок оберточной бумаги. Отвязав бечевку, Эбнер развернул бумагу и увидел грубые каракули: «Убсрайся от сюда пока тибя нс убили». Оберточная бумага и оберточная бечевка. Это могло быть и угрозой, и дружеским предостережением, но в любом случае было ясно, что записку эту написал и подбросил Тобиас Уэйтли. Презрительно усмехнувшись, Эбнер скомкал бумагу и швырнул се на середину стола.
Все еще пребывая в смятении, он тем нс менее решил про 370
себя, что бежать отсюда очертя голову совершенно ни к чему. Он останется здесь — и нс только для того, чтобы убедиться в правильности своих догадок относительно Люка Лэнга (как будто после того жуткого телефонного монолога могли еще оставаться какие-то сомнения), но и для того, чтобы предпринять последнюю попытку разгадать тайну, которую старик Лютер унес с собой в могилу.
Потушив лампу, он в кромешной темноте отправился в спальню и, нс снимая с себя одежды, с наслаждением растянулся на кровати. Однако заснуть он не смог — ему не давала упокоя мысль о том, что он безнадежно запутался в огромном количестве фактов, которые стали известны ему за последние несколько дней; а ведь достаточно было найти одно-сдинст- всннос ключевое звено, чтобы, потянув за него* распутать всю цепь. Эбнер был абсолютно уверен в существовании такого звена — более того, он интуитивно чувствовал, что оно, до сих пор незамеченное, лежит прямо у него перед глазами.
Вот уже добрых полчаса он ворочался с боку на бок, борясь с охватившей его бессонницей, как вдруг за пульсирующим хором лягушек и козодоев ему послышался размеренный плеск воды. Доносившийся, несомненно, с Мискатоника, он приближался с каждой секундой и в конце концов зазвучал мощно, как шум океанского прибоя. Эбнер сел в кровати, напряженно вслушиваясь в непонятный звук — но тут шум воды внезапно прекратился, сменившись другим звуком, от которого у Эбнера по коже забегали мурашки: он услышал, как кто-то карабкается наверх по мельничному колесу. Недолго думая, Эбнер вскочил на ноги и выскользнул из спальни.
Он услышал звук тяжелых, приглушенных шагов, исходивший со стороны заколоченной комнаты. Затем раздалось нечто вроде глухого сдавленного плача, похожего на детский, который несколько минут спустя совершенно неожиданно оборвался. После этого воцарилась полная тишина — казалось, даже неистовые вопли лягушек и козодоев нс в силах были нарушить ее.
Эбнер вошел в кухню и зажег керосиновую лампу. Освещая себе путь, он осторожно поднялся наверх и остановился у запертой двери. Первые несколько секунд он не слышал ни371
чего, но затем уловил легкий шорох, который прозвучал для него подобно удару грома.
В комнате кто-то дышал!
С трудом подавив в себе страх, Эбнер вставил в замок ключ и осторожно повернул его. Держа лампу высоко над головой, он рывком распахнул дверь, переступил порог — и остановился, объятый ужасом.
Его взору предстала стоявшая посреди комнаты кровать, на которой сидела на четвереньках некая чудовищная тварь с безволосой и грубой, будто дубленой, шкурой — омерзительный гибрид человека и лягушки. Видимо, Эбнер застал его за трапезой — тупая жабья физиономия монстра и перепончатые, почти человеческие, ладони, которыми завершались его мощные длинные передние конечности, выраставшие из туловища наподобие лягушачьих лапок, были густо измазаны кровью. Холодные рыбьи глаза чудовища уставились на Эбнера...
Эта немая сцена продолжалась нс более секунды.
С леденящим душу горловым клекотом — Йс-йя-а-а-а-уа- уа-ха- ха-а-а-нга-га-а-хву-у-у-у... — тварь поднялась на дыбы и ринулась на Эбнера, вытянув перед собой свои громадные страшные лапищи.
Реакция Эбнера была молниеносной — словно провидение подсказало ему, как нужно действовать в этот кошмарный момент истины. Он размахнулся и изо всех сил швырнул горящую керосиновую лампу в набегавшего монстра.
Яркое пламя мгновенно охватило жуткую телесную оболочку жабоподобной твари. Остановившись как вкопанная, она принялась яростно терзать свою плоть, тщетно пытаясь сбросить с себя быстро пожиравший ес огонь. Глухое, низкое рычание внезапно сменилось пронзительным визгом:
— Ма-ма-ма-ма — ма-а-а-ма-а-а-а-а-а!...
Эбнер с силой захлопнул дверь и опрометью бросился вниз. Он летел по коридорам и комнатам, слыша громкий стук сердца, которое готово было вот-вот выскочить из груди. Даже оказавшись в автомобиле, где можно было чувствовать себя в относительной безопасности, он долго нс мог прийти в себя. Лишенный почти всяких чувств и почти ослепленный неописуемым ужасом, он включил зажигание и, дав полный 372
газ, помчался, не разбирая дороги, прочь от этого проклятого места.
Старые бревна постройки занялись как сухой трут, и вскоре густой белый дым, клубившийся над особняком, сменился высоко взметнувшимся в ночное небо столбом яркого пламени. Но этого Эбнер уже нс видел. Вцепившись в рулевое колесо, он, как одержимый, гнал машину, полузакрыв глаза, будто стремясь навсегда избавить свое сознание от увиденной им чудовищной картины, а вслед ему летели с вершин черных холмов издевательские крики козодоев и доносилось с болот ехидное кваканье лягушек.
Но ничто было нс в силах заставить его забыть сцену того поистине безумного катаклизма, коим завершились его долгие попытки раскрыть тайну старого дома. То, что он наконец-то узнал о заколоченной комнате, буквально обжигало его мозг — настолько ужасной была подоплека всех событий и явлений, так или иначе связанных с этим зловещим помещением. Он вспомнил свои далекие детские годы;, вспомнил огромные, наполненные кусками сырого мяса блюда, которые дед Лютер ежедневно относил в заколоченную комнату. Наивный — он думал, что тетя Сари готовит это мясо; но сейчас он знал, что обитатели комнаты над мельницей поедали его сырым. Он вспомнил упоминания о «Р.», который «наконец-то вернулся» после внезапного бегства — вернулся под единственную известную ему крышу. Он вспомнил и о непонятных заметках Лютера об исчезнувших овцах и коровах и останках диких животных, а также восстановил в памяти запись, касавшуюся «размеров, соотносящихся с количеством пищи» и «регулирования» этих размеров за счет «строгой диеты». Совсем как у глубоководных! После смерти Сари Лютер окончательно перестал кормить того, кого ранее держал «на строгой диете», надеясь, что бессрочное заточение без воды и пищи убьет узника заколоченной комнаты. И все же он нс верил в это до конца — именно поэтому он так настойчиво убеждал Эбнера лишить жизни «какое бы то ни было живое существо», которое тот обнаружит в стенах комнаты над мельницей. И Эбнер действительно обнаружил эту тварь, но, не придав значения дедовскому предостережению, не стал преследовать ее. Выломав ставни и неосторожно разбив окно в заколоченной ком373
нате, он дал ей свободу, и за какие-то несколько дней отпущенное на волю существо, питаясь сначала пойманной в Ми- скатоникс рыбой, а затем, по мерс своего дьявольского роста, мелкими, а после них крупными животными и, наконец, человеческой плотью, выросло в то самое чудовище, от которого только что чудом удалось спастись Эбнеру — чудовище, являющее собой жуткий гибрид человека и лягушки, но в то же время сохранившее в себе такие человеческие черты, как привязанность к родному дому и к матери, которую оно призывало на помощь перед лицом неминуемой смерти — чудовище, порожденное нечестивым союзом Сари Уэйтли и Рэлсы Марша, отродье проклятого Богом ублюдка, монстр, который навсегда останется в памяти Эбнср^Г Уэйтли — его кузен Рэлса, приговоренный к смерти железной волей деда Лютера, вместо того, чтобы давным-давно быть отпущенным в морские глубины для радостной встречи с глубоководными, коим благоволят великие Дагон и Ктулху!
ХОЛОДНЫЙ ВОЗДУХ
Вы хотите знать, отчего я терпеть нс могу сквозняков, почему мне становится нс по себе на пороге холодной комнаты, и тошнота подступает к горлу, когда теплый осенний день сменяется вечерней прохладой? Вы нс ошибетесь, если скажете, что я ненавижу холод точно так же, как другие нс переносят дурные запахи. Но чтобы вам было все понятно, я хочу поведать одну весьма жуткую историю, оставляя за вами право решать, насколько эта история объясняет эту странную особенность моей психики.
Заблуждаются тс, кто связывает все кошмары и ужасы исключительно с мраком, безмолвием и одиночеством. Ошибочность такого взгляда открылась мне в сиянии полуденного солнца, в грохоте и шуме большого города, среди жильцов самых обыкновенных меблированных комнат с самой заурядной домовладелицей. А началось все весной 1923 года, когда я устроился на работу в один из нью-йоркских журналов. Работа 375
5ыла столь же скучной, сколь и малооплачиваемой, и это последнее обстоятельство заставляло меня переезжать с места на место в поисках нс очень дорогой, но достаточно чистой и прилично обставленной комнаты. Наконец, после долгих мытарств я обосновался до лучших времен в старом и мрачном цомс, расположенном на Четырнадцатой Западной улице.
Фасад этого четырехэтажного особняка, отделанный деревом и мраморными плитами, некогда, возможно, впечатлял обывателей своей пышностью и великолепием, но сейчас мог служить разве что образцом безвкусицы. Интерьер дома вполне соответствовал его внешнему виду. В просторных комнатах с нелепыми обоями на стенах и вычурной лепниной под высокими потолками царил затхлый дух, к которому постоянно примешивались отвратительные кухонные запахи. Зато чистота в помещениях оказалась почти идеальной, постельное белье менялось регулярно, а горячая вода довольно редко отключалась и была действительно горячей. Хозяйка дома, неряшливо одетая, пожилая испанка по фамилии Херреро, нс докучала мне, а мои соседи, непривычно тихие и неразговорчивые испанцы, тоже меня вполне устраивали. Единственным серьезным неудобством был постоянно доносившийся с улицы шум городского транспорта.
Первый странный инцидент в длинной цепи последовавших за тем невероятных событий произошел на исходе третьей недели моего пребывания в доме сеньоры Херреро. Однажды вечером я внезапно услышал, что в комнате где-то капает, и почти одновременно с этим отчетливо ощутил едкий запах нашатыря. Взглянув вверх, я заметил в углу на потолке влажное пятно. Желая выяснить причину происшествия, я поспешил вниз к хозяйке и, рассказав ей о постигшей меня неприятности, услышал в ответ горячие заверения в том, что все будет улажено.
— Это все доктор Муньос, — ворчала сеньора Херреро, поднимаясь по лестнице. — Он конечно опять пролил химикалий. Он есть так болен и слаб — кто бы его сам лечил, он ведь все больше и больше слабый — но он не хочет никто ему помогать. У него есть такой странный болезнь — он целый день принимает ароматная ванна, и он нельзя тревожить и нагревать. Он сам ухаживает свой квартира, его маленький 376
комната весь занят бутылки и машинки — он сейчас нс доктор, он йикто нс лечит. Но он все равно был большой доктор — мой папа слышал о нем в Барселона — и он совсем недавно вылечил рука у один водопроводчик, когда он стал бо- лств. Он никуда нс выходит, только на крыша, а мой сын Эстебан приносит его еда, белье, лекарство и химикалий. Господи, опять этот нашатырь, который он холодит себя, да!
Сеньора Херреро устремилась на четвертый этаж, а я вернулся в свою комнату. Капли перестали падать с потолка; затерев лужу на полу и распахнув окно, чтобы проветрить комнату, я услышал у себя над головой тяжелую поступь хозяйки. Несомненно, это были шаги сеньоры Херреро, ибо обычно сверху нс доносилось никаких звуков, за исключением шума некоего работающего механизма. Какое-то время после этого происшествия я лениво размышлял о странной болезни жильца наверху. По правде сказать, его упрямое нежелание принимать постороннюю помощь показалось мне поначалу довольно странным, но, немного поразмыслив, я решил, что это всего-навсего эксцентричная причуда привыкшего к долгому уединению человека.
Я бы, наверное, так никогда и нс познакомился с доктором Муньосом, если бы однажды со мной нс случился сердечный приступ. Зная, что медлить нельзя ни минуты, и вспомнив рассказ сеньоры Херреро о врачебном искусстве одного из своих постояльцев, я, превозмогая слабость, поднялся этажом выше и постучал в дверь доктора. В ответ откуда-то справа послышался довольно странный голос, обладатель которого на правильном английском спросил, кто я такой и что мне надо, после чего распахнулась дверь, но нс та, в которую я стучался, а соседняя.
Поток неожиданно холодного воздуха хлынул на меня, и я почувствовал сильный озноб, несмотря на то, что за окнами стояло жаркое летнее утро. Квартира, в которую я попал, поражала своей богатой, со вкусом подобранной обстановкой, резко контрастировавшей с убогим убранством других помещений дома. Складная кушетка, занимавшая место софы, мебель красного дерева, роскошные портьеры, картины старых мастеров и полки, тесно уставленные книгами — все это делало квартиру похожей скорее на апартаменты джентльмена, 377
нежели на обычную спальню в меблированных комнатах. Помещение, призванное выполнять роль прихожей, было переоборудовано доктором под лабораторию, о которой упоминала сеньора Херреро; это была маленькая комната, заполненная всевозможными склянками и приборами. Примыкавшая к ней просторная комната хотя и была жилой, но все предметы домашнего обихода и одежда были скрыты от посторонних глаз в шкафах, которые удачно вписывались в обстановку квартиры. Несомненно, доктор Муньос отличался хорошим воспитанием и в силу этого не желал выставлять напоказ материальную сторону своего бытия.
Небольшого роста и весьма пропорционального сложения, доктор был одет в великолепно скроенный и пошитый, но чересчур официальный для его образа жизни костюм. Породистое лицо с властным, хотя и нс надменным, выражением было окаймлено коротко остриженной седой бородой, большие темные глаза за стеклами старомодного пенсне придавали ему некоторое сходство с мавром, в целом же черты его были скорее кельтскими. Густые волосы, аккуратно уложенные над высоким лбом, свидетельствовали о регулярных визитах парикмахера. В общем, все в облике доктора Муньоса наводило на мысль о его принадлежности к аристократическим слоям общества.
И тем нс менее в первую минуту внешность доктора вызвала у меня совершенно неожиданную антипатию. Конечно же, оттенок зловещей синевы на его лице и пронзительный холод протянутой мне руки вполне могли стать основанием для подобных чувств, хотя этим недостаткам вполне можно было найти оправдание, вспомнив о болезни доктора. Скорее всего доктор Муньос был здесь ни при чем, а отвращение у меня вызвал холод — столь подозрительная для такого жаркого дня свежесть показалась слишком уж необычной, а всякие отклонения от нормы, как правило, пробуждают в моей душе отрицательные эмоции.
Однако антипатия быстро уступила место восхищению высочайшим искусством этого странного врачевателя — его холодные как лсд, слегка подрагивавшие руки уверенно возвращали меня к жизни. Между делом доктор рассказал мне целую историю о том, как, однажды объявив себя нспри- 378
миримым врагом смерти, он посвятил борьбе с ней всю свою жизнь, в конечном счете растеряв последних друзей и поломав блестящую карьеру.
«Благородный фанатик»,— подумал я, глядя на него. В течение нескольких минут он прослушивал мои легкие и сердце, а затем ушел в свою лабораторию и вскоре вернулся оттуда с какой-то микстурой, которую и дал мне выпить. Вее это время он нс переставал разговаривать со мной; очевидно, люди моего круга давно уже нс бывали его гостями, и теперь, произнося этот монолог, он как бы мысленно возвращался к лучшим годам своей жизни. В то же самое время его хорошо поставленный голос звучал неестественно глухо, без каких бы то ни было интонационных оттенков, и так ровно, что я даже нс смог различить вдохов.
— Нс беспокойтесь о своем слабом сердце, — говорил доктор. — Важно, чтобы у вас была сильная воля, ибо воля и сознание превыше органической жизни, и если изначально здоровую телесную оболочку тщательно законсервировать и сохранить в ней упомянутые мною качества, тело будет продолжать жить, несмотря на дефекты каких-либо органов или даже полное их отсутствие. Вы можете жить, или, по крайней мерс, вести осознанное существование, даже совсем нс имея сердечной мышцы! Что касается меня, то целый букет болезней нс позволяет моему организму существовать при нормальной температуре. Потому я и вынужден жить в пространстве, где поддерживается постоянный холод. А нагрейся эта комната всего на несколько градусов хотя бы на пару часов — и это меня убьет. Ведь мой организм нормально функционирует лишь при 55-56 градусах Фаренгейта*1), а для поддержания такой температуры нужно, чтобы система охлаждения работала исправно, как часыю — Тут он указал на бензиновый двигатель и хитросплетение отходивших от него трубок. Именно его шум я часто слышал в своей комнате.
Я был исцелен с чудесной быстротой и покидал холодную квартиру доктора в полном восторге как от него самого, так и от его необычных идей. После этого случая я стал у него частым гостем. Правда, визиты приходилось наносить, одеваясь в теплое пальто, но это нисколько нс мешало мне внимать пространным рассказам моего соседа об исследованиях, кото- 379
рыс он проводил в глубочайшей тайнсб и об их потрясающих воображение результатах. С дрожью в руках и с душевным трепетом перелистывал я страницы неправдоподобно древних фолиантов, теснившихся на его книжных полках. Что же до моего сердечного недуга, то от него я избавился окончательно и бесповоротно, пройдя у доктора короткий, но весьма эффективный курс лечения. Его концепции и методы были удивительны, если нс сказать уникальны. В отличие от врачей, с которыми я имел дело до недавнего времени, доктор Муньос нс относился с гневом и презрением к так называемому шарлатанству средневековых врачевателей и алхимиков, а, напротив, считал, что все зашифрованные ими формулы скрывают в себе некие психологические стимулы, должные оказывать влияние на тс или иные субстанции нервной системы, из которых, в свою очередь, исходят уже органические пульсации. С большим интересом слушал я повествование доктора о его коллеге, докторе Торресе из Валенсии, который принимал участие в ранних экспериментах моего собеседника и излечил его от тяжелой болезни, приключившейся с ним восемнадцать лет тому назад. Болезнь эта нс прошла, однако, бесследно — с нее и начались все нынешние недуги доктора Муньоса, от коих он спасался сейчас столь необычным способом. Доктор же Торрес недолго праздновал победу — вскоре после излечения своего коллеги он сам пал жертвой коварного врага, повергнутого им незадолго до того в битве за жизнь единомышленника. По всей вероятности, это была страшная битва; перейдя к рассказу о ней, доктор Муньос понизил голос до шепота и сообщил — не вдаваясь, однако, в подробности — что методы исцеления были весьма и весьма неординарны и уж никак не получили бы одобрения со стороны старых консерваторов — последователей Галена
Регулярно общаясь с доктором, я с некоторых пор стал с сожалением замечать, что мой новый друг медленно, но верно угасает физически. Синева его лица заметно усилилась, голос звучал уже настолько глухо, что понять его речь можно было лишь с большим трудом, движения и жесты, еще совсем недавно отточенные и элегантные, стали неуверенными и суетливыми. Но неприятнее всего было наблюдать за тем, как его ум постепенно утрачивал присущие ему некогда живость и 380
гибкость.. Сам доктор, казалось, не замечал происходивших с ним перемен, чего никак нельзя было сказать обо мне; мало- помалу выражение его лица и темы его бесед стали раздражать меня и пробуждать в душе антипатию, подобную той, что ненадолго возникла у меня во время первого знакомства.
У него появились совершенно необъяснимые причуды; ему вдруг понадобились экзотические специи и египетские благовония, так что вскоре его комната стала издавать ароматы, невольно напоминавшие о склепах с захоронениями фараонов в Долине Царей Кроме того, доктор с моей помощью внес некоторые изменения в конструкцию насосов и системы подачи жидкости и увеличил длину трубок, по которым перегонялся аммиак. Он успокоился лишь тогда, когда температура воздуха в его комнате приблизилась к точке замерзания воды, а потом и вовсе опустилась ниже этой отметки. Только в ванной и лаборатории поддерживалась более высокая температура, чтобы нс замерзала вода и нс замедлялись химические реакции. Его сосед по этажу стал жаловаться на холод, проникавший из квартиры доктора через смежную дверь, и мне пришлось установить на ней дополнительные уплотнения. В последнее время доктор беспрестанно говорил о смерти, однако любые упоминания, о похоронах и прочих подобных ритуалах вызывали у него жуткий сатанинский хохот.
Что и говорить, он становился весьма неприятным собеседником, и все же, испытывая в душе благодарность за ту помощь, которую он оказал мне в свое время, я не решался бросить его на произвол судьбы. Каждый день я заходил к нему и приводил в порядок комнату и лабораторию. Покупки для него тоже делал я; но если с продуктами дело обстояло довольно просто, то формулы многих химических веществ, которые он заказывал, приводили аптекарей в явное замешательство — они ума не могли приложить, для кого и для чего понадобились вдруг такие препараты.
Постепенно вокруг квартиры доктора Муньоса сгустилась атмосфера необъяснимого ужаса. Из комнаты и лаборатории постоянно исходило жуткое зловоние, распространявшееся по всему дому. Специи и ароматические вещества нс могли уже заглушить отвратительного запаха неизвестных химикалий, которые доктор использовал для своих ванн — он принимал 381
»их чуть ли нс ежечасно, неизменно и категорически отвергая все мои предложения о помощи.. Видимо, эти процедуры были одним из средств борьбы против его таинственного недуга. Сеньора Херреро, проходя мимо квартиры доктора, всякий раз крестилась, и, запретив своему сыну Эстебану даже приближаться к злополучным апартаментам, переложила все заботы о загадочном постояльце на мои плечи. Как-то раз, когда я предложил доктору воспользоваться услугами других врачей, он пришел в неописуемую ярость и, наверное, растерзал бы меня на куски, если бы нс опасался пагубного влияния отрицательных эмоций на с вой- дряхлеющий организм. И все же, невзирая на полный упадок физических сил, воля и сознание доктора скорее укрепились, нежели ослабли — так, после той изнурительной для него вспышки гнева он решительно отказался лечь в постель, нс обращая ни малейшего внимания на мои настойчивые уговоры и увещевания. В первые дни нашего знакомства он был спокоен и даже апатичен; но сейчас от былой апатии нс осталось и следа; казалось, доктор бросает вызов демону смерти в своем бешеном и необузданном стремлении повергнуть врага, даже будучи схваченным им за горло. Он уже больше нс делал вид, что принимает приносимую ему пищу (впрочем, я давно понял, что все его трапезы — нс более чем безыскусная имитация нормальной жизнедеятельности человеческого организма), и от полного разрушения доктора спасала только недюжинная сила его воли и интеллекта.
С некоторых пор он взялся составлять какис-тб пространные документы, которые тщательно запечатывал и отдавал мне, поручая отправить их после его смерти по тем или иным адресам, большей частью в Индию. Среди его адресатов значился также один знаменитый врач-француз, которого все считали давным-давно умершим и о котором ходили самые невероятные слухи. Со всеми письмами я поступал одинаково — сжигал их, нс распечатывая и нс читая. Он ужасно сдал за последнее время — его вцсшность и голос вызывали ужас даже у меня, и я чувствовал себя весьма неуютно, оставаясь с ним наедине. В один из сентябрьских дней я вызвал в его квартиру электрика — нужно было починить настольную лампу — но при виде доктора бедняга рухнул на пол и за-
382
бился в эпилептическом припадке. Руководствуясь указаниями, которые доктор давал мне, нс выходя из-за портьеры, я сумел привести его в чувство. Позднее электрик сказал мне дрожащим шепотом, что, пройдя все ужасы мировой войны, он ни разу нс испытывал подобного потрясения.
Миновала уже середина октября, когда произошла внезапная чудовищная развязка. Однажды вечером, часов около одиннадцати, сломался насос холодильной установки, и уже через три часа температура воздуха в комнате доктора поднялась до катастрофически высокой отметки. Услышав у себя над головой отчаянный, призывающий на помощь стук, я поднялся наверх и без лишних слов принялся чинить поломку, в то время как доктор носился по комнате, непрерывным потоком изрыгая чудовищные проклятья. Мои жалкие дилетантские попытки нс возымели успеха, и пришлось позвать на помощь механика, коротавшего ночь в гараже по соседству. Однако и он ничего нс смог сделать, посоветовав подождать до утра, когда можно будет раздобыть новый поршень. Ярость и страх переполняли обреченного затворника настолько, что, казалось, вот-вот разорвется его и без того хрупкая телесная оболочка. В очередном приступе бешенства доктор закрыл глаза руками и ринулся в ванную, сметая вес на своем пути. Спустя некоторое время он вышел оттуда с плотной повязкой на лице, и я вдруг подумал, что никогда больше нс увижу его глаз...
В комнате стало совсем тепло, и где-то около пяти часов утра доктор снова удалился в ванную, отдав мне распоряжение собрать весь имеющийся в ближайших ночных аптеках и кафетериях лсд. Я Тут же убежал на поиски льда; вернувшись некоторое время спустя и оставив все, что сумел добыть, у двери ванной комнаты, я услышал доносившийся оттуда на фоне беспрестанного плеска воды низкий каркающий голос доктора: «Еще! Еще!» Уже наступило утро, лавки и магазины открывались один за другим. Я поймал Эстебана и предложил ему либо подносить лсд в квартиру доктора, либо искать исправный поршень для насоса, поскольку не мог делать два дела одновременно; однако Эстебан, получивший на этот счет строгие инструкции от своей матери, наотрез отказался помочь мне.
383
В конце концов я нанял человека, которому поручил все заботы по доставке льда, а сам занялся поисками поршня и квалифицированного специалиста, способного его установить. Никогда еще собственное бессилие в решении, казалось бы, простой задачи нс приводило меня в такое исступленное состояние. Я почти физически ощущал неумолимое течение времени, когда безрезультатно звонил по телефону и лихорадочно метался по всему городу в бесплодных попытках сделать хоть что-нибудь. Около полудня мне удалось наконец найти подходящую мастерскую, но она располагалась в отдаленном пригороде, и я возвратился только в половине второго, привезя с собой необходимые принадлежности и двух механиков — крепких, толковых парней. В общем, я сделал все возможное, и надеялся, что мои усилия не окажутся тщетными.
Но, едва переступив порог, я понял, что опоздал. Словно какой-то зловещий дух поселился в доме. Испуганные жильцы дрожащими руками перебирали четки, то ли пытаясь молиться, то ли в надежде отвлечься за этим занятием от чего-то неведомого и потому особенно страшного. Они сообщили мне, что из комнаты доктора с самого утра распространяется отвратительный запах, и что нанятый мною человек сбежал; тс же, кто его видел, на всю жизнь запомнили это искаженное гримасой ужаса лицо и его пронзительный, нечеловеческий вопль. Однако дверь, которую он в паническом бегстве скорее всего оставил открытой, теперь была заперта изнутри. Из-за двери нс доносилось ни единого звука, кроме размеренного стука капель.
Я наскоро переговорил с сеньорой Херреро и рабочими и, несмотря на царивший в моей душе страх, решился проникнуть в квартиру. Механики собрались было взломать дверь, но хозяйка принесла какое-то хитроумное проволочное приспособление, с помощью которого удалось повернуть торчавший изнутри ключ. Перед этим мы открыли двери всех остальных комнат на этаже и широко распахнули все окна. Совершив эти приготовления, мы зажали носы платками и проникли в квартиру.
В первый момент нас ослепило полуденное солнце. Спустя несколько секунд, когда глаза привыкли к яркому свету, мы
384
разглядели на полу след — узкую полоску какого-то темного студенистого вещества, тянувшуюся из ванной комнаты до двери в прихожую, а оттуда в кабинет доктора, где на столе чернела небольшая круглая лужица, при виде которой по моему телу пробежала дрожь. Рядом с лужицей лежал клочок бумаги с оборванными самым невероятным образом краями — казалось, это сделала нс человеческая рука, а когтистая лапа неведомого животного, и эта же лапа крупным, уродливо искаженным почерком нацарапала на листке несколько строк. От стола след шел к кушетке и обрывался там окончательно.
Что же я увидел на кушетке? И что могло там быть некоторое время назад? Я никогда не решусь ответить на эти вопросы со всей откровенностью. Скажу только, что разгадку увиденной мною жуткой картины я нашел в той самой записке, лежавшей на столе, — после чего зажег спичку и предал бумагу огню. Сеньора Херреро и рабочие нс обратили на это внимания — пораженные увиденным, они с криками выбежали из комнаты и помчались в полицейский участок сообщить об ужасном происшествии. Я остался в комнате один; за окном сияло яркое солнце, слышался шум машин и трамваев, запрудивших Четырнадцатую улицу, и эта обыденная обстановка никак нс вязалась с тем страшным признанием, которое содержалось в сожженном мною письме. Оно было совершенно невероятным, но тогда я поверил ему безоговорочно. Нс знаю, верю ли я ему сейчас. Есть вещи, о которых лучше нс размышлять, и я с полной определенностью могу сказать лишь то, что с тех пор нс выношу запаха аммиака и едва нс падаю в обморок от внезапного дуновения холодного воздуха.
«Конец близок, — гласило послание. — Льда больше нет — человек заглянул в ванную и удрал. Становится все теплее и теплее, и ткани уже нс выдерживают. Вы помните мою теорию о воле, нервах и консервации тела после прекращения работы органов? Хорошая теория, но в жизни так нс может продолжаться бесконечно. Я нс предусмотрел возможности постепенного разложения. Доктор Торрес знал об этом, но умер, нс выдержав потрясения. Его рассудок отказался служить ему после того, как, прочитав мое письмо, он вытащил меня из
13 Говард Ф. ЛавграЦгг, т 2 385
могилы и вернул в мир х икых. А что касается органов, то они все равно никогда бы нс возобновили свою работу. Он следовал моей теории и сделал искусственную консервацию. Вы, наверное, поняли, что он вытащил меня из могилы в самом прямом смысле этого слова — ведь я умер еще тогда, более восемнадцати лет тому назад».
ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ХУАНА РОМЕРО
Сказать по-правдс, я нс имею особого желания распространяться обо веем происшедшем на шахте Нортона 18 и 19 октября 1894 года. Только мой долг перед наукой вынуждает меня вспоминать на закате жизни о страшных событиях той ночи, а именно: об исчезновении (назовем это так) Хуана Ромеро.
Пусть мое имя и происхождение останутся загадкой для потомства — это представляется мне более удобным по той простой причине, что человек, переезжающий в Штаты или Колонии, оставляет за собой право хранить свое прошлое в тайне. Кроме того, мои прежние занятия нс имеют ни малейшего отношения к этому повествованию, за исключением, пожалуй, одного факта — моего пребывания в Индии, где я чувствовал себя в большей степени своим среди местных седовласых наставников, чем среди собратьев-офицеров. Я еще нс успел всерьез увлечься учениями Востока, когда опрсдс- 13»
387
ленные обстоятельства вынудили меня оставить службу, так что в конечном счете я оказался на диких просторах Запада уже под другим, самым обыкновенным и ничего нс значащим именем.
Лето и осень 1894 года прошли на мрачных склонах Кактусовых гор, где я трудился рудокопом на знаменитой шахте Нортона. Благодаря сс открытию одним пожилым старателем несколькими годами ранее, весь этот район прежде дикой безлюдной пустыни стал средоточием хотя и убогой, но всс-таки жизни. Золотоносная пещера, расположенная несколько ниже горного озера, обогатила своего почтенного первооткрывателя сверх всякой мыслимой меры. Сейчас шахта представляла собой огромное количество тоннелей, где компанией, которой она была запродана, велись интенсивные разработки золотоносных жил. Огромная и разнородная армия рудокопов день и ночь, нс покладая рук, трудилась в многочисленных шурфах и скальных пустотах. Некий мистер Артур, работающий на шахте горным мастером, часто говаривал об уникальности местных геологических образований, и, вслух размышляя о возможной протяженности пещеры, прикидывал будущее этого гигантского горного предприятия. Что же касается обилия встречаемых нами подземных пустот, то мистер Артур объяснял их существование действием мощных потоков грунтовых вод.
Хуан Ромеро появился на копях вскоре после меня. Внешне он мало чем отличался от остальных здешних рабочих, в большинстве своем мексиканцев, кроме, пожалуй, нескольких характерных черт, выдававших его нс просто индейское, но именно древнее ацтекское происхождение. Особенно это бросалось в глаза в тс моменты; когда он, вставая с первыми лучами восходящего Солнца и воздевая руки по направлению к светилу, как бы исполнял некий старинный ритуальный обряд, смысл которого он и сам был нс в состоянии постичь. В остальных случаях кровь благородных предков никак в нем нс проявлялась. Невежественный и грязный, он был похож на своих сородичей-мексиканцев. Родом он был из каких-то очень бедных краев. Как мне впоследствии стало известно, его еще ребенком подобрали в заброшенной горной хижине — он был единственным, кто остался в живых после свирспствовав- 388
шей по всей округе эпидемии. Неподалеку от хижины валялись два уже обглоданных стервятниками скелета, видимо, принадлежавших его родителям. Никто толком нс помнил ни их внешности, ни хотя бы имен. Вдобавок ко всему, последовавший вскоре обвал стер с лица земли и из людской памяти даже само место, где они когда-то жили.
Привязанность, которую испытывал ко мне Хуан, объяснялась наличием у меня старинного индийского перстня необыкновенной красоты, который я надевал в редкие свободные минуты. Как я его приобрел — рассказывать нс стану. Скажу только, что он был последним звеном, соединявшим меня с уже, казалось бы, навсегда закрытыми страницами моей прошлой жизни. Перстень имел для меня огромную ценность. Несколько раз я замечал, как зачарованно смотрел на н£го этот странный мексиканец, но ни разу его взгляд нс выражал чувства зависти. Возможно, древняя вязь перстня вызывала в его неразвитом, но цепком от природы уме какие-то приятные воспоминания.
Уже через несколько недель после своего появления здесь, он, как верный пес, ходил за мной по пятам. Но наши беседы были ограничены в силу того, что он плохо знал по-английски, а мой испанский сильно отличался от испанского, на котором говорил он.
Ничто нс предвещало событий, о которых я собираюсь сейчас поведать. Для нас обоих все случившееся после взрыва было полной неожиданностью. А началось все с решения горного мастера провести серию глубинных взрывов, дабы увеличить пространство для выработок. Был заложен огромный по мощи заряд динамита; при взрыве содрогнулась земля и закачались окружающие постройки, а все наблюдавшие за взрывом буквально попадали с ног. Бриллиантовое озеро, находившееся несколько выше уровня разработок, поднялось на дыбы, как в сильную бурю.
Дальнейшее обследование показало, что внутри горы открылась огромная пропасть. Ес было невозможно измерить подручными средствами, даже свет мощного фонаря нс мог достичь сс дна. Испуганные забойщики поспешили известить мистера Артура об этом, который тут же распорядился вязать канаты и спускать их в пропасть до тех пор, пока конец нс коснется дна. >
389
Некоторое время спустя один из забойщиков доложил мастеру о бесплодности всех предпринятых попыток. Очень тверда, хотя и с должной почтительностью забойщик сообщил, что они отказываются продолжать работу, пока шахта нс будет опечатана. Что-то здесь противоречило их опыту и профессиональному чутью. Мастер нс стал их уговаривать. Немного подумав, он спокойно приступил к распределению работ на следующие сутки. В тот день ночная смена в забой нс спускалась.
В два часа утра на горе вдруг истошно завыл койот. Ниже, в рабочем поселке, ему начала вторить собака. Над горной ррядой собиралась буря. Причудливой формы облака неслись с огромной быстротой, затягивая последние просветы в ночном небе.
Я проснулся от крика, доносившегося со второго этажа нар. Это кричал Ромеро, голосом напряженным и взволнованным, в котором звучало какое-то неясное мне ожидание.
— Madre de Dios! — cl sonido — esc sonido — oiga Vd! — Io oyc Vd? — ЭТОТ ЗВУК, сеньор! Я прислушался, стараясь уловить звук, о котором он говорил. Но было слышно только койота, собаку и бурю. Последняя набирала силу. Ветер завывал все сильнее и сильнее, через барачное окно были видны вспышки молний. Я попросил встревоженного мексиканца назвать, кому принадлежат слышимые им звуки: койоту, собаке, бурс или?..
Ромеро нс отвечал. Он продолжал в страхе шептать:
— El ritmo, Segnor — cl ritmo de la tierra — ЭТО БИЕНИЕ, ТАМ, ВНИЗУ!
Я начал вслушиваться. Глубоко, очень глубоко подо мной раздавался ритмичный звук. Он постепенно усиливался и вскоре звучал уже громче лая собаки, воя койота и стенаний бури. Более всего это напоминало надсадный вой двигателя, упрятанного в брюхе океанского лайнера. Однако, данный звук'имел, как мне показалось, не механическую природу — в нем говорило сознание и стихия жизни. Невольно мне пришла на ум цитата из Джозефа Глэнвилла(1), послужившая некогда эпиграфом к одной из книг Эдгара По(2), где речь шла о «... необъятности, недоступности и непостижимости дс- 390
яний Господних, глубиной своей много превосходящих глубину Демокритова Колодца»(3).
Неожиданно Ромеро соскочил с нар и замер подле меня, пристально глядя на мой жутковато поблескивающий при каждой вспышке молнии перстень. Затем он перевел свой взгляд в сторону шахты. Я тоже встал. Некоторое время мы прислушивались. Звук все больше и больше напоминал живой. Затем, будто, подчиняясь чьей-то неведомой воле, мы направились к двери, вышли в бушующую черноту ночи и зашагали по направлению к шахте. На нашем пути мы нс встретили ни одного человека. Только в будке сторожа подобно всевидящему оку, светилось окно. Меня одолевало желание узнать, что в тот момент мог слышать сторож, но Ромеро очень спешил, и я нс решился от него отстать.
Когда мы проникли в шахту, жуткое многоголосое пенис и воинственный бой барабанов, доносившиеся откуда-то .из глубин, привели меня в состояние, близкое к шоку. Уж очень все это напоминало одну из тех восточных церемоний, свидетелем которых я был в Индии много лет тому назад. Ромеро и я продолжали движение по многочисленным ходам и сп\ скам к той тайне, которая нас так неудержимо влекла. На одно мгновение мне показалось, что я сошел с ума. Это произошло в тот момент, когда я увидел свет, что исходил от моего перстня и прорезал вязкий и влажный подземный мрак. Издав страшный крик, Ромеро рванулся в сторону бездны, г одновременно новая дикая нотка зазвучала в песне и бос барабанов. Ромеро что-то кричал, но я нс понимал его речи — это был какой-то совершенно неизвестный мне язык. Резкие гортанные звуки пришли на смену обычной для него смеси дурного испанского с еще более плохим английским, и только одно часто повторявшееся слово «Уицилопочтли» показалось мне чем-то смутно знакомым. Позднее я обнаружил это слово в книге знаменитого историка — и содрогнулся, осознав его смысл<4\
Эта кошмарная ночь показалась мне на редкость быстротечной. Самос главное произошло в тот момент, когда я достиг бездонного провала на дне шахты. Из темноты донесся последний вскрик мексиканца, который исчез в ответном хоре 391
странных сводящих с ума звуков. Мне показалось, что вес неведомые прежде ужасы земных недр в одно мгновение обрели свой голос и были отныне снедаемы желанием уничтожить человеческую расу как таковую. Неожиданно мой перстень перестал излучать свет. Наощупь я добрался до края пропасти и заглянул в бездну — внизу подо мной раскинулось сплошное морс огня, из глубин которого вырывался чудовищный многоголосый рев. Поначалу я был простд ослеплен. Затем стал различать на фоне пламени отдельные двигающиеся силуэты, и, наконец, увидел... Но был ли это Хуан Ромеро? — Боже мой! Я нс осмелюсь сказать вам, что я увидел!.. Но какая-то небесная сила уже спешила мне на помощь. Внизу началась яростная борьба, затем воцарился хаос, и я познал мир забвения.
Утром я очнулся на своих нарах. Свет едва пробивался сквозь барачное окно. На столе лежало бездыханное тело Хуана Ромеро. Врач и несколько мужчин громко обсуждали внезапную, наступившую прямо во сне, смерть мексиканца. Причину ее предположительно связывали с сильным разрядом молнии, угодившей прямо в гору. Однако выяснить это в точности нс удалось даже при помощи вскрытия. Как оказалось, на самом деле ни я, ни Ромеро не покидали барака ночью. Буря, по утверждениям людей, спускавшихся утром в шахту, вызвала сильную усадку породы и целиком уничтожила открывшуюся в результате взрыва пропасть, которая еще накануне возбудила такое большое волнение среди рабочих. Позднее я узнал от сторожа, что ничего, кроме воя койота, лая собаки и завывания бури, он нс слышал.
Ход дальнейших работ показал, что в месте взрыва залегала на огромную глубину одна пустая порода. Золота там нс было и в помине.
Утром следующего дня я обнаружил, что мой перстень исчез. Ни тщательные поиски, ни полицейское расследование нс помогли его обнаружить. В данном случае, как мне кажется, действовали иные, нс человеческие силы. (В Индии мне доводилось слышать о многих, еще более странных вещах).
Мое понимание происшедшего время от времени меняется. При свете дня все это представляется мне лишь 392
страшным сном; однако, иной раз по осени, обычно часа в два ночи, когда вдали слышен звериный вой, и яростный ветер бьется о стены дома, до меня доносится нечто, похожее на ритмический звук далеких земных глубин... В такие ночи я вновь отчетливо ощущаю весь ужас того, что в моей жизни будет навсегда связано с исчезновением Хуана Ромеро.
СТРАШНЫЙ СТАРИК
Как-то раз Анджело Риччи, Джо Чанек и Мануэль Сильва надумали заглянуть на огонек к Страшному Старику. Старик живет совсем один в обветшалом доме по Водяной улице на берегу моря; его считают невероятно богатым и столь же невероятно дряхлым, что нс может нс заинтересовать представителей той почтенной профессии, которой всецело посвятили себя господа Риччи, Чанек и Сильва, и которая иногда еще попросту именуется грабежом.
В Кингспорте о Страшном Старике говорят и думают немало такого, что до поры до времени избавляло его от визитов джентльменов вроде господина Риччи и его коллег, несмотря на упорные слухи об огромных богатствах, хранящихся где-то в недрах его затхлой и мрачной обители. Старик этот и впрямь нс без странностей (говорят, что в свое время он был капитаном клипера^ и много раз ходил к берегам Индии); 394
о его возрасте можно лишь строить догадки, ибо никто из местных старожилов нс помнит его молодым, и только очень немногие могут похвастаться тем, что знают его настоящее имя. Среди узловатых деревьев перед фасадом своего ветхого жилища он разместил довольно необычную композицию из огромных камней, так причудливо расставленных и раскрашенных, что на ум невольно приходят идолы из какого-нибудь древнего восточного храма. Эта своеобразная выставка отпугнула от дома нс одного сорванца из числа тех, кто любит подразнить старика на предмет его длинных седых волос и бороды или запустить в его подслеповатое окно парой подвернувшихся под руку предметов. Впрочем, есть там и такое, что способно отвадить и великовозрастных граждан Кингспорта, которые также подкрадываются к дому, чтобы бросить взгляд внутрь через пыльные стекла. По их описаниям, посреди нежилой комнаты на первом этаже стоит стол, а на столе — множество странной формы бутылочек, внутри каждой из которых находится кусочек свинца, подвешенный на леске наподобие маятника. Но это еще далеко нс все: многие утверждают, что Страшный Старик говорит с бутылочками, называя их по именам — Джек, Меченый, Долговязый Том, Джо-Испанец, Питерс и Дружище Эллис, и когда он обращается к какой-нибудь из них, заключенный в ней маятник начинает совершать определенные движения, как бы в ответ на обращение. Тс, кто хоть однажды заставал высокого и тощего Старика за подобной беседой, вряд ли захотят повидать его еще раз. Но Анджело Риччи с Джо Чанском и Мануэлем Сильвой были нс местной закваски. Они* принадлежали к тому новому разношерстному племени, которому были совершенно чужды традиции и сам уклад жизни небольших новоанглил- ских поселений; в их глазах Страшный Старик был всего-навсего жалкой, почти беспомощной развалиной, которая нс могла передвигаться иначе, как опираясь трясущимися руками на толстую сучковатую палку. Им было даже по-своему жаль одинокого и нелюдимого старца, от которого все шарахались, и которого облаивали почем зря все окрестные псы. Но дело есть дело, а для грабителя, 395
всю свою душу вкладывающего в любимое ремесло, ничто нс представляет такого соблазна и вызова, как старый и немощный человек, который нс имеет счета в банке, а в деревенской лавке оплачивает свои скромные потребности золотыми и серебряными монетами, отчеканенными пару столетий тому назад.
Для своего визита господа Риччи, Чанск и Сильва избрали ночь на двенадцатое апреля. Беседу с убогим старым джентльменом взяли на себя господа Риччи и Сильва, а господин Чанск в это время должен был ожидать их возвращения с увесистыми, как предполагалось, гостинцами в крытом автомобиле на Корабельной улице, прямо напротив калитки в стене, ограждавшей владения гостеприимного хозяина с тыльной стороны. Вее было устроено с таким расчетом, чтобы в случае непредвиденного появления полиции они могли спокойно и тихо удалиться, нс докучая стражам порядка ненужными объяснениями.
Как и было условлено, трос искателей приключений отправились на дело порознь, дабы впоследствии нс стать объектами всяческих злонамеренных пересудов. Господа Риччи и Сильва встретились на Водяной улице у главных ворот стариковского дома. Хотя при виде мрачных камней, озаряемых лунным светом, струившимся сквозь узловатые ветви деревьев, им стало слегка нс по себе, они решили быть выше дурацких суеверий — тем более, что им и без того хватало забот. Ибо впереди их ждала довольно неприятная обязанность — разговорить Страшного Старика на предмет накопленных им сокровищ, а старые морские волки — люди упрямые и несговорчивые. И все же он был слишком немощен и стар, а их, как-никак, было двое. Господа Риччи и Сильва достигли больших высот в искусстве делать несговорчивых людей словоохотливыми, а вопли слабого и согбенного летами старца можно было легко заглушись. Поэтому они направились к единственному освещенному окну и, заглянув в него, увидели старика, непринужденно беседовавшего со своими бутылочками. Они натянули маски и вежливо постучали в обшарпанную дубовую дверь...
С точки зрения господина Чанска, беспокойно ерзавшего 396
на сидсньс крытого автомобиля у задней калитки дома Страшного Старика по Корабельной улице, ожидание что-то уж слишком затянулось. Обладая необыкновенно чувствительным сердцем, он нс мог спокойно выносить душераздирающие крики, доносившиеся из старого дома с того самого момента, как пробил час начала операции. Разве он нс наказывал своим коллегам вести себя как можно вежливее с несчастным старым капитаном? Нервничая, он неотрывно следил за узенькой дубовой калиткой в увитой плющом каменной стене. Он часто поглядывал на часы и нс переставая дивился, чем могла быть вызвана такая задержка. Может быть, старик умер, так и нс успев назвать место, где спрятаны монеты, в результате чего возникла необходимость в тщательном обыске? Господину Чанску очень на нравилось это ожидание в кромешной тьме, да еще и в таком месте. Наконец, он уловил чьи-то мягкие, приглушенные шаги на дорожке за стеной, услышал легкий шорох ржавой щеколды и увидел, как отворилась узкая тяжелая калитка. Свет единственного уличного фонаря был неверен и тускл, и ему пришлось напрячь зрение, чтобы рассмотреть, что же вынесли его друзья из зловещего дома, чьи очертания смутно маячили неподалеку. Но он увидел совсем нс то, что ожидал: нс двое его коллег, а Страшный Старик собственной персоной стоял в воротах, опираясь на свою сучковатую палку и скаля щербатый рот в отвратительном подобии улыбки. Никогда раньше Чанск нс обращал внимания на цвет его глаз; теперь он увидел, что они желтые...
В маленьком городишке любая мелочь может наделать шуму; стоит ли удивляться, что жители Кингспорта всю весну и все лето только и говорили, что о трех неопознанных трупах, вынесенных на берег приливом; они были так ужасно искромсаны, словно их рубил саблями целый эскадрон, и так ужасно истоптаны, как будто по ним прошелся батальон солдат в тяжелых ботинках. Кое-кто даже пытался увязать эти события с такими на первый взгляд банальными вещами, как пустой автомобиль, обнаруженный на Корабельной улице, или совершенно нечеловеческие крики, слышанные в ночи бдительными горожанами и издававшиеся, скорее всего, каким-нибудь бездомным животным или пере397
летной птицей. Но все эти досужие деревенские домыслы нисколько нс интересовали Страшного Старика. Он был от природы необщителен, а для старого беззащитного человека — это лучшее оружие. К тому же сей старый морской волк во времена своей далекой и уже позабытой молодости наверняка бывал свидетелем и куда более драматических событий.
ЛАМПА АЛЬ-ХАЗРЕДА
Эта лампа перешла в собственность Уорда Филлипса через семь лет после исчезновения его деда Уиппла. Лампа, а также дом на Энджел-Стрит, где теперь жил Филлипс, раньше принадлежали деду. В дом Филлипс переехал сразу же после того, как исчез дед, однако лампа до истечения семи лет, необходимых по закону для официального признания факта смерти, хранилась у поверенного — таковы были распоряжения деда, отданные им на случай непредвиденных обстоятельств: внезапной смерти или чего-нибудь в этом роде. Таким образом, у Филлипса было вполне достаточно времени для того, чтобы как следует изучить содержание обширной библиотеки Уиппла. Только прочитав многочисленные тома, стоявшие на полках, он был бы окончательно готов унаследовать «самое бесценное сокровище» деда — как говаривал сам Уиппл.
К тому времени Филлипсу исполнилось тридцать, и у него 399
было неважно со здоровьем, причем мучили его все тс же недуги, которые столь часто омрачали его детские годы. Он родился в относительно богатой семье, но все богатства, накопленные еще дедом, были растрачены на разные неразумные прожекты, и Филлипсу в наследство достались только дом на Энджел-Стрит и его обстановка. Филлипс стал пописывать для бульварных журнальчиков, а кроме того, обрабатывал целые горы почти безнадежно графоманской прозы и лирики, присылавшейся ему писателями-дилетантами, надеявшимися, что волшебное перо Филлипса поможет им увидеть свои произведения в печати — все это позволяло ему вести довольно- таки независимый образ жизни. В то же время сидячая работа уменьшила его способность противостоять болезни. Он был долговяз, худощав, носил очки и по слабости организма представлял собой легкую добычу для простуд, а однажды, уже в зрелом возрасте, к своему великому смущению, даже заболел корью.
В теплые дни он брал с собой работу и выходил на живописный речной берег, поросший лесом — это место было любимо им еще в детские годы. Берег реки Сиконк с тех пор совсем нс изменился, и Филлипс, живший в основном прошлым, считал, что лучший способ победить чувство времени — хранить верность дорогим с детских лет местам, нс изменившим своего тогдашнего облика... Объясняя свой образ жизни, он писал одному из своих корреспондентов: «Среди этих лесных тропинок, так хорошо мне знакомых, разница между настоящим и 1899 или 1900 годами полностью исчезает, и иногда, выходя на опушку, я почти готов увидеть город таким, каким он был в конце прошлого века». Кроме берегов Сиконка он еще любил забираться на холм Нентаконхонт и подолгу сидеть там в ожидании восхитительных видов, по мере наступления ночи открывавшихся на город с его острыми шпилями и двускатными крышами, которые переливались оранжевыми, малиновыми, перламутрово-зелеными отблесками, в то время как мелькавшие тут и там огоньки превращали широко раскинувшийся внизу пейзаж в волшебную страну, к которой Филлипс был привязан гораздо сильней, чем к собственно городу.
В результате этих каждодневных экскурсий Филлипс за400
сиживался за работой далеко за полночь, а поскольку он, дабы не истощать свои и без того скудные средства, давно отказался от электричества, старая масляная лампа могла принести ему определенную практическую пользу, не говоря уже о той ценности, какую представляло собой это искусное изделие древних мастеров. В письме, сопровождавшем последний дар деда, чья привязанность к внуку была неизменной, а после ранней смерти родителей мальчика возросла еще больше, говорилось, что лампа была извлечена из аравийской гробницы, воздвигнутой еще на заре истории. Некогда она принадлежала какому-то полусумасшедшему арабу, известному под именем Абдул Аль-Хазред и была изготовлена мастерами легендарного племени Ад, одного из четырех таинственных племен Аравии, обитавшего на юге полуострова, в то время как племя Тхамуд кочевало на севере, а Таем и Джадис — в центральной его части. Давным-давно лампу обнаружили в заброшенной городе Иром, Городе Столбов, возведенном Шедадом, последним из деспотов Ада. Некоторые знают его как Безымянный город, находившийся где-то в районе Хадраманта^)- Другие же считают, что он был погребен вечно движущимися песками аравийских пустынь, и, невидимый обычным глазом, иногда случайно открывается взору избранных людей — любимцев Пророка. В заключение своего длинного письма Уиппл писал: «Она может принести радость, будучи как зажженной, так и потушенной; и точно так же она может принести боль. Это источник блаженства и ужаса».
Лампа Аль-Хазреда имела необычную форму, напоминая по виду небольшой продолговатый горшок, с одной стороны к которому была прикреплена ручка, а с другой находилось отверстие для фитиля. Лампа была изготовлена из металла, похожего на золото и украшена множеством забавных рисунков, а также букв и знаков, складывавшихся в слова на языке, незнакомом Филлипсу, чьи знания охватывали несколько арабских диалектов, но были явно недостаточны для того, чтобы прочесть надпись. Это был даже на санскрит^, а гораздо более древний язык, состоявший из букв и иероглифов, некоторые из которых представляли собой пиктограммы(3). Весь день Филлипс чистил и драил лампу — и наконец налил в нее масло.
401
Тем вечером, отставив в сторону свечи и керосиновую лампу, столько лет помогавшие ему в работе, он зажег лампу Аль-Хазреда. Его приятно удивили присущая лампе теплота, постоянство пламени и яркость света. Однако, у него нс было времени на изучение всех достоинств этого светильника. Нужно было срочно закончить работу, и Филлипс погрузился в решение задачи, заключавшейся в правке объемистого стихотворного опуса, начинавшегося следующим образом:
Я помню то, что было до меня — Далекую зарю Земного Дня И первой жизни шаг, взращенной из огня Стихийных битв — задолго до меня...
И так далее — все тем же архаичным слогом, уже давно вышедшем из употребления. Тем не менее архаика импонировала Филлипсу. Он до такой степени жил прошлым, что разработал целое мировоззрение, скорее даже собственное философское учение, о воздействии прошлого на настоящее. Его идея отличалась холодной цветистостью и какой-то презирающей время и пространство фантазией, которая с первых проблесков сознания была настолько тесно связана с его сокровенными мыслями и чувствами, что любое дословное их выражение выглядело бы в высшей степени искусственным, экзотическим и выходящим за рамки общепринятых представлений, независимо от того, насколько все это походило на правду. Десятилетиями грезы Филлипса были наполнены тревожным ожиданием чего-то необъяснимого, связанного с окружающим пейзажем, архитектурой, погодой. Вее время перед его глазами стояло воспоминание о том, как он, будучи трсхлстним ребенком, смотрел с железнодорожного моста на наиболее плотно застроенную часть города, ощущая приближение какого-то чуда, которое он не мог ни описать, ни даже достаточно полно осознать. Это было чувство удивительной, волшебной свободы, скрытой где-то в неясной дали — за просветами древних улиц, тянущихся через холмистую местность, или за бесконечными пролетами мраморных лестниц, завершающихся ярусами террас. Однако намного сильней Филлипса тянуло укрыться во времени, когда мир был моложе и гармоничнее, в 18-м веке или еще дальше, когда можно было проводить долгие часы в утонченных беседах, когда лю402
ди могли одеваться с некоторой элегантностью, нс ловя при этом на себе подозрительные взгляды соседей, когда не было нужды сетовать на недостаток фантазии в редактируемых им строках, на скудость мыслей и жуткую скуку — на все то, что делало эту работу совершенно невыносимой. Отчаявшись выжать что-либо путное из этих мертвых стихов, он наконец отодвинул их в сторону и откинулся на спинку кресла.
А затем — затем он ощутил едва уловимые изменения в окружающей обстановке.
На столь знакомую сплошную стену книг, перемежающуюся лишь оконными проемами, которые Филлипс имел привычку занавешивать так плотно, что ни один луч света снаружи не мог проникнуть в его святилище, падали странные тени, причем не только от аравийской лампы, но и от каких-то предметов, видневшихся в ес свете. На фоне освещенных книжных полок происходили такие вещи, которые Филлипс не мог бы вообразить в самых буйных порывах своей фантазии. Но там, где лежала тень — например, за высокой спинкой кресла — нс было ничего, кроме темноты, в которой смутно угадывались очертания книг.
Филлипс в изумлении наблюдал за разворачивавшимися перед ним картинами. У него мелькнула мысль, что он ’стал жертвой необычного оптического обмана, но таким объяснением он довольствовался недолго. Да он и не нуждался в объяснениях. Произошло чудо, и его интересовало только оно. Ибо мир, развернувшийся перед ним в свете лампы, был миром великой и непостижимой тайны. Ничего подобного он до сих пор нс видел, ни о чем подобном не читал и даже не грезил во сне.
Это напоминало одну из сцен сотворения мира, когда земля была молода, когда огромные клубы пара вырывались из глубоких расщелин в скалах и повсюду виднелись следы гигантских* пресмыкающихся. Высоко в небе летали перепончатые чудовища, которые дрались между собой и рвали друг друга на части, а из отверстия в скале на берегу моря высовывалось ужасное щупальце, угрожающе извиваясь в тусклокрасном свете этого далекого дня — образ, как будто вышедший из-под пера писателя-фантаста.
Постепенно картина изменилась. Скалы уступили место 403
продуваемой всеми ветрами пустыне, среди которой, словно мираж, возник заброшенный город, утерянный Город Столбов, легендарный Иром, и Филлипс знал, что, хотя нога человека уже давно нс ступала на эти улицы, здесь — среди древних каменных зданий, сохранившихся в почти неизменном виде с тех пор, как обитатели города были уничтожены или изгнаны неведомо откуда явившимися безжалостными врагами — все еще скрывались таинственные и зловещие существа. Однако никого из них не было видно; был только подспудно затаившийся страх перед неизвестностью — как тень, упавшая на эту землю из глубины давно минувших времен. А далеко за городом, на краю пустыни возвышались покрытые снегом горы, и когда он смотрел на них, названия сами возникали у него в голове. Город назывался Безымянным, а снежные вершины — Горами Безумия или, быть может, Кадафом Ледяной Пустыни. И он с упоительной легкостью дарил этим местам имена, которые приходили к нему сразу, как если бы они всегда блуждали по периметру его мыслей, ожидая минуты воплощения.
Он сидел долго, чары рассеивались, на смену им приходило ощущение легкой тревоги. Пейзажи, пробегавшие перед глазами, были лишь грезами, но в них тем нс менее присутствовала какая-то неясная пока угроза, исходившая от населявших эти миры злобных существ, следы1 присутствия которых встречались ему повсюду. В конце концов он нс выдержал и, погасив лампу, чуть дрожащими руками зажег свечу, быстро успокоившись при сс пусть неярком, но таком привычном и умиротворяющем мерцании.
Он долго раздумывал над тем, что увидел. Дед называл лампу своим «самым бесценным сокровищем», следовательно, он был знаком с ее свойствами. И важнейшим из этих свойств* судя по всему, были наследственная память и волшебный дар откровения, когда в сс свете можно было увидеть далекие страны и города, в которых бывали сс прежние владельцы. Филлипс мог поклясться, что видел пейзажи, знакомые еще самому Аль-Хазреду. Но не мог же он и впрямь удовлетвориться подобным объяснением! Чем больше он размышлял об увиденном, тем больше запутывались его мысли. В конце концов он вернулся к отложенной им работе, погру404
зившись в нее с головой и позабыв вес фантазии и страхи, настоятельно требовавшие осмысления.
На следующий вечер, в свете осеннего солнца, Филлипс покинул город. Проехав на такси до границы округа, он остался наедине с природой. Место, куда он попал, было почти на милю дальше тех, где ему случалось гулять раньше. Он двинулся по тропе, шедшей на северо-запад от Плейнфилд Пайк и огибавшей затем западное подножье Нентаконхонта, и вскоре взору его открылась идиллическая панорама чередующихся между собой лугов, старинных каменных стен, вековых рощ и разноцветных крыш. Находясь менее чем в трех милях от центра города, он уже имел возможность, подобно первым колонистам, наслаждаться видами старинной сельской Новой Англии.
Перед самым заходом солнца он взобрался на холм по крутой дороге, проходившей вдоль опушки старого леса, и с головокружительной высоты перед ним раскинулся ошеломляющий по красоте вид — мерцающие ленты рек, далекие леса, оранжевый край неба с огромным солнечным диском, медленно погружающимся в плотный слой перистых облаков. Войдя в лее, он увидел закат сквозь деревья, и повернул на восток, чтобы прийти туда, где он особенно любил бывать — на склон холма, обращенный к городу. Никогда прежде не осознавал он огромности Нентаконхонта. Этот холм был самым настоящим миниатюрным плато или даже плоскогорьем со своими долинами, гребнями и вершинами и меньше всего походил на обыкновенный холм. С небольших лугов на возвышенных частях Нентаконхонта он любовался поистине чудесными видами города, протянувшегося вдоль линии горизонта — сказочными шпилями и куполами, как бы плывущими в воздухе, окутанными какой-то таинственной дымкой. Верхние окна самых высоких башен отражали свет давно уже скрывшегося за горизонтом солнца, являя собой загадочное, странное и обворожительное зрелище. Затем он увидел, как в осеннем небе среди колоколенки шпилей плывет огромный круглый лунный диск, в то время как над переливающейся оранжевыми красками линией заката сверкают Венера и Юпитер. Путь через плато был извилист — иногда он шел посередине, а иногда выходил на заросший лесом склон, от405
куда‘к равнине спускались темные долины, а огромные гладкие валуны на скалистых вершинах создавали на фоне сумерек образ чего-то призрачного и колдовского.
Наконец он добрался до хорошо знакомого места, где поросший травой край старого заброшенного акведука создавал иллюзию древней римской дороги. Он снова стоял на обращенном к востоку гребне, который помнил с самого раннего детства. Перед ним в сгущающихся сумерках, словно огромное созвездие, лежал сверкающий огнями город. Лунный свет проливался потоками белого золота, и на фоне блекнущего заката все усиливалось мерцание Венеры и Юпитера. Чтобы дойти до дома, надо было спуститься по холму к шоссе, по которому он смог бы возвратиться в свое прозаическое убежище.
Но все эти безмятежно проведенные часы не заставили Филлипса позабыть о том, что произошло в его комнате накануне вечером, и он не мог отрицать того, что по мере наступления темноты его нетерпение заметно возрастало. Смутная тревога уравновешивалась ожиданием дальнейших ночных приключений, подобных которым он никогда еще не переживал.
Быстро покончив со своим скромным ужином, он сразу прошел в кабинет, где^ его молча приветствовали знакомые ряды книг, поднимавшиеся от пола до самого потолка. На этот раз он даже не взглянул на ожидавшую его работу, а сразу зажег лампу Аль-Хазреда. Затем сел и стал ждать.
Мягкий свет лампы отбрасывал на заставленные книгами стены желтоватые блики. Свет нс мерцал, пламя было постоянным, и, как и прежде, Филлипс сразу ощутил приятную, убаюкивающую теплоту. Постепенно подки и книги на них стали покрываться дымкой, таять и в конце концов сменились картинами из других миро^ и времен.
Этой ночью час проходил за часом, а Филлипс все смотрел и смотрел. Он давал незнакомым местам имена, извлекая их из доселе неведомой области своего воображения, как бы проснувшегося при свете старинной лампы. Он увидел необычайной красоты здание на окутанном морскими туманами крутом мысе, напоминавшем мыс в окрестностях Глостера, и назвал его «загадочным домом на туманном утесе». Он увидел 406
старинный город с двускатными крышами, по которому протекала темная река, город, похожий на Салем, но более таинственный и жуткий, и назвал его Аркхэмом, а реку — Мискатоником. Он увидел окутанный тьмой прибрежный город Иннсмут, а подле него — Риф Дьявола, узрел глубокие воды Р’лайх, где покоится мертвый бог Ктулху. Он смотрел на продуваемое ветрами плато Лян и иа темные острова южных морей — таинственные острова грез, и на пейзажи других мест. Он видел далекие космические миры и уровни бытия, существовавшие в других временных слоях, которые были старше самой Земли, и откуда следы Древнейших вели к Хали, в начало всех начал и даже дальше.
Но все эти картины он наблюдал как бы через окно или через дверь, казалось, манившие его покинуть суетный мир и отправиться в путешествие по этим волшебным просторам; искушение в нем росло и росло, он весь дрожал от желания повиноваться, отбросить все, чем он жил до сих пор, и попробовать стать кем-то другим, еще неизвестным ему самому — но вместо этого, сделав над собой усилие, он погасил лампу и вновь увидел уставленные книгами стены кабинета дедушки Уиппла.
И весь остаток ночи, при свечах, отказавшись от запланированных им на сегодня рутинных занятий, он писал рассказ за рассказом, перенося на бумагу картины и явления, увиденные им в свете лампы Аль-Хазреда.
Всю эту ночь он писал и, измученный, проспал весь следующий день.
А всю следующую ночь он опять писал, однако, нашел время ответить своим корреспондентам, подробно обрисовав им свои «сны», нс зная, были ли видения, прошедшие перед его глазами, реальностью или игрой воображения. Как он вскоре заметил, его собственный духовный мир причудливо переплетался с мирами, являвшимися ему в свете лампы, и образы, еще с детских лет нашедшие приют в потаенных уголках его сердца, возрождаясь, проникали в неведомые доселе глубины Вселенной.
Много ночей с тех пор Филлипс не зажигал лампу. Ночи превращались в месяцы, месяцы — в годы.
Он постарел, его произведения проникли в печать, и ми407
фы о Ктулху, о Хастурс Несравненном, о Йог-Сототс и Шуб- Ниггуратс, о Черном Козле из Лесов Тысячи Младых, о Гипносе, Боге сна, о Великой Расе и ес тайных посланцах, о Ньярлатхотспс — все это стало частью знания, хранившегося в самых сокровенных недрах его человеческой сущности, и удивительного мира теней, лежащего далеко за пределами познаваемого. Он перенес Аркхэм в действительность и сделал набросок «Загадочного дома на туманном утесе»; он писал о зловещей тени, нависшей над Иннсмутом и о Неведомом, шепчущемся в темноте, о грибах из Юггота и ужасах древнего Данвича, и все это время в его стихах и прозе ярко горел свет лампы Аль-Хазреда, несмотря на то, что Филлипс давно уже ее нс зажигал.
Так прошло шестнадцать лет, и вот однажды вечером Уорд Филлипс подошел к лампе, стоявшей за грудой книг на одной из нижних полок библиотеки дедушки Уиппла. Он взял ес в руки, и на него сразу же снизошло забытое очарование. Вычистив лампу, он поставил се на стол. За последнее время здоровье Филлипса сильно пошатнулось. Он был смертельно болен и знал, что годы его сочтены, и он вновь хотел увидеть прекрасные и ужасные миры в сиянии лампы Аль-Хазреда.
Он зажег лампу и посмотрел на стены.
Но случилось странное. На стене, там, где раньше появлялись картины, связанные с жизнью Аль-Хазреда, возник чарующий образ страны, милой сердцу Уорда Филлипса — но находилась она нс в реальности, а в далеком прошлом, в добром старом времени, когда на берегах Сиконка он беззаботно разыгрывал в своем детском воображении сюжеты из древнегреческих мифов. Он вновь увидел зеленые лужайки своего детства, тихие речные заводи и беседку, некогда построенную им в честь великого бога Пана (4) — вся безмятежная, счастливая пора его детства проявилась на этих стенах; лампа возвращала ему его же собственные воспоминания. И к нему сразу пришла мысль о том, что лампа, возможно, всегда воскрешала в нем память о прошлом — память, передавшуюся ему через деда, прадеда и еще более далеких предков Уорда Филлипса, которые могли когда-то видеть места, появлявшиеся в свете лампы.
И вновь ему показалось, что он глядит через дверь. Картина манила его, и он, с трудом ковыляя, подошел к стене.
408
Он колебался лишь мгновение — и сделал последний шаг.
Неожиданно вокруг него вспыхнули солнечные лучи. Как будто сбросив оковы лет, он легко побежал по берегу Сиконка туда, где его поджидали воспоминания детства и где он мог возродиться, начать все заново, еще раз пережив чудесное время, когда весь мир был молодым...
Вплоть до того дня, когда какой-то любознательный поклонник его творчества нс приехал в город с визитом, никто нс замечал исчезновения Уорда Филлипса, а когда заметили, то решили, что он ушел бродить по окрестным лесам, где его и застигла смерть — ведь соседи по Энджел-Стрит были прекрасно осведомлены о его образе жизни, да и его неизлечимая болезнь также нс была ни для кого секретом.
Несколько специальных поисковых партий обследовали район Нентаконхонта и берега Сиконка, но никаких следов Уорда Филлипса обнаружено нс было. Полиция считала, что когда-нибудь его останки вес равно найдутся. Однако они нс нашлись, и со временем неразрешенная загадка была погребена в полицейских и газетных архивах.
Прошли годы. Старый дом на Энджел-Стрит был отдан под снос, библиотеку раскупили книжные лавки, а всю домашнюю утварь продали с торгов — в том числе и старомодную арабскую лампу. В технологическом мире, пришедшем на смену воображаемым мирам Филлипса, никто нс мог извлечь из псе никакой пользы.
ЕДИНСТВЕННЫЙ НАСЛЕДНИК
«Иные дома, подобно иным людям, способны однажды раз и навсегда снискать себе мрачную репутацию обиталища сил зла, Наверное, все дело в своеобразной ауре злодеяний, свершившихся некогда под их крышами — она-то и пробуждает в вашей душе необъяснимый страх спустя много лет после того, как реальные злодеи во плоти и крови покинули этот лучший из миров. Неведомые флюиды темных страстей убийцы и предсмертного ужаса его жертвы проникают в ваше сердце, и вы, будучи просто любопытствующим наблюдателем, не имеющим никакого отношения к некогда совершенному здесь преступлению, внезапно чувствуете, как напряглись ваши нервы, забегали по телу мурашки и похолодела в жилах кровь,,,»
Алджернон Блэквуд^
У меня нет ни малейшего желания возвращаться к тайне дома Шарьсра — ни один здравомыслящий человек не стал 410
бы цепляться за подобные воспоминания, а напротив, постарался бы как можно скорее от них избавиться или, в крайнем случае, убедить себя в их нереальности. И все же мне прядется поведать миру о своем нсдолгом знакомстве с таинственным домом на Бснсфит-Стрит и о причине моего панического бегства из его стен, ибо я считаю своим долгом спасти невиновного человека, оказавшегося на подозрении у полицейских после безуспешных попыток последних найти объяснение одному слишком поздно сделанному открытию. Несколько лет тому назад мне довелось стать участником событий, немногие сохранившиеся следы которых ныне приводят в ужас почтенных обитателей города.
Как известно, многие любители и знатоки старины печальным образом сочетают в себе интерес к древним домам и предметам с поразительным нежеланием выяснять что-либо о судьбе, помыслах и намерениях их создателей и прежних владельцев. А ведь практически каждый исследователь, посвятивший себя изучению людских обиталищ, имеет все шансы столкнуться с тайной куда более важной и увлекательной, нежели дата сооружения какого-нибудь флигеля или двускатной крыши, и найти правильную разгадку этой тайны, какой бы она ни была невероятной, ужасающей или даже — кто знает? — дьявольской. Имя Элайджи Этвуда кое-что значит в среде истинных любителей старины; из соображений скромности не стану распространяться здесь о собственной персоне, но думаю, нс будет зазорным упомянуть о том факте, что в справочниках по антиквариату вашему покорному слуге уделен не один абзац.
Я приехал в Провиденс, штат Род-Айленд, в 1930 году, намереваясь пробыть в нем лишь несколько дней и затем отправиться в Новый Орлеан. Но все мои планы расстроились в первый же день, когда я увидел дом Шарьсра на Бснсфит- Стрит — так неожиданно и бесповоротно может завладеть сердцем любителя старины только какой-нибудь необычный дом на улице новоанглийского города, явно выделяющийся на фоне соседних зданий своим почтенным возрастом и окруженный некоей не поддающейся определению аурой, отталкивающей и притягательной в одно и то же время.
Информация, которую я получил о доме Шарьера (заклю411
чавшаяся в том, что в нем обитает нечистая сила), мало чем отличалась от почерпнутых мною в «Журнале Американского фольклора» сведений о большинстве старых, покинутых людьми жилищ — будь то основательные постройки представителей цивилизованного мира, землянки австралийских аборигенов,, хижины полинезийцев или примитивные вигвамы американских индейцев. Нс хочу распространяться здесь о призраках, однако скажу, что мой богатый жизненный опыт позволяет вспомнить кое-какие явления, которые никак нс поддаются объяснению с научной точки зрения, хотя, с другой стороны, обладая достаточно трезвым умом, я верю в то, что рано или поздно, когда наука сделает очередной шаг вперед, эти объяснения будут найдены.
В доме Шарьсра, конечно же, не водилось нечистой силы в прямом смысле этого слова. По его комнатам’ нс бродили, гремя цепями, угрюмые призраки, в полночь под его крышей не раздавалось страшных завываний, и замогильные силуэты не вставали в колдовской час, неся предупреждение о близком наступлении рокового конца. Но нельзя было отрицать того, что некая мрачная аура — зла? ужаса? иных необъяснимых явлений? — витает над домом, и, нс надели меня природа достаточным хладнокровием, этот особняк, без сомнения, давно бы свел меня с ума. В сравнении с другими домами подобного рода этот обладал не столь ощутимой аурой, но в то же время он прямо-таки давил на сознание своей, если хотите, старинностью — нет, нс тяжестью веков своего существования на этой земле, но глубочайшей седой древностью несравненно более ранних эпох бытия, когда мир был еще совсем молодым; и это показалось мне странным, ибо дом, как бы ни был он стар, все же вряд ли стоял здесь более трех столетий.
Я нс мог сдержать восхищения, увидев его в первый раз, и это было восхищение знатока, нежданно-негаданно встретившего среди скучных зданий типичной новоанглийской постройки замечательный образец архитектуры XVII века в квебекском стиле(2\ о котором я имел достаточно четкое представление, ибо в Квебеке, да и в других городах Северной Америки, бывал много раз. В Провиденсе же я оказался впервые; впрочем, в мои намерения не входило останавливаться 412
здесь надолго — меня ждал Новый Орлеан, а Провиденс был всего лишь промежуточным пунктом, куда я завернул, чтобы проведать своего старого друга, тоже весьма известного антиквара. Направляясь к нему на Барнз-Стрит, я и наткнулся на дом, о котором веду сейчас свой рассказ. Переполнившее меня тогда чувство сугубо профессионального восхищения нс помешало мне, однако, разглядеть, что он стоит незаселенным, и, враз позабыв о запланированной поездке в Новый Орлеан, я тут же принял решение снять его для себя и пожить в нем некоторое время. Быть может, это желание, будучи минутной блажью, так и осталось бы неосуществленным, если бы нс та странная неохота, с которой Гэмвелл (так звали моего друга) отвечал на мои настойчивые расспросы об этом особняке. Более того, я почувствовал, что мой приятель не желает, чтобы я даже близко подходил к этому дому. Боюсь, впрочем, показаться несправедливым по отношению к бедняге — ведь тогда дни его были уже сочтены, хотя оба мы еще нс подозревали об этом. Гэмвелл принял меня нс в кабинете, как обычно, а в спальне, где он лежал в постели, мрачно уставившись в потолок. Видимо, он чувствовал себя прескверно, и даже мой визит не очень его обрадовал, несмотря на то, что мы нс виделись вот уже несколько лет. Пристроившись у изголовья больного, я с ходу принялся расспрашивать его о доме, предварительно весьма подробно обрисовав его. Столь детальное описание понадобилось мне для безошибочной идентификации этого сооружения — ведь я не знал тогда о нем ровным счетом ничего, в том числе и названия.
Гэмвелл сказал, что владельцем дома был некий Шарьср — французский хирург, в свое время приехавший сюда из Квебека. «А кто его построил?» — спросил я у Гэмвелла, но этого мой друг нс знал; единственным именем, которое он назвал мне, было имя Шарьсра. «Высокий человек с грубой, словно потрескавшейся кожей — я видел его от силы два-три раза, но никто нс может похвастаться тем, что встречал его чаще. Он тогда уже оставил свою практику», — вот что сообщил мне Гэмвелл о Шарьсре. Что и говорить — не очень-то щедрая информация о загадочном хозяине заинтересовавшего меня дома. Впрочем, после некоторого молчания Гэмвелл продолжил изложение фактов о докторе и его таинственной оби413
тели, и я узнал, что уже в то время, когда мой друг только начал проявлять интерес к необычному особняку, Шарьср жил там — возможно, вместе со старшими членами его семейства, хотя относительно последних у Гэмвелла нс было твердой уверенности. Три года тому назад, в 1927 году, этот мрачный отшельник тихо скончался; во всяком случае, местная «Джорнсл» настаивала именно на упомянутой дате — к слову сказать, единственной дате, выловленной мною из крайне скудного жизнеописания доктора Шарьсра; все остальное было сокрыто пеленой неизвестности. За все время, прошедшее после смерти отставного хирурга, в доме лишь однажды поселились жильцы — семья заезжего адвоката — однако уже через месяц они уехали оттуда, жалуясь на сырость и неприятные запахи. С тех пор он так и стоит пустым, до некоторого времени надежно защищенный от посягательств городских властей, среди представителей которых нашлось бы немало охотников сравнять его с землей — дело в том, что доктор Шарьср, оставив после себя солидную сумму, поручил одной юридической конторе своевременно выплачивать из нее все налоги в городскую казну в течение, как говорили, двадцати лет, обеспечивая тем самым сохранность дома на случай, если объявятся наследники доктора — кто-то припомнил в этой связи, что в письмах покойного хирурга содержались туманные намеки на некоего племянника, якобы состоящего на военной службе во Французском Индоки- тас(3). Все попытки разыскать этого племянника нс увенчались, однако, успехом, и дом был оставлен в покое до истечения указанного в завещании доктора Шарьсра срока.
— Я хотел бы его снять, — сказал я Гэмвеллу.
Услышав мои слова, Гэмвелл, несмотря на свое плохое самочувствие, резко приподнялся на локте в знак протеста.
— Это блажь, Этвуд, — произнес он дрожащим голосом. — Она пройдет. Лучше оставь свою затею — я слышал много нехорошего об этом доме.
— Например? — стал допытываться я. Но Гэмвелл нс желал говорить на эту тему, а только слабо покачал головой и закрыл глаза.
— Думаю посмотреть его завтра, — продолжал я.
— После -Квебека ты не найдешь там ничего нового, поверь мне, — сказал Гэмвелл.
414
В конечном счете, отговаривая меня от этой сделки, мой друг добился прямо противоположного результата, лишь укрепив во мне желание поближе познакомиться с домом Шарь- сра. Конечно, я отнюдь нс собирался провести в нем всю оставшуюся жизнь — в моих планах было снять дом на полгода или что-то около того и превратить его в базовый пункт для своих экспедиций в сельскую местность вокруг Провиденса, весьма привлекательную для меня с профессиональной точки зрения — я рассчитывал найти немало интересного в старинных усадьбах и небольших селениях... В конце концов Гэмвелл сдался и назвал мне юридическую контору, на попечение которой был оставлен дом Шарьсра. Нс мешкая, я обратился туда с соответствующим заявлением и вскоре стал полноправным хозяином особняка «на период, нс должный превышать шести месяцев, или меньший период, в случае, если того пожелает наниматель».
Я сразу же перебрался в снятый мною дом и первым делом обнаружил, что в нем нс проведено электричество. Признаться, это нс очень-то меня обрадовало; слава Богу, что хоть работал водопровод. Многочисленные комнаты особняка освещались керосиновыми лампами самых разнообразных форм и размеров — иные из них, без сомнения, были изготовлены еще в позапрошлом столетии. Я ожидал встретить в доме следы запустения, которое у меня привычно ассоциируется с многолетними скоплениями пыли и паутины, и был немало удивлен, обнаружив полное отсутствие вышеупомянутых свидетельств заброшенности жилья. Это было тем более странно, что юридическая контора, о которой я говорил выше — «Бейкер и Гринбоу» — как будто бы нс ставила своей задачей содержать вверенную ей недвижимость в чистоте и порядке в ожидании единственного оставшегося в живых представителя рода Шарьсров, могущего в любую минуту прибыть в Провиденс и заявить о правак на свою собственность.
Дом полностью оправдал все мои ожидания. Несмотря на свой немалый возраст, он был еще крепок — «построен на века», как говорится в таких случаях. Комнаты отличались какой-то несуразностью размеров — они были либо огромными, либо крошечными и давили на психику мрачной, нссстс- 415
ствснной желтизной сврих стен, обнажившихся под давным- давно отклеившимися обоями. Здание было двухэтажным, однако до отказа набитый старым хламом верхний этаж выполнял скорее роль чердака — видимо, в последнее время там никто нс жил; и в то же время вся обстановка, да и самый дух нижнего этажа красноречиво свидетельствовали о том, что еще нс так давно в этих стенах обитал хирург-отшельник. Одна из комнат явно служила ему лабораторией, а другая, примыкавшая к ней, наверняка была кабинетом; оказавшись в этих помещениях, я нс мог отделаться от чувства, что каким-то странным и непостижимым образом приблизился к покойному Шарьсру чуть ли не на расстояние вытянутой руки — как в пространстве, так и во времени; во всяком случае, обе комнаты выглядели так, будто доктор находился в них всего минуту назад, проделывая какой-нибудь диковинный опыт, но, захваченный врасплох моим неожиданным появлением, принужден был поспешно скрыться. Похоже, что проживавший здесь в течение нсдолгого месяца адвокат ни разу нс заходил ни в кабинет, ни в лабораторию; впрочем дом был достаточно велик для того, чтобы можно было разместиться в нем, нс вторгаясь в эти уединенные помещения, обращенные окнами в сад, сейчас сильно заросший невзрачными кустами и деревьями. Расположенный позади особняка, сад занимал в ширину примерно одинаковое с ним пространство, а от участка, примыкавшего к соседнему дому, его отделяла высокая каменная стена.
Было очевидно, что смерть застигла доктора Шарьсра в момент проведения какого-то опыта; признаюсь, суть его очень заинтересовала меня, ибо он явно выпадал из разряда обычных — хотя бы потому, что человеческий организм являлся в нем нс единственным и далеко нс главным предметом исследования. Во всяком случае, на столе в кабинете я нашел великое множество рисунков с изображениями самых разнообразных рептилий и земноводных; причудливые, почти каббалистические, эти рисунки походили на виденные мною ранее физиологические карты. Среди изображенных на них видов преобладали представители отряда Loricata и родов Crocodylus и Osteolaemus, хотя встречались здесь и рисунки Gavialis, Tomistoma, Gaiman и Alligator*4*, а также наброски 416
с изображениями более ранних представителей класса рептилий, живших чуть ли нс в юрском периоде. Впрочем, эти интригующие рисунки, которые красноречиво свидетельствовали о более чем странной направленности научных интересов усопшего хирурга, все же нс вызвали бы у меня охоты выяснять обстоятельства жизни и смерти доктора, если бы в самой атмосфере этого дома я нс ощущал какой-то тайны, возможно, уходящей корнями в глубь столетий.
И дом, и его интерьер были совершенно типичными для своего времени; водопровод здесь провели, конечно же, намного позже. Сначала я склонялся к мысли, что доктор построил его сам, однако Гэмвелл в ходе нашей беседы, состоявшей в основном из моих настойчивых расспросов и его уклончивых ответов, дал мне понять, что я ошибаюсь; нс упомянул он и о том, в каком возрасте скончался доктор. Ну хорошо, рассуждал я, пусть Шарьср покинул наш мир, будучи примерно восьмидесяти лет от роду — но и в этом случае он, конечно же, никак не мог быть создателем дома, воздвигнутого что-то около 1700 года, то есть более чем за два столетия до его смерти! Так что, скорее всего, дом просто носил имя своего последнего долговременного обитателя, но нс творца. На том я бы и успокоился, если бы, решая эту задачу, нс наткнулся на несколько весьма странных фактов, плохо согласующихся как друг с другом, так и со здравым смыслом вообще.
Например, мне не удалось, найти ни одного достоверного источника, который бы содержал такую немаловажную информацию, как год рождения доктора Шарьсра. Я разыскал его могилу; к моему удивлению, она оказалась в собственных его владениях — в свое время он получил от властей разрешение быть захороненным в саду рядом с домом. Могила располагалась неподалеку от старого колодца, который, хотя и являлся едва ли нс ровесником этого необычного особняка, стоял, как ни в чем нс бывало, под аккуратным навесом с ведром и прочими необходимыми приспособлениями. Однако даты рождения доктора не было и на могильной плите: на ней стояли только имя: Жан-Франсуа Шарьср, род занятий: хирург, места проживания или занятия врачебной практикой: Байонна, Париж, Пондишери, Квебек, Провиденс — и год его
14 Говард Ф. Лавкрафт, т. 2
417
смерти: 1927. Эта пелена таинственности вокруг даты рождения доктора подвигла меня на новые поиски, и, припомнив имена своих знакомых, которые жили в указанных на могильной плите городах, я разослал туда письма с просьбой сообщить о Жане-Франсуа Шарьсрс все, что им только было известно.
Результат нс заставил себя долго ждать — уже через две недели я получил от своих адресатов массу интересующих меня сведений. Однако и на этот раз меня ожидало разочарование, ибо туман вокруг таинственной личности доктора Шарьсра ни в коей степени не рассеялся — напротив, теперь он казался еще более непроницаемым. Прежде всего я распечатал письмо из Байонны — города, название которого стояло первым на могильной плите; скорее всего, именно в Байонне или в ее окрестностях доктор появился на свет. Следующими были письма из Парижа, идущего вторым в упомянутом перечне городов, и из Лондона, где жил мой приятель, имевший доступ к архивам колониальной администрации в Индии. Последним шло письмо из Квебека. Что же удалось мне выудить из этой корреспонденции? В общем-то ничего, кроме загадочной последовательности дат. Но каких дат! Начнем с того, что Жан-Франсуа Шарьср действительно родился в Байонне — но родился в 1636 году! В Париже его имя тоже было известно — носивший его ссмнадцатилстний юноша прибыл в столицу в 1653 году и в течение трех лет обучался там врачебному искусству у Ричарда Уайзмена, бежавшего из Англии роялиста(5). В Пондишери, а позже на Коромандельском Берегу*6) в Индии слышали о некоем докторе Жане-Франсуа Шарьсрс, хирурге французской армии, который состоял там на службе с 1674 года. И наконец, последнее упоминание о докторе Шарьсрс относилось к Квебеку — начиная с 1691 года он практиковал там в течение шести лет, а потом уехал из города неизвестно куда и с какой целью.
Вывод напрашивался сам собой — пресловутый доктор Жан-Франсуа Шарьср, родившийся в 1636 году в Байонне и бесследно затерявшийся после своего отъезда из Квебека в тот самый год, когда был возведен дом на Бснсфит-Стрит, являлся предком последнего его обитателя и носил одно имя с ним. Но в этом случае налицо был зияющий пробел между 1697 418
годом и периодом жизни доктора Шарьсра, скончавшегося три года назад, ибо о семье доктора Жана-Франсуа Шарьсра, жившего на исходе XVII века, нс было известно ровным счетом ничего; даже если мадам Шарьср и дети, рожденные сю от доктора, когда-то и существовали в природе — а иначе как бы смогла протянуться до двадцатого века линия этого старинного рода, — то о них не было никаких достоверных свидетельств. Могло статься и так, что, живя в Квебеке, Шарьср оставался холостым и женился только по приезде в Провиденс, будучи тогда в почтенном уже возрасте — ему должен был исполниться в то время 61 год. Однако мне нс удалось найти ни одной записи о его женитьбе, чем я был в высшей степени озадачен, хотя как специалист отдавал себе отчет в том, что при разгадке такого рода тайн трудности совершенно неизбежны. В общем, я был твердо настроен продолжать свои поиски.
Решив подойти к решению проблемы с другой стороны, я обратился в фирму «Бейкер и Гринбоу» в надежде узнать от них что-нибудь существенное о покойном Шарьсрс. На этот раз господа юристы встретили меня с еще меньшим энтузиазмом, нежели во время моего предыдущего визита, тем более что первый же мой вопрос явно поставил их в тупик. «Как выглядел доктор Шарьср?» — спросил я, и после долгого напряженного молчания оба законника признались, что они в глаза его нс видели и что все распоряжения он отдавал в письмах, прилагая к ним чеки на солидные суммы; они начали оказывать услуги доктору примерно за шесть лет до его смерти и продолжают оказывать их сейчас, однако до того Шарьср никогда нс прибегал к их помощи.
Удовлетворившись пока этим, я принялся расспрашивать их о племяннике покойного хирурга, поскольку наличие такого родственника подразумевало по крайней мере тот факт, что у Шарьсра были некогда брат или сестра. Но и здесь меня подстерегала неудача — Шарьср никогда нс именовал своего загадочного родственника «племянником», сообщая лишь о «единственном оставшемся в живых наследнике рода Шарьс- ров по мужской линии». Конечно, этот наследник вполне мог оказаться племянником покойного доктора, однако с таким же успехом он мог и нс быть им. Нелишне отмстить и то, что в
14’
419
завещании Шарьсра стоял пункт, согласно которому «Бейкер и Гринбоу» нс должны были предпринимать никаких шагов по розыску «единственного наследника»; им оставалось только терпеливо ожидать его появления, причем ему вовсе нс обязательно было приезжать собственной персоной — он мог просто послать на их адрес письмо по специально оговоренной форме, исключавшей вероятность какой бы то ни было ошибки. За этим явно что-то скрывалось, однако юристам в свое время хорошо заплатили за молчание, и они отнюдь нс горели желанием выложить мне все, что им было известно; впрочем, и извсстно-то им было совсем немного. В конце концов мои собеседники довольно-таки раздраженно заметили, что с момента смерти доктора прошло только три года, и у предполагаемого наследника есть еще масса времени заявить о себе.
Я вновь отправился к старине Гэмвеллу — после фиаско в юридической конторе мне нс оставалось ничего другого. Мой друг так и не встал с постели, и его лечащий врач, с которым я столкнулся в прихожей, сообщил мне, понизив голос, что болезнь зашла уже слишком далеко, и потому лучше нс волновать пациента и не утомлять его разговорами. Я и сам понимал, что Гэмвеллу нужен покой, но у меня нс было иного выхода, и, как только доктор ушел, я обрушился на беднягу с градом вопросов. Гэмвелл пристально посмотрел на меня, и под этим взглядом мне стало жутко — я почувствовал себя так, как будто в моей внешности после менее чем трсхнсдсль- ного пребывания в доме Шарьсра произошли некие зловещие изменения, которые, однако, ничуть не удивляли моего несчастного друга.
Итак, с первых же слов я перевел беседу на интересовавший меня предмет. Начав с банальной фразы о необычности дома Шарьсра, я стал подробно расспрашивать своего приятеля о покойном докторе, упирая на то, что Гэмвеллу доводилось встречаться с ним лично.
— Но это было Бог знает когда, — отвечал Гэмвелл. — Погоди, дай подумать... Вот уже три года как он умер. Ну да — мы встречались где-то в 1907 году.
— Что?! — изумился я. — В 1907 году? За двадцать лет до его смерти?
420
— Да, за двадцать лет до его смерти, — отозвался Гэмвелл. — А что тут удивительного, собственно говоря?
— Ну хорошо, — сдался я, решив не терять времени на этой путанице с датами. — Расскажи лучше, как он выглядел — хотя бы примерно...
Тут я вынужден был констатировать, что преклонный возраст и неизлечимая болезнь основательно подточили нс только здоровье Гэмвелла, но и его некогда ясный ум.
— Возьми тритона, увеличь его в размерах, научи ходить на задних лапах и одень в элегантный костюм — вот тебе и Жан-Франсуа Шарьср собственной персоной, — раздраженно ответил мой приятель. — Да еще сделай ему для полного сходства дубленую шкуру.
— Дубленую шкуру? — озадаченно переспросил я.
— О господи, ну конечно, — подтвердил Гэмвелл, раздражаясь еще больше. — Кожа у него была шершавой, даже какой-то ороговевшей. Странный тип. Холодный как рыба. Он как будто жил в другом мире.
— А сколько ему было лет? — продолжал расспрашивать я. — Восемьдесят?
— Восемьдесят? — задумался мой собеседник. — Погоди — я впервые увидел его, когда мне только двадцать стукнуло, и тогда ему на вид где-то и было около того. А в следующий раз я встретил его два десятка лет назад, и нс поверишь ли? — он ни капли нс изменился! Вот так, дружище Этвуд. Он выглядел на восемьдесят в первый раз. Может быть, в то время он показался мне таким старым, потому что сам я был очень молод — нс спорю. Но и в 1907 году он тоже выглядел на восемьдесят. И умер спустя двадцать лет.
— То есть, тогда ему было сто.
— Вполне возможно. Почему бы и нет?
Я уходил от Гэмвелла, будучи страшно разочарованным. Опять мне нс удалось узнать ничего конкретного и определенного — только смутные впечатления и недомолвки о человеке, которого Гэмвелл непонятно почему недолюбливал, и при этом, испытывая своеобразную ревность профессионала к многообещающим чужим изысканиям, старался скрыть от меня причину своей неприязни.
Следующим этапом моих исследований явилось знакомст421
во с соседями. Большинство из них были сравнительно молоды и практически ничего нс знали о покойном хирурге, хотя нашлись и такие, кто сохранил более чем отчетливые воспоминания о жившем рядом с ними мрачном затворнике, та голову которого они нс уставали посылать проклятия, ибо ползучие гады, которыми кишел его дом несколько лет тому назад, вызывали у моих собеседников суеверный ужас — они подозревали, что эти омерзительные твари нужны были доктору для каких-то дьявольских лабораторных экспериментов. Из опрошенных мною соседей одна лишь миссис Хепзиба Коббст отличалась почтенным возрастом; маленький двухэтажный домик, где она жила вместе со своей дочерью, стоял позади особняка Шарьсра, сразу же за стеной, огораживающей старый сад с могилой и колодцем. Она приняла меня, сидя в инвалидной коляске, что, по правде сказать, сразу настроило меня скептически — вряд ли я мог ожидать от этой дряхлой старухи каких-нибудь заслуживающих доверия сведений. Дочь старой миссис, стоявшая позади коляски, искоса поглядывала нр меня сквозь стекла пенсне, которое неуклюже сидело на ее огромном крючковатом носу. Но уже в самом начале беседы я понял, что был несправедлив к миссис Хепзибе Коббст, заподозрив ее в слабоумии — ибо едва я только произнес имя ее покойного соседа, как хозяйка тут же встрепенулась и, по всей вероятности, сообразив, что в настоящее время я живу в доме Шарьсра, принялась излагать известные ей факты.
— Вы там долго не задержитесь, помяните мои слова. Нечистый это дом, — начала она довольно громким голосом, который, впрочем, быстро угас до хриплого старческого шепота. — Я ведь живу тут по соседству, и уж доктора-то видала много раз. Он был такой высокий, долговязый, согнут как крючок и борода наподобие козлиной... Да... А что у ног его вечно волочилось — ох, нс приведи вам Господь такое увидеть. Какая-то длинная, черная гадина, но нс змея, нет — для змси- то она была великовата, хоть эти твари — змеи, то есть, йостоянно мне на ум приходили, как только доктора увижу... Ох, а как кто-то кричал в ту ночь... И в колодце не то выли, не то лаяли — не как лиса или собака, уж этих-то я ни с чем не спутаю — нет, там будто тюлень тявкал, если вы, 422
конечно, когда-нибудь тюленя слышали... Я уж веем про то рассказывала, — разочарованно махнула она рукой, — да только кто мне, старой развалине, поверит... Вы ведь то же самое думаете — сидит, мол, тут старуха и несет невесть что, чего уж там...
Интересно, какие выводы сделали бы вы на моем месте? С одной стороны, я склонялся к тому, чтобы признать правоту дочери миссис Коббст, которая, провожая меня, сказала: «Не обращайте внимания на мамину болтовню — артериосклероз, сами понимаете, так что она уже понемногу выживает из ума». С другой стороны, я никак нс мог согласиться с тем, что старая миссис «понемногу выживает из ума» — стоило мне только вспомнить, как сверкали ее глаза и как цепко следили они за мной, когда она рассказывала о своем загадочном соседе. Казалось, она с наслаждением вовлекает меня в некий сатанинский розыгрыш, истинные масштабы которого были доступны только ей одной.
Неудачи подстерегали меня на каждом шагу. Вее направления моих поисков давали в сумме нс больше, чем какое- нибудь одно из них в отдельности. Я проштудировал огромное количество старых регистрационных документов, газетных вырезок и прочих записей, но результатом были только две даты: 1697 — год возведения дома, и 1927 — год смерти доктора Жана-Франсуа Шарьсра. Если в истории города и был какой-либо другой Шарьср, то о нем нс сохранилось ни одного письменного свидетельства. Казалось невероятным, что все без исключения более-менее близкие родственники доктора Шарьсра, покинувшие мир живых еще до его кончины, предпочли умереть за пределами Провиденса, и тем нс менее только эта гипотеза в какой-то степени могла объяснить тот факт, что доктор Жан-Франсуа Шарьср являлся единственным известным здесь представителем своего семейства.
И все же однажды удача улыбнулась мне. Как-то раз, обследуя донельзя захламленные комнаты верхнего этажа, я обнаружил в одной из них портрет доктора Шарьсра, который висел в самом дальнем от входа углу и был почти совершенно завален различной рухлядью. Вместо полного имени на портрете стояли только инициалы — Ж.-Ф. Ш. — но и этого мне было вполне достаточно для того, чтобы идентифицировать 423
изображенную на нем личность. Высокие скулы, впалые щеки и остроконечная бородка придавали тонко очерченному лицу доктора суровое, аскетическое выражение, а от взгляда темных, лихорадочно блестевших глаз веяло замогильным холодом.
Однако на этой ценной находке мое движение вперед основательно застопорилось, и мне снова пришлось взяться за изучение книг и бумаг, лежавших на столах в лаборатории и кабинете. Если раньше я проводил большую часть времени вне дома, занимаясь сбором информации о докторе Шарьсрс, то сейчас буквально дневал и ночевал в мрачном особняке. Возможно, благодаря именно этому добровольному заточению в стенах дома Шарьсра я стал гораздо острее ощущать его ауру — как физически, так и психически. Постоянно думая об адвокате и его семье, которые покинули особняк, будучи нс в состоянии вынести здешний воздух, я невольно начал обонять дом и смог наконец-то уловить причудливую смесь разнообразных запахов, до сих пор ускользавших от моего восприятия. Среди них были вполне обычные, характерные запахи старого жилища, но преобладали иные, в данной обстановке совершенно неожиданные. Основная составляющая этой странной смеси нс вызывала никаких сомнений — это был терпкий мускусный дух, непременный спутник зоопарков, болот или просто луж с застоявшейся водой — своего рода миазм*7\ явственно свидетельствовавший о присутствии рептилий. «Но откуда он взялся?» — спрашивал я себя. Вполне возможно, что в саду за домом Шарьсра нашли себе пристанище несколько ползучих гадин, но нс могли же они, в самом деле, расплодиться в таких страшных количествах, чтобы все вокруг пропахло ими насквозь. Я убил добрых полдня, разыскивая источник этого запаха — как внутри дома, так и вокруг него — но безрезультатно; и хотя однажды мне показалось, что мускусный аромат исходил из старого колодца, я с ходу отмел эту версию как неприемлемую.
Запах проникал в каждый закоулок дома. Особенно сильно он ощущался, когда шел дождь, повисал туман или на траву ложилась роса, что было вполне естественно — во влажном воздухе запахи всегда обостряются. Впрочем, и в сухую погоду в доме было довольно-таки сыро. Сырость эта не вызы424
вала у меня особо приятных эмоций, но, с другой стороны, и нс являлась лриЧЯТюй для излишнего бссгокойства.
Однако вскоре в доме стали происходить явления, встревожившие меня куда больше. Я имею в виду галлюцинации, что с некоторых пор начали мс <я неотвязно преследовать — казалось, дом протестовал против моего вторжения в кабинет и лабораторию. Однажды посреди ночи мне послышался необычный лающий звук, который доносился будто бы из сада. В другой раз мне почудилось, что из окна кабинета выпрыгнула в кромешную тьму некая странная согбенная фигура, своими очертаниями напоминавшая рептилию. На этом галлюцинации нс прекратились — напротив, они стали донимать меня с удручающим постоянством; я же, в свою очередь, упорно воспринимал все эти неведомые звуки и видения как не имеющие никакого отношения к реальному миру и продолжал думать о них так до той самой ночи, когда меня поднял с постели совершенно отчетливый плеск воды, доносившийся откуда-то из сада. Всей кожей ощущая, что в доме есть еще кто-то, кроме меня, я вылез из-под одеяла, надел халат и ночные туфли, зажег лампу и помчался в кабинет.
Представшее моим глазам видение было явно навеяно содержанием бумаг покойного доктора, с которыми я успел ознакомиться к тому времени; несомненно, только эти странные документы могли вызвать в моем мозгу зародыш будущего кошмара. Кто-то действительно побывал в доме и стащил из кабинета несколько принадлежавших доктору бумаг. Я ворвался туда в тот самый момент, когда силуэт непрошенного визитера мелькнул в проеме окна и исчез в темном зеве сада. Это продолжалось секунду, нс больше, и все же в тусклом свете лампы мне удалось разглядеть вторгшегося в мои владения субъекта — он был облачен в черный, туго обтягивавший его костюм из какой-то грубой блестящей ткани. Я бросился было за ним, но то, что я увидал на освсщсннлм участке пола, остановило мой порыв.
Пришелец оставил на полу следы — отпеча’гки мокрых ступней. Но какие следы! Судя по ним, у ночного гостя были чудовищно широкие стопы, а ногти на пальцах его ног отросли на такую длину, что, загибаясь вниз, оставили зарубки пе- 425
рсд отпечатками ступней. На том месте, где он стоял, склонившись над бумагами, осталось большое мокрое пятно. По всему помещению витал такой жуткий мускусный смрад, что я зашатался и едва нс упал в обморок, несмотря на то, что давно уже воспринимал это зловоние как непременный атрибут занимаемого мною дома.
Прислонившись к стене, я некоторое время приходил в себя, одновременно пытаясь найти мало-мальски правдоподобное объяснение происшедшему. В конце концов я решил, что в кабинет наведался кто-то из соседей — наведался с недоброй целью, очевидна, замыслив что-то против ненавистного ему особняка. Но почему этот некто был мокрым, как будто он вылез из бассейна, и зачем ему понадобилось хватать со стола бумаги? А оставленные на полу странные следы ?.. В общем, объяснение у меня вышло довольно неубедительным, но что еще я мог предположить?
Что касается бумаг, то кое-какие из них действительно исчезли со стола — к счастью, как раз тс, которые я уже успел просмотреть и сложил в отдельную стопку. Я так и нс мог понять, кому и зачем вдруг вздумалось прокрасться ночью в дом и прихватить с собой эти документы. Допустим, злоумышленник заинтересовался домом Шарьсра с корыстной целью — например, желая отсудить его себе — но ведь эти бумаги нс имели никакой ценности с юридической точки зрения, ибо представляли собой всего-навсего научные заметки о долголетии крокодилов, аллигаторов и прочих подобных им тварей. Одержимость, с которой покойный доктор изучал вопрос долголетия рептилий, уже нс составляла для меня тайны; однако если он и открыл какие-то секреты выдающейся продолжительности жизни пресмыкающихся, то ничто в бумагах не указывало на это. Впрочем, дважды или трижды мне попадались довольно туманные упоминания о неких «операциях» по продлению жизни, но чья жизнь имелась в виду, мне установить нс удалось.
Я принялся разбирать бумаги дальше и обнаружил в них массу листков, исписанных одним и тем же — скорее всего, докторским — почерком. Просматривая их, я познакомился с несколько странным ответвлением его научных поисков — то была подборка материалов о неких загадочных мифических 426
существах, одно из которых именовалось Ктулху, а другое Дагон. Очевидно, они были морскими божествами, происходившими из неизвестной мне древней мифологии; наряду с ними в рукописях упоминалось о так называемых «глубоководных» — людях-амфибиях, которые обитали в морских глубинах и были, по всей вероятности, жрецами — служителями культа Ктулху и Дагона. Эти «глубоководные», насколько я понял, тоже отличались завидным долголетием.
Среди исписанных листков я нашел две фотографии. На первой из них была запечатленаттатуя некой на редкость отвратительной земноводной твари, грубо высеченная из огромного монолита. Фото было снабжено пометкой: «Вост, побережье Хиваоа, Маркизск. о-ва. Объект поклонения?» На втором снимке я увидел' тотем североамериканских индейцев; взятое за его основу животное тоже было земноводным или пресмыкающимся. Это изображение сопровождалось надписью: «Тотем племени Квакиутл. Пролив Квацино. Такой же т. воздв. индейцами плсм. Тлингит». Похоже было, что в стремлении достичь своей вожделенной цели доктор Шарьер глубоко изучил древние колдовские обряды и первобытные религиозные верования.
Что это была за цель, я понял довольно скоро. Проблема долголетия являлась для пего нс теоретическим, но чисто практическим вопросом — он желал продлить свою собственную жизнь. Некоторые зловещие намеки, содержавшиеся в рукописях доктора, позволяли предположить, что он преуспел в своих самых безумных дерзаниях, и это вызвало в моей душе новый приступ тревоги — я опять вспомнил о загадочной личности Шарьсра-псрвого, волею судьбы тоже хирурга, последние годы жизни и смерть которого были окутаны столь же непроницаемой завесой тайны, как рождение и юность Шарьсра-второго, скончавшегося в Провиденсе в 1927 году.
Хотя события прошедшей ночи цс слишком меня напугали, я все же счел за благо нс искушать судьбу и приобрел в лавке подержанных вещей уже далеко не новый, но вполне надежный и, самое главное, отличавшийся мощным боем «Люгер». Другой моей покупкой стал фонарь с отражателем — он давал яркий свет и в то же время, в отличие от старой лампы, нс слепил глаза. Если ночным визитером был кто-то 427
из соседей, рассуждал я, то наверняка похищенные бумаги только раздразнят его аппетит, и рано или поздно он предпримет повторное вторжение. На этот случай я и запасся оружием и новым фонарем; я был полон решимости нс колеблясь открыть огонь по мародеру, если он вдруг снова заберется в дом и, будучи застигнут мною в его стенах, попытается удрать безо всяких объяснений. Впрочем, я искренне надеялся, что до стрельбы дело нс дойдет.
На следующую ночь я возобновил изучение книг и бумаг доктора Шарьсра. Многие из книг были датированы семнадцатым-восемнадцатым веками, из чего я заключил, что они достались Шарьсру от его далеких предков. Несколько книг на французском языке представляли собой перевод с английского и принадлежали перу Р. Уайзмена — того самого, у которого обучался живший в XVII веке молодой Жан-Франсуа Шарьср. Налицо была связь между Шарьсром-псрвым — парижским учеником Уайзмена — и Шарьсром-вторым, скончавшимся в Провиденсе, штат Род-Айленд, три года тому назад.
Вообще же эта библиотека представляла собой довольно причудливую мешанину из самых разнообразных изданий на многих языках — от французского до арабского. Названия большинства из них ничего мне нс говорили, хотя я довольно неплохо владею французским и чуть-чуть знаком с другими романскими языками. Например, тогда я нс имел ни малейшего представления, что скрывается под таким заглавием, как «Unaussprcchlichcn Kultcn» барона фон Юнцта, хотя и подозревал, что оно перекликается с названием книги графа д‘Эр- лстта «Cultcs des Goulcs», поскольку оба эти издания стояли рядом на книжной полке. Книги по зоологии соседствовали с увесистыми томами, посвященными древним культурам. Томов этих было великое множество; я только перечислю некоторые из них — «Исследование связи культур народов Полинезии и индейцев Южной Америки, в частности Перу», «Пнакотичсские Рукописи», «De Furtivis Litcrarum Notis» Джованни-Батисты Порты, «Kryptografik» Тикнссса, «Dacmonolatrcia» Рсмигиуса(8), «Век амфибий» (Бэнфорт)... Были здесь подшивки старых газет — «Трэнскрйпта», издававшегося в Эйлсбери, штат Массачусетс, аркхэмской «Га- 428
зстт» и многих других. Что же касается книг, то некоторые из них, без преувеличения, являлись изданиями z огромной ценности. Судите сами — самое позднее из них было датировано 1820, а самое раннее — 1670 годом! Вее они были изрядно зачитаны, но в целом сохранились неплохо, принимая в расчет их весьма солидный возраст.
К сожалению, в то время я нс уделил библиотеке Шарьсра достаточного внимания, действуя по пословице, согласно которой избыток знаний вредит человеку больше, нежели их недостаток. Я, однако, успел обнаружить среди древних фолиантов нечто, напоминавшее на первый взгляд толстый научный журнал, но при более детальном рассмотрении оказавшееся тетрадью для записей, которые, судя по датам, относились к периоду времени, явно выходившему за рамки лет, прожитых Шарьсром-вторым. Тем нс менее все записи (и это нс вызывало у меня никаких сомнений) были сделаны рукой покойного хирурга; несмотря на более чем почтенный возраст первых страниц в сравнении с последними, почерк на всех был одинаков — мелкие крючковатые буквы, теснящиеся одна к другой в ровные, плотные строки. Записи эти представляли собой своеобразную хронологическую регистрацию явлений, связанных с излюбленной темой доктора и, насколько я мог судить, бравших свое начало с очень давних времен. Некоторые тексты сопровождались небрежно выполненными иллюстрациями, производившими тем нс менее довольно сильное впечатление — похожее чувство мы испытываем, глядя на наскальные рисунки первобытных художников.
На первой же странице этой рукописи я увидел запись следующего содержания: «1851. Аркхэм. Азеф Гоуд, Г. В.». Она относилась к иллюстрации, на которой был изображен этот самый Азеф Гоуд, омерзительный жабоподобный тип с безобразно широким ртом, отвислыми складками губ и полуприкрытыми кожистой пленкой глазами, едва видневшимися из-под тяжелых надбровий. Глядя на эту физиономию, я невольно представил себе, как ее обладатель сидит на корточках, плотно припав к земле — настолько напоминал он земноводное. Рисунок занимал большую часть страницы, а сопровождавший его текст представлял собой комментарии человека, столкнувшегося с этим необычным явлением — вряд 429
ли во плоти и крови, но скорее всего щ и изучении документов какого-нибудь малоизвестного архива (кстати, не могли ли буквы Г.В. расшифровываться как «глубоководные», упоминание о которых встретилось мне ранее?). Безусловно, находки такого рода утверждали доктора Шарьсра в его вере, что между человеком и многочисленными представителями амфибий и рептилий существует тесная биологическая связь, которая может быть прослежена на подобных примерах.
Я обратился к другим записям, однако после первого прочтения они показались мне на редкость туманными, почти бессмысленными. Чтобы не быть голословным, приведу вам хотя бы следующие образцы:
«1857. Сент-Огастин. Генри Бишоп. Кожа густо покрыта чешуей, но не рыбьей. По слухам, 107 лет от роду. Процесса старения организма нс наблюдается. Острота всех пяти чувств. Происхождение точно нс установлено: предки занимались торговлей с полинезийцами.
1861. Чарлстон. Семья Балашей. Ороговевшие руки. Двойная челюсть. Одинаковые стигматы у всех членов семьи. Антон: 117 лет, Анна: 109. Испытывают сильное беспокойство вдали от водной среды.
1863. Иннсмут. Семьи Маршей, Уойтов, Элиотов, Гилмс- нов. Капитан Абед Марш: торговец в Полинезии, женат на полинезийке. Физиономические характеристики сходны с ф. х. Азефа Гоуда. Очень скрытный образ жизни. Женщины редко показываются на улицах. По ночам много купаются — целыми семьями; заплывают на Риф Дьявола. Ярко выраженное родство с Г. В. Постоянное передвижение между Иннсмутом и Понапс<9). Тайные религиозные обряды.
1871. Джед Прайс, карнавальный конферансье. «Человек- аллигатор». Появляется в бассейне с аллигаторами. Вытянутая вперед челюсть, заостренные зубы; нс мог определить, от природы или заточены специально».
Другие записи в найденной мною тетради были выдержаны примерно в таком же духе. Их география впечатляла своей обширностью — Канада, Мексика, западное побережье США. Заметки эти явились для меня фоном, на котором вдруг неожиданно четко обозначилась фигура человека, одержимого бредовой идеей доказать, казалось бы, недоказуемое 430
— прямую связь долголетия отдельных представителей рода человеческого с их близостью к земноводным или пресмыкающимся.
Приведенные в записях факты я рассматривал всего лишь как надуманно утрированные описания физических дефектов людей, но доктор-то, доктор! Он принимал их за чистую монету и под тяжестью этих собранных им «свидетельств» окончательно утвердился в своей странной, зловещей вере. Однако за пределы чистой догадки его выносило нс часто. На мой взгляд, больше всего его интересовала глубинная взаимосвязь примеров, которые он с таким тщанием собрал в своей тетради, и связь эту он искал в трех направлениях. Наиболее тривиальным из них мне показалась мифология негритянского культа «Вуду»(10). Второе направление охватывало древнеегипетскую культуру с ее поклонением отдельным видам животных. Третьей, и, судя по записям доктора, наиболее значимой сферой поисков была совершенно незнакомая мне доселе мифология, старая как мир, а то и еще старше; фигурировавшие в ней «Властители Древности» вели жесточайшую непримиримую войну с такими же, как и они сами, ровесниками мира — «Богами Седой Старины», носившими имена Ктулху, Хастур, Йог-Сотот, Шуб-Ниггурат и Ньярлатхотсп. Им поклонялись шантаки, глубоководные, народ чо-чо, снежные люди и другие существа; из них одни стояли на ступенях эволюционной лестницы, которая вела к зарождению современных людей, а другие представляли собой чудовищные мутации доисторического человека или вовсе нс имели никакого отношения к человеческому роду. Все это было, конечно же, безумно интересно, но (и тут мне пришлось бы разочаровать покойного Шарьсра) о какой-либо прочной органической связи между собранными им разрозненными «свидетельствами» родства отдельных людсй-долгожитслсй с рептилиями и упомянутыми мною древними мифологиями говорить нс приходилось. Впрочем, здесь мой усопший оппонент мог бы успешно возразить мне, указав на то, что уже в легендах «Вуду» и древнего Египта содержались — пусть и несколько туманные — аллюзии, связанные с рептилиями, а мифология Ктулху целиком основывалась на культе невероятно древних видов земноводных и пресмыкающихся, без сомнения, возник431
ших в одно время с тиранозаврами, бронтозаврами, мегалозаврами и другими рептилиями мезозойской эры.
Помимо этих интригующих заметок я обнаружил некие диаграммы, которые при более детальном рассмотрении оказались схемами весьма и весьма странных хирургических операций, природа которых к тому времени еще оставалась загадкой для меня. Тогда я мог лишь с большой долей вероятности утверждать, что схемы эти скопированы из двух древних книг — из труда Людвига Принна «Таинственные Черви» и еще одного фолианта, название которого я нс смог даже, прочесть. Что же до самих операций, то они вызвали у меня приступ сильнейшего отвращения — настолько суть их была противна самой человеческой природе. Например, одна из них состояла в нанесении на кожу множества надрезов с целью ее растяжения («для обеспечения роста», как пояснялось в сопроводительном тексте), а другая представляла собой перекрестное иссечение основания позвоночника с целью «вытяжения хвостовой кости». Эти дьявольские диаграммы вызвали в моей душе неподдельный ужас, но я продолжал внимательно рассматривать их, ибо они, несомненно, были одним из направлений зловещей деятельности доктора Шарьсра и могли многое объяснить мне — например, его доходившее до фанатизма затворничество, которое являлось совершенно необходимым условием для сохранения тайны его безумных экспериментов; ибо в противном случае он стал бы откровенным посмешищем в глазах своих ученых коллег.
Многие бумаги содержали пространные ссылки на различные события, причем манера изложения нс оставляла никаких сомнений в том, что описанные случаи произошли с самим рассказчиком. Вее они были датированы нс позднее, чем 1850 годом; иногда на документе вместо года было обозначено десятилетие. Я вновь^без труда угадал характерный почерк доктора, и это — исключая, разумеется, возможность того, что Шарьср просто переписал своей рукой чужие заметки — явилось для меня почти неопровержимым доказательством ошибочности моих предположений относительно возраста доктора. Было совершенно очевидно, что он умер отнюдь нс в восьмидесятилетием, но в куда как более преклонном возрасте, и уже от одной этой мысли мне стало не по себе — я в оче- 432
рсдной раз вспомнил о жившем в XVII веке предшественнике покойного хирурга.
Здесь можно было подвести кое-какие итоги. В соответствии с моими выводами, гипотеза доктора Шарьсра, в которую он' столь фанатично уверовал, заключалась в том, что с помощью особых хирургических операций и неких таинственных ритуалов можно было значительно — на сто пятьдесят и даже двести лет — удлинить короткую человеческую жизнь, то есть сделать се равной по продолжительности веку крокодилов, ящериц и прочих ползучих гадов. Необходимым условием для этого являлся период своеобразного полубессознательного оцепенения, проводимый в каком-нибудь сыром, темном месте, где шло вызревание иного уже организма и обретение им новых физиологических характеристик. По завершении означенного периода подопытный индивидуум вновь возвращался к жизни, однако глубокие внешние и внутренние изменения, явившиеся результатом операции, сопутствовавших ей колдовских обрядов и анабиоза вынуждали его вести качественно иной, отличный от прежнего, образ жизни. Для подтверждения этой гипотезы доктор Шарьср собрал обширную коллекцию сказок, легенд и мифов, но наиболее впечатляющим доказательством своей правоты он, безусловно, считал подборку упоминаний о людях-мутантах, живших в последние двести девяносто лет — нет, даже двести девяносто один год, если быть точным. Уточнение этой внушительной цифры оказалось вовсе небесполезным, ибо некоторое время спустя я с замиранием сердца обнаружил, что именно столько времени — двести девяносто один год — пролегло между датами рождения Шарьсра-псрвого и смерти Шарьсра-второго.
Размышляя над гипотезой доктора Шарьсра, я проникся невольным уважением к ее необычности и дерзновенности. В то же время нельзя было нс отмстить, что ей явно недоставало строгого научного подхода и сколько-нибудь убедительных доказательств — все эти намеки, недомолвки и устрашающие предположения вполне могли сойти для досужего любителя страшных историй, но вряд ли были способны пробудить искренний интерес у настоящего ученого, опирающегося на факты и реальные законы бытия, а нс на мистику.
С каждым днем я все глубже и глубже погружался в пу433
чину этой безумной теории; и нс случись однажды событие, речь о котором пойдет ниже, я преспокойно остался бы в доме на Бснсфит-Стрит еще бог весть на какой срок и продолжал бы свои скрупулезные поиски истины. Но я навсегда покинул это жуткое обиталище и тсгЛ самым бросил его на произвол судьбы, ибо последний отпрыск рода Шарьсров — сейчас я знаю это точно — никогда больше не явится в Провиденс с притязаниями на дом, который будет передан городским властям и разрушен до основания.
Надеюсь, я достаточно заинтриговал вас этим нс слишком вразумительным пассажем — а теперь попытаюсь как можно более подробно описать происшедшее. Итак, рассматривая «находки» доктора Шарьсра, я вдруг ощутил на себе чей-то пристальный взгляд — такую защитную реакцию организма некоторые любят называть «шестым чувством». Соблазн обернуться был велик, но я пересилил себя; открыв крышку часов, я поймал на сс зеркальную поверхность отражение находившегося позади меня окна — и с содроганием увидел размытые очертания чудовищного подобия человеческой физиономии. В испуге я тут же повернулся лицом к окну, но в оконном проеме нс было никого и ничего — лишь какая-то тень мелькнула и исчезла в зарослях старого кустарника. А потом... Боже, я до сих пор не могу понять, действительно ли я видел тогда ту высокую, странно согнутую фигуру, проковылявшую неуклюжей походкой в темноту сада. Во всяком случае, в тот момент у меня достало разума нс преследовать сс. «Эта тварь явится сюда еще раз, кем бы она ни была», — решил я.
Мне оставалось полагаться только на свое терпение. В ожидании повторного появления неуловимого ночного пришельца я напряженно размышлял над тем, откуда он мог взяться, и прокрутил у себя в голове имена всех обитателей Провиденса, у которых дом на Бснсфит-Стрит уже давно нс вызывал ничего, кроме глухой ненависти. Вполне возможно, что они хотели запугать меня и тем самым заставить убраться прочь из особняка Шарьсра — видимо, отсутствие жильцов в доме устраивало их куда больше, нежели наличие таковых. Предположение, что в кабинете хранилось нечто, представляющее для них значительный интерес, я вынужден был отбросить — у злоумышленников была уйма времени для того, 434
чтобы растащить все находившееся в доме имущество за те три года после смерти доктора, когда особняк стоял совершенно пустым. В общем, тогда я так и нс пришел к какому-то определенному выводу. Даже весьма необычный облик моего ночного гостя нс навел меня на действительное объяснение творившихся в доме и вокруг него странностей — это был как раз тот случай, когда дилетант имеет преимущество перед профессионалом, который привык доверять только фактам и никогда нс давать воли своей фантазии.
Сидя в кромешной тьме, я как никогда остро ощущал ауру этого дома. Даже сама темнота казалась одушевленной, но как непередаваемо далека была эта жизнь от Провиденса с его повседневной будничной суетой! Помимо мускусной вони, столь характерной для вольеров с рептилиями в зоопарках, я отчетливо различал запах гниющего дерева и пропитанного сыростью известняка, из которого были сложены стены погреба. Это был дух тлена — всесильное время наконец-то основательно взялось за старинный особняк. С каждой минутой я все больше и больше чувствовал себя хищным зверем, который терпеливо поджидает добычу в засаде, определяя ее приближение по надвигающемуся запаху — сравнение более чем точное, ибо слабый аромат животного мускуса, витавший по темным помещениям дома, усиливался с каждой минутой, покуда нс превратился в кошмарное удушающее зловоние.
Мое напряженное ожидание длилось уже больше часа. За все это время я нс услышал ни единого звука — дом был абсолютно безмолвен, и если бы нс эта чудовищная, едва нс сводившая меня с ума мускусная вонь, я давно бы уже решил, что нахожусь в доме один, и со спокойной душой оставил бы свой пост. Но я знал, что ночной пришелец уже совсем рядом, и, сжимая в кармане рукоятку «Люгера», терпеливо ожидал его появления.
Внезапно тягостную тишину нарушил какой-то слабый, непонятный звук; он чем-то напоминал отрывистый рык аллигатора, но я не осмелился довериться своему вконец расстроенному воображению и решил, что это просто скрип дверных петель. Как бы то ни было, кто-то действительно вторгся в мои владения, и это нс прошло для меня незамеченным. Но следующий звук буквально потряс меня — это 435
был шелест бумаг в кабинете. Таинственный визитер каким- то непостижимым образом прокрался туда у меня под носом и преспокойно рылся в документах! Столь самоуверенное, если нс сказать наглое, поведение незваного гостя подвигло меня на решительные действия и, выхватив из кармана фонарь, я направил яркий луч света на стол, откуда доносилось шуршание листов.
Первые несколько секунд я просто отказывался верить своим глазам, ибо стоявшее у стола существо нс было человеком, — это была омерзительная пародия на него, какой-то мутант, гуманоид-рептилия. От растерянности и страха я совсем потерял голову и, слепо повинуясь инстинкту самосохранения, выхватил револьвер и четырежды выстрелил в монстра. Я стрелял практически в упор, и ни одна из четырех пуль нс прошла мимо цели.
Я до сих пор нс устаю благодарить Всевышнего за то, что память моя сохранила лишь смутные, фрагментарные воспоминания о дальнейших событиях. Страшный грохот... исчезновение чудовища... свет фонаря... преследование... Пустившись в погоню, я убедился в точности своих выстрелов — от стола в кабинете к окну вели кровавые следы. Оконное стекло было высажено вместе с рамой — безусловно, ночной пришелец отличался как недюжинной прытью, так и огромной физической силой. Тем нс менее он был тяжело ранен, и это значительно уменьшало его шансы на спасение; к тому же блестевшие в свете фонаря кровавые следы и густая мускусная вонь выдавали направление, в котором он убегал от меня. Следы уводили меня вглубь сада, и в конце концов я обнаружил, что стою у залитого кровью колодезного сруба. Темная утроба колодца показалась мне сначала совершенно недоступной, но затем, приглядевшись, я увидел внутри закрепленную на стене лестницу с какими-то необычными ступеньками. Осторожно нащупав ногой верхнюю из них и ухватившись руками за окровавленный край сруба, я начал спуск в колодец. Моя решимость подкреплялась обилием пролитой крови на траве у колодца — из этого я заключил, что преследуемый мною монстр смертельно ранен и не может представлять для меня серьезной опасности.
Боже Всевышний, зачем я полез тогда в этот колодец? По436
чему я нс повернулся и нс убежал прочь от этого адского подземелья и от этого проклятого дома? Из всех моих поступков, которые я успел совершить с тех пор, как стал пленником чар дома Шарьсра, этот был бы самым разумным; но в то время разуму моему нс суждено было взять верх над безрассудным любопытством, и, заинтригованный страшным обличием застигнутого мною в кабинете чудовища, я продолжал спускаться в темную шахту колодца, с каждой секундой приближаясь к поблескивавшей внизу воде. Ступеньки, однако, нс доходили до нес — они обрывались у сделанного в стене отверстия, которое оказалось входом в прорытый параллельно поверхности земли туннель. Держа в одной руке зажженный фонарь, а в другой взведенный револьвер, я с трудом протиснулся в зловонный зев подземного хода и ползком двинулся вперед. Туннель забирал немного вверх и завершался подобием небольшого грота — человек нормального роста уместился бы в нем разве что стоя на коленях. Луч света выхватил стоявший там продолговатый ящик, и я вздрогнул, мгновенно распознав направление туннеля — он вел прямиком к могиле доктора Шарьсра в старом саду, а ящик был, конечно же, гробом.
Но отступать было уже поздно. Кровавый след доходил до самого края гроба, крышка которого была откинута в сторону. Сгорая от желания увидеть поверженного врага, я стал на колени перед гробом и направил свет фонаря внутрь...
Дорого заплатил бы я за то, чтобы моя память нс сохранила увиденной тогда картины! Но увы, это жуткое зрелище отныне и навсегда запечатлелось в моем мозгу — распростертое во чреве полуистлевшего гроба существо, которое только что испустило дух. Облик убитой мною твари был непередаваемо страшен: передо мной лежал получсловск-полуящсрица — уродливое подобие того, что являлось некогда человеком. Одна только мысль о том, что я в течение нескольких недель жил бок о бок с этим исчадием ада, вызвала неподдельный ужас в моей душе. Одежды, покрывавшие тело моей жертвы, были разорваны и перекручены, будучи не в силах сдержать натиск подвергшейся чудовищным мутациям плоти. Кожа на суставах ороговела, ладони и босые ступни (вернее сказать, то, что являлось когда-то ими) были плоскими, очень широ437
кими и завершались огромными когтями. В безмолвном ужасе уставился я на неестественно длинный хвостовидный отросток, торчавший как гвоздь из основания позвоночника, на вытянутую крокодилью челюсть с сохранившимся на ней жалким пучком бороды...
Сомнений быть нс могло — передо мной лежал не кто иной, как доктор Жан-Франсуа Шарьср, впервые очутившийся в этом адском склепе еще в 1927 году, когда он погрузился здесь в каталептическое оцепенение, ожидая своего часа, чтобы восстать из гроба и вернуться в новом чудовищном обличье в мир живых — доктор Жан-Франсуа Шарьср, рожденный в Байонне в 1636 году и «умерший» в Провиденсе в 1927. Теперь я знал, что за наследника, о котором упоминалось в его завещании, он выдавал самое себя, воскресшего в новом качестве после совершения давным-давно забытых демонических обрядов, древностью своей превосходящих человечество и возникших еще в ту пору, когда Земля была совсем юным порождением Космоса и являла на свет огромных, неведомых нам тварей* которые жили, плодились и умирали на ней.
ЗАГАДОЧНЫЙ ДОМ НА ТУМАННОМ УТЕСЕ
По утрам у скал за Кингспортом с моря поднимается туман. Белый и слоистый, он поднимается из морских глубин к своим собратьям-облакам, принося им видения подводных пастбищ и таинственных пещер Лсвиафана(1\ Позднее частички этих видений возвращаются на землю вместе с бесшумными летними дождями, которые падают на островерхие крыши домов, где обитают поэты. Человеку в этой жизни трудно обойтись без тайн и старинных легенд, без тех сказочных историй, что по ночам нашептывают друг другу планеты.
Когда в подводных гротах Тритонов(2) и в древних затонувших городах звучат первобытные мелодии Властителей Древности, великие туманы поднимаются к небесам, неся с собой тайное знание, недоступное человеку. В такие минуты глаза, устремленные в сторону моря, видят одну лишь белесую пустоту, как если бы край утеса был краем вселенной, а 439
колокола на невидимых бакенах звонят торжественно и протяжно, словно паря в волшебном океане эфира.
К северу от Кингспорта скалы образуют террасы, нагроможденные одна на другую и достигающие огромной высоты. Последняя из них висит подобно застывшему серому облаку, принесенному бризом. Открытая веем ветрам, она одиноко парит в безграничном просторе, поскольку берег здесь круто поворачивает — как раз в этом месте впадает в море полноводный Мискатоник, который течет по равнине мимо Аркхэма, неся с собой легенды далекого лесного края и мимолетные воспоминания о холмах Новой Англии.
Для жителей Кингспорта этот утес имеет такое же значение, как для какого-нибудь другого приморского народа Полярная звезда, Большая Медведица, Кассиопея или Дракон. В их представлении этот утес являет собой одно целое с небесной твердью. Туман закрывает его точно так же, как скрывает он солнце и звезды. К некоторым из утесов местные жители относятся с любовью. Одному из них они дали имя «Отец Нептун» за его фантастический профиль, ступенчатые уступы другого нарекли «Большой Дамбой». Но этой скалы люди явно страшатся, уж очень она высока и неприступна. Впервые увидев ее, португальские моряки суеверно перекрестились, а местные старожилы-янки до сих пор уверены, что если бы кто и смог взобраться на этакую высоту, последствия для него были бы ужаснее смерти. Тем нс менее, на этом утесе стоит древний дом, и по вечерам люди видят свет в его небольших квадратных окошках. Этот дом всегда стоял там — ходят слухи, что в нем живет Некто, говорящий с утренними туманами, которые поднимаются из глубин. Он, якобы, наблюдает чудеса в океанской дали в то время, когда кромка утеса становится краем вселенной, и колокола на бакенах торжественно звенят, свободно паря в туманном эфире. Но все это только домыслы. На грозном утесе никто никогда нс бывал. Даже просто взглянуть на него в подзорную трубу решались немногие. Правда, люди, приезжающие сюда летом на отдых, нс раз направляли в ту сторону свои щегольские бинокли, но видели только серую остроконечную крышу, поднимающуюся чуть ли нс от самого фундамента, да еще тусклый свет маленьких окон в сумерках.
440
Приезжие нс верят, что пресловутый Некто живет в этом доме в течение сотен лет, но нс могут доказать свою правоту коренным кингспортцам. Даже Страшный Старик, который беседует со свинцовыми маятниками, подвешенными в бутылках, расплачивается с бакалейщиком старинными испанскими дублонами(3) и держит каменных идолов во дворе своего дома на Водяной улице, может сказать лишь то, что дела с домом обстояли точно так же еще в тс времена, когда его дед был мальчишкой, и много раньше, когда Бельчер или Ширли, а может Паунсл или даже Бсрнард<4> служили Губернаторами Его Королевского Величества Провинции Массачусетс.
Однажды летом в Кингспорт приехал некий философ. Звали его Томас Олни; он преподавал какие-то скучные предметы в колледже, что расположен неподалеку от Нарра- гансстского залива. Философ приехал на отдых вместе с дородной женой и шумливыми детьми. Глаза его устали видеть одно и то же в течение многих лет, а ум утомился от однообразных, ставших уже шаблонными мыслей. Олни наблюдал туманы с вершины «Отца Нептуна» и пытался проникнуть в их мистический мир, взбираясь по крутым ступеням «Большой Дамбы». Каждое утро он подолгу лежал на утесах и, вглядываясь в загадочную пелену за краем земли, прислушивался к призрачному звону колоколов и далеким пронзительным крикам, которые вполне могли быть криками обыкновенных чаек. А после того, как туман рассеивался и море принимало свой будничный вид, он со вздохом спускался в город, где любил бродить nd узким древним улочкам на склоне холма и изучать потрескавшиеся, полуразрушенные фасады и двери с фантастическими резными украшениями в домах, где обитали многие поколения рыбаков и мореходов. Он даже как-то раз потолковал со Страшным Стариком, который хотя и нс особенно жаловал посторонних, пригласил- таки его в свой мрачноватый дом, где низкие потолки и изъеденные жучком панели отражают эхо беспокойных ночных монологов.
Само собой разумеется, Олни обратил внимание на серый, никем нс посещаемый дом на зловещем северном утесе, который, по слухам, был посвящен в тайны морских туманов и представлял собой одно целое с небесной твердью. Он висел
441
над Кингспортом всегда, и во все времена был загадкой для его обитателей. Страшный Старик рассказал своим хриплым голосом историю, услышанную от отца, будто бы однажды из островерхого дома к облакам поднял я ослепительный столб огня, а бабушка Орни, что обитала в крохотном домике на Корабельной улице, поведала о том, что сс бабка узнала из вторых рук. Речь шла о каких-то призраках, входивших в единственную узкую дверь этого неприступного жилья прямо из глубины тумана. А дверь его, надо сказать, расположена в нескольких дюймах от края скалы и видна только с борта корабля.
В конце концов, изголодавшись по новым впечатлениям и презрев всеобщий кингспортский страх и обычную лень сезонного дачника, Олни принял роковое решение. Вопреки консервативному воспитанию — а возможно, и благодаря ему, ибо однообразная жизнь воспитывает томительную жажду неизведанного — он поклялся забраться на этот утсс и войти в таинственный, древний, заоблачный дом. Здравый смысл подсказывал ему, что обитатели дома могут добраться до него более легкой дорогой со стороны устья Мискатоника. Может быть, зная неприязнь к ним кингспортцсв или будучи нс в состоянии спуститься в город по отвесному южному склону, они ведут торговлю в Аркхомс. Тщательно осмотрев это место, Олни еще раз убедился в его неприступности. С востока и севера вертикальные стены поднимались от самой воды. Оставался необследованным лишь участок со стороны Аркхэма на западе.
И вот однажды ранним августовским утром Олни выступил в поход. Он двигался на север по живописным проселочным дорогам, мимо пруда Хупера и старой кирпичной мельницы. Луговой склон плавно поднимался к горному кряжу над Мискатоником. Отсюда открывался дивный вид на белые гсоргианскис(5) шпили Аркхэма и на широкие поля за ними, по ту сторону реки. Олни обнаружил узкую тенистую тропинку, ведущую к Аркхэму. Того, что он искал — дороги в сторону оксана — не было и в помине. Устье реки было окружено сплошными лесами, ничто здесь hq говорило о присутствии человека — ни остатков каменной ограды, ни отбившейся от стада коровы. Кругом росла высокая трава, 442
подпирающие небо деревья да жесткие колючие кусты — пейзаж, должно быть, мало изменился с тех пор, когда тут бродили индейцы. С трудом продираясь сквозь эти заросли, Олни задавался вопросом, как обитателям дома удастся выбираться в большой мир и часто ли они бывают на рынке в Аркхэме.
Вскоре лее поредел, и далеко внизу он увидел холмы, шпили и черепичные крыши Кингспорта. Даже центральный холм казался карликом с этой высоты. Олни еле различил старое кладбище рядом с больницей Конгрегации, под которой, согласно местным легендам, находились какие-то потайные пещеры или подземные ходы. Вверх по склону тянулась невзрачная травка да чахлые побеги черники, а за ними виднелась лишь голая скала и серый дом, застывший на ее вершине. Гребень скалы становился все уже, у Олни начала кружится голова. Он вдруг остро ощутил свое одиночество и беспомощность — к югу от него была наводящая ужас пропасть над Кингспортом, к северу — отвесная стена высотой нс менее мили и устье реки где-то там, внизу. Внезапно перед ним открылась расселина футов в десять глубиной. Он повис на руках й спрыгнул на покатое дно. Затем с риском для жизни полез вверх по трещине в противоположной стене. Ему пришло в голову, что обитателям этого жутковатого дома приходится несладко во время путешествий между небом и землей. Когда он выбрался из расселины, уже начал собираться утренний туман, но ему ясно был виден высокий дом впереди, серые, под цвет скалы, стены и острый конек крыши, окутанный молочно-белыми морскими испарениями. Олни рассмотрел стену дома, обращенную к суше. Пара решетчатых окон с тусклыми стеклами, забранными свинцом в манере XVII века — и ни намека на дверь. Облако тумана продолжало сгущаться, и он уже не видел ничего внизу из-за сплошной белой завесы. Он был один на один в небе с этим странным, пугающе-безмолвным домом. Когда же он неверным шагом приблизился к краю и увидел, что передняя стена составляла одну плоскость со скалой, а до единственной узкой дверцы нельзя было добраться иначе, кроме как шагнув прямо по воздуху, Олни ощутил прилив ужаса, который нельзя было объяснить одной только головокружительной высотой. При этом он все же успел заметить, что крыша дома прогнила 443
почти насквозь, а кирпичная кладка печной трубы держалась только чудом — настолько она была ветхой.
В сгущающемся тумане Олни ползком обследовал окна на северной, западной и южной стенах — все они были заперты. Он испытал смутное облегчение от этого, ему все меньше хотелось попасть внутрь. Вдруг его остановили какие-то звуки. Бряцание замка, стук засова, скрип — словно где-то рядом медленно и осторожно открывали тяжелую дверь. Вее это происходило со стороны океана, он не мог видеть ту стену. Узкая входная дверь распахнулась над тысячефутовой бездной. Затем внутри послышались тяжелые шаги, и Олни услышал, как открыли окно сначала на северной стене, с противоположной стороны дома, потом — на западе, как раз за углом. Вслед за этим должны были открыть окно под низко свисавшим карнизом на южной стороне — там, где он стоял. Надо признаться, ему стало очень неуютно. Впереди — этот зловещий дом, позади — глубокая пропасть. Когда за ближайшей створкой начали шарить в поисках затвора, Олни снова перебрался на западную сторону, плотно прижимаясь к стене с открытыми теперь окнами. Очевидно, вернулся хозяин. Откуда? Со стороны суши никто нс появлялся, к дому нс подлетал ни шар, ни любое другое мыслимое воздушное судно. Шаги опять приблизились к нему. Олни метнулся к северу, но скрыться нс успел: послышался негромкий спокойный голос. Судя по всему, встречи с хозяином дома было нс избежать.
Из западного окна высунулось лицо, обрамленное черной густой бородой, взгляд блестящих глаз был пронзителен. Но голос звучал мягко, с какими-то архаичными интонациями, поэтому Олни не испытал шока, увидев протянутую ему загорелую руку. С помощью хозяина он перелез через подоконник и очутился в низкой комнате, обитой черными дубовыми панелями и уставленной резной мебелью эпохи Тюдоров(6). Мужчина был одет в старомодный кафтан и по виду напоминал какого-нибудь моряка со средневекового галеона Олни не слишком много запомнил из того, что он ему рассказывал. Сейчас он даже не может с определенностью сказать, кем был бородач, но утверждает, > что был он необычен, добр и что, находясь рядом с ним, он как никогда остро ощущал бесконечность времени и величие космоса. Маленькая комнатка 444
была наполнена тусклым зеленоватым светом, как от лучей солнца, проходящих сквозь вод . Олни заметил, что окна на восточной стороне дома отделяли помещение от туманного эфира темными, почти непрозрачными стеклами. Хозяин на первый взгляд казался достаточно молодым, однако глаза его были глазами древнего старца. Из его слов можно было и впрямь заключить, что он жил здесь, общаясь с морскими туманами, задолго до тех времен, когда на равнине появились первые поселенцы и увидели высоко над собой его молчаливый дом. День шел своим чередом, а Олни все внимал его рассказам о старине и далеких чудесных краях. Он услышал о том, как цари Атлантиды боролись с громадными и скользкими морскими гадами, выползавшими из расселин на дне, узнал, что Храм Посейдона, украшенный мраморными колоннами и увитый водорослями, до сих пор иногда является взору матросов, чей корабль обречен на гибель. Вспоминал рассказчик и времена Титанов и тс смутные века царства хаоса, когда еще нс было ни богов, ни даже Властителей Древности, когда Другие Боги веселились и танцевали на вершине горы Хатсг-Кла в каменистой пустыне близ Ультара, что лежит за рекой Скай.
В эту минуту в дверь постучали — в старинную дубовую дверь, украшенную гвоздями с квадратными шляпками, за которой была лишь бездна. Олни вздрогнул от неожиданности, но бородач сделал успокаивающий жест, на цыпочках прошел к двери и заглянул в глазок.
Вероятно, ему не понравилось то, что он увидел, потому что, приложив палец к губам, он обошел комнату кругом, закрывая окна. Только после этого он занял свое место напротив гостя. Олни увидел, как неясный черный силуэт появился поочередно в каждом из полупрозрачных окон и чуть погодя исчез во мгле. Философ почувствовал облегчение от того, что хозяин нс открыл двери. Таинственный пришелец из бездны — кто бы он ни был — вряд ли приходил сюда с добрыми намерениями.
Понемногу начали сгущаться тени. Сначала еле заметные под столом, затем более крупные по темным углам. Бородатый хозяин совершал какие-то ритуальные действия и, передвигаясь по комнате, зажигал высокие свечи в старинных 445
прекрасной работы подсвечниках. Он все посматривал на вход, словно кого-то ожидая. В конце концов, как бы в ответ на его взгляд, послышалась сс^ия легких ударов в дверь — что-то вроде условного пароля. На этот раз хозяин даже не заглянул в глазок, а сразу отодвинул массивный засов и широко распахнул дверь в туман, навстречу звездам.
Под звуки удивительной музыки в комнату из океанских глубин хлынули ожившие воспоминания и грезы древних обитателей Земли. Яркие языки пламени на миг ослепили Олни, когда он встал, чтобы должным образом приветствовать гостей. Был тут Нептун с трезубцем в руке, игривые Тритоны, фантастические Нсрсиды(8). На спинах дельфинов возлежала огромная раковина с зубчатым краем, в которой помещался грозного вида старик — то был Нодснс, Хозяин Великой Бездны. Тритоны извлекали сверхъестественные ноты из своих перламутровых раковин, а Нереиды подняли ужасный шум, ударяя в гулкие панцири неведомых морских моллюсков. Нодснс протянул морщинистую руку и помог Олни и бородачу забраться в свой просторный экипаж. При этом раковина и панцирные гонги взвыли и загрохотали с удвоенной силой. Сказочный кортеж, тронувшись с места, вскоре исчез в бесконечном эфире, а производимый им шум потонул в раскатах надвигающейся грозы...
Всю ночь в Кингспорте наблюдали высокий утес, изредка появлявшийся между летящими тучами. Когда ближе к утру в его окнах погасли огни, суеверные люди шептали — нс иначе, мол, быть беде. А дети и жена Олни всю ночь усердно молились Всевышнему и очень надеялись, что путешественник одолжит у кого-нибудь зонтик и плащ, если дождь не утихнет к утру. Как обычно, с рассветом поднялся туман и разнесся торжественный звон бакенных колоколов. А в полдень свирели эльфов запели над океанским простором, возвестив о возвращении Томаса Олни. Он пришел легкой походкой, в совершенно сухой одежде, взгляд его был задумчив и как-то странно рассеян. Он не мог толком объяснить, что именно произошло в этом вознесенном под небеса жилище безымянного отшельника, не помнил, как спустился с высоты, и вообще нс желал ни с кем говорить о своем путешествии. Разве что со Страшным Стариком, который по-
446
том на вес любопытные расспросы отвечал коротко и маловразумительно — что, мол, спустился нс совсем тот, кто поднимался, и что якобы под островерхой крышей, либо где-нибудь в недосягаемых туманных высях все еще блуждает потерянная душа того, кто прежде был Томасом Олни.
С тех пор в течение долгих однообразных лет философ трудился, ел, спал — словом, покорно влачил существование добропорядочного гражданина — и никогда больше нс проявлял интереса к вещам чудесным и сверхъестественным. Дни его сейчас текут спокойно и размеренно, женушка вес толстеет, а дети выросли, поумнели и стали хорошей опорой для стареющего отца, который не упускает случая этим похвастаться. Взгляд его давно уже утратил огонек беспокойства, и если он когда и прислушивается к торжественным колоколам или дальним свирелям эльфов, то лишь во снах, с годами посещающих его все реже и реже. Никогда больше семейство Олни нс приезжало в Кингспорт — им не пришлись по вкусу нелепые старые домишки и вечная сырость этого приморского городка. Теперь они каждое лето отдыхают в нарядном бунгало на бристольском нагорье, где нет никаких утесов, а соседи в большинстве своем — культурные городские дачники.
Между тем в Кингспорте ходят самые невероятные слухи; даже Страшный Старик допускает, что его дедушка рассказал далеко нс вес из того, что ему было известно. Ибо теперь, когда северный ветер обдувает высокий дом, который — как говорят — составляет единое целое с небесной твердью, над округой уже нс царит зловещая тишина, многие годы пугавшая жителей Кингспорта. Теперь кое-кто из них утверждает, будто бы в высях поют ангельские голоса, слышен смех, исполненный неземной радостью, и что маленькие окошки небесного дома светятся ярче, нежели раньше. Они подметили также, что ослепительное сияние все чаще загорается над островерхим домом, и тогда на фоне голубоватых зарниц утес и дом выглядят каким-то фантастическим черным миражем. Утренние туманы стали еще более непроницаемы, и многие моряки сомневаются в том, что висящий над морем торжественный звон и впрямь исходит от бакенов. В то же время — что хуже всего — молодежь Кингспорта, отринув страхи, с любопытством прислушивается к далеким завываниям север447
ного ветра. Они клянутся, что старый дом нс может служить источником беды и зла, поскольку в доносящихся оттуда голосах звенит радость, а с ними вместе слышны смех и музыка. Им неизвестно, что происходит вверху за призрачной пеленой тумана, но они жаждут уловить хоть какой-то намек на тс чудеса, что тихо стучатся в дверь дома, когда тому наступает срок. Старейшины всерьез опасаются, что однажды все молодые люди один за другим отправятся на вершину разведать, какие древние тайны скрывает дом под своей остроконечной крышей. Они не сомневаются, что эти отчаянные смельчаки вернутся, но боятся, что в глазах их погаснет прежний огонь, а сердца охладеют к жизни. Им нс хочется, чтобы Кингспорт с его узкими улочками, карабкающимися по холмам, и резными фронтонами старинных зданий год за годом жил вялой аг этичной жизнью, пока смеющийся хор, пополняясь новыми голосами, звучал бы вес громче на той неприступной скале, где отдыхают морские туманы пз пути к небесам.
Они нс хотят, чтобы души молодых людей покинули уютные домашние очаги и таверны старого Кингспорта, не хотят, чтобы смех и пение наверху с каждым годом усиливались и разрастались. Поскольку если один голос принес новые туманы с моря и сделал огни на севере ярче, то другие голоса добавят еще туманов и голубоватых огней и, может быть, старые боги (на чье существование они робко намекают, боясь, что эта ересь достигнет ушей приходского священника) проснутся и, выйдя из глубины неведомого Кадафа, затерянного в холодном морском просторе, вновь поселятся на дьявольском утесе в опасной близости от ласковых холмов и долин Новой Англии. Они не хотят этого, ведь простым людям общение с потусторонними силами никогда не приносило добра. Кроме того, Страшный Старик частенько вспоминает слова Олни о том первом стуке, которого устрашился отшельник и о черном силуэте за полупрозрачными окнами дома.
Вее эти тайны' ведомы лишь Старшей Расе и никогда не станут достоянием людей. А пока же густой туман каждое утро поднимается от подножия утеса на головокружительную высоту к серому дому с остроконечной крышей, где по вечерам зажигаются таинственные огни, и тогда северный ветер
448
доносит до города отголоски безудержного веселья. Белый и слоистый, туман восходит из глубины к своим собратьям-облакам, принося с собой видения цветущих морских долин й мрачных пещер Левиафана. Когда в подводных гротах Тритонов, в древних затонувших городах звучат первобытные мелодии Властителей Древности, великие туманы поднимаются к небесам, а Кг лгепорт, ютясь на склоне холмов под надзором зловещего каменного часового, видит в стороне моря лишь мутно-белую пустот/, как если бы кромка берега была краем Вселенной — в такие минуты колокола на невидимых бакенах звонят торжественно и протяжно, словно паря в бесконечном океане эфира.
15 Говард Ф. Лавкрафт, т. 2
ОКНО В МАНСАРДЕ
1
Вступая во владение домом своего кузена Уилбера, менее чем через месяц после его безвременной кончины, я испытывал нехорошие предчувствия — уж очень нс по душе мне было местоположение дома: глухая горная ложбина неподалеку от Эйл- сбсри-Пайка. В то же время я находил справедливым то, что приют моего любимого кузена достался именно мне. Дом, о котором идет речь, был в свое время построен старым Уортоном. Внук этого фермера, недовольный скудным существованием на истощенной, бесплодной земле, переехал в приморский город Кингстон, после чего дом долгие годы пустовал, пока его не приобрел мой кузен. Как истинный Эйкли, он сделал это без всякого расчета, повинуясь первому побуждению.
В течение многих лет Уилбер изучал археологию и антропологию. Закончив Мискатоникский университет в Аркхэ- 450
мс, он уехал в Азию, где провел три года, побывав в Монголии, на Тибете и в провинции Синьцзяи(1), а следующие три года поровну поделил между Латинской Америкой и юго-западной частью Соединенных Штатов. Получив приглашение занять должность профессора Мискатоникского университета, он вернулся на родину, но от должности неожиданно отказался, а вместо этого купил поместье старого Уортона и принялся переделывать его на свой лад. Прежде всего он убрал все пристройки, оставив только одну, а затем взялся за центральное здание и придал ему еще более причудливый вид, нежели тот, какой оно приобрело за двести лет своего существования. Признаюсь, что я даже* нс догадывался о том, насколько радикальным переделкам подверглось здание, до тех пор, пока сам нс стал его владельцем.
Только тогда я узнал, Что, оказывается, Уилбер оставил в неприкосновенности лишь половину дома, полностью переделав фасад и одно крыло и соорудив мансарду над южной стороной первого этажа. Когда-то это было невысокое здание, всего об одном этаже и с обширным чердачным помещением, где по обычаю, заведенному в Новой Англии, хранился всевозможный сельскохозяйственный инвентарь. Ту часть постройки, которая была сложена из бревен, Уилбер в значительной мерс сохранил, что свидетельствовало о его уважении к делу рук наших предков в этой стране — ведь к тому моменту, когда он покончил со своими скитаниями и осел в родных краях, семья Эйкли прожила в Америке без малого два столетия. Есл^мне нс изменяет память, шел 1921 год. Через три года кузена не стало, и 16 апреля 1924 года я, согласно его завещанию, вступил во владение усадьбой.
Оставшись практически таким, каким был при кузене, дом решительно нс вписывался в новоанглийский пейзаж. Лишь каменный фундамент, бревенчатое основание, да четырехугольная кирпичная печная труба давали некоторое представление^ об его изначальном виде, в остальном же он был переделан настолько, что казался творением целого ряда поколений. Большая часть нововведений, по всей видимости, была направлена на то, чтобы обеспечить владельцу максимум удобств, но было среди них одно, которое приводило меня в недоумение еще при жизни кузена, нс давшего на сей
15*
451
счет никаких объяснений. Я имею в виду большое круглое окно, вырубленное в южной стене мансарды, и даже не столько само окно, сколько довольно странное непрозрачное стекло, вставленное в него. Из слов Уилбера я заключил, что стекло это — изделие глубокой древности — он приобрел в ходе своих странствий по Азии. Как-то раз он обмолвился о нем, как о «стекле Ляна», в другой раз заметил, что оно «вероятно, хиадссского происхождения», однако ни то, ни другое ровным счетом ничего мне нс сказало, да, по правде говоря, я и нс испытывал настолько сильного интереса к странствиям кузена, чтобы пускаться в подробные расспросы.
Но уже очень скоро я пожалел о своей нслюбознатсльно- сти, ибо в первые же дни после переезда в дом Уилбера я обнаружил, что жизнь моего кузена протекала нс в главных комнатах на первом этаже, как следовало бы ожидать, исходя из их обстановки, предлагавшей максимум удобств, а в мансарде с окном на юг. Именно там он держал свою коллекцию курительных трубок, свои любимые книги, пластинки и наиболее удобные предметы мебели; там был его рабочий кабинет, и там же хранились рукописи, связанные с предметом его исследований, которые были прерваны внезапным недугом в тот момент, когда он работал в книгохранилище библиотеки Мискатоникского университета.
Теперь наступила моя очередь переделывать вес на свой лад. Прежде всего необходимо было восстановить нормальный уклад жизни в доме и начать с обживания первого этажа. Тем более, что мансарда с первого же взгляда внушила мне труднообъяснимую неприязнь. Отчасти это было вызвано тем, что все в этой комнате еще слишком живо напоминало мне об умершем кузене, которому никогда уже нс суждено было ее занимать; отчасти тем, что от этой комнаты веяло чем-то холодным и нездешним. Как будто некая физическая сила отталкивала меня от нее, хотя, конечно, силой этой было нс что иное, как мое собственное отношение к комнате, которую я просто нс понимал, как никогда нс понимал своего кузена Уилбера.
Осуществление планируемых перемен оказалось далеко нс таким легким делом, как мне поначалу казалось: очень скоро я убедился в том, что «логово» моего кузена распространяет свою атмосферу на весь дом. Существует поверье, будто дома 452
с неизбежностью приобретают некоторые черты характера своих владельцев. Если это старое здание в свое время несло на себе отпечаток тех или иных фамильных черт Уортонов, проживших в нем долгие годы, то мой кузен, переделав его на свой лад, начисто стер этот отпечаток, так что и до сих пор здесь все указывало на присутствие Уилбера Эйкли. Не то чтобы это постоянно на меня давило — просто иногда мне становилось нс по себе от ощущения, будто я нахожусь в доме не один, или будто кто-то или что7то пристально следит за каждым моим шагом.
Причиной этому могло послужить то, что дом был расположен в глухой и безлюдной местности, однако с каждым днем у меня росло ощущение, что любимая комната кузена является чем-то одушевленным и ждет его возвращения, подобно домашнему животному, терпеливо ждущему своего хозяина, нс ведая о постигшей его смерти. Вероятно, из-за этого неотвязного впечатления я и уделял комнате намного больше внимания, нежели она того заслуживала. Я было вынес из нее кое-какие предметы, в том числе очень удобное кресло-шезлонг, однако тут же вынужден был вернуть их на место. Сделать это меня побудил ряд довольно странных и противоречивых чувств: например, я вдруг понял, что кресло, показавшееся мне поначалу таким удобным, рассчитано на человека совершенно иной, нежели у меня, комплекции; или что освещение на первом этаже дома хуже, чем наверху, из- за чего мне пришлось вернуть в мансарду взятые мной оттуда книги. Одним словом, факт оставался фактом: по своему характеру мансарда известным образом отличалась от остальной части здания, и если бы нс она, то это был бы совершенно обычный дом. Помещения первого этажа имели все необходимые удобства, но я нс видел признаков того, чтобы ими часто пользовались, если не считать кухни. И наоборот: мансарда, тоже достаточно уютная, являлась таковой в каком-то другом смысле. У меня создалось впечатление, что эта комната, явно рассчитанная на одного человека со вполне определенными вкусами и привычками, использовалась нс одним, а многими и притом очень разными людьми, каждый их которых оставил в ее стенах как бы частицу своей личности. Но ведь я прекрасно знал, что кузен вел жизнь затворника и, если нс счи453
тать поездок в Мискатоникский университет в Аркхэмс и Уайдснсровскую библиотеку в Бостон, вообще никуда нс выезжал и никого нс принимал. Даже в тех редких случаях, когда к нему заглядывал я — мне иногда случалось бывать в этих краях по своих делам — он, казалось, с нетерпением ждал, чтобы я как можно скорее убрался, хотя и оставался неизменно любезен, да и я, по правде говоря, нс задерживался у него более четверти часа.
Признаюсь, что атмосфера, царящая в мансарде, значительно охладила мой преобразовательский пыл. В помещениях первого этажа имелось все необходимое для нормального проживания, и потому для меня нс составило особого труда выбросить из головы комнату кузена, а заодно и тс изменения, которые я намеревался в ней произвести. Кроме того, я по- прежнему часто и подолгу отсутствовал, так что торопиться с перестройкой дома не было никакой нужды. Завещание кузена было утверждено, я вступил во владение имением, мои права на него никем на оспаривались.
Жизнь шла своим чередом, и я уже почти забыл о своих нереализованных планах относительно мансарды, когда ряд мелких, на первый взгляд, незначительных происшествий, вновь пробудил во мне прежнее беспокойство. Если я нс ошибаюсь, первое их этих происшествий случилось примерно через месяц после того, как я вступил во владение домом, и было настолько тривиальным, что в течение нескольких недель мне даже не приходило в голову связать его с последующими событиями. Как-то вечером, когда я сидел и читал у камина в гостиной на первой этаже, мне показалось, будто кто-то скребется в дверь. Я решил, что это кошка или какое- нибудь другое домашнее животное просится внутрь, а потому встал и прошелся вокруг дома, проверив переднюю и заднюю двери, а заодно и крохотную боковую дверцу, оставшуюся от старой части здания. Однако мне нс удалось обнаружить ни кошки, ни даже ее следов. Животное словно растворилось во мраке. Я несколько раз позвал его, но нс услышал в ответ ни звука. Но как только я вернулся на свое место у камина, звук повторился. И сколько бы я ни вставал и ни выходил, я так никого и нс увидел, хотя описанное повторилось раз шесть. В конце концов я так разозлился, что 454
попадись мне тогда эта кошка, я, нс задумываясь, пристрелил бы ее на месте.
Событие само по себе ничтожное — я так и решил, что это была кошка, которая знала моего кузена, но нс знала меня, а потому при моем появлении пугалась и убегала. Однако не прошло и недели, как повторилось примерно то же, только с одним существенным отличием. На этот раз вместо звука, который могла бы издавать скребущаяся в дверь кошка, я услышал характерный шорох, обдавший меня неприятным холодком, — как если бы что-то вроде змеи или, скажем, хобота слона скользило по оконным и дверным стеклам. В остальном повторилось все то же, что и в прошлый раз: я слышал, но нс видел, искал — и не находил: одни только странные, неизвестного происхождения звуки. Что это было: кошка? змея? Или что-нибудь еще?
Такого рода случаев, когда я слышал звуки, причиной которых могли явиться кошка или змея, было много, однако наряду с ними бывало и другое. То, например, мне слышался стук копыт, то топот какого-то крупного животного, то щебетанье птиц, тыкавшихся клювами в оконные стекла, то шелест чего-то большого и скользящего, то хлюпанье и причмокиванье. Как следовало все это понимать? Я нс мог считать происходящее обычными слуховыми галлюцинациями хотя бы потому, что звуки имели место при любой погоде и во всякое время суток. С другой стороны, если бы они действительно исходили от какого-то животного, то я бы его непременно увидел еще до того, как оно исчезло в лесных зарослях, что покрывали холмы, обступавшие дом со всех сторон (раньше здесь были возделанные поля, но новое поколение кленов, берез и ясеней вернуло дикой природе некогда отобранные у той владения).
Очень может быть, что этот загадочный цикл событий так никогда бы и не прервался, если бы однажды вечером я нс удосужился отворить дверь на лестницу, ведущую в мансарду, чтобы проветрить помещение; именно тогда, в очередной раз услышав, как скребется кошка, я понял, что звук доносится нс от дверей, а от окна в мансарде. Я, как безумный, бросился вверх по лестнице, не успев даже подумать о более чем странном поведении этой твари, которая сумела каким-то об455
разом вскарабкаться по гладкой стене на второй этаж дома и теперь требовала, чтобы ее впустили через круглое окошко — единственный вход в мансарду снаружи. Так как окно нс открывалось — ни целиком, ни хотя бы отчасти — я ровным счетом ничего нс разглядел, хотя отчетливо слышал, как кто- то скребется по другую сторону матового стекла.
Я ринулся вниз, схватил электрический фонарик и, выбежав во тьму жаркой летней ночи, осветил фронтон дома. Но к этому времени все стихло, и я нс увидел ничего, кроме глухой стены, да слепого окна, с той только разницей, что снаружи окно выглядело непроницаемо черным, тогда как изнутри поверхность стекла имела мутно-белесый оттенок. Я мог оставаться в неведении до конца дней своих (и нередко мне кажется, что так оно было бы лучше), но — увы! — судьба распорядилась иначе.
Примерно в те же дни я получил в подарок от тетушки породистого кота по имени Крошка Сэм, с которым играл за два года до описываемых событий, когда он был еще котенком. Тетушку давно беспокоил мой уединенный образ жизни, и, не выдержав, она отправила мне для компании одного из своих котов. Крошка Сэм решительно опровергал свое прозвище. Теперь его следовало бы именовать «Великаном Сэмом», ибо е тех пор, как я видел его в последний раз, он набрал порядочный вес и превратился в настоящего матерого котище, к чести всего кошачьего семейства. Свою привязанность ко мне Сэм недвусмысленно выражал тем, что терся о мои ноги и громко мурлыкал; относительно же дома у него сложилось двоякое мнение. Бывало, что он мирно и уютно дремал у камина, но бывало и так, что он внезапно становился совсем бешеным и требовал, чтобы я выпустил его на улицу. А уж в тс минуты, когда раздавались описанные мною звуки — словно какое-то другое животное стремилось попасть в дом — он просто терял голову от страха и ярости, и мне приходилось нс мешкая выпускать его на волю. В таких случаях он опрометью мчался в единственный пристрой, сохранившийся после переделки дома кузеном, и проводил там — или где-нибудь в лесу — всю ночь, нс появляясь до самого рассвета, когда голод вынуждал его вернуться в дом. В мансарду же он нс ступал ни лапой!
456
2
В сущности, ни кто иной, как кот, навел меня на мысль поближе ознакомиться с предметом занятий кузена. Сумасбродные выходки Крошки Сэма выглядели столь непритворными, что мне ничего не оставалось, как обратиться к разрозненным бумагам Уилбера и попытаться найти в них какое-нибудь объяснение загадочным явлениям, повторяющимся в доме изо дня в день. Почти сразу я наткнулся на неоконченное письмо — оно лежало в ящике письменного стола в одной из комнат первого этажа и было адресовано мне. Судя по всему, Уилбер знал о том, что он неизлечимо болен, ибо с первого же взгляда на письмо я убедился, что в нем содержатся распоряжения на случай смерти. Единственное, чего Уилбер нс знал точно, так это отпущенного ему срока, и письмо, начатое им всего за месяц до кончины, было потом брошено в ящик стола и больше оттуда нс вынималось, хотя у кузена была уйма времени, чтобы его дописать.
«Дорогой Фред, — прочел я. — Крупнейшие медицинские светила утверждают, что я долго не протяну, и, поскольку в завещании я уже назвал тебя в качестве наследника, мне остается только дополнить мою последнюю волю рядом заключительных распоряжений. Умоляю тебя отнестись к ним серьезно и выполнить неукоснительно. Вот три вещи, которые ты должен сделать непременно:
1) Вее бумаги, хранящиеся в отделениях А, В и С моей картотеки, подлежат уничтожению.
2) Все книги, стоящие на полках Н, I, J и К, необходимо вернуть в библиотеку Мискатоникского университета в Арк- хэме.
3) Круглое окно в мансарде должно быть разбито. Ты слышишь? Нс просто вынуто и тем или иным образом использовано, но разбито вдребезги.
Три вышеназванных распоряжения ты обязан выполнить неукоснительно. В противном случае те ужасные бедствия, которые могут постигнуть человечество, будут на твоей совести. Больше я не стану к этому возвращаться, дабы не терять времени, которого у меня и так мало, и перейду к другим важным вопросам. Первый из них — это...»
457
Но на этом месте кузену что-то помешало, и он оставил письмо нсдописанным.
Как мне следовало отнестись к этим загадочным распоряжениям? Я еще мог понять, что книги должны быть возвращены в библиотеку, тем более, что меня они почти нс интересовали. Но зачем уничтожать бумаги? Почему бы не отправить их в библиотеку заодно с книгами? А что касается стекла, то разбивать его было бы просто глупостью — ведь в таком случае пришлось бы вставлять новое и пускаться в лишние траты. Одним словом, это несчастное письмо только подогрело мое любопытство, и я решил уделить разборке архива кузена более пристальное внимание.
В тот вечер я начал с книг на полках, указанных в письме; они все размещались в мансарде в южном конце здания. В подборке книг кузена сказывался его интерес к археологии и антропологии; среди них было множество текстов о цивилизациях древних жителей острова Пасхи(2), монголов и различных племен, находящихся на первобытной стадии развития, а также книги о переселениях народов и о мифах и культах, входящих в состав первобытных религий. Но это было только прелюдией к той литературе, что предназначалась к отсылке в университетскую библиотеку. Среди последней попадались книги настолько древние, что в иных даже нс был указан год выпуска; разве что ветхость, да рукописный текст позволяли датировать их средними веками. Книги более поздних времен (среди которых я не встретил ни одной, изданной после 1850 года) попали к кузену разными путями: одни из них когда-то принадлежали Генри Эйкли из Вермонта, двоюродному брату наших с Уилбером отцов, и он собственноручно отправил их Уилберу; на других красовался штамп Национальной Библиотеки в Париже, из чего можно было заключить, что ^мой кузен нс гнушался кражей книг с библиотечных полок.
Среди книг на разных языках, составлявших библиотеку кузена, попадались такие названия, как «Пнакотичсские манускрипты», «Текст Р’лайх», «Unaussprcchlichcn Kultcn» фон Юнтца, «Книга Эйбона», «Песни Дола», «Семь сокровенных книг» Хсана, «De Vermis Mystcriis» Людвига Принна, «Записки Челено», «Cultcs des Goulcs»(3) графа д’Эрлста, «Книга 458
Дзиана», фотокопия «Нскрономикона» безумного араба Абдула Аль-Хазреда, а также многие другие, в том числе и рукописные. Признаюсь, что содержание этих книг привело меня в замешательство, поскольку они — во всяком случае тс, которые я мог читать — содержали невероятное количество мифов и легенд, относившихся, безусловно, к * древнейшим религиозным воззрениям человеческой расы и даже, если я правильно понял из прочитанного, иных и нездешних рас. Правда, я нс был уверен в том, что правильно понял содержание текстов на латинском, французском и немецком — даже староанглийскис книги мне приходилось разбирать с большим трудом. Но и того, что я разобрал, хватило мне с лихвой, ибо там излагалась картина мира- столь абсурдная, что разве только такой помешанный на антропологии человек, как мой кузен, мог счесть ее сколько-нибудь заслуживающей внимания. В то же время она не была лишена интереса, хотя и повторяла довольно избитую схему. В основе сс лежало идущее из глубин веков представление о борьбе сил света с силами тьмы — во всяком случае, так мне показалось. В конце концов, нс все ли равно, под какими именами выступают эти силы — Бога и Дьявола или Богов Седой Старины и Властителей Древности, Добра и Зла либо Нодснса, Владыки Великой Бездны, единственного из Богов Седой Старины, получившего имя, и таких противостоящих ему богов, как слабоумный Азатот, этот бесформенный распространитель инфернального хаоса, богохульствующий и бурлящий в центре всего мироздания; Йог-Сотот, всс-в-одном и один-во-вссм, неподвластный законам времени и пространства, сосуществующий со всеми временами и соприсутствующий всему пространству; Ньярлатхотсп, вестник Древних; Великий Ктулху, ждущий часа, когда он сможет восстать из Р’лайх, сокрытого в морских пучинах; невыразимый Хастур, Владыка Межзвездных Пространств; Шуб-Ниггурат, черный козел дремучих Лесов Тысячи Младых? И подобно тому, как человеческие расы, поклонявшиеся различным известным богам, именовались по сектам, так и последователи Древних разделялись на чудовищных снежных людей, обитающих в Гималаях и других горных странах Азии; глубоководных, что затаились в океанских пучинах, храня верность Великому
459
Ктулху и поклоняясь Дагону; шантаков, народ чо-чо и многих других. Иные среди них, как говорят, происходят из тех мест, куда изгнали — как Люцифера из Рая — Властителей Древности, когда они восстали против Богов Седой Старины: это такие места, как далекие звезды Хиадсса, Неведомый Ка- даф, плато Лян и затонувший город Р’лайх.
Среди этого обилия труднопроизносимых названий я встретил два имени, которые привели меня в замешательство, заставив предположить, что кузен относился к этой мифологической схеме куда серьезнее, чем я думал. Неоднократное упоминание Хиадсса, например, напомнило мне слова Уилбера об оконном стекле в мансарде, когда он охарактеризовал его, как «вероятно, хиадесского происхождения». В другой раз он высказался о нем еще более определенно, назвав его «стеклом Ляна». Правда, это могло быть случайным совпадением, и некоторое время я тешил себя мыслью, что Ляном, вероятно, звали какого-нибудь китайского торговца антиквариатом, а слово «хиадесский» я просто нс так расслышал. Но напрасно пытался я обмануть самого себя — вес указывало на то, что интерес Уилбера к этой совершенно нездешней мифологии был далеко нс преходящим. И если меня нс смогли до конца убедить собранные им рукописи и книги, то его собственноручные записи развеяли мои последние сомнения.
В его заметках встречалось много более чем странных упоминаний, от которых мне почему-то становилось нс по себе. Там также были пусть неумелые, но весьма впечатляющие зарисовки явно нездешних пейзажей и существ, каких невозможно было бы выдумать даже при самой буйной фантазии. Воистину, в большинстве своем эти существа превосходили всякое описание: там были крылатые, в человеческий рост твари, похожие на летучих мышей; гигантские бесформенные гады с бесчисленными щупальцами, на первый взгляд напоминающие осьминогов, но явно превосходящие последних интеллектом; когтистые полулюди-полуптицы; безобразные амфибии, ходящие на задних лапах и покрытые бледно-зеленой, цвета морской волны, чешуей. Попадались среди них и такие, у которых были ярко выраженные человеческие черты — хилые, недоразвитые карлики с восточного типа лицами, населяющие, судя по их одеяниям, холодные страны, а также 460
представители расы, рожденной от смешанных браков между земноводными и людьми. Я никогда бы нс подумал, что мой кузен был наделен таким богатым воображением. Из всех наших родственников одни только дядюшка Генри по-детски верил всякого рода нелепым вымыслам, но, насколько я знал Уилбера, он ничему подобному подвержен нс был. И только теперь я увидел, что он искусно скрывал от всех нас свою истинную сущность. Трудно передать, в какое изумление повергло меня это открытие.
Ни одно живое существо нс могло послужить прообразом для этих зарисовок, а в тех рукописях и книгах, что остались после кузена, похожих рисунков не было. Подстрекаемый любопытством, я еще больше углубился в архив кузена и в конце концов выбрал несколько записей, загадочных по содержанию, но в то же время, как мне показалось, имеющих косвенное отношение к предмету моих поисков. Вее записи были пунктуально датированы, и я без труда расположил их в хронологическом порядке.
«15 октября 1921 года. Ландшафт проясняется. Лян? Напоминает юго-запад Америки. Пещеры — из них вылетают стаи летучих мышей — целая туча — как раз перед закатом. Они закрыли собой солнце. Низкорослый кустарник, искривленные стволы. Очень ветрено. Вдалеке заснеженные вершины гор, направо — пустынное плоскогорье.
21 октября 1921 года. Четыре шантака на среднем плане. Средний рост выше человеческого. Покрыты шерстью, напоминают летучих мышей, перепончатые крылья простираются на три фута над головой. Клювы загнутые, как у стервятников, в остальном же морды напоминают рыльца летучих мышей. Пересекли местность по воздуху, остановились передохнуть на скале неподалеку от меня. Нс замечают. По- моему, на одном был всадник, но нс уверен.
7 ноября 1921 года. Ночь. Оксан. Остров вроде рифа на переднем плане. Глубоководные вместе с гуманоидами явно смешанного происхождения: помесь белая. Глубоководные покрыты чешуей, передвигаются наподобие лягушек — нечто среднее между шагом и прыжком, чуть горбятся, как и все земноводные. Остальные, похоже, поплыли на риф. Быть может, Иннсмут? Ни береговой линии, ни городских огней. Нет 461
и кораблей. Выступающая из воды возвышенность рядом с рифом. Риф Дьявола? Похоже, даже гибриды нс способны проплыть такое расстояние без отдыха. Нс исключено, что побережье находится слишком близко на переднем плане, потому его и нс видно.
17 ноября 1921 года. Абсолютно ни на что нс похожий пейзаж. Явно нс земной. Непроницаемо черное небо, несколько звезд. Скалы из порфира(4) или сходной породы. На переднем плане глубокое озеро. Хали? Через пять минут воды стали бурлить и вздыматься — в том месте что-то всплывало на поверхность. Лицом от меня. Гигантский обитатель вод, с щупальцами. Спрутообразный, только гораздо, гораздо крупнее: в десять, а то и в двадцать раз крупнее гигантского Octopus apollyon с западного побережья. Одно то, что служило ему шеей, составляет нс менее 15 родов в диамстрс(5). Нс мог отважиться взглянуть ему в лицо и ликвидировал звезду.
4 января 1922 года.’ Промежуток абсолютной пустоты. Открытый космос? Приближение к планете, как если бы я смотрел’ глазами того, что приближается к какому-то объекту в космосе. Небо темное, вдалеке звезды, вскоре начинает вырисовываться поверхность планеты — ближе, еще ближе. Увидел совершенно голый ландшафт. Никакой растительности, как на темной звезде. Круг поклоняющихся каменному столбу. Их крики: Йо! Шуб-Ниггурат!
16 января 1922 года. Подводный край. Атлантида? Вряд ли. Огромное сооружение наподобие храма с выбоинами от глубинных бомб. Гигантские каменные глыбы, вроде тех, из которых сложены пирамиды. Ступени, ведущие вниз, в зияющий чернотой провал. На заднем плане глубоководные. Какое-то шевеление во мраке колодца со ступенями. Всплывает колоссальный щупалец. Далеко позади два водянистых зрачка, разделенных расстоянием во много родов. Р’лайх? Испугался приближения существа, выплывающего из бездны, и ликвидировал звезду.
24 февраля 1922 года. Знакомый ландшафт. Может быть, Уилбрахам? Ряд приземистых и убогих фермерских домиков. Передний план, старик, прислушивается. Время: вечер. Страшно галдят козодои. Приближается женщина, у нее в руках каменная копия звезды. Старик в страхе убегает. Любопытно. Надо будет навести справки. '
462
21 марта 1922 года. Сегодня чуть нс влип. Впредь следует быть осторожнее. Сделал звезду и произнес слова: Пнглуи мглунафх Ктулху Рлайх угахнагл фтагн. Угадал прямо на огромного шантака на переднем плане. Шантак заметил и стал надвигаться. Я слышал стук его когтей! Вовремя успел уничтожить звезду.
7 апреля 1922 года. Теперь я окончательно убедился в том, что, если не соблюдать осторожность, они могут пройти. Сегодня видел Тибет и чудовищных снежных людей. Сделали еще одну попытку. Что же тогда говорить об их хозяевах? Если рабы совершают попытки преодолеть границы времени и пространства, то что тогда говорить о Великом Ктулху? Ха- стурс? Шуб-Ниггурате? На время надо воздержаться. Страшно потрясен».
Уилбер сдержал слово и долго не возвращался к своему загадочному времяпрепровождению. По крайней мерс, это следовало из его записей, очередная из которых появилась почти год спустя.
«7 февраля 1923 года. У меня почти нс осталось сомнений в том, что вход заметили. Заглядывать стало крайне рискованно. Безопасно только при чистом ландшафте. А поскольку никогда нельзя знать заранее, куда попадешь, процент риска значительно увеличился. Сегодня, как обычно, сделал звезду, произнес слова и стал ждать. Какое-то время видел только знакомый ландшафт юго-запада Америки в вечерний час: летучая мышь, совы, кенгуровые крысы, ведущие ночной образ жизни, да дикие кошки. Затем из одной из пещер показался Жилец Песков — с шершавой кожей, большими глазами и ушами, мордой смахивающий на медведя-коалу, хотя сходство весьма условное — этот гораздо более уродливый, долговязый и тощий. Он заковылял в мою сторону, явно неспроста. Возможно ли такое, чтобы вход позволял им заглядывать на эту сторону так же хорошо, как мне — на ту? Убедившись, что он идет прямо на меня, ликвидировал звезду. Все исчезло, как обычно. Но что было потом! Весь дом заполонили летучие мыши! Двадцать семь штук! Я нс из тех, кто верит в случайные совпадения».
Затем опять пошел период воздержания, в течение которого кузен продолжал вести записи, нс делая в них ни ма- 463
лсйших намеков на свои видения и на «звезду», столь часто им упоминавшуюся. Я был убежден в том, что он стал жертвой галлюцинаций, вызванных, вне всякого сомнения, ни чем иным, как интенсивным штудированием книг, собранных им со всего света. Последующие абзацы имели характер доказательств, хотя по существу являлись попыткой рационального истолкования того, что он якобы «увидел».
Они перемежались газетными вырезками, каковые Уилбер стремился, по всей видимости, связать со столь милой его сердцу схемой мироздания: среди них были сообщения о загадочных происшествиях, неопознанных летающих объектах, таинственных исчезновениях в космосе, любопытных открытиях в области тайных культов и т. п. Я с горечью замечал, что Уилбер недостаточно критично воспринял отдельные аспекты первобытных религиозных представлений и искренно верил в то, например, что до наших дней дожили потомки так называемых «Властителей Древности» и тех, кто им поклонялся. Более того, он поставил себе целью доказать эту гипотезу, опираясь на авторитет современных свидетельств. Что и говорить, между свидетельствами древних и теми, что время от времени встречались в прессе, имелось очевидное сходство — но ведь его можно было объяснить простым совпадением. Поэтому, несмотря на всю весомость собранных кузеном доказательств, я отправил его бумаги в Мискато- никскую библиотеку, в собрание Эйкли, нс сняв с них перед этим копий, тем более, что многое я запомнил и так. Этому помогло одно незабываемое впечатление, увенчавшее мой, поначалу праздный, интерес к предмету занятий кузена.
3
О том, что за «звезду» имел в виду Уилбер, я узнал благодаря чистой случайности. При описании своих видений кузен никогда не забывал упомянуть о «создании», «уничтожении», «сотворении» и «ликвидации» некой звезды. Мне это ровным счетом ни о чем не говорило и, вероятно, так никогда бы и не сказало, если бы как-то раз в косых лучах заходящего солнца, падавших на пол мансарды, я не разглядел 464
еле заметные линии, образовывавшие подобие пятиконечной звезды. Прежде я не мог видеть их иь-oi того, что на этом месте лежал ковер, но в ходе упаковки книг и рукописей, предназначенных к отсылке в библиотеку, я ненароком его сдвинул, и, таким образом, то, что звезда попала мне на глаза, было делом случая.
Но и тогда я не сразу сообразил, что эти едва заметные линии воспроизводят звезду. Лишь после того, как я разобрался с книгами и свернул ковер, изображение открылось целиком — это была звезда о пяти концах, украшенная затейливым орнаментом и, судя по всему, нарисованная человеком, находившимся в ее центре. Теперь мне стало ясно, каким целям служила коробка с мелом, обнаруженная мною в комнате кузена, где ей, казалось бы, нечего было делать. Отодвинув бумаги и книги, я принес мел и принялся аккуратно обводить звезду и орнамент по сохранившемуся контуру, сидя в центре рисунка. Вероятно, это изображение служило какой-то каббалистической схемой, и рисовальщик должен был находиться внутри композиции.
Обведя рисунок по еле различимым линиям, сохранившимся благодаря его неоднократным воспроизведениям, я уселся в центре звезды и принялся ждать. Я вполне допускал, что вот-вот может что-нибудь произойти. Меня смущало лишь одно: читая записки кузена, я неоднократно натыкался на фразу об «уничтожении» звезды — действие, которое он совершал всякий раз, когда ему грозила опасность. Между тем, насколько я помнил из книг по каббалистической практике, именно уничтожение подобных изображений влечет за собой опасность психического расстройства. Однако пока что вообще ничего нс происходило, и только по прошествии нескольких минут я вдруг вспомнил про «слова». В свое время я догадался их переписать, а потому сходил за ними и, вернувшись, торжественно произнес:
«Пнглуи мглунаф Ктулху Рлайх унахнагл фтагн».
В тот же миг произошло нечто из ряда вон выходящее. Я сидел лицом к окну с непрозрачным стеклом в южной стене дома и видел все, как на ладони. Со стекла внезапно как бы спала пелена, и перед моим изумленным взором возник залитый солнцем ландшафт. Я взглянул на часы: они показы-
465
вали начало десятого, и, стало быть, на дворе был поздний вечер, теплый летний вечер в штате Массачусетс. Однако тот пейзаж, что я видел в окне, был явно нс новоанглийским: выжженная почва, холмы песчаника, пустынная растительность; несколько крупных пещер на переднем плане и цепь заснеженных гор на горизонте — именно такой пейзаж, о котором нс раз говорил кузен в своих загадочный записках.
Я глядел на открывшийся вид, как зачарованный; в голове у меня был полный хаос. Там, куда я смотрел, жизнь шла своим чередом, и взгляд мой встречал то одно, то другое из ее проявлений: вот гремучая змея проползла, извиваясь, вот всевидящий ястреб пролетел высоко над землей — и по отблеску солнца на его перьях я заключил, что стоял предзакатный час. Все указывало на то, что передо мной типичный ландшафт юго-запада Америки. Интересно, какой его части? Аризоны? Нью-Мексико?
Так или иначе, мне суждено было оставаться безучастным свидетелем событий, разворачивавшихся на фоне нездешнего ландшафта. Змея не успела уползти далеко, ястреб камнем кинулся вниз и спустя мгновение взмыл с сс извивающимся телом в когтях. Солнце садилось за линию гор, открывая моему взору волшебной красоты вид. А потом из отверстого зева одной из наиболее крупных пещер появились летучие мыши. Тысячи летучих мышей тянулись нескончаемым потоком из непроницаемо черной утробы, и мне казалось, будто я слышу их стрекот. Вот уже сгустились сумерки, а они все вылетали и вылетали, и я даже затрудняюсь сказать, как долго это продолжалось. Когда, наконец, последняя летучая мышь оставила пещеру, оттуда показалось еще что-то — какое-то человекообразное существо с непомерно большими глазами и ушами и на редкость шершавой — будто в нес въелся песок пустыни — кожей. Существо было худым, как скелет, все ребра его выпирали наружу, но что было особенно отталкивающим, так это его лицо — оно напоминало забавного австралийского медведя-коалу. И тут я вспомнил, как мой кузен называл этих людей — ибо вслед за первым показались и другие, в том числе женского пола — это были Жильцы Песков!
Они покидали пещеру, щурясь своими огромными глазами, а потом вдруг заторопились и, бросившись врассыпную, 466
попрятались за кусты. И тогда из пещеры по частям стал появляться какой-то невообразимый монстр — сначала показался один его щупалец, потом второй, а затем целых полдюжины разом: все они осторожно ощупывали вход в пещеру. И уже в последнюю очередь появились смутные очертания чудовищной головы. Когда она рывком подалась вперед, я едва не закричал от страха — ибо в лице чудовища я увидел жуткую карикатуру на все, что наделено в этом мире разумом. Голова росла прямо из тела, представлявшего собой студенистую, колышущуюся массу, а щупальца — единственное украшение монстра — сходились на том участке его тела, который служил ему то ли нижней челюстью, то ли шеей.
Ко всему прочему, существо было наделено способностью осмысленного восприятия, ибо оно, похоже, с самого начала заметило мое присутствие. Выбравшись из пещеры, оно в упор поглядело на меня, а затем стало передвигаться по направлению к окну, с невероятной скоростью пересекая стремительно темнеющую местность. Не подозревая об истинных размерах грозящей мне опасности, я, как завороженный, наблюдал за происходящим, и только когда чудовище заслонило собой весь вид, когда его щупальца протянулись к окну мансарды — и прошли сквозь него! — только тогда меня охватил настоящий страх.
Прошли! Так вот чего боялся мой кузен!
Помню, как, вырвавшись из ледяных объятий страха, я снял ботинок и со всей силой швырнул его в стекло. Вслед за тем я нагнулся и стер часть изображения — «ликвидировал» звезду. В моих ушах еще стоял звон разбитого стекла, когда я погрузился во мрак милосердного забвения.
Теперь мне известно все то, о чем знал мой кузен.
Не замешкайся я в последний момент, я возможно, был бы сейчас избавлен от этого знания и до сих пор пребывал бы в твердом убеждении, что причиной всему явился обман чувств, галлюцинация. Но — увы! — теперь я знаю наверняка, что мутное стекло в окне мансарды было входом в другие измерения — в чужие пространственно-временные континуумы, которые мой кузен научился выбирать по своему усмотрению; путем к сокровенным местам Земли и межзвездных пространств, где от века таятся существа, поклоняющиеся 467
Древним Богам, — а то и сами эти Боги! — таятся в ожидании часа, когда они снова восстанут из забвения и будут править миром! Стекло Ляна — оно же «вероятно, хиадссского происхождения», ибо я так никогда и не узнал, где раздобыл его кузен — обладало способностью вращения в оконном проеме; оно нс подчинялось никаким земным законам за исключением одного — era направленность определялась вращением Земли вокруг своей оси. И если бы я не разбил его, то из-за своего невежества и праздного любопытства мог бы навлечь на человечество ужасные бедствия.
Отныне я знаю, что прообразами для неумелых зарисовок моего кузена послужили живые, а не воображаемые существа. Но есть и последнее доказательство, увенчавшее собою все предыдущие, и оно неоспоримо. Летучие мыши, которых я, придя в сознание, обнаружил во внутренних помещениях дома, могли попасть туда через разбитое окно; прояснение мут7 кого стекла можно было бы списать на оптический обман — если бы нс одно «но». И это «но» позволяет мне утверждать, что все виденное мною далеко нс было игрой моего воспаленного воображения — ибо ничто в мире нс может опровергнуть то последнее чудовищное доказательство, которое я обнаружил среди осколков стекла на полу мансарды: отрезанный щупалец длиной в десять футов, щупалец, застрявший между измерениями в тот момент, когда был прегражден доступ телу, частью которого он являлся — и ни один ученый в мире нс смог бы доказать его принадлежность какому-либо из известных науке существ, живущих или когда-либо живших на поверхности нашей планеты или в глубине ее недр!
ПО ТУ СТОРОНУ СНА
Интересно, задумывается ли большинство людей над могущественной силой сновидений и над природой порождающего их темного мира? Хотя подавляющее число ночных видений является, возможно, всего лишь бледным и причудливым зеркалом нашей дневной жизни — против чего возражал Фрейд с его наивным символизмом(1), — однако встречаются изредка нс от мира сего случаи, нс поддающиеся привычному объяснению. Их волнующее и нс оставляющее в покос воздействие позволяет предположить, что мы как бы заглядываем в мир духа — мир, нс менее важный, чем наше физическое бытие, но отделенный от него непреодолимым барьером. Из своего опыта знаю: человек, теряющий осознание своей земной сущности, временно переходит в иные, нематериальные сферы, резко отличающиеся от всего известного нам, но после пробуждения сохраняет о них лишь смутные воспоминания. По этим туманным и обрывочным свидетель469
ствам мы можем о многом догадываться, но ничего — доказать. Можно предположить, что бытие, материя и энергия нс являются в снах постоянными величинами, какими мы привыкли их считать, точно так же пространство и время значительно отличаются там от наших земных представлений о них. Порой мне кажется, что именно та жизнь является подлинной, а наше суетное существование на Земле — явление вторичное или даже мнимое.
Именно от подобных раздумий меня, еще молодого тогда человека, оторвали в один из зимних дней 1900-1901 годов, когда в психиатрическую лечебницу, где я работал; доставили мужчину, чей случай вскорости необычайно заинтересовал меня. Из документов явствовало, что его звали то ли Джо Слейтер, то ли Джо Слаадер, на вид он был типичным жителем Катскиллских гор<2\ то есть одним из тех странных, отталкивающего вида существ — потомков старого земледельческого клана, чья вынужденная почти трсхвековая изоляция среди скал, в безлюдной местности, способствовала постепенному вырождению, в отличие от более удачливых соплеменников, выбравших для поселения обжитые районы. Это своеобразное племя напоминает тех опустившихся обитателей юга, которых презрительно именуют «белая рвань»; им равно незнакомы законы страны и нормы морали, а по среднему уровню интеллекта они заметно уступают любой другой группе американского населения.
Джо Слейтера доставили в лечебницу четверо полицейских, заверивших меня, что их подопечный весьма опасен, однако при первом осмотре я не заметил в его поведении ничего пугающего. Хотя он был значительно выше среднего роста и, казалось, состоял из одних мускулов, но сонная, выцветшая голубизна его маленьких слезящихся глаз, редкая и неопрятная светлая бороденка, тяжело отвисшая, вялая нижняя губа производили впечатление какой-то особой беззащитности, вообще свойственной умственно отсталым людям. Каков был его возраст, не знал никто: там, где он жил, свидетельств о рождении нс существовало, так же как и прочных семейных уз, но, учитывая плешь на голове и удручающее состояние зубов, главный врач положил ему сорок лет.
Прочитав медицинские и судебные заключения, мы при470
шли к определенным выводам о болезни этого человека: бродяга и охотник, он всегда казался своим темным сородичам несколько чудаковатым. Он подолгу спал, а пробуждаясь, часто рассказывал о непонятных вещах в манере столь странной, что вызывал страх даже в сердцах своих лишенных фантазии соплеменников. Необычным был нс язык — свой бред он описывал на примитивном местном наречии, — а тон и окраска речи, которые обретали такую таинственную мощь, что никто нс оставался безучастным. Сам он бывал потрясен и озадачен нс меньше слушателей, но уже через час после пробуждения все забывал и снова впадал в тупую безучастность, свойственную жителям этого горного района.
Со временем приступы утреннего безумия у Слейтера участились, становясь все иступлсннсй, пока наконец нс произошла — приблизительно за месяц до его появления в лечебнице — та жуткая трагедия, которая и вызвала его арест. Однажды около полудня, очнувшись от глубокого сна, в который он впал после изрядной попойки, продолжавшейся часов до пяти утра, Слейтер издал такой душераздирающий вопль, что соседи прибежали к нему в хижину — грязный хлев, где он жил со своими родными, наверняка такими же жалкими людишками, как и он сам. Выбежав из хижины прямо на снег, он, воздев руки, старался подпрыгнуть как можно выше, крича при этом, что ему «надо в большую-большую хижину, где сверкают стены, пол и потолок и откуда-то гремит музыка». Двое крепких мужчин пытались держать его, но он яростно вырывался с необъяснимой силой маньяка и продолжал кричать, что ему во что бы то ни стало надо найти и убить «эту штуковину, которая сверкает, трясется и хохочет». Свалив вскоре одного из мужчин неожиданным ударом, он набросился на другого в каком-то кровожадном, демоническом экстазе, истошно вопя, что он «допрыгнет до неба, спалив на своем пути все, что будет мешать».
Родные и соседи в панике разбежались, а когда самые смелые вернулись, Слейтера уже нс было, и на снегу темнело нечто бесформенное, что еще час назад было живым человеком.
Никто из горцев не осмелился преследовать убийцу, возможно, надеясь, что он замерзнет в горах. Но несколько дней 471
спустя, тоже утром, они услышали доносящиеся из отдаленного ущелья вопли и поняли, что ему удалось выжить. Следовательно, надо было самим расправиться со злодеем. Тут же снарядили вооруженный отряд, передавший вскоре свои полномочия (трудно сказать, какими они им представлялись) случайно встреченным в этих местах полицейским, которые, наткнувшись на отряд и узнав, в чем дело, присоединились к поискам.
На третий день Слейтера обнаружили без сознания в дупле дерева и отвезли в ближайшую тюрьму, где, как только он пришел в себя, его обследовали психиатры из Олбани. Им арестант объяснил все чрезвычайно просто. Однажды, изрядно выпив, он заснул еще до сумерек. Очнувшись, увидел, что стоит с окровавленными руками в снегу перед своим домом, а у его ног — изуродованный труп Питера Слайдера, его соседа. Объятый ужасом, он бросился в лес, не в силах лицезреть то, что могло быть делом его рук. Ничего другого он, по-видимому, не помнил, и даже умело поставленные вопросы специалистов не смогли прояснить ситуацию.
Ту ночь Слейтер провел спокойно и, проснувшись, тоже ничем особенным о себе нс заявил, хотя выражение его лица несколько изменилось. Доктору Бернарду, чьим пациентом он стал, показалось, что в светло-голубых глазах появился странный блеск, а обвисшие губы слегка сжались, как бы от некоего принятого решения. Однако на вопросы Слейтер отвечал с прежней безучастностью жителя гор, повторяя то же, что и вчера.
Первый приступ болезни произошел в больнице на третье утро. Сначала Слейтер метался во сне, а затем, проснувшись, впал в такое бешенство, что лишь усилиями четверых санитаров на него удалось надеть смирительную рубашку. Психиатры, чье любопытство было до крайности возбуждено захватывающими — при всей их противоречивости и непоследовательности — рассказами родных и соседей больного, дружно обратились в слух. В течение четверти часа Слейтер делал отчаянные, попытки освободиться, бормоча на своем примитивном диалекте что-то о зеленых, полных света зданиях, о громадных пространствах, странной музыке, призрачных горах и долинах. Но более всего его занимало нечто 472
таинственное и сверкающее, что раскачивалось и хохотало, потешаясь над ним. Это громадное и непонятное существо, казалось, заставляло Слейтера мучительно страдать, и его сокровенным желанием было свершить кровавый акт возмездия. По его словам, ради того, чтобы убить это существо, он был готов лететь через бездны пространства, сжигая все на своем пути. Слейтер повторял это много раз, а потом вдруг замолк. Огонь безумия потух в его глазах, и вот он уже в гупом недоумении смотрит на врачей, не понимая, почему связан. Доктор Бернард освободил больного от пут, и тот провел на свободе весь день, однако перед сном его убедили надеть смирительную рубашку. Слейтер признавал, что иногда немного чудит, но вот почему — объяснить не мог.
На протяжении недели у Слейтера было еще два приступа, но они мало что нового подсказали докторам. Тс ломали голову над подоплекой его видений: читать и писать их подопечный не умел, сказок и легенд тоже, очевидно, нс знал. Откуда же брались эти фантастические образы? Их внелите- ратурное происхождение выдавала речь несчастного безумца, остававшаяся во всех случаях крайне примитивной. В бреду он говорил о вещах, которых нс понимал и о которых не мог толком рассказать; он переживал нечто такое, о чем никогда ранее слышать нс мог. Врачи вскорости сошлись на том, что причиной болезни стали патологические сны пациента, необычайно яркие образы которых и после пробуждения владели разумом этого жалкого существа. Дабы соблюсти необходимые формальности, Слейтер предстал перед судом по обвинению в убийстве, был признан сумасшедшим, оправдан и направлен в лечебницу, где я тогда занимал скромное положение интерна(3).
Как я уже говорил, меня всегда занимала жизнь человека во сне, отсюда понятно нетерпение, с каким я приступил к осмотру пациента, предварительно ознакомившись со всеми документами. Он, казалось, почувствовал мою симпатию и нескрываемый интерес к нему, оценил и ту мягкость, с которой я его расспрашивал. В дальнейшем он не узнавал меня во время приступов, когда я, затаив дыхание, внимал его хаотичному рассказу о космических видениях, зато всегда узнавал в спокойные периоды, сидя у зарешеченного окна за 473
плетением корзин и, возможно, тоскуя о навсегда утраченной вольной жизни в горах. Родные его не навещали, они, наверное, нашли другого главу семейства, как это до сих пор в обычае у примитивных жителей гор.
Постепенно я все более восхищался безумным и фантастическим миром грез Джо Слейтера. Сам он был поразительно убог в интеллектуальном и языковом отношении, однако его Ослепительные, грандиозные видения, пусть и переданные на бессвязном варварском жаргоне, могли зародиться лишь в особом, высшем сознании. Я часто задавал себе вопрос: как могло случиться, что неразвитое воображение дегенерата с Катскиллских гор могло вызвать к жизни картины, отмеченные искрой гения? Как мог неотесанный тупица воссоздать эти блистающие миры, полные божественного сияния и необъятных пространств, о которых Слейтер вещал в безумном бреду? Я все больше склонялся к мысли, что в жалком человечишке, подобострастно взирающем на меня, таится нечто, выходящее за рамки понимания, как моего, так и моих более опытных, но наделенных скудным воображением коллег.
От самого же больного я нс мог узнать ничего определенного. Мне удалось лишь выяснить, что в своем полусне Слейтер бродит, а иногда плавает в неведомых людям пространствах — среди огромных сверкающих долин, лугов, садов, городов, сияющих дворцов. Там он уже был нс полудиким выродком, а личностью яркой и значительной, чьи деяния исполнены достоинства и величия. Существование ему омрачал лишь некий смертельный враг, который был нс похож на человека и обладал хотя и видимой, но нематериальной структурой. Именно поэтому Слейтер и называл его «штуковиной». Эта «штуковина» причиняла Слейтеру чудовищные, непонятного свойства страдания, за которые наш маньяк (если он таковым все же являлся) порывался отомстить.
Из того, что рассказывал Слейтер, я уяснил, что он и «сверкающая штуковина» обладали равной мощью, что сам он во сне тоже был «сверкающей штуковиной» — словом, принадлежал к той же породе, что и его враг. Эту догадку подтверждали и его частые упоминания о «полетах сквозь пространства», когда он «сжигал на своем пути все преграды».
474
Эти видения облекались больным в нескладную, совершенно неадекватную форму, что позволило мне прийти к выводу, что в мире его сновидений, если он действительно существовал, общение происходит без помощи слов. Может быть, душа, сопутствуя этому убогому созданию в его снах, из всех сил пыталась передать ему нечто такое, что нс выговаривалось на его примитивном и ограниченном языке? И возможно, я встретился с интеллектуальной эманацисй<4), чью тайну я мог бы раскрыть, если бы нашел способ. Я нс поверял свои мысли старым врачам: с возрастом люди становятся скептиками и циниками, с трудом принимая новое. Кроме того, совсем недавно главный врач по-отечески предостерег меня: по его мнению, я слишком много работаю и нуждаюсь в отдыхе.
Я всегда думал, что человеческая мысль в своей основе — поток атомов и молекул, который можно представить в виде либо радиоволн, либо лучевой энергии, подобно теплу, свету и электричеству. Эта идея развилась в убеждении, что телепатия, или мысленная связь, может осуществляться с помощью соответствующих приборов. Еще в колледже я собрал приемник и передатчик, напоминающие тс громоздкие устройства, которые применялись в беспроволочном телеграфе, когда еще не существовало радио. Со своим другом, тоже студентом, я провел ряд ни к чему нс приведших опытов, после чего запрятал приборы подальше, вместе с другим учебным хламом, пообещав себе когда-нибудь заняться этим снова.
И вот теперь, охваченный желанием разгадать тайну сна Джо Слейтера, я отыскал эти приборы и провозился с ними несколько дней, готовя для испытаний. Приведя устройство в порядок, я нс упускал ни одного случая испробовать его. Как только у Слейтера начинался приступ бешенства, я тут же закреплял передатчик на его голове, а приемник — на своей и, слегка поворачивая рукоятку настройки, пытался отыскать, возможно, существующую волну умственной энергии. Я с трудом представлял себе, в какой форме — в случае успеха — будет усваиваться эта энергия моим мозгом, но нс сомневался, что сумею распознать и истолковать ее. Я проводил эти эксперименты, никого не поставив о них в известность.
Это случилось 21 февраля 1901 года. Оглядываясь назад, я отдаю себе отчет в фантастичности случившегося и иногда 475
задумываюсь, нс был ли прав доктор Фентон, приписавший мой рассказ игре больного воображения. Помнится, он выслушал его сочувственно и терпеливо, однако тут же дал мне успокоительное и сделал все, чтобы уже на следующей неделе я смог уйти в полугодовой отпуск.
Той роковой ночью я был до крайности возбужден и расстроен, так как стало ясно, что, несмотря на прекрасный уход и лечение, Джо Слейтер умирает. То ли ему недоставало его родных горных просторов, то ли ослабший организм уже не мог справляться с бурями, сотрясавшими его мозг, но, каковы бы ни были истинные причины, огонек жизни еле теплился в измученном теле. В тот день он все время дремал, а с наступлением темноты впал в беспокойный сон.
Против обыкновения, я нс надел на него смирительную рубашку, решив, что он уже слишком слаб и нс может представлять опасности, даже если перед смертью переживет еще один приступ помешательства. Однако я все же закрепил на наших головах провода космического «радио», смутно надеясь получить хоть в эти последние часы первое и единственное послание из загадочного мира сна. В палате кроме меня был еще санитар, простоватый парень, ничего не смысливший в моем устройстве и нс пытавшийся расспрашивать меня о цели моих манипуляций. Часы тянулись медленно; я заметил, что голова санитара свесилась на грудь, но не будил его. Вскоре и я сам, убаюканный равномерным дыханием двух людей — здорового и умирающего, незаметно для себя задремал.
Меня разбудили звуки странной музыки. Аккорды, отзвуки, экстатические вихри мелодий неслись отовсюду, а перед моим восхищенным взором открылось захватывающее зрелище неизъяснимой красоты. Стены, колонны, архитравы, как бы наполненные огнем, ослепительно блистали со всех сторон. Я же, находившийся в центре, казалось, парил в воздухе, устремляясь ввысь, к огромному, уходящему в бесконечность своду, великолепие которого я бессилен описать. Рядом с величественными дворцами (а точнее сказать, время от времени вытесняя их в калейдоскопическом вращении) появлялись бескрайние равнины, мирные долины, высокие горы, уютные гроты. Я сам мог прибавлять им очарования: стоило мне подумать о чем-то, что могло украсить их еще больше, и это 476
тут же возникало, вылепляясь по моему желанию из некоей сверкающей, легкой и податливой субстанции, в которой равно присутствовали и материя, и дух. Созерцая все это, я быстро осознал, что во всех восхитительных метаморфозах повинен мой мозг: каждый новый, открывающийся передо мной вид был именно таким, каким хотело видеть мое переменчивое сознание. Я не чувствовал себя чужим в этом раю: мне был знаком каждый его уголок, каждый звук, как будто я обитал здесь и буду обитать вечно.
Затем ко мне приблизилась сверкающая аура моего солнечного собрата, и у нас завязался разговор — душа с душой, бессловесный и полный обмен мыслями. Приближается час его триумфа, скоро он отбросит сковывающую его тленную плоть, навсегда освободится от нее и ринется за своим ненавистным врагом в отдаленный уголок Вселенной, где огнем свершит грандиозное возмездие, которое заставит дрожать небесные сферы. Мы парили рядом, но вот я заметил, как вокруг нас начали меркнуть и исчезать предметы, будто некая сила призывала меня на Землю, куда мне так не хотелось возвращаться. Существо рядом со мной, казалось, почувствовало это и стало заканчивать беседу, готовясь к расставанию, однако оно удалялось от меня с меньшей скоростью, чем все остальное. Мы обменялись еще несколькими мыслями, и я узнал, что у нас со сверкающим братом еще будет встреча, но уже в последний раз. Сдерживающая его4жалкая оболочка должна вот-вот распасться, меньше чем через час он будет свободен и погонит своего врага через Млечный Путь, мимо ближних звезд к самым границам Вселенной.
Весьма ощутимый толчок отделял последние картины постепенно затухающего света от моего резкого, сопровождаемого чувством неопределенной вины перехода в состояние бодрствования. Я сидел, выпрямившись на стуле, глядя, как умирающий беспокойно мечется на койке. Джо Слейтер, несомненно, просыпался, хотя, по-видимому, уже в последний раз. Вглядевшись, я заметил, что на его впалых щеках появился отсутствовавший доселе румянец. Плотно сжатые губы тоже выглядели необычно, словно принадлежали человеку с более сильным, чем у Слейтера, характером. Мускулы лица окаменели, глаза были закрыты, но тело конвульсивно сотрясалось.
477
Я нс стал будить санитара, а, напротив, поправив съехавшие наушники телепатического «радио», ждал последних, прощальных сигналов, которые мог передать мне спящий. Тот же внезапно повернул ко мне голову, открыл глаза, и я остолбенел: катскиллский вырожденец Джо Слейтер смотрел на меня нс прежними выцветшими глазами, а широко распахнутыми огненными очами. В его взгляде нс было ни безумия, ни тупости. Никаких сомнений — на меня глядело существо высшего порядка.
В то же самое время мой мозг начал ощущать настойчивые сигналы извне. Чтобы лучше сосредоточиться, я закрыл глаза и тут же был вознагражден отчетливо уловленной мною мыслью: «Наконец-то мое послание достигло тебя». Теперь каждая посылаемая информация мгновенно усваивалась мною, и, хотя при этом нс использовался ни один язык, мой мозг привычно переводил ее на английский.
— Джо Слейтер умер, — произнес леденящий душу голос, пришедший с той стороны сна. За этим, однако, нс последовало то, чего я с ужасом ожидал — страданий, мук агонии, — голубые глаза смотрели на меня так же спокойно, выражение лица было таким же одухотворенным.
— Хорошо, что он умер, он нс способен быть носителем космического сознания. Его грубая натура нс смогла приспособиться к неземному бытию. В нем было больше от животного, чем от человека, однако только благодаря его невежеству ты узнал меня, ибо космическим и планетарным душам лучше нс встречаться. Ведь он в течение сорока двух земных лет ежедневно переживал мучительные пытки. Я — то существо, каким бываешь и ты сам в свободном сне без сновидений. Я — твой солнечный брат, с которым ты парил в сверкающих долинах. Мне запрещено открыть твоему дневному, земному естеству, кем ты являешься в действительности; знай только, что все мы странники, путешествующие через бека и пространства. Спустя год я, возможно, попаду в Египет, который вы зовете древним, или в жестокую империю Тцан Чана, чьё время придет через три тысячи лет. Мы же с тобой странствовали в мирах, вращающихся вокруг красной звезды Арктур, пребывая в обличье насекомых-философов, которые горделиво ползают по четвертому спутнику Юпитера.
478
Как мало знает земной человек о жизни и се пределах! Но больше ему, ради его же спокойствия, и нс следует знать. О моем враге мне нельзя говорить. Вы, на Земле, интуитивно ощущаете его отдаленное присутствие — недаром этот мерцающий маяк Вселенной вы нарекли Алголь, что означает Звезда-Дьявол. Тщетно пытался я вырваться в вечность, чтобы встретиться с соперником и уничтожить его, но мне мешала земная оболочка. Этой же ночью я, подобно Немезиде^, свершу праведное возмездие, которое ослепит и потрясет космическое пространство. Ищи меня в небе неподалеку от «дьявольской звезды». Я нс могу больше говорить: тело Джо Слейтера застывает, его грубый мозг перестает мне повиноваться. Ты был моим единственным другом на этой планете, единственным, кто прозрел меня в этой отвратительной оболочке, лежащей сейчас на койке, и стал искать ко мне путь. Мы вновь встретимся — может, это случится в светящейся туманности пояса Ориона, может, сегодня во сне, который ты под утро забудешь, а может, в каких-то новых формах, которые обретет вечность после гибели Солнечной системы.
На этом импульсы прекратились, а взгляд светлых глаз спящего — или, точнее сказать, мертвеца? — потух. Еще не придя в себя от изумления, я подошел к постели больного и взял его руку — она была холодна и безжизненна, пульс отсутствовал. Впалые щеки вновь побледнели, рот приоткрылся, обнажив омерзительные гнилые клыки дегенерата Джо Слейтера. Я поежился, натянул одеяло на уродливое лицо и разбудил санитара. После чего ушел из палаты и молча направился в свою комнату, почувствовав внезапную и неодолимую потребность забыться и видеть сны, которые не смогу вспомнить.
А кульминация? Но разве можно требовать от простого изложения событий, представляющих научный интерес, художественной завершенности? Я просто записал некоторые вещи, показавшиеся мне любопытными, вы же можете толковать их по-своему. Как я уже упоминал, мой шеф, старый доктор Фентон, не поверил ничему из рассказанного мною. Он убежден, что, у меня сильнейшее нервное переутомление и что я срочно нуждаюсь в длительном оплаченном отпуске, каковой он мне великодушно предоставил. Исходя из 479
своего профессионального опыта, доктор уверяет меня, что у Джо Слейтера был параноидальный синдром(6), а его фантастические рассказы почерпнуты из народных преданий, существующих даже у самых отсталых сообществ. Что бы он ни говорил, я не могу забыть того, что увидел на небе в ночь после смерти Слейтера. Если вы считаете меня сомнительным свидетелем, то окончательное заключение пусть выведет другое перо, что, возможно, и станет желаемой кульминацией. Позволю себе привести следующее описание звезды Nova Persei, сделанное знаменитым астрономом Гарретом П. Сервисом:
«22 февраля 1901- года доктор Андерсон из Эдинбурга открыл новую удивительную звезду неподалеку от Алголя. Рансе на этом месте ее не наблюдали. Через 24 часа незнакомка разгорелась настолько, что по своей яркости превзошла Капеллу. Спустя неделю-другую она потускнела, однако на протяжении еще нескольких месяцев ее можно было, хоть и с трудом, различить невооруженным глазом».
УЛЬТАРСКИЕ КОШКИ
Рассказывают, что в городке Ультар, лежащем за рекой Скай, запрещено убивать кошек. И, глядя на кота, который, мурлыча, греется у камелька, я думаю, что это мудрое решение. Ведь кот — загадочное существо, он посвящен в (^крытые от человека тайны. Он — душа древнего Египта и единственный свидетель существования давно забытых городов: Мероя и Офира. Он — родственник властелина джунглей и посвящен в тайны древней и загадочной Африки. Сфинкс — его кузен, они говорят на одном языке, но все же кот старше сфинкса и помнит такое, о чем тот давно позабыл.
В Ультаре еще до выхода указа, запрещающего убивать кошек, жил старик крестьянин с женой, и ничто им нс было так любо, как изловить и погубить соседскую кошку. Трудно сказать, зачем они это делали, разве что были из тех, кто не выносит кошачьи вопли по ночам, fcoro передергивает при мысли, что кошки, крадучись, бродят в полночь по дворам и
16 Говард Ф. Лавкрафт, т. 2 481
садам. Так или иначе, старик с женой с удовольствием заманивали в западню и убивали каждую кошку, имевшую несчастье приблизиться к их жилищу, а по разносившимся ночью воплям соседи догадывались, что конец животных был ужасен. И все же никто нс заговаривал об этом со стариками — достаточно было взглянуть на их лица, чтобы у вас пропала охота ко всякого рода общению; да и жили они на отшибе, в маленькой хибарке под развесистыми дубами. А если уж говорить начистоту, то хотя кошачьи хозяева и ненавидели эту парочку, но боялись они ее еще больше, и вместо того, чтобы как следует проучить жестоких убийц, старались следить, чтобы их любимцы не бродили поблизости от уединенной хижины под густыми деревьями и не ловили там мышек. Когда все же случалось непоправимое и кошка пропадала, владелец, слыша после наступления темноты вопли несчастной твари, бессильно плакал или же возносил хвалу Богу за то, что такая судьба не постигла его ребенка. Ведь жители Ультара были простыми людьми и нс знали всю славную родословную кошек.
Но вот однажды диковинный караван с юга вступил на узкие, мощеные булыжником улицы Ультара. Темнокожие путешественники отличались от обычного бродячего люда, что проходил через деревню дважды в год. На рынке они предсказывали за деньги судьбу и покупали яркие бусы. Никто не знал, откуда родом эти странники, но молились они как-то чудно, да и повозки их украшали странные фигуры с человеческим торсом и с головами кошек, соколов, баранов и львов. А голову предводителя каравана венчал двурогий убор с загадочным диском посредине.
Ехал с этим удивительным караваном маленький мальчик; нс было у него ни отца, ни матери, а был только крошечный черный котенок, которого он очень любил. Жестокая судьба подарила мальчику это маленькое пушистое существо, дабы смягчить боль всех утрат: когда ты юн, взирать на резвые шалости своего черного дружка — большая утеха. И поэтому мальчик, которого темнокожие люди называли Мснссом, играя с грациозным котенком в углу диковинно разукрашенной повозки, смеялся чаще, чем плакал.
На третье утро пребывания каравана в Ультаре котенок 482
исчез. Менее горько рыдал, и тут кто-то из жителей рассказал ему о старике и его жене и о том, что сегодня ночью из их хижины опять доносились страшные звуки. Услышав это, мальчик перестал рыдать и призадумался, а потом стал молиться. Он простер руки к солнцу со словами молитвы на незнакомом языке. Впрочем, жители городка и нс пытались разобрать слова молитвы, их взоры устремились к облакам, которые стали принимать удивительные очертания. Странно, но с каждым словом мальчика на небе возникали неясные, призрачные фигуры экзотических существ, увенчанных короной с двумя рогами и диском посередине. Природа, вступая в союз с человеческим воображением, часто дарит нам удивительные картины.
Той же ночью странники покинули Ультар, и никто их больше нс видел. Одновременно в городке исчезли все кошки, что привело в отчаяние их хозяев. Никто больше нс мурлыкал у камелька — пропали большие и маленькие, черные и серые, полосатые, рыжие и белые. Старый бургомистр Крснсн был уверен, что это темнолицые люди увели с собой кошек, чтобы отомстить за котенка Мснсса, и громко проклинал и караван, и самого мальчика. Но по мнению тощего нотариуса Нита, здесь скорее замешаны старый крестьянин и его жена: их ненависть к кошкам с течением времени, казалось, лишь возрастала. И все же никто нс осмелился открыто расспросить о случившемся зловещую чету, хотя маленький Атал, сын хозяина гостиницы, клялся, что видел собственными глазами, как в сумерках все кошки Ультара, медленно и торжественно выступая по двое, словно совершая неведомый ритуал, постепенно окружали проклятый дом под деревьями. Жители сомневались, можно ли верить такому малышу, и хотя подозревали, что старые злыдни замучили животных до смерти, все же предпочли не связываться с ними, пока нс встретят старика где-нибудь подальше от его чертова подворья.
Наконец весь Ультар, мучась от бессильной злобы, забылся тяжелым сном, а утром, когда проснулись, — ба! — все кошки снова грелись у печурок. Все были на своих местах — большие и маленькие, черные и серые, полосатые, рыжие и белые. Они вернулись домой, отяжелевшие и лоснящиеся, и громко мурлыкали от удовольствия. Удивленные горожане, 16*
483
толкуя о случившемся, не знали, что и думать. Старый Крс- нон твердил свое: это-дс темнолицые увели животных, от старика и его жены кошки живыми бы не вернулись. Но удивительнее всего, по общему мнению, было то, что блюдца с молоком и кусочки мяса стояли нетронутыми. Кошки Ультара не притрагивались к пище целых два дня, а только дремали у печки или грелись на солнышке.
Лишь неделю спустя горожане заметили, что по вечерам в окнах дома под дубами не загорается свет. И тогда тощий Нит напомнил им, что с того дня, как пропали кошки, никто нс видел старых злыдней. Еще через неделю бургомистр переборол страх и постучал в дверь жилища, исполняя свою обязанность служителя власти, но из дома не донеслось ни звука. Впрочем, бургомистр не забыл захватить с собой кузнеца Шенга и резчика по камню Тула. Когда же они, взломав ветхую дверь, проникли внутрь, то увидели только два дочиста объеденных скелета да ползаТощих в темных углах тараканов.
Среди жителей Ультара было много всяких толков. Следователь Зат обсудил происшествие во всех подробностях с тощим нотариусом Нитом, а потом засыпал расспросами Кронона, Шенга и Тула. Затем все вместе еще раз с пристрастием допросили маленького Атала, сына хозяина гостиницы, дав ему в награду леденец. А после этого долго судили да рядили о старике крестьянине и его жене.
И в конце концов бургомистр издал памятный указ, о котором рассказывают торговцы в Хатсге и путешественники в Нирс, а именно: «Никто г Ультаре нс смеет убить кошку».
КАРТИНКА В СТАРОЙ КНИГЕ
Искатели острых ощущений любят наведываться в глухие, потаенные места. Они охотно посещают катакомбы Птолемея и узорчатые мавзолеи гиблых полуденных стран, забираются на залитые лунным светом башни полуразрушенных рейнских замков и сходят вслепую по стертым ступеням в провалы, зияющие чернотой среди руин заброшенных азиатских городов. Дремучий лее с нечистой силой, безлюдный горный кряж служат для них объектами паломничества, и они подолгу кружат возле таящих немую угрозу монолитов на необитаемых островах. Но подлинный ценитель ужасов, который в каждом новом впечатлении, полном неописуемой жути, усматривает конечную цель и смысл существования, превыше всего ставит старинные усадьбы, затерянные в новоанглийской глуши, ибо именно там силы зла пребывают в своем наиболее полном и первозданном обличии, идеально согласуясь с окружающей их атмосферой суеверия и невежества.
485
Ничто нс являет собой картины столь же пугающей и безотрадной, как неказистый деревянный дом, расположенный вдали от проезжих трактов на сыром травянистом косогоре или у подножья гигантского выхода скальных пород. Сотни лет простоял он так, и все это время вились и ползли по его стенам виноградные лозы, а деревья в саду разрастались вширь и ввысь. Ныне его почти не разглядеть среди буйных лесных зарослей, и только крохотные оконца иногда выдают его присутствие своим тревожным блеском, напоминая о тех безумных ужасах, спасение от которых они находят лишь в бесконечном мертвенном оцепенении.
В таких домах поколение за поколением живут странные обитатели, каких прежде не видывал свет. Фанатичные приверженцы жутких верований, сделавших их изгоями среди себе подобных, чьи предки в поисках свободы селились на безлюдье. Здесь они процветали вне тех ограничений, что сковывали их сограждан, но сами при этом оказывались в постыдном рабстве у мрачных порождений собственной фантазии. В отрыве от цивилизации и просвещения все душевные силы этих пуритан устремлялись в совершенно неизведанные русла, а болезненная склонность к самоограничению и жестокая борьба за выживание среди окружавшей их дикой природы развили в них самые мрачные и загадочные черты характера, ведущие свое происхождение из доисторических глубин холодной северной родины их предков. Практичные по натуре и строгие по воззрениям, они нс умели красиво грешить, а когда грешили — ибо человеку свойственно ошибаться — то более всего на свете заботились о том, чтобы тайное не сделалось явным, и потому постепенно теряли всякое чувство меры в том, что им приходилось скрывать. Одни лишь старые заброшенные дома, дремлющие в лесной глуши, могли бы поведать о том, что покрыто тайной от века, но они смертельно боятся стряхнуть с себя дремотное забытье, что составляет единственный смысл их существования. Порой поневоле подумаешь, что для самих этих домов было бы лучше, если бы их снесли — ведь они, должно быть, часто видят сны.
В одном из таких сооружений, ветхом и покосившемся, мне однажды пришлось искать убежища от внезапного проливного дождя. В ту пору, в ноябре 1896 года, я путсшсство- 486
вал по Мискатоникской долине, собирая информацию об истории этого края и его жителей. Предполагая, что путь мой затянется и будет извилистым и кружным, я решил воспользоваться велосипедом, несмотря на то, что время года отнюдь не располагало к такому виду транспорта. Непогода застигла меня на по веем признакам заброшенной дороге, которую я выбрал в качестве кратчайшего пути до Аркхэма. Населенных пунктов поблизости нс было, и единственным укрытием могло послужить старое невзрачное бревенчатое строение, тускло поблескивавшее оконцами у подножия каменистого холма меж двух исполинских вязов. Хотя дом этот находился на довольно приличном расстоянии от того, что некогда называлось дорогой, он с первого же взгляда произвел на меня крайне невыгодное впечатление. Порядочные здания не таращатся на путников столь вызывающим и бесцеремонным образом. Кроме того, в ходе моих генеалогических изысканий мне попадались легенды вековой давности, изначально настроившие меня против подобного рода мест. Однако, разгулявшаяся нс на шутку стихия нс позволяла мне быть слишком щепетильным, и я без колебаний подкатил по травянистому склону к закрытой входной двери.
Я почему-то с самого начала решил, что дом оставлен жильцами, однако, когда я приблизился к нему, уверенность моя сильно пошатнулась, ибо, несмотря на то, что все здешние дорожки густо поросли сорной травой, они все же сохранились несколько лучше, чем можно было ожидать в случае полного запустения. Поэтому прежде, чем толкнуть входную дверь, я постучал, ощутив при этом какую-то необъяснимую тревогу. Замерев в ожидании на неровной мшистой глыбе, заменявшей собой порог, я беглым взглядом окинул стекла соседних окон и фрамуги над дверью и отмстил, что все они хорошо сохранились, хотя и были покрыты толстым слоем пыли и дребезжали при каждом порыве ветра. Значит, дом по- прежнему был заселен, несмотря на всю его видимую запущенность и бесхозность. Однако на стук мой никто нс отзывался. Постучав на всякий случай еще разок, я взялся за ржавую щеколду и обнаружил, что дверь не заперта. Взору моему открылась тесная прихожая с обшарпанными стенами, в воздухе ощущался едва уловимый, но тем нс менее весьма 487
неприятный запах. Я вошел в дом прямо с велосипедом и затворил за собой дверь. Впереди маячила узкая лестница, к которой примыкала дверца, ведущая, вероятно, в погреб а по левую и правую стороны от меня виднелись закрытые двери комнат первого.этажа.
Прислонив велосипед к стене, я толкнул дверь слева от себя и проследовал в крохотную клетушку с низкими потолками, тускло освещаемую сквозь два запыленных окошка и обставленную самой простой и необходимой мебелью! Вероятно, эта комната некогда служила гостиной: в ней были стол, стулья и внушительных размеров камин с полкой, на которой тикали старинные часы. Книг и бумаг было немного, и в окружающем полумраке я с трудом различал заголовки. Более всего меня поразил дух глубокой древности, присутствовавший повсюду, буквально в каждой видимой детали интерьера. Большая часть домов в округе изобиловала реликвиями былых времен, но здесь старина сохранилась в какой-то особенной полноте, ибо во всей каморке я нс нашел ни одного предмета, который можно было бы с уверенностью отнести к послереволюционному псриоду(1). Не будь эта комната столь скудно обставлена, она могла бы стать подлинным раем для антиквара.
Осматривая эти необычные апартаменты, я все отчетливее ощущал, как во мне растет то чувство беспокойства, что охватило меня с первого взгляда на дом. Я бы не смог с точностью определить, что именно пугало или отталкивало меня; скорее всего, дело было в самой атмосфере дремучей старины, мрачности и забвения. Я нс испытывал ни малейшего желания присесть и беспрестанно ходил по комнате, разглядывая все подряд. Первым предметом, привлекшим мое внимание, стала средней толщины книга, валявшаяся на столе и имевшая столь древний вид, что было даже как-то странно лицезреть ее здесь, а нс в стенах какого-нибудь музея или библиотеки. Кожаный переплет с металлическими застежками позволил ей сохраниться в отличном состоянии; правда, от этого она выглядела еще более неуместной среди убогой обстановки этой обители. Когда я раскрыл ее на титульном листе, удивление мое значительно возросло, ибо передо мной лежало нс что иное, как редчайшее издание отчета Пигафст- 488
ты о землях Конго, составленного им на латыни на основе записок мореплавателя Лопеса и отпечатанного в 1598 году во Франкфурте. Я был немало наслышан об этом издании с его оригинальными иллюстрациями работы братьев де Брю и на время позабыл о своих тревогах, охваченный нетерпеливым желанием перелистать страницы книги. Рисунки и впрямь оказались весьма любопытными. Делая их, художники руководствовались довольно поверхностными описаниями и были вынуждены восполнять недостающие детали за счет собственного воображения, в результате чего негры, например, у них вышли светлокожими и с кавказскими чертами лица. Вероятно, нс скоро бы я закрыл эту книгу, нс будь здесь одного, на первый взгляд, пустякового обстоятельства, которое подействовало на меня угнетающе и вновь пробудило прежнее ощущение беспокойства. Обстоятельство это заключалось в том, что книга как бы по собственной воле снова и снова раскрывалась на одной и той же двенадцатой картинке, где была изображена во всех отвратительных подробностях лавка мясника у каннибалов Анзиксйских племен. Мне самому было стыдно, что я так нервничаю из-за какого-то пустяка, но ри- сунок-таки вывел меня из равновесия, особенно после того, как я прочел пояснительные строки, в которых излагались некоторые особенности анзикейской кухни.
Чтобы рассеяться, я повернулся к ближайшей полке и принялся разглядывать стоявшие на ней книги. Их было немного, в том числе библия восемнадцатого века, «Путь пилигрима», напечатанный в том же столетии в, типографии издателя альманахов Исайи Томаса и снабженный затейливыми гравюрами, полуразложившийся остов «Magnalia Christi Americana» Коттона Мэзера и еще несколько книг столь же почтенного возраста. Внезапно внимание мое привлекли звуки шагов в комнате наверху. В первый момент я остолбенел от неожиданности — ведь еще совсем недавно, когда я колотился в дверь, на стук мой никто не отозвался, но в следующее мгновение меня осенило, что, видимо, хозяин только что встал после глубокого сна, и я уже без прежнего удивления продолжал прислушиваться к скрипу шагов, доносившемуся с лестницы. Поступь была тяжелой и в то же время какой-то уж слишком осторожной; такое странное сочетание привело 489
меня в замешательство. Потом шаги замерли, и спустя несколько секунд, в течение которых обитатель дома, должно быть, разглядывал стоявший в прихожей велосипед, я услышал, как он возится с задвижкой, после чего обшитая дубовыми досками дверь распахнулась настежь.
В проеме возникла персона столь примечательной наружности, что я с трудом удержался от изумленного возгласа, вовремя вспомнив о правилах хорошего тона. Лицо и фигура вошедшего вызвали во мне смешанное чувство испуга и восхищения. Передо мной стоял седовласый старец, одетый в рубище, ростом нс менее шести футов и, несмотря на возраст и очевидную нужду, еще достаточно крепкого и плотного телосложения. Длинная всклокоченная борода почти полностью закрывала ему лицо, которое имело какой-то неправдоподобно румяный и свежий цвет и было едва тронуто морщинами. На высокий лоб ниспадала прядь седых волос, густых, как у юноши. Голубые глаза его, слегка налитые кровью, глядели остро и испытующе. Когда бы нс вопиющие неухоженность и неопрятность, облик этого человека можно было бы назвать не только впечатляющим, но и благородным. Однако эта неухоженность придавала ему настолько отталкивающий вид, что ни лицо, ни фигура уже нс могли поправить положение. Во что конкретно был одет старик, я даже затрудняюсь сказать — в моем представлении это была просто масса лохмотьев, из-под которых торчала пара тяжелых сапог. Нечистоплотность же его превосходила всякое описание.
Как наружность вошедшего, так и тот непроизвольный страх, который он мне внушал, приготовили меня к какой- нибудь грубости с его стороны, и потому я даже вздрогнул от удивления и ощущения какого-то жуткого несоответствия, когда он жестом пригласил меня сесть и заговорил слабым старческим голосом, проникнутым льстивым подобострастием и заискивающим радушием. Выражался он весьма своеобразно, на той примитивной разновидности новоанглийского диалекта, которую я считал даино вышедшей из употребления, и все время, пока он разглагольствовал, сидя напротив меня за столом, я прислушивался не столько к смыслу, сколько к характерным оборотам его речи.
— Что, небось в дождик попали? — начал хозяин. — 490
Очень славно, что вы оказались так близко от дома .и нс погнушались зайти. А то я, вишь, маленько соснул, иначе бы враз услыхал. Эх, старость не радость, сынок, а в мои лета самое первое дело — крепкий сон. Далеко ли путь держите? С той поры, как убрали аркхэмскую станцию, редко встретишь на этой дороге прохожего человека.
Я ответил, что направляюсь в Аркхэм, и извинился за непрошеное вторжение. Старик продолжал:
— Рад видеть вас, юный сэр. Нечасто сюда наведываются чужаки, так что мне, старику, и словом-то перекинуться не с кем. Сдается мне, что вы аж из Бостона, верно? Самому мне там, правда, бывать нс случалось, но городского я, если увижу, то завсегда отличу. Жил тут у нас в восемьдесят четвертом один горожанин, работал учителем, стало быть, в школе, а потом вдруг куда-то сгинул, и с тех пор о нем ни слуху, ни духу...
В этом месте старик как-то странно захихикал, но когда я спросил его, чем вызван этот смех, он промолчал. По веем признакам, хозяин дома находился в чрезвычайно веселом расположении духа, и не скрывал своих причуд, о которых можно было догадаться уже по одному тому, как он ухаживал за своей внешностью. Старик продолжал разглагольствовать в том же духе с каким-то даже подозрительным радушием. Между тем мне пришло в голову спросить у него, где он раздобыл такое редкое издание, как «Regnum Congo» Пигафстты. По-прежнему находясь под впечатлением этой книги, я почему-то никак нс решался о ней заговорить. В конце концов, однако, любопытство взяло верх над смутными опасениями, владевшими мной с того момента, как я впервые увидел этот дом. К моему облегчению, старика нимало нс смутил вопрос, и он отвечал на него охотно и обстоятельно.
— А, эта африканская книжка! Я выменял ее году в шестьдесят восьмом у капитана Эбснсзсра Хоулта, того самого, который потом погиб на войне.
Услышав имя капитана, я насторожился. Оно встречалось мне несколько раз в ходе моих генеалогических изысканий* правда, насколько я помнил, его не было ни в одном из документов, относившихся к послереволюционному времени. Я подумал, нс сможет ли хозяин дома помочь мне в работе, и 491
решил спросить его об этом немного погодя. Старик продолжал:
— Эбснсзср много лет плавал за морс на салсмском купце и в каждом, почитай, порту находил разные занятные штуковины. Книжицу эту, сколько мне помнится, он раздобыл в Лондоне в какой-то из тамошних лавок — покойник любил это дело, по лавкам, стало быть, шастать. Я раз гостил у него дома на холме (в ту пору я торговал лошадьми) и вдруг вижу эту книжку. Уж больно мне картинки приглянулись — ну, я се у него и выменял. Занятная книжица! Дай-ка я стскла-то нацеплю...
Старик порылся в своих лохмотьях и вытащил на удивление старые и засаленные очки с крохотными восьмиугольными стеклами и металлическими дужками. Водрузив их себе на нос, он взял со стола книгу и принялся любовно сс перелистывать.
— Эбснсзср кое-что тут разбирал — она ведь на латыни — а у меня вот никак нс выходит. Мне ее читали учителя — двое или трос — правда, нс целиком, и еще пастор Кларк — говорят, он, бедняга, в пруду утонул. Ну-ка, попробуйте, может у вас получится?
Чтобы ублажить старика, я перевел ему один абзац из начала книги. Если я и допустил какие-нибудь ошибки, старик нс был настолько грамотен, чтобы их заметить — во всяком случае, слушая меня, он радовался, как ребенок. К этому времени общество старика уже начало меня тяготить, и я стал было подумывать о том, как бы улизнуть отсюда, не обидев его. С другой стороны, меня забавляло детское пристрастие старого невежественного человека к картинкам в книге, которую он нс умел читать, и мне было интересно, насколько лучше он справляется с теми немногими томами на английском, что украшали его библиотеку. Простодушие, столь j сожидан- но выказанное хозяином дома, развеяло большую часть моих опасений, и, продолжая слушать его болтовню, я невольно улыбался.
— Странное дело, как эти картинки заставляют тебя шевелить мозгами. Взять хотя бы вот эту, в начале. Где это видано, чтобы у деревьев были такие листья — прямо как крылья? А люди? Совеем не похожи на негритосов. Да и во492
обще ни на кого. Я так думаю, им положено быть вроде наших индейцев, только что в Африке. Иные, гляньте-ка, смахивают на обезьян или каких-то обезьяньих людей, а вот что касается этой бестии, то о такой я даже и нс слыхивал.
Старик ткнул пальцем в мифическое существо — вероятно, плод вымысла художника — представлявшее собой подобие дракона с головой крокодила.
— А теперь я покажу вам самую славную картинку, где- то здесь она посередке...
Голос старика упал почти до шепота, глаза заблестели ярче обыкновенного, движения дрожащих рук стали как будто еще более неловкими, но, тем нс менее, они вполне справились со своей задачей. Книга раскрылась, можно сказать, сама собой — как если бы ее часто открывали именно на этом месте — на той безобразной двенадцатой картинке, где была представлена лавка мясника у анзиксйских каннибалов. Меня охватило прежнее беспокойство, но я старался нс показывать виду. Самым странным было то, что художник изобразил африканцев похожими на белых людей. Отрубленные конечности и туши, развешанные по стенам лавки, выглядели омерзительно, а мясник с топором на их фоне попросту не укладывался в нормальном сознании. Однако хозяин дома, похоже, наслаждался этим зрелищем ровно в той же мере, в какой я испытывал к нему отвращение.
— Ну, и как она вам? Нс видали в наших краях ничего подобного, а? Когда я увидел ее в первый раз, у меня аж дух захватило. Я так и сказал Эбу Хоулту: «У меня от этой картинки поджилки трясутся». Когда в молодости я читал о резне — это было в Писании, про то, как убивали мидян, или как их там, — я тогда уже начал смекать, но картинки у меня не было. А здесь нарисовано вес как есть. Я, конечно, понимаю, что убивать — это грех, но разве нс вес мы затем только и родились, чтобы жить во грехе? Вот этот бедолага, которого разделывают на части — каждый раз, как я взгляну на него, у меня аж мурашки по коже бегут, а я все гляжу и не могу оторваться. Вишь, как ловко мясник отхватил ему ноги. Там, на лавке, лежит его голова, одна рука вона £ядом, а другая — по ту сторону чурбана.
Старик пришел в сильнейшее возбуждение, глаза его хищ493
но поблескивали за стеклами очков, и только голос с каждым словом становился все тише» Мои собственные ощущения с трудом поддаются описанию. Все безотчетные страхи, что владели мною прежде, возродились с новой силой, и уже в следующее мгновение я осознал степень своего отвращения к этому дряхлому мерзкому чудовищу, находившемуся в такой близости от меня. Я более не сомневался в том, что передо мной был сумасшедший или, по меньшей мере, психически больной человек. Старик говорил едва слышно, но шепот его казался мне страшнее любого крика, и, слушая, я трепетал.
— Так вот, значит, я и говорю, что странное дело, как эти картинки действуют на мозги. Если хотите знать, юный сэр, то вот от этой я прямо-таки схожу с ума. Когда я заполучил у Эба книжку, я глядел на нее часами, особливо когда послушаю пастора Кларка, как он, покойник, читал воскресную проповедь. Однажды я проделал забавную штуку — да вы не пугайтесь, сэр! — просто перед тем, как пойти забивать овец на продажу, я поглядел на картинку, и право слово — забивать овец после этого стало куда веселее...
Старик говорил очень тихо, настолько тихо, что некоторых слов я не мог разобрать, Я прислушивался к шуму дождя и дребезжанию крохотных оконных стекол, улавливая время от времени глухие раскаты грома, необычные для этого времени года; с каждым разом они становились все ближе, Раз чудовищная вспышка молнии и последовавший за ней раскат грома потрясли дом до самого основания, но говоривший, казалось, не обратил на это никакого внимания.
— Забивать овец стало куда веселее, и все же, знаете ли, Это было не совсем то, что надо. Странное дело, когда тебе что-нибудь втемяшится в голову. Ради всех святых, юноша, не рассказывайте никому об этом, только я готов поклясться перед Богом, что от этой картинки во мне проснулся аппетит к такого рода пище, какую не вырастишь на пастбище и не купишь за деньги. Эй, сидите смирно, что вас взяло? Я же еще ничего не делал, я только спрашивал себя: а что, если я попробую? Говорят, что мясо создает плоть и кровь и продлевает жизнь. Вот мне и стало любопытно: а нельзя ли продлевать свою жизнь еще и еще, если это будет не просто мясо, а нечто большее...
494
Но старику не суждено было продолжить свой монолог. Причиной этому явился отнюдь нс мой испуг и даже не внезапно налетевший ураган —тот самый, в разгар которого я очнулся в полном одиночестве среди дымящихся почерневших развалин. Рассказчика остановило одно, на первый взгляд, пустяковое и в то же время нс совсем обычное обстоятельство.
Книга лежала между нами на столе, раскрытая на той странице, где была помещена эта отвратительная картийка. В тот момент, когда старик произносил слова «нечто большее», послышался слабый звук, напоминающий всплеск, и на пожелтевшей бумаге раскрытого тома показалось какое-то пятнышко. Я было мысленно погрешил на ливень и протекающую крышу, но ведь ливень нс бывает красным. Между тем в самом центре картинки, изображавшей лавку мясника у анзиксйских каннибалов, живописно поблескивала миниатюрная алая клякса, сообщая особую выразительность кошмару, запечатленному на репродукции. Заметив это, старик оборвал фразу на середине — еще прежде, чем его могло побудить к этому выражение ужаса на моем лице; старик оборвал фразу и бросил беглый взгляд на потолок, в направлении комнаты, из которой он вышел час назад. Я проследил за его взглядом и увидел прямо над нами на потолке крупное темно-красное пятно неправильной формы; оно росло на моих глазах. Я нс закричал и даже нс пошевелился, я просто зажмурился. А спустя мгновение раздался сокрушительной силы удар стихии; он разнес на куски этот проклятый дом, кишащий чудовищными тайнами, и даровал мне тот обморок, который только и спас меня от окончательного помешательства.
о '
ВОЗВРАЩЕНИЕ К ПРЕДКАМ
1
Когда мой кузен Амброз Перри отошел от врачебной практики, он был еще далеко нс старым человеком, ибо разменял всего-навсего пятый десяток и выглядел бодрым и подтянутым. Практика в Бостоне приносила ему приличный доход и вполне его устраивала, однако с еще большим рвением он отдавался разработке собственных теорий. Они были его любимым детищем, и он нс посвящал в них даже своих коллег, на которых, по правде говоря, привык смотреть свысока, как на людей слишком ортодоксально мыслящих и недостаточно смелых, чтобы затевать собственные эксперименты без предварительной санкции Американской медицинской ассоциации. Кузен мой, надо сказать, был типичным космополитом: он получил солидное образование в таких центрах европейского просвещения, как Вена, Сорбонна(|) и Гсйдсльбсрг(2), 496
и чрезвычайно много путешествовал. И вдруг на самом гребне своей блистательной карьеры этот человек бросает все, чтобы поселиться в одном из самых глухих уголков штата Вермонт.
С тех пор он вел жизнь отшельника в доме, выстроенном посреди дремучего леса и оборудованном самой основательной лабораторией, какую только можно было иметь за деньги. В течение трех лет от него нс поступало никаких известий; ни строчки о том, чем он занимался все это время, нс промелькнуло на страницах печатных изданий или хотя бы в личной переписке его родных и близких. Нетрудно представить мое удивление, когда по возвращении из Европы я обнаружил у себя дома письмо от кузена, в котором он просил меня навестить его и, если возможно, пожить у него какое-то время. В ответном послании я вежливо отказался от приглашения, сославшись на то, что в настоящее время занят подыскиванием подходящего места работы. Я также поблагодарил его за весточку и выразил надежду, что когда-нибудь в будущем мне, быть может, удастся воспользоваться его приглашением, которое было столь же любезным, сколь и неожиданным. Ответ от кузена пришел с обратной почтой; в нем он предлагал мне щедрое жалованье в случае, если я соглашусь стать его секретарем — то есть, как мне это представлялось, буду выполнять всю необходимую работу по дому и вести научные записи.
Я думаю, что любопытство повлияло на мое решение не в меньшей степени, чем сумма вознаграждения, а она была поистине щедрой. Я принял предложение кузена без промедления, словно опасаясь, что он возьмет его обратно. Нс прошло и недели, как я уже стоял перед его домом, довольно нелепым сооружением в духе построек первых голландских фермеров в Пенсильвании*3^ — одноэтажных, с очень высокими коньками и крутыми скатами крыш. Несмотря на подробные инструкции, полученные от кузена, я отыскал его жилище нс без труда. Оно располагалось, как минимум, в десяти милях от ближайшего населенного пункта — деревушки под названием Тайберн — и отстояло довольно далеко от старой проселочной дороги, так что, спеша прибыть к назначенному времени, я едва не сбился с пути, с трудом обнаружив поворот и узкий проезд меж зарослями кустарника.
497
Владения охраняла немецкая овчарка, сидевшая на длинной цепи. Завидев меня, она насторожилась, но нс заворчала и даже не тронулась в мою сторону, когда я подошел к двери и позвонил. Внешний вид Амброза неприятно поразил меня; он сильно похудел и осунулся. Вместо бодрого румяного человека, каким я его видел в последний раз почти четыре года тому назад, передо мной стояла жалкая пародия на моего кузена. Изрядно уменьшилась и его природная живость, разве что рукопожатие было по-прежнему крепким, а взгляд ясным и проницательным, как в былые годы.
— Заходи, Генри! — вскричал он, увидев меня. — Гля- ди-ка, на тебя даже Джинджер не затявкал!
При упоминании своей клички пес прыжками приблизился к нам, насколько ему позволяла цепь, и радостно завилял хвостом.
— Ты заходи, заходи. Автомобилем своим займешься попозже.
Я последовал приглашению кузена и очутился в помещении, обставленном крайне скупо и аскетично. В гостиной был накрыт стол, и вскоре я узнал, что кузен отнюдь нс собирался использовать меня иначе, нежели в качестве «секретаря», поскольку у него уже были кухарка и слуга, жившие в надстройке над гаражом. От меня же требовалось только записывать то, что прикажет кузен, и регистрировать результаты его опытов. В том, что он ставит опыты, Амброз сразу же мне признался, правда, нс нс удосужился объяснить, в чем заключалась их суть. Во время обеда я познакомился с супругами Эдвардом и Метой Ридами, на попечении которых находились дом и прилегающие к нему владения. Кузен расспрашивал меня только о моих делах — о том, чем я занимаюсь и чем намерен заниматься в дальнейшем; при этом он напомнил мне, что в тридцать лет у человека почти не остается времени на то, чтобы строить планы на будущее. Лишь изредка, когда в моих ответах проскальзывало имя того или иного из наших родственников, он расспрашивал меня о других членах семьи, живших в разных концах страны. Чувствовалось, что он задаст вопросы из одной только вежливости и без действительного интереса; лишь однажды он намекнул, что если только я захочу стать медиком, он, по498
жалуй, сможет поспособствовать мне с поступлением в университет и получением ученой степени. Но и это, как мне показалось, было сказано лишь для того, чтобы поскорее отделаться от тех вопросов, что затрагивались в нашей беседе несколько лет тому назад. Болес того, в самом тоне кузена сквозило тщательно скрываемое раздражение, вызванное разговором, который он сам завел: раздражение на меня — за то, что я так обстоятельно отвечаю на его вопросы, и раздражение на самого себя — за то, что он до такой степени уступил формальностям, что стал справляться о вещах, нимало его не занимавших.
Супруги Риды, каждому из которых было за шестьдесят, держали себя очень тихо. Они почти нс вступали в разговор — и не только потому, что миссис Рид была занята переменой блюд и уборкой посуды, — им просто не о чем было говорить; насколько я понял, их жизнь проистекала независимо от жизни их работодателя, так что встречались они только за столом. Несмотря на то, что супруги были уже седыми, они выглядели намного моложе Амброза и не обнаруживали признаков физического истощения, столь изменившего облик моего кузена. Молчание во время трапезы нарушалось лишь нашим с Амброзом разговором; Риды не стремились поддержать беседу и сидели с отсутствующим видом. Правда, пару раз я заметил, как после кое-каких слов кузена они обменялись быстрыми и выразительными взглядами — однако, этим все и ограничилось.
Только когда мы с Амброзом уединились в его кабинете, он впервые заговорил о предмете, занимавшем все его мысли» Кабинет и лаборатория находились на задней половине дома; в центре располагались кухня, столовая и гостиная, а спальные комнаты почему-то были размещены в передней части здания. Как только мы остались наедине в уютном кабинете, Амброз перестал сдерживаться и заговорил голосом, дрожавшим от волнения.
— Тебе ни за что не угадать, какими опытами я занялся с тех пор, как оставил практику, Генри, — начал Амброз, — по правде говоря, я далеко нс сразу решился рассказать тебе о них. Если бы я не испытывал необходимости в том, чтобы кто-нибудь заносил на бумагу эти поразительные факты, я бы 499
не стал никому доверяться. Однако теперь, когда я близок к успеху, я обязан подумать и о потомках. Если говорить коротко, мне удалось припомнить все свое прошлое, проникнуть в самые потаенные уголки человеческой памяти, и теперь я твердо убежден в том, что, действуя теми же методами, мне удастся продлить процесс припоминания вплоть до наследственной памяти и воссоздать события жизни предков. Судя по твоему лицу, ты мне не веришь.
— Совсем нет, просто я поражен тем, какие это открывает перспективы, — отвечал я совершенно искренне; правда, я ни словом нс обмолвился о смятении, овладевшем мною в эти минуты.
— Ну и отлично. Иногда мне кажется, что тс средства, к которым я вынужден прибегать, чтобы приводить себя в состояние, необходимое для*проникновения в прошлое, сильно угнетают Ридов. Они ведь считают, что любые опыты над человеческими существами противоречат христианской морали и потому находятся за гранью дозволенного.
Я хотел было спросить, о каких средствах он говорит, но потом решил, что если он найдет это нужным, то сам расскажет мне о них в свое время; если же нет, то никакие расспросы нс помогут. Но тут он сам заговорил об этом.
— Я установил, что когда человеческий организм близок к истощению, употребление наркотиков в сочетании со слушанием музыки вызывает то самое состояние сознания, при котором становится возможным углубляться в прошлое, благодаря обострению чувств и духовных способностей до такой степени, что к человеку возвращается вся его память. Поверь мне, Генри, я достиг самых поразительных и замечательных результатов. Мне даже удалось припомнить свое пребывание в утробе, как бы неправдоподобно это ни звучало.
Амброз говорил с заметным волнением; глаза его блестели, голос дрожал. Было совершенно очевидно, что мечты об успехе вскружили ему голову в гораздо большей степени, нежели они того заслуживали. Цель, о которой он мне поведал, занимала его еще в те годы, когда он работал врачом. На достижение этой цели он затратил немалые средства и теперь, похоже, добился кое-каких результатов. Но это самое большее, что я готов был допустить, и то небезоговорочно. Прав500
да, внешний вид кузена подтверждал то, что он поведал мне о характере своих экспериментов. Худоба его говорила о крайней степени физического истощения, что вполне могло быть следствием употребления наркотиков и продолжительного голодания. По всей видимости, он голодал регулярно и часто, ибо нс только сбросил избыточный вес, но похудел значительно больше, чем мог бы позволить себе человек, находящийся в здравом рассудке и заботящийся о своем здоровье. И еще: все то время, пока я сидел и внимал его речам, я наблюдал в его поведении явные признаки фанатизма на грани одержимости, и мне стало ясно, что все мои возражения будут гласом вопиющего в пустыне и не отклонят его ни на йоту от избранного им курса. Он целиком подчинил себя своей странной фантазии и не позволил бы никому и ничему себя разубедить.
— А на тебе будет лежать обязанность расшифровки моих стенографических записей, Генри, — продолжал он уже более спокойным тоном. — Что бы со мной ни происходило, я всегда старался вести записи. Некоторые из них сделаны в состоянии транса, как если бы мною управлял некий демон. Впрочем, это конечно, вздор. Они охватывают весь период моего существования вплоть до момента, непосредственно предшествовавшего моему рождению, а теперь я занят опытами с наследственной памятью. Ты сам увидишь, как далеко я зашел, когда найдешь время расшифровать и ознакомиться с теми данными, которые я уже собрал.
После этих слов кузен перевел разговор на другую тему, а спустя некоторое время извинился и исчез за дверями своей лаборатории.
2
На приведение в порядок и расшифровку записей Амброза у меня ушло без малого две недели. Материалов оказалось значительно больше, чем я сперва было заключил из его слов, и многое в них явилось для меня откровением. Если ранее я усматривал в бредовых идеях кузена лишь крайнюю степень донкихотства, то теперь у меня сложилось убеждение, что в 501
натуре его кроется явно безумная жилка. Это безжалостное насилие над собственным организмом ради получения результатов по большей части недоказуемых и нс могущих принести никаких благ человечеству, даже если бы цель Амброза была достигнута, казалось мне граничащим с бессмысленным фанатизмом. Его интересовала не столько та информация, которую он мог получить за счет искусственного возбуждения своей памяти, сколько эксперимент как таковой. Более же всего меня беспокоило то, что если изначально его опыты, судя по всему, не выходили за рамки обычного увлечения, то постепенно они приобрели характер навязчивой идеи, оттеснившей вес остальное, включая и его собственное здоровье, на второй план.
В то же время я нс мог нс признать, что содержавшиеся в записях факты зачастую были воистину потрясающими. Я нс сомневался, что мой кузен действительно нашел какой-то способ регулирования потока памяти. Ему удалось установить, что все происходящее с человеком как бы регистрируется в одном из отсеков мозга, и для - припоминания этой информации требуется лишь найти подходящий мостик к месту eq хранения в памяти. С помощью наркотиков и музыки Амброзу удалось припомнить все свое прошлое, так что его записи в собранном и рассортированном виде составили его подробную биографию. Причем, в ней нс было ничего такого, чем, как правило, страдают автобиографии: ни принятия желаемого за действительно бывшее, ни романтической дымки, через которую человеку обычно видится прошлое, ни само- приукрашивания, позволяющего забыть о тех жизненных невзгодах, что нанесли ощутимые раны человеческому «я».
Во всяком случае, в том, чем занимался кузен, было что- то необычайно захватывающее. В записях, относящихся к самому последнему времени, упоминалось много лиц, известных нам обоим. Однако уже вскоре начала сказываться двадцати- лстняя разница в возрасте, и в воспоминаниях появились ссылки на незнакомых мне людей и на события, в которых я не принимал даже косвенного участия. Особенным откровением для меня явились те заметки, где упоминались мысли, занимавшие моего кузена в юности и на пороге зрелости, ибо они загадочным образом соотносились с теми вопросами, что стояли в центре его внимания сегодня.
502
«Сильно поспорил с де Лсссспсом о первоначале. Связка с шимпанзе слишком недавняя. Может быть, первобытная рыба?» Это он писал в дни своей учебы в Сорбонне. А вот в Вене: «Человек нс всегда жил на деревьях», — так говорит фон Видерзен. Хорошо. Допустим, он плавал. Какую же роль, в таком случае, играли предки человека — да и играли ли вообще? — в эпоху бронтозавров?»
Такого рода заметки, в том числе и гораздо более пространные, перемежались с подробными записями дневникового типа, где говорилось о вечеринках, любовных увлечениях, подростковой дуэли, разногласиях с родителями и тому подобных мелочах, составляющих рутину жизни всякого нормального человека. Одна и та же тема стояла в центре внимания моего кузена в течении десятилетий; нс говоря уже о последних годах, где она безусловно доминировала, кузен то и дело обращался к ней на протяжении всей жизни. Еще дсвятилет- ним мальчуганом он часто просил деда рассказать ему историю нашего рода, включая далеких предков, которые жили еще до того, как первые записи о нашей семье появились в приходских архивах.
Помимо всего прочего, дневники Амброза наглядно демонстрировали', насколько сильно изнурял себя кузен этими опытами, ибо за годы, прошедшие с начала эксперимента, почерк его стал гораздо менее разборчивым. В самом деле, чем дальше он углублялся во времени к началу своей жизни (а, по правде говоря, и еще дальше — к моменту своего прибывания во мраке материнского чрева, ибо он добрался и до него, если, конечно, его записи не были искусной подделкой), тем менее четкой становилась его рука. Не иначе, как качество почерка менялось в зависимости от возраста, к которому относилось то или иное воспоминание. Предположение это, правда, казалось мне в то время столь же фантастичным, как и уверенность кузена в том, что он сможет добраться до родовой и наследственной памяти, включающей в себя воспоминания многих поколений его предков и доставшейся ему от тех ген и хромосом, из которых он произошел.
Однако пока я занимался приведением записей в порядок, я не торопился выносить о них окончательного суждения, а в наших с кузеном разговорах они даже не упоминались, если 503
не считать одного-двух случаев, когда я обратился к нему за помощью в расшифровке некоторых слов. По завершении работы я перечел всю подборку с начала до конца и нашел ее довольно убедительной. Однако, вручая готовый труд кузену, я испытывал смешанные чувства, среди которых была и изрядная доля недоверия.
— Ну и что ты об этом думаешь? — спросил меня кузс^. — Пока довольно правдоподобно, — признал я.
— Ничего, дальше ты еще и нс то скажешь, — отвечал он невозмутимо.
Я считал своим долгом убедить кузена несколько умерить свой исследовательский пыл. За тс две недели, пока я сортировал и переписывал его материалы, Амброз довел себя до; крайней степени изнурения. Он так мало ел и спал, что стал выглядеть намного более худым и осунувшимся, нежели в день моего прибытия. Он сутками нс выходил из лаборатории, и за эти полмссяца было немало случаев, когда за столом нас присутствовало только трос. Руки его стали заметно трястись, подрагивали также и уголки губ; в то же время глаза его блестели, как у одержимого, для которого перестало существовать все, кроме его собственных навязчивых идей.
Вход в лабораторию был мне запрещен. Хотя кузен нс имел ничего против того, чтобы продемонстрировать мне свое великолепное оборудование, для проведения опытов ему требовалось полное уединение. В своих записях он нс слишком распространялся по поводу того, к каким именно наркотическим средствам прибегал, насилуя свой организм ради осуществления безумной мечты — восстановления своей родовой и наследственной памяти. Однако у меня есть все, основания предполагать, что одним из этих наркотиков была Cannabis indica, или индийская конопля, в просторечии именуемая гашишем. Кузен экспериментировал непрерывно, денно и нощно, без отдыха и зачастую без сна, и мне доводилось видеть его все реже и реже. Разве что в тот вечер, когда я, наконец, вручил ему готовую расшифровку его записей, где прослеживался весь ход его жизни, восстановленный им по памяти, мы долго сидели вдвоем, перечитывая страницу за страницей. Кузен внес в рукопись незначительные поправки и добавления и вычеркнул несколько абзацев. Исправленная таким образом 504
рукопись еще нуждалась в перепечатке, но какая обязанность должна была лечь на меня потом, если мне не было дозволено содействовать ему непосредственно в проведении опытов?
Однако к тому времени, когда я закончил перепечатку, кузен успел подготовить для меня очередной ворох листов. На этот раз это уже были не его собственные мемуары, а воспоминания его родителей, родителей его родителей и еще более ранних предков. Они были далеко не такими подробными, как его собственные, и носили довольно общий характер, но вместе с тем представляли собой поразительно живую картину существования предыдущих поколений нашего рода. Там были воспоминания об основных исторических событиях, о великих природных катаклизмах, о нашей планете на заре ее существования. Я бы никогда не подумал, что один человек может оказаться в состоянии так точно воссоздать прошлое, однако воспоминания лежали передо мной неоспоримым, незабываемым и впечатляющим свидетельством, и уже одно это, по любым меркам, было весьма крупным достижением. Лично я был убежден в том, что имею дело всего лишь с искусной мистификацией, но я нс смел высказывать это мнение вслух Амброзу, ибо слепая вера его не допускала никаких сомнений. Я скопировал эти записи столь же тщательно, как и предыдущие, и завершив работу вёсго за несколько дней, вручил ему очередную копию.
— Ты нс веришь мне, Генри, — произнес он, грустно улыбаясь. — Я вижу это по твоим глазам. Но скажи, какой мне смысл заниматься фальсификацией? А к самообману я отнюдь не склонен.
— Не мне быть твоим судьей, Амброз. Вероятно, я даже нс имею права на веру или неверие.
— Что ж, может быть и так, — согласился кузен.
Когда я попытался узнать, в чем будут заключаться мои дальнейшие обязанности, он попросил меня подождать, пока он подготовит очередную порцию работы, а тем временем осмотреть окрестности. Я уже было решил воспользоваться его предложением и обследовать близлежащий лесной массив, но мне так и нс суждено было этим заняться по причине последовавших за нашим разговором событий. В ту же ночь на меня легли совершенно новые обязанности, знаменовавшие 505
решительный уход от кропотливой и утомительной работы по расшифровке записей кузена, которые становились все менее удобочитаемыми, В полночь меня разбудил старина Рид и сообщил, что Амброз просит меня безотлагательно явиться к нему в лабораторию.
Я немедленно оделся и сошел вниз,
Амброз лежал плашмя на операционном столе в своем поношенном халате мышиного цвета. Он находился в полуобморочном состоянии и все же узнал меня.
— У меня что-то с руками неладно, — выговорил он с видимым усилием. — Я теряю сознание. Ты будешь записывать все, что я тебе скажу?
— Что с тобой? — спросил я.
— Вероятно, временная блокада нервной системы. Мышечные спазмы. Впрочем, нс уверен. Завтра все будет в порядке.
— Хорошо, — ответил я. — Я буду записывать все, что ты скажешь.
Я взял его блокнот и карандаш и принялся ждать.
В атмосфере, царившей в лаборатории, освещенной болезненно-тусклым светом красной лампочки рядом с операционным столом, было , что-то жуткое. Кузен мой больше напоминал покойника, нежели человека, находящегося под действием наркотика. В одном из углов комнаты играл элск- тропатсфон, и низкие диссонирующие звуки «Весны священной» Стравинского растекались по лаборатории, заполняя собой пространство. Кузен нс шевелился и долгое время не издавал ни звука. Он был погружен в глубокий наркотический сон, необходимый для проведения опыта, и при всем желании мне бы нс удалось его разбудить.
Вероятно, прошло не меньше часа, прежде чем он заговорил, и речь его звучала столь нечленораздельно, что я с трудом разбирал слова.
— Лес погрузился в землю, — сказал Амброз. — Огромные лютуют и бушуют. Бежим, бежим...
И снова:
— Новые деревья на месте старых. Отпечаток лапы шириной в десять футов. Мы живем в пещере, холодной и сырой. Костер...
506
Я записал вес, что он сказал — точнее, все, что мне удалось разобрать из его шепота. Невероятно, но, судя по всему, ему грезилась эпоха ископаемых ящеров, ибо он упоминал о неких огромных животных, которые бродили по поверхности земли, сшибались друг с другом в смертельных схватках, проходили сквозь дремучие леса, как если бы это были не леса, а луга, искали и пожирали людей, обитавших в пещерах и норах под землей.
Эта попытка углубления в прошлое далась моему кузену Амброзу слишком тяжело. Когда он несколько часов спустя пришел в себя, тело его сотрясала нервная дрожь, и он приказал мне немедленно выключить патефон. Пробормотав что- то о «вырождающихся тканях», которые он странным образом связывал со своими «снами-воспоминаниями», кузен объявил, что, прежде чем он возобновит свои опыты, нам веем необходимо отдохнуть.
3
Вполне вероятно, что если бы мне удалось уговорить кузена оставить свои эксперименты, ограничившись верой в возможность конечного успеха, и позаботиться о своем здоровье, то он бы избежал печальных последствий своей попытки перейти за черту, установленную для всех смертных. Но он не только не поддался на мои уговоры, но еще и посмеялся над ними, напомнив мне, что из нас двоих врач все-таки он, а не я. Когда я возразил ему, что просто он, как и все доктора, более легкомысленно относится к собственному здоровью, нежели к здоровью своих пациентов, он пропустил это мимо ушей. Однако даже я нс мог предвидеть того, что в конце концов произошло, хотя туманная ссылка Амброза на «вырождающиеся ткани», казалось бы, могла заставить меня уделить более пристальное внимание тому вреду, который ему причиняли наркотики.
Передышка длилась всего неделю. Потом кузен возобновил свои эксперименты, и вскоре уже я отстукивал на машинке очередную партию записей. На этот раз расшифровка пошла намного труднее, чем прежде. Почерк его портился 507
прямо на глазах, а содержание записей зачастую было очень трудно уловить. Несомненным было лишь то, что он еще больше углубился в прошлое. Я, как и ранее, допускал, что мой кузен стал жертвой своего рода самогипноза и черпал свои воспоминания нс из наследственной памяти, а из прочитанных некогда книг, где описывались наиболее яркие особенности жизни древних обитателей лесов и пещер. С другой стороны, в текстах временами появлялись обескураживающе очевидные признаки того, что упоминаемые факты нс могли быть взяты ни из каких-либо печатных изданий, ни даже из воспоминаний о таковых, и что в этом случае могло послужить источником для причудливых хроник Амброза, оставалось для меня загадкой.
Мы виделись с ним все реже, и в те нечастые моменты, когда это происходило, я с беспокойством замечал, до какого истощения он доводит себя наркотиками и голодовкой; кроме того, налицо были признаки умственной и нравственной деградации. Он стал неряшлив, что было особенно заметно во время приема пищи и нс раз приводило к тому, что миссис Рид демонстративно не выходила к обеду. Правда, теперь, когда Амброз покидал свою лабораторию крайне редко, мы все чаще обедали без него.
Я нс помню точно, когда произошли разительные перемены в поведении кузена; кажется, к этому времени я прожил у него в доме немногим более двух месяцев. Сегодня, когда я оглядываюсь на события тех дней, мне кажется, что первым, кто заметил их приближение, был Джинджер, любимый пес кузена. Если раньше это было самое послушное и воспитанное животное, какое только можно вообразить, то с некоторых пор он стал, часто лаять по ночам, а днем скулил и слонялся по дому и двору с тревожным видом. Миссис Рид сказала о нем так: «Эта собака чует или слышит нечто такое, что очень ой нс нравится». Возможно, она была права, но в тот раз я нс придал сс словам особенного значения.
Примерно в тс же дни мой кузен решил вовсе нс выходить из лаборатории и поручил мне оставлять для него пищу на подносе у входа, а когда я попытался ему возразить, он даже не отворил мне дверь. Приносимая мною пища зачастую подолгу оставалась нетронутой, так что миссис Рид, в конце 508
концов, просто перестала разогревать ему обед, ибо в большинстве случаев он забирал его уже тогда, когда тот остывал. Удивительно, но никто из нас ни разу нс видел, как Амброз забирает предназначенную для него еду: поднос мог оставаться на месте час, два часа, даже три — а потом внезапно исчезал и через некоторое время появлялся уже пустым.
Изменились и кулинарные пристрастия кузена. Если раньше он пил много кофе, то теперь совершенно не признавал его и столь упорно возвращал чашку нетронутой, что миссис Рид вскоре вовсе перестала утруждать себя приготовлением этого напитка. Похоже, что Амброз становился все более неравнодушным к простым блюдам — мясу, картофелю, хлебу, зелени — и, напротив, не испытывал ни малейшего расположения к различного рода салатам и запеканкам. Иногда на пустом подносе оказывались очередные листы с записями. Это происходило очень редко, а записи были короткими и неудобочитаемыми, как из-за почерка, так и по содержанию. Видимо, Амброзу с трудом удавалось удерживать в пальцах карандаш, ибо строчки были нацарапаны крупными и неуклюжими буквами и располагались на листах без всякого порядка. Впрочем, чего еще можно было ждать от человека, в больших дозах принимающего наркотики?
Музыка, доносившаяся из лаборатории, становилась все более примитивной и навязчивой. Амброз приобрел несколько пластинок с записями этнической музыки — в частности, полинезийской и древнеиндийской — и отныне слушал только ее. Жуткие, таинственные, обволакивающие напевы повторялись снова и снова, угнетающе действуя на нервы, пусть даже поначалу слушать их было небезынтересно. Музыка звучала беспрерывно в течение недели, но одной ночью патефон начал выказывать явные признаки то ли переутомления, то ли износа, а потом внезапно заглох, и с тех пор мы его нс слышали.
Примерно в это же время перестали появляться очередные отчеты, и почти сразу же к этому новому обстоятельству добавились еще два. По ночам Джинджер стал заходиться в бурном лае, повторявшемся через равные промежутки времени, как будто кто-то покушался на собственность его хозяина. Пару раз я вскакивал с постели и прислушивался, а однажды 509
мне показалось, будто какое-то крупное животное убегает в сторону леса, однако ко времени, когда я вышел во двор, его уже нигде нс было видно. Между тем, какой бы глухой и безлюдной ни была эта часть Вермонта, она отнюдь нс слыла медвежьим углом, да и вообще в этих лесах вряд ли можно было встретить животное крупнее или опаснее оленя. Другое обстоятельство встревожило меня еще больше. Первой его заметила миссис Рид, которая и обратила на него мое внимание, а заключалось оно в том, что из лаборатории исходил навязчивый и в высшей степени мерзкий мускусный запах — запах дикого зверя.
Быть может, моему кузену удалось привести к себе из леса какое-то животное — ведь задняя дверь лаборатории выходила в лес? Такой возможности нельзя было исключать, но, честно сказать, я нс знал животного, которое могло бы издавать такой сильный запах. Попытки расспросить Амброза через дверь остались без успеха. Он решительно нс хотел отзываться, и даже угрозы Ридов покинуть дом из-за невыносимой вони ничуть на него нс подействовали. Спустя три дня супруги собрали свои пожитки и уехали, так что все заботы о кузене и его псе легли на мои плечи.
Шок, который я испытал, узнав всю правду, привел к тому, что теперь я уже нс в состоянии воссоздать точную последовательность тогдашних событий. Помню, что я решил во что бы то ни стало переговорить с кузеном, несмотря на то, что до сих пор все мои просьбы оставались без ответа. Желая хотя бы отчасти избавить себя от новых хлопот, в то самое утро я отвязал пса и пустил его бегать по окрестностям. Я даже нс пытался браться за работу, которую прежде выполняли Риды, а просто прохаживался взад-вперед возле двери в лабораторию. Я давно отказался от всяких попыток заглянуть в нес со двора, ибо сс окна — равно как и единственное окошко в двери — были плотно занавешены, чтобы никто не мог подглядеть, что творится внутри.
Все мои уговоры и увещевания совершенно не действовали на Амброза и тогда я рассудил, что, поскольку рано или поздно он захочет есть, то в случае, если я нс стану приносить ему пищу, он просто будет вынужден покинуть свое убежище. В тот день я нс принес ему еду, а сам сел и стал ждать его
510
появления, несмотря на тошнотворный звериный дух, исходивший из лаборатории и заполнявший собой весь дом. Амброз не выходил. Решив держаться до конца, я продолжал нести свою вахту у двери и мужественно боролся со сном. Последнее оказалось совсем нетрудным, ибо в середине ночи тишину нарушили странные, тревожные звуки, доносившиеся из лаборатории. Они напоминали шарканье, как если бы по комнате шастало какое-то крупное неуклюжее существо, и сопровождались своеобразным клокотаньем, будто бессловесное животное пыталось заговорить. Я несколько раз позвал кузена по имени и подергал дверную ручку, но дверь не поддавалась, поскольку была не только заперта, но еще и забаррикадирована изнутри чем-то тяжелым.
Я решил, что если моя затея оставить кузена без пищи нс заставит его покинуть комнату, то наутро я всерьез примусь за наружную дверь в лабораторию и так или иначе, но открою ее. Я находился в состоянии сильнейшего беспокойства, ибо упорное молчание Амброза было совершенно ему несвойственно.
Однако, не успел я принять вышеназванное решение, как внимание мое было привлечено поведением пса, который словно взбесился. Напомню, что в то утро я спустил его с цепи, и теперь, свободный от нес, он пулей промчался мимо одной из стен дома и бросился в лее, а спустя мгновение до меня донеслись ворчание и рычание, как будто он на кого-то напал.
Моментально позабыв о кузене, я ринулся к ближайшей двери. По пути я схватил свой карманный фонарик и, выскочив во двор, побежал было к лесу, но почти сразу остановился, как вкопанный. Я успел только завернуть за угол дома — туда, где находилась задняя стена лаборатории — и увидел, что дверь в в нее была распахнута настежь.
Я повернулся и вбежал в эту дверь.
Внутри было темно. Я окликнул кузена. Ответа нс последовало. Посветив фонариком, я отыскал выключатель и зажег свет.
Открывшаяся моему взору картина потрясла меня. Когда я-в последний раз посещал эту комнату, она была очень чистой и ухоженной — теперь же она находилась в ужасном 511
беспорядке. Мало того, что все оборудование, предназначавшееся для экспериментов, было опрокинуто, разбросано и разбито — на полу и на аппаратуре валялись куски полупро- тухшей пищи, часть которой явно поступила сюда уже в приготовленном виде, а часть была принесена из леса, ибо я увидел недоеденные останки кроликов, белок, скунсов, бурундуков и птиц. Более того, все помещение пропахло тошнотворным запахом берлоги первобытного зверя, и если разбросанные повсюду инструменты напоминали о том, что на дворе стоит двадцатый век, то все остальное принадлежало к дочеловечсской эпохе.
Кузена в лаборатории нс было.
Я вспомнил про крупное животное, мельком виденное мною в лесу, и первым, что пришло мне на ум, было то, что оно каким-то образом проникло в лабораторию и унесло с собой Амброза, а пес бросился в погоню. Подгоняемый этой мыслью, я выбежал из дома и помчался к лесу, откуда по- прежнему доносились хрип и рычание смертельной схватки. Когда я добрался до места, все уже было кончено. Джинджер, тяжело дыша, отступил на шаг, и свет моего фонаря упал на его добычу.
До сих пор не знаю^ как мне удалось вернуться в дом, вызвать полицию и нс потерять способность связно мыслить, пусть даже и не более пяти минут кряду, после того потрясения, которым сопровождалась разгадка. В одно катастрофическое мгновение мне стало ясно абсолютно все: я понял, почему так неистово лаял пес в ту ночь, когда «существо» вышло добывать себе пропитание, мне стал известен источник отвратительного звериного запаха. И еще: я понял, что все, что случилось с моим кузеном, нельзя было предотвратить.
Ибо то, что лежало под окровавленной пастью Джинджера — жалкая карикатура на человека, с недоразвитым лицом и фигурой, издававшая невыносимо резкий мускусный запах — было облачено в мышиного цвета халат, который некогда носил мой кузен, а на запястье волосатой руки блестели его часы.
Согласно какому-то неведомому, первобытному закону природы, Амброз, возвращаясь памятью в ту эпоту, когда жили предки человека, еще нс ставшие людьми, цопал в капкан
512
соответствующего периода эволюции, и тело его деградировало до того уровня, на котором оно находилось у предков людей. По ночам он выходил в лес за добычей, до безумия пугая и без того встревоженного пса, и то, что он пришел к такому ужасному концу, было делом моих рук — ведь это я спустил Джинджера с цепи и тем самым сделал реальной возможность гибели Амброза от клыков его собственного пса!
17 Говард Ф. Г аакрафг, т. 2
ПРИШЕЛЕЦ ИЗ КОСМОСА
1
«Разуму труднее погружаться в самое себя, чем идти вперед, но и этот путь, в силу нашего невежества, вряд ли будет долгим...»
Если справедливо утверждать, что человеку суждено жить с таким ощущением, будто он стоит на краю пропасти, то правда и то, что большинство людей в критические моменты жизни испытывает нечто вроде прозрения — когда таинственные и бездонные глубины, лежащие за пределами маленького мира, населенного людьми, вдруг становятся близкими и доступными. Это значит, что вы вкусили из колодца знания, а это редко кому удается. Но подобное прикосновение к неведомому не проходит бесследно, наполняя ужасом сердце даже самых отважных. Разве может кто-то из ныне живущих доподлинно знать, как появился человек и каково его место в 514
этом мире, или с достаточной долей уверенности угверждать, что человечеству уготован бесславный конец?
Есть ужасы, которые посещают вас во сне и наполняют мир ваших грез, ужасы, которые в действительности рождены окружающей вас повседневностью. В последнее время меня неотвязно преследуют видения иных миров, и я уже нс берусь категорически утверждать, что все это нс более чем обычные галлюцинации. Но так было не всегда. Все изменилось в тот самый миг, когда я впервые повстречал Амоса Пайпера.
Меня зовут Натаниэль Кори. Болес пятидесяти лет своей жизни я посвятил психоаналитической деятельности. Я являюсь автором одного учебника и большого числа статей по этой дисциплине. После учебы в Вене я долго практиковал в Бостоне, но десять лет назад в силу преклонного возраста был вынужден оставить практику и переехать в небольшой унит всрситетский городок Аркхэм, расположенный неподалеку от столицы штата, где и по ссй день продолжаю свою деятельность. У меня хорошая профессиональная репутация, которую, впрочем, описываемые ниже события могут поставить под сомнение,» чего я, признаться, весьма опасаюсь. Во всяком случае, я надеюсь, что это будет не единственным и далеко нс самым важным следствием публикации моих заметок.
Неясное гнетущее предчувствие заставляет меня сесть и подробно описать самую интересную и одновременно самую спорную проблему из всех, с какими мне довелось столкнуться за многие годы своей практики. Не в моих правилах делать всеобщим достоянием сведения, касающиеся моих пациентов. Но в силу особых обстоятельств я вынужден нарушить это правило и осветить несколько конкретных фактов из истории болезни Амоса Пайпера. Эти факты в свете иных, внешне никак нс связанных с ними событий, могут приобрести для многих людей гораздо большую значимость, чем даже для меня в момент моего первого знакомства с ними. Есть силы разума, которые мы нс различаем во тьме, но, возможно, существуют силы тьмы, которые не способен воспринять наш разум. И это отнюдь нс ведьмы и колдуны, духи и гоблины или подобные им порождения фантазии представителей примитивных культур, а силы несравнимо более могучие и страшные, выходящие далеко за рамки нашего понимания.
515
17*
Имя Амоса Пайпера должно быть знакомо тем, кто интересуется вопросом происхождения человека. Они, возможно, помнят сборник докладов по антропологии, опубликованный около десяти лет назад и снабженный его комментариями. Моя первая встреча с Амосом Пайпером произошла в 1933 году. В сопровождении своей сестры Абигейл он появился в моем кабинете. Это был высокий мужчина довольно приятной наружности, производивший впечатление некогда очень полного, но за короткое время сильно потерявшего в весе человека. Случай был действительно интересным, и на первый взгляд требовал нс столько психиатрического, сколько общего медицинского обследования. Однако из пояснений его сестры я понял, что все врачи, к которым они ранее обращались, сходились во мнении, что его болезнь протекает в сфере ментальной и находится вне их компетенции. И несколько моих коллег рекомендовали меня в качестве консультанта-психоаналитика.
Пока Амос Пайпер готовился в приемной, его сестра в нескольких словах очень толково и четко обрисовала мне ситуацию. Пайпер оказался жертвой устрашающих галлюцинаций, которые, стоило ему закрыть глаза — будь то днем или ночью. — начинали немедленно его преследовать. Он лишился сна и сильно сбавил в весе, что нс могло нс вызвать беспокойства у его близких. Мисс Пайпер также упомянула, что три года назад во время посещения театра ее брат неожиданно — скорее всего, на нервной почве — впал в коматозное состоянис(1), от последствий которого окончательно избавился лишь около месяца назад, а спустя еще неделю начали появляться галлюцинации.
Мисс Пайпер предполагала, что существует некая логическая связь между прошлой болезнью ее брата и постигшим его новым несчастьем. Лекарство на некоторое время возвращало сон, но даже оно нс могло избавить его от видений, которые внушали доктору Пайперу такой ужас, что он не решался даже говорить о них.
Мисс Пайпер откровенно отвечала на все поставленные мной вопросы, демонстрируя при этом отсутствие какого-либо глубокого понимания состояния своего брата. Она утверждала, что у него никогда нс было приступов ярости, но он часто 516
бывал рассеянным и отрешенным от мира сего, причем грань эта просматривалась совершенно четко, и порой он напоминал улитку, отгородившуюся от окружающих прочными стенками своей раковины.
Вскоре мисс Пайпер удалилась, и я взглянул на вошедшего пациента. Он сел возле моего стола, глаза его были широко открыты и излучали какую-то гипнотическую энергию — мне показалось, что удерживать их открытыми стоило ему огромного усилия воли; белки были налиты кровью, а зрачки затуманены. Он пребывал в возбужденном состоянии и начал немедленно извиняться за свой визит ко мне, за решительную настойчивость своей сестры, которую он нс разделял, понимая, что помочь ему не было никакой возможности.
Я осторожно заметил, что мисс Абигейл вкратце уже описала его проблему, и попытался несколько успокоить его. Я говорил так, как это бывает необходимым в подобных случаях. Пайпер слушал с подобающим уважением, очевидно, начиная поддаваться моим уговорам, и когда я наконец спросил его, почему он нс спит, он без колебаний ответил, что боится.
— Как только я смыкаю веки, передо мною возникают видения страшных геометрических фигур и рисунков; появляется туманное свечение, а затем — огромные и страшные существа, каких нормальному человеку и вообразить-то невозможно. Но самым чудовищным является то, что они разумны, хотя разум их бесконечно далек от нашего понимания.
Я сделал попытку подвести его к тому, чтобы он описал их. Но это оказалось невозможным. Его описание было неопределенным, хотя и весьма впечатляющим. Ни одно из этих существ как будто не имело четкой формы, за исключением, пожалуй, морщинистых конусообразных созданий то ли растительного, то ли животного происхождения. Он так живо и непосредственно рассказывал о преследующих его галлюцинациях, что я невольно проникся его волнением. Когда я упомянул о его прошлой болезни, он стал говорить свободнее, но при этом то и дело повторялся, путался и как бы предоставлял мне самому выстраивать по порядку хаотическое нагромождение его мыслей.
Это несчастье произошло с ним на сорок девятом году
517
жизни, когда, находясь в театре на премьере моэмовского «Письма»<2\ он в середине второго акта внезапно потерял сознание. Его. перенесли в служебное помещение, где попытались привести в чувство, а затем на карсте медицинской помощи доставили домой, р там в течение нескольких часов подряд над ним безуспешно бились врачи. В конечном счете Пайпер был госпитализирован. Коматозное состояние продолжалось три дня, после чего сознание вернулось к нему.
С первых же минут стало заметно, что он несколько «не в себе» — личность его подверглась неожиданно глубокой трансформации.
Врачи, наблюдавшие за ним,- сходились во мнении, что это был приступ паралича, но симптомы, прямо подтверждающие диагноз, выявлены не были. Заболевание оказалось настолько серьезным, что некоторые вполне элементарные операции давались ему с огромным трудом. В его общем физическом состоянии нс было отмечено серьезных, нарушений, органы артикуляции в целом работали нормально, но в то же время движения, которыми он пытался взять какой-либо предмет, больше напоминали крабьи; кроме того ему вновь приходилось учиться ходить и говорить. Вместо звуков у него получалось нечто напоминающее свист, при этом было заметно, что он очень обеспокоен своей неспособностью вступить в контакт с окружающими. Однако его интеллектуальные способности серьезно нс пострадали, свидетельством чему может служить тот факт, что он смог всего за неделю восстановить утраченные навыки.
Гораздо хуже обстояли дела с его памятью. Здесь был сплошной пробел. Он нс узнавал сестру, коллег по университету, город, в котором жил, и почти ничего нс помнил о Соединенных Штатах Америки. Таким образом, его нужно было учить всему заново. Как ни фантастично это звучит, но Пайперу потребовалось менее месяца (удивительно короткий срок), для того чтобы овладеть всеми необходимыми знаниями об окружающем мире, демонстрируя при этом воистину феноменальные способности.
Только три года спустя Пайпер начал осознавать в полной мерс всю странность своего тогдашнего поведения и определил его как «нечто необъяснимое». В тот период он оставил работу 518
в университете и увлекся путешествиями, воспоминания о которых, однако, полностью изгладились из его памяти после окончательного «исцеления». По его рассказам, он побывал в самых удаленных уголках планеты — в Аравийской пустыне, на просторах Внутренней Монголии за Полярным Кругом, на островах Полинезии, на Маркизских островах<4), в горной стране Инков<5) и во многих других местах. Он не помнил, чем занимался во время своих путешествий; мало что могли подсказать и те редкие сувениры, которые были обнаружены в его багаже. В большинстве своем они представляли собой сколки камней с иероглифическими письменами на них, которые являются атрибутом чуть ли не каждой коллекции путешественника, возвращающегося из дальних странствий.
Во время коротких передышек между поездками он быстро и много читал в самых известных библиотеках мира. Начав с библиотеки Мискатоникского университета, известной своим богатым собранием редких старинных книг, он позднее добрался аж до Каирской библиотеки в Египте. Большую же часть свободного времени он проводил в библиотеке Британского Музея и Национальной библиотеке Франции, не говоря уже о многочисленных частных книжных собраниях, куда обращался за консультациями по тому или иному вопросу.
Записи, которые он вел, свидетельствовали о том, что круг его чтения составляли исключительно древние манускрипты, о многих из которых до своей болезни он не имел ни малейшего представления. Приведу перечень этой литературы: «Пнакотичсскис Рукописи», «Нсцрономикон» безумного араба Аль-Хазреда, «Unaussprcchlichcn Kulten» фон Юнцта, «Cultcs des Goulcs» графа д’Эрлстта, «Vermiis mystcriis»(6) Людвига Принна, «Тексты Р’лайх», «Семь Сокровенных Книг Хсана», «Песни Дхола», «Liber ivoris», «Записки Чслсно» и ряд других; причем многое из того, что он читал, сохранилось только в отрывках, которые были разбросаны по разным частям света. Порядок работы с книгами был неизменен — сначала легенды, книги о сверхъестественном, затем книги по истории и антропологии. Это нс могло не наводить на мысль о том, что Пайпер интересовался историей человечества с незапамятных времен и искал сведения об этом в книгах, содержащих учения оккультного свойства.
Замечу, что во время своих путешествий он общался с людьми, которых прежде не знал. Встречи эти происходили как бы по заранее намеченной схеме. Люди эти были одинаковых с ним убеждений, занимались странными научными изысканиями и преподавали либо в колледжах, либо в университетах. Впоследствии^ общаясь с ними по телефону, Пайпер выяснил, что все они пережили недуг во многом схожий с его собственным.
Подобный образ жизни ни в коей мере нс был свойствен Пайперу до начала болезни. Путешествия длились долгих три года. Два месяца на Понапе(7), месяц в Ангкор-Ватс(8\ три месяца в Антарктике, конференция в Париже и короткие приезды в Аркхэм на отдых — в таком режиме прошли три года его жизни, предшествовавшие полному выздоровлению, за которыми вновь последовала болезнь, стершая из его памяти все вышеописанные события.
2
Мне потребовалось три встречи с Амосом Пайпером, чтобы хоть как-то разобраться в причинах, лишивших его покоя и сна. Видения, которые постоянно его преследовали, как правило, походили одно на другое, но все они были фрагментарны и отрывочны, что, впрочем, ничуть нс умаляло их значения. Чаще всего Пайпер видел картину одного и того же места. Я попытаюсь в точности-воспроизвссти то, что он мне рассказал.
«Я работал в поражающем своей величиной здании библиотеки. Зал, в котором я переписывал что-то на непонятном мне языке, был настолько велик, что находившиеся в нем столы были размером с обычную комнату. Стены были из базальта, а книжные стеллажи вдоль них — из какого-то темного дерева неизвестной мне породы. Книги являли собой нс типографскую продукцию, а голографические изображения(9), в большинстве своем содержавшие тексты на уже упомянутом странном языке. Однако часть текстов была написана на языках хорошо мне знакомых или вдруг ставших понятными — на санскрите, греческом, латинском, француз520
ском и на различных вариантах английского — от языка первых саксонских хроник до современного. Освещалась комната шаровидными кристаллическими лампами, рядом с которыми на столах возвышались неясного назначения устройства, состоявшие чз стекловидных трубок и круглых металлических стержней.
Несмотря на огромное количество книг на стеллажах, комната казалась голой и неуютной. На поверхности базальтовых простенков виднелись причудливые математические диаграммы и надписи, сделанные на том же непонятном языке. Кладка здания напоминала кладку древних культовых сооружений — большие каменные блоки выгнутой формы были уложены один на другой выпуклой стороной вверх. Пол комнаты был вымощен восьмиугольными базальтовыми плитами. Кроме уже упомянутых рисунков на стенах, какие-либо иные декоративные украшения отсутствовали. Между огромными, от пола до потолка, стеллажами, размещались столы, за которыми мы работали стоя. В библиотеке не было стульев, да и желания присесть, по правде сказать, тоже нс было.
• Днем за окнами виднелся лее, состоявший из папоротникообразных деревьев, а по ночам я наблюдал звезды, которые не мог узнать, так как ни одно из созвездий не походило на тс, которые являются привычными ночными спутниками Земли. Это приводило меня в ужас, ибо я понимал, что нахожусь в абсолютно чужом мне месте, на огромном удалении от своей родной планеты, которая являлась мне теперь только в воспоминаниях. Однако меня не оставляло ощущение раздвоенности, как будто одна часть меня принадлежала окружающему, а другая — нет. Меня приводил в смущение еще и тот факт, что материал, над которым я работал, был посвящен современной истории Земли, а именно — XX столетию. Я записывал все в мельчайших подробностях, как будто собирался проводить на эту тему научное исследование.
Цель данной работы некоторое время оставалась для меня тайной — вероятно, речь шла о пополнении новыми сведениями этого гигантского хранилища. Но цель эта, как выяснилось впоследствии, была нс единственной и далеко не главной. Из разговоров, которые велись вокруг меня, я понял, что подневольные историки трудились на благо возвращения 521
на Землю Великой Расы — расы, к которой принадлежали окружавшие меня создания и, отчасти, я сам. Земля была местом ее исторического проживания еще до начала войны с Властителями Древности, которая и послужила причиной ухода Великой Расы в глубины космоса.
Тревога и откровенный страх постоянно сопутствовали мне в работе. Я боялся смотреть на свое тело, дабы нс испытать ужасного разочарования. Мне казалось, что нечто подобное я уже переживал когда-то в прошлом. Возможно меня пугала моя внешняя схожесть с соседями по библиотеке. Все они представляли собой огромные — десяти футов высотой — морщинистые конусы, по структуре тканей напоминавшие растения. Их головы и клешнеобразные конечности располагались в верхней части конуса. Перемещались они, сжимая и расширяя толстую вискозную «подошву» в основании конуса. Общение шло на неизвестном мне языке, которым я, к своему удивлению, овладел очень быстро — буквально в первый же день моего пребывания там. Их речь даже отдаленно нс напоминала человеческий голос — это было странное сочетание посвистов, щелкающих звуков и скрежета огромных клешней, расположенных на концах двух из четырех гибких отростков, начинавшихся у вершины конуса.
Особенно угнетал меня тот фа кт, _ что я, по сути, был узником вдвойне — узником, заключенным в чужое конусообразное тело, которое, в свою очередь, было обречено томиться в стенах этой гигантской библиотеки. Я тщетно пытался обнаружить там какую-нибудь земную вещь. Но ничто вокруг меня нс напоминало Землю. Время от времени появлялись надзиратели, или, правильнее сказать, контролеры. Хотя внешне они и выглядели точно так же, как все остальные, но властная осанка сразу же выделяла их из толпы. Они медленно прохаживались между нами и зачастую помогали в работе. От них нс исходило угроз, напротив, они были очень обходительны, но в то же время по-своему настойчивы и непреклонны.
Контролерам запрещалось вступать с нами в разговор, но среди них был один, на которого этот запрет, по всей видимости, не распространялся. Вероятно, он был у них старшим. В его движениях чувствовалось больше важности, и я заме522
тил, что остальные контролеры относились к нему с почтением, нс только ввиду занимаемой им должности, но и от того, что, как я узнал впоследствии, ему было суждено умереть прежде, чем Великая Раса двинется в обратный путь. Кроме меня — новенького, — он хорошо знал всех работающих здесь и поэтому частенько задерживался возле моего стола, поначалу ограничиваясь одобряющими замечаниями, а затем вступая со мной во все более долгие беседы.
От него я узнал, что Великая Раса населяла Землю й планеты других систем еще за миллионы лет до появления человека. Форму морщинистых конусов они приняли только несколько столетий назад. В действительности же их внешний облик подобен лучу света, так как они являются расой свободного сознания, и могут вследствие этого существовать в рамках любого физического тела.
Они обитали на Земле до тех пор, пока нс оказались втянутыми в войну между Властителями Древности и Богами Седой Старины за господство в космосе, которая нашла свое отражение в христианских мифах, но в силу ограниченности Человеческого воображения, описывалась в них как борьба между Добром и Злом. С Земли Великая Раса отправилась в космос, сперва на Юпитер, а потом еще дальше — к планете, на которой они находились сейчас, темной планете созвездия Таурус, где им постоянно приходится опасаться нападения враждебных сил с берегов озера Хали, ставшего местом изгнания Хастура — одного из Властителей Древности. Сейчас планета умирала, и они готовились к массовому исходу на новую планету с одновременным перемещением вперед или назад во времени, чтобы воплотиться в тела существ, имеющих лучшие перспективы существования и развития, нежели ныне населяемые ими конусы.
Подготовка заключалась во временной замене сознаний существ, населявших Вселенную во все времена — среди «пленников», наряду со мной, здесь были сознания дрсвопо- добных людей с Венеры и полурастительной расы с Антарктики, представителей великой цивилизации Инков и представителей человеческой расы, которая будет жить на Земле после ядерной катастрофы, подвергнувшись жутким мутациям в результате выпадения радиоактивных осадков по- 523
еле взрывов водородных и кобальтовых бомб, людей-муравьев с Марса, древних римлян и людей, которые будут жить на Земле еще только через пятьдесят тысяч лет. Одним словом, там были представители огромного числа рас, всех форм жизни, из миров, о которых я знал, и миров, отстоявших от меня на тысячелетия вперед.
Все мы, работающие в огромной библиотеке, пополняли ее архивы сведениями о том историческом периоде времени, в котором жил каждый из нас. Отправляя своих посланцев в космос, Великая Раса могла воочию убедиться, какой была жизнь в иные времена и на иных планетах, и одновременно получить отчет от существ, чьи сознания были временно замещены сознаниями посланцев и перенесены в обратном направлении на планету в созвездии Таурус, где они находились в чужих им телах вплоть до завершения миссии.
Великой Расой была создана машина, с помощью которой они перемещались во времени и пространстве. Машина эта ничем не походила на машину времени, созданную воображением человека. Она отделяла сознание от тела и перемещала его в выбранную точку времени и пространства. Они отправлялись в путь ничем нс отягощенные — все оставалось в прошлом, в точке, которую они покинули. На новом месте вновь начиналось созидание цивилизации, в надежде избежать катастрофы, которая неминуемо последовала бы, если Властители Древности — Хастур Невыразимый, покоящийся в морских глубинах Ктулху, Ньярлатхотсп-Посланник, Азатот, Иог-Сотот и их приспешники, освободившись от пут, вновь вступили бы в борьбу с Богами Седой Старины где-то в безбрежных пространствах космоса».
Таковы были галлюцинации, 4 постоянно преследовавшие Пайпера. На самом деле это был один и тот же повторяющийся сон — отдельные, обрывочные видения, которые изо дня в день обрастали дополнительными деталями и в результате приняли логически завершенный вид. По возвращении в свое нормальное состояние у него первое время наблюдались реакции, сходные с теми, что наблюдались в начальный период болезни — он пытался разговаривать жестами и брать предметы таким образом, как будто вместо рук у него были клешни. Примечательно, что эти реакции имели место сразу 524
после выздоровления, еще до того, как у Пайпера начали появляться галлюцинации, и, следовательно, не могут быть объяснены их воздействием.
Другой поведанный им сон являлся логическим продолжением предыдущего.
«Однажды я спросил контролера, каким образом им удастся хранить в тайне свои планы, временно обмениваясь сознанием с другими расами. Контролер ответил, что это достигается двумя путями. Во-первых, у «пленного сознания» уничтожаются все участки памяти, связанные с местом его временного пребывания, независимо от того, из прошлого или будущего оно было сюда перемещено. Во-вторых, если какие- то следы и сохраняются, то увязать их в единое целое нс представляется возможным, но если даже допустить и это, то все равно окружающими подобные факты будут восприниматься лишь как игра больного воображения. Посланцам Великой Расы позволяется самим выбирать себе временную телесную оболочку. Замещенное же сознание направляется по обратному маршруту в тело представителя Великой Расы. Сознание пришельца между тем начинает приспосабливаться к жизни в новых условиях и заниматься поисками следов древней культуры, существовавшей до начала войны Властителей Древности с Богами Седой Старины. Иногда уже после возвращения «пленного сознания» на свое прежнее место за ним вслед направлялся еще один посланец, дабы убедиться, что в памяти его нс сохранилась никаких сведений о Великой Расе. В противном случае осуществлялся повторный перенос сознания и более тщательная «чистка» его памяти.
Контролер водил меня по подземным помещениям библиотеки. Повсюду были книги — все как на подбор голографические. Они были уложены аккуратными стопками и перевязаны лентами из неизвестного мне светящегося металла. Архивы располагались в порядке усложнения форм жизни. Я заметил, что конусоподобныс существа стояли на порядок выше, чем человек; а человек находился рядом с рептилиями — своими предшественниками на Земле.
Он пояснил, что контакт с Землей поддерживался по одной причине — она некогда была главной ареной битвы Богов и Властителей, и что потомки Древних продолжали незримо 525
присутствовать на Земле: Морские Боги — в океанических глубинах, глубоководные — в Полинезии и в районе Иннс- мута в штате Массачусетс, страшный народ чо-чо — в Тибете, шантаки — в Кадафс Ледяной Пустыни и иные, столь же таинственные народы — в других труднодоступных местах Земли. Эти сведения были особенно важны для Великой Расы, так как она собиралась возвращаться на свою зеленую Родину. Еще вчера, продолжал контролер, с Марса прибыл один из наших разведчиков и сообщил, что планета быстро гибнет, тем самым мы лишаемся еще одного возможного пристанища.
Из подземных помещений мы направились на верхний этаж огромной башни со стекловидным куполом, откуда можно было наблюдать простирающийся внизу пейзаж. Только там я понял, что папоротниковый лее, видимый мною прежде, сострял только из сухих стволов и листьев, а вдали, за кромкой леса, лежала мрачная пустыня, простиравшаяся до темного залива ныне уже несуществующего океана. Их солнце попало в сферу притяжения новой звезды и теперь медленно умирало. Как странно было видеть все это — деревья, остановившиеся в роете, гигантские мегалитические здания, и ни одной пролетающей птицы, ни облачка, ни дымки. Едва доходящие до планеты лучи солнца оставляли сс вечно погруженной в небытие.
Я содрогнулся при виде всего этого».
Еще одна тема, звучавшая несколько раз в его рассказе, была связана с огромной круглой комнатой в самом низу гигантской башни, в которую он, якобы, однажды попал. В комнате находилась машина, испускавшая бледный и неровный голубой свет, отчасти напоминавший электрический. Отдельные сс детали соединялись между собой каким-то непонятным образом, без помощи проводов. Когда пульсация света на машине усиливалась, то находившееся на столе перед ней конусообразное существо впадало в состояние комы, в котором и пребывало некоторое время, пока нс исчезал свет и не прекращался гул машины. Затем конус приходил в себя и немедленно начиналась вакханалия свистящих и щелкающих звуков. Пайпер понимал все, что сообщалось, и считал, что видел собственными глазами возвращение представителя Великой Расы и отправку назад его «дублера». Суть сообщений 526
сводилась во всех случаях к одному — доклад в сжато# форме о событиях за пределами Темной звезды. В одном из случаев представитель вернулся с Земли, где в течение пяти лет пребывал в облике английского антрополога, и будто бы обнаружил несколько мест, где затаились до поры до времени приспешники Властителей Древности. Некоторых из них удалось уничтожить — к примеру, на каком-то острове недалеко от Понапе в Тихом океане, на Рифе Дьявола вблизи Иннс- мута, или в горной расселине'и озере близ Мачу-Пикчу(10\ а остальные, хоть и разобщенные, пока оставались живы. Сами же Властители Древности, оставшиеся на Земле, находились в заточении под пятиконечной звездой — знаком Богов Седой Старины. Среди планет, о которых сообщалось как о потенциально возможном прибежище Великой Расы, Земля занимала одно из первых мест, несмотря даже на угрозу ядср- ного конфликта.
В целом со слов Пайпера можно было заключить, что Великая Раса готовилась к миграции на далекую планету или звезду и что безлюдные места Зеленой планеты — ее снега и пески — казались ей раем по сравнению с нынешним обиталищем.
В медицинском заключении я отмстил у Пайпера серьезные нарушения психики, неспособность соотносить сон и реальность, вымысел и действительность. Я нс был доволен до конца сделанными выводами. А насколько я был прав, поставив под вопрос свои соображения, мне предстояло вскоре узнать.
3
Амос Пайпер был моим пациентом только три недели. За этот период я мог лишь констатировать ухудшение его состояния. Галлюцинации или то, что я считал таковыми, начали развиваться в направлении параноидальной шизофрении. Подобное развитие болезни максимально проявило себя в письме Пайпера ко мне, переданном с посыльным. Вероятно, оно писалось в большой спешке.
«Дорогой доктор Кори. В связи с невозможностью увидеть 527
Вас вновь, спешу сообщить Вам, что я нс питаю никаких иллюзий насчет своего выздоровления. Я заметил, что с некоторых пор вновь нахожусь под наблюдением представителей Великой Расы, ибо теперь я окончательно убедился в том, что мои сны являются отголосками моего действительного трсх- летнего пребывания в чужой телесной форме — пребывания «вне себя», как выражается моя сестра. Великая Раса существует помимо моих снов. Она существует дольше, чем это может себе представить человек. Я не знаю, где она сейчас — на темной планете в созвездии Таурус или где-то еще. Но они собираются вернуться, и по крайней мере один из них уже здесь. В промежутках между нашими встречами я нс сидел сложа руки и обнаружил массу связей между моими снами и повседневностью. Как по-вашему, что в действительности произошло в Иннсмутс в 1928 году? Что заставило правительство провести серию подводных взрывов возле рифа Дьявола в том районе? Что послужило причиной ареста и последующей высылки половины жителей этого городка? Какова связь между полинезийцами и жителями Иннсмута? Что же на самом деле обнаружила Антарктическая экспедиция Мискатоникского университета в 1930 — 1931 годах в Горах Безумия? Что заставляло их держать в тайне от человечества это открытие? Какое иное объяснение может быть дано сообщению Иохансснна, кроме того, что оно напрямую связано < легендами о. Великой Расс? И нет ли чего-нибудь подобного в древних учениях инков и ацтеков?
Я мог бы продолжить этот список, но на это нет времени. Я обнаружил десятки подобных взаимосвязанных фактов, большинство из которых замалчиваются, хранятся в тайне или вовсе позабыты, дабы еще больше нс будоражить и без того взволнованный мир. Человек в конечном счете является лишь одним — и далеко не самым значительным — из проявлений жизни в Космосе. Только Великая Раса знает секрет вечной жизни, перемещаясь во времени и пространстве, меняя одно место обитания на другое, становясь то животным, то растением, то насекомым — как того требуют обстоятельства.
Но я должен спешить — у меня так мало времени. И поверьте мне, дорогой доктор, уж я-то знаю, о чем пишу...»
528
Меня нс удивило то, что сообщила мисс Абигейл Пайпер, а именно — вскоре после того, как се брат написал мне это письмо, он на несколько часов погрузился в коматозное состояние. Я тотчас же поспешил домой к Пайперу — и увидел своего пациента встречающим меня у дверей. Но это был совершенно другой человек. Он демонстрировал передо мной такую самоуверенность, какую я нс замечал в нем с самого начала нашего знакомства. Он уверял меня, что наконец-то справился со своей болезнью, что видения исчезли и он может теперь спокойно спать и ничто его отныне нс тревожит. Я все больше убеждался в том, что дело шло на поправку. Однако меня по-прежнему смущало одно обстоятельство: почему, если верить записке мисс Пайпер, момент исцеления совпал с новым приступом комы. Исцеление это выглядело еще более удивительным на фоне все увеличивающихся страхов, галлюцинаций, усиливающейся нервозности, и, наконец, его последнего письма, свидетельствовавшего о том, что он был уже близок к полной потере рассудка-.
Я был рад его исцелению и поздравил его с этим событием. Он принял мои поздравления со слабой улыбкой, а затем, сославшись на занятость, начал прощаться. Я пообещал навестить его где-нибудь через неделю-другую для того, чтобы справиться о состоянии его здоровья — на предмет появления прежних симптомов болезни.
Десять дней спустя я побывал у него в последний раз. Он был приветлив и любезен. Мисс Абигейл Пайпер тоже присутствовала при нашем разговоре; выглядела она немного странной, но ни на что нс жаловалась. Пайпера больше не мучили сны и видения и он мог откровенно говорить о своем «заболевании»; при этом он начисто отрицал возможность каких-либо «переселений» и «перемещений» сознания и советовал мне выбросить из головы эти мысли с настойчивостью, какой я ранее нс мог в нем предполагать. Мы провели за весьма оживленной беседой целый час, и я покинул его дом с одним убеждением: больной Пайпер, разумеется, был человеком незаурядных способностей, но «выздоровевший» Пайпер обладал прямо-таки феноменальным интеллектом, намного превосходя в этом плане меня самого.
Во время визита он удивил меня своим заявлением о том, 529
что собирается в экспедицию, направляющуюся в Аравийскую пустыню. Тогда мне и в голову нс пришло соотнести его планы с тем, о чем он мне рассказывал ранее. Но последующие события заставили меня это сделать.
Спустя двое суток, среди ночи, в моем кабинете была совершена кража. Исчезли все бумаги, связанные с Амосом Пайпером. К счастью, в свое время я успел сделать копии всех документов, в том числе и письма, которое тоже исчезло. До этих бумаг, как мне казалось, никому нс было дела, кроме разве что самого Пайпера. Однако Пайпер ныне был в здравом уме, и посему найти рациональное объяснение этой странной краже было делом чрезвычайно затруднительным. Вдобавок ко всему, я узнал, что Пайпер должен был отправиться в экспедицию уже на следующий день, что, впрочем, не могло помешать ему выступить в роли орудия (я употребляю слово «орудие» намеренно) этого, на первый взгляд нелепого, преступления.
Но для выздоровевшего Пайпера эти бумаги вряд ли представляли какую-то ценность. С другой стороны, вновь заболевший Пайпер вполне мог желать того, чтобы бумаги были уничтожены. Не произошел ли и впрямь вторичный перенос сознания, с той только разницей, что новый пришелец был уже ранее знаком с образом мыслей и действиями обычного человека и ему нс было нужды овладевать этими навыками с самого начала? Как бы то ни было я решил провести свое собственное расследование и найти ответы на поставленные в письме вопросы. Я планировал потратить на это неделю, от силы две, а потратил месяцы, и к концу года пребывал в еще большей растерянности, чем прежде. Более того, я находился на краю той же пропасти, которая поглотила Пайпера.
В 1928 году в районе Иннсмута действительно произошло что-то необычайное — не зря же эти события привлекли столь пристальное внимание властей. Об этом ходили только слухи — о каких-то похожих на лягушек людей, якобы прибывших туда с острова Понапе, но никаких официально признанных версий не существовало. Не так давно в храме Ангкор-Ват были сделаны какие-то потрясающие воображение открытия, указывающие на связь культур полинезийцев и сс- 530
всроамериканских индейцев. Также не стали до сих пор достоянием гласности открытия, совершенные экспедицией Мискатоникского Университета в Горах Безумия.
Существуют десятки подобных фактов, окутанных покровом молчания и неизвестности. А книги, запрещенные книги, о которых упоминал Пайпер, и на самом деле содержали в себе факты, во многом схожие с его «безумными» рассуждениями. Все это невольно наводило на мысль, что где-то и впрямь существует раса, далеко превосходящая нас по уровню развития — назовем се Расой Богов или Великой Расой, дело не в названии, — которая может посылать сознания путешествовать во времени и пространстве. Если это принять на веру, то можно действительно предположить, что сознание Пайпера повторно было заменено другим, дабы на сей раз уже окончательно стереть в нем всякое воспоминание о пребывании среди Великой Расы.
Но самые интересные факты стали всплывать на свет только недавно. Я не посчитал за большой труд ознакомиться с составом участников экспедиции, к которой примкнул Пайпер. Среди них были английский антрополог, палеонтолог- француз, философ-китаец, известный египтолог и много других. Но всех их объединяло одно — за последнее десятилетие все они так или иначе пережили процедуру «замены сознания» подобно Пайперу.
И где-то на дальней границе Арабской пустыни они все разом исчезли с лица Земли.
Вполне возможно, что проводимое мною расследование могло встревожить представителей Великой Расы. Вчера ко мне в клинику приходил человек — его взгляд напоминал взгляд Пайпера, когда я видел его в последний раз: та же надменность, самоуверенность, плохо скрываемое чувство собственного превосходства.Я также отметил — и это заставило меня мысленно содрогнуться — странно неловкие движения его рук. Прошлой ночью я увидел его вновь, прогуливающимся под фонарем близ моего дома. Затем еще раз этим утром — эта слежка была слишком уж откровенной для того, чтобы намечаемая жертва ес нс заметила...
А сейчас я вижу, как он переходит через улицу, направляясь к двери моего дома...
531
Разбросанные в беспорядке страницы прочитанной вами рукописи были обнаружены на полу кабинета доктора Натаниэля Кори, когда, встревоженная шумом за дверью, медсестра была вынуждена вызвать полицию. Ворвавшись в кабинет, стражи порядка стали свидетелями следующей картины: доктор Кори и неизвестный пациент стояли на коленях и тщетно старались передвинуть разбросанные по полу листки бумаги в сторону горящего камина.
Казалось, они не могли захватить листы пальцами и вместо этого толкали их вперед неуклюжими движениями, напоминающими движения краба. Не обращая никакого внимания на полицейских, они продолжали в сумасшедшей спешке двигать по полу распавшиеся страницы рукописи. Никто из двоих нс мог вразумительно ответить на вопросы полицейских и прибывших вслед за ними врачей. От них вообще нс удалось добиться сколько-нибудь связной речи.
Тщательное обследование обоих выявило у них полнейшую трансформацию личности, после чего они были отправлены на длительное лечение в институт Ларкина — знаменитую частную лечебницу для умалишенных...
УЖАСЫ СТАРОГО КЛАДБИЩА
Когда основная автомагистраль на Ратлснд(1) закрыта, путешественникам приходится ехать по дороге, что ведет в Тихую Заводь через Топкую Лощину. Маршрут этот местами необычайно живописен, однако уже много лет им мало кто пользуется. Есть в здешних краях что-то гнетущее, особенно вблизи самой Тихой Заводи. Смутное беспокойство охватывает проезжающих мимо фермерского дома с плотно закрытыми ставнями, что стоит на холме к северу от деревни, или старого кладбища к югу, где днюет и ночует белобородый недоумок, который, по слухам, беседует с обитателями некоторых могил.
Тихая Заводь уже нс та, что прежде. Земля истощилась, многие жители перебрались либо в поселки по ту сторону реки, либо в город за дальними холмами. Шпиль старой белокаменной церкви развалился, а из двух-трех десятков беспорядочно разбросанных домов половина пустует и тоже 533
разваливается — где быстрее, а где медленнее. Биение жизни ощущается лишь в лавке у Пека и у бензоколонки; здссь-то любопытствующие и останавливаются иной раз, чтобы расспросить о доме с закрытыми ставнями и сумасшедшем, который бормочет что-то покойникам.
У большинства путников после такого разговора остается в душе неприятный осадок: есть что-то отталкивающее в этих дряхлых обывателях, чьи воспоминания о событиях давно минувших дней сплошь состоят из туманных намеков на какие- то им одним известные обстоятельства. О- самом обычном здесь говорят с угрожающими, зловещими нотками в голосе — ну к чему, скажите, напускать на себя эту многозначительность и таинственность, то и дело понижая голос до устрашающего шепота? Слушаешь— и в сердце закрадывается тревога. За старожилами Новой Англии водится такая манера разговаривать, но в нашем случае, принимая во внимание мрачный характер рассказа и сам по себе вид старой полусгнившей деревни, все эти недомолвки обретают какой-то особый смысл. За словами такого отшельника-пуританина и тем, что он почему-то утаивает, кроется само воплощение ужаса — его чувствуешь почти физически; чувствуешь и нс чаешь поскорее выбраться из гибельной атмосферы этого захолустья.
Местные жители сообщают заговорщицким шепотом, что дом с закрытыми ставнями принадлежит старухе Ловкинз — той самой Софи Ловкинз, брата которой схоронили семнадцатого июня далекого 1886 года. После похорон Тома Ловкинза и других случившихся в тот день событий Софи будто подменили; кончилось тем, что она вообще перестала выходить из дома. С тех пор так и живет затворницей — если что ей понадобится, пишет в записках, которые оставляет под дверным ковриком у черного хода, а мальчик-посыльный из лавки Неда Пека приносит ей продукты и все остальное. Софи чего-то боится — и перво-наперво, конечно, старого кладбища у Топкой Лощины. С тех пор как там схоронили ее брата — ас ним и кое-кого еще — се туда и на аркане не затащишь. Хотя оно и понятно: кому ж охота глядеть, как беснуется кладбищенский завсегдатай — Джонни Дау. Этот деревенский дурачок околачивается среди могил день-деньской, а то и ночью, и все твердит, что якобы разговаривает с Томом — и 534
тем, другим. А наговорившись, он прямиком направляется к дому Софи и осыпает хозяйку громкой бранью; отчего той и пришлось раз и навсегда захлопнуть ставни. Настанет время, явятся за ней оттуда — вещает под окнами Джонни. Надо бы ему всыпать для острастки, да ведь какой с бедняги спрос. К тому же Стив Барбор всегда имел на сей счет свое особое мнение.
Джонни беседует только с двумя могилами. В первой покоится Том Ловкинз. Во второй, на другом конце погйста, — Генри Бсльмоуз, погребенный в тот же день. Генри был деревенским гробовщиком — единственным на всю округу, которая, однако, его недолюбливала. Он ведь городской — из Ратленда, образованный — в институте учился и много разных книжек прочитал. Он читал такое, о чем никто здесь сроду нс слыхивал, а еще неизвестно зачем всякие порошки и жидкости смешивал. Вее хотел изобрести что-то — то ли новейший бальзам, то ли какое дурацкое зелье. Поговаривали, будто он мстил в доктора, да недоучился и тогда занялся этим неизбежно сопутствующим врачеванию благородным ремеслом. Правда, в такой глуши, как Тихая Заводь для гробовщика дел немного, но Генри еще подрабатывал на окрестных фермах.
Угрюмый, противный — к тому же, видимо, пьяница, судя по множеству бутылок в его мусорной куче. Понятно, что Том терпеть его нс мог, поэтому и в масонскую ложу вступить помешал, и от сестры отвадил, когда тот положил было на нее глаз. А уж что Генри над живностью вытворял — вопреки веем законам Природы, не говоря уже о Священном Писании. Вся деревня помнит случай с собакой: страшно сказать, что он с этой колли сделал. И происшествие с кошкой старухи Эйкли тоже у всех на памяти. А с теленком священника Левитта и вовсе целая история вышла. Том тогда созвал деревенских парней и повел к Генри — разбираться. Самос интересное, что теленок после опытов оказался жив-здоров, хотя накануне Том своими глазами видел, что он околел. Кое-кто из деревенских решил, что Том просто пошутил; но Генри, наверняка, думал иначе: к тому времени, как ошибка выяснилась, он уже валялся на полу, сбитый с ног ударом вражеского кулака.
535
Том тогда был, конечно, под хмельком. Этот отъявленный негодяй — если не сказать больше — все время угрожал сестре чем-нибудь, запугивая бедняжку до полусмерти. Оттого ее, видно, и по сей день одолевают всякие страхи. Изо всей семьи их только двое осталось, и Том ни за что на свете не дал бы ей выйти замуж, потому что в таком случае пришлось бы делить наследство. Да многие парни и не осмеливались ухаживать за девушкой — побаивались ее брата, чуть ли не двухметрового верзилу. Но Генри Бсльмоуз был пройдоха: он обделывал свои делишки втихаря. С виду неказист, но Софи им ничуть не гнушалась. Пусть страшон, пусть лиходей — она любому рада, лишь бы вызволил ее из под власти братца. Кто ее знает — может она подумывала, как и от Генри избавиться, когда он избавит ее от Тома.
Таким вот образом обстояли дела на начало июня 1886 года. До этого места шепот рассказчиков из лавки Пека еще терпимо зловещ, но дальше они мало-помалу напускают таинственности, подогревая недобрые предчувствия слушателя. Итак, речь идет о Томс Ловкинзе, который периодически наведывался в Ратленд для очередного загула, и каждая его отлучка становилась благодатным временем для Генри Бсльмоуза. Возвращался Том всякий раз помятый и осунувшийся, и доктор Пратт — сам уже глухой, полуслепой старик — все корил Тома, что тот не бережет свое сердце и может довести себя до белой горячки. В деревне уже знали: коли из дома Ловкинзов несутся крики и брань — значит, хозяин вернулся.
В свой последний и самый долгий запой Том ударился в среду, девятого июня — накануне, во вторник, Джошуа Сно- сснз-младший как раз закончил сооружение своей новомодной силосной башни. Вернулся Том лишь неделю спустя, утром следующего вторника; народ в лавке видел, как он вовсю хлестал своего гнедого жеребца, что на него всегда находило в подпитии. Вскоре из его дома раздались крики, визги, ругань, а потом — вдруг выскочила Софи и опрометью бросилась к дому старика Пратта.
Призванный на помощь доктор Пратт застал у Ловкинзов гробовщика Генри; хозяин лежал на кровати в своей спальне взгляд его был неподвижен, на губах застыла пена. Старш 536
Пратт засуетился, осмотрел больного по всем правилам, а затем многозначительно покачал головой и объявил Софи, что сс постигла тяжкая утрата: самый близкий и дорогой ей человек безвременно отошел в лучший мир. Насчет лучшего мира он, ясное дело, загнул — где это видано, чтоб от трактирных ворот человек прямиком попадал к вратам рая.
Софи, как положено в таких случаях, слегка всплакнула, но — вкрадчиво шепчут рассказчики — нельзя сказать, чтобы слишком уж опечалилась. Бсльмоуз же лишь улыбнулся: похоже, его позабавило, что он — заклятый враг Томаса Лов- кинза — теперь единственный из всех мог ему быть хоть чем-то полезен. Генри прокричал старику Пратту в то ухо, которым он еще слышал, что надо бы поспешить с погребением, поскольку клиент, мол, не в лучшей форме., С пьяницами вроде него всегда хлопотно; любая задержка при отсутствии самого необходимого оборудования тотчас скажется на внешности трупа, нс говоря уже про запах, что вряд ли устроит скорбящих по покойному родных и близких. Доктор на это пробормотал, что благодаря своим возлияниям Том, наверное, уже при жизни насквозь проспиртовался; однако Бсльмоуз стал убеждать его в обратном, попутно похваляясь своим мастерством в похоронных делах и новейшими методами, которые он изобрел, ставя опыты на животных.
На этом самом месте шепот рассказчиков — и без того не очень-то вразумительный — переходит в свербящий свист. Дальше повествование ведет нс начинающий его обычно Эзра Давенпорт и нс Лютер Фрай, если он подменял приболевшего Эзру — зимой он часто простужается, — дальше продолжает старик Уилмер: вот уж кто умеет исподволь, вкрадчивым голосом нагнать на слушателей страху. Но стоит оказаться поблизости дурачку Джонни Дау, как рассказчик замолкает — жителям Тихой Заводи нс нравится, когда Джонни пускается в чересчур долгие разговоры с чужаками.
Кальвин Уилмер бочком подбирается к проезжему человеку, полузакрыв выцветшие, некогда голубые глаза, а иной раз и схватив его за лацкан пиджака узловатыми, в темных пятнах пальцами.
«Ну так вот, господин хороший, — шепчет старик. — Пошел, значит, Генри домой, взял свои похоронные штуковины 537
— кстати, тащил их как раз дурачок Джонни, вечно ходивший у Генри в подпевалах — а потом сказал лекарю Пратту и дурачку этому, чтобы подсобили тело на стол переложить. А лекарь наш, надо сказать, всегда считал Генри Бсльмоуза пустозвоном: ишь, расхвастался, какой он великий мастер да как всем нам повезло, что своего гробовщика имеем — мол, народ в Тихой Заводи честь по чести хоронят, не то что в Уитби или еще где.
«Вдруг кого судорогой насмерть скрутит да так и оставит — слыхали, наверное, о таких случаях, — говорил нам Генри. — Вот и подумайте, каково ему будет, когда его в могилу опустят да сырой землицей засыпать начнут! Каково ему там задыхаться под только что поставленным надгробием — а коли паралич отпустил, то еще и барахтаться, зная наперед, что все равно наружу не вылезти! Так что, друзья мои, молитесь Богу, что послал вам в Тихую Заводь такого знатного доктора — он точно скажет, умер человек или нет; и умелого гробовщика: так уложит покойника — будет что твой орех в скорлупе».
Так, бывало, говаривал Генри; он, поди, и новопреставленному бедняге ту же речь завел. А старик-лекарь, тот ежели что и расслышал, то уж наверное нс одобрил, хоть Генри и назвал его знатным доктором. Тем временем дурачок Джонни все на покойного смотрел и скулил: «Лекарь, лекарь, а он» и нс холодеет» или «Глядите, а у него в руке дырочка, как у меня после уколов; Генри в шприц нальет чего-то, потом мне даст, я себя кольну — и хорошо делается». Услышав такое, Бсльмоуз цыкнул на дурачка — хоть ни для кого нс секрет, что он горемычного наркотиками потчевал. И как еще бедолага нс пристрастился вконец к этой пакости?
Самый ужас начался, как после рассказывал лекарь, когда Генри принялся качать в труп этот самый бальзам, а труп и давай дергаться. Генри все похвалялся, что измыслил какой- то отличный состав, который опробовал на кошках да собаках. От этого бальзама труп вдруг будто ожил: стал приподниматься, садиться и чуть было Генри рукою нс цапнул. Люди добрые, да что же это?! Лекарь прямо остолбенел от страху, хотя и знал, что с покойниками такое бывает, когда у них начинают коченеть мышцы. Ну, короче говоря, господин хо538
роший, сел тот труп и хвать шприц у Бельмоуза, да так вывернул, что ему самому всадил хорошую дозу его же хваленого бальзама. Тут Генри здорово струхнул, но не растерялся: иглу выдернул, покойника обратно уложил и все нутро ему своим бальзамом залил. Он своего снадобья все добавлял и добавлял, будто для верности, и все тешил себя: мол, в него всего капля-другая попала; но тут дурачок Джонни давай выкрикивать нараспев: «То самое, то самое, что ты колол собаке; околела она, окоченела, а потом ожила и к хозяйке своей, Лайдж Гопкинс, побежала. А теперь и ты мертвяком сделаешься, окоченеешь и станешь, как Том Ловкинз! Только, сам знаешь, нс сразу, потому как оно, когда чуть-чуть попадет, то нс скоро действует».
А Софи тогда внизу была — там соседи пришли, и моя жена Матильда — вот уж тридцать лет, как она померла — тоже пришла. Уж очень им хотелось разузнать, застал тогда Том у себя Бельмоуза или нет, а если застал, то не от этого ли окочурился. Надо сказать, кое-кто из собравшихся подивился на Софи: она больше не шумела и не возмущалась, увидев, как ухмылялся Бсльмоуз. На то, что Том мог слечь с «помощью» Генри с его шприцами и неведомо как состряпанными снадобьями, никто нс намекал, как не намекали и на возможное потворство Софи, приди ей в голову та же мысль; но ведь как бывает: сказать нс скажут, а подумать подумают. Вес же знали, что Бсльмоуз ненавидел Тома лютой ненавистью — и было за что, между прочим; вот Эмили Барбор и шепнула тогда моей Матильде: повезло, мол, гробовщику, что старый лекарь рядом оказался и смерть засвидетельствовал — теперь уж никто нс усомнится».
Дойдя до этого места, старик Кальвин обычно начинает бормотать себе под нос что-то невнятное, тряся спутанной, серой от грязи бороденкой. Почти все слушатели стараются при этом потихоньку ускользнуть от него, но старик чаще всего не замечает происходящего. Дальше расс<азывает, как правило, Фред Пэк: он в те времена был ссвссм маленьким.
Хоронили Томаса Ловкинза в четверг, семнадцатого июня, уже через два дня после его смерти. Такую поспешность жители захолустной Тихой Заводи почли чуть ли нс кощунственной, однако Бсльмоуз настоял на своем, сославшись на 539
особое состояние организма покойного. С момента бальзамирования трупа гробовщик заметно разволновался и то и дело щупал пульс своего клиента. Старик Пратт предположил, что Генри тревожился из-за наобум увеличенной дозы снадобья. И тогда пополз слушок, что Тома «угробили», отчего скорбящие земляки, падкие до подобных скандальных историй, с удвоенной силой рвались на похороны, где надеялись утолить свое нездоровое любопытство.
Бсльмоуз был явно удручен,- но тем нс менее, казалось, весь сосредоточился на исполнении своих профессиональных обязанностей. При виде усопшего Софи и другие собравшиеся остолбенели от удивления: он лежал в гробу как живой, меж тем виртуоз похоронного дела строго периодически делал ему какие-то вливания, дабы закрепить свой успех. Плоды его самоотверженных усилий вызвали у местных и приезжих участников траурной процессии нечто вроде восхищения, хотя он и подпортил произведенный эффект своими крайне бестактными, хвастливыми рассуждениями. Вводя очередную порцию снадобья своему безмолвному подопечному, он знай себе нес околесицу, все твердя о том, какое, мол, счастье, иметь под рукой первоклассного гробовщика. Ведь каково было бы Тому — с этими словами он больше обращался к покойному — попади он к другому, нерадивому гробовщику: такой и заживо схоронить может. Ужасы погребения заживо он расписывал без конца и с поистине чудовищным смакованием.
Панихиду служили в лучшей и самой душной из комнат — ее впервые открыли поле кончины миссис Ловкинз. Маленький и донельзя расстроенный салонный орган заунывно стонал; гроб, стоявший на дрогах возле двери в холл, был усыпан цветами, от запаха которых присутствующих слегка тошнило. Никогда прежде в здешних местах нс бывало столь многолюдных похорон, и Софи ради такого случая вовсю старалась изобразить из себя убитую горем сестру. Иногда она, правда, забывалась, и в такие моменты в сс взгляде, поочередно обращаемом то на лихорадочно суетившегося гробовщика, то на необъяснимо пышущий здоровьем труп сс брата, отражались недоумение и тревога. На Генри она смотрела с явным отвращением, и соседи в открытую шушукались: мол, теперь, когда Том ей больше нс помеха, она с Генри скоро 540
распрощается за ненужностью — то есть, если сумеет, конечно; ведь от такого ушлого парня нс всегда просто отделаться. Однако Софи — с се наследством и еще нс вполне увядшей красотой — может найти себе другого, а уж тот, наверное, позаботится о дальнейшей судьбе Генри.
Меж тем орган захрипел «Далекий прекрасный остров», и в эту мрачную какофонию влились унылые голоса плакальщиц из методистского хора; все благоговейно взглянули на священника Левитта — все, за исключением, разумеется, Джонни: он нс сводил глаз с неподвижной фигуры под стеклянным колпаком гроба и что-то бормотал себе под нос.
Единственным человеком, обратившим внимание на Джонни, был Стивен Барбор — владелец соседней фермы. Барбор вздрогнул, увидев, что деревенский недоумок говорил что-то нс кому-нибудь, а покойному, и даже делал дурацкие знаки пальцами, словно поддразнивал спящего вечным сном под толстым стеклянным покрытием. Фермер припомнил, что бедняге Джонни нс раз доставалось от Тома, хотя, наверное, было за что. Все происходящее вызывало у Стивена раздражение. Что-то неестественное было в самой этой сцене — какое-то скрытое напряжение, причину которого он никак нс мог себе уяснить. Похоже, не стоило пускать сюда дурачка; да и Бсльмоуз ведет себя странно — он как будто всеми силами старается нс глядеть на покойного. Время от времени гробовщик щупал у него пульс — вот еще одна странность.
Преподобный Сайлас Атвуд жалобно забубнил поминальное слово об усопшем: Смерть с се беспощадно разящей косой ворвалась в это маленькое семейство, разорвав земные узы любящих брата и сестры. Некоторые из соседей украдкой переглянулись из-под полуопущенных ресниц, а Софи и в самом деле начала судорожно всхлипывать. Бсльмоуз подошел к ней сбоку и стал успокаивать, но она вдруг отпрянула от него. Движения его были как-то скованы; похоже, и он чувствовал себя нс лучшим образом в этой необъяснимо гнетущей атмосфере. Вспомнив наконец о своих обязанностях распорядителя на похоронах, он вышел вперед и загробным голосом возвестил, что настал момент прощания с телом.
Соседи и приятели покойного вереницей потянулись мимо дрог, от которых Бсльмоуз бесцеремонно уволок дурачка 541
Джонни. На лице Тома как будто лежала печать успокоения. При жизни этот чертяка был весьма недурен собой. Раздалось несколько неподдельных и гораздо больше притворных всхлипываний; в основном же собравшиеся ограничивались тем, что бросали на мертвеца любопытный взгляд и тут же принимались шепотом делиться впечатлениями. Стив Барбор задержался у гроба: он долго и пристально всматривался в неподвижное лицо, а затем отошел, покачав головой. Семенившая следом его жена Эмили вполголоса сказала, что Генри Бельмоуз зря так уж нахваливал свою работу, вот и глаза у Тома опять раскрылись, хотя в начале панихиды они были закрыты: она сама видела, потому что стояла рядом. Глаза, однако, и впрямь казались живыми — и это через два дня после смерти; обычно так не бывает.
Дойдя до этого места, Фред Пек обыкновенно умолкает, словно не желая продолжать. А слушатель уже и сам улавливает, что дальше будет что-то неприятное. Но Пек успокаивает внимающих ему, заверяя, что все кончается не так страшно, как любят изображать рассказчики. Стив, и тот не дает воли своему воображению, ну а дурачок Джонни, естественно, нс в счет.
В хоре плакальщиц была одна чрезмерно впечатлительная старая дева по имени Луэлла Морс — пожалуй, по ее-то милости события и приняли неожиданный оборот. Проходя вместе с остальными мимо гроба, она задержалась дольше всех, за исключением четы Барбор: хотела, как и они, разглядеть покойного получше. И вдруг ни с того ни с сего Луэлла пронзительно взвизгнула и упала без чувств.
Тут в комнате конечно же поднялся страшный переполох. Протиснувшись сквозь толпу к Луэлле, старый лекарь Пратт попросил принести воды, чтобы попрыскать ей на лицо; меж тем любопытствующие напирали на них со всех сторон — посмотреть на плакальщицу и заглянуть в гроб, а Джонни Дау принялся потихоньку напевать: «А он про все знает, знает; а он все слышит и все видит; но его все равно закопают». Но к его бормотанию никто нс прислушивался — разве только Стив Барбор.
Очень скоро Луэлла очнулась, но так и нс припомнила, чего именно испугалась, и только беззвучно повторяла: «Он
542
так посмотрел...та к посмотрел...» Однако остальные ничего у покойного нс заметили — какой был, такой и есть. Вид, правда, жутковатый: глаза раскрыты, на щеках румянец.
А затем взгляду изумленной толпы открылось нечто такое, отчего все на мгновение забыли и про Луэллу, и про покойного. На полу лежал, силясь сесть, Генри Бсльмоуз; очевидно, в суматохе его сбили с ног. Похоже, внезапное всеобщее возбуждение и толкотня повлияли на него самым неожиданным образом. Его лицо выражало дикий ужас, а взгляд становился тусклым и безжизненным. Голос у него почти пропал, из горла рвались трескучие хриры, в которых явственно слышалось отчаяние.
«Домой меня, скорее; отнесите и оставьте. Снадобье, что мне случайно попало в руку... влияет на сердце... я живой... вы не думайте... это снадобье действует — ну несите же меня домой... а потом ждите... Я очнусь, только нс знаю когда... в это время я буду все видеть и слышать... учтите, я нс умер, я...»
Старый лекарь пробрался к Генри, когда тот затих на полуслове. Он пощупал пульс, долго вглядывался в неподвижное лицо и наконец покачал головой: «Медицина бессильна — он скончался. Сердце отказало — видимо, виновата попавшая ему в руку жидкость. Я даже не знаю, что это за вещество такое».
Все присутствующие словно оцепенели. В доме покойника новый покойник! И только Стив Барбор напомнил остальным вырвавшиеся с последним хрипом слова Бсльмоуза. А действительно ли Генри мертв? Ведь он же предупредил, что на вид может показаться мертвым. И не лучше ли будет, если лекарь Пратт еще разок осмотрит Тома Ловкинза перед захоронением?
Кинувшись на грудь Бсльмоузу, словно преданный пес, дурачок Джонни заскулил: «Не закапывайте его, не надо! Никакой он не мертвый. Он — как тогда теленок священника Левитта; как собака этой Лайдж Гопкинс — он их тогда накачал из шприца. У него такая вода есть: накачаешь ею человека — и тот как мертвый делается, а на самом деле живой! С виду мертвяк, но все видит и слышит, а на другой день встает как ни в чем не бывало. Не закапывайте его — 543
он же сам себя нс откопает, когда очнется под землей! Он такой добрый — нс то, что Том Ловкинз. Чтоб этот Том всю крышку исцарапал, чтоб у него глаза повылазили до того, как совсем задохнется...»
Но никто — кроме Барбора — нс обращал на беднягу никакого внимания. Да и к словам самого Стива народ, судя по всему, остался глух. Вокруг царила полная неразбериха. Старый лекарь производил окончательный осмотр тела, бормоча что-то о бланках свидетельства о смерти; елейный Эльдср Атвуд призывал позаботиться о новых похоронах. Со смертью Бельмоуза по эту сторону от Ратленда нс осталось больше гробовщиков, нанимать же городского — целое разорение; а нс бальзамировать тело Бельмоуза тоже нельзя: на дворе июньская жара — всякое может случиться. И решить окончательно некому: ведь ни родных, ни близких Бельмоуза здесь нет; этот труд могла бы взять на себя Софи — но Софи осталась в другом углу комнаты и молча, неотрывно, словно оцепенев и обеспамятев, глядела на гроб, где лежал ее брат.
Священник Левитт попытался создать видимость приличий: он распорядился, чтобы беднягу Бельмоуза отнесли через холл в гостиную, затем послал Зснаса Уэллза и Уолтера Перкинса выбрать в лавке гробовщика Генри гроб подходящего размера. Ключ от лавки находился в кармане брюк скончавшегося. Джонни тем временем все выл и елозил руками по трупу, а Эльдср Атвуд усердно выяснял, какую веру исповедовал новопреставленный: при жизни Бсльмоуз местную церковь не посещал. Когда, наконец, установили, что его родственники из Ратленда — ныне все покойные — были баптисты, преподобный Сайлас решил, что священнику Левитту следовало бы ограничиться краткой молитвой.
Тот день стал для любителей похорон из Тихой Заводи и ее окрестностей большим событием. Даже Луэлла нашла в себе силы и осталась до самого конца. Пока прихорашивали деревенеющее тело Бельмоуза, собравшиеся, ожидая продолжения церемонии, судачили и перешептывались, так что в комнате стоял непрерывный монотонный гул. Дурачка Джонни вытолкали из дома, что, по мнению многих, нужно было сделать еще в самом начале службы; однако удаленный время
544
от времени давал о себе знать доносившимися снаружи отчаянными воплями.
Когда уложенное в гроб тело Генри вынесли для прощания и поставили рядом с гробом Томаса Ловкинза, безмолвная Софи — вид у нее был, надо сознаться, жутковатый — впилась в него тем же взглядом, каким смотрела до того на брата. Ее долгое молчание уже пугало, а отразившуюся на лице сумятицу чувств нельзя было ни понять, ни толком описать. Народ потихоньку вышел из комнаты, чтобы оставить ее наедине с покойными, и тогда она наконец заговорила, но как-то неестественно и невнятно — слов не разобрать; а обращалась она, похоже, сначала к одному, потом к другому.
А затем последовало то, что сторонний наблюдатель назвал бы верхом поневоле разыгранной трагикомедии: утренняя траурная церемония была без особого энтузиазма исполнена на «бис». Опять хрипел орган, опять выли и голосили плакальщицы, опять монотонно жужжала поминальная речь, опять изнывающие от любопытства зеваки вереницей потянулись мимо зловещего объекта их «страданий», представленного теперь уже дуэтом гробов. Присутствовавшие из числа натур более впечатлительных дрожали мелкой дрожью в течение всего действа, а Стивен Барбор опять ощутил сатанинскую чудовищность происходящего. Господи, бывает же такое — покойники, а как живые оба... Бедняга Бсльмоуз — он ведь нс шутя требовал учесть, что он нс умер... а как люто ненавидел он Тома Ловкинза... но против здравого смысла разве пойдешь? Мертвый — и все тут, к тому же старик Пратт — лекарь опытный и нс мог ошибиться... и вообще, чего самому себя тревожить, когда никто больше нс тревожится?.. Если с Томом что и сделалось — ну, может, так ёму и надо... а если" это сделал Генри, то теперь они квиты... А Софи — Софи наконец свободна...
Когда вереница пришедших поглазеть переместилась, наконец, в холл и к парадной двери, Софи опять осталась наедине с покойными. Эльдср Атвуд вышел на дорогу и заговорил с кучером похоронных дрог из каретного сарая Ли, а священник Левитт хлопотал о втором составе носильщиков. Вторых дрог, к счастью, нс требовалось: оба гроба вполне можно было везти на одних. И никакой спешки: Эд Пламмер
18 Товара Ф. ЛавкраЦгт, т. 2 545
и Этан Стоун отправятся на кладбище загодя, прихватив лопаты, и выроют вторую могилу. Траурный поезд составят три наемных экипажа и неограниченное число частных упряжек — народ все равно хлынет на погост.
И вдруг из большой комнаты, где осталась Софи и покойные, раздался дикий вопль. От неожиданности все поначалу застыли на месте, а затем вторично пережили то же чувство, что охватило их, когда вскрикнула и упала в обморок Луэлла. Стив Барбер и священник Левитт направились к дому, но не успели перешагнуть через порог, как навстречу им вылетела Софи: она, задыхаясь и плача, повторяла: «Лицо! Лицо!.. В окне!.. В окне!..»
В этот самый момент из-за угла дома показалась чья-то фигура. Искаженные черты, дико блуждающий взгляд: несомненно, это и был обладатель лица, так напугавшего Софи — дурачок Джонни собственной персоной. При виде Софи бедняга запрыгал и заверещал, тыча в нес пальцем: «А она знает! А она знает! По глазам было видно, когда на них пялилась и говорила! Знает и хочет, чтоб их закопали, чтоб они там задыхались, чтоб крышку царапали... Ничего, она их еще услышит, они с ней поговорят... и увидит их... они еще придут... за ней придут!»
Зснас Уэллз оттащил расшумевшегося недоумка к деревянному сараю на заднем дворе и запер там крепко-накрепко. Вопли и грохот в сарае разносились по всей округе, но никто уже не обращал на них внимания. Упряжки выстроились в ряд, в первую из них села Софи, и траурная процессия медленно проделала короткий путь вдоль деревни к кладбищу близ Топкой Лощины.
Эльдср Атвуд давал необходимые указания о том, как следует опускать гроб Тома Ловкинза, а когда он закончил, могила для Бельмоуза на другом конце кладбища тоже была готова стараниями Эда и Этана — туда вскоре и переместилась толпа. Затем священник Левитт произнес еще одну пышную речь, после чего был опущен и второй гроб. Народ тут же стал разъезжаться небольшими группами, кругом стоял шум и лязг отбывающих экипажей и легких колясок, меж тем у могил вновь заработали лопатами. Комья земли глухо застучали по крышкам гробов и тут Стив Барбор заметил, как 546
на лице Софи Ловкинз отразились, мгновенно сменяя друг друга, непонятные чувства. Стив не успевал уловить все оттенки, но в остановившемся взгляде, похоже, таилось какое- то вымученное, горькое, с трудом подавляемое торжество. Стив покачал головой.
Тем временем Зснас бегом отправился к деревянному сараю и выпустил дурачка Джонни до возвращения Софй; бедняга опрометью бросился на кладбище, где еще работали могильщики и оставалось немало самых любопытствующих участников траурного события. Что прокричал Джонни в еще не зарытую могилу Тома Ловкинза, как вцепился Джонни в рыхлую землю свежего могильного холмика Бельмоуза на том конце кладбища — об этом ныне здравствующие свидетели до сих пор вспоминают с содроганием. Джотам Блейк — местный полицейский — вынужден был силой увести Джонни на близлежащую ферму, и жуткие отголоски его воплей еще долго смущали покой всей округи.
На этом самом месте Фред Пек обычно обрывает свой рассказ. «Ну, а что еще добавить, я не знаю, — говорит он. — История эта мрачная, с плохим концом — стоит ли удивляться, что Софи после случившегося стала какой-то странной». Так завершается это повествование, если время позднее и старик Уилмер уже поковылял домой; однако если он еще толчется поблизости, то уж наверняка не удержится и вновь вступит в разговор. Наслушавшись сиплого стариковского шепота, некоторые потом боятся ходить мимо дома с закрытыми ставнями или кладбища, особенно когда стемнеет.
«Хм, хм... Да Фред тогда совсем мальчонкой был — где ж ему упомнить! Желаете, стало быть, узнать, отчего это Софи окна ставнями закрыла и почему дурачок Джонни по сей день с обоими покойниками разговаривает да под окнами ее дома кричит? Что ж, господин хороший, может, и мне не все ведомо, но что слышал — то слышал».
При этих словах старик выплевывает изо рта жевательный табак и, придвинувшись к слушателю, усаживается для долгого разговора.
«Случилось это, заметьте, той же ночью — вернее, уже под утро, то есть, часов всего через восемь после похорон. Тогда-то и услышали мы первый крик. Кричали из дома Со18*
547
фи — да так, что всех нас разбудили. Вскочили мы — Стив с Эмили и я со своей Матильдой — и скорей туда, прямо в исподнем. Смотрим: на полу в комнате, которая для гостей, лежит без чувств Софи — при полной одежде. Хорошо хоть, что дверь не заперла. Стали мы ее отхаживать, а она трясется, как лист; и так ей, видать, тяжко, что и говорить нс может: слово-другос проронила — и все. Матильда с Эмили давай сс успокаивать, а Стив тут такое мне стал нашептывать, что я и сам покой потерял. Прошло эдак с час, когда решили мы, что скоро уже и по домам можно, да Софи вдруг вроде как прислушиваться к чему-то начала: голову набок склонит и слушает. А потом как завопит — и шлеп опять в обморок.
Я, господин хороший, говорю все как есть, безо всяких там намеков, как Стив Барбор: уж он бы напустил туману, коли взялся бы досказать. Он у нас был мастак на такие штуки... десять лет, как помер он, от воспаления легких...
Помните, той ночью нам послышались какие-то звуки — ну, конечно, это шумнул бедняга Джонни. От дома до кладбища нс больше мили; видать, он с фермы убежал — через окно вылез, хоть Блейк, полицейский, и клянется, что той ночью Джонни сидел взаперти и никуда нс уходил. С тех пор и вертится Джонни у этих самых могил и разговаривает с лежащими там: холмик Тома с руганью пинает, а на холмик Генри кладет цветочки, веночки и все такое прочее. Ну а коли Джонни нс на кладбище, то, значит, возле дома Софи шляется: вост под закрытыми ставнями, что скоро, мол, и сс очередь придет.
Она и тогда уже в сторону кладбища — ни ногой, а теперь и вовсе из дому нс выходит и к себе никого нс пускает. Твердит, что Тихая Заводь — проклятое место. Кто его знает, может она и права: дела у нас год от года идут — хуже некуда. А у самой Софи в доме и впрямь что-то неладное вечно творилось. Зашла к ней как-то Сэлли Гопкинс — то ли в 1897, то ли в 1898 году — и вдруг все окна задрожали от грохота; Джонни тут вроде как был ни при чем, он тогда сидел под замком, как божился Додж — другой полицейский. Я-то, понятное дело, ни в грош не ставлю эти россказни про всякие непонятные стуки каждое семнадцатое июня или про блсд- 548
ных, светящихся призраков, которые будто бы ломятся в дверь и окна дома Софи в каждую годовщину той злосчастной ночи, часов около двух.
Надо сказать, что в ту самую ночь после похорон, часа в два, Софи и услыхала впервые эти стуки, отчего пару раз падала замертво. Мы со Стивом и жены наши тоже расслышали кое-что, только шум был далекий и слабый — ну, я вам уже рассказывал. Так вот, повторяю: это наверняка шумел дурачок Джонни, что бы ни говорил наш Джотам Блейк. Ведь человечий голос или нет — издалека не распознать; а мы тогда ошалели совсем — немудрено, что нам два голоса почудилось, и притом тех, кто свое уже отговорил.
Стив после уверял, будто больше моего расслышал. Просто он слишком уж верил в привидения. А Матильда и Эмили — тс с перепугу и вовсе ничего нс помнят. И вот что интересно: во всей округе никто больше ни голосов, ни каких других звуков нс слышал — хотя, может, никто, кроме нас, и нс просыпался тогда в такую рань.
Что это было — нс знаю; но шум такой тихий — словно ветерок налетел. Все бы так, кабы нс слова. Кос-какис я расслышал, но за вес тс, что передал потом Стив, нс поручусь...
Слова «ведьма... все время... Генри... живой...» были слышны отчетливо, так же, как и «ты знаешь... говорила, будешь заодно... избавиться от него... меня схоронить...», только эти последние произносились как будто другим голосом... А потом был страшный вопль «еще вернемся!» — он словно из- под земли вырвался... но ведь Джонни тоже так вопить умеет.
...Эй, постойте, куда же вы? Чего это вдруг заспешили? Я еще кое-что рассказать могу, если, конечно, припомню...»
ПАМЯТЬ
В долине Нис ущербная луна сияет мертвенно и тускло, концами своего неровного серпа касаясь губительной листвы гигантских анчаров. В глубине долины полно уголков, где царит вечный мрак, и тс, кто там обитает, надежно скрыты от постороннего взора. Среди дворцовых руин, разбросанных по заросшим травой и кустарником склонам, стелются ползучие лозы и побеги вьющихся растений — цепко оплетая надломленные колонны и зловещие монолиты, они взбираются на мраморные мостовые, выложенные руками неведомых зодчих. В ветвях исполинских деревьев, что высятся среди запущенных дворов, резвятся обезьянки, а из глубоких подземелий, где спрятаны несметные сокровища, выползают ядовитые змеи и чешуйчатые твари, не имеющие названия.
Громадные каменные глыбы спят мертвым сном под одеялами из сырого мха — это все, что осталось от могучих стен. Когда-то эти стены воздвигались на века — и, по правде ска550
зать, по сей день еще служат благородной цели, ибо черная жаба нашла себе под ними приют.
А по самому дну долины несет свои вязкие, мутные воды река Век. Неизвестно, где берет она начало и в какие подводные гроты впадает, и даже сам Демон Долины нс ведает, куда струятся ее воды и отчего у них такой красный цвет.
Однажды Джин, пребывающий в лучах Луны, обратился к Демону Долины с такой речью: «Я стар и многого нс помню. Скажи мне, как выглядели, что совершили и как называли себя те, кто воздвиг эти сооружения из Камня?» И Демон отвечал: «Я — Память, и знаю о минувшем больше, нежели ты. Но и я слишком стар, чтобы помнить все. Те, о ком ты спрашиваешь, были столь же загадочны и непостижимы, как воды реки Век. Деяний их я нс помню, ибо они продолжались лишь мгновение. Их внешность я припоминаю смутно и думаю, что они чем-то походили вон на ту обезьянку в ветвях. И только имя запомнилось мне навсегда, ибо оно было созвучно названию реки. Человек — так звали этих созданий, безвозвратно канувших в прошлое».
Получив такой ответ, Джин вернулся к себе на Луну, а Демон еще долго вглядывался в маленькую обезьянку, резвившуюся в ветвях исполинского дерева, что одиноко высилось посреди запущенного двора.
КОММЕНТАРИИ
ИСТОРИЯ ЧАРЛЬЗА ДЕКСТЕРА ВАРДА
Повесть написана в январе-марте 1927 года.
1. Некромантия — так у древних греков называлось жертвоприношение с целью гадания. Позднее под этим термином стали понимать магические обряды, с помощью которых колдуны якобы вызывали к жизни давно умерших людей, обычно для того, чтобы узнать тайны прошлого и предсказать будущее.
2. Бореллий Джованни Альфонсо (1608-1679) — итальянский ученый, врач и астроном. Среди его многочисленных сочинений на самые разные темы особое место принадлежит классическому в свбсм роде труду о природе человеческого организма и механизме мускульных движений, послужившему теоретической основой для многих позднейших исследователей.
3. Гсоргианский — относящийся ко времени правления одного из трех королей Ганноверской династии, поочередно занимавших английский трон на протяжении более ста лет: Георга I (1714-1727), Георга II (1727-1760) и Георга III (1760- 1820).
4. Пилястр — плоский вертикальный выступ прямоугольного сечения на поверхности стены.
5. Революция — имеется в виду Война за независимость английских колоний в Северной Америке 1775-1783 гг.
6. Дублон — старинная испанская золотая монета; в XV- XVI вв. чеканилась также в Италии и Швейцарии.
7. Соверен — английская золотая монета; чеканилась с 1489 г.
8. Гульден — золотая, а впоследствии серебряная монета 552
в некоторых европейских странах (Германии, Голландии, Франции и др.) в XIII-XX вв.
9. Великое избиение ведьм — имеются в виду преследования лиц, подозреваемых в «сношениях с дьявол о и»; к концу XVII века в североамериканских колониях Англии эти преследования начали приобретать характер массовой истерии. Город Салем, расположенный неподалеку от Бостона, вошел в историю как место самого крупного «ведьмовского процесса» (см. также примем, к первому тому настоящего издания).
10. Декокт — жидкая лекарственная форма, получаемая в результате отваривания коры, корней или иного растительного сырья с последующим процеживанием отвара.
11. Философский камень («камень мудрецов», «эликсир», «тинктура») — по представлениям средневековых алхимиков: чудодейственное вещество, способное обращать любые неблагородные металлы в золото и серебро, излечивать все болезни и возвращать молодость.
12. «...назначенный ректором в Королевскую церковь...» — ректором в англиканской церкви называют священника, возглавляющего церковный приход.
13. Парацельс (наст, имя Филипп Аурсол Теофраст Бом- баст фон Гогснгсйм) (1493-1541) — врач и естествоиспытатель, одним из первых подвергший критическому пересмотру идеи и методы древних врачевателей. Способствовал внедрению химических препаратов в медицину. Новые идеи Парацельса противостояли традиционной средневековой алхимии и в то же время были в значительной мерс основаны на общих с ней принципах.
14. Агрикола (наст, имя Георг Бауэр) (1494-1555) — немецкий ученый. Его 12-томный трактат «О горном деле...» вплоть до XVIII века служил основным пособием по геологии, горному делу и металлургии. Яростно критикуя алхимию, он, однако, в последние годы жизни сам занялся поиском способов превращения неблагородных металлов в золото.
15. Ван-Хельмонт Иоганн Баптист (1577-1644) — фламандский ученый-химик, один из виднейших последователей Парацельса, придавший его идеям научное направление. На основании многочисленных экспериментов подтвердил принцип сохранения вещества, установил горючесть водорода, 553
правда, нс идентифицируя его как водород. Прославился своими якобы удачными опытами по получению алхимического золота.
16. Сильвиус Якобус (он же Жак Дюбуа) (1478-1555) — французский анатом. Одним из первых начал проводить анатомические исследования на человеческих трупах.
17. Глаубер Иоганн Рудольф (1604-1670) — немецкий химик и врач, рассматривал болезни как результат нарушения химического равновесия в организме и ставил задачу поиска химических средств их лечения. Впервые получил в чистом виде многие соли, в том числе названную по его имени глауберову соль.
18. Бойль Роберт (1627-1691) — английский химик и физик. Ввел в химию экспериментальный метод, положил начало химическому анализу и установил один из основных газовых законов (закон Бойля-Мариотта).
19. Берхааве (Бургав) Герман (1668-1738) — голландский врач и химик, основавший в Лейдене крупную клиническую школу й имевший учеников и последователей во всех странах Европы.
20. Бехер Иоганн Иоахим (1635-1682) — университетский профессор химии, лейб-медик у майнцского курфюрста; с помощью различных алхимических средств пытался найти так называемую «огненную материю».
21. Шталь Георг Эрнст (1659-1734) — немецкий химик и врач; сформулировал первую общую химическую теорию, впоследствии опровергнутую Антуаном Лавуазье.
22. Каббалисты — см. примеч. к первому тому.
23. Гермес Трисмегист («Трижды величайший») — легендарный античный мудрец. В его сочинениях изложены знания, которые якобы были поведаны ему самим Гермесом (древнегреческим богом торговли и покровителем магии) и дают всеобъемлющее представление о загадках мира. В эпоху эллинизма и поздней античности на основе его откровений, дополненных многочисленными трудами его последователей по астрологии, алхимии, магии и оккультизму, сложилось религиозно-философское учение «герметизм», оказавшее заметное влияние на мистическую традицию средневековья и эпохи Возрождения.
554
24. Аль-Джабер (Джабир ибн Хайян) (ок. 721-ок. 815) — арабский ученый, писавший свои труды на арабском и латинском языках. Наиболее известны его сочинения по алхимии, в которых даны описания многих химических операций.
25. Артефий — средневековый алхимик-практик, составивший один из рецептов получения «философского камня».
26. «Зохар» (от еврейского «блеск, сияние») — мистический комментарий к Торе (так в иудаизме именуются первые пять книг Библии); одно из главных литературных произведений «умозрительной Каббалы», написанное в Испании в конце XIII века предположительно Моше де Леоном (по другой версии «Зохар» представляет собой лишь последнюю редакцию сочинений, создававшихся на протяжении очень большого периода времени).
27. Альберт Великий (Альберт фон Больштсдт; ок. 1193- 1280) — немецкий философ и теолог. Начал энциклопедическую систематизацию католического богословия; кроме чисто философских сочинений писал трактаты на различные темы, большей частью о минералах, растениях и животных.
28. Раймунд Луллий (ок. 1235-ок. 1315) — философ, теолог и поэт, родом из Каталонии; проповедовал христианство в Северной Африке, писал на каталонском и арабском языках. В сочинении «Великое и непревзойденное искусство» высказал идею логической машины и попытался реализовать эту идею на практике, рассчитывая с ее помощью доказать все истины христианства.
29. Роджер Бэкон (ок. 1214-1292) — английский философ и естествоиспытатель; целью наук считал увеличение власти человека над природой. Его метод познания был основан на математических расчетах и практических экспериментах, но в первую очередь он полагался на внутреннее мистическое «озарение». Предвосхитил многие позднейшие открытия в астрономии, оптике и других областях.
30. Фладд Роберт (1574-1637) — английский врач и философ-мистик. Считал, что человек, а также минералы и растения, могут менять внешнюю оболочку и обладают бессмертием.
31. Тритемий Иоганн (1462-1516) — немецкий мыслитель, не являвшийся открытым приверженцем алхимии, но уделивший ей немало внимания в своих сочинениях.
555
32. Каперы (от голландского карсг — «морской разбойник») — снаряженные за частный счет боевые корабли, которые с разрешения властей воюющего государства совершали нападения на торговые суда неприятельских стран.
33. Суперкарго — человек, сопровождающий груз на торговом корабле, осуществляющий по поручению владельца закупку или продажу товаров в других портах.
34. Мартиника — остров из группы Наветренных о-вов в Вест-Индии, колония Франции.
35. Порт-Ройал — город на острове Ямайка, во второй половине XVII века получивший широкую известность в качестве крупнейшего центра работорговли и «пиратской столицы» всего Карибского бассейна. 7 июня 1692 г. этот город был полностью уничтожен в результате сильнейшего землетрясения. В данном случае, вероятно, имеется в виду Кингстон, нынешняя столица Ямайки, основанная в 1693 году неподалеку от того места, где прежде находился Порт-Ройал.
36. Новая Франция — так в то время именовались французские владения на территории нынешней Канады, захваченные англичанами в ходе Ссмилстней войны 1756-63 годов.
37. Приверженцы Уайтфилда — здесь речь идет о Джордже Уайтфилде (1714-1770), одном из двух главных учредителей секты методистов, отделившейся от англиканской церкви. В 1738 году он переехал из Англии в Америку, где два года спустя основал религиозно-политическое движение «партикуляристов».
38. «...это было своеобразным компромиссом между принадлежностью к конгрегационалистам и баптистской церкви...» — не желая портить отношения ни с одной из крупных протестантских общин города, Карвен примкнул к официальной церкви (см. примечание ниже), которая в силу малочисленности своих приверженцев среди жителей североамериканских колоний Англии избегала вступать в конфликт с более радикальными направлениями протестантства.
39. Епископальная церковь — так в Шотландии и США называют англиканскую церковь, которая в Англии имеет статус государственной. По культу и организационным принципам она стоит ближе к католичеству, чем остальные протестантские церкви.
556
40. Джилберт Стюарт (1755-1828) — американский живописец, мастер реалистического портрета.
41. «...более черных, чем глубины Тартара...» — в древнегреческой мифологии Тартар — бездна в недрах земли, куда Зевс низверг титанов; «нижнее небо мира», находящееся за пределами царства мертвых — Аида.
42. Сахарный акт — в 1764 году английский парламент ввел высокие пошлины на ввоз сахара в колонии, нанеся тем самым чувствительный удар прибыльной торговле североамериканских купцов с островами Вест-Индии.
43. Лихтер — небольшое морское судно для перевозки грузов при погрузке или разгрузке на рейде глубокосидящих судов, которые нс могут войти в порт.
44. «...убийство Черного Принца в Лиможе в 1370 году...» — Эдуард, принц Уэльский (1330-1376), один из полководцев Столетней войны, получивший прозвище по цвету лат, в действительности умер шестью годами позже.
45. Амхарский (абиссинский) алфавит — имеется в виду слоговое письмо Эфиопии, известное с начала н. э.; восходит к одному из вариантов древнесемитской письменности.
46. Кремневый мушкет — старинное ружье с кремневым замком, заряд в котором воспламенялся от искр, высекаемых кремнем при ударе его об огнивную пластинку.
47. Джованни Пико делла Мирандола (1463-1494) — итальянский мыслитель эпохи Возрождения, представитель раннего гуманизма. В своем трактате «О достоинстве человека» утверждает безграничные возможности человека, который «может опуститься до скотского состояния, но может и возвыситься до божества». Выдающийся знаток многих древних и восточных языков, Пико делла Мирандола открыл для Западной Европы еврейское религиозно-мистическое учение «Каббалу». В данном случае, по всей видимости, речь идет как раз о его переводе «Каббалы».
48. Пентаграмма — правильный пятиугольник, на каждой стороне которого построены равнобедренные треугольники, равные по высоте. В средние века пентаграмма являлась одним из самых распространенных магических знаков.
49. Страстная Пятница — пятница на прсдпасхальной, так называемой Страстной неделе, когда по приказанию римского наместника Понтия Пилата был распят Иисус Христос.
557
50. День Всех Святых — 1 ноября; канун Дня Всех Святых — «Хэллоуин» — по средневековым поверьям считался праздником нечистой силы.
51. Идеограмма — письменный знак (условное изображение или рисунок), соответствующий не звуку речи, а целому слову или части слова — например, древнеегипетские, шумерские, китайские иероглифы.
52. «...с открытиями Бэкона...» — речь идет о Роджере Бэконе (см. примеч. выше).
53. Камлот — плотная грубая ткань из черных и коричневых нитей; обычно предназначалась для пошива мужской крестьянской одежды.
54. Каламянка — прочная льняная ткань.
55. Саваоф (букв, «воинственный») — в иудаизме одно из имен бога Яхве, в христианстве — первое лицо троицы, Бог- Отец.
56. Трансильвания — историческая область, долгое время находившаяся в составе Венгрии, а в 1920 году перешедшая к Румынии. Кроме румын и венгров, в этих краях проживало также значительное число немецких колонистов. Об уединенных замках и хуторах Трансильвании издавна ходили легенды, так или иначе связанные с привидениями, оборотнями, вампирами, ожившими мертвецами и прочими потусторонними явлениями.
57. Реборн Генри (1756-1823) — известный шотландский художник-портретист.
58. Сфинкс — в Древнем Египте статуя фантастического существа с телом льва и головой человека, реже — животного (сокола или барана).
59. Гиппогриф — крылатый конь, образ, получивший широкое распространение в искусстве многих стран древнего мира.
60. Бутлегеры — люди, занимающиеся контрабандой и нелегальной торговлей спиртными напитками (действие повести происходит во времена «сухого закона» в США).
61. Миазмы (из греческого, буквально «скверна», «грязь») — ядовитые гнилостные испарения, которые долгое время считались одним из главных источников заразных болезней.
62. Аватара — в индуизме воплощение бога Вишну в об558
лике различных людей и животных. В данном случае речь идет о предполагаемом воплощении духа Джозефа Карвена в теле Чарльза Варда.
63. Фантом — призрак, а также модель, искусственная имитация человека.
64. Стоунхендж (название произошло от гэльского «изогнутый камень») — одно из самых крупных и известных в мире доисторических сооружений, относящееся к эпохе неолита или к бронзовому веку (большинство ученых датируют его 2-м тысячелетием до н. э.); расположен на юге Великобритании, близ г. Солсбери. Земляные валы, громадные каменные столбы и плиты образуют три концентрических круга. По преданию, Стоунхендж был воздвигнут друидами — жрецами у древних кельтов, якобы обладавшими беспредельным могуществом. О назначении его до сих пор ведутся дискуссии; согласно одной из наиболее распространенных версий, это был Храм Солнца, одновременно выполнявший функции астрономической обсерватории.
65. Элиот Томаё (1888-1965) — англо-американский поэт, один из крупнейших представителей литературного модернизма. В поэме «Бесплодная земля» создал картину угасания созидательной энергии человечества.
66. «...проживший мафусаилов век...» — то есть необычайно долго. Согласно библейскому преданию, дед Ноя Мафусаил прожил 969 лет.
67. Палеография — наука, изучающая памятники древней письменности с целью установления времени и места их создания.
68. Стена Адриана (или Адрианов вал) — сплошной пояс каменных и земляных укреплений в северной Англии, протянувшийся на 117 км от залива Солуэй в Ирландском море до устья впадающей в Северное море реки Тайн. Построен римлянами в 120-130 гг. н.э., в царствование императора Адриана, для защиты от нападений северных кельтских племен. Отдельные участки стены сохранились до настоящего времени.
ТЕНЬ В МАНСАРДЕ
Рассказ был дописан Августом Дерлстом после смерти Г. Ф. Лавкрафта.
559
1. Братлборо — город в штате Вермонт, на север от Массачусетса.
2. Салсмский процесс — см. выше «Великое избиение ведьм».
3. Томас Харди (1840-1928) — известный английский писатель и лирический поэт. В своем творчестве занимался исследованием духовной и природной сущности человека, противопоставлял простоту патриархальных нравов лицемерию современной цивилизации. Наиболее известны его* романы «Тэсс из рода д’Эрбсрвиллсй» и «Джуд Незаметный», а также эпическая драма «Династы».
4. Уэссекс — одно из семи древних англо-саксонских королевств, существовавших некогда на Британских островах. В IX веке короли Уэссекса объединили под своей властью всю Англию. В данном случае речь идет о романах Т. Харди (см. примечание выше), местом действия которых является некая область Уэссекс, расположенная примерно на той же исторической территории, что и одноименное древнее королевство. Под вымышленными названиями у Т. Харди легко узнаются реальные населенные пункты и примечательные особенности южноанглийского ландшафта. К романам Томаса Харди обычно прилагаются карты с подробным обозначением топографии его «Уэссекса». Здесь нетрудно проследить параллель между ним и Г. Ф. Лавкрафтом, также придумавшим свою особую область с городами Аркхэмом, Данвичсм, Кингспортом, Иннс- мутом и др., расположенную где-то в штате Массачусетс и в полной мере сохраняющую характерные для этого региона США особенности природы, городской и сельской архитектуры, патриархального быта, а нередко и разговорного диалекта местных жителей.
5. Родстер — легковой автомобиль с открытым кузовом, складным верхом и откидным задним сиденьем.
6. Названия книг: «Молот Ведьм», «О природе демонов», «Плач Ламии», «Бегство от Сатаны». Подробнее об этих книгах см. примеч к первому тому.
7. Суккуб — так в средние века именовали дьявола, принимающего образ женщины для обольщения мужчины и последующего овладения его душой.
8. Лилит (происхождение этого имени связывают с еврей560
ским «1у1» — «ночь») — злой дух, обычно в женском обличии. В еврейской мифологической традиции выступает в роли суккуба (см. примечание выше). Она овладевает мужчинами против их воли с целью родить от них детей. Согласно широко распространенному преданию, Лилит была первой женой Адама (кстати, главный герой рассказа также носит это имя). Бог, сотворив Адама, сделал ему из огня жену и назвал ее Лилит. После возникшей между ними ссоры Лилит сбежала от Адама и позднее, по одной из легенд, стала женой Сатаны и матерью демонов. В средневековой еврейской литературе, откуда образ Лилит перекочевал во многие сочинения европейских авторов, красивая внешность Лилит связывается с ее способностью менять свой облик.
ГЕРБЕРТ УЭСТ — ВОСКРЕСИТЕЛЬ МЕРТВЫХ
Рассказ начат в сентябре 1921 и завершен летом 1922 года.
1. Эрнст Геккель (1834-1919) — немецкий биолог-эволюционист, сторонник и пропагандист учения Чарльза Дарвина. Предложил первое «родословное дерево» животного мира и теорию происхождения многоклеточных организмов, сформулировал биогенетический закон.
2. Африт — в восточных мифологиях: могущественный злой дух, демон.
3. Иблисскис владения — то есть ад. В мусульманских легендах Иблисом (или, по-арабски, Шайтаном) именуют дьявола, сатану. Первоначально Иблис был одним из ангелов, но, когда Бог сотворил из глины по своему подобию первого человека — Адама — и потребовал, чтобы все ангелы перед ним преклонились, Иблис отказался и был за это ввергнут в ад.
4. Птолемсизм — приверженность учению древнегреческого астронома Птолемея (ок. 90-ок. 160), создавшего геоцентрическую систему мира и разработавшего математическую теорию вращения планет вокруг неподвижной Земли. Здесь термин «птолемсизм» употребляется для того, чтобы подчеркнуть устарелость взглядов этих* ученых, их полное несоответствие современному уровню развития науки.
5. Кальвинизм — направление протестантизма, основанное Жаном Кальвином (1509-1564), проповедовавшим аскс- 561
тический образ жизни и выдвинувшим доктрину об абсолютной предопределенности поступков человека Божественной волей.
6. Дарвинизм — материалистическая теория эволюции органического мира Земли, основанная на воззрениях Чарльза Дарвина (1809-1882), согласно которым эволюция осуществляется в результате взаимодействия трех основных факторов: изменчивости, наследственности и естественного отбора.
7. Ницшеанство — идеалистическое философское течение, возникшее на основе трудов Фридриха Ницше (1844-1900) и ряда его последователей. Заменяя религиозную мифологию мифами о «смерти бога» и «вечном возвращении», то есть бессмертии души, противопоставляет два начала бытия: естественно-органическое и мсханически-рассудочное. Для ницшеанства характерен индивидуалистический культ сильной личности.
8. Саббатарианство — строгая приверженность к соблюдению христианских норм поведения в воскресные дни — обязательное посещение церкви, неучастие в этот день в играх и развлечениях и т. д.
9. Некрофилия — извращенное влечение к трупам.
10. «Бодлер хирургии» — сравнение с французским поэтом Шарлем Бодлером (1821-1867), в своем творчестве уделявшим большое внимание точности и чистоте стиля, сделано с целью подчеркнуть мастерство Уэста-хирурга.
11. Элагабал (Гелиогабал) (204-222) — римский император с 218 г. Незадолго до восшествия на престол стал в городе Эмссе (римская провинция Сирия) жрецом сирийского бога Элагабала (отсюда его имя). Безумная расточительность и извращенные наклонности Элагабала вызывали всеобщее недовольство, приведшее в конечном счете к восстанию преторианских гвардейцев, в ходе которого Элагабал был убит.
НОЧНОЕ БРАТСТВО
Рассказ был дописан Августом Дерлетом после смерти Г. Ф. Лавкрафта.
1. Нильс Бор (1885-1962) — датский ученый, один из создателей современной физики. Разработал теорию атомного 562
ядра и ядерных реакций, в годы Второй мировой войны выехал из Дании в США, где принимал участие в создании атомного оружия. Кроме того, им был написан ряд трудов по философии естествознания.
2. Сара Хелен Уитмен — последняя романтическая привязанность в жизни Эдгара По. Их помолвка была расстроена не без участия многочисленных «доброжелателей», и вскоре после того, осенью 1849 года, Эдгар По был найден в бессознательном состоянии на улице г. Балтимора и четыре дня спустя скончался в местном госпитале.
ВЕДЬМИН ЛОГ
Рассказ был дописан Августом Дерлетом после смерти Г. Ф. Лавкрафта.
1. Братлборо — см. примеч. 2 к рассказу «Тень в мансарде».
2. Верхний Мичиган — часть территории штата Мичиган, лежащая на северном берегу одноименного озера.
В СКЛЕПЕ
Рассказ написан 18 сентября 1925 года.
МУЗЫКА ЭРИХА ЦАННА
Рассказ написан в декабре 1921 года.
ФОТОМОДЕЛЬ ПИКМАНА
Рассказ написан в 1926 году.
1. Архетипы страха — в «аналитической психологии» К. Г. Юнга архетипами названы изначальные, врожденные психические образы, лежащие в основе общечеловеческой символики сновидений, мифов, сказок и других созданий фантазии.
2. Об Иоганне Фюсли и Гюставе Доре см. примеч. к первому тому.
3. В данном случае речь идет о графической серии «Кап- ричос» великого испанского художника Франсиско Хосе де Гойи (1746-1828).
4. Горгулья — в готической архитектуре: выступающая водосточная труба ‘в виде фантастической, обычно уродливо пародийной фигуры.
563
5. Химера — в древнегреческой мифологии чудовище с головой и шеей льва, туловищем козы и хвостом дракона. В средневековом искусстве химерами было принято называть изображения фантастических чудовищ.
6. Мон-Сен-Мишель — монастырь на скалистом островке у побережья Нормандии, основанный в 709 году и достраивавшийся на протяжении нескольких столетий. Считается одним из выдающихся образцов средневекового зодчества.
7. См. выше «Великое избиение ведьм».
8. О Коттоне Мэзере см. примсч. к первому тому.
КОМНАТА С ЗАКОЛОЧЕННЫМИ СТАВНЯМИ
Рассказ был дописан Августом Дерлетом после смерти Г. Ф. Лавкрафта.
1. Сорбонна — сначала богословский колледж, а с 1554 по 1792 гг. теологический факультет Парижского университета. До настоящего времени Сорбонной нередко называют весь Парижский университет в целом.
2. Морфей — в греческой мифологии бог сновидений, сын бога сна Гипноса.
3. Понапе — атолл в группе Каролинских островов в Микронезии, посреди лагуны которого сохранились развалины Нан-Мадола — ныне мертвого города, возведенного из огромных базальтовых блоков на 92-х искусственных островках. Происхождение строителей города, так же как и назначение некоторых сооружений, до сих пор остаются загадкой для ученых. По вскрытии гробницы Сауделеров — древних правителей Нан-Мадола — выяснилось, что они по своему антропологическому типу отличались от микронезийского населения архипелага.
4. Дагон (от финикийского «даг» — «рыба») — западносемитский бог — покровитель рыбной ловли. Вероятно, изначально бог-податель пищи.
5. Ост-Индия — в прошлом распространенное название Индии и некоторых других стран Южной и Юго-Восточной Азии в отличие от Вест-Индии — общего наименования островов Атлантического океана, расположенных между материками Северной и Южной Америки (Кубы, Гаити, Ямайки и Др.)-
564
6. Уолт Уитмен (1819-1892) — великий американский поэт. В его творчестве идея очищающей человека близости к природе приобрела воистину космический размах — любой человек и любая вещь воспринимаются им на фоне бесконечной во времени и пространстве Вселенной. Главная книга Уитмена, «Листья травы», многократно им дополнявшаяся и переиздававшаяся, нс пользовалась широким спросом при жизни поэта, но впоследствии оказала огромное влияние на американскую и мировую литературу.
ХОЛОДНЫЙ ВОЗДУХ
Рассказ написан в марте 1926 года.
1. 55-56 градусов Фаренгейта примерно равняются 12-13 градусам Цельсия.
2. Гален (ок. 130 — ок. 200 г. н. э.) — древнеримский врач. В классическом труде «О частях человеческого тела» дал первое анатомо-физиологическое описание целостного организма. Обобщил представления античной медицины в виде единого учения, оказавшего большое влияние на развитие естествознания вплоть до XVI века. Постепенно это учение, имевшее в целом идеалистическую направленность, трансформировалось в так называемый галенизм, канонизированный церковью и господствовавший в медицине в течение многих веков.
3. Долина Царей — скалистая пустынная равнина к западу от Фив на Ниле (Верхний Египет), где в известняковых скалах были вырублены многочисленные гробницы фараонов.
ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ХУАНА РОМЕРО
Рассказ написан 16 сентября 1919 года.
1. Джозеф Глэнвилл (1636-1680) — английский философ- богослов. В своих сочинениях доказывал возможность существования души до вселения ее в тело.
2. Имеется в виду эпиграф к рассказу Эдгара По «Низвержение в Мальстрем».
3. Демокритов Колодец — древнегреческому философу Демокриту приписывают изречение, что истина находится на дне колодца.
4. Уицилопочтли («Колдун Колибри») — бог войны и Сол565
нца, главный бог древней столицы ацгеков Тсночтитлана. Обязательным элементом поклонения этому богу было принесение человеческих жертв, причем в определенных случаях умилостивить его могла только кровь людей из самых знатных и благородных семейств.
СТРАШНЫЙ СТАРИК
Рассказ написан 28 января 1920 года.
1. Клипер — быстроходное морское парусное или парусно-паровое судно. В XIX веке служили для перевозки ценных грузов (чая, пряностей, дорогих тканей) и пассажиров, а также для крейсерской и дозорной службы.
ЛАМПА АЛЬ-ХАЗРЕДА
Рассказ был дописан Августом Дсрлетом после смерти Г. Ф. Лавкрафта.
1. Хгдрамант (или Хадрамаут) — в настоящее время так называется одна из провинций Йемена, на юге Аравийского полуострова.
2. Санскрит — литературно обработанная разновидность древнеиндийского языка, на которой, начиная с I века до н. э. написано огромное количество религиозных, научных, философских и художественных произведений (в частности, знаменитая эпическая поэма «Махабхарата»). Из всех известных ныне языков санскрит считают наиболее близким к общеиндоевропейскому праязыку.
3. Пиктограмма — рисунок или последовательность рисунков, передающих общее содержание какого-либо сообщения. Пиктография является непосредственной предшественницей письменности как таковой.
4. Имеется в виду «Великий бог Пан» — одно из самых популярных произведений английского писателя Артура Мей- чсна (1863-1947), оказавшего на творчество Лавкрафта немалое влияние.
ЕДИНСТВЕННЫЙ НАСЛЕДНИК
Рассказ был дописан Августом Дерлетом после смерти Г. Ф. Лавкрафта.
1. Алджернон Блэквуд — английский писатель, старший 566
современник Лавкрафта, неоднократно упоминаемый им в числе своих «учителей». Романы Блэквуда «Джон Сайлснс — парамедик», «Джимбо», «Кентавр» и многочисленные рассказы посвящены исследованию сверхъестественных явлений в окружающем нас мире и психологии человеческого сознания, балансирующего на грани реальности и фантазии.
2. Квебекский стиль — здесь имеется в виду архитектурный стиль, господствовавший в Квебеке в тс времена, когда этот город был столицей французских владений в Северной Америке.
3. Французский Индокитай — название французских колониальных владений в восточной части п-ва Индокитай, включавших территорию современных Вьетнама, Лаоса и Камбоджи.
4. Loricata (лат.) — Панцирные (тж. хитоны), класс боко- нервных моллюсков. Достигают в длину от 0,5 до 35 см. Продолговато-овальное или червеобразное тело разделяется на голову, туловище и широкую плоскую мускулистую ногу. Раковина состоит из восьми подвижно сочлененных пластин. Crocodilus, Gavialis, Thomistoma, Caiman, Alligator (лат.) — современные крокодилы являются остатками большой древней группы, в большинстве своем вымершей к началу кайнозойской эры. Известны три семейства: аллигаторовыс, куда входят два из указанных в тексте родов: собственно аллигатор (Alligator) и кайман (Caiman); гавиаловыс с единственным видом: гангским гавиалом (Gavialis gangentis); и настоящие крокодилы, среди 15-ти видов которых имеются нильский (Crocodylis niloticus) и гавиаловый (Thomistoma schlcgclii) крокодилы.
5. Роялист — в данном случае имеется в виду сторонник королевской партии, изгнанный из Англии в период революции и гражданских войн середины XVII века. Сам по себе термин «роялист» вошел в обиход позднее, во время Французской революции конца XVIII столетия.
6. Коромандельский Берег — часть восточного побережья полуострова Индостан, на котором расположен город Понди- шери — бывшая колония Франции.
7. Миазм — см. примем. 61 к «Истории Чарльза Декстера Варда».
567
8. Названия книг: «Невообразимые Культы», «Культы гулей», «О сокровенных письменах», «Криптография», «О демоническом».
9. Понапе — см. примем. 4 к «Комнате с заколоченными ставнями».
10. Культ Вуду (на одном из африканских языков «вуду» означает «дух», «божество») — широко распространенный на острове Гаити негритянский культ, завезенный туда вместе с черными рабами из Дагомеи. Вудуисты (а они, по некоторым оценкам, составляют до 90 процентов населения Гаити) верят в существование многих богов или духов — «лоа», которые якобы могут вселяться в людей и руководить их поступками. В каждом вудуистском храме установлен центральный столб, считающийся каналом для входа и выхода «лоа»; перед этим столбом жрецы приносят в жертву различных животных, после чего дух, если он посчитает жертву достаточной, вселяется в одного из участников церемонии.
11. Анабиоз — состояние организма, при котором жизненные процессы резко замедляются, что способствует выживанию его в неблагоприятных условиях.
ЗАГАДОЧНЫЙ ДОМ НА ТУМАННОМ УТЕСЕ
Рассказ написан 9 ноября 1926 года.
1. Левиафан — в библейской мифологии огромное морское чудовище.
2. Тритоны — здесь идет речь об античных морских божествах, изображаемых обычно в виде старцев или юношей с рыбьим хвостом вместо ног.
3. Дублон — см. примечание 6 к «Истории Чарльза Декстера Варда».
4. Бернард, Паунсл, Ширли, Белчер — английские губернаторы, управлявшие Колонией Массачусетского Залива в конце XVII — первой половине XVIII века.
5. О гсоргианском стиле см. примеч. 3 к «Истории Чарльза Декстера Варда».
6. «...эпохи Тюдоров...» — королевская династия Тюдоров правила в Англии в 1485-1603 годах.
7. Галеоны — испанские корабли XV-XVII веков, обычно совмещавшие военные и грузовые функции. Именно на ко- 568
раблях этого типа перевозились ил ам< |ин лк mix muuiiiiii и Испанию золото, серебро и другие ценные грузы.
8. Нереиды — в греческой мифологии морские нимфы, до чери морского старца Нсрся. Их имена отражают различные качества спокойно играющего, ласкового моря.
ОКНО В МАНСАРДЕ
Рассказ был дописан Августом Дсрлстом после смерти Г. Ф. Лавкрафта.
1. Провинция Синьцзян — имеется в виду обширная территория к северу от Тибета, включающая пустыню Такла- Макан и западную часть Тянь-Шаня. В середине XVIII века эти земли были захвачены Китаем и в 1955 г. преобразованы в Синьцзян-Уйгурский автономный район КНР.
2. Остров Пасхи (сами островитяне называют его Рапануи, или «Взгляд в небо») — вулканический остров в восточной части Тихсго океана, на приблизительно равном удалении от побережья Южной Америки и от ближайших к нему островов Полинезии. На острове сохранились многочисленные следы исчезнувшей древней культуры, в первую очередь — более семисот гигантских каменных статуй (некоторые из них достигают 13 м в высоту и весят более 80 тонн), необычные церемониальные сооружения, а также деревянные таблички с письменами «ронго-ронго». Как показали археологические раскопки, обитатели острова Пасхи принадлежали к двум различным расовым типам, непрерывные кровопролитные войны между которыми, длившиеся с XVII по начало XIX века привели в конечном счете к гибели большей части населения острова. Последние потомки древних правителей Рапануи были в 1862 году захвачены перуанскими работорговцами и вывезены с острова, после чего здесь не осталось ни одного человека, способного прочесть записанные на табличках тексты.
3. Названия книг: «Невообразимые культы», «Загадочные черви», «Культы гулей».
4. Порфир — неравномерно-зернистая горная порода, образовавшаяся в результате застывания вулканической лавы.
5. Род — мера Длины, примерно равная пяти метрам.
569
ПО ТУ СТОРОНУ СНА
Рассказ написан в 1919 году.
1. Зигмунд Фрейд (1856-1939) — австрийский врач-психиатр и психолог. Разработал теорию психосексуального развития индивида, в формировании характера и его патологии главную роль отводил переживаниям раннего детства. Психоаналитическая терапия Фрейда основывается на методе свободных ассоциаций, благодаря которым можно сознательно выразить впечатления, чувства и воспоминания, обычно считающиеся незначительными или аморальными и поэтому исключающиеся из поля сознания.
2. Катскиллскис горы — один из отрогов горной системы Аппалачей, на запад от реки Гудзон, в центральной части штата Нью-Йорк.
3. Интерн — студент медицинского колледжа или молодой врач, работающий в больнице и живущий при ней.
4. Эманация (от лат. emanatio — «истечение») — в идеалистической философии: процесс созидания, представляемый в виде отдельных истечений, исходящих от Бога или Абсолюта. Под интеллектуальной эманацией здесь, видимо, понимается возникновение определенных образов в сознании спящего человека под действием неких внешних сил.
5. Немезида — в греческой мифологии богиня возмездия, карающая за нарушение общественных и моральных норм.
6. Параноидальный синдром — психическое заболевание, характеризующееся стойким систематизированным бредом.
УЛЬТАРСКИЕ КОШКИ
Рассказ написан 15 июня 1920 года.
КАРТИНКА В СТАРОЙ КНИГЕ
Рассказ написан 12 декабря 1920 года.
1. Послереволюционный период — см. примечание 5 к «Истории Чарльза Декстера Варда».
ВОЗВРАЩЕНИЕ К ПРЕДКАМ
Рассказ был дописан Августом Дсрлстом после смерти Г. Ф. Лавкрафта.
570
1. Сорбонна — см. примеч. 3 к «Комнате с заколоченными ставнями».
2. Гейдельберг — немецкий город, в котором расположен старейший в Германии университет (основан в 1386 году).
3. «...первых голландских фермеров в Пенсильвании...» — восточная часть нынешнего штата Пенсильвания с 1621 по 1667 гт. входила в состав голландской колонии «Новые Нидерланды».
ПРИШЕЛЕЦ ИЗ КОСМОСА
Рассказ был дописан Августом Дерлстом после смерти Г. Ф. Лавкрафта.
1. Коматозное состояние (кома) — угрожающее жизни состояние, которое характеризуется полной утратой сознания, нарушением кровообращения, дыхания, обмена веществ, отсутствием рефлексов.
2. «...на премьере моэмовского «Письма»...» — имеется в виду пьеса английского писателя и драматурга Уильяма Сомерсета Моэма (1874-1965).
3. Внутренняя Монголия — южная часть исторической Монголии, в 1636 году захваченная Китаем. В настоящее время — автономный район в составе Китая.
4. Маркизские острова — группа вулканических островов в восточной части Полинезии.
5. Страна Инков — речь идет о районах современного Перу, где в XV и начале XVI вв., вплоть до испанского завоевания, находилась столица государства инков — город Куско.
6. Названия книг — «Невыразимые культы», «Культы гулей», «Таинственные черви» и «Книга из слоновой кости».
7. Понапе — см. примеч. 4 к «Комнате с заколоченными ставнями».
8. Ангкор — грандиозный комплекс храмов, дворцов, каналов и водохранилищ на территории современной Камбоджи, сооруженный в IX-XIII вв. Ангкор-Ват — крупнейший «храм- гора» этого комплекса, имеющий форму ступенчатой пирамиды и богато украшенный скульптурами и орнаментом.
9. Голографические изображения — объемные изображе571
ния объектов, полученные путем волнового облучения специально обработанной светочувствительной поверхности.
10. Мачу-Пикчу — древний город-крепость и святилище в Перу; вторая, так называемая «секретная столица» империи инков. Покинута людьми пять столетий назад и вновь открыта археологами лишь в начале XX века. До настоящего времени там сохранились развалины укреплений, дворцов, храмов и других крупных каменных сооружений.
УЖАСЫ СТАРОГО КЛАДБИЩА
Рассказ написан в 1933-1935 гг. Г. Ф. Лавкрафтом в соавторстве с Хейзл Хилд.
1. Ратленд — город в штате Вермонт, в горах Грин.
ПАМЯТЬ
Рассказ написан в 1919 году.
СОДЕРЖАНИЕ
Кенет У. Фейг, С. Т. Джоши.
Г. Ф. Лавкрафт: жизнь И творчество. Пер. А. Верникова . .5
История Чарльза Декстера барда. Пер. Р. Шидфара ... 31
Тень в мансарде. Пер. в. Дорогокупли 185
Герберт Уэст — воскреситель мертвых. Пер. в. Бернацкой 209
Ночное Братство. Пер. В. Дорогокупли ............. 244
Ведьмин Лог. Лер. В. Дорогокупли 272
В склепе. Пер. о. Минковского 291
Музыка Эриха Цанна. Лер. А. Волкова 302
Фотомодель Пикмана. Пер. М. Волковой 313
Комната с заколоченными ставнями. Пер. Е. Мусихина 330
Холодный воздух. Пер. Е. Мусихина 375
Исчезновение Хуана Ромеро. Пер. о. Скворцова 387
Страшный Старик. Пер. О. Минковского 394
Лампа Аль-Хазреда. Пер. Ю.Кукуца 399
Единственный наследник. Пер. Е.Мусихина 410
Загадочный дом на туманном утесе. Пер. в.Останина 439
Окно в мансарде. Пер. О. Минковского 450
По ту сторону сна. Пер. В. Бернацкой 469
Ультарские кошки. Пер. В. Бернацкой 481
573
Картинка в старой книге. Пер. О. Минковского 485
Возвращение к предкам. Пер. О. Минковского 496
Пришелец из космоса. Пер. О. Скворцова 514
Ужасы старого кладбища: Лер. М. Волковой 533
Память. Пер. О. Минковского % 550
Комментарии 552
Литературно-художественное издание
Говард Ф. Лавкрафт
Полное собрание сочинений, т. 2
Составители: агентство “Кубин ЛТД” И. Халымбаджа И. Богданов
Редактор И. Богданов
Художник Б. Ан
Технический редактор М. Александров
Корректор А. Анисимова
Подписано к печати 23. 06. 93 г. Формат 84 х 1081/з2
Бумага книжно-журнальная
Гарнитура «Таймс». Печать офсетная.
Усл.-печ. л. 30.24
Тираж 100 000 экз. Заказ 94. Цена договорная.
Отпечатано с готовых диапозитивов в типографии «Таврида».
333700, г. Симферополь, ул. Генерала Васильева, 44.
ВНИМАНИЕ!
Только для оптовых покупателей Предлагаются к продаже очередные тома серии “HORROR” (партии не менее 500 шт.)
Г. Ф. Лавкрафт Затаившийся страх
Г. Ф. Лавкрафт
Лампа Аль-Хазреда
Г. Ф. Лавкрафт Тень над Иннсмутом
Лео Перуц Мастер Страшного суда
П. Хэйнинг Таинственные путешествия
Тиражи книг на складах в пМоскве
Звонить по тел: (8312) —66-34-39 с 1900 до 2200