М. Е. СЕРГЕЕНКО
ПРОСТЫЕ ЛЮДИ И ПОВСЕДНЕВНАЯ
ЖИЗНЬ
ДРЕВНЕГО
РИМА
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
«НАУКА»
2017


УДК 94(37) ББЕ 63.3(0)32 С32
Сергеенко М. Е. Простые люди и повседневная жизнь древнего Рима /
Сост. и предисл. Н. Н. Казанского. — СПб.: Наука, 2017. — 652 с.
1БВЫ 978-5-02-039582-4
Книга советского филолога и историка античности Марии Ефимовны Сергеенко посвящена жизни древнего Рима и его жителей. В центре внимания автора — повседневная жизнь обычных людей, описание их быта и ежедневного труда. Настоящее издание включает в себя важнейшие произведения автора — «Жизнь древнего Рима», «Простые люди древней Италии» и «Ремесленники древнего Рима».
В своем повествовании М. Е. Сергеенко опирается на археологические находки и письменные свидетельства античных авторов, излагая материал понятным языком, что позволяет рекомендовать книгу не только специалистам, но и студентам-историкам, а также самому широкому кругу читателей.
О 	Сергеенко М. Е., наследники, 2017 О Казанский Н. Н., составление, предисловие, статья, 2017 О Гаврилов А. К., статья, 2017 ©Издательство «Наука», 2017
ISBN 978-5-02-039582-4


ПРЕДИСЛОВИЕ
Под заголовком «Простые люди и повседневная жизнь древнего Рима» объединены три монографии Марии Ефимовны Сергеенко (1891—1987), опубликованные в 1960-х годах: «Жизнь древнего Рима», «Простые люди древней Италии» и «Ремесленники древнего Рима». Переиздание нескольких книг фактически в том же виде, в каком они были выпущены почти полвека назад, нуждается по крайней мере в некотором объяснении. Читатель вправе спросить, как могло случиться, что за последние годы в России не появились новые исследования, превосходящие эти тексты по материалу и интерпретации новых данных.
Такие исследования публиковались, а в последние годы объем новых материалов непрерывно возрастает благодаря неустанному проведению археологических изысканий — как в самом Риме, так и по всей территории бывшей Римской империи. На свет появились и письменные материалы, рисующие чуть ли не собеседников Тримальхиона в их обыденной жизни и практической деятельности, и частная переписка, отражающая жизнь гарнизона в одной из крепостей отдаленной Британии, и много новых материалов по истории образования. Так, нам известно теперь не менее дюжины детских тетрадей с 3 в. до н. э. по 7 в. н. э.,1 так что о процессе обучения детей в школе можно судить с намного большей подробностью, чем прежде. Появился и ряд новых работ, посвященных теме быта, тем не менее книга М. Е. Сергеенко не теряет своей значимости — как свод материала и его разносторонняя интерпретация.
Безусловно, на предлагаемую книгу, как и на многие другие,1  2 оказала влияние концепция академика Д. С. Лихачева, впервые опубликованная им в книге «Человек в литературе Древней Руси» (последнее издание —
1 Письменность слоговая и алфавитная: проблемы чтения // Человек пишущий и читающий: проблемы и наблюдения. Мат-лы междунар. конф. (14—16 марта 2002 г.). СПб.: Изд-во СПбГУ. С. 11—23. Alphabetic and Syllabic Writing: Problems of Reading // Hyperboreus. Vol. 9, fasc. 1. Petropoli, 2003. P. 5—15.
2 Например, на книгу: Дьяконов И. М. Люди города Ура. М., 1990.
3


М.: «Азбука», 2015). Эта книга открыла дорогу для целого ряда исследований, образовавших некоторое подобие серии, посвященной описанию обыденной жизни. Это направление, воплощенное на Западе в нескольких сериях, насчитывающих многие десятки книг, в России представлено лишь несколькими томами. В их число входят и тексты, включенные в это издание.
При публикации текста стоял вопрос, как обойтись с этими новыми данными и материалами. После многократных обсуждений было решено не включать в книгу новые материалы по нескольким причинам.
Во-первых, расширение круга источников заняло бы слишком много времени и потребовало бы длительной работы в одной из хорошо комплектуемых библиотек, т. е. вне России. Но главная причина, по которой пришлось отказаться от изменений даже в примечаниях, заключалась в другом: книга писалась как курс лекций, в котором были тщательно взвешены и выверены соотношения между материалом и обобщениями. Любое вмешательство в текст (даже вмешательство только в примечания) представлялось пагубным для книги, написанной как неспешный рассказ о жизни людей, отделенных от нас двумя тысячелетиями, и повлекло бы за собой смену жанра. Собранные под одной обложкой три монографии М. Е. Сергеенко «Жизнь древнего Рима», «Простые люди древней Италии» и «Ремесленники древнего Рима» в ряде случаев содержат повторы, которые неизбежны при изложении материала на близкие темы. С этим при публикации было решено смириться, тем более что в истории русской культуры представленные читателю три книги остаются необходимыми не только для подготовки студентов (особенно «Жизнь древнего Рима»), но и для любого образованного человека, поскольку понимание нашей жизни сегодня лучше всего обеспечивает сравнение с прошедшими веками.
Именно это последнее соображение заставляет ограничиться предисловием с отдельными указаниями на последующие исследования, появившиеся по большей части не в нашей стране.3 Естественно, что и отечест¬
3 	О Риме следует иметь в виду следущие работы: Richardson L. Jr. A New Topographical Dictionary of Ancient Rome. Baltimore; London, 1992; Steinby E. M. Lexicon topographicum urbis Romae. Soconda edizione. Vol. I—IV. Roma, 1993—1999; Nash E. Pictorial Dictionary of Ancient Rome. Revised edition. Vol. I—II. London, 1968; WeeberK. W. Alltag im Alten Rom. 3. Aufl. Düsseldorf; Zürig, 1995; Foyer C. Aspetti di vita quotidiana nella Roma arcaica dalle origini all’ età monarchica. Roma, 1982; Dupont FI. La vie quotidienne du citoyen romain sous la République. Paris, 1989; Classon L. Everyday Life in Ancient Rome. 2nd edition. Baltimore, 1998.
Для глав, посвященных жилищу, имеет смысл учитывать следующие работы: Laurence R., Wallace-Hadrill A. (eds). Dommestic Space in the Roman World: Pompei and Beyond. Portsmouth, 1997; Richter G. M. A. The Furniture of the Greeks, Etruscans and Romans. London, 1966; Mols St. T. A. M. Wooden Furniture in Herculaneum. Form, Technique and Function. Amsterdam, 1999.
4


венная литература в данной области должна быть учтена,4 но скудость российских научных сил в области антиковедения сказывается и в разработке тем, представленных в этой книге. Контраст по отношению к другим странам столь велик, что трудно удержаться и не напомнить читателю, что ассоциация латинистов Мадрида насчитывает 700 человек, а на ежегодные встречи филологов-классиков собираются до 2000 человек. При непрерывном развитии системы образования Россия, безусловно, не отличалась бы от других стран Европы, и сейчас можно лишь пытаться наверстать упущенное за многие десятилетия.
В каком-то смысле выпуск этой книги представляет собой наверстывание упущенного предмета, который сейчас остается только в университет¬
Для главы, посвященной одежде, из более поздней литературы можно иметь в виду: Symons D.J. Costume of Ancient Rome. London, 1987; SebestaJ.L., Bonfante L. (eds). The Word of Roman Costume. University of Wisconsin Press, 1994.
В последнее время увлечение кулинарным искусством заставило более пристально смотреть на римскую пищу, ср., в частности: Garnsey Р. Food and Society in Classical Antiquity. Cambridge, 1999; Schwarz I. Diaita. Ernährung der Griechen und Römer im klassischen Altertum. Ein Altsprachlich-emährungswissenschaftliche Studie. Innsbruck, 1995.
Из работ, посвященных римскому распорядку дня, см.: Balsdon J. Р. V. D. Life and Leisure in Ancient Rome. Toronto, 1969.
Отдельные исследования посвящены римским баням: Nielsen I. Thermae et Balnea. The Architecture and Cultural History of Roman Public Baths. Vol. 1—2. Aarhus University Press, 1993 (1990); Fagan G. F. Bathing in Public in the Roman World. Ann Arbor, 1999.
Женщины и дети в древнем Риме: Evans J. К. War, Women and Children in Ancient Rome. London; New York, 1991; Roman Women. Their History and Habits. London, 1962; Eichenauer M. Untersuchungen zur Arbeitswelt der Frau in der Römischen Antike. Frankfurt; Berlin; New York; Paris, 1987; RawsonB. (ed.). Marriage, Divorce and Children in Ancient Rome. Oxford, 1991; DixonS. The Roman Mother. Norman; London, 1988; Gardner J. F. Women in Roman Law and Society. Bloomington; Indianopolis, 1986.
Погребальные обряды: Wesch-Klein G. Funus publicum. Eine Studie zur öffentlichen Beisetzung und Gewärung von Ehrengräbem in Rom und den Westprovinzen. Stuttgart, 1993; Toynbee J. M. C. Death and Bural in the Roman World. London, 1971.
Римский цирк: Grant M. Gladiators. London, 1967; Futrell A. Blood in the Arena. The spectacle of Roman Power. University of Texas Press, 1997; Person J. Arena. The Story of the Colosseum. London, 1973.
4 	В первую очередь книга Г. С. Кнабе «Древний Рим — история и повседневность» (М.,1986). Этнографическая интерпретация, основанная на широком использовании достижений семиотики, позволила Г. С. Кнабе взглянуть на ряд особенностей римской культуры с более широких позиций, но той прочувствованной картины отношений самих римлян к окружающей их действительности — то, чем наполнена книга М. Е. Сегеенко, — мы не найдем в других книгах. Несколько огрубляя положение вещей, можно сказать, что книга Сергеенко представляет взгляд на предмет как бы изнутри, в то время как более широкий семиотический взгляд Г. С. Кнабе есть взгляд извне. Эти подходы никак не исключают один другого, но они различны по сути, хотя объект в обоих случаях один и тот же — речь идет о человеке и его культуре.
5


ских курсах, хотя в конце XIX века с ним был знаком каждый, окончивший гимназию.
Сейчас нелишним будет напомнить читателю, что произношение римлян нам известно лишь в общих чертах, но с уверенностью можно сказать, что оно мало походило на английское произношение. Хотелось бы, чтобы читатель произносил латинские слова в соответствии с русской традицией и с правильно поставленным ударением.5
Такое внимание к тексту позволит лучше услышать авторскую интонацию и приблизит к более детальному пониманию проблем, нашедших отражение в представленной серии книг М. Е. Сергеенко.
Н. Н. Казанский
5 	Очерк принятого в настоящее время произношения, составленный Я. М. Боровским, опубликован им в книге: Бабичев Н. Г., Боровский Я. М. Словарь латинских крылатых слов: 2500 единиц / Под ред. Я. М. Боровского. М.: Рус. яз., 1982.


жизнь
ЛРЕВНЕГО РИМА


Памяти дорогих друзей — Софии Ивановны Протасовой, Сергея Николаевича Чернова, Павла Григорьевича Любомирова *
ОТ АВТОРА
Книга эта создалась на основе лекций, читанных мною в 1958—1961 гг. студентам-классикам Филологического факультета Ленинградского университета. Слова, что автор сам прекрасно сознает недостатки своей книги, произносятся столь часто, что они стали трафаретом и ничего не значат. Мне хотелось бы, чтобы их приняли как значащие и полновесные. И если тем не менее я решаюсь выпустить эту книгу, то объясняется это желанием хотя бы и неполно, но ознакомить нашего читателя с бытом, с обыденной жизнью древнего Рима. Без этого знакомства нельзя как следует понять ни римской литературы, ни истории Рима. Книги, имеющиеся у нас на эту тему, очень устарели.
Ввиду необозримости материала автор ограничился I в. н. э., выходя из этих рамок только в том случае, когда это настоятельно требовалось предметом.
Книга эта не увидела бы света, если бы не деятельная помощь академика В. В. Струве и дирекции Ленинградского отделения Института истории АН СССР. Много ценных указаний и поправок сделала мне К. М. Колобова. Всем им, а также студентам, моим бывшим слушателям, чья юная любознательность все время толкала меня искать и учиться, приношу я мою глубокую благодарность.
21 ноября 1963 г.
Ленинград.
* София Ивановна Протасова (1878—1946) — историк античности, специалист по социальной истории Греции и Рима, профессор Саратовского, затем Московского государственного университета. Выпускница Бестужевских курсов. В Саратовском университете работала на одной кафедре с М. Е. Сергеенко.
Сергей Николаевич Чернов (1887—1941) — историк и литературовед. Первый в России исследователь жанра анекдотов, автор книги, посвященной анализу слухов, ходивших перед нашествием Наполеона на Россию. Вместе с М. Е. Сергеенко, восхищавшейся его лекторскими способностями, работал в Саратовском университете в первые годы его основания.
Павел Григорьевич Любомиров (1885—1935) — ученый, историк, экономист. Специализировался на изучении социально-экономической истории России XVIII—XIX вв., автор монографии «Очерки по истории русской промышленности XVII, XVIII и начала XIX в.» (М., 1947). В 1920-е гг. заведовал кафедрой русской истории в Саратовском университете, позже — сотрудник Государственного исторического музея в Москве.


Глава первая РИМ
Он был один; был просто город.
А. ТБардовский.
Его так и звали просто «городом», и когда произносили слово «игЬз», все понимали, что речь идет о Риме. Чужестранцы, побывавшие в этой столице мира, с восторгом рассказывали своим землякам о великолепных зданиях, поражавших и обдуманной смелостью замысла, и несравненной роскошью отделки; о величавых форумах, о триумфальных арках, которые спокойно и неопровержимо повествовали о победах и завоеваниях Рима. Отголосок этого восторженного изумления слышится в эпитетах, сопровождающих его имя: «золотой», «вечный». Странным образом последний из них сохранил свою силу. Рим был взят и разграблен варварами; его улицы заросли травой, на его форумах паслись коровы; храмы и дворцы превратились в развалины, но в мучительном грохоте средневековой военной возни, среди бестолковой раздробленности феодального мира глаза людей неизменно обращались к этому былому средоточию земного могущества. Даль веков скрыла темные и страшные стороны античного Рима: он казался символом государственной мощи, обеспечившей мир и благоденствие своим подданным; для людей, только накануне узнавших, что такое азбука, он был обителью, откуда лился свет просвещения и разума.
Со времен Возрождения Рим стал великой школой, куда приходили учиться художники, поэты, ученые. В Риме хорошо было заниматься не только древней историей; история здесь сбрасывала с себя школьное и книжное одеяние; она входила в сегодняшний день как живое вчера: языком развалин, камней и надгробий Рим рассказывал, чего достигло прошлое, на чем оно споткнулось, решать какие задачи оставили предки своим отдаленным потомкам.
А начало вовсе не предвещало этой будущей славы. На вершинах нескольких холмов в беспорядке стояли хижины, сплетенные из ветвей и об-
10


Рис. 1. Хижина VIII в. до н. э. Реконструкция. (А. Воёthius. The golden house of Nero, рис. 1).
мазанные глиной (рис. 1). Столб в середине хижины поддерживал соломенную или тростниковую крышу; дым от очага выходил в отверстие над дверью, над которой прилаживали иногда навес. Очаг был переносной, а в каменном полу были прорублены канавки для стока воды. Место, где устроились эти древние поселенцы, представляло собой путаницу оврагов, ложбинок, заболоченных низин и мелководных речушек, стекавших с холмов, амфитеатром расположенных на левом берегу Тибра. Страбон, размышлявший о том, какие экономические преимущества этого места содействовали возвышению Рима, выразительно подчеркивает, что было оно выбрано не по трезвому учету его выгод, а по необходимости.1 Хорошие места были заняты, приходилось довольствоваться тем, что оставалось. Можно, однако, представить себе, что в этой местности привлекало древнейших насельников: холмы, пусть и невысокие (одни немногим выше 50 м, другие немногим ниже),2 иногда крутые и обрывистые, были все же естественной крепостью, а заболоченные ложбины, превращавшиеся иногда в настоящие болота, делали эту крепость еще надежнее. Кругом росли леса и били ключи; чистая вода, материал для построек, топливо и дичь были под рукой. Возле протекала большая судоходная река: легко было подняться вверх и спуститься вниз; можно было и завязать торговлю с кем нужно; можно было при случае организовать и разбойничий набег.
В VII в. до н. э. население этих поселков, живших совершенно обособленно, начало объединяться, и в VI в. под влиянием и под властью этрусков Рим стал уже настоящим городом. Он растет; сначала центр незаметной страны, он становится столицей мощного государства и в конце концов столицей мировой державы. И те преимущества, которые привлекали
И


древнейших насельников к этим холмам и низинам, оказываются теперь недостатками. Холмы круты, на них трудно взбираться; несмотря на все работы по осушке заболоченных мест, которые начались еще до Тарквини- ев, малярия не переводилась в городе и каждую осень собирала обильную жатву; улицы узки и кривы; «при всем своем могуществе римляне не могут их выпрямить», — ядовито заметил Диодор (XIV. И 6.9). Эти улицы, улочки и переулки вьются в долинах, карабкаются на холмы; в этой переплетающейся сети нет ни системы, ни порядка: «самый беспорядочный город в мире», — скажет А. Боециус, крупнейший знаток античного градостроительства.
Римляне позднейшего времени испытывали некоторое смущение от этой «бесплановости» своего города и объясняли ее спешкой, с которой он отстраивался после страшного галльского погрома (390 г. до н. э.).3 Цицерон с досадой противопоставлял широкие, хорошо распланированные улицы Капуи жалким улочкам Рима (de leg. agr. II.35.96). А к этим исконным недостаткам присоединились новые, постепенно создаваемые исторической обстановкой.
Значение Рима растет и население его увеличивается; Рим притягивает к себе людей отовсюду — с жильем становится трудно; квартир не хватает и строиться негде. Отсутствие таких средств сообщения, какими располагаем мы, делает невозможным возникновение пригородов, окружающих наши большие города. Те, кто своим трудом зарабатывал себе хлеб, кто был связан с государственной, судебной или деловой жизнью, вынуждены жаться к местам, где можно найти работу и сбыт продуктам этой работы, где находятся официальные учреждения и совершаются торговые и денежные операции. Для человека богатого необходимости тут, правда, нет: он обзаведется «восьмью ладными молодцами», которые и пронесут среди расступающейся толпы его носилки, где «он будет читать, писать или спать и прибудет на место раньше пешеходов» (luv. 3.239—241), но ремесленник, мелкий торговец, клиент о таком способе передвижения и мечтать не может. И Рим уже в конце республики и еще отчетливее при империи распадается на две части: Рим холмов и Рим низин, лежащих между этими холмами. Они во многих отношениях непохожи один на другой. Воздух на холмах здоровее и чище («colles saluberrimi» — «холмы очень здоровые», — скажет Цицерон), там много садов и парков, торговля жмется в сторону, и хозяевами здесь особняки (domus), прибравшие для себя площадь, которую надо высчитывать в гектарах. Здесь живут люди, которым случается взойти на императорский престол, первые сановники государства, представители старых аристократических родов, обладатели огромных состояний — те, кто хочет и может обеспечить себе тихий досуг вдали от торговой толкотни, от крикливой, шумной и деятельной суеты улиц, проложенных в низинах.4
12


УЛИЦЫ
Центром государственной и общественной жизни древнего Рима была одна из низин — Форум; и как Рим был просто «городом», так и форум республиканского времени назывался только «форумом», без всяких дальнейших определений. От него во все стороны расходились улицы; и на этих улицах, пробиравшихся между холмами, и сосредоточивалась главным образом торговая и ремесленная жизнь города.
Самый Форум уже в IV в. до н. э. был окаймлен торговыми рядами: по южной его стороне шли Старые лавки (tabemae veteres), напротив расположились Новые (tabemae novae). Здесь была школа, которую посещала Виргиния; и у мясника, торговавшего тут же, отец ее выхватил нож, которым заколол дочь, спасая ее от бесчестия. Когда по сторонам Форума место торговых рядов заняли базилики (Порциева и Эмилиева), лавки разместились в них. И только постепенно торговая жизнь отхлынула от Форума, переместившись на Священную Дорогу, соседнюю улицу, а позднее на форум Траяна.
Священная Дорога, соединявшая Форум с Палатином, начиналась на Велии около храма Ларов (здесь она называлась Верхней Священной Дорогой — Summa Sacra Via) и спускалась к восточной стороне Форума (рис. 2). В начале империи лавки окаймляли ее сплошь, но после того как был выстроен форум Мира и храм Фаустины,5 они сдвинулись к югу, скучившись между аркой Тита и домом, где жили весталки (atrium Vestae).6 Здесь сосредоточилась торговля золотыми вещами и драгоценными камнями, но верхний конец улицы облюбовали торговцы цветами и фрук- товщики. Овидий рекомендовал именно здесь покупать «сельские дары» возлюбленной (am. 1.8.100; а. а. 11.265—266), и уже Варрон писал, что тут продаются такие плоды, что за них надо расплачиваться золотом (г. г. 1.2.10).7
К северо-востоку от форума шел Аргилет, одна из оживленнейших улиц Рима с бойкой торговлей и людской толчеей. Нижняя часть этой улицы, застроенная частными домами, была превращена Домицианом и Нер- вой в forum Transitorium (Проходной форум). Тут были книжные лавки (Mart. 1.3.1); эпиграммы Марциала продавались у Атректа в числе прочих новинок, объявлениями о которых хозяин лавки увешивал дверные косяки (Mart. 1.117.10—17); «многочисленные сапожники захватили улицу в свое владение» (II. 17.3). Поблизости когда-то находились здесь глиняные карьеры, и улица, вероятно, от них и получила свое наименование (argüía — «глина»).8
Аргилет вливался в Субуру — долину, которая шла между Оппием и южным склоном Виминала; под именем Субурского взвоза она продолжалась между Оппием и Циспием и оканчивалась у Эсквилинских ворот. На-
13


Рис. 2. Священная Дорога (Sacra Via) по направлению к Велии.
(S. Platner — Th. Ashby. A topographical dictionary of ancient Rome, рис. 45).
чало ее — «устье Субуры» — находилось, вероятно, где-то недалеко от штаб-квартиры городского префекта, «где висят окровавленные плети палачей» (Mart. II.17.1—2). Эту улицу Ювенал называл «кипящей» (11.51); из этих слов и схолии к ним можно заключить, что она действительно напоминала кипящий водоворот. Марциал, жаловавшийся на вечный грохот и гвалт, стоявший на римских улицах, особо выделяет Субуру: «крикливая» (XII. 18.2). На этой толкучке торговали всем, что требуется в повседневном быту: съестным, начиная от простой дешевой еды — капуста, опавшие маслины, козлятина, яйца, куры (Mart. VII.31), — и кончая дорогой заморской дичью (luv. 11.137—141), одеждой, железным товаром, обувью.9 Здесь же продавались всякие притирания и разные принадлежности туалета: Марциал, издеваясь над какой-то Галлой, говорил, что ее волосы, зубы и брови приобретены «в середине Субуры» (IX.37). И здесь же, наконец, обитали «девушки не очень доброй славы» (Mart. VI.66.1—2), «субур- ские наставницы» в любовных делах (XI.78.11), которые умели, по словам поэта, не просто «обстричь», а наголо «обрить» гостя (II. 17.5). Гораций поселил здесь свою страшную Канидию, отдаленную прабабушку шекспировских ведьм, которая оскверняет могилы и убивает детей для своего чародейства (epod. 5).
14


От Форума к югу-западу начиналась, пройдя между Юлиевой базиликой и храмом Кастора, Этрусская улица (vicus Tuscus), главная артерия, связывавшая Форум с Велабром, Коровьим рынком и Большим Цирком. По всей вероятности, улица эта получила свое название потому, что здесь расселились этрусские мастера, собравшиеся в Рим на стройку храма Юпитера Капитолийского.10 Здесь стояла статуя Вортумна, «который есть главное божество этрусков» (Var. 1.1. V.46). Судя по тому что позднейшие комментаторы к Горацию и Цицерону называют эту улицу vicus Turarius — улица Благовоний, здесь была сосредоточена торговля ладаном и всякими ароматами. Рядом с ней следует поместить торговлю тканями и одеждой, преимущественно дорогими: Марциал жаловался, что его возлюбленная требует от него «первосортного шелка с Этрусской улицы» (XI.27.11); в надписях упоминается purpurarius, т. е. торговец или тканями, окрашенными в пурпур, или готовой одеждой из этих тканей (CIL. XIV.2433) и просто торговец одеждой (GIL. VI.9976), оба с этой улицы.
Обитатели Этрусской улицы слыли людьми сомнительной репутации: Плавт говорил, что там живут те, кто торгует собой (Cure. 482); «бессовестный народ с Этрусской улицы» — честил их Гораций (sat. II.3.228). Мы не знаем, было ли это мнение справедливо; может быть, здесь сказалась старинная нелюбовь к этрускам, столь яркая уже у анналистов IV в. до н. э.
Этрусская улица пересекала Велабр, ложбину между северо-западным склоном Палатина и Капитолием. Когда-то и Велабр, и Форум были болотом, по которому плавали в маленьких челноках. Поэты августовского времени любили вспоминать об этих младенческих годах Рима (Ov. f. VI.401—405; Tib. И.5.33—34). При империи это «самое оживленное место в городе» (Macr. sat. 1.10.15), с бойкой торговлей. Бестолковый юнец у Горация, получив отцовское наследство, вызывает с раннего утра к себе домой «рыбака, птицелова, фруктовщика, колбасника... весь рынок с Велабром вместе» (sat. II.3.227—229). Схолиаст замечает к этому месту, что на Велабре торговали преимущественно съестным, в том числе вином и маслом. Парасит в одной из комедий Плавта жалуется, что над его шутками никто не смеется: «...все сговорились, словно продавцы масла на Велабре» (Capt. 486). Большой известностью пользовался велабрский копченый сыр. Марциал, понимавший толк в еде, сочинил сопроводительную надпись к головке такого сыра: «Только тот сыр, который впитал в себя велабрский дым, вкусен; не на всяком очаге изготовят хороший сыр, не любой дым придает ему вкус» (XIII.32). Плиний пишет, что козий сыр особенно вкусен, если его выкоптить свежим; «изготовляемый в самом городе предпочтительнее всех остальных» (XI.241). На Велабре торговали, видимо, сыром местного изготовления из здешних сыроварен.
Непосредственно к Велабру примыкал Коровий рынок; здесь, как указывает само имя, в древности шла торговля скотом. Площадь эта начала
15


рано застраиваться; уже к началу Второй Пунийской войны здесь стояли многоэтажные дома: в начале Второй Пунийской войны бык, убежав с рынка, взобрался по лестнице на третий этаж; это сочли зловещим предзнаменованием (Liv. XXI.61.2).
Рядом с Этрусской улицей шла Яремная, получившая свое имя или от мастеров, работавших ярма и заселивших эту улицу, или от алтаря Юноны Юги (limo luga), соединявшей людей брачным ярмом (Fest. 92). Улица эта огибала Капитолий и представляла собой часть древней торговой дороги, проходившей здесь, когда и Рима еще не было и сабиняне приходили за солью к солончакам в устье Тибра.
Взвозов и сейчас в Риме существует достаточно, несмотря на все изменения, которые испытала поверхность города под воздействием и природных сил, и людской деятельности.11 Современные римские взвозы могут дать представление об античных. На некоторых холмах дорога для повозок была только одна. На Палатин можно было въехать со Священной Дороги по Палатинскому взвозу (clivus Palatinus), а с Велабра — по взвозу Победы (clivus Victoriae), который огибал холм и поднимался на него с севера; на Капитолий въезжали по Капитолийскому взвозу (clivus Capitolinus); им заканчивалась Священная Дорога. Это был единственный доступный для повозок путь на Капитолий, по нему поднимались колесницы триумфаторов и по нему же спускались в долину Большого Цирка повозки с изображениями и символами разных божеств. Для пешеходов были устроены лестницы — scalae или gradus. С Форума на вершину Кремля (Агх) вели Scalae Gemoniae и gradus Monetae:12 первая начиналась около старой тюрьмы (career) и поднималась до самой седловины (Asylum), разделявшей две вершины холма; вторая была ее продолжением и шла от седловины к храму Юноны Монеты13 на вершине Кремля. По лестнице в сто ступеней, получившей по числу их и свое имя — Centum gradus, поднимались на Капитолий со стороны Велабра. Лестница Кака (scalae Cad)14 вела с Палатина к Большому Цирку, а с Форумом его соединяла лестница Колец (scalae Anulariae), названная так по находившимся вблизи мастерским ювелиров, изготовлявших кольца.
Мраморный План позволяет составить представление об этих римских лестницах. На двух обломках (frgm. 114 и frgm. 173) изображены две лестницы, местонахождение которых, к сожалению, нельзя определить. Первая из них — монументальная (около 56 м длиной и около 18 м шириной внизу и около 10 м вверху); посередине она разделена широким барьером, который делит ее на две половины. После каждых 4—5 ступенек площадка. На второй лестнице (40 м длиной и шириной 7 м) после каждых 8—10 ступенек сделаны площадки шириной 4 м.
Свидетельство современников о том, что улицы древнего Рима были узкими и извилистыми, подтверждается и Мраморным Планом, и остатка¬
16


ми раскопанных античных улиц. Самая большая ширина их 6—7 м (ширина взвоза Победы — 8 м — исключение). Священная Дорога в своем начале не превышает 4.8 м, а в самом широком месте достигает 6.5 м; ширина Капитолийского взвоза — 6 м, Этрусской улицы — 6.5 м, Яремной — 5.51 м. Улицы обычно были не шире 4.5—5 м (по законам Двенадцати Таблиц от V в. до н. э. улицы не должны быть уже 4.74 м). Переулки и тупики были еще уже и часто не достигали в ширину даже и 3 м.15
Можно представить себе, какая толкучка и толчея были на этих тесных улицах, если здесь шла бойкая торговля и жило ремесленное население, например на «грязной и мокрой» Субуре, на Велабре, на Этрусской улице. Совмещение пешего и конного движения приводило, конечно, к непрерывной цепи несчастных случаев, и Цезарь в законе о городском благоустройстве (lex Iulia municipalis, 45 г. до н. э.) запретил всякому конному транспорту въезд в Рим после солнечного восхода и до заката.16 Исключение было сделано только для телег, которые ввозили строительные материалы для храмов и общественных зданий и вывозили из города мусор, а также для триумфальных колесниц и повозок, ехавших в торжественных процессиях. В некоторые праздники могли ехать в повозках весталки, гех sacrorum и фламины.17
Судя по описанию Ювенала, нельзя, однако, сказать, чтобы движение на римских улицах было свободным и легким: «Я тороплюсь, но мне преграждает дорогу толпа впереди; идущие сзади целым отрядом напирают мне на спину. Один ударяет меня локтем, другой ударяет крепким шестом, кто-то стукает по голове бревном, кто-то метретом. Ноги у меня в грязи по колено; куда ни повернись, тебе на ногу наступает здоровенная ступня, гвоздь солдатского сапога вонзается в палец... разорвали только что починенную тунику; подъезжают дроги, на которых вихляются еловые бревна; на других повозках везут кучу сосновых балок, они угрожающе покачиваются. А если надломится ось в телеге с лигурийским мрамором и вся эта гора опрокинется на людей? Что останется от их тел?» (3.243—259).
Набережной в нашем смысле в древнем Риме не было. Вдоль реки, подходя к самому берегу, тянулись ряды строений, преимущественно складов, с площадками для выгрузки судов; от этих площадок к самому Тибру спускались невысокие лестницы, по которым грузчики вносили наверх товары. За складами начинались улицы, одни параллельно Тибру, другие перпендикулярно к нему.
Улицы часто назывались по тем ремесленникам или торговцам, которые там обосновались. На Эсквилине возле храма Матери-Земли проходила улица Сапожников — специалистов по выделке сандалий (vicus Sandalarius), спускавшаяся к Субуре и пересекавшая ее. На этой улице Август поставил знаменитую статую Аполлона, которая и стала именоваться по улице — Apollo Sandalarius. Была улица Шорников (vicus
17


Lorarius, — CIL. VI.9796); где она находилась, неизвестно; улица Хлеботорговцев (vicus Frumentarius) по соседству с хлебными складами на Тибре под Авентином (GIL. VI.814). На Авентине был взвоз Капсариев (капса- риями назывались люди, под охрану которых моющиеся в банях отдавали свою одежду). В одной из надписей упоминается «капсарий из Антонино- вых терм» (CIL. VI.9232); большинство жителей этого взвоза состояло, очевидно, из капсариев, обслуживавших термы Каракаллы.
Иногда улица получала имя того, кто ее проложил: взвоз Пуллия, ведший от Субуры к западной оконечности Оппия, и взвоз Коскония (где находился, неизвестно) были названы по имени своих устроителей (Var.1.1. V.158). Публициев взвоз, по которому можно было въехать на Авентин («раньше это была крутая скала», — Ov. f. IV.280—294), был устроен и вымощен Луцием и Марком Публициями Маллеолами, курульными эдилами 238 г. до н. э. Они употребили на это дело штрафные деньги, полученные с крупных скотоводов, нарушивших закон о норме скота, который разрешалось пасти на государственных пастбищах (Var.1.1. V.158; Fest. 276). Иногда название улице подсказывала легенда или историческое воспоминание: на Авентине улицы Большого и Малого Лаврового Леса (vicus Loreti Maioris и vicus Loreti Minoris) проходили по тому месту, где раньше росла лавровая роща (PI. XV. 138). «Их назвали так или потому, что здесь похоронен царь Таций, которого жители Лаврента убили, или же потому, что здесь рос лавровый лес, который потом срубили и на месте которого построились» (Var.1.1. V.152). «Проклятой» называлась улица на Эсквили- не, где, по преданию, Туллия переехала через труп своего отца Сервия Туллия (Liv. 1.48.7). На Патрицианской улице (vicus Patricius) «жили по приказанию Сервия Туллия патриции: если бы они что-либо замыслили против него, их можно было бы одолеть, действуя с высот» (улица шла в низине между Циспием и Виминалом); таково по крайней мере объяснение Феста (247). Иногда имя определялось каким-нибудь характерным признаком самой улицы: Высокая Тропа (Alta Semita) проходила по гребню Кви- ринала, Длинная улица (vicus Longus) пересекала всю долину между Кви- риналом и Виминалом, Пыльная (vicus Pulverarius) находилась возле ломок пуццоланы между Аппиевыми и Ардеатинскими воротами. Были улицы, названные по владельцу какого-нибудь дома, по храму или памятнику: улица Камен на Целии — по святилищу этих богинь; улица Цезетия (vicus Caeseti) где-то между Авентином и Тибром — по дому Цезетия Ру фа, который Фульвия, жена Антония, мечтала приобрести. Отказ Руфа стоил ему головы (Арр. bell. civ. IV.29). Случалось, что имя улице давала какая-нибудь этническая группа, здесь проживавшая: Африканская улица на Эсквилине (vicus Africus) получила, по словам Варрона, это название потому, что здесь во время Пунийской войны держали под охраной заложников из Африки (1.1. V.159). Об Этрусской улице мы уже говорили.
18


У кварталов были тоже свои имена, которые давались часто по главной улице этого квартала: был Кривой квартал с Кривой улицей на Эскви- лине (его обитатели звались vicocurvenses), квартал Матери Венеры с улицей того же имени на Авентине (его жителей именовали venerenses). На Эсквилине за Эсквилинскими воротами был фонтан со статуей Орфея, которого окружали звери и птицы (Mart. X. 19.6—9); обитатели этого квартала были orphienses.
Человеку, который плохо знал Рим, приходилось трудно, если он вынужден был один, без провожатого, разыскивать нужную ему улицу и нужный дом: на улицах не было табличек с их названиями, а на домах не было номеров. К этому надо прибавить, что если главная улица квартала всегда имела название, то маленькие улочки, тупики и переулки часто оставались безымянными. Многоэтажные дома были такого же уныло-стандартного вида, как и современные многоквартирные дома в больших городах, и веселый анекдот, рассказанный автором «Риторики Гереннию» (IV.50—51),18 показывает, как легко было сбиться и запутаться в Риме. Улицу без названия приходилось определять путем описательным. Аско- ний в своем комментарии к утерянной речи Цицерона «За Скавра» пишет, что дом последнего находился на Палатине; надо, спустившись по Священной Дороге, взять в первую боковую улицу налево и спрашивать дом Цецины Ларга, который был консулом вместе с Клавдием: ему теперь принадлежит дом Скавра. Фест сообщает, что мусор из храма Весты за 17 дней до июльских календ выносят в тупик, находящийся почти посередине Капитолийского взвоза (466); тупик имени не имеет, равно как и улица, где жил Скавр.
Для точного указания дома называют имя его владельца: мы уже видели это у Аскония. «Ты не будешь чужой для Юлия,19 — обращается Марциал к своей книжке, которую он посылает в Рим (сам он в это время жил в Цисальпинской Галлии), — сразу же ищи его в начале Крытой улицы в доме, который принадлежал раньше Дафнису» (III.5.5—6). Имя человека, построившего дом или долго в нем жившего, иногда прочно закреплялось за этим домом: особняк, где жил Аттик, а до него еще его дядя, продолжал называться Тамфилиевым. Иногда дом находили, отсчитывая число зданий от какого-то определенного пункта. «Вот место и район, которые указал мне мой господин... седьмой дом от ворот; там и живет сводник, которому он велел отнести эти деньги». Несмотря на это указание, Гарпакс считает более верным спросить у кого-нибудь, где живет Баллион (Plaut. Pseud. 594 600). Катулл сообщает адрес одной подозрительной харчевни таким образом: «...она находится у девятого столба, считая от храма Кастора и Поллукса» (37.1—2). Хорошими указателями служили вывески на лавках и мастерских; на них обычно изображались предметы, которые здесь выделывались и продавались, или какой-нибудь памятник искусства, находя¬
19


щийся по соседству и широко известный. Случалось, что на домах был как бы свой герб. Помпею после его победы над пиратами разрешено было украсить свой дом в Каринах носами (рострами) с пиратских судов: он так и назывался — Domus Rostrata. В V в. н. э. был Дом с Пальмой (Domus Palmata): фасад его, вероятно, украшала высеченная из камня или отлитая из металла пальма. Марциал, посылая Плинию Младшему X книгу своих стихов, «не очень ученую и вовсе не строгую, но и не вовсе лишенную прелести», указывает его адрес: Плиний живет недалеко от Фонтана с Орфеем, и его дом украшен изображением орла (X. 19.10—II).20
ПЛОЩАДИ
Римские площади (агеае) не все известны по имени. Величина у них разная: были большие, например перед термами Тита (83 X 12 м); были поменьше (22 X 45, 25 X 23 м). Почти весь Капитолий (не Кремль) занимала Капитолийская площадь (около 1.5 га), посередине которой возвышался храм Юпитера Сильнейшего Величайшего, один из древнейших храмов города. Площадь была обведена стеной, за ней шел портик; на ночь площадь запиралась, оставаясь под охраной привратника и собак. Здесь же содержались и священные гуси. Из целлы храма можно было пройти в подвальные помещения (favissae), где хранились старинные статуи, упавшие с крыши храма, а также различные посвятительные дары (Cell. И. 10.2). На площади стояло несколько древних храмов (Юпитера Фе- ретрия, Юпитера Гремящего, Марса Мстителя, Венеры и другие), много часовен, алтарей, статуй богов и знаменитых римлян. Последних было так много, что Август велел перенести часть их на Марсово Поле (Suet. Calig. 34.1).
Храм Аполлона на Палатине — самое великолепное из воздвигнутых Августом зданий — находился на площади, которая называлась площадью Аполлона, или площадью Аполлонова храма (Area Apollinis или Area aedis Apollinis). Храм был выстроен из больших плит белого каррарского мрамора; на крыше стояла колесница Солнца; двери были украшены рельефами из слоновой кости. Храм окружал портик с колоннами из желто-красного нумидийского мрамора, между которыми стояли статуи пятидесяти Данаид, а перед ними конные статуи их несчастных мужей (Prop. II.31.4; Schol. Pers. 2.56; Ov. trist. III. 1.61—62). Под портиком или рядом с ним находилась Библиотека Аполлона, состоявшая из двух отделений, греческого и латинского. Надписи упоминают императорских рабов (они все были греками), работавших в одном и в другом отделениях (GIL. VI.5188, 5189, 5884). Перед входом в храм стояла мраморная статуя Аполлона и алтарь, вокруг которого было поставлено четыре бронзовых быка работы Мирона.
20


Была еще площадь Сатурна, находившаяся между Капитолийским взвозом и Яремной улицей, за храмом этого божества. Вокруг нее были расставлены бронзовые доски с вырезанными на них законами; на площадь открывались и канцелярии, в которых ведали делами государственной казны, помещенной в этом храме.
ПАРКИ
Римские холмы были когда-то густо одеты лесом; западный край Оп- пия назывался Fagutal, потому что здесь росла буковая роща (£а§и8 — «бук»); храм Юноны Луцины на Циспии находился в роще. Страшные обряды вакханалий справлялись под Авентином в роще богини Стимулы.21 На Марсовом Поле рос дубовый лесок (аезсикШт); Гай Гракх, не желая попасть в руки преследователей, приказал рабу убить себя, дойдя до рощи Фурины (на правом берегу Тибра).22 Целий, по словам Тацита, назывался в древности Кверкветуланом (циегсиз — «дуб»), потому что весь зарос густым дубовым лесом (апп. IV.65). О роще лавров на Авентине уже упоминалось.
К концу республики от этих рощ и лесочков или ничего не осталось, или уцелели только жалкие группки или отдельные деревца. В разрастающемся городе деревьям трудно устоять под натиском охотников за наживой и перед жадностью строителей-спекулянтов. Люди состоятельные стремились окружать свои особняки деревьями и вообще зеленью: дом Аттика на Квиринале стоял в парке, походившем, видимо, больше на простую рощу, над которой не исхитрялся искусник-садовник; Корнелий Не- пот называет этот парк просто «лесом» (Ап. 13); у Котты где-то на Остийской дороге, вероятно под Авентином, находился «крохотный садик» (Сю. аё. АП. ХИ.23); дом Крассана Палатине славился своими шестью «лотосами»: это были огромные деревья, «широко раскинувшие свои тенистые ветви» (Р1. ХУИ.2—5). Все это были люди, жившие в своих особняках. Жители инсул в большинстве случаев были обречены на созерцание грязных, в пятнах и трещинах, стен противоположных домов: в Риме улицы не обсаживали деревьями и цветами, как у нас, да при узости улиц это было и невозможно. Свою тоску по зелени городская беднота удовлетворяла «подобием садов»: разводила цветы и всякие травы у себя на окошках (Р1. Х1Х.59). Римские улицы, тесные, шумные, с галдящей толпой, через которую было не пробиться, не были, конечно, местом для отдыха и прогулок. Было, однако, в республиканском Риме два места, где городские жители любили собираться в часы досуга: Форум и Священная Дорога.
Форум был местом встречи и деловых людей, и бездельников. Около «колодца Либона» — каменной загородки, поставленной по поручению
21


сената неким Скрибонием Либоном в том месте, куда ударила молния (Fest. 448),23 собирались обычно ростовщики (Pers. 4.49 и схолия к этому стиху). Овидий советовал несчастному влюбленному отвлекаться от своей печали, думая о той неприятности, которая его найдет: в ближайшие календы ему предстоит расплачиваться с ростовщиком «у колодца» (rem. amor. 561—562). Недалеко отсюда находился «преторский суд»: деревянная платформа, которую в середине II в. до н. э. перенесли с комиция на Форум. Гораций среди «сотен дел», которые обрушиваются на него в городе, вспоминает, как раб Росция передавал ему просьбу господина явиться в этот суд к 7 утра (sat. II.6.33—35). Вечерами он, однако, любил прогуливаться по Форуму, замешавшись в пестрой толпе. У Форума были свои завсегдатаи (forenses), среди которых находилось немало людей сомнительной репутации. В Юлиевой базилике располагались игроки, память о которых до сих пор сохранилась, так как в портике, на плитах белого мрамора, они выцарапали свои «игральные доски», круглые и четырехугольные; странствующие гадатели собирали вокруг себя доверчивых клиентов, но послушать их предсказания останавливались и скептики вроде Горация. Здесь собирались заядлые политиканы, обсуждавшие вопросы войны и мира: лучше, чем полководец, ушедший в поход, знали они, как провести войско, где разбить лагерь, когда начать военные действия и когда лучше посидеть смирно. Здесь рождались новости, «у которых никогда не оказывалось отца» (Liv. XLIV.22), но которые сразу приобретали вес и значение реального события. «Те, кто всегда толчется под рострами, — писал Целий Цицерону, — разнесли по всему городу и по Форуму известие, что ты погиб: Кв. Помпей убил тебя в пути» (Cic. ad. fam. VIH. 1.4). Отсюда расползались мрачные слухи, сразу будоражившие город; Гораций, близость которого к Меценату была известна, не мог отбиться от беспокойных расспросов: «как дела в Дакии?», «где будут нарезать землю солдатам, в Сицилии или у нас в Италии?» (sat. II.6.50—56).
Вторым любимым местом прогулок была Священная Дорога. Сюда приходили полюбоваться ювелирными изделиями, выставкой драгоценных камней, цветами и фруктами, красота которых прельщала римлян не меньше, чем красота камней. Богатые люди приходили сюда купить или заказать что-либо искусному мастеру. Здесь часто прохаживался Гораций, и тут его как-то раз и поймал докучливый нахал, испортивший ему весь день (sat. 1.9). Разбогатевший выскочка разгуливает здесь взад и вперед «в своей тоге в шесть локтей» (Ног. epod. 4.6—8), не обращая никакого внимания на негодующие взгляды, которыми провожают его исконные римляне.
Если Форум и Священная Дорога привлекали к себе и бедняков, и людей со средствами, то были у последних в городской черте и места настоящего отдыха, далекие от городского центра, устроенные со всеми удобствами и роскошью, которые были доступны владельцу. Родовая и денежная
22


аристократия Рима владела парками; за Тибром находился парк Клодии, возлюбленной Катулла, устраивавшей здесь праздники, отголосок которых дошел до нашего времени; Цицерон просил Аттика именно здесь присмотреть ему парк, где он мог бы поставить святилище в память своей умершей дочери (ad Att. XII. 19.22 и 23). Тут же был парк, принадлежавший Цезарю.
Из парков республиканского времени следует назвать еще сады Лукулла и сады Саллюстия: те и другие на Холме Садов (ныне Пинчио). Сады Лукулла, первый парк на Холме Садов, были разбиты около 60 г. до н. э. Лицинием Лукуллом, победителем Митридата. Мы не знаем, что представлял собой этот парк; возможно, какая-то часть его была плодовым садом: интерес Лукулла к фруктовым деревьям и внимание к ним засвидетельствованы тем, что среди всех тревог Митридатовой войны он заметил необычное для Италии дерево — черешню и вывез его с собой (Р1. XV. 102). В 46 г. н. э. парк этот принадлежал Валерию Азиатику (отсюда и название его: horti Asiatici), «который украсил его с роскошью замечательной». Мессалина, желая завладеть этим парком, добилась того, что Азиа- тик покончил с собой. Уже вскрыв себе вены, он приказал разложить погребальный костер в таком месте, где огонь не повредил бы деревьям (Tac. ann. XI. 1—3). В этом же парке позже была убита и сама Мессалина (там же, 37).
Рядом с этим парком к востоку лежал парк знаменитого историка Саллюстия (horti Sallustiani), одно из самых крупных земельных владений в Риме, на устройство которого Саллюстий истратил большую часть денег, награбленных им во время управления Нумидией. Парк занимал восточную часть Холма Садов, долину между этим холмом и Квириналом и северную окраину Квиринала. Парк пересекал во всю длину широкий ручей: соединение воды и зелени было основным эстетическим требованием римлян. В одном позднем источнике сказано, что были здесь термы и дворец. Сад, находившийся в долине между Холмом Садов и Квириналом, был разбит в форме длинного овала. После смерти историка парк перешел к его племяннику Квинту Саллюстию, который умер в 21 г. н. э.; в следующем году он был уже во владении императора: в надписи этого года упоминается «вилик божественного Августа в Саллюстиевых садах» (CIL. VI.9005); видимо, парк перешел к Тиберию по завещанию.
Дальше, захватив Виминал краем и расположившись большей своей частью на Циспии, раскинулся парк Лоллиев (horti Lolliani), устроенный или М. Лоллием, наставником Калигулы (Suet. Tib. 12.2), или его дочерью, Лоллией Павлиной, соперницей Агриппины Младшей. После смерти Мессалины Клавдий долго колебался, на которой из них ему жениться, пока наконец не выбрал Агриппину. Императрица добилась изгнания Лоллии и конфискации ее имущества, в том числе и парка (49 г.). Четыре года спустя
23


она же погубила Статилия Тавра, консула 44 г., «страстно домогаясь его садов» (Tac. ann. XII.59): они находились в Эсквилине, недалеко от парка Лоллиев.
Первым человеком, разбившим парк на Эсквилине, был Меценат. Он выбрал для него место страшное. Здесь было «общее кладбище бедного люда» (Ног. sat. 1.8.10), глубокие колодцы (puticuli), куда без разбора бросали трупы рабов и нищих бедняков без роду и племени; здесь были городские свалки и здесь же производились казни; тела казненных не хоронили, а бросали тут же на месте. Одинокий раб, торопливо несший в сумерках тело своего несчастного товарища, чтобы бросить его в один из колодцев, стаи воронов и коршунов-стервятников, голодные бродячие собаки, воры, искавшие жалкой поживы, колдуньи и гадальщики, рывшиеся в побелевших костях, — вот кого только и можно было здесь встретить. Гораций хорошо передал атмосферу жути, окружавшей это место; грубая шутка, которой он постарался ее рассеять, не достигает цели. Место было не только жутким: зловонные испарения, стоявшие над ним, при любом ветре наплывали на город, неся с собой удушье и заразу. Уничтожить этот болезнетворный очаг было разумной оздоровительной мерой, благодетельной для всего Рима; и Август, по совету Мецената, велел засыпать всю эту площадь на 6—7 м в высоту, а Меценат на этой насыпи и разбил свой парк. Умирая (8 г. до н. э.), он завещал его Августу, как и все свое состояние.
Недалеко от парка Мецената находился парк Ламиев (horti Lamiani). Семейство Элиев с давних пор владело здесь «домишком» (domuncula, — Val. Max. IV.4.8; Plut. Aem. 5); в конце республики они развели здесь большой парк, и Л. Элий Ламия, консул 3 г. н. э., последний в роде, передал его по завещанию Тиберию (38 г. н. э.). Калигула принимал здесь еврейское посольство с Филоном во главе; здесь же его и похоронили, прежде чем перенести в мавзолей Августа. К Ламиевым садам непосредственно примыкали Майевы (horti Maiani); прокуратором обоих мог быть одновременно один человек (CIL. VI.8668), но вилик в каждом был свой: «Феликсу, Цезареву рабу, вилику в садах Майевых», — читаем мы в надгробии (CIL. VI.8669). Упоминается в надписях и раб из числа тех, кто обслуживал этот парк: «Антерот, раб Цезаря Германика из садов Майевых» (CIL. VI.6152). Плиний рассказывает, что Нерон велел выставить в этом парке свой огромный портрет (в 120 футов высотой, вероятно, копию со статуи, стоявшей у Золотого дома). Молния ударила в него, сгорела и лучшая часть парка (PI. XXXV.51). На Эсквилине же находились парк Палланта, могущественного отпущенника Клавдия, одного из богатейших людей того времени, и парк Эпафродита, отпущенника Нерона. Оба парка были конфискованы и перешли в собственность императорского дома. В 64 г. вынужден был покончить с собой правнук Августа, Д. Юний Силан Торкват, и его парком завладел Нерон.24
24


МАРСОВО ПОЛЕ
Таким образом, в течение ста лет с небольшим парки, шедшие почти непрерывной полосой по окраинам города, все оказались во владении императоров — одни по завещанию, другие путем конфискации. Для огромного большинства римлян этот переход от старых владельцев к императорскому дому был безразличен: парки были и оставались доступными только для тесного круга людей; для широкой толпы они открылись лишь после переезда двора в Константинополь. Тем большее значение приобретали те «острова зелени», куда мог зайти каждый. Первым из таких «островов» были сады Цезаря за Тибром, великолепный парк, где в 44 г. он принимал Клеопатру. Он занимал площадь от 75 до 100 га (с одной стороны он шире, с другой уже) и был украшен со всей роскошью, которую Цезарь любил, и с тем большим вкусом, который его отличал. Здесь были залы с мраморными и мозаичными полами, портики, статуи, фонтаны. Цезарь завещал это прекрасное место для отдыха народу, но беда была в том, что отстояло оно далеко от городского центра и прийти туда пешком (а мы видели, что иного способа передвижения для бедного населения в Риме нет) от Субуры или даже с Этрусской улицы не каждому было под силу. Для общенародного отдыха и гуляния требовалось место более близкое; создать его нужно было не только для украшения города. С жильем в Риме было плохо; бедное население ютилось кое-как; квартиры были дороги, их не хватало. Цезарь нашел средство разрешить жилищный вопрос: он задумал отвести Тибр к Ватиканским холмам, заменить Марсово Поле Ватиканским, а Марсово Поле, еще увеличенное отводом Тибра (получалась площадь около 300 га), отдать под застройку (Сю, ас! А и. XIII.30). Мера была эффективной и разумной, но осуществить ее помешала Цезарю смерть, Август же на нее не отважился. Империя вообще не нашла способа разрешить жилищную проблему по существу — это оказалось ей не под силу; она попыталась только скрасить тяжелые жилищные условия: создать для широких слоев населения нечто такое, что хоть несколько могло смягчить жизнь в шуме и грязи римских улиц, в угнетающем однообразии инсул и в духоте жалких квартир. Цезарь знал, что делал, завещая свой парк за Тибром народу. Август, его помощники и преемники, разбивая сады, устраивая амфитеатр и цирк, сооружая термы, прокладывая форумы, придавали Риму вид, который был достоин мировой столицы, и это, конечно, входило в их планы, но в то же время они этим самым вносили некоторый корректив в убогую домашнюю жизнь большей части населения. Никакое могущество не могло выпрямить римских улиц, но украсить Рим величественными зданиями, провести воду в таком изобилии, что не было улицы и перекрестка, где не слышался бы плеск фонтанов, устроить прекрасные городские сады и превратить термы в дворцы культуры — это императоры могли сделать,
25


и они это делали. Существенной мерой в этом направлении было благоустройство Марсова Поля.
Марсово Поле, низина в излучине Тибра, площадью почти в 250 га, было местом, где римская молодежь занималась военными и гимнастическими упражнениями. Здесь же собирались Центуриатные комиции, происходили выборы магистратов, производилась перепись населения; отсюда легионы двигались в поход. При империи здесь воздвигаются великолепные здания, устраиваются сады и парки. Страбон, посетивший Рим как раз при Августе, посвятил Марсову Полю восторженные строки: «Большая часть дивных сооружений находится на Марсовом Поле: природную красоту этого места увеличила мудрая забота. Равнина эта удивительна уже самой величиной своей: здесь без помехи можно мчаться на колесницах и заниматься другими видами конного спорта; в это же время огромная толпа спокойно занимается игрой в мяч, бросает диск, упражняется в борьбе. Здания, лежащие вокруг, вечнозеленый газон, венец холмов, спускающихся к самой реке, кажутся картиной, от которой нельзя оторвать глаз» (236).
Марсово Поле становится для римского населения излюбленным местом отдыха и прогулок. Радостью Горациева Мены, бедного отпущенника, занимавшего скромное место глашатая, были его друзья, собственный домик, а по окончании дел прогулка по Марсову Полю (epist. 1.7.55—59). Здесь дышат чистым воздухом, наслаждаются видом зелени, широким горизонтом, любуются произведениями искусства. Здесь же идет торговля предметами роскоши и устроены настоящие базары, где «золотой Рим расшвыривает свои богатства». В портике (он был длиной 1 1/2 км) Юлиевой Загородки (здание это начато было Цезарем и закончено Агриппой, зятем Августа и его ближайшим сотрудником) находился ряд лавок; на обломках Мраморного Плана они ясно показаны. По словам Сенеки, здесь всегда было полно народу (de ira. II.8.1), и Марциал заставил Мамурру, героя одной своей эпиграммы, обходить эти лавки одну за другой. В одной из них Мамурра требует, чтобы ему показали красавцев-рабов, которых прячут от глаз толпы, — они предназначены для избранных покупателей, затем переходит к торговцу дорогой мебелью, велит снять чехлы со столов из драгоценного африканского «цитруса» и достать припрятанные колонки слоновой кости, на которых будет покоиться круглая доска этого стола. Вздохнув, что ложе на шесть персон, выложенное черепахой, слишком мало для его стола, он идет к продавцу, который торгует коринфской бронзой, но она ему не нравится. Дальше следуют лавки с хрустальной посудой, — на ней, к сожалению, оказалось пятнышко. У ювелира он пересчитывает драгоценные камни в золотых украшениях и количество жемчужин в серьгах, приценивается к яшме, сомневается, не поддельный ли сардоник ему показывают, и наконец уходит под вечер, купив две грошовых чашки (IX.59).
26


В портике Аргонавтов (выстроен Агриппой в 25 г. до н. э.) муж, ослепленный любовью к жене, покупает для нее хрустальную посуду и кольцо с алмазом (luv. 6.153—156). Марциал часто вспоминает этот портик; здесь постоянно толпился народ (название свое портик получил от картин, украшавших его стены: на них изображена была история аргонавтов). В портике, который выстроил Филипп, отчим Августа (он и назывался Филипповым портиком), вокруг храма Геракла и Муз, шла бойкая торговля париками (Ov. а. а. III. 167—168).
На Марсовом же Поле, к западу от Широкой Дороги, находились сады Агриппы — парк, разбитый Агриппой, по всей вероятности, с намерением подарить его народу: это вполне согласовалось с его взглядами, а кроме того, парк этот тесно примыкал к его термам, которые, по крайней мере в какой-то своей части, уже давно находились в общенародном пользовании. Агриппа развел его на месте Козьего болота (palus Gaprae), и устройство этого парка было для Марсова Поля такой же оздоровительной мерой, как устройство парка на Эсквилине. Сады Агриппы подходили к самому портику Помпея; с юга их окаймлял «стоколонный портик» (hecatostylon), а за ним тянулся парк аллеями платанов. В зелени деревьев стояли фигуры зверей. Маленький Гилл, любимец Марциала, сунул, расшалившись, ручонку в разинутую пасть бронзовой медведицы и погиб от «смертельного укуса подлой змеи, спрятавшейся в темном углублении» (Mart. III. 19). Особо надо отметить статую умирающего льва работы Лисиппа, которую Агриппа привез из Лампсака и «поместил в роще между прудом и каналом» (Str. 590). Пруд, находившийся совсем близко от терм, представлял собой естественный бассейн для купания и был дополнением к фригидарию; Сенека в молодости обычно начинал новый год с купания в ледяной воде этого пруда (epist. 83.5).
Наискось от этого парка, к востоку от Широкой Дороги находился другой парк — Поле Агриппы. Марциал со своего третьего этажа видел лавровые деревья на этом «поле» (1.108.3); парк со статуями и аллеями, обсаженными буксом, примыкал с западной стороны к портику Випсании, который начала Полла, сестра Агриппы, а закончил Август. В этом портике находилась карта, изготовленная по приказанию Агриппы, «который желал показать миру весь мир» (PI. III. 17). «Если бы мы могли с тобой, — пишет Марциал, обращаясь к другу, — располагать нашим досугом и жить настоящей жизнью, мы не знали бы ни домов знати, ни противных тяжб, ни мрачного Форума, ни горделивых родословных — прогулки, беседы, чтение, Марсово Поле, портики, тенистые аллеи, вода Virgo (Марциал, следовательно, особо выделяет сады Агриппы, — М С), термы — здесь проводили бы мы время, этим бы занимались» (V.20). В конце I в. н. э. житель Рима не может себе представить «настоящей жизни» без прогулок на Марсовом Поле.
27


Что же представляли собой портики, о которых так часто вспоминают поэты августовского времени? На основании Мраморного Плана мы можем представить себе их планировку, более или менее одинаковую для всех. Это прямоугольник, обычно обведенный крытой колоннадой, обрамляющей сад с аллеями (очень любимы платаны и лавровые деревья), купами деревьев и фонтанами. В портике (в узком значении этого слова) висят картины; в саду среди зелени и цветов стоят статуи; те и другие — часто произведения великих мастеров (PI. XXXV. 59, 114 и 126). Портик Октавии был настоящим музеем, где собраны шедевры античного искусства: Александр и Филипп с Афиной работы Антифила, Афродита Фидия «исключительной красоты», Эрот Праксителя, Асклепий и Артемида Кефисо- дота, Праксителева сына, Эрот с молнией, которого приписывали одни Скопасу, другие Праксителю, и ряд других не менее замечательных статуй. Между прочим, в этом портике стояла и статуя Корнелии, матери Гракхов. Портик был отстроен Августом в честь его сестры Октавии. Он занимал большую площадь (130 X 110 м) и был окружен двойной колоннадой; гранитные колонны были облицованы дорогим заморским мрамором; в середине портика находилось два храма — храм Юноны и храм Юпитера, зал для собраний и библиотека, устроенная Октавией в память юного ее сына, Марцелла; как и Палатинская, она состояла из двух отделений — греческого и латинского; первым библиотекарем был здесь Мелисс, отпущенник Мецената (Suet, gramm. 21). Главный вход в портик, обращенный к Тибру, был отделан в виде двойного пронаоса (паперти), в котором с внутренней и наружной стороны стояло по четыре коринфских колонны белого мрамора (высотой 8.60 м); на них покоился треугольный фронтон.
Получив по наследству от Ведия Поллиона его усадьбу на северном склоне Оппия, Август снес постройки и разбил здесь сад в честь своей супруги Ливии — портик Ливии (115 X 75 м). Плиний рассказывает, что здесь росла виноградная лоза, побеги которой, взбираясь по деревьям, образовывали «тенистые беседки» (XIV. 11). Это указание позволяет хотя бы схематично представить себе внутреннее устройство этого портика: за колоннадой шли аллеи, и около деревьев, может быть платанов, а может быть вязов, были посажены то в одном месте, то в другом виноградные лозы. Лозу пускали виться по деревьям, подрезанным этажами, причем здесь рука садовника перебрасывала еще плети с одного дерева на другое. Сад представлял собой, видимо, любопытное соединение парка и arbustum, т. е. виноградника, где лозы вились по деревьям. Посередине сада на открытой площадке Ливия выстроила храм Согласия. Портик этот был очень любим; для жителей восточной части города это самое близкое место, где можно отдохнуть и прогуляться.
Значение портиков было двоякое: население столицы могло здесь прогуливаться и отдыхать в любую погоду — крытые колоннады защищали от
28


дождя и от солнца; в аллеях было хорошо в ранние утренние и предзакатные часы. И эти сады с их колоннадами, храмами, библиотеками, хранившие сокровища искусства, были подлинным украшением города. Нельзя отказать людям старого Рима в заботе об украшении родного города. Уже в республиканское время на Марсовом Поле было выстроено несколько великолепных зданий. Но последовательного плана тут не было. Страбон хорошо заметил разницу в этом отношении между республикой и империей: «Люди старого времени красотой города пренебрегали: их занимало более важное и настоятельно необходимое. Их потомки и особенно наши современники и об этом думают, но в то же время они создали в городе множество прекрасных сооружений. И Помпей, и Цезарь, и Август, его сыновья, друзья, жена и сестра не жалели на это строительство ни труда, ни издержек» (236). «Рим по своему виду не соответствовал величию империи, — пишет Светоний. — Август так украсил его, что по справедливости мог хвалиться, говоря, что он принял Рим кирпичным, оставляет же его мраморным» (Aug. 28.3). Следующие за Августом императоры продолжали это дело украшения и благоустройства города.
ФОРУМЫ
Старый форум уже в конце республики оказывался тесноват и для судебных заседаний, и для деловых операций (рис. 3—5). Кроме того, с ним было связано слишком много воспоминаний о славном прошлом свободной республики, которые Цезарю хотелось сделать хотя бы более тусклыми. Постройка нового форума, первого из так называемых императорских форумов, была им задумана еще в 54 г. Цицерон и Оппий по его поручению должны были скупить земли от владельцев того места, которое Цезарь предназначал для нового форума. «С ними нет сладу», — жаловался Цицерон Аттику (ad Att. IV. 16.8); сразу пришлось выплатить 60 миллионов сестерций. Говорили, возможно преувеличивая, будто земля и самый форум, который Цезарю не удалось закончить, встали в 100 миллионов (Р1. XXXVI. 103; Suet. Caes. 26.2). Закончил устройство Юлиева форума уже после смерти Цезаря Октавиан.
Форум представлял собой вытянутый прямоугольник шириной 30 м, длиной около 119м, обведенный стеной, за которой шла колоннада. Часть этой стены уцелела (12 м высота, 3.70 м толщина). В середине форума возвышался храм Венере Родительнице, сложенный из мраморных плит: от этой богини род Юлиев вел свое происхождение. Здесь стояла статуя Венеры, висели картины знаменитых мастеров, здесь же находилось шесть коллекций резных гемм и панцирь, отделанный британским жемчугом (PI. XXXV. 136.156; XXXVII. 11; IX. 116). Позднее Август поставил
29


Рис. 3. Форум. План.
(P. Grimai. La civilisation Romaine, стр. 245).
в этом храме статую обожествленного Цезаря; голова его была украшена звездой.
Продолжением Цезарева форума был форум Августа (рис. 6), который «он построил по причине многолюдства и обилия судебных дел: двух уже существовавших форумов не хватало; потребовался третий» (Suet. Aug. 29.1), но «сделал он его меньше, чем хотел, так как не отважился отнять от владельцев соседние дома» (Suet. Aug. 56.2). Форум этот составлял нечто единое с храмом Марса Мстителя, который Октавиан дал обет построить перед решительным сражением с республиканцами при Филиппах (поэтому форум этот иногда называли Марсовым). Плиний считал его, так же как и Эмилиеву базилику и храм Мира, «прекраснейшими созданиями, какие когда-либо видел мир» (XXXVI. 102). Прямоугольную форму форума (125 м длина, 90 м ширина) нарушали две экседры, находившиеся на западной и восточной сторонах; весь форум был обведен огромной стеной,
30


Рис. 4. Форум. Дом весталок.
(R. Bloch. Rome et son destin, табл. III).


Рис. 5. Форум.
(S. Platner — Th. Ashby. A topographical dictionary of ancient Rome, рис. 27 и 28). Вверху — вид сквозь арку Севера; внизу — общий вид с северо-западной стороны.


Рис. 6. Форум Августа.
(S. Platner — Th. Ashby. A topographical dictionary of ancient Rome, рис. 25 и 26). Вверху — стена, ограждающая форум; внизу — ступени к храму Марса.


около 36 м высотой. Стена эта служила двойную службу: во-первых, была защитой на случай пожара, а во-вторых, скрывала от глаз посетителей форума соседние, грязные и неприглядные кварталы. Была она сложена из широких пепериновых плит, которые клали попеременно тычком и ложком, скрепляя их деревянными болтами. Дерево для этих болтов, по словам Плиния, было срублено после восхода созвездия Пса — считалось, что такому материалу не будет сносу (XVI. 191): в XVI в., когда найдены были остатки этой стены, болты эти оказались действительно в таком состоянии, что ими можно было пользоваться. Внутренняя сторона стены была облицована мрамором.
На этом форуме Август поставил статуи всех римских триумфаторов, начиная с Энея, объявив в эдикте, что «он придумал это, дабы и его самого и будущих главарей народа меряли сравнением с этими людьми» (Suet. Aug. 31.5).
О храме Марса Овидий сказал, что «только в таком помещении и должен был жить Марс в городе своего сына» (Ov. f. V.553—568). В этом храме юноши в день совершеннолетия надевали тогу взрослого человека; «здесь сенат совещался о войнах и триумфах; отсюда отправлялись в провинции наместники, а победители по возвращении приносили то, что украшало их триумф» (Suet. Aug. 29.2). Сюда помещали на сохранение деньги и драгоценности, пока однажды воры не проникли в храм и не ограбили его (luv. 14.261—262 и схолия к этому месту).
Перед республиканским Римом стояла задача, решить которую он и не пытался. Надо было построить хорошую дорогу между центром города и Марсовым Полем, куда вел узкий и неудобный проход между Капитолием и Квириналом. Думали ли об этом Цезарь и Август, устраивая свои форумы? Можно сказать, что они подходили к решению задачи, прокладывали путь, идя по которому можно было ее решить. Дальнейшим шагом в этом направлении был снос некоторой части Квиринальского холма — мера, которая превратила бы проулок между ним и Капитолием в широкую дорогу. Со смертью Августа, однако, задача была оставлена, и Веспа- сиан, а после него Нерва о ней словно и забыли. Веспасиана, человека экономного и бережливого и на свои деньги, и на государственные, явно отпугивала мысль об огромных расходах, которые требовались для подобной работы; он выбрал для своего форума место не к западу, а к востоку от форума Цезаря и Августа. Здесь раньше находился Лакомый рынок (forum Cuppedinis). Веспасиан увеличил его площадь, скупив соседние дома. Храм Мира, построенный им после взятия Иерусалима, был настолько замечателен, что и самый форум этот стали называть форумом Мира. Нерва соединил его с двумя прежними, заняв и расширив нижний конец Арги- лета (рис. 7). Этот проход стал называться Проходным форумом (forum Transitorium).
34


Рис. 7. Императорские форумы в Риме. План. (A. Boethius. The golden house of Nero, рис. 31).


Рис. 8. Форум Траяна, северо-восточное полукружие.
(S. Platner — Th. Ashby. A topographical dictionary of ancient Rome, рис. 30).
Проложить удобную дорогу к Марсову Полю — окончательно решить старую задачу — выпало на долю Траяна, который к северо-западу от форума Августа устроил свой (рис. 8). Чтобы построить этот форум, надо было произвести большие работы по нивелировке почвы: пришлось срезать целый угол Квиринальского холма, вытянутый по направлению к Капитолию; было снято и вывезено 850 тыс. м3 земли. Форум представлял собой прямоугольник (116 м шириной, 95 м длиной); со стороны входа шла простая колоннада, с трех остальных — двойная (стена, окружавшая форум, была сложена из пеперина и облицована с внутренней стороны мрамором). С западной стороны и с восточной площадь форума замыкали две большие экседры (45 м глубиной). В центре форума стояла конная статуя императора, между колоннами портика — статуи крупных полководцев и государственных деятелей. С форума по трем ступенькам желтого мрамора входили в базилику, названную Ульпиевой по родовому имени Траяна (159 м длиной с востока на запад, 55 м шириной с севера на юг), которая возвышалась на один метр над форумом и была окружена двойным рядом колонн (было их 96) белого и желтого мрамора. На эти колонны опиралась
36


галерея, шедшая вокруг всей базилики. Стены были облицованы мрамором, а деревянный остов крыши покрыт бронзой. За базиликой, выше ее на один метр, находилась библиотека, имевшая два отделения — греческое и латинское. Между ними лежала небольшая прямоугольная площадка (24 X 16 м), а посередине ее возвышалась колонна Траяна — это «чудо из чудес», как назвал ее однажды Каркопино. Она была воздвигнута в память побед Траяна над даками (102—107 гг.). Пьедестал ее имеет форму почти правильного куба высотой 5.5 м; стороны его украшены военными трофеями и лавровыми гирляндами. Высота колонны, сложенной из 17 барабанов каррарского мрамора, вместе с пьедесталом равна 39.83 м; диаметр внизу 3.83 м, у вершины 3.66 м. Наверху первоначально находился орел, а после смерти Траяна — его статуя, которая исчезла в сумятице и тревоге варварских нашествий. Папа Сикст V поставил в 1588 г. наверху колонны статую апостола Петра. Внутри колонны устроена витая лестница в 185 ступенек; она целиком сохранилась и освещается 43 амбразурами. По колонне спиральной линией от капители до пьедестала идут барельефы (вытянутые по прямой линии, они заняли бы пространство в 200 м), изображающие главные сцены Дакийской войны, от самого начала первой и до конца второй. На этих барельефах изображено 2500 фигур в разных позах, за различными занятиями — от мирной жатвы и до грозных батальных сцен.25 Последних, разумеется, неизмеримо больше, и колонну Траяна можно назвать энциклопедией по вопросам организации и снаряжения римской армии II в. Когда император Констанций в 356 г. торжественно вступил в Рим, его поразило величие города. «Храм Юпитера Капитолийского, здания терм, обширные, как целые провинции; громада амфитеатра, сложенная из травертина до такой высоты, что до нее едва хватает человеческий глаз; Пантеон, круглое громадное здание, заканчивающееся вверху сводом; высокие колонны с внутренней лестницей... но когда он пришел на форум Траяна, сооружение единственное в целом мире, достойное, по моему суждению, удивления богов, он остолбенел от изумления» (Ам. Марцелин, XVI. 14—15. Пер. Ю. Кулаковского. Киев, 1906, стр. 132/133).
Мы говорили уже, что на римских улицах не сажали ни цветов, ни деревьев. По холмам шли полосы густой зелени императорских парков, Марсово Поле было почти сплошным прекрасным садом, но в самом городе зелени было мало: портик Ливии для I в., парки вокруг терм Траяна для II в., вокруг терм Каракаллы и Диоклетиана для III в. Современному ленинградцу, привыкшему видеть на самых даже скромных улицах хотя бы маленький скверик или негустой ряд деревьев и кустиков, которые все-таки как-то скрадывают однообразие стандартных домов, древний Рим показался бы невыносимо тягостным. Украшали римские улицы скульптуры и сооружения архитектурные. Перед человеком, спускавшимся по грязной Су- буре к старому Форуму, вставал Веспасианов храм Мира, одно из чудес
37


древней архитектуры, на Форуме он мог любоваться базиликами Эмилия и Юлия Цезаря. Прохожий, шедший со стороны Африканской улицы, видел громаду Флавиева амфитеатра, поражавшую своей грандиозностью, разумностью плана и строгостью постройки, умело смягченной разнообразием спокойной и выдержанной орнаментировки (сочетание колонн разных ордеров). По всему городу были рассеяны храмы, триумфальные арки с барельефами, рассказывающими о событиях, в память которых были воздвигнуты арки. В IV в. н. э. триумфальных арок насчитывалось в Риме 36. Поставленные обычно в начале улицы, они обрамляют ее, заставляют видеть в едином направлении и в перспективе. Рельефы, их украшающие, могут быть очень разного художественного достоинства, но сами по себе арки огромные, сверкающие мрамором, увенчанные победной колесницей или статуей, неизменно величавы по своему архитектурному замыслу.
Из арок и доныне существуют три: арка Тита (рис. 9), Септимия Севера и Константина.26 Арка Тита самая простая и в художественном отношении наиболее совершенная (высота ее 15.4 м, ширина 13.5 м, глубина 4.75 м). Она была поставлена в самом начале Священной Дороги в память покорения Иудеи и взятия Иерусалима Титом в 71 г. В ней один пролет, свод и облицовка сложены из массивных плит пентеликонского мрамора. Замечательны большие рельефы по обе стороны прохода. Справа (если смотреть по направлению к Форуму) на триумфальной колеснице едет Тит, над головой которого Победа держит венок; лошадей ведет богиня, покровительница Рима (dea Roma). Искусно сгруппированные фигуры участников шествия создают впечатление многочисленной толпы. Очень хороша четверка коней, по-разному вскинувших свои мощные головы: художник сумел избежать однообразия в изображении этой четверки. На левом рельефе увенчанные победными венками солдаты в подпоясанных туниках, с выражением торжественным и спокойным, несут на длинных носилках предметы, захваченные в иерусалимском храме: семисвечник, трубы и жертвенник. На пилонах, обрамленных коринфскими колоннами с капителями сложного стиля (один из наиболее ранних примеров), нет никаких скульптурных украшений: их украшением служат только похожие на окна ниши. Украшали город и многочисленные статуи, среди которых были произведения первоклассные, как например Лисиппова статуя атлета, которую Агриппа поставил перед своими термами. Она так понравилась Тиберию, что он забрал ее себе, а вместо нее поставил перед термами другую статую. Поступок этот возмутил народ: «в театре громкими криками потребовал он возвращения Лисипповой статуи», и Тиберию пришлось водворить статую на прежнее место (Pl. XXXIV.62). Прекрасна была и статуя Аполлона, которую Август неизвестно почему поставил на скромной улице Сапожников. На перекрестке нескольких, хотя бы самых убогих улиц обязательно стояла часовня в честь Ларов и гения импера-
38


Рис. 9. Арка Тита.
(R. Bloch. Rome et son destin, рис. 16).


тора. И великим украшением Рима была вода, наполнявшая своим шорохом и шумом весь город, бившая из фонтанов самого разнообразного оформления, стоявшая в широких нимфеях, лившаяся щедрой струей из кранов водонапорных колонок.
ГОРОДСКОЕ УПРАВЛЕНИЕ И ПОЛИЦИЯ
В республиканское время городскими властями были эдилы: они следили за чистотой улиц и площадей, надзирали за торговлей, за банями и харчевнями. Они прокладывали улицы и замащивали их, следили за выполнением договоров подрядчиками, ведали организацией празднеств. Персонал, при них состоявший, был малочислен; деньги, которыми они могли распоряжаться, попадали к ним случайно (штрафные суммы). При империи круг их деятельности значительно сузился; Римом, как городом, ведают теперь другие власти. Август, включив в городскую черту предместья на расстояние в тысячу шагов (около 1 1/2 км) от Сервиевой стены, уничтожил старое деление города на четыре района27 и ввел новое: он разбил Рим на четырнадцать районов28 и разделил каждый из них на кварталы.29
Город, разросшийся, становившийся все более многолюдным, превратившийся в столицу мира, требовал к себе внимания как к городу. Август это понимал и создал муниципальных магистратов. На первых порах ими оказались старые республиканские власти. Между преторами (их было при Августе сначала десять, потом двенадцать), эдилами (их шесть) и народными трибунами (их десять) происходит жеребьевка: кому из них ведать в этом году тем или иным районом. Магистрату, которому выпал такой-то район, поручен общий верховный надзор за ним: он дает «начальникам кварталов» разрешение на постройку часовен Ларам и гению императора и ревизует их строительную деятельность, совершает в своем районе положенные жертвоприношения. Из единственной надписи, касающейся их «муниципальной» деятельности (GIL.VI.826, время Домициана), мы узнаем, что они были обязаны следить, чтобы участок, на котором Домициан возвел алтарь, не застраивался и не засаживался, а в праздник Волканалий (23 августа) — приносить в жертву Вулкану, богу огня, «рыжего теленка и кабана».
«Районные власти», учрежденные Августом, оказались, видимо, не на высоте: годового срока было слишком мало, чтобы по-настоящему ознакомиться с нуждами района, а может быть, магистратам старого времени, вершившим когда-то дела государства, становилось не по себе при мысли, что теперь их уделом остается присматривать за постройкой часовенок и проверять, не разложил ли в «запретной зоне» свои товары какой-нибудь
40


ремесленник. Во всяком случае, рядом с ними очень скоро появляются чиновники, назначаемые императором (всадники или отпущенники). Они называются procuratores a regionibus urbis, и делами района отныне занимаются по-настоящему они.
Мы не можем установить, что и на этот раз не удовлетворило императорскую власть, но уже при Адриане место прокураторов занимают кураторы, назначаемые из императорских отпущенников по два человека на район. Им подведомственны гражданские дела в районе. В распоряжении их находится «осведомитель» (denunciator), тоже отпущенник, обязанный сообщать распоряжения кураторов «начальникам кварталов», а всему населению района — то, что надлежит довести до его сведения. Дальнейшая реформа районного управления произошла уже в III в. при Александре Севере, который создал «муниципальный совет» из четырнадцати (по числу районов) кураторов-консуляров с правом совещательного голоса;30 вместе с префектом города они обсуждают городские дела.
В каждом районе есть несколько «микрорайонов» — это кварталы. Во главе каждого квартала Август поставил коллегию из четырех «начальников» (vicomagistri), назначаемых на год самим императором или его заместителем — префектом города. Если в этом квартале живут императорские отпущенники, то «начальников» выбирают из их среды, и вообще должность эту замещают людьми простыми. Они подчинены тому магистрату, который ведает их районом; обязанности их в первую очередь сакральные: в их ведении находится культ Августа и Рима — в честь императора и в честь Ларов (рис. 10) воздвигаются на перекрестках часовенки, — они организуют два праздника Ларов: 1 мая и 1 августа. Надписи, в которых упоминаются «начальники кварталов», почти все говорят о постройке или ремонте этих часовен и об устройстве этих празднеств.
Были у них, однако, и другие обязанности, и тут они выступают настоящими хозяевами своего квартала. Они поддерживают в нем порядок, помогают ночным патрулям пожарников, надзирают за торговлей в своем квартале и являются перед властями официальными его представителями. В годовые праздники они облекаются в претексту и шествуют в сопровождении двух ликторов; у них есть свой «альбом» и свой календарь (эрой для него является дата создания коллегии: 1 августа 7 г. до н. э.), и кроме общего летоисчисления квартал имеет свое собственное, в котором год обозначается именами vicomagistr’oB этого года.
Надо признать, что учреждение этой коллегии было одной из действительнейших мер, которыми Август рассчитывал укрепить новый строй. В истории действуют не только те силы, которые можно определить числом и мерой: невесомые и несчисляемые оказываются не менее действенными и мощными. Одной из таких сил является гордое сознание своего значения; иногда его испытывает целый народ, иногда отдельные его клас-
41


Рис. 10. Бронзовая статуэтка бога Лара. (P. Grimai. La civilisation Romaine, рис. 22).


сы. Август не доверял старой аристократии и отнюдь не рассчитывал на ее помощь и поддержку; опорой ему и вновь созданному режиму должны были стать другие слои — и не в последнюю очередь простые люди Рима: ремесленники, мелкие торговцы, отпущенники, «вчерашние рабы». Они, эти ничтожные существа, которых отделяла от старой аристократии правителей мира пропасть непроходимая, оказывались вдруг рядом с ней! Они имеют право надеть ту самую тогу, которую носят консулы, у них есть свои ликторы, в их квартале есть собственный календарь... Все это, правда, ограничено пределами не целой ойкумены, а только собственного маленького квартальчика, но разве не им поручен культ императора, этот столп и утверждение нового строя, и разве не становятся они тем самым причастны к новому державному правлению!
Управление всем городом находилось в руках префекта города (praefectus urbis). При Августе должность эта была временной и случайной: префект города замещал императора во время его длительного отсутствия; Тиберий сделал ее постоянной; префекта назначает император, и он остается в своей должности столько лет, сколько угодно императору, — иногда пожизненно, иногда несколько лет. Рядом с ним стоят лица, ведающие разными отраслями городского хозяйства, но постепенно, в течение двух веков империи, все эти отрасли собираются в его руках: префект города становится единоначальным распорядителем всех городских дел, которому остальные только помогают и стоят к нему в положении подручных, хотя бы и высокого ранга.
Мы можем проследить развитие этой централизации. В половине II в. при Антонине Пии префект анноны (аннона — ведомство снабжения Рима провиантом) уже подчинен префекту города. Одна надпись от этого времени (CIL. VI. 10707) упоминает о получении государственного пайка «при Лоллии Урбике, префекте города»: он является главным лицом, ведающим раздачей. Префект пожарников тогда же поставлен в зависимость от префекта города: Антонин обращается именно к нему с распоряжением по «пожарному ведомству», а не к начальнику «бодрствующих».
Основной и первоначальной обязанностью префекта города как лица, которому этот город доверен, является охрана порядка и спокойствия в Риме и надзор за политической благонадежностью его обитателей. Его обязанности шире, чем обязанности градоначальника старого времени, шефа жандармов или полицмейстера. Он не только следит и распоряжается: его юрисдикции подведомствен ряд уголовных преступлений, нарушающих спокойствие и благочиние или создающих им угрозу. Он мог произносить приговор один, ни с кем не совещаясь; мог приглашать на совет почтенных и сведущих в праве людей. Плиний Младший заседал в таком совете (epist. VI. 11.1); Лоллий Урбик, разбиравший вопрос о том, виновен ли Апулей в подлоге завещания, произнес свое решение, «посовето¬
43


вавшись с мужами-консулярами» (Apul. apol. 2). Во всяком случае, суд этот действовал быстро, и «на медлительную помощь закона» (Tac. апп. VI. 11) здесь жаловаться не приходилось.
Префекту города подчинена римская полиция: три «городских когорты» (cohortes urbanae).31 Они были созданы Августом, но организацию свою получили при Тиберии, который, не вводя эти когорты в состав преторианской гвардии, добавил их к ней как некий придаток, распорядившись числить их после девяти преторианских когорт и обозначать цифрами, следующими за девяткой. И помещение им было отведено на Вимина- ле в Преторианском лагере. Караульные посты этих когорт разбросаны по всему Риму: префект города «должен расставить их, дабы охранять покой населения и получать сведения о всех городских происшествиях». В каждой когорте состояло по тысяче человек; кавалерии не было.
Первоначально эти полицейские части набирались в Италии; после реорганизации римского гарнизона Веспасианом в них могли поступать легионеры, и с этого времени мы встречаем в городских когортах уроженцев Нарбонской провинции, Белгики, Норика, Македонии, Нижней Паннонии. Перевод из армии в этот полицейский корпус означает и повышение по службе, и улучшение материального положения: жалованье полицейский получает большее, чем солдат-легионер. Срок службы двадцатилетний; когортой командует трибун, чаще всего назначаемый из пожарных частей: это человек, знакомый с городом и его жизнью; он уже нес полицейскую службу, и перевод в городские когорты — для него продвижение по службе: впереди маячит трибунат в преторианских когортах. Когорты разбиты на центурии, и во главе центурий стоят «городские центурионы» (centuriones urbani), служившие раньше или в армии, или в пожарном корпусе. Они по чину ниже центуринов-преторианцев и ниже легионных при- мипилов (старших центурионов).
Рим и при республике, и в императорское время отнюдь не был городом, в котором имущество и жизнь граждан находились в безопасности. Город ночью был погружен в абсолютную темноту, и уже это одно давало широкий простор всяческим злодеяниям. Помптинские болота и Куриный лес под Кумами, на берегу Кумского залива, «протянувшийся на много стадий, весь в зарослях кустарника, песчанистый и безводный» (Str. 243), служили убежищем для разбойничьих шаек, совершавших набеги на Рим. К этим местам Фест (170, 171) присоединяет еще Невиеву рощу, находившуюся в 6 км от Рима. О том, что творилось в Риме и по всей Италии в начале правления Августа, красноречиво и единогласно повествуют Аппиан (bell. civ. V.132) и Светоний (Aug. 32.1). Уроки, преподанные временами Суллы и гражданскими войнами, дали плоды богатые. «Ватаги вооруженных разбойников разгуливали во множестве и открыто, — рассказывает Светоний, — путешественников на дорогах, рабов и свободных, хватали
44


без разбора и запрятывали их по эргастулам; под видом новых коллегий собиралось множество шаек, и не было преступления, на которые они бы не пошли». Помимо этих разбойников-профессионалов в Риме было достаточно всякого подозрительного и беспокойного люда. Сюда стекались со всего света искатели легкой наживы и авантюристы всякого вида и толка; здесь, в этом людском море, искали приюта преступники, ускользнувшие от суда и тюрьмы; прятались беглые рабы; искали наживы нищие и бродяги. Перед судом префекта города представали не только изобличенные и пойманные злодеи; к нему приводили и лиц, заподозренных в том, что они смущают народ и подстрекают к восстанию. По словам Тацита, префект «должен обуздывать рабов и беспокойных людей» (ann. VI.И).32 В число их попадали слишком усердные ревнители чужеземных и запрещенных религий; были тут евреи, бывали и христиане; по приказу префекта свершается казнь над рядом лиц, которых церковь впоследствии причислила к лику святых.
Римской полиции не приходилось сидеть без дела. Надо было держать надзор за зрелищами (в цирке, амфитеатре, театрах) во время празднеств — они бывали в Риме часто; следить за харчевнями и кабачками, — императоры косились на эти места, где собирались бедные и недовольные элементы, — за банями, которые посещались толпами народа и где воровство было обычным явлением; за торговыми помещениями и за самой торговлей: правильность мер и весов бывала засвидетельствована именем префекта города, выбитым на гирях. Строго преследовались незаконные и подозрительные коллегии. Все преступления рабов подлежали ведению префекта города. Ювенал утверждал, что на цепи для преступников приходится тратить столько железа, что скоро его не будет хватать на рала и мотыги (3.310—311).
Римская полиция оставалась обычно в стороне от всяких государственных переворотов и только дважды попыталась вмешаться в политическую жизнь страны. Светоний рассказывает, что после смерти Калигулы консулы и сенат вместе с городскими когортами заняли Форум и Капитолий и заговорили о восстановлении республики. Дальше слов дело, конечно, не пошло: на следующий день начались колебания и разногласия, а толпа, стоявшая кругом, стала требовать единого властителя, называя Клавдия (Claud. 10.3—4). Второй раз городские когорты выступили в 69 г. во время борьбы Веспасиана с Вителлием, когда римская знать стала подстрекать префекта города Флавия Сабина выступить претендентом на престол. Сабин занял Капитолий, но городские когорты, ядро его войска, были опрокинуты и Сабин погиб (Тас. hist. 111.64—74).
45


ПРЕТОРИАНЦЫ
Городские когорты должны были охранять порядок и спокойствие в городе; преторианцы — это императорская гвардия, обязанная охранять дворец и особу императора; в армии она занимает привилегированное положение. Созданная Августом (он разместил шесть преторианских когорт по Италии и только три оставил в Риме), преторианская гвардия получила свою окончательную организацию как императорская и дворцовая охрана при Тиберии. Он сосредоточил все девять когорт в Риме, устроив для них на Виминале, в самом высоком месте Рима (оно господствовало и над городом, и над дорогами, которые вели в город с востока и северо-востока), у городских ворот, Преторианский лагерь (castra Praetoria) — казарму и крепость вместе. Это прямоугольник (380 X 480 м) со стенами толщиной
2 м и высотой 4.73 м, с башнями, отстоящими одна от другой на довольно большом расстоянии. Вдоль стены внутри этого прямоугольника расположен ряд сводчатых комнат (5.75 X 3.5 м), где жили солдаты. Преторианские когорты состояли из пехотинцев и всадников; конники не составляли отдельной группы, а были включены в когорту. На основании многочисленных надписей установлено, что в когорте преторианцев было не 10 центурий, как в легионе, а 6. В Преторианском лагере до постройки отдельной казармы для городских когорт была размещена и римская полиция — еще
3 тыс. человек.
Близость к императору, большое жалованье,33 щедрые и частые подачки, сокращенный срок службы: только 16 лет, а не 20, как в армии, — все это делало положение преторианского солдата завидным и желанным. И солдаты, понимая, что они поставлены в привилегированное положение не зря, а с расчетом на них, как на опору и поддержку, чувствовали свою силу, смотрели сверху вниз и на остальную армию, и на римское население, и на императорский двор, да и к особе императора как к таковой уважения чувствовали мало.34 Известна их роль в падении и возвышении некоторых императоров. С Калигулой покончили трибуны и центурионы преторианских когорт. Нерон после смерти Клавдия отправился прежде всего в лагерь преторианцев, пообещал им щедрые дары и был провозглашен императором: «сенаторы постановили то, что было решено солдатами» (Tac. ann. XII.69). Преторианцы возвели Пертинакса на престол, и они же его убили. После его смерти разыгралось нечто совершенно неслыханное. Сульпициан, тесть Пертинакса, просит преторианцев объявить его императором и обещает заплатить им за это. Солдаты отказываются и кричат со стен своего лагеря, что они продадут престол тому, кто за него больше предложит. Появляется Дидий Юлиан, начинается торг, Дидий предлагает каждому солдату 6250 динариев, и его объявляют императором. Понятно, почему Септимий Север, получив власть, немедленно рас-
46


пустил преторианцев и создал гвардию, коренным образом изменив систему ее набора.
Любопытно, что среди преторианцев почти нет жителей Рима; императоры не доверяли «солдатам ленивым, бездеятельным, которые развращены цирком и театрами» (Tac. hist. 11.21). Преторианцев набирали в Италии среди коренных римских граждан, преимущественно в Этрурии, Умбрии, Лации и в старых римских колониях (Tac. ann. IV.5). При Клавдии в этих когортах появляются солдаты из Цисальпинской Гал- лии, население которой славилось своими добрыми и строгими нравами. Вряд ли, однако, новобранцы долго их сохраняли в атмосфере преторианской казармы. Постепенно начинают проникать сюда провинциалы, главным образом из Испании, Галлии, Паннонии, Македонии. Реформа Септимия Севера состояла в том, что ряды преторианцев пополняются легионерами, людьми испытанной верности, которых император рассчитывает еще больше привязать к себе, предоставив им как награду службу более выгодную и почетную. А так как в это время легионы рекрутировались из уроженцев той провинции, где легион стоял, то преторианские когорты заполнили солдаты, «страшные видом, с ужасающим голосом, невыносимые по своему образу жизни» (Dio Cass. LXXIV.2). Большинство их было из Паннонии и Фракии. Ежедневно одна из преторианских когорт назначалась на охрану дворца, пароль она получала не от префекта претория, а непосредственно от императора. Являясь во дворец, преторианцы снимали военные плащи и надевали тогу. В случае волнения в городе преторианцы помогали городским когортам в их полицейской службе.
Командовали преторианцами префекты претория: до III в. их бывало обычно по двое, но нередко случалось, что император поручал эту должность одному человеку: таким единоличным префектом был Сеян при Тиберии, Бурр при Нероне, Аррецин Клемент при Веспасиане. Император назначал префекта претория из всаднического сословия:35 Август и его преемники имели все основания не доверять охрану своей безопасности людям, принадлежавшим к сенатской аристократии.
Префект претория командовал императорской гвардией, сопровождал императора в походах и мог вместо него руководить военными действиями. Во второй войне с даками Домициан поручил «ведение всей войны Корнелию Фуску, префекту преторианских когорт» (Suet. Domit. 6.1). Когда Децебал пожелал вступить в переговоры с Траяном, император послал к нему префекта претория, который сопровождал его. Постепенно власть префекта распространяется на все войска, стоящие по всей Италии и в Риме (кроме городских когорт). В его распоряжении находится особая команда — frumentarii36 — «жандармский корпус», говоря современным языком, на обязанности которого лежит слежка за подозрительными лицами; к
47


ним же префект претория направляет приказ об арестах и в ведении префекта находятся тюрьмы.37
К военным обязанностям префекта присоединяются гражданские: император возлагает на него судейские обязанности. С половины III в. его судейская деятельность приобретает широкий размах: к нему обращаются с апелляцией по всем уголовным приговорам, которые произносит провинциальный наместник; он разбирает дела всех, кого посылают на суд в Рим. Такие прославленные юристы, как Папиниан, Ульпиан и Павел, были префектами претория.
Начальником преторианской когорты является трибун; на воинской иерархической лестнице он стоит выше и легионного трибуна, и трибуна городских когорт, и трибуна пожарников. До этой должности добираются по длинной и крутой лестнице: примипилат, трибунат у пожарников, в городских когортах — и отсюда уже в трибуны преторианцев. Дальнейшим повышением была прокуратура или командование флотом. Под непосредственным начальством трибуна стоят центурионы, командующие центуриями — по шесть на когорту.
ПОЖАРНАЯ СЛУЖБА
Мы плохо осведомлены о ее организации в республиканское время; можно сказать только, что была она несовершенной и средствами располагала очень недостаточными. Существовала коллегия «ночных триумвиров» (triumviri noctumi), главной обязанностью которых было следить в ночное время за порядком в городе и совершать ночные обходы по Риму. Тушение пожаров входило в их обязанности. Валерий Максим рассказывает, что на одного из этих магистратов за его небрежность в ночном патрулировании наложили штраф; другие были наказаны за то, что огонь, охвативший лавку ювелира, не был потушен ими в самом начале пожара. В их распоряжении находилась команда государственных рабов, которую они расставляли отрядами по 20—30 человек в разных местах; снабжены они были орудиями, необходимыми для тушения пожаров.
По мере разрастания города ясно обнаруживалась недостаточность этой организации, и на помощь ей стали приходить добровольцы. Естественно предполагать, что при первых же признаках пожара соседи кидались на помощь, и, возможно, между ними заранее было уговорено, как у нас в старой украинской деревне, кому с чем бежать на пожар: одному с ведрами, другому с топором, третьему с лестницей и т. д. Тут не было, однако, никакой официальной обязанности, никакой организации и устава. Создателем пожарной службы в Риме надо считать Августа: «Так как многие части города были в это время уничтожены огнем, он организовал корпус
48


отпущенников, которые должны были тушить пожары. Он разделил его на семь когорт; поставил во главе всадника и рассчитывал в скором времени этот корпус распустить, однако сохранил его, на опыте удостоверившись, сколь необходима и полезна его служба» (Dio Cass. LV.26). Эти когорты пожарников, «бодрствующих» (vigiles), были размещены по всему Риму38 с таким расчетом, чтобы каждая когорта обслуживала два соседних района. Первая когорта, стоявшая, например, в IX районе, наблюдала за этим районом и за смежным VII, т. е. в ее ведении было все Марсово Поле. В случае большого пожара на помощь когорте данного района спешили, конечно, пожарники других когорт. Кроме своей казармы, у каждой когорты было еще два караульных поста (excubitoriae): в каждом районе по одному.
Семь когорт «бодрствующих» включали в себя 7 тыс. человек, которые набирались из отпущенников, преимущественно римских, и во всяком случае из рабов, освобожденных в Италии. Этот состав определил положение пожарных в римском войске и также отношение к ним. Это был воинский отряд с военной дисциплиной, с воинскими подразделениями на когорты и центурии, но считать пожарных солдатами — никак не считали. Тацит в 23 г. н. э., перечисляя части, входившие в состав римской армии, называет легионы, вспомогательные корпуса, преторианские когорты, городские когорты и всё: о «бодрствующих» ни слова (ann. IV.5). Трибуны их когорт не принадлежали, как в остальной армии, к римской аристократии, сенаторской или всаднической: это легионные центурионы, долго тёршие солдатскую лямку, для которых назначение трибуном когорты, даже пожарной, было наградой и повышением. Еще в III в. обсуждался вопрос, следует ли считать пожарников солдатами (Ульпиан, правда, ответил на него утвердительно), хотя к этому времени социальное положение их значительно улучшилось: уже в 24 г. н. э., т. е. 18 лет спустя после учреждения корпуса пожарников, был проведен закон, по которому лица, прослужившие шесть лет в этом корпусе, получали права римского гражданства. Позднее (может быть, при Септимии Севере) срок этот был сокращен до трех лет. Срок службы у них был, как и в преторианских когортах, 16 лет.
Всем корпусом командовал префект «бодрствующих» (praefectus vigilum), человек всаднического звания. Его штаб-квартира находилась при казарме I когорты, в южной части Марсова Поля, между Широкой Дорогой и храмом Сераписа. В XVII в. найдены были ее остатки: просторные залы, облицованные мрамором, с мозаичными полами, с колоннами и статуями. План самой казармы сохранился на обломке Мраморного Плана: три вытянутых прямоугольника, обнесенных стенами, вдоль которых идут комнаты, где жили пожарные. В 1866 г. был раскопан один из караульных постов VII когорты. По всей вероятности, для этих караульных поме¬
49


щений снимали частные дома, где караулы и стояли до тех пор, пока начальство не считало нужным перевести их в другое, более подходящее место. Найденную «караулку» посты «бодрствующих» занимали по крайней мере 30 лет. Это прекрасное помещение с мозаичными полами и фресками; в середине атрия бьет фонтан; вокруг атрия расположены комнаты; имеется баня.
В состав «бодрствующих» входили и рядовые пожарники, и специалисты пожарного дела, обученные технике тушения огня. Они делились на семь категорий (поэтому, надо думать, когорта пожарников и состояла только из семи центурий, а не из десяти, как это было правилом в армии): в каждой сотне были свои специалисты, по которым сотня и называлась: siphonarii — механики, следившие за состоянием помп и ремонтировавшие их; aquarii, обязанные в точности знать, в каком месте их района находится вода, и организовать ее подачу к месту пожара; uncinarii (uncus — «крюк») и falciarii (falx — «серп»), действовавшие крючьями и «серпами» — это были огромные шесты, снабженные на конце крепким серповидным орудием; centonarii, в распоряжении которых находились громадные суконные и войлочные полотнища — их смачивали уксусом и набрасывали на огонь; emitularii — «спасательный отряд», который расстилал у горящего здания толстые матрасы, чтобы людям было безопаснее выбрасываться из горящих этажей; наконец, ballistarii — античные «пушкари», ведавшие камнеметами — баллистами. При каждой когорте обязательно врачи — не меньше четырех: число значительное, если сравнивать его с количеством врачей в остальной армии.
В случае пожара трибун стремительно выстраивал цепочкой рядовых пожарников у водоема, указанного акварием, и они из рук в руки передавали ведра с водой (ведра сплетены были из спарта — крепкого волокнистого растения и хорошо осмолены), а других ставил к помпам; одни из цен- тонариев взбирались по лестницам на крыши и в этажи и набрасывали на огонь пропитанные уксусом рядна, в то время как другие действовали снизу надетыми на высокие шесты большими губками, из которых струйками стекал уксус; «крючники» и «серповщики» держали наготове свое снаряжение, и, не спуская глаз с огня, стояли «пушкари» около своих заряженных и уже нацеленных камнеметных машин.
В пожарном инвентаре много таких орудий, которые на пожаре могут действовать только разрушительно: топоры разного вида, крючья, багры, пилы; среди пожарников-специалистов три категории не заливают огонь, а тушат пожар так же, как тушили его раньше и у нас по деревням: они растаскивают и уничтожают постройки, на которые огонь может перебраться и, получив новую пищу, разлиться еще шире. Если огонь разгорался уже так жарко, что подобраться ближе не было возможности, тогда за дело принимались баллистарии и камнями разбивали угрожаемые здания. Соз¬
50


дать вокруг горевшего дома пустое пространство — вот главный способ борьбы с огнем в древнем Риме. И объясняется это тем, что ручные помпы, которые только и были в распоряжении римского пожарника, подавали слишком мало воды: большой огонь было не затушить.39
«Бодрствующие» обязаны нести не только пожарную службу: они еще и ночная полиция. Патрули их с факелами в руках, с топорами и ведрами обходят положенный им район: их дело не только начать борьбу с занявшимся пожаром и дать о нем знать, — они должны еще следить за тишиной и порядком на ночных улицах.
Мы говорили уже, что в Риме собиралось достаточно всякого преступного люда, и в темноте южных ночей и воришкам, и ворам, и убийцам было раздолье. «Когда дома будут заперты, в лавках все умолкнет, задвинут засовы и протянут цепи, тогда найдется человек, который тебя ограбит, а порой появится и бандит, который будет действовать ножом» (luv. 3.301—305). Богачу, возвращавшемуся в окружении целой свиты со множеством факелов, можно было грабителей не бояться; с бедняка им нечего было взять. И однако главная опасность угрожала именно ему, одинокому и беззащитному, если он, запоздав, возвращался домой в темноте со своим жалким фонарем, в котором чуть мерцала свеча. И не от грабителей и убийц. Ювенал очень живо изобразил, как толпа подвыпившей молодежи издевается далеко не безобидным образом над бедняком-прохожим (3.288—301), и в данном случае вряд ли он, вопреки обыкновению, сильно преувеличивал. Такая забава была в духе того времени. Вот что рассказывает о Нероне Светоний: «Когда становилось темно, он надевал колпак отпущенника или крестьянскую шапку и начинал хождение по харчевням, слонялся по кварталам, и забавы его были опасными. Он нападал на прохожих, возвращавшихся с обеда и, если они сопротивлялись, наносил им раны и бросал в сточные канавы. Он разбивал лавки и грабил их» (Ner. 26.1, cp. Тас. ann. XIII.25). Знатная молодежь радостно следовала его примеру; составлялись целые шайки, занимавшиеся подобными же подвигами: «ночь в Риме проходила, как в городе, который взят приступом» (Тас. ann. XIII.25). Император Отон в молодости имел обыкновение ночью бродить по городу; встретив человека слабого или пьяного, он приказывал растянуть плащ и подкидывать на нем вверх несчастного (Suet. Otho, 2.1). Толка от ночных патрулей было, видимо, не очень много, и префект «бодрствующих», обязанный всю ночь быть на ногах и сновать по городу, предпочитал искать записных злодеев и обходить их высокопоставленных подражателей.
В караульном помещении VII когорты, о котором уже упоминалось, найдены были на стенах надписи, из которых мы узнаем, что на пожарников возложена была еще одна обязанность: ее они выполняли поочередно в течение месяца. Называлась она sebaciaria и состояла в заботе об уличном
51


освещении и его организации. Появилась она, вероятно, при Каракалле, когда термы велено было закрывать уже после наступления темноты, и, естественно, возникла мысль об освещении хотя бы некоторых, особенно глухих улиц. Обязанность эта почиталась очень трудной. «Я устал, дайте мне смену» — этот вопль пожарника-«свечника» сохранился на стене караулки. В его ведении находились факелы, воск, фитили — все, что необходимо для уличного освещения; судя по этому материалу, улицы освещались либо факелами, либо свечами, вставленными в подвешенные фонари. Обязанность солдата-«свечника» (зеЬааапиз) заключалась, видимо, в том, чтобы следить за исправностью освещения, зажигать потухшие свечи и факелы, заменять сгоревшие новыми. Если в его ведении находилось только несколько улиц того района, где была караулка, то и в этом случае «свечник» имел право плакаться на усталость: вряд ли ему приходилось за ночь хоть раз присесть отдохнуть.
Префект пожарников был лицом высокого ранга. Его назначал император из лиц всаднического сословия на срок неопределенный. Выше его только префект претория, префект Египта и префект анноны.
Его суду подлежали грабители, воры и поджигатели. Он расследовал случаи каждого пожара: если он вызван небрежностью, префект имел право наложить на виновного денежный штраф, а если это был человек несвободный и не римский гражданин, то и подвергнуть его телесному наказанию. Поджигатель присуждался к смерти. Префект пожарников имел право осматривать кухни, проверять состояние печей и отопительных приборов, а также устанавливать, какое количество воды должно быть запасено на случай пожара в данной квартире и во всем доме. Рабы-сторожа, по небрежности которых произошла кража, представали на суд перед ним же. Дел у префекта было много, и во II в. у него появляется помощник — субпрефект, которого назначает тоже император и тоже из числа всадников.40
РАЗДАЧА ХЛЕБА
В жизни Рима даровая раздача хлеба бедному населению (plebs urbana) была явлением первостепенной важности. Со времени Августа и до Северов даровой хлеб получают 200 тыс. человек; зерно для них и для всего города поставляют Египет — 20 млн модиев и Африка — 40 млн (60 млн моднее — 1 млн 750 тыс. гл). Одной из главных забот императоров было снабжение столицы хлебом. Стоило только поползти слухам о недороде, о том, что надвигается голод, как население города сразу же начинало волноваться, и удержу здесь часто не было. Однажды, когда по причине непрерывных неурожаев с продовольствием было плохо, толпа задержала Клавдия на Форуме, осыпала его бранью, забросала его хлебными огрыз¬
52


ками (хлеб, видимо, выпекался плохой); императору с трудом удалось ускользнуть во дворец (Suet. Claud. 18.2). Клавдий принял меры, чтобы обеспечить подвоз хлеба даже в зимнее время: он пообещал возмещать хлеботорговцам убытки, которые они могут понести от непогоды; строителям торговых судов был предоставлен ряд привилегий, сообразно социальному положению каждого: римский гражданин освобождался от обязанности вступать в брак; человек, имеющий «латинское право», получал римское гражданство; женщины — «право четырех детей», т. е. освобождение от всякой опеки. «Эти постановления соблюдаются и поныне» (Suet. Claud. 18.2—19).
Хлеб из Египта и Африки прибывал по морю; плавание это не всегда кончалось благополучно, и понятна радость жителей Путеол, когда весной справа от Капри появлялись особые суда, которые привозили известие о скором прибытии александрийского флота (Sen. epist. 77.1). Не все опасности, однако, оставались позади: от Путеол надо было пройти вдоль берега до Остии, и плавание это было опасным. Тацит рассказывает, как 200 кораблей с хлебом погибли в самой остийской гавани от сильной бури, а 100 сгорело, поднимаясь по Тибру (ann. XV. 18).
Раздача хлеба существовала и при республике, но как она происходила, мы не знаем. Только со времени Августа мы можем хотя бы до некоторой степени ознакомиться с ее организацией. Август поручил приемку и ссыпку хлеба префекту анноны (должность эта была учреждена вскоре после 7 г. н. э.). Император назначал префекта на неопределенное время; его юрисдикции подлежали все проступки в деле торговли хлебом: скрытие хлебных запасов, продажа зерна по вздутым ценам, недобросовестные вес или мера и т. п.41 Раздачей хлеба, уже привезенного и ссыпанного, ведали «префекты по выдаче хлеба» (praefecti frumenti dandi). Обязанность префекта анноны состояла в том, чтобы не допускать обмана или небрежности при ссыпке; следить, чтобы зерно не испортилось от сырости и не сгоре- лось; чтобы принятое количество хлеба в точности соответствовало указанной мере (Sen. de brev. vitae, 19.1; написано в 49 г. и посвящено Помпею Павлину, префекту анноны этого года). «Префекты по выдаче хлеба» (это были люди сенаторского звания) исчезают при Калигуле и появляются только при Траяне, но с припиской — «по постановлению сената» (ex senatus consulto); видимо, они назначались в случае раздач экстраординарных. Начиная с Клавдия, управление всем хлебным делом поручается одному префекту анноны. Компетенция его значительно расширяется; у него свое «ведомство» (statio), помещавшееся на южном конце Коровьего рынка, между Тибром и Авентином, своя казна и канцелярия и целый штат служащих: весовщики, смотрители хлебных складов, писцы, «бухгалтеры». Клавдий продолжает здесь политику своих предшественников: представители сената отстраняются, и «забота о продовольствии» (сига
53


annonae) оказывается целиком в ведении императора. Со времени же Клавдия раздача хлеба происходила в Минуциевом портике, находившемся на Марсовом Поле. Он был разделен на 45 отделений (ostia); каждое отделение имело свой номер; получающие даровой хлеб были разбиты на отдельные группы; члены каждой группы приходили в свой день к своему отделению, где им и выдавался хлеб. В одной надписи упоминается отпущенник Клавдия Януарий, «работающий в Минуции в 14-й день в 42-м отделении» (CIL. VI. 10223). Януарий 14-го числа каждого месяца распределял хлеб, остальное же время, надо думать, занят был подсчетами и готовился к очередной раздаче в следующем месяце. Те, кто занесен был в списки имевших право на даровой хлеб, получали в качестве документа, подтверждавшего это право, «хлебную тессеру» — деревянную дощечку с обозначением дня получки и отделения Минуциева портика, где им отпустят их долю зерна (5 модиев ежемесячно). Эта дощечка была постоянным документом; кроме нее давалась еще контрольная марка, с которой получатель и шел к Минуциеву портику, отдавал эту марку тому, кто производил раздачу, и получал свой хлеб, который и уносил в мешке. Чиновники собирали вместе полученные марки и затем проверяли число получивших, сверяя списки с контрольными марками.42
«АМБАРЫ»
Хлеб, доставленный в Рим, ссыпался в огромные, специально для хранения продуктов устроенные склады, которые назывались horrea — «амбарами». Большинство из них находилось на левом берегу Тибра; XI, XII и XIII районы были вообще центром всего продовольственного дела: тут находилось ведомство префекта анноны, Минуциев портик, гавань, куда приставали и где разгружались суда. Здесь стояла суета и движение, затихавшие только к вечеру; матросы, грузчики, носильщики, возчики, служащие анноны, крупные торговцы, у которых были здесь свои склады, перекупщики, рассчитывающие перехватить на месте товар подешевле,43 менялы, маклеры самых разных категорий — вся эта пестрая разноплеменная толпа работала, галдела, обделывала свои дела и, покончив с ними, толпилась в харчевнях, кабачках и гостиницах, которые были здесь, конечно, в числе немалом (рис. 11).
Характерный отпечаток на всю местность накладывали склады (XII и XIII районы, объединенные в один район в средние века, именовались horrea). Из двадцати известных нам складов по крайней мере шесть находилось на берегу Тибра и под Авентином. Самыми большими и важными были Сульпициевы, известные позже под именем Гальбовых (horrea Galbae, Galbana или Galbiana). Они были выстроены на земле, принадлежавшей
54


Рис. 11. Кабачок в Остии.
(P. Grimai. La civilisation Romaine, рис. 97).


роду Сульпициев, одним из членов этого рода. Об этом свидетельствует могила Сервилия Сульпиция Гальбы, бывшего консулом в 108 г. до н. э., которая благоговейно охранялась и в императорское время. Склады эти император Гальба отремонтировал и расширил, почему в позднейшее время ему стали приписывать и постройку их. Здесь хранился не только хлеб, но и другие продукты, между прочим вино и масло, которые с III в. начали раздавать народу или совсем бесплатно, как хлеб, или по ценам очень низким (вино); здесь лежали главные запасы государственного продовольствия.
Раскопки в этих местах начались с XVI в. и велись с перерывами до настоящего времени. К 1911г. был уже раскрыт прямоугольник около 200 м длиной и 155 м шириной, обнесенный стенами; за ними внутри находились склады: три огромных корпуса, расположенных совершенно симметрично, разделенных дворами, обнесенными травертиновой колоннадой, на которую и открывались отдельные помещения складов. Помещения эти выходили на две противоположные стороны и были разделены внутри сплошной стеной, в которую с обеих сторон перпендикулярно упирались стены каждой celia — «комнаты» склада. Раскопки 20-х годов показали, что эти склады были значительно больше и доходили почти до реки. На обломке Мраморного Плана имеется схема Лоллиановых складов (horrea Lolliana), находившихся также в XIII районе. Они выстроены почти по такому же плану: помещения склада выходят в портик, окружающий центральный двор, и стены их, словно горизонтально вытянутые ветви, отходят по обе стороны от главного ствола — срединной стены.
Склады с запасами государственного продовольствия находились под верховным надзором префекта анноны, пока не перешли в ведение префекта города. Теперь он отвечает за все неполадки в складах, за состояние их стен и крыш, за порчу хлеба от сырости или от других причин. Персонал, обслуживающий эти государственные склады, был, конечно, очень многочисленный; в надписях мы неоднократно встретим «кладовщиков» (horrearii), которые чаще всего были императорскими рабами. Любопытно, что в одной надписи (CIL. VI.8682) «Зосима, раб Цезаря нашего, кладовщик» выделен и поставлен впереди двух императорских отпущенников: кладовщик был, видимо, персоной. Раб Клавдия, Калам Памфилиан, служил виликом в Лоллиановых складах (CIL. VI.4226 и 4226а). Сторожем (custos) при складах состоял Евтих, бывший раньше в «Галльской (гладиаторской) школе» (CIL. VI.9470). Надписи упоминают еще «весовщиков» (mensores), которые перемеривали хлеб при поступлении его и при выдаче (рис. 12), actores и dispensatores a frumento; наблюдавших за этими операциями. Довольно много сведений имеется у нас о персонале Гальбовых складов. Они находились под надзором смотрителя — вилика; в его распоряжении были многочисленные рабочие — Galbienses, operarii Galbienses, отпущенники и рабы. Так как снабжение города было делом первостепен-
56


Рис. 12. Перемериванье зерна. Служащий из «департамента снабжения» перемеривает привезенное зерно. (Мозаика из Остии).
(Р. Grimal. La civilisation Romaine, рис. 95).
Рис. 13. Перегрузка товара. Грузчик переносит амфору с морского судна на речное, которое поднимается по Тибру до Рима. (Мозаика из Остии). (P. Grimai. La civilisation Romaine, рис. 129).
-•Л"-


ной важности, то, по-видимому, складские служащие были на военный лад объединены в три когорты. Существовали у них религиозные объединения: почитали Добрую богиню, гения императорского дома, Солнце, Геркулеса и Сильвина. Пустующие помещения в императорских складах сдавались в аренду частным торговцам: в Гальбовых складах отпущенница Г. Аврелия Найда вела крупную торговлю рыбой (CIL. VI. 9801); были тут продавцы военных плащей — sagarii (CIL. VI.33 906); поставщик мрамора — negotiator marmorum (CIL. VI.33 886).
В постоянном деловом общении с администрацией и рабочими складов находились судовщики, подвозившие хлеб и другие припасы по Тибру; грузчики («мешочники» — saccarii), переносившие грузы с судов в склады (рис. 13),44 «сбрасыватели» (catabolenses), которые переправляли зерно из складов на мельницы (большинство их было под Яникулом), откуда мука поступала в булочные, находившиеся обычно в одном помещении с мельницами.
РЫНКИ
В республиканском Риме существовало несколько рынков: Коровий (forum Boarium), Овощной (forum Holitorium), Рыбный (forum Piscatorium) и Лакомый (forum Cuppedinis — фрукты, мед, цветы). В 179 г. до н. э. к северу от Форума был открыт большой центральный рынок, окруженный лавками. С императорского времени упоминания о нем исчезают: по-видимому, он был закрыт, и место его занял рынок Ливии на Эсквилине, построенный Августом. Открытый двор (80 X 25 м) был окружен портиком, на который и выходили лавки; здесь торговали всяческой едой, и, кроме того, целый ряд был занят продавцами притираний, мазей и красок. В 59 г. Нероном был открыт Большой рынок на Целии: круглое двухэтажное здание, крытое куполом, со множеством лавок. Западную часть города обслуживал рынок Траяна: величественное полукруглое здание, которое как бы повторяло (рис. 14), на расстоянии в 12 м, экседру форума Траяна, охватывая ее со стороны Квиринала и Субуры. Здесь помещалось около 150 лавок, где шла торговля самыми разными предметами (рис. 15): в первом этаже, который был на одном уровне с форумом, лавки имели вид глубоких ниш, и здесь продавались овощи и фрукты; были лавки с небольшими водоемами в полу, где в ожидании покупателя держали рыбу. Торговали здесь вином и маслом; за лавками шли темные помещения, служившие складами. Значительное место занимали продавцы «колониальных товаров»: восточных пряностей и перца (piper), по которому получила свое название улица, идущая за рынком: via Biberatica. Очень вероятно, что тут были и лавки с дорогой привозной одеждой, с мебелью,
58


Рис. 14. Рынок Траяна на via Biberatica.
(A. Bc^thius. The golden house of Nero, рис. 41).
Рис. 15. Лавки в нижнем этаже вдоль via Biberatica. (A. Boethius. The golden house of Nero, рис. 74).


серебряной посудой и всякими драгоценностями. Трудно угадать значение большой крытой галереи в этом рынке. Может быть, это была одна из крупнейших аукционных зал столицы.
ВОДА
Римские водопроводы принадлежат к числу самых величественных сооружений древности. Долгое время население Рима их не имело и пользовалось водой из источников — их было достаточно — и речушек, а также собирало дождевую воду в цистерны. На Палатине найдена была одна такая цистерна, относящаяся к концу VI в. до н. э. Первый водопровод провел в 312 г. до н. э. цензор Аппий Клавдий; он шел на протяжении 16 1/2 км и оканчивался у Тибра по соседству с гаванью, где выгружали мрамор (marmorata). Его так и называли Аппиевым (aqua Appia). В 272 г. до н. э. цензор Маний Курий Дентат начал второй водопровод — Anio Vêtus, который был закончен через два года М. Фульвием Флакком. Длина его была 70 км. Третий водопровод построил в 144 г. до н. э. претор Кв. Марций Рекс. Он начинался за 61-м километром от Рима и последние 10 км шел по массивным аркадам, значительная часть которых сохранилась и до сих пор, заканчивался он у Капенских ворот. Это был Марциев водопровод (aqua Marcia); действует этот водопровод и поныне. Четвертый водопровод, Тепловатый (aqua Tepula), был сооружен цензорами Гн. Сер- вилием Цепионом и Л. Кассием Лонгином. Он начинался километрах в 15 от Рима, а название свое получил потому, что вода из него шла действительно тепловатая. Его постройкой завершено было число водопроводов республиканского Рима.
Строительство водопроводов возобновилось только при новом режиме: Агриппа в 33 г. до н. э. провел Юлиев водопровод (aqua lulia) и водопровод Девы (aqua Virgo, — назван так потому, что, по преданию, источник воды указала строителям какая-то девушка), снабжавший водой его термы и пруд при них (этот водопровод и в настоящее время дает Риму лучшую воду). Водопроводы строили: Август (aqua Alsietina, питавший огромный пруд — 536x357 м, выкопанный для потешных морских сражений, которые Август устраивал в связи с освящением храма Марсу Мстителю во 2 г. до н. э.; вода из этого водопровода была, по словам Фронтина, плохой), Клавдий (aqua Claudia, длиной 68 км и Anio Novus, длиной 87 км), Траян (aqua Traiana, действующий и посейчас) и Александр Север (aqua Alexandria). Эти одиннадцать водопроводов давали городу в день 1.5 млн м3 воды.
Воду эту надлежало распределить по всему городу, не обойдя и не обидев ни одного квартала, а кроме того, необходимо было следить за во¬
60


допроводной сетью, вовремя производить нужный ремонт, прокладывать трубы к домам, владельцы которых получили разрешение провести к себе воду, чинить мостовые. Требовалось создание особого «водного ведомства», с работой которого мы знакомы благодаря сочинению Фронтина «Водопроводы города Рима» (de aquaeductibus urbis Romae). Фронтин — одна из привлекательнейших фигур ранней империи. «Большой человек», по словам Тацита, отнюдь не щедрого на похвалы, умный полководец, счастливо воевавший в Британии, преодолевая «мужество врагов и природные трудности» (Agrie. 17), дважды консул, один из «наиболее видных людей нашего времени» (PI. epist. V.1.5), он получил в 97 г. от Нервы назначение «водного смотрителя» (curator aquarum). Фронтин был к этому времени уже пожилым человеком, дело водоснабжения было для него совершенно внове, и то обстоятельство, что он погрузился в основательное изучение этого дела, сообщает его облику еще больше благородства. Он не только как следует ознакомился со всем, что касалось его новой службы, но и пожелал облегчить знакомство с ней и для своих преемников; с этой целью он и написал книгу о водопроводах, сообщив в ней также историю «водного ведомства» начиная с Агриппы, когда он, собственно, и был образован.
Агриппа был первым куратором водопроводов; он обучил своих рабов водопроводному делу и смежным отраслям и создал из них специальную «водяную команду», которую завещал Августу; тот передал ее в ведение государства и одновременно приступил к организации «водного ведомства», во главе которого была поставлена комиссия из трех человек. Особым эдиктом Август подтвердил, «на каком основании могут пользоваться водой [для своих домов] частные лица... и установил ее количество».
В конце I в. «водяная команда» состояла из людей разных специальностей; часть ее помещалась за городом, чтобы в случае необходимости быстро произвести нужный ремонт; посты другой были расставлены у водонапорных башен и больших фонтанов. В их ведении находятся водопроводы — сеть всех труб, проложенных по городу, водонапорные башни (castella) и фонтаны (publici salientes). За умышленную порчу этих труб и башен, за прекращение или уменьшение подачи воды во всем городе или в тех владениях, хозяева которых пользовались правом отвести себе воду, на виновного налагался штраф в 100 тыс. сестерций; если порча была причинена нечаянно, без злого умысла, виновный должен был немедленно заняться ее исправлением.
«Водяная команда» включала со времен Клавдия 700 человек: из них 240 государственных рабов (familia aquaria publica) и 460 императорских рабов и отпущенников (familia aquaria Caesaris); эти последние были добавлены Клавдием после проведения им двух новых водопроводов. Фронтин обычно обозначает их общим названием aquarii (этот же термин и в надписях).
61


Во главе этой команды надо, конечно, поставить инженеров-гидравли- ков (architecti), которых Фронтин называет «специалистами» (periti) и «строителями своего ведомства» (architecti suae stationis). В их обязанности входит все, что касается постройки водопроводов (каптация источников, установление профиля, проведение каналов под землей или на аркадах, идущих непрерывным рядом часто на протяжении не одного десятка километров, устройство водонапорных башен, прокладка труб, поддержание всей водопроводной системы в хорошем состоянии). В составе «семей», находившихся в их распоряжении, были «завхозы» — вилики, сторожа при водонапорных башнях — кастеляны, инспекторы («обходчики» — circitores), мостовщики (silicarii), нивелировщики (libratores), разные мастеровые: каменщики, работники, умеющие обращаться со свинцом, и простые чернорабочие. «Завхозы» вопреки своему названию ведали отнюдь не хозяйством: на их обязанности лежало сооружение каналов и присмотр за ними — это техники, ближайшие помощники инженеров. Присутствие мостовщиков в «водяной команде» объясняется тем, что по городу под мостовой шла целая сеть свинцовых труб. Право на отведение воды к себе в дом было правом, которое выдавалось лично, прерывалось смертью получившего и не переходило ни по наследству, ни при продаже дома новому владельцу. Поэтому в Риме постоянно прокладывались и снимались трубы: мостовую приходилось разрывать и вновь замащивать. Штукатуры покрывали водонепроницаемым слоем цемента внутреннюю поверхность каналов и производили потребные в каждом отдельном случае штукатурные работы. Нивелировщикам приходилось браться за дело при каждом разрешении отвести воду, которое получал владелец дома или имения, не говоря уже о той работе, которую они должны были проделать при прокладке нового водопровода. Plumbarii (plumbum — «свинец») занимались изготовлением, сваркой и починкой свинцовых труб.45
Фронтин упоминает еще «сверлильщиков». Это отнюдь не особые специалисты, а «водяные воры», которые, сговорившись с кем-либо из частных лиц, не имевших права на получение воды, пробивали водопроводные трубы, облегчая таким образом кражу воды для заинтересованных лиц.
В архиве «водного ведомства» сохранялись ведомости, в которых было указано, сколько воды дают все водопроводы вместе, сколько дает каждый водопровод; перечислены водопроводы, водонапорные башни, фонтаны; отмечено количество воды, ежедневно потребляемой;46 названы лица, имеющие право пользоваться водой для своего дома. В случае смерти кого-либо из них количество воды, ему отпускаемое, возвращалось государству и можно было приступить к рассмотрению новых просьб к императору о разрешении провести себе воду и к обсуждению того, в какой мере могут они быть удовлетворены.
62


Комиссия, ведавшая «водным ведомством», учрежденная Августом «с согласия сената», была уничтожена в 52 г. Клавдием. Он заменил ее «прокуратором вод», единоначальной должностью, на которую назначался обычно кто-нибудь из императорских отпущенников. Здесь очевидна та же тенденция, которую мы видим у всех императоров: отмена коллегиальности и замещение должностей доверенными лицами. Только со времени Траяна, и опять-таки в связи с общим поворотом в политике назначения чиновников, «прокуратор вод» оказывается иногда лицом всаднического сословия; позднее это становится правилом.
Основное количество воды распределялось между тремя категориями: императорским двором (парки, дворцы, придворные службы — nomine Caesaris), общественными учреждениями (бани, термы, сады, амфитеатры, склады, рынки — opera publica) и большими фонтанами (muñera). На основании подсчетов Фронтина можно считать, что в Риме на душу населения приходилось в среднем ежедневно от 600 до 900 л воды (в 1900 г. потребление воды одним человеком в Петербурге исчислялось в 200 л).
Фонтанов в Риме было множество; Проперций писал, что «по всему городу раздается тихий плеск воды» (11.32.15). На перекрестках, кроме часовенки Ларов,47 обязательно устроен фонтан. Некоторые из этих фонтанов имели характер монументальных сооружений: такова, например Meta Sudans («покрытая потом мета»), устроенная Домицианом в 96 г. к юго-западу от Колизея. Это был конус (отсюда и название «мета») высотой 2 м, с диаметром 5 м в основании, весь облицованный мрамором. Из его вершины бил фонтан, и вода падала в огромный круглый бассейн (21 м в диаметре). Другие были украшены великолепными скульптурами: фонтан на форуме Веспасиана, например, бронзовым быком работы Фидия или Лисиппа; перед храмом Венеры Родительницы на форуме Цезаря вокруг фонтана стояли статуи Нимфы, покровительницы вод.


Глава вторая ДОМ
Лет 50 назад считалось, что помпейский дом дает верное представление о доме больших италийских городов, о римском в первую очередь. От этой мысли заставили отказаться раскопки в Остии. Теперь известно, что было два типа италийского дома: дом-особняк, domus, и хижина, taberna — жилье бедняка. И родословная этих домов, и характер их очень различны. Италийский городской особняк, где живет человек знатный и состоятельный, развился из деревенской усадьбы простого первоначального типа, который в основном сохранился даже в позднейших villae rusticae, раскопанных под Помпеями.
Эта деревенская усадьба представляет собой прямоугольник, окруженный со всех сторон постройками, которые тесно примыкают одна к другой, образуя вокруг двора сплошную стену, прерванную только там, где был вход и въезд. Это место, естественно, должно находиться под особым и постоянным надзором: на него прямо и смотрит жилье, где всегда есть кто-либо из хозяев, чаще всего, конечно, занятая хлопотами по дому хозяйка.
В каждом хозяйстве есть вещи, которые хорошо иметь под руками, которые не стоят того, чтобы их держать под замком, но за которыми все же надо приглядывать хозяйским глазом. В старом дворе украинского крестьянина местом для таких вещей был трехстенный, с четвертой стороны совершенно открытый, сарай — поветь. У италийского хозяина таких поветей было две, и устраивал он их рядом с собственной горницей, чтобы не повадно было брать что не следует и кому не следует. Над всеми строениями — над жильем, над хлевами и сараями — шел, по обычаю южных стран, навес, опиравшийся на столбы: этот примитивный портик защищал и людей, и животных, и самые стены от непосредственного воздействия дождя и солнца.
Сельский житель, переселившись в город, принес туда и привычную планировку жилья, но город предъявил ему и свои требования. Он прежде
64


всего был скуп на место; лепясь обычно на какой-нибудь возвышенности, сжатый тесным поясом стен, город берег каждый клочок земли. Новому горожанину приходилось считаться с этой скупостью: если он хотел сохранить в своем новом обиталище хотя бы маленькое пространство под цветник — италийцу трудно было жить без цветов и зелени, — он должен был экономить на жилой площади, и тут весьма кстати оказалось то обстоятельство, что большой двор в городе вовсе не нужен; превратить его в жилое помещение было и разумно, и практично. Над двором навели крышу, в которой оставили большой проем: вновь созданная комната (атрий) должна была оставаться для остального жилья тем же, чем был для сельской усадьбы двор — световым колодцем. Старая хозяйская горница оказалась как бы своего рода глубокой нишей, смотревшей на атрий: тут остались хозяйское ложе — 1есШ8 аёуегеиз («ложе против дверей»), названное так по месту, где оно стояло, и ткацкий станок, который вскоре, однако, по недостатку света в этой комнате, передвинули подальше в самый атрий. Рядом с обеих сторон остались открытые помещения — прежние повети, получившие, а может быть, сохранившие старое название «крыльев» (а1ае), а за ними, по остальным трем сторонам атрия, расположились, как было и раньше, комнаты разного назначения.1
Знакомство с Грецией и ее культурой имело глубочайшее влияние на всю жизнь римлян. Оказалось, что быть безупречным слугой государства и превосходным хозяином, умно и заботливо приумножающим свои средства, мало: надо еще читать философов, интересоваться вопросами науки и литературы и обсуждать их в кругу семьи и друзей в часы досуга. Достаточно взглянуть на старый италийский дом, чтобы увидеть, как мало он приспособлен для этой личной и домашней жизни: он весь, если можно так выразиться, на людях. Если его хозяин занимает видное место, если он магистрат или просто деловой человек, то он будет целый день на виду и в людской сутолоке. Ни ему, ни его домашним негде скрыться в своем доме, некуда спрятаться от гула голосов и шарканья подошв. И когда в сознании владельца этого дома прочно укореняется убеждение в том, что он имеет право на жизнь для себя, он сразу же берется за переделку своего жилища.
Слово «переделка», правда, в данном случае не совсем подходит; старый дом остается в полной неприкосновенности, к нему только прибавляется новая половина, заимствованная у эллинистического дома: комнаты этой половины выходят в портики, которые с двух или с трех сторон окружают садик, обязательно с фонтаном и со множеством цветов. Здесь средоточие домашней, семейной жизни; здесь обычно проводят время женщины; сюда допускаются только самые близкие друзья, и хозяин, покончив со всеми официальными обязанностями и делами, предается здесь тому деятельному досугу (обит), которым так дорожили римляне и который они так умели ценить.
65


Рис. 16. Тип старинного атрия. (Помпеи). (A. Boethius. The golden house of Nero, рис. 7, e).
Остановимся немного на истории отдельных комнат.
В деревенском дворе должна быть обязательно вода: источник, колодезь, цистерна с дождевой водой; поить скот, мыться, готовить пищу — для всех первостепенных надобностей, житейских и хозяйских, ее нужно иметь тут же под рукой. В теплое время года (оно продолжается в Италии долго) пищу готовили во дворе, где поблизости от воды складывали очаг или ставили переносную жаровню. Около очага сколачивали стол, на котором лежали продукты, стояла посуда и за которым, по всей вероятности, и обедали. Атрий, прямой наследник двора, в течение долгого времени сохранял все это оборудование (рис. 16). Под проемом в крыше (он назывался комплювием) устроен был неглубокий водоем (имплювий), куда с четырех обращенных внутрь скатов проема сбегала дождевая вода. Ею очень дорожили: вспомним, что водопроводов еще не было, копать колодцы было делом трудным, ходить к реке или источнику не всегда было легко и удобно. Дождевая вода сама давалась в руки, следовало только собрать и сберечь эту драгоценную влагу.2 Из имплювия вода по трубам поступала в цистерну, устроенную под полом; ее черпали оттуда через отверстие, которое обделывали в виде невысокого круглого колодца. Имелся еще сток: через него спускали на улицу грязную и застоявшуюся воду. За имплювием
66


несколько поодаль складывали очаг с таким расчетом, чтобы огонь не заливало дождевой водой, а дым вытягивало наружу. И стол, который мы уже видели во дворе, остался и в атрии.
Атрий — тоже по наследству старого двора — неизменно удерживал прежний большой размер. В «италийской» половине дома это самая большая комната, которая в течение долгого времени оставалась местом, куда сходилась вся семья обедать, заниматься домашней работой, посидеть на досуге; здесь приносили жертву Ларам, здесь держали ящик с деньгами. Ткацкий станок стоял в атрии в старозаветных семьях до конца республики.3 Если дом был вообще царством хозяйки, то атрий стал тем местом, откуда она им правила, за всем следя, ничего не упуская из виду, собирая вокруг всю семью. Здесь она работала вместе со своими дочерьми и служанками, занимаясь пряжей, тканьем и прочим женским рукоделием. Здесь застали за веретеном Лукрецию ее муж и его друзья, неожиданно прискакавшие в Рим из-под осажденной Ардеи, чтоб проверить, чем в их отсутствие занимаются их жены. Образ хозяйки, которая у очага вместе со своими помощницами «занята шерстью», навсегда остался в сердце италийца как символ домашнего мира, довольства и уюта.
Время шло, менялись нравы, изменился весь облик дома и назначение его отдельных частей. Ни одной комнаты эти изменения не коснулись так сильно, как атрия. Когда к дому пристроили перистиль, а по сторонам его возник ряд комнат, жизнь семьи сосредоточилась в этой половине. Для приготовления пищи отвели особое место — кухню, туда перенесли очаг и часто там же устраивали нишу для Ларов. Ткацкий станок совсем убрали: «занятие шерстью» перестало быть обязательным для хозяйки. Атрий уже в I в. до н. э. превратился в самую парадную и официальную комнату. Размеры атрия иногда увеличивают настолько, что для поддержки крыши ставят колонны, или четыре, по одной в каждом углу комплювия (atrium tetrastylum — «четырехколонный атрий»), или даже больше: в доме Эпидия Руфа в Помпеях стояло 16 колонн. Такие многоколонные атрии назывались почему-то «коринфскими». Атрии, в которых размеры комплювия очень сокращали, превращая его иногда в узкую щель и делая крышу так, чтобы дождевая вода стекала с нее наружу, назывались atria displuviata.
В атрии принимают тех посетителей, которых не хотят ввести в круг своей семьи; тут ведут деловые разговоры и беседуют по обязанности. Здесь собираются клиенты, которым положено каждое утро являться к патрону, чтобы засвидетельствовать ему свое почтение. Эпитеты «гордый», «надменный» становятся теперь обычными для атрия (рис. 17). От обстановки старого атрия остался только денежный ящик, и еще долгое время здесь стоял стол, именовавшийся картибулом, — Варронв детстве помнил его во многих римских домах.
67


Рис. 17. Четырехколонный атрий в Доме Серебряной Свадьбы (задняя половина).
(А. Маит. Ротре1, рис. 57).
Глубокая ниша в атрии, заменившая хозяйскую спальню, считаясь частью атрия, долгое время не имела особого названия. С течением времени хозяева перебрались из этой ниши в отдельные спальни; ниша получила название таблина (1аЬ1тит) и превратилась в кабинет хозяина, где он хранил деловые бумаги, семейный архив, официальные документы.4 Память о том, что когда-то это была комната, откуда хозяйка держала под наблюдением весь дом, прочно сохранилась: в таблине, как правило, нет дверей: его отделяет от атрия либо занавеска, которую можно задергивать и отдергивать, либо низенький парапет.
О том, до какой степени италийский дом берег наследство деревенского двора, особенно ясно свидетельствуют «крылья» — бывшие повети, очень удобные в обиходе деревенского хозяйства, никчемные в городском быту и тем не менее сохраняемые. В аристократических римских домах здесь ставили изображения предков, но если изображений не было, то хозяева решительно не знали, что делать с этими открытыми комнатами. В Помпеях сюда иногда ставят шкаф, иногда превращают «крыло» в кладовушку, вделывая полки в стены, иногда устраивают здесь часовенку для Ларов, иногда пробуют занять под спальню или столовую, но дверей почти никогда не ставят.
68


Рис. 18. Перистиль в Доме Менандра. (Помпеи). (А. Ма1ип. Ротре1, рис. 74).
Любимой частью дома, после того как он «удвоился», стал перистиль (рис. 18) — внутренний двор вытянутой прямоугольной формы (Витрувий считал, что длина перистиля должна быть на одну треть больше его ширины). Вокруг него с трех, иногда с двух сторон шла крытая колоннада. Пространство, остававшееся открытым, было превращено в садик и цветник, которые и в Помпеях, и, конечно, в других италийских городках были радостью и гордостью их хозяев. О перистилях провинциальных (в нашем смысле) городов мы можем судить по тому, что рассказывают Помпеи. Раскрашенные или покрытые штукатуркой под мрамор колонны, фонтаны, ниши, выложенные мозаикой или раковинами, мраморные, бронзовые и терракотовые статуэтки — все это украшало маленький благоуханный садик, куда не проникал нескромный взгляд непрошенного посетителя и где хозяин чувствовал себя по-настоящему дома; недаром же Ларов так часто помещали в перистиле. Италиец очень любил цветы, и в жизни древних они играли роль гораздо более значительную, чем у нас; без венков, цветов и гирлянд не обходился ни один языческий праздник, общественный или семейный. Цветы сажали в клумбах, в ящиках и горшках; иногда вверху низенькой баллюстрады, соединявшей колонны перистиля, проделывали широкое углубление, которое засыпали землей: получалась узенькая гря¬
69


дочка для цветов. Мы знаем, что из декоративных растений в Помпеях сажали «мягкий аканф», алое, плющ, тамариск, мирт, тростник и папирус, а из цветов сеяли маргаритки, красный полевой мак, а также снотворный, простой и махровый; сажали лилии, шпажник, нарциссы, ирисы, штокрозы и так называемые «дамасские розы». Вероятно, этот ассортимент был наиболее принятым в Средней и Южной Италии.
Самым прекрасным в природе для античного человека было соединение воды и зелени: без этих двух элементов не обходится ни литературный, ни живописный пейзаж. Без воды перистиль немыслим: она бьет фонтанами, течет в каналах, каскадом скатывается с лестничек, нарочно устроенных для маленьких искусственных водопадов. Делают несколько фонтанов, причем очень часто водопроводные трубы скрывают в статуях. Превосходно восстановленный перистиль в доме Веттиев дает хорошее представление о том, чем были перистили у более или менее богатого обитателя тех небольших городков, которых в Италии было много (рис. 19).
План городского италийского особняка, «дома с атрием», превосходно сохранился в одном из древнейших помпейских домов, так называемом Доме Хирурга, построенном около 400 г. до н. э. (рис. 20). По обе стороны узкого коридора находятся две лавки или мастерские; тут они связаны с жильем хозяина, но могут быть и совершенно самостоятельными помещениями, которые открывались только на улицу. Коридор ведет в атрий, посредине которого находится имплювий; на атрий открыты четыре комнаты, по две с каждой стороны. За ними «крылья». На одной оси с атрием находился таблин, по сторонам его — две комнаты. Мы видим, что в особняке комнаты располагаются вокруг атрия, а позднее еще и вокруг перистиля; иногда их много, но, кроме парадных зал, комнаты эти невелики: для спален, например, 9 м2 — обычная норма (рис. 21).
Помпеи и Геркуланум дают наиболее яркое представление о домах-особняках: по их развалинам и планам мы можем судить о жилье состоятельного человека в провинциальных городах Италии (рис. 22). Что касается Рима, то перестройки, пожары, всяческие катастрофы, а главное, непрерывно продолжавшаяся жизнь города до такой степени исказили, а то и стерли следы старых особняков, что до нас дошли только «обрывки», иногда, правда, довольно красноречивые. Хорошо сохранился так называемый дом Ливии на Палатине, выстроенный в самом конце I в. до н. э. и благоговейно сохраняемый и в позднейшее время. Это классический образец римского особняка начала империи: атрий (13 X 10 м), на который выходят таблин (7 X 4 м) и два «крыла» (7 X 3 м каждое); справа от атрия — триклиний (8x4 м). За этой официальной частью дома идет «семейная» половина, наглухо отделенная от первой; чтобы попасть туда, надо было пройти по коридору, который шел между триклинием и правым «крылом».
70


Рис. 19. Перистиль в доме Веттиев. (Помпеи). (P. Grimai. La civilisation Romaine, стр. 98).
Рис. 20. Дом Хирурга. План.
1 — вход; 2 — атрий; 3 — имплювий; 4 — «крылья»; 5 — коридор; 6 — таблин; 7, 8 — столовые; 9—14 — позднейшие пристройки (светлый контур); 15, 16 — лавки.


Рис. 21. Дом Хирурга. Фасад. (Помпеи). (А. Маи. Ротре1, рис. И).
В этой половине вокруг прямоугольного перистиля расположено было 12 комнат (самая большая из них 16 м2). Весь дом занимал площадь 850 м2. Ряд других известных нам римских особняков представлен буквально клочками больших или меньших размеров: от одного сохранился перистиль с колоннами серого мрамора и коридоры, от другого — одна прихожая, от третьего — комната с коробовым сводом. Остатки старинного плана дают нам, однако, возможность судить о размерах этих особняков: одни из них занимают площадь около 400 м2, другие — 700 или около 900 м2, но есть и такие, которые раскинулись на 1500 м2, а то и больше. В один из таких особняков Марциал посылал с утренним приветом вместо себя свою книгу (1.70): «Ступай... в прекрасный дом Прокула... тебе надо войти в атрий высокого особняка... не бойся переступить порог этого роскошного и гордого жилища». На окраинах города эти «гордые жилища» захватывают большие пространства. Ведий Поллион, сын отпущенника, тот самый, который бросал в пруд к муренам провинившихся рабов, завещал Августу свой особняк на Эсквилине; император велел снести его и построил на этом месте портик, который назвал именем своей жены Ливии. Уцелевший план этого портика позволил вычислить площадь, которую занимал особ-
72


Рис. 22. Макет римского дома. (Помпеи, Дом Трагического Поэта).
(P. Grimai. La civilisation Romaine, рис. 201). fauces — узкий коридор, по обе стороны лавки и мастерские; за коридором атрий (в середине имплювий); справа и слева комнаты и два «крыла»; из атрия широкий вход в таблин, а справа узенькая дверь в коридорчик.
няк Ведия: это 11 500 м2, т. е. в 14 раз больше, чем дом Ливии. Объясняя Спарсу, почему он так часто уезжает в свою маленькую виллу под Римом («в Риме бедняку невозможно ни думать, ни спать»), Марциал пишет: «Ты, Спарс, этого не знаешь и не можешь знать, наслаждаясь жизнью во дворце, плоская крыша которого выше окружающих холмов. У тебя в Риме деревня, живет в Риме твой виноградарь, и на Фалернской горе урожай винограда не бывает больше. Ты можешь прокатиться на лошадях по своей усадьбе. Ты спишь в глубине своего жилья; ничья болтовня не нарушает твоего покоя; ты пробуждаешься от дневного света тогда, когда пожелаешь его впустить» (XII.57). Сенека поминает дома, которые «занимают пространство, превосходящее площадь больших городов» (de ben. VII. 10.5).
73


Таких роскошных особняков было, конечно, в Риме мало, но и вообще особняков сравнительно с общим количеством домов было немного; по статистическим данным, от эпохи Константина Великого их имелось во всех четырнадцати районах столицы только 1790, тогда как инсул было 46 602.5
Инсулой называется многоэтажный дом, в котором находится ряд квартир, сдающихся в наем. В нем нет ни атрия, ни перистиля; старый особняк увеличивает свою площадь по горизонтали, инсула растет вверх по вертикали; в особняке место атрия, таблица, перистиля строго определено и неизменно, в инсуле комнаты могут менять свое расположение по замыслу архитектора или хозяина и свое назначение по произволу съемщика. Где же искать родоначальника этих громадин, столь отличных от «домов с атрием» и так похожих на наши современные многоэтажные дома?
Бедный крестьянин, конечно, не обзаводился такой усадьбой, как его зажиточный сосед. Для него и его семьи хватало хижины, более или менее просторной; для телеги и небогатого набора сельскохозяйственных орудий, для одинокой свиньи и нетребовательного осла достаточно было небольшой пристройки. В такой хижине жил Симил, в такой хижине Филемон и Бавкида принимали своих божественных гостей (Ov. met. VIH.629—643 и 699). В Помпеях по северной стороне Ноланской улицы найдены были остатки крохотных домишек, построенных еще в IV в. до н. э. и служивших хозяину и квартирой, и мастерской, и лавкой; иногда в задней части такого домика отгораживалась особая каморка для жилья. В Вейях раскопано было несколько помещений в одну-две комнатки. Для постройки этих убогих жилищ пользовались, конечно, тем материалом, который имелся поблизости и стоил подешевле, — обычно это было дерево. Исидор Севильский, объясняя слово taberna, пишет: «Бедные и простые домики плебеев в городских кварталах назывались табернами потому, что их строили из досок (tabulae) и бревен. Они удерживают старинное название, хотя и утратили прежний вид» (XV.2.43). Нечего, конечно, ожидать, чтобы до нашего времени сохранились остатки таких деревянных лачуг, но наличие их в Риме именно как мастерских и лавок неоднократно засвидетельствовано Ливием: отец, спасая Виргинию от позора, которым грозили ей преследования влюбившегося в нее Аппия Клавдия, убил дочь на Форуме около лавки мясника (Liv. Ш.48.5); победители самнитов в 308 г. отдали захваченные щиты для переделки ювелирам, мастерские которых находились у Форума (IX.40.16); в 210 г. сгорели мастерские и лавки, расположенные вдоль Форума, и от них занялись и дома, находившиеся за ними (XXVI.27.2). Фест дает такое объяснение слову adtibemalis: «Это обитатель таберны, смежной с другими; это был древнейший вид жилья у римлян» (11). Такие «смежные таберны» упоминает и Ливий: Тиберий
74


Семпроний (отец Гракхов) в 169 г. скупил их и на их месте воздвиг базилику, получившую наименование Семпрониевой (XLIV.16.10). Представим себе две-три таких смежных таберны со вторым этажом над ними — вот зародыш инсулы (рис. 23). Около 100 г. до н. э. даже в маленьких городах вроде Помпеи и вовсе уж неторговом тихом Пренесте археологи нашли остатки домов без атриев, с рядами смежных лавок и мастерских и лестницами в верхние этажи.
В Риме, с его постоянным приливом населения, с ростом торговли и промышленности, растет и нужда в жилых помещениях, и удовлетворить эту нужду старинный особняк не в силах. Рост дома по вертикали становится насущной потребностью. Ливий, перечисляя знамения, случившиеся в Риме в 218 г., в первые годы Ганнибаловой войны, рассказывает, как на Коровьем рынке, т. е. почти в центре города, вол взобрался по лестнице на третий этаж (XXI.62.3); Цицерон в 63 г. говорил, что «Рим... поднялся кверху и повис в воздухе» («Romam... cenaculis sublatam atque suspen- sam», — de leg. agr. 11.35.96); он же рассказывает, как авгуры потребовали от домохозяина, чтобы он снес верхний этаж своего дома, потому что он загораживает им горизонт (de off. III. 16.65); Цицерон был современником этого случая. Витрувий, живший при Цезаре и Августе, писал, что огромная численность людей, живущих в Риме, требует громадного количества жилищ, и так как площадь города, взятая по горизонтали, не может вместить эту толпу, то «сами обстоятельства заставили искать помощи в возведении верхних этажей» (Н.8.17). Элий Аристид (II в. н. э.) полагал, что если бы всех жителей Рима разместить в первых этажах, то пришлось бы застроить Италию вплоть до Адриатического моря (Похвала Риму, 1.8—9). Кроме большого и все возраставшего народонаселения многоэтажного строительства требовали и другие специфические условия античной городской жизни вообще и римской в частности. Рабочее и деловое население столицы — ремесленники, торговцы, служащие — не могло жить за городом: нет транспорта и с наступлением дня нельзя ездить по улицам. Только знатные и богатые (и то лишь незанятые на государственной службе или в своих торговых и промышленных предприятиях) могли позволить себе роскошь жить на окраинах города; остальное население сбивается в центре и поближе к центру. А сколько места, годного для застройки, как раз в центре города отбирали императорские дворцы, форумы, термы, цирки и театры.6 «Ваши аллеи, раскинувшиеся на неизмеримое пространство, ваши дома, занимающие площади, достаточные для целого города, почти выгоняют нас из Рима, — упрекает бедняк богача, сжегшего платан, — он заменял мне парки богатых людей» (Sen. contr. V.5). Все это чрезвычайно повышало цену на городскую землю: будущий домохозяин стремился купить земельный участок поменьше и выстроить на нем дом повыше.
75


Рис. 23. Два обломка Мраморного Плана.
(A. Boethius. The golden house of Nero, рис. 77).
Слева вверху — ряд мастерских-лавок, обращенных в одну сторону, перед ними портик, за ними двор (тип I по классификации Боециуса); внизу — мастерские-лавки, обращенные в обе стороны (тип II по классификации Боециуса). Справа — развалины в Остии, иллюстрирующие Мраморный План.


Рис. 24. Инсула в Остии (макет).
(P. Grimai. La civilisation Romaine, рис. 202).
В Риме от этих многоэтажных и многоквартирных домов сохранились только жалкие остатки;7 представление о римской инсуле мы получили совсем недавно — по раскопкам в Остии, происходившим главным образом во второй четверти нынешнего столетия. Остийская инсула — копия римской (рис. 24): принципы конструкции в одной и другой и разрез их одинаковы, судить об этом и сравнивать позволяют уцелевшие куски римских инсул и Мраморный План Рима (рис. 25). Остия приобрела особенное значение после того, как Клавдий соорудил в 4 км от нее гавань, еще расширенную впоследствии Траяном. Приемкой, хранением и отправкой в Рим товаров и продуктов, шедших преимущественно из Африки и с Востока, ведает Остия; организация такого важного дела, как снабжение столицы, сосредоточено здесь. Население увеличивается; старые особняки республиканского времени исчезают; на их месте вырастают инсулы. С конца I в. н. э. начинается энергичное строительство, руководимое архитекторами, которые и видели «новый город» Нерона, и участвовали в его созидании: они строят в Остии, как строили в Риме. Какой же вид имеет инсула и каковы ее характерные признаки?
Во-первых, наличие нескольких этажей: в Риме их бывало и четыре, и пять (в некоторых случаях и больше); в Остии наличие трех этажей бесспорно; иногда строили в четыре этажа. Верхние этажи не являются какой-то случайной добавкой, как в помпейских особняках, — они входят в план дома как его органическая часть; в каждый этаж прямо с улицы ведет своя лестница, широкая и прочная, со ступеньками из кирпича или травертина. Особняк повернут к улице спиной; в инсуле каждый этаж рядом окон
77


Рис. 25. Фрагмент Мраморного Плана.
(A. Bc^thius. The golden house of Nero, рис. 78).
Во втором ряду — дом с портиком; за ним три особняка (domus) с атриями и перистилями; дальше
площадь и за ней две инсулы с портиками по фасаду; черточки ( ) — портики; А — лестницы в
верхние этажи.
смотрит на улицу или во внутренний двор: строитель очень озабочен тем, чтобы в квартирах было светло. Внешний вид инсулы прост и строг: никаких лишних украшений, наружные стены даже не оштукатурены, кирпичная кладка вся на виду (рис. 26). Только в инсулах с квартирами более дорогими вход обрамляют колонны или пилястры, сложенные тоже из кирпича. Однообразие стен оживляется лишь рядами окон и линией балконов; перед рядом лавок, находящихся в первом этаже, часто идет портик. Стены сложены прочно из надежного материала; они достаточно толсты, чтобы выдержать тяжесть и четвертого, и пятого этажа; при раскопках почти не обнаружено следов такого ремонта, который следовало предпринять, чтобы укрепить стены.8
Познакомимся ближе с некоторыми из остийских инсул. Следует помнить, что одинаковые по основным своим чертам инсулы и по своему плану, и по своей величине были очень разнообразны и предназначались для жильцов разного общественного положения и состояния. Были дома, вы-
78


Рис. 26. Улица Балконов (Остия). (R. Meiggs. Roman Ostia, табл. VIII).
строенные с расчетом на богатых съемщиков. Таковы, например, Дом с Триклиниями, большой открытый двор которого (12.10 X 7.15 м), окруженный портиком, напоминает перистиль; Дом Муз с квартирой в двенадцать комнат в первом этаже, с фресками и мозаиками, которые выполнены первоклассными мастерами; Дом Диоскуров, одна из самых больших и красивых остийских инсул, единственная из доселе раскопанных, в которой есть своя баня. В том же районе, тихом, удаленном от делового шума и торговой суеты, в середине большого сада расположены два длинных жилых массива, разделенных узким сквозным проходом. В каждом из трех этажей (лавок и мастерских в нижнем не было) находилось по две квартиры, обращенные в противоположные стороны и распланированные совершенно одинаково: в каждой имелось по две большие комнаты, в противоположных концах квартиры, по три меньшие (одна совсем маленькая — 9 м2) и длинный, довольно просторный коридор. Площадь всей квартиры около 200 м2 (рис. 27, А). Если жильцы этих квартир были и победнее обитателей Дома Диоскуров, то людьми состоятельными они, конечно, были. Скромнее квартиры в Доме с Желтыми Стенами и в Доме с Граффито: они занимают площадь около 160 м2 и имеют только по четыре комнаты. Интересен жилой массив, в состав которого входят три дома: Дом малютки Вакха, Дом с Картинами и Дом Юпитера и Ганимеда. Строитель распола-
79


Рис. 27. Планы остийских инсул.
А — план жилого массива, расположенного в саду; Б — Дом с Расписными Сводами (G. Galza — G. Вес at ti. Ostia, стр. 127). В — Дом малютки Вакха (/), Дом с Картинами (2), Дом Юпитера и Га- нимеда (2). (R. Meiggs. Roman Ostia, рис. 14).
гал большой площадью (70 X 27 м), но так как с восточной и северной стороны его постройку заслоняли другие дома, то он расположил свою инсу- лу в виде опрокинутой буквы «Г», а пространство, оставшееся свободным, использовал под сад. Планировка квартир в Доме малютки Вакха и в Доме с Картинами иная, чем в домах, которые мы только что рассматривали: каждая квартира смотрит здесь не на одну сторону, а на две — на улицу и в сад — и состоит из шести комнат, кухни и маленького коридорчика (вся площадь 170 м2). В Доме Юпитера и Ганимеда (угловом) по фасаду идут лавки, а за ними находится жилое помещение из трех комнат с кухней; световым колодцем служит для него двор А. Это помещение уже ни-
80


Рис. 28. Дом с Расписными Сводами. Наружный вид. (Остия). (R. Meiggs. Roman Ostia, табл. X).
как не назовешь роскошным: и площадь его меньше (около 100 м2), и оно темновато (рис. 27, В). Двусторонними были квартиры в Доме с Расписными Сводами, интересные по своей «коридорной системе»: с одной стороны расположены комнаты непроходные, с выходом только в коридор, с другой — тоже непроходные, целиком открытые в другой коридор, с тремя выходами и окнами в первый (рис. 27, Б).
В инсулах обычно можно отчетливо выделить отдельные квартиры, но бывает так, что квартира занимает не только один этаж, но и часть следующего, как например в Доме с Расписными Сводами (рис. 28).
Квартиры в инсулах можно было переделывать с целью их увеличения или уменьшения. В Доме с Расписным Потолком квартира в первом этаже (типа «односторонней» квартиры) располагала по первоначальному плану пятью комнатами внизу и еще сколькими-то комнатами наверху, с которыми ее соединяла внутренняя лестница. Потом эту лестницу сломали и разделили нижнюю квартиру глухой стеной на две части: получилось два помещения скромных размеров (по тогдашним понятиям) — 90 и 60 м2. В Доме Юпитера и Ганимеда, наоборот, квартира, занимавшая первоначально только первый этаж, была затем соединена внутренней лестницей с какими-то комнатами во втором этаже.
Так как мебели ни в одной комнате не сохранилось, то судить о назначении каждой из них невозможно. Ясно только одно: в каждой квартире были одна или две парадные комнаты, которые можно сразу же опреде¬
81


лить и не только по их размерам (в Доме Юпитера и Ганимеда, например, такая комната находилась в северо-восточном углу; она равна по величине двум остальным — 6.8 X 8.3 м). Часто они выше остальных, очень светлы, фрески и мозаики в них лучше, чем в других. Мы видели уже эти комнаты в квартирах жилого массива, находящегося в саду. В Доме с Расписным Потолком квартира по первоначальному плану располагала двумя такими парадными помещениями. В квартирах односторонних этот план можно считать почти стандартным: две большие комнаты в противоположных концах квартиры (если парадная комната одна, то она всегда подальше от входа), освещенных прямо с улицы или со двора; коридор, иногда широкий (4 м), иногда уже (3 м), очень светлый, обращенный, как и парадные комнаты, прямо на улицу или во двор, и три или две комнаты, которые в этот коридор выходят и освещаются от него. В квартирах двухсторонних этот план тоже встречается, но реже.
Эти квартиры, большие, многокомнатные, с высокими потолками (3.5 м обычная высота), залитые светом, часто с прекрасной отделкой, предназначались, конечно, для людей более или менее состоятельных. Люди победнее жили в квартирах попроще. В конце I в. н. э. целый квартал был застроен домами, которые итальянские археологи назвали «домиками». Это маленькие одноэтажные двухквартирные коттеджики с мезонинами. Квартиры в них совершенно однотипны и устроены по одному, уже знакомому нам плану: парадная комната в одном конце (30 м2), в противоположном другая, значительно меньшая (около 12 м2), коридор (шириной около 3 м), две маленьких комнатки, которые в него выходят, и кухня с уборной. Вся квартира занимает площадь около 90 м2. Об отделке здесь не беспокоились; наружные стены сложены хорошо, внутренние небрежно облицованы кусочками туфа неправильной формы (opus incertum). Наверх ведут деревянные лестницы (рис. 29). Домики эти, по мнению Беккати, были заселены людьми небогатыми, но у которых все же хватало средств, чтобы иметь отдельную квартиру, а не жить на антресолях в своей мастерской или лавке; тут селились отпущенники, занимавшие маленькие магистратуры, торговцы средней руки, ремесленники побогаче.9
Если от этих археологических данных мы обратимся к литературным источникам, к авторам, у которых имеются сведения о римских инсулах и о том, как там жилось, мы будем поражены кричащим несоответствием. Обвалы, пожары, холод, темнота — есть и деловое констатирование этих фактов, есть и эмоциональные жалобы, которые сыплются градом. В Риме, пишет Страбон (235), «строятся непрерывно по причине обвалов, пожаров и перепродаж, которые происходят тоже непрерывно. Эти перепродажи являются своего рода обвалами, вызванными по доброй воле: дома по желанию разрушают и строят наново». Как о чем-то совершенно естественном, он сообщает, что перипатетик Афиней погиб ночью при обвале дома,
82


где находилась его квартира (670). Цицерон пишет Аттику (XIV.9), что две его таберны обваливаются и оттуда сбежали не только люди, но и мыши; Плутарх (Crass. 2) называет пожары и обвалы «сожителями Рима». Для Сенеки болезнь и пожар явления естественные и неизбежные. «Что здесь неожиданного? — спрашивает он себя и продолжает. — Часто раздается грохот обваливающегося здания» (de tranq. animi, XI.7); «мы совершенно спокойно смотрим на покосившиеся стены инсулы в дырах и трещинах», — пишет он в другом месте (de ira, III.35.5); «какое благодеяние оказывает нам тот, кто подпирает наше пошатнувшееся жилище и с искусством невероятным удерживает от падения инсулу, давшую трещины с самого низу!» (de benef. VI. 15.7). Ювенала это искусство в восторг не приводило: «Кто в прохладном Пренесте, в Вольсиниях, лежащих среди лесистых гор, в захолустных Габиях или в Тибуре, стоящем на крутой скале, боится или боялся, что дом у него рухнет? А мы живем в городе, большая часть которого держится на подпорках. Дом наклоняется; управляющий заделывает старую зияющую трещину и советует спокойно спать, хотя дом вот-вот рухнет» (III. 190—196). Свидетельства эти так единогласны, что не доверять им нет основания. Возможно ли их примирить с данными археологии?
Остановимся вкратце на строительной технике римлян.
Стены усадьбы, которую строил себе Катон (14), были выведены из щебня (caementa), залитого для связи раствором из обожженной извести и песка. Этот способ стройки назывался «бутовой кладкой» — opus caementicium. Облицовка стен в разное время была разной: во II в. до н. э. для нее брали небольшие камни неправильной формы, чаще всего туфовые, и укладывали их без всякого порядка в штукатурке — поэтому и называлась такая облицовка «неточной» (opus incertum). С середины I в. до н. э. она «сетчатая»: в штукатурный раствор укладывают правильными рядами небольшие обтесанные кубики так, что стена производит впечатление туго натянутой сети. С императорского времени на облицовку идет обычно кирпич (рис. 30).
Бутовая кладка давала возможность строить и быстро, и дешево (мелкий щебень, битый кирпич, глиняные черепки, осколки мрамора — все шло в дело, а рабочих высокой квалификации не требовалось). В самом конце III в. до н. э. найден был секрет цемента, который, по словам Плиния, «сливал камни в одну несокрушимую массу, становившуюся крепче с каждым днем»: в известь вместо простого песка стали класть «путеолан- скую пыль», особый вулканический песок (пуццолана). С этим цементом здания из бута могли стоять века и века. Требовалось только соблюдать некоторые правила, которые в Риме, с его лихорадочным строительством, преследовавшим сплошь и рядом цели грубо спекулятивные, слишком часто нарушались. Фундамент закладывали неглубоко, а дом выводили в 5—6 этажей, не заботясь о соответствии высоты и площади, занимаемой здани-
83


Рис. 29. План «домиков» в Остии. (R. Meiggs. Roman Ostia, рис. 12).
Рис. 30. Виды кладки.
(Р. Grimal. La civilisation Romaine, рис. 196, 198, 199).
A — opus incertum: камни разной величины и формы, залитые цементом и образовавшие стенную облицовку, Б — opus reticulatum: облицовка, состоящая из маленьких кубиков (светлый известняк и темный туф чередуются), уложенных сеткой, В — кирпичная облицовка.


ем по ширине. Август запретил строить дома выше 20.6 м, но запрещение это относилось только к домам, выходившим на улицу; дом, стоявший во дворе, мог быть и выше. Для цемента можно было взять не красную пуццолану, дающую самый крепкий цемент, а темно-серую, лежащую близко к поверхности, более дешевую, но не такую крепкую, и даже ее положить в меньшей, чем требовалось, пропорции; вместо каменных или кирпичных стоек, которые помещали для прочности между «блоками» залитого цементом бута, взять деревянные; внутренние перегородки сплести из хвороста. После страшного пожара 64 г. Нерон издал ряд очень разумных распоряжений, касающихся строительства: запретил употребление дерева в стенах, «сократил высоту зданий» (неизвестно, насколько по сравнению с нормой Августа), велел обводить дома по фасаду портиками, дома строить на некотором расстоянии один от другого и делать просторные дворы; расширил улицы. «Эти полезные меры придали и красоты новому городу» (Тас. ann. XV.43). Можно не сомневаться, что в этом «новом городе» после страшных уроков пожара стали отстраиваться иначе, чем раньше. Дома на via Biberatica (за форумом Трояна) уцелели в значительной части до сих пор. До сих пор стоит инсула, выстроенная во II в. н. э. у западной стороны Капитолия (рис. 31). Но несомненно также, что настоятельная потребность в жилье и погоня за наживой заставляли, в обход всех указов Нерона, пользоваться при стройке и деревом, и необожженным кирпичом, брать для штукатурки глину с соломой, а для связующего раствора плохой слабый цемент. В Риме были хорошие инсулы, но были и плохие, и эти плохие не представляли собой единиц. Можно отмахнуться от Ювенала — что делать сатирику, как не ворчать и не выискивать худое, — но от указа Траяна, как от риторического бреда, не отмахнешься. По указу этому высота домов снижалась до 17.7 м, и мера эта мотивировалась тем, что дома «легко обваливаются». Большим бедствием Рима были пожары. «Следует жить там, где нет никаких пожаров и ночных страхов. Уже Ука- легон переносит свой жалкий скарб, уже дымится третий этаж, а ты ничего и не подозреваешь. В нижних этажах тревога, но последним загорится тот, который защищен от дождя только черепичной кровлей, где несутся нежные голубки» (luv. III. 197—202). «Пожары — наказание за роскошь», — нравоучительно замечает Плиний, заканчивая рассказ о «глыбах мрамора, произведениях художников и царских издержках», которых требуют дворцы его современников (XXXVI. 110). Огонь не щадил ни этих великолепных построек, ни бедных инсул: пожаром 64 г. были уничтожены и те и другие (Suet. Nero, 38.2). Пищу огню давало дерево, широко применяемое в строительстве: двери, окна, балконы, потолки, наконец, мебель. О перегородках, сплетенных из ветвей, Витрувий пишет: «Лучше бы их и не придумывали! они сберегают место и время..., но при пожаре это готовые факелы» (Н.2.20). И тут мы подходим к двум существенным
85


Рис. 31. Шестиэтажная инсула в Риме. Реконструкция L. Gismondi. (A. Boethius. The golden house of Nero, рис. 73).
недостаткам всех италийских инсул: к отсутствию воды и отсутствию отопления.
Римляне знали отопление горячим воздухом (рис. 32), но устраивали его только в банях, в отдельных комнатах своих усадеб и во всяком случае проводили его не выше первого этажа.10 Жильцы остальных этажей обогревали свои комнаты отопительными приборами, несколько напоминающими огромные самовары (тем более, что в них кипятилась и вода) (рис. 33), или простыми жаровнями вроде кавказских мангалов, бронзовыми или медными, часто очень красивыми, но император Юлиан, однако, чуть не умер в Лютеции, угорев от такой жаровни. Освещались комнаты светильниками и свечами. Достаточно было неосторожного движения, толчка, резкого жеста — и дерево занималось от просыпавшихся углей, от разлившегося и вспыхнувшего масла, горевшего в светильнике. И потушить его было нечем: воды в доме не было.
Мы привыкли считать древний Рим городом, где вода имелась в избытке. Это верно: в конце I в. н. э. в Риме было 11 водопроводов и около 600 фонтанов. Только три из 14 римских районов пользуются водой из трех водопроводов; в распоряжении остальных имеется по пять и по шесть. Вода течет ночью и днем, но ас! иБиш рориН, а не для частного пользования. Чтобы провести воду к себе в дом, требовалось специальное разрешение императора, которое давалось определенному лицу11 и пожизнен¬
86


но: на наследников это разрешение не распространялось. Домовладелец, получивший такое разрешение, проводил воду к себе во двор, а если он жил в первом этаже, то и в свою квартиру. Жильцы остальных этажей должны были или покупать воду у водоносов, или ходить за ней во двор, к ближайшему фонтану или колодцу. Марциал, живший в третьем этаже, сбегал за водой вниз; в Доме Дианы в Остии жильцы брали воду из большой цистерны, находившейся во дворе; квартирантов из Домов в Саду снабжали водой фонтаны, бившие в этих садах. Законодательным актом предписывалось каждому жильцу иметь в своем помещении воду; много ли, однако, можно было ее запасти?12 При скученности домов, при чрезвычайной узости улиц и при отсутствии эффективных противопожарных средств огонь распространялся с чрезвычайной быстротой. Авл Геллий (XV. 1) рассказывает, как однажды на его глазах пожар, охвативший многоэтажную инсулу, тут же перебросился на соседние дома.13 С отсутствием воды было связано и отсутствие уборных в римских инсулах (в остийских были): обитатели их должны были пользоваться общественными уборными или выносить весь мусор на соседнюю навозную кучу, а то просто выбрасывать его из окошка на улицу. Ювенал вспоминал о несчастных случаях, которые подстерегают прохожего, идущего мимо «окон, где бодрствуют: сверху летит битая посуда; хорошо, если только выплеснут объемистую лоханку» (III.269—277). В Дигестах (IX.3.5.2) разбирается вопрос о том, кто ответствен за ущерб, причиненный выброшенным предметом человеку, проходившему по улице.
Были в италийской инсуле и другие недостатки. Солнце заливало просторные комнаты барских квартир; большой метраж, обилие света и воздуха делало их очень привлекательными в хорошую погоду. В ненастье, когда начинались осенние ливни или зимние холода, в этих прекрасно отделанных помещениях становилось весьма неуютно; от дождя и мороза защиты нет, потому что нет стекол в окнах, — стекло дорого, и пользуются им редко, преимущественно в банных помещениях. В рамы вставляют или слюду, которая пропускает свет плохо, а гораздо чаще снабжают окна просто деревянными ставнями с прорезями. Богатому патрону и его нищему клиенту одинаково предоставлялось на выбор или ежиться около чадящей угарной жаровни и смотреть, как потоки дождевой воды хлещут в его комнату, или плотно задвинуть окна ставнями и сидеть при дрожащем огоньке коптящего светильника.
Эти общие всем инсулам недостатки бедный обитатель плохого дома должен был чувствовать особенно остро. Марциал жаловался, что в его комнате не согласится жить сам Борей, потому что в ней нельзя плотно закрыть окошко (VIII. 14.5—6). Дрова в Риме стоили недешево, а приготовленные так, чтобы не давать дыма,14 доступны были только состоятельному человеку. Ремесленник жил обычно со своей семьей на антресолях в
87


Рис. 32. Макет помещения с отоплением.
(U. Kahrstedt. Kulturgeschichte der römischen Kaiszeit, рис. 36).


Рис. 33. Отопительный прибор. (А. Maiuri. Pompei, рис. 99).


той же мастерской, где работал; помещение это было, конечно, и низким, и темноватым. Не лучше были и квартиры «под черепицей», в самом верхнем этаже: Марциал вспоминает о таких, где нельзя было выпрямиться во весь рост (II.53.8) и где стоял полумрак (III.30.3); по словам Ювенала, бедняк снимает для жилья «потемки» (III.225). А платить за эти «потемки» приходилось дорого, и найти их было не так легко. Птолемей Филометор, изгнанный из Египта родным братом, бежал в Рим искать заступничества. Кошелек у него был, правда, тощий, и найти помещение по средствам он не смог; царю Египта пришлось приютиться у знакомого художника-пей- зажиста в мансарде (Diod. XXXI). Ювенал уверяет, что в Соре, Фабрате- рии или Фрузиноне можно купить домик с садиком за те самые деньги, которые в Риме приходится платить за темную конуру (III.223—227).15 Жилья не хватало: «...посмотри на это множество людей, которое едва вмещается в бесчисленных домах города!» (Sem. ad. Helv. 6).
Дороговизна римских квартир объясняется, конечно, большим спросом, но значительную роль играла здесь и спекуляция. И тут перед нами встает фигура домохозяина. Это человек богатый и любящий богатство, но не просто стяжатель и сребролюбец: это делец и предприниматель с широким размахом. Трезвая расчетливость делового человека, который умно учитывает требования сегодняшнего дня и умело их использует, сочетается в нем с любовью к риску, к опасности, с азартностью игрока, ставящего на карту все в надежде на выигрыш. Он очень озабочен тем, чтобы поскорее вернуть деньги, вложенные в постройку, и вернуть их, конечно, с прибылью; ему нужно, чтобы его инсула вырастала как можно скорее, и его больше беспокоят цены на материал, чем его качество. Домохозяину в Риме грозили опасности весьма реальные: случались землетрясения, Тибр разливался и заливал низины, пожары были явлением обыденным. Ожидать, пока съемщики въедут, пока они внесут квартирную плату (она уплачивалась по полугодиям), — это было слишком долго. Хозяин сдает новый дом целиком одному человеку, который уже от себя будет сдавать отдельные квартиры (это занятие имело официальное обозначение: cenaculariam exercere), а сам, разгоряченный полученной прибылью, увлекаемый перспективой приливающего богатства, кидается в новые строительные спекуляции. Он одержим бесом лихой предприимчивости: сносит построенный дом, распродает строительные материалы с несомненной для себя выгодой;16 поймав слухи о вчерашнем пожаре, отправляется к хозяину-по- горельцу и, если тот пал духом и зарекается строить в Риме, по сходной цене покупает у него участок (по словам Плутарха, Красе таким образом прибрал к рукам около половины земельной площади в Риме). Он строит, перепродает, покупает, предпринимает капитальный ремонт под предлогом, что дом грозит обвалом; делит его на две половины глухой стеной — мысль о жильцах и об их удобствах его не только не беспокоит, а просто
90


не приходит ему в голову: для него это не люди, это источник дохода. Он и не видит их; к дому у него приставлен доверенный раб — insularius,17 он следит и за жильцами, и за главным арендатором, блюдет хозяйские интересы и докладывает хозяину о всех неполадках и непорядках в доме. Это он уговаривает у Ювенала жильцов дома, который еле держится на тонких подпорках, не волноваться и спокойно спать.
Главный арендатор — это человек иного склада и характера. Этот не пойдет на риск и боится его: он ищет наживы верной, идет теми дорожками, где над ним не висит никаких серьезных неприятностей. Дигесты приводят в качестве примера, т. е. как нечто обычное, арендатора, который снял дом за 30 тыс. сестерций и, сдав все квартиры по отдельности, собрал со всех 40 тыс. (Dig. XIX.2.30), иными словами, нажил на этом деле 33 % — кусок жирный! Получен он был, конечно, не без хлопот и беспокойства: приходилось крепко следить, чтобы жилец не сбежал, не заплатив за квартиру, — нужен был глаз да глаз; приходилось терпеливо выслушивать жалобы этих самых жильцов, лившиеся потоками по самым разнообразным поводам; неприятности, конечно, были, но и доход был хороший и верный. Хуже бывало, если хозяин, которому не было угомона, решал ломать дом, чтобы выстроить более доходный. И тут, однако, арендатор не оставался в убытке: по закону хозяин обязан был вернуть ему внесенную им аренду и добавить к ней деньги, которые арендатор рассчитывал получить за квартиры и которых лишился с выездом жильцов. По этому последнему пункту, вероятно, не все проходило гладко, но большого ущерба, надо думать, «оптовик» не терпел: cenaculariam exercere стало занятием, крепко вросшим в жизнь древнего Рима.
Элементом, который действительно страдал от всей этой деловой и часто совершенно бессовестной возни, были жильцы. Хозяину приходило в голову занять дом для себя и для собственных нужд — жильцы обязаны выселиться; дом продан — новый владелец имеет право выселить жильцов. Пусть они будут при этом как-то вознаграждены денежно, но это не избавит их от беготни по Риму в поисках нового жилья, хлопотливых и трудных дополнительных расходов, усталости.
Вещи жильца, въехавшего в квартиру, «ввезенное и внесенное», считаются отданными хозяину в залог, обеспечивающий аккуратное внесение квартирной платы. В случае неуплаты хозяин имеет право забрать те из них, которые стоят в квартире постоянно, а не оказались там случайно или временно. Но вот квартирант добросовестно расплатился, срок его договора истек, он хочет съезжать, а хозяин захватил его имущество и его не выпускает. Основной арендатор никак не может рассчитаться с хозяином — в ответе быть жильцам: владелец дома накладывает руку на их собственность, правильно рассчитывая, что главный съемщик поторопится расплатиться с ним, хозяином, потому что, пока эта расплата не будет произ¬
91


ведена, жильцы не внесут ему ни сестерции. Хозяин мог «блокировать» жильца: если в его квартиру вела отдельная лестница (в мастерских с антресолями это было неизменно), деревянные ступеньки ее вынимались, и жилец оказывался отрезанным от внешнего мира — это называлось percludere inquilinum. «Блокада» снималась, когда несчастный жилец всякими правдами и неправдами раздобывал деньги в уплату своего квартирного долга.
Мы видели, какой лишней тяготой ложится на человека не очень обеспеченного то обстоятельство, что он снимает квартиру не прямо от домохозяина, а через арендатора, снявшего дом целиком. Арендатор зарабатывает на своем съемщике; съемщик решает потесниться и, сдавая отдельные комнаты от себя, зарабатывает на своих жильцах: получается какая-то цепь спекуляций, особенно тесно сжимавшей наиболее бедных и бессильных.
Человек, у которого мало денег, забирается повыше, живет в самом верхнем этаже «под черепицей». Там жил Орбилий, «щедрый на удары» учитель Горация; Ювенал поселил там своего нищего Кодра (III.204). В эти бедные квартиры набивалось много людей: иногда квартиру снимали два-три семейства; иногда хозяин пускал жильцов. Можно представить себе, каким антисанитарным было такое жилье, в котором при отсутствии воды — потаскайте-ка ее на пятый этаж! — нельзя было производить частой и основательной уборки и в котором оседала копоть, чад и угар от жаровен и светильников.
Была еще категория людей, для которых и квартира «под черепицей» оставалась недоступной. Одна римская надпись (CIL. VI.29791) упоминает помещения под лестницами: о подвалах, криптах, говорится и в Дигестах (XIII. 17.3.7). Эти грязные, сырые, полутемные подземелья служили жильем для бездомного, нищего, бродячего населения столицы, которому доступен был только такой приют.


Глава третья ОБСТАНОВКА
Жилище древнего италийца было заставлено мебелью гораздо меньше, чем наше современное: ни письменных столов, ни громоздких буфетов, ни комодов, ни платяных шкафов. В инвентаре италийского дома предметов числилось мало, и, пожалуй, первое место среди мебели принадлежало кровати, так как древние проводили в ней гораздо больше времени, чем мы: на кровати не только спали, но и обедали, и занимались — читали и писали.1
До нашего времени сохранилось несколько кроватей: некоторые в сохранности относительно хорошей, другие в обломках, которые, однако, удалось собрать и соединить вместе. Этот археологический материал вместе с литературными данными позволяет составить довольно ясное представление об италийской кровати. Она очень похожа на современную: на четырех (редко на шести) ножках; кроме изголовья снабжена еще иногда изножьем, которое представляет собой точную копию изголовья. Каждая пара ножек связана между собой крепкой поперечиной; иногда для большей прочности добавляли еще два продольных бруска, вделывая их поближе к раме. Вместо нашей металлической сетки на раму натягивали частый ременный переплет.
Кровати делали из дерева (клен, бук, ясень), причем иногда раму из одной древесной породы, а ножки из другой.2 Ножки вытачивали, превращая вертикальный стояк-обрубок в комплекс разнообразных стереометрических тел. Набор их одинаков: ровный или сплюснутый шар; плоские круги, прижатые один к другому; цилиндры, длинные или укороченные настолько, что они превращаются в кольцо; усеченные конусы, широкие или вытянутые, напоминающие колокольчики. Мастер только выбирает между ними, разнообразит их размеры и расположение. Иногда ножки вытачивали из костей. В одном из самых знатных и богатых помпейских домов, в Доме Фавна, нашли кроватные ножки из слоновой кости; чаще, конечно, брали материал более дешевый: кости лошадиные и от крупного
93


Рис. 34. Изголовье кровати из Амитерна. (G. Richter. Ancient furniture, рис. 312).
рогатого скота. Бывало, что кость покрывали резным узором; деревянные ножки обивали бронзой. Изголовье, изящный выгиб которого уже сам по себе имел орнаментальное значение, тоже отделывали бронзой. На обеденном ложе из Помпей по бронзовой накладке подлокотников вьется выложенный серебром узор; вверху и внизу их находятся с одной стороны кровати литые из бронзы фигурки амурчиков, а с другой стороны — лебединые головы.3 Очень часто на изголовье находилась голова осла; Ювенал, вспоминая доброе старое время с его простым и скромным бытом, наделяет бедное ложе тех времен изголовьем, которое обито бронзой и украшено головой ослика с венком на шее (XI.96—97). На великолепной кровати из Амитерна изголовье заканчивается прекрасно сделанной головой обозлившегося мула, который, прижав уши, раскрыв рот и вздернув верхнюю губу так, что видны оскаленные зубы, гневно повернулся в сторону предмета, его рассердившего (рис. 34). Серебряная накладка подлокотника украшена мастерски выполненным рисунком — сатиры и менады среди деревьев и виноградных лоз. Подлокотник заканчивается изящным закруглением, и в нем помещен бюст вакханки с плющом на голове и звериной шкурой на
94


плечах.4 Изголовье одного погребального ложа, найденного в Анконе, а также его изножье украшены вверху львиными мордами, а внизу бюстами крылатых гениев или менад. На изголовье второго ложа находились вверху лошади и собаки, внизу подлокотник замыкала голова Диониса или Ге- ракла.5 Грядки кровати, «голые» в упомянутой сатире Ювенала, довольно рано, по-видимому, утратили эту старинную простоту: уже в начале II в. до н. э. «с войсками, вернувшимися из Азии, в Рим пришла роскошь: впервые привезены были ложа, обитые бронзой, и дорогие ткани, которыми застилали кровать» (Liv. XXXIX.6). По уверению Цицерона, мастера в Сиракузах в течение трех лет были заняты изготовлением таких кроватей с бронзовыми накладками для одного Берреса (in Verr. IV.26.60). Рама у кровати из Помпей обита бронзой и со стороны, обращенной к столу, богато, хотя и не сплошь, выложена серебряными квадратиками с чернью. Прекрасный образчик украшенных кроватных грядок имеется в Нью-Йоркском музее: в литую бронзовую полосу вставлена пластинка с гирляндой из оливковых листьев и ягод, обведенной геометрическим узором. Узор этот, листья и стебельки выложены серебром, а ягоды медью.6 В том же музее хранится кровать, которую ошибочно собрали как сиденье (рис. 35). Широкая деревянная панель, вделанная в верхние цилиндры точеных костяных ножек и обрамленная двойной грядкой (вверху, и внизу), украшена по краям львиными мордами (тоже из кости), а в середине — веселой инкрустацией из разноцветных, красных, белых и желтых стеклянных кубиков.7
Рис. 35. Ложе, неправильно восстановленное как двойное сидение. (Нью-Йоркский музей). (G. Richter. Ancient furniture, рис. 313).
95


О том, что для облицовки кровати брали слоновую кость, черепаху, золото и серебро, мы узнаем из литературных источников. Ловкий раб, прислуживая за обедом, умел незаметно сдернуть с обеденного ложа один из тонких золотых листиков, которыми оно было обито (Mart. VIII.33.5). Калигула послал на казнь раба, который с ложа, выложенного серебром, сорвал серебряную пластинку (Suet. Cal. 32). Плиний говорит, что уже давно кровати для женщин сплошь покрывали серебром; но «Корнелий Непот передает, что до Сулловой победы в Риме было только два обеденных ложа, отделанных серебром» (XXXIII. 144 и 146).
В ходу была и отделка кроватей фанерками из дерева. Плиний перечисляет ряд деревьев, из которых эти фанерки нарезали (XVI.231), но так как в связи с кроватью упоминается только клен, то можно думать, что для фанеровки кроватей употребляли если не исключительно, то преимущественно это дерево. «С этого вот и начали деревья служить роскоши, — вздыхал Плиний, — дорогим деревом одевают, как корой, дешевое» (XVI.232). Для фанерок шел клен той породы, которая росла в Истрии и Ретии; Плиний ставил его сразу вслед за драгоценным «цитрусом», так как клен этот тоже славился рисунком своей древесины: «волнистое расположение пятен» на нем напоминало павлиний хвост (XVI.66), и кровати, оклеенные фанерками из этого дерева, назывались «павлиньими» (Mart. XIV.85).
С половины I в. до н. э. в моду стала входить облицовка черепахой. «Разрезать черепаховые щиты на пластинки и одевать ими кровати первый придумал Карвиллий Поллион, человек расточительный и богатый на выдумки, когда дело касалось роскошества» (PI. IX.39).
Характерное для многих слоев римского общества того времени отсутствие вкуса, подмена простого и в своей простоте прекрасного обильной и не всегда гармоничной орнаментировкой, уважение не к вещи, а к ее стоимости, — все это на примере кроватей с черепаховой инкрустацией сказалось чрезвычайно ярко. Плиний, у которого возмущение современными ему нравами стало литературным приемом, начав с осуждения фанеровки деревом, так изображает порчу вкуса у своих современников: «...недавно, в царствование Нерона, дошли до чудовищной выдумки: уничтожать с помощью раскраски естественный вид черепахи и придавать ей сходство с деревом... весело бросать деньги на забаву и забавляться двойной игрой: во второй раз смешивать и искажать то, что искажено самой природой» (XVI.232—233; IX.139).
Мы не знаем, в какой цене стояли кровати и какие из них были дороже и какие дешевле, но что такая мебель была доступна только богатым людям, это очевидно. И застилали такую кровать тканями тоже роскошными и дорогими.
На ременный переплет клали прежде всего матрас, набитый хорошей, специально для набивки тюфяков обработанной шерстью. Изготовлением
96


ее славились левконы, галльское племя, жившее в теперешней Бельгии. Марциал внес подушки, набитые левконской шерстью, в число предметов роскоши (XI.56.9) и советовал предпочитать перине левконский тюфяк (XIV. 159). Перины упоминаются у Плиния (XVI. 158); Марциал уверяет, что лихорадка не хочет покинуть Летина, потому что ей «хорошо живется с ним» и удобно спится на его роскошной пурпуровой перине (XII. 17.8). Морфей у Овидия спит на перине (met. XI.610). Набивкой для подушек служила или шерсть, — «видишь, сколько подушек? И в каждой шерсть окрашена в пурпурный или фиолетовый цвет!» — восхищался один из гостей Тримальхиона (Petr. 38), — или перья, и особенно гусиный пух, который вошел в употребление в начале империи. «До того дошла изнеженность, — сетовал Плиний, — что даже у мужчин их затылок не может обойтись без пуховой подушки». Очень ценился пух германских гусей (фунт его — 327 г — стоил 20 сестерций); Плиний во время своего пребывания в Германии был очевидцем, как префекты вспомогательных войск снимали с караульной службы целые когорты и отправляли их на охоту за гусями (Х.54). Наволоки делали полотняные — очень любили полотно, вытканное кадурками (галльское племя, жившее в Аквитании; PI. XIX. 13), и шелковые: влюбленный юноша мечется без сна на пестрых шелковых подушках (Prop. 1.14), а у старухи, желающей пленить поэта, сочинения фи- лософов-стоиков разбросаны среди шелковых подушек (Ног. epod. VIII. 15—16).
Подстилка, которой застилали тюфяк, и одеяла (stragulae vestes) были вещами и дорогими, и роскошными. Цицерон, перечисляя богатства Сул- лова наперсника Хрисогона, помещает эти постельные принадлежности в один ряд с картинами, статуями и посудой чеканного серебра (pro Rose. Amer. 46.133). Зоил, разбогатевший отпущенник, при воспоминании о котором у Марциала неизменно разливалась желчь, заболел лихорадкой: просто ему хочется показать свое ярко-красное дорогое одеяло, тюфяк и подушки с пурпурными наволоками из Антинополя (Mart. 11.16); бедня- га-муж, которого знобит от спящей рядом старухи-жены, напрасно натягивает на себя толстое ворсистое одеяло, сверкающее белизной на пурпурном ковре, которым застлана кровать (Mart. XIV. 147). Иногда на кровать кладут lodices — двойное покрывало, одну половину которого постилают вниз, а другой покрываются (Mart. XIV. 148). Бывали одеяла, сшитые из кротовых шкурок. Они тоже вызывали негодование Плиния: «Даже страх нарушить религиозные предписания не удерживает изнеженных любителей роскоши от животных зловещих!» (VIII.226). Ко времени Марциала вавилонские одеяла с вышивками уступили место египетским, затканным пестрыми узорами (Mart. XIV. 150).
В Берлинском музее хранилась небольшая терракотовая статуэтка: на ложе со спинкой и сплошными подлокотниками, составляющими одно це-
97


Рис. 36. Диван (терракотовая статуэтка). (G. Richter. Ancient furniture, рис. 316).
лое со спинкой, свернувшись калачиком спит небольшой пес (рис. 36). И спинка, и подлокотники, и сиденье обтянуты материей с вытканными или вышитыми узорами, а под этой материей имеется набивка: перед нами предок нашего современного дивана.8
Столы нужны были для разных целей: за ними ели, на них ставили разные предметы; так же как и кровати, они служили практическим целям и, так же как и кровати, были украшением комнаты.
В атрии около комплювия находился картибул9 — стол «с каменной четырехугольной продолговатой доской на одной колонке», по описанию Варрона (1.1. У.125); он помнил, что мальчиком еще видел его во многих домах. Судя по Помпеям, картибул продолжал оставаться в атрии еще долгое время спустя (может быть, обычай этот сохранялся только в провинциальных — в нашем смысле этого слова — городах Италии). На картибуле и вокруг него, по словам того же Варрона, стояла бронзовая посуда. Эти тяжеловесные предметы нуждались в прочной подставке, и память об этом практическом назначении картибула диктовала и выбор материала для этого стола, и его устройство: доска на нем может быть и деревянная, но для ножек выбирают материал более надежный — камень. В доме Обелия Фирма в Помпеях каменная четырехугольная плита утверждена на четы¬
98


рех ножках, оканчивающихся львиными лапами, — такие ножки часто встречаются у столов эллинистического времени. Новшеством, которое внесли италийские мастера, была замена ножек сплошной мраморной плитой; отделкой ее и занялся италийский каменотес. Овербек верно заметил, что античные мастера обнаружили больше понимания, чем художники Возрождения, старавшиеся украшать доску стола, которая, если стол служит своему прямому назначению, скрыта под предметами, на него поставленными; италийские мебельщики обратили свое внимание на ножки — ту часть стола, которую ничто не закрывает и которая сразу привлекает внимание входящего. Четырем ножкам картибула они старались придать некоторую монументальность, высекая их в виде пилястров или колонн с кане- лировкой и фризом; когда в распоряжении мастера оказалась свободная плоскость широкой плиты, то тут в ее орнаментировке он дает простор своей фантазии. Неизменно, правда, от картибула к картибулу повторяется один мотив: плита обязательно заканчивается крылатым чудовищем с мощными львиными лапами; напряженность этих лап с ясно выступающими вздувшимися мускулами подчеркивает и тяжесть ноши, и силу несущего. Голова же и крылья этих чудовищ трактуются по-разному: грифоны с картибула, хранящегося в Ватикане, которые спокойно сидят, словно отдыхая и еще не успев сложить крыльев после полета, резко контрастируют с грифонами на картибуле Корнелия Руфа, до отказа напрягающими свои силы под бременем лежащей на них ноши (рис. 37). И пространство между этими фигурами мастер заполняет обычно традиционным растительным орнаментом, но выбирает его элементы и располагает их по своему вкусу и усмотрению. На ватиканском картибуле виноградная лоза вьется по верхнему краю плиты над грифонами; в середине ее на высокой подставке стоит кратер, и двое обнаженных юношей изо всех сил тянут вниз огромную виноградную кисть (рис. 38); картибул из Дома Мелеагра (Помпеи) был украшен рогом изобилия; на картибуле Корнелия Руфа изваяны листья аканфа, цветы и стебли, переплетающиеся между собой в сложном узоре. С большим вкусом отделана плита картибула, хранящегося в Нью-Йоркском музее: мастер не загромоздил ее орнаментом, а свободно раскинул на широком поле побеги мягкого аканфа с листьями и цветами (рис. 39).
Надо признать, что римляне, которых обычно корят за отсутствие вкуса, обнаружили большой художественный такт, поместив в центре атрия на самом освещенном месте такой стол, как картибул. Этот тяжеловесный громоздкий стол с грозными оскаленными фигурами подходил к огромному, темноватому, почти пустому залу; он создавал единое общее впечатление, основной общий тон, который остальная мебель, более легкая и веселая, могла несколько смягчить, но уже не в силах была нарушить.
Другим типом столов были переносные столики с изящно изогнутыми ножками, которые оканчиваются козьими копытцами. На одной из эрми-
99


Рис. 37. Картибул из дома Корнелия Ру фа. (А. Maiuri. Pompei, рис. 61).


Рис. 38. Картибул. (Ватиканский музей). (G. Richter. Ancient furniture, рис. 334).
Рис. 39. Картибул. (Нью-Йоркский музей). (G. Richter. Ancient furniture, рис. 335).


тажных лекан изображен этот столик. Эта греческая утварь прижилась в Риме. На помпейской фреске вокруг такого столика собралась веселая компания, занятая игрой в кости; на фреске из Геркуланума изображен такой же круглый трехногий столик, на котором стоит различная посуда. Очень вероятно, что такие столики стояли в спальнях около кроватей: маленький светильник, невысокий канделябр, чашка с водой, свиток — все эти легкие вещи можно было удобно разместить на его доске.10
К этому же типу легких столиков относятся и столики-подставки, несколько образцов которых дошло до нас из Помпеи, они тоже родом из Греции. В Брюссельском музее хранится великолепный экземпляр такого столика, целиком деревянного, на трех ножках. Мастер не побоялся соединить в этих ножках мотивы не только разные, но просто чужеродные (нога антилопы, выточенная с искусством несравненным, заканчивается букетом аканфовых листьев, из которых поднимается на изогнутой шее голова лебедя), но тем не менее вся вещь воспринимается как нечто художественно цельное и создающее то впечатление, которое мастер хотел подсказать зрителю: впечатление легкости (рис. 40).
Италийские мастера переняли стиль своих эллинистических образцов, но в соответствии с римским вкусом перегрузили их в некоторых случаях орнаментировкой и тем самым несколько утяжелили. Мастеров столика, найденного в доме Юлии Феликс в Помпеях, в этом не упрекнешь. Его верх, сработанный в виде круглой корзины, несут на головах трое юных сатиров. Им легко, вся поза их говорит об этом: свободно откинутый назад торс; одна рука небрежно уперта в бок, другая протянута вперед жестом властным и предостерегающим — «не подходи»; веселая и лукавая улыбка, смягчающая эту угрозу, — все это так очаровательно, что даже хищная когтистая лапа, в которую переходит мохнатое бедро сатиров, не нарушает общего впечатления продуманной слаженности целого (рис. 41). Другой столик того же типа из храма Изиды в Помпеях, служивший для каких-то культовых надобностей, тоже отмечен этой легкостью. Тонкий бронзовый лист — крышка стола — лежит на богато украшенных подпорках, которые вделаны в спины сфинксов, чуть касающихся концами своих легко взметнувшихся крыльев этой крышки. Подпорки сделаны в виде какого-то фантастического цветка. Изящные витые скрепы соединяют вместе три ножки, но их мастер перегрузил орнаментом, отдельные подробности которого трудно соединить в нечто единое. Тонкая нога какого-то безобидного обитателя лесов заканчивается выпущенными, вонзившимися в землю когтями; стилизованный растительный орнамент в верхней ее части прерывается литой бородатой физиономией; ножки словно приплюснуты подковообразными плоскостями, на которых сидят сфинксы (рис. 42).
К этому же типу легких столиков, иногда трехногих, иногда на четырех ножках, относятся раздвижные столики, которые с помощью скреп,
102


Рис. 40. Деревянный столик. (Брюссельский музей). (G. Richter. Ancient furniture, рис. 213).


Рис. 41. Столик из дома Юлии Феликс. (Помпеи).
(П 1?1Р^РГ АпР1РГ^ АнТМ^ГР ПИР


Рис. 42. Столик из храма Исиды (Помпеи). (G. Richter. Ancient furniture, рис. 325).


ходивших на шарнирах, можно было делать выше или ниже. В Помпеях найдено несколько таких столиков; один со съемной доской из красного тенарского мрамора с бронзовой отделкой по краю; знакомые уже изогнутые ножки заканчиваются цветочной чашечкой, из которой поднимаются фигурки сатиров, крепко прижимающих к груди маленьких кроликов.11
Ливий в числе предметов роскоши, привезенных из Азии армией Манлия Вульсона, называет моноподии — столы на одной ножке. Что представляли собой моноподии того времени, мы не знаем, но известно, что уже в I в. до н. э. входят в моду круглые обеденные столы на одной ножке слоновой кости, сделанные из дерева, которое латинские авторы называют «цитрусом».12 Цицерон упрекал Верреса в том, что он на глазах всего Ли- либея отнял у Кв. Лутация Диодора «очень большой и очень красивый стол из цитруса» (in Verr. IV. 17.37). Дерево это растет в горах северо-западной Африки, главным образом на Атласе; ценилось оно очень дорого: «...прими подарок с Атласа, — писал Марциал, — если тебе подарят золото, это будет меньший подарок» (XIV.89). В перечнях роскошной утвари такие столы упоминаются обязательно; по словам Ювенала, самые изысканные кушанья теряют для хозяина вкус, если они поданы не на таком столе (XI. 120—122). Плиний говорит о безумном увлечении этими столами (mensarum insania): жены упрекали в нем мужей в ответ на их воркотню за женское пристрастие к жемчугу. Цицерон заплатил за такой стол 500 тыс. сестерций; были столы, стоившие дороже миллиона. Особенно ценились такие, круглая доска которых состояла из одного куска; чаще, однако, приходилось складывать ее из двух половинок. Так как леса, где росли лучшие деревья этого вида, уже ко времени Плиния Старшего были вырублены, то прибегали и к фанеровке «цитрусом»; Плиний называет его в числе деревьев, из которых нарезали фанеру (XVI.231). Главными достоинствами этого дерева были его красновато-коричневая окраска и рисунок древесины: прожилки по ней шли или длинными полосами (столы с таким рисунком назывались «тигровыми»), или вихрились, образуя небольшие круглые пятна («пантеровые столы»), или завивались в виде локонов. Особенно ценились завитки, напоминавшие «глазки на павлиньем хвосте». Были еще столы «крапчатые», по которым словно рассыпаны густые кучки зерен; их, по словам Плиния, «очень любили, но ставили ниже перечисленных» (XIII.96—97).13
Что касается сидений, то они в италийском доме были представлены табуретками, ножки которых вытачивали по образцу кроватных, и стульями с выгнутыми ножками и откинутой довольно сильно назад спинкой. На таком стуле сидит женщина, которую раньше считали портретной статуей Агриппины. Эта удобная мебель считалась вообще предназначенной для женщин; молодой бездельник, бесподобный портрет которого сделан Мар¬
106


циалом, целыми днями порхает «среди женских стульев» (III.63.7—8; XII.38.1—2).
Одежда древнего италийца — и богатого и бедного — состояла из таких кусков материи, которые нельзя было вешать, а надо было складывать: в домашнем обиходе шкафы требовались меньше, чем сундуки. Их делали из дерева и обивали бронзовыми или медными пластинками; иногда такой сундук украшался еще какими-нибудь литыми фигурками. Сундуки эти бывали довольно велики; Аппиан рассказывает, что во время проскрипций вольноотпущенник некоего Виния спрятал в таком сундуке своего бывшего хозяина, и тот просидел там, пока опасность не миновала.14
Кровати, обеденный стол, маленькие столики, несколько табуреток и стульев, один-два сундука, несколько канделябров — вот и вся обстановка италийского дома. Она не загромождала старинного аристократического особняка, в атрии которого хватало места для самого большого карти- була и в парадных столовых которого свободно умещались большие столы и ложа.
С переселением из особняка в наемную квартиру домашний быт коренным образом перестраивался. В пяти комнатах просторной остийской квартиры, обращенной на одну сторону, приходилось довольствоваться и зимой и летом одной и той же столовой и спальней: обычай особняка устраивать эти помещения одни для зимы, а другие для лета не подходил для инсулы. И здесь, однако, квартиры не забивали мебелью. Самая большая комната отводилась, вероятно, под столовую: гостей приглашали обычно к обеду и здесь ставили стол и самое большее три ложа; комната в противоположном конце квартиры служила хозяину кабинетом и приемной — тут помещались кровать для занятий, сундук, две-три табуретки. Остальные три были спальнями: по кровати, маленькому столику и стулу в каждой. Даже для маленькой квартирки в 90 м2 (остийские «домики») это не так уже много. В таких квартирах не стояло, конечно, и такой роскошной мебели, о которой до сих пор шла речь; здесь она была проще и скромнее: обеденные ложа были инкрустированы не черепаховой и слоновой костью, а отделаны самое большее бронзой, как на знакомом нам ложе из Помпеи; столы были кленовые и даже не из дорогого ретийского клена, а из своего, росшего в долине По, с равномерно белой древесиной без всякого узора; именно такой стол имел в виду Марциал (Х1У.90). Тюфяки набивались не левконской шерстью, а шерстяными оческами; для подушек не покупали пуха от германских гусей и не накрывали кроватей вавилонскими коврами и пурпурными одеялами. До бедности, однако, тут было далеко.
Какова же была обстановка настоящего бедняка, жившего «под черепицей»? О ней кое-что говорят Ювенал и Марциал, кое-что добавляют раскопки. Ложе, на котором расположились за столом гости Филемона и Бавкиды, было сделано из ивы, и хозяева положили на него тюфяк, набитый
107


«мягкими речными водорослями» (Ov. met. VIII.654—655); «бедняк вместо левконской шерсти покупает для своего матраса ситник, нарезанный на болоте возле Цирцей» (Mart. XIV. 160); «я не стану несчастнее, — уверял Сенека, — если моя усталая голова успокоится на связке сена; если я улягусь на тюфяке, сквозь заплаты которого вываливается болотный ситник» (de vita beata, 25.2). Ювенал дал полный перечень утвари, стоявшей у бедняка Кодра: коротенькая кровать, мраморный столик, на котором красовалось шесть кружечек; под ним (наверху, очевидно, не хватило места) маленький канфар (сосуд для питья на низенькой ножке и с двумя ручками) и статуэтка Хирона; был еще старый сундучок с греческими рукописями, «и невежественные мыши глодали божественные стихи» (III.203—209). У стоика Херемона обстановка еще беднее: кружка с отбитой ручкой; жаровня, на которой никогда не теплится огонь; кровать, полная клопов и едва прикрытая соломенной циновкой, а в качестве одеяла коротенькая тога (Mart. XI.56.5—6). Иногда у бедняка имелся еще колченогий буковый стол (Mart. 11.43.10). И вот, наконец, картина крайней нищеты: Вацерра задолжал квартирную плату за год; его выселяют, но от его обстановки, которую по закону можно было взять в счет погашения долга, хозяин отказался. И было от чего! Ее составляли трехногая кровать, стол, у которого осталось только две ножки, фонарь с роговыми стенками,15 кратер, треснувший горшок, прогоревшая жаровня, позеленевшая от старости и заткнутая черепком от амфоры, и кувшин, насквозь пропахший дешевой соленой рыбой, — больше ничего не было (XII.32).


Глава четвертая ОДЕЖДА
Мы мало знаем о том, каковы были квартиры бедных людей в инсулах и вовсе ничего не знаем о крестьянских хижинах: ни об их плане, ни об их размерах. Все наши догадки по этому поводу, как бы ни были они логичны и здравомысленны, остаются догадками: обломок деревенской кровати и развалины одного крестьянского двора были бы дороже и ценнее самой убедительной и стройной гипотезы об их виде и устройстве.
Гораздо лучше осведомлены мы об одежде и крестьянского, и ремесленного люда: кроме богатого археологического материала (статуи, рельефы, могильные плиты и саркофаги) мы располагаем хорошими, часто вполне достоверными литературными данными. И тут на первом месте следует назвать Катона, давшего список одежды, которую хозяин должен припасти для своих рабов (59). Можно не сомневаться, что раб любого племени, попавший в италийскую усадьбу, получал ту же еду, которой питалось все окрестное сельское население, и одевался в ту же рабочую одежду, которую носил италийский крестьянин. Одежда эта состояла из туники — длинной рубахи с короткими, не доходившими до локтя рукавами,1 и плотного толстого плаща (за§ит), надежной защиты от дождя, ветра и холода. Для туники брали два полотнища и сшивали их вместе так, чтобы для головы оставалось отверстие (тунику надевали через голову). Иногда у туники имелся только левый рукав; правая рука оставалась совершенно свободной, а полотнища туники прихватывались на правом плече застежкой: туника получала тогда вид эксомиды, излюбленной одежды греческого ремесленника. Туника не стесняла движений; закрывая спину и грудь от непосредственного воздействия холода или зноя, она позволяла телу дышать воздухом, и работник в ней не изнемогал от жары. В холодное время года и в ненастье сверх туники надевали плащ, который Катон называет 8а^ш и который упоминается и у Колумеллы (1.8.9; XI. 1.21).
8а{*ит был плащом римских солдат, военной формой, которую обычно противопоставляли гражданской тоге. Это четырехугольный кусок тол¬
109


стой грубой шерстяной ткани, который накидывался на спину и застегивался фибулой на правом плече или спереди под горлом. В него можно было завернуться целиком и можно было забросить обе полы за спину: движений он не стеснял. В солдатском быту такой плащ был незаменим при длительных переходах и при стоянии на часах. Не мешал он и во время сражения: его закидывали на левую руку или отбрасывали назад за спину; в таком виде изображены сражающиеся солдаты на колонне Траяна. Вряд ли, однако, такой покрой удобен для людей, работавших круглый день на воздухе: плащ, закинутый за спину, оставлял всю переднюю часть тела открытой ветру, дождю и холоду, а завернуться в него при работе было невозможно. Одежда женщин из бедных и трудовых слоев населения была снабжена рукавами; и, конечно, плащи, которые Катон покупал своим рабам, должны были иметь рукава или по крайней мере отверстия, куда можно было просунуть руки. Колумелла рекомендовал выдавать рабам на холодное и дождливое время «шкуры с рукавами», т. е. кожухи и «плащевидные капюшоны» (sagacei cuculli). Эти капюшоны (cuculiones) поминает уже Катон; в дождливые дни рабы должны были подумать об их починке (2.3); покупать их рекомендовалось в Калах и Минтурнах (135.1). Это короткие пелерины, которые закрывали плечи, грудь и часть спины, с остроконечным башлыком, надевавшимся на голову (рис. 43). От башлыка на грудь иногда спускались длинные концы, которые завязывали спереди, защищая от холода горло. На путешественниках, которые закусывают в харчевне (помпейская фреска), надеты такие пелерины. Были cuculliones и другого покроя: короткая сплошная накидка с единственным круглым отверстием для лица — нечто вроде мешка, только пригнанного по фигуре человека. К плащу можно было добавить такую пелерину: Колумелла считал, что если рабов одеть в «шкуры с рукавами» или в плащи с башлыками, то «нет такой невыносимой погоды, чтобы нельзя было хоть немного да поработать на открытом воздухе» (Col. 1.8.9).
Изношенные туники и плащи в хозяйстве не пропадали даром: из них вырезали куски покрепче и сшивали из них centones; в инвентаре масличного сада и виноградника у Катона названы «шесть centones для хлопцев» (10.5; 11.6). Так как они упоминаются в качестве попон для мулов (Liv. VII. 14.7) и мы знаем, что римские пожарные намачивали их в уксусе и пользовались ими для тушения огня, то, по-видимому, это было нечто вроде наших лоскутных одеял, только суконных. Бедняки спали на них (Sen. epist. 80.8) и покрывались ими так же, как и рабы (Катон у Феста, 268, под словами: prohibere comida). Колумелла, однако, упоминает эти одеяла среди теплой одежды, надеваемой в холода (1.8.9); по всей вероятности, в них заворачивались, как заворачивались в толстые большие платки женщины в старой украинской деревне.
110


Рис. 43. Накидка с капюшоном. (Мозаика из Лувра). (R. Billard. Les Gèorgiques de Vergile, рис. 6).
Катон считал, что рабу надо выдавать по тунике на один год и по плащу на два (59). Норма эта была не только скупой, но и жестокой. Отсутствие перемены у работника, который все время возится с землей, с навозом, с животными и не может не запачкаться, означало просто, что часть времени он работает голым: грубошерстная одежда, грязная, вымокшая от пота, «кусающаяся», требовала постоянной стирки, а стирка шерстяных вещей в античности была не домашним делом, как у нас теперь, а специальностью фулонов. Имея одну единственную тунику, раб должен был, если он не хотел схватить мучительной кожной болезни, или часто прополаскивать свою одежду (как следует вымыть ее при отсутствии мыла вообще у древних и разных снадобий, которые имелись у фулонов, он не мог), или при малейшей возможности ходить раздетым.
111


Был ли гардероб крестьянина богаче? У братьев Вейаниев, которые ежегодно продавали меда на 10 тыс. сестерций (Var. г. г. III. 16.10—11) была, конечно, не одна туника; многосемейному бедняку, сидевшему на крохотном участке, часто, вероятно, было не по средствам обзавестись сменой одежды для себя и своих близких.
В качестве обуви сельское население носило деревянные башмаки. Катон выдавал их рабу по одной паре на два года. Надевали их, надо думать, только в жару и в грязь (Катон составил список работ, которыми следовало заниматься в ненастье, — 39). В теплую хорошую погоду и крестьяне, и рабы ходили, конечно, босиком; при тяжелой работе, например при пахоте, вскапыванье земли, жатве или косовице, деревянные башмаки, даже из самого легкого дерева, оказывались бы только лишним грузом. «Хорошие деревянные башмаки» Катона служили его рабам так долго именно потому, что надевали их редко и носили мало. И крестьяне, и рабы предпочитали, конечно, ходить в самодельных легких сандалиях из спарта или веревок. Такие «сандалии» плели для волов (Col. VI. 12.2); естественно было изготовить такую легкую и дешевую обувь и для себя.
Тунику, однако, носил не только бедный и трудовой люд: это была всесословная одежда, в которую одевалась вся Италия от нищего раба до богатого всадника и знатного сенатора. Древние авторы, интересовавшиеся бытом родной старины, утверждали, что в древнейшие времена туники у римлян не было и вся одежда их состояла из набедренной повязки (cinctus) и тоги; в роде Цетегов фамильным обычаем было носить только две эти одежды (Ног. а. р. 50). Катон Младший, который не упускал случая напомнить своим современникам, до чего они испортились, надевал тогу на голое тело, причем ссылался на статуи древних царей, которых изображали только в тогах, без туник (Ascon. ad Cic. pro Scaur. 30). Вергилий советовал пахать и сеять голышом (georg. 1.299), и в таком именно виде его застал за пахотой сенатский гонец Цинцината, когда принес ему известие о выборе его диктатором (PI. XVIII.20). Ремесленники, занятые своим делом, часто изображаются в одном плаще, спущенном на колени, но они работают в помещении. Трудно представить, чтобы одежда людей, которым приходилось проводить целый день на воздухе, состояла из одной набедренной повязки. В дождливый холодный день ее было мало, а тога даже «умеренного размера» (módica toga Варрона) в качестве рабочего платья отнюдь не годится. Не вносил ли рассказ о такой упрощенной одежде еще одну черточку в идеальный образ предков, с их жизнью, запечатленной высокой простотой и неподкупной бедностью, и не возник ли он тогда, когда появилась потребность в этой идеализации?
Во всяком случае туника вошла в состав римской одежды рано и прочно, и скоро выработался в городских, не трудовых слоях населения свод правил относительно того, какой должна быть туника и как следует ее но¬
112


сить. Римляне были великими поклонниками этикета (decorum — и слово, и понятие чисто римские). Тунику подпоясывали и обдергивали так, чтобы спереди она спускалась чуть пониже колен, а сзади доходила до коленного сгиба; спускать значительно ниже было «по-женски» и мужчине не подобало, а вздергивать выше, «носить, как центурионы», и вовсе непристойно: в образованном римском обществе слово «центурион» звучало как наше старое «солдафон». Рабы ходили в коротких туниках и часто без пояса; ремесленники за работой и торговцы за прилавком, случалось, тоже снимали пояс. Дома можно было не подпоясываться, но выйти в таком виде на улицу считалось неприличным. Меценат себе это позволял, но этот «потомок древних царей» любил оригинальничать и дразнить людей (Sen. epist. 114.6). Вообще же, такой вид считался признаком распущенности (Ног. epod. 1.34), так же как очень длинная туника с длинными рукавами. Такой туникой Цицерон попрекал Верреса (in Verr. V.33.86), и, по его мнению, о распутности приспешников Каталины свидетельствовали, между прочим, и туники до пят с рукавами до запястий (in Cat. II. 10.22; cp. Gell. VIL 12.1).
В старину и в семьях, строго соблюдавших старинные обычаи, было не принято надевать больше одной туники; Варрон вспоминал, что в детстве у него была одна не очень длинная туника и такая же тога (Non. 108.24). Он же говорит о новом обыкновении носить еще и нижнюю, которая называлась subucula (Non. 542.20), или «внутренняя туника» (tunica interior), и была рубахой, плотно облегавшей тело. Люди, слабые здоровьем и зябкие, надевали по нескольку туник; Светоний рассказывает, что Август зимой надевал поверх этой нижней рубахи еще четыре туники, шерстяной набрюшник и толстую тогу (Aug. 82.1).
В кругах состоятельных, не занимавшихся физическим трудом, предпочитали тунику белую; у крестьян, ремесленников и рабов она была темной, немаркого цвета. Сенаторы и всадники носили туники с пурпурными вертикальными полосами (clavi), которые шли параллельно одна другой от шеи до самого низа туники и спереди и сзади, на груди и на спине. У сенаторов полосы эти были широкими, почему туники их назывались laticlavia, а у всадников узкими — angusticlavia. Особую тунику надевал триумфатор: она была расшита золотыми пальмовыми ветвями, хранилась в храме Юпитера Капитолийского, числилась в составе храмового инвентаря и выдавалась только на день триумфа.
В одной тунике по улицам Рима ходило только рабочее и бедное население; Мена, историю которого Гораций рассказал в поучение Меценату, продавал всякий хлам «людишкам в туниках» (Ног. epist. 1.7.65); «невежественная толпа, эти люди в туниках, называют имена прославленных ораторов и показывают на них пальцами» (Tac. dial. 7). Человеку «из общества» показаться на улицу в одной тунике было неприлично: следовало облечься в тогу.
113


Тога была чисто римской одеждой; когда Митридат предложил своим малоазийским подданным перерезать римлян, то признаком, безусловно определявшим принадлежность к этому ненавистному народу, оказалась тога. Изгнанникам запрещалось ее носить; вольноотпущенники, получив римское гражданство, радостно приказывали изображать себя в тоге. «Владыки мира, народ одетый в тоги», — так назвал римлян Вергилий (Аеп. 1.282), много думавший о характере своего народа и его исторической судьбе. Один французский ученый остроумно заметил, что археологам также трудно описать тогу, как римлянам было надевать ее. Была она громоздка и неудобна даже и во времена ранней республики, когда была «малой» (exigua), плотнее прилегала к телу и не имела такого количества складок. Хорошее представление о тоге тех времен дает статуя так называемого «этрусского оратора», хранящаяся во Флоренции (рис. 44). Такую тогу мы видим на памятниках II в. и первой половины I в. до н. э.; чем дальше, однако, тем тога становится шире и длиннее, с этажами складок и путаницей изгибов. Друзья Каталины ходили, завернувшись «не в тоги, а в паруса» (Gic. in Cat. II. 10.22); Август со своей не слишком узкой и не слишком широкой тогой (Suet. Aug. 73) стремился, видимо, соединить старый обычай с новомодными требованиями, — пример, который, если судить по статуям императорского времени, не нашел подражателей.
Для тоги брали кусок материи в форме эллипса, обычно вдвое или втрое больший, чем это требовалось по фигуре (рис. 45). Материю эту брали обеими руками за ее широкий край, захватывая примерно треть всего куска и, собрав его складками, перекидывали через левое плечо так, чтобы покрыта была левая рука и спереди конец свисал почти до самой земли (конец этот назывался lacinia). Затем материю (около трети ее по ширине) пропускали под правой рукой (в старину ее натягивали туго по спине), на высоте бедра опять собирали в складки и, протянув по груди наискось, перекидывали конец через левое плечо: это была «перевязь» (balteus или praecinctura); натягивать ее надо было так, чтобы она не «душила человека», но чтобы и не обвисала (Quint. XI.3.140). Остальную часть материи (захвачена была ведь только треть ее) спускали полукругом, тщательно располагая в нем складки, чуть пониже колена — это sinus, и перекидывали конец опять через левое плечо. Заднюю полу несколько поддергивали вверх и на груди над «перевязью» собирали ее в складки — это umbo (слово обозначает выпуклость посередине щита). Нельзя, чтобы пола волочилась по земле: это признак небрежности и изнеженности, и над Цезарем за такую манеру носить тогу подсмеивались (Macr. II.3.9). Sinus обычно натягивали на правое плечо; его можно было накинуть и на голову, защищая себя от дождя или солнца или желая остаться неузнанным, молясь и совершая жертвоприношение. Квинтилиан советовал оратору, начиная речь, отбросить sinus с плеча (XI.3.144).
114


Рис. 44. Этрусский оратор. Тога старинного покроя. (Флоренция). (L. Heuzey. Histoire du costume antique, рис. 121).


Рис. 45. Тога императорского времени.
(L. Heuzey. Histoire du costume antique, рис. 124).
/ — lacinia; s — sinus; p — balteus или praecinctura; и — umbo.


Плащ накидывали на себя сразу; тогу надевали в несколько приемов, и облечься в это сооружение одному, без чужой помощи, было невозможно; Цинцинату с его простой тогой помогала жена Рацилия (Liv. Ш.26.9), но уже в конце республики и при империи в составе городской челяди держат рабов-специалистов, умевших расправить и уложить складки тоги (vestiplicus — GIL. VI.7301, 9981). К этому делу приступали с вечера; раб «устраивал наново складки», прокладывал их тоненькими дощечками или полосками липового луба и прихватывал зажимами, чтобы сохранить в должном виде до утра (Tert. de pall. 5). Неумело надетая тога вызывала усмешки городских щеголей (Ног. sat. 1.3.30). Гортенсий, знаменитый оратор и соперник Цицерона, славившийся своими причудами и франтовством, выходил из дома, только тщательно проверив в зеркале, хорошо ли сидит на нем тога, и когда в тесноте и толкотне римских улиц кто-то, налетев на него, «разрушил сооружение его тоги», сдвинув складки с плеча, он подал на обидчика в суд за оскорбление (Масг. sat. III. 13.4—5).2
Тоге полагалось быть белого цвета, без всяких украшений; только мальчики носили до совершеннолетия тогу с широкой пурпурной полосой по краю (toga praetexta). Такая тога была форменной одеждой большинства магистратов и жрецов; триумфатор надевал пурпурную, расшитую золотом (toga picta).
К этой официальной одежде полагалась и официальная обувь — calcei, башмаки с ремнями, закрывавшие ногу. Магистрат, сенатор, появляясь на людях, а тем более при исполнении своих служебных обязанностей, должен быть в тоге и в этих башмаках. Они часто изображались на статуях. Делали их из тонкой кожи с двумя парами ремней. Ремни, закрепленные у начала пальцев между подошвой и кожей головки, прочно пришивались к этой последней. Всунув ногу в башмак, брали первую пару ремней, перекрещивали их на ступне, обвивали ими ногу до самых икр и завязывали так, чтобы концы спадали вниз. Затем обвертывали ногу второй парой ремней, тоже завязывали их спереди, оставляя концы свисающими.3 Когда Веррес, наместник Сицилии, появился на глазах всех Сиракуз в греческом плаще и сандалиях, то такой вид должен был произвести на каждого строгого римлянина впечатление столь же оглушающее, какое произвело бы на нас появление в общественном месте человека в одном нижнем белье.
Тога несомненно была одеждой, сообщавшей известную величавость; она в значительной мере создавала впечатление римской gravitas, той «серьезной важности», которую римляне считали своей национальной особенностью, резко отличавшей их от вертлявых и шумных «гречат». И однако Тертуллиан имел все основания сказать о ней, что это грузная ноша, «которая наваливается на человека»: пышная, торжественная, она плохо защищала от холода, летом в ней было невыносимо жарко, и обходилась
117


она дорого. Уберечь ее снежную белизну в тесноте и грязи римских улиц (а иногда и собственной квартиры) было трудно; дома со стиркой ее было не справиться: приходилось обращаться к фулонам. Марциал любил кольнуть людей, имевших несчастье ему не понравиться, тем, что у них «тоги грязнее грязи» (1.103.5; VII.33.1). Сам он жаловался, что в Риме за лето изнашиваешь четыре тоги (Х.96.11), а в маленьких городах Италии тогу выколачивают только дважды в месяц, когда семья справляет праздник в честь Ларов и полагается надевать парадную одежду (IV.66.3—4). Герой Ювенала, уезжая из Рима, радовался, что он попадает в такие места, где человека облекают в тогу только на смертном ложе (luv. III. 171). Марциалу среди прочих условий счастливой жизни нужна была возможность редко надевать тогу (toga rara, — Х.47.5) и «отдых в тунике» (tunicata quies) был его мечтой (Х.51.6).
Тогу, однако, начинали носить все меньше и меньше и в самом Риме. Светоний рассказывает, в какое негодование пришел однажды Август, встретив на Форуме толпу граждан, одетых в темные плащи: «Вот они мира владыки, народ, облекшийся в тогу», — процитировал он Виргилия и велел эдилам следить, чтобы на Форуме и в цирке появлялись только в тогах (Suet. Aug. 40.5). Эпизод этот чрезвычайно характерен: отказ от тоги говорит о том, что в мыслях и чувствах «владык мира» произошел глубокий переворот. Величавая торжественность внешнего вида, обязательная во времена ранней республики, подчеркивала достоинство людей, которые считали, что они стоят во главе мира и по милости богов, и в силу своего государственного разума. Когда мысль и забота о государстве отодвинулась назад и собственное преуспеяние и удобства оказались на переднем плане и на первом месте, одежда, бывшая символом римской гражданственности, стала тягостной и ненужной — ее носят по приказу императоров; она превращается в мундир, который надевают только при исполнении официальных и служебных дел и торопятся сбросить по выполнении их. Так как обязанность приветствовать каждое утро патрона была официальной обязанностью клиента, то и он не смел явиться в «надменный атрий» своего покровителя иначе, как в тоге, и Марциал не пожалел красок для описания этой жалкой клиентской «формы»: коротенькая, мытая-пере- мытая (Х.11.6), потертая (XIV. 125), а иногда такого вида, что соломенное чучело, истерзанное рогами взбесившегося быка, казалось более целым (11.43.5—6).
Обычной одеждой римского гражданина становится теперь плащ, в который облекаются, покончив со служебными обязанностями. Плащ этот — pallium — представляет собой упрощенный греческий гиматий — кусок мягкой ткани, который набрасывают на плечо и обворачивают вокруг талии. Слово pallium скоро, однако, стало родовым обозначением других плащей, общим признаком которых было то, что их надевали на себя, а не
118


Рис. 46. Путешественник в пенуле.
обвертывались ими, как тогой. Плащей разного покроя и в соответствии с этим различных наименований было множество; сами древние путали их названия.4 Их можно по внешнему виду и покрою разделить на три группы: 1) знакомый уже нам кукуль, короткая, до середины спины доходившая накидка с капюшоном, 2) пенула и 3) лацерна.
Пенула — это плащ, который застегивался спереди и был узковат, откинуть его назад можно, но сделать это и трудно, и неудобно. Иногда он надевался через голову (рис. 46). Цицерон, утверждая, что Милон не мог напасть на Клодия, приводил в качестве доказательства одежду Милона: на нем была пенула, которая держала его «как в сетях» («paenula irretitus», — 20.54); Мессала (Тас. dial. 39) говорит об ораторах, «стиснутых и словно запертых в пенуле». Ее иногда шили из очень дорогого материала (Mart. XIV. 145); римские франты могли разгуливать в этом тесном белом пушистом плаще (II.57.4), в который они «запирали себя», как в футляр. Милон, сопровождаемый толпой рабов, мог сидеть в повозке, «как в сетях». Но ни погонщик мулов (Cic. pro Sest. 38.82), ни рабы, носившие в носилках своего господина (их так и звали: paenulati, — Sen. de ben. III.28.5), ни солдат (там же, V.24.1), ни путешественник, конный или пеший, не могли носить одежду, в которой они чувствовали себя «как в сетях». На рельефе из Эзернии изображен путник с мулом в поводу, рассчитывающийся с хозяйкой гостиницы. Он в пенуле с капюшоном; правую руку он высунул из-под плаща, раздвинув обе его половинки: плащ, очевидно, можно было спереди застегивать, а в случае надобности расстегнуть настолько, чтобы высвободить обе руки. На терракотовой фигурке из Лувра надет плащ с откидным капюшоном, застегивающийся спереди во


всю длину; такой плащ надевался не через голову, а накидывался на плечи. Были, конечно, и пенулы с рукавами или по крайней мере с отверстиями, в которые просовывались руки: для рабов-носилыциков годилась только такая пенула. Материалом для этого плаща, если его надевали в путь или на работу, служило грубое толстое сукно; иногда пенулу шили из кожи (Mart. XIV. 130).
Иного покроя была лацерна; первоначально воинский плащ, она уже в начале империи стала обычной одеждой гражданского населения. Этот широкий плащ застегивался под горлом или на плече; полы его можно было закинуть на одно плечо или крест-накрест на спину (правую полу на левое плечо, левую на правую); можно было их спустить вниз и целиком закутаться. Лацерны были разного цвета — темные, белые, окрашенные в пурпур или ярко-красную краску или сохранявшие естественный цвет рыжей или темно-золотистой шерсти испанских овец; разного материала — грубые и настолько тонкие, что их приподымало дыханием ветра; разной цены: по словам Марциала, лацерна из шерсти, окрашенной в тирийский пурпур, стоила 10 тыс. сестерций. На самом Марциале лацерна была плохая, и он уверял, что носить дрянную, ничуть не защищавшую от холода лацерну — это участь всех поэтов в Риме. Плащ этот часто надевали поверх тоги и для тепла, и чтобы предохранить белоснежную ткань от грязи и пыли; Ювенал называл эти плащи «охранителями тоги» (9.28).
В I в. в империи вошло в обычай переодеваться к обеду в особую одежду, так и называвшуюся «обеденной»; чаще всего она именовалась synthesis. Этим именем обозначался набор однородных предметов; в данном случае — набор разноцветных ярких плащей, которые иногда меняли по нескольку раз во время обеда; Марциал издевался над одним отпущен- ником-богачом, который одиннадцать раз вставал из-за стола, чтобы надеть новую synthesis (V.79).
Брюк у римлян не было: они считались варварской одеждой; императоры IV в. запрещали носить их в Риме; когда Цезарь ввел в сенат нескольких галлов, мальчишки бежали за ними с песенкой:
Галлы скинули штаны,
Тоги с красным им даны.
Но на севере, например в Германии, это варварское одеяние приходилось надевать; на колонне Траяна солдаты изображены в коротких, обхватывающих ногу и спускающихся чуть ниже колена штанах. Надеты на них также и своеобразные шейные платки (focale), завязывавшиеся под горлом. Ношение шейных платков в I в. н. э. вошло в обычай и в Риме; писатели, собиравшие большую аудиторию, которой они желали прочесть свои произведения, повязывали ими горло во избежание простуды и хрипоты; Мар¬
120


циал послал такой платок своему приятелю, чтобы ему было чем затыкать уши во время этих чтений (XIV. 142).
Чулок древние не знали, но охотники и пастухи, которым приходилось ходить по лесным чащам и карабкаться по горам, обматывали ноги вязаными или ткаными шерстяными обмотками; иногда надевали нечто вроде кожаных гетр. Август, не переносивший холода, носил такие обмотки, но вообще считалось, что ими могут пользоваться только люди слабые и болезненные.
Женская одежда состояла из туники, столы и паллы и не очень отличалась от мужской, разве только была подлинней. Столу носили почтенные замужние женщины; стола для женщины была то же, что тога для мужчины. Ее не смели надевать ни отпущенницы, ни женщины легкого поведения, ни рабыни. Это была длинная, волочившаяся по земле одежда со множеством складок и короткими рукавами, перехваченная по талии поясом. По низу ее нашивали узкую оборку, всю в складках, так называемую instita. Овидий (а. а. 1.32) предупреждал, что пишет он не для женщин в «длинных столах», и в письмах из ссылки тем же оправдывал легкомысленные произведения своей юности (ex Pont. Ш.3.51—52). Стола не должна быть яркой или пестрой: «матронам не следует надевать материи тех цветов, которые носят продажные женщины» (Sen. nat. quaest. VII.31).
Выходя из дому, женщина набрасывала на себя паллу — длинную широкую шаль, в которую можно было совершенно закутаться: «у матроны, кроме лица, ты ничего не можешь разглядеть», — жаловался Гораций (sat. 1.2.94—95).
Одежда такого покроя, как стола, не годилась, конечно, для женщины, чья жизнь проходила в самой разной, часто тяжелой физической работе. Одна помпейская фреска позволяет составить некоторое представление о том, как одевались женщины бедного рабочего люда. На фреске изображена сценка из жизни начальной школы; две девочки, прилежно занятые чтением, одеты в длинное закрытое платье с рукавами до запястья. Детская одежда и посейчас бывает копией с одежды взрослых. На девочках надета та одежда, которая была обычна для их матерей и старших сестер.
Римская толпа в массе своей не поражала ни цветистой пестротой одежд, ни разнообразием ее покроя. Преобладали темные тона рабочих туник и греческих плащей; на этом фоне резко выделялись белоснежные тоги магистратов и сенаторов, иногда мелькали золотисто-рыжие пенулы рабов, пробегавших с носилками, и вызывающе яркие одежды продажных женщин. Особое внимание обращала на себя одежда весталок, во многом напоминающая монашескую одежду нового времени: на голову, обвитую шерстяными, похожими на валики повязками (infulae), надето покрывало, ниспадающее до плеч; на груди круглый медальон (bulla), белая туника перехвачена по талии веревкой (рис. 47). Одежда прочих жрецов и жриц
121


Рис. 47. Весталка. Статуя. (Рим, Museo delle Terme). (Н. Lamer. Röm. Kultur im Bilde, рис. 8).


мало чем разнилась от обычной мужской и женской одежды: Арвальских братьев отличала белая повязка и венок из колосьев; фламина — островерхая шапочка, в которую была воткнута оливковая веточка с шерстинкой; фла-миника носила особую пирамидальную прическу, причем волосы переплетены были пурпурной шерстяной лентой; в свой головной платок она втыкала веточку гранатника.
Главным материалом для одежды в древней Италии была шерсть: из шерсти ткали и туники, и тоги, и плащи. Выбор этого материала был продиктован опытом многих поколений: шерсть гигроскопична, она впитывает пот и предохраняет тело от охлаждения, от простуды. Шерстяные ткани были самого разнообразного качества. Превосходную шерсть давали овцы из Южной Италии, где разводили преимущественно апулийскую породу. Очень ценилась шерсть тарентских овец, отличавшаяся белизной, мягкостью и особым блеском. Марциал говорит, что самые дорогие и красивые тоги ткали из этой шерсти. Были, однако, эти овцы очень нежными и прихотливыми, требовали особого внимания и заботы, и такой трезвый хозяин, как Колумелла, не советовал их держать. Об апулийской шерсти Страбон пишет (284), что она мягче тарентской, но не отличается таким блеском. Плиний, однако, называет ее «превосходнейшей» (VIII. 190).5
В I в. н. э. большой славой пользовалась шерсть из долины По. Об этом свидетельствуют и Колумелла (VII.2.3), и Плиний (VIII. 190). Страбон пишет, что овцы из окрестностей Пармы и Мутины давали «мягкую... и самую красивую шерсть»; грубую шерсть овец из Лигурии и от инсубров употребляли для рабской одежды; шерсть овец патавийских считалась шерстью среднего качества, и из нее делали ковры и гавсапы 6 — особые косматые ткани с ворсом (Str. 218).
Лён в Италии сеяли во многих местах: в Цисальпинской Галлии и в Лигурии (Фавенция и Ретовий), в Кампании под Кумами и в области пе- лигнов (PI. XIX.9—12). Льняное полотно, однако, шло главным образом на паруса, на тенты, которые натягивали над амфитеатрами и театрами в защиту от дождя и солнца; Цезарь затянул весь Форум и Священную Дорогу от своего дома до Капитолийского взвоза; «это показалось более замечательным, чем даже гладиаторские игры, им данные» (PI. XIX.23). Из льняной пряжи делали тенета и сети для звериной и рыбной ловли. Льняную одежду носили жрецы Исиды; женщины, отправлявшиеся молиться в ее храм, облекались также в полотняные туники. Широкое распространение льняные ткани получили только при поздней империи.
Римляне сначала познакомились с так называемым «диким шелком», который дает дикий шелковичный червь — bombyx;7 по нему и одежды из этого шелка назывались или bombycina, или, по месту выделки, «косскими одеждами» (на острове Кос изготовлением этих шелковых материй занимались с давних времен). Появились они в Риме в конце I в. до н. э., и мода
123


на них продержалась не дольше 100 лет, но в течение этого времени они были мечтой гетер и предметом негодования для морализирующих философов и поклонников старинной строгости нравов. Легкая, обычно пурпурная, часто расшитая золотыми нитями, совершенно прозрачная, «эта одежда обнажала женщин» (Р1. XI.76). «Можно ли назвать одеждой то, чем нельзя защитить ни тела, ни чувства стыдливости... их достают за огромные деньги, чтобы наши матроны показывали себя всем в таком же виде, как любовникам в собственной спальне», — негодовал Сенека (<1е ЬепеТ УН.9.5). В тех кругах, однако, где завязывали любовные связи поэты первого века империи, эти прозрачные ткани были очень любимы: Немезида Тибулла желает одеваться в «косские одежды» (И.3.53 и 4.29); возлюбленная Марциала сообщает ему, что продаются краденые ЬотЬуста: их можно купить дешевле, и это будет для него просто выгодно (XI.50.5). Видимо, эти ткани ее не удовлетворили, и она потребовала от своего несговорчивого любовника «самого лучшего китайского шелку с Этрусской улицы» (XI.27.11).
Настоящий китайский шелк появился в I в. н. э. и быстро вытеснил «косские одежды»: после Плиния Старшего и Марциала они в литературе уже не упоминаются. В штате Марцеллы, жены Агриппы (время Августа), была рабыня Фимела, на обязанности которой лежал присмотр за шелковыми одеждами хозяйки; она так и звалась: вепсапа (С1Ь. VI.9892). Так как шелк был очень дорог и тяжел, то шелковые материи, приходившие из Китая, подвергались своеобразной обработке: их распускали и ткали наново, подбавляя льняной или хлопковой пряжи. Одежда из такой «полушелковой материи» быстро вошла в моду; Тиберий напрасно пытался запретить ее ношение мужчинам. Чистый шелк получил широкое распространение в богатых слоях только с III в. н. э.8


Глава пятая
ПИЩА
Список кушаний, появлявшихся на столе древнего италийца, составлен давно. Список этот просматривали, исправляли и дополняли крупные ученые начиная с XVII в. и кончая Беккером и Марквардом, писавшими в конце прошлого столетия, и Блюмнером и Фридлендером, почти нашими современниками. Перечислены все съедобные предметы, входившие в меню древних римлян; мы знаем, как устроены были столовые, в каком порядке подавались разные блюда, как располагались за столом обедающие и какой посудой они пользовались. Нет одного: человека, который устраивается за этим столом и для которого вся еда готовится. А была она, конечно, разной: крестьянин и сенатор, городской ремесленник и разбогатевший отпущенник ели не одно и то же. Изменялась еда и по времени: кухня като- новских времен и времен империи далеко не одинакова.
Античный город болтлив: он рассказывает о себе декретами, вырезанными в бронзе и мраморе; надписями, тщательно выведенными краской на стенах; кое-как нацарапанными граффити; самими своими развалинами, наконец. Деревня обычно молчит, и тем драгоценнее те случаи, когда до нас вдруг донесется ее голос. Италийский крестьянин II в. до н. э. рассказал о своей еде, и рассказ этот сохранился в записи Катона.
Старый цензор, составляя список продовольствия, имел в виду своих рабов, но можно с абсолютной уверенностью считать, что рабы ели ту же самую пищу, которая потреблялась крестьянским людом в данной округе: хозяин не беспокоился изготовлять для разноплеменного состава своей «деревенской фамилии» кушанья, к которым те привыкли у себя на родине; он не варил пива германцу и не запекал еврею пасхального ягненка с горькими травами. Главы Катонова «Земледелия», трактующие о еде рабов (56—58), знакомят нас с народной италийской пищей.
Состав такой пищи вырабатывается в течение длительного времени опытом многих поколений. Принимая одно, отбрасывая другое, народ наконец твердо останавливается на такой еде, которая насыщает человека,
125


Рис. 48. Ковриги хлеба, найденные в Помпеях.
(L. Moritz. Grain-mills and flour in classical antiquity, рис. 16, b).
бодрит его и дает силы работать. Для великоросса такой образцовой пищей были круто замешанный черный хлеб, квашеная капуста, щи и гречневая каша с большим количеством жира и добавлением хорошей стопки водки; для италийца-селянина — густая бобовая каша с оливковым маслом или салом, овощи и фрукты, свежие и сушеные, пшеничный хлеб и легкое виноградное вино. Основой, фундаментом питания был хлеб. Катон назначал каждому рабу помесячно зимой 4, а летом 4 1/2 модия зерна.1 Легионер получал 3 1/2 модия (Polyb. VI.39) — по-видимому, это была норма, установленная для здорового мужчины, занятого тяжелой физической работой.
Познакомимся со свойствами этого пшеничного хлеба (рис. 48). Плиний, рассказывая о разных сортах пшеничной муки, пишет: «...существует определенный закон природы (lex certa naturae), по которому любая пшеничная мука дает в солдатском хлебе одну треть припека» (XVIII.67). Этот «закон природы» объясняется просто: такой большой припек получается при выпечке хлеба из непросеянной муки, т. е. с отрубями. Солдатский хлеб выпекался по тому же самому рецепту, который был признан в крестьянской среде наилучшим и по своей выгодности, и по явно ощутимому признаку: этим хлебом человек не только утолял голод, но и чувствовал себя от него здоровее. Эмпирически и руководствуясь в первую очередь соображениями хозяйственной экономии, италийский крестьянин нашел для себя самый здоровый и питательный хлеб, богатый витаминами группы В. Модий пшеницы весит 6 1/2 кг; 6 1/2 X 4 = 26 кг + 8 1/2 кг припека = 34 1/2 кг хлеба. Закованные рабы у Катона получали в день зимой
126


1 кг 308 г хлеба, а с началом тяжелых работ 1 кг 635 г. Килограмм с лишним хлеба считался нормой для взрослого работника. Здесь, конечно, возможны были всякие отклонения; раб, получавший свой паек зерном, мог перемолоть его частью на муку, а частью на крупу, — это уменьшало его хлебный рацион. Если крестьянская семья жила в достатке, то потребление хлеба совпадало с нормой или приближалось к ней; в бедной семье хлеба ели, конечно меньше.
Хлеб — еда пресная, и как всякая пресная еда он требует какой-нибудь острой приправы. Катон давал своим рабам соленые маслины, уксус и дешевые рыбные консервы. Этим же, надо думать, приправлял свой хлеб и крестьянин. Маслина — дерево неприхотливое и щедрое: два-три дерева столовых сортов, которые приткнулись где-то на крестьянском дворе, давали урожай достаточный, чтобы обеспечить на длительный срок семью солеными и маринованными маслинами. А, кроме того, и у крестьянина, и у раба были еще овощи и фрукты.
Италийский огород пережил большую эволюцию от маленького клочка земли, на котором любая деревенская женщина выращивала, говоря словами Плиния, «грошовые овощи» (XIX.52), до промысловых огородов, где работали специалисты-огородники, умевшие выводить «капусту таких размеров, что она не помещалась на столе у бедняка», или спаржу весом три штуки на фунт (Р1. Х1Х.54). Нас интересует сейчас бедный крестьянский огородник.
Нам повезло и здесь; с ним знакомят и маленькая поэмка, приписанная Вергилию, «МогеШт», и Приапей — короткие стихотворения, в которых постоянно упоминаются сады и огороды «бедных хозяев» (16; 85—86). У Симила, героя «МогеШт», в огороде «росло все, что потребно бедняку, да и богатый человек порой немало получал от бедняка» (64—65). Ассортимент овощей у него и у «бедных хозяев» из Приапей почти одинаков:
лук, чеснок, порей и разные острые травы — щавель, кресс, укроп, дикая горчица, рута, сельдерей, кориандр, тмин. У Катона сеют то же самое: чеснок, порей (47; 70), кориандр, тмин (119; 157.7), укроп (117 и 119), мяту и руту (119). Из овощей, дающих пищу более существенную, «прочную», и Си-
мил, и огородники из Приапей разводят капусту, свеклу и тыкву горлянку.
Что касается фруктов, то здесь на первом месте стоял инжир, который
Катон считал добавкой к хлебу, настолько сытной, что как только инжир вызревал, хлебный паек рабам-колодникам сокращался на целый фунт (56). Инжир богат сахаром (до 70 %) и поэтому очень сытен, особенно если есть его с хлебом, как едят его и сейчас в Италии и как ели и в древности. Сушеный инжир («винные ягоды»), сладкие яблоки и груши были, по свидетельству Колумеллы, частой добавкой к деревенскому столу в зимнее время (XII. 14). Что их ели свежими с самого момента их появления, — в этом можно не сомневаться. Срывать фрукты с деревьев рабам,
127


конечно, запрещалось, да и расчетливый, скуповатый крестьянин, если у него в саду росли хорошие сорта, налагал на своих детей такой же запрет, но на подбирание падалицы запрет этот не распространялся: уследить за его нарушением было невозможно, да и в условиях италийского хозяйства осыпавшиеся плоды ценности не представляли.
Итак, хлеб с приправой из соленых маслин, с чесноком или луком, овощи и фрукты. А горячее? Катон, перечисляя обязанности ключницы, пишет: «...она должна позаботиться о том, чтобы была вареная пища для тебя [хозяина] и для рабов» (143.2). Что рабы, вернувшись вечером с работы, получали какую-то готовую еду, которую и ели вместе «в деревенской кухне», это засвидетельствовано и Колумеллой (XI. 1.19). Что представляла собой эта горячая еда?
Наши источники молчат, но предположения наши по этому поводу можно считать достоверными. В севообороте древней Италии неизменно стоят бобовые, их сеют из года в год, и они подготовляют землю под посев зерновых. Главное место среди них занимают бобы — растение очень урожайное и очень дешевое. Кроме бобов сеяли чечевицу, горох разных сортов, лупин. Среди излюбленных кушаний римского трудового люда стоит conchis — очень густая похлебка, сваренная из бобов вместе со стручками (Mart. Х.48.16). Ее, конечно, ели и в крестьянской семье, и ее-то и варила ключница для рабов. Ни Катон, ни его соседи-крестьяне не подозревали, что бобовые, главным образом бобы и чечевица, «растительное мясо», как их теперь называют, восполняют недостаток в белках, которых или вовсе нет, или очень мало в остальной вегетарианской пище, но что бобовая каша — еда сытная и укрепляющая, это они прекрасно знали. Тот же опыт, повинуясь которому пекли хлеб с отрубями, выучил высоко ценить бобовую кашу. Ели ее с оливковым маслом — рабы у Катона получали ежемесячно каждый пол-литра с лишним этого масла, с салом, у кого оно было, а за неимением жиров просто с какой-нибудь острой приправой. Полбяную кашу Марциал называл «плебейским кушаньем» (XIII.8), но варили ее, вероятно, лишь в праздничных случаях; Катон по крайней мере обдирал полбу на крупу для сборщиков винограда (23.1), а сбор винограда на юге — всегда праздник.
Этот состав пищи менялся, конечно, в известной мере от чисто местных особенностей хозяйства. В Транспаданской Италии, например, сеяли много репы, и, по свидетельству Плиния, уроженца тех мест, она стояла у его земляков после хлеба и вина на первом месте (XVIII. 127). Там, где сеяли много проса, например в Кампании (PI. XVIII. 100), пшенная каша нередко появлялась на столе, и ели ее обычно с молоком (Col. II.9.19); в долине По эту кашу варили с бобами (PI. XVIII. 101).
О мясе Катон ничего не говорит: раб видел его так редко и так мало, что и говорить о нем не стоило: какой-нибудь кусочек от принесенной
128


жертвы. Не часто и не в большом количестве появлялось оно на столе и у крестьянина. У Филемона и Бавкиды висит полоть свинины, но Филемон при всем своем гостеприимстве отрезает для своих гостей только маленький кусок (Ov. met. VIII.647—650): мясом дорожат. Автор «Морета» подчеркнуто говорит, что у Симила не было вовсе мяса (56—57). Все, конечно, зависело от состоятельности крестьянского двора. Беднейшее население Рима ело бобовую кашу с салом, и так как крестьянин держал, конечно, в своем хозяйстве свинью, то и он приправлял свои бобы и свою полбяную кашу салом. Раб его, по всей вероятности, не видел вовсе. И масла Катон назначал очень скупо: 1/2 литра в месяц на человека.
Относительно потребления молочных продуктов в крестьянской среде мы тоже можем высказывать только предположения. Если крестьянин держал несколько овец или коз, то семья, конечно, пила молоко и ела если не сыр, то уж обязательно творог. Под Альтином, где разводили прекрасных молочных коров, молока, вероятно, пили значительно больше. Можно думать, что не были вовсе обделены им и рабы у Катона. Он отдавал «в наем» овечье стадо в сто голов, стоявшее в его маслиннике (10.1), и арендатор обязан был уделять хозяину по праздникам (т. е. по крайней мере трижды в месяц) половину удоя, а кроме того, ежедневно по урне (13 1/2 л) молока и от каждой овцы 3/4 фунта (245 г) творога (150.1). Кое-что тут, вероятно, перепадало рабам.
Сельский люд получал горячую пищу, по всей вероятности, раз в день, по окончании дневных работ. У Колумеллы есть живая зарисовка вечера, которым заканчивается трудовой день: рабы собираются в большой кухне (такая кухня обязательно была в каждой рабовладельческой усадьбе) и, рассевшись за столом, приступают к еде; вилик обедает вместе со всеми и ест ту же пищу, что и рабы, «подавая им пример воздержанности» (1.8.12; XI. 1.19). На работу утром совсем натощак не уходили. Симил, знакомый уже нам герой «Moretum», сытно завтракает, перед тем как отправиться в поле; он испек себе хлеба и приготовил к нему закуску: истолок и растер вместе кусок сухого соленого сыру, чесноку, всяких острых трав, подлил немного оливкового масла и чуть-чуть уксусу; получилась мягкая масса, — она и называется moretum, которая намазывалась на хлеб. Если ключница у Катона и не приготовляла такой закуски рабам, то всякий брал себе хорошую порцию хлеба с какой-нибудь острой приправой, хотя бы с головкой чесноку.
Если мы станем расценивать деревенскую пищу древней Италии с точки зрения современной диететики, то она окажется вовсе неплоха: в ней много солей, необходимых для организма, она богата витаминами и растительными белками. Беда была в том, что и качество, и количество ее сильно изменялись в зависимости и от общей хозяйственной ситуации, и от того положения, в которое могло попасть каждое отдельное хозяйство.
129


У Катона и его современников и земляков хозяйство идет в гору, и рабу отсыпают его хлебный паек чистой пшеницей; в I в. н. э., когда урожаи снизились с сам-10, как это было еще в конце республики (Var. г. г. 1.44.1), до сам-4 (Col. III.3.4), такой заботливый и внимательный к своим рабам хозяин, как Колумелла, советует мешать для них пшеницу с ячменем (Н.9.16): пропорция, в которой бралось одно и другое зерно, неизвестна. Разумный и расчетливый хозяин твердо усваивал себе Катоново правило: «чтоб рабы не голодали» (5.2), но если хозяин к себе в усадьбу заглядывал редко, то перед виликом или прокуратором открывались широкие возможности нажиться за счет рабов и кормить их хуже, если не впроголодь. Состав крестьянской еды зависел и от общих, и от частных условий: падеж скота, неурожай, смерть главного работника могли свести крепкий крестьянский двор к уровню почти нищенскому.
Иначе, чем рабы, жившие в усадьбе, питались пастухи, которые сопровождали кочевые отары овец и ежегодно вышагивали от Апулии или Калабрии до Самния или Сабинии и обратно. Какую норму хлеба получал этот странствующий народ, мы не знаем: может быть, те же 3 модия, которые были положены Катоном овчару, жившему при усадьбе. Пища их отличалась от пищи остальной «деревенской семьи» значительно большим количеством молочных продуктов и мяса. Какой бы строгий учет ни велено было держать старшему пастуху, тот прекрасно понимал, что в глуши горных пастбищ или апулийских равнин обострять отношения со своими подчиненными (а были это молодец к молодцу, бесстрашные, буйные и задиристые) ему просто опасно. Поэтому, если какая-то овца скатывалась в пропасть, попадала в зубы волку или внезапно и стремительно околевала от непонятной болезни, лучше было принимать всерьез объяснения по поводу таких несчастных случаев и только умело и разумно ограничивать их число. Молоко с дальних пастбищ отправлять было некуда; перерабатывать его целиком на сыр не хватало рук, поэтому молока и творога пастухи ели вволю. Кроме того, они могли иногда ходить на охоту и были не из плохих охотников: вспомним того несчастного, который рогатиной убил огромного вепря и был осужден на смерть Л. Домици- ем Агенобарбом, тогдашним правителем Сицилии и одним из самых тупых римских администраторов, за то, что имел при себе «оружие» (Cic. in Verr. V.3.7).
У писателей последующего времени мы встречаем только разрозненные, вскользь брошенные замечания о деревенской пище. Можно, однако, утверждать, что по составу своему — хлеб, овощи, бобовые, фрукты — она оставалась неизменной. Состав этот мог изменяться в худшую или лучшую сторону — вместо пшеничного хлеба иногда появлялся ячменный, ряд неурожайных лет вынуждал «прогонять голод лупином» (Col. II. 10.1), среди фруктовых деревьев появлялся какой-нибудь новый сорт, —
130


но все эти изменения и колебания не меняли ни общего вегетарианского характера еды, ни простоты ее приготовления, ни местных ее особенностей. Изменялась и усложнялась пища богатых и городских слоев.
Во II в. до н. э. она еще проста: свидетели тому и Катон, и Луцилий, и старший их современник Плавт. В одной из его комедий повар объясняет, почему его никто не нанял: он запрашивает дорого и запрашивает потому, что искусством своим отличается от остальных поваров, которые «превращают застольников в быков» — «подают на блюдах целые луга, только приправленные» (condita prata), и дальше следует описание этих «лугов»: капуста, свекла, чеснок, лебеда, кориандр, горчица, укроп, щавель — все, что мы встречали у бедняка Симила и у скромных хозяев из Приапей. Отличаются от их еды эти «луга» только дорогой к ним приправой: овощи поливают соком сильфия (Pseud. 810—820). Украшением парадного обеда служит свинина: ветчина, копченая лопатка, свиное вымя, вырезки (Curculio, 324; Pseud. 166; Capt. 903; Menech. 210—212) — любимое мясное блюдо древней Италии. Обычная же еда состоятельного человека тех времен мало чем отличалась от крестьянской: те же овощи, тот же хлеб, приправленный чесноком и луком. «От дыхания наших дедов и прадедов разило чесноком и луком, — писал Варрон, — но их дух был духом мужества и силы» (Men. Bim. XIX). Катон в молодости, по словам Плутарха (Cato mai, 3), ел вместе со своими рабами «тот же хлеб, что и они, и пил то же самое вино». Поведение это было, правда, не совсем обычным, так как вызвало изумление Валерия Флакка, но если хозяин и не садился за один стол со своими рабами, то кушанья готовились ему простые, без всяких гастрономических ухищрений.
Для характеристики стола богатого человека тех времен очень интересны кулинарные рецепты Катона. Это почти все рецепты пирогов и печений, т. е. кушаний парадных. Для них берут пшеничную муку (чистую, просеянную), творог в большом количестве, скуповато меду и жира и вовсе скупо яйца: не больше одного. Припасы все своего деревенского происхождения; процесс изготовления всех блюд несложен и быстр: смешать, вымесить, раскатать листами или колобками, поставить на очаг или опустить в кипящий жир, потом смазать медом и посыпать маком — все; никаких особых сведений по кулинарии не требуется. Если все эти пироги, колобки, каши и запеканки, т. е. «сладкое», некое добавочное роскошество, так просто и скромно, то можно не сомневаться, что и основная еда будет простой и скромной.
Последний век республики уже иной: исчезает старая простота; новому поколению, познакомившемуся с роскошью греческого Востока, родная старина кажется неуклюжей и грубой. Варрон ставит резкую грань между старым к новым, между прочим, и в том, что касается еды: «...у наших предков было два вида птичников: внизу по двору бродили куры, и дохо¬
131


дом от них были яйца и цыплята, а высоко, в башнях или на крышах усадеб, жили голуби.
Теперь птичники переменили имя: их зовут „omithon”; нёбо хозяина требует лакомых кусков, и он строит для павлинов и дроздов помещения большие, чем были в старину целые усадьбы. То же самое и в остальном: твой отец приносил с охоты в парке разве какого-нибудь зайчишку. И огораживали тогда маленький участок, а теперь для кабаньих и козьих стад обводят стеной множество югеров... рыбные садки были раньше только с пресной водой и держали там одних речных рыб. А теперь не встретишь ни одного вертопраха, который не сказал бы, что ему все едино, полон его пруд такой рыбой или лягушками» (г. г. III.3.6—9). И Варрон рассказывает о возникновении промышленного птицеводства, которое приносит огромные доходы, ибо «роскошество дошло до того, что в стенах Рима, можно сказать, только и знают, что пировать изо дня в день» (г. г. Ш.2.16). На одном из таких пиров оратор Гортенсий ошеломил сотрапезников, подав впервые на стол павлинов: это был обед, который он давал в честь его избрания авгуром своим новым коллегам по должности (г. г. III.6.6). По таким парадным обедам нельзя, конечно, судить о повседневной еде, но что она стала гораздо сложнее и роскошнее, чем в прошлом веке, это несомненно. То обстоятельство, что Аттик тратил в месяц на еду, включая расходы и на частые званые обеды, только 3 тыс. сестерций, казалось столь удивительным, что Корнелий Непот счел необходимым об этом упомянуть (Attic. 13), а Цицерон дразнил своего расчетливого друга тем, что у него в роскошной посуде подаются гостям скромные овощи (ad Attic. VI. 1.13). Сам Цицерон называл себя «врагом дорогих обедов» (ad fam. IX.23), но павлины (а это было очень дорогое блюдо) появлялись у него на столе неоднократно (ad fam. IX. 18.3). Варрон в одной из своих сатир перечисляет тех заморских рыб и птиц, за которыми гоняются его современники: тут и дичь из Фригии, и с острова Мелоса, родосские осетры, тарентские устрицы, халкедонские тунцы (Gell. VII. 16). Усложнились способы готовки. Цицерон комически жаловался, что он схватил жестокое расстройство желудка, объевшись овощами: «...эти лакомки приготовляют грибы и травки так, что я, легко отказывавшийся от устриц и мурен, поймался на свекле и мальве» (ad fam. VII.26).
Если мы сравним перечень съестных припасов, который есть у Катона и даже у Варрона (мука, полбяная крупа, соленая мелкая рыба, halex,2 ветчина, куры, гуси, дикие голуби, яйца, свиной жир, мед, молоко, творог, сыр, названные уже овощи, несколько сортов яблок, груш и винных ягод — у Катона; дрозды, павлины, голуби, горлицы, куры, цесарки, гуси, зайцы, кролики, улитки, сони, мурены, краснобородки — у Варрона), с тем ассортиментом, который приведен у Марциала, то разница будет оглушающая. Я назову только дичь, домашнюю птицу и рыб, которые вошли в
132


«столовый обиход» первого века империи: дрозды, славки, иволги, горные курочки, куропатки, фламинго, фазаны, журавли, рябчики, лебеди, дикие козы, африканские газели, олени, онагры (особенно вкусным считался онагр-жеребенок), гусиная печень, каплуны, камбала, устрицы из Лукрин- ского озера, раки, форель, морские ежи, морские окуни, осетры, какие-то нильские рыбы. Если к Марциалу добавить Плиния, Колумеллу и Страбона, то мы получим полный список припасов, которыми Италия снабжала римский рынок: молочные продукты, поросята и ягнята, домашняя птица и яйца поступали из окрестных пригородных имений; огородники и садоводы Лация и Кампании посылали сюда овощи и фрукты; из области вести- нов (Центральная Италия, к северо-западу от Самния), из Умбрии и Этрурии шли сыры; леса, густо покрывавшие горы около Циминского озера (ныне Lago di Ronciglione) в Этрурии, и леса под Лаврентом поставляли в изобилии дичь. Венафр и Казин заняты были изготовлением оливкового масла, которое прочно удерживало славу первосортного; в Помпеях было широко поставлено производство гарума,3 острого соуса, который теперь стал неизменной приправой ко всем кушаньям, мясным и овощным. Пицен присылал лучшие сорта столовых маслин; долина реки По и Галлия — превосходное копченое сало, свинину и ветчину. Вдобавок ко всему этому появляются заморские продукты: гарум из Испании, рыбные консервы из Египта, африканская дичь и восточные пряности — перец, толченый и в зернах, имбирь, кардамон, корица, «На столе теперь узнают животных изо всех стран», — говорил Сенека (de vita beata, 11.4), и он возмущался: «...рыскать по морским глубинам, избивать животных, чтобы перегрузить желудок, и вырывать раковины на неведомом берегу отдаленнейшего моря! Да погубят боги тех, чье обжорство гонит людей за пределы столь огромной империи! Они хотят, чтобы для их роскошных кушаний охотились за Фазисом; терпят, чтоб им доставляли птиц от парфян, которые еще не потерпели наказания. Всё и отовсюду свозят для пресыщенного чревоугодия: далекий океан присылает то, что с трудом принимает желудок, расстроенный лакомствами» (ad. Helv. 10.2—3).
Чрезмерное употребление этих заморских пряностей и соединение в одном кушанье самых разнообразных и разнородных продуктов характерны для кухни того времени. Вот, например, как надо готовить по рецепту Апиция луканскую колбасу: растереть вместе перец, сатурею, руту, сельдерей, лавровые ягоды, подлить гарума, положить мелко нарубленного мяса, перцу в зернах, много жиру, начинить этим фаршем кишки и подвесить их коптиться (Apic. 11.56). А вот рецепт «сырно-рыбного блюда»: мясо, соленую рыбу, мозги, куриную печенку, яйца, мягкий сыр, обданный предварительно кипятком, и всевозможные пряности варят вместе, затем заливают сырыми яйцами и посыпают тмином (Apic. IV. 137); поросенка фаршируют густой массой из меда и вина, присыпанной толченым перцем.
133


Верх поварского искусства состоял в уменье «подать на стол кушанье в таком виде, чтобы никто не понял, что он ест» (Apic. IV.2). Повар Трималь- хиона изготовил гуся, окруженного рыбами и всевозможной птицей: «золотой человек» превратил в них свиную тушу. «Хочешь, он тебе из свиного вымени сделает рыбу, а из ветчины курицу!» (Petr. 70).
Литература I в. н. э. щедра на описание роскошных обедов, которые поражают нас и чудовищным изобилием, и отвратительной прихотливостью пресыщенного вкуса — вспомним хотя бы рагу из языков фламинго (PI. Х.133), — и грубостью нравов. Богатый человек приглашает к себе на обед толпу клиентов, но хозяин и гости едят еду разную — обычай, которым возмущались и Плиний Старший (XIV.91), и его племянник (epist. II.6), и, вероятно, много и других просвещенных людей, но который, видимо, укоренился крепко. Вирону, герою 5-й сатиры Ювенала, были поданы прекрасный хлеб из лучшего сорта пшеничной муки, омар «за забором из спаржи, откуда он выставляет свой хвост, дразня приглашенных», красно- бородка, пойманная около Корсики или Тавромения, мурена из Сицилийского пролива, гусиная печень, «откормленная курица величиной с гуся» и дикий кабан, «достойный рогатины златокудрого Мелеагра». В качестве десерта перед Вироном поставили фрукты, «какими дарила феаков их вечная осень и которые можно было счесть похищенными из сада Гесперид». Гости в это время грызли заплесневелые куски черствого хлеба, поливали капусту маслом, которое годилось только для светильников, а кроме того, получили каждый по одному речному раку с половинкой яйца, угрей из Тибра, «родственников длинному ужу», полуобглоданного зайца и яблоки в черных пятнах — из тех, которые бросают погрызть ученой обезьяне. «Почему я, обедая с тобой, Понтик, обедаю без тебя? — спрашивал Марциал своего патрона. — Ты ешь лукринских устриц, я сосу морские ракушки, у тебя шампиньоны, у меня свинушки; ты насыщаешься огромным хорошо зажаренным дроздом, а мне подают сороку, издохшую в клетке» (III.60). Марциал позволяет установить стандартное меню богатых обедов: всевозможная дичь (куропатки, горлицы, дрозды), заяц, устрицы, морская дорогая рыба и обязательно дикий кабан — приличие требовало поставить его на стол целиком; Ювенал возмущался патроном, который велит себе одному подать кабана — «животное, созданное для общего пира» (1.141). Патрона, которому одному подавался дикий кабан, Марциал ядовито поздравил: «...у тебя прекрасный собеседник» (VII.59). По сравнению с пиром у Зоила, отвратительные подробности которого противно переводить (Mart. III.82), обед, с которого гости сбежали только потому, что хозяин стал читать свои стихи (III.45), кажется верхом деликатности и благопристойности.
В богатых и малокультурных слоях римского общества было немалое число и обжор, и пьяниц, и людей, для которых и смысл, и радости жизни
134


были в еде. Галерею их можно начать с Горациева Катая, который излагал собеседнику кухонную премудрость, объявляя ее превосходящей учение Пифагора и Платона (Ног. sat. II.4). Ее продолжат герои Ювенала: старый обжора, который сызмальства воспитал в сыне восторг перед «великим кухонным искусством» и только и выучил его находить трюфеля, готовить соус для шампиньонов и есть лесных жаворонков не иначе, как пропитав их этим соусом (luv. 14.6—13); бездельник, не задумавшийся заплатить 6 тыс. сестерций за шестифунтовую краснобородку (4.15—16); тонкий гастроном Монтан, который, взяв в рот устрицу, сразу мог определить, «где она родилась: под Цирцеями, у Лукринских скал или в водах Руту- пии» (140—141); те гастрономы, которые «считали изысканным обед, где самое важное — не остроумная беседа, а дорогие и прихотливые кушанья», и выработали целый свод правил, как что есть: целиком, например, только жаворонков, у дичи и домашней откормленной птицы только гузку (Gell. XV.8).
Мы, однако, очень ошибемся, если, исключив бедное и трудовое население Италии — крестьян, мастеровых, мелких торговцев и служащих, сочтем огулом всех остальных гнусными чревоугодниками, которые, говоря словами Сенеки, «целиком предались желудку и главной заботой поставили себе, что съесть и что выпить» (ad Маге. 22.2). Во-первых, все приведенные примеры взяты из столичной жизни — в маленьких глухих городках Италии жили, конечно, скромнее, а затем пиршества Зоила и Трималь- хиона требовали не только богатства, но и соответствующего уровня нравственной и умственной культуры. Люди такого уровня встречались и при императорском дворе, и среди отпущенников, дорвавшихся, наконец, до раздолья свободной жизни, и среди тех богатых и праздных слоев, которые «проводили ночи в разврате, дни тратили на сон или на игру в кости и почитали счастьем не видеть ни восхода, ни захода солнца» (Col. I, praef. 16; ср. Sen. epist. 122.2). Большинство людей — и людей состоятельных — жили без гастрономических восторгов и простую неприхотливую еду предпочитали всякой иной. Гораций, уже выбившийся из неизвестности, уже свой человек у Мецената, заказывает обед из порея, гороха и блинчиков (sat. 1.6.115); позднее, богатым человеком, он мечтает о деревенских «божественных обедах», на которых подаются бобы и овощи с салом (sat. II.6.63—65). «Если у тебя дымится в красной миске бобовая каша (та самая conchis, о которой уже была речь, — М. С.), ты можешь часто отвечать отказом, когда тебя приглашают на изысканные обеды», — писал Марциал (XIII.7), а надо сказать, он был любителем покушать. И однако, перечисляя то, что «делает жизнь счастливой», он среди прочих условий упоминает «стол без выдумок» (sine arte mensa). Даже по римским понятиям он был человеком небедным. Вот классическое описание обычного обеда людей среднего достатка (V.78): салат, порей и соленая рыба с яйцами в качестве
135


закуски; затем капуста, «белоснежная каша» из полбяной крупы с колбасками и «бледные бобы с красноватым салом», на десерт изюм, груши и каштаны. Обед этот Марциал называет «бедным» (cenula parva), но тот званый пир, на который он пригласил шестерых друзей, не богаче: закуска из тех же овощей и ароматных трав, соленой рыбы и яиц; козленок, который попал на стол только потому, что его сильно помял волк; бобы с капустой; цыпленок и ветчина, которая появляется уже на третьей пирушке; в качестве десерта сладкие яблоки (Х.48). А вот обед, которым Ювенал собирается угостить приятеля: «...с тибуртинского пастбища появится жирный козленок, лучший в стаде; он еще не щипал травы и не решался обкусывать веточки низенькой ивы; в нем больше молока, чем крови. Затем будет горная спаржа, которую, отложив веретено, собрала ключница; крупные яйца, еще теплые от мятого сена, в котором они лежали; курица, их снесшая; виноград — такой, какой висел на лозах; груши из Сигнии и свежие благоуханные яблоки, которые не уступят пиценским» (11.65—74). Плиний Младший, один из богатейших людей своего времени, приглашал приятеля к обеду, состоявшему из кочанного салата, свеклы, горлянки и лука. Добавлением служила скромная каша из полбяной крупы, ракушки и яйца (epist. 1.15). Тут есть, конечно, некоторая доля кокетства — Плиний без него редко обходился, но что обеды его роскошью не отличались, об этом красноречиво свидетельствует то обстоятельство, что ему можно было послать в подарок такую простую еду, как курица (VII.21.4). Прелесть обедов у Траяна в Центумцеллах (теперь Чивита Векия) составляли музыка, чтение вслух и «приятнейшая беседа» (PI. epist. VI.31.13).
Что касается пищи бедного городского населения, то в основном, так же как у крестьян и рабов, это были хлеб и овощи. Плиний называл огород «рынком бедняка» (XIX.52). Ремесленники ели бобы, добавляя к ним капусту и свеклу (Mart. Х.48.16; XIII. 13), которую Персий так и называл «плебейским овощем» (3.114). Дерзкие гуляки, обступившие бедняка, который темной ночью возвращался домой, не сомневались, что он угощался у приятеля-сапожника бобовой кашей и вареными бараньими губами (Iuv. 3.293—294). Дешевая соленая рыба и бобовая каша — вот обычный скромный обед бедняка (Mart. VII.78). Эту кашу, так же как соленую рыбешку и дымящиеся колбаски, продавали в Риме прямо на улицах разносчики, которых посылали со своим товаром хозяева харчевен (Mart. 1.41.8—10).
У простых людей древней Италии тоже были свои пирушки. Бедняки, составлявшие «погребальные товарищества», отмечали памятные для товарищества дни, например дни рождения покровителей товарищества и день его основания. Почти целиком сохранился устав такого collegium funeraticium в Ланувии (CIL. XIV.2112), для нас особенно интересный потому, что в нем содержатся предписания относительно устройства таких
136


общих обедов. Распорядители, назначаемые в порядке очереди из общего числа членов, должны разместить по четыре «людей всякого чина» (членами товарищества могли быть и рабы, и свободные) и заготовить амфору хорошего вина, и, в соответствии с числом членов, хлебцев стоимостью в два асса каждый, и сардинок по четыре штуки на человека. Всякое бесчинство, своевольный переход на другое место, оскорбительное слово, брошенное сочлену, караются штрафом. «А если у кого есть какая жалоба или сообщение, пусть доложит об этом в собрании, дабы в мире и радости угощались мы в торжественные дни». И когда после пирушек Вирона и Зоила представляешь себе угощение этих бедняков с его невзыскательной простотой, благообразием и ревнивой заботой о поддержании «мира и радости» среди сотрапезников, которые здесь, за этим столом, были все, — и рабы, и свободные, — равны между собой, то испытываешь такое чувство, словно из зловонного подвала выбрался, наконец, на чистый воздух.


Глава шестая
РАСПОРЯДОК ДНЯ
Жизнь римского населения была, конечно, очень пестрой. Бедняк, зачисленный в списки получавших хлеб от государства, преторианец или пожарник, ремесленник, клиент и сенатор жили очень по-разному. И однако рамки, в которые укладывалось это очень разное содержание, были почти одинаковы: утреннее вставание, занятое время, отдых в середине дня, часы, проводимые в бане, развлечения — все шло чередой, соблюдаемой относительно одинаково всем городским населением. Некий стандартный распорядок дня был более всеобщим и более обязательным, чем в настоящее время. Возьмем, например, отдых и развлечения. Наш современник может провести свой свободный вечер на множество ладов: пойти в кино, отправиться на концерт или в театр, послушать музыку по радио дома или заняться чтением. Несколько десятков кинотеатров предлагают ему самую разнообразную программу; среди театральных представлений он может выбрать те, что ему по вкусу, — от классической трагедии до легких сценок эстрадного театра. И так ежедневно. Иное дело и в Риме, и в любом городе древней Италии. В определенные праздники происходят в цирке конные состязания — и весь Рим сидит в цирке, кроме таких людей, которые, как Плиний Младший, рисуются своим превосходством над толпой. По какому-нибудь особенному случаю — празднуется победа, справляются торжественные поминки, император или родственники покойного устраивают гладиаторские бои, — и опять-таки все, кто только может, собираются в амфитеатре. У нас в банях моются, кто когда хочет; в Риме бани открывались днем в половине третьего летом и в половине второго зимой. Шкала укладыванья спать в наших больших городах располагается от 10 вечера и до полуночи, а то и позже, а вставанья — с 5 и до 10 утра (самое меньшее); древняя Италия была на ногах с рассветом. Светильники прекрасной формы, часто с чудесным орнаментом, давали больше копоти и чада, чем света: дневным светом дорожили. Уже на заре молотки медников, ювелиров и позолотчиков начинали свою пляску по металлу; пекари выкликали свой
138


товар; кричал в школе учитель и вопили его ученики (Mart. XII.57.1—10). Гораций еще до восхода солнца требовал перо и бумагу (epist. И.1.112—ИЗ); Плиний Старший отправлялся к Веспасиану с докладом еще до света (PI. epist. III.5.9). «Валяться в постели, когда солнце стоит высоко», почиталось непристойным (Sen. epist. 122.1); позднее вставание было признаком жизни беспорядочной и развратной.
Утренний туалет и богатого человека, и бедного ремесленника был одинаково прост: сунуть ноги в сандалии, вымыть лицо и руки (при ежедневном мытье в бане большего и не требовалось), прополоскать рот и накинуть плащ, если было холодно. У богатых людей, имевших своего цирюльника, за этим следовала стрижка и бритье — операция настолько неприятная, что Марциал объявил единственным разумным существом на земле козла, «который живет с бородой» (XI.84.17—18). Дело в том, что наточить железную бритву (стальных не было) до требуемой остроты было невозможно; мыла древняя Италия не знала: перед бритьем щеки и подбородок только смачивали водой. У Марциала все лицо было в шрамах и порезах; если цирюльник действовал осторожно, то работа у него подвигалась так медленно, что, по уверениям Марциала, пока он брил щеки, у клиента уже отрастала борода (VII.83). Пантагафу, искусному цирюльнику, который стриг и брил, «едва касаясь лица железом», умершему в юности, поэт посвятил строки, полные неподдельного сожаления (VI.52): уменье брить было в Риме, видимо, трудным искусством.
Некоторое время спустя после вставания полагался первый завтрак (ientaculum), состоявший обычно из куска хлеба, смоченного в вине, смазанного медом или просто посыпанного солью, оливок, сыра. Дети по дороге в школу покупали себе на завтрак оладьи или лепешки, жареные на сале.
По старинному обычаю все домочадцы, включая рабов, приходили поздороваться с хозяином. По словам Светония, это был старинный, вышедший из моды обычай, но Гальба придерживался его (Galb. 4.4), и он сохранялся еще в доме Антонинов. Затем шли занятия делами хозяйственными, проверка счетов и отчетов и отдача распоряжений по текущим делам. И начинался прием клиентов, занимавший при большом их количестве часа два. Сенаторы, магистраты, люди, выступавшие в суде, иногда бывали заняты до вечера, до солнечного заката, но обычно все дела кончались к 12 часам дня. Если день был свободен от официальных дел, то подвертывались такие, о которых Плиний Младший говорил, что «каждый день в Риме полон или кажется полным смысла, а если соединить вместе несколько, то никакого смысла не окажется». И он перечисляет, чем бывают люди заняты: присутствуют на семейном празднике в честь совершеннолетия сына, на сговоре или на свадьбе; «один пригласил меня подписать завещание, другой выступить на его защиту в суде, третий подать ему совет» (PI. epist. 1.9.1—3). Отказаться от этих «пустых занятий» было невежливо:
139


в римском обществе они считались почти столь же обязательными, как дела должностные. Марциал оставил ядовитые зарисовки присяжных без- дельников-франтов, у которых вся жизнь проходит в хлопотливом ниче- гонеделанье. Они чрезвычайно озабочены своей внешностью; прическа для них — предмет живейшего беспокойства (Марциал пресерьезно уверял, что юноша-цирюльник, пока возился с локонами своего клиента, успел обрасти бородой, — VIII.52); они выщипывают волосы у себя на руках и на голенях; жесты у них рассчитанно плавны; на устах — последние песенки, привезенные в Рим из Канопа или из Гадеса; они благоухают ароматами. Они завсегдатаи в женских собраниях, получают и рассылают множество записочек, им известны все городские сплетни: кто в кого влюблен, кто охотник до чужих обедов; они могут перечислить всех предков жеребца, победившего на цирковых состязаниях. Они декламируют, пишут мимы и эпиграммы, поют, играют на кифаре, рассказывают, танцуют.
Некоторых одолевает страсть к политике, и они сочиняют оглушительные новости: им известно все, что делается в Парфии, за Рейном и у даков; они знают, каков урожай в Египте и сколько судов везет хлеб из Ливии (III.63; IV.78; II.7; IX.35).
И на этих рьяных болтунов приходил, однако, угомон. Полдень был чертой, разграничивающей день на две части; время до него считалось «лучшей частью дня», которую посвящали занятиям, оставляя, если было возможно, вторую часть для отдыха и развлечения. После полудня полагался второй завтрак (prandium); те, кто ел только дважды в день, отодвигали эту первую для себя еду на срок более ранний. Был он тоже очень скромен: у Сенеки состоял из хлеба и сушеного инжира, так что ему не приходилось даже мыть после этой еды рук (epist. 87.3); Марк Аврелий добавлял к хлебу лук, бобы и мелкую соленую рыбешку (Front, ad М. Caes. IV.6.69). У рабочего люда приправой к хлебу служила свекла (Mart. XIII. 13); мальчик, сын состоятельных родителей, вернувшись из школы, получал ломоть белого хлеба, маслины, сыр, сухой инжир и орехи (Согр. gloss. III.646). И теперь наступало время полуденного отдыха. «Если бы я не раскалывал летнего дня полуденным сном, я не мог бы жить», — говорит старик Фунданий, тесть Варрона (Var. г. г. 1.2.5). Плиний Старший, дороживший каждой минутой, после завтрака «спал очень немного» (PL epist. Ш.5.11). Юноша Катулл, позавтракав, ложился (32.10). Эта полуденная сиеста была настолько всеобщей, что Аларих правильно счел это время наиболее удобным для нападения на город, «ибо все, как обычно, поев, погружаются в сон» (Ргосор. de bello Vand. 1.2, р. 315).
После этого полуденного отдыха наступал черед мытья в банях, гимнастических упражнений, отдыха и прогулок. А потом семья в полном составе (не считая маленьких детей, которые ели отдельно) собиралась на обед, на который обычно приглашали еще кого-нибудь из друзей и добрых
140


знакомых. Обед был маленьким домашним праздником: вокруг стола собирались близкие и милые люди, и удовольствие от еды, естественное для людей проголодавшихся, на этом празднике отнюдь не было главным. Это было время дружеской непринужденной беседы, веселой шутки и серьезного разговора. Гораций со вздохом вспоминал о тех «божественных обедах» в его сабинском поместье, за которыми шла беседа о высоких философских вопросах, перебиваемая нравоучительной и веселой басней (sat. Н.6.65—79).1 Чтение за обедом в кругах римской интеллигенции вошло в обычай: раб-чтец читает обедающим и у Плиния Старшего, и у его племянника, и у Спуринны (PL epist. III.5.11; 1.15.2; IX.36.4; III.1.9). У Аттика «обед никогда не обходился без чтения, он хотел доставить не меньше удовольствия душе сотрапезников, чем их желудку» (Nep. Att. 14.1). «Удовольствие» иногда оборачивалось своего рода наказанием: Марциал с комическим ужасом рассказывает, что не подали еще второй перемены, а хозяин читает уже третий свиток стихов, «и четвертый читает, и пятый читает» (III.50; ср. 45: «...не хочу камбалы, не хочу двухфунтового окуня, не хочу шампиньонов, не хочу устриц: молчи»). Иногда обед сопровождался музыкой; в богатых домах были свои музыканты. Милон с женой путешествовал в сопровождении целой домашней капеллы (Cic. pro Mil. 21.55). У Хрисогона на его пирушках певцы и музыканты, игравшие на струнных и духовых инструментах, оглушали своей музыкой весь околодок (Cic. pro Rose. Amer. 46.134). В колумбарии Статилиев есть табличка «Скирт, музыкант» (CIL. VI.6356); в колумбарии, найденном в винограднике Аквари, упомянут «Энифей, музыкант» (CIL. VI.6888). У Тримальхиона музыка не умолкала в течение всего пира. Иногда ставились сценки из комедий (Р1. epist. 1.15.2; III. 1.9; IX. 17.3), Плутарх (quaest. conv. VII.8.3, p. 712B) рекомендовал брать Менандра. Иногда обедающих развлекали танцовщицы, плясавшие под звуки музыки или щелканье кастаньет; особенно славились гадитанки и сириянки. Скромный обед у Марциала обходился без «бесстыдных гадитанок» (V.78.26—28), и он считал это одним из его преимуществ; в строгие дома, вроде домов обоих Плиниев, их вообще не допускали.
Обед длился обычно несколько часов: торопиться было некуда. У Спуринны он даже летом захватывал часть ночи; Плиний Старший, очень дороживший временем, проводил за обедом не меньше трех часов. Во времена древние, когда деревенские привычки были преобладающими, обедали в полдень. В городе со множеством его дел, важных и пустых, люди освобождались только к вечеру, и к этому времени обед (сепа) и был отодвинут. В старину обедали в атрии у очага зимой и в саду летом; в деревне рабы собирались к обеду «в большой деревенской кухне» (Var. г. г. 1.13.2). В городском особняке появляются особые комнаты, которые отводят для столовых. У богатых людей летом обедают в одних столовых, зимой в дру¬
141


гих: летние делают с таким расчетом, чтобы туда не попадало солнце, зимние — наоборот (Var. г. г. 1.13.7; Col. 1.6.1—2). Столовые называют греческим словом «триклиний», так как вокруг стола расставляют три ложа. Мужчины обедали лежа; женщины за столом сидели: возлежание для женщины считалось неприличным.
Мы знаем только об обеденных обычаях состоятельного дома: ни один источник не рассказывает о том, как проходил обед в бедной семье. Мы можем, однако, смело утверждать, что старинный обычай сидеть за столом (Var. у Serv. ad Aen. VIL 176: «предки наши обедали сидя») у бедняков оставался в полной силе, и не из уважения к старине, а потому что на антресолях таберны или в тесной убогой квартирке негде было расставить ложа для лежанья. Столовую мебель состоятельного дома составляли стол (чаще круглый) и три ложа, настолько широких, что на каждом могло поместиться по три человека; они лежали наискось, опираясь левой рукой на подушку, положенную на стороне, обращенной к столу; подушками отделены были одно от другого и места на ложе (рис. 49). Ложе, стоявшее справа от среднего (lectus medius), называлось «верхним» (lectus summus), стоявшее слева — «нижним» (lectus imus); «верхнее» считалось почетным; на «нижнем» сидел хозяин. Более почетным местом ложа было «верхнее» у спинки, находившейся на одной из узких его сторон; возлежавший левее лежал «ниже», и голова его приходилась примерно на уровне груди того, кто был «выше», занимал «верхнее место». Самым почетным местом, однако, было крайнее, левое место среднего ложа, находившееся в непосредственной близости к хозяйскому: оно называлось «консульским».2 Назидиен, так весело осмеянный Горацием, предложил его Меценату (Ног. sat. И.8.22). На званых парадных обедах рассаживались строго «по чинам»; в богатых домах раб — nomenclátor — указывал каждому его место; в дружеском кругу гости садились где кто хотел. В императорское время (уже в I в. н. э.) в столовой начинает появляться полукруглая софа, получившая название «сигмы» по сходству с греческой буквой того же имени. Тут почетными местами считались крайние (comua — «рога»): правое и потом левое.
Надо сказать, что большинство столовых, которые мы знаем по помпейским домам, были очень неудобны (рис. 50): это небольшие комнаты (3.5—4 м шириной, 6 м длиной), почти целиком занятые обеденными кроватями, которые приходилось придвигать чуть ли не вплотную к стенам, чтобы оставить больше места для прислуги, подающей кушанья (между ложем и стеной оставляли только небольшой промежуток, в котором мог поместиться раб, пришедший вместе с гостем). В императорское время в богатых домах появляются столовые нового типа — oecus: это большая комната (в некоторых помпейских домах до 80 м2), в которой можно поставить несколько столов с ложами; вдоль стен ее идут колонны, за которыми имеется свободный проход и для гостей, и для прислуги.
142


ЬесШ тесИм
Рис. 49. Расстановка лож в триклинии.
Рис. 50. Триклиний в Доме Моралиста. (Помпеи). (А. Ма1ип. Рошре1, рис. 78).


Как видно из описания обеда у Марциала (см. выше), обычный обед состоял из трех перемен: закуски — gustas (в нее входили салат, порей, разные острые травы, яйца и соленая рыба; всё запивали напитком, приготовленным из виноградного сока или вина с медом — mulsum;3 вторая перемена состояла из мясных и рыбных блюд и каш, полбяной и бобовой (даже за скромным столом у Марциала эта перемена состояла из нескольких кушаний); на десерт подавались всевозможные фрукты и каштаны.
Скатертей в древности не было; они появились только при поздней империи. Кушанья ставили на стол в таком виде, чтобы их можно было сразу же положить на тарелку, которую обедавший держал в левой руке; правой он брал наложенные куски: вилок не было. Салфетки назывались шаррае; это были небольшие куски мохнатой льняной ткани, которыми обтирали руки и рот; их клали на стол для гостей, но гости приносили такие салфетки и с собой, и Катулл упрекал одного из своих знакомых, который считал забавной выходкой потихоньку «за вином и шутками» забирать себе такие салфетки у зазевавшихся застольников (12). В обычае было уносить домой с обеда кое-какие куски. Гости Тримальхиона набрали полные салфетки фруктов (Petr. 60); Цецилиан уложил в свою салфетку весь обед: мясо, дичь, рыбу, «ножку цыпленка и горлицу, нафаршированную полбяной кашей» (Mart. 11.37, cp. VII.20). Иногда такую салфетку повязывали вокруг шеи; у Тримальхиона она была с широкими пурпурными полосами и длинной бахромой (Petr. 32).
Кухонная посуда была очень разнообразна, и многие из этих кухонных принадлежностей очень похожи на наши. Кушанье подавалось на стол в глубоких закрытых блюдах (patinae или patellae; у Марциала вся вторая перемена была уложена в такую посуду, — V.78.7—10) или в мисках (catini или catilli), которые, однако, по свидетельству Варрона, служили преимущественно для жидковатых блюд (1.1. V.120); у Катона в такой миске подается творожная запеканка (84). Отдельные кушанья ставились на большой поднос (lanx), у богатых людей он был серебряным, с золотыми краями (chrysendeta).
В старину у всех, а позднее у людей с малым достатком столовая и кухонная посуда была глиняной. За обедом у Марциала вторая перемена подавалась на «черном блюде» (чернолаковая посуда, — V.78.7), и он посылал кому-то в подарок блюдо, изготовленное из красной кумской глины (XIV. 114), — в Риме под Ватиканом были мастерские, изготовлявшие эту простую посуду (luv. 6.344; Mart. 1.18.2). Плиний упоминает о деревянных мисках (ХХХ.54). Маний Курий ел именно из такой (Val. Max. IV.3.5). Еще во II в. до н. э. из серебряной посуды на столе была лишь солонка, переходившая по наследству от отца к сыну. Только самый горький бедняк довольствовался в качестве солонки раковиной (Ног. sat. 1.3.14). Фаб- риций, известный строгостью и простотой своих нравов, «разрешал
144


военачальникам иметь из серебряных вещей только солонку и чашу» (PI. XXXIII. 153). По рассказу того же Плиния, он, будучи цензором в 275 г., изгнал из сената Корнелия Руфина за то, что тот удержал из военной добычи на десять фунтов серебряной посуды (XVIII.39). Уже в конце республики от этой старинной простоты ничего не осталось: современник Катулла Кальв жаловался, что даже кухонную посуду делают из серебра (PL XXXIII. 140). Перед началом Союзнической войны, по словам Плиния (XXXIII. 145), в Риме было больше 150 серебряных подносов, которые весили по 100 фунтов каждый (почти 33 кг). Находки в Гильдесгейме и в Боскореале дают представление о разнообразии и искусстве, с каким эта посуда изготовлялась.4 Современники Плиния были прихотливы в выборе столового серебра: одни хотели иметь только произведения старинных мастеров, другие покупали только посуду, вышедшую из определенных мастерских. «По непостоянству человеческого вкуса ни одну из них долго не хвалят», — замечает Плиний (XXXIII. 139).
Вилок и ножей за столом не было, да и пользоваться ими лежа было бы невозможно. Мясо всяких видов подавалось на стол уже нарезанным; на больших пирах, когда на стол ставили, например, целого кабана, его на глазах присутствующих разрезал раб, обучавшийся этому делу на деревянных моделях у специалистов (luv. 5.120—121; 11.137). Он должен был обладать не только верным глазом и твердой рукой: требовалось, чтобы его жесты отличались особой грацией. У Ювенала он режет кабана танцуя; нож летает в его руке, проделывающей пластические движения. У Три- мальхиона Карп режет птицу и зайца в такт музыке (Petr. 36). Нарезанные куски брали пальцами, поэтому во время еды неоднократно приходилось мыть руки. Жидкую пищу ели ложками.
Ложек было два вида: ligula и cochlear. Первые (они были серебряные, костяные, железные) формой похожи на наши теперешние; ручка у них бывала иногда гладкой, иногда точеной, иногда ей придавали форму козьей ноги. Cochlear называли ложку меньшего размера и круглую; ею ели яйца и улиток; ручка ее заканчивалась острием, которым пробивали яичную скорлупу или вытаскивали улиток из их раковинок.
В богатых домах и особенно за большим обедом прислуживало много рабов (вспомним, что Горацию, одиноко обедавшему своими блинчиками и горохом, прислуживало трое). Обычно их выбирали среди красивых, еще безбородых юношей, одинаково их одевали и красиво причесывали. Гости приходили на званый пир со своими рабами, которые стояли или сидели сзади хозяина, почему и назывались a pedibus. Калигула заставлял выступать в этой роли сенаторов (Suet. Calig. 26.2). Хозяин передавал своему рабу на сохранение сандалии, которые он снимал, перед тем как возлечь (бывали случаи, что их потихоньку утаскивали у зазевавшегося сторожа, — Mart. XII.87.1 — 2); во время обеда он оказывал хозяину
145


разные услуги и нес за ним домой салфетку со всем, что хозяин забрал со стола.
Если обед был большим и званым, то по окончании собственно обеда часто начиналась другая часть — comissatio — выпивка. Так как обычай этот пришел в Рим из Греции, то и пили «по греческому обряду», т. е. подчиняясь известному распорядку, который устанавливал и за соблюдением которого следил избранный обществом распорядитель (magister, arbiter bibendi или rex). Он определял, в какой пропорции надобно смешивать вино с водой (воды брали обычно больше); смесь эту составляли в большом кратере и разливали по кубкам черпаком на длинной ручке, который назывался киафом и вмещал в себя именно эту меру (киаф = 0.045 л). Кубки были разной вместимости: от унции (1 киаф) и до секстария (12 киа- фов). Август, который был очень воздержан в питье, только в редких случаях выпивал чуть больше полулитра (Suet. Aug. 77); больному малярией квартаной рекомендовалось по окончании второго приступа немного поесть и выпить три киафа вина; если лихорадка и на десятый день не прекратится, то пить вина побольше (Cels. III. 15). Марциал пил за здоровье Цезаря (Домициана) два таких кубка «бессмертного фалерна» (т. е. шесть киафов, по числу букв в слове Caesar, — IX.93.1—4). Чаще всего, однако, он упоминает кубки вместимостью в четыре киафа; это был, видимо, наиболее употребительный размер; пользовались большими только записные пьяницы (Mart. VII.67; XII.28). В обычае было пить за здоровье друг друга (propinare); за здоровье отсутствующих пили столько киафов, сколько букв было в их имени: Марциал выпил за Левию (Laevia) шесть киафов, за Юстину (Iustina) семь, за Ликаду (Licas) пять, за Лиду четыре, за Иду три, и так как ни одна из них не пришла, то «приди ты ко мне, сон» (1.71). Пивший за здоровье кого-либо из присутствующих обращался к нему обычно с пожеланием: «На добро тебе» (bene tibi или bene te); остальные кричали: «Будь здоров!» (букв, «живи» — vivas). Пирующие надевали на себя венки — не только на голову, но часто и на шею — и умащали себя ароматами.
Кубки для вина были разной формы; иногда это овальная чаша без ручек, которая именуется по-гречески фиалом, а еще чаще — килик (calix, греч. k&lix) — чашка с двумя ручками и на ножке, иногда плоской и низенькой, иногда более высокой. Бывали они очень вместительны; Плиний упоминает килик, в который входило почти три секстария (XXXVII. 18). В скромных и бедных хозяйствах эта посуда была глиняной, в богатых — серебряной, причем, конечно, очень ценились работы старых мастеров, особенно Ментора (первая половина IV в. до н. э.), знаменитого торевта, неоднократно упоминаемого в эпиграммах Марциала. Были и золотые чаши (Mart. XIV. 109), которые иногда украшали еще драгоценными камнями (pocula gemmata); Марциал восторгался золотыми киликами, которые
146


сверкали «скифскими огнями» — уральскими изумрудами. Были чаши из горного хрусталя; стеклянные, первоначально очень дорогие, а затем, по мере развития стеклянного производства, все более дешевые и распространенные: «...они вытеснили серебряные и золотые кубки» (Pl. XXXVI. 199).
Обычным напитком италийцев, и богатых и бедных, было вино разного качества; конечно, «бессмертный фалерн» появлялся у людей состоятельных; рабочий люд пил «дешевое сабинское» (Ног. с. 1.20.1) или ватиканское, которое Марциал называл «ядом» (VI.92.3) и предлагал пить любителям уксуса (Х.45.5).5 Катон давал своим рабам в течение трех месяцев после виноградного сбора напиток, который назывался lora (56); Плиний (XIV.86) называет его «вином для рабочих» и сообщает его рецепт: виноградные выжимки заливали водой, подбавляли одну десятую виноградного сока и через сутки клали эту массу под пресс.


Глава седьмая
БАНИ
Восторгаться добрым старым временем было модой у писателей-мора- листов I в. н. э. Сенека и Плиний Старший перекликаются здесь друг с другом; Горацию часто приходила охота почитать нравоучения своим современникам; Ювенал использовал жизнь предков как своего рода склад оружия, неисчерпаемый запас которого давал богатые возможности избивать потомков. Во всем этом была и поза, и риторика, и трафарет, но был и подлинный восторг перед суровой и строгой простотой старинного быта, и подлинное возмущение современной роскошью и распущенностью. Моралиста умиляла эта простота; литературная выучка и художественный такт подсказывали, что эта простота окажется великолепным фоном, на котором прихотливая роскошь потомков выступит в очертаниях особенно неприглядных. Накладывать этот фон можно было по множеству поводов; очень выгодной темой были «бани и мытье прежде и теперь». Сенека не преминул ее разработать. Со ссылкой на тех, кто «рассказал о нравах древнего Рима» (вероятно, имеется в виду Варрон), он указал, что, в противоположность нынешним, у людей старого века не принято было ходить каждый день в баню; ежедневно мыли только руки и ноги, потому что «на них оседала грязь от работы»; «целиком мылись только по нун- динам».
Вряд ли было на самом деле так. Трудно представить себе, чтобы человек, проработавший в поле целый день или проведший его в грязи и духоте римских улиц, взмокший от пота, в шерстяной рубахе, которая несомненно «кусалась», потому что шерсть была домашней грубой выделки, не испытывал ежедневно потребности вымыться с головы до ног. Если поблизости не оказывалось ни реки, ни озера (к услугам обитателей Рима был Тибр), то каждому было доступно облиться холодной водой или пополоскаться в широком ушате. Слова Сенеки надо понимать так, что баню топили только раз в неделю. Обычай этот сохранился и в I в. н. э., но только для рабов (Col. 1.6.20).
148


Щепетильное чувство пристойности, характерное для древнего римлянина, не допускало, чтобы отец мылся вместе со взрослым сыном или тесть с зятем. Старшее поколение должно было появляться на люди вообще, а на глаза молодежи особенно в благообразии безукоризненном. Нагота всегда несколько коробила римлян, и окончательно разбить это предубеждение «сурового победителя» плененной Греции не удалось. Люди состоятельные неизменно обзаводились собственной баней в своем поместье, а иногда и в городском особняке, маленькой, где одновременно мыться мог только один человек; она состояла обычно из двух тесных комнаток: теплого предбанника и жарко натопленного помещения для мытья. Сенека оставил описание такой старинной баньки, которую выстроил у себя в Литерне Сципион Африканский. Была она тесной, темноватой («предки наши считали, что жарко бывает только в темной бане»), с окнами, похожими скорее на щели, и топкой по-черному. Не все, однако, могут иметь собственную, хотя бы и крохотную, баню, и в Риме уже с III в. до н. э. появляются бани общественные, тоже «темные и просто оштукатуренные». Они находились в ведении эдилов, державших над ними санитарный надзор; «требовали чистоты и температуры полезной и здоровой». Сенека умилялся при мысли, что «в этих местах, широко открытых народу», Катон, Фабий Максим, члены семьи Корнелиев своей рукой меряли, достаточно ли нагрета вода (epist. 86.4—10). В Риме к концу I в. до н. э. насчитывалось 170 общественных бань; одни из них принадлежали городу, другие — частным владельцам. Цицерон неоднократно упоминает последние (pro Cael. 25.62; pro Rose. Amer. 7.18; pro Cluent. 51.141); у Марциала рассеяны воспоминания о «Грилловой мурье» (Грилл был хозяином плохой бани) и «Эолии» Лупа, получившей наименование острова, где жил царь ветров, вероятно, в насмешку — за ее сквозняки (1.59.3; II. 14.И—12). В IV в. н. э. в Риме имелось около тысячи бань; в среднем на каждый район их приходилось от 60 до 80.1 Без общественных бань нельзя представить себе самого захолустного италийского городка; их строят даже в селениях. Плиний пишет, что под Лаврентом, в деревне, соседней с его усадьбой, было три бани и, видимо, настолько хороших, что Плиний, избалованный роскошью собственных банных помещений, не брезговал этими деревенскими банями, — «когда внезапно приедешь, задержишься ненадолго и увидишь, что свою баню топить не стоит» (epist. II. 17.26). Человек, искавший популярности среди своих земляков или одержимый той любовью к своему городу, которая так характерна для древнего италийца, поправляет на свои средства обветшавшую баню или дарит сограждан правом на вечные времена бесплатно ею пользоваться. Агриппа в бытность свою эдилом (33 г. до н. э.) предоставил всему населению Рима даровое посещение бань в течение года, уплатив из собственных средств годовой доход, который рассчитывали получить от бань их владельцы или аренда¬
149


торы (город обычно сдавал выстроенные им бани в аренду). В Ланувии два отпущенника в благодарность за честь избрания их в севиры «отремонтировали раздевальню, в которой по причине ветхости обвалилась штукатурка, устроили новый бассейн, поставили новый бронзовый таз (labrum) с тремя трубами в виде корабельных носов, из которых била вода» (CIL. XIV.2119). Марк Валерий, высший магистрат Ланувия, на свои средства поправляет мужские и женские бани, которыми пользовались, видимо, жители пяти кварталов, ближайших к этим баням (CIL. XIV. 2121). В Пренес- те Аврунцей Котта «колонистам, жителям, гостям, приезжим и рабам их из своих средств предоставил навеки право бесплатно мыться» (CIL. XIV.2978). В Бононии Т. Авиазий, «желая сохранить имя своего сына», завещает городу 4 млн сестерций, доход с которых обеспечит «бесплатное мытье навеки мужчинам и детям обоего пола» (CIL. XI.720). Надписей подобного содержания можно найти немало. Как дорожили люди своей баней, видно из одной трогательной надписи, которую жители какого-то «Лукрециева округа», зависевшего от города Арелате (ныне Арль в Провансе), поставили в честь севира Корнелия Зосимы, поехавшего в Рим, чтобы «рассказать императору Антонину Пию об обиде нашей». Зосима терпеливо жил в Риме, «излагал начальникам провинций обиду нашу» и восстановил бесплатный вход в баню, «которую отняли от нас и которой мы пользовались больше 40 лет» (GIL. XI 1.594). Горячая благодарность, с какой люди откликаются на предоставление им бесплатной бани, свидетельствует о том, что главными посетителями бань была беднота, для которой много значило сэкономить и несколько жалких грошей, взимаемых как плату за вход. В Риме эта плата равнялась одному квадранту, т. е. 1/4 асса, что составляло в месяц при ежедневном посещении бани меньше двух сестерций. Плата не всюду, правда, была одинаковой: в маленьком шахтерском городке Випаске мужчины платили арендатору бани пол-асса, а женщины — целый асе. С маленьких детей, в Риме по крайней мере, платы не взималось вовсе. Римляне строили бани всюду, где они селились или надолго останавливались. Развалины их находят во Франции и в Англии, по Рейну, Некару и Дунаю,2 но наилучшее представление о римских банях дают хорошо сохранившиеся остатки помпейских бань. В этом маленьком городке было две городских бани (третью начали строить незадолго до катастрофы, и она осталась незаконченной). Одни расположены за форумом к северу — их и называют Форумскими, по местоположению, или Малыми по сравнению с другими банями, которые получили от археологов название Стабиевых, потому что одной стороной выходили на улицу, шедшую по направлению к городу Стабиям. Стабиевы бани построили еще во II в. до н. э., в то время, когда Помпеи были самостоятельным самнитским городом; их ремонтировали и переделывали в 80-х годах I в. до н. э. и еще позднее в императорское время. Строить Малые бани начали
150


Рис. 51. Малые бани в Помпеях (план).
7, 2, 2' — входы в мужские бани; 3 — аподитерий; 4 — фригидарий; 5 — тепидарий; 6 — кальдарий; 7 — портик; 8 — садик (на него выходит экседра — а); 9 — дворик перед женскими банями; 10 — топка; 11 — лавки или мастерские; 12—15 — женские бани (13 — аподитерий; 14 — бассейн с холодной водой; 12 — тепидарий; 15 — кальдарий).
тогда же, когда приступили к первому ремонту Стабиевых, т. е. в первые годы существования римской колонии. Сохранилась надпись, в которой помпейские магистраты, дуумвир Цезий и эдилы Окций и Ниремий, сообщают, что бани эти сооружены по постановлению городского совета на городские средства, строились под их надзором и они приняли постройку. В этих банях особенно ясно сказываются вкусы того времени и тех слоев римского общества, которые не очень соблазнялись греческими выдумками и больше придерживались доброй родной старины; с них поэтому мы и начнем.
Малые бани вместе с лавками и мастерскими, окружавшими их с двух, если не с трех сторон, занимали целый квартал и состояли из двух отделений, мужского и женского, значительно меньшего (рис. 51). В мужское вели три входа: из одного попадали прямо в раздевальню; через два других можно было с двух противоположных улиц войти в садик, примыкавший одной стороной к задней стене лавок и окруженный с двух сторон дорической колоннадой; с третьей находился криптопортик, сводчатый кори¬
151


дор с арочными окнами. В этот садик заходили посидеть, подождать, если в бане много людей, поговорить, пересказать городские новости и сплетни, выслушать к ним добавления и поправки, а главное — насладиться отдыхом, свободным временем, непритязательной болтовней. На садик смотрела закрытая с трех сторон беседка-экседра (4.75 X 5.9 м), которая по вечерам освещалась светильником, поставленным в нише тепидария так, что свет от него одновременно падал и в раздевальню, и в беседку, беседка непосредственно примыкала к раздевальне. В банях нашли больше тысячи светильников: очевидно, много людей мылось уже в сумерках.3 Посидев, поговорив, посетители направлялись наконец через коридор, на сводчатом потолке которого разбросаны были по голубому фону золотые звезды, в раздевальню — аподитерий (от греческого аробуо — «снимаю»). Это была длинная комната (11.5 X 6.80 м), свод которой (потолки во всех трех помещениях бани были сводчатыми) опирался на мощный карниз, украшенный пестрыми лепными грифами, амфорами и лирами; между ними вились прихотливые арабески. Стены были выкрашены желтой краской, потолок разделан белыми квадратами с красным бордюром, пол выложен грубой простой мозаикой. По стенам шли длинные скамейки с приступками; в стенах остались следы от деревянных костылей, на которых укреплены были полки для складывания одежды. Аподитерий освещался окном (1 м шириной, 1.7 м высотой), проделанным под самым сводом в узкой стене комнаты; в него была вставлена бронзовая рама, застекленная толстым (13 мм толщиной) матовым стеклом и вращавшаяся на двух цапфах, вделанных вверху и внизу посередине оконного проема. Этот люнет был орнаментирован продуманно и прекрасно: мощные тритоны с большими сосудами на плечах, выполненные рельефом, а в оконной нише под самым окном — огромная маска Океана или какого-то речного божества. На аподитерий выходила маленькая комнатка, где, вероятно, хранилось масло для натирания, всякие банные принадлежности и сидел капсарий (от сарза — «большая коробка»), раб-сторож, который за малое вознаграждение прятал у себя одежду и вещи посетителей: воровство в банях было явлением частым.4
Из аподитерия можно было пройти или к холодному бассейну в фри- гидарий (й^бш — «холодный»), или завернуть налево в тепидарий ОерШш — «теплый»).
Фригидарий представлял собой помещение снаружи квадратное, а внутри круглое; диаметр этого круга 5.74 м, и площадь его увеличивалась четырьмя полукруглыми нишами высотой 2.2 м и диаметром 1.6 м. В этой круглой комнате был устроен бассейн диаметром 4.31 м (вверху); на полметра ниже пола вокруг него шла скамья шириной в 0.28 м, а пониже с одной стороны сделана еще ступенька, чтобы легче было спускаться в воду; бассейн неглубок — всего 1.3 м. Фригидарий этот целиком сохранился; не
152


хватает только воды, которая когда-то била мощной струей из медной трубы, находившейся против входа (отверстие ее равно в диаметре 13 см) на высоте 1.2 м от пола. Пол, бассейн и скамья выложены белым мрамором. Окно проделано в куполе с таким расчетом, чтобы в помещение попадало как можно больше солнца. Купол, имеющий форму усеченного конуса, выкрашен голубой краской; стены расписаны по желтому фону зелеными растениями. Художник хотел, чтобы посетителям фригидария казалось, будто они моются под открытым небом. Надо сказать, что замысел этот был гораздо тоньше осуществлен в Стабиевых банях: стены прелестно расписаны деревьями и кустами, образующими густую чащу, в которой порхают птицы; из ваз в форме цветочных чашечек бьют фонтаны, и над всем расстилается голубое небо. Роспись эта, к сожалению, сильно повреждена.
Из аподитерия можно было пройти и прямо в тепидарии, большую прямоугольную комнату (10.4 X 5.6 м), где никогда не мылись, а только прогревались, иногда даже в одежде, подготовляясь, таким образом к переходу в жаркую атмосферу кальдария. Здесь в стенах были проделаны ниши, куда складывали одежду; по краям перегородок между нишами стояли маленькие (0.61 м высотой) терракотовые фигурки обнаженных гигантов; на вытянутых мощных руках они держали тяжелый карниз сводчатого потолка. Потолок богато украшен лепной работой: белые рельефные фигуры, большие и малые (Ганимед, похищенный орлом, Амур с луком, Аполлон верхом на грифе, маленькие амуры, которые правят дельфинами, львы в квадратах, ромбах, кругах и многоугольниках по фиолетовому, белому и светло-голубому фону, над карнизом переплет арабесок, белых на белом фоне). Стены выкрашены красной краской; свет падает через окно, такое же, как в аподитерии и так же проделанное под самым сводом.
Обогревался тепидарий по-старинному: очень большой жаровней (2.12 X 0.77 м), которую подарил некий Нигидий Ваккула («коровка»), украсивший переднюю стенку этого дара своим «гербом» — горельефом коровы. Дно этой жаровни представляло собой решетку из бронзовых полос; на нее клали кирпичи, засыпали их пемзой и только потом уже накладывали раскаленных углей (такое же отопление было первоначально и в Стабиевых банях).
Дверь из тепидария несколько наискосок от той, через которую входили из аподитерия, вела в кальдарий, самое жаркое помещение во всей бане (саНёш — «горячий»), где посетитель уже через несколько минут обливался потом (рис. 52). Помещение это, вытянутое в длину, как и тепидарий, значительно превосходило его размерами (16.25 X 5.35 м). С одной стороны оно заканчивалось глубокой, полукруглой нишей, где на толстой подставке из лавы в 1 м высотой стоял огромный, но неглубокий таз (1аЬгит) диаметром почти 2 1/2 м (именно такой таз поставили в Ланувии двое новых севиров). В него была проведена бронзовая труба, из которой бил фон-
153


Рис. 52. Малые бани. Кальдарий. (Помпеи) (А. Ма1игь Ротре1, рис. 49).


тан. Под этим душем (вода, вероятно, была тепловатой) обмывались после мытья в горячей ванне, помещавшейся у противоположной стены и занимавшей почти весь этот конец кальдария (ванна эта называлась alveus или solium; тут она была белая мраморная, имела в длину 5.05 м, в ширину 1.59 м, но в глубину только 0.6 м). В ней свободно могло усесться человек десять; заднюю стенку ванны поставили с наклоном, чтобы к ней удобнее было прислониться. В нише над тазом пробито четыре окна: одно большое прямоугольное, под ним маленькое круглое и по сторонам его два небольших квадратных: строители бани позаботились о том, чтобы в этом жарком и душном помещении не застаивался пар и был доступ свежему воздуху.
Росписи в кальдарии не было: от влажного, насыщенного паром воздуха краски все равно скоро бы погибли. Только в куполе над тазом имелся рельефный орнамент: крылатые женщины парят в высоте. Зато очень остроумно устроен сводчатый потолок: от одного карниза до другого по всему своду шли поперечные желобки, которые подчеркивали и форму потолка и в то же время образовывали ряд маленьких каналов, по которым стекала вода, образующаяся от осевшего пара. Обогревался кальдарий горячим воздухом, который шел по трубам, проложенным в стене; горячим воздухом прогревался и «висячий пол».
Женское отделение устроено гораздо проще: отдельного фригидария нет; бассейн с холодной водой, значительно меньших размеров, чем в мужском отделении, находился в аподитерии, но зато горячим воздухом отапливался не только кальдарий, но и тепидарий. От мужского отделения женское было наглухо отделено; у него был свой дворик или садик, где на одной колонне стояли солнечные часы, а на другой, вероятно, какая-то статуя.
План Малых бань в той части, где находятся специально банные помещения, стандартный: в каждой общественной бане мы найдем аподитерий (рис. 53), фригидарий, тепидарий и кальдарий (иногда, как в женском отделении, для бассейна с холодной водой отводят место в аподитерии, а в маленьких домашних баньках обходятся и вовсе без него). В Стабиевых банях окажутся все эти три уже знакомые нам помещения, но окажется и нечто новое: обширная, почти 700 м2, обнесенная с трех сторон крытой колоннадой площадка — греческая палестра.
Самниты, бывшие хозяевами Помпеи до самой Союзнической войны, усвоили многое от своих соседей-греков, культура которых широко разлилась по Кампании. От греков молодежь заимствовала любовь к гимнастическим упражнениям: палестра была данью греческим вкусам. Строители Малых бань обошлись без палестры, может быть, по соображениям топографическим (не хватало места) или чисто хозяйственным (городская касса сразу после войны вряд ли была полна), но очень вероятно, что действо-
155


Рис. 53. Аподитерий в Стабиевых банях. (А. Ма1ип. Рошре1, рис. 46, Ь).
вала здесь и направленность «идеологическая»: победителям хотелось утвердить наперекор греческим обычаям образ жизни чисто римский. Римляне никогда не могли вполне отделаться от некоторого пренебрежения к гимнастике; юноша, упражнявшийся с гантелями, поступил бы, по мнению Марциала, гораздо разумнее, если бы вместо этого бессмысленного занятия вскопал виноградник (Х1У.49). И все-таки любовь к спорту завоевывала все более широкие круги, и начиная с I в. н. э. никакая баня, если у строителей хватает средств, не обходится без палестры; для нее отведено место во дворе недостроенных помпейских бань, она есть и в частновладельческой помпейской бане, есть и в остийских банях, не говоря уже об императорских термах в Риме. По гигиеническим установкам того времени требовалось, как мы видели, хорошенько пропотеть перед баней, и лучшим средством для этого были игры и упражнения на палестре. Марциал перечислил их почти все (IV. 19; VII.32): «учитель с расплющенными (от ударов) ушами» обучает молодежь «боксу», юноши состязаются в беге и борьбе, фехтуют, учась на деревянном чурбане искусству метко наносить удары мечом, «выжимают тяжести», составляют партии для игры в мяч. Римляне любили эту забаву, развлекались ею с детских лет и считали ее в числе средств, которыми «борются со старостью» (Р1. ер1з1. III. 1.8). Любителями мяча были Муций Сцевола, знаменитый юрист, Меценат и
156


Цезарь (Cic. de or. 1.217; Ног. sat. 1.5.49; Macr. sat. II.6.5); Август довольно рано отказался от всяких физических упражнений, кроме игры в мяч (Suet. Aug. 83). Сенека, включивший эту игру в число занятий, на которые попусту тратится жизнь (de brev. vitae, 13.1), с увлечением предавался этому «пустому времяпрепровождению» и был дотошным знатоком одной из труднейших игр в мяч, а именно «треугольника» (de ben. II. 17.3—5; 32.1). Игра эта заключалась в следующем: на земле рисовали треугольник, и трое игроков становились по его углам. Задача была в том, чтобы не только поймать на лету мяч, но тут же «быстро и с расчетом» отбросить его обратно одному из партнеров. Действовать приходилось обеими руками; у кого левая оказывалась недостаточно проворной, того обзывали «деревенщиной» (Mart. XIV.46). Счет мячам, упавшим на землю, вели «болельщики», в которых недостатка не было; соотношение пойманных и упавших определяло проигрыш или выигрыш. «Треугольник» требовал напряженного, ни на минуту не ослабевающего внимания и большой ловкости. Другая игра несколько напоминала нынешний баскетбол. Играющие (их могло быть довольно много) разделялись на две партии, которые выстраивались одна против другой. За каждой партией, на довольно большом расстоянии от игроков, проводили длинную черту; посередине между обеими партиями клали мяч. Схватившие этот мяч первыми старались забросить его как можно дальше через головы противников, а те поймать и швырнуть обратно, стараясь поддать так, чтобы он упал хотя бы сразу за бороздой, проведенной позади противников. Партия, которой пришлось переступить эту черту, считалась в проигрыше. Была еще игра, о которой мы знаем только, что маленький плотный мяч (он звался harpaston от harpazo — «похищаю») надо было «похитить» среди свалки множества игроков, с криком в клубах пыли гонявшихся за этим мячом по палестре (Mart. IV. 19.6; XIV.48).
Набегавшись и накричавшись, покрытые пылью и потом, игроки шли мыться, предварительно счистив с себя скребком пыль и масло. В Стабие- вых банях возле палестры находился под открытым небом бассейн (30 м2); здесь в прогретой солнцем воде мыться было приятно. Молодежь иногда и удовлетворялась только холодным умыванием, но чаще, смыв с себя грязь и пот, шли в тепидарий, отдыхали там и затем уже направлялись в кальда- рий. В I в. н. э. в банях появляется особое отделение, где прогреваются в сухом горячем воздухе; называется оно laconicum.
Сенека, который был прекрасным и тонким наблюдателем и любил наблюдать и поучать на конкретном материале своих наблюдений, воспользовался баней Сципиона, чтобы уличить своих современников в их извращенном пристрастии к роскоши: «...жалким бедняком сочтет себя человек, если в стенах его бани не сверкает огромных кругов драгоценного мрамора... если вода льется не из серебряных кранов... теперь норой назовут баню, если она поставлена не так, чтобы солнце круглый день заливало ее
157


через огромные окна, если в ней нельзя в одно и то же время и мыться, и загорать, если нельзя из ванны видеть поля и море... теперь баню накаляют до температуры пожара; рабу, уличенному в преступлении, следовало бы только здесь вымыться. По-моему, нет никакой разницы между баней нагретой и охваченной огнем» (Sen. epist. 86.4—12). Археологический материал подтверждает многие места этого письма. Новые бани в Помпеях (их называют Центральными, по их местоположению) не были докончены,5 и мы не можем судить, о том, как их собирались отделывать внутри, но уже самый план их говорит о том, насколько прихотливее и взыскательнее стали помпейцы за то столетие, которое отделяет постройку Малых бань от постройки Центральных. На большой палестре (200 м2 с лишним) устроен под открытым небом, как и при Стабиевых банях, бассейн для обмывания, но он вдвое больше (около 60 м2). Отдельного фригидария нет, но в аподи- терии поставили ванну, наполнявшуюся холодной водой: очевидно, решили, что с любителей холодного купанья хватит и ее вместе с бассейном на палестре. Все три помещения — аподитерий, тепидарий и кальдарий — выходят на палестру каждое тремя широкими, обращенными на юго-запад окнами. С полудня помещения эти были залиты солнцем, и посетители, по слову Сенеки, «могли вариться при ярком свете» (вспомним, как скупо были освещены и Малые, и Стабиевы бани). Для того чтобы «вариться», в Центральных банях было достаточно места: не только кальдарий, но и тепидарий должны были прогреваться горячим воздухом, который шел под полом и поднимался по стенам; имелся еще laconicum, где можно было пропотеть, «выпариться» в горячем сухом воздухе. Эта сухая баня считалась очень полезной, «если из организма надо было извлечь испорченные соки» (Cels. 11.17).
И в Малых, и в Стабиевых банях было женское отделение; в Центральных его нет. Мылись здесь мужчины в одно время, а женщины в другое? В маленьких городках, где не было средств выстроить особое отделение для женщин, так и поступали; в уже упомянутом Випаске, например, женщинам полагалось мыться в первую половину дня, а мужчинам во вторую, после 2—3 часов дня. Предназначались Центральные бани для одних мужчин? Или женщины и мужчины мылись вместе? Что такой обычай существовал в Риме, мы это знаем, но все эти Галлы, Савфеи и Лекании, которых поминает Марциал и которые мылись «вместе с юношами и стариками» (III.51 и 72; VII. 15; XI.47 и 75), были женщинами определенного типа. К ним можно добавить еще эмансипированных любительниц спорта, которые мелькают у Марциала и Ювенала, и, возможно, женщин типа Клодии, любовницы Катулла. Во всяком случае Плиний имел основание взывать к тени Фабриция: «О, если бы он увидел... женщин, которые моются вместе с мужчинами!» (XXXIII. 153), а императоры — издавать запретительные постановления. Адриан «установил раздельное мытье для мужчин и жен¬
158


щин» (Hist. Aug. Adr. 18.10), но, видимо, распоряжение это было вскоре забыто, так как Марку Аврелию пришлось сызнова «воспретить совместное мытье» (Hist. Aug. М. Ant. Philos. 23.8). Гелиогабал разрешил его и сам «всегда мылся вместе с женщинами» (Heliog. 31.7). Александр Север вновь запретил «смешанные бани» (Alex. Sev. 24.2).
«Бани, любовь и вино — до старости жили мы вместе»: неизвестный автор поставил слово «бани» впереди по требованию гексаметра, но они вправе занять это место и по своему значению в жизни древнего римлянина. Ежедневное посещение бани — оно вошло в обычай с I в. н. э. — предписывалось элементарным правилом гигиены, требовавшей соблюдения физической чистоты: в южном климате, под знойным солнцем, в тесноте, пыли и грязи городских улиц и квартир-конур это требование без ежедневного мытья было бы неосуществимо. Затем баня, по воззрениям тогдашней медицины, принадлежала к числу действенных врачебных средств, и при лечении некоторых болезней без нее нельзя было обойтись. А кроме того, бани были местом встреч и сборищ, веселых игр и спортивных радостей. Марциал, перечисляя то, чем красна жизнь, называет рядом с избранными книгами баню (11.48). На одной из плит Тимгадского форума выцарапана игральная доска, и в ее клеточки какой-то досужий игрок постарался вписать формулу, которая объясняла, в чем смысл жизни: «охотиться, мыться, играть [в кости], смеяться — это вот жизнь». Мы видели, с каким вкусом и усердием помпейцы украшали свои бани, а Помпеи были только небольшим и невидным городом. Богачи, современники Сенеки и Марциала, превращают свои бани в настоящие дворцы, где «один человек располагает пространством не для одного» (Mart. XII.50.2). Хозяин убирает их статуями и колоннами, которые «ничего не поддерживают», но поставлены как украшение и показатель затраченных средств, устраивает искусственные водопады, чтобы слушать «шум воды, скатывающейся по ступеням», заказывает дорогие мозаики для полов; «мы дошли до таких прихотей, что желаем ступать только по драгоценным камням»; «наши бассейны обложены фасосским мрамором, который когда-то редко видели и в храме» (Sen. epist. 86.6—7). Стены инкрустировали и облицовывали разным мрамором: по словам Марциала, в бане Клавдия Этруска, сына императорского отпущенника, «в одном месте зеленел тайгетский камень и состязались своей разной окраской толстые плиты, которые вырубили фригиец и житель Ливии» (Mart. VI.42; Stat. Silv. 1.5). Иногда добавлялся еще мрамор из Карнета (Mart. IX.75.7).6 Вся эта роскошь меркнет, однако, перед императорскими термами в Риме.
Первые термы выстроил в Риме Агриппа, завещавший их в бесплатное пользование римскому населению. Рядом с ними на Марсовом Поле построил свои термы Нерон (впоследствии они были отремонтированы Александром Севером, почему иногда и называются Александровыми).
159


Недалеко от Неронова Золотого дома находятся термы Тита; к северо-востоку от них, почти рядом, были Траяновы термы, где в царствование этого императора мылись женщины. Позднее воздвигнуты были термы Кара- каллы, официально именуемые Антониновыми; они находились около Аппиевой дороги, за Капенскими воротами, между Авентином и Целием. Между Квириналом и Виминалом лежали термы Диоклетиана, занимавшие 13 га. Тепидарий их Микельанджело превратил в церковь, существующую и поныне. Национальный Римский музей нашел себе приют в этих же развалинах.
Лучше всего сохранились термы Каракаллы, которые уже в V в. н. э. считались одним из чудес Рима (рис. 54). Они занимали площадь в 11 га. Главное здание, самый «банный корпус», лежит в парке, который окружен сплошной линией разных помещений. Справа и слева от главного входа устроены две больших экседры; перед каждой из них палестра. В задней части сада (напротив главного входа), в правом и в левом углах, две просторных залы; судя по их внутреннему оборудованию, их следует считать библиотеками; с трех сторон вдоль стен шли низенькие приступки, по которым поднимались к нишам, где хранились свитки. В центре между этими залами расположены амфитеатром ряды сидений; ряды эти несколько закругляются к обоим концам. Перед ними — стадион, смотреть на который можно было и из самих терм (из задних комнат), и с этого амфитеатра. Над ним повыше находились цистерны с водой для терм: 64 сводчатых помещения, шедших в два ряда и в два этажа. Вода для этих цистерн была отведена из Aqua Marcia (рис. 55).
В «банный корпус» вело четыре входа; через два центральных входили в крытые залы, находившиеся по обе стороны фригидария. Над фриги- дарием крыши не было; за ним на одной оси лежала большая зала, которую долгое время ошибочно принимали за тепидарий, хотя в ней нет никаких приспособлений для топки, тепидарий и за ним круглый кальдарий, купол которого (35 м в диаметре) поддерживало восемь мощных пилястров; два из них и посейчас стоят на месте. Кальдарий окружали маленькие отделения, где можно было мыться поодиночке. По обе стороны от кальда- рия были расположены комнаты для собраний, рецитации и т. п.
Среди множества всяческих помещений, находившихся справа и слева от этих предназначенных для мытья комнат, следует отметить две палестры, два больших открытых двора, окруженных с трех сторон колоннадой. Палестры эти расположены совершенно симметрично: одна на северо-восточной, а другая на северо-западной стороне здания, на каждую из них выходила абсида. В полу этих абсид находилась знаменитая мозаика с фигурами атлетов, относившаяся, вероятно, к IV в. н. э. (найдена в 1824 г., хранится в Латеранском музее). Императоры не только стремились к художественной отделке своих терм, не только облицовывали стены мра-
160


Рис. 54. Термы Каракаллы. План.
(P. Grimai. La civilisation Romaine, стр. 490).
A — входы; В — прихожие; С — раздевальни; Д — фригидарий; Е — палестры; F — большая зала, а за ней тепидарий; G — laconicum; H — топки; / — кальдарий.
мором, покрывали мозаиками полы и ставили великолепные колонны: они систематически собирали здесь произведения искусства. В термах Каракаллы стояли когда-то Фарнезский бык, статуи Флоры и Геркулеса, торс Аполлона Бельведерского (не считая множества других менее значительных статуй); знаменитая группа Лаокоона была найдена в термах Траяна. Сюда приходили не только смыть грязь, здесь отдыхали. Особенное значение имели термы для бедняков, теснившихся на антресолях своих мастерских или где-то «под черепицами» в душной грязной квартире без воздуха и света с видом на грязные стены противоположного дома, до которого только что нельзя было дотянуться рукой. Какое чувство физического и
161


Рис. 55. Развалины терм Каракаллы.
(S. Platner — Th. Ashby. A topographical dictionary of ancient Rome, рис. 51 и 52).


душевного облегчения испытывал человек, который из тесноты, гама и безобразия своего жилья и своего квартала попадал в эти огромные залы, отделанные со всей роскошью, доступной только для императорской казны, украшенные такими произведениями искусства, которые превращали эти бани в богатейший музей! Недаром один из современных ученых назвал термы лучшим подарком, который императоры сделали римскому населению. Посетитель находил здесь и клуб, и стадион, и сад отдыха, и дом культуры. Каждый мог выбрать себе то, что было ему по вкусу: одни, вымывшись, усаживались поболтать с друзьями, шли поглядеть на борьбу и гимнастические упражнения и самим заняться ими; другие бродили по парку, любовались статуями, засиживались в библиотеке. Люди уходили с запасом новых сил, отдохнувшие и обновленные не только физически, но и нравственно.
Состав и количество персонала, обслуживающего бани, менялся, конечно, в зависимости от их величины и характера. В римских термах работал, надо думать, не один десяток людей. В колумбариях императорского дома и знатных римских семейств есть таблички с именами рабов-банщи- ков (balneator), на которых, очевидно, лежал главный надзор за банями их хозяев (CIL. VI.6243, 7601, 8742, 9102, 9216). Если городская баня была платной, то город обычно сдавал ее в аренду, и на арендатора (conductor) налагался договором ряд обязательств, выполнение которых проверялось эдилами. До нас целиком дошел такой договор из Випаска (CIL. 11.5181): в нем указано, с какого и до какого часа бани должны быть открыты, какую плату с посетителей может взимать арендатор, в каком количестве должна иметься вода и какой штраф уплачивает арендатор при нарушении принятых им обязательств. Входная плата, как уже говорилось, была ничтожной, и естественно возникает вопрос, почему бани считались предприятием доходным? А что это было именно так, об этом свидетельствует наличие частновладельческих бань и в Риме, и в Помпеях. Суровые параграфы договора и жалкие гроши от посетителей не отпугивали предприимчивых дельцов от аренды випасской бани; греки, содержатели бань в Риме, все эти Стефаны и Гриллы, не взялись бы за дело, не сули оно им жирной выгоды.
Кроме платы, вносимой посетителями, у хозяина имелись и другие статьи дохода. Не все посетители являлись в сопровождении собственной прислуги, помогавшей при мытье, и хозяин предоставлял своим клиентам возможность пользоваться услугами его рабов, которые за скромную плату стерегли их одежду, массировали, натирали оливковым маслом, выдергивали особыми щипчиками волосы (мода императорского времени требовала, чтобы волос под мышками не было). Это один добавочный источник прибыли. Был и другой, более обильный. Сенека, рассказывая о том, что делается в банях, упоминает колбасника, пирожника и «всяких разносчи¬
163


ков из харчевни», которые выкликали здесь свой товар (epist. 56.2). Они получали от хозяина бани право торговать своим товаром в его заведении, конечно, за плату; мог он, покупая у них съестное, продавать его и от себя с некоторой «накидкой». Есть и пить в банях было установившимся обычаем, и ели, конечно, не на ходу: хозяин устраивал при бане «ресторан» с наибольшим доступным ему комфортом, и за этот комфорт приходилось платить. В Помпеях владелец бань в VIII районе устроил при них собственную харчевню, где посетители могли и выпить, и закусить. Оборотистый хозяин понимал, что не прогадает, беря на себя управление городской баней или строя свою собственную.7


Глава восьмая
ДЕТИ
Рождение ребенка было праздником, о котором оповещали всех соседей венки, повешенные на дверях. Отец поднимал младенца, которого клали перед ним на землю; это значило, что он признавал его своим законным ребенком. А он мог отвергнуть его, и тогда новорожденного выбрасывали. С этим жестоким обычаем боролись еще христианские писатели, и Минуций Феликс указывает на него, как на одно из преступлений, которое в языческой среде таковым не почиталось: «Вы иногда выбрасываете ваших сыновей зверям и птицам, а иногда предаете жалостной смерти через удавление» (Octav. 30.2). Только при Александре Севере выбра- сыванье детей было объявлено преступлением, которое приравнивалось к убийству.
Право выбросить ребенка, продать его или даже убить1 целиком принадлежало отцу — «нет людей, которые обладали бы такой властью над своими детьми, какой обладаем мы» (Gaius, 1.55). Что действительно сказал отец Горация своему сыну, убившему сестру за то, что она оплакивала врага родины, и произошел ли весь этот трагический эпизод в действительности, это в данном случае не имеет значения: важно заявление, которое Ливий, современник Августа, влагает в уста старика-отца: если бы поступок сына был несправедлив, он, отец, сам казнил бы сына. Давший жизнь имел право ею и распоряжаться: известная формула — «я тебя породил, я тебя и убью» — развилась в логическом уме римлянина в систему обоснованного права, именовавшегося «отцовской властью» (patria potestas). Это было нечто незыблемое, освященное природой и законом. Когда в грозный час войны трое военных трибунов, облеченных консульской властью, спорят в сенате о том, кому идти воевать (дело происходит в V в. до н. э.) — городские дела в такую минуту кажутся слишком ничтожными, и все трое рвутся к войску, — то отец одного из них приказывает ему остаться в Риме «священной властью отца» (maiestas patria). Этого приказа достаточно, чтобы прекратить и спор, и необходимость метания
165


жребия: отцовское слово оказалось сильнее даже конституционных постановлений. Сын может дожить до преклонных лет, подняться до высших ступеней государственной карьеры, приобрести почет и славу (vir consularis et triumphalis), но все равно не выходит из-под отцовской власти, и она кончается только со смертью отца. Жизнь сумела обойти ряд законов: поставить иногда раба, бесправное существо, «вещь», выше всех свободных; дать женщине, которая всю жизнь должна находиться под опекой отца, брата, мужа, права, которые уравнивали ее с мужчиной, — отцовская власть оставалась несокрушимой. А. Фульвия, отправившегося к Каталине, отец-сенатор приказал вернуть с дороги и убить (Sail. Cat. 39.5); Сенека помнил какого-то Трихона, римского всадника, который засек своего сына до смерти (de clem. 1.15.1). Он же рассказывает, что Тарий сам держал суд над своим юным сыном, уличенным в составлении планов отцеубийства. На суд этот были приглашены родственники и сам Август. И только при Константине казнь сына объявляется убийством.
Ребенка, которого «поднял» отец, купали, заворачивали в пеленки2 и укладывали в колыбель. На восьмой день девочке и мальчику на девятый нарекали имя; день этот (dies lustricus) был семейным праздником: собирались близкие, приносилась жертва, очищавшая ребенка и мать, и устраивалось угощение, соответствовавшее достатку родителей. Крохотное беспомощное существо было особенно легкой и привлекательной добычей для таинственных злых сил, которые всегда начеку: к спящему младенцу ночью подлетают стриги, страшные существа с загнутым клювом и крючьями вместо когтей, которые роются во внутренностях малютки и упиваются его кровью (Ov. fast. VI. 133—140). Ничего не стоит сглазить ребенка: человек часто сам не знает, что у него злой глаз; есть ведь отцы, которым матери боятся показать их собственных детей. Ребенка надо защитить и охранить: против глаза помогает черный непрозрачный камень, который называется antipathes (PI. XXXVII. 145): его следует надеть новорожденному на шею. Предохранят его также кораллы (PL XXXII.24) и янтарь (PL XXXVII.50), а если ребенку повесить волчий зуб, у него легко прорежутся зубы, и он не будет подвержен испугу (PL XXVIII.257). Золото отвращает всякое колдовство (PL ХХХШ.84), и ребенку дарят маленькие золотые вещички (crepundia), которые служат ему одновременно и игрушками, и амулетами. Их нанизывают на цепочку или на шнурок и вешают через плечо или на шею. Героиня Плавтова «Каната» перечисляет некоторые из таких игрушек-амулетов: крохотный золотой меч, золотой топорик, серпик, две руки, соединенные в рукопожатии, золотая булла. Сохранились целые ожерелья этих амулетов; одно из них, между прочим, найдено в Керчи.3 Особое место среди них занимает названная и у Плавта булла. Это раскрывающийся медальон чечевицеобразной формы, в который вкладывали какой-нибудь амулет, да и сама булла служила им. Первоначально
166


носить золотую буллу имели право только дети знатных семейств, позже — все свободнорожденные, и здесь разницу создавало только наличие средств: бедные люди надевали на своих детей кожаные буллы (рис. 56). Мальчики носили их до дня своего совершеннолетия. Теперь им, взрослым людям, колдовство уже не так страшно, и в этот день медальоны вешают около изображения домашних Ларов как жертву им (Pers. 5.31).
В старых и старозаветных римских семьях новорожденного кормила мать; так было в доме у Катона (Plut. Cato mai, 20). Фаворин, друг Плутарха и Фронтона, произнес целую речь в защиту обычая, при котором «мать целиком остается матерью своего ребенка... и не разрывает тех уз любви, которые соединяют детей и родителей», поручая ребенка кормилице, «обычно рабыне, чужестранке, злой, безобразной, бесстыдной пьянице» (Gell. XII. 1). На саркофагах с изображениями сцен из детской жизни мы часто увидим мать, кормящую ребенка.
Обычай брать для новорожденного кормилицу стал, однако, к концу республики очень распространенным; Цицерон по крайней мере пишет, что его современники «всасывают заблуждения с молоком кормилицы» (не матери — Tuse. III. 1.2). Кормилицы упоминаются в ряде надписей; иногда кормилица с гордостью сообщает, кто был ее вскормленниками: у семи правнуков Веспасиана была кормилицей Тация (CIL. VI.8942).
Кормилица часто оставалась в доме и после того, как ее питомец подрос (luv. 14.208 и схолия к этому месту). Она забавляет его, болтает с ним, рассказывает ему сказки, которые вызывают пренебрежительную усмешку в образованных кругах — «старушечьи россказни» (Gic. de nat. deor. III.5.12; Tib. 1.3.84; Ног. sat. H.6.77), и которые были бы кладом для современного этнографа. Эта рабыня или отпущенница, преданная, любящая, сроднившаяся с ребенком, который вырос на ее руках, постепенно превращалась из служанки в своего человека, жившего радостями и печалями семьи. Нередко случалось, что няня переселялась в новую семью своей питомицы, когда та выходила замуж. Женская и детская половина дома оставались тем местом, где она была помощницей, доверенным лицом и правой рукой своей молодой госпожи, вместе с ней переживая радости и печали ее новой семейной жизни.
К мальчикам приставляли «педагога» — старого, почтенного раба или отпущенника, обычно грека, чтобы дети еще в раннем возрасте выучивались греческому языку. «Педагог» исполнял обязанности нашего «дядьки» XVIII в., сопровождал всюду своего питомца, учил его хорошим манерам — «так следует ходить, так вести себя за обедом» (Sen. epist. 94.8), дирал за уши, а иногда прибегал и к более крутым мерам; император Клавдий жаловался на свирепость своего дядьки (Suet. Claud. 2.2); перед Харидемом, дядькой Марциала, трепетал весь дом, и старик не унимался в своих наставлениях поэту, когда тот уже брил бороду (Mart. XI.39).
167


Рис. 56. Мальчик с голубем и буллой на шее. (Бронзовая статуэтка. Лувр). (Н. Lame г. Röm. Kultur im Bilde, рис. 61).


Дети, подрастая, принимались за игры. Братья и сестры росли вместе: играли, ссорились, поколачивали друг друга, плакали и мирились по сто раз на дню. Им покупали игрушки, ценность которых зависела, конечно, от состояния родителей, но «сюжеты» которых были неизменно одинаковы: глиняные раскрашенные звери и животные, повозочки и специально для девочек куклы, часто с подвижными членами. Одну такую куклу, вырезанную из дуба и прекрасно сохранившуюся, нашли в Риме; на пальцах у нее были надеты миниатюрные кольца. Так же как и теперь, у кукол имелось свое «хозяйство»: одежда, которую шили иногда заботливые руки няни или матери, а то и неумелые пальцы самой маленькой хозяйки, украшения, посуда. Дети часто сами находили себе игрушки: раковинки и пестрые камешки занимали среди них первое место. Иногда они делали игрушки сами. Лукиан рассказывает, как он в школе лепил из глины и воска лошадей, быков и людей, неоднократно получая за это пощечины от учителя (somn. 2); римские ребята вряд ли отличались от греческих.
Играли они в те же игры, в какие и сейчас играют дети по всему свету: бегали взапуски, строили из песка домики (занятие, вызвавшее у Сенеки горькие размышления о том, что взрослые отличаются от детей только видом, — de const, sapient. 12.1—3), прятались друг от друга, играли в чет и нечет, бегали с обручем, гоняли, подстегивая хлыстиком, кубарь, скакали верхом «на длинной тростинке» (Ног. sat. II.3.247—248; Mart. XIV. 18; Tib. 1.5.3—4), качались на качелях. Специально мальчишеской игрой было бро- санье камешков в цель и пусканье их по воде «блином»; «игра эта состоит в том, чтобы, набрав на берегу моря камешков, обточенных и выглаженных волнами, взять такой камешек пальцами и, держа его плоской поверхностью параллельно земле, пустить затем наискось книзу, чтобы он как можно дальше летел, кружась над водой, скользил над самой поверхностью моря, постепенно падая и в то же время показываясь над самыми гребнями, все время подпрыгивая вверх; тот считается победителем, чей камешек пролетает дальше и чаще выскакивает из воды» (Min. Fel. Oct. 3.6). Мальчики играли в солдат, в гладиаторов, в цирковых возниц; подарок маленькой зеленой туники того самого цвета, который носили настоящие возницы «партии зеленых», приводил мальчугана, конечно, в восторг (luv. 5.143 и комментарий Фридлендера). Играли они также «в суд и судьи». Перед «судьей» шли ликторы с пучками розог и секирами, он садился на возвышении и творил «суд». Эта игра были любимой забавой мальчика, который стал впоследствии императором Септимием Севером (Hist. Aug. 1.4).
Среди игр, которые перечисляет Гораций, упомянуто «запряганье в повозочку мышей» (sat. II.3.247). Кто обучал мышей? Сами ребята? Специальные дрессировщики животных, у которых и покупали уже обученных мышей? У нас нет данных, чтобы ответить на эти вопросы.
169


Детские игры, конечно, разделяли домашние животные: на помпейской фреске мальчик ведет на веревочке обезьяну, одетую в плащ с откинутым капюшоном; на саркофагах изображены маленькие колесницы, запряженные баранами или козлами, которые везут мальчика, держащего в одной руке вожжи, а в другой кнут. Сынишка Регула, страшного доносчика Домицианова времени, катался верхом на пони и впрягал их в повозку. У него были собаки, крупные и: маленькие, и разные птицы: соловьи, попугаи,4 дрозды (PL epist. IV.2.3). Птицы в детском мире были очень любимы. Примигений, сын одного из гостей Тримальхиона, «с ума сходил по птицам»; отец постарался спасти его от этой пагубной страсти, свернув шею трем его щеглам и свалив вину на хорька (Petr. 46). На одном саркофаге мальчик в претексте с буллой на шее держит в руках и ласкает крупного ворона, которого он, может быть, выучил говорить.5 Сохранилась статуэтка мальчика с голубем в руках: римляне очень любили эту птицу.
Семилетний возраст был поворотным пунктом в жизни мальчика. Сестры его оставались с матерью и няней, он же «уходил из детства»: начинались годы ученья, и первые шаги мальчик делал под руководством отца.
Плутарх в биографии Катона Старшего оставил хорошую памятку об этом первоначальном обучении в старинных римских семьях (Cato mai, 20): отец учил сына читать и писать (Катон собственной рукой крупными буквами изложил для мальчика отечественную историю), ездить верхом, метать дротик, биться в полном воинском снаряжении, бороться с водоворотами и стремительным речным течением. Не были забыты уроки «бокса»; отец закалял мальчика, приучая его к физическому напряжению, к боли, к тому, чтобы стойко переносить жару и холод: он был для него «и учителем, и законодателем, и руководителем в физических упражнениях» (Cato mai, 20). Можно не сомневаться, что по мере того как мальчик подрастал, отец знакомил его с сельским хозяйством в разных его аспектах, начиная со свойств почвы и севооборота и кончая правилами рациональной постановки дела. Эмилий Павел, получивший сам «старинное римское воспитание», так же воспитывал и своих детей. Поклонник греческого образования, человек из дружеского круга Сципионов, он «после победы над македонским царем Персеем просил афинян прислать для обучения его детям самого испытанного философа» (PI. XXXV. 135) и окружил своих детей целым штатом греческих учителей и художников, но неизменно отдавал им все свободное время: присутствовал на их уроках и при гимнастических упражнениях (Plut. Aem. 6). Отец Аттика, друга Цицерона, «сам любил науки и обучал сына всему, с чем ознакомиться надлежало ребенку» (Nep. Att. I.2).6
Еще важнее, чем знания, приобретаемые на этих уроках, была та нравственная атмосфера, в которой ребенок рос. Горячая любовь к своей стра¬
170


не, готовность жертвовать для нее всем, — «благосостояние государства да будет главным законом» (Gic. de leg. III. 13.38), — убеждение в ее абсолютном превосходстве над всеми другими, гордость родовыми традициями, — маски предков мог он рассматривать ежедневно, и о деяниях этих мужей, которыми семья гордилась, часто рассказывали ему старшие — сознание того, что он наследник их доблести и долг его не изменить тому, что завещано рядом поколений, — вот тот «духовный воздух», которым с малолетства дышал мальчик и в котором его воспитывали. Он не раздумывал над тем наследием, которое оставили предки, и не оценивал его; работала не мысль, а чувство, и оно предписывало определенную линию поведения на всю жизнь от момента, когда он надевал тогу взрослого человека, и до того часа, когда вереница предков провожала до погребального костра достойного представителя их рода. «Рим и сила его держится старинными нравами», — сказал Энний, и Цицерону эти слова казались изречением и предсказанием божества (de rep. V. 1.1). Деций Мус, видя паническое бегство войска, обрекает себя на гибель как искупительную жертву: «Что медлю я покориться нашей семейной судьбе? Нашему роду дано жертвовать собой во избавление государства: вместе с собой приношу я Матери-Земле и подземным богам вражеские легионы» (Liv. Х.28.13).7 Это старинное воспитание имел в виду Цицерон, вкладывая в уста Сципиона Африканского заявление, что домашнему быту и домашним наставлениям он обязан больше, чем книжному учению (de rep. 1.22.36). «В старину было так установлено, что мы учились, не только слушая слова старших, но и глядя на их поступки: мы знали, как надлежит нам поступать в недалеком будущем и какой урок передать младшему поколению», — эту прекрасную характеристику старинного воспитания дал Плиний Младший (epist. VIII. 14.4—6), сам получивший такое воспитание в глушк родного Комума.8
Когда мальчик надевал тогу взрослого — обычно 15—16 лет от роду, отец поручал его заботам кого-либо из крупных государственных людей, и для юноши начиналась «начальная школа, форума» (tirocinium fori). Отец Цицерона привел его к Кв. Муцин Сцеволе, авгуру, великому знатоку права, — «я не отходил от него ни на шаг... я старался стать образованнее, по- учаясь у него (Cic. Lael. 1.1). Юноша сопровождал своего наставника в сенат, присутствовал при обсуждении государственных вопросов часто первостепенной важности, слушал выступления первых ораторов своего времени, наблюдал за борьбой партий, «был зрителем, прежде, чем стать участником»; в действии изучал он механизм государственной машины; вместе со своим руководителем шел он в суд, отправлялся в народное собрание, — «учился сражаться на поле сражения» (Tac. dial. 34). После этого практического введения в политическую жизнь начиналась военная служба, и юноша или оставался в рядах армии, или же возвращался в Рим и начинал свою политическую карьеру.
171


Так проходило детство и юность человека сенаторского или всаднического сословия. А детство крестьянского сына или сына ремесленника?
О нем не сохранилось никаких источников, но мы можем представить его себе довольно ясно. Мальчик мог тоже строить домики из песка, забавляться камешками и ловить птиц, но уже очень рано начинал он в меру сил и способностей принимать участие в трудовой жизни семьи: помогал матери в огороде, пропалывал вместе со старшими ячмень и пшеницу, пас вместе с домашней собакой несколько штук овец или коз. С возрастом и работа становилась труднее; большой мальчик, он был уже помощник отцу: жал и косил, на легкой почве ходил за ралом. Это практическое обучение шло рядом с воспитанием нравственным; отец был человеком бедным и незнатным, но богатством чувств и мыслей не уступал представителю старинного рода. Римское государство создали не Корнелии и Метеллы — они были лишь представителями народа, стойко и безропотно выносившего все тяготы, которые взваливала на его плечи историческая судьба. Чувства, которыми проникнута речь Лигустина, владельца одного югера земли и маленькой хатки, по существу, те же, которые заставили Деция идти на смерть: та же самоотверженная готовность служить родной стране, то же признание ее благоденствия высшим законом (1лу. ХЫ1.34.1—12). Крестьянский мальчик так же, как и его аристократический ровесник, рос в здоровой атмосфере строгой дисциплины, твердых семейных устоев и спокойного патриотизма. Он был связан с родной землей кровными, неразрывными узами: ее слуга и хозяин, защитник и сын.
Хуже жилось, конечно, городским ребятам, особенно если город, в котором они жили, был таким большим, разноплеменным и во многих отношениях нездоровым, как Рим. Пусть крестьянскому мальчику приходилось иногда тяжело, и он уставал, но он работал на чистом воздухе; окружающая природа насыщала юную душу впечатлениями прекрасными и величавыми, и грозными, и идиллически тихими. Городской ребенок их не знал: он рос в духоте маленькой каморки над мастерской отца или на ее задах, на грязной шумной улице. Он, конечно, тоже, как мог, помогал отцу в его работе и матери в ее хлопотах по дому, а свободные часы проводил на улице со своим сверстниками. Пробирались дети в цирк и в амфитеатр, увязывались за похоронной процессией, глазели на разные диковины, которые выставлялись на всеобщее обозрение. На носорога или тигра стоило посмотреть! А возвращение из школы сопровождалось, разумеется, шумной болтовней и веселыми забавами, не всегда, правда, невинными.9
Апулей, вспоминая изречение древнего мудреца, писал: «Первая чаша утоляет жажду, вторая веселит, третья услаждает, четвертая безумит; с чашами Муз наоборот: чем их больше, чем крепче в них вино, тем лучше для душевного здоровья. Первая чаша у начального учителя: она кладет
172


основы; вторая — у грамматика: сообщает знания; третья — у ритора: вооружает красноречием» (Florid. 20). Дети бедного населения пили только первую чашу: учились в начальной школе.
НАЧАЛЬНЫЕ ШКОЛЫ
Начальные школы появились в древней Италии рано: уже в V в. до н. э. в Риме, на Форуме, была начальная школа (1лу. 1Н.44.2—6). Гул голосов «в школах грамоты» был для Ливия (VI. 25.9) явлением повседневной, обычной жизни города. Как на доказательство широкого распространения грамотности в народе, справедливо указывают на тот факт, что во II в. до н. э. пароль в армии, по словам Полибия (VI.34.8—16), передавался не устно, а на табличке. Количество надписей на помпейских стенах свидетельствует о том, что грамотеи, их нацарапавшие, дальше начальной школы не пошли, но в ней все-таки побывали. Школами грамоты Италия, по-видимо- му, была усеяна; открыть школу мог любой: официального разрешения не требовалось. Государство в дело обучения не вмешивалось; родители сами должны были смотреть, какому учителю доверяют они своих детей, и вряд ли скромные ремесленники, мелкие лавочники и крестьяне, дети которых учились в начальной школе, были строгими оценщиками и судьями. Учитель грамоты мало чем отличался от них; был он обычно человеком темного происхождения и не широких знаний, бедняком и неудачником, для которого не нашлось в жизни лучшего места, чем место учителя начальной школы. Уважением в обществе он не пользовался: ему не дано права именовать себя «учителем» («профессором» по-латыни); он зовется просто «школьным надзирателем» или «начальником школы» (гг^181ег 1шН); кресло с высокой спинкой, кафедра — не для него: на таком кресле может сидеть только «грамматик» или ритор. На него не распространяются привилегии, которые получают от императоров учителя средней и высшей школы. Платят ему гроши, из которых учитель должен еще выделить сумму на наем помещения для своей школы. Нечего, конечно, ожидать, что оно будет уютно и приветливо: учитель снимет какой-нибудь навес или мастерскую, поставит стул для себя и несколько скамеек или табуреток для учеников: они пишут, держа таблички на коленях, и столов им не требуется. Иногда у него не хватает денег даже на такое помещение, и он устраивается на открытом воздухе, где-нибудь под портиком форума, отгораживая своих учеников от того, что их может развлечь, только занавесом. Как раз такую школу видим мы на одной из помпейских фресок.
Работы у учителя было много: учение начиналось рано, по уверению Марциала, до петухов (1Х.68.3), и почти весь день ученики проводили в школе. Учитель отпускал их домой в полдень позавтракать (дети уходили
173


из дому натощак и уже на ходу перекусывали лепешками, которые с раннего утра продавались в пекарнях, — Mart. XIV.223), и потом они опять возвращались в школу до вечера. В начальной школе девочки и мальчики учились вместе.
Учились по старинке, по трафарету, установленному в какие-то незапамятные времена: учитель заставлял вытверживать наизусть названия букв и порядок их в алфавите и только затем показывал самые буквы;10 Квинтилиан осуждал этот способ (1.1.24—25), может быть, и не безрезультатно. После букв переходили к складам и только потом уже к чтению целых слов. Квинтилиан настоятельно рекомендовал здесь не торопиться, «повторять и длительно втолковывать» и ни в коем случае не заставлять детей читать быстро (1.1.31). Совет был продиктован, конечно, длительным опытом, и, возможно, скромные учителя грамоты, поседевшие в своих начальных школах, поделились им с прославленным ритором, который ведал средним и высшим образованием и очень редко имел дело с элементарным обучением.
От чтения переходили к письму: учитель водил рукой ребенка по вдавленным на воске буквам, приучая неопытные пальцы выводить нужные линии (рис. 57). После этих предварительных упражнений ученик должен был уже самостоятельно копировать написанные учителем слова (Sen. epist. 94.51). Квинтилиан предлагал здесь другой метод, сообщенный ему, может быть, тоже каким-нибудь вдумчивым учителем начальной школы, которому этот метод сберегал время: следовало вырезать буквы на деревянной дощечке; ученик обводит их своим стилем, «словно борозды». Рука у него не соскользнет, как это бывает при письме на навощенных табличках: деревянные края не допустят этого, и ребенок, «быстрее и чаще водя стилем по определенным линиям, приучит свои пальцы и не будет нуждаться в помощи чужой руки, которая ляжет на его руку»; важно научиться «писать хорошо и быстро» (1.1.27). Для списывания Квинтилиан советует давать детям не пустые фразы, а «какие-либо добрые наставления. Память о них сохранится до старости, и, запечатлевшись в душе чистой и нетронутой, они будут содействовать выработке добрых нравов» (1.1.35—36). К списыванию присоединяется диктант, тоже нравоучительный; ребята выучивают его наизусть: память рекомендовалось упражнять (Cic. ad Quint, fr. III. 1.11).
Книги были слишком дороги, чтобы дети в начальной школе могли ими пользоваться. Обычно, выучившись читать и писать, они записывали под диктовку учителя тексты, которые им были нужны, например законы Двенадцати Таблиц, которые Цицерон учил мальчиком на память. Писали на табличках, покрытых воском, вдавливая в него буквы стилем, железным грифелем, один конец которого был острым, а другой тупым и широким, чтобы удобнее было стирать написанное (рис. 58). Писали и чернилами на
174


•i.:
Рис. 57. Школьная табличка. (Берлинский музей).
(W. Schubart. Das Buch bei den Griechen und Römern, стр. 31).
Рис. 58. Свитки, дощечки и чернильница с пером. (Помпейская фреска). (Н. La те г. Röm. Kultur im Bilde, рис. 111).


папирусе и пергамине; книга, которую не раскупали, шла в лавочки на обертку товара и в школы: дети писали на обратной, чистой стороне листов (Mart. IV.86.8—11). Перьями служил тонко очищенный тростник (перья из птичьих крыльев упоминаются впервые в VII в. н. э. у Исидора Севильского, — VI. 14.3); чернила делались из сажи и гуммиарабика (75 % сажи, 25 % гуммиарабика). Смесь эту высушивали на солнце, затем растирали в порошок и разводили водой.11 Детей приучали писать и стилем, и перьями. В школах, где учитель обладал познаниями, более обширными, он сообщал ученикам кое-какие знания по грамматике и правописанию (Quint. 1.7.1).
Важное значение для практической жизни имело знакомство с арифметикой, главным образом с устным счетом, которому обучали с помощью пальцев (digitis computare) — пальцы левой руки обозначали единицы и десятки, правой — сотни и тысячи, а также с помощью счётной доски, абака, которая несколько напоминает наши счеты.
Детей посылали в школу обычно с семилетнего возраста, и ходили они туда лет пять — время, за которое, по словам Плавта, грамоте могла бы превосходно выучиться и овца (Persa, 173). Этот относительно длинный срок обучения не следует объяснять тупостью италийских школьников. Учиться им было гораздо труднее, чем нашим детям: сложнее были методы обучения, античный способ слитного письма затруднял чтение даже и не на первых порах, выучиться арифметическим действиям при цифровой системе римлян было делом вовсе не легким.12 Кроме того, из пяти лет на учение приходилось не больше половины: остальное время было занято каникулами и праздниками.
Школьная дисциплина была жестокой; брань и побои — главные меры воздействия, которые знают и в начальной, и в средней школе; единственной чертой учителя, которая запечатлелась в памяти Горация, была его щедрость на удары; Августин, вспоминая в глубокой старости свои школьные годы, утверждал, что всякий, кому будет предоставлен выбор между смертью и возвращением в школу, выберет смерть (de civit. dei, XXL 14). Марциал называл трость (ferula) скипетром учителей (Х.62.10, ср. XIV.80). «Проклятый школьный учитель, ненавистный и мальчикам и девочкам! Еще не пели петухи, а из твоей школы уже несется твое свирепое ворчанье и звуки ударов», — жалуется он в другой эпиграмме (IX.68.1—4). Трость была орудием относительно легкого наказания, которым учитель действовал по ходу занятий, не отрывая преступника от его табличек; в случаях более серьезных в дело пускались розги или ремень, который можно было заменить шкурой угря: «она толще, чем у мурен, и поэтому ею обычно бьют школьников» (PL IX.77). На упомянутой выше помпейской фреске изображена сцена из повседневной школьной жизни: двое девочек, положив на колени исписанные листы, погружены в чтение, у третьего учени-
176


Рис. 59. Порка. (Помпейская фреска).
ка, мальчика, мысли далеки от учения: ожидает ли он участи, уже постигшей его товарища, которого с выражением удовольствия на лице сечет молодой человек (рис. 59), по-видимому помощник учителя, пожилого человека в плаще, стоящего тут же и спокойно наблюдающего за экзекуцией.13
«Азбука к мудрости первая ступенька», — гласит старинная русская пословица; по всей Италии дети на нее всходили, но, кроме проклятий Марциала, которому школьный шум мешал спать, мы во всей латинской литературе не найдем ни слова для характеристики тех людей, которые помогали малышам на эту ступеньку взобраться. И только одна единственная надгробная надпись августовского времени (CIL. Х.3969) чуть-чуть приоткрывает нам внутренний мир учителя грамоты. Звали его Фурием Филока- лом («любителем прекрасного»); может быть, это прозвище было у него наследственным — он жил в полугреческой Кампании, в Капуе, — а может быть, он сам выбрал его, считая, что оно верно его характеризует. Был он бедняком, «жил скромно» (parce), состоял членом погребальной кассы, на средства которой и погребен, и прирабатывал к своему жиденькому доходу от школы составлением завещаний. Мы не можем определить объема и глубины его познаний (кое о чем он слышал от пифагорейцев, учивших, что тело — темница для души, и был осведомлен об этнографии Италии, называл себя аврунком), но нравственный идеал его вырисовыва¬
177


ется яснее. Это чистота, внутреннее благообразие, которое определяет его отношение и к детям, и ко всем, кому с ним приходилось иметь дело. Он безупречно целомудрен в своем поведении с учениками; люди малограмотные и незнакомые с юридическими формулами могли спокойно поручить ему составить завещание: «он писал их по-честному». Его отличает благожелательность ко всем людям; «ни в чем никому не отказал, никого не обидел».14
Являлся ли Филокал в учительской среде исключением или же такие тихие, совестливые и добрые люди часто встречались среди этих незаметных, не взысканных судьбой людей? Мы не можем ответить на этот вопрос: материала нет.
У 	ГРАММАТИКА
Дети бедных родителей, окончив начальную школу, брались за работу; продолжали учиться только те, чьи родители принадлежали к классам более или менее состоятельным. Можно быть уверенным, что их дети начальной школы не посещали. Если в их семье не придерживались доброго старого обычая и обучал их не отец, то в своем доме или у ближайшего соседа и друга он всегда мог найти достаточно образованного раба, который мог выучить детей чтению и письму. Катонов Хилон обучал многих детей (Plut. Cato mai, 20); во времена Квинтилиана живо обсуждался вопрос, не лучше ли учить мальчика «в своих стенах», чем посылать его в школу; бывали случаи, что и курс «средней школы» уже взрослый мальчик проходил дома (PL epist. III.3.3). Большинство, однако, отправлялось к грамматику.
С грамматиками мы знакомы гораздо лучше, чем с учителями начальной школы: о «славных учителях» (professores clari) рассказал Светоний, оставивший о двадцати из них краткие биографические заметки.15 Это не только учителя: это ученые с широким кругом интересов, иногда писатели, всегда почти литературные критики и законодатели вкуса. Они занимаются историей, лингвистикой, историей литературы, толкуют старых поэтов (Энний, Луцилий), а иногда и загроможденные ученостью поэмы своих современников («Смирна» Цинны), подготовляют исправленные издания, роются в дебрях римской старины, пишут драгоценные справочники, содержащие объяснения старых, непонятных слов и древних обычаев. Они раздумывают над вопросами преподавания, ищут новых путей, иногда безошибочно их находят и смело по ним идут (Цецилий Эпирот вводит в школу чтение современных поэтов; Веррий Флакк заменяет телесные наказания системой соревнований и наград). Отпущенники, чаще всего греки, они свои люди в кругу римской аристократии; сыновья знатных семей у них учатся; зрелые писатели (Саллюстий, Азиний Поллион) обращаются
178


за помощью и советом. Они состоят в дружбе с людьми, чьи имена сохранила история, и умеют быть верными друзьями: Аврелий Опил не покинул Рутилия Руфа, осужденного на изгнание; Леней обрушил свирепую сатиру на Саллюстия, осмелившегося задеть Помпея, его покойного патрона. Перед ними открываются двери императорских дворцов: Юлий Цезарь учился у Г нифона, Август пригласил Веррия Флакка в учителя к своим внукам, палатинской библиотекой ведал Гигин.
Эта ученая и учительская аристократия давала тон и указывала путь всему учительству римской школы; от способностей, сил и добросовестности каждого зависело приблизиться к этим образцам или остаться далеко позади. Квинтилиан вспоминал таких грамматиков, которые «вошли только в переднюю этой науки» и застыли в своем преподавании на материале, почерпнутом из старых записей, составленных учениками, которые слушали лекции знаменитых «профессоров» (1.5.7).
Вряд ли, однако, таких было много; тот же Квинтилиан вынужден признать, что «всю свою жизнь, как бы долга она ни была, тратят они на работу» (XII. 11.20). На их обязанности лежало научить мальчиков правильно говорить и писать и основательно ознакомить с литературой, главным образом с произведениями поэтов. Уже первая задача при отсутствии научно разработанной грамматики и твердо установленных правил была трудна; вторая требовала больше, чем простой начитанности: грамматик должен был чувствовать себя хозяином в ряде областей, смежных с литературой, начиная от философии и кончая астрономией. От него требовали, чтобы он «знал всех писателей, как свои пять пальцев» (luv. 7.231—232). В конце республики, по сведениям Светония (gram. 3), в Риме было больше двадцати школ, и число их, конечно, росло и росло. Чтобы удержать учеников, чтобы привлечь большее число их, грамматик должен был работать и работать. Обширные знания и умение их передать были в числе первых средств, собиравших к нему молодежь.
Начиналось обучение у грамматика с самых простых упражнений: он старался уничтожить недостатки произношения, «все, что отдает деревней или чужеземным происхождением» (Quint. XI.3.30), учил отчетливо выговаривать каждую букву, ставить правильные ударения, не путать долгих и кратких, не глотать окончаний. Мальчик узнает, что есть гласные и согласные, что один звук может заменяться другим, склоняет и спрягает. Ему сообщают, каких ошибок (vitia) должен он избегать в языке (варваризмы, солецизмы, метаплазмы, т. е. неправильная форма слова, допущенная ради соблюдения размера), знакомят с метрикой, с тропами и фигурами речи. Когда эти элементарные знания усвоены, приступают к изучению образцовых произведений литературы: ученик читает их, слушает комментарий к ним, выучивает отдельные куски наизусть, пишет сочинения на темы из прочитанного. По-гречески читали басни Эзопа, Гомера, комедии Менанд¬
179


ра, по-латыни — Одиссею в переводе Ливия Андроника и Энния. Квинтилиан рекомендовал начинать с греческого, но, не задерживаясь долго только на нем, переходить к латинским авторам и дальше «двигаться в паре» (1.1.12—14). В последней четверти I в. до н. э. тот самый Цецилий Эпирот, о котором было уже упомянуто, произвел в этой системе преподавания настоящую революцию: вместо Ливия Андроника и Энния, этих почтенных, но сильно устаревших авторов, он начал объяснять своим ученикам Вергилия и других новых поэтов. Квинтилиан звал назад: «Много пользы принесут старые латинские поэты... главным образом в смысле языка, богатого, торжественного в трагедиях, изящного в комедиях... от них надо учиться чистоте и мужественной силе... Поверим великим ораторам, которые украшают свои речи цитатами из Энния, Акция, Пакувия, Луцилия, Теренция, Цецилия» (1.8.8—11); его не слушали, и из всех поэтов, им названных, удержали только Теренция. К концу I в. н. э. установился канон тех «новых» писателей, которых читают в «средней школе».
На первом месте стоит Вергилий, изучение которого становится фундаментом литературного образования, пространные комментарии к нему пишет ряд грамматиков от Гигина (время Августа) до Сервия (IV в. н. э.) и Филаргирия. За ним следует Теренций. Волкаций Седегит (II в. до н. э.) ставил его на шестое место после Плавта и Цецилия, но в первом веке империи его усердно читают и комментируют. Горация читали меньше. Из прозаиков в число «школьных авторов» включен был не Ливий, хотя Квинтилиан горячо рекомендовал его («самый чистый и понятный», — Н.5.19), а Саллюстий из историков и Цицерон из ораторов.
Урок литературы строится по определенной, давно установленной схеме, которую сообщил Варрон: lectio («чтение»), emendatio («исправление текста»), enarratio («комментарий») и indicium («суд») — общий обзор результатов предшествующего анализа и эстетическая оценка прочитанного.
Чтение в древней школе было далеко не таким простым делом, как сейчас: слова писались слитно, знаков препинания не было (рис. 60). Чтобы прочесть текст, ученик должен был сначала разметить его: отделить слова одно от другого, разбить отрывок на отдельные фразы, понять, где по смыслу полагается остановиться, где поставить вопрос, какое слово надлежит подчеркнуть, как и где изменить голос.16 Легко представить себе случай, когда ученику оказывается не под силу со всем этим справиться и во всем разобраться: помощь учителя необходима, и он praelegit — «предварительно читает» текст, сопровождая его пояснениями, и только после этого заставляет читать учеников; если их было мало, то всех по очереди.
Рукописные тексты, которыми пользовались ученики, часто во многом не совпадали. Мы знаем, до какой степени бывал пересыпан ошибками подлинный текст автора. Переписка произведений, предназначенных для широкого распространения, велась обычно под диктовку; ошибки могли
180


Рис. 60. Урок. Учитель в середине; справа и слева сидят ученики со свитками в руках. Третий, видимо, опоздал и стоит с «портфелем» (капсой) в руке. (Надгробие. Музей в Трире). (Н. Lamer. Röm. Kultur im Bilde, рис. 102).
возникнуть и от неясности в произношении, и от минутной рассеянности переписчика. И Цицерон (ad. Quint, fr. III.6.6), и Марциал (II.8) в один голос жалуются, что их сочинения, поступившие в продажу, полны ошибок. Переписчикам случалось иметь дело с разными редакциями, и в произведениях поэта, продававшихся в книжных лавках под одним и тем же заглавием, обнаруживалась иногда существеннейшая разница. Вести школьные занятия можно было только при наличии одинакового текста у всех учащихся; установление этого единства и происходило в школе (emendatio). В этой работе не было ничего сходного с той, которую проделывает сейчас издатель античного автора: ни классификации рукописей, ни установления архетипа, ни выделения наилучшей рукописи; учитель просто выбирал тот текст, который ему наиболее нравился, и объяснял его преимущества ученикам; когда дело доходило до другого места, то он не останавливался перед тем, чтобы взять его из иной рукописи, если там оно приходилось ему более по вкусу. Все решал личный вкус грамматика и суждение, которое он себе составил о стиле и языке автора: ученики исправляли свои экземпляры в соответствии с указаниями учителя; иногда учитель просто диктовал нужный отрывок. И теперь, после того как текст был прочитан, более или менее понят и унифицирован, наступал черед комментария (enarratio): он касался формы и содержания.
Комментарий был очень подробен: учитель останавливался на каждом стихе, объяснял грамматические формы, значение слов, приводил параллельные места из других поэтов, указывал синонимы, метафоры, метонимии, синекдохи и т. д., говорил о размерах, обращал внимание на построение фразы, на то, почему поэт поставил такое-то слово, употребил такое-то
181


выражение. Параллельно с этим формальным комментарием шел другой, касавшийся содержания (реальный, — как сказали бы мы сейчас). Грамматик сообщал ученикам биографию поэта, чье произведение они читали, рассказывал, при каких обстоятельствах и по какому случаю оно было написано; если читали только отрывки, то он излагал содержание всего произведения и указывал, какое место в нем занимает читаемый отрывок. Поэзия не обходилась без вмешательства богов; детей необходимо было хорошо ознакомить с мифологией, с именами богов (один и тот же бог часто назывался разными именами), их атрибутами, иерархией, с легендами о них, с ролью, которую поэт дал им в своем произведении. «Хороший грамматик не может обойтись без знания музыки, так как ему нужно говорить о метрах и ритмах; не зная астрономии, он не поймет поэтов, которые неоднократно определяют время по восходу и захождению светил. Он должен быть осведомлен в философии, как потому, что почти во всех поэтических произведениях есть места, продиктованные глубоким знанием сокровенных тайн природы, так и потому, что Эмпедокл, Варрон и Лукреций писали о философских предметах в стихах» (Quint. 1.4.4). Детей с раннего возраста заставляли выучивать «изречения славных мужей» (Quint. 1.1.36); надо было хоть немного, да рассказать об этих «славных мужах», т. е. сообщить кое-какие сведения по истории. Необходимо было знакомство с географией. Эней и его спутники побывали во многих местах, встречались с разными народами; учитель должен был рассказать, что это за места, где они находятся, какие это народы. И разбор литературного произведения заканчивался «судом» — его художественной оценкой: учитель указывал недостатки стиля: варваризмы, неточные выражения, ошибки «против законов языка» (Quint. 1.8.13), и не стеснялся призывать здесь к ответу самого Вергилия, указывая, что употребляет он иногда слова неподходящие (Gell. II.6; V.8). Внимательно разбирали достоинства композиции, обрисовку характеров: «что какому лицу подходит, какие чувства, какие слова заслуживают одобрения, когда можно быть многословным, когда надо быть кратким» (Quint. 1.8.17). Сравнивали поэтов греческих и римских: Вергилия и Гомера, Вергилия и Феокрита, Менандра и Цецилия. От грамматика требовалась, как мы видим, образованность многосторонняя.
Учитель должен был сообщать своей аудитории много сведений, ученики тщательно записывали его слова; эти записи («беспорядочная смесь», как характеризовал их Квинтилиан, — II. 11.7) соответствовали «общим тетрадям» современных школьников. Ученики могли задавать учителю вопросы, и сам он их «вызывал» и спрашивал (Quint. II.2.6). А кроме того, они получали «домашние задания», которые готовили иногда действительно дома, а чаще в школе.
Шкала этих ученических упражнений была весьма широка: от очень легкого постепенно переходили к более и более трудному. Начинали с ба¬
182


сен Эзопа («они непосредственно следуют за сказками кормилиц», — Quint. 1.9.2): ученик должен был пересказать басню устно правильным языком, а затем сделать такой же пересказ письменно; сначала он только переделывал стихи в прозу, затем должен был заменить слова басни их синонимами и наконец написать вольный пересказ; «ему разрешается и сократить, и приукрасить, не искажая, однако, мысли поэта» (Quint. 1.9.2). Материалом для чисто грамматических упражнений служили сентенции — пословицы или афоризмы, неизвестно кому принадлежавшие, и хрии — изречения какого-либо известного лица. «Марк Порций Катон сказал, что корни учения горьки, но плоды сладки». Требовалось это изречение «провести по всем падежам»: «мы знаем слова М. Порция Катона, что...»; «М. Порцию Катону казалось, что...»; «М. Порцием Катоном сказано, что...». Не беспокоясь о смысле, ретивый ученик принимался склонять ту же хрию во множественном числе: «Марки Порции Катоны сказали, что...», и т. д., до творительного включительно. По мере того как ученик развивался, эти простенькие задания усложнялись. Хрия из упражнения в склонении превращалась в сочинение, в котором надлежало подробно развить мысль, на которой основано нравоучение афоризма, обосновать его верность, привести свидетельства древних авторов, его подкрепляющие, показать, к каким губительным .следствиям приводит нежелание считаться с этим нравоучением. Вместо басен Эзопа ученику предлагалось изложить содержание комедии, сочинить «рассказик» на тему, заимствованную у какого-либо поэта (Quint. 1.9.6). Творчеству ученика открывался широкий простор. «Я должен был, — рассказывает Августин, — произнести речь Юноны, разгневанной и опечаленной тем, что она не может повернуть прочь от Италии царя Тевкров. Я никогда не слышал, чтобы Юнона произносила такую речь, но нас заставляли блуждать по следам поэтических выдумок и пересказывать прозой то, что было сказано в стихах. Особенно хвалили того, кто умел удачно изобразить в соответствии с достоинством вымышленного лица гнев или печаль, умел одеть свои мысли в подходящие выражения» (Confes. 1.17.27). Персию задано было сочинить «предсмертные громкие слова» Катона (3.45). К великому негодованию Квинтилиана, грамматики часто забирались в ту область, которую он считал владением ритора, и предлагали ученикам такие упражнения, которыми, по его мнению, следовало заниматься в риторской школе. Негодование это было бессильно переделать школьную жизнь его времени: строгой границы между школой грамматика и ритора не существовало (Quint. II. 1—8; XII. 11.14). Светоний ясно это засвидетельствовал: «Старые грамматики преподавали и риторику и составили руководство по обеим наукам. Следуя этому обычаю и позднее, когда школа грамматика отделилась от риторической, они удержали (а может быть, ввели) некоторые подготовительные к риторике упражнения, чтобы не
183


вручать риторам мальчиков, знающих одни сухие и скучные правила» (Suet. gram. 4).
Школа грамматика была сурово осуждена современными западными учеными; ее упрекнули в том, что она не развивала привычки к синтезу, не умела ставить общих вопросов и рассматривала художественное произведение не в его целом, а в отдельных мелких частях. Чтобы убедиться в правильности этого утверждения, достаточно открыть комментарий Сер- вия к Энеиде или схолии к Ювеналу. Этот существенный, с нашей точки зрения, недостаток современники Квинтилиана и «славных профессоров» Светония не замечали вовсе: отцы, отправлявшие своих сыновей к грамматику, были вполне довольны его преподаванием; учитель вел его в полном согласии со вкусами и требованиями своего века. Прохожий, наткнувшийся по пути на школьного учителя, спрашивает его отнюдь не об особенностях Вергилиева мастерства или о приемах, которыми он пользуется для характеристики своих героев, а о том, сколько лет прожил Ацест и сколько кружек сицилийского вина подарил он спутникам Энея (luv. 7.235—236); Тиберия занимает вопрос не о соотношении между Гомером и послегоме- ровским эпосом, а о том, как звали Ахилла, когда он, одетый в женское платье, находился среди дочерей царя Ликомеда, и какие песни имеют обыкновение распевать сирены (Suet. Tib. 70.3). Собирается интеллигентное общество: молодые люди, которые приехали в Афины завершить свое образование и которые, конечно, слушают философов, справляют на чужбине Сатурналии. Пирушка оживлена «приятной и пристойной беседой»: объясняют трудное место у Энния; вспоминают, где встречается редкое, давно вышедшее из употребления слово; думают, какое время, прошлое или будущее, обозначают такие глагольные формы, как scripserim, vene- rim; спрашивают, как надо понимать слова Платона «общие женщины». Тут бы и развернуться рассуждениям о том, что такое государство, осуществимы ли идеи Платона, почему он сам изменил их в «Законах», но разговор сразу соскальзывает на распутыванье неправильно построенных силлогизмов (Gell. XVIII.2). Сенека рассказал, как читают «Государство» Цицерона грамматик и «филолог» (историк материальной культуры, — сказали бы мы): одного интересуют подробности древнего периода римской истории (каким термином обозначали тогда диктатора, при каких обстоятельствах исчез Ромул); другой объясняет непонятные выражения, устарелые слова, находит у Вергилия выражение, взятое от Энния (epist. 108.29—34). Общий смысл произведения, его основная идея не занимают ни того ни другого. Характер школьного преподавания и характер умственных интересов тогдашнего общества находились в полном соответствии между собой.
Отдадим, однако, должное грамматической школе. Она учила ценить слово, вдумываться в его смысл, взвешивать его: подробный, порой мелоч¬
184


ный комментарий учителя приучал к медленному, осмысленному чтению: ученик начинал понимать, почему поэт употребил именно это слово, в чем его сила и красота. Школа знакомила с особенностями поэтического стиля, с изменением и развитием языка, изощряла вкус, заставляла мальчика думать и для своих мыслей искать нужные слова; она оттачивала его стиль, приучала к умственной работе, и не только приучала — она выучивала наслаждаться ею. В римской школе, и средней и высшей, были недостатки и недостатки крупные, но несправедливо заслонять ими ее достоинства и объявлять огулом ее работу пустой и бессмысленной. Надо, впрочем, сказать, что и питомцы этой школы, насквозь проникнутые ее духом, не всегда были признательны своим учителям.
Грамматики в массе своей уважением не пользовались: греки, часто отпущенники, преподававшие за деньги, они были «ремесленниками», которые трудом зарабатывали себе хлеб; верхи античного общества этих тружеников ставили невысоко. И Цицерон, и Сенека-отец удивлялись, почему «постыдно учить тому, чему учиться очень почтенно» (Ог. 41.142; 8еп. сопй*. II, ргаеГ 5), но сам Цицерон заявлял, что он выучился ораторскому искусству в Академии, а не в «мастерских риторов» (Ог. 3.12; вспомним, что граница между ритором и грамматиком была очень нечеткой и что юноша часто уже у грамматика основательно знакомился с ораторским искусством). За время от Цицерона и до Квинтилиана в отношении к учителю ничего не стронулось. Грамматик у Ювенала видит, что к нему с пренебрежением относятся даже рабы богатого дома (7.215—219); Орбилий, «щедрый на удары» Горациев учитель, с такой остротой чувствовал горечь и приниженность своего положения, что в старости написал книгу о тех обидах, которые своей небрежностью и высокомерием наносят учителям родители их учеников.
Квинтилиан недолюбливал грамматиков: он считал их захватчиками, самозванно вторгшимися в область, по праву принадлежащую ритору. Когда ему случается вспомнить о них, он почти всегда видит одни их плохие качества: его раздражал их франтоватый вид («завитые тупицы»), их самомнение, их тщеславие. Они упивались своей ученостью; считали знание грамматических тонкостей верхом премудрости и часами надрывались, споря о них; любили щегольнуть знакомством с писателями, давно забытыми; чтобы придать себе веса и огорошить аудиторию, не стеснялись сослаться на книгу, которой никогда не было, и на автора, которого никогда не существовало. «Изобличить их невозможно: нельзя найти того, чего нет», — ехидно заметил по этому поводу Квинтилиан (1.8.18—21). Даже Авл Геллий, образцовый выученик грамматической школы, говорит о тщеславии и мелочности грамматиков (XVIII.6).
Квинтилиан написал целую главу «Нравы и обязанности учителя» (Н.2); сквозь этот идеальный облик можно разглядеть два типа учителей, с
185


которыми он часто должен был встречаться в действительности. Один, гневливый, едкий, нетерпеливый, скорый на слова бранные и обидные, тиранически распоряжался в своей школе и охотно хватался за ремень и розгу. Другой ему совершенно противоположен: не в меру мягкий и снисходительный, он пропускает ошибки, которые следовало исправлять, растекается в похвалах, распускает своих учеников и лебезит перед ними и их родителями. О таких учителях говорит и Тацит: «Они привлекают к себе учеников не строгостью дисциплины, не дарованиями, проверенными на опыте, а заискиваньем, лестью и низкопоклонством» (dial. 29). А Квинтилиан еще настойчиво предупреждает родителей выбирать учителя чистых и строгих нравов; попадались среди них люди, нравственный уровень которых был очень низок (1.3.17). Ювенал вторит Квинтилиану (10.224).
Было бы весьма опрометчиво доверчиво положиться на Квинтилиана и решить, что весь учительский мир древней Италии состоял из педантов и низких подхалимов. Утверждать противное можно, ссылаясь на того же Квинтилиана, который был щедр на злые слова об этом мире. Он сам с благодарностью вспоминает своих учителей; внимание к каждому ученику, учет его способностей, уменье воодушевить отставшего, зажечь интересом к работе, поддерживать рабочее напряжение в каждом ученике и в делом классе — все это было заветом его безымянных учителей (1.2.23). Почтенные, сердцем преданные своей работе, мелькают они у Авла Геллия. Плиний Младший, хорошо знавший учительский мир и много с ним общавшийся, писал, что «нет людей искреннее, проще и лучше» (epist. II.3.5—6). Ему, прославленному адвокату, который вынужден бывал «хоть и против воли, пускаться на хитрости», нравились эти люди, ничего не знавшие, кроме школы и аудитории. Его умиляла их отрешенность от жизни, раздражавшая современников Цицерона (de or. 11.75). А по поводу вопросов, их занимавших, Авл Геллий рассудительно заметил, что эти мелочи «надо знать для полного понимания старых писателей и они необходимы для основательного ознакомления с латинским языком» (XI.3).
Ювенал изображает своего грамматика нищим бедняком, с полуночи сидящим в убогом школьном помещении, которое украшают «облезлый Флакк и покрытый черной копотью Вергилий» (7.215—243). Светоний говорит о бедности некоторых известных грамматиков: Орбилий умер бедняком, Валерий Катон «жил почти в нищете»; очень беден был Юлий Ги- гин. Им можно противопоставить других людей, несомненно состоятельных: Ремий Палемон получал ежегодно от своих учеников 400 тыс. сестерций; у Гнифона был собственный дом; Эцафродит, живший при Нероне, имел в Риме два дома и библиотеку в 30 тыс. томов (Suidas, s. v.). Нечего и говорить о Веррии Флакке, учившем внуков Августа. Между двумя крайностями, нищетой и богатством, была середина, и большинство учителей на этой середине и держалось. Школы были многолюдны (Quint.
186


1.2.15—16; luv. 7.240); за каждого ученика учитель получал за год разом, по свидетельству Ювенала, пять золотых — около 25 руб. (7.242 и схолия). Так было в Риме; в Венузии учитель получал плату ежемесячно (Ног. sat. 1.6.75); может быть, это было обычаем во всех провинциальных городах Италии.17
ШКОЛА РИТОРА
Окончив «среднее образование» у грамматика, мальчик поступал в «университет» — риторскую школу. Было ему в это время лет 13—14, иногда немногим больше, иногда значительно меньше; по справедливому замечанию Квинтилиана, дело было не в годах, а в способностях: у ритора занимались и юноши, и подростки (Н.2.3). Мы видели, что от грамматика они приходили уже основательно подготовленными.
Риторику привезли в Рим греки, и они же стали ее преподавать. Латинской риторики как науки, как tecnh, не было: «знай то, о чем будешь говорить: слова придут» («rem teñe; verba sequentur»), — учил старый Катон. Когда в 155 г. до н. э. афиняне послали в Рим с политическим поручением знаменитейших писателей и ораторов Карнеада, Диогена и Критолая, искусная диалектика которых произвела глубокое впечатление на римское общество, особенно на молодежь, он добился их высылки, ссылаясь на то, что пребывание людей, которые могут убедить слушателей во всем, чего ни захотят, опасно (Plut. Cato mai, 22). Напрасный труд! Люди, готовившие себя к политической карьере, видевшие себя в будущем правителями государства, высоко оценили уменье убеждать аудиторию в том, что им желательно. Греческие риторы появляются в Риме и открывают свои школы. Они доступны отнюдь не всякому: уроки риторов обходятся недешево, и учиться у них можно, только в совершенстве зная греческий язык. Правительство поэтому и не чинит риторам препятствий: их школы подготовляют аристократическую молодежь, их детей, которые потом станут во главе государства. Позиция его резко меняется, когда в самом начале I в. до н. э. Л. Плотий Галл,18 сторонник Мария, открыл школу, в которой повел преподавание риторики на латинском языке. Цицерон вспоминал, как устремились к нему ученики и как он сам огорчался, что ему запретили оказаться в их числе: «Меня удерживал авторитет ученейших людей, которые считали греческие упражнения лучшей пищей для ума» (Suet, de rhetor. 2). Сенат заволновался: можно ли допустить, чтобы оружие, владеть которым до сих пор учились только их сыновья, взяли в свои руки представители других классов, защитники иных интересов? В 92 г. цензоры Гн. Домиций Агенобарб и Л. Лициний Красе (знаменитый оратор) издали эдикт «о запрещении латинских риторских школ». Эдикт этот дословно приведен у Авла Геллия: «Нам сообщено, что есть люди, которые ввели
187


новый вид преподавания и к которым в школу собирается молодежь; они дали себе имя латинских риторов; юноши сидят у них целыми днями. Предки наши установили, чему учить своих детей и в какие школы желательно им ходить. Эти новшества, установленные вопреки обычаям и нравам предков, нам не угодны и кажутся неправильными» (XV. 11). Плотий вынужден был распустить своих учеников; латинские риторические школы появились только при Цезаре.19
Создателем латинской риторики был Цицерон; он изложил теорию греческого красноречия, переведя при этом технические термины риторских школ на латинский язык; с практическим приложением теории учащиеся могли познакомиться на его же речах.
Риторская школа была до известной степени учебным заведением «специальным»: она готовила оратора. В республиканское время оратор был крупной политической силой; Август, по определению Тацита, «усмирил» политическое красноречие (dial. 38), и юноше уже нечего было мечтать о том, чтобы «слово его управляло умами и успокаивало сердца» (Verg. Aen. 1.149—153); полем его деятельности остается суд, где он будет выступать обвинителем или защитником (адвокатом, — сказали бы мы). Количество судебных дел в Риме было очень велико: Светоний пишет, что на двух прежних форумах стало тесно от людской толпы и множества судебных заседаний, и Август поэтому выстроил свой — третий — форум (Aug. 29.1), значительно увеличил количество судей и понизил возраст, требуемый для избрания в судьи (32.3); Калигула, «чтобы облегчить труд судей», опять увеличил их число (Suet. Cal. 16.2); при Веспасиане количество тяжб настолько возросло по причине предшествующих смут, что для решения их пришлось прибегнуть к мерам экстраординарным (Suet. Vesp. 10). Хороший адвокат бывал завален делами. Плиний Младший стонал, что он «давно не знает, что такое отдых, что такое покой», потому что ему непрерывно приходится выступать в суде (epist. VIII.9.1). И опытный адвокат в полном сознании своей силы произносит: «Панцирь и меч хуже охранят в бою, чем красноречивое слово в суде, ограждение и оружие для подсудимого, которым ты его защитишь и поведешь в нападение» (Tac. dial. 5).
Ораторская карьера была и почетной, и доходной. «Чье искусство по славе своей сравнится с ораторским?., чьи имена родители втолковывают своим детям; кого простая невежественная толпа знает по имени, на кого указывает пальцем?». На ораторов, конечно (Tac. dial. 7). Удачно провести в сенате или в императорском суде защиту или обвинение (среди страшных доносчиков императорского времени бывали крупные ораторы) значило заложить крепкое основание для своей известности и карьеры. И для обогащения тоже. Миллионные состояния, заработанные адвокатурой (Tac. dial. 8), были, конечно, исключением, но и средний заработок адвока¬
188


та обеспечивал житье безбедное. Клавдий установил максимум адвокатского гонорара в 10 тыс. сестерций (Tac. ann. XI.7); приятель, у которого Марциал попросил в долг 20 тыс. сестерций, посоветовал ему заняться адвокатской практикой: «разбогатеешь» (11.30), и поэт за свое выступление (окончившееся провалом) потребовал 2 тыс. (VIII. 17). Один из гостей Три- мальхиона, старьевщик Эхион, мечтает сделать из своего сына адвоката: «Посмотри на адвоката Филерона; не учись он, куска хлеба у него бы не было. Недавно еще таскал на спине кули на продажу, а теперь гляди! Величается перед самим Норбаном» (Petr. 46). Текст этот чрезвычайно интересен: риторская выучка не только доставляла обеспеченное существование — она выводила человека из низов на довольно высокую ступень общественной лестницы.
В школе ритора ученик должен был обучиться тому, что делало его искусным судебным оратором: усвоить приемы, с помощью которых легче выиграть процесс, обезоружить противника, привлечь на свою сторону судей. Квинтилиан оставил довольно подробную программу преподавания в риторской школе. Сначала обучение шло по той же линии, что и в школе грамматика, но было несколько усложнено. Ученики писали рассказы на заданные темы, прибавляя к ним свои рассуждения, в которых выражали или сомнения по поводу изложенного события, или, наоборот, полную уверенность в том, что так и было. «Можно ли поверить, будто на голову сражающегося Валерия сел ворон, который клювом и крыльями бил по лицу его противника галла? Сколько возможностей и подтвердить этот факт, и его опровергнуть! Часто ставят вопрос, когда и где произошло такое-то событие, кто принимал в нем участие: у Ливия тут часто бывают сомнения, и историки между собой разногласят».
«Отсюда ученик постепенно начнет переходить к большему: восхваляет славных мужей и порицает бесчестных... различие и многообразие материала упражняет ум и образует душу созерцанием хорошего и дурного». Ученик приобретает, таким образом, множество знаний и «вооружается примерами»; которые ему очень пригодятся в суде. С этим упражнением соединяется сравнительная характеристика обоих лиц: кто лучше? кто хуже? Потом он должен разрабатывать «общие места» (communes loci): дать характеристику игрока, прелюбодея, легкомысленного человека, рассматривая их как некие типы и осуждая порок в его отвлечении от определенного лица. «Материал здесь берется прямо из судебных заседаний: прибавь имя ответчика, и обвинение готово». Иногда ученик берет под защиту распущенность и любовь, сводника и паразита, «но так, чтобы извиняем был не человек, а проступок».
Дальше следуют «положения» (theses): где лучше жить — в городе или в деревне; кто заслуживает большей похвалы — законовед или военный; следует ли жениться; надо ли добиваться магистратур? «Для рассуж¬
189


дений в суде эти упражнения очень полезны». Затем Квинтилиан вспоминает «полезный и приятный вид упражнений», с помощью которых его учителя подготовляли учеников к делам, где большое место отводится предположениям. Это «вопросы» — рассуждения, в которых автор развивает различные гипотезы: «почему Венера у лакедемонян вооружена?», «почему Купидона считают мальчиком крылатым и вооруженным стрелами и факелом?». Некоторые из таких «вопросов» («можно ли всегда полагаться на свидетелей», «можно ли доверять и детям») «до такой степени связаны с судебными процессами, что некоторые и неплохие адвокаты записывали свои сочинения, хорошенько их вытверживали и в случае надобности украшали ими свои речи, словно нашивками» (Н.4.15—32).
Эти ученические упражнения шли наряду с чтением историков и ораторов (последних по преимуществу); учитель объяснял ученикам достоинства и недостатки прочитанного. Квинтилиан рекомендовал учителю сначала прочесть текст самому, затем вызвать кого-нибудь из учеников и заставить его прочесть этот отрывок вновь, изложить дело, по поводу которого речь была написана, и затем заняться разбором, «не пропуская ничего, что заслуживает быть отмеченным в содержании и языке»: сумел ли расположить к себе судью с самого начала оратор, в чем ясность и убедительность его рассказа о деле; богата ли и тонка его аргументация; сможет ли он подчинить судей своим намерениям. Полезно иногда читать и плохие речи, показывая, сколько в них недостатков: не относящегося к делу, темного, напыщенного, неубедительного. Ученикам надо объяснить все эти недостатки, потому что «многие хвалят эти речи и — что еще хуже — хвалят именно за то самое, что в них плохо» (II.5.1—10).
Венцом преподавания в риторской школе было самостоятельное выступление ученика, произносившего речь (declamatio). Учитель давал тему; ученик писал на нее сочинение, читал его ритору и после его поправок вытверживал наизусть и произносил с соответствующими жестами в позе настоящего оратора. Обычная рабочая жизнь прерывалась этим выступлением, для которого назначался определенный день. При этом присутствовал, конечно, весь класс, приходили родители выступавшего, а иногда они приводили еще и друзей своей семьи (Pers. 3.44—47; luv. 7.159—165). Родители, по словам Квинтилиана, требовали, чтобы дети их «декламировали» как можно чаще: количество декламаций считалось мерилом успехов в учении (И.7.1); они сопровождались обычно бурным одобрением соучеников: это была принятая в школах «любезность», которую взаимно оказывали друг другу. Квинтилиан возмущался этим; «это самый опасный враг учения: если похвала готова всегда и неизменно, то очевидно, что стараться и трудиться не к чему» (II.2.10). Учитель, указав ученику его ошибки, часто сам выступал с декламацией на ту же самую тему.
190


Декламации отнюдь не были новшеством; их знали и греческая, и эллинистическая, и римская школа. Квинтилиан считал их полезным упражнением, потому что они как бы суммировали все предыдущие, и только не одобрял выбора тем, далеких от действительной жизни и судебной практики.
Познакомимся ближе с этими упражнениями. Они делились на два отдела: суазории (с них начинали, считая их наиболее легкими) и контровер- сии (в них упражнялись ученики, уже более подвинувшиеся). Суазории — это монологи, в которых мифологический герой или историческое лицо обсуждает какой-нибудь вопрос, приводя доводы за и против решения, которое ему предстоит принять или отвергнуть. «Уже шестой день несчастная голова ученика полна Ганнибалом, который раздумывает, идти ли ему на Рим после Канн или увести обратно свои насквозь промокшие от ливня когорты» (luv. 7.160—164); триста юношей лакеде-монцев в Фермопильском ущелье после бегства отрядов, посланных со всех концов Греции, обсуждают, не бежать ли им тоже (Sen. suas. 2); Агамемнон думает, принести ли ему в жертву Ифигению, раз Калхант утверждает, что только тогда флот сможет отплыть (suas. 3); Цицерон — сжечь ли ему свои сочинения, так как Антоний обещал ему неприкосновенность, если он это сделает (suas. 7). Все здесь чистая выдумка: триста спартанцев были единственными защитниками Фермопил, и Антоний ни в какие переговоры с Цицероном не вступал. Ни учителя, ни учеников это ни в какой мере не смущало: важна была эффектная ситуация — тут об исторической истине нечего было беспокоиться — и важно было эффектное словесное одеяние, в которое облекали размышления и речи действующих лиц.
Контроверсия — это вымышленное судебное дело, в котором выступают два ученика: один в роли обвинителя, другой в роли защитника; их подготовляют таким образом к будущей деятельности в суде. Софисты V в. до н. э. старались придумывать темы, наиболее близкие к реальной действительности; у Плотия ученикам предлагалось разрешать споры, возникшие на основе наследственного или морского права (ad Heren. 1.19.20.23), или выступать по поводу современных политических событий. С концом республики это резко меняется. Контроверсии, которые сохранил Сенека-отец, бросают нас в водоворот потрясающих ситуаций и романтических приключений, в мир, где население состоит главным образом из тиранов, разбойников, пиратов, преступных жен и мачех, каменносердных отцов и где убийство, разбой, прелюбодеяние, похищение девушек — это повседневные обычные явления. Вот несколько примеров. Герой потерял на войне обе руки. Он застает жену вместе с любовником и велит юно- ше-сыну убить мать. Тот не решается; любовник убегает; отец отрекается от сына (Sen. contr. II.4). Некто убил одного своего брата-тирана и другого, которого захватил в прелюбодеянии. Отец напрасно умолял пощадить его.
191


Взятый в плен пиратами, он отправил отцу письмо с просьбой о выкупе. Отец пишет пиратам, что если они отрубят пленнику руки, он пришлет им денег вдвое больше назначенного выкупа (1.7). Похищенная девушка может требовать или смерти насильника, или его согласия жениться на ней без приданого. Некто похитил в одну ночь двух девушек; одна хочет его смерти, другая согласна выйти за него замуж (1.5). Диковинные события, запутанные положения, законы, придуманные для данного случая, нигде и никогда не существовавшие, невероятные характеры и противоестественные чувства — весь этот фантастический мир, смесь мелодрамы и романа приключений, разработанная часто с большим словесным мастерством, увлекала и нравилась. Не только зеленым юнцам. Послушать декламацию известного ритора приходили такие люди, как Меценат, Агриппа, сам Август. Новому режиму были выгодны и этот отход от действительности, и увлечение риторикой как «чистым искусством», но было немало людей, которые жестоко осуждали эту школьную практику. «Какие невероятные темы! — возмущался Тацит. — Ежедневно в школах идет речь о наградах тираноубийцам, о выборах [в жрицы] опозоренных девушек, о средствах, которые спасут от заразы, о развратных матерях. На форуме с подобными случаями встретишься редко, а то и никогда... это упражнения для языка и голоса» (dial. 35). Так же судил и Петроний: «Я считаю, что юноши становятся в школах совершенными дураками, потому что им не показывают ничего, что есть в действительности, и они только и слышат, что о пиратах, стоящих с цепями на берегу; о тиранах, повелевающих сыновьям письменным приказом отрубить головы родным отцам; об ответах [оракулов], полученных во время моровой язвы: надо принести в жертву трех, а то и больше девушек... У людей, взросших на таких упражнениях, будет столько же здравого ума, сколько обоняния у тех, кто живет на кухне» (1-2).
Успех в школе далеко не всегда обещал успех в суде. Когда Порций Латрон, друг Сенеки-отца и мастер декламации, выступил однажды в настоящем процессе, он до того смешался, что сразу же допустил грамматическую ошибку и овладел собой только тогда, когда заседание перенесли с форума в закрытое, привычное ему помещение (Sen. contr. IX, praef. 3). «Выведи этих декламаторов в сенат, на форум, — говорил Сенеке-отцу Кассий Север, один из лучших ораторов того времени, — переменив место, они теряются; так люди, привыкшие жить взаперти, не в силах стоять под дождем и солнцем» (III, praef. 13). И убийственным приговором звучат слова Вотиена Монтана, хорошего знакомого Сенеки-отца, ритора и адвоката: «Тот, кто приготовляет декламации... хочет понравиться слушателю: он ищет одобрения себе, а не победы делу. И на форуме декламаторы не могут отделаться от своего порока; они считают своих противников глупцами, отвечают им что хотят и когда хотят и в погоне за красивым упуска-
192


ют необходимое... на форуме их пугает самый форум» (IX, praef. 1—3). «Когда речь идет о трех украденных козах, — поучал Марциал своего адвоката, — не надо говорить ни о Каннах, ни о войне с Митридатом, ни о Сулле, ни о Марии, ни о Муции: говори о трех козах» (VI. 19).
Эти обвинения звучат достаточно авторитетно, но им можно противопоставить столь же авторитетное утверждение Квинтилиана, который считал декламации полезным упражнением и только требовал, чтобы сюжеты их были ближе к жизни: «То, что хорошо по существу своему, можно хорошо использовать» (II. 10.2). На примере нескольких контроверсий он показал, чем для будущего адвоката полезны эти упражнения (VIL 1 и 3). Доводы, которые в школе приводятся в пользу детей, от которых отрекся отец (одна из постоянных тем в контроверсиях), можно употребить, защищая детей, которых отец лишил наследства и которые требуют его обратно (случай вполне реальный); школьная контроверсия на тему о неблагодарном муже, выгоняющем жену из дому, окажется небесполезной при решении в суде вопроса, по чьей вине произошел развод; поведение отцов в контроверсиях иногда так возмущает сыновей, что они обращаются в суд с обвинением отца в сумасшествии; в действительной жизни приходилось иногда просить о назначении опеки над отцом; «в суде разбираются дела, похожие на те, которые разбираются в контроверсиях» (VII.4.11). Плиний Младший и все видные адвокаты того времени вышли из риторского училища. Римляне были людьми практичными, и отцы, озабоченные будущностью своих сыновей, вряд ли бы посылали их в школу, где юноши занимались бы только словесной трескотней, от которой за порогом школы не было никакого толку.
Риторская школа достигала тех практических целей, которые она себе ставила; вина ее была в другом. Она готовила не только для деятельности в суде: «Изучи лишь красноречие, от него легко перейти к любой науке: оно вооружает и тех, кого учит не для себя» (Sen. contr. II, praef. 3). Крупнейшие писатели, поэты и государственные деятели империи вышли из риторской школы. Окончивший риторскую школу получал общее гуманитарное образование. И тут этой школе можно с нашей точки зрения предъявить ряд тяжелых обвинений.
Вспомним те предварительные упражнения, которые задает ученику учитель. Невольно спрашиваешь себя, что мог знать пятнадцатилетний мальчик о преимуществах жизни холостяка или женатого человека, как мог он громить развратника или, наоборот, защищать погоню за наслаждениями? Он орудовал чужими мыслями, прислушивался к звону слов; все обучение ставило себе одну цель — сделать ученика мастером убеждения — и отнюдь не заботилось о его нравственной выправке. Сенека-фило- соф это хорошо понимал (epist. 106.12); этим и объясняется его отрицательное отношение к современной ему школе. Квинтилиан мог утверждать
193


вслед за стоиками, что только хороший человек станет хорошим оратором; ловкий выученик риторской школы блистательно доказал бы это положение, вовсе не ощущая при этом необходимости стоять отныне только на защите добра и правды. Мысль была не в ладу с сердцем и совестью, не затрагивала и не тревожила их.
Юноша, окончивший школу грамматика и ритора, обладал множеством самых разносторонних знаний, но знания эти носили какой-то хрестоматийный характер. Это был ворох лоскутьев, собранных в самых разных местах, надерганных из самых различных областей. Он самодовольно разбирал эти лоскутки, любуясь ими сам и с гордостью показывая другим эти громогласные свидетельства своей учености: старинные, вышедшие из употребления слова, исторические анекдоты, названия ветров и созвездий, этимология слов, мнения философов по разным вопросам, географические справки — чего только нет! — и при этом, как мы уже видели, полное отсутствие интересов ко всякому обобщению, к предмету, взятому в целом: ряд эпизодов из римской истории, но этой истории как чего-то единого, дошедшего с отдаленнейших времен до его дней, будто и нет. Его заставляли много читать поэтов; он их знает, но видит в них только хорошее собрание редких слов и не совсем обычных оборотов, интересных мест и удачных сентенций. Его интересуют слова, не предметы, которыми эти слова обозначены. У Авла Геллия, которого можно считать образцом человека, сформировавшегося в риторской школе, есть интереснейшая глава, характеризующая отношение этих людей к окружающей природе. Вместе со своими друзьями он плывет в тихую звездную ночь из Эгины к Пирею: они «смотрят на сверкающие звезды» и заняты лишь этимологическими объяснениями их названий (11.21). Передавая страшный рассказ Гая Гракха о происшествии в Теане и сравнивая его с рассказом Цицерона о бичевании, которому Веррес подверг римского гражданина, он занят формами глагола и «яркой прелестью речи» («lux et amoenitas orationis», — X.3.19). Слово заслоняет действительность, и меньше всего заинтересован ученик ритора в том, чтобы установить, как же это было на самом деле. У него нет уважения к правде, он вовсе не хочет «дойти до самой сути»; он ищет то, что слепит и оглушает, ему нужен эффект; он равнодушен к простому, обычному, повседневному. Для него естественно выхватить из окружающего мира какую-то одну подробность, какую-то одну черту, увеличить ее до гиперболических размеров и закрыть ею то, что есть в действительности. Действительность искажена — ну так что ж? Зато какая картина, какие краски, какое потрясающее впечатление! С этим человеком нельзя говорить шепотом: он не услышит. И сам он не умеет говорить тихим голосом: он вопит. Читая любого писателя I в. н. э., будь то Ювенал или Марциал, Тацит или Сенека, Колумелла или Плиний Старший (предисловия), всегда надо быть настороже, всегда надо помнить, что имеешь
194


дело с питомцами риторской школы, которые ради красного слова упустят главное (Sen. contr. Ill, praef. 7). Нужно было блистательное дарование Петрония и его редкий для того времени интерес к реальной жизни, чтобы с такой верностью изобразить всех этих Селевков, Ганимедов, Филеротов и самого Тримальхиона с его женой, дать не кричаще-яркую схему, а живых настоящих людей.20


Глава девятая
ЖЕНЩИНЫ
Мы говорили уже, что братья и сестры росли вместе, и эта совместная жизнь продолжалась и тогда, когда дети менее состоятельных классов отправлялись (мальчики и девочки вместе) в начальную школу, а в богатых семьях садились вместе за азбуку под руководством одного и того же учителя. Чем дальше, однако, шло время, тем больше расходились пути брата и сестры: мальчик все больше и больше уходит из дому, готовится к общественной и политической жизни; девочка живет дома, около матери, приучается к домашним работам, сидит за прялкой и за ткацким станком — уменье прясть и ткать стояло в числе женских добродетелей даже в аристократических кругах начала империи, особенно если семья подчеркнуто благоговела перед обычаями предков, как это делал сам Август, не носивший иной одежды, кроме той, которая была изготовлена руками его сестры, жены, дочери и внучек (Suet. Aug. 73). В состоятельных домах девочка брала уроки у того же грамматика, в школе которого учился ее брат: образование для нее не было закрыто (рис. 61). У нас нет данных судить о его объеме у женщин последнего века республики; Саллюстий, говоря о Сем- пронии, матери Брута, будущего убийцы Цезаря, отмечает ее знание латинской и греческой литературы. Это как будто свидетельствует, что такое знание не было среди ее современниц явлением обычным. Она играла также на струнных инструментах и танцевала «изящнее, чем это нужно порядочной женщине» (Sail. Cat. 25.2); некоторое знакомство с музыкой входило, следовательно, в программу женского обучения. Трудно установить, конечно, тот уровень образования, переступать который с точки зрения поклонников старины (а Саллюстий принадлежал к ним) не полагалось порядочной женщине. Отец Сенеки, человек старинного закала, не позволял жене углубляться в научные занятия; он разрешил ей только «прикоснуться к ним, но не погружаться в них» (Sen. ad Helv. 17.3—4). Постепенно эта «старинная жестокость» выходит из моды; молодая женщина уже в доме мужа продолжает брать уроки у грамматика, т. е. знакомится с литерату-
196


Рис. 61. Девушка с дощечками и стилем. (Помпейская фреска). (W. Schubart. Das Buch bei den Griechen und Römern, стр. 44).
рой, родной и греческой. Цецилий Эпирота, отпущенник Аттика, давал уроки дочери своего патрона, когда она была уже замужем за М. Агриппой. Сенека очень жалел, что отец в свое время не позволил матери как следует изучить философию (ad Helv. 17.3—4). Он как-то высказался, что «женское неразумное существо» может быть исправлено только «наукой и большим образованием» (de const, sap. 14.1). Квинтилиан желал, чтобы родители были людьми как можно более образованными, подчеркивая, что он говорит не только об отцах, и тут же вспомнил и Корнелию, мать Грак- хов, и дочерей Лелия и Гортенсия (1.1.6). В первом веке империи мы встретим ряд женщин, получивших прекрасное образование; прежде всего это женщины императорского дома: сестра Августа, Октавия, покровительница Вергилия; дочь Юлия, «любившая науку и очень образованная» (Масг. sat. II.5.2); Агриппина, мать Нерона, оставившая после себя «Записки», которые читал и Тацит (ann. IV.53), и Плиний Старший, упомянувший ее в числе источников для VII книги своей «Естественной истории». Стоики,
197


учение которых пользовалось в римских аристократических кругах такой популярностью, требуют одинакового образования для мужчин и для женщин; женщины ищут утешения в философии и углубляются в философские трактаты и сочинения по математике; некоторые сами берутся за перо и пробуют свои силы в литературе.1
Такое широкое образование ограничивалось, конечно, только высшими кругами. Чем беднее слой общества, тем скромнее образование его женщин, которые только умеют читать, писать и считать. И здесь, впрочем, так же как и в кругах аристократических, не наука и не литература были уделом женщины: сферой ее деятельности, ее настоящим местом в жизни, был дом и семья — муж, дети, хозяйство.
Замуж ее выдают рано, чаще всего между 15 и 18 годами, но иногда даже в тринадцатилетнем возрасте,2 не справляясь о ее выборе. Да и какой выбор может сделать девочка, которая еще никого и ничего не видела и еще самозабвенно играет в куклы? Браку предшествовал сговор, который от принятой при нем формулы: spondesne? — «обещаешь ли?» (обращение к отцу или опекуну девочки) — и его ответа: spondeo — «обещаю», — получил название sponsalia. В обычае было обручать детей, и поэтому между обручением и свадьбой проходило иногда несколько лет. Обязательство вступить в брак с обручением не соединялось;3 письменное условие, если его и составляли, подписывалось только при совершении брачной церемонии. Сговор был только домашним праздником, на который приглашались друзья и родные, приходившие не столько в качестве свидетелей, сколько простых гостей. Жених одаривал невесту и надевал ей на четвертый палец левой руки кольцо, гладкое, железное, без камней; золотое кольцо вошло в обиход относительно поздно.
Девушка, выходя замуж, переходила из-под власти отца под власть мужа, которая обозначалась специальным термином — manus. Было три формы брака, основанного на manus: confarreatio, «купля» (coemptio) и «совместная жизнь» (usus).
Древнейшим видом брака (в историческое время) была confarreatio — торжественный брак, совершаемый главным жрецом (pontifex maximus) и фламином Юпитера (flamen Dialis) при чтении молитв и жертвоприношении. Жертвами были хлеб из полбяной муки (far — «полба»; отсюда и название — конфарреация) и овца; присутствие десяти свидетелей было обязательно. В древности брак в форме конфарреации разрешался, вероятно, только патрициям; установление его Дионисий Галикарнасский приписывал Ромулу (11.25.2). «Ничего не было священнее уз брака, заключенного таким образом», — писал Плиний (XVIII. 10). Эта форма брака все больше исчезала в быту: в 23 г. н. э. нельзя было найти даже трех кандидатов на должность жреца Юпитера, который, по древнему закону, должен был происходить от родителей, сочетавшихся путем конфар-
198


реации, и сам находиться в браке, заключенном таким же образом (Tac. ann. IV. 16).
Другой формой брака была coemptio — «купля», фиктивная продажа отцом дочери будущему мужу, совершавшаяся в форме манципации: жених в качестве покупателя в присутствии пяти свидетелей ударял монетой по весам и объявлял девушку, держа ее за руку, своей собственностью. Собственность эта была, однако, иного рода, чем обычно: «купленная» жена не оказывалась на положении купленной рабыни, и «покупка» сопровождалась следующим диалогом: «Мужчина спрашивал, хочет ли женщина стать матерью семейства; она отвечала, что хочет. Также и женщина спрашивала, хочет ли мужчина стать отцом семейства; он отвечал, что хочет. Таким образом женщина переходила под власть мужа; этот брак назывался „браком через куплю”: женщина была матерью семейства и занимала по отношению к мужу место дочери», — т. е. находилась в его власти (ВолЛ. ad Cic. top. р. 299). Эта форма брака тоже стала исчезать; последний раз мы встречаемся с ней в половине I в. до н. э.
Брак в форме usus имеет основой своей понятие пользования (usucapió): если предмет, хозяин которого неизвестен, находится во владении у такого-то (одушевленный предмет в течение года, неодушевленный в течение двух лет), то он становится собственностью фактического владельца. Женщина, прожившая безотлучно в доме своего фактического мужа один год, признавалась его законной женой, находившейся в его manus. Брак в такой форме редко заключали уже при Цицероне; законами Августа он был формально упразднен.
Кроме этих трех форм брака существовала еще четвертая, при которой жена не находилась под властью мужа (sine in manum conventione) и оставалась во власти отца или опекуна. Когда, однако, брак sine manu вытеснил все остальные формы, эта опека стала терять свое значение: уже в конце республики опекаемой было достаточно пожаловаться на отлучку своего опекуна, длившуюся хотя бы день, и она выбирала себе другого по собственному желанию; по законам Августа, женщина, имевшая троих детей, освобождалась от всякой опеки; если девушка жаловалась, что опекун не одобряет ее выбора и не хочет выдавать ей приданого, то опекуна «снимали». О пожизненном пребывании женщины под властью отца, мужа, опекуна законодательство говорит в прошедшем времени: «В старину хотели, чтобы женщины и в совершенных годах находились по причине своего легкомыслия [букв, «душевной легкости»] под опекой» (Gai. 1.144); и Цицерон обстоятельно рассказывает, какие обходы этого закона были придуманы «талантливыми юрисконсультами» (pro Mur. 12.27). Фактически замужняя женщина уже в конце республики пользуется в частной жизни такой же свободой, как и ее муж: распоряжается самостоятельно своим имуществом, может развестись, когда ей захочется. Брачная церемония
199


складывалась из многих обрядов, смысл которых иногда вовсе ускользает от нас, иногда может быть объяснен путем сопоставления со свадебными обрядами других народов. Верой в счастливые и несчастные дни определялся выбор дня свадьбы: ее нельзя было совершать в календы, ноны, иды и следующие за ними дни, потому что как раз на эти числа падали жестокие поражения, которые пришлось несколько раз потерпеть римскому войску (Ov. fast. 1.57—61). Неблагоприятны были весь март, посвященный Марсу, богу войны («воевать не пристало супругам», — Ov. fast. III. 393—396); май, на который приходился праздник Лемурий (лемуры — неуспокоенные души усопших, скитающиеся по ночам), и первая половина июня, занятая работами по наведению порядка и чистоты в храме Весты. Дни поминовения умерших, как дни печали и траура, естественно, не подходили для свадьбы, равно как и те дни, когда бывал открыт mundus — отверстие, сообщавшееся, по представлению древних, с подземным миром: 24 августа, 5 сентября и 8 октября (рис. 62).
Когда день свадьбы был назначен, невеста накануне снимала свое девичье платье и вместе с игрушками приносила его в жертву Ларам. Ей повязывали голову красным платком и надевали на нее особую тунику, предназначавшуюся и для дня свадьбы. Называлась эта туника прямой (recta)4 и ткали ее особым образом: на ткацком станке старинного образца, работать у которого надо было стоя и работу начинать снизу (Fest. 364; Isid. XIX.22.18).5 Туника была длинной; ее перехватывал шерстяной (из овечьей шерсти) белый пояс, который завязывался сложным «геракловым узлом» (несколько напоминающим наш «морской узел»);6 узел вообще, а такой трудно развязываемый в особенности был защитой от колдовства и злого глаза; шерстяной пояс брали потому, что «как шерсть, остриженная прядями, плотно соединена между собой, так и муж да составит с женой единое целое» (Fest. 55, s. v. cingillo). Волосы невесте убирали с помощью особого кривого инструмента (он назывался hasta caelibaris):7 их разделяли на шесть прядей и укладывали вокруг головы. На голову надевали венок из цветов, собранных самой невестой (это были вербена и майоран), и накидывали покрывало, несколько спуская его на лицо. Покрывало это по своему огненному, желто-красному цвету называлось flammeum. На тунику надевалась палла такого же яркого цвета, как и покрывало; желтой была и обувь.
В этом свадебном наряде невеста, окруженная своей семьей, выходит к жениху, его друзьям и родным. Брачная церемония начинается с ауспиций. Надо было узнать, благосклонно ли отнесутся боги к союзу, который сейчас заключается. Первоначально следили действительно за полетом птиц,8 но уже в I в. до н. э. во всяком случае, а может быть и раньше, гадали по внутренностям животного, чаще всего свиньи. О том, что знамения благополучны, жениху и невесте громко сообщали в присутствии собрав-
200


Рис. 62. Надгробный алтарь с изображением сцен свадебного обряда. (Рим). (Р. Grimal. La civilisation Romaine, рис. 23).


шихся, иногда многочисленных гостей; на свадьбу приглашали родственников и друзей; не явиться на такое приглашение было неприлично; в числе «бездельных дел», которые наполняют его день в Риме, Плиний Младший называет и этот долг вежливости (epist. 1.9.2). Десять свидетелей подписывали брачный контракт и ставили к нему свои печати, хотя контракт этот и не был обязательным: «...настоящим браком будет тот, который заключен по желанию сочетающихся, хотя бы никакого контракта и не было» (Quint. V. 11.32 из Цицероновых «Топик»). В этих «брачных табличках» (tabulae nuptiales или dotales)9 указывалось и определялось то приданое, которое приносила с собой жена. Жених и невеста тут же объявляли о своем согласии вступить в брак, и невеста произносила знаменитую формулу: «Где ты Гай, там и я — Гайя»;10 присутствующие громко восклицали: «Будьте счастливы!»; prónuba (слово непереводимое) — почтенная женщина, состоящая в первом браке, соединяла правые руки жениха и невесты: dextrarum iunctio (этот символ дружеского и сердечного единения часто бывает представлен на саркофагах); и затем начинался пир, затягивавшийся обычно до позднего вечера, дотемна (рис. 63). Бывал он иногда очень роскошен; Август законом установил норму трат на свадебное угощение: тысячу сестерций (Gell. 11.24.14). За столом обязательно подавались особые пирожные — mustacea,11 которые гости уносили с собой.
После пира начиналась вторая часть брачного церемониала: deduc- tio — проводы невесты в дом жениха. Память об отдаленном прошлом, когда невесту похищали, сохранилась в обычае «делать вид, будто девушку похищают из объятий матери, а если матери нет, то ближайшей родственницы» (Fest. 364). Процессия, в которой принимали участие все приглашенные, двигалась при свете факелов под звуки флейт; невесту вели за руки двое мальчиков, обязательно таких, у которых отец и мать были в живых; третий нес перед ней факел, не из соснового дерева, как у всех, а из боярышника (Spina alba): считалось, что злые силы не смеют подступиться к этому дереву; зажигали этот факел от огня на очаге невестиного дома. За невестой несли прялку и веретено, как символы ее деятельности в доме мужа; улицы, по которым шла свадебная процессия, оглашались пением насмешливых и непристойных песен, которые назывались фесценнина- ми.12 В толпу, сбежавшуюся поглазеть, пригоршнями швыряли орехи в знак того, как объясняли древние, что жених вступает теперь в жизнь взрослого и кончает с детскими забавами (Serv. ad Verg. ecl. 8.29; Cat. 61.125). Вернее, конечно, другое: орехи символизировали плодородие, и разбрасыванье их было символическим обрядом,13 который должен был обеспечить новой семье обильное потомство.
Подойдя к дому своего будущего мужа, невеста останавливалась, мазала двери жиром и оливковым маслом и обвивала дверные столбы шерстяными повязками; жир и масло означали обилие и благоденствие, повяз-
202


Рис. 63. Сцены брачного обряда.
(Р. Grimal. La civilisation Romaine, рис. 24—26).
a — молодые соединяют руки в знак дружественного союза (dextrarum iunctio). б — двое мальчиков несут все необходимое для жертвоприношения: чашу, кувшин для возлияний, курильницу с ладаном, тесто для жертвенной лепешки, в — задняя сторона алтаря; две менады пляшут; их танец символизирует радость по поводу заключения брака.


ки имели обычное значение посвящения и освящения. Молодую переносили на руках через порог, чтобы она не споткнулась (это было бы дурным знамением); муж «принимал ее водой и огнем»: обрызгивал водой из домашнего колодца и подавал ей факел, зажженный на очаге его дома. Этим обрядом молодая жена приобщалась к новой семье и ее святыням. Она обращалась с молитвой к богам, покровителям ее новой брачной жизни: prónuba усаживала ее на брачную постель, и брачный кортеж удалялся.
Наутро молодая жена приносила на очаге своего нового дома жертву Ларам и принимала визиты родственников, которых она, молодая хозяйка, встречала угощением; эта пирушка называлась «repotia».
Сенека в одну из своих злых минут (у него бывали такие, и тогда мир казался ему скопищем одних пороков), вспомнив Аристотеля, назвал женщину «существом диким и лишенным разума» (de const, sap. 14.1). Это «лишенное разума существо» окружено, однако, большим уважением и не только в семейной жизни. Еще Иеринг заметил, что в легендарной истории Рима ей отведена большая и благородная роль (несколько раньше, правда, это увидел Ливий, вложивший в уста народного трибуна Л. Валерия доводы, которыми он добивался отмены Оппиева закона. — Liv. XXXIV.5.9: женщины предотвратили войну между Римом и сабинянами; мать не пустила Кориолана войти завоевателем в Рим). Римская религия высоко ставит женщину: благоденствие государства находится в руках девствен- ниц-весталок, охраняющих вечный огонь на алтаре Весты. Никому в Риме не оказывают столько почета, сколько им: консул со своими ликторами сходит перед ними с дороги; если преступник, которого везут на казнь, встретил весталку, его освобождают. Культ Ларов, богов-покровителей дома и семьи, находится на попечении женщин; в доме отца девушка следит за тем, чтобы не потух огонь в очаге, и собирает цветы, которыми ее мать в календы, иды и ноны и во все праздничные дни украшает очаг; первая жертва, которую новобрачная приносит в доме мужа, эта жертва Ларам ее новой семьи. Как flamen Dialis является жрецом Юпитера, так его жена, фламиника, является жрицей Юноны, и предписания, которые обязаны выполнять оба, почти одинаковы. Есть, правда, культы, в которых женщина не принимает участия, например культ Геракла, но у них зато есть свои женские праздники, куда не допускают мужчин. Они не смеют появляться на таинственном празднике в честь Доброй Богини (Bona Dea), который ежегодно справлялся в доме консула. Когда в год консульства Цезаря Клодий, влюбленный в его жену, проник, переодевшись женщиной, на этот праздник, в городе поднялась буря негодования. Культ этой богини могли справлять, конечно, только женщины; женщины были и жрицами Цереры.
До нас дошли две формулы, в которых грек и римлянин выразили свое отношение к браку и свой взгляд на него. Грек женится, чтобы иметь за-
204


Рис. 64. Портрет молодой женщины. Конец I в. н. э. (Музей в Трире). (P. Grimai. La civilisation Romaine, рис. 69).
конных детей и хозяйку в доме; римлянин — чтобы иметь подругу и соучастницу всей жизни, в которой отныне жизни обоих сольются в единое нераздельное целое.14 К женщине относятся с уважением и дома, и в обществе: в ее присутствии нельзя сказать грязного слова, нельзя вести себя непристойно. В доме она полновластная хозяйка, которая распоряжается всем, и не только рабы и слуги, но и сам муж обращаются к ней с почтительным domina. Она не сидит, как гречанка, в женской половине, куда доступ разрешен только членам семьи; окружающий мир не закрыт для нее, и она интересуется тем, что происходит за стенами ее дома. Она обедает с мужем и его друзьями за одним столом (разница лишь в том, что мужчины возлежат, а она и ее гостьи-женщины сидят), бывает в обществе, ходит вместе с мужем в гости, и первый человек, которого видит посетитель, — это хозяйка дома: она сидит в атрии вместе с дочерьми и рабынями, занятая, как и они, пряжей или тканьем (рис. 64). У нее ключи от всех замков и запоров, и она ведет хозяйство со всем усердием и старательностью, верная помощница и добрая советница мужу. «В доме не было ни¬
205


чего раздельного, ничего, о чем муж или жена сказали бы: „это мое”. Оба заботились о своем общем достоянии, и жена в усердии своем не уступала мужу, трудившемуся вне дома» (Col. XII, praef. 8). Она принимает участие и в делах общественных. В деле раскрытия Вакханалий много помогла консулу его теща, обходительная и тактичная Сульпиция (Liv. XXXIX. 11—14). Буса, «славная родом и богатством» гражданка Ка- нузия (город в Апулии), организовала помощь воинам, спасшимся после Канн (Liv. XXII.52.7). На совещании, которое устроили Брут и Кассий и на котором решалась судьба государства, присутствовали мать и жена Брута и жена Кассия (Cic. ad Att. XV. 11). Стены домов в Помпеях испещрены надписями, в которых женщины рекомендуют таких-то и таких-то на муниципальные должности.
Неоднократно говорилось о том, что нельзя доверять хвалебным эпитафиям; это бесспорно, но бесспорно и то, что эти похвалы были подсказаны представлениям о том, что такое идеальная жена, а эти представления возникали на основе реальной действительности, ею были подсказаны, в ней осуществлялись. Быть домоседкой (domiseda), «обрабатывать шерсть» (lanam facere) означало то рачительное попечение о хозяйстве, которое для римлянина было существенным и высоким качеством. Но это далеко не все: те же надписи отмечают как высокую похвалу, что умершая была univira (жена одного мужа), что, оставшись вдовой, она не вышла вторично замуж, храня верность своему первому мужу.15 Верность — это качество не устают прославлять надписи; насколько оно ценилось в народном сознании, об этом свидетельствует тот факт, что только женщинам, состоявшим в одном браке, разрешалось свершение некоторых обрядов, например принесение жертв в часовне богини Целомудрия (Pudicitia); только они могли входить в храм Богини женской судьбы (Fortuna muliebris) и прикасаться к ее статуе; в праздновании Матралий, справляемых в честь древней богини Матери Матуты (богини рассвета и рождения), принимали участие только univirae. Второй брак — это нарушение целомудрия и верности, оба понятия сливаются в одно. Почетную роль prónuba (русское «сваха» совершенно не передает значения латинского слова) может выполнять только univira. Трагедия Дидоны не только в том, что ее покинул Эней: она расценивает свою новую любовь как вину (Aen. IV. 19); ее самоубийство — это наказание, которое она сама налагает на себя, потому что «не сохранила верности, обещанной праху Сихея» (Aen. IV.551—553).
Мы можем представить себе, как возникала и росла эта верность, хранимая до конца жизни с твердым убеждением, что это долг, нарушить который преступно. Девушку, почти ребенка, выдавали за человека, часто вдвое старше ее, и если это был порядочный человек, то он, естественно, становился для своей юной жены тем, чем просила стать влюбленного в ее дочь юношу умирающая мать: «мужем, другом, защитником и отцом»
206


(Тег. Апёпа, 295). Муж вводит ее в новую жизнь, знакомит с обязанностями, еще ей неизвестными, рассказывает о той жизни, которая идет за стенами их дома и о которой она почти ничего до сих пор не знала. Он заставляет ее учиться дальше. Она смотрит на него, руководителя и наставника, снизу вверх, ловит каждое его слово, слушается каждого распоряжения: можно ли не послушаться его,16 такого большого, такого умного! Восторженное преклонение, с которым относится к Плинию Младшему его молодая жена (ер181. IV. 19.3—4; VI.7.1), вызывает улыбку своей наивностью. Следует, однако, помнить, что эти наивные девочки в страшное время проскрипций и императорского произвола оставались непоколебимо верны своим мужьям, шли за ними в ссылку и на смерть и умели умирать, соединяя героическое мужество с самозабвенной нежностью любящего женского сердца.17 При императоре Тиберии Секстин, жена Мамерка Скавра, которому грозил смертный приговор, уговорила его покончить с собой и умерла вместе с ним; Паксея, жена Помпония Лабеона, перерезавшего себе вены, последовала его примеру (Тас. апп. VI.29). Когда Сенеке был прислан смертный приговор, его молодая жена Павлина потребовала вскрыть вены и ей и осталась жива только потому, что Нерон приказал перевязать ей раны и остановить кровь (Тас. апп. XV.63—64).
В рассказе об Аррии останавливаются обычно только на его трагическом эпилоге. Плиний Младший начинает рассказ об Аррии с эпизода малоизвестного: «...хворал Цецина Пет, ее муж, хворал и сын, оба, по-види- мому, смертельно. Сын умер; он отличался исключительной красотой и такой же душевной прелестью; родителям он был дорог не только потому, что был их сыном, но в такой же степени и за свои качества. Мать так подготовила его похороны, так устроила проводы умершего, что муж ничего не знал; больше того, каждый раз, входя в его спальню, она делала вид, что сын их жив и даже поправляется; очень часто на вопрос, что поделывает мальчик, она отвечала: „Он хорошо спал, с удовольствием поел”. Когда долго сдерживаемые слезы одолевали ее и прорывались, она выходила и наедине отдавалась печали; наплакавшись вволю, она возвращалась с сухими глазами и спокойным лицом, словно оставив свое сиротство за дверями». Эта сверхчеловеческая выдержка помогла ей спасти мужа, но в 42 г. его арестовали на ее глазах в Иллирике за участие в восстании Скри- бониана и посадили на корабль, чтобы везти в Рим. «Аррия стала просить солдат, чтобы ее взяли вместе с ним: „Вы же дадите консуляру каких-нибудь рабов, чтобы подавать ему на стол, помогать ему одеваться и обуваться; все это я буду исполнять одна”». Ей отказали; она наняла рыбачье суденышко и отправилась вслед за мужем.
Пет был приговорен к смерти, Аррия решила умереть вместе с ним. Ее зять, Трасея, умолял ее отказаться от этого намерения: «Ты, значит, хочешь, если мне придется погибнуть, чтобы твоя дочь умерла со мной?». —
207


«Если она проживет с тобой так долго и в таком согласии, как я с Петом, то хочу», — был ответ. Когда пришел роковой час, «она пронзила себе грудь, вытащила кинжал и протянула его мужу, произнеся бессмертные, почти божественные слова: „Пет, не больно”» (ер181. 111.16). Плиний рассказал еще об одном случае героического самоотвержения жены, которая, удостоверившись, что болезнь ее мужа неизлечима, уговорила его покончить с собой и «была ему в смерти спутницей, нет, вождем и примером: она привязала себя к мужу и вместе с ним бросилась в озеро» (ер1з1. VI.24).
Стоит рассказать еще об одной женщине, память о которой сохранилась в длинной, но искалеченной эпитафии. Раньше считали, что это «похвала» Турин, жене Лукреция Веспиллона, но вновь найденные отрывки надписи заставили отказаться от этого предположения. Имя умершей, так же как и ее мужа, остаются неизвестными; М. Дюрри, последний издатель этой надписи, заключил свою статью прекрасными словами: «...трещина в камне сделала эту „похвалу” анонимной и символической... „Похвала неизвестной жене” — превратилась в восхваление римской женщины».
Надпись позволяет проследить ее жизнь. Ее обручили с молодым человеком, который сразу же уехал вслед за Помпеем в Македонию; муж старшей сестры, Клувий, уехал в Африку. Времена наступали страшные: начиналась гражданская война; среди раздора партий и общего беспорядка нечего было рассчитывать на защиту закона и безопасность. Шайки разбойников бродили по стране; элементы недовольные, озлобленные, изверившиеся в возможности лучшей судьбы, поднимали голову. Родители обеих сестер погибли от разбойничьей ли руки, от руки ли собственных рабов, мы этого никогда не узнаем. Но обе сестры исполнили то, что для древних было священным долгом: добились того, что убийцы были найдены и наказаны. «Если бы мы находились дома, — вспоминает муж покойной, говоря о себе и Клувии, — мы не сделали бы больше».
Молодая девушка переселилась, стремясь «найти охрану своему целомудрию», в дом будущей свекрови. Новая напасть ждала ее. Какие-то люди, притязавшие на родство с ее отцом, объявили сделанное им завещание недействительным; если бы им удалось доказать свою правоту, то девушка и все состояние, оставшееся после отца, оказались бы под опекой неожиданных претендентов, т. е. фактически в их власти. Жених, которого отец сделал сонаследником дочери, и ее сестра, которой выделена была тоже часть, не получили бы ничего. «Опираясь на истину, ты защитила наше общее дело... твоя твердость заставила отступить [противников]».
До спокойной жизни было, однако, еще далеко. Цезарь запретил возвращаться в Италию сторонникам Помпея; вернулся ли, нарушив этот запрет, жених и должен был бежать, оставался ли он в изгнании, этого мы сказать не можем. Ясно одно: невеста или уже молодая жена отказалась от всех своих драгоценностей, обманула «стражей, поставленных врагами»,
208


снабдила всем необходимым изгнанника, нашла ему могущественных покровителей среди цезарианцев; муж смог беспрепятственно вернуться, но когда начались проскрипции 43 г., его занесли в списки проскрибирован- ных. Жена «спасла его своими советами», спрятала, рискуя жизнью (возможно, что в собственном доме), отправилась к Октавиану (его не было в Риме) и вымолила у него прощение. С этим «восстановлением» она явилась к Лепиду, распоряжавшемуся в Риме, но он отказался признать «благодетельное решение» своего коллеги; в ответ на мольбы бедной женщины, бросившейся к ногам Лепида, с ней «обошлись, как с рабыней», осыпали оскорблениями. Октавиан, вернувшись в Рим, позаботился, видимо, о том, чтобы его распоряжение было выполнено.
«Земля была умиротворена, государство успокоено; на нашу долю выпали, наконец, спокойные и счастливые дни», но это счастье было омрачено тем, что у супругов не было детей (умерли они или их вовсе не было, из текста неясно). И тут жена подала мужу совет: в нем, как в фокусе, собрались лучи ее любви, которой привычно было не искать своего и думать только о любимом человеке: предложила мужу развестись с ней и жениться на другой. «Ты утверждала, что детей, которые родятся от этого брака, ты будешь считать своими, что из состояния, которым до сих пор мы владели сообща, ты не выделишь части для себя, и оно останется в моем распоряжении... ты будешь относиться ко мне, как любящая сестра и свекровь».
История сохранила память не только о тех римских женщинах, которые, говоря словами Каркопина, «воплощают в себе все земное величие». Были и другие, и о них сказано было много злого: Марциал и Ювенал постарались здесь вовсю, кое-что добавил и Тацит. Чуть ли не на каждой странице у Марциала мелькает какой-нибудь гнусный женский образ: вот развратница, даже не старающаяся скрывать свой разврат (1.34); бессовестная мать, купившая мужа своим приданым и равнодушная к тому, что ее три сына голодают (11.34); влюбленная старуха, осыпающая любовника драгоценными подарками (1У.28); женщины-пьяницы (1.87 и У.4); жена, у которой в любовниках перебывало семеро рабов (VI.39); мачеха, живущая в любовной связи с пасынком (IV. 16); отравительница (1У.24) — галерея страшная! Шестую сатиру Ювенала кончаешь читать с таким чувством, словно наконец выкарабкался из выгребной ямы. Зарисовки женских типов, им сделанные, конечно, карикатурны, но никакая карикатура невозможна, если для нее нет опоры в действительном мире. Вот ученая женщина, которая, как только все расположились за обеденным столом, начинает умный разговор, сравнивает Вергилия с Гомером, извиняет самоубийство Дидоны, «ее слова несутся в таком количестве, что кажется, будто вокруг тебя бьют в медные тазы и звонят в колокольчики»; болтунья и сплетница, которая знает, кто влюблен, как ведет себя со своим пасынком мачеха, от
209


кого и когда забеременела вдова, что делается в Китае и во Фракии, она «подхватывает у городских ворот толки и слухи, а иногда сама их выдумывает». Эти женщины кажутся вполне безобидными на том страшном фоне, на котором они проходят. Какой стыдливости можно ожидать от женщины, которая изменяет своему полу и в костюме гладиатора дырявит мишень и обдирает ее щитом, проходя весь курс фехтования? В мечтах она видит себя уже на арене амфитеатра. Устав от физических упражнений, она с великим шумом, в окружении толпы прислужников и прислужниц, идет ночью в баню и, вернувшись, набрасывается на пищу и вино, которым упивается до рвоты.
Ужасны злобные мегеры, которые отправляют на крест раба, потому что им этого захотелось:
«Так хочу, так и велю; что разум? желание важно»,
истязают рабынь-прислужниц, потому что один локон лежит не так, как госпоже угодно; проводят свое утро под свист бичей и розог; женщины, опускающиеся в бездну самого страшного разврата; отравительницы, подносящие кубок с ядом собственным детям; записные прелюбодейки, хитро и умело обманывающие своих мужей. Тема прелюбодеяния звучит во всей сатире, это единственная скрепка, сдерживающая очень рыхлую ее композицию. И звучит она недаром; здесь было больное место римского общества. Жена бросала мужу лозунг бьернсоновских героинь, только перевернув его: «Ты будешь делать все, что тебе хочется, а я не могу жить по-своему! Кричи, сколько хочешь, переворачивай все вверх дном; я человек» (luv. VI.282—284); и удержу в этой «жизни по-своему» часто не было. Семья рушилась, и законы Августа, которыми он хотел укрепить и упорядочить семейную жизнь, не привели ни к чему.
В старом Риме развод был неслыханным делом. В 306 г. до н. э. цензоры исключили из сената Л. Анния, потому что он, «взяв в жены девушку, развелся с ней, не созвав совета друзей» (Val. Max. II.9.2). В 281 г. до н. э. Сп. Карвилий Руга развелся с женой, объясняя развод тем, что жена по своему физическому складу не может иметь детей. Год запомнили, как запоминали года грозных битв и великих событий. Вероятно, еще в течение многих лет для развода требовались основательные причины, которые обсуждались и взвешивались на семейном совете. Но уже во II в. развод превратился в средство избавиться от надоевшей жены; причины, которые приводились как основание для развода, смехотворны: у одного жена вышла на улицу с непокрытой головой; у другого жена остановилась поговорить с отпущенницей, о которой шла дурная слава; у третьего пошла в цирк, не спросив мужнего разрешения (Val. Max. VI. 10—12, — вероятно, из утерянной второй декады Тита Ливия). Брак sine manu дал полную свободу развода и для женщины. Целий в числе прочих городских новостей и сплетен сообщает Цицерону, что Павла Валерия развелась со сво¬
210


им мужем без всякой к тому причины в тот самый день, когда муж должен был вернуться из провинции, и собирается выйти за Д. Брута (ad fam. VIII.7.2); не прошло и месяца, а Телезилла выходит уже за десятого мужа (Mart. VI.7.3—4). «Ни одна женщина не постыдится развестись, — писал Сенека, — потому что женщины из благородных и знатных семейств считают годы не по числу консулов, а по числу мужей. Они разводятся, чтобы выйти замуж, и выходят замуж, чтобы развестись» (de ben. III. 16.2).
От всех этих заявлений нельзя отмахнуться: в них отражается подлинная и жестокая правда. Мне хочется только напомнить умную русскую пословицу о доброй славе, которая лежит под камнем, и о худой, которая бежит по дорожке. Преступная мать, сделавшая сына своим любовником, женщина, сменившая пусть не десять, а хотя бы троих мужей, преступница, которая хладнокровно подносит отравленный кубок невинной жертве, — все эти фигуры давали и для светской болтовни, и для злой эпиграммы, и для сатирического вопля материал гораздо более благодарный, чем какая-то тихая женщина, о которой только и можно было сказать, что она «сидела дома и пряла шерсть».
Мы не можем, конечно, установить числового соотношения между этими скромными, неизвестными женщинами и героинями Ювенала. Можно, однако, не обинуясь, сказать, что первых было больше. Не следует, во-первых, меркою Рима мерять всю страну: во все времена и у всех народов жизнь в столице шла шумнее и распущеннее, с большим пренебрежением к установленным правилам морали и приличий, чем в остальной стране. Плиний, например, говорит о Северной Италии как о таком крае, «где до сих пор хранят честность, умеренность и старинную деревенскую простоту» (epist. 1.14.4). А во-вторых, надо обязательно проводить границу между богатыми аристократическими кругами, где праздность и отсутствие насущных повседневных забот создавали атмосферу, в которой легко было сбиться с правого пути, и слоями среднесостоятельными и вовсе бедными, где на жене лежал весь дом и от ее усердия и умения зависело благосостояние всей семьи. Ювенал, рисуя женские типы, имеет в виду только Рим и сплошь женщин если не аристократического, то богатого класса, а Сенека говорит о скандальных бракоразводных историях именно в этой среде.
Мы располагаем документальными свидетельствами, к сожалению, больше всего именно об этой среде: жены простых людей, небогатых, а то и вовсе бедных, не обращали на себя внимания при жизни и уходили из нее незаметные и незамеченные. Память о них оставалась в сердцах близких, но выразить эту любовь, свою печаль и благодарность они умели только в истертых от бесконечного повторения словах, которые подозрительному взгляду кажутся лишь трафаретом, благопристойным и лживым.
211


Не надо, по существу говоря, никаких документальных данных, чтобы представить себе жизнь замужней женщины в этой среде, — извечную женскую долю всех времен и всех народов, полную незаметного труда и мелких хлопот, которые не дают передохнуть с раннего утра и дотемна и которыми держится дом и семья. Она, конечно, домоседка: куда же пойдешь, когда нужно сделать то то, то другое, сготовить, убрать, починить. Она садится за прялку и, напряв ниток, переходит к ткацкому станку, не потому, что это освященная веками благородная традиция, а потому, что одежда, изготовленная дома, обойдется дешевле покупной. Она высчитывает каждый асе, прикидывает, как бы подешевле купить и хлеба, и овощей, и чурок для жаровни. Муж с рассвета возится в мастерской (каменотес, столяр или сапожник), ребята постарше ушли в школу. Теперь пора наводить чистоту: комнатенка за мастерской или полутемная низенькая мансарда моется (за водой надо бегать на перекресток, что поделаешь!), чистится, выскребается: чистота ее конек, и пятно на полу приводит ее в ужас. Потом надо подумать о завтраке для мужа и для детей; в соседней лавчонке хитрец-грек продает палые маслины, выдавая их за лучший ранний сорт; ну ее-то, конечно, не проведешь: она купит модий-другой по дешевке и дома их засолит и замаринует — будет дешевле покупных и вкуснее. Старший сын является из школы с горькими слезами: никак не выходили на дощечке две противные буквы, а потом он дернул за хвост учительскую собаку — она и вцепись зубами! От учителя попало за все разом. Мать перевязывает руку пострадавшему, учит, как надо обращаться с животными, берет дощечку и грифель (она ведь тоже в родной деревне училась в школе: и прочтет, и напишет, и сосчитает); оказывается все просто и легко — только поведи рукой вверх-вниз, — непонятно, почему же не выходило в школе.
В воспитании детей в бедной трудовой семье на долю матери выпадает роль более важная, чем отцу, который все время занят, работает в мастерской, обходит с заказами клиентов, забегает в термы, проводит часок-другой в кабачке за приятельской беседой. Дети были при матери; первые уроки доброго поведения, подкрепляемые ее собственным примером, они получали от нее. Мать понимала не только в домашнем хозяйстве, она знала жизнь: у нее был тот опыт, который приобретается приглядыванием к окружающему и раздумьем над тем, что делается вокруг. Сын в возрасте, не послушавшись раз-другой ее совета и ожегшись, теперь внимательно вслушивался в эту тихую добрую речь и принимал эти советы к руководству. Тацит оставил трогательную зарисовку семейной жизни: сын воспитывается «не в каморке купленой кормилицы», а на материнском лоне, под присмотром почтенной пожилой родственницы; в их присутствии «нельзя было сказать мерзкого слова, совершить непристойный поступок» (dial. 28), и как пример образцовых матерей
212


он привел Корнелию, мать Гракхов, Аврелию, мать Цезаря, и Атию, мать Августа.
В то время, о котором идет речь, таких матерей надо было искать преимущественно в простых бедных семьях. О них никто не знал, кроме семьи и соседей; не нашлось писателя, который бы ими заинтересовался и о них написал; и мы можем только по туманному облику вилики у Катона (143) и по жене пастуха, кочующего со своим стадом чуть не по всей Италии, образ которой на минуту мелькнул у Варрона (г. г. II. 10.6—7), до некоторой степени представить себе, чем были эти женщины. Усердные помощницы своим мужьям, умевшие заботой и лаской скрашивать неприглядность бедности и смягчать ее жестокость; хлопотуньи-хозяйки, державшие дом в уюте и порядке; умные и нежные матери; добрые советницы и безотказные утешительницы и в малой беде и в большом горе, всегда обо всех помнившие и только о себе забывавшие, они всей своей жизнью оправдывали старинную пословицу, гласящую, что два лучших дара, которые бог посылает человеку, это хорошая мать и хорошая жена.


Глава десятая
ПОГРЕБАЛЬНЫЕ ОБРЯДЫ
В римских погребальных обрядах нашла выражение смесь самых разнообразных чувств и понятий: древняя вера в то, что душа человека и после смерти продолжает в подземном царстве существование, подобное тому, что и при жизни, тщеславное желание блеснуть пышностью похорон, искренняя беспомощная скорбь и гордое сознание своей неразрывной, неистребимой связи с родом, жизнь которого была непрерывным служением государству. Все это еще осложнялось чисто римской, часто непонятной нам потребностью соединять трагическое с веселой шуткой, иногда с шутовством. Создавался конгломерат обрядовых действий, часть которых церковь, как всегда осторожная и не разрывающая с древними обычаями, укоренившимися в быту, ввела и в христианские похороны.
И у греков, и у римлян предать умершего погребению было обязательным долгом, который лежал не только на родственниках покойного. Путник, встретивший на дороге непогребенный труп, должен был устроить символические похороны, трижды осыпав тело землей: «Не поскупись, моряк, на летучий песок; дай его хоть немного моим незахороненным костям», — обращается к проходящему мимо корабельщику тень выброшенного на сушу утопленника (Ног. сагт. 1.28.22—25). Это обязательное требование предать труп земле основано было на вере в то, что тень непогребенного не знает покоя и скитается по земле, так как ее не впускают в подземное царство.1
Вокруг умирающего собирались родственники (рис. 65); иногда его поднимали с постели и клали на землю.2 Последний вздох его ловил в прощальном поцелуе наиболее близкий ему человек: верили, что душа умершего вылетает в этом последнем вздохе. Изысканная жестокость Верреса подчеркнута тем обстоятельством, что матерям осужденных не позволено было в последний раз увидеть своих детей, «хотя они молили лишь о том, чтобы им позволено было принять своими устами дыхание их сыновей» (Сю. т Уегг. У.45.188). Затем умершему закрывали глаза (сопбеге оси1оз,
214


Рис. 65. Последнее прощание. (Саркофаг, рельеф. Лувр). (P. Grimai. La civilisation Romaine, рис. 29).
premere) и громко несколько раз называли его по имени (conclamatio).3 Овидий жаловался в ссылке (Trist. III.3.43—44):
«...c воплем последним
Очи мои не смежит милая друга рука».
Покойника обмывали горячей водой: это было делом родственников умершего или женской прислуги. Устройство похорон поручалось обычно либитинариям,4 этому римскому «похоронному бюро», находившемуся в роще богини Либитины (вероятно, на Эсквилине) и включавшему в свой состав разных «специалистов»: от людей, умевших бальзамировать труп, и до носильщиков, плакальщиц, флейтистов, трубачей и хористов.
Так как труп часто оставался в доме несколько дней, то иногда его бальзамировали, но чаще лишь натирали теми веществами, которые задерживали разложение; это было кедровое масло, которое, по словам Плиния, «на века сохраняет тела умерших нетронутыми тлением» (XXIV. 17); такую же силу приписывали соли (XXXI.98), меду (XXII. 108), амому (Pers. 3.104).5 Затем умершего одевали соответственно его званию: римского гражданина в белую тогу (герой третьей сатиры Ювенала одним из преимуществ жизни в захолустном италийском городке считает то, что там люди облекаются в тогу только на смертном одре, — luv. 3.171—172), магистрата в претексту или в ту парадную одежду, на которую он имел право.6 На умершего возлагали гирлянды и венки из живых цветов и искусственные, полученные им при жизни за храбрость, военные подвиги, за победу на состязаниях.
215


Умащенного и одетого покойника клали в атрии7 на парадное высокое ложе (lectus fimebris), отделанное у богатых людей слоновой костью или по крайней мере с ножками из слоновой кости. Умерший должен был лежать ногами к выходу (PI. VII.46). В рот умершему вкладывали монетку для уплаты Харону при переправе через Стикс; этот греческий обычай был рано усвоен римлянами; находки показывают, что он держался в течение всей республики и империи. Возле ложа зажигали свечи, помещали курильницы с ароматами8 и канделябры со светильниками или с зажженной смолой; ложе осыпали цветами. Перед входной дверью на улице ставили большую ветку ели (Picea excelsa Link), которую Плиний называет «траурным деревом» (XVI.40), или кипариса — «он посвящен богу подземного царства и его ставят у дома в знак того, что здесь кто-то умер» (XVI. 139).9 Эти ветви предостерегали тех, кто шел принести жертву, а также понтификов и фламина Юпитера от входа в дом, который считался оскверненным присутствием покойника (Serv. ad Aen. III.64).
Число дней, в течение которых умерший оставался в доме, не было определено точно; у Варрона убитого смотрителя храма собираются хоронить на другой день после смерти (г. г. 1.69.2); сын Оппианика, скончавшийся вечером, был сожжен на следующий день до рассвета (Cic. pro Cluent. 9.27). В некоторых семьях покойника оставляли дома на более продолжительное время; императоров хоронили обычно через неделю после смерти;10 за это время с мертвого снимали восковую маску, которой и прикрывали его лицо.
Существовало два способа погребения: сожжение и захоронение. Римские ученые ошибочно считали обычай захоронения древнейшим: «...сожжение трупа не было у римлян древним установлением; умерших хоронили в земле, а сожжение было установлено, когда, ведя войну в далеких краях, узнали, что трупы вырывают из земли» (PI. VII. 187). Законы Двенадцати Таблиц знают обе формы погребения;11 «многие семьи соблюдали древние обряды; говорят, что никто из Корнелиев до Суллы не был сожжен; он же пожелал быть сожженным, боясь мести, ибо труп Мария вырыли» (по его приказу) (PI. VII. 187). В последние века республики и в первый век империи трупы обычно сжигались, и погребение в земле начало распространяться только со II в. н. э., возможно, под влиянием христианства, относившегося к сожжению резко отрицательно.
Торжественные похороны, за которыми обычно следовали гладиаторские игры, устраиваемые ближайшими родственниками умершего, назывались ftinus indictiviim — «объявленными»,12 потому что глашатай оповещал о них, приглашая народ собираться на проводы покойного: «Такой-то квирит скончался. Кому угодно прийти на похороны, то уже время. Такого-то выносят из дому» (Var. 1.1. VII.42; Fest. 304; Ov. am. II.6.1—2; Ter. Phorm. 1026). Эти похороны происходили, конечно, днем, в самое ожив¬
216


ленное время (Ног. sat. 1.6.42—44; epist. Н.2.74), с расчетом на то, чтобы блеснуть пышностью похоронной процессии, которая превращалась в зрелище, привлекавшее толпы людей. Уже законы Двенадцати Таблиц содержат предписания, которые ограничивали роскошь похорон: нельзя было пользоваться для костра обтесанными поленьями, нанимать больше десяти флейтистов и бросать в костер больше трех траурных накидок, которые носили женщины, и короткой пурпурной туники (Cic. de leg. II.23.59). Сул- ла ввел в свой закон (lex Cornelia sumptuaria от 81 г. до н. э.) тоже ограничительные предписания (на него, видимо, намекает Цицерон, — ad. Alt. ХН.36.1), но сам же нарушил их при похоронах Метеллы (Plut. Sulla 35). При империи законы эти потеряли силу.13
Похоронная процессия двигалась в известном порядке; участников ее расставлял и за соблюдением определенного строя следил один из служащих «похоронного бюро», «распорядитель» (dissignator), с помощью своих подручных — ликторов, облеченных в траурный наряд. Вдоль всей процессии шагали факельщики с факелами елового дерева и с восковыми свечами; во главе ее шли музыканты: флейтисты, трубачи14 и горнисты. За музыкантами следовали плакальщицы (praeficae), которых присылали также либитинарии. Они «говорили и делали больше тех, кто скорбел от души», — замечает Гораций (а. р. 432); обливались слезами, громко вопили, рвали на себе волосы. Их песни (neniae), в которых они оплакивали умершего и восхваляли его, были или старинными заплачками, или специально подобранными для данного случая «стихами, задуманными, чтобы запечатлеть доблестные дела в людской памяти» (Tac. ann. III.5).15 В особых случаях такие песнопения распевали целые хоры: на похоронах Августа эти хоры состояли из сыновей и дочерей римской знати (Suet. Aug. 100.2). За плакальщицами шли танцоры и мимы; Дионисий Галикарнасский рассказывает, что на похоронах знатных людей он видел хоры сатиров, исполнявших веселую сикинниду (VII.72). Кто-либо из мимов представлял умершего, не останавливаясь перед насмешками на счет покойного: на похоронах Веспасиана, который почитался прижимистым скупцом, архимим Фавор, надев маску скончавшегося императора, представлял, по обычаю, покойного в его словах и действиях; громко спросив прокураторов, во что обошлись его похороны, и получив в ответ — «10 миллионов сестерций», он воскликнул: «Дайте мне сто тысяч и бросьте меня хоть в Тибр» (Suet. Vesp. 19.2).
За этими шутами двигалась самая торжественная и серьезная часть всей процессии: предки умершего встречали члена своей семьи, сходящего в их подземную обитель. В каждом знатном доме, члены которого занимали ряд курульных магистратур, хранились восковые маски предков, снятые в день кончины с умершего. Эти маски, снабженные каждая подписью, в которой сообщалось имя умершего, его должности и подвиги, им
217


совершенные, хранились в особых шкафах, стоявших обычно в «крыльях» (alae) атрия. В день похорон эти маски, а вернее их дубликаты,16 надевали на себя люди, вероятно, тоже из числа прислужников либитинария; облачившись в официальную одежду того лица, чья маска была надета, они садились на колесницы или шли пешком17 в сопровождении ликторов. Чем больше было число этих предков, преторов, консулов, цензоров, из которых многие были украшены инсигниями триумфаторов, тем роскошнее были похороны. На похоронах Юнии, сестры Брута, «несли двадцать портретов (imagines), принадлежавших членам знаменитейших родов» (Tac. ann. III.76). Похороны Друза, сына Тиберия, были особенно блистательны, потому что длинным рядом шли изображения предков: во главе Эней, родоначальник рода Юлиев; все албанские цари; Ромул, основатель Рима, а затем Атт Клавз и остальные представители рода Клавдиев (Tac. ann. IV.9). Если умерший прославился военными подвигами, одерживал победы, завоевывал города и земли, то перед носилками, на которых стояло погребальное ложе, несли, как и в триумфальном шествии, картины с изображением его деяний, привезенной добычи, покоренных народов и стран.
Носилки с ложем, на котором лежал умерший, в старину несли ближайшие его родственники, чаще всего сыновья. Обычай этот соблюдался в некоторых случаях и в более поздние времена: тело Цецилия Метелла Македонского несли четверо его сыновей — один цензорий, другой консуляр, третий консул, четвертый, выбранный в консулы, но еще не вступивший в эту должность (Veil. 1.11.6—7; Cic. Tuse. 1.35.85). Иногда носилки несли друзья умершего, очень часто его отпущенники. За носилками шли родственники покойного в траурной черной одежде (женщины в императорское время в белой)18 без всяких украшений и знаков своего ранга (сенаторы без туники с широкими пурпурными полосами, всадники без золотого кольца), мужчины, поникшие, с покрытой головой, женщины с распущенными волосами и обнаженной грудью, рабы, получившие по завещанию свободу и надевшие в знак освобождения войлочный колпак (pilleus). Женщины шумно выражали свою скорбь: рвали на себе волосы, царапали щеки, били себя в грудь, рвали одежду (Petr. 111.2; Prop. III.5.11 = II. 13.27; luv. 13.127—128; Cic. Tuse. III. 26.62), громко выкликали имя умершего. Процессию еще увеличивали любители поглазеть, толпами сбегавшиеся на похороны.
При похоронах знатных и выдающихся лиц процессия направлялась не прямо к месту сожжения, а заворачивала на Форум, где и останавливалась перед рострами. Покойника на его парадном ложе ставили или на временном помосте, или на ораторской трибуне; «предки» рассаживались вокруг на курульных сидениях. Тогда сын или ближайший родственник умершего всходил на трибуну и произносил похвальную речь (laudatio fínebris), в которой говорил не только о заслугах умершего, но и обо всех
218


славных деяниях его предков, собравшихся вокруг своего потомка; «начиная с самого старшего, рассказывает он об успехах и делах каждого» (Polib. VI.53.9). В этих восхвалениях не все было, конечно, чистой правдой; уже Цицерон писал, что они внесли в историю много лжи (Brut. 16.61), того же мнения придерживался и Ливий (VIII.40.4).
Первая хвалебная речь была, по словам Плутарха, произнесена Попли- колой над телом Брута (Popí. 9.7). Сообщение это вряд ли достоверно; первым словом, произнесенным в похвалу умершего, считается речь консула Фабуллина над прахом Цинцината и Кв. Фабия (480 г. до н. э.). Этой чести удостаивались и женщины, в особенных, конечно, случаях. По свидетельству Цицерона, первой женщиной, которой выпала эта честь, была Попилил, мать Катула (de or.II. 11.44).19
После произнесения похвальной речи процессия в том же порядке двигалась дальше к месту сожжения или погребения, которое находилось обязательно за городскими стенами. Разрешение на похороны в городе, не только в Риме, но и в муниципиях, давалось редко, как особая честь и награда за выдающиеся заслуги.20 Общее кладбище существовало только для крайних бедняков и рабов; люди со средствами приобретали для своих могил места за городом, преимущественно вдоль больших дорог, где царило наибольшее оживление, и здесь и устраивали семейную усыпальницу. Место для погребального костра (ustrina) отводилось часто неподалеку от нее (в надписях ustrina неоднократно упоминается как место, находящееся возле могилы). Костер складывали преимущественно из смолистых, легко загорающихся дров и подбавляли туда такого горючего материала, как смолу, тростник, хворост. Плиний рассказывает, как труп М. Лепида, выброшенный силой огня с костра, сгорел на хворосте, лежавшем возле; подобрать покойника и положить его обратно на костер было невозможно: слишком жарок был огонь (VII. 186). Костер складывали в виде алтаря; у богатых людей он бывал очень высок, украшен коврами и тканями. Плиний говорит, что «костры разрисовывались» (XXXV.49); очевидно, стенки костра раскрашивались в разные цвета. Вокруг втыкали в знак траура ветви кипариса. Ложе с покойником ставили на костер и туда же клали вещи, которыми умерший пользовался при жизни и которые любил. Один охотник I в. н. э. завещает сжечь с ним всю его охотничью снасть: рогатины, мечи, ножи, сети, тенета и силки (CIL. XIII.5708). К этому прибавляли всевозможные дары участники погребальной процессии; тело изобильно поливали и осыпали всяческими ароматами, ладаном, шафраном, нардом, амомом, смолой мирры и проч. Светоний рассказывает, что когда тело Цезаря уже горело на костре, актеры, представлявшие предков и облаченные в одеяния триумфаторов, стали рвать на себе одежду и бросать в огонь; ветераны-легионеры начали кидать в костер оружие, с которым они пришли на похороны, матроны — свои украшения, буллы и претексты детей (Caes.
219


84.4). Перед сожжением совершалось символическое предание земле: у умершего отрезали палец и закапывали его.
Когда костер был готов и ложе с покойником на него установлено, один из родственников или друзей покойного поджигал костер, отвернув от него свое лицо. При сожжении крупных военачальников и императоров солдаты в полном вооружении трижды обходили вокруг костра в направлении справа налево (decursio). Когда костер угасал, горящие угли заливали водой,21 и на этом погребальная церемония собственно и кончалась. Участники процессии говорили последнее «прости» умершему; их окропляли в знак очищения священной водой, и они расходились, выслушав формулу отпуска: ilicet — «можно уходить» (Serv. ad Aen. VI.216). Оставались только родственники, на которых лежала обязанность собрать обгоревшие кости. Обряд этот подробно описан в элегии, ошибочно приписываемой Тибуллу (Ш.2.15—25). Вымыв руки и воззвав к Манам покойного, начинали собирать его кости. Их полагалось облить сначала вином, а затем молоком; потом их обтирали досуха полотном и клали в урну22 вместе с разными восточными ароматами. Это собирание костей (ossilegium) совершалось в самый день похорон, и тогда же происходило очищение семьи и дома покойного, оскверненных соприкосновением с мертвым телом: устраивался поминальный стол у самой могилы, в «могильном триклинии», если он был, а если его не было, то просто на камнях или на земле. Обязательным кушаньем на этих поминках было silicemium, какой-то вид колбасы (Fest. 377); могила освящалась закланием жертвенной свиньи. Дома в жертву Ларам приносили барана (Cic. de leg. 11.22.55).
Девять дней после похорон считались днями траура; в течение их родственники умершего ходили в темных одеждах; их ни по какому делу не вызывали в суд, и возбуждать вопросы о наследстве в это время считалось неприличным. На девятый день на могиле приносили жертву (sacrificium no vendíale), состав которой был строго определен: тут могли быть яйца, чечевица, соль, бобы. Дома устраивали поминальный обед (cena novendialis), за который садились уже не в траурной одежде (Цицерон очень упрекал Ватиния за то, что он явился на такой обед в темной тоге, — in Vat. 12.30); у Петрония Габинна приходит с поминального обеда «в белой одежде... отягченный венками; благовония стекали у него по лбу в глаза» (65). Люди знатные и богатые устраивали иногда в память своих умерших угощение для всего города. Такой обед Фавст, сын Суллы, дал в память своего отца (Dio Cass. XXXVII.51), а Цезарь — в память своей дочери (Suet. Caes. 26.2). Обычай этот отнюдь не ограничивался столицей; надписи засвидетельствовали его для ряда городов Италии. Случалось, что вместо обеда народу раздавались просто куски мяса (visceratio); Марк Флавий разослал жителям Рима порции мяса на помин его матери (328 г. до н. э., — Liv. VIII.22.2); то же сделал Тит Фламиний по смерти
220


своего отца (174 г. до н. э., — Liv. XLI.28). При империи раздачу мяса заменили раздачей денег. Игры в память покойного (обычно гладиаторские) часто устраивались тоже в этот самый день, почему и назывались ludi novendiales.
Умершего не забывали; память о нем свято соблюдалась в семье. Его обязательно поминали в день рождения и смерти, в «праздник роз» (rosalia), в «день фиалки» (dies violae), в праздник поминовения всех умерших (parentalia).23 Поминали умершего иногда еще и в другие дни: все зависело от того, что подсказывало чувство оставшихся. Римляне были вообще очень озабочены тем, чтобы увековечить свою память: неоднократно встречаются надписи, в которых говорится, что такой-то оставил определенную сумму денег, чтобы на проценты с них в определенные дни устраивались по нем поминки. На могиле совершали возлияния водой, вином, молоком, оливковым маслом, медом; клали венки, цветы, шерстяные повязки; поливали могилу кровью принесенных в жертву, обязательно черных животных. Созывался широкий круг друзей. Урс, первый, кто сумел играть стеклянным мячом «при громком одобрении народа», приглашает собраться на свои поминки игроков в мяч, любовно украсить его статую цветами и «совершить возлияния черным фалерном, сетинским или цекуб- ским вином» (CIL.VI.9797). Доходы с одной части инсулы определяются на то, чтобы ежегодно четыре раза в год — в день рождения, в розарии, в день фиалки и в паренталии — поминали умершего, принося жертвы на его могиле, а кроме того, ежемесячно, в календы, ноны и иды, ставили на его могиле зажженную лампаду (CIL. VI. 10248). Покойному ставили трапезу (cena feralis) из овощей, хлеба, соли, бобов и чечевицы, а родственники устраивали тут же у могилы поминальное угощение.
В надписях, высеченных на памятниках, часто встречается обращение к проходящим мимо с просьбой остановиться и сказать приветственное слово. Авл Геллий приводит эпитафию, которую сочинил для себя поэт Пакувий (220—132 гг. до н. э.): «Юноша, хотя ты и торопишься, но этот камень просит тебя — посмотри на него и прочти потом, что написано: „Здесь лежит прах поэта Марка Пакувия”; я хотел, чтобы ты не оставался в неведении этого. Будь здоров» (1.24.4). А вот еще диалог между прохожими и умершим: «„Привет тебе, Виктор Фабиан”. — „Да вознаградят вас боги, друзья, и да пребудут они милостивы к вам, странники, за то, что вы не проходите мимо Виктора Публика Фабиана, не обращая на него внимания. Идите и возвращайтесь здравыми и невредимыми. А вы, украшающие меня венками и бросающие здесь цветы, да живете долгие годы”». Чудаков вроде Проперция, который желал, чтобы его похоронили в лесной глуши или среди неведомых песков, было немного. Гробницы были устроены вдоль всех дорог, шедших в разных направлениях от Рима. На Аппиевой дороге находились памятник Цецилии Метеллы, жены триумвира Красса
221


(рис. 66), усыпальницы Сципионов и Метеллов, могила Аттика, гробницы императоров Септимия Севера и Галлиена. На Латинской дороге был похоронен Домициан; на Фламиниевой дороге в XVIII в. нашли высеченную в скале семейную гробницу Назонов, особенно интересную своей живописью. Между Аппиевой и Латинской дорогой открыто было несколько важнейших колумбариев. В Помпеях могильные памятники тянутся вдоль всех дорог, вливающихся в город (рис. 67). Дорога на Геркуланум производит впечатление правильно разбитой кладбищенской аллеи.
Могилы устраивались самым различным образом. Место, где был похоронен один человек и которое только для него и было предназначено, отмечали двумя или четырьмя каменными столбиками по углам могилы или плоской каменной плитой (в середине ее часто проделывали углубление, в которое лили жидкости; сама плита служила столом для поминальных трапез, почему «столом» — mensa и называлась). Родовые и фамильные гробницы представляли собой часто большие сооружения с несколькими комнатами; в одной стояли урны с пеплом или саркофаги; в другой собирались в поминальные дни друзья и родственники покойного, и так как поминки включали и угощение для живых, то нередко при могилах устраивались и кухни, упоминаемые во многих надписях. Тримальхион желал, чтобы вокруг его могилы (а памятник его занимал 100 римских футов в длину и 200 в ширину) были насажены всевозможные плодовые деревья и лозы (Petr. 71). Параллелью к этому месту может служить CIL. VI. 10237: упоминаемое здесь место, отведенное под погребение, представляет собой настоящий сад, где насажены «всякого рода лозы, плодовые деревья, цветы и разная зелень».24 Место погребения называется в надписях иногда «огородом», иногда «именьицем»; упоминаются вино, овощи и цветы, с него полученные. Такие участки обводились стеной; присмотр за могилой и за садом поручался обычно отпущеннику умершего, который тут же и жил. «Я позабочусь, чтобы по смерти не потерпеть мне обиды, — говорит Тримальхион, — поставлю охранять мою могилу кого-нибудь из отпущенников, чтобы люди не бежали гадить на мой памятник» (Petr. 71). Он желает украсить этот памятник разными рельефами и заказывает изобразить корабли, плывущие на всех парусах, разбитую урну и над ней плачущего мальчика, а посредине часы: «...кто ни посмотрит — хочешь — не хочешь, — прочтет мое имя». Тут же будут стоять две статуи — его и Фортунаты (жены) с голубкой в руках и песиком на сворке.25
Похороны бедных людей лишены были всякой парадной пышности и происходили обычно в ночное время. Умершего выносили или ближайшие родственники, или наемные носильщики (vespillones). Труп клали в ящик, снабженный длинными ручками (sandapila); в таком ящике носильщики вынесли тело Домициана (Suet. Dom. 17.3). Несколько свечей и факелов слабо освещали погребальное шествие; не было ни музыки, ни толпы,
222


Рис. 66. Памятник Цецилии Метеллы на Аппиевой дороге под Римом. (P. Grimai. La civilisation Romaine, рис. 192).
Рис. 67. Памятник Неволей Тихе. (Помпеи). (A. Maiuri. Pompei, рис. 111).


Рис. 68. Римский колумбарий.
(U. Kahrstedt. Kulturgeschichte der römischen Kaiserzeit, рис. 16).
ни речей. Совершенных бедняков, людей без роду и племени и «дешевых рабов», хоронили в страшных колодцах (рийсиН), куда трупы сбрасывали «навалом». Они находились на Эсквилине, пока Меценат не развел здесь своего парка. В 70-х годах прошлого столетия найдено было около 75 таких колодцев: это глубокие шахты, стены которых выложены каменными плитами (4 м в длину и 5 м в ширину).
Состоятельные люди устраивали обычно гробницу не только для себя, но и «для своих отпущенников и отпущенниц и для потомков их» (обычная формула в надписях на памятнике). Если этих отпущенников было много, то патрон уделял в своем могильнике место для наиболее близких ему; остальные должны были позаботиться о месте для погребения сами. Если они не обладали такими средствами, чтобы сделать себе отдельную гробницу, и не желали быть выброшенными в общую свалку, то им надлежало обеспечить себе место в колумбарии. Члены императорской семьи и богатые дома строили колумбарии для своих отпущенников и рабов (рис. 68).
Это были четырехугольные, иногда круглые здания со сводчатым потолком; подвальная часть колумбария уходила довольно глубоко в землю, а верхняя строилась из камня и кирпичей. По стенам в несколько парал-
224


дельных рядов шли полукруглые ниши вроде тех, которые устраивались в голубятнях, почему название голубятни — columbaria — было перенесено и на эти здания. В полу каждой ниши делали два (редко четыре) воронкообразных углубления, в которые ставили урны с пеплом покойного таким образом, чтобы из углубления выдавались только верхний край урны и ее крышка. Над каждой нишей находились дощечки, обычно мраморные, с именами лиц, чей прах здесь покоился.26
Один из самых больших римских колумбариев, в котором могло поместиться не меньше 3000 урн, был выстроен на Аппиевой дороге для рабов и отпущенников Ливии, жены Августа. Он был найден в 1726 г.; в настоящее время от него почти ничего не осталось, но сохранились его зарисовки и план, сделанные Пиранези. Здание представляло собой прямоугольник, в котором имелись четыре полукруглых углубления и четыре квадратных. Из одной такой ниши лестница вела во второй этаж значительно меньших размеров. Другой колумбарий, найденный в 1840 г., служил местом погребения от времен Тиберия и до Клавдия. Посередине его находился большой четырехугольный пилон, в стенах которого тоже были проделаны ниши. Интересен еще один колумбарий времени Августа. Это прямоугольное здание с абсидой — вдоль его стен идут часовенки разной величины с нишами, расположенными в два или в три этажа. Фронтоны этих маленьких храмиков и колонны их расписаны рисунками и орнаментами, иногда превосходными: видимо, каждый, кто приобретал здесь место для себя или своих родных, стремился украсить его в меру своих сил и возможностей. Потолок был расписан арабесками с растительным орнаментом.
Оба этих колумбария находились первоначально за пределами города, на развилке Аппиевой и Латинской дорог, но в III в. н. э. оказались внутри Аврелиановой стены. Здесь же были колумбарии Марцеллы и сыновей Нерона Друза — тот и другой от времен Августа и Тиберия. На Аппиевой дороге были выстроены колумбарии Волузиев, Цецилиев, Карвилиев, Юниев Силанов; снаружи, над главным входом помещалась мраморная доска с именем того, кому принадлежал колумбарий. Недалеко от Пренестинской и Тибуртинской дорог находился колумбарий Статилиев Тавров, построенный еще в конце республики. Многочисленные надписи из этих колумбариев дают богатый материал для характеристики хозяйства богатых домов и рабского населения, которое их обслуживало.
Хозяевами колумбариев оказывались иногда погребальные коллегии (collegia funeraticia), которые покупали уже выстроенный колумбарий или сами строили его для своих членов. Целью этих коллегий было доставить пристойное погребение всем, кто входил в их состав: членами могли быть и свободные, и рабы, и отпущенники; требовалось только аккуратно вносить месячный взнос, а при вступлении уплатить определенную сумму.
225


Желавшие вступить в такую коллегию в Ланувии (теперь Лавинья) должны были внести при зачислении в члены 100 сестерций и уплачивать ежегодно взнос 15 сестерций (по 5 ассов в месяц). Деньги эти составляли казну общества (arca), и на них сооружался колумбарий; они шли также на его исправное содержание, на похоронные издержки (fimeraticium). Члены коллегии делились на декурии (десятки); во главе каждой стоял декурион; в коллегии был свой жрец, казначей, секретарь, рассыльный. Председатель, избиравшийся на пять лет, именовался квинквенналом; он созывал общее собрание, под его руководством и с его совета решались все важнейшие дела общества. Его ближайшими помощниками были кураторы (curatores), ведавшие постройкой колумбария и его ремонтом, а также тем, кому сколько ниш принадлежало и в каком месте колумбария они находились. У коллегии были свои покровители-патроны, помогавшие коллегии своим влиянием в официальных местах, дарившие ей землю или крупные денежные суммы.
Колумбарий, выстроенный на средства коллегии, был собственностью всех ее членов. Каждый из них получал по жребию известное число ниш, которыми он мог распоряжаться по желанию: дарить их, продавать, завещать кому хотел. В колумбариях имелись места, считавшиеся особенно почетными; это были ниши нижних рядов, наиболее удобные для свершения всех церемоний погребального культа; их коллегия постановляла дать людям, которые оказали ей особо важные услуги.
Была еще третья категория лиц, строивших колумбарии, — спекулянты, которые составляли общество (societas), вносили свои паи, кто больше, кто меньше, а когда на эти деньги был выстроен колумбарий, то в соответствии с величиной пая каждый член получал по жребию определенное число ниш, которыми и торговал, норовя, разумеется, получить возможно больший барыш.
Колумбарии, могилы и могильные памятники были loca religiasa, т. е. такими, которых самая природа их защищала от всякого осквернения. Не только тот, кто выбрасывал прах покойника и разрывал могилы, рассчитывая ограбить их, совершал тяжкое преступление; повинен в нем был и тот, кто ломал памятник, чтобы использовать камень для стройки, сбивал с него украшения, вообще каким бы то ни было образом портил его. За такие действия налагались тяжелые наказания, иногда даже смертная казнь.


Глава одиннадцатая ГЛАДИАТОРЫ
Гладиаторские игры возникли из тризны, которую устраивали по умершему в убеждении, что он будет радоваться кровавому поединку. У этрусков такой поединок был высокой честью, которую воздавали знатному покойнику; от них этот обычай перешел и к римлянам. Заимствовали они его поздно, и первые гладиаторские игры были очень скромны: в 264 г. до н. э. на поминках по Бруту Пере, которые устроили его сыновья, билось три пары гладиаторов; ареной для них послужил Коровий рынок. Вторично о гладиаторских играх мы услышим только пол века спустя: в 215 г. до н. э. «в память М. Эмилия Лепида, дважды консула и авгура, трое сыновей его дали на Форуме погребальные игры (ludí fúnebres); они продолжались три дня и выступало на них двадцать две пары гладиаторов» (Liv. ХХШ.30.15). Это название «погребальные игры» определяет первоначальный характер гладиаторских боев (так же как и другое название их: munus — «долг», «обязанность»): они часть поминок; устраивают их в память о дорогом умершем люди к нему близкие. Только в 105 г. до н. э. они введены в число публичных зрелищ, об устроении которых обязаны были заботиться магистры. Это не исключало, однако, права частных лиц устраивать их в качестве тризны. Цезарь дал их в память своего отца в 65 г. до н. э. и своей дочери Юлии — в 45 г. (такая честь женщине оказана была впервые), Август в 6 г. до н. э. — в память своего зятя и одного из лучших своих помощников, Агриппы.
Зрелище пришлось по вкусу; Теренций вспоминал, как на первом представлении его «Свекрови», когда прошел слух, что будут гладиаторы, то «народ полетел, крича, толкаясь, дерясь за места» (Prolog. 31—33). В конце республики дать блестящие гладиаторские игры — значило привлечь к себе все сердца и обеспечить голоса на выборах. В 63 г. до н. э. в консульство Цицерона и по его предложению был проведен закон, запрещавший кандидату, искавшему звания магистрата, давать эти бои в течение двух лет, предшествующих избранию (Cic. in Vat. 15.37). Закон этот на
227


магистратов, уже избранных, не распространялся: Цезарь, будучи эдилом, вывел 320 пар гладиаторов (Plut. Caes. 5), но, по словам Светония, он хотел дать зрелище более грандиозное, но ему помешали: «...враги его перепугались при виде такого количества, набранного отовсюду, поэтому было издано постановление, определявшее число гладиаторов, превышать которое никому в Риме не разрешалось» (Caes. 10.2). Императоры косо смотрели на право магистратов устраивать эти роскошные зрелища и поторопились его ограничить: Август в 22 г. разрешил давать их только преторам дважды в год, причем выпускать на арену не больше 120 человек (Dio Cass. LIV.2); Тиберий либо подтвердил этот указ, либо еще урезал количество гладиаторов (Suet. Tib. 34.1). Клавдий отобрал от преторов это право и дал его только квесторам, за которыми оно и было закреплено Домицианом (Suet. Dom. 4.1). Отныне квесторы обязаны были ежегодно в декабре устраивать в течение десяти дней гладиаторские бои; иногда по просьбе народа Домициан выпускал на арену еще две пары бойцов из своей гладиаторской школы; они выступали последними в роскошных доспехах.
Каждый римский гражданин (в том числе и магистрат, но в качестве частного лица) мог устроить гладиаторские игры, причем каждый раз он обязан был испрашивать специальное разрешение, которое давалось сенатским постановлением; число гладиаторов и количество дней для игр регламентировалось. Все это не распространялось, разумеется, на императоров, и тут в устройстве этих страшных зрелищ меры не было. Август, перечисляя свои деяния, наряду с победами и завоеваниями упоминает, что он восемь раз давал гладиаторские игры, в которых участвовало около 10 тыс. человек (Mon. Ancyr. IV.31; CIL. III.2 part, 780). На празднествах, устроенных Траяном в 107 г. после победы над даками и длившихся четыре месяца, выступало 10 тыс. гладиаторов, т. е. столько же, сколько за все царствование Августа. Обычными поводами для устройства игр были какие-нибудь знаменательные годовщины в императорском доме или открытие какого-либо общественного сооружения. Устройством их ведали или императорские отпущенники, получавшие это специальное задание, или особые «кураторы игр» (curatores munerum), обычно всадники, которым и поручалась организация всего зрелища.
Можно было устраивать гладиаторские игры и ради дохода. В 27 г. н. э. отпущенник Атилий построил в Фиденах деревянный амфитеатр, «предприняв это дело ради грязной наживы»: он рассчитывал, что на гладиаторские бои в этом городке соберется немалое число римских жителей, которых Тиберий этим зрелищем не баловал (Фидены отстоят от Рима километрах в семи). Действительно, в первый же раз собралась огромная толпа; наспех, кое-как сколоченные ряды сидений рухнули, и 50 тыс. человек были убиты и перекалечены (Tac. aim. IV.52—53). После этого несчастья сенатским постановлением запрещено было устраивать гладиаторские
228


бои тем, кто не имел всаднического ценза (400 тыс. сестерций), и строить амфитеатры без предварительного обследования, «прочна ли почва». Вряд ли, однако, это постановление соблюдалось по всей строгости; Вителлий продал своего любимца Азиатика «бродячему ланисте», т. е. владельцу гладиаторов, который со своими гладиаторами переходил из одного местечка в другое (Suet. Vit. 12) и, конечно, большими средствами не обладал. Поэтому можно думать, что требование высокого ценза распространялось только на людей, которые собирались строить амфитеатр, и не касалось тех, кто пользовался уже выстроенным и был занят устройством только игр, а не места для них (это тем более вероятно, что для гладиаторского поединка не требовался обязательно амфитеатр: он мог состояться на городской площади, а то и где-нибудь на городской окраине, было бы только ровное место).
Во времена республики многие богатые и знатные люди формировали из своих рабов гладиаторские отряды: удобно было иметь в своем распоряжении (особенно в последний век республики) эту вооруженную охрану. Если хозяин хотел устроить игры, у него оказывались под рукой свои гладиаторы; их можно было и предоставить какому-нибудь устроителю игр, получив с него за это деньги. Самая старая из известных нам гладиаторских школ находилась в Капуе и принадлежала Аврелию Скавру (консулу 108 г. до н. э.). Там же находилась школа Лентула Батиата, из которой в 73 г. до н. э. бежало 200 рабов со Спартаком во главе. Аттик купил отряд хорошо обученных гладиаторов; Цицерон писал ему, что если он даст их по найму для боя, то после двух представлений он вернет свои деньги (ad Att. IV.4a.2). Сулла держал гладиаторов (Cic. pro Süll. 19.54); у Цезаря была гладиаторская школа в Капуе (b.c. 1.14.4), и за несколько часов до перехода через Рубикон он рассматривал план другой школы, которую собирался построить в Равенне (Suet. Caes. 31.1). По-видимому, Флавии запретили держать кому бы то ни было гладиаторов в Риме, но на остальную Италию этот запрет не распространялся. Существовала целая категория людей, для которых содержание и обучение гладиаторов было профессией — их называли ланистами. Аттика его коммерческие операции с гладиаторами ничуть не позорили, но ланиста, так же как и сводник, считался человеком запятнанным, а занятие его — зазорным. Обойтись без его услуг не мог, однако, ни магистрат, ни частный человек, дававший игры. Ланиста покупал и опытных гладиаторов, и рабов, которые у него обучались гладиаторскому искусству, продавал их и отдавал в наем устроителям игр. Иногда такому ланисте отдавали в науку своих рабов несколько хозяев; у некоего Сальвия Капитона их обучалось 19 человек, и только один был его собственностью; остальные принадлежали разным хозяевам (CIL. IX.465—466).
Состав гладиаторов был пестрый и по социальному составу (рабы, свободные от рождения, отпущенники), и по нравственной окраске (были
229


среди них люди порядочные, были и преступники). К гладиаторскому званию можно было присудить, как присуждали к каторжным работам в рудниках; только смертная казнь была страшнее. Осужденного отправляли в гладиаторскую школу, где он обучался обращению с оружием, после чего выходил на арену. Если по прошествии трех лет он оставался жив, его освобождали от выступлений в амфитеатре, но он должен был еще два года прожить в школе, после чего получал уже полное освобождение. Биться на арену часто посылали военнопленных; после взятия Иерусалима Тит отправил часть евреев в египетские каменоломни, а часть распределил между амфитеатрами.
Хозяин мог отправить раба в гладиаторскую школу и за вину и без вины — воля его была тут полной. Адриан ограничил этот произвол:1 с этого времени нельзя было сделать раба гладиатором без его согласия; оно не требовалось только, если раб совершил преступление, за которое хозяин наказывал его гладиаторской школой.
Были среди гладиаторов и люди свободные. Ученики риторских школ часто писали сочинения на тему о благородном юноше, который, жертвуя честью и добрым именем, нанимался в гладиаторы, чтобы помочь другу или предать отцовский прах честному погребению. Подобные случаи в действительности встречались крайне редко; свободный человек становился гладиатором обычно по соображениям житейским, по расчету чисто материальному. Бедняка, которому негде было преклонить голову, гладиаторская школа соблазняла даровым кровом и готовой едой, манила надеждой на удачу, на обогащение, на сытую жизнь в будущем. Удальцы, в которых кипел избыток сил и которые не находили им честного применения, мечтали о блестящих победах и опьяняющей славе, ждущей их на арене. Гладиатор, существо презираемое, зачисленное в разряд infames — «опозоренных»: он не может стать всадником, быть декурионом в муниципии, выступать в суде защитником или давать показания по уголовному делу; ему отказано, как самоубийце, в почетном погребении. И в то же время он оказывался предметом восхищения и зависти: о гладиаторах говорят на рыночных площадях и во дворцах; ими интересуется весь Рим — от уличных мальчишек до Горация и Мецената; юноши из знатных семейств приходят учиться у них фехтованию; сами императоры посещают гладиаторские школы. Художники украшают памятники, дворцы и храмы картинами и мозаиками, увековечивающими гладиаторов; на предметах повседневного обихода, на блюдах, кубках, светильниках, печатках изображают гладиаторов и сцены из их жизни. Богатые подарки, которыми осыпают победителя, сулят ему по благополучном окончании гладиаторской карьеры обеспеченное существование. Все это привлекало, заставляло забывать о темных и страшных сторонах гладиаторского существования. Законодательство поэтому ставило перед человеком, по своей воле и своему выбору
230


Рис. 69. Колодки в карцере гладиаторской школы в Помпеях. (А. Маи. Ротре1, рис. 83).
обратившемуся к ланисте, ряд заслонов, которые заставили бы его одуматься и остановиться. Доброволец должен объявить народному трибуну свое имя, возраст и получаемую от ланисты сумму; трибун мог не согласиться на заключение условия, если считал добровольца негодным для гладиаторского ремесла по возрасту или по физическому складу и состоянию здоровья (luv. 11.5—8 и схолия к этим стихам). При заключении условия новобранец получал деньги ничтожные: не больше 2 тыс. сестерций по закону. За эту жалкую сумму человек продавал свою жизнь и свою свободу — было о чем подумать! И надо было еще произнести перед магистратом клятву, которой новобранец формально отрекался от прав свободного человека, вручая своему новому хозяину право «жечь его, связывать, бить, убивать железом».
Если ланиста и не пользовался этим правом, — формула, его утверждавшая, имела скорее символическое, чем реальное содержание: убивать и калечить людей, доставлявших ему заработок, ланисте было, конечно, невыгодно, но во всяком случае дисциплина у них была жестокой. С них не спускали глаз; императорские школы охранял военный караул; в карцере помпейской гладиаторской школы были найдены колодки — орудие наказания страшное: это деревянная доска с набитой на нее железной полосой, к которой прикреплены вертикально стоящие кольца; сквозь них пропускалась железная штанга, наглухо закреплявшаяся с обеих сторон замком (рис. 69). Ноги наказываемого клали между кольцами, продевали через все кольца штангу и запирали замки: человек мог только лежать или сидеть и то лишь в одном положении; это была настоящая пытка.
Ланиста был озабочен и тем, чтобы держать свою «фамилию» в строгом повиновении, и тем, чтобы она была здорова и сильна. Гладиаторов кормили сытно (большое место в пищевом рационе занимали бобовые), после упражнений их массировали и натирали маслом, раненого гладиатора усердно лечили. Знаменитый Гален был очень доволен, когда его еще молодым человеком пригласили врачом при гладиаторской школе.
Мы можем представить себе план (рис. 70) и внешний вид (рис. 71) гладиаторской школы по остаткам в Помпеях: большой прямоугольник двора окружен портиком (55 м длиной, 44 м шириной); в портик выходят
231


Рис. 70. План гладиаторской школы в Помпеях. (А. Маи. Ротре1, рис. 81).
комнатки двухэтажного здания, открывающиеся во двор (комнатки верхнего этажа выходили на галерею, обращенную тоже в сторону двора) и без окон. Каморки в 4 м2; общее число их в обоих этажах, возможно, равнялось 66, и в крайнем случае в каждой каморке можно было поместить на ночь по два человека. Большой открытый двор служил местом для упражнений; имелись большая кухня, открытая комната (экседра), откуда можно было следить за тем, что делается во дворе (любителей поглядеть, как упражняются гладиаторы, было немало), большая столовая рядом с кухней. Широкая лестница вела во второй этаж, вероятно, в помещение ланисты и его помощников. Предположение A. May, что здание было выстроено для временного размещения гладиаторов, которых нанимали устроители игр, вполне вероятно.2 Не исключена, однако, возможность постоянного пребывания в городе гладиаторского отряда; в Пренесте такая школа была выстроена для города одним из его граждан (CIL. XIV.3014), и то обстоятельство, что в 67 г. н. э. гладиаторы попытались оттуда бежать (Tac. ann. XV.46),
232


Рис. 71. Гладиаторская школа в Помпеях. (А. Май. Pompei, табл. IV).
а некий Филомуз завещал городу десять пар гладиаторов (CLL. XIV.3015), позволяет думать, что в некоторых италийских городах были свои гладиаторы, которые и жили в этих специальных казармах.
В Риме было четыре императорских школы. В Утренней школе (ludus Matutinus) обучались гладиаторы, которые должны были сражаться со зверями. Школа называлась так потому, что звериные травли происходили по утрам. Около Колизея находилась Большая школа (ludus Magnus). Мраморный План позволяет довольно отчетливо представить себе это здание. План его очень напоминает план помпейской школы: тоже внутренний двор, окруженный колоннадой, на которую выходят комнатки гладиаторов. Только во дворе устроена арена, в миниатюре представляющая арену Колизея: гладиатора, обучавшегося здесь, Колизей не должен был испугать своим непривычным видом. Поблизости находились: spoliarium, куда приносили с арены убитых, и samiarium — мастерская, где изготовляли и чинили оружие и доспехи (в одной надписи упоминается ша- nicarius — мастер, работавший здесь над изготовлением железных нарукавников).
Все гладиаторское оружие хранилось в особом арсенале (armamentarium), откуда и выдавалось только в дни игр. Ведал арсеналом импе¬
233


раторский отпущенник — praepositus (такой «заведующий» арсеналом «Большой школы» упомянут в CIL. VI. 10164). Во главе школы стоял прокуратор, имевший при себе помощника (subprocurator); оба принадлежали к сословию всадников. Кроме них надписи упоминают «завхоза» (dispensator) Нимфодота, «раба Цезаря нашего», и курьера — «бегуна Тигра» (CIL. VI. 10 166 и 10 165).
Гладиаторы из императорских школ выступали не только на играх, устраиваемых императором. Он мог любезно предоставить несколько человек магистрату, устроителю игр, мог через своих уполномоченных продавать их или отдавать в наем устроителям игр в других городах. В Помпеях в одной надписи мурмиллон Мурран называется «Нерониановым», а фракиец Аттик — «Юлиановым»: последний обучался, по-видимому, в Капуе, в школе, принадлежавшей раньше Юлию Цезарю; первый вышел из какой-то школы, устроенной Нероном. Гладиаторские школы в Риме и в Италии, принадлежавшие императорам, были, конечно, обставлены и организованы лучше, чем школа какого-нибудь даже богатого ланисты; подбирали туда молодца к молодцу, обучали их тщательно, и, естественно, тем, кто устраивал игры, хотелось заполучить оттуда хоть несколько бойцов. Гладиаторские школы были хорошим источником дохода для императорской казны.
Новичок, пришедший в гладиаторскую школу, первоначально обучался фехтованию и обращению с оружием разного вида: не все были вооружены одинаково, и «техника боя» не для всех была одинаковой. Гладиаторы делились по своему вооружению на несколько групп; по мере того как расширялось знакомство римлян с другими странами и народами, на арене появлялись и гладиаторы с вооружением этих народов, раньше всех с самнитским.
В 310 г. до н. э. римляне нанесли самнитам страшное поражение; кампанцы, союзники римлян, «из гордости и ненависти к самнитам вооружили гладиаторов самнитским убором и назвали их „самнитами”» (Liv. IX.40.17). «Убор» состоял из большого продолговатого щита, поножи на левой ноге и шлема с высоким гребнем и султаном из перьев. После Августа самниты исчезают; вместо них появляются секуторы и гопло- махи.3
Имя секутора встречается впервые при Калигуле (Suet. Cal. 30.3), у него вооружение самнита и противником его является обычно ре- тиарий, только шлем у него более плоский, без султана и без широкого обода, которые давали бы возможность ретиарию легко зацепить секутора сетью. Гопломах вооружен так же, как самнит, только щит у него больше.
Ретиарий получил свое имя от главного своего оружия — сети (rete), которую он набрасывал на противника, стремясь его опутать, лишить сво¬
234


боды движения и затем повалить. У него нет ни щита, ни шлема, на левой руке надет кожаный рукав и особой формы наплечник, который защищает руку до локтя и высоко поднимается над плечом, так что может служить защитой и для головы. Кроме сети ретиарию дают трезубец (иногда копье) и кинжал (рис. 72).
Во время войн Суллы на Востоке в плену оказалось много фракийцев, служивших в войске Митридата, и устроителям игр пришла мысль выпустить гладиаторов-«фракийцев». У них был маленький щит, иногда круглый, чаще квадратный, небольшая сабля с лезвием, изгибавшимся под тупым, а иногда и под прямым углом, железный нарукавник на правой руке, поножи на обеих ногах, а иногда еще и ремни, защищавшие ногу выше колена. Шлемы носили они очень разной формы: иногда это просто металлическая шапочка с ободом, но без забрала, иногда забрало закрывало все лицо, и чтобы можно было видеть, в нем пробивали множество отверстий.
«Фракиец» боролся обычно с гопломахом или с «галлом», другим названием которого стало впоследствии «мурмиллон» (рис. 73). По мнению одних, «галлы» появились на арене после завоевания Галлии Цезарем; по мнению других, — значительно раньше, со времени знакомства с цизальпинскими галлами. Первоначально между их вооружением и вооружением мурмиллона была какая-то неизвестная нам разница, возможно, столь незначительная, что оба названия уже в I в. н. э. стали синонимами. Слово «мурмиллон» происходит от имени морской рыбы (murma, mormyros, mor- myllos), которая изображалась на их шлеме. Противниками мурмиллонов часто были ретиарии. «Не тебя ловлю, а рыбу; убегаешь зачем, галл?» — поет ретиарий вслед увернувшемуся от его сети мурмиллону: кровавая схватка представлялась в виде мирной рыбной ловли.
Следует назвать еще пегниариев (от греческого paignion — «игра»). Эти люди не боролись насмерть: оружие у них было невинное — палка или кнут; после поединка оба противника уходили, конечно, в синяках и ссадинах, но без тяжелых ран. Пегниарий из Большой школы дожил до 90 лет — случай для настоящих гладиаторов неслыханный (CIL. VI. 10168). Костюм у пегниариев, судя по мозаике из Неннига (около Трира), был очень своеобразный: или длинные штаны, прихваченные ниже колен обмотками, или нечто вроде современного комбинезона, перехваченного поясом. В левой руке у них был продолговатый посох, в другой палка или кнут. Выпускали пегниариев на арену обычно в полдень; их поединок был как бы интермедией между двумя бойнями: охотой, которая происходила в амфитеатре утром, и гладиаторскими боями во второй половине дня.4
Сражались на арене всадники и колесничники (essedarii); бои на колесницах вошли в обиход амфитеатра после похода Цезаря в Британию.
235


Рис. 72. Гладиаторский бой (урок).
(U. Kahrstedt. Kulturgeschichte der römischen Kaiserzeit, рис. 81)
Рис. 73. Фракиец и гопломах. (Фреска из Помпей). (А. Mau. Pompei, рис. 112).


Л
Рис. 74. Изображение гладиаторских боев на могильном памятнике. (Помпеи). (А. Маи. Рошре1, рис. 258).
Доспехи гладиаторов состояли, как мы видели, из наручей, поножей, шлема, ременных обмоток; ни у кого из них нет панциря, спина и грудь совершенно обнажены, живот прикрыт только матерчатыми трусами, перехваченными широким поясом, на котором часто имеются железные пластинки. Гладиатор мог закрыться только щитом, и если он не сумел или не смог этого сделать, то все кончено, — жизнью гладиатора не дорожили, как жизнью солдата, и его смерть для зрителей — только источник развлечения (рис. 74).
Юноша, поступивший в гладиаторскую школу, проходил курс обучения, специальный для каждого вида оружия; ретиария обучали иначе, чем
237


фракийца или мурмиллона. В надписях упоминаются учителя («доктора») секуторов, мурмиллонов, гопломахов и фракийцев (CIL. VI.4333, 10 174, 10 175, 10 181, 10 192), которые, по всей вероятности, были сами раньше гладиаторами. Под их руководством новичок обучался фехтованию: ему давали деревянный меч и щит, сплетенный из ветвей ивы; мишенью служил деревянный кол высотой 6 футов (римский фут — 29.57 см), крепко вбитый в землю. Ученик должен был выучиться, во-первых, тому, чтобы никак не раскрываться, а во-вторых, умению точно и быстро наносить удары в те места кола, на которых были отмечены голова и грудь противника. Иногда для этих упражнений выдавалось оружие более тяжелое, чем то, которым ему придется действовать на арене: пусть укрепляет свои мускулы. Настоящее, железное, острое оружие гладиаторы получали только перед выступлением на арене.
Гладиаторские игры начинались парадным шествием гладиаторов по арене; затем часто разыгрывался мнимый поединок, в котором сражающиеся показывали только свою ловкость и уменье фехтовать, так как бились «игрушечным оружием» (деревянным — arma lusoria); затем на арену вносили настоящее оружие, и тот, кто давал игры, проверял его качество. Один из застольников Тримальхиона с восторгом ожидает игр, которые будут длиться на праздниках три дня: «...наш Тит... оружие даст превосходное; убежать — это шалишь — бейся насмерть; пусть весь амфитеатр видит» (Petr. 45). Раздавался звук трубы или рога, и сражение начиналось. Гладиаторы бились чаще всего один на один, но бывало и так, что один отряд выходил против другого. Зрителей эта бойня захватывала; на оробевшего гладиатора обрушивалась буря негодования: «...народ в гневе, ибо считает для себя обидой, что человеку не хочется гибнуть» (Sen. de ira, 1.2.4); робких гнали в бой огнем и бичами. «Бей его! Жги! Почему так трусит он мечей? Почему не хочет храбро убивать? Почему не умирает с охотой?» (Sen. epist. 7.5).
Если гладиатор не падал мертвым на арене, но был ранен так тяжело, что сражаться дальше уже не чувствовал сил, то он мог, бросив оружие, поднять кверху палец левой руки или всю руку это был жест, которым он просил о пощаде («отпустить» — mittere). Теперь жизнь его зависела от устроителя игр и еще больше — от расположения зрителей. Если он понравился толпе, возбудил ее сострадание, амфитеатр оглашался криком «missum!»; люди махали платками или поднимали кверху пальцы. Гладиатора, не угодившего толпе, она приказывала добить, обращая большой палец книзу (pollicem vertere) с криком «iugula!» («добей!»); победитель всаживал нож в горло побежденного.
Случалось и так, что противники оказывались равны в силе и ловкости; поединок длился, а победа не приходила ни к одной стороне. Тут опять могли вмешаться зрители и потребовать, чтобы оба борца были «от¬
238


пущены». О них говорилось, что они stantes missi, т. е. избавлены от смерти тогда, когда еще «стояли на ногах» и могли продолжать бой. Это было меньше, чем победа, но здесь не было и позора поражения.
Победителю вручали пальмовую ветку, с которой он обходил арену; на памятнике «фракийца» Антония Эксоха изображено несколько таких ветвей (CIL. VI. 10194). Кроме этой официальной награды он получал значительные денежные подарки; иногда его осыпали золотыми монетами, и зрители громко считали, сколько монет упало (Suet. Claud. 21.5), а иногда подносили деньги на дорогих подносах, которые тоже шли в дар победителю (Mart, spect. 29.5—6). Нерон одарил мурмиллона Спикула домами и землями (Suet. Ner. 30.2).
Сколько времени оставался гладиатор в распоряжении ланисты, мы сказать не можем: по всей вероятности, это определялось условием, по которому он вступал в школу. Раб или выкупался на свободу, или получал ее по требованию зрителей. Могло случиться и так, что он освобождался от обязанности выступать в амфитеатре, но продолжал жить в школе, чаще всего на положении учителя фехтования. В знак его нового положения ему давали деревянный тонкий меч (rudis), вроде того, с которым упражнялись гладиаторы.
Кроме гладиаторских боев, в амфитеатре устраивались и звериные травли. Впервые в 186 г. до н. э. «устроена была охота на львов и пантер» М. Фульвием Нобилиором; Ливий пишет, что по обилию зверей и разнообразию зрелищ она почти не уступала тем, которые устраивались в его время (XXXIX.22.1). При империи эти травли достигли грандиозных размеров; на тех, которые давал Август, одних львов и пантер было убито около трех с половиной тысяч, на играх, устроенных Траяном в 107 г., — 11 тыс. В Риме одна из императорских гладиаторских школ — «Утренняя» — готовила специалистов-охотников. Иногда на растерзание зверям бросали преступников; жестокость этой казни еще усугублялась неким театральным ее оформлением. Страбон, например, рассказывает, как был казнен на его глазах в Риме предводитель восставших рабов Селур, которого называли «сыном Этны»: был сооружен высокий помост, на который, будто на Этну, взвели Селура; помост вдруг рухнул и развалился, и несчастный упал прямо в клетку с дикими зверями, поставленную под помостом (273). Разбойника Лавреола распяли на кресте и напустили на него медведя; «с живых растерзанных членов кусками падало мясо» (Mart, spect. 7.5—6); другого заставили играть роль Муция Сцеволы и положить руку на пылающий очаг (Mart. Х.25.1—2).
Главной поставщицей диких зверей была Африка, и привозили их оттуда во множестве. Существовало какое-то старинное сенатское постановление, налагавшее запрет на этот ввоз, но для травли (которую до постройки амфитеатра устраивали в цирке) сделано было исключение.
239


М. Эмилий Скавр, будучи курульным эдилом (58 г. до н. э), «вывел» 150 пантер или леопардов, Помпеи— 410, а Август — 420 (PI. V11I.64). Сулла выпустил 120 «львов с гривами», т. е. самцов (VIII.53); они не были связаны, и охотники, которых Сулле прислал мавританский царь Бокх, устроили на них настоящую охоту (Sen. de brev. vitae, 13.6). Ловлей этих животных занято было множество людей, перевозка их была делом трудным; требовались прочные железные клетки, подходящий транспорт, корма в количестве огромном — тысячи пудов мяса: львов и пантер свеклой и салатом не накормишь. К сожалению, авторы наши этих вопросов почти совсем не касаются; из позднего источника (Cod. Theod. XV; tit. XI. 1—2) мы узнали только, что города, через которые проезжал транспорт зверей, предназначенных для игр, устраиваемых императором, должны были доставлять этим зверям корм и задерживаться транспорту в городе больше недели не полагалось.
О 	гладиаторских играх сообщалось заранее в «афишах» — надписях на стенах домов и общественных зданий. Вот образцы таких надписей (они хорошо сохранились в Помпеях): «Гладиаторы Н. Попидия Руфа будут биться с 12-го дня до майских календ; будет звериная травля» (CIL. IV. 1186) или «Гладиаторы эдила А. Суетия Церта будут драться накануне июньских календ» (CIL. IV. И 89).
Гладиаторские игры давались не только в Риме, но и в целом ряде италийских городов, в которых имелись свои амфитеатры: в Нации их было по крайней мере 14, в Кампании — 9. Лучшим средством приобрести популярность в каком-нибудь городке Италии было устройство гладиаторских игр. Их часто дают в благодарность за избрание, из желания закрепить за собой доброе расположение горожан. В Помпеях их устраивали квинквеннал Нигидий Май, эдил Суеттий Церт, фламин Децим Валент. Луцилий Гамала, член одной из самых видных остийских семей, «дал гладиаторские игры» (CIL. XIV.375). В Фастах города упоминаются и звериные травли, и гладиаторские бои. В маленьком Ланувии эдил Марк Валерий (тот самый, который отремонтировал мужские и женские бани) «дал гладиаторов» (CIL. XIV.2121); в Габиях жрица Агусия Присцилла «устроила изрядное зрелище игр о здравии императора Антонина Пия, отца отечества, и детей его» (CIL. XIV.2804).
Гладиаторские бои происходили обычно в амфитеатрах. Развалины одного из самых старых амфитеатров, помпейского, сохранились до нашего времени. Он был построен в первой четверти I в. до н. э. Квинктием Валгом и Марком Порцием на собственные средства в благодарность за избрание их в квинквенналы. Рассчитан он на 20 тыс. зрителей; это амфитеатр средней величины. Большая ось всего здания равна 135.7 м, малая — 104 м; большая ось арены — 66.7 м, малая — 35 м. Снаружи он имеет обычную для амфитеатра форму эллипса и кажется скромным и приземи¬
240


стым, потому что арена и ряд сидений расположены ниже уровня земли. Во избежание расходов на слишком высокую стену была выкопана яма в форме очень большой глубокой миски; дно ее служило ареной, а склоны — местом, где устроили сиденья. Круглая каменная стена, поддерживаемая снаружи рядом аркад, служила опорой только для третьего и отчасти для второго яруса.
Арену от зрителей отделяла стена высотой 2 м, расписанная сценами из гладиаторской жизни и травли зверей; в ее верхние травертиновые плиты была вставлена железная решетка для защиты от зверей. Места распределялись так: нижний ярус (пять рядов) предназначался для членов городского совета, магистратов, особо почтенных граждан и именитых гостей, здесь же было место устроителя игр; средний (двенадцать рядов) был платный; верхний (восемнадцать рядов) — даровой. Над верхним ярусом шла широкая терраса с галереей, имевшей многочисленные проходы для зрителей верхнего яруса. Над галереей устроили маленькие ложи для женщин, которые, по указу Августа, могли сидеть в амфитеатре только на самом верху. Ярусы отделялись один от другого невысокой стенкой, за которой шед узкий проход. Сиденьями первоначально служили деревянные скамьи, сколачиваемые от случая к случаю; позднее устроены были постоянные каменные сиденья.
При устройстве амфитеатра надо было подумать, как избежать толкотни и давки при входе и выходе, и строители разрешили задачу, остроумно используя внутренние коридоры и наружные лестницы. Входов было шесть; два из них (каждый шириной 5 м) вели на арену (рис. 75, 1 и 2); через них кроме зрителей входили гладиаторы и через них выпускали зверей. С той стороны, с которой амфитеатр подходил слишком близко к городской стене (с западной), вход сделали не прямо на арену, а повернули его под прямым углом в сторону (рис. 75, 2). Параллельно этому колену в той же стороне проделали два узких прохода (рис. 75, 3 и 4), которые вели в коридор, идущий вокруг всего здания и проделанный под нижними рядами второго яруса; два таких же прохода устроили с противоположной, восточной стороны. Коридор этот не был сквозным: против середины большой оси с обеих сторон его перегородили глухой стеной. Те, кто сидел на западной стороне слева, могли пользоваться только 1-м и 3-м проходами, сидевшие справа — 4-м и 2-м; толпа, таким образом, разбивалась на два потока: влившись в коридор, она расходилась по местам первого и второго ярусов, куда из коридора («тайника», как называли его античные архитекторы) вели лестницы. В третий ярус можно было подняться из второго по лестницам, делящим ярусы на отдельные отсеки, «клинья», но гораздо удобнее было спускаться сюда с верхней террасы, откуда вниз шли лестницы: две двойные и две простые. Был еще один вход, узкий и темный (рис. 75, 5), прямо с арены наружу: это «смертная дверь», через которую
241


Рис. 75. Помпейский амфитеатр. План.
1—4 — главные входы; 5 — коридор, через который выносили убитых.
выносили тела павших гладиаторов. Крыши над амфитеатром не было; ее заменял тент, который натягивали в жару или в дождь и о котором особо сообщалось в объявлениях об играх: «будет тент» (vela erunt).
Самым большим из италийских амфитеатров был Колизей, одно из самых замечательных зданий во всем мире (рис. 76); его первоначально называли «флавиевым», по имени строителей; название Колизея, правильнее Колоссея, получил он не раньше XI в. или за свои огромные размеры, или потому, что рядом стоял колосс Нерона. Он был построен в ложбине между Велией, Эсквилином и Целием, в том месте, где раньше находился пруд, устроенный при Золотом Доме Нерона. Постройку его начал Веспа- сиан; Тит добавил третий и четвертый этажи и отпраздновал открытие амфитеатра гладиаторскими играми и звериной травлей, которые тянулись сто дней (Suet. Tit. 7.3; Dio Cass. LXVI.25). Окружность Колизея равна 524 м, большая ось — 187.77 м, малая — 155.64 м; большая ось арены — 85.75 м, малая — 53.62; высота стен — от 48 до 50 м. Он построен из крупных травертиновых блоков, соединенных железными скрепами: для внутренней отделки брали туф и кирпич. Снаружи здание представляет три яруса аркад; к пилястрам, на которые опираются арки, примкнуты полуколонны, в нижнем ярусе дорического ордера, в среднем — ионического и в
242


Рис. 76. Внешний вид Колизея.
(P. Grimai. La civilisation Romaine, рис. 104).
Рис. 77. Внутренний вид Колизея (видны арки входов и коридоры). (P. Grimai. La civilisation Romaine, рис. 105)


верхнем — коринфского. Над последним аркадным ярусом поднималась сплошная стена четвертого этажа, расчлененная коринфскими колоннами на компартименты; в середине каждого компартимента было по небольшому четырехугольному окну. Зрители входили из-под арок нижнего этажа, помеченных цифрами от I до LXXVI, и поднимались к своим местам по лестницам, которых было тоже 76.
Вокруг всей арены шел, в защиту от зверей, забор; за ним был узкий проход, вымощенный мрамором. Над этим проходом находился подий (podium) — широкая платформа, поднимавшаяся на 4 м над ареной; здесь стояли мраморные кресла для наиболее почетных зрителей. Дальше шли ряды каменных скамей, облицованных мрамором; их было три яруса (maeniana), и они отделялись один от другого низким парапетом и узким коридором, который шел за парапетом. Самые верхние места отведены были для женщин (рис. 77).
Пол арены, деревянный, лежал на высокой субструкции, стены которой шли одни параллельно большой оси, а другие по кривой эллипса; высота их была от 5.5 до 6.08 м. Входили сюда подземными ходами, расположенными на линии осей. Здесь стояли клетки для зверей и разные механизмы, с помощью которых на арену выдвигали животных, людей и разные декорации.
Утверждение регионариев, что в Колизее могло разместиться 87 тыс., оказалось сильно преувеличенным. Гюльзен (Bull, comm., 1894, стр. 318) вымерял сидячие места; пространство, ими занимаемое, равно 68 750 римским футам (около 23 тыс. м). Сидеть могло не больше, чем 40—45 тыс. человек; в портике верхнего этажа могло стоять 5 тыс.5


Глава двенадцатая ЦИРК
В глубокой и узкой долине между Авентином и Палатином со времен незапамятных справлялся в честь бога Конса, охранителя сжатого и убранного хлеба, веселый сельский праздник, существенной частью которого были бега лошадей и мулов, находившихся под особым покровительством Конса, ибо это были животные, свозившие урожай. Надо полагать, что рысаков между ними не имелось; бега были не праздным развлечением, а религиозной церемонией, и ударение лежало именно на этом; кто победит, было не так уж важно. Эти бега оказались тем зерном, из которого развились «цирковые игры». Место, где происходили конские бега, римляне называли «цирком», имея в виду форму этого места (circus обозначает всякую фигуру без углов, будь то круг или эллипс).1
Лощина между Палатином и Авентином была словно самой природой создана для бегов: эта низинка по размерам своим (600 м длиной, 150 м шириной) вполне годилась для конских ристаний, а склоны холмов были естественным амфитеатром, на котором стоя и сидя располагались зрители. Предание приписывало то ли Тарквинию Старшему, то ли Тарквинию Гордому (существовало две версии) выбор этого места для бегов (за ним навсегда утвердилось название Большого Цирка) и превращение склонов Авентина и Палатина в некоторое подобие настоящего амфитеатра (Liv. 1.35.8—9). Первые, однако, точные сведения об этом цирке датируются 329 г. до н. э. Ливий рассказывает, что в этом году на одной из открытых сторон долины впервые были выстроены стойла (carceres), из которых выезжали колесницы (VIII.20.1), и Энний, писавший лет сто спустя, сравнивал напряженное внимание, с каким товарищи Ромула и Рема ожидали исхода их гадания, с жадным интересом зрителей, не спускавших глаз с раскрашенных ворот этих стойл (они были, следовательно, деревянные), откуда вот-вот вылетят лошади.
Долина цирка в какие-то очень отдаленные времена была центром аграрных культов; здесь стояли жертвенники и святилища разных божеств,
245


покровителей земледелия. Во время бегов эти храмики обносили деревянной загородкой, вокруг которой и неслись колесницы. В начале II в. до н. э. арену разделили пополам продольной каменной площадкой (spina), на которую подняли эти алтарики и часовенки и поставили еще изображения различных божеств. В 182 г. до н. э., накануне праздника Парилий (21 апреля, день этот считался днем основания Рима), «почти в середине дня поднялась жестокая буря... и в Большом Цирке перевернуло статуи и колонны, на которых они стояли» (Liv. XL.2.1). Прошло, однако, целых восемь лет, прежде чем занялись поправкой и устройством цирка. Текст Ливия, где говорится об этом, испещрен пропусками (XLI.27.6), но ясно, что были отремонтированы или отстроены заново стойла, сооружен своеобразный «аппарат» для счета туров; с обоих концов площадки (spina) поставлены тумбы (metae), вокруг которых заворачивали колесницы, и устроены клетки для зверей (в цирке иногда бывали звериные травли). В 55 г. до н. э., например, Помпей устроил в цирке сражение со слонами; с ними должен был биться отряд гетулов (африканское племя). Двадцать огромных животных, взбесившись от боли, непривычной обстановки и воплей толпы, повернули и «попытались убежать, сломав железные решетки (они отделяли арену от рядов, где сидели зрители, — М. С.) не без вреда для народа» (PI. VIII.20—21). Цезарь, чтобы обезопасить зрителей, велел прокопать вокруг арены широкий ров, который наполнялся водой.
Окончательное устройство Большой Цирк получил при Августе, который, может быть, только довершил то, что осталось незаконченным после Цезаря. К этому времени (7 г. до н. э.) относится описание его у Дионисия Галикарнасского (III.68). На обеих длинных сторонах и на одной короткой, полукруглой, были устроены в три яруса сидения для зрителей; в нижнем ярусе они были каменные, в двух верхних — деревянные. Вокруг цирка шла одноэтажная аркада, где помещались различные лавки и мастерские и где в толпе сновало много подозрительных фигур, рассчитывавших на поживу; среди них не последнее место занимали дешевые предсказатели — «астрологи из цирка», как их пренебрежительно обозвал Цицерон (de divin. 1.58.132) и к бормотанию которых не без интереса прислушивался Гораций во время своих праздных и счастливых прогулок по Риму (sat. 1.6.113—114). Крыши над этим огромным пространством не было, но в защиту от солнца можно было натягивать над зрителями полотно. Против полукруглой стороны расположены были по дуге carceres: двенадцать стойл, из которых выезжали колесницы и которые открывались все разом. Посередине между стойлами находились ворота, через которые входила торжественная процессия (pompa; отсюда porta Pompae), а над воротами была ложа для магистрата, ведавшего устройством игр; он же и давал знак к началу бегов, бросая вниз белый платок. С обеих сторон за стойлами возвышались башни с зубцами, создававшие впечатление крепостной стены,
246


ограждавшей город, почему эта сторона и называлась oppidum — «город». Напротив Ворот Помпы находились Триумфальные, через которые выезжал возница-победитель; в 81 г. н. э. их заменила арка, воздвигнутая в честь Тита, покорителя Иудеи. Платформа — spina (длина ее равнялась 344 м) была теперь облицована мрамором и, судя по барселонской мозаике (самому хорошему изображению римского цирка), уставлена алтарями, храмиками, фигурами зверей и атлетов (они, может быть, символизировали игры, которые давались в цирке); были еще колонны со статуями Победы наверху, Великая Матерь богов, сидевшая на льве, и два «счетчика» для счета туров: возницы должны были объехать арену семь раз. Первый «счетчик» представлял собой как бы отрезок колоннады: на четырех колоннах, поставленных квадратом, был утвержден архитрав и в него вставлено семь деревянных шаров («яиц»); после каждого тура специально приставленный к этому делу человек поднимался по лестнице к архитраву и вынимал одно «яйцо». В 33 г. до н. э. Агриппа, бывший в этот год эдилом, поставил на другом конце платформы для удобства зрителей, сидевших в этой стороне, второй «счетчик»: семь дельфинов. После каждого тура одного дельфина или снимали, или поворачивали хвостом в противоположную сторону. Главным украшением платформы были два египетских обелиска: один поставлен Августом, другой, гораздо позже, — Констанцией.2 У обоих концов spina стояли высокие тумбы, напоминавшие по форме половину цилиндра, разрезанного вдоль, и на каждой из них — по три конусообразных столбика (meta); первой метой (meta prima) называлась стоявшая со стороны Триумфальных ворот, так как во время бегов она была первой, которую должен был обогнуть возница (рис. 78).3
Страшное бедствие древнего Рима — пожары — не щадило и цирка; пожар 64 г. начался как раз с юго-восточной его части и охватил его целиком (Tac. ann. XV.38). Горел цирк и до этого: в 36 г. до н. э. огонь уничтожил всю его авентинскую сторону (Tac. ann. VI.45), но ее, видимо, быстро отстроили, так как Калигула вскоре дал в цирке игры, обставленные с чрезвычайной роскошью: арена была усыпана суриком и малахитовым порошком (Suet. Calig. 18.3). Императоры вообще очень заботились о цирке и его убранстве. Клавдий, по свидетельству Светония, облицевал мрамором стойла (деревянных стойл давно уже не существовало, их сменили сложенные из туфовых квадр) и поставил вместо деревянных мет бронзовые, позолоченные (Claud. 21.3); Нерон, чтобы увеличить количество мест, велел в 63 г. засыпать ров, окружавший арену; для защиты от диких зверей поставлен был по парапету между ареной и зрителями вращавшийся деревянный вал, облицованный слоновой костью: зверям не за что было уцепиться и не на чем удержаться (Calpum. Eel. 7.49—53). Плиний называл Большой Цирк одним из великих сооружений (XXXVI. 102). Наибольшего великолепия достиг цирк при Траяне. Он восстановил обе его стороны,
247


Рис. 78. Цирк. Реконструкция.
(Н. Lamer. Röm. Kultur im Bilde, рис. 24).
уничтоженные пожаром при Домициане, использовав для этого камень, которым был выложен огромный пруд, устроенный Домицианом для потешных морских сражений (Suet. Dom. 5), значительно увеличил число мест для зрителей, — «сделал цирк достаточным для римского народа» (Dio Cass. LXVIII.7.2), и сломал ложу, из которой Домициан, не видный зрителям, смотрел на игры. Плиний Младший считал заслугой Траяна, что теперь «народу дано видеть не императорскую ложу, а самого императора, сидящего среди народа» (Paneg. 51.5). О количестве мест в цирке много спорили: сомнения вызывали слова и Дионисия (150 тыс. мест при Августе, — 111.68), и Плиния Старшего (250 тыс., — XXXVI. 102). Гюльзен полагал, что при Августе цирк вмещал 55—60 тыс. зрителей, а при Константине — 180—190 тыс. Цифра Плиния считается наиболее вероятной, но окончательно вопрос не решен и сейчас.
Цирковым играм предшествовала торжественная процессия, в значительной мере напоминавшая триумф: была она отголоском тех времен, когда конские бега являлись частью религиозного празднества. Уже в последний век республики среди многотысячной толпы, наполнявшей цирк, вряд ли были люди, помнившие об этом.
Процессия спускалась с Капитолия на Форум, пересекала Велабр и Коровий рынок, вступала через Ворота Помпы в цирк и обходила его кругом. Во главе шел магистрат, устроитель игр (если это был консул или претор, он ехал на колеснице, запряженной парой лошадей), одетый, как триумфатор: в тунике, расшитой пальмовыми ветвями, и пурпурной тоге, с жезлом
248


слоновой кости с орлом наверху. Государственный раб держал над его головой дубовый золотой венок; его окружала толпа клиентов в белых парадных тогах, друзья, родственники и дети; за ними шли музыканты и те, кто принимал непосредственное участие в играх: возницы, всадники, борцы, а дальше в окружении жрецов и в облаках ладана несли на носилках изображения богов или их символы, которые везли в открытых часовенках, помещенных на особых двухколесных платформах, запряженных четверней (колесницы эти назывались tensae и стояли на Капитолии в особом сарае). До нас дошли монеты с изображениями этих тенс: в одной часовенке сидит сова (птица Минервы), в другой — павлин (птица Юноны), в третьей находятся молнии, атрибут Юпитера — вся капитолийская триада присутствует на празднике, совершавшемся в ее честь. Тенсы были роскошно отделаны серебром и слоновой костью; лошадьми должен был править мальчик, у которого отец и мать были в живых (puer patrimus et matrimus). Он шел рядом с колесницей, зажав в руке вожжи; если они падали на землю, это считалось злым предзнаменованием; следовало начать шествие сызнова от самого Капитолия. Юлий Цезарь удостоился чести еще при жизни видеть свое изображение в этой торжественной процессии. Впоследствии в процессии неизменно несли изображение умершего обожествленного императора и членов императорской семьи, пользовавшихся народной любовью. Иногда в тенсу впрягали четверню, слонов; Светоний рассказывает, что Клавдий распорядился, чтобы изображение Ливии везли именно слоны (Claud. 11.2).
Помпа была процессией торжественной и пышной, но иератическая медленность ее движения в конце концов утомляла; и зрители, приветствовавшие ее появление криками и аплодисментами, радовались, что эта вступительная часть закончилась и сейчас начнется главное — бега.
Выезжало обычно четыре колесницы, но бывало и по 6, и по 8, и даже по 12. Полагалось объехать арену семь раз; победителем считался тот, кто первым достиг белой черты, проведенной мелом, напротив магистратской ложи. Колесницы чаще всего были запряжены четверней (на паре выезжали только новички); тройки выезжали реже; особого искусства требовало управление большой упряжкой — от 6 до 10 лошадей. Число заездов (missus) еще в начале империи было не больше 10—12, но оно все увеличивалось и увеличивалось. На играх при освящении храма в память Августа, которые в 37 г. устроил Калигула, заездов было в первый день 20, а во второй — 24. Последнее число стало обычным, но иногда и оно превышалось (один тур равнялся 568 м, следовательно, заезд — missus — равнялся 568 X 7 м — почти 4000 м, 10 заездов — 40 км, 20 — 80 км ), и бега продолжались с раннего утра и до солнечного заката.
Первоначально поставкой лошадей для беговых состязаний ведало государство, отдававшее ее на откуп. Общества этих откупщиков постепенно
249


развились в предприятия совершенно самостоятельные и ведавшие всем, что требовалось для скачек; они содержали конюшни и целый штат, который их обслуживал; тут были специалисты, объезжавшие лошадей и обучавшие юношей, избравших карьеру возниц, различные ремесленники — сапожники, портные, ювелиры, мастера, изготовлявшие колесницы, — врачи, ветеринары, кладовщики, хранившие имущество общества, люди, занятые заготовкой кормов и наблюдавшие за их распределением, казначеи (квесторы), которые вели все денежные дела общества, ведали приходами и расходами. Штат бегового общества насчитывал в своем составе сотни людей. Очень вероятно, что обществам принадлежали и некоторые из конских заводов, находившихся в Апулии, этом центре италийского коневодства. Техническим названием таких беговых обществ было factio — «партия»; ее глава и хозяин назывался «господином партии» (dominus factionis). В республиканское время таких «партий» было две, и чтобы победителя на бегах было видно сразу, «партии» стали одевать своих возниц в разные цвета: возницы одной появлялись в туниках белого цвета (factio albata — «белая партия»), а другой — в красных (factio russata — «красная партия»). При империи появилось еще два общества — «голубые» (veneta) и «зеленые» (prasina), сразу выдвинувшиеся вперед; впоследствии, при поздней империи, две прежние «партии» или прекратили свое существование, или слились с новыми: «белые» с «зелеными», а «красные» с «голубыми»; в IV в., например, упоминаются только эти последние.
Что люди увлекались и увлекаются бегами, это понятно: красота лошадей, борьба за первенство, искусство возниц — есть на что посмотреть и чему подивиться. Естественно было, из раза в раз бывая в цирке, особенно заинтересоваться какими-то лошадьми, каким-то возницей, «болеть» за них, радоваться их победе. В римском цирке, однако, случилось другое. Люди связали свои интересы с определенной «партией», переживали ее успехи и неудачи, как личные, собственные; «любили тряпку, благоволили к тряпке, и если в самый разгар состязаний состязающиеся могли бы обменяться своей цветной одеждой, то зрители обменяют и предмет своей горячей приязни и сразу покинут тех возниц и тех лошадей, которых они узнают издали, чьи имена они выкрикивают» (PL epist. IX.6.2—7). Плиний искренне удивлялся этому: «Я чувствую некоторое удовольствие от того, что нечувствителен к их удовольствию». Привязанность к «тряпке» действительно с первого взгляда вызывает удивление вполне естественное. С первого взгляда только Плиний, с удовольствием подчеркивавший несоизмеримость между своей умственной культурой и уровнем интересов и вкусов «толпы», не захотел вглядеться в сущность любви к «тряпке» и не попытался определить, на чем она зиждется. Причин этой странной привязанности было много — прежде всего, конечно, материальная заинтересованность. У нас, к сожалению, нет документов, которые позволили бы ближе
250


ознакомиться с хозяйством и постановкой финансового дела в беговых компаниях, но мы знаем, что в составе их были дельцы большого стиля, ворочавшие миллионами, и «господин партии» был только ее представителем, «первым среди равных». Сколько людей входило в состав такого общества? Сколько других были косвенно связаны с его делом? Владельцы конных заводов, у которых общество покупало лошадей, естественно, принимали к сердцу успех своих скакунов, если даже и не участвовали в прибылях. Те, кто держал пари на лошадей данного общества, получал выигрыш, часто немалый.4 Ряд людей был кровно заинтересован в успехе данного общества, был сцеплен с ним крепкими связями денежной выгоды. А с этими людьми было связано множество других, которые оказывались на стороне этой «тряпки», потому что к ней благоволили их патроны, друзья, родные или люди, чью благосклонность им хотелось приобрести. Может быть, какую-то для нас неуловимую, к сожалению, роль играли определенные политические симпатии и настроения. Может быть, оппозиция была не только в сенате, но и на конном дворе и в конюшне? Известно, что и Калигула, и Нерон, и Домициан покровительствовали одному из беговых обществ, и это покровительство воспринималось остальными, конечно, как незаслуженное оскорбление. Зависть, обида, боязнь, негодование — эти чувства в разных оттенках и с разной силой жили в сердцах тысяч и тысяч. Нельзя ли думать, что эта эмоциональная оппозиция была, пожалуй, страшнее идеологической, сенатской; и смерть троих императоров не была ли в какой-то мере подготовлена этим «цирковым недовольством»?
Людей собирало в цирке многое. Прежде всего захватывающим было зрелище стремительно несшихся, сшибавшихся, обгонявших одна другую квадриг; прекрасные лошади, лихие возницы, смертельная опасность этих состязаний — этого было бы достаточно, чтобы глядеть на арену, не отрывая глаз, затаив дыхание. А тут присоединялись еще веселая толпа, в которой пестрота своевольных женских костюмов выделялась яркими пятнами на фоне сверкающей белизны обязательных тог, возможность завязать легкое, ни к чему не обязывающее знакомство, — Овидий рекомендовал цирк как самое подходящее для этого место, — присутствие самого императора, богатое угощение после игр и, может быть, счастливая тессера...5 Главными действующими лицами в дни цирковых игр были возницы (рис. 79). Эта профессия чаще всего переходила от отца к сыну; иногда опытный кучер обучал юнца (за это дело следовало браться смолоду; Кресцент, победитель в сотнях состязаний, выехал на арену в тринадцатилетнем возрасте), и ученик хранил благодарную память о своем воспитателе. Он рос среди конюхов и возниц, ловил их рассуждения и рассказы, их интересы заполняли его душу. Он знакомился с их мечтами, мыслями и желаниями в те годы, когда впечатления окружающего мира и его уроки врезываются в
251


Рис. 79. Цирковой возница. (Статуя. Рим, Museo delle Terme). (Н. Lamer. Röm. Kultur im Bilde, рис. 66).


душу неизгладимо и на всю жизнь. Победа в цирке представляется ему пределом человеческих достижений; он не знает на земле славы ослепительнее, чем слава возницы-победителя. Конюшня для него — и родной дом, и школа жизни, и университет: здесь он изучает все тонкости и хитрости своего нелегкого ремесла, усваивает технический жаргон цирка и его идеалы. Они ограничены цирковой ареной: на беговой дорожке его ждет все, чем красна ему жизнь, — победный венок, неистовые рукоплескания многотысячной толпы, богатство, громкое имя, которое перекатится, может быть, даже за пределы Италии.6 Он ведет счет своим победам и наградам с точностью ученого педанта и увековечивает в длинных надписях виды упряжек, количество заездов, имена своих лошадей.7 Он упоен не только славой и успехом, он пьянеет от риска и опасности. Каждый раз, выезжая на арену, он выезжает на встречу со смертью;8 и его победа — это очередное торжество над ней. Гордость собой, удаль и молодечество переполняют его существо; он чувствует себя выше обычных людей и выше законов, которые для них, простых смертных, обязательны.9 Его нравственные понятия очень невысоки: чувство товарищества ему незнакомо и недоступно; товарищ по профессии для него только соперник, у которого надо вырвать победу, и он не задумывается над средствами, с помощью которых он ее вырвет, — собственная хитрость10 или помощь злых сил — не все ли равно? Важно победить.11
В облике этого лихого и злого удальца есть одна трогательная черта: отношение к лошадям, на которых он ездит. Людское общество складывается для него из двух категорий: товарищей-возниц и восторженных поклонников, осыпающих его подарками и похвалами; он дышит воздухом этого восторга, собирает их подарки и скапливает богатство, но в глубине души презирает эту толпу. Разве кто-нибудь из них отважится на то, что для него совершенно обычно? И если счастье отвернется от него, разве они не отвернутся тоже? Товарищи? Они так же хладнокровно погубят его, как и он их. Подлинные друзья, на которых можно положиться, которые не подведут и не обманут, — это кони; они опора и помощь; от них зависит и победа, и самая жизнь; и возница неизменно делится с ними тем, чем дорожит больше всего, — своей славой.12


Глава тринадцатая КЛИЕНТЫ
Утро влиятельного и знатного человека начиналось в Риме с приема клиентов. Мы не можем сказать, какую часть городского населения составляли эти люди, но, судя по тому, что и Ювенал, и Марциал, и Сенека говорят об их «толпах», судя по тому, какое внимание уделяет им литература I в. н. э., сословие это не было малочисленным и в жизни римского общества того времени являлось элементом необходимым и очень характерным.
Клиентела развилась из древнего обычая (римские антиквары приписывали его установление Ромулу) ставить себя, человека мелкого и бессильного, под покровительство могущественного и влиятельного лица. Покровителя и отдавшегося под его защиту связывали узы такие же священные в глазах древних, как узы родства; первый помогал своему клиенту советом, влиянием, деньгами; клиент поддерживал покровителя в меру своих сил, чем только мог. К I в. н. э. отношения эти в значительной степени утратили этот старинный характер: клиенты превратились просто в прихлебателей своего покровителя, который держал их возле себя, потому что этого требовал «хороший тон» римского общества: знатному человеку неудобно и неловко было показаться на улице или в общественном месте без толпы провожатых — клиентов.
Писатели I в. н. э. оставили красочные описания клиентской жизни; в ней не было труда, но было много беспокойства и досыта унижения. День клиента начинался с раннего утра: он должен был облечься в тогу, этот официальный мундир, мучительно неудобный, и в темноте по грязным римским улицам, часто с другого конца города идти к своему «господину» приветствовать его с добрым утром. Марциал уверял, что он покинул Рим, чтобы наконец отоспаться (XII.68.5—6) и наверстать в родном, тихом городке Испании все, что он не доспал за тридцатилетнюю жизнь клиента (XII. 18.15—16), во время которой он «с глухой полуночи, в тоге» готовился терпеть «свист резкого аквилона, ливень и снег» (Х.82.2—4). Приходи¬
254


лось торопиться: в прихожей затемно собиралась целая толпа; ожидали, когда впустят в «горделивый атрий». Случалось, что пускали не всех; иногда пробивались силой, отталкивая более слабых. «Посмотри на дома людей могущественных, на этот порог, у которого шумят и ссорятся клиенты! Много получишь ты обид, чтоб войти, еще больше, когда войдешь» (Sen. epist. 84.12). Входа добиваются лестью и заискиваньем перед рабом, ведавшим впуском, а он иногда «не удостаивал и ответить на вопрос, что делается внутри дома» (Col. I, praef. 9). Бывало и так, что не солоно хлебавши уходили все: «Мало ли таких, которые велят прогнать клиентов, потому что хотят спать, предаются разврату или просто по бесчеловечности? Мало ли таких, которые в притворной спешке пробегут мимо людей, измученных долгим ожиданием? Мало ли таких, которые не пойдут через атрий, набитый клиентами, и скроются через черный ход? разве не более жестоко обмануть, чем вовсе не принять?» Прием часто бывал не лучше отказа: «Мало ли таких, которые в полусне, отяжелев от вчерашней попойки, едва пошевелят губами, чтобы произнести с презрительным зевком тысячу раз подсказанное имя этих несчастных, которые прервали свой сон, чтобы наткнуться на чужой!» (Sen de brev. vitae, 14.4).
Если патрон был в добром настроении или придерживался старинных обычаев, то на дружное «ave!» клиентов он отвечал, пожимая каждому руку и целуя его, но уже в I в. н. э. такое обращение было редкостью. Один из гостей Тримальхиона вспоминает с восторгом одного магистрата времен своего детства: «...как ласково отвечал на привет, каждого-то назовет по имени, будто свой человек нам!» (Petr. 44). Уже во II в. н. э. клиенты здороваются с патроном, целуя ему руку, а то и кланяются в ноги.
По окончании утреннего приема, если патрон куда-нибудь шел, клиенты обязаны были его сопровождать, идти «в самую грязь за его носилками или, забежав вперед, расталкивать толпу (Mart. III.36.4; 46.5). Если патрон произносил речь в суде или читал свое произведение перед слушателями, они громко выражали свое одобрение — «красноречив не ты, Помпоний, а твой обед», — вразумлял Марциал доверчивого патрона (VI.48), — потом провожали его в баню: «...усталый иду я за тобой в 10-м часу, а то и позже, в Агрипповы термы, хотя сам моюсь в банях Тита»,— жаловался Марциал (III.36.5—6).1
Клиентская служба не ограничивалась этим утомительным хождением и бесцельной тратой времени. Марциал остро чувствовал, что он теряет в ней свое достоинство и растрачивает свое дарование: «Ты лжешь — я верю, читаешь плохие стихи — хвалю, поешь — пою, пьешь — пью, хочешь играть в шашки — проигрываю» (XI. 1.40). Клиентом может быть тот, кто совершенно обезличился и желает только того, чего хотят «его цари и господа» (Mart. И.68.5—7). «Пока я хожу за тобой и сопровождаю обратно домой, слушаю твою болтовню и хвалю все, что ты делаешь и го¬
255


воришь, сколько могло бы родиться стихов!» — вздыхал Марциал (XI.24.1—4). Вместо себя он посылает патрону с утренним приветом книгу (1.108.10): «...каковы бы ни были мои писания, создать их не мог бы человек, которому надо ходить с утренним приветствием!» (1.70.17—18).2
За все услуги клиента патрон расплачивался скупо: он мог всем и каждому твердить о благодеяниях, которые он оказал и оказывает клиенту (Mart. V.52), но клиент никак не может выбиться из горькой бедности: ходит в жалкой потертой тоге, живет в темной комнатушке где-то «под черепицами»; в кошельке в него только один жалкий грош на баню; по мнению Марциала, не было разумного основания жить такой жизнью (III.30), но ею жили и продолжали жить, «крича, грозясь и проклиная» (IX. 10), тысячи людей, в том числе и сам Марциал. Клиентская служба давала пусть скудные, но все-таки какие-то средства к жизни: клиент не жил в сытости, но ему не грозила опасность умереть с голоду. В Риме для человека, не владевшего никаким ремеслом и не желавшего ему выучиться, единственным, пожалуй, способом просуществовать было положение клиента. Еще в I в. до н. э. патрон обедал вместе со своими клиентами (Ног. epist. 1.7.75; Sen. de ira, III.8.6); позднее патрон приглашал к столу трех-четырех человек (Mart. Ш.38.11—12), а прочим выплачивал весьма скромную сумму (sportula)3 в 25 ассов, на которые «несчастным надо купить капусты и дров» (luv. 1.134) и вообще жить. На патетический вопрос Ювенала: «Что будут делать люди, которым надо из этого приобрести тогу, башмаки, хлеб и топливо для дома» (1.119), — ответить трудно. И эту жалкую сумму клиент получал не всегда; если патрон заболел или притворился больным, то спортула «протягивала ноги» (Mart. IX.85) — и клиент уходил ни с чем. Иногда, правда, ему давали больше: Марциал получил от Басса три динария за то, что с раннего утра был уже у него в атрии и сопровождал его в своей старой дешевой тоге (IX. 100) целый день по крайней мере к тридцати старухам. В день своего рождения патрон иногда раскошеливался и раздавал клиентам по 300 сестерций (Х.27). Луп подарил Марциалу пригородное имение, вызвавшее у поэта бурю негодования: «...у меня на окне большее имение... я предпочел бы, чтобы ты угостил меня обедом» (XI. 18). Положение Марциала в клиентской среде было, конечно, исключительным: трудно было и не оценить его блестящего таланта и не убояться его язвительных эпиграмм; язык у него был «острее острой стали». По одной из этих причин, а может быть, и по обеим он получил от своих патронов (клиент мог иметь нескольких патронов) в дар и пару мулов (VIII.61.7), и дом на тихом Квиринале (IX. 18.2; 97.8), и землю под Номентом, которая давала пусть и небольшой, но все же доход, а кроме того, возможность не видеть тех, кого поэт не хотел видеть (11.38), и наслаждаться досугом и отдыхом (VI.43). Клиентская служба, на которую Марциал так жаловался, дала ему безбедное житье, и это был единственный для него путь достичь
256


известной обеспеченности. О существовании того, что ныне называется авторским правом, в древнем Риме и не подозревали. Книга, вышедшая в свет, принадлежала всем; томики и свитки Марциала продавались в двух лавках: у Секунда (1.2) и у Атректа (1.117); и любой покупатель, если у него были рабы-переписчики, мог отдавать его стихи в переписку и продавать эти экземпляры кому хотел и за сколько хотел. Стихи Марциала распевали в Британии, но его кошелек «ничего об этом не знал» (XI.3.5—6). Книгопродавец мог купить у автора его произведение, чтобы издать его первым, но так как с появлением книги на прилавке кончалось и право собственности на нее, то, конечно, о хорошем литературном заработке не могло быть и речи. Поэт-бедняк при всей своей талантливости должен был идти в клиенты, каким бы унижением ни казалась для него клиентела.
Марциал издевается над голодным клиентом, который, попав на обед к патрону, по нескольку раз отведывает от одного и того же блюда и уносит с собой, по существовавшему в Риме обычаю, все остатки, которые только удалось захватить (VII.20). Сам он, однако, признается, что хотя ему и совестно, но он «гонится, да, гонится за твоим обедом, Максим» (II. 18.1). Как же должны были «гоняться» за хорошим обедом его «голодные друзья» клиенты (III.7.4)!
Эту погоню за чужим обедом, упоминанием о которой полна литература того времени, склонны объяснять охотой пожить на чужой счет и чревоугодием. Это объяснение будет верно только отчасти. Дело в том, что по своим жилищным условиям клиент сплошь и рядом вынужден был питаться всухомятку, и обед у патрона был для него единственной возможностью получить горячую пищу. В самой жалкой деревенской хижине был очаг; бедняк Симил (Pseudo-Verg. Moretum) пек хлеб у себя дома. В многоэтажной инсуле нигде никакого очага не было и быть не могло; готовить на жаровне в тесноте маленькой многолюдной квартиры было неудобно, а подчас и просто невозможно. «Жирные харчевни» Горациева времени вынуждены были, по указам Клавдия, Нерона и Веспасиана, свести ассортимент своих кушаний к одним вареным бобам; даже получить горячую воду, которой обычно разбавляли вино, было невозможно. Оставались только уличные разносчики, торговавшие горячими кушаньями (Mart. 1.41). Но всюду ли они бродили и всегда ли удавалось их поймать? И в Риме, кроме того, климат вовсе не такой райский, чтобы всегда приятно и удобно было есть на улице.
Обед у патрона, о котором мечтал клиент, часто превращался для него в источник горького унижения. По скупости ли, по пренебрежению ли к этим людям, которых пригнала к нему нужда и которые покинут его сейчас же, как только найдут кого-нибудь более щедрого и участливого (Mart. IV.26), но патрон устраивал два очень разных обеда: один для себя и другой для клиентов. «Я оказался на обеде у совершенно постороннего чело¬
257


века, — пишет Плиний, — и ему и нескольким гостям в изобилии подавались прекрасные блюда; остальных угощали плохо и мало. Вино хозяин разделил по трем сортам... одно предназначалось для него и для меня, другое для друзей пониже, третье для своих и моих отпущенников. Мой ближайший сосед заметил это и спросил меня, одобряю ли я такой порядок за столом. Я ответил отрицательно. «А какой обычай у тебя?» — спросил он. — «Всем подается одно и то же: я приглашаю людей, чтобы угостить их обедом, а не опозорить, и уравниваю во всем тех, кого сравняло мое приглашение»» (epist. И.6.1—3). Поведение Плиния было скорее исключением, чем правилом. Пятая сатира Ювенала содержит очень красочное описание того, что ест патрон, и того, что дают его гостям-клиентам. Марциал подтвердил это описание: патрон ест лукринских устриц, шампиньоны, камбалу, прекрасно зажаренную горлицу; клиенту подают съедобные ракушки, «свиные грибы», маленького леща и сороку, издохшую в клетке (III.60). У Лупа (вероятно, того самого, который подарил Марциалу имение, меньшее, чем подоконник) его любовнице подают хлеб из первосортной пшеничной муки, а сотрапезнику-клиенту — из черной, последнего качества; она пьет сетинское вино, а он — «темный яд из этрусского бочонка» (Mart. IX.2; вина из Этрурии считались плохими). День несчастного клиента начинался с унижений и унижением заканчивался.


Глава четырнадцатая РАБЫ
Без раба, его труда и уменья, жизнь в древней Италии замерла бы. Раб трудится в сельском хозяйстве и в ремесленных мастерских, он актер и гладиатор, учитель, врач, секретарь хозяина и его помощник в литературной и научной работе. Как разнообразны эти занятия, так и различны быт и жизнь этих людей; ошибкой было бы представлять рабскую массу как нечто единое и единообразное. Но что знаем мы об этом быте и этой жизни?
Хуже всего осведомлены мы о жизни раба-ремесленника. Археологические находки, фрески, изображения на памятниках и саркофагах познакомили нас с устройством различных мастерских и с техникой разных ремесел. Но ни эти находки, ни надписи ничего не говорят о быте рабов- ремесленников. Организация же работ в мастерских, их управление, соотношение рабского и свободного труда, управление всем производством — все эти вопросы требуют специальной разработки и выходят за рамки настоящего труда.
Лучше осведомлены мы о жизни сельскохозяйственных рабов (общим названием для них было — familia rustica); о них писали и Катон, и Вар- рон, и Колумелла. Жизнь этих рабов проходит в неустанной работе; настоящих праздников у них нет; в праздничные дни они выполняют только более легкую работу (Cat. 2.4; 138; Col., 11.21). «В дождливую погоду поищи, что можно бы сделать. Наводи чистоту, чтоб не сидели сложа руки. Сообрази, что если ничего не делается, расходу будет нисколько не меньше» (Cat. 39.2). Пусть раб трудится до упаду, пусть он в работе доходит до той степени изнеможения, когда человек мечтает об одном: лечь и заснуть. «Раб должен или трудиться, или спать» (Plut. Cato mai, 29); спящий раб не страшен. И два века спустя Колумелла наказывает вилику выходить с рабами в поле на рассвете, возвращаться в усадьбу, когда смеркнется, и следить, чтобы каждый выполнил заданный ему урок (Col. XI. 1.14— 17; 25).
О пище и одежде рабов уже говорилось. А каково было их жилье?
259


Катон в числе помещений, которые должен выстроить в усадьбе подрядчик, упоминает «комнатки для рабов» (14.2). О них говорит и Колумел- ла, советуя устроить их в той части усадьбы, которая зимой залита солнцем, а летом находится в тени (1.6.3). В сельских усадьбах, раскопанных под Помпеями, неизменно есть комнатушки для рабов; они невелики (6—8—9 м2); жило в них, вероятно, человека по два, а может, и по три. Найти их в комплексе строений легко: голые стены без всякой росписи, простой кирпичный пол, обычно даже не залитый раствором, который сделал бы его ровным и гладким. На стене, грубо оштукатуренной, а то и вовсе без штукатурки, иногда хорошо оштукатуренный квадрат величиной 1 м2: это своеобразная записная книжка, на которой раб выцарапывает гвоздем какие-то свои заметки.
Утварь в этих каморках, судя по найденным остаткам, очень бедна: черепки дешевой посуды, куски деревянного топчана. Судя по инвентарю маслинника, составленному Катоном (10.4), в распоряжении его И рабов имелось 4 кровати с ременными сетками и 3 простых топчана. Как размещались 11 человек на 7 кроватях, это сказать трудно; ясно одно: раб не всегда располагает таким элементарным удобством, как отдельная кровать.
Общим помещением, предназначавшимся для всей «сельской семьи», была «деревенская кухня», где рабы могли отогреться и отдохнуть; здесь готовилась пища, и здесь же рабы обедали (Var. 1.13.1—2; Col. 1.6.3). В долгие зимние вечера и утрами до рассвета они тут же работают: вьют веревки, плетут корзины и ульи (их иногда делали из прутьев), обтесывают колья, делают рукоятки для хозяйственных орудий (Col. XI.2.90—92). Почти во всех найденных под Помпеями усадьбах есть такая кухня с печью для выпечки хлеба и с очагом. Хозяин был, конечно, заинтересован в том, чтобы раб не проводил во сне всю зимнюю ночь, и поэтому устраивал в усадьбе это единственное теплое помещение (не считая хозяйской половины), где рабы, отогревшись, работали и были под надзором (жаровен, которыми обогревались комнаты хозяина, в каморках у рабов не было).
Кроме «развязанных рабов», т. е. тех, которые ходили без цепей и жили по своим комнатенкам, бывали в усадьбе еще и закованные. У Катона они составляли постоянный контингент (56); Колумелла пишет, что в винограднике работают обычно колодники (1.9.4). Для них устроено особое помещение — эргастул: это глубокий подвал со множеством узких окошек, пробитых так высоко, что до них нельзя дотянуться рукой; сажали туда и провинившихся рабов. Колумелла рекомендовал позаботиться о том, чтобы подвал этот был как можно более здоровым (1.6.3): видимо, условие это не всегда помнили.
Особое положение среди сельскохозяйственных рабов занимал вилик. По мере того как хозяин, занятый государственной службой и разными го¬
260


родскими делами, все меньше уделял заботы своей земле, вилик становился настоящим хозяином имения и, конечно, использовал свою должность к выгоде для себя. По своему положению он пользовался рядом законных преимуществ. Один из героев Плавта, объясняя, почему он хочет выдать прислужницу жены за вилика, говорит: «...будут у нее и дрова, и горячая вода, и пища, и одежда» (Gasina, 255—256); Горациев конюх завидует ви- лику, который распоряжается и дровами, и скотом, и огородом (epist. 1.14.41—42). И еда, и помещение были у него, конечно, лучше, чем у остальных рабов. А, кроме того, вилик умел находить еще разные источники дохода: перепродажу скота, утаиванье семян, предназначенных для посева. Все это, конечно, строго запрещалось, но вилик превосходно умел обходить все запреты.
Что касается «городской семьи» (familia urbana), то здесь люди умственного труда занимали положение иное, чем лакей или повар. Известный умственный и культурный уровень поднимал раба в глазах хозяина, а если этот раб делался для него близким человеком, то жизнь его становилась совершенно иной, чем жизнь остальных рабов (Тирон, секретарь Цицерона и друг всей его семьи; его врач Алексион; Алексий, правая рука Аттика, Мелисс, раб Мецената, ставший ему любимым другом). Эти интеллигентные люди в рабской «семье» составляли, конечно, малую группу, хотя и вообще в III и II вв. до н. э. количество домашней челяди было невелико. У Марка Антония, консуляра, было только восемь рабов; у Карбона, человека богатого, одним меньше. За Манием Курием (победитель Пирра) следовало в походе два конюха. Катон говорил, что, отправляясь проконсулом в Испанию, он взял с собой троих рабов (Apul. Apol. 17). В I в. н. э. такой простоты в обиходе уже не было. Милон и Клодий окружили себя свитой вооруженных рабов; когда произошла их трагическая встреча, Клодия сопровождало 30 рабов, а Милон ехал с большим их отрядом (Ascon. arg. pro Mil., p. 32, Or.). Горацию за столом, на котором стоит дешевая глиняная посуда и на обед подаются блинчики, горошек и порей, прислуживают три раба (sat. 1.6.115—118). У Марциала, неустанно повторявшего, что он бедняк, были вилик и диспенсатор, а это означает, что в его номентанской усадьбе были рабы, которыми вилик распоряжался, и было хозяйство, расчетную часть которого вел диспенсатор. В богатом доме были рабы разных категорий: привратник, в старину сидевший на цепи; лакеи-«спаль- ники» — cubicularii, прислуживавшие лично хозяину и пользовавшиеся иногда весом; Сенека по крайней мере говорит о «гневе и гордости (supercilium) лакея» (de const, sap. 14.1); лектикарии, несшие носилки; номенклатор, подсказывавший хозяину имена нужных ему людей; pedi- sequus, который сопровождал хозяина на обед, в гости и стоял сзади за ним; «дворецкий» (atriensis), ключник, повар, хлебопек, рабы, если можно так выразиться, без специальности, занимавшиеся уборкой помещения,
261


служившие на побегушках и т. д. Можно было обзавестись собственным цирюльником, своим врачом, своей домашней капеллой.
Не иметь ни одного раба было признаком крайней нищеты (Mart. XI.32); даже у бедняка Симила (Ps. Verg. Moretum) была рабыня. Люди богатые и не стесненные жильем приобретали рабов только для того, чтобы придать себе пышности и блеску. Ливий писал, что «чужеземная роскошь пришла в Рим с войском, вернувшимся из Азии» (XXXIX.6), и в числе предметов этой роскоши называл артисток, играющих на разных струнных инструментах, и актеров. К ним же следует причислить и хоры домашних певцов (symphoniaci); Сенека утверждал: «На наших пирушках теперь певцов больше, чем когда-то было в театрах зрителей». Одни рабы ведали уборкой комнат, другие гардеробом хозяина, третьи его библиотекой. У хозяйки были свои прислужницы, которые ее одевали, убирали ей волосы, смотрели за ее драгоценностями. Как в нашем аристократическом обществе XVIII в., так и в римском высшем свете I в. н. э. распространена была любовь к дурачкам и карликам. Деньги за них платили большие. Марциал шутливо возмущался, что он заплатил за дурачка 20 тысяч, а тот оказался существом разумным (VIII. 13). Дурочку своей жены Сенека называл «бременем, доставшимся по наследству». Он продолжает: «Мне лично противны эти выродки; если я хочу позабавиться над глупостью, то мне не надо далеко ходить: я смеюсь над собой» (epist. 50.2). Рядом с дурачками стояли карлики и карлицы; «за эти уродливые, некоторым образом зловещие фигуры иные платят дороже, чем за тех, которые имеют обычный достойный вид» (Gai. Н.5.11). Проперций рассказывает об удовольствии, которое доставлял зрителям такой уродец, танцевавший под звуки бубна (V.8.41—42).
Многолюдной челяди в богатых домах даже при жестоком хозяине жилось относительно привольно: работы было мало. Толпа рабов, врывающаяся с раннего утра в господскую половину с тряпками, губками и вениками, окончив уборку, была свободна; цирюльник, подстригший и выбривший хозяина и его взрослых сыновей, мог дальше располагать собой, как хотел; чтец был занят некоторое время за обедом, а иногда еще и по утрам, пока хозяин не выходил к собравшимся клиентам. В небогатых домах рабы были заняты больше, но и то не до отказа, насколько можно судить по хозяйству Горация. Дав и его товарищи должны были превосходно себя чувствовать все то время, когда хозяин предавался своим любимым одиноким прогулкам или уезжал в «именьице, которое возвращало его самому себе» (epist. 1.14.1). Сенека называл городских рабов бездельниками (de ira, Ш.29.1) и противопоставлял их рабам сельским. Рабу, входившему в состав familia urbana, жилось несравненно легче, чем рабу, занятому в сельском хозяйстве, и недаром Гораций грозил Даву за его смелые речи отправкой в сабинское поместье (sat. Н.7.119). Раб в поместье трудился от
262


зари до зари и не видел настоящего отдыха; городской сплошь и рядом вел полупраздное существование. «Это беспечный, сонливый народ», — пишет Колумелла, настоятельно советуя хозяину не ставить виликом раба из «городской семьи»: «они привыкли к безделью, прогулкам на Марсовом Поле, к цирку, театрам, азартной игре, харчевням и непотребным домам» (1.8.2; ср. Ног. epist. 1.14; 19—26). Эта толпа, отравленная бездельем и городской жизнью, обычно недовольная и имевшая основания быть недовольной, не могла не внушать опасений (Tac. ann. XIV.44).
Главным поставщиком рабов на италийский рынок являлась война, и период больших завоевательных войн и территориальной экспансии Рима был как раз временем, когда число рабов, все время пополнявшееся, достигло больших размеров. Достаточно привести несколько цифр: за промежуток в четыре года (205—201 гг. до н. э.) Сципион отправил в Сицилию из Африки на продажу больше 20 тыс. военнопленных (Liv. XXIX.29.3); в 176 г. до н. э. после подавления Сардинского восстания было убито и взято в плен около 80 тыс. (Liv. XLI.28.8); в 167 г. до н. э. по приказу сената из семидесяти городов Эпира было продано полтораста тысяч (Polyb. XXX. 15; Liv. XLV.34.5—6). Т. Франк (Economie Survey, 1.188) считает, что за период от 200 до 150 г. до н. э. количество военнопленных, попавших в Италию, доходило до 250 тыс. К этому числу надо добавить еще отнюдь не малое количество людей, похищенных пиратами и проданных ими в рабство (этим же делом занимались и римские сборщики податей). Пополнялся рабский рынок в начале I в. до н. э. и продажей детей, к которой приходилось прибегать жителям Малой Азии, чтобы хоть кое-как справиться с уплатой налогов, установленных в 85—84 гг. до н. э. Суллой (Plut. Lucul. 20). Большое количество военнопленных дали войны Цезаря в Галлии: приблизительно 150 тыс. человек, продано было 53 тыс. из племени эдуатуков (b. g. 11.33), все племя венетов (b. g. III. 16); после осады Алезии каждый солдат получил пленного (b. g. VII.89).
Положение резко изменилось при империи, когда прекратились большие войны и было уничтожено пиратство. Продажа большого количества пленных «оптом» стала событием редким. В 25 г. до н. э. Август продал в рабство все племя салассов: 44 тыс. человек (Suet. Aug. 21; Dio Cass. ЫН.25); после взятия Иерусалима и окончания Иудейской войны было взято в плен 97 тыс. человек, из которых большая часть была продана (Flav. в. I. VI.9.3). Теперь продают главным образом рабов, рожденных дома (vemae), своих детей, выброшенных и подобранных детей, осужденных в рабство по суду. Иногда привозят рабов соседние варварские племена: даки, сарматы, германцы.
Приказ о продаже пленных отдавался военачальником. В его власти было перебить их, оставить в качестве государственных рабов, раздать, хотя бы частично, солдатам, как это сделал Цезарь после взятия Алезии,
263


или продать с аукциона. Продажа могла происходить или поблизости от того места, где пленные были взяты (Август распродавал салассов в Эпо- редии), или в Риме. Пленных продавали, надев им на голову венки, — откуда и выражение: Sub corona vendere; продажей ведал квестор, и вырученные деньги шли обычно в государственную казну.
При империи торговлю рабами вели преимущественно частные лица; один из таких mango, Тораний, был особенно известен во времена Августа (Suet. Aug. 69.1; PL VII.56); занятие это считалось презренным, но давало, видимо, неплохой доход.
Невольничий рынок находился около храма Кастора; людей продавали с аукциона, и глашатай (ргаесо) выкликал достоинства продаваемых, сопровождая свою речь шуточками и прибаутками, обычными у людей этой профессии (Mart. VI.66). Рабы стояли на вращающемся помосте (catasta) или на высоком камне (отсюда выражение: «de lapide comparan; de lapide emere — «покупать с камня»). У рабов, привезенных с чужбины, ноги смазывали мелом — «таким видели люди на катаете Хризогона» (любимец Суллы, пользовавшийся при нем большим влиянием, — PL XXXV. 199). Покупатель приказывал рабу раздеться, осматривал его со всех сторон, щупал его мускулы, заставлял соскакивать вниз, чтобы посмотреть, насколько он ловок и проворен. Красивых юношей-рабов «хранили тайные катасты»: их прятали от глаз толпы в задней части лавок Цезарева базара (Saepta Iulia) (Mart. IX.59.3—6). За продажей следили курульные эдилы; существовал их особый указ «о продаже рабов»; продавец должен был повесить на шею раба табличку (titulus) и в ней указать, не болен ли раб какой-либо болезнью, нет ли у него физического порока, мешающего работе, не повинен ли он в каком преступлении, не вороват ли и не склонен ли к бегству (Gell. IV.2; Cic. de off. III. 17). Работорговцы считались обманщиками первоклассными и, надо думать, превосходно умели скрывать болезни тех, кого они продавали. Руф из Эфеса, врач, современник Траяна, в своем трактате «О покупке рабов» давал советы, каким образом обнаруживать те скрытые болезни, о которых продавец умалчивал в надежде, что покупатель ничего не заметит. В табличке указывалась и национальность раба: «Мы покупаем дороже того раба, который принадлежит к лучшему народу» (Var. 1.1. IX.93); «...национальность раба обычно или привлекает покупателя, или отпугивает его» (Dig. 21.1; 31.21). Галлы считались прекрасными пастухами, особенно для конских табунов (Var. г. г. II. 10.3); рослых, здоровенных каппадокийцев покупали в богатые дома носить носилки (Mart. VI.77.4); даки годились в овчары (Mart. VII.80.12); врачи, чтецы, учителя, вообще образованные рабы чаще всего были греками.
Цены на рабов в Риме в I в. н. э. были такие: 600 сестерций за рабыню считалось дешевой платой (Mart. VI.66.9). За своего Дава, который, пользуясь свободой праздника Сатурналий, отчитал своего хозяина, указывая
264


ему на его недостатки, Гораций заплатил 500 драхм (sat. II.7.43); способный юноша, рожденный дома и знающий греческий язык, стоил вчетверо дороже (Ног. epist. II.2.5—60); опытный виноградарь стоил столько же (Col. III.3.12). Очень дороги были рабы, которых покупали как некий предмет роскоши. За красивых юношей платили по 100 и 200 тыс. (Mart. 1.58.1; XI.70.1; 62.1); рабыня, «купленная на Священной Дороге», стоила 100 тыс. (Mart. 11.63.1). Цезарь заплатил однажды за молодого раба такие деньги, что постеснялся внести эту сумму в свои приходо-расходные книги (Suet. Caes. 47).
Как распределялось это количество рабов? Значительная часть работала в сельском хозяйстве, значительная — в различных мастерских; часть входила в состав «городской семьи» или становилась собственностью государства. В усадьбах, где велось полевое, виноградное и масличное хозяйство, рабов было относительно мало, судя по свидетельствам Катона и Варрона для времен республики, по свидетельству Колумеллы для I в. империи. Имения, о которых пишут и Катон, и Варрон, не занимают огромной земельной площади. Катон, земли которого находились в Кампании и Нации, владел виноградником в 100 и маслинником в 240 югеров (югер около 1/4 га); идеалом его является владение в 100 югеров, где представлены все хозяйственные отрасли (10; 11; 1.7). В винограднике у него работает 14 человек, в маслиннике — 11 (не считая в обоих случаях вилика и его жены). Они выполняют в обоих имениях всю текущую работу и загружены ею до отказа; для съемки винограда и маслин приглашаются люди со стороны (23; 144; 146); полевой клин сдается издольщикам (136). Даже для того чтобы управиться с овечьим стадом в сто голов, своих рук не хватает (150). Сто лет спустя Варрон, имевший в виду главным образом Сабинию (и, вероятно, Умбрию), считает нормальным именье в 200 югеров; «латифундии» представляются ему исключением (1.16.3—4). Такие работы, как уборка сена, жатва, даже сбор колосьев производятся наемной силой (это вполне естественно: нет смысла держать людей, которые будут загружены работой только в горячую пору; римские хозяева обычно хорошо учитывали, что им выгодно). На «птицефермах», о которых Варрон рассказывает, занято по нескольку человек. Сазерна (писатель конца II—начала I в. до н. э.), у которого было имение в долине р. По, берет в качестве нормы участок в 200 югеров, для обработки которого требуется 8 человек; Колумел- ла при расчете рабочих дней имеет в виду как раз такое имение (11.12—7). Раскопки под Помпеями познакомили нас с рядом хозяйств, у которых количество земли редко доходило до 100 югеров, а число рабов до десяти.
Большого числа людей требовало кочевое скотоводство (а по климатическим условиям Италии большие стада овец и крупного рогатого скота приходилось перегонять с юга, из Апулии и Калабрии, где трава летом выгорала, в Абруццы, а на зиму идти с ними обратно на юг). По свидетельст¬
265


ву Варрона, тысячную отару грубошерстных овец поручали 10 человекам (П.2.20), конский табун в 50 голов — двоим (II. 10.11), а таких отар и табунов бывало у одного хозяина по нескольку. Размах италийского скотоводства был очень велик, и число пастухов в общей сложности исчислялось тысячами; Ливий рассказывает, что в 185 г. до н. э. в Апулии не было житья от пастухов, разбойничавших по дорогам и на пастбищах (XXXIX.29). Претору удалось поймать около 7 тыс. человек, а многие убежали.
О многолюдных «городских семьях» уже говорилось. Ошибкой было бы, однако, думать, что домашняя челядь обычно исчислялась в сотнях людей. Педаний Секунд, префект Рима (61 г. н. э.), живший в особняке-дворце, мог держать 400 рабов (Тас. ann. X1V.43); могли иметь сотни их и владельцы особняков, расположенных на городской периферии. При наличии у них большой земельной площади можно было выстроить для рабов отдельную казарму в два-три этажа; можно было разместить их в какой-то части огромного дома. В таком доме, каким был Дом Менандра в Помпеях, можно было отвести одну половину для хозяйственных нужд и для рабов. Но где было поселить не то что несколько сотен, а несколько десятков рабов в таких квартирах многоэтажной инсулы, в каких жило большинство римского населения? Обычная квартира площадью около 100 м2 состояла из двух парадных комнат, занимавших большую часть общей площади, и двух-трех спален значительно меньшего размера, иногда еще одной небольшой комнаты-кухни и довольно узкого коридора.
Ни парадные комнаты, ни хозяйские спальни для рабов не предназначались. Оставались кухня и коридор, в которых и десяти человекам было не повернуться. Указаний на то, что рабы, прислуживающие по дому, селились отдельно от хозяев, в каком-то специально для них нанятом или отведенном бараке, мы нигде не найдем. Вопли Горация, взывающего к своим, не слишком проворным «парням», чтобы они помогли ему одеться и провожали на Эсквилин к Меценату, неожиданно, уже поздно вечером, пригласившего поэта в гости, свидетельствуют, что Дав с товарищами живут совместно с господином. При дороговизне римских квартир снимать еще одно помещение для рабов человеку даже хорошего достатка было бы накладно. Обитатели инсул вынуждены были ограничивать штат своей прислуги по той весьма простой и весьма побудительной причине, что девать эту прислугу было некуда.
Переселение из особняка в инсулу произвело целую революцию в быту не только хозяина, но и его раба. В особняке была кухня, был очаг, на котором можно было сварить еду; в инсуле имеется жаровня для хозяина и его семьи; раб пусть кормится на стороне. Он получает «месячину»: по словам Сенеки, пять модиев зерна и пять динариев (epist. 80.7). Деньги раб мог употребить на покупку разной приправы к хлебу: оливкового мас¬
266


ла, соленых маслин, овощей, фруктов. Иногда хлебный паек выдавался не помесячно, а поденно, и в этом случае, по всей вероятности, не зерном, а печеным хлебом: ежедневно отвешивать зерно было бы чересчур хлопотливо, а покупать стандартный хлеб одного и того же веса легко. Возможно, что поденный паек выдавался просто деньгами.
Если жилищные условия у сельского раба были плохи, то у городского они были еще хуже. В инсуле особого помещения для него не было; рабы притыкались где придется, лишь бы найти свободное местечко. О кроватях нечего было и думать. Марциал, укладывая раба на «жалкую подстилку», писал, видимо, с натуры (IX.92.3).
Этот горький быт делала еще горше полная узаконенная зависимость раба от хозяина — от его настроения, прихоти и каприза. Осыпанного милостями сегодня, завтра могли подвергнуть жесточайшим истязаниям за какой-нибудь ничтожнейший проступок. В комедиях Плавта рабы говорят о порке как о чем-то обычном и повседневном. Розги считались самым мягким наказанием, страшнее был ременный бич и «треххвостка» — ужасная плеть в три ремня с узлами на ремнях, переплетенных иногда проволокой. Именно ее требует хозяин, чтобы отстегать повара за недожаренного зайца (Mart. III.94). Эргастул и колодки, работа на мельнице, ссылка в каменоломни, продажа в гладиаторскую школу — любого из этих страшных наказаний мог ожидать раб, и защиты от хозяйского произвола не было. Ведий Поллион бросал провинившихся рабов в пруд на съедение муренам: «только при такой казни он мог наблюдать, как человека сразу разрывают на куски» (PI. IX.77). Хозяйка велит распять раба, предварительно вырезав ему язык (Cic. pro Cluent. 66.187). Случай был не единственный; о таком же упоминает Марциал (11.82). Зуботычины и оплеухи были в порядке дня, и люди вроде Горация и Марциала, которые отнюдь не были злобными извергами, считали вполне естественным давать волю рукам (Ног. sat. II.7.44; Mart. XIV.68) и отколотить раба за плохо приготовленный обед (Mart. VIII.23). Хозяин считает себя вправе не лечить заболевшего раба: его просто отвозят на остров Асклепия на Тибре и там оставляют, снимая с себя всякую заботу об уходе за больным. У Колумел- лы мелькнули хозяева, которые, накупив рабов, вовсе о них не заботятся (IV.3.1); разбойник Булла говорит властям, что если они хотят положить конец разбою, то пусть заставят господ кормить своих рабов (Dio Cass. LXXVII.10.5).
Многое, конечно, зависело от хозяина, от его характера и общественного положения. Раб, которого солдат в качестве военной добычи приводил к себе домой, в свой старый крестьянский двор, сразу оказывался равным среди равных; ел ту же самую пищу, что и все, и за тем же самым столом, спал вместе со всеми в той же хижине и на такой же соломе; вместе с хозяином уходил в поле и трудился наравне с ним. Хозяин мог оказаться
267


злым на работу и не давать на ней спуску, но он сам работал, не щадя сил и не жалея себя; он мог прикрикнуть на раба, но также кричал он и на сына, и в его требовательности не было ничего обидного или унизительного. В простой рабочей среде не было глупых прихотей и злого самодурства, когда какой-нибудь сенатор требовал, чтобы раб не смел раскрыть рта, пока его не спросят, и наказывал раба за то, что он чихнул или кашлянул в присутствии гостей (Sen. epist. 47.3).
Были среди римских рабовладельцев не одни изверги; мы знаем и добрых, по-настоящему человечных и заботливых хозяев. Такими были Цицерон, Колумелла, Плиний и его окружение. Плиний позволяет своим рабам оставлять завещания, свято выполняет их последнюю волю, всерьез заботится о тех, кто заболел; разрешает им приглашать гостей и справлять праздники. Марциал, описывая усадьбу Фаустина, вспоминает маленьких vemae, рассевшихся вокруг пылающего очага, и обеды, за которыми «едят все, а сытый слуга и не подумает завидовать пьяному сотрапезнику» (III.58.21 и 43—44). У Горация в его сабинском поместье «резвые vemae» сидели за одним столом с хозяином и его гостями и ели то же самое, что и они (sat. II.6.65—67). Сенека, возмущавшийся жестокостью господ, вел себя со своими рабами, вероятно, согласно принципам стоической философии, которые провозглашал.
Мы не можем установить статистически, кого было больше, плохих или хороших хозяев, и в конце концов это не так важно; и в одном и в другом случае раб оставался рабом; его юридическое и общественное положение оставалось тем же самым, и естественно поставить вопрос, как влияло рабское состояние на человека и какой душевный склад оно создавало. Какие были основания у Тацита и Сенеки говорить о «рабской душе» (ingenium ser vile)?
Чужой в той стране, куда его занесла злая судьба, раб равнодушен к ее благополучию и к ее несчастьям; его не радует ее процветание, но и горести ее не лягут камнем на его душу. Если его забирают в солдаты (во время войны с Ганнибалом два легиона были составлены из рабов), то он идет не защищать эту безразличную ему землю, а добывать себе свободу: он думает о себе, а не обо всех. Люди отняли у него все, чем красна жизнь: родину, семью, независимость, он отвечает им ненавистью и недоверием. Далеко не всегда испытывает он чувство товарищества даже к собратьям по судьбе. В одной из комедий Плавта хозяин дома велит своей челяди перебить ноги каждому соседскому рабу, который вздумал бы забраться к нему на крышу, кроме одного, и этот один отнюдь не обеспокоен судьбой товарищей: «плевать мне, что они сделают с остальными» (Miles glorios. 156— 168). Объединение гладиаторов, ушедших со Спартаком, или тех германцев, которые, попав в плен, передушили друг друга, чтобы только не выступать на потеху римской черни, явление редкое — обычно другое: люди,
268


которые живут под одной крышей, ежедневно друг с другом встречаются, разговаривают, шутят, рассказывают один другому о своей судьбе, своих бедах и чаяниях, хладнокровно всаживают нож в горло товарищу. Цирковые возницы не остановятся перед любой хитростью, обратятся к колдовству лишь бы погубить товарища-соперника. В мирной обстановке сельской усадьбы хозяин рассчитывает на то, что рабы будут друг за другом подглядывать и друг на друга доносить. Раб отъединен от других, заботится только о себе и рассчитывает только на себя.
Раб лишен того, что составляет силу и гордость свободного человека, — у него нет права на свободное слово. Он должен слыша не слышать и видя не видеть, а видит и слышит он многое, но высказать по этому поводу свое суждение, свою оценку не смеет. Перед его глазами совершается преступление — он молчит; и постепенно зло перестает казаться ему злом: он притерпелся, обвык, нравственное чутье у него притупилось. Да и чужая жизнь интересна ему только в той степени, в какой от нее зависит его собственная; в этом мире единственное, что есть у него, — это он сам, и его будущее зависит только от него. По странной иронии судьбы этот человек, став «вещью», оказывается кузнецом своей судьбы. Ему надо выбиться из своего рабского состояния, и он выбирает путь, который кажется ему наиболее верным и безопасным: он опутывает душу хозяина ложью и лестью — усердно выполняет все его приказания, повинуется самым гнусным его прихотям; «что бы ни приказал господин, ничто не позорно», — скажет Тримальхион. Умный и наблюдательный, он быстро подмечает пороки и слабости хозяина, ловко потакает им, и скоро хозяин уже не может обойтись без него: он становится его правой рукой, советником и наперсником, заправилой в доме, грозой остальных рабов, а иногда и несчастьем для всей семьи (история Стация, раба, а потом отпущенника Цицеронова брата Квинта). Он изгибается перед хозяином: хозяин — сила, и высокомерно-дерзок со всеми, в ком нет силы. Если ему будет выгодно предать хозяина и донести на него, он предаст и донесет. Моральные колебания ему неизвестны; законы нравственности его не связывают: он не подозревает об их существовании. «Сколько рабов, столько врагов» — поговорка возникла на основании опыта и наблюдения.
Не все рабы были, конечно, таковы. Были люди, которые не мирились со своей рабской судьбой, но сбросить ее путем угодничества и пресмыкания не могли и не умели. Жизнь их становилась сплошным протестом против законов злого и несправедливого мира, который подчинил их себе. Протест этот мог выражаться очень различно в зависимости от нравственного склада и умственного уровня. Одни становились просто «отчаянными»: ни плети, ни колодки, ни мельница ничего с ними не могли поделать; они пили, буянили, дерзили: это был их способ выражать свою ненависть и свое презрение к окружающему. Другие умело эту ненависть скрывали,
269


копили ее в себе, ожидая своего часа, и когда он приходил, обрушивали ее все равно на кого, лишь бы на сытых и одетых, на тех, кто походил на человека, который ими помыкал и втаптывал в грязь. Они расправлялись с хозяином, сбегали, уходили в разбойничьи шайки, жадно прислушивались, нет ли где восстания. В войске Спартака было много таких.
Люди более мирные и обладавшие малым запасом внутренней силы мирились со своей долей и старались только устроиться так, чтобы рабское ярмо не слишком натирало им шею. Они прилаживались к дому и всему домашнему строю и жили со дня на день, не заглядывая дальше сегодня, потихоньку ловчась и выгадывая себе хоть крохотный кусочек жизненных удобств и удовольствий. Полюбоваться на гладиаторов, забежать в харчевню и поболтать с приятелем, съесть кусочек мяса, отведать жирной лепешки, зайти к дешевой продажной женщине, — бедный, ограбленный людьми человек ни о чем больше не мечтал. Если он попадался на какой-нибудь не очень невинной проделке, вроде подливания воды вместо отпитого вина или на краже нескольких сестерций, и извернуться никак не удавалось, он мужественно терпел побои: неприятностей в жизни не избежать, и уменье жить заключается в том, чтобы проскользнуть между ними, не очень ободрав себе кожу. Комедия любила выводить таких рабов; Плавт без них почти не обходится.
Раб отомстил хозяину, и рабские восстания были, пожалуй, наименее страшной формой этой мести. Его жизнь была обезображена — он сделал безобразной жизнь хозяина; его душа была искалечена — он искалечил хозяйскую. С детских лет хозяин привык, что его желаниям нет преграды и все его поступки встречаются только одобрением — контроль над собой утрачивается, голос совести замолкает. В его власти находится толпа этих бесправных безгласных людей, он может делать с ними все, что хочет, — и страшные темные инстинкты, живущие в его душе, вырываются на волю: он наслаждается чужими страданиями, и в атмосфере, которая не отравлена жестокостью и произволом, ему уже нечем дышать. Он презирает рабов и уважение к человеку и к самому себе незаметно умирает в его душе; в ней, как в зеркале, отражается «рабская душа»; хозяин становится двойником своего раба: он пресмыкается и лжет, он дрожит за свою жизнь и свою судьбу, он труслив и нагл. Сенатор ведет себя с Калигулой или Нероном, а свободный клиент со своим патроном ничуть не лучше, чем ведет себя с господами их самый подлый раб.
Нельзя было не видеть этого растлевающего влияния рабской среды. Квинтилиан, умный, прекрасный педагог, предупреждал родителей об опасности для детей «общения с дурными рабами» (1.2.4); Тацит считал главной причиной падения нравов то обстоятельство, что воспитание детей его современники поручают рабам, и ребенок проводит свое время в их обществе (dial. 29).
270


Была, однако, еще категория рабов, которых хозяева в слепоте своего рабовладельческого мировоззрения считали добрыми и верными рабами. Люди эти были наделены большой долей здравого смысла, считали, что плетью обуха не перешибешь и не мечтали о царстве справедливости. В них не было героической закваски их неукротимых товарищей, которые с голыми руками кидались на штурм страшного римского государства. Они думали о себе, устраивали свою судьбу, мечтали о свободе для себя и считали, что дорогу к ней они скорее всего пробьют работой. Им претили окольные пути угодничества и низости, которыми в рабской среде шли многие. Это были порядочные люди и добросовестные работники, которые часто вкладывали в работу пыл творческого вдохновения. Эти безыменные атланты, и в рабском состоянии, и став свободными, держали на своих крепких плечах всю хозяйственную жизнь Рима. Слова Гомера «раб нерадив» к ним не приложимы. Мы видели, какое количество специалистов насчитывало в Риме «водное ведомство» (рабы сплошь). Эти люди, от усердия и внимания которых зависела жизнь громадного города, не заслуживают имени «нерадивых», равно как и пожарники (отпущенники, т. е. вчерашние рабы), ревностно несшие тяжкую и неблагодарную службу. Рабы строили дома и базилики, водопроводы и храмы, остатки которых до сих пор вызывают изумление и восторг. Форум Траяна создал не один Аполлодор: если бы в его распоряжении не было тысяч рабских прилежных и умных рук, его замысел никогда бы не осуществился. Италийский плодовый сад насчитывает в своем ассортименте десятки великолепных сортов. Кто их вывел? раб-садовник. Кто создал превосходную апулийскую породу овец, реатинских ослов, за которых платили десятки тысяч сестерций, прекрасных рысистых лошадей? Кто вел в глуши отдаленных пастбищ эту терпеливую работу скрещиванья, наблюдения, выращиванья молодняка? раб-пастух. Не были «нерадивыми» мастера, которые создали легкие помпейские столики, умело разбросали прелестный орнамент по широкому полю картибула, потрудились над деревянным сундуком или бронзовой жаровней, превращая скромную утварь в подлинное произведение искусства. С почтительным восторгом относимся мы к Спартаку и его товарищам, но и об этих незаметных, забытых тружениках думаешь с любовью и уважением.
Человеческая жизнь и человеческие отношения очень сложны и многосторонни; они не застывают в единой, единообразной форме. Облик их меняется; идут годы, с ними в жизнь вступает нечто новое; старое уходит вовсе или подвергается переработке, медленной, вначале, может быть, едва заметной. Так было и в отношении к рабу — наряду со старым пробиваются ростки нового.
Римское законодательство признавало рабство узаконенным международным институтом (iure gentium) и тем не менее считало его противоес¬
271


тественным (contra naturam). Законодатели никогда не задумывались над тем, как согласовать это противоречие, но зато никогда не провозглашали того положения, которое Аристотель положил в основу своего учения о рабстве: существуют не только люди, но целые народы, которые по самой природе своей, по всему душевному складу (q&sei) предназначены к рабству и должны быть рабами. Для римского законодателя раб был движимым имуществом, вещью (res), но когда эта «вещь» получала свободу, она немедленно превращалась в человека и очень скоро в римского гражданина. На опыте повседневных встреч и ежедневного общения римлянин должен был признать, что эта «вещь» обладает свойствами, которые заставляют относиться к ней иначе, чем к ослу или собаке, и которые иногда таковы, что обладателя их никак уж не посчитаешь «вещью». Большинство выдающихся грамматиков, о которых рассказывает Светоний, были отпущенниками: этих рабов хозяева отпускали на свободу «за их дарования и образованность». Отпущенниками были Ливий Андроник, основоположник римской литературы, и Теренций, признанный мастер латинской комедии. «Вещь» ежеминутно могла обернуться человеком, и с этим нельзя было не считаться. Это пришлось признать самому Катону, а у него по отношению к рабам не было и проблеска человеческого чувства. Этот человек, рассматривавший раба действительно только как доходную статью, вынужден был, однако, записать совет: «пахарям угождай, чтобы они лучше смотрели за волами» (слово «пахарь» не передает всего значения bibulous: это был действительно пахарь, но в обязанности его входила не только пахота, на нем лежал весь уход за волами). Мы можем проследить в одной области, а именно в сельском хозяйстве, как растет это внимание к рабу — человеку; мы располагали здесь документальными сведениями от двух столетий: Катон (середина II в. до н. э.), Варрон (конец I в. до н. э.) и Колумелла (вторая половина I в. н. э.). Катон рассматривает раба только как рабочую силу, из которой надо выжать как можно больше; никак нельзя допустить, чтобы расходы на эту силу превысили доход, который она дает: поэтому больного и старого раба надо продать, поэтому, если раб временно не может работать, ему надо на это время сократить его паек, поэтому и дождливые, и праздничные дни должны быть, насколько возможно, заполнены работой; работа должна быть выполнена во что бы то ни стало: никакие «объективные причины» в расчет не принимаются. Интереса к рабу как к человеку, мысли о том, что его работа и продуктивность ее зависят от каких-то человеческих чувств, у Катона искать нечего.
Совершенно иное наблюдаем мы уже у Варрона: необходимость заинтересовать раба в его работе сознается вполне отчетливо. Жизнь ставит все большие требования: нужны урожаи более щедрые, доходы большие, чем те, которыми удовлетворялись деды. Богатство хозяина создается трудом раба, и хозяин начинает думать над тем, что предпринять, чтобы труд раба
272


стал продуктивнее, как создать систему взаимоотношений, при которой «враги» («сколько рабов, столько врагов») обратили бы свою энергию не на подрыв хозяйского благополучия, а трудились бы над его созданием и преуспеянием. Хозяин начинает понимать, что работа выполняется не только мускульной силой раба, что можно работать «с душой» и что только такая работа и хороша. Вводятся поощрения и награды, рабу разрешается иметь кое-какую собственность (peculium), дозволено обзавестись семьей. Вилику приказано распоряжаться словом и волю рукам давать только в крайнем случае. Катон в своем хозяйстве узаконил оплачиваемую проституцию, причем ни ему, ни его будущим поклонникам не приходило в голову, что vir vere romanus («настоящий римлянин») выступает здесь до некоторой степени в роли сводника, торгующего своими рабынями. У пастухов, о которых рассказывает Варрон, уже настоящая семья и, насколько это возможно в условиях кочевого быта, настоящий домашний очаг с его пусть и нехитрым, но уютом и покоем. «Вещь» обернулась человеком. Что было этому причиной? Обеднение рабского рынка сравнительно со временем Катона, когда десятки тысяч военнопленных раз за разом выводились на продажу? Вестерман, конечно, прав, приводя эту причину, но она была отнюдь не единственной, как не единственными были и соображения хозяйственные. Рабы успели ко времени, когда Варрон писал свой трактат о сельском хозяйстве, проявить себя и в государственной жизни Рима, и в домашнем быту как силу, с которой нельзя было не считаться. Спартак дал урок, хорошо врезавшийся в память. Сулла, освобождая 10 тыс. рабов, рассчитывал на них, как на надежную гвардию телохранителей. Милона и Клодия окружает свита вооруженных рабов, которые для них и охрана, и опора (Cic. ad Att. IV.3.2—4). После убийства Цезаря обе стороны стараются обеспечить себе поддержку рабов; набирают их в свои войска и обещают свободу. Тирон был добрым помощником Цицерону, Стаций — злым гением его брата. Врач, секретарь, управитель хозяйством — рабовладелец каждую минуту, на каждом шагу натыкался на раба и вынужден был силой обстоятельств входить с ним в личные, близкие отношения. Все это приближало «вещь» к хозяину, заставляло в нее вглядываться, настойчиво объясняло господам, чем может быть «вещь». Объяснения запоминались. Колумелла пошел дальше Варрона: он советуется с рабами о том, что и как делать, разговаривает и шутит с ними, поощряет их наградами. Вилику запрещены телесные наказания: он должен действовать не страхом, а своим авторитетом, его должны почитать, но не бояться. Нельзя слишком напористо требовать работы: пусть даже раб прикинется на несколько дней больным и отдохнет; тем охотнее возьмется он потом за работу. Усиленно подчеркивается внимание, с которым нужно относиться ко всем нуждам раба — к его здоровью, пище, одежде. Во всех предписаниях Колу- меллы звучит отношение к рабу как к человеку: он требует от него не
273


только работы, он хочет его благожелательности, такого отношения к хозяину, которое заставит работать с охотой, и продумывает целую систему отношений, которые эту благожелательность обеспечат. Мало того, он идет на уступки, которые улучшат существование раба.
По букве закона раб не мог иметь никакой собственности: все, что у него было, принадлежало хозяину. Жизнь внесла свою поправку в юридические нормы. Хозяин быстро сообразил, какая для него выгода, если он позволит рабу иметь что-либо свое: во-первых, раб будет охотнее и лучше работать, рассчитывая набрать себе денег на выкуп, а во-вторых, то, что он приобретает для себя, все равно останется в качестве выкупа в хозяйских руках. Только совсем уж бессовестные хозяева накладывали руку на это рабское имущество (оно называлось «peculium»), а собирал его раб «по унциям» (Тег. Phorm. 43—44), по грошу, отрывая от себя необходимое, часто недоедая (ventre fraudato, 80), лишь бы набрать нужную сумму. Варрон рекомендовал «приложить старание к тому, чтобы у рабов был пекулий» (г. г. 1.17), и у пастухов, о которых он рассказывает, имеется в хозяйском стаде несколько собственных овец. Иногда рабы получали «на чай» от гостей или клиентов, иногда им удавалось что-либо своровать и «тайком увеличить пекулий» (Apul. met. Х.14). Иногда хозяин давал рабу деньги под проценты, и тот пускал их в оборот, выплачивая хозяину долг и оставляя прибыль себе. Бывало и так, что раб вел дело от хозяина, действуя от его лица, а хозяин или выплачивал ему определенное жалованье, или награждал какими-нибудь подарками. Все это шло в пекулий. Раб, у которого не имелось пекулия, считался подозрительным и негодным. «Ты хочешь отдать девушку этому рабу, ничтожеству и негодяю, у которого по сей день нет пекулия и на медный грош!» — возмущается старик-хозяин в «Кази- не» Плавта. Цицерон характеризует Диогнота, городского раба, как бездельника — «у него нет вовсе пекулия» (in Verr. III.38.86). Пекулий раба мог доходить иногда до такой суммы, что он получал возможность приобретать «заместителей», собственных рабов (vicarii), которые помогали ему выполнять его обязанности.
И семья, в которой закон отказывал рабу, фактически у него была, хотя, с юридической точки зрения, это был не брак, а только «сожительство» (contubemium). Хозяин понимает, что брачные отношения в рабской среде для него выгодны: они привязывают раба к дому (недаром Варрон так настойчиво рекомендовал женить пастухов, кочевавших по Италии с хозяйскими стадами: в рабской среде пастухи были наиболее независимым и грозным элементом, и семья была очень надежным средством держать этих людей в узде), делают его податливее и послушнее, а дети, родившиеся от этих союзов, «доморощенные рабы» (vemae), увеличивали рабскую familia и считались наиболее преданными и верными слугами. В быту брак раба, особенно при империи, и признается, и уважается: по закону нельзя
274


разлучать членов семьи (Dig. XXXIII.7.12, §7). На практике закон этот, случалось, обходили, и поэтому в завещаниях часто подчеркивалась воля завещателя, чтобы дети и родители оставались вместе (Dig. XXXII. 1.41, § 2; CIL. 11.2265).
В жизнь раба вмешивается и государство: появляется ряд законов, ограничивающих права хозяина. Lex Petronia de servis (19 г. н. э.) запрещает хозяину самовольно отсылать раба «на сражение со зверями» в амфитеатр; такое наказание может наложить по рассмотрении хозяйской жалобы в Риме префект города, а в провинции ее наместник (Dig. XLVIII.8.11, § 2). По эдикту императора Клавдия больной раб, завезенный хозяином на остров Асклепия и брошенный там, получает в случае выздоровления свободу; убийство старого или увечного раба считается уголовным преступлением (Suet. Claud. 25.2; Dio Cass. LX. 19.7). Адриан «запретил хозяевам убивать раба; их могли приговорить к смерти, если они ее заслуживали, только судьи. Он запретил продавать своднику или ланисте раба или служанку... уничтожил эргастулы» (Hist. Aug. Adr. 18.7—10). За жестокое обращение с рабынями он отправил одну римскую матрону на пять лет в изгнание. Раб мог обратиться к префекту города, «если хозяин жесток, безжалостен, морит его голодом, понуждает к разврату» (Dig. 1.12.1, § 8); по рескрипту Антонина Пия жестокого хозяина заставляют продать своих рабов (Gai. 1.53).
Не следует думать, конечно, что жизнь раба при империи в корне изменилась, но некоторые перемены несомненно в ней произошли. Страстное негодование, с которым Ювенал обрушивается на жестоких господ, размышления Сенеки над тем, что высокая душа может жить не только в римском гражданине, но и в рабе (epist. 31.11), поведение Колумеллы с его рабами, обдуманная система доброго обращения с рабом у Плиния Младшего, едкие и гневные слова, брошенные Марциалом в лицо хозяевам, тиранящим своих рабов, — все это свидетельствует о том, что в отношении к рабу произошли какие-то сдвиги. Сдвиги эти были вызваны причинами разными: были тут соображения и чисто хозяйственного порядка, и политического, и морально-философского. Законодательство не вело за собой общества, оно выражало его настроение.


Глава пятнадцатая ОТПУЩЕННИКИ
Побуждения, по которым хозяин отпускал раба на волю, могли быть разные, корысть и тщеславие были не из последних. Продать свободу рабу и получить от него обратно, чистыми деньгами, стоимость того, что хозяин позволял ему накапливать в годы рабства, было, конечно, делом выгодным. Хозяин учитывал рыночную стоимость раба, размеры его пекулия, возможности его заработка в дальнейшем — и назначал соответствующий выкуп. Обычная цена раба колебалась в начале империи между 800 и 2400 сестерций, но один из гостей Тримальхиона (Petr. 57) выкупился за 4 тыс. сестерций; стоимость виноградаря Колумелла определял в 8 тыс. (Ш.3.12), и хозяин, возможно, не пожелал бы сбавить эту сумму, отпуская на волю хорошего работника. Глазной врач в маленьком италийском городке заплатил за свою свободу 50 тыс. сестерций. На этом не кончалось: хозяин рассчитывал, и с полным основанием, на те доходы, которые он получит в дальнейшем от своего отпущенника; о них речь пойдет ниже.
Весьма действенным побуждением к отпуску рабов было хозяйское тщеславие. Обычай требовал, чтобы сенатор появлялся на людях в сопровождении толпы клиентов. Если таковых оказывалось мало, то самым простым способом увеличить их число было освобождение некоторого числа рабов, которые и пополняли собой в качестве новых клиентов скромную свиту сенатора. Иногда хозяину хотелось придать особую пышность своим похоронам: «некоторые завещают отпустить после их смерти всех рабов на волю, чтобы прослыть прекрасными людьми и чтобы за их погребальным ложем шла толпа отпущенников в своих колпаках» (Dion. Hal. IV.24).1
Случалось, и не так уже редко, что хозяин отпускал раба из приязни к нему, возникшей за долгие годы совместной жизни, и в благодарность за оказанные услуги. Харидем, дядька Марциала, был несноснейшим ворчуном, который совал свой нос всюду и у которого всегда был наготове запас упреков и наставлений, но он качал еще колыбель поэта, охранял мальчика
276


и ни на шаг не отходил от него, и либо сам Марциал, либо отец его дали старому дядьке отпускную (XI.39). Упоминания об отпуске кормилиц, педагогов, секретарей, чтецов, врачей неоднократно встречаются в надписях. Иногда талантливость и образование раба настолько поднимали его над обычным рабским уровнем, настолько не вязались с его рабским званием, что хозяин освобождал его: почти все известные грамматики, о которых пишет Светоний, были отпущены на волю «за свои дарования и свою образованность».
Отпуск раба на волю мог совершаться двояким образом: формальным (manumissio iusta) или без всяких формальностей, «домашним способом» (manumissio minus iusta). Этот домашний способ носил общее название «освобождения в присутствии друзей» (ínter amicos). Имелось три его вида: хозяин уведомлял раба письмом, что он свободен (per epistolam, — письмо составлялось, конечно, при свидетелях, которые и удостоверяли своими подписями его подлинность); хозяин сажал раба за стол, стирая таким образом разницу между его положением и положением своим и остальных застольников (per mensam); он объявлял раба свободным перед лицом нескольких человек, которые оказывались в роли свидетелей.
Этот способ освобождения раба (в любом из его трех видов) был в силу своей простоты чрезвычайно популярен: тут не требовалось присутствия магистрата, никуда не надо было идти; все совершалось в доме хозяина, а кроме того, при такой форме отпуска не надо было платить установленного пятипроцентного налога со стоимости раба, который вносился при формальном отпуске на волю.
Другая форма отпуска (manumissio iusta) была трех видов: «палочкой» (vindicta), внесением в цензовые списки (censu) и по завещанию (testamento).
Раба отпускали на волю «палочкой» обычно в присутствии претора.2 Хозяин приходил к нему со своим рабом, и вся процедура представляла собой фикцию тяжбы по вопросу о собственности. В подлинной тяжбе обе стороны, каждая с палкой в руке (символ собственности), касались этой палкой спорного предмета, объявляя его своим имуществом. Так как за рабом не признавалось никаких юридических прав, то от его имени выступал или ликтор магистрата, или какое-либо другое лицо, которое именовалось assertor libertatis («защитник свободы»). Он касался своей палочкой раба и объявлял его свободным человеком. Хозяин, естественно, не противоречил, и претор произносил решение в пользу «защитника свободы». Хозяин брал тогда раба за руку, поворачивал его вокруг себя и давал ему пощечину.3 На этом вся церемония заканчивалась, и раб становился свободным человеком.
Второй способ, который можно было применить только однажды за пять лет, заключался в том, что во время переписи, производимой цензора¬
277


ми, хозяин заявлял им, что он освобождает таких-то и таких рабов и просит занести их имена в списки римских граждан.
Отпуск по завещанию был чрезвычайно распространен (рабы, отпущенные таким образом, назывались «orcini»: от Orcus). Воля завещателя должна была быть выражена в строго определенных терминах: liber esto Stichus — «да будет Стих свободен» или iubeo Stichum esse liberum — «приказываю: быть Стиху свободным». Volo Stichum esse liberum — «желаю, чтобы Стих был свободен», такая фраза уже не имела силы категорического приказа — это было fideicommissum, исполнение которого и при республике, и в I в. империи зависело от совестливости наследника. Раба можно было назначить по завещанию и наследником, но в этом случае необходимо было определенное приказание его освободить: Stichus liber et heres esto — «да будет Стих свободен и мне да наследует».4 Если хозяин забыл слово liber, завещание не имело силы: имущество умершего со Стихом вместе приходило к его другому наследнику, а если наследника не было, то в императорскую казну.
Отношения отпущенника и его бывшего хозяина, теперь патрона, приравнивались законодательством к отношениям отца и сына. Патрон, как добрый отец, должен позаботиться о том, чтобы его отпущенник не оказался на пороге свободной жизни без всяких средств к существованию: он предоставит ему место с определенной оплатой, подарит некоторую сумму денег, а то и даст небольшой участок земли и поможет обзавестись хозяйством. Он не покинет его в нужде и беде, поддержит словом и делом, но если с ним самим случится несчастье и ему придется туго, то и отпущенник, как добрый сын, не замедлит со своей помощью. Если отпущенник пал от руки убийцы, патрон обязан найти преступника и привлечь его к суду: он должен действовать здесь так, как действовал бы, случись такое несчастье с кем-либо из его кровных родных. Связанные взаимным вниманием и участием при жизни, они не расстаются и после смерти: в своей семейной усыпальнице патрон отводит место «своим отпущенникам, отпущенницам и потомству их». Если отпущенник совершил преступление, за которое полагается ссылка или смертная казнь, патрон не должен выступать обвинителем, и нельзя заставить его свидетельствовать против своего отпущенника. И отпущенник не может быть обвинителем своего патрона,5 и нельзя принуждать его выступить со свидетельством против него — «для отпущенника и сына особа отца и патрона должна быть всегда почитаемой и священной» (Dig. XXXVII.XV.9); отпущенник должен быть obsequens и offíciosus к своему патрону. История знает преданных и верных отпущенников. Беллей говорит, что во время проскрипций перед установлением принципата наибольшую верность проявили жены по отношению к своим мужьям; верность отпущенников своим патронам он оценил, как «среднюю» (11.67). Август «почтил всадническим достоинством» одного отпу¬
278


щенника за то, что тот укрывал во время проскрипций своего патрона (Suet. Aug. 27,2). При Нероне был случай, что отпущенник принял на себя обвинение в убийстве, чтобы спасти своего бывшего хозяина (Тас. ann. XIII.44).
Понятия obsequium и officium никогда не были определены юридически: говорил не закон, а обычай, предписывавший нормы поведения, подсказанные традицией и нравственным чутьем. Для римлянина с его остро развитым чувством pietas во всем, что касалось семейного уклада, немыслимо было представить себе сына, который вчиняет гражданский иск против отца или возбуждает против него уголовное дело. Не смеет этого и отпущенник. Только в случае последней крайности, вынужденный безобразным поведением патрона или его детей, может он обратиться в суд, но не иначе, как с разрешения претора — «претор говорит: отца, патрона, детей и родителей патрона или патроны нельзя обвинять судебным порядком без моего на то разрешения» (Dig. II.IV.4, § 1), а давалось это разрешение обычно с неохотой, редко и действительно в случаях уже вопиющих. Очень любопытно в этом отношении следующее указание Дигест: «Претор не должен обращать внимания, если вчерашний раб, а с сегодняшнего дня свободный, пожалуется на то, что хозяин его изругал, слегка толкнул или поучил; если же он плетью или ударами сильно его поранил, тогда вполне справедливо претору за него вступиться» (Dig. XLVII.X.7, § 2). Если отпущенник подавал на патрона жалобу без разрешения претора, то патрон мог возбудить дело против жалобщика, и на отпущенника мог быть наложен крупный штраф; был случай, когда отпущеннику пришлось заплатить 10 тыс. сестерций (Gai, IV.46).
Officium состояло в выполнении ряда услуг, которые тоже не были установлены и определены законом и были поэтому чрезвычайно многообразны; в силу этого officium на отпущенника можно возложить любое дело, и он не смеет отказаться: отправить его за границу с важным письмом, сделать учителем своих детей, послать в имение проверить счета ви- лика, поручить закупку книг или статуй, составление сметы на постройку нового дома, да мало ли еще что! Отпущеннику надлежало строго выполнять обязанности officium и obsequium; их нарушение грозило ему последствиями тяжкими. Клавдий обратил снова в рабство «неблагодарных» отпущенников, на которых пожаловались патроны (Suet. Claud. 25.1). И тут мы подходим к вопросу, что терял хозяин, отпуская раба, и что приобретал от своего отпущенника?
Рассмотрим, беря в грубой схеме, два случая (был, конечно, ряд промежуточных), разница которых обусловлена разницей в нравственном облике двух патронов. В первом случае патроном будет хороший, совестливый человек, который относится к отпущеннику действительно, как добрый отец к сыну. Он отпустил раба без выкупа, — потерял, следовательно,
279


деньги, которые когда-то за него уплатил; пообещал отпущеннику, — и тот знает, что слово патрона крепко и нерушимо, — что он не наложит руки на его наследство и оно все перейдет к его родным; не наложил он на отпускаемого никаких обязательств и, следовательно, потерял право на его бесплатную работу в дальнейшем. Приобрел же он то, что ни за какие деньги не покупается и никакими деньгами не оплачивается — преданного человека, действительно члена семьи, принимающего к сердцу все ее печали и нужды, верного помощника, на которого можно положиться, который не подведет и не обманет. Фигуры таких отпущенников мелькают в переписке Цицерона; его Тирон был лучшим их образцом.
Второй случай: патрон вовсе не злой и не плохой человек, но он не желает отказаться от тех прав, которые предоставлены ему законом. Во-первых, он может, отпуская раба, обязать его и в дальнейшем выполнять бесплатно некоторые работы — они назывались орегае. Врач-отпущенник, например, продолжал лечить не только своего патрона и его семью, включая рабов (это входило в officium), — патрон брал с него клятву, что он будет лечить и его друзей. Архитектора можно было таким же образом обязать построить один-другой дом сестре или тетке патрона, искусного ювелира — заставить работать какое-то количество дней в неделю в мастерской патрона. Смерть последнего не избавляла отпущенника от этих орегае fabriles (полное их название): он должен был нести их и для его сына. Патрон получал тут от отпущенника меньше сравнительно с тем, чего мог требовать от раба хозяин; он выгадывал на другом — на праве наследства.
При республике патрон имел право на половину имущества, оставшегося после отпущенника; воспротивиться этому могли только дети умершего; жене, сестрам, братьям, родителям покойного оставалось только смотреть на этот узаконенный грабеж. По lex Papia Poppaea (9 г. н. э.) имущество отпущенника стоимостью в 100 тыс. сестерций переходит целиком к его детям, если этих детей трое; если же их только двое или один, то все имущество делится в равных частях между ними и патроном: на три части или пополам. Если прямых наследников вообще нет, то патрон имеет право забрать себе, как и во времена республики, половину всего. Имущество отпущенницы, находившейся всю жизнь под «опекой» (tutela) патрона (для отпущенника она кончалась с наступлением двадцатилетнего возраста), неизменно пребывало в его ведении и переходило к нему, если он не разрешал ей назначить себе другого наследника. Lex Papia Poppaea освобождал от опеки отпущенницу только в том случае, если у нее было четверо детей, и Клавдий распространил эту привилегию на тех отпущенниц, которые вкладывали свои деньги в снабжение зерном римского рынка.
Пекулий раба, который после его смерти переходил к хозяину, только в исключительных случаях доходил до 100 тыс. сестерций; отпущенник, по-видимому, часто составлял себе стотысячное состояние: это обычная
280


средняя сумма, которая законом и принималась в расчет. Получить 50 тыс. сестерций или даже 33 тыс., не шевельнув для этого пальцем, это был, конечно, очень удобный и легкий способ обогащения. Можно смело сказать, что, отпуская раба на волю, хозяин приобретал больше, чем терял. Кроме этих, законом признанных способов обогащения за счет отпущенника, были другие, законом не упомянутые и бывшие в ходу у беззастенчивых хозяев времен республики: можно было при отпуске заставить отпущенника обещать патрону такую сумму денег, которую, было ясно, он никогда не сможет выплатить;6 можно было вынудить у него клятву на всю жизнь остаться холостяком. В обоих случаях состояние отпущенника целиком переходило к патрону, который, таким образом, на отпуске раба только выгадывал.
Августа принято считать убежденным врагом отпуска на волю и в доказательство этого приводить два его закона, которые этот отпуск ограничивали: lex Fufia Caninia от 2 г. до н. э. и lex Aelia Sentía от 4 г. н. э. Рассмотрим их последовательно.
Lex Fufia Caninia устанавливал пропорцию, в которой хозяин мог отпускать рабов по завещанию: если их у него было от двух до десяти, он имел право освободить половину; если от десяти до тридцати — то одну треть. В домах, располагавших количеством рабов от тридцати до сотни, можно было дать отпускную только одной четверти этого состава; если это число колебалось между сотней и пятьюстами, то отпустить можно было только одну пятую; больше ста рабов отпускать на волю вообще не разрешалось.
Рассматривая этот закон как ограничительную меру, упускают из виду, что ограничения эти касались только одного вида отпуска — отпуска по завещанию, а не отпуска вообще. Дело было, следовательно, в каких-то особых причинах, особых побуждениях, диктующих эту форму отпуска, и закон стремился ослабить силу именно их. Что характерного было в этих побуждениях и что противогосударственного и противообщественного усмотрел в них Август?
Дионисий Галикарнасский отметил, что посмертный отпуск рабов огулом часто объяснялся голым тщеславием: блеснуть особой пышностью похорон, поразить собравшихся видом нескольких сот отпущенников, оплакивающих своего патрона, — это было в чисто римском вкусе. Отпуск рабов по завещанию бывал актом совершенно бездумным. Кончая свои счеты с жизнью, освобожденный от всяких обязательств по отношению к своим отпущенникам, без размышлений о том, чем эти люди станут на свободе, и без страха перед тем, что они могут натворить, хозяин вписывал в свое завещание одно имя за другим с пометкой — «да будет свободен». Эта широкая щедрость ложилась тяжким бременем прежде всего на плечи наследника. Представим себе конкретный случай отпуска на волю всей
281


сотни рабов, из которых три четверти стоят каждый по 800 сестерций, а остальные — каждый по 2 тыс. Наследник обязан уплатить за каждого vicésima libertatis — налог, взимаемый при отпуске раба, в размере 5 % его стоимости, т. е. всего 5500 сестерций. Кроме того, он должен обеспечить каждому из этой сотни на первых шагах его самостоятельной жизни возможность как-то устроиться. Он должен приобрести новых рабов хотя бы и в меньшем количестве, чтобы вести хозяйство дальше. Lex Fufia Caninia в первую очередь оберегал интересы наследника, которыми пренебрег завещатель. Далее, ограничивая число отпускаемых, этот закон заставлял выбирать среди рабов тех, кто был наиболее достоин свободы; если в это число и попадали те, кого безопаснее было бы держать под замком и в оковах, то во всяком случае их было меньше, и они не оказывались обязательно в числе отпущенников, как это случалось при огульном отпуске на волю. Lex Fufia Caninia ограничивал манумиссии только в одном случае и был внушен вниманием к правам наследника-рабовладельца и тревогой за безопасность и спокойствие государства.
Второй закон, lex Aelia Sentía, был также законом ограничительным: юноше, который не достиг еще двадцатилетнего возраста, разрешалось отпустить раба только в том случае, если причины, побуждавшие его к этому отпуску, были одобрены специальной комиссией, состоявшей из пяти сенаторов и пяти всадников (в провинциях эта комиссия должна была состоять из двадцати римских граждан). Закон был продиктован вполне основательными соображениями: юнец, не имевший никакого жизненного опыта, неспособный еще как следует разбираться в людях, естественно оказывался игрушкой в руках умного и хитрого раба, который обводил хозяина вокруг пальца и добивался всего, чего хотел. Юному хозяину не отказывалось в праве отпустить тех рабов, с которыми он был связан «справедливой приязнью» (Dig. XL.II.16): если он замыслил освободить свою кормилицу, педагога, учителя, препятствий к этому комиссия не чинила. Если юноша получал по завещанию наследство и завещатель выражал в форме fideicommissa свое желание, чтобы такой-то и такой-то раб был освобожден, комиссия утверждала наследника в решении выполнить это желание умершего. Больше того, если юноша хотел освободить рабыню, чтобы жениться на ней, разрешение на отпуск давалось беспрепятственно.7 Таким образом, и lex Aelia Sentía только разумно ограничивал право отпуска на волю, но отнюдь его не уничтожал. По этому же закону недействительным признавался отпуск рабов, произведенный должником с целью обойти своего кредитора и ничего ему не заплатить. Если, однако, хозяин, умирая несостоятельным должником, освобождал по завещанию своего раба и делал его своим единственным наследником, этот отпуск считался законным и действительным. Август, естественно, заботился о хозяевах-рабовла- дельцах, но справедливая оценка его законодательства в той части, которая
282


касается отпущенников, вынуждает признать, что он им покровительствовал и принял ряд мер к улучшению их участи. Той же политики придерживаются и все императоры в дальнейшем.
Это было разумно и государственно необходимо. На опыте гражданской войны и страшной разрухи последних десятилетий республики Август мог со всей яркостью увидеть, какую грозную силу представляли рабы. Аллея крестов, которую Красе когда-то поставил от Капуи до Рима, не сломала духа той ярости, которая кипела в сердцах рабов, и только искала удобного случая, чтобы обрушиться на господ. Был единственный способ утишить эту ярость — дать рабу свободу. В тот момент, когда пре- торский ликтор касался своей магической палочкой раба, совершалось действительно чудо — между отпущенником и его вчерашними друзьями по рабству разверзалась пропасть. Перед отпущенником открывается новая жизнь, жизнь свободного человека с ее возможностями и задачами; он должен как-то устроиться в этой жизни, подумать о будущности своих детей, о своих внуках, с которых пятно рабского происхождения будет начисто стерто. Он свободный человек. Что может его связывать с этой рабской толпой? Какие у него общие интересы с ней? Отпущенник, примкнувший к рабскому восстанию или к шайке какого-нибудь авантюриста, — это нечто немыслимое. Отпуск рабов на волю сохранял для Римского государства сотни и сотни тысяч энергичных, дееспособных, часто талантливых людей, вырывал у них в то же время жало ненависти, страшной для общества и государства. Как предохранительный клапан не позволяет перегреться котлу, выпуская излишнее количество паров, так институт отпущенников не позволял «перегреваться» рабской массе, ежедневно выводя из нее обычно наиболее сильных и даровитых и потому наиболее страшных ее представителей. Не представляя себе возможности иного государства, кроме рабовладельческого, империя постаралась ослабить те опасности, которые с этим рабовладением были связаны.
Август относился к отпущенникам так, как относилось к ним в большинстве своем римское общество: с некоторым презрением и без симпатии; в своей частной жизни он всегда держал их на расстоянии. Тем больше уважения внушает тот государственный такт, та интересами государства предписанная благожелательность к ним, которыми проникнуты его законы об этих людях. И дальнейшее законодательство строго блюдет, словно завет основоположника империи, этот дух благожелательности.
Первым по времени законом Августа об отпущенниках был lex Iunia, который Дефф весьма убедительно относит к 17 г. до н. э.8 Чтобы понять его значение, надо несколько вернуться назад и вспомнить об отпуске в форме manumissio minus iusta.
Дело в том, что такой отпуск и был отпуском на волю, и не был им. Цицерон в 43 г. писал, что если раб не внесен в цензорские списки, не ос¬
283


вобожден «палочкой» или по завещанию, то он не считается свободным (Тор. 2). У хозяина всегда оставалась возможность раскаяться в своем великодушии и объявить «освобожденному», что на самом деле он как был рабом, так и остается им. Обиженный имел право жаловаться претору, но, во-первых, у претора, по справедливому замечанию Деффа, могли быть причины, побуждавшие его оказать любезность хозяину и стать на его сторону, а во-вторых, многие ли рабы разбирались в римском праве и знали, что они могут искать защиты у претора? Юниев закон объявлял всякую manumissio minus iusta законной и необратимой: раб, освобожденный без всяких формальностей только «в присутствии друзей», был свободен, и отобрать от него эту свободу было нельзя.
Дефф считает этот закон также ограничительным: прежде чем отпустить раба, хозяину следовало вспомнить, что сделанное будет бесповоротным, и задуматься, стоит ли решаться на этот акт великодушия. Вряд ли это так. Если хозяин освобождал своего раба спьяна, то тут Юниев закон, конечно, не был преградой; если он желал блеснуть своей добротой и человечностью перед гостями, то желание это могло пересилить все практические соображения. Да, кроме того, хозяин и не всегда оставался в накладе.9
Рабы, освобожденные путем manumissio minus iusta, получали не права римского гражданина, а те, которыми пользовались латинские колонисты, — их так и называли — latini Iuniani. Закон Элия Сентия присоединил к ним еще одну категорию рабов — тех, которые были освобождены до тридцатилетнего возраста и которым упомянутая выше комиссия отказала в праве немедленного приобретения римского гражданства. Сюда же относились рабы, которые, по эдикту Клавдия, получали свободу, если хозяин во время их болезни отказывал им в уходе и содержании.10
Latini Iuniani имеют полное ius mancipationis, могут покупать и продавать землю, скот, рабов, но в праве оставлять формальное завещание им отказано. Они могут выразить свою волю только в форме fldeicommissa, которые в течение I в. н. э. обязательной силы законного принуждения не имеют. Они не могут получать наследства, и по смерти их патрон может распорядиться всем их имуществом, как ему заблагорассудится: забрать себе хоть все. Оказаться патроном латина было весьма выгодно, тем более что права патрона можно было продать, подарить или завещать любому римскому гражданину (равно как и купить, и получить по завещанию).
Предложив такую жирную добычу патрону в награду за его, может быть, несколько опрометчивый шаг, — добычу, которую хозяин получал, конечно, не раз, законодатель тут же начинает искать пути, каким образом эту добычу у него вырвать. Что именно это было его целью, явствует из того относительно простого и легкого способа, каким latinus iunianus мог
284


стать полноправным римским гражданином: если он женился на римской гражданке или на женщине, имеющей латинское право, и у них родился ребенок, мальчик или девочка, все равно, то, как только этому ребенку исполнялся год, все трое — муж, жена и дитя — становились римскими гражданами. Первоначально этот способ приобретения римского гражданства был действителен только для рабов, освобожденных до тридцатилетнего возраста: Август превосходно учитывал, что хозяева с удовольствием освободят ряд молодых рабов в расчете получить в будущем все их состояние, и умело свел эти расчеты только к некоторой вероятности.
Дальнейшее законодательство идет по пути, указанному Августом. В 75 г. все latini Iuniani получают римское гражданство после рождения первого ребенка от жены римлянки или латинянки. Если латину не повезло с женитьбой, брак его остается бездетным, если даже перспектива римского гражданства не смогла осилить в его сердце старую любовь к отпу- щеннице-землячке, то перед ним открыты другие пути. Со времени Тиберия мельник, намалывавший в течение трех лет ежедневно по 100 модиев зерна; с 24 г. no lex Visellia пожарник после шестилетней службы (вскоре срок этот был сокращен до трех лет); со времени Клавдия торговец, привозивший в продолжение шести лет на своем корабле по 10 тыс. модиев зерна в Рим; владелец 200 тыс. сестерций, вложивший половину этого капитала в постройку дома или домов в Риме, — все становились римскими гражданами. Выбор деятельности был довольно разнообразен и, что называется, на все вкусы.
Тенденция содействовать отпуску рабов на волю становится особенно заметной во II в. н. э., когда был поставлен вопрос о fideicommissa, в которых завещатель выражал свое желание, чтобы такой-то и такой-то раб получили свободу. В течение всего I в. fideicommissa не имеют силы законного принуждения; они только накладывают на наследника моральное обязательство, и от его совестливости зависит выполнить его или нет. Во II в. появляется ряд сенатских постановлений и императорских указов, которые делают выполнение fideicommissa обязательным: «Освобождению содействует сенатское постановление, составленное во время божественного Траяна при консулах Рубрии Галле и Целии Гиспоне в следующих словах (senatus consultum 103 г., — М. С): если те, кому надлежало предоставить рабу свободу, не пожелали явиться по вызову претора, то претор, по рассмотрении дела, объявляет: рабы получают свободу на тех же основаниях, как если бы они были освобождены самим хозяином» (Dig. XLV.26, § 27). Наследник за свое неповиновение воле завещателя терял права патрона. Это постановление имело силу для всей Италии. Двадцать лет спустя оно было распространено на всю империю (senatus consultum Articuleianum 123 г.); наместник провинции, где скончался завещатель, имел такое же право заставить наследника подчиниться воле умершего, какое в Риме
285


имел претор.11 Senatus consultum Iuneianum (127 г.) уполномачивает претора выполнить fideicommissum, если оно даже относится к рабу, который не включен в наследство, потому что к моменту смерти завещателя не стал еще его собственностью: наследник обязан был, повинуясь fideicommissum, отпустить на волю собственного раба, если он был назван в завещании, или если раб принадлежал третьему лицу, купить этого раба и освободить.12
Еще Август сократил права патрона на орегае. По положению, высказанному в lex Iulia de maritandis ordinibus (4 г. н. э.) и подтвержденному в lex Papia Рорраеа, отпущенник, имеющий двоих детей, освобождался от орегае. Патрон не смел запретить ему жениться; клятва в безбрачии, вынуждаемая у него патроном при отпуске и сохранявшая свою силу при республике, была объявлена при империи недействительной.
Орегае бывали иногда для отпущенника несносной тяготой: он хотел работать на себя, добиться хорошего положения для себя и для детей, а тут он был прикован к одному месту и был обязан отдавать часть времени и работы патрону. Во II в. некоторые отпущенники сразу же при отпуске откупаются от орегае, и законодательство ограничивает здесь хозяйские требования, ибо, как выразительно и неоднократно повторяют юристы, незаконно было, воспользовавшись случаем, превратить отпущенника в пожизненного должника.
Римская империя, как мы видим, содействовала отпуску рабов, стремилась и облегчить, и улучшить участь отпущенников и относилась к ним благожелательно — и все же настороженно, с некоторой опаской и недоверием. Отпущенник не входит, как равный, в общество искони свободных людей; ряд запретов лежит на нем. Он может служить пожарником и матросом, но служба в легионах и городских когортах, не говоря уже о преторианской гвардии, для него закрыта; он может быть жрецом какого-нибудь чужеземного, восточного божества, Кибелы, Фригийской матери богов, Изиды, Митры, но в культе почтенных исконных римских богов выходец из рабской среды не может рассчитывать на жреческую должность; в италийских и провинциальных городах ему закрыт доступ в городскую думу. Senatus consultum 23 г. н. э. отказывает во всадническом звании сыну отпущенника;13 только его внук может стать всадником. Брак, заключенный между отпущенником и женщиной, свободной от рождения, признается законным, но члены сенаторских семей не могут ни жениться на отпущенницах, ни выходить замуж за отпущенников;14 иначе вся семья теряет принадлежность к сенатскому сословию. Марк Аврелий объявил такие браки вообще незаконными и недействительными. Сенатор мог сделать отпущенницу своей наложницей — это вполне допускалось и не налагало на него никакого пятна, но сделать ее своей законной женой — это был позор и для него, и для всей его семьи. Для такого брака требовалось специаль¬
286


ное разрешение императора, и давалось оно только в исключительных случаях.15
Был один пункт, который особенно четко напоминал отпущеннику его рабское происхождение. Римского гражданина нельзя было подвергнуть пытке; под пыткой допрашивали только рабов — и отпущенников. Она не допускалась лишь в том случае, если под судом оказывался патрон отпущенника.16 На двух случаях из римской жизни I в. н. э. ясно видно, что государственная власть, так же как и общество, никак не ставили отпущенников на один уровень с гражданами искони свободными. Когда Отон оказался у власти, он сразу же расправился с двумя приспешниками Галь- бы, преступления которых вызывали всеобщее негодование. Одного из них, всадника, префекта преторианцев, он побоялся казнить и отправил его в ссылку (вдогонку ему был, правда, послан солдат, который его и прикончил); «над Ицелом как над отпущенником казнь была совершена публично» (Tac. hist. 1.46). Второй случай произошел в царствование Тиберия. Приверженцы египетской и еврейской религий стали вести себя столь предосудительно, что сенат решил принять строгие меры. Свободорожденным пригрозили высылкой из Италии, если они будут упорно держаться своей новой веры и от нее не откажутся; с отпущенниками разговаривать не стали: из них составили «бригаду» в 4 тыс. человек и отправили в Сардинию бороться с тамошними разбойниками, которые уже давно делали жизнь на острове невыносимой и с которыми местная администрация не в силах была справиться. Что ожидало высланных? Смерть от ужасного сардинского климата или гибель от разбойничьего ножа, уцелеет ли кто-нибудь из них или все они перемрут — этими вопросами правительство себя не беспокоило: «невелика потеря» — vile damnum (Tac. ann. 11.85).
Это вскользь брошенное, предельно откровенное замечание в точности выражает отношение римского общества к отпущенникам. Были, конечно, исключения, но исключения эти касались отдельных людей и отдельных случаев. Цицерон относился к своему Тирону, как к родному и близкому человеку; в кружке Мецената никто не помнил, что Гораций — сын отпущенника, но в общем римское общество относилось к отпущенникам, как к целому сословию, с брезгливым высокомерием, как к существам иной, низшей породы. Отпущенники это мучительно ощущают; рабское происхождение ежеминутно пригибает их книзу, и от него никуда не деться, никуда не спрятаться: оно кричит о себе самым именем отпущенника. Патрон дает ему свое собственное и родовое имя; личное имя отпущенника превращается в прозвище «cognomen». Официальное имя Тирона было Marcus Tullius Marci libertus (последние два слова обычно в сокращении М. 1.) Tiro.17 Отпущенник не может указать имени своего отца — это привилегия свободного человека, — не может назвать своей трибы — он не
287


принадлежит ни к одной. В официальных надписях и документах его имя всегда связано с именем патрона, и дружеская рука старается, если возможно, не запятнать хотя бы надгробия этими предательскими буквами: М. 1., С. 1.
От прошлого, однако, не уйдешь: его нынешнее «cognomen» — это то настоящее имя, под которым его знает все окружение; чаще всего оно греческое, а если латинское, то обычно это перевод его греческого имени. Как бедняга старается от него отделаться! Марциал ядовито издевался над каким-то Циннамом, переделавшим свое явно греческое имя на латинское «Цинна». «Разве это не варваризм, Цинна? — деловито осведомляется он у своей жертвы. — Ведь на таком же основании тебя следовало бы, зовись ты раньше Фурием, называть Фуром» (fur — «вор»; Mart. VI. 17). Один из грамматиков, упомянутых у Светония (de gramm. 18), превратил себя из Пасикла в Пансу: претензии обоих — и крупного грамматика, и неизвестного Циннама — могли удовлетвориться только аристократическими именами.
Но и скромный ремесленник-отпущенник мечтает, как бы избавиться от этого вечного напоминания о том, что он бывший раб; ему так хочется, чтобы хоть на его детях не лежало этого пятна, чтобы они чувствовали себя римлянами, равными среди равных. Пусть уж его имя остается, каким есть, но сын его будет называться чисто римским именем: и вот Фил о доке оказывается отцом Прокуда, а у Евтиха сын Максим. В третьем поколении не останется и следа рабского корня.
Говоря об отношении к отпущенникам, надо проводить границу, во-первых, между Италией и Римом и, во-вторых, между тысячами тысяч скромных незаметных отпущенников-ремесленников и теми не очень многочисленными, но очень приметными фигурами, которые толпой стояли у трона и которым удавалось собрать сказочное богатство. Литература занималась преимущественно последними, о них негодовала, издевалась и хохотала преимущественно над ними.
Огромные богатства отпущенников18 кололи глаза многотысячному слою римского общества, которое было бедным или казалось таким себе и окружающим. Когда свободорожденный бедняк, у которого тога светилась, а в башмаках хлюпала вода, видел, как бывший клейменый раб сидит в первом ряду театра, одетый в белоснежную тогу и лацерну тирийского пурпура, сверкая на весь театр драгоценными камнями и благоухая ароматами, в нем начинало клокотать негодование (Mart. 11.29). Оставалось утешать себя преимуществами своего свободного рождения: «...пусть, Зоил, тебе будет дано право хоть семерых детей; никто не сможет дать тебе ни матери, ни отца» (Mart. XI. 12); в день рождения Диодора у него за столом возлежит сенат, даже всадники не удостоены приглашением, «и все же никто, Диодор, не считает тебя „рожденным”», т. е. имеющим определенно-
288


го, законного отца (Mart. Х.27).19 Раздражало отсутствие вкуса и хвастливая наглость, с которыми это богатство выставлялось напоказ. Кольцо Зоила, в которое вделан целый фунт изумрудов, гораздо больше подошло бы ему для колодок: «такая тяжесть не годится для рук» (Mart. XI.37; ср. III.29). Поведение свободорожденного и отпущенника совершенно различно в силу их разного душевного склада. «Ты все время требуешь от меня клиентских услуг, — обращается Марциал в своему патрону, — я не иду, а посылаю тебе моего отпущенника». — «Это не одно и то же», — говоришь ты. «Гораздо большее, докажу я тебе. Я едва поспеваю за твоими носилками, он их понесет. Ты попадешь в толпу — он всех растолкает локтями; я и слаб, и воспитан (в подлиннике непередаваемое выражение: «у меня благородный, свободнорожденный бок», — М С.). Ты что-нибудь станешь рассказывать — я промолчу, он трижды прорычит: „великолепно”. Завяжется ссора — он станет ругаться во весь голос; мне совестно произносить крепкие словца» (III.46). Отпущенник груб, невоспитан, льстив. Десятки лет, проведенные в рабстве, не могли не наложить на него своей печати, и печать эта не могла исчезнуть вмиг, от одного прикосновения пре- торской палочки. Как это обычно водится, Марциал, гнусно лебезивший перед Домицианом, возмущался невинной лестью своего отпущенника и считал, что он, свободный от рождения, и его бывший раб разделены пропастью.
Нельзя утверждать, однако, что римское общество в своем отношении к отпущенникам было совершенно неправо. В душе «вчерашнего раба» могли таиться возможности страшные. И если он оказывался силен, богат и влиятелен, если тем более он находился у трона и был в чести у императора, то он мог стать грозной и разрушительной силой. Вырвавшись на свободу, дорвавшись до богатства и власти, он уже не знает удержу своим страстям и желаниям; его несет волной этого нежданного, негаданного счастья, подхватывает ветром захлестывающей удачи. Он утверждает свое «сегодня» отрицанием своего «вчера»; он заставляет себя поверить в этот настоящий день, выворачивая прошлое наизнанку: прежде он не доедал, не досыпал, валялся, где придется, как бездомная собака, — теперь он не знает предела своим гастрономическим выдумкам, своим прихотям и капризам; он хорошо знал, что значит хозяйский окрик и хозяйская плетка, — пусть теперь другие узнают, что значит его окрик и его плетка; он видел вокруг себя произвол, часто грубый и бессмысленный, — теперь его воля будет законом. Прежняя жизнь не воспитала в нем ни любви, ни уважения к кому бы то ни было и к чему бы то ни было: он живет сейчас собой, для себя, ради себя. Удовольствие и выгода — вот рычаги, которые движут всей его жизнью; ради них он пойдет на преступление, заломит взятку, предаст, убьет, разорит. Отпущенники, которые по воле императоров становились у кормила правления, были сущим бичом для тех, кому приходи¬
289


лось испытать на себе их власть. «Царскими правами он пользовался в духе раба (servili ingenio) со всей свирепостью и страстью к наслаждениям» — эти слова Тацита, которыми он характеризовал деятельность Феликса, Клавдиева отпущенника, управлявшего одно время Иудеей (Tac. hist. V.9), хорошо подошли бы mutatis mutandis ко многим отпущенникам. Адриан, отстранивший их от всех важных государственных постов, не без основания обвинял отпущенников в бедствиях и преступлениях прежних царствований; он глядел в корень вещей: отпущенник мог быть подданным, но далеко не всегда становился гражданином.20
Не следует, конечно, по таким зловещим фигурам судить обо всех отпущенниках: было немало и таких, которые не употребляли свое богатство и власть во зло. Наиболее справедливым по отношению к этим людям оказался Петроний; он, конечно, досыта нахохотался над Тримальхионом и его женой, но при всем своем невежестве, грубых манерах, безвкусных выдумках Тримальхион остается неплохим человеком и над ним смеешься без желчи и негодования — так, как смеялся сам Петроний. Он оставил бесподобные зарисовки бедных простых отпущенников, собравшихся за столом Тримальхиона, и эти зарисовки сделаны с веселой насмешкой, правда, но и с несомненной долей симпатии.
А эти бедные простые отпущенники и составляли основную массу освобожденного люда. Они работали в своих скромных мастерских, торговали в мелочных лавчонках, перебивались со дня на день, откладывали сегодня сестерций, а завтра, глядишь, и целый динарий, работали, не покладая рук, сколачивали себе состояние, то честным путем, а то и не без хитрости и обмана, а сколотив, кидались выкупать отца или мать, сестру или брата, томившихся в рабстве, и мечтали, денно и нощно мечтали о том, как они устроят судьбу своих детей: хорошо выдадут замуж дочь, а главное, поставят на ноги сына, дадут ему образование, выведут в люди, сделают его человеком, римлянином: он-то уж будет приписан к трибе; он-то уж назовет в официальной надписи или подписываясь имя родного отца, не патрона. С острой наблюдательностью подлинного мастера Петроний сумел подметить эту мечту и заботу у одного из застольников Тримальхиона, и что еще удивительнее, — он, который был и по своему воспитанию, и по своему культурному уровню, и по своему рангу действительно человеком другого мира, сумел рассказать о ней так, что и сейчас, через две тысячи лет, с полным сочувствием слушаешь этого отца, который покупает книжки для сына: «пусть понюхает законов» и уговаривает его учиться — «посмот- ри-ка, чем был бы человек без учения!».
Рабы-ремесленники и торговцы о своей деятельности в надписях не сообщали; отпущенники делали это охотно. Раб, занимавшийся каким-либо ремеслом, не бросал привычного дела и по выходе на свободу: надписи, оставленные отпущенниками, свидетельствуют о деятельности рабов в той
290


же мере, как и о деятельности отпущенников. Торговля и ремесло и в Риме, и в Италии находятся в их руках.
Просмотрев тома латинских надписей, выносишь убеждение, что не будь этих сметливых голов и умелых трудолюбивых рук, «владыкам вселенной, народу, одетому в тоги», нечего было бы есть и не во что одеться. Они торгуют хлебом и мясом, овощами и фруктами, делают мебель, портняжат и сапожничают, изготовляют ткани и красят их, моют шерстяную одежду. Они работники по металлу, каменотесы, скульпторы и ювелиры, учителя и врачи. Они работоспособны, цепки, умеют выплыть наверх и добиться своего. Агафабул, раб, работавший в крупном кирпичном производстве Домиция Афра, еще в бытность рабом имел двух собственных подручных («викариев»); выйдя на волю, он купил еще двоих. Один из этих рабов, Трофим, стал его отпущенником и зарабатывал столько, что обзавелся пятью рабами. Дефф подсчитал, что в Риме в эпоху ранней империи из 486 ремесленников, торговцев и людей свободных профессий только 47 человек были уроженцами Италии или Рима, причем неизвестно, может быть, и они были в каком-то колене потомками отпущенников. В таком промышленном городе, как Помпеи, изготовление гарума, шерстяное и красильное производство находились в ведении отпущенников. Самым крупным денежным воротилой был здесь отпущенник Цецелий Юкунд, судя по его физиономии, уроженец Востока, скорее всего еврей. В крохотных Улубрах из десяти мельников (мельницы в древней Италии всегда были объединены с пекарней) девять человек были отпущенниками. В этом же городке торговый цех состоял из 17 человек, из них только один был свободорожденным.
Судьба этого трудового люда бывала различна: многие оставались бедняками, снимали в какой-нибудь инсуле скромную таберну, устраивали здесь свою мастерскую, которая одновременно была и лавкой, и, перебиваясь со дня на день, в конце концов сколачивали себе состояние, позволявшее жить скромно, но безбедно. Некоторые выбивались из бедности, заводили свои предприятия, в котором работали их собственные рабы и отпущенники, и становились крупными, заметными фигурами в италийских провинциальных городах. И здесь можно наблюдать явление, на котором стоит остановиться.
Латинская литература знакомит нас главным образом с Римом: о нем пишут и восхищаются им поэты августовского времени, его нравы клеймят Ювенал и Марциал; скорбными осуждениями Рима пестрят страницы Сенеки и Плиния Старшего. Зачитываясь ими, мы часто забываем, что Рим — только один уголок римского мира, что Италия и Рим не одно и то же. В италийских городах и в Риме носили, правда, одинаковую одежду, ели одинаковую пищу и одинаково проводили день, но чувствовать и думать начинали по-иному. Жизнь в этих городах была проще и стро¬
291


же. Не было двора с его тлетворной атмосферой, не было наглых преторианцев, пресмыкающихся сенаторов, толпы светских бездельников и праздной, живущей подачками толпы. Игры устраивались здесь значительно реже, раздачи хлеба и съестных припасов были редки и случайны (городские магистраты обычно ознаменовывали этой щедростью свое вступление в должность) — на них нечего было рассчитывать. Надо было работать. В окрестности, в своих огородиках и садиках трудились, не покладая рук, крестьяне; город оживляла ремесленная и торговая деятельность. Эти города, ничем особенно не примечательные, и население их, серьезное, работящее и трудолюбивое, еще ждут внимательного любящего исследователя. И не только исследователя их материальной культуры.
Столица обычно снабжает провинцию идеями, в древней Италии случилось наоборот: новое пробивается в провинциальных городах. Медленно, незаметно для самих обитателей этой тихой глуши возникает иной строй мыслей и чувств, по-другому начинают складываться отношения между людьми. Не следует, конечно, думать, что здесь провозгласят принцип равенства всех людей, но что отпущенник чувствует себя тут иначе, чем в Риме, это несомненно. В Риме он всегда вне городской и общественной жизни (императорские отпущенники, занимающие официальные должности, не идут в счет и в силу своего исключительного положения, и своего небольшого числа), он думать не смеет о том, чтобы войти в нее, а в италийском городе и думает об этом, и стремится к этому. Он не скупясь тратит свои средства на благоустройство города, куда занесла его судьба: ремонтирует бани, поправляет обветшавший храм, замащивает улицы. Расчет у него, конечно, корыстный: ему хочется выдвинуться, создать себе имя, настоять на том, чтобы забыли, как он «в рабском виде» бегал по этим улицам. Расчет удается: город благодарно откликается на его щедрость: позволяет ему отвести в свой дом воду от общественного водопровода, удостаивает почетного места на зрелищах, открывает его сыну дорогу в городскую думу. Город, куда несколько лет назад привели его в цепях, становится для него родиной, дорогим местом, и он любовно и внимательно спешит облегчить его нужды, украсить его, помочь его жителям. Он и старожилы объединяются в этой любви, в гордости своим городом. Он становится своим, и сам перестает чувствовать себя чужаком. Падают стены того страшного пустынного мира, в котором одиноко живет раб, — отныне он член общества. В маленьком италийском городке совершалось постепенное отмирание «рабской души» у одних, а у других начинали пробиваться ростки нового отношения ко вчерашнему рабу: его начинали признавать своим и равным.
Это еще не все: отпущенник — врач, учитель, хозяин мастерской, работа которой ему до тонкости известна, — свои средства приобрел ра¬
292


ботой и потрудиться для города смог благодаря этой работе. Это видит весь город, и постепенно начинает меняться отношение к труду, исчезает пренебрежение к нему, столь характерное для Рима и его населения. Незаметно рождается новое мировоззрение, возникают новые чувства и мысли, по-иному воспринимается жизнь. Всмотреться в это новое, объяснить его появление — это очередная задача нашей науки, и не Рим, а города Италии должны сейчас в первую очередь привлечь внимание исследователя.


ПРИМЕЧАНИЯ
К главе первой
1 Страбон считал такими преимуществами близость судоходных рек и обилие строительного материала (Strabo 235); Цицерон — близость к морю и в то же время некоторую удаленность от морского берега (de rep. Н.3.6—7); Тит Ливий — «судоходную реку, по которой можно подвозить плоды земные из глубины страны и товары с моря; море достаточно близкое, чтобы служить нам, и далекое настолько, чтобы не грозить нападением чужеземного флота; срединное место в Италии» (V.54.4); экономическое значение Тибра выдвигает и Дионисий Галикарнасский (Ant. rom. IV.44).
2 Холмы эти, расположенные амфитеатром на левом берегу Тибра, полукружием охватывают Палатин; вот их названия и высота:
Капитолий, между двумя вершинами которого, собственно Капитолием (высота 46 м) и Кремлем (Агх, высота 49.2 м), находится впадина (Asylum, высота 36.5 м, теперь piazza del Campidoglio);
Квиринал (высота 61 м), к которому примыкает Виминал (высота 56 м);
Эсквилин с его отрогами — Циспием (высота 54 м) и Оппием (высота 53 м);
Целий, распадающийся на две высотки — собственно Целий и «маленький Целий» (Celiolus);
Авентин — Большой (высота 46 м) и Малый (высота 43 м), разделенные ложбиной;
Палатин с двумя вершинами — Гермал (высота 51 м), где находятся сады Фар- незе, и Палатий (высота 51.2 м).
К этим холмам надо прибавить на правом берегу Тибра Яникул (высота 85 м) и к северу от него Ватикан (Ватиканские горы, высота 146 м).
Между Палатином и Эсквилином лежит высокая скалистая площадка — Велия. Между этими холмами находятся ложбины, представлявшие собой в древности настоящие болота: Велабр и Коровий рынок (forum Boarium) — между Капитолием и Палатином; Форум — между Палатином, Капитолием и Квириналом; Аргилет и Су- бура — под Квириналом, Виминалом и Эсквилином; Аппиева дорога — между Целием и Авентином; Большой Цирк (долина Мурции) — между Палатином и Авентином.
3 Тит Ливий пишет (V.55.2—5): «Город начал строиться как попало... строили где кто хотел... спешка заставила забыть о прокладке правильных улиц... Рим похож на город, захваченный в таком виде, а не выстроенный по плану».
294


4 	Квиринал в первый век империи несомненно, а вероятно уже в конце республики, стал излюбленным местом, где селились люди богатые и знатные. Здесь находился Тамфилиев дом, перешедший к Аттику по наследству от дяди; «прелесть его заключалась не в постройке: ее придавал парк» («лес» — silva, — Nep. Att, 13.2); здесь жил Т. Флавий Сабин, брат императора Веспасиана, и у самого Веспасиана тут на улице Гранатового Дерева был собственный дом, превращенный впоследствии в храм Флавиева рода. Среди видных обитателей Квиринала были Нарцисс, отпущенник Клавдия, который пользовался огромным влиянием и силой, Секст Эру- ций Клар, консул 146 г. н. э., «поклонник старинных нравов и старых писателей» Юлий Авит, отец императора Элагабала, и Альфений Цейоний Юлианий Камений, видный противник христианства, обвиненный в занятиях магией.
На Эсквилине, в западном конце Оппия, который назывался Каринами, находился дом Помпея, который после его смерти перешел к Антонию (carina — «киль»; Сервий говорит, — ad Aen. VIII.361, — что название это было дано потому, что некоторые здания около храма Матери-Земли напоминали корабельные кили). Тут же по соседству с этим храмом, одним из древнейших храмов Рима, в котором Варроп поместил действие первой книги своего «Сельского хозяйства», жил брат Цицерона Квинт. На Эсквилине жил и Плиний Младший (epist. III.21.5; Mart. Х.19.10).
Мы не знаем, как был населен Целий во времена республики. Что там были многоэтажные дома, это засвидетельствовано рассказом Цицерона о мошеннической проделке Клавдия Центумала, от которого авгуры потребовали, чтобы он снес часть своей инсулы, так как она по своей высоте мешала им наблюдать за птицами (de off. III. 16.66). В императорское время — это тихое место, где мало движения и почти нет торговли; так же как Квиринал, это аристократический район. Здесь жил Мамурра, адъютант Цезаря в Галлии, первый в Риме облицевавший свой дом мрамором. У него, первого в городе, «не было в доме ни одной колонны, которая не была бы целиком из мрамора, каристского или привезенного из Луны» (PI. XXXVI.48). Здесь находился «прекрасный дворец Латеранов» (luv. 10.17), конфискованный Нероном, так как хозяин его, Плавтий Латеран, принимал участие в заговоре Пизона и был казнен. Септимий Север вернул его своему другу Т. Сек- стию Латерану, консулу 197 г. Марк Аврелий провел детство на Целии в доме своего деда Анния Вера; на Целии жили Вигеллий, друг Сенеки, Оппелий Макрин, префект претория, организовавший убийство Каракаллы (217 г.) и взошедший на императорский престол, знаменитый Симмах, страстный защитник языческой религии.
Авентин в республиканское время был местом, где жил преимущественно небогатый и трудовой люд. С империей все меняется: аристократия, вытесненная с Палатина, перебирается, между прочим, и на Авентин. Одно звонкое имя следует здесь за другим: здесь живут Лициний Сура, друг и земляк Траяна; Корнифиция, младшая сестра Марка Аврелия; Галерия Фундана, вдова Вителлия; Корнелий Ре- пентин, префект претория при Антонине Пии; Фабий Пилон, близкий друг Септимия Севера; Альбина и ее дочь Марцелла, знатнейшие женщины Рима, корреспондентки Иеронима, ревностные христианки, превратившие свой дворец в монастырь. На Авентине, в бытность свою частными людьми, жили и Траян, и Адриан: еще в IV в. показывали их дома.
Палатин при республике был излюбленным местом сенатской аристократии: здесь жили Цицерон, Гортензий, М. Целий, друг и ученик Цицерона, Каталина,
295


Марк и Луций Крассы. При империи он стал весь целиком собственностью императорского дома.
5 Храм этот был построен Антониной Пием в западном конце Священной Дороги, прямо против входа на Веспасианов форум Мира, в память его обожествленной жены Фаустины (141 г.).
6 Дом этот находился у подножия Палатина с южной стороны Священной Дороги, восточнее храма Фаустины. Арка Тита стояла в самом начале Священной Дороги.
7 На Священной Дороге торговали (и, по всей вероятности, имели тут же свои мастерские): М. Цецилий Юкунд, ювелир (CIL. VI.9207); отпущенник Л. Фурия, Диомед, чеканщик (9221); граверы Фавст и Фортунат Децимии, имевшие отпущенников и отпущенниц (9239); литейщики Селлий Онесим (9418) и «отпущенник Ти- тир» (9419); ювелир, работающий с драгоценными камнями (margaritarius), отпущенник Л. Стация, Эрот (9548); отпущенник Септиция Александр, цветочник, изготовлявший венки (9283). Одна надпись столь необычна по своему содержанию, что ее стоит привести целиком: «Аталий Серран Евод, отпущенник Г. Аталия Серрана, маргаритарий со Священной Дороги. Путник, остановись и посмотри на этот холм слева: там находится прах («кости») человека доброго, любящего, милосердного, честного и бедного» (9545).
8 Это объяснение дает и Варрон, но приводит и другое — место, к сожалению, испорченное (1.1. V.157): ясно только, что имя это, сходное со своим, дал ей кто-то, кто «сюда пришел и был здесь похоронен». Сервий (ad Aen. VIII.345) выводил название этой улицы от имени сенатора Кассия Аргилла, который жил здесь; он был исключен из сената за свое предложение заключить после битвы при Каннах мир с Ганнибалом.
9 Анф, отпущенник Марции, продавал здесь шерстяные ткани (CIL. VI.9491), Донат торговал полотном (9526); судя по размерам плиты, которую соорудил «себе и всем своим» здешний кузнец (имя обломано), дела его шли неплохо (9399). Отпущенник Гавий Прим «с Субуры» был специалистом по шитью крепид-туфель, которые можно было надевать, как узбекские калоши, безразлично на какую ногу (9284).
10 Римские антиквары объясняли это название иначе: по одной версии, здесь поселили этрусков, которые после поражения Порсены под Арицией бежали в Рим и были милостиво приняты победителями (начало VI в. до н. э., — Liv. И. 14.9; Fest. 486); по другой — здесь обосновались те этруски, которые пришли римлянам на помощь против Тита Тация (Var. 1.1. V.46; Prop. IV.2.79; Serv. ad Aen. V.560).
11 Домициан для своего дворца засыпал седловину между Гермалом и Палати- ем; насыпь на Эсквилине, где Меценат разбил свои сады, была высотой 7.09 м; Траян для постройки своего форума срезал целый угол Квиринала. Уровень поверхности Рима эпохи Цезарей на 11 м ниже современного.
12 В современном Риме на их месте стоят тоже лестницы: на месте scalae Gemoniae — лестница della via S. Pietro in Carcere, на месте gradus Monetae — лестница, которая ведет к церкви S. Maria in Ara Coeli. На ступени Гемоний часто бросали, оставляя их там на некоторое время, тела казненных. При империи это стало почти обычаем. Название «Гемоний» естественно было связать с geniere — «стенать», но это неправильно: оно произведено от собственного имени «Гемоний», но почему, неизвестно (см.: W. Schu 1 ze. Zur Geschichte des lateinischen Eigennamen. Berlin, 1904, s. v.).
296


13 Название это не объяснено и до сих пор. Обычное выведение слова moneta от moneo, которое имеется уже у Цицерона (de divin. 1.45.101), неудовлетворительно. Свида говорит (s. v. [xovYjToc), что римляне, нуждавшиеся в деньгах во время войны с Тарентом, получили их, послушавшись совета Юноны; в благодарность они устроили во дворе ее храма монетный двор. Он находился там, вероятно, с 269 г., когда в Риме начали чеканить серебряную монету, и назывался Moneta или ad Monetam. Рассказ Свиды — обычная этиологическая легенда.
14 Как (Cacus) — великан, разбойник и убийца. Убит Гераклом.
15 Вот для сравнения ширина улиц в других городах: Приена — от 3.2 до 4.4 м; Магиесия на Меандре — от 4.5 до 5 м; Мантинея — 4.5 м; Селинунт — 5.5 м. Улицы такой ширины, как 7.35 м в Приене, 8.2 м в Магнесии, 10 м в Селинунте и 19.85 м в Александрии, представляют собой совершенное исключение. В Помпеях ширина улиц от 2.99 до 12.08 м.
16 В I—II вв. это запрещение было распространено на все города Италии. Клавдий эдиктом запретил проезжать через италийские города в повозках (Suet. Claud. 25.2); Марк Аврелий подтвердил это запрещение (Hist. Aug. Marc. Aurel. 23.8).
17 Rex sacrorum — специальный жрец Януса, стоявший выше всех остальных жрецов; фламины — жрецы отдельных божеств: был фламин Марса, Юпитера и т. д.
18 Некий человек, разыгрывавший из себя богача, а на самом деле бедняк, в один прекрасный день встретил на улице чужестранцев, которых он когда-то во время своего путешествия, ведя себя с обычной хвастливостью, пригласил к себе в гости. Он смутился, но «не изменил своему обычному пороку. „Как хорошо, что вы приехали! все-таки вы лучше бы сделали, если бы прямо направились ко мне домой!”. — „Мы бы так и сделали, знай мы, где ты живешь!”. — „Любой показал бы вам. Ступайте со мной”». Он ведет их к дому, где в этот день должно было собраться большое общество; он знаком с хозяином и свободно входит вместе со своими знакомыми. Сказав им, что он тут живет, он приглашает их прийти к 10 часам. Те являются, узнают, кто действительно хозяин дома, и в полном смущении возвращаются в гостиницу. На следующий день, встретив своего знакомого, они рассказывают ему, что произошло, и осыпают его упреками. «Вас обмануло сходство, и вы ошиблись переулком; я, невзирая на свое нездоровье, ждал вас до глубокой ночи».
19 Это Юлий Марциал, с которым поэт был связан тесной и многолетней дружбой.
20 Для топографии Рима драгоценным материалом оказываются ошейники, которые хозяева надевали на рабов и собак. Надписи на них обычно стандартны: 1) имя хозяина, 2) его адрес, 3) редко имя раба и 4) обычная формула: «Держи меня, потому что я убежал, и приведи обратно». Хозяин, дороживший своей собственностью, конечно, старался дать адрес как можно точнее: «V район, на площади Макария»; «На взвозе Триария»; «на Авентине возле Дециевых терм»; «в XII районе, возле бани Скрибаниола»; «возле храма Флоры по соседству с домом, где собирается коллегия цирюльников». Нас эти адреса поражают своей неточностью, но при маленьких размерах римских кварталов указания на место, в этом квартале всем известного, было достаточно. При любви южан к уличной жизни и при римской общительности можно не сомневаться, что ряд людей сразу же указывал, где «возле Дециевых терм» живет такой-то. Лица, занимавшие высокий пост или находившие¬
297


ся большей частью в таком месте, которое все знали, обходились даже без таких, «куцых», на наш взгляд, указаний. Нечего было сообщать, куда отвести Минервина, раба Италика, тессерария XII «городской когорты»: каждый мальчишка знал, где она стоит. «Я Мирсий из парка Клодия Гермогениана, префекта города» — такой надписи на бронзовой пластинке была совершенно достаточно, чтобы сбежавший сторожевой пес Мирсий был доставлен хозяину.
21 Богиню эту отожествляли с Семелой, матерью Вакха. Ее подлинный италийский облик был, видимо, забыт уже в начале II в. до н. э.
22 «Немногие знают теперь даже ее имя, — писал Варрон, — а в старину справляли ежегодно ей праздник, и был у нее свой жрец» (1.1. VI. 19).
23 Место, куда попала молния, считалось священным; его огораживали, и никто не смел на него ступать.
24 В этом систематическом собирании большой земельной площади, ценность которой повышали еще роскошные и многочисленные строения — непременная принадлежность каждого парка, прихоть развратных императриц и жадность самих императоров играют отнюдь не главную роль. Здесь действовал в первую очередь трезвый и умный расчет: императору необходимы средства, чтобы обеспечить себе привязанность народа и армии. Конфискация «садов» умножает, во-первых, его личное состояние, лишая в то же время старые аристократические семьи их прежнего могущества, а во-вторых, эти удаленные от центра рощи, обнесенные высокими стенами и находившиеся в руках людей, которым нельзя было доверять, внушали страх и подозрения. Асконий в комментарии к речи Цицерона за Милона пишет, что Помпей, боясь Милона или делая вид, что его боится, жил не в городском доме, а в своем парке, в той части его, которая была на холмах, окаймляющих Широкую Дорогу, где дежурил «большой отряд солдат». Сторонники Вителлин целый день продержались против регулярных войск в Саллюстиевых садах, забрасывая оттуда солдат камнями и дротиками (Tac. hist. III.82). Уже одна забота о личной безопасности подсказывала императорам необходимость отобрать эти возможные очаги восстаний и заговоров.
25 Больших колонн в Риме было две: упомянутая уже колонна Траяна и колонна Марка Аврелия, поставленная на западной стороне Широкой Дороги против Поля Агриппы между 176 и 193 гг. в память побед, одержанных императором над маркоманами и сарматами в 172—175 гг. Ее называли «сотенной» (centenaria) за ее высоту (100 римских футов — 29.77 м) и «улиткой» (cochlis), потому что внутри нее шла витая лестница. Колонна эта представляет прямое подражание колонне Траяна; она той же высоты и сложена из 26 барабанов каррарского мрамора. На рельефах, идущих спиралью по колонне, изображены сцены упомянутой войны, но по исполнению они хуже, чем на колонне Траяна.
26 Арка Септимия Севера (высота ее 23 м, ширина 25 м и глубина 11.85 м) была поставлена в 203 г. н. э. в честь императора и его сыновей, Каракаллы и Геты, в северо-западном углу Форума (после убийства Геты братом имя его было стесано). Она трехпролетная, облицована также пентиликонским мрамором. Рельефы над боковыми арками рассказывают о войнах с парфянами, арабами и народами Адиабе- ны. Арка Константина была поставлена в 312 г. в память победы Константина над Максенцием (высота ее 21 м, ширина 25.7 м, глубина 7.4 м). Она очень хороша по своим пропорциям и равновесию архитектурных мотивов, а теплый колорит желтоватого мрамора делает ее еще живописнее и монументальнее. Но она перегружена
298


рельефами, которые взяты с памятников эпохи Траяна и Марка Аврелия, и поэтому не представляет собой единого целого; статуи связанных варваров над колоннами взяты, несомненно, с форума Траяна. Со стены, окружавшей этот форум, сняли большие мраморные плиты с изображением сцен из войны с даками и только голову Траяна заменили головой Константина. Круглые медальоны с изображениями охоты на льва, дикого кабана и жертвы Аполлону относятся ко времени Адриана. «Константиновскими» на арке будут только рельефы на базах колонн, где изображены солдаты, ведущие пленных, и фриз под медальонами: император, сидя в центре на возвышении, раздает подарки (congiaria) римскому народу.
27 Они сохранились только как четыре городских трибы: Субурана, Палатина, Эсквилина и Коллина.
28 Вот эти районы:
I — долина между Целием и Палатином, между Целием и Авентином;
II — Целий;
III—V — Эсквилин, Аргилет и Субура;
VI 	— Квиринал и Виминал;
VII 	и IX — Марсово Поле;
VIII 	— Капитолий и Форум;
X — Палатин;
XI — Велабр, Коровий рынок, долина Мурции;
XII—XIII — Авентин;
XIV — правый берег Тибра.
Кроме этих официальных названий были еще и другие, утвердившиеся в быту (появились они после Августа). Регионарии IV в. (своего рода официальный путеводитель по городу) дают эти названия: I — porta Сарепа (Капенские ворота), II — Caelimontium (гора Целий), III — Isis et Serapis (Изида и Серапис), IV — templum Pads (храм Мира), V — Esquiliae (Эсквилин), VI — Alta Semita (Высокая Тропа), VII — Via Lata (Широкая Дорога), VIII — Forum (Форум), IX — circus Flaminius (цирк Фламиния), X — Palatium (Палатин), XI — Circus Maximus (Большой Цирк), XII — Piscina Publica (Общественный Водоем), XIII — Aventinus (Авентин), XIV — trans Tiberim («за Тибром»).
Названия районов II, V, X, XIII и XIV — обозначения чисто географические; VI и VII названы по главным улицам; VIII — по Форуму, название вполне законное и по топографическому (центральному) положению Форума в районе, и по его исторической значимости. Шесть остальных районов именуются по разным сооружениям и зданиям. Через Капенские ворота (I район) шла Аппиева дорога, «царица длинных дорог», самая старая и знаменитая, и в Капенских воротах всегда было большое оживление. Название IV района по храму Мира вполне понятно: храм этот, как мы уже говорили, считался одним из чудес архитектуры; Большой Цирк, естественно, дал свое имя XI району. Непонятно название III района. Храм Изиды и Сераписа стоял на самой его окраине и отнюдь не принадлежал к числу особо знаменитых зданий. В этом районе находились и Колизей, и термы Тита, и портик Ливии. Почему этим действительно знаменитым сооружениям предпочли скромный храм? Было ли это сделано приверженцами египетских культов? Точно так же и старое название Марсова Поля подошло бы к IX району больше, чем «цирк Фламиния», хотя он и считался замечательным сооружением. Совершенно непонятно название XII района. «Имя „Общественный Водоем” существует и поныне, хотя самого водоема и не
299


существует», — писал Фест (Fest. 232). Судя по данным от IV в. н. э., районы по своей величине были очень неравномерны:
I —
132 га
VIII —
26
га
II —
67 »
IX —
201
»
III —
58 »
X —
24
»
IV —
70 »
XI —
36
»
V —
213 »
XII —
74
»
VI —
225 »
XIII —
112
»
VII —
145 »
XIV —
400
»
Неравномерно распределены были
и кварталы:
I —
10 кварталов
VIII —
34 квартала
II —
7
»
IX —
35 кварталов
III —
12
»
X —
20
»
IV —
8
»
XI —
21 квартал
V —
15
»
XII —
17 кварталов
VI —
17
»
XIII —
18
»
VII —
15
»
XIV —
78
»
В V районе, величина которого равнялась 213 га, и в VII (145 га) кварталов было одинаковое число, а в маленьком VIII районе (26 га) их оказалось 34.
30 Совет этот оказался учреждением весьма жизненным. Он просуществовал до конца империи с той только разницей, что число кураторов в нем было удвоено: по два на район.
31 Число это, правда, менялось: при Клавдии городских когорт было пять, при Вителии четыре, при Антонине вновь пять, но одна вне Рима. После Каракаллы восстанавливается прежнее число — три, которое остается и позже.
32 Префект города должен был «обуздывать» не только рабов: рабы могли обращаться к нему с жалобами на своих хозяев, если те «свирепы, жестоки, мучат их голодом, принуждали или принуждают к разврату» (Dig. 1.12.1, § 1 и 8; 1.6.2). Он защищал женщин, которых заставляли торговать собой; заставлял господина освобождать раба, выкупившегося за свои деньги, если господин откладывал освобождение или не хотел его дать.
33 Вот таблица жалованья, которое получали легионер, преторианец и солдат городских когорт («полицейский») в динариях:
Солдат
Легионер Преторианец городских
когорт
При Августе 225 500—750 250—275
При Домициане 300 1000 500
При Коммоде 375 1250 625
При Севере 500 1700 850
При Каракалле 750 2500 1250
34 	Императоры очень скоро начали относиться к преторианским когортам с недоверием. Они создают личную охрану, состоящую из германцев. Такой отряд под
300


названием equites singulares или protectores стоял в 69 г. на Марсовом Поле. Гальба распустил его, но при Веспасиане он появляется вновь; в состав его входят всадники из вспомогательной конницы. Предводительствует ими трибун; на Целии у них две казармы — castra Priora и castra Nova Severiana. От обеих сохранились многочисленные остатки, которые и позволяют в точности определить местоположение этих казарм. Первая находилась к северо-востоку от нынешней базилики св. Иоанна Латеранского: это большое здание, напоминающее по форме Преторианский лагерь, но меньших размеров. Уцелели стены, вдоль которых стояли мраморные алтари и ряд пьедесталов с надписями в честь императоров. Castra Nova были выстроены Септимием Севером: он увеличил римский гарнизон и для него потребовалось дополнительное помещение. Новая казарма была построена на том самом месте, где сейчас стоит церковь св. Иоанна Латеранского. Здесь нашли комнаты, выходившие в портик, и базы от двух статуй в честь Септимия Севера.
35 Исключения очень редки: при Веспасиане префектами претория было двое членов императорской семьи — сенатор Аррецин Клемент, сестра которого была замужем за Титом, и сам Тит. Тигеллина, человека «низкого происхождения, подлого в отрочестве, бесстыдного в старости» (Tac. hist. 1.72), Нерон назначил префектом претория, так как его уменье объезжать лошадей для цирковых состязаний расположило к нему императора. При Домициане место префекта занимал Криспин, темная личность, родом из Египта, торговавший у себя на родине дешевой нильской рыбешкой (Iuv. 4.32—34). Коммод поставил на это место М. Аврелия Клеандра, раба, которого Марк Аврелий освободил и который был у Коммода, по современной терминологии, «лакеем» (a cubiculo). Три последних назначения объясняются только произволом императоров, отнюдь не принадлежавших к числу разумных и добропорядочных правителей. Со времени Александра Севера префект претория в силу одного этого звания входит в число сенаторов, т. е. в ряды высшего сословия в государстве.
36 Первоначально это был конвой, сопровождавший обозы с хлебом. Каким образом и почему возложили на них «жандармскую службу»? Они являются смотрителями тюрем, надзирателями в рудниках; если в легионах на них и лежит обязанность заботиться о солдатском продовольствии, то она соединяется с другой — следить за солдатами и выслеживать недовольных и подозрительных людей. Адриан «выведывал через фрументариев о всем, что делалось втайне» (Hist. Aug. Hadr. 11.4). Со времени Септимия Севера они стояли на Целии в особой казарме (castra Peregrina — «чужеземный лагерь»). Название это объясняется тем, что фрументарии набирались из разных провинциальных легионов, которые состояли из уроженцев провинции. Для римлян они были иностранцами, и городское население так их и называло. Это название перешло и в официальную терминологию.
37 В республиканском Риме было две тюрьмы. Одна находилась у подножия Капитолия, между храмом Согласия и курией. Подземная часть ее называлась Tullianum; Варрон (1.1. V. 151) и Фест (490) приписывали ее устройство Сервию Туллию; по одной теории, это была первоначально купольная могила, вроде микенских, по другой — место это служило водохранилищем (tullianus от tullus — «источник», — небольшой ручеек и сейчас бежит по полу этого подземелья). Первоначально единственным входом в нее было отверстие в потолке; диаметр тюрьмы около 7 м; «это подземелье глубиной почти в 12 футов, кругом идут крепкие стены,
301


покрытые каменным сводом; грязное, темное, зловонное, страшного вида» (Sail. Cat. 55.4). Здесь были удушены Югурта, Верцингеторикс и пятеро ближайших сподвижников Каталины. Над этим подземельем находилась комната, имевшая форму трапеции. Второй тюрьмой были каменоломни на склоне Капитолия. Она называлась lautumiae. Это название (от греческого Хаторла, — Fest. 104) каменоломен в Сиракузах, которые служили местом заключения. В императорском Риме этих тюрем оказалось мало; Ювенал вздыхал о счастливых временах, «когда предки наших прапрадедов видели Рим, которому было достаточно одной тюрьмы» (3.312—314). Недалеко от Священной Дороги найдены были, по-видимому, развалины новой тюрьмы: длинный, узкий коридор, на который выходит ряд крохотных каморок. Кроме этих тюрем, арестованных держали еще и в казармах: преторианской, у пожарников и преимущественно в казарме фрументариев.
Тюрьмы в республиканском Риме находились в ведении triumviri capitales. В начале II в. н. э. они продолжают надзирать за старыми тюрьмами времен республики, но все остальные подведомственны префекту претория. Непосредственным распорядителем тюрьмы является смотритель (commentariensis a custodiis), подчиненный префекту претория. Штат смотрителя состоит из писцов — они составляют списки арестованных — и сторожей, которые, равно как и смотритель, отвечают за побег арестованных.
38 	Вот как они были размещены:
I
когорта
ведала
VII
и
IX районами,
II
»
»
III
и
V
»
III
»
»
IV
и
VI
»
IV
»
»
XI
и XIII
»
V
»
»
I
и
II
»
VI
»
»
VIII
и
X
»
VII
»
»
XI
и XIV
»
39 	Ручная помпа (antlia, или machina Ctesibii), изобретенная Ктесибием (замечательный механик, живший в Александрии во II в. до н. э.), подверглась впоследствии значительным изменениям. Витрувий (время Августа) и Герои (150—120 гг. до н. э.) называют ее «сифоном» и подробно описывают, причем Витрувию знакомо устройство помпы более совершенное. Во времена Герона «сифоном» уже пользовались для борьбы с пожарами. Плиний Младший, наместник Вифинии при Траяне, с возмущением пишет, что в Никомедии пожар произвел страшное опустошение, так как в городе не оказалось «ни одного сифона, ни одного ведра» (PI. epist. Х.33.1—2). Возможно, что в Риме «сифоном» стали пользоваться сразу же по учреждении пожарной команды. Остатки этих «сифонов» найдены были и в Риме, и в остальной Италии, и в отдаленных частях империи: в Диводуруме (Мотц) и в Сильчестере (Англия). Особенно интересен «сифон» из Вольсены, соответствующий описанию Витрувия (Х.7); «сифон» из Чивита Веккия сконструирован в точности по Герону: именно о нем он говорил, что это орудие «для борьбы с огнем».
Как наполнялись эти насосы водой? Может быть, из ведер, которые из рук в руки передавала цепочка пожарных, но, возможно, что и с помощью труб. Кроме свинцовых и глиняных водопроводных труб римляне знали и деревянные: «в соснах,
302


пиниях и ольхах выдалбливают середину, чтобы пускать по ним воду» (PL XVI.224); употребление кожаных мехов для вина и оливкового масла легко могло навести на мысль о кожаных трубах. Отдельные рукава, соединенные между собой металлическими скрепами, легкие и удобопереносимые, могли образовать временный «водопровод» для подачи воды в помпы.
40 Причина, вызвавшая назначение помощника префекту «бодрствующих», заключалась не только в том, что дел у этого последнего было очень много, но и в необходимости поставить возле него человека юридически образованного: юрисдикции префекта пожарных подлежал ряд случаев из области уголовной и гражданской, а старый солдат не всегда разбирался в тонкостях права. Надгробная надпись, которую сыновья велели выбить на памятнике их отца, Лекания Новатиллиана, субпрефекта пожарных, выразительно подчеркивает его осведомленность в юриспруденции (CIL. VI. 1621). Конечно, если префектом оказывался юрист (таким был Мо- дестин, префект пожарных в первую половину III в.), то в помощники ему назначали военного «кадровика», обычно примипила, для которого сразу стать субпрефектом пожарных было головокружительным повышением.
41 Люди, виновные в этих преступлениях, назывались странным именем дарда- нариев. Турнеб, ученый филолог XVI в., производил его от имени Дардана, знаменитого волшебника, который, по народным представлениям, мог своими чарами уничтожить зерно в амбарах и отвести глаза покупателю, так что тот не видел, какой мерой отвешивают ему хлеб. Дарданариев наказывали штрафом, иногда запрещали торговать, часто высылали, а если это были люди происхождения незнатного, то приговаривали их к общественным работам.
42 Со времени Септимия Севера раздача хлеба происходила не в портике Минуция, а при хлебных складах, главным образом при складах на берегу Тибра под Авентином, между которыми по трибам распределены были те, кто имел право на получение хлеба. Нововведение это стояло, вероятно, в связи с ежедневными раздачами оливкового масла, которые ввел Север: портик Минуция был, видимо, для этих новых раздач неудобен и тесен. В IV в. вместо зерна раздается печеный хлеб, и раздача происходит по кварталам с возвышения, которое называется gradus, почему и этот даровой хлеб получил название pañis gradilis. На этих возвышениях стояли бронзовые доски, и на них были вырезаны имена лиц, которые получали хлеб именно с этого помоста. Хлеб этот выпекался в пекарнях, обслуживавших определенный квартал. По свидетельству регионариев, таких пекарен в IV в. в Риме было 254.
43 Товар был самый разнообразный и привозили его чуть ли не со всех концов света: шелк — из Китая; черепаха, драгоценные камни, пряности, ароматы (ладан и мирра), кораллы — из Индии и Аравии; янтарь — из Германии; пурпурная краска и губки — с берегов Океана; слоновая кость — с верховьев Нила; папирус — из Египта; олово, свинец, железо и серебро — из Испании, Британии и Галлии; драгоценное дерево — из Мавретании; мрамор — из Нумидии; оливковое масло — из Испании; вина — из Сицилии, Малой Азии и с островов Эгейского моря.
44 На одной из фресок в катакомбах Домитиллы изображены суда, приставшие к берегу у дебаркадера; с них на берег перекинуты сходни и по ним взад и вперед снуют «мешочники» с грузом.
45 «Водяная команда» занималась только текущей работой и мелким ремонтом. Большие работы брались обычно подрядчиками, которые получали средства на них
303


из государственной или императорской казны. Какое количество рабочих нужно было для производства крупных работ, можно видеть на следующем примере: когда около 745 г. Константин IV решил отремонтировать один разрушенный водопровод, ему понадобилось 9600 рабочих.
46 	Вот количество воды, даваемой разными водопроводами:
Аппиев —
73 000 м3
«Девы»
— 100 160 м3
Anio Vetus —
175 920 »
Альсиетинский
— 15 680 »
Марциов —
187 600 »
Клавдиев
— 184 280 »
«Т епловатый»—
17 800 »
Anio Novus
— 189 520 »
Юлиев —
48 240 »
А вот распределение водопроводов между районами:
I район обслуживают Anio Vêtus, Марциев, Клавдиев, Anio Novus;
II — Аппиев, Юлиев, Клавдиев, Anio Novus;
III — Anio Vêtus, Марциев, Юлиев, Клавдиев, Anio Novus;
IV — Anio Vêtus, Марциев, Тепловатый, Юлиев, Клавдиев, Anio Novus;
V — Anio Vêtus, Марциев, Тепловатый, Юлиев, Клавдиев;
VI — Anio Vêtus, Марциев, Тепловатый, Юлиев, Клавдиев;
VII — Anio Vêtus, Марциев, Тепловатый, Девы, Юлиев, Клавдиев;
VIII — Аппиев, Anio Vêtus, Марциев, Юлиев, Клавдиев, Anio Novus;
IX — Аппиев, Anio Vêtus, Марциев, Девы, Клавдиев, Anio Novus;
X — Марциев, Юлиев, Клавдиев, Anio Novus;
XI — Аппиев, Клавдиев, Anio Novus;
XII — Аппиев, Юлиев, Клавдиев, Anio Novus;
XIII — Аппиев, Клавдиев, Anio Novus;
XIV — Аппиев, Anio Vêtus, Марциев, Девы, Клавдиев, Anio Novus.
47 	Часовенки эти (в конце I в. н. э. их было 265) были разного вида: маленький храмик с фронтоном, просто ниша в стене, открытый алтарь, обведенный загородкой. Стенки алтаря украшены рельефами: бородатый мужчина, облеченный в тогу, совершает возлияния — это гений императора. По сторонам его стоят двое кудрявых юношей в легкой позе танца, с чашей в одной и с ритоном в другой руке. Это Лары. Их статуэтки стоят в нише или в часовне-храмике. Иногда к ним присоединяются статуэтки и других божеств.
К главе второй
1 Происхождение италийского особняка и его планировка были предметом живейшего обсуждения; гипотезы по этому поводу были разные. Их можно разбить на две группы: одни рассматривают особняк (domus) как нечто органически единое, другие — как механическое соединение разнородных и отдельных частей. Каррингтон высказал предположение, что италийский особняк типа «дома с атрием» образовался из отдельных хижин, группировавшихся вокруг одного двора, который потом и превратился в атрий (Antiquity, 1933, № 7, стр. 152 сл.). Фихтер в двух своих статьях (F i с h t е г.) 1) Das italische Atriumhaus. Festgabe Hugo Blumner, Berlin, 1912, стр. 210 сл.; 2) Romisches Haus. P.—W.—K. Zw. Reihe, I, HB, 1914, ct. 961—995)
304


объяснял, что domus представляет собой соединение этрусского дома, состоявшего из трех частей — таблица и двух боковых комнат, и умбро-италийского деревенского жилища того вида, какой имеют погребальные «урны-хижины» VII—VI вв. до н. э. Это жилище и есть атрий, который никоим образом нельзя рассматривать как двор: предположение, что двор, первоначально открытый, окажется затем под крышей, совершенно неубедительно. Италийская хижина была покрыта четырехскатной крышей со скатами наружу; вверху в крыше имелось отверстие, через которое выходил дым, — иными словами, это была постройка типа atrium displuviatum. Когда этрусский дом и эта хижина соединились (произошло это в городе), то по причине узости улиц и малого места крышу переделали, обратив ее скаты внутрь (крыша с комплювием). Гьерстад (Е. G. Gj er stad. The palace at Vouni. Corolla archeologica acta Instituti Romani Regni Sueciae, v. II, Lund, 1932, стр. 145 сл.) возражал, что этрусский атрий и atrium displuviatum представляют собой совершенно разные архитектурные типы и что объяснить коренную переделку крыши и превращение комнаты с очагом в комнату с имплювием теснотой улиц невозможно. Непонятно и другое. Почему этрусский дом и хижина италийского крестьянина соединились вместе? Почему каждое из этих жилищ не развивалось по своему плану? Почему этрусский дом не развивался в том направлении, в каком развивался «дом с Ливаном» (ливан — арабское слово, обозначающее комнату с тремя стенами и открытую с четвертой стороны), точной копией которого является в передней своей части этрусское жилище? Почему обитатели италийской хижины не пристроили к ней еще одну такую же? И каким образом из этого чисто механического соединения возникло такое органическое целое, как италийский особняк в том виде, в каком мы видим его, например, в Доме Хирурга? Этот вопрос поставлен был Агнесой Лэк, которой образование италийского особняка представляется в следующем виде (A. L а с к е. The Origin of the Roman House. Amer. Joum. Archeol., 1937, № 4, стр. 586 сл.). К задней стене италийской хижины пристраивают другую хижину, а затем, по мере надобности, пристраивают другие с обеих сторон и перпендикулярно к этому основному ядру. Хижины, непосредственно примыкавшие к главной, делали поменьше, чтобы оставить проходы между ней и пристройками. Это будущие alae — «крылья». Над двором навели крышу, когда позднее, в условиях городской жизни, потребовалось еще добавочное помещение. Основная хижина входит, таким образом, в этот новый атрий; пристроенная сзади превращается в таблин. Гьерстад выдвинул другую теорию (ук. соч., стр. 162): этруски, пришедшие из Малой Азии, принесли с собой и привычный им тип трехкомнатного жилья. План его хорошо известен и по этрусским храмам, и по этрусским гробницам: средняя открытая комната и две боковых. Это обычный анатолийский дом с диваном. Дома с Ливаном позднейшего времени, с боковыми комнатами, иногда с боковыми ливана- ми, почти полностью сходны с италийским особняком. Гьерстад оговаривается, что, может быть, этрусский дом в том виде, в каком он появился в Италии, состоял только из трех комнат, перед которыми находился портик, открывавшийся во двор, и что двор этот был застроен по сторонам позже. Необходимо ли, однако, объяснять план италийского особняка какими бы то ни было заимствованиями?
Что касается происхождения инсулы, то ее родословную А. Боециус очень убедительно ведет от таберны (A. Boëthius. 1) Remarks on the development of domestic architecture. Rom. Amer. Joum. Arch., 1934, № 38, стр. 158—170; 2) Roman
305


architecture. Göteborgs Högskolas Arsskrift, 1941, t. 47, № 8; 3) Roman and Greek town architecture, Göteborgs Högskolas Arsskrift, 1948, t. 54, №3), решительно не соглашаясь с Каррингтоном, который считает хижину — Дом Хирурга — дом с перистилем и мезонином — инсулу звеньями единой цепи, тянущейся от доисторических времен и до наших дней. Италийский особняк (domus) не мог со своим атрием и перистилем превратиться в многоэтажный дом: высокая надстройка над атрием лишала света и самый атрий, и прилежащие к нему комнаты, оставляя в то же время неиспользованной большую площадь, находящуюся над атрием. Особняки с верхними этажами «представляют собой не звено, соединяющее особняк с инсулой, а некое гибридное соединение двух типов» (А. В о ё t h i u s. The Neronian «nova urbs». Corolla archeologica acta Instituti Romani Regni Sueciae, v. II, Lund, 1932, стр. 84—97).
2 В Одессе до проведения водопровода из Днестра дождевая вода была единственной пресной водой. В каждом дворе ее собирали в цистерны.
3 Асканий к Cic. pro Mil. 5: «Двери были разбиты, сбросили изображения предков, разломали ложе жены его Корнелии, чистые нравы которой служили примером, и разорвали ткани, которые по древнему обычаю ткали в атрии».
4 По словам Феста (490), римские магистраты хранили в таблицах отчеты по делам магистратур: «таблицы были заполнены документами и памятными записями о делах, выполненных во время магистратур» (PI. XXXV.7).
5 Что касается этой последней цифры, то высказано было предположение, что под словом insula разумеется не целый дом, а части его, куда ведут отдельные ходы (A. Wotschitzky. Insula. Serta Philologica Aeniponta, Innsbruck, 1962, стр. 363— 375). Для 45 тыс. инсул не хватило бы, по произведенным подсчетам, площади в Риме.
6 Дворцы на Палатине занимали 10 га, площадь императорских форумов равна 6 га, термы Тита занимали столько же. Под свой Золотой дом Нерон отвел 50 га. «Великолепные владения отняли крышу у бедняков» (Mart, epigr. lib. 2.8).
7 Фасад одной инсулы сохранился в Аврелиевой стене, к югу от porta Tiburtina; ширина ее равняется 25 м, высота 20 м (см.: А. В о ё t h i u s. Notes from Ostia. Studies presented to D. M. Robinson, 1.1, 1951, стр. 440, рис.). На via Biberatica, примыкавшей непосредственно к форуму Траяна, есть остатки четырех- и пятиэтажных инсул с многочисленными окнами, лестницами со ступеньками из травертина и балконами (см.: A. Boethius. Roman and Greek town architecture. Göteborgs Högskolas Arsskrift, 1948, t. 54, № 3, рис. 6). У подножия Капитолия раскопан был ряд домов, крыши которых находились на уровне Капитолия. В сражении между сторонниками Вителия и Веспасиана вителианцам удалось прижать противников к вершине Капитолия; битва происходила на крышах (Tac. hist. III. 1.70). На Марсовом Поле обнаружены были остатки инсул, позволивших установить площадь, которую они занимали: 41 X 61 м одна, 30 X 31 м другая и 55 X 40 м третья. В зоне Овощного рынка и Коровьего недавние раскопки обнаружили целый квартал инсул, от которых сохранились, впрочем, только фундаменты (см.: L. Homo. Rome imperiale et l’urbanisme dans l’antiquité. Paris, 1951, стр. 552 сл.).
8 Scavi di Ostia, v. I, Roma, 1953; R. Meiggs. Roman Ostia. Oxford, 1960, стр. 235 сл.
9 Scavi di Ostia. Rome, 1954, стр. 125, 126.
306


10 Устраивали отопление таким образом: возле помещения, которое желали отапливать, складывали в земле круглую или четырехугольную печь со сводом. Над землей выдавался обычно только ее верх; тепло от этой печи шло по каналу, проведенному от нее в подполье обогреваемого помещения. Подполье устраивали особым образом: на четырехугольные столбики, сложенные из отдельных кирпичей (реже из камня), промазанных глиной с волосом, или на глиняные обожженные цилиндры клались кирпичные, сверху рифленые плиты так, чтобы каждая легла на четыре столбика, закрыв собой только четверть верхнего, более широкого кирпича, последнего в столбике (столбики отстояли один от другого на 25—30 см, подполье было не выше 1 м). Плиты эти заливали раствором из песка с известью, затем усыпали мелким булыжником или битым кирпичом, заливали все цементом и затем уже настилали верхний пол из мраморных плит или мозаики. Такой пол медленно прогревался, долго сохранял тепло, не обжигал ног и не трескался от жара.
Обогревали и стены. Между стеной и ее облицовкой прокладывали трубы, сложенные из полых кафлей высотой 20—30 см, шириной 8—12 см. Толщина стенок была 1.5—2 см с отверстиями в боковых сторонах. Кафли прикреплялись к стене железными крюками; наружную сторону их делали всю в желобках, чтобы штукатурка на них держалась лучше. Трубы эти сообщались непосредственно с подпольем; горячий воздух поднимался по ним и прогревал стены, в которых делали еще душники, чтобы впускать этот воздух прямо в комнату. Иногда всю стену превращали в своеобразную обогревательную трубу: ее облицовывали особыми «плитами с сосками» (tegulae mammatae), у которых на каждом углу было по выступу, похожему на сосок. Между этими плитами и стеной оставалось полое пространство, по которому и шел горячий воздух.
11 Марциал (IX. 18) умильно просил такого разрешения у Домициана и для своей «крохотной усадьбы», и для «маленькой квартирки в городе», которая «жалуется», что «ее не освежает и капля воды, хотя рядом журчат струи Марции».
12 «Все жильцы обязаны следить за тем, чтобы по небрежности их не возникло пожара; кроме того, каждый жилец должен держать в квартире воду» (Dig. 1.15.3.4). За нарушение этих распоряжений виновного можно было подвергнуть телесному наказанию.
13 Улицы в Риме, как вообще в древних городах, были узки; большинство было не шире 4.5—5 м, и вдоль этих улиц громоздились пяти- и шестиэтажные дома в 20 м с лишним высотой. Можно представить себе, с какой стремительностью перебрасывался огонь через эти узкие щели. В Париже дома в 20 м высотой разрешается возводить только на тех улицах, ширина которых не меньше 20 м.
14 «Бездымные дрова» (асарпа) приготовляли тремя способами: их или сушили над жарким огнем, не давая, однако, превращаться в уголья, или, ободрав кору, клали дерево в воду, а затем его хорошенько высушивали, или же опускали дрова в отстой оливкового масла; иногда их только им смазывали, а потом сушили на солнце.
15 Сведения наши о квартирных ценах очень отрывочны и неполны. Сулла в молодости платил за свою скромную квартиру в первом этаже 3 тыс. сестерций; над ним жил сын отпущенника, которому квартира обходилась в 2 тыс. сестерций (Plut. Sulla); Целию квартира стоила 30 тыс. (по уверениям Цицерона, правда, не очень убедительным, только 10 тыс., — pro Cael. 7.17). Цезарь издал закон, освобождавший от годовой уплаты за квартиру тех, кому в Риме она стоила 2 тыс. сестерций
307


(скромная плата по тому времени), а в Италии 500. Ювенал, видимо, не ошибался: квартира в Риме стоила вчетверо дороже, чем в остальной Италии. Веллей Патеркул рассказывает (II. 10.1), что цензоры Л. Кассий Лонгин и Гн. Сервилий Цепион (125 г. до н. э.) вызвали к себе авгура Эмилия Лепида за то, что его квартирная плата была слишком высока: 6 тыс. сестерций. «Если кто-нибудь сейчас платит столько, его не признают за сенатора: так быстро сходят люди с прямого пути, а затем скатываются в пропасть».
16 О перепродажах и сносах домов говорят такие беспристрастные источники, как Страбон (235) и Дигесты (XIX.2.30). В 44 г. н. э. s.-с. Гозидиена запрещал продавать дома negotiandi causa. Пахтер в своей интереснейшей статье (De Pachtère. Les Campi Maori et le sénatus-consulte Hosidien. Mélanges Cagnat, Paris, 1912, стр. 169—186) вряд ли прав, считая, что это постановление направлено против тех, кто, скупая землю, стремился превратить ее в пастбища и с этой целью сносил хижины прежних владельцев, уничтожая таким образом возможность заселения этих участков колонами-земледельцами. Разрушать эти жалкие жилища в целях наживы бессмысленно. Дело, однако, шло не о жалких хижинах, а о городских и столичных инсулах. Что спекуляция готовым строительным материалом была делом выгодным, это доказывают и запрет сносить дома negotiandi causa, узаконенный в нескольких городах (Тарент, Малака, колония Genetiva Iulia Urso), и эдикт Веспасиана («negotiandi causa aedificia demolire... edicto divi Vespasiani vetitum est»). Эдикт этот был подтвержден Александром Севером. В начале III в. юрисконсульт Павел комментирует постановление Гозидиена, напоминая наказания, наложенные на его нарушителей: покупатель уплачивал в качестве штрафа двойную сумму, выплаченную им продавцу; продажа аннулировалась.
17 Надписи сохранили некоторые имена этих «управдомов». У Статилиев их было несколько: Кердон, Эрот, Демосфен, Диоген, Феликс (CIL. VI.6215, 6217, 6296—6299); в колумбарии Волузиев похоронен «Евтих инсулярий» (VI.7291); у Поллионов смотрел за инсулой Дак (VI.7407). Этот последний, судя по имени, был и происхождением дакиец; остальные были греками, вероятно, из Малой Азии. Возможно, конечно, что греческие имена были даны им по прихоти хозяев. Интересно, что среди императорской familia неоднократно упоминаются инсулярии: Папий, раб Тиберия (VI.8856); Кердон и Гелен, рабы Ливии (VI.3974); М. Антоний Феликс, свободный человек, инсулярий «детей Друза» (VI.4347). Члены императорской семьи занимались сдачей квартир? Дело, вероятно, происходило так: имущество осужденных за государственные преступления поступало в собственность императора; в этом имуществе могли оказаться инсулы, и новый хозяин продолжал их эксплуатацию, приставив к этому делу доверенного человека. Договоры, заключенные ин- сулярием от лица хозяина, имели законную силу. До нас дошло два объявления о сдаче квартир, не из Рима, правда, а из Помпей. «Инсула, выстроенная Аррием Пол- лионом, принадлежащая Гн. Аллию Нигидию Маю, сдается с июльских календ: лавки со своими антресолями, прекрасные квартиры вверху (cenacula equestria) и дом. Съемщик пусть обращается к Приму, рабу Гн. Аллия Нигидия Мая» (интересно соединение разных элементов в этой инсуле: domus — особняк, основное старое ядро дома; лавки или мастерские в нижнем этаже и отдельные квартиры в верхнем). Другое объявление гласило: «Во владениях Юлии, дочери Спурия Феликса, сдаются: прекрасная баня, лавки с антресолями, квартиры — с первого дня августовских ид на пять лет».
308


К главе третьей
1 Мы не можем в точности определить разницу между кроватями, предназначенными для этих трех целей, а она была. Обеденные ложа были украшены гораздо богаче и были ниже тех, на которых спали: столы были невысоки, ниже наших. О том, что ложа для занятий отличались от тех, на которых спали, мы имеем сведения определенные. Август после обеда устраивался на «кроватке для занятий» («in lectulam se lucubratoriam recipiebat»), работал до глубокой ночи, а затем переходил на другую, предназначенную для спанья (Suet. Aug. 78.1). Овидий в ссылке с грустью вспоминал «привычную кроватку», на которой он когда-то писал «в своих садах» (Tr. 1.11.37). Позу человека, занимающегося на такой «кроватке», представляли себе обычно так: лежит на левом боку, подтянув правое колено; на колене держит свиток или дощечки. Лямер справедливо указал, что такое положение вовсе неудобно для занятий; таблички держали в левой руке, как это делают и посейчас ученики в мусульманских школах, и занимались полусидя, полулежа (H. L a m е г. P.—W.—К., 23 НЬ, 1924, ст. 1099—1108).
2 Богатый Микион заказывает себе обеденные ложа с ножками из каменного дуба (Тег. Adel. 585).
3 Изображение этой кровати см.: G. Richter. Ancient Furniture. Oxford, 1926, рис. 309—310; I. Overbeck. Pompei.4 Leipzig, 1884, рис. 228; A. Mau. Pompei.2 Leipzig, 1908, рис. 206. Дерево совершенно обуглилось, но настолько хорошо сохранилось, что можно было восстановить всю кровать по античному оригиналу; в изголовье вставлена деревянная панель — это был излюбленный у италийских столяров способ разнообразить монотонную поверхность доски; по краям изголовье обито бронзовыми полосами. Изогнутую плоскость подлокотника обрамляют выступающие края.
Деревянное изголовье одной кровати было украшено пятью прямоугольными панелями (I. О v е г b е с к, ук. соч., рис. 225); изголовье другой выложено узором из костяных пластинок; прямые линии перемежались листьями. Нигде мы не встречаем указаний на пользование ширмами; для них нет даже названия, и, однако, в Помпеях ширмы нашлись. Они состоят из трех частей; каждая из них представляет собой основательную деревянную раму, которая делится такой же крепкой поперечиной на две половины. Каждую из этих половинок тонкие деревянные палочки (две вертикальные и три горизонтальные) разбивают на 12 равных квадратов, и каждый квадрат пересекают по диагонали две еще более тонкие деревянные палочки. Переплет этот был затянут с задней стороны плотной материей (I. О v е г b е с к, ук. соч., стр. 423—424 и рис. 224). Овербек настаивает на том, что ширмы эти ставили в спальнях возле кроватей. Может быть, из них составляли перегородки в комнатах?
4 Это ложе было ошибочно восстановлено как bisellium (двойной табурет, на котором в муниципиях имели право сидеть в общественных местах лица почтенные — honoro biselliato; преимущественно честь эту оказывали августалам). См.: W. Ame 1 ung. Das Capitolinische «Bisellium». RM, 1902, t. XVII, стр. 269—276.
5 См.: E. Brizio. Tombe dell’epoca Romana. Not. d. Scavi, 1903, стр. 445—459, рис. 17, 19, 19a—в—с, 20—27.
6 См.: G. R i c h t e г, ук. соч., рис. 315.
7 В Норчии (древняя Нурсия в Самнии) найдено погребальное ложе подобного же типа, все в обломках и отдельных кусочках. Путем долгой и кропотливой работы
309


итальянскому археологу Паскви удалось восстановить его, причем ясной стала техника изготовления таких костяных ножек. На толстый железный прут надевали выточенные из дерева знакомые нам геометрические тела, на которые затем наклеивали вырезанные соответственно данной фигуре тонкие костяные пластинки. От этих деревянных частей ничего не уцелело, и Паскви восстановил их формы и размеры по костяным пластинкам разного вида и разной длины, которые во множестве найдены были в той же самой могиле. Панель была украшена, так же как и в нью-йоркском экземпляре, львиными мордами по концам; в середине находились бюсты крылатых женщин (A. P a s q u i. Di un antico letto di osso scoperto in una tomba di Norcia. Monumenti antichi, v. I, 1892, стр. 233—244, табл. I—II).
8 Мнение, что древние не знали мягкой мебели и только застилали жесткую мебель переносными мягкими вещами, оказывается, следовательно, ошибочным.
9 Слово cartibulum встречается только у Варрона и в Глоссариях, которые Варрона списывают. По мнению одного лингвиста, cartibulum возникло из carto- tabulum; в cario корень тот же, что в cortina — «котел»; cartibulum, следовательно, «стол для котлов». См.: I. Со 1 1 art. Vairon de lingua latina. Paris, 1954, стр. 226.
10 Изображения таких столиков см.: G. R i с h t е г, ук. соч., рис. 324; H. L a m е г. Römische Kultur im Bilde. Leipzig, 1910, рис. 101.
11 Раздвижные столики см.: G. Richter, ук. соч., рис. 322.
12 Это Thuia articulata Vahl. — Tetraclinis articalata Mast. = Callitris quadrivalvis Rich. Это дерево высотой от 5 до 15 м, с очень пахучей древесиной, которая не гниет. Поэтому его смешали с кедром: xéSpoç — citrus.
13 Столы эти так занимали внимание современников Плиния, что он оставил о них целую справку: «...доселе существует стол Цицерона, который он при своей бедности и — что еще удивит сильнее — в те времена купил за 500 000 сестерций. Упоминается стол Азиния Галла, стоивший 1 000 000 сестерций. Продано было два стола, принадлежавших царю Юбе: цена одному была 1 200 000 сестерций, другому — немного меньше. Недавно во время пожара сгорел стол из дома Цетегов, за него было заплачено 1 300 000 — цена латифундии, если бы человек предпочел купить за такие деньги землю. Самым большим из существовавших доныне был стол мавретанского царя Птолемея; он состоял из двух полукружий, имел в диаметре 4 1/4 фута, а толщиной был в 1/4 фута; еще чудеснее искусство, соединившее его половинки столь незаметно, что сама природа не сделала бы лучше. У Цезарева отпущенника Номия стол, названный его именем, состоял из одного цельного куска; ширина его равнялась 4 футам без 3/4 унций; такой же толщины была и ножка. Следует в данном случае упомянуть, что у императора Тиберия стол шириной в 4 фута без 2 1/4 унций, а толщиной только в полторы унции был покрыт фанеркой из этого дерева, тогда как у его отпущенника Номия имелся роскошный стол» (Р1. XIII.92—94). Азиний Галл — сын Азиния Поллиона; умер в 33 г. н. э.; знаменитый оратор. Юба II, царь Мавретании, часто упоминаемый Плинием; его коллекции художественных предметов пользовались широкой известностью. Наиболее известен из Цетегов Корнелий Цетег, сообщник Катилины, приговоренный к смерти в 63 г. до н. э. Птолемей — сын и наследник Юбы (18—40 г. н. э.). Римский фут — 29.57 см, унция — 2.46 см
14 Изображение такого сундука см.: G. R i с h t е г, ук. соч., рис. 341 ; H. В 1 ü m - пег. Das Kunstgewerbe im Altertum. Leipzig—Praga, 1885, стр. 64, рис. 28. Их делали из бука, кипариса, липы. Шкафы держали у себя в мастерской ремесленники, чтобы
310


прятать в них свой товар (G. R i с h t е г, ук. соч., рис. 343 — фреска из Геркуланума с эротами-сапожниками); ученый складывал в них свои свитки (G. R i с h t е г, ук. соч., рис. 344). Такой же высокий узенький шкаф с полочками стоит в мастерской эротов, занятых приготовлением ароматных эссенций (G. R i с h t е г, ук. соч., рис. 340 — фреска из дома Веттиев в Помпеях). В усадьбе под Боскореале стоял шкаф совсем современного вида с двойными дверцами и панелями (Н. В 1 ü m n е г. Römische Privataltertümer. München, 1911, рис. 35). В одном доме на Новых Раскопках в Помпеях удалось реконструировать очень красивый двухстворчатый шкаф, в дверцы которого вставлен простой изящный переплет; внизу имеется четыре ящичка; высота шкафа 2.18 м, ширина 1.35 м (см.: М. Е. Сергеенко. Помпеи. М.—Л., 1949, рис. 63).
15 	Принимаю конъектуру Фридлендера (L. F г i е d 1 ä n d e r. Martialis Epigram- mata, v. II. Leipzig, 1886, стр. 237).
К главе четвертой
1 «Tunicam PUIS» — трудно решить, что имел в виду Катон: тунику длиной в 3 1/2 фута (88.4 см) или тунику, на которую пошло 3 1/2 фунта (1 кг с лишним).
2 См.: L. Heuzey. Histoire du costume antique. Paris, 1922, стр. 227— 229, — это самая вразумительная и подробная работа о римской тоге.
3 Ученые, позднее интересовавшиеся бытом древнего Рима, различали три вида этой обуви.
1) Mullei: красного цвета (название свое они и получили от mullus — ры- бы-краснобородки), на высокой подошве, с костяными или медными маленькими крючками; башмак зашнуровывали ремнями, которые пропускали под эти крючки, от одного к другому, как это делают и сейчас. Такие башмаки носили древнейшие цари Лация и основатель Рима Ромул (Isid. XIX.34.10; Fest. 129; Zonara, VII.4). Их надел и Цезарь (Dio Cass. XLIII.43.2).
2) Calcei patricii: их имели право носить первоначально сенаторы патрицианских родов. Что это были башмаки особого вида, явствует из рассказа о Марии, который после триумфа над Югуртой, явился в сенат в одежде триумфатора и патрицианских башмаках, которые ему как плебею носить не полагалось (Liv. per. LXVII; Plut. Mar. 12). В эдикте Диоклетиана эти башмаки оцениваются в 150 динариев, а сенаторские — в 100. На них над лодыжкой нашивалось костяное украшение в виде лунного серпа; толковали его как цифру С=100 (сенаторов-патрициев первоначально было сто). На статуях этой lunula (лунного серпа) нигде нет. В древнейшие времена эти башмаки были красного цвета, позднее черного (Isid. XIX.34.4).
3) Сенаторские башмаки: что они были черного цвета, это несомненно; чем они отличались от патрицианских, об этом не говорят наши литературные источники, и на основании изобразительных памятников ничего не заключишь. Так как наши авторы их путают, то, надо думать, разница между теми и другими, была невелика.
4 Схолиаст к Персию, например, утверждает, что birrus — это только другое название лацерны; Августин и Сульпиций Север их различают; Плутарх отожествлял лацерну с хламидой.
5 Апулийская порода выведена была, по-видимому, от скрещивания италийской северной овцы с греческой тонкорунной породой, которую разводили в Юж¬
311


ной Италии. См. мои «Очерки по сельскому хозяйству древней Италии» (Изд. АН СССР, М.—Л., 1958, стр. 143, 144 и примечания к ним).
6 Плиний рассказывает, что отец его помнил, как gausapae появились; при нем самом в моду вошло сукно, ворсистое с обеих сторон (VIII. 193). Выделывали его в окрестностях Патавия (Str. 218; Mart. XIV. 152).
7 Bombyx — это продукт шелковичного червя, живущего в Передней Азии. Кокон его не наматывают, а после того как оттуда вылетит бабочка, счесывают и прядут; окраска нитей желтая. Шелк этот грубее китайского.
8 Первое упоминание о настоящем китайском шелке мы найдем у Горация (epod. 8.15: «serici pulvilli»). В Риме о происхождении этого шелка имели представление смутное: Вергилий явно смешивал его с bombyx, когда писал, что шелковые нити свисают с ветвей и китайцы (seres) их снимают, счесывая (georg. 11.126). Сер- вий в своем комментарии к этому месту повторил ошибку Вергилия. Плиний тоже ошибочно считал одинаковой технику изготовления китайского шелка и bombycina.
К главе пятой
1 Н. Ясный (N. Jasny. The wheats of classical antiquity. Baltimore, 1944, стр. 56) напрасно считает, что Катон давал своим рабам не пшеницу, а двузернянку «полбу». Катон отчетливо различает оба растения и не смешивает их названия.
2 Так назывался низший дешевый сорт гарума.
3 Это был острый рыбный соус, который приготовляли таким образом: мелкую, но дорогую рыбешку клали в чан, крепко ее засаливали и оставляли стоять на солнце месяца 2—3, часто и тщательно перемешивая содержимое чана. Когда весь засол превращался в густую массу, в чан опускали большую корзину частого плетения; в нее постепенно набиралась густая жидкость — это и был гарум. О химическом процессе, происходящем при этом способе приготовления, и о сходстве гарума с нуок-мам, обычной приправой к овощам и хлебу у жителей Вьетнама, см.: P. Grimai et Th. Monod. Sur la véritable nature du garum. Révus des études anciennes, 1952, t. 54, стр. 27—38.
К главе шестой
1 Не следует, конечно, думать, что за обедом неизменно велась серьезная и поучительная беседа. Сам Гораций вспоминает болтовню городских застольников о том, как танцует знаменитый мим Лепос и какие бывают у богатых людей дома и усадьбы (Ног. sat. П.6.71—72).
2 Плутарх говорит, что место это предназначалось для консула, потому что здесь было удобнее подойти к нему по какому-либо государственному, не терпящему отлагательства делу (Quest, conv. 1.3, р. 619 С).
3 Колумелла оставил рецепт приготовления этого напитка: на урну (13.13л) свежего виноградного сока брали 10 фунтов (римский фунт — 327 г) меду, взбалтывали эту смесь, вливали ее в бутылку, замазывали гипсом и ставили на чердак. Через 31 день бутылку открывали, переливали, процеживая содержимое, в другую бутылку и, замазав, ставили ее «в дым», т. е. в такое помещение, куда проходил дым
312


(XII.41). Брали вместо виноградного сока и вино. У Горация Ауфидий смешивает мед с «крепким фалерном» (sat. II.4.24), и Макробий (sat. VII. 12.9) приводит поговорку, что для хорошего mulsum надо брать свежий гиметский мед и старый фа- лерн. Плиний писал, что полезнее всего этот напиток, если брать для него старое вино, так как «оно легче всего растворяется с медом, чего со сладким соком никогда не бывает» (XXII.ИЗ).
4 О кладе из Гильдесгейма см.: Е. P е г n i с е u. F. W i n t е г. Das hildesheimer Silberñind d. Musseum zu Berlin. Berlin, 1901; о кладе из Боскореале см.: H. deVillefosse. Trésor de Boscoréale. Monum. Piot., t. V, 1894.
5 В древней Италии было много вин. На первом месте ставили обычное фа- лернское, впервые упомянутое у Катулла (27.1). Оно было темноватое («fusca talema». — Mart. II.40.6), хорошо сохранялось. «Средний возраст» его считался с 15 лет (PI. XXIII.34). Оно было крепким: это единственное вино, которое, по свидетельству Плиния, горело (XIV.62). Высоко ценилось цекубское; лозы, дававшие его, росли среди Понтинских болот (PI. XVII.31). Виноградники эти почти исчезли после прорытия Нероном канала между Остией и Вайями (Tac. ann. XV.42; Suet. Nero, 31.3). Один из лучших сортов давали виноградники с горы Массик; вино с Массика ставили наравне с фалерном. Превосходным было вино из аминейских лоз, которые разводили около нынешнего Сорренто.
К главе седьмой
1 	Вот как распределялись бани по районам Рима в IV в. н. э.
I — 86 бань VIII район — 86 (или 85) бань
II -
- 85
»
IX
»
— 63
»
III -
- 80
»
X
»
— 44
»
IV -
- 65 (или 75) »
XI
»
— 15
»
V -
- 75
»
XII
»
— 63
»
VI -
- 75
»
XIII
»
— 44 (или 66)
»
VII -
- 75
»
XIV
»
— 86
»
2 	Очень хорошо сохранилась маленькая баня (немного больше 100 м2) в Кер- венте (Англия), раскопанная в 1855 г., с гипокаустом, парной и обычными четырьмя помещениями для мытья — холодный бассейн, раздевальня, теплый предбанник и баня (Archeologia, 1856, t. XXXVI, part 2, стр. 432). В Африке по дороге из Константины в Сетиф найдены были остатки частной бани, принадлежавшей некоему Пом- пейану, владельцу огромного имения. Баня эта занимала больше 800 м2 (Mém. de la Soc. Arch., 1878, стр. 434). Очень хорошо сохранились бани в Баденвейлере (село в баденском округе Леррах). Бани эти занимали пространство в 66 м длиной и 19.5 м шириной; толстая стена разделяла их на две совершенно симметричных половины: одна, вероятно, предназначалась для мужчин, другая — для женщин. В самых больших из помещений находились, почти заполняя их, бассейны с горячей водой из местных целебных источников (см. план D—S, 1.1, стр. 661, рис. 766). О банях в Аквинкуме (возле Будапешта) см.: I. Szilagy. Aquincum. Budapest, 1956, стр. 38, 39, 84 и примеч.
313


3 В Риме бани запирались с наступлением темноты, но во время поздней империи это правило было отменено, и Александр Север даже жертвовал масло для освещения бань (Hist. Aug. Alex. Sev. 246). Император Тацит восстановил старый обычай, «чтобы ночью не началось какого-нибудь мятежа» (Tac. 10.2). В Помпеях мылись с наступлением темноты, в Випаске бани были открыты для мужчин до позднего вечера. Кто были эти поздние посетители? Праздные гуляки, которые считали, что баня содействует пищеварению и они, пропотев и вымывшись, опять могут приняться за еду и выпивку? Или люди, дорожившие дневным светом для работы и отправлявшиеся в баню только по окончании трудового дня? Для маленького Випаска последнее гораздо вероятнее, да и для помпейских ремесленников и мелких торговцев трудно было выкроить из занятого дня время на баню. Можно думать, что вечерние часы были как раз временем, когда бани наполнялись трудовым и бедным людом.
4 «Банные воры» составляли в воровском мире особую категорию, специально выделенную и в законодательстве (Dig. XLVII.17; Paul. Sent. гес. V.3.5). Обычно их присуждали на некоторое время к выполнению общественных работ, но иногда отправляли и в рудники. Они неоднократно упоминаются в литературе (Cat. 33; Plaut. Rud. 383—384). Раб Тримальхионова диспенсатора, не усмотревший в бане за одеждой своего господина, умоляет гостей заступиться за него (Petr. 30), а в живой сценке из банной жизни, которую Сенека наблюдал из своей квартиры, фигурирует и «схваченный вор» (epist. 66. 2).
5 Кроме этих трех городских бань в Помпеях были еще банные заведения, принадлежавшие частным владельцам. Недалеко от амфитеатра в 1755—1757 гг. была раскопана и вновь засыпана баня Юлии Феликс, которая сдавалась в аренду. Надпись, оповещавшая об этом, характеризует эту баню как особо изысканную (А. Mau. Pompei. Leipzig, 1908, стр. 508). В другой надписи названы «Термы М. Красса Фруги с морскими ваннами и бани с пресной водой. Заведует отпущенник Януарий» (CIL. Х.1063). Плиний сообщает, что М. Лицинию Крассу Фруги, консулу 64 г. (казнен Нероном в 68 г.), принадлежали горячие ключи, от которых «в море подымался пар» (XXXI.5). Они, следовательно, находились на взморье около Помпеи, и вода из них была проведена в бани Красса. В южной части города, в VIII районе, недалеко от Треугольного форума, находились хорошие частные бани, устроенные в начале императорского времени. Они вклинились между другими домами; часть одного из прилегавших домов была отведена под них. В банях имелись все обязательные для общественных бань отделения: из аподитерия можно было пройти в фригидарий с большим бассейном (глубина 1.35 м), к которому спускались по трем ступенькам, обложенным мрамором. По другую сторону аподитерия находился тепидарий, обогревавшийся горячим воздухом; в стенах сохранилось несколько костылей, которыми укреплялись tegulae mammatae. В северо-восточном углу имелся душник, через который тепло шло непосредственно от печки. В кальда- рии стояла ванна, а в нише находился, как обычно, душ. Перед банными помещениями была палестра, и хозяин бань, чтобы сделать ее просторнее, уничтожил окружавший ее раньше с двух сторон портик. С обеих сторон палестры были расположены две раздевальни, где оставляли одежду желающие поупражняться на палестре. На палестру же выходили две экседры; отсюда удобно было смотреть на то, что там происходит. Хозяину бань принадлежала и маленькая харчевня, торговавшая едой и напитками (RM, t. Ill, 1888, стр. 194—205, план, табл. VII; Not. dei Sc., 1889,
314


стр. 115—122). Через дом от этих бань находились другие, принадлежавшие тоже частному владельцу и открытые для публики (RM, t. V, 1890, стр. 129—138, план, табл. VI; Not. dei Sc., 1893, стр. 43—46). Бани эти, как убедительно доказывает М. И. Ростовцев, были женскими (М. И. Ростовцев. О новейших раскопках в Помпеях. ЖМНП, 1894, янв., стр. 115; февр., стр. 144).
Комфортабельные бани появились в Остии только после проведения водопровода при Калигуле. О числе и характере остийских бань времен ранней империи можно будет судить, когда археологи дойдут до слоев, лежащих ниже. Найденные бани относятся ко II в. н. э.; среди них первое место принадлежит трем термам, построенным, надо думать, на императорские средства. Кроме них, имелось еще по крайней мере одиннадцать банных заведений, открытых, может быть, городом, а может быть, частными предпринимателями: нет ни эпиграфического, ни литературного материала, который позволил бы разрешить этот вопрос.
6 Зеленый лаконский (Тайгет — гора в Спарте) мрамор-серпентин, фригийский мрамор из Синнад (Великая Фригия), белый с фиолетовыми пятнами (pavonazzeto), ливийский из Нумидии, красновато-желтый (giallo antico). Мрамор из Кариста зеленоватого цвета или с зелеными прожилками (cipollino). Карист — город на южном берегу Евбии.
7 Кроме того, арендатор городских бань получал от города, иногда по крайней мере, некоторое вспомоществование: в Випаске, например, дрова выдавались ему от города (этим объясняется запрещение их продавать).
К главе восьмой
1 	Детей-уродов выбрасывали потому, что их рождение считалось зловещим знамением. Ливий рассказывает, что в 207 г. до н. э. ребенка, который при рождении был величиной с четырехлетнего и был «ни мальчиком, ни девочкой», по приказу гаруспиков положили живым в сундук и утопили в море (XXVII.37.5—6). Детей, родившихся в день смерти Германика, выбросили: существа, появившиеся на свет в такой несчастный день, ничего, кроме горя, не принесут ни себе, ни другим (Suet. Calig. 5). Сенека говорит, как о явлении совершенно естественном: «Мы топим детей, если они родились хилыми или уродцами» (de ira, 1.15.2); в роду Фабиев не полагалось выбрасывать ребенка, хотя бы он был и уродлив, и это отмечали как некое исключение: «рожденное полагалось вырастить» (Dion. Hal. IX.22). Малюток приносили обычно на Овощной рынок и клали у колонны, которая называлась columna Lactaria (Fest. 105). В случае бедности и многосемейности выбрасывали и здоровых детей. Доля выброшенных была горестной: они или погибали, или, будучи подобраны, становились рабами подобравшего. Иногда их калечили и посылали нищенствовать. Сенека-отец описывает вид и судьбу этих несчастных (Controv. Х.ЗЗ). При всей риторской любви к нагромождению-ужасов и безудержному пользованию темными красками наличие истинного зерна здесь несомненно. Продажа детей была запрещена императором Константином, но потом он разрешил ее отцам, жившим в крайней бедности.
Регистрацию рождений и смертей ввел, по утверждению римских историков, Сервий Туллий: списки родившихся составлялись в храме Юноны Люцины на Эск- вилине (возможно, что только мальчиков). В первые два века империи объявления о
315


рождениях помещались в официальной римской газете «Acta Urbis», велась статистика рождений за каждый день особо для каждого пола. Ею ведала особая «канцелярия», помещавшаяся в том же храме Юноны Люцины.
При империи потребовалось больше точности в составлении «актов гражданского состояния». При Августе многодетные отцы получают известные преимущества: им нужны доказательства того, что они состоят в законном браке. Закон Палия Поппея требует наличия у людей определенного возраста законных детей. Появляются новые и новые отпущенники; требуется точное установление гражданского облика каждого человека. Решительная мера была принята здесь Марком Аврелием, который велел, чтобы отец ребенка в течение 30 дней после рождения сообщил префекту эрария в Риме и особым магистратам (tabularii publici) в провинциях имя ребенка и день его рождения. Запись составлялась в двух экземплярах: один шел в архив, другой выдавался семье.
2 Купанье происходило в корыте; воду наливать врачи рекомендовали теплую, а не ледяную, как это было принято у германцев и скифов. Хорошо было положить в воду соли. Пеленки были обычно белого цвета, шерстяные, мягкие. Соран, врач, живший при Траяне, оставил подробное наставление о том, как следует пеленать младенца.
3 Об этих, амулетах см. старую, но превосходную статью О. Яна (О. J a h п. Über den Aberglauben des bösen Blicks bei den Alten. Ber. d. Verhandl. d. Sächsisch. Gesellsch., 1855, Bd. VII, стр.28—110).
4 Таких дорогих птиц, как попугаи и соловьи, мог иметь, конечно, только сын богатых родителей. Плиний пишет: «За соловьев платили такие же деньги, как за рабов, и, пожалуй, больше, чем платили раньше за раба оруженосца» (Х.84).
5 Птицу эту очень полюбили в Риме и успешно выучивали ее говорить. Плиний рассказал необычайную историю о торжественных похоронах, которые устроили говорящему ворону жители одного римского квартала (Х.121—122).
6 Август, любивший подчеркивать свою верность старинным обычаям, «сам обучал своих внуков чтению, письму и начаткам других знаний» (Suet. Aug. 64.3).
7 По традиции за спасение отечества принесли себя в жертву три Деция Муса: дед в 340 г. до н. э., его сын в 295 г. и его внук в 279 г. Относительно жертвы последнего сами древние не были уверены; современные историки не сомневаются, что «посвятил себя подземным богам» второй Деций Мус (сын) в битве при Сенти- не, когда римское войско дрогнуло под напором объединенного войска кельтов и самнитов (см.: Р.—W., Bd. IV, ст. 279—2285, № 15—17: s. v. Decii.
8 Теперь Комо в Северной Италии, вблизи озера того же названия.
9 Дразнить, намекнуть своей жертве, что она чрезвычайно напоминает осла (обе ладони проказник приставлял к своим ушам и тихонько ими помахивал), привязать ей хвост сзади, спеть насмешливый куплет — на все это мальчишки были мастера. Очень любимой забавой было приклеить асе к камням мостовой и наблюдать, как прохожие стараются его оторвать (Ног. epist. 1.16.64; sat. II.3.53; Porphyr, ad loe; Pers. 1.58; 5.111). Удивительна та чуткость, с которой эта детвора откликалась на все злободневные события: этрусские гаруспики сознательно, со злым намерением, дали недобрый совет римлянам, были изобличены и наказаны, — и вот по всему Риму разносятся звонкие детские голоса: «Плохой совет советчику на гибель». Галлов, которых Цезарь ввел в сенат, преследовала насмешливая песенка, сопоставлявшая их прежнюю варварскую одежду и сенаторские тоги.
316


10 Буквы из слоновой кости или из дерева, о которых говорит Квинтилиан (1.1.26), или из сладкого теста, которые давались детям, после того как они выучивали названия этих букв, были в употреблении, конечно, только при домашнем обучении в состоятельных семьях.
11 У Персия ленивый ученик жалуется, что чернила у него то слишком густы, то слишком жидки и что он не может писать таким пером (тростниковым), потому что оно все время оставляет кляксы — и не одну, а по две сразу (3.12—18). В греко-латинском разговорнике, известном под названием «НегтепеипШа РзеиёоскшШеапа» (200—210 гг. н. э.), учитель велит ученику подлить немножко воды в чернила, берет у него перо и перочинный ножик и спрашивает, как ему очинить перо: «Остро? Зачем?» (640, § 7). Квинтилиан рекомендовал писать на дощечках с воском: частое маканье пера в чернильницу задерживает пишущего и прерывает течение его мыслей (Х.3.31).
12 При этой системе место, занимаемое цифрой, нисколько не меняло ее числового значения, причем двузначное число можно было обозначать и двумя цифрами (XV), и шестью (ЬХХХ1Х). Дроби исходили из деления единицы — асса — на 12 частей и обозначались каждая своим особым названием, например:
1/2
асса
— semis,
1/12 асса
— uncia,
4/12
»
— triens,
1/24 »
— semuncia,
3/12
»
— quadrans,
1/288 »
— scripulum,
5/12
»
— quincunx,
1/576 »
— semi-scripulum.
6/12
»
— sextans,
Задача, которая в нашей школе имела бы такой вид: «Если отнять 1/12 от 5/12, сколько будет? — 1/3. — А если прибавить к 5/12 1/12, сколько получится? — 1/2», — в римской школе звучала таким образом: «Если от квинкунса отнять унцию, сколько будет? — Триенс. — А если прибавить унцию? — Семис» (Ног. а. poet. 325—330). Пальцы левой руки для обозначения единиц и десятков могли принимать 18 разных положений, пальцы правой — столько же для сотен и тысяч. 10 000 и более высокие числа обозначали, прикасаясь рукой, правой или левой, к определенной части тела.
13 Она производилась следующим образом: с ученика снимали одежду, один из товарищей взваливал его себе на спину, другой держал за ноги. Это называлось catomidiare (от греч. catomizo — «кладу на плечи»).
14 Надпись эта была найдена в Капуе на надгробной стеле из пористого известняка (высота 1.6 м, ширина 0.74); она очень пострадала от времени; Ниссен, первый ее издатель, трудился над ней больше месяца, рассматривая ее при различном освещении. На стене изображен безбородый пожилой мужчина в тоге с диптихом (?); слева юноша в короткой тунике протягивает ему четырехугольный предмет (таблички?); справа женщина в тунике и палле поддерживает его локоть. Обе эти фигуры никак не могут быть учениками, как это считается обычно. Юноша, судя по костюму, — скорее всего, слуга, женщина — жена или дочь (см.: Н. Маг г о и. Mouat^oç àvY)p. Grenoble, 1937, стр. 46). Ниссен датировал надпись концом республики (H. N i s s е п. Metrische Inschriften aus Campanien. Hermes, 1866, v. I стр. 147—151), Марру — временем Августа (H. Mar г ou. Histoire de l’éducation dans l’antiquité. Paris, 1948, стр. 430). Перевод надписи см.: Ф. А. Петровский. Латинские эпиграфические стихотворения. М., 1962, стр. 75.
317


15 	Стоит познакомиться с этими «славными» грамматиками, чтобы яснее представить себе и положение их в обществе, и роль их как литературных критиков и языковедов.
«М. Антоний Гнифон, родился в Галлии от свободных родителей, но был выброшен. Человек, вырастивший его, отпустил его на свободу... был он очень даровит, обладал исключительной памятью, знал одинаково хорошо и греческий, и латинский. Характера был легкого и ласкового; о плате никогда не договаривался и потому получал больше от щедрот учеников. Преподавал он сначала в доме Ю. Цезаря, а потом в собственном. Обучал и риторике: ежедневно излагал правила красноречия, но декламировал только в нундины. Школу его, говорят, посещали люди знаменитые, в том числе и Цицерон в бытность свою претором. Он много написал, хотя прожил не больше 50 лет». Атей Филолог, его ученик, считал, однако, что ему принадлежала только книга «О латинском языке» (de sermone latino); все остальное написано его учениками. Он занимался Эннием, хотя нет основания, как это делает Бюхелер (Fr. В ü с h е 1 е г. Coniectanea. Ennius et Gnipho. Rhein. Mus., 1881, стр. 333), приписывать ему целый комментарий к «Анналам». Макробий пишет (sat. III. 12.8), что в одной из своих книг он «рассуждал о том, что такое festra, — слово есть у Энния» (старинная форма слова fenestra — «окно»). После Гнифона Светоний, расположивший своих грамматиков, по всей видимости, в порядке хронологическом, называет М. Помпилия Андроника, уроженца Сирии и, вероятно, тоже отпущенника. Он был последователем эпикурейской философии, и — характерная черта! — ему ставили в упрек, что занятия философией мешают ему вести, как следует, школьные занятия. Ему пришлось покинуть Рим; он поселился в Кумах, много писал на досуге и жил в крайней бедности; нищета заставила его даже продать свое главное произведение — annalium Ennii elenchi («Приложение к „Анналам” Энния»), которое содержало, вероятно, много интересного материала, так как Орбилий купил эту книгу и даже ее опубликовал. Гомперц (Th. G о m р е г z. Herculanische Notizen. Wien. Stud., 1880, стр. 139, 140) полагает, что апология Эпикура, найденная в геркуланских папирусах, принадлежит Помпилию Андронику.
Одним из учеников Гнифона был Л. Атей, грек, уроженец Афин. При взятии города Суллой в 86 г. он попал в плен и в рабство к М. Атею, который потом отпустил его на свободу. Атей Капитон называл его «ритором среди грамматиков и грамматиком среди риторов»: он, очевидно, пытался соединить эти две смежные области. «Он обучал многих знатных юношей, в том числе братьев Аппия Клавдия и Клавдия Пульхра... Он присвоил себе имя филолога, потому что, как и Эратосфен, который первым принял это прозвище, отличался разносторонними познаниями». Ученость его действительно значительно превышала уровень обычной грамматической учености: для Саллюстия (он был дружен с ним и с Азинием Поллионом) он составил «Компендий по римской истории» (breviarium rerum omnium roma- narum), для Азиния Поллиона — «Стилистику» (praecepta de ratione scribendi). Была им написана книга «О редких словах» (liber glossematum), на которую ссылается Фест (192) по поводу слова ocris («бугристая, неровная гора»); оттуда же, вероятно, взято и объяснение слова nuscitiosus — «близорукий» или «страдающий куриной слепотой» (Fest. 176). Главной своей работой Атей считал «Лес» (иХт)) в 800 книгах, некую энциклопедию всевозможных знаний (quam omnis generis сое- gimus). Об Атее см.: H. Graff. De Ateio Philologo. Melanges gréco-romains, 1893, у. II, стр. 274.
318


Особое место занимает П. Валерий Катон, прекрасный учитель, тонкий литературный критик и сам поэт. Судьба его была трагической; он остался сиротой в страшные времена Суллы, и все, что принадлежало мальчику по праву наследования, было у него отнято. Преподавание его пользовалось большой популярностью; «он обучал многих знатных юношей и считался превосходнейшим учителем». Вокруг него группировались «новые поэты», и пристрастие их к александрийской поэзии возникло, вероятно, не без влияния Катона. Его называли «латинской сиреной»; его комментарий вызывал восхищение учеников: «он один умеет читать и делать поэта поэтом» (см.: N. Terzaghi. Facit poetas. Latomus, 1938, стр. 84—89). Его называют «единственным учителем, величайшим грамматиком, который умеет разрешать все трудные вопросы, превосходным поэтом»; и все же он жил «в большой бедности, почти в нищете»: «Если кто случайно видит дом моего Катона, выстроенный из щепок и покрашенный суриком, и его садик, охраняемый Приапом, тот изумляется, с помощью каких наук достиг он той мудрости, которая научила его жить до глубокой старости на трех кочешках капусты, на полфунте полбы и на двух виноградных кистях в доме, на чью крышу хватило одной черепицы!» (Suet, de gram. § 11).
Катон очень ценил Луцилия и, по словам Горация (sat. 1.10.1—8), подлинность которых напрасно заподозрена, готовил его новое издание и «собирался исправить плохие стихи» с осторожностью и тонкостью, которые Гораций признавал за старым грамматиком. Что привлекало его в Луцилии? Не форма, конечно: он соглашался, что стиль его полон недостатков. Может быть, его приводили в восторг сила и огонь Луцилиевых сатир; он сам не чужд был этому роду поэзии: рассказу о горестях своего детства он дал название «indignatio» («Негодование»). Его «Диане» Гельвий Цинна, один из «новых поэтов», желал остаться в веках, но о содержании ее, так же как и о содержании других поэм Катона, мы ничего не знаем.
Корнелий Эпикад, отпущенник Суллы, окончил его «Мемуары», написал книгу «О прозвищах» (de cognominibus), где старался объяснить имя Суллы. Макробий приводит его рассказ о том, как Геракл, убив Гериона, бросал с моста в Тибр фигурки людей — столько по числу, сколько он потерял в путешествии спутников: пусть вода унесет их в море, и они словно вернутся на родину. Отсюда пошел обычай делать такие фигурки на праздники (sat. 1.11.47); на основании этого места Петер считал, что Эпикад написал книгу «О римских древностях» (Н. Р е t е г. Historicorum romanorum reliquiae. Leipzig, 1901, стр. CCLXXI).
Одновременно с ним жил в Риме Стаберий Эрот: «Предки наши видели Публи- лия Сира, создателя мимов, его двоюродного брата, Манилия, основателя астрологии, и грамматика Стаберия Эрота, прибывших на одном, корабле; ноги у них у всех были обмазаны мелом» — в знак того, что они рабы (PI. XXXV. 199). Это было в 83 г., когда Сулла возвращался из Азии. Стаберий получил свободу «за свою любовь к науке»; учениками его были Брут и Кассий. Рассказывают, что он был так высок душой, что во времена Суллы бесплатно обучал детей проскрибированных. Им была написана книга, «Об аналогии», которая предварила, таким образом, знаменитый трактат Цезаря. О нем см.: Р.—W. Zw. R., Bd. IV, ст. 1924.
Из грамматиков, живших при Августе, на первом место надо назвать, конечно, Веррия Флакка. В своей школе он заменил розги и ремень соревнованием: кто написал лучшее сочинение на заданную тему, тот получал в награду какую-нибудь старинную книгу, редкую или красивую. Август поручил ему обучение своих внуков, и
319


он перебрался на Палатип со всей своей школой, но больше в нее учеников не принимал. Получал он в год от Августа 100 тыс. сестерций. Он был не только прекрасным учителем, но и крупным филологом и великолепным знатоком римской старины. Плиний Старший неоднократно указывает его в числе источников своей «Естественной истории». Его сочинение «О значении слов» (de signifícatu verborum) содержало объяснение устаревших слов, которые с течением времени стали непонятны, но встречались в языке, юридическом и культовом и официальном государственном. Параллельно с объяснением слов шли объяснения древних обычаев (Gell. V.17.2), исторические справки, литературные реминисценции. В подлинном виде произведение это не сохранилось: его сократил и эксцерпировал Помпей Фест, посредственный грамматик с знаниями не очень большими. Его компендий в свою очередь сократил в VIII в. н. э. Павел Дьякон, ученость которого была еще меньшей.
Авл Геллий пишет, что объяснение непонятных слов у Катона искали в книге Веррия Флакка «О темных местах у Катона» (de obscuris Catonis, — XVII.6.2); была у него также книга об орфографии (Suet, de gram. 19), о сатурналиях (Масг. sat. 1.4.7 и 8.5), где он объяснял происхождение этого праздника, об этрусках. Истинной сокровищницей для истории культуры были его «Достопримечательности» (rerum memoria dignarum libri). От этих книг ничего не осталось, но самые заглавия и ссылки на Веррия, которые имеются и у Плиния, и у Авла Геллия, и у Макробия, свидетельствуют о широте интересов Веррия и о его большой (в тогдашнем смысле) учености.
Юлий Гигин, испанец родом, отпущенник Августа, заведовал библиотекой на Палатине, а кроме того, имел много учеников. «Был дружен с Овидием и консуля- ром Клавдием Лицином, который говорит, что Гигин умер в большой бедности, и он поддерживал его, пока тот был жив, своими щедротами». И его отличает большая широта интересов: он писал комментарий к Вергилию, биографии знаменитых людей, были у него книги по сельскому хозяйству (о земледелии и пчеловодстве), по мифологии, по истории италийских городов (их основание и местоположение).
Остановимся еще на двух фигурах, особенно интересных своей судьбой: первый — это Л. Орбилий Пупилл, имя которого передал векам Гораций, а другой — Кв. Реммий Палемон.
Орбилий родился в конце II в. до н. э. в Беневенте, большом цветущем городе Самния. Родители его были, по-видимому, людьми состоятельными — Орбилий «с детства углубленно занимался науками» — и пользовались немалым влиянием в городе. Надвигалась страшная буря Союзнической войны; Беневент всегда оставался в руках римлян, но это не значит, что сердца всех жителей города принадлежали Риму. Стоял старик Орбилий на стороне римлян и действовал в их пользу? Или на стороне италиков? Мы не можем этого сказать и не знаем, что было причиной таинственной смерти родителей Орбилия, погибших одновременно: жестокая ненависть политических противников, личная месть или то и другое вместе, но только «враги хитростью уничтожили» его отца и мать, и подросток остался круглым сиротой и без всяких средств. О занятиях и учении нечего было и думать; надо было что-то пить, есть и где-то жить; и то обстоятельство, что мальчик не растерялся, сумел выдержать страшный и неожиданный удар и как-то пристроиться, свидетельствует о большой силе и большой гибкости его природы. Пристроился он, правда, плохо: по-
320


ступил младшим служащим к магистратам Беневента, — бегал на посылках, выкрикивал объявления, может быть, сидел в канцелярии писцом или счетоводом и кое-как жил. Пошел он на военную службу добровольно или был взят по набору, неизвестно, но мы застаем его уже в Македонии (как раз шла война с Митридатом) в чине корникулярия, т. е. старшины или сержанта в переводе на наш язык (корни- кулярием солдат назывался потому, что знаком его чина служила пара маленьких рожек — comicula, которые вдевались в шлем). Мы не знаем, получил он это повышение за военные заслуги или же легионному начальству потребовался хорошо грамотный солдат и выбор пал на Орбилия, который в звании корникулярия и занял должность писаря в полковой канцелярии, обычно замещаемую солдатами этого чина. Светоний, перечисляющий одни факты из Орбилиевой биографии, без их причин и мотивировок, пишет, что Орбилий перешел затем в конницу. Римская кавалерия того времени состояла почти целиком из «варваров» — германцев и кельтов; в эту чужеземную массу вкрапливались италийские добровольцы. Жалованье здесь было больше и служба легче, но по каким мотивам Орбилий добивался перевода в эту часть, мы сказать не можем. Может быть, сказалась любовь к лошадям, естественная в душе человека, проведшего детство и первую юность в области, славившейся своими конями. Отслужив положенные 20 лет в армии, он вернулся в родной Беневент, «возобновил ученые занятия и долго преподавал в родном городе».
Слова «возобновил ученые занятия» заставляют остановиться. Школа Орбилия не была начальной школой; Светоний помещает его среди «грамматиков»; два отрывка, сохранившиеся от его грамматических трудов, заняты разбором двух синонимов и оттенков их: criminans и criminator, litteratus и litterator. В школе он читал и толковал Одиссею в переводе Ливия Андроника, и преподавание его пользовалось в Риме широкой и доброй известностью. «Терзать при всяком случае своих ученых противников» (Светоний так и выбрал глагол «терзать», «раздирать» — lacerare) можно было только располагая хорошим научным багажом. Когда приобрел его Орбилий? Мы видели, что его школьные занятия были прерваны резко и неожиданно, когда он был еще подростком. Остается предполагать одно: на военной службе Орбилий пользовался каждой свободной минутой, чтобы читать и учиться; может быть, для этих занятий после заключения мира с Митридатом бывали благоприятные минуты и обстоятельства. Фигура штабного писаря, который в промежутках между составлением штрафных списков (главная обязанность корникулярия) погружается в чтение, и кавалерийского солдата, который, вычистив стойло и хорошенько растерши руками своего коня (скребницы у древних не было), хватается за удачно приобретенный свиток, не может не внушать уважения. В душе Орбилия жила и страсть к знанию, и жажда его. И то, что он, вопреки всем тяготам, которыми щедро осыпала его жизнь, сумел эти знания приобрести, что военной карьере, которая вот-вот должна была завершиться для него почетной и доходной должностью центуриона, он предпочел бедное и не очень уважаемое место грамматика, заставляет взглянуть на эту суровую и мрачноватую фигуру иными глазами, чем в течение двух тысячелетий принято было на него смотреть с легкой руки Горация, ничего не увидевшего в своем учителе, кроме щедрости на удары (судя по превосходному знакомству Горация с практикой ехидных проказ, принятых в мальчишеской среде, Орбилий не зря обучал его уму-разуму). Земляки Орбилия, поставившие ему в Бе- невенте на форуме мраморную статую, были проницательнее.
321


Учил он по старинке, как учили все грамматики того времени, внедряя знания с помощью трости и ремня. «Одиссея» в латинском переводе была, конечно, утомительным и скучным чтением. Не следует забывать, однако, что старик Гораций, человек большой порядочности и крепких нравственных правил, приехав в Рим и, конечно, осведомившись о ряде школ (был он человеком осмотрительным и наобум не действовал), выбрал для своего сорванца учителем именно «щедрого на удары» Орбилия. Суровая атмосфера училища, видимо, была в то же время безупречно чистой.
Жизнь не дала Орбилию развернуться во всю полноту его сил и дарований, и это оставило в его душе горечь, от которой горько приходилось и тем, кто имел с ним дело. Мелкие обиды и царапины, достававшиеся ему, разрастались в его представлении до жесточайших оскорблений, изранивших ему всю душу: он составил их летопись и дал ей характерное заглавие — «Умученный» (рукописи Светония дают: perialegos w; perialogos w; принимаю конъектуру Тупа: 7герьаХуу]£). Он был неуживчив, не умел льстить ни ученикам, ни их родителям; люди, дававшие своим детям то изнеженное воспитание, которым будет так возмущаться Квинтилиан (1.2.5—8), т. е. люди состоятельные, вероятно, избегали его школы, и он умер бедняком, вынужденным жить в мансарде («под черепицами»).
Кв. Реммий Палемон родился в маленьком городке Вицетии, лежавшем на пути из Вероны в Аквилею, в доме хозяина его матери-рабыни. Мальчиком хозяева отправили его в свою ткацкую мастерскую, и познания, приобретенные в ней наблюдательным мальчишкой, очень пригодились ему в дальнейшем. Лениво ли работал он в ткацкой или не оказалось никого более подходящего, но только его приставили к хозяйскому сыну с приказом сопровождать мальчика в школу и носить за ним его «портфель» (капсу). Мальчишка был и смышлен, и любознателен; прислушивался ли он к урокам в школе, взял ли на себя роль учителя его молодой хозяин и втолковывал ему школьную премудрость, пока оба мальчика шагали из дома в училище и обратно, — как бы то ни было, но Палемон выучился грамоте и не только грамоте: он был настолько образован, что составил «Руководство по грамматике», которое, по мнению Узенера (Н. U s е n е г. Ein altes Lehrgebäude der Philologie. Sitzungsber. d. Münch. Akad. d. Wissensch., 1892, стр. 630), представляло собой переработку учебника по грамматике знаменитого Дионисия Фракийца. Отпущенный на волю, он отправился в Рим, открыл там свою грамматическую школу и считался первым среди учителей: у него была великолепная память, много знаний и язык, о котором говорят, что он «хорошо подвешен».
Трудно найти людей и по судьбе своей, и по нравственному облику столь противоположных, как Палемон и Орбилий. Палемон принадлежал к числу самых неприятных людей древнего мира: был он тщеславен (о тщеславии, как отличительной черте его душевного склада, помнили и после его смерти, — см. PI. XIV.50), самомнителен до глупости, лишен уважения к подлинным заслугам. Дерзость его изумляла даже Светония: «Он называл М. Варрона свиньей и говорил, что наука родилась с ним и с ним умрет» (de gram. 23). В нравственном отношении это была фигура настолько грязная, что и Тиберий, и Клавдий громко предостерегали от посылки детей к нему в школу; подробности, сообщаемые о нем Светонием, непереводимы. Ему не приходилось жить «под черепицами», так как школа давала ему в год 400 тыс. сестерций, но и этого ему, по-видимому, не хватало. Распущенный образ жизни («он был так изнежен, что купался по нескольку раз в день») не помешал ему
322


заняться коммерческими предприятиями и повести их к вящей для себя выгоде. Он открыл мастерскую дешевой одежды: бывший ученик ткацкой мастерской, видимо, не забыл, как разбираться в тканях и определять их качество; он купил заброшенный виноградник поблизости от Рима за 600 тыс. сестерций и сумел организовать хозяйство так, что через восемь лет у него купили урожай на корню за 400 тыс. сестерций: ученый грамматик был оборотист, сметлив и чуял, где можно нажиться.
16 Авл Геллий рассказывает, как однажды он встретил невежду, хвалившегося, что только он один во всем мире может объяснить Менипповы сатиры Варрона. Авл Геллий, у которого случайно была с собой эта книга, попросил его прочесть и объяснить ему смысл пословицы, которую приводит Варрон. «Прочти сам», — ответил тот. — «Как же я могу прочесть то, чего не понимаю. Я смешаю и спутаю все слова». Невежде пришлось уступить и взяться за чтение самому, но он «останавливался не там, где надо было остановиться по смыслу, и произносил слова неправильно» (XIII.31.1—9).
17 Школа Флавия, куда отец Горация не захотел поместить сына, была, конечно, школой грамматика, а не начальной, как это принято считать. Везти мальчика в Рим обучаться грамоте не имело смысла. По мнению старика Горация, школа Флавия была плохой, и он решил дать сыну среднее образование в Риме.
18 Об этом Плотин известно мало. Ему покровительствовал Марий в расчете на то, что он прославит его подвиги (Cic. pro Arch. 9.20). Им была составлена речь против Целия, которого он обвинял в насилии; Целий обругал его, назвав «ритором-яч- менником», т. е. человеком, пищей которому служит ячмень: прозвище оскорбительное, так как им обозначали гладиаторов. Варрон, закоренелый сторонник аристократии, издевается над кем-то, кого он называет Автомедоном, что тот выучился у Плотия «рычать, как рычит погонщик волов» (Men. 257, ed. Fr. Bücheier). Квинтилиан упоминает, что им была написана книга «О жесте», т. е. о том, какие жесты выразительны и для оратора пристойны (XI.3.143).
19Гуин (A. Gwynn. Roman education from Cicero to Quintilian. Oxford, 1926, стр. 61—63) считал, что одной из причин закрытия школы Плотия был тот демократический дух, в котором он вел свое преподавание. О его школе можно, до некоторой степени, судить по «Риторике для Геренпия», которая появилась между 86—82 гг. до н. э. Такие темы, как «следует ли дать италикам права римского гражданства», «надо ли привлечь к суду Цепиона за то, что он погубил армию» (по вине Цепиона она была почти целиком уничтожена кимврами в 105 г. до н. э. в сражении при Оранже), должны были, конечно, встревожить аристократию.
20 Обучение в Риме было очень долго делом совершенно частным: государство в него не вмешивалось, кроме очень редких случаев вроде запрещения греческих риторских школ. С империей дело меняется: постепенно, незаметно — одна мера за другой, — государство накладывает руку на дело образования и ставит его под свой контроль. Началось с дарования привилегий: Цезарь дал всем учителям права римского гражданства (Suet. lui. 42.1); Веспасиан впервые назначил риторам «заработную плату»: начал выплачивать каждому по 100 тыс. сестерций ежегодно (Suet. Vesp. 18). Первым, кто получил эту плату, был Квинтилиан, двадцать лет преподававший в Риме при разных императорах риторику. У него учился Плиний Младший, может быть, и Тацит, и Марциал справедливо назвал его «великим наставником легкомысленной молодежи» (11.90.1). Учителя становятся государственными
323


служащими. Общее направление отражается и в поведении городов: они заводят у себя школы, выбирают для них учителей, оплачивают их и, естественно, держат надзор за их преподаванием. Живую иллюстрацию этому мы найдем у Плиния Младшего, который предлагает своим землякам собрать денег и открыть школу (вероятно, риторики, а может быть, и грамматики, — PI. epist. IV. 13.3—7). Из этого же письма мы узнаем, что учителя могут нанять родители на собственные средства, но что есть города, где учитель получает плату из городских средств. Нет запрещения открывать частную школу, но трудно было пойти на риск необеспеченного существования, когда можно было получить верный кусок хлеба. Антоний Пий установил число учителей, которых город мог содержать на свои средства: для большого города нормой было пять риторов и пять грамматиков, для города средней величины — четыре ритора и четыре грамматика, для маленького — три ритора и три грамматика; эти люди, по его указу, освобождались от воинской повинности, от участия в посольствах от городов (члены такого посольства денег не получали), от обременительных жреческих должностей, от постоя. Город выбирал себе учителей, устраивая среди них своего рода конкурс: декурионы, конечно, советовались с людьми понимающими. Миланские магистраты обратились с просьбой выбрать им хорошего учителя к Симмаху; он прислал им Августина (Confes. IV. 13), но «утверждали в должности» именно они; только тогда учитель получал место, decreto ordinis prolatus. Юлиан, желавший во что бы то ни стало вырвать школьное преподавание из рук христиан, законом 362 г. объявил, что учителя, избранного городским советом, утверждать будет он, «дабы его одобрение прибавляло еще чести избраннику города» (Cod. Theod. ХШ.3.5). Закон этот оставался в силе до Юстиниана.
Учащиеся также оказались под контролем власти. В 370 г. был издан эдикт, по которому молодежь, учившаяся в Риме, ставилась под строгий надзор и контроль: юноша, прибыв в Рим, должен был предъявить магистрату,. ведающему учетом населения (magister census), документ, подписанный наместйиком провинции, откуда он прибыл; в этом документе обозначались место его рождения, возраст и образование, которое он получил; он должен был сообщить, какие занятия будет посещать и где будет жить. Полиция наблюдает за ним и старается выведать, каков его образ жизни, не вошел ли он в состав какой-нибудь недозволенной коллегии, прилежно ли он посещает школу, не бывает ли часто в театре и цирке, не поздно ли возвращается домой. Если он ведет себя плохо, его могут публично высечь и отослать домой. В Риме ему вообще разрешено оставаться только до 20 лет; затем он должен возвратиться на родину, а если он задержится, префект города должен его просто выслать.
К главе девятой
1 Марциал говорит о поэтессе Сульпиции (Х.35); ее стихи дошли до нас; она была, вероятно, внучкой знаменитого юриста Сервия Сульпиция Руфа и дочерью Горациева друга. О невесте своего друга, Кания Руфа, Марциал писал, что в ее стихах «нет ничего женского и ничего вульгарного» (VII.69.5—6); падчерица Овидия, Перилла, писала стихи (Ov. trist. III.7).
2 См. статьи: М. Bang. Das gewöhnliche Alter der Mädchen bei der Verlobung und Verheiratung. В добавлении к IV тому Фридлендера: Darstellungen aus d. Sitten¬
324


geschichte Roms. Leipzig, 10-еизд., 1921, стр. 133—141; M. Durry. Sur le manage romain. Revue international des Droits de l’Antiquite, 1956, t. III, стр. 227— 243.
3 Закон Августа об обязательном браке обходили, устраивая сговор с малолетней девочкой и оттягивая брак на много лет (Suet. Aug. 34.2). Август поэтому предписал, что невеста не должна быть моложе Шлет, а срок между сговором и формальным вступлением в брак не должен превышать двух лет. О законах Августа, имевших целью укрепление семьи, см.: Н. А. Машкин. Принципат Август. М.—Л., 1949, стр. 419—423.
4 Она называлась еще regilla. Слово это древние связывали с regina — «царица»; современные языковеды производят его от regere, которое первоначально значило — «ставить прямо», и считают синонимом recta (см.: А. Wa 1 de. Lateinisches etymologisches Wörterbuch. Heidelberg, 1906, стр. 526).
5 Был и другой, более усовершенствованный станок, тоже вертикальный, но за которым сидели и начинали ткать сверху.
6 «Удивительно, как быстро заживают раны, завязанные Геракловым узлом; очень полезно завязывать таким узлом пояс и в повседневном обиходе» (PI. XXVIII.64).
7 Значение этого обряда было непонятно уже древним. Вот объяснение Феста (55): «...волосы невесты убирали caelibari hasta, которое торчало в теле павшего, убитого гладиатора: как копье составило единое с телом, так и жена да будет едина с мужем (объяснение совершенно неприемлемое, так как все суеверия, связанные с убитыми гладиаторами, возникли значительно позже, — MC.); или потому, что замужние женщины находятся под покровительством Юноны Куриты, а она названа так, ибо держит копье, которое на сабинском наречии называется „curis”; или потому, что это служило добрым предзнаменованием, сулившим рождение сильных мужей».
8 Плиний писал, что ястреб, которого называли «эгифом» и у которого одна нога была короче другой, «был благоприятнейшим знамением в брачных делах» (Х.21).
9 На саркофагах с изображением брачной церемонии жених часто держит в руках контракт, только не в виде табличек, а в виде свитка.
10 Моммсен объяснял эту формулу таким образом: невеста торжественно заявляет о своем вхождении в род мужа, принимая его родовое имя. «Гай» — это здесь не имя собственное, а родовое, каким и было в старину (Röm. Forsch. 1.11 сл.). Плутарх толковал ее по-другому: «...где ты господин и хозяин, там и я госпожа и хозяйка» (Quest. Rom. 30).
11 Катон оставил рецепт их; судя по щедрости, с которой он отпускал на них продукты, это были пирожные действительно для торжественных случаев: модий самой лучшей муки замешивался на молодом вине (mustum); в тесто клали два фунта свиного жира и фунт творогу, кусочки коры с лавровых веточек и пекли на лавровых листьях (de agr. 121).
12 Название это происходит не от этрусского города Фесцении, как думали раньше, а от fascinum — phallus, которому приписывалась большая магическая сила, отвращающая колдовство и злые силы (Porph. ad Ног. epod. 8.18). Припевом к ним служило восклицание «talasse!», смысл которого не был вполне ясен и современникам. Обычно его производят от имени рано забытого италийского божества Таласса, или Талассиона; Мерклин полагал, что это прозвище бога Конса, на празд¬
325


нике которого были похищены сабинянки (Ind. Schol. Dorpat., 1860, стр. 13). Древние ставили его в связь с talaros — «корзинка для пряжи» и видели в этом слове указание на будущую работу хозяйки в доме.
13 В некоторых местах Франции молодых осыпали орехами, иногда даже в церкви. Осыпание зерном при старых деревенских свадьбах у нас имело такое же значение.
14 «Мы женимся, чтобы иметь законных детей и верного сторожа нашего домашнего имущества» (Dem. in Neaer. 122; то же у Аристотеля: Ethic. Nicom. VIH. 14, р. 1162), ср. слова юриста Модестина (Dig. XXIH.2): «Consortium omnis vitae, individuae vitae consuetudo». «Я вышла за тебя замуж, — говорит Порция Бруту, — не только чтобы спать и есть с тобой, как гетера, но чтобы делить с тобой и радость, и горе» (Plut. Brut. 13).
15 Вот некоторые примеры надписей (из «Carmina Latina Epigraphica»).
455: «Виргиний Марий Виталий супруг, центурион легиона... жили 36 лет, безупречная перед мужем, на редкость послушная, жившая с одним мужем» («solo contenta marito», — II в. н. э.).
548: Авфидия Северина «целомудренная, трезвенная, не прелюбодейка, простая и благожелательная, преданная одному своему мужу, не знавшая других».
597: «я, Марцеллина, была очень любима своим мужем... единственным супругом моим был Элий».
652: «ты соединена была со мной целомудренным союзом... ты сочла меня единственного достойным... и все одобряют, что все доброе ты сохранила для единственного мужа» (368 г. н. э.).
643,5: «довольна одним мужем».
736,3: «чистая, целомудренная, пристойная, преданная одному мужу».
968: «жила, довольная одним мужем».
1142: «Что возможно, было супругой исполнено верной. Ложе твое разделить не было прав никому».
1523: «получив одного мужа, сохранила я целомудрие и стыдливость». Ср. Plaut. Merc. — 824: «женщина, если она хорошая, довольна одним мужем» и Тег. Heaut. 392: «женщинам положено весь век свой проводить с одним мужем».
16 Послушание мужу считалось добродетелью; надписи ее нередко упоминают:
429: «мне приятно было нравиться мужу своим всегдашним послушанием».
455: Вергиния была «на редкость послушной» мужу.
476: «за послушание мужу заслужила...эту гробницу».
765: «целомудрие, верность, доброта, послушание» (перечислены качества доброй жены).
1140: «я была почтительна к мужу и послушна ему».
1604: «здесь покоится Энния Фруктуоза, дорогая супруга, достойная хвалы за свое прочное целомудрие и доброе послушание».
17 Надо сказать, что работа с надписями, посвященными памяти жен, по-настоящему проделана не была, не была прежде всего проведена классификация (насколько она возможна) по сословно-классовым признакам. Стоит, однако, отметить, что качества хорошей жены аристократки (CIL. VI. 1527) и жены скромного отпущенника совпадают. Муж, произнося похвальное слово над гробом жены (laudado), называет ее «доброй хозяйкой, целомудренной, послушной, приветливой, уживчивой».
326


К главе десятой
1 Семья, один из членов которой не был подобающим образом захоронен, должна была ежегодно приносить в качестве искупительной жертвы свинью — рогса praecidanea: «Так как умерший не продан земле, то наследник обязан совершать жертву Матери-Земле и Церере, заколов свинью. Без этого семья считается нечистой» (Var. у Non. 163.21). Ср. у Феста (250): «Та овца называлась предварительно зарезанной (praecidanea), которую убивали раньше других животных. Так же называлась свинья, которую приносил в жертву Церере тот, кто не совершил правильного погребения, т. е. не осыпал умершего землей». В обычай вошло воздвигать без вести пропавшим кенотафии (букв, «пустые могилы») и совершать символическое посыпание землей над этой пустой могилой.
2 Случалось (PI. XXXIII.27), что у человека, находящегося в предсмертном забытье, тайком стаскивали с руки кольцо. Помимо ценности его как вещи, им можно было еще воспользоваться как печатью. Но что снимание кольца входило в состав похоронных обрядов, это опровергается уже тем фактом, что множество колец найдено было именно в могилах.
3 Это был древний религиозный обычай, смысл которого в позднейшее время утратился. Объяснение Сервия, что громкое взывание по имени к мертвому имеет целью пробудить к жизни мнимоумершего (ad Aen. VI.218), является позднейшим домыслом. Ливий рассказывает, что взывали таким же образом к павшим на поле битвы в их родных домах (IV.40.3); когда тело Германика провозили по улицам италийских городов, его встречали такими же громкими обращениями к нему (Tac. ann. III.2).
4 Профессия эта считалась для свободного человека зазорной; занимавшегося ею не допускали к городским магистратурам. В храм Либитины сообщали о каждом смертном случае, и здесь велась их регистрация (Suet. Nero, 39.1).
5 При бальзамировании и погребении Поппеи (65 г. н. э.) Нерон, по словам Влиния, издержал столько ароматов, сколько Аравия не могла дать за целый год (XII.83). При погребении Аннии Присциллы, жены Флавия Абасканта, отпущенника и секретаря Домициана, воздух наполнили благоуханием дары Аравии и Киликии, Индии и земли сабеев — шафран, мирра и бальзам Иерихона (Stat. Silvae, V.1.210—212).
6 Нет оснований сомневаться, что триумфаторов хоронили в той одежде, которую они надевали во время триумфального шествия. По всей вероятности, tunica palmata и toga picta, в которые облекали покойника, были копиями, дублетами подлинной одежды триумфатора, хранившейся в храме на Капитолии: она была храмовой собственностью. Дорогие, шитые золотом одежды часто находили в гробницах; упоминаются они и в текстах. «Тела умерших, умастив ароматами и завернув в дорогие одежды, предают земле» (Lactant. II. 14.9). «Зачем заворачиваете вы своих мертвецов в одежды, расшитые золотом?» (Hieronym. de vita Pauli erimit. 17). Цензора хоронили в пурпурной тоге.
7 То обстоятельство, что тело Августа находилось не в атрии, а было выставлено в прихожей дворца (Suet. Aug. 100.2), является исключением.
8 Это были маленькие переносные алтарики, на которых зажигали ароматы. Назывались они асегтае. Вергилий называет их «алтарем, где жгут ладан» (Аеп. IV.453).
327


9 	«Кипарисы ставили перед домом умершего, потому что это дерево, однажды срезанное, не дает побегов. Так и от умершего нечего ждать. Поэтому кипарис считается деревом отца Дита» (Fest. 56).
10 Сообщение Сервия (ad Aen. V.64), что тело оставалось выставленным в атрии в течение семи дней, на восьмой сжигалось и на девятый пепел предавался земле, является ошибочным обобщением обычая, принятого для лиц, занимавших высокое общественное положение, так как в этом случае требовался известный срок для изготовления масок.
11 В VIII в. до н. э. древнейшие обитатели Палатина и хоронили, и сжигали своих мертвецов; на Эсквилине их только хоронили, а на Квиринале сжигали. Римские антиквары, считая захоронение древнейшей формой, ссылались на следующие факты: 1) и при сожжении лицо покойника посыпали землей; 2) каждый, наткнувшись на непогребенное тело, обязан был посыпать его землей; 3) при сожжении трупа у него отрезали палец и хоронили в земле. Сожжение покойника сопровождалось неизменно и погребением: урну с пеплом ставили в помещение, заменявшее могильный холм. Умерших детей, у которых еще не прорезались зубы, всегда хоронили. Бедняков чаще хоронили, чем сжигали; это было дешевле. Общее кладбище для бедных до Августа находилось на Эсквилине.
12 Одним из видов таких «объявленных» похорон были похороны, совершаемые по постановлению сената на общественный счет (fimus publicum). Чести этой удостаивались люди, оказавшие большие услуги государству.
13 За соблюдением этих законов обязаны были следить эдилы, равно как и за поддержанием порядка во время погребальной процессии, а также за тем, чтобы при сожжении не возникло опасности пожара.
14 По словам римских антикваров, эти трубачи назывались «siticines», и трубы, которыми они пользовались на похоронах, отличались от обычных (Атей Капитон у Gell. ХХ.2.1). Слово это во всяком случае рано вышло из употребления.
15 На похоронах Цезаря «пели то, что могло возбудить сострадание к нему и ненависть к убийцам: из „Суда об оружии” Пакувия: „и я их сохранил, чтоб пасть от их руки?” — и из „Электры” Атилия подобного же содержания» (Suet. Caes. 84.2).
16Бенндорф (А. Benndorf. Gesichtshelme und Sepulcralmasken. Denkschr. d. phil.-hist. Kl. d. Acad. d. Wissensch., Bd. XXVIII, Wien, 1878) справедливо указал, что в масках, которые надевали, должны были иметься отверстия для дыхания (нос, рот) и для глаз. В масках, хранившихся в атрии, их, разумеется, не было. Сохраняли, следовательно, отлитую когда-то форму, по которой и изготовлялись новые слепки.
17 Полибий (VI.53) говорит о том, что «предки» ехали на колесницах, но как долго удержался этот обычай, мы не знаем. Позднейшие писатели говорят уже о шествии пешком.
18 Объясняется это, по-видимому, тем, что в повседневном быту широкое распространение получила пестрая женская одежда, и замена ее простой белой была таким же свидетельством печали, как раньше замена светлой одежды темной.
19 По свидетельству Ливия (V.50.7), первые удостоились такой чести женщины, которые в тяжкую для государства минуту (надо было платить дань галлам, а денег не было) снесли на Форум все свои золотые украшения в дар государству (390 г. до н. э.). О таком же подвиге римских женщин рассказывает Плутарх, но по другому поводу: у города не было денег для уплаты дара оракулу Аполлона в Дельфах, и
328


женщины помогли в беде, пожертвовав государству свои уборы (Camill. 8). Свидетельство Цицерона заслуживает, конечно, большего доверия. Цезарь произнес похвальное слово над своей теткой Юлией; это стало обычаем не только в императорской фамилии, но и среди знати.
20 По законам Двенадцати Таблиц внутри города нельзя было ни хоронить, ни сжигать умерших. Правом погребения в городе пользовались весталки (Serv. ad Aen. XI.205—206), а позднее императоры. Честь погребения на Марсовом Поле присуждалась особым разрешением сената; здесь похоронены были Цезарь, Сулла, консулы Гирций и Панса, погибшие при Мутине в 43 г. до н. э. Урна с пеплом Траяна была поставлена в цоколе его колонны.
21 Делали это, конечно, водой, и только в случаях крайнего расточительства обливали потухающие угли вином. По законам Ну мы этого нельзя было делать (PI. XIV.88). Оба места, где говорится о поливании вином — Verg. Aen. VI.226—227 и Stat. Silvae, II.6.90, — относятся к окроплению собранных костей.
22 Погребальные урны были разной формы и делались из разного материала. Бедные люди покупали обычно глиняные; в гробнице Неволей Тихе в Помпеях стояло три стеклянные урны, поставленные, как в футляр, в свинцовую посудину соответствующей формы. Были урны алебастровые и мраморные. Прах Траяна находился в золотой урне. Чаще всего они имели форму высокого горшка, суживающегося книзу; иногда их делали в форме сундучков.
23 Праздник роз справляли в память умерших: устраивали поминки на могилах, осыпали могилы розами и раздавали их участникам поминок. Определенного числа для этого праздника не было; он должен был только приходиться на сезон роз — на май или на июнь. Паренталии справляли в феврале (с 13-го по 21-е число); по преданию, их установил Эней в память своего отца. Это был праздник поминования di parentum, духов умерших предков, которые считались покровителями семьи; к ним обращались с молитвой. «Когда я умру, — писала Корнелия Гаю Гракху, — ты будешь чтить меня (parentabis mihi) и взывать, как к божеству». Когда и каким образом этот семейный праздник превратился в общегосударственный, мы не знаем.
24 Д. Цецилий Виндекс устраивает около могилы своей бабки сад, окруженный стеной. Около калитки в стене находилось помещение для сторожа (CIL. VI. 13 823; ср. еще завещание Флавия Синтрофа — CIL. VI. 10 239).
25 Пёсик на поводке — все это подробности, заимствованные из действительной жизни. На могиле Истацидиев в Помпеях были поставлены статуи умерших; памятник Умбриция Скавра был украшен рельефами, изображающими сцены гладиаторских игр; на памятнике Неволей Тихо изображен корабль, входящий в гавань.
26 Колумбарии были заимствованы римлянами, по-видимому, от этрусков. Во многих местах Этрурии, в окрестностях городов, скалы покрыты рядами таких ниш; около Тосканеллы в стенах скалистых гротов они идут сплошь параллельными рядами.
К главе одиннадцатой
1 	Hist. Aug. Hadr. 18: «...запретил продавать раба ланисте, не представив причины»; очевидно, хозяин должен был «представить причину» на суд магистрату, вероятнее всего префекту города, в чью компетенцию входил разбор жалоб хозяина на раба и раба на хозяина.
329


2 A. Mau. Pompei. Leipzig, 1908, стр. 168.
3 К императорскому времени от самнитов как самостоятельного племени ничего не осталось: почти все они были уничтожены в Союзническую войну. Название «самнит» теперь ничего не говорило, и его заменили более понятными.
4 Были и другие виды гладиаторского костюма и вооружения, реже встречавшиеся и о которых мы осведомлены плохо. О scissor’e («резателе») мы ничего не знаем; он только раз упомянут в надписи (CIL. IX.466); по поводу андабатов высказано только предположение, что на них была надета длинная кольчуга, но сражались они с завязанными глазами. Лаквеарий упомянут только у Исидора Севильского (XVIII.56); судя по его изображению, он был одет как ретиарий, а оружием ему служило лассо (laqueus — «петля»), которое он накидывал на убегающих. Может быть, главным местом его выступлений был не амфитеатр, а школа; когда во время фехтования друг с другом один из гладиаторов, теснимый противником, обращался в бегство, лаквеарий набрасывал на него лассо и валил на землю. Это был наглядный урок, убеждавший в бесполезности бегства при сражении.
5 Первый каменный амфитеатр в Риме был построен в 29 г. до н. э. Статилием Тавром, вероятно, в южной стороне Марсова Поля. По-видимому, в нем было много дерева, потому что он сгорел в 64 г., и Нерон построил другой на том же самом месте. Судя по словам Тацита (ann. XIII.31), здание это не представляло ничего замечательного. Регионарии называют еще amphiteatrum castrense — «амфитеатр, принадлежащий императорскому двору». Относят его ко времени Траяна. Это было большое здание обычной для амфитеатров эллиптической формы с осями в 88.5 и 78 м, построенное целиком из кирпича и opus caementicium, облицованного кирпичом. Внешняя стена состояла из трех этажей открытых аркад. При постройке Аврелиано- вой стены амфитеатр этот был использован в системе укреплений.
К главе двенадцатой
1 Было пять «годовых» римских праздников (Римские игры, Плебейские, в честь Цереры, в честь Аполлона, в честь Матери богов), которые включали в свой ритуал бега в цирке. Включены они были в праздник Марса, установленный Августом 12 мая, а также в ludi Augustales: праздник в честь возвращения Августа с Востока. День рождения Августа (23 сентября) также сопровождался цирковыми состязаниями. Кроме того, бега бывали на праздниках, устраиваемых по поводу какого-нибудь счастливого события. Так, консул 101 г. Аррунтий Стелла отпраздновал великолепными играми окончание войны с сарматами. В первом веке империи консулы, вступая в должность, устраивали игры.
2 Август привез этот обелиск из Гелиополя; высота его 23.7 м. В IV в. он исчез и был найден только в XVI в. разбитым на три части. Он был поправлен и сейчас стоит на piazza del Popolo. Другой обелиск стоит теперь перед Латераном. Он был поставлен в XV в. до н. э. Тутмосом III перед храмом Аммона в Фивах. Август думал привезти его в Рим; Константин решил это сделать, но довез обелиск по Нилу только до Александрии. Аммиан Марцеллин описывает его доставку в Рим и установку в цирке при Констанции (XVI. 1.4.13—16). Обелиск этот из красного гранита, высотой 32.5 м; в XVI в. его нашли разбитым и ушедшим в землю на 7 м. Папа Сикст V извлек его и поставил на его нынешнее место.
330


3 В Риме было еще два цирка. Фламиниев цирк построил цензор Г. Фламиний Непот в 221 г. до н. э. в южной части Марсова Поля на Фламиниевом лугу. Он был настолько велик (400 X 260 м) и производил такое впечатление, что по нему стали называть весь район и местонахождение других зданий определяли — «у цирка Фламиния». Насколько велика была его арена, можно судить по тому, что во 2 г. до н. э. Август велел превратить ее на некоторое время в огромный пруд, куда было пущено 36 крокодилов: народ мог смотреть на эту диковину. После открытия Августова форума крокодилов перебили.
Цирк Гая и Нерона устроил Калигула в садах Агриппины, на правом берегу Тибра. Это было любимое место Нерона, где он упражнялся в искусстве править лошадьми и устраивал свои оргии.
4 Мы не знаем, как был организован античный «тотализатор», но немыслимо представить себе заключение пари (о них см.: Mart. XI.1.15—16; luv. 11.201—202) и выплату ставок без какого-то организующего и надзирающего «бюро», где записывались пари и принимались ставки. Представим себе, как происходит дело: А держит пари за «зеленых» и ставит па них 100 сестерций, Б держит за «синих» и ставит 200. Кто проверит их наличность? Кто удостоверит их готовность уплатить в случае проигрыша? Так как пари заключали многие и суммы собирались большие, то вряд ли нашелся бы частный человек, согласившийся распутывать все счета и производить по ним уплату. Конечно, была какая-то «организация», на глазах которой заключались пари и которая принимала деньги и уплачивала выигрыши. Организация эта была связана с «партиями»: Б вносил деньги в «бюро синих», и в случае проигрыша «бюро» выплачивало его А, оставляя себе некоторую долю «за обслуживание». Если Б выигрывал, то он получал деньги из «бюро зеленых», вычитавших таким же образом какую-то сумму в свою пользу. Пари бывали иногда безумными: Ювенал говорит о дерзких пари — audax sponsio (11.201— 202). Ставка на определенных лошадей и возниц, заинтересованность именно в них создавали тесную связь между каким-то кругом зрителей и определенной «партией».
5 После некоторых игр (римских и плебейских обязательно) устраивалось торжественное угощение (epulum), а кроме того, зрителей щедро осыпали подарками, которые должны были у проигравших несколько смягчить боль утраты; Агриппа в заключение данных им игр велел разбросать с верхнего яруса по цирку особые жетоны, тессеры, по которым можно было получить одежду, еду или определенную сумму денег (своего рода «беспроигрышная лотерея»). Выигрышами по тессерам, которые бросали присутствовавшим в цирке Нерон и Домициан, служили одежда, серебряная посуда, драгоценные камни, картины, вьючные животные, ручные звери, рабы и, наконец, суда, доходные дома и поместья.
6 Марциал рассчитывал, что его станут читать только тогда, когда устанут от разговоров о Скорпе — вознице — и об Инцитате коне (XI. 1.15—16). Рим был уставлен статуями знаменитых возниц, которые стояли рядом со статуями богов; Марциал чувствовал иногда раздражение от того, что «всюду сверкает золотой нос Скорпа» (V.25.10), но он же посвятил знаменитому вознице стихи, полные неподдельного сожаления о гибели юноши: «Сломай, опечаленная Победа, идумейские пальмовые ветви... брось в жестокий огонь, скорбная Слава, волосы и венки, украшавшие их. О злая судьба! Скорп, ты погиб, не изжив ранней молодости; так скоро пришлось тебе запрягать вороных коней [в подземном царстве]. Стремительно оги¬
331


бал ты всегда мету — почему и для жизни твоей оказалась она столь близка» (Х.50). И он вкладывает в уста самого Скорпа краткую эпитафию: «Я Скорп, слава цирка, полного криков. Ты осыпал меня рукоплесканиями, Рим, но недолго ты радовался на меня. Злая Лахесис похитила меня на 27-м году; сочтя мои победы, она решила, что я старик» (Х.53). Плиний говорит, что возниц сопровождала всегда толпа их почитателей (XXIX.9); он же рассказывает, что один из поклонников Феликса, возницы «красных», был в таком отчаянии от его смерти, что бросился в его костер и сгорел вместе с ним (VII. 186).
7 	Таких надписей сохранилось несколько, и они позволяют понять и «технику бегов» и знакомят нас в некоторой доле с профессиональным языком возниц. Приведем одну из наиболее интересных — надпись испанца Диокла (CIL. VI. 10 048 = Dess. 5287). Он начал свою карьеру у «белых» в 122 г. н. э., затем перешел к «зеленым», а от них к «красным», у которых и остался (беговые общества прилагали, видимо, всяческие старания к тому, чтобы переманить к себе искусного возницу). Он одержал всего 1462 победы при самых разных обстоятельствах, а в состязаниях принимал участие 4257 раз, в 1351 случае оказался побежденным, остальные 1444 раза приходил вторым или третьим. Чаще всего каждая «партия» выставляла по одной колеснице, запряженной четверней, по две и по три колесницы — значительно реже; победа в состязании только четырех колесниц считалась наиболее почетной. Диокл получил 92 «больших премии», общая сумма которых равнялась 3 млн 770 тыс. сестерций: 32 раза по 960 тыс. сестерций, 28 раз — по 40 тыс., 29 раз — по 50 тыс. и 3 раза по 60 тыс. Откуда эти суммы? Их вносил магистрат, устроитель игр? Мы знаем, как дорого обходилось устройство игр, какие огромные суммы на них тратились. В 51г. н. э. установлены были суммы, которые государство выдавало устроителям вдобавок к их расходам: на плебейские игры, например, 600 тыс. сестерций, на игры в честь Аполлона — 380 тыс. Может быть, «премии» выдавались из этих сумм? А может быть, происходило иначе: сторонники «красных» держали пари с другой «партией» в общей сложности на 30 тыс.; проигравшие «зеленые» эту сумму им выплачивали, и Диокл ее и получал. Часть ее Диокл, надо думать, обязан был отдать в кассу «партии», но часть оставалась ему.
Диокл расстался с цирком, собрав состояние почти в 36 млн сестерций; состояние ста адвокатов не превышает средств одного циркового возницы из партии «красных», — писал Ювенал (7.113—114); Марциал, сравнивая судьбу бедного клиента с судьбой возницы, негодовал, что он за целый день получит «сотню медяков, а Скорп победитель за один час унесет пятнадцать мешков сверкающего золота» — 15 тыс. сестерций (Х.74.4—6). Понятно, что некоторые из возниц становились «господами партии», т. е. главарями беговых обществ (CIL. VI. 10 058 и 10 060). Состязания для Диокла проходили по-разному: 815 раз он occupavit et vicit, т. е. с самого начала занял первое место и до конца удерживал его за собой; 67 раз он successit et vicit — первоначально оказался на втором месте, но затем вырвался вперед; 36 раз он praemisit et vicit — нарочно пропустил вперед противника и затем обогнал его; 42 раза он победил разными способами; 502 раза eripuit et vicit — когда надежды на победу, казалось, уже не было, «прорвался и победил» после трудной и жестокой борьбы. Большой честью считалось победить: 1)а pompa, когда возница должен был принять участие в состязаниях с усталыми лошадьми сразу же после утомительной процессии, и 2) на лошадях, которые выезжали в цирке пер¬
332


вый раз (equi anagones); а совершенно исключительным трюком был тот, который могли себе позволить только очень опытные возницы: они менялись лошадьми с другой «партией». О Диокле надпись сообщает, что он одержал 134 победы alieno principio — «с чужим главным [конем]», т. е. пристяжным, шедшим слева. При упряжке, четверней две средних лошади, два коренника, шли под ярмом (int- roiugi); справа и слева находились пристяжные (fimales). От выучки левой пристяжной, которая оказывалась всегда у меты, зависела но только победа, но и жизнь возницы.
Диокл принадлежал к возницам-«тысячникам» (miliarii), т. е. к таким, кто одержал тысячу побед и больше. Скорп, оплаканный Марциалом, насчитывал 2048 побед, Помпеи Мусклоз — 3559, какой-то неизвестный — 1025.
8 	Особенно страшным был момент, когда возница огибал мету: стремясь выиграть время и сократить пространство, он старался проехать к ней как можно ближе, и тут стоило чуть ошибиться самому в расчете, стоило дернуться влево чуть больше, чем было нужно, левой пристяжной (почему такой важной и была ее роль) — и колесо на всем скаку налетало на каменную тумбу, разлеталось вдребезги, и хорошо было, если возница выходил из этой переделки только искалеченным. Опасность подстерегала его во время всего состязания: каждый возница старался, как только мог, выиграть на пространстве и поэтому, обгоняя соперника, держался к нему возможно ближе; угроза столкновения висела над обоими. Самый костюм возницы свидетельствовал об опасности его профессии: на голову он надевал круглую кожаную шапку с клапанами, напоминающую шлем танкистов; туника его была плотно обмотана ремнями до самых подмышек, чтобы за что-либо не зацепиться (поэтому и лошадям подвязывали хвосты как можно короче); за ремни был заткнут короткий острый нож — в случае падения возница перерезал им вожжи, которые обычно закидывал себе за спину: одной рукой он правил, в другой держал бич. Ременные обмотки покрывали ноги от сандалий до колен; иногда возница надевал гетры, которые закрывали почти целиком бедра. Возницы погибали обычно молодыми: Аврелий Полиник умер 30 лет, Скорп — 27, Кресцент — 22, Аврелий Тациан — 21 года, Цецилий Пудент — 18. Диоклу, когда он оставил карьеру возницы, было 42 года — случай редкий.
9 Дион говорит, что не было дерзости, которую возницы не считали бы себе позволенной (LIX.5). «Шутки» возниц состояли в том, что «по укоренившемуся попустительству они, бродя по городу, забавлялись тем, что обманывали и обкрадывали людей» (Suet. Ner. 16.2). Три века спустя Аммиан Марцеллин писал: «...если кто заметит, что его кредитор настойчиво требует уплаты долга, то он прибегает к цирковому вознице, нагло готовому на все, и тот устраивает так, что против кредитора возбуждается дело об отравлении» (XXVIII.4.25. Пер. Ю. Кулаков- ского).
10 У возниц были «технические приемы», с помощью которых они преграждали своим соперникам дорогу к победе. Один из них состоял в том, что возница внезапно поворачивал свою колесницу наискось, так что следовавшие за ним на нее налетали: образовывался в лучшем случае затор, в худшем — колесницы сшибались, и не обходилось без увечий и ранений. Общее замешательство давало возможность выиграть переднему.
11 На Аппиевой дороге найдено было несколько десятков свинцовых табличек с заклинаниями и молитвой к подземным божествам погубить противника и его ло¬
333


шадей. Росси относил их ко II в. н. э., Вюнш — к IV в. Вот конец одной из этих табличек: «...свяжите, обвяжите, помешайте, поразите, опрокиньте, споспешествуйте мне, погубите, убейте, изломайте возницу Евхерия и его лошадей в завтрашний день в римском цирке. Да не выедет хорошо из ворот, да не состязается сильно, да не обгонит, не прижмет, не победит, не обогнет счастливо мету, не получит награды» (R. W ü n s с h. Sethianische Verfluchtimgstafeln aus Rom. Leipzig, 1898). Хорошую параллель к этому заклятию представляет табличка из Карфагена: «...остановите их, свяжите, заберите от них всю силу; пусть они не смогут переступить ворот, сделать шаг по арене, а что до возниц, парализуйте их руки; пусть не смогут они увидеть вожжей, не смогут держать их. Сбросьте их с колесницы, ударьте оземь; пусть растопчут их копытами собственные лошади. Не медлите, не медлите; сейчас, сейчас, сейчас!».
12 	Имена лошадей, на которых Кресцент одержал свою первую победу, упомянуты в почетной надписи, поставленной ему после смерти (CIL. VI. 10 050= Dess. 5285); названы также лошади Диокла. Какой-то возница (имя не сохранилось) составил список левых пристяжных, на которых он выезжал в цирке и на которых одержал победу, с упоминанием их масти и того, кто их объезжал (CIL. VI. 10 056). Жеребец Аквилон и его сын Гирпин (оба, видимо, ходили в левой пристяжке и оба одержали больше 200 побед) удостоились почетной надписи (CIL. VI. 10 069). Цирковые рысаки пользовались в Риме широкой известностью: их качества, их вид, все их особенности служили темой горячих обсуждений. Марциал рассчитывал, что его «изъеденные молью эпиграммы» возьмут в руки, устав от разговоров о Скорпе и Инцитате (XI. 1.15—16). Он, Марциал, «известный племенам и народам», не был известнее жеребца Андремона (Х.9.3—5); светский человек считал обязанностью знать родословную цирковых скакунов (Mart. Ш.63.12). Одна лошадь из Африки удостоилась даже эпитафии (CIL. VI. 10082):
Песков гетульских детище,
Завода честь гетульского,
Ветров в бегу соперница,
Во цвете лет погибшая,
Ушла, Спевдуса, к Лете ты.
(Пер. Ф. А. Петровского).
Лошади, одержавшие сто побед, назывались «centenarii».
Беговые общества приобретали лошадей на конных заводах в Апулии и Калабрии; об этих заводах рассказывает Варрон и в своем «Сельском хозяйстве» (II.7); схолиаст к Ювеналу (1.155) пишет, что Тигеллин, обзаведясь пастбищами в тех областях, устроил там конный завод и объезжал лошадей для цирковых состязаний. Очень ценились «гирпинцы» — лошади из области гирпинов в Самнии (Mart. III.53.12; luv. 8.63 и схолиаст к этому стиху). Сын жеребца Аквилона получил имя Гирпина или по месту рождения, или за свои превосходные качества. Колумелла говорит о выведении рысистых лошадей (VI.27.1—8), и экстерьер лошади, который он дает (VI.29), — это экстерьер рысака. Плиний в восхвалении Италии, заканчивающем его «Естественную историю», среди всех благ, которыми Италия одарена, называет рогатый скот и лошадей: «лучше их нет в тройках» (XXXVII.202). В большой чести были лошади из Испании и Африки.
334


К главе тринадцатой
1 Летом в 5 часов дня, зимой в 3 часа: Агрипповы термы и бани Тита находились на противоположных концах города.
2 Патрон мог потребовать, чтобы клиент сопровождал его в путешествии: Марциал оказался в Байях по желанию своего патрона и жаловался, что в этом очаровательном и роскошном месте он может только голодать на ту жалкую сумму, которая выдается ему как клиенту (1.59).
3 Спортулой в собственном смысле называлась корзиночка, в которой участники жертвоприношения уносили домой куски жертвенного мяса. На публичных угощениях, которые устраивали в Риме для народа император, магистраты или частные лица обычно на Форуме (устраивались они и по другим городам Италии), участники пира или ели за столом (cena recta), или уносили в корзиночке выданную им порцию. Выдачу «натурой» все чаще стали заменять денежным подарком. То же изменение произошло и в оплате клиентских услуг; угощение заменено было деньгами, но эта денежная выдача сохранила название спортулы. При Домициане старинный обычай угощать клиентов на какое-то время возродился, но вскоре опять вывелся (Марциал говорит об отмене денежной спортулы только в III книге, написанной между 84 и 88 гг.; в остальных книгах опять идет речь только о денежной спортуле), и, вероятно, к удовольствию клиентов, которые, получая на руки жалкую сумму, имели все-таки возможность хоть кое-как покрывать текущие расходы.
К главе пятнадцатой
1 На раба в знак его освобождения надевали круглый войлочный колпак.
2 Кроме претора, официальными лицами, в присутствии которых можно было отпустить раба формальным, узаконенным способом, были консул, проконсул, легаты цезаря и префект Египта.
3 О смысле этой пощечины спорят до сих пор. Дюканж ставил ее в связь с ударом меча при посвящении в рыцари, но не подкрепил своего мнения никакими доказательствами. Высказаны были еще следующие предположения: а) пощечина первоначально имела значение оберега от злого завистливого глаза; б) она должна была напомнить рабу, чтобы он в своем новом положении свободного человека не заносился; в) чтобы запечатлеть в памяти освобождаемого момент освобождения, важнейший в его жизни; г) пощечина как бы символизировала все оскорбления, которым мог подвергнуться человек в своей рабской жизни; в будущем они ему уже не грозили (см.: G. Nisbet. The festuca and alapa of manumission. JRS, 1918, v. VIII).
Вместо палочки можно было коснуться раба соломинкой или стеблем травы. Когда-то это был символ земельной собственности, но затем и соломинка, и травинка стали, так же как и палочка, символом собственности вообще.
4 Освобождение по завещанию сопровождалось иногда разными оговорками: через такой-то срок после смерти завещателя; после смерти такого-то или таких-то лиц; раб обязан уплатить наследнику или другому лицу некоторую сумму денег; представить отчет по таким-то делам.
335


5 Исключение делается в случае преступления патрона против императора. Заговор Пизона был раскрыт, так как отпущенник Милих явился к Нерону с доносом на своего патрона.
6 При империи такие обязательства считались не имеющими силы.
7 Немедленно давалось разрешение тому, кто желал освободить своих родных. Это относилось к отпущенникам, родные которых находились еще в рабстве. Могло случиться так: члены одной семьи были рабами в одном доме; хозяин, умирая, освободил только одного человека из этой семьи, еще юношу, и оставил его своим наследником; отец и мать, братья и сестры оказывались рабами своего сына и брата. Такой случай представлял собой нечто совершенно ненормальное, и желание свободного юноши освободить родных было рассматриваемо, конечно, как вполне законное.
8 См.: А. М. D u f f. Freedmen in the early Roman Empire. Oxford, 1928, стр. 210—
214.
9 Была еще одна группа отпущенников, занимавшая среди них самое последнее место, так называемые dediticii — «сдавшиеся» (lex Aelia Sentia, 4 г. н. э.). Рабы, осужденные за какое-либо преступление, закованные в наказание хозяевами или сосланные на мельницу, получая освобождение, становились dediticii, и положение их приравнивалось к положению народа, побежденного и сдавшегося на милость победителя. Они не были римскими гражданами, не могли делать завещания и получать наследство и им запрещалось жить в Риме: они могли селиться не ближе ста миль от города. Если они нарушали это постановление, их продавали в рабство, и они не могли больше надеяться на освобождение. Что касается имущества, оставшегося после их смерти, то если раб был освобожден «домашним способом», то патрон мог распорядиться им целиком по своему желанию; если он был освобожден с соблюдением всех формальностей, то патрон имел в его имуществе такую же долю, как в имуществе отпущенников — римских граждан. Число таких отпущенников было всегда невелико.
10 Было в обычае отвозить заболевшего раба на остров на Тибре, где находился храм Асклепия, и оставлять его там на волю судьбы. Юстиниан пошел дальше Клавдия: по его постановлению раб, покинутый хозяином во время болезни, не только освобождался из рабства, но и становился римским гражданином; хозяин же терял по отношению к нему права патрона.
11 Около этого же времени было издано senatus consultum Dasumianum, которое предусматривало случай, когда наследник не выполнил fldeicommissa завещателя не по злому умыслу, а по основательным причинам, помешавшим выполнению (болезнь, отсутствие). Претор или соответствующий магистрат освобождал раба и в отсутствие наследника, но своих прав патрона тот не терял.
12 Чаще всего, конечно, завещатель имел в виду раба, принадлежавшего его наследнику. Бывали, однако, случаи, когда речь шла о чужом рабе. Если хозяин этого раба запрашивал за пего безумную цену, то выполнение fldeicommissum признавалось необязательным.
13 Клавдий отменил это постановление, но Нерон восстановил его.
14 На брак свободной женщины с ее отпущенником смотрели вообще косо: права патрона и права мужа приходили здесь в такое столкновение, что трудно было в них разобраться. Септимий Север вообще запретил их. Существовал еще закон, подчеркивавший неполноправность отпущенника. Если патрон заставал его на мес¬
336


те преступления со своей женой, он мог прикончить его тут же на месте; если обидчиком был патрон, отпущенник не имел права его убить. Приняты были меры и против неверной жены, отпущенницы патрона: если она покидала его, она могла выйти замуж за другого только с разрешения покинутого мужа.
15 Феликс, брат Палланта, прокуратор Иудеи, женился с разрешения Клавдия на Друзилле, внучке Антония и Клеопатры (Tac. hist. V.9); Агаклиту Вер, его патрон, разрешил жениться на вдове Либона, сенатора и двоюродного брата императоров (Hist. Aug. Verus. 9).
16 В 57 г. н. э. было издано senatus consultum Claudianum, по которому рабы, получавшие свободу по завещанию, в случае убийства хозяина, объявлялись рабами; свободы они не получали. Это постановление было еще усилено Траяном: если хозяин был убит, то все отпущенники (конечно, только находившиеся в доме во время убийства) были допрашиваемы под пыткой. Известно, что если убийцей хозяина был раб, то все рабы убитого подлежали казни; закон этот был принят при Нероне (Tac. ann. XVI.42—45). В соответствии с senatus consultum Claudianum под этот закон подходили и рабы, которых по завещанию убитого ожидала свобода. А как следовало поступить с отпущенниками, которые, как и большинство рабов, к убийству были вовсе не причастны? Плиний рассказывает о спорах в сенате, возникших после смерти Афрания Декстра, который не то сам покончил с собой, не то был убит (epist. VIII. 14): часть сенаторов стояла за оправдание отпущенников, часть за ссылку на остров, часть за смертную казнь. Плиний не говорит, чем окончилось дело: результат был известен его корреспонденту; мы узнаем только, что сторонники смертной казни потерпели поражение.
17 Иногда в имени отпущенника упоминается имя его первого хозяина, от которого он попал к другому, его освободившему. Так, Т. Flavius Aug. lib. Phoebus Othonianus был рабом Отона и вместе со всем его имуществом перешел во владение Веспасиана, от которого и получил свободу (CIL. XIV. 2060); Carpus Aug. lib. Pallautianus принадлежал раньше Палланту (ILS. 3896). Так как у женщин не было praenomen, то в имени отпущенного пол его хозяйки обозначался двумя способами: либо mul. lib. («отпущенник женщины»), либо по-другому (гораздо чаще): Caius, одно из наиболее частых римских собственных имен, было изменено в женском роде — Gaia и стало обычным обозначением женщины в эпиграфике. Но так как С. 1. могло означать и «отпущенник Гая», и «отпущенник Гайи», то в последнем случае букву С переворачивали: Sex. Fonteius jjj). Lib. Trophimus (ILS. 3308). Это означало: «Секст Трофим, отпущенник Фонтеи». Могли быть и другие случаи: раб, отпущенный по fideicommissum завещания, мог взять собственное имя того, кто его освободил в действительности, и родовое того, чьей посмертной просьбе он был обязан свободой. Когда Аттик освободил Дионисия, он дал ему свое родовое имя Помпоний, но назвал Марком в честь Цицерона. Т. Цецилий Евтихид, другой отпущенник Аттика, получил родовое имя по имени дяди Аттика.
18 Оно вошло в поговорку: libertinas opes (Mart. V.13.6). Состояние Деметрия, Помпеева отпущенника, равнялось 4000 талантов (Plut. Pomp. 2); Г. Цецилий Исидор оставил (Юг. до н. э.) 4116 рабов, 3600 волов и 257 тыс. мелкого скота (Р1. XXXIII. 135). «Имущество и душа отпущенника», — писал Сенека (epist. 27.5). См. описание бань Клавдия Этруска, сына Тибериева отпущенника (Mart. VI.42). Три- мальхион изображен у Петрония колоссально богатым человеком. Номий, отпущенник Тиберия, мог приобрести стол, стоивший миллион. Паллант и Нарцисс облада¬
337


ли многомиллионным состоянием. У Каллиста триклиний был украшен тридцатью колоннами из восточного алебастра. Плиний пишет, что два поколения назад четырех таких колонн было бы достаточно для украшения целого театра (XXXVI.60).
19 Раб может оказаться сыном любого раба, любого случайного человека. Если он был разлучен в раннем возрасте с матерью, то он не знает и своей матери. Интересно, что в Англии первой половины XIX в. человек без роду и племени считал, как считали и кругом, что на нем лежит несмываемое пятно (см. историю мисс Уэйд в романе Диккенса «Крошка Доррит»).
20 Следует сказать еще несколько слов об императорских отпущенниках, которые почти в течение всего первого века занимали крупные государственные посты: a rationibus, a libellis и ab epistulis.
Человек, занимающий должность a rationibus, — это, говоря современным языком, министр финансов. В его руках находится управление фиском, он ведает доходами со всех императорских провинций, контролирует расходы по армии и флоту, по снабжению Рима хлебом, по постройкам публичных сооружений и по ремонту их, по управлению Римом, Италией и императорскими провинциями. Стаций в стихотворении, посвященном памяти Клавдия Этруска, который был a rationibus при Флавиях (Silvae, III.3.85—108), так характеризует его деятельность: «Ты управляешь достоянием нашего священного владыки. В твоем ведении богатства, которые посылают все народы, и подати, которые платит обширный мир: слитки золота из рудников Испании; сверкающий металл с холмов Далмации; все, что снято с полей Африки и вымолочено на токах у знойного Нила или собрано водолазами в глубинах восточных морей; тучные стада у спартанского Галеза [Тарент], прозрачный хрусталь, дубовое дерево из Массилии и слоновая кость из Индии. На тебе одном лежит управление всем, что сметают в наши сундуки Борей, грозный Евр и Австр, нагоняющий тучи. Легче пересчитать листья в лесу и капли зимних ливней, чем нести твою работу. Ты быстро подсчитываешь, какие суммы требуются для римских войск, стоящих под разным небом; какие нужны для наших триб и храмов, для углубления рек, для плотин, ограждающих от наводнений; для дорог, протянувшихся длинной цепью. Ты думаешь о том, сколько золота должно сверкать в обширных подвалах нашего повелителя; сколько кусков руды должно быть переплавлено на статуи богов и сколько металла громко зазвенит, приняв чеканку италийской монеты. Тебе редко удается отдохнуть; твое сердце закрыто для удовольствий; твоя пища скудна, и никогда глоток вина не ослабляет твоего усердия».
Должность a libellis не имела такого государственного значения и такого размаха. Libel lus — это прошение, которое автор вручает лично адресату или его представителю. Прошение содержит обычно просьбу к императору о признании таких-то и таких-то прав, о предоставлении должности или жалобу на действия его чиновников (так, колоны Буранитанского имения жаловались Коммоду на притеснения арендатора, стакнувшегося с прокуратором). A libellis, получив такое прошение, составлял на основании его краткую докладную записку, в которой излагалась суть дела, и шел с докладом к императору, сообщая устно или в докладе о предшествующих случаях и других обстоятельствах, которые могли пролить свет и на данный случай и облегчить решение. Император диктовал свою резолюцию, которая писалась тут же на прошении (subscriptio), к резолюции прикладывалась императорская печать, и прошение уже с ответом императора вручалось подателю.
338


Сенека, который иногда не гнушался лести, так утешал Клавдиева отпущенника Полибия, который занимал пост a libellis, в смерти его брата: «Тебе приходится выслушивать столько тысяч людей и разрешать столько просьб. Тебе приходится разбираться в стольких задачах, стекающихся к тебе со всех четырех сторон света, чтобы в должном порядке представить их на рассмотрение нашего верховного правителя. Да, повторяю, ты не должен плакать. Иметь возможность сочувствовать горю стольких людей, иметь возможность осушить слезы тех, кто находится в опасности и ищет милости у нашего милостивого государя, — при этой мысли ты должен осушить собственные слезы» (Consol, ad Polyb. 6.5).
Чрезвычайно важным был пост государственного секретаря — ab epistulis. К нему стекались доклады и запросы изо всех императорских провинций и императорских имений; он ведал отправкой императорских распоряжений по всему римскому миру и докладывал императору, кого можно продвинуть на гражданской службе или в военном ведомстве.
Должность a cognitionibus уполномочивала ее обладателя производить дознание по всякому судебному делу, которое предлагалось на рассмотрение императора, и, конечно, секретарь высказывал по этому делу свое мнение, которое могло повлиять и на решение императора, а то и просто определить его.
Можно представить себе, какую силу и влияние могли иметь люди, занимавшие эти посты, и как они могли злоупотреблять этой силой и этим влиянием, если были недобросовестны. «Министр финансов» щедро набивал свои сундуки доходами из государственных поступлений; от секретаря — ab epistulis — зависело продвижение по службе; секретарь — a libellis — мог сделать так, что просьба будет уважена или отвергнута, a cognitionibus — повернуть дело так, что оно будет выиграно или проиграно. Возможности торговать своим влиянием были неисчислимы, а поскольку каждого секретаря окружал целый штат второстепенных служащих, через который надо было пробиться, чтобы получить аудиенцию у главного начальства, то императорские канцелярии превращались в конце концов в штабы волокиты и взяточничества. Немудрено, что римское общество так возмущалось бессовестностью вольноотпущенников, хозяйничавших при дворе. При императорах вроде Вес- пасиана, которые держали своих служащих под строгим контролем, этому хозяйничанью не было места, но при Калигуле, Клавдии, Нероне и Домициане отпущенники чувствовали себя господами положения. Возвышение Каллиста началось при Калигуле; «внушая страх всем и обладая большим богатством, он пользовался властью абсолютной», — писал Флавий Иосиф (ant. Iud. XIX. 1.10); Сенека видел, как его прежний господин стоял у порога своего бывшего раба и не был к нему допущен (epist. 47.9). Любимцами Клавдия были Паллант и Нарцисс, нажившие огромное состояние самым бесчестным путем; у Палланта перед смертью Клавдия было 300 млн сестерций, у Нарцисса — 400 млн. «Они столько нахватали и награбили, — пишет Светоний, — что когда Клавдий однажды пожаловался на бедность фиска, то остроумно было сказано: денег будет с избытком, пусть он возьмет только в компанию двух отпущенников с их имуществом» (Claud. 28). К обоим присоединился еще Каллист, и «этот гнусный триумвират торговал должностями» и продавал судебные решения (Claud. 29). Когда Светоний Павлин, легат Британии, не поладил с ее прокуратором, Нерон послал своего отпущенника Поликлита улаживать этот спор. Отправившись в свое артистическое турне по Греции, он оставил управление Римом в руках Гелия, отпущенника, который двенадцать лет назад был отправлен им убить
339


Силана. Теперь он был хозяином столицы неограниченным, с правом жизни и смерти; «таким-то образом римская империя рабски подчинялась двум самодержцам, Нерону и Гелию. Не могу сказать, который был хуже» (Dio Cass. LXIII.12). Вместе со своим помощником Поликлитом он устроил в Риме оргию убийств и грабежей.
При трех следующих императорах положение осталось по существу тем же. Вителлий попробовал убрать отпущенников с высших придворных постов, но его отпущенник Азиатик вел себя ничуть не лучше того же Поликлита или Гелия. Галь- ба казнил Гелия, Поликлита и Патробия, но Галот, один из самых низких креатур Нерона, который, вероятно, отравил Клавдия, не только уцелел, но и получил место прокуратора. Отон казнил Ицела, отпущенника Гальбы, ненавистного всему Риму за его злодеяния, но поручил своему отпущеннику Мосху «заботу о флоте для наблюдения за верностью более достойных» (Tac. hist. 1.8.7).
С вступлением на престол Веспасиана господству отпущенников пришел конец (царствование Домициана представляет исключение); ни при нем, ни при Тите не слышно было скандальных историй о вымогательствах и притеснениях, совершаемых отпущенниками; Нерва и Траян безжалостно расправлялись с теми из них, кто был повинен в подкупе и хищениях. Плиний так обращался к Траяну: «Большинство императоров, будучи господами граждан, были рабами своих отпущенников... ты обращаешься со своими отпущенниками с полным уважением, но как с отпущенниками, и считаешь, что с них вполне достаточно слыть честными и порядочными людьми» (paneg. 88). Об Адриане и его отношении к отпущенникам мы уже говорили: «Он не желал, чтобы в обществе знали его отпущенников и чтобы они имели на него какое-либо влияние. Он обвинял отпущенников в пороках всех прежних императоров и осудил всех отпущенников, которые хвалились, что они имеют у него значение» (Hist. Aug. Hadr. 21.2).


ЛИТЕРАТУРА1
Общие работы
BeckerW. А. Gallus. Bearb. von Н. Göll. Berlin, 1882.
В 1 ü m n e r H. Die Römischen Privataltertümer. München, 1911.
С а г p о p i n о J. La vie quotidienne ä Rome. Paris, 1938.
FrielaenderL. Darstellungen aus der Sittengeschiche Roms. 10te Aufl., Leipzig, 1921.
Marquardt J. Privatleben d. Römer. 2te Aufl., Leipzig, 1886.
Справочники
Daremberg — Saglio — Potier. Dictionnaire des antiquités grecques et romaines. Paris, 1878—1916.
Pauly — Wissowa — Kroll. Real-Encyclopädie d. class. Altertums-Wissenschaft. Stuttgart, 1894—1960.
A d с о с к F. Е. Women in Roman life and letteres. Greece and Rome, 1945, N XIV.
AimardJ. Essai sur les chasses romaines. Paris, 1951.
André J. L’alimentation et la cuisine à Rome. Paris, 1961.
Barrow R. H. Slavery in the Roman empire. London, 1928.
B i 1 1 ard R. Les Géorgiques de Vergile. Paris, 1928.
B 1 о c h R. Rom et son destin. Paris, 1960.
BlümnerH. Das Kunstgewerbe im Altertum. Leipzig—Praha, 1885.
Boethius A. The Neroniana «Nova urbs». Corolla archeologica, Lund, 1932.
Boethius A. Das Stadtbild im spätrepublikanischen Rom. Opuscula archeologica, Bd. I, Lund, 1935.
Boethius A. Vitruvius and the Roman architecture of his age. Apayp.a Martino Nilsson. Lund, 1939.
Boëthius A. Roman architecture. Göteborgs Högskolas Arsskrift, 1941, v. 47.
BoëthiusA. Roman and Greek town architecture. Göteborgs Högskolas Arsskrift, 1948, v. 54.
1 Список этот очень далек от полноты. Я называю только наиболее важное.
341


Boethius A. Three roman contributions to world architecture Festkrift J. Arvid Hedvall. Göteborg, 1948.
BoëthiusA. Town architecture in Ostia, 1951.
Boethius A. The golden house of Nero. Ann Arbor, 1960.
BornecqueH. Les déclamations et les déclamateurs. Lille, 1902.
CalzaG. — G. Becatti. Ostia. Roma, 1954.
Duff A. Freedmen in the early empire. Oxford, 1928.
DurryM. Éloge funebre d’une matrone romaine. Paris, 1950.
Fin 1 ey M. Slavery in classical antiquity. Cambridge, 1960.
Frank T. Race mixture in the Roman empire. Amer. Hist. Review, 1916, v. 21. Grimai P. La civilisation Romaine. Paris, 1962.
Gwynn A. Roman education from Cicero to Quintilian. Oxford, 1926. HeuzeyL. Histoire du costume antique. Paris, 1922.
HomoL. Rome Imperiale et l’urbanisme dans l’antiquité. Paris. 1951.
JasnyN. The wheats of classical antiquity. Baltimore, 1944.
JullienE. Les professeurs de littérature dans l’ancien Rome. Paris, 1885. KarhstedtU. Kulturgeschichte des römischen Kaiserzeit. Bern, 1958.
Lamer H. Röm. Kultur im Bilde. Leipzig, 1910.
LefébureCh. Le mariage et le divorce à travers l’histoire romaine. Nouvelle Revue historique du Droit français et étranger, v. XLII.
Maiuri A. Pompei. Napoli, 1961.
MarrouH. Moiku^oç vVjp. Grenoble, 1937.
MarrouH. Histoire de l’éducation dans l’antiquité. Paris, 1948.
Mau A. Pompei. Leipzig, 1908.
MeiggsR. Roman Ostia. Oxford, 1960.
Moritz L. A. Grain-Mills and flour in classical antiquity. Oxford, 1958.
Parks R. The roman rhetorical schools. Baltimore, 1945.
P i g a n i o 1 A. Recherches sur les jeux romains. Strasbourg, 1923.
PlatnerS. — Th. A s h b y. A topographical dictionary of ancient Rome. Oxford— London, 1929.
Povils Zicans. Über die Haustypen der Forma Urbis. Opuscula archeologica, Bd. II, Lund, 1941.
RichterG. Ancient furniture. Oxford, 1926.
SchubartW. Das Buch bei den Griechen und Römern. Leipzig, 1960.
Wal 1 on H. Histoire de l’esclavage dans l’antiquité. Paris, 1879. Westermann W. The slave systems of Greek and Roman antiquity. Philadelphia, 1955.
WotschitzkyA. Hochhäuser im antiken Rom. Insbrucker Beitr. z. Kulturwis- sensch., 1955, Bd. 3, H. 2(12).
WotschitzkyA. Insula. Serta Philologica Aenipontana. Innsbruck, 1962.


ПРОСТЫЕ
ЛЮДИ
ДРЕВНЕЙ ИТАЛИИ


Памяти
Георгия Петровича Блока*
ПРЕДИСЛОВИЕ
В истории древнего Рима есть область, о которой мы знаем очень мало и которая стала привлекать к себе внимание только с недавнего времени. Об италийском сельском хозяйстве, о торговле и ремесле древней Италии написано много дельных работ, но что знаем мы о людях, трудившихся на земле или работавших в мастерских? Материалов, чтобы ответить на этот вопрос, немного: древние историки и писатели заняты были людьми с их точки зрения более важными, чем какой-то сукновал или пастух, и событиями более громкими, чем выпечка хлеба или перегоны скота. Если бы сохранились все декады Ливия, полностью дошли и Тацит, и Саллюстий, если бы вообще от всей римской литературы уцелели не одни клочки, то и тогда о простых людях тех времен узнали бы мы очень мало. А как раз эти люди и были создателями той богатой материальной культуры, которую оставил после себя Рим. На этих безвестных, часто презираемых работниках держалась вся жизнь страны. Агрономы современной Италии с гордостью говорят об агрокультуре, созданной древними италийцами. Ее строгая обдуманность, умение приспособляться к природным особенностям и обращать эти особенности на пользу себе, разнообразие растительных сортов и животных пород, выведенных в античной Италии, могут, действительно, вызвать чувство гордости. Тут рядом со свободным италийским крестьянином работали рабы или отпущенники, люди самых
* Георгий Петрович Блок (1888—1962) — писатель, переводчик, старший научный сотрудник ИЛИ РАН и Архива РАН в 1950—1960-е гг., был секретарем Комиссии по изучению естественных производительных сил РФ. Двоюродный брат поэта Александра Блока, выпускник Александровского Царскосельского лицея. Автор исторического романа «Московляне», высоко оцененного Д. С. Лихачевым.
345


разных народностей: греки, сирийцы, галлы. Кто они были? Кое-что о них можно вычитать у авторов, писавших о сельском хозяйстве: у Варрона и Колумеллы. Из рук италийских ремесленников выходили превосходные вещи, такие, что их часто можно причислить к произведениям подлинного искусства. Об этих людях, об их мастерстве, об условиях их работы, кое-что об их быте рассказали остатки помпейских мельниц и прачечных, которые были в то же время и сукновальнями, развалины остийских инсул, кое-какие фрески, многочисленные надписи. Настоящая работа и ставит своей задачей ближе показать этот трудящийся люд, простых людей древней Италии, тот ее костяк, который держал на себе всю страну.


Глава первая ПАСТУХ
Среди рабов, занятых в сельском хозяйстве у италийского рабовладельца, пастухи (рис. 1) занимают совершенно особое место. Они должны были резко выделяться из всей рабской семьи — и по внешнему виду, и по внутреннему складу. Остальные рабы были прикованы к тому месту, куда их забросила хозяйская воля — по расчету или просто из каприза: для пахаря, садовника или виноградаря мир был заслонен усадьбой, где они жили, и участком земли, на котором они работали. За его границами начиналась запретная зона — мир, почти такой же далекий и недоступный, как сказочное тридесятое царство. Сазерна, который не только был превосходным хозяином-практиком, но и много думал о наиболее рациональном использовании рабской силы, советовал хозяину никому не разрешать отлучаться из имения, кроме вилика, ключника и одного раба по выбору ви- лика. Прикрепленные к одному и тому же месту, изо дня в день общаясь с одними и теми же людьми, с раннего утра и до позднего вечера занятые работой, втиснутые в рамки жизненного уклада, в котором один день был как капля воды похож на другой, «говорящие орудия» италийских усадеб с роковой неизбежностью тупели, грубели и опускались. Жизнь их складывалась из подневольной работы — часто ее не столько делали, сколько от нее отделывались, — из еды и сна. Если удавалось когда-нибудь вырваться, раб погружался в грубые удовольствия вроде тех, о которых говорил Горацию его раб Дав и которые составляли в жизни всю его радость. Человеку негде было развернуться, да и стоило ли разворачиваться? Надо было обладать огромным запасом энергии и внутренней силы, чтобы среди этого беспросветного существования ни минуты не забывать о возможности освобождения и верить в него; выбиваться из сил на чужой работе — и работать для достижения своей цели, ежеминутно быть игрушкой чужой воли — и надеяться на утверждение собственной. Большинство довольно скоро погружалось в равнодушную безнадежность; трудно только было ожидать от этих людей, чтобы они хорошо работали и доброжелательно
347


Рис. 1. Пастух. (Рельеф с саркофага, Рим).
(R. Bloch et J. Cousin. Rome et son destin. Paris, 1960, tabl. 10).
относились к своим господам, чья воля отняла от них все, чем красна жизнь. Италийские хозяева и не обольщались на этот счет: нас достаточно убеждают в этом жалобы на рабскую работу и дисциплина, созданная для рабов, которая сводилась в конечном счете к мерам предосторожности против раба: недаром же существовала поговорка «сколько рабов, столько врагов».
Среди этого отверженного мира пасынков судьбы резко выделялась одна группа, самой жизнью поставленная в совершенно иные условия существования: это были пастухи (я имею в виду только пастухов, которые сопровождали кочевые стада, а не пасли скот при доме, каковую обязанность возлагали обычно на подростков: мальчиков и девочек).
Италийское скотоводство крупного масштаба было скотоводством пастбищным, кочевым. Эту систему скотоводства подсказывала сама природа страны, позволявшая скоту находиться под открытым небом круглый год, но только в разных местах. Равнинные пастбища южной Италии, где летом трава совершенно выгорала от солнца, давали зимой превосходный корм; на горных пастбищах Аппенин скот находил летом приют от удуш¬


ливого зноя. Огромные отары овец ежегодно совершали регулярное путешествие из Калабрии в Бруттий и из Апулии в Самний и Сабинский округ. Крупный рогатый скот зимовал обычно неподалеку от моря; летом его угоняли в горы, в места, заросшие лесом. Мулы из Розейской равнины проводили лето тоже в горах. Летние и зимние пастбища часто отстояли друг от друга на расстоянии, исчисляемом несколькими сотнями миль: Варрон, с присущей ему свежестью воображения, сравнивал их с корзинками, висящими по концам длинного коромысла — дороги, которая их соединяла. Перейти с зимнего пастбища на летнее — значило совершить медленное путешествие через добрую половину страны. Оно было богато встречами, впечатлениями — и опасностями тоже: вместо надоевшего имения, лежавшего по воле хозяина в кольце вечной блокады, перед пастухом расстилалась Италия в богатом многообразии своего рельефа, климата и природы. Чужой край, куда его забросила злая судьба, для пастуха не отожествлялся, как для других членов «сельской семьи», с имением, куда его купили: он знакомился с значительной частью Италии, знакомился медленно, в подробностях, как можно ознакомиться только при путешествиях пешком, и если это был человек, одаренный живым и любознательным умом, то у него складывался богатый запас сведений, впечатлений и наблюдений, расширявших его умственный горизонт и обогащавших его опытом, разносторонним и разнообразным. Ему приходилось вступать в сношения с самыми различными людьми: тут были и свои братья пастухи, гнавшие стада других хозяев, крестьяне деревень и хуторов, мимо которых пролегала дорога, рабы из соседних имений, откупщики государственных пастбищ и их служащие, путешественники и прохожие, встречавшиеся на пути. Иногда это бывала шайка разбойников, от которой приходилось отбиваться с оружием в руках. Когда пастухи приходили на место, в глуши затерянного далеко пастбища начиналась для них обычная однообразная жизнь. Как, однако, не походило это однообразие на однообразие жизни в усадьбе: пастух был самостоятелен, был целиком предоставлен своим силам, своей сметке, догадливости, своим знаниям — и сплошь и рядом своему мужеству. Изо дня в день стоял он лицом к лицу с природой, то ласковой, то гневной, и каждый день задавала она ему новые и новые задачи, решать которые ему приходилось, рассчитывая только на себя, на свои силы и умение. Человек, не побоявшийся вырвать овцу из страшной волчьей пасти, обуздавший взбесившегося жеребца, сумевший найти травы и лекарства, спасшие от болезни целое стадо, — такой человек естественно начинал чувствовать себе цену. Он внутренне распрямлялся; и это сознание своего достоинства, своей силы и значимости определяло его поведение. Как могло оно ужиться с рабским званием и рабской судьбой? Перед пастухом лежало два пути: об одном непосредственно сообщают наши источники, другой путь они довольно отчетливо позволяют увидеть. Первый был путем от¬
349


крытого возмущения: пастух ломал надетое на него ярмо и превращался в неистового мстителя, жестоко расправлявшегося со своими обидчиками — обществом и государством. Пастухи были деятельными участниками самых страшных рабских восстаний, иногда — их организаторами и зачинщиками. В первом сицилийском восстании ведущая роль принадлежала пастухам: один из вождей его, Клеон Киликиец, сам был пастухом-табун- щиком. К Спартаку сразу же присоединилось много пастухов. В начале II в. до н. э. пастухи были грозой всей Апулии: претору пришлось выступить против них с регулярным войском. Когда в правление Тиберия какой-то отставной солдат-преторианец затеял поднять восстание, он обратился с призывом прежде всего к калабрийским пастухам. Пастушья среда была спящим вулканом, который каждую минуту мог проснуться. Пастухов делало особенно страшными еще то, что в физическом отношении все они были как на подбор молодец к молодцу: слабый человек не годился для их суровой жизни, требовавшей длительных переходов, лазанья по горам, ношенья тяжестей, быстрого бега. Постоянная жизнь на вольном воздухе, периоды длительного отдыха, пища более здоровая и питательная, чем та, которую получали рабы, жившие в усадьбе, — все это еще укрепляло их, делало сильнее и здоровее. Огромная разница в физическом складе должна была существовать между этими крепышами и работниками из имений, надорванными и искалеченными постоянной, однообразной работой. Все они были вооружены: без оружия как было защитить стадо от дикого зверя или лихого человека? Пастухов сопровождали собаки — огромные, сильные животные, страшные для всякого, на кого бы ни натравил их хозяин. И эти грозные люди представляли собой крепко сплоченное общество; испытанное правило рабовладельческого хозяйства — всеми силами поддерживать рознь в рабской среде — здесь было неосуществимо: затерянные в горной и лесной глуши, пастухи, приставленные к одному стаду, должны были жить в добром согласии и полной готовности ежеминутно устремиться на помощь друг к другу. Этого требовали и хозяйские интересы. И так как кругом паслись и другие стада, так как все пастухи вели одинаковую жизнь, с одинаковыми печалями и радостями, одинаковыми трудами и опасностями, и так как некому было сознательно стравливать их между собой, то единение между ними естественно выходило за пределы одной рабской семьи, захватывая и подчиняя себе всех пастухов данной местности. При огромных масштабах италийского скотоводства число пастухов оказывалось очень большим: в упомянутом выше апулийском восстании приняли участие десятки тысяч человек. Ливий, не любивший преувеличенных цифр, сообщает, что претором было осуждено до семи тысяч человек и что многим удалось бежать. Если предположить, что осуждена была на казнь половина восставших, то и тогда число восставших окажется очень значительным — и это в одном только округе Италии. Сила была
350


внушительной. И если рабы вообще задавали трудные задачи своим хозяевам, то задача, предложенная пастухами, принадлежала к числу самых сложных. До известной степени она была разрешена: крупное пастбищное скотоводство в Италии не прекращалось ни при республике, ни при империи.
Италийский рабовладелец давно ломал себе голову над тем, как повысить продуктивность рабской работы и обеспечить себе расположение раба. Режим, который Катон (II в. до н. э.) старательно поддерживал у себя в хозяйстве и который в основном сводился к тому, чтобы держать раба сытым, не оставлять его ни минуты без дела и давать ему как следует высыпаться, не дал хороших результатов. Меньше чем через сто лет рабовладельцу пришлось признать, что раб представляет собой нечто большее, чем рабочая скотина, которую, чтобы она хорошо работала, надо только держать в тепле и в сытости. Оказалось, что раба надо заинтересовать в работе и надо установить между ним и собой некоторые человеческие отношения. В I в. н. э. Колумелла заговорит о том, что надо прикрыть пропасть, существующую между рабом и хозяином: он посоветует дружески разговаривать с рабом и даже шутить — думается, сознательно поправляя Аристотеля. Если все эти меры оказались нужными по отношению к рабу, который жил в усадьбе в тисках вечного надзора и был только работником, копавшимся в земле, то как же надо было вести себя с пастухом, который уходил очень часто за сотни миль от дома, представлял собой фигуру гораздо более грозную, чем усадебный раб, и которому приходилось вверять целое состояние — при этом почти бесконтрольно?
Во-первых, право иметь семью и собственность, которое в имении давалось наиболее усердным и старательным рабам в качестве награды и поощрения, безусловно признавалось за всеми пастухами. Хозяин верно рассчитал, что семья свяжет пастуха и прикрепит его к месту. Женщины сопровождали своих мужей в их странствованиях, налаживали по приходе на место несложное хозяйство, помогали в уходе за стадом и готовили пищу. Жизнь оказывалась для пастуха неожиданно щедрой: он мог быть уверен, что ни его подругу, ни его детей от него не отберут по первой прихоти. Больше, чем кто-либо в рабской среде, мог ощущать пастух прелесть домашнего очага: «наскоро сложенная хижина» была для него по-настоящему своим домом. Раб, живший в сельской усадьбе, обычно получал в качестве собственности некоторое количество мелкого скота. Получал его и пастух, и это сулило — с полной реальностью — свободу в недалеком будущем. Несколько штук овец, которыми он располагал, давали верный доход; пастух продавал с них шерсть, а при слабом контроле мог всегда еще кое-что добавить из шерсти хозяйских овец и увеличить свой доход за счет хозяина. Если хозяин желал получить с него очень высокий выкуп, то и в таком случае за несколько лет пастух мог набрать требуемую сумму, и на¬
351


дежда на свободу гарантировала хозяину старательную службу со стороны пастуха.
Кроме этих общих мер, принимаемых хозяином по отношению ко всем рабам, были еще специфические, придуманные только для пастухов. Мало было создать условия, привязывающие человека к его месту: надобно было еще подобрать людей, которые удовлетворенно приняли бы эти условия, а не продолжали бы, невзирая на кормежку, «смотреть в лес». Нужен был определенный склад характера, и недаром из всей рабской семьи только пастуха охарактеризовал Колумелла со стороны его душевных качеств — причем среди этих качеств «большая мягкость» стоит на первом месте. Варрон обронил драгоценнейшее замечание, что «не всякая народность дает людей, подходящих к пастушеским занятиям: бастулы и турду- лы, например, в пастухи не годятся, а галлы очень хороши, особенно если дело касается лошадей и мулов». Турдулы выделялись среди испанских племен своей культурностью: Страбон писал о них, что «из иберов они самые образованные»; он же отмечал их мягкость и уживчивость; к концу I в. н. э. «им малого не хватает, чтобы стать совсем римлянами». Земледельцы и садоводы, обладатели больших овечьих стад, пасшихся на полях и равнинах, они, конечно, не подходили для той суровой кочевой жизни, которая ожидала италийского пастуха. Бастулы — полудикое горное племя — страшны были самой своей дикостью, а кроме того, как пастухи имели они дело преимущественно с козами. Галлы были превосходными конниками, страстно любили лошадей и разводили их большими табунами. Военные лошади их славились. Галл-пастух был драгоценным приобретением для римского скотовода, а сами условия италийского скотоводства позволяли свободолюбивому и гордому кельту не ощущать всей тяжести рабского ярма. Тут на помощь хозяину приходило то самое обстоятельство, которое, с другой стороны, доставляло ему столько беспокойства: это отдаленность пастуха от усадьбы и отсутствие хозяйского контроля. Пастух забывал о своем рабском положении, о котором ему почти ничто и не напоминало.
Попробуем представить себе ту жизнь, которую он ведет: после долгого и утомительного путешествия со всякими дорожными приключениями он пригонял скот на отведенное для него место. Разбивали лагерь: устраивали загон для животных и несколько шалашей или избушек, в которых можно было укрыться от непогоды и куда убирали привезенные с собой запасы еды, несложную утварь и обязательно сопровождавшую всякое стадо походную аптеку с медикаментами для людей и животных. О том, чтобы регламентировать жизнь пастуха так, как регламентировалась жизнь рабов в имении, не могло быть и речи: единственное, что предписывал им хозяин (и неизвестно еще, как это предписание выполнялось), — это пасти стадо вместе, вечером собираться на общий обед и ночевать каждому при
352


своем стаде. Стадо — особенно, если это были овцы или коровы, — не занимало у пастуха целиком всего времени, он мог заполнять свой досуг по желанию и склонностям: песней, наблюдением и размышлениями, какой-нибудь ручной работой. Об этой внутренней жизни пастуха, развертывавшейся на просторе и без стеснения, мы знаем так мало: только жалкие обрывки и намеки дошли здесь до нас. Пастухи умели играть на простых духовых инструментах: об этом сообщают нам такие точные авторы, как Варрон и Полибий. Старый Малх, с которым в отрочестве был знаком бл. Иероним, рассказывал ему, как в бытность свою пастухом стерег он овец, распевая псалмы, вспоминая о прошлом, раздумывая над окружающим и своей судьбой. Нарисованная им картинка муравьиной жизни — если она действительно дана им, а не подправлена самим блж. Иеронимом — великолепна по выразительной силе подобранных деталей и композиционному единству. Вергилий вложил в уста своих пастухов переводы и переделки из Феокрита; настоящие пастухи, конечно, пели, и, может быть, тщательное сравнение Феокрита и Вергилия вместе с изучением пастушеской песни последующих времен в Италии даст возможность установить круг тем и технику этой древней пастушьей песни.
Среди пастухов была своя иерархия. Стадо обычно разбивалось на несколько частей (овечье — по 100 штук в каждой, так же как и коровье, лошадиный табун — по 50 лошадей), и к каждой части приставлялся один (для лошадей — два) пастух. Все они были подчинены старшему пастуху, который назывался п^181ег ресопз. Эта фигура заслуживает того, чтобы на ней остановиться внимательнее.
Прежде всего, это были не только грамотные, а в своей области просто образованные люди: животноводы-специалисты, сказали бы мы, говоря современным языком. На них лежала организация всей жизни стада, они должны были позаботиться о том, чтобы снабдить людей и животных всем, что им нужно на время путешествия и по приходе на место; они следили за всей жизнью стада, за воспитанием молодняка, вели учет доходам со стада. Под их руководством состояли пастухи и подпаски, на практике обучавшиеся у них животноводству. Они же смотрели за состоянием здоровья животных и лечили их: старый скотолечебник, представлявший собой выборку из Магона, сопровождал их во всех путешествиях. Колумелла определял их деятельность как требующую неусыпного внимания, заботы и знаний.
Ни одного имени этих старших пастухов не дошло до нас, не говоря уже об их биографиях. Мы никогда не узнаем, сколько сделали эти люди для животноводства древней Италии и, следовательно, для животноводства всей Европы. Между тем можно считать несомненным, что как выведением ряда превосходных фруктовых сортов, так и выведением превосходных пород различных животных — апулийские и галльские овцы, реатин-
353


ские мулы, апулийские лошади, белые «пекарские» свиньи — италийское хозяйство было обязано рабам-специалистам, обладавшим в животноводстве полнотой тех специальных знаний, которых, разумеется, не было у хозяина. Если старший пастух был одаренный и любящий свое дело человек, то здесь, на равнинах Апулии или в горной глуши Самния, вдали от надоедливой хозяйской слежки, он мог развернуться вовсю: стадо, порученное его надзору, становилось точкой приложения его творческой работы. Деятельности этих людей обязана была италийская ветеринария обилием и эффективностью своих лекарств, из которых некоторые дошли до нашего времени, а также отчетливой и внимательной диагностикой; сводом правил, обеспечивающих наилучшие условия для разведения стада, подбором кормов. Книги Варрона и Колумеллы, посвященные животноводству, представляют собой в значительной степени сводку векового пастушеского опыта.


Глава вторая
вилик
В рабовладельческой усадьбе древней Италии главным лицом, по существу, был вилик. Хозяин, как правило, не жил в своем имении, а только наезжал туда, и чем реже бывали его посещения, чем меньше он сам понимал в хозяйстве (случай, если верить Колумелле, для его современников обычный), тем большее значение приобретал вилик, заместитель хозяина и его правая рука. Даже и в те времена, когда сельское хозяйство считалось делом важнейшим и когда владелец имения был, как правило, сведущим и опытным хозяином, вилик оставался тем организующим и приводящим в действие всю хозяйственную машину началом, при отсутствии которого все останавливалось и разваливалось. Регул обосновывал перед сенатом свою просьбу о разрешении ему вернуться из Африки (главнокомандующему во время военных действий!) тем, что его вилик сбежал. Понятно, что такой человек, как Катон, понимавший толк в хозяйстве и его организации, с особенным вниманием остановился на фигуре вилика и из всех работников сельского хозяйства только ему посвятил обстоятельную и обдуманную характеристику.
Кто-то сказал, что девизы на старых фамильных гербах сплошь и рядом выражают мечту выбравшего их о тех качествах, которые ему наиболее желательны и которые как раз у него отсутствуют. Вилик в изображении Катона — это создание хозяйской мечты, некое идеальное существо, которое хозяин хотел бы иметь у себя управляющим. Будет ли ошибкой думать, что в этом образе каждый штрих, который накладывает рука опытного и проницательного человека, подсказан вздохом безнадежного сожаления о том, что в действительности не существует и не может существовать того идеального вилика, который рисуется умственному взору размечтавшегося хозяина? Не случайно почти вся характеристика вилика у Катона выдержана в отрицательных предписаниях: вилик не должен быть тем-то, не должен делать того-то. Очевидно, настоящий, не вымышленный вилик и вел себя так, и проявлял такие качества, которые делали
355


его весьма далеким от его идеального облика. Попробуем же представить себе, каким обычно был и как вел себя подлинный, реально существовавший вилик.
Наши главные источники — хозяева и писатели, занимавшиеся вопросами сельского хозяйства: Катон (II в. до н. э.), Варрон (I в. до н. э.) и Ко- лумелла (I в. н. э.) — позволяют нам довольно явственно разглядеть три облика вилика: вилик-тиран, вилик-гуляка и вилик-стяжатель. Остановимся несколько подробнее на каждом из этих типов.
Можно довольно ясно представить себе, каким образом вырабатывался тип вилика-тирана: предпосылки для его создания были заложены и в предыдущей его жизни, и в основных особенностях его природы. «Вчерашний раб», существо без голоса и без прав, игрушка хозяйских прихотей, унижавших и озлоблявших, он вдруг получал почти хозяйские права над рядом таких же безгласных и бесправных существ, каким только что был сам. Немудрено, если он хмелел от сознания своей власти и начинал щедро угощать вверенную ему рабскую семью тем горьким вином рабского существования, которого сам он в свое время хлебнул немало. В его обязанности входило поддерживать «добрый порядок» среди своих подчиненных, и хозяин облекал его правом «как следует наказать провинившегося». Вилик-тиран пользовался этим правом во весь размах своей жестокой и ожесточенной души. Катон ничуть не задумывался над тем, какими мерами этот «добрый порядок» будет поддержан, но уже Варрон предупреждал хозяев, что «нельзя позволить распоряжаться преимущественно путем побоев, а не слов». Колумелла писал в то время, когда хозяин-рабовладелец ясно увидел, что благоденствие и преуспеяние его хозяйства в значительной степени зависят от того, заинтересованы ли в этом люди, работающие на его земле, и расположены ли они и к нему, и к его заместителю. В длинной, подробно разработанной характеристике вилика он изображает его как человека, исполненного самой теплой заботы о рабах, который «по примеру самого хорошего пастуха» печется о здоровье и хорошем укладе жизни своих подопечных. «Вилик не должен быть жесток» — это по существу лейтмотив данной характеристики. Мало даже не быть жестоким: «пусть вилик будет снисходителен и к плохим рабам», он вообще должен вести себя так, чтобы его «побаивались за строгость, а не ненавидели за жестокость».
Эти неоднократные увещания дают право думать, что «вилик-тиран» был явлением весьма частым. «Нет злее битой собаки», гласит старая латышская поговорка, и хозяевам приходилось обуздывать своих ставленников, дорвавшихся до возможности выместить на своих товарищах по рабству те унижения и побои, которые им самим довелось когда-то пережить.
Надо признать, что подобное упоение властью обходилось самому ви- лику довольно дорого. Дело было не только в том, что рабы, выведенные
356


из терпения этим разгулом жестокости, конечно, давали порой сдачи зазнавшемуся начальству. Вилик-тиран своей жестокостью лишал себя ряда возможностей, которыми широко пользовались его собратья: гуляка и стяжатель. Обиженные рабы держали своего мучителя в крепких тенетах незаметного и поэтому наиболее страшного соглядатайства. От этих многочисленных, обостренных ненавистью глаз, от этих всегда настороженных ушей нельзя было скрыть ни веселой попойки с приятелями, ни удачно обделанного в свою пользу дельца с подрядчиком или покупателем. И если хозяин был человеком осторожным, разумным и не полагался слепо на своего вилика, то умелый донос, подкрепленный словами ряда свидетелей, мог оказаться для вилика роковым. Живя в атмосфере ненависти, которая от его поведения разгоралась, как пламя на ветру, он должен был следить за каждым своим шагом и не позволять себе ничего, что шло бы вразрез с предписаниями и волей господина. Силой вещей жестокий вилик превращался в наиболее исполнительного и верного слугу своего хозяина. И если тем не менее разумные хозяева настойчиво запрещают вилику жестоко- сердствовать, то это непреложно свидетельствует о больших сдвигах в сознании рабовладельца, который вынужден признать, что система хозяйства, построенная на взаимной ненависти и взаимном шпионаже, добрых плодов не приносит. Колумелла заметил, что от самого опытного и сведущего вилика не будет никакой пользы, если у него нет расположения и благожелательности к хозяину, и что свирепость вилика губит хозяйство. Любопытно, что эти соображения в столь определенной форме высказаны им в одной из позднейших книг.
Другим типом вилика, совершенно противоположным только что рассмотренному, был вилик «мягкий», который «распоряжался без достаточной строгости» и попустительствовал рабам. Этот человек тоже упивался своей властью, но упоение это было совершенно иным. Потому ли, что его прежняя жизнь не успела ожесточить его, потому ли, что его натуре, добродушной и незлобивой, не нужно было крови и стонов, но только, очутившись заместителем хозяина, он отнюдь не обнаруживал ревностного желания наводить порядки и внушать трепет своим подчиненным, а живо учел те восхитительные возможности, которые новое положение ему открывало, и поспешил ими воспользоваться. Вчера еще у него не было минуты, которая бы ему принадлежала, сегодня он оказывался полным хозяином своих дней и ночей; вчера он был попыхачем и слугой, сегодня он мог требовать услуг себе; вчера несколько сестерций составляли все его имущество, сегодня в его распоряжении оказывалось целое имение со всеми его статьями: вино, хлеб, скотный двор, сад, птичник — он мог распоряжаться всем, а что в этих распоряжениях придется отдавать отчет, об этом можно было на сегодня и забыть. Философия одного из гостей Трималь- хиона «что съел и выпил, то только и твое» была ему кровно близка и по¬
357


нятна, как вообще всем людям невысокого нравственного полета, которым не часто доводилось в жизни видеть жирный и сладкий кусок. Хождение по гостям («вилик не должен шататься без дела», «пусть он никуда не ходит на обед»), добрая выпивка с друзьями и в одиночку («должен быть всегда трезв»), увлекательная травля зверя, в которой принимали участие и многие рабы из имения («нельзя, чтобы у вилика была страсть к охоте или к ловле птиц; он отвлечет много рук от работы на эти занятия»), хороший обед дома, приправленный лестью и шутками парасита («парасита пусть не держит»), сладкий и длительный сон («пусть первым встает и последним ложится») — вот из чего складывалась в основном жизнь этого «гуляки праздного», которого в его эпикуреизме поддерживало еще сознание относительной безнаказанности. Что было делать, если куры не неслись, а прекрасных гусей, совсем уже откормленных для господского стола, задрала лисица? Если годовалый поросенок внезапно издох от какой-то непонятной болезни? В человеческой ли власти было совладать со страшной бурей, которая сбила половину фруктов в саду и значительно уменьшила урожай в маслиннике? Изобретательному уму раба, понаторевшему во всякого рода увертках и обходах, нетрудно было подобрать объяснения, против которых возражать было нечего. Что вилик любил услаждать себя дарами Цереры и Вакха, об этом можно заключить из слов Колумеллы, идеальный вилик которого обедает вместе с рабами, ест то же, что они, служит им примером воздержанности и только по праздничным дням позволяет себе возлечь за столом: в остальные дни он так же, как и все рабы, обедает сидя.
Занятый организацией наиболее приятного для себя образа жизни, наш «гуляка» не налегал на подвластных ему людей, «распоряжался без строгости» и мирволил рабам. Те, конечно, и на работе не убивались, и охулки на руку не клали — и хозяйство неуклонно падало и разваливалось. Марциал говорит о вилике, растратившем хозяйское добро, как о явлении обычном. Упадок хозяйства был, однако, бедой не для одного хозяина: беда грозила и вилику, когда хозяин, явившись наконец в имение, требовал его к отчету.
У Катона есть восхитительная сценка, разыгрывающаяся между строгим допросчиком хозяином и виликом стиля гуляки. В ответ на требование хозяина объяснить, почему не выполнены такие-то и такие-то работы, он уверяет в своей ревности к хозяйству и приводит ряд причин, в силу которых он при всем своем желании не мог управиться с рядом дел: стояла плохая погода, рабы болели, кое-кто сбежал, от своих работ люди были отвлечены общественными повинностями и т. д. и т. д. «Когда он приведет эти причины, — пишет Катон, — и еще множество других, верни его к расчету уроков и дней». Этот диалог, свидетельствующий о том, сколько юмора было у сурового старика, был бы очень эффектен на сцене, и зрите¬
358


ли могли вдоволь потешиться над завравшимся и запутавшимся в своей лжи плутом. В действительности дело сплошь и рядом оборачивалось по-иному. Только человек стиля Ювеналовой матроны («как хочу, так и велю») или совершенный невежда в сельском хозяйстве мог отрицать вескость хотя бы некоторых причин, приведенных виликом. В дождливую погоду можно было, конечно, «наводить чистоту в усадьбе», но нельзя было работать ни в поле, ни в саду; тщетно было бы требовать работы от больного человека. Конечно, слишком частые и неурочные ливни и постоянные болезни рабов должны были, наконец, показаться подозрительными, и выведенный из себя хозяин прогонял вилика с его теплого места, но легкомысленный гуляка утешался, видимо, сознанием кратковечности всего сущего — «хоть час, да мой!».
Третьим типом вилика был вилик-стяжатель. Для этого человека веселой гулянки с приятелями, сытной еды и доброй выпивки было слишком мало, он хотел от жизни большего. Вилик-стяжатель принадлежал к рабам того закала, который давал таких людей, как помпейский банкир Цецилий Секунд или римский хлебник Эврисак. Они стояли наверху той лестницы, на нижнюю ступеньку которой ставил ногу наш раб, становясь виликом: трудно, действительно, найти среди рабских должностей такую, которая давала бы ловкому, предприимчивому и пронырливому человеку больше возможностей обогатиться. Катон говорит: «Пусть вилик ничего не покупает без ведома хозяина». «Вилик не должен вкладывать хозяйские деньги в скот или другие покупки, — вторит старому цензору два века спустя Ко- лумелла, — такие занятия отвлекают вилика и делают его скорее торговцем, чем земледельцем». Торговые сделки вилика были, по-видимому, делом обычным и по естественности своей неистребимым. Они представляли для вилика-стяжателя соблазн величайший. В руках вилика всегда находились и неизбежно должны были находиться хозяйские деньги. Хозяин далеко не всегда мог сам производить такие крупные хозяйственные операции, как например сдачу подряда на сбор маслин или на какие-нибудь постройки. Деньги с аукциона, на котором происходила распродажа ненужных в хозяйстве предметов, попадали нередко прямо в руки вилика. Ему надлежало, по мысли хозяина, немедленно положить их в хозяйский сундук, дабы в любую минуту хозяин мог распорядиться ими по своему желанию. До этой минуты, однако, почему бы им не принести дохода ви- лику? Он мог пустить их в оборот не хуже хозяина. Путей для этого было, вероятно, несколько: Колумелла говорит о покупке скота и других предметов, но их не перечисляет; самым обычным, видимо, и наиболее безопасным способом использовать хозяйские деньги было барышничанье скотом. Приобрести две-три головы для хорошего хозяйства никогда не лишнее, и «когда дело доходит до отчета, — пишет Колумелла, рисовавший, видимо, с натуры, — хозяину вместо денег показывают то, что куплено». Показы¬
359


вать приходилось, разумеется, только в крайнем случае, когда не было никакой возможности объяснить, куда делись деньги. Если хозяин не появлялся вдруг и неожиданно, то все шло по-иному (недаром же Катон требовал от вилика, чтобы он ничего не утаивал от хозяина) — вилик покупал, перепродавал, клал к себе в кошель разницу и водворял на место хозяйский капитал еще до приезда хозяина, который выслушивал отчет, получал свои деньги, до асса сходившиеся со всеми записями, и не подозревал, сколько нажил на этих деньгах его управляющий. Торговые обороты вилика и стоявшая в связи, между прочим, с этими оборотами подделка счетов заставили Корнелия Цельза предпочитать в качестве вилика человека неграмотного.
Кроме торговли и барышничества был у вилика еще один источник дохода: он мог давать в долг. Вряд ли одалживал он деньги, это было слишком рискованно, и наши источники вовсе не упоминают подобных операций, но давать такие вещи в долг, как зерно, масло, вино, разрешал сам Катон, требовавший, однако, чтобы вилик знался только с двумя-тремя хуторами, «где он может попросить, что надобно, и кому сам может давать в долг». Это стремление ограничить круг знакомств вилика и его сношений с внешним миром имело основанием своим, как вообще все советы Катона, большой житейский опыт. Хозяин не только обуздывал склонность вилика к длительным прогулкам, но и получал возможность сразу же проверить, верны ли показания его управляющего относительно отданных в долг семян или вина. Раздвинуть, однако, границы, очерченные господином, было не так уже трудно даже при таком строгом хозяине, как Катон: как было отказать и четвертому, и пятому хутору, владельцы которых были людьми влиятельными и нужными: практичный хозяин сам ведь прекрасно понимал всю выгоду доброго расположения к себе всей округи и сам рекомендовал поступать так, «чтобы соседям приятно было тебя видеть». Для вилика же эта узаконенная раздача в долг могла иногда стать весьма доходной статьей. Представим себе такой случай, вероятно далеко не редкий, когда в усадьбе, соседней с той, где хозяйничает наш ви- лик-стяжатель, количество масла или вина в погребе катастрофически не соответствует и записям, и хозяйским расчетам. Бедняге-вилику, чтобы извернуться и оправдаться перед неожиданно нагрянувшим хозяином, только и оставалось, что кинуться с просьбой «одолжи» на наш хутор. Стяжатель не отказывал в услуге, но за услугу обычно платили: обе договаривающиеся стороны это прекрасно знали, и нашему вилику некая толика перепадала. Он не пренебрегал самыми мелкими доходами.
«Пусть вилик не обкрадывает ниву» (т. е. не кладет при посеве семян меньше, чем требуется), предписывает Катон. На югер брали обычно пять модиев пшеницы; вилик отпускал четыре и выгадывал таким образом для себя каких-то три сестерции. Если, однако, в хозяйстве засевали 25—
360


30 югеров хлеба, то сбережения вилика по одной этой статье начинали приближаться к сотне. А разве нельзя было сговориться с подрядчиком, заключившим договор на съемку маслин в хозяйском маслиннике или на выделку оливкового масла? Катон понимал, что делает, когда приставлял следить за подрядчиком не вилика, а особого надзирателя — «стража». Не всегда, однако, мера эта обеспечивала желательный результат: количество строжайших предписаний, которыми хозяин опутывал своего подрядчика, заставляет думать, что и этот последний, и члены его артели были далеко не прочь прибавить к своим законным доходам еще и незаконные. Путей здесь имелось два: можно было исхитриться и действовать тайком от «стража» и вилика, но гораздо удобнее и спокойнее было сговориться с обоими к обоюдному удовольствию одной и другой стороны. От вилика требовалось только, чтобы он смотрел в другую сторону, — усилие ничтожное, а между тем приносившее свои плоды. Вилик был тем более вправе его сделать, что прямой надзор за съемщиком был поручен не ему, а в обход его — «стражу».
Надо признать, что вилик-стяжатель принадлежал в рабской среде к числу избранных. Он уберег в себе человеческое достоинство настолько, чтобы не наслаждаться бессмысленной жестокостью, и не испытывал зудящей страсти лечить свои раны страданиями других; он оставался глух к призывам грубой чувственности; он сумел закрыть глаза на все мелкие соблазны повседневной жизни и знать одну единственную достойную цель: сбросить с себя рабское иго. Все операции его, которые он проделывал за спиной хозяина и вопреки его воле, требовали незаурядных качеств: тут нужны были и ум, и сметливость, и находчивость, и предприимчивость. Из всех виликов он, надо думать, вел хозяйство наилучшим образом: в его выгодах было угождать хозяину и ладить с рабами. Дипломатическими способностями он не был обижен и в большой степени обладал «уменьем распоряжаться», которое так высоко ценил Колумелла. У него было достаточно веских причин, чтобы дорожить своим местом, и совершенно отсутствовало легкомыслие гуляки, весело продававшего богатые перспективы своего положения за короткий промежуток легкой жизни. Ему выгодно было не раздражать рабов и заботиться о них, но нужно было и заставить их работать, и он умел это делать, не вызывая в них недовольства и раздражения. Хозяину вилик-стяжатель умел показать товар лицом и, обкрадывая его, не зарывался и не терял чувства меры. Хозяйство при нем не разваливалось, рабы не жаловались и не разбегались, и не только беспечный и ничего не понимавший в деревенском деле владелец, но и опытный, зоркий хозяин, вынужденный силой жизненных обстоятельств большую часть времени проводить где-то вдали от своего имения, терпел своего плутоватого вилика: найди-ка лучше его! А стяжатель тем временем сколачивал деньгу и начинал подумывать о том, чтобы выкупиться на свободу.


Глава третья
УЧИТЕЛЬ НАЧАЛЬНОЙ ШКОЛЫ
Древняя Италия была страной грамотной. Трудно сказать, с какого времени грамотность стала достоянием широких слоев населения, но уже в половине II в. до н. э. пароль в армии передавался не устно, а письменно: солдаты, тысячи тысяч крестьянских сыновей, умели читать. Пройдут столетия — и маленькие Помпеи подтвердят, что искусством чтения и письма владеют люди, отнюдь не принадлежащие к богатым и знатным верхам. Те, кто испещрил надписями стены помпейских зданий, всех тайн орфографии не постигли: они делают ошибки, пропускают буквы. Велика беда! Написать свое имя, нацарапать врезавшееся в память двустишие или собственный насмешливый стишок, подразнить веселой шуткой приятеля или послать ему привет — все это они могут, на все это у них хватает умения: они ведь кончили начальную школу.
У нас есть достаточно сведений для характеристики римской школы, средней и высшей: о ней многое рассказали и Квинтилиан, и Светоний, и Сенека-отец. Превосходные работы о ней написаны на Западе. Римскую школу грамоты не удостоили вниманием ни ее современники, ни новейшие исследователи. А она его заслуживает уже потому, что это была единственная школа, доступная бедным слоям населения, единственная, куда они посылали своих сыновей и дочерей (в начальной школе обучение совместное), чтобы они взошли на ту первую ступеньку к мудрости, которой, по словам старинной русской пословицы, является азбука.
Скромными и бедными были ученики начальной школы; беден и скромен был их учитель. Дело его было хлопотливым и трудным, дохода приносило мало, а почету — и вовсе никакого. Он не имеет права называться «профессором» — это титул преподавателей средней и высшей школы («грамматиков» и «риторов») — он всего-навсего «школьный наставник»; он не смеет сидеть в просторном кресле с высокой спинкой (кафедра) — оно предназначено только для грамматиков и риторов; императоры даруют «профессорам» большие привилегии — о «школьном учителе» они и не
362


вспоминают. Затруднений ему, правда, не чинят: он не должен ни у кого спрашивать разрешения открыть школу, никому не должен представлять отчетов о ведении школьного дела; никто не присылает ему ни указов, ни распоряжений. Свобода у него полная — и открыть школу где угодно, и преподавать как хочешь, и умирать с голоду, если не хватит средств и способностей отвести от себя эту, по словам Гезиода, «жалостнейшую смерть».
На такое невыгодное и незаметное место охотников, естественно, было мало. Занимали его с горя те, кому не удалось пристроиться в жизни лучше. Средней и высшей школой ведали обычно греки; учитель грамоты чаще всего был своим, земляком, уроженцем Италии. Изувеченный солдат, вынужденный до срока оставить военную службу, ремесленник или крестьянин, не способные по болезни или по старости к своему труду, решали открыть начальную школу — все-таки какой-то заработок.
Будущий учитель заранее должен обеспечить себе контингент учащихся. Он выискивает место, где много детворы школьного возраста и нет поблизости школы, с которой пришлось бы вступать в соперничество; знакомится с родителями и старается, конечно, ослепить их блеском своих знаний и своего педагогического умения. Сделать это нетрудно: многого от него не требуют, пусть только выучит детей читать, писать и считать — хватит! И учитель пускается на поиски помещения для своей школы.
Так как средства его весьма ограничены, то хорошей, просторной и светлой комнаты он и не ищет. Его вполне удовлетворит какой-нибудь сарайчик, дощатый чулан, полутемная мастерская, которую не захотел снять ни один ремесленник, а то и просто навес над пустующим хлевом. Иногда у него нет денег и на такое помещение, и он устраивается со своими учениками на открытом воздухе, где-нибудь под портиком форума, и только отгородит грубым широким полотнищем своих питомцев от веселой и шумной уличной пестроты. Приобретет он еще несколько табуреток или скамеек для учеников (дети пишут, держа письменные принадлежности на коленях, — столов не нужно) и стул для себя — вот «школа» и оборудована.
Нам трудно даже представить, насколько античная школа была бедна учебными пособиями: нет букварей, нет прописей, отсутствует привычная для нас большая классная доска; книги, которые к концу I в. н. э. сильно подешевеют, для бедняков, чьи дети ходят в начальную школу, останутся дорогой вещью. Первое время и ученики, и учителя обходятся без всяких пособий, учитель заставляет своих питомцев выучивать с голоса названия букв а, в, с — ученики дружным хором повторяют за ним эти названия, и так длится из урока в урок, пока все и каждый не вытвердят алфавит от а до г. Только тогда учитель начинал показывать самые буквы, приучая свя¬
363


зывать заученные названия с определенным начертанием. Он приносил в класс большую дощечку, покрытую тонким слоем воска, вешал ее на стенку и острым железным грифелем (стилем) писал на ней буквы, сообщая ученикам: «это а, это Ь», и класс дружно вопил за ним: «а, Ь». Иногда в распоряжении учителя бывал набор букв, вырезанных из дерева или из дешевой кости; он поднимал одну букву за другой и учил детей азбуке с помощью этого подвижного алфавита. Школьники на этой стадии обучения должны были запастись навощенными дощечками и стилем — железной или костяной палочкой, одним концом которой, острым, писали, другим, тупым, стирали написанное. Дощечки по виду и оформлению совершенно напоминали грифельные доски, которые еще в начале нынешнего столетия были в употреблении у всех учившихся грамоте: небольшая деревянная дощечка в деревянной же рамке, покрытая слоем воска, который сверху обычно закрашивали черной краской, чтобы очертания букв выступали яснее. Учитель подходил к одному, к другому ученику, писал на его дощечке какую-нибудь букву из числа выученных и спрашивал, что это. Худо было ответить раз-другой невпопад! Учитель скор на расправу: схватит поперек туловища и, держа головой вниз, так отшлепает, что не сесть. И еще в его распоряжении есть и ремень, и розги, и тонкая гибкая тросточка (ферула), от которой рукам бывает очень больно.
Когда азбука была наконец выучена, начинали твердить слоги, и как раньше названия букв, так сейчас ученики вслед за учителем, который писал слоги на доске, выкрикивали; Ь, а = Ьа; Ь, е = Ье; Ь, \ = Ы и т. д. В это же время, по-видимому, начиналось и обучение письму. Учитель показывал ученику, как надо держать стиль, брал его руку и выводил очертания буквы; ученик должен был ее скопировать. После отдельных букв очередь доходила до слогов, и только потом приступали к чтению и написанию целых слов. Иногда учитель заготовлял таблички с буквами, врезанными в дерево; дети несколько раз обводили одну букву своим грифелем, а затем уже старались изобразить ее на своей навощенной табличке. Изготовление таких дощечек требовало, конечно, от учителя затраты времени, но они избавляли его в классе от необходимости метаться от одного ученика к другому, показывая, как выводить букву — этому учил вырезанный ее очерк, и учитель получал возможность заняться другим делом: подогнать отстающих, заставить какого-нибудь ленивца прочесть написанные слоги — мало ли работы для учителя в классе!
Когда ученики уже в такой степени одолевали грамоту, что справлялись более или менее сносно с целыми словами — могли и прочесть их, и написать, — учитель выводил на ученических дощечках какое-нибудь изречение, и ученики должны были, копируя, исписать им всю свою дощечку. Урок чтения теперь состоял в том, что на своей, висевшей на стене табличке учитель выписывал несколько таких же назидательных изречений
364


и пословиц и заставлял их прочитывать. Затем наступал черед связного, относительно длинного текста. Откуда его было взять? Мы говорили уже, что ни букварей, ни хрестоматий не было. В I в. н. э. имелась богатая латинская литература, но, во-первых, сам учитель по большей части был с ней не очень хорошо знаком; во-вторых, не все в ней годилось для детского возраста и понимания и, наконец, в-третьих, где было в селе или в каком-нибудь захолустном городишке достать то, что подошло бы для классного чтения? Не говоря уже о том, что на покупку книг нужны деньги, а их не всегда хватает и на сытный обед. Школе приходилось помогать себе самой.
Школьные таблички были слишком малы для большого текста, и требовалась бумага, хоть некоторое количество ее листиков; учеников частично снабжал бумагой учитель, частично они запасались ею сами. Дело обстояло так. Произведения незадачливых писателей, которые никак не раскупались и лежали мертвым грузом по книжным полкам, книготорговцы продавали оптом или в бакалейные лавочки (Марциал опасался, как бы его стихи не пошли на обертку соленой рыбы или на фунтики для перца), или в школу. Макулатура эта стояла в самой низкой цене и была доступна и учителю, и ученикам, а службу им служила большую. Античные свитки представляли собой длинную полосу папирусных листков, склеенных краями; полосу эту наворачивали на деревянный стерженек, к которому прочно приклеивали последний листок полосы. Читатель брал свиток обеими руками, отгибал первый листок и по мере прочтения сворачивал полосу в противоположную сторону (рис. 2). Ясно, что при таком оформлении книги писать можно было только на одной стороне листков; обратная сторона оставалась чистой. Вот на этой чистой стороне учитель и писал тот текст, который он хотел читать в классе. Выбор текста зависел от уровня образованности учителя, его личного вкуса и его педагогического такта. Можно было списать для начала текст Законов XII таблиц (Цицерон и его сверстники должны были в детстве заучить этот текст на память). Если учитель обладал даром литературного изложения и хотел заинтересовать своих питомцев, он пересказывал для них старые сказки и басни, которые сам слышал когда-то в детстве. Можно обзавестись какой-нибудь книгой исторического содержания и оттуда извлекать ряд эпизодов и интересных, и нравоучительных.
Чтение в те времена далеко не было таким простым делом, как сейчас. Слова писались слитно, непрерывной строкой; знаков препинания не было. Первые встречи с незнакомым текстом приводили в замешательство и взрослых, вполне грамотных людей. Можно представить себе, каким страшным лесом казались эти сплошные ряды букв детям, которые только-только научились отличать одну букву от другой. Учитель, раздав ученикам листки с переписанным текстом, начинал урок чтения с того,
365


Рис. 2. Надгробие Филокала (Неаполитанский музей). (Н. Marrou. ’Avrjp pouaixoç. Grenoble, 1937, pl. 11).


что сам прочитывал этот текст, останавливаясь в тех местах, где это требовалось по смыслу, меняя тембр голоса, объясняя непонятные слова. И уже после него начинают один за другим читать ученики. После того как они навыкнут писать более или менее отчетливо и быстро, учитель перестает списывать для них текст, а заставляет их самих писать под диктовку, «вспахивать», говоря словами Маоциала, обратную сторону папирусных листков, исписанных когда-то с лицевой бедным неудачником-по- этом. Предварительно школьники знакомятся с несколько иной техникой письма: приучаются писать пером и чернилами. Чернила приготовлял из сажи (75 %) и гуммиарабика (25 %) сам учитель. Перьями служил тростник; птичьи перья вошли в употребление не раньше VI в. н. э. Чтобы очинить как следует тростинку — ею можно было выводить и толстые, и тонкие линии, — требовалось умение, и по крайней мере на первых порах перья ученикам чинил учитель. Ленивый ученик, которому смерть как не хочется сесть за письмо, жалуется, что он не может писать таким пером: только возьмешь его в руки и на бумаге сразу целых две кляксы!
Третьим предметом в начальной школе была арифметика. Так же как буквы и слоги, дети дружно выкрикивали: «один да один — два, два да два — четыре»; обучались четырем правилам арифметики, знакомились с дробями; учились считать в уме. Устному счету придавали большое значение: в повседневной жизни умение сосчитать, сложить, вычесть, разделить требовалось на каждом шагу. В римской школе арифметика была предметом гораздо более трудным, чем у нас. У римлян цифра не приобретала числового значения в зависимости от места. Десятки можно было обозначить и одной цифрой — L (50), и шестью — LXXXIX (89); сотни и одной — С (100), и тремя — ССС (300), и пятью — DCCCC (900). Это же самое число обозначалось и двумя цифрами — СМ (М было знаком для тысячи). При действиях с дробями исходили из деления единицы на 12 частей; каждая из них имела свое название. Простейшая задачка, вроде «сколько получится, если от 5/12 отнять 1/12? А если прибавить 1/12?», в римской школе приобретала такую форму: «Если от квинкункса (5/12) отнять унцию (1/12), сколько будет? — Триенс (1/3). — А если прибавить унцию? — Получится семис (1/2)». Учились считать и с помощью абака — своеобразных счетов, в которых по желобкам передвигались кнопки.
Школьный день начинался рано: с рассветом весной и еще до рассвета зимой. Марциал жаловался, что его ни свет ни заря будят голоса школьников и окрики учителя. В полдень дети уходили домой поесть и опять возвращались часа на три в школу. Тут на глазах учителя они и готовили свои уроки.
Кроме обучения своих питомцев учитель изготовлял еще для них ряд «учебных пособий»: вырезал буквы, переписывал тексты, делал чернила.
367


Сколько он получал с ученика за свой труд, мы не знаем, но если учителю средней школы («грамматику») платили сумму весьма скромную, то, конечно, на долю учителя грамоты приходилось еще меньше.
Ученье в начальной школе продолжалось пять лет; по словам героя в одной комедии Плавта, за такой срок могла обучиться и овца. Мы очень ошибемся, если, положившись на эти слова, решим, что римские школьники тех давних времен были не толковее овцы. Судя по замечаниям, рассеянным в литературе, по помпейским надписям и рисункам, нацарапанным детской рукой, это были смышленые, бойкие, острые ребята. Но, во-первых, пять лет, которые, считалось, они проводили в школе, надо сократить почти наполовину. В городской школе летние каникулы продолжались четыре месяца: с половины июня до половины октября; в сельской они были, вероятно, еще длиннее, потому что родителям требовалась помощь детей по хозяйству: и в поле, и в огороде, и по уходу за скотиной. К этим каникулам присоединялись еще годовые праздники; праздничных дней набегало в общем месяцев до двух. А, во-вторых, методы преподавания — мы это видели — были так несовершенны, так не приспособлены к детскому мышлению и восприятию, что немудрено, если грамоту, которую теперь самый тупой ученик усваивает за несколько недель, римские школьники одолевали за несколько месяцев. Нечего и говорить, насколько «наша» арифметика легче римской.
Определить объем знаний учителя начальной школы со всей точностью невозможно. Он был, конечно, очень разным. В каком-нибудь медвежьем углу его знания мало чем превышали уровень той школьной премудрости, которую он преподносил своим ученикам; в большом городе, а тем более в Риме, требования к нему значительно повышались. Для Квинтилиана само собой разумеется, что ученик выходит из начальной школы не только с умением читать и писать; он знаком с элементарной грамматикой, разбирается в родах, числах и падежах, в лицах и временах, правильно склоняет и спрягает. По его словам, этими знаниями владеет любой встречный; учитель начальной школы, следовательно, должен был, по крайней мере в Риме, не просто уметь читать и писать, но и знать этимологию, а это при отсутствии в то время хорошо и точно разработанной грамматики было делом вовсе не таким простым.
Сведения о простых людях древнего Рима мы черпаем главным образом из надписей. Сохранилось довольно много надписей о цирковых возницах, о гладиаторах, о разных ремесленниках. Но только одна-единст- венная надпись донесла до нас голос начального учителя. Жил он в Капуе (это был большой торговый город в Кампании) во времена Августа; звали его Фурием Филокалом. Он сочинил для себя эпитафию, которую и вырезали на его надгробной плите; из нее мы и узнаем кое-что о его жизни и о его внутреннем облике.
368


Жил он бедно; сам он говорит об этом, и бедность его засвидетельствована тем, что похоронили его на средства погребального общества (это были ассоциации бедняков, ежемесячно делавших скромные взносы в кассу общества, которое обязано было позаботиться о пристойном погребении своих членов). Заработок от школы был, видимо, ничтожным: Фурий вынужден был еще прирабатывать составлением завещаний. Был он в какой-то степени знаком с философией; учение пифагорейцев о том, что тело — темница для души, пришлось ему по сердцу. Он называл себя аврунком (одно из древних италийских племен); видимо, история и этнография родной страны его интересовали. Эпитафию свою сочинил он в стихах, правда довольно неуклюжих; но тайной стихосложения как-никак владел. Для учителя грамоты был он человеком весьма образованным.
Четко вырисовывается его нравственный идеал: он жил «бедно и честно», был безукоризненно чист в отношениях с учениками. Люди безграмотные и неискушенные в юридических тонкостях могли на него вполне полагаться и быть уверены, что он передаст их последнюю волю в полном согласии с их мыслями и желаниями. Он не отвечал отказом на просьбы и никого в жизни не обидел. Расставаясь с начальной школой, хорошо задержаться на этой скромной, полной тихого достоинства фигуре.
Начальные школы были рассеяны по всей Италии. Для Ливия гул детских голосов в школе и шум от работы в мастерских одинаково характерны для будничной жизни маленького италийского городка; Агрикола, прекрасный полководец и умный политик, покорив Британию, сразу же открывает ряд школ, чтобы приобщить побежденных к римской культуре; в маленьком шахтерском поселке Випаске в далекой Португалии, на краю света по тогдашним представлениям, учитель грамоты устраивает школу. Рим покорил мир не только мечом — он победил его своей культурой. И эта победа никогда не была бы одержана без незаметного, крепко забытого учителя начальной школы.


Глава четвертая ВРАЧ
Врачи в древней Италии появились поздно. В течение долгого времени лечились домашними средствами. Лекарства были под рукой — достаточно было пройти в огород или походить по лугу и лесу. Отваром горлянки (наша тыква древним была неизвестна) укрепляли расшатавшиеся зубы, он же помогал от зубной боли. Раны хорошо смазывать таким снадобьем: возьми горлянку целиком, запеки ее и разотри вместе с гусиным жиром. Если болят ноги, к ним надо прикладывать сырую репу, истолченную вместе с солью. От кашля помогает редька с медом; надо есть ее по утрам натощак. При язвах во рту надо есть лук с хлебом; глаза хорошо натирать луковым соком: зрение становится острее. Отваром красной свеклы моют голову при парше, и это средство очень действенное: сырой свекольный сок помогает от головной боли и головокружения. Если в ушах стоит звон, сок капают в уши, и звон проходит. Прекращается от него и зубная боль. Весной следует есть крапиву: это предохранит на целый год от болезней. Отваром ее лечат кашель и простуду. Настой луковиц лилии на вине помогает при отравлении грибами и от змеиного укуса. Венок из темно-красных левкоев отрезвлял пьяного и прогонял тяжесть в голове. Корень желтого левкоя варили в уксусе и натирались этим при болях в селезенке и при подагре; листья, сваренные с медом, прикладывали к нарывам на голове: они вытягивали гной. Если из носу идет кровь, надо растереть сухую крапиву и засунуть ее в ноздри. Еще лучше натереть ее корень и втягивать этот порошок носом, а при насморке класть на нос примочки из настойки ее семян на виноградном соке, предварительно уваренном до половины прежнего объема. Луковицы асфодели, сваренные в ячменном отваре, считались превосходным лекарством при чахотке. Больным, ослабевшим после длительной болезни, рекомендовалось давать полбяную кашу с овечьим или козьим молоком и медом. Существовал целый ряд лекарственных настоек. Глисты, например, гнали настойкой гранат на терпком красном вине; прострел лечили можжевеловой настойкой; желудочные заболевания и боли в
370


боку — миртовой. Рецепт лекарства, которым Катон (И в. до н. э.) рекомендовал очищать желудок, стоит привести целиком: «Возьми себе горшок, влей туда шесть секстариев1 воды и положи туда копыто от окорока.2 Если у тебя копыта не окажется, возьми кусок ветчины, только совсем не жирной, весом в полфунта.3 Когда он начнет увариваться, положи туда два кочешка капусты, две свеклы с ботвой вместе, росток папоротника, немного меркуриевой травы,4 два фунта мидии, рыбу головача, скорпиона,5 шесть улиток и горсть чечевицы. Все это увари до трех секстариев жидкости. Масла не подбавляй. Возьми секстарий этой жидкости, пока она теплая, подбавь еще один киаф косского вина,6 выпей, передохни, потом вторично таким же образом, затем в третий раз: прочистишь себя хорошо. Если захочешь сверх того выпить косского вина с водой, — можно, пей. Любой из названных выше предметов может прочистить желудок. Столько предметов взято затем, чтобы прочистило хорошенько. И снадобье это приятно на вкус». Лечение не обходилось без заговоров и суеверных обрядов. Крапивой можно было вылечить малярию — и терциану, и квартану, привязав больному корень крапивы, вырытой осенью; только, вырывая, надо было сказать, для кого ее предназначают (назвать имя больного, а также имя его отца). Марсы (италийское племя, жившее в Средней Италии) считались специалистами по лечению змеиных укусов, лечили они травами и заговорами. Вот как лечил вывих Катон: «Если есть какой вывих, то он исправится от такого заговора: возьми себе зеленую тростинку в 4—5 футов7 длины, расколи ее вдоль и пусть два человека держат эти половинки у бедра. Начинай петь: „Motas vaeta claries dardares astataries dissunapi-ter” — и пой, пока половинки не сойдутся. Размахивай над ними железом. Когда половинки сошлись и одна коснулась другой, возьми их в руку, обрежь слева и справа и привяжи к вывиху или перелому: все заживет. Пой, однако, этот заговор ежедневно и при вывихе, или еще так: „Huât haut haut istasis ardannabou dannaustra”». Смысл этого магического заклинания можно передать так: «Как половинки расщепленного тростника соприкоснулись одна к другой, так должны соединиться вывихнутые суставы или сломанные кости». Заговор состоит из набора бессмысленных слов, но сопровождается разумным лечением: обрезав расколотую тростинку «справа и слева», т. е. по обе стороны руки, получают шесть крепких шин,8 в которые и кладут поврежденный член. Подагру лечили так: следовало натощак трижды девять раз пропеть: «Земля болезнь держи, здоровье здесь подожди в моих ногах», коснуться земли и сплюнуть. Надлежало при этом помянуть мифического героя Тарквену.
Знатоками заговоров, всяких домашних средств и целебных трав часто оказывались почтенные отцы семейств вроде Катона и Сазерны. Катон составил для сына даже лечебник, содержавший перечень средств, которыми старый цензор лечил себя и всех домашних, включая рабов. Важное значе¬
371


ние имела, по его словам, и пища: больному давали овощи и мясо разной дичи; особенно полезной считал Катон зайчатину, потому что заячье жаркое наводило на больного сон.
Аптек в Риме не было ни в республиканское время, ни при империи. Травы собирали и сушили дома и дома же приготовляли всякие лекарственные снадобья. Были и особые «фармакополы» (слово греческое, значит «торговцы лекарствами»); люди эти бродили по городам и ярмаркам, предлагали целебные травы, готовили настойки и порошки и слыли отъявленными шарлатанами. Появились они довольно рано; уже Катон говорил о них как о краснобаях-обманщиках, которых можно послушать, но которым ни один больной не позволит лечить себя. Судя по их греческому наименованию, можно думать, что первые фармакополы и были греками, но вскоре появились у них и местные италийские конкуренты. Вели они себя, конечно, так же, как их греческие собратья, о которых кое-какие сведения сохранились в IX книге Феофрастова «Исследования о растениях»: старались тоже придать себе больше веса, рассказывали о том, с какими трудностями связано их ремесло, какие опасности угрожают при собирании некоторых трав. Интерес к лекарственным растениям в римском обществе был, конечно, большой. Когда Помпей разбил Митридата, в его руки попало сочинение понтийского царя о лекарственных растениях; Митри- дату присылали их со всех концов его царства, и он составил описание их вида и свойств. Помпей велел перевести эти записки на латинский язык своему отпущеннику Ленею, человеку образованному и знатоку обоих языков. «Таким образом победа Помпея принесла не меньше пользы людям в их частной жизни, чем государству», — заметил по этому поводу Плиний.
А в I в. н. э. в Риме уже существовал небольшой ботанический сад, и его хозяин, Антоний Кастор, великий знаток целебных трав, разводил их здесь во множестве. Плиний знал его уже столетним стариком; он сохранил и память, и умственную свежесть и оставил после себя книгу, которая была одновременно и определителем медицинских растений, и лечебником, излагавшим, какими растениями, в каких случаях и каким образом пользоваться. Судя по книгам Плиния, посвященным медицине, лечение травами и народными средствами прочно держалось в римском обществе и только было усложнено всякими гигиеническими и физиотерапевтическими предписаниями, которые внедрялись греческими врачами, постепенно забравшими в свои руки почти целиком дело врачевания.
Первый врач-профессионал появился в Риме в 219 г. до н. э. Был он греком из Пелопоннеса, звался Архагатом и был специалистом-хирургом, лечившим раны. Приехал он как раз ко времени: надвигалась война с Ганнибалом и практика ему предстояла немалая. Архагата встретили с радостью, дали ему римское гражданство (а римляне на этот дар были скупы) и
372


предоставили ему купленное на государственные деньги помещение, где он лечил бы своих пациентов. Вскоре, однако, способы, которые он применял при лечении, навлекли на него общую ненависть. «Он так жестоко резал и прижигал, — рассказывает Плиний, — что его имя стало обозначением палача; к медицине и ко всем врачам начали относиться с отвращением». Катон противопоставлял прадедовский верный способ лечения смертоубийственным измышлениям чужеземцев. «Считай, что слова мои пророческие..., — писал он сыну, — греки дали друг другу клятву погубить своим лечением всех варваров; этим именно они у нас и занимаются и за это берут деньги, — иначе им не стали бы верить и не так легко было бы им изничтожить нас. Варварами они ведь нас называют... Я накладываю тебе запрещение на врачей».
Слова эти прозвучали впустую. Греческих врачей в Риме все прибывает; встречают их приветливо, и пришельцы отнюдь не стремятся «изничтожать» заболевших варваров. Плиний Старший, прочно усвоивший себе позу изобличителя современности, рассказывая о врачах, постарался стать на стезю, проложенную Катоном. Его все возмущает во врачебной среде: и отсутствие единого направления в медицине, и споры разных медицинских школ, резко расходившихся между собой в методах лечения, и даже большие состояния, нажитые некоторыми врачами. Он сердится на легковерие римлян, которые доверчиво полагаются на греческих врачей и пренебрегают лечением, если врач говорит на их родном, понятном им языке. Он с удовольствием обвиняет огулом врачей в шарлатанстве: «все они придумывают новинки, чтобы создать себе имя, и сразу же начинают торг нашей жизнью; этим объясняются и жалкие споры у постели больного, когда ни один врач не согласится с другим, чтобы не показаться его приспешником. Поэтому на одном памятнике и появилась мрачная надпись: „Я умер потому, что меня лечило множество врачей”». Нельзя сказать, чтобы в этих горьких словах не было вовсе правды. Дело в том, что в древней Италии каждый мог объявить себя врачом, как мог объявить и учителем: от «врача» не требовалось никаких свидетельств, его не подвергали никакому экзамену. Только когда появилась официальная должность городского врача — а появилась она поздно, лишь во II в. н. э., — человек, избранный городом на это место, должен был доказать свою пригодность перед комиссией, составленной из врачей, знания и опытность которых были доказаны их долголетней и успешной практикой. Частным врачом мог заявить себя каждый. В одной басне Федра рассказывается, как незадачливый сапожник решает оставить колодки и шило и заняться врачебной деятельностью; его многоречивость убеждает людей, что он в медицине понимает больше, чем в сапожном ремесле. «Кто из врачей красноречивее, — утверждает Плиний, — тот и распоряжается нашей жизнью». Плохому врачу не грозило наказания: «они учатся на нашем несчастье и ставят на нас опыты,
373


кончающиеся смертью; и только врач, убив человека, пользуется совершенной безнаказанностью».
Не следует, однако, безоговорочно доверять Плинию и думать, что все врачи I—II вв. н. э. были невежественными корыстолюбцами и бесстыдными болтунами. Среди них есть люди основательного философского образования, которое освещает и приводит в систему их медицинские познания. Они обладают всей полнотой тогдашней науки о врачевании; мало того — медицина является для них областью наблюдений, опытов, размышлений; они работают в этой области, пишут по вопросам диагностики, терапии, диететики (в широком значении этого слова), собирают около себя толпу учеников и становятся иногда основателями новой медицинской школы. В римском свете они свои люди; они приняты в первых домах столицы; для них распахнуты двери императорского дворца. Искусные врачеватели, знатоки человеческого сердца, они умело сочетают жесткую требовательность в главном с ласковой снисходительностью к безобидным прихотям своих больных. Твердой рукой ведут они их к выздоровлению, если оно вообще возможно, и кажутся иногда благодарным и растроганным пациентам посланниками неба. Память об этих медицинских светилах сохраняется в ряде поколений; врачи позднейших времен страницами делают выписки из их книг. Себя обычно эти люди не забывают, и у Плиния сохранились сведения о накопленных ими иногда миллионных богатствах.
Представители этой врачебной аристократии далеки от «простых людей»; чтобы встретить «простого» врача, надо далеко уйти от этих светил медицинского мира. Тогда отчетливо выступят черты иного облика. Врач, о котором сейчас и пойдет речь, это действительно «простой человек», занимающий в обществе весьма скромное место. Он не пишет книг, к нему не стекаются любознательные юноши; он лечит бедняков и рабов — сам часто бедняк и часто раб. Иногда он и умирает рабом; иногда выходит на свободу по милости господина или же за деньги, которые удалось собрать на выкуп. Его жизнь и работа проходят тихо и незаметно среди таких же незаметных и неизвестных простецов; сведений об этих врачах напрасно было бы искать у Плиния и других современных им писателей. Единственным источником, откуда мы можем узнать кое-что об их жизни, являются надгробные надписи. Надписи эти составлены в выражениях стандартных; биографических подробностей ждать от них нечего; они в равной мере скупы и на конкретные сведения, и на взрывы чувств. Кое-что все-таки из них можно извлечь, а так как это «кое-что» — единственное, чем мы располагаем, то только и остается подбирать эти жалкие обломки биографий, которые, вероятно, бывали иногда интереснее любого романа приключений.
Первое, что бросается в глаза при самом беглом чтении этих надписей: ни в Риме, ни в других городах Италии врачей-римлян почти нет. Эвмелы,
374


Никероты, Дорифоры: одно за другим мелькают греческие имена — сплошь греки, вероятно выходцы с эллинистического Востока. Кое-кто из этих греков — рабы: признаком рабского состояния служит наличие одно- го-единственного имени, к которому в родительном падеже присоединяется имя господина (Тиранн, раб Ливии; Филет, раб Марцеллы, и пр.). Люди, носящие тройное имя, причем буква 1 (НЬейдо — отпущенник) отсутствует, — несомненно люди свободные, но их греческие собственные имена (Памфил, Эвксин, Менандр и т. п.) свидетельствуют о том, что они сыновья отпущенников, а в некоторых случаях, может быть, и сами отпущенники, но только упомянуть об этом забыла дружеская рука, которая хотела увековечить в надписи память почившего. И, наконец, имеется ряд надписей, в которых принадлежность врача к отпущенникам признана и засвидетельствована присоединением к имени покойного буквы 1. Таким образом, перед нами проходит три категории врачей: рабы, отпущенники и свободные. Присмотримся к каждой из этих групп в отдельности.
Надписи, имеющиеся в нашем распоряжении, позволяют судить только об имущественном и семейном положении «простых» врачей. Нечего ожидать, конечно, что мы сможем определить их состояние в точных цифрах. Можно сказать только, что были врачи состоятельные, были обладавшие достатком средним, были и вовсе бедняки. Мы найдем эти группы и среди свободных, и среди отпущенников, и среди рабов.
Раб не мог иметь никакой собственности. Так гласил закон, но живая жизнь часто ломает, безмолвно и незаметно, юридические нормы. Фактически у раба бывало имущество, и хозяин на это имущество руки не накладывал. У нас есть надписи, из которых ясно, что раб-врач далеко не всегда был бедняком. Келад, раб Антонии, жены Друза Старшего, заказал надгробие «Христе, подруге по рабству и жене»; Гила, врач бегового общества, устраивавшего конские состязания, изготовил еще при жизни «себе и костям своим» огромную мраморную плиту; Кассий, «врач, раб цезаря нашего» (Траяна), располагал большими средствами и оставил жене своей и отпущенников, и отпущенниц. Фирий, раб императора Тита, «чтивший родителей своих», которые и поставили ему памятник, выражал, надо думать, свое «почтение» в действиях, сопряженных с расходами. Зосима, раб отпущенника Гимна, смог купить себе «наместницу». Отметим, что из пяти «состоятельных» рабов трое принадлежат императорскому дому. Надо полагать, что в дворцовом ведомстве рабам вообще жилось привольнее, чем в любом другом месте, и возможностей скопить и сберечь накопленное было больше. Вряд ли случайно то обстоятельство, что крепким достатком обзавелись преимущественно императорские отпущенники. Мы знаем семь богатых врачей-отпущенников, из них только двое отпущены частными лицами, остальные пятеро вышли на свободу из дворца; у Гагна, отпущенника кого-то из Флавиев, ко дню смерти были уже от¬
375


пущенники; Аминта, отпущенник Адриана, заказывает мраморное надгробие «себе, супруге, детям, отпущенникам и отпущенницам»; отпущенники и отпущенницы поминаются в надписях Епафродита и Агафемера, двух других отпущенников Адриана, равно как и в надписи Евтиха, бывшего Неронова раба. Три из этих надписей — к ним можно прибавить и четвертую надпись Гостия Памфила — были заказаны главой семьи еще при его жизни. Это итог тем человеческим отношениям, которые он сумел завязать в своей жизни: жена, дети, рабы, которым он вернул свободу. В надгробиях, поставленных вдовами, все равно, были они замужем за отпущенником или за человеком свободным, отпущенники обычно не упоминаются. Не успел ли еще приобрести себе рабов врач? Вряд ли. Ему, как это видно из некоторых надписей, шел уже пятый десяток. Вероятнее, что жена, обычно тоже отпущенница, расчетливая скопидомка, оставшись без мужа, вовсе не торопилась с отпуском рабов на волю. Без средств эти женщины отнюдь не оставались: они не размахиваются на такие огромные и дорогие усыпальницы, какие, например, соорудили себе при жизни Гостий Памфил или Каскеллий Гемин, но они могут почтить память мужа надгробным алтарем, мраморным памятником или по крайней мере мраморной плитой. И надпись, которую они велят вырезать, обычно стандартная — ставит такая-то «супругу достойнейшему, себе, своим близким и потомству их» — говорит о спокойной уверенности в завтрашнем дне, которая дается годами достатка и независимости. И если в надписи Алкимиана, отпущенного кем-то из Флавиев, и Афинодора, отпущенного Клавдием или Нероном (обе сделаны вдовами), отпущенники не упоминаются, это вовсе не значит, что у них не было рабов и что оба этих врача были бедняками. Относительно Алкимиана, главного врача императорских рабов, можно прямо утверждать, что он был человеком со средствами.
Задержимся несколько на организации врачебного дела в императорском хозяйстве. Рабское многолюдье этого хозяйства обслуживалось множеством врачей, разделенных на десятки — декурии, во главе которых стояли «десятники» — декурионы; над всеми врачами был поставлен, говоря нашим языком, «главный врач»; в состав декурии входили и отпущенники, и рабы; декурионы и «главврачи», известные нам, были свободными людьми или отпущенниками. Во врачебном придворном мире представлены (не считая терапевтов) три специальности: хирурги, врачи по глазным и по ушным болезням. Врачу-терапевту отводился свой участок работы: Гимений, отпущенник Клавдия, лечил библиотечных работников; уже упоминавшийся Агафемер обслуживал театральный технический персонал; Евтих, отпущенник Нерона, был приставлен к гладиаторской «Утренней школе», и там же работал хирургом отпущенник Адриана Элий Асклепиад.
376


Надписи сохранили нам имена двух «главных врачей»: Ореста, отпущенника Ливии, жены Августа, о котором нам ничего неизвестно, и упомянутого уже Алкимиана, на могиле которого вдова воздвигла алтарь. Известны и два декуриона: Сперат, отпущенник Ливии, который поставил «по любви» погребальную урну «своему Полидевку», и Марк Ливий Беф — на нем стоит задержаться. Надписи с его именем найдены в колумбарии Ливии; администрация императорского колумбария ставила, конечно, на надгробных дощечках звание покойного в строгом соответствии с действительностью. Так как при имени Бефа нет буквы 1, это значит, что он родился свободным человеком. Его второе имя «Ливий» указывает, однако, на рабский корень: отец его был рабюм императорского дома, а потом отпущенником. Очень возможно, что отец был тоже врачом. Сын оперился; он приобретает в колумбарии «место» для своего друга Сперата; у него есть отпущенница Иола; он не простой врач, а декурион. Он не уходит с дворцовой службы: может быть, мы имеем здесь пример наследования должности.
Перейдем к врачам свободным. По состоятельности эти врачи, сыновья отпущенников, родившиеся свободными, уступают — и значительно уступают — врачам-отпущенникам. Отпущенники Гостий Памфил, Амин- та, Агафемер, Евтих ставят памятники своей семье и своим отпущенникам; свободного Теренция Писта, дожившего почти до 90 лет, и жену его хоронит супружеская пара, его отпущенники; Тиберия Клавдия Бласта — его отпущенница. Только усыпальница Аллия Памфила (25 X 25 фт) может поспорить с усыпальницами отпущенников — Каскеллия Гемина (20 X 25 фт) и Гостия Памфила (13 X 24); у остальных свободных они значительно скромнее (14 X 14 — у М. Юлия Секунда; 10x6 — у Кв. Фабия Келада; 7x8 — у Л. Офиллия Юкунда). Только трое из свободных врачей говорят о рабах и отпущенниках (и то Т. Флавий Целий — об отпущенниках своих двух сыновей); у остальных — один отпущенник или одна отпущенница, она же и жена; много, если отпущенников двое. Как объяснить это явление? Случайностью в нахождении надписей? Тем, что отцам этих людей не удалось поставить сыновей на ноги и заложить крепкий фундамент, на котором сыновьям уже просто было строить собственное благополучие? То и другое возможно, как возможно и третье объяснение: сыновья, выросшие в понятиях и чувствах свободного человека, утратили цепкую, жадную и беззастенчивую энергию отцов, которая знай ломила к намеченной цели, не оглядываясь ни направо, ни налево, только бы ухватить жирный кусок и прочно осесть на теплом местечке. Рабская жизнь, безжалостная и бесправная, не обстругала жестоким своим рубанком их сердец; они стали, может быть, ленивее, но стали и щедрее, и милостивее, и человечнее. Знаменательно, что только среди этих свободных оказались такие, которые оставили благодарную память в сердцах людей, чья жизнь и чье сча¬
377


стье были целиком в их руках. «Самому лучшему патрону» пишут отпущенники Теренция Листа, поставившие ему мраморный памятник; Клавдий Геракл кладет мраморную плиту своему патрону, Клавдию Деметрию, «по любви к нему и за его заслуги»; Юлия Розиана Аполлинария не забыли два его отпущенника; Клавдия Алкима его отпущенница Рести- тута называет «добрым патроном и достойным руководителем».
Есть надписи — их немало, — которые в большинстве можно считать надписями на могилах бедняков: тут будут и рабы, и отпущенники, и свободные. Над нишами, где стояли сосуды с пеплом умерших, помещены маленькие таблички, на которых означено только имя умершего. Ставила их или администрация колумбария, принадлежавшего тому дому, где покойный был рабом или отпущенником, или погребальная коллегия, в которой он состоял членом; очень редко кто-либо из близких, назвавших свое имя. Бедностью и одиночеством дышет от этих табличек; сколько горечи бывает скрыто за этими протокольными — сухими, короткими строчками! «Квинт Граний, врач 80 лет. Поставил Карп, раб Фульвия». Никого родного; глубокая беспомощная старость; бедность, граничащая с нищетой; хоронит чужой раб. Что связывало этих людей? Вылечил его когда-то Граний? Оказал какое-то благодеяние? Был просто добр и ласков к «говорящему орудию»?
Значительная часть наших «простых» врачей — люди женатые и семейные; холостяков немного. Одиночество и бедность идут рука об руку; в тех табличках, о которых только что говорилось, никогда не упоминается ни жена, ни дети. По всей вероятности, врач обзаводился семьей уже тогда, когда чувствовал, что положение его твердо и обеспечено; бедняк и неудачник не женится.
Жены врачей — по национальности гречанки (Хреста, Мосхида, Ника, Глафира, Мирина, Фиамида и т. д. и т. д.), по социальному происхождению отпущенницы, иногда даже рабыни. Случается, что врач женится на собственной отпущеннице; императорские отпущенники находят себе жен обычно в дворцовом же мире: Афинодор, которого еще мальчиком освободил Нерон, уже пожилым человеком женился на отпущеннице Траяна; Элий Аминта женат на Элии Нексе, а Элий Агафемер — на Элии Норте: обе пары — отпущенники Адриана. Кассий, раб Траяна, женился на его отпущеннице Ульпии Сабине; отпущенник Адриана Эпафродит взял в жены Никополиду, «рабыню Цезаря нашего». Домашний круг врачей частных лиц был, конечно, не так широк, и врачи, их отпущенники, ищут себе жен на стороне: Памфил, отпущенник Гостия, женат на Гельпии, отпущеннице М. Гимнина; Дионисий, отпущенник Т. Кокцея, — на Фиамиде, отпущеннице Гн. Помпония; Авл Валерий Памфил взял в жены Скантию Юкунду, «отпущенницу двух Гаев».
Далеко, однако, не все надписи упоминают о социальном положении жены. Клавдий Гименей, отпущенник императора Клавдия, был женат на
378


Клавдии Евтихии, которую он называет «святой, достойной супругой». Нет сомнения, что она отпущенница, но надпись об этом молчит. Уже упомянутые нами Элий Аминта и Элий Агафемер забывают упомянуть звание своих жен. Гостий Памфил, отпущенник Гостия, поставил большую усыпальницу «себе, Гельпии, отпущеннице М. Гимнина, всем отпущенникам и отпущенницам и потомству их». Эта Гельпия, выделенная из семьи всех отпущенников, занимала, конечно, особое место в доме, но Памфил не хочет назвать ее своей женой. Каскеллий Гемин Марион, соорудивший огромную усыпальницу себе и Каскеллии Смирне, отпущеннице, вероятно, его же хозяина, не обмолвился и словом о союзе, их связывавшем. Есть, правда, две надписи, где врач говорит о том, что его жена — отпущенница, но в обоих случаях — это его собственная отпущенница: сладко чувствовать себя человеком не только свободным, но имеющим власть даровать свободу другому. Вообще же, мужьям как-то неловко, что они женаты на отпущенницах. И тут мы подходим к очень интересному вопросу о том, как относилось к врачу общество, в котором он жил.
Оно ставило его невысоко. Раб, будь он и прекрасным лекарем, все равно оставался рабом и из прочего рабского окружения его не выделяли: в колумбарии Ливии врач Тиранн покоился рядом с рабом, который ведал гардеробом; места врача Гигина и швеи Каллитихи оказались рядом. Врач Зосима выдал свою родственницу за раба; врач Келад женат на рабыне. Врач-отпущенник, «вчерашний раб», особого уважения к себе тоже не внушал. И сам он не чуждается рабского общества: ближайшими друзьями врача Атимета были рабы; Эпафродит, человек, которому поручено следить за здоровьем наследников престола, женится на рабыне, пусть «Цезаря нашего», но все равно рабыне. Естественно, что в сердцах этих людей занозой сидит память об их рабском происхождении. Как они радовались, когда след этого прошлого оказывался дочиста стертым! «Гай Цецилий Аквила, сын Г ая, Сабинской трибы» — отец умершего, Г ай Цецилий Диет, сын отпущенника, полностью выписал имя покойного сына: настоящий римлянин! деда-раба как и не было. «Марк Юний, сын М. Зенодора, Кор- нелиевой трибы» — чужие люди, хоронившие бедного одинокого вра- ча-массажиста, явно грека по происхождению, все-таки не забыли упомянуть его римское гражданство. На какие хитрости отпущенник-врач ни пускается, чтобы убедить окружающий мир в том, что он коренной римлянин! «Клавдии Глафире, достойной жене, поставил Ти. Клавдий, сын Лета, прозвищем Лет» — на этой надписи стоит остановиться. Наличие прозвища указывает на II в.; и первое, и второе имя — ведут в I в. Надо полагать, что дед или прадед нашего Лета получил свободу от кого-то из Клавдиев, может быть, был императорским отпущенником. Его собственное имя было, конечно, Hilarus (греческое hilaros, «веселый»), но внук перевел его на латинский язык — прочь это ненавистное греческое имя, неопровержи¬
379


мо изобличающее рабский корень! «Ти. Клавдий, сын Лета, Лет» совсем по-римски: одни латинские слова. И в той среде, где живет и действует Лет, кому известно, что собственного римского имени «Лет» нет и не было и что его именная формула отнюдь не соответствует формуле подлинного римского имени. Марк Ацилий Потин переделал свое греческое прозвище РоДетсж на латинский лад: Робпш. Он скончался в Афинах, но его отпущенник Ахиллей, несомненный грек, пишет надгробную надпись по-латыни. Грек происхождением, Потин в центре эллинской культуры настаивает на том, что он римлянин. Любопытна эпитафия из колумбария, где хоронили рабов и отпущенников богатого и знатного рода Статилиев Тавров. Эпитафия эта вырезана на надгробии двух маленьких детей врача Люсы, видимо раба. Своему сыну он дал чисто римское имя Грат, думается, с расчетом, что когда его, Люсу, отпустят на волю, имя сына будет звучать совсем по-римски: Тавр Статилий Грат. Для дочери это не так важно; ее можно назвать родным греческим словом: пусть будет Бриёе.
Большинство надгробий поставлено или мужем-врачом жене и другим членам семьи, или мужу-врачу его женой. Редко заботу вдовы о могиле почившего разделяют дети: может быть, они еще совсем малы; может быть, судьба забросила их так далеко, что они и не знают о смерти отца. Надгробий, поставленных родителями сыну, мало, и это вполне естественно. Имеется три надписи, поставленных братьями (две — совместно со вдовами покойных). Одна из них очень интересна потому, что позволяет заглянуть в жизнь рабской семьи, из которой вышли оба брата; оба, по-видимому, врачи. Гласит она так: «Л. Лелий Сальвий, отпущенник Лелия Церена, врач, прожил 31 год. Брат, Сект Апулей Сотер, поставил на свои средства». Второе имя отпущенника — это всегда родовое имя хозяина, отпустившего на волю своего раба. Хозяин Сальвия принадлежал к роду Лели- ев; брат Сальвия, Сотер, при имени которого слово «отпущенник» не стоит, родился свободным от отца, которого освободил хозяин из рода Апулеев. Сальвия, видимо, когда отец еще был рабом, продали Лелиям, в доме которых он и получил свободу.
Как лечили эти люди и где получили они свое медицинское образование?
Среди врачей, практиковавших в пестром мире столичной и италийской бедноты, были, конечно, как и среди модных врачей высшего света, шарлатаны и даже преступники. Сапожник Федра, о котором упомянуто было выше, лечил, конечно, плохо. Есть одна надпись с очень знаменательными словами: «Я прославлен искусством, которое еще облагородила моя честность». Честность, видимо, не всегда сочеталась с профессией врача. Цицерон бросил одному подсудимому обвинение в том, что отец его уморил ряд лиц, ему неугодных, с помощью врача. Бабка обвиняемого отказалась лечиться у этого врача, потому что «от его лечения она потеря¬
380


ла всех своих». Можно думать, однако, что большинство врачей лечило хорошо и добросовестно; иначе трудно объяснить, откуда у них тот достаток, о котором неоспоримо свидетельствуют надписи. Чтобы обеспечить себе практику, врач должен был относиться к больному с величайшим вниманием, просиживать над ним часами, ломая голову на тем, как поставить его на ноги. Он создавал свое благосостояние действительно «трудом и заботой». Если он не сумел справиться с болезнью и неудачи постигали его и раз, и другой, и третий, то к нему переставали обращаться, и призрак голодной жизни становился для него ощутительно-грозным. Трудно представить себе работу более нервную и жизнь более беспокойную, чем жизнь врача, и не только начинающего. Уже создав себе добрую славу, он не смел успокоиться и считать свое положение прочным: несколько промахов, какая-то небрежность, подмеченная больным или его семьей, — и репутация его рушилась. Чтобы жить и утвердиться в жизни врачу, надо было стать хорошим врачом, и у нас есть надписи, свидетельствующие о хорошем лечении: «врачу за его заслуги»; «врачу Евтихиону в память его заслуг»; «Евтиху, отпущеннику и врачу достойнейшему».
Мы ничего не знаем о том, как и чем лечили эти «достойнейшие врачи», но можно думать, что они в значительной степени пользовались домашними средствами, отварами и настойками, давно принятыми в народной медицине. Нечего было пускать пыль в глаза бедному ремесленнику, лежавшему в жалкой каморке за своей мастерской, предписывая ему всякие заморские и дорогие средства: у больного не было на них денег. А такие лекарства, как свекольный или редечный сок и настойки на гранатах или на ягодах черного мирта были вполне доступны и весьма эффективны.
Где и как обучался врач, раб или отпущенник, у кого приобретал он медицинские знания? Государственное обучение медицине началось только с III в. н. э., до этого времени обучение было частным и бесконтрольным. Опытный врач окружал себя учениками и помощниками, которые сопровождали его при посещении больных и которых он наставлял во врачебном деле преимущественно на практике. Марциал в шутку писал, что, когда он слегка занемог и его пришел навестить врач Симмах, то после того как его перещупали все его ученики, от прикосновения сотни ледяных рук он схватил настоящую простуду. Среди учеников Симмаха были несомненно и рабы: хозяин, заметив среди своих рабов способного и грамотного юношу, посылал его в науку к кому-нибудь из знакомых врачей. Какой доход приносил иногда хозяину обучавшийся медицине раб, можно судить по тому, что Эрот Мерула, глазной врач в маленьком городке, откупился на свободу за 50 тыс. сестерций. Иногда врач, опытный и состоятельный, намечал себе ученика среди своих рабов; может быть, благодарные надписи патронам-благодетелям, приведенные выше, были сделаны именно учениками. Часты были случаи, когда отец-врач учил сына своему искусству,
381


заставляя его помогать при лечении больных. Наследование сыном профессии отца — дело обычное и естественное; легко представить себе существование семей, где медицинские знания передавались по наследству.
Врач, поселившись в определенном районе, пользовал главным образом население этого района: при огромности Рима и отсутствии средств сообщения, доступных людям небогатым, это было вполне естественно. Тут его все знали: Гемеллину достаточно было написать на ошейнике, который он надел на своего однажды сбежавшего раба «отведи меня на Широкую улицу к врачу Гемеллину» — каждому на Широкой было известно, где живет Гемеллин. Бывали случаи, что врач решал поискать счастья не на одном месте, а странствуя по округе. Иногда он оседал где-нибудь на более длительное время, и тогда окрестные усадьбы торопились сговориться с ним и заключить договор относительно оказания врачебной помощи.
В заключение остается сказать еще об одной группе врачей. Это не римские граждане и не отпущенники: у них нет тройного имени и нет отметки lib; они не рабы: при имени их не стоит имени хозяина. Имена у них, как и следовало ожидать, сплошь греческие: Фирс, Атимет, Евтихион, Никерот и т. д. Из 12 человек, относящихся к этой категории, только трое женатых; ни о каком состоянии у них речи нет, они не успели его составить, не успели ни создать себе положения, ни обзавестись семьей. Да и когда было! Фазис умер 17 лет, Менандр — 21 года, Египта похоронила мать. По всей вероятности, мы имеем дело с юношами-греками, которые приехали в Рим, слепивший молодежь всего мира видениями богатства и славы. Одинокие, без средств, без покровителей, с дружескими связями только среди своих и самое большее — среди дворцовых рабов, они нашли в Риме только смерть, часто преждевременную.
Если от врачей, которые жили и практиковали в Риме, мы перейдем к их собратьям, рассеянным по разным — большим и малым — городам древней Италии, то по первому взгляду все окажется знакомым: опять почти сплошь греческие имена; опять врачи-отпущенники или их сыновья, уже свободные, но еще не получившие римского гражданства. Имущественное положение их, как правило, неплохое, бедняков среди них мы видим мало. Врачи посвящают в дар богам кто алтарь, кто статую (Арий Ке- лад даже заново отремонтировал обветшавший храм Марса), строят себе усыпальницы, иногда очень большие (у Авфестия Сотера, например, — 20 X 30 м). Ацилий Потин смог предпринять далекое путешествие из Бо- нонии в Афины. Врачи, получившие звание севиров, делали обязательно некоторый взнос в благодарность за оказанную им честь; сумма взноса не была определена, но приличие*требовало, чтобы новый севир внес достаточно; севиров среди провинциальных врачей мы видим восемь. Л. Вафр Никифор, врач из Сассины, был патроном местной коллегии мастеров и
382


продавцов различной одежды — такое положение мог занять только человек со средствами. Были среди врачей и настоящие богачи. Эрот Мерула, глазной врач из Асизия, оставил после себя капитал в 800 тыс. сестерций. Все это люди I—II вв. н. э. В начале III в. в Беневенте городской врач Л. Стей Рутилий Манилий вступил в сословие всадников, т. е. располагал цензом в 400 тыс. сестерций, которые, надо думать, были только частью его богатства. Стоит задержаться на семье этого человека. Перед нами проходят три его поколения: дед, сын и внук. Дед, Л. Стей Евтих, — явный грек и, по всей вероятности, отпущенник; сын, упомянутый выше, Л. Стей Манилий, — городской врач и римский всадник; внук, сын Манилия, Скратей Манилиан, — полноправный римский гражданин, зачисленный в Стеллатинскую трибу, избирается на высшую муниципальную должность в родном городе. Он получает звание praetor cerialis и по этому поводу щедро одаривает сограждан — «разбрасывает тессеры», особые марки, по которым граждане получают золотые монеты, серебряную и бронзовую посуду, одежду и прочее; подобные раздачи были возможны, конечно, только при большом богатстве.
Мы говорили уже об отношении римского общества к врачам. Их уважали и ценили иногда как врачей и презирали всегда и как вчерашних рабов, и как «голодных гречат». Достаточно бегло просмотреть сочинения писателей того времени, чтобы убедиться, какой запас презрения накопил у себя в душе искони свободный римлянин против «ахейского сброда», причем это презрение он не стеснялся рассыпать щедро и в самых разнообразных формах — от яростно-гневного обличения у Ювенала до веселых и язвительных насмешек у Петрония и Марциала. Можно было, получив свободу, заказать свою статую в тоге, можно было изощряться в переделке своего имени на римский лад, но клеймо недавнего рабства и чужеземного происхождения не смывалось так легко. Чтобы свести его, требовалось войти в некое дело общегосударственного значения, участие в котором равняло бы всех, независимо от социального происхождения и национальной принадлежности. Пришельцы и бывшие рабы нашли себе это дело, обнаружив в его выборе незаурядную проницательность деловых людей: они пристроились к культу императора и создали севират и коллегию августа- лов. Коллегия эта, помимо своего политического значения, сыграла огромную роль в деле выработки нового общественного самосознания. Недавний раб, уроженец какого-то азийского захолустья, приобщенный к культу, который был утверждением не только императорской власти, но и римского единства, поднимался в собственных глазах: он оказывался одним из тех, кто утверждал эту власть и поддерживал это единство в такой же мере, как любой сенатор и коренной римлянин. На чужака начинают смотреть как на своего, и — что, пожалуй, важнее — чужак начинает чувствовать себя своим.
383


Вся эта переработка не столько даже мыслей, сколько общественных настроений происходила медленно. Эта перемена яснее улавливается в маленьких италийских городках, где было меньше римской спеси, а жизнь была проще и тише и ближе сталкивала людей. И тут в привычной жизни врачей появляется совершенно новая черта, которой мы не видели в Риме: это участие врача в общественной жизни города. В Остии устройство и архитектурное обрамление перекрестка берут на себя дуовиры и цензор — иначе говоря, верхи муниципальной знати — и несколько отпущенников, в том числе Д. Цецилий Никий, врач, отпущенник двух Децимов (перекрестки были как раз тем местом, где наряду с Ларами почитался и гений Августа). В Азизии упомянутый уже Эрот Мерула, отпущенник и севир, украшает статуями храм Геркулеса и замащивает улицы. В Беневенте врач Навзеллий Виталис, августал, не только украсил в своем квартале перекресток портиком, но и распорядился, чтобы из его капитала ежегодно выдавалось по 600 сестерций на празднование дня рождения его сына, офицера римской армии. Все эти люди живут общей жизнью с гражданами того города, куда они пришли, может быть, еще рабами. Теперь они заботятся о своем городе и украшают свой город. И себя эти люди начинают чувствовать иначе: перестают стесняться того, что они отпущенники; к ним начинают относиться как к равным. Руфрий Фавст и Нумиторий Аскле- пиад, оба севиры и оба отпущенники, женаты на римских гражданках. Пе- даний Руф, коренной италиец, судя по имени, называет своим другом врача Элия Сабиниана, августала, т. е. вольноотпущенника. Г. Феретрий Муска, сын Тита, ставит памятник отпущеннику Ветулену Серапиону, «врачу и другу». И когда севир Пупий Ментор, отпущенник, велит изобразить себя в римской тоге, то это символически выражает и его собственное убеждение в том, что он имеет право произнести торжественную и гордую формулу «я — римский гражданин», и признание окружающим обществом этого права.


Глава пятая
ПОЖАРНИК
Пожары были бичом древнего Рима. Не стоило записывать в летописи, что сгорело несколько частных домов, но когда огнем уничтожало целые районы, то упомянуть о таком несчастье летописец считал обязательным. В 213 г. до н. э. дотла выгорело все пространство от Авентина до Капитолия; не осталось ни одного дома на Яремной улице, огибавшей Капитолий; погибло два древних храма, построенных, по преданию, еще Сервием Туллием. Через три года новый пожар вспыхнул в нескольких местах вокруг Форума. На Форуме загорелись мастерские и лавки; сгорел дом, где жили весталки; едва удалось отстоять храм Весты, величайшую святыню города. Огонь перекинулся на соседние дома, поднялся на Капитолий, уничтожил рынок, находившийся между Священной Дорогой и Аргилетом. Пожар 192 г., начавшись с Коровьего рынка, прошел полосой до самого Тибра. В императорское время Рим горел неоднократно, но особенно страшным был пожар 64 г., при котором пострадало больше половины города: уцелело только четыре района, три были сравнены с землей, в остальных семи кое-где стояли полуобгорелые и разрушенные здания. Это обилие пожаров, этот широкий разлив огня объясняются рядом причин: характером строительства и выбором строительных материалов, особенностями планировки Рима и больше всего — бытовыми условиями римской городской жизни.
Дома в несколько этажей были в Риме уже в конце III в. до н. э.; полтораста лет спустя Цицерон говорил, что город поднялся в воздух. Для императорского Рима характерны именно многоэтажные, многоквартирные дома (они называются инсулами). Печей в этих домах не было; римляне знали отопление горячим воздухом, по крайней мере с половины I в. до н. э., но хозяин инсулы устраивал такое отопление самое большее в нескольких комнатах первого этажа, если рассчитывал поселиться здесь сам или имел на примете состоятельного и выгодного съемщика. Жильцы остальных квартир обогревались жаровнями, куда насыпали крупный дре-
385


весный уголь или клали мелко нарубленные чурки. В Риме бывает холодно и сыро; для обитателей инсул жаровня заменяла и печку, и очаг, на котором готовилась пища. Для освещения служили светильники: глиняные или бронзовые плошки, куда наливали оливкового масла и вставляли один-два, а то и несколько фитилей. Малейшая оплошность: кто-то впопыхах нечаянно толкнул жаровню — на пол вылетала раскаленная головешка; расшалившиеся ребята опрокинули светильник — масло разлилось и вспыхнуло. Кругом дерево: полы, двери, оконные ставни. Перегородки между комнатами часто устраивали из переплетенных между собой веток; Витрувий называл такие стены факелами. Мебель, особенно у людей небогатых, была деревянной. Занимается стол, дверь — огонь ползет дальше, а тушить его нечем. Рим полон плеска, шума и шороха воды; 14 водопроводов щедро снабжают водой несколько сотен бассейнов и фонтанов, но по квартирам воды нет. Чтобы провести воду к себе в дом, требуется специальное разрешение императора; оно дается лично такому-то и по смерти этого человека отбирается. Поэт Марциал умильно выпрашивал у Домициана разрешения провести воду в свой городской дом и свою загородную усадебку. Владелец инсулы, которому разрешено получить воду, может поставить во дворе колонку, откуда жильцы и будут брать для себя воду; может провести ее в свою квартиру в первом этаже, но и только. Остальное население дома обходится без воды. Закон обязывал, правда, квартирантов держать на случай пожара запас воды, но много ли ее натаскаешь на четвертый или пятый этаж, в маленькую, тесную, забитую людьми квартиру, да и чем поможет какой-то десяток ведер среди морем разлившегося пламени. Пищи ему много: дома в Риме стояли тесно, один к другому впритык, часто с общей смежной стеной; улицы были узкими (4—5 м ширины). Авл Геллий (писатель начала II в. н. э.) рассказывает, как мгновенно на его глазах огонь с одной инсулы перекинулся на другие дома — «все вокруг вспыхнуло и слилось в один огромный пожар».
Естественно, что и городские власти, и само население были очень озабочены тем, как организовать борьбу с пожарами. В республиканское время пожарной службой ведали «ночные триумвиры»; «ночными» называли их потому, что особая бдительность требовалась от них именно по ночам. В распоряжении их находилась пожарная команда, составленная из государственных рабов. Была она, по-видимому, не очень многочисленной, потому что богатые люди собирали пожарные дружины из своих рабов и за деньги или даром предоставляли их в распоряжение городских властей. Население бедных кварталов, которому пожары были особенно страшны, принимало, конечно, энергичное участие в тушении огня; очень вероятно, что здесь составлялись добровольческие пожарные общества, между членами которых заранее распределялись обязанности при тушении пожара и которые обязаны были являться на пожар с предметом, заранее
386


указанным: кто прибегал с ведром, кто с лестницей, кто с топором. Строгого порядка и крепкой организации тут не было, да и ночные триумвиры особой ревности к своим обязанностям, видимо, не проявляли. Источники наши сообщают, что их не раз привлекали к ответственности: то они забыли проверить посты пожарников, то пришли со своей командой на пожар тогда, когда потушить его уже не было возможности. Пожарная служба в Риме времен республики была организована плохо, а город между тем все разрастался, непрерывно строился, стягивал к себе все больше и больше людей. Сама жизнь требовала реорганизации пожарного дела. Август и взялся за нее.
В 6 г. н. э. в Риме вспыхнул огромный пожар, охвативший значительную часть города; Август собрал для его тушения большую пожарную дружину, которую думал в скором времени распустить, но «увидав на деле, как полезна и необходима ее работа, отказался от этого намерения». Так возник в Риме внушительный корпус пожарников, составленный из 7000 человек и получивший наименование «бодрствующих» (вигили). Корпус разместили по всему городу с таким расчетом, чтобы каждая тысяча пожарников (когорта) обслуживала два смежных района (Рим был разделен Августом на 14 районов); кроме того, в каждом районе находился еще караульный пост, куда людей назначали поочередно. Название «бодрствующих» дано было не зря: пожарники проводят на ногах всю ночь; с водой, ведрами и топорами ходят их патрули по району и сразу же бросаются туда, где вспыхнул пожар, вызывая на помощь товарищей. И начальнику корпуса, префекту вигилей, спать не положено; вместе со своими пожарниками круглую ночь снует он по городу.
Август набрал первый корпус пожарников из добровольцев-отпущен- ников, и в дальнейшем, по крайней мере в течение I в. н. э., состав его пополнялся главным образом отпущенниками. Это определило отношение свободного римского населения к пожарникам. «Бодрствующие» организованы на военный лад: корпус их делится на когорты, а когорты — на центурии (сотни), как в римском легионе; как и в легионе, сотней командует сотник (центурион), а когортой — трибун, обычно старый заслуженный легионный центурион, которого повышают, назначая его трибуном у пожарников. Дисциплина у них военная, такая же строгая, как в легионе; срок службы определенный, как у солдата; пожарник не смеет уйти, пока не отслужит положенных ему 16 лет. И тем не менее их не считают солдатами, продвижения по службе для них нет. Они не могут перейти ни в легион, ни в «городские когорты», не говоря уже о преторианской гвардии. Даже после закона 24 г. н. э., по которому отпущенник, прослуживший в пожарных частях шесть лет, получал полное римское гражданство, почетная солдатская служба легионера закрыта для пожарника. К ним относятся без уважения; их дразнят насмешливой кличкой «ведерничков» (пожарни¬
387


ки совершали свои обходы неизменно с ведрами); их считают низшей породой людей. А службу они несут тяжкую, неблагодарную, неразлучную со смертельной опасностью.
Пожарный инвентарь того времени включал в себя следующие предметы: ручные насосы, ведра, сплетенные из спарта (растение, дающее очень крепкие волокна, Spartus tenacissimus L) и хорошо осмоленные, лестницы, длинные шесты, губки, большие лоскутные одеяла, сшитые из кусков толстой грубой шерстяной материи — центоны, большие толстые тюфяки (emitula), песок, уксус, топоры и крючья разных видов и размеров, пилы, багры, баллисты — античные «пушки», с помощью которых разбивали стены осажденных городов. Зачем пожарникам эти камнеметы? Почему у них такое количество инструментов, предназначенных совершать работу разрушительную? И почему в составе каждой когорты имеются особые отряды, специально обученные тому, как этими инструментами действовать? Дело в том, что техника пожарного дела была в те времена иной, чем теперь. Задачей пожарников было, конечно, в первую очередь потушить огонь. Это удавалось далеко не всегда, потому что тогдашние насосы были очень несовершенны и не могли подавать воду в таком количестве и такой сильной струей, которая могла бы загасить сильный огонь. Когда люди видели, что им не отстоять горящего здания, их обязанностью становилось преградить дорогу огню, не дать ему пищи, создать вокруг бушующего пламени пустое пространство, где огонь погас бы сам собою. Римские пожарники останавливали огонь так, как когда-то у нас по деревням: разрушали горящий дом и постройки по соседству. Тут-то первыми и выступали на сцену баллистарии.
Попробуем представить себе работу «бодрствующих» на пожаре. При первом же сигнале тревоги (чаще всего подавал его патруль, раньше всех заметивший огонь) когорта района, находившегося на ее попечении, устремлялась к загоревшемуся дому. Впереди и опережая всех несся акварий (aqua — вода). Этот человек должен был знать в обоих районах, порученных его когорте, все бассейны, все водонапорные колонки, одним словом, все места, откуда можно было брать воду. Он распоряжался подачей воды в насос из бассейна, наиболее близкого к месту пожара; расставлял цепочкой людей с ведрами — одни из них наливали воду в насос, другие передавали ведра прямо пожарникам, заливавшим огонь, — и следил за тем, чтобы вода доставлялась быстро и бесперебойно. Он был хорошо знаком с работой водного ведомства в своих районах, знал, на какое количество воды из этого бассейна он может рассчитывать, и, если по его соображениям воды этой оказалось бы мало, он уже заранее выстраивал дополнительно людей у другого бассейна. Акварий должен был обладать превосходной памятью, ясно, во всех мелочах, представлять себе план своих районов, быстро соображать и стремительно действовать.
388


Как ни плохи были тогдашние насосы, свое дело они все-таки делали, и Плиний Младший справедливо негодовал на жителей Никомедии, которые по своей бесхозяйственности забыли обзавестись такими насосами. Римские пожарники пользовались ими, вероятно, с самого момента создания своего корпуса. Ведали этими насосами сифонарии: это были механики, которые следили за исправностью своих «сифонов» (так назывались эти насосы), умели быстро их наладить, если во время работы что-то в них «заедало», и занимались их ремонтом, когда они выходили из строя. Аква- рии и сифонарии были единственными людьми в пожарном корпусе, которые по самому роду своей службы подвергались опасности меньше, чем остальные их товарищи.
В горящем здании огонь заливали водой и на него набрасывали центо- ны, намоченные в уксусе. Этими тяжелыми полотнищами орудовал особый отряд центонариев. Если в дом уже нельзя было проникнуть по входным лестницам, пожарные с ведрами воды и центонарии со своими «одеялами» взбирались по приставным лестницам и через окна влезали в горящую инсулу. Ведра с водой, передаваемые по цепочке людей из рук в руки, одно за другим непрерывно исчезали в окнах; на помощь центонари- ям внутри дома лезли их товарищи с мокрыми центонами в руках. Другие пожарники, стоя несколько поодаль от дома и в самом горящем здании, швыряли, метя в определенное место, губки, полные уксуса и надетые на длинные шесты; уксус, растекаясь струйками и разбрызгиваясь в разные стороны, гасил огонь. А возле пылающей инсулы суетилась «спасательная служба» — эмитулярии, расстилавшие на земле тюфяки, о которых упоминалось выше: надо было учесть, на каком расстоянии от какого этажа их уложить, чтобы люди, выбрасывавшиеся из окон, не так уже расшибались. Эмитулярии находились у самого огня, подхватывали выскакивавших и падавших людей, выносили их в безопасное место и передавали на попечение врачей, которых при каждой пожарной когорте было по четыре человека.
Когда становилось ясно, что дома не отстоять, а огонь разливается все дальше и дальше, за дело брались баллистарии. Приходилось им труднее, чем легионным баллистариям, бившим из своих орудий по стенам осажденной крепости. У тех был простор, они могли выбрать место, с которого было наиболее удобно действовать камнеметом; баллистарии-пожарники этих преимуществ лишены. Они должны устанавливать свое орудие в тесноте римской улицы, в непосредственной близости от горящего здания, обваливающиеся стены которого грозили обрушиться на их же головы. Когда инсула была разрушена, за работу брались фалькарии (falx — серп) и унциарии (uncus — крюк). Первые орудовали шестами, на которые были насажены огромные серповидные крючья; вторые действовали баграми меньшего размера. На этих отрядах лежала обязанность оттащить как мож¬
389


но дальше от огня все, что горело и что могло еще загореться: доски, бревна, вообще всякое дерево, а также раскаленные камни. Если кое-какие части стены еще держались, их «серпами» стаскивали вниз. Случалось, что баллисту никак нельзя было подвести и поставить; тогда работа по разрушению здания ложилась главным образом на фалькариев, которые, захватив своими тяжелыми «серпами» за подоконник или за какой-то выступ в стене, расшатывали ее, вырывали из нее куски и постепенно разрушали до основания.
Все эти люди — и те, кто с ведрами воды и тяжелыми сукнами в руках метался среди огненных языков, в облаках удушливого дыма и пара, и те, кто стоял на лестницах и поблизости от пылающего дома, и те, кто рушил его и растаскивал горящие обломки, — все подвергались смертельной опасности. Те, кто тушил огонь внутри дома, могли погибнуть под провалившимся потолком, задохнуться в дыму, обгореть так, что спасти их было невозможно. Работавших около осыпало градом раскаленных камней и обломками пылающего дерева; вихрем, поднимающимся во время пожара, на них могло обрушить тяжелую балку или бревно. Никто не был застрахован от тяжкого увечья и смерти. После каждого пожара «бодрствующие» не досчитывались своих товарищей — и вновь опять и опять кидались тушить новый пожар. Стойкое мужество этих «вчерашних рабов» сделало бы честь прославленным легионерам самого Цезаря; только благородные сердца могли так самоотверженно жертвовать своей жизнью, повинуясь голосу долга и чести. «Через сотни разъединяющих лет» почтительно склоняешься перед этими неизвестными героями, которых пренебрежительно не замечали надменные современники и так прочно забыли легкомысленные потомки.
Мы ничего не знаем об обучении римских пожарников, но наличие в их корпусе специальных отрядов свидетельствует о том, что такое обучение было. Само собой понятно, что сифонарии должны были понимать толк в механике, а баллистарии знать устройство баллисты, уметь управлять ею и метко стрелять. И те и другие могли обучиться своему делу на стороне и поступить в пожарный корпус уже в качестве специалистов. Что касается остальных четырех отрядов (фалькарии, унциарии, центонарии и эмитулярии), то людей для них отбирали среди тех, кто уже определился в пожарные. Занимался этим в первую очередь центурион; выбор его проверял трибун, а может быть, и сам префект вигилей.
Для того чтобы передавать ведра с водой или высадить топором двери загоревшегося дома, не требовалось ни умения, ни большой физической силы. Какая-то часть пожарников всю свою службу и оставалась на положении своего рода «подсобных рабочих»; они качали воду, их акварий выстраивал в ряд от бассейна до горящего дома; они ухаживали за лошадьми или мулами, запрягали их и правили ими. Ни один из наших источников не
390


говорит о том, что у пожарников были лошади, но невозможно представить себе пожарную команду без лошадей. Баллисты несли не на руках, и не на руках доставляли к ним камни. Меха с уксусом, центоны, песок, спасательные тюфяки, лестницы, вообще всю пожарную снасть везли, конечно, на повозках; пожарники бежали только с ведрами и топорами в руках. Очень вероятно, что какая-то часть этих повозок стояла всегда наготове с уложенным снаряжением и впряженными лошадьми или мулами. Часть «подсобников» при них и дежурила.
В четыре особых отряда брали людей большой физической силы и проверенной отваги. Прежде чем их туда назначить, к ним присматривались и проверяли их, приучали, если можно так выразиться, к огню, ставя их все ближе в цепочке подавальщиков воды, заставляя действовать в горящем здании. Отобранные проходили свой курс обучения: им показывали ряд технических приемов, делавших работу наиболее эффективной и наименее опасной; фалькария учили иначе, чем центонария или эмитулярия. Учили, объясняя и показывая, старые опытные пожарники: на пожаре новички работали рядом со своими учителями, следя за ними, повторяя их движения, стараясь от них не отставать. Ночные патрули пожарников, ходившие по городу, следили не только за тем, не вспыхнет ли где пожар, они были и ночной полицией, которая обязана была задерживать преступников (поджигатели, взломщики, воры подлежали суду префекта вигилей) и разгонять озорников, безобразивших ночью по римским улицам.
Ночной Рим был городом страшным. С наступлением ночи улицы погружались в темноту; уличного освещения ни в I, ни во II в. н. э. не было (частично и в очень незначительных размерах оно появляется в III в. н. э.). «Когда дома будут заперты, — писал Ювенал, — в лавках все умолкнет, задвинут засовы и протянут цепи, тогда найдется человек, который тебя ограбит, а то появится и бандит и станет действовать ножом». В Помптин- ских болотах и в «Курином лесу» под Кумами, на берегу Кумского залива, скрывались разбойничьи шайки, совершавшие набеги на Рим. Так называемая Невиева роща в 6 км от Рима служила пристанищем разбойников. Не только они были опасны. Ювенал очень живо изобразил кучку молодых бездельников, издевающихся над бедняком, который задержался в гостях у приятеля и ночью при свете своего жалкого фонаря возвращается домой. Отон, будущий император, любил в ранней молодости слоняться по Риму в компании таких же повес, как он сам; если им навстречу попадался пьяный или хилый человек, его укладывали на плащ и подкидывали вверх. Отец Отона, суровый человек старого закала, не жалел на сына ремней, но юноша не вразумлялся. Забавы Нерона были еще безобразнее: он уходил из дворца в густых сумерках, переодевшись простым бедняком; избивал встречных, бросал их в канавы, взламывал и грабил лавки. Молодые негодяи из богатых и знатных семейств радостно следовали примеру импе¬
391


ратора, и Рим, по словам Тацита, походил ночью на город, взятый приступом и отданный на волю победителя. Ночным патрулям хватало дела.
От III в. н. э. сохранились, хотя и не очень хорошо, надписи, нацарапанные в караульном помещении VII когорты за Тибром пожарниками, которые все без исключения говорят, что они несли службу себациариев (от sebum — всякий животный, нутряной жир, из которого делали свечи), т. е. заведовали освещением.
Патрули пожарников обходили свой район, конечно, со светом. Себа- циарий обязан был запасти в достаточном количестве все нужное для освещения: фонари, сальные свечи, жир и фитили для факелов (римские факелы представляли собой металлические трубки, полые в верхней части; туда вставляли фитиль и наливали жир). Имелись еще светильники, где горело оливковое масло. Все надо было содержать в полном порядке: починить, почистить, заправить, вручить товарищам и фонари, и факелы в таком виде, что их оставалось только зажечь. Возможно, что себациарий ведал и «уличным освещением»: одна из надписей упоминает «фонари у дверей»; они развешивались, надо думать, над входом в некоторые здания, относительно близкие к караульному помещению. Обязанности свои он выполняет в течение месяца; они, видимо, тяжелы и хлопотливы — «я устал, дайте мне смену», — жалуется сбившийся с ног себациарий. Иногда ему помогает кто-нибудь из товарищей, и пожарник с благодарностью вспоминает о своем помощнике. Вообще, он любит, управившись со всеми обязанностями, после того как товарищи его ушли в обход, коротать время, поверяя стенам свои мысли и настроения или просто наслаждаясь процессом писания. Иногда он только выцарапает свое имя с именем центурии и сообщит, в каком месяце он заведовал освещением, но чаще укажет, при каких императорах, в год каких консулов он нес эту службу; он испытывает детское удовольствие, облекая свое, часто довольно безграмотное царапанье, в форму торжественно-официальную. Иногда он дает волю своим чувствам: «приношу благодарность эмитулярию», «вечно буду благодарен своим сотоварищам», но особенно часто встречается заметка: «все благополучно», «все товарищи живы и здоровы». Человек, на себе испытавший опасности пожарной службы и от них избавленный на тот месяц, когда он ведает только освещением, сидя в тишине и уюте своей караулки (помещение для караульного поста, где были сделаны все эти надписи, превосходное), все время испытывает тревогу за тех, кого ежеминутно подстерегает гибель. И если ничего страшного за его дежурство не случилось, и люди, с которыми он связан работой, дружбой, благодарностью, все оказываются целы и невредимы, он радостно и облегченно выводит «все благополучно».


Глава шестая
ХЛЕБНИК
«Е хлиб и до хлиба» — в старину на Украине этой поговоркой определялось полное благосостояние в доме. Хлеб был основой питания; без хлеба человек не чувствовал себя ни сытым, ни крепким. Так было и в древней Италии: главное — это хлеб, а остальное — только добавки к нему.
В маленькой прелестной поэмке, неправильно приписанной еще в древности Вергилию, «Завтрак селянина»,1 подробно рассказывается, как бедный крестьянин Симил готовит себе утреннюю еду. Прежде всего ему нужно испечь хлеб; намолов на ручной мельнице муки,
В сито руками Симил оттуда муку переносит
И просевает; в сите остались отруби только.
Падает вниз безпримесной мука, сквозь отверстия струится
Чистой. На гладкую прямо ее насыпает
Доску Симил и затем поливает теплой водою.
Вместе мешает теперь он муку и лавровые листья.2
Месит рукой загрубелой; вода между тем вся впиталась.
Глыбу посыпавши солью, уже готовое тесто
Он раскатал, и придав ладонями круглую форму,
Пальцем на хлебе разметил четыре равные части.
Ставит его на очаг и, миской закрыв, засыпает углями.
Так же как Симил, пекли хлеб и в богатых домах во II в. до н. э. Вот рецепт Катона: «Хорошенько вымой руки и кадушку. Всыпь в кадушку муки, понемножку добавляй воды и как следует вымеси. Когда хорошенько вымесишь, раскатай и пеки под миской» (т. е. накрыв хлеб миской). Такой способ печения хлеба был, по-видимому, наиболее распространенным долгое время: судя по договору на постройку усадьбы, который приведен в книге Катона «О земледелии», в усадьбе хлебной печи не было, подрядчик обязан был сложить только очаг. В крестьянских семь¬
393


ях хлеб пекли неизменно только по способу Симила, если его вообще пекли дома.
Ни Симил, ни Катон закваски в хлеб не кладут. С какого времени вошел в употребление квасный хлеб, мы не знаем, но Плиний Старший, который писал в половине I в. н. э., считал такой хлеб общеупотребительным; его ставили выше пресного, как наиболее полезный для здоровья. Закваской служил обычно комок старого теста, нарочно оставленный накануне в квашне. Делали и настоящие дрожжи: просяную муку или мелкие пшеничные отруби на три дня заливали виноградным соком, вымешивали их, сушили это тесто на солнце и по мере надобности нарезали тонкими палочками, которые разводили в горячей воде и лили в муку.
Хлеб, по крайней мере до II в. до н. э., пекли дома; эта обязанность лежала на хозяйке и ее помощницах. В сельском быту практика эта сохранилась в течение всей республики и империи; во многих усадьбах, раскопанных под Помпеями, имеется хлебная печь. Крестьянин у себя такой печи не ставил, и Колумелла, современник Плиния Старшего, рекомендует хозяину, у которого землю снимают мелкие арендаторы-колоны, сложить при своей усадьбе печь такой величины, чтобы в ней хватало места для выпечки хлеба на все арендаторские семейства.
Профессиональные пекари появились в Риме, по словам Плиния, только в первой половине II в. до н. э. Открытие пекарен было здесь делом насущной необходимости: хлебные печи можно было поставить только в богатых особняках; в квартирах многоэтажных домов — а такие дома были в Риме уже в конце Ш в. до н. э. — нет даже очагов. Пекарни, надо думать, появились раньше указанного Плинием времени, и его сообщение относится к особым мастерам — хлебопекам и пирожникам, приехавшим из Греции. Домашний хлеб в городах постепенно выходит вовсе из употребления; даже там, где его можно было бы печь дома, поставив хлебную печь (во многих помпейских домах это было возможно), предпочитают его покупать.
Италийская пекарня представляет немыслимое для нас соединение мукомольного производства с хлебопекарным. Дело в том, что ветряных мельниц древность вовсе не знала: они появились только в средние века. Водяные были известны уже в начале I в. н. э., и один греческий поэт поздравлял девушек-мукомолок с тем, что они могут наконец спокойно спать и не вскакивать с первыми петухами, потому что отныне по велению Деметры тяжелые жернова будут вращать нимфы вод. Широкое распространение эти мельницы получили, однако, значительно позже (IV—V вв. н. э.), а до этого времени зерно мололи на мельницах, которые приводили в движение преимущественно ослы. В качестве наказания вертеть жернова посылали рабов, но это было именно наказание, к которому в действительности прибегали значительно реже, чем привыкли думать, ссылаясь на комедии Плавта: каждый хозяин пекарни хотел запасти побольше муки, и
394


животное могло намолоть ее, конечно, больше, чем человек, который к тому же особого рвения, надо думать, к работе не прилагал. Нерассчетливо было наказывать раба в ущерб собственной выгоде.
С мукомольным производством ознакомили нас мельницы, откопанные в Помпеях. Устройство их основано на том же принципе, что и современных. Зерно перетиралось между двумя жерновами: нижний был неподвижен, а верхний вращался по кругу. Только жернова эти имели совершенно иную форму. Нижний (его называли «мета» по сходству с дорожными милевыми столбами), очень похожий на колокол, был вмурован в круглое основание, поверхность которого иногда шла наклонно к жернову, образуя таким образом вместилище, куда сыпалась из-под жернова мука. Еще чаще на этом основании вокруг ставили сплошную деревянную ограду: получался своеобразный закром для муки. На мету надевали верхний движущийся жернов, имевший форму двух усеченных конусов, соединенных вершинами. По внешнему виду жернов этот напоминает юбку с корсажем, перехваченную по талии поясом. Если бы «юбка» плотно обхватывала нижний жернов, то никакое вращательное движение не было бы возможно; следовало насадить верхний жернов так, чтоб он был на весу. Приспособление для этого придумали простое и остроумное: в вершину меты вделывался толстый железный стержень, а в верхний жернов как раз в середине, «на талии», вставляли круглую шайбу с пятью отверстиями, в среднее, самое большое, входил стержень меты, и верхний жернов повисал над нижним; между обоими оказывался зазор, более или менее узкий. Зерно всыпали в «корсаж», служивший большой воронкой, и оно постепенно стекало сквозь четыре отверстия шайбы в зазор и перемалывалось от трения «юбки» об мету. Чтобы впрячь в мельницу животное, на верхний жернов (на «корсаж») надевали раму; на «талии» верхнего жернова с двух сторон пробивали четырехугольные отверстия, вставляли в них крепкие рукояти и продольными брусками или железными полосами связывали их с длинной поперечиной, которую надевали на стержень, вделанный в мету и выдававшийся над «корсажем». Мельниц при пекарне бывало три-четыре, так как мука требовалась разного размола, а каждая мельница молола муку только одного сорта. В ветряной мельнице разный размол — более мелкий и более крупный — получается в зависимости от расстояния между верхним и нижним жерновами, причем верхний можно и приподнять, и присадить ближе. В италийской мельнице качество размола тоже зависело от ширины зазора, т. е. от расстояния между «юбкой» и метой, но изменить эту ширину было невозможно, так как она определялась размером шайбы, вставленной в «талию» верхнего жернова, а диаметр шайбы зависел в свою очередь от диаметра этой «талии». А так как вытесанный однажды верхний жернов нельзя было ни сузить, ни расширить в «талии», то и приходилось обзаводиться несколькими мельницами.
395


О плане и оборудовании античной пекарни рассказали также главным образом помпейские раскопки, но многое добавили рельефы на памятниках и саркофагах, изображающие жизнь пекарни и пекарей за работой.
Кроме помещения, отведенного под мельницы, в пекарне находились: хлебная печь, комната, где стояли «машина» для вымешиванья теста и большой стол, на котором это тесто раскатывали, и кладовка, куда складывали хлебы, вынутые из печки. Обычно с пекарней соединялась и хлебная лавка.
Хлебная печь бывала разного вида: на одном рельефе она похожа на нашу старую голландку, только с широким полукруглым устьем, через которое сажают хлебы; на другом — это нечто вроде шатра, поставленного на широком круглом основании, часть которого выдается вперед, образуя как бы шесток, куда выходит полукружие устья. Печь, обнаруженная в Помпеях, напоминает нашу русскую деревенскую печь. Над кирпичным подом выкладывали полукруглый свод, под которым выводили закрытую четырехугольную камеру, хорошо сохранявшую жар. Устье печи закрывали железной заслонкой, смотрело же оно, как и в нашей печи, на шесток. Печь ставили так, чтобы она одной стороной выходила в комнату, где замешивали и формовали хлеб, а другой — в хлебную кладовку. В боковых стенках шестка проделаны были оконца: в одно подавали хлебы для посадки в печь, через другое пекарь передавал вынутые хлебы в кладовую, где их раскладывали по полкам.
В небольших пекарнях хлеб месили руками, но в более крупных имелись особые «машины» для вымешивания теста. Устроены они были очень просто: в цилиндрическую кадку около метра высотой вставлен вращающийся столб с тремя лопастями. В стенках кадки на разной высоте с противоположных сторон проделано два узких и глубоких отверстия, куда вставлены крепкие палочки. К столбу приделана вверху рукоятка, рычаг, с помощью которого столб приводят в движение люди. В больших пекарнях эту работу выполнял осел или мул. Лопасти, вращаясь, вымешивали муку, а палочки равномерно сбрасывали налипавшие на них комья. Вымешанное тесто вынимали, раскатывали на длинном столе, придавая кускам теста своеобразную форму круглой ковриги, состоявшей из двух частей; на плоском лепешкообразном исподе лежала, словно на подносе, верхняя половина, которую пекарь перед посадкой в печь делил на четыре части,3 проводя пальцем две глубокие, крестообразно пересекавшиеся борозды. Эти части — их так и называли «четвертями» — легко отламывались: столовых ножей за обедом не полагалось. Иногда хлеб выпекали в виде небольших продолговатых булочек, вроде наших саек. Сажали хлебы в печь на деревянной лопате, совершенно похожей на наши старые деревенские хлебные лопаты.
396


В древней Италии хлеб пекли только из пшеничной муки; ржи италийцы не сеяли, знали о ней больше по слухам и считали ржаной хлеб вредным. Колумелла советовал в некоторых случаях печь хлеб для рабов из смеси пшеничной муки с ячневой; в Кампании, где сеяли много проса, пекли хлеб и из просяной муки; Плиний очень его хвалил. Пшеничная мука была разных сортов, и соответственно разных сортов был и выпекаемый хлеб. Первосортный хлеб из лучшей муки, которую давала мягкая пшеница, подавали за столом у богатых людей; сельский люд и беднота ели хлеб из муки с отрубями: такая мука давала большой припек и печь из нее хлеб было выгодно.
Богатые люди держали своих пекарей; прихотливый избалованный вкус требовал особых сортов хлеба, которые не всегда можно было найти в городских пекарнях. У Флакка Тория, правителя Вифинии при Августе, был пекарь Митридат, вывезенный им из М. Азии. В колумбарии Статилиев сохранилось несколько надписей с именами рабов, которые были пекарями. При императорском доме состояло, конечно, множество пекарей; так же как и врачи, они были разбиты на десятки — декурии; некий Примигений распорядился сообщить в своей надгробной надписи, что он был отпущенником императора Клавдия, пекарем и декурионом пекарей у его дочери Антонии. Во главе всех дворцовых пекарей был поставлен особый «управитель пекарями»; надпись упоминает в этой роли Телесфора, отпущенника Августа. Императорский раб Автомат был контролером: проверял качество хлеба и его вес. Он умер 29 лет и был, по уверению надписи, «горячо любим всеми от раннего возраста и до конца дней своих»: должность Автомата принадлежала, видимо, к таким, которые давали возможность насолить людям, и человек, не делавший этого, оставил по себе благодарную память.
Рабы-пекари, выпущенные на свободу, шли обычно работать к какому-нибудь хлебнику, а если удавалось обзавестись деньгами, то открывали и собственную пекарню. Один из таких удачников, Ноний Зеф в Остии, велел изобразить оборудование пекарни на большом мраморном саркофаге, который он заранее соорудил для себя и своей жены; другой, Марк Вергилий Эврисак, живший в конце I в. до н. э., поставил себе в Риме у Эксви- линских Ворот огромный памятник, настоящую трехъярусную башню. Нижний ярус состоит из столбов; стены второго пробиты круглыми углублениями, которые, по мнению некоторых археологов, символически изображают модии, хлебную меру, как столбы нижнего — бочки с мукой; на третьем изображено приготовление хлеба на разных его стадиях: ослы работают на двух мельницах, работники у стола сеют муку, хозяин или какое-то лицо, заинтересованное в деле выпечки хлеба, берет пробу муки. Знакомую уже нам машину для вымешивания теста вращает осел; погонщик следит и за тем, хорошо ли тесто вымешано. На двух больших столах
397


тесто раскатывают и формуют; у каждого занято по четыре работника. К одному столу подошел хозяин или его помощник, он дает какие-то указания пекарям; все обернулись к нему и внимательно слушают. Около хлебной печи стоит рабочий и сажает хлебы. И, наконец, третий рельеф: в высоких доверху наполненных плетенках несут к весам хлеб; его взвешивают и принимают эдилы. И тут придется сказать несколько слов о снабжении Рима хлебом.
Бесперебойное снабжение Рима продовольствием, в первую очередь зерном, было постоянной заботой правительства и при республике, и при империи. Обеспечить население хлебом — значило при республике собрать себе голоса на выборах, при империи — сохранить в столице спокойствие и при обеих формах правления — приобрести народную любовь и благодарность. При республике снабжением города ведали особые должностные лица — эдилы: они заботились о заготовках зерна, проверяли его наличие у хлебников и штрафовали за сокрытие хлебных запасов, следили за качеством хлеба и его правильным весом; если поступало много хлеба (в 195 г. до н. э., например, сицилийцы прислали в Рим в подарок миллион модиев пшеницы), они раздавали зерно народу по очень низкой цене. В 58 г. до н. э. Клодий, самый даровитый и бесстрашный из демагогов конца республики, внес закон о даровой раздаче хлеба нуждающимся. Цезарь, вернувшись в Рим после окончательной победы над своими врагами-рес- публиканцами (46 г. до н. э.), застал в Риме 320 тыс. человек, получавших хлеб даром. Он сократил это число до 150 тыс. Август увеличил его до 200 тыс., и число это оставалось почти неизменным до конца империи. Чтобы получать даровой хлеб, надо было быть: бедняком, полноправным римским гражданином и иметь постоянное местожительство в Риме. Списки таких лиц были составлены; каждому из них вручалась, в удостоверение его права, особая марка, и предъявитель ее получал ежемесячно в определенный день и в определенном месте пять модиев зерна, которые в мешке и уносил с собой. Но что с ним было делать? Даже если посадить себя и семью на одни оладьи и блинчики, которые можно поджарить на жаровне, то и для них надобна мука. Без мельницы не обойтись, а раз уж пришел на мельницу, то заодно можно и договориться с хозяином-пека- рем, чтобы он в обмен на муку выдавал печеный хлеб. На каких условиях заключался такой договор, имел ли он стандартную форму или менялся от раза к разу, мы не знаем. И тут в памяти встает надпись на памятнике Эв- рисака, в которой он называет себя «пекарем и поставщиком». Не поставлял ли он хлеб именно тем, кто приносил ему даровое зерно? Не потому ли его предприятие находилось под особым надзором официальных лиц, проверявших и качество муки, и вес выпеченных хлебов?
Эврисак языком рельефов рассказал о своей профессии, постепенно развернув перед зрителем историю хлебной ковриги (рис. 3); Зеф изобра¬
398


зил на своем саркофаге мельницу с ослом, модий, сито, хлебные корзины (рис. 4). Эти люди, греки происхождением, потомки рабов, любят свое дело и гордятся им. Они знают себе цену. Еще бы! Правительство снабжает людей зерном, но без них, пекарей, хлеба не будет. Они — ближайшие, непосредственные помощники самого правительства, и Эврисак это понимает, называя себя подручным магистрата. От пекарей зависит, будет у людей хороший хлеб или нет. А хороший хлеб для бедняка — это все. Понятно, почему во время предвыборной агитации в Помпеях Юлия Полибия рекомендуют в эдилы потому, что он «дает хороший хлеб». Не всегда эдилы заботились о том, чтобы «дать хороший хлеб». Один из гостей Тра- мальхиона в романе Пеперония горестно жалуется: «Пропади эти эдилы пропадом; снюхались ведь с пекарями. Известно, рука руку моет. Бедный народ страдает, а у этих толстопузых всегда сатурналии. Эх, были бы сейчас те соколы, которых я застал, когда приехал из Азии... Купишь, бывало, хлеба на грош, и вдвоем не съесть, а теперь, пожалуй, у иного вола глаза побольше». Жалобы эти приоткрывают нам закулисную сторону жизни италийского городка. Повышать цены на хлеб было запрещено, но выпекать буханки меньше положенного веса при попустительстве эдилов, «снюхавшихся с пекарями», было вполне возможно, и ворчи не ворчи, приходилось платить такие же деньги за «хлебцы меньше воловьего глаза». Пекари — сила; среди них не только отпущенники; в Помпеях хозяевами пекарен были люди, принадлежавшие к старинной помпейской знати и к верхам муниципального мира. И если они не вели своего дела честно и заботливо, то где было найти на них управу бедному люду?
Кто же работал в пекарнях, кто «делал хлеб» в самом прямом смысле этого слова? О них-то мы ничего и не знаем: надписи дают одни имена, никаких биографических подробностей. Апулей, приведший своего героя, превращенного в осла, в конце концов на мельницу, оставил страшное описание людей и животных, там работавших: «Боже мой! Что за люди! Вся кожа у них была изукрашена синяками; изодранные плащики из лоскутьев не прикрывали их избитой спины, а только бросали на нее тень; у некоторых коротенькая одежонка доходила лишь до паха; у всех туники были такие, что через дыры сквозило тело; на лбах клейма, полголовы обрито, ноги в кандалах; землисто-бледные, полуослепшие от жара и дыма, которые туманом стояли в темном помещении, разъедая их веки; серые от мучной пыли, которой они были осыпаны на подобие кулачных бойцов, посыпающих себя песком, когда они приступают к бою. А что сказать и как сказать мне о животных, моих товарищах! Какие это были старые мулы и обессилевшие мерины! Опустив головы в ясли, они уничтожали горы мякины; шеи в гнойных болячках сотрясались от одышки, вялые ноздри расширялись от постоянных приступов кашля, грудь в ранах от постоянно натирающей веревочной привязи; ребра, почти вылезшие из кожи от
399


Рис. 3. Рельефы с памятника Эврисака.
/ — взвешивание и приемка хлеба; 2 — размол, просеивание муки; 3 — вымешивание и раскатывание теста, хлебная печь.
(М. Rostovzeff. The social and economic history of the roman Empire, tabl. II).
Рис. 4. Саркофаг Зефа и мельница из Остии.
(L. А. М о г i t z. Grain-Mills and Flour in Classical Antiquity. Oxford, 1958, tabl. 7).


постоянного битья; копыта, чудовищно расплющившиеся от постоянного кружения; шкура, шершавая от худобы и застарелой чесотки».
В описании этом есть, конечно, доля риторики; такому блестящему питомцу ее, как Апулей, без нее было не обойтись. Но не надо и литературных прикрас, чтобы понять, какой тяжкой была жизнь пекаря. Тяжелую физическую работу делали еще тяжелее условия, в которых приходилось работать: жара от раскаленной печи, мучная пыль, спешка, отсутствие сна. Работали и по ночам. В древней Италии вставали рано; дети, на заре отправлявшиеся в школу, по дороге покупали уже свежие лепешки, и Марциал жаловался, что ночью ему не дают спать пекари. Работа шла круглый год, без отдыха, без праздников: хлеб людям нужен ежедневно. Единственным праздником пекарей, когда отдыхали и люди, и животные, был праздник Весты, покровительницы очага. Праздновали его в июне.
Вот увенчали ослов; гирляндой с них хлебцы свисают;
Мельниц стоят жернова, убраны, в блеске венков, — скажет Овидий, описывая этот праздник. Он изображен на одной помпейской фреске в том идеализованном виде, в каком принято было тогда изображать ремесленников и их труд: вместо измученных людей — весело бражничающие амуры; вместо заморенной скотины — сытые холеные ослы.


Глава седьмая
СУКНОВАЛ
Главным материалом, из которого изготовлялась в древней Италии одежда, была шерсть. Из шерсти делали туники-рубахи, которые надевали прямо на тело, тогу — национальную римскую одежду, которую не смели носить лишенные гражданских прав; плащи всех видов и всякого покроя, от тяжелых темных, солдатских и дорожных, до легких разноцветных, которые надевали поверх белоснежных тог, чтобы предохранить их от пыли и грязи. Шерстяную одежду носила вся Италия, от сенатора до раба. Шерсть гигроскопична, она не позволяет телу охлаждаться, предохраняет от простуды: материал был выбран на основе опыта многих поколений. Италия была богата превосходной шерстью; поголовье ее овечьих стад исчислялось в миллионах, и овцы были разных пород. Были овцы, превосходная тонкая шерсть которых могла поспорить с лучшими сортами греческой шерсти (а греческая шерсть славилась в древности по всему миру). Страбон, путешествовавший по Италии во время Августа, писал, что овцы, которых разводили в долине р. По, около Пармы и Мутины (нынешняя Модена), давали мягкую, самую красивую шерсть; грубая шерсть из Лигурии и от инсубров (галльское племя, жившее в округе нынешнего Милана) давала ткань, в которую одевалась большая часть рабов в Италии; из шерсти патавийских овец (Патавий — нынешняя Падуя) делали дорогие ковры и гавсапы — особые косматые ткани с ворсом на обеих сторонах материи или только на одной. Очень хороша была шерсть овец апулийской породы.
Пряжа и тканье были женским делом, и в дни седой старины не только бедные крестьяне, но и богатые сенаторы и прославленные полководцы ходили в домодельных туниках и тогах. Лукреция поздней ночью «занималась шерстью», когда ее муж прискакал из-под Ардеи проверить, как проводит время одинокая жена. Катон не представлял себе усадьбы без ткацкого станка. Варрон знал имения с большими ткацкими мастерскими. Еще в конце республики в старозаветных семьях в атрии стоял ткацкий станок,
402


и некоторые эпитафии воздают женщине как высшую похвалу то, что она «сидела дома и обрабатывала шерсть». Август носил только одежду, изготовленную руками сестры, жены или дочери. В хозяйстве и Статилиев, и Ливии, жены Августа, и вообще в императорском хозяйстве прядением занято было по крайней мере несколько человек, потому что надписи упоминают должность «отвешивателя шерсти», т. е. человека, который отвешивал шерсть, раздаваемую на «уроки» пряхам, и надзирал за их работой, а также и самих прях, ткачей и ткачих. Судя по нескольким надписям из Рима, существовали и частные прядильни, но о размерах их, так же как и об организации, мы ничего не знаем. То же и относительно ткацких мастерских. И Марциал, и Ювенал поминают ткачей в Риме; в Риме были, конечно, ткацкие мастерские, но ничего о них до нас не дошло.
О сукновалах известно нам больше. В Помпеях и в Поле (Далмация) были раскопаны сукновальни; найдены были фрески, объясняющие работу сукновалов (по-латыни их звали фуллонами), сохранились кое-какие надписи.
Профессия сукновалов была двойной: они валяли сукно, а также стирали и чинили грязную шерстяную одежду. Прачками и штопальщиками они были превосходными: старая вещь выходила из их рук новешенькой. И процесс валянья отличался от мытья только отсутствием некоторых операций.
Сукно в древности изготовлялось таким же способом, как и теперь; разница, конечно, в масштабах производства и в том, что теперь работают машины. Шерстяная ткань становится сукном, потому что поверхность овечьей шерсти покрыта чешуйками или зубчиками, которые придают ей цепкость и способность, особенно под влиянием влаги, тепла и механических сотрясений, плотно сцепляться с соседними волосками, или, как говорят, «сваливаться». Первой работой италийского фуллона было свалять шерстяную ткань. В XIX в. эту работу исполняли особые сукновальные машины, в которых шерстяная пропитанная теплой жидкостью ткань пропускалась между двумя вращающимися цилиндрами и протискивалась в узкий желоб с крышкой, приваленной грузом. Ткань продвигалась с трудом, сильно сжималась, терлась о стенки желоба и о крышку и таким образом сваливалась. В старых машинах ткань сваливал своими ударами пест особого устройства. У италийского сукновала не было ни машин, ни песта; в его распоряжении были только собственные ноги.
В 1825 г. на одной из самых аристократических улиц Помпеи, которая теперь называется улицей Меркурия, раскопали дом, где находилась большая мастерская фуллонов. Уцелело кое-что из оборудования и сохранились плохие в художественном отношении и драгоценные по содержанию фрески — история штуки сукна, изображенная во всех стадиях изготовления.
403


Рис. 5. «Пляска» сукновалов. (Фреска). (А. Май. Pompei. Leipzig, 1908, fig. 242).
Шерстяную материю, которую требовалось свалять, клали в чан с теплой водой и теми веществами, с помощью которых удаляли жир, оставшийся в шерсти после недостаточной промывки. Чаны стояли в небольших загородках, отделенных одна от другой невысокими стенками. Сукновалы влезали в эти чаны и начинали, опираясь руками о стенки перегородок, «танец фуллонов»: равномерно подпрыгивали. На фреске один из рабочих как раз «танцует»; трое других (пожилой лысый человек и двое юношей), вытащив материю, держат ее на весу, чтобы стекала вода; может быть, они уже окончили свой «танец», а может быть, решили только передохнуть (рис. 5).1
Мыла древняя Италия не знала. То снадобье, которое Плиний называет «мылом» и которое приготовлялось из нутряного жира и золы («галльское изобретение»), точно так же как «шарики из Маттиака» (город в окрестности нынешнего Висбадена), никогда не употреблялись для стирки; ими мыли волосы, чтобы окрасить их в рыжеватый цвет, вошедший в моду у современниц Плиния и Марциала. Фуллоны клали в свои чаны соду, а еще чаще пользовались мочой. Моча, постоявшая одну-две недели, образует в соединении с жиром жидкое аммониакальное мыло, хорошо отмывающее жировые пятна и вообще всякую грязь. Фуллоны расставляли на улицах большие посудины для прохожих; Марциал упоминает их в одной очень злой эпиграмме. В Помпеях в районе новых раскопок, недалеко от дома хозяина одной сукновальни, нашли большую винную амфору с отбитым горлышком, вкопанную в землю. Это реальный комментарий к словам Марциала: «...старая посудина скупого фуллона».
Естественно, что ткань, мытую в моче, требовалось усиленно прополоскать в чистой воде. В сукновальне всегда имелись большие ванны, куда
404


фуллоны, «потанцевав» в своих чанах, и переносили материю и где они ее усердно и не один раз отполаскивали, многократно меняя воду. Затем ее вынимали, раскладывали на больших столах и начинали бить вальками — операция, одинаково способствовавшая и сваливанью, и удалению грязи, — после чего развешивали для просушки на веревках или жердях. Сукновалам дано было законом разрешение перекидывать эти веревки даже через улицу.
После того как материя просохнет, приступали к работе, изображенной на другой фреске, — к ворсованию. Цель ворсования — образовать на поверхности плотно сваляной материи слой торчащих волокон и сделать таким образом эту поверхность пушистой и мягкой. Теперь поверхность ткани надирают ворсовальным барабаном, к ободьям которого прикреплены узкие рамки с насаженными на них шишками ворсянки. В древней Италии сукно надирали вручную или шкуркой ежа — «без его игл ни к чему была бы для людей мягкая овечья шерсть», — замечает Плиний, — или шишками чертополоха, из которых делали особые ворсильные щетки. Такую щетку держит в руках и чистит ее палочкой женщина на фреске из той же серии. Возможно, были в ходу и железные скребницы. Шерстяные очески шли на набивку тюфяков; так как оческов этих у фуллонов всегда оказывалось в изобилии, то, возможно, они занимались и изготовлением матрасов.
На следующей фреске изображено как раз ворсование (рис. 6). С подвешенной к потолку жерди свисает ткань, которую шкуркой ежа надирает
Рис. 6. Работы сукновалов. (Фреска). (А. Май. Pompei. Leipzig, 1903, fig. 243).
405


молодой работник в короткой тунике. Мимо проходит другой с легкой плетеной клеткой на плечах, напоминающей юрту, и с котелком в руках такой формы, какие и поныне употребляются в Италии для углей. На эту клетку натягивали материю, вымытую и наворсованную, если только она не была крашеной, а под клеткой ставили котелок с зажженной серой. Серные пары обладают свойством отбеливать ткань.
После окуриванья серой материю «крахмалили», т. е. натирали ее особого сорта глиной, которая придавала блеск и предохраняла от загрязнения. Такой глины было несколько сортов: сардинской можно было натирать только белые ткани, для пестрых годилась умбрийская.2 Теперь материю, чтобы она не смялась, следовало положить под пресс; он тоже изображен на фреске. Между двумя крепкими столбами, соединенными вверху перекладиной, неподвижно укреплена одна доска; над ней находится несколько других, которые можно поднимать и опускать. Между ними и укладывают ткани, сжимая доски двумя винтовыми тисками. Такой пресс в значительной степени заменял современный утюг.
В Риме сохранилось несколько надписей, упоминающих фуллонов. Интересна одна из них, сообщающая о том, что коллегия фуллонов (ремесленники в Риме, по всей Италии и в римских провинциях создавали особые ремесленные объединения, называвшиеся коллегиями) доказала свое право бесплатно пользоваться водой из какого-то водоема — право, которое у нее оспаривали некие недоброжелатели. Дело происходило в середине III в. н. э. Из остальных римских надписей мы только узнаем, что в дворцовом хозяйстве, так же как и в хозяйстве богатых людей, были свои фуллоны. Чтобы ближе познакомиться с этими людьми, надо отправиться в Помпеи. Очень немного, но все-таки кое-что узнаем мы там и о хозяевах сукновален, и об их рабочих.
Среди хозяев первое место занимают отпущенники. Одна сукновальня принадлежала отпущеннику Стефану; городскую сукновальню (следует обратить внимание, что сукновальни, как и бани, были «коммунальными» учреждениями) одно время арендовал богатый банкир, тоже отпущенник, Цецилий Юкунд. В последние годы перед гибелью города ею распоряжался Везоний Прим, судя по собственному его имени (Прим), — отпущенник. Он принимал горячее участие в предвыборных кампаниях; он рекомендует в дуумвиры Цейя Секунда и Гавия Руфа, в эдилы — Гельвия* Сабина. Перед нами яркий пример человека, который, еще не став юридически гражданином, чувствует себя в этом приютившем его городе своим, совсем своим: он живет его интересами, он кровно заинтересован в его повседневной судьбе; для него важно, кто будет заправлять городскими делами. Еще интереснее другое обстоятельство. Мы знаем, с каким презрением относились свободные римляне ко всякой ремесленной деятельности. Цицерон в своей книге «Об обязанностях», которая должна была служить
406


жизненным руководством для его сына, писал: «Все ремесленники проводят жизнь свою, занимаясь грязным делом; в мастерской не может возникнуть ничего благородного». Прим отнюдь не стесняется своего ремесла; во всеуслышание объявляет он себя фуллоном. И простые рабочие, работники сукновален, отнюдь не считают своего занятия грязным делом. Сохранилось несколько надписей какого-то Луция Квинтилия Кресцента, простого фуллона, нацарапавшего их гвоздем на колоннах дома, где он, вероятно, жил. В этих надписях он посылает привет всем жителям Помпеи и окрестных городов, а также всем собратьям по ремеслу: «Кресцент шлет привет фуллонам здешним и другим, где бы они ни находились». Этот человек гордился своим ремеслом и своей принадлежностью к широко раскинутому братству сукновалов. На «новых раскопках» (так называются части города, которые стали раскапывать после первой мировой войны) нашли дом некоего Фабия, владельца сукновальни. В одной из надписей, покрывающих стены этого дома, автор заявляет, что знаменитой Энеиде (на двух пилястрах, обрамляющих вход в жилище Фабия, изображено начало странствий Энея: Эней с отцом Анхизом и сыном Асканием бегут из Трои) он предпочитает гимн сукновалам: «сукновалов воспеваю и сову» (сова — птица Минервы, покровительницы фуллонов). Стоит остановиться на этой надписи. Автор ее шутит — пусть! И все-таки он осмеливается поставить рядом поэму, прославляющую божественных зачинателей мировой империи, и песню в честь парней, стирающих грязную одежду, замазанных мочой и глиной, простых рабочих парней! Это сделать мог только человек, испытывающий гордость рабочего, который знает цену своей работе и своему ремеслу. И тут мы подходим к очень любопытному явлению. Обычно столица снабжает провинцию модами и идеями; в древней Италии было наоборот: новые мысли и новые чувства появляются в провинциальных городах и городках; новое мировоззрение начинает пробиваться и складываться именно здесь. Мы говорили уже, что отпущенник перестает ощущать себя существом низшего сорта как раз в этих городках; именно здесь он начинает чувствовать себя не только своим среди своих, но и гражданином среди граждан. Он принимает участие в общественной жизни, он помогает городу, поправляет обветшавшие здания, замащивает улицы, устраивает для сограждан гладиаторские игры или даровое мытье в банях. Весь город видит, что средства для этого доставила работа. Отпущенник не бросил ремесла, которым занимался, будучи рабом. Став свободным человеком, он расширил свою деятельность, обзавелся собственной мастерской, разбогател. Богатство принесла работа — работник чувствует свое достоинство и силу, и постепенно меняется отношение к работе и у окружающих.


Глава восьмая
ЦЕНТУРИОН ВРЕМЕН РЕСПУБЛИКИ
Одной из самых красочных фигур в солдатской среде республиканского Рима был центурион. К сожалению, источники, из которых можно узнать о том, что он собой представлял, какова была его роль в легионе и как протекала его служба, для этого периода отнюдь не обильны. Больше всего узнаем мы о центурионах из записок Цезаря о галльской и о гражданской войнах; некоторые дополнения дают Ливии и Саллюстий. Вегеций жил в эпоху поздней империи, но книга его, по собственному его признанию, составлена по работам старых писателей, трактовавших о военном деле.
Для характеристики центуриона времен империи мы располагаем богатейшим, хотя и однообразным источником сведений; их дают надписи, на основании которых можно до известной степени проследить карьеру центуриона, заглянуть в его семейную жизнь и воссоздать, хотя и в малой степени, его облик: религиозные воззрения, чувства, питаемые к императорскому дому, взаимоотношения с начальством, поведение на войне.
Было бы, однако, ошибкой пользоваться всем этим материалом, стирая хронологические рамки, в которые он заключен. Центурион императорского времени и центурион римской республики — лица очень разные. Дело не только в разнице психологии, хотя, конечно, была и она. Центурион при империи — фигура довольно крупная: он может дослужиться до офицерских чинов, ему поручают управление целыми областями, пусть и маловажными, его отправляют послом к иностранным дворам. Центурион римской республики — это «маленький человек», и его надлежит рассматривать отдельно, особо от центурионов империи.
Напомним здесь некоторые особенности в устройстве римской армии республиканского времени. Армия эта не была постоянной: войско набиралось в случае надобности, а миновала нужда, его распускали. Ни о каком правильном продвижении по служебной лестнице вроде того, какое мы видим в современной армии, нет и речи. Фактически постоянным войско
408


Рис. 7. Римские легионеры. (С колонны Траяна).
R. Bloch et J. Cousin. Rome et son destin. Paris, 1960, tabl. 17.
стало y Цезаря; как постоянное оно было официально организовано Августом. Легион республиканского времени состоял из 5—6 тыс. человек (рис. 7). Он делился на десять когорт; в когорте было три манипулы, а в манипуле — две центурии; непосредственным начальником центурии и был центурион. В каждой манипуле имелось, следовательно, два центуриона — старший и младший. Центурия во времена Полибия (II в. до н. э.) состояла из hastati (молодые солдаты), principes (люди зрелого возраста) и pilani (или triarii: пожилые солдаты); уже столетие спустя различия эти совершенно исчезли, и названия pilus, princeps и hastatus сохранились только для определения «звания» центуриона; самым младшим из шестидесяти центурионов легиона был hastatus posterior: командир шестой центурии де¬
409


сятой когорты; самым старшим — центурион первой центурии первой когорты: primus pilus, или primipilus (в одно слово). Чтобы стать примипи- лом, центурион должен б»ыл передвигаться от шестой центурии к первой внутри каждой когорты, пока наконец не доходил до первой когорты и там от hastatus posterior поднимался до primus pilus. В республиканской армии «звание», полученное центурионом, за ним не закреплялось; призванный вновь, он мог быть сразу и повышен, и понижен; центурионы, которых призвали сверхсрочно на войну с Персеем, просили именно о том, чтобы их «не понизили в звании»; Лигустин (о нем сейчас будет речь) подал им пример воинской дисциплины, заявив, что дело военных трибунов присудить ему «звание», достойным которого они его сочтут. Продвижение шло иногда медленно, иногда — стремительно: Цезарь, например, перевел одного из своих центурионов из восьмой когорты сразу в первую и сделал его примипилом. Никаких материальных выгод повышение в «звании» не приносило: центурионы всех «званий» получали одинаковое жалование, но так как всякое повышение было наградой за доблесть, то его ценили и его добивались.
У Ливия имеется рассказ одного старого центуриона о его службе: нет основания сомневаться в подлинности пусть не слов, но самой сущности этого рассказа. Дело происходит в 171 г. до н. э. во времена войны с Персеем. Спурий Лигустин, пятидесятилетний старик, «родом из сабинян», прослуживший 22 года на военной службе и призванный вновь, повествует народному собранию о своей жизни. «Отец оставил мне югер земли и маленькую хижинку, в которой я родился и был воспитан. Как только я вошел в возраст, отец женил меня на двоюродной сестре, которая принесла с собой только звание свободной женщины, целомудрие и плодовитость... У нас родилось шесть сыновей и две дочери... В том войске, которое было отправлено в Македонию, я два года сражался против царя Филиппа простым солдатом; на третий год Т. Фламинин за мою храбрость сделал меня младшим центурионом десятой когорты. Когда Филипп и македоняне были разбиты, нас вернули в Италию и распустили, но я тут же отправился добровольцем в Испанию с консулом М. Порцием... Он сделал меня третьим центурионом первой когорты... В третий раз я пошел опять добровольцем в то войско, которое было послано против этолийцев и царя Антиоха; Маний Ацилий сделал меня вторым центурионом первой когорты. Я дважды потом воевал в Испании; четыре раза в течение немногих лет был примипилом. Тридцать четыре раза награждали меня полководцы за храбрость, и получил я шесть гражданских венков».
Рассказ этот, если даже допустить в нем некоторую стилизацию, чрезвычайно интересен: он совершенно правдиво рисует жизненный путь римского центуриона времен республики и до некоторой степени дает тип его. Этот центурион — крестьянин, и крестьянин-бедняк; он проводит на воен¬
410


ной службе чуть не половину жизни и остается только центурионом. Его доблесть признана таким придирчивым начальником, как Катон; его голову венчают шесть «гражданских венков», — а солдата награждали ими за спасение сограждан — тридцать четыре воинские награды вручены ему его полководцами, и тем не менее дальше старшего центуриона он продвинуться по службе не может; офицером в римской армии времен республики становится только человек сенаторского или всаднического сословия. Мы знаем ряд доблестных центурионов того времени, и ни одного, который дослужился бы до военного трибуна или префекта, т. е. до офицерского звания. Л игу стин не уходит с военной службы и остается служить добровольцем потому, что десяти ртам с одного югера не прокормиться, а с каждой победоносной войны солдат, а тем более центурион, возвращался обогащенным. У Ливия мы найдем неоднократные упоминания о денежных наградах, выдаваемых по окончании кампании солдатам; центурион получал обычно вдвое, а то и втрое больше простого солдата. К этим официальным наградам следует прибавить еще добычу, которую солдату удавалось присвоить при взятии неприятельских городов, при всяких налетах и наездах, в которых он участвовал в качестве фуражира или разведчика, а то и просто совершал на свой страх и риск в расчете поживиться. На войну с Персеем многие шли добровольцами: «они видели, что те, кто служил в первую Македонскую войну или воевал против Антиоха в Азии, обогатились». Война оказывалась опасным, но выгодным предприятием. Реформа Мария, открывшая доступ в легионы людям без всякого состояния, удовлетворяла, по-видимому, желания широких масс и была, судя по имущественному положению Лигустина, только официальным признанием уже существовавшего порядка вещей.
Источники наши дают довольно много для характеристики центуриона как военного; центурионом как человеком в Риме интересовались весьма мало, и при воссоздании его облика «по словечкам, по намекам, по мелочам» на полноту и четкость портрета рассчитывать не приходится.
Мы видели уже, что центурион республиканского времени — это бедняк, который от военной службы ждет добычи и обогащения. Ряд лет жил он бедно и трудно; зря денег он не швыряет и до всякого приобретения жаден. Жалованье центурионам в год полагалось хорошее: 240 динариев; Цезарь с началом гражданской войны увеличил его почти вдвое: его центурионы получали годового содержания 450 динариев, но главным источником обогащения была для них сама война — военная добыча и награды, выдаваемые полководцами (Цезарь, например, одарил Сцеву, одного из своих центурионов, сразу двумя тысячами сестреций, а в конце галльской кампании пообещал выдать каждому центуриону по тысяче сестерций). Один военачальник, обращаясь к солдатам, рекомендовал им «спешить за добычей, за славой»; характерно, что на первом месте поставлена добыча.
411


Город, взятый у неприятеля, часто отдавался солдатам на разграбление. Фабий, центурион 8-го цезарева легиона, поклявшийся, что никто раньше его не войдет в Горговию, полез на ее неприступные стены не потому только, что гнался за славой; жирно поживившись в Аварике, он рассчитывал на такую же поживу в Горговии. Центурионам удавалось скопить хорошую толику. Источники наши помнят Лусция, центуриона Суллы, нажившего миллионное состояние; знаменитый юрист Атей Капитон был внуком Суллова центуриона, который оставил своему сыну, отцу Атея, средства, позволившие тому войти в сенаторское сословие. Центурионы знали цену деньгам. Когда Цезарь в начале гражданской войны обратился к своим центурионам с просьбой о займе, то сделал он это не потому только, что нуждался в деньгах, но и в расчете «связать души центурионов» и отрезать им путь к переходу на сторону Помпея: они не решились бы расстаться со своим добром, которое собирали, не жалея ни чужой крови, ни собственной.
Жалости у этих людей искать вообще не стоит. Война не воспитывает мягкость нравов, а войны тех времен — и подавно. Абсолютная власть над побежденным давала победителю полный простор для разгула самых жестоких и самых низменных страстей. Трудно назвать римских полководцев, которые действовали бы милостиво. Солдаты не отставали от своих начальников, и центурионы не были исключением из солдатской массы. В беспощадной бойне, которой закончилось взятие Аварика, когда солдаты крошили, не разбирая, детей, женщин, стариков — всех, кто попадался на глаза и подвертывался под руку, центурионы, конечно, не оставались только зрителями. Зверский приказ Цезаря «отрубить руки всем защитникам Укселодуна» был, разумеется, приведен в исполнение под надзором центурионов, а может быть, и при их участии. Одним из самых кровожадных палачей Суллы был уже упоминавшийся нами Лусций. К чести боевых центурионов Цезаря следует заметить, что убийство не в бою их коробило. Когда центуриону было поручено во время, казалось бы, дружественного свидания нанести предательский удар Коммию, одному из самых упорных и увертливых врагов Цезаря, то рука убийцы дрогнула, «может быть, потому, — замечает автор, — что его взволновало непривычное для него дело».
Эти жестокие и корыстолюбивые люди были мелочно честолюбивы и завистливы. Соперничество Тита Пулиона и Луция Ворена долго развлекало галльские легионы Цезаря. Центуриону не доставало ни образования, ни широты взглядов: его мысли обычно не перелетали за тот ров, которым солдаты обводили свою стоянку. Центурионы I в. до н. э., современники Варрона и Лукреция, Катулла и Цицерона, ничего не знали ни об умственных течениях своего времени, ни о тех культурных ценностях, которые это время создало. Герений, зверски убивший Цицерона, не имел понятия о том, «на что он руку поднимал». В римском образованном обществе пред¬
412


ставление о центурионе как о неотесанном мужлане было ходовым. Цицерон считал необузданный гнев естественным для центуриона; Персии назвал центурионов «козлиным отродьем»; «это относится к их варварским нравам»,— поясняет схолиаст. Из дальнейших слов поэта явствует, что они презирают умственную культуру, смеются над философией и вполне удовлетворены тем, что они знают и что им понятно. Они не задумывались над современными событиями и не подозревали, что участвуют в событиях, которые не только передвигали границы государств, но и меняли лицо тогдашнего мира. Центурион старого времени, которого рисует Полибий и который представлен у Ливия Лигустином, предстает перед нами только как верный сын и защитник родной земли. Что думает о политике сената этот самоотверженный солдат? Вероятно, не думает вовсе: его дело сражаться и не забывать во время войны и собственных выгод. Центурионы Цезаря и Помпея настроены именно так: их вовсе не интересовало то, что делается в сенате, на форуме и за кулисами официальной политики. Они не ломали себе головы над тем, чего хотят их полководцы и почему они воюют друг с другом; у них не было политических убеждений, и они с легкостью переходили от одной стороны к другой. Твердо помнили они одно: наград, повышений, обеспеченности на старости лет они должны ждать только от своего вождя, его держались, пока можно было на него надеяться, а раз эти надежды колебались, его покидали. Те восемь югеров земли, которыми один из полководцев Помпея обещал наградить центурионов, имели для этих крестьянских сердец реальное значение; рассуждения о свободе, о тирании, о лучшей форме государственного устройства их ни в какой степени не трогали.
Эти бессердечные, грубые, невежественные и беспринципные люди не вызывают к себе никакой симпатии. Они и не пользовались ею у своих современников, чуждых военному делу. Снисходительное презрение слышится в словах Цицерона, когда он называет какого-то примипила человеком «в своем роде порядочным». Чтобы понять, чем был центурион и чтобы оценить его по справедливости, надо видеть его в военной обстановке, на войне и в легионе: там, где было его настоящее место и где он чувствовал себя дома.
Принадлежность центуриона времен республики к бедному простому народу определяла его положение среди солдат. Он всегда выходец из солдатских рядов, свой брат солдатам, их непосредственный начальник, который живет все время с ними и почти так же, как они; он ведет их в бой, учит военному делу, придирается к каждой дырке на тунике и к каждой неначищенной бляхе на поясе, не стесняясь, пускает в ход виноградную лозу, символ своей власти, и, не задумываясь, умирает за своих солдат. Он — посредник между ними и высшим начальством, которое через центурионов передает свои распоряжения и в трудные минуты рассчитывает преж¬
413


де всего на их помощь. Это костяк римской армии; старые служаки, поседевшие в боях и походах, украшенные орденами и рубцами от ран, они пользуются влиянием в солдатской среде и уважением у высшего командования. Цезарь знал своих центурионов по именам; это были люди, имена которых стоило запомнить даже Цезарю.
Солдату приходилось обычно годы и годы тереть свою солдатскую лямку, прежде чем он получал звание центуриона. Оно не давалось даром или только за выслугу лет: требовались боевые подвиги, хорошее знание военного дела, известная умственная одаренность. Полибий, один из умнейших людей античности, в поисках ответа, почему римляне меньше чем в столетие покорили чуть не весь мир, внимательно изучивший военное дело у римлян, оставил нам идеал центуриона, который был выработан в Военных римских кругах того времени, конечно, на основании длительного воинского опыта: «От центуриона они требуют, чтобы он не кидался, очертя голову, туда, где опасно, но умел бы распорядиться, был бы стоек и серьезен, не ввязывался бы не вовремя в бой и не начинал бы его несвоевременно, но умел бы выдерживать натиск одолевающего врага и умирать за родную землю». Если центурионов, образы которых можно разглядеть в скупых заметках наших источников, мерять этой меркой, то окажется, что они под нее более или менее подходят. В одном, случалось, идеал и действительность не совпадали. Иногда в горячке боя центурион терял обязательную для него рассудительность и превращался из трезвого, расчетливого начальника в бесшабашного удальца, который, не помня себя, шел сам и вел за собой солдат на верную гибель. Фабий полез на страшные стены Горговии, уже не соображая, что его ждет несомненная и бессмысленная смерть. Центурион бывал иногда безрассудным в своей храбрости; безупречно храбрым он был почти всегда. Цезарь, отмечая потери в своих войсках, почти всегда выделяет особо потери в составе центурионов: они неизменно очень велики. Под Диррахием погибло 960 солдат и 32 центуриона; под Фарсалом — 290 солдат и 30 центурионов, т. е. из числа центурионов, положенных на легион, выбыла половина, если не больше, а солдат — 725 часть. Старый центурион Крастин, простившийся с Цезарем перед Фарсальской битвой словами «живого или мертвого, но сегодня ты поблагодаришь меня, император», знал, на что он идет, и шел бестрепетно. После сражения при Диррахии Цезарю показали щит центуриона Сцевы: он был пробит в ста двадцати местах. Случай, когда центурион уклонился от участия в бою под предлогом охраны лагеря, прочно засел в памяти римского народа как нечто из ряда вон выходящее.
Личной храбрости, однако, по римским представлениям, для центуриона мало. Лихо рубиться мог и простой солдат, а центурион не был простым солдатом; он начальник: от него требуют, чтобы он «умел распорядиться», умно и трезво расчел, как нанести врагу побольше ущерба, а сво¬
414


им потерпеть при этом поменьше урона. Он должен отдавать себе ясный отчет в боевой обстановке, изменения ее учитывать тут же, пользоваться промахами противника и немедленно устремляться на помощь туда, где это нужно. Он должен быстро соображать, все время быть начеку, принимать решения стремительно и правильно. Растяпа, крепкий задним умом, и легкомысленный глупец, не сумевший ничему научиться за всю свою военную службу, никогда не мог стать центурионом. Цезарь щедро наградил Сцеву и сразу же далеко продвинул его по служебной лестнице не только за безудержную смелость, о которой свидетельствовал его изрешеченный щит: Сцева сумел повести оборону порученного ему укрепления так, что солдаты Помпея не смогли им овладеть. Крастин в битве при Фарсале «оказал величайшую услугу Цезарю» не только тем, что «сражался очень мужественно» и увлек за собой «отборных воинов своей центурии», но и тем, что умело этими воинами командовал. Когда галлы в Новиодуне неожиданно кинулись на маленький римский отряд, застрявший в городе, центурионы стремительно организовали защиту и «собрали всех своих невредимыми». Цезарь, очень осмотрительный во всем, что касалось ведения войны, настолько доверял опыту и воинской сметке своих центурионов, что, не задумываясь, поручил им в одну из самых грозных минут галльской войны, перед битвой с белгами, выбор места для лагеря: задача ответственная, от удачного выполнения которой зависел и успех сражения, и самая жизнь солдат. Центурион в какой-то мере был тактиком и стратегом.
Мы видели, что в римском обществе центурион считался невеждой. Мнение это было совершенно ошибочным. Принадлежность центуриона к бедным слоям населения обусловливала скудость его школьного образования: оно ограничивалось только умением читать, писать и считать; но кроме школьных знаний у центуриона были и другие, которым выучила его жизнь, и надо признать, что уроки она давала ему самые разнообразные.
Почти непрерывные войны, которые Рим вел в течение II—I вв. до н. э., познакомили римских солдат чуть ли не со всем тогдашним миром. Лигустин Ливия побывал в Македонии, Греции, Азии и Испании; центурионы Цезаря исходили всю Галлию, побывали за Рейном, повидали Британию, были в Испании, в Африке, на Балканском полуострове. Если все эти страны и не укладывались для них в четкую географическую сетку и в их географической осведомленности не было такой ясности, как у Цезаря, то все же соотношение между этими странами рисовалось для них довольно отчетливо: карту тогдашнего мира они себе представляли. Входили они в соприкосновение с целым рядом племен и народов; бились с ними как с врагами, водили знакомство, а может, и дружбу как с союзниками и товарищами по оружию. Можно не сомневаться, что их, людей военных, интересовало и вооружение чужого народа, и его приемы войны, и его тактика
415


боя. Центуриону приходилось вместе с солдатами отправляться на фуражировку и ходить в разведку; можно представить себе, во что превращались такие экспедиции во вражеской стране, в Галлии например, когда вся область битуригов превратилась словно в гигантскую раскаленную печь1 и нужно было в поисках еды людям и лошадям пробираться среди пылающих городов и усадеб, памятуя, что за каждым холмом, за каждой купой деревьев может сидеть засада. Приходилось идти без всяких дорог, петлять, плутать — и надо было все-таки вернуться к своим. Центурион обязан ориентироваться в местности, куда зачастую он попадает впервые, должен уметь найти дорогу по солнцу, по звездам, по ряду примет, в которых следует ему разбираться не хуже любого лесовика и селянина. Он должен располагать некоторым запасом астрономических и метеорологических наблюдений и сведений. А так как разбивкой лагеря и фортификационными работами ведал он, то ему надлежало знать толк и в землемерии, а следовательно, и в геометрии, и в инженерном деле.
Как эти знания, так и знакомство с высшей военной наукой центурион приобретал на практике. Марий у Саллюстия с насмешкой говорит о военачальниках, которые, получив командование, начинают по греческим книгам изучать военное дело. Центурионы, вероятно, тоже втихомолку посмеивались над неопытными офицерами, которые у греческих авторов учились тому, как воевать. Их самих учила суровая практика военной жизни. Участие во многих походах, служба под начальством разных командиров, вереницы боев, схваток и приключений — все это изощряло и будило мысль, обогащало опытом, учило и наставляло. Рядовой солдат, разумный и внимательный, полюбивший военное дело, думавший над причинами побед и поражений, своих и вражеских, постепенно превращался в хорошего военного специалиста. Старшие центурионы, получавшие свое звание после долгих лет службы, всегда принимали участие в военном совете, и офицерам, членам совета, прислушаться к мнениям этих старых солдат стоило, и было чему у них поучиться. С изумительной проницательностью оценивали они создавшееся положение и умели найти выход, обнаруживая и смелость, и гибкость мысли. Гальба, легат Цезаря, которого Цезарь оставил зимовать в Альпах и которому грозила опасность оказаться во вражеском окружении, спас своих солдат потому, что вовремя послушался своего старшего центуриона, который настаивал на том, чтобы, не слушаясь Цезарева приказа, оставить лагерь и пробиться сквозь неприятельские отряды. Сабин, другой военачальник Цезаря, погубил свой легион потому, что пошел наперекор своим центурионам, которые уговаривали его не покидать лагеря и в нем отсиживаться.
Искушенный в вопросах высокой военной науки, центурион был обязательно знатоком и той части военного дела, знать которую надлежало каждому солдату и обучить которой свою сотню надлежало центуриону.
416


Римский новобранец проходил довольно сложный и разнообразный курс обучения. Его прежде всего учили ходить в строю «военным» и «полным шагом» (6 и почти 7 км в час), бегать, перепрыгивать рвы и разные препятствия, плавать и ездить верхом. Легионер сражался пешим, но с лошадью обращался запросто: Цезарь перед встречей с Ариовистом не задумался посадить свой 10-й легион на коней. Молодого солдата упражняли в том, чтобы он с силой и без промаха метал копье, ловко отражал щитом удары и умело им закрывался, хорошо рубился и метко наносил раны. Он должен был хорошо владеть лопатой и киркой, топором и пилой: в походе римские солдаты каждый вечер обводили место своей ночевки солидным укреплением, состоящим из рва, вала и палисада; римское войско «словно носило с собой повсюду обведенный стенами город». О том, во что превращался римский лагерь, если грозила опасность вражеского нападения, можно судить по лагерю Цезаря под Алезией. Осада вражеского города требовала сложных сооружений, где саперные и плотничьи работы сочетались вместе: достаточно вспомнить вал Цезаря под Авариком. Молодого легионера требовалось ввести во все хитрости тогдашнего саперного дела. Этого мало: Цезаря в его походах сопровождал целый «артиллерийский парк»; солдат должен был ознакомиться со всеми изобретениями греческой осадной науки и уметь обращаться с довольно сложными и разнообразными осадными машинами. Всей этой многообразной технике тогдашнего военного дела и обучал центурион своих солдат. Мастер своего дела, терпением и снисходительностью он обычно не отличался и учил не только словом и показом, но и лозой. Одного из лучших центурионов Цезаря прозвали «палкой»; Ювенал, поминая солдатскую жизнь Мария, сразу же представил себе, как центурион обламывал о его голову свою узловатую лозу.
Как бы то ни было, но своей великолепной воинской выучкой римское войско обязано было центурионам; оно было обязано им еще большим: своим воспитанием. Учитель всегда накладывает свою печать на ученика. Если, судя по словам Полибия, от центуриона требовались рассудительность, отвага, сознание долга и презрение к смерти и если в римском солдате мы видим те же качества: мужество, умение безропотно переносить всяческие тяготы, упорство в достижении цели, ревнивую охрану воинской чести, то можно смело утверждать, что эти воинские добродетели были воспитаны в солдатах центурионами. От центуриона солдаты получали приказания, он был их прямым, непосредственным начальником; по нему равнялись в лагерной жизни и в бою, он служил примером и образцом. Цезарь знал, что делал, когда, оставив все по-старому в тех легионах, которые перешли к нему от Помпея, он только сменил нескольких центурионов. Одного присутствия центуриона было достаточно, чтобы «солдаты держались своих обязанностей». Сказать, что центурион был верен сво-
417


ему долгу и чести воина, — значит сказать мало: это чувство было той жизненной силой, которая вела центуриона неизменно и неотступно, всегда и везде и перед которой отступала сама смерть. У Цезаря есть потрясающий рассказ — и действует он особенно сильно потому, что события, как обычно для Цезаря, изложены в словах скупых и суховатых, — о том, как умирающий центурион спас лагерь и войско от верной и страшной гибели. Узнав от пленных, что Цезарь далеко и что значительное число солдат ушло на фуражировку, германцы пошли приступом на лагерь, где, между прочим, находилось много больных и в том числе примипил Секстий Бакул. Измученный болезнью и ранами, пятый день ничего не евший, уже отчаявшись и в своем выздоровлении, и в спасении лагеря, он выполз из палатки глотнуть свежего воздуха. На лагерь приступом идут сигамбры, солдаты мечутся в беспорядке — и обессиленный, почти умирающий человек сразу становится тем, чем он обязан быть по своему долгу центуриона: он обязан спасти этих растерявшихся людей, и, выхватив меч и щит у первого подвернувшегося солдата, он кидается к воротам, куда рвутся враги, крича, бранясь, ободряя своих. Этого было довольно: полумертвый центурион напомнил солдатам, что они должны делать. Они кинулись за ним; беспорядочная толпа сразу превратилась в воинский отряд, следующий за своим центурионом, которого привычно слушаться и на которого привычно надеяться. Он впереди, как и положено, и первые раны, как и положено, принимает на себя; силы оставляют его, его выносят на руках, он без сознания и, вероятно, через несколько часов умирает. Такое напряжение и такая трата сил не могли пройти даром для тяжко больного, но дело свое Тит Секстий Бакул выполнил: лагерь и солдаты были спасены.
Случай этот не единственный. Центурион остро чувствовал ответственность за своих людей. В трудные мгновения глаза солдат с надеждой обращались на эти суровые лица, и надежда их не оставалась обманутой: в самые безвыходные минуты, перед лицом горькой и неизбежной гибели центуриону не приходило в голову подумать о своем спасении. «Отбрасывая своей доблестью врага», они стояли живой стеной, под прикрытием которой солдатам удавалось ускользнуть и спастись. «Я не могу уцелеть вместе с вами, — кричит товарищам Марк Петроний, один из центурионов Цезаря, — но о вас я позабочусь: вот вам возможность спасения» — он кидается в гущу галлов, убивает двоих, отгоняет остальных от ворот и решительно отвергает всякую помощь: «Я все равно истекаю кровью; уходите, пока возможно, и возвращайтесь к вашему легиону». «Он вскоре пал, сражаясь, — заключает Цезарь свой рассказ, — и этой смертью спас товарищей». Эти люди защищали своих солдат с той же спокойной и деловитой непреклонностью, с которой они распоряжались разбивкой лагеря или учили новобранцев. Это было их дело; они должны были выполнить его до конца. И когда исколотые, изрубленные, обессиленные они опускались
418


наконец в лужу собственной крови, то эта смерть — последний и неопровержимый урок воинской доблести — имела следствия, о которых не подозревали ни павшие в бою, ни их уцелевшие соратники. Героизм не преподается с голоса — ему учат примером. Какой пример был сильнее такой смерти? Новобранцы, пришедшие в легион, слушали рассказы старых солдат об этих людях, умевших презирать смерть и забывать себя ради своих товарищей. Имена их прочно входили в неписанную историю легиона, жившую в памяти и в сердцах солдат. Одно поколение приходило на смену другому; уходившие оставляли пришедшим эти воспоминания и рассказы — сокровищницу, где сберегались воспоминания о том, что было славой и гордостью легиона. На этих рассказах воспитывались, до их героев мечтали дорасти. Так складывались военные традиции, сделавшие римское войско самым грозным войском древности; в создании этих традиций центуриону римской республики принадлежит почетное место.


Глава девятая
ГЛАДИАТОР
Гладиаторский поединок был у этрусков частью тризны, которую устраивали родственники умершего, чтобы умилостивить и повеселить его душу. От этрусков этот обычай перешел в Рим, но довольно поздно: в 264 г. до н. э. сыновья Брута Перы устроили в память отца бои гладиаторов. Зрелище показалось столь необычным и замечательным, что в летопись Рима внесено было и число сражавшихся — три пары, и место, где сражение («гладиаторские игры») происходило — на Коровьем рынке (рис. 8). Трудно сказать, сочтены ли были эти кровавые поминки лучшим средством умиротворить душу, расставшуюся с землей, просто ли ими увлеклись как захватывающим зрелищем, но только чем дальше, тем в больших размерах их устраивают: они растягиваются на несколько дней, в них выступают десятки гладиаторов. Связь между гладиаторскими играми и поминками никогда не забывалась; их называли «погребальными играми»; официальное наименование их — типиБ («обязанность») — долг живого по отношению к умершему. Многие богатые и знатные люди устраивали их в память своих близких: Цезарь, например, в память своего отца и в память дочери; Август — в память Агриппы, своего зятя и одного из лучших своих сотрудников. Все больше, однако, превращаются они только в зрелище, с которым по увлекательности мало что может сравниться. Теренций в прологе к одной из своих комедий рассказывает, как на первом представлении ее (164 г. до н. э.), когда разнеслась весть, что «будут гладиаторы», театр сразу опустел: все понеслись сломя голову смотреть их поединки. В 105 г. до н. э. гладиаторские игры вводятся в число публичных зрелищ; отныне государство возлагает на своих магистратов заботу об их устроении. Гладиаторские игры становятся и в Риме, и по всей Италии любимейшим зрелищем, и это быстро учитывают те, кто хочет выдвинуться. Цезарь в 65 г. до н. э. дал игры, в которых приняли участие 320 пар гладиаторов. Враги его испугались: страшны были не только эти вооруженные молодцы; страшно было то, что роскошные игры стали верным сред-
420


Рис. 8. Гладиаторский бой.
Encyclopedia dell’arte antica. Roma, 1960, s. v. Gladiator, dig. 1183.
ством приобрести расположение народа и обеспечить себе голоса на выборах. В 63 г. до н. э. принят был по предложению Цицерона закон, запрещавший кандидату в магистратуры в течение двух лет до выборов «давать гладиаторов». Никто, однако, не мог запретить частному лицу «дать» их под предлогом поминок по своему родственнику, особенно если последний завещал своему наследнику устроить игры. Можно думать, что закон 63 г. обходили часто и умело.
Все изменилось при империи. Императоры не доверяют сенатской аристократии и неуклонно отстраняют ее от всех влиятельных и важных должностей. Можно ли было оставить за ней право свободно, по своему усмотрению давать гладиаторские игры? Держать в руках такое верное средство привлечь к себе сердца? Конечно, нельзя. Обдуманно и последовательно начинается ряд ограничений и запрещений. Август разрешает устраивать эти игры только преторам и не чаще двух раз в год; максимальное число гладиаторов не должно превышать 120 человек. Кроме того, надо каждый раз испрашивать особое разрешение у сената и рассчитывать на собственные средства: дотации от казны отобраны. Нельзя лишить людей права устраивать эти игры на поминках, но Тиберий сокращает для них число гладиаторов. В дальнейшем уже не преторы, а квесторы, т. е. са¬
421


мые младшие магистраты, облечены правом устраивать в Риме официальные игры. И тоже на свои деньги. А так как теперь покупать голоса ни к чему, а приобретать популярность опасно, то квесторы, надо думать, и не беспокоились о придании своим играм особого блеска. Блестящие игры могут сейчас давать только императоры: у них для этого есть все возможности и для них нет никаких ограничений. Август во время своего правления давал игры восемь раз и вывел на арену 10 тыс. человек (в среднем по 625 пар на каждый раз); Флавии выстроили огромный амфитеатр и запретили частным лицам держать гладиаторов в Риме — это исключительное право императоров. Траян, празднуя в 107 г. завоевание Дакии, дал игры, длившиеся четыре месяца; участвовало в них 10 тыс. гладиаторов.
Мы довольно много знаем о гладиаторах и гладиаторских играх. До наших дней сохранились развалины амфитеатров; по остаткам гладиаторских казарм в Помпеях мы можем представить себе помещения, где они жили; мы знаем, как их обучали, с каким оружием и в каких доспехах они выходили на арену; нам известно, как относились к ним общество и государство. Сохранилось много изображений и надписей, освещающих и устройство гладиаторских игр, и внутренний облик самих гладиаторов. Ознакомившись со всем этим материалом, испытываешь мучительное недоумение и растерянность: мы не в силах понять людей, теснившихся на скамьях амфитеатров. Со щемящей ясностью можно представить себе, что творится на арене; от этих ручьев крови, от этих сотен трупов становится физически плохо. И эту бойню люди ожидают как праздника и радуются ей как празднику. Цицерон полагал, что никто с такой силой не учит презрению к боли и смерти, как гладиаторы. Ему вторит Плиний Младший. Вряд ли, однако, толпа спешила в амфитеатр за нравственными уроками. Один из застольников Тримальхиона, занятый таким мирным ремеслом, как изготовление лоскутных одеял, ликует, что на гладиаторских играх «наш Тит даст оружие превосходное; убежать — шалишь; бейся на смерть!». Люди наслаждались видом страданий и крови; они хотели их видеть; радостно вопили «получил! получил!», когда гладиатор обливался кровью; они приветствовали убийцу и негодовали на оробевшего гладиатора. «Народ считает для себя обидой, что человеку не хочется гибнуть». «Бей его, жги!» (медливших гнали в бой огнем и бичами). «Почему так трусит он мечей? Почему не хочет храбро убивать? Почему не умирает с охотой?». Толпа могла потребовать, чтобы раненого добили. Слова Сенеки, что «человек для человека — вещь священная» прозвучали как в безвоздушном пространстве, никем не услышанные, никем не подхваченные. Марциал в одной из своих эпиграмм, восхваляющих представления, данные в только что отстроенном Флавиевом амфитеатре (он только в XI в. н. э. получил название Колизея), обмолвился страшными словами: «Тигрица, пожив среди нас, стала свирепее». Ужас и отвращение испытываешь перед этой бес¬
422


корыстной жестокостью, перед этой способностью любоваться чужими страданиями. Почему люди, которые вставали на защиту невинно осужденных, забрасывали камнями магистрата, принуждавшего идти в гладиаторы свободного человека, не жалели жизни, спасая людей из огня, — почему для этих людей страшные сцены в амфитеатре были излюбленным зрелищем? На тему о падении римских нравов писали много, начиная с XVIII в. Не говоря уже о том, что вопрос этот требует коренного пересмотра и совершенно другой постановки, «падение нравов» здесь ничего не объясняет, потому что увлечение гладиаторами во II в. до н. э., когда нравы еще не «упали», было таким же сильным, как и во II в. н. э.
Императорские распоряжения и запреты относились к Риму и на остальную Италию не распространялись. Муниципальная знать не обладала ни богатством, ни влиятельностью сенатской аристократии; представители ее мало что значили за пределами родного города, и в большинстве своем это были люди, выдвинувшиеся при новом режиме и ему искренне преданные. Не было смысла их ограничивать, и муниципальные магистраты, члены городской думы и просто богатые и влиятельные граждане не упускают случая развлечь родной город гладиаторскими играми. Их часто устраивают в благодарность за избрание на какую-нибудь должность, из желания приобрести расположение народа. Дает их обычно городская знать: в Помпеях, например, — квинквеннал Нигидий Май, эдил Суетий Церт, фла- мин Децим Валерий; в Остии, большой торговой гавани, — Луцилий Гама- ла, член одной из самых видных остийских семей; в маленьком Лану- вии — эдил Марк Валерий; в Габиях, одно имя которых вызывало у римлян представление о сонном захолустье, жрица Агусия Присцилла «устроила изрядные игры в честь императора Антония Пия, отца отечества, и детей его».
Можно было превратить гладиаторские игры в источник дохода. В правление Тиберия, который и сам не любил гладиаторских игр, и римлян баловал этим зрелищем не очень охотно, некий отпущенник Атилий решил построить в Фиденах (небольшой городок километрах в семи от Рима) деревянный амфитеатр, правильно рассчитывая, что римляне хлынут на игры, которые здесь будут устраивать. Прибыль для себя предвидел он верную и богатую. Соображения его оправдались только в одной части: на первое же зрелище собралась, действительно, огромная толпа, но наспех сколоченные деревянные сидения рухнули, и 50 тысяч человек было убито и перекалечено. Это несчастье потрясло Рим; сенат запретил устраивать гладиаторские бои людям, не имевшим всаднического ценза (400 тыс. сестерций), и строить амфитеатры, не обследовав предварительно, «прочна ли почва».
Во времена республики многие богатые и знатные люди формировали гладиаторские отряды из своих рабов: это было выгодно во многих отно¬
423


шениях. Будущих гладиаторов обучали в специальных заведениях, которые назывались «гладиаторскими школами». Самая старая из известных нам гладиаторских школ принадлежала Аврелию Скавру, консулу 108 г. до н. э. Капуя, с ее прекрасным здоровым климатом, была излюбленным местом для этих школ. Здесь как раз находилась та школа, из которой в 73 г. до н. э. бежало 200 рабов со Спартаком во главе. Если хозяин такой школы хотел устроить гладиаторские игры, ему не надо было искать гладиаторов на стороне; Цезарь, имевший тоже в Капуе школу, оттуда брал гладиаторов для игр, которые он устраивал. Своих гладиаторов можно было продать или отдать в наймы тому, кто устраивал игры. Аттик, друг Цицерона, превосходный делец, безошибочно чувствовавший, где и на чем можно нажиться, купил однажды хорошо обученный отряд, и Цицерон писал ему, что если он отдаст этих гладиаторов в наем, то уже после двух представлений он вернет свои деньги. Кроме того, гладиаторы были надежной личной охраной в страшное время конца республики. Лица, захваченные борьбой партий и стремившиеся к власти, держали их именно с этой целью: были они и у Суллы, и у Цезаря, и у Каталины.
Кроме этих высоко стоящих на общественной лестнице людей существовала целая категория лиц, для которых покупка, перепродажа, а иногда и обучение гладиаторов являлись профессией, средством заработать хлеб. Они звались ланистами (название от того же корня, что и lanius — «мясник»). Аттика и людей его круга коммерческие операции с гладиаторами нисколько не позорили, но ланиста, так же как и сводник, считался человеком запятнанным, а его занятие — подлым. По самому роду своей деятельности ланиста должен был иметь дело не только с официальными работорговцами (это сословие пользовалось в Риме славой первостатейных плутов), но и с работорговцами-преступниками: пиратами, которые, пока Помпей не очистил от них Средиземного моря, рассматривали похищение людей как выгодное ремесло, и с разбойниками, которые со времени гражданских войн и еще при Августе хватали по дорогам беззащитных путников и продавали их как своих рабов. В этом темном преступном мире ланиста был своим человеком, и это еще увеличивало отвращение к нему и к его деятельности.
Ланисты были двух категорий: оседлые и бродячие. Первые обзаводились помещением, более или менее просторным, в зависимости от размаха своей деятельности, и устраивали при нем контору по продаже и найму гладиаторов. Именно таких Август выслал из Рима в голодный год, чтобы избавиться от лишних ртов. Можно не сомневаться, что люди эти наживали неплохое состояние. Бродячие ланисты переходили со своими гладиаторами из одного городка в другой, устраивая игры где и как придется; кое-как сводили концы с концами в случае неудач (а их могло быть достаточно: гладиаторы не понравились и на второй день зрителей пришло
424


мало; несколько человек было ранено, а то и убито; нанять дешевое жилье не удалось; из отряда сбежал лучший боец), а если счастье улыбалось, то понемногу сколачивали себе капитал, вероятно, с расчетом перейти на положение оседлого ланисты.
Мы не знаем, как устраивал свою контору ланиста и как оберегал он свою «гладиаторскую семью», в которой, конечно, бывали рабы, мечтавшие о побеге. В городах, особенно таких, где имелся амфитеатр, строили обычно свою гладиаторскую школу — специальные казармы, где постоянно жили гладиаторы, принадлежавшие городу (надо думать, что были и такие), и временно размещались те, которых наняли на ближайшие игры. Развалины таких казарм в Помпеях дают о них представление.
Здесь все рассчитано на то, чтобы гладиатор всегда находился под надзором. Казармы идут сплошной линией по четырем сторонам просторного прямоугольного двора (55 м длиной, 44 м шириной); они двухэтажные; вверху и внизу находятся маленькие каморки в 4 м2, где размещены гладиаторы. Таких каморок около 60; в каждой в крайнем случае можно уложить спать по два человека. Окон в них нет; есть только двери, которые открываются в нижнем этаже в портик, идущий вокруг всего двора, а в верхнем — на галерею, обращенную тоже во двор. Кроме этих каморок имеется ряд «подсобных» помещений: большая кухня и рядом с ней столовая; парадная комната, расписанная изображениями гладиаторского оружия; комната, откуда можно было наблюдать за упражнениями гладиаторов; карцер, куда сажали провинившихся. Со двора можно было выйти только через калитку, находившуюся всегда под охраной. Для гладиатора его школа превращалась в тюрьму — по крайней мере в течение какого-то времени; во дворе он часами фехтует и упражняется, во время отдыха болтает с товарищами и посетителями, пришедшими поглазеть на гладиаторское мастерство, а вечером после сытного и тяжелого обеда заваливается спать в своей конуре. Выйдет он с этого двора только в тот день, когда его поведут в амфитеатр — на убой или на убийство.
В Риме при империи, когда держать в столице гладиаторов могли только императоры, было четыре императорские школы. В «Утренней» обучались гладиаторы, которых готовили к звериным травлям; называлась она «Утренней» потому, что травли происходили по утрам, до выступления гладиаторов. Около Колизея находилась «Большая школа», план которой частично сохранился на обломке Мраморного плана. Он очень напоминает помпейские казармы: такой же внутренний окруженный колоннадой двор, куда выходят комнатенки гладиаторов; тоже два этажа. Только во дворе, который, вероятно, был еще больше помпейского, устроена арена: гладиатор Большой школы с первых дней своего ученичества должен был привыкать к ее виду.
425


До нас дошел ряд надписей из этой школы, позволяющих судить об организации императорских школ и об их управлении. Во главе стояли прокуратор со своим помощником, принадлежащие оба к всадническому сословию. В прошлом — это легионные трибуны или чиновники финансового ведомства. Большая школа занимает среди императорских школ первое место, и прокуратор Утренней мечтает о переводе его на ту же должность в Большую, как о повышении. В распоряжении прокуратора находится целый штат служащих: хозяйством ведает вилик; рассчет доходов и расходов ведет диспенсатор; со всякими поручениями бегает курьер; за арсеналом смотрит препозит, за мертвецкой, куда сносили убитых и умерших гладиаторов, — куратор; в мастерской, где изготовляли и починяли гладиаторские доспехи, поставлен свой заведующий; при школе состоят врачи и «доктора» — мастера фехтования, занятые обучением гладиаторов. Все это — императорские рабы или отпущенники.
Гладиаторов в императорских школах было много. Вспомним, сколько людей посылал на арену Траян. В 69 г. император Отон перевел из школы в свою армию 2 тыс. человек; в 248 г. столько же участвовало в играх на праздновании тысячелетней годовщины Рима.
Императорские гладиаторы выступали не только в играх, которые устраивали императоры. Император мог любезно предоставить несколько своих гладиаторов устроителю игр; Домициан на играх, даваемых квесторами, выпускал иногда по просьбе народа две пары бойцов из своей школы. А кроме того, гладиаторы были для императорской казны хорошим источником дохода. Император поручал прокуратору продавать их или отдавать в наймы устроителям игр. В помпейских надписях неоднократно упоминаются гладиаторы «неронианцы», в одном представлении участвовало 12 «юлианцев». Последние обучались, по-видимому, в школе, которая принадлежала раньше Юлию Цезарю и сохранила название, данное по ее знаменитому хозяину; первые вышли из какой-то школы, устроенной Нероном. Гладиаторские школы, принадлежавшие императорам (кроме Рима, были они и по другим городам Италии, а также и в провинциях), были, конечно, лучшими: людей брали сюда отборных, обучали их тщательно; из поединков с гладиаторами частных школ победителями выходят обычно они — естественно, устроителям игр хотелось приобрести хотя бы двух-трех «императорских» гладиаторов.
Состав гладиаторской семьи был пестрым; были здесь и свободные, но большинство все-таки рабы. Хозяин имел право продать своего раба лани- сте; чаще всего это было наказанием, которому он подвергал раба по своей воле и прихоти. Только Адриан положил конец такому произволу: теперь раба можно было отправить в гладиаторскую школу только с его согласия. Если раб совершил какое-то преступление, то хозяин должен был привести магистрату причины, по каким он хочет сослать раба на эту каторгу. Гла¬
426


диаторская школа, рудники и каменоломни были в древности двумя видами каторги, причем гладиаторская школа считалась более тяжелой. Только смертная казнь была страшнее. Преступников, осужденных по суду, — убийц, поджигателей, святотатцев — сюда и отправляли. Иногда участь эта ожидала и военнопленных; после взятия Иерусалима Тит отправил часть пленных евреев в египетские каменоломни, а часть разослал по гладиаторским школам.
Учителя риторских школ любили задавать сочинения на тему о самоотверженном юноше, который, чтобы помочь в нужде другу или с честью похоронить отца, шел в гладиаторы. Причины, толкавшие свободных людей идти по доброй воле в гладиаторы, были обычно грубее. Изголодавшегося бедняка, у которого не было ни кола ни двора, школа избавляла от нудной тревоги за кусок хлеба; лихого удальца, в котором кипел избыток сил, она прельщала красивыми доспехами, блеском будущих побед, богатством, славой. У юноши тщеславного, самонадеянного, без нравственных устоев, с тощим запасом мыслей голова шла кругом от этих ослепительных видений, а у ланисты были еще опытные вербовщики, которые умели такими красками расцветить ожидавшее его будущее! Легкомысленному юнцу не приходило в голову, что его первое выступление на арене может оказаться и последним, и он начисто забывал, какую цену должен он заплатить за то счастливое «завтра», которое, может быть, никогда и не наступит. А цена была страшная. Человек, определившийся в гладиаторы, навсегда утрачивал свое гражданское достоинство; он попадал в разряд infames («обесчещенных»). Какое бы богатство не выпало ему потом на долю, он никогда не войдет в сословие всадников, никогда не станет членом городской думы или муниципальным магистратом. Он не может выступать в суде защитником или свидетелем; его не всегда удостаивают пристойного погребения. Гражданин маленького городка Сассины дарит городу участок земли под кладбище, но запрещает хоронить на нем людей зазорных профессий и гладиаторов-добровольцев. Быть гладиатором — это последняя степень человеческого падения.
И законодательство старается образумить глупца, который ради фантастических надежд жертвует таким реальным благом, как звание гражданина. Доброволец должен объявить народному трибуну о своем желании идти в гладиаторы, назвать свое имя и возраст. Трибун мог не согласиться с таким желанием, если находил добровольца по физическому состоянию негодным для гладиаторской службы. Сумма, которую ланиста вручал при заключении первого условия, не должна была превышать 2 тыс. сестерций. И за эту жалкую сумму продавать свою жизнь и честь? Можно было еще остановиться и одуматься.
Если доброволец упорствовал, ему предлагалось подписать условие, заключаемое с ланистой, и он был обязан перед магистратом произ¬
427


нести клятву, превращавшую его формально в раба; в этой клятве он признавал за ланистой право «наказывать его огнем, связывать, бить, убивать мечом».
В риторических декламациях гладиаторские казармы изображались в красках самых мрачных: в этих грязных конурах, под гнетом жестокой дисциплины жить тяжелее, чем в страшных подвальных тюрьмах, где хозяева держат закованных рабов. Нельзя сомневаться, конечно, что гладиаторам жилось несладко, но что ланиста в собственных своих выгодах заботился о здоровье и физическом благополучии своих молодцов, это тоже несомненно. Их сытно кормят (большое место в их рационе занимают бобовые, это «вегетарианское мясо», как их называют теперь); после упражнений тщательно массируют и натирают оливковым маслом; заболевшего или раненого гладиатора усердно лечат. Знаменитый Гален был очень доволен, когда его, молодого человека, пригласили врачом в гладиаторскую школу. Дисциплина в казармах была строгой и не могла быть иной: в гладиаторской школе людей высокого нравственного уровня, как правило, не бывало; буянов, которым море было по колено, приходилось держать в крепких руках. А с ними бок о бок жили преступники, часто опытные и закоренелые. Общество в школе часто собиралось страшное. К своему праву «жечь и убивать мечом» ланиста прибегал, вероятно, в редчайших, исключительных случаях; меры против гладиаторов были главным образом предупредительными: они всегда под надзором; императорские школы охраняет военный караул; гладиаторам не дают настоящего оружия, они получат его только в амфитеатре, в школе же фехтуют деревянными мечами. Существуют и наказания: есть карцер и колодки. Колодки нашли в карцере помпейских казарм: это тяжелый деревянный брус с набитой на него железной полосой, в которую вертикально вставлены кольца на невысоких стержнях; сквозь все кольца пропущена железная штанга, наглухо закрепляемая с обоих концов тяжелыми замками. Провинившегося сажали на пол, клали его ноги между кольцами, продевали штангу через все кольца, и запирали замки; просидеть даже несколько часов в таком положении было мучительно.
Прежде чем выйти на арену новичок проходил целый курс фехтования и обращения с разного рода оружием. Не все гладиаторы были одинаково вооружены и одинаково одеты. Делились они на две основные группы: тяжеловооруженных, подразделявшихся в свою очередь на несколько категорий, и легковооруженных. Последние были, по существу, представлены только ретиариями. Вооружение этих гладиаторов — сеть, которой они должны опутать противника (от нее они и получили свое название: сеть по-латыни rete), трезубец (иногда копье) и кинжал. Сражался ретиарий, строго говоря, голым: на нем ничего нет, кроме широкого кожаного пояса с металлическими пластинами, защищавшего живот, и наплечника, кото¬
428


рый закрывал левое плечо, руку почти до локтя и поднимался над плечом так, что им можно было слегка прикрыть голову. Тяжеловооруженные («фракийцы», гопломахи, секуторы, мурмилоны) защищены лучше. На них надеты каски, круглые или высокие, с гребнем, а то и с султаном, очень часто — с забралом, скрывающим все лицо (чтобы видеть и дышать, в нем пробивают множество отверстий) и широким «воротником», защищающим шею и плечи. Правая рука — в толстых ременных обмотках или в железном нарукавнике, на ногах — поножи, а над ними — еще кожаные обмотки; короткие трусы прихвачены толстым кожаным поясом с металлическими полосами, он целиком закрывает живот и верхнюю часть бедер. Спина и грудь всегда открыты. Вооружение «тяжелого» гладиатора составляют меч или длинный кинжал и щит. Он бывает овальный, круглый или прямоугольный. Гладиатор с поножами на обеих ногах, небольшим круглым щитом и кривым ятаганом звался «фракийцем» (во время войн Суллы на Востоке римляне ближе познакомились с этим народом, и лани- сты решили ввести их вооружение в свои школы). Гладиатор с поножью только на левой ноге и длинным щитом, напоминающим цилиндр, разрезанный вдоль, назывался в раннее время республики самнитом, а при империи — секутором или гопломахом. Каждую категорию тяжеловооруженных обучали свои учителя — вышеупомянутые «доктора».
Молодого гладиатора одевали во все доспехи той группы, куда он был зачислен, вручали ему деревянный меч и щит, сплетенный из ветвей ивы, и обучение его начиналось. Учитель показывал ему, как нападать и как увертываться от ударов, фехтовал с ним сам, а кроме того, заставлял упражняться на мишени. В землю вколачивали высокий (1.8 м) кол (по-ла- тыни palus), и ученик должен был быстро и метко попадать в указанное ему место. Мало хорошо действовать мечом; надлежало крепко запомнить, что только щитом может гладиатор прикрыть грудь и бок и что раскрыться значило погибнуть. Устраивались примерные поединки; учитель объяснял ученику его ошибки и промахи. Иногда для фехтования выдавались доспехи и оружие более тяжелые, чем те, которыми пользовались на арене: пусть гладиатор развивает свои мускулы. Кроме того, новичок должен был хорошо усвоить технический словарь гладиаторского искусства; может быть, он почитывал и теоретические руководства, об этом искусстве написанные.
Тяжеловооруженные гладиаторы сражались между собой; ретиарий никогда не бился с ретиарием. Обычным противником его был мурмилон; на его каске изображена рыба (полагают, что свое название он и получил от этой рыбы: ее звали «мурма»). Устроители игр считали, видимо, что они придадут особую остроту кровавой схватке, изобразив ее в виде невинной рыбной ловли. Ретиария поэуому и снарядили как рыбака, вручив ему сеть и трезубец, а у мурмилона поместили на каске изображение
429


рыбы. «Не тебя ловлю, а рыбу! Убегаешь зачем, галл?»,1 — напевает ре- тиарий, преследуя мурмилона, увернувшегося от его сети.2
В гладиаторской школе имелась своя иерархия. Новичок, еще не выступавший на арене амфитеатра, назывался «новобранцем»; после какого-то очень небольшого числа сражений — может быть, даже после первого поединка — он становился «ветераном». Внутри каждой категории (мурмилоны, «фракийцы», ретиарии) людей группировали в соответствии с их силой и умением; было пять гладиаторских рангов. Гладиатор по мере усовершенствования повышался в ранге. Ранги эти назывались palus, и в гладиаторских надгробиях родные или друзья не забывают упомянуть, что умерший был гладиатором первого или второго ранга (третьим, не говоря уже о следующих, хвалиться было нечего).
О дне гладиаторских игр сообщалось заранее; на стенах домов крупными буквами писали объявления. В Помпеях хорошо сохранилось несколько таких надписей: «Гладиаторы эдила А. Суеттия Церта будут биться накануне июньских календ [3 мая]. Будет звериная травля; натянут полотно» (т. е. над амфитеатром будет натянут тент для защиты зрителей от дождя и солнца); «30 пар гладиаторов Аллия Нигидия Майя будут биться в 8-й, 7-й и 6-й день до декабрьских календ [22, 23 и 24 декабря]. Будет звериная травля». Иногда добавляются такие замечания: «отсрочки не будет», «в любую погоду» или «если погода позволит» — в этом случае устроитель игр, видимо, не располагал такими средствами, чтобы вдобавок ко всем расходам истратиться еще на тент для всего амфитеатра. Кроме таких надписей были и настоящие афиши — листки, в которых сообщались все подробности, касающиеся игр: имя устроителя; повод, по которому «даны гладиаторы»; число пар и «специальность» их («фракиец», ретиарий и т. п.); число выступлений и побед, одержанных каждым. Такие афишки продавались в большом числе, и во время игр зрители в них заглядывали. Овидий рекомендовал молодому человеку приносить такие программки девушке, за которой он ухаживает.
Мало, надо думать, было людей, которые с бестрепетным спокойствием встречали день своего выступления на арене. Каждый понимал, что он идет на встречу со смертью; «за жизнь боремся» — сказано в эпитафии одного гладиатора, и перед этой смертельной борьбой не один человек содрогался и обливался потом, как тот гладиатор, великую муку которого один ритор с ужасающим бессердечием сравнил с беспокойством декламатора, приготовляющего речь. На арене почти все решал случай. Жребий мог назначить новичку, впервые выступающему в амфитеатре, страшного противника, искусного и жестокого; самый опытный боец мог промахнуться и получить такую рану, с которой продолжать поединок уже не было сил, и тут жизнь его целиком зависела от настроения зрителей: если он покорил их сердца своим мужеством и ловкостью, то они требовали по¬
430


щады раненому; в амфитеатре поднимался единодушный вопль «отпустить»; люди махали платками и поднимали большие пальцы кверху. Если же он чем-то не угодил этой капризной и прихотливой толпе, пальцы опускались вниз, к земле, и под крики «добей» победитель поворачивал противника лицом вниз и всаживал ему нож в спину или в затылок.
Гладиаторские игры начинались торжественным шествием гладиаторов; в пурпурных, расшитых золотом туниках обходили они кругом арену. После этого парада начинался поединок, в котором бились деревянными мечами, показывая только свое искусство. Иногда на арену спускались хорошие фехтовальщики из числа зрителей: пусть посмотрят люди, что значит настоящее мастерство! Император Тит на играх в Реате (теперь Риети в Умбрии), своем родном городке, сразился в таком поединке с консулом Аллиеном. Коммод чрезвычайно любил выступать в этих поединках; побежденными, «естественно», по ядовитому замечанию историка Диона Кассия, оказывались его противники. После нескольких таких поединков начиналось настоящее сражение.
Прежде всего, на арену выносили настоящее оружие — гладиаторы получали его только сейчас, на арене амфитеатра, — и тот, кто устраивал игры, проверял, достаточно ли оно остро. В надписях неоднократно встречается упоминание о том, что гладиаторы бились «острым оружием». Противники назначались один другому по жребию. Кровопролитие можно было сделать еще страшнее. Домициан, по-видимому, требовал, чтобы гладиаторы сражались без щита; иногда устроитель игр предварял их объявлением, что «отпуска» не будет: поединок должен длиться, пока один из противников не падет мертвым; раненому пощады не будет. Когда Доми- ций, дед Нерона, давал такие игры, Август, возмущенный этой бойней, указом запретил игры «без отпуска». Вряд ли эдикт этот строго соблюдался: в 242 г. н. э., например, магистрат Минтурн (городок в Нации) хвалится, что он велел перебить всех побежденных, а это был цвет кампанских гладиаторов. На играх, устроенных в недавно открытом Флавиевом амфитеатре, Домициан заставил биться двух равных по силе гладиаторов до тех пор, пока оба не упали израненные и обессиленные, хотя зрители давно требовали «отпуска», как это было в обычае, если поединок длился долго, а победа не склонялась ни на одну сторону. Толпа, то ли устав ожидать развязки, то ли вдосталь налюбовавшись искусством противников, требовала прекращения поединка. Такой исход его на техническом языке амфитеатра именовался «отпустить стоящими» (т. е. когда оба бойца держались на ногах).
Официальной наградой победителю была пальмовая ветвь, с которой он пробегал вокруг арены, но кроме нее получал он дары и более существенные. Устроитель вручал ему денежную награду, обычно на дорогом подносе, который тоже оставался в собственность победителю. Иногда
431


еще щедрее одаряли гладиатора зрители: требовали для него свободы. Юридически освобождение зависело только от хозяина раба, т. е. от лани- сты или устроителя игр, но требования толпы бывали так настойчивы, настроение ее становилось столь угрожающим, что приходилось уступать. Иногда награда была меньшей, но тоже не малой: победителя «опоясывали мечом» — вручали ему деревянный меч вроде тех, которыми фехтовали в школе. Гладиатор, получивший этот знак отличия, освобождается от выступлений на арене. Он остается в школе, помогает «докторам», а чаще всего выступает в роли судьи.
Кто же были эти люди, избравшие своим ремеслом убийство и сами готовые пасть под ножом убийцы?
Ремесло гладиатора было презренным. Мы видели, что свободный человек, добровольно поступивший в гладиаторы, оказывался в положении почти раба. «Замаранный человек, достойный своей жизни и своего места», — говорит о гладиаторе поэт Луцилий (II в. до н. э.); Цицерон называет их «потерянными людьми»; Ювенал считает гладиаторскую школу последней ступенью человеческого падения.
Но это только одна сторона. Об этих отверженцах говорят с восхищением в скромных мастерских ремесленников и в богатых особняках сенаторов; Гораций и Меценат обсуждают достоинства двух противников. В Риме помнят, что у «фракийца» Спудия из Школы Цезаря правая рука была длиннее левой, а из гладиаторов Калигуллы только двое могли ни на секунду не зажмурить глаз перед блеском внезапно выхваченного меча. Поэты пишут о гладиаторах стихи; художники и ремесленники увековечивают в своих работах эпизоды из их жизни; женщины аристократического круга в них влюбляются. Сыновья знатных отцов берут у них уроки фехтования; императоры спускаются на арену. Достаточно просмотреть тома надписей из одних Помпей, чтобы убедиться, какой живейший интерес вызывают к себе эти люди: знают их имена, их карьеру, на стенах рисуют гладиаторов, обсуждают подробности их поединков (рис. 9).
И гладиаторы отнюдь не стесняются своей профессии; наоборот, они гордятся ею. В их эпитафиях постоянно упоминается, к какой категории бойцов принадлежал умерший (мурмилон, «фракиец», ретиарий); какое место занимал в ней (новичок, ветеран, гладиатор первого ранга). Эпитафии сообщают, что такой-то был «доктором», а такой-то «получил меч». Часто называется число поединков, в которых гладиатор бился; иногда дается весь его «послужной список»: Фламма сражался 34 раза; одержал 21 победу, 9 раз «был отпущен стоящим на ногах», 4 раза помилован. У гладиатора есть свой кодекс чести: он считает недостойным для себя сражаться с противником более слабым; с равным ему он бьется до последнего и предпочтет смерть бегству; струсить перед противником, бежать от него — это покрыть себя несмываемым позором. На одном рельефе видим
432


Рис. 9. Гладиатор.
(L. Robert. Les gladiateurs dans l’Orient grecque, pl. X, XIII).


мы ретиария и его тяжеловооруженного противника; оба, видимо, изранены и замучены так, что стоять они уже не могут. Оба повалились на землю и, сидя, продолжают сражаться. Гладиатор зажмет свою рану и попросит зрителей успокоиться и не останавливать поединка; выбившись из сил, окровавленный, израненный он ожидает смерти с таким величавым спокойствием, которое сделало бы честь и мудрецу Горация, бестрепетно стоящему среди развалин рушащегося мира. И когда победитель занесет над ним свой кинжал, то, бывает, он сам направит его руку, чтобы удар был вернее.
Только слабый душой, выходя на арену, думает о смерти. Арена — это то поприще, где во всем блеске можно показать свою отвагу и ловкость, свое мастерство и хладнокровие. И гладиатор жаждет этого. Сенека вспоминает мурмилона Триумфа, который жаловался, что при Тиберии редки гладиаторские игры: «зря пропадают лучшие годы!». Гладиатор «жаден до опасностей», потому что путь к славе пролегает для него через опасность, а славой он дорожит больше жизни. Отношение окружающего общества убедило его в том, что его слава — это нечто большое и настоящее: «не бесславен я был среди живущих»; «никто не победил меня». Один велит написать, что умер от болезни, но не от руки противника; другой, что он скончался от ран, но убил противника. Старого гладиатора победил юноша; что делать! У молодого больше сил, больше гибкости и подвижности, и старик приписывает победу именно перевесу молодости над старостью, но при этом настаивает, что «в искусстве своем он не был позади».
Среди гладиаторов встречались натуры разные. Были люди, которые, живя в кровавом тумане школы и амфитеатра, утрачивали такие чувства, как сострадание и жалость, и, как звери, пьянели от крови. На одном помпейском надгробном памятнике имеется ряд рельефов, изображающих сцены гладиаторских боев. Неизвестный художник, автор этих рельефов, был тонким и острым наблюдателем. Он изобразил нескольких гладиато- ров-победителей и сумел показать в этой роли людей разного душевного склада. Трое — это озверелые существа, которые в горячке боя, освирепев от драки, удачи и крови, хотят одного — добить противника. Один замахивается на врага, уже падающего, уже пораженного насмерть; другого судья силой оттаскивает от раненого, просительным жестом поднявшего руку к зрителям; он готов его добить, не дожидаясь их решения. Маленький ре- тиарий вцепился в трусы побежденного им рослого молодца, словно боясь, как бы он не убежал раньше, чем ему всадят в горло нож. Гладиатор, упавший на одно колено и обращающийся к толпе с просьбой о помиловании, со страхом оглядывается на победителя, угрожающая поза которого не сулит добра. Такие люди были страшными противниками, и, вероятно, не только у новичков сжималось сердце, когда выпадал жребий биться с ними
434


в паре. Об этом с похвалой упоминается в их надгробиях: «перед ним трепетали все его напарники»; эпитафия одного гладиатора удовлетворенно сообщает, что он «поразил многих смертоносной рукой». Товарищи побаиваются таких и в то же время восхищаются ими; прозвища, которые им даются: «Огонь», «Ожог», «Оса», не злые и не оскорбительные; с гладиаторской точки зрения лестно быть таким бойцом.
Были среди гладиаторов и люди с другой душой. «Слава ли это — убить многих?», — спрашивает один; другой считает своей заслугой, что он щадил противников. Антоний Эксох, принимавший как раз участие в играх, устроенных Траяном, в перечень своих сражений и побед вставляет и тот случай, когда благодаря ему его противника «отпустили» — очевидно, он мог нанести ему смертельный удар, но не сделал этого — пожалел. Дикое неистовство освирепевших товарищей они определяют как «неразумную ненависть». На упомянутом уже помпейском памятнике изображен победитель, который ни единым движением, ни единым жестом не выдает своего торжества. Может быть, он его и не испытывает? В эпитафии одного гладиатора сказано, что он потерял силу и мужество, потому что вынужден был убить дорогого товарища.
А дружеские связи в этой среде завязывались: есть надгробия, поставленные «другу» или «товарищу и сожителю». В безграмотной и неуклюжей надписи, которую сделал для ретиария Юлия Валериана, «хорошо проживавшего 20 лет и скончавшегося в день своего рождения», его «добрый товарищ, любящий до гроба», дышет подлинное и глубокое чувство. Иногда в гладиаторской школе складывался небольшой тесный кружок: императорский отпущенник Агафокл, врач Большой школы, заготовил надгробие себе, Клавдию — ланисте императора,3 Примитиву — смотрителю мертвецкой — и ретиарию Телесфору. Вся Большая школа почтила память старожила школы, пегниария Секунда, скончавшегося в возрасте 90 лет.4
Надписи скупы на выражение чувств; они довольствуются отстоявшимися, тысячекратно повторяемыми формулами, в лаконичной стандартности которых обесцвечивается и теряется голос сердца. Чтобы уловить его невнятный и приглушенный шепот, надо очень и очень прислушиваться, и удается это только тогда, когда в привычный трафарет врываются слова, им не предусмотренные. «Македону, „фракийцу”, новобранцу из Александрии, весь отряд „фракийцев”. Жил 20 лет, 8 месяцев, 12 дней». Почему новичок удостоился этой чести? В школе он был совсем недавно, в амфитеатре еще ни разу не выступал. Полюбился ли гладиаторам юный чужестранец, принесший в их хмурую казарму несокрушимую веселость молодости и живое колючее остроумие александрийцев? Тронула ли их судьба юноши, одиноко умиравшего среди равнодушных людей в чужом злом городе? Жалко ли им стало этого мальчика, который глядел на белый свет
435


только «20 лет, 8 месяцев и 12 дней»? Но все, что их волновало и жгло, они вложили в два суровых слова «весь отряд» — другого способа выразить свои чувства у них не нашлось. И надо признать, что два слова действуют сильнее риторически пышных эпитафий.
Есть еще в жизни гладиатора сторона, о которой мы, к сожалению, знаем очень мало. У гладиатора есть семья; он муж и отец. Иногда он ставит надгробие своей «дорогой целомудренной супруге», но чаще его хоронит жена, иногда жена и дети. Семья была не только у ветеранов, но и у гладиаторов, еще не получивших этого звания. Уходили люди в школу из семьи или женились уже будучи гладиаторами? Последнее вероятнее. Приходил в жизни гладиатора какой-то час, когда тиски свирепой дисциплины для него разжимались и он получал право отлучаться из школы на определенный, более или менее длительный срок. С каких пор и за какие заслуги пользовался он этим правом, неизвестно; можно думать, что давали его людям, в которых были уже уверены, что они не сбегут. Может быть, гладиатор, обзаведшийся семьей, получал разрешение вообще жить дома, и он только приходил в школу, как приходят на работу? Ответить на этот вопрос мы — увы! — не можем: нет данных.
Были среди гладиаторов люди, которые не мирились со своей долей. Натуры более тонкие задыхались в душной атмосфере казармы; гордые, полные чувства собственного достоинства люди не желали унизиться до того, чтобы стать предметом развлечения для римской черни. Движение Спартака началось с гладиаторской школы; в 64 г. н. э. попытка гладиаторов бежать из Пренестинской школы (Пренесте теперь Палестрина; маленький городок недалеко от Рима) всполошила римлян, сразу вспомнивших Спартака. Сенека рассказывает о двух страшных самоубийствах в гладиаторской среде. С одного гладиатора не спускали глаз, видимо, ему не доверяли; без сторожа оставался он только в уборной. Он там и удушил себя, глубоко засунув в горло палочку с губкой, употреблявшуюся для самых грязных надобностей. Другого везли тоже под стражей в амфитеатр. Притворившись спящим, он все ниже и ниже опускал голову, пока не просунул ее между спицами колеса — колесо значительно выдавалось над кузовом — и не сломал шейных позвонков. Саксы, попавшие в плен, руками передушили один другого, чтобы только не попасть в гладиаторы.
В одном помпейском доме, где по какой-то причине поселены были гладиаторы, сохранилась любопытная надпись: одно только имя философа Сенеки, выписанное полностью красивыми крупными буквами. Сенека был единственным человеком в древнем Риме, который возмущался гладиаторскими играми и протестовал против них, предлагая правительству бороться с этим «застарелым злом» и «развращенностью нравов». Человек, выведший на стене имя философа, был, видимо, знаком с его взгля¬
436


дами. Устав от гладиаторской жизни, от амфитеатра, от грубых товарищей и бессердечной толпы, искал ли он утешения в мысли о том, что есть на свете душа, сочувствующая и жалеющая?
* * *
Гладиаторские бои обычно соединялись с травлей зверей. Первая «охота на львов и пантер» была устроена в 186 г. до н. э. М. Фульвием Но- билиором; по словам Ливия, она по обилию зверей и разноообразию зрелищ почти не уступала тем, которые устраивали в его время. В 58 г. до н. э. эдил М. Эмилий Скавр «вывел» 150 «африканских зверей», т. е. пантер и леопардов. Тогда же римляне впервые увидели бегемота и крокодилов: их доставили Скавру пять штук, и специально для них был вырыт бассейн. Сулла в 93 г. до н. э. выпустил на арену «сотню львов с гривами» (т. е. самцов). Животные не были связаны и свободно разгуливали по Большому Цирку (так называлась узкая долина между Палатинским холмом и Авентином, где происходили конские состязания. До постройки амфитеатра здесь обычно устраивали и звериные травли. Длина ее была 600 м, ширина 150 м). Мавретанский царек Бокх, находившийся в дружественных отношениях с Суллой, прислал для этой травли специальный отряд охот- ников-гетулов, вооруженных копьями и дротиками. Долина была кругом обнесена высокой железной решеткой; ни зверям, ни людям некуда было ни спрятаться, ни убежать; началась страшная охота, в которой были перебиты все львы и не обошлось без человеческих жертв. Цицерон, вспоминая травлю, устроенную Помпеем, писал, что он не понимает, какое удовольствие может получить культурный человек, когда на его глазах мощный зверь терзает слабого человека или когда прекрасного зверя пронзают рогатиной. Большинство держалось иного мнения; конец звериным травлям пришел только в VI в. н. э. Август в числе тех своих дел, которые он счел нужным увековечить в длинной надписи, упоминает, что он устраивал звериные травли 26 раз и загублено на них было 3500 зверей (по 134 каждый раз в среднем).
В звериной травле, которую в 55 г. до н. э. устроил Помпей и на которой присутствовал Цицерон, «гвоздем» зрелища были слоны. Надо сказать, что римляне питали слабость к этим животным (впервые увидали они их во время войны с Пирром, в первой четверти III в. до н. э.); их наделяли высокими нравственными качествами, великодушием, целомудрием, чувством чести. Плиний Старший совершенно серьезно рассказывает, как один слон, которому трудно давались уроки дрессировщика, вытверживал их по ночам; другой выучил греческий алфавит и мог написать целую фразу по-гречески. «В них есть нечто общее с людьми», — писал Цицерон. И когда эти умные и добрые животные после короткой схватки с охотни¬
437


ками-гетулами, посылавшими в них стрелу за стрелой, попытались убежать, а «потеряв всякую надежду на бегство», с жалобным ревом заметались по арене, «словно оплакивая себя и умоляя о сострадании», люди вдруг стали людьми: зрители повскакали со своих мест, громко плача и осыпая Помпея проклятиями, «которые над ним вскоре исполнились», замечает Плиний (Помпей потерпел поражение и был убит в 48 г. до н. э.).
Кроме этих заморских зверей для охот в амфитеатре приобретали животных европейских и своих италийских: медведей, кабанов, быков. Медведи водились и в Италии (в Лукании и Апулии); привозили их также из Германии, Галлии и даже Испании. Рогатого скота в Италии было изобилие: огромные стада кочевали круглый год с одного пастбища на другое; из этих стад и брали быков для арены. Иногда задача охотника заключалась только в том, чтобы убить разъяренное животное; быка доводили до бешенства, прижигая его каленым железом, дразня его соломенным чучелом, на которое он, освирепев, неистово кидался. Но уже при Цезаре в обычаи амфитеатра вошла «фессалийская охота»: охотник верхом на лошади скакал рядом с быком, хватал его за рога и сворачивал ему шею. Тут требовалась и ловкость — сколько раз приходилось увертываться от смертоносных рогов — и непомерная сила. При Клавдии в моду вошел другой способ: всадники гоняли быков по арене, пока те не выбивались из сил; тогда всадник перескакивал на быка, хватал его за рога, всем своим весом наваливался на его голову и валил быка на землю.
Как обучали будущих охотников в Утренней школе? Никаких сведений об этом не дошло, но представить себе это обучение можно с большой степенью вероятности. Охотник должен метко стрелять и метко действовать холодным оружием; от верного глаза и твердой руки зависит его жизнь, тем более что ему сплошь и рядом не дают щита, вооружают его иногда копьем или рогатиной, но часто только кинжалом, широким и коротким. И с их помощью охотник расправляется со страшными противниками; молодой Карпофор, воспетый Марциалом, убил за один день 20 зверей. Выходил он против дикого кабана, против медведя (тут он действовал рогатиной), против льва, леопарда, быков и зубра. Охотника иногда сопровождали на арену сильные, хорошо выдрессированные собаки. Марциал посвятил стихи собаке охотника Декстра, Лидии, «обученной в амфитеатре» и погибшей «славною смертью» на арене от «молниеносного удара», нанесенного диким кабаном.
От охотника требуют иногда акробатических трюков. Пресыщенному зрителю надоедает смотреть, как звери падают под меткими ударами копья или кинжала. Надо придать охоте больше остроты, оттянуть время решительного удара. Охотник выходит с шестом в руках один на один против зверя, и в ту минуту, когда тот, припав к земле, уже готов кинуться на человека, он с помощью шеста делает огромный прыжок, перелетает через
438


зверя, становится на ноги и убегает. Обманутыми бывали такие грозные противники, как медведь или леопард. Сохранилась греческая эпиграмма, хорошо передающая трагическое напряжение этой страшной минуты:
Прочно шест утвердивши, взметнул свое тело он кверху,
Весь изогнулся вперед; схватить его — зверь наготове,
Только пронесся над ним человек, легконогий и ловкий,
Спасся от смерти охотник, и громко воскликнули люди.
Иногда на арене ставили своеобразную дверь-вертушку: на столб навешивали четыре широкие двери со вставленными в них крепкими решетками. Двери эти вращались вокруг столба, и охотник, раздразнив зверя, прятался за такой дверью, выглядывал сквозь решетку, толкал перед собой вертушку, выбегал из-за одной двери и прятался за другую, «порхая», по выражению очевидца, «между львиными когтями и зубами». По случаю одной травли арену превратили в лес, прочно утвердив в ней большие деревья. Охотник, увернувшись от медведя, взлетает на дерево, но медведь хороший верхолаз и, преследуя врага, он лезет вслед за ним. Как спастись, куда укрыться? Видеть, как жизнь человека висит на волоске, как он всей своей находчивостью, ловкостью и силой пытается оттолкнуть смерть, глядящую прямо в глаза, — это захватывало и волновало окаменелые сердца зрителей.
В амфитеатрах устраивали не только звериные травли. Редких, безвредных и обученных животных выпускали на показ зрителям. Искусство дрессировки стояло в древности очень высоко. О дрессировщиках — их называли «приручителями» — говорили, что они «вводят в общение с людьми медведей, быков и львов, забывших свою свирепость». Способы дрессировки были, вероятно, жестокими; Плиний обронил мимоходом, что слона, которому учение давалось туго, били. Как бы то ни было, но «при- ручители» доводили своих зверей до того, что «могли жить с ними в дружбе: учитель совал руку в пасть львам; сторож целовал своего тигра». Лучшими учениками оказывались, конечно, слоны, и чему их только не выучивали! Когда Цезарь, справляя свой триумф, въезжал на Капитолий, по обе стороны его колесницы шло сорок слонов с факелами в хоботах. Слоны выступали на арене, изображали из себя гладиаторов, танцевали под звуки бубна, в который ударял один из них; несли вчетвером носилки, в которых лежал слон, представлявший родильницу. Они всходили и спускались по натянутым канатам. На арене расставляли столы и ложа, на которых укладывались люди; слоны присоединялись к ним, пройдя по ложам с такой осторожностью и ловкостью, что никто из лежавших не бывал задет. Львы и тигры ходили под ярмом и везли колесницы, а дрессировщики времен Домициана обучали львов, поймав на арене зайца, подержать его в
439


пасти, выпустить, опять поймать и снова выпустить. «Лев любит свою добычу, и заяц чувствует себя совершенно спокойно в его пасти», — умилялся Марциал, не упустивший случая польстить Домициану: львы знают, на службе у какого милосердного господина они состоят!
Во времена республики магистраты, которые собирались дать звериную травлю, обращались обычно с просьбой позаботиться о поимке зверей к наместникам провинций, где водились заморские звери. Целий, кандидат в эдилы, не давал покоя Цицерону, упрашивая его прислать ему побольше пантер. Цицерон был тогда (52 г. до н. э.) правителем Киликии; в соседних областях, Памфилии и Писидии, звери эти водились во множестве. «Позаботься об этом, — пристает он к почтенному консуляру, — тебе стоит только сказать слово, приказать и распорядиться; как только их поймают, у тебя уже будут мои люди, чтобы их кормить и перевезти...»; «стыдно тебе будет, если я не получу пантер...» — и так из письма в письмо с июля по сентябрь включительно.
При империи, когда звериные травли вошли в моду и устраивались не только в Риме, но и по другим городам (в размерах, конечно, неизмеримо меньших и обычно не на заморских зверей, а только на тех, которые водились в Италии), охотой на зверей и ловлей их занимались тысячи людей. Покупка и продажа животных составляла крупную отрасль торговли. Кроме местных жителей (а в странах, изобиловавших животными-хищниками, например в Германии, Британии, в М. Азии и Северной Африке, своих охотников было, конечно, много) на охоту посылали иногда и солдат. Медвежатники из I Легиона, стоявшего около нынешнего Кельна, поймали за шесть месяцев 50 медведей. Они были освобождены от всех лагерных работ и занимались одной охотой.
Задача охотника усложнялась тем, что он должен был взять животное живым. Копали ямы, сажали туда козу или поросенка; голодный зверь шел на их голоса и оказывался в ловушке. Ставили тенета, устраивали облавы. Пленников, опутанных веревками и цепями, сажали в крепко сколоченные клетки и отправляли в Рим. Европейские звери ехали сушей медленно, на волах; африканские животные должны были переехать Средиземное море. Весь этот путешествующий зверинец надо было кормить. Если зверей везли императору, то забота об этом лежала на городах, через которые караван проходил. Повинность эта была тяжкая; еды требовалось много. Льву нужно в день 3 кг мяса. А если этих львов было много? А если проводники решили задержаться, как это случилось однажды во фригийском городе Гиераполе, где караван простоял четыре месяца? Возможно, задержка эта была вызвана состоянием животных, трудно переносивших переезд. Бывали случаи, что животные во множестве погибали в пути или приезжали на место больные и обессилившие. Еще труднее было везти детенышей, которых иногда, убив мать, охотник забирал из логова. С ними бывало немало
440


возни: для дрессировки больше всего годились именно они, но вопрос с кормежкой стоял тут особенно остро. Малышам требовалось молоко. Приходилось обзаводиться стадом коз или коров, о прокормлении которых надо было тоже подумать; нужно было нанять людей для ухода за скотом. Начальники каравана не знали, вероятно, покоя ни днем, ни ночью.
Между гладиатором и охотником есть существенная разница: охотник идет на зверя; победу и славу ему приносит не убийство человека, а гибель животного, страшного и хищного. Зрители отчетливо сознают эту разницу. «Охота заслуживает всяческой похвалы», вместо гладиаторской бойни «она предлагает зрелище, где искусство и разумное мужество противопоставлены неразумной мощи и силе», — писал автор трактата «О разуме животных», включенного в нравоучительные сочинения Плутарха. «Охотник творит изумительные дела, мудростью побеждая природу зверя», — писал Либаний. Охота на арене, так же как и настоящая, была для древних чистой школой мужества и его демонстрация.


Глава десятая
МИМЫ, АКРОБАТЫ И ФОКУСНИКИ
МИМЫ
Маленький городок. На ступеньках храма сидит несколько человек, по одежде судя, — бедняки. Разговор не клеится; у каждого своя дума и своя забота. У бедного человека всегда много забот и всегда тревога, заработаешь ли завтра на хлеб, сможешь ли вовремя отдать долг. Каждый думает о своем, но все об одном и том же, и все больше и больше хмурятся лица. И вдруг неизвестно откуда, словно из-под земли выросли, появились несколько человек, от одного взгляда на которых становится смешно: коротенькие плащики, сшитые из разноцветных лоскутьев, сверху наброшен квадратной формы женский платок, едва доходящий до бедер; к ногам привязаны такие тонкие подошвы, что ноги кажутся босыми. Лица расписаны пестрыми красками, и сделано это умно и умело: линии проведены и краски подобраны так, что сразу определишь основные свойства обладателя такой физиономии. И с этих размалеванных лиц глядят хитро и насмешливо такие умные глаза! «Мимы, пришли мимы!», и люди уже улыбаются, глядя на эти потешные фигуры; по площади уже перекатывается смех, и из домов, из мастерских, бросив работу и не доев бедной похлебки, сбегаются поглядеть на представление мужчины и женщины, старики и дети.
Мимы не теряют времени. Тут же на площади, без всяких подмостков, без всякого театрального реквизита разыгрывают они маленькие, живые, веселые сценки, содержание которых взято из быта тех самых простых и бедных людей, которые густой толпой окружили актеров. Бойкий диалог, веселые реплики, смешные вопросы, комические ситуации, фейерверк острот, много шума, крика, беготни, драки; зрители помирают со смеху. Люди, у которых час назад опускались руки, разойдутся, повеселев, приободрившись, словно спрыснутые живой водой волшебного источника. Шутовски одетым, смешно разрисованным актерам дана власть снять на какой-то час ярмо повседневных забот и печалей. Смех, веселый, беззабот¬
442


ный смех вливал силы, животворил и укреплял. А чудотворцы, презренные, откинутые законом в число подонков общества, собрав гроши, которыми в меру своих небогатых возможностей оделили их зрители, и перекусив в ближайшей харчевне, отправлялись дальше, вовсе не подозревая, что они совершили чудо и будут творить чудеса и в дальнейшем.
* * *
Мимом (и само произведение, и актеры, его исполнявшие, именовались одинаково «мимами») назывались небольшие бытовые сценки, которые обычно писали сами актеры — часто талантливые импровизаторы. Сценки эти разыгрывали на улицах и площадях городов и селений, в харчевнях и частных домах. Сулла был большим любителем таких представлений; актеры-мимы не выходили из его дома. Приблизительно к этому времени пьески «уличных мимов» с импровизированным диалогом и наспех придуманным очень несложным действием начинают получать литературную обработку, и мим превращается в театральное представление, которое обязательно ставится после трагедии, чтобы, как объясняет схолиаст к Ювеналу, «смехом стереть печаль и слезы, вызванные трагедией». Уже к половине I в. до н. э. мим прочно утвердился на сцене, удержался на ней в течение всей римской империи, пережил ее крушение, уцелел среди всех бурь варварского нашествия и появился в Италии под новым названием comedia del’ arte.
Ни одного из ранних мимов не дошло до нас целиком; уцелели отдельные слова и жалкие обрывки в две-три строчки. По заглавиям, однако, видно, что сюжеты для мимов авторы брали из повседневной жизни рабочего люда, сельского и городского (преимущественно последнего): «Красильщик», «Торговец тряпьем», «Уличный праздник», «Сукновал», «Бедность». «Мимы получили свое название от изображения (буквально — «подражания»: слово «мим» происходит от греческого mimesis — «подражание», — М. С.) ничтожных событий и низких лиц», — так определял эти произведения древний историк литературы. По отдельным замечаниям, разбросанным у писателей, удалось приблизительно восстановить содержание некоторых более поздних мимов. Большим успехом пользовался мим, названный по имени знаменитого разбойника Лавреола, этого Фра Диаволо древнего Рима. Написан он был неким Лентулом (первая половина I в. н. э.), мимическим актером, и пришелся римской публике очень по вкусу: его ставили еще в III в. В миме было представлено, как раб Лав- реол убегает от своего хозяина, прибивается к шайке разбойников, становится их атаманом, но в конце концов попадается в руки солдат и умирает на кресте.1 Сюжет, по существу трагический, автор сумел повернуть так, что он предстал перед зрителями в ряде комических и веселых сценок.
443


Одну из них мы знаем: раб, убегая, запнулся, упал, разбил себе рот и стал плеваться кровью. Его преследователи вместо того, чтобы гнаться дальше, остановились и «стали наперерыв показывать свое искусство»: плевать кровью на подмостки. Можно представить себе, как разыгрывалась эта сценка: один старается плюнуть дальше другого, бьются об заклад, спорят, толкаются, вслух обсуждают, чем бы подкрасить слюну; кто-то падает и делает вид, что он всерьез расшибся, и его осыпают насмешками товарищи. Проделки Лавреола, ловкость, с которой он грабит путешественников, искусство, с которым водит за нос своих преследователей, — все это можно было разработать в тонах, весьма комических. Известны названия двух мимов, написанных Кв. Лутацием Катуллом, современником императоров Клавдия и Нерона: «Привидение» и «Беглый раб». Первый Ювенал называет «крикливым»: на сцене, видимо, стоял непрерывный вопль, дико ревело мнимое привидение, орали перепуганные люди, от него убегавшие. Что касается «Беглого раба», то комизм положений заключался в том, что хитрый раб-лицемер сумел втереться в доверие к хозяину и так обвести его, что тот во всем и всегда следовал только указаниям раба, который под видом заботы о своем господине действовал на пользу себе и в ущерб хозяину.
Большой популярностью в конце I в. н. э. при императоре Домициане пользовался мим, содержание которого можно восстановить, но заглавие и автор которого остаются неизвестными. Молодая женщина, вышедшая замуж за старого глупого ревнивца, влюбилась в красивого юношу. Ловкий пройдоха-раб устроил влюбленным свидание в доме, где живет молодая жена со своим мужем. Все идет благополучно, но вдруг нежданно-негаданно в двери кто-то стучится. Общее замешательство, стук все сильнее и сильнее — что делать, куда деваться? В отчаянии жена запихивает любовника в сундук. Открывают двери, но входит не муж, а сосед, зашедший переговорить о деле с мужем. Вместо того, однако, чтобы повернуться и уйти, не застав нужного человека, он остается, сидит и сидит. Догадывается о чем-то? Пронюхал что-то? Молодая женщина не находит себе места, несчастный любовник начинает задыхаться в сундуке. Г ость наконец уходит, любовник вылезает на свет божий, но не успел он еще как следует отдышаться, как появляется муж. Налицо все улики, муж бросается с кулаками на изменницу и ее любовника, но жена пускает в ход все свои чары, всю силу своего обаяния — и достигает своего — глупец перестает верить собственным глазам: он убедился, что жена любит его, что она ему верна, и мим заканчивается дружеской беседой между мужем и любовником.
Сюжет этот, неоднократно повторенный с разными вариациями в мировой литературе от апулеева «Золотого осла» до «Ночи перед Рождеством» у Гоголя, мим разрабатывал так, что в руках умелых актеров он превращался в комическое действо ослепительного блеска. Какие богатые
444


возможности давала та сцена, где насторожившийся посетитель упрямо не уходил! Жена, не помня себя от страха, молола всякий вздор голосом, поднимавшимся до оглушительного крика, лишь бы заглушить подозрительные звуки, доносившиеся из сундука. А развязка! Все уловки жены, убедившей мужа, что она чиста и невинна; непроходимая глупость бедного ревнивца, его дружба с любовником — было над чем посмеяться. При Домициане роль злополучного любовника играл мим Латин, великолепный комический актер, о котором Марциал, его современник, писал, что он заставил бы глядеть на себя Катона, а Куриев и Фабрициев (представителей старинной строгости и чистоты нравов) забыть свою суровость. Напарницей Латина на сцене была мима Фимела, блестяще исполнявшая роль лукавой обманщицы-жены.
Целью мима было смешить, увеселять зрителей, и он не был разборчив в средствах: ему нужно только достигнуть цели. Он использует приемы балаганного шутовства; крики, беготня, потасовки, оплеухи — без этого не обходится мим. К актеру, исполняющему главную роль, всегда приставлен его двойник, повторяющий его слова, движения и жесты. За это он получает пощечину за пощечиной. Комизм мима груб; его остроты часто непристойны. Цицерон предупреждал оратора, чтобы он не позволял себе таких шуток, которые уместны только в миме; Гораций писал, что он не может восхищаться мимами: «Заставить зрителя хохотать во все горло — этого мало». Мим скользит по поверхности, он бездумно весел; не его дело задумываться над серьезной стороной явлений. Он выбирает легкое и смешное. Вот больной, проснувшийся от летаргического сна; он не может прийти в себя, не понимает, где он и что с ним. Вдруг ему представляется, что он кулачный боец; больной кидается на своего врача — врача-то он вспомнил! — и начинает его тузить. А вот еще «лицо из мима»: бедняк, на которого внезапно свалилось богатство; он совершенно потерял голову и давай кутить напропалую. Умелый актер мог, конечно, разыграть эти нехитрые сцены так, что в театре стоял несмолкаемый хохот.
Иногда мим берет сюжеты мифологические и выворачивает их наизнанку: на сцене появляется прелюбодей Анубис; Диану секут; читается завещание скончавшегося Юпитера, издеваются над голодным Гераклом. Юпитер «величайший сильнейший» появлялся на сцене в таком виде, что зрители покатывались со смеху: обросший, в коротенькой одежонке наподобие женской мантильки, с деревянной молнией в руке — как не хохотать! Глупость бывает смешна, и мим весело и беззаботно демонстрирует ее зрителям в разных видах и аспектах — от глубокомысленных отдельных замечаний вроде «пока он ездил на воды, он ни разу не умирал» или «если ты не беременна, ты никогда не родишь» до целого произведения, построенного на том, что действующие лица не могут схватить смысла фразы, а понимают каждое слово буквально. Цицерон помнил «этот ста¬
445


рый, очень смешной мим». Историю обманутого мужа и неверной жены мим представляет очень часто, и мимографы перерабатывают ее на разные лады; ее любят именно потому, что в очень уж смешном виде здесь представлен дурак-муж. Сам Август спокойной смотрел, по словам Овидия, на «прелюбодеяние на сцене», а его-то уж никак нельзя считать потаковщиком того, что разрушает семью и уничтожает святость брака. Миму не полагалось вдумываться в сущность явлений; под его веселым текстом никогда нет того второго, скрытого плана, который вдруг неожиданно выбивается наверх с грозным окриком «над кем смеетесь? Над собой смеетесь!».
Комизм в ситуациях и в действующих лицах особенно подчеркивала игра, в которой большое значение имели буйная, смешная жестикуляция и потешные гримасы (актеры в мимах в противоположность актерам трагедии и комедии играли без масок). На комический эффект рассчитан был и язык мима, грубый, простонародный, часто сбивающийся на уличный жаргон. Мим называл вещи своими именами, выбирая наиболее хлесткие, не боялся крепких словечек и был очень щедр на непристойные сцены. Недаром в Массилии (нынешний Марсель), которая славилась строгостью и чистотой своих нравов, запрещена была постановка мимов, а церковные писатели называли их прямо «училищем порочности».
Мы упоминали о миме Фимеле, игравшей вместе с Латином. Присутствие в актерской труппе женщины отличает труппу мимов от всех остальных актерских трупп древности. И в Греции, и в Риме, и в трагедии, и в комедии женские роли исполнялись мужчинами, и только в мимах женщин играли женщины. Стоит задержаться на этих актрисах, тем более что о некоторых из них мы имеем сведения документальные.
Мимы обычно были отпущенницами. Чтобы попасть на сцену, надо было обладать определенными качествами: голосом — действие мима разнообразилось пением песенок, — грацией: танцы обычны в миме (некоторых актрис называли даже «танцовщицами»: вероятно, в танцах они были сильнее, чем в игре), и — первое условие — комическим талантом и умением держаться на сцене. Мимы-женщины (как и мужчины, конечно) должны были пройти определенную школу; мы не знаем, где и как они обучались, и можно по этому поводу только высказывать предположения, имеющие, правда, большую степень вероятности. В большинстве случаев актерская профессия была наследственной и в качестве учителей оказывались отцы и матери, иногда их друзья и сотоварищи. Случалось, что хозяин, подметив способности своей рабыни, отдавал ее в учение актерам. Кроме сценических дарований хорошо было иметь способности, которые облегчали жизнь: следовало быть записной кокеткой и уметь кружить головы. Мимы владели этим умением, по-видимому, в совершенстве; молодежь разорялась на них, как у нас когда-то богатые бездельники разоря¬
446


лись на цыганок. Случалось, что миму, если ее добром не отпускали из труппы, похищал влюбленный юнец; власти на такие проделки смотрели сквозь пальцы. Мима Терция, по уверению Цицерона, была в Сицилии более влиятельна, чем сам Веррес, наместник острова. Он увез ее от мужа, какого-то родосского флейтиста, и она быстро сумела прибрать его к рукам. Гораций вспоминал некоего Марсея, который истратил на свою любовницу, миму Органу, все отцовское состояние. Для характеристики нравов высшего римского общества конца республики много поучительного дает история мимы Кифериды. Она была отпущенницей и любовницей римского всадника Волумния Евтрапела, приятеля и собутыльника Антония, будущего триумвира. Был это неистощимый острослов и шутник, обладал большим богатством, был ненасытно жаден и никакими нравственными соображениями себя не стеснял. Цицерон находился с ним в добрых отношениях и, приглашенный однажды к нему на обед, очутился в обществе Кифериды. По староримским понятиям, ввести в общество порядочных людей как равную им свою любовницу, отпущенницу и вдобавок еще миму было поступком предельно неприличным, и знаменитый оратор почувствовал себя неловко. «Клянусь Геркулесом, — писал он одному своему приятелю, — я не подозревал, что она будет присутствовать за обедом...». Скоро предприимчивая отпущенница нашла себе более высокого покровителя: перешла от Волумния к его приятелю Антонию. В 49 г. до н. э. Цезарь находился в Испании, и Антонию пришлось с его поручениями объездить ряд городов. Путешествие это он совершил в сопровождении Кифериды. Цицерон отвел душу, описывая эту поездку: «В повозке ехал народный трибун, впереди шли ликторы в лавровых венках,2 окружавшие носилки, в которых несли миму. Почтенные жители городов, обязанные выходить навстречу, приветствовали миму, называя ее не сценическим громким именем, а Волумнией». Рассказ этот чрезвычайно интересен. Ки- ферида приобрела известность, вышедшую далеко за пределы Рима; историю ее, видимо, знали чуть ли не по всей Италии. «Почтенные горожане», встречавшие Антония, прекрасно понимали, что с ним шутки плохи; выход своему негодованию можно было дать только в той форме, к которой нельзя было придраться. Обратиться к Кифериде «Волумния» было вполне естественно и пристойно, но яда тут было хоть отбавляй! Этим именем ей напоминали, во-первых, что она вчерашняя рабыня, а во-вторых, косвенно осуждали ее поведение: отпущенница Волумния, обязанная почтением и преданностью своему патрону, его бросила и ему изменила (стоит отметить, что уже тогда у актеров было в обычае давать себе придуманные, сценические имена). В следующем году после битвы при Фарсале Кифери- да встретила Антония в Брундизии (теперь Бриндизи), и они вместе через ряд городов проехали к Риму. «Ты поспешил в Брундизии в объятия своей дорогой мимы, — негодовал Цицерон. — Если тебе не стыдно было жи¬
447


телей городов, через которые ты проезжал, то неужели не устыдился ты старых солдат!». Плутарх и Плиний Старший рассказывают, что повозку, в которой Антоний ехал с Киферидой, везли львы. «Ехать так с мимой — это превосходило даже чудовищные бедствия того времени!» — искренне возмутился Плиний (надо думать, что львов придумали позже; если бы Антоний со своей мимой ехали действительно на львах, Цицерон не упустил бы такой красочной подробности. Поездка Антония вызвала, видимо, такое возмущение и столько разговоров, что в ткань истинного происшествия начали непроизвольно вплетать подробности вымышленные).
Актрисы-мимы, как видим, строгой нравственностью не отличались; Гораций прямо ставил знак равенства между ними и уличными женщинами. Фимела, о которой речь была выше, не смущаясь, разыгрывала самые нескромные сцены; рассказ Прокопия о том, что вытворяла на сцене мима Феодора, будущая супруга Юстиниана и византийская императрица, перевести невозможно. О мимах-мужчинах мы знаем меньше: ни один не оставил по себе в памяти такого яркого следа, как Киферида. Схолиаст к Ювеналу, вспомнив Лентула, автора «Лавреола», замечает, что «Лентул был достоин настоящего креста: превосходный актер, был он человеком гнусным». Марциал попытался написать апологию Латина, разыгрывавшего непристойнейшие сцены (сам поэт оправдывался перед своими «целомудренными читательницами» ссылкой на то, что его стихи нисколько не бесстыднее мимов, где выступает Латин): «В моей жизни ничто не походило на сцены, представляемые мною в театре. Человек сцены, я славен только моим искусством. Я не был бы приятен владыке (Домициану), не обладай я добрыми нравами». Стихи эти, скорее всего, ставили косвенной целью оправдать Домициана, приблизившего к себе Латина. Последний был вхож во дворец, рассказывал Домициану за обедом о всяких городских происшествиях и в эту безобидную болтовню вставлял свои доносы. Был он одним из самых страшных доносчиков того страшного времени. Других подробностей из его жизни мы не знаем. Никаких биографических подробностей не дают и надгробные надписи мимов. Следует, однако, задержаться на одной из них. «Лонгин Макк сладостно прожил со своими до последнего дня». Имя «Макк» сразу воскрешает в памяти родословную мима. Он был прямым наследником народного италийского фарса, известного под названием ателланы. Темы для своих бойких коротеньких сценок ателланы брали из повседневной простонародной жизни. Играло в них четверо актеров (не обязательно все сразу): Папп, влюбленный старик, которого все обманывают; Доссен, горбатый шарлатан, напускающий на себя ученый вид; ненасытный обжора и неумолчный болтун Буккон; отпетый дурень Макк. Очень вероятно, что мим завладел всеми этими четырьмя фигурами; относительно же Паппа и Макка это можно смело утверждать. Папп появился в миме в старой своей роли глупого обманутого мужа, а Макк — в роли не¬
448


пременного спутника главного актера, который во всем ему подражает — своих слов и жестов у него нет — и за постоянную назойливую имитацию получает оплеуху за оплеухой. Ему дано в миме только другое название: его зовут просто «дураком». По всей видимости, Лонгин играл в мимах именно эту роль и сознательно выбрал для себя прозвищем старое имя дурака из ателлан.
Из надписей получили мы драгоценные сведения о союзах, профессиональных обществах, в которые входили мимы. Союзы эти назывались «коллегиями», «корпусами», «коммунами». В одни из них входили все работники сцены: актеры, трагические и комические; музыканты, флейтисты, кифареды и скабилларии (они получили свое имя от особого инструмента зсаЬШит, с помощью которого отбивали такт). Надпись из Бовилл (маленький городок в Лации), относящаяся к 169 г. н. э., знакомит нас с одним из таких союзов.
Во главе его стоит архимим («начальник мимов»). Нашего архимима зовут Л. Ацилий, сын Луция, Евтих: он сын отпущенника, грек происхождением, о чем свидетельствует его прозвище Евтих («счастливый»). Он давно состоит членом союза мимов и занимает в нем почетную должность главы. Вел он себя на этом месте так, что его, первого, актеры назвали «отцом» и, сложившись, поставили ему статую «за его попечительность и любовь к ним». Сценическая карьера его была многообразной; надпись называет его «паразитом Аполлона, трагиком и комиком». Прежде всего следует помнить, что слово «паразит» имело значение почетное, так называли тех жрецов, которые имели право принимать участие в жертвенной трапезе. Быть «паразитом Аполлона» — значит быть удостоенным дружбы и застолья бога, покровителя всех искусств. Евтих пробовал свои силы и в трагедии, и в комедии и, видимо, решил, что талант его — это талант комика. Был он в театральной среде человеком известным: «его знали и чтили актеры всех союзов». И не только актеры: он был декурионом, т. е. членом городского совета в Бовиллах.
Труппа его состояла из 60 человек, судя по именам, это были отпущенники или сыновья их, а если свободорожденные, то из низов. Не все в этом «стаде» (обычное название актерской труппы «grex») были, конечно, актерами: сюда входили и музыканты, и театральные служители. Интересно, что в списке труппы нет ни одного женского имени, а мы знаем, что женщины играли в мимах и в надписях упоминаются даже женщины-архи- мимы, «директриссы труппы». Случайно отсутствие женских имен в надписи Евтиха, или были отдельные труппы, мужские и женские, объединявшиеся для представлений, но в остальном ведшие, как союз, жизнь особую и самостоятельную? На последнее соображение наводит одна мысль, упоминающая погребальную коллегию не целой труппы, а только мим-женщин.
449


Говоря о мимах, следует упомянуть еще так называемых ареталогов и «биологов». Первые были рассказчиками и, надо думать, мастерами рассказа: Август любил приглашать их на свои званые обеды, чтобы развлекать гостей. Они были неистощимы на выдумки, всевозможные преувеличения и прикрасы; Ювенал называет их «лжецами», а схолиаст к Горацию — «болтунами». Входили эти веселые сказочники в состав труппы мимов? Действовали они на свой страх и риск, ни с кем не объединяясь? Ничего, к сожалению, сказать нельзя.
«Биологами» называли искусников, умело кого-нибудь представлявших. Было у них и другое имя: «этологи» (от греческого гтг|о<; — «нрав»). Представлять можно было по-разному: копировать только внешнее, т. е. манеры, голос — так, вероятно, изображал погонщиков мулов и рыночных зазывал раб одного из гостей Тримальхиона, которого хозяин рекомендовал как «мастера на все руки». Можно было, однако, изобразить «внешнего человека» так, что вся его манера держать себя оказывалась оболочкой, тонким покровом, сквозь который просвечивало самое существо. Виртуозы этого дела умели сразу «одними устами говорить за многих». «Тот, чей облик был повторен (буквально «удвоен», — М С.) мной, содрогался: я был им больше, чем он сам. Сколько раз женщина узнавала себя в моих движениях, краснела и содрогалась», — говорит о себе мим Виталий. У Тиберия был раб, «немой и красноречивый», который «первый стал копировать адвокатов». Он назван в надписи забавником, шутом императора. Человек этот (имя его неизвестно) обладал блистательным комическим талантом и незаурядной наблюдательностью; его имитация адвоката, совершенно безмолвная, построенная только на жестах и выражении лица, была так превосходна и так запечатлелась в памяти, что о ней не забыли упомянуть в надгробной надписи.
Хороший «биолог» был, конечно, желанным в труппе мимов. Может быть, он к ней иногда и присоединялся. Но, насколько можно судить по надписям, они держались особняком и в состав труппы как ее постоянные члены не входили.
Гораций, говоря о тех, кого опечалила смерть певца Тигелла, называет сирийских танцовщиц, продавцов лекарств (это были шарлатаны первой статьи), нищих, шутов и мимов. Это характерно: место мимов в самом низу общественной лестницы; их профессия считается бесчестной. О мимах- женщинах закон говорит: «...рожденные от этих подонков общества». В представлении римлян еще конца республики выступить мимом на сцене — значило обесчестить себя, потерять свое гражданское достоинство. В древности широко была известна история Лаберия, римского всадника, сочинявшего мимы. Обладал он несомненно и большим талантом арти- ста-комика, который и демонстрировал в домашнем и дружеском кругу.
450


Это было известно, и Цезарь предложил Лаберию выступить в театре в соревновании с другими актерами, обещая 500 тыс. сестерций и золотое кольцо для восстановления во всадническом звании. Лаберий не осмелился ответить отказом; на сцене произнес он свой знаменитый пролог, где жаловался на свою участь: «Я, шестьдесят лет проживший безупречно, вышел сегодня из дому римским всадником и вернусь мимом! Да, на один этот день прожил я дольше, чем мне следовало жить». Неподдельная, едкая горечь этих слов достаточно говорит о том, каким презренным существом был актер-мим.
С мимами, однако, произошло то же самое, что с гладиаторами: презренные отверженцы, лишенные гражданской чести, они славны и любимы. Им ставят статуи; мы видели, что архимим Евтих в обход всех законов состоял членом городского совета. Плутарх рассказывает, что Сулла в молодости водился с мимами, и они составляли его излюбленное общество и тогда, когда он стал всесильным диктатором. Архимим Соракс был ему близким другом. Мимы были своими людьми при дворе. Когда Иосиф Флавий хлопотал об освобождении нескольких иудейских священников, он обратился за помощью к своему соотечественнику Алитуру, известному миму. Тот представил его императрице Поппее, и бедных стариков освободили. Уже знакомый нам Латин был постоянным застольником и собеседником Домициана. Марк Аврелий жаловался, что мимы мешают людям заниматься серьезными делами, например философией. Его соправитель Луций Вер, вернувшись после парфянского похода в Рим, привез с собой такое количество всяких артистов, и в том числе мимов, что ходовой стала насмешка: император вел войну не с парфянами, а с актерами, и пленными привел именно их.
Мимы были любимы не только при дворе и в аристократических кругах; их очень любил народ. С мимами в его жизнь, неустроенную, трудную и для работника, не знающего передышки, и для бездельника, бесприютного и полуголодного, входили отдых, веселье, смех. Дион Хризостом писал, что честолюбец, который желает приобрести симпатии народа и с этой целью устраивает для него превосходное угощение, ничего не добьется, если на этих пиршествах не будут выступать фокусники и мимы. От императоров требовали не только хлеба, но и театральных зрелищ. Со II в. они представлены главным образом мимами (столь излюбленные пантомимы были только их разновидностью). И среди императорских указов появляются такие, которые «со всей настоятельностью повелевают актрисам-ми- мам заниматься своим делом, дабы римский народ не был лишен привычных развлечений».
Трудно говорить о мимах как о людях; то, что мы знаем о нескольких, не дает права говорить обо всей корпорации, тем более что члены ее располагались по ступеням очень высокой лестницы, имущественной и арти¬
451


стической. Были среди них и богачи; мима Дионисия, по словам Цицерона, зарабатывала 200 тыс. сестерций в год; в эпитафии Виталия сказано, что он приобрел в Риме просторный дом и составил большое состояние благодаря своему таланту. Были, конечно, и бедняки. Были превосходные артисты, гордость комической сцены; были и просто грубые шуты. Некоторая общность умонастроения и нравов роднила, конечно, всех. Вряд ли их поведение в жизни отличалось таким же бесстыдством, как на сцене, но трудно представить их хранителями строгой нравственности. В большинстве своем это были легкие и талантливые люди: моральными соображениями они себя не отягощали, были очень наблюдательны, гнались за успехом и славой, принадлежали к той породе, о которой говорится, что «ради красного словца не пожалеет и отца»; были остроумны и злоязычны. Писаный текст мима всегда оставлял широкий простор для импровизированных вставок, и актеры-мимы пользовались этим, чтобы превратить совершенно аполитичное произведение о дураке-муже и развратнице-жене в злободневную вещь. И тут актер уже не знал удержу: пусть весь мир трепещет перед императором — мим его не боится. Этот презренный, обесчещенный человек бросает владыке мира со сцены такие слова, что зрители задыхаются от восторга и ужаса. Лаберий отомстил Юлию Цезарю в тот самый раз, когда тот заставил выступить его на сцене. Играя роль раба, которого собирались выпороть, он закричал: «Квириты! свободу теряем» — и затем добавил: «Придется всех тому бояться, кого боятся все». Сказано это было так, что все обернулись на Цезаря. Августу пришлось стерпеть очень двусмысленную шутку по своему адресу. При Тиберии дело об «актерской дерзости» дошло до сената: мимов, не стеснявшихся в выборе слов по адресу каких-то крупных магистратов, попробовал остановить с помощью своих солдат трибун преторианской когорты. Народ возмутился; дело дошло до драки, с обеих сторон оказались убитые. Предложено было дать преторам право наказывать актеров розгами. Предложение не прошло — «божественный Август, — рассказывает Тацит, — некогда постановил, чтобы актеры были избавлены от телесных наказаний, и Тиберий не смеет преступать его слова». Тиберию пришлось уступить. Эпитет «старого козла», данный ему в одной ателлане (мы говорили о близком родстве ателланы и мима), облетел весь Рим; повторяли его с большим удовольствием. После отравления Клавдия и убийства Агриппины (Нерон попробовал сначала утопить мать, подстроив гибель судна, в котором она направлялась к себе домой) мим, пропев «будь здоров, отец! будь здорова мать!», изобразил в живой жестикуляции пьющего и плавающего человека, «намекая на то, как погибли Клавдий и Агриппина», а затем указал на сенаторов и пропел «Орк уже тащит вас за ноги». Нерон не осмелился казнить смельчака и только выслал его из Италии. Марк Аврелий относился очень терпимо ко всем похождениям своей жены и даже осыпал почестями ее лю¬
452


бовников. Однажды он застал ее за ранним утренним завтраком с неким Тертуллом, но по обыкновению сделал вид, что ничего особенного не случилось (к утреннему завтраку приступали обычно сразу же после вставания, т. е. на рассвете). История эта быстро стала известной всему Риму и появилась на сцене в таком виде: игрался излюбленный мим о глупом обманутом муже; глупец спрашивает раба, как зовут любовника жены, раб отвечает: «Тулл»; спрошенный в третий раз, он нетерпеливо восклицает: «Я же сказал тебе трижды: „Тулл”» (по латыни ter Tullus = Tertullus).
С Марком Аврелием можно было шутить такие шутки: он их милостиво спускал. Но Максимин (III в.) был человеком страшным. В ненависти к нему объединилось все население: сенат, города, сельское население и даже солдаты, которым он вообще покровительствовал. И в его присутствии мим осмелился спеть такую песенку (правда, на греческом языке; Максимин по-гречески не понимал ни слова): «Кого невозможно убить одному, того убивают многие. Слон велик, а его убивают. Лев силен, а его убивают. Тигр силен, а его убивают. Остерегайся множества людей, если в отдельности никого не боишься». (Страшный смысл этих стихов становится еще яснее, если вспомнить, что Максимин считал себя всегда в полной безопасности, полагаясь на свой огромный рост и непомерную физическую силу). Песенка была встречена неистовым одобрением; насколько она пришлась всем по сердцу, видно из того, что никто не выдал дерзкого актера: Максимину сказали, что это стихи из комедии, обращенные к старому ворчуну. Легкомысленные лицедии оказались единственными, кто осмеливался говорить в такое время, когда все молчали.
Стоит рассказать еще одну историю, правда из времени значительно позднейшего. Дело происходило в Константинополе при императоре Фео- филе (IX в.), который славился своей до жестокости доходившей справедливостью.
Один высокий сановник по имени Никифор отнял у какой-то вдовы довольно большой корабль с товарами. Добиться правды ограбленная женщина никак не могла, потому что другой сановник не допускал ее к императору. Тогда вдова обратилась к мимам. На ближайшем же представлении император с изумлением увидал, как несколько мимов поставили перед его местом маленький кораблик. «Раскрой пасть, — обратился один к другому, — и проглоти суденышко». — «Я не могу!». — «Чепуха! Префект Никифор проглотил у вдовы большущий корабль, да еще со всем грузом, а ты не можешь сглотнуть эту мелочь». Император потребовал объяснения, и оба сановника были казнены страшной казнью: их сожгли. Вдова получила обратно свое имущество.
При своей внимательности к современной жизни мим не мог пройти мимо христианства. «Христианин» стал новой фигурой, которую присоединили к старым, давно унаследованным типам мима. С богами языческо¬
453


го пантеона мим расправлялся со свойственной ему безудержной дерзостью; тем менее было для него основания щадить новую, чуждую, религию. На христиан сочиняются едкие и веселые песенки, «которые распевают повсеместно и во всякое время, на площадях, на пирушках, в веселье и в печали». Осмеиваются христианские таинства, крестная смерть Христа, церковные служители. Их одевают в непристойные одежды и устраивают на сцене пародию христианских таинств. Император Юлиан пользовался мимами как своеобразной пропагандой против христианства. Немудрено, что церковные писатели мечут против мимов громы и молнии. Театр объявляется вотчиной сатаны, а мимы — его мистериями. Нельзя смотреть мимы и остаться чистым. Мимы — это «огненная вавилонская печь», которую топит сам сатана. Иоанн Златоуст обрушивался на мимы со всем пылом своего огненного красноречия. Напрасно! Мимы продолжали оставаться излюбленным зрелищем; люди толпами валили поглядеть на любимых актеров, и тут ничего не могли поделать ни пламенные проповеди, ни суровые постановления церковных соборов.
Интересна апология мима, которую написал современник Юстиниана, софист Хорикий. Был он уроженцем и жителем Газы, веселого финикийского города, где мимы любили и от нападок на мимов морщились. Хорикий рассчитывал на сочувствие своей аудитории, когда, пренебрегая церковными проклятиями, публично произнес свое «слово об изображающих жизнь в театре Диониса».
Мим обвиняют в том, что он смешит. Но смех — это дар богов. Человека от неразумных животных отличает то, что он умеет говорить и смеяться. В миме бывают представлены и ложь, и прелюбодеяние, и нарушение клятвы. А разве их не бывает в жизни? Мим только «подражает» жизни, а это «подражание» (mimesis) есть основа всех искусств: и поэзии, и скульптуры, и живописи. Нельзя говорить, что мимы отвлекают ремесленников от работы и делают их бездельниками (прямой намек на Иоанна Златоуста). Человек не может все время работать: отдохнув, «унося из театра след улыбки», он возьмется за работу прилежнее и веселее. Все люди, не только его сограждане, любят мим. Неужели все ошибаются?
АКРОБАТЫ И ФОКУСНИКИ
Цирка в нашем смысле в древнем Риме не было. Акробаты и фокусники показывали свое искусство где придется: на театральной сцене, в долине, где происходили конские бега (она называлась Большим Цирком), просто на улицах и площадях или на обочинах больших дорог, где всегда было движение и множество людей, а следовательно, могли оказаться и зрители.
454


Рис. 10. Хождение по канату. (Медальон из Казика). (С. Bottiger. Kline Schriften, Bd. Ill, S. 125).
Акробатическое искусство древности было очень многообразно, и представлено оно было разными специалистами. Среди них видное место принадлежит канатоходцам (рис. 10). Акробат не только ходил, он танцевал на канате, разувался и снимал одежду, «словно собираясь лечь в постель». На одной фреске из Геркуланума изображены в виде сатиров такие канатоходцы: все они танцуют и в то же время играют на флейте или на кифаре. Один держит в левой руке чашу, а в правой — рог с вином и, отведя эту руку на такое расстояние, чтобы струя попадала прямо в чашу (рог устроен так, что струя бьет из его нижнего, острого конца, откуда вынута пробка), следит, не прекращая танца, за дугой, которую вино описывает. Иногда вместо каната натягивали тонкую-тонкую веревку: издали могло показаться, что человек несется по воздуху. Трудным номером была «прогулка» по наискось натянутому канату. Ее хорошо иллюстрирует бронзовая медаль, выбитая в память празднества, устроенного в честь императора Каракаллы в Кизике, цветущем малоазийском городе, в 212 г. н. э. Кизик славился своими отчаянно смелыми и очень искусными канатоходцами. Тогдашние праздники обычно не обходились без мимов и без цирковых (в нашем понимании этого слова) представлений. Для канатоходцев устроили такое сооружение: соединили под острым углом три мачты и наверху укрепили большую вазу с пальмовыми ветвями. От верхушки
455


мачт косо шел туго натянутый канат, акробат поднимается, держа в руке какой-то предмет, слишком короткий, чтобы служить палочкой для балансирования; вероятнее, это факел. Подойдя к вазе, он останавливается и вынимает ветку. Теперь надо повернуться и спуститься вниз — это была наиболее трудная часть всего номера. В юридической литературе разбирался вопрос: если проданный раб-канатоходец, спускаясь вниз по канату, упал и сломал себе ногу, должен ли его прежний хозяин, обучивший раба этому номеру, уплатить убыток новому владельцу. Мнения юристов разделились.
Ни один из наших источников не говорит, на какой высоте натягивался канат, но надо думать, что на значительной. «Если ты увидишь канатоходца, тебе станет страшно», — писал Апулей. «Душу зрителя повергает в смятение опасность; осмелившись идти легким шагом по натянутому канату без всякой ограды, человек уверенно шагает, но, думая о пути к небу, оступается и, сам едва держась, держит в страхе за себя весь народ», — эти стихи Манилия хорошо передают волнение зрителей. О таком же страхе говорит и Плиний Младший. На одном представлении, данном в присутствии Марка Аврелия, упали мальчики-канатоходцы, и по приказу императора под канатами с этих пор стали расстилать тюфяки (позднее тюфяков не клали, а натягивали сеть).
Италийские акробаты показывали разные номера: стояли на голове, ходили на руках, кувыркались в воздухе или среди мечей, делали «мост». Были мастера, бегавшие и танцевавшие на ходулях, но искусство это, более безопасное, чем хождение по канату, большого волнения у зрителей не вызывало и особой популярностью, видимо, не пользовалось: о ходулях вспоминают редко. Очень любимы были петавристарии; имя это постепенно превратилось в обозначение всяких акробатов и жонглеров. Происходит оно от слова «петавр», которым первоначально назывался какой-то прибор, которым пользовались акробаты для своих представлений; позднее оно стало, по-видимому, общим наименованием всяческой акробатической снасти. Петавристарии, пришедшие увеселять Тримальхиона и его гостей, принесли с собой лестницу, обручи и амфору и показали три номера: здоровенный силач поднял лестницу, по которой взбежал мальчик; очутившись на верхней ступеньке, он запел песенку и начал в такт ей танцевать; затем прыгал сквозь горящие обручи и носил в зубах амфору. Когда над обедающими раскрылся потолок, гости решили, что сверху к ним сейчас спустится петавристарий. Марциал говорит об «узких тропинках» петавра, а Ювенал — о «телах, бросаемых петавром». Два акробата показывают свое искусство на петавре: один поднимается вверх, другой опускается вниз. Нечего, конечно, и думать о качелях; эта детская забава не для мастера-акробата. Вспомним колесо и «узкие тропинки» Марциала. Нельзя ли предположить, что петавр иногда представлял собой колесо, надетое на
456


длинную качающуюся доску; в его широкий двойной обод горизонтально вставляли узкие спицы — ступеньки, а устанавливали это колесо так, как сейчас у нас на детских площадках вращающиеся барабаны: колесо кружилось, по спицам бежало два человека, и как раз в то мгновение, когда акробат оказывался на самом верху колеса, он спрыгивал на доску и с нее, как с трамплина, прыгал на подвешенную вблизи трапецию.
Иоанн Златоуст в проповеди, обращенной к его неуемно жадной до удовольствий пастве, перечисляет некоторые акробатические и жонглерские номера: человек сворачивается клубком и катается по арене в виде живого шара; подбрасывает в воздух большие острые ножи и всякий раз ловит их за рукоятки; неподвижно держит на лбу тяжелую штангу, на верху которой борются двое мальчиков. О таком же номере вспоминает Марциал: «замечательный Маеклион» держит на лбу шест, на верху которого покачиваются тяжести; ему приходится этим шестом балансировать, удерживая его в равновесии.
Излюбленной игрой римлян была игра в мяч. Мячи были разные: и маленькие, плотно набитые перьями, и большие кожаные, вроде наших футбольных, надутые воздухом. Играли в мяч по-разному: целыми партиями по несколько человек в каждой; играли вдвоем и втроем. Была игра, в которой надо было действовать обеими руками: одной хватать брошенный мяч, а другой бросать свой. Сенека, вздыхавший о том, что эта забава заставляет людей попусту тратить драгоценное время, был сам неплохим игроком и превосходно знал и терминологию игроков, и все приемы игры в мяч. Италийские жонглеры превратили ее в такое чудо ловкости, которое потрясало всех зрителей: строгого Квинтилиана не меньше, чем легкомысленного Марциала. Жонглер ловил мяч не руками, а всем телом. «Словно по всему телу ходят у него руки, чтобы ловить множество мячей и вести игру самому с собой, — писал поэт Манилий, современник Августа.— Он словно обучил их, и они слушаются его приказа». Почти то же самое говорит Квинтилиан: «Мячи сами возвращаются им в руки и летят, куда им приказано». Мастер гордился своим искусством: в надгробной надписи императорского отпущенника Элия Секунда сказано, что он был «самым выдающимся игроком в мяч». На одном древнем саркофаге из Мантуи изображен жонглер, орудующий сразу семью мячами. Можно было еще усложнить эту игру: Агафин у Марциала бросает не мячи, а круглый щит; тот «следует за ним и возвращается по воздуху, садится на ногу, на спину, на голову, на ногти пальцев». Зрелище могло привести в восхищение: жонглер путем долгой выучки добивался того, что каждый мускул тела повиновался ему так же, как повинуется инструмент музыканту; великолепно слаженная мускульная машина приходила в движение: жонглер кидал мячи в разных направлениях, точно учитывал, куда и через какое число секунд должен он кинуться, чтобы поймать один, другой, третий мяч, и под¬
457


хватывал их не руками, а, говоря словами Марциала, «ногами, спиной, головой». Стоило посмотреть: казалось, что мячи, действительно, повинуются словам искусника и слушаются его приказаний. Трудность в жонглировании мячами еще увеличивалась, если жонглер играл стеклянными мечами. Первым, кто ввел их в обиход игры, был некий Урс, искусство которого, по утверждению его надгробной надписи, «народ восхвалял громкими криками».
В одном ряду с акробатами и жонглерами стоят фокусники. Даже такие серьезные люди, как Сенека, с удовольствием смотрели на их «обманы». Оборудование, которым они пользовались для этих «обманов», было очень простое: несколько блюдечек или стаканчиков и несколько маленьких круглых камешков. Описание фокуса с этими камешками сделано греческим писателем Алкифроном (III в. н. э.), но техника фокуса вряд ли изменилась с того времени, когда этим же фокусом любовался Сенека. У Ал- кифрона о нем рассказывает в письме приятелю крестьянин, привезший продавать в город винные ягоды. Покончив с делами, он пошел ^поразвлечься в театр. Что он там видел, он как следует не может вспомнить, но одно зрелище так его потрясло, что он до сих пор не может опомниться: вышел человек, поставил перед собой трехногий стол, расставил на нем три мисочки и под каждую положил — все это видели — по беленькому круглому камешку; и вдруг все они очутились под одной мисочкой, потом исчезли и оказались во рту у этого человека; он их выплюнул, затем подозвал из зрителей тех, кто стоял к нему поближе, и стал вынимать эти камешки у одного из носа, у другого из уха, у третьего из головы; только он их взял в руки, как они вновь исчезли. Крестьянин был совершенно потрясен: «Ну и ворюга! Только бы он не заявился ко мне во двор, а то пиши пропало все, что есть во дворе и в доме». К числу таких же ловких фокусов относится и выдыхание огня. Им воспользовался один из предводителей восставших сицилийских рабов (И в. до н. э.), сириец Эвн, чтобы убедить сотоварищей в своей близости к божеству. «Во время его речи, — говорит римский историк Флор, — изо рта у него вылетало пламя». Для этого фокуса он пользовался пустым орехом, который был просверлен с обоих концов и наполнен тлеющим веществом. Положив его в рот и дуя в него то сильнее, то слабее, Эвн и выдыхал то искры, то пламя. (Насколько этот трюк действовал на суеверную толпу, можно видеть из того, что предводитель восстания, вспыхнувшего в Иудее при императоре Адриане, Бар Кох- ба выдавал себя за Мессию и в подтверждение этого совершал «чудо»: дышал огнем. Для этого брался шарик из тлеющей пакли, хорошо обмотанный льном).
Были среди фокусников и шпагоглотатели. Вот что рассказывает о таком искуснике один из героев Апулея: «Я собственными глазами видел, как фокусник глотал острием вниз преострейший кавалерийский меч.
458


Рис. 11. Жонглер со своими животными. (Duremberg. Saglio Diction des antiquités, 1.1, fig. 45).
Вслед за тем он же за несколько грошей охотничье копье смертоносным концом воткнул себе в кишки. И вот на окованное железом древко перевернутого копья, из горла фокусника торчавшего, на самый конец его вскочил миловидный отрок и, к удивлению нас, всех присутствовавших, стал извиваться в пляске словно был без костей и без жил».
Жонглеров, акробатов, фокусников — весь этот странствующий народ часто сопровождали дрессированные животные (рис. 11).
Мы говорили уже о дрессированных слонах и львах. Завести этой нищей братии слона или льва было, конечно, не по средствам, но к их услугам были такие животные, как собаки, свиньи, даже обезьяны. Вороны хорошо выучивались говорить. Козлов приучали ходить в упряжке и выучивали и более трудному; был козел, ходивший по канату. Обезьян в Италии хорошо знали еще века за два до н. э. Понятливое животное быстро выучивалось разным трюкам: источники наши рассказывают, что обезьяны танцевали, дудели на флейте, перебирали, словно заправские кифаристы, струны кифары, ездили верхом, играли в шахматы. В процессии, совершаемой в честь Изиды, которую описал Апулей, «обезьяна в матерчатом колпаке и платье шафранового цвета, протягивая золотой кубок, изображала пастуха Ганимеда». Античные скоморохи, конечно, постарались обзавестись этим занятным животным, легко поддающимся выучке. На одной
459


помпейской фреске изображена обезьяна в длинной тунике с откинутым капюшоном, которую держит за поводок мальчик и заставляет танцевать под щелканье бича. Трудно с уверенностью сказать, изображена ли здесь детская забава или это сценка уличного представления. Никаких сомнений не вызывает изображение на глиняном светильнике. Жонглер (о его профессии свидетельствуют два находящихся вверху обруча) занят обучением своих товарищей по работе: в руке он держит какой-то предмет (ломоть хлеба, лепешку или плод) и, улыбаясь, что-то говорит обезьяне, протянувшей к нему свою руку. С другой стороны стоит лестница, по которой уверенно взбирается небольшой песик. Он, видимо, уже преуспел в своем образовании и, как настоящий артист, сам наслаждается своим искусством: учитель, всецело занятый обезьяной, предоставил талантливого ученика самому себе. Собаки были неоценимыми помощниками и жонглеров, и акробатов: они взбегали по лестницам, прыгали сквозь обручи, подавали лапу, умирали. Плутарх рассказывает, что он видел в Риме собаку-актера, разыгрывавшую сцену наркотического отравления: только что весело бегавшая, она, съев что-то, отскакивала, делала, пошатываясь, несколько шагов по сцене, падала и вытягивалась, словно мертвая. Затем она начинала постепенно приходить в себя: поднимала голову, зевала, потягиваюсь, вставала, делала несколько неуверенных шагов, а потом бодрой трусцой убегала со сцены. Можно представить себе эффект этого зрелища.
«Выступали» и свиньи. Они появлялись перед публикой в намордниках, с колокольчиками на шее и показывали какие-то «чудеса». К сожалению, никаких подробностей об этих «чудесах» не имеется.
Мы мало знаем о мимах-людях, но еще меньше о тех, кого можно объединить одним названием скоморохов. Известно только, что они бродили по городам и селам, составляли между собой небольшие общества, в которые входили и акробаты, и жонглеры, и фокусники; с детства они должны были обучаться своему нелегкому ремеслу и всю жизнь, за редкими исключениями, перебивались со дня на день. Древние писатели говорят об их мастерстве, художники делают их героями своих произведений, но жизнью этих людей, доставлявших столько удовольствия и развлечения и всем возрастам, и всем слоям общества, никто не интересовался. Жонглеры, фокусники, акробаты были народом странствующим, перебиравшимся в поисках заработка от места к месту. Они появлялись на праздниках, на ярмарках, на больших базарах. Иногда они показывают свои номера на сцене городского театра, но часто выступают просто на площади селения или маленького городка, где сами наспех сколачивают легкие подмостки. Приход этих искусников был праздником для всей местной детворы, да и взрослые с удовольствием глядели на чудеса ловкости и силы, которые им показывали эти ладно скроенные, веселые люди, забавными шутками приглашавшие их посмотреть зрелище, которое они, конечно, объявляли не¬
460


сравненным и никогда не виданным. Номера следовали один за другим. Силач, Геркулес труппы, приглашал ребят подойти к себе и поднимал вверх сразу семь-восемь уже больших пареньков;3 несколько эквилибристов «быстро сплетались» в пирамиду, на вершине которой балансировал мальчик, — «пирамида» недолго стояла, а затем все легко спрыгивали на землю и быстро шли на руках кругом по подмосткам; фокусник выпускал изо рта попеременно несколько струй вина и молока; юноша с помощью высокого шеста несколько раз не перепрыгивал, а просто перелетал с одного конца площади на другой; жонглер показывал свое искусство, бросая и ловя разноцветные мячи. Небольшой, серьезного вида пес плавно кружился по подмосткам под веселую мелодию, которую на дудочке наигрывал жонглер-учитель, а большой черный ворон отчетливо выговаривал: «Будьте счастливы, уважаемые граждане». И поглядеть все эти чудеса можно было буквально за грош!


Глава одиннадцатая ЦИРКОВОЙ ВОЗНИЦА
Конские бега в Риме устраивали в узенькой (150 м шириной) лощинке между двумя холмами: Палатином и Авентином. Когда-то эти бега были существенной частью осеннего «праздника урожая», но постепенно стали просто увлекательным зрелищем, собиравшим тысячи зрителей.
Лощинка — называлась она Большим цирком (circus по-латыни обозначает всякую фигуру без углов: и круг, и эллипс) — была словно самой природой устроена для бегов. Склоны обоих холмов образовывали естественный амфитеатр, и в отдаленные времена зрители располагались здесь прямо на земле или на деревянных скамьях, сколоченных на время праздника, но уже во время Августа здесь в три яруса подымались постоянные сиденья, каменные в нижнем ряду и деревянные в двух верхних. Вокруг Цирка шла одноэтажная аркада со множеством разных лавок и мастерских. Это было излюбленное место, где собирался всякий темный люд: гадалки, предсказатели, составлявшие за несколько грошей гороскопы для своих невзыскательных клиентов, нищие, фокусники со своими дрессированными животными и просто мелкие воришки. Посередине лощинки находилась узкая невысокая платформа (spina — «хребет»), по обеим концам которой стояли по три высокие деревянные тумбы («меты»). Император Клавдий поставил вместо деревянных бронзовые, позолоченные. Возницы должны были семь раз объехать вокруг этой платформы, и для счета заездов на ней с противоположных концов установлено было два «счетчика», устроенных одинаково: четыре довольно высокие колонки венчал архитрав, в который были вставлены в одном счетчике семь деревянных шаров, а в другом — семь дельфинов, тоже выточенных из дерева. После каждого тура человек, стоявший на лесенке у одного счетчика, вынимал один шар; его товарищ, приставленный к другому счетчику, или вынимал дельфина, или поворачивал его хвостом в противоположную сторону. С одной узкой стороны Цирка устроено было двенадцать стойл, откуда выезжали колесницы; они открывались все разом. Посередине между стойлами находи¬
462


лись широкие ворота, через которые вступала торжественная процессия (помпа).
Конские бега составляли когда-то обязательную часть религиозного празднества, отголоском седой старины и была еще процессия, обязательно предшествовавшая самим бегам. Во главе ее шел магистрат — устроитель игр (если это был первый сановник государства, консул или претор, он ехал в колеснице, запряженной парой лошадей), одетый в пышную одежду триумфатора: в тунике, расшитой золотыми пальмовыми ветвями, в пурпурной тоге, с жезлом слоновой кости, украшенным наверху орлом. Раб держал над его головой золотой венок, его окружали дети, родственники, клиенты — все в белых парадных тогах; затем двигались возницы со своими упряжками, которые сейчас должны были принять участие в бегах, группы танцоров в пурпурных плащах с мечами и короткими копьями — впереди мужчины, за ними юноши, потом дети, — исполнявшие военный танец под звуки «старинных коротеньких дудок и семиструнных отделанных слоновой костью кифар»; дальше весело отплясывали ряженые в козьих и бараньих шкурах, шли храмовые прислужники с зажженными курильницами, и, наконец, люди’ несли на носилках статуи богов. За ними на двухколесных повозках, отделанных серебром и слоновой костью (эти повозки назывались «тенсы» и стояли на Капитолии в особом помещении), везли атрибуты богов (сохранились монеты с изображениями этих тенс: в одной едет изображение совы — птицы Минервы, в другой павлина — он был посвящен Юноне, — в третьей — атрибут Юпитера, молния). Тенсами правили мальчики, обязательно знатного рода, у которых родители — и отец, и мать — были в живых. Несли и везли в процессии и статуи умерших и обожествленных императоров и членов императорской семьи.
Процессия спускалась с Капитолия на Форум, проходила по Этрусской улице, через Велабр и Коровий рынок, вступала в долину Цирка и обходила ее вокруг. Была она и красочной, и торжественной, но затягивалась надолго — двигалась медленно, не спеша, — и толпа, собравшаяся в Цирке, встретив появление помпы приветственными криками и аплодисментами, с нетерпением ждала, когда же начнется главное — бега. По знаку, данному магистратом — устроителем игр, который с высокого балкона над главными воротами бросал на арену белый платок, ворота стойл сразу раскрывались и на арену выносилось четыре колесницы. Это было обычное число; иногда, впрочем, выезжало и 6, и 8, а то и 12 колесниц. Возница должен был семь раз обогнуть платформу («спину»), т. е. проехать расстояние около 4 км. Победителем считался тот, кто первым доскакал до черты, проведенной мелом недалеко от балкона, где находился устроитель бегов. Таких «заездов» в начале империи бывало 10—12 (выезжали новые и новые колесницы), но уже к концу I в. н. э. бега обычно продолжались целый день, до солнечного заката.
463


Бега входили как непременная часть почти во все большие римские праздники; полководцы перед походом или во время его давали обет ознаменовать победу празднеством, на котором будут происходить и бега. Их устраивали в день рождения Августа, который праздновали еще в IV в. н. э.; в день рождения царствующего императора; в праздники, устраиваемые в память каких-либо побед; в день 21 апреля, который считался днем основания Рима. В календаре IV в. н. э. отмечено 175 праздничных дней; из них бегами в цирке занято 64 дня.
Магистраты, ведавшие устройством празднеств, не имели обычно ни беговых лошадей, ни опытных возниц. За теми и другими приходилось обращаться к беговым обществам, которые состояли из денежных людей, обычно принадлежавших к сословию всадников. Называлось оно Аасбо (слово это первоначально обозначало союз друзей, а несколько позднее — объединение богатых и знатных людей, созданное для достижения своих выгод); во главе его стоял избранный остальными членами «господин общества» — директор, как мы бы его назвали. Общества содержали большие конюшни — они находились на Марсовом поле, вероятно, в непосредственной близости к Капитолию, — при которых состоял целый штат работников; судя по надписи одного бегового общества, оно содержало около 200 человек; были тут и рабы, и отпущенники, и свободные. Каждому обществу требовался ряд специалистов: кроме опытных возниц и наездников нужны были люди, умевшие объезжать лошадей; учителя молодежи, желавшей посвятить себя цирку; врачи (случаи тяжелых ранений в цирке были нередки), ветеринары. Общества держали разных ремесленников: портных, сапожников, ювелиров, мастеров, изготовлявших седла, ко- лесничников. Всем хозяйством ведал вилик; счетную часть вел квестор, составлявший ведомость доходов и расходов. Забота о заготовке кормов, их хранении и выдаче лежала на «кондиторах» (от латинского слова сопёеге — «прятать», «сохранять») и их помощниках. На одном надгробии изображен такой «кондитор»: он стоит между двумя лошадьми, которых оделяет сеном. Иногда должность эту занимал свободный и состоятельный человек: у Помпея Эвскема были отпущенники и отпущенницы, поставившие ему, «наилучшему справедливейшему патрону», памятник на собственные средства. Общества, может быть, имели свои собственные конные заводы и во всяком случае были связаны с хозяевами заводов, поставлявшими лошадей для состязаний.
Беговь1х обществ — «факций» — в конце республики было два; чтобы во время состязаний сразу можно было отличить победителя, одно общество стало одевать своих возниц в красные туники, а другое — в белые; так и появились «красные» и «белые». Вероятно, в начале империи к ним присоединились «зеленые» и «голубые», которые отодвинули два первых общества на задний план. В I в. н. э. «зеленые» удерживали за собой первен¬
464


ство; им покровительствовали Калигула, Нерон и Домициан, неприкрыто теснившие и терроризовавшие остальные общества. А население столицы делилось в своих симпатиях между разными беговыми обществами, причем симпатии эти разгорались до страстной ненависти к другой стороне и такой же преданности любимому обществу.
Плиний Младший, часто любовавшийся собой, изумлялся, почему люди «любили тряпку» (по латыни раппиз; слово это в надписях иногда употребляется как синоним «факций» — общества): «Если бы в самый разгар состязаний участники их смогли бы обменяться своей цветной одеждой, то зрители обменяли бы и предмет своей горячей приязни и сразу покинули тех возниц и тех лошадей, которых они узнают издали, чьи имена они выкрикивают... я чувствую некоторое удовольствие от того, что нечувствителен к их удовольствию».
Плиний, которому любование собой обычно мешало видеть то, что творилось вокруг, на этот раз правильно отметил, что симпатии толпы связаны были не столько с определенными людьми и лошадьми, сколько с определенной «факцией» — с «зелеными» или «голубыми». Очень уж много людей в существенно важном зависело от «факции». Члены общества, обычно дельцы большого стиля, были достаточно богаты и влиятельны, чтобы создать себе сторонников в самых различных слоях общества: деловые связи, денежная зависимость, родственные и дружеские отношения, клиентская подчиненность — все это работало на общество, собирало ему тысячи приверженцев. У каждой «факции» служило и работало множество всякого люда — и бедного, и среднедостаточного: они, естественно, поддерживали тех, чей хлеб ели. А у них тоже были друзья, приятели, родные. Цирковая «факция» представляла собой своеобразный магнит, к которому со всех сторон стягивались люди. Не следует забывать, что в цирке постоянно заключались пари, часто на большие ставки, и те, кто ставил на лошадей «зеленых», естественно, становились приверженцами этого общества.
Главным источником нашим, откуда мы черпаем сведения о жизни цирка, являются надписи; об организации беговых обществ осведомляют они нас скудно, но с возницами, т. е. с теми людьми, которые в дни беговых состязаний были главными действующими лицами, более или менее знакомят, как знакомят и с их профессиональным языком. Добавочные сведения дают памятники изобразительные и литературные.
Профессия циркового возницы была опасной. Почти на всех изображениях бегов, дошедших до нас, есть опрокинувшаяся повозка и валяющийся на земле, разбившийся возница (рис. 12). Угроза убиться или тяжко искалечиться висела над ним все время, пока он мчался по арене, но особенно страшным был момент, когда возница огибал мету: стремясь выиграть время и сократить пространство, он держался к ней как можно ближе, и тут стоило допустить малейшую ошибку в учете расстояния, стоило чуть
465


Рис. 12. Состязания в цирке (эроты — возницы). (Саркофаг, Рим, Ватикан). Н. Lamer. Rom Kultur in Bilde. Leipzig, 1910, fig. 27.
больше дернуться влево левой пристяжной (почему из всей четверни она и считалась самой главной), и колесница на всем скаку налетала на тумбу и опрокидывалась, и хорошо, если удавалось выйти из этой переделки только калекой. Возница как-то старался предохранить себя: на голову надевал круглую кожаную шапку с клапанами, напоминающую шлем танкистов; тунику плотно до самых подмышек обматывал ремнями, чтобы она не развевалась и не могла за что-либо зацепиться (поэтому и хвосты лошадям подвязывали очень коротко); за ремни затыкал короткий острый нож без ножен, чтобы в случае падения перерезать вожжи, которые он закидывал себе за спину. Ременные обмотки покрывали ноги до колен; иногда возница надевал еще гетры, которые почти целиком закрывали ему бедра. Всего этого было, конечно, слишком мало, и возницы погибали обычно молодыми. Аврелий Полиник умер 30 лет, Скорп — 27, Крецент — 22^ Аврелий Татиан — 21 года, Цецилий Пудент — 18 лет. Флор погиб «еще в отрочестве». Дожить до 42 лет, как дожил Диокл, — это случай редкий.
Римляне были страстными любителями бегов. «Весь Рим сегодня занят Цирком. Стоит оглушительный крик: понимаю, что победили „зеленые”. Если бы они проиграли, ты увидел бы, что город так потрясен и опечален, словно после поражения при Каннах», — писал Ювенал. Увлечение это захватывало одинаково все круги: сенаторов и ремесленников, рабов и свободных. Тацит жаловался, что молодежь так занята гладиаторами и возницами, что «где же найти хоть чуточку места для настоящего знания?». Знаменитых возниц, многократно одерживавших победы, знал весь Рим; они ходили по городу в сопровождении толпы друзей и поклонников; их статуи стояли по всему Риму вперемежку со статуями богов. Марциал начинал раздражаться, видя, что «всюду сверкает золотой нос Скорпа», но он же посвятил знаменитому вознице стихи, в которых звучит искренняя печаль: «Сломай, огорченная Победа, пальмовые ветви... О, злая судьба! Скорп, ты погиб еще совсем молодым... стремительно огибал ты всегда мету — потому и для жизни твоей оказалась она столь близка». И он вкла¬
466


дывает в уста самого Скорпа краткую эпитафию: «Я — Скорп, слава крикливого Цирка. Недолго рукоплескал ты мне и любовался мною, Рим. Злая Лахезис похитила меня на 27-м году; считая мои победы, она решила, что я старик».
Имена знаменитых возниц у всех на устах; о них беседуют за дружеским обедом, об их победах сообщается в римской «газете» — в «Ежедневных известиях». Марциал рассчитывал, что его начнут читать только тогда, когда устанут от разговоров о Скорпе и об Инцитате (знаменитый жеребец-победитель). Все, что связано с Цирком и бегами, вызывает живейший интерес. Марциал сумрачно заметил, что он, знаменитый поэт, которого читают и Рим, и провинции, пользуется не большей известностью, чем жеребец Андремон. Юноши, принадлежащие к самым аристократическим семьям Рима, не выходят из конюшен, берут у возниц уроки езды, усваивают их жаргон и манеры. Отец Нерона, Домиций Агено- барб, славился в юности своим искусством править колесницей. Нерон мальчишкой только и разговаривал, что о Цирке и, став императором, со страстью предавался, по выражению Тацита, «позорному занятию» возницы. Ювенал с негодованием изображал консула, который мчится по большой дороге в легкой цирковой колеснице, сам обвязывает тормозной цепью колеса, приветствует встречных взмахом бича и задает лошадям сено и ячмень.
Цирковые возницы пользовались не только славой; наиболее известные из них наживали крупные средства. Ювенал говорит, что имущество ста адвокатов (а они зарабатывали неплохо) не превышает состояния одного возницы; Марциал, сравнивая свою судьбу бедного клиента с судьбой возницы, плакался, что он за целый день утомительной клиентской службы получит сотню медяков, а Скорп-победитель после одного часа унесет пятнадцать «тяжелых мешков сверкающего золота». Кресцент, выступавший в Цирке в 115—124 гг. н. э., за эти 10 лет приобрел около миллиона. Диокл, блиставший в Цирке в первую половину II в. н. э., собрал чуть ли не 36 млн. Он, так же как и Скорп, неоднократно упомянутый Марциалом, принадлежал к возницам «тысячникам», т. е. таким, кто одержал тысячи побед (у Диокла их было 1462, а у Скорпа — 2048).
Поклонники Диокла поставили ему, когда он ушел из Цирка, почетную надпись, в которой была изложена вся его «цирковая биография». Этот интереснейший документ знакомит нас, между прочим, с разными приемами циркового состязания. Возница мог сразу занять первое место и удерживать его до конца бегов; первоначально мог оказаться на втором месте, но затем вырваться вперед и стать первым; иногда, сберегая силы своих лошадей, он нарочно пропускал своих соперников вперед, а затем, увидев, что их кони начинают сдавать, пускал своих во всю конскую мощь и приходил первым. Случалось и так, что всякая надежда на победу была,
467


казалось, потеряна, но он все-таки умел после трудной и жестокой борьбы одержать верх. Большой честью считалось победить в первом же заезде после помпы, когда лошади еще не успели передохнуть и успокоиться после шумной процессии, а также на лошадях, впервые выезжавших на арену. Только очень опытный возница мог пойти на то, чтобы обменяться лошадьми со своим противником. Диокл одержал 134 победы «с чужим главным конем» (т. е. с левым пристяжным).
Возницы обычно были рабами; люди свободные среди них встречаются редко и принадлежат к низам. Законодательство причисляет их к «людям бесчестным», что ни в коей степени не мешало, как мы видели, их популярности. Профессия эта часто переходила от отца к сыну; иногда за обучение юнца брался опытный возница, и ученик, уже став сам мастером своего дела, с благодарностью вспоминал наставника. Учение начиналось с ранних лет: Кресцент, одержавший много побед, выехал на арену в тринадцатилетнем возрасте; некий Флор уже «ребенком» правил парой лошадей (первая ступень обучения; только выучившись управляться с парой, ученик начинал упражняться с четверней). Мальчик рос среди конюхов и возниц, ловил их рассуждения и рассказы, знакомился с мыслями и чаяниями цирковой среды в те годы, когда «впечатления бытия» неизгладимо и на всю жизнь врезаются в душу. Он живет интересами конюшни и Цирка; здесь для него сосредоточено все, для чего стоит жить. Нет ничего завиднее, чем победа в Цирке; нет славы ослепительнее, чем слава возницы-победителя. Конюшня для него и родной дом, и школа: тут он не только изучает все тонкости и хитрости своего нелегкого ремесла — ему стараются придать ту закалку, которая обеспечит ему победу. Он должен владеть собой, не терять головы, беречь силы своих лошадей и не упускать ни одной возможности помешать противникам. Если ему, например, удалось вырваться вперед, пусть он направит свою колесницу не по прямой линии, а наискось: это преградит дорогу всем остальным. Идеалы юноши ограничены цирковой ареной: здесь ждет его все, о чем он мечтает: победная пальма, неистовые рукоплескания многотысячной толпы, богатство, громкое имя. Он ведет счет своим победам и наградам, увековечивает в надписях виды своих упряжек (пара, тройка, четверня), число заездов, имена лошадей, с которыми победил. Голова у него кружится не только от успеха и славы; он пьянеет от риска и опасности. Каждый раз, выезжая на арену, он едет на встречу со смертью, и каждая его победа это победа над смертью: он чувствует себя выше законов, которые лишь для простых смертных обязательны. Не было дерзости, которую возницы не считали бы себе позволенной. «По укоренившемуся попустительству», пишет Светоний, «они, бродя по городу, забавлялись тем, что обманывали и обкрадывали людей». Нравственные понятия возницы очень невысоки: чувство товарищества ему незнакомо; товарищ по профессии для него только соперник,
468


у которого надо вырвать победу любыми средствами. Одно из наиболее действительных это колдовство. Найдено было под Римом на Аппиевой дороге несколько десятков свинцовых табличек с заклинаниями и молитвой к подземным божествам погубить противника и его лошадей. Потрясает сила ненависти, которой они дышат: «Свяжите, обвяжите, помешайте, поразите, опрокиньте, погубите, убейте, изломайте возницу Евхерия и его лошадей завтра в римском Цирке. Да не выедет хорошо из ворот, да не состязается сильно, да не обгонит, не прижмет, не победит, не обогнет счастливо мету, не получит награды». Другая табличка (из Карфагена) составлена в таких выражениях: «Остановите их лошадей, свяжите, заберите от них всю силу; пусть они не смогут переступить ворот, сделать шаг по арене; а что до возниц, обессильте их руки, пусть не смогут увидеть вожжей, не смогут держать их. Сбросьте их с колесницы, ударьте оземь; пусть растопчут их копытами собственные кони. Не медлите, не медлите; сейчас, сейчас, сейчас!».
В этой неистовой и злой душе живет одно глубокое и доброе чувство: любовь к лошадям, на которых он выезжает. Только на них может он положиться, только им до конца доверяет. Люди? ему, победителю, бурно рукоплещут, осыпают его подарками и поздравлениями, но кто из этих «поклонников успеха» вспомнит о нем, разбитом, изувеченном и беспомощном? Товарищи возницы ради своей победы погубят его, хладнокровно и радостно. Он ведь поступит с ними при случае совершенно так же. Единственные друзья, подлинные товарищи и помощники — это кони. Они отдадут ему на службу все свои силы, свое уменье и сообразительность, они не выдадут, не подведут. И благодарный человек делится с ними тем, чем сам дорожит больше всего, — своей славой. Имена лошадей, с которыми Кресцент одержал свою первую победу, упомянуты в почетной надписи, ему поставленной. Какой-то возница (имя не сохранилось) составил список левых пристяжных, с которыми он выезжал на арену и с которыми одержал победу, с упоминанием их родины. В надписи, прославляющей Диокла, названы и его лошади.


Глава двенадцатая
гостинщик
В древней Италии путешествовали много: в поисках заработка, по торговым делам или служебным надобностям, с образовательными целями или ради отдыха и удовольствия. Вдоль дорог, особенно больших, связывавших ряд городов, и в самих городах, больших и маленьких, путешественник всегда мог найти, где ему приютиться и заночевать. Люди богатые строили иногда для себя по дорогам небольшие заезжие дворы, но большинство, пользуясь множеством знакомств и связей, останавливалось у своих друзей и знакомых; Цицерон в пути заезжал всегда к кому-либо из своих многочисленных приятелей и сам часто принимал приезжих; один из участников Варронова диалога о сельском хозяйстве по дороге из Реате (в Сабинии, нынешнее Риети) в Рим на ночь «раскидывал свой лагерь» в имении тетки Варрона, и Колумелла даже советовал строиться в стороне от большой дороги, потому что «частые приемы заезжающих разоряют хозяина». Случалось, однако, что по пути никого из знакомых не оказывалось; Меценату, посланному Октавианом в Брундизий к Антонию, чтобы уладить с ним возникшие недоразумения, приходилось не раз останавливаться в гостиницах. Гостиницы бывали разные. Были очейь хорошие: Эпиктет сравнивал человека, который, увлекшись риторикой, не торопится перейти к занятиям философией, с юношей, который, возвращаясь в отчий дом, заехал в прекрасную гостиницу и не хочет оттуда выбираться. По большей части, однако, были они плоховаты. Те, где останавливался Меценат со своими спутниками, судя по отзывам Горация (он был в числе сопровождавших Мецената), оставляли желать много лучшего: в одной они чуть не задохлись от дыма, в другой едва не сгорели. Основная клиентела, на которую рассчитывал гостинщик, были люди бедные и нетребовательные, и поэтому он не особенно и заботился о благоустройстве своего заведения. Некоторое представление об италийских гостиницах дают развалины их, найденные в самих Помпеях и в окрестностях города. В 2 км к северу от Помпеи по дороге в Нолу находился постоялый двор, устроенный с
470


пониманием вкусов и требований неприхотливого прохожего и проезжего люда. Длинные скамьи у входа приглашали присесть и отдохнуть; усталый осел тянулся к водопою, а его хозяин мог, не заходя в помещение, пропустить кружку вина с водой — смесь, которую тут же подогревали на очаге под навесом, где можно было укрыться и от дождя, и от солнца. Если прохожий хотел отдохнуть подольше, он мог зайти в дом, помыться, поесть и захватить с собой хлеба в дорогу: у хозяина была сложена большая хлебная печь, по соседству с которой находилась мельница. Для приема путешественников предназначалась большая комната. Если бы гость пожелал провести часок-другой на свежем воздухе, то к его услугам был цветник; тут можно было выпить и одному, и в компании. К дому был пристроен узкий и длинный хлев, в углу которого находился большой водопой. Сюда ставили ослов и мулов; повозки оставляли во дворе перед хлевом.
В самих Помпеях недалеко от городских ворот находился постоялый двор некоего Гермета. Здесь тоже был хлев, куда заводили животных; перед ним стояло длинное корыто для водопоя; телеги и повозки оставляли тоже прямо во дворе под открытым небом. По одну сторону двора шли крохотные «номера» для приезжающих; находились они, вероятно, и во втором этаже, надстроенном над передней частью дома. Прямо на улицу открывалось два помещения, где шла торговля вином и съестным.
Гостиница «Слон», которую, как значится в надписи, «восстановил Ситтий» и в которой была, по сообщению той же надписи, «столовая с тремя кроватями (древние ели лежа, — М. С.) и все удобства», предназначалась для тех, кто путешествовал пешком — места для животных и повозок у Ситтия не было, — и для местных жителей, которым дома негде было устроиться, чтобы попировать с приятелями. Она отчетливо делится на две половины; посетитель, войдя с улицы в узенький коридорчик, оказывался перед прилавком, где ему могли предложить и вина, и горячей пищи. Это была харчевня при гостинице. Если посетитель не хотел есть тут же, зайдя за прилавок, он мог пройти в смежную комнату — это, вероятно, и была «столовая с тремя кроватями». По другую сторону коридорчика находились комнаты, где можно было остановиться и переночевать.
От оборудования этих комнат ничего, конечно, не осталось, и судить о нем приходится только по литературным источникам. В гостинице, где заночевал один из героев Апулея, «кроватишка была коротенькая, хромая на одну ногу и гнилая»; тюфяки, по словам Плиния, набивались камышом и соломой, и в них было раздолье блохам и клопам. В стихотворной дуэли с поэтом Флором император Адриан в шутку описывает его жизнь:
Не хочу я Флором быть,
Век скитаться по харчевням...
Круглым кровь давать клопам.
471


И еда была скромной: на постоялом дворе под Помпеями заезжий человек мог получить хлеб, яйца и, возможно, кусок баранины. Трактирщи- ца-сириянка из стихотворения, приписываемого Вергилию, предлагает гостю свежий сыр, сливы, каштаны, яблоки, виноград, шелковицу, огурцы, хороший пшеничный хлеб и вино — еда сплошь вегетарианская. Бывали и мясные блюда: колбаса, печенка, жаркое. И брали за все это недорого. Одна надпись из Эзернии (теперь Изерния в Абруццах) передает красочный диалог между хозяйкой и путешественником: «Хозяйка! Сосчитаемся!». — «У тебя был секстарий вина и хлеба на один асе». — «Так». — «Закуски на два». — «Так». — «Сена мулу на два асса». — «Этот мул доведет меня до сумы!». Как видим, еда и ночлег обошлись путнику в одну сестерцию с ассом (примерно на наши деньги около 15 коп.).
Каждая гостиница и каждый постоялый двор держали, разумеется, и вино, и съестные припасы для проезжих. К услугам людей, которые не нуждались в ночлеге, а хотели только поесть и выпить, было множество кабачков и харчевен. В таком сравнительно небольшом городе, как Помпеи, было 20 гостиниц и 118 харчевен. Их можно сразу узнать по их своеобразному устройству. Прямо на улицу обращен прилавок, сложенный из камня и облицованный дешевым сортом мрамора; в прилавок вделаны большие глиняные горшки с разной едой: с маслинами, оливковым маслом, бобовой похлебкой, сушеными фруктами. Тут же под прилавком — маленький переносной очаг, на котором можно подогреть остывшую еду. С одной стороны прилавка, примыкая к стене, идут уступами две-три каменных полки для кушанья и напитков. Над входной дверью — вывеска; у Ситтия это был нарисованный красной краской слон, которого вел пигмей; иногда прямо на наружной стене рисовали амфоры с вином и разную винную посуду. На одной вывеске помпейская харчевница велела написать:
«Эдоне1 говорит:
Выпивка стоит здесь асе. За два асса ты лучшего выпьешь, А за четыре уже будешь фалернское пить».
(Перевод Ф. А. Петровского). %
Остийский трактирщик на своей вывеске пишет: «Гость, говорит Фор- тунат, ты хочешь пить; бери из кратера», а харчевник из Лугудунума (нынешний Лион) объявляет: «Меркурий обещает здесь прибыль, а Аполлон здоровье».
Хозяева гостиниц и харчевен — и мужчины, и женщины — пользовались недоброй славой. В большинстве случаев — это пришельцы: греки, выходцы с Востока (евреи, сирийцы); на ступенях общественной лестницы стоят они низко: чаще всего — это отпущенники и люди подозрительные. Законодательством запрещено зачислить в лучшие войсковые части человека, который содержал гостиницу или харчевню; ребенка, прижитого от
472


харчевницы или ее дочери, нельзя было внести в число законных детей: и та и другая относятся к женщинам «низким и презренным». Объясняется это тем, что гостиницы и харчевни часто служили притонами разврата с попустительства хозяев, а то и при их участии. Харчевница в упомянутом стихотворении Вергилия не только предлагает посетителю еду и выпивку, но и зовет в свои объятия. Хозяйка гостиницы, где остановился несчастный Сократ (один из героев Апулеева «Золотого осла»), вела себя с гостем точно так же. Содержателей гостиниц и кабачков помещают в одну категорию с ворами, сводниками, азартными игроками. И в их заведениях разыгрываются ужасающие сцены. У Цицерона приведены две истории. Два путника, встретившись в дороге и разговорившись, решили продолжать путь вместе, а шли они на базар, и один был при деньгах. Они завернули в харчевню, пообедали и решили заночевать вместе в одной комнате. Хозяин, приметив, у кого есть деньги, глухой ночью, когда оба крепко спали, убил того, кто имел при себе деньги, мечом спутника, спрятал окровавленный меч в ножны и свалил убийство на невинного. Все это открылось уже потом, когда хозяина уличили в другом преступлении. И вторая история такая же страшная. Ее любили приводить философы-стоики в доказательство того, что есть вещие сны. Два приятеля остановились в пути, один у знакомых, другой в гостинице. Первому приснилось, что друг зовет его на помощь, потому что хозяин собирается его убить. Он в испуге вскочил, но потом, решив, что ему привиделся страшный сон, лег спать. Во сне ему опять явился его друг и рассказал, что хозяин гостиницы убил его, положил труп в телегу и забросал навозом. Пусть же товарищ, если не помог ему живому, не оставит его смерть неотомщенной: пусть с раннего утра станет у городских ворот и остановит телегу с навозом. Приказ этот был выполнен, и преступление раскрыто. Гален, со слов людей, заслуживающих, по его убеждению, полного доверия, рассказал, как однажды в харчевне подали великолепное кушанье, которое, как оказалось потом, было приготовлено из человеческого мяса. Хозяев позднее поймали на месте преступления, когда они уже все приготовили, чтобы убить и освежевать следующую жертву. Содержательниц харчевен и гостиниц считали страшными колдуньями: у Апулея приведен целый перечень чудес, которые может сделать такая колдунья (между прочим, соседа-харчевника она обратила в лягушку, а судью, высказавшегося против нее, — в барана). Августин пишет, что в некоторых местах Италии трактирщицы умеют превращать людей во вьючных животных и заставляют их возить поклажу.
Все это, конечно, относится к области волшебных сказок, а рассказы Цицерона, несомненно греческого происхождения, принадлежат к ходовым страшным рассказам, но то обстоятельство, что в роли злодеев и преступных чародеек выступают именно хозяева и хозяйки гостиниц и харчевен и что и рассказчик, и слушатели охотно видят их в этой роли, — это
473


показательно. Убийства случались здесь, вероятно, довольно редко, но что тут собирался разный темный люд и творились часто дела подозрительные — это несомненно; Ювенал в качестве завсегдатаев харчевен называет разбойников, воров и беглых рабов. Уличные женщины постоянно здесь терлись; люди иногда напивались до бесчувствия, часто случались драки. На одной помпейской фреске, изображающей сценку из жизни харчевни, врукопашную схватилось двое; хозяин выталкивает их, приговаривая: «Пошли вон! Ссорьтесь на улице». Драчуны заспорили за игральной доской; игра в кости строго и неоднократно запрещалась законом, но заядлые игроки считали себя хорошо укрытыми в стенах харчевни. На другой фреске из той же серии два человека горячо спорят о количестве выпавших очков: «Убирайся!». — «Выпало не два, а три!». — Недалеко и до драки. Что хозяева этих заведений не отличались безукоризненной честностью, это несомненно. «По справедливости все проезжающие ненавидят гостин- щиков», — уверяет один из героев «Золотого осла». Гораций честит их «обманщиками» и «злыми негодяями»; какой-то посетитель написал на стене одного помпейского трактирчика:
Кабы попался ты нам на такие же плутни, трактирщик: Воду даешь ты, а сам чистое тянешь вино.
(Перевод Ф. А. Петровского).
Тримальхион, развивая перед гостями свою астрологическую мудрость, сообщает, что харчевники рождаются под знаком Водолея. Трактирщики разбавляли вино водой больше, чем требовал гость (вино, как правило, всегда разбавлялось водой), и этот обман считался настолько обычным в практике любого кабатчика, что в поздней латыни глагол cauponare (от caupo, copo — «трактирщик», «харчевник», «хозяин гостиницы») получил значение «фальсифицировать», «подделывать». Вот такое мелкое плутовство: сильно разбавить вино, обсчитать, взять больше, чем следует, может быть, спрятать краденое — и создало этим людям прочную репутацию мошенников. Но надобно признать, что бедный и простой люд древней Италии этим «мошенникам» был многим обязан. Прежде все{о — горячей пищей.
Мы говорили уже, что в многоэтажных римских инсулах кухонь с очагом не было, как не было их и в маленьких помпейских квартирках и в ремесленных мастерских. Отведать горячей похлебки и поесть свежих, еще не остывших лепешек бедному люду только и можно было, что в харчевне. Этим и объясняется такое количество харчевен в Помпеях, причем находятся они главным образом на тех улицах, где была сосредоточена ремесленная и торговая жизнь и где жила преимущественно беднота: на улице Изобилия и на Стабиевой, поближе к Стабиевым воротам. В аристократических кварталах города (ул. Меркурия, ул. Фавна) их почти нет. Уже одно
474


это определяет социальное лицо посетителей харчевен. Бедняк не только мог здесь поесть; его ждали и нехитрые развлечения: он мог послушать музыку (надо думать, скверную), поглядеть на танцы; иногда он и сам пускался в пляс, как вилик Горация, вздыхавший в сабинской глуши о прелестях жизни в Риме. Люди, которым негде было преклонить голову, могли здесь переночевать. Харчевня была местом приятельских встреч, веселой выпивки, дружеской, ничем не стесняемой беседы, причем беседа эта могла касаться не только недавних гладиаторских игр или приглянувшейся красотки, но и вопросов гораздо более серьезных. В Помпеях недалеко от городских ворот находился постоялый двор с харчевней и недалеко от него оказались надписи, в которых погонщики мулов выставляли в эдилы Пансу, а в дуумвиры Юлия Полибия. Кандидатура обоих обсуждалась, видимо, всем скопом погонщиков, а местом обсуждений был, конечно, этот постоялый двор, служивший стоянкой людям, занимавшимся извозом. Харчевни могли при случае превращаться, говоря современным языком, в политические клубы. И этим, по всей вероятности, объясняются те императорские эдикты, которые ограничивали торговлю этих заведений.
Запреты эти начались с императора Тиберия, отдавшего эдилам распоряжение, чтобы в харчевнях не продавали даже «кондитерских изделий», т. е. лепешек и блинчиков. Клавдий, по сообщению Диона Кассия, закрыл кабачки, где собирались и выпивали люди, и запретил харчевникам торговать мясными блюдами и продавать горячую воду (она была необходима для изготовления любимейшего древнего грога — смеси с вином). Нерон запретил торговать всякими кушаньями, кроме овощных (включая сюда всякие виды бобовых). По мнению Светония, и Тиберий, и Нерон стремились обуздать роскошь; смешно, однако, считать приютом роскоши харчевни, где питалось за гроши простонародье. Причина была, конечно, в другом: императоры боялись, что эти заведения могут стать центрами противоправительственной агитации. В цирке, в амфитеатре, в термах собиралась масса самого разнообразного народа; в кабачках и харчевнях сходилась небольшая компания, которая могла быстро превратиться в кружок друзей-единомышленников. Императорская власть боялась заговоров и готова была подозревать их всюду — страшны оказались и кабачки.
Трудно предполагать, чтобы все эти запретительные меры приводили к какому-нибудь результату, кроме недовольства и озлобления. Самая повторность распоряжений заставляет думать, что их всячески обходили, сводя на нет. Сенека пишет, что в банях на все лады выкликают свой товар: лепешки, печенье и колбасы — «прислужники из харчевен». Если этой едой торговали в разнос, то, конечно, тайком и тишком можно было поесть ее и в харчевне, заслонясь миской с бобами. Императорские распоряжения оказались мертвой буквой: требования жизни были сильнее всяких указов и запретов. Для бедного трудового люда, невзыскательного ни
475


в еде, ни в удовольствиях, харчевня была местом, где он ел, отдыхал, развлекался, шутил, разговаривал. Пусть хозяин и был плутом — его заведение все-таки было приятнейшим местом для утомленного путника, для усталого и проголодавшегося работника, для задерганного, улучившего свободную минутку раба. Современники поносили харчевников; издали виднее — сейчас можно увидеть, какую добрую службу служили они своим посетителям, всей трудовой и бедной Италии.


ПРИМЕЧАНИЯ
К главе четвертой
1 Секстарий равен 0.547 л.
2 Копыта от окорока в древней Италии не отрубали.
3 Римский фунт равен 327 г.
4 Трава эта и посейчас называется в ботанике «меркуриевой».
5 Что разумел Катон под «скорпионом», морскую рыбу, известную под этим именем, или колючее растение, называвшееся так же, неизвестно.
6 Киаф равен почти 0.05 л. Косским вином называлось вино, приготовленное следующим образом: виноград, подавив его руками, клали в морскую воду, чтобы он ею пропитался. Потом этот виноград выжимали; полученное вино и было «косским».
7 Римский фут равен 29.57 см.
8 Тростник, который имеет в виду Катон, это длинный толстый тростник, употреблявшийся для подпорок в виноградниках, для обиванья маслин и для удилищ.
К главе шестой
1 В подлиннике стихотворение это называется «МогеШт». Так называлась мягкая смесь, приготовленная из соленого твердого сыра, перетолченного вместе с разными травами, острыми и пахучими. В нее подливали еще оливкового масла и уксусу; кушанье это служило приправой к хлебу.
2 Их клали в хлеб для запаха.
3 Случалось, что ковригу делили не на 4, а на 8—9 и даже 10 частей. Такие хлебы изображены на одной помпейской фреске.
К главе седьмой
1 На этой фреске один из юношей гораздо выше своих товарищей. По-видимому, художник хотел показать, как высоко рабочий подпрыгивает.
2 Была еще особая «стиральная глина», которую клали при мойке и которая вбирала в себя жир. Ее привозили с маленького греческого островка Кимола.
477


К главе восьмой
1 	По приказу галльского военачальника Верцингеторикса, поднявшего восстание против римлян, галлы жгли города, деревни, продовольствие.
К главе девятой
1 Мурмилонов называли еще галлами.
2 Есть два очень интересных рельефа, знакомящих нас с гладиаторским оружием, доселе неизвестным. На одном изображен гладиатор в каске с гребнем и «воротником», в чешуйчатом панцире до колен, с кинжалом в левой руке. На правую надет какой-то предмет, чрезвычайно напоминающий нашу капустную сечку. На другом изображен поединок ретиария с гладиатором в толстой стеганке (может быть, тоже плохо изображенный чешуйчатый панцирь?). На земле валяется «сечка»: это полый конус со стержнем, вделанным в вершину. К этому стержню приделан нож, имеющий форму лунного серпа. «Тяжелый» гладиатор всовывал руку в такой конус и «серпом» захватывал и разрезал сеть ретиария.
3 Чрезвычайно любопытное указание. Императоры, видимо, набирали людей для своих «школ» с помощью ланисты-вербовщика. Ланиста бывал и учителем гладиаторов, но в императорских школах учителя неизменно именуются «докторами»: должности здесь строго разграничены.
4 Долголетие это объясняется «профессией» Секунда. Оружием пегниариев были безобидные палки и хлысты, с которыми они и выходили на поединок. После поединка оба противника были в синяках и ссадинах, но смертельных увечий, конечно, не получали (самое название «пегниарий» происходит от греческого слова ра1§пюп — «шутка», «забава»). Настоящие гладиаторы умирали обычно молодыми. 45 лет, до которых дожил мурмилон Ульпий Феликс, — это самый высокий возраст, упомянутый в надписях Большой школы.
К главе десятой
1 Домициан решил поставить этот мим «всерьез». В сцене распятия на крест подняли разбойника, осужденного на смерть, медведь кинулся на несчастного. Марциал описал эту казнь с ее ужасающими подробностями.
2 Антонию, как народному трибуну, ликторов не полагалось.
3 Плиний, со слов Варрона (источник достоверный), рассказывает об одном силаче, который поднимал своего мула, и о другом, который всходил на лестницу с грузом: 200 фунтов на ногах, 200 в руках и 200 на плечах (римский фунт = 327 г).
К главе двенадцатой
1 Эдоне — имя хозяйки; по-гречески значит «наслаждение».


ПРИЛОЖЕНИЕ
РЕМЕСЛЕННИКИ ДРЕВНЕГО РИМА


ОТ АВТОРА
Ремесленное мастерство античного мира давно привлекало внимание ученых. Изучению его техники и терминологии посвящены прекрасные исследования. Самими ремесленниками-людь- ми интересовались гораздо меньше. Настоящая работа и ставит своей целью всмотреться в облик римского ремесленника, разглядеть его со стороны не «профессиональной», а общественной и личной. В некоторых случаях «профессиональной» стороны мне приходилось касаться: работа римских мельников-пекарей и фуллонов настолько не соответствует нашим представлениям о пекарне и прачечной, что трудно дать представление о хлебнике и прачке тех времен, не рассказав о том, в каких условиях они работали и какими средствами производства располагали. Выбраны были такие ремесленники, деятельность которых оставила значительный след в эпиграфике и запечатлелась в изобразительном и эпиграфическом материале. Врачи включены в число ремесленников потому, что древность их таковыми и почитала. Последняя глава стремится хотя бы в некоторой мере приоткрыть внутренний мир этих людей, которых высшие и свободные слои римского общества внимания не удостаивали.
В главе, использующей надписи из колумбария Статилиев Тавров, автор остановился не на одних домашних ремесленниках, но включил и «домашнюю прислугу», пользуясь случаем охарактеризовать с этой стороны жизнь богатого и знатного дома. Для последней главы использованы надписи, в которых речь идет не только о ремесленниках, но и о мелких торговцах и служащих. Автор счел возможным это сделать, потому что и эти люди принадлежали к тому же классу, что и ремесленники: среда была одинаковая.
481


Перевод надписей дает возможность проверить выводы автора. При желании этот материал можно использовать в университетском преподавании: нет источника драгоценнее надписей.
CIL - CE
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
— Corpus Inscriptionum Latinarum.
— Carmina epigraphica.
IGrR — Inscriptiones Graecae ad res Romanas pertinentes. RM — Römische Mitteilungen.
NS — Notizie degli Scavi.


Глава первая
МЕЛЬНИКИ И ПЕКАРИ
Когда древние италийцы начали есть хлеб? Первоначальной пищей их, по единодушному свидетельству Варрона (L. 1. 105) и Энния (PL XVIII.83—84), была каша, puis. Свидетельство это подтверждается сообщением Верия Флакка, сохраненным у Плиния (XVIII.62): «Римский народ в течение 300 лет (после основания города, — М. С.) из хлебных растений знал только far» (двузернянку, эммер, Triticum dicoccum L.). Опытом, вероятно, быстро установили, что этот злак дает превосходную крупу и плохую муку: его и предпочитали использовать для каши. Подошло, однако, время, когда двузернянке пришлось потесниться и уступить место пшенице, хотя в ассортименте италийских полевых растений двузернянка удержалась крепко. Ее сеяли при Катоне, сеяли при Колумелле и Плинии, сеяли и дальше, вплоть до нового времени, но каша перестала быть основным питанием, и ее место занял хлеб. Комические словообразования Плавта: «кашееды» — pultiphagus (Most. 828) и pultiphagonides (Paen. 54) — позволяют думать, что каша отступила перед хлебом не так уж давно (иначе насмешка была бы непонятна), но отступила по всему фронту. У Плавта хлеб — обычная еда: его подают при щедром угощении (Cure. 366—367), его едят в нищей хижине (Asin. 142) и в рабской каморке (Persa 471, Trin. 254). Он упоминается в пословицах (Aul. 195); хлебная печь — нечто общеизвестное (Cas. 309—310). Рабы в имениях Катона едят пшеничный хлеб. И первый рецепт приготовления этого хлеба мы прочтем у Катона: «Хорошо вымой руки и кадушку. Муку всыпь в кадушку, воды добавляй понемногу и превосходно вымеси. Когда хорошо вымесишь, скатай и пеки под миской» (74). Также печет хлеб крестьянин Симил, герой псевдо-Вер- гилиева Moretum (I в. н. э.): вымесив тесто, он формует его в виде круглой ковриги, делит ее на четыре части, проведя пальцем две глубокие, под прямым углом пересекающиеся борозды, и печет хлеб на горячем очаге — «покрывает его миской и нагребает сверху горячих углей» (48—51). Тут стоит обратить внимание на два обстоятельства: и у Симил а, которого ав¬
483


тор изображает бедняком, и у богатого рабовладельца Катона нет хлебной печи. На очаге «под миской» печется у Катона и хлеб, и его внушительный, почти десятикилограммовый «торт» (76). В договоре с подрядчиком, который берется строить усадьбу «от земли», т. е. от самого фундамента (14), упомянут очаг, но и слова нет о хлебной печи: богатый землевладелец не считал, видимо, ее необходимой, а у крестьянина во все времена не было средств, а часто, может быть, и места в его лачуге, где такую печь поставить. О том, что «хлеб первоначально выпекали горячая зола и раскаленная миска», упоминают и Сенека (Epist. 90.23), и Овидий (Fasti VI.315). Выпечка хлеба «под миской» имела, однако, свои невыгоды: припека получалось мало; готовый хлеб походил скорее на наши украинские коржи, толстые твердые лепешки. Такие коржи позднее «пекли матроны на Мат- ралиях» (Varro L. I. V.106): старые обычаи крепко хранились в культовом обиходе. Хлебная печь во времена Плавта была, однако, как мы видели, известна, но когда она стала обязательной принадлежностью рабовладельческой усадьбы, мы не знаем. Почти во всех усадьбах под Помпеями, относящихся к I в. н. э., она имеется; Колумелла рекомендовал хозяину соорудить около усадьбы печь и пекарню таких размеров, чтобы она могла обслуживать всех его мелких арендаторов-колонов; в самой усадьбе была сложена другая печь, где выпекался хлеб для хозяина и всего рабского персонала (1.6.3 и 21).
О хлебных печах того времени мы можем составить представление по археологическим находкам и памятникам изобразительного искусства. Были они, судя по этому материалу, вида разного: на рельефе с саркофага из Виллы Медичи в Риме,1 печь напоминает наши старые голландские печи, только с широкой, вероятно сводчатой, камерой в середине, куда пекарь собирается посадить хлеб; на памятнике Эврисика она имеет вид шатра на широком круглом основании, образующем своего рода шесток перед полукруглым устьем печи.2 Хлебные печи в Помпеях очень похожи с виду на наши деревенские русские печи (рис. 1). Их складывали на прочном каменном фундаменте; пол делали из кирпичей на извести; чтобы тепло сохранялось лучше, под кирпичи насыпали слой песка больше чем в 10 см. Над подом выводили кирпичный свод, верхушка которого имела обычно форму плоского конуса. Были печи, где этот свод складывали из камней и потом штукатурили; иногда в своде на высоте одного метра над подом пробивали отверстие, выходившее в трубу, через которую шел ток воздуха, усиливавший сгорание; перед тем как сажать хлебы, это отверстие затыкали. Свод выходил на довольно широкий шесток, каменный или кирпичный; устье свода, четырехугольное или квадратное, прикрывалось заслонкой с двумя ручками. Над шестком обычно тоже делали свод, опиравшийся на продолжение двух боковых стенок печи; в хороших печах над камерой, где выпекался хлеб, устраивали еще своего рода «духовку»,
484


назначением которой было сохранять тепло. Печь ставили обычно так, что она выходила в два помещения: в одном месили и раскатывали тесто, в другом складывали готовый хлеб. В боковых стенках шестка пробиты были довольно большие отверстия; через одно подавали хлеб для посадки в печку, через другое вынутый хлеб переправляли в кладовую (рис. 2).
Под шестком находилось углубление, в него выгребали золу; перед печью ставили небольшую посудину с водой, в которую пекарь мог опустить деревянную хлебную лопату, чтоб она не загорелась. Топили печь топливом, дававшим хорошее пламя и мало дыма: мелким хворостом — cocula (Fest. 34. L.), льняными оческами (PI. XIX. 18). Дымовую трубу устраивали не всегда; в некоторых печах в своде над шестком пробивали дыру, через которую дым и выходил, иногда ставили настоящую трубу, но во многих печах дым валил просто из печного устья.
Кроме очага и печи хлеб пекли еще в артоптах и клибанах.3 Артопта (греч. &ртолг|<; от артос; «хлеб» и önxäv «пеку») впервые упоминается у Плавта (Aul. 400): повар, приглашенный готовить свадебный пир, собирается попросить артопту у соседей; в хозяйстве Эвклиона ее нет. Богачу у Ювенала превосходный белый хлеб подается в артопте (5. 72). «Это прибор, в котором пекут хлеб», — сообщает Поллукс (Х.112). Каков был этот «прибор», какого вида и каким способом выпекали в нем хлеб, мы не знаем.
Относительно клибана мы осведомлены лучше. Это сосуд, глиняный или металлический, форма которого засвидетельствована Колумеллой (V.10.4; arb. 19.2) и Диоскоридом (1.96; 11.81): внизу он был шире, вверху уже. Диоскорид говорит, что в клибане внизу была дыра или «дыры» (трт][1ата); из «дыр», однако, извлечь хлеб невозможно: его, следовательно, вынимали только снизу, если верх не был съемным. Веррий и пишет, что особый сорт сирийского хлеба, именуемый мамфулой, падал из клибана, не до конца еще допекшись, в угли и золу (Fest. 126 L): в клибане, значит, дно или выдвигалось, или снималось, а сам он ставился на какую-то подставку в виде треноги, под которой и разводили огонь. В одной из рукописей Орибазия имеется изображение клибана в поперечном разрезе: у него двойные стенки, отделенные одна от другой небольшим промежутком, внизу не заделанным. Пламя от огня, разложенного под клибаном, поднимается вверх между этими стенками; вынимающееся дно снабжено рукояткой (D.—S. 1.1, р. 1246, fig. 1633). Гален (VI.484) считал хлеб из клибана более полезным, чем печной, потому что он пропекался равномернее. В новейшей литературе часто говорится о том, что клибан был весь в дырах и что его обкладывали кругом горячей золой.4 Ни один из наших письменных источников об этом не упоминает, но на вывеске одной пекарни в Помпеях имеется рельефное изображение какого-то предмета, который принято считать мельницей,5 главным образом потому, что рядом изо-
485


Рис. 1. Хлебная печь помпейского пекаря Модеста. В ней было найдено 80 хлебных ковриг. (A. Maiuri. Pompei. Paris, 1954, fig. 90).
Рис. 2. Хлебная печь в разрезе.
(A. Man. Pompei.2 Leipzig, 1908, fig. 240).


бражен осел — обычный мельничный работник (рис. 3). Мориц счел, что это очень стилизованное изображение мельницы, не дающее о настоящей никакого представления, и отказался дать ему какое-либо объяснение.6 Перед нами предмет с полукруглым широким основанием, в котором проделаны круглые отверстия; на него надета крышка, напоминающая по форме глубокую опрокинутую миску, а на этой миске стоит кувшинообразный предмет с двумя круглыми ручками на перехвате, плотно закрытый крышкой, в которую вделана крестообразная ручка. Если этот «кувшин» можно еще счесть за схематическое изображение мельницы, то основание, на котором «мельница» стоит, не имеет к ней никакого отношения, и связана она с ним только по затейливому замыслу художника или заказчика рельефа. «Основание» (шаровидный предмет с просверленными дырами, находящийся как бы на весу и суживающийся кверху) не есть ли схематическое изображение клибана, которое в соединении с таким же схематическим изображением мельницы оповещало покупателя, что в пекарне с этой вывеской он найдет оба сорта хлеба — испеченный и в печи, и в клибане?
Если это так, то клибан, очевидно, бывал двух видов: один с выдвижным дном (о нем уже говорилось) и другой, в котором снималась верхняя, более узкая, часть, похожая на миску дном кверху. В таком тесто можно было выпечь, только обложив его кругом углями, как когда-то обкладывали на очаге миску, под которой пекся хлеб. Такой клибан и изображен на
487


Рис. 4. Вывеска над пекарней.
(J. Overbeck. Pompei.4 Leipzig, 1884, fig. 186).
помпейской вывеске (рис. 4). Существование клибана со съемной верхней частью засвидетельствовано Петронием: на пиру у Тримальхиона раб обносит гостей хлебом в серебряном клибане (35) — из клибана с выдвижным дном как мог бы каждый взять себе хлебец или отломанный кусок испеченной ковриги?
Катон ничего не говорит о дрожжах, и Симил не кладет дрожжей в замешанное им тесто. Мы не знаем, с какого времени хлеб стали заквашивать, но надо думать, что задолго до I в. н. э. К этому времени известны были уже разные виды дрожжей (Р1. XVIII. 102—104); качество недрожжевого и заквашенного хлеба подвергалось обсуждению и оценке. Было время утвердиться и противоположным мнениям. Плиний пишет, что люди, питающиеся квасным хлебом, сильнее (XVIII. 104); Цельз считает «хлеб без закваски самым полезным для желудка» (11.24); он поместил заквашенный хлеб в перечень предметов, вредных для здоровья (11.25).
Плиний перечислил дрожжи* которыми пользовались в древней Италии: одни заготовлялись во время виноградного сбора; другие можно было приготовить когда угодно. Для первых брали просо (вероятно, просяную муку) или хорошие мелкие пшеничные отруби, вымешивали их в белом виноградном сусле, скатывали шариками и сушили на солнце. Эти дрожжи разводили с мукой из двузернянки, подогревали и лили в тесто: «считают, что получается самый лучший хлеб». Если таких дрожжей не было, замешивали на воде ячные лепешки и, не допекши их до конца, складывали в посудину, в которой они и закисали. «Теперь дрожжами служит и сама мука: ее замешивают, варят, как кашу, и оставляют закисать. Обычно даже не кипятят, а пользуются тестом от прошлого дня».
488


Хлеб пекли главным образом из пшеничной муки; сортов ее было два: очень белая мука из мягкой пшеницы (siligo) и второсортная (cibarium или secundarium) со значительной примесью отрубей. Мука из твердой пшеницы (triticum) употреблялась преимущественно в медицине и промышленности; хлеб из нее считался невкусным и малопитательным (Cels. 2.18). Ржаного не было вовсе («самый худший, который можно есть только с голода»); к ржаной муке, «чтобы смягчить ее горечь», подмешивали муку из двузернянки, но и эта смесь оставалась «невыносимой для желудка» (PI. XVIII. 141). Был в ходу и ячный хлеб; Плиний упоминает его несколько раз и отзывается о нем неодобрительно: «Жизнь отвергла его» (XVIII.74). Но Колумелла советовал смешивать пшеничную муку с мукой из двурядного, так называемого галатского, ячменя: «... получается превосходный хлеб для рабов» (Н.9.16). Делали хлеб и из просяной муки; Плиний находил его «превкусным» (XVIII. 100); Колумелла считал, что «пока он не остынет, его можно есть без отвращения» (Н.9.19). В медицине и ячный, и просяной хлеб почитался вредным (Cels. 11.26). Хлеботорговцы, чтобы увеличить вес хлеба, подмешивали к пшеничной муке бобовую; она имела специальное наименование — lomentum (P1.XVIII.117).
Римские пекари умели не только фальсифицировать хлеб; были они мастера и на всякие выдумки, удовлетворявшие вкусам требовательным и прихотливым. Были придуманы самые разнообразные виды хлеба; Плиний считал излишним перечислять их. Был какой-то «устричный» хлеб, который полагалось есть только с устрицами; был очень пышный и ноздреватый, «парфянский»; сдобный, ставленный на молоке и яйцах. Прочную славу завоевал «пиценский» хлеб: размачивали крупу, знаменитую кам- панскую алику, замешивали ее на соку вяленого винограда, раскатывали тонкими коржами, складывали в горшки и ставили в хлебную печь. Есть этот хлеб можно было, только размочив его, что и делали обычно в молоке с медом (XVIII. 105—106).
Плиний пишет, что пекарей (pistores) в Риме не было до войны с Персеем (171—168 гг. до н. э.): «Квириты сами изготовляли себе хлеб; это было по преимуществу женское дело... По утверждению Атея Капитона, хлеб для людей более взыскательных пекли повара: словом pistores называли людей, которые обталкивали far» (XVIII. 107—108). На этом сообщении следует задержаться.
Что слово pistor было первоначально наименованием человека, обтал- кивавшего зерно, дважды подтверждено Варроном (который в римской старине был хорошо осведомлен) в Менипеях: «Таcpr¡ Mevírcou», frg. XII: пес pistorem ullum nossent nisi eum qui in pistrino pinserat farinam (ed. Fr. Bücheler Berolini, 1871) — и «Vita populi Romani», lib. 1: пес pistoris nomen erat nisi eius qui ruri far pinsebat. Nominad ita eo quod pinsunt. Обтал- кивать необходимо только двузернянку, так как зерно ее покрыто мно¬
489


жеством пленок; смолоть его на муку или раздробить в крупу можно, только предварительно подсушив на огне и затем обрушив особым пестом в ступке (PL XVIII.97). «У предков наших мельницы не было; зерно поджаривали и, всыпав в ступу, обталкивали: так тогда мололи» — hoc erat genus molendi (Serv. ad Aen. 1.179). При таком способе «молоть» получалась, конечно, крупа, более или менее мелкая, которая в виде каши и служила первоначальной пищей италийцев. Как же случилось, что «обталкиватель» превратился в мельника и пекаря?
Из двузернянки в Кампании выделывали крупу, которая славилась по всей Италии. У кампанских крупчатников были, однако, свои секреты по выделке этой крупы, секреты чисто местного свойства, заключавшиеся в использовании определенного сорта мела, который добывали из «Белого Холма», находившегося между Путеолами и Неаполем (PI. XVIII. 114). Может быть, и кампанская двузернянка была особого сорта. Как бы то ни было, но по другим местам кампанской алики было не получить; ее можно было только подделать. Один из способов подделки состоял в том, что выбирали самые белые и крупные пшеничные зерна, разваривали их наполовину, сушили в горшках на солнце, слегка взбрызгивали водой и «дробили жерновами» (PL XVIII.112—116). При жизни Плавта, т. е. во второй половине III в. до н. э., в Риме существовали крупорушки, занимавшиеся изготовлением алики. В одной из своих комедий он называет дешевых гетер «подругами pistorum , крупяными королевами», а в другой говорит, что эти pistores откармливают свиней отрубями и мимо их pistrinum невозможно пройти от вони (Capt. 807—808).7 Эти крупорушки, выделывавшие поддельную алику, были уже мельницами, где пшеничные зерна не обталкивали в ступе, а «дробили жерновами»: «обталкиватель» стал мельником, и старинную ступу заменили мельничные жернова. При ближайшем знакомстве с пшеницей легко было обнаружить, насколько мука из двузернянки уступает пшеничной. Кроме того, с пшеничным зерном работы было меньше: не требовалось его обталкивать, а чтобы получать муку вместо крупы, надо было только заказать мельницу, в которой зазор между верхним и нижним жерновами был бы уже. Объединение мельничного производства с пекарским при характере римского мукомольного дела напрашивалось само собой. «Обталкиватель», ставший мельником, тут же оказался и пекарем (опять-таки у Плавта). Лесбоника, героя «Trinummus», разорили «рыболов, pistor, мясники, повара, огородники, продавцы ароматов, птицеловы» (407—408); среди этих поставщиков изысканных кушаний и товаров ни обталкивателю зерна, ни мельнику делать было нечего: pistor, разоритель Лесбоника, выпекал для него первосортный хлеб.
Все это заставляет отнестись к словам Плиния о том, что пекари появились в Риме только в первой половине II в. до н. э., с некоторым недоверием. И недоверие это еще усилится, если мы примем во внимание быто¬
490


вые условия римской жизни. Уже в половине III в. до н. э. в Риме имеются инсулы, многоэтажные и многоквартирные дома (Liv. XXI.62.3); в этих домах нет не только хлебных печей, но нет и очагов, которые были в любой крестьянской хижине — и у Симила (Ps.-Verg. Moretum), и у Филемона с Бавкидой (Ov. Met. VIII.641). Обитателям инсул негде печь хлеб, откуда им его получить? Появление мельников-пекарей, которые могли снабжать население хорошо выпеченным хлебом, было насущным требованием жизни; пекари-специалисты появились в Риме, надо думать, гораздо раньше указанного Плинием срока.
Собственные пекарни с мельницами и собственные пекари были только у очень богатых людей, в первую очередь, конечно, в императорском хозяйстве: у Августа, у его племянницы Марцеллы, дочери Октавии, у Ливии, у детей Друза, у Антонии, дочери Клавдия (CIL VI.4010, 4356, 9000, 9001, 9802). В императорском хозяйстве хлеб выпекался, конечно, в очень большом количестве; пекарей было много, и делились они на отдельные десятки, декурии. Т. Клавдий Примигений, отпущенник Клавдия, состоял у Антонии «декурионом пекарей» (VI.9802); Телесфор, императорский отпущенник, «начальствовал над пекарями» (VI.8998). Над количеством отпускаемой муки, выпекаемого хлеба и соотношением их, а может быть, и над качеством хлеба держался контроль; контролером (contrascriptor) был Автомат, «раб Цезаря нашего», «горячо любимый всеми от детства его и до смерти» (VI.8999): Автомат сумел, видимо, исполняя свою должность, никого не обидеть и ни на кого не навлек беды. Свои пекари были у Статилиев (VI.6219, 6337, 6338, 6687); Торий Флакк, проконсул Вифи- нии при Августе, вероятно, с Востока вывез своего пекаря, Митридата (VI.9732). Повторяется то же, что мы увидим с фуллонами: свои пекари и пекарни, как и свои фуллоны и прачечные, были только у богатых людей, обитателей отдельных усадеб и особняков; рядовое население покупало хлеб в булочных. И для ознакомления с этими булочными надо обратиться к Помпеям: как от фуллоник, так и от пекарен в Риме ничего не осталось.
В Помпеях нашли около 40 пекарен; план их в основных чертах одинаков. Одной из крупных была пекарня в доме, выходившем одной стороной на Консульскую улицу, недалеко от Геркуланских ворот (рис. 5). Почти половина дома отведена под мельницы и пекарню, причем обе части дома — и промышленная, и жилая — находятся в непосредственной связи: хозяин надзирал и за мукомольным делом, и за выпечкой хлеба.8 Большое помещение (10.20 X 8 м) отведено под мельницы (75); их четыре, и они поставлены для экономии места ромбом; пространство вокруг вымощено плитами из лавы, чтобы ослы, вертевшие жернова, меньше стирали копыта. У одной из стен этого помещения находился стол, на котором, вероятно, сеяли муку. В смежной комнате (75) на большом столе раскатывали и
491


Рис. 5. План большой помпейской пекарни.
15 — помещение, где находились мельницы; 16 — хлев для ослов; 17 — хлебная печь; 18 — комната, где месили тесто и формовали хлеб; 19 — кладовая для выпеченного хлеба; 20 — помещение
для рабов.
(A. Man. Pompei.2 Leipzig, 1908, fig. 236).
формовали тесто, которое через отверстие в боковой стенке шестка передавали пекарю для посадки в печь; готовые хлебцы переправляли через другое такое же отверстие в кладовую (79). По другую сторону мельничного отсека находился просторный хлев (9 X 4.5 м) для ослов с яслями и вмурованным в стену водоемом, который можно было наливать из соседней комнаты, предназначавшейся для рабов-мельников (20).
Торговал ли хозяин хлебом сам или продавал его оптом какому-нибудь хлеботорговцу? В его доме две лавки, но они представляют собой совершенно обособленные, не связанные с домом помещения. Возможно, что хозяин сдавал их в наем и тут торговали хлебом из его же пекарни люди, к его хозяйству, не имевшие отношения. Не менее, впрочем, вероят¬
492


но и другое предположение: хозяин торговал своим хлебом сам, хотя бы в одной из этих лавок. Он не захотел, чтобы рабы сновали из пекарни в лавку и обратно через атрий, мимо хозяйских комнат, и чтобы гул торговли все время отдавался в его ушах, и поэтому отделил лавки от жилья глухой стеной. Хлеб из пекарни рабы выносили на улицу и, обогнув угол, пробежав каких-нибудь 30 м, доставляли его в лавку. Это была одновременно и живая реклама, оповещавшая, что сейчас начнется продажа свежевыпечен- ного хлеба.
В Доме Саллюстия,9 очень близко от этой пекарни, находилась другая пекарня с хлебной печью и тремя поставленными в ряд мельницами. Хозяин этого предприятия был одновременно и мельником, и пекарем, и хлеботорговцем: рядом с мельницами находилась лавка, где, разумеется, шла торговля и хлебом. Наискосок от первой пекарни в Доме Пансы была другая пекарня: три мельницы, большая печь и две лавки с задними комнатушками, служившими кладовыми для муки и хлеба. На противоположной стороне дома находилось такое же отдельное помещение с хлебной печью и лавкой, но без мельницы. Что здесь было? Может быть, хозяин только что упомянутой пекарни переправлял сюда для выпечки вымешанное и раскатанное тесто, потому что одной печи ему было мало? Предположение очень вероятное, но доказать его, к сожалению, нечем. Все упомянутые пекарни находились в VI районе Помпеи, самом богатом и тихом. Большие мельничные заведения с четырьмя мельницами и полным оборудованием для выпечки хлеба имелись и по другим районам (в VII, IX) (рис. 6). Любопытна пекарня в V районе; под нее приспособили дом, явно не предназначавшийся для этой цели: лавка помещалась рядом с хлевами для ослов; трое ослов, вертевших три мельницы, проходили в свои стойла через весь дом, мимо атрия и спальни.
Стоит остановиться еще на пекарне в Доме Лабиринта.10 Там были три мельницы, большая печь, комната с каменной кадкой, где месили тесто, и стол, где его раскатывали. Вправо от хлебной печи устроили хлев для ослов, план в общих чертах обычный и уже знакомый. Лавки ни одной, и Овербек высказал предположение, что пекарня обслуживала только собственный дом и собственное хозяйство. Возможно, конечно, хотя и трудно представить, чтобы стоило обзаводиться целым мельнично-пекарским предприятием ради совсем небольшого хозяйства, когда в какой-нибудь сотне метров находились пекарни в Доме Пансы и в Доме Саллюстия. Естественнее предположить, что тут мололи муку и пекли хлеб на продажу, но в противоположность владельцу пекарни с Консульской улицы хозяин отгородился стеной от своего промышленного предприятия, а торговлю из своего дома и вовсе изгнал, не допустив у себя ни одной лавки. Может быть, хлеб продавался оптом какому-либо торговцу, может быть, свои же рабы торговали хлебом в разнос или с лотков на рынке. Такого продавца
493


Рис. 6. Мельницы в Помпеях.
(А. Maiuri. Pompei. Paris, 1954, fig. 91).
видим мы на одной из фресок, изображающих торговую жизнь на помпейском форуме.
В Помпеях и в Остии довольно хорошо сохранилось несколько мельниц I в. н. э., и мы можем по этим образцам составить представление о том, чем была древняя италийская мельница (рис. 7). Оба ее жернова — верхний (катилл) и нижний (мета) — вытесывали чаще всего из темно-серой, твердой и пористой лавы; лава вообще была излюбленным материалом для жерновов. Мета похожа на колокол (небольшое конусообразное закругление вверху, круто спускающиеся боковые стенки и цилиндрическое основание), она стоит на круглой площадке из щебня. Иногда внутренний край этой площадки делали с наклоном вниз, так что получался желоб для муки; чаще площадку окружали деревянной загородкой, служившей своего рода закромом для муки (этот «закром» хорошо виден на саркофаге Зефа и на рельефе из Vigna delle tre madonne). Катилл напоминает старинного фасона юбку с корсажем: «корсаж» служил воронкой, куда засыпали зерно; «юбка» вращалась вокруг меты и размалывала таким образом зерно. Когда катилл вытесывали, то на «перехвате» обоих конусов, с противоположных узких сторон, мастер оставлял по две «пряжки»: два четырехугольника, прорезанных в середине тоже четырехугольным, но не сквозным отверстием. В них вставляли «ручки»: короткие, крепкие
494


, }
¡- V v
I®
\
ip
l
1
Рис. 7. Помпейская мельница в разрезе. (A. Man. Pompei.2 Leipzig, 1908, fig. 238).
бруски, которые прочно удерживались на месте стерженьками, вставленными в боковое круглое отверстие на «пряжке», проделанное перпендикулярно к отверстию четырехугольному. В эти «ручки» вделывали два вертикальных бруса, и на них сверху, над катиллом, надевали поперечный. Верхний жернов оказывался, таким образом, «вставленным» в раму, с помощью которой он и вращался вокруг нижнего. Вращал жернов обычно осел; его припрягали, привязывая за ярмо к «ручке» (на саркофаге Зефа) или же одной цепью (или веревкой) к горизонтальному брусу, а другой к «ручке».11
Если бы катилл плотно сидел на мете, не нашлось бы силы, которая смогла бы его повернуть. Поэтому катилл «подвешивали»: в середину меты вделывали стержень, а в катилле на самом «перехвате», между «корсажем» и «юбкой», вставляли круглую железную толстую шайбу с пятью круглыми отверстиями; самое большое, проделанное как раз в середине, надевалось на стержень: катилл сидел, чуть покачиваясь на вершине колокола — меты, и между ней и его нижним конусом образовывался, таким образом, узенький зазор, куда и стекали из «корсажа» через остальные отверстия в шайбе зерна. Чаще прибегали к другому устройству: брали длинный стержень, нижний конец которого имел форму миски, а верхний был просто заострен. Этот конец закрепляли в поперечном брусе, а «миску» на¬
495


девали на мету с таким расчетом, чтобы она свободно ходила вокруг. Ка- тилл, таким образом, приподнимался над мегой; устройство это, по мнению Морица, было удобнее, потому что при всяких починках и поправках легче снимался верхний жернов с нижнего.12
Муку вымешивали руками, но в пекарнях покрупнее ставили особые «машины» для вымешиванья. Устройство их чрезвычайно просто: в большую цилиндрической формы кадку для теста вставляли вращающийся столб с тремя лопастями, а в стенках кадки (они были очень толстыми) с противоположных сторон и на разной высоте проделывали два узких и глубоких отверстия, куда вставлялись крепкие палочки. Столб вращался с помощью рычага-рукояти, укрепленной в верху его; лопасти вымешивали тесто, в то время как боковые палочки непрерывно сбрасывали налипавшие на эти лопасти кусочки. В больших пекарнях «машину» приводил в движение осел (рис. 8).
В одной пекарне в печи лежало 80 хлебных ковриг, обугленных, но сохранивших свою форму. Каждый хлеб состоит из двух частей: нижней, более широкой, которая служит как бы подносом для верхней; верхняя делится на несколько долек (четыре, шесть и больше), которые легко отламываются одна от другой. Высота таких ковриг 6—10 см; диаметр 16—20 см. Пекли и хлебцы, очень похожие на наши сайки.
Помпейские мельницы-пекарни — это небольшие предприятия, рассчитанные на обслуживание более или менее скромного числа клиентов. Иное дело Остия. К началу нынешнего столетия было раскопано две трети города, но на этом пространстве нашли только две пекарни, причем одна из них занимает площадь почти в 1000 м2: выпечка хлеба организована была, по-видимому, здесь в масштабах широких (две огромные печи, 10 мельниц, множество жерновов) (рис. 9). Вторая пекарня была еще больше, и устроены они технически более разумно, чем в Помпеях, хотя трудно сказать, объясняется ли последнее обстоятельство лучшим знакомством с работой рычагов или просто возможностью располагать более обширным пространством. В Помпеях расстояние между мельницами — самое большее 1 м 5 см, в пистрине на Консульской улице оно равно 60 см; между мельницей и стеной — 45 см. Мориц заметил, что если бы сейчас в Англии хозяин заставил осла ходить кругом по такому узкому пространству, его привлекли бы к суду за жестокое обращение с животными. Был ли помпейский мельник стеснен местом, имевшимся в его распоряжении, рассчитывал ли, что выгоднее, если ослу придется проходить меньшее пространство, но в любом случае эффективность работы при таких условиях значительно снижалась. Н. Ясный, специалист-мукомол, считает, что за день работы мельница намалывала около 13 модиев зерна.13 В Остии расстояние между мельницами — 1.40—2.10 м; нет мельницы, которая стояла бы от стены ближе чем на 82.5 см.14 Одна из них снабжала хлебом
496


/
i
\
\
4
Рис. 8. Прибор для вымешивания теста в разрезе. (A. Man. Pompei.2 Leipzig, 1908, fig. 241).
Рис. 9. Мельницы в Остии.
(L. Moritz. Grain-Mills in Classical Antiquity, Oxford, 1958, tabl. 10).


остийских пожарников; обе мельницы продавали хлеб мелким хлеботорговцам.
Мы знаем имена некоторых помпейских пекарей, знаем, что они принимали живое участие в муниципальных выборах, и можем уверенно считать, что все они были людьми состоятельными, но большого дела не вели. Хлеботорговцами крупного стиля были остийские пекари и особенно римский мукомол М. Вергилий Эврисак, живший в конце I в. до н. э. Он поставил себе у Пренестинских ворот огромный трехъярусный памятник: нижний ярус состоит из столбов, символически изображающих, по мнению некоторых археологов, бочки с мукой; стены второго пробиты круглыми отверстиями, символами модиев; третий ярус — это узкий фриз, на котором изложена вся «история хлебной ковриги».
Эврисак в надписи на своем памятнике назвал себя pistor redemptor, т. е. хлебником, взявшим на себя по контракту поставку хлеба. Кому? Лоэн предполагает, что солдатам, стоявшим возле Рима.15 Вряд ли это так. В воинских частях велось собственное хозяйство; там были и свои мельницы, и свои пекарни. Эврисак обязывался выпекать хлеб для гражданского населения.
О практике снабжения римского населения хлебом в республиканское время мы знаем чрезвычайно мало. Оно находилось под надзором эдилов, но в чем состоял этот надзор, мы можем только догадываться. По всей вероятности, обязанности римских эдилов конца республики были те же, что и в италийских городах I в. н. э. В надписи из Помпеи говорится, что Юлия Полибия рекомендуют в эдилы, потому что он «дает хороший хлеб» (CIL IV. 1062). Жалоба одного из гостей Тримальхиона: «...пропади эти эдилы пропадом: снюхались ведь с пекарями», которые и выпекают «хлебцы меньше воловьего глаза» (Petr. 44). Эдилы, следовательно, проверяют качество печеного хлеба и, конечно, муки, из которой хлеб выпекается, и следят за весом буханок. Надзор за пекарями не прекращался до конца империи: префект анноны в V в. следит за количеством выпекаемого хлеба и его «чистотой» (Cassiod. Variae 6. 18).
На фризе Эврисака в хронологической последовательности развертывается вся работа его мельнично-пекарского заведения. Не забудем, что он подрядчик. Он снабжает хлебом определенный район; лавочники-хлеботорговцы приносят ему зерно, и он обязан выпечь хлеб в количестве, соответствующем мере доставленного ему зерна. Эдилы и следят за правильностью этого соотношения. Они должны были понимать в мукомольном деле: разбираться в сортах и чистоте муки (смешана пшеничная с ячной или нет, нет ли подмеси бобовой), в качестве помола; знать, какой припек она дает. Торговцы (верхний фриз) в присутствии магистрата (человека в тоге) сообщают сидящему за столом писарю, сколько кто из них прислал Эврисаку зерна; магистрат, сверяясь со списком, который изготовил пи¬
498


сарь, следит за пересыпкой зерна из мешков в большой ящик. Затем зерно мелют, муку просеивают, эдил проверяет ее качество, муку замешивают, на двух столах тесто раскатывают и формуют (не сам ли хозяин что-то растолковывает четырем рабочим, занятым у одного стола раскатываньем теста?), сажают хлебы в печь, готовые ковриги несут к весам, взвешивают под надзором обоих эдилов и хозяина, после чего хлеб в корзинах уносят в назначенные лавки.
Естественно возникает вопрос: что делали люди, получавшие от государства даровое зерно? В конце республики таковых в Риме было полтораста тысяч, и каждому из них ежемесячно отсыпали 5 модиев пшеницы (почти 2 пуда)! Его надо смолотить, из муки испечь хлеб, дома не сделать ни того, ни другого: надо обращаться к мельнику-пекарю, может быть, к тому же самому Эврисаку. На каких условиях заключалось между обеими сторонами соглашение, мы не знаем, но, конечно, мельник что-то за свою работу брал. Может быть, они сдавали свое зерно под квитанции Эврисаку и по этим квитанциям получали в лавках, куда он поставлял хлеб, свою долю выпеченных буханок? Ничего определенного, к сожалению, сказать нельзя: в наших источниках по этому вопросу нет сведений.
Мы ничего не знаем о пекарях-рабочих. Если известное описание этих людей в «Метаморфозах» Апулея и риторически преувеличено, то вряд ли можно усомниться в том, что работа в пекарне принадлежала к числу очень тяжелых. Отправить раба на мельницу всегда считалось тяжким наказанием. Даже если его не заставляли вертеть жернова, то и так ему приходилось солоно. Жара, мучная пыль, ночная работа: пекари работали так, чтобы еще до рассвета был хлеб; дети, отправлявшиеся в школу затемно, могли уже покупать горячие лепешки. Все это тяжким бременем ложилось на работника-пекаря. Вряд ли случайностью следует объяснить то обстоятельство, что именно от этих людей не дошло ни одной надписи, которая позволила бы хоть в общих чертах разглядеть их облик, ни одной такой надписи, как многие из надписей ювелиров и златокузнецов или как надписи помпейского фуллона Кресценция. Молчание это красноречиво: люди были так измотаны и замучены работой, что им было не до того, чтобы забавляться царапаньем на стенах.
Кое-какое представление мы можем составить о двух крупных мукомолах: уже знакомом нам Эврисаке и остийском пекаре Зефе. От одного остался упомянутый выше памятник с надписью, от другого — саркофаг тоже с надписью. Оба эти человека — отпущенники и происхождением греки, — оба, прежде чем стать владельцами пекарен, были рабами, месившими тесто и сажавшими хлебы в печь. Став свободными, они продолжали дело, с которым уже освоились и в котором понимали толк. И они отнюдь не стесняются этого дела и своего ремесла. Зеф в надгробной надписи даже вспомнил о своем рабском прошлом. А на своем саркофаге он
499


велел изобразить все предметы, с которыми при жизни имел дело как мельник и пекарь: тут и мельница с ослом, и модии разных размеров, и сито, и даже линейка, которыми «приглаживали» муку в модиях. У Эври- сака обычная работа его мельнично-пекарского предприятия спаяна в одно целое с деятельностью магистратов. И он не просто мельник и пекарь — он слуга республики, он выполняет доверенную ему работу, он радуется избранию и горд им. Не упустил он указать на эту службу государству — он выполняет его подряд! Недаром заставил художника дать на фризе своего памятника так эпически подробно дневник рабочего дня своей мельницы! И Зеф, и Эврисак знают себе цену.
В Риме (как и в других городах Италии) хлебники объединялись в коллегии. Коллегия их (corpus pistorum) была, вероятно, давней, но Аврелий Виктор пишет, что Траян «удивительным образом позаботился о постоянном обилии хлеба в Риме: он исправил и укрепил коллегию хлебников» (de Caes. 13.5). По-видимому, он определил отношение коллегии к анноне: они должны были сами заниматься мельничным и пекарским делом (в коллегию часто вступали люди, не имевшие к этому делу никакого отношения); намалывать в день по крайней мере 100 модиев зерна (т. е., по расчетам Ясного, иметь не меньше семи мельниц) и выпекать ежедневно хлеб из этого количества; быть занесенными в список хлебников, составленный администрацией анноны, и иметь от префекта анноны свидетельство, что они удовлетворяют всем этим требованиям. Дарованы же были Траяном и некоторые привилегии: если человек, не имевший римского гражданства, смалывал ежедневно на своей мельнице не меньше 100 модиев пшеницы, то через три года он становился полноправным римским гражданином. Хлебники избавлялись от обязанностей опеки. Значение их еще возросло, когда при Аврелиане вместо ежемесячных выдач зерна государство стало раздавать определенному числу людей даровой хлеб ежедневно.


Глава вторая
РИМСКИЕ ФУЛЛОНЫ
По условиям италийского городского быта стирка дома была делом невозможным: нет мыла, в инсулах мало воды, нет приспособлений для мойки тяжелой шерстяной одежды. Грязные вещи отдают мыть фуллонам; они же и валяют сукно: это сукновалы и прачки древнего мира. Так как шерстяных оческов у них всегда набиралось много, то занимались они, по всей вероятности, и набивкой тюфяков (Р1. VIII. 192).
Литературные источники (Плиний Старший главным образом), надписи, археологические находки, изображения — фрески из Помпей и рельефы из музея в Сансе позволяют составить довольно ясное представление о работе фуллонов. Есть, правда, большие пробелы, ускользают важные подробности, без которых нет живой, настоящей жизни, но по сравнению с обычной скудостью наших сведений об античном ремесле можно сказать, что о технике стирки и сукновальных работах осведомлены мы не так уже плохо.
Стиральными средствами, имевшимися в распоряжении фуллона, были моча (моча, постоявшая одну-две недели, образует в соединении с жиром, находящимся в тканях, жидкое аммониакальное мыло) и особая так называемая «валяльная глина», обладающая свойством впитывать жир. Грязную одежду или материю, — а шерстяная ткань, снятая с ткацкого станка, никогда не бывает чистой, — клали в довольно глубокий чан, заливали мочой, работник влезал в чан и, опираясь или на стенки перегородок, между которыми стояли эти чаны, а если вместо чана был простой деревянный ящик, то на стойки, прибитые к его стенкам, начинал подпрыгивать, выжимая ногами грязь и в то же время сваливая ткань. Затем мочу сливали, засыпали материю глиной, наливали воды, и фуллон опять начинал, говоря словами Сенеки, свою «пляску». Потом вещи вынимали, раскладывали их на каменной плите, били палками или чем-то вроде наших вальков, а потом неоднократно отполаскивали в чистой воде. Выстиранные вещи развешивали на жердях для просушки, затем ворсовали с помо¬
501


щью щетки-дощечки, на которую были насажены головки какого-то колючего растения, родственного нашему чертополоху, или была прибита шкурка ежа. И наконец ткань (если она была белого цвета) натягивали на юртообразную клетку, под которую ставили котелок с зажженной серой: серные пары придавали шерстяной материи особый блеск и мягкость (Р1. XXXV. 175). После этого окуриванья ткань «крахмалили»: натирали ее особого сорта глиной, чтобы она не так скоро пачкалась (это называлось ёезциатаге). Затем одежду или ткань складывали и клали под пресс (превосходный образец такого пресса найден недавно в Геркулануме).1
Из сказанного ясно, что для работы фуллонов нужно было специальное оборудование, оборудование это было громоздко и требовало для себя особого места. Лишь очень богатые люди могли обзавестись собственной фуллоникой, рассчитанной на обслуживание только своего хозяйства. Свои фуллоны были, конечно, в императорской семье (у Ливии, у Марцел- лы, у детей Друза) и у таких богатых людей, как Статилии Тавры или Во- лузии. Рядовое население Рима и других италийских городов должно было пользоваться услугами частных или городских фуллоник.
Прежде чем перейти к ним, стоит спросить себя, где стирали свои вещи и валяли себе сукно жители деревень и сельских усадеб? Маленькому бедному поселку оборудовать настоящую фуллонику было бы не под силу, а хозяину небольшого имения и смысла не имело ее устраивать, потому что большую часть времени она стояла бы праздно. В описаниях усадьбы у Варрона и у Колумеллы (у последнего особенно подробном) ничего не сказано ни о помещении для фуллоники, ни о предметах, для нее необходимых; в усадьбах, раскопанных под Помпеями, нет и следа фуллоник. Как же решался вопрос со стиркой для сельского люда и рабовладельческого хутора?
Ответ имеется у Варрона, причем он разный, в зависимости от двух условий: состоятельности хозяина и места, где находится его земля. Богатый землевладелец, если его имение далеко отстоит от города или поселка, приобретает собственных ремесленников, в том числе и фуллонов. Хозяева средней руки предпочитают не заводить своих врачей, фуллонов и плотников, а иметь их по соседству и заключать с ними из года в год условие на обслуживание своего хозяйства (Уагго г. г. 1.16.4). Договор заключался или с богатым соседом, или с городской фуллоникой; хозяин посылал в усадьбу несколько своих рабочих, и те отправлялись в путь, захватив с собой свои щетки, серу и какое-то количество глины. У Катона в его маслин- нике стояла «ступка для фуллона» (10.5), т. е. чан, в котором фуллон «плясал», и такую же «ступку» обязан был изготовить подрядчик, строивший хозяину новую усадьбу (14.2). Этот чан и составлял все оборудование усадебной фуллоники; воду нагревали на очаге в кухне, вымытые вещи отполаскивали в соседней реке или в любом большом корыте, куда натаскива¬
502


ли воды из колодца; жерди и веревки имелись под рукой, и ничего не стоило сплести из гибких ивовых ветвей клетку для окуривания. Катон считал, что для его хозяйства, в котором работало 13 человек (10.1), достаточно одной «ступки», т. е. рассчитывал на работу только одного фуллона. Этот расчет имеет еще больше основания для усадеб мелких, таких как раскопанные под Помпеями. На такую «одиночную» работу посылали, вероятно, не раба, который всегда мог сбежать; фуллон, который один-одинеше- нек работал у Катона, был свободным человеком.
Легко представить себе и артель свободных бродячих фуллонов. Вряд ли деревенские бедняки заключали договор с городской фуллоникой, в котором были строго обусловлены сроки, стоимость работ, оговорены неустойки и штрафы. Но и для самой скромной хижины требовались услуги фуллонов, и случайное их появление в поселке могло оказаться чрезвычайно кстати и положить начало дальнейшим деловым сношениям. Сама жизнь вызывала образование таких странствующих свободных рабочих.
В Кельне найдено было надгробие, поставленное «Юлию Ве-рину, учителю искусства фуллонов» — fulloniae artis magistro (CIL XIII.8345). Можно было, конечно, хорошо свалять сукно и свалять его плохо, можно было выстирать ткань чисто и можно было оставить ее грязноватой, но вряд ли все-таки обучение фуллона было сложным: разбираться в разных сортах глины, запомнить, какими когда пользоваться, усвоить несложную технику равномерных прыжков, ворсования и окуривания — наука была невелика. Требовались главным образом крепкие мускулы и хорошее сердце для «пляски»; для остальных работ физическая сила была не нужна; поэтому в фуллониках работали и женщины. На фреске из Дома Ветиев (Помпеи) психеи рассматривают на свету ткань и сворачивают ее, чтобы положить под пресс; на фресках с улицы Меркурия одна женщина занята приемкой или вручением заказа, другая — чисткой щетки. Женщинам, вероятно, поручали и такую легкую работу, как набивка тюфяков.
В Риме не осталось и следа от тех многочисленных фуллоник, которые обслуживали население громадного города, и поэтому, чтобы получить некоторое представление об устройстве фуллоники, приходится обращаться к помпейским мастерским.
В 1826 г. была окончательно раскопана на улице Меркурия большая фуллоника, занимавшая центральное место в старом большом особняке, превратившемся к концу жизни Помпей в настоящий «Торговый Дом» с лавками, хлебопекарней и фуллоникой. В ней находились шесть каморок с чанами, где «плясали» фуллоны; четыре вмурованные резервуара, куда все время поступала чистая вода; отдельная комната с каменным столом, на котором выбивали из тканей грязь, и двумя большими ваннами для отполаскивания; много было и свободного места для развешивания выстиран-
503


Рис. 10. Сукновальня на Стабийской улице в Помпеях. (R. Carrington. Pompei, Oxford, 1936, tabl. 83).
ных вещей и производства таких работ, как ворсование и окуривание. Кухня, находившаяся при пекарне, связана и с фуллоникой: там нагревали и оттуда приносили горячую воду. В мастерской отпущенника Стефана на Новых Раскопках находились три большие ванны и имплювий, который Стефан окружил бетонной загородкой, и было поставлено три «сукновальных ступки».2 Была в Помпеях и городская фуллоника на Стабиевой улице, как раз против дома, где жил известный помпейский банкир Цецилий Юкунд (рис. 10). Ее, вероятно, и держал он в аренде в течение четырех лет (56—60 гг. н. э.), ежегодно уплачивая за аренду 1652 сестерции (сохранились квитанции об этой уплате). В последние годы перед гибелью Помпей фуллоника эта принадлежала М. Везонию Приму: в ней и до сих пор стоят три большие ванны и имеется десяток каморок для чанов.
Эти археологические данные позволяют установить (приблизительно) число людей, работавших в фуллониках: оно в какой-то мере соответствовало числу «ступок»: 10—6—3. К людям, «месившим» ткани в этих «ступках», добавлялось человека два-три, занятых ворсованием, окуриванием, выдачей готовых вещей и приемом грязных. Случайно ли, что на фресках с улицы Меркурия изображено девять рабочих, на фреске из дома Ветиев — восемь? У Везония Прима рабочих было, вероятно, немногим больше десяти. Были в Помпеях и совсем маленькие фуллоники: в одной работали
504


только сами хозяева: муж и жена, Мустий и Овия; другая с одной ванной принадлежала фуллону Дионисию.
Помпеи, имевшие свою городскую фуллонику, не были, конечно, исключением из других италийских городов. Город строил и бани, и фулло- ники, стремясь удовлетворить насущные потребности своих сограждан; он не дожидался, пока частный предприниматель проявит свою инициативу, но снимал с себя дальнейшую заботу об этих заведениях, сдавая их, как мы видели, в аренду. Плиний упоминает «Метилиев закон», в котором определялось, какие работы должны производить фуллоны и какими сортами глины обязаны они пользоваться. «Закон этот цензоры Г. Фламиний и Л. Эмилий (220 г. до н. э.) предложили народу» (35.197): по-видимому, это выдержка из lex censoria — контракта, который цензоры заключали с лицами, бравшими в аренду государственную или городскую собственность, и который предварительно объявлялся для всеобщего сведения. В Риме, следовательно, как и в Помпеях, были городские фуллоники; были, конечно, и частные. Хозяин такой фуллоники, если она стояла на городской земле, как и все, кто построился на участке, принадлежавшем городу, обязан был платить поземельное — solarium, а кроме того, все фуллоны платили и за воду, которая требовалась им в большом количестве. Фронтин писал, что в старину (apud veteres) хозяева бань и фуллоник платили за воду «по установленной цене» (statuta mercede De aquaed. 94). «Старина», как мы сейчас увидим, оказывается отнюдь не столь глубокой, а ее расчетливый обычай никак не утрачен. Освободить от налога за воду и за землю мог только император: это была милость и привилегия. В III в. н. э. коллегия фуллонов выдерживала тяжбу с представителями фиска, требовавшего положенной уплаты в казну. Фуллоны отказывались, ссылаясь на постановление Августа, освобождавшее их от налога. Дело трижды рассматривалось — истец не унимался — у префекта вигилей (это обстоятельство наводит на мысль, что спор шел о налоге на воду: префект пожарников был как бы «хозяином» всей воды Рима), — между прочим, и у знаменитого Модестина, — тянулось 18 лет (с 226 по 244 г.), но окончилось победой коллегии (CIL VI.266).
Есть еще одна римская надпись, касающаяся фуллонов (CIL VI. 10298). Дошла она в искалеченном виде: обломаны верх плиты, низ и вся левая часть; Моммсен считает, что пострадало больше половины доски. Он отнес на основании языка этот отрывок к концу республики или ко времени Августа, снабдил комментарием3 и весьма убедительно дополнил обломанные строчки. Самые убедительные дополнения остаются, однако, только дополнениями, самые блестящие конъектуры — только конъектурами: это не фундамент для каких бы то ни было выводов. К счастью, и половинные строчки надписи позволяют угадать, о чем идет речь.
Моммсен считает эту надпись статутом коллегии фуллонов (они названы здесь conlegium aquae). Можно ли с ним согласиться?
505


Сохранившийся обломок начинается с требования, чтобы магистр коллегии по окончании своего срока (он обычно выбирался на год) принес клятву в том, что за это время он сознательно не преступил «закона» (содержание «закона», т. е. устава коллегии, излагалось, конечно, выше) и не позволял преступать его «своим». Не выполнивший этого требования платит штраф, не может быть вновь магистром и теряет право голоса. Приводятся основания, разрешающие принести требуемую клятву не в день окончания своей должности, а позже. Магистр имеет право налагать на членов коллегии штраф — не свыше асса.
Эти положения могли стоять в уставе коллегии, в ее «законе». Мы знаем, с какой охотой коллегии брали в качестве образца для своей организации организацию городскую. Уместна ли, однако, в уставе такая строка: nive cretulentum exegisse velit nisi in duabus lacunis populi Romani ius emet («да не требует и cretulentum, если не купит права на два бассейна»)? Что такое cretulentum, неизвестно, но несомненно слово это означает что-то стоящее в связи с глиной, а глина, как мы видели, в италийской прачечной и сукновальне была необходима. Фуллон требует для себя cretulentum. У кого? У коллегии? В ответ на свое требование он получает встречное — уплатить за два бассейна. Кто мог его предъявить? Коллегия? Но мы знаем, что коллегии были совершенно равнодушны к профессиональной деятельности своих членов: техника мастерства, условия работы, весь трудовой быт мастерской коллегию вовсе не интересовали; ей не было никакого дела, обзавелся ее член глиной и в состоянии ли он внести налог за два бассейна или нет. Это, во-первых. Во-вторых, коллегии были учреждением весьма демократическим: ее членами могли в равной мере стать и хозяин мастерской, и раб-ремесленник. «Аристократические» коллегии, объединявшие одних хозяев (а человек, желавший получить право на использование двух бассейнов, конечно, хозяин фуллонов, а не фуллон-рабочий), неизвестны. И, наконец, в-третьих, коллегия требовала от своих членов вступительного взноса и регулярных месячных взносов в дальнейшем. Все эти деньги шли в кассу коллегии и расходовались на ее нужды и потребы. Налог на воду поступал в казну, и государство отнюдь не уполномочивало коллегию фуллонов блюсти его интересы. Забота о них лежала на лице официальном, и требование уплатить соответственный налог могло исходить только от лица официального.
Еще неуместнее в уставе коллегии требование воспрепятствовать всякому, кто, не уплатив налога, откроет свою фуллонику, и представить его на суд магистров. Откуда у коллегии такие права? Судя по тем уставам коллегии, которые до нас дошли, судя по всему характеру их внутреннего устройства, подобный параграф в уставе есть нечто немыслимое и невозможное. Это соображение в соединении с вышеприведенными (безразличие коллегий к вопросам профессиональным, их демократизм, неумест¬
506


ность надзора за налогами государственными) заставляет думать, что разбираемая надпись отнюдь не устав коллегии, а документ, облекающий ее определенными правами в ответ на принятые ею на себя обязанности: это договор на аренду городской фуллоники, заключенный римским магистратом с коллегией фуллонов. Почему этот договор был соединен с уставом коллегии? Некоторую аналогию можно усмотреть в уставе цитрариев и эборариев (см. ниже), где параграфы устава соединены с пожеланиями благотворителя коллегии Элия Юлиана. Полной аналогии все-таки нет, и объяснить это объединение можно только догадками и предположениями, которые невозможно подтвердить фактами. Остается признать только наличие объединенности двух документов: устава и договора.
По этому договору арендаторы получали право на cretulentum, а кроме того, интересы их находились под охраной официального лица. Что же такое cretulentum?
Слово это встречается один-единственный раз в этой надписи, и объяснение его в «Thesaurus»: ius vestimenta creta poliendi — абсолютно неверно — натирание выстиранной вещи глиной было обязательной частью работы фуллонов, и никакого особого права на эту работу не требовалось. Моммсен в своем комментарии дает такое объяснение: ius exigendae pecuniae pro creta, id est, opinor, pro fonte ad lavanda et polienda vestimenta, но ведь речь идет об уплате денег, а не об истребовании их, это раз, а затем естественно возникает вопрос: от кого же фуллон может требовать «деньги за глину»?
Что это какое-то право, на которое можно притязать по выполнении определенных условий, это ясно. Дело в том, что местная римская глина для фуллонов не годилась; они нуждались в привозной и заморской — из Умбрии, из Сардинии, с о. Кимола, одного из Киклад. Для бесперебойной работы фуллоник нужен был регулярный подвоз разных сортов этой сукновальной глины. Кто мог его обеспечить кроме государства? Заботясь о создании городских фуллоник, естественно было позаботиться о снабжении их материалом, необходимым для работы. Большая ли смелость предположить, что у государства, имевшего запасы хлеба, масла и других продуктов, были и запасы этой глины и фуллоны, арендаторы городской фуллоники, получали cretulentum — право покупать глину у государства, может быть, в первую очередь и даже со скидкой? Выдавать на это разрешение мог, конечно, только магистрат, имевший дело с фуллонами.
В маленьком шахтерском поселке Випаске (Альжюстрель в нынешней Португалии) прокуратор рудников сдавал в аренду сапожную мастерскую, цирюльню и фуллонику (CIL 11.5812). Никто не смел ни тачать сапог, ни стричь волос, ни стирать грязных вещей «за плату», т. е. прибытка ради, кроме арендаторов и тех, кому они это право уступят. Прокуратор, ограждая интересы своих съемщиков, тем самым обеспечивал аккуратный взнос
507


платежей: возможность жалоб на отсутствие заработка, отнимаемого конкурентами, сразу была уничтожена. Не озабочен ли охраной своих арендаторов и римский магистрат? Тут следует уточнить, с кем заключено условие.
Со всей коллегией фуллонов? A priori можно ответить отрицательно. В Риме наряду с городскими существовали и частные фуллоники, как наряду с городскими были и частные бани. У нас имеются эпиграфические данные, позволяющие утверждать, что коллегия фуллонов в Риме состояла из отделений, связанных с определенным местом. Ответчиками в процессе 226—244 гг. были фуллоны с Эсквилина: они получили от Августа освобождение от налога для того именно места, которое занимали, и они приглашали судебные власти осмотреть именно это место. П. Клодий Фортунат, заботами которого высечена надпись, излагавшая весь ход процесса, назван «пожизненным квинквенналом этого места». Если есть «квинквеннал этого места», то должна быть и «коллегия этого места». Действительно, в надписи от времени Каракаллы, поставленной по какому-то поводу в благодарность императору и его матери и сохранившейся только в части, содержащей перечень имен, упомянут фуллон «коллегии этого места» (CIL VI.9428). Мы имеем, таким образом, основание считать, что арендный договор, каковым мы считаем занимаемую нас надпись, заключен с каким-то местным отделением коллегии фуллонов и специально для него предназначен.
Оберегая своего арендатора в Випаске, прокуратор запретил открывать другие фуллоники. В маленьком поселке это было просто и до известной степени оправдано; в Риме подобный запрет немыслим. Можно, однако, в какой-то мере уберечь арендаторов, предоставив в их исключительное пользование воду из тех бассейнов, за которые они уплатили налог. Если бы на нее посягнул фуллон со стороны, его следовало привлечь к суду: пусть приобретет «право на два бассейна». Вряд ли это была большая сумма: не в духе римского городового законодательства тяжко облагать людей, занятых общественно полезным делом. Затруднение для пришельца было, вероятно, в другом: приходилось приискивать два бассейна, и по условиям места, где находилась арендованная фуллоника, это было не так легко. Поставить человека, собиравшегося открыть по соседству свою фуллонику, в необходимость «покупать право на два бассейна» значило попросту убрать с дороги возможного конкурента.
Перейдем теперь к фуллонам-людям, хозяевам и работникам.
Хозяева принадлежали к разным слоям: тут и свободные люди, тут и отпущенники. В Помпеях хозяевами фуллоник были и Л. Вераний Гипсей, дуумвир 58 г. н. э., т. е. человек из муниципальной знати (ему принадлежала самая большая фуллоника в Помпеях), и отпущенник Стефан. Упомянутый выше П. Клодий Фортунат, квинквекнал коллегии, конечно, хозяин
508


фуллоники, свободный от рождения италиец; шестеро магистров коллегии, поставивших в 57 г. н. э. алтарь Минерве, покровительнице их ремесла, были отпущенниками (CIL VI.268). Судя по их cognomina, это греки и люди с Востока (Горгий, Лет, Карп, Фавст, Агафопод, Аман); судя по их видному положению в коллегии, — хозяева. Кем были отпущенники Тимофей, Стефан и Никифор (CIL VI.6994, 9429, 9430), сказать невозможно: может быть, хозяевами, может быть, рабочими. Прежде чем перейти к последним, стоит сказать о роли, какую играли фуллоны в промышленной и торговой жизни Помпеи.
В помпейских фуллониках шла большая работа по изготовлению сукон: Помпеи были центром сукновального производства в Кампании.
Кампанское овцеводство было овцеводством приусадебного типа. Тут не держали тысячных отар, которые приходилось перегонять с летних пастбищ на зимние и обратно; маленькие стада в несколько десятков голов круглый год кормились около дома: на парах, на жнивье, в масличных садах и виноградниках, где лозы вились по деревьям, а не подвязывались к шпалерам. Таких маленьких стад было множество, и производство шерстяных тканей, естественно, развилось в крае. Уже Катон рекомендовал покупать дорожную и рабочую одежду — плащи с капюшонами — в кампан- ских Калах (135.2). Помпейские фуллоны были, по-видимому, в городе самой мощной промышленной и торговой организацией. Об этом свидетельствуют и неугомонное их вмешательство в городские выборы (CIL IV.998, 2966, 3471, 3476, 3477, 3478, 3482, 3529), и в еще большей степени наличие в городе «шерстяной биржи», большого красивого здания, примыкавшего к форуму. Построила его городская жрица Евмахия, и в благодарность коллегия в абсиде биржи поставила ее статую: «Евмахии, дочери Луция, городской жрице, фуллоны», — в гордом лаконизме этой надписи слышен голос людей, знавших себе цену.
Какими путями доходила шерсть от сельских кошар до помпейских фуллоник? Приобретали фуллоны шерсть на месте? Имели собственные прядильни и ткацкие? Покупали готовые ткани? Кто был их поставщиком? Чтобы ответить с некоторой долей вероятности, следует привлечь и помпейский материал, и материал из Цисальпинской Галлии.
Цисальпинская Галлия была вторым местом, которое славилось шерстяным производством. Шерсть тамошних овец уже к началу I в. н. э. оттеснила знаменитую в древности милетскую и терентскую шерсть. В долине р. По выделывали материи самого разного качества и вели ими торг со всей Италией (Str. 218). О том, какими богатствами располагали иногда сукноделы тех мест, можно судить по фуллону из Мутины, устроившему для своих сограждан гладиаторские состязания (Mart. III.59), — зрелище дорогое. Надписи сообщают нам, что в Бриксии существовала коллегия чесальщиков шерсти — lanari pectinari (CIL V.4501); в Атесте (около Пата-
509


9Л
*
зл
<7
I
\
Рис. 11. План фуллоники Верания Гипсея в Помпеях.
22 — помещение для пресса; 26 — резервуары для прополаскивания тканей; 27 — «ступки», в которых «плясали» фуллоны; 28 — место для сушки выстиранных тканей; 30 — комната, где ткани били
вальками.
(J. Overbeck. Pompei.4 Leipzig, 1884, fig. 193).
вия) тоже были чесальщики (V.2538), равно как и в Брикселле (Dess. 7290). Однако прежде чем передать остриженную шерсть чесальщикам, ее надо было вымыть; в Помпеях ее мыли в особой мастерской, где для этой работы были приспособлены печи, котлы, резервуары с водой и отдельная комната со шкафом, куда складывали вымытую шерсть (рис. 11). Вымытая и расчесанная шерсть шла в прядильни и ткацкие; в Помпеях их было несколько: в одной стояло только три станка (IV. 1569—1572), но у Марка Теренция Эвдокса работало по крайней мере 17 человек: 6 мужчин (ткачи)
510


и 11 женщин (пряхи).4 Вели торговлю готовыми тканями хозяева этих мастерских или оптом продавали их фуллонам, располагавшимся в здании Ев- махии? Ответа нет, мы знаем только, что кроме этой «шерстяной биржи» существовали еще лавки, торговавшие «спецодеждой» (вероятно, соединенные с мастерскими, ее выделывавшими): была коллегия sagari’ee, продававших грубые теплые плащи военного образца (IV.753); в «переулке Лабиринта» находилась лавка с одеждой для моряков (1392, 1393).
Отдельные звенья шерстяной промышленности были, конечно, связаны между собой: чесальщики работали в расчете продать свой товар пряхам, мойщики знали, куда и кому перейдет шерсть из их рук. Можно думать, что все эти мастерские были самостоятельны в том смысле, что каждая из них жила по плану и по воле своего хозяина, и они отнюдь не представляли собой отдельных «контор», работавших по заданию главных шерстепромышленников-фуллонов; в Помпеях по крайней мере, как мы видели, мелкая торговля и мелкое производство существовали рядом с крупными фуллониками.
Что касается работников-фуллонов, то с материалом здесь вовсе скудно. Давно было отмечено, что фуллон был любимым лицом в ателлане и в тогате; им посвящали свои пьесы и Титиний («Fullonia»), и Помпоний («Decuma fullonum», «Fullones»), и Новий («Fullones», «Fullones feriati», «Fullonicum»), и Лаберий («Fullo»).5 Фуллоны, как мы видели, в большинстве своем были свободными людьми; это освобождало автора от стандарта, в который втискивался образ раба, и давало ему больше свободы в трактовке материала, но как он этой свободой пользовался, в какие ситуации ставил своего героя, какие черты ему придавал, этого не разглядишь сквозь жалкие отрывки, до нас дошедшие. Плиний пишет, что художник Сим (XXXV. 143) изобразил фуллонов, справляющих праздник Квинкватр, и на стене фуллоники Везония Прима нарисована была потасовка, которой закончился этот цеховой праздник. Пьяницы и драчуны: для комедии это давало острые подробности, но с ними одними живого облика не воссоздашь.
И тут совершенно неожиданно приходит на помощь эпиграфика. По существу это одна-единственная надпись, хотя и в 10 вариантах (CIL IV.4100, 4102-4104,4106—4107, 4109, 4112, 4118, 4120); ими изукрасил колонны и стены дома, где он жил, фуллон Л. Квинтилий Кресцент. И сквозь эти надписи просвечивает его облик. Он молод и здоров, он широко улыбается миру и уверен, что мир ответит ему такой же широкой улыбкой. Он еще немного видел в этом мире: Помпеи, Суррент, Стабии, но во всех этих местах чувствовал себя превосходно и обитателям их шлет привет; не забыт и трактирщик. Каморка, в которой он живет... да каморка ли это? Оказывается — это царство: Fullo L. Quintilius Cre-scens hie regnatus est (4107). У него веселый роман с какой-то девушкой, может быть работницей той
511


же фуллоники, где он и работает, они вместе распевают песни, и он ласково поддразнивает свою милую, наделяя ее шутливым прозвищем «совули», «совушки» (ulula). Он ходил в школу, слышал о Вергилии, а может быть, и почитывал его, и придуманное им для себя родовое имя Fulloniades хорошо пародирует величавое Aeneades. Он ничуть не стесняется своей профессии: слово «фуллон» стоит в начале всех его надписей, и он не просто фуллон, он фуллониад, потомственный представитель этой профессии, и он шлет привет собратьям по труду «здесь и везде». У этого веселого молодца есть чувство своего достоинства и есть уважение к своему ремеслу. И если он был в какой-то мере типичным представителем фуллонов, то становится понятной симпатия, которой пользовались эти люди в древней Италии.


Глава третья
РИМСКИЕ ИНСУЛЫ И ИХ МЕБЕЛЬ
Работы, посвященные быту древнего Рима, и старые почтенные труды Беккера, Марквардта и Блюмнера, и новые (прекрасная книга Каркопино и убогое произведение Паоли)1 не видят разницы между бытом особняка — ёотш и бытом квартиры в многоэтажной инсуле. Самое большее, о чем говорится в книгах, занятых «частными древностями», это о различии в жизни богача и бедняка. Между тем человек, переселившийся в инсулу отнюдь не потому, что он обеднел, располагавший на новой квартире теми же средствами, какие у него были, когда он жил в особняке, должен был, переехав, перестроить весь старинный, сложившийся в особняке уклад, перестроить так, что порой «переселенцу» должно было казаться, что он переехал не через несколько улиц в том же самом городе, а перебрался в какую-то иную страну, где и время не совпадает с тем, в котором он только что жил.
Первое чувство, которое испытывал в своем новом жилье прежний обитатель особняка, было мучительное чувство тесноты, — не тысяча или около того квадратных метров, а каких-нибудь 200—150, не 20—30 комнат, а всего-навсего 12, а то и 8. Эта «теснота» ставила хозяину ряд задач, которые надо было решить немедленно, потому что они касались повседневного житейского уклада. Прежде всего надо было обсудить вопрос о количестве рабов.
От римских особняков почти ничего не осталось, но что они занимали большое пространство, это известно. Негодующий вскрик Валерия Максима (4.7): «Сейчас считается тесным дом, если он занимает меньше семи югеров» (17.627 м2 ), грозный вопль бедняка у Сенеки: «Ваши парки раскинулись на огромные пространства, ваши дома занимают целые площади» (Соп1гоу. 5.5) — продиктованы, конечно, страстью к преувеличениям, въевшейся в учеников риторской школы, их злосчастной привычкой замечать только редкое, выходящее из нормы, и проходить мимо повседневного, обычного. Такие усадьбы, какая была у Ведия Поллиона, — Август на
513


ее месте устроил целый сквер с колоннадами, аллеями и храмом в середине свободной площадки — были несомненно редкостью, но размеры и более скромных особняков, которые удалось определить, довольно велики: площадь некоторых превышала 1500 м2; самый малый занимал 364 м2. Пе- данию Секунду, префекту города, жившему, конечно, в особняке, было где разместить те четыре сотни рабов, о которых пишет Тацит (Апп. 14.43); у Статилиев Тавров — они принадлежали к самым богатым людям Рима — был в одном из их парков многоэтажный дом, где помещались и мастерские, и рабы — работники этих мастерских. Сами хозяева жили в особняке, где находился и штат их личной прислуги. И размеры особняка, и участок земли, к нему обычно прилегавший, позволяли разместить при желании большое количество рабов. Но куда было их девать в квартире инсулы? Дело было не только в том, что квартира меньше особняка, но и в ее плане. В особняке со множеством комнат, коридоров, закоулков и переходов всегда можно было выделить какое-то дальнее помещение для рабов. В Доме Фавна и в Доме Менандра в Помпеях была отделена особая «хозяйственная половина», где рабы и жили. Квартира в инсуле представляет собой плотно сбитое, компактное целое. План ее стандартен (от римских инсул почти ничего не осталось, но остийская инсула была копией римской, и по остийским квартирам можно судить и о римских): две большие угловые комнаты с окнами во двор или на улицу; между ними довольно широкий коридор, на который выходят две или три небольшие комнатки (от 9 до 15 м2); иногда посередине квартиры узкий коридорчик, по обе стороны которого идут комнаты. В некоторых квартирах имеются антресоли; бывало, что внутренняя лестница соединяла квартиру одного этажа с комнатами другого, но трудно представить себе, чтобы при дороговизне римских квартир хозяин снимал в дополнение к своей квартире еще целый этаж для своих рабов. А если принять во внимание, что дома с узким фасадом были в Риме особенно часты,2 то станет ясно, что в квартирах инсул невозможно было поместить не то что сотню, но и несколько десятков рабов. Можно с уверенностью считать, что число рабов у квартиронанимателей редко выходило за пределы первого десятка; вернее даже, что оно его не достигало.
Да они становились и не нужны. Сократившиеся размеры жилья требовали меньше рук для уборки; отсутствие настоящей кухни подсказывало отказ от многочисленной кухонной челяди. И тут перед нами встает вторая существенная особенность квартиры, резко отличающая ее от особняка.
Особняк позволял жить широко во всех смыслах. Если даже хозяин не располагал большой столовой и мог пригласить на обед гостей только в таком количестве, чтобы оно, по старому совету, не превышало числа муз, то уж угостить их он мог на славу. В его распоряжении была кухня с очагом, на котором можно было зажарить хоть целого кабана (этикет римского пира требовал, чтобы кабан подан был на стол целиком). Часто имелась
514


еще печь, в которой пекли пироги, печенья и всякую сдобу, не говоря уже о хлебе. В особняке был простор для самых смелых гастрономических причуд, в квартире они невозможны: нет ни очага, ни кухни; в распоряжении хозяина только жаровня, которая очень ограничивает состав еды. Марциал угощал приятеля обедом, состоявшим из каши с колбасой, вареных бобов с салом, соленой рыбой с крутыми яйцами, разными овощами и фруктами (5.78). Меню званого пира на семь персон включало кроме овощей, фруктов и соленой рыбы, ветчину, цыпленка и козлика, помятого волком (10.48). Надо думать, что он доставил немало горьких минут повару и во всяком случае жарился в разрезанном виде. Квартира предписывала жильцу питание в основном вегетарианское и допускала мясные кушанья в очень ограниченном количестве и, если можно так выразиться, «малоразмерные». Безудержная роскошь стола и разгул гастрономического разврата возможны были только в особняках. Вопреки весьма распространенному мнению следует признать, что римское население за вычетом очень небольшого числа людей ело умеренно и просто, и эта умеренность и простота диктовались не столько философскими воззрениями, сколько условиями быта, которые понуждали к этой умеренности строже и требовательнее всяких стоических уроков. Квартира потребовала и новой меблировки. Помпейские находки позволяют представить себе мебель римского особняка. Материалом для нее служит камень — обычно мрамор — и бронза, которую широко употребляют для отделки, а иногда делают из нее и вещи целиком. В столовой стоят мраморный стол и ложа, щедро украшенные бронзой или серебром; в спальнях небольшие мраморные или бронзовые столики; в атрии мраморный картибул. У этого стола была своя история. В стародавние времена во дворе крестьянской усадьбы его придвигали к очагу, и он служил скромную службу кухонного стола: на него ставили котлы (самое название его значит «стол для котлов»), ведра, казанки, вообще всякую посуду. В городе, пока атрий — прежний деревенский двор, превратившийся в комнату, — оставался местом, где был сложен очаг и где готовили пищу, картибул также оставался кухонным столом. Перемены, изменившие облик старинного дома (появление перистиля и комнат вокруг него, перемещение очага в особую кухню), превратили атрий из места, где была сосредоточена вся домашняя семейная жизнь, в парадную приемную, а картибул из простой и необходимой вещи в декоративный стол, сохранивший от старых дней только свою тяжеловесную устойчивость. Теперь его делают из мрамора; сплошные панели, на которых лежит его доска, украшены орнаментом; они заканчиваются грозными фигурами оскаленных грифонов (рис. 12). Надо сказать, что этот массивный стол был очень кстати в огромной полутемной комнате: он сразу давал почувствовать ее сумрачное великолепие, словно обретшее в нем свой символ и выражение.
515


Рис. 12. Картибулы.
(J. Overbeck. Pompei.4 Leipzig, 1884, fig. 422).


В квартире атрия не было; ее парадные комнаты были залиты светом; в самой большой из них картибул показался бы громоздким. Квартира ставила вопрос о мебели вообще, прежде всего о материале для нее. Особняк был домом, где одно за другим жили несколько поколений; стол, поставленный дедом, оставался на том же месте при внуке и правнуке. Особняк покидали или вследствие катастрофы, или по доброй воле. Квартира никогда по существу не становилась родным очагом, местом постоянного жительства, куда возвращаются после всех странствий и передряг. Хозяин мог в любой момент предложить жильцу съехать; жилец мог присмотреть для себя что-нибудь более выгодное или удобное. Каково было спускать и поднимать по лестницам все эти тяжеловесные предметы, которые требовали осторожного с собой обращения: мрамор легко разбивается, обламываются и гнутся бронзовые украшения. Квартира потребовала мебели более легкой и прочной — дерево становится главным материалом для ее выделки.
О разных деревьях и об использовании их столярами (рис. 13) и токарями рассказывает Плиний в XVI книге своей «Естественной Истории».3 Материала как будто и много, но, как это обычно для Плиния, чужое (Фео- фраст — Греция) и свое (Италия) перемешаны вместе, нет ни полноты, ни ясности. Тем не менее его сведения, дополненные данными археологическими и литературными, позволяют составить себе некоторое представление о деревянной римской мебели.
Излюбленным деревом для столов и кроватей стал клен. Было его два сорта: так называемый «галльский» из долины По, отличавшийся белизной своей древесины, и другой, особенно хороший из Истрии и Ретии, с очень красивым рисунком древесины, по которой волнистыми линиями располагались пятна (PI. XVI.66). Фанерой из этого клена отделывали панели кроватей; у Марциала упоминаются такие «павлиньи ложа» (14.85); ножки кровати, на которой спал в изгнании Овидий, были кленовые (ex. Ponto 3.3.14). Столом из простого местного клена не брезговали и состоятельные люди. «Я не изукрашен завитками, — сообщает о себе такой стол у Марциала, — но и мои доски знали изысканные кушанья» (mensa acema — «кленовый стол»: 14,90). Из наплывов клена делали маленькие столики, стоявшие обычно у кроватей. Наплывы эти были тоже двух видов: bruscum, по черноватой древесине которого шли, образуя своеобразный рисунок, крутые завитки, и molluscum с древесиной в пятнах (Pl. XVI.68). Эвандр усадил Энея на кленовом табурете (Verg. Аеп. 8.178): как ни патриархально прост его быт, но для царской обстановки подбирают все-таки лучшее: кленовый табурет Эвандра свидетельствует о предпочтении, которое отдавали клену современники Вергилия. Когда Марциал захотел изобразить контраст между жизнью богача и бедняка, он противопоставил столу из африканского «цитруса» на слоновой ножке буковый (не клено¬
517


вый!) стол: бук считался хрупким и непрочным (PI. XVI.229). У Филемона и Бавкиды, бедность которых Овидий старается всячески подчеркнуть, ложе сделано из ивы (Met. 8.656). Плиний, однако, пишет, что ива «чрезвычайно пригодна для удобных кресел с откинутой назад спинкой» (XVI. 174). Их плели из ивовых прутьев; это была специально женская мебель, в которой полулежали. Плетеное кресло более строгого фасона было «кафедрой» учителя-грамматика и ритора. Ива, как видим, служила службу не одним беднякам.
Использование самых простых и дешевых древесных пород для дорогой мебели стало возможным по причине широко распространенной практики фанеровать мебель. Плиний перечислил деревья, из которых нарезали фанеру: клен, бук, букс, дуб, илекс, тополь, наплывы на ольхе, корни бузины, черное дерево, «цитрус», теребинт (XVI.231). Он возмущался широким использованием фанеры: «Вот откуда идет употребление роскошной мебели: одно дерево прикрывают другим, и древесина более дорогая, как корой, одевает дешевую» (XVI.232). Слова эти драгоценны, потому что в какой-то мере раскрывают тогдашнюю технику изготовления мебели: остов ее делали из любого легкого и дешевого дерева, чаще всего из сосны, а потом оклеивали ее, в зависимости от вкуса и средств заказчика, более дорогой и редкой или более простой фанерой. Сосну предпочитали потому, что клей брался за нее крепко и прочно (XVI.225).
Насколько вошла в I в. н. э. в моду деревянная мебель, можно судить по тому, что под нее начинают подделывать вещи более дорогие: драгоценную черепаховую кость, например, служившую для отделки кроватей, стали расписывать под дерево (PI. XVI.233). Простую мебель вроде того стола и скамеек, которые стоят в мастерской эротов, плетущих цветочные гирлянды,4 делал единолично столяр, но над изготовлением мебели более дорогой он трудился в содружестве с токарем, а часто к ним присоединялись и резчик по кости, гравер и литейщик. Ножки кроватей часто представляли собой набор стереометрических фигур, которые должен был изготовить токарь. Их обычно облицовывали костяными пластинками (ножки, выточенные целиком из слоновой кости, вроде найденных в Доме Фавна в Помпеях, могли заказывать себе только очень богатые люди). Панели кроватей любили украшать вырезанными из кости львиными мордами или женскими фигурами, инкрустацией из пестрых стеклянных кубиков, накладками из бронзы или серебра.
Об организации работы этих мастеров, о сотрудничестве их мастерских и о них самих мы ничего не знаем. До нас дошла единственная надпись, касающаяся цитрариев и эборариев. Относится она ко времени Адриана (CIL VI.33885) и представляет устав их коллегии.
Цитрарии получили свое имя от «цитруса» (Callitris quadrivalvis ), драгоценного дерева, росшего в горах Атласа. Из него вырезали круглые дос-
518


Рис. 13. Столяр. Помпейская фреска. (A. Maiuri. Pompei. Paris, 1954, fig. 83).


ки для столов, цена которых доходила до миллиона сестерций, а иногда и превышала его. Подставкой для доски служила ножка, выточенная из слоновой кости. По ее названию (еЬиг) мастера, работавшие по кости, и назывались «эборарии».
Ко времени Адриана цитрусовые леса были сильно вырублены, и, надо думать, цитрариям нашей надписи меньше всего приходилось работать с настоящим цитрусовым деревом. Они изготовляли с помощью фанеровки, в которой были большими искусниками, дорогую мебель «под цитрус» и «под клен» из самых простых сортов дерева. Громкое имя цитрари- ев выделяло их из среды простых столяров; мы назвали бы их краснодеревцами. А так как хорошую мебель обычно украшали костяными фигурками и наклейками, то содружество этих мастеров с резчиками по кости вполне естественно. Они тоже назвали себя по самому дорогому материалу, с которым случалось им иметь дело.
Устав цитрариев и эборариев дошел до нас в искалеченном виде: нет ни начала, ни конца; есть лакуны и в середине надписи. Организация коллегии тем не менее ясна и ничего особенного не представляет: во главе ее стоит квинквеннал, ему подчинено четверо кураторов, избираемых на год; они принимают с ведома квинквеннала новых членов, устраивают общие годовые празднества и ведают кассой коллегии. При вступлении новый член вносит в эту кассу определенную сумму, платит, конечно, какие-то взносы. У коллегии был благодетель, какой-то Юлий Элиан, предоставивший для собраний коллегии четырехколонную «школу». Коллегия эта профессиональная, организовавшая настоящую кассу взаимопомощи: в конце года деньги от членских взносов, оставшиеся от расходов на разные нужды коллегии, делились между ее членами. Не в связи ли с этим стоит запрещение принимать в коллегию людей другой профессии? Вообще говоря, оно необычно. Коллегии, как правило, мало интересуются профессиональным обликом своих членов: объединяются, конечно, в первую очередь люди одного ремесла, но коллегия радушно принимает в свой состав и человека другой специальности. Здесь прием чужака влечет за собой строгое наказание: куратор, «обманно» введший в коллегию кого-либо, кроме цит- рария или эборария, изгоняется из коллегии. Прием новичка совершается под надзором квинквеннала: ему кураторы обязаны «докладывать» о каждом кандидате. Члены коллегии желают, чтобы при ежегодном дележе денег каждому досталось больше? Но ведь каждый новый член выгоден для коллегии: это новый источник дохода. Если даже предположить, что коллегия от обилия членов ничего материально не выигрывала, то она неизменно выигрывала в другом отношении: приобретала больше веса, становилась прочнее, крепче, производила большее впечатление на окружающий мир, официальный и неофициальный. Закрыть доступ притоку новых людей значило в какой-то мере себя умалить. А между тем угроза курато¬
520


ру изгнанием из коллегии (обычно виновного магистрата наказывают штрафом) утверждает в мысли, что коллегия желала себя оградить от пополнения со стороны и не боялась этого самоограничения. Это косвенно, но выразительно свидетельствует о том, что она достаточно велика и значительна и может спокойно удовлетвориться приемом только ремесленников своего профиля. Желание членов коллегии вполне согласовалось и с намерением Элиана.
Устав коллегии, кроме уже упомянутых пунктов (запрещение принимать мастеров другого профиля, требование взносов, дележ остаточных денег в кассе), содержит перечень и распорядок праздников, справляемых коллегией: это Новый год, день рождения императора Адриана, день его восшествия на престол и дни рождения Юлия Элиана, благодетеля коллегии, и его сына Юлия Флакка (был еще какой-то праздник, но его название в надписи стерто). Праздники эти сопровождались денежными и продуктовыми раздачами — очень скромными — и такой же скромной выпивкой. В Новый год каждый получал по пять динариев, ватрушку с творогом, финики, груши и карики (те самые дешевые винные ягоды, которые имелись даже в бедном хозяйстве Филемона и Бавкиды); в день рождения императора кураторы раздавали тоже по пять динариев, кроме того, те, кто угощался в «школе», получали вино, горячую воду и, надо думать, хлеб; в день восшествия Адриана на престол устраивался настоящий обед (cena recta); в дни рождения Элиана и его сына все получали по три динария, а присутствовавшие в «школе» получали опять-таки вино, горячую воду и хлеб. Следует обратить внимание на то, что выдачи на Новый год производятся «из нашей кассы» и дележу подлежат деньги, оставшиеся «в кассе общества» (in area corporis; corpus — синоним коллегии). О деньгах, раздаваемых в дни рождения благодетеля и его сына, глухо сказано, что они выдаются «из кассы». Не две ли кассы в нашей коллегии и не различны ли статуты обеих? Обратимся к надписи, которая, может быть, прольет некоторый свет на этот вопрос.
Коллегии Эскулапа и Гигии (CIL VI. 10234) некая Марцеллина, вдова крупного дворцового чиновника, и ее деверь, Элий Зенон, завещали 60 тысяч сестерций, оговорив при этом, чтобы принимали не больше упомянутого выше числа, а число это 60. Проценты с завещанной суммы идут на организацию общих угощений и на раздачу довольно мелких сумм упомянутым 60 членам.
Требование завещателей вполне понятно: увеличение числа людей, которые будут пользоваться процентами с подаренного капитала, сведет их долю до жалких грошей, уничтожит значение дара. Но коллегия Эскулапа и Гигии была коллегией несомненно погребальной. Об этом свидетельствует не только то, что она справляет поминальные дни (праздник сага cognatio — день фиалки и день роз),5 но и прямое упоминание fimeraticium:
521


тот из 60, кто пожелал бы завещать свое место сыну или отпущеннику, должен уплатить половину такого взноса на похороны. Деньги Марцелли- ны и ее деверя идут только на праздничные угощения и раздачи. На какие же деньги будет коллегия хоронить своих членов и покрывать расходы, с этими похоронами связанные? Она должна располагать собственными средствами, которые составились из членских взносов, вступительных и ежемесячных (сравни устав погребальной коллегии в Ланувии: CIL XIV.2112), и которыми она сможет распоряжаться по своему усмотрению, не по указке благотворителей. И Марцеллина подчеркнуто повторяет, что ее деньги составляют особый фонд, «нашу кассу» (магистраты коллегии, не выполнившие всех предписаний дарителей, вносят штраф «в нашу кассу»; в «нашу кассу» идут деньги человека, передавшего свое место другому). Рядом с этой «нашей кассой» существует другая — собственный фонд коллегии.
То же самое, видимо, и у наших краснодеревцев: и тут «наша касса» и «касса» просто. Вряд ли большой смелостью будет предположить, что Элиан так же, как и Марцеллина, не только предоставил в пользование цитрариев и эборариев «школу», но и завещал им какую-то сумму денег, строго ограничив пользование ею только членами одной коллегии по тем же соображениям, которые руководили и Марцеллиной. Процентами с нее расчетливые мастера и пользовались для своих нехитрых празднеств, сберегая собственный фонд для ежегодного дележа и скромных новогодних подарков.
Наличие в коллегии двух касс чрезвычайно интересно. Коллегия с благодарностью принимает дар и покорно подчиняется всем распоряжениям дарителя, касающимся этого дара. Но и только. В остальном (а это «остальное» — вся деловая жизнь коллегии) — хозяева они, этот мелкий люд ремесленного труда, чаще всего отпущенники, часто рабы. Тут их воля, ничьей указке они не подчинятся. Коллегии были не только объединениями, которые обеспечивали им пристойные похороны и развлекали скромными пирушками: они были школой, приучавшей к общему делу, к единению в нем, к ответственности за него; в ней воспитывалось чувство уважения к себе, сознание своего человеческого достоинства. Это великое значение коллегии для раба и отпущенника часто упускают из виду, а оно заслуживает величайшего внимания.


Глава четвертая
ЮВЕЛИРЫ И ЗЛАТОКУЗНЕЦЫ
Надписи о ювелирах, о мастерах, изготовляющих серебряную посуду, и о златокузнецах были собраны финским ученым Г. Гуммерусом еще в 1914г.1 Он снабдил их кратким комментарием, особенно ценным потому, что в нем имеются датировки, полученные на основании шрифта, изображений на надгробиях, письменной передачи некоторых гласных или согласных, имен, характерных для времени того или другого императора. Гуммерус очень осторожен в установлении хронологических рамок: такие определения, как «время Августа», «I век», «II век», он дает лишь при наличии бесспорных данных для такой датировки и ограничивается общим понятием «ранняя империя» (понимая под этим I—II вв. н. э.), когда нет возможности определить время точнее. Вводные статьи, приложенные к этому маленькому «корпусу», содержат историю италийского ювелирного мастерства, характеристику отдельных групп мастеров, разбор вопроса об их социальном составе. Множество данных, собранных автором, их трезвое обсуждение, осторожность выводов делают эти статьи очень ценными. Некоторые вопросы, однако, Гуммерус обошел молчанием; кое-какие его заключения представляются мне не вполне верными. Это и дало мне некоторое право заново пересмотреть надписи о римских ювелирах и мастерах золотых и серебряных дел.
Производство всякого рода драгоценных вещей было сосредоточено в Риме уже в конце республики. Рим в Италии оставался центром ювелирного и златокузнечного мастерства и в первые два века империи — это время, к которому относятся почти все дошедшие до нас надписи. Город, где находился двор и был сосредоточен весь государственный аппарат, где жили и куда наезжали богатейшие люди, естественно, стягивал мастеров, работа которых была рассчитана только на богатого потребителя. Мастеров этих надо разделить на три главные категории: ремесленники, изготовлявшие серебряную посуду, ювелиры, имевшие дело с драгоценными кам¬
523


нями и золотом, и златокузнецы. Две последних категории работали в тесном контакте друг с другом.
Глиняная посуда в состоятельных римских домах стала постепенно уступать место серебряной только со II в. до н. э. Плиний, который очень любил противопоставлять гордую простоту суровой и честной жизни далеких предков и разнузданную роскошь своих современников, подобрал на эту тему ряд интересных подробностей. Фабриций разрешал военачальникам иметь только две серебряные вещи: чашу для возлияний и солонку (Pl. XXXIII. 153). В 275 г. он как цензор исключил из сената консуляра Корнелия Руфина, потому что у него оказалось на 10 фунтов столового серебра. Карфагенские послы, прибыв как-то в Рим, ядовито обронили, что такого дружелюбия, как между римлянами, нигде не встретишь: на весь город имеется один единственный серебряный сервиз, который и пересылают из дома в дом, куда понадобится (XXXIII. 143). У Элия Туберона, консула 167 г., было всего-навсего два серебряных кубка, которые ему подарил его тесть Эмилий Павел в награду за доблесть, проявленную в войне с Персеем. К последнему веку республики от этого строгого и сознательного самоограничения мало что осталось. Уже Кальв, современник и приятель Катулла, жаловался, что даже кухонная посуда делается теперь из серебра (XXXIII. 140). Мы не знаем, кого и по какому поводу понадобилось горячему и едкому оратору попрекнуть этой посудой, но что столовое серебро было предметом горячих желаний, что было его не такое уж изобилие и счастливцы, которые могли им обзавестись, гнались не только за художественной работой, но и просто за массивными серебряными вещами, об этом можно заключить из слов того же Плиния, который сообщает, что перед Союзнической войной имелось в Риме около 150 серебряных блюд, из которых каждое весило по 100 фунтов (римский фунт = 327 г, в блюде, следовательно, было больше двух пудов). «Многие из-за этих блюд попали в списки проскриптов», — добавляет Плиний (XXXIII. 145).
На рубеже республики и империи и в I в. н. э. в Риме были уже мастерские, выработавшие свой особый стиль серебряной посуды. Мода на эту посуду менялась. Плиний удивлялся человеческому непостоянству: «Ни одна мастерская не пользуется длительным признанием: требуется то Фур- ниева посуда, то Клодиева, то Гратиева» (XXXIII. 139). Марциал называет еще какого-то Септиция, чья посуда пользовалась большой известностью (IV.88.3; VIII.71.5). Эти мастерские были, видимо, главными и давали тон остальным, стремившимся выделывать посуду в стиле одной из этих мастерских: отпущенник М. Канулея, Зосим, был мастером «Клодиевой чеканки» (VI.9222); Марциал говорит о «подлинной Гратиевой посуде» — vera Gratiana (IV.39.6); были, следовательно, и подделки. О том, какое количество столового серебра бывало в доме богатого римлянина, можно судить по Гильдесгеймскому кладу, в котором насчитывается больше сотни
524


вещей и от которого, однако, дошло до нас не больше половины.2 Все это богатство привез с собой какой-то крупный военный на границу германского мира; Плиний, видимо, не слишком преувеличивал, когда писал о своем современнике, который, находясь в войске, «выставленном против свирепейших народов», имел при себе столового серебра на 12 тысяч фунтов (XXXIII. 143).
Из золотых вещей, которые носили римляне, надо прежде всего назвать кольцо. Первоначально золотое кольцо не было простым украшением: оно указывало место, которое человек занимал на общественной лестнице. Государство выдавало его своим послам; в течение долгого времени носить его имели право только сенаторы, курульные магистраты и всадники — equo publico (PI. XXXIII. 18; Liv. IX.46.12; XXIII. 12.2). С половины II в. до н. э. золотое кольцо получает офицерский состав легиона (Арр. Хфихт) 104). Только к концу республики оно стало терять свое «социальное значение». Законное право на него остается за сенаторами и людьми всаднического сословия, т. е. свободными в третьем поколении и с цензом в 400 тысяч сестерций, но его иногда открыто, иногда прикровенно носят люди, только что вышедшие на свободу. Зоил, совсем недавно принесший в дар Сатурну свои рабские оковы, надел фунтовое кольцо; по мнению Марциала, оно гораздо больше подошло бы для колодок (XI.37). Три- мальхион, человек осторожный, носит на мизинце только позолоченное кольцо, а на четвертом пальце — золотое, но густо усаженное железными звездочками (Petr. 32).3 Кольца становятся обычным украшением. Делают их по-разному: есть массивные, есть из дутого золота (PI. XXXIII.25), есть гладкие, есть с камнями, только отшлифованными или резными. Кольца с резными камнями служили печатками, которые могли заменить подпись. Когда в сражении с Ганнибалом был убит консул Марцелл (208 г. до н. э.), коллега его Криспин разослал по ближайшим городам гонцов с извещением: Марцелл убит и кольцо его у Ганнибала — «да не верят они письмам, составленным от имени Марцелла» (Liv. XXVII.28.2). Камни для колец выбирали разные, тут все решала мода, и она заставляла «надевать на пальцы целые состояния... вырезать разные изображения: ценится то искусство, то материал» (PI. XXXIII.22). В I в. н. э. любили унизывать пальцы чуть ли не сплошь кольцами. Об этом пишет не только Марциал, которому позубоскалить бы (V.61.5; XI.59.2), но и серьезный Квинтилиан, предупреждавший оратора: «... пусть на руке не будет полно колец; никак нельзя, чтобы они были выше среднего сустава» (XI.3.142). Для колец — особенно если в них были вделаны резные камни — устраивали целые хранилища — дактилиотеки; Веррес завел себе такую (Cic. Ven*. IV.26.57— 58). Цезарь пожертвовал шесть таких сокровищниц в храм Венеры- Родительницы; Марцелл, сын Октавии, одну — в храм Аполлона на Палатине (PL XXXVII. 11).
525


Кроме колец выделывались и другие золотые вещи. Богатые люди надевали детям золотые буллы. Брут в лагере под Филиппами возмущался, что военные трибуны застегивают свои плащи золотыми фибулами (PI. XXXIII.39). Но больше всего и золота, и драгоценных камней шло на женские украшения. Нам трудно представить себе всю роскошь и все богатство этих уборов. Лоллия Павлина, жена императора Клавдия, отправившись на какой-то скромный сговор, надела на себя драгоценностей на 40 миллионов. «Она была покрыта жемчугом и изумрудами; они сверкали у нее на голове, в волосах, в ушах, на шее, на пальцах», — пишет Плиний, присутствовавший на этом же сговоре. «То было дедовское богатство, награбленное, разумеется, в провинциях», — заканчивает он свой рассказ этой фактической справкой (IX. 117). Цезарь подарил Сервилии, матери Брута, своего будущего убийцы, жемчуга на 6 миллионов (Suet. Caes. 50.2). Жемчуг был самым дорогим камнем и самым любимым (PI. IX. 106; XXXVII.204). Темой обычной мужниной воркотни было пристрастие жены к жемчугу (PI. XIII.91). Жемчуг шел для серег, колец, ожерелий; очень охотно соединяли его с изумрудами. Серьги делали с подвесками и для них брали по два-три жемчуга особой грушевидной формы; такие серьги при движении чуть-чуть позванивали, и потому их называли crotalia (PL IX. 114). Сенека считал, что у женщины в каждом ухе «висит по два-по три состояния» (de benef. VII.9.4), и приятель Тримальхиона Габинна уверял, что, будь у него дочь, он обрезал бы ей уши (Petr. 67). Марциал издевался над какой-то Геллией, которая клянется не именами богов, но своими жемчугами. Для жемчуга разного вида существовали специальные наименования: особо крупный назывался unió — «уникум»; жемчужины удлиненные — elenchi, жемчужины плоские снизу — tympana. Ожерелья делали в несколько рядов: в два-три, иногда даже в четыре; первый охватывал шею, остальные спускались на грудь.
Все эти вещи требовали совместной работы ювелира и златокузнеца: один шлифовал и резал камни, другой оправлял их в золото и делал золотую проволоку для подвесок. Следует назвать еще особую группу мастеров, работавших с золотом: это браттиарии, золотобои, изготовлявшие тонкие золотые и серебряные листики. Листики эти были в большом ходу: ими обивали грядки парадных кроватей, а иногда отделывали ложе сплошь (Mart. VIII.33.5—6; Suet. Calig. 32.2; PI. XXXIII. 144), покрывали также и статуи богов — опытные воры ловко ободрали «бедро позолоченного Гер- кулеса, лицо Нептуна и сорвали листики с Кастора» (Juv. 13.150—152; schol. к ст. 151).
Сохранился мраморный рельеф с изображением золотобоя и подписью — aurifex brattiarius; Гуммерус резонно считает эту мраморную плиту вывеской (CIL VI.9210). Юноша в подпоясанной тунике с закатанными до локтя рукавами сидит перед наковальней, поставленной на чурбак, и двой¬
526


ным молотком (очень схематично изображенным) бьет по полосе металла, которая лежит на наковальне и которую он придерживает левой рукой. На стене над золотобоем весы; за чурбаком поставлены один на другой пять предметов, постепенно уменьшающихся от пола кверху. Каждый из них напоминает две глубоких тарелки, из которых верхняя опрокинута на нижнюю. Ян, первый издатель этого рельефа,4 считал, что это слитки металла, Блюмнер,5 Пернис и Гуммерус6 полагали, что это пакеты готовых листиков.7
После этого краткого знакомства с работой римских ювелиров и мастеров золотых и серебряных дел перейдем к самим мастерам.
Их сразу же надо разбить на три группы: работающих в императорском доме, в частных домах и в хозяйских мастерских.
В императорском доме имелись мастера всех трех категорий. Нам известны по именам ремесленники, принадлежавшие Ливии, Германику, Тиберию, Марцелле, племяннице Августа, Октавии, жене Нерона, кому-то из дома Флавиев, Траяну и Адриану. Всего их 24 человека, из них семеро отпущенников, остальные рабы. Ничего нового об этих людях сравнительно с тем, что известно о рабах по надписям из колумбария Статилиев Тавров, в этих надписях нет. Среди них есть члены погребальной коллегии (3950, 10395); у одного из декурионов ее, златокузнеца Исохриса, принадлежавшего раньше Аминте, царю Галатии (4715, 10395), имелся викарий, именем Онисим (10395); у некоторых есть семьи: Келевт, ювелир Ливии, поставил надгробие родителям, тоже рабам и тоже грекам (3981); Протоген, златокузнец Тиберия, похоронил троих сыновей (3950); Серапа, златокуз- нец Октавии, заказал мраморную плиту «себе и дорогой сожительнице своей» (8741). Ничего больше об этих людях, об их жизни и быте мы не узнаем.
Мы видели, какое количество серебра да и всяких драгоценностей собиралось в частных домах. Императоры принадлежали к богатейшим людям в государстве, и если в частных домах были особые люди, приставленные оберегать эти сокровища и смотреть за ними, то тем понятнее их наличие в императорском доме. Они назывались ad argentum, ab argento, super argentum и почти все были рабами (3941, 4231, 4425, 4426, 4427, 5186 и др.). С Флавиев в надписях появляется упоминание о золотой посуде, причем она разделяется на ту, из которой пьют (aurum potorium), и ту, из которой едят (aurum escarium). Каждый вид посуды поручен особому лицу, именуемому «препозитом». Особо названы золотые вещи с драгоценными камнями (aurum gemmatum); у одного из Флавиев отпущенник Фэб занимал должность ab auro gemmato adiutor (8736), находился, следовательно, в помощниках у кого-то стоявшего над ним. Появление этих должностей только со второй половины I в. вряд ли надо объяснять случайностью в нахождении надписей. Мы знаем, что Август демонстративно подчеркивал
527


простоту своего домашнего быта; Тиберий отнюдь не был склонен к роскоши. Резкие изменения в дворцовом быте начинаются с Калигулы; дворцовый обиход становится все пышнее, причем эта роскошь выставляется напоказ. Нерон не знал удержу в своем пристрастии к золоту и камням. Веспасиан получил от своих предшественников горы всяких драгоценностей, в том числе и золотую посуду (впервые обзавелся ею или первый стал ею открыто пользоваться Калигула: Suet. Cal. 37.1; в частных домах ее, как правило, нет). Веспасиан, хозяин рачительный и бережливый, поторопился навести порядок в этой дворцовой сокровищнице. Препозитам даны еще подручные: ab auro potorio (8969, время Флавиев), ab argento potorio (6716, при Траяне), или ad argentum potorium (8730, при Л. Элии Цезаре, приемном сыне Адриана). Гуммерус, ссылаясь на строгую точность дворцовой номенклатуры, установленной со времени Флавиев, справедливо указал, что не надо смешивать этих людей с препозитами. Это тем более верно, что общественное положение этих двух категорий разное: препозиты — все без исключения отпущенники, в подручных ходят рабы. Думается, что весь этот штат был создан Веспасианом: с одной стороны, обилие вещей требовало многих рук и многих глаз, с другой — неплохо было, чтобы одна пара глаз присматривала за другой: так было вернее. Препозиты в известной степени соответствовали нашим музейным хранителям; они проверяли состояние вещей, заботились об их рациональной расстановке и сохранности, проверяли старые описи, если они были, вносили в них нужные изменения, составляли новые. Уборка помещений, переноска вещей, их чистка, вообще всякая физическая работа была делом их помощников; они же, как думает Гуммерус, были специалистами-ре- месленниками в соответственной отрасли и ремонтировали в случае надобности пострадавшие вещи.
Препозиты — это среди дворцовой челяди аристократия. Как уже сказано, они все отпущенники, все семейные и состоятельные люди, имеющие своих отпущенников и отпущенниц. Не существует, однако, пропасти между ними и рабами, им подчиненными. Филетер, «препозит по отделу золотых вещей с драгоценными камнями», женился на Гиерии, дочери Анфа (8734). Не того ли раба, который занимал место ab argento potorio при Траяне (6716), а потом при Элии Цезаре? Это предположение очень вероятно. Анф был человеком небедным, был женат и снабдил дочь таким приданым, которое позволило ей поставить себе, мужу и отпущенникам «на своей земле» (in suo) часовню со склепом в 13 1/2 футов глубины. И она спокойно называет себя дочерью раба (8734): Анф, по-видимому, пользовался в своей среде уважением и авторитетом.
В знатных и богатых семьях были свои рабы — мастера золотых и серебряных дел: например, у Цецилии Метеллы, дочери Метелла Критского, жены М. Лициния Красса, вероятно, второго сына триумвира (NS, 1905,
528


82); у Сергии Павлины (9149); у Юниев Силанов (7600); у Спонсы, отпущенницы Ливии (9155). В доме Агриппы было двое «коринтиариев», т. е. специалистов по коринфской бронзе (33768). Имелись и свои смотрители за серебром и за драгоценностями. Раб Тиберия, Скурран, «министр финансов» (dispensator) Лугудунской провинции, отправляясь в Рим, взял с собой свиту из 17 рабов, среди них двое ab argento (5197). Отпущенник Феликс «смотрел за жемчугами» (ad margarita) в доме какого-то Клодия Фавста (9543); раб Феб занимал эту должность у Марции, жены Фабия Максима, друга Августа (7884).
Что касается рабов-ремесленников, принадлежавших людям не столь богатым и знатным, то, вернее всего, работали они не только на своих господ, а были отдаваемы в наем хозяину мастерской. Почти все эти рабы — серебряных дел мастера. Может быть, это чистая случайность, а может быть, и показатель того, что на серебряные вещи (это главным образом посуда) был, что и естественно, больший спрос.
Среди ювелиров и мастеров золотых и серебряных дел отпущенников почти вчетверо больше, чем рабов. Сделать из этого вывод о преобладании работников отпущенников в этой области промышленности, к сожалению, невозможно. Гуммерус правильно указал на это. Далеко не всех рабов хоронили в колумбариях и ставили им надписи; для многих последним пристанищем были «колодцы» эсквилинского поля, куда трупы сбрасывали навалом. Некоторые из отпущенников, названных в надписях, были несомненно хозяевами мастерских. Кто у них работал? Были и отпущенники, были и рабы. Кого больше? Не знаем.
Займемся мастерами-отпущенниками, хозяевами и работниками. О том, что некоторые из этих людей были собственниками мастерских, красноречиво говорит их имущественное положение. Среди всех людей, названных в наших надписях, горьких бедняков вообще нет: за это ручается уже тот факт, что человек имел возможность обеспечить себе пристойное погребение. Есть среди них, однако, и такие, о которых мало сказать, что они не бедны: это богатые люди. Ювелир Гилар поставил вместе с двумя своими сыновьями статую или алтарь Сильвану и выстроил базилику, пусть и небольшую, для собрания коллегии дендрофоров, пожизненным квинквенналом которой он состоял (641, 30973). Гила, тоже ювелир и тоже пожизненный квинквеннал той же коллегии, завещал ей 10 тысяч сестерций с условием, чтобы на проценты с этого капитала по нем ежегодно справлялись поминки (1925); ювелир Лоллий Александр выстроил «на свои средства» храмик «для себя, своих отпущенников и отпущенниц» (9433); дуумвир коллегии ануляриев (изготовителей колец) подарил ей «большое место для погребения» (9144); златокузнец Селевк занимал должность квинквеннала в коллегии этих мастеров (9202). На должностные места в коллегиях выбирали людей со средствами. Серебряных дел
529


мастер Куртилий Гемер был викомагистром, пользовался в своем квартале весом и значением, которые на долю бедняков обычно не приходились (2226); у чеканщика Фурия Диомеда нашлись деньги поставить своей жене надгробие в виде мраморного алтаря с хорошими скульптурными украшениями (9221), а у жены посудного мастера Афинея — заказать мужу саркофаг (9956). Почти четвертая часть всех этих мастеров имела отпущенников и отпущенниц.
Разбогатевший мастер в своей мастерской, вероятно, сам спины не гнул: он держал над ней верховный надзор и в свои руки брал только торговлю ее произведениями. Люди победнее работали и сами вместе с подручными, рабами и отпущенниками. Из этих людей хозяин намечал себе помощника, хорошего мастера и безукоризненно честного человека. Таким помощником у Атия Анте-рота, отпущенника и посудного мастера, был Атий Дометий, которого он так ценил, что не только отпустил его на волю, но и завещал ему шестую часть своего имущества (Atti della Pontifica Academia Romana di Archeologia, t. VIII, p. XXI). Помпея Мемфида в надгробной надписи поставила рядом со своим мужем, златокузнецом, его отпущенника Фрукта, тоже златокузнеца, выделив его из всех остальных отпущенников (NS, 1902, 55): вероятно, и при жизни он занимал особое место в хозяйской мастерской. Чем мог стать такой помощник, хорошо видно из надписи, которую хозяин М. Канулей заказал для своего отпущенника Зосимы (9222). Зосим ведал всей мастерской; ему непосредственно сдавали заказчики материал для работ, золото и серебро, которого набиралось у молодого мастера (он умер 28 лет) «много по весу». Ничего, однако, он не делал «без воли своего патрона» (sine volúntate patroni nihil fecit); заместители хозяина, вероятно, иногда были склонны действовать «по своей воле». Зосим сознательно держался на втором плане; он был драгоценным помощником не только за свою обходительность (in vita sua nulli maledixit) и высокую честность, но и за свою послушливость.
Хозяин и его заместитель — это верхи ремесленного мира. Внизу, на самых первых ступенях лестницы, по которой располагался рабочий персонал, стояли ученики.
Известно, что одной из весьма выгодных статей рабовладельческого хозяйства было обучение мальчиков-рабов какому-нибудь ремеслу. Если ребенок вырастал (детская смертность была очень велика) и становился хорошим мастером, то хозяину была обеспечена жирная прибыль. Такую подготовку собственных мастеров практиковал уже Катон (Plut. Cato Mai. 21). Посидипп, отпущенник Статилиев Тавров, скупал детей, видя в них хороший источник дохода в будущем. Клавдий Федер, изготовлявший серебряную посуду, приказал упомянуть на мраморной доске, которая должна была украсить его памятник, рядом с отпущенниками и отпущенницами еще «вскормленников» (alumni): мальчики, следовательно, не отданы ему
530


в обучение со стороны, а являются его собственностью. Хозяин мастерской покупал детей с тем же расчетом иметь в будущем даровых и, может быть, превосходных работников: ребенок стоил, конечно, дешевле взрослого, и содержание его, вероятно, очень скоро окупалось его же работой. Возможно, мастер подбирал и выброшенных, и беспризорных.
Сохранилась надпись, рассказывающая о мальчике, отданном в учение к ювелиру (9437). Его звали редким и странным именем Паг; родители возлагали на него большие надежды, «для господина он был радостью» (delirium fuit domini). Он умер, не дожив до полных 13 лет, но уже «умел искусной десницей изготовлять ожерелья (monilia) и располагать (disponere) разные камни по мягкому золоту». На этих строчках следует остановиться, потому чго они бросают свет, слабый, маленький, но все-та- ки свет на то, как обучали ученика. Мальчику поручали «располагать камни» в ожерелье.8 Античное ожерелье представляло собой чаще всего несколько скрученных вместе золотых нитей, на которые нанизывали или к которым подвешивали драгоценные камни. Их и надо было подобрать так, чтобы один камень выигрывал от соседства с другим. В ожерелье одной римской матроны чередовались изумруды, аметисты, сапфиры, гранаты и кораллы. Работа была нетрудной, но требовала вкуса. Ученика ювелира знакомили с камнями, заставляли его по-разному их комбинировать, сравнивать эти комбинации, показывали, как сделать, чтобы камень особенно заиграл, вообще старались развить у него вкус. У Пага дело, видимо, шло очень хорошо, раз ему уже поручали «делать ожерелья».
Существовали ли такие мастерские, хозяевами которых были работающие в них мастера? Есть надпись, которая так и толкает поставить этот вопрос и дразнит двусмысленным ответом. В надписи 9391 названо пять человек; все они отпущенники какого-то Юния и все были fabri argentarii. Что это — вывеска или надгробие? (Плита с надписью пропала). Пять мастеров, получив свободу, продолжают работать у патрона? Открыли собственное предприятие? Другая надпись — несомненно надгробие (9435): названы отпущенник и отпущенница Баббии и трое отпущенников Кв. Плотня, «ювелиры со Священной Дороги». Перед четырьмя именами стоит буква «V» («живой»), перед одним именем — «О» («Oavcov» — «умерший»). Единственное, что ясно: перед нами содружество людей одной специальности, работавших вместе и ставших настолько близкими, что и после смерти они не хотят разлучаться.
В античном мастерстве мы наблюдаем иногда большую специализацию. От золотых дел мастеров выделились в особые группы золотобои и анулярии, изготовители колец. Каждая из этих трех групп образовала собственную коллегию, имевшую собственный административный персонал. В надписях мы встретим дуумвира ануляриев (9144) и квинквеннала злато- кузнецов (9202). В коллегии золотобоев происходили одно время какие-то
531


раздоры и несогласия. В благодарность за их прекращение два золотобоя поставили алтарь «Согласию коллегии золотобоев» (95).
Рядом с этой специализацией мы видим иногда в одной и той же мастерской присутствие мастеров разного профиля. Знакомый нам Зосим был мастером чеканки и изготовлял посуду в стиле знаменитой Клодиевой (9222). Но в мастерскую приносили не только серебро, но и золото. Зачем? Серебряную посуду иногда золотили: ручки великолепных серебряных подносиков из Гильдесгеймского клада, например, были вызолочены. На фреске из Дома Веттиев в Помпеях, изображающей мастерскую златокуз- нецов, один амур прилежно золотит огромный таз. Для золочения серебряных вещей требовалась золотая мишура, сусальное золото, из которого и делали вместе с ртутью нужную амальгаму. Говорить о такой мишуре как о золоте, да еще приносимом по весу, вряд ли возможно. Золото в мастерскую Канулея приносили настоящее, а это значит, что в мастерской, изготовлявшей серебряную посуду, работал и златокузнец. С другой стороны, наличие серебряного таза в мастерской, изготовляющей золотые вещи (фреска из Дома Веттиев), говорит о том, что среди златокузнецов находился и мастер-позолотчик. Еще естественнее предполагать его наличие в мастерской серебряной посуды. О наличии мастерских, изготовлявших и золотые, и серебряные вещи, есть свидетельство надписей. Клавдий Гименей работал и с серебром, и с золотом: аигапиБ а^ег^агшБ (9209).
Стоит отметить, что в этой рабочей среде были женщины-работницы. Баббия Азия была в числе пяти ювелиров и даже названа первой (9435). Была она резчицей или шлифовщицей? Неизвестно. Есть две надписи (6939 и 9211), в которых рядом с мужчиной названа и женщина, браттиа- рия: в языке есть слово женского рода для обозначения работницы золотобойного дела. Были эти люди супружеской парой (весьма вероятное предположение Гуммеруса) или нет — здесь важно другое: в обоих случаях женщина принимает участие в работе золотобоя и именуется по своему ремеслу. Вряд ли она махала молотом. Техника античного золотобойного дела нам неизвестна, но Блюмнер9 думает, что приемы изготовления золотых листиков, описанные монахом IX или X в. Феофилом, — это техника античных золотобоев. Предположение, вероятно, справедливое. Ремесло консервативно, и пока не появились новые орудия, мастера из поколения в поколение придерживались того, что они усвоили в бытность свою учениками. Феофил пишет, что золото плющили между кусочками пергамина. Работа эта предполагает другую, ей предшествующую. Золотобой сначала расплющивал полученный кусок золота, затем разрезал полученную полосу на листики, эти листики прокладывал кусочками пергамина, а потом, сложив их стопкой, опять клал под молот — от этой операции линейный размер листиков увеличивался вдвое. Пергамин, чтобы золото к нему не приставало, равномерно натирался пережженной и растертой в порошок
532


охрой. Вот эти работы — нарезание листиков и пергаминной прокладки, приготовление порошка из охры и натирание им пергамина — и выполнялись, вероятно, браттиарией.
Центром изготовления всяких драгоценностей и торговли ими была Священная Дорога. Иметь здесь свое дело, быть ювелиром или златокузне- цом со Священной Дороги было своего рода маркой: плохому мастеру на Священную Дорогу соваться было нечего. Поэтому надписи так охотно отмечают: «со Священной Дороги». Там находилось 13 мастерских и лавок. Встречаются они, конечно, и в других частях города: ювелир Эвод был «с Велабра», одного из оживленнейших рынков Рима.10 Клиентела здесь была другая, чем на Священной Дороге: попроще и невзыскательнее. На Велаб- ре торговали главным образом всякой снедью; хозяева всех этих лавок, виноторговцы, колбасники, рыбники, фруктовщики, и скромные покупатели, делавшие у них свои закупки, и обращались время от времени к Эводу со своими заказами. Нерий Квадрат11 устроился на Длинной улице (Vicus Longus), которая пересекала всю ложбину между Квириналом и Вими- налом. Квиринал в I в. н. э. (а к этому времени как раз и относится эта надпись) стал аристократическим районом, где охотно селились богачи и знать. Нерий, видимо, рассчитывал на местных заказчиков, избавляя себя в то же время от конкурентов со Священной Дороги. Никифор, посудный мастер, устроился «у Вортумна» (9393) на Этрусской улице, где уже в I в. н. э. шла торговля предметами роскоши: шелком и ароматами.
Любопытно, что два златокузнеца работали в пригородах: за Флумен- танскими воротами (9208) и «в Аврелианах»12 (где находились Аврелианы, неизвестно): состоятельные люди, спасаясь от грохота и суеты Рима, видимо, охотно селились в городских предместьях.
Мы столько слышали о пренебрежении древних к ручному труду, мы так хорошо запомнили слова Цицерона, что из мастерской не может выйти порядочного человека, что положение «в древности физический труд презирали» почитается неопровержимым, как таблица умножения. Думается, его надо пересмотреть и во всяком случае ограничить определенными кругами. Люди, которых называют наши надписи, не стыдятся своего ремесла и всегда указывают свою специальность: златокузнец, ювелир, посудный мастер. Они гордятся тем, что они хорошие мастера, и не забывают привести подтверждающий это обстоятельство факт: они работают на Священной Дороге. Сын, ставший полноправным римским гражданином, продолжает дело отца: «Л. Кальпурний, сын Никия, Корнелиевой трибы», занимается тем же ремеслом, что и его отец, ювелир, и работает, как и отец, на Священной Дороге, вероятно, в отцовской же мастерской (33872, 9546). «Маний Обелий, сын Мания» (отец его был отпущенник Акает, златокунец из Аврелиан), настолько усовершенствовался в ремесле своего отца, что из глухих Аврелиан переселился на Священную Дорогу. Ремесленники-отпу¬
533


щенники, конечно, счастливы, когда, их дети приобретают полное римское гражданство и поднимаются по общественной лестнице выше простого ремесленника. Г. Фикторий Аттик, центурион III Галльского легиона, был, разумеется, гордостью семьи скромного отпущенника, делавшего серебряную посуду и женатого на отпущеннице гречанке (3592). Отпущенник Л. Мелий Фамир, посудный мастер, с удовольствием видел, как на надгробии, которое он при жизни заказал себе и семье, выводится имя сына: «Л. Мелию, сыну Луция, Флакку, Анициевой трибы, писцу у эдила и квестора» (1818). Чувства эти вполне понятны и вполне совместимы с сознанием своего достоинства, которое живет в душе мастера-ремесленника.
Мнение Гуммеруса противоположно. Он считает, что мастера, жившие в атмосфере всеобщего пренебрежения, сами невысоко ценили себя и старались направить детей по другой дороге, и как на доказательство ссылается на чрезвычайно ничтожное количество свободных ремесленников в этой области. Если бы дети ремесленников-отпущенников наследовали отцовское ремесло, число свободных было бы гораздо больше. Явление это придется, вероятно, объяснить по-другому: мастер-ремесленник в большинстве случаев не женат, а если и женат, то бездетен. Наибольшее количество женатых имеется, по-видимому, среди ювелиров (они же, как справедливо указал Гуммерус, в этой среде и самые состоятельные), но только одна супружеская пара, ювелир Александр и жена его Флавия Сабина, заготовила надгробие себе и своим отпущенникам и отпущенницам, потомству своих и потомству их (9433). Юлия Схоле ставит надгробие мужу, отпущенникам и отпущенницам и потомству их, своих детей у нее не было (9544). То же самое в надгробии Фуфия Смарагда (9547). Цецилий Плут назвал в надписи себя, Созию (может быть, жену, может быть, сестру) и брата (Х.6492); Атилий Евод предназначал памятник только себе и отпущенникам (9545); Тампий Евод назвал в надгробии себя, Тампию Сперато- нику и отпущенников; дети не упомянуты. То же самое и в надписях мастеров золотых и серебряных дел: называются только отпущенники и отпущенницы; «свои» названы единственный раз (9208).
Мастера наших надписей не скрывают того, что они отпущенники; иногда об этом прямо говорит отметка «L», иногда собственное имя раба, его cognomen, неизменно греческое. Отсутствие имени отца и это cognomen являются бесспорным свидетельством рабского происхождения, но мастера сами или близкие им люди не выдумывают отцовского имени и не беспокоятся переделывать по примеру злополучного героя одной эпиграммы Марциала (VI. 17) греческое имя на латинский лад. Своей профессией, своим мастерством они часто гордятся, и то обстоятельство, что они отпущенники, их вовсе не так томит и беспокоит, как это принято думать.


Глава пятая
ВРАЧИ
Старая Италия обходилась без врачей-профессионалов. Лечились дома и домашними средствами: травами, кореньями и плодами, целебные свойства которых рано подметил острый глаз крестьянина, лечебными настойками и заговорами. В некоторых семьях существовали своего рода домашние лечебники, где можно было найти и диэтические предписания, и рецепты лекарственных снадобий, и магические формулы, изгонявшие определенную болезнь.1 Некоторое представление о таких лечебниках могут дать «медицинские» главы в «Земледелии» Катона. От этой старой медицины, которую можно назвать народной и потому, что она создана была в народной среде, и потому, что бедный люд неизменно пользовался ее средствами, многое сохранилось в книгах Плиния, содержащих перечень лекарственных средств, которыми богато растительное и животное царство.
Первым врачом в Риме был, по словам Кассия Гемины, пелопоннесец Архагат, приехавший в Рим перед самым началом Второй Пунической войны (Р1. XXIX. 12—13). Чем больше знакомились римляне с Грецией и чем дальше продвигались на Восток, тем большее число греческих врачей появлялось в Италии и особенно в Риме: привозили их и как рабов, приезжали они и сами в поисках денег и славы. Были среди них и крупные врачи, подлинные медицинские светила, основатели школ, собиравшие вокруг себя толпу учеников и последователей; они писали книги, были вхожи в первые дома столицы, наживали часто большие богатства. Были другие, скромные бедняки, отпущенники и рабы, лечившие таких же незаметных тружеников, какими были сами. О них не написано книг; после себя они ничего не оставили, кроме доброй и короткой памяти у своих пациентов и скромных могильных плит с бесцветными надписями: имя умершего, его профессия, иногда возраст, кто хоронил. Иногда к этому добавляются еще кое-какие подробности. Как ни беден этот материал, но это единственный источник, который хоть как-то знакомит нас с этими безвестными врачами, а они составляли особый и любопытный отряд среди простых людей
535


древнего Рима. Поэтому так интересны и значительны для нас эти короткие серые надписи.2
Говорят они о разных врачах и о разных сторонах их жизни: и о тех, кто лечил многочисленную дворцовую челядь, и о тех, кто, оставаясь рабом или выйдя на свободу, занимался вольной практикой; говорят об их семейном и имущественном положении. Удобнее разобрать все это по отдельным рубрикам.
В большом хозяйстве императорского двора врачей было так много, что их поделили на десятки (декурии), поручив каждую десятку ведению декуриона (десятника). Каждая декурия имела, вероятно, свое поле деятельности и была прикреплена к определенному учреждению, находившемуся в ведении дворцовых чиновников. Элий Асклепиад и Евтих работали в «Утренней Школе» (IGrR 1.182; CILVI.10 172—10 173); Клавдий Гименей лечил библиотекарей (8907); люди, работавшие в главном складе театрального реквизита (вероятно, и того, который требовался для амфитеатра: недаром же находился этот склад рядом с Колизеем), заболев, обращались к Элию Агафемеру (10 085). Врачи эти были, наверное, расписаны по определенным декуриям, хотя в надписях об этом не упоминается.
В дворцовом врачебном мире существует служебная иерархия: простой врач, декурион и, говоря нашим языком, «старший», или «главный врач»: supra medicos, или superpositus meclicorum. Декурионами были Сте- ропс, отпущенник Ливии (8904), и М. Ливий Боеф (3984), которого мы застаем еще простым врачом (3983). Отпущенник Ливии, М. Ливий Орест, именовался supra medicos (3982 в.), а Т. Флавий Педерот Алкимиан был superpositus medicorum ex ratione patrimonii (8504), т. e. занимал хлопотливую должность главного врача в многолюдном и широко разветвленном частном хозяйстве императорского дома.
Все перечисленные лица — и декурионы, и старшие врачи — не рабы, а отпущенники. Вряд ли следует объяснять это обстоятельство чистой случайностью в находке надписей. Человека «повышали в должности» за какие-то врачебные и административные заслуги (вряд ли растяпа и невежда дождался бы места главного врача), которые и влекли за собой как награду освобождение.
А хороших врачей в императорском хозяйстве ценили, искали на стороне и покупали: только что упомянутый Педерот, которому доверено было столь ответственное место, был куплен у какого-то Алкима; главного врача Фирия купили у Келада (8909); Эрот, приобретенный в хозяйство Ливии, принадлежал раньше Спозию (8901). Интересна судьба Рупилия Кальпур- ниана, «врача Августова дома», памятник которому поставил его сын Децим Рупилий Телесфориан (8646). Оба, судя по их gentilicium, были отпущенниками Рупилиев, но отец принадлежал раньше кому-то из Кальпурниев, которые его сына продали некоему Телесфору. Затем отец попал к Рупили-
536


ям и туда же был перепродан и Децим. Новые хозяева освободили обоих, и в императорский дом Кальпурниан вошел уже свободным человеком.
Существовала ли при императорском дворе своя врачебная школа? A priori утвердительный ответ обязателен, но источники наши молчат об этом. Есть только одна надпись, подтверждающая — и то косвенно — наше предположение: Реститута, отпущенница Ти. Клавдия Алкима, «врача Цезаря», воздает в надгробной надписи благодарность «патрону и доброму достойному учителю» (IGrR 1.283). Алким учил Реституту науке вра- чевства; издатели надписи правильно это отметили. Естественно думать, что ученица придворного врача осталась работать в дворцовом ведомстве и вряд ли Алким был единственным врачом, имевшим при себе учеников. Ими могли быть их собственные рабы и отпущенники, могли быть и дворцовые рабы, отданные им в науку. Алким был личным врачом, вероятно, Клавдия. Только еще одного человека знают надписи, непосредственно соприкасавшегося с императорской семьей, — П. Элия Эпафродита, Адрианова отпущенника, приставленного к «высоким мальчикам Цезаря нашего» (будущие император Марк Аврелий и его соправитель Вер) в качестве иатролипта, т. е. врача, руководившего их физическим воспитанием (8981). Остальные врачи, которых в надписях величают «врачами императорского (или Палатинского) дома» (8647, 8656), прямого отношения ни к императору, ни к его семье не имели: они лечили многочисленный и разнообразный штат низшего дворцового персонала.
Большинство этих людей — отпущенники; почти все они женаты и если безусловно доверять надписи, в которой сказано, что в общей могиле уделено место и «отпущенникам и отпущенницам» (добавка стандартная), то состоятельные. Бедняками они во всяком случае не были; жен находили себе в том же дворцовом ведомстве среди императорских отпущенниц. Только Евтих женился на собственной отпущеннице Ирине (10 172), а иат- ролипт Эпафродит — на «Никополиде, рабыне Цезаря нашего» (8981). На обоих этих случаях стоит задержаться, хотя примечательны они в отношениях разных.
На тусклом фоне надписей надписи Евтиха поражают и своим многословием, и властным тоном. Бывший раб Нерона (стоит отметить, что он гордился этим обстоятельством, — иначе не упомянул бы об этом в надписи), отпущенный кем-то из Флавиев, он чувствует себя хозяином и распорядителем в кругу своих близких. Одной, обычной, скромно составленной надписи показалось ему мало: он велел вырезать еще другую, велеречивую и пышную; особо выделил жену и еще двоих человек, как наиболее себе близких (пусть чувствуют, чего это стоит!). Как великую честь обещает место в своей усыпальнице «тем, кому разрешит это собственноручной записью». И он пользуется случаем грозно прикрикнуть: «Veto!» — раньше ему, вероятно, столько раз запрещали то одно, то другое.
537


Элий Эпафродит, знакомый уже нам иатролипт, умер совсем молодым, оставив Никополиду, рабу императора, вдовой. По закону ни раба, ни ее сын, малолетний Сотер, считавшийся по матери рабом, не имели никакой собственности и не могли ничем распоряжаться. А Никополида распоряжается: ставит мужу памятник и распоряжается как своими его отпущенниками.3
Врачи в какой-то своей части — люди отнюдь не бедные; если у большинства из них нет богатства, то крепкий прочный достаток налицо. У них есть средства на мраморное надгробие, а то и на мраморную урну, они внесут свой вклад в устройство общего памятника, купят в колумбарии место для близкого человека. Они оставляют своим вдовам достаточно средств, чтобы почтить их памятником, иногда даже со скульптурными украшениями и стихотворной надписью (9604; СЕ 1253; Dess. 7800). У многих есть отпущенники, следовательно, есть и рабы: человек настолько состоятельный, чтобы иметь отпущенников, без рабов, конечно, не обходился. Число их, вероятно, было не очень велико; тут предел ставила «жилплощадь»: врачи, о которых идет речь, не жили в особняках и не снимали роскошных квартир. Отпущенников, вероятно, было тоже немного, но если врача Деметрия хоронил лишь один отпущенник Геракл (9572), а Теренция Писта с женой (6192) и Юлия Розиана (9584) — лишь двое, то это значит только, что в похоронах приняли участие наиболее близкие люди, патроны которых не составили себе заранее эпитафий, как это сделали их более предусмотрительные коллеги Гостий Памфил (9583) и Юний Дионисий (9585): «Себе, своим отпущенникам и отпущенницам и потомству их».
Бесспорным показателем состоятельности врача служит величина участка, которым он обзаводился для своей гробницы: самая малая — 14 X 14 кв. футов (9607), есть 13 X 24 (9583), 20 X 25 (9589), 22 X 25 (9567), 34 Х34 (9606). На такой площади ставили, конечно, не только памятник с погребальной камерой; тут разбивали садик, сажали цветы, пристраивали каморку для сторожа, который оберегал весь этот могильный уют.
Многие из этих людей женаты, часто на своих отпущенницах, которые называют покойных мужей «патронами и благодетелями». Можно представить себе историю такого брака: врач, уже отпущенник, а может быть, еще даже раб, собрав кое-какую сумму, покупал себе рабу — викарию; получив свободу сам, освобождал свою рабыню и узаконивал брак с ней. В некоторых надписях сохранились отзвуки уважения и любви к этим недавним рабыням. Врач Диет рядом со своим гордым Аквилой, свободным от рождения, назвал и его мать, всего только отпущенницу. Для Аллия Памфила его жена и отпущенница Примилла была самой дорогой на свете (9567). Встречаются, однако, случаи, когда муж не называет свою подругу женой. Гостий Памфил, о котором недавно шла речь, купил большое место для погребения себе, своим отпущенникам и отпущеннице какого-то
538


М. Гимнина, Гельпии (9583; Dess. 8341). Если бы она не занимала особого места в жизни Памфила, он и не выделил бы ее особо по имени из всех остальных. Но что она приходилась Памфилу женой, об этом ни слова (будь она родственницей, сестрой, теткой, матерью, это было бы указано). То же в надгробии Каскеллия Темина и отпущенницы Каскеллия Смирны (9589). Вряд ли мужья, откровенно объявлявшие себя отпущенниками, постеснялись бы своих жен отпущенниц. Вернее другое: патрон (а отпущенница всю жизнь находилась под опекой патрона, и опека эта в конце I в. до н. э. или в самом начале августовского времени — а именно к этой поре относятся обе надписи — была достаточна сильна) не разрешал своей отпущеннице выйти замуж, и этот запрет можно было обойти только молчаливо и нелегально. Есть случай, когда жена не упомянута вовсе: Апулей Эрот велел на могильной доске вырезать имена — свое, сына и отпущенника, видимо близкого человека; мать сына ушла из сердца и памяти, будто ее и не было (9568).
Из 28 семейств только в 9 есть дети.4 Не было у остальных детей вовсе? Они разбрелись по свету, покинув родителей и разорвав связь с родительским домом? Давным-давно, когда родители были еще рабами, их детей куда-то продали, и они затерялись? Ни одно из этих предположений нельзя подтвердить фактами.
Были среди врачей и бедняки. Есть надписи, от которых веет бедностью и одиночеством. Квинту Гранию, восьмидесятилетнему старику, поставил памятную дощечку чужой раб (19 089). Есть надписи, в которых названы только имя и профессия покойного (9582, 6836, 9577, 9614 и пр.). Ни отпущенников, ни отпущенниц, не всегда есть и своя семья. Когда было и завести ее? Фазис умер 17 лет (NS, 1923, 379), Менандр — 21 года (9591); Египет, которого похоронила мать, был, вероятно, тоже молод (9578).
Первая мысль, которая приходит в голову при чтении этих кратких надписей, что люди, в них упоминаемые, одиноки, бессе-мейны. В некоторых случаях это несомненно; обобщать здесь, однако, не следует. Краткость этих надписей, может быть, следует объяснять тем, что умершего хоронила погребальная коллегия, которой не было никакого дела до семейного положения ее сочлена: полагалось упомянуть его имя, профессию, иногда возраст. Врач был действительно настолько беден, что не мог рассчитывать на похороны, устроенные близкими, — это несомненно; думать, что у него не было и семьи, на основании этих надписей нельзя.
Врачи-отпущенники после освобождения обычно продолжали лечить патрона и его семью, а может быть, и знакомых (это обычно оговаривалось при отпуске), но за вычетом этих орегае они были свободными людьми, работавшими на себя. Когда-то они были рабами. В каждом богатом римском семействе были свои врачи-рабы. В колумбарии Статилиев Тавров похоронено двое врачей греков: Люса (6319) и Фирс (6320); богач Дасу- мий в своем завещании поминает двоих врачей-рабов (или отпущенников?
539


Текст с большими лакунами — 10 229); в свите рабов, сопровождавших Скуррана, раба императора Тиберия, ведавшего финансами Лугудунской Галлии, было два врача (5197). В беговом обществе «Голубых» врачом был раб Г ила, достаточно богатый, чтобы заказать при жизни «для костей своих» мраморную плиту больших размеров (33 879). На судьбе Зосима, раба Гимна, стоит задержаться (7295).
Его хозяин, М. Юний Гимн, врач, был отпущенником кого-то из Юни- ев Силанов (7609, 7610). Вряд ли купил он Зосима уже врача: врач стоил дорого. Гораздо вероятнее, что, приобретая раба скорее всего еще мальчиком, он обучил его врачебному искусству и отпустил на практику зарабатывать на хозяина, а кое-что оставлять и себе на жизнь и на выкуп. Из надписи видно, что Зосим достаточно оперился: приобрел себе викарию и на ней женился, вспомнил о сестре и, может быть, даже пригласил ее пожить в своей семье (7295).
Что касается врачей, свободных от рождения, то, прежде чем о них говорить, следует решить, кого таковыми считать. Бесспорно, свободными людьми родились Фемисон, сын Арога, из Тралл (сам Арог, судя по имени и gentilicium — Тиберий Юлий, — был императорским отпущенником: IGrR 1.269); Аррунтий, врач Домициана; Менекрат из Квириниевой трибы, основатель собственной медицинской школы, «врач Цезарей» (IGrR 1.286); Ти. Клавдий Лет, сын Лета (9573); Примилла, дочь Л. Вибия Мелитона (7581). Но кем был Александр, «своими трудами приблизившийся к великому Александру», которому жена поставила памятник с хвалебной эпитафией (9604)? Кто были Ортесин (Гортензий?), врач и философ, человек «чудного нрава» (IGrR 1.319), Египет, которого похоронила мать (9578), Эвтихион, «врач благодетельный» (9579), Зеф (9599), Никерот (9593), Менандр (9591), «врач Косьма» (IGrR 1.294) и ряд других, упомянутых также кратко и глухо? При имени человека, свободного от рождения, должно стоять имя его отца, при имени раба — имя господина. Тут нет ни того, ни другого, и ответ поэтому можно дать только в форме предположения: скорее свободные. В пользу этого говорит следующее: имя хозяина, которому принадлежал врач-раб, было непременно известно в той округе, где он лечил. Кому было на него пожаловаться? С кого взыскать убытки от плохого лечения? И больному, и его близким было важно знать, кто господин их врача. В официальном надгробии (а раба, уже обзаведшегося кое-какими деньгами, хоронила чаще всего погребальная коллегия) это имя было бы упомянуто. Кто бы заинтересовался патронимиком свободного врача? Жена Никерота или Зефа могла и забыть и просто не знать имени свекра, которого она и в глаза не видела. Психее, поставившей надпись Менандру (9591), Анфисе, помнившей «друга Филолога» (Bull. Com. 1928, 300), благодарным пациентам, хоронившим Эвтихиона (9579), какое было дело до того, как звали отца дорогого им человека?
540


Очень немногое можно сказать об этих людях: надписи, им посвященные, многословием не страдают. Они подсказывают единственное неоспоримое заключение: люди эти были бедны — ни отпущенников, ни больших могильных участков. Хоронят их или близкие — жена, мать, возлюбленная, друзья, — или похоронная коллегия.
Как лечили эти врачи? Надписи молчат об их работе, и только косвенно можно вывести о ней некоторые заключения. Эвелписта, по мнению его воспитателя, «врачи резали и убили» (NS, 1911, 70, № 1; Dess. 9441), но есть и такие надписи, где умершего называют «врачом достойнейшим» (NS, 1911, 191); Эвтихиану памятник поставили, вероятно, благодарные пациенты (9579). О том, что были врачи, которые лечили своих больных хорошо и успешно, можно заключить по тому обстоятельству, что они прочно оседали в одном месте: Гемеллина знали по всей Широкой (CIL XV.7187); Юлий Эвксин лечил в окрестностях Саллюстиевых Садов (8671); Феликс, глазной врач, устроился в Чесночном переулке (33 157; Dess. 7809). Длительное проживание врача в одном месте свидетельствовало, конечно, о том, что он приобрел в округе добрую известность, созданную трудом и усердием. Связь врача с определенным местом и рассматривалась как ручательство в его профессиональной осведомленности. Упоминание в надгробиях местожительства врача является своего рода благодарной данью его памяти и признанием его врачебных заслуг.
У некоторых врачей имена чисто «профессиональные», прямо указывающие на их занятия: «Медик» (25 250), «Диет» (9569), и это наводит на мысль, что существовали докторские семьи, где врачебная наука передавалась по наследству от отца к сыну и отец выбирал сыну подходящее к его будущей профессии имя: «Помощник» — boethus (3983, 3984), «Спаситель» — soter (8981, 9586), Сальвий — от salvo — «лечу», «спасаю» (9586), «Разрешитель», «Избавитель» (Люса) — от Xúo> (6319). И врач Зосим, назвавший своего сына Сюнергом («соработающий», «помощник в работе»: IGrR 1.284), конечно, рассчитывал на то, что сын будет ему и помощником, и продолжателем его дела.
Государственных больниц в Риме не было. Врачи ходили по больным, и больные приходили к ним на дом, но о том, что они устраивали при своем жилье «клиники», точных сведений нет. Делля-Корте полагал, что в Помпеях один врач устроил при своем доме настоящую больницу, но это только предположение.5 В точности известно, что в рабовладельческих поместьях такие «больницы» (валетудинарии) имелись. Колумелла их упоминает (XI. 1.18—19); при больных обязанности «сестры», а может быть, и врача выполняет ключница (XII. 1.6). Очень вероятно, что у богатых людей в Риме при их особняках были устроены такие больнички, но о них нет у нас никаких сведений.6


Глава шестая
КОЛУМБАРИЙ СТАТИЛИЕВ ТАВРОВ
1
В 1875 г. на Аппиевой дороге под Римом раскопали часть колумбария, принадлежавшего семье Статилиев Тавров. Здесь хоронили их рабов и отпущенников в течение 60—70 лет, начиная с двух последних десятилетий до нашей эры и кончая 40—50 гг. н. э. По римскому обычаю над каждой нишей, где стоял сосуд с пеплом умершего, помещалась дощечка с указанием имени, а часто и должности покойного. Таких надписей в этой части колумбария 381 (CIL VI.6213—6594). Количество рабов, принадлежавших Таврам, можно по этим надписям вычислить весьма приблизительно. В этом доме умерших рабов в страшные колодцы эсквилинской свалки, конечно, не бросали, но внутри рабской семьи могли происходить передвижения и перемещения: отпущенники могли уехать совсем или случайно оказаться вдали от Рима и вдали умереть; кого-то из рабов можно было услать в пригородные виллы и поместья, а то и дальше в Истрию и под Ак- вилею, где у Тавров были крупные земельные владения. Германца Доната, одного из охранников старого Тавра, похоронили «товарищи» — sodales (6221). Было их 130 человек, но в колумбарии имеется только девять надписей с пометкой «германец». Раб Скирт — Symphoniacus (6356) был членом оркестра, капеллы или ее дирижером. В обоих случаях он входил в состав какой-то группы, остальных членов которой в колумбарии нет. В некоторых надписях упомянуто, что такой-то был рабом Сизенны или Корнелии, но нет никакой уверенности, что обстоятельство это неизменно упоминалось; есть надписи: «раб Тавра отца», «раб Тавра юноши», но, к сожалению, в четырех поколениях Тавров сыновья — по крайней мере, старшие — неизменно именовались «Т. Статилий Тавр». Мы не знаем, оставалось ли место умершего пустым или хозяин замещал его и не одним, а несколькими людьми, не можем установить последовательность смертей, не знаем, наконец, сколько рабов было в живых к тому дню, когда послед¬
542


ний из Тавров покончил с собой. Значение надписей в другом; они приоткрывают некоторые особенности хозяйственной жизни богатого и знатного римского дома первой половины I в. н. э. Его уклад — это стандартный уклад аристократических семей того времени с некоторыми, конечно, вариациями: иногда беднее, проще, богаче только в императорском доме; иногда с большими претензиями, например у Волузиев. Это и делает колумбарий Статилиев — по своей полноте он единственный — особенно интересным и важным. Кое-что в этих надписях подтверждает уже давно известное, но кое-что неожиданно и ново. Сначала, однако, несколько слов о самих Статилиях.
Человеком, положившим основание богатству и знатности той ветви Статилиев, о которой идет речь, был Т. Статилий Тавр, современник Августа. Принадлежал он, по словам Веллея (2.127), к роду незнатному; о его молодости ничего неизвестно. Неожиданно во весь рост встает перед нами превосходный полководец и человек с ясной трезвой головой, который умеет видеть, выбирать и оценивать. Он не сомневался, что республике пришел конец; после убийства Цезаря он с Антонием, а когда между Антонием и Октавианом начались раздоры, он пошел к Октавиану. Воевал он прекрасно, удачно и счастливо: очистил Сицилию от помпеянцев; в Африке отогнал далеко на юг кочевые племена, тревожившие римских поселенцев; закончил войну в Иллирии. В битве при Акции он командовал сухопутным войском и стремительным натиском опрокинул конницу Антония. Тавр принадлежал к небольшому числу людей, которым Август доверял безусловно, как доверял Меценату и Агриппе. Ему разрешено было держать при себе отряд вооруженных германцев — привилегия членов императорского дома. Когда Август и Агриппа уезжали из Италии, место префекта города занимал Тавр (с 16 по 10 г. до н. э. бессменно). «Несмотря на преклонный возраст, он справлялся с этой должностью превосходно», — писал Тацит, на похвалы нещедрый (Ann. 6.11).
Войны в Иллирии принесли Тавру огромные богатства, и он частично использовал их, так же как Агриппа и Меценат, на благоустройство Рима. «Август не препятствовал Тавру и другим отдавать на украшение города военную добычу и преизбыток своих богатств» (Тас. апп. 3.72). Тавр построил на Марсовом Поле первый в Риме каменный амфитеатр. Август отдал ему Помпеевы Сады, которыми по смерти Помпея владел Антоний, — огромный парк, спускавшийся по скату Холма Садов в долину у его подножия. Принадлежали семье и Скатоновы Сады, находившиеся где-то к северо-западу от Эсквилинских ворот. Единственный сын Статилия, член коллегии, ведавшей монетным двором (triumvir monetalis), умер, по-види- мому, рано, потому что на этой должности его карьера и оборвалась; он породнился с одной из ветвей старинного аристократического дома, с Корнелиями Сизеннами. От этого брака родилось двое сыновей; оба были
543


консулами, один — в И г. н. э., другой — в 16 г. Последний в отличие от брата прибавил к своему имени имя Сизенны. Он приобрел особняк, принадлежавший когда-то Цицерону и находившийся на северо-восточной стороне Палатинского Холма. Брат его женился на дочери Марка Валерия Мессалы Корвина, знаменитого оратора, покровителя Тибулла. У него тоже было два сына, и оба были консулами, один — в 44 г., другой, Тавр Статилий Корвин, — в 45 г. Старший покончил с собой в 53 г., не желая ожидать суда, исход которого был заранее известен: обвинение во взяточничестве и чародействе было предлогом для захвата его имущества, в частности парка, о котором мечтала Агриппина. Парк этот (не смешивать с Помпеевым) находился на Эсквилине и был насажен дедом, а может быть, и прадедом несчастного консула. К нему примыкала площадь — форум Тавра; она была разбита кем-то из этой семьи и украшена семейным «гербом» — бычьими головами. Все эти подробности позволяют судить о том, каково было состояние Тавров.
Материал, который дают надписи, следует для более удобного рассмотрения разбить по отдельным рубрикам: личная прислуга хозяев, люди, обслуживающие весь дом, и, наконец, «домоуправление». Границы, может быть, не всегда будут точны и резки, но некоторую систему эти рубрики вносят.
В состав личной прислуги входят лакеи (cubicularii — «спальники»), цирюльники (tonsores), «ведающие гардеробом» (vestiarii), «сопровождающие» (pedisequi) и носильщики (lecticarii).
Кубикулярий помогал хозяину при одевании и раздевании, оправлял постель, приводил в порядок спальню и вообще прислуживал хозяину. Цезарь, когда его захватили пираты, оставил при себе врача и двух кубикуля- риев (Suet. Caes. 4.1). Когда арестованного Цецину Пета отправляли в Рим, его жена Ария просила взять ее с ним на корабль вместо «рабов, которых вы приставите, чтобы подавать кушанья консуляру, одевать и обувать его» (Р1. ер. 3.16.7—8). Кубикулярий был персоной среди домашней челяди: он близко стоял к хозяину, знал его вкусы, привычки и слабости и, случалось, отождествлял себя с хозяином. Часто от него зависело, допустить к хозяину посетителя или нет, и Сенека, наблюдатель острый, не зря говорил о «лакейском высокомерии» — supercilium cubicularii (dial. 2.14.1). Куби- куляриев названо девять (6254—6260 и 6263—6265), все они рабы. В трех надписях сказано, при ком эти люди состояли; Афтон был кубикулярием у Тавра-отца, а Клар — у Тавра-юноши, но уточнить, какие это были Тавры, невозможно. Отпущенник Филерот состоял кубикулярием при Корнелии (6264), жене консула 16 г. Об остальных ничего неизвестно.
Римляне I в. н. э. брились — бороду начали отпускать только при Адриане. Бритье было операцией мучительной: нет стальных бритв, нет мыла. Марциал посвятил искусному брадобрею прочувствованную эпитафию
544


(6.52), и он же назвал разумнейшим в мире существом козла: «живет с бородой» (11.84.17—18). Брились и подстригались обычно в цирюльнях, но в богатых домах имелись собственные брадобреи; в колумбарии похоронили двоих (6366—6367); была и «парикмахерша» Эротида, заботам и уменью которой поручались женские головы. Все трое рабы.
Хозяйский гардероб поручен вестиарию: он следил за хорошим состоянием одежды, проветривал ее и укладывал, смазывал от моли оливковым отстоем сундуки, где она лежала. Хозяйской одежды было, конечно, много, и в числе ее бывали вещи роскошные. К одежде причислялись и постельные принадлежности; какую ценность они могли иметь, видно из того, что Цицерон, перечисляя вещи Хризогона, ставит stragulae vestís рядом с серебряной чеканной посудой, статуями и картинами (pro Rose. Ашер. 46.133). Все три вестиария у Статилиев — отпущенники (6372— 6374); может быть, это не случайность: хозяин доверял дорогие вещи людям, которых знал давно и на честность которых полагался.
Когда хозяин или хозяйка выходили из дому, за ними следовали «сопровождающие». Обычай этот укоренился крепко. Даже Горация, еще бедного человека, в его одиноких прогулках сопровождал раб (Sat. 1.9.10). Если хозяин был приглашен в гости на обед, такой «сопровождающий» стоял позади него за ложем и держал на руках хозяйские сандалии и плащ — обязанности несложные. У расчетливого Аттика все эти «сопровождающие» были обучены переписыванью книг и выразительному чтению (Nep. Att. 13), но было это столь своеобычно, что Непоту показалось необходимым такое обстоятельство отметить; Цицерон издевался над человеком, у которого один и тот же раб был и поваром, и дворецким (in Pis. 67). Статилии похоронили пятерых «сопровождающих»: Писида «сопровождала» одну из Статилиев, а Логад — Мессалину, мать консула 44 г. Кого «сопровождали» остальные, неизвестно. Все это рабы (6332—6336).
Римляне любили ходить пешком, считали пешие прогулки упражнением, для здоровья необходимым, но по делам или в гости люди состоятельные отправлялись обычно в носилках. Носильщиков было 13 (6218, 6301—6313), все рабы. Это большое число отнюдь не случайно; носилки несли самое меньшее шестеро; хозяин, хозяйка и кто-нибудь еще из членов семьи могли иметь каждый своих, только в его распоряжении находящихся лектикариев. Трое из этих рабов так и назывались «лектикариями Тавра» (6303, 6307—4)308); один был «лектикарием Сизенны» (6312). Только над носильщиками был поставлен надзиратель; он именовался supra lecticarios, исполнял эту должность отпущенник Спинтер (6301).
В Риме государственной почты для частной переписки не существовало, а у Тавров она была, конечно, обширной и выходила за пределы Италии: переписывались с друзьями и знакомыми, находившимися в чужих краях, сносились с управителями своих заморских имений. Надписи упо¬
545


минают двух письмоносцев (1аЬе1агн), оба рабы; один назван «письмоносцем Тавра» (6342 и 6357).
В состоятельных семьях надзор за мальчиками с раннего возраста поручали педагогам, роль которых очень напоминает роль дядек в дворянских помещичьих семьях XVIII в. Педагог — одновременно и слуга, и воспитатель. От него требуется не образованность, а преданность и добрые нравы. В колумбарии педагогам поставлено пять надписей, и дают они кое-что новое: «дядьку» приставляли не только к мальчикам, но, случалось, и к девочкам; у Мессалины, дочери Тавра, может быть, той самой, которая позднее стала женой Нерона, педагогом был раб Гемелл (6327), а у одной из Статилиев — отпущенник Забда (6330). Тираннида, отпущенница, была «педагогой» другой Статилии (6331) — имя для няни, обычно не встречающееся. Кроме нее и Забды, все рабы.
Есть в колумбарии надпись: «Эпафра мальчик. Капсарий» (6245). Кап- сарий — обычно сверстник своего хозяина-школьника, сопровождал его в училище и нес за ним капсу, круглую коробку, сплетенную из тонких буковых пластинок, где помещались свитки, дощечки и прочие школьные принадлежности. Хозяин направлялся к грамматику или к ритору; дети богатых семей грамоте обучались не в начальной школе, а дома.1
В римских образованных кругах, судя по словам Квинтилиана, давно уже шел спор о том, где лучше детям получать образование: дома или в школе. Квинтилиан решительно высказывался за школу, и у него было много единомышленников. Сын Тавра, одного из первых сановников государства, наследник огромного состояния, садится на школьную скамью рядом с сыном отпущенника, «вчерашнего раба» или ремесленника, который отказывает себе во всем, только бы набрать денег на учение сына и вывести его в люди. Обоих одинаково спрашивали, обоим задавали одинаковые упражнения и обоих одинаково пороли. Этот демократизм римской школы времен империи прошел как-то не замеченным даже у исследователей-спе- циалистов.
К личной прислуге следует еще отнести кормилиц (6223—6224) и берейтора Барнея, обучавшего верховой езде сына Сизенны (6352).
Перейдем теперь к рабам, которые обслуживали не только хозяев, а — хотя бы частично — всех, живущих в доме. Они заняты приготовлением пищи и одежды.
Поваров названо трое: два раба и один отпущенник (6247—6249). К «кухонному ведомству» надлежит причислить еще раба-фаршировщи- ка — £аг1:ог (6286) и «засольщика» — БакпиБ (6347), заготовителя всяких солений и маринадов, тоже раба. Делом фаршировщика было начинять колбасы и приготовлять всякие фарши. Колбасы были любимым кушаньем всех слоев римского населения; их можно было приготовить очень просто, добавив к мясу только чеснок, лук и острые травы, которые росли в любом
546


огороде, а можно было взять и очень дорогие заморские специи. Кроме колбас, фарш требовался для таких кушаний, как жареный ягненок или поросенок. Изготовить фарш для господского стола было делом вовсе не простым: надо знать, какие пряности годятся, в каком количестве их брать, что можно смешивать, а что нельзя; надо помнить, чем угодить хозяину и хозяйке. Тут хватало заботы и повару, и фаршировщику. Засольщик тоже не сидел сложа руки. Чего только в римском доме ни солили, ни мариновали, ни сушили и ни приливали! И овощи, и фрукты, и разные травы, не говоря уже о мясе. Колумелла посвятил этой отрасли домоводства значительную часть 12-й книги своего «Сельского хозяйства».2
Выпечкой хлеба заняты хлебопеки — р18и>ге8: два отпущенника, один раб (6219, 6337—6338). Слово «р18и>г» обозначает и мельника, и пекаря одновременно; специальности эти разъединились только в IV в. н. э., с появлением водяных мельниц. Если в доме Тавров была своя пекарня, то при ней находилось и помещение, где стояли мельницы; р181оге8 Статилиев и мололи муку, и пекли хлебы. Естественно, возникает вопрос: только для хозяев? А рабы? Покупают они хлеб? И вообще где и как едят?
Для ответа есть единственное свидетельство Сенеки, который говорит, что раб получал на месяц или пять модиев зерна и пять динариев или поденный рацион (Ер18Г 80.7—8). Раб хозяина, живущего в инсуле, чаще всего получал свой паек деньгами и натурой: в квартире нет не то что хлебной печи, но нет и очага; готовят только на жаровнях. Где тут найтись месту для раба? Ему выдадут зерно и деньги, а как устроиться с ними, это уже зависит от его умения и оборотливости. Часто раб, «обманывая свой желудок» — йаисЫо уепй*е (80.4), откладывал часть этих денег, собирая себе пекулий. Но Тавры жили в особняке, и у них были и мельницы, и пекарня, и, конечно, кухня. Колумелла рекомендовал владельцу имения сложить хлебную печь и устроить пекарню, сообразуясь с числом колонов, которые этой пекарней будут пользоваться (1.6.21). Горячую еду для рабов у Катона готовит вилика (143.2); у Колумелы рабы, вернувшись вечером с поля, садятся за накрытый стол. А у Статилиев рабы носят свое зерно куда-то в чужую булочную и бегают по харчевням? В этом доме, старательно соблюдавшем, насколько возможно, уклад домовитой старины с ее хозяйственными традициями, требовавшими, чтобы хозяин обходился всем своим, рабов отпускали кормиться где-то на стороне, когда была полная возможность собрать их за домашним обедом? Такой порядок не только удерживал рабов дома, уничтожая необходимость отлучаться в поисках еды; он приучал раба к дому, располагал к хозяину — об этом расположении раба к господину (как к чувству необходимому) заговорили уже в конце республики. Предположение, что рабам готовили горячую пищу дома, что у них была своя кухня и свои стряпухи, думается, не слишком смело и не вовсе необоснованно.
547


Все съестные припасы хранил, выдавал их и вел отчетность по своим кладовым и амбарам «келарь» (cellarius) раб Филолог (6216), в помощники которому дан был «весовщик» (mensor) Лахес, мальчик, умерший в 17 лет (6321).
Вряд ли сами Тавры носили по примеру Августа одежду, изготовленную дома, но рабов одевали в ткани домашней выработки. Восемь надписей упоминают прях (6339—6346); за ними надзирал, отвешивал им шерсть, назначал уроки, учил их и проверял их работу lanipendes (6300). Были своя ткачиха (6362) и один или два ткача (6360,3 6361); починкой одежды занимались штопальщицы — их трое — и штопальщик — sarcinator, sarcinatrix (6349—6351; 6348). Они не только чинили порванное платье; из старой одежды вырезали хорошие куски и шили из них большие одеяла — centones, которыми рабы укрывались. Стирка, а может быть, и изготовление сукна были тоже делом домашним. В колумбарии похоронено четверо валялыциков-фуллонов (6287—6290).
Для своей работы фуллоны нуждались не только в разных сортах глины, в обилии воды и большом количестве мочи, но и в специальном оборудовании: в особых загородках, где стояли чаны, в которых они исполняли свой «танец»; в больших ваннах для прополаскивания материй; в клетках, на которые натягивали выстиранные тоги, чтобы окурить их серой; в прессах особого устройства. О том, что представляла собой мастерская фулло- нов, можно судить по остаткам этих мастерских в Помпеях. Мы видели, что они требовали много места.
Все 19 (или 20) человек, работавших в «отделе одежды», — рабы и рабыни.
Обувным производством у Статилиев занят был один человек — раб Диомед (6335). Он назван sutor; слово это обозначает сапожника, латающего рваную обувь. Разница между «обувным отделом» и «отделом одежды» (19 человек и один) так велика, что чистой случайностью ее не объяснишь. Обувь, очевидно, покупали на стороне — и кожаную, и деревянную.
При доме имелся штат мастеровых, выполнявших разные работы, в первую очередь, конечно, мелкий текущий ремонт. Надписи упоминают просто fabri (6283—6285), все они рабы; слово это без всякого определения обозначает работников по металлу: кузнецов, слесарей. У Тавров были, вероятно, и те и другие: поправить запоры, приладить дверные шипы, выковать новую ось или задвижку — в большом доме всегда найдется работа. Fabri tignarii (6363—6365а) в строгом смысле слова — плотники: они ведали ремонтом деревянных частей, потолочных перекрытий, полов, поправляли старые сараи, строили новые. Может быть, был среди них и столяр, починявший двери и делавший простую мебель для рабов. Трое из этих людей — рабы, один — отпущенник.
Имелся еще специалист по каменным работам (laber structor parie- tarius), отпущенник Никефор (6354); может быть, были еще штукатур
548


(если надпись 6360 следует читать «teclor») и марморарий. В I в. н. э. стало очень модным облицовывать изнутри стены разноцветным мрамором. Сенека не упустил случая укорить своих современников за это пристрастие к роскоши (Epist. 86.6). Если где-нибудь плиты разошлись, если надо было одну плиту заменить другой, если хозяину захотелось пестро облицевать свою спальню (спальни в римских домах были маленькие), за дело брался марморарий Никефор (6318). Плиты следовало пригнать одну к другой так, чтобы получалась сплошная гладкая поверхность. Марморарий проверял качество своей работы, проводя по стене ногтем (отсюда выражение «ad unguem factus»: Scholiast Pers. 1.65).
В парках работали топиарии. Их названо два: Caca (6370) распоряжался в «садах», в каком-то из дальних парков, а Феликс (6369), вероятно, в саду, разбитом при особняке, где жили Тавры. Топиарии — это не просто садовники, которые ухаживают за растениями. Это архитекторы, только строят они не из камней и бревен, а создают некий эстетический комплекс из деревьев и кустов. Они рассаживают деревья, комбинируя разные породы; иногда вклинивают в парк, как это было в этрусском поместье Плиния Младшего (Epist. 5.6.33), «некое подобие деревни» — фруктовый сад; одевают постройки и деревья вьющимися растениями, так что получается крытая зеленая галерея; особой хитрой обрезкой придают деревьям и кустам вид разных предметов, людей, зверей. Плиний Старший писал, что они создают таким образом целые картины: охоту, флот (16.140). Топиарии должны были пройти основательную школу садоводства и паркового дела; к сожалению, об их обучении ничего неизвестно. Оба топиария у Тавров — рабы.
Топиарии вводят нас в среду образованных рабов. К ним относятся актеры, музыканты, врачи, секретари, стенографист и переписчики.
Что обед у богатых римлян (и не только парадный) сопровождался чтением, музыкой и небольшими театральными представлениями, это общеизвестно. Музыкантов в колумбарии только один (о нем уже говорилось); актеров — comoedus — двое (6252—6253), все они рабы.
Врачей упомянуто двое; одного схоронили в колумбарии; другой похоронил здесь дочь и сына (6319—6320). Самого врача, несомненно грека, звали Люса (вероятно, Лисий — «избавитель», хорошее имя для того, чье дело избавлять от болезней. Люса, может быть, происходит из врачебной семьи, и отец сознательно выбрал это имя). Имена, которые Люса дал своим детям, позволяют в какой-то степени уловить, чего он ждал в будущем и на что надеялся. Придет, конечно, время, когда он будет официально называться «Т. Статилий, отпущенник Статилия, Люса», и сына своего Люса назвал не греческим именем, а римским — «Грат». «Т. Статилий Грат» — мучительного указания на рабское происхождение уже нет. Что cognomen «Грат» в италийских, искони свободных семьях не встречается, это ему не¬
549


вдомек, а если и известно, то расчет у него правильный: кто, кроме заядлых антикваров, это учует? А дочь он назвал милым сердцу, родным греческим словом «Спуде» — оно же и хорошо для женщины. Судьба разбила мечты бедняги: умерла девочка, Грат не дожил и до четырех лет.
Ниже врачей, но причастны к врачебному миру акушерка Статилии Старшей, рабыня Секунда (6325), и массажисты — unctores (6376—6382 и 6343), все семь человек — рабы. У Тавров была своя баня, которой ведал банщик Неон (6243); топил ее и содержал в чистоте. Баня и была главным местом, где работали массажисты: натирали вымывшегося ароматным маслом, а затем «слегка проходили по телу руками» (Cels. 2.14).
Либрариев надписи называют двоих: один был секретарем Тавра — а manu (6314), другой — переписчиком (6315); оба рабы. Насколько ценился хороший либрарий-переписчик (буквально «книжник», «занятый книгами»), можно видеть из письма Цицерона, который просил Аттика прислать к нему для приведения в порядок его библиотеки двух человек из его книжников (Att. 4—4b. 1). Тавр нанял либрария у одного из своих отпущенников. Был при доме и стенографист, актарий Эрот, раб (6224). Что он стенографировал? Служебные отчеты и распоряжения хозяина? Книгу, читаемую нарасхват и настолько редкую, что надо было поскорее ее отсте- нографировать и только потом отдать в переписку? Возможно, и то и другое. Во всяком случае наличие стенографиста и переписчика свидетельствует о том, что в доме Тавров ценили книгу и мир идей не был закрыт для хозяев.
В «домоуправлении» занято несколько человек. Самое скромное место принадлежит привратнику (ostiarius); в этой должности у Тавров мы встретим мужчину (6217) и женщину, жену или дочь раба Пансы (6326). За порядком в доме смотрел «дворецкий» (atriensis); все должно быть чисто и прибрано; рабы, состоящие под его командой, подметают пол, обметают стены, колонны и потолки (при высоте римских комнат это не так просто), обтирают статуи, маски предков и мебель, смазывают ее деревянные части для блеска оливковым отстоем, так же как бронзовую и серебряную посуду, которую ставят для украшения, а не для пользования. Так как атрий был наиболее парадной и самой большой комнатой (он занимал обычно около половины всего дома) и работы по уборке здесь было больше всего, то «дворецкого» и называли atriensis («состоящий при атрии»). Источники I в. до н. э. изображают «дворецкого» только как лицо, надзирающее за чистотой и порядком, но раньше он ведал всем хозяйством (Plaut. Asin. 459; Pseud. 607—609). Не осталась ли у него от тех времен обязанность следить за одеждой и обувью «городской семьи» и заведовать его гардеробом? Естественно поручить это дело тому, кто должен смотреть за порядком в доме; можно ли говорить о порядке, если у домашней челяди нет благопристойного вида?
550


«Дворецких» в колумбарии шесть (6215, 6250, 6239—6242); один из них был «дворецким» «в садах», т. е. в особняке, стоявшем в парке, может быть, в том, который стоил жизни консулу 44 г. Все «дворецкие» — рабы.
В надписи (6217) упомянут силентиарий, отпущенник Сизены. О роли этого человека хорошее представление дает письмо Сенеки: обед; хозяин наедается до пресыщения; вокруг стоят рабы, «которым не то что заговорить, нельзя пошевелить губами. Розга останавливает всякий шепот; за кашель, чиханье, икоту — а все это не зависит от человека — все равно бьют. Целую ночь стоят немые голодные рабы» (Ер181. 47.3—4). Действовать розгой и было обязанностью силентиария; он, вероятно, вообще наказывал провинившихся и был своего рода домашним палачом.
«Дворецкий» следил за порядком в доме; обязанности инсулярия — это обязанности наших домоуправов и старших дворников. Упомянуто их пять человек (6296—6299; 6215); все рабы, один из них Эрот, «инсулярий из Помпеевых Садов» (6299). Чтобы римский аристократ выстроил в своем парке многоквартирный дом, заселенный жильцами, это немыслимо. Вероятно другое: у Тавров в «Помпеевых Садах» была инсула — двух- или трехэтажный дом, где помещались все мастерские, — а мы видели, что у Тавров была и прядильня, и швальня, и прачечная, и пекарня. Тут же жили и работники, при них занятые, и вообще все те, кто не обязан был по своей должности находиться непосредственно при хозяевах. Два инсулярия, этот самый Эрот и Кердон, жили одновременно. Что у Тавров имелись и дома, населенные съемщиками квартир, в этом можно не сомневаться. С этим источником дохода богатые римляне давно уже освоились. Таврам пришлось поставить особого человека для руководства всем этим домовым ведомством; должность его называлась ас! аесйГкпа; ее занимал отпущенник Эрот (6225). Он производил все юридические сделки по купле и продаже домов, оформлял договоры с отдельными квартиронанимателями или с арендатором, снимавшим всю инсулу целиком, получал деньги, принимал доклады от инсуляриев. Инсулярий должен следить за состоянием здания и за жильцами, понимать толк в строительных материалах и в ремонтных работах. Он сообщал «ведающему зданиями» о всех неполадках в доме, о жалобах жильцов и состоял при нем в подручных.
В штате домоуправления находились и «амбарщики» — Ьоггеаги (6292—6295); их четверо, все рабы. «Амбары» при частных домах — это картинные галереи, склады дорогих предметов, иногда книг.4 Горреарии исполняли при них обязанности уборщиков и сторожей.
Самое высокое место в управлении домом и домашним хозяйством занимал диспенсатор, министр финансов в миниатюре. К нему стекались все счета и отчеты, он получал и выдавал деньги, составлял ведомость расходов и доходов. Цицерон в отчаянии писал Аттику, что он не в состоянии разобраться в своих хозяйственных делах, потому что диспенсатор у него
551


сбежал (Att. XI. 1). У одной из Статилиев был свой диспенсатор (6272). В колумбарии их трое: два раба, один отпущенник (6271, 6272, 6266). Этот последний, Т. Статилий Авкт, был личностью примечательной. В колумбарии похоронена вся его семья, и в надписях неизменно упоминаются те родственные узы, которые соединяли покойного с Авктом. Эти надписи, вероятно, составлял он сам в спокойной уверенности, что близость к нему поднимала умершего над остальными. Что внушило ему это чувство? Пост, им занимаемый? Чувство собственного достоинства, выработанное всем внутренним складом этой суровой и суховатой души? Через руки этого человека проходили сотни тысяч; он приобрел себе только одного раба и того сплавил Статилиям. Он пережил всех своих; надпись ему, официальную и сухую, поставила администрация колумбария — его, видимо, не любили. Он не был даже членом погребальной коллегии, детей не имел, друзьями не обзавелся. Судьба сулила ему одиночество; он приложил все усилия, чтобы сделать его полным, считая этот жребий единственным, себя достойным.
О том, какие обширные связи были у семьи Тавров, можно судить по наличию должности ad hereditates. Имеется особый человек, который ведал получением наследств, отпущенник Юкунд (6291). Упомянуть в завещании знакомого и отказать ему хоть малую толику из своего состояния — это в римском обществе того времени акт вежливости почти обязательный. Суммы, завещаемые Таврам, могли быть вовсе незначительными, но число наследств было так велико, что потребовался человек, который вел бы все дела и ведал всеми формальностями, связанными с их получением. Отчет он представлял диспенсатору, а может быть, сначала самому хозяину.
Видное место в хозяйстве Тавров занимала сдача в аренду и сдача с подряда. Эта форма ведения хозяйственных дел была привычной с давних пор (вспомним Катона), и Тавры шли по давно пробитой торной дороге. Должность ad locationes занимал раб Зена (6316).
Все документы в подлинниках или копиях — завещательные распоряжения, договоры, условия, отпускные, старые хозяйственные отчеты, брачные контракты, купчие, запродажные — хранились в архиве, которым ведал архивариус — табулярий (6358—6359). У Статилиев один табулярный был рабом, другой — отпущенником. На это место выбирали людей испытанной честности, в которых были уверены, что их не соблазнит никакая взятка, что они не выкрадут документа, нужного врагам семьи, ничего не подделают и вообще не предадут хозяина. Что они должны быть хорошо грамотными, это само собой разумеется.
В хозяйстве Тавров бросается в глаза одна особенность: у них «все свое». Рим полон булочных и пекарен, у них же хлеб пекут дома; во множестве лавок на Этрусской улице, в Субуре продаются всяческие ткани и готовая одежда, у них прядут и ткут дома. Старая традиция, еще от
552


тех времен, когда хозяйка сама и пряла, и возилась у хлебной печи? Может быть, до некоторой степени. Но, думаю, в еще большей степени желание чувствовать хозяйственную автаркию: «у меня все свое, и я ни от кого не завишу». Марциал наслаждался сознанием, что у него на очаге дрова из собственного леса и он ест яйца от своих кур. У Статилиев размах, конечно, шире; но обзаводиться собственным персоналом по всем хозяйственным статьям — у них и пекари, и пряхи, и фуллоны, и мастеровые — их заставляло то же самое чувство.
2
В колумбарии Тавров хоронили и рабов, и отпущенников. Имена последних писали обычно целиком — сразу видно, что их патронами были Статилии; что касается рабов, то имя хозяина (в род. пад.) прибавлялось обычно только в том случае, если умершего хотели как-то выделить: «носильщик Тавра», «массажист Тавра сына». Имеется, однако, еще категория рабов, занятых в хозяйстве Тавров, к имени которых присоединено прозвище с окончанием на anus: Auctianus, Philerotianus и т. д. Уже Момсен заметил, что это рабы Статилиевых отпущенников и прозвище дано им по имени их владельцев. Почему эти люди работают у Статилиев? Может быть, отпущенник послал их как выполнителей орегае, обязательных работ на патрона? Но Авкт диспенсатор работал у патрона сам. Приоткрывается другая возможность: отпущенник нанимал своего раба патрону. Зачем эти рабы понадобились Таврам? Специальность некоторых помечена в надписях: повар, фуллон, ткач, ведающий подрядами, переписчик, лектикарий, «сопровождающий». На обе последние должности можно было взять за силу, ловкость, представительность — это дары природные, но ни переписчиками, ни знатоками законов люди не рождаются. Каким образом у «вчерашних рабов» оказались такие мастера, что их услугами захотели воспользоваться в одном из первых домов Рима?
Пересмотрим состав рабов у отпущенников. У Статилия Басса из пяти рабов двое ребят: Ефим, «раб Басса» (6439), и Констант (6427), оба умерли маленькими. Среди 19 рабов Посидиппа четверо детей: Кондицион (умер 5 лет), Онисим (умер 7 лет), Януарий (умер 14 лет) и Феба (умерла 12 лет). Это не дети Посидиппа (это было бы отмечено); Онисим прямо назван рабом, Феба — отпущенницей. Само собой напрашивается предположение, что отпущенник покупает ребенка. Он стоит, конечно, гораздо дешевле взрослого, а умрет, тоже убыток невелик — и обучает его сам или отдает в учение, которое обходится, надо думать, не дорого: эти люди превосходно высчитывали, что выгодно и что убыточно. Обученный раб, «раб-специа- лист», становился длительно не иссякавшим источником дохода: он рабо¬
553


тал на хозяина в рабском состоянии и выкупался на свободу кругленькой суммой. Глазной врач из Ассизи заплатил хозяину 50 тысяч выкупа. Отпущенник шел тут дорогой, проложенной расчетливыми рабовладельцами в стиле Катона или Аттика.
Из отпущенников Таврова дома чаще всего упоминается Посидипп. Сам он у Статилиев уже не работал, но рабов его упомянуто 19 человек; троих он отпустил на волю. Один из них, умерший 21 года, назван vema, т. е. рабом, родившимся в доме своего господина; Посидипп, следовательно, уже больше 20 лет вел свое хозяйство. За это время он составил себе такое состояние, что ему понадобился диспенсатор и он стал перекраивать свою жизнь по мерке патрона: завел себе повара и кубикулярия; если у Т. Статилия Тавра есть лакей, почему не иметь лакея Посидиппу? Перед нами из повседневной жизни, не с книжных страниц, появляется человек из числа тех, которые доводили до бешенства Ювенала и Марциала, и не их одних.
Другие отпущенники гораздо скромнее: они или еще не успели обзавестись большим штатом, или в нем не нуждаются: два-три раба и все. Вряд ли здесь чистая случайность.
В колумбарии Статилиев поставлено отпущенникам: 99 надписей — отпущенникам Статилиев; 11 — чьим-то отпущенникам, работавшим в хозяйстве Статилиев; 22 — отпущенникам Статилиевых отпущенников. Почти 1/3 погребенных в колумбарии принадлежит к отпущенникам. Кроме того, в колумбарии имеется 28 надписей викариев; они принадлежали 25 рабам Статилиев. Думаю, что этих викариев было гораздо больше; осторожности ради беру только тех, при имени которых стоит «викарий». Из 28 викариев 12 женщин, 43% — почти половина. Вряд ли случайность. Примечательно и то, что раб не входит в связь с хозяйской рабыней; ему нужен человек, который бы от него целиком зависел и только его бы обслуживал; его «наместница», или «служанка» (vicaria, ancilla), будет вести его нехитрое хозяйство и станет его наложницей. У него есть средства, чтобы приобрести эту служанку и содержать ее и детей, от нее прижитых. И что еще важнее: у него есть уверенность, что викарию от него не отберут и жизнь, которую он налаживал, не рухнет, взорванная хозяйским капризом. Но как рабу удалось скопить денег на покупку раба или рабыни, откуда он возьмет средства их кормить и одевать? Не являлись ли эти своеобразные рабовладельцы рабами, которые, говоря нашим языком, «отпущены на оброк»: получив от хозяина некоторую сумму, они открывали мастерскую — лавку и начинали самостоятельную жизнь. Свой долг, проценты и «оброк» они постепенно выплачивали хозяину, а если доля им улыбалась, то и прикапливали денег на выкуп. Жизнь этих людей подернута таким туманом, что разглядеть можно только общие очертания, какую-то расплывчатую, едва уловимую схему. И так дорог бывает случай,
554


когда этот туман чуть поредел, — и перед нами живой человек и живая жизнь хоть в кусках, хоть в обрывках, но реальная, конкретная — жизнь Хреста, раба Авкта, уже знакомого нам диспенсатора, которого он за ненадобностью пристроил Таврам к их амфитеатру сторожем или придверни- ком. Место было спокойное и нехлопотливое, но в будущем ничего не сулило, и молодой раб, предприимчивый и смелый, решил устроить свою судьбу по-иному. Привалило ли ему какое-то сказочное счастье, и он сразу разбогател, попросил ли он денег у Авкта или через Авкта у самого хозяина, но только он приобрел раба, поставил его на свое место, а сам взялся за какое-то дело на стороне. Оно пошло; он приобрел еще викария (6385); была у него и «служанка», от которой имел он дочь. Женщине этой он внушил глубокое уважение к себе; умершую малютку (девочка умерла 3 лет) она величает «викарией Хреста Авктианова», считая, видимо, это звание великой честью (6398). Отцом этот удачливый и ловкий человек был прескверным: смерть девочки его нисколько не тронула — не до этой мелюзги! Покорил он не одну свою наместницу: он сумел настолько понравиться Тавру, что тот пожелал иметь его собственным рабом и купил его у Авкта. «Хрест, раб Тавра», приобрел третьего раба (6390), и в конце концов, мы застаем «Т. Статилия Хреста» (6406) уже отпущенником.
Наличие рабов-рабовладельцев, естественно, ставит вопрос, почему хозяин вместо того, чтобы приобретать рабов самому, разрешил обзавестись ими рабу? Почему он устраняется от непосредственного распоряжения ими, почему уступает свои права собственному рабу? Он явно слагает на него какие-то свои заботы, какую-то свою тяготу. В чем дело?
Появление рабов, которые являются в то же время и рабовладельцами, растущее число отпущенников, законодательство, заботливое к ним и охраняющее их права, — все это по существу своему настолько противоречит самой сущности рабовладельческого строя, что вызвать эти явления могли только причины первостепенной важности. Хозяйственная обстановка сложилась так, что раб стал невыгоден, и в самом положении его заметили причины, по каким работа его не могла удовлетворить требования современного дня.
Уже Катон пришел к мысли, что раба надо как-то заинтересовать в работе и расположить к хозяину. Первый урок «угождения рабу» был дан им; он сам пробил брешь в системе обхождения с рабом, им предписанной: сытно его кормить, тепло одевать и следить, чтобы все его время было заполнено работой и сном. Оказалось, что этого мало: рабам, которые смотрят за волами, надо делать какие-то поблажки, «до некоторой степени угождать им» (Cat. 5.6), чтобы они лучше ухаживали за скотиной. Жена Катона кормит грудью крохотных vemae, надеясь этим создать добрые отношения между своим сыном и его рабами (Plat. Cat. mai 20). Интересно проследить, как рост хозяйственных запросов и улучшение быта рабов
555


идут рука об руку. Это можно хорошо наблюдать в сельском хозяйстве. В I в. до н. э., когда стране потребовались большие урожаи, а хозяину большие доходы, начинают пересматривать дедовскую агротехнику и впервые отчетливо осознают, какое значение она имеет, как важно, чтобы каждая работа в поле, в саду, в винограднике была выполнена хорошо и старательно. Главный работник в сельском хозяйстве — раб, и чтобы он хорошо работал, надо внушить ему «благожелательность к хозяину». Рабу разрешено завести семью, иметь кое-какую собственность; хозяин вводит награды и поощрения; бичом разрешается действовать только, если слова бессильны (Varror.r. 1.17.5—7). Колумелла, хозяин-рационализатор, создает целую систему обращения с рабом (1.8); хозяину вменено в обязанность заботиться не только о пище, одежде и жилье раба: в рабе надо пробудить чувство собственного достоинства, интерес к работе, преданность хозяину. Без хорошего работника никакие улучшения в хозяйстве невозможны. Колумелла это хорошо понимал, но понимал он также, что превратить раба в такого работника можно только, если хозяин энергично возьмется за улучшение его жизни и будет сам неусыпно следить за тем, что творится в хозяйстве. Ставка в основном была на хозяина. Недаром он рекомендовал отдавать имения, куда хозяин заглядывал редко, в аренду колонам (1.7.6—7); недаром так внимательно и подробно остановился на характеристике условий, при которых у хозяина будут сидеть на земле постоянные работящие колоны. Колумелла настаивал на том, что хозяйство может хорошо идти только при непрестанном подъеме агротехники; его современники сознательно отказывались от всяких улучшений в хозяйстве. Колумелла метал громы против этих «невежд», но «невежды» гораздо лучше, чем он, фантазер и мечтатель, учитывали реальную обстановку и понимали, что кое-как удержаться со своим хозяйством они смогут только, не вводя никаких усовершенствований, потому что усовершенствования эти требуют только лишних расходов и пойдут прахом при отсутствии неуклонного хозяйского надзора и при пассивном сопротивлении рабов, которых вовсе не так легко воспламенить энтузиазмом к работе, которая потребует от них больших усилий, но не принесет им никакой реальной выгоды. Хозяйственная жизнь прорывает себе новое русло — она отвергает раба; ей нужен человек, кровно заинтересованный в хорошей работе. То, что происходило в сельском хозяйстве, происходило, конечно, и в любой мастерской. Что хозяин ее задумывался над тем, как повысить продуктивность работы своих мастеров и ее доходность, это несомненно; что мысль о необходимости заинтересовать раба в его работе материально приходила ему в голову, это доказывает институт пекулия. В этом направлении хозяин и решает действовать: пусть раб заведет собственное дело и приобретет себе рабов — это избавит хозяина от нудной необходимости постоянного и мало достигающего цели надзора за ним, — пусть действует на свой страх и риск. Так по¬
556


является раб «на оброке». Этот человек держит в руках свою судьбу: от его энергии, работоспособности и разворотливости зависит вся дальнейшая жизнь и его, и его семьи. Хозяин, отпуская, дает ему денег взаймы; он распоряжается ими и с бережностью скупца, и с разумной смелостью делового человека. Он наймет скромную таберну, приобретет одного-двух рабов, будет работать с ними сам до упаду, им не даст спуска — у него не вырвешься из мастерской, не побегаешь зря по городу, но все же человек он свой: сам работает, не разгибаясь, ест ту же еду, за стол посадит рядом с собой. При умении и удаче раб-рабовладелец скоро возвратит хозяину свой долг и начнет набирать денег себе на выкуп. В качестве отпущенника он сохранит ряд обязательств по отношению к своему бывшему хозяину, отныне своему патрону; хозяин избавился от раба, с которым ему стало неуютно. Тут мы подходим к идеологическим причинам, по которым хозяину хотелось отделаться от раба.
У Катона был образованный раб Хилон, которого он отдавал в наймы в качестве учителя. Хилон умер рабом; Катону и в голову не приходило его освободить. А рабовладельцы последнего века республики неоднократно освобождают рабов «за их образованнность», как замечает Светоний. «Славные грамматики и риторы», о которых он повествует, — почти все отпущенники. Стало неудобно, чтобы человек, объяснявший «Тимея» и знавший наизусть чуть ли не всего Гомера, завязывал тебе башмаки. Предки подобной неловкости не чувствовали. Не все рабы, правда, читали Платона и декламировали Илиаду; в большинстве это были люди полуграмотные, но и в обращении с ними хозяин как-то утратил прежнюю непосредственность. Он не может обойтись без раба, он приучен смотреть на него как на существо низшее, но вокруг него в воздухе носятся какие-то идеи, которые не дают ему прочно держаться на этой позиции. Какой-то чудак садится за стол вместе со своими рабами; это богатый и видный человек, и его громко одобряют. Разгневанная хозяйка ударила изо всех сил зеркалом неловкую рабыню, так что та упала без сознания; эта язва Марциал ославил ее по всему городу, на нее только что не показывают пальцами. Куда ни пойдешь, всюду наткнешься на стоика, и это не только голодные греки в изорванных плащах, всклокоченные и грязные; почтенные отцы семейств, знатные сенаторы говорят о равенстве всех людей; оказывается, что рабы — это «младшие братья». Что тут делать? Как себя вести?
Гете сказал как-то, что «реальная жизнь укладывается в любую теорию лишь на тот лад, на какой живое тело подходит ко всякому кресту, на котором его распинают». Слова эти полны глубокого смысла; несоответствие между «золотым деревом жизни» и «серой теорией» болезненно ощущает всякий историк. И тем не менее трудно обойтись без этой «серой теории»; в перепутанном и сложном прошлом естественно искать какой-то общий признак, вносящий в хаотический мир отдельных явлений некий
557


порядок и стройность. Этому порядку будет обязательно противоречить ряд фактов: живая жизнь сложна и многоголоса, и все же среди этого множества голосов какой-то будет звучать особенно настойчиво, какое-то явление окажется особенно разительным. Таким явлением уже в I в. н. э. окажется кризис рабовладельческого строя; до смерти ему еще далеко, но могилу ему уже начали рыть, и в работе этой объединились рабовладельцы, сдающие свою землю колонам, отпускающие рабов «на оброк» и освобождающие их, и верховная власть, осторожно и сознательно покровительствующая отпущенникам.


Глава седьмая
ЛЮДИ И НРАВЫ
Надписи рассказывают нам не только об экономическом и социальном положении ремесленников, рабов и отпущенников, т. е. вчерашних рабов: они позволяют нам всмотреться во внутренний облик этих людей, подслушать их мечты и чаяния, разглядеть, что они ценили и чего требовали от жизни, как относились к окружающему обществу. Больше всего материала дают здесь стихотворные надгробия — carmina sepulcralia. На характеристике этого источника следует остановиться.
Этими метрическими надгробиями довольно много занимались с половины прошлого века: изучали их историю, их язык и стихосложение, увязывали с другими литературными жанрами, рассматривали как источник для характеристики быта простых людей.1 Живо занимал исследователей вопрос о том, кто сочинял эти стихи, где искать их безымянных авторов. Р. Канья,2 пораженный почти дословным сходством некоторых эпитафий в разных концах римского мира, пришел к заключению, что у резчиков, вырезавших надписи на памятниках и могильных плитах, имелись сборники со стандартными формулами для тем, особенно часто встречаемых в эпитафиях. Канья приводит некоторые из этих тем: «родителям следовало бы хоронить детей, а не наоборот»; «нечего плакать, от судьбы не уйдешь»; обычную концовку эпитафий: «земля тебе легка да будет». Беда, однако, в том, что большинство стихотворных надгробий этими темами отнюдь не ограничивается, а иногда и вовсе их исключает, кроме пожелания «да будет легкой земля», имевшего религиозное значение. Кроме того, эти «формулы» облекаются в словесное одеяние столь разное, что о каком-либо стандартном образце, допускающем лишь незначительные изменения, не может быть и речи.3 Но наличия в эпитафиях ряда одинаковых мыслей и сходных фраз отрицать нельзя: это факт неоспоримый. Бруно Лир4 попытался объяснить его таким образом: люди высокой культуры, пользуясь греческими образцами, составляли сами эпитафии для себя и своих близких. Эти надписи, вырезанные на памятниках, стоящих вдоль
559


больших дорог и вообще по местам, доступным обозрению, стали для людей малообразованных чем-то вроде сокровищницы с обильным запасом мыслей и слов. Невежественный ремесленник или торговец, потерявший близкого человека, бродил среди этих памятников, выписывал из одной эпитафии одно, из другой другое и таким образом кое-как составлял для себя то, что ему было нужно. Этим постоянным списыванием и контами- нированием и объясняется создание своеобразной топики, обязательной для этой кладбищенской литературы. Аир каталогизировал ее; составил список входящих в нее топосов, снабдил каждый множеством примеров из эпитафий и подобрал для каждого греческий образец, который переводил и переделывал на свой лад образованный римлянин, автор эпитафии.
Работа Лира заслуживает всяческого уважения и за свою добросовестность, и за полноту собранного материала, с выводами же его согласиться трудно. Топосы эпитафий (все люди смертны; жизнь дана человеку взаймы; смерть — закон природы, она избавление от страданий; пользуйся жизнью; за гробом человека ничего не ждет и т. д., и т. д.) суть не что иное, как ходячие положения популярной стоической и эпикурейской философии, составлявшие повседневный философский обиход людей, причастных к греко-латинской культуре.5 Тому, кто сочинял эпитафию и сам был «в просвещении с веком наравне», вовсе не требовалось, как думает Лир, рыться в греческих подлинниках, чтобы вспомнить о неверности судьбы; кроме собственного опыта он хранил в памяти соответственные афоризмы хотя бы из Сенеки и обильной литературы «Утешений» («СопзоЫюпеБ»).6 А затем уже в I в. н. э. стихотворная эпитафия представляет собой вполне выработанный литературный жанр со своими законами, овладеть которыми путем одних прогулок среди памятников вряд ли было возможно. Существовали, конечно, профессиональные поэты, писавшие на заказ; скорее всего, это школьные учителя («грамматики»), прирабатывавшие стихотворством к своему основному заработку. Профессионалов этих объединяет один общий признак — отсутствие поэтического дарования: это не настоящие поэты, а кропатели стихов, но не без литературной выучки. Их можно расположить по разным ступеням; вверху стоят люди с бесспорным «грамматическим» (т. е. литературным) образованием: они владеют стихом, начитаны в римских поэтах, умеют ловко вставить в свое произведение стих из Вергилия или Овидия,7 знают, как пользоваться конъюнктивом и не ошибаются ни в склонениях, ни в спряжениях. Они превосходно знакомы с топикой эпитафий и считают, что кстати приведенный топос свидетельствует и о причастности автора и заказчика к высокой сфере мысли, а кроме того, поднимает скромную эпитафию к уровню «СопзоЫюпез » и «ЕрюесНа».8 Надо думать, что они охотно ограничивались бы этими общими местами, но заказчик не всегда бывал человеком сговорчивым: не удовлетворившись сообщением, что люди смертны и ни¬
560


кто из умерших не возвращается из Аида, он упорно настаивал, чтобы в эпитафию были вставлены такие-то и такие факты из жизни его или его жены, и сочинителю приходилось выбираться из-под уютного прикрытия привычных мыслей и словесных оборотов и как-то втискивать в свое произведение ряд конкретных подробностей. Их наличие и делает такими драгоценными эти надгробия: именно они позволяют увидеть то, без чего история мертва, — живого человека. И поэтому так дороги эпитафии, составленные полуграмотными людьми без помощи поэта-наймита. Им не по силам загнать строптивые слова в определенный размер, подчинять предложения они не умеют, с этимологией не в ладах. Мыслей у них больше, чем слов, и покорить себе эту словесную стихию они не могут. Понять их бывает зачастую трудно, но в этих неуклюжих беспомощных строчках нет ни общих мыслей, ни предписанных чувств: все свое, пережитое, со дна сердца поднятое, задушевное и сильное; видишь человека и его душу.
Эпитафиям нельзя безусловно доверять, мысль эта отнюдь не нова и не оригинальна. Ее подсказывает самый замысел эпитафии: в какой-то мере она всегда похвальное слово. Брань и проклятия в эпитафии — явление редчайшее.9 Те, кому эпитафии посвящены, были хорошими людьми, а жены их все подряд р1ае, Йёе1е8, оБзецие^ез. Человек, который,
читая эти эпитафии после Тацита и Светония, решит, что наконец-то он попал из страшного мира императорских дворцов и римских особняков в светлое царство добродетели, будет, конечно, наивен, но глубоко ошибется и скептик, объявляющий всю эту литературу насквозь фальшивой. Весьма вероятно, что не все, кого эпитафии объявляют добрыми и честными людьми, были действительно таковы и что жены их, «целомудренные и верные», подлинно и всегда были верны и целомудренны. Несомненно другое: эпитафия приписывала человеку качества, которые ценились в его среде; она ставила мерку, подойти под которую хорошо и достойно; она рисовала идеал жизни, которую эти простые люди считали примерной и счастливой. Вот почему она заслуживает пристального внимания.
Люди, о которых мы говорим, почти все выходцы с греческого Востока; они или дети отпущенников, или отпущенники сами. Но — странное дело! — надписи их составлены по-латыни, иногда неуклюже, безграмотно, но все равно по-латыни. Уроженцы Греции не хотят пользоваться родной речью, они заслоняются от своего происхождения языком чужой земли. Они так хотят чувствовать себя до конца своими в этой стране, куда они пришли не только чужаками, но и «в рабском зраке». Как они радуются на своих детей, уже свободных, приписанных к трибе, соединяющих свое имя с именем отца! «Г. Цецилио, сыну Гая, Аквиле, Сабинской трибы», — пишет отец, отпущенник Диет (9569). Чужие люди, похоронившие безродного иатролипта, грека Зенодара, и сами, вероятно, греки, полностью выписали на маленькой мраморной табличке, старой, уже однажды
561


использованной (на новую, вероятно, ни у покойника, ни у соседей денег не хватило), его полное имя, свидетельствующее о том, что Зенодар был римским гражданином. Будет большой ошибкой и несправедливостью расценивать эту радость с точки зрения Ювенала, как корыстную и низкую лесть «ахейских подонков», искавших только легкой и сытой жизни. «Подонки» по-настоящему стремились прижиться в этой диковинной стране, которая так неласково встретила их, рабов, и вдруг осенила самым гордым званием, какое только знал тогдашний мир. Пришелец и вчерашний раб начинал чувствовать Италию своей родиной и принимал ее язык как свой и родной. Нельзя, однако, сказать, чтобы на этой новой родине все сразу складывалось мирно и гладко и чтобы отпущеннику всегда легко и вольно дышалось. Об отношении свободного мира к «вчерашним рабам» говорилось достаточно, и нельзя спорить, что есть сотни текстов, из которых пренебрежение к ним так и брызжет. Стоит, однако, ближе присмотреться к людям, которые особо щедры на это пренебрежение. Причины его были разными в разных слоях: родовитая аристократия презирала вчерашнего раба по глубоко укоренившемуся и не изжитому еще под ударами императорского самодурства высокомерному сознанию своего достоинства как римлянина и человека искони свободного. Люди, занявшие высокие места милостью императора, еще помнившие, как дед их, а то и отец были рабами, отгораживались от своей скромной родословной жестокостью и презрением к среде, из которой вышли. Для клиента презрение к отпущеннику было единственным бальзамом, кое-как смягчавшим боль жгучей зависти к этому безродному баловню счастья. Умбриций Ювенала покидал Рим, потому что ему не под силу конкурировать с «ахейскими подонками». У Марциала подкладкой его ядовитых выпадов, его злых и грубых издевательств была самая элементарная зависть. И было чему завидовать. Благородный потомок Ромула в драных башмаках и кое-как заштукованной тоге плелся с одного конца города на другой в темноте, по холоду и слякоти, чтобы приветствовать патрона и получить от него жалкую спортулу, приправленную пренебрежением «царя» и обидными насмешками его рабов. Ремесленник-отпущенник тоже еще до рассвета садился за свой верстак или наковальню, с терпеливой твердостью создавая работой каждого дня свое будущее. Проходило лет десять — клиент в такой же потрепанной тоге так же шлепал по грязи и приносил домой такую же скудную подачку, был таким же нищим и забитым, как и десять лет назад, а отпущенник за это время успевал обзавестись пусть не богатством, но таким состоянием, какое обеспечивало независимое, сытое и теплое житье. Трудно было не заметить разницы. Оставалось утешаться тем, что отпущенник не знает, кто был его отец, что он человек без роду и племени, что еще недавно на него надевали рабские колодки; оставалось издеваться и глумиться. Что отпущенник иногда болезненно ощущал это глумление, это понятно, но у
562


него уже имелась броня, которую не так-то легко было пробить. Вчерашний раб, совсем еще недавно «вещь», своим уменьем и своими силами добившийся свободы, создатель своей семьи и своего очага, он по ходу всей своей жизни выучивался «науке первой: чтить самого себя». Римские ювелиры себя уважают. Веселый помпейский «Фуллониад» Кресцент настойчиво подчеркивает свою профессию и чувствует себя членом ремесленного братства. Пекарь Зеф велит украсить свой саркофаг разными атрибутами пекарского дела. Эврисаку ясно, что он выполняет дело общественного значения. И пренебрежение к ремесленному труду и к отпущеннику, который этим трудом живет, начинает медленно, незаметно гаснуть, как гаснет костер под непрерывным дробным дождем. Отпущенник может быть грубым и неотесанным, он не всегда умеет найти благородную форму для выражения своего самосознания, для этого нового, зародившегося и растущего чувства собственного достоинства, но оно уже в нем живет. Петроний с проницательностью подлинного художника-мастера подметил эту черту в своем Тримальхионе и его гостях. И отпущенник заставляет неподатливое римское общество признать себя. Не будем говорить об императорских отпущенниках, отношение к которым диктовалось раболепием и страхом; возьмем простых отпущенников-ремесленников. В Остии в оформлении перекрестка участвуют первые магистраты города и несколько отпущенников, в их числе врач (CIL XIV.4711): древний мир, как известно, причислял врача к ремесленникам. Отпущенники женятся на римских гражданках (CIL V.2530, 3940); коренной италиец ставит памятник отпущеннику, «врачу и другу» (CIL IX.4553; XIV. 3641). Отпущенник победил не только судьбу, обрекшую его на рабство: он победил римскую гордыню, заставил «владык вселенной» признать себя как равного им.
Некоторые из отпущенников богаты; большинство обладает достатком. Состояние свое они нажили трудом, труд ценят и его не стесняются, как не стесняются и того, что родились в бедности. Отпущенник Зотик «неусыпным прилежанием» — industria vigilantia (CE 71) собрал состояние себе и своим; Синерот, ведший торговлю свиньями, «в молодые годы напрягал все силы, чтобы иметь средства к жизни» — iuvenis tetendi ut haberem quod uterer (CE 83), и, по-видимому, собрал их достаточно: сам он в августалах, а сын его занимал ряд муниципальных должностей, а они, как известно, требовали расходов. Некий Лутий Валерий, «ставший красой родного города» (СЕ 438), выбился из бедности (каким путем, неизвестно: надпись дошла в отрывках); «чтобы составить себе честный достаток, я избирал разные жизненные пути (varios cursus) и нес разный труд», — говорит о себе Макробий из Пармы (СЕ 1273). А «трудовой список» крестьянина из Мактара дышит гордостью человека, создавшего себе своим трудом и разумением и состояние, и почет. Своим достатком люди эти, конечно, пользуются, но не только для себя: ювелир Гилар выстроил для своей кол¬
563


легии базилику (VI.30 973); дуумвир коллегии мастеров, изготовляющих кольца, подарил ей участок земли под кладбище (9144). Врач Мерула замостил на свои средства улицу в родном городе. Все они не скопидомы. Жизнью своей коллегии и своего города они интересуются горячо и живо; не пройдут мимо их нужд, протянут руку нуждающемуся. Они отзывчивы и скоры на помощь. Эпитафии охотно вспоминают, что умерший был добрым человеком. Авфидий Эпиктет, по всей вероятности квестор коллегии хлеботорговцев в Остии, «счастливее которого не было человека на земле», «прост и добр» (487); органный мастер Кандидий добр и благожелателен (483). Доброта и милосердие осознаются в этих кругах как нечто достойное человека и его украшающее. «Здесь лежит прах человека доброго, сострадательного; любившего бедных», — гласит эпитафия отпущенника Эвода, ювелира со Священной Дороги (9545); нищий учитель Филокал «никому не отказал в просьбе; никого не оскорбил» (СЕ 91). Ему вторит богатый свиноторговец Синерот: «Я никого не обидел, а услуги оказал многим» (СЕ 83). На долю какого-то неизвестного выпала «счастливая жизнь и доброта, помогающая всем», — cunctis auxilians bonitas (CE 1262). «Ты жил, — обращается к девяностолетнему Рецию Северу его внук, — и русло жизни до краев наполнил добротой» (СЕ 1525). Нельзя представить себе, чтобы между людьми, жившими в тесном соприкосновении, не возникало отношений, которые переливались, вероятно, богатой гаммой оттенков — от безразличия до яркой ненависти или дружбы без износу. Надписи из колумбария Статилиев дают некоторый материал для характеристики дружбы в рабских кругах. Иногда она соединяет двоих, иногда охватывает и большее число людей — есть дружеские кружки. Письмоносца Диомеда «хоронят сожители» — contubemales (6357), но придверни- цу Оптату — «друзья» (6326); лектикарию Астрагалу поставили надпись «на свои деньги» четверо человек (6306); о памяти лектикария Агафона позаботились трое (6303). Раб, освободившись, не отворачивается от товарища, оставшегося рабом; отпущенник Модест был «дорогим другом» рабу Америмну (6487). Иногда дружбой связаны раб и его викарий (6275, 6435). Рабы не только дружат; в этой среде есть идеал дружбы, выраженный совершенно шиллеровскими словами: «быть другом другу» (6548). Настоящий друг верен; дружба и верность — это нечто нераздельное. «Каким другом был он другу, какой верности, это засвидетельствовала его смерть» (6275) — эту надпись поставил своему викарию Фавсту диспенса- тор Эрот. Что сделал Фавст, чтобы заслужить такие слова? Не знаем, да это и неважно. Важно то, как расценивается его поступок и что в нем дорого. Очень любопытна еще одна надпись (6308): «Юкунд, лектикарий Тавра. Пока жил, муж был, и себя и других защищал. Пока жил, честно жил». Эта фраза, неумелая, взъерошенная, по содержанию потрясающа (Момсен сделал к этой надписи насмешливое примечание: «похвала, достойная
564


носильщика» — и был неправ). Вот что уважают в рабской среде, вот что значит для этих людей «честно жить»: уметь постоять за себя (чувство собственного достоинства), вступиться за своих, не спрятаться и не дрогнуть перед сильным обидчиком. Когда Сенека писал, что высокая душа может жить и в рабе, и в свободном, он не просто повторял стоические азы, а сделал вывод из случаев, которые наблюдал в жизни.
Мы видели, что мастера одной специальности, работавшие, вероятно, вместе, заказали себе общую надгробную плиту — они не хотят разлучаться и после смерти (9391, 9435). Врача Зопира похоронили товарищи-врачи (5350), но врача Атимета, «друга доброго», хоронят двое рабов, ведавших драгоценностями императрицы Фаустины. Общую надгробную плиту заказали себе семеро человек: четверо мужчин, все отпущенники, но разных хозяев, и трое женщин, освобожденных тоже разными лицами. Профессия у этих людей разная; принадлежали они к разным рабским «семьям». Мы не знаем, что их объединило, и можем только сказать, что люди тянулись друг к другу и поиски близкого человека уводили их и за пределы мастерской, и за порог дома, где они жили рабами и где получили свободу.
Дружба высоко ценится и в рабской, и в отпущеннической среде: Квинктия Протима, отпущенника Квинктия Валга, современника Цицерона, «очень хвалили и одобряли друзья» (СЕ 12); Аллидий Герм, «пока жил, сладостен был друзьям; его, умершего, друзья оплакивают» (СЕ 1261); Урс, веселый отпущенник Анния Вера, деда Марка Аврелия, рассчитывает оставить по себе память в сердцах друзей (СЕ 29); Икадий, отпущенник Кальпурнии, последней жены Цезаря, «был не последним человеком для дорогих друзей» (СЕ 964). Друг — поддержка в беде: неизвестный, неоднократно выходивший в океан и «посетивший много земель», трижды переживал потерю всего состояния, и трижды его ставили на ноги друзья (СЕ 1533). Гермес, квесторский рассыльный, — крепкая опора для отпущенника Униона (СЕ 477). Хорошо держать сердце и дом открытыми для друзей. Кандидий Бенигн, «инженер-гидравлик» из Арля, достигший такого искусства в изготовлении водяных органов и в умении «управлять током воды», что «великие мастера всегда называли его своим учителем», был «приятным сотрапезником и знал, как угостить друзей» (СЕ 483). Скромный глашатай, имя которого не сохранилось, «пользовался имуществом своим вместе с друзьями» (СЕ 57). Нечего и говорить, конечно, что друзья, у которых «правильный ум» (vera mens), «желают жить в единодушии» — Concorde (371).
Весь этот народ — ремесленники, торговцы, магистратские прислужники, самой жизнью своей вынужденные постоянно общаться с людьми, очень ценят житейский такт, лад и склад в общежитии, миролюбие и уступчивость. Зосим, мастер серебряных дел, никому в жизни не сказал худого слова (9222). Отпущенник Унион (вероятно, содержатель кассы, да¬
565


вавшей ссуды под залог вещей) ставит себе в заслугу умение «скреплять друзей» (coaglavi semper amicos): был, видимо, советником и миротворцем (СЕ 477). Гаргилий Гемон, состоявший в дядьках при сыне императорского отпущенника и сам отпущенник этого последнего, «скудный деньгами, но богатый душой», прожил жизнь «без тяжб, без ссор, без споров» — sine lite, sine rixa, sine controversia (CE 134). Родантион в течение всей своей долгой жизни был очень мил в общежитии: любезен, ласков, обходителен — comis, dulcís, amoenus (CE 1142). Матрос, получивший почетную отставку (missio honesta), за свою семнадцатилетнюю службу ни в ком не возбудил ненависти (СЕ 372); знакомый нам Унион «всегда уступал без тяжбы».
Богатый материал для характеристики семейных связей в рабской среде дает колумбарий Статилиев. Мы видим семьи, в которых муж и жена — люди юридически равноправные: отпущенник и отпущенница, раб и рабыня, но бывает, что раб женат на отпущеннице (6250). Есть надписи, в которых родителей поминают дети: дочь (6566), сыновья (6301, 6540). Родители оплакивают детей: врач Л юса с женой скорбят над дочерью и сыном (6319), Фавст и Евохия — над двумя сыновьями (6441—6442). Сохраняются связи между братьями и сестрами: письмоносца Софрона схоронила сестра вместе с женой (6358), отпущенника Гермерота — сестра Евтихида (6541). Евтих кубикулярий закрыл нишу с пеплом брата, велария, табличкой с изображениями инструментов его ремесла (6258); старика Евтиха похоронили его братья и друг Зена (6371); Никерота — брат Гермерот (6468). Иногда помнят о родстве и более дальнем: Ганимед, отпущенник Тавра, ставит надпись фуллону Фавсту, «своему родственнику» — cognato suo (6288), а Гермиона — своему дяде, отпущеннику Филадельфу, «за родственное его к ней отношение» (6469).
Только в четырех семьях детей похоронили оба родителя — и отец, и мать. Чаще ребенку ставит надпись только мать, иногда даже не упоминая своего имени. Отец умер? Был совершенно равнодушен к своему ребенку? А может быть, мать и сама не знает, кто отец?
Бывают случаи, что отец один хоронит ребенка. Остался вдовцом? Не был «официально» женат? И тут мы сталкиваемся с рядом надписей-загадок. Это надгробия, которые пишет женщине мужчина или мужчине женщина без всякого указания на то, что их связывало. Это не родные: родственные отношения всегда бывают указаны; скорее всего, тут брачная связь. По какой причине о ней не объявляют? Урбана, викария Сосикрата, имела какие-то основания скрывать от хозяина свой союз с Эротом; а Климент, хоронивший Гилару, викарию Ясона, не желал доводить до общего сведения то, что связывало его с Гиларой (6224, 6377). Но почему Антерот, написавший на табличке «своей Миленсии» (6404), не назвал ее просто женой? Почему Доната поставила надпись кубикулярию Гликону (6260)? Пряху Мессию хоронил ее земляк Иакинф; связывала их, уроженцев глу¬
566


хой Дардании (6343), только память о далекой родине? Естественно возникает вопрос, почему брачную связь скрывают при жизни и молчат о ней после смерти близкого человека. Посмотрим, кто в открытую говорит о своем браке.
Тут будет и «аристократия»: инсулярий, «дворецкий», диспенсатор, личный секретарь хозяина, врач, табулярий, массажист; тут будут и рабы низшего ранга: письмоносец и пряха, засольщик, штопальщица, три пары «без специальности», конечно, не занимавшие высокого места в рабской иерархии. Дело, по-видимому, не в положении раба. В чем же? Хозяин не позволял жениться? Но если раб презрел этот запрет, то утаить запрещенный брак было невозможно: так или иначе, но до хозяйских ушей обязательно дошло бы, что этот приказ нарушен, и тут рабу, конечно, не поздоровилось бы. Раб просто предпочитал свободную связь, которую захотел — порвал, захотел — сохранил.
Здесь надо заметить следующее: ничто не могло помешать хозяину уничтожить даже признанный им союз и распорядиться супругами и детьми их по собственному усмотрению и произволу: продать их в разные дома, разослать в разные стороны. Семья раба живет будто в какой-то утлой лодчонке, которая вот-вот опрокинется. Трудно при таких условиях образоваться крепким семейным связям; в той атмосфере половой распущенности, которая несомненно существовала и в рабовладельческом доме, и в самой рабской среде, при зыбкости семейного уклада трудно было окрепнуть чувствам, на которых зиждется семья. И тем удивительнее, когда эти чувства встречаешь. К приведенным надписям можно прибавить еще несколько. Тот, кто сочинял надпись глазному врачу Фирию Келадиану, «рабу Т. Цезаря Августа», справиться с грамматикой не сумел, но сумел отметить черту, которой был, видимо, поражен: ршз рагепбшп зиогит (8909). Замечательна и другая надпись о двух братьях (9586) — оба оказались в разных домах и стали отпущенниками разных хозяев: Сальвия отпустил Лелий, Сотера — Апулей. Общность ли занятий, дружба ли с детских лет связывала братьев, но друг друга они не потеряли. Когда Сальвий умер, его похоронил брат. В надписи, им сделанной, есть приписка: «на свой счет».
Эта приписка встречается довольно часто и в своей лапидарной краткости (ёе 81до) она очень выразительна и значит много. Ею утверждается близость оставшегося и ушедшего: умерший не одинокий человек, о погребении которого обязана позаботиться погребальная коллегия, потому что покойный оплатил эту заботу; не милостью хозяина удостоен он приличного погребения и посмертной памяти: его хоронят любящие руки близкого человека, и он, этот человек, имеет возможность это сделать, не прося чужой помощи, не завися от посторонних людей. Нота гордого самоутверждения звучит в этом ёе зио, и чтобы услышать полноту этого звука, надо представить себе ту длинную и вовсе не торную дорогу, которую
567


прошел человек, начавший с того состояния, когда он был вещью, и добравшийся до самостоятельности и обеспеченности.
Иначе складывается семья отпущенника: она прочна, никто со стороны не властен ее разрушить. То, что в рабской семье было исключением — крепость семейных уз, — здесь становится правилом. Посмотрим на эти семьи.
Главным лицом в домашней жизни будет, конечно, жена — хозяйка. Не доверяя голым эпитетам — pia, casta, fldelis, посмотрим, каковы реальные факты, их наполняющие.
Верная жена (fldelis, fidei plena) не изменяет мужу не только, пока он жив: похоронив его, она делает единственное, что может сделать верная жена, — «никому не дозволено было осквернить (violare) его ложе... после его смерти она донесла до могилы в целомудрии сохраненную долгую жизнь» (СЕ 1142). Не вступать вторично в брак — великая похвала для женщины: solo contenta marito (СЕ 455, 643, 968), unicuba uniuga (CE 558), univira (CE 1306); «получив одного мужа, я, целомудренная, хранила стыдливость» — unum sortita maritum servavi casta pudorem (CE 1523); casta pudica fldelis сливаются в одно понятие целомудренной верности мужу, первому и единственному.
Fides жены выражается не только в том, что, верная ему при жизни, она по смерти его до конца своих дней остается честной вдовой. Она всегда рядом с ним, неизменная ему помощница и советница. Мирсина, может быть раба, может быть отпущенница, «всегда вместе с мужем обрабатывала эту плодоносную землю» (в Лории, недалеко от Рима — СЕ 385); Урбанилла, жена купца, ведшего заморскую торговлю, была «соучастницей в его делах (negotiorum socia), хранила дом, помогала советом» (СЕ 516). «Нет мне жизни без такой жены!» — восклицает вдовец. Жена не покинет мужа в беде: Цезия Аттика не изменилась к мужу, когда его постигли несчастья (СЕ 1131); Атилия Помптилла отправилась вместе с мужем в ссылку, не убоявшись страшной Сардинии (СЕ 1551); раб Хрест в беспомощной и трогательнейшей эпитафии вспоминает о своей жене Приме, что, если он был чем-нибудь опечален, она «всегда присоединялась к его печали» (СЕ 491).
Муж и жена живут «единодушно и единомысленно», в любви и «святом согласии» (СЕ 471, 1465). Это согласие испытано и проверено временем: эпитафии называют иногда продолжительность жизни, прожитой супругами вместе, — 28 лет (СЕ 387), 36 (СЕ 445), 26 (СЕ 1181), 42 года (СЕ 1551). Помпея Хия, умирая, завещает дочери «жить чисто» (caste) и на примере матери учиться любви к мужу (СЕ 1287). Жена гордится любовью мужа и радостно угождает ему. Она хорошая хозяйка, бережливая и работящая; знакомая нам Урбанилла правила домом, «руководствуясь бережливостью» — parsimonia fulta (СЕ 516); жена Фронтона, диспенсатора Нижней Мезии, «раба Августов наших», Элия (вероятно, императорская
568


отпущенница) «не сидела без работы, умела прясть шерсть, была щедра любовью к мужу, но рука у нее была скуповата» — parca manu (CE 492).
Если мы сравним идеал жены и хозяйки в этих скромных кругах и в кругах аристократических, то окажется, что они в точности совпадают: вспомним хотя бы надпись, которая долго считалась похвальным словом Турий. Это не удивительно: повсюду и во все времена жене надлежит не изменять мужу, делить его участь и умело вести дом. Но требование единобрачия для жены — это нечто специфически италийское. Вспомним, как высоко ценилась в народном италийском сознании эта верность до гроба: только univira может исполнять почетную роль prónuba, вручающей новобрачную мужу; в святилище богини Pudicitiae могли входить только женщины, состоявшие в одном браке; некоторые праздники могут справлять только они. «Ахейские подонки» усваивали не только латинский язык; жизнь в новой среде, среди людей иного склада, иного мировоззрения, вносила в нравственное достояние пришельцев свое, новое, «романизировала» их. Высокую оценку единобрачия чужаки приняли — и приняли всем сердцем — от италийцев. А что еще? О том, как Галлия или Бельгия стали «римскими», написаны превосходные исследования; вопрос о том, как стали «римскими» люди, по крови Риму совершенно чужие, не был даже поставлен, а он заслуживает внимания и разработки.
Посмотрим еще, в чем заключается идеал счастливой жизни для людей того круга, о котором у нас идет речь. Следует отметить, что в полном согласии с мировоззрением своей исконной родины eb írpárrccv — «хорошо поступать» равняется «быть счастливым», счастье — это признак достойной, заслуживающей уважения жизни.
Сохранилось несколько эпитафий, позволяющих ответить на этот вопрос. Наиболее ярких пять: одна из Сабинии, другая из Рима, три из разных мест в Африке; время II—III вв. н. э.
Л. Нерузий Мифрий из маленького городка в Сабинском округе, вероятно, выходец с Востока и если не отпущенник, то сын отпущенника, скорняк, торговал в Риме козьими шкурами. Он отличался редкой честностью, создавшей ему добрую славу (гага fides cuius laudata est semper ubique), нажил себе состояние, жизнь вел спокойную и счастливую (vita beata fuit), часто и охотно помогал просящим, был окружен друзьями и построил гробницу себе и наследникам — позаботился и о них (СЕ 437). Бедняк Па- терн из Рима, женатый на искусной пряхе, был счастлив, потому что при жизни жены его дом был веселым домом, и мечтал он вместе с ней прожить «блаженную жизнь» — perfunctas vita beata (CE 471). Прецилий Фортунах, серебряных дел мастер в Цирте, обладал «редкой честностью и правдивостью» (fydes in me mira fuit et Veritas omnis), был жалостлив и всем доступен и, пока жива была жена, «весело и широко жил с дорогими друзьями» (СЕ 512). Феликс Флавиан выбился из бедности «исключитель¬
569


ной бережливостью», многим соседям помогал; умирая, умно распорядился своим состоянием и отпустил на волю рабов, родившихся в его доме. Он звался счастливым и «счастливо прожил со своими», дожив до 82 лет (СЕ 1869). Нищий крестьянин из Мактара, чей отец не имел ни кола, ни двора, собственным тяжким трудом и умением жить, довольствуясь малым, не только приобрел дом и загородную усадьбу — хозяйство, «где ни в чем не было нужды», — но и вошел в ряды муниципальной знати: стал декурионом и квинквенналом. «Я прожил славные годы», — заявляет он (СЕ 1238). И все эти счастливые люди — и прямо, и всем тоном своих эпитафий — объявляют себя примером и образцом для подражания: вот как надо жить, чтобы найти счастье.
Оно обусловлено личными свойствами: у человека должна быть fides, он должен трудиться, быть бережливым, уживчивым, добродетельным — эти качества обеспечат ему достаток, соберут около него кружок друзей. Присмотримся ближе к этим слагаемым, сумма которых и есть счастливая жизнь.
И Мифрий, и Фортунат краеугольным камнем своей счастливой жизни, основой, на которой она построена, считают fides. Нет, кажется, качества, которому в этом мире придавали бы такое значение и которое так высоко ценили. Эпитафии пестрят его упоминаниями. Что же такое fides?
Это качество широкого регистра. Это и элементарная честность: «я возвращал то, что мне было доверено», — говорит Унион (СЕ 477); это отказ от всякого обмана: «nullum fraudavi», — неоднократно утверждают те, кому посвящены эпитафии. Филокал, бедный учитель начальной школы, прирабатывал составлением завещания и «писал их честно» — cum fide (CE 91), т. е. не пользовался в корыстных целях невежеством клиента, не могшего самостоятельно пробиться сквозь заросли обязательной юридической терминологии, а в точности передавал его волю. Это благородное доверие к человеку, alma Eides, спасающее его от гибели (СЕ 1533). Это прямота, не позволяющая изворачиваться и хитрить: Мифрий был «прост и прям во всех деловых отношениях» (in cunctis simplex contractibus). Хлеботорговец Прим «славился своей честностью» (СЕ 249): определяя цены на хлеб, он в силу этой «славной честности» не вздувал их, ибо dividas vincit pudor: pudor — нравственный долг — побеждал корысть. Pudor здесь — синоним fides: это голос совести, запрещающий человеку обижать другого, строить свое благополучие на чужой беде.
Итак, счастливые люди окружены друзьями; они охотно оказывают помощь просящему, они обладают состоянием, которое нажили трудом и умением жить. Мы видим, как рядом с обществом, о котором рассказывают Тацит, Светоний и Марциал, встает другое, трезвое, работящее, со своим нравственным уставом, с уверенностью в своих силах и в том, что жизнь человека зависит от него и он кузнец своего счастья.


ПРИМЕЧАНИЯ
К главе первой
1 	H. Blümner. Technologie u. Terminologie d. Gewerbe und Künste bei Griechen und Römern. Leipzig, 1912, Bd. 1, fig. 15 c.
2M. Rostovtzeff. The social and economic history of the Roman empire.2 Oxford, 1957, p. 32, fig. 2, tabl. IV.
3 D.-S., 1.1, p. 1246, fig. 1633.
4 H. Blümner. Technologie u.... S. 82.
5J.Overbeck. Pompeji.4 Leipzig, 1884, S. 379, fig. 186; H.Blümner. Technologie u. ..., S. 45, fig. 20.
6L.A. Moritz. Grain-mills and flour in classical antiquity. Oxford, 1958,
pp. 80—81.
7 Poen. 266: «reginas alicarias» — чтение, принятое Линдсеем в его издании Плавта; другая рукопись дает «alicariae reliquiae» — «крупяные отбросы». Разница в данном случае значения не имеет.
8 J. Overbeck. Pompeji, SS. 386—389, fig. 189.
9 Дом Саллюстия принадлежал Коссию Либану, Дом Пансы — виднейшему помпейцу Аллию Нигидию Майю.
10 J. Overbeck. Pompeji, S. 342, fig. 175.
11 См.: L. A. Moritz. Grain-mills and flour..., tabl. 7 (саркофаг Зефа), tabl. 7 в (изображение мельницы).
12 L. A. Moritz. Grain-mills and flour..., p. 85.
13 N. Jasny. Wheat prices and milling costs in classical Rome. Wheal studies of the food research institute, 1944, vol. 26, N. 4, p. 156 sq.
14 Предположение Ясного (ук. соч., стр. 161), что на помпейских мельницах работали люди, а не животные, опровергается археологическими данными: наличием в комплексе помещений для мельниц и пекарни более или менее просторного хлева с корытом для водопоя, найденными тут же костями животных, специальной вы- мосткой вокруг мельниц.
15 Н. Loan е. Industry and commerce of the city of Rome. Baltimore, 1938, p. 66.
571


К главе второй
1 J. Overbeck. Pompeji.4 Leipzig, 1884, SS. 390—393, fig. 196; A. Maiuri. Herculaneum. Roma, 1959, tabl. XV, fig. 26.
2 R. Carrington. Pompeji. Oxford, 1936, p. 108, tabl. 11.
3 Corpus ad loc. и у Bruns’a Corpus iuris Romani,7 pp. 394—397.
4 Надписи упоминают еще ткацкую Минуция (IV. 8380—8384) и некоего Руфа; на стене его ткацкой сохранилась надпись: «Записал: начата основа в декабре за семь дней до январских календ» (IV. 9109).
5 О. R i b b е с k. Comicorum Romanorum fragmenta.
К главе третьей
1 W. А. Вескег. Gallus. Bearb. von Н. Göll. Berlin, 1882; J. Marquardt. Privatleben d. Römer.2 Leipzig, 1886; H. Blümner. Die römischen Privalaltertümer. München, 1911; J. Care opino. La vie quotidienne à Rome. Paris, 1938; H. E. Paoli. Das Leben in alten Rom. München, 1961.
2 A. Boethius. Notes from Ostia. Studies presented to D. M. Robinson, t. 1, 1951, pp. 440—449.
3 Мнение о том, что деревом в древней Италии пользовались для разных поделок мало, довольно распространено. Стоит поэтому задержаться на использовании в быту хотя бы некоторых древесных пород.
Клен (асег): из него делали кроме упомянутых в тексте столов, столиков и лож таблички для письма (Ov. am. 1.11.28); фанерой из клена покрывали деревянные repositaria, очень большие блюда, на которые ставили целую обеденную перемену (PL XXXIII. 146).
Бук (fagus): из него изготовляли столы (Mart. 2.43.10); ящики для парадной одежды; ящики для фруктов (Col. ХН.47.5); круглые коробки, в которых хранились свитки (scrinia), и коробки меньшего формата, с которыми дети ходили в школу, — capsae (PL XVI.229); дранку (PL XVI.36); использовали его при настилке потолков (Vitr. VII.3.1). В старину из бука делали посуду; М. Курий из добычи, отбитой у врага, взял себе буковый кувшин для жертвенных возлияний. Деревянная посуда на столе — признак большой бедности (Ov. Met. VIII.670; Fasti V.522; Tib. 1.10.8).
Самшит (Buxus sempervirens L.): из него делали таблички для письма (Prop. IV.23.8), молотки и футляры для сверл (PL XVI.230), гребни (Ov. Met. IV.311; Fasti VI.229; Juven. 14.194; Mart. XIV.25), кубари (Verg. Aen.VII.382; Pers. 3.51), формы для сыров (Col. VII.8.7).
Ясень (ffaxinus): «полезен для многих поделок» (PL XVI.62), «податлив (obaedientissimus) для любых поделок» (PL XVI.228), но эти «многие поделки» Плиний не определяет ближе: им названы только ясеневые молотки и футляры для сверл (XVI.230); Колумелла называет рукоятки для сельскохозяйственных инструментов (XI.2.92).
Кипарис (ciparissus): древесина его считалась «вечной» (PL XVI.213); из нее в древности резали статуи богов (XVI.216—217; Mart. VI.49.5; 73.7; Liv. XXVII.37.12); кипарисовые доски употреблялись при настилке потолков (Vitr. VII.3.1); из кипариса делали scrinia для свитков (Ног. а. р. 332).
572


Дуб (robur): из него резали дранку (PI. XVI.36), тесали колья для виноградников (Col. XI.2.13), делали рычаги для виноградного пресса (Cat. 18.8) и простые скамьи (Cic. pro Mur. 35.74).
Падуб (ilex): Плиний считал, что он больше всего годится для вещей, которым придают округлую форму и которые отделывают на токарном станке (XVI.229); понятно, почему один из героев Теренция (Adel. 585) заказывает ножки к обеденным ложам из падуба: ножки римских кроватей состояли из набора выточенных на станке стереометрических фигур. Плиний говорит, что из падуба делали колесные оси; Колумелла считал падуб наилучшим материалом для рукояток лопат, мотыг и прочих орудий (XI.2.92); делали из него и корыта для водопоя (Verg. Georg. 111.329).
Липа (tilia): из нее делали сундуки для одежды и ящики для хранения фруктов (Col. XII. 17.5), диптихи и триптихи (Dio. LXV1I.15), ярма для волов (Verg. Georg. 1.173), а из коры плели корзины, большие и маленькие (PI. XVI.35).
Ольха (alnus): из нее выдалбливали водопроводные трубы.
В постройках дерево употреблялось в разных случаях: из него делали стойки в стенах, сплетенных из хвороста, дверные косяки, пороги, притолоки, двери, лестницы, балконы, дверные рамы, ставни.
4 Фреска из Помпеи. См.: G. Richter. Ancient Furniture. Oxford, 1926, fig. 47.
5 С 13 февраля начинались parentalia — дни поминовения усопших, когда государственная и общественная жизнь замирала и каждая семья украшала могилы своих родных и умилостивляла «родные души» (Ov. Fasti 11.533) скромными дарами. Заключением Паренталий был день cara cognado — домашний праздник, на который собирались все родственники. Поминали умерших и в день фиалок, и в день роз, украшая могилы фиалками и розами. Дни эти приходились на разные числа и справлялись в марте, мае (чаще всего) и в июне.
К главе четвертой
1Н. Gummerus. Die römische Industrie. Das Goldschmied-u. Juweliergewerbe. Klio, 1914, t. 14, pp. 129—189; 1918, t. 15, pp. 256—302.
2 E. Pernice u. F. Winter. Der Hildesheimer Silberfund. Berlin, 1901, S. 15.
3 Золотое кольцо отпущенник имел право надеть при отправлении доступных ему магистратских должностей; Тримальхион, например, — при исполнении должности севира. На своем памятнике он желает быть изображенным на помосте, бросающим из мешка в толпу деньги — он устроил общественное угощение (epulum), выступает, следовательно, как магистрат и надевает поэтому пять золотых колец (Petr. 71).
4 О. Jahn. Berichte d. Sähs. Gesellschaft d. Wissenschaften Philol.-hist, Classe, 1861, p. 307, tabl. VII, 2.
5 H. Blümner. Technologie u. Terminologie d. Gewerbe und Künste bei Griechen und Römern. Leipzig, 1912, Bd. IV, S. 313.
6 Arch. Jahrb., 1911, p. 288; Arch. Jahrb., 1913, p. 70.
2 	NS, 1902, p. 55.
8 Гуммерус ошибается, считая, что специальностью мальчика было изготовление колец, в которые вставляли камни. Надпись называет ожерелья, а не кольца.
573


«Мягкое золото» прекрасно характеризует золотую проволоку; слово «disponere» подходит к расстановке многих камней, а не к вставке в кольцо одного камня. 9Н. Blümner. Technologie u...., SS. 312—313.
IONS, 1906, p. 252.
11 NS, 1909, p. 311.
12 Amer. Joum. of Phil, 1908, t. XII, p. 45.
К главе пятой
1 См. еще «Сельское хозяйство» Варрона (1.2: заговор от подагры у Сазерны).
2 Надписи о врачах Рима, Италии и всего западного римского мира были собраны Г. Гуммерусом в «Commentationes Humanarum Litterarum» (t. Ill, Helsingfors, 1932). Гуммерус в краткой вступительной статье справедливо замечает, что эпиграфическим материалом можно пользоваться для исследования, только прикрепив его к определенному времени. «К сожалению, очень немногое видел я своими глазами, — пишет Гуммерус. — Палеографические данные в собраниях надписей обычно отсутствуют, и я мог определять время надписи только на основании имен, грамматических и орфографических особенностей. Во многих случаях я вынужден был ограничиться очень неопределенным — „I—II”».
Никому не придет в голову оспаривать Гуммеруса, но можно сказать вот что: в I—II вв. Италия, в частности Рим, не испытывали таких страшных потрясений, которые совершенно изменили бы и перевернули житейский обиход и быт населения, особенно бедной его части. Поэтому надписи I—II вв. (единственные мною привлекаемые) можно, думается, рассматривать как нечто единое.
3 Мы еще имеем случай такого «неравного брака» (Кассий, «раб Цезаря нашего», женился на отпущеннице Ульпии Сабине) и такой же немоты закона перед напором жизни. Сабина, выйдя замуж за раба, по закону сама становилась рабыней; фактически она оставалась свободной, и отпущенники, вероятно бывшие викарии мужа, были ее отпущенниками (8897).
4 В двух надписях глухо сказано — «потомкам своим» (9598; 33880): может быть, потомков еще и нет, плита заказана загодя.
5 М. Delia Corte. Case ed abitanti di Pompei.2 Roma, 1954, p. 151.
6 Особо от врачей, лечивших гражданское население, стоят врачи военные. Тут приходится сделать небольшое отступление: заняться судьбой раненых.
Подобрать их и доставить в безопасное место было прямой обязанностью командующего. Ливий неоднократно говорит об этом. После одного неудачного сражения с вольсками декурион всадников, Секст Темпаний, героически защищавший вместе со своим спешившимся отрядом какой-то холм, увидел, что и вольски, и римляне покинули свои лагеря, считая — каждая сторона — себя побежденными. Тогда он, «захватив... с собой, сколько мог, раненых, ближними дорогами направился в Рим». Народный трибун поставил в вину консулу Семпронию Атратину «покинутый лагерь и оставленных раненых» (Liv. 4.39—41). После битвы при Канузии Марцелл вынужден был отказаться от преследования Ганнибала, «потому что его удерживало большое количество раненых» (Liv. 27.14.15). Цезарь, разбив гельветов, мог только через три дня начать их преследование: надо было похоронить убитых и позаботиться о раненых (Caes. Bell. gall. 1.26.5). Когда в сражении под Нолой
574


(215 г. до н. э.) ноланцы пожелали сражаться в рядах римского войска, Марцелл, поблагодарив их, велел им пока что не принимать участия в битве, а выносить раненых (Liv. 23.44.9). Возможно, что приказ Марцелла не представлял собой исключения: военачальник дорожил жизнью своих солдат и в государственных интересах, и ради собственной популярности; организовать из нестроевых команду, которая выносила бы раненых с поля боя, было естественно.
Первым этапом при переправке раненых был, конечно, лагерь, где их и размещали по палаткам. Полибий, подробно рассказавший об устройстве римского лагеря, ни одним словом не упоминает о помещении, которое служило бы временным лазаретом. Первую помощь оказывали товарищи; во время войны с самнитами после битвы при Луцерии (294 г. до н. э.) офицерский состав армии на приказ консула готовиться к бою ответил, что «солдаты пали духом, так как всю ночь бодрствовали около раненых и умирающих» (Liv. 10.35.6). О настоящем лечении в лагере, на передовых позициях, нечего было, конечно, и говорить; раненых стремились переправить поскорее в безопасное место. Во время войны с Вейями (первая половина V в.) консул распределил раненых между патрицианскими домами; на долю Фабиев пришлось наибольшее число, и нигде за ранеными так хорошо не ухаживали, как у Фабиев (Liv. 2.47.12). Поручать раненых попечению богатых частных домов было исконным римским обычаем: когда в 27 г. н. э. в Фиденах обрушился амфитеатр и под его обломками оказалось 50 000 убитых и искалеченных, то «двери знатных домов распахнулись; со всех сторон доставляли врачей и лекарства. В эти дни в скорбном Риме вспомнили обычаи предков, которые после больших сражений щедро помогали раненым и ухаживали за ними» (Тас. aim. 4.63). Когда театр военных действий был удален от Рима, раненых отправляли в какой-нибудь город или городок, дружественный Риму. Легкораненые сами добирались до таких мест. Так было после Канн, когда уцелевшие отряды гостеприимно были приняты в Канузии Бузой, а в Венузии распределены для отдыха и ухода между отдельными семьями (Liv. 22.52.7; 54.2). Марцелл, дав Ганнибалу сражение в Лукании при маленьком городке Нумистроне и отправившись по следам вражеского войска в Апулию (210 г. до н. э.), «оставил раненых в Нумистроне под защитой маленького отряда, командиром которого был военный трибун» (Liv. 27.2.10). Фульвий Флакк, одержавший в 181 г. до н. э. победу над кельтиберами, понес большие потери: число убитых доходило до 3000; раненых было еще больше, их отвезли в город Эбуру, где стоял римский гарнизон (Liv. 40.33.1). Луций Сципион в войну с Антиохом оставлял солдат, больных и усталых от длительного пути, по всем фракийским крепостям. Войдя в Лисимахию, он задержался там на несколько дней, чтобы все отставшие могли собраться и присоединиться к войску (Liv. 37.39).
В этих заметках о раненых нигде нет упоминания о врачах. Наличие их в войске в конце республики не подлежит сомнению, хотя военными врачами в нашем смысле слова они не были: это врачи, рабы или отпущенники, которых, отправляясь на войну, берут с собой офицеры. Катона Младшего сопровождал его врач, отпущенник Клеанф (Plut. Cat. min. 70). В смерти Вибия Пансы, умершего от ран, полученных в сражении под Мутиной, обвиняли его врача Гликона (Suet. Aug. 11). У До- миция Агенобарба, запершегося в Корфинии во время второй гражданской войны, был взят с собой врач (Sen. benef. 3.24). Эти частные врачи с разрешения хозяев, а может быть, и по их приказу лечили и других раненых. Цицерон во всяком случае представлял себе закаленного в боях солдата, который, получив рану, выходит из
575


строя только затем, чтобы поискать врача, а когда рана перевязана, он возвращается в бой (Tuse. 2.16.38).
В начале империи есть уже врачи, прикомандированные к военным частям, и появляются настоящие лазареты. Их известно несколько; все они расположены на германской границе: около Бонна, в Бадене, в Карнунте (в 40 км от Вены). Лазарет в Новезиуме вблизи Нейсса раскопан в 1877—1906 гг.; лагерь здесь был устроен при Тиберии, при Клавдии стал постоянным, в 70 г. разрушен батавами, но немедленно отстроен. Лазарет при нем считается образцом хорошо устроенного военного госпиталя конца I в. н. э. Это большое помещение (90 м длиной и 50 м шириной) с главным выходом на просторный двор (26.50 X 13 м). Небольшие палаты для одного-двух человек расположены по обе стороны широкого коридора; дверь из коридора ведет через довольно узкий проход в прихожую (2.60 м длиной и 1.40—2 м шириной), из которой направо и налево открываются двери в палаты (5.10—5.20 м длиной и 3.50—3.60 м шириной в светлости). Отсутствие прямого сообщения с коридором предохраняло палаты от сквозняков и холода, которым могло тянуть оттуда. Ходячие больные обедали в столовой (11.50 X 8.50 м), могли гулять по двору. С восточной и северной стороны здания шли портики. В здании найдено несколько хирургических инструментов: зондов, пинцетов, ножей. В лазарете при лагере в Корнунте была такая же коридорная система с палатами, выходившими опять-таки в прихожую; во многих палатах устроено отопление горячим воздухом. Здание представляло собой прямоугольник (47 1/2 м длиной и 34 1/4 м шириной), расположенный по четырем сторонам внутреннего двора, а может быть, сада (длиной 36 м и шириной 22 1/2 м). Из 14 помещений лазарета часть — палаты, а часть — комнаты, где обедали, отдыхали, сидели выздоравливавшие.
Врача в состав войска ввел, вероятно, Август. Цельз (I, proem) говорит о ранах настолько глубоких, что врач сквозь них видит внутренности: по всей видимости, речь идет о раненых солдатах. В I в. н. э. в легионе имеется по нескольку врачей. Разницы в чинах у них нет; они подчинены начальнику лагеря (praefectus castrorum), а там, где его нет, — военному трибуну. Никакими особыми привилегиями врач не пользуется.
К главе шестой
1 Капсарием назывался также раб, стороживший вещи хозяина в бане, но у Тавров была собственная баня.
2 Может быть, к числу людей, занятых у господского стола, следует отнести и структора Александра (6353). В богатом доме имелся человек, обязанность которого состояла в том, чтобы красиво расположить на большом подносе блюда с различными кушаньями и умело разрезать мясо и дичь, особенно кабана: его обязательно подавали на каждом званом обеде. По словам Ювенала (11.135) и Колумеллы (I, praef. 5), в Риме существовали особые школы, где этому искусству обучались. Был Александр питомцем такой школы? Возможно. Возможно, однако, и другое: резчик забыл добавить слово «parietarius»: structor parietarius — каменщик.
3 В этой надписи стоит «tetor». Что пропустил резчик? Может быть, «х» — тогда «textor» («ткач»), а может быть, «с» — «tector» («штукатур»).
4 Сенека в ответ на нетерпеливое требование друга готов в поисках нужных книг «перетряхнуть весь свой амбар» (Epist. 45.1). У Тулла, о завещании которого
576


рассказывает Плиний Младший (Epist. VIII. 18.11), «в амбарах» хранилось множество статуй. Психея увидела в «изумительно отделанных амбарах» своего мужа множество сокровищ (Apul. Met. V.2).
К главе седьмой
1 Ed. Galletier. Etude sur la poesie funéraire romaine. Paris, 1922 — Хорошая библиография.
2 R. Cagnat. Sur les manuels des graveurs d’inscriptions. Revue de Philologie, 1889, t. 13, pp. 51—65. — Его теорию принял H. Focillon (см.: F. P 1 es si s. Epitaphes. Paris, 1905, pp. XV—LX.).
3 Вот, например, как подана мысль о том, что люди смертны:
191: Sumus mortales, immortales non sumus.
241: Cogitato te hominem esse et scito: moriundumst. Vale.
389: et tu mortalem... natum esse memento.
808: qui legis hune titulum mortalem te esse memento.
857: te, quicumque legis, pietatis nomine adhortor
cum sis mortalis, quae sint mortalia, cura.
996: hie omnes exitus unus habet.
1544: tu qui adstitisti...
ambula et te esse hominem fac cogites.
Галлетье собрал ряд примеров, показывающих, каким разным бывает обычное для эпитафий обращение к прохожему (Ed. Gai letier. Etude sur la poésie..., pp. 218—221), A. Гренье на примере четырех эпитафий показал, какой разный вид принимает частая для эпитафий формула: Spes et Fortuna valete! (A. Grenier. Deux inscriptions métrique d’Afrique. Mélangés d’archeologie et d’histoire, 1905, t. 25, pp. 72—79).
4 Bruno Lier. Topica carminam sepulcraliam latinorum. Philologus, 1903, t. 16 (62), pp. 445—477, 563—603; 1904, t. 17 (63), pp. 54—65.
5 A. Grenier. Deux inscriptions..., p. 78.
6C. Buresch. Consolationum a Graecis Romanisque scriptorum historia critica. Leipziger Studien, 1886, t. 9, pp. 1—169.
7 C. Hosius. Rôische Dichter auf Inschriften. Rhein. Mus., 1895, pp. 286—301.
8 Ed. Galletier. Etude sur la poésie..., pp. 191—212; Ew. Lissberger. Das Fortleben der romischen Flegiker in den carmina sepulcralia. — Книга, к сожалению, известна мне только по заглавию.
9 Надпись, в которой отпущенница Акте предается вечному поруганию за свое отношение к старику-патрону (95), единственная среди двух тысяч с лишним надписей.


источники
ВРАЧИ
CIL VI. 19; Dess. 2194. Мраморный базис.
Эскулапу и Гигии М. Ульпий Гонорат, декурион особого конного отряда! императора нашего, о здравии и благоденствии своем, своих и Л. Юлия Гелика, врача,2 который заботливо лечил меня по указанию богов. Радостно и охотно выполнил я свой обет.
1 «Особый конный отряд» — équités singulares — личная охрана императора, состоявшая из германцев. Уже в 69 г. этот отряд стоял на Марсовом Поле. Гальба распустил его, но при Веспасиане он появляется вновь; в состав его входят всадники из вспомогательной конницы. Командует ими трибун; две их казармы были на Целии. Декурион — десятник.
2 Юлий Гелик был, вероятно, врачом этого отряда. Судя по его nomen, он был из рода отпущенников Юлиева дома.
Первая половина II в. н. э.
20; Dess. 2092. Камень с посвятительной надписью.
Асклепию и Здравию соратников. Секст Титий Александр, врач V преторианской когорты,! приносит в дар. При консулах: императоре Домициане консуле в восьмой раз и Т. Флавий Сабине.
1 Преторианских когорт было девять. Преторианцы, императорская гвардия, занимали в войске привилегированное положение; срок их службы был короче, чем в легионе, жалованье значительно превышало «зарплату» легионера (при Домициане больше чем в три раза). Когорта преторианцев включала в себя не 10 центурий, как легион, а 6, т. е. в ней было 600 человек; в каждой центурии был свой врач. Врач, ведавший всей когортой, занимал среди них должность «старшего врача». Надо думать, что и врачебный персонал у преторианцев (особенно «врач когорты») был хорошо обеспечен.
82 г. н. э.
68; Dess. 3513. Мраморная доска. Посвящение.
Феликс Азиниан, государственный раб, прислуживающий понтификам,! во исполнение обета, с радостью в душе принес в жертву сельской Доброй Богине2 белую телку за восстановленное зрение. От меня отказались врачи, а я через десять месяцев излечился по милости госпожи [ее] лекарствами. Все восстановила она трудами Каннии Фортунаты.
578


1 При жертвоприношениях.
2 Bona Dea — богиня-целительница, особенно помогавшая при глазных болезнях.
I в. н. э.
212; Dess. 2100. На епистиле мраморной эдикулы.
Гению центурии. * Статую — Гений центурии — эдикулу, отделанную мрамором,2 и алтарь поставили на свои деньги центурион Г. Ветурий Руфин, сын Гая из трибы Поллии, а также evocad3 и воины, имена которых и врач когорты* записаны на алтаре и в эдикуле. Посвящена в майские календы при консулах императоре Коммоде (в третье его консульство) и Бурре.
1 В представлении римлян каждый человек, каждое место, каждое людское объединение имело своего покровителя, гения.
2 Эдикула — «храмик». Это или глубокая ниша, в которой стояло изображение гения, или небольшая часовенка.
3 Evocati — солдаты, уже отслужившие свой срок и добровольно вернувшиеся в армию. Среди солдат они занимали привилегированное положение: их не ставили на тяжелые работы и платили им больше, чем легионерам, служившим «на действительной службе».
4 Надпись составлена второпях и как-то нескладно. Врача вспомнили, когда уже перечислили всех строителей эдикулы и собирались сообщить, где искать их имена.
181 г. н. э.
1058-31 234; Dess. 2157. Большой мраморный базис от статуи.
Г. Рунний Гилар, Г. Юлий Гермес, Кв. Фабий Поллукс, С. Лутаций Екарп, врачи.1
1 Найден на Целии, поставлен пятой когортой вигилей в честь наследника престола Марка Аврелия Антонина (Каракаллы). На фризе фронтона слева — дата и имена двух знаменосцев, справа — имена врачей.
Вигилии — «бодрствующие»: это пожарные, несшие кроме своих прямых обязанностей еще полицейскую службу по ночам. Было их семь когорт по тысяче человек в каждой; при каждой когорте состояло по четыре врача, больше, чем в других воинских частях. Несчастные случаи при пожарах, столь частых в Риме, и при ночных обходах требовали и врачебной помощи в большей мере. Все четыре врача, судя по их cognomina, греки, а судя по nomina, — отпущенники.
210 г. до н. э.
1059. Мраморная доска.
Клавдий Фамира, Флавий Пан[фил], [Юлий Эп] афродит, Аврелий Гегумен.1
1 Поставлена второй когортой вигилей в честь того же Каракаллы. Среди ставивших ее названы и четыре врача когорты. Первый врач, судя по его cognomen, фракиец. Имена второго и третьего дополнены Генценом, может быть, и неверно.
2532. Надгробие.
Ти. Клавдий Юлиан, врач clinicusi IV преторианской когорты, поставил при жизни себе, Туллии Эпигоне, супруге, отпущенникам и отпущенницам Клавдиям и потомству их. Памятник этот к наследнику не переходит.
1 Clinicus. См. Согр. Gloss., 296, 29; visitator — xXivт. e. врач, имеющий частную практику и посещающий больных на дому. У Клавдия Юлиана была, видимо, обширная
579


практика, давшая ему достаточно средств, чтобы обзавестись рабами, часть которых он отпустил на волю.
I—II вв.
2594. Саркофаг.
Л. Вибию Руфу, врачу V когорты преторианцев, супругу наилучшему, сделала Валерия Руфина, i
I И врач, и жена его — уроженцы Италии. Вдова осталась состоятельной женщиной: бедняку саркофаг не по средствам.
II в.
3910(-7653 и 32767). Мраморное надгробие.
Т. Флавию Эвпрепету, воину преторианского флота в Мизене, врач duplicarius.i Жил 25 лет, служил 5. Кассий Лукан, наследник, поставил благодетелю.
1 Duplicarius («двойной») назывался солдат, получавший двойное жалованье. Флавий Эвпрепет, несмотря на свою молодость, заслужил себе двойной оклад. Грек по национальности (егжрект)^ — «достойный», «прекрасный»), отпущенник Дома Флавиев.
I в. н. э.
3982 в; Dess. 1844. Из Колумбария императрицы Ливии.
М. Ливии Орест, отпущенник Ливии, старший врач (supra medicos).
3983. Оттуда же.
М. Ливии Боеф, врач, дает! М. Ливию Сперату и Иоле, своей отпущеннице.
1 Мы знаем, что в колумбариях, выстроенных погребальными коллегиями, каждый ее член получал по жребию некоторое число «гнезд» — ниш, где ставились урны с пеплом умерших; знаем, что были спекулятивные компании, которые строили колумбарии, чтобы потом торговать местами для погребения. Колумбарий Ливии не относится ни к тому, ни к другому разряду. Каждый член «фамилии», принадлежавшей императрице, имел право на место упокоения в этом колумбарии. Боеф, однако, получил, кроме своего, еще два места. Как милостивый дар? За деньги? Администрация императорского колумбария торговала «гнездами»? С ведома императрицы?
3984.
М. Ливии Боеф, декурион врачей.
3985.
Тиранн, раб Ливии, врач. Исохрис, раб Ливии, смотритель за одеждой.
3986.
...отпущенник Августа, Гилар, врач-хирург.
3987.
...врач-глазник. 1
580


1 Последние пять надписей все из Колумбария Ливии. Надписи эти позволят сделать следующие выводы:
а) в императорском хозяйстве врачей было так много, что их поделили на десятки (декурии), поставив над каждым десятком декуриона (десятника); во главе всех врачей стоял «старший врач» (supra medicos);
б) врачи были специалистами в разных областях: были хирурги, глазники, конечно, терапевты;
в) по социальному составу это рабы или отпущенники; по национальности греки (Орест, Боеф, Вотг]$о<; — «помощник»,Tupavvo^);
г) особым уважением они не пользуются: врач и смотритель за одеждой — рядом. Все эти врачи были, конечно, не личными врачами Ливии или Августа, а врачами многочисленных рабов и отпущенников императорского дома.
4350; Dess. 7811. Из Колумбария детей Друза.
Хресте, делившей с ним рабство, супруге, по заслугам ее Келад, раб Антонии, супруга Друза,1 врач-хирург. Жила 17 лет.
1 Антония — супруга Друза Старшего, это Антония Младшая, дочь М. Антония и Октавии. Время Тиберия.
4444.
Клавдию Эроту, отпущеннику Кастренза, флейтисту, супругу, своему благодетелю, поставила Клавдия Гагне. — Клавдию Форту-нату, отпущеннику Кастренза, врачу, супругу, своему благодетелю, поставила Гагне.1
1 Эта надпись и следующие пять из колумбария Клавдии Марцеллы Младшей, дочери Октавии.
Клавдий Эрот и Клавдий Фортунат, один флейтист, а другой врач, были отпущенниками отпущенника со странным cognomen «Лагерный» (Castrensis). Клавдия Гагне, тоже отпущенница, после смерти первого мужа, флейтиста, вышла замуж за врача.
Время Августа.
4450.
Филет, раб Марцеллы, врач Геллен, раб Регилла,1 вилик.
1 Регилл был, надо думать, рабом или отпущенником Марцеллы. Геллен, его раб, состоял у него виликом. У Регилла была земля и хозяйство.
4451.
...ихиск, раб Германика, декурион, квестор?1 — Пиндар, раб Антонии,2 врач.
1 Раб Германика, имя которого не сохранилось, был видным членом домашней коллегии: ее декурионом, т. е. членом совета и квестором-казначеем.
2 Антония, дочь Октавии.
4452.
Ти. Юлий Фидес. Стахий, раб Марцеллы, врач.
4453.
Скантия Юкунда, отпущенница двух Гаев, жена врача А. Валерия Памфила.
581


4689.
Гиерон, раб Антонии, врач.1
1 	Все перечисленные врачи лечили не Марцеллу и Антонию, а их «фамилию». Они сами рабы или отпущенники, греки родом: Филет, Пиндар, Стахий (стта/ис — колос), Гиерон, Помфил.
5197; Dess. 1514. Надгробие из колумбария.
Мусику Скуррану, рабу Ти. Цезаря Августа, ведавшему казной i Лугудунской провинции,2 благодетельному, из викариев его те, которые были с ним в Риме, когда он скончался. — [Дальше идет 16 имен, среди них ключник (sumptuarius), три секретаря, два смотрителя за серебряной посудой, один смотритель за одеждой, два лакея («спальничих» — cubicularii), два «сопровождающих» (pedisequi), два повара, рабыня Секунда и врач Агафопод].3
1 Dispensatori: Скурран был, говоря современным языком, министром финансов.
2 В той части Галлии, которая по главному городу Лугудунуму (нынешний Лион) и называлась Лугудунской.
3 Императорский раб был очень богатым человеком; в Рим он явился со свитой в 16 человек (а сколько рабов осталось еще в Галлии!); серебряной посуды он привез с собой столько, что присмотр за ней поручен был двум человекам; среди сопровождающих находился врач. (См.: PI. XXXIII. 145).
5350. Надгробие из колумбария между Via Latina и V. Appia.
Зопиру, врачу, жил 37 лет. Поставил Эпафродит, товарищу благодетельному. i
1 Зопир, судя по имени, — выходец с Востока. Так как Эпафродит называет его «товарищем» (collega), то, по-видимому, оба были врачами. Оба свободные люди? Нет имени отца. Рабы? Нет имени господина.
Время Тиберия—Клавдия.
6192. Мраморная тумба (высота — 0.94 см, ширина — 0.41 см, толщина — 0.37 см) из колумбария около Пренестинских ворот.
Г. Теренцию Листу, глазному врачу, доброму патрону, благодетелю, и жене его Юлии Секунде поставили отпущенники Г. Теренций Гелий и Теренция Януария и себе, и потомкам своим. Жил 87 лет 5 месяцев 24 дня 10 часов, i
1 Надпись дает один из примеров добрых отношений между патроном и отпущенниками. Судя по cognomina, и сам врач, и его отпущенник были греки родом. Почему называют его patronus optimus? В чем заключаются его merila по отношению к отпущенникам? Жили они, видимо, одной семьей, и старики скончались на их руках. Вряд ли Лист был очень богат: только двое отпущенников. Женат, но детей не было вовсе, или они разбрелись по свету.
I—начало II в. н. э.
6319; Bücbeler СЕ 1066. Табличка из колумбария Статилиев Тавров.
Здесь находится прах Спуде, дочери врача Люсы.1 1 Первая половина I в. н. э.
582


6320. Табличка из Колумбария Статилиев.
Секунда врачу Фирсу, благодетелю, 1
1 	Статилии Тавры были богатейшими людьми своего времени. И Люса (предыдущая надпись), и Фирс были не личными врачами хозяев — об этом надпись упомянула бы, — они лечили их челядь. Почему Секунда поставила от себя табличку Фирсу? Таблички над нишами ставила обычно администрация колумбария; если эту обязанность брал на себя человек посторонний, это всегда свидетельствовало о существовании каких-то личных добрых отношений между умершим и оставшимся.
6836. Табличка из колумбария в Vigna Aquari.
Л. Семпроний Симфор, врач. Жил 76 лет. 1 1 Отпущенник Семпрониев, грек родом.
В колумбарии в Vigna Aquari no Via Latina хоронили с конца республики и по II в. включительно. Наша надпись раннего времени: имя врача написано через «и»: «Sumphorus».
6851. Табличка из колумбария в Vigna Aquari. Мелита, врач Апулея.1
1 Перевожу, точно придерживаясь порядка слов. Кем была эта Мелита? Рабыней Апулея? Если бы его имя в род. пад. стояло за ее именем, то и вопроса бы не было. А так как оно отделено определением ее профессии, то тут возможны разные толкования: 1) рабыня,
2) 	дочь, 3) жена.
I в. н. э.
7295. Табличка из колумбария Волузиев.
Зосим, раб Гимна, врач, Ампелионе, сестре, и своей викарии, супруге Тиранне Дафне. Жила 18 лет.1
1 Гимн был отпущенником и своего раба, врача Зосима, отпустил «на оброк». Зосим уплачивает из денег, заработанных практикой, какую-то часть хозяину, но что-то оставляет и себе: он приобрел себе рабу, женился на ней и начал создавать собственный дом. Колумбарием Волузиев пользовались от 40 до 60 г.
I в. н. э.
7408. Табличка из колумбария Г. Анния Поллиона.
Л. Луцилий Гиерон, отпущенник Луцилия Лупа, врач. «Я Лупов Гиерон, врач, знаменитый, прославленный всякими изобретениями» [стихи на греческом языке].1
1 Характерно, что в надписи, хвалебный тон которой выдержан в самом высоком регистре, врач заявляет, что был рабом: рабское звание не помешало ему стать крупной величиной, и именно на этом стоит ударение.
Г. Анний Поллион — или тот, который был замешан в заговоре Сеяна (Tac. ann. 6.9), или его отец.
Начало I в. н. э.
7581; Dess. 7804. Табличка из колумбария в Vigna Amendola.
Святой богине моей, врачу Примилле, дочери Л. Вибия Мелитона. Жила 44 года, из них с Л. Кокцеем Афтором 30 без ссор. Поставил Афтор супруге наилучшей, чистой, и себе.1
583


1 Надпись, любопытная во многих отношениях:
3) 	Женщина-врач, римская гражданка; отец, судя по cognomen, отпущенник.
2) Замужем за сыном, может быть, внуком отпущенника. Судя по имени, не врач ли и он?
3) Врачебная семья, выходцы из Греции, теперь римские граждане.
4) Для выражения своей любви и уважения к жене Афтор выбрал слова необычные по силе и выразительности. Тридцатилетняя совместная жизнь супругов была, видимо, по-настоящему счастливой и мирной. Где дети? Их нет.
I в. н. э.
7609. Табличка из колумбария Юниев Силанов.
М. Юний Гимн, врач.
7610. Оттуда же.
Юний Гимн дал место...!
1 Не тот ли это самый Гимн, чьим рабом был врач Зосим (7295)? По времени подходит и подходит по «жизненным установкам». Г имн обучил Зосиму врачебному искусству в расчете превратить затем раба в доходную статью.
Данная надпись интересна в другом отношении. Гимн, отпущенник Силанов, мог рассчитывать на место в колумбарии, но «давать место» кому-то еще — на это у него не было никакого права. Он должен был либо его выпросить, либо купить. Силаны не стеснялись торговать нишами в колумбариях?
В 7610 оставлено место для имени того, кому Гимн приготовил место.
Первая половина I в. н. э: Силаны были погублены Мессалиной и Агриппиной.
7611. Табличка из колумбария Юниев Силанов.
М. Юний Синтроф, врач, отпущенник Аппия Юния.!
! Аппий Юний Силан был казнен в 42 г. н. э.
8174-33709. Табличка из колумбария Кв. Саллюстия.
Кв. Саллюстий Диоген, отпущенник Кв. Саллюстия, врач. Саллюстия Репенти- на. Фацилис жил 6 лет.!
! Вероятно, вся семья: муж, жена и ребенок. То обстоятельство, что семейные отношения их не указаны, говорит, может быть, за то, что вся семья погибла одновременно, администрации же колумбария семейные связи умерших были безразличны.
Хозяин колумбария, Кв. Саллюстий, видимо, богатый человек, ближе неизвестен.
I в. н. э. (?)
8504; Dess. 1845. Намогильный алтарь.
Т. Флавию Педероту Алкимиану, отпущеннику Августа, надзирателю над врачами в императорском хозяйстве, Латония Феста супругу благодетельному, себе, своим и потомкам их.!
1 Педерот принадлежал какому-то Алкиму, судя по имени, — отпущеннику. По имени прежнего хозяина он и называется Alcimianus. От Алкима его купили в императорский дом — врач он, по-видимому, был хороший, — где его назначили «главным врачом» (долж¬
584


ность эта обозначалась или supra medicos — 39 826, — или superpositus medicorum, как здесь); император Тит его освободил.
Педерот оставил своей вдове, тоже гречанке и отпущеннице, неплохое состояние. Это видно не только из того, что она поставила над могилой мужа алтарь, — об этом говорит весь тон надписи, тон человека, уверенного в завтрашнем дне: здесь, на этом месте будут покоиться и дети, и дети детей ее и Педерота.
Время Флавиев.
8646. Могильный алтарь.
Рупилию Кальпурниану, врачу императорского дома, отцу благодетелю, поставил Д. Рупилий Телесфориан. Жил 50 лет 8 месяцев 10 дней.*
1 «Жил» — vixit — написано «bixit», а имя Телесфориана — не через «рЬ», а через «f». Такое написание, а также отсутствие praenomen перед именем Рутилия Кальпурниана указывает на относительно позднее время: «Ь» и «V» стали путать с Адриана, praenomen чаще пропускать со второй половины II в.
Оба — и отец, и сын — были отпущенниками Рупилиев, но до этого семья принадлежала кому-то из рода Кальпурниев. Отца, уже, может быть, зарекомендовавшего себя врачом искусным, купили Рупилий; сын был продан какому-то греку Телесфору и уже затем перекуплен (по просьбе отца, а может быть, и за его деньги) в дом Рупилиев. Новые хозяева обоих отпустили на волю, и Рупилий Кальпурниан вошел в императорский дом уже свободным человеком.
Сын ставит памятник отцу: связь между отцом и сыном — явление нечастое.
8647. Надпись на могиле.
Антония Реститута Кв. Юлию Евтиху, врачу императорского дома, супругу благодетелю.1
1 «Императорского дома» — domus Augustianae: написание род. пад. I скл. через «е», а не через «ае» встречается в надписях II в.
8656. Мраморное надгробие.
Г. Юлию Евтиху, отпущеннику Августа, врачу дома Палатинского, Т. Юлий Артемидор, отпущенник Августа и Августы. Ливия Агилейя, отпущенница Ливии, i М. Ливий Фортунат жил 24 года. Ливия Гельпис, отпущенница Агилейи.
1 Императрица Ливия, ее отпущенница Агилейя. Agilis («легкая», «подвижная»), — видимо, прозвище, ставшее именем. Ее отпущенница Гельпис. Гречанка?
Что объединило в смерти этих пятерых людей? В смерти они во всяком случае не пожелали расстаться. Надгробие было заказано ими при жизни.
8671-33742. Мраморная урна.
Г. Юлий Эвксин, врач из Саллюстиевых садов, жил 80 лет. Юлия Грата, отпущенница Юлия, жила 56 лет. i
1 Саллюстиевы сады — огромный парк, занимавший восточную часть Холма Садов (нын. m. Pincio), долину между этим Холмом и Квириналом и северную окраину Квиринала. Парк этот был разбит знаменитым историком Саллюстием; после его смерти перешел к его племяннику, Квинту Саллюстию, который умер в 21г. н. э. и завещал парк императору. В надписи от 22 г. упомянут «вилик божественного Августа в Саллюстиевых садах»
585


(CIL VI.9005). Эвксин, грек, отпущенник кого-то из Юлиева дома (вероятно, не императорского, так как императорским отпущенником он не назван), лечил, может быть, рабов, которым был поручен уход за парком, а может быть, был вольнопрактикующим врачом в той части города, которая примыкала к парку и в общежитии по нем и называлась.
I в. н. э.
8711; Dess. 7803. Могильная плита.
Секунда, рабыня Ливиллы,! врач. — Ти. Клавдий Целер, отпущенник Цезаря, храмовой служителе у Весты.
1 Ливилла, младшая из дочерей Германика, жена Друза, Тибериева сына.
2 Храмовый служитель жил при храме, обязан был следить за чистотой в храме и сохранностью храмового имущества. В храме Весты, однако, забота о чистоте лежала на весталках; служитель был тут только сторожем.
8895; Dess. 1842. Могильный памятник.
Л. Аррунтию Семпрониану Асклепиаду, врачу императора Домициана. Велел сделать в завещании. Спереди 20 фт, сбоку 20 фт. i
1 Врач Домициана был, может быть, сыном знаменитого врача Аррунтия (см. Pros. imp. Rom., 1 s, N. 943) и во всяком случае происходил из этой знаменитой врачебной семьи. Если бы мы не знали, как он богат (PI. XXIX.7), то одна величина места, занятого им под свою могилу (20 X 20 = 400 кв. футов), свидетельствовала бы о его состоянии. Асклепиа-дом Аррун- тий называет себя, как потомка врачей, ведших свою родословную от самого Асклепия; Сем- пронианом — по матери Семпронии.
8896. Надгробная надпись.
Атимету, врачу, Базилей и Партенопей, рабы императрицы Фаустины, приставленные смотреть за драгоценностями (ab omamentis), другу, вполне заслужившему, i
1 Рабы, которым вверялись драгоценности императрицы, принадлежали, конечно, к «верхам» дворцовой прислуги: это были не только люди испытанной честности, но и знатоки ювелирного дела, обладавшие и вкусом, и специальными знаниями. Атимет, вероятно, свободный человек, вольнопрактикующий врач, не имевший никакого отношения к императорскому дому. Как и почему завязалась дружба между тремя греками? Какие услуги оказал врач обоим своим друзьям? Любопытно, что врач и свободный человек не погнушался дружбой с рабами.
0 какой Фаустине идет речь — о Старшей, жене Антонина Пия, или о Младшей, жене Марка Аврелия, — сказать невозможно.
8897. Мраморное надгробие.
Кассию, Цезаря нашего рабу, врачу, Ульпия Сабина супругу благодетельному сделали и себе, и своим отпущенникам, и отпущенницам, и потомкам их.1
1 Интересный случай брака между рабом и отпущенницей. Сабина, судя по nomen, была отпущенницей императорской семьи (Траяна?); Кассий был «рабом Цезаря нашего». Судя по тому, что он оставил вдове и отпущенников, и отпущенниц, состояние он нажил неплохое. Стоит еще раз остановить внимание на рабе, который приобрел не одного, а нескольких (а может быть, и многих) «викариев» — рабов и рабынь.
Первая половина II в.
586


8898. 	Мраморная тумба.
Ти. Клавдию Афинодору, отпущеннику Августа, врачу, Ульпия Иотапте супругу, i
1 Афинодора отпустил или Клавдий, или Нерон; Ульпия получила свободу только при Траяне: до него родовое имя «Ульпии» необычно.
Афинодор освобожден, видимо, еще мальчиком. Оба супруга принадлежали к императорскому дому.
Iotapte — необычайное cognomen. Откуда? Есть Iotape (Чсоталгу)) — женское имя у персов и евреев. См.: Ios. ant. 18.5.4.
Конец I в. н. в.
8899; Dess. 1843. Табличка из колумбария?
Кир, раб Ливии, супруги Цезаря Друза, врач.1
1 Друз Цезарь — сын императора Тиберия. Его жена Ливия именовалась также Ливил- лой (см. 8711). Кроме Кира в надписях упомянута ее женщина-врач Секунда.
8900. Правая часть мраморного надгробия, поврежденного вверху и слева. Эпитинхан, врач Антонии, [дочери Цезаря].! Жил лет... 5 месяцев.2
1 Восстановлено предположительно.
2 Каждый член императорской семьи имел своего личного врача, а то и нескольких, как например Ливилла. Антония Младшая — супруга Друза Старшего.
8901. Табличка из колумбария.
Эрот Спозиан, раб Августы, врач. Юлия Константа жила 22 года.!
1 Эрот, бывший раб какого-то Спозии, был куплен Августой, вероятно Ливией. Супружеская пара?
8902. Надгробие.
Т. Флавию Гагну, отпущеннику Августа, врачу, и Флавии Миртале, отпущенникам и потомству их.1
1 Муж и жена — отпущенники Флавиева дома. Муж оставил после себя неплохое состояние. Так как распоряжение относительно отпущенников могло исходить только от патрона, то, надо думать, что надпись составил сам Гагн.
8903. Табличка из колумбария.
Гигин, раб Ливии, врач. Каллитиха, рабыня Ливии, швея.1
1 Супружеская пара? Может быть. Во всяком случае характерно, что для врача не выделяют особого места: он такой же раб и ремесленник, как и все рабы. Каллитиха была швеей низшего разбора: она sarcinatrix — ее дело класть заплаты и чинить всякую рвань.
Время Августа.
8904. Надгробная надпись.
Стеропс, отпущенник Ливии, врач, декурион! с охотой дает урну2 своему Полидевку.2
587


1 В надписях упомянут и другой декурион врачей Боеф, тоже отпущенник Ливии.
2 «Урна» в подлиннике «olla» («горшок»); сосуд этот, куда всыпали пепел, имел форму горшка; его вставляли в отверстие «гнезда» и закрывали крышкой.
3 В каких отношениях стоял Полидевк к Стеропсу — был его родственником или другом, неизвестно. Стеропс купил для него место?
Время Августа.
8905; Dess. 1841. Мраморная табличка.
Космии, рабу Г. Стертиния Ксенофонта, врача Августа, жил 19 лет. Бласт, товарищ по рабству, на свои средства и Юлии Фимеле, матери, 1
1 Мать Бласта — отпущенница Юлиева дома; сын остался рабом и попал — был продан или подарен — к Стертинию, врачу Клавдия. В надписи объединены и друг Бласта, и его мать: ниши колумбариев были рассчитаны обычно на два места.
8906. Могильная урна.
М. Ульпию Алкивиаду, отпущеннику Августа, М. Ульпий Дорифор, отпущенник Августа, врач.1
1 Оба, Алкивиад и Дорифор, отпущенники Траяна.
8907; Dess. 1846. Надгробие.
Клавдии Евтихии, супруге святой и благодетельной, и Кв. Домицию Гелику Ти. Клавдий Гимений, отпущенник Августа, библиотечный врач, и Домития Панни- хида себе, своим и потомкам их.1
1 Гименей, отпущенник императора Клавдия, был женат на его же отпущеннице Евтихии. В каких родственных отношениях стояла эта пара к Голику и Паннихиде, отпущенникам Кв. Домития, неизвестно; ясно только, что в близких. Оставшиеся в живых Г именей и Пан- нихида заготовили надгробие уже умершим, и себе, и своим потомкам.
Дворцовым врачам поручалось определенное ведомство: Гименей лечил библиотекарей.
8908; Dess. 7810. Мраморная доска.
Т. Элий Аминта, отпущенник Августа, ушной врач, поставил себе и Элии Нексе, супруге, сыновьям, отпущенникам, отпущенницам и потомству их.1
1 Аминта ушник, отпущенник императора Адриана, человек состоятельный. Женат на отпущеннице тоже Адриана, со странным именем Иекса или Лекса (у Dess Lexi: littera «1» plerumque exarata est ita, ut litterae «i» omnino similis est). Из какого народа? Что врач дворцового ведомства бедняком не был, это вероятно a priori, но всегда ли формула «отпущенникам и отпущенницам» выражает реальное положение вещей? Не стандартная ли это формула, приятная заказчику.
Аминта женат, и у него есть дети
8909; add. 3463. Могильная тумба из травертина.
Фирий Келадиан, раб Т. Цезаря Августа, глазной врач, почтительный к родителям своим. Жил 30 лет. Положен здесь навсегда.1
1 Т. Август — император Тит. Он приобрел Фирия от какого-то Келада: врач был, видимо, хорош.
588


Надпись составлена в выражениях необычных. Кто ее писал? Родители или чужой человек, это безразлично: важно другое — автор надписи был поражен отношением Фирия к отцу и матери: pius (слово в точности по-русски непереводимое) parentium suorum. Раб сплошь и рядом не знает родителей, чаще всего не знает отца (отсюда полные презрения слова Марциала: XI. 12); ребенком он не знает семьи. Жизнь Фирия сложилась иначе: он знает своих родителей и относится к ним, как положено сыну. Проданный в другой дом, он не забывает отца с матерью, и как великое достоинство, как факт, поразительный в рабском быту, отмечено это в надписи.
8910. Обломок мраморной плиты.
Ти. Клавдию... глазному врачу, жил 50 лет. Л. Коцея... своему...!
1 Вероятно, врач в императорском хозяйстве, отпущенник Тиберия. В имени жены резчик пропустил второе «с»: надо не «Coceia», а «Cocceia» — она была отпущенницей кого-то из видного рода Кокцеев.
8926. Мраморная доска, обломанная слева.
....императорских чиновников, ведавших продовольствием... женщина-врач... Цезаря... супругу поставили, себе и потомкам своим.!
1 Здесь стоит отметить, что женщина-врач, может быть даже рабыня, приобрела достаточно средств, чтобы поставить мраморное надгробие себе и семье. Видимо, она осталась вдовой после мужа, работника анноны.
8981. Могильная плита, вделанная в пол церкви св. Косьмы и Дамиана.
Публию Элию Эпафродиту, отпущеннику Августа, наставнику иатролипту! высоких мальчиков Цезаря нашего,2 который жил 30 лет. Супругу Никополида, раба Цезаря нашего, и Сотер сын отцу благодетельному поставил, и себе, и своим отпущенникам, отпущенницам и потомкам их.3
1 Говоря современным языком врач — физкультурник: он руководил гимнастическими упражнениями своих подопечных, предписывал им определенный образ жизни, занимался массажем.
2 Это будущий император Марк Аврелий, его соправитель Луций Вер и, вероятно, их родственники и приятели.
3 Эпафродит, отпущенник императора Адриана, был женат на Никополиде, Адриановой рабыне. Сын, оставшийся от отца мальчиком, оказывался по закону рабом. Отец, судя по имени (Сотер — спаситель), предназначал сына тоже во врачи. Оставил он хорошее состояние, и Никополида, рабыня, по закону не имеющая никакой собственности, спокойно распоряжается тем, что ей досталось от мужа.
9476. Мраморная плита с надписями на обеих сторонах.
М. Юния, Маркова сына, Зенодора из Корнелиевой трибы, иатролипта. — Г. Рубра Селевка.1
1 Зенодор, судя по cognomen, грек родом, родился свободным и был вписан в трибу (признак свободнорожденного). Nomen его (Юний) заставляет отнести надпись к I в. н. э.; Юнии позднее встречаются крайне редко.
589


9566; Dess. 7817. Большая мраморная доска с крупными красивыми буквами.
Т. Аврелий Телесфор, писец врачей, i
1 Телесфор был секретарем коллегии врачей. В надписях упоминается «школа» этой коллегии, т. е. место ее собраний (VI. 29 805); был у нее и свой архивариус, М. Ливий Цельз. Вальтцинг высказал предположение, что Телесфор мог быть писцом в дворцовой «домашней» коллегии врачей (Etudes, t. IV, р. 29).
9567. Надгробная надпись.
М. Аллий Памфил, врач, Примилле, отпущеннице и жене, и Приму, отпущеннику, радости, самым дорогим себе, поставил. С передней стороны 22 фт, с боковой 25 фт. i
1 Памфил, судя по cognomen, грек родом, а судя по отсутствию отцовского имени, отпущенник. Не стесняется, что жена отпущенница. Вероятно, богат: приобрел большое место для могилы.
I—II вв.
9568. Мраморная доска.
Л. Аппулей Эрот, отпущенник Луция, врач. Л. Аппулей, сын Луция, Филумен. Л. Аппулей, отпущенник Луция, Януарий.1
1 Отец, сын (уже родившийся свободным) и отпущенник. Имя матери отсутствует. Отпущенник только один: Эрот богат не был. Возможно, правда, и другое: в этом надгробии, заказанном при жизни, Эрот объединил только дорогих ему людей, сына и любимого отпущенника.
I в. н. э. (?)
9569. Могильная тумба.
Г. Цецилию, сыну Гая, Аквиле, Сабинской трибы, Цецилии Мосхиде, отпущеннице Гая, Г. Цецилии Диет, врач, сыну и супруге своей отпущеннице, вернейшим.!
1 Отец, конечно, горд своим сыном, который родился свободным, записан в трибу, носит такое звонкое римское имя, но отнюдь не стесняется своей жены, бывшей рабыни, отпущенной им или его хозяином на волю. Свою связь с рабским сословием не скрывает. Отец, жена, сын.
I—II вв. н. э.
9570. Маленькая мраморная табличка из колумбария.
Ливия Пелагия. Поставили Каллибула, раба Ливии Стакты, и Клад, врач, родители злосчастные, и М. Ливию Антиоху.!
! Хозяйка Ливия Стакта, отпущенница, женщина состоятельная: имеет своего врача. Врач этот, Клад, женат на Каллибуле (греки оба). Дочь их Пелагию хозяйка отпустила; родители остались рабами. Как приходился им Ливии Антиох? Неизвестно.
I в. н. э.
9571. Мраморная доска.
Ти. Клавдий Бласт, врач, здесь положен. Клавдия Нике патрону благодетелю и Альбуций Максим поставил себе и потомкам своим.!
590


1 Врач был одинок. Его похоронила отпущенница с мужем.
I в. н. э.
9572. Мраморная доска.
Ти. Клавдий Геракл, отпущенник, Клавдию Деметрию, врачу [с любовью заслуженно], патрону, благодетелю, i
1 Деметрий одинок; самый близкий ему человек — его отпущенник Геракл.
В надписи «Claudius» написано сокращенно «С1». Такое написание родового имени и пропуск ргаепошеп в имени патрона обычны для II в. н. э.
9573. Большая мраморная плита.
Клавдии Глафире, супруге верной, сделал Ти. Клавдий, сын Лета, он же Лет, врач, и отпущенникам, и рабам, i
1 Редкий случай, когда в семейной усыпальнице отводится место и рабам. Врач — человек богатый: есть и рабы, и отпущенники. Прозвище его Leitus («signum») появляется в надписях со II в. н. э. — Laetus — не перевод ли греческого tXapó — «веселый»? Выходец из Греции «романизуется».
9575. Надгробная надпись.
А. Кордий Гермес, врач, жил 40 лет. i 1 Ранняя империя.
9576. Мраморная доска.
Л. Вибий Henar, отпущенник Вибии... Пилии Каллисты, отпущенницы Гая; Л. Каль- мей Афенион, отпущенник Луция; Кальпурния Гилара, отпущенница Кальпурнии.
Л. Корнелий Эвпор, отпущенник Луция, врач; Валерия Диогенея, отпущенница Луция; Л. Корнелий Хий, отпущенник Луция.1
1 Общая усыпальница, которую при жизни своей позаботились устроить несколько человек, связанных между собой дружбой или просто давним добрым знакомством. Ни у кого нет семьи: не жена и не дети ставят им памятник, а они сами; принадлежали они разным хозяевам: Вибии, Кальпурнии, Кальмею, Л. Корнелию. Среди них только один «специалист» — врач. Имя отпущенника или отпущенницы Пилии Каллисты резчик пропустил. Перед именем Валерии стоит 0 (lavaros — «смерть»): она умерла первая, еще тогда, когда резчик работал над плитой.
Piliaes — окончание род. пад. на aes — указывает на I в. н. э.
9577-33 070. Надгробие из колумбария (quod traditur ex monumento Liviae prodidisse, parum certum ext).
Л. Домитий Диокл, отпущенник Луция, врач.1 1 I в. н. э.
9578. 	Надгробие.
Египту, врачу, сыну дорогому, мать Терция.1
591


1 И мать, и сын — свободные люди. Указывает ли имя врача на его египетское происхождение?
9579. Могильная плита.
Эвтихиону, врачу благодетельному. 1
1 Плиту поставили, вероятно, благодарные пациенты, которых врач действительно «облагодетельствовал», вернув им здоровье.
I в. (?).
9580. Могильная надпись.
Т. Флавий Целий Север из Сиды, врач, поставил при жизни себе и сыновьям своим, Цёлию Севериану Эвмелу и Целию Северу, и матери их Целии Каллисте святейшей и отпущенникам их.1
I Уроженец Сиды (известный город в Памфилии), Целий Север был римским гражданином. Женился на гречанке, отпущеннице, и, вероятно, в угоду ей дал Севериану греческое cognomen — Эвмел.
Не часто встречаются надписи, поминающие целую семью: отца, мать, детей.
II в. (?)
9581. Мраморная доска.
Г. Фонтею Менандру, врачу, по завещанию его.1 1 Кто были наследники? Кровных родных, видимо, нет. I в. н. э. (?)
9582. Мраморная доска.
Фонтейя Стафида. М’. Фонтей Никандр, врач.1
1 Предыдущая надпись упоминает врача Менандра, тоже отпущенника Фонтеев, только не Мания, а Гая. Свой врач в богатой семье — явление для Рима обычное.
I в. н. э. (?)
9583; Dess. 8341. Травертиновая плита,
Г. Гостий Памфил, отпущенник Гая, врач, купил этот памятник себе и Гельпии, отпущеннице М. Гимнина, и всем отпущенникам и отпущенницам и потомству их. Это вечный дом, это имение, это сады, это наш памятник. С передней стороны 13 фт, с боковой 24 фт.1
1 Кем приходилась Гельпия Памфилу? Если бы родственницей, степень родства была бы указана. В его доме и в его жизни она занимала особое место: недаром же выделена из остальных отпущенниц. Почему Памфил не называет ее прямо своей женой? Стеснялся жены отпущенницы? Не позволял патрон Гельпии выйти замуж за Памфила?
Лирические излияния Памфила по поводу «вечного дома» примечательны. «Вчерашний раб», выбившийся на свободу, своим трудом сколотивший себе состояние, как он наслаждается тем, что место для погребения приобрел пристойное, большое (312 кв. футов), на котором можно посадить садик (сады при могилах упоминаются часто в надписях), которое можно считать неотъемлемой собственностью: «это имение, это вечный дом» (наездился, вероятно, до тоски из одной квартиры в другую).
«Потомству» — posteris — написано «postereis» вместо «hi horti heis horti». Таким написанием определяется время надписи; это конец республики или раннее августовское время.
592


9584. Мраморная тумба.
Т. Юлию Розиану Аполлинарию, врачу, патрону, благодетелю, отпущенники Арескон и Каллист. 1
1 	Розиана хоронят отпущенники: врач — человек одинокий, бессемейный.
9585; Dess. 7795. Могильная плита.
М. Юнию Дионисию, врачу из Луцилиевых (садов?), Титулена Юста супругу благодетельному, себе, своим отпущенникам и отпущенницам и потомкам их.1
1 Это вторая известная нам надпись (ср. 8671-33 742), связывающая деятельность врача с определенной округой. Где находился Луцилиев парк или Луцилиево поместье (оно упомянуто в CIL VI.8683), неизвестно.
Врач — отпущенник, женат на свободной. Детей нет или они где-то далеко и связь с родительским домом у них утрачена.
I в. н. э.
9586. Могильная надпись.
Л. Лелий Сальвий, отпущенник Церена [чтение сомнительное], врач. Жил 31 год. Поставил Секст Апулей Сотер, брат, на свои средства.1
1 Оба брата — отпущенники, но разных людей: были проданы или оба в разные дома, или кто-то один в другой дом. Имена обоих братьев очень подходят для врачей. Может быть, они были детьми раба-врача, рассчитывавшего обучить их своему делу; может быть, хозяева пустили братьев по врачебной части и велели дать им соответственные имена.
Имя Лелиев встречается преимущественно в республиканское время и в ранней империи. Позднее и во II в. н. э. оно встречается редко.
9587; Dess. 7793. Мраморная доска.
М. Лициний Филомуз, врач из Полленции.1
1 Полленция — город в Пицене.
I в. н. э. (?)
9589. Надгробная надпись.
...Каскеллий (?) Марион, отпущенник Гемина, врач, себе и Каскеллии Смирне, отпущеннице Квинта. С передней стороны 20 фт, с боковой 25 фт.1
1 Начало надписи утеряно; кем приходилась Смирна Мариону, сказать трудно. Может быть, сестра, может быть, жена.
«Себе» написано «sibei», написание позднего республиканского или раннего августовского времени.
Огромное место для захоронения — и только для двоих!
9590; Dess. 9434. Мраморная доска с большими красивыми буквами.
Г. Маттию Ликдаму, врачу Саттии, жил 70 лет 6 месяцев. Маттия Мосхида патрону и супругу; Т. Флавию Марциалу, отпущеннику Августа, супругу своему, себе и потомкам своим.1
593


1 Мосхида — раба Лигдама, потом его отпущенница и жена. Овдовев, вышла вторично замуж за императорского отпущенника Марциала. Время Флавиев.
9591. Надгробная надпись.
Менандр, врач, жил 21 год. Надпись дала Психея. 1
1 Свободные люди? Нет отцовского имени, но нет и имени хозяина. Скорее склоняюсь к тому, что это свободные.
I в. (?)
9593. Мраморная доска.
Никероту, врачу, жена Тюхе, благодетелю. Жил 42 года.1
1 Нет детей; оба свободные: имени хозяина нет, брачный союз засвидетельствован; греки.
9594. Могильная тумба.
Л. Плавий Тимократ, отпущенник Луция, врач.1
1 Одинок?
I— 	II вв.
9595. Мраморная плита, вероятно, из колумбария I в.
П. Плавтий Эвмел, врач. Плавтия Пофас.1
1 Если бы Плавтия была женой Эвмела, это было бы сказано.
I в. н. э. (?)
9596. Надпись, слева обломанная.
...[Пом]пею Эв... врачу, жил 45 лет... Видия Крее... благодетелю.1
II— 	II вв.
9598. Обломок травертиновой плиты.
Г. Теренцию (!) Александр, отпущенник Гая, врач, Теренция Флора, отпущенница Гая, и потомкам их.1
1 Надпись, беспомощно составленная. Александр и Флора, супружеская пара, отпущенники одного хозяина, ставят плиту патрону и потомкам своим, забыв упомянуть себя. Ранняя империя.
9599. Могильная надпись.
Зефу, врачу, поставила Пифиада, супругу, и Косм брату доброму.1
1 Женат. Семейные связи: жена и брат.
Ранняя империя.
9600. Обломок мраморной плиты с плохими буквами.
...Ювену врачу... жил 22 года 10 месяцев.1
1 Ранняя империя.
594


9601. Обломок мраморной плиты.
...отпущеннику Корнелии... врачу.1 1 Ранняя империя (Корнелии).
9602. Обломок мраморной плиты.
...врачу... Гимер... Арес[куза], дочь его... и Перигеи из [вале]тудинария поставили.!
1 Интересно упоминание «больницы» — валетудинария, устраиваемого обычно в рабовладельческих поместьях. См. Col. ХИЛ.
9603. Обломок.
...отцу... врач.1
1 Интересна по упоминанию отца: отец в этих надписях упомянут редко.
9604; add 3470; Dess. 7800; Bücheler CE 1253. Мраморная тумба с рельефным изображением: мужчина в тоге сидит у стола с книгой на коленях; возле него на скамейке мальчик.
Ты, удерживающий имя великий Александр, изобретение Паллады и врачебный труд, сколько я сам сделал своей работой самый близкий. Призываю в свидетели вышних: не этого, кажется, я заслужил, что внезапно погибаем от раны в колене. Пренебрегай теперь бедственными случаями, которые насылает судьба. Супруга, что могла [сделала]: поставили надпись мне одному.
Валерия Урсилла.1
1 Беспомощные стихи Бюхелер объясняет так: «я врач, носящий имя великого Александра, работой своей стал самым близким к великому». «Великий Александр», вероятно Александр Филалет из Лаодикей, ученик Асклепиада, о котором пишет Страбон (XII.580): «Между Лаодикеей и Карурами есть храм Мена Кара, весьма почитаемый. В мое время там было большое врачебное училище школы Герофила во главе с Зевксидом, а после него с Александром, сыном Филалета».
Муж Урсиллы погиб от случайного ушиба или ранения колена.
9605-33 811.
Мария Гилара, отпущенница женщины, себе и П. Колию Филогену, отпущеннику Публия, глазному врачу, мужу своему, и Марку Фульвию Зефу, отпущеннику Марка, и Марии Ниобе, отпущеннице женщины, и Марии Авкте, отпущеннице женщины, и Марии Елене, отпущеннице женщины.1
1 Мария Гилара, видимо, пережила всех своих близких и решила увековечить их память. Три женщины были ее подругами по рабству у одной хозяйки Марии. Имя это не римское, а восточное. Богатая еврейка?
Не позже середины I в.; время определяется формой дат. пад. I скл. (на ai).
595


9606. Доска.
Гн. Домицию Деметрию, глазному врачу, отцу дорогому, поставил сын Деметрий, а также Нике супругу, благодетелю, и себе, и потомкам своим. С передней стороны 34 фт, с боковой 34.1
1 	Очень большой могильный участок: 1158 кв. футов. Семья и неразорванные семейные узы. I—II вв.
9607. Мраморная доска.
М. Юлия Секунда, врача глазного. С передней стороны 14 фт, с боковой 14.1
i Одинок. Не беден.
1в. (?)
9608. Мраморная доска.
М. Р... Эвтиху, врачу глазному, себе и своим.i
1 «Эвтих» написано «Eutucae» вместо Eutychae, «и» (а не «у») вместо греческого «у» и «с» вместо «х» характерно для времени Августа.
9609. Мраморная доска.
Г. Рутилию Эвфету, врачу глазному, жил 45 лет, Рутилия Мирина патрону и супругу, i
1 Женат на своей отпущеннице. Детей нет.
Ранняя империя.
9614. Мраморный обломок.
Врач Юлия Пие.1
1 Cognomen Pye (тсит]) —. «гной») чрезвычайно странен. Не вырезан ли он по безграмотности резчика вместо Pia?
9615-33 812.
Мануция Асте, отпущенница женщины, врач.1 Пв. (?)
9616.
Теренции Нике, отпущеннице врача Теренции Примы, поставили дети Муссий Антиох и Муссия Дионисия, матери благодетельной, i
1 Имена обоих детей по-гречески звучали бы Моиаа и Моиааю^ («сын муз»): мать избрала детям покровительницами муз. Судя по очень грамотной надписи (во избежание путаницы в именах старый род. пад. на as: medicas; разумное чередование обычного окончания род. пад. на ае — Terentiae — с формой на aes — Primaes), сын побывал — и не без пользы для себя — в школе грамматика. Оба люди свободные.
Ранняя империя.
596


9617. Табличка из колумбария.
Венулейя Сосис, отпущенница женщины, врач.
1в. (?)
10 085; Dess. 1770. Мраморная доска.
П. Элий Агафемер, отпущенник Августа, театральный врач,1 себе и Элии Иор- те,2 супруге благодетельной, отпущенникам, отпущенницам и потомству их.
1 Агафемер лечил персонал, работавший в Summum choragium — главном складе всего театрального реквизита; склад находился в 3-м районе, около Флавиева амфитеатра. Врач — отпущенник императора Адриана. Человек состоятельный.
2 Iorte вместо Heorte. Женат, но детей нет.
10 172; Dess. 5152. Мраморный алтарик (Сметий).
Эвтих, отпущенник Августа, бывший раб Нерона, врач «утренней школы», себе, Ирине отпущеннице, супруге дорогой, благодетельной, отпущенникам, отпущенницам и потомкам их.
10 173.
Эвтих, отпущенник Августа, бывший раб Нерона, врач «школы», себе, Ирине отпущеннице, супруге дорогой, благодетельной, дорогим Никострату и Андромаху, а также отпущенникам и отпущенницам своим и тем, кому я это разрешил собственноручной записью. Запрещаю после смерти моей вносить чужой прах, да не осмелится кто-либо внести, чтобы сжечь в памятнике. По наследству этот памятник не переходит, i
1 Раб Нерона отпущен был, вероятно, Веспасианом. «Утренняя школа» — гладиаторская школа, где обучали борьбе со зверями.
10 229. Разбитая мраморная стела.
Завещание Л. Дасумия Туска, в котором упомянуты и два врача.
108 г. н. э.
19 089. Табличка из колумбария.
Кв. Граний, врач, 80 лет. Поставил Карп, раб Фульвия.1 1 Одинокий человек; крайняя бедность.
25 250. Мраморная доска.
Кв. Медик, отпущенник Августа, целиком сделал себе этот кенотаф. Квинта Виталия, дочь моя, завладеет им без возражений.!
1 Cognomen определяет профессию. Имя «Квинт» странно для императорского отпущенника.
Ранняя империя.
597


31 172; Dess. 2193a.
Юпитеру Долихену о здравии отряда «особых всадников» Августа. Кв. Марций Артемидор, лагерный врач, поставил алтарь, i
1 Отряд особых всадников, см. примечание к надписи 19.
II—III вв.
32 769; Dess. 9222.
М. Юлию Капитолину, врачу преторианского флота в Мизене, получившему двойное содержание. Наследник благодетелю.!
11—II вв.
33 137. Dess. 7809.
М. Геминий Феликс, отпущенник Марка, глазной врач с Чесночного перекрестка.!
I VI.4476.9971: «торговцы одеждой (или портные) с Чесночного перекрестка».
II в.
33 779. Урна.
Прах... врача Ти. Цезаря.!
! Врач из «фамилии» императора Тиберия.
33 878.
Т. Кокцей Дионисий, отпущенник Тита, врач. Помпония Фиамида, отпущенница Гнея. Афат, раб, родившийся в их доме.1
1 Самым дорогим человеком для мужа и жены был их vema; своих детей нет.
Пв. (?)
33 879; Dess. 5310.
Гила, врач «Голубых», при жизни себе и праху своему.!
1 Беговые компании имели в своем штате обязательно врачей. Начало II в. (ср. VI. 10 055).
33 880.
Кв. Фабий Клад, глазной врач... положен в саркофаг заботой Фабии Трофимы, отпущенницы и супруги превосходной, и потомкам своим. С передней стороны 10 фт, с боковой 6.!
1 Семья: муж, жена, его же отпущенница, и дети.
I в. (?)
33 882.
Туре Сатурине, отпущеннице, Келад, врач, хирург, супруге наилучшей благодетельной.!
598


1 Келад — свободный, женат на отпущеннице. Детей нет.
Ранняя империя.
CIL XV.3623. Надпись на амфоре.
Г. Юлию Примигению в Рим, чтобы отдал врачу Титтию Аспру.1
I Врач — римлянин.
II в. н. э. (?)
CIL XV. 7187. Надпись на ошейнике.
Держи меня, потому что я убежал, и верни меня на Широкую к врачу Гемел- лину. 1
1 Врача знали по всей улице (а Широкая была велика), где он, конечно, практиковал.
NS, 1905, 82; Dess. 9433. Табличка из колумбария.
Кв. Цецилий Гилар, отпущенник Цецилии,! жены Красса, врач. Цецилия Элев- ферида, отпущенница двух Скрибоний,2 из половинной части себе и своим.з
1 Цецилия Метелла — дочь Метелла Критского, консула 69 г. до н. э., жена М. Лициния Красса, старшего сына Красса — триумвира.
2 Скрибонии — сестры, дочери Л. Скрибония Либона, консула 34 г. до н. э.
3 Почему отпущенница Скрибоний звалась Цецилией? Может быть, Элевферида принадлежала раньше Цецилии Метелле и при отпуске попросила своих хозяек разрешения принять имя своей прежней госпожи.
NS. 1911, 70, № 1; Dess. 9441. Мраморная стела.
Отпущенника Эвелписта, он же и Манес,1 жил 27 лет 4 месяца 11 дней. Внезапная смерть похитила цветущие годы; чистейшая душа, которую врачи резали и убили. П. Элий Пекулиарис, отпущенник Августа, своему воспитаннику.
1 Обычай прибавлять к имени прозвища распространился во II в.
NS, 1911, 191. Мраморная стела.
Эвтиху, отпущеннику и врачу достойнейшему.1
I Ударение на слово «достойнейшему», которое определяет Эвтиха как врача. Одинок.
II в. (?)
NS, 1911, 399, №24. Мраморная стела.
Л. Офиллия Юкунда, врача, жил 49. Офиллия Фронтина отцу благодетельному.
Там же, № 25. Травертиновая стела.
Юнии Филумене, жене своей, и Клавдии Анатоле, матери своей, Офилий Юкунд. С передней части 7 фт, с боковой 8; высота памятника 9, ширина 7.1
1 Редкий пример семьи, крепко спаянной: отец, мать, дочь и бабушка.
Юкунд приобрел участок, фасад которого целиком занят был памятником его жене и матери. Дочь поставила ему отдельный памятник, позади первого.
599


Плиний упоминает в числе своих источников (1.28 и XXVIII.38) какого-то врача Офи- лия. Не этот ли самый?
I в. н. э.
NS, 1916, 102, № 67. Обломок таблички из колумбария.
Никандр, врач. С передней стороны... с боковой.!
1 Ранняя империя.
NS, 1923, 379. Могильная плита.
Фазис, глазной врач. Жил 17 лет.!
1 Одинок, свободный. Удивительно, что он, зеленый юноша, уже врач. Может быть, конечно, надпись преувеличила его звание: состоял только в учениках при глазном враче.
Bull. Com., 1901, 99; Année epigr. 1901, 142.
По декрету декурионов из дома Л. Тария Ру фа, врачу Агрипну, магистру, из дома матери Квинты. Агрипну было 26 лет, скончался на 27-м. Похоронила мать злосчастная на свои средства.!
I Агрипн был не только членом, но и магистром collegii fimeralicii в доме Тария Руфа, консула 6 г. н. э., и коллегия должна была похоронить его на свой счет. Мать пожелала устроить ему похороны сама на собственные средства, т. е. роскошнее, чем это сделала бы коллегия, и потребовала, чтобы похоронная процессия вышла из дома, где она жила. Составитель надписи не пожелал обойти молчанием того, что Агрипн был магистром коллегии — это честь! Но должен был и сообщить, что вопреки правилам похороны были устроены на средства матери, и в то же время снять обвинение с коллегии, не озаботившейся похоронами своего члена, — а это сделать ей полагалось. Поэтому и приведено объяснение: коллегия вынуждена была похоронить сочлена не по своим правилам, а сообразуясь с желаниями матери, а это выходило из положенных на похороны по уставу коллегии сумм.
Bull. Com., 1928, 300. Табличка из колумбария.
...Филологу врачу Анфиса, другу.!
II в. н. э. (?)
Amer. Journ. Phil., 1910, 29. Мраморная плита из Рима.
Ти. Клавдию Эвну, отпущеннику Августа, няньке Нерона Августа.
Ти. Юлию Секунду, отпущеннику Августа, ушному врачу.
Клавдии Кедне, отпущеннице Августа, кормилице.
Клавдии Гермионе, ее рабе, родившейся в доме.
Ти. Юлий Эвн, Ти. Клавдий Девтер поставили родителям своим.
Ти. Клавдию Феликсу, своему vema,1 отпущенникам, отпущенницам и потомкам их.2
1 Эта строка прибавлена позднее и неумелой рукой.
2 Клавдий Эвн, отпущенник императора Клавдия, был приставлен к маленькому Нерону; Секунд — ушник, отпущенник Тиберия.
Клавдия Кедне, отпущенница Клавдия, была первый раз замужем за Секундом, человеком значительно старше, чем она; от этого брака был у нее сын Эвн. Вторично вышла замуж за Эвна, «няньку» Нерона, от этого брака родился «Второй» (Seutetcoç).
600


Стоит обратить внимание на эти имена: Кедна, жена Юлия Секунда, называет своего сына Эвном по имени своего будущего мужа: Кедна заглядывалась на сверстника, а может быть, дело шло и дальше одних взглядов. Ей особенно дорог сын, родившийся от второго, молодого, любимого мужа, только «Второй». Оба брата жили, однако, дружно и родителей помнили.
Гермиона была vema Кедны. Это значит, что Кедна, раба, имела своих «викариев» и какое-то особое, в ее распоряжении находившееся помещение.
IGrR 1.37; Kaibel 805. Алтарь.
Спасителю Асклепию благодарность, врач Никомед. — Царю Асклепию благодарность, Никомед, врач из Смирны, 1
1 Врач Никомед поставил в храме Асклепия (на Эсквилине?) в благодарность богу статую ребенка, работы, по словам Никомеда, знаменитого мастера Боефа. См.: A. Maiuri. Le donarium du me’decin Nicomede dans lei sanctuaire d’Asklepios sur l’Esguilin. «Rendiconti Lincei», 1912, pp. 236—250. Этого Никомеда отождествляют с врачом, названным в следующей надписи.
IGrR 1.313; Kaibel 595.
Родные поставили стелу Никомеду, который при жизни был превосходным врачом; многих спас он своими лекарствами, утоляющими боль. Теперь умерший, он сам не знает боли [стихи].
Благодушествую я, Никомед: не было меня, и я родился; нет меня, и не скорблю, прожив 44 года и 23 дня.1
1 II в.
IGrR 1.182. Надгробная надпись.
Т. Элий Асклепиад, отпущенник Августа, врач «утренней школы», хирург.1
1 Другой врач из «утренней школы», отпущенник Эвтих (см. VI. 10 172—10 173). Время Адриана.
IGrR 1.218. Надгробная надпись.
М. Аврелия Клеандра, врача.1
1 Отпущенник, одинок.
Конец II или начало III в.
IGrR 1.219. Надгробная надпись.
М. Аврелию Грату, врачу, Элия Сюнтюхия мужу дорогому в память.1
I Оба отпущенники. Женат, детей нет.
II в.
IGrR 1.226. Саркофаг.
М. Аврелию Сократу, врачу превосходному, Аврелия Евтихия мужу дорогому в память.
1 Оба отпущенники. Сократ оставил жене хорошее состояние.
601


ЮгК 1.269. Надгробная надпись.
Г. Юлий Фемисон, врач из Тралл, сын Тиберия Юлия Арога из Тралл. 1
1 Фемисон — свободный человек, сын Арога, отпущенника кого-то из Юлиев, одинок. Траллы — город в Карий.
ЮгК 1.282; Ка№е1 554.
Клавдий Агафемер, врач, покоюсь я здесь; знал я действительные средства от всякой болезни. Этот памятник общий для меня и моей супруги Мирталы. Вместе с благочестивыми будем мы в Элизии. 1
1 Отпущенник. Женат, бездетен. Друг поэта Персия.
I в.
ЮгК 1.283. Надгробная надпись.
Ти. Клавдию Алкиму, врачу Цезаря, Ресгитута патрону и доброму достойному учителю. Жил 82 года. 1
1 Алким, врач, вероятно, Клавдия и его отпущенник, обучал свою отпущенницу врачебному делу.
ЮгК 1.284. Надгробная надпись.
Привет вам, прохожие. Кл[авдий] Зосим, врач из Эфеса, Кл[авдию] Сюнергу, сыну, в память. Жил 22 года.1
1 Отпущенники. Имя сына, может быть, говорит о том, что отец прочил сына себе в помощники.
Сокращенно написанное пошеп — «С1» — указывает на II в.
ЮгК 1.285. Надгробная надпись Клавдию Лакриту, врачу. 1 1 Пропущено пошеп — обычай II в. Одинок.
ЮгК 1.286; ОК1епЬ. 803. Надгробная надпись.
Тиберию Клавдию Менекрату Квириниевой трибы, врачу Цезарей, основателю собственной разумной и эффективной врачебной системы, изложенной в 156 книгах, за что славные города почтили его хвалебными декретами. Ученики поставили своему главе святилище.1
1 Вероятно, тот самый Менекрат, о котором с похвалой отзывался Гален и который в надписи из Сосандры в Лидии (ЮгЯ IV. 1359) назван «великим врачом и философом». Цезари — Тиберий, Калигула и Клавдий.
ЮгК 1.292. Мраморная тумба.
Корнута, врача, и дочери Руфины.1 1 Свободные и римляне (?)
602


IGrR 1.294. Надгробная надпись.
Врача Косьмы.1 1 Свободный, одинокий.
IGrR 1.319. Мраморная тумба.
Здесь лежит врач Ортесин, превосходный человек, врач ремеслом, философ в рассуждениях, дивного нрава. Жил 52 года; со мной, супругой, прожил 19. Флавия Феста своему дорогому мужу с дочерьми, 1
i II в. (?)
IGrR I. 328. Могила врача Патрона на via Latina с надписью.
Патрона врача, 1
1 На стенах изображены члены семьи; около каждого имя: жена Афино, несколько сыновей и дочерей.
I—II вв.
IGrR 1.329; Kaibel 596.
Надгробная эпитафия, из коей явствует, что врач Андроник поставил памятник своей жене Павлине.
Ранняя империя (?)
IGrR 1.360; Kaibel 558. Саркофаг с изображением лежащей женщины.
Врач Клавдий Агафин поставил здесь изображение Фелицаты, свидетеля ее целомудрия. 1
I Грек и римлянка?
II в. н. э.
IGrR 1.366; Kaibel 593. Надгробная надпись.
Тело здесь Асклепиада, любимого друзьями и превосходного врача, близко прикоснувшегося к священной науке, и его сына Вера.
Л. Фонтейю Форту Асклепиаду из Эфеса. Жил 40 лет 2 месяца 25 ней и 7 часов. Егнатия Бризеида, жена.1
I Семья: муж, жена, сын. Грек, женатый на гречанке, отпущенник (?), называет сына чисто римским именем.
II в. н. э.
ЮВЕЛИРЫ
CIL VI.95. Маленькая мраморная база.
Согласию коллегии золотобоев-позолотчиков Кв. Гордионий Примигений, Кв. Гордионий Панних принесли в дар на свои деньги.1
1 Надписью засвидетельствован ряд важных факторов:
603


1. Золотобои были одновременно и позолотчиками.
2. Они составляли особую коллегию.
3. В коллегии были какие-то раздоры, разрешение которых было праздником для коллегии.
4. Оба жертвователя — отпущенники одного хозяина и люди с достатком.
I в. н. э.
196-30 712-36 747. Базис статуи у арки Севера на Римском Форуме.
Фортуне Августова Дома, приводящей обратно, посвящено. Принадлежащие к Сукузанской трибе1 члены соединенных коллегий:2 М. Аллий Тиранн, Г. Фурний Фавст, С. Фульвий Феб, позолотчик, Л. Венноний Зосим, Г. Аврелий Прим, пожизненно освобожденные от взносов,з принесли в дар.
1 Триба эта называлась «suburana». То обстоятельство, что она обозначалась то «suburana», то «sucusana», удивляло самих римлян (см. Varr. 1. I. V.48; Quint. 1.7.28).
2 Какие коллегии были соединены, мы не знаем. Значителен самый факт объединения.
3 Освобождение от обязательных ежемесячных взносов коллегия давала как почетную награду своим особо заслуженным членам.
Время Веспасиана.
245. Круглый мраморный алтарь.
Стратоника, раба ювелира Анфа, поставила алтарь гению этой декурии.1
1 Ювелир Анф, раб, обладает средствами достаточными, чтобы завести себе викарию. Он и она принадлежат к одной декурии («десятке») в каком-то очень богатом доме, может быть даже в императорском. Декурия для них — не просто случайное объединение, а некий союз, находящийся под покровительством доброго духа, гения.
Что заставило Стратонику поставить ему алтарь, мы не знаем, но стоит отметить, что у нее, рабыни раба, оказались для этого средства.
Начало I в. н. э. (судя по шрифту и рельефным украшениям алтаря: гирлянды плодов и букрании).
641. Мраморная доска.
Сильвану дендрофору посвящено. М. Публиций Гилар, ювелир, пожизненный квинквеннал с детьми Магном и Гармонианом, дендрофорами Великой Матери Богов, на свои средства.1
1 Великая Матерь Богов: символом ее был черный метеорит, который привезли в Рим в 204 г. до н. э. из Пессинунта. В честь ее был установлен праздник Мегалезий (с 4 по 10 апреля), и ей был построен храм на Палатине. Он сгорел в 3 г. н. э. и был отстроен Августом, который чтил в этой богине местное божество с родины его предков. В середине II в. н. э. культ этой богини претерпел значительные изменения; введен был новый праздник в ее честь (22—26 марта), одной из деталей которого было торжественное несение священного дерева — пинии, украшенной повязками и фиалками. Главную роль в этой процессии играли дендрофоры («древоносцы»).
1065. Большой мраморный базис.
Императору Цезарю М. Аврелию Антонину... владыке милостивейшему, хранителю своему, изготовители посуды, чтущие его божественность.1
604


1 Коллегии в целом и члены их были настроены по-настоящему верноподданнически; фрондировала аристократия. «Путевку в жизнь» рабу давала императорская власть, облегчавшая и отпуск на волю, и судьбу отпущенника.
213 г.
1818.
Л. Мелий, отпущенник Луция, Фамир, посудный мастер, себе и Дурдене Кифе- риде, отпущеннице Публия, и Л. Мелию, сыну Луция, Флакку из Аниевой трибы, писцу эдилову и квесторову, и отпущенникам и отпущенницам своим и потомству их. Этот памятник по наследству не переходит. 1
1 Жена Фамира, отпущенница, как и он сам, была, вероятно, сестрой П. Дурдена, тоже посудного мастера, члена коллегии, занимавшего в ней видный пост (9952). У него был брат, П. Дурден Эрот, которого он, по-видимому, выкупил и освободил, потому что Эрот называет его патроном.
Фамиру, вчерашнему рабу, скромная должность, занимаемая сыном, представляется чем-то очень почетным. Богатый человек, — вероятно, хозяин мастерской.
1925.
Тутиций Гила здесь положен; был он ювелиром.!
1 Он был декурионом консульских рассыльных и пожизненным квинквенналом римских дендрофоров; оставил вышеназванной коллегии 10 000 сестерций, чтобы на проценты с них его ежегодно поминали в этом месте. Если до Терминалий этого не будет сделано, то да внесет [коллегия] в казну римского народа 10 000.
Судя по отсутствию ргаепотеп, конец II в.
2226. Мраморная доска.
Куртилий Гемер сделал себе и Куртилии Фетиде, дорогой супруге своей, и своим отпущенникам и отпущенницам и потомству их. Начальник квартала! у Циклопа в 1-м районе.2
1 «Начальник квартала» (та§1з1ег \[с\) — член коллегии у1сота§18Цогит, состоявшей из четырех человек, живших в данном квартале и пользовавшихся в нем наибольшим авторитетом. Назначались они на год префектом города. Главные обязанности их сакральные: они устраивают праздники в честь Ларов, ставят и ремонтируют их часовенки на перекрестках. Культ Ларов тесно связан с культом императора: «начальники кварталов» были опорой императорской власти в своем маленьком районе. По существу они и настоящие его хозяева: поддерживают в нем порядок, помогают ночным патрулям, официально представляют свой район перед властями.
2 Август разделил Рим на 14 районов. В 1-й район входили долины между Целием и Палатином и между Целием и Авентином. Кварталы назывались обычно по какой-либо примете: по статуе, по фонтану, по большой кричащей вывеске. Где находился квартал «У Циклопа», неизвестно; был этот «Циклоп» статуей или изображением на вывеске кузнеца или слесаря, тоже неизвестно.
Женат, бездетен.
605


3592. Мраморная тумба.
Г. Фикторию... посудному мастеру, Фиктории Питузе, матери, и Г. Фикторию, сыну Гая, Аттику, центуриону III Галльского легиона, брату, жил 25 лет. Фиктория Аттицилла, дочь Гая, родителям своим поставила, i
1 Целая семья: отец и мать отпущенники, сын и дочь родились свободными, сын дослужился до центуриона, несмотря на свою молодость.
Почему отец дал детям такие cognomina: Аттик, Аттицилла? В память и по неистребимой любви к утерянной родине? Ранняя империя.
3927. Из колумбария Ливии.
Зевксид, златокузнец Ливии. Руфа, отпущенница Терция.
3928. Из колумбария Ливии.
Филомуз, позолотчик, отпущенник Терция, i 1 Этот Терций, М. Ливии Терций, был отпущенником Ливии.
3941. Из колумбария Ливии.
Гилар Гугетиан, раб Ливии, смотритель за серебром, дает Клите, отпущеннице Зевксида, урну.1
1 Г илар принадлежал раньше какому-то Г утесу (Г игес? Перс?) и был продан в императорский дом. Зевксид, вероятно, тот же, который упоминался в надписи 3927: отпущенник Ливии, он уже сам обзавелся рабами и отпущенниками.
Как мог Г илар дать olla («горшок» для пепла), т. е. место в колумбарии, Клите? Купил? Следующие 11 надписей тоже из колумбария Ливии.
3943.
Епитикан, златокузнец.
3944.
Гедий, златокузнец. Секунда Гедия.1 1 Кем приходилась Секунда Гедию? Была его викарией?
3945.
М. Юлию Агатоподу, отпущеннику божественной Августы, златокузнецу; Юлии Юкунде Агатоподовой; М. Юлий Прокл, сын. Жил 3 года 3 месяца 10 дней.
3946.
М. Юлий Агатопод, отпущенник Августы, златокузнец, дает Юлии Реституте, Юлии Виталии, Юлию Феликсу.
3947.
Курция Мирина Клада. Юкунда Агатопода, златокузнеца.1
606


1 Агатопод, отпущенник, женат на Юкунде. У них сын Прокл, скончавшийся ребенком. Что связывало с ним Реституту, Виталию и Феликса (тоже все отпущенники)? Может быть, помощники по работе?
3949.
М. Ливии Менандр, отпущенник Августы, златокузнец. Атия... дает Ахиде, рабыне Ливии.
3950.
Люцифер жил 1 год и 45 дней. Геспер жил 2 года. Каллист жил 12 лет. Протоген, раб Цезаря, златокузнец, сыновьям своим. Дарует Ти. Юлий Иренион, де- курион.1
1 Дети умерли, конечно, не в одно время и были похоронены, по крайней мере двое, в разных местах. Табличка Протогена была поставлена над прахом только одного сына; для остальных это был «кенотаф». Или декурион позволил члену своей десятки собрать вместе пепел всех троих?
Златокузнецов во дворце так много, что их разбивают на десятки.
Протоген — раб, у него трое сыновей. От одной жены?
3951.
Стефан, раб Ти. Цезаря, златокузнец. Филете Стефана, освобожденного от взносов. 1
1 Стефан был членом домашней погребальной коллегии и по каким-то своим заслугам перед ней был освобожден от уплаты ежемесячных взносов.
Филете — его жена или рабыня? Скорее первое; положение викарии обычно обозначается.
3981.
Келевт, раб Ливии, ювелир, дает Дионисию, отцу своему. Мегисте, мать Ке- левта. 1
1 Погребальная коллегия в императорском доме получает (или покупает?) какую-то часть колумбария, которой и распоряжается. Тут можно купить место для отца, для друга, для кого угодно. Келевт «дал место» отцу, Менандр — Акиде (3949), Агафопод — трем своим друзьям (3946). Но как получала коллегия для себя долю колумбария?
Семья раба: отец, мать, сын.
4231.
Аполоний, ведающий серебром, дает Антигону, рабу Ливии, кубикулярию.1 1 Дружба.
4232.
М. Ливии Эбен, отпущенник Аттала, ведающий серебром. 1
1 «Лестница» отношений, видимо, такова:
Императрица Ливия.
607


Аттал, ее отпущенник. Эбен, отпущенник Аттала.
4328. Из колумбария «фамилий» детей Нерона Клавдия Друза.
Антигон, отпущенник Германика Цезаря, серебряных дел мастер, жил 22 года. Амиант, раб Германика Цезаря, чеканщик, сделал. 1
1 Товарищи по ремеслу.
4422—4715. Из колумбария Марцеллы, племянницы Августа.1 1 Конец августовского времени и царствование Тиберия.
4422.
Крок, раб Марцеллы, серебряных дел мастер; Катулл, раб Регилла, ключник.1
1 Этот Регилл, как предполагает Моммсен, квестор в Испании при Тиберии, внук Марцеллы и Павла Эмилии Лепида.
4423.
Эпафра, раб Марцеллы, серебряных дел мастер. Тиранн, садовник Марцеллы.
4424.
Гераклид, раб Марцеллы, серебряных дел мастер.
4425.
...когир, раб Марцеллы, ведающий серебром.
4426.
Идей, раб Валерии Мессалины, смотритель за серебром.1 1 Валерия Мессалина, жена императора Клавдия.
4427.
Сальвий, раб Цезаря, смотритель за серебром.1 1 Цезарь, вероятно, Август.
Термины «ab argento», «ad argentum » и «supra argentum» означают, по-видимому, одну и ту же должность, и разница в переводе передает только словесную разницу: ab argento — «от серебра» и supra argentum — «над серебром». Человек, занимавший эту должность, обязан хранить серебряную посуду, содержать ее в целости и порядке, заботиться о ее починке.
4430.
Помпейя Елена, отпущенница Гн. Помпея, [жена?] Цезарева златокузнеца.1
1 Елена перешла в императорский дом по наследству из «фамилии» кого-то из многочисленных Гн. Помпеев.
В тексте «златокузнеца» — aurificis, в род. пад., но ни имени этого aurifex, ни указания на отношение к нему Елены нет. Может быть, род. пад. — aurificis — ошибка под влиянием
608


следующего род. пад. — Caesaris, а должно было стоять именительному — aurifex. Если это так, то вот еще одно свидетельство о женском труде в ювелирном деле.
4455.
Гилару, номенклатуру Куллиона, жил 24 года, дал Зея, коринтиарий... урну.1
1 Кто был Куллион (он упомянут еще в надписи VI.4483), неизвестно. Номенклатор, раб, подсказывающий хозяину имена людей, ему нужных. Дружба рабов.
4715.
Исохрис, серебряных дел мастер. Гаа Аминтиан.1
1 Гаа принадлежал раньше Аминте, царю Галатии. Он упоминается в списках коллегии, состоявшей, видимо из рабов и отпущенников императорского дома, в числе декурионов (см. VI. 10395, стр. 23). Там же назван Onesimus Isochrysianus: серебряных дел мастер успел приобрести раба, вероятно, обучил его своему ремеслу и перепродал в императорский дом.
5184—5199. Из колумбария в Vigna Codini.1
1 Надписи на табличках, закрывавшие ниши, относятся ко времени Тиберия, Калигулы и Клавдия, а многие саркофаги и могильные камни — ко времени Флавиев, Траяна и Адриана.
5184.
Елена, жена [?] Артемы, отпущенника Августы, серебряных дел мастера, которой он, умершей, дал одну урну.1
1 Августа — Ливия, жена императора Августа.
Была Елена викарией Артемы или его женой, из надписи не видно. По существу это было одно и то же.
5185.
Юлия Кинура, жила 25 лет. Ти. Юлий Кренон, отпущенник Августа, ведающий серебром, отец.1
1 Отпущены и отец, и дочь. Их хоронила администрация колумбария (если колумбарий находился в ведении императорского дома) или погребальная коллегия, обязанная хоронить своих членов. Тут никто не «дает» и не «дарит». Так как в нише было обычно два места, то отец оговорил, чтобы его похоронили рядом с дочерью.
5186.
Нимфак, раб Агриппины, жены Германика, ведающий серебром.
5197.
В свите Музика Скуррана, Тибериева раба, ведавшего финансами Лугудунской Галлии, имелось два раба, ведавших серебром: Эпафра и Анф.
5199.
Диоген, раб Сострата, ювелир, декурион.1
609


1 «Ювелир» — mar [garilarius?], дополнение Вильманса, может быть, и неверное.
5746. Табличка из одного колумбария из Vigna Codini.
Секундной, раб Ти. Августа, ведавший серебром.
5820. Из колумбария в Vigna Sassi.
Музей, серебряных дел мастер, 1
1 Вероятно, раб императорского дома, как и большинство похороненных в колумбарии этого виноградника.
Ранняя империя.
5847. Из колумбария, находившегося, вероятно, в Vigna Codini.
Хресим, дворецкий. Капт, коринтиарий.1 1 Оба — одинокие люди.
5900. Из колумбария около Пренестинских ворот.
Л. Домиций Филоген дал Сабину, рабу Домиция, коринтиарию. 1
1 Отпущенник и раб — друзья или близкие люди.
Время Августа.
5972. Из колумбария около Пренестинских ворот.
Домиция Гн. [отпущенник]... ювелир... жила лет... 1
1 В тексте: margari [tana?...], дополнение Генцена, весьма вероятное, но все же использовать его как новое доказательство женского труда в ювелирном деле опасно: дополнение — всего лишь дополнение, хотя бы и очень правдоподобное.
Конец царствования Августа.
5982. Из того же колумбария.
Антерот, серебряных дел мастер, который был под начальством Гилара.1
1 Надпись очень интересная и важная: раб какого-то дома работал под началом опытного мастера. Работать под его руководством было честью и своего рода удостоверением в хорошем качестве работы. Те, кто хоронил Антерота, знали его учителя, как знали его и те, кто приходил в колумбарий поклониться праху близких: эти люди понимали, что значило «быть под Гиларом». Этой честью гордился Антерот, и она была увековечена в его надгробии. Конец царствования Августа.
6716. Из одного колумбария возле Пренестинских ворот.
Ульпии Виталии, жила 52 года, Анф, раб Цезаря, ведающий серебряной посудой для питья, наилучшей супруге и себе.1
I Анф, судя по gentilicium жены, был рабом Траяна. Следует отметить: 1) отпущенница вышла замуж за раба; 2) в дворцовом хозяйстве серебряная посуда разделена уже на два вида: на ту, из которой пьют, и ту, из которой едят.
II в.
610


6939. Табличка из колумбария в Vigna Codini.
А. Септиций Аполоний, отпущенник А. Септиция, золотобой. Септиция Руфа, отпущенница Авла, браттиария. Две урны.1
1 Вероятно, муж и жена. Женский труд в золотобойном деле здесь засвидетельствован определенно. Есть для женщины, работающей в золотобойном деле, даже свое имя — браттиария.
I в. н. э.
7600. Из колумбария Юниев Силанов.
Фавст... серебряных дел мастер.
7884. Мраморная доска.
Фебу, рабу Марции, жены Максима, ведающему жемчугом, и Арескузе, викарии его, Климен товарищ.1
1 Марция — жена Фабия Максима, друга Августа (Tac. ann. 1.5).
В богатом доме (даже не императорском) драгоценностей столько (жемчуг назван потому, что его особенно любили, и его название стало вообще обозначением драгоценных вещей с камнями), что смотреть за ними приставлен особый человек.
Господин и викария его стоят наравне: оба рабы. Дружба со «всем семейством» раба. Время Августа.
8727. Табличка из колумбария.
Селевк Лизениан, раб Юлии Августы, серебряных дел мастер.1
1 Селевк принадлежал раньше Лисению, затем был перекуплен во дворец для жены Августа.
8729.
Бриттии Коммуне сделала Бриттия Мосхида, матери наилучшей, великой благодетельнице, и Гемеллу, отпущеннику Августа, препозиту отдела серебра, из которого пьют, супругу наилучшему и добрейшему, и себе, и своим отпущенникам и отпущенницам и потомству их.1
I Память о матери, не только о муже.
Серебряной посудой ведает не только ab argento potorio (6716), но и praepositus argenti potori. Это разные должности: препозиту подчинен «ведающий серебром, из которого пьют». Последний исполняет обязанности рабочего (хотя и квалифицированного): он может поправить обломавшуюся чашу, припаять ручку кратера и т. д., он обметает и чистит посуду, переносит ее, переставляет. Препозит распоряжается, ведет общее наблюдение, пишет каталоги, проверяет старые. Стоит отметить, что при дворе Августа этой должности не было. Состоятельные люди. Детей нет.
II в.
8730. Мраморная доска.
Анф, раб Л. Цезаря, ведающий серебряной посудой для питья.1
1 Анф, занимающий ту же должность (см. 6716), вероятно, одно и то же лицо. Он был женат на отпущеннице Ульпии Виталии; его дочь, Юлия Гиерия, вышла замуж за человека
611


того же «ведомства», отпущенника Филе-тера, препозита «золота с камнями», т. е. разных драгоценностей.
Л. Цезарь, приемный сын Адриана, умер в 138 г.
8731. Мраморная доска.
Т. Элий Амемпт, отпущенник Августов, ведающий серебром для сцены, сделал при жизни себе и Помпонии Клеопатре, супруге своей, и Т. Элию Никету, отпущеннику Августа, своему брату, и отпущенникам и отпущенницам и потомству их, и своему Ульпию Алипу.1
1 Под «серебром для сцены» разумелись вся серебряная утварь, потребная для театральных представлений, а также серебряные доспехи, надеваемые гладиаторами императорских школ при парадных выступлениях.
Муж, жена, брат и друг Алип.
Время Антонина Пия.
8732. Мраморная доска.
Гам, отпущенник Августа, препозит отдела золотой посуды, из которой едят, сделал себе, и супруге доброй Флавии Тихе, и отпущенникам и отпущенницам своим и потомству их, и Феликсу, верне1 Цезаря нашего, и потомству, и сыну, П. Элию Константу, отпущеннику Августа.
1 «Верна» назывался раб, родившийся в доме своего хозяина. Феликс, по-видимому, умер мальчиком, не имевшим другой приметы, кроме той, что был уегпа.
Семья отпущенников: муж, жена, сын.
8733. Мраморная доска.
М. Ульпий Гиеракс, отпущенник Августа, препозит отдела золотой посуды, из которой пьют, сделал.1
1 Одинок.
Время Траяна.
8734.
Филетеру, отпущеннику Августа, препозиту отдела драгоценностей, Юлия Гиерия, дочь Анфа, супругу благодетельному и себе на своей земле, а также отпущенникам и отпущенницам и потомкам их. Место это освящено; в глубину имеет 13 1/2 фт.1
1 Для захоронения устроен был гипогей — подземелье. Вот «генеалогия»: Анф — раб Л. Элия Цезаря, аЬ а^еп1о ро1опо; жена — Ульпия Виталия, отпущенница императора Траяна; дочь — Юлия Гиерия, отпущенница; муж — Филетер, императорский отпущенник, ргаероБ^в аЬ аиго §еттаЩ: Юлия «сделала партию». От мужа или от отца, но состояние у нее недурное: земельный участок, рабы, отпущенники и отпущенницы.
8735. Мраморная доска.
...М. Аврелий Эвтик М. Аврелию Ахиллею, отпущеннику Августа, препозиту по отделу драгоценностей [аЬ аиго gemmato], и Аврелии Хресте, и отпущенникам и
612


отпущенницам и потомству их. Да не будет нанесено по злому умыслу вреда этому памятнику. 1
1 Дружественные или родственные связи?
Вторая половина II в.
8736.
Т. Флавий Феб, отпущенник Августа, помощник по отделу драгоценностей, сделал [себе] и своим отпущенникам и отпущенницам и потомкам своих. С передней стороны 9 фт, с боковой 12. Права на урну покупателю, приобревшему памятник, нет.1
1 Памятник, следовательно, можно было продать, если в нем оставалось достаточно пустого места. Но покупатель не смел тронуть стоявших там урн. «Отделом драгоценностей» ведали, следовательно, препозит и его помощник.
Не женат, но есть «свои», очевидно, родные. Человек со средствами: большой могильный участок, отпущенники и отпущенницы.
Время Флавиев.
8737.
М. Ульпию Дионисию, отпущеннику Августа, ведавшему позолотой, жил 45 лет 5 месяцев. Ульпия Героида, отпущенница Августа, дорогому, любящему супругу, очень к ней доброму, с которым прожила без обид и жалоб 25 лет, и М. Уль- пий Дионисий, сын, сделал и себе, и своим отпущенникам и отпущенницам и потомкам их. С передней стороны 12 фт, с боковой 12.1
1 Дионисий ведал золочением (ab auraluris) серебряных вещей. Муж, жена и сын. Хорошие средства: собственный могильный участок в 144 кв. фута, рабы, отпущенники и отпущенницы.
Время Траяна.
8741. Мраморный обломок.
Клавдия Кипара, жила 22 года. Серапа, раб Октавии, супруги Августа, злато- кузнец, сделал себе и своей дорогой сожительнице, i
1 Октавия — жена Нерона.
Серапа, судя по имени, египтянин? Женат, но называет жену «сожительницей» в соответствии с законом.
8756. Мраморная доска.
Каллитиха, жена [?] Зоила Агриппиана, коринтиария.1
1 Зоил, ведавший предметами из коринфской бронзы, принадлежал раньше М. Агриппе (см. Rom. Mitt., 1888, р. 223). У него был приятель, раб Куллиона, номенклатор Гилар (4455). Он был членом погребальной коллегии императорской «фамилии» и оказал ей такие услуги, что ему поставили мраморный бюст.
Очень любопытная фигура: человек с дружескими связями, «общественник», мастер- специалист. Занят в своей среде, в хозяйском доме, но находит друга и на стороне.
613


8757.
Неапора коринтиария.1
1 Хоронила одинокого человека коллегия.
I в. (?)
8969. Мраморная доска.
Ти. Клавдию Эвтиху, отпущеннику Августа, педагогу пажей, поставили Ти. Клавдий Эвнет, отпущенник Августа, брату своему, и Т. Флавий Венуст, отпущенник Августа, из отдела посуды для питья, своему педагогу. 1
1 Братья были отпущенниками Клавдия; Венуст «из отдела посуды» Веспасиана или
Тита.
Семейные связи: два брата; благодарная память ученика.
9144.
...Ан... дуумвир коллегии мастеров, изготовляющих кольца, большое место для погребения — с передней стороны 25 фт, с боковой 25, купленное на свои деньги, дал коллегии. 1
1 Мастера, делавшие кольца, составляли особую коллегию. Дуумвир ее был человеком со средствами: участок в 625 кв. футов под Римом стоил, конечно, недешево.
Члены коллегии и работают в одном деле, и желают иметь общее для себя кладбище. Время Августа.
9149. Мраморная плита.
Гилару, златокузнецу, коллегия дома Сергии Павлины, дочери Луция, а также товарищи по рабству из этого же дома... жил 30 лет... под руководством... Дор- кад... 1
1 Следует отметить, что параллельно упоминаются «коллегия» и «товарищи по рабству» — не все рабы, следовательно, входили в коллегию.
Над надписью изображены весы, венок, циркуль, инструмент для гравированья и два золотых (?) листочка.
Мастер не стесняется своего ремесла: он хочет напомнить о нем тем, кто будет смотреть на его надгробие.
Начало II в. (судя по шрифту).
9155. Табличка из колумбария.
Акут, раб Спонсы, серебряных дел мастер.1
1 Спонса — отпущенница Ливии (см. У1.4189; 4190). «Спонсианы», — вероятно, ее бывшие рабы (VI.3959; 4188 (?); 5263). См. Кот. МШ., 1888, р. 229.
9169. Маленькая табличка из колумбария.
Скирт, серебряных дел мастер.1 1 Вероятно, I в. н. э.
614


9172. Мраморная табличка.
Ксенону, рабу Публиев Октавиев, серебряных дел мастеру.
9174. Мраморная табличка.
...ар, серебряных дел мастер... a omatrix [жена?] поставил на свои деньги. 1 1 Omatrix — служанка, помогающая хозяйке одеваться, «украшающая» ее.
9202. Могильная плита из травертина.
А. Фурий Селевк, отпущенник А. Фурия, магистр, квинквеннал коллегии зла- токузнецов, Фурия, отпущенница Авла, Крематия.1
1 Коллегия златокузнецов существовала особо от мастеров, изготовлявших кольца, но одновременно с нею.
Время Августа.
9203.
Протогену, златокузнецу, жил 80 лет, и Клавдии Пираллиде, жене.1
1 Женат, не богат, детей нет.
I в.
9204.
Л. Веттий Нимфий, златокузнец, жил 17 лет.1 1 Очень молод и уже aurifex.
9205.
...крат... златокузнец. 1
1 Обломок, найден в Villa Pamfili.
Ранняя империя.
9207. Мраморная доска.
М. Цедиций Юкунд, златокузнец со Священной Дороги, жил 30 лет. Клодия Кипара, сладчайшая сестра Цецидии Приски.1
1 Клодия Кипара — отпущенница, как и ее сестра Цецидия. Не жена ли Серапы, раба Нероновой жены, Октавии, тоже златокузнеца? (8741). По времени подходит.
Среда людей одного ремесла, которые знают друг друга: тут завязываются и дружеские, и родственные связи.
Отпущенница не побоялась выйти замуж за раба.
9208.
А. Минуций Феликс, отпущенник двух А. Минуциев, себе, своим и потомкам их; Фурии Авкте, отпущеннице Квинта; А. Минуцию Филаргиру, отпущеннику Авла Минуция, патрону. — Л. Семпроний Кефалион, отпущенник Л. Семпро- ния, златокузнец за Флументанскими воротами, себе, и своим, и потомству их, и Л. Семпронию Феофилу, отпущеннику Л. Семпрония, с любовью.1
615


1 Кефалион и Феофил — отпущенники одного хозяина, друзья.
0 семье Кефалиона сказать нечего: кто были эти «свои»?
1 в. (?)
9209.
Ти. Клавдий Гименей, золотильщик, серебряных дел мастер, сделал себе и святейшей Клавдии Фортунате.1
1 Жена? Сестра?
Гименей делает серебряную посуду и золотит ее. Золочение было в обычае, и потребитель его требовал. На фреске из Дома Веттиев (Помпеи) один из амуров золотит огромный таз. Гименей был мастером в двух областях.
1в. (?)
9210. Мраморный рельеф с изображением молодого мастера у наковальни. На стене весы, у стены стопками уложенные в какую-то посудину золотые пластинки.1
Золотобой.1
1 Явная вывеска. Золотобой изготовлял тонкие золотые пластинки (brattea), которыми обивали мебель (ложа), тончайшие лепестки, золотые листики, употреблявшиеся в соединении со ртутью для золочения.
Рисунок см.: Bliimner. Techn. u. Term., t. IV, p. 312, fig. 48; D.-S., 1.1, 571 и 748; fig. 659 и 876. Cp. Arch. Jahrb., 1913, 70, N. 1.
I в.
9211.
Г. Фульциний Гермер, отпущенник Г. Фульциния, браттиарий. Фульвия Меле- ма, жила 48 лет, браттиария.
1 Браттиарий — золотобой. Следует обратить внимание, что в языке есть слово, обозначающее женщину, работающую в этом ремесле.
Ранняя империя.
9214. Круглая мраморная урна.
а) на крышке:
Селлия Эпира со Священной Дороги, золотошвея.1
б) на урне:
жена [?] Квинта Футия Олимпика.
1 Селлия расшивала ткани узорами из золотых нитей.
Ранняя империя.
9221. Мраморный алтарь со скульптурными украшениями.
Л. Фурий Диомед, отпущенник Л. Фурия, чеканщик со Священной Дороги, жене Корнелии Тертулле, отпущеннице Л. Корнелия.1
1 Мастер чеканки особо подчеркивает эту сторону своего златокузнечного мастерства. Женат.
I в.
616


9222. Маленькая четырехугольная урна с рельефными украшениями.
М. Канулея Зосима, жил 28 лет. Сделал патрон отпущеннику, вполне заслуженно. Он в жизни своей никому не сказал злого слова, ничего не делал без воли патрона, всегда у него было много золота и серебра, он же никогда не захотел ничего. В искусстве Клодиевой чеканки превзошел всех.1
1 В этом привлекательном образе слились идеальные черты человека, мастера и отпущенника: добр, абсолютно честен, прекрасный работник и послушный патрону.
I в.
9239. Мраморная доска.
Децимии, Фавст и Фортунат, чеканщики со Священной Дороги, сделали себе и отпущенникам и отпущенницам и потомству их.1
I Свободные и состоятельные люди, вероятно, хозяева мастерской. Не женаты.
II в.
9390. Мраморная доска.
Л. Гавидий Эрот, серебряных дел мастер, жил 70 лет, Гавидия Клеопатра патрону.1
1 Семьи (по крайней мере официальной) нет. Хоронит отпущенница. Скромный мастер. Ранняя империя.
9391.
Г. Юний Сальвий, отпущенник Г. Юния.
Г. Юний Афродизий, отпущенник Г. Юния.
Г. Юний Трифон, отпущенник Г. Юния.
Г. Юний Тимолай, отпущенник Г. Юния.
Г. Юний Антиох Скай, отпущенник Г. Юния.
Серебряных дел мастера.1
1 Работали в одной мастерской у своего патрона?
Открыли свою? Во всяком случае дружны были так, что не захотели расстаться и после смерти.
Начало империи.
9392. Мраморная доска.
Л. Ветилий Нестор, отпущенник Л. Ветилия, серебряных дел мастер. Ветилия Хрисариум, отпущенница Л. Ветилия.1
1 Женат? Средства скромные: хоронила, очевидно, погребальная коллегия.
I в.
9393. К крипте Ватиканской базилики.
...ан... [за храмом] Кастора декурион... Никифор, серебряных дел мастер у Вор- тумна, жил со своими... Филерот сделал.1
1 Занимал видное место в коллегии: декурион.
617


Статуя Вортумна находилась в нескольких шагах от храма Кастора, в самом центре всяких денежных операций.
Гуммерус предполагает, что Никифор, кроме своего прямого ремесла, занимался еще и делами банкирскими: менял деньги, давал в долг и т. д. (H. Gummerus. Die rômische Industrie. Klio, 1914, t. 14, p. 146).
9432.
Синд, раб Атии, дал в дар. Синестор, чеканщик, 1
1 «Дар», — очевидно, надгробная табличка, которую Синд заказал для Синестора и в которой он захотел связать имя свое с именем умершего друга.
Ранняя империя.
9433.
М. Лоллий Александр, ювелир, и Флавия Сабина сделали часовню с гипогеем себе, и своим отпущенникам и отпущенницам, и потомкам своим, и потомкам их. Да не коснется его злой умысел, 1
1 Супружеская пара, люди состоятельные: и часовня с подземельем, и рабы. «Потомки» не определены точнее; может быть, их еще и нет.
I в.
9434. Табличка с Латинской дороги.
Л. Альбий Фемела, отпущенник Л. Альбия, ювелир со Священной Дороги. Альбия Примигения, отпущенница Л. Альбия, жила 23 года.1
1 Вот как представляется мне «история» таких надписей: некто покупает в колумбарии одну нишу и сообщает своим родственникам или коллегии свою последнюю волю — похоронить в одной с ним нише (в нише обычно два места) такого-то или такую-то.
Ранняя империя.
9435.
Баббия Азия, отпущенница женщины.
Г. Баббий Регилл, отпущенник женщины.
Кв. Плотий Никепор, отпущенник Кв. Плотия.
Кв. -Плотий Антерот, отпущенник Кв. Плотия.
Кв. Плотий Феликс, отпущенник Кв. Плотия.
Ювелиры со Священной Дороги.1
1 Перед именем Никифора стоит «Ь», перед именами остальных — «v». Пять человек — одна женщина и четверо мужчин, все ювелиры, — заказали себе при жизни общую плиту — надгробие. Один из заказчиков умер во время ее изготовления. Дружба людей одного ремесла.
Ранняя империя.
9436. Мраморная доска.
Л. Утедий Гермия, говелир-резчик, жил 45 лет.1
1 Одинок.
I в.
618


9437; ВйсНе1ег СЕ 403. Мраморная доска.
Кто бы ты ни был, путник, пролей слезы над мальчиком: было ему только 12 лет — начало жизни! Был он усладой хозяину, радостной надеждой родителям, которых покинул на долгую скорбь. Он умел уже искусной рукой делать ожерелья и располагать по мягкому золоту разные каменья. Имя мальчику было Паг. А теперь — горькие похороны, пепел в могиле и тело без имени.
Жил 12 лет 9 месяцев 13 дней 8 часов.1
I Надпись очень интересна, потому что бросает свет на систему обучения будущего ювелира. См. главу «Ювелиры и златокузнецы» настоящей работы.
II в.
9543.
Г. Клодий Феликс, отпущенник Клодия Фавста, ведавший драгоценностями. Г. Клодий Бафилл, отпущенник Клодия Феба.1
1 В доме Фавста столько драгоценностей, что хранителем к ним приставлен особый человек. Одинок.
Ранняя империя.
9544. Доска.
Юлия Схоле сделала себе и Г. Аспанию Климену, своему мужу, ювелиру, и Ти. Клавдию Архелаю, и отпущенникам и отпущенницам и потомкам их, и А. Кот- тию Эвному. Памятник этот по наследству не переходит.1
1 Юлия Схоле осталась, видимо, вдовой и со средствами. Перед нами семья и дружеский кружок: муж, жена и еще два человека, Архелай и Эвном. Детей нет.
I в. н. э.
9545. Мраморная доска с Аппиевой дороги.
Незнакомец, остановись и посмотри налево, на этот холм: там находится прах человека доброго, сострадательного, любящего бедных. Прошу тебя, путник, не нанеси вреда этому памятнику. Г. Атилий Серран Эвод, отпущенник Атилия Серрана, ювелир со Священной Дороги, погребен здесь. Путник, прощай.
По завещанию никого нельзя вносить и погребать в этом памятнике, кроме тех отпущенников, которым я разрешил это в завещании.1
1 Богатый, но одинокий человек: ни жены, ни детей.
Конец республики.
9546.
Л. Кальпурнию, сыну Никея, Антиоху из Корнелиевой трибы, ювелиру со Священной Дороги.
Л. Кальпурнию Руфу, отпущеннику Л. Кальпурния.
Л. Кальпурнию Стратону, отпущеннику Л. Кальпурния.
Кальпурния Эгале патрону своему, своим братьям и себе сделала.1
1 Ювелир родился уже свободным. Семья: сестра и братья.
Ранняя империя.
619


9547.
Г. Фуфию Змарагду, ювелиру со Священной Дороги, по распоряжению Фуфии Галлы, жены, и отпущенников Атимета и Абасканта отпущенникам, отпущенницам и потомкам их.1
1 Женат, но бездетен.
Следует обратить внимание на то, что особо выделены два отпущенника, поставленные как бы рядом с женой: распоряжаются они заодно. По-видимому, в мастерской Змарагда они занимали особое место, будучи доверенными лицами хозяина, его помощниками, а может быть, и друзьями.
Ранняя империя.
9548. Травертиновая тумба.
Л. Стлаций Эрот, отпущенник Л. Стлация, ювелир со Священной Дороги. 1 1 Одинок, не богат.
9549.
[Кальпу?]рний... отпущенник Александр, ювелир со Священной Дороги, жил 78 лет.1
1 Одинок.
Ранняя империя.
9641.
Плетории Авге, доброй супруге, которая жила 29 лет. Сделал с любовью Г ер- мет, барбарикарий.1
1 Барбарикарием в это время назывался мастер, выделывавший тончайшую золотую проволоку, которой расшивали одежды. Позднее барбарикариями называли мастеров, украшавших серебром и золотом ножны и рукоятки оружия.
Гермет — раб. Женат на отпущеннице.
Ранняя империя.
9950. Циста.
Силию Виктору, сыну, и Невии, супруге, и Силии Виктории, дочери своей, П. Силий Виктор, серебряных дел мастер, сделал себе и своим отпущенникам и отпущенницам и потомству их.1
1 Семья: муж, жена, дочь и сын.
Конец II в.: а) нет ргаепотеп; б) «Невия»: вместо Ыаеу1а — ЫаеЫа, замена «V» звуком «Ь» началась именно с этого времени.
9952. 	Мраморная тумба.
[Р. Дурдену?]... декурий, посудному мастеру, П. Дурден Эрот брату наилучшему, патрону добрейшему, столько мне сделавшему. 1
1 Так редко удается по надписям узнать хоть что-то, кроме имен. Поэтому так дорога эта надпись, из которой выдвигается живой человек.
620


Дурден, посудный мастер, занят не только своим ремеслом, но и общественным делом: в какой-то большой коллегии он занимает видный пост. Сам отпущенник, он, собрав денег, выкупил брата Эрота. Фигурой был он настолько крупной, что с ним породнился богатый Фамир, женившийся на его сестре (см. 1818).
I в. н. э.
9953.
Р. Монетий Филоген, отпущенник общества, посудный мастер. Ветурия Саль- вия, отпущенница Сальвия, себе и своим, *
1 Генцен (ad loe.) предполагает, что общество, которому принадлежал Филоген, взяло на откуп чеканку монеты.
Написание «sibei» вместо «sibi» и «sueis» вместо «suis» определяет время: конец республики или начало империи.
9954.
А. Альбий Анубион, отпущенник Авла и Децима Альбиев, посудный мастер, себе и отпущенникам и отпущенницам, i
1 Одинок, состоятелен.
Ранняя империя.
9955. Маленькая урна.
П. Клодий Дада, отпущенник П. Клодия, посудный мастер.*
1 Не создатель ли «Клодиева стиля» в серебряной посуде? Хоронила коллегия; чужие люди во всяком случае.
I в.(?)
9956. Крышка саркофага.
Памяти Л. Юлия Афенея, посудного мастера, который жил 75 лет. Юлия Лаиса супругу благодетельному.*
* Женат, бездетен.
Ранняя империя.
9957. Маленький травертиновый камень.
П. Вигелий Хилон, отпущенник П. Вигелия, посудный мастер.
П. Вигелий Фавст, отпущенник П. Вигелия.
П. Вигелий Гилар, отпущенник П. Вигелия...
С передней стороны 18 фт, с боковой 12.*
* Все трое — отпущенники одного хозяина. Дружба или просто денежные соображения заставили их приобрести общее место для погребения (216 кв. футов)? Люди во всяком случае не бедные, но, видимо, одинокие.
Ранняя империя.
621


9958. Мраморная доска.
Ти. Клавдий Федер, посудных и серебряных дел мастер, себе, отпущенникам и отпущенницам, вскормленникам своим и потомству их. Памятник этот к постороннему наследнику не переходит. 1
1 Богатый и одинокий человек. О «вскормленниках» см. главу «Ювелиры и златокузне- цы» настоящей работы.
I или II в.
30 973. Найдена на Целии, в Vigna Casali, в «школе» дендрофоров, а) на мозаике черными буквами:
Да будут боги благосклонны к входящим сюда и к базилике Гиларовой. б) большая мраморная база:
М. Публицию Гилару, ювелиру, коллегия дендрофоров Великой Идейской Матери богов и Аттиса, пожизненному квинквенналу, за все его благодеяния заслужившему, чтобы ему была поставлена статуя.1
1 Базилика эта была открыта в 1889 г. См. «Eranon Vindobonensis», Wien, 1893, р. 285. Cp. VI.641.
33 764. Мраморная доска из одного колумбария на Пренестинской дороге.
М. Ульпий Урбан, отпущенник Августа, помощник по отделу драгоценностей (ab auro gemmato), сделал себе и Ульпий Пифисе, жене своей, своим отпущенникам и отпущенницам и потомству их.1
1 Женат, детей нет, богат или во всяком случае состоятелен. Время Траяна.
33 766. Мраморная доска из одного колумбария по Соляной дороге.
Диасмену, барбарикарию, рабу Цезаря нашего, поставил табличку Тихик, товарищ по рабству.1
1 Дружба между рабами.
Формула «раб Цезаря нашего» (Caesaris nostri servus) вошла в употребление со времени Флавиев, держалась при Траяне и Адриане, но при Антонинах появляется редко.
Первая половина II в.?
33 768.
Филемону Агриппиану, коринтиарию, отпущенники и товарищи по рабству, которые сложились на этот памятник, поставили в знак почета мраморное изображение.
Зоилу Агриппиану, коринтиарию, отпущенники и товарищи по рабству, которые сложились на этот памятник, поставили в знак почета мраморное изображение.
При консулах П. Виниции и П. Альфене Варе.1
1 См. 4455 и 8756.
2 г. н. э.
622


33 834.
Эвкла, серебряных дел мастер, сделал себе и своим. Заказал при жизни. 1
1 	Кто «свои», неизвестно. Не женат.
Ранняя империя.
33 836. Обломок мраморной плиты.
А. Фурий, отпущенник... браттиарий.1 1 Ранняя империя.
33 72. Обломок мраморной плиты.
Л. Кальпурний Антиох, отпущенник Л. Кальпурния [никеец?], Старший, ювелир со Священной Дороги, жил...*
1 В отличие от своего сына, тоже ювелира, отец назывался «Старшим». См. 9546. Ранняя империя.
33 918-Х1У.467. Мраморная тумба.
Л. Аррию Гермету, посудному мастеру, А. Эгрилий Плариан.1
1 Эгрилий Плариан был патроном коллегии в Остии и консулом. Арии и Эгрилий находились в свойстве.
Человек высокого ранга ставит памятник мастеровому, отпущеннику: факт, заслуживающий большого внимания.
Конец I или начало II в.
33 919. Обломок травертиновой доски.
А. Фульвий Дорофей, отпущенник А. Фульвия, посудный мастер.1
1 Дорофей упомянут среди 19 отпущенников и отпущенниц А. Фульвия.
Ранняя империя.
33 919 л. Травертиновая доска.
Юноша, хотя ты и торопишься, но этот камешек тебя просит: взгляни на него, а затем прочти, что написано.
Здесь положен прах Меция Луция Филотима, посудного мастера. Я хотел, чтобы ты узнал это. Прощай.
Потомкам его:
Л. Меция Сальва, отпущенника Л. Меция.
Манха, сына Манхова.
Рутилия Гетера, отпущенница Рутилии.
Меция, дочь Луция.1
1 Еврейская семья.
Конец республики.
623


Х.692. Сорренто.
Анф, раб Августа, коринтиарий, себе и своим, 1
1 До какой степени ценилась коринфская бронза, видно из того, что ведать предметами из этой бронзы поручалось особому человеку.
Кто были «свои»? Может быть, неопределенность сознательная?
Сорренто при Августе и Тиберии было любимым местопребыванием двора.
I в. н. э.
Х.6492. Обломок памятника, найденного вблизи от Аппиевой дороги.
Л. Цецилий Плут, отпущенник Л. Цецилия, ювелир со Священной Дороги, себе и Корнелии Созиде, отпущеннице Корнелии.
Л. Цецилию Эпафродиту, отпущеннику Л. Цецилия, своему брату.
Корнелия Созида, отпущенница Корнелии, по распоряжению Л. Цецилия Афе- ниона, отпущенника Л. Цецилия.1
1 Созида была женой Плута, по всей вероятности. Он хотел поставить общий памятник себе, ей и брату. Смерть, вероятно, помешала ему осуществить свое намерение, и в исполнение привела его Созида под руководством и по совету Афениона, конечно, друга Плута, в точности знавшего желания покойного.
I в. н. э.
Х.6638. Fasti Antiates.
Среди vemae императорского дома упомянуты: Сперат, отпущенник, ювелир и... коринтиарий.
Х.3821. Маленькая тумба.
...из базилики, где торгуют посудой, златокузнецу и серебряных дел мастеру.1
1 Уже давно было высказано предположение, что эта базилика тождественна с Basilica vascolaria в VIII районе, которую называет Curiosum urbis.
«Atti della Pontifica Academia di Archeologia», 1938, t. VIII, p. XXI.
M. Атий Дометай, посудный мастер со Священной Дороги, отпущенник М. Атия Антерота, жил 62 года, и наследник шестой части.1
1 М. Атий Антерот — сам отпущенник. Дометий, его отпущенник, которому хозяин завещал 1/6 своего состояния за какие-то его заслуги. Дометий так гордился этим, что велел упомянуть это обстоятельство в надгробной надписи.
Ранняя империя.
«Amer. Journ. of Archeology», 1908, t. XII, p. 45, N 9.
M. Обелий Акает, златокузнец из Аврелиан.1
1 Где находились Аврелианы, неизвестно. Табличка найдена в Риме между воротами у Пинчио и Соляными.
I в. (?)
624


ЕрЬет. epigr. IX, N. 757. Обломок маленькой мраморной базы.
М. Обеллия. сына М....златокузнеца со Священной Дороги. Апелла, отпущенник, принес в дар Фортуне Примигении.1
1 Гуммерус предполагает, что Обеллий Акает (см. пред, надпись) был отпущенником нашего Обеллия. С таким же основанием можно думать, что Акает был отцом упоминаемого здесь Обеллия. Сын настолько усовершенствовался в отцовском ремесле, что перебрался из безвестных Аврелиан на Священную Дорогу, в центр ювелирного мастерства и ювелирной торговли.
Конец республики или начало империи.
У1.18 175; КаШе1 1595; ЮгК Ш.253.
Здесь погребен чужестранец Хрест Эвбул, добрый товарищ, мастер коринфского литья.
Я Эвбул, родина мне Коринф; я радуюсь возлияниям от моих товарищей.
Т. Флавий Приск и Капитон поставили.1
1 Грек, свободный. Дружба ремесленников.
Конец I или начало II в.
N8, 1900, 574, N 3. Обломок мраморной плиты....Цезарева чеканщика... и N8, 1902, 55. Мраморная доска.
Помпейя Мемфида себе и Гн. Помпейю Юкунду, супругу своему, златокузне- цу, жил 35 лет, и Гн. Помпейю Фрукту, отпущеннику его, златокузнецу, жил 40 лет, отпущенникам и отпущенницам и потомкам их.1
1 Можно отчетливо представить себе судьбу Фрукта: раб Юкунда, он приобрел его доверие и расположение, был им освобожден и стал его правой рукой и его помощником.
I в. н. э.
N8, 1905, 82. Из колумбария на Соляной дороге.
Никифор, раб Цецилии, жены Красса, серебряных дел мастер, и дочь Каль- пида.1
1 Цецилия, дочь Метелла Критского, жена М. Лициния Красса — вероятно, второго сына триумвира.
N8, 1906, 252. Тумба из пеперина.
[Л. Тампий] Эвод, отпущенник Л. Тампия, ювелир с Велабра, себе и Тампий Стратонике, отпущеннице Луция, отпущенникам, отпущенницам и потомкам их.1
1 Женат, состоятелен, детей нет.
Первые годы империи.
N8, 1909, 311, N. 14. Мраморная доска из колумбария на Соляной дороге.
Ностия Дафне, отпущенница женщины, изготовительница уборов с Длинной улицы. М. Нерий Квадрат [отпущенник?], златокузнец с Длинной улицы.1
625


1 	Почему они вместе? I в. н. э.
«Papers of the British School at Rome», 1902, 155. Глыба травертина с Пренестин- ской дороги.
...мастер посудного дела... мастер посудного дела.1 1 Имя обоих мастеров стерлось.
NS, 1914, 180, N. 14.
Клавдии Амплиате благодетельной сделали Мусик, вилик, и Фавор, коринтиа- рий, рабы Цезаря.1
1 Отпущенница и два раба. I в. н. э.
КРАСНОДЕРЕВЦЫ И РЕЗЧИКИ ПО КОСТИ Устав эборариев и цитрариев
Юлий Элиан дал право...1 по кости собираться в четырехколонной «школе».2
Постановлено: если кто-либо — не краснодеревец и не резчик по кости — будет принят в эту коллегию хитростью кураторов, то кураторов за такое дело следует вычеркнуть из альбома коллегии. Кураторы должны будут о том, кого они собираются принять, сделать доклад квинквенналам.
Также постановлено: в январские календы четвертым кураторам данного года выдать из нашей кассы подарки: каждому 5 динариев, сдобный пирожок, фиников, сушеных винных ягод, груш...3
За 8 дней до февральских календ,4 в день рождения императора Адриана, да выдаются спортулы на 5 динариев, а кураторы... должны предоставить... кальду5 всем тем, кто будет угощаться в «школе».
Также в день рождения Юлия Элиана да выдаются из кассы спортулы6 в 3 динария, а кураторы... должны предоставить... кальду всем тем, кто будет угощаться в «школе».
Также в день рождения Юлия Флакка, сына, да выдаются из кассы спортулы в 3 динария, а кураторы... должны предоставить и кальду всем тем, кто будет угощаться в «школе».
Также спортулы из кассы да выдаются... и кальда всем тем, кто будет угощаться в «школе».
Также постановлено: чтобы обед... за три дня до августовских ид,7 в день восшествия на престол императора Адриана... да выдаются спортулы четырьмя кураторами данного года.
Также постановлено... ежегодно было разделено.
Также ежегодно... по порядку.
Также постановлено... получали все преимущества своего года... если в кассе коллегии оставались деньги, то пусть кураторы разделят их поровну... каждый куратор внесет 1 % штрафа.
626


Также постановлено, чтобы принятые в члены... в тот же самый год уплачивали... от тех и других требуется.
Также требуется, чтобы... вносил в кассу динариев...
1 Помещение было передано не в собственность, а только в пользование.
2 Помещения, где происходили собрания коллегий, назывались «школами» (греч. о/оХт) — «досуг»). «Школы» эти находились часто в городе, на площади или около храма божества, покровителя данной коллегии.
3 Скромный характер этих новогодних подарков позволяет определить и положение членов этой коллегии Они называются в надписи «negotiantes» — «торговцами», и они, конечно, «торговали» своими произведениями, делали их на заказ, а кое-что и прямо на продажу: ремесленник и торговец в Риме в какой-то мере объединялись. Не следует, однако, как это было сделано одним бельгийским ученым, видеть в этой коллегии объединение крупных коммерсантов: все «благодеяния», предлагаемые членам коллегии, очень скромны и цену имели только для людей бедных; предложить богатому торговцу, владельцу запасов слоновой кости и драгоценного «цитруса», 5 динариев и горсть фиников или груш было бы просто смешно.
4 24 января.
5 Кальда — смесь вина с горячей водой, очень любимый в Риме напиток.
6 Спортулой называлась корзиночка, куда укладывалась еда, которую клиент уносил с собой после обязательного утреннего посещения патрона. Вместо еды можно было выдать деньги.
7 11 августа.
Краснодеревцы «цитрарии» назвали себя по самому дорогому дереву («citrus»), так же как резчики по кости — по самому дорогому виду кости — по слоновой (cbur). Это отнюдь не значит, что одни не делали столов из простого клена, который они только умели хорошо отполировать, а другие не резали пластинок для отделки столовых и кроватных ножек из лошадиных и коровьих костей. «Цитрусовое» дерево стало редкостью уже в I в. н. э., и столярам, современникам Адриана, пришлось бы круто, если бы они соглашались работать только с «цитрусом». В меньшей степени, но то же можно сказать и об «эборариях», резчиках по кости. Объединение мастеров разных специальностей в одну коллегию объясняется тем, что кость широко употреблялась при отделке деревянной мебели (а не только тем, что столовая доска из «цитруса» обычно клалась на ножку из слоновой кости). Краснодеревец и резчик должны были работать вместе.
Коллегия во главе имеет квинквеннала, высшего магистрата, ведающего всеми ее делами и избираемого на пять лет; четырех кураторов, избираемых ежегодно. Они принимают в коллегию новых членов, раздают новогодние подарки и устраивают праздничные обеды, по окончании года делят между членами поровну остаток денег в кассе.
В коллегии две кассы: из членских взносов и из суммы, завещанной на определенных условиях Юлием Элианом. См. главу «Римские инсулы и их мебель» настоящей работы.
ФУЛЛОНЫ Арендный договор
CIL VI.10 298.
...штраф в 500 ассов.
...Кому по этому закону позволено будет получить и нести должность в коллегии, если он будет сделан должностным лицом... если он перед коллегией фуллонов в официальном месте в день окончания своей должности не принесет клятвы в том,
627


что он честно управлял коллегией, ее имуществом и всем, что оказывалось в его руках... и ничего со злым умыслом не сделал против этого закона во время своей службы и удерживал своих, чтобы они не нарушали этого закона, то пусть заплатит штрафа 500 ассов.
Должностное лицо, не принесшее такой клятвы, не будет впредь занимать никакой должности и не будет иметь права голоса. Если кто поступит вопреки этому, штраф ему в 100 ассов. Если кто объявит, что ему необходимо по делам государственным или тяжебным отправиться дальше, чем на 120 миль, пусть решают об этом должностные лица. Если объявит после времени, штраф ему 50 ассов. Невзирая на то, пусть принесет клятву перед должностными лицами в первый же день, как сможет; если не принесет клятвы, как выше сказано, платит штраф в 100 ассов.
Если кто оправдает себя тем, что приказал сообщить посыльному, а тот во время сообщения не сделал, то пусть посыльный несет штраф или пусть вчиняет посыльному иск на ту сумму, на которую (пославший) оштрафован.
Если должностное лицо пожелает на основании этого закона оштрафовать какого фуллона, пусть штрафует однажды или чаще; штраф 1 асе.
Никто да не занимается вместо коллегии делом фуллонов и не требует права на покупки глины (со скидкой? В государственных лавках?), не купив предварительно права на два бассейна; кто сделает напротив, то против него на защиту коллегии может встать любой и в течение двух дней сделать об этом заявление должностным лицам: если не объявит, то уплатит штраф в 5 ассов.1
1 См. главу «Фуллоны» настоящей работы.
МЕЛЬНИКИ И ПЕКАРИ
CIL VI.4010.
Кинисм, пекарь.
4356. Мраморная табличка из колумбария детей Друза.
Фавст, пекарь, раб Ти. Германика. Филон и Менофил, товарищи по рабству, другу-1
1 Администрация колумбария ставила над «гнездом» табличку с именем умершего и его званием. В данном случае эту заботу берут на себя друзья авста, «сорабы» его. О дружбе в рабской среде см. гл. «Колумбарий Статилиев авров» настоящей работы.
8998. 	Мраморный алтарь.
Кальпурний Сотерий Телесфор, отпущенник императора, надзиратель над пекарями, поставил супруге своей.
1 Был ли Телесфор десятником над пекарями (таких десятников мы видим во врачебной среде императорского двора) или был равен препозитам, ведавшим драгоценностями императорского дома? Написание «Prae[e]s[tj» наводит на последнюю мысль.
Оба, и муж и жена, греки. Сотерия была отпущенницей кого-то из Кальпурниев.
628


8999. Маленькая тумба.
Автомату, рабу Цезаря нашего, контролеру пекарей.
Жил 29 лет, горячо любимый всеми от раннего детства и до конца. Ты прочел? Будь благополучен.1
1 Обязанности контролера пекарей в императорском доме соответствовали, вероятно, mutatis mutandis — обязанностям эдилов: они проверяли качество хлеба, соответствие между выданной мукой и количеством выпечки (должны были, следовательно, как и эдилы, понимать в пекарском и мукомольном деле), а может быть, и ведали распределением этого хлеба между разными отраслями дворцового хозяйства. Должность была хлопотливая, требовала большого такта, умения ладить с людьми и соблюдать интересы императорской «фамилии», не обижая в то же время пекарей, не ставя им каждое лыко в строку, предупреждая словом, иногда и угрозой, но не подводя под наказание. Судя по надписи, Автомат был идеальным контраскриптором.
Amantissimus omnibus... Вспомним эпитафию, которую хозяин сочинил своему подручному и заместителю Зосиму, серебряных дел мастеру. В числе его достоинств он упоминает его доброжелательную обходительность с людьми — nulli maledixit. Это же качество сделало Автомата дорогим для всех. Стоит отметить, как высоко в рабской и трудовой ремесленной среде оценивался этот житейский такт, эта добрая и ровная выдержка в отношениях с людьми.
9000. Мраморная табличка из колумбария Марцеллы.
Фавст, пекарь Марцеллы, жены Павла.1
1 Марцелла, племянница Августа, жена Павла Эмилия Лепида.
9001. Из того же колумбария.
Элафион поставил себе и Приму, товарищу по рабству, пекарю Марцеллы. 9802.
Ти. Клавдий Примигений, пекарь, декурион, отпущенник Антонии, дочери Клавдия, себе и супруге своей.1
1 Антония — дочь императора Клавдия.
Примигений не называет номера декурии (десятки), во главе которой он стоял. При размахе хозяйства в домах членов императорской семьи вряд ли можно думать, что у Антонии было только десять пекарей.
6219. Из колумбария Статилиев.
Т. Статилий Анопт, пекарь из коллегии.1
1 Анопт принадлежал к «домашней коллегии», составленной рабами и отпущенниками Статилиев. О Статилиях см. главу «Колумбарий Статилиев Тавров» настоящей работы.
6337. Из того же колумбария.
Адраст, пекарь.
6338. Из того же колумбария.
Прима Сура, рабыня отпущенника, пекаря Александра.1
629


1 Пекари были из рабов и отпущенников, причем последние иногда сколачивали себе неплохое состояние. У Александра были раб Комит (6425) и, кроме Суры, «служанка», т. е. рабыня Феликла (6450). Статилия Марфа, отпущенница Статилиев, была либо женой, либо сестрой Александра. Судя по имени (Александра, Марфа), — евреи.
6687. Из колумбария около Пренестинских ворот. Маленькая табличка.
Эрот, пекарь Автрония Пета.
Феликс, пекарь Автрония Пета.
9732. Мраморная табличка.
Псамате, прислужница1 Фурии. Жила 18 лет.
Мифродат, пекарь Флакка Тория,2 поставил.3
1 Omatrix (от ornare — «украшать») — служанка, обязанностью которой было «украшать» свою хозяйку, одевать ее, причесывать, убирать разными драгоценностями.
2 Торий Флакк был при Августе правителем Вифинии (см. Corpus ad loe).
3 Трудно найти документ, столь красноречивый в своей лапидарной невыразительности. Двое людей, уроженцы Востока (Мифродат, судя по имени и по месту службы своего хозяина, — из Вифинии; Псамате — из Египта), рабы разных господ. Как они встретились? Что обещал в будущем их союз? Почему так рано умерла Псамате? Должность «украсительни- цы» была одной из самых трудных: ей приходилось жить в непосредственной близости к хозяйке, каждый день зависел от ее настроения, ее прихотей и капризов, а кротостью римские хозяйки, как правило, не отличались.
5077. Обломок дощечки, которая была прибита к стене памятника, стоявшего на развилке между Аппиевой дорогой и Латинской. На обломке сохранились окончания имен и цифры: обозначение каких-то сумм в сестерциях. Одно из. имен:
...anus pistor HS С.1
1 Невероятно, чтобы пекарь стоил 100 сестерций. Не сумма, которую он выплачивал хозяину как «оброк»? Ничего уверенно нельзя сказать.
9293. Мраморная табличка.
Филерот, пекарь, Венусту, Эфебу.
Гимер, инсулярий, Венусту, Эфебу.1
1 Из надписи 9291 явствует, что Венуст и Эфеб были два разных лица. Обоим памятные таблички поставило трое людей: кроме Филерота к Гимера еще Деметрий, кубикулярий.
9462а. Мраморная табличка (шириной 0.50 м, высотой 0.38 м) из колумбария на Ти- буртинской дороге.
Пекарь Фавст.1
1 Табличка эта интересна перечислением мастеров, занятых в каком-то одном хозяйстве. Из личной прислуги хозяев названы лектикарий и «украсительница» (omalrix); из мастеровых — штукатур, полировщик, плотник; кроме них, — еще один амбарный смотритель. Все отпущенники.
Об этих специальностях см. главу «Колумбарий Статилиев Тавров» настоящей работы.
630


9810. Большая мраморная плита.
М. Юнию Пуденту, пекарю, крупному торговцу рер81апо.1
Клавдия Зарине супругу дорогому и себе сделала, с которым прожила от девства своего 35 лет без всякого горя, кроме дня его смерти, и отпущенникам и отпущенницам, а также потомству их.2
1 Издатель ставит это слово в связь с греческим «рер81з» — «варка», «выпечка», в связь, очень вероятную, но слово от этого понятнее не становится.
2 Пудент был крупным хлеботорговцем. Куда и как поставлял он хлеб, неизвестно. Время надписи также неизвестно.
9812. Табличка из тибуртинского камня.
Огульний, пекарь... друг.1
1 Издатель полагает, что табличка с памятника Эврисака. Если бы это предположение можно было доказать, то перед нами было бы знаменательное проявление чувства коллегиальности: хозяин ставил памятник не только себе, но и товарищам по работе; простого пекаря он величает «другом».
В пользу высказанного предположения говорит место находки: табличка была прибита к стене около памятника Эврисака.
1002. Очень большая база от статуи.
Императору, сыну божественного Адриана, внуку божественного Траяна Парфянского, правнуку божественного Нервы, Т. Элию Адриану Антонину Пию, великому понтифексу, облеченному трибунской властью в седьмой раз, императорской — во второй, консульской — в третий, отцу отечества.
Коллегия пекарей.1 144
справа изображен модий, полный свиса- слева: «жернов» (Сметий), «пате-
ющих колосьев ра»? (Винг)
при под присмотром
префекта Л. Валерия М. Церелия Змарагда, Л. Сальвия
прокула Эпиктета, квинквенналов во второй
раз;
квесторов
Г. Пупия Фирмина квестора во второй раз, Л. Кальпурния Максима
1 Коллегия пекарей была одной из самых крупных в Риме и находилась, под надзором префекта анноны, ведавшего снабжением Рима.
22.
Священной анноне Элий Виталион, постоянный весовщик, достойнейшей коллегии пекарей, выпекающих хлеб из первосортной муки.1
1 Снабжение Рима хлебом требовало множества рук, строгой организации и разделения труда. Хлеб для даровой раздачи бедному населению и продажи по низкой цене привозился из Египта (20 млн модиев) и из Африки (40 млн). Собственники судов, доставлявших этот хлеб, составляли коллегию навикуляриев; они доставляли хлеб в Остию, где его перегружали на меньшие суда, которые могли войти в Тибр. Перегрузка происходила при
631


помощи носильщиков (зассаги — «мешочники»), составлявших особую коллегию. При перегрузке происходило перемеривание зерна, которым и занимался весовщик — шепвог йтипетапиз. Когда хлеб прибывал в Рим, его вторично перемеривали: опять работа для шепвогез. Такой тепзог, все время работавший при разгрузке зерна, и поставил вышеприведенную надпись.


СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИЙ
ЖИЗНЬ ДРЕВНЕГО РИМА
Рис. 1. Хижина VIII в. н. э. Реконструкция.
Рис. 2. Священная Дорога (Sacra Via) по направлению к Велии.
Рис. 3. Форум. План.
Рис. 4. Форум. Дом весталок.
Рис. 5. Форум.
Рис. 6. Форум Августа.
Рис. 7. Императорские форумы в Риме. План.
Рис. 8. Форум Траяна, северо-восточное полукружие.
Рис. 9. Арка Тита.
Рис. 10. Бронзовая статуэтка бога Лара.
Рис. 11. Кабачок в Остии.
Рис. 12. Перемериванье зерна. Служащий из «департамента снабжения» перемеривает привезенное зерно. (Мозаика из Остии).
Рис. 13. Перегрузка товара. Грузчик переносит амфору с морского судна на речное, которое поднимается по Тибру до Рима. (Мозаика из Остии).
Рис. 14. Рынок Траяна на via Biberatica.
Рис. 15. Лавки в нижнем этаже вдоль via Biberatica.
Рис. 16. Тип старинного атрия. (Помпеи).
Рис. 17. Четырехколонный атрий в Доме Серебряной Свадьбы (задняя половина). Рис. 18. Перистиль в Доме Менандра. (Помпеи).
Рис. 19. Перистиль в доме Веттиев. (Помпеи).
Рис. 20. Дом Хирурга. План.
Рис. 21. Дом Хирурга. Фасад. (Помпеи).
Рис. 22. Макет римского дома. (Помпеи, Дом Трагического Поэта).
Рис. 23. Два обломка Мраморного Плана.
Рис. 24. Инсула в Остии (макет).
Рис. 25. Фрагмент Мраморного Плана.
Рис. 26. Улица Балконов (Остия).
Рис. 27. Планы остийских инсул.
Рис. 28. Дом с Расписными Сводами. Наружный вид. (Остия).
Рис. 29. План «домиков» в Остии.
Рис. 30. Виды кладки.
633


Рис. 31. Шестиэтажная инсула в Риме. Реконструкция L. Gismondi.
Рис. 32. Макет помещения с отоплением.
Рис. 33. Отопительный прибор.
Рис. 34. Изголовье кровати из Амитерна.
Рис. 35. Ложе, неправильно восстановленное как двойное сидение. (Нью-йоркский музей).
Рис. 36. Диван (терракотовая статуэтка).
Рис. 37. Картибул из дома Корнелия Ру фа.
Рис. 38. Картибул. (Ватиканский музей).
Рис. 39. Картибул. (Нью-Йоркский музей).
Рис. 40. Деревянный столик. (Брюссельский музей).
Рис. 41. Столик из дома Юлии Феликс. (Помпеи).
Рис. 42. Столик из храма Исиды (Помпеи).
Рис. 43. Накидка с капюшоном. (Мозаика из Лувра).
Рис. 44. Этрусский оратор. Тога старинного покроя. (Флоренция).
Рис. 45. Тога императорского времени.
Рис. 46. Путешественник в пенуле.
Рис. 47. Весталка. Статуя. (Рим, Museo delle Terme).
Рис. 48. Ковриги хлеба, найденные в Помпеях.
Рис. 49. Расстановка лож в триклинии.
Рис. 50. Триклиний в Доме Моралиста. (Помпеи).
Рис. 51. Малые бани в Помпеях (план).
Рис. 52. Малые бани. Кальдарий. (Помпеи).
Рис. 53. Аподитерий в Стабиевых банях.
Рис. 54. Термы Каракалы. План.
Рис. 55. Развалины терм Каракаллы.
Рис. 56. Мальчик с голубем и буллой на шее. (Бронзовая статуэтка. Лувр). Рис. 57. Школьная табличка. (Берлинский музей).
Рис. 58. Свитки, дощечки и чернильница с пером. (Помсейская фреска).
Рис. 59. Порка. (Помпейская фреска).
Рис. 60. Урок. Учитель в середине; справа и слева сидят ученики со свитками в руках. Третий, видимо, опоздал и стоит с «портфелем» (капсой) в руке. (Надгробие. Музей в Трире).
Рис. 61. Девушка с дощечками и стилем. (Помпейская фреска).
Рис. 62. Надгробный алтарь с изображением сцен свадебного обряда. (Рим). Рис. 63. Сцены брачного обряда.
Рис. 63 (продолжение).
Рис. 64. Портрет молодой женщины. Конец I в. н. э. (Музей в Трире).
Рис. 65. Последнее прощание. (Саркофаг, рельеф. Лувр).
Рис. 66. Памятник Цецилии Метеллы на Аппиевой дороге под Римом.
Рис. 67. Памятник Неволей Тихе. (Помпеи).
Рис. 68. Римский колумбарий.
Рис. 69. Колодки в карцере гладиаторской школы в Помпеях.
Рис. 70. План гладиаторской школы в Помпеях.
Рис. 71. Гладиаторская школа в Помпеях.
Рис. 72. Гладиаторский бой (урок).
Рис. 73. Фракиец и гопломах. (Фреска из Помпей).
634


Рис. 74. Изображение гладиаторских боев на могильном памятнике. (Помпеи). Рис. 75. Помпейский амфитеатр. План.
Рис. 76. Внешний вид Колизея.
Рис. 77. Внутренний вид Колизея (видны арки входов и коридоры).
Рис. 78. Цирк. Реконструкция.
Рис. 79. Цирковой возница. (Статуя. Рим, Museo delle Terme).
ПРОСТЫЕ ЛЮДИ ДРЕВНЕЙ ИТАЛИИ
Рис. 1. Пастух. (Рельеф с саркофага, Рим).
Рис. 2. Надгробие Филокала (Неаполитанский музей).
Рис. 3. Рельефы с памятника Эврисака.
Рис. 4. Саркофаг Зефа и мельница из Остии.
Рис. 5. «Пляска» сукновалов. (Фреска).
Рис. 6. Работы сукновалов. (Фреска).
Рис. 7. Римские легионеры. (С колонны Траяна).
Рис. 8. Гладиаторский бой.
Рис. 9. Гладиатор.
Рис. 10. Хождение по канату. (Медальон из Казика).
Рис. 11. Жонглер со своими животными.
Рис. 12. Состязания в цирке (эроты — возницы). (Саркофаг, Рим, Ватикан).
ПРИЛОЖЕНИЕ РЕМЕСЛЕННИКИ ДРЕВНЕГО РИМА
Рис. 1. Хлебная печь помпейского пекаря Модеста. В ней было найдено 80 хлебных ковриг.
Рис. 2. Хлебная печь в разрезе.
Рис. 3. Мельница в работе. Рельеф из Ватиканского музея.
Рис. 4. Вывеска над пекарней.
Рис. 5. План большой помпейской пекарни.
Рис. 6. Мельницы в Помпеях.
Рис. 7. Помпейская мельница в разрезе.
Рис. 8. Прибор для вымешивания теста в разрезе.
Рис. 9. Мельницы в Остии.
Рис. 10. Сукновальня на Стабийской улице в Помпеях.
Рис. 11. План фуллоники Верания Гипсея в Помпеях.
Рис. 12. Картибулы.
Рис. 13. Столяр. Помпейская фреска.


А. К Гаврилов, Н. Н. Казанский О МАРИИ ЕФИМОВНЕ СЕРГЕЕНКО1
Мария Ефимовна Сергеенко родилась 9 декабря 1891 года в г. Но- возыбкове Черниговской губернии. Она росла единственным ребенком в семье скромного черниговского чиновника.1  2 Большую часть года семья жила в Чернигове, изредка наезжая в поместье, принадлежавшее матери, урожденной Криницкой. Жизнь родителей и детство Марии Ефимовны были скромными и счастливыми. У девочки были своя комната, любимые книги и великолепный сад, привязанность к земле и людям («землячки» часто упоминались в разговорах), привитые матерью христианские взгляды. Эти обстоятельства в ощутимой степени определили содержание научного творчества Марии Ефимовны, в котором органически соединялись три основные темы: италийское сельское хозяйство, люди древней Италии, христианские писатели. Среднее образование Мария получила в Чернигов¬
1 Первоначальный вариант данной статьи был опубликован в XXIII томе издания «Вспомогательные исторические дисциплины» (СПб.: Наука, 1993. С. 316—328), а также напечатан в книге: Гаврилов А. К. О филологах и филологии. Статьи и выступления разных лет. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2011. См. также: Блаженный Августин. Исповедь в переводе М. Е. Сергеенко / Отв. ред. Н. Н. Казанский. СПб.: Наука, 2013. С. 296—302.
2 Книга Александра Трофимова (Три встречи. М.: Православный паломник, 1997) содержит отдельный очерк (с. 103—184), посвященный Марии Ефимовне: глава 2 «Мария Ефимовна Сергеенко (инокиня Мария), а также публикацию ее воспоминаний. Следует иметь в виду, что в них по ошибке оказались включены отрывки из романа, который за несколько лет до смерти Мария Ефимовна набрасывала, выздоравливая после тяжелой болезни, не позволявшей ей трудиться над филологическими темами. Отрывок этого романа (с. 130—136), написанного от первого лица, возможно, отчасти автобиографичен, но при этом отцом героини назван боевой генерал (с. 132), сама Мария Ефимовна названа ученицей Дильса и Вилламовитца (у них училась любимая учительница М. Е. — С. В. Меликова-Толстая). Публикация писем М. Е. и блокадных записок, сделанная в этой книге, в любом случае полезна.
636


ской министерской женской гимназии, о которой она, не впадая в ностальгические преувеличения, сохранила благодарное воспоминание за полученные основы знаний и навыки к умственной работе, в особенности же за умение незатруднительно излагать свои мысли.
Уже в гимназии проявилась филологическая одаренность ребенка. Накануне выпускного экзамена по французскому языку (письменное изложение) ученицам предложили выучить орфографию нескольких слов, по которым Мария узнала отрывок из «Капитанской дочки». Нетрудно догадаться, что успехи всего класса оказались необычайными. В гимназические годы произошли знакомство девочки с революционной литературой («эти тонкие брошюрки удобно было прятать среди книг») и попытка «революционной» деятельности. В 1905 году она писала в деревне прокламации с призывом к крестьянам сжечь помещичью усадьбу (свою!). Этот детский опыт заставлял впоследствии воспринимать революционную деятельность своих однокурсниц в несколько юмористическом плане.
Тем серьезней и целеустремленней, поступив в 1910 году на Бестужевские курсы, работала Мария Ефимовна над историческими темами в семинаре М. И. Ростовцева, где просеминар вела С. И. Протасова, а также у Ф. Ф. Зелинского, к занятиям которого слушательниц готовила по греческому языку С. В. Меликова. Именно занятия у С. В. Меликовой, которая в предвоенные годы совершенствовала свои знания в Берлинском университете у Г. Дильса, У. Виламовица и Э. Нордена, заложили вместе с конкретными и точными знаниями нравственную основу научного труда Марии Ефимовны, а разносторонность занятий создала фундамент отличающей ее эрудиции. С благоговением она вспоминала о И. М. Гревсе, рассказывала о Г. Ф. Церетели, А. В. Карташеве, Л. П. Карсавине, О. А. Добиаш-Рождест- венской, А. И. Вольдемаре, после занятий у которого молодые люди и на трамвайной остановке продолжали говорить по-латыни. Рядом с Марией Ефимовной учились Е. Ч. Скржинская и Е. П. Привалова (история России), дружба с которыми прошла испытание временем.
Еще до окончания Бестужевских курсов в 1915 году Мария преподавала в петроградских гимназиях. По представлению Ф. Ф. Зелинского она была оставлена при курсах еще на год с присуждением ей стипендии имени Е. И. Лихачевой. В 1917 году после краткого эпизода с преподаванием на родине в школе с. Андреевки Мария Ефимовна по приглашению С. В. Меликовой отправилась в Саратовский университет, где открылся историко-филологический факультет, лектором латинского и греческого языков. Она прибыла туда 25 октября (по ст. стилю) 1917 года.
637


Основанный в 1909 году Саратовский университет окреп благодаря эвакуации в 1915 году из Киева в Саратов Университета св. Владимира, а в 1918—1919 годах пополнился преподавателями Петрограда и Москвы, устремившимися туда из обеих столиц. Историко-филологический факультет Саратовского университета располагал в сложившейся обстановке неплохими силами. В 20-е годы классическую филологию кроме С. В. Меликовой и С. И. Протасовой представлял В. Я. Каплинский. Некоторое время в Саратове читали лекции С. Л. Франк, Г. П. Федотов, М. Фасмер,
B. М. Жирмунский, русские историки С. Н. Чернов и П. Г. Любомиров, которых Мария Ефимовна особенно высоко ценила. В 1920 году она выдержала магистерские экзамены и получила звание доцента. К ее обязанностям добавилось чтение лекций по античной и западноевропейской литературе. В кружке любителей классической филологии, которым руководила Мария Ефимовна, принимал участие А. И. Доватур, начавший занятия в Киеве, но оставшийся в Саратовском университете. Важную роль в судьбе Марии Ефимовны сыграли уроки латинского языка для Н. И. Вавилова, общение с которым дало толчок к важному повороту в исследовательской работе. Мария Ефимовна, до той поры ощущавшая себя более эллинистом, увлеклась римским сельским хозяйством. Влияние Н. И. Вавилова продолжалось и после. Четкость своего почерка и удобочитаемость рукописей Мария Ефимовна объясняла замечанием Вавилова: «Нельзя так мучить машинисток». Все это происходило в голодные годы, когда, как вспоминал А. И. Доватур, ослабевшие слушатели вынуждены были по дороге в университет отдыхать, держась за стены домов.
В 1929 году после разгрома научных кадров в Саратове Мария Ефимовна возвращается в Ленинград, с которым остается связана до конца жизни. Первое время она работает в Государственной публичной библиотеке, где служили в то же время А. И. Доватур и И. М. Троцкий (Тройский). С 1932 года преподает латинский язык в 1-м Ленинградском медицинском институте и одновременно становится сотрудником Института истории науки и техники АН СССР по секции агрикультуры, где
C. И. Протасова и М. Е. Сергеенко в роли «ученых горничных» М. И. Бурского готовили переводы античных сочинений по истории сельского хозяйства. Она исполняет также обязанности секретаря комиссии, занимавшейся историей одомашнивания животных. С 1934 года Мария Ефимовна начала преподавать в Ленинградском университете. Немногие из студентов тех лет пережили военные годы, но те, кто выжил, вспоминали, подобно акад. Г. В. Степанову, о ее занятиях как о фундаментальных в их филологическом воспитании. Война застала Марию Ефимовну преподавателем ЛГУ. От эвакуации она отказалась и перешла работать в 1-й Ленинград¬
638


ский медицинский институт. Блокадные годы не остановили ее научной работы. Д. Гранин и О. Адамович в «Блокадной книге» упоминают Марию Ефимовну и сделанный ею в ту страшную пору доклад в Архиве АН СССР. Тогда же она осуществила перевод «Исповеди» бл. Августина, а в 1943 году защитила диссертацию по совокупности работ о римском сельском хозяйстве. Научная работа сочеталась с преподаванием и заведованием (с 1942 года) кафедрой латинского языка в 1-м Ленинградском медицинском институте, где ускоренными темпами готовились небольшие и сплошь женские группы будущих врачей.
После возвращения университета из эвакуации Мария Ефимовна совмещает заведование кафедрой в 1-м Ленинградском медицинском институте с преподаванием на кафедре классической филологии в университете и с работой в Ленинградском отделении Института истории АН СССР (с июня 1945 года). С 60-х годов и вплоть до выхода на пенсию в 1974 году Институт истории был основным местом ее работы. С этих пор деятельность Марии Ефимовны сосредоточена на переводах. За последующие годы ею переведены и (по условиям тогдашней цензуры) анонимно изданы в «Богословских трудах» «Письма св. Киприана», «Церковная история» Евсевия Памфила, «Октавий» Минуция Феликса, значительные отрывки из «Педагога» Климента Александрийского, «Исповедь» и «Об обучении оглашаемых» бл. Августина, «О покаянии» Тертуллиана, а также ряд статей, которым ради публикации дал свое имя покойный митрополит Ленинградский Антоний (Мельников). В эти же годы, переиздавая «Письма» Плиния Младшего (совместно с А. И. Доватуром), Мария Ефимовна делает новый перевод, а затем переводит целую декаду «Истории» Тита Ливия. Перевод Ливия стал последней ее работой. Начатым заметкам о философии истории у Ливия уже не суждено было превратиться в статью.
Таковы данные, характеризующие внешнюю сторону ученой судьбы М. Е. Сергеенко.
Обширность научной работы Марии Ефимовны легко увидеть уже в перечисленном списке ее трудов. Нелегко дать краткий их анализ. Обращает на себя внимание позднее начало публикаций, удачно уравновешенное долгой и до конца плодотворной жизнью. Причина этого позднего выступления в науке, как и у некоторых других ее современников, скрыта сразу в двух обстоятельствах. Во-первых, сказалось неблагоприятное для науки вообще и для классической филологии в частности бурное или смутное время, начавшееся летом 1914 года. Во-вторых, люди того поколения имели перед глазами пример ученых с приближающимися к энциклопедизму специальными знаниями и необозримой общей культурой, а потому не
639


могли и не хотели выступать с чем-нибудь скороспелым или случайным. Только когда для Марии Ефимовны определились латинистика и римское сельское хозяйство как основная сфера исследовательских интересов, она начинает публиковать свои работы. Поздно начав, она успела тем не менее опубликовать дюжину книг и много таких работ — исследований или переводов, — из которых можно (и стоило бы) сделать отдельные книги. С удовлетворением отметим, что один из таких переводов — «Исповедь» Августина недавно издан в серии «Литературные памятники». Сделанный в блокадном Ленинграде перевод Августина представляет собой случай редкого слияния творческих возможностей и подготовки переводчика с атмосферой памятника при мощном воздействии обстоятельств, придавших этой работе не только вполне неповторимый, но и подвижнический характер. И неудивительно, что академик Н. И. Конрад упоминал об этом переводе бл. Августина в письме к А. Тойнби, мечтая видеть три исповеди (бл. Августина, Руссо и Л. Толстого) изданными вместе.
Главное в научном наследии Марии Ефимовны — это изучение римского сельского хозяйства, античных агрономических теории и практики. К этому кругу тем близко прилегает интерес к сельскому труду и материальной культуре римлян. Другой полюс того же интереса — внимание к психологии различных слоев римского общества. В цикле земля—труд— душа для Марии Ефимовны был важен каждый элемент, а особенно значительным и совершенно для нее актуальным было соотношение древней римской и новой христианской систем мировосприятия. Привязанная к римскому мироощущению благодаря творческому проникновению в предмет, а к христианскому взгляду на мир — по воспитанию и выстраданному убеждению, Мария Ефимовна нередко переживала конфликт этих мировоззрений в собственной душе. Характерно в этом смысле ее обоюдоострое высказывание: «Христианство обтесало языческую душу — не всегда к лучшему». Или об Апокалипсисе: «Поэзия — да; и все золото, серебро, камни — ни одного кустика».
Если у М. Е. Сергеенко и проявлялись поиски объяснений внутренней истории человечества, то обычно в разговорах и как загадка, для занятий которой не хватало сил. Это самоограничение выражалось забавной фразой: «В науке я спаниель, но у меня есть свой голос». Мария Ефимовна создала целую библиотеку книг по латинским древностям, с которых легко и хорошо начинают свое знакомство с предметом и студенты, изучающие классические древности, и всякий, кого последние занимают. Особенностью научных трудов Марии Ефимовны является живое перо, непризнание ею скуки как надежнейшего атрибута учености (любила толстовское: «Глуп, как профессор»). Образцом равно научного и общепонятного, об¬
640


щеинтересного стиля являются и «Помпеи», переведенные на несколько языков, и «Ученые земледельцы древней Италии», где сама материя, казалось бы, предрасполагает к сухости. Хороший русский слог оригинальных произведений и тот, которым ею переведены обширные тексты античных и раннехристианских писателей, сама она связывала со скромным, но культурным окружением в детстве, с учителями гимназии, которые научили основополагающим вещам, с преподаванием на Бестужевских курсах, выпускницы которых могли иметь пробелы в некоторых формальных предметах, но получали вкус к ясному, богатому красками, непредвзято осмысленному историческому повествованию. Сказалась, конечно, и любовь к образцовым русским писателям. Марию Ефимовну постоянно можно было видеть перечитывающей любимые ею, иногда прихотливо избранные, весьма разнообразные по духу и слогу сочинения отечественной словесности. Русскую классическую литературу она, обычно подшучивавшая над недостаточностью своего русского патриотизма, ставила на один уровень с античной, а из западноевропейской выделяла английскую, считая и французскую (в которой была особенно начитана), и немецкую более поверхностными.
Безусловно, это был один из источников ее богатого, обдуманно непосредственного слога. При переводе Мария Ефимовна старалась найти русский аналог стилю античного писателя. При подготовке 2-го издания «Писем» Плиния Младшего постоянно читаемым ею писателем стал И. С. Тургенев, чья манера письма казалась ей в чем-то сопоставимой с Плиниевой. Основу для такого сближения составляла не строгая жанровая идентификация, а внутреннее ощущение, основанное на «переводческом слухе» («У переводчика есть третье ухо — не видно, но есть», — любила повторять Мария Ефимовна).
Не имея собственной семьи, Мария Ефимовна всю жизнь культивировала дружбу с товарищами по профессии и по духу. Дом Толстых (Ивана Ивановича и С. В. Меликовой) был для нее, по ее определению, «университетом на дому». А. И. Доватуру она передавала гонорарные работы в годы его лужской ссылки. Тяжело болевшую С. А. Рейнеке, соседку по дому, бывшую во время блокады деканом 1-го Ленинградского медицинского института, а затем сотрудником кафедры латинского языка, Мария Ефимовна опекала до последнего дня. И академически, и житейски она заботилась о младших, когда привлекательность ее знаний, обаяние самобытного характера приводили к знакомству и общению, содержательному, бодрому и простому. В отношении друзей она держалась, кажется, правила: L'amour est aveugle, l'amitie ferme les yeux. Знавшие Марию Ефимовну отмечали ее почитание наставников, «дружбу к друзьям» (amicis
641


arnica!), поддержку, оказываемую младшим без тени важности и превосходства.
Мария Ефимовна любила нежаркое северное солнце и душевное тепло, и, соединяясь в одном человеке, это сочетание обращалось удивительной ясностью и одушевленностью того, чем она занималась. Под ее взглядом оживали страницы старых текстов; она не строила абстрактных схем, но старалась рассмотреть живые черты лиц и жизненных положений.
Любовь к предмету, счастливое трудолюбие, непритязательность в быту, острый ум, далекий от «мира спокойных и куцых мыслей» (так Мария Ефимовна на толстовский лад определяла гелертерство), не случайно долгий век — все это составило неповторимую личность человека и ученого, творчеству которого суждена долгая жизнь.


СПИСОК ПЕЧАТНЫХ РАБОТ М. Е. СЕРГЕЕНКО
1. Первая элегия Тибулла. (К вопросу о ее композиции) // Сб. статей в честь С. А. Жебелева. Л., 1926. С. 173—188 (сборник существует в машинописи).
2. Предтечи прикладной ботаники в античном мире // Архив истории науки и техники. 1933. Вып. 1. С. 103—112 (на оттисках название изменено: «Из истории италийского огорода». Ср.: Библиотека ЛОИИ АН СССР, IV 11629 Жеб.).
3. [Рец.] Вергилий. Сельские поэмы. Буколики. Георгики / Пер. С. В. Шервин- ского // Проблемы истории докапиталистических обществ. 1934. № 9. С. 210—212.
4. Дильс Г. Античная техника / Пер. с нем. и примеч. М. Е. Сергеенко и П. П. Забаринского. Под ред. и с предисл. С. И. Ковалева. М.; Л., 1934.
5. Удобрение хлебных полей в древней Италии // Архив истории науки и техники. 1934. Вып. IV. С. 123—147.
6. Два типа сельских хозяйств в Италии I в. н. э. // Изв. АН СССР. Отд-ние обществ. наук. 1935. №6. С. 573—598.
7. К истории оливкового хозяйства в древней Италии // Архив истории науки и техники. 1935. Вып. VIL С. 325—355.
8. К истории италийской агрономии эпохи республики // Проблемы истории докапиталистических обществ. 1935. №9—10. С. 58—73.
9. Дионисий Галикарнасский. О возвышенном. Отрывки / Пер. М. Е. Сергеенко // Античные теории языка и стиля / Под ред. О. М. Фрейденберг. М.; Л., 1936. С. 208—209, 221, 224—225, 234—235, 258—259, 261, 267.
10. Агротехнический совет в римской сельскохозяйственной литературе // Архив истории науки и техники. 1936. Вып. 9. С. 315—327.
11. Варрон. О сельском хозяйстве / Пер. М. Е. Сергеенко // Катон, Варрон, Ко- лумелла, Плиний. О сельском хозяйстве / Под ред. и с вводной статьей М. И. Бурского. М, 1937. С. 107—135.
12. Катон. О земледелии / Пер. М. Е. Сергеенко // Там же. С. 87—106.
13. Колумелла. О сельском хозяйстве / Пер. М. Е. Сергеенко // Там же. С. 137—184.
14. Плиний. Естественная история. Кн. XVIII / Пер. В. М. Кремковой и М. Е. Сергеенко // Там же. С. 185—286.
15. Преподавание латинского языка в вузе // Вестник высшей школы. 1940. № 15. С. 13—15.
643


16. Псевдо-Вергилий. Деревенский завтрак (Moretum) / Пер. М. Е. Сергеенко // Учен. зап. ЛГУ. Сер. филол. 1941. Вып. 7. С. 99—102.
17. Пахота в древней Италии // Советская археология. 1941. T. VII. С. 220—231.
18. Плутарх. Лисандр / Пер. М. Е. Сергеенко // Плутарх. Избранные биографии / Пер. с греч. под ред. С. Я. Лурье. М.; Л., 1941. С. 146—162.
19. Сазерна и его фрагменты // ВДИ. 1946. № 3. С. 70—80.
20. [Рец.] Гревс И. М. Тацит. М.; Л., 1946 // Там же. С. 115—117.
21. Скрофа и апология крупного землевладения // Там же. 1947. № 4. С. 64—69.
22. [Рец.] Машкин Н. А. История Древнего Рима. М., 1947 // Вести. АН СССР. 1948. №7. С. 115—116.
23. Полевое хозяйство у Катона // ВДИ. 1948. № 4. С. 206—208.
24. [Рец.] Записки Юлия Цезаря и его продолжателей о Галльской войне, о Гражданской войне, об Александрийской войне / Пер. и коммент. акад. М. М. Покровского. М.; Л., 1948 // Вести. АН СССР. 1949. № 5. С. 157—159.
25. Помпеи. М.; Л., 1949. 316 с. (рец.: Сорокина Н. /7., Тарков П.Н. II ВДИ. 1950. №2. С. 158—159; Borecky В. // Listy filologicke. 1953. T. 76. P. 157—159).
26. Катоновская «школа доходности» разных земельных угодий // ВДИ. 1949. № 1. С. 86—91.
27. К истории колонатных отношений // Вопросы истории. 1949. №2. С. 56—59.
28. Катон. Земледелие / Пер. и коммент. М. Е. Сергеенко. М.; Л., 1950 (рец.: Zablocka J.).
29. Катон и его «Земледелие» // Катон. Земледелие. М; Л., 1950. С. 87—123.
30. Плиний Младший // Плиний Младший. Письма. М.; Л., 1950. С. 463—467.
31. Плиний Младший. Письма / Пер. М. Е. Сергеенко, А. И. Доватура, В. С. Соколова. Примеч. М. Е. Сергеенко, В. С. Соколова. М.; Л., 1950 (рец.: Грабарь-Пас- сек М. Е. // ВДИ. 1952. № 1. С. 141—147).
32. Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений / Пер. с лат. М. Е. Сергеенко. М.; Л., 1950. T. 1. С. 255—263, 267—277, 281—313; 1951. Т. 2. С. 207—217, 329—337.
33. Феофраст и его ботанические сочинения // Феофраст. Исследования о растениях. М.; Л.; 1951. С. 329—354.
34. Феофраст. Исследование о растениях / Пер. с древнегреч. и примеч. М. Е. Сергеенко. М.; Л., 1951.
35. Характерные черты сельскохозяйственной жизни Средней Италии во II в. до н. э. // ВДИ. 1952. № 4. С. 38^*4.
36. Катон. Земледелие, 5; 6; 56; 59 / Пер. М. Е. Сергеенко // Хрестоматия по истории Древнего мира / Под ред. акад. В. В. Струве. М., 1953. Т. III. С. 68—70.
37. Pompeje / Prel. М. Steinova. Praha, 1953 (пер. на чешек., см. №25).
38. Из истории сельского хозяйства древней Италии // ВДИ. 1953. № 3. С. 65—76.
39. Pompeji / Deutsch von Marie Diehl. Leipzig, 1953 (пер. на нем., см. №25).
40. Pompeji. 2. Aufl. Leipzig, 1954.
41. Sur l’économie rurale de l’Italie antique / Traduit du russe et abrégé par Ch. Parain. Paris, 1954 (пер. на франц., см. № 38).
644


42. Pompeji. 3. Aufl. Leipzig, 1955.
43. Рабы-пастухи древней Италии // Вопросы истории. 1955. № 8. С. 130—135.
44. Сельское хозяйство италийских suburbana // ВДИ. 1955. № 1. С. 31—38 (резюме см.: Historia. 1955. Bd. IV. S. 479).
45. Pompeji / Tlum. C. Kunderewicz. Warszawa, 1956 (пер. на польский, см. № 25).
46. Три версии в Плутарховой биографии Тиберия Гракха // ВДИ. 1956. № 1. С. 47—49.
47. Вилик // Там же. № 4. С. 46—54.
48. Садоводство в древней Италии // Учен. зап. ЛГУ. Сер. ист. наук. 1956. Вып. 21. С. 126—137.
49. Италийский плуг // Византийский временник. 1956. Т. IX. С. 117—127.
50. [Рец.] Доватур А. И. Повествовательный и научный стиль Геродота. Л., 1957.
51. Колумелла. О сельском хозяйстве / Предисл. и пер. М. Е. Сергеенко // Древнеримские мыслители: Свидетельства, тексты, фрагменты / Сост. А. А. Аветисьян. Киев, 1958. С. 173—176.
52. Земельная реформа Тиберия Гракха и рассказ Аппиана // ВДИ. 1958. № 2. С. 150—156.
53. Очерки по сельскому хозяйству древней Италии. М.; Л., 1958 (рец.: Кузи- щин В. И. // ВДИ. 1960. № 4. С. 142—145; Poghirc // Studii clasice. 1961. Т. III. Р. 495).
54. Der Vilicus // Bibliotheca classica orientalis. 1959. 4. Jahrg. H. 3. S. 154—164 (пер. на нем., см. № 47).
55. Pompeji / I. Teremyi. Budapest, 1960 (пер. на венг., см. № 25).
56. Неизвестные врачи древней Италии // ВДИ. 1960. №4. С. ИЗ—120.
57. [Рец.] Геопоники. Византийская сельскохозяйственная энциклопедия X в. / Введение, пер. с греч., коммент. Е. Э. Липшиц. М.; Л., 1960.
58. Сельское хозяйство древней Италии в трактовке некоторых буржуазных ученых // Критика новейшей буржуазной историографии: Сб. статей. М.; Л., 1961. С. 432—442 (Труды ЛО Ин-та истории СССР АН СССР. Вып. 3).
59. Die Agrarreform des Tib. Gracchus und der Bericht Appians // Bibliotheca classica orientalis. 1961. 6. Jahrg. H. 2. S. 98—102 (пер. на нем., см. № 52).
60. Арриан. Поход Александра / Пер. с древнегреч. М. Е. Сергеенко. М.; Л., 1962 (в качестве дополнений здесь опубликованы: Плутарх. Александр; Диодор. Историческая библиотека, кн. XVII).
61. Варрон Марк Теренций // Советская историческая энциклопедия. М., 1962. Т. 2. Стб. 974—975.
64. Катон. «Земледелие», 5, 4 // Древний мир: Сб. статей академику В. В. Струве. М., 1962. С. 618—619.
62. Варрон. Сельское хозяйство / Пер., коммент., вступ. статья М. Е. Сергеенко. М.; Л., 1963 (рец.: Кузищин В. И. // ВДИ. 1965. № 2. С. 141—145; Michaescu // Studii clasice. 1965. Т. VIL P.431).
63. Падение Икара. М., 1963.
65. Простые люди древней Италии. М.; Л., 1964.
66. Жизнь древнего Рима. М.; Л., 1964 (рец.: Michaescu // Studii clasice. 1965. Т. VIL Р. 466; Calza R. // Studii Romani. 1965. T. XIII. P. 231—235).
645


67. Колумбарий Статилиев Тавров // ВДИ. 1964. №4. С. 81—95.
68. [Рец.] André J. L’alimentation et la cuisine a Rome. Paris, 1961 // ВДИ. 1964. №3. C. 217—218.
69. Римские фуллоны // Там же. 1965. №4. С. 159—164.
70. [Рец.] Paoli U. Е. Das Leben im alten Rom. Bern; München, 1961 // Там же. № 3. С. 206—209.
71. [Рец.] Thielscher P. Des Marcus Cato Belehrung über die Landwirtschaft. Berlin, 1963 // Там же. 1966. №4. С. 182—187.
72. [Рец.] Étienne R. La vie quotidienne à Pompéi. Paris, 1966 // Там же. 1967. № 2. С. 276—282.
73. Ремесленники древнего Рима. Л., 1968 (рец.: Доватур А. И. // ВДИ. 1969. № 3. С. 171—174; Kolkowna // Archeologia. 1971. T. XXII. P. 230).
74. [Рец.] White К. D. Agricultural Implements of the Roman World. Cambridge, 1967 // ВДИ. 1969. №2. C. 137—142.
75. Ученые земледельцы древней Италии / Пер. с латин., примем., введ. М. Е. Сергеенко. Л., 1970.
76. Columella, II, 12, 7—8. (Опыт комментария) // ВДИ. 1971. № 2. С. 110—119.
77. [Рец.] Kolendo J. Postçp techniczny a problem sily roboczei w rolnictwie sta- rozytnej Italii. Wroclaw; Warszawa; Krakow, 1969 // Там же. 1972. № 2. С. 175—179.
78. Из жизни италийских коллегий // Там же. №4. С. 134—138.
79. Из промышленного и торгового мира Путеол // Античность и современность: К 80-летию Ф. А. Петровского. М., 1972. С. 190—193.
80. Катон, Варрон, Колумелла, Плиний. О сельском хозяйстве / Под. ред. и с вводной статьей М. И. Бурского. 2-е изд. М., 1973 (ср. № 11—14).
81.0 С. В. Меликовой // Санкт-Петербургские высшие женские (Бестужевские) курсы. 1878—1918: Сб. статей. 2-е изд. Л., 1973. С. 199—202.
82. [Рец.] Martin R. Recherches sur les agronomes latins. Paris, 1971 // ВДИ. 1974. № 1. C. 190—199.
83. «Георгики» Вергилия как трактат по сельскому хозяйству // Там же. № 3. С. 150—155.
84. Италийские горожане I в. н. э. (муниципальная знать и отпущенники) // Там же. 1975. №4. С. 115—124.
85. О блаженном Августине // Богословские труды. 1976. Сб. 15. С. 3—24.
86. Блаженный Августин. Об обучении оглашаемых / Пер. и примем. М. Е. Сергеенко // Там же. С. 25—55.
87. [Митрополит Антоний (Мельников)]. Блаженный Августин как катехизатор // Там же. С. 56—60.
88. Из заметок о Катоне // ВДИ. 1976. № 3. С. 154—159.
89. Servus bonus у Плавта // Там же. 1977. № 1. С. 189—192.
90. Работы К. Д. Уайта о сельскохозяйственной жизни древних римлян // Там же. 1978. №4. С. 133—448.
91. [Митрополит Антоний (Мельников)]. Saumagne Ch. Saint Cyprien évêque de Carthage et «pape» d'Afrique. Paris, 1975 // Богословские труды. 1978. Сб. 18. C. 231—237.
92. Блаженный Августин. Исповедь / Пер., коммент. М. Е. Сергеенко // Там же. Сб. 19. С. 71—264.
646


93. [Рец.] Kolendo J. Le traité d’agronomie de Sasema. Warszawa, 1973 // ВДИ. 1979. №3. C. 194—196.
94. Гонения Деция // Там же. 1980. № 1. С. 171—176.
95. Минуций Феликс. Октавий / Пер. и ст. о Минуции Феликсе — авторе Октавия М. Е. Сергеенко // Богословские труды. 1981. Сб. 22. С. 13—177.
96. [Рец.] Speranza F. Scriptorum Romanorum de re rustica reliquiae. Messina, 1974 // ВДИ. 1980. № 3. С. 201—202.
97. Плиний Младший. Письма. 2-е изд. / Подг. М. Е. Сергеенко и А. И. Дова- тур. М., 1981.
98. Евсевий Памфил. Церковная история / Пер. М. Е. Сергеенко // Богословские труды. 1982. Сб. 23. С. 119—153; 1983. Сб. 24. С. 97—138; 1984. Сб. 25. С. 5—56; 1985. Сб. 26. С. 18—90.
99. Плиний Младший. Письма / Изд. подг. М. Е. Сергеенко, А. И Доватур. М.,
1984.
100. Тертуллиан. Апология / Пер. и послесл. М. Е. Сергеенко // Богословские труды. 1984. Сб. 25. С. 169—202.
101. К 23-му письму из переписки Киприана // ВДИ. 1984. № 3. С. 119.
102. Священномученик Киприан. Письма / Пер., примем, и предисл. М. Е. Сергеенко // Богословские труды. 1985. Сб. 26. С. 181—221.
103. Карфагенский епископат времени святителя Киприана: (Опыт характеристики) // Там же. С. 222—223.
104. Тертуллиан. О покаянии / Пер. и послесл. М. Е. Сергеенко // Там же. С. 224—233.
105. Плутарх. Лисандр / Пер. М. Е. Сергеенко // Плутарх. Избранные жизнеописания. М., 1987. Т. 2. С. 7—36. Ср. № 18.
106. Профессор Б. В. Казанский (1889—1962) // Вести. Ленингр. ун-та. Сер. 2. 1989. Вып. 4. С. 67—73 (совместно с Н. Л. Сухачевым).
107. Тит Ливий. История Рима от основания Города / Пер. кн. 22—30 М. Е. Сергеенко. М.: Наука, 1991.
108. Августин Аврелий. Исповедь / Пер. М. Е. Сергеенко. М., Азбука, 1991.
109. Аврелий Августин. Исповедь / Пер. М. Е. Сергеенко. Вступ. статья, приложения, указатели А. А. Столярова. М.: Ренессанс, 1991 (2-е изд., исправл. и дополн.: М.: Канон, 1997).
110. 	Августин Аврелий, Пьер Абеляр. Исповедь. История моих бедствий. М.: Республика, 1992.
111. Блаженный Августин. Исповедь / Пер. М. Е. Сергеенко. СПб.: Гендальф, 1992.
112. Евсевий Памфил. Церковная история / Пер. М. Е. Сергеенко, коммент. С. Л. Кравца. М.: Изд. Спасо-Преображенского Валаамского монастыря, 1993.
\\Ъ. Арриан Флавий. Поход Александра / Под ред. О. О. Крюгера. Пер. М. Е. Сергеенко. М.: Миф, 1993.
114. Августин Аврелий. Исповедь / Пер. М. Е. Сергеенко. М.: Ладомир, 1993.
115. 	Бл. Августин Иппонский. Творения. М.: Паломник, 1997.
116. Публикация писем М. Е. и блокадных записок в книге: Трофимов А. Три встречи. М.: Православный паломник, 1997.
117. Марк Порций Катон. Земледелие / Пер. и коммент. М. Е. Сергеенко при участии С. И. Протасовой. Отв. ред. И. И. Толстой. М.: Ладомир, 1998.
647


118. Блаженный Августин. Творения. Теологические трактаты. СПб.: Алетейя,
1998.
119. Аврелий Августин, Блез Паскаль. Лабиринты души. СПб.: Реноме, 1998.
120. Аврелий Августин. Исповедь / Пер. с лат. М. Е. Сергеенко. СПб.: Азбука,
1999.
121. Августин Аврелий. Исповедь / Пер. с лат. М. Е. Сергеенко. Под ред. А. А. Столярова. М., 2000.
122. К истории антиковедения в России: Воспоминания профессора, доктора филологических наук М. Е. Сергеенко / Публ. подгот. Е. В. Федорова // Тр. каф. древних языков: (К 50-летию кафедры). СПб., 2000. С. 296—311.
123. Аврелий Августин. Исповедь / Пер. М. Е. Сергеенко. М., Канон +, 2000.
124. Жизнь древнего Рима. СПб.: Летний сад, 2000.
125. Корнелий Тацит. Малые произведения // Корнелий Тацит. Анналы. Малые произведения. История. М.: Ладомир, 2003.
126. Помпеи. СПб.: Летний сад, Коло, 2004.
127. Феофраст. Исследование о растениях / Пер. с др.-греч. и примеч. М. Е. Сергеенко. Рязань: Александрия, 2005.
128. Евсевий Памфил. Церковная история / Коммент. С. А. Ершова. СПб.: Амфора, 2005.
129. Августин. Исповедь / Пер. с лат. М. Е. Сергеенко. Вступ. статья диак. А. Гумерова. М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2006.
130. Марк Порций Катон. Земледелие / Пер. и коммент. М. Е. Сергеенко при участии С. И. Протасовой. Отв. ред. И. И. Толстой. СПб.: Наука, 2008.
131. Корнелий Тацит. Малые произведения // Корнелий Тацит. Анналы. Малые произведения. М.: ACT, Астрель, 2010.
132. Жизнь древнего Рима. Очерки быта. СПб.: Летний сад, 2010.
133. Блаженный Августин. Исповедь в переводе М. Е. Сергеенко / Отв. ред. Н. Н. Казанский. СПб.: Наука, 2013.
134. Тит Ливий. Ганнибал у ворот. М., Эксмо, 2014.
НЕОПУБЛИКОВАННОЕ
М. Е. Сергеенко не имела привычки над рукописями трястись и щедро раздавала свои еще (или уже) не опубликованные работы. Обычно готовилась машинопись в одном экземпляре, по сдаче которой в издательство оставались только подготовленные материалы (выписки делались в маленьких тетрадях). Эти обстоятельства затрудняют составление перечня неопубликованных работ (звездочка обозначает ненайденное).
Маленькие города древней Италии (машинопись в архиве С.-Петербургского филиала Института российской истории Российской академии наук — 60-е гг.): Нола, Абелла, Абеллин, Суррент, Ателла, Калы, Путеолы, Капуя, Вибон, Потенция, Грумент, Тегиан, Атина, Регий, Кастримений, Тускул, Тибур, Номент, Фикулея, Фидены, Габии, Пренесте, Бовиллы, Улубры.
648


Два этюда о греческих медицинских инструментах (2 с.) — 50-е гг.
Все неронианцы (рассказ старого гладиатора) — 1.5 а. л.
Св. Киприан. Письма (перевод М. Е. Сергеенко — полный текст, ср. выборочную публикацию в № 103).
* Иларий Пуатевинский. О Таинствах (перевод М. Е. Сергеенко — сдано в Издательский отдел Московской патриархии).
* Палладий. О сельском хозяйстве (перевод М. Е. Сергеенко — отдан неизвестному лицу в Красноярске).
* Колумелла (полный перевод М. Е. Сергеенко — там же, в Красноярске, ср. выборочную публикацию в № 13, 51, 75).
* Плиний Старший. Естественная история. Кн. XVIII (перевод М. Е. Сергеенко, ср. выборочную публикацию в № 14, 75).
* Ростовцев М. И. (перевод с англ. яз. М. Е. Сергеенко одного из двух значительнейших его сочинений, сдан в конце 40-х—начале 50-х гг. в одно из издательств).
Скрофа. Фрагменты (текст и перевод М. Е. Сергеенко — машинопись 30-х гг.).
Отрывки воспоминаний (ср. № 82): Чернигов — 9 с.;* о Н. И. Вавилове (отослано в Москву); Саратов (историко-филологический факультет Саратовского университета) — 9 с.; Блокада. Ленинград (1942 г., февраль—апрель) — 12 с.
Архив М. Е. Сергеенко передан в С.-Петербургский филиал Института российской истории Российской академии наук


СПИСОК РАБОТ О М. Е. СЕРГЕЕНКО
1. Конрад Н. И. Запад и Восток. М., 1972. С. 417.
2. К 80-летию М. Е. Сергеенко // ВДИ. 1972. № 2. С. 180.
3. К 90-летию М. Е. Сергеенко // Там же. 1982. № 2. С. 215.
А. Аверинцев С. С. Попытки объясниться: Беседы о культуре. М., 1988. С. 14—15.
5. Гранин Д., Адамович О. Блокадная книга. 5-е изд. Л., 1989. С. 72.
6. От редакции // Тит Ливий. История Рима от основания Города. М., 1989. Т. 1. С. 8.
7. Письма академика Н. И. Конрада / Предисл. и коммент. В. М. Алпатова и М. Ю. Сорокиной. Подг. текста М. Ю. Сорокиной // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. 1992. Т. 51. №6. С. 69—86.
8. Гаврилов А. К., Казанский Н. Н. К 100-летию М. Е. Сергеенко // Вспомогательные исторические дисциплины 24. СПб.: Наука, 1993. С. 316—328.
9. Трофимов А. Три встречи. М.: Православный паломник, 1997.
10. Гаврилов А. К., Казанский Н. Н. О Марии Ефимовне Сергеенко (1891— 1987) // Гаврилов А. К. О филологах и филологии. Сб. статей и выступлений разных лет / Под ред. О. В. Бударагиной, А. Л. Берлинского, Д. В. Кейера. СПб.: Изд. СПбГУ, 2011.
11. Гаврилов А. К, Казанский Н. Н. О Марии Ефимовне Сергеенко (1891— 1987) // Блаженный Августин. Исповедь в переводе М. Е. Сергеенко / Отв. ред. Н. Н. Казанский. СПб.: Наука, 2013. С. 296—302.


СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие 3
ЖИЗНЬ ДРЕВНЕГО РИМА
От автора 9
Глава первая. Рим 10
Глава вторая. Дом 64
Глава третья. Обстановка 93
Глава четвертая. Одежда 109
Глава пятая. Пища 125
Глава шестая. Распорядок дня 138
Глава седьмая. Бани 148
Глава восьмая. Лет 165
Глава девятая. Женщины 196
Глава десятая. Погребальные обряды 214
Глава одиннадцатая. Гладиаторы 227
Глава двенадцатая. Цирк 245
Глава тринадцатая. Клиенты 254
Глава четырнадцатая. Рабы 259
Глава пятнадцатая. Отпущенники 276
Примечания 294
Литература 341
651


ПРОСТЫЕ ЛЮДИ ДРЕВНЕЙ ИТАЛИИ
Предисловие 345
Глава первая. Пастух 347
Глава вторая. Вилик 355
Глава третья. Учитель начальной школы 362
Глава четвертая. Врач 370
Глава пятая. Пожарник 385
Глава шестая. Хлебник 393
Глава седьмая. Сукновал 402
Глава восьмая. Центурион времен республики 408
Глава девятая. Гладиатор 420
Глава десятая. Мимы, акробаты и фокусники 442
Глава одиннадцатая. Цирковой возница 462
Глава двенадцатая. Гостинщик 470
Примечания 477
ПРИЛОЖЕНИЕ
РЕМЕСЛЕННИКИ ДРЕВНЕГО РИМА
От автора 481
Глава первая. Мельники и пекари 483
Глава вторая. Римские фуллоны 501
Глава третья. Римские инсулы и их мебель 513
Глава четвертая. Ювелиры и златокузнецы 523
Глава пятая. Врачи 535
Глава шестая. Колумбарий Статилиев Тавров 542
Глава седьмая. Люди и нравы 559
Примечания 571
Источники 578
Врачи 578
Ювелиры 603
Краснодеревцы и резчики по кости 626
652


Фуллоны 627
Мельники и пекари 628
Список иллюстраций 633
А. К. Гаврилов, Н. Н. Казанский. О Марии Ефимовне Сергеенко . 636
Список печатных работ М. Е. Сергеенко 643
Список работ о М. Е. Сергеенко 650


Мария Ефимовна Сергеенко
ПРОСТЫЕ ЛЮДИ И ПОВСЕДНЕВНАЯ ЖИЗНЬ ДРЕВНЕГО РИМА
Печатается по изданиям:
Сергеенко М. Е. Жизнь древнего Рима. Л.: Наука, 1964; Сергеенко М. Е. Простые люди древней Италии. Л.: Наука, 1964; Сергеенко М. Е. Ремесленники древнего Рима. Л.: Наука, 1968
Редактор издательства Н. М. Пак Художник П. Палей
Технический редактор И. М. Кашеварова Компьютерная верстка Л. Н. Наполъской
Подписано к печати 7.02.2017. Формат 70 X 90 1/16.
Бумага офсетная. Гарнитура Таймс. Печать офсетная. Уел. печ. л. 48.6. Уч.-изд. л. 42.5. Тираж 700 экз. Тип. зак. № 3015
Издатель: Санкт-Петербургский филиал ФГУП «Издательство «Наука» 199034, Санкт-Петербург, 9 линия, 12 Адрес для корреспонденции:
199034, Санкт-Петербург, Менделеевская линия, 1 main@nauka.nw.ru www.naukaspb.com
ISBN 978-5-02-039582-4
9*785020 39582


АДРЕСА МАГАЗИНОВ «АКАДЕМКНИГА»
Магазины с отделами «Книга—почтой»
119192 Москва, Мичуринский проспект, 12, корп. 1;
(код 495) 932-78-01
Сайт: http://LitRAS.ru/; e-mail: okb@LitRAS.ru
199034 Санкт-Петербург, Менделеевская линия, 1;
(код 812) 328-38-12; e-mail: naukaspbl@yandex.ru
Магазины «Академкнига» с указанием букинистических отделов
660049 Красноярск, ул. Сурикова, 45;
(код 3912) 27-03-90; akademkniga@bk.ru 117312 Москва, ул. Вавилова, 55/7;
(код 499) 124-55-00 (Бук. отдел)
119192 Москва, Мичуринский проспект, 12;
(код 495) 932-74-79 (Бук. отдел)
101000 Москва, Б. Спасоглинищевский пер., 8, строение 4; (код 495) 624-72-19
142290 Пущино Московской обл., МКР «В», 1;
(код 49677) 3-38-80
191104 Санкт-Петербург, Литейный проспект, 57;
(код 812) 273-13-98; academkniga.spb@bk.ru (Бук. отдел)


Коммерческий отдел, г. Москва
Телефон для оптовых покупателей: (код 499) 143-84-24 Сайт: http://LitRAS.ru/
E-mail: info@LitRAS.ru
Отдел логистики, телефон: (код 495) 932-74-71 Факс: (код 499) 143-84-24


aL Augusli Imp. lempore «un muris ab Aureliano et Honorio conditis.
f 1#
FORUM ROMANUM
qun &taiu lampón* liberae rctpublicac fuissc vidctur.
rrr
.NUcflliun _ *i Forum
i1 Una-
Regiones Angustí
I. Porta Capena 1L Caelimontium IQ. l8is et Serapis
IV. Templum Pacis
V. Esquiliae V!. Alta Semita Vil. YiaLata
VIH. Forum Romaraim
IX. Circuí Flaminhu
X. Palatium
XI. Circuí Maxhnus
XII. Pis ciña Publica XHI. Avenimos XIV. Trans Tiberim
Moclulus = 20,0 00
Passu*r HomcuiL (dapltres)
iOO tüp' jpp up JOO 600
iooo te00
Pedos Hornan L.
J Tetra.