Отрицательно настроеный элемент Ч.1 - Головкина А.

Автор: Головкина А.

Теги: роман художественная литература социальная психология фантастический роман

Год: 2022

Похожие

Исторические кладбища Санкт-Петербурга

Русские фамилии

Советские художественные фильмы. Аннотированный каталог. Том 2

Патроны, слуги и друзья. Русско-украинские неформальные связи и управление Гетманщиной в 1700-1760-х гг

Текст

Анастасия Головкина

ОТРИЦАТЕЛЬНО
НАСТРОЕННЫЙ
ЭЛЕМЕНТ
Социально-психологический роман в миниатюрах

Часть I
2022

ОКОЛИЦК
Гудели… гудели и клокотали пробуждающиеся весенние звуки. Апрель безумствовал,
разливаясь громадными лужами прямо посреди мостовой, ручьями тёк вдоль тротуаров,
багровыми штрихами резал пепельно-голубое небо, еще по-зимнему бледное и холодное.
Мерно чеканя шаг, Долганов шел по Ремесленному валу мимо добротно
отреставрированных старинных зданий. Одет он был как-то нарочито невзрачно, словно
специально хотел подчеркнуть свое безразличие ко всему внешнему. Но, несмотря на это,
его облик сразу обращал на себя внимание. Худоба и густые волосы до плеч создавали
впечатление поэтической натуры, но в то же время во всех его движениях ощущалась
точность, симметрия и внутренняя мобилизация какого-то почти военного свойства.
Когда наш герой проходил мимо входа в магазин «Культтовары», двое немолодых
мужчин с портфелями, стоящих под козырьком автобусной остановки на противоположной
стороне улицы, проводили его глазами.
– Долганов… – прокомментировал первый с какой-то особой многозначительностью.
– Сын генерала? – уточнил второй.
Первый столь же многозначительно кивнул.
– Кажется, он юрист? Адвокатом работает? – продолжал расспрашивать второй.
Собеседник поглядел на него таинственным взглядом, в котором явно просматривалось
жгучее нетерпение, какое подчас охватывает завзятых разносчиков сплетен при встрече с
потенциальным слушателем.
– А вы что… ничего не знаете?
– А что такое? Я в ваших краях уже лет пять как не был…
Выдержав интригующую паузу, первый чуть наклонился к уху второго и принялся что-то
энергично ему нашептывать.
А Долганов тем временем свернул в арку громоздкого здания эпохи «излишеств в
архитектуре», над которой белым по красному кумачу было выведено: «1945 – 1975».
Двор – квадратный, сквозной. Миниатюрные балкончики над окнами высоких первых
этажей кокетливо подаются вперед своими изогнутыми формами. Но их легкие, парящие
силуэты искажены всевозможным содержимым, загромождающим их скудную площадь:
лыжи, санки, велосипед колесом кверху, плотные ряды влажного белья на веревках, горшки
для цветов. И всё помещается, для всего практичный хозяин нашел место. Прерывисто
погромыхивают кабинки лифтов, курсирующие вверх и вниз в приставных наружных
шахтах, обтянутых металлической сеткой. Откуда-то сверху доносится жужжание дрели,
сливаясь с другими умиротворяющими звуками городского быта, столь привычными для
горожанина.
И из этого тихого уголка, сделав еще пару шагов, вы попадаете на Большую рыночную
площадь – ядро старого города, где с утра до позднего вечера не иссякают потоки
гуляющих.
Щелкают фотоаппараты, фиксируя золоченые купола, порталы, скульптуры на фасадах,
мелкие башенки и плетеные ограды.
Бесспорной доминантой в северной части площади возвышается краснокирпичное здание
в псевдорусском стиле, где с середины 1950-х годов обитает обком партии и облисполком.
В восточной части его архитектурным мотивам вторит кирпичное здание чуть поскромнее,
занимаемое Центральной библиотекой, у входа в которую толпятся немецкие туристы и по
команде юной гидши усердно вращают головами.

Проходя мимо, Долганов неодобрительно покосился в их сторону, не выражая и тени
гостеприимства.
В Узорном переулке часть домов перетянута строительными лесами. С тех пор как
Околицк стал одним из пунктов самых популярных экскурсионных маршрутов, тема
«масштабной реставрации» не сходит со страниц областных газет. Время от времени гдето возникают ограждения с указателями обхода; для местных жителей это стало
привычным неудобством.
Долганов петлял дворами еще минут семь, демонстрируя хорошее знание местности, и,
наконец, оказался на улице Анны Алексеевой, с южной стороны отделявшей старый город
от ближайших окраин.
Антураж здесь был уже не такой живописный: ветхие деревянные домишки, грязные
бараки, разбитые урны. Но по-своему жизнь кипела и здесь.
Из широко распахнутых окон рюмочной то и дело высовывались посетители, извергая
клубы табачного дыма. Аппетитно пахло солянкой. Звучали громкие голоса, хохот, звон
посуды и ругань поварих. А возле входа, переминаясь с ноги на ногу, стояли трое мужиков
– в ватниках и кепках, с папиросами в зубах. Надутые от пива и недовольства жизнью, они
шныряли глазами по сторонам, безнадежно ища хоть каких-нибудь новых впечатлений.
Увидев Долганова, все трое насторожились. Лицо незнакомца выражало совсем не то, что
их собственные лица, и видел он явно не то, что видят они, а нечто совсем другое, им
неведомое и непонятное…
Подозрительное любопытство с налетом зависти овладело разом всей компанией
скучающих наблюдателей.
– Слышь, ты… тилиденция... закурить не найдется?
– Да ладно, пусть живет…
Не обратив внимания, Долганов проследовал дальше. Вдали показалась очередь, которая
тянулась вдоль стены и сворачивала за угол. Безразлично глядя перед собой и слегка
покачиваясь, люди продвигались вперед мелкими шажками. Иногда очередь
останавливалась надолго, и люди стояли молча, с обреченной покорностью.
– Это что, всё за хлебом? – спросил Долганов молодую женщину в платке.
– Да не, это в бакалею, – без особой охоты ответила она, не поднимая глаз. – Гречку дают,
ядрицу, два кило в руки. А хлеб это ты вон тудыкася, – махнула она в сторону угла. – Там
у них очередь другая.
– Да в хлебном тоже полно, – добавил кто-то из впередистоящих. – Конфеты шоколадные
выбросили, а очередь одна.
«Выбросить» на жаргоне советского покупателя неизменно означало «выложить на
прилавок для продажи». Вероятно, такой оттенок значения возник в связи с тем, что
продавцы нередко вываливали дефицитные товары на прилавок огромными партиями, зная,
что все они тут же будут подхвачены натренированными руками ловцов дефицита.
Долганов приблизился к углу и остановился. Две очереди стояли по правую сторону
улицы, завершаясь далеко впереди, возле желтого двухэтажного здания, маленькая дверца
которого была придавлена тяжелыми буквами: «ЛЕНИН С НАМИ!»
Долганов взглянул на часы. Поразмыслил. И повернул назад.
Когда он приближался к рюмочной, мужиков было уже не трое, а пятеро, и количество
алкоголя в их крови тоже заметно увеличилось.
– Слышь, ученый, теорему расскажи!

От взрыва дружного гогота собеседники аж закачались. Один из них, сраженный столь
острым юмором, даже прослезился. Но Долганов по-прежнему воспринимал их не столько
как угрозу, сколько как помеху. Не говоря ни слова, он снова спокойно прошел мимо. Но
тут из компании выделился одутловатый приземистый мужик и, догнав его, грубо схватил
за рукав.
– Не уважаешь, да?
Долганов не сопротивлялся, а лишь небрежно покосился в сторону оппонента.
– Руку убери.
Вдруг на его лице, выражавшем задумчивое спокойствие, появились грубоватые оттенки.
Глаза зловеще заблестели и вонзились в мужика, приковав его к месту, словно не глаза
смотрят на него, а два пулеметных дула.
Мужик оторопел и машинально разжал руку. В ожидании развязки компания умолкла. Не
зная, как лучше выйти из сложившегося положения, мужик спросил с кривой ухмылкой:
– А ты… не Максимов твоя фамилия?
– Нет.
Мужик глупо усмехнулся.
– А то у нас Максимов один работал – на тебя похож. Поммастера в пятом цеху… Максим
… Ладно… ни к чему тебе… – пробормотал он и, стараясь придать своему облику
максимальную решительность, побрел обратно.
Долганов провожал его тем же взглядом, пока тот не вернулся на прежнее место. И только
в этот момент Долганов заметил, что кто-то внимательно наблюдает за ним, высунувшись
из окна рюмочной.
Лицо показалось Долганову незнакомым и в то же время много раз виденным: широкие
скулы, сухая сероватая кожа… Это был довольно-таки типичный житель рабочего района.
Лишь одна деталь приковывала к себе внимание: над правой бровью у него был свежий
шрам в виде красноватой вмятины. Потягивая папиросу и щурясь от дыма, незнакомец
разглядывал Долганова с пристальным интересом.
Долганов задумчиво нахмурился, еще раз сурово взглянул на докучливую компанию и не
торопясь двинулся дальше.
ДОЛГАНОВ

В подъезде было тепло и тихо. Миновав несколько лестничных маршей, Долганов
остановился возле двери с дерматиновой обивкой и нажал кнопку звонка.
Сироткин отворил дверь и, приветливо улыбаясь, приглашающе отстранился. Это был
седой господин в очках, худой, морщинистый, с тёплым и открытым взглядом.
– Ну здравствуй, Вячеслав Игнатич, – заговорил он с покровительственной
доброжелательностью. – Дай-ка я на тебя погляжу… А ты всё такой же – серьезный
молодой человек… Ну проходи, проходи... Сейчас мы с тобой чайник поставим...
Чуть шаркающей старческой походкой Сироткин проследовал на кухню, подошел к плите
и чиркнул спичкой.
– Во-о-от… Ну как ты? Давно не виделись…
– Хорошо. Спасибо.
Долганов занял место у стола.
– В Околицке девятнадцать часов, – зажурчал на стене репродуктор. – Передаем
последние известия. Сегодня в тринадцать часов на Площади Красных Комиссаров
состоялось торжественное открытие монумента «Красный меч», заложенного в честь
тридцатилетия Победы над фашизмом. С поздравительной речью выступил первый
секретарь Околицкого обкома КПСС Сергей Геннадьевич Павленко… Дорогие товарищи!
В этот торжественный день…

– Да-а-а… – покачал головой Сироткин, усаживаясь напротив Долганова. – Сколько у нас
в этом году юбилеев совпало… тридцать лет Победы, сорок лет юрфаку и… отцу твоему
шестьдесят пять стукнуло…
Сироткин вопросительно поглядел на Долганова и осторожно спросил:
– А… ты с ним…
– Нет, – отрезал Долганов, не дождавшись окончания вопроса.
Сироткин улыбнулся мягко и искренно, с долей неловкости, но постепенно его улыбка
начала обретать официально-слащавый оттенок.
– А я хочу тебя поздравить, Слава. Обком утвердил наградные документы… В общем,
твой отец… без пяти минут Герой Социалистического Труда!
Долганов встретил эту новость равнодушным недоумением.
– На его месте я бы отказался от этой начетнической формальности – присуждение
награды к юбилею. Такой порядок награждения обесценивает значение всех этих званий.
Лицо Сироткина смялось и обрело невнятное выражение. Он смущенно прокашлялся.
Повисла напряженная пауза, разбавляемая пафосными выкриками первого секретаря
Павленко, доносившимися из репродуктора.
Положение спас чайник, который сосредоточенно засопел и заклокотал, извергая пар.
Сироткин с готовностью поднялся и, выключив плиту, подошел к буфету.
– Ну вот, сейчас мы с тобой чайку попьем. Варенье любишь? Варенье у нас… вишневое…
Печеньице бери. Да, сахар, сахар! Ну, сам положи тогда, сколько тебе…
Расставив на столе угощение, Сироткин уселся на прежнее место. Долганов неохотно
поднес чашку к губам. Какое-то время чаевничали молча. Сироткин то и дело запускал руку
в блюдо с печеньем.
– В этом замечательном произведении искусства, – восторженно восклицал Павленко, –
воплотилась не только память героям-победителям! Перед нами встает весь славный
путь борьбы и труда, избранный нашим народом во главе с Компартией! Мы видим
непревзойденную мощь нашей промышленности! Высшие достижения нашей науки и
техники! В руках этого красноармейца – неиссякаемая жизненная сила единственного в
мире строя, дающего человеку подлинную свободу творчества и созидания!
Сироткин повернул ручку и приглушил звук.
– Так вот… о чем я хочу с тобой поговорить… – начал он. – Отец у тебя, сам понимаешь…
Семья должна соответствовать… Знаешь, по молодости всякое бывает… Молодость есть
молодость… Тот инцидент должен быть просто забыт. Когда никому не нужно, лучше всего
просто забыть. Ты вернешься в адвокатуру, будешь трудиться по специальности. Всё
пойдет своим чередом. И всем будет спокойнее. И отцу, и тебе, и нам…
Долганов поставил чашку на блюдце, явно желая высказать возражение, но Сироткин его
опередил:
– Слава. Твой отец очень уважаемый человек. Его в разные места приглашают. Вот
недавно была встреча в одном молодежном коллективе. Так хорошо о войне рассказывал, о
послевоенном времени… А спросили его о детях, и он запнулся. Ну разве это дело? Речь
ведь о чести семьи идет. О фамилии Долгановых!
В репродукторе грохнули аплодисменты.
Сироткин еще убавил звук и продолжил уговаривающим тоном:
– Слава, ну… я ведь не говорю, чтобы ты там что-то… Все хотят просто забыть. Главное
теперь, чтобы и ты был готов всё это забыть и жить дальше полноценной трудовой жизнью.
Долганов обратил на Сироткина прямой взгляд, в котором сквозила сухая ирония.

– Илья Николаич… Я плохо понимаю намеки… Что значит в данном контексте «просто
забыть»? Меня уволили с определенной формулировкой…
Сироткин отвел глаза и кисло поморщился.
– Ну, тут, конечно, надо… какие-то ошибки признать надо… Конечно… Ты ведь и сам
должен понимать… Антисоветская агитация – это особо опасное государственное
преступление. На таких процессах адвокат обязан отмежеваться от взглядов своего
подзащитного. А ты – требуешь для него оправдания и чуть ли не слова солидарности с ним
высказываешь! Это возбудило внимание буржуазной прессы, появилась статья, где они с
ног на голову всё перевернули. А ты не только опровержение писать отказался, но и не дал
однозначной оценки тому, что твоя речь была использована буржуазной пропагандой. Как
коммунист я не могу одобрить такое поведение. Но время прошло… Писать опровержение
всё равно уже неактуально… Собственно... остался только один вопрос... Твоя речь попала
за рубеж, а в твоем ближнем окружении есть лица, которые общаются с иностранными
корреспондентами. Этот момент требует полной ясности. В общем, процедура такая. Идешь
в Президиум коллегии адвокатов с заявлением о пересмотре твоего дисциплинарного дела.
Объясняться ни с кем не надо, всё согласовано. А вот уже на заседании Президиума, когда
будут рассматривать твое заявление, там – да, там уже нужно будет как-то более
определенно обозначить свою гражданскую позицию…
– Подобный разговор уже состоялся два года назад. И закончился моим увольнением.
– Ну ты же никак не выявил свою гражданскую позицию. Слава, ну ты же адвокат, от тебя
люди зависят! Ну скажи ты в ясных выражениях, что ты – советский человек, что тебе
можно доверить судьбы других советских людей! Твоя речь была использована буржуазной
пропагандой во вред нашей родине. Просто скажи о своем отношении к этому. Содержание
речи уже никто с тобой обсуждать не будет. Просто скажи, что ты сожалеешь, что твоя речь
была использована буржуазной пропагандой. Или ты не сожалеешь? Ты очень рад этому,
может быть? У этих иностранных журналистов здесь есть пособники, которые передали им
сведения об этом процессе. Ну дай ты однозначную оценку их действиям!
Лицо Долганова, и без того малоподвижное, совсем окаменело.
– Мне нечего добавить к тому, что я сказал два года назад: в этой статье нет лжи, а
свободное распространение информации гарантировано нашей Конституцией.
Сироткин с досадой ударил себя по колену.
– Ну что ты за человек! Тебе навстречу идут! А ты и полшага навстречу сделать не
хочешь!
– Не я вывел обсуждение моей речи за рамки профессиональной дискуссии. И судью, и
прокурора моя речь вполне устроила. Но члены Президиума коллегии пошли на поводу у
нашего партийного начальства…
– Слава!
– Пошли на поводу. И согласились на мое исключение из-за событий, которые произошли
вне зала суда и никак не характеризуют мои профессиональные качества. Не мне здесь
нужно сожалеть и пересматривать свои представления о профессиональном долге.
Сироткин безнадежно вздохнул.
– Значит, нет?
– Нет.
Долганов поднялся.
– А отец пусть говорит, что его сын умер. Мне он именно так и сказал. Спасибо за чай.
Всего хорошего.
ВЕЧЕРОМ В ОБКОМЕ

Начальник местного УКГБ, генерал Ухватов, весь день был сегодня не в духе, а к вечеру
сделался мрачнее тучи. Ему предстояла встреча с Павленко, первым секретарем обкома,
одна физиономия которого приводила его в состояние тихого бешенства.
Антипатия была взаимной. В начале 1950-х годов Павленко, задетый осколком
«Ленинградского дела», слетел с должности завотделом ЦК и провалился в кресло
партийного руководителя областного уровня, навсегда лишившись широких карьерных
перспектив. С тех пор Павленко чекистов недолюбливал. Все они виделись ему маленькими
абакумовыми, которым волю только дай, и оком не моргнешь, как они превратятся в
огромных абакумищ и разведут такую чрезвычайщину, что и своих собственных костей
потом не соберут. Одним словом, недолюбливал Павленко чекистов и не упускал случая их
подзажать. Но делал он это очень осторожно, без перегибов, так, что внешне всё чин по
чину. Потому каждая встреча с Павленко и самый вид его вызывали у генерала Ухватова
зудящее чувство бессильной злобы.
Стремительной походкой Ухватов вошел в приемную Павленко и сразу направился к
двери его кабинета.
– Назначено, – бросил он, едва секретарша Мариночка успела открыть рот.
Без стука отворив дверь, Ухватов переступил порог.
– Разрешите? – буркнул он с угрюмой небрежностью, тщетно пытаясь преодолеть
застарелое раздражение.
Павленко испытывал раздражение ничуть не меньшее, но в такие минуты его спасала
природная нелюбовь к острым углам и умение искусно их маскировать, что делало его
идеальным руководителем своего времени.
С выражением деловитого дружелюбия Павленко поднялся из-за стола и энергичной
походкой двинулся гостю навстречу. Его лихой казачий чуб, подернутый сединой,
перекликался с густыми бородами Маркса и Энгельса, выпирающими из портретов.
– Устин Констиныч… – протягивая ему руку, проговорил первый секретарь со
сдержанной улыбкой. – А я думал, вы уже в Москве, на совещании руководящих
работников госбезопасности …
– Я поменял билет на ночной поезд… – буркнул генерал, отвечая на рукопожатие и с
большим усилием выдавливая из себя улыбку вежливости, которая от неумения лицемерить
получилась у него какой-то карикатурно льстивой. – Мне нужно еще кое-что с вами
согласовать…
Гостеприимным жестом Павленко пригласил вошедшего садиться. Столы в его кабинете
были расставлены буквой «Т»: шляпка – для хозяина кабинета, а длинная ножка – для
посетителей.
– Вам чай, кофе? – спросил он, усаживаясь в свое кресло. – Может быть, минералочки?
– Нет, благодарю, – пробормотал Ухватов, инстинктивно занимая место подальше от
первого секретаря и боком к нему. – Я коротко.
В кабинете, как всегда, было душновато. Густой табачный дым пощипывал глаза. Окна –
закрыты.
«Поберег бы здоровье, Сергей Геннадич, – с ехидством заметил Ухватов про себя,
ослабляя узел галстука. – Оно ведь у тебя уже не очень…»
Павленко положил руки на стол и сцепил их замком, что должно было символизировать
готовность к диалогу. Но посетитель молчал, глядя на голую стену прямо перед собой.

В кабинете сделалось как-то неестественно тихо.
Павленко вопросительно наклонил голову, пытаясь заглянуть посетителю в глаза.
– Я слушаю вас, товарищ Ухватов, – проговорил он чуть более официальным тоном.
Совладав с собой, генерал повернулся лицом к хозяину кабинета, но взгляд его
соскользнул куда-то вбок.
– Я считаю, на предстоящем совещании совершенно необходимо… – начал он и тут же
замялся, понимая, что его слова вряд ли встретят одобрение со стороны партийного лидера.
– Я считаю совершенно необходимым затронуть проблему безопасности в нашей области…
Как и ожидалось, Павленко слегка похолодел, хотя и старался сохранять внешнее
дружелюбие.
– Ну, конечно… – улыбнулся он, как будто не понимая, о чем хочет сказать ему Ухватов.
– Мы же уже согласовали с вами текст вашего доклада. В этом году вы прекрасно
поработали. Особенно отдел по борьбе с контрабандой…
– Да, но я сейчас не об этом, а о том, что в последние годы общая обстановка у нас
меняется. И меняется не в лучшую сторону.
– Вы считаете, об этом необходимо заявить с трибуны? – спросил Павленко уже с
ощутимым холодком. – На всесоюзном совещании руководителей вашего ведомства?
– Да! – рубанул Ухватов. – Это необходимо сделать для того, чтобы предложить ряд мер
общего характера. Насколько я располагаю информацией, не только наша область
испытывает подобные трудности. Кто-то же должен более решительно выступить с новыми
инициативами! В последние годы неуклонно растет количество антиобщественных
элементов и просто уголовных преступников! На каждом углу – пьяницы,
праздношатающиеся, хулиганы, спекулянты, валютчики! Куда ни глянь, всюду какие-то
незаконные сделки купли-продажи, всюду какой-то шахер-махер. Я не говорю уже о том,
что совершенно распоясались деятели, которые связаны с зарубежными центрами
идеологической диверсии! Город буквально распирает от антисоветской литературы!
– Подождите, подождите, Устин Констиныч, – поспешно перебил Павленко. – Ну зачем
же вы опять всё валите в одну кучу? И спекулянтов, и диссидентов, и пьяниц с
тунеядцами…
– Потому что такое обилие антиобщественных элементов делает обстановку
взрывоопасной!
Подброшенный пружиной внутреннего напряжения, генерал резко вскочил и заходил
взад-вперед вдоль длинной части стола.
– В свете текущих событий на международной арене мириться с такой обстановкой –
совершенно недопустимо! Этим летом завершается Совещание по безопасности и
сотрудничеству в Европе. И сейчас уже совершенно очевидно, что советская сторона
утвердит раздел соглашений о правах человека. А это значит, что в ближайшем будущем
центры психологической войны на Западе станут еще более активно использовать нашего
главного внутреннего врага, это так называемое движение за права человека!
Уже давно привыкший к таким проявлениям темперамента местного шефа
госбезопасности, Павленко наблюдал за его перемещениями со спокойной иронией.
– Вашингтон с его европейскими подголосками, они ведь знали, что мы будем вынуждены
подписать эту часть соглашений! – продолжал Ухватов с нарастающим накалом, сжав
правую руку в кулак. – Что во имя наших договоренностей о разоружении мы пойдем на
эти уступки! И теперь у наших противников на Западе появляются новые возможности для

ведения психологических операций! Эта часть соглашений развяжет руки всем
противникам советского режима! Прежде эти отщепенцы размахивали нашей
Конституцией и Декларацией прав человека, которая у нас не ратифицирована, а теперь у
них появится официальный международный документ! Вокруг этой «третьей корзины»
сплотится вся антисоветская шушера! И отказники, и националисты, и крымские татары, и
это так называемое движение …
– Я всецело разделяю ваше беспокойство, Устин Констиныч, – вмешался, наконец,
Павленко. – Понятно, что все мы сейчас следим за развитием событий. Но давайте мы всё
же вернемся к нашим текущим делам. Я так понимаю, вы хотели изменить текст доклада,
внести какие-то предложения… Ради чего вы меняли билет и просили о встрече?
Генерал заставил себя снова сесть за стол.
– Без вашей поддержки, Сергей Геннадич, мои предложения не прозвучат должным
образом…
– Я весь внимание…
– Как я уже сказал, обстановка в городе становится взрывоопасной…
– Простите, но я этого не вижу. Наш город просто очень быстро развивается. К тому же
перебои со снабжением… Вот люди и мельтешат, подрабатывают, устраиваются как-то…
Всё нормально, болезни роста. Что же касается пьяниц и хулиганов… Устин Констиныч,
ну разве это дело госбезопасности?
– Нет, конечно. Отдельно взятые пьяницы и хулиганы – это совсем не наше дело. Но я
сейчас говорю не об отдельно взятых случаях, а об обстановке в целом! Такое скопление
антиобщественных элементов само по себе создает угрозу национальной безопасности. А
когда вступят в силу Хельсинские соглашения, приспешники зарубежных спецслужб
начнут искать новые формы идеологической борьбы против советского режима. И такая
обстановка, которая изнутри уже раскачана, послужит для этого благоприятным условием.
Они будут использовать любую мелочь, чтоб подорвать у нашего народа доверие к
правительству и расширить круг недовольных!
– Ну хорошо, – согласился Павленко с неохотой. – Допустим, всё так, как вы говорите.
Что вы предлагаете?
– Я предлагаю более решительно пресекать любые антисоветские проявления. Особенно
если они имели групповой характер и получили огласку за границей. Расследования, суды
– это слишком долго. Процедура должна быть быстрой и четкой, чтоб никто не успел
опомниться. Всех этих деятелей нужно просто высылать в ускоренном порядке подальше
от крупных городов. В каждом районе создадим оперативный штаб, куда войдут
сотрудники прокуратуры, милиции и госбезопасности…
– То есть вы предлагаете снова создавать тройки? – перебил Павленко резковатым тоном.
– Нет, ну зачем же тройки? Оперативный штаб, куда войдут сотрудники разных силовых
ведомств, которые будут решать вопрос о высылке антисоветских элементов в ускоренном
порядке…
– Это и есть тройки. И с этим вы собираетесь выступать на совещании по
госбезопасности?
– Ну… это для обсуждения… Это в порядке дискуссии… С чего-то же надо начинать…
– Нет, – отрезал Павленко. – Я под этим подписываться не стану и вам не советую.
Несколько лет назад один начальник управления уже выступил с подобной инициативой
прямо в кабинете Андропова и с треском провалился. Не стоит изобретать заведомо
бракованный велосипед.
Почувствовав, что надвигается острый угол, Павленко поспешил сманеврировать.

– Устин Констиныч… – смягчившись, продолжил он с приветливой улыбкой. – Я очень
ценю все ваши предложения, потому что знаю, что вы всегда хотите, как лучше. Но вы
немножко не улавливаете нюансов обстановки… Если мы сейчас с вами выступим с такой

инициативой, в Москве нас, мягко говоря, не поймут… Бороться мы будем. И с бездельем,
и с пьянством, и с антисоветчиной, и с другими пороками. Но разумными и
цивилизованными методами, в рамках общего курса борьбы с антиобщественными
элементами. А общий курс у нас – на профилактику.
ВОЗЛЕ РЮМОЧНОЙ

Когда Долганов вышел от Сироткина, уже надвигались сумерки, на землю падали мелкие
холодные капли, не то дождь, не то снег… Свирепо ухнул ветер, и голые ветви деревьев,
трепеща, наклонились.
Долганов поднял ворот пальто и быстро зашагал пустыми дворами.
В сумеречной дымке обозначились две округлые женские фигуры. Сцепив рукава муфтой
и поеживаясь от холода, они торопливо семенили через двор.
– Ходила сегодня в отдел учета, а там опять нету никого, никто ничего не знает. Куда ж
идти-то теперь насчет квартиры?
– А я слыхала, на тридцать лет Победы всем дадут…
– Да ладно!
– А что? К юбилею-то…
Ветер проглотил голоса и завыл унылым, замогильным воем, но вдруг осекся, словно
нечто еще более свирепое и неумолимое сдавило ему глотку. Лишь жалобный писк и глухие
стенания неслись вслед Долганову, когда он свернул в арку.
Окна рюмочной были плотно закрыты, свет – погашен. Возле двери какой-то мужик
пытался поднять с земли приятеля, но тот совсем не подавал признаков жизни.
– Слышь, парень, – окликнул мужик Долганова, – помоги, а?
Долганов остановился. Подойдя к месту действия, он узнал в спящем того самого
оппонента, который не так давно норовил выяснить с ним отношения, а в его спутнике –
любопытного незнакомца со шрамом над правой бровью, наблюдавшего их полемику из
окна питейного заведения.
Заметив, что Долганов пристально смотрит на него, мужик несколько смутился.
– Там во дворе лавка есть… – пробормотал он. – Мне бы его туда как-нибудь… Я бы не
стал с ним возиться, да жену жалко. Почки у него больные. В том году он слег, так она его
еле выходила. А у них – трое…
Долганов машинально поглядел по сторонам.
– А где он живет? Может, лучше его домой отвести?
Мужик почесал затылок.
– Домой – эт можно… Недалеко тут … Да тока буйный он бывает…
– Ничего. С нами не разгуляется. Как его зовут?
– Вовка. Вовка Шубин.
Долганов наклонился и принялся интенсивно тереть спящему уши.
– Поднимайся, Владимир! Домой пора!
Вовка вопросительно заревел и слегка приоткрыл глаза. Тут же его подхватили с двух
сторон и, поставив на ноги, потащили вдоль улицы.
Какое-то время Вовка шумно икал и, еле переставляя ноги, бессмысленно таращил глаза.
Но на повороте с улицы Анны Алексеевой на улицу Юных Ленинцев он решил разглядеть
своих попутчиков. Покосился влево – что-то знакомое… Покосился вправо – что за диво?
Опять этот ухарь – волчьи глазищи!
– Ты хто? – спросил Вовка с некоторым испугом.
Долганов не ответил. Вовка обратил взгляд на другого сопровождающего.
– Вась… ты его знаешь?
– Не-а. Не знаю.

Вовка коварно ухмыльнулся.
– А я зна-а-аю. Это – он! Рабочий класс не уважает! Не уважаешь? Вот спроси его! Не
уважа-а-ает!
Высказавшись, Вовка тут же потерял интерес к теме и самозабвенно тряхнул головой.
– Ой вы, се-е-ени, маисени! Сени но-о-овые маи!
– Сюда! – скомандовал Василий, и процессия свернула за угол деревянного барака.
Не выдержав такого резкого маневра, Вовка страдальчески закряхтел, и обильный поток
содержимого его желудка брызнул прямо на Долганова.
– Чёрт!
Долганов отстранился, озадаченно разглядывая мутновато-жёлтые узоры на своем пальто.
– Ай ты, срань какая! – проворчал Василий, оттаскивая Вовку к газону.
Держа его, кряхтящего и харкающего, в полусогнутом состоянии, Василий виновато
поглядывал на Долганова.
– Далеко еще? – спокойно спросил тот.
– Да не, пришли уже. Второй подъезд. Вон тот, где фонарь мигает.
В глубине полумрака послышался женский голос – усталый и взволнованный:
– Никак моего привели… Ну ты что, опять наклюкался?!
– Уди, змеюка! – рявкнул Вовка, пытаясь спрятаться за спину Василия.
Из темноты вынырнула растрепанная женщина в телогрейке нараспашку.
– Ой, Вась, ты, что ль? – удивилась она и тут же настороженно покосилась в сторону
Долганова. – Здрасьте… А это что у вас? Это он вам, что ль? Ну зараза! А что обещал-то?!
Что обещал?! Вась! Давай его сюды, пусть уж дома блюет! И вы – пойдемте. Там у нас
помоем. Простите, ради Христа. Ох, наказанье какое...
Долганов с Василием уже привычным движением подхватили Вовку под руки и потащили
к подъезду. После акта очищения желудка Вовка, почувствовав некоторый прилив сил,
заревел во всё горло:
– Сени но-о-овые, клено-о-овые, решо-о-очетые!
В окнах, то тут, то там, появлялись силуэты любопытных.
– Решо-о-очетые! – горланил Вовка, упираясь. – А он… рабочий класс не уважает! Вот
спроси его! Не уважа-а-ает!
НЕПРОСТОЙ РАБОЧИЙ
Дождь утих. Окна в бараках погасли. И лишь одинокий фонарь возле второго подъезда
продолжал мигать, бросая на мокрый асфальт скупые лучи.
Один за другим Долганов с Василием вышли из подъезда, закурили и быстрым шагом
двинулись в сторону улицы. Долганов держался так, словно они уже простились, и не
обращал на своего спутника никакого внимания. Василий же, наоборот, с любопытством
поглядывал на Долганова, раздумывая, как лучше начать разговор.
– А я тебя знаю… – наконец, заговорил он.
Долганов вопросительно покосился в его сторону.
– Ты – адвокат… Я тебя видел, когда Ваньку судили Воронцова. Помнишь Ваньку-то?
– Помню… – ответил Долганов с некоторой грустью. – Я всех помню…
Василий оживился.
– Вот и он тебя помнит. Это, говорит, настоящий адвокат. Он – интересы твои защищает.
Сходить бы к нему, да что я ему скажу? Стеснительный…

– А ты его откуда знаешь?
– Дак я ж тоже камышовский. Его изба у станции стоит. Мамаша его там живет. А наша –
в том конце, где пруд… А сейчас ты кого защищаешь? Или нельзя говорить? Служебная
тайна?
– У меня теперь другая служба…
– Не адвокат уже?
– Нет.
– И что ж ты делаешь?
– Охраняю социалистическую собственность… Сутки через трое…
Василий растерянно захлопал глазами.
– За что ж тебя так?
Ничего не ответив, Долганов едва заметно повел бровями, как нередко он инстинктивно
делал, когда слова казались ему излишними. Разговор прервался, но Василий явно сделал
для себя какие-то выводы. Теперь он смотрел на Долганова не просто с любопытством, а
вполне осмысленно и определенно. Казалось, его интерес к Долганову, до сего момента не
вполне понятный ему самому, наконец, обрел ясные очертания.
– А я это… почитать люблю… – заявил Василий с таинственностью в голосе.
Долганов безучастно покачал головой.
– Серьезные книги читаю… – выразительно добавил Василий.
Долганов вновь никак не отреагировал.
Выдержав паузу, Василий осторожно спросил:
– А у тебя… нет ли чего почитать?
– А что тебя интересует? – вяло спросил Долганов, не глядя на собеседника.
– Ну мне такое… посерьезнее…
– Посерьезнее… Ну а тематика-то какая?
Василий остановился и, устремив мечтательный взгляд куда-то вдаль, ответил,
торжественно понизив голос:
– Про то, какой жизнь быть должна…
– А-а-а… Ну тогда могу порекомендовать собрание сочинений Ленина. Там как раз про
это.
Василий обиженно надулся.
– Ты, может, думаешь, я неграмотный какой?
Взяв Долганова за плечо, Василий притянул его к себе и тихо шепнул ему на ухо:
– Я Авторханова читал. «Технологию власти».
Долганов потрясенно замер.
– Зачем тебе это?
– Учение писать хочу… чтоб каждый мужик понять мог… А то у этих больно мудрёно…
Кто не учивши, тот и не разберет. Я разобрал тока потому, что воля у меня к этому… Вот я
и хочу написать так, чтоб каждый мужик права свои понял…
Долганов глядел на Василия серьезно, с некоторой тревогой, как на маленького ребенка,
схватившего в руки спички.
– Какие права ты собираешься разъяснять и зачем?
Василий удивленно выкатил глаза.
– Как это зачем?! Адвокатом работал, а еще спрашиваешь! Когда прав своих не знаешь,
так вот оно и выходит…
– Что выходит?
Василий напряженно нахмурился, пытаясь собраться с мыслями.
– Да вот хоть это… Обещали одно, а на деле вышло другое… Когда нас на завод нанимали,
говорили, в городе снабжение… А какое тут снабжение? Очереди полкилометра. Говорили,
квартиры дадут через пять лет. Уж три раза по пять лет прошло, а нас всё гоняют: начальник
цеха – в профсоюз, профсоюз – к директору, директор – в отдел учета, а в отделе учета
только руками разводят…

Из-за угла барака, стоящего справа, прогулочной походкой вышли Гошка с Власом: оба
невысокие, крепкого сложения. Казалось, в чертах лица тоже было какое-то сходство.
Нередко их принимали за братьев. Но на самом деле это было лишь сходство мимики, какое
встречается у людей, поддерживающих постоянный и тесный контакт. Услышав слова
Василия, Гошка легонько толкнул Власа локтем, и оба насмешливо заулыбались с какой-то
странной готовностью. Видимо, подобные выступления Василия уже не раз имели место и
получили признание публики как своего рода бесплатный спектакль.
– А директор говорит, ничего я вам не должен! – распалялся Василий. – Договор мне
тычет: ну где у вас тут жилплощадь? Они всегда так: на словах обещают, а как срок придет,
говорят, нигде не написано. А как план сдавать, так с тебя три шкуры сдерут. Иди, работай,
хоть в праздник, хоть в будень… В газету хотел написать, шоб все знали. Да разве ж туда
напишешь? Один у нас написал. Инженер Константин Рудольфыч. Так за ним скора помаш
приехала…
Гошка с Власом уже еле сдерживались, чтобы не рассмеяться в голос.
– А вот это, думаешь, у меня что? – продолжал Василий, указывая на шрам над бровью. –
Подрался, думаешь? А вот и нет! Это на меня кусок упал в раздевалке… У нас там
штукатурка кусками валится. Я им давно говорю, вот свалится кому-нибудь на голову… А
они – ничего. На ремонт денег нет, вот и весь сказ. Молочную кухню открыть обещали,
помещение выделили. А потом туда контора какая-то въехала. А мы так и таскаемся аж на
Пулемётчиков…
– Ладно, – перебил Долганов. – Какую конкретно проблему ты хотел бы сейчас решить?
– А шо тут решишь, когда все молчат? Один я ничего не решу. Потому я и говорю, учение
писать надо! Права разъяснять!
Долганов повел глазами с усталой иронией.
– Учение – это не ко мне. Я – юрист, а не проповедник. Но если есть какие-то основания
для правового спора, я готов помочь в его разрешении. Сейчас ты обозначил несколько
проблем. Они лежат в разной плоскости и решаются разными путями. Выбери то, что
считаешь наиболее актуальным, и я скажу, какие тут возможны перспективы. Когда
определишься, Воронцов знает, где меня искать.
Долганов уже было собрался уходить, но задержался и, обратив на Василия строгий
взгляд, тихо проговорил, внушительно впечатывая каждое слово:
– Борьба за права дает результат, только когда она направлена на конкретную цель. А
просто разъяснять права – не имеет смысла. На большинство людей абстрактные разговоры
о правах не производят никакого впечатления. Так ты не решишь ни одной вашей общей
проблемы, но зато создашь массу новых проблем для себя лично.
Долганов развернулся и деловым шагом двинулся в сторону улицы, провожаемый
любопытными взглядами приятелей Василия.
– А это кто такой? – спросил Влас.
Василий уныло потупился и, ничего не ответив, побрел куда-то в глубь района.
МЕДУНИН
Домой Долганов вернулся около десяти. Привычно звеня ключами, он отпер дверь и
вошел в совершенно темный коридор. Видимо, бабушка уже уснула. Расстегнув пальто,
Долганов уже было повесил его на вешалку, как вдруг заметил, что из-под двери его
комнаты сочится слабая струйка света. Машинально повесив пальто, Долганов отворил
дверь и… удивленно замер. У стола, небрежно закинув ногу на ногу, сидел Медунин, читая

книгу при свете настольной лампы. Волнистые светло-каштановые волосы с золотистым
отливом наполовину закрывали его гладко выбритые щеки. От него исходил какой-то
парфюмерный запах, который Долганову показался вульгарным и приторным. Увидев
Долганова, Медунин прохладно улыбнулся и осторожно проговорил:
– Фаина Романовна сказала, что ты скоро вернешься, и любезно предложила мне
подождать.
Удивление на лице Долганова сменилось презрительным скепсисом. Хозяйской походкой
он не спеша двинулся прямо на гостя. Решив, что ему что-то нужно у стола, Медунин
поспешно поднялся и отошел вправо. Но Долганов не притронулся ни к одному ящику и
ничего не взял. Он развернулся и поглядел на гостя в упор, словно отбрасывая его к двери.
Медунин покосился на стоящий у стены топчан, но сесть на него не решился.
Так они и остались стоять друг напротив друга.
– В чём дело? – сухо спросил Долганов.
– У тебя есть Уголовный кодекс двадцать шестого года? – невозмутимо ответил Медунин
вопросом на вопрос, как бы не замечая этих пространственных манипуляций. – Хотел
посмотреть формулировки пятьдесят восьмых статей. Ты, наверное, знаешь, сейчас идет
суд над Мурашкиным. Он распространил листовки…
Медунин замялся, заметив, что скепсис в глазах Долганова становится всё более и более
леденящим. От этого взгляда язык застывал и прилипал к небу. Но Медунин быстро привел
себя в чувство и продолжил, сделав вид, что отвлекся мыслью:
– Листовки, правда, такие… просталинские… Но этим данный случай и интересен.
Сейчас я пишу об этом статью… Основная мысль такая. Человека судят за выражение
симпатий к Сталину. Но разве не само наше правительство своим недостаточно
определенным отношением к его исторической роли посеяло в народе сомнения в
правильности решений Двадцатого съезда?
– Превосходно! – воскликнул Долганов с издевательским восхищением. – Основная
мысль просто поражает своей глубиной! И для кого статья?
– Ну… для свободной печати, естественно…
– То есть опять на Запад?
– Ну…
– Опять на экспорт? А Мурашкин просил тебя об этом?
– А какое это имеет значение? Заметка о суде над ним появилась в нашей областной
газете. Это – общедоступная информация, на которую я имею право реагировать
независимо от чьих-либо пожеланий. Так у тебя есть Кодекс?
– Я тебе давно уже сказал: обмен информацией между нами закончен.
– Честно говоря, я надеялся, что с тех пор что-то могло измениться. В конце концов, мы
делаем одно общее дело…
– Никаких общих дел у нас с тобой нет. И ты сильно переигрываешь, когда делаешь вид,
будто не понимаешь, что информация о политических процессах требует более
осторожного обращения. Резонанс за границей может существенно осложнить жизнь и
политзаключенному, и его адвокату.
– Не стоит винить меня в том, что случилось у тебя в адвокатуре. Информация о процессе
Шумилина тоже была открытой. Передать ее за границу мог кто угодно. Да, последствия
получились неприятные. Но тут уж что поделаешь? Если мы хотим свободы слова, мы
должны быть готовы к определенным рискам…
– Безусловно. Но только свобода слова предполагает еще и ответственность за свои слова:
кому ты говоришь, о чем и в какой ситуации. А бесконтрольное переливание информации
– это не свобода слова. Это – словесная анархия!
– Хорошо. Положим, тогда я действительно не подумал, что это может как-то тебя
затронуть, но…

– Так пришел бы ко мне! Вместе бы подумали. Но ты прекрасно понимал, что на
публикацию за границей я не соглашусь. Да и когда тебе было со мной говорить? Надо было
скорее бежать к журналистам! Тебя же мог кто-то опередить!
Лед в глазах Долганова растопила желчная насмешка.
– Дело вовсе не в том, правильно ты тогда поступил или нет, а в том, что стоит за этой
твоей бурной общественной деятельностью. А стоит за этим только твой личный интерес.
И он весьма далек от тех высоких целей, которые ты провозглашаешь. Впрочем, нужно
отдать тебе должное: ты умеешь создавать внешний эффект. Даже меня тебе удалось ввести
в заблуждение. Но я прозрел и теперь вижу тебя насквозь! Вижу, что и сейчас ты не сказал
ни слова правды. Плевать тебе на сталиниста Мурашкина и никакой Уголовный кодекс тебе
не нужен. Ты хотел выудить из меня совсем другую информацию… Для игры на совсем
другом… более серьезном поле. Ведь так?
Медунин глядел на Долганова спокойно и слегка отстраненно, как бы оставляя за
собеседником право видеть себя так, как ему вздумается.
– Ты опять всё упрощаешь, – проговорил он. – Да, у меня есть личный интерес, но это не
мешает мне стремиться и к тем целям, которые ты называешь высокими. А вот с тобой и
вправду не всё понятно. Ты продолжаешь меня избегать, отказываешься предоставить мне
литературу. И всё это из-за того, что я передал сведения о тебе за границу, а потом у тебя
случились неприятности. И ты еще обвиняешь меня в шкурничестве! Принцип свободы
слова был для тебя незыблем только до тех пор, пока тебя лично не коснулись
преследования… Ты не выдержал. Так бывает. Не все выдерживают. Но ты не хочешь себе
в этом признаться и винишь во всем меня: якобы все твои беды из-за того, что я как-то
неправильно воспользовался свободой слова.
Глаза Медунина ядовито увлажнились.
– Знаешь что? А возвращайся-ка ты в адвокатуру. Покайся, признай ошибки и
возвращайся к своей прежней жизни – сытой и спокойной. А свободу слова оставь другим.
Нет, ну, правда не твое это.
Не желая дожидаться ответной реплики, Медунин снисходительно улыбнулся и поспешил
уйти.
Когда за ним захлопнулась входная дверь, Долганов подозрительно огляделся по
сторонам, словно в комнате всё еще присутствовал кто-то посторонний. Так оно и было.
Наглый парфюмерный запах облепил всё вокруг и даже не думал уходить. Долганов
раздраженно распахнул окно настежь, и влажный ночной воздух хлынул в комнату,
заставляя сжиматься и пятиться эту приторную наглость.
В коридоре послышались спокойные и неспешные шаги Фаины Романовны.
– Слава, ты дома? – спросила она сонным голосом. – Что это был за стук?
Долганов отворил дверь своей комнаты и выглянул в коридор. В байковом халате бабушка
стояла перед настенным зеркалом, поправляя бигуди, выглядывающие из-под чепчика.
Боковая лампа с голубым абажуром освещала ее лицо правильной овальной формы, на
котором, несмотря на глубокие морщины, прорисовывались черты игривой женственности.
– Ты не звонил? – спросила она, увидев в зеркале отражение внука. – Я отключила
телефон, уж прости меня… Сегодня просто какой-то бум! Утром меня разбудил звонок

какой-то дамы, которая интересовалась, а не будет ли амнистии ко Дню Победы. И потом
телефон буквально взорвался этой амнистией, иначе просто не скажешь! Как будто больше
в нашей жизни вообще ничего не существует. Вот только амнистия ко Дню Победы, и всё.
– Просто эта тема – вечная, – заметил Долганов с усталой улыбкой. – Грядущая амнистия
– один из основных сюжетов лагерного фольклора.
– Но на сей раз она действительно будет? – спросила Фаина Романовна, аккуратно
накладывая крем на свой тоненький носик.
– Будет. Ждем указа.
Потирая руки круговыми движениями, чтобы дать крему полностью впитаться в кожу,
бабушка направилась в сторону кухни.
– Так ты мне, может быть, объяснишь в общих чертах, что отвечать? – продолжала она. –
Чтобы люди понапрасну не перезванивали? Там ведь, как я понимаю, достаточно
ограниченный круг, кто может рассчитывать на амнистию.
– В общих чертах, участники и инвалиды войны, – отозвался Долганов, включая телефон
в розетку.
– А дамы?
– Ну тоже – женщины-участники войны, жены инвалидов, вдовы погибших. Указ
появится после праздников, тогда будем знать точно.
Оказавшись на кухне, Фаина Романовна достала из шкафчика банку с молотым кофе.
– Ой, господи, боже… – пробормотала она, открывая крышку. – Погода изменилась, и
опять давление упало… Таблеточку приняла, что-то немного поделала, и опять сплю…
Тоненькие язычки пламени задрожали на конфорке.
Долганов подошел к двери кухни, прислонился к косяку и, переплетя руки, поглядел на
Фаину Романовну с укоризненной пристальностью.
– Ба… Я попрошу тебя больше никогда не пускать этого типа ко мне в комнату…
Убавляя пламя на конфорке, бабушка удивленно вскинула брови.
– Кого? Сашу?
– Ну ты же знаешь…
– Что я знаю? – перебила Фаина Романовна строгим тоном, ставя турку на плиту. – Не
надо впутывать меня в свои ссоры! Конечно, Саша не должен был передавать за границу
какие-то статьи о тебе без твоего ведома, но я уверена, он хотел, как лучше. Ведь сразу
после процесса стало известно, что наши партийные органы тобой очень недовольны…
– Это недовольство не шло дальше разговоров, пока не появилась статья.
– Ну или статья послужила поводом… Повод можно было найти и другой.... И методы
тоже бывают разные... То, что с тобой сейчас говорят так мягко, так деликатно, я думаю,
это как раз благодаря гласности.
Раздался телефонный звонок, и Долганов пропал в коридоре.
– Ну вот… пошло-поехало… – тихо проворчала бабушка, снимая турку с плиты.
– Слушаю, – донесся из коридора голос Долганова. – Да, Валентин, я прочел… Дело
действительно небезнадежное. Во-первых, мне непонятно, откуда взялась
неоднократность. Партия же была одна… А что у него в показаниях? Именно это он и
говорит: отобрал шестнадцать штук, спрятал в гараже, а потом выносил. Это один эпизод
хищения…
Отхлебывая кофе мелкими глоточками, Фаина Романовна с грустью слушала, с каким
увлечением Долганов обсуждает подробности какого-то уголовного дела, защитником по
которому будет выступать другой адвокат…

– Какую бы цену он ни заломил, это не спекуляция, – продолжал Долганов. – Спекуляция
предполагает скупку, а он аккумуляторы – украл… Сослаться можно на постановление
Верховного суда шестьдесят третьего года… Да. Там выделен именно этот момент, что
даже в случае завышения цены сбыт похищенного не образует состава спекуляции…
Номер, к сожалению, не помню. Шестьдесят третий год. Август или сентябрь… Да не за
что. Звоните. Спокойной ночи.
Когда Долганов повесил трубку и направился к себе в комнату, Фаина Романовна, чуть
поразмыслив, последовала за ним.
– Знаешь… – заговорила она, опускаясь на топчан. – Илья Николаич мне тоже звонил…
Позавчера…
Долганов, который в этот момент искал что-то в верхнем ящике стола, прервал свои
поиски и обернулся.
– Вся эта инициатива, чтобы вернуть тебя на работу, она исходит от Павленко. Он с самого
начала был против твоего исключения. Но ты ведь понимаешь, не он один там всё решает…
– Не он один… – повторил Долганов с пренебрежительным скепсисом. – Две
излюбленные фразы наших чиновников: «Не я один всё решаю» и «От меня ничего не
зависит». Однако в нашем бюро обкома именно Павленко курирует деятельность КГБ. И
именно этот беспомощный Павленко подписал Шумилину приговор – четыре года строгого
режима, а моему адвокатскому начальству приказал меня уволить.
– Это было решение бюро обкома, – возразила Фаина Романовна. – И я точно знаю, что
Павленко был против. Но он действительно не один всё решает. Ухватов тоже входит в
бюро. И тоже имеет значительное влияние. И все они зависят от партийной линии, которую
определяет центр.
Взгляд Фаины Романовны исполнился нежности и горечи одновременно.
– Мальчик мой… Ты ведь так любишь свою работу… А тут ведь в сущности что
требуется… Насколько я понимаю, писать опровержение в газету уже не нужно. Нужно
только осудить сам факт передачи сведений за границу… Но ты ведь и вправду осуждаешь.
Так может, не такая уж это жертва, если ты заявишь об этом официально?
– Я бы заявил об этом официально, если бы у нас не было преследований за свободное
слово. Но пока продолжаются преследования, я не стану официально осуждать никакие
проявления свободы слова, даже если лично для меня они неприемлемы. Для свободы слова
не должно быть никаких преград, кроме нравственных.
Фаина Романовна задумалась.
– Нет, здесь я тебя понимаю, – проговорила она. – Но я понимаю и тех, кто сейчас хочет
тебе помочь…
– Опять Павленко, что ли? – со злой усмешкой спросил Долганов, воинственно сверкая
глазами. – Да я эту тему своего возвращения… Я ее обсуждаю только потому, что ко мне
обращается Илья Николаич, которому я обязан своим профессиональным становлением.
Только из уважения к его сединам. Очень ему сочувствую. У него это, видимо, партийное
задание. А если бы Павленко обратился ко мне напрямую, разговор давно был бы окончен.
– Ну вот потому он и просит поговорить с тобой Илью Николаича. Ему же хочется с тобой
договориться.
– Да. Любят наши партийные чиновники прятаться за чужими спинами. То за спинами
чекистов, то прокуроров, то участковых, то какой-то общественности. Хотя сейчас уже и
пятилетнему ребенку понятно, кто у нас принимает решения.
– Слава, послушай меня. Илья Николаич говорит, что сейчас такой момент… очень
удачный момент для твоего возвращения …
– Тогда тоже был какой-то такой особый момент, что просто никак нельзя было меня не
уволить…
– Что поделаешь? Это политика. Скоро мы подпишем это европейское соглашение о
защите прав человека. На этом фоне легко можно было бы провести такое либеральное

решение. А что будет дальше – неизвестно. Как бы там ни было, тебе идут навстречу. Уж
как умеют…
– Да не мне они идут навстречу! Всё дело в отце. Вся эта история изрядно подпортила
имидж свадебного генерала.
– Всё-таки не надо так, – недовольно поморщилась Фаина Романовна. – У него серьезные
боевые ранения…
– Но теперь он превратился в номенклатурную куклу! У него же даже мнения своего нет!
Не то что он боится высказать свое мнение, не решается… У него просто нет своего мнения,
и оно ему не нужно! Когда разразился этот скандал вокруг процесса Шумилина, он
отказался меня выслушать! Он не стал читать статью! Он просто тупо повторял то, что
сказали в обкоме. Что-то вроде того, что своим поведением на процессе я сделал себя
пособником государственного преступника…
– Да, вам всегда было трудно друг с другом. Но впереди такой светлый праздник! Ты бы
всё-таки поздравил его…
НОЧЬ ПЕРЕД МИТИНГОМ
К ночи потеплело.
Обессиленный и присмиревший, ветер робко подвывал где-то над крышами домов, не
смея даже коснуться запоздалого путника, почти беззвучно скользящего мимо грязноватых
кирпичных простенков и гигантских арочных окон, сквозь стекла которых из глубины
казенных помещений пробивалось тусклое «дежурное» освещение.
Медунин спешил. Оставшись наедине с собой, он стряхнул с лица маску светского
благодушия и теперь представал таким, каким был – проницательным, холодным и цинично
целеустремленным.
Войдя в телефонную будку, он левой рукой поднял трубку, а правой вставил
двухкопеечную монетку в прорезь автомата и крутанул телефонный диск. Семь унылых
длинных гудков прозвучало в динамике, прежде чем монетка с глухим звоном провалилась
внутрь автомата, фиксируя момент соединения с абонентом.
– Юра? – проговорил Медунин приглушенным голосом. – Я уже на Карбышева, жду тебя
около девятнадцатого дома.
Толкнув плечом дверь телефонной будки, Медунин ступил на мокрый асфальт и двинулся
вдоль дома. Не прошло и двух минут, как из-за угла вышел Чудотворов, быстро застегивая
пальто на ходу. Столь спешное его появление наводило на мысль, что Медунин имеет над
ним какую-то власть. Но, приглядевшись к Чудотворову, в нем можно было разглядеть
черты человека независимого, движимого внутренним побуждением, хотя и чуточку
нервозного.
Обменявшись дежурным рукопожатием, товарищи перешли улицу и зашагали вдоль
парапета набережной.
– Отчего не спится? – торопливо спросил Чудотворов.
– Оттого что спать некогда, – ответил Медунин, глядя в темноту с утомленным
хладнокровием. – Долганов по-прежнему не желает со мной разговаривать. А Тропачевский
уже завтра приедет сюда и опять будет спрашивать о протоколе судебных заседаний по
делу Шумилина …
– Подожди! – оборвал Чудотворов, приостанавливаясь. – Как завтра?
– Ну вот так: завтра. Tomorrow. Это нам тут загранка только в сладких снах снится. А он
– утром в Лондоне, днем – в Москве, а завтра – у нас.
– А как же завтрашний митинг в защиту Мурашкина? Нас же забрать могут.
– Вот об этом я и хотел с тобой поговорить. Одно на другое наслаивается. А нам нужно,
чтобы состоялись оба мероприятия: и митинг, и встреча с Тропачевским. Поэтому на

митинг пойду я. Без меня наши кухонные демонстранты быстро разбегутся. А ты – сиди
дома. Если меня заберут, на встречу с Тропачевским пойдешь сам. Только хату подбери
поспокойнее и чтоб никаких хвостов. Я не хочу, чтобы из-за общения с нами ему визу
зарезали.
– Да, но с чем я к нему пойду? Протокола же нет.
– С этим и пойдешь. Надо объяснить ему, что протокола пока нет, но будет в течение
месяца, и узнать, каким образом мы сможем его передать. Сам он сможет его дождаться
или оказия какая-то будет. Главное – держись спокойно и конструктивно. Но и об аресте
тоже сказать не забудь. Пусть знает, на что идут честные советские граждане во имя
свободы слова. Если драматизма при задержании будет маловато, можешь прибавить чтонибудь на свой вкус, но только так... аккуратненько… Тропачевский должен прийти в ужас
от того, что происходит с нами, но сам должен чувствовать себя в безопасности. Это
понятно?
– Это понятно. Но еще мне важно знать, где теперь ты собираешься доставать протокол.
– А зачем тебе это знать? Меньше знаешь…
– Нет, Саш, так не пойдет. Я могу не говорить этого Тропачевскому, но для себя я должен
знать, на что ты рассчитываешь. Ведь я же лично буду давать ему обещания.
– Не беспокойся. Я придумаю что-нибудь…
Впервые за всё время разговора в тоне Медунина прозвучали нотки сомнения, от которых
натянутые нервы Чудотворова напряглись пуще прежнего, ввергнув его в состояние
возбужденной растерянности. Бросив на Медунина короткий взгляд, он отошел к парапету
и посмотрел вниз на черную воду.
– Что-то эта история нравится мне всё меньше и меньше… – проговорил он и
неприязненно покосился в сторону собеседника. – Я думаю, дальше так продолжаться не
может… Мы должны сказать Долганову всё как есть: что мы пишем о нем книгу, что она
выйдет за границей…
– Что это вдруг с тобой? – перебил Медунин с насмешливым недоумением. – Перед
завтрашним, что ли, поколачивает?
– Я серьезно. Так дальше нельзя. Долганову обязательно нужно сказать. И если он будет
против…
– А больше никому сказать не нужно? Например, следователю, который вел это дело, или
прокурору, который поддерживал обвинение в суде? А то они тоже могут быть против.
Неудивительно, что у нас свободы слова нет, если при первом же желании высказаться мы
оглядываемся на других. Еще раз повторяю для особо щепетильных: это – книга наших
воспоминаний о событиях. Мы не обязаны согласовывать работу своей памяти с кем бы то
ни было.
– Но ведь сейчас Долганову предлагают вернуться в адвокатуру. Издание книги за
границей может ему навредить…
– В адвокатуру он не вернется никогда. Потому что не станет каяться ни в какой форме.
А выход книги для него нейтрален. Не он же автор. Скорее даже наоборот: мы
дополнительный шанс ему даем. Хочешь, возвращайся в адвокатуру, хочешь, продолжай
сидеть в сторожевой будке, а не нравится – добро пожаловать в наш цивилизованный
европейский клуб. Ты хоть знаешь, сколько через него материалов прошло, пока он
адвокатом работал? И что это за материалы! На целую плодотворную писательскую жизнь
хватит. Это мы тут с тобой второй год одну несчастную книженцию вымучиваем, а
Долганов… Да если б он только приоткрыл эту свою сокровищницу, к нему бы издатели
толпой ринулись…
– Да ему же не нужно всё это! Не нужно!
– Это ему сейчас так кажется. Пока наши органы всерьез за него не взялись. Ведь всё, что
с ним случилось, это ведь еще не репрессии… Это так… словоблудие скучающей
интеллигенции… Но времена меняются не в лучшую сторону… Настанет день, когда

Долганову очень пригодится, что за границей у него есть имя. И книгу он не раз добрым
словом помянет, и ее авторов.
Чудотворов хлопнул ладонью по парапету.
– Нет, это просто дикость какая-то, что воспоминания о живом человеке пишутся без его
участия! Ты очень убедительно говоришь, но у меня всё равно нет полной уверенности, что
книга ему никак не навредит… В общем, я так не могу. Я Долганову многим обязан. Он
вытащил меня из ссылки…
– Ну, вообще-то не одному ему ты обязан своим освобождением… – заметил Медунин. –
Или ты забыл, кто привел к тебе этого адвоката? Кто уговорил тебя воспользоваться его
помощью? Ты тогда всего боялся и никому не верил. И если бы я не убедил тебя согласиться
на адвоката, ты бы гнил в этой дыре до конца срока. А еще вероятнее, ты застрял бы там
навечно, потому что из квартиры тебя выписали, и идти тебе было некуда. Родители у тебя
умерли, а своей семьи тогда еще не было. Тебе просто не к кому было прописываться! И
только благодаря отмене приговора тебя восстановили в правах и вернули квартиру!
– Всё так. Но это сделал Долганов. Не думал, что ты станешь приписывать себе чужие
заслуги.
– Нет, Юра, заслуги я себе приписываю только свои собственные. Я познакомил тебя с
адвокатом, который без меня никогда не узнал бы о твоем деле. Я подыскивал тебе хаты,
пока тебе не вернули квартиру. Не говоря уже о том, что я выступил свидетелем защиты на
твоем процессе и просто был рядом, когда не так много оставалось желающих с тобой
общаться.
Чудотворов горько усмехнулся.
– Сказал бы сразу, что твое участие небескорыстно. И я бы еще подумал…
– Какая корысть? Юра! Ты сам начал говорить о том, кому ты и чем обязан. А я всего
лишь хотел сказать, что своих не бросаю и жду того же. Когда мы начинали писать книгу,
неведение Долганова тебя не смущало…
– Я тогда просто не понял… Я подумал, у вас это временное, и вы скоро помиритесь…
– Я тоже так думал, но – увы, он не стал ни нашим соавтором, ни нашим союзником. И
говорить ему о книге сейчас просто небезопасно. Помешать нам непосредственно он,
конечно, не сможет. Но свое благородное негодование он выплеснет на своих близких
знакомых, а те расскажут еще кому-то, и скоро об этом станет широко известно. То есть
книга еще не вышла, а все карты будут раскрыты. Разве так мы планировали?
Чудотворов напряженно задумался.
– Ладно… – выговорил он с выражением вынужденного согласия. – Оставим всё как есть.
Но только давай тогда не будем уже суетиться с этим протоколом. Тропачевскому можно
сказать, что у Долганова он тоже не сохранился, забрали на обыске, не знаю… А в самиздате
он не проходил, и всё!
Медунин вновь заколебался.
– Ну… по большому счету, мне всё равно, что будет в книге. Хоть наши телефонные
разговоры. Лишь бы Тропачевский остался доволен. А он буквально помешался на этом
протоколе судебных заседаний! Ладно, давай так. Если на встречу с Тропачевским пойдешь
ты, сошлешься просто на мой арест. Скажешь, что протоколом занимался я, но вот… теперь
всё затягивается. А если всё-таки мне удастся с ним встретиться, то… то это уже будет моя
забота, что сказать…
ИЗ ПРЕДЫСТОРИИ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Звонки прекратились только в половине первого, и Долганов, наконец, прочно засел у
себя в комнате. По своим внутренним биоритмам он был полуночником, и ночные часы,
когда всё затихало, были у него самыми продуктивными. Это было время уединения и
полной интеллектуальной свободы.
Убирая в стол бумаги, он вдруг обернулся и поглядел на топчан, где недавно сидела Фаина
Романовна, словно она снова его окликнула.
«У него серьезные боевые ранения… – вспомнил он ее слова об отце. – Впереди такой
светлый праздник… Ты бы всё-таки поздравил его…»
Задвинув ящик, Долганов пристально поглядел на редкие ночные огни за окном.
Представляя возможную встречу с отцом, он невольно начал будить в себе какие-то
хорошие воспоминания. Ведь если поздравлять со светлым праздником, то тогда уж с
какими-то светлыми чувствами. Но всё светлое осталось где-то в раннем детстве, лет до
пяти. А чем дальше, тем сложнее становилась его собственная жизнь и отношения с отцом.
На память Долганову пришло то далекое мартовское утро – холодное и солнечное. На
часах уже девять, но почему-то никто из старших не будит их с сестрой, чтобы вести в
детский сад. Мирно посапывая, Наташа спит сладким сном в своей кроватке. Это еще на
старой квартире, в огромной коммуналке с высокими потолками, где они жили с
родителями и занимали две комнаты. Еще к ним часто приезжала бабушка Фаня, которая
мама мамы. Вчера она загостилась и осталась на ночь. Ей постелили в детской, но рано
утром она куда-то ушла.
Потерев кулачками заспанные глаза, Слава откидывает одеяльце и босиком идет по
длинному коридору в комнату родителей. Все старшие сидят за столом. Их лиц Слава не
видит – яркое предвесеннее солнце бьет прямо в глаза. Бабушка с ночи не сняла еще
чепчика, а у мамы – его любимая «вкусная» прическа, когда волосы собираются на затылке
витым полумесяцем, который напоминает края пирога, закрученные нежными женскими
руками. Отец одет, как на службу: на нем гимнастерка с погонами и брюки галифе. Только
китель висит еще на спинке стула. Кажется, все чем-то озабочены. Или сердятся. И все
смотрят на Славу. За что-то ему сейчас попадет.
Попусту детей никогда не бранили, а рукоприкладство так и вовсе не было принято. Гнев
старших и потеря их расположения означали, что малыш сделал что-то совсем
неподобающее.
Слава начинает перебирать все свои вчерашние шалости, но не может вспомнить ничего
такого, за что обычно ругают.
Отец поднимается из-за стола, заслоняя своим глыбообразным силуэтом значительную
часть окна. Бабушка с мамой продолжают молчать. Отец приближается, садится на
корточки и, глядя сыну в глаза, говорит серьезно, сдержанно и прямо, словно перед ним
стоит человек уже вполне взрослый:
– Умер товарищ Сталин.
Этот день навсегда запомнился Долганову как «6 марта 1953 года».
По городу гуляет промозглый ветер. Отец ведет их с сестрой в детский сад. Левая Славина
ручка в огромной ладони отца. Правую мальчик виновато прячет в кармашек пальтишка:
накануне он потерял варежку, из тех, что бабушка связала из шерсти, которую так трудно
достать. У них с сестрой одинаковые валеночки без калош. Наташа капризничает. Ей
хочется пить. Возле стенда с газетой «ПРАВДА» много народу. У мужчин на головах
шапки-ушанки, у женщин – платки и вязаные шапочки.

Отец остановился перед газетным стендом в последних рядах толпы, взяв обоих детей на
руки. Заметив его, какой-то гражданин в очках обратился ко всем читающим с призывнопочтительной интонацией:
– Товарищи…
Все оглянулись. Увидев рослого мужчину с генеральскими погонами и двумя детьми на
руках, публика расступилась, давая ему возможность подойти поближе к стенду, словно то,
о чем написано в газете, затрагивает его каким-то особым образом.
Военных все уважают. Ведь они победители. Они фашистов разбили.
Вместе с отцом Слава внимательно вглядывается в газетный текст. Он уже умеет читать,
хотя и медленно. В глаза ему бросается слово «СТАЛИН», написанное прописными
буквами. Оно повторяется в тексте много раз и всегда прописными буквами.
Читающие всхлипывают, тяжело вздыхают. Отец с детьми на руках отходит от стенда, и
они идут дальше по еще неасфальтированным центральным улицам мимо одноэтажных
домов начала XX века, наполовину разрушенных войной и временем. За ними возвышаются
кирпичные стены строящихся пятиэтажек. Уже начались работы по восстановлению,
благоустройству и облагораживанию города, которые потом затянутся на десятилетия.
Отец отворяет высокую скрипучую дверь детского сада и наклоняется к Славе.
– Пригляди за сестрой. В обиду не давай, смотри, чтоб поела.
Они с Наташей двойняшки, но Слава всегда за старшего. Он же мужик.
– Сам не балуй! – продолжает отец свои привычные утренние наставления. – Вот если
только узнаю, что ты опять на крышу лазил…
Не конкретизировав своей угрозы, отец лишь строго погрозил пальцем и оставил детей в
шумном муравейнике старшей группы.
Воспитатели редко на них жалуются. Они с сестрой – дети из хорошей семьи. Мама –
учитель русского и литературы в средней школе, отец – начальник Высшего военного
училища специальной связи, а бабушка – завкафедрой классической филологии
Гуманитарного института. «Я в педагогике еще со времен Комакадемии!», – иногда говорит
она со степенным пафосом.
Вскоре в детском саду случился пожар. До сих пор Долганов отчетливо помнит, как
растерянный сторож выносит их с сестрой из горящего здания, как хищнически щелкают и
поднимаются вверх языки пламени.
Всех детей удалось спасти, и они потом под присмотром воспитателей сидели в магазине
«МОЛОКО», ждали родителей.
За Долгановыми приехал отец. Но ему нужно было вернуться на работу, и он взял детей
с собой. Тогда они впервые побывали в Военном училище.
Отец привел Славу с Наташей в просторную комнату, где за столами сидело несколько
человек в военной форме. На стене висел черный дисковый телефон, который часто звонил.
Оттуда отец с детьми прошел в комнату поменьше, где оставил их, наказав вести себя тихо.
Все сотрудники училища держали себя с отцом весьма учтиво, но стоило ему выйти за
дверь, как из комнаты с телефоном донеслись какие-то гаденькие перешушукивания.
Говорили очень тихо, но Слава как-то почувствовал, что речь идет об их семье.
– … А девчонка-то тут же конфету со стола – цап, – прозвучало за стеной. – Сразу видно:
детишки большого начальника.
Слава перевел взгляд на Наташу и увидел в ее ручке конфету в красной обертке.
– Ты без спросу взяла, что ли? – спросил он строго, как и полагается старшему.
Малышка расплакалась.
– Она в вазочке лежала. Я подумала, что можно.
– Никогда нельзя брать без спросу! Только если угощают.

Взяв у плачущей сестренки конфету из рук, Слава решительно вошел в комнату с
телефоном. За столом у стены друг напротив друга сидели двое с нагловатыми
физиономиями.
– Вот возьмите! – с достоинством проговорил Слава, опуская конфету на стол. – Мы
нечаянно. И никакие мы не дети большого начальника. Мы – дети генерала Долганова!
Пораженные поведением мальчика, который поначалу показался им совсем
несмышленым, сотрудники училища не нашли, что сказать, и потом притихли надолго.
Видимо, испугались, что «сынок большого начальника» нажалуется на них отцу. Но Славе
даже в голову не приходило говорить об этом с отцом. Ему казалось, он и сам уже вполне
за себя постоял.
И на этом, пожалуй, детские воспоминания заканчиваются. От всего, что происходило
дальше, у Долганова уже нет ощущения детства. Летом того же, 1953 года, в семью
Долгановых пришло большое горе.
Отец разбудил их с сестрой рано утром. Он был в гражданской одежде. Мамы нигде не
было. Но спросить, куда она ушла, дети даже не решились, такой леденяще угрюмой скалой
показался им в то утро отец. Он отвел детей к бабушкиной старинной приятельнице, Тамаре
Иннокентьевне Дудецкой, у которой они пробыли до вечера. И хотя чадолюбивая тётя Тома
старалась держаться с детьми, как обычно, Слава с Наташей чувствовали, что произошло
что-то ужасное, что как прежде уже никогда не будет.
Когда тётя Тома устроила малышам «тихий час» после обеда, они сквозь сон услышали,
как она говорит по телефону с бабушкой:
– Всё в порядке, Фанечка, малыши спят… Да, я так подумала, пусть лучше у меня
побудут… Зачем им сейчас в детский сад? Вечером ведь вы должны будете как-то им
сказать… Ну а как? Сами не скажете, из соседей кто-нибудь ляпнет… Конечно-конечно,
пусть еще побудут… Я им только рада… Хоть месяц, хоть год… Но когда-то же нужно
будет им сказать. Они ведь и меня будут спрашивать… Фанечка, милая, надо держаться! У
тебя двое внуков! Игнатий, он ведь такой… Он надолго может замкнуться. А детям же
тепло нужно, забота. Вот ради внуков ты и должна жить дальше! А я помогу во всем…
Слава резко сел на кровати, ощутив какую-то распирающую изнутри пустоту, которая
потом не покидала его всё детство. Мыслей еще не было. Мысли пришли позже. А тогда
была только нестерпимая пустота, как будто внутри что-то вырезали. И его ощущение
словно передалось Наташе.
– Мама! Мама! Мамочка! – зарыдала она. – Где же мамочка?!
Став постарше, дети узнали, как нелепо всё случилось. На протяжении нескольких
месяцев Вера чувствовала какое-то желудочное недомогание, но к врачу не шла и близким
ничего не говорила, не желая их огорчать. Подруга посоветовала ей курс лечебного
голодания, который Вера поспешила испытать на практике. На третий день «курса» она
потеряла сознание, перебегая дорогу в неположенном месте. Водитель грузовика не
справился с управлением…
Первый год после смерти матери был очень тяжелый. Убитый горем Игнатий не замечал
ничего вокруг. Даже дети перестали для него существовать.
Фаина Романовна видела, как малыши тянутся к ней, и это придавало ей силы.
Договорившись на кафедре о снижении нагрузки, она забрала детей к себе. А жила она
тогда недалеко от набережной, в двухэтажном деревянном доме, разделенном на три
квартиры с отдельным входом. У бабушки была одна большая комната, которая совмещала

в себе кухню, спальню и гостиную. Здесь же стояли шкафы с книгами, среди которых были
и дореволюционные издания в хорошем кожаном переплете, с пожелтевшими страницами,
от которых так и веяло стариной. Бабушка много рассказывала детям о судьбах известных
писателей, ученых, полководцев, о жизни в разных странах. За год дети настолько
привыкли жить у бабушки, что были даже немного разочарованы, когда отец, осунувшийся
и виноватый, приехал за ними.
– Мелких в школу пора записывать, – говорил он Фаине Романовне, смущенно пряча
глаза. – Но без вас нам будет трудно. Переезжайте к нам. Хотя бы на какое-то время.
– Бабушка, поедем, поедем! – восклицали дети, повисая на ней с двух сторон.
Однако воспитание бабушки имело для Славы неожиданные последствия. Как-то ранним
вечером, когда они с отцом стояли в очереди за овощами, которые отпускали с лотка
напротив входа в овощной магазин, Слава вдруг выдает с детской непосредственностью, не
понижая голоса:
– Пап, а почему у нас в стране только одна партия?
Все стоящие в очереди словно по команде обернулись, и рой изумленных глаз устремился
в сторону мальчика. Продавщица уронила пятисотграммовую гирьку на чашу весов, и
стрелка весов резко упала на ноль.
Слава почувствовал, как отца всего передернуло, хоть он и старался казаться
невозмутимым.
– Я тебе потом объясню, – сухо проговорил он вполголоса. – А пока поди, на площадке с
ребятами поиграй.
Не понимая, что он сделал не так, Слава побрел на детскую площадку, сел на качели и
начал слегка покачиваться, не отрывая ног от земли.
– Слава! – окликнул его отец.
Мальчик тут же подбежал.
– Сядь, – властно скомандовал Игнатий, усаживая сына рядом с собой на лавочку. –
Послушай меня. Во-первых, такие вот разговоры, – о нашем политическом устройстве, о
нашем правительстве, – это не для очереди…
– Почему? – спросил Слава с живым интересом.
– Потому что это очень серьезная тема… Тебя могут понять неправильно… Видишь, как
люди на тебя посмотрели?
– Но бабушка сказала, что в Англии есть партия рабочих и есть еще другие партии… А у
нас только одна…
– Потому что Англия – капиталистическая страна. Каждая партия там выражает интересы
определенного социального класса. Интересы этих классов не совпадают, между ними идет
постоянная борьба. Там есть богатые и есть бедные. Там есть частная собственность. У
богатых в собственности все заводы, все фабрики, а у бедных нет ничего, поэтому они
вынуждены работать на богатых. Богатые этим пользуются и эксплуатируют бедных за
гроши. А еще там бывает безработица, когда работы нет никакой, и тогда бедным
приходится совсем худо. При царе и наше общество было капиталистическим. Но в
семнадцатом году произошла пролетарская революция и освободила угнетенных от гнета
капитала. К власти пришли большевики во главе с Лениным и основали социалистическое
государство. Это – государство совсем другого типа, которое заботится о своих гражданах.
Государство дает тебе возможность учиться, дает тебе работу, дает тебе жилье. У нас нет
эксплуатации. Никому здесь не позволят обогащаться за счет других. И враждующих

классов у нас нет. Есть только два дружественных класса – рабочих и крестьян. Советский
народ морально и политически един. Потому и партия у нас одна. Понимаешь?
Мальчик утвердительно кивнул, недоумевая, почему отец так тогда занервничал, когда
они стояли в очереди. Ведь всё так просто и разумно объясняется! Когда много партий, это
значит, что есть классы и идет борьба, а когда одна партия, значит, все дружат и всем
хорошо. В капиталистических странах богатые всё отбирают у бедных, там бывает, что нет
работы, а наше государство обо всех заботится и всем всё дает. А когда государство всем
всё дает, тогда люди живут мирно, им незачем ссорится. Вот почему у нас только одна
партия!
Вечером у отца с бабушкой состоялся очень серьезный разговор, какие бывали у них в
комнате родителей за закрытыми дверями. Говорили они еле слышно, но Славе удалось
разобрать слова отца:
– Чему вы учите ребенка?
В детстве жизнь старших казалась Долганову страшно интересной, хотя и не совсем
понятной. У них был гостеприимный дом: к бабушке и отцу часто приходили их ученики и
коллеги. Но, как Долганов вспоминал позже, в годы раннего его детства встречи эти носили
гораздо более приватный характер, нежели те многолюдные застолья с вином и военными
песнями под гитару, которые начались с конца 1950-х годов. После XX съезда КПСС, где
прозвучал доклад Хрущева о культе личности, окружающая атмосфера как будто обрела
какие-то новые оттенки, несозвучные прежней жизни.
От гостей, приходивших к бабушке, часто приходилось слышать: «Что же будет дальше?»
и «Не знаешь, чему теперь верить». Повсюду ощущалась растерянность, но в то же время
оживление и какое-то просветленное ожидание. Гости стали приходить чаще и уже
большими компаниями. На прикроватной тумбочке у бабушки появилась прежде
невиданная периодика – «Вопросы литературы» и «Вопросы экономики». В городе
постепенно исчезают памятники и портреты развенчанного вождя.
Фаина Романовна ненавязчиво и между делом продолжала заниматься образованием
детей. Наташа обнаруживала только гуманитарные способности, а у Славы уже в
отрочестве интересы были намного шире и… опаснее, как считал отец.
Сходным образом различались дети и по характеру. Наташа была точной копией матери
– такая же мягкая, молчаливая и чуткая к другим. А Слава был тверд до упрямства и
грубоват, как отец, но под этой колючей чешуей скрывалось нежное, обращенное к людям
материнское сердце. Казалось, противоположные черты родителей не дали в его характере
синтеза. Они существовали как бы параллельно, нередко становясь причиной мучительной
внутренней борьбы.
В 1959 году бабушкин дом был признан памятником архитектуры. Жильцов выселили и
разместили там Музей народных ремесел. Как обладатель ученой степени Фаина Романовна
имела право на дополнительную площадь, и ей предоставили уютную двушку в кирпичной
пятиэтажке на улице Гоголя.
Игнатий с детьми тоже вскоре получил отдельную трехкомнатную квартиру в доходном
доме конца XIX века на Центральном проспекте. Детям досталась продолговатая
неналообразная комната. При входе справа от двери стоял гардероб, напротив –
письменный стол у окна, по бокам – две кровати с небольшими прикроватными
тумбочками. Обстановка была несколько казенной.
Тем субботним вечером Наташа готовилась к контрольной по арифметике, а Слава читал
недавно изданную книгу известного экономиста Сумихина о преимуществах плановой
системы хозяйства.

– Всё ясно, – вдруг заключил он, захлопнув книгу. – Коммунизм строить никто уже не
собирается.
– Почему? – удивилась Наташа.
– Вот он тут пишет, что для каждой пятилетки Госплан проектирует рост производства
исходя из того, сколько потребляют люди с разным уровнем заработка. Он их называет
«бюджетными группами». А по сути, это те же классы богатых и бедных. То есть у нас
существует неравенство, план приспосабливают к неравенству. А в газетах пишут, что у
нас больше нет враждующих классов.
– А этот экономист пишет, что они есть?
– Нет. Он такого тоже не пишет. Но вражда идет от неравенства. А неравенство осталось.
И с этим никто не борется. А при коммунизме всем должны платить одинаковое
вознаграждение за труд. Как же мы придем к коммунизму, если план…
– Тебе что, заняться нечем? – строго спросил Игнатий, входя в комнату. – Ты уроки все
сделал? Что это ты читаешь?
Взяв у сына книгу, Игнатий принялся изучать титульный лист:
«Сумихин С.Г. Академик. Госполитиздат, 1957».
– Ну и где ты тут вычитал про неравенство?
– На странице пятьдесят шесть, – ответил Слава, застегивая рубашку. – Наша система
построена на неравенстве. И никто с этим неравенством не борется. Чем тогда мы лучше
буржуазного Запада?
– Да ты что несешь, дурень! – вскипел Игнатий. – Мал еще книги такие читать! Ты просто
ничего не понял, что здесь написано!
– А тут и понимать нечего. В Советском Союзе есть богатые и есть бедные. Мы, например,
богатые. Но бывают и еще богаче. И никто с этим не борется. Наоборот, составляют
пятилетние планы с учетом этого неравенства.
Слава направился к двери, но отец преградил ему дорогу.
– Куда пошел? – спросил он с придирчивой подозрительностью.
– В Дом пионеров на фехтование.
– Фехтование? Когда это ты успел туда записаться?
– На той неделе. Пройти можно? Опоздаю.
Отец неохотно отстранился. Слава вышел в коридор и направился к вешалке у входной
двери.
– И с чего это ты вдруг решил на фехтование записаться? – продолжал расспрашивать
Игнатий.
– А к нам в класс тренер приходил, – ответил Слава, завязывая шнурки ботинок. – Отбирал
ребят покрепче.
– И ты, стало быть, оказался в числе самых крепких? Как интересно! А мне ты тут голову
морочил, что физических сил у тебя маловато, не годишься ты для военной службы.
– Я не хочу в военное училище! – заявил Слава резким тоном, надевая свое серенькое
полупальтишко. – Я хочу школу закончить!
– Это я буду решать, где тебе учиться.
Затягивая узел мешка со спортивной формой, Слава отступил к двери и вызывающе
поглядел на отца.
– Если ты будешь меня заставлять, я пойду в РОНО!
– Куда ты пойдешь?
– В РОНО!!! – выкрикнул Слава, и его ломающийся голос дал петуха.

– Не кричите, пожалуйста! – заверещала Наташа. – У меня в понедельник контрольная, а
я ничего не понимаю!
Просьба не мешать заниматься – это была излюбленная Наташина уловка, к которой она
прибегала, когда хотела защитить брата от нападок отца.
– Я пойду в РОНО, – продолжал Слава, стараясь не повышать голос. – Скажу, что отец
хочет насильно отдать меня в военное училище, а я хочу простую школу закончить! Привык
всеми командовать! Большой начальник!
– Ты что сказал?! – взревел Игнатий и решительно двинулся в сторону сына.
– Большой начальник! – огрызнулся Слава и хлопнул дверью.
– А ну вернись! – заорал Игнатий вдогонку. – Я тебе покажу РОНО! Я тебе такое РОНО
покажу!!!
– Ну не кричите, пожалуйста! – донеслось из детской. – Я ничего не понимаю! Я
контрольную не сдам!
– А ты вообще молчи, пискля! – брякнул Игнатий и толкнул дверь в комнату тёщи.
В узком приталенном костюме сиреневого цвета Фаина Романовна с невозмутимым
видом сидела перед антикварным трюмо с овальным зеркалом и подкрашивала ресницы.
– Вы слышали?! – гневно прошипел Игнатий, закрывая за собой дверь. – То, что он мне
хамит, это уже в порядке вещей…
– Ну и вы тоже могли бы помягче… – перебила тёща, продолжая наводить марафет. – В
последнее время вы сами часто начинаете говорить с ним так, будто он в чем-то виноват. А
Слава очень чуткий мальчик…
– Чуткий мальчик, чуткий мальчик… – сварливо повторил генерал. – Вы слышали, что он
говорит о нашей системе хозяйства?! А ведь это всё ваше влияние, Фаина Романовна! Это
всё вы….
– Вы преувеличиваете мое влияние… И насколько я могла слышать, он не меня
цитировал, а известного советского экономиста… Эту книгу можно купить в любом отделе
научной литературы…
Убрав кисточку в коробочку для туши, Фаина Романовна обратила взгляд на зятя и,
изящно моргая свеженакрашенными ресницами, продолжила сухо и как-то официальнопедагогически:
– Ну что я могу поделать? У мальчика способности к общественным наукам и
аналитический склад ума.
– Ну какие общественные науки? – процедил Игнатий. – Какие общественные науки с
таким взглядом на жизнь? Я не знаю, как он в старших классах «Историю СССР» сдавать
будет. А вы говорите, в науку… Он же сами основы нашего строя под сомнение ставит! А
в комсомол как он будет готовиться? Как будет сдавать Устав ВЛКСМ?
– Да не волнуйтесь вы так, Игнатий. Сядьте. Насчет комсомола вообще не стоит
беспокоиться. Ведь для нынешних ребят это прежде всего один из этапов взросления. Все
они в этом возрасте друг на друга смотрят. Все вступят, и он вступит. И по истории будет
отвечать… Слава умный мальчик. Он прекрасно понимает, что не все свои сомнения можно
высказывать вслух.
– А дальше? Если смотреть, что ему интересно, то получается, на экономический
поступать. Но вы же понимаете: чтобы защитить диплом по экономике, нужно строго

придерживаться позиций «марксизма-ленинизма». Или на худой конец – классического
марксизма. Но если кто-то поставит под сомнение основы нашего строя… Да за такое из
института в два счета вышибут с волчьим билетом! И что дальше? Нет, всё, без разговоров.
Военное училище, и точка. Там будет жесткая общая дисциплина, и там его направят… Но
вы, я вижу, со мной не согласны…
Игнатий поглядел на тёщу с подозрительной пристальностью.
– Нет, мне просто интересно… Вы-то что имеете против военного училища? Ладно,
молодые не понимают. Но вы-то собственными глазами не одну войну видели! Вы – вдова
боевого офицера!
– Да, но мой муж выбрал свою профессию сам. И я тоже считаю, что военное дело – это
специфический род занятий, который требует определенных способностей. Или, хотя бы,
горячего желания. Сколько мальчишек мечтает о военном училище! Зачем туда на аркане
тащить ребенка, у которого совсем другие интересы? И вообще зачем так торопиться?
Почему вам так не терпится определиться с его профессией? Время покажет…
– Времени у нас нет. Его срочно нужно чем-то занять! Поставить перед ним какую-то цель
и загрузить работой по самую макушку. Тогда, может, еще пронесет… Был бы он
троечником, как Наташка, зубрил бы целыми днями, и мы бы с вами забот не знали. А он
мухой все уроки сделал, и у него куча свободного времени. Сидит – читает, делает
выводы… А вы же видите, что происходит с нашей молодежью!
– А что происходит с нашей молодежью? – спросила Фаина Романовна с искренним
недоумением. – Вот мой филфак – прекрасные дети! Любознательные, одухотворенные…
Бабушка прервалась, заметив, что на лицо Игнатия упала холодная тень.
– А вы помните ребят из Строительного института? – спросил он приглушенным голосом.
– О которых была разгромная статья в нашей областной газете? Года полтора назад…
– Это которые какой-то рукописный журнал выпускали? С комментариями к докладу
Хрущева на Двадцатом съезде?
– Да. Как оказалось, общественным порицанием дело не кончилось. Их всех посадили на
большие срака. Самому младшему было всего восемнадцать, а получил он шесть лет. У него
жизнь еще не началась… Каким он выйдет? Кем он потом будет? А тоже, наверное, был
таким любознательным, одухотворенным…
– Господи, ужас какой! А это точно? А то у нас любят рассказывать…
– Это – точно. Об этом мне сам Ухватов сказал, наш главный чекист.
– Нет… – пробормотала Фаина Романовна в полном потрясении. – Это просто
чудовищно… Но я уверена, это единичный случай! Не будет такого… Таких молоденьких
не будут судить так строго…
Собеседники надолго замолчали.
– Ну? – вновь заговорил Игнатий. – Теперь-то вы понимаете, что меня беспокоит? Этого
олуха нужно как можно скорее занять каким-то таким делом, чтоб времени свободного у
него оставалось только на поесть и поспать.
– Но почему обязательно военное училище? Можно начать готовить его к поступлению в
институт. Пригласим репетиторов…
– Какой институт? На кого?
– Ну, положим, насчет экономики я с вами согласна. Там действительно трудно обойти
противоречия между теорией и практикой. Ну и бог с ней! Давайте рассмотрим что-то
родственное… Например, юриспруденцию…
Игнатий по инерции отмахнулся, но вдруг глаза его оживленно задвигались.
– Юриспруденция… А что? Это мысль… Следователем будет или прокурором. Он же
хочет, чтоб всё по справедливости. Вот и будет преступников ловить. Будет, так сказать,
стоять на страже социалистической законности! Всё-таки там дисциплина: люди в погонах.

И аналитический ум там как раз требуется. И характер. И учить много надо, голова будет
занята.
Окрыленный надеждой, Игнатий даже приподнялся.
– Вы правы, Фаина Романовна! Как же я сам-то не сообразил… Ну, конечно, следователь
или прокурор! Эта работа отвлечет его от всех этих абстрактных рассуждений, идем мы к
коммунизму, не идем, и направит на борьбу с конкретным злом. Значит, решено: готовим в
юридический!
Тем вечером Слава вернулся поздно. Как обычно случалось после скандалов, встречать
его никто не вышел, да и сам он не хотел видеться со старшими. Наскоро сбросив верхнюю
одежду, он тихо прошел в детскую.
Наташа лежала на кровати и упоенно читала книгу.
Бросив мешок со спортивной формой в угол, Слава сел на свою кровать.
– Может, правда лучше в военное училище? – проговорил он с расстроенным и виноватым
видом. – Мне надоело, что из-за меня все ссорятся.
Наташа положила книгу на грудь страницами вниз и ласково поглядела на брата.
– Нет, ты что-о-о? – протянула она. – Ты совсем не похож на военного…
– А на кого похож?
– Ну не знаю… Ты очень умный… Ты смелый… Ты всё критикуешь… На нигилиста
похож… На революционера… На государственного деятеля… О! На Бисмарка!
Дети рассмеялись – беззвучно и шаловливо.
– Ты отцу это скажи! – проговорил Слава сквозь смех. – Он совсем с ума сойдет!
– А ты сам кем хочешь стать?
– Врачом. Хирургом. Чтобы вырезать то, чего не должно быть.
– Фу-у-у! Там же кровь! Бе-е-е!
Наташа брезгливо замахала руками.
– А ты кем хочешь стать? – спросил Слава.
Сестра задумалась, и ее утомленные длительным чтением глазки-щелочки романтически
заблестели.
– Я хочу выйти замуж в девятнадцать лет. Как мама. За такого, который увезет меня на
край света. Я буду любить его сильно-сильно! Как Маргарита Готье или Эмма Бовари. Но
только у меня всё кончится хорошо…
Сбылось. На втором курсе Наташа действительно вышла замуж за московского инженера
Олега Ремизова и укатила с ним в столицу.
Они поженились тайно. Об этом знал только Слава. Со старшими Наташа долго не хотела
Олега знакомить. Она боялась, что он им не понравится, и их оценка повлияет на их
отношения с супругом.
Отъезд сестры Слава долго не мог принять. Ведь всю жизнь они были неразлучны.
Тосковала и Наташа. Оба каждый месяц получали большие счета за межгород.
– Ты знаешь, – говорила сестра в трубку через год после отъезда, – я с детства очень хотела
куда-то уехать из нашего города. А сейчас мне каждую ночь снится Околицк! Наши
замечательные места! Помнишь? Москва не стала мне родной. И мне очень не хватает
тебя…
– Мне тоже тебя не хватает, – отозвался Слава, задумчиво глядя на входную дверь. – Но
у тебя должна быть своя семья, своя взрослая жизнь. И лучше строить ее подальше от

родственников, которые всегда лезут со своим мнением. А то, что другой город, ну ничего.
Это же не другая страна. Ты обязательно привыкнешь! Главное, чтобы у вас с Олегом всё
было нормально. У вас ведь всё нормально?
– Да, всё замечательно. Не обращай внимания… Расскажи лучше, как прошла твоя
практика?
– Практика… – замялся Долганов. – Да, была практика… В прокуратуре…
– Ну и как? Тебе понравилось?
– Да как тебе сказать… Нет, это всё нужно было увидеть… Я с самого начала не был
уверен, но сейчас я окончательно убедился: органы правопорядка – это не мое.
– Как не твое?! – воскликнула Наташа со смешанным чувством удивления и испуга. – Ты
что… Ты институт хочешь бросить?
– Да нет. Зачем же? Институт я обязательно закончу, только работа у меня будет другая.
Я решил стать адвокатом.
– Адвокатом? – растерянно переспросила Наташа. – Ну не знаю… как-то это… Мне
кажется, сейчас важнее работать как раз в органах, чтобы там было как можно больше
людей, способных честно проводить расследование. А адвокаты… Ты прости меня,
конечно, но разве в нашем суде от адвоката что-то зависит?
– От адвоката очень многое зависит! Адвокат может добиться проведения следственных
действий, экспертиз, которые помогут подзащитному. Адвокат может добиться
исключения из дела наиболее несостоятельных пунктов обвинения. Адвокат может
добиться пересмотра приговора в более высоких судебных инстанциях. В практике
последних лет бывали случаи, когда адвокаты добивались отмены приговора! Даже по
политическим делам! Об этом мало кто знает. А я видел эти документы!
– Мне кажется, ты сейчас просто увлекся. Но ведь совсем недавно ты еще так хотел
распутывать какие-то сложные дела, искать преступников…
– Я сам многого не знал. Но даже в сталинское время по обычным уголовным делам
адвокат мог чего-то добиться. А сейчас влияние партии на судебную систему значительно
ослабло. Добиться пересмотра приговора в Верховном суде – это реальность. Говорю тебе,
я видел документы! Адвокатура становится реальной силой, которая сделает наше
правосудие более цивилизованным, более гуманным…
– Слушай, а отец знает?
– Пока нет. Как раз сегодня хочу ему сказать. Подожди! Кажется, он идет… – добавил
Долганов, услышав шаги и звон ключей за дверью.
– Но ты уверен, что ты хорошо всё обдумал? – торопливо спросила Наташа. – Время пока
есть. Ты присмотрись еще, поговори с людьми…
– Я всё решил, – категорически возразил брат, приглушая голос.
– Слав…
– Всё! Отец отпирает дверь. Завтра поговорим. Олегу мой пламенный коммунистический
привет! – заключил Долганов и повесил трубку.
Игнатий вошел в прихожую, усталым жестом бросил ключи на подзеркальник у вешалки
и обратил взгляд на сына. Они не виделись недели две. Когда Игнатий уходил на службу,
Слава еще спал, а когда Слава возвращался, Игнатий уже спал.
– Опять волосы отпустил, – заметил Игнатий недовольным тоном, переобуваясь в
тапочки. – Ты и на комсомольские собрания так ходишь? Или ты туда уже не ходишь?
– Почему? – возразил Слава. – Хожу. Но у нас там все такие.
– А рок-н-ролл на комсомольских собраниях еще не танцуют? – продолжал
расспрашивать Игнатий, удаляясь на кухню.
– Ну на самих собраниях пока нет, а в свободное время всякое бывает… – со спокойной
улыбкой ответил Слава, следуя за отцом.

Игнатий достал из холодильника сковороду со вчерашней жареной картошкой и поставил
ее на плиту.
– Да я не специально волосы отращиваю, – вновь заговорил Слава, садясь за стол. – Они
просто очень быстро растут, а я не люблю все эти парикмахерские…
Игнатий обернулся и поглядел на сына с недоумением: он крайне редко за что-то
оправдывался.
– Что-то случилось? – спросил генерал.
– Я хотел с тобой поговорить.
Игнатий выключил плиту и сел за стол напротив сына.
– В общем, я изменил свое решение, – уверенным тоном заявил Слава без лишних
приготовлений. – Прокуратура и следственные органы – это не мое. Я хочу стать адвокатом.
На какое-то время Игнатий лишился дара речи. Лишь глаза его всё больше деревенели и
округлялись от негодования.
– Кем? – переспросил он тем тихим, нарочито сдержанным тоном, который обещает
неминуемо перерасти в неистовый крик. – Кем ты хочешь стать?!
Но не успел Слава открыть рот, чтобы высказать свои соображения, как Игнатий с
напором продолжил:
– Ты мне скажи… Ты зачем на юрфак поступал? Зачем ты вообще пошел получать высшее
образование? А? Чтобы у тебя была нормальная профессия, чтобы ты занял достойное
место в жизни! А это что… Адвокатура… Да это же дно нашей юстиции!
– Подожди, почему дно?
– Почему дно?! – взревел Игнатий. – А ты что… ты не знаешь, кто идет в адвокаты? Туда
идут одни отбросы, которых с нормальной службы попёрли. Бывшие судьи, которые на
взятках погорели, или следователи, которые на допросах руки распускали. Ты в такой
компании работать хочешь?
– Да откуда ты это взял? Никогда адвокатура не состояла из одних бывших сотрудников,
которых выгнали за злоупотребления. И с каждым годом таких становится всё меньше. Там
сейчас достойные люди работают! Если мне не веришь, спроси у Ильи Николаича…
– Да слышал я от Ильи Николаича про этих адвокатов. Они же все берут!
– Что они берут?
– Взятки берут! Деньги с клиентов в конвертах они берут!
– Да, такова практика. Вопрос вознаграждения адвоката всегда решался в частном
порядке. Но это не взятка.
– Ты так говоришь, как будто уже брал. Любой взяточник скажет тебе, что он никакой не
взяточник…
– Да не взятка это! Адвокат в принципе не может брать взятки! Он не является
должностным лицом, которое может продать свои решения. Адвокат вообще не
государственный служащий. Адвокатура – это общественная организация.
– Ах, общественная! Поди ж ты! Неужели у нас еще такое существует?
– Да. Общественная организация. И я считаю правильной ту систему оплаты, которая там
сложилась. Адвокат должен быть свободен при определении размера своего гонорара в
каждом конкретном случае. В частности, для того, чтобы иметь возможность помогать
кому-то бесплатно. А если рассчитывать только на официальные гонорары, нужно брать
очень много дел, чтобы что-то заработать. А это значит, что у тебя не будет достаточно
времени на подготовку к каждому делу…

– Конечно! Любой взяточник скажет тебе, что его жизнь заставила. А аппетиты свои
обуздать не пробовали, адвокаты? Вот когда я в сорок четвертом после госпиталя домой
вернулся, здесь была полнейшая разруха! Треть домов была в таком состоянии, что туда без
спецтехники не войдешь. Люди в палатках, в землянках жили! Врачи мне велели поменьше
нагрузок, а я первое что сделал – пошел в строительную бригаду и по восемь часов одной
рукой камни таскал! А вы, молодые, пришли на всё готовое: одеты, обуты, накормлены,
крыша над головой есть и пули над ней не свистят. А вам всё мало! Без взяток, видите ли,
нынче не проживешь. В общем, так. Никакой адвокатуры! Если там и есть какие-то
достойные люди, то вот они уж точно не берут. А таким морально неустойчивым нужно
идти туда, где дисциплины побольше. Где им не дадут опуститься. Лишний раз убедился: в
военное училище отдавать надо было. Послушал бабу старый дурак…
– Вот только бабушку трогать не надо! – оборвал Слава, закипая. – Ты сам хотел, чтобы я
пошел на юридический. Я пошел на юридический. И теперь мою профессиональную судьбу
решает институт. Я обязан отработать распределение. После госов к нам в деканат придут
заявки из разных организаций. Я почти круглый отличник, поэтому мне дадут возможность
выбирать. И я выберу адвокатуру!
Это стало последней каплей в чаше семейных разногласий. Конфликты вспыхивали уже
по любому поводу, а иногда оппоненты просто выискивали, к чему бы придраться, желая
выплеснуть накопившееся раздражение. Каждый норовил оставить последнее слово за
собой. Из-за этого самые ничтожные споры тянулись неделями, заставляя оппонентов вновь
и вновь возвращаться к предмету разногласий.
Зимой шестьдесят восьмого после очередной сцены Слава собрал вещи и уехал к бабушке,
оставив отца одного в огромной трехкомнатной квартире…
Ночные огни за окном заметно поредели. Долганов устало вздохнул. Не заладился как-то
вечер светлых воспоминаний…
Часы показывали четверть второго. Раздевшись, Долганов лег на топчан и зажег ночник.
Он взял с тумбочки книгу и, открыв ее где-то на середине, достал оттуда небольшую
фотографию. Бережно держа за края, он поднес ее к свету, и вдруг его лицо – хмурое и
суровое – начало разглаживаться, на щеках появился юношеский румянец, в глазах
заиграли тёплые огоньки.
В лёгком ситцевом платье она стояла у ветхого забора, позади которого виднелся
деревянный домик. Едва заметно улыбаясь, она смотрела на него задумчивым,
таинственным взором, слегка наклонив голову, обрамленную ореолом волнистых черных
волос. Хотя на самом деле они были рыжие. Огненно-рыжие, чёрт возьми! Как сочные
осенние листья в лучах заходящего солнца… Полжизни сжирают эти черно-белые
фотографии! Ну разве такие у нее глаза? Нет! Они – темно-зеленые, ясные, глубокие… А
здесь лишь слабый контур этих глаз…
Долганов старательно дорисовывал ее образ, придирчиво вглядываясь в каждую
мельчайшую деталь, пока глаза его сами собой не начали смыкаться. Тогда он вновь
заложил фотографию в книгу, погасил ночник и сразу погрузился в сон.
Но и там, в глубинах сновидения, она не покидала его. Он слышал ее притягательный
грудной смех. Она пряталась от него в густых зарослях, а как только он ее находил, она тут
же, смеясь, исчезала. И вот он увидел ее посреди поля, в просторных одеждах блуждающих
темных оттенков. Заметив его, она лукаво улыбнулась и взмахнула руками. Широкие
рукава вздулись на ветру точно крылья, и она полетела над полем, поднимаясь всё выше и
выше.
Ветер шумел, солнце слепило глаза, а высоко в небе кружился клочок темной ткани и
рыжий локон…

В ОЖИДАНИИ ВСТРЕЧИ
Почти такая же, как в его снах, Соня сидела у окна в зале кафе. Только вместо озорного
веселья на ее лице была грусть и тревога. Она неохотно помешивала ложечкой сахар в
чашке чая. На стоящем рядом блюдце лежали два больших бисквита, к которым она явно
не собиралась притрагиваться. Сидя напротив нее, Люда с аппетитом уплетала свою
порцию, поглядывая на подругу с участливым беспокойством.
– Съешь хоть что-нибудь! Ну нельзя же так!
Соня улыбнулась. Но не столько словам подруги, сколько своим собственным мыслям.
Она положила ложечку на блюдце и мечтательно поглядела в окно.
– Сегодня я его увижу… Господи! Как медленно тянется время!
Люда перестала жевать и обрела серьезный вид.
– Мне кажется, не стоит затевать объяснения в гостях, где полно народу. Серьезно
поговорить всё равно не получится, но зато останется неприятный осадок, что все это
видели.
– Нет-нет, я не буду объясняться! Мне только увидеть его глаза… И я всё пойму…
Люда пожала плечами.
– Не понимаю, зачем нужно было вообще ждать этой встречи. Встречу можно назначить
самой, если ты считаешь, что нужны еще какие-то объяснения.
– Мне было легче писать… Я ждала ответа… Но его всё не было и не было. А время шло…
– Он не отвечает на твои письма. Разве это не достаточно красноречиво?
Соня сжала губы и отрицательно помотала головой.
– Он меня любит.
– Когда любят, берут в охапку и не отпускают.
– Но он же вбил себе в голову, что не имеет права связывать себя с кем-то из-за этих своих
обстоятельств…
– Ой, знаешь, это даже не оригинально, – бросила Люда с напускным цинизмом. – Когда
мужик не хочет жениться, он всегда найдет кучу отговорок: слишком рано, слишком
поздно, слишком неожиданно...
– Почему тебе так нравится всё огрублять? – перебила Соня с возмущенной обидой. –
Хотя я знаю, почему. Сама от любви сбежала, и хочешь, чтобы и другие так же бежали…
От этих слов Люда как-то погрустнела и замкнулась.
– Я не сбежала, – пробормотала она с долей неуверенности. – Я просто выбрала другого.
– Которого не любишь.
Люда вздохнула и поглядела в окно с выражением умудренной печали, которое на ее лице
вчерашней студентки выглядело несколько комично.
– Ну почему не люблю? Люблю. Но только другой, более безопасной для себя любовью…
Люда перевела взгляд на часы, висевшие над входом в зал.
– Без двадцати только… Может, пройдемся? Смотри, погода какая!
Подруги поднялись. Украдкой Люда поглядела вниз на свои ноги в сиреневых брюкахсуперклёш от бедра и тщательно подобранных им в тон новых туфлях на платформе и
высоком каблуке.
Соня восхищенно улыбнулась.

– Нет, в самом деле, потрясающе смотрится! У тебя удивительная способность создавать
ансамбли!
Люда тоже улыбнулась, но казалось, она всё еще чем-то недовольна. Ее брови, лихой
дугой идущие вверх от переносицы к вискам, придавали ее взгляду вечно сердитое
выражение.
– Да на самом деле всё в одной комиссионке купила – на Красной поляне, – проговорила
она с деловитой небрежностью, взяв со стола Сонино блюдце с пирожными.
Девушки направились к буфетной стойке.
– А туфли еще растягивать пришлось на полразмера, – продолжала Люда. – Это –
тридцать семь с половиной, а у меня-то – тридцать восемь. Не знаю, сколько они теперь
прослужат. Пакетик бумажный можно попросить? – обратилась она к буфетчице в
головном уборе в виде маленького белого кокошника.
– Но это ведь кожа, – задумчиво проговорила Соня, продолжая разглядывать Людины
туфли. – А они почти новые. К тому же, полразмера – это не так много. Слушай, ведь вся
зарплата ушла, наверное?
– А муж на что? – бросила Люда с такой будничной интонацией, словно речь шла о еще
одном предмете туалета.
Юные особы направились к выходу.
– Короче, – продолжала Люда c шутливо-победным видом, – когда Лёнечка вернулся с
работы, я его соблазнила самым вероломным образом, а потом всё это на себя напялила и
предстала перед ним. Ну разве мог он мне отказать? Договорились, что это будет его
подарок мне на годовщину свадьбы, – заключила она, толкая входную дверь.
Подруги вышли из кафе, и город хлынул на них гудящим потоком. Солнце пекло почти
по-летнему, с крыш текло ручьями, прохожие, спеша, прыгали из стороны в сторону, огибая
лужи.
Сделав несколько шагов, девушки свернули в арку и оказались в начале бульвара Пестеля.
Гул остался далеко позади, лишь редкие машины неспешно проезжали мимо. Пели птицы.
Медленным шагом подруги двинулись вдоль мокрых скамеек и переполненных урн.
– Ну не знаю… – говорила Соня, осуждающе покачивая головой. – Нехорошо как-то
это…
– Что нехорошо?
– Подарки вымогать у человека, которого не любишь.
– Да что ты всё заладила – не любишь, не любишь?! Любить по-разному можно. Можно
вот как ты, до потери рассудка, а можно в здравом уме и твердой памяти, сохраняя
равновесие…
– Только это равновесие ты тут же теряешь при виде другого…
– Ты опять? Опять Женечку мне сватаешь? Это уже становится неприлично. Я замужем!
– Но я же вижу, как ты меняешься, когда Женя появляется, как вы друг на друга смотрите!
И расстались-то вы по глупости!
– Нет. Глупостью как раз было бы остаться с Женечкой. Ты же видишь, какой он
непостоянный. У него каждую неделю новая!
– Конечно. После того, как ты его бросила и вышла замуж за другого. Но любит-то он
тебя. И всё еще можно вернуть!
– Я уже сделала свой выбор и менять ничего не собираюсь.
– Ну кого ты пытаешься убедить?! Я же вижу, как ты на него смотришь!

– Да как я на него смотрю? Я просто вынуждена терпеть его домогательства ради общего
дела! Ну не журнал же мне бросать из-за него! – категорически подвела черту Люда и
решительно зашагала дальше по бульвару в сторону Площади Красных комиссаров.
У скамейки напротив магазина «Мелодия», как всегда, крутились не то хиппи, не то
меломаны, не то спекулянты грампластинками. Все они были волосатые, в свободной
потрепанной одежде, общались между собой на каком-то странном языке, где русское
просторечье мешалось с исковерканными английскими словами. Непосвященному их
сообщество казалось каким-то особым микромиром, воплощенной в жизнь иллюстрацией
из западного журнала, искушающе притягательной, но недосягаемой для простого
смертного.
Милиция смотрела на меломанов достаточно равнодушно. Взять с них было нечего.
Сделок купли-продажи пластинок, которые можно было бы подвести под «спекуляцию»,
здесь никто не заключал. Общественный порядок никто не нарушал. А отдыхать на
лавочках законом не запрещалось.
Нет, конечно, милиция периодически наведывалась как бы с намерением разогнать
несанкционированное сборище, но это больше походило на какой-то ритуал, который за
древностью лет утратил свое первоначальное практическое значение.
Выглядело это так. Подъезжает патрульная машина, из нее выходят правоохранители и
не торопясь направляются в сторону сомнительной компании. Меломаны поднимаются,
делая вид, что уходят, но не уходят. Служители порядка делают вид, что сейчас вмешаются,
но не вмешиваются. В позах неопределенной угрозы они топчутся какое-то время на
почтительном расстоянии от компании, а затем возвращаются к своей машине и
преспокойно уезжают.
Политес соблюден, можно продолжать тусоваться.
Чуть большую угрозу меломаны ощущали со стороны идеологических инстанций. Время
от времени по указанию Идеологического отдела Обкома КПСС в местной печати
появлялись статьи о «проводниках западной идеологии», «праздношатающихся» и
«ведущих паразитический образ жизни». Но на том дело и кончалось. Между собой
меломаны поговаривали, что далеко не везде волосатым так спокойно живется. В других
городах бывали случаи, когда народ на тусовке винтили, в ментуре все данные записывали,
а потом исключали из института или сразу везли в психушку. А есть и такие города, где с
длинным хаером и на улицу не выйдешь, сразу менты примут.
К посторонним меломаны относилось настороженно. И когда к ним приближался кто-то
незнакомый, тут же затихали. Но Люду в ее «прикиде» они приняли за свою и, когда
девушки проходили мимо, продолжали шумно переговариваться на своем странном англорусском наречии.
– Я вовсе не пытаюсь тебя убедить, что Долганов тебе не подходит, – говорила Люда. –
Просто мне кажется, ты его слишком идеализируешь. Ты находишься под обаянием его
гражданской позиции, но жить-то тебе придется не с гражданской позицией, а с человеком,
весьма далеким от совершенства…
– А кто близок к совершенству? – парировала Соня. – Покажи мне хоть одного!
– Но у Долганова особенно тяжелый характер. Всё-таки он сын своего отца. Я с ним много
общаюсь по делу, и я знаю, каким он бывает резким, деспотичным, а иногда просто
мелочным и склочным!
Но слова подруги как будто не доходили до Сониного сознания.
– Ты просто его не знаешь… – восхищенно проговорила она. – А со мной он совсем
другой… Только я знаю, какой он на самом деле добрый, трогательный и… беззащитный!
Никто не может пробиться сквозь эту броню, а я – смогла! Я держала в руках этот нежный
цветок! Но потом он снова закрылся…

– Ты неверную тактику с ним избрала. Долганов, он же такой – мужик-мужик, ему хочется
самому добиваться, завоевывать. А ты со своей бешеной активностью как бы взяла на себя
его роль.
– Но сам-то он не станет проявлять никакой активности, потому что считает, что не может
себе этого позволить.
– Если он действительно тебя любит, он преодолеет все эти предрассудки и придет. А ты
достаточно уже объяснилась. Более чем достаточно! Теперь он должен принять решение.
Неожиданно Соня остановилась и, в ужасе расширив глаза, схватила подругу за рукав.
– А вдруг… он не придет?! Он же может быть на сутках! Если на сутках, значит, не
придет!
Люда сделала шаг вперед и потянула Соню за собой.
– Ну, не придет, так не придет. Зато спокойно повеселишься. А потом сама назначишь
встречу, если захочешь.
Соня вновь напряженно замерла.
– Нет! Я так не могу! Я должна знать, будет он или нет! Как же идти, если я не знаю?
Этот его график… Поначалу я его помнила, а потом запуталась… Господи! Работает или
нет?
Люда задумалась, наморщив лоб.
– Ну, хорошо… – проговорила она и вновь потянула Соню за собой. – Сейчас позвоню и
узнаю…
– Кому… – испуганно пробормотала Соня, неуверенно плетясь за подругой. – Кому
позвонишь?
– Ну, ему и позвоню. Я как раз должна кое-что ему передать…
Соня покосилась на Люду с ревнивой подозрительностью.
– Передать… А что?
– А ты не догадываешься? – спросила Люда с нарочитой серьезностью. – Ну, конечно,
любовное послание. А его попрошу, чтобы сразу подготовил мне ответ. Ну, чтобы лишний
раз не встречаться.
Подруги рассмеялись.
– Нет, ну, правда, что? – спросила Соня сквозь смех.
– Ну, документ один на английском, господи… Что еще я могу ему передать?
В отделе германских языков Редакции двуязычных словарей, где работали девушки, еще
никого не было. Люда подошла к телефону, стоявшему на одном из столов, и принялась
крутить телефонный диск.
Остановившись чуть поодаль, Соня следила за ней напряженным взглядом, в котором
проглядывало выражение подавленной зависти. Вот так запросто Люда может ему
позвонить, спросить о чем угодно и даже договориться о встрече. Но для нее всё это не
имеет никакой ценности. Долганов для нее просто один из единомышленников. Он ей
безразличен, но она может видеть его хоть каждый день!
Люда отодвинула трубку от уха с вялым раздражением.
– Никто не подходит… У них вообще как-то плохо с этим делом… Ладно, позвоню
Караваеву…
Резко опомнившись, Соня подлетела к телефону и нажала на реле.
– Ты что?! Он же поймет?!
– Да не поймет… Я спрошу так, что не поймет…
Люда снова набрала номер.

– Боря? – заговорила она дружелюбно-деловым тоном. – Ну как у тебя? Да-да,
собираемся… Ну мы с Сонькой... Нет, Лёня не сможет... Сегодня вечером он уезжает в
командировку... А Слава сегодня будет? Я ему тут кое-что…
Слушая ответную реплику собеседника, Люда, улыбаясь, выразительно кивнула Соне.
– Ну хорошо. Значит, скоро все увидимся. Просто тут это… Ага. Ну ладно. До встречи!
– Ну что?! – возбужденно воскликнула Соня, едва Люда повесила трубку.
– Он уже там, – ответила Люда с некоторым пренебрежением. – Винегрет готовит.
– А Борис?
– Борис – на работе, а этот – у него.
Соня восхищенно всплеснула руками.
– Он такой хозяйственный! Господи! Винегрет! Скоро я его увижу!
САМИЗДАТ И ИДЕЙНЫЕ РАЗНОГЛАСИЯ
В то утро Караваев проснулся в половине седьмого с серьезным намерением – прибраться
к приходу гостей. Казалось, впереди вагон времени, но пока он плескался в душе и ставил
чайник, почему-то стало уже без двадцати восемь. От спешки Караваев начал беспорядочно
суетиться, не зная, на что себя бросить, очки соскальзывали с носа, предметы валились из
рук. Звонок в дверь настиг его в тот момент, когда он безуспешно пытался закрыть до отказа
набитую тумбу для белья.
Увидев на пороге Долганова, Караваев смущенно улыбнулся.
– А я тут... немного прибраться решил... – заговорил он, поправляя очки. – Хотел вчера,
но вчера что-то другое было... Там у родителей нормально. Мама перед отъездом убралась.
А здесь я всё...
Но Долганов особо не прислушивался, сразу бросив меткий взгляд на вешалку.
– Опять крючок отвалился. Каких слонов ты сюда вешаешь?
Караваев неловко пожал плечами.
– Да тут... Бороздин заходил, повесил какую-то сумку...
– Что же такое было в этой сумке, что крючок отвалился? Оружие, взрывные устройства?
Караваев улыбнулся.
– Вроде... мы еще не на той стадии...
– Еще не на той? – переспросил Долганов со зловещим сарказмом, продолжая
разглядывать место крепления крючка. – Значит, всё-таки слабоваты пробки... Ладно,
сейчас сделаю.
Повесив пальто на соседний крючок, Долганов свернул в комнату направо и по-свойски
расположился на диване.
– Кстати, насчет Бороздина, – продолжил он сухим тоном. – Я больше не вижу перспектив
нашей совместной работы.
От неожиданности Караваев слегка пошатнулся.
– Как… Это ты… в каком смысле?
– В прямом: не вижу дальнейших перспектив. Пока это был просто какой-то либеральный
трёп, я еще готов был это терпеть. Но сейчас он уже докатился до призывов к нарушению
закона! Спекулянтов с цеховиками объявил какими-то жертвами экономических
репрессий! И в каждый номер сует переводы этого бредовика Спенсера с его мрачными
суждениями о том, что у социализма нет будущего в принципе. В таком виде «Заводь» меня
не устраивает.
– Подожди, но ты же сам предложил вынести эту дискуссию на страницы печати …
– Не сложилась дискуссия. Он собеседника не слышит. Вместо разбора моих аргументов
он просто начинает тупо вдалбливать эту свою мелкобуржуазную муть: снова и снова одно
и то же!

– По-моему, он просто отстаивает свою позицию. Любой, кто отстаивает свою позицию,
в известном смысле себя повторяет, поскольку старается подвести к одному и тому же
выводу... Другое дело, что, ну… В общем, ты знаешь мое отношение к этой затее с
журналом… Но как раз вот эта вот дискуссия о социализме и рынке – это один из самых
удачных материалов. И самых читаемых, между прочим… В любом случае, ты так не
можешь… Ты не можешь просто вот так вот взять кого-то и выгнать.
– А это еще почему? Я создал этот журнал. Я выбирал, с кем я хочу работать. А теперь …
– А теперь есть коллектив, и ты так не можешь… И еще ты должен понимать, насколько
это серьезно, когда независимое издание по идейным соображениям изгоняет какого-то
автора… Независимое издание! Ты это понимаешь? Мне кажется, ты сейчас раздражен и
просто не до конца понимаешь…
Караваев взглянул на часы.
– Слав, ну... я не знаю... Ты затеял такой серьезный разговор, а мне надо уходить. Давай
мы так сделаем. Сегодня никаких резких движений. Ты еще раз спокойно всё обдумаешь…
– Я и так слишком долго думал.
– Я прошу тебя! Подумай! Прогнать, разругаться – это проще простого. Но у нас ведь
серьезное дело... Не надо рубить сплеча...
Караваев уже было собрался уходить, но задержался в дверях и выразительно поглядел на
Долганова.
– Я могу рассчитывать, что хотя бы сегодня мы обойдемся без скандалов? Хотя бы в день
моего рождения?
Долганов молчал, сохраняя неприступный вид.
Так и не дождавшись ответа, Караваев безнадежно махнул рукой и вышел.
БОРОЗДИН
Драматический театр имени Тургенева располагался на площади Советских артистов в
величественном особняке с шестиколонным дорическим портиком. При входе в небольшой
застекленной будке сидел весьма нетрезвый вахтер с красным носом и осоловелыми
глазами.
Караваев наклонился к окошечку и спросил, неловко поправляя очки:
– Простите... А... к Бороздину можно пройти?
Вахтер посмотрел на него оторопевшим взором, затем сосредоточенно нахмурился,
пытаясь осмыслить услышанное.
– Бороздин... – терпеливо повторил Караваев. – Завхоз...
Еще немного поразмыслив, вахтер, слегка покачиваясь на стуле, молча ткнул
указательным пальцем в потолок.
– У себя, да? – приветливо спросил Караваев, радуясь появлению взаимопонимания.
Вахтер утвердительно кивнул.
– У... се...
– Спасибо!
Поднявшись на второй этаж, Караваев повернул направо и, сделав несколько шагов по
узкому коридору, остановился возле двери с табличкой «ЗАВХОЗ». Откуда-то с
противоположной стороны коридора доносилось нестройное пьяное пение. Караваев
немного потоптался и смущенно прокашлялся, словно ему предстояла встреча не со старым
товарищем, а с каким-то малознакомым и малоприятным официальным лицом. Наконец, он
повернул ручку двери.

Быстро записывая что-то в тетрадь, Бороздин сидел за столом, заваленным какими-то
рукописями и фотокопиями печатных текстов. Взъерошенный и слегка округлый, в
просторной рубахе с засученными рукавами, он гармонично сочетал в себе черты
оторванного от реальности представителя богемы и энергичного сельского жителя. Его
движения, быстрые и плавные, излучающие спокойную уверенность во всем, что он делает,
выдавали в нем человека с хорошим чувством собственного тела и окружающего
пространства.
Весь кабинет был уставлен пестрыми предметами непонятного назначения (видимо,
фрагменты театрального реквизита). На тумбочке возле двери стоял электрический чайник,
заварочный чайник и несколько помутневших граненых стаканов. Бороздин был полностью
захвачен своим занятием и в этом творческом беспорядке чувствовал себя абсолютно
комфортно.
Появление Караваева ничуть его не удивило: тот часто заходил в обед без какой-либо
определенной цели. Городской архив, где работал Караваев, располагался на Каменном
валу, в пяти минутах ходьбы от Драматического театра.
Еще не совсем вернувшийся на землю от своих трудов, Бороздин что-то добродушно
пробурчал в знак приветствия и принялся расчищать для гостя место: тряпки, лежавшие на
свободном табурете, швырнул куда-то в угол, а рукописи не глядя сгреб в одну кучу и
отодвинул в сторону.
– А я в деревню собрался, – бодро заговорил он. – Вишни обрезать пора. Да и в колхозе
там договориться… Шабашку хорошую на лето предлагают: пару коровников построить.
Театр как раз на гастроли уедет, времени у меня будет достаточно… Прямо сегодня ночью
поеду, на час сорок, и на все выходные…
Бороздин расслабленно потянулся.
– Мои уже заждались… Я уж сколько не был? С февраля, что ль? Да ты садись. Чего
стоим-то?
– Вообще-то я совсем ненадолго, – пробормотал Караваев с мучительной неуверенностью.
– Просто тут… кое-что…
– Ну всё равно садись. Не стоять же.
Караваев робко присел на краешек табурета и покраснел до ушей.
– Ты чего? – удивился Бороздин, садясь напротив.
Караваев молчал, встревоженно глядя на Бороздина и продолжая наливаться краской.
– Да что случилось-то? – вновь спросил Бороздин с нетерпением.
Караваев неловко улыбнулся.
– В общем, это касается журнала.... – через силу начал он, но его реплика была прервана
телефонным звонком.
Бороздин поднял трубку.
– Да… В кассу звоните – сорок шесть, ноль девять… Нет, я, к сожалению, не знаю…
Подождите. Что вы кричите? Насчет билетов вам могут ответить только в кассе. Я – завхоз,
понимаете? У меня другие функции… Пожалуйста…
Повесив трубку, Бороздин отворил дверь и громко крикнул:
– Ген! Скажи девчонкам в кассе, пусть трубку, наконец, положат! Мне тут телефон
оборвали с этими билетами!
Но не успел он захлопнуть дверь, как телефон зазвонил опять.
– Да… Насчет билетов звоните: сорок шесть, ноль девять… Нет, я не знаю… Нет, сходить
я не могу… Я работаю… Сорок шесть, ноль девять звоните…

Бороздин отключил телефон, но тут ручка двери щелкнула, и на пороге показался
Печалкин – один из актеров театра. Заметно шатаясь и путаясь в собственных волосах, он
приблизился к Бороздину.
– Лёха! Дай ключи от «репы»!
«Репой» назывался малый зал – основное место репетиций.
Бороздин сразу обрел строгий вид.
– Зачем?
Печалкин картинно приложил руку к груди.
– Душа... музыки жаждет! Нам с Дворянским срочно нужно фортепьяно! Помнишь… вот
эту пьесу Шопена...
Грациозно перебирая пальцами в воздухе, Печалкин начал издавать какие-то совершенно
немузыкальные звуки.
Бороздин решительно мотнул головой.
– Нет. Никаких ключей. Вы уже готовые.
Печалкин вновь приложил руку к груди.
– Лёха, ну, пожалуйста! Только одну вещь! Ну будь ты хоть раз человеком!
– Нет. И вообще вам тут делать нечего. Отрепетировали – до свиданья!
Печалкин экспрессивно тряхнул головой и пафосно воскликнул:
– Да это же произвол! Товарищи! Это же нарушение правил социалистического
общежития! Превышение должностных полномочий!
Бороздин поднялся и, по-дружески обняв Печалкина за плечи, направил его к выходу.
– Ладно, Игорюха, иди. Видишь, я занят...
Печалкин задержался в дверях и патетически прошептал:
– Театр... он ведь, как земля, общий... Еще Цицерон сказал, театр...
Бороздин вытолкал посетителя за дверь и повернул ключ.
– Товарищи! – донеслось из коридора. – Меня лишили моего законного места в театре! Я
буду писать Сахарову! Я буду писать в ООН! Нарушение прав человека и гражданина!
Улыбаясь, Караваев сочувственно покачал головой.
– Да-а-а... Работа у тебя, конечно...
– Да я уже привык, – миролюбиво пробормотал Бороздин, садясь на свое место. – Главное
– все двери вовремя закрыть и ключи не давать... Ну так что там с журналом-то?
Телефонные звонки и появление Печалкина дали Короваеву некоторую «отсрочку». За
это время он успел собраться с мыслями и на сей раз заговорил уже почти без волнения:
– Тебе не кажется, что от этой вашей дискуссии о социализме и рынке становится как-то
слишком горячо?
– Почему слишком? – спросил Бороздин с азартным блеском в глазах. – В самый раз! Это
ж тебе не какая-нибудь заумная эмигрантская телега о какой-то абстрактной России. Это
наша реальная жизнь! Конечно, горячо! Очень горячо! А ты как хотел?
В порыве воодушевления Бороздин поднялся, схватил Караваева за плечи и легонько его
тряхнул.
– Борька! – воскликнул он, и его налитые здоровьем щеки-яблоки живо зарделись. – У нас
получилось! Мы хотели привлечь внимание нашей публики к экономическому вопросу, и
вот люди заговорили! Диалог состоялся! Этот бой выигран!
Бороздин спешно принялся рыться в ворохе бумаг.

– Сейчас, сейчас, тут был один отклик…
– Лёш, – вступил Караваев, воспользовавшись возникшей паузой. – Это всё здорово. Но я
сейчас говорю не о каких-то незнакомых читателях с их откликами, а о нас. У нас в
редакции становится слишком горячо!
Достав одну из рукописей, Бороздин, быстро читая ее, машинально присел.
– В смысле, у нас? – пробормотал он, сосредоточенно водя глазами по строчкам. – Ну да,
бывает… Мы ж не в Европе… Парламентская манера дискуссии на русской почве как-то
пока не прививается… Вот! – воскликнул он, подняв палец вверх. – Он мне пишет, что в
Советском Союзе нет безработицы! А она есть! Только в завуалированной форме! Вот эти
всякие бюрократические конторы, где люди ничего не производят, а зарплату получают, на
самом деле это безработные, которых кормит государство! Это такая форма предоставления
пособия – создание рабочих мест, которые экономически никак не оправданы…
– Лёш! – перебил Караваев, чуть повысив голос. – Ты меня слышишь? Я не о читателях
сейчас говорю и не о теме дискуссии, а о том, как нам дальше жить и работать! Сегодня
Долганов уже обвинил тебя в экономическом экстремизме…
– Правый уклон! – резюмировал Бороздин с шутливо-заговорщической миной и легонько
толкнул ногой ногу Караваева. – Нормально-нормально. Так и должно быть. Мы же с ним
крайние позиции занимаем…
– А то, что ваши стычки парализуют работу редакции, так тоже должно быть? С вами
стало совершенно невозможно встречаться! Вы сразу заводите разговор об экономике,
который заканчивается хлопаньем дверьми. А нам же нужно как-то и другими делами
заниматься. С архивом надо, наконец, что-то решить. В прошлый раз мы собрались, чтобы
продумать работу с архивом, но вы поговорили об экономике, и всё закончилось так, что об
архиве никто даже и не вспомнил...
Бороздин неохотно положил рукописи на стол и задумался.
– Честно говоря, я не вполне понимаю, почему мы вообще должны как-то работать с
архивом, – заговорил он уже совершенно серьезно. – Это же не наши документы. Нам
передали их на хранение люди, которые сейчас сидят. Это их личное.
– Там не только личное, – возразил Караваев. – В каждом архиве большой процент
материалов, предназначенных для широкого круга: какие-то статьи, не прошедшие цензуру,
дореволюционные книги и фотографии. Всё это заслуживает более бережного отношения.
А мы даже копий не делаем! Понятно, что материалов много, что фотографы мы так себе,
а машинистки из нас совсем ни к чёрту. Но давайте и не будем ставить каких-то сверхзадач.
Давайте двигаться потихоньку, но с какой-то регулярностью. А дискуссию можно прервать
на какое-то время…
– Нет-нет! – перебил Бороздин, снова воодушевляясь. – Сейчас прерывать дискуссию
никак нельзя! Мы только диалог наладили, только начали получать живые отклики
читателей! Что? – настороженно спросил он, заметив, что Караваев снова раскраснелся от
смущения.
– Лёш… Я боюсь, может так случиться, что дискуссия прекратится сама собой…
– Почему?
Караваев в нерешительности молчал.
– Ну говори уже! Что ж ты сегодня всё темнишь-то?!
– Лёш… Ради бога извини… Я терпеть не могу такие вот переливания – кто что сказал,
но … В общем, сегодня Долганов уже выразился в том смысле, что ваше дальнейшее

сотрудничество вообще невозможно. А ты ведь понимаешь, что нам так нельзя! У нас же и
архив, и всё… Нам ведь так важно держаться вместе!
– Ну конечно! – поддержал Бороздин с горячим энтузиазмом. – Все это понимают. И
Долганов это понимает. А то, что он сказал… да это же просто сгоряча! Ну не станет же он
в самом деле вводить цензурные ограничения или требовать, чтобы кто-то по идейным
соображениям ушел из редакции. А с читателями как быть, у которых либеральные
взгляды? Им Долганов тоже ответит, что их отклики не будут опубликованы по цензурным
соображениям? Или просто ничего не ответит, как это делают редакции наших
официальных изданий?
Бороздин весело рассмеялся, проникшись абсурдностью картины, которую только что сам
нарисовал, но, видя, что тревожное выражение на сходит с лица Караваева, подавил смех и
продолжил доверительным тоном:
– Борь, я знаю, ты больше всех переживаешь за наше общее дело. Но сейчас, ей богу, не
стоит так беспокоиться. Ну это же чушь какая-то. Что значит, дальнейшее сотрудничество
невозможно, если наш замысел в том и состоял, чтобы в журнале выступали авторы с
разными взглядами?
– А я и не говорю о конфликте с глубокими рациональными основаниями. Я говорю о
склоке в чаду полемики, когда с обеих сторон льются ушаты помоев. Боюсь, что сейчас уже
недалек тот момент, когда количество помоев может перейти в качество. Совместная работа
станет невозможной не из-за разницы во взглядах, а просто из-за того, что помоев было
вылито слишком много. Вот смотришь на человека, а видишь только ведро помоев. Уже
человека самого не видишь, а только вот это вот ведро…
– Ну хорошо-хорошо, – отступил Бороздин. – Сделаем так, как ты предлагаешь. То есть
нет, дискуссию мы, конечно, прекращать не будем, но я постараюсь, чтобы она больше не
выходила за пределы страниц печати. А если при личной встрече разговор и зайдет, я
обещаю, я буду сама терпимость! И в плане архива тоже тебя поддержу. Ну… в смысле,
поддержу в том, чтобы мы все твои соображения выслушали и обсудили.
Караваев просиял.
– Спасибо, Лёш! Спасибо! Ты всегда меня понимал. Я правда очень на тебя надеюсь, как
на человека более чуткого… Только на тебя и надеюсь…

ПРОЦЕСС МУРАШКИНА
В сквере возле Городского суда, расположенного в нежно-розовом двухэтажном здании в
духе эклектики, топталась публика, разбившись на группы. Убрав правую руку в карман
брюк, Медунин, в непринужденной позе, стоял чуть в стороне, оглядывая собравшихся
спокойным будничным взглядом. В равномерном гуле голосов выделялся строгий голос
Иры Окладниковой, которая обращалась к Антону Веленскому, лохматому молодому
человеку не вполне трезвого вида.
– Антон, ну мы же с тобой говорили, здесь не то место. Если ты хочешь выпить...
– Да со мной всё нормально... – перебил юноша развязным тоном и слегка пошатнулся.
– Ты должен понимать: если тебя задержат в нетрезвом виде, власти опрокинут это на всё
мероприятие. Будут говорить, что здесь собрались пьяницы и дебоширы.
– Да они в любом случае будут говорить...
– Думаю, тебе лучше уйти.
– Да всё нормально со мной! Я выпил-то... Через десять минут вообще всё выветрится...
Медунин снисходительно усмехнулся.

– Сашка! – окликнул его кто-то справа.
Это оказался Крамаров. Широко улыбаясь светлой и бесхитростной улыбкой, он
осторожно протискивался сквозь толпу.
Товарищи горячо обнялись.
– Ну здравствуй, здравствуй! – прочувствованно бормотал Крамаров, похлопывая
Медунина по спине. – Я всё-таки не смог не прийти… То есть… у меня были сомнения, но
я их преодолел. Ты правильно говоришь: свобода убеждений… Со сталинистом можно
спорить, можно его критиковать, но если его преследуют за убеждения, мы обязаны его
поддержать, как и любого другого.
Крамаров огляделся по сторонам.
– Я рад, что люди пришли. Сегодня гораздо больше, чем в тот раз…
– Восемнадцать человек вместе с нами, – с мрачной усмешкой заметил Бармакин,
сутуловатый седеющий господин в потертом пальто неопределенного цвета. – И никого
новых…
Крамаров пожал плечами.
– Ну кто хотел, тот пришел.
– Да одни и те же приходят…
– Ну и что? Лично я пришел сюда поддержать заключенного. Для меня это важно само по
себе, вне зависимости от того, пришел еще кто-то или нет.
– Вам народу мало? – вмешался Веленский с пьяной агрессивностью. – Ну так идите на
майскую демонстрацию! Там побольше будет.
– Антон! – остановила его Окладникова. – Я же просила тебя уйти.
– Ну всё, всё, молчу!
Но Бармакин, казалось, даже не заметил его. Угрюмо покачав головой, он обратился к
Крамарову:
– Да я вас прекрасно понимаю… Иногда этот диалог с властью… вернее монолог…
настолько захватывает, что превращается в какое-то самодавлеющее состояние…
– В данном случае я не веду никаких монологов...
– Мы не ведем монологов! – вновь вмешался Веленский. – Здесь совсем другие вопросы
решаются...
– Молодой человек, – одернул его Крамаров, – я в состоянии сам выразить свою мысль.
Спасибо.
После некоторого молчания он снова обратился к Бармакину:
– Я не веду никаких монологов. Я пришел просто поддержать заключенного.
Бармакин хрипло расхохотался, обнажив кривые гниловатые зубы.
– Вы, видимо, слабо себе представляете, какого рода поддержка требуется заключенным.
Если вы ему действительно помочь хотите, пойдите в тюрьму и загоните ему передачу. А
от вашего стояния здесь ему ни жарко ни холодно.
– Но сами-то вы тоже здесь стоите, – заметил Крамаров.
– Стою, – согласился Бармакин. – Но совсем в другом смысле. Я стою здесь в память о
тех временах, когда во мне была жива еще надежда на то, что такие собрания станут
массовыми, что слово народа обретет настоящую политическую силу. Но народ, он вот! –
обвиняющим жестом Бармакин указал на очередь возле магазина «Продукты» на
противоположной стороне улицы. – И так будет всегда. Мы будем стоять здесь, а они – там!
– Мне кажется, вы недооцениваете ситуацию, – вмешался Медунин, который до сего
момента с интересом следил за ходом дискуссии. – Наш народ гораздо активнее, чем это
кажется на первый взгляд. Органы делают всё, чтобы это скрыть, но массовые волнения
уже происходят. В разных городах. Причем протестуют именно рабочие.

Бармакин отмахнулся.
– Это всё протесты на экономической почве. Неглубокие протесты. Поверхностные.
Возня вокруг куска колбасы. Проблему прав человека такие протесты не затрагивают. Им
всё равно, от кого получить этот кусок колбасы, от тирана или от демократа.
– Ну борьба за права начинается с малого, – возразил Крамаров. – Если где-то осознание
своих прав, пусть даже чисто экономических, достигает массового уровня, это уже очень
хороший признак.
– Конечно, – согласился Медунин. – Тем более, что и кусок колбасы можно обыграть так,
что это послужит на благо демократического движения в целом.
– Полностью согласен! – горячо поддержал Веленский и протянул Медунину руку для
рукопожатия, но вдруг замер, настороженно глядя перед собой.
Из-за угла выкатили два милицейских УАЗа и остановились на парковочной площадке.
Хлопая дверьми, правоохранители выскочили из машин и двинулись прямо в толпу.
Основная часть публики, словно подхваченная какой-то незримой волной, тут же
отшатнулась к газону. Окладникова, твердо взяв Антона под руку, спешно потащила его к
воротам сквера. Впрочем, на этот раз юный манифестант и сам не особо сопротивлялся.
Бармакин тоже поспешил уйти. Но это было не бегство труса, движимого инстинктом
самосохранения, а вполне осознанная позиция: «С мусорами общаться – это дело молодых.
А я уже свое отсидел», – рассуждал он про себя, степенным шагом удаляясь к воротам.
Его примеру последовали еще человек пять. Остальные нерешительно топтались возле
газона. И лишь Медунин с Крамаровым продолжали прочно стоять возле входа в здание,
спокойно глядя на приближающихся служителей порядка…
ПРОФИЛАКТИКА
В кабинете прокурора Дёмина стоял стойкий запах ветхих архивных бумаг и свежих
канцелярских принадлежностей. Из приоткрытой форточки доносились веселые детские
крики. Кто-то тщетно пытался завести машину, и кряхтенье глохнущего мотора то и дело
перемежалось отборной руганью. Дёмин сидел у себя за столом и медленно отхлебывал чай
из граненого стакана.
Дверь приоткрылась, и в кабинет робко просунулась голова в милицейской фуражке.
– Артём Григорич, можно? Медунин...
Дёмин молча кивнул.
Голова исчезла. Через секунду в кабинете появился Медунин и выжидательно
остановился возле двери. Но эта его поза выражала не столько нерешительность, сколько
нежелание здесь находиться. В целом вид у него был вполне уверенный, как у человека,
хорошо понимающего суть происходящего.
– Садитесь, Медунин, – сухо проговорил прокурор.
Чуть помедлив, Медунин неохотно двинулся в сторону стола.
– Надеюсь, теперь вы не станете отрицать, что именно вы санкционируете мои аресты?
– Ничего подобного. Вас задержали за нарушение правопорядка.
– Почему же меня привезли сюда?
– А почему вы не являетесь по моим вызовам?
– Ваши вызовы – это что-то внепроцессуальное... Меня это ни к чему не обязывает, и моя
неявка не дает вам права меня задерживать.
Дёмин по-хозяйски откинулся на спинку кресла.

– Мои права – это вопрос достаточно гибкий. Особенно сейчас, когда в вашей
деятельности появился еще один пункт: распространение антисоветской литературы…
– Что вы говорите!
– Да...
Прокурор достал из папки стопку машинописных страниц, сколотых скрепками, и
опустил их на стол перед Медуниным. При ближайшем рассмотрении это оказался 2-й
номер «Заводи» за 1975 год.
– Свидетель показывает, что получил это от вас.
– Свидетель? – переспросил Медунин. – А у меня, в таком случае, какой процессуальный
статус?
Прокурор несколько смешался.
– Какой, какой… Напрасно вы думаете, что мы так хотим кого-то сажать. У нас очень
лояльное руководство...
Прокурор достал из папки еще какой-то документ.
– Подпишите. И ничего с вами не будет.
Документ назывался «протоколом предупреждения», где сухим бюрократическим языком
Медунину предлагалось прекратить распространение «антисоветской литературы».
– Я не могу это подписать.
– Почему?
– Потому что я не занимаюсь распространением антисоветской литературы.
Прокурор ткнул пальцем в стол.
– Вот этот журнал – антисоветский. Или вы будете отрицать, что вы его распространяете?
– Прежде чем отрицать или соглашаться, я должен понять, на каком основании журнал
был признан антисоветским.
Дёмин зловеще усмехнулся.
– На каком основании? Статья семьдесят. Устраивает?
– Но ведь квалификация по какой-то статье предполагает расследование. А вы говорите,
что никакого расследования не было.
– Странный вы человек... Я вам говорю, как следствия избежать, а вы мне – где следствие?
Вы что, так за решетку хотите?
– Я хочу, чтобы ситуация была рассмотрена объективно. Вы мне предъявили протокол,
где сказано, что я распространяю какую-то антисоветскую литературу. Подписать такой
протокол означает согласиться с вашим мнением. То есть по сути вы хотите, чтобы я
признал сразу две вещи: и факт распространения, и то, что литература – антисоветская. При
этом вы не предъявляете никаких доказательств ни того, ни другого.
Дёмин недовольно скривил губы.
– То есть вы отказываетесь подписывать?
– Я не могу подписать документ, содержание которого мне неясно.
– Да что же вам неясно?! Если представитель власти вам говорит, что антисоветская,
значит, антисоветская!
– Но на каком основании?
– Ладно, всё, хватит! Либо вы подписываете, либо… ваши материалы будут переданы в
КГБ!
Медунин равнодушно пожал плечами.
– Как вам будет угодно.
– Значит, отказываетесь подписывать?
– Отказываюсь, потому что содержание документа мне неясно.
– Ладно. Дело ваше. Пишите отказ.
– Отказ от чего?
– От подписания протокола!
Прокурор раздраженно вздохнул.

– И на этом мы с вами попрощаемся. Отныне вашей персоной будет заниматься пятый
отдел КГБ.
Выйдя из здания прокуратуры, Медунин пересек улицу, зашел в телефонную будку, снял
трубку и набрал номер.
– Галя! Я тут немного задержался... Через полчаса буду.
Галя стояла у окна маленькой кухоньки, которая смежалась с единственной комнатой, и
напряженно глядела перед собой. Ее широко раскрытые голубые глаза были скованы
подслеповатой оторопью. Это был взгляд человека, плохо видящего дальше своего носа.
Услышав звонок, она сразу же метнулась к двери. С усталой полуулыбкой, Медунин
стоял, небрежно прислонившись плечом к стене.
Галя отстранилась, впуская его в прихожую.
Скинув ботинки, Медунин прошел в комнату и развалился в кресле.
– Я был в прокуратуре, – проговорил он с прежней улыбкой. – КГБ, наконец, себя
обозначил. Теперь мы будем общаться без посредников.
Галя настороженно замерла.
– И что, это хорошо?
– Конечно. Чем ближе к телу, тем лучше…
– К какому еще телу?
– Ну партийного начальства, разумеется… От них же зависит дальнейшее развитие
сюжета…
Медунин презрительно усмехнулся.
– Прокурор совсем дурак. Сунул мне какую-то расписку о прекращении антисоветской
деятельности.
– А ты?
– Ну не подписал, естественно! С какой стати я буду им доказательства подкидывать?
Галя растерянно хлопала глазами, надувая пухлые губки. Медунин улыбнулся ласково, с
долей снисходительности.
– То есть, понимаешь, вот сейчас против меня нет никаких доказательств. А если я
подпишу такой протокол, я фактически признаю себя виновным. Ну это всё равно что тебе
кто-нибудь скажет: «Не воруй больше». А ты ответишь: «Хорошо». И даже не попытаешься
оспорить сам факт воровства.
В глазах Гали блеснули тревожные огоньки.
– Саша... Я ничего в этом не понимаю, сколько ни вдалбливай. Но я знаю, что каждый
может ошибиться. Вот ты сейчас так уверен, что всё получится, что как раз можешь
ошибиться!
Глядя на нее задумчивым, скользящим взглядом, Медунин помотал головой и проговорил
с ироническим фатализмом:
– Нет... Не могу...
– Но почему ты так уверен?
– Потому что система работает по определенной схеме. Их действия предсказуемы. А то,
что поддается прогнозу, поддается и влиянию. Не беспокойся. Думаю, всё решится в
течение ближайшего года...
Через полтора часа в дверь постучал Чудотворов. Медунин сразу понял, что это именно
он по характерному нервозному постукиванию.
– Ну как ты? – спросил Чудотворов, запирая за собой дверь. – Как вышло, что тебя так
быстро отпустили?
– Потом, – отозвался Медунин, падая в кресло. – А сейчас расскажи, как прошла встреча
с Тропачевским?

– Ужасно! – воскликнул Чудотворов, напряженно топчась возле серванта. – Встреча
прошла ужасно! Когда я сказал, что протокол достать невозможно, у него лицо прямо
вытянулось от огорчения. А потом он начал говорить, что без протокола никак нельзя, что
это главный элемент книги, атмосфера процесса, голоса участников… И вообще структура
книги предполагает, что будет протокол.
– Ну что ж… Значит, протокол будет.
– Откуда?
– Ну откуда… Оттуда, где он лежит, разумеется…
– Что ты задумал?
Медунин не ответил, и твердые льдинки в его глазах дали собеседнику понять, что дальше
в своих расспросах ему двигаться не стоит.
– Как скоро наш друг собирается уезжать? – прервал молчание Медунин.
– Четырнадцатого мая.
– Четырнадцатого? – переспросил Медунин, и на лице его промелькнула довольная
полуулыбка. – А ты говоришь, ужасно. У нас есть время. Это уже хорошо.
ПОЛИНА
Багровел закат. Медунин неторопливо шагал по узкому булыжному тротуару, скудно
освещенному круглыми фонарями под старину, изогнутые ножки которых крепились прямо
к стенам домов. Отворив тяжелую дверь, он вошел в подъезд двухэтажного дома с
маленькими коваными балкончиками и быстро взбежал по ярко освещенной лестнице на
второй этаж.
Кутаясь в плед, Полина уже стояла в дверях. Это была жгучая брюнетка лет двадцати семи
с пышной прической в виде конского хвоста. Увидев Медунина в окно, она вышла ему
навстречу, надеясь провести его к себе в комнату незаметно для любопытных соседок,
которые проявляли нездоровый интерес к ее гостям. Когда Медунин приблизился, Полина
легко улыбнулась и сразу двинулась по длинному коридору, увлекая его за собой.
Но появление посетителя не ускользнуло от чуткого слуха Лушкиной. Она высунулась изза двери своей каморки и впилась в Медунина своими цепкими чёрными глазёнками. Но
тот совершенно невозмутимо прошел мимо нее следом за Полиной. Когда они скрылись в
Полининой комнате, Лушкина тоже притворила дверь и вернулась за стол, где за чашкой
чая сидела Таня Попова из второго подъезда. Обеим было около пятидесяти. Лушкина уже
восемь лет не работала, жила за счет взрослых сыновей и гордо называла себя
домохозяйкой. Хотя хозяйством она тоже не особенно активно занималась, и значительная
часть жизни уходила у нее на слежку за одними соседями и обсуждение увиденного с
другими.
Усевшись за стол напротив Поповой, Лушкина разломила в ладони баранку и мотнула
головой в сторону Полининой комнаты.
– К Румяниной хахаль опять заявился. Сашка Медунин. И не стыдно ему? Женатый уже,
а всё ходит. А до этого у ней был инженер какой-то с леспромхоза. Он там шо-то на
партсобрании ляпнул… Из партии выгнали, с работы выгнали…
Попова всплеснула руками.
– Хосподи!
– И вот она с ним жила. Полгода. А месяц назад тоже было… Приехал какой-то драный,
немытый, волосы короткие, худюш-ш-ший! Не с тюрьмы ли бежал?
– Хосподи!
– Ага… Одну ночь переночевал и ушел. Больше не появлялся. А еще у ней был этот…
Славка Долганов, сын генерала. Ну, этот вообще... Он, говорят, в суде работал. Тоже ему
там шо-то не понравилось, так он судью матом послал!
– Хосподи!

– Ага…
Оказавшись в Полининой комнате, Медунин бесцеремонно развалился на диване и
поглядел на Полину с дружелюбной небрежностью, в которой проглядывала тень
шутливого флирта. Их короткий и легкий роман, завершившийся еще в студенческие годы,
перерос в дружескую, почти родственную привязанность, слегка овеянную дымкой былой
романтики. Кокетливо поправив воротничок халата, Полина расположилась в кресле
напротив, подобрав ноги.
– Год прав человека в СССР продолжается? – спросила она с насмешливой улыбкой.
– Продолжается – не то слово… Тропачевский здесь…
– И что?
– Да всё то же: идефикс по поводу протокола судебных заседаний по делу Шумилина. Я
был вчера у Долганова. Говорить с ним совершенно невозможно. Он мне даже кодекс
какой-то дать не хочет, не то что протокол заседаний. А больше я не знаю, где искать.
– Ну так ты объяснил Тропачевскому, что это невозможно?
Медунин закурил и, запрокинув голову, задумчиво выпустил дым.
– Нет, ты знаешь, протокол всё-таки достать придется…
Полина недоуменно насторожилась.
– Его ведь не то что совсем нет в природе… – продолжал Медунин. – Раз у Долганова он
есть, значит, может оказаться и у нас…
Медунин поглядел на Полину прямым взглядом.
– Ты легко можешь это сделать… Ведь ты провела в его доме не один месяц… Ты знаешь
его привычки, куда он что кладет… У него остались какие-то твои вещи… Если, к примеру,
прийти в его отсутствие, сказать бабке, что тебе срочно нужна какая-то вещь…
– То есть… я должна украсть этот протокол? – перебила Полина, розовея. – Ты это
серьезно?
– Вполне. На данный момент Тропачевский – единственный человек, который реально
может оказать нам содействие. Но для того, чтобы у него возникло желание нам помогать,
он должен быть очень доволен, а не очень разочарован.
Полина печально опустила глаза и отошла к окну.
– Я не смогу… – тихо проговорила она. – Ведь Слава же для меня… Это лучшее, что было
в моей жизни! Я не смогу с ним так поступить…
– Твоему лучшему это ничем не грозит. Не он же книгу писать будет.
– Всё равно... Книга о нем...
– И что? О нем, может, еще двадцать человек напишет. И что ему за всех отвечать? Я же
всё возьму на себя. А ему грозит, ну… максимум один-два допроса.
– Тогда ты тоже говорил, всё обойдется. А его – уволили!
– Это и значит – обошлось. Если бы я не привлек внимание заграницы, было бы намного
хуже.
– Как ты объяснишь, откуда у тебя протокол? Ведь на суд никого не пустили. Никто не
мог это записать!
– Ну прямо-таки никто. Там была жена Шумилина, его мать, брат, еще какой-то друг
семьи … И вообще, процесс формально был открытым.
– Даже если бы кто-то из них и записал, это была бы совершенно другая запись. Одно
дело, когда записывает любитель по ходу заседания, а другое дело – запись
профессионального юриста, которую он сделал уже после суда с готового протокола. Ему
же эта запись была нужна для дальнейшей работы, для составления кассации.
– Текст мы подредактируем и уберем из него то специфическое, что может выдать руку
профессионала. А на вопросы, откуда он у меня, я просто не буду отвечать. Скажу, что
показания буду давать только на себя.
– А сам Слава? Рано или поздно он обнаружит исчезновение протокола…

– Конечно. Поэтому мы сделаем копию, а оригинал вернем…
– То есть сначала я должна придумать предлог, чтобы прийти и выкрасть, потом
придумать еще предлог, чтобы прийти и вернуть…
– Вернуть я смогу и сам, когда буду знать, где он лежал. А вот чтобы найти, на это нужно
время …
Полина молчала, продолжая глядеть в окно. Медунин приблизился к ней и осторожно
положил руку ей на талию.
– Полин… ну, пожалуйста… Я тебе сто процентов даю, что Долганов от этого не
пострадает. Зато у Тропачевского появится документ, который кажется ему очень важным.
Медунин прижался щекой к ее плечу.
– Главное – мне вырваться… Как только я там освоюсь, сразу начну подготавливать почву
для твоего переезда… Я найду для тебя хорошую работу, я пришлю тебе вызов… Полин…
ну, пожалуйста… Долганов не пострадает, а нам это поможет укрепить отношения с
Тропачевским.
Слегка поеживаясь в его объятьях, Полина глядела в окно со стыдливой грустью.
– Тропачевский будет здесь до четырнадцатого, – продолжал Медунин. – Так что какоето время на моральную подготовку у нас есть … График Долганова я выясню, чтоб точно
знать, когда его дома не будет… Полин, ну… Всё будет гораздо проще, чем тебе сейчас
кажется. Вот увидишь…
НОВЫЕ МЕТОДЫ
– В общем, я считаю, Медунина надо брать, – рассуждал генерал Ухватов, расхаживая
взад-вперед вдоль длинной части стола в прокуренном кабинете Павленко. – Наш источник
в Великобритании подтвердил, что именно он передает белоэмигранту Тропачевскому
материалы для книги о Долганове. К тому же, он в центре всей этой деятельности. От него
ниточки потянутся ко всем очагам антисоветчины в нашей области. И этот журнал… Если
не он сам его издает, то он нас на этих деятелей выведет…
– Мне кажется, вы меня не совсем поняли, – возразил Павленко спокойным тоном. – В ЦК
недовольны результатами нашей работы с диссидентами…
Ухватов плюхнулся на стул, ослабляя узел галстука.
– Ну так я и говорю: более решительно действовать надо!
– Более решительно. Да не в том направлении. Посадили Шумилина – вопли в западной
прессе! Выгнали с работы Долганова – вопли еще громче. А теперь еще и книга выходит о
его тяжелой жизни в Советском Союзе. Что дальше? Художественный фильм?
Павленко закурил и продолжил, погружаясь в облако дыма:
– Нам ведь с вами что нужно? Силу свою продемонстрировать? Нет. Нам нужно лишить
Запад повода писать о нас плохо. Чем жестче наши меры, тем громче вопли в буржуазной
прессе. Но стоит герою антисоветской хроники вернуться к нормальной советской жизни,
как Запад тут же теряет к нему интерес… Так что, Устин Констиныч, наша с вами задача –
по возможности людей возвращать… Возвращать к нормальной советской жизни…
– Это как?
– По-разному. Вы хотите сразу всех и одним махом. А здесь нужен тонкий
индивидуальный подход. Начнем с Долганова…
– Так ему же мы предлагали вернуться к нормальной жизни! Сам не хочет.
– Потому что мы продолжаем ставить ему условие, чтобы он публично признал
ошибочность своей позиции. А зачем это нужно? Нет, если вдуматься, правда, зачем?
Спокойнее спать мы, что ли, будем, если заставим его сказать то, чего он не думает? Если
Долганов просто вернется в адвокатуру, это и будет лучшим показателем его лояльности.
Ведь если человек вернулся на работу в советскую структуру, значит, какая-то

договоренность с властью имела место. Сам он ни с какими корреспондентами не общается.
От него никакой информации на Запад поступать не будет. Значит, у нас с вами полная
свобода. Долганов вернется на работу, а мы с вами потихонечку, через наших людей в
эмигрантских кругах, продвинем на Запад свою версию событий…
– Какую версию?
– Ну, например, такую, что вообще не было никакого увольнения с политической
подоплекой. У Долганова были профессиональные разногласия с руководством. Но они
разрешились, и Долганов вернулся.
Павленко снова закурил.
– А что? Прекрасный ход! – продолжал он с невозмутимо-победной улыбкой бывалого
бойца, перемещая зубами сигарету из одного угла рта в другой. – Если Долганов вернется
в ряды советских тружеников, книга о его трагической судьбе в Советском Союзе лишится
всякого пафоса. И зачем нам тогда сажать Медунина? Когда на Западе станет известно, что
он передавал издателю недостоверные сведения, журналисты сами прекратят с ним
общение как с ненадежным источником. А вот если мы его посадим, Запад в любом случае
будет им интересоваться как объектом преследований. В общем, сейчас возвращаем
Долганова, а за Медуниным продолжаем наблюдение. Если будет пытаться как-то
отыгрываться, направим в ЦК предложение о его высылке за рубеж. Он ведь этого
добивается? Скатертью дорога! Но не сейчас, а когда репутация у него будет подмочена,
когда он потеряет доверие западной прессы.
Измученный духотой, Ухватов еще чуть подослабил узел галстука.
– А если в ходе дальнейшего расследования выяснится, что сам Долганов тоже передавал
за границу материалы для этой книги?
– Каким образом? По воздуху голубиной почтой? Вы же сами сказали: общение с
Медуниным он давно прекратил, а собственных зарубежных контактов у него нет.
– К сожалению, мы не можем этого утверждать с достаточной уверенностью. Сергей
Геннадич, ну вы же знаете, какая у нас ситуация. Кадров у нас не хватает, а оснащение на
таком уровне … На таком уровне, что… Не знаю даже, с чем сравнить… У нас же даже
отдела прослушки нет! И вы тоже совершенно нас не поддерживаете…
– Неправда. Ваш запрос по поводу структурных преобразований я подписал и направил в
ЦК. Сейчас он застрял на согласовании с Коллегией КГБ. Это ваше начальство не
утверждает вам новую структурную единицу! Я что могу с этим поделать? Толкачом для
вас побегать по Большой Лубянке? Так своих же дел у меня по горло!
– Вот-вот. Об этом я и говорю. Для нашего ведомства у вас нет ни времени, ни ресурсов.
А вот когда Военному училищу потребовалась вычислительная техника, вы дошли до
министра обороны! Хотя я бы на вашем месте в качестве первоочередной помощи училищу
заменил бы там начальника…
– Вы опять?
– А для меня это никогда не станет нормой. Генерал Долганов… Вся эта ситуация с его
сыном... Это ведь всё из семьи идет… Семья дает человеку нравственно-политическую
основу! Как можно доверять воспитание молодежи человеку, который своего собственного
сына воспитать не смог?! Раньше такое было просто немыслимо… В прежние времена
партийная организация не допустила бы, чтобы учебное заведение возглавлял отец такого
несознательного гражданина…
– Да, прошли те времена, когда отец – за сына, сын – за отца. И это большое достижение
нашего политического режима. А что делать с Долгановым-младшим, я вам уже сказал:
вернуть на работу, и всё встанет на свои места.
– Но его ведь не только с работы выгнали, – его исключили из комсомола!
– Подождите, какой комсомол? Ему сколько лет?
– Во-первых, он еще не вышел из комсомольского возраста…
– Да ему несколько месяцев осталось, и будет просто беспартийный…

– Нет, это не просто… – возразил Ухватов, расстегивая верхнюю пуговицу рубашки. – И
сколько месяцев осталось – это уже во-вторых, а во-первых… во-первых… Да что же у вас
так душно?!! – выпалил генерал, рванулся к окну и распахнул его настежь.
– Только ненадолго, – проговорил Павленко с нарочитым спокойствием. – А то мне в
спину дует. Так что во-первых?
– А во-первых то, что исключение из рядов ВЛКСМ – это пятно в биографии, которое
ничем не замажешь и не сотрешь. А вы предлагаете просто взять это в скобки. Равным
образом вы не желаете замечать, как у вас под носом антисоветчики устраивают сборища
возле судов, как город пухнет от антисоветской литературы, как ухудшается общая
обстановка, а нашей службе не хватает элементарного оснащения. Если так будет
продолжаться и дальше, я буду вынужден… Я буду просто вынужден жаловаться наверх!
И уже не как начальник управления госбезопасности, а как член бюро обкома партии!
– Жалуйтесь. Чем выше, тем лучше. Желательно сразу секретарю ЦК по кадрам. И про
общую обстановку не забудьте упомянуть. Там вас быстро успокоят. Паникёрство на
ответственных должностях у нас не приветствуется.
Павленко поднялся и демонстративно захлопнул окно. Пользуясь тем, что стоит к
посетителю спиной, он украдкой достал таблетку из верхнего кармана пиджака и незаметно
ее проглотил.
– Устин Констиныч… – выговорил он примирительно-ироническим тоном, садясь на свое
место. – Ну что вы, я не знаю… Мы же с вами войну прошли. Мы с вами, можно сказать,
боевые товарищи. Скоро у нас торжества начинаются по случаю славного юбилея. А вы
меня удручаете какими-то необоснованными претензиями, что я вас якобы не
поддерживаю… Ну как же не поддерживаю? Все ваши обращения в центральный аппарат
я подписываю. И сам хлопочу о ваших хозяйственных нуждах. У вас лучшее
административное здание в городе! На него, знаете, тоже много было претендентов. Но
досталось оно вам. Не поддерживаю я только одного – ваших сомнительных предложений
об усилении идеологической борьбы. Вроде того, что вы в прошлый раз высказали о
создании троек, чтоб диссидентов высылать в ускоренном порядке. Такое не поддерживаю.
Но ведь это я вас же уберечь хочу! Вы же областное управление возглавляете. Вы должны
быть всегда в авангарде. А вы порой рассуждаете так, словно у нас сейчас с вами не
семьдесят пятый, а пятьдесят пятый. Ну не пристало работнику вашего уровня выступать с
подобными предложениями. А эту новую структурную единицу, ну утвердят вам ее, если
действительно нужна. Имейте терпение. Любые структурные изменения у нас происходят
небыстро.
– Да я-то потерплю, – мрачно пробормотал Ухватов. – Главное, чтобы не было слишком
поздно. Но если что, с моими записками вы ознакомлены. Я вас предупреждал. Я
сигнализировал!
ВЕЧЕР У КАРАВАЕВА

Звонкий щелчок замка эхом разнесся по подъезду. Увидев на пороге Бороздина,
Караваев радостно заулыбался. Расплываясь в ответной улыбке, Бороздин протянул ему
небольшую коробку, обернутую в коричневатую бумагу из вторичного сырья.
– Эт тебе... – проговорил он, снимая с плеч рюкзак средней набитости. – Надеюсь, не
разочарует...
– Ой, да не стоило, – смущенно пробормотал Караваев, опуская коробку на галошницу.
– Главное – это вот ты пришел...
– Да ты посмотри, посмотри!
Караваев снова взял коробку и, сняв обертку, покраснел до ушей.
– Господи! ФЭД! Я так о нем мечтал! Как же ты догадался?!
– Просто память хорошая. Вообще-то ты сам про него говорил...
– Ой, ну просто не знаю... Спасибо, спасибо огромное...

Неловко сжимая руками коробку, Караваев зашагал по коридору.
– Ну, ты – туда, в большую комнату. Там мы стол... А я – сейчас... Простыню с балкона
сниму... Я это... стирку забросил... всё потом, потом... Только вчера спохватился: а слайдыто на чем смотреть? Ну, ты – туда, а я – сейчас...
В полном одиночестве Долганов сидел за столом ближе к окну, медленно листая
пожелтевшие страницы какого-то старого издания.
– Привет труженикам тыла! – провозгласил Бороздин с добродушной улыбкой и
расположился на диване у противоположной стены.
Долганов отчужденно кивнул, не отрывая глаз от книги.
– Ты читал мою последнюю статью? – спросил Бороздин с бесхитростным интересом.
Долганов неохотно обратил взгляд на собеседника. Постепенно его глаза начали
наливаться ядовитой иронией.
– Какую твою статью? В последний раз ты мне передал два текста. Один из них –
плохой перевод Спенсера, а другой – плохой пересказ Спенсера. Какой из них ты называешь
своей статьей?
Бороздин рассмеялся.
– Коротко и ясно. Спасибо.
– Более подробно поговорим в ходе общей дискуссии. Ты же хотел именно общей
дискуссии?
Последняя фраза прозвучала несколько зловеще.
В коридоре робко скрипнула половица. Это Караваев пришел разведать обстановку.
Сжимая в руках простыню, он перевел настороженный взгляд с одного гостя на другого.
– Всё… в порядке?
– Да-да, – проговорил Бороздин успокаивающим тоном. – Уже наметилась тема для
общей дискуссии...
Раздался звонок в дверь, и Караваев, комкая простыню, суетливо побежал открывать.
В комнату вошел Трифонов. В знак общего приветствия он меланхолично окинул
взглядом присутствующих, коротко кивнул и расположился в кресле возле двери, небрежно
закинув ногу на ногу. Из внутреннего кармана жилета он достал сложенные машинописные
листы и протянул их Бороздину.
– Мерси... – вымолвил он с некоторой салонной развязностью. – Весьма занятное
чтиво...
– Что это? – спросил Долганов, вяло косясь в его сторону.
Понимая, что его ответ может вызвать со стороны Долганова серию атак, Трифонов
мгновенно мобилизовал свои внутренние резервы и воздвиг вокруг себя незримое
укрепление.
– Да собственно... – неторопливо начал он нейтральным тоном, задумчиво глядя перед
собой из-под полуопущенных век. – Еще пара откликов на вашу дискуссию о социализме и
рынке… Ты их читал уже, как я понимаю…
Долганов сдержанно кивнул и снова уткнулся в книгу.
Не клеился как-то общий разговор, которого требовала ситуация. Пауза затягивалась и
становилась всё более неудобной.
Желая разрядить обстановку, Бороздин заговорил, как ни в чем не бывало:

– А ко мне вчера Медунин заходил. Предлагал документ какой-то подписать в защиту
Мурашкина. Я в шоке, честно говоря. Это как же нужно изловчиться, чтоб тебя в наше
время за анекдоты посадили! Да еще и по семидесятой! В КГБ он, что ли, пошел их
рассказывать?
– Да там не только анекдоты, – отозвался Трифонов. – Он распространил некую статью
собственного сочинения, где последовательно доказывает, что мы давно бы уже пришли к
коммунизму, если бы не смерть Сталина. За основу он взял вот эту позднюю статью
Сталина, где он пишет о замене товарного обращения прямым продуктообменом. Начинает
товарищ Мурашкин вполне научно и отвлеченно, а заканчивает призывами к свержению
нашего правительства.
– К свержению?
– Ну да.
– Однако...
Бороздин перевел взгляд на Долганова, который продолжал читать, сохраняя
безучастный вид.
– Слав, а если б к тебе пришел такой клиент, ты бы стал его защищать?
– Какой такой? Что в нем такого, чтобы отказывать ему в праве на защиту? У меня
пока руки не дошли прочитать это произведение. Но, я думаю, можно было бы даже ставить
вопрос об оправдании.
– Как об оправдании?! Он же призывает к свержению правительства!
– И что? Он же не предлагает заменить советский строй на какой-то другой. Наоборот,
рассуждает о том, как в рамках данного строя можно было бы скорее прийти к коммунизму.
По его мнению, для этого нужно сменить правительство. Но это советской строй не ослабит,
а, наоборот, укрепит. Я бы как-то так защиту построил…
В дверях показался Караваев. Увидев, что гости спокойно беседуют, он тоже
умиротворенно заулыбался.
– Ну что? Может, будем садиться потихонечку?
– А как же дамы? – поинтересовался Трифонов.
– Есть без дам нехорошо, – согласился Бороздин. – А выпить вполне можно.
Бороздин открыл бутылку водки и наполнил емкости.
– Ну что я хочу сказать... Лидеры бывают разные. Вот бывают такие лидеры, которые
всё организуют, а бывают такие, которых воспринимают... как бы это сказать... ну, как
какой-то нравственный ориентир, что ли... Вот ты, Борис, как раз такой нравственный
лидер! За тебя!
Караваев залился краской и, теребя рюмку, смущенно забегал глазами.
– Ну ты меня прямо не знаю... Спасибо, конечно... Спасибо...
Участники застолья опустошили сосуды.
– Кстати, – заговорил Трифонов, подцепляя вилкой соленый огурец. – Откликов на
вашу дискуссию с каждым номером всё больше. Их уже в пору публиковать отдельным
изданием…
– М-да, – неприязненно буркнул Долганов. – Просто диву даешься, до чего же много
у нас, оказывается, сторонников этих либерально-криминальных идей…
Камень был брошен явно в огород Бороздина, но тот продолжал невозмутимо жевать,
делая вид, что задумался и не давая себя зацепить.
– Мне кажется, – поспешно вмешался Караваев, чуть возвышая голос, – сейчас как раз
самое время обсудить проблему архива.
– Но мы ведь еще не в полном составе, – возразил Трифонов.
– Ну ничего, разговор всё равно долгий… Кто чего-то не услышит – мы повторим. Так
вот, мне кажется, в первую очередь нужно создать какую-то систему: отделить материалы,

которые представляют исторический интерес, от личных писем, личных фотографий… С
наиболее ценных материалов нужно сделать копии…
– А с какой стати, собственно? – перебил Долганов. – То, что нас попросили
скопировать, мы давно скопировали. Что же касается остального… нас попросили
сохранить рукописи, а не копаться в них.
– Здесь я, пожалуй, соглашусь, – поддержал Трифонов. – Исходить надо из того, чего
хотят сами владельцы архивов. Они в заключении, но, слава богу, живы-здоровы.
Освободятся и сами решат, что делать с рукописями.
– А если с нами тоже что-то случится? – возразил Караваев. – Этого же тоже нельзя
исключать. Что тогда будет с архивом? Сейчас у нас только подлинники, которые все лежат
в одном месте. Это же ненадежно! Вот я и предлагаю отделить личное от научных работ,
статей, от других материалов для широкого круга. Затем отобрать наиболее интересные с
исторической точки зрения и сделать с них копии… А храниться они должны уже не у нас,
а у кого-то третьего…
– У какого третьего? – спросил Бороздин с дружелюбной иронией. – У нас не так много
людей, кому мы можем доверять…
– «Узок круг этих революционеров…» – вставил Трифонов.
– Ну, это всё можно продумать, – настаивал Караваев. – Нам главное сейчас решить в
принципе, как дальше работать с архивом. Мы обещали сохранить, это верно. Но если мы
не сделаем копий и не передадим их в надежное место, мне кажется, наша задача не будет
до конца выполнена... Думаю, все печатные материалы лучше переснять на фотопленку и в
таком виде передать надежному человеку, который ничем таким не занимается…
В воздухе повисла пауза сомнения.
– Может быть, не так… – пробормотал Караваев, теряя решимость. – Но надо же както… А у остальных какие будут предложения?
Собеседники продолжали неопределенно молчать.
– Я не понимаю, – прервал тишину Караваев, – почему мои предложения насчет архива
всегда встречают такое сопротивление.
– Да не то что сопротивление… – возразил Бороздин примирительным тоном. – Архив
– это серьезно, все это понимают. Если бы мы считали иначе, мы бы не стали дом для него
снимать за свой счет. Просто, ну, в самом деле сложно это…
– Хорошо, давайте начнем с самого простого. В архиве Дроздова несколько десятков
книг, изданных до революции. Это очень редкие издания. Ни у кого из наших букинистов
таких нет…
– Да-да, я тоже об этом думал! – подхватил Бороздин, оживляясь. – Редкие книги
действительно стоит размножить. Это и людям интересно и… мы можем даже заработать
на этом! Вот смотрите. Наша машинка до пяти экземпляров в одной закладке четко
печатает. Я знаю парня, который умеет красиво переплетать книги. Я могу попросить его,
чтобы он меня натаскал. В переплете эти книжечки будут выглядеть вполне фирменно. Я
видел такие у нас на толкучке возле букинистического. Надо будет прицениться…
– Да ну не стоит… – отмахнулся Трифонов. – Дохода это не принесет. Дай бог свои
расходы компенсировать…
– Да нет, отчего же, давайте посчитаем, – проворчал Долганов с мрачноватой издевкой,
косясь на Бороздина с недобрым блеском в глазах. – И давайте уж тогда заодно подумаем,
как бы нам и на хранении рукописей заработать. Например, можно брать с жен арестантов.
Как вам? Да и с самих арестантов тоже. Пусть шлют нам ежемесячно из своего скудного
арестантского заработка…

– Ну а что ты так, Слав? – спросил Бороздин с недоуменным дружелюбием. – Мы же
деньги тратим. Снимаем дом, покупаем какую-то технику. Что плохого, если мы найдем
способ как-то компенсировать свои расходы?
– Само по себе, может быть, и не плохо. Удручает то, что в последнее время все наши
разговоры сводятся к каким-то левым заработкам.
– Ну, может быть, это просто потому, что нам нужны эти заработки?
– А может быть, просто потому, что ты слишком увлекся буржуазными экономистами
и тебе не терпится перейти от теории к практике, влезть в шкуру героев своих статей –
леваков и спекулянтов? «Жертвы экономических репрессий», это ж надо было так
выразиться! Формулировочка, достойная пера какого-нибудь советолога, прикормленного
американскими спецслужбами…
Чувствуя, что эти двое вот-вот опять сцепятся, Караваев с надеждой поглядел на
Трифонова, но тот наблюдал за происходящим отстраненно, со скептической полуулыбкой.
– В последнем номере ты уже до того договорился, что безответственно призываешь
читателей идти зарабатывать на черный рынок! Якобы это поможет им подготовиться к
переходу на рыночные рельсы. Бред полнейший! Наш черный рынок – это продукт нашей
несовершенной системы распределения. Он не имеет ничего общего с рынком в смысле
буржуазной политэкономии.
– А это где у меня такое, что черный рынок – это шаг к реформам? Это лишь
сиюминутное решение для тех, кто жалуется, что ему мало платят, но при этом ничего не
делает, ждет милости от государства. Не хватает тебе – иди и займись… Не обязательно
спекуляцией. Частный извоз. Пожалуйста. Частные уроки. Это, конечно, никакая не школа
рыночных отношений, но это опыт альтернативного заработка. И когда плановое хозяйство
развалится окончательно, человек с таким опытом будет более жизнеспособен, чем тот, кто
всю жизнь работал только на государство. Просто потому, что он избавился от пагубной
привычки пассивно ждать с протянутой рукой и научился сам решать свои финансовые
проблемы. Но я никого ни к чему не призываю. Я просто развиваю нашу тему. Ты же сам
сказал: «Хватит смотреть на Венгрию! Хватит смотреть на Югославию! Давайте изучать
наши собственные ресурсы». Ну вот я и попытался изучить…
– Какие ресурсы ты изучил? Барыг с толкучки? Несунов с цеховиками?
– Ну, извини, Слава, уж какие есть. Для Мамонтовых с Рябушинскими после Октября
как-то не нашлось здесь места. И теперь у нас только такие – барыги и несуны с цеховиками.
Но это как раз тот самый народ, о котором ты всё время говоришь. Это – наш внутренний
ресурс, инициатива снизу. Я вообще не понимаю, почему мы в тупике-то таком оказались!
Ты предложил сменить направление дискуссии, обсуждать наши собственные ресурсы, я
тут же переключился, представил то, что считаю ресурсами, и какие-то выгоды от их
развития. Если ты не согласен, предложи свое! Но ты уже давно ничего не предлагаешь, а
только громишь любые мои идеи!
– Потому что у тебя в голове полная каша! Еще недавно ты был социалистом, потом
сторонником частной инициативы без частной собственности, а теперь пропагандируешь
какой-то рыночный хаос – с частной собственностью, конкуренцией, безработицей!
На секунду Долганов прервался, чувствуя, что уже выходит из себя, но инерция не
дала ему остановиться. Посмотрев на Бороздина в упор, он категорически заявил:
– Ты настолько быстро меняешь свои убеждения, что я уже не знаю, как дальше иметь
с тобой дело.
Караваев побледнел, съежился и, понимая, что уже не в силах ничего изменить,
выскользнул за дверь виноватой тенью. Трифонов продолжал скептически улыбаться. А
Бороздин посерьезнел и, подперев рукой подбородок, поглядел на Долганова с пристальной
задумчивостью.

– Ну и как это понимать?
– Так и понимать: мы с тобой больше не работаем.
Бороздин равнодушно пожал плечами и проговорил с отчуждением, в котором
проступало некоторое нахальство:
– Хорошо. Больше не работаем. Но только это ты уходишь, а не я.
– То есть как?!
– Очень просто. Ты – уходишь, а я – остаюсь.
– Это мой журнал!
– Был. Когда-то. Но потом ты передал его мне и больше никаких прав на него не
имеешь.
– Да что я тебе передал? Пару пишущих машинок? Фотоаппарат? Что там еще?
Скрепки, бумага писчая…
– И весь архив с библиотекой…
– А при чем тут архив с библиотекой? Журнал – это концепция. Никаких прав на
концепцию я тебе не передавал.
– Как ни называй, а всё это лет на восемь тянет, как минимум.
– А, вот ты о чем. Что ж, так даже проще. Оцени свой риск в рублях. Назови цену, и
разойдемся.
– Зря ты начал про деньги, Слава. В рублях я оцениваю это настолько дорого, что тебе
жизни не хватит со мной расплатиться…
– Цену назови. А моя жизнь и мой кошелек – не твоя забота. Поживу еще. И заплачу.
Цену назови.
Ответа не последовало, и вид у Бороздина был уже совсем не воинственный. Он вдруг
явственно увидел, что вот сейчас, на его глазах и при его активном участии происходит то,
от чего предостерегал Караваев, чего не должно быть, чего на самом деле не хочет никто!
Жар полемики спал и сменился столь же горячим желанием открутить всё назад. Но как
теперь это сделать? За этот ничтожный отрезок времени было сказано слишком много.
В коридоре послышались робкие шаги Караваева и тут же стихли...
Долганов поднялся и, не проронив более ни слова, вышел.
_____
Дверь подъезда шумно захлопнулась, и Долганов в пальто нараспашку стремительно
двинулся по тротуару. Улица была совершенно пуста. Но едва он свернул в арку, из-за угла
этого же дома появились Люда с Соней.
Люда шла непринужденной походкой, погруженная в свои раздумья, а Соня, рассеянно
глядя в землю, нерешительно плелась чуть позади. И чем ближе они подходили к подъезду
Караваева, тем нерешительнее становилась ее походка. Густая краска бросилась ей в лицо,
каблуки подворачивались, сумочка всё время сваливалась с плеча. Войдя в подъезд следом
за Людой, Соня в изнеможении прислонилась к стене и отчаянно помотала головой.
– Нет, нет, не могу, не могу! Он же там! Я сойду с ума!
Люда смущенно огляделась по сторонам и тихо проговорила увещевающим тоном:
– Да ну, что ты, господи, пойдем...
– Нет, нет, не могу, не могу! Я не выдержу!
– Чего ты не выдержишь?
– Не знаю... Сердце… Сердце остановится… Он на меня посмотрит, и сердце остановится!
– Так не бывает. У тебя здоровое сердце.
– Нет, остановится, остановится!

– Да не случится с тобой ничего! Спокойно зайдешь в ванную, причешешься, переведешь
дух. Всё будет нормально.
Тяжело дыша, Соня вжалась в стену и закрыла глаза. Яркие, обжигающие воспоминания
хлынули на нее густым потоком, но холодный сквозняк обдувал ноги, не давая
окончательно забыться.
Где-то наверху послышался звон разбивающейся посуды, и чуть сорванный женский
голос застрекотал сиплой трещоткой. Подруги недоуменно переглянулись. Казалось, эта
ораторша вещает в полном одиночестве.
– ДУРА!!! – наконец, прорезался собеседник.
Девушки рассмеялись. Снисходительно покачав головой, Соня с легкостью оторвалась от
стены и, как ни в чем не бывало, двинулась вверх по лестнице. Люда последовала за ней.
Сиплая трещотка продолжала стрекотать, вызывая у подруг улыбку, и когда они
приблизились к двери квартиры Караваева, лица обеих выражали искреннее веселье.
_____
После того, как за Долгановым захлопнулась входная дверь, Караваев неуверенно вошел
в комнату, опустился на стул и удрученно потупился.
– Борь, ты извини…. – смущенно пробормотал Бороздин. – Я сам не знаю, как… Вроде
только что нормально говорили…
– Да что уж теперь… Скандалом больше, скандалом меньше… С архивом только опять
ничего не решили… Вот это действительно беда… Ведь если с нами тоже что-то случится…
– Ой, да что случится? – отмахнулся Бороздин и принялся листать свои рукописи. – Вот
прямо случится… сразу со всеми… Мы что, команда летчиков-истребителей? Нет, вы никак
не можете понять... Я ведь не то что какой-то идеолог капитализма, мне не то что…
– Да не об этом же я сейчас! – попытался вклиниться Караваев, но звонок в дверь заставил
его притормозить. – Ладно, понятно всё, – пробормотал он, выходя в коридор. – Опять
никто никого не слышит…
– Мне же не то что так больше нравится! – самозабвенно продолжал Бороздин, обращаясь
уже к Трифонову и потрясая бумагами. – Я просто не вижу другого выхода! Вот у меня тут
график…
– Да я-то читал… – вяло проговорил Трифонов успокаивающим тоном. – Читал… Под
конец правда немножко увяз в цифрах и не дошел до самого интересного… Когда же
начнется этот кризис?
– Ну, по моим расчетам, лет через десять…
– Так нескоро… – с шутливой тоской вздохнул Трифонов. – Ну и как это будет выглядеть?
– Ну вот, спад производства, рост неплатежей, всеобщее обнищание, исчезновение с
прилавков всех товаров (даже в Москве), стремительное падение рубля, введение
карточной системы…
Трифонов трагически расхохотался.
– Мы все умрем! Нет, Лёш, при всем уважении… Ну не дойдет до такого…
– Дойдет.
– Нет, ну… В Москве всегда всё будет. Ты что? Там же ЦК! Там же генсек! Там же…
– О чем спор? – спросила Люда, входя в комнату.
– А вот и мой самый суровый критик! – радостно воскликнул Бороздин с какой-то особой
теплотой. – Я уже трепещу…
– Не стоит, – улыбнулась Люда, садясь за стол. – В целом перевод мне понравился. Есть
несколько замечаний. Скорее даже предложений…
Трифонов, томно улыбаясь, обратил на Люду прямой и продолжительный взгляд, в
котором сквозь восхищение проступало выражение непоколебимой уверенности в своей
победе. Он смотрел на нее так, будто всё уже давно свершилось, как бы не оставляя ей

выбора. Это был взгляд дерзкий, оскорбительный и вместе с тем притягательный. Но Люда
сделала вид, что ничего не замечает, искусно скрыв свое волнение.
– А где Софи? – тонно спросил Трифонов с прежним выражением глаз.
– Она там… – спокойно ответила Люда будничным тоном, небрежно мотнув головой в
сторону двери. – Сейчас придет…
Соня сидела на ребре ванны, глядя, как из открытого крана хлещет вода. Тревожные
мысли кружились в бешеном вихре. Как начать разговор? Или подождать, пока он сам
заговорит? Нет, сам он не заговорит. Только бы не сделать ошибку! Больше ошибок быть
не должно!
Соня поглядела на себя в зеркало. Вид у нее был вполне спокойный. Только щеки были
чуть розовее, чем обычно. Собравшись с духом, она выключила воду и вышла в коридор.
– О-о-о! – радостно воскликнули участники компании, увидев ее на пороге комнаты.
Соня отстраненно улыбнулась и, оглядевшись по сторонам, с удивлением отметила, что
Долганова нет…
Караваев гостеприимно забормотал:
– Ну вот, угощайтесь. Как говорится, чем богаты… А Лёня, что, даже не заглянет? –
обратился он к Люде.
– К сожалению, у него сегодня очень много дел. А вечером он уезжает.
Бороздин наклонился к Трифонову и, косясь на Люду, заговорщически шепнул ему на
ухо:
– Ее муж нас не любит… Боится, что мы ее совратим…
Трифонов бесцеремонно обвел глазами ее слегка округлые формы.
– Ну а что? – прошептал он с едва заметной порочной улыбкой. – На его месте я бы тоже
беспокоился…
– Да я не в том… Я в идейном смысле…
– А, в идейном… Ну тогда это скорее о нас нужно беспокоиться. В идейном смысле она
сама кого хочешь совратит.
Оба тихо рассмеялись в нос.
– А где Слава? – по-деловому спросила Люда.
Соня настороженно застыла.
– А... его нет... – замялся Караваев. – Он... ушел... Вот...
– Ушел?!! – воскликнула Соня, чуть не подпрыгнув.
– Жаль, – проговорила Люда всё тем же деловым тоном, стараясь нейтрализовать этот
эмоциональный всплеск своей подруги. – А я вот ему принесла... – добавила она, доставая
из сумочки какие-то рукописи.
Рука Люды с бумагами неопределенно повисла в воздухе.
– Ну так что? – обратилась она к Караваеву. – Я тогда у тебя оставлю? Вы с ним, наверное,
раньше увидитесь…
– Да-да, конечно, – пробормотал Караваев, поспешно протягивая руку, чтобы взять
документы. – Мы с ним скоро… наверное…
Соня опустила глаза и как будто куда-то провалилась. Ее оболочка продолжала сидеть за
столом, иногда улыбалась и подносила к губам бокал. Но сама Соня была уже не здесь. Она
была рядом с ним, то в каком-то дворе, то возле подъезда своего дома, что-то пыталась ему
объяснить, перед глазами прыгали строчки из собственных писем.

– «Из этого следует, что в борьбе с социализмом трудящиеся заинтересованы гораздо
больше, чем предприниматели…» – донесся откуда-то издалека голос Люды.
Соня чуть вздрогнула и только в этот момент осознала, что праздничное застолье плавно
перешло в рабочий день редакции.
Бороздин, Трифонов и Люда обсуждали какой-то перевод, а Караваев слушал их
дискуссию с задумчивой полуулыбкой.
– Это надо полностью переписать, – продолжала Люда, глядя в текст. – Во-первых, что
это за противопоставление «трудящиеся – предприниматели»? Получается, что работают
только трудящиеся, а предприниматели…
– Кровь сосут из трудового народа, – заключил Трифонов. – Да, я тоже обратил
внимание…
– Это всё Маркс, – улыбнулась Люда. – Я всегда говорила, что в его теории есть что-то
магическое. Мы уже совсем других философов переводим, с другим понятийным
аппаратом, а на выходе всё равно получаем эксплуататоров и эксплуатируемых. В общем,
«трудящихся» лучше заменить на «рабочих».
Люда снова опустила глаза на текст.
– Потом: «в борьбе с социализмом...». У Спенсера нет слова «борьба». To resist – это
противостоять.
Размышляя, Бороздин покачивал в воздухе ручкой, сжатой между указательным и
средним пальцами.
– Ну, в данном контексте...
– Нет. Контекст тоже предполагает оборонительную позицию, а не наступательную. Для
борьбы противник слишком неконкретен. Нельзя бороться с тем, что еще не
сформировалось и, может быть, никогда не сформируется. В Англии же не было
социалистической системы. Были только отдельные элементы...
Почувствовав, что Трифонов снова пристально на нее смотрит, Люда приросла глазами к
тексту.
– Может быть, тенденции? – предложил Трифонов, и его голос на мгновение обрел
особую интимную глубину и бархатистость. – «Противостоять социалистическим
тенденциям…»?
Люда недовольно подняла глаза, но с удивлением обнаружила, что Трифонов смотрит на
нее совершенно бесстрастно. Так что же это было? Ей показалось? На этот раз Люда не
смогла скрыть своего удивления.
Словно угадав ее мысли, Трифонов вновь улыбнулся с шутливым коварством.
– Ну и как тогда? – спросил Бороздин, сосредоточенно глядя в текст. – «В противостоянии
социалистическим тенденциям рабочие заинтересованы гораздо больше, чем
предприниматели…»?
Все трое задумались.
– Нет… – недовольно поморщился Трифонов. – Что-то не то…
– Конечно, не то, – поддержала Люда. – Половина предложения непереведенной осталась.
Вот эта вот безличная конструкция долженствования, – надо противостоять, – здесь же
тоже смысловая нагрузка. Надо противостоять – это призыв, обращенный уже не к
рабочим и не к предпринимателям, а к кому-то третьему. К прогрессивной общественности,
к обществу в целом, к каким-то «мы».
– Да… – задумчиво проговорил Трифонов, и его взгляд, обращенный на Люду, вновь
начал углубляться. – Здесь подразумевается некая причинная связь, которая в нашем
переводе никак не обозначена… Рабочие от социалистического режима пострадают еще

больше, чем предприниматели… И ПОЭТОМУ нам надо… или мы должны противостоять
социалистическим тенденциям…
– Может быть, так? – предложила Люда, стараясь глядеть куда-то в сторону. – «Из этого
следует, что рабочим социалистический режим еще менее выгоден, чем предпринимателям.
Именно в интересах рабочих мы должны противостоять социалистическим тенденциям».
– Точно! – радостно воскликнул Бороздин и принялся спешно что-то записывать. –
Ребята! Вы супер! Что бы я без вас делал?!
– Да ладно… – отмахнулась Люда. – На самом деле правки тут очень мало… Я, наоборот,
поражаюсь, как быстро ты переводишь такие серьезные тексты. Если бы не твоя
нахрапистость, мы бы, наверное, одну статью в год переводили…
– Ну, дело ведь не в количестве, а в качестве… – заметил Трифонов и многозначительно
покосился на Люду.
Люда недовольно отвела глаза.
– Пойду курицу проверю, – буркнула она и вышла за дверь.
Караваев тоже суетливо вскочил, но Трифонов сделал останавливающий жест рукой.
– Я уже иду…
Окно на кухне было распахнуто настежь. Сидя на корточках перед открытой духовкой,
Люда поливала курицу шипящим жиром, черпая его ложкой для поливания со дна
закоптевшей чугунной утятницы.
Трифонов остановился в дверях, глядя на нее с мечтательной грустью.
– У тебя что, Трифонов, весеннее обострение? – небрежно бросила она, неохотно косясь
в его сторону. – Твои домогательства мешают мне работать.
– Ну, они мешают только потому, что ты меня отвергаешь, – возразил Трифонов с игривой
иронией. – А если ты ко мне снизойдешь, это будет только помогать… Ты даже не
представляешь, как это может помочь в работе…
С некоторым раздражением Люда захлопнула духовку.
– Лучше объясни мне, что здесь опять произошло.
Продолжая разглядывать ее мечтательным взглядом, Трифонов печально вздохнул.
– Ну, а что здесь могло произойти? Как обычно, в общем-то… Разница только в том, что
на этот раз дошло уже до раздела имущества…
– То есть?
– Ну, сначала Долганов выгнал Бороздина, потом Бороздин выгнал Долганова... В общем,
взаимно выгнали они друг друга… А в конце Бороздин говорит: «Я свободой своей
рисковал, ты мне должен!» А Долганов: «Назови цену, буржуй проклятый! Жизнь положу,
а с тобой расплачусь!»
– А ты?
– А что я? Я всего лишь homo sapiens. Что я мог сделать с этими доисторическими
монстрами? Здесь нужно было твое чуткое вмешательство, Люси… Но ты пришла так
поздно…
– Ну, не могла я раньше. Мы словарь сейчас сдаем. А раздел имущества в чем заключался?
Архив, я надеюсь, никто не собирается трогать?
– Ой, ну, об этом даже не стоит беспокоиться. У архива есть его верный страж Борис,
который не даст его в обиду.

Люда хотела еще что-то спросить, но вдруг через плечо своего собеседника увидела, что
Соня подошла к вешалке и протянула руки к своему плащу.
– Не, не, не, так дело не пойдет! – послышался из глубины коридора голос Бороздина. – У
нас впереди еще слайды, горячее, пироги с яблоками! Всё еще только начинается!
Бороздин остановился и решительно прижал Сонин плащ к задней стенке вешалки. Люда
с Трифоновым тоже вышли в прихожую, глядя на Соню с удивлением. Караваев смущенно
топтался в глубине коридора.
– Я понимаю… – проговорил Бороздин. – Мы немного увлеклись… Но мы вовсе не
собирались просидеть весь вечер за бумагами. Мы хотели просто пообщаться, отдохнуть…
Соня через силу улыбнулась.
– Нет-нет, мне с вами очень интересно! Просто немного устала…
– Ну, значит, крепкого чаю…
– Нет-нет, спасибо. Мне, правда, нужно идти… Я… я неважно себя чувствую…
Соня потянула плащ на себя, поглядев на Бороздина изнуренным взглядом, и он с
неохотой отпустил руку.
– А что ты чувствуешь? Может, таблетку какую?
– Н-нет, просто сильная усталость.
– Хорошо. Я тебя провожу.
– Нет, нет, не надо!
– Но не можем же мы отпустить тебя вот так одну …
– Не беспокойтесь. Уже всё нормально…
Соня вздохнула и проговорила с некоторой досадой:
– Я просто хочу побыть одна. Понимаешь? СОВСЕМ ОДНА! – выразительно добавила
она, заметив, что Люда сделала шаг в ее сторону.
Накинув плащ на одно плечо, Соня поспешно вышла, не закрыв дверь до конца.
– Несчастное дитя… – сочувственно вымолвил Трифонов.
– Не понимаю, – пробормотал Бороздин, – почему они так долго не могут
воссоединиться... Вроде бы там взаимность…
– Это противоречит принципам социализма…
ОДНА
Соня ощутила свое тело, лишь когда вышла на улицу, и промозглый ветер швырнул ей в
лицо горсть колючих капель.
Троллейбуса пришлось ждать минут двадцать, а на остановке не было козырька, и Соня
приковыляла домой совсем продрогшая и разбитая.
В коридоре под вешалкой валялись потёртые ботинки Афанасия, от которых исходило
характерное амбре. После того как этот пьяница развелся, трезвым его никто не видел. И
мытым тоже. С некоторых пор этот запах стал неискореним, и соседи как-то
приспособились его не замечать.
Повесив плащ на вешалку, Соня нехотя приблизилась к двери своей комнаты и, немного
помедлив, переступила порог. Мать, как всегда, сидела за столом, склонившись над
корректурой, а баба Лиза гладила белье на гладильной доске. Увидев Соню, она поставила
утюг на подставку и задиристо подбоченилась, выпятив свой огромный живот.
– Ну, где опять шлялась, вертихвостка!

Ничего не ответив, Соня устало опустилась на кровать. Мать, как ни в чем не бывало,
продолжала работать.
– Где шлялась, я спрашиваю?! – продолжала баба Лиза. – Опять к охламону этому ходила?
Бесстыдница!
– Моя личная жизнь вас не касается, – холодно ответила Соня.
– Ишь ты! Не касается! Рай, ты слышала? Не касается!
Мать неохотно обернулась. Это была женщина средних лет, сухопарая, седеющая, одетая
очень скромно. В ней была та зрелая красота, неброская, но и неподвластная времени, какая
встречается у особ с содержанием.
– Мам, ну перестань… – проговорила она безучастным, но в то же время примирительным
тоном. – Я работаю…
Баба Лиза всплеснула руками.
– Эта – работает, эта – молчит! А я – сиди да гадай!
Глаза Сони гневно сверкнули.
– Да я не то что говорить с тобой, – видеть тебя не хочу! Как ты могла читать мои письма?!
– А как еще мне понять, далеко ли дело зашло? – ответила бабушка без тени неловкости.
– Ты же молчишь, затворница. А ведь ежели что, это ведь на мне всё будет… Ты в декрете
посидишь и на работу. А мне с колясками таскаться, соседям что-то отвечать… А этот
сделал свое дело и в кусты. Нужна ты ему! Генеральский сын… Да у него таких дур – тока
свистни!
Соня расплакалась, резко поднялась и выскочила за дверь.
– Ну куда опять потопала? – донеслось ей вслед. – Сонька! Если опять ночевать не
придешь, на порог не пущу!
Соня выбежала на улицу и, вытирая слёзы, потерянно зашагала прочь. Нестерпимое
чувство одиночества терзало ее весь день. Но теперь ему стало мало ее одной. Покинув
пределы ее души, оно с торопливой жадностью принялось поглощать все кругом. Оно
гасило последние вечерние огни, стирало последние краски, от каждого шага отскакивало
болезненным, визгливым отголоском.
Соня долго блуждала пустыми дворами, чуть склоняясь под порывами ветра, пока ноги
сами не привели ее к дому Долганова. Эта громоздкая сталинская пятиэтажка тяжело
нависала в сыром полумраке над гаражами и небольшими хозяйственными постройками.
Поглядев по сторонам со смущенной опаской, Соня двинулась вдоль дома и остановилась
возле освещенного окна на первом этаже.
Долганов сидел у себя за столом, склонившись над какими-то бумагами. На нем был
темно-коричневый шерстяной свитер, в котором он, несмотря на всю свою строгость и
неприступность, казался очень уютным и домашним.
Соня ласково улыбнулась, глядя на него широко раскрытыми влажными глазами.
Долганов поднялся, закурил и сосредоточенно заходил по комнате. Вдруг он подошел к
окну и, распахнув его, облокотился на подоконник, продолжая дымить сигаретой. Соня в
ужасе втянула воздух и резко шагнула назад, но в темноте он не увидел ее, а ее вздох слился
с порывом ветра.
Из комнаты сочился запах табака и мяты. Тихо играл «Бурре» Генделя. Тени от
соломенной люстры лежали на потолке замысловатыми кренделями.
Соня закрыла глаза и блаженно улыбнулась, окунаясь в эту атмосферу скромного уюта, а
Долганов продолжал курить, задумчиво глядя перед собой. Но тут из-за угла выплыла
машина, и огни фар выхватили из темноты ее силуэт в легком плаще нараспашку.
– Соня? – удивленно спросил Долганов.
Она открыла глаза и растерянно замерла.
– Почему такая раздетая? – продолжал Долганов с заботой в голосе. – Иди скорее в дом!
Завороженно глядя на него, Соня неловко ступила вбок и остановилась в
нерешительности... Но вот она сделала еще один шаг, потом еще и еще… На повороте в

арку она поскользнулась, упала и сильно ушибла колено. Но она не чувствовала ни боли,
ни сырости, и уже через несколько секунд взбегала по лестнице его подъезда.
С такой же стремительностью Долганов бросился ей навстречу, но, отодвинув защелку на
входной двери, замер, потрясенный собственным порывом. Тяжело дыша, он прислонился
к двери лбом, стараясь привести себя в чувство.
Дверная ручка чуть дрогнула.
Глядя на нее отрешенным взглядом, Долганов побледнел и ступил назад. Эти несколько
минут борьбы с собой измочалили его хуже самой изнурительной работы, и когда он,
наконец, отворил дверь, его лицо выражало естественную усталость и безразличие.
– Почему ты так легко одета? – сухо спросил он.
– Но днем было почти жарко… – ответила она, неуверенно улыбаясь.
– А домой нельзя было зайти переодеться?
– Но мне совсем не холодно!
– Ладно. Иди в комнату. Тебе надо выпить горячего.
Пока Долганов возился на кухне, Соня медленно ходила по комнате, осторожно касаясь
предметов, в каждом из которых ей виделось его отражение.
Пластинка крутилась. Звуки оркестра то вспыхивали, то растворялись где-то в глубине
динамика стрекочущим шорохом.
Долганов вошел, держа в руках огромную дымящуюся кружку, от которой исходил
головокружительный аромат малинового варенья.
– Осторожно, горячее... – проговорил он, ставя кружку на стол.
Соня расположилась за столом и принялась пить мелкими глотками. Вскоре по телу
начало разливаться приятное дурманящее тепло. Захотелось спать...
Но тут музыка кончилась, иглодержатель щелкнул и повис над пластинкой. Соня
вздрогнула. Ее кольнуло какое-то мучительное, тревожное чувство. Она обернулась:
Долганов сидел на топчане, читая книгу, и казался всецело погруженным в свое занятие.
– Почему ты не отвечаешь на мои письма? – осторожно спросила она.
– Я ответил, – возразил он, не отрываясь от книги. – По-моему, исчерпывающе.
– Только на первое! А остальные двенадцать?
– Они не содержат ничего нового, чтобы отвечать.
– Содержат… Они содержат вопрос, на который ты так и не ответил… Мы сто лет были
друзьями, и ты меня не гнал. Мы провели ночь, и ты меня тоже не гнал, пока я не сказала,
что люблю… Но что от этого изменилось? Почему дружить с тобой – можно, переспать –
можно, а любить – нельзя?
Долганов поднял глаза.
– Знаешь… Это уже называется «злоупотреблять гостеприимством». Я не за этим тебя
пригласил…
В знак окончания аудиенции он захлопнул книгу, поднялся и, подойдя к шкафу, положил
ее на полку, после чего выжидательно замер.
– Ответь мне! – требовательно проговорила Соня. – И я сразу уйду. Что изменилось?!
Долганов поглядел на нее с недоуменной иронией.
– Это я хочу тебя спросить: что собственно изменилось? Почему именно меня ты сделала
героем этих своих романтических фантазий? Вроде бы я никакого повода не давал.
Она поднялась и бесцеремонно подошла к нему на вызывающе близкое расстояние. Грудь
ее едва заметно колыхалась. На обнаженную шею падала влажная прядка волос.
– Значит, ничего не было?
Долганов еле удержался, чтобы не отшатнуться, и от смущения обрел еще более
надменный и безразличный вид.
– Не было повода для таких неуемных фантазий.
Она улыбнулась отстраненной улыбкой с налетом осуждения.
– А у меня ведь это первое…

– Да. Это меня больше всего поразило. Твоей девственной робости хватит на сотню
прожженных мадамищ. Извини. Я не понял, что таким образом у тебя выражаются самые
серьезные намерения.
– Да ты просто подлец!
Она размахнулась, чтобы дать ему пощечину, но он ловко задержал ее руку.
– Если бы ты не лезла, – жестко проговорил он, крепко сжимая ее руку. – Если бы ты не
лезла, а спокойно объяснила, что тебе нужны серьезные отношения, я бы так же спокойно
объяснил, что это невозможно. Но вместо этого ты сверкала коленями и прочими частями
тела. Ну и чья это ошибка?
Вдруг его взгляд исполнился насмешливой горечи.
– Впрочем, – продолжал он, разжав ее руку, – это повод задуматься нам обоим. Вы ведь
так двуличны! Из непристойных кокеток вы мигом превращаетесь в целомудренных дев,
жаждущих замужества. Сначала вы рассчитываете, что мужик – похотливое животное и не
устоит. Потом – что он честный человек и непременно женится. Но со мной ты
просчиталась. У меня, видишь ли, свой сценарий. И радуйся, что без беременности
обошлось. Иной подлец и об этом бы не позаботился.
Она смотрела на него ошеломленно. Слезы на ее глазах застыли. Эти по-детски
распахнутые глаза, налитые слезами, вновь пошатнули его самообладание.
– Ладно... – проговорил Долганов, рассеянно хмурясь и стараясь не глядеть на нее. – С
себя я тоже ответственности не снимаю и всегда готов оказать тебе любую помощь. Но это
– всё.
Тут ее точно перевернуло: слёзы брызнули у нее из глаз и покатились по щекам.
– Ничего не надо!!! – отчаянно выкрикнула она и спешно принялась вытирать слезы, не
желая в этот момент быть слабой. – Ничего не надо! Ничего... И главное – жалеть меня не
надо. Всё. Живи, как знаешь. Я тебя больше не потревожу.
Дверь за ней захлопнулась резким глухим хлопком. Но уже не боль, не обида слышались
в этом звуке, а лишь брезгливая поспешность. Так захлопывают крышку мусорного бака, с
облегчением избавившись от ненужного хлама.
НЕЖЕЛАННОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ
Стук прямых высоких каблуков разносился по пустому двору. Свою дорогу домой Люда
намеренно делала как можно длиннее, лишь бы оттянуть тот момент, когда она должна
будет приблизиться к нему, посмотреть ему в глаза с жениным участием, говорить о быте,
губы к губам, плоть к плоти, – а внутри всё заперто. Лгать невозможно. Нужно постоянно
лепить из себя другого человека, другую женщину, которая могла бы по-настоящему
любить его. И бросить его тоже невозможно. Ну как бросить его, хоть и не любимого, но
любящего?! Ревниво, глуповато, но искренне любящего! И ради чего? Только чтобы
переломить эту двойственность? С Трифоновым она всё равно никогда не будет. Ведь он
же просто играет. А у нее к нему слишком серьезно… То есть могло бы быть серьезно, если
бы… Слишком серьезно для игр. А значит, отношения будут неравные. Она будет любить,
а он будет свободен. А с Перекоповым она свободна в своей нелюбви. И с Трифоновым она
свободна в своей нелюбви к Перекопову. Значит, всё правильно. Двойственность не так
разрушительна, как несвобода. Да и почему двойственность? Ведь есть же эта женщина,
которая по-настоящему любит Перекопова. Она не выдумана, она существует. Ее
приходится долго звать, вытягивать из каких-то необъятных глубин, но она существует.
Люда ускорила шаг и тут вдруг вспомнила, что Перекопова сейчас нет уже дома. Боже,
какое счастье! Значит, она может идти домой как она. И не нужно вызывать эту другую
женщину с ее искренним чувством к Перекопову!

«Всё-таки Женя чуть-чуть похож на молодого Чаплина, – размышляла Люда с
мечтательной улыбкой, вспоминая Трифонова. – Не в образе бродяги, конечно, а каким он
был в жизни. И немножечко на Шелли. Тот же точеный профиль, та же неизбывная грусть
в глазах…»
Манимая этим таинственным образом, неуловимым в своей изменчивости, слегка
приподнимаясь над землей, разгоряченная и наэлектризованная, Люда неслышно
пронеслась по коридору родной коммуналки и впорхнула к себе в комнату.
Но напрасно надеялась она на уединение. Перекопов почему-то никуда не уехал. Его до
зуда осточертевший коричневый портфель стоял на полу, а сам он, опрятно одетый и
подтянутый, сидел за столом в каком-то непонятном ожидании.
На заре их отношений, когда Люда испытывала хоть какое-то подобие влечения, образ
Перекопова виделся ей неделимым. Но, угасая, страсть сменилась какой-то въедливой
наблюдательностью, когда подмечаешь мельчайшие недостатки человека, тончайшие
изменения в его настроении, – и всё раздражает! Вот и сейчас Люда сразу заметила, что в
его утомленно-будничном взоре здравомыслящего человека опять подрагивают искорки
ревности. Но не только… Появился еще какой-то непривычный оттенок… Недовольство и
как будто тревога …
– Что случилось? – недоуменно спросила Люда.
– Нам надо поговорить, – заявил Перекопов строгим тоном.
– А твоя командировка?
– Билеты были только на час сорок… Нам надо поговорить…
Не сводя с супруга недоуменного взгляда, Люда опустилась на стул у стола.
– Ну как прошел вечер? – спросил Перекопов как будто с каким-то задним смыслом.
– Нормально.
– И бывший однокурсничек Женечка там тоже был, конечно? – продолжал расспрашивать
Леонид теперь уже с видимым ревнивым ехидством.
– Конечно, – спокойно ответила Люда, стараясь пропускать мимо ушей все эти
неприятные переливы его интонации. – И все удивлялись, почему нет тебя.
С мрачным скепсисом Перекопов покачал головой, взял с комода ворох каких-то
машинописных страниц и принялся аккуратно раскладывать их на столе перед Людой. Это
оказались три экземпляра последнего номера «Заводи». Перекопов специально
раскладывал их медленно, один за другим, чтобы подчеркнуть их идентичность.
– Это что? – спросил он тем же строгим тоном, что и в начале разговора.
– Ты рылся у меня в столе? – возмутилась Люда.
– Я спрашиваю: что это такое?!
– А я спрашиваю: почему ты рылся у меня в столе?! Кажется, мы договорились: твоя
тумба – справа, моя – слева!
– Ребят, а можно потише? – раздался за дверью усталый голос Тюриной. – У Леночки
температура. Она только уснула.
– Извините… – смущенно пробормотали супруги друг за другом и на какое-то время
притихли.
– Это – распространение, да? – полушепотом продолжил Леонид свои расспросы,
указывая на стопки машинописи. – Вы это распространяете? Я-то думал, вы это только для
себя, чтоб поострее что-нибудь было – под пузырёк потрепаться. А вы, значит, всё это
множите? Сколько вообще людей в этом замешано? А с этой редакцией, вы с ней как-то
связаны? Связаны, да? Связаны… Ну что ты молчишь?!

– Делаю вид, что я этих вопросов не слышала. Приличные люди таких вопросов не задают.
– А приличные – это какие? Которые вместе с вами эту антисоветчину множат?
– Почему антисоветчину? Кто это сказал?
– Люда, Люда, ну не надо делать такой невинный вид. Ты прекрасно знаешь, где проходит
эта грань. Критиковать можно только отдельные недостатки, да и то очень деликатно. И
существуют две вещи, которые трогать категорически нельзя. Это – решения правительства
в области внешней политики и основы нашего социалистического строя. А здесь… –
Перекопов указал глазами на тексты. – Здесь критика советской экономики, попытки
оправдать нашу экономическую преступность, переводы реакционного философа, который
прямо называет свои эссе «антисоциалистическими».
– Антисоциалистические еще не значит антисоветские, – возразила Люда. – Тем более,
что Спенсер выступать против Советов ну никак не мог: он умер задолго до революции.
– Об этом можно будет сказать в последнем слове. А в КГБ, там, знаешь, тоже умеют
работать с текстом. Скажут, что антисоветское звучание статьи Спенсера обрели вот в этом
переводе. Или что материалы в журнале сгруппированы таким образом, что собранные
вместе они обретают характер антисоветской пропаганды. Или что? Ты всерьез думаешь,
что вас никогда за это не привлекут? Других сажают, но это же другие. А в вашем деле они
обязательно разберутся и поймут, что вы никакие не антисоветчики, а просто очень
поговорить хотелось.
– Посадить нас могут только незаконно. Мы ничего не нарушаем. И если это случится, то
преступниками здесь будем не мы, а те, кто за нами придет. Но самиздат не единственная
сфера, где можно столкнуться с преступностью. Да просто на улице могут кошелек
вытащить или ограбить. И что теперь на улицу не выходить?
Перекопов почувствовал, что опять взял неверный тон в разговоре с женой. На доводы
разума у нее всегда найдется свой разумный ответ. А здесь нужно играть скорее на
душевных струнах.
Подавив в себе резкость, Перекопов приблизился к ней, опустился на корточки и
доверительно заглянул ей в глаза.
– Людочка, я прошу тебя, остановись! Ты не представляешь, что такое тюрьма! А я
представляю. Десять лет мы с матерью к отцу на зону ездили. И я видел женщин в соседней
зоне. Грязные, патлатые, бесполые существа! В тридцать лет – старухи.
Глядя куда-то мимо него, Люда холодно повела левой бровью.
– Зачем беречь красоту тела, если душа не живет?
– А что для тебя жизнь души? Вот это вот печатать?
– В том числе.
– Но неужели же это стоит многих лет свободы? Да и зачем… Зачем так рисковать? Режим
и так меняется в более либеральном направлении. Может, через какое-то время такие
журналы просто разрешат…
– Я жить хочу сейчас. А не тогда, когда разрешат.
Глаза Перекопова исполнились какого-то особого жалостливого проникновения.
– Я знаю, что тебя держит в этой компании. Первая любовь, она, как известно…
– А вот это ты уже просто сам себе придумал.
– Не надо, Люда, не надо. Тебя тянет к нему, его к тебе. Это видно невооруженным глазом.
Но ты не с ним, а со мной. Мне этого достаточно. И я тебя уверяю: если бы этот тип
относился к тебе всерьез, он бы никогда не стал тебя втягивать в подсудную деятельность…
Взглянув на часы, которые на широком металлическом браслете болтались у него на
левом запястье, Леонид поднялся, взял с пола чемодан и направился к двери. Схватившись
за ручку, он в последний момент задержался.

– Я не дам тебе себя погубить, – решительно заявил он, искоса глядя на Люду через плечо.
– Если ты не перестанешь шататься по этим явочным хатам, мы просто уедем отсюда. Это
несложно устроить.
Люда вскипела. Склонная к независимости и чуть-чуть эмансипе, она не терпела таких
ультиматумов.
– Да ты совсем одурел от ревности?! – крикнула она ему вслед, позабыв про покой
соседей. – С чего ты взял, что я куда-то с тобой поеду?! Тоже мне деспот нашелся! Совсем
уже…
ВО ИМЯ ЛЮБВИ
Не успела Люда перевести дух, как раздался дверной звонок. Решив, что это Перекопов
забыл какую-то вещь и за ней вернулся, она побежала открывать. Щеки ее вновь зарделись
от негодования, придавая ее пленительному облику жгучую притягательность.
– Ну что еще? Что?! – выпалила она, рывком отворив дверь, но тут же запнулась.
Перед ней стояла Соня – заплаканная и промокшая. Не помня себя, она бросилась подруге
на шею и разрыдалась.
– Он сказал, радуйся, что без детей обошлось! А я так хотела маленьких долганчиков!
– Ты совершенно мокрая! – недовольно пробормотала Люда, как будто возмущаясь кемто третьим, и спешно потянула подругу к себе в комнату. – Тебе срочно нужно переодеться.
Люда достала из шкафа теплый байковый халат и толстые колготки.
– Сейчас надо получше закутаться...
Переодевшись, Соня устало присела на стул возле стола. Какое-то время девушки
задумчиво молчали.
– Что он тебе наговорил? – спросила Люда.
Соня неопределенно пожала плечами.
– Не помню... Всё было, как в тумане... Кажется, говорил, что ничего не должно быть, а я
– плакала. Да какая разница! Слова не имеют никакого значения. Я видела, как он на меня
смотрит...
Соня поднялась, медленно отошла к окну и устало поглядела на пустынную
слабоосвещенную улицу.
– Только от этого не легче... Раз он вбил себе в голову, что ничего не должно быть, значит,
он этого не допустит. И ведь я сама всё испортила. Не надо было говорить о любви! Это
отчуждение произошло именно после моих слов. До этого он явно хотел встречаться.
Господи! Если бы я сдержалась! Надо было вести себя так, что, да, он мне очень нравится,
но мы в первую очередь товарищи, и я ничего от него не жду. Мы бы встречались, на этом
фоне он бы что-то делал, и постепенно он бы увидел, что отношения со мной ничему не
мешают. А там можно и о любви...
Соня обернулась и облокотилась на подоконник.
– В ту ночь он был со мной так откровенен... Много говорил о том процессе, о своих
переживаниях... А после моего признания он как будто перестал мне доверять. Он решил,
что я его соблазнила, чтоб потом заарканить. Но это же совсем не то! Да, я действительно
всё это спровоцировала. Но ведь четыре года прошло! Сколько можно смотреть друг на
друга! А ему кажется, что у меня был просто какой-то расчет: сначала разыграла кокетство,
потом – целомудрие. Но я ничего не играла! Почему он считает, что просто близость – это
искренне, а если я при этом хочу остаться с ним навсегда – это уже манипуляция? Я же
ничего от него не требовала. Просто сказала, что он мне очень дорог, и ближе него у меня

никого нет. Мне казалось, это должно его поддержать… А теперь что мне делать? С какой
стороны подъехать к нему?
Вдруг глаза ее расширились и застыли, скованные каким-то внезапным озарением. Она
отстранилась от подоконника и напряженно выпрямилась.
– Я знаю, что надо делать… – еле слышно прошелестела она. – Я должна что-то
совершить… Тогда он будет со мной…
– Что совершить? – настороженно переспросила Люда.
– Ну, такое… Он ведь меня не оставит, если меня заберут?
– Да ты с ума сошла!
– Нет, нет, не отговаривай!
– Подожди…
– Ты не понимаешь! Я буду счастлива! Три раза в год он будет ко мне приезжать. Ко мне!
Ради этого я готова на всё!
Соня возбужденно заходила по комнате.
– Значит, завтра. Чего ждать? Четыре года уже прошло. Так и состариться можно. Он
придет! Он меня не оставит!
Люда приподнялась и, ухватив подругу за руку, решительно усадила ее на кровать рядом
с собой.
– Подожди. Давай спокойно поговорим. Что ты собираешься делать?
– Не знаю… Выйду с плакатом каким-нибудь…
– С каким-нибудь?!
– … Он меня не оставит. Я уверена!
– И это ты его так любишь?! – возмутилась Люда. – Ты ему совсем жизнь отравить
хочешь?! У него и так конфликт с властями, а тут еще и подруга близкая в тюрьме! Вышла
с плакатом каким-нибудь… Да ты хоть понимаешь, что твой арест органы могут
использовать для давления на него?!
Соня расплакалась, закрыв лицо руками.
– Но что же мне делать?! – отчаянно прошептала она. – Что?!
Устало вздохнув, Люда поднялась, достала из-за шкафа раскладушку и принялась ее
раскладывать.
– Я тебе уже говорила: не твоя очередь что-то делать.
– Да при чем тут очередь? Что мы, в магазине, что ли?
– Я имею в виду, не твоя очередь в том смысле, что ты сделала всё, что могла. Теперь он
должен принять решение. Если любит – придет.
Соня сокрушенно помотала головой.
– Ты опять не понимаешь… Дело ведь не в том, что он не уверен в своих чувствах. Он
меня гонит, потому что убежден, что не сможет сделать меня счастливой. Он меня от себя
защищает! Чтобы он пришел, я не знаю, что должно случиться… Наверное, надо, чтоб небо
упало на землю… Господи! Говорят, у мужиков всё просто. А у них так всё запутанно.
Люда села на раскладушку и печально улыбнулась.
– Да нет, полно мужиков, у которых всё просто. Но нам ведь такие не нравятся...
ПОЛУНОЧНИКИ
В квартире Караваева царил полумрак, и только в большой комнате была полная
иллюминация. Трифонов по-прежнему сидел в кресле у двери, небрежно закинув ногу на
ногу, а Бороздин, сидя по другую сторону стола, пытался вложить в руку Караваева
очередной бокал вина. Все трое были изрядно пьяны.
– Борь, ну, давай… Без поливки, говорят, и капуста сохнет … Ну, давай за маму…
Трифонов хрипло расхохотался, а Караваев, клюя носом, отрицательно мотнул головой.

– У-у.
– Не хочешь за маму? Ну а за папу? За папу!
– У-у.
– И за папу не хочешь? Ну а… за Маркса? А? За Маркса!
– У-у.
– Не, не, не, за Маркса – обязательно! Ведь это он нас всех объединил!
Караваев поднял голову и обратил на Бороздина осоловелый взгляд.
– Но он же нас и разъединил! Сука…
Трифонов с Бороздиным покатились со смеху. Вино в бокале, который держал Бороздин,
заколыхалось, переливаясь через края.
– Нет, разъединил нас не Маркс, а Спенсер, – возразил Трифонов сквозь смех.
Караваев воинственно насупился.
– Спенсер?
– Ну да...
– А где он?
Бороздин с Трифоновым снова расхохотались.
– Нет, где он, где?! – возбужденно восклицал Караваев, шныряя глазами из стороны в
сторону.
Вдруг взгляд его остановился на рукописях, лежавших на диване у стены. Караваев
разъяренно подлетел к дивану, схватил рукописи и неловко их надорвал.
Остальные участники застолья несколько притихли.
– Вот вам ваш Спенсер! – выкрикнул Караваев, бросая бумаги в воздух. – Вы думаете,
это всё, да? Писать научились, и всё, да?
Пошатываясь, Караваев приблизился к столу и, чуть наклонившись, поглядел Бороздину
прямо в глаза с пьяным бесстрашием.
– Я же тебя просил… Просил по-человечески… как только один человек может попросить
другого… Но ты… – Караваев гневно погрозил пальцем. – Ты начал сразу… вот как
вошел… Еще до того, как вошел… Еще не вошел, а уже начал… Вот как ты… А ты хоть
помнишь, что вы тут друг другу наговорили? Нет, ты помнишь, какие слова он тебе
говорил? А что сам говорил, помнишь? Какой к чёрту Маркс, Спенсер! У вас главного нет!
Души у вас нет! Один голый мозг! А души нет. Потому у вас ничего и не клеится...
Угрюмо потупившись, виновник торжества нетвердой поступью направился в маленькую
комнату и рухнул на диван. Проваливаясь в сон, он с неловкостью слушал, как гости за
стенкой ползают по полу, собирая рукописи.
– Одной страницы не вижу... – послышался уже почти трезвый голос Трифонова.
– Какой? – отозвался Бороздин.
– Из тех, что сегодня правили. Ну, «интересы рабочих…»
– Да вот же она!
– Нет. Это – твой экземпляр. А мой был без правки…
– Слушай, правда, где он?
– Закатился куда-то...

Прохладный ночной воздух окончательно отрезвил товарищей, и они шагали через двор
серьезные и хмурые.
– Так как всё-таки быть с журналом? – заговорил Бороздин. – Мне кажется, последний
номер всё-таки надо...
– Это на твое усмотрение… – перебил Трифонов нарочито безучастным тоном.
– Ну а ты как считаешь?
– Никак. Я здесь только автор.
– Устраняешься? – спросил Бороздин с шутливым осуждением.
Трифонов остановился и, пристально глядя на своего спутника, ответил с
дипломатической сдержанностью:
– Устраняюсь – от чего? Разве у нас коллегиальный орган?
– А разве нет?
– Нет. У нас жутко авторитарная структура. И то, что произошло сегодня, со всей
очевидностью это показывает. Вас интересовало только одно: утвердить свою
единоличную власть. А остальных вы просто не замечали…
Медленным шагом Трифонов двинулся дальше.
– Ну остальные как-то и сами голоса не подавали… – возразил Бороздин, следуя за ним.
– Кто тебе мешал высказывать свое мнение? Но ты просто сидел и улыбался…
– Ну а что? Весьма забавный спектакль: диссиденты преследуют друг друга за убеждения.
А собственного мнения у меня в данном случае быть не может, потому что все вопросы
ваших полномочий вы решали за закрытыми дверями. Без свидетелей. Вы не сочли нужным
пригласить меня, когда заключали этот ваш договор…
– Хорошо, – перебил Бороздин. – Ладно. Ты не хочешь занимать чью-то сторону, здесь я
тебя понимаю. Но если я сам допечатаю последний номер, ты сможешь просто, как обычно,
отправить его по своим московским каналам? Никаких новых материалов. Только то, что
мы уже утвердили.
Заметив, что Трифонов колеблется, Бороздин добавил:
– В конце концов, речь не шла ни о закрытии журнала, ни о снятии последнего номера.
Долганов сказал только, что лично со мной не хочет больше работать.
Чуть поразмыслив, Трифонов молча двинулся дальше.
– Жень? – окликнул его Бороздин с вопросительно-растерянной интонацией.
– В двадцатых числах мая! – донесся из темноты утвердительный ответ.
Мысль о том, что этот номер может стать последним в жизни журнала побудила
Бороздина ехать в редакцию немедленно, пока не вмешались еще какие-то
неблагоприятные обстоятельства. А в деревню можно поехать и оттуда. Ночь – в редакции,
потом весь день – у своих, а потом будут еще целые сутки, – всё очень удачно складывается.
Бороздин вышел на Центральный проспект и бодро зашагал навстречу огням
Московского вокзала.

ДОМ ОСКОЛОВА
Этот дом был окутан страшными легендами.
Деревенские поговаривали, что по ночам туда захаживает его первый хозяин Осколов,
раскулаченный в 1926 году и погибший в ссылке где-то на далеком севере. После известия
о его смерти не проходило и месяца, чтобы кто-то из сельчан не рассказал какую-нибудь
новую небылицу. То мертвец с топором преградил дорогу запоздалому грибнику, то какие-

то голубые огоньки кружились над крышей, а одна старушка утверждала, что ясно
слышала, как под землей возле дома тихо напевает какая-то женщина. В итоге дом простоял
бесхозным добрые тридцать лет, пока его у сельсовета не выкупил лесник – человек
разумный и совсем не суеверный. Отработав всю жизнь в лесном хозяйстве, похоронив
жену и отправив дочь учиться в город, он хотел остаток дней провести в уединении. Старик
он был крепкий, работящий. Целыми днями возился в огороде, а по субботам принимал
гостей. Так прошло еще лет десять. Мало-помалу о мистических явлениях, связанных с
домом Осколова, начали забывать. Но внезапная смерть старика вызвала новую волну
мифотворчества. Сердечный приступ как-то не вязался с его здоровой и крепкой натурой.
Не бывает же такого, чтоб ходил, ходил, и вдруг помер. Это Осколов его задушил! Увидал,
что старик на его земле богато живет, вот и задушил! Снова появились огоньки, мертвецы
с топорами, голоса под землей. Дочь лесника – единственная наследница – уже не чаяла,
что сможет продать дом хоть за сколько-нибудь! Помимо мистики были еще и вполне
рациональные причины его непопулярности. Деревенские воротили нос, мол, земля на
участке вязка да неплодна. Чтоб картошку тут вырастить, это надо богатырем быть, как дедлесник. А дачников пугало удаленное расположение от станции. Вот случится что-нибудь
среди ночи, а там тебе ни транспорта, ни фонарей…
Несчастная наследница уже было опустила руки, как вдруг откуда ни возьмись появился
арендатор в лице Бороздина, готовый платить ей ежегодно огромную, в ее понимании,
сумму…
_____
Одинокий луч фонаря шарил по земле, взлетал и натыкался на стволы деревьев. Под
ногами хлюпало. Мокрые кусты нависали со всех сторон.
Бороздин толкнул калитку, предвкушая, как усядется возле печи с кружкой горячего чая.
Но не тут-то было.
Один из замков (всего их было три) с возрастом сделался несколько забывчивым и
периодически отказывался признавать собственный ключ. Преодоление этой забывчивости
достигалось только при помощи определенного технического приема, который требовал от
желающего терпения бурильщика, ловкости взломщика и натиска пулеметчика. Бороздин
достал ключи и приготовился к атаке, но тут фонарик приказал долго жить. Он подмигнул
на прощание и погас, проглотив остатки освещения. Бороздин выронил ключи, и они упали
тоже на редкость неудачно, провалившись в щель между ступенями крыльца.
В итоге одну из ступеней пришлось просто выломать…
И когда, наконец, первые язычки пламени беспокойно затрепетали в печи, Бороздину
хотелось только одного: свалиться и заснуть. Но он знал, с какой неудовлетворенностью он
проснется, если совсем не поработает, и заставил себя мобилизоваться.
Взяв керосинку, Бороздин отправился наверх по скрипучей деревянной лестнице. Чердак
наполнялся ровным теплом. На круглом столе стояла пишущая машинка и чугунная
пепельница в форме змеи. Бороздин подошел к стеллажу, стоявшему у стены, и извлек
оттуда толстую картонную папку. Затем он вставил бумагу в пишущую машинку, положил
слева рукопись и прибавил огня в керосинке, стараясь максимально осветить свое рабочее
место.
Поначалу работа совершенно не двигалась. Печатая текст, Бороздин то и дело
останавливался и задумывался над содержанием. И тут же вновь начинали звучать в голове
раздраженные реплики Долганова, возникала перед глазами эта отвратительная сцена,
которой закончился их последний разговор у Караваева. Но Бороздин пересиливал себя и с
каждым словом печатал всё более бездумно, сливаясь с этим монотонным процессом, теряя
себя в этом механическом стуке.

О сне он позволил себе подумать лишь под утро, когда пробуждающийся лес загудел и
затрепетал, встревоженный теплым южным ветром.
Бороздин машинально поднялся, влекомый этим шепотом природы, вечной и
безразличной к человеческим страстям. Он подошел к окну и поглядел вниз на старую
вишню. Словно скованная внезапным испугом, она стояла возле забора, неловко раскинув
чахлые ветви. Пепельная дымка раннего утра делала эту картину чуть смазанной,
ирреальной. Бороздин посмотрел прямо перед собой, туда, где начиналась долина, где
деревья, устало накренившись, утопали в талой воде. А дальше – белеет что-то: то ли поле
заснеженное, то ли небо над пропастью…
_____
В вышине еле слышно гудит самолет… Бороздин уже не здесь, а в своей городской
комнатушке...
За окном снег валит тяжелыми хлопьями… Раннее морозное утро… Сидя на кровати,
Бороздин спешно натягивает джинсы… Сейчас должен прийти Долганов… У него что-то
очень срочное…
Услышав стук в дверь, слабый и короткий, Бороздин пошел открывать. Долганов казался
совершенно непроницаемым, как бывало с ним в минуты крайнего напряжения. Не
раздеваясь, он быстро прошел в комнату Бороздина.
– История имеет продолжение… – тихо проговорил он без всяких эмоций, доставая из
внутреннего кармана пальто сложенную газету.
Сразу же в глаза Бороздину бросились знакомые слова из речи Долганова:
«… И что еще более важно, мы так и не увидели доказательств умысла на подрыв или
ослабление советской власти…»
Издание – зарубежное: в левом верхнем углу страницы меленько выведено его
англоязычное название…
Стараясь поскорее ухватить самую суть, Бороздин перескакивает со строчки на строчку,
с абзаца на абзац.
«… Как правило, в этом возрасте молодые специалисты только начинают
обнаруживать свой потенциал. А у Долганова за плечами уже немало впечатляющих
побед, в том числе и оправдательные приговоры …»
«На этот раз оправдания добиться не удалось. На политических процессах судьи попрежнему руководствуются указаниями свыше. Но еще один яркий пример
принципиальной защиты на подобном процессе говорит о том, что либеральные веяния
изменили советское правосудие коренным образом, и возврат к прошлому – невозможен».
– Так ты чего прибежал-то? – спросил Бороздин с недоуменной улыбкой. – Не терпится,
чтоб тебя поздравили?
– С чем поздравили? Меня из коллегии исключить собираются.
– Как… За что?!
– А ты не видишь?
– Так тут же хорошее написано!
– Нет. Хороший тут только адвокат, а советский суд – плохой, предвзятый. В общем, от
меня требуют, чтобы я написал опровержение.
– Кто требует?
– Ну кто может требовать? Горком партии через мое адвокатское руководство.

– Но что же тут опровергать-то?
– Что предвзятым был не суд, а представители буржуазной печати, которые исказили
обстановку на процессе и содержание моей речи.
– Ну так пусть эти товарищи из горкома сами и пишут. Им же надо.
– Нет, им надо, чтобы написал именно герой статьи. Иначе это будет неубедительно.
– И… что ты им сказал?
– Я сказал, что мне нужно еще раз перечитать статью и подумать…
Долганов хмуро повел глазами и продолжил уже совсем тихо:
– Я хотел выиграть время. Мне нужно куда-то убрать библиотеку с архивом. Если я не
напишу опровержение, меня могут включить в круг подозреваемых…
– Подозреваемых – в чем?
– В передаче за границу якобы ложных сведений о процессе Шумилина.
– Подожди, подожди, что-то я ничего не понимаю, при чем здесь ты или еще кто-то?
Здесь же чёрным по белому – имя этого журналиста, который всё это написал…
– Этот журналист не присутствовал в зале суда. О том, что там происходило, он пишет
со слов некоего советского источника, который пожелал остаться неизвестным. И этот
источник представил информацию в искаженном виде… Тенденциозно, так сказать…
Потому и статья получилась такая… тенденциозная…
– И что, они считают, что этот источник – ты, что ли?
– А кто меня знает? Если я не напишу опровержение, из коллегии исключат точно, а
дальше, как пойдет. Ответа от меня ждут послезавтра. К этому времени у меня не должно
быть ни книг, ни архивных рукописей.
Бороздин был в полном смятении. Растопыренными пятернями он попытался убрать
назад свои непослушные вихры, словно они ему мешали, и беспорядочно заходил по
комнате.
– Ну, как же так… – бормотал он. – Всё же прошло нормально… Нормально же суд
прошел! Судья не стал ничего на тебя писать. Почему вдруг из-за этой статьи они так
взбеленились?
– Резонанс, видимо, не понравился. У нас в городе это ведь первое политическое дело с
таким резонансом. Да и роль адвоката редко обсуждается в таких подробностях.
Бороздин остановился.
– Не волнуйся. Я всё сделаю. Книги с рукописями отвезу в Приблужкино…
– Приблужкино – это фактически твой второй адрес.
– И что?
– Понимаешь… Если будет какое-то расследование, я не знаю, кого еще им взбредет в
голову допрашивать и обыскивать.
Бороздин задумался.
– А если хату снять какую-нибудь?
– Какую хату?
– Ну, тоже в деревне где-нибудь… Значит, сейчас я заберу, увезу в Приблужкино, а
потом спокойно поищу… У меня есть деньги. От последней шабашки еще прилично
осталось. В общем, об этом даже не переживай. Всё сделаем в лучшем виде.
– Спасибо…
– Да за что ж спасибо-то?
– Нет, Лёш, это было мое дело. Вы на меня рассчитывали, как на человека, у которого
обыск наименее вероятен …
– Да ладно, брось ты! У кого в наше время какие гарантии? И никакое это не твое дело.
Библиотека с архивом – это наше общее дело!

Бороздин хочет еще что-то сказать, но голос глохнет, слова путаются… Сейчас он
скажет что-то не то… Сейчас он скажет что-то совершенно ужасное…
Фигура Долганова затуманивается, словно заслоненная рельефным стеклом…
Чёрный жук ползет вверх по пищеводу… Вот он уже щекочет глотку, царапает язык…
Обеими руками Бороздин зажимает рот, но жук уже нависает над ним огромной чёрной
тенью…
– Лет на восемь тянет, как минимум… – обрушивается на Бороздина его собственный
голос. – Тебе жизни не хватит со мной расплатиться…
Стекло, за которым стоит Долганов, разбивается вдребезги.
Мелькают узкие улочки, арки, полутемные дворы… Бороздин несет что-то очень
ценное… Оно прилегает к левой стороне груди, чуть оттопыривая внутренний карман…
Кажется, сзади кто-то идет… Спиной Бороздин чувствует его пристальный взгляд…
Сквозной подъезд – улица – поворот – арка – двор – улица – сквер – перекресток – арка…
Ушел…
– Зря ты начал про деньги, Слава… Я оцениваю это настолько дорого… Настолько
дорого…
Спокойным шагом Бороздин идет по булыжной мостовой… Темнеет… Небо опускается
вниз… Зажигаются лампы дневного света…
Улица превращается в длинный коридор… Со всех сторон доносится бессвязный
многоголосый шепот…
Что они говорят? Что им всем нужно?
Вдруг все шепчущие голоса сливаются в один гнусавый мужской голос монотонноканцелярского звучания:
– Совершил поступок, несовместимый с высоким званием советского адвоката…
Один коридор плавно перетекает в другой, другой в третий… Это – прокуратура. Сейчас
– допрос… Зная свою природную словоохотливость, Бороздин волнуется. Иногда они
начинают забалтывать, как бы разговор о том, о сем, а в итоге выуживают нужную им
информацию. Главное – не дать втянуть себя в какие-то посторонние разговоры.
– Я буду отвечать только на вопросы по существу дела…
Дверь одного из кабинетов отворяется: за столом сидит Долганов в прокурорской
форме…
Бороздин вздрагивает от потрясения: чтоб адвоката, уволенного по политическим
мотивам, наградили прокурорскими погонами! Не может быть!
– Так ты теперь здесь?!!
Хищнически сверкая глазами, Долганов медленно поднимается.
– Еще недавно ты был социалистом, а теперь пропагандируешь какой-то рыночный хаос!
Мы с тобой больше не работаем!
Вдруг лицо его начинает вращаться и вытягиваться, превращаясь в огромный
металлический рупор.

– Оцени свой риск в рублях!!! – ревет ОНО тяжелым утробным голосом. – Назови цену,
и разойдемся!
Бороздин проснулся в холодном поту и резко сел на кровати.
Сквозь застиранные занавески пробивались первые солнечные лучи. Пахло отсыревшей
за ночь древесиной. На круглом столе – пишущая машинка, рукописи, пепельница, пачка
папирос.
Бороздин с облегчением вздохнул и уронил голову на подушку.
УТРОМ ПЕРЕД СМЕНОЙ
В городе светало.
Наиболее широкая панорама открывалась из окон последних этажей нескольких
высотных жилых домов на улице Анны Алексеевой, которые неуклюже торчали одинокими
бетонными глыбами посреди моря кирпичных и деревянных малоэтажек, плотно
приставленных друг к другу.
В рабочих кварталах, которые только что казались пустынными и заброшенными,
наметилось некоторое шевеление. Отдельные черные точки лениво выплывали из бараков
и тут же исчезали за ближайшим поворотом. Перетекая из двора во двор, точки
соединялись, образуя геометрические фигуры неясных очертаний, которые на улице
Кочегаров сливались в огромный черный поток. На каждом перекрестке поток всё густел и
густел, и эта неисчерпаемая черная лава, волнообразно покачиваясь, медленно двигалась в
сторону пустыря, за которым виднелись трубы промышленной зоны.
Василий вышел из-за угла одного из бараков и, заметив в толпе Власа, сразу протиснулся
к нему.
– Слышь, Влас, я тут подумал, может, прав тот учёный? Ну, помнишь, волосатик такой –
в тот день, когда кино давали?
– Ой, Вась, не шуми, а? – отмахнулся Влас, не глядя на Василия. – И так башка трещит. А
еще ты тут: учёный, кручёный…
– Да я же дело говорю!
– Ой, Вась, уйди. Не мути. Спать охота.
Василий с досадой махнул рукой и принялся протискиваться вперед.
– Слышь, Гош, я тут чего подумал… Помнишь: учёный возле Вовкиного барака? Ну,
волосатик такой…
– И чего? – сонно спросил Гошка, зевая.
– Он вот сказал: конкретные дела делать надо. Я сперва не понял, а потом поразмыслил,
он ведь дело говорит. Сразу ведь всего не ухватишь. А если вот так по ниточке, по ниточке
этот клубочек распутывать… Вот, к примеру, наш оргнабор: он ведь не сам по себе… Было
какое-то распоряжение министерства… Указ какой-то наверняка был… Ну, не сам же
обком взял и решил завод ставить, рабочих нанимать…
– И чего? – снова спросил Гошка с прежним безразличием в голосе.
– Так там же условия должны быть!
– Где?
– Ну, в указе! Условия должны быть!
– Какие еще условия?
– Ну вот эти все условия, которые нас касаются: насчет жилья, к примеру. Сколько метров
на человека, в какие сроки селить, кто отвечает. Мы вот в отдел учёта ходим, к директору,
а они, может, и правда ни при чем. Там, может, совсем другое ведомство, а мы не знаем.

Вот в чем разобраться-то надо: какие насчет нас указы были. Тогда и с начальством другой
разговор будет. Вон учёные, за права человека, они ведь не просто за права, они законы
всегда кажут. Так вот я чего и подумал: этот парень адвокатом раньше работал…
Но не успел Василий завершить свою мысль, как вдруг перед носом его нарисовалась
маленькая жестяная фляжка.
– На, хлебни…
Предложение исходило от Данилы – неповоротливого мужика с крутыми русыми
кудрями. Протягивая Василию фляжку, Данила глядел на него с просветленным
похмельным проникновением, разбавленным легким ироническим сочувствием.
– Хлебни, Вась. Полегчает.
– Да сам ты хлебни! Я же дело говорю! Надо же нам выползать как-то.
– Ну так выползай, коли надо, что ж не ползешь-то? – брякнул Мефодий, тараща на
Василия свои красноватые глаза со злобинкой. – А мы поглядим, может, понравится, тоже
поползем…
С разных сторон послышались вялые смешки.
– Вась, да возьми ты на зубок… – вновь предложил Данила, услужливо протягивая
фляжку. – Полегчает. Ну серьезно тебе говорю.
– Да ну вас! – обиженно буркнул Василий и замедлил шаг, намеренно пропуская своих
собеседников вперед.
«На этом вот всё и держится, – рассуждал он, глядя на удаляющиеся фигуры сослуживцев.
– Начальник знает, что никто разбираться не будет, вот и творит, что ему вздумается. Надо
мне сегодня адвоката этого сыскать. Он-то уж наверняка знает, какие законы…»
В обед Василий отправился разыскивать Ивана Воронцова, бывшего подзащитного
Долганова, который работал в четвертом цеху слесарем-ремонтником.
Его сутуловатую фигуру Василий увидел еще издали, когда шел вдоль высокой
кирпичной стены одной из заводских построек.
Воронцов сидел на ступенях перед служебным входом в столовую и медленно курил.
Малоподвижный суровый взгляд и некоторая осторожность во всех движениях выдавали в
нем человека с непростым прошлым.
– Слышь, Вань, – сходу заговорил Василий. – Мне это… телефон нужен твоего адвоката…
Не торопясь отвечать, Воронцов в очередной раз затянулся и, выпуская дым, поглядел на
Василия настороженно-испытующим взглядом.
– Долганова, что ль? – наконец, спросил он.
– Ну, твой адвокат, который был…
– Ну, Долганов. А тебе он на кой?
– Да я видел его недавно… Поговорить хотел про наши дела… Но не вышло как-то. Я ему
вывалил всё сразу, и вышло так, будто я сам не знаю, чего хочу.
– Ну так а в чем вопрос-то?
– Да говорю же: про наши дела, как живем… Бараки у нас совсем аварийные, а квартир
как не было, так и нет…
– Ну а Долганов-то чего? Он же уголовник.
– Как это?
– Ну, уголовный юрист, по уголовным делам: кражи там, убийства... Квартиры – это не
его. Да и не работает он уже в консультации…
– Нет, он сказал: «Помогу. Только ты конкретное дело мне назови». Я вот и думаю, с
законов начинать надо. Тогда и разговор другой будет. Ты вот тогда рассказывал, как вы на

зоне за права свои стояли. И ведь получилось же! Уж ежели вы, арестанты, управились, то
мы, люди вольные, и подавно сдюжим.
Воронцов затушил папиросу и глубоко задумался, глядя в землю.
– Там на зоне мы все как один стояли, – проговорил он. – А у нас тут… Я, положим, с
тобой пойду… А еще кто? Это ведь коллективно надо.
Василий тяжело вздохнул.
– Ну, а если больше никто, я тоже, что ль, ничего не должен делать?
– А как тебе одному? Это же коллективный вопрос. Тут надо, чтоб все, как один. Если, к
примеру, заявление какое написали, то на том уж и стоять надо, не забирать заявление. Вот
даже начальство прижмет, а мы – всё равно. А иначе ничего не выйдет. И адвокат не
поможет. Мы его только дураком выставим. Он будет с нашими заявлениями бегать, а нас
начальство шуганет, и мы от всего откажемся…
– Ну, так что выходит, ничего не делать, что ль? Так и ждать не пойми чего – еще год, еще
пять?
– Вась, ну… говорю, как есть. Если ты для коллектива чего-то требуешь, коллектив тебя
поддержать должен. Иначе никак.
– Ладно. Дай телефон Долганова. Я еще раз попытаюсь ему всё объяснить. А там уж как
он сам решит…
Воронцов снова глубоко задумался и размышлял долго, глядя в землю.
– Нет… – проговорил он. – Не надо Долганова в это впутывать…
– Почему?
– Не надо. Проблемы у него…
– Какие проблемы?
– А ты не понял? Начальство зуб на него имеет, вот какие! Его же не просто так с
адвокатуры попёрли, а за антипартийную линию защиты. Если он еще во что-то ввяжется,
с него будет спрос особый...
– Ну, ты телефон дай. А он уж там, как решит…
Воронцов решительно мотнул головой и поднялся.
– Нет телефона. Забыл.
– Вань, ну…
– Нет телефона. Всё. По хатам. Вишь, дежурный с обеда дверь отворил?
ОТ БЕЗВЫХОДНОСТИ
На бульваре Пестеля было совсем сухо и по-весеннему празднично. Мелькали кофточкирезинки, сапоги-чулки и тупоносые туфли на высокой платформе. Девчонки играли в
классики с баночкой из-под гуталина. Пухлая особа в белом халате катила тележку с
мороженым. Сгорбленная старушка в цветастом платке бережно несла алюминиевый
бидон.
Красные флаги развеваются на ветру. Автоматы с газированной водой фырчат, плюются
сиропом и гортанно булькают.
Из арки с замысловатым надвратным барельефом, расположенной посередине доходного
дома в стиле модерн, вышла Полина и вскоре свернула в телефонную будку возле входа в
магазин «Мелодия».
Неуверенным движением она сняла трубку и набрала номер.
– Фаина Романовна? Здравствуйте. Это Полина.
– Здравствуйте, Полиночка. Как вы?
– Спасибо, ничего. А у вас как?
– Да тоже всё более или менее… А Слава сейчас на работе. Он будет завтра после десяти…

– Только завтра? – растерянно переспросила Полина.
– Да. А у вас что-то срочное?
– Да… Видите ли… Как ни странно, мне понадобились лекции по истории западной
литературы… Они остались у вас…
– Хорошо. Я передам Славе. Он поищет…
– Н-нет… Вы знаете, это нужно сегодня… Тут просто один человек… Его… ее... нужно
выручать… Это сестра одной моей подружки… Она учится на нашем филфаке. Мы
разговорились, и оказалось, ей курсовую надо срочно сдавать, а она половину лекций
прогуляла. А у меня как раз очень хорошо там всё записано, тезисно так, по всем
периодам… Но нужно это как можно скорее, а то она сессию завалит…
– Хорошо. Конечно. Заходите, когда вам удобно. Я точно знаю, что Слава ничего не
выбрасывал. Но, возможно, куда-то перекладывал. К сожалению, на работу ему
дозвониться невозможно. Там у телефона никогда никого не бывает…
– Я поищу… Ну а нет, так нет…
– Хорошо. Конечно. В любое время.
– Спасибо. Я буду минут через пятнадцать-двадцать.
– Пожалуйста-пожалуйста. Я никуда не собираюсь.
Увидев Полину, Фаина Романовна улыбнулась приветливо, с долей неловкости. Причины
их разрыва с Долгановым были ей не вполне понятны, но, зная тяжелый характер своего
внука, она возлагала всю ответственность на него.
– Проходите, – проговорила она, впуская гостью в прихожую. – Чайник уже закипает.
Гостеприимно увлекая Полину за собой, бабушка отворила дверь в комнату Долганова.
– Я думаю, либо в левой тумбе стола, два нижних ящика… Всё учебное у него в основном
там… Либо в книжном шкафу, на самой верхней полке, где всякие старые материалы…
– Хорошо. Спасибо. Я посмотрю.
Фаина Романовна вышла.
Оставшись в одиночестве, Полина огляделась по сторонам. Всё по-старому… Те же обои,
та же мебель, те же занавески… Всё точно так же, как и той зимней ночью, которая
обнажила всю глубину разделявшей их пропасти, прежде не столь очевидной…
Было около одиннадцати вечера. Кто-то позвонил Долганову, после чего он быстро
собрался и ушел, предупредив, что вернется нескоро. Когда из коридора донесся
долгожданный щелчок замка, Полина уже легла и, укрывшись одеялом, потянулась к
ночнику, чтобы его погасить.
В руках у Долганова была какая-то крупная сумка домашнего шитья, из которой невинно
выглядывал воротничок детской шубки. Не обращая на Полину никакого внимания,
Долганов расположился за столом, извлек из сумки шубку, а следом за ней – какие-то туго
набитые картонные папки. Раскрыв одну из них, он сразу же погрузился в изучение
рукописей, по-прежнему не замечая ничего вокруг.
– Что это? – спросила Полина.
– Очерки Весенского по истории Советской Сибири, – ответил Долганов, не
оборачиваясь. – Хроника антикоммунистических мятежей после разгрома Колчака.
– Весенского? Это с ним ты так поздно встречался?
Долганов молча кивнул, продолжая сосредоточенно перебирать рукописи.
– Почему он отдал их тебе?
– Его вызывали на днях …
– Из-за этих его исследований?
– И из-за них тоже…
– А если к тебе тоже нагрянут?

– Вряд ли. Мы с ним достаточно редко встречались. Потому он ко мне и обратился…
Кутаясь в одеяло, Полина села на топчане.
– А если всё-таки придут?
– Я сделаю копии и передам еще кому-нибудь. Человек одиннадцать лет по крупицам
собирал материалы. Это не должно погибнуть. Он ездил по деревням, общался с
очевидцами. Пройдет еще лет десять-пятнадцать, и никого из этих очевидцев не будет в
живых…
– С этим мне всё ясно, – небрежно и слегка раздраженно перебила Полина. – Сейчас меня
больше интересует, что будет с тобой?
– Я же сказал: у меня обыск маловероятен, и на этот случай я еще подстрахуюсь.
– А если всё-таки докопаются? А если сам Весенский потечёт? Что тогда?
– Ну что тогда? Тогда будем разбираться.
– Господи… Ты же почти не знаешь этого человека!
– Я знаю его работу. Она не должна погибнуть.
Полина холодно передернула плечами, взяла с тумбочки пачку сигарет и закурила.
Выдыхая дым, она проговорила хрипловатым полушепотом:
– Нет, я понимаю, прочесть, обсудить… Но вот так вот собирать подсудные рукописи –
всё-таки это какое-то очень странное увлечение.
– О собирательстве пока речь не идет. Меня попросили – я сделал.
– Но это уже не в первый раз.
– Значит, так надо. Хранить историческую память – обязанность любого мало-мальски
культурного человека. Особенно в таких условиях, когда официальная пропаганда
постоянно занимается искажением исторических фактов.
– А как же работа, карьера?
– О карьере рано пока думать.
– В каком смысле рано?
– В том смысле, что у нас слишком тяжелый социально-правовой климат, чтобы можно
было спокойно заниматься карьерой.
– Но разве ты виноват в том, что у нас такой климат?
– Мы все причастны к тому, что происходит у нас в стране.
– Хорошо. Давай уедем.
– Опять – уедем!
– Нет, ну а какой еще выход? Если ситуация здесь такова, что порядочному человеку
ничего не остается, кроме борьбы с режимом, значит, нужно уезжать. Слава богу, сейчас
полно возможностей…
– Я никуда отсюда не уеду.
– Это я уже слышала. Но ты ни разу не дал вразумительного объяснения, что тебя здесь
держит. Карьера тебя не интересует. Люди тоже не особо нужны. Ты общаешься с
людьми, только пока они сами проявляют к тебе интерес. А исчезнут они, ты и не
заметишь… Подожди! Кажется, я поняла… Ты не сможешь жить… без удивительной
русской природы! Леса, поля…
Полина рассмеялась весело, с легкой издевкой, но вдруг остановилась, заметив, что
Долганов как-то странно замер. Склонив голову набок, она попыталась заглянуть ему в
лицо. Кажется, он уже не читал, а просто смотрел в одну точку.
– Извини… – проговорила она с некоторым испугом. – Я не хотела тебя обидеть. Но я
действительно не понимаю, что тебя здесь держит. Ты никогда не объяснял…
– А что здесь объяснять? – спросил Долганов с раздраженной горечью и резко
обернулся. – Чего ты не понимаешь? Что «наперечёт сердца благие, которым родина
свята»? Или что невозможно любить родину с закрытыми глазами? Все слова до нас давно
сказаны. А сейчас действовать надо.

Полина долго молчала, разглядывая Долганова с прохладным недоумением в глазах.
– Значит, любовь к родине. В благом сердце. Хорошо. Но не далее как вчера ты говорил о
каких-то чувствах ко мне. И это тоже было что-то очень сильное, необъяснимое… Если
тебе на себя наплевать, подумай хотя бы, на что ты обрекаешь меня!
– Я не прошу, чтобы ты со мной этим занималась.
– Спасибо. Но если этим будешь заниматься ты, я тоже буду в это втянута. А я не хочу…
Я не хочу давиться в очередях с передачами, не хочу подвергаться унизительным личным
досмотрам! Я не хочу трахаться на грязных нарах с клопами! Я хочу жить нормальной
человеческой жизнью: растить детей, читать интересные книги, ходить в театры, музеи,
общаться с друзьями. Или я прошу слишком многого?
Долганов угрюмо молчал.
– Нет, ты скажи! Вот ты меня любишь, и ты допустишь, чтоб какие-то грязные лапы меня
обыскивали?! Да?! Допустишь?! Тебе всё равно?!
Долганов продолжал молчать.
– Ты должен для себя решить: либо мы спокойно живем здесь, либо уезжаем туда, где
сможем жить спокойно.
Желая как-то заглушить эти невыносимые воспоминания, Полина схватилась за щеки, но
не смогла совладать с собой, и разрыдалась в голос. Фаина Романовна, которая в этот
момент уже было подошла к двери, чтобы предложить чаю, поспешила удалиться к себе.
Полина резко поднялась.
– Уйти, уйти отсюда поскорее! Медунин… Да как он посмел просить меня о таком! Нет
предела его цинизму! Так ему и скажу. А Тропачевскому, этой ненасытной сплетнице,
придется обуздать свои аппетиты!
Полина шагнула к двери, но, взявшись за ручку, остановилась.
– А если Тропачевский и вправду помогать не захочет? Сколько сил, времени, нервов
вбухано в эту книгу! И всё впустую? За Медунина очень скоро возьмутся уже всерьез. Но
если из-за бугра ситуацию продавливать никто не будет, он вряд ли сумеет добиться
высылки и отправится в совсем другом направлении. И тогда кто мне поможет? Никто? Это
значит, оставаться… Оставаться в этой духоте, в этом рабстве, где честный человек
вынужден делать выбор между гражданским долгом и личным счастьем?! Ну уж нет!
Вытерев слезы, Полина поглядела перед собой решительно и обреченно.
– Да, я докатилась до подлости, до банального воровства! Но такой меня сделала жизнь!
Жизнь – без него!
ПОЧТИ У ЦЕЛИ
Старинные часы с кукушкой, висящие над сервантом, пробили половину второго.
Восседая в глубоком кресле за журнальным столиком, Медунин медленно потягивал кофе,
с интересом поглядывая на Тропачевского, который, сидя напротив него, сосредоточенно
перебирал машинописные страницы. То и дело он останавливался и перечитывал какие-то
фрагменты, одобрительно качая головой. Наконец, он отложил рукопись и обратил на
Медунина вдохновенный взгляд.
– Ну вот… с протоколом, конечно, совсем другое дело… Это будет потрясающая книга!
Я уже вижу, как ее сметают с прилавков! Харизматичный подсудимый, харизматичный

адвокат и столько ценных документов! Это будет бестселлер! Но… – Тропачевский вновь
обратил взгляд на рукопись. – У меня остался ряд вопросов…
Эту формулу – «остался ряд вопросов» – Тропачевский произносил в тех случаях, когда
считал, что композиция произведения требует некоего авторского текста, который сам он
породить не в состоянии.
Медунин скромно пожал плечами.
– Ну, чем смогу…
Тропачевский взял блокнот и ручку.
– Всё-таки феномен Долганова мне не вполне понятен. Он ведь компетентный человек. И
он человек осведомленный... Как же так вышло, что он занял такую заведомо проигрышную
позицию? Можно же было продумать какую-то более компромиссную линию защиты. Не
оправдания требовать, а попытаться переквалифицировать с семидесятой на эту… более
легкую статью… Ну, ложные измышления…
– Сто девяносто, пункт один…
– Да-да-да! Или попытаться защитить клиента как-то по-другому… То есть, не отрицая
его вины с точки зрения права, оправдать его как-то по-человечески… попросить о
снисхождении …
– Но это же предательство.
– Простите?
– Предательство подзащитного. Шумилин не признавал свою вину, Долганов тоже не
находил в его действиях состава. Просить об оправдании было необходимо с чисто
юридической точки зрения. Для адвоката в этой ситуации занять какую-то иную позицию
– это всё равно что оставить клиента без защиты в суде.
– А просто отказаться от участия в этом процессе? Долганов же мог просто объяснить
клиенту, что от него ничего здесь не зависит…
– Но это тем более означало бы для него уход из адвокатуры. Он бы не смог оставаться в
адвокатуре, если бы отказал клиенту по мотивам собственного бессилия.
– А почему? От него ведь тут действительно ничего не зависело. Извините, я, наверно,
глупый вопрос сейчас задам, но… должен же быть, грубо говоря, какой-то выигрыш.
Шумилин всё равно сел, Долганов потерял работу, система не изменилась, но зато – что?
Смысл поступка – в чем? Долганов ведь даже не стремится ... Он – против распространения
информации об этом процессе! Так в чем же тогда смысл?
– Ну уж точно не в сиюминутной выгоде…
– В чем же тогда?
Медунин закурил и ответил, медленно выпуская дым:
– Как вам известно, в истории советского правосудия был период, когда смертные
приговоры по политическим делам выносились в считанные минуты и вообще без участия
защиты. И до сих пор нет уверенности, что этот период навсегда ушел в прошлое. В этом и
состоит, как я думаю, смысл позиции Долганова: сделать всё возможное, чтобы не
допустить реставрации тоталитарного режима...
Тропачевский старательно записывал каждое слово своего собеседника.
– Бездействие в таких условиях равносильно соучастию... – продолжал Медунин, поднося
сигарету к губам. – Да. Клиент всё равно сел. Но если бы Долганов отказался его защищать,
он бы считал, что таким образом он присоединяется к тем, кто организует эти репрессии.
Тропачевский перестал писать и задумался.
– Да… Обостренное чувство справедливости, гражданский долг… Вы знаете, мне
кажется, я начинаю понимать диссидентов…
Тропачевский поднял глаза и поглядел на Медунина с любопытством.

– А вы… тоже такой?
– В каком смысле?
– В смысле… Я имею в виду… Вы так же всё это чувствуете?
– Ну… так скажем… мне эти чувства понятны…
– М-да… Сложная, конечно, материя… Но благодаря вам я во многом разобрался. Да что
говорить! Без вас я бы просто не осилил эту книгу. Не только в плане сбора материалов, но
и в плане самого текста…
Тропачевский чуть склонил голову набок и уговаривающе поглядел на Медунина.
– Александр… Всё-таки я хотел бы вернуться к вопросу о вашем гонораре…
Медунин категорически мотнул головой.
– Нет. Я делаю это исключительно ради истории.
– И что? Если ради истории, то денег не надо? Вы же провели колоссальную работу! Вы
рисковали, в конце концов! Нет, давайте мы всё-таки…
– Нет. Я не буду делать деньги на репрессиях. Вы – другое дело: вы живете в другом мире.
А для меня это неприемлемо. Закроем эту тему, прошу вас!
Тропачевский хотел еще что-то возразить, но не нашел новых аргументов и промолчал,
глядя на Медунина с уважительным недоумением.
– Хорошо… – наконец, проговорил он. – Раз вы так считаете… Конечно… Но я буду очень
рад, если всё же смогу быть чем-то вам полезен… Я, конечно, не самый влиятельный
человек в Лондоне, но какие-то возможности у меня есть… Если вам вдруг что-то
понадобится, вы всегда можете на меня рассчитывать…
Медунин покачал головой как будто с сомнением, скромно пожимая плечами, но в глазах
его промелькнуло выражение победного самодовольства, какое бывает у честолюбивых
людей в моменты достижения поставленной цели.
СТРАННЫЙ ДЕНЬ
Этот день был вне сезона: не весна, не лето, не осень. Унылое серое небо кропило дождем
пустынные улицы. То ли утро сейчас, то ли поздний вечер, – не поймешь…
Стоя в коридоре, Долганов разговаривал по телефону:
– Более точно смогу сказать завтра, когда увижу текст указа. В целом, это амнистия к
тридцатилетию Победы, и категории амнистируемых тут соответствующие: участники и
инвалиды войны, женщины-участники, жены инвалидов и вдовы… Но смотреть еще
нужно…
Затрещал дверной звонок.
– Извините, тут в дверь звонят. Одну секунду…
Положив трубку на подзеркальник рядом с аппаратом, Долганов направился к двери. Это
оказался Караваев, с которым они не виделись вот уже почти месяц, со злополучного дня
рождения. Несколько секунд обоюдной неловкости, и Долганов мотнул головой в сторону
своей комнаты, приглашая, таким образом, гостя входить.
– Я по телефону говорю, – пробормотал он, направляясь к аппарату. – Пять минут…
Караваев скрылся за дверью комнаты Долганова.

– Алло! – донеслось из коридора. – Да-да, тут ко мне пришли. Значит, помимо категории
смотреть еще нужно на срок и статью. Ни при каких условиях не подлежат амнистии особо
опасные рецидивисты, злостные нарушители тюремного режима, политические, конечно
же. А в вашем случае – взятки, валюта, – от срока зависит. Так что завтра… Да-да, ближе к
вечеру… И вам всего доброго…
Долганов повесил трубку и толкнул ногой дверь в свою комнату. Караваев сидел на
топчане слева от входа. Он был на себя не похож: собранный, обособленный, обращенный
внутрь себя, – что-то в нем произошло за этот месяц…
Притворив за собой дверь, Долганов остановился к гостю боком и бросил на него косой
взгляд. Заметив, что Караваев тоже смотрит куда-то мимо него, Долганов потоптался, убрал
руки в карманы брюк, отошел к окну и посмотрел на улицу прямо перед собой.
– Ты только не подумай, что я снова пришел вас мирить… – тихо, но твердо проговорил
Караваев, потирая руки в некотором волнении и машинально водя глазами по корешкам
книг в шкафу у противоположной стены. – Просто хочу поставить в известность, что я
начинаю работать в архиве. Буду переснимать на пленку те материалы, которые считаю
наиболее интересными с исторической точки зрения. Если хотите, присоединяйтесь. Не
хотите, я и один справлюсь. Хотя я всё еще надеюсь, что буду не один…
Караваев перестал потирать руки и крепко сцепил их замком, заставляя таким образом
себя сосредоточиться.
– Мне будет очень жаль, если всё закончится из-за журнала… – продолжал он. – Ты
помнишь, я с самого начала был против журнала… То есть против вот этой вот формы с
названием и постоянным составом редакции…
– Я помню, – отозвался Долганов, продолжая глядеть в окно. – Это – групповая
деятельность, которая привлекает внимание органов. С таким подходом лучше вообще
ничего не делать, потому что внимание органов рано или поздно привлекает любая
независимая деятельность.
– С этим я тоже согласен. Иначе я бы просто не стал в журнале участвовать. Но вопрос не
только в том, насколько велик этот риск, но и в том, насколько он оправдан. Ведь жизнь
большинства периодических изданий достаточно коротка. И дело не только в гонениях на
свободную прессу, которые у нас сейчас происходят… Последний год я по работе изучаю
литературные журналы, которые выходили в нашей губернии во второй половине
прошлого века. Все они существовали очень недолго: от одного до трех лет. Хотя со
стороны государства никаких возражений не было.
– И какой вывод нужно из этого сделать? – спросил Долганов, по-прежнему стоя к гостю
спиной.
– Вывод… Вывод такой, что будет вдвойне обидно, если мы рассоримся из-за проекта,
который по своей природе был недолговечен. Обидно потому, что задолго до журнала у нас
сложился коллектив… Не люблю это слово, но как еще? Сообщество, объединение,
команда? И мы не раз показали свою эффективность именно как команда. Мы собрали
собственную библиотеку дореволюционных изданий. Подсчитал недавно: там около
тысячи томов. Мы сумели организовать хранение большого количества рукописей, которые
иначе бы сгинули на обысках, в архивах КГБ. Всё это кажется мне гораздо более значимым.
Книги и рукописи – это работа на будущее, а журнал привязан к текущему моменту. Но –
ладно, решили издавать. Несмотря на все риски – решили. Но тогда надо как-то
посерьезнее… Посерьезнее к тому, что до этого было сделано. Как мы защитим библиотеку
с архивом, если нас всех заметут? У нас ведь нет никакого плана на случай ареста. Я вот
тут представил, к примеру, вас всех забрали, я остался один… Честно тебе скажу, я не знаю,
что делать. Я буду импровизировать, и вряд ли из этого выйдет что-то путное. А вы… Когда

я пытаюсь заговорить об этом, вы мои слова либо игнорируете, либо поднимаете меня на
смех, дескать, у меня чуть ли не мания преследования. Кому мы нужны! Пока никому. Но
круг читателей расширяется. А интерес читателей пропорционален интересу Комитета.
Еще пара цитат из наших статей по каким-нибудь радиоголосам, и всё. И это уже дело
государственной важности. Что мы имеем на этот случай? У нас нет никакого плана, как
защитить то, что мы годами создавали сами. Нет плана, как защитить рукописи других
людей. Но об этом нам даже говорить некогда, потому что возник идейный спор, который
всё перекрыл…
Караваев прервался и покосился на Долганова. Тот молчал и всё так же не оборачивался.
Это был хороший признак. Значит, он слушает и колеблется. Когда у Долганова были
контраргументы, которые казались ему бесспорными, он швырял их оппоненту
незамедлительно и прямо в лицо.
– Мне кажется… – продолжил Караваев с нарастающей уверенностью в голосе. – Мне
кажется, для того, чтобы заниматься архивом, не обязательно быть единомышленниками в
вопросах реформ. В конце концов, сами мы не политики, а свобода слова предполагает, что
свободно могут звучать разные точки зрения…
Долганов обернулся и, переплетя руки, прислонился к столу задней частью своего тела.
– Кажется, ты сказал, что больше не собираешься нас мирить… – заметил он с
грустноватой усмешкой.
– Не собираюсь. Оставайтесь непримиримыми, раз по-другому у вас не получается. Я
говорю о том, что старинные книги и исторические документы – это некая нейтральная
зона, где у нас нет никаких разногласий. Ничто не мешает вам вести в печати дискуссию о
реформах, сохраняя непримиримость своих позиций, а потом возвращаться на общую
почву и вместе делать что-то для сохранения нашей истории…
Выдержав короткую паузу, Караваев обратил на Долганова вопросительный взгляд, но
тот лишь задумчиво опустил голову, напряженно сдвинув брови.
– Не всегда могу понять, что означает твое молчание… – проговорил Караваев с теплой
улыбкой.
– В данном случае оно означает, что я тебя услышал, – ответил Долганов, не поднимая
головы.
– Ну что ж… И на том спасибо… В общем, я начинаю работу в архиве и… я очень
надеюсь, что вы тоже ко мне присоединитесь…
Караваев решительно поднялся и вышел.
Едва за ним захлопнулась входная дверь, как снова затрещал телефон. Долганов вышел в
коридор и уже было поднял трубку, но тут же раздраженно шмякнул ее на рычаг и выдернул
телефонную вилку из розетки.
– Что случилось? – удивленно спросила Фаина Романовна, выходя из своей комнаты.
Долганов поглядел на бабушку несколько виновато, со смущенной самоиронией.
– Замучили тебя сегодня звонками? – ласково продолжала она, приближаясь к внуку. –
Бедный мой мальчик. Всем-то он нужен. И по телефону звонят, и в дверь звонят, того и
гляди в окно полезут. И я ведь, ты подумай, тоже по твою душу: у меня мои таблетки
закончились…
Долганов взглянул на часы.

– Ну, ближняя уже закрыта. Значит, в дежурную… Сейчас будет.
Погода оказалась гораздо приятнее, чем виделось из окна. Было свежо и безветренно.
Дома были окутаны теплым туманом. Наперебой щебетали вечерние птицы.
Добравшись до центра, Долганов с неудовольствием обнаружил, что ограждений стало
еще больше. «Работы по реставрации» обрели какие-то космические масштабы! Еще
недавно свободный для прохода сквозной двор между Кирпичным и Песчаным переулками
был полностью перекрыт. Арка была загорожена решетчатым забором, за которым из-под
развороченного асфальта выглядывала арматура. Долганов развернулся и, зацепившись
ногой за какую-то доску, повалился ладонями на асфальт.
– Чёрт знает что такое… – раздраженно пробормотал он, поднимаясь.
Стряхнув пыль с колен, Долганов вернулся в Кирпичный переулок и зашагал в сторону
Красной поляны. Возмущаясь обилием ограждений, он вдруг для себя отметил, что все
неряшества таятся где-то во дворах, где-то в закоулках, а внешняя сторона улиц, наоборот,
необычно парадна: асфальт тщательно выметен, плакаты на стенах домов – свежи и
нетронуты, а урны обрели до того опрятный, до того стерильно-декоративный вид, что рука
не поднимется использовать их по прямому назначению.
Недоуменно глядя по сторонам, Долганов замедлил шаг.
По тротуару на противоположной стороне Кирпичного переулка проследовала стройная
шеренга сотрудников военизированного спецподразделения милиции, довершая эту
странную картину…
_____
Когда Долганов вышел из аптеки, на город обрушились гулкие громовые раскаты, и дождь
устремился на землю длинными тяжелыми нитями. Сплошная стена техногенного
городского смрада треснула, и сквозь нее начал сочиться свежий запах реки, камышей,
мокрой древесины...
Спокойным шагом Долганов шел катакомбами старых дворов, ловко огибая лужи и
слизывая дождевые капли с губ. Чувства его переполняли – самые светлые, самые
возвышенные: хотелось весь мир обнять и повиниться перед всеми за свои грехи, вольные
и невольные.
Долганов уже не шел – летел: над хрущёвками, сталинками, новостройками, памятниками
вождям пролетариата, старинными особняками, фонтанами, газетными стендами, фигурой
Медунина…
Стоп! Медунин?
Долганов резко приземлился возле своего подъезда.
Его бывший товарищ был уже достаточно далеко: мелким, скользящим шагом он быстро
шел по узкой дорожке между гаражами в смежном дворе. И была в его движениях та
суетливая опасливость, которая выдает людей, только что совершивших нечто не вполне
социально приемлемое …
Поднявшись к себе, Долганов сразу прошел на кухню, где Фаина Романовна, стоя у плиты
над большой сковородой, помешивала картошку, нарезанную крупными ломтиками, с
намечающейся хрустящей корочкой.
– Опять заходил? – спросил Долганов без лишних преамбул, ставя на стол пузырек с
лекарством. – Что ему было нужно?
– Ну… сказал, что у него к тебе какой-то разговор … – ответила бабушка нейтральным
тоном, продолжая помешивать картошку.
– О чем?

– Не знаю… Я не спрашивала…
Долганов вышел в коридор и тут же вернулся обратно.
– Ты заходила ко мне в комнату, пока меня не было?
– Нет, а что?
– Значит, он заходил. Я точно помню, что закрыл дверь до конца, а сейчас она только
прикрыта.
Опустив ложку-мешалку на тарелку, лежащую на кухонном столике, Фаина Романовна
убавила газ на плите и обернулась.
– Слава… – проговорила она сочувственно-предостерегающим тоном. – Эта твоя
подозрительность…
– Он заходил ко мне в комнату, – повторил Долганов со спокойной настойчивостью. –
Зачем?
– Да не заходил он к тебе в комнату, господи! Я сказала, что тебя нет, и он сразу ушел.
– А ты сказала, что я скоро вернусь?
– Конечно. И подождать предложила, ты уж меня прости. Но он не заходил к тебе в
комнату. Он сказал, что очень торопится и только попросился от нас позвонить…
– А ты, чтобы его не смущать, ушла к себе или на кухню…
– Ну, естественно. Не буду же я над душой у человека стоять и слушать, о чем он говорит
по телефону.
– Угу. А тем временем он сделал здесь то, что намеревался… – заключил Долганов и снова
пропал в коридоре.
– Господи, боже … – пробормотала Фаина Романовна, прибавляя газ на плите.
Закрывшись у себя в комнате, Долганов подошел к книжному шкафу и медленно перебрал
всю полку с редкими изданиями, затем всю полку с юридическими книгами.
Ничего не пропало.
В коридоре зазвенел телефон.
– Наташенька? – послышался за дверью голос бабушки. – Господи! Ну как вы там, родные
мои? Как Витенька? Собираетесь? Когда?
Долганов подошел к столу, выдвинул нижний ящик и вдумчиво пролистал все
самиздатские документы.
Всё на месте и в полной сохранности.
«Ничего не взял, – рассуждал Долганов. – Но что-то же он здесь провернул… Провернул
однозначно…»
В комнату заглянула Фаина Романовна и спросила с шутливой предупредительностью:
– Можно к вам?
– Да-да, конечно, – рассеянно пробормотал Долганов, поднимаясь.
Где-то наверху протяжно и уныло завыла собака. Бабушка осуждающе покачала головой.
– Ну что они за люди?! Разве можно так долго отсутствовать?! Собаке же нужно на
улицу… Нет, ну как же так можно… Завели животное…
Фаина Романовна вздохнула и присела на стул возле двери.
– Наташенька только что звонила. Завтра они с Витенькой приедут.

– А у нее разве не в июле отпуск?
– Да нет. Они только на два дня. А в воскресенье днем уже уедут. Ну, погуляете по старому
городу, может быть, лодочку возьмете… А может, Женечке Трифонову позвонить? У них
в бюро такие интересные экскурсии…
Продолжая размышлять о странном визите Медунина, Долганов пожал плечами.
– Да по-моему, погода сейчас не очень…
– Ну, может, еще разгуляется… – предположила бабушка, задумчиво глядя на мутноваторозовую полосу заката. – Или на работе поменяться сложно?
– Да нет, почему, поменяюсь…
– Ты чем-то расстроен?
– Нет. Всё в порядке. Просто немного устал…
– Ну, пойдем тогда ужинать, пока не остыло. И ложись потом пораньше. А я себе еще
кофейку сварю. Погода изменилась, и опять давление упало… Ну что ты будешь делать…
– бормотала она, выходя в коридор.
ВНЕЗАПНЫЙ ОБЫСК
Тихое вечернее застолье было прервано звонком в дверь.
– Долганов Вячеслав Игнатич? – с порога заговорил посетитель, разворачивая корочки. –
Майор КГБ Обухов.
– Чем обязан?
– Не рассчитываю на успех, но всё же спрошу. Не угодно ли вам добровольно выдать
материалы антисоветской книги, которую вы составили для британского издательства
“Novelty Press”?
– Книги? – переспросил Долганов с неподдельным недоумением.
– Значит, не желаете добровольно помочь следствию, – с готовностью заключил
посетитель. – В таком случае нам придется провести у вас обыск.
– А санкция прокурора у вас есть?
– Санкции, увы, нет. Не успели. Но прокурор будет уведомлен в суточный срок. Будьте
покойны. Понятые, прошу вас…
_____
– Какой еще обыск?! – проворчал Павленко в телефонную трубку. – Я же просил вас
всегда согласовывать со мной такие процедуры, если дело касается идеологии…
– Но вы же сейчас так заняты подготовкой к визиту товарищей из ЦК, – послышался в
динамике голос Ухватова.
– А подождать нельзя было до окончания визита?
– Подождать, к сожалению, нельзя. Книгу начали анонсировать в буржуазной прессе. Для
ее авторов в Союзе это могло послужить толчком к тому, чтобы начать заметать следы. А
мы были на сто процентов уверены, что Долганов входит в число авторов. Установить это
было особенно важно в свете ваших предложений вернуть его к нормальной жизни. И мы
не ошиблись. Теперь у нас неоспоримые доказательства того, что Долганов сам составил
эту книгу.
– И что же это за доказательства?
– Черновик! Черновик его защитительной речи на процессе Шумилина. Недавно этот
текст был опубликован в британском журнале “Law Spirit”.
– И это вы называете доказательством? Записать его речь в суде мог кто угодно.

– Несомненно. Только предварительный текст речи существенно отличается от того,
который он произнес в суде. А в британском журнале опубликован именно черновик,
который мы обнаружили на обыске!
Поставив левый локоть на стол, Павленко устало наклонил голову и потер глаза большим
и указательным пальцами.
– Как-то странно это, вы не находите? – озадаченно пробормотал он. – Автор делает всё,
чтобы скрыть свое авторство, и при этом публикует материал, который указывает прямо на
него.
– А по-моему, всё предельно ясно. Недаром же он так упорно отказывается возвращаться
на работу даже на таких комфортных условиях, какие мало кому предлагают. Он себе
другую карьеру уже наметил. Он себя в стране уже не видит…
– Да что ж вы сразу с такими выводами! Нужно же разобраться…
– Сергей Геннадич! Как бы там ни было, факт остается фактом. В британском журнале
опубликован текст, который был известен только Долганову.
– Ладно. Вернемся к этому позже. Сейчас нам нужно сосредоточиться на визите
москвичей….
– Но ведь совершенно очевидно…
– Всё после визита москвичей! Завтра у нас запуск нового узла военной связи. Соберитесь.
КАК АППАРАТЧИК АППАРАТЧИКУ
Павленко повесил трубку. Дверь отворилась, и в кабинет, опираясь на палочку, вошел
Сироткин.
– Илья Николаич! – радостно воскликнул первый секретарь, поднялся из-за стола и
двинулся ему навстречу. – Какими судьбами? – спросил он, протягивая ему руку.
– Да вот решил заглянуть… – рассеянно проговорил Сироткин, отвечая на рукопожатие.
– Дай, думаю, загляну… Как им тут без меня работается…
Собеседники расположились за длинной частью стола друг напротив друга. Понимая, что
Сироткин «заглянул» не просто так, Павленко выжидательно молчал.
– Сергей Геннадич… – заговорил гость доверительным тоном. – Серёжа… Я тебе лично
очень признателен. Ты нашу область из такого небытия выволок! Из такого первобытного
состояния… Если бы не твои знания в области строительства, если бы не твоя способность
подбирать специалистов, расставлять кадры, мы бы не справились. Но… мы тебя всегда
ценили еще и как руководителя, который умеет выслушать, с которым обо всем можно
договориться… Ну а сейчас что? С Ухватовым что у вас не заладилось?
– А у нас что-то не заладилось?
– Ну… выходит, что так… Ухватов всё время на тебя жалуется… Пока очень тихо и
только в узком кругу… Но до меня, например, это уже дошло, хотя я давно уже не вхожу в
бюро обкома и никаких постов не занимаю. Рано или поздно это дойдет до ЦК и будет
расценено как разлад в руководстве области.
Павленко откинулся на спинку стула.
– У товарища Ухватова просто непомерные ведомственные амбиции, – небрежно бросил
он. – Я еще понимаю его недовольство при Хрущеве. Тогда чекистов, конечно, здорово
подвинули. Даже я им сочувствовал. Но сейчас-то что? Он получил генеральское звание,
им сделали это Пятое управление. Я им предоставил лучшее административное здание в
городе. А его запросы только растут! Растут и растут год от года!
– Сергей Геннадич… – осторожно вступил Сироткин. – Ты меня прости, но если это
действительно так, то тогда выходит, что наше УКГБ не в полной мере охвачено партийным
влиянием и контролем. Если Ухватов претендует на то, что ему не положено, значит, он
плохо понимает свои задачи. А если учесть, что он входит в бюро обкома, это становится
вдвойне тревожно. То есть он имеет непосредственное отношение к партийному

руководству, а задач своих не понимает? Чье же это упущение в таком случае? Кто должен
разъяснять ему его задачи?
– Да я стараюсь разъяснять! – с горячностью ответил Павленко, приложив правую руку к
груди. – Стараюсь и так и эдак. Но Ухватов… как бы это помягче выразиться…
– А зачем помягче? У нас частная беседа, нас никто не слышит…
– … Он совершенно невосприимчив к новым веяниям. В последние годы он прямо уже
говорит о необходимости вернуться к антиконституционной практике тридцатыхсороковых годов. С этим и связаны все его требования об усилении его ведомства. А ведь
мы знаем, что любое нарушение социалистической законности будет использовано против
нас нашими недоброжелателями. И вообще, что бы там ни говорили отдельные товарищи,
постановление ЦК о культе личности никто не отменял. Мы не должны допустить возврата
к прошлому! Поэтому там, где разъяснения не действуют, мне приходится переходить к
директивным методам.
– Ну а если с другой стороны к нему подойти?
– С какой другой? Тут сторон-то не осталось.
– Ну ты вот говоришь, у него амбиции. Так может, просто удовлетворить какую-то часть
этих амбиций? Не в ущерб, конечно, социалистической законности. Иногда тоже неплохо
помогает. Когда амбиции у человека удовлетворены, он и к новым веяниям становится
более восприимчив. Ну что вот там за проволочка с открытием отдела слухового контроля?
Я всех инструкций не знаю, но, по-моему, нашему управлению такая служба давно уже
положена. Может, как-то всё-таки можно этому поспособствовать? Только не говори, что
вопрос застрял на согласовании кого-то с кем-то. Ты – член ЦК и депутат Верховного
Совета. Ты – бывший завотделом. Во многие кабинеты ты можешь обратиться напрямую.
– Да, я против открытия этой службы, – заявил Павленко с нагловатой откровенностью в
голосе. – При том, как Ухватов настроен, я уверен, что там будет много злоупотреблений.
Он и мне тут пару микрофончиков вкрутит.
– Сережа, ну ты же прекрасно знаешь: работников твоего уровня нельзя разрабатывать.
Это запрещено специальными инструкциями.
– А я и не говорю, что он как-то официально эту информацию использует. Просто, чтобы
быть в курсе. Это значит, каждую встречу, каждый разговор нужно будет строить с учетом
еще и этой аудитории…
Сироткин раздраженно отмахнулся.
– Знаешь, что, так тоже нельзя. Ошибки прошлого, всё понятно, но давай всё-таки ребенка
вместе с водой не будем выплескивать. Если мы говорим о каких-то действиях в обход всех
инструкций, то для этого вообще не нужно открывать никаких отделов. Ухватов может
просто в частном порядке приобрести эту аппаратуру и вкрутить где угодно. Но он
совершенно открыто приходит к тебе и просит посодействовать в создании отдела, который
нужен для оперативной работы. Это давно пора сделать. Структура управления не менялась
с конца сороковых годов. Пятёрка только добавилась, а в остальном – как при Сталине.
Тогда здесь действительно некого было слушать. А сейчас у нас тут и туристы, и
журналисты, и дипломаты, и среди них бывают всякие…
– Ну так вот пусть чекисты между собой это и решают, – перебил Павленко. – Я ж не
против. Как решат, так и будет. Но чекистское начальство молчит пока что. А я почему
должен настаивать? Мне откуда знать, что им нужно? Я ж не разведчик, я – аппаратчик.
– Я тоже аппаратчик, а не разведчик. И как аппаратчик аппаратчику тебе сейчас скажу:
договорись с Ухватовым. Я понимаю, у вас сейчас как-то всё обострилось, сейчас тебе
разные мысли в голову лезут… Но ты зря думаешь, что если новый придет, с ним будет
проще. Тряпка в начальники КГБ не нужна, а с сильным придется договариваться. Так и так
придется. Ради общего дела. Вы коммунисты? Патриоты? Это главное. А все прочие
разногласия разрешить можно. На то оно и коллективное руководство.

КРУТОЙ ПОВОРОТ

На другое утро Долганов проснулся от звонкого Витиного голоса:
– Баб Фань! Посмотри, какой у меня бинокль! Это мне папа на день рождения подарил!
– Господи! Дорогущий же, наверное… Ну разве так можно? У дедушки зарплата
приличная была, но он Славу так не баловал. Наташенька! Ну проходите пока ко мне. Слава
еще спит. Вы голодные, наверное?
– Да нет, – отозвалась Наташа. – Мы в поезде хорошо поели. Олег нам огромную сумку
собрал… Ой, а что у тебя тут всё разбросано?
– А это… А это к нам вчера кэгэбэшники с обыском заявились…
– С обыском?! Господи! А в честь чего это?
– Да всё отголоски дела Шумилина. Какой-то доброхот, ты представляешь, книгу о Славе
написал и издал за границей.
– Опять Медунин?
– А кто ж его знает? Автором значится какой-то британец из русских эмигрантов. Но в
предисловии сказано, что материалы получены от советских источников, которые
пожелали остаться неизвестными.
– Ну точно Медунин!
– Я не знаю. Но если это действительно он… Я считаю, в этом случае он как порядочный
человек должен раскрыть свое участие и взять всё на себя…
Долганов не торопился вставать. Он плохо спал этой ночью и проснулся с тяжелым,
гнетущим осадком от вчерашнего дня: тревога Караваева за будущее архива, внезапный
торопливый обыск, непривычно парадный центр города …
А Соня? Где она теперь? Всё ли у нее благополучно? Она так давно не писала!
_____
17 часов 10 минут. Конец смены. Из проходной подшипникового завода выходили
угрюмые люди в ватниках и грубых ботинках. Миновав ступени фасада, они топали по
грязи через пустырь в сторону рабочих кварталов. Василий вышел последним, неохотно
закурил и зашагал вместе со всеми, понуро опустив голову.
Поначалу шли молча. Лишь изредка вздыхая и покашливая. Но вот где-то в начале
процессии зазвучали голоса.
– Ох, как дорого-то всё стало. Спекулянты в магазине еще до обеда всё поразберут. А на
базаре мясо – четыре рубля, лук – три, чеснок – семь.
– Ой, да… Аванс получила, рублик туда, рублик сюда, вот и вся денюжка.
– Ну ты хоть на робёнка таперь получаешь. Как-никак, а всё ж двенадцать рублей к
зарплате.
– Дак то до восьми лет тока. Быдто она у меня в восемь лет работать пойдет. Лучше б
квартиру дали. Зимой с потолка тякёт, вёдра ставим.
– Ой, да ты погляжь, как у нас в бараке тякёт! Всё прогнило. А они всё – жилплощади
нету.
Гул нарастал. Василий поднял голову и принялся внимательно следить за развитием
дискуссии.
– Вон на Гагарина три девятиэтажки выстроили. Мож, заселят?
– Уй, шо ты! То всё дома начальские. Начальство со старых домов селить будут.
– Ага. Их со старых домов, а нас и в хлеву можно. Помрем, не помрем – всё одно…

– Мы-то ладно. А детям-то как? Петька мой – девять лет, а уже весь больной. И болезни
всё такие – я и слов-то таких не знаю. Врачи говорят: больно сыро у вас, условия
проживания менять надо. А где я их возьму, условия-то?
Ропот дискутирующих сливался в единый гулкий рёв. Василий по-прежнему шел в конце
процессии, но ему казалось, что он смотрит на происходящее не сзади, а откуда-то сверху.
Толпа была, как на ладони. Каждого он чувствовал, как самого себя, и каждым мог
повелевать, как самим собой. Он напрягся, как струна, и чуть наклонился вперед, словно
хищник перед нападением.
– И это ведь в такой год опять нас обманули! На тридцать-то лет Победы всем обещали
жилплощадь! А теперь нам когда ждать? К какому празднику? В какой пятилетке?!
– Вот тебе и тридцать лет Победы…
– Стойте!!! – громогласно выкрикнул Василий и решительно двинулся вперед. – Стойте!!!
Шествие остановилось. Гошка с Власом переглянулись. Но на этот раз в их взгляде не
было и тени насмешки. Они смотрели друг на друга растерянно, с какой-то неясной
надеждой.
Словно заправский вожак Василий встал впереди шествия, обвел присутствующих
острым взглядом и хрипло выкрикнул:
– А ну, скажите-ка мне, граждане трудящиеся, в какой стране мы живем? В стране рабочих
и крестьян? Или у нас тут опять господа завелись, а мы крепостные?
Толпа загалдела.
– Верно говоришь! За людей нас не считают!
Василий властно воздел кулак.
– Требовать надо! Требовать! Пусть квартиры дают! На тридцать лет Победы обещали?
Вот пусть и дают! Это право наше законное! Не по нормам живем! Дома аварийные! Айда
в Облисполком! Коллективно требовать надо!
– Правильно! Требовать! – раздался справа решительный женский голос.
– Требовать! Требовать! Требовать! – зазвучало со всех сторон.
В едином порыве рабочие, возглавляемые Василием, стремительно двинулись по
пустырю и уже через несколько минут шагали по узкой улице мимо деревянных бараков.
Навстречу – старушка в полинявшем платке.
– Дочка! Вы куда собрались-то?
– В Облисполком идем, шоб в квартиры нас заселили.
– Каки таки квартиры? По очереди, шо ль?
– Не по очереди, бабуля, а по требованию. Требовать надо. Государство социалистическое
предоставить обязано, – заключила рассказчица и побежала догонять товарищей.
Старушка всплеснула руками.
– Уй ты, мать честная, шо творится!
Мальчишка соскочил с велосипеда.
– Куда это они?
– Облисполком квартиры дает по требованию.
– А где дает-то?
– Видать, на Гагарина. Там дома отстроенные.
Мальчишка крутанул педали и, свернув за угол, въехал на детскую площадку, густо
усеянную публикой всех возрастов.
– Мама! В Облисполкоме квартиры дают на Гагарина!
– Как дают? Кому дают?

– Всем дают! По требованию.
– Уй, мамочки!
Подхватив детей, люди метнулись в разные стороны.
– А как это, по требованию?
– Ня знаю. Порядок, видно, новый.
– Там списки, наверно, пишут.
– А документы какие надо?
– Да шо гадать-то? Пойдем. Там всё и узнаем.
– Коля! Ехай скорей, тёте Вале скажи, пусть тоже идут!
Мальчишка вновь оседлал велосипед.
Грузная особа в плаще нараспашку подбежала к окну одного из бараков и трубным
голосом завопила:
– Татьяна! Одевайся скорей! Облисполком квартиры дает!
Дверь одной из коммуналок распахнулась, и краснощекая девица, бойко распихивая
соседей локтями, быстро побежала по коридору.
– Бабуль! Облисполком квартиры дает!
– Ай?
– Квартиры дают! Списки пишут! В очередь вставать надо!
– Паспорт! Паспорт возьми!
Полный мужик, переваливаясь, влез в телефонную будку и, опустив двушку в автомат,
набрал номер.
– Миха? Тут у нас дело такое. Облисполком квартиры дает. Сходи к нашим на Карбышева,
пусть тоже идут. И скажи, шоб пошустрее. Народу много.
_____
Долганов с Наташей медленно шли по мосту, наблюдая за Витей, который с биноклем на
шее вприпрыжку бежал впереди. Это был в меру упитанный, крепенький мальчик, с
густыми тёмными волосами, как у его матери и дяди.
– Мама! – воскликнул он. – Смотри, колесо работает! Давайте пойдем на колесо!
– Хорошо, – отозвалась Наташа. – Только не убегай далеко. Здесь же машины.
Она ласково взяла брата под руку.
– Кто бы мог подумать... – озабоченно проговорила она. – Всё это время Медунин писал
книгу…
– Честно говоря, я предполагал нечто подобное… В последние года полтора он активно
собирал обо мне информацию из разных источников. И из меня тоже пытался выудить
какие-то сведения…
– Но с этим же нужно что-то делать!
– Ну что-то уже делается… Видишь, обыск провели…
– Ты всё шутишь? А если тебе обвинение предъявят? Ты так и будешь, как в тот раз,
молчать, ссылаться на Конституцию?
– Да. Я не стану участвовать в разбирательствах, затрагивающих распространение
информации.
– То есть ты пойдешь под суд, а Медунин будет гулять на свободе?
– Для суда даже по таким делам нужны какие-то материалы. Нужны хоть какие-то
доказательства, что я участвовал в составлении книги или в ее передаче за границу. А на

этом обыске они не нашли ничего нового… Слушай, давай позже об этом поговорим. Не
будем портить ребенку праздник.
Спутники вошли в парк. Витя побежал занимать очередь в кассу, и уже через несколько
минут все трое медленно поплыли вверх в слегка покачивающейся кабинке.
Витя с жадным интересом смотрел в бинокль.
– Мам! А там на пруду – лодки! А комната смеха не работает, что ли? Что-то никто не
выходит… Ой, какая большая собака! А у парня велосипед, как у меня. А там – Кремль!
Мам! Я уже Кремль вижу! Ой… дядя Слава… А у вас что, девятое мая сегодня отмечают?
– Почему? – удивился Долганов.
– Народу на улицах много.
Долганов равнодушно пожал плечами.
– Ну, это же центр…
Наташа взяла у сына бинокль, поднесла его к глазам, и вдруг лицо ее исказилось от ужаса.
– Боже, какая толпа! И там тоже идут… Господи, да они же передавят друг друга!
Долганов взял у нее бинокль и оцепенел в полном потрясении.
– Господи… Что это? Откуда взялись все эти люди? А эти-то куда смотрят – менты?
Кордонов каких-то понаставили… Там же и так всё перегорожено!
Мальчишка нетерпеливо тянул руки.
– Дай! Дай! Дай! Я тоже хочу посмотреть!
– Да подожди ты! – отмахнулся Долганов.
Ему показалось, что в толпе замаячил ее силуэт – в синем платье, с развевающимися
рыжими волосами. Она шла с небольшой стайкой людей, свернула за угол и в спокойном
неведении двинулась в самое пекло.
Долганов едва не выронил бинокль.
– Куда же ты идешь! – в ужасе прошептал он. – Иди же назад! Назад!
Кабинка чуть опустилась вниз, и панорама центра исчезла из поля зрения.
– Там кто-то знакомый? – спросила Наташа.
Долганов опустил бинокль. Он был бледен. Глаза – тревожно сверкали.
– Я… я должен идти туда! – прерывисто проговорил он, нетерпеливо глядя вниз.
– Да ты что?! Даже не вздумай! Это же настоящее столпотворение!
Долганов исступленно помотал головой.
– Я должен идти туда! Это… это очень близкий мне человек. Идите домой той же дорогой,
которой мы сюда пришли. Там всё спокойно. А я… я должен идти туда…
Не дожидаясь, пока кабинка достигнет подножья аттракциона, Долганов спрыгнул на
землю и стремительно побежал через парк, оставив сестру и племянника в тревожной
растерянности.
_____
А на Большой рыночной площади в здании обкома партии и облисполкома полным ходом
шла встреча на высшем уровне. За длинным столом в просторном актовом зале сидели
Павленко, генерал Ухватов, Долганов-старший, начальник войск связи Глушенко и высокие
гости из Отдела оборонной промышленности ЦК КПСС: завотделом Селькин и двое его
заместителей.
– Ну, что же, товарищи… – начал Селькин торжественным тоном, поднимая бокал с
шампанским. – Поздравляю вас с запуском нового узла военной связи! Уверен, что и в
дальнейшем служба военных связистов вашего округа…
Бросив взгляд на дверь, Павленко вдруг увидел своего помощника Ивушкина, торопливо
идущего в его сторону.

– Товарищ Павленко! – шепнул Ивушкин ему на ухо. – Простите. Тихонов звонит,
начальник ГУВД…
– Вы с ума сошли! – прошипел Павленко, удерживая на лице официальную улыбку. –
Какой начальник ГУВД?! Я же сказал: ни для кого меня нет!
– Но там что-то случилось… Что-то очень серьезное… Без вас не могут принять
решение… Массовый выход людей на улицы города… Идут сюда…
Ивушкин старался говорить очень тихо, но Ухватов хорошо расслышал последние
фразы и насторожился.
– Простите, товарищи… – пробормотал Павленко, не теряя самообладания. – Срочный
вопрос… Буквально пару минут… – заключил он и спешно вышел из зала в смежный
небольшой кабинет, где находился телефон.
– Ну что у вас? – недовольно бросил он в трубку. – Шагу без меня ступить не можете…
– Товарищ Павленко! – затараторил Тихонов. – В центральных районах большое
скопление народа. Идут в сторону Рыночной площади. Что нам делать?
– Ну не пускать, естественно! – взревел Павленко, и щеки его зарделись нездоровым
румянцем. – Здесь же московская делегация!
– Нет… Вы понимаете… Если мы их не пропустим на площадь, будет давка… Это не
сотни, это тысячи… Понимаете?
Павленко пошатнулся. Комната перед его глазами поплыла. Телефонная трубка
брякнулась на стол.
– Товарищ Павленко? – трещал в динамике взволнованный голос Тихонова. – Товарищ
Павленко, вы меня слышите? Если мы и дальше будем удерживать толпу, произойдет
давка…
Павленко повалился на пол. В кабинет вбежали Ухватов, Ивушкин и Долганов-старший.
– Товарищ Павленко! – испуганно воскликнул Ивушкин, плюхаясь на пол рядом с
теряющим сознание начальником. – Сергей Геннадич! Господи! Скорую! Окно откройте!
Долганов бросился к окну, а Ухватов взял трубку.
– На проводе генерал Ухватов. В чем дело?
– Это Тихонов.
– Узнал. В чем дело?
– А товарищ Павленко…
– Товарищ Павленко… Не может он сейчас говорить… Плохо ему… Так что у вас
случилось, товарищ Тихонов?
– В квадрате «А» огромная толпа…
– Что значит, огромная? Сколько?
– Точно сказать не могу. Несколько тысяч… Они идут в сторону Рыночной площади…
Я не понимаю, как это случилось… Только что всё было спокойно, и вдруг они
выскочили, как чёрт из табакерки… Мы не можем больше их удерживать… Если мы не
пропустим толпу на площадь, будет давка…
Глаза генерала возбужденно загорелись.
– Товарищ Ухватов? – продолжал Тихонов. – Мы пропускаем толпу на площадь? Иначе
жертвы…

– Да-да, конечно, – проговорил Ухватов и перевел взгляд на Павленко, которого
Ивушкин с Долгановым уложили на кушетку. – Я не вправе вам приказывать. Но, как вы
описываете ситуацию, я думаю, это единственное верное решение. Человеческая жизнь –
превыше всего.
Генерал повесил трубку и замер словно оглушенный, глядя в окно с пророческой
пристальностью. И ни звуки сирены скорой помощи, ни хлопотливое бормотание
партийных товарищей, обеспокоенных самочувствием Павленко, не достигали его слуха.
В ушах у него грохотал праздничный салют, – салют в ознаменование его личного
триумфа.
– Я предупреждал! – прошелестел Ухватов одними губами, еще не до конца веря в
реальность происходящего. – Я сигнализировал!

ОГЛАВЛЕНИЕ
Околицк ……………………………………………………………...........................
Долганов ……………………………………………………………………………..
Вечером в обкоме …………………………………………………………………...
Возле рюмочной …………………………………………………………………….
Непростой рабочий ………………………………………………………………….
Медунин ……………………………………………………………………………..
Ночь перед митингом ……………………………………………………………….
Из предыстории
Часть первая …………………………………………………………………………
В ожидании встречи ………………………………………………………………..
Самиздат и идейные разногласия ………………………………………………….
Бороздин ……………………………………………………………………………..
Процесс Мурашкина ………………………………………………………………..
Профилактика ……………………………………………………………………….
Полина ………………………………………………………………………………
Новые методы ………………………………………………………………………
Вечер у Караваева …………………………………………………………………...
Одна ………………………………………………………………………………….
Нежеланное возвращение …………………………………………………………..
Во имя любви ………………………………………………………………………..
Полуночники ………………………………………………………………………...
Дом Осколова ………………………………………………………………………..
Утром перед сменой ………………………………………………………………...
От безвыходности …………………………………………………………………...
Почти у цели ………………………………………………………………………..
Странный день ………………………………………………………………………
Внезапный обыск ……………………………………………………………………
Как аппаратчик аппаратчику ……………………………………………………….
Крутой поворот ……………………………………………………………………...

Анастасия Головкина

ОТРИЦАТЕЛЬНО
НАСТРОЕННЫЙ
ЭЛЕМЕНТ

ЧАСТЬ II

НА ВОЛОСКЕ
Красные флаги на фасаде Драматического театра еще не высохли после дождя и грузно
свисали с флагштоков унылыми тряпками. Затворив дверь парадного входа, Бороздин
неспешно спустился по лестнице и вразвалочку зашагал через площадь Советских артистов.
В голове – как всегда калейдоскоп мыслей: тут и фрагменты переводов, и какие-то
возражения Долганову. Но почему-то сейчас сосредоточиться было особенно трудно…
Лишь только мысль начинала проясняться, ее тут же заглушал какой-то неприятный фон…
Бороздина кольнуло смутное ощущение, что с ним происходит что-то странное… То ли с
ним, то ли вокруг него…
Рассеянно оглядевшись по сторонам, Бороздин остановился возле грязновато-желтого
двухэтажного дома и уже было хотел достать сигареты, как вдруг из арки выскочила
старушка с авоськой, в которой болтался кочан капусты.
– Погибель! – пронзительно выкрикнула она тоненьким голоском, торопливо ковыляя
вдоль дома. – Погибель наша! Хосподи! Американцы пришли! Бомба матава!
Бороздин недоуменно поглядел ей вслед.
Из арки послышался какой-то беспорядочный шум. Охваченный неясным порывом,
Бороздин свернул в арку и, пройдя ее насквозь, растерянно замер.
По Каменному валу бежали люди с перекошенными от ужаса лицами. Они бежали наугад,
бесцельно, как бегут от смертельной опасности. Диким рывком прямо на него наскочила
молодая особа. Споткнувшись, она упала на колени, машинально схватив его за рукав.
– Да что ж вы… – пробормотал Бороздин, помогая ей подняться.
– Бегите! – задыхаясь, выпалила она. – Бегите! Там раздавят!
– Где… что…
– Люди! Люди друг друга давят! Они идут, а там еще и еще... Да бегите же!
Женщина метнулась на противоположную сторону улицы и пропала в толпе.
Бороздин поглядел направо, туда, где узенький и слегка искривленный Каменный вал,
чудь поднимаясь, перетекал в такую же тесную улицу Академика Дробышева.
Вверху показалась толпа. Густая и волнообразно гудящая, словно неуправляемая
природная стихия. Бороздин уже было собрался идти по улице вниз, но там обозначилась
другая лавина народа. Он шагнул назад, в сторону арки, но в этот момент оттуда хлынул
еще один плотный людской поток. Его тут же отбросило к стене.
Выскакивая на Каменный вал, люди беспорядочно метались, что-то бессвязно
выкрикивали. Стало душно, гулко и глухо, как в банке. Все звуки сплющились.
Две толпы двигались навстречу друг другу.
Бороздин покосился влево. Там – дом со сквозным подъездом: можно сразу попасть на
улицу Добровольцев.
«Код: сорок семь ноль девять, кажется…» – спешно вспоминал он, энергично
протискиваясь сквозь толпу на противоположную сторону улицы.
Но тут какая-то сила резко свалила его на тротуар. Хаотичный шум обрушился на него,
быстро мелькали ноги. Бороздин попытался подняться, но его снова смело на землю.
– Да что ж вы творите-то? Совсем сдурели… – бормотал он, инстинктивно прикрывая
голову.
Преодолев боль, Бороздин отполз к стене дома-цели. С трудом поднявшись, он, хромая,
сделал несколько шагов вперед и набрал код на двери подъезда. Но знание «потайных
путей» сослужило ему плохую службу. Стоило ему отворить дверь, бежавшие сзади,

распихивая друг друга, ринулись следом за ним. Какой-то мужик, раздраженный
нерасторопностью Бороздина, грубо оттолкнул его вправо, где располагалась узкая крутая
лестница, ведущая на нулевой этаж.
Не сумев удержаться, Бороздин полетел вниз, едва касаясь ступеней, и упал на пол, с
размаху ударившись о металлическую дверь подвала.
Резкая боль стиснула голову. Тело сделалось невесомым, руки бессильно разжались,
перед глазами поплыли багровые круги.
Топот и крики как будто куда-то удалялись, проваливались …
Бороздин уже не мог пошевелиться. Виски пульсировали так тяжело, что казалось, мозг
ходит ходуном внутри черепа. Неужели это всё? Как внезапно это случилось… Как
странно…
Бороздин улыбнулся и начал погружаться в блаженное небытие…
ВО ВЛАСТИ СТИХИИ
Миновав плетеные ворота парка, Долганов с нечеловеческой скоростью помчался к тому
месту, где только что видел Соню: безымянный проезд между улицей Добровольцев и
Каменным валом. Спешно воспроизводя в памяти план города, он искал для нее возможные
пути спасения, но не находил. Куда бы он ни свернул в своем воображении, всякий раз он
либо натыкался на кордоны, либо был раздавлен встречной толпой, и всё внутри него
дрожало и обрывалось.
А вокруг полыхал май, щекоча нос жгучими весенними ароматами, пробуждающими
приятное волнение, какое бывает в ранней юности. Спелое солнце щедро бросало лучи на
чистые дорожки, выложенные плиткой, по бокам которых в пушистой траве виднелись
желтые головки одуванчиков. И прохожие бродили по этим дорожкам – спокойные и
безмятежные.
Казалось, мир пытался одарить Долганова светом – напоследок перед чем-то страшным и
неотвратимым.
Долганов несся навстречу неясному заунывному гулу, который по мере приближения к
центру становился всё отчетливее. Этот гул исходил от машин, стоящих на Центральном
проспекте плотной безнадежной пробкой. Какой-то водитель в потертых джинсах,
доведенный ожиданием до исступления, доказывал что-то постовому, истошно крича и
размахивая руками. Но Долганов сумел расслышать лишь отдельные выкрики, которые тут
же тонули в похоронном гудении машин.
Долганов перебежал улицу и нырнул в ближайшую арку. Но тут дорогу ему преградили
трое вооруженных бойцов спецподразделения.
– Проход закрыт, – заявил один из них.
– Мне необходимо попасть туда, – возразил Долганов и решительно шагнул вперед.
– Не положено! – брякнул боец и сделал останавливающий жест рукой.
Долганов попытался его оттолкнуть, но двое других сотрудников сразу скрутили ему руки
и поволокли к стоявшему в глубине арки милицейскому УАЗу.
– Я должен быть там! – отчаянно вырывался Долганов. – Там у меня человек! Мне нужно
туда!
Служители правопорядка затолкали его в кузов машины и пристегнули наручниками к
металлической ручке.
– Я должен быть там! – исступленно повторял задержанный. – Должен быть там! Я еще
могу помочь!
– Там ты уже никому не поможешь, – резко, но с некоторым сочувствием в голосе
проговорил один из правоохранителей. – Только сам убьешься …
Прошел час. Может быть, больше.

Долганов сидел в кузове милицейской машины, глядя в черный потолок неподвижным
взглядом. Он слышал, как стражи порядка коротко переговариваются по рации, но слов
было не разобрать.
Он резко ударил кулаком в стену.
– Скажите хотя бы, что там происходит! – крикнул он.
– Сиди тихо, а то на пятнадцать суток оформим! – отозвались снаружи.
– Ну, люди вы или нет! У меня там близкий человек! Я имею право знать хотя бы, что
происходит!
– Нет, ну, точно на пятнадцать суток… Ну, сиди ты тихо! Когда можно будет – пойдешь.
Что происходит, что происходит… Не велено нам распространяться…
И снова тишина, изредка прерываемая хриплым тявканьем рации…
Долганов чувствовал, что какой-то этап этого кошмара завершился, дошел до какой-то
точки относительного равновесия. И сейчас, по крайней мере, можно уже добиться какойто ясности. Надо только вырваться отсюда!
Он снова ударил кулаком в стену.
– Откройте немедленно! Что за произвол, в конце концов! У вас нет никаких оснований
меня удерживать! Я ничего не нарушил. Я просто пытался пройти с одной улицы на другую.
Откройте! Откройте немедленно!
Дверь кузова отворилась.
– Ну, иди, – проворчал служитель порядка, расстегивая наручники. – Не знаю, правда, где
ты там что будешь искать... Я бы на твоем месте домой пошел. Что бы ни случилось, а дома
скорее узнаешь… Может, просто домой пришел этот твой человек…
Долганов рванул в сторону Каменного вала на прежней, стремительной волне, но ноги
уже не вели: адским калейдоскопом в голове крутилась панорама центральных улиц,
наводненных толпами обреченных людей. Но реальность оказалась еще ужасней, –
реальность, которая обнажилась перед ним, когда он вышел на Каменный вал.
Эта милая, уютная улочка с булыжной мостовой была вся испещрена жуткими следами:
кровь, слизь, клочки бумаги, куски одежды, сумки, ключи, очки, детские игрушки.
Покореженные двери со скрипом качались из стороны в сторону, кричаще зияли открытые
раны разбитых витрин.
Несколько любителей легкой наживы, как бабочки, перескакивали с места на место,
разглядывая утерянные предметы. Один из них схватил дамскую сумочку и, воровато
озираясь, скрылся в ближайшей подворотне. Но на это никто не обращал внимания.
Рыдания и стоны тонули в мерном будничном гуле. Мелькали белые халаты и
милицейские фуражки. Пострадавших несли на носилках, на руках, на спинах, а иногда
просто вели, бережно поддерживая за подмышечную впадину.
– Простите, – обратился Долганов к проходящему мимо молодому человеку в белом
халате. – Я жену ищу. Она такая рыжая, среднего роста, в синем платье. Вы ее не видели?
Медицинский работник молча помотал головой и последовал дальше.
– Простите, – обратился он к мужику с носилочными лямками в руках. – Вы не видели
такую рыжую, в синем...
Голос Долганова оборвался. Из дверей дома напротив вынесли носилки, на которых
лежала она – застывшая в неестественной, искривленной позе, рыжие пряди – на лицо,
синее платье – клочьями.
– Соня!!! – неистово закричал Долганов и бросился к носилкам. – Соня, родная моя!
Носильщики механично поставили носилки на землю. Долганов опустился рядом и
раздвинул волосы пострадавшей…
Не она…

Эта женщина сильно старше и вообще кроме волос никакого сходства. Но облегчения это
не принесло. Смерть была так близка, так многолика, что, казалось, здесь нет больше места
живым. Смерть стала единственной реальностью, а жизнь – иллюзией.
Долганов молча помотал головой и поднялся. Носильщики так же механично подхватили
носилки и понесли наверх.
Потерянно глядя по сторонам, Долганов побрел вслед за ними, но спустя мгновение снова
замер, как вкопанный: Бороздин. Это уже не ошибка. Его бесчувственное тело слегка
покачивалось на носилках. Он лежал на боку. Голова – забинтована, вокруг ноздрей и на
уголках губ запеклась кровь.
Долганов сам не заметил, как оказался рядом. Не в силах сказать ни слова, он просто
машинально шел справа от носилок, вглядываясь в лицо Бороздина. Кажется, веки его чуть
дрогнули…
– Он жив? – с надеждой спросил Долганов.
– Когда укладывали, был жив, – эпически констатировал один из санитаров.
Бороздин приоткрыл глаза, чуть повернул голову лицом кверху и поглядел на Долганова
как будто совершенно бессмысленно.
– Алексей… Ты… меня узнаешь?
Бороздин напряженно нахмурился.
– Может и не узнать, – отозвался санитар. – Он башкой здорово стукнулся. Адрес свой не
мог вспомнить.
Взгляд Бороздина начал проясняться.
– Слава… – наконец, проговорил он с долей неуверенности. – Слава… Это… хорошо, что
ты здесь… Я как раз хотел тебе сказать… Ты считаешь, я изменил свои убеждения, но здесь
совсем другое…
– Хорошо, – перебил Долганов. – Ты придешь в себя, и мы поговорим. А сейчас тебе
нельзя…
– Нет-нет, всё нормально… – возразил Бороздин с нарастающим возбуждением. – Уже
нормально… Ты, значит, убеждения… Нет. Мне просто тесно в какой-то одной системе…
Я ищу… Ведь сейчас у нас, наконец, появилась возможность понять, что с нами случилось,
что нам делать дальше… Я ищу… И от Маркса тоже не отказался… Иногда я снова
начинаю мыслить Марксом…
Вдохновляясь всё более и более, Бороздин попытался приподняться на локте.
– Придержи его, – попросил Долганова носильщик, идущий сзади. – А то еще чего
доброго…
Долганов осторожно положил руку Бороздину на плечо.
– … Но Маркс ведь тоже не видел для нас другого пути… – продолжал Бороздин,
беспокойно ерзая на носилках. – Революция отшвырнула нас на более раннюю стадию…
Был сталинский феодализм, а потом… потом начал возрождаться капитализм… И не надо
ему мешать… не надо мешать ему быть собой, быть нормальным капитализмом! Мы
должны его отработать. Так мы скорее придем к чему-то лучшему… Но главное сейчас –
не потерять эту возможность понимания. Она слишком дорого нам досталась! А это только
диалог… Сейчас очень важен диалог! Я хочу говорить с социалистами! Почему же мы не
можем…
Бороздин прервался и тревожно сомкнул брови.
– Подожди… Что это было? Я пошел… Кажется, я упал… Не надо… Я могу сам идти…
Сейчас пойду…
Глаза Бороздина вновь заволокло туманом.
– Он еще хорошо отделался, – заметил санитар. – Мог бы и позвоночник сломать. Он там
пролетел – будь здоров. Башка-то еще, может, заработает, а вот когда позвоночник…
Носильщики остановились возле грузовика.
– Санитарных машин не хватает, – пояснил собеседник Долганова. – Вот приходится…
– В какую больницу вы его везете?

– Во Вторую городскую. Державная, сто восемнадцать.
– Когда к нему будет можно?
– Не знаю. В приемный покой звоните.
– Что ему принести?
– Чистую одежду. Ну и пожрать что-нибудь. Там столовая на ремонте. Обычно они жратву
заказывают в кафе на Красной Поляне. Но сейчас проблемы могут быть с подвозом.
Из кузова грузовика выглянули двое медработников.
– Подозрение на сложную ЧМТ, – пояснил носильщик. – Тяжелый.
Долганов помог погрузить Бороздина в кузов и, задумавшись, машинально достал
сигарету.
– Ну что стал-то? – послышалось сзади.
Это другие носильщики принесли очередного пострадавшего. Долганов отошел вправо,
закурил и зашагал вдоль проспекта. На противоположной стороне рядом с остановкой
стояли три пустых троллейбуса. Один из них, с разбитыми стеклами, накренился, и,
казалось, вот-вот упадет. Грузовики и кареты скорой помощи медленно проплывали мимо,
утрамбовывая колесами грязный хлам, которым была завалена мостовая. Служители
порядка проверяли документы у прохожих. В воздухе блуждал запах медикаментов.
Накатившее на Долганова оцепенение вновь было вытеснено чувством острой тревоги.
Он принялся искать телефонную будку. Но ни один автомат не работал.
Дорога до Сониного дома занимала всего полчаса, но они показались Долганову
вечностью.
Вот уже аптека… Вот эстакада… Поворот на улицу Космонавтов… Серое двухэтажное
здание…
Влетев на второй этаж, Долганов позвонил в дверь – продолжительно и нетерпеливо.
Замок хрипловато лязгнул. Из прихожей потянуло весьма неромантичным запахом
мужской раздевалки, и в дверях показалась столь же неромантичная баба Лиза. Увидев
Долганова, она сразу обрела воинственный вид, и безразмерные груди, словно два
здоровенных орудия, двинулись прямо на него.
Долганов растерянно отступил.
– Здравствуйте, Лизавета Григорьевна... – тихо проговорил он с несвойственной ему
нерешительностью. – А Соня дома?
Глаза бабы Лизы гневно сверкнули и обрели какое-то неженское выражение. Вероятно,
так должен смотреть отец на сомнительного ухажера своей дочери. Но отца у Сони не было,
и вообще мужчины в их семье как-то не приживались. Вот и приходится бабе Лизе и за
себя, и за отца, и «за того парня».
– Я тебе вот что скажу, – жестко заговорила она. – Нужна – забирай. Здесь ее никто не
держит. А не нужна – не морочь голову. Девка совсем в щепку превратилась. Смотреть
страшно…
– Вы только скажите, – перебил Долганов, – она дома?
– Да дома она, дома. Ты меня слушай.
Но Долганов уже ничего не слышал. Он резко побледнел и ощутил сильную слабость во
всем теле. Шатаясь, он отошел к лестнице и опустился на ступеньки.
– Ты чего, Слав? Заболел, что ль? – спросила баба Лиза, и глаза ее сразу исполнились
сочувствия. – А? Плохо, что ль?
За окном проехала вереница пожарных машин. Группы людей беспокойным шагом
проходили мимо. Кто-то держался за сердце, кто-то прихрамывал.

– Да что стряслось-то? Авария, что ль, какая?
Долганов продолжал молчать, глядя в одну точку.
– Ба! – донесся откуда-то из глубины квартиры бодрый Сонин голос. –
Полотенце! Полотенце забыла…
Бабушка машинально шагнула в сторону прихожей.
– Ты это… – пробормотала она, обращаясь к Долганову. – Заходи… Тебе капель попить
надо… Ничего… Всякое бывает… Щас попьешь капелек, и язык сразу заработает…
Долганов с трудом поднялся, и на ватных ногах поплелся следом за ней.
– Ба! – снова донеслось из ванной.
– Да несу я, несу! – крикнула баба Лиза, входя в комнату.
Долганов прошел за ней, бессильно опустился на диван и прислонил голову к шкафу.
– А Сонька в ванной, – бормотала баба Лиза, роясь в шкафу. – Напарилась в этом
автобусе…
Достав полотенце, бабушка вышла в коридор.
– К тебе Слава пришел, – сказала она Соне, просовывая полотенце в дверь.
Голос бабушки насторожил Соню. Наскоро запахнув халат, она побежала в комнату.
Увидев его застывший взгляд, она решила, что что-то случилось с кем-то из их общих
друзей.
– Кто?! – закричала она, кидаясь к нему. – Господи! Кто?!
Долганов взял ее за руку и молча помотал головой. Она опустилась рядом с ним на
корточки и внимательно поглядела ему в глаза.
Так сидели они достаточно долго, пока резкий запах корвалола не шибанул Долганову в
нос.
– На, выпей, – скомандовала баба Лиза, протягивая мензурку.
Этот жест Долганова смутил и сразу же отрезвил.
– Нет-нет, спасибо. Я такое не принимаю…
Баба Лиза пожала плечами и неохотно ретировалась. Еще немного помолчав, Долганов
начал свой рассказ. Поначалу он говорил очень сбивчиво, постоянно останавливаясь, но
мало-помалу речь его обретала прежнюю четкость и лаконизм. Соня с бабушкой сидели у
стола чуть поодаль.
– В общем, сейчас к Алексею надо ехать, – заключил Долганов.
– А… что у него? – пробормотала Соня севшим от потрясения голосом. – Насколько это
серьезно?
– Пока сложно сказать…
– А врачи что говорят?
– Тоже ничего конкретного. Там же не было условий для нормальной диагностики. Еда
нужна. Чистая одежда.
– Надо же позвонить всем! – возбужденно воскликнула Соня и выбежала в коридор.

– Ну, дела! – всплеснула руками баба Лиза. – Это сколько ж их было-то? Откуда они все
взялись?
– Сам ничего не понимаю. Никаких массовых мероприятий. Никаких событий. День как
день…
– Телефон не работает! – крикнула Соня из коридора. – Нет гудка! Пойду к соседям
узнаю…
– А Раиса Львовна… – осторожно продолжил Долганов.
– Так она в Москве, – подхватила баба Лиза. – Подругу поехала проведать. Отгулов
набрала и… В понедельник только приедет или во вторник… Мы с Сонькой одни тут
хозяйничаем… А я думаю, это... Вот ты говоришь: простой день. А я думаю: не простой.
Говорят, в центре еще вчера много милиции было. И даже военные какие-то ходили…
Долганов глубоко задумался, и в его памяти пронеслись до блеска надраенные
центральные кварталы, стерильные урны, отряды бойцов спецподразделения – всё, что он
видел вчера по дороге в аптеку.
– Нет, в самом деле, что-то там намечалось, – заключил он. – Я тоже вчера обратил
внимание … Но что именно… И откуда толпа взялась…
– У соседей тоже не работает! – выпалила Соня, входя в комнату. – Господи! Я с ума
сойду! Вдруг там что-то… Пойду из автомата попробую…
– Ну ты оденься хотя бы, дурында! – одернула ее баба Лиза. – Куда в халате-то?
– … Или по дороге позвоним? Надо же в больницу скорее ехать! Там же, наверное,
закроется…
– Прежде всего надо успокоиться, – проговорил Долганов уже своим обычным ровным
тоном. – Прием вещей будет круглосуточно. Это же чрезвычайная ситуация. А на звонки
не стоит тратить время. Автоматы не работают, я пробовал. Судя по всему, связи нет по
всему городу.
– Думаешь, специально отключили? – растерянно спросила Соня.
– Скорее всего. Чтобы приостановить утечку информации. Ладно, я в больницу.
– Я с тобой!
– Думаю, не стоит. Транспорт сейчас плохо ходит. А нужно ведь в два места: к нему домой
– за одеждой, потом – в больницу…
– Нет, нет, я с тобой, с тобой! – воскликнула Соня с возбужденной настойчивостью,
потрясая руками, сцепленными в замок. – Я здесь с ума сойду! Мы же от всего отрезаны!
Позвонить нельзя!
– Да идите уже! – махнула рукой баба Лиза. – Больному человеку же надо…
– Ну, хорошо, – нехотя согласился Долганов. – Собирайся. Я подожду на улице, –
заключил он и вышел за дверь.
ПЕРВАЯ НОЧЬ ПОСЛЕ…
Сумерки густели, духота спадала, но город по-прежнему не спал. События минувшего
дня, столь же ужасающие, сколь и необъяснимые, отзывались в каждом звуке, в каждом
шорохе. Лишенный своего привычного вечернего ритма, город захлебывался тяжелым
дыханием вынужденного бодрствования, теребящим полотно прохладного полумрака
резкими выкриками, скрипом тормозов, тревожным кручением милицейских мигалок.
Но всё же вечерней тишине удалось окутать отдельные дворы, скудно освещенные уютным
домашним светом, льющимся из окон, задернутых занавесками.

В глубине невысокой арки застучали шаги – широкие мужские и легкие, узенькие
женские.
– Кажется, я кошелек где-то посеял, – с досадой проговорил Долганов.
– А зачем тебе сейчас кошелек? – удивилась Соня.
– В больнице может понадобиться. Няньке сунуть там, не знаю…
– Ой, да, действительно… И у меня два рубля только… И еще какая-то мелочь…
Достав из правого кармана плаща горсть монет, Соня, замедляя шаг, принялась их
перебирать.
– Две… даже три двушки!
Соня остановилась.
– Слушай, может, телефон уже включили? – предположила она, глядя на Долганова с
нарастающей тревогой.
– Ну придем к Алексею и проверим. Через пять минут мы будем уже там.
Долганов твердо взял ее за руку и увлек за собой.
– Я всё думаю, как там Люда, – продолжала Соня с дрожью в голосе. – Она вышла с работы
раньше меня, но я не знаю, куда она собиралась. А дом у нее прямо вот в этом… прямо вот
там, где всё это происходило…
– Не накручивай себя.
– А Борис? Ты давно его видел?
– Вчера днем.
– А Женя? Господи! У него же могла быть там экскурсия! Он мог пойти туда с группой!
– Нет, вот как раз Жени там точно не было. Я говорил с ним вчера: еще вечером он
собирался уезжать с группой в речной круиз на четыре дня…
Долганов остановился и, продолжая сжимать ее руку нежно и твердо, поглядел ей в глаза
глубоким взглядом, внушающим равновесие.
– Я знаю. Неопределенность изматывает. Но этому нельзя поддаваться. От того, что мы
будем изводить себя предположениями, новая информация не появится. Думать сейчас
нужно не о том, чего мы не знаем, а о том, что нам известно: Алексей в больнице, и мы
должны ему помочь.
Соня вздохнула, глубоко и прерывисто, и, словно подтолкнув себя откуда-то изнутри,
первая шагнула вперед.
Вскоре спутники очутились в небольшом дворике, образованном стоящими буквой «П»
кирпичными пятиэтажками начала 1950-х годов. Почти впритык к одной из них притулился
двухэтажный домишко, старенький, облезлый, уныло доживающий своей век. Всем своим
тщедушным деревянным тельцем он прижимался к более молодому кирпичному соседу,
словно ища у него защиты от неминуемого сноса.
Но дефицит квадратных метров продлевал жизнь обветшалому старцу. Одни жильцы
уезжали, осчастливленные более комфортабельной жилплощадью, а другие, наоборот,
получали здесь «временное жилье».
Бороздин обитал в этом доме почти уже два года. Драматический театр, куда его с
дипломом экономиста «распределили» после института на должность завхоза, предоставил
ему здесь восьмиметровую комнатенку. В комнате чуть побольше жила Егоровна,
сухонькая старушка, пенсионерка, бывшая работница Околицкого мясокомбината. В
квартире было еще три комнаты, но они давно пустовали, покинутые обладателями ордеров
на новую жилплощадь.
В подъезде почему-то совсем не было света. Дряхлеющая лестница от каждого шага
заходилась пронзительным скрипучим стоном. В этом звуке как будто слышалось
возмущение нечуткостью поднимающихся, которые посмели потревожить ее, такую
старую и немощную.
Долганов постучал в дверь – один раз, другой, третий. Но никто не открыл.

– Господи… – прошептала Соня. – Неужели с Егоровной тоже что-то случилось?
Долганов прислушался.
– Там кто-то есть… Я ясно слышу шаги…
– Странно… Может, ее кто-то напугал?
Долганов снова стукнул в дверь.
– Алевтина Егоровна! Это Слава Долганов. Откройте, пожалуйста! Алексей попал в
больницу. Нам нужно забрать для него кое-что из вещей…
– Слава? – настороженно переспросила Егоровна из-за двери своим тоненьким голоском
с хрипотцой. – Ну так что ж ты молчишь-то? Сказал бы сразу, а то барабанит, как
оглашенный. Я ж не знаю…
Егоровна отворила дверь и впустила гостей в прихожую, тоже совершенно темную. Лишь
в
комнате
направо,
где
жила
старушка,
подрагивал
огонек
свечи.
Долганов сразу же подошел к висевшему на стене черному дисковому телефону и снял
трубку, но связи по-прежнему не было.
– И света тоже нету, – заговорила Егоровна. – В целом доме отключили, уж и не помню,
в какой час. – А с Алёшкой-то что? Он в эту драку ввязался, что ли?
– В какую драку? – спросил Долганов.
– Ну а что там было-то? Люди говорят, кто – драка, кто – погром. И прям на площади, у
Облисполкома! Налетели там какие-то и давай всех колошматить чем ни попадя. Иль не
так?
– Да мы сами мало что видели… – ответил Долганов.
– Потому я и дверь не открываю, – продолжала Егоровна свою мысль. – А то мало ли… А
еще я слыхала, это сама милиция всех излупила. Люди в Облисполком пришли спросить
что-то, а милиция им – нельзя, и давай всех лупить. Иль не так?
– Да говорю же: мы сами толком ничего не видели…
– Мы поняли только, что случилась давка, – вступила Соня. – Часов в шесть огромная
толпа собралась в центре… Действительно недалеко от Облисполкома… А там было всё
перекрыто, получилось такое замкнутое пространство… И люди, в общем… В общем, не
всем удалось выбраться…
– Хосподи! И что, много людей-то было? Зачем же они туда?
Словоохотливая хозяйка была готова подкинуть еще пару-тройку версий случившегося,
но Долганов ее остановил – корректно, но твердо:
– Алевтина Егоровна. Мы во всем постепенно разберемся. А сейчас нам вещи нужны для
Алексея. Нам бы там освещение как-нибудь устроить, – добавил он, кивнув головой в
сторону двери прямо перед собой, ведущей в комнату Бороздина.
– Ой, да, что ж это я… – спохватилась Егоровна, спешно удаляясь к себе в комнату. –
Сейчас, сейчас, еще свечей принесу…
Вскоре огарок свечи осветил комнатушку Бороздина, где из мебели была только
металлическая кровать, накрытая тяжелым покрывалом, небольшой письменный столик и
самодельные деревянные стеллажи, до отказа набитые тюками и коробками. Со
свойственным ему оптимизмом Бороздин верил, что жилье действительно временное, и
мебелью не обзаводился.
Долганов растерянно прошелся глазами по стеллажам, пытаясь представить, какое из этих
вместилищ могло бы служить гардеробом.

– Вы не знаете, – обратился он к Егоровне, – где у него в этом бардаке может лежать
одежда?
– Ой, ну там где-то, в мешке каком-нибудь или в коробке…
– Да это понятно, что где-то здесь… – пробормотал Долганов и принялся изучать
вместилища одно за другим.
Определив на ощупь, что в одном из мешков лежит нечто тканевое, Долганов резко
вытряхнул всё содержимое прямо на пол.
Соня улыбнулась и заметила с доброй иронией:
– С такими манерами тебе бы в органах где-нибудь работать – обыски проводить в
отсутствие хозяев.
– Если мы сейчас еще и манерами озадачимся, то до утра отсюда не уйдем, – отозвался
Долганов, вдумчиво перебирая вещи. – Не понимаю, как можно жить в таком бардаке…
Найти тут что-то можно разве что чисто случайно…
Наконец, Долганову удалось составить некий минимальный комплект одежды, который
он аккуратно упаковал в тряпичную хозяйственную сумку, предложенную Егоровной.
– Вы, поди, голодные? – участливо спросила она. – Так это я щас, мигом на газу
разогрею…
– А что у вас есть? – поинтересовался Долганов с прагматической бесцеремонностью. –
Есть у вас что-нибудь такое, компактное, чтобы в больницу ему отнести?
– Так пирожки есть! С мясом, с капустой, с картошкой. Я к выходным напекла, думала,
мы как раз вот с Алёшкой чайку попьем. Так это я щас, мигом…
ТРАВМАТОЛОГИЯ
Улица Державная – широкая и шумная – ответвлялась от Центрального проспекта
недалеко от площади Красных комиссаров и уходила на запад, демонстрируя всё
многообразие городской застройки, от дворянских особняков первой трети XIX века до
многоквартирных и многоэтажных бетонных коробов. На одной из западных окраин
полотно городского пейзажа резко обрывалось: дома на нечетной стороне улицы упирались
в ограду городского парка, а за крайней постройкой на четной стороне расстилался
широченный пустырь, ограниченный где-то вдали плотным лесным массивом, линия
которого едва угадывалась при свете нарождающейся луны.
Этим последним сооружением на четной стороне Державной улицы и был дом № 118, где
помещалась Вторая городская больница. В былые дни здесь располагалась загородная
усадьба князей Голицыных, от которой к середине XX века сохранился только главный дом
строгих ампирных очертаний, соединенный каменной оградой с двумя флигелями. Все
постройки внутри ограды – многочисленные корпуса больницы – появились уже в
советское время и не представляли особой архитектурной ценности.
Впрочем, архитектурные особенности главного дома тоже оставляли равнодушными
большинство посетителей. Куда больше их волновало отсутствие какой-либо системы в
расположении корпусов на территории больницы. Номера им присваивались как-то
совершенно произвольно. Если перед вами, допустим, корпус № 12, это отнюдь не означает,
что корпус № 13 тоже где-то рядом. Он может находиться на противоположном конце
бывшей княжеской резиденции и при этом не иметь таблички с номером.
На территорию больницы Соня с Долгановым вошли через восточные ворота и зашагали
по центральной аллее, от которой на всем ее протяжении в разные стороны разбегались
узенькие дорожки. Одна из них тонкой змейкой уползала влево и вела прямиком к ступеням
портика садового фасада главного дома. Перед крыльцом в небольшом скверике, залитом

желтоватым светом уличных фонарей, стоял искрящийся новизной патрульный автомобиль
УАЗ-469-АП, из тех, что совсем недавно появились в милицейском автопарке.
Спутники огляделись по сторонам. В вечернее время задача поиска корпусов существенно
осложнялась из-за нехватки освещения. Фонари на дорожках либо не горели, либо вовсе
отсутствовали, и этот небольшой пятачок во дворе главного дома был для посетителей
единственным ориентиром.
– А приемный покой, кажется, в этом историческом здании? – спросила Соня.
– Вроде бы… – отозвался Долганов. – И там же должна быть травматология… Алексея,
скорее всего, туда положили…
– Ребята, я здесь! – вдруг заговорили голосом Бороздина густые кусты по правую сторону
аллеи.
Соня с Долгановым растерянно переглянулись: не подводит ли их слух?
– Идите сюда! – вновь окликнул их Бороздин шумным шепотом, маша рукой из-за кустов.
– Не маячьте там!
Когда спутники углубились в заросли, сомнения их развеялись окончательно: перед ними
стоял Бороздин, в утлой больничной пижаме, с забинтованной головой, но уже
исполненный своей обычной бодрости и явно начиненный какими-то новостями.
– Ты с ума сошел?! – брякнул Долганов вместо приветствия, чиркая спичкой, чтобы
разглядеть товарища получше. – Ты зачем встал? Тебе лежать надо.
– Как ты себя чувствуешь? – вмешалась Соня, озабоченно вглядываясь в лицо Бороздина,
распухшее от ушибов.
– Ну… как видите… – прогнусавил Бороздин, похлюпывая распухшим носом и пытаясь
скрыть за улыбкой смущение за свой внешний вид. – Врач говорит, снимок хороший. Если
так пойдет, дня через три выпишут. А из наших вы видели кого-нибудь? Я никому не смог
дозвониться…
– Мы тоже не смогли, – ответил Долганов. – Связи нет по всему городу. А почему ты
гуляешь? Тебе вставать разрешили?
– Нет. А что делать? Я вот как раз и пошел телефон поискать. Нам же не говорят, что связи
нет нигде. В регистратуре сказали, какие-то неполадки в нашем районе. Вот меня и
делегировали от нашей палаты телефон поискать. Людям же домой позвонить надо, своим
сообщить, что живы хотя бы. А на всю нашу палату только я один ходячий.
– Ладно, ходячий, – пробормотал Долганов со сварливой заботливостью в голосе,
протягивая Бороздину сумку, – мы тут тебе привезли кое-что… Там одежда, и Егоровна
пирожков тебе передала, бутылку кефира. В общем, разберешься…
– Пирожки! – воскликнул Бороздин с голодным блеском в глазах и нетерпеливо выхватил
сумку у Долганова из рук. – Вы не представляете, насколько это кстати! Я не ел, наверное,
со вчерашнего дня…
Достав пирожок, Бороздин жадно его надкусил и повесил сумку на короткий сук дерева.
– Утром неохота было, – продолжал он с набитым ртом, – в обед – не успел, а на ужин
было уже другое…
– Так мы, может, присядем? – предложил Долганов, указывая на лавочки, стоящие в
скверике перед крыльцом главного дома. – Что мы тут застряли?
Энергично жуя, Бороздин отрицательно помотал головой.
– М! Не! Не надо! Врачи увидят, скажут, иди ложись…
– Ну вообще-то они будут правы.
– Да там поговорить не дадут нормально. Вы бы видели, что там творится! Поначалу была
полнейшая неразбериха, всё время привозили пострадавших. Больница уже битком, а они
всё везут и везут. А потом чекисты нагрянули и давай всех тормошить. Кто хоть как-то

говорить может, они по одному дергают и выспрашивают, зачем в центр пошел, что за дело
у тебя там было, что видел, что слышал...
– Ну это как раз нормально, – заметил Долганов будничным тоном. – Произошло ЧП, они
выясняют обстоятельства...
– А тебя тоже вызывали? – спросила Соня.
– Ну а как же?
Бороздин рассмеялся.
– Кажется, у меня первый раз в жизни такое, что мне и вправду скрывать нечего. Попал в
давку, потом в больницу… – заключил он, открывая бутылку кефира.
Долганов вновь чиркнул спичкой, и дрожащий огонек ненадолго осветил усталые лица
говорящих.
– Значит, что мне удалось выяснить, – продолжал Бороздин, отхлебывая кефир из
горлышка бутылки. – Откуда столько народу набежало. Как я понял, прошел какой-то слух,
будто Облисполком какую-то новую очередь открыл на квартиры. И вот все наши
очередники, в основном вот эти, кто из деревень лет десять-пятнадцать назад приехал, все
они туда и пошли…
– Очередь на квартиры? – недоуменно переспросил Долганов. – Гм …
– А я тоже слышала, – вступила Соня. – В магазинах, в автобусах говорили, будто бы к
тридцатилетию Победы квартиры дадут всем очередникам. Уж не знаю, откуда они это
взяли…
– Да, было, – согласился Долганов. – Про тридцать лет Победы я тоже слышал. Причем
не только на улице, но и от какого-то официального лица…
– Где? – спросил Бороздин.
– Не помню. Но это даже не сейчас… Это достаточно давно… Года два назад… Ладно,
допустим… Допустим, прошел слух, что нужно вставать в какую-то очередь. Но зачем
делать это всем вместе? И почему именно сегодня?
– Вот это совершенно непонятно. Такое ощущение, что был какой-то сигнал, какой-то
стимул… Было что-то такое, что их подстегнуло… А так, если послушать, получается, один
другому сказал, другой третьему…
Со стороны аллеи послышались шаги.
– Простите, у вас двушки не будет? – донеслось из-за ветвей.
– А что, телефон починили?
– Да! У восьмого корпуса автомат заработал.
– Связь появилась! – взволнованно проговорила Соня. – Я тоже пойду попробую. Я так за
Люду беспокоюсь! А восьмой корпус, это где?
– Да совсем рядом, – ответил Бороздин. – Прямо по аллее и первый поворот направо.
Осторожно раздвинув ветви, Соня вышла на аллею и, удаляясь, зашуршала туфельками
по гравию.
– Я не понимаю главного, – продолжал Бороздин, обращаясь к Долганову. – Как же всётаки так вышло… Почему столкнулись эти две толпы? Как образовалось это
разнонаправленное движение? Одна толпа идет в Облисполком… То есть к Большой
рыночной площади со стороны Центрального проспекта. Это понятно. Но там же

образовалась еще и встречная толпа! Я оказался в аккурат между ними. Одни идут в сторону
Большой рыночной, а другие – в обратном направлении!
В очередной раз чиркнув спичкой, Долганов поглядел на Бороздина с растворяющей
пристальностью.
– Значит, у этого шествия были две волны, – заключил он. – И между ними прошло какоето время…
– Ну да… Выходит, что так… Но почему первая волна резко повернула назад?
– Потому что там были кордоны. Менты перекрыли все подходы к площади.
– Кордоны?! – потрясенно переспросил Бороздин. – А зачем?
– Пока не знаю. Но факт остается фактом. Я видел это во всех подробностях с колеса
обозрения.
– С колеса? Как тебя туда занесло?
– Да вот, сестру с племянником выгуливал… М-да… Думаю, они надолго запомнят этот
викенд…
Глядя на Долганова в полном ошеломлении, Бороздин неуклюже шагнул назад.
– Так это что же выходит? Если бы не было кордонов, ничего бы этого не случилось?
Представляю, как сейчас трясут наше милицейское начальство…
– Ну, судя по тому, что происходит у вас в больнице, трясут не только милицию…
В этом замечании своего товарища Бороздин уловил нехорошие нотки.
– То есть… ты что хочешь сказать? – настороженно спросил он. – Подожди, ты думаешь,
что…
Но договорить Бороздин не успел, услышав шуршание Сониных шагов.
– Ну что? – нетерпеливо спросили Бороздин с Долгановым в один голос, когда Соня
приблизилась.
– В больнице… – через силу выдавила из себя Соня, едва удерживаясь, чтобы не
разреветься. – Люда… в больнице… Увезла скорая. Но вроде ничего серьезного. Я говорила
с Лёней. Он сказал, что она сама вызвала скорую. То есть дошла до дома, но решила всётаки вызвать… Там у нее с ребрами что-то… И еще Борис, у него всё в порядке… Он
заходил к Лёне, искал Люду, искал всех…
– Ну вот, все нашлись, – проговорил Бороздин с улыбкой облегчения. – Значит, поживем
еще… Так нам выпало…
Не в силах более сдерживать слезы, Соня уронила голову Долганову на грудь, но тут же
встрепенулась, услышав шумный хлопок входной двери главного дома усадьбы.
Раздвинув кусты, друзья увидели, как двое правоохранителей вывели на крыльцо какогото полноватого мужика средних лет и повели его к своему новенькому ведомственному
автомобилю.
– Вот те раз! – выронил Бороздин. – Да это ж… Андрюха! Его со мной в одном грузовике
привезли…

КОНЕЦ ОЗНАКОМИТЕЛЬНОГО ФРАГМЕНТА