Текст
Р 2
К 59
Рисунки и оформление
В. Толкова
к 4803010201 — 141
М101(03)— 88
230—88
ISBN 5—08—000091—0 т. 2
ISBN 5—08—000093—7
© СОСТАВ. РИСУНКИ. ОФОРМЛЕНИЕ.
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА». 1988
1
сенью 1946 года я ехал на крыше пассажирского вагона. Ехал
Jm в Г0Р0Д Великие Луки. Кроме меня, на крыше никого не было.
Ш ВЩ Впереди, на соседнем вагоне, спина к спине сидели два черно-
Ш Л? мазых парня. Как пить дать железнодорожные воришки.
В JBf У одного на голове немецкая каска с рожками. Где он ее под-
ШВВ цепил и зачем напялил? Парни иногда косо поглядывали на
меня, но пока не трогали. Ждали, когда стемнеет. Тогда им
легче со мной разговаривать. Мне было наплевать на них
и на эту дурацкую каску. У меня в кармане лежал парабеллум.
Вагон покачивало из стороны в сторону, иногда сильно встряхивало,
и он трещал. Во время войны вагон побывал в переплетах. На вентиляцион¬
ных трубах дырки — следы мелких осколков.
Я люблю ездить на поездах. Особенно летом хорошо прохлаждаться на
крыше вагона. Нет тут тебе душных купе, соседей, всю дорогу что-то
жующих, нет полок, с которых свисает постельное белье. Нет голых ног,
торчащих в проходе. Лежишь себе как бог и в небо смотришь. Кругом
чистота, простор. Слышно, как впереди чухает паровоз. Пахнет дымом.
Дымом дальних странствий.
Если немного повернешь голову, мир сразу оживает. Мимо скачут теле¬
графные столбы, лес шумит, как на ветру. А на самом деле тихо. Это
шумит поезд. Хорошо лежать на крыше. Хочешь не хочешь, начинаешь
мечтать. Это когда у тебя все в порядке, мечтаешь о будущем. А когда у
тебя на душе ералаш или ты что-то натворил, о будущем не думаешь.
Думаешь о прошлом. Пусть твоя жизнь короче овечьего хвоста, все равно
думаешь о прошлом. Как бы прикидываешь: было у тебя что-либо хорошее
в жизни или нет? И вообще, что ты за человек?
О прошлом думать хорошо еще и потому, что прошлое всегда лучше на¬
стоящего. И ты в прошлом вроде бы лучше. Я заметил, что особенно много
начинает думать человек, если у него совесть нечиста. И днем думаешь, и
ночью, и даже проснешься — утром. И думы всё какие-то невеселые.
На душе у меня была слякоть, как осенью на проезжей дороге. Я не
хотел думать о том, что вчера случилось со мной. Странная, черт возьми,
штука жизнь. И непонятная. Еще вчера я мирно сидел в школе за партой
4
и играл с Женькой Ширяевым в «балду». И вот сегодня — на крыше
пассажирского поезда. Километров сто от дома. Никаких вещей. Парабел¬
лум и книжка Вальтера Скотта «Квентин Дорвард». О том, что случилось
со мной вчера на маленькой станции Куженкино, вспоминать не хотелось...
Это не прошлое. Настоящее. В городе, куда я ехал, немцы, как писали
в газетах, не оставили камня на камне. Там сейчас работал отец. Вернее,
отчим. Секретарем партийной организации стройтреста. Ничего себе будет
подарочек отцу!
Я стал думать о прошлом. Какое может быть прошлое у семнадцати¬
летнего парня?
Когда мне было десять лет и мы жили в Великих Луках, родители
махнули на меня рукой. Заявили, что отказываются отвечать перед соседя¬
ми за мои злодеяния. Собственно, особых злодеяний не было. Дело в том,
что в нашем доме жили странные мальчишки и девчонки. У них совершенно
отсутствовало чувство собственного достоинства. Из-за любой чепухи они
мчались к моей матери и жаловались на меня. Когда Алька Безродный ни
за что ни про что врезал мне в ухо и убежал, я не пошел капать на него.
Хотя и знал, что его отец, лысый парикмахер, живо спустил бы Альке
штаны.
Сам бог наказал Альку. Как раз под нашими окнами играли в «орлян¬
ку». Алька Безродный любил играть на деньги. Он мог весь день бросать
бронзовую биту, сделанную из старинного пятака. А когда проигрывал, мог
крикнуть «ау!», схватить деньги и удрать. Ненадежный тип был этот Алька.
Как-то раз утром, когда зазвенели внизу пятаки и гривенники, я отворил
окно и стал смотреть на игру. Нечаянно я столкнул с подоконника малень¬
кий горшок со столетником. И бывает же так! Горшок кокнул Альку по
стриженому затылку и раскололся. И тут Безродный повел себя очень
странно. Не отрывая взгляда от кучки денег, он медленно поднял руки,
ощупал голову и, убедившись, что она целехонька, заорал благим матом.
Что-что, а орать Алька умел! У меня даже в ушах зазвенело. Я высунул
в окно голову и спросил:
— Чего орешь, дурак? Голова-то твоя цела, а горшок мой разбился.
Алька посмотрел на меня, прикрыл глаза белыми ресницами и заорал
еще пуще. Я же видел, что он, скотина, нарочно орет: хочет, чтобы народ
собрался.
— Заткнись, — сказал я. — Горшок со столетником куда дороже твоей
пустой башки.
Алька орал. Я пожалел, что живу на первом этаже. На третьем бы
лучше. По крайней мере Алька сейчас наверняка бы молчал.
На этажах стали открываться окна.
— Режут? — спрашивали люди.
— Не режут, — отвечали снизу ребята. — Алька орет. Ему на башку
что-то упало.
— Что случилось?
— Человека убили, — отвечали ребята.
— Убили?.. А чего он кричит?
— Больно ему.
Я знал, что подлец Алька будет орать до тех пор, пока моя мать не
выйдет. Мне надоело слушать его дикие вопли, и я пошел на кухню. Мать
жарила пирожки с мясом.
— Горшок упал... Альке на голову, — сказал я. — Зовет.
5
— Упал? — спросила мать, вытирая руки о фартук.
— Локтем задел, — сказал я.
Мать сняла фартук и, поджав губы, вышла из кухни. Она заранее
знала, что я виноват, но так, для порядка, решила сходить на место про¬
исшествия.
Вечером к нам пришел Алькин отец — лысый парикмахер. Долго раз¬
говаривал с моими родителями. Я сидел в другой комнате с книжкой
в руках. Честно говоря, что-то не читалось. Краем уха я слышал, как
Алькин отец сказал: «Не стал бы всю жизнь заикаться...»
Ох и артист этот Алька! Это он нарочно стал заикаться, чтобы своего
папашу подогреть.
Мне попало. Мой отец, то есть отчим, — человек сильный. И рука у него
тяжелая. Когда мы с ним идем через весь город в баню, ребятишки кричат
нам вслед: «Дяденька, достань воробышка!» Отец, конечно, никаких воро¬
бышков им не достает. А мог бы, если б захотел. Ноги у отца длинные, и он
ходит очень быстро. Мне приходилось бегом бежать, чтобы не отставать
от него.
Бил меня отец редко. И только за стоящие дела. В углу у него висел
широкий ремень, специально предназначенный для этого дела. Я его про¬
бовал раза два прятать. Только это невыгодно. Спрячешь широкий ремень,
а отец снимет брючный, узенький. Узеньким куда больнее. Прежде чем
бить меня ремнем, отец обязательно мои штаны пощупает: один раз,
готовясь к порке, я запихал в штаны задачник Шапошникова и Вальцева.
А вообще я своего старика уважаю. Он не вредный. И уж если когда и
выпорет, так без этого нельзя. Правда, пробовал я его перевоспитывать.
Мы одно время вместе слушали по радио передачи для родителей. Учителя
и врачи не рекомендовали применять телесные наказания.
«А ты вот стегаешь!» — стыдил я отца. «А что же делать, если ты слов
не понимаешь?» — оправдывался отец. И я понимал, что ему стыдно. Это
когда мы радио слушали, а когда брался за ремень, ему не было стыдно.
Он тогда сердитый был.
Вот это, пожалуй, единственный пункт, когда наши взгляды на жизнь
расходились. Я считаю так: взрослые должны заниматься своими делами и
не вмешиваться в нашу мальчишескую жизнь. А мальчишки не должны
жаловаться взрослым. Мало ли что у нашего брата бывает? И по каждому
поводу бежать ябедничать? А в нашем доме все мальчишки и девчонки
были фискалами. Иногда в день к моей матери приходило по пять-шесть
пап и мам. В один голос хвалили своих ябед и почем зря крыли меня.
Конечно, мать поверит скорее им, чем мне. Вон их сколько, а я один.
И ничего я такого особенного не делал. Понадобился мне однажды
Сережка Королев. Он жил на втором этаже. Домой я к нему не ходил: его
мать меня за что-то не любила. Свистел, свистел я под окном — Сережка
ни гугу. Забрался я на толстую липу — она как раз напротив их окон
росла, — отогнул ветку, смотрю, все сидят за столом и обедают. И Сережка
сидит рядом с сестренкой, суп жрет. Я покачал ветку. Не видит. Покашлял
в кулак. Не слышит, глухарь проклятый! Или притворяется? Отломил
сухой сук и бросил в форточку. Бросал в Сережку, а попал в фаянсовую
супницу...
Прибежала к нам Сережкина мать и этот несчастный сук матери под
нос тычет.
«Ваш бандит, — говорит, — ошпарил нас...»
Откуда я знал, что этот суп горячий?
6
А эта история с Галькой Вержбицкой с чего началась? Иду я мимо
нашего парка, гляжу, Галька раздетая лежит. В одних трусиках. И на
носу — листок подорожника. Загорает. Я бы, конечно, прошел и внимания
не обратил. Лежит девчонка, и бог с ней — пускай лежит, пока не сгорит
на солнце. Но Галька — это другое дело. По правде говоря, она мне не¬
множко нравилась. Лежит Галька на детском полосатом одеяле, и глаза
закрыты. Не мог я допустить такого, чтобы Галька меня не заметила.
Сразу за парком рабочие канаву рыли. Бетонную трубу туда укладыва¬
ли. У самого забора лежали кучи песка, и там всегда водились земляные
лягушки. Они почти такие же, как болотные, только противнее. Липкие и
в песке. Я лягушек не боялся. Мог даже за пазуху себе положить, и хоть бы
что. Взял я одну лягушку покрупнее и положил Гальке на живот. Думаю,
проснется, увидит меня и мы поговорим о том о сем.
Она, дурочка, не стала со мной разговаривать. Она вскочила и стала
кричать так, что у меня в ушах зазвенело. И мать у нее такая же сумасшед¬
шая. Рассказывает моей матери, а сама даже вся трясется, будто я не
Гальке положил лягушку на живот, а ей.
Надоели мне эти плаксы и ябеды. Нашел я себе других приятелей. Возле
старой часовни в деревянном домишке жили пять братьев Щербиных.
Соседи меня называли хулиганом и разбойником. Посмотрели бы они на
этих Щербиных. Вот настоящие бандиты! Я им в подметки не годился. Два
старших брата уже сидели в тюрьме. Средний готовился за решетку. Я вы¬
брал себе в приятели не младшего, а того рыжего, который родился перед
ним. В метриках было написано, что он Сенька, а все его звали Хорек.
Потому, вероятно, что у него было маленькое острое личико и цепкие ручки,
вроде звериных лапок. У Хорька не было передних двух зубов. Выбили
в драке. Во время разговора он мог свистнуть. Не нарочно, а из-за зубов.
У него был зуб со свистом.
С Хорьком мы и раньше были немного знакомы. В «орлянку» вместе
играли. С ним ребята не любили играть. Ударит по кону, деньги разлетятся,
а он незаметно своей лапкой подбирает и — в карман. Нечестно играл
Хорек. Но его не били. Боялись старших братьев, хотя они никогда за него
не заступались.
Хорек сначала недоверчиво встретил меня. Но когда я проиграл ему
пятьдесят копеек и подарил отличную битку, Хорек протянул руку и
сказал:
— Дай пять. Будем корешами.
— Корешами? — удивился я.
— Ты за меня, я за тебя. — Хорек сжал пальцы и потряс кулачком.
Каждое утро я приносил ему из дому что-нибудь вкусное. То творожную
ватрушку, то ванильное печенье, то сухую колбасу. Сухую колбасу Хорек
больше всего на свете любил. Хвалился, что может съесть два круга. И при¬
неси я — съел бы. Маленький, а до чего прожорливый! И нюх на еду у него
был, как у настоящего хоря. Идешь с ним по улице — остановится, потянет
носом и говорит: «На втором этаже пирог с рыбой пекут... Эх, кусманчик бы
оторвать!» Или: «Халвой пахнет... Гляди, халву в магазин везут».
И точно. Халву.
— Хочешь шоколаду? — как-то спросил меня Хорек.
Еще бы! Надо поискать такого дурака, который бы от шоколада от¬
казался.
— Давай, — говорю.
— На, — сказал Хорек и протянул мне в ладонь фигу.
7
Я отвернулся и стал свистеть. Свистеть я умел лучше всех на нашей
улице. И в два пальца, и в один, и вовсе без пальцев. Свищу, а сам думаю:
противный все-таки этот Хорек. И чего я с ним связался? Алька Безрод¬
ный — барахло, а и то лучше.
— Ты какой любишь: «Спорт» или «Золотой якорь»? — снова пристает
Хорек.
— У тебя два зуба выбито? — говорю. — Могу третий выбить.
— Не веришь? —ухмыляется Хорек. — Пошли.
Делать все равно было нечего. Мы молча брели по Торопецкому шоссе.
Отполированные булыжники на мостовой сияли. Старые толстые липы,
обступившие шоссе с обеих сторон, стояли ленивые, разомлевшие от жары.
Битюги, тащившие высокие телеги на резиновых шинах, сонно цокали
копытами.
Хорек остановился возле «Бакалеи».
— Не струсишь? — спросил он, насмешливо зыркая на меня.
На такие вопросы не отвечают. Днем я вообще не ведал страха. Вот
ночью — дело другое. Это от книг. После «Всадника без головы» Майн
Рида я целую неделю боялся вечером нос из дома высунуть: за каждым
кленовым стволом прятался проклятый всадник. Я знал, что в нашем парке
даже паршивую клячу не встретишь, а вот трусил. В какой-то книжке я
вычитал, что такие вещи со многими бывают. Это от большого вообра¬
жения. Как-то прочитал я старую книжку про сыщиков и бандитов. Кон¬
чалась она на самом интересном месте. Я три ночи не спал — сочинял
конец...
Я первым поднялся по деревянным ступенькам и вошел в магазин.
Народу было немного. Продавцы не торопясь отпускали сахарный песок,
конфеты. С потолка спускалась усеянная мертвыми мухами липучка.
Хорек подошел к застекленной витрине и мигнул: «Иди сюда!» Я подошел.
— Видишь плитки? — шепотом спросил Хорек.
— А что толку-то? — усмехнулся я. — Все равно денег нет.
Хорек быстро взглянул на продавца, повернувшегося спиной к прилав¬
ку, шепнул:
— Я подыму стекло, а ты хватай...
Отступать было поздно. И как это я, дурак, раньше не сообразил, куда
клонит Хорек?
Как только продавец повернулся к своим полкам, Хорек приподнял
край толстого выгнутого витринного стекла, а я быстро засунул руку и
двумя пальцами прихватил плитку шоколада. Она тут же исчезла в Сень-
кином кармане.
— Хватай сразу две, — прошептал Хорек.
На этот раз я засунул руку по самый локоть. Пожадничал. Хотел сразу
всю стопку сцапать.
— Недурно придумали! — услышал я чей-то громкий голос. — Ни
с места. Стрелять буду.
Острая боль резанула руку. Это сволочь Хорек отпустил стекло, и оно
пригвоздило меня к витрине. Наверное, со стороны я напоминал какого-
нибудь грызуна-вредителя, попавшегося лапой в капкан. Меня обступили:
— Хорош гусь!
— Воришка несчастный!
— Гляжу, рука торчит в витрине, — рассказывал розовощекий толстяк
в соломенной шляпе. — Что за чертовщина, думаю. Ан глядь, у руки-то
хозяин есть.
8
— С ним еще был один, убежал. Шарахнулся мне под ноги, и поминай
как звали.
— И не стыдно?
Мне не было стыдно. Мне было больно. Проклятое стекло все силь¬
нее впивалось в руку.
— Держите его, я сейчас, — сказал продавец, налюбовавшись на
меня. — Директора позову. И милицию.
Наконец пришел директор, и меня освободили от капкана.
Этот день я запомнил на всю жизнь. В этот день кончилось мое счастли¬
вое детство. Я всерьез задумался: что такое друг? И что такое добро и зло?
Хорек никогда не был моим другом. Он сожрал украденную плитку шоко¬
лада и потом, конечно, смеялся надо мной. Да и мне Хорек никогда не
нравился. Но уж если бы он оказался на моем месте, я бы его не бросил.
Это я точно знал. То, что воровать нельзя, мне было известно. До того, как
Хорек подбил меня на это дело, я никогда не воровал. Забраться в шкаф и
взять горсть конфет я не считал воровством. Случалось и мелочь брать у
матери «в долг». Но потом я всегда старался положить деньги на место.
А тут настоящая кража со взломом витрины. Было о чем задуматься мне и
моим родителям...
На семейном совете решили отправить меня к бабушке на станцию
Куженкино. Это в двадцати трех километрах от Бологого.
— Поживет один — узнает, почем фунт лиха, — сказал папа.
— Там с воришками нянчиться не будут, — прибавила мама. — Чуть
что — и за решетку.
— Верно, — согласился я и стал собираться в дорогу.
Поезд прибыл на станцию в семь утра. Еще в поезде я узнал, что нача¬
лась война. Рассказала об этом толстая тетка, которая села в наш вагон
в Осташкове.
— Германец напал, — сказала она, задвигая объемистую корзинку под
нижнее сиденье. — Что-то будет, господи!
— Ничего не будет, — сказал я. — Разобьем, как япошек.
Я вспомнил песню о трех танкистах — ее тогда распевал и стар и
млад — и подумал, что с такими ребятами мы не пропадем. Они кому
хочешь дадут жару. «Три танкиста, три веселых друга — экипаж машины
боевой».
Солнце едва поднялось над избами, когда я сопливым мальчишкой
сошел с поезда. Я запомнил то утро. На станции было чисто и тихо. Я бро¬
сил билет в урну. Тогда я еще не подозревал, что это последняя ниточка,
связывающая меня с мирной жизнью, домом, родными. Дежурный надел
жезл на плечо, снял красную фуражку и почесал макушку. Потом зевнул
и направился в свою дежурку. Я остался на перроне один. Стоял и смотрел
на медный флюгер, который неподвижно застыл на цинковой крыше
конусной вокзальной башенки. Флюгер указывал на запад. Я любил эту
тихую станцию. Сразу за линией начинался сосновый лес. В лесу всегда
было полно грибов и ягод. Если идти по шпалам вперед, по направлению
к Бологому, то придешь на речку Ладыженку. А если идти в другую сторо¬
ну, по направлению к Осташкову, то обязательно повстречаешь глубокую
Шлину. Там рыбы много.
Бабушкин дом стоял напротив вокзала. Он немного покосился на одну
сторону. От старости. Бабушка рассказывала, что ее дом — первый дом на
станции. Дедушка срубил его прямо в лесу. А потом рядом построились
Ширяиха, Федулыч, Топтыга, Губины.
9
Солнце ударило в окна. Казалось, внутри бабушкиного дома заполыхал
пожар. На коньке крыши прилепилась скворечня. Скворец уже проснулся
и, сидя на жердочке, ковырялся носом в собственных перьях: птичьих блох
шпынял. За редкой изгородью зеленели картошка-скороспелка, укроп, лук.
Бабушка любила солить грибы, и у нее всякая приправа росла в огороде.
Даже черная сморода и крыжовник.
Ранним июньским утром 1941 года поднимаясь на резное крыльцо
бабушкиного дома, я еще не знал, что здесь многое предстоит мне
испытать...
Откуда-то пришел раскатистый гул. Так ветер приносит среди ясного
дня первый далекий удар грома. Этот грохот напомнил мне бомбежку на
станции Куженкино... На меня тогда обрушилась поленница березовых
дров, а на Женьку Ширяева — моего приятеля — кирпичи. Мы спрятались
у него в сарае...
— Дрыхнет, — вдруг услышал я чей-то сиплый голос. Открыл глаза и
увидел у самого носа драный ботинок. Так вот кто грохал по крыше вагона!
Взглянул вверх — надо мной, закрыв полнеба, покачивалась немецкая
каска. Рядом с каской — кепка без козырька. Лиц я не разглядел. Они на¬
лепились на небо бледными пятнами. Отдавшись во власть дум о прошлом,
я не заметил, как стемнело. Будто из-под земли, пришел стук колес. Он
становился все громче, отчетливее. В уши ворвался шум, пыхтение парово¬
за. А эти парни, они ехали на соседнем вагоне. Я совсем забыл про них.
Пришли все-таки, голубчики!
— Сбросим его? — спросила каска, кивнув в сторону темного гро¬
хочущего леса.
— Чего с ним валандаться, — сказала кепка, нагибаясь ко мне. —
Гроши есть?
— Денег куры не клюют, — сказал я, прислоняясь спиной к вентиля¬
ционной трубе.
Каска и кепка приблизились ко мне. Я разглядел грязные лица, по¬
хожие одно на другое. Поменяй они кепку на каску, я бы их все равно не
отличил.
— Гони по-быстрому гроши! — сказала каска. — А то... — парень
чиркнул ладонью по горлу. — Каюк.
— Разрежем пополам и волкам выбросим, — кровожадно подтвердила
кепка. — У нас не заржавеет.
Они стояли спиной к паровозу и не видели, что делается впереди.
А я видел. Впереди смутно вырисовывался железнодорожный мост. Искры
из паровозной трубы озаряли его железные фермы. Парни все еще стояли
и не подозревали, что за их спинами — смерть. Мгновенная. Мост все
ближе. Еще секунда и...
— Ложись! — гаркнул я.
Парни плашмя упали на крышу, а над нами уже грохотало, шумело,
стонало. Грохот оборвался, а они все еще лежали. Я понимал: это запозда¬
лый страх. Можно было брать их за шиворот, как котят, и сбрасывать
с крыши. Они бы не пикнули. Когда они зашевелились, я сказал:
— Эй, вы, уматывайте на свой вагон.
— А гроши? — спросила каска.
— Гроши гони, — просипела и кепка.
Мне эти парни начинали нравиться. Лишившись голов, они и то бы,
пожалуй, потребовали «гроши».
10
— Деньги — зло, — сказал я. — Проваливайте отсюда.
Каска достала откуда-то из недр своей одежды финку и показала мне:
— Перо!
Мне надоело валять дурака. Я нехотя достал из кармана парабеллум и
помахал перед их грязными носами. Кепка уважительно посмотрела на
пистолет и сказала:
— Это вещь!
— Пардон, — сказала каска, — наши не пляшут.
— Проваливайте, — сказал я, пряча парабеллум.
Они разом повернулись и, грохая бутсами по железной крыше, пошли
к своему вагону. Тут мне в голову пришла блестящая мысль.
— Эй ты, Каска! — крикнул я. — Выброси этот дурацкий котел!
Парень покорно развязал ремешок на подбородке и швырнул каску под
откос. Она черной вороной мелькнула над кустами и пропала.
Больше я этих черномазых разбойников не видел. Они, наверное, за¬
копались на тендере в уголь. С темного неба стало капать, и я спустился
в тамбур. Там на двух пухлых мешках сидела тетка. У двери, спиной к ней,
стоял военный и курил. Я приоткрыл дверь, проскользнул в вагон. Меня
обдало духотой и тысячью разных запахов. Вагон был набит битком.
Лежали и сидели на полках, чемоданах, мешках и прямо на грязном полу.
Какой-то здоровенный парень пристроился на верхнюю багажную полку.
Полка была узкая, и полпарня висело в воздухе. Он спал. Одна нога
в кирзовом сапоге свесилась. К сапогу была привязана тощая котомка.
Вагон пошатывало на разболтанных рельсах, и котомка качалась, как
маятник.
Мое «плацкартное» место было не занято. Я отодвинул чьи-то ноги в зе¬
леных обмотках и нырнул под скамью. Время было такое, что никто не
решался расставаться со своими вещами даже во сне, — под скамьей было
пусто и прохладно. Припахивало карболкой. Я скомкал свою кепку, под¬
ложил под голову. Ноги вытянул. Теперь можно спать до утра.
Мне казалось, что сразу усну, но не уснул. Желтое пятно света лежало
на полу. Солдатский ботинок придавил его стоптанным каблуком. Над
головой сонно жужжал чей-то голос. Я прислушался.
— ...Огородик тоже был. Соток семь. И банька. Как полагается, с пол¬
ком. Из армии пришел — шаром покати. Ничего не осталось. Даже яблонь¬
ку, сволочи, срубили. Эту яблоньку я в тридцать восьмом из Торжка
привез. Антоновка. Веришь, осенью по семь ведер снимал. А все яблоки
один к одному. Крупные.
— А жена? — спросил другой голос.
— Нету. Угнали в Германию. И жену, и сыновей.
— И куда теперь?
— В Великие Луки. Я оттуда в сорок третьем немцев вышибал. По¬
ступлю на стройку. Дом построим — дадут комнатушку.
Разговор куда-то отодвинулся. Я вспомнил, каким был этот город до
войны. Домов не видно из-за зеленых садов. Наш дом был на Лазавицкой
улице. Кленовый парк отделял дом от шоссе. Сразу за шоссе — речка Ла-
завица. Там мы купались и Сачками ловили мальков. Потом этих мальков
запускали в стеклянные банки. Они долго жили там. Бомба попала как раз
в середину нашего дома. Это случилось на пятый день войны. За час до
этого отец отправил на товарняке мать с моими братишками на станцию
Шаховская. Он сказал им, что это на месяц, не больше. Мать не взяла ни¬
каких вещей. Уехала налегке. Все наши вещи, конечно, пропали. Кое-что
и
растащили воры. Потом мне рассказывали, что мой «корешок» Хорек щего¬
лял в моем новом демисезонном пальто и зимней шапке. Мне ничего, кроме
книг, не было жалко.
Отец мой железнодорожник. Ревизор по безопасности движения. Он
отвечал за всякие нарушения правил на своем участке. Больше всего на
свете он боялся крушений. С утра до ночи мотался на дрезине по своему
участку. Когда началась война, движение стало повсюду опасным. Товар¬
ные и пассажирские составы бомбили, обстреливали снарядами. Поезда
летели под откос, вагоны вспыхивали. Отец уходил из города с последней
группой. Они чуть было в плен не попали, но каким-то чудом спаслись.
В первый же месяц войны отец совершил смелый поступок. На станции
Торопец зажигательная бомба угодила в состав с боеприпасами. Загорелся
первый от паровоза вагон со снарядами. Машинист струсил и убежал.
Станция могла взлететь на воздух. Отец сам отцепил горящий вагон от
состава, вскочил в будку машиниста и отвел вагон подальше от вокзала.
Не успел он на паровозе отъехать от вагона и ста метров, как грохнуло.
Отца наградили орденом Красной Звезды. Когда я узнал об этом, то меся¬
ца два ходил по станции с задранным носом. Тогда еще орденами редко
награждали.
Где мать и братья, я не знал целый год. Позже выяснилось, что мать
писала нам с бабушкой письма, но они где-то терялись в дороге. Из Шахов¬
ской мать эвакуировали в Пермскую область, в деревню Калашниково. Это
на Урале, километрах в ста от железной дороги. Об отце я тоже долго ни¬
чего не слыхал. Однажды к нам на станцию Куженкино приехал его помощ¬
ник Борисов, скуластый, загорелый здоровяк. Голова у него была забинто¬
вана, лицо мрачное. Бабушка напоила Борисова чаем. Он выпил семь
стаканов, а потом встал, осторожно надел на забинтованную голову желез¬
нодорожную фуражку и, глядя в сторону, сказал:
— Будь мужчиной, Ким, всем сейчас тяжело.
У меня заколотилось сердце.
— Ранен? — спросил я.
— Убит, — сказал Борисов. — Осколком в шею...
Он повернулся и ушел. Бабушка тяжело брякнулась перед иконой на
колени и стала молиться. Я молиться не умел. Я убежал в лес. Далеко.
К Балахоновскому ручью. Лег на траву и стал смотреть в воду. Вода была
прозрачная, и гладкие камни на дне белели, как человеческие черепа.
Плакать я не умел. А это плохо. Говорят, поплачешь — сразу легче. А мне
было очень тяжело: я не умел плакать.
И зачем мой отец родился таким высоким? Был бы пониже — осколок
пролетел бы над головой. Борисова ведь не задел. Борисов отцу по плечо.
Мне так было жалко отца, что захотелось умереть. У меня было два отца.
Первый бросил нас, когда мне исполнилось шесть лет. Мама говорила, что
он подлец. Она вышла замуж за длинного Костю. Он очень любил маму.
Она красивая была. А она долго еще вспоминала моего первого отца.
Знала, что подлец, а вот вспоминала. Длинному Косте это не нравилось,
но он терпел. «И что ты нашла в этом собачнике?» — говорил он матери,
когда она начинала вспоминать былое. «Собачником» он называл моего
отца. Вероятно, потому, что у него была большая черная собака, которую
он любил больше, чем маму и меня. Мать и сама не знала, что нашла
в «собачнике». Первая любовь все-таки.
Мы быстро подружились с длинным Костей. Он был веселый человек.
Все время что-нибудь выдумывал и, когда был в ударе, говорил в рифму.
12
Катал меня на дрезине «Пионер». Хорошая штука эта дрезина. Быстрее
поезда ездила. Трещала только здорово. Длинный Костя работал на стан¬
ции мастером. Содержал путь в порядке. Мог с одного удара забить
в шпалу костыль. Мог поднять за конец железный рельс. Сильный был он.
Худой, жилистый, а сильный.
У меня появилось два брата. Я думал, что длинный Костя их будет боль¬
ше любить, чем меня. Но он оказался настоящим мужчиной, любил всех
одинаково. Не было у него любимчиков. Я его стал папой называть. Сам.
Никто меня не заставлял. И вот у меня не стало папы...
Я чуть не ошалел от радости, когда через два месяца длинный Костя
пришел к нам. На нем была старая железнодорожная шинель, помятая
фуражка. Шея обмотана бинтом. Лицо худое и в мазуте. Стал на пороге,
смотрит на нас и молчит. И мы молчим... Потом чай пили. Отец закидывал
голову назад и глотал чай, как курица воду. В горле у него что-то булькало
и ворчало.
— ...Очнулся я, смотрю, моя голова рядом валяется, — посмеиваясь,
рассказывал он. — Взял ее под мышку и пошел в госпиталь... Пришили.
— Так не бывает, — сказал я.
— Бывает... На войне всякое бывает.
Отец рассказал нам, что мама с братьями и сестренкой в Пермской
области. Мама работает в колхозе. Молотит рожь. Тут я услышал знако¬
мый гул. Летел «юнкере». Я думал, что отец встанет и пойдет прятаться
в щель, которую мы с бабушкой вырыли во дворе, за домом. Но он пил чай.
— Самолет летит, — сказал я. — Немецкий.
Отец пил чай и о чем-то толковал с бабушкой.
— Посмотрю, — сказал я. Выскочил из-за стола и ударился через
огороды в лес. Мне показалось, что самолет сейчас бомбить будет. Бомбе¬
жек я больше всего на свете боялся. Самолет улетел. Когда я вернулся,
отца за столом не было.
— Уехал, — сказала бабушка. — Ждал тебя. Хотел попрощаться, да
так и не дождался... Машинист прибежал за ним. На паровозе уехали.
Бабушка смотрела на меня и качала головой. Она-то все понимала.
Я стал закалять свою волю. Летит самолет, а я сижу в избе. Ноги
рвутся за дверь, а я сижу. Тысяча бомб с гнусным воем летит на меня, а я
сижу... Привык. Не сразу, конечно. Это я сделал для отца. Но он не при¬
езжал...
Колеса стали тише стучать. Пол, на котором я лежал, заколыхался,
провалился... и вот я уже не в поезде еду, а в лодке плыву по небу. А желтое
пятно — это не отблеск тусклой электрической лампочки, а луна. Луна за¬
жигается и тухнет. Зажигается и тухнет.
Я заснул.
2
Мне сразу стало не по себе, как только вышел из вагона на перрон. Гру¬
ды кирпичей, несколько красных дырявых стен, скрюченные железные
перекрытия — вот и все, что осталось от красивого вокзала. Сразу за-стан¬
ционными путями виднелись груды развалин. Там был паровозовагоно¬
ремонтный завод имени Макса Тельца. Недалеко от вокзала находилась
железнодорожная школа, в которой я учился. От нее не осталось даже
фундамента. Возле путей галдели базарные торговки.
«Жареная картошка, — предлагали они пассажирам. — На постном
масле. Вку-усная!»
13
Я и без них знал, что жареная картошка — штука вкусная. Но денег не
было. А торговки драли за крошечную тарелку три шкуры.
От вокзала до центра километра три. Автобусы, конечно, не ходили. Их
еще не было в городе. Раньше вдоль шоссе росли липы. Они были старые,
толстые. Их каждую весну подстригали, и они стояли круглоголовые,
нарядные. Теперь лип не было. Были черные стволы и пни.
Города тоже не было. Я шагал по булыжной мостовой и озирался.
Многие места не узнавал. Исчезли целые улицы. Я стал искать хотя бы
один целый дом. Дошел до центра, но такого дома не нашел. Неподалеку от
площади Ленина стояла часовня, вернее, то, что осталось от нее: круглая
кирпичная коробка, напоминающая силосную башню, и ржавая маковка
с погнутым крестом. Маковка опрокинулась и каким-то чудом держалась
на часовне. Казалось, дунь — и она рухнет на землянку, приткнувшуюся
сбоку. На крыше землянки стояло ведро без дна. Из ведра валил чер¬
ный дым.
Но город жил. Люди протоптали меж развалинами узкие тропинки.
Стоит коробка. И лестницы-то в подъезде нет. К каменному боку прилепи¬
лись остатки бетонных ступенек. А посмотришь наверх — где-то на третьем
этаже люди живут. На веревке белье полощется, из окна, как из дзота
пулемёт, железное колено печной трубы торчит.
Небо над городом потемнело. Стало еще неприветливее. А тут сверху
капнуло раз-другой. Заморосил мелкий осенний дождик. Это противная
штука. Вроде и не настоящий дождь, а вымочит насквозь. Я стоял на
пустынной площади и думал. Мысли у меня были невеселые. Куда пойти?
К отцу? Отгфавит назад. Он писал, что живет с каким-то инженером Ягод-
киным в прорабской конторке, сделанной на скорую руку. Зимой там жить
нельзя, холодно. К зиме они построят стандартный дом для строителей, и
тогда отец перевезет семью.
Стоять под дождем было глупо. Лицо у меня стало мокрое и, наверно,
жалкое, потому что женщина, проходившая мимо, остановилась и начала
шарить в карманах. Я повернулся к ней спиной и быстро зашагал куда
глаза глядят. Еще не хватало, чтобы мне милостыню подавали.
Я и сам не заметил, как очутился на Лазавицкой улице. Речка за шесть
лет, что я не был здесь, далеко отступила от берегов. Обмелела. Вода была
грязной. Дождик колол ее мелкими острыми каплями. Вода недовольно
морщилась.
А вот и мой дом... Бомба угодила в квартиру Кремлевых, взорвалась
в подвале. Большой кирпичный дом развалился, как глиняный горшок.
Здесь никто не жил. От кленового парка ничего не осталось: немцы спили¬
ли деревья на дрова.
Я присел на мокрый толстый пень, задумался. Сколько пройдет лет,
пока Великие Луки снова станут настоящим городом? Пять, десять, пятна¬
дцать? Ну хорошо, дома построят. А деревья? Когда они вырастут? Гово¬
рили, что старым липам на нашем бульваре и вдоль шоссе двести лет.
Я любил эти старые липы. Весной они пахли так, что голова кружилась.
Я и сейчас помню этот терпкий крепкий запах. Возьмешь молодой лист,
разотрешь — весь день руки пахнут липами. А зимой липы стояли стро¬
гие, белые. Иней топорщился на них, как серебряный дождик на новогод¬
ней елке.
Мне стало жалко этих лип. И кленов, что росли под нашими окнами.
Такие больше не вырастут. Может быть, и вырастут когда-нибудь, через
двести лет, но я-то их не увижу.
14
А дождь все моросил. Над речкой поднялся сырой туман. Небо было
лохматое, злое. Рубашка у меня прилипла к спине. Капли скатывались по
волосам за шиворот. Мимо по мостовой прогрохотала полуторка, нагру¬
женная белым шифером. На стройку. Новый дом строят. Отцов трест нахо¬
дился на берегу реки Ловати. Ловать куда больше Лазавицы. Это старин¬
ная русская река, по которой давно-давно варяги ездили в гости к грекам.
Это мы в школе проходили. На другом берегу Ловати — крепостной вал.
Тоже исторический: Петр I приказал построить здесь крепость. Крепость
несколько раз горела. Ее снова строили и снова разрушали. Теперь остался
один крепостной вал да деревянная вышка. И еще подземный ход. Только
его почему-то никто найти не мог.
Захотелось есть. Я вспомнил запах жареной картошки, и у меня слюнки
потекли. С прошлого дня у меня ничего во рту не было. Ровно сутки. Надо
было что-то делать, обед с неба не свалится. С неба дождь сыплется, и,
видно, надолго зарядил. А мне еще о ночлеге нужно подумать. Как ни
крути, а без отца не обойдешься. Придется к нему двигать. А что скажешь
ему? Соврать что-нибудь? Все равно ведь узнает правду: мать напишет.
Объясню ему, что в Куженкино отправлять меня нельзя. Нет туда мне
дороги. Отправит — сбегу. В Одессу сбегу. Поступлю в мореходку. Буду на
пароходах в загранку плавать. Матросом. Чем плохо? Тысячу стран уви¬
дишь. А потом домой в отпуск приеду. Мичманка с «капустой», в зубах
турецкая трубка. Знакомые от зависти лопнут.
Есть хочется все сильнее. Будь что будет — пойду к отцу. Прогонит или
нет — это еще вопрос, зато наверняка накормит.
Я поднялся. Из-под покореженного железнодорожного моста выскочи¬
ла трехтонка. В кузове выше кабины ящики. Я остановился, чтобы про¬
пустить машину. Она проехала мимо. И тут из кузова вывалился ящик. Он
грохнулся на мостовую, крышка отскочила, и крупные блестящие гвозди
весело запрыгали по мокрым булыжникам.
— Стой! — крикнул я. — Авария!
Машина остановилась. Из кабины выскочили двое. Шофер в зеленом
ватнике огрел носком сапога ни в чем не повинный скат и выругался. Плечи
у шофера были широченные, ватник на груди не застегивался. Парень
в длинном черном пальто и железнодорожной фуражке нагнулся и стал
подбирать гвозди. На его тонких ногах были накручены солдатские об¬
мотки.
— «Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире крепче гвоз¬
дей!»— продекламировал парень и покосился на меня. — Чьи стихи? —
спросил он.
Я не знал, чьи это стихи.
— И я не знаю, — сказал парень. — По радио слышал. Кусочек.
Пальто парня волочилось по земле, он наступал на него грязными
бутсами. Железнодорожная фуражка была велика, поминутно съезжала
ему на нос. Парень рывком головы вскидывал ее на затылок, но она снова
съезжала на нос.
Здесь город будет,
Здесь парку цвесть, \
Потому что в стране Советской
Такие люди есть...
— Чьи стихи? — снова спросил парень.
Чьи это стихи, я знал, но парень безбожно коверкал Маяковского, и я
ему сказал об этом.
16
Он снял фуражку и положил ее на ящик с гвоздями. Потом посмотрел
на меня. Глаза у парня были карие. Темные волосы спускались на воротник
пальто. Дождь намочил их, и они блестели.
— Стоишь? — спросил парень.
— Стою, — кивнул я.
— А гвозди пусть дядя собирает?
Я взглянул на шофера. Он привалился могучим плечом к капоту и
курил. Смотрел на речку. Косо смотрел. Гвоздей на мостовой валялось еще
много. Делать мне все равно было нечего, и я присел рядом с парнем.
— Гвозди сейчас дороже золота, — сказал парень. — Гвозди —
это всё.
— Тоже по радио слышал? — спросил я.
— Не, — сказал парень. — Это я сам придумал.
— Кончай, Швейк, — подал голос шофер. — Замерз.
— Побегай, дядя Корней, согреешься, — сказал Швейк.
Дядя Корней бегать не стал. Он забрался в кабину и завел мотор. Мы со
Швейком ладонями сгребли оставшиеся гвозди и с трудом подняли тяже¬
лый ящик на грузовик.
— Подвезите, — попросил я.
— Дядя Корней, — сказал Швейк. — Человека надо до центра под¬
бросить...
— Много тут ходит человеков, — хмуро сказал дядя Корней. — Всех
не перевозишь.
— У него папа большой начальник, — незаметно толкнув меня в бок,
сказал Швейк. — Начальник милиции.
— По мне, хоть нарком, — сказал дядя Корней, но подвинулся, давая
нам место в кабине.
Всю дорогу молчали. В центре города шофер спросил:
— Где остановить? У милиции?
Я пожал плечами. Мне было безразлично, где меня высадят.
— До техникума, — сказал Швейк.
Железнодорожный техникум находился недалеко от Сеньковского
переезда. Покачиваясь рядом со Швейком на скрипучем сиденье, я не знал,
что сама судьба везет меня к новому порогу.
От техникума осталась громадная коробка. Ее окружили леса. Малень¬
кие черные фигурки стояли на лесах и латали кирпичом огромные прорехи.
Внизу человек сорок парней и девушек орудовали ломами и лопатами,
таскали на носилках землю, обломки кирпичей. Швейк первым выскочил из
машины и крикнул:
— На разгрузочку!
Дядя Корней не торопясь отбросил крюки. Борта лязгнули. Подошло
человек пять.
— В кладовую, — распорядился Швейк.
Какой-то высокий парень в летном шлеме взвалил ящик с гвоздями на
плечо, охнул и, вытаращив на меня глазищи, сказал:
— Помоги, а то пуп надорву.
Я подхватил ящик. Мы оттащили его в холодную полутемную кладовую.
Потом таскали квадратные ящики и длинные. Тяжелые и легкие. В ящиках
что-то брякало, перекатывалось. Потом мне дали лопату и велели наклады¬
вать мусор на носилки. Я швырял полные лопаты разного хлама, оставлен¬
ного фашистами. Мне стало жарко, сбросил куртку. Соленый пот щипал
глаза. Я забыл про голод, дождь. Мне стало весело. Две девчонки в стега-
17
ных куртках, перепачканных известкой, таскали носилки. Щеки у них были
красные, глаза блестели. Поравнявшись со мной, одна из них, светлогла¬
зая, командовала: «Раз-два-три!» Носилки с костяным стуком падали на
землю. Я кидал мусор, а девчонки стояли рядом и смотрели на меня. Я на
них не смотрел. Я смотрел на лопату и на их ноги. У одной были приличные
ножки. Полные, с круглыми коленками. Но все портили башмаки. Грубые,
облепленные известью, они каши просили. Как-то раз, набросав на носилки
мусора, я выпрямился и повнимательней посмотрел на девчонок. Прилич¬
ные ножки принадлежали светлоглазой. Вторая была тумба — круглоще¬
кая, с крошечным носом. Про таких толстух моя бабушка говорила, что у
них нос «караул» кричит: щеки задавили. У моей бабушки был верный
глаз. Толстуха мне совсем не понравилась. А светлоглазая была ничего.
Хорошенькая.
— Не человек, а землеройная машина, — сказала Тумба.
— Экскаватор, — подтвердила светлоглазая. У нее был приятный
голос.
Надо было что-то ответить, но у меня словно мозги высохли. Ни одной
мысли. Такая неприятная штука не первый раз приключалась со мной.
Знакомиться с девчонками я не умел. Мой дружок Женька Ширяев мог
в пять минут познакомиться с любой девчонкой. Ему это раз плюнуть. А для
меня — каторга. На ум приходят разные глупости. Голос становится
каким-то жестяным и дребезжит, как консервная банка, которую ногой
поддали. Несу какую-то чушь, самому стыдно. А остановиться не могу.
Хочется выкрутиться, вместо очередной глупости что-нибудь поумнее
сказать, а говорю опять чушь. Обычно это проходит, когда получше по¬
знакомишься. Но ведь не всякая девчонка захочет получше знакомиться
с парнем, который несет околесицу. И еще в придачу говорит жестяным
голосом.
После продолжительной паузы я сказал:
— Дождь...
Девчонки посмотрели на небо, подставили ладошки.
— Кончился, — сказали они.
Весь день лил, проклятый, а тут и вправду кончился! Хотя бы одна
капля для смеха упала с неба.
— Был дождь — и вот нету, — сказал я.
— Нету, — какими-то странными голосами подтвердили девчонки.
— К вечеру опять зарядит, — сказал я, проклиная себя. Ну чего я при¬
вязался к этому дождю?
Девчонки быстро нагнулись, подхватили носилки и ушли. До ямы
метров сто. Вернутся они минут через пять. За это время нужно что-нибудь
поумнее дождя придумать.
Воткнув лопату в мусор, я стал думать. Как всегда в таких случаях,
в голову ничего не лезло.
Девчонки пришли, бросили носилки.
— Дожди всегда осенью бывают, — сказала светлоглазая.
— И весной, — сказала Тумба.
— И летом, — сказала светлоглазая.
— И зимой, — сказала Тумба. — Правда, редко.
Уши мои запылали. Я повернулся к девчонкам спиной, поддел лопатой
гору мусора и швырнул на носилки. Мусор с грохотом раскатился по
доскам.
— А снег летом бывает? — спросила Тумба.
18
Это было не смешно. Глупо. Любая шутка, если она затягивается, ста¬
новится глупой. В душе я был рад, что этот вопрос задала Тумба, а не
светлоглазая. Когда носилки были наполнены, я выволок из свалки боль¬
шущий камень и положил сверху.
— Мы не лошади, — сказала светлоглазая.
— Не валяйте дурака, — сказал я. — Тащите.
Тумба подергала за ручки носилок, охнула:
— Не поднять.
— Подымете, — сказал я.
Они с трудом оторвали носилки от земли и, покачиваясь, потащили
к яме. Я смотрел им вслед и усмехался: это вам не снег... и не дождь. Пи¬
галицы!
Понемногу у меня с девчонками наладились нормальные взаимоотно¬
шения. Камней я им больше не клал, а они перестали толковать про дождь
и снег. От них я узнал, что в техникуме пока занятий нет: вместо потолка
в аудиториях небо. Не все еще преподаватели прибыли: квартир нет. Все
приходится строить самим: и учебный корпус, и общежитие. К годовщине
Октябрьской революции всё должны закончить. 9 ноября — первый день
занятий.
— Ты на паровозном? — спросила светлоглазая. Ее звали Алла.
— На паровозном, — сказал я. И сам не понимаю, зачем соврал.
— Ваша аудитория рядом с нашей, — сообщила Тумба.
У нее и имя было какое-то дурацкое: Анжелика. Где такое выкопали?
У меня тоже имя было не ахти какое: Ким. Коммунистический Интернацио¬
нал Молодежи. Ну какой я Интернационал? Директорша школы, из кото¬
рой меня выгнали в три шеи, рыжая Аннушка, публично заявила, что у
меня сознательности и на один грош не наберется. Это имя мне родной отец
удружил. У него сознательности хватило: имя-то подобрал идейное, а вот
семью бросил.
И сколько я горя хватил с этим именем! В школе меня с первого класса
стыдили: «Как тебе не стыдно, Ким? Плохо по истории! А еще Ким...» Ну
ладно, по истории позорно двойки получать с моим именем, а, скажем, по
геометрии или по алгебре? А ведь тоже стыдили. И ребята издевались надо
мной. У них еще сознательность не доросла до моего имени. Они не зна¬
ли, что такое Ким, а потому дразнили меня кто во что горазд. Один назы¬
вал Китом, другой — Кино, третий — Кило. Даже Критом и Квитом на¬
зывали. И я терпел. А что мне еще оставалось делать? Завидовать
другим ребятам, у которых были обыкновенные имена: Толька, Ванька,
Колька.
Во время войны, когда я один жил у бабушки в Куженкине, я придумал
себе новое имя: Максим. Максим Константинович Бобцов. Имя Максим
мне давно нравилось.
Надоело мне мусор швырять на носилки. Да и с какой стати я здесь
вкалываю? Я не студент и не строитель. Я посторонний. Случайный прохо¬
жий. Но лопату не бросал. И не уходил. Все-таки люди кругом. Снова
оставаться наедине со своими мыслями не хотелось. Девчонки тоже устали.
Это я видел по глазам: глаза у них уже не блестели. Девчонки ждали, что
объявлю перекур. Но я не объявлял. Наоборот, с каким-то непонятным
упрямством размахивал лопатой. Первой запросила пощады Тумба. Она
тяжело плюхнулась на бревно и сказала:
— Упарилась.
Светлоглазая Алла сняла платок. Волосы у нее были густые, не очень
19
длинные. В темных волосах — белая гребенка. Алла присела рядом с Ан¬
желикой, вытянула свои красивые ножки в безобразных бахилах.
— Вы любите играть в волейбол? — спросила она.
— В чехарду люблю, — сказал я.
Я не придуривался. Действительно, в чехарду я любил играть. И прыгал
дальше всех.
— У меня мозоль, — сообщила Тумба.
— Я могу весь день играть в волейбол, — сказала Алла.
— А я в чехарду, — упрямо сказал я.
— И поясницу что-то ломит, — пожаловалась Тумба.
«Хватит трепаться, — хотел сказать я ей. — У тебя и поясницы-то нет.
Сплошное туловище». Но не сказал. У меня у самого все кости ныли. Мне
нужно было сесть рядом с ними и поболтать, а я знай накладывал на
носилки землю. А когда уселся на бревно рядом с Аллой, Тумба поднялась.
— Поехали, — сказала она.
Девчонки подхватили носилки и зашагали к яме. А я остался сидеть на
бревне как дурак.
К складу подъехал дядя Корней. Швейк спрыгнул с подножки прямо
в лужу и крикнул:
— Цемент! На разгрузочку!
Я бросил лопату и подошел к машине.
— Вкалываешь? — спросил Швейк. На щеке у него зеленело цементное
пятно. Одна обмотка волочилась.
— Обмундирование растеряешь, — сказал я.
Швейк опустился на колено и в два счета намотал мокрую тряпку во¬
круг тощей ноги.
— Порядок, — сказал он.
Я таскал бумажные мешки с цементом. Едкая зеленоватая пыль лезла
в нос. Я чихал и про себя ругался. Девчонки давно пришли с носилками и,
не дождавшись меня, сами накладывали мусор. Дядя Корней, привалив¬
шись к капоту плечом, курил махру и глядел на хмурое небо. Косо глядел.
Когда мы разгрузили машину, на территории уже закончили работу.
Студенты потянулись внутрь здания — там столовая. Дядя Корней плюнул
на окурок и тоже затопал в столовую. Я посмотрел в ту сторону, где работа¬
ли мои девчонки. Их и след простыл. На бревне лежала моя куртка. Мок¬
рая такая, жалкая. Я надел ее, хоть и противно было. Из кладовой вы¬
скочил Швейк. В руках у него была записная книжка. Учащийся он или
строитель?
— Ты кто такой? — спросил меня Швейк.
— Никто, — сказал я. И это была истинная правда.
Умолк людской гомон, замерла на стройке жизнь, и я снова почувство¬
вал себя никому не нужным.
Швейк, расставив тонкие ноги в зеленых обмотках, смотрел на меня и
морщил лоб.
— Из деревни?
— А что? На носу написано?
— Нос у тебя в порядке, — серьезно сказал Швейк. — Раз спраши¬
вают, отвечай.
— Тут до войны жил.
Швейк провел рукой по щеке, и зеленое цементное пятно размазалось
до самого уха. Я хотел сказать ему, чтобы вытер рожу, но не сказал.
С пятном было интереснее.
20
— Образование? — допрашивал Швейк.
Мне хотелось послать его подальше. К чертовой бабушке.
— В седьмом учился, — сказал я. — Вытурили.
— Будешь студентом, — запросто решил мою судьбу Швейк. Лицо у
него стало важным, будто он по меньшей мере начальник техникума.
— А ты кто такой, парнище? — в свою очередь спросил я.
Швейк поднял с земли щепочку и соскреб с обмотки глиняную лепешку.
— Кто я? — переспросил он.
— Эге, — сказал я.
Швейк повертел в руках щепочку, бросил в ящик с известью. Провел
ладонью по другой щеке. Теперь он напомнил мне маскарадного кота.
Только не в сапогах, а в обмотках.
— Ничего страшного нет, если человек не закончил семилетку, —
сказал Швейк. — Мало ли причин... В техникуме наверстает.
— Не примут без свидетельства, чудак.
— Нужно хорошей работой доказать, на что ты...
— Погоди, — перебил я. — У тебя тоже нет бумаги?
— Мыши съели, — сказал Швейк.
— Бывает, — усмехнулся я.
— Пошли к завучу, — сказал Швейк. — У них недобор.
Я вспомнил Алкины глаза: большие, светлые, с каким-то отливом.
Когда я таскал цемент, Алка два раза посмотрела на меня. Один раз —
когда я уронил пакет в грязь, а второй — когда шел из кладовой. Хорошо
так посмотрела. Без ехидства.
— Пошли, — сказал я.
Завуч, маленький лысый человек в огромных рябых очках, был на
редкость неразговорчив. Пока я ему пространно толковал о своей давниш¬
ней мечте стать железнодорожником, он смотрел мне в переносицу и уко¬
ризненно кивал головой. Давай, дескать, ври, парень, а я послушаю...
Я замолчал, а он все еще изучал мою переносицу и кивал. Я с трудом удер¬
жался, чтобы не оглянуться: уж не стоит ли кто-нибудь за моей спиной, не
показывает ли ему фигу. Завуч наконец перестал кивать и заговорил. Голос
у него был тонкий и монотонный. Причем он после каждой фразы гово¬
рил «тэк»:
— Документы в порядке? Тэк. Сдашь в отдел кадров. Тэк. Оформишься
рабочим. Тэк. Получишь карточки и топчан в общежитии. Тэк. А когда
учебный корпус построим, будешь держать экзамены по русскому языку,
физике, химии, географии. Тэк. Можешь идти. Дверь захлопни покрепче:
дует. Тэк.
— Товарищ здорово сегодня поработал, Семен Григорьевич, — ввер¬
нул Швейк.
— Идите, — сказал завуч.
«Вон зануда!» — подумал я.
За дверью Швейк сказал:
— Я чуть не прослезился... Умеешь вкручивать.
— От тебя научился.
Швейк хлопнул меня по плечу и рассмеялся:
— Пойдем получим твои карточки и — в столовку. А спать будешь
рядом со мной.
Я тоже хлопнул Швейка по плечу и сказал, чтобы он лицо умыл. Этот
разбитной парень в зеленых обмотках мне все больше нравился.
21
3
Дождь моросил целую неделю. На строительной площадке разлились
лужи. Вода была мутная, словно ее известкой побелили. Капало отовсюду:
с неба, с крыши, с носа. Сосновое бревно, на котором мы отдыхали, осклиз¬
ло. С него клочьями, точно шкура, слезала мокрая кора. Противно было
садиться. Моя куртка не просыхала, от нее пахло болотом. Девчонки хлю¬
пали с тяжелыми носилками по грязи. Им, как и мне, до чертиков надоела
эта однообразная работа. А мусор не уменьшался. От дождя он стал тяже¬
лее. Я накладывал неполные носилки: жалко было девчонок. Алла вы¬
бросила свои драные бахилы на помойку и надела резиновые сапоги. Сапо¬
ги были новые и сверкали как лакированные. После двух рейсов с носилка¬
ми они перестали сверкать.
Швейк был хитрый парень. Он носилки не таскал, не швырял мусор
лопатой. Он ездил с дядей Корнеем на станцию за стройматериалами.
Оформлял какие-то документы, руководил погрузкой и разгрузкой. Работа
не бей лежачего. Не то что наша. У Швейка даже ботинки не были измаза¬
ны в грязи.
Алла почему-то больше на меня не смотрела. Наверное, не до того было.
Грязь, дождь. Не до амуров. А все равно интересно было с ними работать.
Набросаешь мусору и смотришь, как они тащат носилки. Тумба шагает,
как слон, грязь во все стороны, а Алла идет плавно, покачивает станом,
ноги переставляет осторожно. И разговоры у нас стали нормальные, не
только о погоде. Сядем на бревно и болтаем о том о сем. О кинофильмах,
об артистах. Об этом все больше они. Я к артистам отношусь равнодушно.
Играет человек в кино, и ладно. Тоже работа. Я девчонкам загибал про
зверей разных: про крокодилов, жирафов, кенгуру. Я недавно прочитал
книжку об этом и вот высказывался. Сидим на бревне и болтаем: они про
Самойлова и Целиковскую, а я про кенгуру. Весело так болтаем.
Обедали мы в два часа. В сумрачной столовой стояли длинные столы на
козлах. Кассирша обстригала ножницами с наших карточек жиры, мясо,
крупу, хлеб и выдавала белые талоны с треугольной печатью. Талоны
сдавали поварам. Получали хлеб, тарелку супа и второе, сами все это
тащили на стол. Суп в основном был гороховый с крошечным кусочком
свинины. На второе — картофельное пюре с коричневой подливкой и кро¬
шечной котлетой. Котлета не пахла мясом. На третье давали кружку
компота. Компот был ничего. С урюком.
Через два часа после обеда я начинал мечтать об ужине. Судя по раз¬
говорам, об этом мечтали и другие. Тумба жила в женском общежитии и
ходила с нами в столовую. Алла не ходила: у нее были в городе родители.
Жили они в трехэтажном доме на Октябрьской улице.
А погода все хуже становилась. Дождь лил. Перестали мои напарницы
на бревно садиться, убегали под крышу. А мне совесть не позволяла. Не
хватало, чтобы я от дождя бегал, как кенгуру от сумчатого волка. А тут
подул еще северный ветер. Он швырялся хлесткими каплями в лицо. Губы
у девчонок посинели, в глазах — осень. В резиновых сапогах Алла стала
еще стройнее. Она была гибкой, не то что Анжелика. Приятно было смот¬
реть, как она ловко нагибалась за носилками. Перехватив мой взгляд,
Алла сдвигала тонкие брови, отворачивалась. А мне смешно было. Я нароч¬
но смотрел на нее. Опирался обеими руками на лопату и смотрел.
Как-то перед концом работы на стройплощадку пришел высокий парень
в хромовых сапогах с блеском. Он, словно журавль, задирал ноги, пере-
22
шагивая через лужи: боялся сапоги заляпать. Парень был в синих галифе
и зеленой ватной куртке с серым меховым воротником. Он остановился
возле моих девчонок, сидевших на бревне, и осклабился.
— Привет кочегарам, — сказал он.
Тумба посмотрела на Аллу. Алла опустила глаза и стала постукивать
друг о дружку своими сапожками. Лицо у нее было невозмутимое.
— Три билета на «Воздушного извозчика», — сказал парень и по¬
хлопал по куртке. — Приглашаю всем колхозом.
Тумба проворно спрыгнула с бревна:
— На семичасовой?
— Га, — сказал парень.
Искоса поглядывая на него, я бросал мусор на носилки. Парень мне
почему-то не понравился. Он все еще ухмылялся, и улыбка у него была
какая-то глуповатая. Из-под кепки вылезал светлый чуб. На меня парень
не обращал никакого внимания.
— Я побегу переоденусь, — сказала Тумба. — Встретимся у кино¬
театра.
— А носилки? — подал голос я.
— Ну тебя, — махнула рукой Анжелика и захлюпала по грязи к обще¬
житию.
— Много работать вредно, — сказал парень, не глядя на меня. Он
глядел на Аллу. Глаза у него были круглые, ресниц совсем не видно.
«Нашла красавца... — подумал я. — Белобрысый хлыщ!» Я поддел
полную лопату жидкой грязи и швырнул парню на хромовые сапоги. Он
подпрыгнул и сразу обратил на меня внимание.
— Эй, ты! — заорал он. — Поосторожнее.
— Сапожки забрызгал? — сказал я. — Извиняюсь. — И швырнул
парню на ноги вторую лопату.
Он отскочил еще дальше и вдруг стал краснеть. У него покраснели лоб,
шея, только нос оставался бледным.
— Нарочно? — спросил он.
— Нечаянно, — ответил я.
Алла сидела на бревне и постукивала сапожками. «Тук-тук-тук», —
ладно постукивали сапожки. Парень был повыше меня и шире в плечах,
но мне было не привыкать драться с такими. Дело не в силе, а в ловкости.
Все же драться с ним мне не хотелось. Чего доброго, Алка нос задерет, по¬
думает, из-за нее. А потом, народу кругом много. Соберутся, шум подни¬
мется, разводить будут. Я нагнулся, взялся за ручки носилок.
— Поехали, — сказал я Алле.
Носилки подхватил парень.
— Погоди, — сказал я, опуская свою сторону.
Парень тоже опустил. Я выворотил из земли булыжник, положил сверху
на носилки. Выворотил еще три.
— Взяли, — сказал я. Ноги у меня глубоко вдавливались в грязь.
Пересолил малость. Тяжело. Как бы не поскользнуться.
Позади было слышно, как пыхтел парень. «Тащи, тащи! — посмеивался
я про себя. — Это тебе не хромовые сапоги чистить». Я нарочно выбирал
дорогу похуже. Мы шлепали по лужам, глине. Ноги разъезжались. Парень
ругнулся.
— Ты что к ней имеешь? — спросил он.
— Понесем дальше или тут свалим? — спросил я.
— За Алку — башку оторву, — сказал парень.
23
— Кирпич под ногами, — сказал я. — Не зацепись.
— За Алку...
— Три! — сказал я и отпустил носилки. Парень запоздал. Ручки
вырвались из его рук.
— Приходи завтра, — сказал я. — Мусору много... — И, насвистывая,
зашагал в столовую.
Я сел у окна и стал ждать Швейка. Я видел, как парень подошел к Алке
и стал что-то говорить ей, размахивая руками. Алка смотрела на него и
улыбалась. Когда Алка улыбалась, она становилась еще красивее. Нашла
кому улыбаться, дурочка! Потом они рядом пошли в город. Сапоги у парня
и синие галифе были забрызганы грязью. Он остановился у лужи и стал
мыть сапоги. Я заметил, что сзади на его брюки нашита желтая кожа. Алка
ждала его. Парня с кожаным, обезьяньим задом.
Швейк запоздал: задержался на станции. Он без очереди ухитрился
получить свою алюминиевую тарелку с картофельным пюре и бараньей
костью. Вытащил из кармана полкруга колбасы, с сухим аппетитным
треском разломил пополам, протянул мне. Колбаса копченая, вкусная.
— Продуктовый вагон ограбили? — спросил я.
— Ешь, — сказал Швейк.
Потом мы лежали в общежитии на нарах и смотрели в потолок. В живо¬
те у меня умиротворенно бурчала копченая колбаса. С потолка на кривом
проводе спускалась стоваттная электрическая лампочка. Она слепила
глаза. Посередине за столом сидели ребята и резались в «козла». Когда
кто-нибудь из них приподнимался и с грохотом опускал на стол маленькую
костяшку, меня зло брало. Экая радость — треснуть костяшкой по столу.
Они не в домино играли, а соревновались, кто громче стукнет костящкой.
В общежитии стояла круглая железная печка. Ее не топили: не хватало
одного колена. Комендант общежития украинец Кулиненко, которого
ребята звали Куркуленко, обещал со дня на день достать недостающее
колено.
«Трошки погодите, — говорил он. — Будет у вас печка. Як затоплю —
чертякам станет тошно».
А пока мы мерзли. Северный ветер дул в окна. По утрам грязь затверде¬
вала, а лужи покрывались льдом. Лед лопался под ногами со звоном.
Идешь, будто по стеклам ступаешь. Это с утра было. К обеду грязь дрожа¬
ла, как холодец, а лужи по-весеннему блестели.
Уж небо осенью дышало,
Уж реже солнышко блистало,
Короче становился день.
Лесов таинственная тень... —
продекламировал Швейк.
— Сень... — сказал я. — Какая тень?
— Сень... — вздохнул Швейк. — Сень... Осень... Холодно.
Его маленький круглый нос уныло смотрел в потолок. Я взглянул на
часы: пятнадцать минут десятого. Кино еще не кончилось. Белобрысый
с Алкой и Анжеликой сидят рядом и смотрят на экран. Белобрысый навер¬
няка в потемках ухватил Аллу за руку и держит... Такой зря за билет не
заплатит. Такой свое возьмет. По штанам видно... Зря, пожалуй, я ему по
морде не надавал.
Пришел Куркуленко. В новой железнодорожной шинели и коротких
немецких сапогах. Лицо у него было круглое, добродушное, с толстым сизо¬
ватым носом.
24
— Як живете-можете, хлопчики? — поинтересовался он, потирая
руки. — «Титан» привез... Первый сорт.
— А печка? — спросили его.
— Чаек будете пить...
— Печку давай! Носки негде просушить.
Куркуленко посмотрел на печку и, вдруг вспомнив, что у него склад не
закрыт, быстренько смотался.
Из-под одеяла высунулась лохматая голова старосты общежития
Геньки Аршинова:
— Идея, братцы! Жесть на складе есть... Кто возьмется колено со¬
орудить?
— Кто!.. — загудели ребята. — Ясно кто — Швейк... Он мигом провер¬
нет это дело.
— Помощник нужен, — сказал Швейк.
— Возьми Максима, — кивнул на меня Тенька Аршинов. — Я его от
уборки освобождаю.
— Ладно, провернем, — пообещал Швейк.
Грохот костяшек пошел на убыль и скоро совсем прекратился. «Козлы»
под громкий гогот полезли под стол вытирать коленями пыль. Ребята стали
укладываться спать. Завтра суббота.
Потух свет. И сразу, как будто только и ожидали сигнала, на трех
койках захрапели. Швейк натянул одеяло на голову и стал глубоко ды¬
шать. Мне не спалось. К отцу так я и не собрался. А надо бы. Теперь не
отправит в Куженкино: я состою на довольствии, работаю. Возможно,
зачислят в техникум. Швейк говорил, что тех, кто хорошо работает, за¬
числяют, если даже и двойку схватишь на вступительных экзаменах.
А я обязательно схвачу. С математикой у меня туго. И с химией тоже. Эти
кислотные реакции и прочую дребедень никак не могу запомнить. Да и не
хочется запоминать. Главное не это. Дело в том, что я не хочу быть желез¬
нодорожником. Завучу я наврал. Никогда я не мечтал о паровозах, ваго¬
нах. Меня больше привлекала военная служба. Сначала хотел быть летчи¬
ком. Потом приехал на побывку мой приятель — Женька Ширяев. Он на
два года старше меня, а вот балтийский моряк. Тельняшка, бескозырка,
бушлат. И синий якорь на правой руке. Женька при каждом удобном
случае говорил: «Полундра, братишечки!» У него это здорово получалось.
Я тоже захотел быть моряком и говорить: «Полундра, братишечки!» Жень¬
ка подарил мне старую тельняшку. Я носил ее три месяца не снимая.
А когда тельняшка расползлась, мать сшила из нее младшему брату труси¬
ки. Смешные такие, полосатые. А у меня появились какие-то другие идеи
(уже забыл!), и я охладел к морю. Конечно, если бы меня пригласили на
пароход и выдали форму, я бы поплавал для интереса.
Вот сейчас спроси у меня: «Кем ты хочешь быть?» — я не отвечу. Сам
не знаю. После войны, когда стали возвращаться из госпиталей инвалиды,
я вдруг разочаровался в военной службе. Инвалиды ездили в поездах и
пели грустные песни про войну и свою несчастную судьбину. Инвалидам
бросали в фуражки деньги. Они, не глядя на пассажиров, скороговоркой
говорили: «Благодарствую, граждане». И дальше — в другой вагон.
У всех людей есть какая-то цель. Ребята вламывают в грязи, строят
техникум. У них цель — учеба, специальность. А мне наплевать на все это.
Все строят, и я строю. Потому что деться некуда. А потом, одному плохо.
Когда много людей, веселее как-то. И я работал не за страх, а за совесть.
Генька Аршинов любит железнодорожное дело. Он с отцом не раз ездил на
25
паровозе. У него отец машинист. Генька научился кочегарить — бросать
уголь в топку и все такое. Генька говорит, что глядеть на мир из окна
паровозной будки — самое милое дело. Генька будет хорошим техником.
Или машинистом. Он только и думает о паровозах. А я вспоминаю о
поездах, когда ехать куда-нибудь собираюсь. Как-то заглянул к машинисту
в будку: шипит там, свистит, жаром в лицо пышет. Машинист еще ничего,
у него лицо можно разглядеть, а у кочегара — одни зубы чистые.
Генька говорил, что машинисты здорово заколачивают. Еще бы! У них
только на одно мыло бог знает сколько уходит.
Во время войны я не учился. А поработать пришлось. Бабушка по¬
просила соседа Губина, чтобы он меня определил кем-нибудь на маленький
лесопильный завод. Его на станции называли Пустышка. «Неча ему
без дела болтаться, — сказала она. — Пусть у людей уму-разуму наби¬
рается».
Губин сначала определил меня на пилораму. Но я тогда был очень
маленький и не мог огромные бревна ворочать. Меня перевели в столярную
мастерскую. Там мне понравилось. Светло. Стружка под ногами хрустит.
Пахнет лесом, смолой. Мастер дал мне рубанок и велел доску обстругать.
Я обстругал. Потом дал деревянный молоток и долото, велел дырки дол¬
бить. Я выдолбил. Я все делал, что говорил мастер, но экзамен не вы¬
держал. Мне велено было самостоятельно сделать табуретку. Я ее целую
неделю делал. Табуретка, на мой взгляд, получилась ничего, только одна
нога была короче. Не то чтобы я это не заметил. Я даже пытался испра¬
вить. Подпилил другие ножки — опять одна короче. Еще раз подпи¬
лил — хромает. Точно как в детской книжке. Пришлось такую, какая по¬
лучилась, сдавать мастеру. Он повертел ее в руках, поставил под верстак.
«Что это?» — спросил он. «Табуретка, — сказал я. — Покрасить
надо». — «Верно, — сказал мастер. — Выкрасить и выбросить».
Не знаю, выбросил он мою табуретку или нет, а меня прогнал из столяр¬
ной. При Пустышке была конюшня. Меня туда направили. Здесь мне по¬
нравилось еще больше, чем в мастерской. Лошадей я любил. И в конюшне
было хорошо. Тихо, тепло. Слышно, как лошади сено хрумкают и пересту¬
пают в стойлах. И запах мне нравился. Крепкий такой, но приятный.
Я граблями и метлой чистил конюшню, научился запрягать лошадей.
Даже супонь сам затягивал. Упрусь ногой в створки хомута и тяну что есть
силы. А лошадь смотрит на меня выпуклым темным глазом и кивает голо¬
вой: «Гляди не надорвись».
Но и здесь долго я не задержался. Когда начался сенокос, за мной за¬
крепили красного с белой звездой Орлика и послали сено возить. Вот это
была работа! Едешь на телеге один, а кругом такой простор. Ветер волнует
рожь на полях. Над зеленым лесом — белые облака. Орлик сам ходко идет
по наезженной дороге. Понукать не надо. Идет Орлик, хвостом обмахи¬
вается. И слышен тонкий свист: «вжик, вжик». Там, где хвост не достает, я
вожжами сгоняю слепней. Здорово наловчился: как хлопну вожжой, так
нет слепня: лапки кверху и — в пыль. Телега дребезжит на ходу, поскрипы¬
вает. Я сижу на охапке травы, и мне хочется, чтобы дорога никогда не
кончалась. Поля отступают, надвигается лес. Начинает подбрасывать на
телеге. Это колеса переезжают корни деревьев. Изгородью опрокинулась
под ноги Орлику тень от стволов. Щекам моим становится то горячо, то
прохладно. Тень и солнце. Лес все гуще. Солнце исчезает, остается одна
тень. Ненадолго. Снова поля. Рожь, клевер, гречиха. Едешь мимо, а поля
глухо гудят: это пчелы собирают мед.
26
А вот и покос. Загорелые рабочие, блестя потными спинами, навивают
воз. Я прошу их, чтобы поменьше клали сена, а они намахали вилами до
самых облаков. Бросили поперек жердь, увязали веревками. Я еле забрал¬
ся наверх. Мне швырнули вожжи, и я поехал назад. Лег на спину и стал
смотреть в небо. Оно было синее. Облака проплывали над головой. Я и не
заметил, как задремал. Проснулся на земле: воз опрокинулся, и одна
оглобля, покачиваясь, смотрела в небо. Орлик стоял рядом с поверженным
возом и тянулся мягкими губами за овсом. Ухватив сразу несколько стеб¬
лей, он выдергивал их вместе с корнями. Пока я спал, Орлик забрался
в овес и опрокинул воз. Хомут лопнул, одна оглобля сломалась, сено вы¬
ползло из-под жерди. Я выпряг Орлика, сел на него верхом и поскакал на
завод.
Меня больше никуда не переводили. Меня уволили...
Осторожно отворилась дверь. Вернулся Игорь Птицын. Ощупью до¬
брался до своей койки, быстро разделся и — под одеяло. Игорь крутил
с Зиной Михеевой, учащейся второго курса. Днем они делали вид, что не¬
знакомы. Даже в столовой сидели за разными столиками. А чуть стем¬
неет — встречаются. Все знали, что у них любовь. Но попробуй скажи
Игорю, что со свидания пришел, — в бутылку полезет.
Швейк высунул нос из-под одеяла, тихонько спросил:
— Максим, ты бы поехал на остров Диксон?
— На Диксон? — удивился я. — Чего там делать?
— Белые медведи, тюлени...
— Моржи, — сказал я.
— Ветер, пурга, а мы на дрейфующей льдине... А в Антарктиду по¬
ехал бы?
— Там тоже... белые медведи? — спросил я.
— Пингвины... Слышал про королевских пингвинов?
Про королевских пингвинов я не слышал.
— Чего они там делают, в Антарктиде? — спросил я.
— Живут. Купаются в Ледовитом океане. У них теплый мех.
— У кого? — спросил я.
— У пингвинов.
— А-а, — сказал я. — Ну давай спать.
Швейк спрятал нос под одеяло и больше не высовывался. Наверное,
думал про королевских пингвинов... Чудак этот Швейк! Нашел о чем
думать... Он сказал, что у пингвинов мех. Откуда у них взялся мех? Они же
птицы...
— Мишка, — спросил я Швейка, — пингвины птицы?
— Птицы, — сонно пробурчал он.
— Почему же у них мех? Перья должны быть...
— Спи, — сказал Швейк.
Я лежал на спине и думал: почему у пингвинов вместо перьев мех?
Наверно, от холода. Они же ныряют в Ледовитый океан. А раз перьев нет,
почему они птицы?
4
— Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе, — сказал я
своим девчонкам.
— Какая гора? — спросила Анжелика.
Я не ответил. До нее доходит как до жирафа.
27
Мой старик пришел. Добрался-таки до меня. Я все откладывал и откла¬
дывал визит. И вот он сам пожаловал. Я его узнал издалека. Такого сразу
узнаешь. Не человек, а пожарная каланча вышагивает. На каланче длин¬
ная железнодорожная шинель с белыми пуговицами и маленькая порыже¬
лая фуражка. Ребята бросали работу и смотрели моему отцу вслед. А он на
них не смотрел. Он на меня смотрел. И взгляд его не предвещал ничего
хорошего.
— Погуляйте, — сказал я девчонкам.
— А носилки? — спросила Анжелика.
Я взял ее за плечи, развернул и легонько подтолкнул.
— Мужской разговор, — сказал я. — Без посторонних.
Алла встала с бревна и отошла в сторонку. Анжелика пожала плечами
и тоже отошла. Я повернулся навстречу отцу и стал улыбаться. Я улыбаюсь
всегда, когда вижу знакомых. Знаю, что это глупо, и улыбаюсь. Ничего
не могу поделать с собой. Рот сам по себе открывается, губы ползут к ушам.
Отец остановился напротив меня. Он не улыбался. Вид у него, надо прямо
сказать, неважнецкий: глаза усталые, на коричневых щеках — жесткая
рыжеватая щетина. Большой палец на правой руке обмотан бинтом. Концы
бинта завязаны бантиком.
— Вот где ты, сукин сын, окопался, — сказал отец.
— Садись, — кивнул я на бревно.
Отец сел. Я вытер руки о штаны и присел рядом. Напротив, близ ка¬
менной ограды, стоял молодой тополь. Вершину его срезало осколком. На
тонких ветках еще держались листья. На нижней обломанной ветке криво
висела ржавая каска. Дождь наполнил ее водой.
— Рассказывай, — сказал отец. Он смотрел на тополь. Глаза его при¬
щурились, и лицо немного подобрело.
— Поступлю в техникум, — сказал я. — У них недобор.
— Не надейся, просить за тебя не буду.
Это я знал. Отец за меня просить не будет. Мать его всю жизнь ругала
за то, что он никогда ничего для дома, для себя не сделает. И если в чем
другом отец уступал, то в этом был непоколебим.
— Кто хорошо работает на строительстве, — сказал я, — того примут
и без семилетки... Я узнавал.
— Не валяй дурака, — сказал отец. — «Примут»... Если даже и при¬
мут, сбежишь. Уж я-то тебя, оболтуса, знаю!
Я покосился на девчонок: не слышат? Девчонки присели возле лужи и
мыли свою обувь. На резиновых ботах Аллы засверкали два зайчика.
— Сорвался с учебы... — продолжал отец. — Бездельник!
— Я работаю, — сказал я. — Каждый день по восемь часов.
— О матери подумал? Уехал — слова не сказал. И здесь как в воду
канул.
— Некогда было, — сказал я. — Работы по горло.
— Дал бы тебе по шее, — сказал отец, — да неудобно... Вроде не ма¬
ленький. Вон на девчонок поглядываешь.
— Это рабочая сила, — сказал я. — Ждут.
Мы с отцом еще немного поговорили, и он ушел. Ему тоже нужно рабо¬
тать. Он велел мне вечером зайти к нему. В общем, грозу пронесло сторо¬
ной. Правильно, что я сразу не пошел к отцу: отправил бы в Куженкино.
А теперь я рабочий человек. У меня продуктовые карточки и место в обще¬
житии. И еще, Швейк говорил, стипендия полагается.
— Ужас какой высокий! — сказала Анжелика. — Родственник?
28
— Отец, — сказал я.
— Ты совсем не похож на него, — сказала Алла.
— Ты очень маленький, — прибавила Анжелика.
— Ты никогда такой не вырастешь, — сказала Алла.
— Где ему... — хихикнула Тумба.
Я на этот раз тоже постарался: четыре камня положил на носилки и
сверху мусором закидал.
Две недели убирали мы с территории мусор, камни, землю, обломки
кирпича. От железного лома и лопаты у меня на руках затвердели серые
мозоли. Девчонки были хитрые, они работали в брезентовых рукавицах.
А я так и не удосужился получить их в кладовой. Весь мусор закопали
в ямы, сровняли с землей. Территория стала чистой, приятно посмотреть.
Прораб строительства, демобилизованный офицер со смешной фамилией
Живчик, похвалил нас.
«Ударники, — сказал он. — Я про вас в стенгазету напишу».
В газету он, конечно, не написал, но все равно было приятно. Бригада
наша распалась: меня Живчик направил разнорабочим на бетономешал¬
ку, девчонок — на леса, подавать каменщикам кирпич и раствор. Я привык
к своим девчонкам, даже с Анжеликой было жаль расставаться. Об Алле
и говорить нечего. Но с Живчиком спорить не приходилось, куда поста¬
вит — там и будешь работать. Машинист бетономешалки велел мне цемент
засыпать в бункер. Ну и машина эта бетономешалка! Она грохотала как
сумасшедшая. В бункер непрерывно сыпали цемент, песок, гравий, разбав¬
ляли водой. Все это поглощалось смесительным барабаном мгновенно. Бе¬
тономешалка рычала и требовала жратвы. Я заметался — с ведром к бе¬
тономешалке и обратно к колонке за водой. Зеленый пот катился по моим
щекам. А машина, разинув ненасытную пасть, ревела, грохотала.
Выручил меня из этого пыльного зеленого ада Швейк.
— Бобцова вызывает начальство! — крикнул он в ухо машинисту.
Бетономешалка остановилась.
— Замену давайте, — сказал машинист.
Швейк на минуту отлучился и вернулся с невысоким парнишкой в охот¬
ничьих сапогах. Он привел его, как малолетку, за руку.
— Будешь здесь работать, — сказал ему Швейк. — Распоряжение
руководства.
— Я не знаю... — начал было возражать парнишка.
Но Швейк сурово оборвал его:
— Все узнаешь... Иван Дементьевич разъяснит.
Бетономешалка загрохотала, и парнишка в высоких сапогах забегал
с ведром по проторенной мною дорожке.
— Хочешь со мной работать? — спросил Швейк, когда мы отошли на
почтительное расстояние.
— Грузчиком?
— Помощником экспедитора, — сказал Швейк. — Экспедитор —
это я.
Я посмотрел на леса. Увидел знакомую гибкую фигурку. Алла согнулась
над ящиком и щепкой размешивала раствор. Рядом с ней стоял каменщик
в длинном фартуке. Он работал играючи. Мастерски поддевал раствор из
ящика, небрежно швырял на цоколь стены и шлепал туда кирпичи, которые
подавала ему Анжелика.
— Каменщиком хорошо, — сказал я.
Швейк посмотрел на леса, ухмыльнулся:
зо
— Каменщиком?
— Ну да, — сказал я.
— Уж лучше трубадуром...
— Кем?
— Или барабанщиком... Герка, который приходил сюда к Алке, в ор¬
кестре на барабане бацает.
— Зачем я тебе понадобился? — спросил я.
— Не расстраивайся. Алке наплевать на барабанщика.
— Какое начальство меня вызывает?
— Я теперь твое начальство, — ухмыльнулся Швейк. — Колено для
печки будем делать. Забыл?
В кладовой нам выдали звонкий лист белой жести. Швейк тряхнул
его — лист зарокотал, как весенний раскат грома.
— Из этой штуки нужно сделать трубу, — сказал Швейк.
— Верно, — сказал я. — Делай.
Швейк достал из кармана гвоздь и стал что-то чертить на листе. Жесть
противно скрипела, и меня передернуло.
— Надо трубу делать, а не рисовать, — сказал я.
— Это чертеж, — сказал Швейк. — Без чертежа ничего не выйдет.
Было ясно, что Швейк ничего не смыслит в этом деле, но признаться
не хочет. Жесть уже не скрипела, а визжала, как недорезанный поросенок.
У меня заныло внутри.
— Кончай, — сказал я.
Швейк спрятал гвоздь в карман, свернул жесть в трубку.
— В мастерскую, — сказал он.
В механической мастерской нам за полчаса сделали отличное колено.
— Эх! — хлопнул себя Швейк по лбу. — А диаметр? Максим, беги
измерь диаметр.
Я сбегал в общежитие, бечевкой измерил диаметр трубы. Колено
пришлось переделывать.
Я стал помощником Швейка. Это не так-то уж было плохо. Весь день
мы курсировали с дядей Корнеем. Маршрут был один: вокзал — техникум.
Мы возили строительные материалы, оборудование для механических
мастерских, учебники, инструмент. Дядя Корней покуривал у капота своей
трехтонки, а Швейк оформлял наряды, накладные, распоряжался погруз¬
кой. Я был на побегушках. Куда пошлет Швейк, туда иду. Помогал( грузить
и разгружать тяжелые предметы — станки, ящики с надписями: «Не кан¬
товать!». Работа была непыльная. На станции всегда народ. По путям
снуют маневровые паровозы. Свистят, пыхтят, гремят буферами. Толкнет
маневровый несколько штук вагонов и отстанет. А вагоны сами катятся.
У белоголовых стрелок колдуют стрелочники. Передвигают рычаги с проти¬
вовесами, машут флажками, фонарями. И запах на станции особенный.
Пахнет паровозным дымом, мазутом и угольной гарью.
К дяде Корнею и к Швейку иногда подходили какие-то люди и о чем-то
толковали. Что-то тайком совали им в руки, и они прятали в карманы.
Иногда наша машина останавливалась возле небольшого деревянного
дома с голубым крашеным забором. Из кабины выскакивал Швейк и про¬
сил меня сбросить один ящик. Я сбрасывал. Мне-то что. Я мог и сто ящиков
сбросить. Я за них в квитанциях не расписывался. Расписывался Швейк.
Ящик быстро забирал дюжий мужик в солдатских галифе и галошах на
босу ногу. На левой руке у мужика не было пальцев, но он и култышкой
ловко управлялся. Подхватывал ящик, бросал на плечо и уносил в дом.
31
Я понимал, что Швейк и хмурый дядя Корней занимаются темными
делами, но вмешиваться не хотел. Мне-то какое дело? Правда, как-то ска¬
зал Швейку: «Посадят вас с дядей Корнеем... Проворуетесь, братцы-
кролики». Швейк посмотрел на меня своими чистыми карими глазами,
улыбнулся: «Я не ворую». — «А ящики?» — «Излишки... В документах
они не числятся». — «Где-нибудь числятся...» — «Верное дело», — ска¬
зал Швейк. «А что в ящиках?» — «Чепуха — цемент, гвозди... Люди стро¬
ятся, материалы нужны как воздух». — «И много перепадает?» — «Кро¬
хи», — сказал Швейк. Вытащил из внутреннего кармана пачку сторубле¬
вок, потряс перед моим носом: «Подкинуть?» — «Не надо, — отодвинул
я его руку. — Обойдусь».
Швейк был не жадным. Ему ничего не было жалко: ни своего, ни чужо¬
го. Деньги он без отдачи раздавал ребятам. Всегда делился едой. У него
была широкая натура. Он никогда не унывал, не ныл. Все время в его голо¬
ве роились идеи. Он быстро загорался чем-нибудь и тут же остывал.
И о себе особенно не беспокоился: до сих пор носил зеленые шерстяные об¬
мотки. Над ним посмеивались, прозвали Швейком. А он все никак не мог
собраться приобрести сапоги, хотя деньги у него были немалые. Я как-то
шутки ради попросил у него в долг две тысячи рублей.
«Две? — переспросил Швейк. — Две нету, а тыщу — на!»
Выгреб все деньги из карманов, из тумбочки. Они у него в газете там
лежали.
«Отдам не скоро, — припугнул я его. — А может, и вообще не отдам...
Не люблю, понимаешь, долги отдавать». — «Ладно, когда-нибудь
отдашь».
Деньги я, конечно, вернул через десять минут. Не нужны были.
Любил Швейк командовать. Напускал на себя строгий вид и распоря¬
жался. Прав у него никаких не было, поэтому он ссылался на начальство.
Чуть что: «Начальник приказал... Сигнал сверху... Руководство так реши¬
ло...» А руководство и знать не знает, что некий Швейк от его имени распо¬
ряжается на стройке.
И пожалуй, один я знал, что на душе у Швейка кошки скребут. Скребут
ночью, когда все спят. Лежал Мишка Победимов по прозвищу Швейк на
жестких нарах, глядел печальными карими глазами в потолок и тяжко
вздыхал. Вздыхал, как паровоз. И хотелось Мишке удрать отсюда куда-
нибудь подальше, на Северный полюс или в Антарктиду. К королевским
пингвинам...
Я ничем не мог помочь приятелю. Как сделался помощником экспедито¬
ра, так сам затосковал. Не нравился мне этот дядя Корней. Он как будто
не имел никакого отношения к ящикам, никогда до них пальцем не дотраги¬
вался. Даже из кабины не вылезал, когда ящики сбрасывали. Но я чувст¬
вовал, что по сравнению с ним Швейк пешка. Последнее время шофер
стал обращать на меня внимание. Перестал косо смотреть на небо. Стал на
меня глядеть. Стоит у машины, курит и на меня смотрит. Взгляд у него
цепкий, тяжелый. Густые брови домиками нависают над небольшими гла¬
зами. Лицо квадратное. Подбородок мощный и посередине сплюснутый,
словно дяде Корнею подбородок молотком подправили. Этак снизу
стукнули.
— Наврал про отца? — спросил он меня.
— Я, кажется, ничего про отца не говорил, — сказал я.
— Значит, не в милиции?
— Нет, — сказал я.
32
Дядя Корней пожевал окурок, далеко выплюнул. Рыжие «домики» над
глазами пошевеливались.
— В милйции работать — последнее дело, — сказал он и отвернулся.
Скорей бы приемные экзамены! Тогда сразу бы решилась моя судьба.
К тому времени отец перевезет сюда мать с ребятишками. Дом почти
готов...
С Аллой и Анжеликой встречался я теперь редко. Забрались мои дев¬
чонки на высокие леса — не достанешь. Я не раз видел, как каменщик,
скаля белые зубы, разговаривал с Аллой. Алла смеялась. Интересно: чего
заливает ей этот парень в длинном фартуке? Про кирпичи? Или про раст¬
вор? Герка-барабанщик зачастил на стройку. Почти каждый день прихо¬
дил встречать Аллу. Хромовые сапоги его блестели. И длинное самодоволь¬
ное лицо блестело. И белобрысый чуб блестел. Территорию мы расчистили.
Теперь Терке нечего бояться: сапожки не забрызгает. Он останавливался
внизу и, подняв лицо к небу, орал: «Алла-а, слезай!» Вытаскивал из карма¬
на синие билеты и показывал. И охота ей с этим глупым барабанщиком
в кино шляться?
Алла спускалась с лесов, мыла под краном боты, и они уходили, не до¬
жидаясь толстушки Анжелики: Терка перестал ей билеты в кино покупать.
И она больше не радовалась, когда он на стройку приволакивался, не за¬
мечала Герку-барабанщика.
К отцу я приходил два раза, но в конторе его не застал.
— В общежитии у строителей, — сказал мне человек с добродушным
лицом.
Я догадался, что это тот самый инженер Ягодкин, с которым отец жил
в конторе. Спали они на нарах. Постели, завернутые в жесткие синие
одеяла, лежали в углу, на табуретке. Днем на нарах сидели рабочие.
У инженера было симпатичное лицо и умные серые глаза. Не большие
и не маленькие. Он смотрел на меня и улыбался. Это мне не понравилось.
С какой стати он улыбается? Ведь мы с ним не старые знакомые, —
как говорится, на брудершафт не пили. Он будто прочитал мои мыс¬
ли и перестал улыбаться. «То-то!» — сказал я про себя. А вслух про¬
говорил:
— Когда придет такой длинный товарищ — вы его знаете, — передай¬
те ему от меня привет. И этот... поцелуй.
— Не думаю, чтобы длинного товарища обрадовал твой поцелуй, —
ответил инженер.
— А куда он ночью ноги девает? — спросил я, взглянув на коротенькие
нары.
— Он пополам складывается, — снова улыбнулся инженер, — как
перочинный нож.
— А кто это в углу сидит и на нас смотрит? — спросил я.
— Типичная крыса. Грызун и вредитель, — ответил инженер. — У нее
много приятелей. И тоже все вредители... Как обнаглела, а? — Инженер
взял со стола портсигар и замахнулся. Крыса даже не пошевелилась.
— Знает, стерва, что пожалею портсигар, — сказал инженер. —
Хватит вопросов... Теперь ты отвечай: когда обедал в последний раз?
— Давно, — ответил я. — Уж не помню.
— Достань из тумбочки банку икры, хлеб и садись за стол... Чувствуй
себя как дома, но и не забывай, что в гостях.
Я не стал отказываться. Коричневую баклажанную икру мы с инжене¬
ром съели всю и банку выбросили. Икра была маслянистая, одно объеде-
зз
ние. Мы молча доели бутерброды. Я поблагодарил инженера и ушел. Слав¬
ный мужик. Я даже за отца порадовался, что с ним такой человек живет.
В общежитие идти не хотелось. Я спустился вниз, к Ловати. Река от
дождей вздулась. Маленькие мутноватые волны перехлестывали через
лавы, перекинутые на остров Дятлинка. Остров был небольшой. Под ста¬
рыми кленами прятались деревянные дома. Их пощипали осколки, но не
насмерть. На окнах желтели фанерные заплатки. Дальше от мостков с кру¬
того берега на остров перекинулся жидкий висячий мост. Он был сделан из
проволочных тросов. Ветер раскачивал его, и он скрипел, как колодезный
ворот. И люди, которые перебирались на Дятлинку через мост, качались,
как на качелях.
Я присел на гладкий круглый камень и стал смотреть на речку. Берега
смутно отражались в неспокойной воде. Молчаливыми щуками двигались
по реке бревна. Медленно разворачиваясь, проплыл куст крыжовника. Мне
вдруг захотелось перебраться на остров. Я дошел до проволочного моста.
Мост раскачивался под ногами, как палуба корабля. Приходилось дер¬
жаться за толстые тросы. Между перекладинами зияли большие щели. На
острове было тихо, пустынно. Над головой шевелились ветви деревьев.
Клены теряли розовые листья. Их много валялось под ногами. Я пересек
остров и остановился на берегу. Река билась, кипела в камнях. Между кам¬
нями торчала желтая осока. Я облюбовал себе местечко под толстой
липой. Она стояла на берегу, наклонившись к реке. Липа была старая. Чер¬
ную кору избороздили глубокие морщины. Я сел под липой и спустил с бе¬
рега ноги. Надо мной шумела невеселая осенняя листва, внизу плеска¬
лась о камни вода.
Высокий желто-зеленый вал с вышкой маячил на другом берегу. Я смо¬
трел на вал, но думал об Алле. О светлоглазой девчонке с густыми во¬
лосами. На танцах она с Геркой. Герка наяривает палочками в свой
глупый барабан, а она стоит у стены. Ее приглашают на вальс или фок¬
строт, а она отказывается: Герка ревнует. У него даже палочка, обшитая
на конце кожей, может выскочить из рук, если Алла пойдет с другим тан¬
цевать.
Из воды вдруг выпрыгнула белая рыбина и, трепеща, взмыла в небо.
Я ошалело захлопал глазами: что за чертовщина?! С какой стати плотвица
будет из воды сигать в небо? Померещится же такое! На вал тяжело подня¬
лась пегая корова. Остановилась на гребне и задумчиво уставилась на
вышку. А может быть, просто так. В пространство. За вышкой угасал
закат. Солнце давно опустилось, но редкие облака еще не остыли. Они
розовели над неподвижной продолговатой тучей, похожей на тлеющую
головешку.
Река вздохнула и снова выплюнула в небо небольшую рыбину. Я ви¬
дел, как она резво устремилась вверх. Я вскочил с травы, задрал голову.
На толстом нижнем суку старой липы сидел мальчишка в тельняшке и, по¬
качивая ногой, смотрел на меня. Под мышкой у мальчишки была зажата
короткая удочка. Крючок он держал в руках. Нанизывал червя. Рядом на
обломанной ветке висело ведро с вмятиной на боку. Для рыбы. Ишь
устроился, бездельник!
— С самолета не пробовал удить? — спросил я. — Говорят, здорово
клюет.
— Врут, — ответил мальчишка. — Неудобно. Поплавка не видно.
Голос у мальчишки был певучий, звучный. На лице ни капельки почте¬
ния. Все-таки со старшим разговаривает. Мальчишка нацепил червя на
34
крючок, собрал леску в руку и швырнул в реку. Вот почему я не слышал
свиста лески: мальчишка закидывал снасть рукой, а не удочкой.
— От рыбы прячешься? — спросил я. — Или от мамы?
— От дураков, — сказал мальчишка.
— Ты занятный малый, — пробормотал я.
— Какой?
— И охота тебе висеть на дереве? — сказал я. — Ты кто: зеленая гру¬
ша или разумное существо? Слезай, потолкуем...
— А ты банан, — ответило неразумное существо. — Старый желтый
банан... — Мальчишка взмахнул удочкой, но на этот раз в воздух никто
не взмыл. Везет не каждый раз.
— Сорвалось, — заметил мальчишка и стал сматывать леску. — Хва¬
тит на сегодня.
Он бросил удочку к моим ногам, подал ведро:
— Держи!
И ловко спустился с дерева.
Тут-то я его и сграбастал за шиворот:
— Это кто старый банан?
— Ты старый банан... Ну хорошо... Не старый. Молодой.
— Получай за банан... А это за...
— Убери грабли! — тонким голосом крикнул мальчишка, упираясь
сразу обоими кулаками мне в грудь.
Это был вечер загадок! Передо мной стоял не мальчишка, а самая на¬
стоящая девчонка в закатанных до колен штанах и матросской тельняш¬
ке. Под тельняшкой обозначалась маленькая грудь. Белокурые буйные во¬
лосы у нее были коротко подстрижены под мальчишку. Пухлые губы серди¬
то приоткрылись. Зеленоватые с коричневым зрачком глаза с вызовом
смотрели на меня. На маленьком аккуратном носу — царапина. И еще
я заметил, что, хотя девчонка блондинка, брови и загнутые кверху ресницы
у нее темные. На вид ей было лет пятнадцать. Длинная. Ростом немного
пониже меня.
Я отпустил девчонку и сконфуженно нагнулся к ведру. Там плавало
с десяток плотвиц и два окуня.
— На уху хватит, — миролюбиво сказал я.
— Разве это рыба?
Она взяла ведро и выплеснула весь улов в речку. Выплеснула и даже
не поморщилась.
— На Каспии я кефаль по два килограмма вытаскивала.
— А капитаном теплохода ты не была? — спросил я.
— Надо было ведро тебе на голову опрокинуть, — сказала девчон¬
ка. — Сверху.
— На Каспии научилась так разговаривать со старшими?
— Старший... Ха! — сказала девчонка. — Не смеши.
Эта девчонка начала меня раздражать. Ей слово — она два.
— Забирай свои удочки и... к маме! — скомандовал я.
Девчонка подтянула повыше черные штаны, повернулась ко мне спи¬
ной. Ноги у нее были длинные, на смуглых икрах белели царапины: ободра¬
лась на дереве. Она подняла с травы удочку, сунула под мышку.
— Ты в Одессе был? — спросила девчонка. И сама ответила: — Не был.
И ты не знаешь, где бананы растут. Ты ничего не знаешь.
Насчет Одессы и бананов она была права. В Одессе я никогда не был.
Слышал, что ее почему-то называют Одесса-мама. А бананы вообще в гла-
за не видал. И не знал, с чем их едят. Говорили, что они растут в жарких
странах.
Я сказал:
— Бананы я ел пачками... За свою жизнь — съел вагон. Мне приво¬
зили их из субтропиков. Но это не важно. Важно другое. Почему ты
в штанах?
У девчонки покраснели маленькие уши. От злости. Она пяткой выдол¬
била в земле лунку.
— О-о, я очень извиняюсь. — Девчонка жеманно присела. — Забыла
тебя'спросить, глупый банан!
— Я, может быть, и глупый банан, но юбку бы на себя не надел.
— А тебе юбка больше к лицу... — Девчонка хихикнула.
— Тебя давно последний раз били? — спросил я.
— Меня не бьют, — нахмурилась девчонка. — Никогда. Покинь этот
остров. И чем быстрее, тем лучше.
Она сделала два быстрых шага ко мне. Глаза ее сузились, как у рыси,
и еще больше позеленели. Она и вправду была похожа на рысь: движения
легкие, стремительные и вместе с тем плавные. И ступала она неслышно,
не оставляя следов.
' — Приди сюда только... — почему-то шепотом сказала девчонка. —
С берега спущу...
Подхватила порожнее ведро и, чуть покачиваясь, легко зашагала по
тропинке, которая вела к дому. Дом когда-то был оштукатурен. Теперь
облез. Там, где штукатурка отвалилась, виднелась желтая щепа, выпи¬
равшая из стены, как ребра. Я смотрел вслед этой злюке-рыси и улыбался.
Я был рад, что разозлил ее. Но тут я вспомнил про Алку, Герку-барабанщи-
ка и перестал улыбаться.
— Эй ты, шаланда, полная кефали! — крикнул я девчонке. — Погоди!
Рысь даже не оглянулась. Только ведро качнулось в руке.
— Умеешь танцевать? — спросил я.
Рысь остановилась, с любопытством посмотрела на меня.
— Дальше, — сказала она.
— Пошли, что ли, на танцы... Билеты будут.
— Куда?
— В театр. Танцы что надо. Оркестр. Даже барабанщик есть...
— А ты танцуешь?
— Я? Ну да... Танго и фокстрот. И вальс тоже. Правда, не со всеми
у меня получается.
— А со мной?
— Получится... Ты вон как на деревья прыгаешь.
Девчонка прикусила нижнюю губу и стала думать.
— Ну чего там, пошли, — сказал я. — Повеселимся.
— А ты на ноги не будешь наступать?
— Вот еще, — сказал я. — С какой стати?
— У меня туфли новые... Ничего, что они на низком каблуке?
— Ничего, — сказал я.
Девчонка улыбнулась. У нее были красивые зубы. Белые и влажные,
словно запотевшие.
— Ладно, потанцуем, — сказала она. — Пойду переоденусь. —
И вдруг опечалилась: — У меня нет красивого платья...
— Плевать, — нетерпеливо сказал я. — Надевай любое. Тебе пойдет.
Девчонка потрогала на носу царапину, снова улыбнулась и помчалась
36
переодеваться. «Дурища, — подумал я. — Платья у нее нет... Кто на нее
смотреть будет!»
Вышла она из дому минут через десять. Я уже стал злиться. А когда
увидел ее, еле удержался, чтобы не расхохотаться. В девчонке ничего от
рыси не осталось. На ней было короткое платье, заляпанное то ли красным
горошком, то ли бобами. Из этого платья она давно выросла. Коричневые
коленки, выглядывавшие из-под платья, напомнили мне бильярдные шары.
На ногах у нее были большущие черные туфли на высоком каблуке. Дви¬
галась девчонка боком, руками хватала воздух.
— У тети похитила, — сказала она, взглянув на туфли.
— Не жмут? — спросил я.
— Не свалятся, — сказала девчонка. — Я вовнутрь чулки запихала.
Я только головой покачал. Пожалуй, зря я связался с этой девчонкой.
В теткиных туфлях она стала ростом с меня. И возможно, чуточку выше.
Потом, ходить-то на высоких каблуках она не умела, где уж тут танцевать.
Я хотел было сказать девчонке, что пошутил, но, взглянув на нее, не решил¬
ся: глаза у девчонки сияли голубым счастьем. Она достала из маленького
кармана зеркальце, губную помаду. Зеркало сунула мне:
— Подержи.
Наверное, я плохо держал, потому что девчонка минут пять верте¬
лась — приседала передо мной, заглядывая в зеркало. Помады она не жа¬
лела. Губы у нее стали такими красными, что смотреть было страшно.
— Красиво? — спросила девчонка.
— Пошли, — сказал я, стиснув зубы.
— Ты ничего не понимаешь, — сказала девчонка. — Ты еще не настоя¬
щий мужчина.
Я молчал. Мне хотелось рукавом стереть с ее губ эту ужасную жирную
краску.
— Зеркало положи в карман, — распоряжалась длинноногая пигали¬
ца с кровавыми губами. — Потом отдашь.
— Давай и помаду!
Девчонка по глазам поняла мои намерения.
— Помада мне может сто раз еще понадобиться, — сказала она. —
Пусть у меня лежит.
Я отвернулся и зашагал к берегу. Посмотрим, как она в своих туфлях
пойдет через мост. Девчонка ковыляла позади меня. Один раз она громко
вскрикнула. Каблук подвернулся. Сломала бы их к черту, что ли?
— Куда ты бежишь? — сказала она. — Это неприлично. Возьми меня
под руку.
— Дьявол, — выругался я, останавливаясь.
— Что ты сказал?
— Погода, говорю, хорошая.
Девчонка треугольником согнула руку, подставила локоть:
— Не умеешь?
— На могиле дедушки поклялся никогда с девчонками под руку не хо¬
дить, — сказал я.
— А когда замуж выйдешь... то есть женишься, тоже под руку не бу¬
дешь ходить?
— Не буду, — твердо сказал я. — Поклялся.
— Я сразу поняла, что ты не настоящий мужчина.
Я ругал себя на чем свет стоит. Экая зануда! Она живьем съест меня,
пока дойдем до театра.
37
Не доходя до моста, девчонка сняла туфли и босиком ступила на доща¬
тый настил. На другом берегу снова влезла в тетушкины туфли. Вечер был
теплый. На площади прогуливались люди. Посреди тротуара чернела боль¬
шая воронка. Люди обходили ее, прижимаясь к длинному полуразрушен¬
ному зданию. Я заметил, что на нас обращают внимание, и ускорил шаги.
Девчонка тоже прибавила ходу. Каблуки ее часто затюкали по неровному
асфальту, сохранившемуся еще с довоенных времен. Какая-то парочка
остановилась и, скаля зубы, стала смотреть на нас.
— Бегать умеешь? — спросил я.
— В туфлях? — удивилась девчонка.
— Я побежал, — сказал я. — А то притащимся к шапочному разбору.
Бегать я умел. Еще во время войны научился удирать от немецких са¬
молетов. Иногда в день по пять раз приходилось мчаться по направлению
к лесу. Но девчонка бегала быстрее меня. Ее длинные ноги мелькали впере¬
ди до самого театра. Она бежала и размахивала туфлями, которые держа¬
ла в руках.
В зале негде было яблоку упасть. Оркестр играл быстрый фокстрот. Но
танцевали медленно: нельзя было развернуться. Распаренная масса из пар¬
ней и девушек качалась, шевелилась между стенами. Герка-барабанщик,
свесив на глаза светлую прядь, изо всей силы лупил по барабану, трахал
по гремучим медным тарелкам. В зал он не смотрел. Глаза его были
полузакрыты, томно опущены вниз. Форсил Герка. Прикидывался Джорд¬
жем из Динки-джаза. Аллы не было видно. В такой каше не сразу и раз¬
глядишь. Я стоял у стены и озирался.
— Пойдем, — дернула меня за рукав девчонка.
Я совсем забыл про нее.
— Туфли не потеряй, — сказал я. — От тетки влетит.
Рука у девчонки была горячая, спина твердая и тоже горячая. В зеле¬
новатых восторженных глазах прыгали светлячки. Это электрические
лампочки отражались.
— Не прижимайся, — сказала девчонка. — Не люблю.
Я только покачал головой. Никто и не собирался прижиматься к этой
стиральной доске. А она уперлась мне рукой в плечо и отодвинулась на ки¬
лометр. Гибкая спина ее выгнулась дугой. Голова откинулась назад. Гла¬
за широко распахнулись. На загорелом лбу у девчонки под белокурой
прядью был маленький шрам. От скобок остались белые точки. Нас толка¬
ли со всех сторон, наступали на ноги. Я так и не понял, умеет моя девчонка
танцевать или нет. В общей куче нас раскачивало из стороны в сторону.
Скоро мы освоились и тоже стали толкаться и наступать другим на ноги.
Никто не извинялся. И никто не обижался. Оркестр как завел один фок¬
строт, так и не мог на другое переключиться. Герка совсем глаза закрыл.
Навалился грудью на свой барабан, носом уткнулся в медную тарелку. Ра¬
ботали только руки. Били и били палками в гулкие бока барабана. Тоже мне
искусство! Этак и я сумел бы в два счета научиться. Где же все-таки Алла?
Увидел я ее неожиданно. Какой-то длинный парень наступил моей девчон¬
ке на ногу. Она, бедная, так и присела. Я подрулил к парню и с удовольст¬
вием придавил каблуком носок его ботинка. У парня оказался мужествен¬
ный характер. Он и виду не подал, даже не поморщился. Но когда он снова
оказался рядом, я ощутил могучий толчок в спину. Подбородком я ткнулся
в переносицу своей девчонки. Она испуганно откинулась назад и ударила
кого-то затылком. Ударила Аллу. Алла терла рукой щеку и без улыбки
смотрела на нас. Полосатое шелковое платье с большим белым воротни-
38
ком отлично сидело на ней. Она была здесь самая красивая. Я кивнул ей,
но она не ответила. Даже не улыбнулась. Незнакомый парень подул ей
на ушибленное место и, сердито посмотрев на меня, увел в другой ко¬
нец зала.
Танец кончился. Музыканты поднялись со своих мест и пошли за кули¬
сы курить. Герка спрыгнул со сцены в зал, помчался Алку разыскивать.
Середина тесного зала расчистилась. Молодежь повалила на свежий воз¬
дух. Мне расхотелось танцевать. И какой дурак придумал эти танцы? Ни¬
какого удовольствия. Толкаются, наступают на ноги. Духота. Лица у всех
красные. Ничего себе люди придумали отдых!..
. — Хорошо здесь, — услышал я тихий, взволнованный голос девчон¬
ки. — И как быстро танец кончился!
— Дышать нечем, — сказал я. — Выйдем на улицу.
На небе сияли звезды. Луна пряталась за зданием театра. Холодный
синеватый свет разлился по крышам окрестных домов. От телеграфных
столбов легли на дорогу длинные тени. Ветер легонько раскачивал прово¬
да, и они мерцали. Парни вытащили из карманов папиросы и закурили.
К далеким звездам потянулись ниточки дыма.
— Мне когда-то снилось это небо, этот вечер, — сказала девчонка,
глядя поверх моей головы.
— Бывает, — сказал я. — Всем что-нибудь снится... Каждую ночь.
Мне вчера приснилась баклажанная икра. Будто я две банки съел. Без
хлеба.
Она посмотрела на меня, и глаза ее поскучнели. Ну и пусть. Очень мне
интересно слушать про ее детские сны.
— У меня каблук шатается, — сказала девчонка.
— Пошли домой, — обрадовался я.
Девчонка сняла туфлю, протянула мне:
— Камнем...
Я подобрал с земли булыжник и остервенело замахнулся.
— Осторожнее, — сказала девчонка. — По пальцам...
Я опустил камень и взглянул на нее. Девчонка, закинув голову, смотре¬
ла на вечернее небо, где сияли звезды. И глаза ее тоже сияли. Ярче, чем
звезды. Рукой она держалась за мое плечо. Одна нога была поджата. Дев¬
чонка смотрела на звезды и улыбалась.
— Опять сон вспомнила? — спросил я. — Валяй, рассказывай.
Девчонка продолжала считать звезды. Накрашенные губы ее чуть за¬
метно шевелились.
— Я Золушка, — сказала она своим певучим голосом. — А ты никакой
не банан. Ты принц из старой волшебной сказки. Нашел мою серебряную
туфельку... Почини же ее, принц.
Ее тетушка, верно, носила сорок четвертый размер. Эта «туфелька»
была бы впору великану из племени людоедов. Я прибил каблук.
— Будет держаться, если... если не будешь бегать по танцулькам.
— Спасибо, принц, — сказала девчонка.
— Я буду звать тебя Рысь, можно? — спросил я.
— Ты бесчувственный пень, — почему-то обиделась девчонка. — Ты
за свою жизнь не прочитал ни одной сказки... Вот почему тебе снится
какая-то дурацкая икра.
Это она зря сказала, сказки я любил. И прочитал их кучу. Не меньше,
чем она.
— Мне надоело здесь толкаться, — сказал я. — По домам, Рысь?
39
— Я хочу на бал! — Рысь капризно стукнула каблуком. — Слышишь,
принц?
— Черт с тобой, — смирился я. — Еще два танца — и по домам.
Алку я больше не видел. Герка вертелся за барабаном как бешеный.
Может, тот долговязый, на которого я наступил, ушел с Ал кой. Так Герке
и надо, пускай побесится. Как только закончился второй танец, я взял
Рысь за руку и выбрался из этой толкучки на улицу. Девчонка надулась на
меня и всю дорогу молчала. Она шла рядом, но я не слышал ее шагов. Так
мягко рысь ступает в лесу по листьям. На Дятлинку я не пошел ее прово¬
жать, много чести. Довел до висячего моста.
— Ты отвратительно танцуешь,—сказала Рысь, покачиваясь на мосту.
— Ступай-ка спать, принцесса... А то тетка всыплет.
— Меня никогда не бьют, — сказала девчонка, покусывая губы. —
Запомни это.
— Зря, — сказал я. — За помаду следовало бы отодрать ремнем.
Этого, пожалуй, не надо было говорить. Даже в темноте видно было,
как покраснела девчонка.
— Я думала... — сказала она.
Что она думала, я так и не узнал. Моя Рысь круто повернулась и по¬
мчалась через мост. Как еще ногу не сломала, там щели между досками.
Мост загудел, закачался. На той стороне девчонка остановилась.
— Лучше не приходи на Дятлинку! — крикнула она. — Морду
набью! — С секунду постояла. И скрылась в черной тени деревьев.
Рысь исчезла. Еще с минуту уныло скрипел висячий мост. Глухо журча¬
ла внизу вода. Слышно было, как шумели на Дятлинке старые деревья.
В густой чернильной воде, освещая рыхлые сизые облака, качалась хо¬
лодная луна.
5
Осень шагала по городу, не разбирая дороги. Утром на железных
крышах белел иней, а вечером с карнизов свисали маленькие прозрач¬
ные сосульки. Они выстраивались в ряд, как зубья у неразведенной
пилы. Дул холодный ветер. Грязи стало меньше. Она превратилась в ко¬
рявые серые глыбы. Глыбы насмерть вмерзли в обочины дороги. Наша
дряхлая трехтонка прыгала по разбитой мостовой, как озорной жере¬
бенок. Ящики кряхтели в кузове, стукались деревянными боками
в борта. Дяде Корнею плевать было на машину и ящики, он план выпол¬
нял. Положив руки на черную отполированную баранку, жал подметкой
газ и мрачно смотрел на дорогу. Рыжеватые брови его были всегда сдвину¬
ты к переносице. В углах губ зеленели глубокие морщины. С нами дядя
Корней не разговаривал. Даже если его о чем-нибудь спрашивали, отвечал
не сразу. Какая-то мрачная личность этот дядя Корней. Он мне не нра¬
вился.
Корней затормозил у домика с голубым забором. На крыльцо выскочил
мужчина без пальцев на левой руке. Швейк посмотрел на дядю Корнея.
Шофер вытащил из кармана папироску, сунул в рот, пожевал. Тяжелый
приплюснутый подбородок задвигался.
— У правого борта в углу, — сказал он.
— Сбросим, Максим, — толкнул меня Швейк.
Я покачал головой:
— Сбрасывай, если надо... Я не буду.
40
Дядя Корней достал спички, прикурил.
— Подсоби мальцу, — негромко сказал он, не глядя на меня,
— А ну вас, — ответил я.
Швейк с беспокойством посмотрел на меня, на шофера, выбрался из
кабины.
— Я сам, — сказал он.
— Погоди, — остановил его дядя Корней.
Не вынимая папироску изо рта, он пускал дым на ветровое стекло.
— Со мной лучше по-хорошему, — сказал дядя Корней. — Не приведи
бог — рассержусь... — На меня он не смотрел. Смотрел прямо перед со¬
бой. И глаза у него были такие же расплывчатые, тусклые, как дым, рас¬
ползающийся на стекле.
— Я грузчик, — сказал я, — а не...
Дядя Корней положил мне руку на плечо. Плечо хрустнуло и поехало
вниз. Не пальцы впились в мое тело — стальные кусачки. Краем глаза
я близко видел большое расплюснутое ухо. Ухо было покрыто редкими
белыми волосами.
— Не петушись, парнишечка, — сказал Корней. — Говорю, я — серди¬
тый... Давай по-хорошему.
— Не тискайте, я не девчонка...
Корней посмотрел на меня, усмехнулся и отпустил.
— Пособи мальчику, — сказал он. — Ящик тяжелый.
— В последний раз, — сказал я, выбираясь из кабины.
— Не кидайте на землю, — пробурчал Корней. — В растрату вгоните...
Мы подняли со Швейком на борт тяжелый ящик. Беспалый мужчина
подхватил его как пушинку и унес в дом. Из кабины вылез дядя Корней и
не спеша направился за ним. Громко стукнула дверь, лязгнул засов.
— Пощекотал? — спросил Мишка.
Лицо у него было смущенное. Чувствовал, подлец, свою вину. Втянул
меня в эту грязную лавочку. Экспедитор... Лучше бы я на лесах стоял
с Аллой и Анжеликой и кирпичи подавал лупоглазому парню в длинном
фартуке.
— Беги отсюда, — сказал Швейк. — Сдался тебе этот техникум.
— Куда бежать?
— На кудыкину гору.
— А ты чего не бежишь?
Швейк посмотрел на дверь. Лицо его стало скучным.
— «Гарун бежал быстрее лани...» — сказал он. И снова посмотрел на
дверь. — От него не убежишь... Он на краю света сыщет. Максим, я сво¬
лочь. Зачем тебя взял на машину?
— Подумаешь, — сказал я. — Захочу — уйду.
Швейк как-то странно посмотрел на меня своими грустными карими
глазами и пробормотал:
— Так-то оно так...
На крыльце показался дядя Корней. Он рукой вытер губы, встряхнул
головой. Лицо у него было довольное. Видно, раздавили с беспалым бутыл¬
ку водки, спрыснули удачную сделку. Он завел машину, но с места
не трогал.
— Ждет, — сказал Швейк и спрыгнул вниз.
Я остался в кузове. Дверца отворилась. Из кабины высунулась голова
Корнея:
— Вали в кабину!
41
— Мне и здесь хорошо, — сказал я.
Корней подвигал рыжими бровями, спросил:
— Как маленького — в охапку?
Пришлось слезть. Я начал понимать, что с Корнеем спорить бесполезно,
одни неприятности. Сел рядом со Швейком. Плечо ныло. Силу показывает,
подлец! Машина отъехала немного и снова остановилась. Шофер достал
из кармана луковицу, откусил половину и стал с хрустом жевать.
— Инспектор, собака, не учуял бы, — сказал он.
Мы со Швейком молчали. Корней морщился, но луковицу ел. Из мутно¬
го глаза выкатилась слеза. Покончив с луковицей, достал из кармана пачку
денег, толстыми пальцами отсчитал несколько штук, протянул Швейку.
Мишка равнодушно сунул деньги в карман. Потом отсчитал еще несколько
сотенных и протянул мне:
— Держи, парнишечка, три бумаги.
Я засунул руки в карманы. Уставился на дворник, косо прилепившийся
к ветровому стеклу. Швейк прикрыл глаза ресницами, сказал:
— Чего уж там... Бери.
Деньги приблизились к моему носу. Рука, державшая их, чуть заметно
дрожала. В кабине остро пахло луком и водкой.
— Чего ноздри-то в сторону воротишь? — сказал Корней. — Дают —
бери, бьют — беги.
Я молчал, упорно смотрел на дворник. Рука сжалась в кулак, деньги
захрустели. Кулак приблизился к моему лицу. Костяшки на нем были
острые, белые. От кулака пахло бензином.
— Бери, — сказал Швейк. Лицо у него было бледное. Черные ресницы
опустились еще ниже.
— Три сотни... — вдруг сказал я чужим голосом. — Отвалил! — Эти
слова сами собой сорвались с языка. Мне и копейки не хотелось брать.
Брякнешь вот так сдуру, а потом чешешь в затылке... Шофер с секунду
смотрел на меня, губы его раздвинулись в улыбке. Вокруг рта обозначи¬
лись тугие морщины. Этот человек не умел улыбаться.
— Хмы, — сказал дядя Корней. — А малец не дурак. Держи еще две...
Запихивая смятые деньги в карман, я еще не догадывался, какую роль
сыграет в моей жизни этот мрачный человек, который не умеет улыбаться.
Хотя и чувствовал, что свалял большого дурака. Теперь он сядет на шею
и будет погонять... Как же, купил. Ровно за пять, как он говорит, бумаг.
Я увидел Мишкины глаза. Глаза были сердитые, словно Швейк не ожи¬
дал от меня такого. А ну их всех к дьяволу!..
В этот же день я поймал у бетономешалки Живчика. Прораб палкой
ковырял в ящике грязноватый жидкий бетон. Машина тарахтела, охала.
Парнишка, которого Швейк подсунул машинисту вместо меня, резво бегал
к колонке с ведром. Лицо у него позеленело, то ли от цемента, то ли от
злости. На меня он даже не посмотрел. Наверное, считал, что это я подло¬
жил ему такую свинью. Дурачина. Сейчас бы я опять с удовольствием
поменялся с ним местами. И еще в придачу пятьсот рублей отдал бы.
— Хорошая штука, — сказал я прорабу, кивнув на бетономешалку. —
Только шумит здорово.
Живчик поднес палку к носу, понюхал. Нахмурился.
— Без разбора воду бухают, — сказал я. — А здесь надо расчет.
Живчик бросил палку, посмотрел на меня.
— Какой расчет? — спросил он.
— Ну, чтобы была пропорция...
42
— Почему ушел с бетономешалки?
— Перевели.
— Кто перевел?
— Кто... начальство.
— А я здесь кто?
— Ну, прораб.
— Я тебя переводил?
— Есть и повыше начальники... (Это Швейк-то повыше!)
Живчик в сердцах нахлобучил свою командирскую фуражку на злые
глаза. На лакированном козырьке отпечатались три белых пятна.
— Я, брат, анархии не потерплю, — сказал он. — Уходи с моих глаз
подальше.
— Я хотел попросить...
— Ничего не знаю, — оборвал меня прораб. — Иди проси у своего на¬
чальства... которые повыше. — Он повернулся ко мне спиной и зашагал
к лесам.
— Обещали про нас в стенгазету написать и не написали, — сказал я.
Прораб остановился, приподнял фуражку, почесал лоб:
— Забыл... А теперь что про тебя писать? Проштрафился.
— Про меня не надо, — сказал я. — Про девчонок.
Прораб снова посмотрел на меня.
— Выкладывай, что у тебя, — сказал он.
— Не хочу грузчиком...
— Тяжело?
— Легко...
— Не пойму я тебя, брат.
— Дайте любую работу... Только не грузчиком.
Я задрал голову и посмотрел на леса. Алла с Анжеликой были там.
— Каменщиком бы хорошо.
— А сразу прорабом не хочешь? — спросил Живчик.
— Хлеб у вас отбивать, — сказал я.
— На каменщика нужно три месяца учиться.
— Освою, — сказал я.
— Герой, — усмехнулся прораб.
Живчик был хороший парень. Он назначил меня на леса разнорабочим.
Это пониже, чем каменщик, но тоже ничего. Я принимал с подъемного кра¬
на железные бадьи с раствором, контейнеры с кирпичом. Таскал этот
кирпич к рабочему месту каменщика. Доски прогибались под моими нога¬
ми, звонкие розовые кирпичи шевелились и поскрипывали. Бросать их
нельзя было: могли расколоться. Я опускался на колени и осторожно клал
кирпич на кирпич. Каменщик не глядя хватал кирпич, кидал на стену и
стукал по нему рукояткой совка, который назывался «мастерок». Из рас¬
щелин между кирпичами вылезал серый раствор. Каменщик соскребал его
мастерком и снова шлепал на кирпичи. На руках у каменщика были наде¬
ты просторные рукавицы. Одна сторона у них была белая, другая зеленая.
Стена росла быстро. Сначала она была каменщику по колено, потом по
пояс, по грудь. А потом приходили плотники и в два счета наращива¬
ли леса.
Алла и Анжелика работали этажом ниже. Мой каменщик был передо¬
вик. На доске показателей — она стояла рядом с конторкой прораба —
его фамилия была первой. И цифры против фамилии были самые боль¬
шие. Вот к какому каменщику определил меня Живчик. Мой работяга на-
43
много обогнал каменщика в длинном фартуке. Если бы тот поменьше смо¬
трел на Аллу и скалил зубы, может быть, тоже был бы передовиком, С дев¬
чонками я иногда перебрасывался словами. Так, между делом. Больше от¬
вечала Тумба. Алла почему-то отмалчивалась.
— Эй вы, отстающие, — спрашивал я, — взять вас на буксир? —
Я спрашивал громко, чтобы их каменщик услышал. Но он не хотел слышать.
У моего каменщика не было длинного фартука, а работал будь здоров.
Анжелика задирала свое лунообразное лицо вверх, говорила:
— Куда нам торопиться? Некуда.
— Я на вас карикатуру нарисую, — говорил я. — В стенгазету.
Я уже название придумал: «Вот кто нам строить и жить не помогает».
Каменщик в длинном фартуке начинал свирепо швырять кирпичи на
стену. Мастерок его угрожающе блестел, как турецкий ятаган. Алла, щуря
глаза, смотрела в мою сторону, усмехалась.
— А ты помалкивай, летун, — говорила Анжелика. — Прыгаешь с од¬
ного места на другое, как кузнечик. Мы на тебя тоже карикатуру сочиним.
Правда, Алла?
Алла пожимала плечами:
— Зачем? Пускай себе прыгает...
— Кто это прыгает? — спрашивал я.
— «Жил-был у бабушки серенький козлик... Вот как, вот как, серень¬
кий козлик», — пропела наигнуснейшим голосом Анжелика. При чем тут
козлик? Дура все-таки она. Мне захотелось уронить ей на голову кирпич.
Или совок раствора. Что она тогда запоет?
Сверху с лесов я видел, как подкатывала зеленая трехтонка. Развора¬
чивалась и задом толчками подруливала к складу. Швейк первым выскаки¬
вал из кабины. Кричал: «На разгрузочку!» Дядя Корней вылезал медлен¬
но, словно нехотя. Разгрузка его не касалась. Он даже не смотрел в ту сто¬
рону. Стоял у машины, курил. С лесов он казался кряжистым пнем, врос¬
шим в землю. Он мог полчаса неподвижно простоять на одном месте и
смотреть в одну точку. Обычно он смотрел на небо. Что он видел там? Ящи¬
ки с гвоздями? Или деньги? Пока трехтонка стояла на территории, я чув¬
ствовал себя неспокойно. Я нарочно поворачивался к Корнею и Швейку
спиной, чтобы они меня не окликнули.
С каменщиком мы почти не разговаривали. Это был серьезный парень,
не то что тот болтун в длинном фартуке. Он работал. Кирпичи летали в его
руках, как детские кубики. И лицо у каменщика было мужественное, воле¬
вое. Крупный нос с горбинкой. Такой' нос называют ястребиным. Может,
потому, что орлиным его нельзя назвать. До орлиного он еще не дорос.
Крепкий подбородок, широкие скулы. И небольшие серые глаза. И только
русые волосы у этого парня имели несколько легкомысленный вид. Они
птичьими крыльями топорщились на большой, широколобой голове. Одно
крыло было побольше, другое поменьше. То, что поменьше, все время
спускалось каменщику на глаза. Он терпеливо заправлял крыло за ухо.
Звали парня Николаем. Фамилия у него была позаимствована из театраль¬
ного реквизита: Бутафоров.
Отношений у нас с каменщиком никаких не было. Пока под его руками
был раствор и кирпичи, он вообще не замечал меня. «Охваченный высоким
трудовым подъемом, — как писали о нем в «молнии», — возводил стены
учебного корпуса». Обращал внимание, когда наступал перебой в работе.
Тогда его серые глаза останавливались на мне. Бутафоров не любил по¬
пусту открывать рот, он глазами вопрошал: «Где стройматериалы?» Я тоже
44
держал рот на замке. Как говорится, с кем поведешься, от того и наберешь¬
ся. Качал головой и кивал вниз, где приготавливали раствор: «Я ни при
чем. Это там копаются, черти». Каменщик бросал мастерок в ящик, отво¬
рачивался. Он был выше меня и плотнее.
Таких парней я не любил. Бутафоров был из тех, кто привык к поклоне¬
нию. Такие держатся особняком, считают, что они всем нужны. Смотрят на
других свысока. В дружбе чванливы. Дескать, так уж и быть, разрешаю
тебе со мной дружить. И к ним действительно многие дурачки тянутся,
заискивают, без памяти рады, если вот такой Бутафоров похлопает по пле¬
чу и назовет приятелем. А мне наплевать было на передовика Николая
Бутафорова. В покровителях я не нуждался. Унижаться ни перед кем
не хотел. Не разговаривает, молчит, и черт с ним. Буду платить ему той же
монетой.
И все-таки мой каменщик заговорил. Допек я его. Не нарочно, конечно.
Так уж получилось.
Засмотрелся я на Аллу и совсем забыл про кирпичи. Не знаю, сколько
времени молча сверлил меня своими серыми глазами Бутафоров, только
надоело ему это.
— Ты стихи не пробовал сочинять? — спросил он.
— Пробовал, — сказал я. — У меня здорово получается. Вот послу¬
шай: «Делать бы гвозди из этих людей, в мире бы не было крепче
гвоздей...»
— Почти как у Николая Тихонова... — сказал Бутафоров. — Орел!
— Какой уж есть.
— Тебя зачем сюда поставили?
Я подал каменщику кирпич. Он взял его, подбросил на ладони:
— Давай сразу договоримся: или работай, или...
— Что «или»? — спросил я.
— Работай, — сказал Бутафоров.
Я забросал его кирпичами. За час он, наверное, уложил тысячу штук.
Лоб его заблестел, волосы залепили правый глаз, но ему некогда было от¬
бросить их. Я не давал ему передохнуть. Не успевал он повернуться, как я
уже подсовывал ему очередной кирпич. Я хотел разозлить его, заставить
просить пощады. Он только улыбался. Шлепал в раствор кирпичи, взмахи¬
вал мастерком. Красная кирпичная стена упорно лезла в небо. Я забыл про
время, про все на свете. Кирпичи ожили в моих руках. Они сами пры¬
гали из груды в ладонь. Взлетали и приземлялись в подставленную руку
каменщика. И так один за другим. И не было этому конца. Зубы мои
были стиснуты, пот лил в три ручья. А каменщик, черт железный,
улыбался.
— Максим! — кричал мне снизу Швейк. — Столовку закроют!
Я посмотрел вниз и удивился: на лесах никого не было. И территория
опустела. Бутафоров, играя мастерком, смотрел на меня. Волосы-крылья
спустились на виски. Он молчал.
— С чего ты взял, что я стихи сочиняю? — спросил я.
— Вид у тебя... того... глуповатый был, — сказал Бутафоров. — Это
когда ты на Аллу Сухорукову смотрел. Я и подумал, что ты ей стихи со¬
чиняешь.
— Я вовсе не на нее смотрел. На другую.
— Мне-то что? Смотри на кого хочешь. Только не в рабочее время.
Бутафоров снял рукавицы, заткнул их за пояс. Мастерок сунул в раст¬
вор, Из кармана рабочей фуфайки вытащил синюю кепку, надел с на-
45
пуском назад. Лицо его стало еще более внушительным. Он отошел на край
лесов, обозрел кладку.
— Если бы ты не пялил глаза на девчонок... — сказал Николай.
Он никогда ничем не был доволен. Даже собой. Вот характер! Я уверен,
мы сегодня больше всех сделали. А ему все мало. Не понимаю я таких
людей. Ненасытные какие-то в работе. Себя готовы загнать и другим не
дают житья. Выслужиться хотят, что ли? Чтобы начальство обратило
внимание. Пожало руку и сказало: «Привет передовикам!» Конечно,
в хвосте тянуться тоже последнее дело. Как Лешка Гришин. На него все
пальцем тычут, на каждом собрании ругают. Он сидит, ушами хлопает,
будто это не о нем говорят. У него совесть чугунная. Я бы так не мог. Не
люблю, когда при всем честном народе холку намыливают. Неприятно
как-то себя чувствуешь. А Бутафорова всегда в пример ставят. Он тоже
сидит. И ушами не хлопает. Слушает дифирамбы. Лицо у него непроницае¬
мое. Не поймешь, рад он или наоборот.
Я давно обратил внимание, что на собраниях говорят только о самых
хороших и самых плохих; об остальных помалкивают. Так что, если
хочешь прославиться, нужно или из кожи лезть, или, наоборот, ничего не
делать. В школе обо мне много говорили... Хотя я не был отличником.
А здесь я пока ничем не проявил себя. Работал не хуже других, нормы
выполнял.
Николай не спускался вниз. Стоял, облокотившись о поручни, посмат¬
ривал на меня своими насмешливыми глазами.
— Видел я, как ты барабанщика по грязи таскал, — сказал он.
— Тоже на Алку глаза пялишь? — поддел я. — Ив рабочее время?
Бутафоров ухмыльнулся:
— Перекур был...
Он первым спустился с лесов и отправился домой. Жил он где-то на
острове Дятлинка. Я вспомнил тот не по-осеннему теплый вечер, толстое
дерево, девчонку в брюках и тельняшке. Девчонку, похожую на рысь. Как
там она поживает? Наверное, сидит на суку и рыбешку ловит...
С Рыси мысли мои снова перескочили на Аллу. Никак не разгадаешь ее.
Равнодушная или скрытная? На Герку-барабанщика ей было наплевать,
хоть Герка из кожи лез, чтобы Алке понравиться. Как-то притащился на
стройку в поношенном клетчатом костюме. На пиджаке карманов не со¬
считать. Где такой отхватил? На улице было холодно. Дул ветер. Герка
ежился в своем заграничном костюмчике, но не уходил. Алка стояла на
лесах и о чем-то болтала с Анжеликой. На Герку и его новый костюм она не
смотрела. Зато мы смотрели на барабанщика и хохмили: «Эй, джентльмен!
Вы из Чикаго?», «Мистер Твистер, не дует», «Побегайте, лорд, согре¬
етесь!». Герка позеленел от злости, но помалкивал. Стоял нахохлившись,
ждал Алку. А она знай болтает с Анжеликой... Тут и дураку ясно, что Герку
она не любит. Иначе не выставила бы его на всеобщее посмешище...
Внизу заскрипели леса. Кто-то поднимался наверх. Сквозь щели насти¬
ла я увидел железнодорожную фуражку Швейка.
— Ты чего тут торчишь? — спросил он.
— Стихи сочиняю, — сказал я.
— Столовку закрыли.
— Пускай... А что было на ужин?
— Перловка с постным маслом.
— A-а... У тебя есть что-нибудь пожрать?
Швейк вытащил из кармана сверток. Там были хлеб и сало. Мы стояли
46
рядом, жевали черствый хлеб с розоватым вкусным салом и молчали. Пе¬
ред нами раскинулся город. Всего полтора месяца, как я приехал сюда, а
уже полгорода в лесах. Кое-где дома освободились от лесов и празднично
белеют. За Сеньковским переездом в туманной дымке маячит высокая
серая стена. Там будет элеватор мелькомбината. Кладут его из больших
серых плит — шлакобетона. Мимо мелькомбината бежит Невельское
шоссе. По этому шоссе можно приехать в Ленинград. Лесов вокруг нашего
города нет. Они начинаются дальше, от Опухликов. В городе мало снега
зимой: ветрами выдувает. Морозы, бывает, доходят до сорока двух граду¬
сов, а снега нет. Зато ветры здесь гуляют буйные, холодные. Могут птицу
на лету сковать и ледяной голышкой швырнуть на землю. Особенно злы
февральские ветры. Когда они дуют, дети в школу не ходят. Дома сидят и
слушают, как за окном свистит и воет, а в печных трубах брякает заслонка.
Я искоса взглянул на приятеля. Он уныло жевал шкурку от сала и смот¬
рел на исчирканную осколками часовню кладбищенской церквушки.
Кладбище называлось Казанским. Стояло оно на пригорке. За пригор¬
ком — Ловать. Там на берегу — наше общежитие. Над зеленым грушевид¬
ным куполом церкви кружили галки. Их было много. Настоящая галочья
свадьба. Кирпичная стена, окружающая кладбище, во многих местах обва¬
лилась. В дыры виднелись могильные холмы с железными и деревянными
крестами. Кресты наклонились в разные стороны. На кладбище были жи¬
выми деревья. Листья с них облетели, и деревья стояли голые, черные.
И только березы белели.
— Говорят, когда немцы обстреливали город, покойники из могил выска¬
кивали, — сказал Швейк.
Я ничего не ответил. Не любил я разговаривать про покойников. Пой¬
дешь вечером мимо кладбища — будут мертвецы мерещиться. Не то чтобы
я боялся, а так, неприятно все это. Когда умер младший брат, я всю ночь
провел с ним в одной комнате. Мне снились страшные сны. Я забыл какие.
Мне тогда шесть лет было.
Дай, Джим, на счастье лапу мне,
Такую лапу не видал я сроду,
Давай с тобой полаем при луне
На тихую бесшумную погоду.
Дай, Джим, на счастье лапу мне.
Эти стихи Мишка прочел тихо, проникновенно. Он даже не спросил,
знаю ли я, чьи это стихи. Я знал. Это Есенин. Есенина я любил. Он писал о
старой деревенской Руси, с ее рыхлыми дроченами (моя бабушка их здоро¬
во пекла!), белыми девицами-березами, покрасневшими рябинами, с вы¬
тканной на озере алой зарей, где в бору со звонами плачут глухари. На¬
читавшись есенинских стихов, я бежал в лес, бродил по чаще, пожне. И сам
сочинял стихи про камыш, осоку, стога. Но стихи почему-то получались
корявые. Сосну я сравнивал с корабельной мачтой и тут же вспоминал, что
про это где-то читал. Луну сравнил с алюминиевым блюдом. Этого я нигде
не встречал. Сначала я обрадовался, а потом понял, что это не поэтично.
Маленькое раннее четверостишие Есенина всегда вызывало во мне грусть
по бабушкиному дому в Куженкине.
Там, где капустные грядки
Красной водой поливает восход,
Клененочек маленький матке
Зеленое вымя сосет.
47
Нравились мне и другие стихи Есенина, где он тосковал, грустил, назы¬
вал себя хулиганом.
В шестом классе я переписал из сборника Есенина четверостишие:
Молодая, с чувственным оскалом,
Я с тобой не нежен и не груб.
Расскажи мне, скольких ты ласкала?
Сколько рук ты помнишь? Сколько губ?
И положил на парту Ритке Михайловой — отличнице и недотроге.
Я пытался за ней ухаживать, но она не обращала на меня внимания.
Листок попал в руки рыжей Аннушке — директорше. Она меня хулиганом
обозвала и на три дня исключила из школы. Она не любила Есенина, хотя
и преподавала литературу. Рита несколько дней ходила с красными глаза¬
ми, но внимания на меня все равно не стала обращать. А потом я узнал, что
рыжая Аннушка изъяла из школьной библиотеки томик Есенина...
У Мишки Победимова неладно на душе. Просторная железнодорожная
фуражка опустилась на брови. Из-под глянцевого козырька уныло глядели
карие, немного выпуклые глаза. Я догадывался, в чем дело. Корней...
Мишка сам заговорил:
— Строят, строят... Скорей бы уж. А то не поймешь, кто ты: студент или
работяга.
Мишка любил называть себя студентом.
— Ты экспедитор, — сказал я.
Мишка пропустил мои слова мимо ушей. Он подбросил фуражку по¬
выше, наморщил лоб:
— Будем техниками-паровозниками. Чем плохо? На паровозах будем
шпарить... Мимо леса, мимо дола ду-ду-ду! Ребятишки будут на переездах
нам руками махать. А мы без остановок. Мимо леса, мимо дола мчится
поезд, как... Как что?
— Как поезд, — сказал я.
— Эх ты... Есенин бы сразу рифму придумал... И Пушкин.
— И Лермонтов, — сказал я.
Мишка загрустил. Ишь размечтался о паровозах. Мимо леса, мимо
дола... Поедет. Только не на паровозе, а в вагоне. В вагоне с железными
решетками на маленьких окнах.
— Максим, ты любишь аистов? — спросил Швейк.
Он это умел. Ему ничего не стоило переключиться с паровозов на аистов,
а с аистов на Антарктиду.
— Давай загибай про аистов, — сказал я. Я не умел утешать.
— Наша деревня есенинская, — стал рассказывать Швейк. — Черные
избы, покосившиеся плетни, березы вдоль улицы. И название у деревни —
Осенино. Наша изба стоит на отшибе. Две березы перед окнами, клен у
крыльца. Аисты угнездились на крыше дома. Батя поставил на конек те¬
лежное колесо. Он очень хотел, чтобы аисты у нас поселились. Говорил, что
тот дом, где живут аисты, — счастливый дом. Аисты натаскали хворосту,
соломы и стали жить у нас на крыше. Бывало, ночью завозятся, закурлы¬
кают. И правда, хорошо: на душе как-то сразу светло. Будто аисты твой
сон стерегут. И сны мне тогда красивые снились... Это чепуха, что аисты
берегут счастье. Батю на десятый день убило. И деревню — в щепки. А наш
дом уцелел. Клен расщепило, а дом уцелел. У меня там мать и сестра
меньшая. И аисты там по сю пору живут, другие. Тех немцы постреляли...
Поди, и сейчас курлычут по ночам.
48
— Мишка, если нас не примут, махнем в деревню? — спросил я.
— Примут, — уверенно сказал Мишка. — Что у них, совести нет? Сами
говорят, что для себя строим... Кого же тогда принимать?
— .Ты же на Северный полюс хотел?
— Я матери обещал, что стану человеком, — сказал Мишка. — Нельзя
на полюс... Это потом. Сначала техникум закончу.
— А я в Антарктиду хочу. К пингвинам. Они не летают?
— Ходят вперевалку... Как наш Куркуленко.
Мы помолчали. Галки перестали кружить над кладбищем, опустились
на деревья. Издали казалось, что на голых ветвях набухли большие черные
почки. Над крепостным валом мигнула звезда. Воздух был чистый и холод¬
ный. Ночью ударит мороз. Я посмотрел на свои солдатские бутсы... Ничего,
зиму выдержат. А носки мать свяжет. Зачислят в техникум — дадут
шинель, шапку и, может быть, сапоги.
Мне надоело торчать на лесах. Мы спустились вниз. Лужу перед воро¬
тами прихватил тонкий ледок. На раненом тополе по-прежнему висела
каска. В каске плавала прозрачная льдина. Листья с тополя почти все об¬
летели. Штук пять осталось, не больше.
В общежитие идти не хотелось. Большое удовольствие — слушать, как
ребята костяшками стучат. Как всегда, мне есть хотелось. Зря не пошел
в столовую. Перловка с постным маслом не помешала бы. К отцу сходить,
что ли?
— Я в центр, — сказал я.
— Пошли, — сказал Мишка. — Все равно делать нечего.
На площади Ленина ярко светили прожекторы. Здесь восстанавливали
сразу три здания: четырехэтажный жилой, почту и обком партии. Гремели
лебедки, урчали бульдозеры. Ветер гонял по булыжной площади желтую
стружку. Глубокие водопроводные канавы напоминали траншеи. Из канав
вылетали лопаты песка. Людей не было видно. Внутри почты шла свар¬
ка железной арматуры. Ослепительный голубоватый свет вырывался
из черных проемов окон. Пока работал сварочный аппарат, по площади
расползались огромные дрожащие тени. Аппарат умолкал, и тени ис¬
чезали.
Мы перешли через деревянный мост на другую сторону города. Сразу от
реки в гору поднимались огороды. На грядках белели кочерыжки. На набе¬
режной стоял старый деревянный дом. Снаряд срезал один угол, и дом до
недавнего'времени угрюмо стоял на трех ногах. Ему сделали новую, четвер¬
тую ногу. Дом выпрямился, повеселел. Здесь открыли столовую. Запах
съестного ударил в нос. Пахло жареной картошкой, луком и мясной по¬
хлебкой.
Не сговариваясь, мы зашли в столовую. Народу было много, все столы
заняты. За стойкой резала ножницами жиры, мясо, хлеб молодая женщина
в белой косынке. Взамен она давала жетоны. На моей карточке жиров и
мяса не осталось, одна крупа и сахар. Может быть, мы повернулись бы и
ушли, если б не погас свет. Сразу чиркнуло несколько спичек, и столовая
озарилась неровным тусклым светом. Буфетчица запалила фитиль, торчав¬
ший из снарядной гильзы. Окопный светильник закоптил, жирный дым
повалил в потолок.
— Сейчас поужинаем, — сказал мне Швейк.
Блестящие глаза его забегали по сторонам. Мишка изучал обстановку.
План действий мгновенно родился в его бесшабашной голове. Суть плана
состояла вот в чем: мне нужно было встать в очередь, подойти к стойке и
49
чихнуть на фитиль. А Швейк — он будет рядом — спокойненько возьмет из
консервной коробки несколько жетонов.
— Никто и мигнуть не успеет, как жетоны будут у меня в кармане, —
шептал ш вейк.
Я заколебался. Понимал, что затея опасная. Может всякое случиться...
— Поджилки трясутся? — спросил Мишка.
И второй раз клюнул я на эту удочку, как тогда с Хорьком. Не мог я
терпеть, чтобы меня в трусости обвиняли. А потом, есть хотелось. Государ¬
ство не обеднеет, если мы с Мишкой бесплатно поужинаем.
— Чисто сработаем, — уговаривал Мишка. — Вот увидишь...
Мимо пронесли поднос. В глубоких тарелках — гуляш с картофельным
пюре, подливка с луком.
— Чихну, — сказал я и встал в очередь.
Руки у буфетчицы полные, белые. Она плавно двигает ими. На стойке по
обе стороны стоят две коробки. Одна картонная: туда она отстригает тало¬
ны с карточек. Другая круглая, жестяная: оттуда берет алюминиевые
жетоны с номерами. Очередь медленно двигается. Чем ближе я к светиль¬
нику, тем быстрее трепыхается сердце. В затылок дышит Швейк. За ним
стоит огромный краснолицый мужчина в желтой кожаной куртке. У него
каждый кулак по пуду. И руки длинные. Такой схватит — не вырвешься.
Вот и моя очередь. Женщина устало смотрит на меня. На щеке у нее
круглое родимое пятно. Она отодвигает голову от коптящей гильзы, при¬
щуривает глаз. Надо чихать, но мне что-то не чихается. Швейк тихонько
подталкивает меня в спину: пора! Я лезу рукой в карман, а сам с усилием
морщу нос и, сказав: «а-а-ап...», изо всей силы дую на фитиль... В кромеш¬
ной темноте наступила тишина, потом кто-то сказал:
— Чтоб тебе!..
И тут затарахтела жестяная банка. Буфетчица громко ахнула и за¬
кричала:
— Тут рука чья-то... Воруют!
Банка упала. Жетоны запрыгали по полу. Поднялся шум, гам. Вспыхи¬
вали и гасли спички. Я молча рванулся к дверям. Меня толкнул кто-то
в спину. Я упал, снова вскочил.
— Двери... Двери держите! — крикнул кто-то.
Но было поздно. Мы с Мишкой вывалились в темные сени, затем на
крыльцо и что есть духу припустились по огородам вниз к реке. Швейк
нырнул в кусты. Я пробежал немного дальше. Остановился. Позади, на
дороге, слышался говор. Погони не было. Я подошел к Мишке. Он по-
турецки сидел на земле. Фуражка валялась у ног. Он ткнул меня кулаком
в бок, засмеялся:
— А здорово ты чихнул!
— Ладно, — сказал я, — помалкивай.
— Пошли в другую столовку? — предложил Швейк.
— Нет уж, — сказал я. — Хватит.
Кусты затрещали, звездное небо отпрыгнуло куда-то в сторону. На нас
навалился кто-то тяжелый, сильный. Голая ветка оцарапала мою щеку.
Голову прижало к плечу. Было больно и страшно. Но мы молчали. А на¬
верху кто-то ворочался, сопел, фыркал. И тоже молчал.
— Не могу больше, — прохрипел Швейк. — Отпустите... Не убежим.
Видимо, Мишке еще хуже, чем мне, пришлось.
— Дешевка, — сказал кто-то очень знакомым голосом. — В землю
вдавлю!
Нас отпустили. Я повернул голову, и глаза мои, наверное, стали по
ложке: перед нами был Корней. Не размахиваясь, он хлестнул Швейка по
щеке. Я ожидал, что следующая оплеуха достанется мне. Но шофер даже
не посмотрел на меня.
— А если бы застукали? — говорил он, сверля Мишку своими глаз¬
ками.
— Не продал бы, — угрюмо пробурчал Швейк, поглаживая щеку.
— Брось эти штуки... Погоришь!
— Не погорели...
Корней поднял с травы фуражку, нахлобучил Швейку на голову. До¬
стал папироску, чиркнул зажигалкой. Рыжеватая клочкастая бровь по¬
казалась ненастоящей, налепленной нарочно. Подбородок засиял медью
небритых волос.
— Это я всех задержал в дверях, — сказал он. — Не ушли бы, парни-
шечки. Как миленьких сцапали бы.
Он наконец повернулся ко мне:
— Чих напал?
— Напал...
— А ты в другой раз нос почеши — пройдет.
— Почешу, — пообещал я, не зная, куда клонит шофер.
— Ушел с машины...
— Каменщиком лучше, — сказал я.
Корней, не спуская с меня глаз, затянулся, выдохнул дым мне в лицо.
— То-то и видно, что лучше... Брюхо поджало?
— Воровать ящики не буду, — сказал я*.
— Чихать будешь? — ухмыльнулся шофер. — Это ты здорово при¬
думал... Сберкассу не пробовал ограбить таким манером?
— Проклятая банка, — сказал Мишка. — Из рук выскочила. Как
будто ее салом смазали.
— А у меня и вправду нос чешется, — другим, веселым голосом сказал
Корней. — К чему бы это, парнишечки?
Мы с Мишкой угрюмо молчали. Шофер достал из кармана ватных
штанов две бутылки водки, шмат сала, луковицу. Разложил все это на
траве. Из-за голенища вытащил финку с наборной ручкой.
— Пейте-гуляйте, — сказал он. — Я нынче добрый.
Мишка отхлебнул из горлышка, протянул мне. Мне пить не хотелось.
Хотелось есть. Но закуска полагалась только к водке — я тоже приложил¬
ся... Незаметно мы с Мишкой опорожнили всю бутылку. Вторую вылакал
Корней. Звезды на небе вдруг засияли ярче, закружились в веселой пляске.
Кривобокий месяц сорвался с неба и нырнул в Ловать. Железнодорожная
фуражка на голове Мишки закрутилась, как патефонная пластинка, а сам
Швейк куда-то провалился. Щетинистая щека Корнея приблизилась
к моему лицу и уколола. «Бам-бам-бам-бам!» — лупил кто-то в железный
рельс. А может быть, это стучало в голове.
Потом меня рвало. Долго, до рези в глазах. Желудок мой сжимался
в кулак. Корней взял нас с Мишкой, как котят, за воротники и куда-то по¬
тащил. Ноги подгибались. Я засыпал и снова просыпался. Потом стал
тонуть. Сначала я думал, что это во сне: вода лезла в глаза, нос, уши. Это
Корней обмакивал наши с Мишкой головы в реку.
— Цыплята желторотые, — ворчал он. — Пить и то не умеют...
Проснулся я утром. Не на кровати — на полу. Вокруг стояли ребята.
Мне захотелось, чтобы это был сон. Я снова закрыл глаза, но ребята уже
51
увидели, что я пробудился. Генька Аршинов носком ботинка толкнул меня
под бок, как мешок с трухой:
— На работу опоздаешь.
. — Где нажрались? — спросил Игорь Птицын.
Остальные молчали. И я молчал. Что я мог сказать им? Ничего. Выру¬
чил Мишка. Он пришел из умывальной и, растирая опухшее лицо полотен¬
цем, сказал:
— Максим, они не верят, что мы вчера были на свадьбе.
— На какой свадьбе? — спросил Генька Аршинов.
Я не успел ответить.
— Его отец на второй женился, — сказал Швейк. — Вот Максим и на¬
резался... с горя.
— А ты? — повернулся к нему Генька.
— Я? — переспросил Мишка. — Я за компанию.
— Опаздываем, — сказал Птицын. — По-быстрому на работу!
Со Швейком мы объяснились в столовой, после завтрака.
— К чему отца-то приплел? — спросил я.
— Ничего другого придумать не успел, — сказал Мишка. — У меня
с похмелья башка худо варит.
— На кровать хотя бы поднял. Ты же раньше встал.
— А ты знаешь, где я проснулся?
— На потолке?
— Хуже...
Где проснулся Швейк, я узнал только вечером. Он вдруг выскочил из-за
стола и бросился к дверям. В окно я видел, как он подскочил к Куркуленко,
решительно шагавшему в учебную часть. Мишка, семеня рядом с комен¬
дантом, бил себя кулаком в грудь и что-то говорил. Куркуленко отрица¬
тельно качал круглой головой в новой синей фуражке и рукой отстранял
его. Но походка коменданта стала не такой уж решительной, а лицо не
таким уж каменным. Перед самым входом в канцелярию он остановился и,
тыча пальцем Мишке в грудь, стал что-го говорить. Швейк — руки по
швам — стоял перед ним и смиренно кивал головой... Пронесло, кажется!
6
Ночью мне приснилась Алка. Обычно я сны не запоминаю, а этот запом¬
нил. Будто идем мы с ней по берегу реки. Под ногами высокая трава. Крас¬
ные метелки конского щавеля хлещут по ногам. В светлых Алкиных глазах
отражаются небо и белые бабочки, которые трепыхаются у самого лица.
Алкины волосы касаются моего виска. Волосы пахнут черемухой и ромаш¬
ками. Мы молчим. А речке нет конца. Нет конца и нашему пути. И вдруг
откуда-то из-за деревьев подул ветер. Розовый сарафан облепил Алку,
словно она окунулась в воду. Я вижу, какие у нее полные стройные бедра,
круглый, чуть выпуклый живот. Алка прячет лицо от ветра, поворачивается
ко мне. Она пристально смотрит на меня и молчит, Ее губы немного приот¬
крываются. Я вижу узкую полоску белых ровных зубов. Мне становится
душно. Я рву ворот рубахи и тоже поворачиваюсь к Алке. Ее губы совсем
рядом. Алка ждет. Но я не целую ее. Мне очень хочется поцеловать Алку,
но ноги мои прилипли к земле, шея окаменела — не пошевелиться. Я вижу
Алкины глаза. В них — холод. Она медленно поворачивается и уходит.
Сарафан бьется в ее коленях, щелкает на ветру. Я понимаю, что все про-
52
пало. Мне хочется кричать, но я не могу рта раскрыть. Алка уходит все
дальше, а я стою, как заколдованный принц из сонного царства. Солнце
скачком опускается в речку. Это уже не солнце, а барабан. И ухмыляющий¬
ся Герка бьет палками, обшитыми кожей, по солнцу-барабану. На Терки¬
ных губах насмешливая улыбка.
«Хочешь, оторву за Алку твою башку?» — деревянным голосом спра¬
шивает Герка. Мне хочется двинуть его по нахальной морде, но я не могу.
Герка вытягивает непомерно длинную руку и бьет меня палочкой по лбу.
Раздается глухой звук, словно ударили по камню. Герка протягивает вто¬
рую руку и начинает отбивать палками «Яблочко» на моем каменном лбу...
Я проснулся и услышал негромкое металлическое постукивание. Фор¬
точка у нас на ночь была открыта. За окном общежития, на пригорке, про¬
ходила железнодорожная ветка. Путевой обходчик проверял полотно.
Маленьким стальным молоточком на длинной ручке он, как врач больного,
простукивал рельсы. Стук становился все тише и наконец совсем пропал.
Светало. В окна вползал серенький тощий рассвет. На железных крова¬
тях, под синими солдатскими одеялами, похрапывали ребята. В углу кто-
то, кажется Игорь Птицын, бормотал во сне. Вероятно, разговаривал со
своей Зинкой Михеевой. Мишка спал на животе. Дышал тяжело, даже
впотьмах было видно, как поднимается его спина.
Сколько я ни старался, так больше и не заснул. Слышал, как прогрохо¬
тал через железнодорожный мост рабочий поезд — покатил в Новосоколь-
ники. Шесть часов. Через час ребята начнут просыпаться. В восемь — на
работу. На общем собрании начальник техникума говорил, что через две
недели начнутся занятия. Загибает товарищ! Еще в трех аудиториях нет
крыши. А печки-времянки поставили. Какой толк от печек, если крыши нет
над головой? Интересно: зачислят нас с Мишкой на паровозное или нет?
Швейк уверяет, что дело будет в шляпе, а мне что-то не верится. Без свиде¬
тельства, пожалуй, дадут нам от ворот поворот.
Некоторые ребята уже закончили первый курс техникума. Где-то
в Средней Азии, то ли в Чимкенте, то ли в Намангане. Они начнут зани¬
маться на втором курсе. Бутафоров тоже второкурсник. Пока работаем,
еле-еле разговаривает, а когда начнутся занятия, наверное, и узнавать не
будет. Что-то есть в этом Бутафорове. Какая-то твердая уверенность
в себе, во всем, что он делает. И силы в нем много. Интересно: что бы полу¬
чилось, если бы они с Корнеем встретились? У того тоже силы хоть от¬
бавляй. И уверенности. Только по разным дорогам шагают эти люди.
Я не мог разобраться в своих чувствах к ним. Корнея я ненавидел и,
признаться, побаивался. Бутафоров, человек совсем другого склада, чем-то
привлекал меня и в то же время отталкивал. Может быть, в глубине души
мне и хотелось быть таким, как Николай, но в этом я даже себе не мог при¬
знаться. Я не верил, что человеку может быть все ясно в жизни. Не верил
этой железной бутафоровской уверенности. Я наблюдал за ним, искал на
этом «солнце» темные пятна и пока не находил. Поэтому еще больше злил¬
ся на него. С тех пор как я стал с ним работать, я тоже сделался передови¬
ком. Живчик снова сказал, что собирается написать про меня в стенгазету.
Но я-то хорошо знал, что, не попадись в пару к Николаю, я бы ни за что
не был передовиком. Это Бутафоров заставил меня работать как бешеного.
Сначала это меня возмущало, злило, а потом привык. А будь я в паре с тем
каменщиком в длинном фартуке, я бы работал шаляй-валяй. Как он. И мне
бы в голову не пришло сказать ему: «Эй, парень, хватит зубы скалить,
давай-ка работать!» Мне-то что? Это дело Живчика — подгонять. Он
прораб. А Бутафоров может сказать так любому. Он и говорил уже.
И в глаза, и на собрании.
Посмотреть бы: чем Бутафоров дома занимается? Наверное, читает
политэкономию, изучает брошюры об опыте передовых строителей. И еще
знакомится с паровозным и вагонным хозяйством. И папа у него, наверное,
железнодорожник. И мама. И дети у Бутафорова будут железнодорожни¬
ками. Такой папа им с пеленок начнет внушать, что самое главное в жиз¬
ни— это локомотив на тепловой тяге и четырехосный вагон.
Надоели мне все эти мысли. Все в мире гораздо сложнее, чем кажется
на первый взгляд. Не нужно слишком рано просыпаться. И сон какой-то
дурацкий приснился... Надо сходить к отцу: вот-вот должны приехать мать,
братишки. И вообще мне вдруг захотелось своего старика повидать. И это¬
го круглоголового инженера Ягодкина, который меня угощал баклажан¬
ной икрой.
В этот день я умудрился отличиться. Я, конечно, понимаю, что это
сущие пустяки. Просто случай. С утра у нас с Бутафоровым не ладилась
работа: то раствор задерживали, то кирпич кончился. Полчаса ждали,
пока подвезут. Алла и Анжелика положили поперек ящика с раствором
доску и уселись. Каменщик в длинном фартуке стал напротив них в картин¬
ной позе и, небрежно крутя мастерок, принялся что-то заливать. Анжелика
таращила на него маленькие глазки и радостно повизгивала. Алла смотре¬
ла на площадку, где Живчик, размахивая руками, отчитывал кого-то.
— Работнички! — со злостью сказал Николай. — Какого черта?!
Я ничего не ответил. Хоть лопни, а кирпичей с неба не подадут. Надо
ждать. Чем сидеть на верхотуре и смотреть на кислую рожу Бутафорова,
было бы лучше спуститься на нижние леса и потолковать с девчонками.
Но я не спустился. Представил, как противно начнет хихикать Анжелика
и подталкивать локтем Аллу. Я слышал однажды, как Тумба сказала ей:
«Идет твой вздыхатель». Алла посмотрела на меня, улыбнулась и пропела:
«И кто его знает, чего он вздыхает... Чего он вздыхает?»
Я тогда не оглянулся, но, наверное, до самого общежития уши мои горе¬
ли, как два красных фонаря. Вот тогда я дал себе слово больше не смотреть
на Аллу. Слово-то дал, а не смотреть не мог. Смотрел. Мне даже захотелось
выучиться на каменщика и попросить Живчика, чтобы он поставил меня
к ним на леса. Я бы живо утер нос этому в длинном фартуке. Только поздно
я спохватился: строительные работы сворачивались, техникум был почти
готов. Там, где не было крыши, поставили голоногие бревенчатые стропила,
обили досками и обшили красным кровельным железом. Остались отделоч¬
ные работы. И наша стена почти готова. Еще несколько дней, и уберут леса.
Наконец привезли кирпич. Заработал подъемник, и к нам в контейнере
по воздуху приплыла первая солидная порция. Мы с ней живо расправи¬
лись. Второй контейнер не дошел до нас: подъемник вдруг захлебнулся и
умолк. Контейнер с кирпичом ринулся было вниз, но крановщик включил
тормоз, и наш кирпич закачался между нижним и верхним рядом лесов.
— В чем дело? — гаркнул Николай. — Авария?
Крановщик снял тяжелые, испачканные в масле рукавицы, пожал
плечами:
— Ток...
Прибежал Живчик. Осмотрел подъемный кран, метнулся к столбу с элек¬
трошкафом. Покопался минуту, отошел и стал смотреть вверх на столб.
Подошли еще двое рабочих и тоже стали глазеть на столб.
— Предохранитель перегорел, — сказал Живчик. — На столбе.
Своего монтера, как назло, на площадке не было; вызывать с электро¬
станции— потерять час. Я посмотрел вниз: все механизмы умолкли. На
территории стало тихо, как на кладбище. Я вспомнил, как два года назад
на спор вскарабкался на голый телеграфный столб. Руки занозил, но взо¬
брался; потрогал белые теплые изоляторы и спустился.
— Коля, — как можно серьезнее сказал я, — ну чего ты шипишь, как
сало на сковородке? Все стоят, не один ты.
Бутафоров отбросил со лба птичье крыло, взглянул мне прямо в глаза.
— Я не каменщик, — тоже серьезно сказал он. — Студент. Эту коробку
можно было закончить месяц назад.
— Коля, — сказал я, — береги нервы... Электричество будет.
В электромонтерском деле я не шибко разбирался, но наружный предо¬
хранитель поставить мог. Живчик вручил мне кусок тонкого провода, упал
перед столбом на колени, сказал:
— Становись на плечи!
Я встал. Живчик выпрямился, и я сразу оказался на середине столба.
Провод взял в зубы и, крепко обхватив гладкий столб руками и ногами,
полез вверх. Фуфайку я снял, но все равно было жарко.
— Поплюй на руки! — крикнул Бутафоров.
Увидев совсем близко запыленные изоляторы и провода, по которым
бежал электрический ток в двести двадцать и триста вольт, я подумал, что
неплохо бы надеть резиновые рукавицы. Но рукавиц не было, а отступать
было поздно. Сжав коленями столб и держась одной рукой за ржавый
изоляторный крюк, я другой стал действовать. Нужно было тонким прово¬
дом соединить электрическую цепь. Старый предохранитель сгорел, рас¬
плавился. Я ожидал, что меня дернет током, но ничего, обошлось. Наматы¬
вая провод, я краем глаза видел леса. Алла стояла у перекладины и смот¬
рела на меня. Ноги одеревенели, а мне не хотелось слезать. Мне хотелось
поставить еще десять предохранителей. Уже скользя вниз по столбу, я
услышал, как запел подъемник, заворчала бетономешалка.
Живчик торжественно пожал мне руку и сказал:
— Ты знаешь, куда я сейчас иду?
— В контору.
— А зачем я иду в контору?
— Заметку писать в стенгазету.
— Верно, — сказал Живчик. — Ты все знаешь.
Он действительно направился в контору, но через минуту выскочил от¬
туда и галопом помчался к грузовику, который угодил задним скатом в яму
с гашеной известью.
Бутафоров мне руку не стал жать. Он быстро взглянул на меня и
сказал:
— Я подсчитал: нам осталось работы на три дня. Если поднажмем,
в два закончим.
Я ничего не ответил. Это дело Бутафорова. Он поднажмет — я волей-
неволей должен тоже поднажать: все-таки в паре работаем. Немного пого¬
дя Николай спросил:
— Ты на паровозном?
— А что?
— Ничего... На паровозном лучше.
Это я уже сто раз слышал. На паровозном отделении учились парни, а
на вагонном — девчата. Паровозники проходят практику на локомотивах,
а вагонники — в депо. Прежде чем окончить техникум, паровозникам при-
55
дется поездить и кочегарами, и помощниками машиниста. А это считалось
настоящим, мужским делом. Швейк тоже рассчитывал попасть на паровоз¬
ное отделение. Мне сначала было безразлично, а потом решил, что уж если
примут в техникум, то пойду на паровозное. Не учиться же мне в группе,
где одни девчонки?
Со станции прикатила знакомая трехтонка. Из кабины чертом, как
всегда, выскочил Швейк и стал звать на «разгрузочку». Корней, противу
правил, почему-то не вылез из кабины, остался сидеть за баранкой. В кузо¬
ве лежали узкие белые ящики — оборудование для механической мастер¬
ской. Интересно: останавливалась сегодня трехтонка возле домика с голу¬
бым забором?
Мишка поднялся на леса. Он был в обновке: новые кирзовые сапоги.
Сбросил наконец свои обмотки. Голенища сапог были просторные, и Миш¬
кины ноги торчали в них, как две палки.
— Мое почтение ударникам, — сказал Швейк и дотронулся до шапки.
Бутафоров вскользь посмотрел на него, как на пустое место.
— Максим, — сказал Николай, — перекурим?
Я не возражал. У меня руки были тяжелыми. Даже когда в них ничего
не было, казалось, что я держу два кирпича. Бутафоров отошел в сторону
и закурил.
Мишка, который считал себя на стройке первым человеком после на¬
чальника техникума, оскорбился.
— Сапоги ничего, только великоваты, — заметил я.
Но Мишка уже забыл про сапоги и Бутафорова. Он смотрел мимо меня
на дорогу и молчал. И снова в Мишкиных глазах была грусть. Минуту
назад он поднялся на леса, весело топоча своими новыми сапогами, и вдруг
скис. Какая заноза сидит в Мишкином сердце? Плюнул бы на Корнея и
ушел с машины.
— Максим, — спросил Швейк, — дороги когда-нибудь кончаются?
— Дороги? — удивился я. — Какие?
Но Мишка махнул рукой и улыбнулся. Я любил, когда он улыбался.
Его худое скуластое лицо сразу становилось светлым. И он становился
красивее. Что касается красоты, то Швейку было наплевать на нее. Он на
девчонок вообще не обращал внимания. Не говорил о них и не любил слу¬
шать, когда говорили другие. Я бы не сказал, что он презирает девчонок.
Просто он их сторонится. Попадется нам навстречу красивая девчонка —
я обязательно оглянусь, посмотрю, какие у нее ножки, а Мишка ни за что
не оглянется. Ему начхать на ножки. Он саму девчонку и то не всегда
заметит.
— Максим, — торжественным голосом сказал Мишка, — паровозы —
это что! Давай махнем в Донбасс, а? Знаешь, сколько шахтеры зараба¬
тывают?
— Зачем тебе деньги-то? — спросил я. — Сапоги купил...
— Год бы уголек рубали, — продолжал Мишка, — а потом бы на два
месяца на юг. В здравницу.
Подошел Николай. Взял в руки мастерок, подбросил и поймал.
— Отваливай, экспедитор, — сказал он. — Работать надо.
Швейк подошел к стене, потыкал пальцем, ухмыльнулся:
— Гляди, стоит. А я думал — развалится.
У Николая брови сошлись вместе, птичье крыло угрожающе закачалось
над глазом.
— Я пойду, — сказал Мишка. — Привет ударникам.
Спустился вниз и крикнул:
— Пупки не надорвите! И эту... грыжу.
Бутафоров замахнулся кирпичом, и Мишку словно ветром сдуло с пло¬
щадки. Николай положил кирпич на стену, усмехнулся.
— Хороший парень, — сказал он и, помолчав, прибавил: — Пыли
в нем еще много. Выбивать надо.
С лесов спустился каменщик в длинном фартуке. Он всегда заканчивал
работу по своим часам: у него был пузатый хронометр с десятью стрелками.
Алла и Анжелика остановились возле ворот. Наверное, поджидают Герку-
барабанщика. Я снова вспомнил сон и поморщился: приснится же такая
чепуха! Я прошел мимо девчонок, даже не взглянув на них. Правда, краем
глаза я видел, что Алла смотрит на меня, а Анжелика стоит рядом и улы¬
бается. И улыбка у нее, как всегда, глупая.
— Максим, — услышал я голос Аллы. — Я хочу тебе что-то сказать.
Я сделал еще несколько шагов и остановился. Мне вдруг показалось,
что лицо мое краснеет. И уши тоже.
— Чего тебе? — грубовато спросил я.
Алла подошла ближе.
— Максим, — сказала она, — ты свободен в субботу?
На этот раз мне уже не казалось, что я краснею. Я точно знал, что стою
перед девчонками красный как вареный рак.
— В субботу? — зачем-то переспросил я.
— В субботу, — подтвердила Анжелика.
— Вечером, — добавила Алла.
Я посмотрел ей в глаза. Глаза были светлые, чистые и смотрели на меня
загадочно.
— Свободен, — сказал я. — А что?
— У Алки в субботу день рождения, — сказала Анжелика. — Мы тебя
приглашаем.
— Придешь? — спросила Алла.
— Мы радиолу достали, — сказала Анжелика.
— Приду, — подумав, ответил я.
— В шесть, — сказала Алла.
Я вышел за ворота. И снова голос Аллы:
— Максим!
Я остановился.
— Покажи руки.
Я удивился, но показал.
— Я умею занозы вытаскивать, — сказала Алла, осмотрев мои ладо¬
ни. — Только у тебя нет ни одной.
Признаться, я в тот миг пожалел, что не занозил на столбе обе руки.
— Я думала, тебя током дернет, — сказала Анжелика. — У тебя ведь
резиновых перчаток не было.
Я летел к отцу как на крыльях. Все во мне пело и звенело. Хорошие все-
таки эти девчонки. И Анжелика ничего. И улыбка у нее не такая уж глупая.
Обыкновенная улыбка. Как у всех людей. Я даже не сразу заметил, как
что-то острое покалывает меня в лицо. В воздухе носилась сухая снежная
крупа. Она припудрила обочины мостовой, весело плясала под ногами.
Совсем не было видно неба. Электрические огни неясно светились в снеж¬
ной мгле. Вокруг каждой лампочки — радужный ореол.
Я отворил, шаткую дверь прорабской конторки, и тотчас что-то со сви¬
стом пронеслось мимо уха. Раздался глухой удар. Предмет шлепнулся
далеко за моей спиной. Я остановился на пороге и разинул рот: мой двух¬
метровый родитель стоял на столе, подпирая головой потолок. На одной
ноге у него не было сапога. Инженер Ягодкин согнулся в три погибели под
нарами и тыкал в угол железной кочергой.
— Не наповал? — спросил он.
Я все еще таращил на них глаза, не понимая, в чем дело.
— Принеси сапог и закрой дверь, — сказал отец, слезая со стола.
Я принес сапог, закрыл дверь. Вероятно, у меня было очень растерянное
лицо. Отец и Ягодкин посмотрели на меня и расхохотались.
— Тебе ещё повезло, — сказал отец. — А если бы крыса на голову
шарахнула?
Вот оно в чем дело! Очередная охота на крыс. Отец рассказывал, что
эти длиннохвостые твари совсем обнаглели и не дают им житья. Мало того,
что жрут все что попало, так ночью по спящим разгуливают, как по про¬
спекту.
— Трех штук сегодня порешили, — удовлетворенно сказал Ягодкин. —
Хочешь полюбоваться?
У меня такого желания не было. Истребители крыс, еще не остывшие
после кровопролитного сражения, минут десять вспоминали подробности.
Потом мы сели ужинать. Я уплетал большие куски хлеба с баклажанной
икрой, пил из алюминиевой кружки чай.
— Скоро занятия? — спросил отец.
— После праздников. Кажется, девятого.
— Примут?
Я пожал плечами.
Отец поставил на стол кружку, постучал по ней пальцами:
— А если сорвется с техникумом, тогда куда?
Я промолчал. Откуда мне знать?
— К нам на стройку, — сказал Ягодкин. — Скоро башенный кран по¬
лучим. Хочешь крановщиком?
— В Донбасс поеду, — сказал я. — Уголек рубать. Два месяца от¬
пуска дают. И путевку в здравницу.
— Крановщиком хорошо, — гнул свое Ягодкин. — Заберешься на вер¬
хотуру и нажимай кнопки. Кругом небо, воздух. У самого господа бога под
крылышком работать будешь.
— На стройку не возьму, — сказал отец. — Нам неучи не нужны.
— Икра хорошая, — сказал я. — Где вы ее достаете?
— Кнопки нажимать... — усмехнулся отец. — Кнопки тоже штука не
простая.
— Не спорю, — сказал Ягодкин. — Освоит. Парень с головой.
— Голова и у осла есть...
Мне надоели эти разговоры. Неужели о другом нельзя потолковать?
Я попытался перевести разговор на дом: стал расспрашивать про мать,
ребятишек. Но отца невозможно было сбить с главного направления.
— У них-то все в порядке, — сказал он. — Они из школы не убегают.
— У них еще нос в сметане, — стал злиться я. — Они в коротких
штанах ходят. А я...
— Что ты? — спросил отец.
— До свидания, — сказал я. — Пойду.
Отец переглянулся с Ягодкиным, покачал головой.
— Ты прав, — сказал он. — Ты совсем большой — штаны-то длинные!
Я надел шапку.
58
— Седьмого ноября наши приезжают, — совсем другим тоном сказал
отец. — Приходи встречать.
— Дом построили? — спросил я.
— Отпразднуем сразу и новоселье, — сказал отец.
— И вы? — спросил я инженера.
На лице Ягодкина погасла улыбка. Он нагнулся к печке, подбросил
дров. И, глядя на огонь, проговорил:
— Я буду к вам приходить в гости. — И, помолчав, прибавил: — За¬
ходи и ты ко мне. Угощу икрой.
— Поезд прибывает утром, — сказал отец. — Не проспи.
Он немного проводил меня. За дверью все еще хороводила метель. Она
с воем набросилась на нас, заглянула в рукава, в штанины брюк. Отец
чиркнул спичкой, закурил. Неяркий огонек папиросы прорезал на его лице
глубокие морщины. Лицо стало строгим, хмурым.
— Ты инженера не спрашивай про дом, — сказал отец. — Нет у него ни
родных, ни дома.
— В войну всех?..
— Настоящая зима, — сказал отец и поежился. — Так гляди, не
проспи.
Я кивнул и пошел в общежитие. Настроение у меня было радостное.
Наконец-то снова все соберемся вместе! Честно говоря, я здорово соску¬
чился по матери, братишкам. И отцу будет легче. А то по месяцу ходит в не¬
стираной рубахе. И худой, как сушеная вобла. И мне будет лучше. В обще¬
житии тоже неплохо, привык, но дома совсем другое дело. Я стал думать о
Ягодкине. Наверное, во время войны погибли его близкие. Разбомбило или
немцы расстреляли. А человек, видно, хороший. Лицо у него симпатичное.
Очень доброе. Волосы у висков седые, а сам еще не старый.
Контора отца находилась на берегу Ловати. За два месяца они построи¬
ли восемь стандартных двухэтажных домов. На одном из них виднелась
табличка. Я не поленился, подошел и прочитал: «Улица Александра Мат¬
росова». Не было ничего — и вот улица. Я заглянул в окно. Молодая жен¬
щина в халате гладила белье. Руки у нее были обнажены, на локтях ямоч¬
ки. На столе лежала стопка выглаженного белья и стояла алюминиевая
кружка. Женщина поплевала на палец, дотронулась до утюга, взяла круж¬
ку и, набрав в рот воды, хотела брызнуть на белую мужскую рубаху,
но тут увидела меня. Глаза у нее округлились, нос сморщился. Я улыбнул¬
ся, подмигнул ей и пошел прочь. Я вдруг испытал гордость за отца.
Это он, Ягодкин и другие построили дом. И люди получили квартиры.
Тепло им под шиферными крышами. Здесь на улице вьюга. Она стучит¬
ся в окна, свистит. Люди не слышат. Проснутся завтра, а кругом белым-
бело. Вспоминают они, интересно, хотя бы иногда, тех, кто дал им это
тепло, уют?
Кажется, я стал что-то напевать себе под нос, — у меня была такая
дурная привычка. Мне еще с детства внушили, что у меня нет голоса: мед¬
ведь, дескать, на ухо наступил. Может быть, медведь и наступил мне на
ухо, но музыку я очень любил. И петь любил. Потихоньку, для себя. Иду
себе, напеваю под нос, а впереди вышагивает кто-то в матросском бушлате.
Плечи и спина узкие. На голове черная ушанка, на ногах резиновые сапоги.
Щупленький такой морячок. Даже не морячок, а юнга. Все это я подумал,
шагая сзади. Наверное, я все-таки громко пел, потому что, когда нагнал
юнгу на мосту, он фыркнул и сказал:
— Тоже мне Козловский...
Голос мне показался очень знакомым. Я сбоку взглянул юнге в лицо и
присвистнул: это же Рысь!
— Каспийскому моряку привет! — сказал я.
Рысь была настроена не так радостно, как я. Зеленоватые глаза ее
с холодным любопытством смотрели на меня. На черный мех матросской
ушанки налепилась упругая прядь волос. Снег побелил ее.
— Поёшь? — спросила Рысь.
— А что, разве запрещается?
— Тебе запрещается, — отрезала Рысь.
Я не стал спорить, хотя и обиделся немного. Рысь посмотрела на мое
сконфуженное лицо и смягчилась.
— Ты лучше не пой, — миролюбиво сказала она. — Противно слу¬
шать. Думала — пьяный.
Мы спустились с ней с моста. Метель вроде стала стихать, зато снег по¬
валил еще гуще. Длинные белые языки поземки лизали булыжники на пло¬
щади Ленина. Траншей не было, в них уложили водопроводные трубы и
сровняли с землей. Со здания обкома партии сняли леса. Мы прошли мимо
чахлого сквера. В центре на сером цоколе чудом сохранилась обшарпанная
гипсовая скульптура купальщицы. В одной руке купальщица держала об¬
ломок весла, другая рука была оторвана и почему-то засунута под мышку.
Рысь шла рядом со мной и смотрела под ноги. Ее большие резиновые
сапоги поскрипывали по первому снежку. Мне нужно было поворачивать
налево, я остановился. Рысь даже не оглянулась. Я проводил ее взглядом.
Что-то в фигуре Рыси было грустное. Никого вокруг не было. С неба сыпал¬
ся снег. Он не приставал к одежде. Рысь шла к своему висячему мосту.
Шла одна. Мост натужно скрипел на ветру. Один конец его чуть вырисовы¬
вался в снежном потоке, другой был невидим и потому казался далеким,
как Антарктида. Вот сейчас девчонка ступит на жидкие перекладины и
исчезнет в белой кружащейся мгле. Я не знаю, что заставило меня крик¬
нуть: «Рысь!» Девчонка сделала еще несколько шагов и остановилась.
Прищурив от ветра и снега глаза, спросила:
— Ты стоял когда-нибудь на палубе?
Я никогда не ступал на палубу даже катера, но почему-то сказал, не¬
брежно так:
— Случалось... Атлантику бороздил.
Рысь схватила меня за руку, потащила за собой. Мы врезались в пургу.
Над мостом ветер и снег бесились вовсю. Нас бросило на проволочные
перила. Где-то внизу была река. Я даже не знал, замерзла она или нет.
Сплошное белое крошево.
— Штормит? — спросила Рысь.
Я кивнул. Девчонка стояла посередине моста и не держалась за перила.
Ноги ее подгибались и выпрямлялись, как на качелях.
— Отпусти канат! — крикнула она.
Я отпустил, но мост стал проваливаться вниз, а вьюжное небо понеслось
на меня. Я с трудом поймал ускользавший трос и больше не пытался вы¬
пускать его из рук. Рысь громко смеялась. Мы стояли совсем близко. Она
пружинила на ногах и раскачивалась вместе с мостом. Я держался за про¬
волочный поручень и тоже раскачивался. Глаза Рыси были широко распах¬
нуты. В них прыгали бесовские огоньки. Щеки раскраснелись, на них бле¬
стели крупные капли. Волосы расплескались по лбу, шапке. Я смотрел на
нее и думал, что это и есть настоящий юнга. Морской волчонок. И еще я
подумал с удивлением, что это красивый «волчонок».
— А ты мне соврал! — кричала девчонка. — Ты Атлантику и в глаза-то
не видел. И не знаешь, что такое шторм. Ты хвастун!
Я улыбался, молчал и смотрел на нее. Рыси это не понравилось.
— У тебя глаза, как у судака, — сказала она. — И сам ты похож на
судака.
— Заткнись, кефаль каспийская, — огрызнулся я. — А то в реку
сброшу...
Рысь закинула голову назад и еще громче засмеялась:
— Он меня сбросит!
— Сброшу! — сделал я страшное лицо и отпустил канат.
Рысь вплотную приблизилась ко мне. Я даже заметил на ее черных
бровях блестящие капельки.
— Я тебя сама сброшу, — сказала она. — Хочешь?
Я схватил ее за узкие плечи и для острастки опрокинул на перила. Но
мост швырнуло в сторону, и я, отпустив ее, схватился за канат. Рысь пока¬
зала язык и, сорвав с моей головы шапку, исчезла в белой мгле, как снеж¬
ная королева.
— Эй, Рысь! — крикнул я. — Отдай!
Ее я не видел. Слышал только, как скрипят доски под ногами. А потом
и доски перестали скрипеть. Я не на шутку обозлился:
— Рысь! Гляди!..
Мост скрипел, раскачивался. Люто завывал ветер. Я почувствовал, что
снег перестал колоть щеки. Подставил ладонь, и в нее сразу опустился
рой снежинок. Крупных, рыхлых. Повалил большой снег.
Пришла зима.
7
Меня посадили на угол стола. Красивая полная женщина с узлом русых
волос на затылке, Ал кина мать, сказала: «Семь лет холостым будешь».
И рассмеялась, показав белые, ровные, как у Алки, зубы. Длинный стол
был заставлен тарелками с красным винегретом. Посредине стояли продол¬
говатые селедочницы с котлетами и тушеной картошкой. Перед каждым
лежали маленькая тарелочка и нож с вилкой. За столом сидело восемь
человек: все наши техникумовские, кроме Герки-барабанщика и еще одной
худой девицы с длинным лошадиным лицом. Алка знакомила нас, но я за¬
был, как ее звать. Пальцы у девицы были длинные, холодные.
Как обычно перед началом пиршества, все чувствовали себя не в своей
тарелке. Герка взял вилку и нож и стал тихонько барабанить по столу. Это
так, для форсу. Дескать, я человек искусства, не могу без этого. Аршинов
сидел рядом с Анжеликой. Он что-то негромко бубнил ей. Тумба с умным
видом слушала его и, как истукан, беспрерывно кивала головой. Иногда
хихикала и тут же умолкала. Свободнее всех держалась худая девица. Она
взяла с туалетного столика узкую пилку и, не обращая ни на кого внима¬
ния, стала подпиливать длинные розовые ногти. Иногда она отрывалась от
своего занятия, чтобы взглянуть на меня (она сидела напротив), и в глазах
ее я читал презрение. Примерно, ее взгляд выражал: «Мне тошно смотреть
на ваши глупые рожи, но я, так уж и быть, потерплю. Ради именинницы».
Я думал, что мать Аллы сядет вместе с нами за стол, но она вышла и
больше не вернулась. Наверное, ушла из дому. Понимает что к чему.
Алла, как и полагается новорожденной, сидела в центре. Тонкая белая
кофточка и черная узкая юбка хорошо подчеркивали ее фигуру. В туфлях
на высоком каблуке она стала выше. Красивая была Алла, что и говорить.
Не раз наши с Геркой взгляды, перекрещиваясь, останавливались на ней.
Алла была приветлива и, как всегда, не очень разговорчива. Она часто
улыбалась. Улыбка была немного смущенная, словно Алла извинялась, что
ее угораздило в эту субботу восемнадцать лет назад родиться.
Пора было начинать. Аршинов поднялся, все смолкли. Анжелика про¬
ворно вскочила со стула и выключила радиолу. Мы все взяли по стопке и
встали. Глупо было стоять с полной рюмкой и ждать, когда Аршинов
кончит молоть чепуху. Можно было бы и сидя прослушать этот «историче¬
ский» монолог о здравии. Но на Аршинова, как назло, напал стих. Он
с азартом говорил о том, что Алла хороший товарищ и что восемнадцать
лет — это великая штука. Он не замечал, что вино из его рюмки выплески¬
вается Анжелике на платье. Тумба героически молчала. Наконец, когда
наши руки онемели, а вина убавилось в рюмках наполовину, Аршинов
заткнулся. Мы быстро выпили и уселись.
Второй тост провозгласил Герка. Я демонстративно остался сидеть.
Девица с лошадиным лицом тоже не встала. А потом вообще все перестали
вставать. Один Герка все время вскакивал и, перегибаясь через стол, тя¬
нулся чокнуться с Алкой. Я терпеливо ждал, когда его черный в попереч¬
ную полосочку галстук угодит в коричневый соус. Но хитрый барабанщик
не забывал придерживать галстук рукой.
Скоро языки у всех развязались. Начались разговоры. Каждый толко¬
вал со своей соседкой. Анжелика навалилась своим чугунным корпусом на
Аршинова и что-то понесла. Бедный Аршинов несколько раз пытался
вставить словечко, но ему это не удавалось.
Девица с лошадиным лицом после третьей рюмки немного смягчилась.
Даже один раз улыбнулась мне, дала понять, что считает меня не совсем
потерянным для общества человеком. Мне не хотелось с ней разговаривать,
но уж так меня посадили: сколько ни вертись, никого, кроме худой девицы,
нет перед тобой.
— У вас симпатичные глаза, — сказала девица. — А губы, простите, не
выдерживают никакой критики.
Признаться, такого я не ожидал от нее. Я думал, что она способна раз¬
говаривать только о высоких материях. И вдруг глаза, губы... Да и голос у
девицы был густой, мужественный.
— Вы, конечно, забыли, как меня звать, — продолжала она. — Кате¬
рина.
Имя свое она произносила с таким выражением, словно была та самая
Катерина из «Грозы» Островского. Я что-то пробормотал в ответ, но деви¬
ца перебила:
— Вам нравится Алла?
— С чего... вы взяли?
— Вы просто пожираете ее глазами.
Я стал свирепеть. Ну чего она сует свой нос куда не следует? «Пожирае¬
те...» Слово-то какое противное выкопала. Это Герка пожирает, а я могу
вообще на нее не смотреть... если захочу.
Потом начались танцы. Как я и предвидел, первый танец мне пришлось
танцевать с соседкой. Она была неимоверно длинная, выше меня на пол¬
головы. Если бы я это знал, ни за что бы не пошел с ней. Пока сидела, было
незаметно, что выше, а когда встала — уже поздно отказываться. Не¬
приятное чувство испытываешь, танцуя с длинной оглоблей. Не мужчиной
себя чувствуешь, а мальчиком с пальчик. Герка оказался куда проворнее
62
меня. Он танцевал с Аллой. Я встретился с ней глазами, и она улыбнулась.
Конечно, очень смешно я выглядел рядом с этой пожарной каланчой.
— Вам нужно учиться и учиться танцевать, — басила над моим ухом
Катерина: — Вы медведь.
Я стиснул зубы и так крутанул ее, что она охнула.
— Это же танго, — сказала она. — А вы...
— Я во время танцев не разговариваю, — злобно сказал я. И снова
крутанул ее.
Я думал, что после этого танго у нее пропадет охота со мной танцевать,
но ничего подобного: лишь заиграли вальс, девица подошла ко мне и,
словно свою собственность, потянула на середину комнаты.
— Я не умею вальс, — сказал я.
— Стыдно, — сказала она. — Ну ничего, я вас научу.
И снова я кружился в жестких объятиях пожарной каланчи.
Кружился, наступал ей на ноги и выслушивал наставления:
— Не так... Ногу нужно ставить сюда, потом сюда. И раз...
Как только оборвалась музыка, я, бросив Катерину посередине комна¬
ты, поспешил в сторону.
— Еще два танца, и я научу вас танцевать, — в спину мне сказала
девица.
Нет уж, хватит! Пусть другого ученика поищет. Тут я увидел Теньку
Аршинова. Вернулся к Катерине и тихонько сказал:
— Вы очень понравились вот тому лохматому парню... Он мечтает по¬
танцевать с вами.
— У него красивые волосы с волной, — задумчиво сказала Катери¬
на, — но, по-моему, слишком велик нос...
— Во время танцев не помешает, — успокоил я.
Катерина рассеянно посмотрела на меня и сказала:
— Он милый...
— Он любит паровозы и... высоких девушек, — сказал я и отошел.
Катерина минут пять наблюдала за Аршиновым, потом решительно на¬
правилась к нему. Видно, нос перестал смущать ее. Победили Генькины
лохмы с волной. Оттеснив коротышку Анжелику, Катерина в две секунды
завладела Аршиновым. Он был куда деликатнее меня: так до конца вечера
и не сумел отвязаться от Катерины. Бедная Анжелика слонялась из угла
в угол. Я слышал, как она сказала Алле: «Она противно танцует. Не по¬
нимаю, как он этого не замечает?»
С Аллой мы танцевали медленное танго. Я выразительно смотрел ей
в глаза и молчал. Она улыбалась. И тоже молчала. Я сжал ее маленькую
руку.
— Алла, — сказал я. — Ты... ты красивая.
Я не умею и не люблю говорить комплименты, но эти слова сами сорва¬
лись с языка. Алла ничего не ответила. Она танцевала и улыбалась. Мне
очень хотелось, чтобы Алла что-нибудь сказала. Тогда бы я ей рассказал
про свой сон.
— У меня с тобой здорово получается, — сказал я. — Ас другими —
плохо. — И тут наступил ей на ногу. — Ну вот, стоило похвалиться...
— У тебя красивые глаза, — сказала Алла.
Тут и я заулыбался. Вторая девчонка говорит мне сегодня об этом.
— А губы? — спросил я. — Какие у меня губы?
— Ты смешной мальчишка, — сказала Алла. — У вас с Катериной не¬
плохо получалось. Она тебе понравилась?
— Очень, — сказал я. — Нужно будет ее вратарем пригласить в нашу
команду.
— Перестань... Она моя подруга.
— Ты мне приснилась, — сказал я.
Алла удивленно посмотрела на меня. Я хотел рассказать, как мы с ней
бродили по полю, но тут музыка оборвалась. Алла провела пальцами по
моей руке и подошла к Анжелике. Герка тут же подскочил к ним. Мне не
хотелось смотреть на его рожу, и я направился к столу. Там сидели два
наших парня и с аппетитом уплетали оставшиеся котлеты. Парни откусы¬
вали от котлеты по маленькому куску и долго жевали, не забывая, что они
в гостях. В знак одобрения они дружно кивали головами. В селедочнице
осталась одна котлета. Я проткнул ее вилкой и стал жевать.
Герка танцевал с Аллой. Потом они исчезли. Ушли на кухню. Зачем,
спрашивается? Я тоже отправился на кухню. Когда проходил мимо Арши¬
нова и Катерины — они стояли у радиолы, — Генька схватил меня за руку:
— Где тут...
— Не знаю, — сказал я и поспешил дальше.
Дверь на кухню была закрыта. Я с секунду постоял перед ней и с силой
толкнул. Герка и Алла стояли у плиты и целовались. Увидев меня, Алла
высвободилась из Теркиных лап и ушла в комнату. Когда она проходила
мимо меня, на лице ее я не заметил и тени смущения. Она прошла мимо, как
будто ничего не случилось. А я столбом стоял на пороге. Я знал, что Алла
с Геркой не просто так ушли, и все-таки то, что я увидел, стукнуло меня по
голове, словно обухом.
Мы с Геркой остались на кухне вдвоем. Он подошел к окну, присел на
подоконник. Лицо у Герки было недовольное. Еще злится на меня, подлец!
Помешали ему... В мою сторону Герка не смотрел. Он достал папиросы,
закурил. Я, все так же молча, стоял на пороге и смотрел на него. Мне боль¬
ше ничего не оставалось делать. Мысли в голове прыгали. И ни одной
ясной. Какой-то ералаш. Хотя я и смотрел на Герку, я его почти не видел.
Хорошо, что я еще не рассказал Алке про сон.
— Выпьем? — услышал я Теркин голос.
Я ничего не ответил. Герка достал из буфета бутылку пива и два стака¬
на. Сделал все это он с таким видом, словно был у себя дома.
— Как хочешь, — сказал Герка, наливая в свой стакан. — Я выпью.
Я подошел к кухонному столу и тоже налил полный стакан. Не глядя
друг на друга, мы чокнулись. Два стакана столкнулись, раздался унылый
звон. Герка пил пиво, запрокинув голову. Шея у него была белая, на под¬
бородке свежая царапина, — порезался, когда бритвой сдирал свой не¬
счастный пушок.
Герка охмелел быстрее меня, глаза его заблестели, настроение улучши¬
лось. Да и я вдруг почувствовал, что вся злость испарилась без следа.
Предо мной сидел Герка-барабанщик, обыкновенный парень. Ничем не
хуже других. Ну, дружит он с Алкой. Ну, поцеловался с ней. И что же? Он
раньше меня познакомился с ней. А мой сон... Ерунда! Чепуха на постном
масле.
— Герка, — сказал я. — Я хотел тебе дать по морде...
— Дай...
— Ты, Герка, хороший парень... Я не дам тебе по морде.
Герка посмотрел на бутылку. Она была пустая. Герка спрятал ее
в буфет.
— Это я принес, — сказал он.
64
Герка мне все больше нравился. Это я свинья. Лезу к его девушке. А он
настоящий парень. И зря я ему тогда сапоги грязью обрызгал. Мне захоте¬
лось сказать Герке что-нибудь приятное.
— Герка, — сказал я. — Ты хороший парень...
Я вспомнил, что это уже говорил.
— Ты хороший барабанщик, — сказал я.
Герка отпустил галстук и расстегнул рубашку. Ему было жарко.
— Максим, — Герка близко наклонился ко мне. — Максим... Я знаю,
ты бегаешь за Алкой. Зря! Ты знаешь, какая Алка?
— Какая? — спросил я. Геркино лицо стало красным, расплывчатым.
Герка взял конец галстука и опустил в стакан.
— Алка дрянь, — сказал Герка. — Я точно знаю.
— Заткнись, — посоветовал я.
— Алка сука, — продолжал Герка. — Я ее...
Я наотмашь ударил его по лицу. Теркина голова мотнулась, галстук
выскочил из стакана. Герка, нагнув голову, пошел на меня. Он рассек мне
губу. Я почувствовал во рту солоноватый привкус крови. Я еще раз ударил.
Герка стукнулся головой о стенку и упал. Я стоял над ним, сжав кулаки.
Я ждал, когда он поднимется: я знал, что лежачего не бьют. Хотя, при¬
знаться, мне и хотелось двинуть его ботинком в ребра. Герка медленно
встал, застегнул воротник рубашки, подтянул галстук.
— Который час? — спросил он.
— Одиннадцать, — ответил я.
— Пора домой, — сказал Герка.
— Пора, — сказал я.
Герка подошел к раковине и стал мыть руки. Мыл долго. С мылом.
И вытирал каждый палец в отдельности, как доктор. На кухню заглянул
Аршинов.
— Ты чего прячешься? — спросил он. — Пошли туда... — Покосив¬
шись на Герку, он сказал вполголоса: — Будь другом, Максим, потанцуй
с этой... Катериной.
— С длинной?
— У вас здорово получалось, — сказал Генька.
— С ней?
— Хотя бы один танец...
— Не могу, — сказал я. — Сам танцуй.
Радиола работала без перекуров. Пары трудолюбиво натирали подмет¬
ками крашеные полы. Анжелика танцевала с Аршиновым. Катерина сидела
на стуле и не спускала с них глаз. Генькины лохмы свели ее с ума. Алла
стояла у радиолы и смотрела на танцующих. Она больше не улыбалась.
Чистые светлые глаза ее были грустны... Скажи мне кто-нибудь, что Алла
только что целовалась с Геркой на кухне, я бы не поверил. Уж очень невин¬
ный вид был у нее. Какие-то маленькие молоточки стали настойчиво дол¬
бить меня в виски. Немного подташнивало. Я повернулся и пошел в при¬
хожую.
Герка уже ушел. Я стал одеваться. Ко мне подошла Алла.
— Уходишь? — спросила она.
Я положил ей руки на плечи, притянул к себе. Она не оттолкнула меня,
не стала вырываться.
— А Герка? — спросил я, глядя ей в глаза.
— Он ушел, — сказала Алла. И глаза у нее были чистые и спокойные.
И я снова подумал, что плюнул бы в физиономию любому, кто бы
65
сказал мне, что Алла целовалась с Геркой на кухне. Но она целовалась.
И это была правда.
Я снова вспомнил сон. Вот так же близко мы стояли с ней в поле,
в траве. Так же я смотрел ей в глаза. И они были такие же чистые и спокой¬
ные. И в них мелькали маленькие белые бабочки. Плечи у Аллы круглые,
теплые. От волос пахло чем-то нежным. В такие волосы хочется зарыться
лицом и молчать.
Я не поцеловал ее. Я знаю, она бы не отвернулась. И зачем я поперся
в эту чертову кухню?..
— Я пошел, — сказал я.
— До свиданья, — ответила она.
На улице было светло. Полная голубоватая луна бродила по звездному
небу. От домов на белую дорогу падала черная тень. На углу улицы меня
поджидал Герка. Делать было нечего, драться так драться. Я вынул кулаки
из карманов и пошел на него. Герка стоял, прислонившись к столбу. Один
кулак сжат. Герка дул на кулак и смотрел на меня.
— Знаешь, что здесь? — спросил он.
Я пожал плечами.
Герка разжал кулак: на ладони блеснула монета.
— Орел — моя Алка, — сказал Герка. — Решка — твоя.
Он высоко подкинул монету. Голова его задралась вверх. Свалилась
шапка. Не поднимая ее, Герка быстро нагнулся за монетой. Я не смотрел
на него. Я смотрел на Алкин дом и ни о чем не думал.
— Решка, — помолчав, сказал Герка. Поднял шапку, не отряхивая на¬
хлобучил на голову и зашагал по дороге. Отойдя немного, размахнулся и
швырнул монету в черную тень Алкиного дома.
Я стоял на дороге и смотрел ему вслед. Решка... При чем тут решка?
Алка и решка...
— Эй, Герка! — крикнул я. — Постой!
Но Герка не остановился, не оглянулся. Скоро утих и скрип его шагов.
Ушел Герка. Ну и подлец же он! Надо было еще раз дать ему по морде. На
пустынной улице остались я и луна. Луна была на редкость круглая и от¬
четливая. Она сияла вовсю. Я долго смотрел на луну.
— Ну чего ты улыбаешься, глупая? — спросил я луну.
Луна не ответила.
8
Накануне октябрьского праздника меня и Швейка вызвали в учебную
часть. Мишка только что приехал со станции и бодро руководил разгруз¬
кой. Мы с Бутафоровым латали дыру в кирпичной стене. Здание в основ¬
ном было готово. Остались отделочные работы. С одной стороны леса
сняли. Красная кирпичная стена выглядела празднично. Снег с улиц исчез,
хотя и не было оттепели, — наверное, ночью ветер поработал. А на крышах
домов снег остался; возле печных труб он почернел. В городе еще не нала¬
дили паровое отопление, и по утрам сизые столбы дыма подпирали мороз¬
ное небо.
Бутафоров посмотрел на меня, усмехнулся.
— Насчет приема, — сказал он.
— А может быть, насчет увольнения.
— Примут, — сказал Николай.
Неразговорчивый завуч, как всегда, был краток.
— Тэк, — сказал он, переводя взгляд с меня на Швейка. — Прибыли?
Мы с Мишкой скромно стояли перед ним и смотрели в пространство.
— На паровозное зачислены, — сказал завуч. — Оба. За седьмой
класс будете сдавать экзамены в течение года. Тэк. Трудно, понимаю, но
свидетельство необходимо. Тэк.
Завуч сдвинул на голый лоб огромные черные очки и сразу стал не
таким важным. Глаза у него были живые, черные. И вообще завуч мне по¬
казался не таким сухарем, как в первый раз.
— Тэк, — сказал завуч. — Всё.
Пять минут пробыли мы в кабинете завуча. И вот мы с Мишкой полно¬
правные студенты. Девятого ноября сядем за столы и будем грызть сталь¬
ные рельсы железнодорожной науки. Будем носить синие шинели и фуражки
с молоточками, ездить кочегарами на паровозах и бросать уголек в топку.
На каникулы нам выдадут бесплатный железнодорожный билет. Садись,
как барин, в плацкартный вагон и поезжай хоть на Дальний Восток.
На леса я больше в этот день не полез. Пусть Коля один потрудится.
Мишка тоже не подошел к машине.
— Спать хочется, — сказал Мишка. — Пошли в общежитие?
Я не возражал. Спать так спать. Мне все равно. Мы вышли на дорогу.
В лицо дул холодный ветер. На пригорке стояла разрушенная часовня.
Ветер раскачивал железную балку, и она, ударяясь о стену, глухо гудела.
— А ты боялся, что не примут, — сказал Мишка.
Мишка шел немного впереди. Какой-то скучный. И молчаливый. Он как
будто был и не рад, что зачислили в техникум.
Последние дни мы с ним встречались только в общежитии. Приходил
Мишка поздно. Раздевался и с головой залезал под одеяло. Я спрашивал,
где он пропадает, но Мишка не отвечал, притворялся, что спит. Иногда от
него попахивало водкой. Как-то принес с собой бутылку и предложил
выпить.
— К черту, — сказал я.
— Как хочешь, — сказал Мишка и засунул бутылку в тумбочку. Ее там
дня через два обнаружил Куркуленко. Долго вертел в руках, нюхал пробку.
— Московская, — сказал он и посмотрел на Мишку. — Тебе скильки
рокив?
— Совершеннолетний, — ответил Швейк.
Куркуленко еще раз понюхал пробку.
— Учащимся горилка не положена, — сказал он. — Почитай инст¬
рукцию.
— А ну ее к бесу, — сказал Мишка.
— По инструкции горилку треба изъять.
— Вовнутрь?
— Шуткуете, хлопчики, — сказал Куркуленко. — А за це дило на¬
чальник по головке не погладит.
— Забирайте, — согласился Мишка. — По инструкции. Но только,
пожалуйста, без начальника.
— Я ее в снег вылью, проклятую, — пообещал Куркуленко.
Сунул поллитровку в карман галифе и ушел.
Водку он в снег не вылил. Когда мы его снова увидели, нос у комендан¬
та лоснился, а глаза довольно поблескивали. Он уселся на Мишкину койку
и минут двадцать разглагольствовал о вреде водки. Потом поцеловал
Мишку в нос, заглянул для порядка во все углы, провел пальцем по золо¬
ченой раме старинной картины, неизвестно, как попавшей в общежитие.
67
Палец стал грязный. Комендант икнул, потом крякнул и ушел, держа
палец перед собой, как вещественную улику.
Дня три назад Игорь Птицын попросил у Мишки денег в долг.
— Сколько? — спросил Швейк.
— Ну, сотни две... Костюм хочу купить.
— За две сотни?
— Восемьсот рублей надо... Я еще у ребят подзайму.
Мишка достал из кармана пачку денег и отсчитал Игорю восемьсот
рублей.
— Отдашь, когда будут, — небрежно сказал он.
Мы пришли в общежитие, не раздеваясь улеглись на койки. В общежи¬
тии никого не было. Три часа. Ребята придут еще не скоро. А завтра пред¬
праздничный день. Вечером торжественная часть, концерт. Бутафоров
участвует в самодеятельности. Он с Анжеликой исполняет какой-то скетч.
— Максим, — сказал Мишка, — махнем на праздники в деревню?
— Мать приезжает, — сказал я. — А так бы можно.
Мишка не мигая смотрел в потолок:
— Избы по окна в снегу... Там снег не то что тут. На лыжах по¬
бегали бы.
— Не могу, — сказал я. — Бате обещал на вокзал прийти.
Мишка перевернулся на бок, достал из тумбочки потрепанную книж¬
ку. Полистал и с выражением прочитал:
Потонула деревня в ухабинах,
Заслонили избенки леса,
Только видно на кочках и впадинах,
Как синеют кругом небеса...
— Это про нашу деревню, — сказал он. — Леса, волки. Всего у нас
хватает... Ты любишь собак?
— Овчарок. Они умные.
— У нас была лайка. Зимой нас, ребятишек, на санках катала. В сель¬
маг бегала с корзинкой в зубах. За три километра. Что батя напишет, то
и принесет. И ничего не тронет, хоть колбасу клади.
Мишка умолк. Он лежал и смотрел на потолок. Думал о своей собаке.
Надо бы ему съездить в Осенино. Побегает на лыжах, подышит родным
воздухом — сразу встряхнется. Словно угадывая мои мысли, Мишка
сказал:
— Один поеду. Завтра. — Полежал немного и вскочил. — Почему
завтра? Сегодня!
В пять минут Мишка собрался. Оделся, сунул в карман зубную щетку,
мыло, флакон одеколона «Гвоздика».
— Сестренке, — сказал он.
Я проводил Мишку до вокзала. На перроне никого не было, один ветер
разгуливал. Он забирался в медный колокол и басовито гудел. Как только
в сторону Новосокольников отправился первый товарняк, Мишка вскочил
на подножку и помахал рукой.
— Девятого при... — Ветер подхватил конец слова и унес.
Товарняк с полчаса набирал скорость. Вагоны подпрыгивали на
стрелках, поскрипывали, покашливали, будто простудились. Мишка все
еще стоял на подножке. Наконец перестук колес оборвался. Последний то¬
варный вагон с красным фонарем и кондуктором, закутанным в тяжелый
тулуп, покачиваясь стал быстро удаляться.
68
Я зашагал к автобусной остановке. Она была рядом с багажным от¬
делением. В городе полмесяца назад началось автобусное движение. Длин¬
ный остроносый автобус, затесавшийся сюда из Гамбурга, изредка загля¬
дывал на вокзал. На остановке никого не было: у пассажиров не хватало
терпения дожидаться автобуса. В городе и всего-то их было — раз, два
и обчелся. Не успел я дойти до железнодорожного моста, как навстречу вы¬
летела трехтонка. Проскочив совсем рядом со мной, затормозила. Из ка¬
бины вылез Корней. Тяжело переваливаясь, подошел ко мне. Лицо его
было угрюмым. Серая зимняя шапка сидела на рыжих бровях. Из-под
расстегнутого ватника выглядывал теплый свитер. На ногах — крепкие
белые валенки.
— Уехал? Мать твою... — зарычал Корней.
— В деревню, — ответил я. — К матери.
Корней снова выругался, потер рукой подбородок. Я услышал сухой
скрип, будто наждачной бумагой провели по стеклу.
— Морда... Я же говорил ему! — Шофер потряс кулаком и пошел
к машине.
Хлопнула дверца, завизжал стартер. Я видел сквозь стекло злое лицо
Корнея. До города оставалось километра три, но мне даже в голову
не пришло попросить шофера подвезти. Я поспешно зашагал вперед. За
спиной фырчала машина, разворачиваясь на узкой дороге. Вот она догна¬
ла меня. Я старался не смотреть на машину. Я ждал, что она проскочит
мимо, но трехтонка остановилась.
— В общежитие? — спросил Корней. — Подброшу.
Отказываться не было смысла. Я сел рядом с ним. Он рывком тронул
машину. Мы нырнули под мост и помчались по Лазавицкой улице. На том
месте, где когда-то стоял наш дом, высилась груда кирпича. Весной будут
фундамент закладывать. И построят новый дом, еще лучше. Ветер с силой
ударялся в стекло и отскакивал. Я смотрел на глянцевую черную рукоятку
переключения скоростей и молчал.
— Слышал, в техникум зачислили вас, — сказал Корней. — Началь¬
никами будете.
— Кочегарами, — сказал я.
— Фуражечку дадут, молоточек в зубы, и ходи по путям, поплевывай...
— Мы на паровозном.
— А как насчет деньжат? На водку и табак хватит?
— Хватит, — сказал я.
— А на девчонок?
Мне хотелось послать этого типа подальше с его глупыми вопросами.
Я видел, что он кривит губы в усмешке. Дурачком прикидывается.
— Швейк приедет — морду набью, — посерьезнев, сказал Корней. —
Говорил ему, поганке: будь на месте. А он, здрасте, укатил!
— Вернется.
Корней искоса взглянул на меня. Одна бровь его зло поднялась.
— Дорога ложка к обеду. Иной раз, парнишечка, день года стоит.
В общежитие надо было сворачивать на улицу Ленина, но Корней
не свернул. Он прямо поехал через площадь на другую сторону города.
— Я люблю кататься, — сказал я, — но сегодня нет настроения...
Куда мы едем?
— На край света, — ответил шофер.
— А где, если не секрет, этот край?
— В раю.
69
Где находится «рай», я не стал уточнять. Пускай везет куда хочет.
Меня не испугаешь. Не на таковского напал. Мой взгляд упал на руки
шофера, и я вспомнил кулак, который однажды показал мне в этой кабине
Корней.
Машина остановилась на пригорке. «Раем» оказалась столовая. Та
самая, в которой мы с Мишкой не совсем удачно «поужинали». У столовой
на обочине стояла машина. Поменьше нашей. Полуторка. Порог этой сто¬
ловой мне не хотелось переступать: чего доброго, буфетчица узнает. Но
Корней не дал долго раздумывать: подтолкнул к дверям, сказав при этом:
— Чихать на лампу не надо... Поужинаем и так.
В столовой, как и на тот раз, народу было много. Корней подвел меня
к столу. Там сидели двое. Одного я сразу узнал: хозяин домика с голубым
забором. У него рука без пальцев. Второго — видел в первый раз. Это был
бледный, худощавый парень в коричневой брезентовой куртке. Глаза
у парня все время мигали. Сначала один мигал, потом другой. Как только
я увидел парня, то подумал, что он мне подмигивает. Мол, будь начеку.
Оказывается, у него такая привычка: всем подмигивать. И кому нужно
и кому не нужно. Из разговора я понял, что Корней и хозяин дома (его
шофер по-свойски называл Петруха) не слишком хорошо знакомы с пар¬
нем. Просто соседи по столу.
Петруха нагнулся к Корнею и что-то тихо спросил. Шофер посмотрел
на меня, усмехнулся.
— Не узнал? Грузчиком у меня работал... — сказал он. — А Швейку
я все равно хрюкальник набок сворочу. Приедет, и сворочу.
Петруха протянул мне через стол здоровенную лапу. С пальцами.
— Петр Титыч, — сказал он и так сжал руку, что я ногами под столом
засучил.
Новый знакомый с минуту молча смотрел на меня. Изучал вывеску.
Глаза у него были выпуклые, но неглупые. А какого цвета — я так и не
разобрал. На левой руке не было ни одного пальца. Одна покореженная
ладонь.
— Водку пьешь? — спросил Петр Титыч.
Я покачал головой.
— Ну и дурак, — отрубил Петруха.
— А я пью, — петушиным голосом сказал парень в брезентовой
куртке. — Какой шоферюга не пьет? — И три раза подряд подмигнул.
Всем по очереди.
Корней встал и подошел к буфету. Я с опаской посмотрел на женщину
в белой косынке и, убедившись, что она меня не узнала, вздохнул свобод¬
но. Официантка принесла на алюминиевом подносе восемь порций котлет
с картофельным пюре, вилки и четыре стакана.
— Люблю, братва, повеселиться, особенно пожрать, — изрек Корней
и поставил на стол две бутылки водки. Это проделал он мастерски, как
фокусник в цирке.
Парень в брезентовой куртке обрадованно замигал. Петруха без лиш¬
них слов разлил водку по стаканам.
— Дай бог, — сказал он и с привычной лихостью швырнул в пасть
полный стакан. За ним — Корней.
Парень в брезентовой куртке поднял стакан и стал смотреть в него.
Стакан дрожал в руке, водка противно колыхалась.
— Глуши, паря, чего там, — подбодрил Корней.
Паря облизал мокрые губы и выпил. Помахал рукой возле разинутого
70
рта, закусил котлетой. И вдруг перестал мигать. Как отрезал. Глаза его
округлились, стали удивленными. На лоб спустилась жидкая, лоснящаяся
кисточка темных волос.
— Не задерживайся на перекрестке, — сказал Корней и пододвинул
мне стакан.
— Не хочу, — сказал я.
— От водки отказываются лишь дураки, — подал голос Петр Титыч. —
Знаешь, что умные люди говорят на этот счет? Если водка мешает рабо¬
те — брось работу... — И заржал. Голосисто, на всю столовую.
— Не просите — не буду.
— А я... я выпью, — выручил меня парень. — Какой шоферюга... —
Схватил мой стакан и единым духом опорожнил. Глаза его еще больше
округлились, кисточка опустилась на самый нос. Больше парень не пил.
Голова его стала валиться с боку на бок. Он поддерживал ее руками и что-
то бормотал. Разобрать было трудно. Парень вздохнул, прикрыл глаза и
сунулся подбородком в картофельное пюре.
— Нажрался, — усмехнулся Петруха. — Эй ты, сморчок, очнись! —
Он потряс парня за плечо. Парень спал. Петруха и Корней переглянулись.
Быстро съели котлеты, недопитую водку Корней слил в бутылку и сунул
в карман. Мы встали и, поддерживая полуживого парня, пошли к выходу.
На улице темно. Дядя Корней обшарил карманы парня. Нашел ключ на
медной цепочке. Втолкнул парня в кабину своей машины и куда-то уехал.
Мы с Петрухой остались у полуторки.
— Куда он его повез? — спросил я.
— Холодно, — сказал Петруха и застегнул пальто на все пуговицы.
— Это его машина? — кивнул я на полуторку.
Петр Титыч посмотрел на небо и сказал:
— Завтра мороз вдарит.
— Пока, — сказал я, собираясь уходить.
— Погоди, — остановил меня Петр Титыч.
— Чего мерзнуть-то?
— Ты, Максим, не ершись, — сказал Петруха. — Стой тут и помалки¬
вай в тряпочку.
Я повернулся и зашагал по тропке. Петр Титыч догнал меня, схватил за
плечо, заглянул в глаза.
— Не дури, малец, — просипел он, оглядываясь на двух мужчин, вы¬
шедших из столовой. — Душу выну.
Петр Титыч был здоровый мужик, головы на две выше меня. И старше
в два раза. Ничего, что у него на одной руке нет пальцев. Хватит культей —
не обрадуешься. Где пальцы потерял? На фронте? Похоже, не фронтовик.
Потом от Мишки я узнал, что пальцы Петр Титыч потерял не на фронте. На
войне он не был и пороху не нюхал. Но носил военный китель и галифе —
пыль в глаза людям пускал. Наверное, не раз, потрясая культей, на базаре
орал: «Гады, сволочи! Я за вас кровь мешками проливал!»
Пришел Корней. Один, без парня в брезентовой куртке. Куда он его
дел? Мы постояли у столовой минут десять. Приятели закурили. Курили
молча. Я стоял чуть поодаль. На душе становилось все тревожнее. Что
задумали эти типы? Корней затоптал окурок, оглянулся и полез в кабину
чужой полуторки. Когда мотор заработал, кивнул нам: садитесь.
— Я в кузов, — сказал я.
— Влезем, — Петр Титыч подтолкнул меня к машине. — Садись
в середку.
71
Полуторка развернулась и покатила вниз, к мосту. При въезде на
площадь машину сильно тряхнуло. Корней включил фары и остановился.
Мы наехали на водопроводную трубу, — она лежала на обочине. Шофер
попятил машину, и мы покатили дальше. В городе зажглись огни. У дверей
промтоварного магазина толпился народ: что-нибудь выдавали по лимит¬
ным талонам. Мне было тесно между двумя здоровенными мужиками. От
обоих несло водкой. Хорошо бы повстречать инспектора: он бы живо за¬
ставил их дуть в стеклянную трубочку. Как я и ожидал, машина останови¬
лась возле дома с голубым забором. У резиденции Петра Титыча.
— По-быстрому, — сказал Корней.
Мы с Петрухой вылезли. Он негромко постучал в окно. Открыли сразу.
Корней заглушил мотор и вышел на дорогу.
— Чего рот разинул? — окликнул меня Петруха. — Помогай!
Он стоял на пороге, с длинным ящиком в руках. Я подхватил ящик
с другого конца, и мы перевалили его через борт. Ящик был тяжелый. В нем
брякал металл. Когда ящик грохнулся в кузов, к нам подскочил Корней:
— Обалдели?
Открыл задний борт и снова вышел на дорогу. Мы с Петрухой погру¬
зили еще четыре ящика. Точно такие мы возили со станции на склад.
В одних ящиках были гвозди, в других — столярный инструмент: долота,
рубанки, фуганки, полотна для ножевых пил. Один ящик был легче других,
и на нем было написано: «Осторожно! Не кантовать!» Что было в этом
ящике — я не знал.
Корней закрыл борт, подошел ко мне.
— Хочешь заработать? — спросил он. — Полкуска за рейс. Чис¬
тенькими.
Не нужны мне такие деньги. С месяц носил я в кармане пятьсот рублей,
которые всучил мне у этого дома Корней. Все хотел отдать назад, да так и
не отдал. Истратил все до копейки. Не мог же я идти к Алле на день рожде¬
ния без подарка. Я купил на базаре хрустальную вазу. За пятьсот рублей.
Женщина просила шестьсот, но у меня больше не было, и она отдала за
пятьсот. Я завернул вазу в старую газету и поставил на столик в прихожей.
Там уже лежали какие-то свертки. Все они были перевязаны лентами,
а моя ваза — обыкновенной бечевкой. В прихожей никого не было, и ни¬
кто не заметил, как я поставил вазу. Когда вошла Алла, я уже раздевался.
Я хотел сказать, что подарил ей хрустальную вазу, но стало стыдно. Так
и не сказал. Чего доброго, Алла подумала, что я вообще пришел без
подарка...
Я с тоской поглядел на соседний дом, который светился окнами в хо¬
лодных сумерках. В комнатах светло и тепло. Сидят люди за столом и чай
пьют. Слушают музыку. Живут люди и, может быть, не знают, что есть на
свете такие, как Корней и Петруха. Эти чай не пьют, водку хлещут. И музы¬
ку не слушают — у них другое на уме. И другие законы.
— Груз отвезем и — домой, — сказал Корней.
— Куда?
— Через три часа будем дома... чай пить, — сказал шофер и полез
в кабину.
— Считай, что тебе повезло, — сказал Петруха. — Верняк.
Корней завел машину.
— Куда ехать-то? — снова спросил я.
— Проветришься немного, — усмехнулся Петруха. — Дорога хоть
шаром катись.
72
Мне не хотелось ехать, не хотелось смотреть на эти рожи. Завтра утром
приезжает мать... Петруха смотрел на меня и все больше хмурился. Корней
тоже смотрел на меня и тер подбородок кулаком. Полуторка мелко дрожа¬
ла, готовая рвануться с места. Ладно, поеду. «Заработаю полкуска» и
Корнею в рожу швырну. Когда я усаживался рядом с шофером, он косо
взглянул на меня и пробурчал:
— Зеленый ты...
Уже потом, в милиции, я долго размышлял: почему я согласился ехать
с Корнеем? Мог ведь наотрез отказаться, плюнуть и уйти. Заработал бы
подзатыльник. Ну, возможно, два подзатыльника. Почему же все-таки
я залез в кабину? Здравый смысл подсказывал: «Уйди от греха подальше.
Не связывайся!» А другой голос, чужой, незнакомый, бубнил: «А, была
не была! Не ты воровал эти ящики, не ты их везешь продавать!» От всей
этой авантюры с ящиками веяло загадочным, тревожным. Куда сбывают
они эти ящики? Кому? А подлый голос все бубнил: «Поезжай, Максим!
Была не была...» И еще об одном думал я там, в милиции. Почему Корней
решил сделать меня своим сообщником? Я пытался ему доказать, что это
бесполезное дело, а он тащил меня в свою компанию. Во время войны я
с год беспризорничал: ездил на поездах, случалось — воровал. Это когда
брюхо пустое было. Встречался с разными молодчиками: были и почище
Корнея. Видно, какой-то след на мне тот год оставил. А то с чего бы Корней
стал привязываться ко мне?
И все-таки в чем-то просчитался Корней, иначе никогда бы не взял
меня в этот опасный рейс...
Обо всем этом я размышлял потом, в милиции. Там времени достаточно
для глубоких раздумий. А пока мы с Корнеем сидели рядом и помалкива¬
ли. Стрелка на спидометре болталась в районе сорока — пятидесяти кило¬
метров в час. Черный набалдашник рычага скоростей вздрагивал, будто от
страха. Не отъехали мы и километра, как Корней притормозил. Достал из
кармана путевку, накладную.
— Остановят машину — покажешь, — сказал он. — Спросят фами¬
лию— скажешь: Николаев, экспедитор. Груз везешь в Торопец. За¬
помнил?
Скорей бы все это кончилось. До Торопца сто километров. Дорога ни¬
чего, часа за четыре обернемся. Сейчас восемь. В час ночи будем дома.
Машину Корней не жалел: жал и жал на газ. Миновав базарную площадь,
мы выскочили на Торопецкую улицу. За Лазавицким мостом начиналось
Торопецкое шоссе. Желтый свет фар выхватывал из темноты кусок серой
обледенелой дороги и углы домов. Встречные машины не попадались.
Иногда дорогу пересекали прохожие. Они попадали в свет фар, прибавля¬
ли шагу. Корней не сбавлял газ. Один раз дорогу перебежала кошка. Гла¬
за ее блеснули, как два зеленых фонарика. Шофер притормозил.
— Черная? — спросил он.
— Черная, — с удовольствием ответил я. Хотя на самом деле не раз¬
глядел кошку.
— Тварь, — выругался Корней. — Носит их...
Настроение у моего соседа испортилось. Он вытащил папиросу, спички,
закурил. Когда он затягивался, огонек папиросы освещал подбородок,
нос. Из носа торчали рыжеватые волосы.
— Ехал на велосипеде, и кошка дорогу перебежала, — стал рассказы¬
вать я. — В прошлом году. Летом. Через два километра в сосну врезался.
Велосипед всмятку, а на голове шишку набил. С кулак.
73
— И как она?
— Кто она?
— Шишка.
— Прошла. Через две недели.
— Это хорошо.
— Что хорошо?
— Что шишка прошла. Без шишки лучше. Шишка — это особая при¬
мета. Всегда могут тебя узнать.
— Кто может узнать?
— Кто... — Корней приоткрыл дверцу и выбросил папиросу. — Кому
положено.
Разговор иссяк. Я смотрел на дорогу. Город остался позади. Нас никто
не остановил. Голые кусты стояли на обочинах. Кусты шевелились. Кое-
где между ними белел снег. Чем дальше от города, тем больше снега. Доро¬
га была унылой, скучной. Кусты и снег. Снег и кусты. Меня стало в сон
клонить.
Я старался не закрывать глаза, но они сами закрывались. На ухаби¬
нах подбрасывало. Один раз я крепенько стукнулся обо что-то твердое
лбом. И все равно задремал.
— Продери глаза, — тряхнул меня за плечо Корней. — Кто-то на до¬
роге... Приготовь документы.
В ярком свете фар показались две фигуры. До них было метров двести.
Желтый свет облил их, ослепил. Человек вышел на дорогу и поднял руку.
Корней убавил газ. Это были мужчина и женщина. На обочине стояли
большой чемодан и тугой вещевой мешок. Металлический замок на чемода¬
не сиял и пускал в глаза зайчики. Мужчина был высокий, в офицерской ши¬
нели без погон, женщина маленькая и совсем молодая. Даже издали было
заметно, что она беременная. Щурясь от света фар, женщина смотрела
в нашу сторону и улыбалась. Видно, они оба здорово устали и очень обра¬
довались, увидев нас.
Корней, поравнявшись с ними, прибавил газ.
— Остановите, — попросил я.
— Добрый, — усмехнулся Корней.
Мы проехали мимо. Мужчина медленно отступил с дороги. Мы чуть
не зацепили его крылом. Рука его все еще была поднята. Я видел, как по¬
гасла улыбка на лице женщины... Мне хотелось обернуться, посмотреть на
них в заднее окошко, но было стыдно.
Огни города замелькали неожиданно. Мы поднялись на холм и внизу
увидели город. Я здесь был первый раз. Только на поезде случалось проез¬
жать мимо Торопца. Вернее, мимо вокзала. Город находится от станции
в трех километрах. Я знал, что Торопец — старинный город. Там сохрани¬
лась даже деревянная церквушка, в которой, по преданию, венчался Алек¬
сандр Невский. Говорили, что в Торопце тридцать три церкви.
При въезде в город нам перекрыл дорогу шлагбаум. На обочине возле
маленькой переносной будки стоял мотоцикл с коляской. У шлагбаума мая¬
чила фигура милиционера. Корней выругался, переключил свет с дальнего
на ближний.
— Откуда взялся? — сказал он. — Не было тут поста.
Мы остановились у самого шлагбаума. Милиционер не спеша подошел
к машине. На нем был полушубок, перетянутый ремнем. На ремне ви¬
сел наган.
— Откуда? — простуженным голосом спросил милиционер.
74
— Из Великих Лук, — ответил Корней. — С грузом.
Милиционер поднялся на подножку, заглянул в кузов:
— Путевка?
Корней локтем толкнул меня.
— У экспедитора, — сказал он.
Я достал бумагу, сунул милиционеру. Он щелкнул карманным фонари¬
ком и стал читать. До конца не дочитал, вернул бумагу обратно. Лицо у ми¬
лиционера было равнодушное.
— Что везете? — спросил он.
— Краденое добро, — сказал я. — И машина чужая.
Краем глаза я видел, как вытянулось лицо у Корнея. Видел, как рука
вцепилась в баранку. Я не знаю, почему я так сказал. Еще подъезжая
к тоненькому, как прут, шлагбауму, я не знал, что скажу это. Но я сказал
и еще не успел пожалеть об этом.
Наступило тягостное молчание. На какой-то миг, а может быть, мне это
просто показалось, лицо милиционера стало заинтересованным. Я ожидал,
что он сейчас потребует техталон, сличит номера, и все раскроется. Он
не потребовал техталон. Лицо его снова стало равнодушным. Он посмотрел
на меня, на Корнея и сказал жестяным голосом:
— Поезжайте... остряки!
Щелкнул выключатель фонарика. Стало темно. Мне нужно было еще
что-нибудь сказать, но я уже упустил подходящий момент. Милиционер
спрыгнул с подножки, тягуче заскрипел, поднимаясь, железный шлагбаум.
Я схватился за ручку дверцы, но Корней так рванул меня за воротник, что
я головой ударился о колонку руля.
— Сюда! — крикнул я, увидев в свете фар неподвижную, как памят¬
ник, фигуру милиционера. Но было поздно: полуторка дернулась с места
и с ревом проскочила мимо каменного милиционера. Одной рукой шофер
зажал мою голову под мышкой, другой — держался за баранку.
— Ах, гнида! — рычал он. — Продал?!
Я молчал. Не мог слова сказать. Потому что задыхался. Машина лете¬
ла, не разбирая дороги.
Корней спешил отъехать подальше от поста. Я крутил головой, стараясь
вырваться из железных объятий. Кусал ватник, пропахший бензином, бил
по чему попало кулаками.
— Ножа в бок захотел?! — доносился до меня хриплый голос Кор¬
нея. — Получишь, подлюга!
Я отодвигался от него. Моя нога уперлась в дверцу, и я изо всей силы
двинул каблуком. Дверца распахнулась. Чувствуя, как трещит шея,
я с великим трудом выдернул голову из-под руки Корнея и на ходу выва¬
лился из машины. Задний скат прошел совсем рядом. Намертво врезался
в память этот миг: мерзлая неглубокая колея, а по краю ее, около моего
лица прогрохотал изрезанный извилистыми бороздами тугой резиновый
скат.
Я поднялся. И сразу почувствовал боль в плече, которым ударился
о землю. Заныла и нога. Пальцы на руках были сбиты в кровь. В ушах все
еще звучал хриплый шепот: «Ножа в бок захотел?!» Там, где я упал, обры¬
вался придорожный кустарник и впереди начиналась улица. До первого
дома было метров триста. Одно окно светилось. Я слышал гул мотора. Зна¬
чит, Корней поехал дальше и не остановился. Но не успел я обрадоваться,
как увидел на дороге квадратную фигуру шофера. Корней шел на меня.
За его спиной виднелась машина. Она стояла с невыключенным мотором.
75
В руке шофера что-то было. Что — я не мог разглядеть. Бежать некуда,
пост за холмом. Если я даже буду кричать, меня никто не услышит. А Кор¬
ней, покачивая широкими плечами, шел на меня. Как я жалел в эти секун¬
ды, что парабеллум не со мной! Я спрятал его под большим камнем, на бе¬
регу Ловати. Завернул в промасленную тряпку и спрятал. И две обоймы
с белоголовыми патронами спрятал.
Расстояние между нами сокращалось. Если бы так не болела нога,
я бы убежал. Что же все-таки у этого бандита в руке?
Я споткнулся, упал. Когда поднялся, Корней был в десяти шагах. Все
так же молча шел на меня. В руке у него не нож. Нож так не держат. Так
держат молоток или топор. Корней молчал. И это было страшно. Моя нога
наткнулась на что-то твердое. Я быстро нагнулся и схватил булыжник, но
не смог оторвать от земли: булыжник вмерз в дорогу. Я изо всей силы
ударил ногой по булыжнику и до крови прикусил губу: забыл, что нога
больная! Но булыжник все-таки вывернул. Я выпрямился. Корней был
совсем рядом. Правую руку он отвел назад, намереваясь в этот удар вло¬
жить всю свою медвежью силу. Мелькнула мысль: ударить первому. И тут
затрещал мотоцикл, яркий луч осветил Корнея с ног до головы. Шофер
согнулся и отпрыгнул в сторону. В тот же миг у самого уха что-то про¬
свистело и гулко ударилось о землю. С холма спустился милиционер на
мотоцикле. Остановился возле меня:
— Что тут у вас?
— Убежал, — сказал я. — Туда... — И показал на кусты.
Милиционер выхватил из кобуры наган и, спрыгнув с мотоцикла,
побежал к кустам. Он тоже не выключил мотор: мотоцикл негромко урчал,
вздрагивая всем корпусом. Я слышал, как трещали кусты. Несколько раз
крикнул милиционер: «Стой!» Потом раздались два выстрела. Впереди
на дороге блестел предмет, которым запустил в меня Корней. Я подковылял
и поднял. Это был увесистый гаечный ключ. Мне повезло. Если бы шофер
не промахнулся, вряд ли бы я очнулся когда-нибудь.
Милиционер вернулся скоро. Запихал в кобуру наган, сел на мотоцикл.
— В люльку, — распорядился он.
Я с трудом забрался.
— Это что у тебя в руке? — спросил милиционер.
— Ключ, — сказал я. — Он хотел меня этим ключом...
— Давай сюда, — потребовал милиционер. — Улика. А в другой
руке что?
— Камень. Это я его хотел...
— Давай сюда. Тоже улика...
Я отдал. Хотя ценности последней улики не видел.
— А где он? — спросил я, кивнув на кусты. Кусты шевелились и злове¬
ще молчали.
— Найдем, — сказал милиционер, трогая мотоцикл. — От нас далеко
не ускачет.
Он довез меня до машины. Забрался в кабину, покопался там. Потом
открыл капот и что-то вынул из мотора.
— Поехали, — сказал милиционер.
Остановились мы у второго дома. Судя по вывеске, это была какая-то
контора. Я остался сидеть в люльке, а милиционер стал стучать в
дверь.
— Где тут у вас телефон? — спросил он у женщины, отворившей дверь.
«Звонить в милицию будет», — подумал я.
76
Через несколько минут постовой вернулся, и мы снова поехали к маши¬
не. Мне показалось, что, когда луч фары коснулся полуторки, от заднего
борта метнулась в кусты знакомая фигура Корнея. Милиционер обошел
машину кругом, заглянул в кузов, присвистнул:
— Чистая работа! Один ящик увел...
Я вылез из коляски, подковылял к машине. Исчез самый маленький
ящик с надписью: «Осторожно! Не кантовать!»
Скоро подъехала оперативная машина. Круто затормозила возле нас.
Из закрытого кузова высыпали несколько милиционеров и капитан. Посо¬
вещавшись с постовым, капитан приказал прочесать кусты.
— С ящиком далеко не уйдет, — сказал капитан...
В отделении милиции я все рассказал. И про ящики, и про Петруху,
и про шофера в коричневой брезентовой куртке. И даже про пятьсот руб¬
лей, которые всучил мне Корней. Ничего не сказал про Мишку Побе-
димова.
Капитан разговаривал со мной сухо, перебивал, пытался запутать.
Старшина записывал каждое слово. Неприятно это, когда в рот тебе глядят
и записывают. И что надо и что не надо, всё записывают. Так продолжа¬
лось два часа. Потом пришел толстый голубоглазый майор, и все началось
сначала. Я снова рассказал все по порядку. Майор не перебивал. Смотрел
на меня голубыми глазами так, будто хотел душу вынуть. Смотрел, как на
рецидивиста с десятилетним стажем. Когда я кончил, майор приказал меня
обыскать. Два милиционера вывернули мои карманы, ощупали с ног до
головы. И с головы до ног.
— На сегодня хватит, — многообещающе сказал майор.
Неужели и завтра все начнется сначала?
— У меня мать через два часа приезжает, — сказал я. — Можно, я ее
встречу.
Поезд, на котором ехала мать, шел через Торопец и стоял минут
двадцать.
— Под охрану! — приказал майор, даже не посмотрев в мою сторону.
Меня отвели в темный чулан. Загремел запор, и я остался один. Так мне
сначала показалось. На самом деле в чулане уже был жилец. Какой-то
пьяница. Он безмятежно спал, причмокивая, словно младенец на материн¬
ской груди. И еще были жильцы. Крысы. Они шебаршили под нарами...
Освободили меня через три дня. Отец приехал за мной. Он был очень
сердитый, мой старик. Когда мы вышли из милиции, он сказал:
— Достукался, голубчик?
Небо над головой было чистое. Ночью выпал снег. Снег весело искрил¬
ся, поскрипывая под ногами. Немного морозило. Я хватал легкими воздух,
улыбался. Я не мог не улыбаться, хотя и чувствовал, что отцу это не нра¬
вится. Как хорошо жить под таким небом!
Отец не замечал синего неба. Он даже ни разу не взглянул вверх. Отец
смотрел на меня и выговаривал:
— Нашел компанию, нечего сказать! Какого лешего тебя понесло
в Торопец?
Купола празднично сияли. На каждом куполе по солнцу. Я смотрел на
золоченые купола старинного города и улыбался. Красивое небо, красивые
купола! Кругом было красиво. А какой воздух! Трое суток я не дышал та¬
ким воздухом. И старик мой хороший. Ничего, пускай ругается. Я улы¬
баюсь и ничего не могу поделать. Хорошо, когда над головой чистое небо.
77
9
Мы с отцом сидели посреди голой комнаты на двух чемоданах. Осталь¬
ные вещи были упакованы и отправлены малой скоростью в Смоленск.
Мать и братишки дожидались нас на вокзале. Сейчас подойдет машина и
заберет нас с отцом и чемоданами. А через час пассажирский поезд —
ту-ту — увезет моих родителей в Смоленск. Два месяца прожили мы в но¬
вой квартире. Только обжились, как отца перебросили на новую работу:
замполитом большой строительной организации со странным названием
«Мостопоезд 117». «Мостопоезд»... «Бронепоезд»... А при чем тут отец?
Мать очень не хотела уезжать из Великих Лук. Она любила этот город.
И квартира ей понравилась. Впервые в жизни, как говорила она. И вот на
тебе! Смоленск. «Мостопоезд»... Мать даже всплакнула, но делать было
нечего. Отец, когда что-нибудь касалось лично его, не любил спорить с на¬
чальством.
— Смоленск тоже неплохой город, — утешал он маму. — А потом,
нам ведь не привыкать путешествовать.
Отцу обещали, что через год-два его снова переведут в Великие Луки.
Наладит в «Мостопоезде» политмассовую работу и вернется. И квартиру
сразу дадут.
Отец достал папиросу и закурил.
— Матери не проболтайся, — сказал он.
Отец не умел курить, и мне было смешно смотреть, как он пускает дым.
Отец сидел ко мне боком. Я заметил, как постарел он за этот год. Воротник
железнодорожного кителя стал просторным, шею вдоль и поперек изре¬
зали тонкие морщины. И если про других говорят: «одни глаза остались»,
то у отца на лице один нос остался. Большой, висячий. Видно, трудная
у отца работа. Ревизором было легче, хотя и головой отвечал за безопас¬
ность движения.
— Остаешься один, — сказал отец. — Это ничего. Не маленький.
Я в твои годы...
— Знаю, — перебил я. — Ты семью кормил.
— Бригадиром путевой бригады был, — сказал отец. — А это, брат,
не шутка.
— Что-то долго не едут.
Отец посмотрел на часы:
— Время еще есть... Не бойся, нотации читать не буду.
У дома остановилась машина. В кузове сидела женщина с узлами и че¬
моданами, рядом с ней пятеро детишек. Это новые жильцы. Приехали квар¬
тиру занимать. Детишки, как галчата, вертели головами, обозревая новое
гнездо. Мы с отцом взяли чемоданы и вышли на тротуар. Как-то грустно
было смотреть на эту возню. Женщина одного за другим передавала шофе¬
ру детей. Глаза у женщины так и светились радостью. Еще бы! Наверное,
из землянки выбралась! Здесь ей будет хорошо. Квартира теплая.
— Счетчик забыли, — вспомнил я. Этот счетчик отец купил в Ленин¬
граде, за триста рублей.
Отец посмотрел на детишек, суетившихся возле вещей, покачал
головой:
— Новый купим...
Подъехал наш грузовик. Мы поставили чемоданы в кузов и сами за¬
брались туда.
— Утром будете в Смоленске? — спросил я.
78
Отец смотрел куда-то вбок и молчал. Лоб у него был нахмурен. На лбу
тоже морщин хоть отбавляй.
— Держись за техникум, — сказал отец. — Это штука хорошая.
— Ягодкина тоже перевели на броне... то есть на «Мостопоезд»? —
спросил я.
— Ягодкин на месте. Ты заходи к нему.
— Зайду, — сказал я. — Все с крысами воюет?
— Ему комнату дали. В новом доме на улице Энгельса. На втором
этаже... Так зайди к нему.
Машина подкатила к вокзалу. Через пять минут подошел поезд. Мы
забрались в купе, чемоданы положили наверх. До самого отхода поезда
мать учила меня, как нужно жить одному. Я слушал ее, не перебивая, —
не хотелось обижать. Не любил я, когда мне нотации читали. Когда отец
отошел в сторону, мать сунула мне деньги.
— Пригодятся, — сказала она. — Только, ради бога, водку не пей и
в карты не играй. Самое последнее дело.
— Не буду, — пообещал я.
По радио объявили, что до отхода поезда осталось пять минут. Мы
вышли с отцом из вагона.
— Не ленись писать. Мать переживает.
— Раз в месяц, ладно?
— Лучше два раза, — сказал отец. — И помни, что я тебе толковал
насчет техникума.
— А почему ваша контора называется «Мостопоезд»? — спросил я.
Свистнул главный кондуктор. Поезд тронулся с места. Отец пожал мне
руку и что-то положил в карман:
— Нужно будет — пришлю.
Уехал поезд. Увез моих родителей в Смоленск. И снова остался я один.
На душе стало пусто, неуютно. Дома лучше, чем в общежитии.
Куркуленко дал мне койку у окна. Это хорошее место. Но я поменялся
с одним парнем, и снова мы с Мишкой будем спать рядом. Когда я расска¬
зал Мишке про историю с Корнеем, он даже в лице переменился. Долго
молчал, смотрел в сторону, вздыхал.
— Сволочь этот Корней, — сказал я Мишке. — Хотел меня ключом
по башке.
— Поймали его? — спросил Мишка.
— Не знаю... Милиционер хвастал, что от них и блоха не ускачет.
— Блоха не ускачет, а Корней — другое дело...
Больше Мишка ничего не сказал. Ходил мрачный и все время вздыхал.
Со мной почти не разговаривал. Потом прошло у него. Сам как-то нашел
меня, отвел в сторону и сказал:
— Корней скрылся. А Петруху посадили. На пять лет.
Про Петруху я и без него знал: мне пришлось свидетелем выступать.
Петруха сидел в суде остриженный, угрюмый. На голове какие-то желваки.
На меня не смотрел. Смотрел на адвоката, которого наняла его жена.
Адвокат изо всех сил старался выгородить Петруху. Если бы не он, дали бы
Петру Титычу пятнадцать лет. Судья хотел, чтобы я побольше рассказал
про дела Корнея и Петрухи, но мне все это надоело до чертиков, и я только
отвечал на вопросы. Когда прокурор читал обвинительную речь, меня он
тоже вспомнил. Незачем было, говорил он, от Корнея пятьсот рублей
брать. Я и без прокурора знаю, что незачем было. И я не брал, да Корней
мне чуть все зубы не выбил. Деньги мой отец еще в Торопце внес. Толстый
79
майор ему расписку выдал. Эту расписку прикололи к делу. Когда судебное
разбирательство закончилось и объявили приговор, Петруху увели. Под
конвоем. Настроение у него был паршивое: желваки не только на голове,
и на щеках появились. Верно, надеялся сухим выкрутиться, да не вышло.
Все его имущество конфисковали. Оставили жене лишь дом с голубым
забором. Проходя мимо меня, Петруха буркнул:
— Мы тебе, малый, посчитаем ребрышки...
Мишку пока не тронули, но он чувствовал себя неважно. Стал нервным,
злым, шутить перестал. Ночью плохо спал. Заснет, вскочит и смотрит на
дверь. Все время ждал, что придут за ним. После учебы забирался в чи¬
тальный зал городской библиотеки и просиживал там до позднего вечера.
Потом он мне признался, что, когда книжки читает, забывает про все
на свете.
— Корнея боишься? — спрашивал я его.
— Чего мне бояться? — пожимал плечами Мишка. — Это тебе...
— Увидишь — поймают его. Никуда не денется. Ребята из милиции
тоже не спят.
— Зарежет он тебя, — говорил Мишка. — Он может.
— Сюда больше нос не сунет... Он не дурак.
Мишка смотрел на .меня и вздыхал.
— Меня тоже посадят, — говорил он. — Соучастник.
— Ты ведь не воровал?
— Квитанции подделывал. Штук десять. Докопаются...
— Он ведь заставлял тебя.
— Докажи... Со мной и разговаривать не будут. Пять лет в зубы —
и за решетку.
Мне тоже тоскливо было. Не знал, куда девать себя. Мишка торчит
в библиотеке. Придет часов в десять и — бух в кровать. На лыжах, что ли,
покататься? Погода хорошая, снегу кругом навалило. Лыжи можно
взять у Куркуленко. На общежитие городской отдел физкультуры отпустил
двадцать пар. И коньков с ботинками пар десять. На коньках я не умел
бегать по-настоящему, а вот на лыжах — другое дело. На лыжах я мог
с любой горы спуститься И с трамплина прыгал.
Дошел я до Октябрьской улицы и повернул к дому Аллы. Зайду, при¬
глашу ее. Конечно, если она дома. Минут двадцать крутился я возле ее
подъезда: не любил заходить в чужие дома. Особенно, где живут знакомые
девчонки. Как-то чувствуешь себя там нехорошо. Будто на смотрины при¬
шел и должен из кожи лезть, чтобы понравиться. Я еще ни разу не видел
отца Аллы. Отворит дверь — что я ему скажу? Есть, мол, на свете такой
парень Максим и ему чертовски нравится ваша дочь? Я вспомнил фильм
«Небесный тихоход». Там героиня представляла своего папу: «Здравст¬
вуйте, вот мой папа!» У нее папа был генерал. А если мать отворит? Она
наверняка не вспомнит меня. Лучше бы, конечно, открыла Алла.
Мороз стал пробирать меня через подбитую ветром студенческую ши¬
нель. Защипало уши. Жаль, что мороз разукрасил окна, иначе Алла увиде¬
ла бы меня. Сама спустилась бы вниз, не надо заходить.
Мимо прошла женщина. Она поднялась на второй этаж, а потом сно¬
ва спустилась и подошла ко мне.
— Вы кого ищете? — спросила она.
— Прогуливаюсь, — ответил я и потер уши. Есть ведь такие любо¬
пытные!
Женщина покачала головой и ушла. Дожно быть, я показался ей по-
80
дозрительной личностью. Наконец я решился и постучал в дверь. Отвори¬
ла мать Аллы. Она очень мило поздоровалась со мной и, избавив от лиш¬
них объяснений, позвала Аллу.
Алла вышла с книгой в руках. В сумеречной прихожей вроде сразу
стало светлее. Она улыбнулась и пригласила в комнату. Мне не хотелось
раздеваться. Пиджак я не надел, под шинелью была черная рубаха с сини¬
ми заплатками на локтях. Не хотелось мне эти заплатки Алле показывать.
Я пригласил ее покататься на лыжах.
— У меня лыжного костюма нет, — сказала она.
Мне стало смешно. Она не сказала, что у нее нет лыж, а сказала, что
нет костюма. Я убедил ее, что это чепуха. Алла с сожалением захлопнула
книжку и ушла в свою комнату переодеваться. Я остался стоять в прихо¬
жей. Было тихо. На кухне из крана капала вода. Над головой жужжал
счетчик. В прихожей было чисто, тепло. Только лампочка на потолке
тусклая. От моих ботинок натекла маленькая лужа. Уйдем мы с Аллой,
а мать ее возьмет тряпку и станет вытирать пол. «Шляются тут, — скажет
она, — грязь таскают». Я поискал глазами тряпку, но тут вышла Алла, и я
остолбенел: на ней был красный свитер и узкие шаровары. На голове крас¬
ная шапочка с белым помпоном. Вся она была такая обтянутая, круглая,
выпуклая. Она заметила мое молчаливое восхищение. Улыбнулась, как она
одна умела улыбаться, загадочно и непонятно.
— Я не замерзну? — спросила она, глядя мне в глаза.
Мне очень хотелось, чтобы она шла со мной по городу в красном свитере
и этой шапочке с помпоном, но я сказал:
— Мороз. Градусов пятнадцать.
Алла надела короткий меховой жакет, и мы отправились в общежитие.
Я сбросил с себя шинель, натянул поверх рубахи серый колючий свитер и
побежал разыскивать Куркуленко. Нашел его в кладовой. Он сидел за
столом и дул чай с сухарями. Лицо у коменданта было довольное.
— Якие тоби лыжи?
— Получше.
У Аллы и у меня были ботинки. Я выбрал лыжи с полужестким
креплением.
По городу ехать было плохо: кое-где из-под снега выглядывали булыж¬
ники. Мы поехали через кладбище, в Верхи. Так называлось верховье Ло-
вати. Берега тут крутые. Еще давно, мальчишками, мы любили здесь
кататься. С берега шарахали мимо кустов на припорошенный снегом лед.
Когда нас выносило на лед, лыжи неудержимо рвались из-под ног вперед,
и редко кто не падал. А падать на лед очень больно.
Я ехал впереди, Алла за мной. Я слышал, как чвиркали ее лыжи. На
лыжах она держалась сносно. За большим железнодорожным мостом
начинались Верхи. Высоченный обрыв и кусты. Ловать совсем замело
снегом. Это хорошо: спуск не такой крутой, а главное — падать не больно.
Можно было попробовать съехать вниз, но я пошел дальше. Там берег
круче. Кустарник, облепленный снегом, пригнулся к земле. Слева от нас
расстилалось поле. Из-под снега торчали тонкие стебли. Когда дул ветер,
они нагибались и шуршали о снежный наст. Но не ломались. До войны,
помнится, тут росла гречиха. Над полем до вечера стоял гул. Это пчелы ра¬
ботали. А внизу, меж круглых валунов, шумела Ловать. Течение здесь
было сильное, и вода ворочала камни, звенела. Невозможно было купаться
тут: течение валило с ног, грозило расшибить о камни. Зато под корягами
и валунами водились большие налимы. Года за три до войны я с приятелем,
81
прихватив всякой еды, ушел в Верхи. Дня три брели мы вдоль берега, и
каждый километр открывал нам новый мир. Мы видели деревни, колхозни¬
ков, которые косили заливные луга, стада коров, тихие пасеки. Ночевали
мы в деревнях на сеновале. Деревенские женщины поили нас парным моло¬
ком. А закусывали мы черным хлебом с белой аппетитной коркой, к которой
пристали капустные листья. И этот деревенский хлеб, испеченный на поду,
до сих пор кажется мне самым вкусным. Когда мы с приятелем вернулись
домой, нам попало. Ведь мы, как и подобает настоящим путешественникам,
ничего не сказали родителям. Это далекое странствие запомнилось на всю
жизнь. Запомнились высокие луговые травы с кузнечиками и стрекозами,
коровы, забредшие по колена в воду, тихие заводи, где к вечеру всплески¬
вала крупная рыба, теплые вечера с комарьем и утиным кряканьем, круп¬
ные яркие звезды, которые мигали нам в прорехи на крышах сеновалов.
И много-много другого запомнилось мне, о чем сразу и не расскажешь, но
что вспоминается, когда пахнёт на тебя далеким ветром, принесшим из-за
излучин Ловати знакомые волнующие запахи.
Ничто так не врезается в память, как то, что увидел в детстве. От¬
чего это?..
Я скользил на лыжах и думал. Почему-то зимой часто вспоминается
лето. Алла тоже молчала. О чем она думала, я не знал. Я никогда не знал, о
чем думает Алла. Красивая Алла и непонятная. После того вечера, когда
мы с Геркой подрались, я редко с ней встречался. Она училась в соседней
аудитории, но мы во время перерывов не подходили друг к другу. И домой
я ее не провожал. Герка вроде оставил Аллу в покое. Хотя один раз я встре¬
тил его возле ее дома. Герка кивнул мне и зашагал в другую сторону. Будто
не нарочно он сюда притащился, а так, случайно забрел. Хочет быть вер¬
ным своей «решке». Я все время думал об Алле. Особенно в общежитии,
когда забирался под одеяло. Днем не думал — некогда было. Со второго
семестра начались специальные дисциплины. И кроме того, нам с Мишкой
пришлось взяться за учебники седьмого класса. Еще хорошо, что экзамены
за семилетку принимали в течение года, а не сразу. Подготовил физику,
пошел и сдал. Хуже всего давался французский язык. Кроме «бонжур» и
«мон шер ами», я ничего не усвоил. Учительница заставляла нас держаться
за нос и всем вместе произносить певучие непонятные слова. Мы старатель¬
но хором гнусавили, как могли, но французский язык не становился по¬
нятней.
Алла училась хорошо. И эта глупышка Анжелика оказалась способной.
По-моему, она брала зубрежкой. Уж что-что, а зубрить она умела. Даже на
переменках ходила по коридору и, закатив глаза в потолок, повторяла
французский текст.
После истории с Корнеем я не решался подойти к Алле. Мне до суда
над Петрухой много крови попортили.
Вызывали меня на комсомольское бюро. Генька Аршинов сидел за
столом. Перед его носом на зеленом сукне стоял графин с водой. И волосы у
него были причесаны. Блестели. Бутафоров сидел на диване и, закинув ногу
на ногу, листал книгу. Еще три члена бюро чинно восседали на стульях.
В руках у них были острые карандаши. Лица их не предвещали ничего
доброго.
— В комсомоле состоял? — спросил Генька.
— Принимать будете?
Три члена бюро перестали крутить карандаши. Нацелились на меня
как пиками. Бутафоров бросил в мою сторону любопытный взгляд и снова
82
уткнулся в книжку. Я знал своего каменщика, — этот зря время терять не
будет. Интересно, что у него за книжка?
— Да тебя... — закипятился Генька, — тебя не в комсомол, а... Свя¬
зался с ворами!
— Полегче, — сказал я, заглядывая в Колькину книжку: вроде не
учебник.
— А что, не так? — спросил Бутафоров.
— Не выпустили бы, если б связался.
— Некрасивая, Бобцов, история, — сказал Генька. — Учащийся
железнодорожного техникума попал в милицию.
— А ты ни разу не попадал?
— Никогда! — воскликнул Генька.
И три члена бюро разом кивнули: дескать, ручаемся за секретаря голо¬
вой; не был он в милиции.
— Попадешь еще, — утешил я Аршинова.
Бутафоров рассмеялся.
И тут три члена бюро, размахивая карандашами, двинулись в атаку.
Стали припоминать все мои прегрешения, в чем был и не был виноват.
Вспомнили, как мы с Мишкой пьяные пришли в общежитие, и еще разную
чепуху... В общем, мне скоро все это надоело, я встал и направился к двери.
— Пожалеешь! — стал пугать меня Генька. — Мы поставим вопрос
перед руководством.
Я остановился. Не потому, что испугался. Начальник техникума по¬
умнее их, и с ним мы уже обо все поговорили. Остановился потому, что меня
удивил Генька Аршинов. В общежитии парень как парень: и поговорить
с ним можно, и все такое. А сел за стол с зеленым сукном, графином — и
словно подменили: чужим стал, неприступным. И крикливость откуда-то у
него взялась. И морда стала противная. Что это с ним?
Один Бутафоров не изменился. Такой же, как был. Да и на меня погля¬
дывает вроде бы сочувственно. Разглядел я наконец, что он читал. Джека
Лондона «Мартин Иден». В этот день Бутафоров здорово вырос в моих
глазах — я любил Джека Лондона.
— Генька, — сказал я. — Ну чего глотку дерешь? Чего разоряешься?
Никто тебя не боится, дурня лохматого. Выпей лучше воды из графина...
Чего он у тебя тут стоит зря?
Бутафоров бросил книжку на диван и захохотал.
Аршинов покосился на него и растерянно сказал:
— Товарищи, дело серьезное...
— Дело не стоит выеденного яйца, — сказал Николай. — Ну чего тут
обсуждать? И так все ясно. Максим вора разоблачил, ему башку ключом
чуть не проломили, а вы тут на него дело завели. За что его ругать? За то,
что в милиции три дня просидел? Милицию надо ругать, а не его. Вора
упустили, а Максиму обрадовались: нашли топор под лавкой!
— А зачем Бобцов пятьсот рублей взял у Корнея? — спросил Генька.
— Это ты у него спрашивай, — сказал Николай. Взял с дивана книжку
и стал ее листать: сгоряча потерял страницу.
— Мне надо русский сдавать, — сказал я. — Учительница ждет.
— У нас бюро, — сказал Генька. — Подождет.
— Нельзя старого человека заставлять ждать, — сказал я. — Невеж¬
ливо... Вы тут потолкуйте без'меня.
Я ушел, а бюро еще долго заседало. Не знаю, до чего они там договори¬
лись, но меня оставили в покое...
83
Что-то не слышно скрипа лыж за спиной. Я оглянулся: Аллы за мной не
было. Я так и присел. Как сквозь землю провалилась! И во всем виноват я:
молчу как истукан; выехал с девушкой на лыжную прогулку и за всю доро¬
гу не сказал ни слова. Я помчался по лыжному следу назад. Я должен был
догнать ее.
Алла сидела на лыжах и гладила рукой обтянутое брюками колено.
Поэтому я из-за кустов ее и не увидел.
— Упала, — сказала она.
— Больно?
— Не очень.
Алла, упираясь руками в снег, поднялась и несколько раз согнула и
разогнула ногу. Я поддерживал ее. И снова она села на лыжи.
— Вернемся? — спросил я.
— Я не могу идти.
— Понесу тебя.
Алла снизу вверх посмотрела мне в глаза.
— Неси, — сказала она.
Я сгреб ее в охапку вместе с лыжами и поднял. Я даже не почувствовал
тяжести. Алла ухватилась рукой за мою шею. Ее лицо было совсем рядом.
Щеки немного порозовели. От волос пахло снежной свежестью. Светлые
глаза с любопытством смотрели на меня. Она молчала и чуть заметно улы¬
балась. И эта легкая улыбка была вызывающей.
Я сделал несколько шагов. Ее лыжи болтались в воздухе, мешали идти.
Но я не хотел останавливаться. Мне было приятно нести ее. Теплую и упру¬
гую. Я думал, что смогу пронести ее тысячу километров, но уже метров
через пятьдесят стал дышать чаще. А потом зацепился за что-то лыжами,
и мы упали. Я все-таки не выпустил ее из рук. Мы лежали в снегу. Алла все
еще обнимала меня за шею, и ее губы были совсем рядом. Мне нужно толь¬
ко повернуть голову. Я повернул голову. Алла медленно прикрыла глаза
ресницами и откинулась назад.
Я поцеловал ее. Я еще никогда в жизни не целовал девчонок. Я не умел
целоваться. Но этому, наверное, не учат. Я поцеловал ее еще раз и еще.
Я даже не подозревал, что целовать девчонок это так здорово. И глаза у
нее были закрыты, Тогда я еще не знал, что девчонки всегда в таких слу¬
чаях закрывают глаза. Им, наверное, стыдно. Я не знал этого и потому
спросил:
— Тебе смотреть на меня противно?
Она сказала:
— Дурачок.
Я не обиделся и снова поцеловал ее. И она опять закрыла глаза. Мне
нужно было промолчать, а я снова спросил:
— Зачем ты глаза закрываешь?
Алла открыла глаза. Большие, светлые, они смотрели мне в самую
душу. Они были так близко, что в зрачках я увидел себя. Я хотел снова по¬
целовать Аллу и не смог. Мне стало стыдно. Стыдно этих больших светлых
глаз. И тогда я понял, почему девчонки, когда их целуют, закрывают глаза.
Чтобы нам не было стыдно. Я попросил ее:
— Закрой глаза.
Она закрыла.
Мы сидели в снегу и, не чувствуя холода, целовались. Кругом нас кача¬
лись голые кусты. Ветки обледенели и постукивали друг о дружку при по¬
рывах ветра. Над головой зажглась звезда. Внизу над ледяной Ловатью
84
гулял бесшабашный ветер. Он лихо посвистывал, волком подвывал. Но
никто не боялся его. Мороз становился крепче. Он пощипывал щеки, уши,
а мы не обращали на мороз внимания. Пусть щиплется.
— Я тебя до самого дома понесу, — сказал я.
— Уже все прошло. — Алла отодвинулась от меня и встала. — Ничуть
не болит. — Она хлопнула лыжей по снегу. — Покатаемся.
Мы выбрали приличный спуск к реке. Снег был ровный, и кусты не ме¬
шали. Я покатил первый — прокладывать для Аллы лыжню. Ветер заткнул
мне рот, уши, я пригнулся. Наст был ровный, держал хорошо. Там, где на¬
чиналась река, образовался маленький трамплин. Меня подбросило. Я за¬
тормозил и на середине реки стал звать Аллу. Она стояла на высоком бере¬
гу и притаптывала лыжами снег. Вот она оперлась на палки и, подавшись
вперед, застыла. Ее фигура четко врезалась в синь вечернего неба. Я стоял
внизу и любовался ею. Меня распирало от счастья. Такая девушка целова¬
лась со мной! И если захочу — опять могу ее поцеловать. Сто раз. Тысячу.
Это моя девушка.
— Алла! — крикнул я. — Ну что же ты?
Она поправила шапочку, помахала палкой.
— Я не могу, — сказала она. — Боюсь.
Я проложил еще одну лыжню, в другом месте.
Мы катались долго.
Вокруг никого не было. Голубел снег, шевелились кусты. Тысячеглазое
небо смотрело на нас и улыбалось. Мы, наверное, были очень смешные и
счастливые. Через мост прогрохотал пассажирский; потянулась вереница
светлых квадратов. Из-за снежного бугра выскочил кривобокий месяц и
стал набирать высоту. Ветер стих, и мы услышали глухой шум. Это подо
льдом ворчала Ловать. Алла разрумянилась, глаза ее сияли. Меховой
жакет висел на кустах, красный свитер и брюки побелели от снега. Алла
раза три упала. А потом ничего, научилась съезжать без приключений.
Это был отличный вечер. Нам улыбалось небо, улыбался тощий месяц,
подмигивали звезды. Когда мы возвращались домой, ветер ласково под¬
талкивал нас в спину. Я вдруг подумал, что жизнь — чертовски хорошая
штука. Этот месяц, звезды, полосатые тени от кустов, голубая лыжня и мы.
А кругом снежное раздолье. И впереди — огни большого города. И обще¬
житие, и хмурый Мишка (вот чудак, все у него обойдется!) — все мне по¬
казалось далеким, лишенным смысла. Эта девушка, которая не очень умело
шла на лыжах впереди, заслонила собой привычный мир. Один такой вечер
с ней показался мне куда важнее, чем вся моя прошлая жизнь.
— Алла, — сказал я, — ты... — И прикусил язык. Почему мне при¬
ходят на ум одни и те же слова? Я опять хотел сказать, что она красивая.
Я говорил ей это пять раз.
Но у девушек, очевидно, короткая память — Алла спросила:
— Какая я?
— Завтра покатаемся?
— Не знаю.
— А кто знает?
— Никто.
— Какой сегодня вечер! — сказал я.
— Какой? — спросила Алла.
— Хочешь, я стихотворение сочиню?
— Я замерзла, — сказала Алла.
Она шла впереди и не оглядывалась. Ее палки с сухим треском впива-
85
лись в снег. Слова Аллы и ее тон задели меня. Это были холодные слова.
А мне-то, дураку, показалось, что я и Алла — одно целое. Лирик несчаст¬
ный! Я думал об одном, а Алла — о другом. Я думал о ней, а она, может
быть, о Герке-барабанщике.
— Завтра танцы в театре, — сказала Алла.
Я хотел ей сказать, что не умею н^ барабане играть, но вовремя спохва¬
тился: ведь это глупо, не по-мужски.
До самого Алкиного дома мы не сказали ни слова. Мне очень хотелось,
чтобы она сказала что-нибудь и вернула мне хорошее настроение. Но она
молчала. Молчал и я. Как только вступили в черту города, месяц нырнул
за облако. Ветер повернул, стал дуть в лицо. Алла поставила лыжи к стене.
— Холодно. Я пойду домой.
— Я плохо танцую, — сказал я. — А потом... — Я хотел сказать, что
вообще не люблю танцевать, но промолчал.
— Ты очень недурно вальсировал с одной девушкой... Знаешь, она
очень миленькая.
— Рысь-то? — усмехнулся я. — Она ребенок. Ребенок с накрашенны¬
ми губами.
— Я пойду, — сказала Алла. — Если хочешь, сходим завтра в кино.
Я обрадовался, но бес противоречия заставил меня произнести:
— Зачем жертвы? Иди, пожалуйста, на танцы.
— Спокойной ночи, Максим, — сказала Алла и ушла.
— Спокойной ночи... — сказал я хлопнувшей двери, а про себя по¬
думал: «Болван!» Ведь ничего такого обидного Алла не сказала.
Я еще раз представил себе берег Ловати, Аллу на краю обрыва. Она
стояла, немного наклонившись вперед. Далекая и близкая. Горячая и
холодная.
Я недавно прочитал книжку про любовь. Там все в общем получалось
просто. Проще пареной репы. Он влюблялся в нее. Она была хорошей про¬
изводственницей, а он разгильдяем. Она его критиковала и на собраниях
и наедине, — он понемногу исправлялся. Не сразу, конечно. Только к концу
книжки он стал передовиком. Иногда они из-за какой-то чепухи ссорились.
Она была очень идейная, а он отсталый. Ей приходилось расширять его
кругозор, а он лез в бутылку, — это било его по самолюбию. Потом при
помощи коллектива они мирились. Им разъясняли, что производственни¬
кам ссориться нельзя: это вредно отражается на производительности
труда. А потом на комсомольской свадьбе произносили речи от имени
профкома, завкома, комитета комсомола и даже от имени кассы взаимо¬
помощи. Молодожены, вступив в счастливый брак, начинали вкалывать
за четверых.
Я в смысле любви был человек темный. Когда-то, в пятом классе,
ухаживал за Галькой Вержбицкой. За той самой, которой на живот лягуш¬
ку положил. Я даже ее приревновал к Альке Безродному. Мы играли
в прятки. Галька все время пряталась на чердаке вместе с ним, а со мной
почему-то не хотела. Вот я и приревновал ее. Я тогда всю ночь не мог за¬
снуть: все думал, о чем Галька могла на чердаке разговаривать с Алькой.
Сейчас-то я понимаю, что все это ерунда, а тогда я так и не заснул до утра.
Не мог понять, о чем они разговаривали на чердаке. В общем, на рассвете
я откусил у подушки угол и заснул. А утром все наши пришли полюбовать¬
ся на меня: я был весь в перьях. У меня до сих пор от первой любви, если
так можно назвать мое чувство к Гальке, остался затхлый привкус кури¬
ного пера.
86
Больше я никого не любил. Да и Гальку, наверное, не любил. Нрави¬
лась, вот и все. Если бы я ей не положил лягушку на живот, может быть, мы
с ней стали бы дружить. Я бы носил ее портфель в школу, а на переменках
бегал в буфет за бутербродами. Но она так и не простила мне такой
подлости. А потом Галька Вержбицкая куда-то исчезла. Кажется, еще до
войны переехала в другой дом. Я все забывал спросить у отца, где сейчас
Вержбицкие.
Алка — это другое дело. Гальку мне всегда хотелось разозлить, а
Алку — наоборот. Алку мне все время хотелось видеть рядом. Когда ее
не было, я скучал, думал о ней. Любовь это? Я не знаю, что такое любовь,
но Алку я мог бы видеть рядом всю жизнь, и мне бы не надоело. По крайней
мере, я так думал. Она такая красивая. Она очень мало говорит и много
улыбается. Если бы еще меньше говорила и только улыбалась, я бы ее еще
больше любил. Когда Алка улыбается, она еще красивее... Я заметил, что
все время думаю о том, как я люблю Алку. А любит ли она меня? Этого я не
знал. Ни Алкины взгляды, ни улыбки еще ни о чем не говорили. Она так же
смотрела на Герку, так же улыбалась ему.
Я загрустил. Что, если Алке на меня наплевать? То, что она целовалась
со мной, тоже еще ни о чем не говорит, — я видел, как она целовалась на
кухне с Геркой. Мне было неприятно вспоминать об этом. Я тихонько запел
первую попавшуюся на язык песенку:
Кто весел, тот смеется,
Кто хочет, тот добьется,
Кто ищет, тот всегда найдет!
Вникнув в смысл этой бодрой песенки, я успокоился. «Кто хочет, тот
добьется». Чего добьется? Чего! Понятно, любви. Алка должна меня по¬
любить. «Кто хочет, тот добьется...» И я добьюсь! Взвалив на плечо две
пары лыж и насвистывая этот мотив, я зашагал в общежитие.
Мишка уже лежал в постели и, наморщив лоб, смотрел в потолок. Вид
у него был несчастный. Увидев меня, он повернулся на другой бок и на¬
тянул на голову одеяло. Ну и черт с ним! Не хочет разговаривать, и не надо.
Я быстро разделся и тоже забрался под одеяло. Но, хотя здорово устал, сон
не приходил. Мне очень хотелось поговорить с Мишкой. Я не выдержал и
подергал Швейка за пятку.
— Не спишь ведь, — сказал я.
— Сплю, — буркнул Мишка и дрыгнул ногой.
А поздно ночью он разбудил меня. Я сначала подумал, что ему тоже за¬
хотелось поговорить, но, когда окончательно продрал глаза, увидел, что
Мишка стоит передо мной одетый и очень серьезный.
— Не спится? — спросил я.
— Не ори, — сказал Мишка, — ребят разбудишь... Я ухожу.
— Куда?
— Думаю, что так будет лучше.
Я ничего не понимал — голова спросонья туго соображала. А Мишка
невесело смотрел на меня и молчал.
— Что стряслось? Мишка!
— Я все время думал... И вот решил: пойду и все им расскажу. А там
как хотят.
Мне наконец все стало ясно. Сначала я хотел отговорить Мишку от этой
затеи, но потом раздумал. Дело не в том, что Мишка испугался, — Корнея
не стало, Петрухи тоже. Мишка мог спокойно поразмыслить обо всем. Я по-
87
нял друга. Мишка решил по-честному рассчитаться с прошлым. Он никогда
не был вором, я это все время чувствовал. Корней зажал его в кулак...
И еще одно я понял в эту ночь: Мишка наконец простил меня. Правда, я не
считал себя перед ним виноватым и не раз говорил это Мишке. Теперь он
сам все понял.
— Дай лапу, — сказал Мишка. — И не забывай солдата Швейка.
— Убирайся, — сказал я. — И быстрее.
Мишка сильно встряхнул мою руку, взял со своей кровати подушку и
напялил мне на голову.
— Прощай, Максим, — сказал он. — Может, не скоро...
— Завтра же вернешься, дурак, — сказал я.
— Не ори, — прошептал Мишка. — Спят ведь.
На цыпочках он пошел к двери. Дверь тихо заскрипела, и мой карегла¬
зый друг, бравый солдат Швейк, по доброй воле зашагал туда, куда иного
и на аркане не затащишь.
10
Я не видел Климыча, но затылком чувствовал, что он стоит за спиной.
Наблюдает. Я провел напильником по болванке еще несколько раз и
спросил:
— Опять напортачил?
Климыч указательным пальцем почесал под носом. У него были малень¬
кие седые усики. Аккуратные, как у профессора.
— Металл — это не сосновая палка, — изрек Климыч. — Так-то,
брат. — Вздохнул, вскинул на лоб очки в никелированной оправе и пошел
дальше. К другому студенту.
Климыч был преподавателем техникума по производственной учебе.
Нормально, как все люди, он не мог разговаривать. Мог только изрекать.
Какие-то лишь ему доступные истины. Скажет — как отрежет. И отойдет
в сторонку, почесывая свои профессорские усики. А ты думай-гадай, что
это значит. Кое-какие изречения Климыча мы сообща разгадали. На¬
пример, если он сказал: «Копейка рубль бережет», — значит, задание вы¬
полнено, деталь найдет свое применение в народном хозяйстве. Если
Климыч изрек: «Круглое катай, квадратное бросай», — значит, твои дела
плохи. Не получится из тебя настоящего металлиста, а так себе, шаляй-
валяй. Каждую субботу Климыч вместе с отцом Бутафорова — электриком
Палычем — уезжал на рыбалку. У них была своя деревянная лодка,
снасти. Все это они сами сделали. Возвращались вечером в воскресенье, —
всегда с рыбой. Что и говорить, рыбаки были отменные. Иногда с ними
уезжал на рыбалку Николай. А больше Климыч с Палычем никого не
брали. Бутафоров рассказывал, что за весь день они иной раз и пятью
словами не обмолвятся. Понимают друг друга без слов. Настоящая рыбал¬
ка, дескать, не располагает к пустому разговору. Рыба любит тишину.
Я отпустил тиски, достал болванку. Из нее должна была получиться
деталь к фрезерному станку. Климыч нарисовал ее на доске и указал раз¬
меры. У меня что-то не так получалось. Я подошел к Геньке Аршинову и по¬
просил штангенциркуль. Он торчал у Геньки из нагрудного кармана, как
у заправского мастера.
— Умеешь обращаться? — спросил Генька.
Этот циркуль он притащил из дому и не расставался с ним даже в столо¬
вой. Такой циркуль был только у него и у Климыча.
88
— Попробую, — сказал я.
Измерив болванку, я понял, почему Климыч сказал, что металл—это не
сосновая палка: я немного перестарался и сточил с одной стороны шесть
лишних миллиметров. Заготовка была испорчена; все нужно начинать
сначала.
— Запорол?—спросил Генька.
— У меня ведь штангеля нет, — сказал я.
— Ты керном разметь, — посоветовал Генька.
Я и без него знал, что делать. Я бы и эту деталь не испортил, просто за¬
былся — водил рашпилем, а сам думал о Мишке. Вот уже третий день от
него нет никаких известий, как в воду канул. На другой же день я пошел
в милицию, но ничего путного не добился. Никто не пожелал мне сказать,
где Мишка Победимов и что с ним. Хотел зайти к начальнику, но он куда-то
срочно выехал. Я пристал к дежурному. Сунул ему в нос свое удостовере¬
ние. Сказал, что меня сюда направила комсомольская организация. Де¬
журный полистал какую-то тетрадку, посмотрел на меня и сказал:
— Гражданин, идите домой. Когда нужно будет — мы сообщим в тех¬
никум.
— В тюрьме? — спросил я.
— Идет следствие, — сказал дежурный. — Когда закончится...
— Выпустят?
— Гражданин, идите домой, — сказал милиционер. — Мешаете, по¬
нимаете, работать.
Тут зазвонил телефон, и дежурный, показав мне глазами на дверь, стал
с кем-то разговаривать. Делать было нечего, я ушел.
В техникуме никто толком не знал, что с Мишкой. Спрашивали меня, но
я не хотел особенно распространяться на этот счет, думал, что все обойдет¬
ся и Мишка не сегодня-завтра придет. Но дни шли, а Швейк не возвращал¬
ся. Больше скрывать было нельзя. Я решил посоветоваться с Бутафоровым.
Как только закончились занятия, пошел его разыскивать. В аудитории
Николая уже не было. Оказывается, их группу сегодня на час раньше от¬
пустили, он ушел домой. Я слышал, что Николай живет на Дятлинке, но
где — не знал.
Ловать занесло снегом. Над прорубями курился пар. От домов к реке
ниточками тянулись тропинки. Посредине реки какой-то чудак в полушубке
сидел на ведре и дремал с короткой удочкой в руке. У висячего канатного
моста на коньках катались ребятишки. Рожицы красные, штаны в снегу,
под носами блестит. Я подошел к ним и спросил, где живут Бутафоровы.
Мальчишка в танкистском шлеме подкатил ко мне и, шмыгнув носом, по¬
казал на ободранный дом, в котором жила Рысь.
— Их хата, — сказал он.
— Тут живет... девчонка одна.
— Динка? — спросил мальчишка. — А как же, живет... Вон она ка¬
тается, — кивнул он на другой берег, где носились по льду ребята по¬
старше.
Я долго смотрел в ту сторону. Рысь каталась хорошо. Она была в рыжей
лыжной куртке, шароварах и без шапки. Легко, словно стриж, чертила лед.
— А как ее фамилия? — спросил я.
Но мальчишки уже и след простыл.
Поднимаясь на крыльцо, я услышал аккордеон. За дверью кто-то на¬
игрывал вальс «Дунайские волны». Я вошел. Играл Николай. Он сидел у
окна, играл и смотрел на Ловать, которая белела внизу. Птичье крыло
89
спустилось ему на глаза. Пальцы легко касались клавиш. Я стоял молча и
слушал. Я любил этот вальс.
Бутафоровы занимали в ободранном доме большую квадратную комна¬
ту. Рядом была еще одна комната с отдельным входом. Там, по-видимому,
жила Рысь с теткой. Больше в доме не было квартир. Вдоль стен стояли
четыре кровати, в углу — ножная швейная машинка, прикрытая кружев¬
ной накидкой. Рядом этажерка с книгами. В комнате чисто. Пахнет глаже¬
ным бельем.
Николай вдруг перестал играть, схватил с подоконника нотную тетрадь,
заглянул в нее и стал настойчиво повторять одно и то же место.
— Заклинило? — спросил я.
Николай отбросил волосы с глаз, взглянул на меня.
— Чего стоишь? — сказал он. — Садись, — кивнул на стул.
— Сыграй еще что-нибудь.
Николай сыграл какой-то быстрый фокстрот и поставил аккордеон на
подоконник.
— Поиграй еще, — попросил я.
— Не умею, — сказал Николай. — Фокстрот и вальс выучил, и баста.
Больше ничего не получается. — Он взъерошил волосы, улыбнулся: —
А люблю, понимаешь...
— Мне и так никогда не научиться, — сказал я, вспомнив ехидные
слова Рыси насчет слуха.
— Захочешь — научишься, — сказал Николай. — У меня тоже особо¬
го таланта нет... Здесь главное — техника. — Немного подумав, он приба¬
вил: — Я так думал... А стал играть — почувствовал, что техника — это
еще не все. Талант нужен. Я знаю одного баяниста — и нот в глаза не
видел, а послушал бы, как играет! Мне и за сто лет так не научиться.
Я взял аккордеон, поставил на колени, чуть дотронулся до клавиш.
Резкий протяжный звук вырвался из нутра инструмента. Я всегда завидо¬
вал ребятам, умевшим на чем-нибудь играть. Глядя на их пальцы, которые
сами прыгали по клавишам или, играючи, перебирали струны, я с горечью
признавался cej6e, что так не смогу. Идет гармонист по улице, а за ним
толпа. Девушки, парни. Куда завернет гармонист — туда и они. А устанет,
присядет отдохнуть, — живо все соберутся вокруг него, как цыплята возле
курицы. Сколько раз я замечал в глазах девчат восхищенный огонек, когда
они смотрели на гармониста, хотя он и не был парнем первый сорт. Завора¬
живает музыка девичье сердце.
В Куженкине один раненый офицер, возвращаясь с фронта домой, по¬
дарил мне немецкую губную гармошку. Целый месяц я прятался от всех на
чердаке и разучивал на слух песни. А когда мне показалось, что кое-что
получается, я собрал ребят и единым духом проиграл им весь свой репер¬
туар. Я дул в гармонику и смотрел на приятелей, но их лица оставались
равнодушными; никого не тронула моя музыка.
Я далеко запрятал подарок офицера и больше никогда не брал в руки
губную гармошку.
Николай убрал аккордеон в большой черный чехол и задвинул под
кровать.
— Я играю, когда дома никого нету, — сказал он. — Ругаются...
Я все рассказал про Мишку. Он молча слушал, ни разу не перебил.
Когда я умолк, Николай отвернулся к окну. Его серые глаза прищурились.
— Он бы мог и не ходить туда, — сказал я. — Добровольно.
Николай прижал нос к стеклу:
90
— Динка что делает... Мальчишку носом в сугроб тычет! Ты погляди,
ему с ней не справиться.
— Его теперь из техникума шугнут. Тенька Аршинов...
— Что Тенька? — сердито заговорил Николай. — Тенька — это еще не
комсомол. А из техникума за такие дела гнать надо. И не только его. Тебя
тоже.
— Пожалуйста, — сказал я. — Не заплачу.
— Знал, что Мишка ворует, и молчал!
— Я говорил ему...
— Говорил! Надо было по морде надавать!
— Мишка так, сбоку припека. Что Корней скажет, то Мишка и сделает.
— Много они... награбили?
— Начальник говорил, тысяч на тридцать. Так это Корней. А Мишка...
— Что Мишка? Такой же ворюга, как и твой Корней.
— Корней не мой...
— Деньги от него брал? Брал!
— Не ори, — сказал я. — Я и сам орать умею.
Николай вскочил с подоконника и заходил по комнате. Пол скрипел,
этажерка шаталась.
— Вот так жук в зеленых обмотках...
— Пока, — сказал я, поднимаясь.
Николай подошел ко мне. Остановился и, покачиваясь на носках,
спросил:
— А куда он деньги девал?
— Ты же знаешь Мишку. У него деньги не задерживаются. Гол как
сокол. Сапоги купил да флакон одеколону «Гвоздика».
Николай уселся на подоконник, покачал головой.
— Влепят ему самое малое пару лет, — сказал он.
— Человек все понял... Сам пришел. Надо же учитывать?
— Учтут... И все-таки посадят.
— Будь здоров, — сказал я.
Разозлил меня Бутафоров. И без него на душе кошки скребут. Ну что он
может сделать для Мишки? Как суд постановит, так и будет. И зачем дура¬
ка понесло в милицию?
Я уже порядочно отошел от дома, когда вспомнил про Рысь. Повернул¬
ся и зашагал обратно. Не доходя до реки, увидел ее. Рысь сама ковыляла
навстречу. Конек у нее был только на одной ноге, другой она держала за
ремешок. Рысь шла, и конек покачивался у нее в руке. Она меня не видела.
Лицо у Рыси было расстроенное, одна щека горела, — наверное, мальчик,
с которым она дралась, приложился. Я вдруг смутился. Что ей сказать?
И вспомнил: месяц назад в метель она сорвала с моей головы шапку и не
отдала. Я с неделю ходил без шапки, даже насморк схватил. Куркуленко
наконец сжалился и выдал новую, с вычетом из стипендии.
Я стащил с головы шапку и затолкал в карман. Скажу Рыси, что при¬
шел за шапкой.
Увидев меня, Рысь замедлила шаги, а потом совсем остановилась.
Большущие зеленоватые глаза ее смотрели на меня виновато.
— За шапкой? — спросила она.
— В больнице с месяц провалялся, — соврал я. — Тиф.
— Тиф? — Рысь сочувственно покачала головой. — Брюшной?
— Ага. Брюшной. Чуть не помер.
— Бедненький... Тебя вошь укусила?
91
— При чем тут вошь? Простудился.
Глаза у Рыси стали веселыми:
— А вот и врешь! От простуды тиф не бывает. Тебя огромная вошь
укусила!
— Гони шапку, — сказал я.
— У меня ее нету. — Рысь махнула коньком. — Она там.
— Где?
— Там, — Рысь показала на Ловать. — Ее ветер унес... Я утром чуть
свет встала и побежала на речку. Искала-искала — не нашла. Метель
ночью была. Укатилась твоя шапка куда-то.
Рысь не изменилась. Только чуть-чуть повыше стала, и вьющиеся бело¬
курые волосы отросли. Теперь она больше походила на девчонку. А глаза
такие же кошачьи. Озорные глаза. И смотрели они на меня с любопытством
и насмешкой.
— Черт с ней, с шапкой, — сказал я. — Другую достал.
— Зачем тебе шапка? — Рысь совсем близко подошла ко мне.
Осторожно дотронулась рукой до моих волос и сказала: — Тебе идет без
шапки.
Я взглянул ей в глаза: смеется? Но глаза у Рыси были серьезные и не¬
много грустные.
Она отвернулась, чиркнула коньком по утоптанному снегу и вздохнула.
— Уроки нужно делать, — сказала она. — Не хочется.
— Не делай, — посоветовал я.
— Вызовут... Меня всегда вызывают, если не выучу. Закон.
— Тогда выучи, — сказал я.
Рысь взяла меня за руку и показала на разрушенную часовню, что
стояла на берегу у кладбища.
— Кто там сидит на крыше? — спросила она.
У часовни и крыши-то не было. Сколько я ни пялил глаза на развали¬
ны — ничего не увидел.
— Никого там нет, — сказал я. — Выдумываешь.
— Там живут два голубя. Серый и белый. Как ты думаешь, холод¬
но им?
— Летели бы в жаркие страны, — сказал я.
— Они любят друг друга. Им вдвоем тепло.
Рысь смотрела на часовню. И глаза были грустные. А я смотрел на
Рысь. Ветер ворошил на ее голове тугие белые пряди. На губах девчонки
появилась улыбка.
Рысь повернулась ко мне, хотела что-то сказать и... ничего не сказала.
Глаза стали острыми, насмешливыми.
— Ты знаешь басню «Вороне бог послал кусочек сыра»? — спросила
она. — Мне нужно перевести ее на немецкий язык... Ты знаешь немецкий?
— Французский знаю, — сказал я. — Немецкий — это чепуха.
— Как по-французски ворона?
— Ворона?
— Ворона.
— Не знаю, — засмеялся я. — Слов десять запомнил...
— А Лев Толстой уйму знал языков... И читал и говорил свободно.
— То Лев Толстой...
— Я бы захотела — выучила немецкий...
— Главное — захотеть, — сказал я. — Льва Толстого никто не застав¬
лял. Он сам. Захотел и выучил.
92
— Я знаю, почему он учил иностранные языки.
— Легко давались...
— И еще потому, что ему было скучно в Ясной Поляне, — заявила
Рысь.
— Мне тоже скучно, — сказал я, — а французский идет туго.
— Ты наврал, что болел? — помолчав, спросила Рысь.
— Болел... У меня жуткий насморк был.
— Ты чихал, а тебе все говорили: «Будь здоров!» Да?
— Сначала говорили, а потом надоело. Я чихал по двадцать раз
подряд.
— Я бы столько не смогла, — вздохнула Рысь.
У меня замерзла голова. От холода, вероятно, и все мысли разбежа¬
лись. Но вытаскивать из кармана шапку на глазах у Рыси не хотелось.
А потом она сказала, что мне без шапки идет... Ради этого можно немного
померзнуть.
Мне интересно было разговаривать с ней. Я смотрел на нее с удовольст¬
вием и мог слушать сколько угодно. Эта девчонка не уставала удивляться,
смеяться, сердиться. И всё это она делала искренне.
— Иди переводи свою ворону, — сказал я. — И сыр, который ей бог
послал.
Рысь протянула мне конек с оборванным креплением:
— Свяжи... Если б ремень не лопнул, он бы меня, убейся, не догнал.
— Кто «он»? — спросил я.
— Да Ленька из нашей школы... У него беговые.
Я подул на пальцы и стал связывать ремни. Кожа затвердела на морозе,
и дело подвигалось с трудом. Из-за какого-то Леньки я должен потеть.
Рысь стояла и смотрела. Кое-как я связал ей ремень.
— Драться с Ленькой не будешь — выдержит, — сказал я, возвращая
ей конек. И вспомнил, что уже нечто подобное говорил ей там, на танцах,
когда у нее каблук отвалился. Рысь шлепнулась в снег и в два счета при¬
крутила ремень к ботинку.
— Ты мастер на все руки, — сказала она и, помахав мне рукой, за¬
скользила к реке.
— А как же ворона? — спросил я.
► — Не улетит! — крикнула Рысь. — Ас Ленькой мы не деремся. Он за
мной бегает...
Я видел, как она врезалась в кучу ребят. Двое погнались за ней, но Рысь
припустила вдоль берега по ледяной дорожке, и мальчишки, сначала один,
потом другой, отстали. А она, круто затормозив, развернулась и понеслась
обратно.
— Опять стихи сочиняешь? — услышал я голос Бутафорова. — И без
шапки? Просторнее мыслям...
— Дышу воздухом, — сказал я, вынимая из кармана шапку. — У вас
тут такой воздух...
Бутафоров подозрительно посмотрел на меня, ухмыльнулся:
— Давай не вкручивай... Воздух! Ждешь?
— Тебя, — сказал я. — Знал, что придешь.
— Я бы на твоем месте попробовал...
— Что?
— Стихи сочинять...
— Стихи потом, — сказал я. — Пошли Мишку выручать.
94
11
После Нового года начались метели. Холодый ветер дул без передышки.
Весь снег унесло за город. Мостовая оголилась. Обледенелые булыжники
тускло поблескивали. Небо плотно затянули облака, и солнечный луч неде¬
лями не мог прорваться сквозь эту серую пелену. О лыжных прогулках не¬
чего было и думать: кругом мерзлая земля и грязный лед. Ловать тоже вы¬
мело начисто. Стального цвета лед был исчиркан коньками вдоль и по¬
перек. Ребята.распахивали пальто, и ветер, надувая полы, как паруса,
гонял конькобежцев по реке. Ветер гудел в ушах и днем и ночью. В аудито¬
риях звенели стекла. Чугунка накалялась докрасна, но тепло было только
тем, кто сидел рядом. Когда кончался уголь, кто-нибудь из нас вставал,
брал корзину и выходил на улицу, — там у стены лежала черная гора угля.
Мы привыкли к холоду и не обращали на него внимания. Преподаватели
читали лекции в зимних пальто, снимали только шапки. Мы тоже сидели за
столами в шинелях. Француженка простудилась и теперь без всякого на¬
жима говорила в нос не только по-французски, но и по-русски.
Я почти рассчитался за седьмой класс. Осталось сдать конституцию и
географию, — это пустяки. У второкурсников начались практические заня¬
тия, и часть аудитории пустовала. Вагонники работали в депо, а паровоз¬
ники раскатывали на локомотивах. В феврале и у нас начнется практика.
Внеочередная. Будем кочегарить на паровозах. Две недели. Генька Арши¬
нов не мог дождаться этого дня. Он уже приготовил себе кочегарское
обмундирование: старый лыжный костюм. От фуражки оторвал козырек,
получился берет.
— В берете удобнее, — сказал Генька.
А почему удобнее, не смог объяснить. Нарочно он это, для форсу. Мне
тоже было любопытно проехать на паровозе. В вагонах и на вагонах дове¬
лось немало поездить, а вот на паровозе — ни разу. Но козырек от кепки я
отрывать бы не стал.
За учебным столом все еще пустовало Мишкино место. Суд назначили
на конец января. Бутафоров был у следователя, встречался с Мишкой, но
ничего утешительного не узнал. Победимов сидел в КПЗ. Его обрили на¬
голо, настроение было паршивое. Мишка попросил учебники за седьмой
класс. Я отнес ему. Разговаривали мы и с начальником техникума. Сначала
он рассвирепел: «Исключить! Это техникум, а не воровской приют!» Но
потом отошел и согласился подождать до суда. В общежитие пришло
письмо из деревни Осенино. От Мишкиной сестренки. Я по почерку опреде¬
лил. Детский почерк. Письмо я положил в тумбочку. Я верил, что Мишка
вернется.
И он вернулся. За полмесяца до суда. Суд состоялся раньше, чем мы
ожидали. Мишке дали два года условно. Совсем другой вернулся Мишка.
Худой, бледный. Карие глаза смотрели на мир виновато. Мишке казалось,
что все знают, что он из тюрьмы, что он вор. Пришел он после обеда.
Я лежал на койке и учил географию. Я не видел, как Швейк подошел ко
мне. Услышал скрип пружин: он сел на край кровати.
— Вот ия, — тихо сказал Мишка. — Пришел.
Я швырнул на подушку географию и стал тормошить друга, хлопать по
худым плечам. Я говорил ему, что все кончилось хорошо и мы снова будем
спать рядом. Скоро практика. Мы попросимся на один паровоз, будем во¬
дить тяжелые составы. Мимо леса, мимо дола... Мы увидим разные горо¬
да... Мишка слушал меня и молчал. А может быть, и не слушал. Думал о
95
своем. Он даже ни разу не улыбнулся. Сидел скучный, словно и не рад был,
что его выпустили. На коленях у Мишки лежала стоика книг, перевязанная
ремнем.
— Мне разрешат сдать за седьмой? — спросил Мишка.
— Тебя никто не исключал, — сказал я.
— Это хорошо, если разрешат сдать... — Мишка вздохнул. — Сегодня
можно?
— Горит, что ли?
— Горит...
Мы пошли с Мишкой к завучу. Завуч выслушал Победимова, не стал
ни о чем расспрашивать. Только сказал: «Тэк, тэк».
— Можно? — спросил Мишка.
— Иди, сдавай, — сказал завуч и тут же выписал направление
в школу.
Мишка сдал в три дня все экзамены, получил новенькое свидетельство.
Пришел в общежитие и стал собирать пожитки.
— Исключили? — спросил я.
Мишка не ответил. Подошел к зеркалу, потрогал короткий ежик черных
волос:
— Отрастут через месяц.
— К пингвинам?
— В Донбасс, — сказал Мишка, немного оживляясь. — Чтобы твой
паровоз задымил, подавай уголь, верно? Вот я и буду обеспечивать тебя
угольком... В общем, до свидания, Максим... «До свиданья, друг мой, до
свиданья, милый мой, ты у меня в груди...»
Говорили, что это последнее стихотворение Сергей Есенин кровью
написал. Вскрыл вену и написал. Мишка достал из мешка знакомую книж¬
ку Есенина и протянул мне.
Я проводил Победимова до вокзала. Ветер дул нам в лицо. Мишка
шагал впереди, повесив нос. Лицо серьезное, решительное. На плече тощий
вещевой мешок. Там сухой паек на три дня: хлеб, масло, банка консервов
и зеленые обмотки. Их-то зачем потащил он в Донбасс? Мишку никто не
исключал из техникума. Он сам себя исключил. Еще там, в тюрьме. И бес¬
полезно было его отговаривать.
— Домой, в деревню, заедешь? — спросил я.
Мишка отрицательно покачал головой. Немного помолчав, ответил:
— Приеду в отпуск... А сейчас не стоит.
— Деньги-то есть?
— На первое время хватит... Игорь Птицын долг вернул.
— У меня есть триста рублей...
— Не надо.
На вокзале мы ждали недолго. Подошел скорый рижский. Сцепщик
нырнул под вагон. Начищенный зеленый СУ отвалил от состава и покатил
на стрелку, а оттуда в депо. Из депо, пуская пары, пришел сменный паро¬
воз. Прицепился к составу, громыхнув автосцепкой, и нетерпеливо запых¬
тел, дожидаясь свистка. Из будки машиниста с длинноносой масленкой
в руках не спеша спустился плечистый парень в фуфайке и лоснящейся
кепке. Подошел к колесу, откинул крышку буксы и стал лить мазут. Что-то
знакомое было в фигуре парня. Когда он оглянулся, я узнал Бутафорова.
И Мишка узнал его.
— Я глаза вытаращил, когда он пришел туда... — сказал Мишка. —
Думал, стыдить начнет, а он... Пойдем попрощаемся.
96
Мы подошли к паровозу. От него веяло жаром. Слышно было, как на¬
пряженно гудел котел. Под колесами что-то шипело, наверху свистело на
разные голоса. Бутафоров не удивился, увидев нас. Поставил масленку на
бандаж колеса, спросил:
— Далеко?
— К шахтерам, — ответил Мишка. — На Украину.
— Если за длинным рублем погнался — не просчитайся. Там можно
и пупок надорвать. Так-то, экспедитор!
— Ты за мой пуп не беспокойся, — сказал Мишка. — Выдержит.
А экспедитором меня больше не называй.
Швейк стал злиться. Я перевел разговор на другое.
Из станционного помещения вышел главный кондуктор. На груди у него
блестели свисток и цепочка.
Николай достал из кармана концы, вытер руки.
— Ты не серчай... Это я так. Ни пуха, парень! — Он тряхнул Мишкину
руку, взял масленку и лихо, как заправский машинист, взлетел по железно¬
му трапу в будку. Высунул свое широкое лицо в окно и, свесив птичье крыло
на лоб, помахал рукой:
— Привет донбасским шахтерам!
Я на ходу втолкнул Мишку в тамбур.
— Пиши, брат! — говорил я, шагая рядом с подножкой. — Обо всем
пиши. Я тебе тоже накатаю.
Мишка зачем-то снял со стриженой головы железнодорожную фураж¬
ку. Он смотрел на меня, молчал и растерянно улыбался. Таким мне он и за¬
помнился. Поезд прибавлял ход. Бутафоров не жалел пару.
Уехал Мишка Победимов в Донбасс. Рубать уголек. Выдадут Мишке
негнущуюся брезентовую робу, на голову — твердую шахтерку, повесят
на грудь шахтерский фонарь и скажут: «Опускайся, парень, поглубже под
землю. Уголь не растет, как трава. Уголь надо добывать». И затарахтит
подземный лифт, опуская Мишку на стометровую глубину...
Уехал Мишка. А я уж в который раз зашагал по знакомой дороге
в город. Гололобые пни, что остались опять на обочинах, уныло смотрели
на меня и молчали. Ветер раскачивал провода. Гудели столбы. Пели изоля¬
торы. Чуть слышно постукивали рельсы, по которым прошел скорый поезд.
Стрелочник свернул флажок, подул на пальцы и ушел в свою теплую будку
пить чай.
У Лазавицкого моста меня догнал трофейный автобус. Из-под капота
валил дым. Я забрался в автобус. Кондуктор, румяная улыбающаяся див¬
чина, спросила:
— До центра?
— Дальше. За Ловать.
— Автобус идет до центра, — сказала дивчина.
Но автобус не дотянул и до центра. Не успели мы отъехать от Карцева,
как в моторе что-то громко застучало. Автобус стало трясти, как в лихорад¬
ке. Я думал, он развалится. Но это продолжалось недолго. Машина охнула
и остановилась. Шофер даже не вылез из кабины. Он откинулся на спинку
сиденья, полез в карман за папиросами. Лицо у него было равнодушное.
— Приехали, — сказал он, закуривая. — Станция Березай...
Пассажиры без лишних слов гуськом пошли к выходу. Я, как капитан
тонущего корабля, покидал автобус последним. Проходя мимо шофера, по¬
советовал:
— Когда заштопаете в моторе дырку — поезжайте на Сенную.
97
— Жареные пироги даром дают? — спросил шофер.
— Там ларек есть «Утиль», — сказал я. — Металлолом тоже при¬
нимают.
Шофер вынул изо рта папироску и зашевелился на сиденье, собираясь
с мыслями. Я не стал ждать, пока он раскачается, выскочил на дорогу и за¬
хлопнул дверцу. Стоило такую рухлядь из Гамбурга тащить!
Это была улица Энгельса. Я вспомнил про инженера Ягодкина. Порыл¬
ся в кармане, нашел адрес.
Я не рассчитывал застать Ягодкина дома. На мой стук сразу отозва¬
лись. Отворила дверь немолодая женщина в фартуке. От нее так и пахнуло
горячей плитой.
— Ягодкин живет... — начал я.
— Эта дверь, — показала женщина.
Я постучал.
— Мир входящему, — услышал я знакомый голос.
Я вошел и сначала ничего не увидел. В небольшой квадратной комнате
с одним окном свирепствовал сизый табачный дым. Голая электрическая
лампочка с трудом освещала круглый стол, бутылки. За столом сидели
инженер Ягодкин и незнакомый мужчина лет сорока пяти. У окна стояла
чертежная доска с разными мудреными приспособлениями. На куске
ватмана, приколотом к доске, незаконченный карандашный чертеж. Какой-
то механизм в разрезе. Лебедка, наверное.
— Потомок длинного Константина, — представил меня Ягодкин. —
Нарекли Кимом, ло почему-то зовут Максимом.
Мужчина, наклонив голову, посмотрел на меня. Глаза у него были
усталые. Под глазами мешки. Лицо худощавое, на лобастой голове изряд¬
но поредевшие светлые волосы. Несмотря на то что волос было мало, они
не лежали смирно. Топорщились в разные стороны.
— Интересное дело, — сказал мужчина. — Не в папу он уродился.
В дядю скорее всего...
Произнес он это медленно, с удовольствием. Первое слово прозвучало
с армянским акцентом: интэрэсное.
— Михаил Сергеевич, архитектор, — сказал Ягодкин. — Калечит наш
город.,.
Мне пододвинули стул.
— Все, что найдешь на столе съедобное, уничтожай. — Ягодкин по¬
смотрел на архитектора. — Нальем ему водки?
Михаил Сергеевич поднял свой стакан, понюхал и сморщился.
— Такую дрянь пить? — сказал он.
Ягодкин посмотрел на бутылку, на меня, покачал головой:
— Не нальем мы тебе, Максим... Ни к чему это.
Михаил Сергеевич поднялся и сказал:
— Я этой площади дал красивое название: «Театральная». Здесь будут
цветы и фонтаны. Напротив театра установят бюст Рокоссовского. Влюб¬
ленные придут сюда. Они не посмеют не прийти. Вечером на площади за¬
горятся матовые шары. И все, больше никаких украшений! Да, еще сту¬
пеньки... Они будут спускаться от театра к шоссе. Эта площадь будет!
А потом я уеду отсюда ко всем чертям!
Михаил Сергеевич выпил, ткнул вилку'в капусту, но закусывать не стал.
Они заговорили о градостроительстве. Многое мне было непонятно, но я
с удовольствием слушал их. Они видели город таким, каким он будет через
семь — десять лет. Они проектировали этот город. Они строили. И когда
98
начался у них спор об улице, которой еще и в помине не было, я удивился
их молодой горячности. Михаил Сергеевич вскочил с места и заходил по
комнате.
Он был небольшого роста, но мне казался великаном. Он рукой в воз¬
духе чертил направление улиц и проспектов, называл номера кварталов,
которые появятся через три года.
Ягодкин был против стандартного домостроения.
— Нужно строить навек, а эти деревянные коробки — чепуха! — гово¬
рил он. — Это убого, понимаешь, Миша?
— Не могут люди ждать твоих каменных небоскребов, интересное
дело! — сердился Михаил Сергеевич. — Ты ведь знаешь, что такое землян¬
ка... Хочешь, чтобы люди сидели там, как кроты, еще несколько лет?
А стандартные дома не так уж плохи!
— Через пятнадцать — двадцать лет их на слом?
— На слом!
— И всё строить заново?
— Не всё... Постепенно заменим. Мало разве сейчас заложили много¬
этажных коробок?
Я так и не понял, сумел один из них убедить другого или нет. Оба оказа¬
лись большими упрямцами. Обо мне они позабыли. Михаил Сергеевич
мерил комнату из угла в угол, размахивал руками. Ягодкин сидел на подо¬
коннике у раскрытой форточки и курил.
— Ты сходи к ним, которые в землянках, и объясни им, что ради интере¬
сов градостроительства нужно еще с годик подождать. Да тебя, интересное
дело, выбросят в дымовую трубу, — говорил Михаил Сергеевич. — Напле¬
вать им на твои белокаменные палаты с кафельными ваннами, им подавай
жилье с крышей над головой. И быстрее подавай! Нужно строить в три
смены. Строить без передышки. И зимой и летом. А вы, интересное дело,
свернули работы.
— Штукатурить нельзя, раствор мерзнет. И люди на лесах не выдержи¬
вают больше двух часов. Как в карауле. Ты не представляешь себе, какой
там ветер! На сорок третьем объекте плотника сорвало с четвертого этажа.
Он фрамугу подгонял...
Потом они заговорили о войне. Из их отрывочных фраз я понял, что оба
они фронтовики и прошли нелегкий путь от Москвы до Берлина. И снова
спорили, горячились.
— А ну ее к бесу, войну, — сказал архитектор. — Дорогой ценой всем
нациям достался мир. Если на нашей планете не все ослы, то не будет
войны. К черту войну, интересное дело!
Я не вмешивался в разговор, только слушал.
То они говорили спокойно, то вскакивали со стульев и бегали по комна¬
те, стряхивая пепел куда попало. В такие минуты они напоминали мне
петухов.
Мне нравилось смотреть на них, слушать. Они заговорили о ленинград¬
ской архитектуре, и я дал себе слово непременно побывать в этом городе.
Завтра же возьму в библиотеке книжку о Ленинграде. Они оба любили этот
город и хорошо знали его. Когда речь зашла о Ленинграде, перестали
бегать и дымить. Лица их стали задумчивыми.
Кажется, сегодня впервые я отчетливо понял, как мало я знаю. И сразу
загрустил. Буду ли я когда-нибудь таким же умным и знающим? Сколько
надо увидеть, прочитать, пережить, чтобы вот так свободно разговаривать
на любую тему...
99
Наверное, у меня было очень расстроенное лицо, потому что Ягодкин
обнял меня за плечи и спросил:
— Хочешь икры? Отличная штука. — И достал из-за окна целую
банку.
— Как там отец в Смоленске? — спросил Ягодкин.
— Пока живут в пассажирском вагоне... Отец обещал сюда приехать
в командировку.
— В феврале? — оживился Ягодкин. — На зональное совещание?
— Привет вам просил передать.
— Завтра же напишу ему, — сказал Ягодкин.
В двенадцатом часу ночи мы распрощались с Ягодкиным.
— Молодчина, что заглянул, — сказал инженер. — Теперь дорогу
знаешь? Заходи.
Я уже был внизу, когда Ягодкин меня окликнул.
— Когда у тебя день рождения? — спросил он.
Я удивился.
— В ноябре, — сказал я. — Седьмого ноября.
— Долго ждать, — усмехнулся Ягодкин. — Я хочу тебе одну вещь по¬
дарить. — Он полез в карман. «Зажигалку, — подумал я. — Зачем она
мне?»
Ягодкин достал зажигалку, папиросы. Закурил:
— Приехал я сюда из Германии на мотоцикле... Второй год на складе
ржавеет. Не новый. Но если с ним повозиться — пойдет.
Таких подарков мне еще никто не делал, и я не знал, что сказать. Прав¬
да, во время войны мой дядя майор привез с фронта парабеллум. Это был
царский подарок. Я ему сто писем написал. Потом дядя, видно, опомнился,
стал требовать назад, но я не отдал, сказал, что один офицер отобрал.
Дядя поверил.
— Приходи на стройку, — сказал Ягодкин. — Вместе сходим на склад.
— Как-то неудобно...
— Ерунда, Максим! Забирай эту трещотку — и делу конец.
— А как же вы?
— Некогда заниматься мотоциклом... Да и годы, брат...
— Зачем ты притащил его сюда? — спросил Михаил Сергеевич. Он
стоял внизу и слушал наш разговор.
Ягодкин не сразу ответил. Лицо его стало отчужденным. Он провел
рукой по лбу, на котором собрались морщины, и негромко сказал:
— Для Витьки... У меня был сын. Твой ровесник, — посмотрел он на
меня.
Михаил Сергеевич кашлянул в кулак и спросил:
— Который час?
— Время бежит... — думая о своем, сказал Ягодкин. — Говорят, время
залечивает раны... Не все.
— Если их бередить, — сказал Михаил Сергеевич.
— Забирай мотоцикл, Максим. — Ягодкин положил мне руку на
плечо. — Тебе эта штука пригодится.
— Приду, — сказал я. — Завтра.
На улице было пустынно, тихо. Небо черное. От одного уличного фона¬
ря до другого — пятьдесят шагов. Желтые пятна света перемещались на
тротуаре. По железным крышам домов словно разгуливал кто-то в тяже¬
лых кованых сапогах. Это январский ветер свирепствовал. Забирался под
железо. Плясал на крышах, свистел, урчал в водопроводных трубах, глухо
юо
гудел на чердаках, залетая в слуховые окна. Михаил Сергеевич поднял
воротник черной меховой тужурки, спрятал лицо. Ветер сорвал с его голо¬
вы высокую цигейковую шапку и швырнул на дорогу. Шапка перевалилась
с боку на бок и, подпрыгнув, резво покатилась вперед. Я еле догнал ее.
— Веселая погодка, интересное дело, — сказал Михаил Сергеевич,
покрепче нахлобучивая шапку на голову.
— Что с его сыном? — спросил я. — Погиб?
— Есть такая пословица: «Пришла беда — отворяй ворота», — сказал
Михаил Сергеевич. — Витька погиб. После войны, на пятый или шестой
день, нашли с приятелем в лесу фугасный снаряд, ну и давай его ковы¬
рять... Так и похоронили вдвоем. Мало что от них осталось.
Михаил Сергеевич замолчал.
— А еще какая беда?
— Ягодкин демобилизовался через год после войны. Он командовал
саперным полком. Работы хватало. Немцы столько позакладывали мин,
что еще, наверное, лет двадцать будут рваться... Вернулся домой, а дома...
В общем, жена его сошлась с другим. Пришел он вечером, и вечером ушел.
Два таких удара могут и быка свалить. Жену он очень любил... Вот как
иногда бывает в жизни, юноша!
— О такой жене нечего и жалеть, — сказал я.
Архитектор сбоку взглянул на меня и, помолчав, ответил:
— Он не жалеет.
— Переживает?
— Будешь мужчиной — сам во всем разберешься. Будь любопытным,
но в меру... Ягодкин — большая душа. Он даже эту... Деньги каждый
месяц посылает. И она берет!
Михаил Сергеевич разволновался. Ветер снова сорвал его шапку, и мы
вдвоем припустили за ней. Когда архитектор отдышался, я спросил:
— А вы? У вас жена...
— Холостяк я, — сердито оборвал меня Михаил Сергеевич. — И убеж¬
денный... Черт бы побрал этот ветер!
Он сунул шапку в карман тужурки. Жидкие волосы его встали дыбом.
Он остановился, не глядя на меня сунул маленькую жесткую ладонь:
— Спокойной ночи. Мой дом рядом. — И быстро зашагал в темень,
смешной и колючий.
Мой путь лежал мимо Алкиного дома. Можно было, конечно, идти
прямо по улице Энгельса к кинотеатру «Победа», а там напрямик через
речку в общежитие. Но я почему-то всегда сворачивал на Октябрьскую
улицу. Свет в Алкиных окнах не горел. Спит моя Алка и видит приятные
сны. Спит и не знает, что я стою под ее окнами и думаю о ней. Я где-то
читал, что испанские сеньоры ночью исполняли под окнами любимой
романсы. Закутанные в черные плащи, эти рыцари могли петь до утра.
Я не умел петь. У меня не было голоса. У меня не было гитары. Под Алки-
ными окнами пел ветер. И эта песня тоже была про любовь. Про мою
любовь к ней.
Я стоял под ее окнами, и ветер яростно трепал мою шинель. Он забивал¬
ся в рукава и, обдав колючим холодом, вылетал в воротник. Но на душе у
меня было тепло. Даже грустный рассказ Михаила Сергеевича, занимав¬
ший меня всю дорогу, отодвинулся куда-то на второй план. Я чужд был
сентиментальности и слюнтяйства. Я не терпел людей, способных сюсюкать
и носиться со своими чувствами, как курица с яйцом. Но я был один. Я и ве¬
тер. И только он видел мою глупую счастливую рожу.
101
— Спокойной ночи, Алла, — прошептал я слепым, безмолвным окнам.
Порыв ветра с треском распахнул дверь в подъезд, словно приглашая
меня войти. И я увидел в глубине у перил две слившиеся в одну фигуры.
Они обнимались.
Ветер дал мне несколько секунд, чтобы насладиться этой трогательной
картиной. На потолке горела тусклая лампочка, свет ее падал на парочку.
Парень спиной загораживал девушку. Затем дверь, гулко хлопнув, затво¬
рилась. Я стоял и смотрел на дверь. Это, конечно, была Алла. А он — Герка.
Дверь больше не отворялась. Ветер носился надо мной, свистел в ухо, хо¬
хотал. Первое мое желание было влететь в парадную и... убить их обоих. Но
потом я стал смеяться над собой. Какое я имею право? Алла мне еще ни
разу не сказала, что любит меня и будет верной до гроба. И что она хочет
быть только со мной... Я снова представил эту парочку у перил лестницы, —
нет, это не они. Ведь Герка уехал с концертной бригадой в Торопец. Днем,
когда мы с Мишкой ездили на вокзал за билетом, то видели, как музыканты
садились в пригородный поезд «Великие Луки — Торопец». И Герка был
с ними. Мы видели, как поезд тронулся. Герка стоял в тамбуре и делал вид,
что не видит нас. А девушка... Мне просто показалось, что это Алла. Разве
мало в этом доме жильцов?
Я бы мог, конечно, зайти в подъезд и попросить у парня папироску. Но
ведь это были не они. Я колебался: зайти или нет?
Я не зашел. Подозрения мои, кажется, развеялись. Ведь я знал, черт
побери, что Герка уехал?!
Я почти побежал от дома. До самого кинотеатра старался убедить себя,
что это была не Алла. И не убедил. Я знал, что не засну всю ночь. И тогда я
повернулся и снова побежал к Алкиному дому. Я рванул на себя дверь... На
лестнице никого не было. С минуту я смотрел на отполированные перила,
к которым прижимались эти двое. Перила молчали. Они были холодные и
гладкие. А на улице выл, улюлюкал ветер. Я выскочил за дверь и задрал
голову. Света в Алкином окне не было. И тогда я вздохнул свободно: тя¬
жесть спала с моего сердца. Значит, это была не Алла. Иначе свет бы еще
горел в окошке.
Я вернулся в общежитие усталый и злой. В коридоре наткнулся на
Игоря Птицына и Зинку Михееву. Они стояли, как та парочка, тесно при¬
жавшись друг к другу. Они так могли до утра простоять. Вот любовь, хоть
водой отливай.
— Спать надо, — сказал я. — Баю-бай...
Игорь и Зинка даже не пошевелились. У них все перепуталось: и голо¬
вы, и ноги.
Я зарылся лицом в подушку и натянул одеяло на голову. И снова перед
глазами замаячила таинственная парочка в подъезде.
— Не она это, дурак! — пробормотал я. — Понятно?!
Кто-то завозился на кровати и сонным голосом спросил:
— Что? Где? Разбилось?
— Вдребезги, — сказал я и так сжал веки, что глазам стало больно.
12
Я с трудом дождался конца производственного урока. Где-то на складе
стоит мой мотоцикл, а я скоблю напильником железо. Но Климыч не любил,
когда из мастерской уходили раньше времени. Климыч любил, когда
102
в мастерской задерживались. Тогда он говорил: «Металл добро помнит».
Очевидно, говоря о металле, Климыч имел в виду себя. Как только звякнул
звонок, я убрал инструмент в ящик и помчался к Ягодкину.
Инженера в конторке не было. Я нашел его возле башенного крана.
Ягодкин и механик копались в механизме. Стрела уныло повисла над их
головами. Ветер раскачивал четыре стальных троса, к которым прицепляют
контейнеры с кирпичом. Ягодкин увидел меня, улыбнулся.
— Какое дело, Максим, — сказал он. — Придется подождать, друг...
— Сальник пробило, — сказал механик, дрыгнув ногой. Он до полови¬
ны забрался в машину.
— Сальник... Тут дело посерьезнее.
Они еще глубже уткнули носы в мотор и забрякали ключами. Снаружи
торчали четыре ноги. Две в валенках, две в сапогах. С час пришлось мне
ждать инженера. А когда механизм заработал и стрела пошла описывать
плавные круги над строительной площадкой, Ягодкин наконец подошел
ко мне:
— Нравится машина?
— Ничего.
— Такими кранами будем блочные дома собирать, — сказал Ягод¬
кин.— За месяц. Представляешь себе? Месяц — и пятиэтажный дом!
Я ничего не мог представить сейчас, кроме мотоцикла. Мне не терпелось
увидеть его, потрогать. А вдруг он никуда не годится? Как тот трофейный
автобус. Прямо со склада — в утиль.
— На заводах, Максим, будут делать блоки, — продолжал Ягодкин. —
Целые секции. Проще и удобнее. А мы соберем. За месяц — дом. А возмож¬
но, быстрее.
— Хорошо бы, — сказал я, отыскивая глазами склад.
— Не туда смотришь, — усмехнулся инженер. — Вон там стоит твоя
бандура.
Мотоцикл стоял в холодном, захламленном сарае. Здесь лежали надо¬
рванные пакеты с цементом, вскрытые ящики с гвоздями, в углу громозди¬
лась бетономешалка. Худощавый юркий завскладом, отомкнувший нам
дверь, кивнул на мотоцикл:
— Запылился малость...
Ничего себе малость! Не видно было, какого цвета мотоцикл. Обе шины
спустили. Едва я дотронулся до руля, как с фары в ящик с гвоздями упало
стекло. Хорошо, что не разбилось.
— Продали? — полюбопытствовал завскладом.
— Тряпку дай, Соколов, — сказал Ягодкин. — И насос как следует
поищи... Был ведь!
Соколов ушел за перегородку и, с минуту пошебаршив там, вернулся
с клоком пакли и насосом.
— Валялся под ногами, — сказал он. — Прибрал.
— Выкатывай, Максим.
Я выкатил мотоцикл из сарая. Это был побывавший в переделках двух¬
цилиндровый БМВ. Когда я смахнул с него паклей пыль, мотоцикл оказал¬
ся не таким уж старым. На спидометре: двенадцать тысяч километров. Это
совсем немного. На баке вмятина. Переднее крыло согнуто, задевает за
шину, нет обеих подножек, не хватает многих спиц.
— Будет как миленький бегать, — сказал" Ягодкин.
Я подкачал шины. Задняя сразу же спустила, передняя ничего, пока
держала.
юз
— Осторожнее веди, — посоветовал Ягодкин, — а то резину сжует.
В баке плескался бензин. Инженер крутнул кикстартер, и из цилиндра
со свистом вылетела смесь.
— Свечи вывинчены, — сказал он и посмотрел на завскладом.
— Ну и народ пошел, — пожал тот плечами. — На минуту отвернись—
из глаз нос вытащат... Шофера, кто же еще?
— Поищи, Соколов, — сказал Ягодкин. — Может быть, тоже под нога¬
ми валялись...
— Что под ногами, я прибираю...
— Оно и видно, — сказал Ягодкин. — Все, брат, подбираешь...
Соколов снова ушел за перегородку и принес две свечи в промасленной
бумаге.
— У Соколова все есть, как в Греции, — самодовольно сказал он.
Минут двадцать мы с Ягодкиным пытались завести двигатель, но он
молчал. Наверное, кроме свечей из него еще что-нибудь вывинтили. Хоро¬
ший жук этот Соколов. Ободрал чужой мотоцикл, как липку. Ягодкин
смахнул пот со лба:
— Повозиться надо, а времени нет... В моторе, вижу, ты не петришь.
А водить-то умеешь?
Я слышал, что кто ездил на велосипеде, тот не упадет и с мотоцикла. На
велосипеде я ездил. И неплохо. Сумею и на мотоцикле. На всякий случай,
я сказал:
— Как же, гонял...
Ягодкин взглянул на меня, невесело улыбнулся. Глаза у него были не¬
много грустные. Может, опять про сына вспомнил. Вез мотоцикл сыну, а
вот достался мне. Я понимал состояние Ягодкина, но глупая улыбка все
шире расползалась на моем довольном лице. Это теперь мой мотоцикл.
Собственный. Он будет трещать как пулемет, выпускать из выхлопной
трубы синеватый пахучий дымок. Машина помчит меня по любым дорогам
и тропинкам хоть на край света. И ветер будет свистеть в уши, и кусты
будут мелькать по сторонам. Алла увидит меня на мотоцикле, и глаза ее
широко распахнутся. И в этих глазах — восхищение. Я остановлюсь возле
Аллы, небрежно кивнув на заднее седло: «Садись, прокачу!» Она крепко
обхватит меня руками, прижмется ко мне, и мы вдвоем умчимся куда глаза
глядят...
К Ягодкину подошел прораб и что-то сказал ему, показав на леса.
— Дотащишь? — спросил инженер.
— Запросто, — ответил я. — На руках.
— До весны не садись за руль, — предупредил Ягодкин. — Шею свер¬
нешь. И приведи машину в порядок.
— А как же, — сказал я. — Будет бегать, как новенькая.
Ягодкин ушел. Вместе с прорабом. У них свои дела. Я смотрел инженеру
вслед и все еще не верил, что мотоцикл принадлежит мне. Вот сейчас Ягод¬
кин обернется и скажет, что пошутил. Но инженер не обернулся и ничего
больше не сказал. Он уже забыл про мотоцикл. Он спешил на леса. Там
что-нибудь заело. Ко мне подошел завскладом.
— Много отдал? — спросил он, гнусно подмигнув.
— Чего отдал? — не понял я.
— Не крути вола, — сказал Соколов. — Сколько, говорю, монет отдал
за эту калабуду?
— Ни одной, — ответил я.
— Не крути вола... Я же по-хорошему.
104
— Подарил, — сказал я.
Соколов раскрыл рот и уставился на меня. Глаза у него были пустые,
невыразительные. Наверное, поэтому ему всякий раз, когда нужно удив¬
ляться, приходится рот раскрывать.
— Даром? — почему-то шепотом спросил, он, захлопнув свою коробку.
— Чтоб мне провалиться, — сказал я.
Соколов обошел мотоцикл вокруг, положил руку на руль.
— Тысчонки три стоит, — сказал он. — А то и побольше... На кого
нарвешься. Ты ему родственник? Племяш?
— Знакомый, — сказал я.
— Шутишь, — заулыбался завскладом. — Племяш. У вас носы в ак¬
курат одинаковы.
Мне надоело смотреть на его завистливую рожу. Я вытащил ключ из
фары и положил в карман.
— Отойди-ка, дядя, — сказал я. — Покачу помаленьку.
— Кто же даром такие вещи отдает? — заволновался Соколов. — Ты
мне, понимаешь, не заливай!
— Зацеплю, — сказал я, сдвигая мотоцикл с места.
Машина была тяжелая. Масло в ступицах загустело, и колеса с трудом
проворачивались. Но мне не терпелось поскорее вывести мотоцикл с терри¬
тории склада. Соколов шел рядом с таким видом, будто увозили его собст¬
венный мотоцикл. Он совсем расстроился, узнав, что я не племяш Ягодки-
на, хотя у нас и носы в аккурат одинаковые.
— Какое три... — бубнил он. — Все четыре дадут. Только вывези на
барахолку.
— Не повезу, — сказал я. — Сам буду ездить.
Завскладом выбежал вперед и, расставив руки, загородил дорогу.
— Права есть? — спросил он.
— А ты кто, милиционер? — стал злиться я. — Отойди, зацеплю...
Соколов отскочил в сторону, потому что я двинул мотоцикл прямо на
него. Выбравшись на улицу, я облегченно вздохнул. Но тут снова подско¬
чил Соколов.
— Даром я тебе новые свечи дал? — сказал он. — Гони валюту!
— Сколько?
Соколов нахмурил лоб, прикидывая, сколько содрать с меня. И при¬
кинул!
— Сотенную, — сказал он.
На улице мне было гораздо проще разговаривать с ним. На улице Соко¬
лов был для меня обыкновенным прохожим, а не завскладом.
— Управляющий где тут у вас? — спросил я, прислоняя мотоцикл
к стене дома.
— Давай полсотни — и езжай себе...
Дал бы я ему эту несчастную полсотню, но у меня, как назло, денег
с собой не было, а потом очень уж противная личность был этот Соколов.
Жулик насквозь, и даже глубже. Это он свечи вывинтил из цилиндров и
загнал шоферам. И насос хотел загнать.
— Пойдем в контору, — решительно сказал я. — Там рассчитаемся...
По закону.
— Черт... двери-то я не запер, — вдруг вспомнил Соколов. — А народ
такой... Из глаз нос утащат.
Он ушел и больше не появлялся. Я стал раздумывать: куда мотоцикл
везти? В общежитие? Куркуленко найдет место. Но у него на складе тоже
105
холодно. Заржавеет до весны машина, и резина окончательно сопреет.
Лучше всего бы в производственную мастерскую: первый этаж, тепло.
Я покатил мотоцикл в техникум.
Климыч не стал возражать. Он молча осмотрел мотоцикл, потрогал
вмятины и, покачав головой, изрек:
— Хозяйский глаз — это не фунт изюма...
Значит, дела моего мотоцикла действительно были плохи.
— Загонять? — спросил я, кивнув на дверь в мастерскую.
— Не бросать же на улице? — сказал Климыч. — Это машина, а не...
— Фунт изюму! — обрадованно закончил я.
В мастерской еще копошились у верстаков ребята — энтузиасты
слесарного дела.
Они помогли втащить мотоцикл.
— Твой? — спросил Климыч.
— Инженер подарил, — сказал я. — Знакомый.
Климыч не удивился, не то что тот завскладом. Сказал только, что
мотоцикл нужно весь до последнего винтика разобрать и привести в боже¬
ский вид. Ржавчины воз. А бак, крылья можно легко выправить. И поднож¬
ки новые сделать. И спицы.
— Я сейчас! — обрадовался я.
— Всякому овощу свое время, — изрек Климыч. — Научись сначала
напильник в руках держать... Металл — это тебе не хозяйственное мыло.
— Металл — это железо, — ввернул кто-то из ребят, подмигнув мне.
— Пускай себе стоит, — сказал Климыч. — Придумаем что-нибудь.
— А колеса? Сопреет резина.
— Колеса сними, — сказал Климыч.
На дворе зима. Конец января. Все равно ездить на мотоцикле нельзя,
и я пошел в городскую техническую библиотеку за литературой. Мне подо¬
брали несколько нужных книжек, в ГАИ выпросил у автоинспектора бро¬
шюру с правилами уличного движения. На три дня. И плотно засел за тео¬
рию. Читал книжки про мотоцикл с удовольствием. Оказывается, первый
мотоцикл изобрели еще при царе Горохе. В конце девятнадцатого века.
Мотоциклы бывают двух- и четырехтактные. Мой был четырехтактным
с карданным валом. Скорость мог развивать до ста километров. И даже
больше, если постараться.
Теперь я не мог дождаться производственной учебы. Я уже умел выта¬
чивать кое-какие детали: мотоцикл стал для меня наглядным пособием. Он
стоял на двух чурбаках, а колеса лежали под моим верстаком. Инструмен¬
та к машине не было никакого (Соколов спер), и я решил сам выпилить
все ключи.
Уроки Климыча здорово пригодились! Но старый мастер во время
занятий запретил мне заниматься мотоциклом.
— Инструмент— штука нужная, — сказал он, — но программа есть
программа... Одна для всех.
Делать было нечего. До звонка я «выполнял программу», а потом
оставался в мастерской и вытачивал ключи. Вернее, ключ. Что-то туго про¬
двигалось у меня это дело. Я работал до вечера: металлическая пыль вих¬
рем летела из-под напильника, с носа капал пот, и все же к шести часам
второго дня я еще не сделал этот дурацкий ключ. А их нужно было сделать
штук десять. И еще уйму других инструментов. Климыч все это время за¬
нимался своими делами и не обращал на меня внимания. В шесть часов он
снял с гвоздя шинель; пора было очистить мастерскую. Признаться, хотя
106
я и устал, уходить не хотелось. Климыч повертел в руках мой многостра¬
дальный ключ, поморщился:
— Грани топором тесал?
Я сказал, что напильником. Климыч бросил ключ на верстак, потрогал
седые усики.
— Аршинов — мастак, — сказал он. — Поговори. Поможет... Или
Птицын. Тоже мастак.
Геньку Аршинова мне просить не хотелось. И вообще мне никого про¬
сить не хотелось. Да и с какой стати они мне будут помогать? Я сам выпилю
весь нужный инструмент. Обойдусь без помощников. И без Генькиного
штангенциркуля. И на глазок сделаю — закачаешься.
Каждый день после обеда я становился за верстак и водил напильником
по металлу. На руках у меня выросли твердые рабочие мозоли. Климыч,
проверяя мою работу, больше не морщился. Да я и сам видел, что ключ
получился как фабричный — с гранями и фаской. Постарался. На этот
ключ я убил три вечера.
Зато ключ был хоть куда. Приятно самому посмотреть и людям пока¬
зать. У этого ключа был только один недостаток: он не подходил ни к одной
гайке. Перестарался я, снял немного лишнего. Но ключ все равно мне нра¬
вился, и я его не выбросил. Положил в тумбочку.
— Для чего тебе дана голова, парень? — сказал Климыч. — Чтобы
соображать. Металл любит точность. Где твоя разметка?
Без разметки пилил я. На глазок.
Заметил я, что ребята очень уж нездоровое любопытство проявляют
к моему мотоциклу. Трогают кому не лень, крутят стартер, вертят руль.
Генька Аршинов как-то взгромоздился на седло и чуть не опрокинул ма¬
шину на цементный пол.
— Нечего дурака валять, — сказал я. — Это тебе не игрушка.
— Жалко? — усмехнулся Генька.
— Заимей свой.
— И прокатиться не дашь?
Я ничего не ответил. Кому-кому, а Геньке, конечно, не дам. Думает,
я забыл, как он поносйл меня на комсомольском бюро. И этих... с каран¬
дашами настропалил против меня.
Игорь Птицын, высокий здоровый парень, трудился на токарном стан¬
ке. Во время войны он жил в Свердловске и работал там токарем на каком-
то заводе. Климыч относился к нему с почтением. Игоря не надо было
учить. Он сам кого хочешь научит. Станок слушается его, как бога. Игорь
любую деталь может выточить. Как-то Зинка Михеева сказала ему, что
видела на танцах у одной девчонки браслет. С ума можно сойти, какой
красивый браслет. Игорь вместе с ней пошел в субботу на танцы и сам по¬
смотрел этот браслет. И на другой день выточил из бронзы браслет ничуть
не хуже. И позолотил где-то. Теперь Зинка надевает этот браслет, и все
девчонки худеют от зависти. Когда Игорю нужны деньги, он берется за
халтуру. И все довольны его работой. У Игоря четвертый или пятый
разряд.
Когда я зажал в тисках новую болванку, Игорь подошел ко мне и
спросил:
— Пишет Швейк?
— Пока ничего не слышно, — ответил я.
— В Донбассе?
— Уголек рубает.
107
— Хороший парень, — сказал Игорь. — Скучно без него. И чего это
он? Учился бы.
— Шахтером тоже неплохо.
— Силенок не хватит... Слабоват он.
— Ничего, — сказал я. — Швейк выдержит.
Игорь посмотрел на стальную болванку, которую я собрался терзать:
— Скоблишь?
— Скоблю...
Ударом ладони он отпустил тиски, взял болванку:
— Четырнадцать на восемнадцать?
Я кивнул. Игорь унес болванку с собой, а через двадцать минут вернул
мне готовый ключ. Он был блестящий и теплый. И отворачивал гайки.
Стандартный ключ. С легкой руки Игоря взялись мне помогать и другие
ребята. Даже Генька Аршинов. Он сделал две лопатки для монтажа шин.
Мы тут же размонтировали колеса. Одна камера была ничего, без дырок.
Другая сопрела у самого вентиля.
— В гараж отдай, — посоветовал Игорь. — Завулканизируют.
— Сами сделаем, — сказал Генька. — Надо достать сырой резины.
— Я достану, — вызвался один парень. — У меня дядя сапожник.
Сырой резиной калоши клеит.
— Я заплачу сколько надо, — сказал я.
— Чепуха, — засмеялся парень. — Жалко ему резины, что ли?
Инструмент делали и в рабочие часы и после звонка. Климыч сначала
ворчал, а потом махнул рукой. Мне не терпелось разобрать мотор. Я доско¬
нально изучил принцип работы двигателя, хотелось своими руками пощу¬
пать нутро мотоцикла. Но тут Климыч уперся и пока не разрешал разби¬
рать машину.
— Сдадите зачет — тогда пожалуйста, — говорил он.
Я готов бы сдавать зачет хоть сейчас, но некоторые ребята еще не за¬
кончили зачетную работу. Я злился на них, но поделать ничего не мог.
В конце февраля начиналась производственная практика, а тогда на
две недели прощай мастерская! Буду колесить по железным дорогам, нын¬
че здесь, завтра там. И все-таки перед самой практикой мы уговорили Кли-
мыча: он разрешил разобрать мотоцикл. К этому времени мой актив вырос.
Кроме Игоря и Геньки еще пятеро ребят из нашей группы стали по¬
могать мне.
Мотоцикл мы разобрали весь до последнего винтика. Честно говоря,
глядя на кучу деталей, я взгрустнул: не верилось, что мы когда-нибудь со¬
берем из этих штуковин машину. Ржавые части отмачивали в керосине.
А скоро случилось так, что весь первый курс принялся ремонтировать мой
мотоцикл. Климыч смотрел-смотрел на нас, потом взял да и включил в про¬
изводственную программу изучение материальной части мотоцикла.
Теперь не только наша группа — все стали ковыряться в моторе. И не пос¬
ле звонка, а во время уроков. Ребята под наблюдением Климыча вытачи¬
вали детали к мотоциклу, сварили в двух местах раму, сделали недостаю¬
щие подножки.
Я не знал, радоваться или грустить. С одной стороны, было приятно
видеть, как твой мотоцикл приводят в божеский вид. С другой — тревожно.
С какой это стати ребята заботятся о моем мотоцикле? Выходит, если
они приложили руку, то теперь я обязан каждому давать кататься? Меня
это совсем не устраивало. Мотоцикл мой, и я никому не позволю на него
садиться. Разве что Игорю, ну и, может быть, Геньке. И еще тому парню,
108
что сырую резину принес. Если машина пойдет по рукам, то от нее останут¬
ся рожки да ножки. Правда, меня утешало одно: прав ни у кого, кроме
меня, все равно не будет. А без прав я никому не доверю руль. Машина
мощная, мало ли что... А я отвечай? Лучше всего сделать так: когда мото¬
цикл будет готов, пропью с ребятами всю стипендию. А потом сяду за руль,
и будьте здоровы. Эта мысль мне понравилась, и я успокоился.
Однажды мне захотелось показать ребятам, что владелец мотоцикла
все-таки я. Не Игорь, не Генька, а я — Максим Бобцов. Как раз только что
разобрали цилиндры. Днища поршней были здорово закопчены, кольца
сносились. Поршневые пальцы болтались в кривошипе. Запасных пальцев
и колец, разумеется, не было. Ребята рассуждали, как быть. Поршни
можно бы отдраить шкуркой, а вот что делать с кольцами и пальцами?
Игорь Птицын почесал свой солидный нос и сказал:
— Пальцы я выточу, а вот кольца...
— По гаражам надо походить, — предложил Генька Аршинов. —
У шоферов можно найти.
Климыч долго вертел почерневшие сношенные кольца. Он ничего не го¬
ворил. Слушал. Когда все выговорились, сказал:
— Будут кольца. — И точка. Больше ни слова.
И никто из нас не усомнился, что кольца будут. Климыч трепаться
не любил.
И тут, совсем некстати, вылез я с глупым предложением:
— Через неделю на практику... Мотоцикл бы прибрать.
— Зачем? — спросил Генька.
— Мало ли что... — сказал я. — Еще сопрут что-нибудь.
Я видел, как лица у ребят поскучнели. Игорь Птицын бросил в крышку
цилиндра поршневые пальцы. Они уныло звякнули. А Генька отвернулся
от меня и стал смотреть в другую сторону. Двое парней — они снимали
поршни с кривошипа — поднялись с корточек и стали вытирать руки тряп¬
кой. Они тоже не смотрели на меня, смотрели на пол. И сам я понимал, что
сморозил глупость, но остановиться не мог.
— Эта штука, — кивнул я на разобранный мотоцикл, — денег стоит...
Тысчонки три, а то и больше.
— Высчитал? — спросил Игорь. В его голосе звучали насмешливые
нотки.
— На барахолку погонишь? — Генька не смотрел на меня.
— Зачем на барахолку? — сказал я. — Сам буду ездить за ми¬
лую душу.
— Поработали, и хватит, — сказал Игорь. — Кто в общежитие?
Ребята разом заговорили о чем-то постороннем и ушли. Меня никто
не позвал, хотя мне тоже нужно было в общежитие. Игорь Птицын, с кото¬
рым мы всегда уходили из мастерской вместе, не подождал меня. Прошел
мимо, насупив светлые ершистые брови. Игорь мне нравился. В его лице
было что-то приятное. Простое такое лицо с правильными крупными чер¬
тами. Разве что нос малость великоват. Таких, как он, рослых и сильных,
любят девушки. Недаром Зинка Михеева без ума от него. Мне обидно
было, что Игорь отвернулся от меня. Уж кому-кому, а ему бы я дал вволю
покататься на мотоцикле. Даже без прав.
Климыч натянул старую солдатскую шинель, надел шапку. И сразу
стал похож на военного доктора. В руках он вертел ключ от мастерской.
— Надо закрывать, — сказал он.
Я тоже оделся, но не уходил. По глазам мастера я видел, что он хочет
109
что-то сказать. Примерно что, я знал... Климыч говорил, что думал. И гово¬
рил, черт бы его побрал, всегда правильно. Я ждал, что же на этот счет
скажет Климыч. И он сказал:
— Дурак ты, Максим, круглый, как ни верти... Ни за что ни про что
ребят обидел. Наговорил ерунды, теперь и поварешкой не расхлебаешь.
— Мотоцикл-то мой?
— Твой... Ну и что из этого?
— А то, что мой. А они распоряжаются... Будто их.
— Мой, твой... вот заладил! — сказал Климыч. — Радовался бы,
голова садовая.
— Летом житья не дадут — одному дай прокатиться, другому... Мой
мотоцикл, и ша!
Я опять почувствовал, что говорю не то, но не мог ничего с собой поде¬
лать. Я, как испорченная пластинка, крутился на одном месте. Кто-то
другой вместо меня назойливо бубнил «мой... мой... мой!» Никто ведь не от¬
бирает мотоцикл, чего же я скулю?
— Что стал в дверях? — сказал Климыч. — Закрывать надо.
До самой практики больше никто к моему мотоциклу не притронулся.
Стальные изношенные пальцы сиротливо лежали в крышке цилиндра,
а Игорь, видно, и не собирался новые вытачивать. Ну, бес с ними, как будто
я без них не обойдусь! Похожу по гаражам, договорюсь со слесарями —
сделают. Даже лучше, что получилось так: теперь никто не будет распоря¬
жаться мотоциклом. А соберу я его сам. Потихоньку, к весне. Вернусь
с практики и соберу. Попрошу у Климыча ключ, он даст. И буду до ночи
копаться. В каникулы поеду на мотоцикле в Смоленск, и в Куженкино за¬
гляну, к бабушке... Вот ребята рты разинут, когда увидят меня на мотоцик¬
ле! Хорошо бы Аллу с собой взять. Это было бы здорово! Не поедет. Мама
и папа не отпустят. Она ведь у них одна. Любимая дочка. А с Аллой бы
хорошо...
Я решил сходить к Алле и потолковать с ней. Наши отношения остава¬
лись прежними. Не ухудшались и не улучшались. Раза два мы ездили
в Верхи на лыжах; катались с берега и целовались почем зря. Несколько
раз я хотел ей сказать, что люблю ее, но как-то все язык не поворачивался.
В городе много видел я девушек, но ни одна в моих глазах не могла срав¬
ниться с Аллой. Красивая все-таки она. Меня смущало и еще одно обстоя¬
тельство: я не знал, любит ли меня Алла? У других девчонок — любит она
парня или нет — прямо, на лбу написано. Вот взять, к примеру, Зину Ми¬
хееву. За километр можно понять, что она без памяти втрескалась в Игоря.
Она, кроме него, никого не видит. И глаза у нее так и сияют, когда она
смотрит на Игоря. И в глазах такая нежность, что даже завидно. Или Ан¬
желика. Все знают, что она бегает за Генькой Аршиновым. Увидит его —
и сразу ясно, что она любит. Тут ошибиться нельзя. Глаза выдают. И голос
сразу другой, и смеется совсем иначе. Но Генька не смотрит на Анжелику
и ничего не хочет замечать. Генька — секретарь комсомольской организа¬
ции. Любовь ему противопоказана. Отвлекает от дела и вообще... Это он
сам как-то высказался. Я так и не понял, в шутку или всерьез. И это «во¬
обще...» Что он под этим подразумевает? Не любит он Анжелику, вот и вся
петрушка. А глубокомысленное «вообще» тут ни при чем. Генька собрание
ведет, а Анжелика сидит в первом ряду, глаз с него не спускает. И ничего
она не слышит и не понимает. Кончится собрание, спроси у Анжелики,
о чем говорили, она не ответит, потому что на Геньку глаза пялила и взды¬
хала так, что в другом конце аудитории слышно было. А он хоть бы раз
но
заикнулся. Или вздохнул. Ему, видите ли, некогда вздыхать! Он секретарь
комсомольской организации и «вообще»...
Аллу я встретил у подъезда. Она только что вышла из дому и на ходу
застегивала пуговицы своего черного пальто с серебристым воротником.
На голове у Алки был красный пушистый платок. Я заметил, что ей к лицу
красный цвет. И она это знает. Она куда-то спешила. Я оглянулся: никого
близко не было. Никто Аллу не ждал, кроме меня.
— Ты ко мне, Максим? — спросила Алла.
Я искал на ее красивом лице хотя бы намек на то, что она обрадовалась,
встретив меня. И ничего не нашел. Лицо было спокойное, как всегда, при¬
ветливое.
— Шел мимо, — небрежно сказал я.
— Я хочу в кино.
Я снова посмотрел на Аллу, и мне захотелось ее поцеловать. В кино це¬
ловаться неудобно. Только нагнешься, как сзади зашипят: «Ничего не вид¬
но. Уберите голову». Куда, спрашивается? В карман? Или положить на
колени, рядом с шапкой?
— Давай лучше на лыжах покатаемся, — предложил я. — Воздух...
и все такое.
— Максим, я хочу в кино, — сказала Алла. — На «Девушку моей
мечты».
Я слышал об этом цветном фильме. Все ахали и охали. Говорили, что
есть на что посмотреть. Такая, мол, женщина играет! И все время почти
голая. И еще говорили, причмокивая, что «картина ое-ей, закачаешься!»
И в один голос сожалели, что самые интересные места ножницами выреза¬
ли. А, спрашивается, откуда знают, что это интересные места, раз они вы¬
резаны? И вообще — вырезаны ли они? Я спрашивал ребят, видел ли кто-
нибудь «невырезанный» фильм. Все качали головами и говорили: «Вот по¬
смотреть бы...» Меня почему-то не тянуло на этот фильм, а некоторые ре¬
бята из техникума по два-три раза успели посмотреть.
— За городом сейчас красота, — сказал я.
— Ты не достанешь билеты?..
— Там ребята трамплин отгрохали... Два метра. Хочешь, прыгну?
— Прыгай, — сказала Алла. — А я в кино.
Я достал два билета. Без очереди. Мигнул знакомому парню и показал
два пальца. Он взял нам билеты. Я сразу вырос в глазах Аллы. Она дотро¬
нулась рукой до моего плеча, улыбнулась.
— Ты сильный, — сказала она.
Мне было приятно это слышать. Только с чего она взяла, что я сильный?
Вот если бы двухпудовую гирю одной рукой поднял или ядро на пятьдесят
метров толкнул, тогда понятно. Но ведь я только двумя пальцами поше¬
велил, и все. И то так, чтобы другие не видели.
Мы сидели рядом в большом холодном зале кинотеатра «Победа» и
смотрели «Девушку моей мечты». Тогда еще только стали появляться на
экранах цветные фильмы. Краски были контрастные, без полутонов, и не
всегда впопад. У героев вдруг в самый неподходящий момент, когда, на¬
пример, нужно побледнеть, лицо становилось красным, как томатный сок.
На глазах менялся цвет волос: из желтых волосы становились белыми или
красными. А в общем комедию смотреть можно было. Но не два раза под¬
ряд. Один. Довольно примитивный сюжет из обеспеченной жизни буржуев.
Куча нарядов, масса переодеваний. Голые ноги, — выше некуда. Голая
грудь. Героиня была показана со всех сторон. Все стороны были ничего, —
ш
иначе бы не показывали. Я слышал, как вместе с другими весело смеялась
Алла. Я не скажу, что просидел два часа рта не раскрыв. И мне иногда ста¬
новилось смешно. Но как-то уж так получалось — когда смеялся я, в зале
стояла гробовая тишина. Алка дергала меня за руку и шептала: «Непри¬
лично, Максим!» Хорошенькое дело! Им всем можно хохотать до слез,
а я рта не смей открыть. А если я не хочу организованно смеяться?
Когда мы вышли из душного зала, на улице было темно. В сквере, на¬
против кинотеатра, поскрипывали деревья. Пришел февраль, и морозы
стали злее. Небо было звездное, стеклянное от холода. В кругах света
уличных фонарей колыхалась туманная морозная мгла. С проводов длин¬
ными нитями свисал иней. Снег под ногами визжал, как канифоль. Люди
вывалились из кинотеатра, и в воздухе тяжело заколыхался пар. Алла бы¬
ла в восторге. Хотя фильм и кончился, губы ее еще смеялись. Фильм ей по¬
нравился. Она попробовала было и меня убедить, что комедия — шедевр.
Но меня убедить было трудно. В этом вопросе я имел свою твердую точку
зрения.
— Все заграничные фильмы делаются на один манер, — сказал я. —
Наперед все знаешь... Она его любит, а он ее нет. Она переодевается
в мужчину, едет за ним, и он в нее где-то в глуши влюбляется. Они женятся.
Всё. Сюжет не меняется. Меняются только герои местами, как сказка про
мочалу: он ее любит, она его...
Перестань, — сказала Алла. — Я рассержусь.
Этому бы я не поверил! Алла рассердится! Я еще ни разу не видел ее
сердитой.
— Рассердись, — попросил я.
— Не надо, — сказала Алла.
— Ты не умеешь.
— Умею.
Мы не сговариваясь пошли через площадь к мосту. Кругом было тихо,
но стоило нам выйти на площадь, как, откуда ни возьмись, налетел ледяной
ветер. Налетел, ударил в лицо и пропал. Через Ловать кто-то переходил,
и здесь были слышны скрипучие шаги. Алла спрятала в платок лицо.
Я видел кончик носа, губы и один большой светлый глаз. Платок около губ
побелел. На шерстинках вспыхивали блестящие огоньки и гасли, — это ее
дыхание замерзало на лету. Я рассказал Алле про сегодняшнюю ссору
с ребятами. Рассказал все так, как было. И замолчал. Мне хотелось услы¬
шать, что скажет она. Но она тоже молчала. Ее рука лежала в моем карма¬
не, а сверху лежала моя рука. Мы поднялись на мост. Пока переходили,
деревянный мост скрипел, натужно стонал, словно ему было не под силу
нас держать. На бугре была могила Александра Матросова, закрывшего
своей грудью амбразуру вражеского дзота. Матросов погиб в деревне
Чернушки. Останки его выкопали, положили в цинковый гроб и привезли
сюда, на высокий берег Ловати. Серый заиндевелый камень стоял на моги¬
ле. Скоро здесь будет настоящий памятник. В газете писали, что знамени¬
тый скульптор Вучетич закончил работу над памятником. Отольют из
бронзы Сашу Матросова и поставят на этом бугре. И будет он веками сто¬
ять с автоматом в руке. И люди круглый год будут класть цветы к подно¬
жию памятника.
— Вот кто был сильный, — сказал я, кивнув на могилу. — Я бы, на¬
верное, не смог так...
— Поэтому тебе никогда не поставят памятник, — сказала Алла.
— Не надо войны и памятников.
112
— Ты умрешь, и никто через год про тебя не вспомнит.
— А ты? — спросил я.
Алла смотрела на камень и молчала. Я повернул ее к себе и опять
спросил:
— Ты вспомнишь? Ну, говори!
Алла посмотрела мне в глаза, засмеялась:
— Какие мы оба... Зачем этот разговор? Смерть, памятник... Пошли
домой, Максим?
Я прижался лицом к ее теплому платку. Обнял, хотел поцеловать.
— Не надо, Максим, — Алла отвернулась.
Я стал искать ее губы, но она оттолкнула меня.
— Пусти... — сказала она. — На ветру нельзя целоваться.
Мы пошли обратно. Я думал, что Алла забыла про мотоцикл, но она
вдруг сказала:
— У папы была в полку своя трофейная машина... На ней ездили все
кому не лень. Всю разбили. Когда мы уезжали из Польши, пришлось ее
бросить там.
— Мне не жалко — пусть катаются, — сказал я. — Не умеют ведь.
В два счета покалечат.
— Если не жалко — пусть калечат.
— Я тебя одну буду катать.
— У меня брюк нет, — сказала Алла. — А потом я боюсь на мотоцикле.
— Хорошо по шоссе с ветерком!
— А вдруг разобьемся?
— Ни черта не будет, — стал бахвалиться я. — Сто километров в час!..
Я подготовился к экзаменам и ждал очередной пятницы, чтобы сдать
правила уличного движения и материальную часть. Практическую езду
я договорился с инспектором отложить до весны. К тому времени я надеял¬
ся полностью отремонтировать мотоцикл.
— Весной, когда дороги подсохнут, поедем далеко-далеко, — сказал я.
— На край света?
— Ага... Вдвоем.
— У меня брюк нет, — сказала Алла. — И зачем так далеко?
— Замерзла? — спросил я.
— Ноги, — ответила Алла.
Мы дошли до ее дома. Алла остановилась у подъезда. Она смотрела
через мое плечо на дорогу. На дороге никого не было. Из окон дома на
тротуар падали желтые квадраты света. В квадратах двигались тени.
Я решил спросить Аллу о том, что давно мучило меня: она или не она была
в тот вечер в подъезде с каким-то парнем. Я спросил. Алла удивленно
подняла на меня глаза, усмехнулась.
— Я не знаю, — сказала она. — Так много было вечеров. Какой ты
имеешь в виду?
Глупо было с моей стороны спрашивать ее об этом.
— А если это я была, тогда что? — спросила Алла. В глазах ее лю¬
бопытство.
— Ничего, — ответил я. Мне вдруг захотелось в общежитие. Забрать¬
ся под одеяло и почитать книжку: я начал читать «Петра Первого»
Алексея Толстого.
— Тебе безразлично? — Алла дотронулась до моего плеча.
— Нет, — ответил я. И стал вспоминать страницу, на которой оста¬
новился.
ИЗ
— Ревнуешь?
— Спокойной ночи, — сказал я, так и не вспомнив страницу.
Алла усмехнулась, пожала плечами и скрылась в подъезде.
Не надо было ее спрашивать об этом.
13
Паровоз смирно стоял на кругу и пускал в морозное небо хлопки белого
дыма. Круг скрипел, но крутился. Сначала я видел один уплывающий
маслянистый бок паровоза, потом тендер с горой угля и, наконец, второй
бок. Круг остановился. Паровоз тонко свистнул и сошел с поворотного кру¬
га. Из будки выглянула голова в железнодорожной фуражке со шнурами.
Когда-то шнуры были белые, а теперь стали черными. Машинист по¬
смотрел на нас и подмигнул.
— Чего это он? — спросил Генька Аршинов.
— Обрадовался, — сказал я. — Тебя увидел.
Машинист остановил паровоз и еще больше высунулся из окошка. Это
был парень лет двадцати трех. Лицо широкое, круглый подбородок. Из-
под фуражки, сдвинутой на затылок, выбивались русые волосы. Небольшие
серые глаза весело смотрели на нас.
— Зеленый еще, — негромко сказал Генька. — У такого, пожалуй,
научишься...
— Зачем тебе учиться? — трепался я. — Ты и так все знаешь... Вон
у тебя какой берет... Ты и на учащегося не похож. Командир производст¬
ва! Сходил бы, Генька, к начальнику депо и попросил паровоз? Хотя бы
кукушку, а?
— Я бы тебя все равно не взял в бригаду, — буркнул Аршинов.
Мне машинист сразу понравился. Другой бы на его месте стал выкаблу¬
чиваться: брови хмурить, качать головой, вздыхать, а этот смотрит в окош¬
ко и улыбается. И улыбка у него хорошая. Широкая такая, располагаю¬
щая. Глядя на него, я тоже стал улыбаться. Один Генька не улыбался. Он
смотрел на бок паровоза. Там красными буквами по зеленому фону было
написано: «Комсомольско-молодежная бригада». Паровоз был серии
ТЭ-2425. Мощный, с маленькой трубой и черными защитными щеками.
Колеса были красные. Паровоз блестел, лоснился. Хотя машинист был мо¬
лодой, но, видно, любил чистоту и порядок.
— Мне не нравится задняя тележка, — сказал Генька. — Конструкция
давно устарела.
— А мне нравится... Тележка как тележка.
— И сила тяги невелика... Не больше двадцати тысяч килограммов.
— Хватит тяги, — сказал я. — Попрет состав длиной в километр.
— Надорвется.
С Генькой сегодня невозможно было разговаривать, — все ему не так
не этак. То машинист оказался без бороды, то задняя тележка не в жилу.
Петушится Генька. Фасонит.
— Как проехать на станцию? — спросил машинист, скаля белые зубы.
— Валяй прямо по тропинке, потом поверни налево и трубой упрешься
в вокзал, — в тон ему ответил я.
— По тропинке?! —Машинист захохотал и поддал пару.
Паровоз, набирая скорость, покатил от депо к станции. Мы с Генькой
посмотрели друг на друга.
14
— Это наш паровоз, — сказал Генька. — Две тысячи четыреста два¬
дцать пять.
— Наш, — подтвердил я.
— Чего же мы стоим?
— Не знаю, — сказал я.
— Без нас укатит.
— Уже укатил...
Генька схватил маленький чемоданчик и пулей помчался за паровозом.
У меня чемоданчика не было — не успел еще обзавестись. За паровозом
я не побежал. У Геньки нет чувства юмора. Куда денется паровоз, если мы
приписаны к нему? А кто будет уголь в топку бросать, ухаживать за па¬
ровозом?
Генька бежал и размахивал чемоданом. Он, кажется, даже кричал:
«Куда вы! Подождите!» Но машинист не стал ждать. Машинист даже
не видел Геньки. Паровоз доехал до стрелки и свернул на другой путь.
Вдоль станции растянулся длинный товарный состав. Паровоз двигался
к голове состава. Я шел мимо вагонов и читал надписи, вкривь и вкось на¬
царапанные мелом: «Соль», «Хлеб», «Фосфатные удобрения», «Стекло»,
«Мел», «Транзит», «Москва — Калининград». И множество других. Не со¬
став, а хозяйственная лавка! И все это мы с белозубым машинистом пове¬
зем. Одни вагоны отцепят, другие прицепят. И так всю свою беспокойную
жизнь путешествуют вагоны по стране. Иногда они ненадолго задержи¬
ваются на какой-нибудь станции: стоят в тупике, ждут разгрузки. А потом
снова стучат их колеса по рельсам. Веселая жизнь у вагонов!
Когда я подошел к паровозу, сцепщик орудовал у сцепки. Генька без
шинели и чемоданчика, в одном лыжном костюме бегал вдоль колес с ма¬
сленкой в руках, проверял буксы. Лицо у него было очень озабоченное. Ма¬
шинист стоял напротив будки и смотрел на меня. В окошко я видел только
его лицо, а теперь мог любоваться на машиниста в натуральную величину.
Плечи квадратные, широкая выпуклая грудь, крепкая шея, рост средний.
Сильный парень! Машинист смотрел на меня и курил. Глаза у него были
все такие же веселые.
— Зови меня Рудик, — сказал он.
— Рудик так Рудик, — усмехнулся я. — Где ты такое имя выкопал?
— Все мои указания для тебя закон — заруби на носу!
— Зарубил, — сказал я.
— Бывал на паровозе?
— Топку найду... и уголь.
— Прогресс, — сказал Рудик. — Поездка трудная... Подъем. Знаешь,
что такое подъем?
— Где уж мне... — сказал я.
Машинист позвал Геньку и, окинув нас оценивающим взглядом,
сказал:
— У меня всего две вакантных должности: помощник машиниста и
кочегар...
Генька вытер руки о концы (уже запасся!), приосанился. Я не претен¬
довал на помощника машиниста. Куда мне тягаться с Аршиновым! Мне
и кочегаром хорошо.
— Мое дело уголек, — сказал я и посмотрел на Геньку. — Пусть он
командует. Я очень люблю, когда мной командуют.
Но машинист все сделал наоборот: меня назначил своим помощником,
а Геньку кочегаром. Признаться, я этого не ожидал. Я видел, как сразу
П6
опустил нос наш комсомольский секретарь. Он ни на минуту не сомневался,
что его назначат помощником. Он и учился лучше меня, и все такое.
И вдруг — конфуз. Лицо у Геньки стало жалким, и я не выдержал.
— Буду кочегарить, — сказал я. — Пусть он — помощником.
Машинист поглубже нахлобучил фуражку со шнурами и посмотрел
на меня. Глаза у него стали суровыми.
— Здесь не базар, — сказал он, — И нечего торговаться.
— Он не комсомолец, — сказал Генька, не глядя на меня. Ему было
стыдно.
Машинист подошел к Геньке, заглянул ему в лицо.
— Ты это, парень, брось, — сказал он. — А то и кочегаром не возьму...
Фрукт!
Генька готов был сквозь землю провалиться. Я знал, он неплохой па¬
рень, этот Генька Аршинов. Просто что-то нашло на него. У меня у самого
такое бывает. Чтобы прекратить неприятный разговор, я спросил:
— Скоро отправляемся?
Рудик взглянул на часы:
— Еще десять минут...
— Что нужно делать?
— Совсем забыл! — схватился за голову машинист. — Запаску... ко¬
лесную пару в депо оставил. Кто сбегает?
— Ведро есть? — спросил я.
— Есть... Из-под мазута.
— Давай лучше за паром сбегаю...
Машинист заулыбался.
Напряженная обстановка разрядилась, как пишут в международных
обзорах.
Когда мы по железному трапу один за другим поднимались в будку,
Генька обернулся и негромко сказал:
— Скотина я.
— Скотина, — подтвердил я.
В будке было тепло, как в бане. И запах какой-то банный: пар с углем.
Весело гудело пламя в топке. Тоненько посвистывал пар. На крупных при¬
борах дрожали стрелки. Я мог рассказать о паровой машине, мог потянуть
за ручку в случае, если потребуется гудок. Но тронуть состав с места
я не мог. А машинист рассчитывал на нашу помощь. Кроме нас троих, ни¬
кого больше не будет. Пожалуй, зря он меня назначил помощником. Уж
если по совести говорить, то Генька куда больше меня соображает в этом
деле. Генькин отец, машинист, не раз брал его в поездки. У Геньки есть эта
железнодорожная струнка, а у меня нет. И откуда ей быть? Мой родной
отец черт-те кем был, только не железнодорожником. Генькин отец рабо¬
тает в этом же депо, и Аршинов мог бы получить назначение к нему на па¬
ровоз. Не захотел почему-то.
Мы услышали свисток главного. Машинист передвинул рычаги, и наш
паровоз, шумно пробуксовав, плавно тронулся. Генька мельком взглянул
на приборы и, не ожидая команды, откинул дверцу топки. Яркое желтова¬
тое пламя озарило будку. Генька поднялся на тендер, набросал в лоток
угля. Потом подошел к топке и посмотрел на меня: открывать? Я кивнул
и, расставив ноги, стал равномерно кидать в жаркую глотку топки совок
за совком. Генька открывал и закрывал дверцу. Он быстро приноровился
к моим движениям и ни на одну лишнюю секунду не оставлял топку
раскрытой.
117
Рукава лыжной куртки у Геньки закатаны, берет надвинут на брови.
Огненный отблеск полыхает на руках, лице. И лицо у Геньки довольное. Он
примирился с тем, что он кочегар, и с удовольствием делает свою работу.
Паровоз бодро пыхтел, набирая скорость. Рудик высунулся в окно и
что-то крикнул стрелочнице. Лицо у него тоже было довольное.
Мы подъезжали к Сеньковскому переезду. Полосатый шлагбаум пере¬
городил дорогу машинам. Проплыло мимо высокое недостроенное здание
мелькомбината. Немного позже прогрохотали по железному мосту через
Ловать. Улицы оборвались, замелькал вдоль полотна засыпанный снегом
кустарник. Там, за Ловатью, — Верхи, где мы с Аллой катались на
лыжах...
Алла проходит практику в вагонном депо. Они с Анжеликой попали
в отдел к технологу. У них работа чистая, не нужно возиться с углем и мазу¬
том; сиди в кабинете за столом и подшивай цеховые рапортички.
— Как семафор? — спросил Рудик.
Я высунулся в окно по самые плечи. Ветер словно шапкой ударил по
лицу.
— Вроде открыт...
— Без вроде!
— Открыт.
— Иди сюда, — позвал машинист.
Я подошел. Он объяснил мне, как нужно поддерживать равномерное
давление пара в котле. Показал манометр. Я должен следить за ним. Как
только стрелка подойдет к красной черте — уголь в топку бросать не надо.
Я поудобнее уселся на скамейку и, проникнувшись всей ответствен¬
ностью порученного дела, стал смотреть на приборы. Рудик следил за
сигнализацией. Генька подгребал уголь с тендера. Лицо его от угольной
пыли почернело. С висков на щеки спускались белые дорожки. Вспотел
Генька. Он стал похож на заправского кочегара.
Я сказал Геньке, чтобы он передохнул. И еще я сказал Геньке, чтобы
весь не высовывался в окно, а то простудится. Я мог ему что угодно
сказать, а его дело слушать. Как-никак я помощник машиниста, и мои
указания — закон для Аршинова.
Поезд шел на подъем. Стрелка скоро отклонилась от красной черты, и
нужно было снова швырять уголь в топку. Мы поменялись с Генькой места¬
ми. Он стал швырять уголь в топку, а я открывать и закрывать дверцу.
Рудик взглянул на нас, но ничего не сказал.
Мы приближались к большой узловой станции Новосокольники. Наш
состав приняли на второй путь. На первом стоял пассажирский Рига —
Москва. Возле вагонов обычная сутолока: один уезжает, трое провожают,
пятеро смотрят. Две девушки в красных лыжных костюмах прогуливались
по перрону недалеко от нашего паровоза. У одной была красная шапочка
с белым помпоном (она напомнила мне Аллу), у другой — синяя с красным
помпоном. Рудик сунул в карман какие-то бумаги и пошел к дежурному, а
мы с Генькой стали осматривать паровоз.
Генька молоточком постучал по колесу и, оттопырив ухо, прислушался.
Это для форсу. Что сделается колесам за каких-то двадцать километров
пути? Я проверил тормозные колодки.
Красный и белый помпон остановились у вокзальной изгороди и, по¬
смеиваясь, стали глазеть на нас. Мы с Генькой почувствовали себя стары¬
ми паровозниками. Генька, поправив берет, небрежно постукивал молоточ¬
ком по чему попало: по колесам, по рельсам, по заклепкам. Даже по шпале
118
попал. Лицо у него было при этом важное. У меня молоточка не было, я
взял масленку и стал оглушительно хлопать крышками букс. Смазки
в буксах было хоть отбавляй: Аршинов в Великих Луках залил. У красного
помпона очень привлекательное лицо: быстрые глаза, хорошенький носик.
Я вдруг пожалел, что не машинист скорого: я бы тогда вез этих девушек и
на каждой остановке встречал бы их.
Свистнул главный, и поезд Рига — Москва гулко хмыкнул. Девушки
улыбнулись нам и припустили к своему вагону. Ушел поезд, ушли прово¬
жающие. Перрон сразу опустел. Из комнаты дежурного вышел Рудик.
— Через пять минут поедем, — сказал он. — До Себежа — «зеленая
улица».
И снова наш длиннохвостый состав стучит по рельсам. Из туманной
пелены февральского неба выглянуло солнце. Снег на белых полях ожил,
засверкал, будто его битым стеклом посыпали. От телеграфных столбов
вытянулись длинные тени. Они упирались в крутую насыпь и косо лома¬
лись. На телеграфных столбах топорщился иней. За полями виднелись при¬
крытые снежными шапками деревенские избы.
Из Великих Лук выехали — совсем не было лесов. Кое-где тощий
кустарник и маленькие елки, облепленные снегом. После Пустошки, кото¬
рую мы проскочили с ходу, начались леса и озера. Высоченные прямые
сосны и ели стояли на берегах, и желтый отблеск жарко горел на стволах.
На вершинах — комки снега. Снег накрепко примерз к зеленым иголкам,
ветром не оторвешь. Посредине озера можно было иногда увидеть непо¬
движные черные точки. Это рыбаки... Из леса к железнодорожному полот¬
ну тянулись цепочки следов. Маленькие и большие, частые и редкие. Це¬
почки расходились, и сходились, и оставались за паровозом быстрее, чем я
мог их рассмотреть.
Рудику стало жарко, и он сбросил телогрейку. На отвороте серого
пиджака я увидел значок первого разряда. Оказывается, Рудик боксер.
Вот почему у него на носу вмятина, а на бровях маленькие белые шрамы.
Это следы горячих боев на ринге. Мое уважение к машинисту возросло. До
Себежа была «зеленая улица», и Рудик перестал поминутно высовывать
голову в окно. От ветра на его щеках — по розовому пятну.
— Идем по графику, — сказал Рудик. — Через полтора часа будем
в Себеже.
— А назад?—спросил Генька.
— В шесть утра, мальчики...
— Не проспим? — спросил я, не надеясь на себя.
Рудик кивнул на свой сундучок:
— У меня будильник... Грохочет, как трактор. Мертвого разбудит.
В шесть утра вставать — удовольствие небольшое. Ничего не по¬
делаешь, работа есть работа.
Паровоз наш исправно пыхтит, выпуская из трубы клубы дыма. В топке
клокочет пламя, все приборы показывают нормальный режим работы. Где-
то за нами постукивают на рельсах товарные вагоны. В холодных тамбу¬
рах, закутавшись в длинные красные тулупы, дремлют кондукторы. А у нас
тепло, пахнет мазутом и горячим металлом. Приятно сознавать, что этот
огромный паровозище слушается нас. Главное — не забывать подкармли¬
вать его углем. Аппетит у локомотива завидный. Уже больше половины
угля перекидали мы с Генькой в прожорливую пасть.
Рудик объяснил мне устройство котла. Он состоит из трех частей: топки,
цилиндрической части и дымовой коробки. Показал мне Рудик сухопарник,
в котором размещен прибор, выпускающий пар из котла. Воду в котел по¬
дают два инжектора; их можно называть поршневыми насосами.
Генька слушал Рудика, но по его виду было ясно, что Геньке все и так
понятно. Мы это проходили, да я не запомнил. Аршинов на паровозе чувст¬
вовал себя как дома. Ему не надо было говорить, что делать. Сам, когда
нужно, брался за лопату, следил за приборами, выглядывал в окно. И Ру-
дик — хоть сначала косо посматривал на Геньку — смягчился.
— Ездил? — спросил он Аршинова.
— Случалось, — ответил Генька.
— Кочегаром?
— И помощником, — сказал Генька и, помолчав, прибавил: — Одну
поездку.
— Аршинов... Николай Игнатьевич, он тебе...
— Отец, — сказал Генька.
— Я с ним ездил помощником... месяца три. Хороший машинист.
«Сейчас переиграет, — подумал я. — Геньку сделает помощником».
Но Рудик был принципиальным парнем, он не переиграл. И я понял, что,
будь Генька хоть сыном министра путей сообщения, Рудик не стал бы отно¬
ситься к нему иначе.
Перед самым Себежем мы чуть не зарезали совхозного быка. Недалеко
от железнодорожного полотна на пустыре стояли скотные дворы. Навер¬
ное, быка вывели подышать свежим воздухом, а он, ошалев на воле, вы¬
рвался и пошел куролесить. Я первым заметил его на рельсах.
— Корова! — крикнул я Рудику. — Прет, дура, на нас!
Это оказался бык. Нагнув лобастую голову, он шел навстречу паровозу:
забодать его хотел. Вдоль путей суетились рабочие — они размахивали
хворостинами, кричали, некоторые даже тыкали в быка кулаками, но бык
на них — ноль внимания. Он хотел сразиться с противником пострашнее.
Рудик стал тормозить, но расстояние быстра сокращалось. Я уже мог
разглядеть большие, темные, с красной поволокой глаза животного. Меж¬
ду рогами курчавилась бурая шерсть, в носу поблескивало стальное коль¬
цо. Это был красивый племенной бык. Неужели он, дурак, не соображает,
что сейчас от него останется мокрое место?
Когда нам стало ясно, что затормозить не удастся, Рудик быстро отвер¬
нул какой-то медный кран, и из-под колес паровоза с ревом вырвались
огромные клубы пара. Бык остановился, поднял голову и попятился. Боль¬
ше мы ничего не видели. Рельсы, бык, телеграфные столбы — все исчезло.
Один белый туман. Я напряженно ждал толчка. Я понимал, что для такой
машины, как наш паровоз, бык — ерунда, но чуть заметный толчок должен
быть. Толчка не было. Рудик перекрыл пар, и, когда все рассеялось, путь
оказался свободным.
Бык вперевалку трусил к скотному двору. Из его ноздрей тоже выры¬
вался пар.
Все были довольны: и мы, и бык, и люди. Они улыбались нам и махали
руками. Рудик выругался и, высунувшись в окно, показал кулак. Но люди
не обиделись. Они улыбались и продолжали махать руками. У нас у всех
троих свалилась гора с плеч. Рудик взглянул на Геньку, и тот схватился за
лопату. Стрелка здорово отклонилась вниз.
— Поднажмем, — сказал Рудик. — График есть график.
Он уже забыл про быка и был озабочен другим: мы должны точно в срок
прибыть на станцию Себеж. Минута в минуту. Поезд с трудом набирал по¬
терянную скорость. Когда я в Великих Луках забирался по железному
120
трапу в будку машиниста, мне было наплевать на все графики в мире. Но
за какие-то пять часов пути мое представление о графиках изменилось.
Для паровозников график — закон. Бык пытался выбить нас из графика.
Но мы вышли из этого поединка с честью. И когда мимо проплыл семафор,
я, взглянув на часы, чуть не заорал «ура!». Мы уложились в график. И это
будничное канцелярское слово показалось мне звучным и праздничным,
как паровозный гудок, которым мы приветствовали незнакомый город
Себеж.
14
Кончался парк, и начиналось озеро. Голые деревья стояли на берегу.
Когда дул с озера ветер, с деревьев сыпалась снежная пыль. На скамейки
намело снегу, и они были похожи на диваны в белых чехлах. В зимнем
парке пустынно и бело. Ни одна тропинка не пересекает парк.
Две мрачные вороны, повесив клювы, сидели на ограде и угрюмо смот¬
рели на нас. Мы прошли мимо, и одна ворона что-то каркнула нелестное
в наш адрес. Рудик храбро ступил в своих ботинках в сугроб и сразу утонул
по пояс. Из сугроба мы скоро выбрались. Дальше — лед, прикрытый тон¬
ким слоем снега. На плече у Рудика висел продолговатый ящик с рыболов¬
ными принадлежностями (он называл его баян), я тащил тяжелую само¬
дельную пешню: машинист уговорил меня сходить на рыбалку.
До сумерек оставалось еще часа два. Снег под ногами был голубова¬
тым. Кое-где ветер дочиста вылизал снег, и лед издали блестел, как кусок
рельса. Было тихо. Ветер трепал облака над головой, но на озеро пока не
опускался. На одном берегу — город, на другом — холмы, поросшие сосня¬
ком. Летом, наверное, красиво на этом озере. Зеленый парк, лодки, рыбаки.
-- Попробуем здесь, — сказал Рудик.
Он поставил ящик на л.ед, достал из него смешные коротенькие удочки,
блесны. Показал, где рубить лунку.
Я никогда заядлым рыбаком не был. Летом, в детстве, доводилось
купать червя в воде, но в Лазавице рыба клевала плохо, и мы, чаще всего
спрятав удочки в кусты, бросались в воду и играли в пятнашки. Или топили
друг друга. Это была неприятная штука. Возьмет кто-нибудь подкрадется
и окунет твою голову в воду. И держит, подлец, с минуту. Воздуха нет,
страшно, а никак не вырваться. Когда отпустят, выскочишь из воды и, ни¬
чего не видя и не слыша, плывешь к берегу, хватая воздух ртом, как рыба.
О подледном лове я слыхал, но, как зимой ловят рыбу, видеть не доводи¬
лось. Вот почему я согласился идти с Рудиком на Себежское озеро. Генька
рыбалкой совсем не интересовался, он купил билет в кино.
Лунку долбить оказалось делом нелегким. Слой льда был толстым.
Я рубил пешней, ледяные брызги летели во все стороны. Мне стало жарко.
Наконец моя пешня, не встретив сопротивления, чуть было не ушла под
воду. Еле удержал за конец.
— Три штуки утопил, — сказал Рудик. — Эта четвертая.
Он уселся на ящик и опустил в лунку тонкую леску с блесной. Малень¬
ким удилищем он изредка подрагивал, чтобы блесна шевелилась возле
дна. Я смотрел на синий кружок лунйи и мысленно видел илистое дно
с ржавыми водорослями. У дна лениво стоят окуни, лещи, крупная плот¬
ва и равнодушно шевелят жабрами. Они видят железную блесну, вися¬
щую на леске, и думают: «Тряси, тряси, рыбак... Нам все равно делать не¬
чего, поглядим».
121
Рудик был человек упорный, он сидел на ящике и молча дергал жалким
обрубком. Рыба не клевала.
— Она спит, — сказал я. — Пошли назад. В кино успеем.
— Иди, — ответил Рудик.
Мне стало холодно. Я ежился в своей ватной куртке, постукивал ботин¬
ками. Рыба не клевала. Мне надоело на одном месте топтаться и глазеть на
неподвижную спину машиниста.
— Не заснешь? — спросил я. Рудик не ответил. — Приду разбужу...
Я повернулся и зашагал назад, к берегу.
В кино я опоздал, пришлось просто так бродить по городу. На пригорке
я увидел большое красивое здание, окруженное деревьями. Я не поленился
и поднялся по дороге наверх. Это был сельскохозяйственный техникум.
В окнах общежития горели огни. Слышалась музыка: ребята радиолу
пустили.
Отсюда хорошо просматривалось все озеро. Я увидел неподвижную
фигуру Рудика. Он сидел на своем «баяне» и, наверное, действительно
спал. Тоже нашел парень занятие. Делать было нечего, и я снова спустился
к озеру.
Рудик не спал. Он подергивал удочку и смотрел в лунку.
— Все колдуешь? — спросил я. — Покажи, что поймал.
— Нечего показывать... — Рудик поднялся со своего «баяна». —
Мелочь.
Он открыл ящик, я так и ахнул: в ящике лежало штук пятнадцать при¬
личных окуней и один порядочный щуренок — граммов на четыреста.
— В прошлое воскресенье, — сказал Рудик, — мы ездили с пригород¬
ным в Опухлики, на озеро Большой Иван. Килограммов по десять привез¬
ли. Один парень вытащил щучку килограмма на три.
— У меня есть мотоцикл, — сказал я. — Летом объезжу все озера. Хо¬
чешь, поедем вместе?
— Там видно будет, — ответил Рудик. — Какой у тебя мотоцикл?
— БМВ... Восемнадцать лошадиных сил.
— На невельских озерах летом благодать, — сказал Рудик.—И в Усть-
Долыссах.
— Смотаемся, — сказал я. — Могу куда хочешь.
Общежитие паровозных бригад находилось недалеко от вокзала. От
озера топать километра три. Рудик надел на плечо ремень ящика, мне
сунул пешню, и мы зашагали к парку, который неясно темнел вдали.
В городе зажглись огни. Около освещенного подъезда толпилась моло¬
дежь. Гремела музыка, выплескиваясь из-за хлопающих дверей. Это
районный Дом культуры. Сегодня суббота... Алла вернулась из депо, пере¬
оделась и помчалась на танцы. Она никогда не пропускает танцы. А там
Герка... И еще тот высокий, которому я однажды на ногу наступил, когда
танцевал с Рысью. И еще много других, кому Алла может понравиться.
— Завтра вставать рано, — сказал Рудик, — а то можно было бы на
танцы...
— Не люблю.
Рудик посмотрел на меня, усмехнулся:
— Танцевать не умеешь... Научишься — полюбишь.
— Кто там танцует? — сказал я. — Прижимаются друг к дружке,
и все.
— Тоже неплохо, — сказал Рудик.
— Можно и в другом месте... Обязательно под музыку?
122
— На танцах легко с любой девушкой познакомиться. А попробуй на
улице подойди. К бабушке пошлет. А то еще и хулиганом обзовет. А на тан¬
цах— пожалуйста: подходи к любой. Раз заявилась, голубка, в клуб —
будь добра, танцуй. Пару раз станцуешь — и познакомились.
Я представил себе, как к Алле подкатится на полусогнутых какой-
нибудь прилизанный тип при галстуке и, шаркнув ножкой, пригласит на
танец. Облапит за талию рукой и будет гадости говорить на ухо. А потом
обязательно увяжется провожать...
— Не люблю танцы, — повторил я. — Ну их к черту.
— Я бы потанцевал, — сказал Рудик. — Подниматься рано... Да и
мазута на мне много.
Мне не хотелось разговаривать на эту тему, а Рудика, наоборот, про¬
рвало. Он стал рассказывать, как познакомился с одной «потрясающей»
девушкой на танцах в железнодорожном клубе. Сначала она не очень-то
хотела с ним, но потом понемногу оттаяла. Он даже домой ее проводил.
Жила она у черта на куличках, где-то за Сеньковским переездом. При¬
шлось ему назад киселя хлебать до трех ночи.
— Потрясающая девушка, — хвастался Рудик. — Фигура... Богиня!
И, знаешь, не дурочка. Работает на трикотажке. Любой зовут. Люба —
любовь! Поет в хоре. Сегодня на заводе выступает... Обещал прийти, да вот
поездка... И сказать не успел...
Рудик перекинул ремень «баяна» на другое плечо и замолчал. Размеч¬
тался о своей Любушке. Бугристая мостовая, припорошенная снегом, виля¬
ла меж холмами. Огни сзади пропали. Впереди ухали паровозы, гудели
в рожки стрелочники. Но станционных огней пока не видно.
— Неужели обидится? — вздохнул Рудик. — Она солистка.
— Переживет...
Рудик с любопытством посмотрел на меня:
— А как у тебя?
— Холодно, — сказал я. — Скорее бы весна.
— Я насчет баб.
— А я насчет погоды, — сказал я.
Рудику приспичило во что бы то ни стало выяснить, как обстоят мои
сердечные дела. Мои дела обстояли неважно, и мне не хотелось распро¬
страняться. И вообще я не любил на эту тему разговаривать. Тогда Рудик
рассказал трогательную историю, как он год назад влюбился в свою учи¬
тельницу.
— ...Историк она... Пришла первый раз в класс — мы обалдели. Дев¬
чонка. На вид лет семнадцать. А у нас в группе самому молодому — два¬
дцать два. Некоторым мальчикам — под сорок. Что ты думаешь — не за¬
смущалась. Стала рассказывать про Петра Первого. Интересно так. Я слу¬
шаю, а сам глаз с нее не спускаю. Думаю, покраснеет сейчас, собьется.
Не-е! Провела урок и ушла. Только каблучки тук-тук-тук! Юбка узкая,
идет, ножками перебирает. И так, понимаешь, она мне понравилась — не
мог уроков ее дождаться. Бывало, с истории в кино убегал, а тут сижу на
первой парте, как к стулу пришитый, и гляжу на нее. Она на меня тоже
глядит. Как на других. Не больше. На выпускном вечере решил ей в любви
признаться. Получили мы аттестаты, выпили, ну я и подкатился к ней. Не
успел рта разинуть, как она знакомит меня с парнем: «Мой муж — Васи¬
лий Петрович». Тоже учитель. Математик. Он в дневной преподавал...
В этой же школе. Вот тебе и девчонка семнадцать лет!.. А историю сдал я
на пятерку.
123
Из-за снежного холма показалась станция. Фонари освещали перрон.
В окнах вокзала — огни. Огни в колпаках стрелок. Пунктиры огней раз¬
бежались по рельсам. У пакгауза пыхтел маневровый. Из паровозной
трубы через равные промежутки выскакивал веселый рой красных искр.
Мы с Рудиком поужинали в маленькой столовой. Генька давно вернул¬
ся из кино и валялся с книжкой на койке. Кроме нас, в общежитии ни¬
кого не было. Кровати стояли застланные по-солдатски: одеяло и на кон¬
це белая простыня. Рудик оставил ящик в коридоре, чтобы рыба в тепле не
протухла.
— Спать? — спросил он, сбрасывая ботинки.
Генька не возражал. А мне вдруг захотелось прогуляться по перрону.
В окно видно было, как прошел мимо товарняк. Откуда-то приползла
поземка. Суетливо забегала по перрону, будто опаздывая на поезд. Потом
закружилась на одном месте, заплясала, и вдруг длинные снежные языки
сплелись воедино и спиралью унеслись ввысь. На перроне стало тихо и
чисто. Я вышел из комнаты; мне хотелось побыть одному.
Я бродил по перрону и думал об учительнице, которая с первого взгляда
покорила Рудика, о танцах, наконец об Алле. Почему я не могу сказать ей,
что люблю? Язык не поворачивается... Почему? Рудик бы запросто сказал.
Интересно, понравилась бы ему Алла? Понравилась бы. Алла всем нравит¬
ся. И Рудик бы ей понравился. Боксер, настоящий парень. Он бы не выдох¬
ся через пятьдесят шагов, если бы понес ее на руках... И она смотрела бы
на него, как на меня тогда. И они целовались бы. Я представил Аллу
в объятиях Рудика, и мне стало неприятно.
Из вокзала на перрон повалили люди. В руках у них были чемоданы,
узлы, корзинки.Прибывал из Великих Лук пассажирский. Я услышал дале¬
кий раскатистый шум паровоза. Луч головного прожектора выхватил из
сумрачного леса несколько сосен и пропал. Но через секунду снова выныр¬
нул из-за деревьев и ударил в глаза, ослепив. Перед станцией пассажир¬
ский вышел на кривую, и я увидел вереницу вагонов с освещенными
окнами.
Поезд остановился, люди загалдели, забегали от вагона к вагону.
Стоянка пятнадцать минут. Все сядут на свои места. Чего суетиться? Я по¬
шел вдоль состава. За окнами вагонов лица. Много лиц. На столиках —
бутылки с лимонадом и пивом. Поезд идет в Ригу. Сразу за Себежем начи¬
нается Латвия. Утром пассажиры прибудут в Ригу. Я слышал от ребят, что
это очень чистый и красивый город. И все почему-то считали главными
достопримечательностями ночной ресторан «Луна», Межа-парк и театр
оперы и балета.
К составу прицепили сменный локомотив. Через семь минут отправле¬
ние. Я дошел до конца состава и повернул обратно. В тамбуре девятого
вагона, прижав нос к стеклу, стояла девчонка. Голова ее была закутана
в платок. Я прошел мимо, и вдруг мне показалось, что лицо этой девчонки
я где-то видел. Я понимал, что это ерунда: откуда мне знать эту пассажир¬
ку? И мало разве бывает всяких совпадений? Тем более что я даже сразу
не мог вспомнить, на кого она похожа. Я пошел дальше. И вспомнил:
девчонка похожа на Рысь! Такие же большущие глаза и любопытный нос.
Правда, нос был расплющен о стекло. Мне захотелось вернуться и еще раз
взглянуть на девчонку, но показалось это глупым. Сейчас поезд отправит¬
ся, и я снова увижу ее. Что-то сейчас поделывает дома настоящая Рысь?
Ее звать Дина. Была такая греческая богиня Диана. Ее скульптуру с ланью
я где-то видел. Наверное, полное имя Рыси — Диана.
124
Поезд бесшумно тронулся. Не то что наш товарняк: с места не сдви¬
нешься, пока вагоны буферами не подтолкнут друг друга. Шестой вагон
проплыл, седьмой, восьмой и, наконец, девятый... Девчонка в той же позе
стояла в тамбуре и смотрела на меня. И вот глаза ее широко распахнулись,
рот приоткрылся... Вагон ушел вперед, и девчонка исчезла. Я теперь не сом¬
невался: это Рысь! Таких глаз больше ни у кого не было. Куда она едет!
Ведь в школе занятия, зимние каникулы давно прошли. Мимо уже доволь¬
но быстро проплыл одиннадцатый вагон. Последний. Красный фонарь
освещал широкий, блестящий посередине блин буфера и гибкую кишку
воздушного тормоза. Черная кишка с белой головкой тихо раскачивалась.
Рысь, кажется, что-то хотела крикнуть мне... Она даже приоткрыла рот.
Я сорвался с места и побежал за поездом. Черные шпалы мельтешили
под ногами, я боялся подскользнуться и упасть, тогда прощай Рысь... Я не
упал. Догнав последний вагон, я схватился за буфер, повис и, упираясь
ногами в тормозной блок, вскарабкался на него.
Огни станции мигали позади. Поезд набрал скорость и с шумом несся
вперед. Вагон раскачивался, поскрипывал. Красный фонарь над головой
тоже раскачивался и дребезжал. Я попытался открыть дверь, но она была
закрыта изнутри, в вагон я не мог никак попасть. На буфере стоять тоже
мало радости. Я держался за железный поручень, и пальцы окоченели.
Делать нечего, я полез по скобам на крышу вагона. Ветер накинулся на
меня, пытаясь сбросить. Далеко впереди дышал паровоз. Он швырял в тем¬
ное небо снопы искр. В ярких пятнах света, бегущих вдоль полотна, мель¬
кали голые озябшие кусты, маленькие елки, развилки телеграфных стол¬
бов. Я благополучно добрался до девятого вагона. Покачиваясь от ветра,
погрел за пазухой руки и спустился вниз. Стукнул ботинками в дверь там¬
бура. Она распахнулась, и я увидел Рысь. Она завертела головой, но я
стоял на буфере, и она меня не заметила. Ухватившись за поручень, я прыг¬
нул в тамбур. Рысь отпрянула и, ничуть не удивившись, сказала:
— Я тебя сразу узнала... у тебя одно плечо выше другого.
— В Ригу? — спросил я, прикладывая руки к горячей трубе водяного
отопления.
Рысь стояла передо мной в вязаном платке и черном бархатном жакете.
На ногах подшитые белые валенки. В углу притулился небольшой ободран¬
ный чемодан.
— А что за Ригой?
— Море, — сказал я. — Балтийское.
— Оно замерзает?
— Там где-то близко Гольфстрим проходит... Вряд ли.
— Это хорошо, — сказала Рысь. — Я боялась, что замерзает.
— Чего в тамбуре торчишь?
— Прохладно, — сказала Рысь. — А в вагоне жарко. Курят. А потом,
у меня билета нет.
— Это мелочи... Зайцем интереснее.
Рысь даже не улыбнулась. Какая-то невеселая она. И зачем едет
в Ригу? На море посмотреть? Это на нее похоже. Наверное, с теткой по¬
ругалась.
Я от Бутафорова слышал, что ее тетка довольно неприятная особа.
Работает буфетчицей в привокзальном ресторане. Любит выпить и по¬
ругаться. К ней захаживают мужчины, иногда бражничают до утра. Тогда
Рысь уходит к Бутафоровым и остается там ночевать. Спит она на полу,
хотя могла бы с Колькиной сестренкой лечь в кровать.
125
Нужно что-то делать. Скоро остановка. Не. ехать же мне с Рысью
в Ригу выяснять: замерзло Балтийское море или нет. Завтра в шесть утра
мы ведем товарный состав в Великие Луки. Кто знает, когда я теперь до¬
берусь до Себежа. Километров пятнадцать отмахали. Вся надежда на
встречный. А во сколько он пойдет, я не знал.
— Почему у тебя одно плечо выше? — спросида Рысь. — На тебя
сверху упало что-нибудь, когда ты был маленький?
— С чего ты взяла? Плечо как плечо.
— Или осколком от бомбы? Тебя бомбили?
— Сто раз. А плечо тут ни при чем... У тебя в Риге знакомые?
— Мы там до войны жили, — сказала Рысь. — Папа на эсминце
плавал. И я плавала... А потом папа меня отправил на Дртем-Остров. Это
на Каспии. Там рыбы пропасть!
— Послушай, Рысь, — сказал я. — Сейчас будет остановка... Мы вы¬
ходим.
Рысь пододвинула к себе чемодан и сказала:
— Ты выходишь, а я нет.
— Оба выходим, — сказал я. — На кой черт тебе Рига? Поживешь до
лета в Луках, а потом я тебя на мотоцикле отвезу на Артем-Остров.
— А что мы там будем делать?
— Кефаль ловить... Она там большая.
Рысь посмотрела в окно. Черные тени проплывали за вагоном. В тамбу¬
ре было холодно. Дверь опоясывала узкая лента инея. Еще несколько кило¬
метров, и поезд остановится.
— Я поступаю в школу юнг, — сказала Рысь. — Я буду плавать на
кораблях. На Каспии маленькие суда. Лоханки. А здесь — Атлантика.
— Девчонок не принимают, — безжалостно сказал я. — Не валяй
дурака.
— Меня примут... Увидишь!
— Матрос в юбке... Не смеши!
— У тебя на щеке пятно, — сказала Рысь. — Ты сегодня не умывался?
— Будешь стоять на вахте и трубку курить? — издевался я. — И петь:
«Бананы ел, пил кофе на Мартинике, курил в Стамбуле злые табаки...»
— Тебя никто не звал сюда, — побледнев, сказала Рысь. — Уматывай!
Она рассвирепела не на шутку. Глаза сузились, даже нос наморщился.
Рысь и Рысь!
— Пожалуйста, — сказал я и открыл дверь.
Холодный воздух вместе с грохотом поезда ворвался в тамбур. Проско¬
чил семафор, озорно подмигнув зеленым глазом. Поезд замедлял ход.
Я взялся за поручни и шагнул в пустоту. И почувствовал, как Рысь уцепи¬
лась за мое правое плечо, которое, как она утверждала, выше левого. Она
сразу отпустила меня и сказала:
— Прыгай... Чего же ты?
Я через плечо взглянул на нее. Глаза у Рыси были холодные и насмеш¬
ливые.
— Привет Риге, — сказал я и прыгнул.
Прыгнул удачно: ничего не вывихнул и не сломал. Угодил в сугроб.
Поезд приближался к станции, и скорость была невелика.
Сидя по пояс в снегу, я увидел, как из тамбура вылетел чемодан, а за
ним выпрыгнула Рысь. Последний вагон завернул за кромку леса и скрыл¬
ся из глаз. Поезд ушел, и стало тихо. Я слышал, как с откоса струился снег.
— Максим! — крикнула Рысь. Она бежала ко мне, Снег был глубокий,
126
но она не проваливалась. Платка на ней не было, белые волосы растрепа¬
лись, жакет расстегнулся. Лицо испуганное. Она бухнулась в снег рядом со
мной, схватила меня за плечи и, заглянув в глаза, рассмеялась:
— Ты снегом умылся... Пятна на щеке больше нет.
— У меня ноги нет, — сказал я мрачно. — И шапки.
Рысь улыбнулась и сказала:
— И ты жалеешь это воронье гнездо?
— У меня перелом.
— Тебе больно?
— Кричать хочется...
Рысь осторожно провела ладонью по моей щеке и очень серьезно
сказала:
— Бедный Максим, тебе сделают деревянную ногу. Ты будешь ходить
по городу, и нога твоя будет стучать: тук-тук-тук! Ты будешь сапожником.
— У меня есть опыт... — сказал я, вспомнив, как камнем приколачивал
каблук к громадной туфле, похищенной Рысью у тетки.
— Ты будешь с утра до вечера сидеть у окна и приколачивать подмет¬
ки... Я иногда буду приходить к тебе. Только не пей водку. Сапожники
много пьют. А ты не пей. Ладно?
— Ладно, — сказал я. — А ты будешь плавать на огромных кораблях.
Первым помощником капитана.
— Капитаном лучше.
— У меня просьба. Когда будешь в Стамбуле или Каире, купи мне
хорошей кожи... Из чего же я буду тебе сапоги тачать?
Рысь поднялась, застегнула жакет и протянула мне руку:
— Я бы еще поболтала с тобой, но... Ты, чего доброго, простудишься.
Схватишь насморк. Чихать будешь.
Я сжал ее ладонь и потянул к себе. Она упиралась, но я был сильнее.
Рысь упала на меня. Я совсем близко увидел ее глаза. Глаза были очень
большие и серьезные. И смотрели на меня настороженно, но без страха.
Завиток волос спустился на лоб. На волосах таяли снежинки. И вдруг губы
Рыси дрогнули, раскрылись, она запрокинула голову и громко, на весь лес,
засмеялась:
— Кто здесь живет? Отзови-и-сь...
«Ры-ы-ысь...» — отозвалось эхо.
На высоченной сосне кто-то пошевелился, хлопнул крыльями. Посыпал¬
ся снег. И долго он сыпался, прыгая с ветви на ветвь. Я смотрел на Рысь и
молчал. Она высвободилась из моих рук, села рядом. Лицо ее стало задум¬
чивым, глаза смотрели поверх моей головы, на сосну, откуда струился снег.
— Ночь, — сказала она. — Я первый раз ночью в лесу, и мне совсем не
страшно... Видишь, поваленная сосна? Видишь? Там берлога. Медведь
спит. Я слышу, как он дышит. Слышишь? Под сосной пар... Давай разбу¬
дим его?
— Давай, — сказал я.
— Мы прогоним его подальше, — продолжала Рысь, — а сами по¬
селимся в его берлоге. Мы будем просто знакомые. Живут ведь на свете
хорошие люди. Добрые. И очень вежливые... Ты будешь ухаживать за мной
и охранять от лесных разбойников. Будешь охотиться, таскать хворост,
разжигать костер, жарить зайцев...
— А что ты будешь делать? — спросил я.
Рысь обняла меня за шею и долгим взглядом посмотрела в глаза. Она
улыбалась, а в глазах грусть. И я услышал, как сердце мое стало стучать.
127
Сначала тихо, потом все сильнее и громче. И я испугался: не услышала бы
она. Нет, это была не та длинноногая девчонка с острова Дятлинка. Та не
умела так смотреть.
— Я за это буду тебя любить... — сказала она. — Если тебя поранит
в лесу зверь, я крепко-накрепко перевяжу твою рану. И она сразу зажи¬
вет... Я буду ждать тебя у костра... в берлоге.
Она забралась ко мне на колени и притихла. Плечи ее вздрогнули,
опустились. Она замерзла. А мне было жарко. Я боялся пошевелиться,
чтобы не спугнуть ее. Я вспомнил другой вечер. Верхи. Внизу гремит подо
льдом Ловать. Вот так же рядом сидели мы с Аллой в снегу. Она сказала,
что встать не может. Зачем она это сказала? Нога у нее была в порядке. Мы
целовались с Аллой. Нам было весело... А сейчас мне было не весело. Мне
было очень-очень хорошо, но не весело. Там, в Верхах, мы с Аллой целова¬
лись и больше ни о чем не думали. Я знал, что Алла никуда от меня не
убежит. А Рысь! Она тоже не убежит. Почему же я боюсь поцеловать ее?
Ударит? Мне станет стыдно? Нет. Другое. Она не ударит. Но если в ее
глазах мелькнет обида, я буду себя ненавидеть... Там, в Верхах, я не думал
об этом. А сейчас думаю. С Аллой можно ни о чем не думать. Целоваться до
потери сознания. А с Рысью так нельзя. Это я понимал сердцем. А почему
нельзя — не понимал...
Я обнял ее за плечи и еще крепче прижал к себе. Замерзла... А еще соби¬
рается жить в берлоге. Мне ничего не хотелось делать. Хотелось вот так
сидеть с ней и молчать. Я забыл про Рудика, про щекастый паровоз
ТЭ-2425. Забыл, что завтра вставать в шесть утра, а я бог знает где сейчас.
Ее упругие волосы щекотали мне губы, нос. От волос пахло снегом и сосно¬
вой хвоей.
Я не помню, сколько минут или часов сидели мы с ней в снегу. Моя
куртка намокла, я почувствовал холод. А Рысь все сидела у меня на коле¬
нях, и черные ресницы ее были опущены. Спит? Я пошевелился, и она сразу
открыла глаза.
— И никакого медведя там нет, — сказала она. — И мы не будем жить
в берлоге...
— Где твой платок? — спросил я.
— И ты костер в лесу не разожжешь...
— Нужно найти платок. У тебя волосы холодные.
— И дичи не настреляешь... Ты хочешь есть, Максим?
— Пойдем искать берлогу, — сказал я. — Не замерзать же в лесу?
Рысь встала и пошла вдоль пути. Остановилась и, взглянув на меня
через плечо, сказала:
— Я бы съела целого медведя... И берлогу заодно.
Мы нашли мою шапку, ее платок и чемодан. Я вытряхнул снег из шапки,
но она все равно была холодная, словно я сугроб напялил на голову. Рысь
поднялась на полотно и спросила:
— В какую сторону пойдем?
— Откуда пахнет морем... И теплом.
— Мне все равно, — сказала она и зашагала по шпалам.
Я догнал ее, отобрал чемодан и отдал свои рукавицы. Рукавицы были
большие и теплые. Рысь надела их, гулко хлопнула друг о дружку и
сказала:
— Спасибо.
Немного погодя она остановилась и возвратила мне одну рукавицу.
— Пополам, — сказала она.
128
Мы вышли на прямой путь и увидели огни. Совсем немного огней. Стан¬
ция была в двух километрах. Не станция, а разъезд. Оставив озябшую
Рысь в крошечном зале, я сбегал к дежурному и спросил, какой ожидается
поезд в сторону Себежа. Нам повезло: прибывал товарняк. Когда я вернул¬
ся в зал, Рысь уже устроилась поспать. Она с ногами забралась на облуп¬
ленную скамью, а под голову положила чемодан.
— Полундра, — сказал я. — Поезд прибывает.
Она зевнула и не очень охотно покинула скамью.
Через полчаса мы были в Себеже. Всю дорогу она дремала, прикорнув
на моем плече.
Я привел сонную Рысь в общежитие, разбудил ребят и сказал:
— Поедет с нами...
Генька посмотрел на Рудика. Рудик посмотрел на Геньку. Потом оба —
на Рысь.
— Куда поедет? — уточнил Генька.
— В Великие Луки.
— На чем поедет? — спросил Рудик.
— На паровозе.
Рысь стояла посредине комнаты и поглядывала на порожнюю кровать.
Она спать хотела. Рудик и Генька молчали. Меня начало раздражать это
молчание.
— Она есть хочет, — сказал я.
Рудик взял со спинки кровати брюки, надел под одеялом, вышел в кори¬
дор и вернулся с краюхой хлеба и двумя солеными огурцами.
— Есть рыба, — сказал он. — Мороженая. Вы... — он посмотрел на
меня.
— Рысь... то есть Дина зовут ее, — сказал я. — Сырую рыбу она не ест.
Генька порылся в своем сундучке и достал банку килек:
— Открыть?
Рысь кивнула.
— Я от тетки убежала, — сообщила она и, взглянув на меня, прибави¬
ла: — А потом решила вернуться...
— У нее тетка стерва, — сказал я.
Рысь уплетала хлеб с кильками, хрустела сочными огурцами и весело
посматривала на ребят. Она ничуть не смущалась, чувствовала себя, как
на острове Дятлинка. На ней была черная шерстяная блузка и не очень
новая коричневая юбка. Щеки разрумянились, волосы перепутались
в живописном беспорядке. Симпатичная сидела за столом Рысь. Я видел,
что она понравилась ребятам.
— Она меня ударила тряпкой, — прожевывая хлеб, рассказывала
Рысь. — Мокрой.
— За что же? — спросил Рудик.
— Она привела какого-то пьяного дядьку и сказала, что он будет у нас
жить. Дядька завалился в сапогах на кровать и захрапел так, что штука¬
турка стала отваливаться. Я не выношу храпа. Я за ноги стащила его
с кровати и выкатила на крыльцо... Я не хотела, чтобы он упал, а он скатил¬
ся с крыльца и набил большую шишку на лбу. Он сразу отрезвел и ушел со
своей шишкой домой. А тетка меня тряпкой. Мокрой.
— Надо было и тетку... с крыльца, — сказал Рудик.
— Она сильная. Этого дядьку она под мышкой принесла. Он был ма¬
ленький.
— Другого принесет.
129
— Весной я уйду от нее, — сказала Рысь. — Я бы сейчас ушла, да не¬
куда. А весной я уеду в Ригу.
— В каком классе? — спросил Генька.
— В восьмом.
— Комсомолка?
Рысь отодвинула банку с кильками и бросилась к своему чемодану.
Перетряхнула пожитки и огорченно развела руками:
— Растяпа я... И комсомольский билет и продуктовые карточки остави¬
ла в лыжной куртке. На гвозде.
— Ложись здесь, — показал я ей на свободную койку.
В комнате стояло шесть коек, а нас стало четверо. Если ночью прибудет
еще бригада — уступлю свою. Собственно, спать-то осталось часа три
с половиной. Мы, не сговариваясь, один за другим вышли из комнаты. В ко¬
ридоре закурили. Генька не курил, а тут тоже протянул руку за папиросой.
— Родственница? — спросил Рудик.
— Знакомая, — сказал я.
— А я уж хотел было приударить за ней... Красивая дивчина!
— Ребенок, — сказал я. — Шестнадцать лет.
— Тетке нужно руки укоротить, — сказал Генька. — Шлюха, видно.
И все у девчонки на глазах.
— Попробуй укороти, — усмехнулся я. — Гвардеец в юбке. У нее
туфли сорок третий размер.
— Я в горкоме поговорю, — сказал Генька. — Можно тетку пристру¬
нить. Через организацию, где она работает.
— А здорово она этого... дядьку выкатила! — рассмеялся Рудик.—
Если надо, — он шевельнул плечами, — я помогу. Девчонку в обиду не
дадим. Фигура у нее, Максим! Балерина!
— Завтра же сходим в горком, — сказал Генька. — Тянуть нечего.
Я слушал ребят и молчал. Я знал, что они не треплются. Я спрашивал
себя: «Мог бы я так вступиться за постороннего человека?» Ведь они ни¬
когда в глаза не видели Рысь и вот оба готовы что-то сделать для нее. Ну
Рудик, ладно, Рудик хороший парень. А Генька Аршинов? Не очень-то мы
с ним ладим, а вот тоже... Чужая забота, чужая печаль вдруг стала общей.
Мы вернулись в комнату. Рысь с головой закуталась в грубое синее
одеяло. Торчали только нос и завиток золотистых волос. Рудик выключил
свет. Мы тихонько разделись и тоже забрались под колючие одеяла. Я за¬
крыл глаза и почувствовал, что скоро не усну.
— Мальчишки, — услышали мы шепот Рыси, — я забыла сказать:
спокойной ночи!
И мы трое тоже шепотом ответили:
— Спокойной ночи.
15
Я стоял на тротуаре и смотрел вслед грузовику: мне показалось, что
в кабине только что проскочившей мимо машины сидел за рулем Корней.
Такое же угрюмое лицо, тупой подбородок. Я лрочитал белую надпись на
борту: «ПФ-1207». Машина не наша. Из другой области. Великолукский
транспорт имеет обозначение «ВИ» или «ВА». Тяжелый грузовик, погро¬
мыхивая, выехал на перекресток, сделал левый разворот и скрылся за
углом противоположной улицы. Показалось. С какой стати Корней поедет
в Великие Луки? Надо быть дураком, чтобы так рисковать. Корней прячет-
130
ся в какой-нибудь дыре. И все-таки было неприятно. Я вспомнил, как
Швейк все время предостерегал меня. «Не шути с Корнеем, — говорил
он. — Этот все может». Мишка рассказал мне такую историю: Корней
в лагере проиграл в карты соседа своего по койке. По тюремным законам
он должен был его в течение недели убить. И Корней ухлопал человека
в карьере. Подстроил так, что на него даже не упало подозрение. Бандиты
выбрали его своим вожаком. Мишка говорил, что Корней может приказать
какому-нибудь ворюге, и тот выследит меня и — нож в спину. А Корней
останется в сторонке. Корней рисковать не любит.
Я понимал, что все может быть, и первое время немного опасался. Но
потом предостережения Швейка как-то забылись. Мне не раз приходилось
шататься ночью по темным улицам, — пока все обходилось благополучно.
И вот сегодня эта встреча... Надо бы на всякий случай парабеллум достать
из-под камня. Но сейчас не военное время, и носить при себе оружие
опасно. Обнаружат — три года припаяют. Прав был дядя — ни к чему мне
этот парабеллум. И выбросить жалко. Вещь. Пусть себе лежит под камнем.
Смазан, не заржавеет. И есть не просит. А там видно будет.
Об этой встрече я скоро позабыл, тем более что был уверен: это ошиб¬
ка. Но иногда на меня накатывалась черная тоска, и я снова вспоминал
мрачную рожу «дяди Корнея». Однажды ночью он приснился мне верхом
на украденном ящике.
В городе стояла оттепель. Капало отовсюду: с крыш, с деревьев, с водо¬
сточных труб. Даже с проводов срывались увесистые капли. Снег съежил¬
ся, осел и почернел. Кое-где у заборов вылупились коричневые островки
земли. Страшно стало ходить по тротуару. Над головой нависли огромные,
сросшиеся вместе сосульки. Они прилеплялись под самой крышей к карни¬
зам и острием своим нацеливались на прохожих. Иногда сосульки падали.
Бывало так: идешь по городу и вдруг слышишь где-то вверху глухой
угрожающий шум. Шум нарастает, переходит в страшный грохот, и вот из
разинутого рта водосточной трубы с ревом и свистом вылетают куски льда.
Они прыгают по тротуару, скачут на дорогу. Это очередная сосулька
спустилась на землю по жестяному лифту.
Одни говорили, что пришла весна, другие утверждали, что это ложная
тревога. Март, мол, никогда не уходит без морозов. Шли дни, снег совсем
исчез с улиц, — прятался в оврагах, на свалках, в ямах, под окнами домов
с северной стороны. А солнце с утра до вечера разгуливало по небу и с каж¬
дым днем набирало силу. Поехал снег с крыш. С утра в городе был только
перезвон капель, а в полдень вступала в бой тяжелая артиллерия. То и дело
слышались тяжелое уханье и звучные шлепки. Это глыбы снега падали на
тротуар. Снег не сосулька, если и упадет на голову — не беда. Не убьет
наповал.
На Невельском шоссе очистился асфальт, можно было выезжать на
мотоцикле. Этого дня я ожидал давно. С мотоциклом моим приключилась
такая штука: вернулся я с практики и увидел в мастерской полностью со¬
бранный мотоцикл. Даже шины были накачаны. Мы с Игорем Птицыным,
Генькой и другими ребятами из нашей группы начали ремонт, а заверши¬
ли второкурсники, которые вернулись перед нами с практики. Пока я, рас¬
терянный и счастливый, крутился вокруг мотоцикла, Климыч молча погля¬
дывал на меня, пощупывая профессорские усики. А я не знал, что сказать:
я, конечно, был рад, что машина на ходу, но с другой стороны... Теперь сти¬
пендией не отделаешься! Человек двадцать поработало, а то и больше.
Я даже не знаю кто. Вообще-то я никого не просил помогать, и сам бы по-
131
маленьку справился. Но факт остается фактом: мотоцикл стоит готовень¬
кий. Хоть сейчас заливай в бак бензин, заводи мотор, садись и поезжай...
А остальные что скажут? Те, кто ремонтировали? «Нахал ты, Максим, и
подлец!» — вот что они скажут. А если и не скажут, то подумают. И как
мне ни хотелось вывести мотоцикл на улицу, я не решился. Лучше потом,
когда все уйдут.
Я подошел к Климычу и спросил:
— Не пробовали заводить?
Климыч посмотрел на мотоцикл и сказал:
— Покатится как по маслу.
— Я бы дал им покататься, — сказал я. — Не смогут...
Климыч несколько раз кивнул головой, но ничего не ответил. Смотрел
он мимо меня.
— Машину разобьют, — неуверенно продолжал я, — и сами... шеи
вывихнут.
— Чтобы яичко съесть, надо сначала облупить его, — изрек Климыч и
наконец удостоил меня не очень-то ласковым взглядом. — Так-то, брат.
Когда мастерская опустела, я выкатил мотоцикл во двор и пошел
в гараж стрельнуть у шоферов бензина и масла. Заправив машину, я с двух
оборотов завел мотор и, чувствуя, как замирает сердце, сел в седло. С за¬
крытыми глазами мог выжать сцепление и включить скорость.
— На обкатку? — услышал я голос Игоря Птицына. Он стоял у двери
учебного корпуса с сумкой в руках. Лицо у Игоря было безразличное.
— Хочу попробовать, — сказал я. — Шоссе сухое.
— Попробуй. — Игорь забросил сумку на плечо и зашагал к воротам.
— Можно вместе, — сказал я.
Игорь остановился у тополя. На суку все еще висела ржавая каска.
Территорию давно убрали, а вот каску так и забыли снять. Висит она на
суку и от порывов ветра тихо раскачивается. Зимой в каске был лед, а сей¬
час опять вода.
— А кто еще с тобой? — спросил Игорь, глядя на каску.
— Один.
— На Невельское?
— До Купуя... и назад.
— Не хочется, — сказал Игорь и, качнув каску, ушел. Не хочет — не
надо; в ножки кланяться не буду.
Игорь ушел, а каска все еще раскачивалась. Мне захотелось остановить
ее. Я выжал сцепление и включил первую скорость. Я знал, что рычаг
нужно отпускать медленно и плавно, но мотоцикл все-таки дернулся вперед
и заглох. Под конец резко отпустил. С третьей попытки я поехал. Машина
шла толчками, неуверенно. Чтобы выехать на дорогу, нужно было мино¬
вать ворота. Ворота были широкие — грузовик пройдет, а я ухитрился
рулем зацепиться за столб. Мотоцикл заревел и, сделав скачок, упал.
Я ободрал колено и до крови расшиб пальцы на правой руке. Мотоцикл
лежал на боку, уткнувшись рукояткой в песок, и негромко урчал. Заднее
колесо рывками крутилось. Я выключил мотор и оглянулся. К счастью, на
дворе никого не было. Мне стало ясно, что тут без специалиста не обой¬
дешься. Теория теорией, а без практики далеко не уедешь. Еще хорошо, что
в воротах застрял, а если бы я выехал на дорогу?..
Затащив мотоцикл в мастерскую, я отправился к инженеру Ягодкину.
Нашел его на стройке. Он был в синей брезентовой куртке и грязных кир¬
зовых сапогах. Лицо хмурое. Видно, что-то не ладится на стройке. Когда
132
все хорошо — лицо у инженера веселое. В неподходящий момент пожало¬
вал я к нему.
— Хромаешь? — увидев меня, спросил Ягодкин. — Не ласково при¬
нимает тебя мать-сыра земля.
— Чего-то в сторону повело, — сказал я. — С воротами поцеловался.
Мотоциклу ничего.
— Счастливо отделался... Машина — зверь.
— Изучил все как полагается, а вот на практике...
Ягодкин взглянул на часы и сказал:
— «Эх, дороги, пыль да туман...» Поедем, Максим, практиковаться!
Шоссе начиналось за Сеньковским переездом. Асфальт был неровный,
местами выбитый. И все равно после булыжной мостовой ехать было
приятно. Поля местами освободились от снега. Коричневые комья вспахан¬
ной земли лоснились. Снег спрятался от солнца в придорожных канавах.
Ягодкин сидел впереди, наклонив голову и чуть отвернув лицо в сторону.
Упругий холодный ветер выжимал слезу. Я приподнялся и взглянул на
спидометр: восемьдесят километров. Машину инженер вел хорошо. Перед
Купуем шоссе огибало высокий холм, круто уходило вниз и тут же снова
вздымалось. «Верблюжий горб» — прозвал я это место. Мне хотелось по¬
скорее сесть за руль, но Ягодкин не торопился. Миновав Купуй, он остано¬
вился на пригорке. За голыми березовыми стволами холодно блестело
лесное озеро. К нему можно было спуститься по тропинке. Я подумал, что
неплохо бы сюда с Рудиком приехать, рыбу половить. Инженер, не выклю¬
чая зажигание, обошел мотоцикл кругом, послушал, как работает дви¬
гатель.
— Перебрал мотор? — спросил он.
— Пальцы заменил и кольца...
— Слышу, — сказал инженер. — Машину не узнать.
— Всю до последнего винтика разобрали, — похвалился я.
— В гараже?
— В техникуме... Сами.
— Ребята помогли?
— Месяца два ковырялись, — сказал я. — Полный комплект инст¬
румента выпилили.
— Это хорошо, когда сообща... Значит, у тебя, Максим, настоящие
друзья,
— Я их не просил, — сказал я.
Ягодкин потрогал новые подножки, провел пальцем по спицам.
— Просто удивительно... Мастера! — Он посмотрел на меня. — Рад,
что машина попала в хорошие руки.
Мы поменялись местами: я сел за руль, а Ягодкин сзади. С таким учите¬
лем, как Ягодкин, было хорошо практиковаться. Он не орал на меня, не
кипятился. Спокойно говорил, что нужно делать. Один раз на развороте я
чуть не свалился вместе с ним в канаву: дал сильный газ, машина выскочи¬
ла на обочину, а я забыл про тормоз. Ягодкин ровным голосом напомнил
мне про тормозной рычаг. А крикни он, я бы растерялся, и мы очутились
бы в канаве. Домой возвращались в сумерках. Мотоцикл вел я. Стрелка
спидометра показывала шестьдесят километров в час. Я не чувствовал
холодного ветра, не слышал толчков под колесами. Мне хотелось еще не¬
много повернуть ручку газа, но Ягодкин не разрешил. Он считал, что и
шестьдесят километров для меня — роскошь. На правой обочине лежали
кучи песка. Для ремонта шоссе. Когда мы проносились мимо, я слышал
133
глухой шелест. Только миновав кучи, я понял, что это шелестит воздух.
Такой же прерывистый шелест я услышал, когда мы проезжали мимо
белых цементных столбов, ограждающих шоссе на повороте. На Сеньков-
ском переезде дорогу нам перегородил полосатый шлагбаум. Я остановил¬
ся по всем правилам и слез. По городу мотоцикл поведет Ягодкин. Его лицо
после этой прогулки посвежело и стало веселым.
— Еще пару выездов на шоссе, и можешь сдавать на права, — сказал
инженер. — Потренируйся где-нибудь на пятачке... У тебя с разворотом
не очень... И еще тебе совет: не жми на газ. Шоссе разбитое, ямы. Машину
угробишь и себя.
Со стороны вокзала показался товарняк: он еще не успел набрать
скорость. В будке машиниста я увидел светловолосую голову Рудика. Он
тоже узнал меня, еще больше высунулся в окно и помахал рукой. Он что-то
крикнул.
— Не слышу! — показал я на уши.
Рудик засмеялся и кивнул головой. Паровоз миновал железнодорож¬
ный мост через Ловать, а вагоны все стучали и стучали мимо шлагбаума.
Казалось, им не будет конца. На дверях вагонов мелькали белые надписи,
но на ходу их было трудно прочитать. Куда, интересно, повел состав маши¬
нист Рудик? Опять до Себежа? Полтора месяца ездили мы с Генькой на его
паровозе ТЭ-2425. Привык я к паровозу и к Рудику; и непонятная железная
махина к концу практики стала понятной и послушной. Я запомнил и, ка¬
жется, полюбил горячий запах пара, угля и мазута. Мне нравилось под¬
ставлять разгоряченное у топки лицо холодному ветру, нравилось шагать
с сундучком по шпалам в депо, ночевать в общежитии паровозных бригад.
Рудик доверял нам с Генькой самостоятельно вести локомотив, а когда мы
зашивались, он сам брался за лопату и швырял уголь в топку. Один раз
Рудик пригласил нас в клуб на соревнования по боксу. Рудик десять минут
валтузил на ринге такого же здорового парня, как он сам. Я не очень раз¬
бирался в боксе, но и то видел, что Рудик лучше работает. Я думал, что он
уложит этого парня на пол, но обошлось без нокаута. Судья поднял руку
Рудика и объявил его победителем. В полутяжелом весе Рудик занял пер¬
вое место в отделении дороги. Потом мы остались на танцы. Рудик познако¬
мил нас с тоненькой черноглазой девушкой. Ее звали Инна. Или она нас
с Генькой смущалась, или мы ей не понравились, но она весь вечер молча¬
ла, как в рот воды набрала. А Рудик сиял. Он весь вечер танцевал с ней.
В антракте мы пили пиво в буфете. Какие-то два парня ни с того ни с сего
прицепились к Геньке Аршинову. Рудик подошел к ним и что-то негромко
сказал.
Парни поднялись из-за стола и дружно потопали в танцевальный зал.
Они тоже видели, как Рудик дубасил прошлогоднего чемпиона, и слыша¬
ли, что объявил судья...
Шлагбаум заскрипел и нехотя поднялся. Я давно заметил, что шлагбау¬
мы всегда поднимаются не с той стороны, с которой ждешь, а наоборот.
Мастерская была закрыта, и Ягодкин предложил поставить мотоцикл
к нему на склад.
— Пусть здесь стоит, — сказал я, вспомнив противную рожу завскла-
дом. Этот тип, Соколов, за ночь опять что-нибудь открутит.
Я проводил инженера до дому.
— У меня банка тушенки есть, — сказал он. — Ликвидируем?
Я от тушенки не стал отказываться. Не успели мы сесть за стол, как
пришел Михаил Сергеевич.
134
— Положите вилки на стол, — сказал он, — пожалейте бедную за¬
куску, она еще пригодится нам, интересное дело!
— Проект закончил? — спросил Ягодкин.
Михаил Сергеевич взглянул на часы и торжественно провозгласил:
— Пятнадцать минут назад начертал рейсфедером последнюю линию...
Расписался, свернул в трубку и бечевкой перевязал...
— Поздравляю, дружище, — сказал Ягодкин.
Михаил Сергеевич посмотрел на меня, улыбнулся:
— Вижу, голова на плечах, интересное дело... Значит, все в порядке.
— В ворота врезался, — сказал я. — Слегка.
— «Эх, мушкетеры... трам-та-та-рам...» — в лад пропели Ягодкин и
Михаил Сергеевич.
Я посидел еще немного за столом, послушал их умные разговоры и под¬
нялся. Они даже не заметили этого. Лишь когда я сказал: «До свида¬
ния», Ягодкин кивнул и сказал:
— Завтра после работы.
— Приду, — сказал я.
— Береги голову, — посоветовал архитектор. — Она пригодится
тебе... В будущем.
— А сейчас? — спросил я.
— Необходима для равновесия...
— Интересное дело, — сказал я.
Ягодкин улыбнулся. Михаил Сергеевич подмигнул мне.
— «Эх, мушкетеры... трам-та-рам!»
Под стук стаканов я вышел из комнаты. Небо было усыпано звездами.
С крыш срывались тяжелые капли и звучно шлепались о тротуар. Одна
капля щелкнула по козырьку фуражки. С кладбища донесся унылый звон
колокола. Звон долго дрожал в воздухе, потом рассеялся. С Ловати слы¬
шались гулкие удары валька о мокрое белье. На перекрестке выстлала
фарами желтую дорожку машина. Дорожка закачалась, укоротилась и
пропала. Я вспомнил грузовик с номером ПФ-1207 и снова ощутил смутную
тревогу. Неужели за баранкой сидел Корней?
16
— Ты с ума сошел!
— Разве это скорость?
— Я боюсь!
— Держись за меня... «Ревела буря-а, гро-о-м...»
— Мы разобьемся!
— Держись... «греме-ел, а-а в дебрях...»
— Машина... Тише!
— Машина — это чепуха... «буря-а бушева-ала-а...»
— Прямо на нас... Я спрыгну!
— Завещание написала?
— Максим, я серьезно... Ой! Опять машина! Это автобус!
— Закрой глаза...
— И зачем я села на этот... драндулет?
— Я тебя поцелую... Можно?
— Ради бога, не поворачивайся... Слышишь?! Потом...
Я чувствовал себя Великим Повелителем. Мне подчинялся мотоцикл.
135
Асфальт мелким бесом расстилался под колесами. Позади сидела моя пре¬
красная невольница Алла. Она обхватила меня за талию. Горячо дышала
в затылок. Спиной я ощущал упругий напор ее груди. Я мог сказать ветру:
«Свисти» — и ветер будет послушно свистеть. Я мог обогнать ветер — мне
подчинялись расстояние и время. Я ездил на поездах, на машинах, летал на
самолете. Но нигде я так не ощущал скорость, как на мотоцикле. Я ощущал
эту скорость всеми клетками своего тела. Я и мотоцикл слились. Мы одно
целое. Мир расступается, пропуская нас вперед. Мир радует своим разно¬
образием. Вот холм. На вершине тригонометрическая вышка. Холм растет,
вышка запрокидывается, и вот нет ни холма, ни вышки. Впереди поле. По
полю ползет трактор. И вот поле — позади, а трактора не слышно. Свинцо¬
вая лента шоссе перерезает село на две части. Я проношусь мимо домов,
людей. И снова вокруг меня поле, кустарник. Сквозь молодую весеннюю
зелень иногда блеснет синевой. Там за кустами озера. Их много в этом
краю. Больших и маленьких. Глубоких и мелких.
Крепко обняла меня Алла. Она молчит, но я чувствую, как стучит ее
сердце. Алла! Я готов мир подарить тебе. Пусть эти слова тысячу раз про¬
износились. И я опять готов сто раз подряд сказать, что ты самая красивая.
У меня хорошее настроение, потому что ты рядом. Я готов взлететь на мото¬
цикле над шоссе и парить. Потому что твое дыхание обжигает мне висок, а
твоя грудь толкается в мою лопатку. Что такое восемьдесят километров
в час? Я жму на газ...
— Максим, ты сумасшедший!
— Я тебя...
— Остановись сейчас же!
— Лю...
— Ты идиот!
Я сбавил скорость. Ветер перестал насвистывать в уши свою незатейли¬
вую песню. С разбегу остановились кусты на обочинах. Я свернул с шоссе
на проселочную дорогу. Белела молодая березовая роща. В низине видне¬
лась тронутая рябью гладь озера. Здесь мы с Ягодкиным остановились и он
осматривал мотоцикл. А я еще подумал, что хорошо бы сюда с Рудиком на
рыбалку. Тогда березы стояли голые, а сейчас зазеленели. Дорога круто
сворачивала от озера в сторону. Я спустился по узкой тропинке к озеру.
Алла первая спрыгнула с седла и, ни слова не говоря, направилась в рощу.
Было тихо. Осока у берегов поднялась на полметра. Огромная сосна,
сраженная молнией, упала в озеро. Она расщепилась у самой земли. Поло¬
вина сосны, не в силах оторваться от земли, лежала на берегу; вершина
плавала в воде. Мне захотелось посидеть на толстом красном стволе и
свесить вниз ноги. Удочку бы сюда, — в озере наверняка есть рыба. На
другом берегу стеной стояли сосны; стволы их блестели на солнце.
— Максим! — услышал я голос Аллы.
Она обняла молодую березу. Береза была в зеленом кружевном платке.
Алла — в светлом плаще и белых туфлях. В густых каштановых волосах —
белая зубастая гребенка. Ветер на свой лад причесал Алле волосы. Она
смотрела на меня и улыбалась.
— Я очень испугалась, — сказала она.
Я нагнулся, сорвал травинку и сунул в рот.
— Не сердись, — сказала Алла.
— Щук тут много, — сказал я. — Всплескивают.
— Ты очень быстро ехал...
— Слышишь, ударила... У той заводи.
136
— Какой ты смешной, — сказала Алла. — Ну иди же сюда...
Она прижалась щекой к белому гладкому стволу и больше не улыба¬
лась. Я смотрел ей в глаза и удивлялся: только что они были чистые, ясные
и вдруг замутились. Я приложился ухом к стволу и спросил:
— Слышно?
Алла оторвалась от березы и удивленно посмотрела на меня:
— О чем ты? О щуках?
— Всплескивают, черти, — сказал я.
Это я нарочно сказал. Не о щуках спрашивал я. О березовом соке.
Весной слышно, как в березах бродит сок. Стоит приложить ухо к березе, и
ты услышишь глухой шум. Так шумит прибой. Сок, словно кровь, живет,
пульсирует в дереве. И когда надрезаешь ножом древесину, чтобы потек
сок, то кажется, что березе больно и она плачет. А Алла не услышала, как
бродит сок. И еще я подумал, что Рысь бы обязательно услышала. Она здо¬
рово чувствует эти вещи.
Я обнял Аллу за плечи, и мы отправились в глубь рощи. Под ногами
шуршали сухие прошлогодние листья и негромко потрескивали сучки. Мы
молчали, но сердце мое, предчувствуя что-то необычное и тревожное, все
сильнее бухало. Роща гуще. Березы и кусты с липкими листьями обступили
нас. Озеро осталось позади. Шмелями гудели на шоссе машины, а здесь
был другой мир. Мир тишины и покоя. Над березами, такие же белые,
плыли облака. Солнца не видно, но вся роща пронизана теплым весенним
светом. Березы не шевелились. Запах молодого листа, только что вылупив¬
шегося из почки, стоял над рощей. Пели птицы. Мы остановились. Я за¬
глянул Алле в глаза. Она опустила ресницы. Я стал целовать ее в губы,
прохладные щеки, шею. Молчаливые березы зашушукались и стали мед¬
ленно кружиться вокруг нас.
— Максим, — сказала Алла, — не нуж... — И, не договорив, поры¬
висто поцеловала меня в губы.
Березы закружились, как бешеные, и опрокинулись на нас. Я не помню,
как мы очутились на старых, пахнущих лесной прелостью листьях. У Аллы
было бледное лицо и красные полураскрытые губы. Она навзничь лежала
на листьях, а мне казалось, что'она все еще падает и я должен изо всех сил
держать ее, иначе она провалится сквозь землю. Плащ распахнулся, от
тонкой черной кофты отлетела пуговица.
— Пусти, — сказала Алла, качнув головой и не открывая глаз. —
Пусти... Плащ сниму.
Но я не мог отпустить ее. Другое сердце бухало рядом с моим, и я уже
не мог различить, какое из них мое. В ушах стоял шум, словно я все еще
прижимал ухо к березе и слушал, как шумит сок.
— Не надо... — откуда-то издалека доносился до меня горячий
шепот. — Я сама...
Может быть, это шептали березы?
...Я стоял, прислонившись спиной к толстой березе, и смотрел на му¬
равьиную кучу. Красные с черным туловищем муравьи сновали взад-
вперед, что-то перетаскивали, перекатывали, выбрасывали. Оглушенный и
равнодушный был я. Краем глаза я видел Аллу. Она сидела на листьях и,
прикусив шпильки, поправляла свои пышные волосы. Ее красивые руки
плавно двигались. Локти были испачканы в земле. Белая гребенка с длин¬
ными зубьями воткнулась в ,мох. Круглые стиснутые коленки Аллы были
оголены, и она не поправляла расстегнутую сбоку юбку. В глазах ее колы¬
халась муть. На щеке — красная полоска — след немягкой лиственной
138
подушки. Я с каким-то безразличием смотрел на Аллу, и мне не верилось,
что несколько минут назад все было по-другому. Я смотрел на ее голые
коленки, на локти, испачканные землей, на белую гребенку и думал, что,
наверное, все так и должно быть. Мне вдруг захотелось сказать ей, чтобы
она одернула юбку и вытерла травой локти. Но я не сказал. Молчание
слишком затянулось, и я, кашлянув, сказал:
— Я поеду тихо... — А про себя подумал: «Выключил я зажигание или
нет? Не разрядить бы, к чертовой матери, аккумулятор...»
— Подай гребенку, — сказала Алла, пытаясь застегнуть на груди коф¬
точку. Она перебирала пальцами, отыскивая пуговицу, но пуговицы не
было, — она оторвалась.
Я вытащил из листьев гребенку и протянул ей. Алла воткнула ее в во¬
лосы и снизу вверх пытливо взглянула мне в глаза, но ничего не сказала.
Потом она попросила меня уйти. Я кивнул и направился к озеру. Зажига¬
ние было выключено, так что я напрасно волновался. Я сел на поваленную
сосну и свесил ноги. В воде крупно отражались стершиеся подметки моих
ботинок, а между ними маленькое и, как мне показалось, глупое лицо: нос
картофелиной, черные брови торчком, в волосах запуталась желтая трави¬
на, губы толстые и разъехались к самым ушам. Оптический обман. Я сплю¬
нул в воду и перестал смотреть. Противно было.
Алла долго не шла. Мне надоело сидеть на сосне и ждать ее. Я отпра¬
вился в рощу. Нашел то место, даже белую пуговицу, которая отскочила от
кофты, но Аллы не было. Я стал громко звать ее. Роща, притихнув, молча¬
ла, зато охотно откликнулось эхо. И птицы. Они дразнили меня. Мне стало
не по себе: куда, спрашивается, подевалась Алла? Не волки серые съели
ее? «Алла-а!» — орал я на весь лес. «Ла-ла-ла-а!» — хохотало эхо. Алла
не отвечала. Мне надоело разговаривать с эхом, и я вернулся к мотоциклу.
Он никуда от меня не убегал. Стоял на месте и по-честному ждал.
Я догнал ее на шоссе. Она шагала по обочине. Слышала треск мотора,
но не остановилась, даже не повернула головы. Судя по всему, рассерди¬
лась. За что? Я не знал, но все равно почувствовал себя виноватым. Вклю¬
чил первую скорость и поехал рядом.
— Весь лес обегал, — сказал я. — Кричал.
— Зачем?
— Думал, волки съели.
— А я думала, тебя щуки на дно утащили...
— Садись.
— Не хочу.
Слегка покачивая полными бедрами, она шла немного впереди. Белые
туфли красиво охватывали ступни. Я мог догнать ее, перегнать, но это ни¬
чего не изменяло. Алла шла своей дорогой, и я сейчас для нее не существо¬
вал. Она ушла потому, что я ей был не нужен. И даже то, что произошло
в березовой роще, не сблизило нас. А возможно, еще больше отдалило...
Нет, я не разочаровался в ней. На какой-то миг я был опустошен и равно¬
душен, но уже сейчас, глядя, как идет Алла, я думал о том, что мы слишком
рано ушли из рощи. Алла ушла. Она мне нравилась ничуть не меньше, чем
раньше. Я бы хотел, чтобы снова березы шушукались и кружились вокруг
нас... Сегодня в роще я решил, что счастливее меня нет человека на свете:
я люблю, и меня любят. Так я думал. Но когда березы перестали кружить¬
ся, а глаза Аллы стали чистыми, я понял, что ошибся. Зинка Михеева
любит Игоря Птицына. Это все знают и видят. А любит ли Игорь Зинку?
Этого никто не может сказать. Я видел, как они целуются по ночам в кори-
139
доре. У Зинки на лбу написано, что она жить не может без Игоря, а у него
не написано это на лбу. Но зачем же тогда он ходит с ней, целует ее? Зна¬
чит, тоже любит? Или она ему нравится? А какая разница между «люблю»
и «нравится»? Люблю ли я Аллу? И Швейк, и Бутафоров, и Генька не раз
подшучивали над моими чувствами к Алке. Значит, у меня на лбу написа¬
но: «Люблю!» У Алки не написано. Она не любит. А раз так, зачем она
поехала со мной в рощу? Значит, я ей нравлюсь... Не нравился бы — не
поехала б.
От этих мыслей мне не стало легче. Я хотел, чтобы меня тоже любили.
Я хотел, чтобы у Аллы было написано на лбу: «Люблю!» И тогда Анжелика
не посмела бы при мне говорить с Аллой про других парней, которые про¬
вожали их с танцев. А быть посмешищем для всего техникума я не желаю.
Бегать за Аллой, как бегает Зинка Михеева за Игорем, я не буду. Еще
Пушкин сказал: чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы
ей. Вот сейчас еще раз предложу и, если не сядет, укачу в город. Пускай
пятнадцать километров шагает.
— Сядешь? — спросил я.
Алла покачала головой. Я дал газ, и ветер ударил мне в лицо. Проехав
километров пять, я развернулся на шоссе и помчался обратно. Я затормо¬
зил перед ней, поставил мотоцикл на подножку. Она стояла, смотрела на
меня и покусывала соломинку. Я крепко взял ее за руку, подвел к мото¬
циклу.
— Знаешь, надоело, — грубовато сказал я. — Садись или...
Алла с любопытством взглянула на меня.
— Ударишь? — спросила она.
— Перекину через бак и увезу, — ответил я. — Как черкесы увозят
своих возлюбленных.
— То черкесы, — усмехнулась она. И все-таки села.
Я не гнал машину. За всю дорогу Алла не произнесла ни слова. Я оста¬
новился, не доезжая Сеньковского переезда. Мне хотелось поговорить с ней.
Начистоту. Серая глыба мелькомбината, напоминающая два поставленных
рядом железнодорожных контейнера, возвышалась неподалеку. Дострои¬
ли наконец. Направо зеленело поле. Там тренировались планеристы из
ДОСААФ. Цепочка курсантов, напоминая репинских бурлаков на Волге,
натягивала резиновый тяж. Команда — и планер бесшумно взмывал в синее
небо. Набирая высоту, долго описывал круги над полем. Каждое серебри¬
стое крыло несло по жаркому солнцу. Садился планер в траву легко и бес¬
шумно. Так узкая охотничья лодка входит в тихую озерную заводь, порос¬
шую камышом. Я взял Аллу за руку и повел в обратную сторону вдоль
шоссе. Я не знал, с чего начинать. Она шла рядом, касаясь меня плечом.
— Тебе Терка нравится, — сказал я. — Ты влюбилась в него по уши.
— Он ревнивый, — ответила Алла. — И ты ревнивый.
— Ты с ним встречаешься?
— На танцах... Вы с ним поссорились?
— Он неплохо на барабане играет, — сказал я. — У него это полу¬
чается.
— Играет, — ответила Алла.
— С кем ты еще встречаешься?
— С тобой...
— А еще?
— Смотри, планер садится... Ты летал когда-нибудь?
— Летал... Кто он?
но
— Никто... Может быть, ты.
Я сбоку посмотрел на нее. Алла глядела под ноги и улыбалась. Равно¬
душная и красивая.
— Тебе на меня наплевать, — сказал я. — Я для тебя нуль.
— Нет, ты хороший.
— И всё?
— Всё.
— Зачем ты поехала со мной? И вообще все это... Зачем?
— Я устала, — сказала Алла. — Хочу домой.
— Я должен все знать... Черт! Это важно!
— Ты довезешь меня до техникума, — сказала Алла. — До дому не
надо.
— Алла, ты должна...
— Я тебе ничего не должна, — перебила она. — У тебя нет сегодня
никаких оснований на меня злиться... И больше не будем об этом говорить.
Ее глаза стали холодными и злыми. Я подумал, что сейчас не смог бы ее
поцеловать.
— Я тебя обидел? — спросил я. — Прости.
— Нет, — помедлив, ответила Алла. — Не обидел... Мне нужно домой.
— Свидание? — не удержался я от глупого вопроса.
— Да, — холодно ответила Алла. — Ты угадал. Свидание.
Она сошла на углу двух улиц, напротив техникума. Я угрюмо молчал,
глядя ей вслед. Она шла по тротуару, слегка покачивая бедрами. Бронзо¬
вый солнечный отсвет играл в ее пышных волосах. Руки были засунуты
в карманы плаща. Она ничего больше не сказала мне. Ни слова. Побежать
за ней? Догнать и сказать что-нибудь хорошее? И увидеть светлые холод¬
ные глаза? И услышать: «Я хочу домой»? На свидание ей нужно. С Теркой.
Или с другим парнем, о котором вчера болтала в перерыве Анжелика.
Я смотрел ей вслед и не понимал: потерял я ее сегодня или нашел?
17
Я возился с карбюратором, когда подошел Тенька Аршинов. Он был
в клетчатой рубахе и зеленых штанах. Лохмы его, против обыкновения,
были приглажены и блестели — чем-то смазал. На босу ногу резиновые
тапочки. В руках Тенька держал учебник физики. Через неделю первый
экзамен. Ребята давно зубрят, а мне все не раскачаться. Зато я свалил
экзамены за семилетку и получил новенькое свидетельство. И сдал на
права мотоциклиста. А это тоже не фунт изюму. В удостоверении так и
написано: «Имеет право управлять всеми марками мотоциклов». Теперь не
нужно объезжать каждого милиционера за километр; садись и поезжай,
куда душа пожелает. А если милиционеру придет в голову блажь остано¬
вить меня — пожалуйста, вот моя синяя книжица с талоном номер один.
Любуйтесь на здоровье, товарищ милиционер!
— Ну и штучка эта тетка, — сказал Генька, трогая рычаг сцепления.
— Какая тетка? — Я дунул в маленькое отверстие; так и есть, жиклер
засорился!
— Знаешь, кто был ее отец?
— Тетка... Отец... Еще про дедушку спроси. И про бабушку.
— Я думал, тебе интересно, — сказал Генька. — Вы с ней друзья... —
Он засунул физику под мышку и зашагал к калитке.
141
— Погоди! — Я, размахивая карбюратором, припустил за Генькой. —
Рассказывай.
Генька посмотрел на небо и сказал:
— Физику надо долбать...
— Ты был у них?
— Я? Нет. Инструктор горкома заходил. Тетка его в три шеи вытолка¬
ла. Здоровенная баба, говорит инструктор.
— Бьет девчонку?
— Один раз. Зимой, тряпкой смазала... А больше не трогает. Не в этом
дело. Потаскуха она. Парней водит к себе... Дина... все видит. Переживает,
понятно. А тетка говорит: что же мне, монашкой прикажете жить? Муж у
нее погиб, а может, врет, бросил... Я, говорит, еще молодая и это... чувства
имею... Даже слишком у нее этих чувств. Что ни день — то новый хахаль.
Да еще пьяный. А Динка или из дому уходит, или гонит их вон. У нее харак¬
тер решительный... Днем разговаривал инструктор с теткой, а вечером она
привела к себе... Рысь твоя изнутри закрылась, не пускает. Тетка — скан¬
далить. Колька Бутафоров помог: в два счета парня домой отправил, тот и
не заикнулся. И тетку Бутафоров утихомирил. Если б не он, туго пришлось
бы девчонке. Тетка норовит приводить, когда Кольки дома нет. Или поти¬
хоньку, когда девчонка заснет... И никого у Дины больше нет, вот и мается
с такой тетушкой.
— А отец? — спросил я. — Да-да, он ведь погиб.
— В сорок третьем... Под Одессой. На мину наскочили. Он эсминцем
командовал. Посмертно Героя дали. Капитан первого ранга. Рысь пенсию
за него получает. Не Рысь, конечно, тетка. И тетка ей не совсем родная.
Сводная сестра матери.
— Это тебе она рассказала?
Генька посмотрел на меня, усмехнулся:
— В горкоме... Смотрел личное дело.
Я ничего этого не знал. Думал, что ее отец был на Каспии рыбаком, а
потом на войне погиб. А он, оказывается, эсминцем командовал. И Герой
Советского Союза, моряк. Вот почему Рысь поехала в Ригу поступать
в школу юнг. И кто знает, может быть, ее бы и приняли, не попадись я ей
тогда в Себеже на пути. Щеголяла бы моя Рысь в матросском бушлате и
бескозырке с черными ленточками...
— Мы с секретарем горкома были у заведующего горторгом, — сказал
Генька. — Он вызвал тетку. Галопом прискакала. Сразу по-другому загла-
голила. Но дело не в этом. Теткиным обещаниям верить нельзя. Нужно
девчонку вызволять оттуда.
— Зря я ее тогда задержал... Пусть бы ехала в Ригу.
Генька пропустил мои слова мимо ушей.
— Поговори с ней, Максим, — сказал он, вертя в руках книгу. —
Пускай к нам поступает, в техникум... Ты ей загни про паровозы, простор...
Про быка, которого мы чуть не зарезали. Ты умеешь. Я узнавал, она дев¬
чонка способная. Жить будет в общежитии.
Я взглянул на Геньку. Он листал физику и не смотрел на меня. И по¬
казалось мне, что лицо у Аршинова смущенное.
— Она море любит, — сказал я. — Нужен ей техникум, как...
— Поговори, — сказал Генька. — Ты умеешь.
Я схватил карбюратор и стал ожесточенно дуть в него.
— В общежитии ей будет хорошо, — говорил Генька. — Не то что
с теткой.
142
— Так она меня и послушает!
— Жалко девчонку... С такой теткой пропадет ни за грош.
— А тебе-то что? — спросил я.
— Комсомолка, — сказал Генька.
— У них в школе своя организация.
— Ты рассуждаешь как обыватель, — нравоучительно заметил Арши¬
нов. — Я не я, моя хата с краю.
Это моя-то хата с краю! Я хотел от души ответить Теньке, но разду¬
мал— не стоит ему перед экзаменами настроение портить. А потом все-
таки — хлопотал он за Рысь. Личное дело смотрел, в горком ездил, с теткой
разговаривал...
— Я бы и сам с ней потолковал, — продолжал Генька, — но боюсь,
пошлет подальше...
— Жиклер засорился, — сказал я, снова прикладывая карбюратор
к губам.
— Жалко девчонку...
— Не продувается!
— Насосом, — посоветовал Генька. — Насосом лучше.
— Иди к черту, — сказал я.
Генька ушел физику зубрить. Чересчур большую заботу проявляет он
о Рыси. Я и без него знаю, что Динке лучше будет в общежитии. Но захочет
ли она пойти в техникум? Если ей втемяшилось в голову море, то при чем
тут паровоз и бык, которого мы чуть на тот свет не отправили. Мне что, я
поговорю, только будет ли от этого толк? Вообще-то мне нужно было злить¬
ся не на Геньку, а на себя. С конца февраля я ни разу не зашел к Рыси. От
Бутафорова узнал, что она ходит в школу и дома у нее вроде стало потише.
Тетка испугалась, наверное, что Рысь совсем уйдет от нее, тогда и пенсия
уплывет. Я все время помнил о девчонке с острова Дятлинка, но так уж
получилось, что не зашел. То экзамены за седьмой класс, то мотоцикл, то
Алла... Да-а, нехорошо получилось: Генька занимается ее делами, а я
раскатываю на мотоцикле. Бутафоров с теткой воюет, а я знать ничего не
знаю. Я вспомнил, как Рысь мне рассказывала, что Бутафоровы звали ее
жить к себе насовсем, но она не захотела — у них и так большая семья.
Я продул насосом жиклеры, собрал карбюратор и поставил на место.
Решено: еду к Рыси. Пусть еще один день вылетает. А завтра мотоцикл
в сторону — сажусь за физику.
На острове Дятлинка млели на солнце толстые липы. В городе — от¬
сюда до центра рукой подать—слышны гудки машин, скрип лебедок, гро¬
хот бетономешалок, людские голоса. А здесь тихо. Лишь вода плещется о
берег да в гуще ветвей птицы пищат. Глухой кустарник разросся на острове
вдоль и поперек. Деревья, словно богатыри, охраняют берега. В тени почти
не видно домов. Вода еще холодная, но ребятишки уже бродят в трусиках
по мелководью. Они успели загореть. Еще день, другой, и забурлит Ловать
от их юрких тел. Архитектор рассказывал, что, по генеральному плану, на
Дятлинке будет разбит большой парк. Снесут все эти ветхие домишки.
Городской парк. Какой он будет? Разобьют дорожки, посыплют их желтым
песком. Понатыкают возле каждой клумбы скульптуры. Дева с веслом,
дева с диском и дева без всего, с одной рельефной фигурой. У входа по¬
ставят сердитую контролершу, и вали народ, гуляй... Не нравятся мне
такие парки. Пусть остров будет таким, каким он родился. Деревья, птицы,
трава, Ловать. И не нужно здесь отдыхать организованно. Можно отды¬
хать без скульптур, клумб и дорожек, посыпанных песком. Я за такой парк.
из
Я подъехал к знакомому дому и невольно взглянул на липу: не сидит ли
на суку Рысь с удочкой? Ее там не было. Не было Рыси и дома. На дверях
висел замок. Я пошел по узкой тропинке вдоль берега, надеясь встретить
ее. С этой стороны берег был высокий. Внизу лежали позеленевшие камни.
С них хорошо нырять. Огромный валун удобно разлегся посредине реки.
Вода недовольно ворчала, обтекая его. На широкой темной спине валуна
блестели крупные капли. Я спустился к пляжу. На чистом речном песке за¬
горали три парня и девушка. Они лежали на животах, подставив солнцу
плечи и спины. Рядом валялся волейбольный мяч. Немного подальше на
лужайке еще кто-то лежал животом вверх. Лицо было закрыто книжкой.
Умаялся, бедняга, заснул. Я прошел близко от него и вдруг полетел в тра¬
ву: этот бездельник подставил мне ногу. Я схватил книжку, которой он за¬
маскировал свою нахальную рожу, замахнулся и... опустил руку: на лу¬
жайке лежал Николай Бутафоров. Прикрыв редкими белыми ресницами
смеющиеся глаза, он сказал:
— Чуть не наступил... Глядеть нужно...
Я присел рядом, взглянул на обложку: название длинное, учебник про
паровозное хозяйство.
— Брось зубрить, — сказал я. — Все равно пятерку поставят.
— Не уверен.
— Поставят... Отличникам всегда пятерки ставят, не то что нам,
грешным.
— Где уж нам уж, — передразнил Бутафоров. — Не прикидывайся
сиротой... Швейк пишет?
От Мишки получил я одно-единственное письмо. В апреле. Он сообщал,
что живет в Макеевке, в шахтерском общежитии. Уголек пока рубают дру¬
гие, а он учится на трехмесячных курсах. Будет машинистом подземного
поезда. Это, конечно, не то что паровоз. Под землей бывает часто. Довелось
подержать в руках врубовый молоток. Приличная штука. Шахтеры ребята
веселые, любят пошутить и выпить. И заработок у них порядочный. Некуда
деньги девать, особенно холостякам. Подружился с одним парнем, отбой¬
щиком. Звать его Ринг. Два метра ростом, и каждый кулак — кувалда. Но
парень добродушный. Сам не дерется, а вот разнимать ему часто приходит¬
ся: за ним специально посылают. У них койки в общежитии рядом. Ринг
тоже любит Есенина и знает много стихов. Отпуск Мишке в этом году не
дадут, а в будущем — два месяца. Заедет в Луки, а потом к матери в Осе-
нино. Конечно, могут дать путевку на курорт, да ладно, в другой раз. Звал
и меня в деревню. И еще Мишка писал, не слышал ли я чего-нибудь о Кор¬
нее. Он до смерти рад, что развязался с ним.
Об этом письме я и рассказал Николаю. Умолчал только про Корнея.
Бутафоров не перебивал, слушал. А когда я замолчал, спросил совсем о
другом:
— Как ты думаешь, дождь будет завтра?
— Я не прогноз, — ответил я.
— Зовут старики на рыбалку... На два дня.
— А экзамены? — спросил я, кивнув на учебник.
— Ты же говоришь, все равно пятерку поставят. Зачем учить?
— Поезжай, — сказал я. — Поставят.
Николай перевернулся на бок. Он уже загорел — каждый день коптит
бока на солнце. Здесь готовиться к экзаменам хорошо: тихо, никто не ме¬
шает. Скоро купаться можно. Почитал — ив речку. Голова снова свежая.
— На мотоцикле? — спросил Николай.
144
— У твоего дома оставил, — ответил я. — Не украдут?
— Боишься?
— А как же... Дорогая вещь. Мне один дружок, завскладом, сказал:
больше трех кусков на барахолке отвалят.
Николай помрачнел, раскрыл книгу и стал листать. А меня смех разо¬
брал. Пускай позлится.
— Когда спать ложишься, цепью к ноге привязываешь? — спросил
Бутафоров. — Как кружку на вокзале?..
— Сравнил, — сказал я. — Кружка или мотоцикл! А это идея, насчет
цепи. Буду привязывать...
— К ноге?
— К твоему языку, — сказал я. — Ну чего вы все крутите вола? Пока¬
таться хочешь, так и скажи.
— Кататься не хочу, — сказал Николай. — Я не девочка. Научить¬
ся бы.
— Научишься. Это пара пустяков.
— И Генька Аршинов хотел бы. Игорь тоже.
— Мне они этого не говорили, а сам навязываться не буду. Я тоже не
девочка.
Николай отбросил с глаз выгоревшую прядь волос и сказал:
— И другие ребята хотят...
— Пускай записываются, — сказал я.
Николай взглянул на меня, спросил:
— В очередь?
— Нет, — сказал я. — Не в очередь. В мотокружок. Как инструктор
назначаю тебя старостой. Хочу тобой покомандовать. Не возражаешь? Так
вот, напиши объявление, заведи тетрадь... и приступим.
Николай поднялся с травы, сунул учебник под мышку.
— Пошли, — сказал он.
— Куда?
— Объявление писать.
Мы зашагали по узкой тропинке к дому. Николай шел впереди. Он был
в плавках. Плечи широкие, тонкая талия, а вот ноги немного кривые.
— Скотина ты, — сказал Николай.
— Думали, что зажимаю? Кулак?
— Думали.
— Совести, мол, нет у него, индивидуалиста?
— И так думали.
— Правильно думали, — сказал я.
— Это как понимать? Самокритика?
— Понимай как хочешь...
Мы подошли к дому. Еще издали, сквозь кусты, я увидел, что на мото¬
цикле кто-то сидит. Сидит и крутит рукоятки. Это была Рысь.
— Не заводится? — спросил я.
Рысь спрыгнула с седла и, растопырив пальцы, стала смотреть на свои
руки.
— Пачкается, — сказала она. — Не стыдно, на таком грязном ездить?
— Не беда, — сказал я.
— Его нужно в речке вымыть.
— Тряпок нет... Дефицит.
— Я принесу! — Рысь крутнулась на месте и убежала в дом.
Бутафоров поглядел ей вслед и сказал:
145
— Сейчас теткино платье притащит... Ишь, приспичило!
— Не собирается в Ригу?
— Это сам спроси... Сначала пусть за восьмой сдаст.
— Туговато?
— Динке-то? — удивился Николай. — Я ее ни разу за книжкой не
видел, а погляди в дневник: одни пятерки.
— А что с матерью у нее? — спросил я. — Тоже в войну?
Рысь иногда об отце говорила, а о матери — никогда.
— У нее не было матери... То есть была, но сразу, как она родилась,
умерла. Бывает так.
Верно, бывает... Бывает, человек жизнь проживет и горя не знает.
А бывает — родиться не успеет, а уж беда тут как тут. Несправедливая
судьба к Рыси. И мать отняла, и отца. Наградила взамен подлой теткой.
Рысь и вправду притащила какое-то драное платье. Бросила его на
седло, обошла мотоцикл вокруг и сказала:
— Ну чего стоишь? Подтащи к воде.
— Я пойду, — сказал Николай, — объявление составлять... Ты мне дай
адресок Швейка. Вот тебе карандаш — пиши. — И сунул мне учебник.
Я написал. Пусть чиркнет Мишке. Обрадуется парень.
Мотоцикл можно было и на руках докатить до воды, но я завел и, круто
развернувшись перед домом, съехал вниз. Я бы с удовольствием проехал
и по воде, но колеса засосало в мокрый песок, и мотор заглох. Я выключил
зажигание и слез с седла. Рысь стояла рядом и смотрела на меня. Восторг
и зависть были в ее глазах. Наверное, я казался девчонке героем, как
Чапай. Она дотронулась до переключателя скоростей и сказала:
— Без этой штуки можно ездить?
— Нельзя.
— А без этой? — прикоснулась она к ручке газа.
— Тоже нельзя.
— Без гудка можно, — сказала Рысь. — И без фары... Днем.
— Без сигнала можно, — согласился я. — Хочешь, научу водить?
Рысь бросила на песок тряпку и схватила меня за руку:
— Правда?!
— Вот сдам физику...
— Сдашь, — сказала Рысь. — Физика — ерунда. Поедем сейчас?
— На грязном?
Она схватила платье, разодрала его на две части. Один кусок бросила
мне, другой помочила в воде.
— Когда сяду за руль, — поучала она, выжимая тряпку, — ты, по¬
жалуйста, не кричи. Я знаю, ты человек неуравновешенный. Тебя в детстве
часто бомбили. Мне, конечно, наплевать на твои крики, но лучше не надо...
Это мне на нервы действует.
— Глушитель протрешь, — сказал я. — Помой лучше колесо.
Но Рысь сама знала, что нужно мыть, а что не нужно.
— Кто моет колеса? — возразила она. — Одни дураки. Колеса мгно¬
венно испачкаются. Вот у самолета не испачкаются, потому что самолет...
— Летает, — подсказал я.
— Я летала на самолете... — похвасталась она. — Два раза.
— Ну и как?
— Со мной рядом женщина сидела, ее укачало.
Рысь перебралась на мою CTopqHy. Я не мыл мотоцикл. Стоял в холод¬
ной воде и держал его за руль, чтобы не опрокинулся. Девчонка мокрой
146
тряпкой смывала пыль с глушителя, крыльев, но до колес не дотронулась.
Она была в коротком ситцевом сарафане и босиком. Рысь спешила, тряпка
так и летала в ее проворных руках. Вот она в последний раз выжала ветошь
и поднялась. Наши глаза встретились.
— Я тебя недавно видела, — сказала она. — Ты промчался мимо и
даже... — она тряхнула головой, и солнечные блики запрыгали по ее буй¬
ным волосам. — Ну чего мы стоим? Мотоцикл чистый.
Она сполоснула ноги и пошла к дому. Я смотрел на нее и думал, что это
совсем не та девчонка-мальчишка, которую я осенью встретил на этом
берегу. Острые плечи ее округлились, длинные ноги стали полнее, колени
больше не напоминали бильярдные шары. И походка у моей Рыси стала
плавной. Шея и плечи коричневые, а волосы ослепительно желтые. И лицо
загорело. Только на лбу остались белые точки от скобок. В отчаянных
мальчишечьих глазах появилась какая-то зеленая глубина. И чувствуется,
что девчонке не совсем удобно в коротеньком сарафане, из которого успела
вырасти.
Я вывел мотоцикл на дорожку. Он блестел. В открытом окне маячила
голова Бутафорова: объявление сочиняет. Сказать ему, что поедем
с Рысью кататься? Подошли двое парнишек в синих майках и широких
парусиновых штанах. Один черный, другой коричневый. С любопытством
стали глазеть на мотоцикл.
— Зверь, — сказал черный.
— Рванет по шоссейке, будь здоров, — подтвердил коричневый. —
Ракета!
На меня парнишки не обращали внимания. Им и в голову не прихо¬
дило, что мотоцикл может принадлежать мне. Вышла из дома Рысь.
Поверх сарафана она надела лыжную куртку, на ноги — красные босонож¬
ки. Парнишки отвернулись от мотоцикла и с достоинством приблизи¬
лись к ней.
— В Низы, — сказал черный. — По-быстрому. Димка вчера во-о како¬
го на червя вытащил.
— Я пять штук поймал, — сказал коричневый. — Поменьше, чем
Димка... Тащи удочки!
Рысь окинула их равнодушным взглядом и повернулась ко мне:
— Поехали?
— А в Низы? — спросили парнишки. Лица у них вытянулись.
— Завтра, — сказала Рысь. — Я червей не накопала.
— Плевать, — сказал черный. — Я накопаю.
— И леска в двух местах порвалась.
— Есть лишняя, — сказал коричневый. — И крючок. Первый сорт.
— Ну вас, — сказала Рысь и снова повернулась ко мне: — Заводи!
Я подошел к мотоциклу и с удовольствием крутнул тугую педаль. Мотор
весело затарахтел. Рысь забралась на заднее сиденье, зажала в коленях
подол сарафана.
— Выедем на шоссе — остановись, — сказала она. — Я попробую.
Я кивнул ошарашенным парнишкам и дал газ.
— У меня получится, — сказала Рысь. — Я знаю. Ты только не кричи
на меня.
Но в этот день нам не удалось покататься. Как раз напротив техникума
спустила задняя шина. Машину повело в сторону, и я остановился.
— Вот так всегда, — сказала Рысь. — Если я что-нибудь захочу
очень — обязательно сорвется. — Она чуть не плакала.
147
— Завтра покатаемся, — утешил я ее. — Завулканизирую и по¬
катаемся.
— Завтра дождь пойдет, — сказала Рысь. — Или снег. Или будет
землетрясение. Уж я-то знаю.
18
На завтра дождь не пошел. И снег. И землетрясения не было. Светило
солнце. Голубело небо. Все как и вчера. Выкатывая мотоцикл на дорогу, я
обратил внимание на старую липу, что росла возле нашего общежития. На
ней за одну ночь листья стали больше. Подросли. Вот, пожалуй, и все, чем
отличался вчерашний день от сегодняшнего. Так я думал в это солнечное
утро, выкатывая мотоцикл на дорогу. Откуда я мог знать, что этот день
готовит мне большое испытание?
Рысь на этот раз не заставила себя долго ждать. Услышав треск мото¬
ра, она выбежала навстречу. Одета она была как и вчера: сарафан и корич¬
невая лыжная куртка.
— Вот видишь, — сказал я. — День как день.
— А вдруг опять что-нибудь лопнет?
— Твои мальчишки лопнут от зависти, — сказал я. — Ты опять их
подвела?
— Заводи, — сказала она, оглядываясь на дверь.
И я услышал хриплый голос. За дверью кто-то топотал ногами и пел.
Я даже слова разобрал:
Не ходи по плитуару,
Не стучи галошами,
Я тебя не полюблю,
Ты не сумлевайся... Ой-я-я!
— Гуляют? — спросил я.
Рысь закусила губу, лицо ее побледнело.
— Поехали! — сказала она.
Я завел мотоцикл, и мы поехали. Но когда мы выехали на шоссе, Рысь
сказала:
— Это тетка моя... У нее сегодня день рождения.
Вполне возможно. У каждого человека раз в году бывает день рожде¬
ния. Почему у тетки не может быть? И почему ей не петь частушки? «Я тебя
не полюблю, ты не сумлевайся...» — повторил я про себя и усмехнулся.
А ничего частушка. Безыдейная, правда. Не складная, но ничего. В день
рождения и такая частушка сойдет.
Впереди пылила «Победа». Мне надоело тащиться у нее на поводу.
Я дал газ на всю катушку и обогнал. Я знал, что на хорошем шоссе «Побе¬
да» могла бы посоревноваться со мной, но здесь я был хозяином положе¬
ния. Позади остались Купуй и березовая роща, где мы были с Аллой...
Остановились на развилке. Вправо убегала мощенная булыжником
дорога на Опухлики. На указателе: «7 км». В Опухликах — дом отдыха
железнодорожников «Голубые озера». Он стоит на берегу озера Малый
Иван. Кругом сосновый бор. Дому отдыха принадлежит лодочная станция
и катер. Если сесть на катер, то можно попасть на озеро Большой Иван.
Напротив дома отдыха — остров Соловей. Неизвестно, кто дал это поэти¬
ческое название небольшому зеленому острову. Здесь никто не живет. На
острове растут сосны, осины, ольха и орешник. Берега заросли камышом.
148
Сюда на лодках приплывают рыбаки, приехавшие из города. Они остаются
на ночь, разводят на берегу костер и варят уху. Костер долго полыхает
в ночи, отражаясь в тихой озерной воде.
До войны я два раза был в Опухликах, и мне полюбились эти места. Мне
захотелось отвезти туда Рысь, показать ей озеро Малый Иван, остров Со¬
ловей, покататься с ней на лодке.
— Ты жила на Артем-Острове, — сказал я. — А ты слышала про
остров Соловей?
— Это, наверно, очень красивый остров?
— Там живут зайцы и птицы, — сказал я. — Вокруг острова плавают
щуки, судаки... От рыбаков слышал.
Мы были одни. Иногда проносились мимо машины. Из Великих Лук
в сторону Невеля. И наоборот. Впереди был деревянный мост. Под мостом
протекала небольшая речка. На ее берегах росли тонкие березы и осины.
Кустарник мочил в воде вётлы. Речка плавно изгибалась и исчезала в лесу.
— Что же ты раньше не сказал? Я бы снасть взяла...
— Там рыба сама в руки прыгает, — сказал я. Действительно, почему
было не взять снасти, не половить рыбу?
— Я уху умею варить — пальчики оближешь, — сказала Рысь.
Наклонив желтоволосую голову, она смотрела на меня и накручивала
на палец прядь волос. И я смотрел на нее. Это была совсем не та «стираль¬
ная доска», которая танцевала со мной в театре. Хотя сарафан был ей
выше колен, а у лыжной куртки короткие рукава, она все равно была очень
славной. Теперь бы я не решился прикрикнуть на нее или сказать, что
ремень по ней плачет. И может быть, потому, что с Рысью что-то произошло
и она стала как будто другой, я не мог разговаривать с ней как прежде. Не
мог найти нужный тон. А поэтому молчал. Молчал и смотрел на нее. Как я
и ожидал, ей это не очень понравилось.
— Это хорошо, что у тебя прыщей нет, — сказала она. — Не люблю
прыщавых... Один мальчишка из десятого, он бегает за мной, купил билеты
в кино, а я не пошла с ним. У него весь лоб в прыщах. И щеки.
— Как огурчик, — сострил я. — Молодой, зеленый и весь в прыщах.
— Противно как говоришь... В нашем классе есть мальчишка, у него
волосы блестят, а уши глянцевые.
— Какие? — удивился я.
— Как будто их лаком выкрасили... Ни у кого больше таких ушей не
видела.
— А в вашем классе ножи никто не глотает? — спросил я.
— Ножи нет, а гвозди глотает, — ответила Рысь. — Ленька Тыта. Он
ключ проглотил от физкабинета. Операцию делали. Ключ вытащили и
живот зашили.
— Дурной? — спросил я.
— Он, когда был маленький, дождевых червей глотал... Нравилось,
говорит.
Рысь рассказала и про Кольку Бутафорова. Оказывается, он любит чай
дуть. Может выпить десять стаканов. И ничего. Только нос сперва запо¬
теет, а потом заблестит. И еще рассказала, как они всем классом ездили
в деревню помогать колхозникам сажать картошку. И все на улице первы¬
ми здоровались с ними — и маленькие и большие. Тогда девочки поспори¬
ли, поздоровается с ними встречный мальчик или нет. Поравнялись с ним —
молчит. Девочки сказали: «Здравствуй, мальчик!» А он им в ответ: «Вот
как дам камнем!» Мальчику было четыре года. Его кто-то расстроил; ка¬
L49
жется, петух в ногу клюнул. А вчера она встретила дядьку в новом плаще.
Радостный такой идет по улице. Улыбается. А сзади на нитке болтается
тряпка, и на ней написано, какой у дядьки рост, размер, цена... Ей сначала
было смешно, а потом взяла и сорвала тряпку. А то ведь не видит человек,
что у него творится сзади...
Я готов был слушать ее сколько угодно, но она вдруг вспомнила про
мотоцикл. Подошла, поставила маленькую ногу в красной босоножке на
педаль. Мотор недовольно фыркнул.
— Ключ поверни, — сказал я.
Она включила зажигание, крутнула педаль. Мотор заработал. У Рыси
заблестели глаза. Она уселась на седло и посмотрела на меня:
— Эту штуку нужно нажать? А эту — отпустить?
Я снял мотоцикл с подножки, вывел его на шоссе и показал ей, что нуж¬
но делать. С третьей попытки она благополучно сдвинулась с места. Мото¬
цикл был тяжелый, и я боялся за Рысь. На первой скорости она поехала по¬
середине шоссе. Я бежал рядом и командовал. Равновесие она держала, но
мотоцикл здорово водило из стороны в сторону.
— Я сама еду, да? — спросила Рысь. — Ты не держишь?
— Едешь...
— Я хочу быстро, Максим!
— И так хорошо.
— Черепаха ползет быстрее... — ныла она.
Я на свою голову объяснил ей, как нужно перейти на вторую передачу.
Она выжала сцепление и передвинула рычаг.
— На газ не жми! — предупредил я.
Но Рысь забыла обо всем на свете. Сарафан взлетел выше колен, до
черных трусиков. Девчонка, прикусив губу, вцепилась в руль и ничего не
видела. Я так и знал. Она крутнула рукоятку газа, и мотоцикл, взревев,
рванулся вперед. Я ухватился за заднее седло, но оно ускользнуло. Я от¬
стал. Рысь ехала со скоростью не меньше сорока километров в час. Из вы¬
хлопной трубы валил синий дым.
— Отпусти газ! — орал я, все больше отставая. На бегу оглянулся:
сзади виднелся грузовик.
Рысь ехала посредине шоссе. Она не видела машины. И я вспомнил, что
не научил ее останавливать мотоцикл.
— Сворачивай вправо! — крикнул я. — Вправо!
Я слышал, как сзади нарастал шум грузовика.
— Газ сбрось! — надрывался я. Но Рысь не слышала.
Я остановился и поднял руку. Грузовик был совсем рядом. На ветровом
стекле плясал отблеск солнца, и я не видел шофера. Но он меня должен
увидеть: у него от солнца опущен щиток. Машина пронеслась мимо, обдав
меня жаром, пылью и запахом отработанного бензина. Я так и не понял:
сбавил шофер скорость или нет. Выехав на обочину, грузовик обошел мото¬
цикл и укатил дальше. Я перевел дух: пронесло! Рысь наконец сообразила,
что нужно делать. Она убрала газ, и мотоцикл сразу замедлил бег. И тут
Рысь круто свернула на обочину. Хотела показать класс. Мотоцикл дернул¬
ся и заглох. Рысь не удержала равновесие: машина повалилась набок, а
она — кубарем в канаву. Я бросился к ней: Рысь лежала на траве. Сара¬
фан сбоку лопнул, на колене ссадина. Лицо она закрыла рукой.
— Доигралась? — сказал я. Меня зло взяло. Чуть под машину не уго¬
дила, чертовка! Хотя злиться нужно было в первую очередь на себя: почему
не сел сзади?
150
— Какой дурак ездит посередине шоссе... — начал было я, но Рысь
отняла руку от лица, и я замолчал.
— Я вижу два солнца, — сказала она. — Так бывает?
— Бывает, — ответил я. Мне хотелось нагнуться к ней. Но я столбом
стоял... Я видел, как черные трусы туго обхватили ее ноги. Длинные, строй¬
ные ноги. А она не видела, что сарафан ее чуть ли не на голове.
— Ты такой и не такой, — сказала она. — У тебя лицо меняется. —
И помолчав, спросила: — А у меня?
— У тебя сарафан порвался, — сказал я. И подумал: почему нас
смущает девичье тело, если оно прикрыто платьем и случайно обнажилось,
и не смущает, если почти не прикрыто. Например, на пляже.
Рысь села и сразу увидела, что сарафан не на месте. Быстро взглянув
на меня, натянула подол на колени.
— Эта машина чуть не наехала на меня, — сказала она.
— Иди промой рану, — сказал я.
Она послушно встала и пошла к речке. Вернулась быстро. Куртки на
ней не было: держала в руках. На ногах блестели капли.
— Дай ключ, — сказала она.
— Хватит, покаталась.
— Больше не упаду. Вот увидишь.
Я не смог отказать ей. И снова она ехала, а я бежал рядом. И снова она
выпросила вторую скорость. На этот раз я сел сзади. Мне нужно было
смотреть на дорогу, а я смотрел на нее. Рысь держалась правой стороны.
Мотоцикл шел ровно. Она спросила, можно ли включить третью скорость.
И я разрешил. Признаться, когда показывалась встречная машина, мне
было не по себе, но Рысь держалась молодцом: машины ее не пугали. От
поворота на Опухлики мы отъехали порядочно, до Невеля осталось кило¬
метров десять. Далековато мы забрались. По обеим сторонам шоссе пошел
лес вперемешку с лугами. Нам повстречался грузовик. Он стоял на обочи¬
не. Капот был открыт. Из-под грузовика — пятки вместе, носки врозь —
торчали две ноги в брезентовых сапогах. Загорает парень. Мотоцикл заба¬
рахлит — можно на руках докатить, а грузовику нужен хороший буксир.
Мы проехали еще километра два. Пора поворачивать назад. Я велел Рыси
остановиться. Она нехотя пересела на заднее сиденье. Я развернулся, и мы
покатили обратно. Я ждал, когда она положит руки мне на плечи. Но она
предпочитала держаться за воздух.
— Ты мне скажи, когда падать будешь, — сказал я. — А то и не
узнаю...
— Я свистну, — ответила Рысь.
Грузовик все еще стоял на обочине. Капот был закрыт, и ноги в брезен¬
товых сапогах не торчали. Когда до грузовика оставалось метров двести,
он резво взял с места и покатил впереди. Я прибавил газу. Но грузовик
не захотел уступать дорогу. Он принял влево. Мне пришлось притормозить,
чтобы не врезаться в борт.
— Он пьяный? — спросила Рысь.
— Шутит, — сказал я.
Такие шоферы-шутники встречаются на дорогах. Им доставляет удо¬
вольствие «попугать» мотоциклиста. Знают, подлецы, что мотоцикл, по
сравнению с грузовым автомобилем — яичная скорлупа. Вот и «шутят»...
Я решил не обгонять грузовик. Черт с ним, пусть будет лидером. Из вы¬
хлопной трубы машины в нос лезла вонючая копоть. Километра полтора
я терпел, а потом снова вышел на обгон. Несколько раз посигналил и дал
151
газ. Грузовик шел посредине шоссе. Задний борт загородил дорогу.
Я взглянул на номер и сбавил газ. ПФ-1207. Это тот самый грузовик, ко¬
торый я видел в городе. Корней! Это он напугал нас у поворота на Опухли-
ки, когда Рысь вела мотоцикл. Узнав меня, он поставил машину на обочину
и забрался под нее. Это его ноги торчали... Первым моим желанием было —
развернуться и умчаться в Невель. Корней меня не догонит. Вот сейчас
доеду до проселочной дороги и... Проселочная дорога оставалась позади,
а я назад не поворачивал. Ехал за грузовиком и глотал пыль. Почему
я должен бежать от него, как заяц?
— Нечем дышать, — сказала Рысь. — Обгони его.
«Обгони»... Не так-то просто.
— Боишься?
И зачем Рысь это сказала? Я пошел на обгон. Мы как раз находились
на полпути между Великими Луками и Невелем. Как назло, не видно ни
одной встречной машины.
Грузовик шел по левой стороне шоссе. Спаренные скаты бешено крути¬
лись и подпрыгивали на складках асфальта. Борта лязгали и дрожали.
Я решил обмануть Корнея, обойти с правой стороны. Немного отстал и,
стиснув зубы, дал газ. Справа путь свободен, два мотоцикла могли бы
пройти. Все ближе зеленый борт. Одна доска пониже железного крюка про¬
ломлена. В кузове бензиновая бочка. Она у самой кабины. Бочка вздраги¬
вает, но с места не трогается: полная. Переднее колесо мотоцикла порав¬
нялось с задним скатом машины. Грузовик жмет по левой стороне. Я еще
прибавил газу. Корней меня не видит. Зеркало у него слева. Иду бок о бок
с машиной. Еще секунды три-четыре, и я вырвусь. А тогда прощай, Корней!
Рысь молчит. Ее руки лежат на моих плечах. Я щекой чувствую ее дыхание.
Дыхание ровное. Переднее колесо идет вровень с кабиной. Сейчас Корней
меня увидит, но будет уже поздно. Можно давать полный газ. И вот, когда
я уже считал, что проскочил, радиатор грузовика полез вправо, загора¬
живая мне дорогу. Затормозить я не мог, иначе мы оказались бы под задни¬
ми колесами машины. В такие мгновения водитель подчиняется импульсам,
которые передает мозг рукам и ногам. Эти приказы не обсуждаются.
У меня было два выхода: или врезаться в середину машины, или немедлен¬
но съезжать с шоссе в придорожную канаву. На спидометре восемьдесят
пять километров. Я выбрал канаву. Зеленый борт грузовика, пыльное же¬
лезное крыло, спаренный, крутящийся в обратную сторону скат и белые
буквы ПФ... Все это промелькнуло перед глазами. Затем толчок, бешеный
рев мотора. Я лечу. Лечу долго. Приземление. И тишина. Несколько секунд
звенящей тишины. Я перевернулся на спину и увидел облако. Оно плыло
надо мной, и края его желто светились. У лица качались тонкие стебли
иван-чая. Я узнал эту траву по запаху. Звон в голове прекратился, тишина
провалилась. Я услышал негромкий рокот мотора. И еще услышал далекий
скрип тормозов, хлопанье дверцы. Это где-то далеко... Я вспомнил: Рысь!
Вскочил на ноги и присел: обожгло колени. Но тут же, забыв про боль, по¬
бежал к шоссе. Мотоцикл лежал в канаве. Уткнулся рукояткой руля в зем¬
лю, работал. Из отверстия пробки бензобака била тонкая струйка бензина.
Рысь я увидел метрах в пяти от мотоцикла. Она лежала на боку. Одна нога
выброшена вперед, словно она хотела прыгнуть, вторая подвернута. Во¬
лосы опрокинулись на лицо. Я нагнулся к ней, отвел волосы и увидел на лбу
ссадину. Не очень большую. Глаза закрыты. От черных ресниц на бледных
щеках тень. Я перевернул ее на спину, осмотрел. Кроме той царапины на
колене, ничего не обнаружил. Дотронулся до плеча и сказал:
152
— Рысь...
Она не ответила. И ресницы были неподвижны. Я осторожно распрямил
ногу, согнутую в колене. Вывиха нет, иначе бы щелкнуло. Я поднял ее на
руки и, пошатываясь, пошел к шоссе.
Локти и колени горели. Но сила возвращалась. Я должен остановить
любую машину и доставить Рысь в город, в больницу. Я прошел мимо урча¬
щего мотоцикла, вышел на шоссе и увидел машину. Она стояла на обочине
метрах в трехстах. Корней шел мне навстречу.
Я осторожно опустил Рысь на землю. Она тихонько застонала, ресницы
вздрогнули. Я пошел навстречу Корнею. Страха не было. Была лютая
злость. Я не думал, что сейчас произойдет. Кулаки мои сжались, зубы
тоже. Я почувствовал, как на щеках выперли скулы. За моей спиной на
обочине лежала Рысь, и глаза ее были закрыты. Губы мои стали сухими,
в горле першило. Не спуская глаз с Корнея, я шел. Он все такой же, Кор¬
ней. На нем клетчатая рубаха с расстегнутым воротом. Рукава закатаны.
На толстых, перевитых жилами руках торчат рыжие волосины. Колючие
рыжие брови. Он шел навстречу медленно, вразвалку. Широкие плечи его
шевелились. Руки в карманах. Он остановился в трех шагах.
— Вот и встретились... — разжал он губы.
Я молчал. Смотрел ему в глаза. Если бы взглядом можно было уби¬
вать — Корней мертвым растянулся бы у моих ног. Но взглядом нельзя
убить даже мышь. Я смотрел на его подбородок. Посередине он был сплю¬
щен. Теперь я разглядел, какие глаза у Корнея. Они были бледно-голубые.
А ресницы короткие и рыжие. Бандит с голубыми глазами...
Корней пошевелил рукой в кармане и раскрыл пасть... Что он хотел
сказать, я так и не узнал. Глаза у него вдруг сузились, он отпрыгнул в сто¬
рону и побежал к машине. Я оглянулся, ожидая увидеть по крайней мере
десять милиционеров. Со стороны Невеля приближалась колонна машин.
Восемь штук.
Потом, вспоминая этот день, я понял, как судьба милостиво обошлась
со мной. Запоздай колонна на пять минут, и страшно подумать, что бы мог¬
ло случиться на этой дороге. Второй раз мне повезло. Один раз там, в То-
ропце, и вот здесь. Мне не было страшно. За моей спиной на траве лежала
Рысь. Глаза ее были закрыты.
Я видел, как Корней вскочил на подножку и скрылся в кабине. Хряст¬
нула дверца. Машина, грохоча, развернулась на шоссе, и Корней пронесся
мимо, навстречу колонне, даже не взглянув в мою сторону. Я смотрел вслед
грузовику. Бочка подпрыгивала в кузове. Корней газовал на всю мощь.
Шоссе было прямое, и я долго видел грузовик. Он уменьшился до жука,
потом совсем растворился там, где шоссе и небо сливались воедино.
Я не остановил колонну. Тяжело нагруженные машины прошли мимо.
Не нужно было останавливать их. Пусть себе везут груз в город. Рысь сама
поднялась с травы и смотрела на меня. Губы ее дрожали, я думал, сейчас
заплачет. Но, когда мы подошли к мотоциклу, нос у нее сморщился и она
засмеялась:
— У тебя выросли усы... И ухо стало огромное, как... блин!
— Садись, — сказал я, отворачиваясь. Какой я стал — я себя не ви¬
дел, а она даже сейчас, в разорванном, испачканном сарафане, с синяком
на лбу, была красивая.
С трудом вытащил мотоцикл на шоссе. Фара была разбита вдребезги,
переднее крыло погнуто, руль скособочился. Это все ерунда. Два часа
работы.
153
— Он нарочно, Максим? — спросила Рысь, сразу став серьезной.
— Я сам виноват, — сказал я. — Не надо было лезть на правую
сторону.
Зачем ей знать о таких, как Корней? Мир велик, и много в нем людей.
Хороших и плохих. Хороших больше. Пусть Рысь встречает хороших
людей.
19
День начался рано. В пять утра заявился в общежитие Рудик с удоч¬
ками и разбудил меня. Не сразу, конечно. Я отбрыкивался, прятал голову
под подушку, но машинист был упрям. Он стал щекотать мне пятки. Тут
я окончательно проснулся. Неприятная штука, когда пятки щекочут.
— Заводи свою трещотку, — сказал он. — Обещал.
Это верно. Обещал. Но поехать на рыбалку с Рудиком я не мог. Мог бы,
конечно, но не на мотоцикле. Я оказался слишком хорошим инструктором:
за две недели подготовил пять мотоциклистов. Ребята сдали на права.
А мне горком комсомола объявил благодарность за общественную работу,
которую я поднял в техникуме на недосягаемую высоту.
На стене висел график. Его составил Бутафоров. Мне не нужно было
вставать и смотреть на график. Я и так знал, что сегодня мотоцикл принад¬
лежит не мне, а Игорю Птицыну. Моя очередь — в субботу. Это через три
дня. Я посмотрел на кровать Игоря. Он спал, уткнувшись большим носом
в подушку. Под кроватью лежал туго затянутый вещевой мешок. В нем
хлеб, баклажанная икра, учебники. Игорь с вечера все приготовил. В во¬
семь утра они с Зинкой Михеевой сядут на мотоцикл и до вечера укатят
за город. Если поговорить с Игорем, может быть, он уступит мне очередь.
Просить неудобно. Человек собрался. Зинка вот-вот заявится. Не стоит им
всю обедню портить.
— Лопнула сегодня наша рыбалка, — сказал я. — Птицын сегодня
поедет на мотоцикле.
— Птицын?
— Вон он лежит, — кивнул я на Игоря, — носом подушку проткнул.
Рудик ничего не понимал. Он стоял и хлопал ушами. Пришлось ему
рассказать, что мотоцикл теперь не мой, а общий. Шестеро нас имеют
права. Готовлю еще одну группу. Если он, Рудик, хочет — могу записать
в секцию.
— Запиши, — сказал Рудик. — У меня отпуск.
Мне спать хотелось. Я бы еще часика три вздремнул.
— Посплю, — сказал я Рудику. — Хорошего тебе улова!
Рудик спросил, когда занимается секция, и ушел. Но не успел я закрыть
глаза, как он снова стащил с меня одеяло.
— Одевайся, — сказал он. — Ловать рядом.
— Пескари, — сказал я. — Кто в городе ловит?
У меня оставался последний шанс:
— Удочки нет.
— У меня две, — сказал Рудик.
Делать было нечего, и я оделся. Из-за холма всходило солнце. Такое
солнце рисуют дошколята в детском саду. Огромное, красное, с прямыми
лучами. Трава на крепостном валу порозовела, засверкала роса. Было
прохладно. Я посмотрел на мокрый, заросший осокой берег Ловати и
вздохнул: сейчас все брюки вымокнут.
154
Рудик в болотных сапогах шагал впереди. В траве оставалась дымя¬
щаяся тропа.
Рудик залез по колена в камыши, а я забрался на серый пенек. Когда-
то здесь мост был, вот и остались пеньки. У Рудика все было приготовлено:
удочки, черви. Мы закинули крючки и уставились на поплавки. Рыба
не спешила набрасываться на нашу приманку: поплавки крутились на мес¬
те. Посредине, где течение, вода подернута рябью, а возле берегов тихая.
Я видел свой портрет во весь рост. И рыба видела. Потому и не клевала.
К нам подплыл гусь. Серый с белым. Гордый такой, заносчивый. Он
кокетливо выгибал длинную шею и засовывал ее вместе с головой в воду.
Гусь, как и мы, промышлял рыбкой, причем обходился без удочки и червей.
Когда он вытягивал голову к небу, видно было, как добыча через горло
летела в утробу. У гуся клевало.
— С девчонкой познакомился, — сказал Рудик. — Первый класс!
— На танцах?
— Ты ее знаешь.
Я стал ломать голову: кто бы это мог быть?
— Фигура — закачаешься! А глаза... — Рудик почерпнул ладонью
воду, подержал и вылил. — Таких глаз я еще не видел.
— Как звать?
— Танцует...
— Из техникума?
— На второй курс перешла.
— Давно... познакомился?
— В прошлую субботу. За ней барабанщик в театре ухлестывал и еще
какой-то верзила. Пока они после танцев выясняли взаимоотношения,
я увел ее.
Я опустил конец удочки в воду, отвернулся от Рудика. Мне не хотелось
смотреть на него. Рудик был хороший парень. Общительный. Поэтому он
и любил рассказывать про своих девчонок. Говорил о них всегда с восхище¬
нием. Удивительно, почему он до сих пор не женат. Наверное, потому, что
слишком многие ему нравились. Алла... Я знал: она ему понравится.
Она была прежней, Алла. Не сторонилась меня и не искала встреч. Бе¬
резовая роща ничего не изменила. Встречая Аллу, я смотрел ей в глаза.
Глаза были чистые и спокойные. Ночью, когда засыпали ребята, я думал
о ней. Иногда вскакивал, одевался и бежал к ней. Дом был хмурый, тяже¬
лый. Окна отражали звездное небо, ветви лип. Я смотрел на одно окно. Оно
ничего не отражало. Было темным, безликим. За окном спала Алла. Я ждал
ее. Говорят, если долго думать о человеке, то он почувствует это. Алла ни¬
чего не почувствовала. Я стоял под окном и тосковал. Я видел ее в техни¬
куме. И она меня видела. Мы разговаривали о разных пустяках, уходили
в разные стороны, и мне не хотелось идти за ней. Наступала ночь, и я тоско¬
вал. Мне не спалось, и я приходил к ее дому. Раз я бросил в окно маленький
камень. Окно молчало. Я еще бросил камень. Отворилась одна створка,
и я увидел в лунном свете темноволосую голову Аллы. Алла вышла. В паль¬
то, в туфлях на босу ногу. Она рукой придерживала полы пальто. Под паль¬
то были голые ноги. Полные, белые. Лицо у нее было недовольное.
— Позже не мог? — спросила она.
— Алла...
— Давай договоримся: больше никогда не будешь приходить так
поздно.
Она зевнула и белой рукой прикрыла рот.
155
— Ты куда-нибудь поедешь на каникулы? — спросил я.
— Куда-нибудь поеду, — ответила она.
— Какая ночь, — сказал я. — Поедем в Невель? По лунной дороге.
Вдвоем.
— Ты говоришь глупости.
— В Москву поедем, в Ленинград — куда хочешь. А хочешь, полетим
на Луну?
— Я спать хочу.
— А... в березовую рощу? Хочешь?
— Мне надоело толочь воду в ступе. В конце концов, мы могли бы
об этом и днем поговорить...
— Днем не могли бы, — сказал я.
— Принимай на ночь порошок. Люминал.
Я взглянул ей в глаза. Они были пустые. Лицо бледное. Волосы мерт¬
вые. Я понимал — это луна. Лунный свет — мертвый свет. Я смотрел на
Аллу и думал, что больше никогда ее не поцелую. Я дотронулся до ее волос
и сказал:
— Ты всегда говоришь правильно... Глупо ночью приходить сюда...
— Глупо, — сказала она.
— И ночью, если не спится, нужно принимать люминал... Алла, это же
замечательно! Проглотил таблетку — и спи, как мертвый.
Она нетерпеливо шевельнула плечом и сказала:
— Я должна уйти.
— И здорово действует он?
— Кто? — спросила она.
— Люминал...
Алла отвернулась, взялась за ручку двери.
— Спасибо, Алла, — сказал я, чувствуя веселое возбуждение. —
Мне как раз этого и не хватало.
— Чего не хватало?
— Люминала1
Она ушла. И даже не сказала «спокойной ночи». Я слышал, как затюка¬
ли по бетонным ступенькам ее каблуки. Я наперегонки со своей тенью по¬
бежал в общежитие. Услышав мой топот, кошки перебегали дорогу.
Я бухнулся в кровать и в первый раз за много дней крепко уснул.
Без люминала.
Все это случилось до поездки на мотоцикле с Рысью. А после этой
поездки я думал только о Рыси... Я встречал Аллу в длинных коридорах
техникума, мы здоровались. И всё. И вот теперь Рудик с ней... Жалел ли я,
что потерял ее? Или просто трудно вот так сразу представить эту девушку
рядом с другим? Пусть даже это будет Рудик...
— Целовался с ней? — напрямик спросил я.
Рудик переступил с ноги на ногу. Чавкнула вода. Поднялась коричне¬
вая муть. Гусь совсем обнаглел: подплыл к поплавку и долбанул носом.
Это был единственный случай за сегодняшнюю рыбалку, когда мой попла¬
вок нырнул под воду.
— Жми отсюда, приятель! — замахнулся удочкой Рудик.
Гусь зашипел и долбанул второй поплавок. И после этого величаво
удалился, помахав на прощание красными лапами. Занятный гусь. Ему бы
в цирке выступать. У Дурова.
— А как та «потрясающая» с трикотажки? — спросил я. — Которая
в хоре поет.
156
— Люба? — улыбнулся Рудик. — Солистка... Поет, как синица. —
Он помрачнел, покачал головой: — Проворонил я ее, Максим. Пока был
с тобой в поездке, другой ее окрутил... Лейтенант. Весь, понимаешь, в на¬
шивках, значки, звездочки, погоны. Все блестит, ну девчонка и не устоя¬
ла... На свадьбу пригласила. Увез ее лейтенант, кажется, в Венгрию.
— И ты на свадьбе был?
— Неудобно, — сказал Рудик. — Пригласила.
— Значит, лейтенант увез? — спросил я.
— Увез, стервец!
— В Венгрию?
— Говорила, напишет... Врет, конечно.
— Да я бы... Боксер!
— Это я, — спокойно сказал Рудик. — Лейтенант не боксер. Невзрач¬
ный такой лейтенантик. Нашивки да эти звездочки... Думаю, Максим, что
это к лучшему. А если бы потом такое случилось? Через год, два? Вот и по¬
суди, друг, стоило лейтенанту вывеску портить?
— Опять плывет, — сказал я.
Из-за осоки на третьей скорости спешил,к нам гусь. Белый с серым. За
ним, как за катером, оставалась борозда. На нас гусь не смотрел. И на по¬
плавки тоже. Он их попробовал на зуб. Несъедобные. Гусь плыл по своим
гусиным делам.
— Кончаем эту волынку, — предложил я.
Рудик не возражал. Мы разделись и улеглись на песок, подставив солн¬
цу спины. Спина у Рудика была широкая, вся в буграх. Это мышцы.
— А этот барабанщик — давно за ней? — безразличным голосом спро¬
сил Рудик. Лица его я не видел. Лицо было повернуто в другую сторону.
— Он ей не нравится, — сказал я. — Ей никто не нравится.
— А она гуляла с...
— Я знаю одну частушку, — сказал я. — Спеть?
— Она, понимаешь...
— «Не ходи по плитуару, не стучи галошами, я тебя не полюблю, ты
не сумлевайся...» Ну, как?
— Поцелуй дугу в оглоблю, — сказал Рудик и умолк — обиделся.
И я тут ничем не мог ему помочь.
Мы долго лежали на берегу. Разговор не клеился. Синие стрекозы са¬
дились на листья кувшинок и, отдохнув, улетали. Вода звучно хлопала
о борт старой лодки, примкнутой ржавой цепью к толстому вязу. Краем
глаза я видел полоску воды и кусок острова Дятлинка. Гусь вернулся и
принялся будоражить воду неподалеку от нас — мы ему понравились.
На том берегу кто-то кого-то ругал. Длинно и нудно, со знанием дела.
Надо бы посмотреть, кто это там разоряется, но лень голову поднять.
Мы лежали на песке и думали. Рудик об Алле, у которой фигура — за¬
качаешься! А глаза...
Я думал о Рыси.
20
— Хомут ты! — с сердцем сказал Генька.
— Я ей говорил...
— Плохо говорил!
— У тебя бы, конечно, лучше получилось... — съязвил я. — Ты на
каждом собрании выступаешь.
157
— Упустил такую девчонку!
— Попробуй удержи, — сказал я. — Ты ее не знаешь.
— Теперь ищи-свищи... — бубнил Тенька. — Рига — огромный го¬
род. Хомут ты!
— Катись к чертовой бабушке! — рассердился я.
Надоел мне этот Аршинов. Ну чего пристал? И без него на душе мутор¬
но. Не мог я удержать Рысь. Не имел никакого права. Она думает о морях-
океанах, а я ей предлагаю вагон. Пассажирский или товарный. Любой на
выбор. Не хочет она в техникуме учиться, хоть ты лопни, Тенька Аршинов!
На кораблях хочет Рысь плавать. На капитанском мостике стоять и гля¬
деть на горизонт в подзорную трубу. Не всем же быть паровозниками и
вагонниками. Как он не понимает этого?
Тенька, кажется, понял. А может быть, и не понял, но во всяком случае
перестал донимать меня. Переменил пластинку. Мы сидели с ним на ска¬
мейке, под липой. Листья не шевелились, — жарко; середина мая. У крыль¬
ца общежития крутился возле мотоцикла Колька Бутафоров: сегодня его
день. Он был в новых выходных брюках, сиреневой рубахе с закатанными
рукавами. Приглаженный, прилизанный. Я знал, куда он поедет. В Торо-
пец. Там дает гастроли наш театр. А в труппе есть одна симпатичная
артистка — Марианна Полякова. Она исполняет главные роли. Бутафоров
не пропускал ни одного спектакля... Кто бы мог подумать, что он способен
дарить букеты цветов? А он дарил. После каждого спектакля. Если даже
Полякова и плохо играла... И вот — едет в Торопец. Цветы дарить.
Я смотрел на счастливое лицо Бутафорова и завидовал. Через два часа
он встретится со своей Марианной. Вообще-то она никакая не Марианна —
Марфа. Но артистке областного театра не к лицу такое имя. Она обижает¬
ся, если ее назовут Марфа. Ей нравится имя Марианна.
— Я знаю, где хорошая сирень, — сказал я.
— Где? — сразу попался на удочку Николай. — Это... Зачем мне
сирень?
— Сразу за переездом направо сад... Увидишь через забор. Ты не бой¬
ся — собаки нет.
Бутафоров отвернулся и стал заводить мотоцикл.
— Выедешь на шоссе, брючки сними, — посоветовал я. — Всю пыль
соберешь... И с сиренью прогонит.
Мотоцикл зарычал, выпустил клок синего дыма. Николай слишком рез¬
ко взял с места, — мотоцикл чуть на дыбы не встал.
Укатил Бутафоров. А мы с Генькой остались.
— Куда она хочет поступить? — спросил Генька. Опять за старое...
— В мореходку, — ответил я.
— Не примут.
— Ее примут, — сказал я.
— Ты проводил ее?
— Я посыпал голову пеплом и горько рыдал...
— Занятия в сентябре, — сказал Генька. — Она еще приедет.
— Приедет, — сказал я. — Больше нет вопросов?
— Есть, — сказал Генька. — Был в милиции?
После этой истории с Корнеем Генька и Бутафоров хотели заставить
меня заявить на бандита в милицию. А мне не хотелось. Не любил я связы¬
ваться с милицией. Опять начнутся вопросы-допросы. Заставят бумагу
подписывать. Не пошел я в милицию. Но кто-то из ребят все-таки заявил.
Генька, наверное. Это он тогда на меня раскричался — дескать, я рассуж-
158
даю, как отсталый элемент. Не должен вор и бандит на свободе гулять:
сегодня чуть меня не убил, завтра другого укокошит... И все равно я не по¬
шел в милицию. Милиция сама ко мне пришла. Расспросили, что да как.
Записали номер машины. Я им сказал, что все это — пустое дело. Не такой
дурак Корней, чтобы свой номер повесить. У него этих номеров — зава¬
лись. Под сиденьем техникумовской трехтонки пять номеров нашли. А бор¬
товой номер он мелом подкрашивает. Не подкопаешься... Опять я попал
в свидетели. Хотели и Рысь в свидетели записать, да я отговорил. Какой
она свидетель? Лежала на траве и глаза закрыты.
Рассказал я все это Геньке Аршинову, и он сразу подобрел.
— Выходишь ты, Максим Бобцов, на правильную дорогу, — сказал
он. — Это хорошо. Главное — идти по этой прямой дороге и никуда не сво¬
рачивать...
— Врешь ты, Аршинов, — сказал я, — прямых дорог не бывает.
Но Генька меня не слушал. Он стал толковать о высоком звании совет¬
ского человека, о комсомольской чести и порядочности. Меня всегда смех
разбирал, когда Генька начинал кидать такие словечки. Еще с трибуны ни¬
чего, терпеть можно. Обстановка торжественная, и слова громкие. А сей¬
час? Зачем сейчас надуваться пафосом? Лицо у Геньки стало важным.
В такие минуты ему не хватает пенсне и толстого портфеля. И все-таки,
надо признаться, мне было приятно слушать Геньку. На похвалу он был
скуп. А когда он сказал, что на бюро говорили о том, чтобы меня принять
в комсомол, я совсем расчувствовался и брякнул:
— Хочешь, покажу тебе одну штуку?
Конечно, Генька хотел. Я решил показать ему парабеллум. Надо было
что-то с ним делать. Парабеллум был спрятан за Ловатью, на другом бере¬
гу. Мы пересекли площадь, поднялись на мост. Последние месяцы дожи¬
вает этот старый деревянный мост. Метрах в пятистах от него строится
новый. Широкий, бетонный. На мосту будут гореть фонари. Пока фонарей
не было. Не было и моста. Бетонный фундамент и карьер, в котором ревел
экскаватор. И еще одно событие произошло этой весной. Торжественно
открыли памятник Александру Матросову. Вучетич постарался. Памят¬
ник получился динамичным, величественным. Саша Матросов был в полу¬
шубке и каске, с автоматом в руке. Он подался вперед. Вот такой он, на¬
верное, и был, когда увидел круглый зрачок вражеского пулемета...
За мостом я остановился. Мне захотелось себя ущипнуть. Там, где был
бурьян и камни, стоял большой дом. Он еще не был готов. Леса окружили
четырехэтажную кирпичную коробку. На лесах работали люди. Башенный
кран высоко поднял оконную раму в сборе. Она разворачивалась, пока¬
чиваясь, и на стеклах полыхало солнце.
Не дом удивил меня. Дома в городе росли, как опята. На этом пустыре
много месяцев назад я спрятал под камнем парабеллум. Я долго выбирал
место. Сначала спрятал на берегу, рядом с общежитием. Ненадежным по¬
казалось мне то место. И вот нашел другое. Надежное. Не было ни пустыря,
ни камня. Был дом. А под ним, глубоко в земле, лежал мой парабеллум, ко¬
торый чудак дядя привез с фронта. Теперь даже экскаватором не доста¬
нешь мой парабеллум. Насмерть придавил его фундаментом четырехэтаж¬
ный дом.
— Чего стал? — спросил Генька. — Пойдем.
— Пришли, — ответил я.
— А штука?
— Хороший будет дом, — сказал я.
159
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
МОИ подснежники
ГЛАВА ПЕРВАЯ
^Н сижу на мокрой скамейке в пустынном городском парке.
ш Jm Сквозь голые ветви кустов видна автобусная остановка. Си¬
ний автобус остановился возле огромной мутной лужи. На
подножке замешкалась пожилая женщина: она примери-
А Щ валась, куда удобнее поставить ногу. Но куда ни встань —
кругом вода. Вслед за женщиной лихо спрыгнули в лужу
три парня. Автобус зашипел, и двери закрылись.
Ее, конечно, нет. Как всегда, опаздывает. Я один сижу
в этом парке. Второго дурака такого больше нет. Если не считать грубо
сработанного железобетонного спортсмена в трусах. Он пружинисто при¬
гнулся на шершавых ногах с диском в руке. Один край отломился, и диск
напоминает месяц. Спортсмену положено здесь мокнуть под дождем. Та¬
кая уж у него судьба. В жару и холод, в дождь и снег стоит он в парке и
смотрит пустыми глазами в туманную даль, где маячат областные и все¬
союзные рекорды. А мне, признаться, дождь надоел. Не дождь, а мокрая
пыль. Она оседает на лице, делает липкими ресницы, холодные капли ска¬
тываются за воротник.
Напротив парка, который растянулся вдоль реки Широкой, на другом
берегу, стоит шестиэтажный дом. Будто флаги, взлетают и опускаются
в одном из окон полосатые занавески. В комнате играет радиола. Поет
Эдита Пьеха про красный автобус: «Автобус, червоний...»
Я смотрю на дорогу. Навстречу мчится «Волга». Мелькнула было
мысль, что это она в такси, но машина, оставив маленькое мокрое облако,
прошелестела мимо. Наконец показался автобус.
Она не приехала. Без четверти семь. Я поднялся. На скамейке осталось
белое пятно. Автобус тронулся и тут же снова остановился. На тротуар
выпрыгнула девчонка в лыжном костюме и черной котиковой шапке с опу¬
щенным козырьком. Сбросила на тротуар пухлый рюкзак и снова ринулась
в автобус. Но в этот момент двери закрылись и машина тронулась.
— Эй, подождите! — пронзительно закричала девчонка, прыгая на
одной ноге. Но автобус не останавливался. Я сорвался с места, махнул
через лужу и, поравнявшись с кабиной, забарабанил шоферу в стекло.
Автобус нехотя притормозил. Девчонка высвободила ногу, кто-то подал
ей лыжи.
162
— Это он нарочно, — сказала девчонка. — Подумаешь, еще подмиги¬
вает... Я ему язык показала!
Она подошла к тротуару, подняла рюкзак и стала просовывать под
лямки руки. Одна рука не пролезала. Взглянув на меня, девчонка сказала:
— Вы же видите, у меня не получается!
Я помог ей.
— Просто не верится, — сказала она. — Там солнце и снег, а здесь
дождь.
— Где там? — поинтересовался я.
— В Антарктиде... Если не трудно, подайте, пожалуйста, лыжи.
Я поднял связанные по всем правилам лыжи и палки.
— Благодарю, — сказала она.
— И часто вы бываете... в Антарктиде?
— Теперь этот пристает, — вздохнула девчонка. — Как вы мне все
надоели...
— Успокойтесь, — сказал я, опешив. — Вы мне совсем не нравитесь.
— Слава богу, — сказала девчонка. И с любопытством посмотрела
на меня.
Глаза у нее большие и насмешливые. На бровях и черных ресницах
блестящие капли. Губы припухлые, как у обиженного ребенка. Молния
на куртке расстегнута, виднеется белый пушистый свитер. Шаровары
мокрые, локти тоже. Видно, не один раз кувырнулась с горы. На вид ей лет
восемнадцать. Ничего особенного, обыкновенная девчонка. Какие это ду¬
раки ей проходу не дают? Мне вдруг захотелось, чтобы она улыбнулась.
— Мартышка, — сказал я.
— Что вы сказали? — спросила она.
— Я говорю, дурак этот шофер, что подмигивал...
— А вы, думаете, умнее?
Я отвернулся и пошел: зря такую ехидну спасал, пусть бы прыгала на
одной ноге до следующей остановки.
Не успел я сделать и нескольких шагов, как услышал вопль.
— Что еще? — спросил я.
— Нога...
— Помочь?
— Ой! — вскрикнула она, ощупывая колено. — Только этого мне
не хватало.
Я сгреб ее в охапку и понес к скамейке.
— Эй, пустите! — кричала она, вырываясь. — Куда вы меня тащите?
Я еще не успел дойти до скамейки, как подкатил автобус. В открытых
дверях показалась Марина. Увидев меня с девушкой на руках, она замер¬
ла. Двери закрылись, и Марина уехала. Все это я увидел краем глаза.
Лыжи болтались у самого моего носа. Девчонка перестала вырываться и
смирно лежала на руках.
— Черт... — вырвалось у меня.
— Перестаньте чертыхаться, — сказала девчонка. Шапка сползла ей
на нос, она ничего не видела.
— Вот брошу сейчас в реку... в набежавшую волну, — сказал я.
Скамейка была влажная. Белое пятно исчезло. Я осторожно посадил
ее. Снял рюкзак. Лыжи прислонил к мокрому черному дереву.
— Где болит? — спросил я.
Она молча дотронулась до колена. Я не особенно разбирался в этом
деле, но колено ощупал. Она с любопытством наблюдала за мной. Кажется,
163
вывиха нет. Я потянул ногу. Девчонка молчала. Если бы был вывих, запи¬
щала бы.
— Вы грузчик? — спросила она.
— Я дантист, — ответил я. — У вас зубы не болят?
Настроение у меня испортилось. И так наши отношения с Мариной
в последнее время не ахти какие... Дернул ее дьявол приехать именно в этот
момент! А впрочем, нет худа без добра, может, впредь опаздывать не будет.
— Что ж, это тоже профессия, — сказала девчонка.
Она осторожно согнула и разогнула ногу.
— Растяжение, я знаю, — сказала она.
Я взглянул на нее. Мне снова захотелось, чтобы она улыбнулась.
— Все равно вечер пропал, — сказал я. — Давайте знакомиться...
Меня зовут Андрей Ястребов... А вас?
Ветер колышет полосатые флаги-занавески, раскачивает уличные фо¬
нари на серебристых столбах, слышится музыка. Но теперь поет не Эдита
Пьеха. Сменили пластинку. Мы идем через парк к дому девчонки. Ее зовут
Оля Мороз.
Я тащу рюкзаки лыжи, а она, вцепившись в мой рукав, хромает рядом.
Мокрая пыль все еще косо летит с неба. Под ногами жухлые прошло¬
годние листья. Мы слышим хлопанье крыльев и унылое одинокое карканье.
Высокое черное дерево облепили молчаливые вороны.
— У вас похоронное лицо, Андрей Ястребов, — говорит Оля. — Умер
ваш пациент, которому вы зуб выдернули?
— Меня бросила любимая женщина, — отвечаю я.
Парк кончился, и мы зашагали по желтой скользкой тропинке к четы¬
рехэтажному дому. Его недавно построили. Внизу будет магазин. Пока
еще неясно какой. Во дворе громоздятся кучи песка и щебня. Стоят до¬
щатые фургоны с надписями «СМУ-3» и «УНР-1».
У второго подъезда мы остановились. Облака, напоминающие паро¬
возный дым, низко проносились над домом. На чердаке мяукала кошка.
— Я жду, когда вы спросите номер моего телефона, — сказала Оля.
— Это идея.
Мне теперь некуда спешить, и я бы с удовольствием поболтал с ней,
но с этой девчонкой почему-то никак не разговориться. У нее пристальные
насмешливые глаза. Большие такие, темно-серые. Взглянешь в них —
и пропадает охота нести всякую чепуху. А умного ничего не приходит в го¬
лову. Умные мысли приходят потом.
— Так как насчет телефона? — спросил я.
— До свидания, дантист.
— Может быть, завтра встретимся?
— У меня, к счастью, зубы не болят, — сказала она и улыбнулась.
Наконец-то я увидел ее улыбку; имея такие красивые зубы, другая бы
на ее месте все время улыбалась.
— Разве я похож на дантиста?
— Мне безразлично, на кого вы похожи.
— Спокойной ночи, — сказал я.
Она толкнула толстым ботинком дверь парадного и ушла. Я слышал,
как она топала, поднимаясь по лестнице и задевая лыжами за стену. А по¬
том где-то глухо хлопнула дверь и стало тихо.
Я уже миновал дом, когда из парадного выскочила черная лохматая
164
собачонка, чуть побольше кошки. Вслед за ней появился маленький стари¬
чок в ушанке и высоких белых валенках с галошами. Бородка у него точь-
в-точь как на портрете кардинала Ришелье из учебника истории. Собака
обнюхала мои туфли и побежала к квадратной урне.
— Это вы, Сережа? — моргая, спросил старичок.
— Меня зовут Петя, — ответил я и зашагал прочь.
— Где ты, Лимпопо? — спросил старичок.
Лимпопо, подняв ногу у зеркальной витрины будущего магазина, бес¬
стыдно нарушал постановление горсовета о чистоте и порядке в городе.
Я остановился на мосту и стал смотреть на Широкую. Этот большой
бетонный мост много лет назад построил мой отец... Я погладил чугунную
с завитушками решетку. Она холодила руки.
Широкая рассекала город на две части. Верхняя называлась Кре¬
постью, нижняя — Самарой. Почему Крепостью — ясно. Там, где кончает¬
ся парк и берег круто взбирается вверх, на валу стоит петровская крепость,
от которой, правда, сохранилась одна полуобвалившаяся стена. А вот по¬
чему нижнюю часть называют Самарой, не знаю.
Скоро должен тронуться лед. Глубокая коричневая тропинка перечерк¬
нула Широкую, но люди уже.не ходят по ней. На тропинке выступила жел¬
тая талая вода. У берегов лед совсем тонкий и прозрачный. Брось камень,
и кромка обломится. Я люблю смотреть, когда лед идет. По моим приме¬
там, лед тронется дня через три-четыре. В первой половине апреля. Я слы¬
шу, как шевелится, набирает силу подо льдом Широкая. Если долго
смотреть на синеватый лед, то можно разглядеть под ним каменистое дно...
Кто-то ладонями закрывает мне глаза. Ладони теплые, мягкие. У меня
вдруг мелькает мысль, что это девчонка в котиковой шапке. Ольга Мороз...
Мое ухо щекочет горячее дыхание. Я молча отвожу эти теплые ладони
и слышу:
— Дамский угодник...
Это Марина. Она делает вид, что сердится. Лицо мокрое, шерстяной
красивый шарф весь в мелких каплях. Я обнимаю ее.
— Увидят... Андрей! — оглядывается она.
— Пускай, — говорю я и целую ее.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Мы с Валькой Матросом устанавливаем арматуру в будке маши¬
ниста. Бряцают ключи, визжат гайки, плотно, до отказа налезая на болты.
Матрос — огромный парень, с круглой, коротко подстриженной голо¬
вой — отчетливо посвистывает носом. Как-то на тренировке Валька уронил
многопудовую штангу. Она слегка задела его по носу. Вот с тех пор и
появился этот тоненький свист. Вальке тесно в будке. Слышно, как внизу,
под нами, возится Лешка Карцев, наш бригадир, и Дима. Они присоединя¬
ют к воздухораспределителю автотормозные трубки.
До конца смены полчаса. Мы должны установить автотормоз. В пря¬
модействующем кране — трещина. Завтра утром ОТК будет принимать
наш «ишак» — так называют у нас на заводе маневровый паровоз.
Матросу жарко, он сбросил замасленный ватник и работает в тельняш-
165
ке без рукавов. На волосатых Валькиных руках наколки. Неизменный
якорь, его обвила своим змеиным телом коварная русалка. Компас, кото¬
рый, очевидно, символически должен ориентировать Вальку в бурном жи¬
тейском море, спасательный круг с надписью «Шторм» — так назывался
танкер, на котором Валька плавал.
Матрос — штангист. В тяжелом весе он второй год подряд чемпион
области. Валька немного тугодум, но вообще добродушный парень. В на¬
шей бригаде только он женат. Жена его, Дора, работает в яслях. Нянчит
ребятишек и ждет своего, который, по Валькиным расчетам, должен по¬
явиться на свет первого мая. В крайнем случае пятого. В День печати.
Вальке очень хочется, чтобы его сын — а в том, что будет сын, он не сомне¬
вается —родился в праздник. В мае много праздников. И если даже
не в День печати, то уж в День радио непременно.
В будку, загородив свет, заглянул Карцев.
— Мы уже закончили, — сказал он.
Лешка — человек немногословный. Мы не отвечаем. Я устанавливаю
на кронштейн прямодействующий кран. В зубах у меня шпилька. Голова
Карцева исчезла,чзато появилась Димина.
— Я вам помогу.
Он протискивается в будку. Матрос ругнулся: видно, Дима на ногу
наступил.
Немного помолчав и посвистев носом, Матрос спрашивает:
— Какой нынче день?
— Среда, — говорю я.
— Мать честная, до аванса еще три дня...
— Сколько тебе? — спрашивает Дима. Он у нас самый благовоспи¬
танный и чуткий. Не пьет, не курит и с девушками не гуляет. Впрочем, по¬
следнее — тайна. Дима красивый парень, и девчата в нашей столовой стро¬
ят ему глазки. Но он на них не обращает внимания. Дима собирает портре¬
ты киноактрис мирового кино. Я не видел, но Матрос говорит, что у Димы
два альбома. Есть такие красотки, что обалдеть можно... Где нашим дев¬
чонкам до них! У Димы густые темные волосы, прямой нос, карие глаза и
нежные, пушистые, как у девушки, щеки. Дима еще ни разу не брился. Он
очень любит своих папу, маму и прабабушку, которой скоро стукнет сто
лет. Дима два года назад успешно закончил десятилетку. Мог бы посту¬
пить в институт, но пошел на завод. А в институт поступил на заочное от¬
деление. Учится Дима прилежно, вовремя сдает контрольные работы.
Однокурсники списывают у него. О Диме не раз писали в нашей много¬
тиражке «Локомотив». И даже был очерк в областной газете.
Иногда мы всей бригадой отмечаем какой-нибудь праздник. Напри¬
мер, чей-нибудь день рождения. Дима всегда идет с нами, но не пьет. Си¬
дит, глазами хлопает и слушает наши дурацкие речи.
Я как-то спросил, дескать, не противно тебе сидеть с нами?
— Иногда противно,— признался Дима.
— Не ходи.
— А вы не обидитесь? — спросил он.
Я нет. А вот Матрос обидится. Он, когда навеселе, начинает бить себя
огромным кулаком в могучую грудь и приставать к Диме: «Салажонок ты.
Вот, бывало, у нас на «Шторме»...»
Дима внимательно слушал, что было на «Шторме», но водку все равно
не пил.
— Я не хочу, — говорил он, — мне противно.
166
Дима был нашей сберкассой. Он честно отдавал две трети получки ро¬
дителям, а те деньги, что оставались, мы забирали в долг. Ребята из сосед¬
него цеха тоже, случалось, приходили стрельнуть до зарплаты. Дима ни¬
кому не отказывал. Попадались и такие нахалы, которые брали в долг,
а потом не отдавали. Дима никогда не спрашивал. А Матрос, который чаще
других пользовался его казной, запоминал таких типов. И в день получки
бесцеремонно требовал долг. Валька относился к Диме с нежностью.
Матрос иногда вел с ним такие сентиментальные разговоры:
— Ты мне только скажи, братишка, кто тебя обидит — башку оторву!
Дима вздыхал, отворачивался.
— Ко мне никто, Валь, не пристает, — отвечал Дима.
— Да я за тебя... — Матрос свистел носом, скрежетал зубами и округ¬
лял пьяные глаза. — Ты мне только скажи, понял?
— Как-нибудь и сам дам сдачи... — отвечал Дима.
Матрос лупил себя ладонями по коленкам и громко хохотал:
— Охо-хо, братишка, насмешил... Даст сдачи! Комарик ты этакий...
Муха-цокотуха!
Я понимал, что Диме тяжело слушать такие речи, но он терпел.
...Матросу неудобно одалживать у Димы. Несколько дней назад он уже
взял десять рублей. Валька садится на пол, снимает кепку и лезет пятерней
в короткие рыжеватые волосы.
— Как у тебя с монетой?— спрашивает он.
— Сколько тебе?
Матрос хмурит лоб, кашляет в кулак.
— Этот, из котельного, отдал?
— Отдал, — отвечает Дима.
— А из инструменталки? Серега, что ли?
— Десятки хватит? — спрашивает Дима.
— Выручил, братишка, — обрадованно говорит Матрос.
— Дурак ты, Димка, — говорю я. — Даешь деньги и не спрашиваешь,
на что они.
— Неудобно, — говорит Дима.
Матрос роняет на железный пол ключ, сердито косится на меня. Но
пока молчит. Только свист становится громче.
— На глазах всего коллектива разваливаешь честную советскую
семью.
— Не городи, — подает голос Валька.
— Пропьет он твои деньги, а...
— И ты слушаешь его? — перебивает Матрос.
— ...а Дора его пьяного не пустит...
— Такого не бывает, — бурчит Валька.
— Куда, спрашивается, пойдет Матрос? — продолжаю я. — К нор¬
мировщице Наденьке, от которой в прошлом году муж ущел... Кстати, ты
ему тоже в долг давал...
— Ну и трепач! — багровеет Матрос.
— Верно, давал... — начинает сомневаться Дима.
— Честное слово, не на водку! — клянется Матрос. — Вчера Дора
говорит, давай купим стиральную машину в кредит. Я ей говорю, зачем
в кредит? Не люблю эту бумажную волокиту. Купим сразу. Ну, пошел и
купил.
— Какую машину? — спрашивает Дима. Я заронил в его душе червь
сомнения.
167
— «Ригу-пятьдесят», — не сморгнув, отвечает Матрос.
— Если не врешь, Валька, — говорю я, — могу тоже червонец под¬
бросить.
Валька долго молчит. Сосредоточенно закручивает гайку. Он все-таки
рассердился на меня. Особенно за нормировщицу Наденьку. Иногда он
в самом деле заворачивает к ней.
— Обойдусь, — наконец говорит он.
Снова показалась лобастая голова Карцева. На скуле — мазутное
пятно. Наш бригадир всегда трудную работу делает сам.
— Все возитесь? — спрашивает он.
— Леха, ты нам надоел, — говорит Матрос и бросает в ящик инстру¬
мент. Вслед за ним заканчиваем и мы с Димой.
Бригадир открывает рот, но чем он нас хотел порадовать, мы так и
не услышали: мощный заводской гудок плотно заткнул уши.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Над городом раскатился гулкий лопающийся звук. Черная неровная
трещина расколола Широкую пополам. Из трещины радостно хлынула
вода. Во все стороны разбежались еще десятки трещин поменьше. Река
охнула и, поднатужившись, вспучила лед. Огромные льдины вздыбились и,
сверкая острыми краями, с громким всплеском ушли под воду.
Лед тронулся. В ярких солнечных лучах синеватые льдины тыкались
носами друг в друга, крутились на одном месте. Неповоротливые, тяжелые,
они грузно подминали под себя свинцовую воду, налезали одна на другую,
трещали и разламывались.
На высоком мосту стояли люди и смотрели, как идет лед. Громкий треск
и мощные всплески заглушали голоса. Река шевелилась, урчала, далеко
выплескивалась на берег. Одна большущая льдина наткнулась на бетон¬
ный волнорез и полезла вверх. Края ее блестели, как лезвие сабли. Под¬
нявшись метра на два, льдина развалилась на куски и рухнула в воду.
Взметнулись брызги. Я поймал ладонью холодную каплю и слизнул.
Глядя, как по реке плывут льдины, я почему-то начинаю сравнивать их
с человеческими судьбами... Вот идут две льдины рядом, бок о бок, сталки¬
ваются, затем расходятся. Одна устремляется вперед, другая крутится на
месте. А вот другие две льдины с такой силой ударяются, что осколки
дождем летят. Маленькие льдины разбиваются о большие и прекращают
свое существование. А большая льдина даже не вздрогнет, не остано¬
вится: какое ей дело до маленьких? Плывет себе вперед, расталкивая
других острыми краями. Вслед за большой льдиной спешат, торопятся
обломки. Они то и дело уходят под воду и снова всплывают, как поплавки,
стараясь не отстать. Но вот приходит черед разбиться вдребезги большой
льдине. Превратившись в обломки, она в свою очередь ищет большую
льдину, вслед за которой будет плыть и плыть...
Это, наверное, с каждым случается. Когда снег начинает таять, когда
огромные белые с желтизной сосульки срываются с карнизов и с пушечным
грохотом падают на тротуар, когда влажный ветер приносит с полей запах
168
прошлогодних листьев и талого снега, мне хочется плюнуть на все и уйти
куда-нибудь далеко-далеко. Один раз я так и сделал: надел резиновые са¬
поги, черную куртку из кожзаменителя, за спину забросил вещевой мешок
с хлебом и рыбными консервами и ушел из города. Я тогда в театре плотни¬
ком работал. В первый день я отшагал двадцать километров. Как ребенок
радовался солнцу, облакам, зайцу, который вымахнул из-за куста и пошел
наискосок по травянистому бугру. Вечером я увидел в небе вереницу птиц.
Они высоко пролетели надо мной и исчезли за сосновым бором.
А потом пошел дождь, завернул холодный ветер. Я натер ногу и уже ни¬
чему не радовался. Куртка из кожзаменителя набрякла и стала пропускать
воду. Меня подобрал на шоссе грузовик, весь пропахший рыбой. Шоферу,
наверное, стало жаль промокшего до нитки парня с вещмешком, и он при¬
тормозил.
Этот поход в солнечную даль не прошел даром. Меня уволили из театра.
Я не только плотничал, но и на сцене играл. В массовках. Потом мне все это
надоело. Ходишь по сцене взад-вперед, как велел режиссер, и вся работа.
Ну, иногда можно говорить что-нибудь. Не одному, конечно, а всем сразу.
Так, чтобы публика не разобрала. Я в «Анне Карениной» играл. Офицера
на скачках. Режиссер велел мне на скамейке сидеть, хлопать в ладоши и
орать по команде. А вставать не разрешил, так как я выделялся из толпы,
у меня рост метр восемьдесят пять. Я был почти на голову выше Вронско¬
го. И потом, белый мундир был мне маловат. Руки почти по локоть торчали
из рукавов, а на спине всякий раз шов лопался. Так что мне нельзя было по¬
ворачиваться. Все это было еще терпимо, но вот когда меня заставили
играть в массовках стариков, я наотрез отказался. Бороду и усы приклеи¬
вали чуть ли не столярным клеем, не дай бог на сцене отвалится! Все лицо
стягивало. Я уже не слышал, что говорят кругом, думал лишь о том, когда
наступит блаженный миг и я избавлюсь от этой проклятой бороды. Кстати,
ее отодрать тоже не так-то просто. Отдираешь, а из глаз градом слезы
сыплются.
Знакомые мне тоже не давали покоя. Они стали узнавать меня на
сцене даже с бородой. А потом посмеиваются: дескать, вид у тебя, Андрей,
представительный, шагаешь по сцене как хороший гусак, а ничего не го¬
воришь. Охрип, что ли? Холодного пива после бани выпил?
Я не жалел, что меня турнули из театра. Невелика потеря для ис¬
кусства.
Люди на мосту зашевелились, загалдели: по реке на льдине плыл про¬
стоволосый парень в вельветовой куртке. В руках у него был длинный шест,
которым он расталкивал льдины. Течение несло парня прямо на бетонный
бык. Когда льдина накренилась, черпая краем воду, люди на мосту зааха¬
ли. Но парень хорошо держал равновесие.
— Шалопай! — кричали с моста. — Утонешь!
Парень, прищурив от солнца глаза, задрал голову и улыбнулся. Лицо
у него широкое и веселое.
— Есть дураки на свете, — сказал пожилой человек в коричневой
меховой шапке и сердито сплюнул.
Между тем льдина приближалась к быку. Парень пытался обойти его,
но соседние льдины не пускали.
— Надо немедленно вызвать пожарную команду, — сказала коричне¬
вая шапка, не трогаясь с места.
Когда льдина оказалась совсем близко у моста, парень выставил впе¬
ред шест, как копье, и уперся в бык. Я видел, как покраснело от напряже-
169
ния его лицо. Длинный шест согнулся. Льдина ткнулась в покатый бок бы¬
ка, и край ее обломился. Парень, бросив шест, стал руками отталкиваться
от быка. Это ему удалось. Вот он исчез под мостом, а немного погодя его
стремительно вынесло с другой стороны. Прыгая с льдины на льдину, он
благополучно сошел на берег почти у самой плотины.
— Нет, вы скажите, зачем этот кретин забрался на льдину? — спросил
человек в коричневой шапке.
— Вы меня спрашиваете? — Я взглянул на пожилого человека. Он был
небрит. Глаза маленькие, недружелюбные. Такое впечатление, будто он
забыл утром умыться.
— Была бы моя воля, я бы им показал... — брюзжал он.
— Что вы сказали? — спросил я.
Человек засунул руки в карманы зимнего пальто и, искоса посмотрев на
меня, отодвинулся.
Большой лед прошел. Как идет шуга, смотреть неинтересно. На камен¬
ной стене крепостного вала стояли мальчишки. Внизу бегала рыжая соба¬
ка с задранным хвостом и лаяла на них. Над неспокойной рекой застыли
безмятежные облака.
Я спустился с моста и пошел к площади Павших Борцов. Это главная
площадь в нашем городе. С реки в спину дул ветер. Меня обогнал обрывок
газеты. Он, шелестя, протащился по асфальту, затем голубем взмыл вверх
и упал на садовую скамейку.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Марина снова опаздывает. Это начинает надоедать. Прямо с завода,
еле отодрав мыльнопемзовой пастой трудовую грязь с рук, я как угорелый
прибежал в парк, а ее нет. Кинофильм давно начался, а ее нет. И я дурак
дураком сижу с билетами в кармане и жду.
Выбрасываю в урну ненужные билеты и ухожу. Даже не смотрю на
автобус, который остановился напротив лужи.
Бесцельно бреду по улице. Настроение паршивое. Конечно, мне не хо¬
телось бы всерьез ссориться. Я знаю, что она не нарочно. Она вечно всюду
опаздывает. Часы у нее всегда врут. Когда она идет на свидание, ее непре¬
менно задержат на работе или порвется чулок. Бывает, что как раз в этот
момент мать заболеет. Единственно, куда она не опаздывает, — это на ра¬
боту. Марина — терапевт. Измеряет кровяное давление. Щупает чужие
животы, выслушивает сердца. Выписывает порошки и пилюли. Лишь до
моего сердца ей нет никакого дела...
Впереди вышагивает здоровенный детина. Он на две головы возвыша¬
ется над всеми. Детина напялил на себя свитер необыкновенной расцвет¬
ки. Широкие красные, черные и белые полосы словно обручи обхватили мо¬
гучий торс. На голове у детины берет с белым помпоном.
Что-то в этой фигуре было знакомое. Я пригляделся да так и ахнул:
это был Валька Матрос. Но почему в таком странном наряде? Этого сви¬
тера я никогда у него не видел. И тут я вспомнил одну историю, которую
рассказывал Валька... Когда он служил на флоте, он в каком-то загранич¬
ном порту участвовал в спортивных соревнованиях с шотландскими моря¬
ками. Валька выжал там самую тяжелую штангу. Ну и получил приз:
170
свитер, берет и клетчатую шотландскую юбку. От юбки Матрос отказался.
Правда, потом жалел. Юбка пригодилась бы Доре. Но тогда Матрос был
холостяком и ему в голову не приходило, что он когда-либо женится.
Хотя походка у Вальки твердая, но по тому, как он держит голову,
я понял, что Матрос на взводе. И я решил не подходить к нему.
Когда Матрос идет по городу в обычной одежде, и то на него обращают
внимание. А тут еще свитер и берет с белым помпоном. Почти каждый
встречный, увидев Матроса, останавливался и, открыв рот, глазел на него.
Почему он надел этот свитер, я догадывался: поругался с Дорой.
И, чтобы досадить ей, влез в трехцветный свитер и отправился на прогулку.
Рядом со сквером, у кинотеатра «Спутник», был пивной ларек. Мимо
Матрос, конечно, пройти не мог. Четыре совсем юных парня в коротких
пальто и ярких пушистых шарфах пили пиво.
В сквере стояли две девчонки. Судя по всему — из этой компании. Пар¬
ни, увидев Вальку, чуть не попадали в обморок. Размахивая пивными
кружками, они окружили его, стали бурно выражать свой восторг. Матрос
сначала не обращал на них внимания. Это еще больше подхлестнуло ребят.
Матрос взял кружку. «Не треснул бы он этой кружкой кого-нибудь по го¬
лове...» — подумал я. Валька выпил пиво, поставил кружку на прилавок.
Он хотел уйти, но парни загородили дорогу. Их было четверо, в сквере
ждали две симпатичные девчонки, и, видимо, пиво ударило парням в го¬
лову, иначе вряд ли они прицепились бы к Матросу.
Я видел, как Валька засунул руки в карманы. Брюки на его бедрах
вздулись, будто в карманы положили два кирпича. Я понял, что будет дра¬
ка. Вернее, не драка, а избиение младенцев. Матроса не смогли бы свалить
с ног и восемь таких юнцов. Я бросился к пивному ларьку.
Чернявый парнишка схватил Вальку за свитер и потянул. Матрос сгреб
его в охапку, приподнял и швырнул в сквер, туда, к девчонкам. Трое
остальных бросились на Вальку. И тут же один за другим закувыркались
по земле. У Валькиных ног остался красно-голубой шарф.
— Воюешь? — спросил я.
Матрос посмотрел на меня злыми прищуренными глазами.
— А... это ты, — сказал он.
Пивной ларек стоял в стороне от тротуара, и поэтому вокруг еще
не успела собраться толпа, но кое-кто уже заинтересовался. Буфетчица
высунула из ларька круглое равнодушное лицо и громко спросила:
— А за пиво будет платить дядя?
Парни у дерева о чем-то совещались. Они поглядывали на нас, на шарф
и на девчонок, которые все еще стояли в сквере и хлопали глазами, не по¬
нимая, что произошло. Чернявый ползал на коленях возле садовой ска¬
мейки.
— За пиво заплатил? — спросил я.
— Ваши дружки не заплатили, — сказала продавщица.
— Дружки! — хмыкнул Матрос.
Военный совет под деревом закончился. Один из парней, опасливо по¬
глядывая на Вальку, поднял шарф и подошел к ларьку. За пиво платить.
Матрос опустился на корточки и стал носовым платком счищать грязь
с нового желтого ботинка. В это время на него кинулся чернявый. В руке
зажат камень. Я перехватил чернявого и, спросив, куда это он разбежался,
ударил. Чернявый, выронив камень, полетел на землю. И тут ко мне под¬
летела одна из девчонок и, привстав на цыпочки, два раза хлестнула по
щекам.
171
— Легкая кавалерия, — сказал я, отступая.
В этой сумятице я толком не рассмотрел девчонок. И вот одна передо
мной. Девчонка очень рассержена. Глаза блестят, щеки порозовели. Она
хорошенькая, и ее лицо мне кажется знакомым... Девчонка привстала на
цыпочки и снова замахнулась.
— Я могу нагнуться, — сказал я.
Девчонка опустила руку. Лицо у нее было уже не сердитое, а удив¬
ленное.
— Андрей Ястребов... — сказала она. — Здравствуйте.
Теперь и я ее узнал. Оля Мороз. Та самая девчонка, которой ногу
в автобусе прищемило. Она сегодня совсем другая: в коричневом пальто,
с роскошной копной каштановых волос, остроносые сапожки.
— Две встречи — две пощечины, — усмехнулся я.
— Не будьте мелочны, — сказала она.
Я покосился на ее приятелей. Они что-то оживленно обсуждали. Черня¬
вый тоже присоединился к ним. Верхняя губа у него вздулась и наползла
на нижнюю. Он стал похож на тапира. Эта смешная зверюшка, кажется,
в Южной Америке водится.
— Это чудовище ваш друг? — спросила Оля, кивнув на Матроса, ко¬
торый стоял у ларька и курил.
— Тапир первый привязался к нему, — сказал я.
— Тапир? — удивилась она.
— Вон тот, черненький... Вылитый тапир, — с удовольствием повторил
я. Это из-за него она налетела на меня.
И тут появился старшина милиции. Рядом с ним невысокий гражданин
в кепке и черных валенках с галошами.
Старшина подошел к компании чернявого. О чем он говорил, я не
слышал, но зато видел, как старшина повернулся и посмотрел на Матроса,
потом на меня.
— Теперь нас арестуют, — сказал я.
— Их тоже? —спросила она.
— Тапира обязательно, — сказал я. — Он зачинщик.
Когда старшина стал выяснять суть дела, поднялся шум, гам. Компа¬
ния чернявого не дала нам слова сказать, а тут еще гражданин в светлой
кепке так и налетал на нас, выкрикивая, что все видел собственными гла¬
зами.
Мне надоел этот гражданин. Он заглядывал старшине в рот и тара¬
торил:
— Я все видел, товарищ старшина... Сначала он подошел к тому, а тот
как стукнет его, а потом подскочил этот... (Это я.) Ясное дело, хулиганы...
Всех их нужно за решетку!
Старшина молчал. Ему было неинтересно.
В этот момент Тапир попытался смыться, но Матрос поймал его за во¬
ротник.
— Без тебя, приятель, нам будет скучно, — сказал он добродушно.
У Вальки вся злость прошла. И хмель тоже. Матрос был парень не злой.
Прохожий в светлой кепке вывел из терпения даже задумчивого
старшину.
— Помолчите минуточку, — сказал он. — У вас есть друг к другу
претензии? — Это он обратился к нам.
— Нет, — сказали мы с Валькой.
То же самое ответил и Тапир со своей компанией.
172
— Товарищ старшина, вы посмотрите на этого... — сказал прохожий
и вцепился в рукав Тапира.
— Где это вас, гражданин, так угораздило? — спросил старшина.
Тапир сверкнул на меня злыми черными глазами и буркнул:
— Поскользнулся...
— Под ноги, гражданин, надо смотреть, — сказал старшина.
— Ладно, — ответил Тапир.
— Я вас больше не задерживаю, —сказал старшина.
— Бандитов отпускают! — ахнул прохожий.
— Свитер у вас... — сказал старшина.
— А что? — спросил Матрос.
— Красивый, говорю, свитер.
Вся компания направилась прочь от пивного ларька. Тапир жестику¬
лировал и оглядывался. Остальные не слушали его. Рады, что дешево
отделались.
Я смотрел им вслед. У Оли красивая фигура: длинные ноги в светлых
чулках, узкая талия. И приятельница ничего, только очень высокая и ху¬
дая. Оля взяла Тапирчика за руку и что-то сказала, тот вырвал руку. Мне
стало грустно. Я вспомнил, как однажды сказал мой приятель Глеб Каще¬
ев: «Когда я вижу хорошенькую девчонку с другим, у меня такое чувство,
будто меня обокрали...» Нечто подобное и я сейчас испытывал.
И тут меня словно кто-то подтолкнул: я сорвался с места, догнал их
и взял Олю за руку. Все уставились на меня. Чернявый так и сверлил
злыми глазами.
— Я вас догоню, — сказала Оля.
Мы остались вдвоем на тротуаре. Я смотрел в ее темно-серые глаза
и молчал.
— Я вас не больно ударила? — спросила она.
— Ударьте еще раз и назовите ваш телефон.
— Старая песня, — сказала она. — Вы забываете, что мы с вами две
враждующие стороны... И я не хочу быть изменницей...
— Оля, кончай! — услышали мы.
— Вы испытываете терпение моих друзей, — сказала она.
— Я узнаю телефон в справочном.
— Гениальная догадка! — засмеялась она. — Теперь я могу идти?
— Я позвоню...
— Отпустите мою руку!
— Завтра же, — сказал я.
Матрос хмуро тянул пиво и смотрел на меня.
— Щемит тут, Андрюха... — сказал он и потыкал пальцем в полосатую
грудь. — Никак прошла она...
— Кто?
— Понимаешь, раньше была, я чувствовал, а теперь вот нет... Не чув¬
ствую, хоть тресни!
Я ничего не понимал. Но по Валькиному лицу видел, что говорит он
всерьез.
— А как без этого жить-то?
— Без чего?
— Этой... любви нету. Чужая она стала мне, понимаешь?
— Поругался?
— В том-то и дело, что нет! Когда поругаешься, понятно, а тут другое.
174
— С чего ты взял, что нет ее... любви?
— Рябая какая-то стала... На лице пятна. Пузо горой. Сидит у окна и
смотрит, а ничего не видит. Со мной почти не разговаривает, как будто
я виноват...
— А кто же еще?
— Вот дела, — сказал Валька.
Я не особенно разбирался в этих вопросах. Почему женщины перед
родами не любят своих мужей?
— Говорит, рожу и уйду от тебя, изверга, — продолжал Валька. —
Почему так говорит?
— Не уйдет, — сказал я.
— Нет, ты скажи: почему так говорит?
— Вот родит тебе сына или дочку...
— Сына, — сказал Матрос.
— ...и все пройдет. И эта... любовь вернется.
— Не подпускает она меня...
— Побойся бога! — сказал я. — Ведь ей скоро...
Мы стояли у ларька и разговаривали. К прилавку подходили люди,
пили пиво и уходили. И лишь один чернобородый карапузик застрял у при¬
лавка. Он стоял рядом с Валькой, и на них без смеха нельзя было смотреть:
гигант Матрос и кроха — Черная борода. Борода медленно тянул пиво из
толстой кружки и, задирая голову, в упор разглядывал Матроса.
— Где вы свитер достали? — спросил он.
Валька с высоты своего роста посмотрел на него и угрожающе за¬
свистел носом.
— Английская королева подарила, — сказал он.
— У вас насморк? — вежливо спросил парень. Он был без шапки,
и черные короткие волосы опускались на лоб.
— Послушай, приятель... — начал Матрос.
— Мы не познакомились, — перебил чернобородый. — Аркадий
Уткин. — Он протянул руку. Глаза у парня чистые, и он вполне дружелюб¬
но смотрел на нас. Я пожал ему руку. И вдруг почувствовал, что парень
сжимает мои пальцы. Я тоже напряг мышцы. Хватка у него железная.
Аркадий Уткин попробовал таким же манером поздороваться и с Ма¬
тросом. Я видел, как Валькины брови удивленно полезли вверх. Потом он
усмехнулся и стиснул чернобородому руку.
— Сдаюсь, — сказал Уткин.
Мы выпили еще по кружке. Парень оказался скульптором. Вот почему
у него пальцы такие сильные.
Уткин приехал из Ленинграда в наш город полгода назад. Он рыбак,
а вокруг полно озер. Если Валька не возражает, то Уткин рад будет позна¬
комиться с ним поближе. Ему нравится Валькино лицо.
— Возражаю, — сказал Матрос.
Но Уткин оказался упорным малым. Он сказал, что это не к спеху и
с Валькой ничего не сделается, если немного попозирует.
— Приходите на той неделе в любое время. Я вам покажу свои работы.
Уткин, в общем, нам понравился. Мы попрощались и ушли. На этот раз
наши рукопожатия были легкими и дружескими.
— Он будет лепить меня? — спросил Матрос.
— Заставит раздеться догола, возьмешь в руки стокилограммовую
штангу и будешь неподвижно стоять два часа...
— Со штангой? — удивился Валька.
175
— Курить и читать не разрешается.
— Вылепит какого-нибудь урода, а потом всем на посмешище выста¬
вит, — сказал Валька. — Теперь черт знает чего лепят...
— Зайдем к нему, посмотрим.
— Разве что посмотреть, — сказал Валька.
Мы доехали до вокзала. Матрос жил недалеко от завода. От дома
до проходной — одна выкуренная папироса, так Валька определяет
расстояния.
На станцию прибыл пассажирский. Лязгнув сцепкой, от состава отва¬
лил локомотив. Зеленые бока лоснились. Над круглой башней вокзала
медленно расползлось выдохнутое паровозом облако. По железному кар¬
низу лениво бродили голуби. Они равнодушно смотрели на суетящихся
по перрону пассажиров. Голуби привыкли к поездам, которые приходят
и уходят, к шумливой толпе людей, свисткам кондукторов, лязганью авто¬
сцепки и змеиному шипению тормозов.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Выйдя из цеха после гудка, я у проходной увидел знакомый «Запоро¬
жец». Он стоял близ высоких железных ворот. Одно колесо в сверкающей
луже. В луже отражались небо, весенние облака и решетчатые ворота
с большими латунными буквами — ПВРЗ. Расшифровывается это так:
паровозовагоноремонтный завод. Здесь я работаю.
В машине сидели мои приятели Игорь Овчинников и Глеб Кащеев.
Стекло опустилось, и Кащеев, высунув черную лохматую голову и делая
вид, что не замечает меня, громко спросил вахтера:
— Знатный слесарь-автоматчик товарищ Ястребов еще не выходил?
— Кто? — удивился дед Мефодий, который уже много лет исполнял
обязанности вахтера.
— Ай-яй, — сказал Кащеев. — Товарищ Ястребов — гордость вашего
завода, а вы не знаете...
— Чего встали у самых ворот? — рассердился дед Мефодий.
— Мы ждем товарища Ястребова, — в том же духе продолжал Каще¬
ев. — Он приглашен в горсовет на званый обед... Кавиар зернистый, судак-
орли, цыпленок табака с чесночным соусом... Тут со мной английский
лорд... Скажите что-нибудь по-русски, лорд?
— Иди ты к черту, — буркнул Игорь Овчинников.
— Вы слышали? — сказал Кащеев. — Лорд в восторге от рашен
стронг водка...
— Мы за тобой, — сказал Игорь.
С превеликим трудом он выбрался из машины, чтобы пропустить меня.
У Игоря Овчинникова рост метр девяносто два. О Кащееве я уж не говорю:
когда он влезает в крошечный «Запорожец», мне всегда кажется, что ма¬
шина раздается вширь.
Когда мы, три огромных парня, усаживались в «Запорожец», нас окру¬
жала толпа. Со всех сторон слышались веселые шуточки. Игорь был невоз¬
мутим, я делал вид, что занят управлением, а Глеб Кащеев нервничал. Он
был самый представительный из нас, и шуточки в основном были направле¬
ны в его адрес.
176
Дед Мефодий, вахтер, тоже не вытерпел и, покинув свой боевой пост,
вышел посмотреть.
— Она теперь с места не крянется, — сказал дед.
А когда мы благополучно тронулись, заулыбался в бороду:
— Техника пошла... Со спичечный коробок, а, гляди, везет!
Бегал «Запорожец» исправно. Один раз только подвел: мы ехали через
площадь Павших Борцов, и как раз напротив монументального здания об¬
кома партии «Запорожец» остановился. Сам по себе: шел, шел и вдруг
встал как вкопанный. За рулем сидел Кащеев. Он чуть аккумулятор не по¬
садил, но мотор так и не завелся. Глеб, чертыхаясь, стал вылезать из ма¬
шины. А на это стоило посмотреть: сначала он поворачивался на сиденье
боком, затем, упираясь лохматой головой в крышу, высовывал одну ногу,
плечо, руку и лишь потом вываливался весь. А в это время бедный «Запоро¬
жец» кряхтел, стонал, весь сотрясался.
Мы думали, Глеб, выбравшись на волю, откроет капот и будет смотреть
мотор, но он размашисто зашагал по тротуару. Игорь посигналил ему,
но Кащеев даже не оглянулся.
Пришлось вылезать мне. Оказывается, отскочил провод от катушки
высокого напряжения.
Глеб поджидал нас на углу. Мы проехали мимо. Кащеев что-то крикнул
вслед, взмахнул руками, побежал, но мы и не подумали остановиться.
Потом он честно объяснил свое недостойное поведение. Оказывается,
Кащеева в обкоме многие знают, и ему не хотелось с кем-нибудь встретить¬
ся... Мы молча смотрели на него. Стащив с толстого носа очки в черной
оправе, Глеб запыхтел, а потом послал всех нас к дьяволу и сказал, что,
в общем, он свинья.
Мы простили его. Тем более что такого раньше за ним не водилось.
После этого случая Глеб стал нас уговаривать, что, мол, хорошо бы за¬
навески на окна сделать... Солнечные лучи не будут мешать, и вообще...
Игорь, который ни слова бы не сказал, если бы мы сделали на крыше люк,
чтобы удобнее было вылезать, тут вдруг стал категорически возражать. Он
сказал, что занавески в машине — типичное мещанство, а если знамени¬
тому журналисту Кащееву не к лицу ездить на этой вполне приличной ма¬
шине, то пусть пешком ходит или надевает паранджу, которую, вероятно,
еще можно раздобыть в Средней Азии...
Я был рад, что ребята заехали за мной. Денек выдался отличный.
Солнце греет, как летом. Загорать можно.
Глеб небрежно вел машину. Водитель он был ничего, но пофорсить
любил.
Показались светлые корпуса завода высоковольтной аппаратуры. По¬
стройки остались позади, замелькали по сторонам голые кусты. В придо¬
рожной канаве поблескивала вода. С полей снег сошел. Черная вспахан¬
ная земля лоснилась. В глаза ударил ослепительный блеск. Ударил и про¬
пал. Это осколок стекла.
Мы въехали в деревню. Четыре белые утки гуськом пересекали шоссе.
Глеб притормозил. Даже совсем близко от колеса последняя утка не при¬
бавила шагу. Знает: если шофер переедет ее, заплатит штраф. За деревней
начался лес: высокие стволы и голые ветви.
Кащеев свернул с асфальта на проселочную дорогу. В днище машины
гулко застучали комки грязи. Грязная пенистая вода выплескивалась из
глубокой колеи на обочину.
Углубившись подальше в лес, мы остановились под высокой сосной.
177
Расположились на полянке, усыпанной сухими листьями и желтыми
иголками. Достали из багажника брезент и выложили на него ящик пива,
огромный кулек красных раков и сверток нарезанной в магазине колбасы.
А вот хлеба забыли прихватить.
Игорь пил пиво из небольшой эмалированной кружки, на которой был
нарисован глухарь. Он у нас эстет и никогда из бутылки пить не будет. За¬
кусывали раками. Кащеев вдруг стал молчаливым и грустным. На ветке
галдели снегири.
— Хватит галдеть, — сказал Глеб. Схватив пустую бутылку, он за¬
пустил в них. Снегири улетели.
Хорошо в лесу, тихо. Пахнет лиственной прелью, нераспустившимися
почками. Над головой — сияющая голубизна. Мы развалились на брезен¬
те и долго молчали. Говорить не хотелось.
Глеб протянул руку и взял из ящика последнюю бутылку. Отколупнул
о сосновый ствол белую металлическую пробку и, поглядев на свет, сказал:
— У меня приятель есть, геолог... Вернется из экспедиции — ударюсь
с ним куда-нибудь на полгода. В Хибинские горы или на Памир. Он давно
зовет меня.
— Тебе полезно жир растрясти, — сказал Игорь. Он старательно об¬
сасывал большого рака.
— Второй фельетон зарезали за этот месяц.
— Пиши положительные очерки, — посоветовал я. — Или театраль¬
ные рецензии.
— Могу снабжать тебя информацией для уголовной хроники, — ска¬
зал Овчинников.
— Придется, — сказал Кащеев.
Глеб два года назад закончил Ленинградский университет и теперь ра¬
ботал в областной газете. Писал очерки, фельетоны. И, надо сказать, писал
остроумно и хлестко.
— Мой шеф хочет, чтобы тот, про кого фельетон, собственноручно под¬
писал его — мол, все факты правильные, я есть законченный негодяй...
— Заставь, — сказал Овчинников.
Глеб поднялся и тяжело зашагал в глубь леса. Вот он нагнулся,
поднял сухую палку и с размаху трахнул по стволу. Палка разлетелась
на куски.
Голые осины и березы стыдливо ежились на весеннем ветру. Лес про¬
свечивался насквозь, но Кащеева не было видно. Большой ворон опустился
на сосновый сук. Презрительно посмотрел на нас, возмущенно каркнул и
улетел. Сверху посыпались тоненькие сучки. Черный мудрый ворон. Гово¬
рят, вороны по триста лет живут. За три века и осел станет мудрым. На тол¬
стой березе я заметил разоренное ветром гнездо. Оно прилепилось к раз¬
вилке и раскачивалось вместе с веткой. Сухие травинки и черные прутики
свисали вниз. Куда разлетелись птенцы из этого гнезда? В какие бы даль¬
ние страны они ни улетели, сейчас готовятся в обратный путь. Сюда, в этот
пронизанный солнцем лес.
— Хенде хох! — рявкнул кто-то рядом. За сосной стоял Кащеев и це¬
лился в нас из какой-то железяки. Пальто у него расстегнуто, черные воло¬
сы спустились на лоб.
— Автомат? — спросил Овчинников.
— Немецкий, — сказал Глеб.
Автомат пролежал в земле двадцать с лишним лет. Он проржавел на¬
сквозь. Все, что могло рассыпаться в прах, — рассыпалось. Остался один
178
красноватый остов. Глеб повесил автомат за рукоятку на сук, а ладони вы¬
тер листьями.
— Мы совсем забыли, что была война, — сказал он.
— Вон след от осколка! — кивнул я на сосну. Я давно заметил на
стволе этот зарубцевавшийся шрам, но мне даже в голову не приходило,
что это военная отметина.
Кащеев, взлохмаченный и серьезный, стоял под сосной и смотрел на
брезент, на котором были раскиданы пивные бутылки и скорлупа от раков.
— Люди здесь кровь проливали, а мы... За что они, я вас спрашиваю,
кровь проливали? За то, чтобы мы пиво дули тут?
— Может быть, и за это, — сказал Игорь.
— Ты пошляк, — сказал Глеб. — Для тебя ничего святого нет... На
развилке дорог нужно установить монумент с мемориальной доской и зо¬
лотыми буквами начертать: «Здесь воевали наши отцы и деды... За нас с то¬
бой, товарищ, сложили они свои головы. Вечная слава нашим отцам-
героям!»
— У моего два ордена, — сказал я. — Зато медалей семь штук. Он
был сапером.
— А твой? — спросил Кащеева Игорь.
— Я смотрю шире... Отец, брат... Не в этом дело. Я говорю о том, что
нужно преклоняться перед подвигами наших отцов.
— Мы преклоняемся, — сказал я. — Только учти — когда люди хотят
выразить свою скорбь, они не болтают, а снимают шапки и минуту молчат...
А ты шпаришь как из газетной передовицы...
— А все-таки, где воевал твой отец? — спросил Игорь.
— Мой не воевал, — нехотя ответил Глеб.
Мы зарыли в листьях бутылки и скорлупу. Молча уселись в машину и
поехали. Я хотел сесть за руль, но Кащеев опередил, первым втиснулся на
место водителя. Разговаривать никому не хотелось. По-прежнему светило
солнце, весело сверкали на дороге лужи. Мы догнали телегу. Колеса за¬
брызганы грязью. На телеге сидела старуха в резиновых сапогах. На го¬
лове зимняя мужская шапка, в одной руке старуха держала вожжи,
в другой — длинный прут. Глеб вплотную шел за ней и беспрерывно сигна¬
лил. Старуха дергала вожжи, изредка стегала прутом коричневую лошадь,
а на нас внимания не обращала. Выбрав удобный момент, Глеб вывернул
на обочину и впритирку обогнал телегу.
— Оглохла, старая?! — крикнул он.
Старуха улыбнулась морщинистым ртом, показав светящийся желтый
зуб, и ткнула прутом прямо перед собой.
— Так прямехонько и поезжай, сынок, — сказала она. — До больша¬
ка тут рукой подать.
Кащеев крякнул и в зеркало посмотрел на нас. Мы молчали.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Мы все трое из одной баскетбольной команды. Из сборной города.
Сейчас мы уже не играем: пришли другие ребята, помоложе. В сборной мы
играли с год, а потом по одному выбыли. Первым Кащеев, он стал непово¬
ротливым — шутка ли, сто десять килограммов весу, потом Игорь — его
179
повысили по службе, времени стало в обрез. Был рядовым патологоанато¬
мом, стал главным врачом судебно-медицинской экспертизы. Вскрывает
трупы злодейски убитых, самоубийц.
Я ушел из сборной города последним, после того как сломал на мото¬
кроссе правую руку.
Из сборной мы ушли, а встречаться по старой памяти продолжали.
А тут еще Игорь нежданно-негаданно выиграл по лотерее «Запорожца».
Мы сначала думали, что он нас разыгрывает, но все было правильно: номер
и серия совпадали. Это было удивительно. Такой крупный выигрыш еще
никому из моих знакомых не выпадал. По радио я слышал и в газетах
читал, что люди выигрывают автомобили, а вот в глаза их не видел. Как
сейчас помню маленькую заметку в «Известиях»: «Слесарь-инструмен¬
тальщик Мошенников не успел распаковать пианино, как в следующую ло¬
терею узнал, что может получить «Запорожец»... С такой фамилией не муд¬
рено выиграть и «Волгу», а вот Игорь Овчинников — это невероятно!
Как бы то ни было, а «Запорожец» он выиграл. Маленький, смешной
автомобиль. Игорь не хотел его брать, предпочитал получить деньгами, но
мы с Кащеевым уговорили его. Правда, уговаривать пришлось долго:
целую неделю. Игорь говорил, что «Запорожец» ему и даром не нужен,
если бы еще «Москвич»... Мы твердили, что дареному коню в зубы не смот¬
рят. И потом — чем «Запорожец» не автомобиль? Четыре колеса, руль...
Правда, маловат немного, но это не беда. Как-нибудь втиснемся... Дело
в том, что Игорь по натуре не автомобилист. Он никогда в жизни за руль
не садился. И самое главное, не имел никакого желания и впредь садиться.
Правда, в глубоком детстве он ездил на велосипеде. И то лишь на трехко¬
лесном. Эта деталь его биографии и решила судьбу «Запорожца».
Экзамен на шофера-любителя Игорь сдавал шесть раз. Теорию он вы¬
зубрил, а на практической езде все время срывался. У него оказалась пло¬
хая реакция. И кроме того, в самый ответственный момент вместо педали
тормоза он старательно жал на газ. Первая самостоятельная поездка за¬
кончилась плачевно: Игорь попытался сдвинуть с места огромный автобус,
который смирно остановился перед красным светофором.
С тех пор он предпочитал ездить на своем «Запорожце» в качестве пас¬
сажира. Водил машину я, а иногда Кащеев.
Из нашей компании Игорь самый молчаливый. И вид у него всегда
мрачный. Наверное, поэтому от него девушки шарахаются. Я его знаю
больше двух лет и еще ни разу не видел ни с одной женщиной. Кто не знает
Овчинникова, может подумать, что это скучный, неинтересный человек. На
самом деле это не так. Когда Игорь в компании, он незаметен. Не то что
Глеб Кащеев, который всех заслоняет своей мощной фигурой и не умолкает
ни на минуту. Игорь сидит где-нибудь в сторонке и смотрит исподлобья то
на одного, то на другого. Тот, кто ему понравился, удостаивается поощри¬
тельных взглядов; к кому он равнодушен, на того больше и не посмотрит
ни разу. В незнакомой компании иногда за вечер он и десятком слов не об¬
молвится. Нюх у него на хороших и плохих людей поразительный. Бывает,
встретится нам какой-нибудь веселый, обаятельный парень. Мы с Глебом
в восторге, а Игорь коротко бросит: «Типичный фанфарон!» И точно:
впоследствии так оно и окажется. Встретив интересного человека, Игорь
оживляется, вступает в разговор и, случается, подарит этому человеку
обаятельную улыбку. Улыбка преображает Игоря: он сразу становится
мягким, добрым. Но, к сожалению, Овчинников редко улыбается. А кто
не видел, как он улыбается, тот вообще не видел Игоря.
180
А то, что он мрачный... такая уж у него профессия: не располагает к ве¬
селью. Он мало рассказывает о своей работе, но мы-то знаем, что это такое.
Игорю иногда приходится анатомировать трупы, которые долгие месяцы
пролежали на дне реки или в земле. Конечно, не только этим занимается
Игорь, но остальное — тонкости профессии.
Когда Кащеев раскрывает рот, Игорю хочется уши заткнуть. Я вижу
по его лицу. Глеб оглушает новостями, свежими анекдотами, историями
о своих многочисленных любовных приключениях. Игорь как-то сказал
Кащееву, что когда он появляется на пороге, такое впечатление, будто
в окно влетела стая ворон. Глеб расхохотался и, достав блокнот, записал.
Он имел привычку бесцеремонно записывать понравившиеся ему сравне¬
ния, меткие словечки. Даже те, которые срывались с его собственного
языка. Такое тоже случалось. Блокнот у Кащеева был толстый, кожаный.
И красивая шариковая ручка. Впрочем, ручки он часто менял. Стоило
кому-нибудь вытащить из кармана шариковую ручку, как Глеб налетал на
него и, раскритиковав в пух и прах, тут же предлагал поменяться.
Когда Кащеев надоедал Игорю до чертиков, тот задавал Глебу на пер¬
вый взгляд вполне невинный вопрос:
— Как там, в клубе собаководства, кончился траур?
Или:
— Покойному спаниелю еще не воздвигли монумента?
Глеб сразу умолкал и начинал пыхтеть.
За этим крылось вот что. В купе, в котором он ехал, сидели три охотни¬
ка, на полу смирно лежала длинноухая спаниелька. У Глеба оказалось
верхнее место. Он вежливо попросил охотников уступить ему одно нижнее,
так как наверх ему трудно забраться. Шутка ли, больше центнера весу.
Охотники не отнеслись к просьбе Кащеева с должным вниманием. И приш¬
лось ему, кряхтя и отдуваясь, забираться на верхнюю полку.
Под вечер, когда охотничьи рассказы были в самом разгаре, Глеб за¬
шевелился на своей полке. Возможно, он просто хотел повернуться на дру¬
гой бок, но тут поезд стал резко тормозить, и Кащеев рухнул на пол, где
безмятежно почивала высокопородистая спаниелька.
Свидетели утверждают, что собака даже не пикнула. Смерть ее была
легкой и мгновенной... Но это обстоятельство не смягчило охотников. На
скандал сбежался весь вагон. Спаниелька оказалась чуть ли не гордостью
советского охотничьего собаководства. У нее было столько медалей, что на
выставках хозяин носил их на специальной подушечке, так как низкорос¬
лому псу это было не под силу. В общем, они заломили такую цену, что
Глеб глаза вытаращил и стал яростно торговаться. Ударили по рукам на
пятидесяти рублях. Тридцать Кащеев каким-то непостижимым образом
в поезде раздобыл, а двадцать ему поверили в долг. Причем охотники при¬
грозили, что если в срок не отдаст деньги, то напишут про него в «Из¬
вестия» фельетон...
Глеб — парень с юмором, но почему-то не любил, когда ему напомина¬
ли про эту историю.
Вечером, после работы, мы играем с Игорем в шахматы. Он сильный
игрок, и мне приходится туго. Я уже две партии проиграл. Надо бы бросить,
но проклятое упорство... Я уже вижу, что и эта партия уходит от меня.
Мы сидим на бревнах у ветхого сарая. Ветер с реки треплет соломенные
волосы Овчинникова. Он сосредоточен, лоб нахмурен. Думает. Чего тут ду¬
мать: я проиграл партию!
181
— Ну их к черту, шахматы... — сказал я.
— У тебя есть шанс.
Деревянный дом, в котором Овчинников снимает комнату, стоит на
берегу Широкой. Два огромных клена заслонили фасад. Их ветви царапа¬
ют белую трубу. Летом здесь рай: прямо под окном плещется река, желтый
пляж рядом, тут же под боком лодочная станция. Бери лодку и плыви куда
хочешь.
«Запорожец» стоит у сарая. Гаража нет, но это обстоятельство нимало
не тревожит Игоря. В гараж нужно загонять машину, а это чревато по¬
следствиями: можно промахнуться и вмазать в косяк или вышибить
заднюю стену...
Нас пригласили поужинать хозяева Игоря — Калаушины. Хозяин, еще
крепкий старик с загорелой лысиной, рыбак. Он недавно вернулся с озера.
Из приоткрытой двери доносится аппетитное шипение: жарятся свежие
окуни.
Я опрокидываю на доске фигуры: бесполезное дело!
— Упустил шанс, — говорит Игорь, спокойно собирая фигуры.
О каком же он шансе твердит? Куда ни пойди — шах и шах. А через
три хода — мат.
— У тебя есть что-нибудь к ухе? — спрашиваю я.
— Тащим жребий, — говорит Игорь.
— Не мог захватить оттуда?
— Короткая спичка — проиграл, — говорит Игорь.
В его кабинете в шкафу под замком стоит огромная бутыль со спиртом.
Для нужд производства. И хранитель этой заветной бутыли Игорь. Узнав
про эту бутыль, мы с Кащеевым атаковали его, но безуспешно. У храни¬
теля твердый характер. И мы давно махнули рукой на эту пузатую искуси¬
тельницу.
Жребий идти в магазин выпал Игорю. Это справедливо: я все-таки
только что три партии проиграл в шахматы.
Длинный, с желтыми волосами, в сером пальто, Игорь зашагал по тро¬
пинке, чтобы через старый мост выйти на площадь, где большой гастроном.
Как обычно у очень высоких людей, плечи у него немного ссутулены. Кепка
почему-то засунута в карман. Он снял ее, как только снег стал таять. А вот
зачем таскает в кармане — неизвестно.
Я сижу на старом сосновом бревне. Пахнет смолой. Запоздало вскаки¬
ваю: так и есть — прилип! На брюках будет пятно. Рассудив, что теперь
терять нечего, снова усаживаюсь на бревно. Река течет в каких-то десяти
шагах от меня. Широкая вспухла, вода все прибывает. Чего доброго, из бе¬
регов выйдет, зима в этом году была снежная. В мутных красноватых вол¬
нах мелькает белая щепа, иногда проплывает целая чурка. Измочаленные
кусты, вырванные с корнем, цепляются за берега, не хотят' плыть.
Возвращается Игорь и присаживается рядом. Мимо нас по тропин¬
ке проходит девушка. Волосы русые, синее пальто расстегнуто. Ноги у
девушки крепкие, в туфлях на низком каблуке. Мы провожаем ее
взглядом.
— Женился бы ты, — просто так говорю я. — Представляешь, прихо¬
дишь с работы домой, а жена тебя встречает... Горячая от плиты, в фарту¬
ке, руки в муке. И румянец во всю щеку. А на плите жарится-парится вся¬
кая вкусная еда... Запахи! — Я даже сглотнул. — Жена улыбается, под¬
ставляет тебе щечку, ты чмокаешь ее...
— Жалкое сюсюканье, — говорит Игорь.
182
— Пообедал, лег на диван, ноги вытянул, а жена тебе уже несет
свежую газету...
— Вот шляпа, — говорит Игорь. — Опять позабыл выписать «Науку
и жизнь»!
— ...Садится рядом, аппетитная такая... и рассказывает...
— Как поругалась с соседкой! — перебивает Игорь.
— Тебе не хочется после обеда волноваться, и ты обещаешь устроить
соседу скандал вечером... А потом с женой под ручку идешь в кино... На
какое-нибудь «Милое семейство». Жена в восторге, а ты...
— Обычно вкусы жены и мужа совпадают, — говорит Игорь.
— Ну и сиди на бревне... Вечно голодный, нестиранный! Жди, когда
добрые люди позовут на ужин...
— Погоди, — говорит Игорь и прислушивается. — Можешь зайти на
кухню и посмотреть небольшую сценку из семейной жизни моих хозяев.
Из приоткрытой двери явственно доносятся раздраженные голоса.
Потом что-то падает на пол, и, зазвенев, выкатывается на крыльцо крышка
от кастрюли. Распахивается дверь, и вслед за крышкой вылетает Павел
Михайлович Калаушин. Лицо красное, волосы взъерошены. Увидев нас,
он сразу приосанивается и, приглаживая пятерней ежик, степенно про¬
ходит мимо.
— Далеко собрались, Пал Михалыч? — спрашивает Игорь.
— Жарко в доме, — отвечает Павел Михайлович. — Натопила, по¬
нимаешь, мать...
— Проветритесь, — говорит Игорь.
Я с трудом удерживаюсь от смеха, а Игорь даже глазом не моргнет.
Павел Михайлович размеренным шагом удаляется.
— Продолжай, я тебя слушаю, — говорит Игорь. — Да, на чем ты
остановился? Итак, вы с любимой женой возвращаетесь из кино.
— Ну тебя.
— Моя хозяйка — суровый человек, — говорит Игорь.
— Пойдем, пожалуй, в столовую? — предлагаю я.
— Посмотрю, не уха ли загремела на пол, — говорит Игорь и сует мне
в руки бутылку. Судя по всему, Игорь тоже побаивается хозяйку.
Павел Михайлович, который мрачнее тучи прогуливался неподалеку,
увидев нас, просиял. И тут на пороге появился Игорь.
— Хозяйка приглашает всех к столу, — торжественно возвестил он.
Поднимаясь на крыльцо, Павел Михайлович радостно сказал:
— Анисья, у нас гости!
Игорь улыбнулся и шепнул мне:
— За что люблю старика, так это за оптимизм...
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Мой путь из общежития на завод лежит через вокзал. Каждое утро
без четверти восемь я поднимаюсь на железный виадук. Длинный, почти
с километр, виадук начинается от шоссе и кончается у нашего завода. Ме¬
таллические опоры поддерживают его. С виадука, вниз к платформам, спу¬
скаются лестницы. Я люблю идти по виадуку. Поскрипывает деревянный
настил. Внизу подо мной проплывают составы. Дым из паровозной трубы
183
на мгновение все заволакивает. Стоишь как в теплом облаке. Паровоз про¬
ходит, едкий дым рассеивается. На путях мигают маневровые светофоры,
сигналят фонарями составители. Желтый отблеск мерцает на рельсах. Не¬
громко посвистывают маневровые «кукушки», подают сигналы стрелочни¬
ки. Будто рожок пастуха звучат ранним утром эти сигналы.
Поднимаясь утром на виадук, я иногда вижу, как распахиваются тяже¬
лые металлические ворота и на волю резво выбегает свежевыкрашенный
лоснящийся локомотив. Он радостно пыхтит, шумит, выдыхает из своих
застоявшихся недр облака пара. Погромыхивая на пересечениях путей, па¬
ровоз неуверенно пробует голос. Голос немного дребезжит, срывается, как
у молодого петуха, впервые пытающегося известить мир о наступлении дня.
Паровоз вышел на обкатку. Один, без вагонов, он помчится по вздраги¬
вающим рельсам через поля, леса и реки. И весенний ветер будет обдувать
его горячие бока. Бежит отремонтированный локомотив вперед, радуется
простору, свободе, а машинист придирчиво прислушивается к его дыха¬
нию, пульсу. Все ли хорошо подогнано, нет ли посторонних шумов в сердце,
не жмет ли новая обувь, нет ли каких изъянов в железном организме?
Блестят в будке машиниста медные отполированные краны и рукоятки,
мельтешат стрелки приборов, тоненько свистит пар. Из жерла топки пышет
жаром. Рука машиниста дотрагивается до рукоятки регулятора, и паро¬
воз замедляет ход. Хорошо ли работают автотормоза? Еще и еще раз по¬
ворачивает он кран. Тормозные колодки впиваются мертвой хваткой в ко¬
леса. Машинист испытывает мою работу. Это я ремонтировал автотормоз.
Притирал золотники и клапана. И вот, если сейчас пропустит золотник или
откажет клапан, локомотив снова будет стоять на запасном пути, котел его
остынет, сердце остановится. А мы, бригада слесарей-автоматчиков, будем
разбирать неисправный узел и заново ремонтировать. За мою небрежность
будет расплачиваться вся бригада. И бракоделом буду не я, а вся бригада.
Ни Лешка Карцев, ни Дима, ни Валька Матрос — никто не скажет мне
худого слова. Никто не скажет и хорошего. Прощай, премиальные. Молча
мы будем работать...
Вот какая у меня тонкая и сложная работа. Из-за маленького паршиво¬
го золотника можно сорвать план не только бригады, но и цеха.
Вот почему, когда ранним утром распахиваются заводские ворота, я ра¬
дуюсь и немного волнуюсь.
На заводе я работаю второй год. Наш завод и за день не обойдешь. Гро¬
мадина из кирпича, железа и стекла. Сюда паровозы и вагоны попадают
чуть живые, едва дышат. А выходят новенькие, мощные, приятно смотреть.
Завод мне нравится, это не какая-нибудь шарашкина контора, вроде радио¬
мастерской, где я полгода работал. Я побывал в трех цехах: котельном,
колесно-бандажном и, наконец, в арматурном. Сейчас я слесарь-автомат¬
чик. Ремонтирую самую сложную локомотивную аппаратуру. Работа
тонкая и интересная. Не то что в котельном. Я чуть не оглох. Там, в этом
цехе, не разговаривают, сам себя не слышишь, не то что других. Я уже
собирался сбежать с завода. И днем и ночью в моих ушах гремели пулемет¬
ные очереди пневматических молотков... И тут как раз Мамонт, начальник
арматурного, забрал меня к себе...
А познакомились мы с ним так.
Взвалив на плечо тяжеленную деталь, я возвращался со склада. На
путях, тянувшихся вдоль заводских цехов, работали два сварщика. Они
варили тендерную тележку. Белые искры рассыпались во все стороны. За
моей спиной покрикивал, подталкивая вагоны, маневровый. Кто знает,
184
не оглянись я тогда, и неизвестно, чем бы все это кончилось. Но я оглянулся
и увидел, что один товарный двухосный вагон спокойненько покатил по
рельсам прямо на электросварщиков. Путь здесь был под уклон, и вагон по¬
степенно набирал скорость. Я крикнул рабочим, чтобы они убирались
с пути, но яростный треск электросварки заглушил мои слова. Тогда
я швырнул деталь на землю и кинулся навстречу вагону. На пути оказалась
почерневшая от мазута доска, я бросил ее под колеса: доска с треском пере¬
ломилась, но вагон замедлил ход. До электросварщиков каких-то десять
шагов. Упираясь ногами в шпалы, я попытался сдержать надвигавшийся
вагон. Шаг за шагом я отступал. Мышцы окаменели. Где-то совсем рядом,
за моей спиной, — оглянуться я уже не мог, — оглушительно трещала
электросварка. Еще несколько мучительных шагов — и вагон расплющит
меня вместе с рабочими о тендерную тележку... И тут я услышал чье-то ды¬
хание, и рядом со мной кто-то встал на шпалы. Вагон еще немного продви¬
нулся вперед и остановился... К нам бежали люди с ломами и лопатами.
Откуда-то появился сцепщик с тормозным башмаком в руке. Раньше бы
надо было...
Когда общими усилиями вагон откатили и подложили под колеса баш¬
маки, я пришел в себя. Шея ныла от напряжения, руки стали тяжелыми,
как чугунные болванки. Сварщики, опустив электродержатели, смотрели
на меня. В их глазах запоздалый испуг.
Я нагнулся и оторвал державшуюся на честном слове подметку. Это я
ее за шпалу зацепил.
— Как же это он... покатился? — кивнул один из электросварщиков
на злополучный вагон.
— Вы что, оглохли, что ли?! — напустился я на них.
— Тебя можно использовать вместо маневрового... — ухмыльнулся
тот, кто помог мне сдержать вагон.
— Как видишь, одной тяги оказалось маловато, — сказал я. — Не по¬
доспей ты, тяжеловес, — и крышка!
Он сначала оторопело посмотрел на меня, потом рассмеялся:
— За словом в карман не лезешь!
Проведя пятерней по черным вьющимся волосам, он ушел, немного ко¬
солапя. Я уже почти полгода работал на заводе, а этого человека не видел.
Если бы встретил — запомнил бы. Колоритная личность. Я спросил у од¬
ного из рабочих, кто этот человек.
— Ремнев-то? Новый начальник арматурного. Уже с неделю рабо¬
тает, — ответил тот.
Со всех сторон по широким дорогам и узким тропинкам стекаются люди
к проходным. Завод большой, и рабочих много. Я киваю направо и налево,
у меня здесь много знакомых. Лезу в карман за пропуском, но дед Мефо-
дий, высокий, жилистый, кивает: «Проходи!» Вот память у деда! Тысячи
людей идут мимо, и он каждого помнит. Этот старик знаменитый. Он рабо¬
тал на заводе еще при царе Горохе. И вот никак не может уйти на пенсию.
У него в проходной электрическая плитка и маленький кофейник. Дед Ме-
фодий на старости вдруг пристрастился к черному кофе. Пьет из большой
алюминиевой кружки, и без сахара. У деда крепкое сердце и ясная голова.
В просторной раздевалке я переодеваюсь. Снимаю свитер, брюки и об¬
лачаюсь в пролетарский наряд: синий замасленный комбинезон и берет.
У окна переодевается Дима. Он кивает мне и улыбается. У Димы розовое
185
лицо и чистые глаза. Вот что значит вести праведный образ жизни. А у мое¬
го соседа по шкафчику лицо помятое, глаза мутноватые. Видно, вчера хва¬
тил лишку, а сегодня весь день будет маяться. И работа ему не в работу.
Натянув на себя спецовку, мой сосед громко высморкался в угол и, тяжко
вздохнув, поплелся в цех.
— Я за городом был. С отцом, — сообщил Дима.
Если бы с девушкой, я, конечно, удивился бы.
— Ты знаешь, снег уже сошел.
— Невероятно, — сказал я.
— Вечером был на дежурстве, — сказал Дима. — Одного интересного
парня из ресторана вытащили... Он трубачу в инструмент вылил бутылку
шампанского.
Застенчивый, как девушка, Дима, который и мухи не обидит, был дру¬
жинником. И, говорят, неплохо выполнял свои обязанности. Разговаривая
с пьяницами и хулиганами, он краснел и смущался. И это, как ни странно,
на многих действовало отрезвляюще.
— Ты тоже его тащил? — поинтересовался я.
— Мы с ним потом до самой ночи разговаривали, — сказал Дима. —
Он, оказывается, в тюрьме сидел, недавно вернулся ну и отпраздновал...
— Ангел-заступник. О чем вы разговаривали?
— Он придет сюда, — сказал Дима. — Поступать на завод. Помоги
ему. Ты ведь член комитета...
— Ладно, — сказал я. — Если от меня это будет зависеть... И если
он придет.
— Конечно, придет, — сказал Дима. Он безгранично верил всем. По-
моему, его смог бы провести пятилетний ребенок.
Мы вышли из раздевалки. Мне приятно разговаривать с Димой. Он
умеет удивляться самым обыкновенным вещам. Два года работает на за¬
воде, а мужественности, свойственной рабочему человеку, все еще не при¬
обрел. В нашей бригаде в ходу было крепкое русское слово. Не ругался
лишь Дима. За два года он наслышался всякого, но это его нисколько
не изменило. Более положительных людей, чем Дима, я еще не встречал,
и, наверное, не только я, потому что Диму на первом же году работы стали
ставить другим в пример, писать о нем в газетах, выбирать в президиум,
назначили дружинником. И Дима тянул лямку и никогда не жаловался.
И все-таки до стопроцентной положительности ему одного не хватало:
он никогда не выступал на собраниях. Сидеть в президиуме — сидел, а вот
на трибуну его на аркане не затащишь.
Карцев и Матрос пришли раньше нас. Они сидели на слесарном верста¬
ке и разговаривали. У Матроса в руках бутылка с кефиром. Время от вре¬
мени он, взболтнув, опрокидывал ее в рот.
Посреди цеха лежал компрессор, который называется компаунд-насос.
Мы должны его разобрать и отремонтировать.
— Андрей и Дима — на разборку, — распорядился бригадир, —
а мы с тобой, — он посмотрел на Матроса, — пойдем на паровоз устанав¬
ливать главный воздушный резервуар.
— Еще гудка не было, — сказал Валька.
— Подождем гудка, — усмехнулся Карцев.
Лешка был не очень общительный человек. Худощавый, жилистый,
длинная шея всегда торчит из широкого воротника. Редкие светлые волосы
зачесаны набок, и оттого голова кажется маленькой. Особенно по сравне¬
нию с покатыми плечами. Голос у Лешки густой, басистый. Рявкнет — за
186
километр услышишь. Карцев вечно моргает, будто в глаза ему попала
угольная крошка. Наверное, поэтому невозможно определить, какого они
у него цвета. Дело свое Карцев знал досконально. У него был в бригаде
самый высокий разряд.
Дружбы особой я с Лешкой не водил, но и не ссорился. За полтора года
совместной работы всякое бывало: то опоздаешь, то раньше уйдешь, то еще
какая-нибудь штука приключится. И надо сказать, Карцев ни разу не под¬
вел. Хотя не один раз пришлось ему крупно разговаривать из-за нас с на¬
чальником цеха Ремневым. А когда они разговаривают, одно удовольствие
послушать. Что у одного, то у другого — бас на весь завод.
Лешка Карцев учился в заочном Политехническом институте. На
третьем курсе. В нашей бригаде не учился только Матрос. Еще до армии он
закончил девять классов и на этом застопорил. Каждую осень он аккурат¬
но посещал школу рабочей молодежи. Обзаводился учебниками, тетрадка¬
ми. В обеденный перерыв сидел с бутербродом на верстаке и, задумчиво
жуя, смотрел в книгу, но, как говорится, видел фигу. С месяц продолжа¬
лась эта комедия, а потом открывались городские и областные соревнова¬
ния тяжелоатлетов, и Валька бросал школу. Его уже и на собраниях пере¬
стали ругать.
— Хорошая штука кефир, — сказал Валька и бросил бутылку в ящик
для металлических отходов.
— Валь, а ты вообще перейди на кефир, — посоветовал Дима. —
Или на лимонад.
— Дима, я сразу умру, — сказал Матрос.
Заревел гудок. Рабочий день начался.
В разгар работы пришел Сергей Шарапов, наш комсомольский секре¬
тарь. Его недавно выбрали на конференции. До этого он работал контроле¬
ром ОТК в механическом цехе. Шарапов в сером, с искрой, костюме. И да¬
же при галстуке. Из кармана торчит новенький коричневый блокнот. Толь¬
ко что обзавелся.
— Как жизнь? — жизнерадостно улыбаясь, говорит он.
На этот философский вопрос сразу невозможно ответить. Поэтому мы
промолчали. Я притирал пастой золотник. Дима гремел ключами.
— Жизнь, говорю, как? — погромче спросил Шарапов. Улыбка на
его лице стала кислой.
— А? — сказал Матрос.
— План выполняете?
— Чего? — снова спросил Матрос.
Хотя я и был членом комитета комсомола, но помогать Сергею Шарапо¬
ву мне совсем не хотелось. Раз задает дурацкие вопросы, пусть сам и вы¬
путывается.
Дима не выдержал паузы и хихикнул.
— Вам бы все хиханьки да хаханьки, — обиделся Шарапов. Он вы¬
тащил блокнот и что-то стал записывать. Раньше он был в цехе своим чело¬
веком, а тут не может найти места. И голубой в горошек галстук совсем
не гармонирует с нашей обстановкой. Ладно, на часовом заводе можно ра¬
ботать в белом халате и при галстуке, но на ПВРЗ даже главный инженер
ходит в черной куртке и серой рубахе. В конце концов дело не в галстуке.
Сергей Шарапов был нормальным парнем, а вот стал секретарем и расте¬
рялся. А ведь неглупый парень.
.187
— Будут у вас какие-нибудь сигналы? — спросил Сергей.
— А это что такое? — Валька скорчил удивленную рожу.
Дима опять хихикнул. Шарапов покосился на него и спрятал блокнот
в карман.
— Черти полосатые, — сказал он. — Пришел как к людям, пого¬
ворить...
— Ну и разговаривай как человек, — заметил я.
— Верно, — поддакнул Дима.
Шарапов поискал, на что бы присесть, и, махнув рукой, плюхнулся на
стальной буфер, который мы использовали вместо наковальни.
— Сбегу, — сказал Сергей. — Изматываюсь больше, чем в цехе.
— И у всех спрашиваешь про жизнь и сигналы? — полюбопыт¬
ствовал я.
— Ты, говорят, классный шофер, — сказал Шарапов. — А я вот, черт
подери, так и не сдал на права. Еще мальчишкой мечтал крутить баранку,
но так и не довелось. — Шарапов задумчиво посмотрел в окно. — Шоссе,
асфальт, а ты сидишь как бог за рулем... Красота!
— Субботник намечается? — спросил я.
— Горком направляет в область тысячу комсомольцев... На две недели.
Весенне-посевная кампания. Средний заработок сохраняется... Поедешь?
— Ух ты! — сказал Дима.
— Получишь заводской грузовичок и — даешь богатый урожай!
Почему бы мне действительно не проветриться?
— Ну так как? — спросил Шарапов. — Тянется дорога, дорога, до¬
рога... Крепче за баранку держись, шофер...
— Комсомольское поручение для меня — закон, — сказал я.
— Андрей, возьми меня на машину помощником, — скромно попросил¬
ся Дима.
— Ты ведь не шофер, — сказал Шарапов.
Дима только вздохнул.
За час до конца смены я сбегал в красный уголок. Там репетировал
ансамбль народных инструментов. Сплошные балалайки. Я снял телефон
с письменного стола и поставил на пол. Схватив со стула газетную подшив¬
ку, накрылся с головой и набрал номер. Телефон был занят.
Ансамбль яростно наигрывал «Коробейников». Кто-то даже притопы¬
вал. Немного подождав, я снова позвонил. По моим подсчетам, Оля уже
должна прийти из института. Длинные гудки. Один за другим, через рав¬
ные промежутки. Это мои импульсы, которые я пустил по проводам. Кто-то
там, на другом конце города, слышит эти гудки.
— Алло?
— Оля? Здравствуйте... Это я, Андрей Ястребов.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Снег выпал, когда никто уже не ждал его. Стояли солнечные дни, на га¬
зонах свежо зеленела молодая трава. На старых липах приготовились лоп¬
нуть почки. Вода в Широкой поднялась вровень с берегами. Возле моста
размахивали удочками рыболовы. Какой-то раздетый чудак забрался на
188
крышу загорать. И вдруг небо над Крепостным валом угрожающе потем¬
нело. Подул северный ветер. На реке вздулись валы, вода стала выплески¬
ваться на берег. Ветер с хулиганским свистом покатил по тротуару бу¬
мажные стаканчики из-под мороженого. В витрине гастронома звякнуло
стекло, гулко захлопали двери. И вдруг мохнатое небо бесшумно опу¬
стилось на крыши домов. Повалил снег. Мокрый и крупный. Автобусы
включили подфарники. «Дворники» не успевали сгребать с ветрового
стекла снег.
За несколько минут город изменился. Он стал белым и праздничным.
Все спряталось под толстым слоем снега: крыши домов, лотки продавцов,
газоны. Снег уселся на провода, облепил деревья.
В город снова пришла зима.
Мы встретились с Олей у кинотеатра «Спутник». Сеанс уже начался,
и мимо нас пробегали залепленные снегом парни и девушки. Наверное,
в мире еще не было такого случая, чтобы люди не опаздывали в кино.
Я спросил Ольгу, хочет ли она пойти в кино. После журнала нас бы впусти¬
ли в зал. Шел какой-то детективный фильм с длинным названием.
— Андрей Ястребов, неужели вы утратили чувство прекрасного? —
сказала Оля. — Может быть, вы не видите, что падает удивительный снег...
Даже не снег, а...
— Тополиный пух, — подсказал я.
— Какая бедная фантазия!
— Как вата, — сказал я.
— Не надо стараться, — сказала она. — Тут уж ничего не поделаешь...
Кому бог не дал...
— Этот снег напоминает белобородых гномов, спускающихся с другой
планеты на парашютах...
— Ладно, — сказала она. — Беру свои слова обратно.
Снег все падал и падал, и казалось, ему не будет конца. Я подставил
ладонь. На нее тут же опустился рой крупных снежинок. Они не сразу
растаяли.
Оля нагнулась, зачерпнула пригоршню рыхлого снега и стала мять его.
— Это ведь настоящий снег, — сказала она. — Как вы думаете,
Андрей, он долго продержится?
— К ночи растает.
— Я побежала, — сказала она. — До свидания. — И прямо по снеж¬
ной целине быстро пошла к своему дому. Я растерянно смотрел ей вслед.
Даже не нашелся что сказать. Погуляли, называется!
Я догнал ее.
— Забыли утюг выключить? — спросил я, шагая рядом.
— Не понимаю, зачем вы мне позвонили?
— Знаете, вам теперь от меня не отвертеться, — сказал я.
Мы остановились у подъезда. Снежные хлопья неслышно падали на
нас. Пушистый платок на ее голове стал белым.
— Хорошо, подождите меня, — подумав, сказала она и скрылась
в подъезде.
Из-за кучи щебня вышла черная кошка и направилась ко мне. Черная
кошка на белом снегу — это было красиво. Кошка мягко окунала лапы
в снег. Она подошла, изогнувшись, выразительно посмотрела на меня жел¬
тыми глазами. Я отворил ей дверь, и кошка, с достоинством неся свой
хвост, величаво вошла в подъезд. От кучи щебня до двери протянулась
ровная цепочка следов.
189
Ольга спустилась вниз с лыжами. Она протянула мне лыжи и тюбик
с мазью.
— Я так обрадовалась, когда снег пошел, — сказала она.
Я смазал ей лыжи, помог застегнуть крепления. Она торопила меня,
словно боялась, что снег сию минуту исчезнет.
— В парк? — спросил я.
Она кивнула и, вонзив палки в снег, к моему удивлению, легко засколь¬
зила по мокрому снегу. Я счел за благо больше не удивляться и зашагал по
лыжному следу. Скоро я потерял ее из виду. Снег валил так густо, что
в десяти шагах ничего не было видно. Где-то близко, за снежной стеной,
шумели машины, слышались голоса. Лыжный след свернул в парк, и улич¬
ный шум смолк.
В белом парке никого нет. Рядом негромко всплескивает река. Я вижу
смутное очертание берега. Ботинки тонут в снегу. Я сгребаю со скамейки
снег и усаживаюсь. Снег на меня больше не падает, задерживается на кле¬
новых ветвях. Прямо передо мной — карусель. На круглой крыше — суг¬
роб. Озябшие львы, зебры, жирафы притаились в тени. Ждут лета, когда,
скрипнув, тронется с места карусель и они помчат на своих жестких спинах
замирающих от счастья мальчишек и девчонок. Немного в стороне стоят
на деревянном помосте три разноцветные лодки, подвешенные к перекла¬
дине. Я поднимаюсь со скамейки и пробую сдвинуть с места одну из них,
но она надежно застопорена доской. Толкаю вторую, третью. Наконец
удается одну освободить от тормоза.
Я забираюсь в лодку и, расставив ноги, начинаю раскачиваться. Жа¬
лобно скрипят несмазанные уключины. Этот унылый звук разносится по
парку. Все быстрее раскачивается лодка, и вот я уже взлетаю к самой пере¬
кладине. Чувствую, как мягкие хлопья прикасаются к моим щекам. Слизы¬
ваю снег с губ. Становится жарко и весело. Я расстегиваю пальто и ору
какую-то удалую песню. Даже не помню, когда последний раз качался на
качелях. Наверное, давным-давно, когда был маленький. Голубая лодка
летает в снежном вихре. Шуршит снег, и гудит перекладина...
Потом я отправился искать Олю. Поднялся на Крепостной вал — ее
не видно. Сквозь снежную свистопляску проступил блеск воды. Смутной
громадой вырисовывался вдалеке бетонный мост. Красные и белые огни
сновали по мосту взад и вперед.
Лыжный след уходил вниз к реке и назад не возвращался. Спустив¬
шись, я увидел Ольгу. Обхватив руками колени, она сидела на берегу и
смотрела на воду. Без платка, спина в снегу. Рядом валяются палки и
лыжи. Она повернула голову — копна волос колыхнулась — и сбоку по¬
смотрела на меня.
Я сел рядом и стал смотреть на реку. Вода была черно-свинцовая. Она
медленно катилась вниз к плотине.
— Я никак не могу уловить тот момент, когда снежинка тонет, — ска¬
зала она. — Это, наверное, оттого, что их очень много, настоящее столпо¬
творение.
Волосы у Оли каштановые и удивительно густые.
— Вы не туда смотрите, — сказала она.
У нее красивый голос с множеством самых различных оттенков. Сейчас
в ее голосе звучали грустные нотки. Она умолкала, и казалось, что ее голос
все еще негромко звучит, как в лесу эхо. И я снова ждал, когда она загово¬
рит. Я с трудом удерживался от желания потрогать ее красивые волосы
или хотя бы положить ладонь на плечо. Но я сидел и не двигался.
190
Она снова сбоку, как птица, взглянула на меня и, помолчав, сказала:
— Завтра утром проснемся, а снега уже не будет. Будут мутные лужи.
И грязь. Мне жаль, что снег растает. А вам?
— Мне не жаль, — сказал я.
— Я люблю зиму.
— А я лето.
Она с интересом посмотрела на меня.
— Вы странный парень, Андрей, — сказала она. — Вам, наверное,
с девушками не везет?
— Они бегают за мной.
— А вы за ними?
— За некоторыми, — сказал я.
Мне все больше нравилась эта девушка. Как только спрыгнула с авто¬
буса и я ее увидел, она мне сразу понравилась. Я не думал о ней, но во мне
после той встречи поселилось какое-то непонятное беспокойство. Вспоми¬
нал нашу встречу на автобусной остановке, вспоминал ее голос, глаза...
А потом вторая неожиданная встреча. Две звонких оплеухи... Это были
первые оплеухи, заработанные от девчонки.
Обычно я разговорчив с девушками, а тут разговор не клеится. Мне
не хочется говорить.
Я бы с удовольствием помолчал и послушал ее. А говорить что-то надо,
а то ей станет скучно, заберет свои лыжи-палки и уйдет. Черт бы побрал
эти первые встречи с незнакомыми девушками! Они молчат, присматри¬
ваются, а ты лезь из кожи, показывай свой интеллект. Иначе твоя песенка
спета.
— Оля... — Я взял ее за плечи и повернул к себе. Большие серые гла¬
за с насмешливым любопытством смотрели на меня. И все наспех при¬
думанные слова, которые уже вертелись на языке, вдруг показались не¬
нужными.
— Все, что ты хочешь сказать, Андрей, и все, что я тебе отвечу, — все
это старо как мир... Посмотри, как медленно падает снег. Он так же падал
с неба до нас и будет падать, когда нас не станет...
— Как мрачно, — сказал я.
— Как все чисто и бело вокруг. Твои гномы поселились на нашей
планете...
— Ну их к черту, гномов, — сказал я и придвинулся к ней ближе.
Она сгребла ладонями снег с земли, скатала в ком и протянула мне.
— Это тебя остудит, — сказала она. — И еще то, что я сейчас скажу...
Есть на свете один человек. Он живет в этом белом городе. Он для всех
невидимка. И только я знаю, что он делает вот сейчас...
— Интересно, — сказал я.
— Помолчи, пожалуйста... Этот человек сейчас стоит у окна и, раздви¬
нув шторы, смотрит, как падает снег... Он в замшевой куртке с большими
пуговицами. У него покрасневшие, усталые глаза. На лбу морщины. За его
спиной — письменный стол, зажженная лампа, книги. Вот он достает из
куртки сигареты, блестящую зажигалку и закуривает... Этот человек все
делает красиво.
Она замолчала. Глаза широко раскрыты, смотрят прямо перед собой.
И сейчас они не насмешливые, а задумчивые.
— И это все? — спросил я.
Мне бы хотелось хотя бы минуту постоять рядом с ним, — сказа¬
ла она.
191
— С невидимкой?
— Да.
— Я читал Уэллса, — сказал я, — и знаю, как бороться с невидимками.
— Это бесполезно, — сказала она. И голос ее мне на этот раз не по¬
казался таким уж чарующим.
— Вставайте, — грубовато сказал я. — Простудитесь!
Она быстро взглянула на меня и послушно поднялась. И снова глаза ее
стали насмешливыми. Подставив ладони, она улыбнулась и сказала:
— А снег-то кончился...
Я ничего не ответил.
Мы молча дошли до ее дома. У подъезда я отдал ей лыжи.
— Такой вечер угробил, — сказал я. Мне хотелось ей досадить, но
не тут-то было.
— Я с удовольствием покаталась, — сказала она. — Это был пре¬
красный вечер...
Засмеялась и ушла. Я увидел ее тень в лестничном пролете. Тень еще
раз мелькнула и пропала. Откуда взялся этот невидимка в замшевой
куртке?..
Я с сердцем сорвал с шеи галстук. Идиот несчастный, зачем напялил?
Галстуки я не любил и надевал лишь в самых критических случаях.
Я размашисто шагал по белому тротуару. На улицах зажглись фонари.
Над высоким зданием' кинотеатра ядовито сияла неоновая надпись «Спут¬
ник». За поворотом пыхтел, фыркал автобус. Я не стал его ждать и зашагал
к мосту.
На площади Павших Борцов увидел маленькую лохматую собачонку.
Я узнал ее и остановился. Собачонка обнюхала мой ботинок, сверкнула ве¬
селым блестящим глазом и засеменила впереди.
— Лимпопо, — позвал я. Собачонка оглянулась, помахала коротким
хвостом и побежала дальше. А где же старичок в белых валенках, который
назвал меня Сережей?
Скоро появился и старичок. На голове вязаная шапка с козырьком,
такие носят лыжники. Старичок, моргая, смотрел мимо меня на улицу.
— Где ты, Лимпопо? — спросил он, озираясь. В руках у него была
авоська с длинным батоном.
Лимпопо стоял на краю тротуара, сверля двумя коричневыми бусинка¬
ми кошку, которая, вздыбив шерсть, выгнулась дугой на той стороне ули¬
цы. Мимо проносились машины. Лимпопо воинственно тявкнул и, задрав
куцый хвост, храбро бросился вперед. Я услышал горестный возглас ста¬
ричка. Прямо на черный мохнатый мячик надвигалась красно-желтая гро¬
мада автобуса.
— Эй! Стой! — заорал я водителю и бросился за Лимпопо.
Совсем рядом взвыли тормоза. Большой ослепительный глаз вспыхнул
у самого лица — шофер включил фары. Прижимая собачонку к груди, я
поспешил убраться с дороги. Шофер, бешено округлив глаза, что-то
кричал, но я не слышал.
Молодец, хорошая реакция. А будь за рулем какой-нибудь раззява,
мог бы зацепить.
Старичок, не сразу надев очки в блестящей оправе, стоял у витрины
гастронома и смотрел на меня. Автобус, скрежетнув передачей, проплыл
мимо. В окна на меня глазели пассажиры. Шофер уже успокоился. Сколько
у него за смену разных происшествий!
— Отчаянный пес, — сказал я. — Чуть автобус не опрокинул.
192
Прохожие, которые столпились было на тротуаре, услышав призывный
скрип тормозов, разочарованные, стали расходиться. Пожилая женщина,
проходя мимо, презрительно сказала:
— Вам бы, молодой человек, у горнила стоять. (Почему у горнила?)
А вы с собакой шляетесь!
— Вот из-за таких все и случается, — прибавила вторая.
— Ничего, скоро доберутся и до них... — присовокупила третья.
Старичок протянул обе руки к Лимпопо. Словно не веря, что он жив
и невредим, ощупал его, погрозил пальцем и лишь потом посмотрел
на меня.
— Я вас узнал, — сказал он. — Здравствуйте, Петя.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
До конца обеденного перерыва оставалось двадцать минут. Матрос и
Карцев пошли в красный уголок сразиться в бильярд. Только вряд ли им
удастся: там всегда очередь. Рабочие с удовольствием гоняют по грязно¬
серому полю небольшого бильярда блестящие металлические шары.
Дима с нами в столовой сегодня не обедает. Ему мама положила в цел¬
лофановый мешочек бутерброды с маслом и сыром, холодные котлеты до¬
машнего приготовления, бутылку молока. Дима съедает свой скромный
обед в сквере, на скамейке, напротив портрета Лешки Карцева. Наш брига¬
дир похож на боксера, только что одержавшего победу на ринге. Немного
подальше красуется Димин портрет. Дима напоминает мальчика-гимна-
зиста: тоненькая шея и смущенный взгляд. Как будто Дима извиняется,
что вот его тоже угораздило отличиться. Уписывая бутерброд, Дима ста¬
рательно не смотрит на свой портрет.
В обеденный перерыв огромный завод непривычно затихает: не слышно
треска электросварки, мощных ударов паровых молотов, пыхтенья паро¬
возов, разноголосого шума станков. Другие звуки окружают меня — во¬
робьиное чириканье, шорох ветра в ветвях заводских тополей, собачий лай
за каменным забором.
На тополе, под которым я сижу, устроили возню синицы. Откуда приле¬
тели сюда обманутые временной тишиной эти лесные пичужки? Синицы
навели меня на мысль о деревне. В этом году что-то весна затянулась.
Не отправляют все еще нас в колхоз, говорят — весенний сев задержи¬
вается из-за заморозков.
Дни стоят теплые, а ночью прихватывает мороз. Тетя Буся, жена
коменданта общежития, толкует, что во всем виновата водородная бомба,
которую взорвали под землей, на воде и в небе. От нее, говорит, проклятой,
произошли нарушения в климате и все стихийные бедствия: наводнения,
землетрясения и прочие ужасы.
Сипло вздохнув, густо заревел гудок. Две маленькие синицы, будто
листья, подхваченные вихрем, исчезли, растворились в этом могучем реве.
— Пришел! — воскликнул Дима, выглянув к концу смены в широкое
цеховое окно.
— Кто пришел? — спросил Карцев.
— Я говорил, он придет, — сказал Дима и, вытерев руки, выскочил за
дверь.
103
Я посмотрел в окно. Под чахлым тополем стоял широкоплечий парень
и пил из горлышка пиво. Вот он оторвался от бутылки, увидел Диму и снова
запрокинул голову. А Дима стоял рядом и с улыбкой смотрел на. него.
Парень стоял ко мне боком, но что-то в его облике показалось мне зна¬
комым. Чуть наклонив коротко подстриженную голову, он снисходительно
слушал Диму. Когда парень, хлопнув Диму по плечу, заразительно расхо¬
хотался, я сразу узнал его... Это Володька Биндо, мой старый знакомый.,.
Давненько мы не виделись...
С Володькой Биндо я познакомился, когда мне было четырнадцать лет.
Отец строил большой бетонный мост через Широкую. Летом мать посылала
меня на стройку с судками, в которых была горячая еда. Отец страдал
язвой желудка, и мать готовила ему диетические блюда. Один раз я не при¬
нес отцу обед.
Вот как это случилось.
На самом берегу стоял большой старый дом. Он каким-то чудом сохра¬
нился еще с довоенных времен. Мой путь на стройку лежал мимо этого
дома. И вот однажды я увидел на крыльце мальчишку. Волосы светлые,
а глаза удивительно прозрачные, как вода в Широкой.
Он был в клетчатой ковбойке и синих парусиновых штанах. Руки засу¬
нуты в карманы, спиной он прислонился к перилам. Чувствовалось, что
мальчишке скучно. Увидев меня, он обрадовался. Есть на ком злость со¬
рвать, так я понял, когда он сказал:
— Послушай, клоп, хочешь в лоб закатаю?
Такие вопросы мне не часто задавали, а клопом вообще обозвали
впервые. Я остановился в замешательстве, затем поставил судки на тро¬
пинку и сказал:
— А ну-ка, попробуй!
Когда мальчишка поднялся со ступенек, я увидел, что он выше меня
почти на целую голову и шире в плечах. Ему было лет шестнадцать. Но
отступать было поздно.
Мы подрались. Как я ни старался, устоять на ногах не смог. Мальчиш¬
ка дрался со знанием дела. Он поставил мне под глазом синяк, пустил
из носа кровь и дважды свалил на землю. Пока я, спустившись к реке,
сморкался и умывался, он расставил судки на крыльце и с аппетитом
стал есть.
— Жратва приличная, — сказал он, когда я вернулся, — только мясца
маловато.
На следующий день я долго стоял перед старым домом. Соображал:
идти прежним путем или обойти кругом. Упрямство взяло верх, и я отпра¬
вился к мосту опять мимо крыльца. Мальчишка ждал меня. Я поставил
судки на тропинку и сжал кулаки.
— Чего ты? — миролюбиво спросил он.
— Вставай, чего уж там, — угрюмо сказал я.
— Я не хочу, чтобы твой батька с голоду помер! — засмеялся он.
Я взял судки и отправился дальше. Мальчишка догнал меня.
— Ты мне нравишься, — сказал он. — Давай знакомиться. Меня зовут
Биндо...
Через несколько дней я уже гордился дружбой с ним. Оказывается,
Биндо был знаменитый человек. Его многие знали в городе. Я смотрел
Володьке в рот и выполнял все его мелкие поручения. Я был горд, когда
взрослые ребята подходили к нам и жали руки сначала Биндо, потом мне.
Они разговаривали с нами как с равными.
194
У Биндо водились деньги. Иногда я видел его самоуверенным, наглова¬
тым, а иногда и бледным, испуганным. Случалось, Биндо пропадал, правда
ненадолго. Я проходил мимо знакомого молчаливого дома. На крыльце ни¬
кого не было. Я ни разу не переступил порог этого дома, никогда не видел
родителей Биндо. Я не хотел напрашиваться к нему в гости, а он не при¬
глашал. Встречались мы всегда у крыльца. А признаться, мне хотелось
побывать внутри этого старого дома. Я ни разу в жизни не слышал сверч¬
ков. А в этом доме должны были водиться сверчки. Ну хотя бы один. Мне
очень хотелось услышать сверчка. Наверное, с тех самых пор, когда я про¬
читал «Золотой ключик, или Приключения Буратино»...
Однажды Биндо позвал меня на вокзал. Было уже поздно, и я не совсем
понимал, что в такое время можно делать на вокзале. У пакгауза нас встре¬
тили три парня. Лет по восемнадцать—двадцать. Биндо о чем-то пошеп¬
тался с ними, и мы, прячась в тени вагонов, зашагали по шпалам.
— Ты будешь стоять на шухере, — сказал Биндо. — А мы...
— Что вы? — спросил я.
— Увидишь дядю с дурой — ударь камнем по рельсу... Понял?
— Мне все это не нравится, — сказал я. — Вот что, я пойду домой.
Парни вопросительно уставились на Биндо. Он куснул нижнюю губу.
Светлые глаза зло прищурились.
— Ты ведь знаешь, — сказал он, — я отчаянный...
Парни с любопытством смотрели на нас. У одного из внутреннего кар¬
мана пиджака выглядывал небольшой лом.
— Не нравится мне это, — повторил я. Повернулся и зашагал вдоль
вагонов. Воровать, голубчики, я не буду, хоть лопните от злости! На этот
счет у меня были крепкие убеждения. Всего один раз в жизни я украл...
И всего один раз на эту тему мы беседовали с отцом. Этого оказалось впол¬
не достаточно. Больше чужое никогда не привлекало меня. Отец не бил
меня, даже не ругал. Он вместе со мной отправился в школу, где я украл
из физического кабинета микроскоп, и там перед тысячным строем ребят
я вручил украденный предмет директору школы... Я очень просил отца,
чтобы он разрешил мне перевестись в другую школу. Он не разрешил.
Я уже миновал состав и вышел на освещенный перрон. И тут меня
догнал Биндо. У него были сухие бешеные глаза и бледные скулы.
— Продашь? — спросил он, шагая рядом, так как я не остановился.
— Ну тебя, — сказал я.
Мы поравнялись с небольшим серым зданием, на котором было написа¬
но: «Кипяток». На перроне ни души. Сразу за этим домиком лестница на
виадук. Я перейду через мост и сяду в автобус. Тогда мы жили в центре. Но
я не дошел до виадука. Биндо схватил меня за грудь, рванул на себя. Руба¬
ха треснула.
— Ах ты, сука...
И в следующее мгновение я почувствовал острую боль в плече...
Я провалялся в больнице с неделю. По тогдашним мальчишеским зако¬
нам я никому, даже матери, не сказал, кто меня пырнул ножом. Рана зажи¬
ла, но шрам остался на всю жизнь. И обида. Я до сих пор не могу поняты
зачем он это сделал? Не думаю, чтобы он боялся, что я их выдам. До такой
высокой сознательности я тогда еще не дорос. Я бы не стал их выдавать,
просто ушел и все. Думаю, это он от жестокости. Я ведь помню, с каким
удовольствием он отрывал бедным голубям головы, резал кур, убивал де¬
ревянной колотушкой красноглазых кроликов. Жестокость была у него
в крови.
195
А потом я услышал, что Биндо посадили. Не за то дело. Возможно, оно
тогда и сорвалось. Ведь они надеялись на меня. Наверное, хотели вагон
раскурочить. Пронюхали, что там лежат какие-нибудь ценности. Погорел
Биндо на другом. Угнал со своими дружками чужой автомобиль и сбил ста¬
рушку. Не до смерти, но покалечил. Ему дали пять лет. Брать на поруки —
тогда еще такой моды не было. Там, на суде, вспомнили ему и старые грехи.
Он давно был у милиции на учете. Его бы досрочно освободили, но в тюрь¬
ме с ним приключилась какая-то история, и ему еще добавили. В общей
сложности он отсидел семь лет. Освободили год назад, но в город сразу
Биндо не вернулся. Работал где-то в тайге на лесозаготовках, деньгу за¬
шибал. И вот наконец заявился... Много воды утекло с тех пор. Внешне
очень изменился Биндо, я с трудом узнал его. Вот, значит, кого повстречал
наш Дима-дружинник. И я должен помочь Биндо устроиться на завод.
В мою обязанность, как члена комитета комсомола, входило наставление
на стезю добродетели таких «заблудших овечек», как Володька.
Старый дом все еще стоял на берегу Широкой. Здесь, в центре, он, по¬
жалуй, один сохранился с давних времен. Скоро пойдет на слом. Из боков
выпирают круглые ребра, крыльцо, как беззубый рот, ощерилось — прова¬
лилась одна ступенька. Из почерневшей трубы вывалился кирпич. Белые
каменные дома обступили старика. Асфальт и гранит набережной подошли
к нему со всех сторон. И нет на этом доме мемориальной доски, которая
оправдывала бы его жалкое существование. Не жил в этом доме великий
человек, оказавший потомству неоценимую услугу. И в войну этот дом
обошла слава. Не послужил он никому опорным пунктом. Не строчили
автоматы из его покосившихся окон, не летели под танки гранаты. Нет
у старого дома никаких заслуг перед городом. Стоит он, окосевший на
все окна, и терпеливо ждет бульдозера, который подцепит его за трух¬
лявые бока, и он, крякнув, рассыплется в прах, взметнув в небо веко¬
вую пыль.
На окнах белые занавески, цветочные горшки. И совсем не вяжется
с обликом дома новенькая табличка с номером и названием улицы. Старое
крыльцо, голубой почтовый ящик. На верхней ступеньке перочинным ножи¬
ком вырезаны моя фамилия и инициалы. В доме тихо. В таких домах по но¬
чам скрипят сверчки, а под шестком шуршат тараканы.
Я постучался в гулкую рассохшуюся дверь. Звонка не было. Цивилиза¬
ция тоже обошла этот дом стороной. В сенях скрипнула дверь, послыша¬
лись быстрые, легкие шаги. Скрежетнул засов, и на пороге появился
Биндо.
Мы молча смотрели друг на друга. Биндо, конечно, меня сразу узнал,
я видел, как что-то мелькнуло в его прозрачных глазах, но затем лицо
снова стало равнодушным. Он плечистый, талия узкая. Надень он бешмет,
папаху да кинжал с узеньким поясом — солист из чечено-ингушского
ансамбля песни и пляски.
— Будка что-то знакомая... — первым заговорил Биндо. Голос у него
не очень уверенный.
«Хочешь, клоп, в лоб закатаю?» Теперь вряд ли у него что-либо вышло.
Был он на голову выше меня, а теперь — я выше. Ровно на голову.
— Ястребов! Какой лоб вымахал! А раньше был сдыхля... Ткни
пальцем...
— Пальцем? — усмехнулся я.
196
— ...и упадет. Гири толкаешь?
— А чем ты занимаешься? — спросил я.
— Гляжу, будка знакомая...
Он шевельнул плечом. По-видимому, хотел поздороваться, но воздер¬
жался, видя, что я не проявляю особой радости.
— По такому случаю надо бы заделать полбанки, — сказал он.
— Не надо.
Биндо взглянул на меня, усмехнулся.
— С блатными, понимаешь, сидел... Не на курорте... Никак не могу
от разных словечек отвыкнуть.
— Мне наплевать, — сказал я.
Биндо присел на перила, достал пачку «Беломора». Протянул мне.
— Я — сигареты, — сказал я.
Он закурил и стал с удовольствием пускать дым в небо. А я смотрел
на него и думал: каким Володька вернулся оттуда? Еще более озлоблен¬
ным и жестоким? Или там, в колонии, оставил свой старый багаж? Глаза
у него ничего не выражают. И раньше такие же были. На скуле под глазом
шрам. И еще один на лбу. Этот был. Из рогатки голубятники влепили.
А под глазом там заработал... Протянуть ему руку? Вернулся человек, от¬
сидел что положено. Может быть, решил начать новую трудовую жизнь.
На завод устраивается. Человеком хочет стать. А я не желаю руку протя¬
нуть! Я пошевелил пальцами, но тут вспомнил финку. За что он меня тогда
ударил?..
Нет, не могу я этому человеку протянуть руку. Как говорится, и рад
бы, да рука не поднимается.
— Слышал, ты на завод устраиваешься?
— Кто не работает, тот не ест, — сказал Биндо.
— На одном заводе, выходит, будем работать.
— Завод большой...
— Может быть, в одном цехе.
Биндо холодно посмотрел на меня.
— Если по делу — говори. Не тяни резину.
Я потрогал ступеньку, на которой вырезана моя фамилия, и вдруг пожа¬
лел, что нет с собой ножа. Надо бы сострогать.
— Может, за то... имеешь ко мне что-нибудь? — спросил он и насторо¬
женно взглянул на меня.
— Чудак, — сказал я.
— С лихвой отсидел. За все, что было, и за пять лет вперед.
Я вспомнил, как тогда в больнице представлял себе встречу с Биндо:
я подкарауливаю его у этого самого крыльца, выхожу как привидение из
сырой ночной тени и навожу на него дуло пистолета.
Сейчас у меня нет зла на Биндо... А пришел к нему просто так, захоте¬
лось посмотреть на него. Правда, все равно рано или поздно встрети¬
лись бы.
— Вот ты много лет провел черт знает где...
— На Камчатке, — сказал он.
— С пользой или как? — напрямик спросил я.
Биндо глубоко затянулся и долго не выпускал дым. Потом выдохнул и
повернул ко мне злое лицо.
— В газетах пишут, в кино показывают... Надо с осторожностью под¬
ходить к таким ущербным личностям, как я... Так сказать, с детства погряз¬
шим в пороке. Надо воспитывать, помогать, чуткость проявлять... А ты
197
напролом в душу лезешь. Так я тебе и раскололся! Сходи в отдел кадров,
погляди на мои ксивы... пардон, бумаги.
— Я тебя и так знаю, — сказал я.
— Столько воды с тех пор утекло... Может, я там все воровские ака¬
демии прошел! Может, паря, я теперь неисправимый... Мне теперь тюрь¬
ма — мать родная. Может, меня не перевоспитали, а наоборот? Откуда
тебе знать, что у меня там внутри? — он постучал кулаком по груди. —
Может, там один пепел...
Он, ухмыляясь, смотрел на меня. Думал, что вызвал на дешевый спор.
Но мне не хотелось больше разговаривать. По узкой тропинке я пошел на¬
верх, к мосту.
— Ястребов! — окликнул Биндо. — Ты по линии комсомола зашел
или как?
— Я люблю сверчков слушать, — сказал я, оборачиваясь. — Дай, ду¬
маю, зайду, может у вас в доме сверчок есть?
— Понятно, комсомол тебя командировал... Так это про тебя толковал
этот парнишечка с завода? Ну, красивенький такой...
— Вот видишь, — сказал я. — Комсомол проявляет к тебе чуткость.
— Так бы сразу и сказал. Я комсомол уважаю... Заходи, найдется
бутылка. И закусить есть чем.
— Не пью, — сказал я.
Поднявшись на мост, оглянулся. Он стоял на крыльце и курил. Красно¬
ватый огонек описал дугу и исчез в лопухах, что росли у крыльца. Слышно
было, как Биндо сплюнул.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Мы живем на первом этаже. Одно окно выходит на улицу, из второго
видна лишь высокая белая стена соседнего дома. Мы слышим, как вечером,
возвращаясь с танцев, влюбленные договариваются о свидании. И всякий
раз внизу, под нашим окном, целуются. Сашка Шуруп иногда не выдержи¬
вает и, отворив форточку, кричит: «Бог в помощь!» Даже с прикрытой фор¬
точкой мы слышим все, что происходит на улице. Комендант общежития
говорит, что у нас исключительно звукопроницаемый дом. Другого такого
в городе нет.
Солнце редко заглядывает к нам. Оно неожиданно появляется во вто¬
рой половине дня на белой стене соседнего дома. И большая комната на¬
полняется розовым светом.
Это очень красиво: солнце на белой стене. Круглое чердачное окно отра¬
жает заходящее солнце на стену.
Наша улица самая длинная в городе. Она начинается от автобусной
остановки, которая в центре, и тянется до окраины. На окраине расположе¬
но новое кладбище, а еще дальше, за ним, аэропорт. В городе есть еще и
старое кладбище, у железнодорожного моста. Оно очень живописное,
с церковью, памятниками и даже фамильными склепами.
Синереченская — так называется наша улица. По ней в последний путь
провожают на кладбище покойников. Бывало, услышав траурный марш,
мы подходили к окну, а теперь не подходим. Неинтересно смотреть на по¬
койников. Эти похоронные процессии навевают грустные мысли. Видя, как
198
медленно движется машина с красным гробом, как плачут близкие, не¬
вольно представляешь себе точно такую же картину, где главным дейст¬
вующим лицом будешь ты... Нехорошо все-таки жить на улице, которая
упирается в кладбище. В общем-то мы знаем, что все там будем. Но зачем
тебе каждый день напоминают об этом?
Сегодня воскресенье, и мы с Сашкой дома. Шоссе мокрое и блестит,
плотные облака обложили небо. На стеклах мерцают прозрачные капли.
Напротив, через дорогу, мокнет на веревке чье-то белье. Слышно, как ше¬
лестят плащами прохожие.
Я сижу на подоконнике и смотрю на улицу. Надо бы к приятелям схо¬
дить, но лень вставать, одеваться, выходить на дождь и мокнуть у автобус¬
ной остановки. Сашка Шуруп тупым ножом вскрывает консервную банку.
Он может сутки напролет что-нибудь жевать.
Сашка — мой сосед по комнате. Вот уже полтора года мы живем
вместе. И работаем на одном заводе, только в разных цехах. Сашка Шуруп
здешний. Родителей у него нет. Он никогда не рассказывает, что с ними
произошло. Самым родным человеком он считает дедушку, которому сей¬
час около восьмидесяти лет. Дед — старый коммунист, получает персо¬
нальную пенсию. Живет в деревне. Лет пять назад, когда со здоровьем ста¬
ло плохо, дед уехал из города в Дроздово к дальним родственникам. Это
отсюда километров шестьдесят. На праздники Сашка всегда уезжает
к деду.
Шурупу девятнадцать лет. Он очень подвижный, живой, невысокого
роста, хорошо сложен. Короткая светлая челка и светлые веселые глаза.
Его еще в школе прозвали Шурупом. Наверное, за то, что нос сует в каж¬
дую дырку. Сашка — удивительно любопытный человек. Первое время он
задавал мне бесконечное число самых различных вопросов. Его интересо¬
вало все: сколько лет вратарю Яшину и какую среднюю скорость развива¬
ет дельфин. Кто все-таки убил Кеннеди и почему возникает взрыв, когда
реактивный самолет преодолевает звуковой барьер? Он доводил меня свои¬
ми вопросами до изнеможения. Ему ничего не стоило разбудить меня
ночью и спросить, правда ли, что Пушкин изменял своей жене. Однажды
я набрал в библиотеке кучу книг «Географиздата» и принес Сашке. Это
была гениальная мысль. Шуруп с жадностью принялся читать и оставил
меня в покое.
У Сашки отличный аппетит, и он почти никогда не унывает. Бодрость
духа у него поддерживает гитара. Она висит над его койкой. Шуруп знает
много песен и с удовольствием исполняет их. У него приятный голос. Вот и
сейчас, расправляясь с банкой шпрот, он напевает под нос: «У незнакомого
поселка, на безымянной высоте...» Эти слова он снова и снова повторяет.
На заводе Шуруп работает электромонтером. Уверен, что в будущем
станет знаменитым артистом.
— «У незнакомого поселка, на безымянной высоте», — мурлычет
Шуруп.
— Да замолчи ты наконец! — говорю я.
— Хочешь шпрот? — предлагает Сашка.
— Я их ненавижу.
— Зря, — говорит Сашка. — Великолепная штука.
И немного погодя снова:
— «У незнакомого поселка-а...»
— Запущу чем-нибудь, — говорю я.
— «...на безымянной высоте...»
Когда люди долго живут вместе, они надоедают друг другу. Это старая
истина. У каждого вдруг открывается куча недостатков, о которых раньше
и не подозревал. Мне не нравится, что Саша много ест. Он может спокойно
за завтраком съесть банку шпрот и полбуханки хлеба. Другие консервы
еще куда ни шло, но шпроты? Меня раздражает Сашина привычка все
время напевать что-нибудь под нос. Причем бубнит одно и то же. Я не могу
заснуть, когда кто-нибудь храпит. А Шуруп, если выпьет, обязательно
храпит. Я бросаю в него что под руку попадется, а если и это не помогает,
встаю и переворачиваю его на бок. Наверное, и у меня есть недостатки. Но
что поделаешь? Раз живем вместе — нечего портить друг другу настрое¬
ние. По крайней мере об этом я стараюсь все время помнить.
Я смотрю в заплаканное окно, но спиной чувствую, что делает Сашка.
Прикончив банку шпрот и полуметровый батон, он пришел в блаженное
состояние. Сейчас поковыряет спичкой в зубах и начнет задавать во¬
просы...
— Андрей, ты смог бы съесть целого барана?
Я молчу.
— В Средней Азии узбеки запросто съедают... Их еще батырами зо¬
вут... Как ты думаешь, я бы съел барана?
— Вместе с потрохами, — отвечаю я.
— Надо бы попробовать, — говорит Саша.
Завернув пустую банку в промасленную газету, он бросил ее в мусор¬
ную корзину и улегся на койку. Это я приучил его к порядку. А не говори
ничего Шурупу, пораскидает эти банки по всей комнате. Утром ему никогда
не найти носков или ботинок. Единственно, с чем Сашка бережно обходит¬
ся, это с гитарой. Заботливо ухаживает за ней, пыль стирает, настраи¬
вает и всегда вешает над койкой. Иногда ночью гитара сама по себе изда¬
ет глухой тягучий звук.
Когда Шуруп берет гитару и выходит на улицу, вокруг него сразу со¬
бираются парни из общежития и девушки. Если это летом, то все идут
в сквер, который напротив нашего общежития, и там горланят песни до
поздней ночи. А зимой приглашают в чью-нибудь комнату. У Шурупа
везде друзья-приятели. Когда у него хорошее настроение, он наигрывает
серьезные мотивы и поет. А когда не в духе — самые веселые и разуха¬
бистые песни. Впрочем, не в духе Шуруп редко бывает. Обычно он весел.
Друзей у него много, а вот девчонки нет. Сегодня с одной, завтра с дру¬
гой, — в общем-то ни с кем. А относятся к нему девушки хорошо. Я отдаю
белье в стирку тете Бусе, жене коменданта. А Шурупу белье девчата
стирают. Так сказать, в порядке шефства.
Одна из Сашкиных приятельниц очень хорошенькая. Ее зовут Иван¬
на. Она работает на строительстве нового здания отделения дороги, в
двухстах метрах от общежития. Иногда после работы Иванна заходит
к нам. Она просит Сашку поиграть на гитаре и спеть что-нибудь но¬
венькое.
Сашка берет гитару и поет. Она смотрит на него какими-то удивитель¬
ными глазами — таких я больше ни у кого не видел. Глаза у Иванны мин¬
далевидные, вобравшие в себя все оттенки неба и моря. Цвет глаз меняется
от ее настроения: когда смеется, глаза светлеют, становятся светло-голу¬
быми, когда задумывается — наполняются синевой, так заволакивает го¬
ризонт перед грозой; а уж если Иванна сердится, глаза ее сужаются, они
200
уже не миндалины — две грозные амбразуры, откуда в любой момент
может вырваться огонь, испепеляющий врага.
Мы с Сашкой любим подтрунивать над ней. Мне нравится смотреть на
эту диковинную игру глаз. По-моему, Иванна даже не догадывается об
этой своей редкой особенности.
Она приходит к нам в комбинезоне и залихватской кепке, снимает
огромные резиновые перчатки и с достоинством хлопает о стол. Я всегда
удивляюсь, как эти перчатки держатся на ее маленьких исцарапанных ру¬
ках. Иванна работает электромонтажницей. Когда ее первый раз удари¬
ло током, она решила, что пришел конец, смирно улеглась на пол и зажму¬
рилась, но, чувствуя, что смерть почему-то не приходит, раскрыла потем¬
невшие от страха глаза и увидела вокруг рабочих.
— Что с тобой, Иванна? — стали спрашивать ее.
Она поднялась с пола, вытащила из-за пояса резиновые перчатки, ко¬
торые позабыла надеть, всунула в них руки и ответила:
— По системе йогов я теперь каждый день буду лежать на этом самом
месте... Ровно пять минут.
И действительно, дня три в одно и то же время Иванна ложилась на пол
и закрывала глаза. А потом, когда любопытных посмотреть на ярую после¬
довательницу йогов стало слишком много, прораб отругал как следует мон¬
тажницу и велел прекратить это занятие.
Сашка был совершенно равнодушен к Иванне. Знакомы они давно,
кажется в школе вместе учились. Мне было завидно, когда Иванна смотре¬
ла своими удивительными глазами на Сашку, но этот белокурый чурбан
ничего не замечал.
Вчера Иванна забежала после работы и сообщила, что в клубе строи¬
телей идет замечательный польский фильм «Пепел и алмаз».
— Откуда это известно, что замечательный? — спросил Сашка.
— Наши девочки смотрели...
— Девочки, — ухмыльнулся Сашка. — Что они понимают?
Иванна выхватила из кармана комбинезона два билета, разорвала на
мелкие кусочки и выбежала.
— Достукался? — сказал я.
— Догнать бы надо, — сказал Шуруп, но догонять не стал.
Сашка лежал на койке и грустил. Внезапно он вскочил, быстро натянул
рубашку-джерси, толстый пиджак из твида, сам себе подмигнул в зеркало
и направился к выходу.
— Андрюха, собака друг человека? — спросил он, держась за ручку
двери.
На такие вопросы я не отвечал. Впрочем, это Сашку нисколько не сму¬
щало.
— Хочешь, я собаку приведу?
— Лучше козу, — посоветовал я. — Вместо шпрот по утрам будешь
молоко пить. Козье, говорят, полезное.
— Мне друг нужен, — сказал Сашка. Светлые глаза его погрустнели.
— Тогда, конечно, приводи собаку...
— Вот комендант обрадуется, — сказал Шуруп и, улыбнувшись, ушел.
Я один в четырех стенах. Раньше в этой большой сумрачной комнате
стояли четыре кровати, а теперь только нащи. У стены квадратный стол. На
скатерти пятна. За этим столом мы едим, занимаемся, письма пишем. На
201
окнах полотняные занавески. Их стирают к праздникам. Скоро снимут, на
носу Первомай.
На моей тумбочке гора учебников. Садись к столу и занимайся. В июне
сессия. А сейчас конец апреля. Еще, как говорится, горы можно свернуть.
Сегодня мне не хочется горы сворачивать. Нет настроения. Скорее бы
в деревню отправляли. Заберу туда учебники, там на лоне природы буду за¬
ниматься. Я по радио слышал, что в северных районах области снег с по¬
лей еще не сошел. Как сойдет, сразу двинем. От нашего завода поедут в де¬
ревню человек двадцать. А вот Диму не взяли, как он ни просил. Шарапов
сказал, что из одной бригады двух человек не полагается брать.
Сидеть на подоконнике и глазеть на мокрую улицу надоело. Позвонить
Марине?..
Дверь без стука отворилась. В комнату вошли комендант общежития и
рослый незнакомый парень в плаще и синем берете. В руке чемодан, за пле¬
чами огромный рюкзак.
— Это хорошая комната, — сказал комендант. — Большая.
Я с любопытством рассматривал нового жильца. Он улыбнулся и не¬
много запоздало поздоровался. У него длинное лицо, прямой нос, неболь¬
шие карие глаза. Когда он разделся и повесил на вешалку свой плащ, я
слез с подоконника, и мы познакомились. Парня звали Вениамин Тихоми¬
ров. Он только что закончил Ленинградский институт инженеров железно¬
дорожного транспорта и получил направление на наш завод. На лацкане
серого пиджака новенький голубой значок, который называют поплавком.
Мы притащили койку и поставили за шкафом. Комендант сам принес
чистое постельное белье, полотенце.
— Андрей, — сказал комендант, — расскажешь товарищу инженеру,
что к чему... Надо бы вам с дороги помыться. Душевая сегодня не работает,
тут баня имеется поблизости.
— И парная есть? — спросил Тихомиров.
— Первый класс, — сказал комендант. — Заходите ко мне — дам
березовый веничек.
Комендант ушел. Что-то уж очень ласковый... Веничек, говорит, дам.
Березовый. Вот что значит инженер! Комендант из кадровых военных и
любит чистоту и порядок. Заставляет заправлять койки как в армии. А ко¬
гда приходит в общежитие кто-нибудь из профсоюзного начальства, он ста¬
новится «во фрунт» и начинает рубить: «есть, так точно, слушаюсь!..»
Вениамин аккуратно разложил свои пожитки: одно в тумбочку, другое
в шкаф. Приготовил чистое белье, мочалку, мыло. Завернул в газеты и по¬
ложил в коричневый кожаный портфель. Все это он делал с удовольствием,
по-хозяйски.
— Эхо ваш инструмент? — спросил он, кивнув на гитару.
Я ответил, что эта гитара Сашки Шурупа.
Вениамин ушел в баню, я из окна показал ее. Березовый веничек он все-
таки захватил у коменданта, не забыл.
Вернулся Тихомиров через час, довольный, раскрасневшийся. От по¬
бывавшего в деле веника приятно пахло горячей парной и разомлевшим
березовым листом. Вениамин извлек из портфеля бутылку сухого вина,
нарезанную любительскую колбасу, батон.
— По случаю моего прибытия в этот древний город и нашего знакомст¬
ва, — сказал он, приглашая меня к столу.
Повод был солидный, и, достав из Сашкиной тумбочки банку трески
в масле, я присоединился к нашему новому жильцу.
202
Через полчаса мы стали говорить друг другу «ты». Вениамин мне опре¬
деленно нравился. Он здорово разбирался в футболе, знал по имени всех
знаменитых игроков мира. Родом Венька из Сызрани. Там у него родители:
мать учительница, отец хирург. Венька хотел тоже пойти по медицинской
линии, но отец отговорил. Профессия инженера-тепловозника Веньке очень
нравится. И он стал расспрашивать меня про завод: сколько цехов, какая
техника, когда начнем ремонтировать тепловозы, каковы производствен¬
ные мощности?
Обычно меня трудно раскачать, но тут я разговорился. Рассказал о
заводе, о нашей бригаде. Пока мы ремонтируем вагоны и паровозы, но
к концу года начнем перестраиваться: первый тепловоз придет на капи¬
тальный ремонт ровно через год.
Мы не заметили, как стало смеркаться. Мимо дома прошли девушки
в плащах-болоньях. Наверное, на танцплощадку.
— А этот... Шуруп, что за парень? — спросил Венька.
— Артист, — сказал я. — Потрясающий парень... Тысяча достоинств
и всего три недостатка: храпит по ночам, обжора и любит вопросы за¬
давать...
— Храпит? — спросил Венька.
— Есть одно верное средство, я тебя потом научу.
— Сходим куда-нибудь, проветримся? — предложил Венька.
Мы вышли на улицу. Дождь кончился. Влажный ветер ударил в лицо.
Пахнуло талым овражным снегом и навозом, который вывозят на поля.
В доме через дорогу молодая женщина, стоя на подоконнике, мыла окна.
Черная юбка спереди подоткнута, белая косынка сползла на затылок. Жен¬
щина водит мыльной тряпкой по стеклу. Толстые белые икры забрызганы
грязной водой. Невесть откуда взявшийся одинокий солнечный луч заигры¬
вает с ней.
Венька засмотрелся на женщину, даже шаги замедлил.
— Какая фигура! — сказал он. — Как будто с полотна Рафаэля...
— Уж скорее Рубенса, — заметил я.
— Есть тут у вас клуб или что-то в этом роде?
— Я тебя познакомлю...
— С красивой женщиной? — ухмыльнулся Венька.
— ...с моими приятелями...
— Ас приятельницами?
Венька с интересом оглядывался на встречных женщин. Рядом со мной
шагал уверенный в себе парень, который собирался завоевать этот древ¬
ний, незнакомый город. Он шагал как победитель и на встречных женщин
и девушек смотрел как на своих пленниц.
Я немного завидовал ему: вечные студенческие хлопоты, лекции, экза¬
мены — все это позади. Он был в том счастливом состоянии, когда институт
за плечами, диплом в кармане, значок на груди, а производство — незнако¬
мая крепость, которую придется брать приступом, но уже заранее знаешь,
что эта крепость обречена.
— Мне нравится ваш город, — сказал Венька.
— Что? — спросил я.
Я думал о себе. Я старше Веньки на три года. Университет еще не закон¬
чил. И жизнь моя сложилась совсем не так, как у Вениамина Тихомирова.
А ведь если бы я не встретил на своем пути этого удивительного бородача,
все бы могло быть иначе...
203
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В отличие от моих сверстников, я, наверное, половину своей сознатель¬
ной жизни провел на колесах. Дело в том, что мой отец выбрал очень бес¬
покойную профессию: он начальник мостопоезда. Строит мосты и новые
железные дороги. Случалось, мы по два-три года жили в большом городе, а
потом наш мостопоезд забирался в такую глушь, где и нога-то человече¬
ская не ступала.
Мой бывший дом — это локомотив, рельсоукладчик, пять платформ,
несколько товарных и пассажирских вагонов.
Выложат строители рельсы на десятки километров, построят неболь¬
шую станцию или путевой разъезд, и по этим рельсам дальше...
Где сейчас мои старики? Последнее письмо пришло из-за Байкала. Есть
такая станция Олений Рог. На карте ее нет. Да и станции еще нет. Тайга,
озера, медведи и маленькая строительная площадка.
Мать каждый год собирается начать оседлый образ жизни. Ее тянет
сюда, в город, где я родился. Но, услышав призывный паровозный гудок,
она безропотно увязывает узлы и вместе с отцом на месяцы поселяется
в «семейном» купе пассажирского вагона.
Я вырос на мостопоезде, учился в школах разных городов и сёл. Отец
очень хотел, чтобы я стал железнодорожником. Мой младший брат пошел
по стопам отца: закончил железнодорожный техникум и сейчас водит тя¬
желые грузовые составы по степям Казахстана. Он помощник машиниста
тепловоза. Давно я не видел своего младшего братишку.
А я — так уж получилось — сошел с мостопоезда на одной из оста¬
новок.
Это было летом. Наш мостопоезд медленно продирался сквозь выруб¬
ленную в глухой тайге просеку. Мы тянули узкоколейный путь к новому
леспромхозу. Я только что закончил девять классов и, как всегда, работал
в бригаде. Такая доля мне выпала с седьмого класса. Я был рослым маль¬
чишкой и ворочал шпалы и рельсы наравне со взрослыми. Это была хоро¬
шая закалка и потом здорово пригодилась мне в армии.
Вечером над нами низко пролетел вертолет. В этих краях вертолеты —
не редкость. Но этот замер в воздухе неподалеку от нас и стал снижаться.
Вот он затерялся меж пышных кедровых.вершин, лишь доносился стрекот
моторов. А потом и мотор умолк.
Часа через полтора вертолет снова поднялся и улетел в сторону заката.
Машина, облитая желтым блеском, с огромным серебристым диском, каза¬
лось, уходила по тайге, по макушкам кедров и сосен.
Я люблю тайгу и не боюсь заблудиться в ней. Я в большом городе хуже
ориентируюсь, чем в дремучем лесу. После работы, не дожидаясь ужина,
я отправился в ту сторону, где приземлялся вертолет.
Когда из-за толстых кедровых стволов в сумраке забелела выгоревшая
на солнце палатка, я почувствовал волнение и, стараясь не выдать себя,
стал подбираться ближе. Напротив палатки негромко потрескивал костер.
У огня сидел человек и что-то быстро записывал карандашом в блокнот.
Иногда он поднимал голову и долго, не щурясь, смотрел на горящие сучья.
Глаза у человека большие, синие. Он в задумчивости сверлил карандашом
подстриженную русую бородку.
Из палатки доносился храп, на широком пне в ряд выстроилось не¬
сколько пар кирзовых сапог, портянки были развешаны на сучьях. Люди
204
поужинали и завалились спать, кроме этого бородача в зеленой брезенто¬
вой куртке с капюшоном.
Сидеть, как дикарь, за деревом надоело, я негромко кашлянул и вышел
к свету, отбрасываемому костром. Бородач поднял голову и с минуту смот¬
рел, как мне показалось, сквозь меня, потом улыбнулся. Я заметил, что у
него верхние зубы неровные, но улыбка все равно была приятной.
— Сосед? — спросил он.
Я кивнул.
— Как и мы, грешные, землепроходцы?
Я снова кивнул. В то время я был робок с незнакомыми людьми. Меся¬
цами видишь одни и те же лица. Мне нужно было сначала привыкнуть.
— Гм, — сказал бородач. — Молчание, конечно, золото...
Понемногу он растормошил меня, и мы разговорились. Звали его Вольт
Петрович. Я и виду не подал, что удивился, хотя такое имя услышал в пер¬
вый раз. Вольт Петрович — начальник археологической экспедиции.
База — в ста пятидесяти километрах южнее. Их группа прибыла сюда для
пробных раскопок, они надеются, что в этом районе — радиус 30 километ¬
ров — есть древнее городище...
Он увлекся и стал рассказывать про великое переселение наших пред¬
ков, про их древнюю культуру, быт.
Иногда камни с изображениями, черепки от посуды, предметы домаш¬
него обихода помогают раскрывать тайны, над которыми ученые всего
мира бьются десятилетиями...
Он достал из кармана черную корявую трубку и протянул мне.
— Этой штуке две тысячи лет, — сказал он.
Я с осторожностью подержал окаменевшую трубку в руках и отдал
Вольту Петровичу.
Домой я вернулся поздно, мать уже стала беспокоиться.
А ночью мне снился красивый древний город, который, словно зачаро¬
ванный, веками спит глубоко под землей. Мы вдвоем с Вольтом Петрови¬
чем идем по белым безмолвным улицам, и окаменевшие чудовища прово¬
жают нас пустыми глазами...
Едва дождавшись конца работы, я снова помчался к палатке. Но Воль¬
та Петровича не было. Беловолосый неразговорчивый парень готовил еду:
вскрывал банки с мясной тушенкой, концентраты. Я натаскал веток, раз¬
жег костер. Беловолосый подобрел и сказал, что они на раскопках, вот-вот
объявятся.
Они пришли усталые и сразу набросились на еду. Я смотрел на них, и
мне до смерти хотелось быть своим среди них. Вместе с ними искать это
древнее городище и обязательно найти его... И моя работа на рельсоуклад¬
чике показалась совсем неинтересной. Бродить по земле, искать то, чего
никто никогда не видел...
Когда прилетел вертолет, я поднялся в воздух вместе с ними. Я был
здоровый парень, а в экспедиции не хватало рабочих рук. Отец отпустил
меня на два месяца. К этому сроку у археологов заканчивались разведы¬
вательные раскопки.
Кто знает, если бы мы не нашли это древнее поселение, я тоже, как и
брат мой, стал бы железнодорожником. Но мы нашли его в тайге под тол¬
стым слоем земли. Это был не белый город, всего-навсего жалкое коче¬
вье. Но когда твои руки первыми касаются предметов, которые несколько
тысяч лет назад держали другие люди, это прикосновение запоминается
на всю жизнь.
205
Я до сих пор в память о своей первой экспедиции храню каменный
топор. Вольт Петрович после некоторого колебания разрешил мне взять его
с собой.
Вернувшись из армии, я поехал в Москву, чтобы разыскать Вольта
Петровича и записаться в очередную экспедицию. Я нашел его в Москве
без бороды, в красивом сером костюме и при галстуке. Я даже сразу не
узнал его. Да и он не мог поверить, что это я — тот самый подросток, кото¬
рый два месяца прочесывал с ними тайгу. В армии я вытянулся, окреп.
Вольту Петровичу приходилось задирать голову, чтобы посмотреть мне
в лицо. Он заканчивал аспирантуру и готовился к защите диссертации.
Когда мы заговорили о сибирской экспедиции, он оживился, заходил по
комнате. Я видел, что ему до чертиков надоела эта кабинетная тягомотина.
Он готов был хоть сейчас надеть брезентовую куртку с капюшоном, на
плечи рюкзак и — в туманную даль...
Но только через два года он сможет это осуществить, а пока... диссерта¬
ция, черт бы ее побрал!
Я с месяц пожил в его маленькой холостяцкой комнате, готовился
к экзаменам в университет, на исторический факультет. Этот!факультет
в свое время закончил Вольт Петрович. Он помог мне подготовиться.
Я сдал экзамены, но на следующий день уехал в родной город. Вольт Пет¬
рович был возмущен до крайней степени.
— Я тебя, балбеса, натаскивал по всем предметам целый месяц! Слава
богу, сдал! Так учись, кретин! — кричал он на меня и вырывал из рук
чемодан.
— Пять лет... — сказал я. — Не выдержу, дорогой Вольт... Ей-богу,
сбегу!
— Через два года чтобы разыскал меня, дубина стоеросовая. В Сред¬
нюю Азию — на полгода! Самарканд, Хорезм — азиатская романтика!
Вот там ты увидишь свои волшебные белые города...
— Разыщу, если снова бороду отпустишь, — сказал я.
Мы обнялись, и я уехал. А в университете я перевелся на заочное отде¬
ление. Сейчас уже перешел на четвертый курс. Правда, многие мои знако¬
мые удивляются: какое отношение имеют паровозы к разбитому кувшину
или к наконечникам от стрел?
Я люблю технику. Еще в школе научился ремонтировать приемники.
Это меня выручило сразу после армии, когда я поступил в радиомастер¬
скую. В армии я любил ковыряться в танковых дизелях и разных моторах.
И это мне пригодилось. Я работал в гараже слесарем, потом с полгода
вкалывал на МАЗе и ЯЗе. Возил из карьера щебенку. Я и сейчас готов
с утра до ночи провозиться с неисправным мотоциклом или автомо¬
билем.
Мне нравятся паровозы. В этих громадных железных махинах есть что-
то романтическое. Это, наверное, осталось у меня с детства, когда мимо
нашего мостопоезда-тихохода с шумом и горячим ветром пролетали краси¬
вые черные и зеленые быстроходные локомотивы с бесконечной вереницей
разнокалиберных вагонов. Эти вечные странники стальных магистралей
волновали меня... Когда я иду мимо вокзала, всегда с удовольствием
вдыхаю резкий паровозный дух. Я могу по голосу узнать любой локо¬
мотив.
Все это работа, пусть интересная работа. Но любая работа надоест,
если ты не отдохнешь от нее. Наверное, для этого придуманы отпуска.
Редкий человек в отпуске останется в том городе, где работает. Ему хочет -
206
ся уехать. И там, вдали, пребывая в праздной лени, он снова начинает
скучать по своему дому.
Я еще ни разу не был на курорте или в санатории, я не знаю, что это
такое. Когда стану немощным стариком, то поеду на какие-нибудь лечеб¬
ные грязи или минеральные воды, а пока для меня нет желаннее отдыха,
чем нехоженая бесконечная тропа в тайге или пустыне, зной, дождь, ветер,
палатка и костер. А как передать то ощущение, которое испытываешь после
долгих раскопок, наткнувшись на почерневший кусок дерева или хрупкий
черепок — предвестник иногда значительного археологического открытия?
Несколько месяцев назад меня пригласили в наш краеведческий музей.
Директор откуда-то узнал, что я учусь в университете, бывал в археологи¬
ческих экспедициях. В общем, мне предложили должность научного со¬
трудника.
Я с интересом осмотрел все экспонаты — признаться, до этого я ни¬
когда не был в местном музее, — так, для порядка, спросил, какая зарпла¬
та, а потом откланялся.
Директор, милый человек, ужасно смутился и сказал, что он обещает
еще кое-какой приработок. Он меня не понял. Ставка научного сотрудника
была вполне приличной, но я и недели бы не выдержал в этом пропахшем
нафталином и формалином каземате.
Я любезно поблагодарил директора и вернулся к своим дорогим парово¬
зам. Согласись я на эту работу, они с презрением гудели бы мне вслед.
На эти размышления навела меня встреча с Вениамином Тихомировым,
с которым мы пешком отправились по нашей Синереченской в центр горо¬
да. Там жили мои друзья — Игорь Овчинников и Глеб Кащеев. С ними-то я
и собирался сегодня познакомить своего нового соседа по койке Веньку
Тихомирова.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Спустившись с виадука, я увидел Марину. Она стояла у газетного
киоска и листала журнал. Светлые волосы уложены в большой узел.
Я вижу маленькое розовое ухо с черной красивой сережкой. Зеленый плащ
схвачен тонким поясом. Марина среднего роста, у нее немного полные ноги.
Когда она сидит на скамейке или в автобусе, я всегда с удовольствием по¬
глядываю на ее красивые колени.
Марина не смотрит в мою сторону, я знаю, она сердится. Я неделю ей не
звонил. Она привыкла, чтобы я по часу ждал где-нибудь в сквере или на
автобусной остановке.
Она все еще делает вид, что не замечает меня, ждет, когда я брошусь
к ней. Не выйдет! Я пройду мимо. Но едва я миновал киоск, как она повер¬
нулась и, сделав удивленные глаза, произнесла:
— Вот так встреча... Я думала, ты тяжело заболел, у тебя постельный
режим и ты даже не можешь доковылять до телефона...
— Что интересного пишут? — как можно равнодушнее спросил я.
Марина захлопнула журнал и улыбнулась.
— Я подругу провожала... В Москву, на онкологическую конферен¬
цию... А ты, конечно, подумал, что я тебя здесь караулю?
207
— Это была бы слишком большая честь для меня.
— Представь себе, я ждала тебя, — сказала она. — Доволен?
Марина смотрела на меня, и я видел: она встревожена. Я всегда был
для нее незыблемым поклонником, таким же незыблемым и постоянным,
как этот каменный вокзал.
— Влюбился? — чуть заметно усмехнувшись, спросила она.
— Угу.
Марина вдруг успокоилась, не поверила, конечно, и, заплатив за жур¬
нал, сказала:
— Я хотела с тобой в кино сходить или посидеть где-нибудь... Но если
ты занят...
— Нет, отчего же! — сказал я.
Надо бы забежать в общежитие и переодеться, но я решил, что
и так сойдет. На мне был толстый черный свитер и вполне еще приличные
брюки.
В кино мы не пошли. Взглянув на афишу, я сразу решил, что фильм ни¬
куда не годится. У меня на плохие картины особенный нюх. Марина не
возражала. Я чувствовал, ей хочется поговорить со мной. Мы зашли
в кафе. У меня в кармане было пять рублей. Это все, что осталось до зар¬
платы, которую получу лишь через три дня.
Кафе просторное, во всю стену фотография. На ней изображено Черное
море и где-то вдали белый пароход. Очевидно, эта картина должна симво¬
лизировать счастье. Дескать, что бы с тобой ни случилось, товарищ, помни,
что есть на свете райский уголок, где ласковое море катит свои зеленые
волны и по волнам, нынче здесь — завтра там, плывет белый корабль,
всегда готовый принять тебя на борт.
Мы заказали сосиски с зеленым горошком и кофе.
— Давно мы с тобой не танцевали, — сказала Марина.
Она сидит совсем близко и смотрит на меня. Глаза ее карие, чуть вы¬
пуклые. Марина блондинка с темными глазами. Я чувствую, как ее нога
прикасается к моему колену. Она соскучилась по мне, да и я тоже. У нее
белая нежная кожа. Марина сильная, здоровая женщина, наверное по¬
этому, когда с ней целуешься, ощущаешь запах молока.
Нам принесли сосиски и кофе. Я молчал, и Марина снова стала груст¬
ной.
— Ты мне ни разу не сказал, что любишь, — сказала она.
— Разве?
— У тебя нет ни капли нежности... Тебя, наверное, когда-то женщина
обманула, которую ты очень любил?
— Ешь сосиски, остынут, — сказал я.
— У меня сегодня был один больной... У него гастрит. Принес, чудак,
огромный букет роз... Инженер с «Электроприбора». Я страшно удивилась,
откуда весной живые розы? Оказывается, он был в Тбилиси в команди¬
ровке.
— Хочешь, я тебе елку из леса притащу? — предложил я.
— Ну чего я привязалась к дураку такому? — сказала Марина, по¬
краснев.
— Да... ты про розы говорила... И какие они?
— Красные...
— Надо же, — сказал я. — Красные розы весной...
— Налей мне кофе, — сказала Марина, не глядя на меня.
20В
Я взял блестящий кофейник и с осторожностью налил ей в маленькую
чашечку. Не нравились мне все эти микроскопические кофейнички, чашеч¬
ки, блюдечки, ложечки. Кофе — один глоток, а разной ерунды полный стол.
В кафе приходили и уходили люди. За соседний столик сел худощавый
человек в хорошо сшитом костюме. Благородная внешность, виски чуть
тронуты сединой. Я обратил на него внимание, потому что он с любопытст¬
вом посмотрел на Марину.
— Сколько лет твой свитер не стирали? — спросила Марина.
— Не помню, — ответил я.
— И брюки не выглажены.
— Ты уж прости, — сказал я.
Симпатичный мужчина за соседним столиком повернулся к двери и за¬
улыбался. Я тоже посмотрел туда и... увидел Ольгу Мороз! Она прижала
кончики пальцев к порозовевшим щекам и стала таращить свои большу¬
щие глаза. Тоненькая, длинноногая, с копной каштановых волос, она сразу
обратила на себя внимание. На ней была светлая шерстяная рубашка и
черная узкая юбка. Она взглянула на меня, потом на Марину. На пухлых
губах мелькнула улыбка и тут же исчезла. Мужчина в хорошо сшитом
костюме поднялся ей навстречу. Теперь она улыбалась ему, радостно и
немного смущенно. Он галантно посадил ее на стул, потом сел сам. Так вот
это кто: человек-невидимка...
Она сидела боком ко мне, и я видел ее профиль. Длинные, загнутые
вверх ресницы, вобравшие в себя мягкий свет плафона волосы, которые
с трудом сдерживали шпильки и заколки. Она что-то негромко говорила
ему. Наклонив голову и улыбаясь, он внимательно слушал.
Им принесли такой же блестящий кофейник.
Марина что-то сказала, но я не расслышал. Она дотронулась до моей
руки и спросила:
— О чем ты?
— Не понимаю я этих девчонок, — сказал я. — Цацкаются со ста¬
риками!
Марина удивленно взглянула на меня, потом на них.
— О каких стариках ты говоришь?
— Дома жена и дети ждут, — не унимался я. — Наверное, сказал, на
партийное собрание...
— Что с тобой сегодня? — спросила Марина.
В самом деле, чего это я? Есть у нас, парней, глупая и самодовольная
привычка: познакомившись с девушкой, считать ее чуть ли не своей собст¬
венностью. А как она жила до встречи с тобой, с кем встречалась, может
быть, у нее есть кто-нибудь, — все это не имеет значения. Раз появился я —
остальные не существуют. У любой девчонки до встречи с тобой есть про¬
шлое, и с ним приходится считаться. Вот оно, прошлое Ольги Мороз, сидит
рядом с ней, улыбается и маленькими глотками отхлебывает из фуже¬
ра шампанское. Впрочем, какое прошлое? Это настоящее. А прошлое —
наша встреча на автобусной остановке. Я вспомнил, как держал ее на ру¬
ках, нес* к скамейке. Тогда я еще и не подозревал, что она мне так
нравится.
Они ушли первыми. Оля еще раз взглянула на меня и на Марину. На
этот раз без улыбки.
Лучше бы я их не видел. Вдруг сразу все вспомнилось. Как первый раз
встретились, как сидели на берегу, а снег падал и падал с неба... Лучше бы
я их не видел сегодня.
209
Мы уже собрались уходить, ждали официантку, когда в кафе ворвался
Глеб Кащеев. Огромный, лохматый, в черных очках, он сразу устремился
к нашему столику. Сунул мне свою лапу и уставился на Марину. Потом
сгреб свободный стул и без приглашения уселся рядом.
— Ну и фрукт! — зашумел он. — Такую женщину от нас прятал... Ти¬
пичная Синяя Борода — вот кто ты... Познакомь скорее!
Он сначала пожал Марине руку, потом вскочил и приложился к ладони
толстыми губами и лбом. Этого, признаться, я от него не ожидал. Тем более
что сделал он это всерьез.
Марина с любопытством смотрела на него. Когда-то давно я рассказы¬
вал ей о Кащееве, и потом, она знала его по очеркам и фельетонам, которые
Глеб печатал чуть ли не в каждом номере. До конфликта с редактором.
— Сижу, понимаешь, — рассказывал Глеб, — и стучу на машинке, как
дятел... Задумал я, Андрюша, одну штуку для толстого журнала. Не знаю,
что получится, но если напечатают... В общем, рано еще говорить об этом.
— Вот именно, — сказал я.
— Что вы пишете? — спросила Марина.
— В своем эссе я хочу поставить ряд современных проблем...
Я понял, что для меня сегодняшний вечер погиб. Если Глеб начнет рас¬
сказывать, то его никакими силами не остановишь.
— Игоря видел? — перебил я.
— Как-то заходил... Так вот, когда я был в отдаленном районе в коман¬
дировке, наткнулся на одного агронома... Ну, это я вам скажу, личность!
— Какую мы уху ели в воскресенье! — сказал я.
— Уху? — переспросил озадаченный Глеб. — Ладно, я об этом дам
информацию в газете... Так вот, слушайте, Марина, живет в глуши образо¬
ваннейший человек...
— Да, дружище, как закончилась твоя, помнишь, та самая команди¬
ровка? — спросил я.
Глеб снял очки и стал протирать их носовым платком. Любое напомина¬
ние об истории с собакой приводило его в бешенство. Как у большинства
близоруких, лицо его, лишившись очков, стало растерянным. Помаргивая
круглыми, как у совы, глазами, он с неудовольствием смотрел на меня. На¬
дел очки и, сразу став воинственным, сказал:
— Какого черта ты меня перебиваешь?
— Ты будешь заказывать что-нибудь?
Он сверкнул на меня очками и уткнулся в меню.
— Что же случилось с вами в командировке? — спросила Марина.
Кащеев заерзал на стуле, засопел, но при Марине не решился вы¬
сказать, что обо мне думает.
— Командировка как командировка, — сказал он.
— Говорят, в поезде произошло какое-то страшное убийство? — невоз¬
мутимо спросил я.
— Убийство? — У Марины стали большие глаза.
— Не слышал, — сказал Глеб и наградил меня яростным взглядом.
— Кто кого убил? — спросила Марина.
— Глеб крепко спит в поездах, — сказал я, — он мог и не знать этого.
— Какая-нибудь очередная утка, — сказал Глеб. — Чего только
люди не наговорят!
— Из верных источников, — ввернул я.
Глеб не спускал глаз с Марины, он готов был в лепешку расшибиться,
чтобы понравиться ей. А я не давал ему развернуться.
210
— Вам очень идет эта кофточка, — сказал Глеб. — Японская?
— Тебе ужин несут, — сказал я.
Мы распрощались с поскучневшим Глебом и встали. Он незаметно
показал мне кулак. Когда мы оделись, он выскочил в гардероб и остано¬
вил нас.
— Я слышал, вы работаете в поликлинике? — обратился он к Мари¬
не. — Давно собираюсь написать очерк о врачах... Я тебе, кажется, гово¬
рил, — он взглянул на меня.
— Первый раз слышу, — сказал я.
— Мне редактор все уши прожужжал, когда же на столе появится
очерк. — Глеб отвернул от меня свою наглую рожу и елейным голосом
сказал Марине: — Мне необходима будет ваша консультация...
— Консультация? — спросил я.
Кащеев потрогал себя за толстый нос и, окончательно обнаглев, вы¬
палил:
— В общем, дайте ваш телефон!
Ну и нахал!
— Вряд ли я смогу помочь, — ответила Марина.
— Сможете! — с жаром воскликнул Глеб.
— Ну что ж... — Марина нерешительно посмотрела на меня. — Андрей
знает мой телефон.
— Не исчезай, старина, — сказал я и протянул руку.
На улице сумрачно. С Широкой порывами дует ветер. Поскрипывают
в парке деревья. Над городом, добродушно мурлыча, высоко прошел пас¬
сажирский самолет. Из Риги в Москву. Он всегда в это время проходит.
Когда мы поднялись на мост, на темной неспокойной воде увидели лодку.
Она тихо плыла вниз по течению. Вдоль бортов журчала вода, с весел
срывались капли.
В лодке сидел человек — черная сгорбленная фигура в плаще. Куда
понесло его, на ночь глядя?
— Твой приятель очень внимательный, — сказала Марина. — Сразу
обратил внимание на мою новую кофточку... А ты и не заметил.
— Ты ему, конечно, дашь консультацию? — спросил я. — Заодно и о
кофточках поговорите... Он в этом деле соображает.
— А почему бы и нет?
— Ради бога, — сказал я.
— Ты никак ревнуешь?
— Что ты, — сказал я.
Мы остановились под уличным фонарем. Круглый матовый шар осве¬
щает коричневые ветки клена. Уже кое-где распустились почки.
Над нами, на втором этаже, распахнулось окно, и Анна Аркадьевна —
мать Марины — сверху вниз посмотрела на нас. Сколько раз я говорил
себе, что нужно останавливаться у другого подъезда! И всегда забывал.
— Ты скоро, Мариночка? — спросила она.
Меня зло разобрало.
— Мы будем стоять до утра, — сказал я.
Марина изумленно посмотрела на меня.
— Андрей!
— Тебе не шестнадцать лет, — сказал я.
— Мариночка, чай на столе. — Окно с треском захлопнулось.
211
Если бы ее не было дома, я пошел бы сегодня к Марине. Иногда Анна
Аркадьевна уезжает в Москву к сыну. Он учится в военной академии. Вот
тогда я каждый день навещаю Марину и остаюсь у нее до утра. Этой весной
Анна Аркадьевна что-то не спешит к сыну.
Марина огорченно посмотрела на меня.
— Она и так...
— ...не терпит меня, — подсказал я.
— Я ее взгляды не разделяю.
— Иди, чай остынет, — сказал я.
Марина посмотрела мне в глаза и, сухо обронив «спокойной ночи», по¬
шла в подъезд. Напрасно я ее обидел. Так уж неудобно устроен мир. У жен¬
щины, которую ты, допустим, любишь, есть сварливая мать, которая тебя
ненавидит. В твоей комнате непременно кто-нибудь посторонний живет или
рядом отвратительные соседи. Если ты в кино положишь руку на колено
любимой или, упаси бог, попытаешься поцеловать в потемках, тут же кто-
либо закашляется и зашипит, что, мол, вот она, современная молодежь...
И скитаются бедные влюбленные по пустынным паркам да скверам, мокнут
под дождем, зябнут в лютый мороз в холодных подъездах, прячутся в тем¬
ных углах от любопытных глаз прохожих.
Я догнал Марину на лестничной площадке. Взял ее холодные влажные
щеки в ладони и поцеловал.
Мы стоим в пролете между этажами. Внизу и наверху горят лампочки.
Железное ребро батареи вдавилось в мою ногу, но я не хочу шевелиться.
Марина прильнула ко мне. Глаза ее полуприкрыты. Теплая близкая жен¬
щина, которая, наверное, любит меня... Ее дыхание щекочет шею. Для того
чтобы поцеловать ее, мне нужно нагнуться. Ее руки обвивают мою шею,
притягивают к себе. И снова на ее губах я ощущаю запах молока... Я могу
взять ее на руки и понести... Но куда? До дверей ее квартиры? Позвонить
и передать из рук в руки Анне Аркадьевне?..
Наконец мы расстаемся.
— Я позвоню, — говорю я.
— Конечно, — отвечает она.
— А Глебу не дам твой телефон.
— Конечно, — говорит она.
Ее щеки порозовели, стали теплыми, карие глаза блестят. Я понимаю,
она не хочет, чтобы я уходил. Она касается легкими пальцами моих волос,
гладит лицо. Мне бы нужно сказать ей что-нибудь приятное, например —
как хорошо, что мы встретились и как она мне сильно нравится, но я
молчу. Почему-то трудно лезут из меня всякие хорошие слова. Где-то на
полпути застревают...
— Уже без шапки? — говорит она и снова притягивает к себе...
Я сбегаю вниз, ногой распахиваю дверь и подставляю ветру лицо.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Денек выдался горячий. Не успели закончить монтаж автотормозной
аппаратуры, как из разборочного цеха привезли паровозный насос. На¬
чальник цеха Ремнев, как всегда, был краток:
— Этот подарочек — кровь из носу — нужно отремонтировать сего-
212
дня... Месяц кончается, а насос для сдаточного локомотива... На вас вся
страна смотрит!
Лешка взглянул на нас. Дескать, что будем делать, хлопцы? Мы знали,
Никанор Иванович зря просить не будет. Значит, действительно работа
срочная и нужно делать. Карцев понял.
— В крайнем случае задержимся, — сказал он.
— Надеюсь на вас, ребята, — сказал Ремнев.
Этот громогласный человек мне нравился. Невысокого роста, но широ¬
кий, лохматый, с большим прямым носом, он походил на пирата. Брови —
два черных ерша, на широком лбу глубокие морщины, которые косо пере¬
секал красноватый рубец. Старое ранение. Весь квадратный, массивный,
Ремнев обладал большой физической силой. Когда в нашем цехе завалился
на бок автокар с тяжелой деталью, Ремнев, оказавшись поблизости, пер¬
вым бросился на помощь автокарщику, которому придавило ногу. Без
особого труда он поставил автокар на место и даже взвалил на него много¬
пудовую деталь.
Ремнева за глаза звали в цехе Мамонтом. Недавно его избрали членом
парткома, и в его обязанности входило заниматься персональными делами.
Человек скрупулезной честности, он не любил разбирать эти дела. И по¬
этому, когда к нему поступало персональное дело коммуниста, он ходил по
цеху мрачный как туча. Очевидно, ему горько было разочаровываться
в людях. На собраниях он выступал редко. Не любил с трибуны говорить.
Хотя с таким басом, как у него, можно было выступать с любой сцены.
Рабочие относились к нему с уважением. Была у него одна привычка,
которой он стеснялся. Мамонт любил нюхать табак. У него была желтая
деревянная табакерка, которую он носил всегда с собой. Время от времени
отворачивался в сторону и поспешно заряжал широкие ноздри табаком.
Потом тупо смотрел на кого-нибудь, помаргивая, и наконец оглушительно
чихал. Иногда дуплетом. Так примерно стреляет охотничье ружье шестна¬
дцатого калибра. Когда он чихал, слышали все. И тут же, улыбаясь, крича¬
ли: «Будьте здоровы, Никанор Иванович!» Мамонт встряхивал головой,
утирал с крепкой щеки слезу и поспешно уходил в конторку. Немного пого¬
дя оттуда снова раздавались три-четыре «выстрела».
Этот чертов насос нужно разобрать, отремонтировать и собрать. Еще
неизвестно, сколько проторчим после конца смены, а я договорился сразу
после работы встретиться с Мариной. Она сказала, что возьмет билеты
в кино, а потом зайдем к ней. Анны Аркадьевны не будет дома. Она уйдет
к приятельнице. В преферанс играть. Она по средам всегда в карты играет.
Я, конечно, не возражал, если бы она каждый день дулась в преферанс.
Без выходных. Но она почему-то предпочитала среду. И поэтому я рас¬
строился. Мне очень хотелось повидать Марину.
Когда Мамонт ушел, Матрос пнул насос:
— Никак с неба свалился?
Мы молча принялись за работу. Может, я еще успею. Я вспомнил, что
в обед Шарапов сказал, чтобы я зашел в партком в три часа. Всех, кто на¬
правляется в деревню, на посевную, собирали в партком. Мы должны были
выслушать напутственное слово. Уходить из цеха в этот момент было не¬
удобно. Это походило бы на дезертирство. И хотя на моих часах было без
пяти три, я остался. Обойдусь без напутственного слова.
— Этот художник с черной бородой вчера приперся ко мне, — стал рас¬
сказывать Валька, орудуя ключами. — Притащил бутылку и стал угова¬
ривать, чтобы я ему позировал... Лепить меня хочет.
213
Я вспомнил этого парня. Аркадий Уткин, скульптор. По Валькиному
тону я понял, что Уткин все-таки уговорил его.
— Позировал? — спросил я.
— Говорит, в моем лице что-то такое есть... Дора чуть не лопнула со
смеху. Это в ее-то положении... Я, говорит, думала, что он урод, а его ле¬
пить хотят. Лепите, говорит, на здоровье, только потом отдайте мне этот
портрет...
— Скульптуру, — поправил Дима.
— Отдайте, говорит, мне эту скульптуру, я ее в огород поставлю... А то
галки одолели. Я так думаю, это она от зависти. Ну и попросил Уткина тут
же на месте изобразить ее, какая есть. Так она даже из дому ушла... А он
все одно изобразил ее. Я этот портрет на стену повесил. «Материнство»
называется. Главное в этом портрете — живот... Руки-ноги тоже есть, но
это так, между прочим... Погоди, я что-то не помню? Нарисовал этот черт
бородатый ей голову?
— Ну и как, понравился Доре портрет? — спросил я.
— Я ей не сказал, что это она.
— А тебе-то нравится?
— Пускай висит, — сказал Матрос.
— Все ясно, — сказал Дима. — Валя напоролся на абстракциониста.
— Мне-то что, пускай лепит.
— Он тебя изобразит в виде молота и наковальни, — сказал я.
— Вот и хорошо... Никто не узнает.
Я по глазам понял, что Валька расстроился. Жалеет, что сгоряча согла¬
сился позировать. А теперь не откажешься...
Пришел Мамонт. Мы уже разобрали насос и подгоняли компрессион¬
ные кольца большого поршня. Возможно, успеем до гудка все сделать.
Самое большее — на полчаса задержимся.
Мамонт был в хорошем расположении духа. За насос он не беспокоил¬
ся, знал, что все будет в порядке. Двигая густыми черными бровями, он
насмешливо смотрел на Вальку, который усердно шлифовал крохотный
золотник.
— Карцев, как же так получается? — сказал Ремнев. — Самый здоро¬
венный в бригаде — балуется с золотниками, а вот бедный Дима ворочает
пудовый кран?
Карцев взглянул на Мамонта — не шутит ли начальник? — потом на
Диму.
— Матрос, помоги.
— Сам справлюсь, — запротестовал Дима.
Валька был у нас незаменимый мастер подгонять золотники. Работа эта
тонкая и сложная. И, как правило, Карцев поручал это дело Вальке. Я ви¬
дел, как у Матроса побагровела от возмущения шея.
— Это я балуюсь с золотниками? Ну вы и сказанули, Никанор Ивано¬
вич! Профессор лучше не сделает, чем я...
— Профессор, говоришь? — ухмыльнулся Мамонт. — Давай любой
золотник — вмиг подгоню!
Матрос взял со стенда позеленевший золотник воздухораспределителя
и его корпус.
— Прошу, — сказал он и подмигнул нам: дескать, сейчас посмеемся.
Мамонт снял кожаную куртку и, засучив рукава серой рубахи, с азар¬
том принялся за дело. Мы молча работали и поглядывали на него: справит¬
ся или нет?
214
— Проверяй, — сказал Ремнев. На толстом носу у него высыпали мел¬
кие капли пота.
Валька долго возился у стенда.
— На то вы и начальник цеха, — наконец сказал он.
— Я вот к чему завел этот разговор, — сказал Ремнев, надевая курт¬
ку. — Вы должны подменять друг друга. Уметь делать все. Здесь специали¬
зация ни к чему. Вот заболел сегодня профессор...
— Я не болею, — ввернул Валька.
— ...и заминка вышла бы. Кто из вас быстро смог бы подогнать зо¬
лотник?
Мы молчали. Крыть было нечем.
— Вас бы позвали, — нашелся Карцев.
— Месяц вам сроку на переподготовку, — сказал Мамонт. — Чтоб
все стали профессорами, как Матрос... Учтите, проверю.
В этом мы не сомневались. Мамонт не из тех, кто забывает завтра то,
что говорит сегодня.
— Совсем забыл, — сказал Ремнев. — Из комитета комсомола звони¬
ли. Требуют тебя.
Я взглянул на ребят. Они молча работали. Если я уйду, им придется на
час задержаться, а может быть, и больше. Не могу я сейчас уйти.
— Я человек сознательный, — сказал я. — Обойдусь без благосло¬
венья...
— Ладно, скажу, что у тебя срочная работа.
Мамонт ушел.
— В прошлое воскресенье я нашел в лесу подснежник, — сказал Дима.
— Подарил бы кому-нибудь, — посоветовал я.
— Зиночке, например, — ввернул Матрос. Мы подозревали, что Дима
неравнодушен к молоденькой официантке Зиночке. Когда она обращалась
к нему, Дима краснел. Других доказательств у нас не было.
— Отец нечаянно сел на подснежник, — сказал Дима. — А жалко.
Красивый цветок.
— Еще найдешь, — утешил я.
— И обязательно подари Зиночке, — посоветовал Валька. — Это они
любят.
— При чем тут Зиночка? — обиделся Дима.
Валька обнял его здоровенной ручищей за плечи.
— Я же тебя люблю, муха ты цокотуха! Тронь тебя кто-нибудь паль¬
цем... Голову оторву!
— Ну тебя, Валька, — сказал Дима.
— А Зиночка хороша... И того... неравнодушна к тебе.
После гудка — мы уже заканчивали работу — пришел Вениамин Тихо¬
миров. Я удивился: он еще ни разу не заходил сюда. Вот уже полмесяца,
как Венька работает на заводе. Его назначили инженером в цехе сборки.
Должность неплохая. Венька с головой окунулся в работу. Уходил утром,
а возвращался в сумерках. Иногда не вылезал из цеха по две смены. Я сам
видел, как он вместе с рабочими ковырялся в паровозном брюхе. Домой
приходил чумазый, быстро переодевался, ужинал — и за книжки по ремон¬
ту паровозов. Венька закончил тепловозный факультет, а у нас все еще
ремонтировали допотопные локомотивы, вот ему и пришлось на ходу пере¬
страиваться.
Сашка Шуруп хвалил его: говорил, что с рабочими держится без за¬
знайства, не козыряет своим институтским образованием, не стесняется
215
спрашивать, в чем сам не разбирается. Конечно, полмесяца невелик срок,
но в цехе Венька уже пользуется уважением. Даже ухитрился придумать
какую-то штуку, которая здорово облегчила демонтировку котла.
Мы с Сашкой тоже не могли пожаловаться на Тихомирова. Он был по¬
кладистым парнем, за годы учебы в институте прекрасно усвоил все обще¬
житейские законы: никогда не досаждал нам, не портил настроения, не
отлынивал от уборки, если возвращался ночью — не шумел и не включал
свет. И даже не храпел, что особенно было мне по душе.
Какое дело привело Вениамина в наш цех? Я не мог бросить работу, мы
соединяли части насоса, а он терпеливо ждал. Закончив сборку, я подошел
к нему.
— Вот зашел за тобой, — сказал Венька. — Сегодня освободился по¬
раньше.
Он уже побывал в душевой: темные, зачесанные назад волосы блестели.
Указательный палец правой руки забинтован.
Я быстро помылся, переоделся, и мы вышли в проходную.
— Чего не пришел на партком? — спросил Венька.
— И ты едешь?
— Не нравится мне это дело, — сказал Венька. — Тут с работой еще не
освоился, и на тебе — посылают в какую-то сельскую глушь... Я думал,
только в институте такая мода — на картошку посылать. Оказывается, у
вас тоже?
— Какая картошка? — засмеялся я. — Даешь посевную кампанию!
— Некстати все это, — сказал Венька.
Он расстроился, а мне не хотелось его утешать — я еду в деревню с удо¬
вольствием. Каждый день слушаю последние известия, вчера сообщили,
что в южных районах области сев яровых идет полным ходом.
— Чего же ты не отказался? — спросил я.
Венька взглянул на меня, снисходительно усмехнулся, — дескать,
какой ты быстрый, не так-то просто на парткоме отказаться, — и спросил:
— Долго продлится эта... посевная кампания?
Я ему ответил, что недели две, а может быть, и месяц. Венька совсем
расстроился.
— Сколько напрасно выброшенного времени, — сказал он.
— Человек, который построил дом, посадил березовую рощу или
вспахал целину и снял урожай, — может умереть с чистой совестью, он уже
что-то после себя оставил.
— Андрей Ястребов, — сказал Венька. — Ты сочинил стихотворение
в прозе... Пошли в «Известия», используют в сельскохозяйственной под¬
борке как шапку...
— Циник, — буркнул я.
— Ты поосторожнее, — сказал Венька. — Между прочим, я назначен
старшим вашей группы.
— Прошу прощенья, начальник, — сказал я.
Я все-таки опоздал. Марина сидела на той самой скамейке, где я ее не
раз дожидался. Один журнал лежал у нее на коленях, другой она держала
в руках. Марина неравнодушна к иллюстрированным журналам. Покупает
все без разбору.
Солнце остановилось над Крепостным валом. Блестели лужи. Днем
прошел дождь. Самая большая лужа была у автобусной остановки. И как
216
в тот день, когда я повстречал здесь большеглазую девчонку в лыжном
костюме, люди, выбираясь из автобуса, попадали прямо в лужу. Ни шофе¬
ры, ни пассажиры, ни председатель горсовета (он, правда, мог и не знать
про эту лужу, так как ездит на персональном ЗИМе) — никто не мог дога¬
даться перенести остановку на пять метров дальше. Там было сухо. На¬
строение у меня было приподнятое, и я, спрыгнув с автобуса, решил услу¬
жить человечеству. Взвалив на плечо серебристую трубу, закрепленную на
чугунном автомобильном диске, я потащил ее на новое место. На трубе был
щиток, обозначавший автобусную остановку.
Раздался знакомый внушительный свисток. Я остановился. Ко мне,
поддерживая кобуру, трусил маленький краснощекий милиционер. Откуда
он взялся? Кое-кто из прохожих остановился. Марина подняла голову от
журнала и увидела меня. Лицо ее стало изумленным. Я помахал ей рукой
и улыбнулся.
— Силу девать некуда? — спросил милиционер, зачем-то открывая
коричневую полевую сумку.
Я стал ему объяснять, что решил сделать доброе дело. Ведь это не поря¬
док, когда люди прыгают из автобуса в лужу?
Милиционер между тем достал из сумки книжечку, полистал ее и ото¬
рвал страничку. Задумчиво взглянул на меня и оторвал вторую.
— Рубль, — коротко сказал он.
Мне не жалко было рубля, но захотелось убедить блюстителя порядка.
Пока я доказывал, он со скучающим видом смотрел мимо меня. Белые бу¬
мажки трепетали в его руке. Закончив свою прочувствованную речь, я по¬
вернулся, чтобы уйти, но милиционер остановил меня.
— Платить будете? Или в отделение пройдем? — спросил он.
Я протянул рубль, а когда он, вручив надорванные посредине квитан¬
ции, хотел уйти, хлопнул его по плечу. Милиционер так и присел. Глаза у
него в первый раз стали удивленными.
— Молодец, старший сержант, скоро майором будешь, — сказал я.
— Никак выпивши? — спросил милиционер.
— Чего с ним разговаривать? — сказала какая-то решительная
женщина, наблюдавшая за этой сценой. — За шкирку — ив милицию...
Будет знать, как...
— Что как? — полюбопытствовал я.
— Глазищами-то так и сверкает, — сказала женщина и демонстратив¬
но отвернулась.
— Что он сделал? — спросил мужчина в белой кепке.
— За такси не заплатил, — ответила решительная женщина, которой
не понравились мои глаза.
Милиционер, свято выполнив свой долг, не спеша удалился. Разговоры
прохожих ему давно прискучили. Проходя мимо трубы, которую я метра
на три успел оттащить, он остановился, сунул руку в карман и снова
достал маленький блестящий свисток. Но так как я был рядом, свистеть
не стал.
— Нужно поставить на место, — сказал он, не глядя на меня.
— А как же рубль? — спросил я.
— Я ведь выдал квитанции.
— Два раза за одно и то же не наказывают, — сказал я. — Надо,
младший сержант, читать устав.
Милиционер немного подумал и сам обхватил руками железную трубу.
Но поднять ее оказалось ему не под силу.
217
— Помоги же! — наконец человеческим голосом попросил он.
— Гони назад рубль, — сказал я.
— А пять суток получить не хочешь?
— Тащи сам... А вообще, оставь лучше на месте.
— Давай не учи... — пробурчал милиционер и, повалив на себя трубу,
покатил диск по асфальту на прежнее место. В лужу.
Это был молоденький милиционер. Еще не опытный. Другой бы так с на¬
рушителем не разговаривал. Для ревностного блюстителя порядка авто¬
бусная остановка — закон. Может быть, это граница его участка. А я мало
того, что нарушил эту границу, так еще передвинул ее, и, возможно, не в ту
сторону.
Марина сидела на скамейке строгая и осуждающе смотрела на меня.
— Андрей, когда ты станешь серьезным? — спросила она.
— И ты против меня? — сказал я.
— Я взяла билеты в кино.
— У меня идея — давай возьмем лодку и поплывем по течению... Где-
нибудь ведь кончается Широкая?
— До начала семь минут, — сказала Марина.
У кинотеатра мы столкнулись с Венькой. Все билеты были проданы, и он
охотился за лишним.
— Какая досада, — сказал он. — Перед самым носом кончились!
Венька с любопытством рассматривал Марину. Он даже забыл про
билет. А тут как раз пожилой мужчина продал лишний билет. Венька бро¬
сился к нему, но было уже поздно: билет перекочевал к худенькой девушке
в очках.
— И тут прошляпил! — сказал Тихомиров.
Я познакомил его с Мариной. Венька стал что-то говорить, но Марина,
едва взглянув на него, повернулась ко мне:
— Мы опаздываем.
Венька проводил нас до самых дверей, и видно было, как ему хотелось
пройти в зал вместе с нами, но толстая контролерша выросла на его пути.
— Не отчаивайся, — сказал я. — Вечером в общих чертах расскажу...
Фильм был про войну и любовь. И заканчивался он, в отличие от боль¬
шинства кинокартин, трагически. Она попала в плен, и ее повесили, а он
погиб в последний день войны. У Марины грустное лицо и покрасневшие
глаза.
Еще сумерки прятались за Крепостным валом и заходящее солнце, рас¬
сеченное узкими черно-синими тучами, красноватым отблеском озаряло
крыши домов, но на небе, тронутом легкими барашками облаков, уже ярко
сияла полная луна. На площади зажглись фонари, и свет их в этот час был
бледным и невыразительным. Нас обогнал высокий человек в побелевшем
на сгибах брезентовом плаще. На плече, дулом вниз, охотничье ружье,
в руке позвякивал поводок. Пятнистый сеттер бежал далеко впереди. Охот¬
ник звучно протопал в подвернутых болотных сапогах и свернул за угол.
Я позавидовал ему. Человек провел день за городом. Видел, как взошло
солнце, дышал лесным ветром, бродил по желтой прошлогодней траве,
слышал пение птиц, трогал руками березу. Может быть, и зайца встретил.
Правда, добычи я у него не заметил.
Я сказал, что завтра утром уезжаю на полмесяца в деревню.
— Жаль, — сказала Марина. — Мама наконец собралась в Москву.
Ничего не поделаешь. Мою поездку отложить нельзя. Что ж, Анне
Аркадьевне будет приятно узнать об этом.
218
Марина спросила, далеко ли я уезжаю и смогу ли хоть изредка наве¬
дываться в город. Я ответил, что вряд ли.
— Нам с тобой везет, — вздохнула Марина.
Мы молча шли рядом. Мрачное настроение, навеянное фильмом, про¬
ходило. Я представил, как мы сейчас придем к ней домой и она убежит в ма¬
ленькую кухню, чтобы поставить на плиту кофейник. Я включу приемник,
сяду на широкую тахту, поверх которой пушистый плед, и буду ждать ее.
Мы немного потанцуем, если я поймаю хорошую музыку. Но когда мы
остаемся вдвоем, мне не хочется танцевать и пить кофе. Когда мы остаемся
вдвоем, я себя чувствую счастливым человеком. Мне еще ни с кем не было
так хорошо, как с Мариной. А когда она, встав у затемненного длинной
шторой окна, начинает снимать платье и я слышу, как трещат крючки,
щелкают резинки, шуршат капроновые чулки, мне трудно усидеть на месте.
Навстречу нам попался какой-то тип в вязаной шапочке. Он еще изда¬
ли, восхищенный, стал улыбаться Марине. Она сбоку взглянула на меня,
мол, чувствуешь, каким успехом пользуется твоя Марина. Этот улыбаю¬
щийся кретин все время оглядывался, чтобы поглазеть на ее ножки. Я за¬
ложил руку за спину и показал ему кукиш. Тип сразу перестал оглядывать¬
ся и пошел своей дорогой.
— Твой Кащеев был у главврача, — сказала Марина. — Он действи¬
тельно собирается что-то писать.
— Роман, — сказал я.
— Какой он огромный, — сказала Марина. — Человек-гора... Глав¬
врач от него в восторге. Говорит, он такой остроумный. И похож на Пьера
Безухова.
— Глеб-то?
— Я не знаю, про кого он будет писать...
— Про тебя, — сказал я. — Вот увидишь.
Марина с улыбкой посмотрела на меня.
— Отчего ты мрачный, Андрей? — спросила она.
— Жалко мне этого парня, которого в последний день войны ухлопа¬
ли, — сказал я.
Мы подошли к ее дому, поднялись на третий этаж. Марина достала
ключ. На цементный пол со звоном упала монета. Я поднял.
— Какое счастье, что на свете существует преферанс, — сказал я.
Марина не успела ответить: дверь распахнулась, и мы увидели Анну
Аркадьевну.
— Мама? — только и сказала Марина.
— Вот жалость, наша пулька сорвалась, — затараторила Анна Ар¬
кадьевна. — Петр Игнатьевич заболел.
Я молчал. И вид у меня, наверное, был глупый.
Мне нужно было войти, но я столбом стоял на площадке. Анна Аркадь¬
евна, ядовито улыбнувшись, прикрыла дверь.
— Он, бедняжка, не может с постели встать, — услышал я ее мерзкий
голос. — Спазмы в кишечнике! Я обещала ему позвонить. Назови скорее
лекарство, Мариночка!
— Лекарство? — переспросила Марина. — Какое лекарство? Ах, спаз¬
мы... Ему необходим карболен, мама. Кар-бо-лен!
Я медленно спустился вниз. Выйдя на улицу, разжал руку: в ладони
монета. Решка. Я подбросил ее вверх. Снова решка. Я сунул гривенник
в карман и зашагал к автобусной остановке.
219
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Мой грузовичок бежит по шоссе, покряхтывает. Километров через
двадцать я начинаю ему доверять. Попробовал на всех режимах —ничего,
тянет. Немного раздражает гудение в заднем мосту. Или нигрола малова¬
то, или подносилась «сателлитка». Есть такая шестеренка. На место
приеду, нужно будет посмотреть.
В кузове ребята горланят песни. Если в машине больше пяти человек —
жди песен. Это уж закон. Дальняя дорога располагает к пению.
Я в кабине один. Предлагал Веньке со мной сесть, но он отказался. Не
захотел отрываться от масс. Я приглашал девушек, но их было четыре, и,
чтобы никому не было обидно, все забрались в кузов. Еще бы — там двена¬
дцать молодцов!
Один человек сам попросился в кабину, но я его не взял. Это был Во-
лодька Биндо. Он тоже едет с нами в колхоз. Биндо поступил на завод тока¬
рем в механический цех. Не понадобилось моей рекомендации, его и так
приняли. Дима провернул. Он горой за Биндо. Говорит, уговорю его по¬
ступить в вечернюю школу. Володька где-то ухитрился закончить восемь
классов. Там, наверное, в колонии.
Я слышал, что он на заводе, но вот что поедет с нами — не ожидал. Это
все штучки Сереги Шарапова!
Сначала говорил, что в деревню поедут только комсомольцы, что это
ответственное поручение, и все такое. А под конец стал записывать в бри¬
гаду всех, кого начальники цехов предлагали. А начальник цеха хорошего
работника сплавлять не будет.
Я увидел Володьку у заводских ворот. Он уже успел сойтись на корот¬
кую ногу с ребятами и что-то им травил, те только со смеху покатывались.
Увидев меня за баранкой, Володька удивился. Он сразу замолчал и что-то
спросил у рослого парня в желтой футболке. Его, кажется, Мишкой зовут,
из кузнечного цеха.
Когда все забрались в кузов, Биндо подошел и, ухмыляясь, сказал:
— Дорога большая... Одному скучно будет. Возьми в плацкартное
купе — я тебе разные байки из тюремной житухи выдавать буду.
— Ребята обидятся, — ответил я. — Им тоже интересно послушать...
Так что полезай наверх.
Я сказал это добродушно, без желания задеть его. Я понимал, Володь¬
ка идет на сближение, ему хочется сгладить нашу встречу у старого дома.
Но мне не хотелось ехать с ним вдвоем. И слушать воровские байки.
— Вас понял, — сказал Биндо. — Все правильно.
Глаза у него светлые, непроницаемые. Он поднял с земли свой неболь¬
шой рюкзачок и, крикнув: «Держи шмотки!» — швырнул в кузов. Затем,
едва коснувшись заднего ската, легко перемахнул через борт.
Я так и не понял: обиделся он или нет?
Большая черная баранка удобно скользит в ладонях. Шоссе не очень
широкое, местами выбито. По сторонам чахлый кустарник. Листья еще
маленькие, и красноватые кусты просвечивают насквозь. Трава на буграх
зеленая и свежо блестит. За кустами черные, распаханные поля. Там пол¬
зают тракторы, копошатся люди. Впереди подъем. Несмотря на то что я
разогнался и дал полный газ, машина сбавляет ход.
220
Сзади засигналили. Я взглянул в зеркало: ЗИЛ наступает на пятки.
В кузове полно парней и девушек. Тоже в деревню. Много сегодня машин
держат туда путь. Не хотелось мне уступать дорогу, но ЗИЛ все равно не
даст житья. У него скорость не чета моей. Сейчас пропущу, и поднимется
радостный гам.
Так оно и случилось. Как только передо мной замаячил задний борт гру¬
зовика, пассажиры загоготали, замахали руками. Кто-то даже язык по¬
казал.
Сразу за поселком нас обогнал порожний самосвал. Он пролетел мимо,
как громовой раскат. В железном кузове каталась железная бочка. Шофер
гнал как угорелый.
К шоссе придвинулись березы. И сразу будто светлее стало. Белые,
с коричневыми родимыми пятнами стволы. Легкая, как кружева, молодая
листва. И бегущие вслед солнечные пятна на облепленных прошлогодними
листьями кочках.
А в кузове слаженно пели: «Качает, качает, качает задира ветер фона¬
ри над головой...»
На семидесятом километре в железный верх кабины замолотили кула¬
ками: требуют остановиться. Облюбовав впереди симпатичный ельник, я
притормозил и свернул на обочину. Мотор несколько раз дернулся, звякнул
металлом и затих. Слышно, как бродит вода в радиаторе. Опустив на коле¬
ни руки, я почувствовал, как заломило в том месте, где спина соединяется
с шеей. Это с непривычки. Давно не сидел за баранкой.
Машина охнула, закачалась: ребята с грохотом посыпались из кузова
на землю.
Погромыхивает грузовик по шоссе. Лесные озера отражают в своей
темной воде высокие ели и сосны. И облака. Тихие, спокойные озера. Без
лодок, без рыбаков. Пейзаж все время меняется: зеленые равнины, леси¬
стые холмы, рощи, сосновые боры.
Венька (он после перекура сел в кабину) с удовольствием смотрит по
сторонам. Он в клетчатой куртке с кожаными пуговицами, на ногах новые
резиновые сапоги. Это комендант его уважил. Он явно симпатизирует Ти¬
хомирову. Недавно поставил ему новую пружинную кровать, принес спе¬
циально для Веньки несколько лишних распялок для костюмов и рубашек.
И вот отыскал резиновые сапоги...
— Обрати внимание вон на ту старуху, — показал Венька.
Мы как раз проезжали маленькую деревню: каких-то два десятка по¬
черневших домишек. Старуха в грубых мужских сапогах и рваной тело¬
грейке стояла на обочине, опершись на желтую суковатую палку. Она за¬
думчиво глядела на дорогу. Черный платок домиком надвинут на гла¬
за. Больше я ничего не заметил — и старуха и деревушка остались
позади.
— Старуха как старуха, — сказал я.
— У нее безразличные глаза... Всю жизнь проторчать в такой глуши.
Ну что она видела? Изба, огород, корова, ребятишки... Наверное, в кино-то
ни разу не была. И вот живут в таких деревнях люди: день-ночь — сутки
прочь.
— Побывав в большом городе, эта старуха скажет: как там только
люди жить могут? Каменные громады, мчатся машины, шум, гам, все куда-
то торопятся... Господи, я и недели бы там не выдержала!
221
— Ты хочешь сказать, каждому овощу свое место?
— Когда-нибудь на старости лет поселюсь в такой глуши и буду
себе жить...
— Як тебе в гости приеду, — сказал Венька. — На два дня.
— Мой дом будет стоять на берегу озера, рядом глухой лес, где полно
всяких грибов. В камышах деревянная лодка, на жердинах сохнут сети...
— И приплывет к тебе золотая рыбка и спросит: «Чего тебе надобно,
старче?»
— Я ей отвечу: «Мне надобно, чтобы земля вращалась, как всегда, что¬
бы светило солнце, лето сменялось осенью, а зима — весной... Чтобы на
земле были леса, озера, моря, а на небе — облака...»
— Ты не пробовал стихи писать? — спросил Венька. — В тебе пропа¬
дает лирик... Правда, об этом уже было... Как это?.. «Пусть всегда будет
солнце...»
— Было, — сказал я.
— А я бы попросил у золотой рыбки таланта, — сказал Венька. —
Вертится у меня в голове один потрясающий проект... Еще в институте кое-
какие наметки сделал, а вот всерьез браться за него побаиваюсь: вдруг
таланта не хватит? Если удача, то будет у меня все, что может пожелать
молодой подающий надежды инженер. А что человеку нужно? Наверное,
деньги, хорошая квартира, общественное положение... Допустим, мой
проект принят. Начальник отделения дороги присылает приветственную
телеграмму... И премию. Начальник завода на блюдечке с голубой каемоч¬
кой преподносит ключи от квартиры... Живите, дескать, Вениамин Василье¬
вич, и творите впредь на благо родного завода...
Я сбоку взглянул на него. Венька, подавшись вперед, задумчиво смо¬
трел на шоссе, черные брови сошлись вместе, глаза прищурены, на губах
улыбка. И не поймешь: всерьез он говорит или шутит. Мне было интересно,
что он еще скажет. И я подхлестнул его:
— Ну, получишь хорошую квартиру...
— Вот мы говорили про старуху... Я не лирик, как ты, не вижу поэзии
в русской печи, телятах, навозе... Человек должен жить красиво. Человека
должны окружать красивые, изящные вещи... А это может дать город, ци¬
вилизация. Наконец-то за это взялись всерьез! И постановления, и в газе¬
тах... Мне приятно держать в руках красивую вещь: будь то пневматиче¬
ский молоток или электробритва. Ты обратил внимание, — некоторые
вещи у нас теперь стали делать гораздо изящнее. И упаковка, и качество...
Кануло в Лету то время, когда налаживание быта считалось мещанством.
Да, я хочу иметь отдельную квартиру со всеми удобствами... Пришел с ра¬
боты, пустил горячую воду, забрался в кафельную ванну...
— Я предпочитаю баню, — сказал я. — Брызгайся, сколько хочешь,
тут тебе и парная...
— Дремучий ты человек, — улыбнулся Венька. — У каждого свои за¬
просы и потребности... Один любит ананасы, а другой шпроты... Вот я ин¬
женер, а что имею? Несколько рубашек, две пары туфель, выходной костюм
и железную койку с солдатским одеялом в общежитии.
— Ты инженер-то всего два месяца!
— Между прочим, я бы мог свободно остаться на кафедре, — сказал
Венька. — Все-таки получил диплом с отличием...
— Что же тебя толкнуло на тернистый путь инженера-производствен-
ника? Такая блестящая перспектива: молодой ученый, кандидат, профес¬
сор... Или не захотел быть чистой воды теоретиком? Сейчас ученый,
222
не знающий производства, пустое место. Хороший инженер-производствен¬
ник запросто заткнет за пояс такого теоретика... Кстати, талантливый
инженер — желанный гость в институте. Читай лекции, доклады, при же¬
лании можно ученую степень получить.
Венька, улыбаясь, с интересом слушал.
— Молоток! — сказал он. — Все верно.
— Ас кафельной ванной придется подождать...
— Далась тебе эта ванна, — сказал Венька. — Это я так, для красно¬
го словца...
— Что же у тебя за проект? — помолчав, спросил я.
— Тема моего диплома: «Реконструкция паровозовагоноремонтного
завода». Ваш завод... — Венька запнулся: — Я хотел сказать, наш... Так
вот, через год-полтора наш завод будет ремонтировать тепловозы. Я был
в конструкторском бюро и видел типовой проект... Предполагается остано¬
вить производство и строить целый огромный комплекс...
— А старые цеха — на слом? — спросил я.
— Кое-что используем для второстепенных цехов, как например куз¬
нечный, литейный... Остальное — ломать к чертовой бабушке!
— Богато живем, — заметил я.
— Соображаешь... — снисходительно улыбнулся Венька. — Походил
я по заводу, по цехам и вот пришел к какому выводу: можно, не останавли¬
вая производства, строить новый комплекс на базе старого завода... Под¬
собные цеха сгруппированы вокруг основного — цеха сборки — а это
главное! Ну, ты представляешь себе, как будут ремонтировать тепловозы?
— Ты давай дальше, — сказал я. Венькин проект всерьез заинтересо¬
вал меня.
— Маневровый пригоняет к дверям разборочного цеха неисправный
тепловоз, а выходит он из дверей цеха сборки после экипировки исправный
и новенький, как юбилейный рубль... Весь ремонт производится в едином
комплексе. Не то что сейчас: бедный паровоз разбирают на части и детали
транспортируют в разные цеха: в котельный — котел, в арматурный —
приборы управления, в колесно-бандажный — колесные пары. На одну
транспортировку уходит до черта времени.
— Я не пойму одного: как ты мыслишь все объединить? И ремонт паро¬
возов и реконструкцию?
Венька взглянул на меня и улыбнулся.
— Гениальное всегда просто, — сказал он. — Тысячу раз ты проходил
по старой ветке, разделяющей паровозосборочный цех и колесный — са¬
мые крупные на заводе.
— Ну, проходил... И тысячу первый пройду, но при чем здесь этот
проезд?
— Вот что значит не иметь технического воображения, — сказал Вень¬
ка. — Это огромное пустое пространство между цехами можно...
— Перекрыть! — воскликнул я.
— Слава богу, — рассмеялся Венька. — Сообразил! Нужна крыша
и две торцовые стены. И мы имеем на пустом месте огромный цех. Это и
будет основной сборочный цех. Кстати, места хватит для цехов ремонта
и сборки тележек, колесных пар, электроаппаратуры... Котельный, при¬
мыкающий к сборочному, будем реконструировать под цех по ремонту
электрических машин...
— А паровозосборочный нетрудно реконструировать в цех по ремонту
дизелей, — подсказал я.
223
— Попал в небо пальцем! — засмеялся Венька. — Цех сборки будет
продолжать ремонтировать паровозы. Параллельно. В этом и сила моего
проекта, чудак!
— А где же будет дизельный цех? — спросил я.
— Можно временно использовать вагонный...
— Это ведь далеко от сборочного! И рабочие, как и раньше, будут
транспортировать за тридевять земель многотонные дизели?
— Ты руками-то не размахивай, — сказал Венька. — Впереди
автобус...
Его проект мне очень понравился. Не зря у нас учат в институтах! Ай
да Венька!
Начальство руками и ногами ухватится за этот проект. Шутка ли, не
снижая производительности труда, реконструировать завод... А мы-то
уже боялись, что придется переквалифицироваться в каменщиков и
штукатуров.
Я хотел еще потолковать о проекте, но Венька не поддержал. Навер¬
ное, ему, инженеру, неинтересно обсуждать со мной этот вопрос. А может,
просто о другом задумался.
— Я не специалист, — сказал я. — Но проект твой... Это... Это по¬
трясающе!
Венька улыбнулся — он уже остыл — и спросил совсем о другом:
— Ты знаешь этого парня... Ну, он еще к тебе подходил?
Я понял, о ком речь.
— А что?
— Он мне не нравится. Пока мы стояли, они с Зайцевым смотались
в лес... Вернулись такие веселенькие. Наверное, втихаря бутылку хлоп¬
нули.
— Все равно на всех не хватило бы, — сказал я.
Венька достал из кармана записную книжку, полистал.
— У меня даже фамилия не записана, — сказал он. — Шарапов при¬
слал его перед самым отъездом.
— Владимир Биндо, — сказал я. — Двадцать семь лет от роду. Бес¬
партийный. Токарь из механического.
— Зайцев так ему в рот и заглядывает. Боюсь, этот Биндо ребят будет
баламутить...
— Он не дурак, — сказал я.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Крякушино раскинулось на двух холмах, между которыми протекала
узенькая речка. Сразу за деревней начинался глухой сосновый бор. С пра¬
вой стороны, за холмом, синело большое с островами озеро. В нем, навер¬
ное, водятся знаменитые крякуши. Иначе с какой стати деревня называет¬
ся Крякушино?
На полях разлеглись огромные камни-валуны. Они обросли лишайни¬
ком. Камни спят здесь с ледникового периода. На одном из них я увидел
матерого ястреба, облитого солнцем. Он равнодушно взглянул на меня и
отвернулся. Ястреб был похож на мудреца, погрузившегося в глубокое
раздумье.
224
Мы только что приехали. Я остановился у правления колхоза «Путь
Ильича». Там уже стоял знакомый ЗИЛ, который меня обогнал. Значит,
лучшие квартиры заняты...
Венька ушел разыскивать председателя, которого десять минут назад
видели на скотном дворе, а я отправился по центральной улице знакомить¬
ся с окрестностями. Позади гоготали наши заводские: Зайцев встал на
четвереньки и, вытаращив глаза, пошел в наступление на гуся. Гусь ока¬
зался не из робкого десятка, он изогнул шею, зашипел и, сделав велико¬
лепный бросок, щипнул Зайцева за руку. К человеческому гоготу присо¬
единился гусиный.
Деревня небольшая, десятка четыре старых изб. Новых не видно. На от¬
шибе — белая аккуратная часовня, окруженная дощатой изгородью. Там
кладбище. Над могилами, утыканными белыми и серыми крестами, колы¬
шутся ветви высоченных елей, берез и кленов. Над этим зеленым островом
смерти плывут белые облака.
Сады и огороды спускаются к речке, в которой полощутся гуси да утки.
Ребятишки бегают купаться на озеро. На берегу стоят несколько почернев¬
ших бань. У одной дверь распахнута, а из трубы валит дым. Мне вдруг
захотелось помыться в такой бане. Плеснуть на раскаленные голыши
ковшик горячей водицы да забраться на желтый скользкий полок с души¬
стым березовым веничком! И хлестать себя по чему попало, — вот кра¬
сота-то!
Из отворенной двери повалил пар, послышались девичьи голоса, и из
облака пара степенно вышла молодая розовотелая женщина с рыжей коп¬
ной мокрых распущенных волос. За ней другая, третья. Исхлестанные ве¬
ником бедра и белые груди блестели. Пар клочками отрывался от плеч.
Я столбом стоял неподалеку, вытаращив глаза. Одна из них заметила меня
и, ничуть не смущаясь, что-то сказала своим подружкам, и все они разом
засмеялись. А потом та, рыжая, певучим голосом сказала:
— Ой, залетка, гляди ослепнешь!
Подталкивая друг друга, они со смехом побежали к речке и, взметнув
брызги, поплюхались в воду. Сельские русалки...
Совершенно обалдевший, я продолжал свой путь, поминутно огляды¬
ваясь. Но женщины барахтались в воде и не обращали на меня внимания.
Когда я вернулся, у правления шел разговор. Ребята расселись на тол¬
стых неотесанных бревнах. Председатель, светловолосый парень лет
тридцати, расхаживал вдоль бревен и вводил прибывших в курс дела.
В Крякушине расположена центральная бригада, остальные две отсюда
километрах в трех и шести. Наша группа должна разделиться пополам:
одни останутся здесь, другие сейчас же отправятся в третью бригаду, —
это которая в шести километрах. Деревня называется Бодалово, но бояться
нам не следует, так как в Бодалове нет ни одного быка... Наш ГАЗ и ЗИЛ,
который привез студентов, будут базироваться в центральной бригаде. Так
как здесь зерно, сушилка, веялка и так далее. Студенты пединститута тоже
разделены на две группы. Одна остается здесь, другая уже отправилась
во вторую бригаду — деревню Дедово. Стариков там хватает, ничего
не скажешь! Не то что молодых!
Группы поступают в распоряжение бригадиров полеводческих бригад.
Руководители групп подчиняются непосредственно председателю. Работа
нам предстоит самая разнообразная: сортировать зерно, веять, возить на
225
поля навоз и удобрения, сеять злачные культуры. В колхозе людей мало,
поэтому вся надежда на нас.
Председатель мне понравился. Да и не только мне — всем. Молодой,
энергичный, он не так уж намного старше нас. Вот только зачем он рыжие
усики отпустил? По-видимому, для того, чтобы казаться постарше. Одет
председатель в синий шерстяной костюм, под ним зеленая офицерская ру¬
башка. На ногах новенькие полуботинки. Он больше на сельского учителя
смахивал, чем на председателя.
Я завел машину — нужно парней отвезти в Бодалово. Венька сказал,
что пойдет устраивать остальных на квартиры. В кабину забрался предсе¬
датель. Я резко взял с места, грузовик даже крякнул.
— Машину могли бы и получше дать, — заметил председатель.
— Есть такая пословица: дареному коню...
Председатель рассмеялся и сказал:
— Уел!
Мы ехали вдоль озера. Желтый прошлогодний камыш полег, а молодой
еще не распрямился как следует. На середине озера — лодка. Парень в со¬
ломенной шляпе и ватнике неподвижно сидит на корме. В руках удочка.
Голубоватый дымок тянется вверх от папиросы.
— Ваш работничек? — спросил я.
— Хороший тракторист, — сказал председатель. — На мелиоративной
станции работает. Зову к нам — не хочет. Знает, каналья, что у нас с удоч¬
кой на озере не посидишь...
— У вас всегда голые женщины возле бань разгуливают? — поин¬
тересовался я.
Председатель сказал, что в этой деревне старинный обычай: после го¬
рячего пара выкупаться в реке или поваляться в снегу.
— Ну и как наши девчата? — спросил он.
— Я, понимаешь, отвернулся.
— У нас есть красотки, — оживился он. — Постой, а ты женат? Мы
тебя тут в два счета оженим!
— Чего это ты меня сватаешь?
— Мне во как хороший шофер нужен... Ну и чтобы на тракторе. Уме¬
ешь на тракторе? Слушай, друг, мы тебе и дом построим. Будешь на окла¬
де. У нас новенький ГАЗ-51.
— Бодалово, — сказал я. — Приехали!
— Мне бы десяток хороших парней, и колхоз загремел бы на весь
район, да что на район — на область!..
Из Бодалова я возвращался один. По обе стороны неширокой дороги —
поля. Нежная поросль озими слегка волнуется, играя оттенками. Камни-
валуны, насмерть вросшие в поля, напоминают лбы доисторических живот¬
ных, погребенных под землей. На покатых лбах греются стрекозы и
ящерицы.
Я останавливаю машину и иду к огромному камню. Коричневая яще¬
рица скользнула вниз и исчезла. Я сажусь на камень и дотрагиваюсь до
него ладонями. Он теплый и молчаливый. Вокруг тихо, нет никого. Я, ка¬
мень и небо.
Для меня деревня — это желтые колыхающиеся поля пшеницы и ржи,
которые я с детства видел из окна вагона. Это почерневшие избы и разгу¬
ливающие у плетня курицы и поросята. Это полуденная лень жаркого дня,
когда все засыпает и становится неподвижным. Это гул пчел на лугах и
полях, угрожающее жужжание свирепого рыжего слепня. И комары по ве-
226
черам. И конечно, пыль за околицей, хлопанье бича, мычание коров, запах
парного молока, навоза.
Я не верю тому, кто говорит, что равнодушен к природе. Таких людей
не существует. В каждом человеке, пускай даже неосознанно, живет тоска
по траве, лесу, солнцу. И каждый человек рано или поздно возвращается
к земле. Природа зовет человека. Это зов из глубины веков. И человек
всегда приходит...
Когда солнце опустилось на холм, поросший орешником и рябиной,
я тронул грузовик с места. Желтая, исхлестанная тележными колесами до¬
рога тянулась вдоль берега озера. Лишь кусты и молодые березы отделяли
дорогу от воды. Тракторист в соломенной шляпе все так же сидел в лодке.
Приподнятый конец его удочки жарко горел в последнем луче заходящего
солнца.
Кусты впереди раздвинулись, и на дорогу вышли две девушки в брюках.
Студентки! Деревенские девчата брюк не носят. Девчонки, о чем-то болтая,
шагали впереди, и им никакого дела не было, что сзади машина. Я залюбо¬
вался той, что поменьше: у нее гибкая фигура. Брюки сидят как влитые, ру¬
кава черной рубашки засучены. Волосы стянуты белой лентой. Вторая
была длинная и черная, как галка.
Я подъехал вплотную и дал сигнал — решил напугать их. Обычно при
этом маневре пешеходы вскрикивают и шарахаются. Эти красотки даже
не обернулись. Как будто им на пятки наступал не грузовик, а детский
велосипед.
Девчонки совсем забыли, что существует такой неписаный закон: пе¬
шеход обязан уступать дорогу машине. Они преспокойно шагали перед
самым радиатором и не обращали на мои беспрерывные сигналы никакого
внимания. Поддать бы им слегка бампером по обтянутым задам, да не хо¬
чется связываться. Еще крик поднимут.
Я вывернул машину на вспаханное поле, обогнал их и, встав поперек
дороги, выскочил из кабины.
— Леди, извините, что я осмелился прервать вашу глубокомысленную
беседу, но...
Я замолчал: передо мной стояла Оля Мороз. Она ничуть не удивилась,
увидев меня.
— Нонна, мы с тобой леди! — сказала она.
— Продолжайте, пожалуйста, — сказала ее подруга. — Вы очень
красиво говорите...
Но я молчал. Эта встреча меня ошарашила. Вот уж не ожидал встре¬
тить здесь Ольгу. Я вспомнил, председатель говорил, что студенты педин¬
ститута уже несколько лет шефствуют над колхозом. Почему же мне в го¬
лову не пришло, что среди студентов, приехавших сегодня на ЗИЛе, может
быть и Оля?
— Я видела тебя за рулем, на дороге, — сказала она. — Думала,
обозналась... Кто же ты, Андрей Ястребов, дантист или шофер?
— Дантист? — спросила Нонна.
— Садитесь, подвезу, — сказал я.
Это было смешно: до деревни рукой подать.
— Я боюсь ездить с незнакомыми шоферами... — сказала Нонна. Она,
улыбаясь, смотрела на меня.
— Познакомьтесь же, — сказала Оля.
Мы церемонно пожали друг другу руки. Ладонь у Нонны длинная и
узкая.
228
Когда мы втроем забрались в кабину, Оля спросила:
— С какой стати ты за рулем?
— Удобнее гоняться за незнакомыми девушками, — сказал я.
Нонна — она уселась между нами — стала трогать рычаги и рукоятки.
Ее черные волосы щекотали мне щеку. Я отодвинулся подальше.
— Какие странные камни, — сказала Оля. — Они напоминают уснув¬
ших зверей.
— А это что за штука? — спросила Нонна, дотронувшись до рычага
ручного тормоза.
— Черт его знает, — сказал я.
Нонна улыбнулась и положила руки на колени. Я бы проехал деревню
и повез их дальше. Туда, где на большом невспаханном поле спят окаме¬
невшие звери из заколдованного царства. Но у правления меня ждал Вень¬
ка. Он уже успел умыться и переодеться. Свежий такой, в белой рубашке
и синих брюках.
Рядом с Тихомировым — невысокий человек в тренировочном костюме
и белых кедах. Он тоже, щуря глаза, смотрел на машину. Этого человека
я где-то видел...
— Приехали! — сказал я и так надавил на педаль тормоза, что маши¬
на юзом пошла по песчаной дороге, а мои пассажирки чуть носы не расплю¬
щили о лобовое стекло.
— В твоей машине не хватает одной вещи — пристежных ремней для
пассажиров, — сказала Оля.
Я не ответил. Я узнал его, человека в спортивной форме. Это с ним Оля
была в молодежном кафе.
Я вылез вслед за девчонками из кабины и зачем-то открыл капот.
— Познакомьтесь, — сказал Венька. — Руководитель студенческой
группы... Сергей Сергеич.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Меня определили на постой к угрюмому мужику, который жил на отши¬
бе. От его избы до леса — сто метров. Мужика звали Климом. Был он
широк в кости, прихрамывал на правую ногу — старое ранение — и весь
зарос коричневым с сединой волосом. Бороду он редко подстригал, и она
росла клочьями.
Клим мне сразу не понравился, в его угрюмой молчаливости было что-
то враждебное, но я рассудил, что детей мне с ним не крестить, а ноче¬
вать не все ли равно где. Зато жена его была миловидная женщина лет
сорока пяти. У нее смуглое лицо и карие глаза. Она работала в овощевод¬
ческой бригаде и все успевала делать по дому. Эта редкая работоспособ¬
ность деревенских женщин меня всегда поражала. Трудиться в поле, уха¬
живать за скотиной, вести большое хозяйство. А сенокос? Грибы, ягоды?
Клим работал кладовщиком. Детей у них двое: сын в армии и взрослая
незамужняя дочь. Ее я еще не видел, но, судя по мутной любительской
карточке, вставленной в общую раму, она пошла в отца. Такая же широкая
и некрасивая.
Жили они неплохо. Во дворе полно всякой живности: корова и тучный
боров, куры, утки, гуси. О питании можно было не думать, об этом позабо¬
229
тился председатель. Климу отпускали на меня продукты. Вернее, Клим
сам себе отпускал — он ведь хозяин кладовой.
Тетя Варя — так звали его жену — показала маленькую комнату, но
я попросился на сеновал.
Хозяйка проводила меня. Сеновал был просторный. Под самым потол¬
ком окошко. Кое-где крыша просвечивает. Пахнет сосновыми досками и
сенной трухой. На толстой балке висит связка березовых веников.
— Подойдет, — сказал я, осмотрев новое жилище.
— Я тулуп принесу, будет мягко, — сказала тетя Варя. — Настя спит
здесь до первых заморозков.
Настя — это хозяйская дочь.
Тетя Варя прислонилась к косяку. Ей хотелось поговорить. Деревня
дальняя, и не так уж часто сюда наведываются из города.
— Почему вашу деревню назвали Крякушино? — спросил я, чтобы
поддержать разговор.
— Крякушино и Крякушино, — сказала она. — И при дедушке моем
была Крякушино.
— Я думал, у вас уток много.
— Никак охотник? Мой-то тоже охотник... Видал медвежью шкуру на
полу? В позапрошлом году свалил мишку. Две кадки мяса насолила. Мясо
как говядина. Жестковато, правда. Медведь-то старый был.
Солнце спряталось за лесом. Еще минуту назад оно, огромное, красное,
до половины висело над вершинами деревьев. А сейчас лишь желто-крас¬
ное пламя плескалось над лесом. Я сел на теплый камень, ноги свесил к са¬
мой воде. Берег озера пологий, песчаный. А там, где кусты подступили к во¬
де, — обрывистый и неровный. Растопырились в разные стороны облез¬
лые прошлогодние камышовые метелки. Когда дует ветер, из шишек выле¬
тает пушистый рой. Помельтешив над водой, желтый пух медленно опу¬
скается.
Хорошо здесь, спокойно, но мысли у меня невеселые. Я должен был
жить с Венькой у председателя колхоза. Но пришлось отказаться, потому
что гостем председателя был и Сергей Сергеевич. Мне не захотелось жить
вместе с доцентом, хотя, по словам Веньки, он остроумный и веселый чело¬
век. Ему что-то около сорока, но выглядит гораздо моложе. У него жена
учительница и двое ребятишек. Но это не останавливает студенток, им нра¬
вится моложавый доцент. Это тоже Венька рассказывал.
Плещется вода о берег. Рядом в кустах устраиваются на ночь птахи.
Слышно, как в деревне тягуче скрипит ворот — кто-то достает из колодца
воду. Ярко зажглась над озером звезда, будто кто-то там наверху повернул
выключатель. Я сижу на камне и слушаю лесные шорохи.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Еще издали я услышал громкие голоса. Спорили наши и деревенские.
В сумерках мерцали красные огоньки папирос. У клуба кучкой стояли дев¬
чата, дожидались, чем кончится перебранка.
Не хотелось мне влезать в это дело, но и пройти мимо нельзя: чего
230
доброго дойдет до драки, а это совсем ни к чему. Нам жить здесь еще
две недели.
Из дома председателя вышел Венька. Он был раскрасневшийся — вид¬
но, только что от жаркого самовара отвалился. Увидев меня, Венька
подошел.
— Чего они разорались? — спросил он, кивнув в сторону клуба.
— Пошли, а то сцепятся, — сказал я.
— Идиотская привычка—доказывать что-то при помощи кулаков...
— Как будто ты не дрался!
— Это не мой принцип выяснять отношения.
— Ни разу не дрался? — удивился я.
Мы подошли к клубу. Пять наших парней во главе с Володькой Биндо
перебранивались с деревенскими. Рослый парень в синем плаще, вращая
белками хмельных глаз, наступал на Биндо.
— Мы вас не звали, — бубнил он. — Гляди, живо завернем оглобли...
— Замолкни, тля! — сквозь зубы отвечал Биндо.
— По домам, ребята, — сказал Венька. — Завтра рано вставать.
Рослый парень изловчился и сцапал Биндо за ворот. Рубаха треснула.
Володька хмыкнул и замахнулся, но тут я вклинился между ними.
— Погудели и хватит, — сказал я. — Бойцы!
— Пусти, я ему, подлюге, врежу... — стал вырываться Биндо, но я его
оттер в сторону.
Рослый парень в плаще косо посмотрел на меня.
— Понаехали тут... Гляди, на горло наступают!
— Дай я ему, фраеру, в лоб закатаю... — шумел за моей спиной Бин¬
до. — Еще за грудки, гад, хватает... Пуговицу оторвал!
— Не от штанов ведь, — сказал я.
Кто-то засмеялся. Негромко так, осторожно. Потом еще кто-то. И я по¬
чувствовал, как накалившаяся враждебная атмосфера разрядилась. Зай¬
цев, который сначала неодобрительно поглядывал на меня, ухмыльнулся и,
подняв с земли крошечную пуговицу, протянул приятелю.
— Есть тут одна рыжая... — ухмыльнулся он. — Попроси — пришьет.
Ребята еще немного беззлобно потрепались и разошлись. Я так и не по¬
нял, из-за чего разгорелся сыр-бор. То ли этот рослый в синем плаще при¬
цепился к Биндо, то ли наоборот.
Поравнявшись с домом председателя, где светились за занавесками
два окна, Венька сказал:
— Умеешь ты с ними разговаривать...
— С ними?
— Зайдем к нам? Председатель — отличный мужик.
— А этот... Сергей Сергеевич дома? — спросил я.
— Они дуют чай и спорят о смысле жизни.
— В другой раз когда-нибудь, — сказал я.
В среду в Крякушине объявился Шуруп. Пришел он к вечеру, запылен¬
ный, усталый. В новом пиджаке, белой рубашке с бабочкой и серой фетро¬
вой шляпе. За спиной гитара в чехле, на плече вещмешок.
Я только что поужинал и сидел у плетня под старым разлапистым
кленом с учебником древней истории.
— Знаешь такую пословицу: век учись — дураком умрешь? — услы¬
шал я знакомый голос. — И еще: встретились два мудреца. Один говорит:
«Я пришел к выводу, что ничего не знаю!» А другой в ответ: «А я и этого
не знаю».
231
На тропинке стоял ухмыляющийся Шуруп. Загорелое лицо, из-под шля¬
пы выглядывает желтая челка.
— Какими судьбами? — поинтересовался я.
— Захотелось к вам, на курорт, — сказал Сашка. — А потом, не могу
спать в пустой комнате... Вижу кошмарные сны, будто куда-то бегу,
а меня кто-то догоняет, и ноги у меня такие ватные... К чему бы
это, а?
— Пойдем к тете Варе, у них есть свободная комната, — сказал я.
— А ты где спишь?
— На сеновале.
— Я с тобой.
— Храпишь ведь, черт!
— Господи, что он такое говорит? — возмутился Сашка.
Я привел его в дом. Хозяева не возражали: пускай живет. Тетя Варя
стала собирать на стол: человек с дороги, проголодался. Клим молча рас¬
сматривал Шурупа. Цепкие глаза его ощупали Сашку с головы до ног. Он
долго смотрел на бабочку с красной булавкой. Мохнатые брови при этом
шевелились.
— Гляжу, будто не заводской и не студент?
— Артист, — с достоинством ответил Шуруп.
— Пляшешь али поешь?
— На все руки от скуки...
— Дом не подожги, артист, — сказал хозяин и, покачав головой, ушел.
Я отправил Шурупа к Веньке. Пусть покажется, потом надо зайти
к председателю, чтобы на довольствие поставил.
— Я попрошусь к тебе на машину, — сказал Шуруп.
— Ладно, — ответил я. Вот удивится Венька, когда его увидит!
Нас будит тетя Варя. Только-только солнце взойдет, а она уже стучит
в гулкую бревенчатую стену. Глаза не разлепить, хочется спрятаться по¬
дальше от этого неумолимого стука. Зарыться в желтый тулуп и спать,
спать, спать. В городе никогда так рано не встают. Я поднимаю голову,
хлопаю глазами. В сарае полумрак. Чмокает во сне Шуруп. Я окончательно
просыпаюсь и с удовольствием запускаю подушкой в Сашку. Он любит по¬
спать еще больше, чем я. Подушкой Шурупа не прошибешь. Я встаю и,
схватив его за ногу, стаскиваю с сена на пол. Шуруп трясет головой, отма¬
хивается, потом вскакивает и, нашарив одежду, начинает быстро оде¬
ваться.
— Домой... В город! — бормочет он. — Немедленно! Я думал, здесь
санаторий, а они вон что выдумали — такую рань будить! Где мои штаны,
проклятье?
Я помираю со смеху. Все это Шуруп говорит с полузакрытыми глазами.
На щеке багровое пятно — след жесткой подушки.
Мы плещемся у колодца. Там всегда стоит большая деревянная бочка
с водой. Но я достаю бадьей ледяную, колодезную. С удовольствием обеи¬
ми пригоршнями брызгаю на грудь, лицо. Сон снимает как рукой. Сашка
боится холодной воды. Он черпает белой алюминиевой кружкой из бочки
и осторожно льет на шею.
Над озером густой молочный туман. Роса, как кипятком, обжигает
ноги. Прохладно. Но деревня не спит. Скрипят ворота, выпуская на волю
скотину. В чистом утреннем раздолье слышны голоса. Кудахчут куры,
бубнят гуси. Хлопают крыльями утки, крякают. Их не видно: над речкой
тоже туман.
— Доброе утро! — слышу певучий голос. Поднимаю голову, но ничего
не вижу: мыльная пена залепила глаза. Я фыркаю и прямо из бочки брыз¬
гаю на лицо, а звонкий девичий смех горохом рассыпается по двору. Нако¬
нец открываю глаза и вижу статную рыжеволосую девушку. Она в сером
халате, завязанном тесемками на спине, и переднике. На ногах резиновые
сапоги. Девушка смеется, и ее белые зубы блестят. Лицо чистое, свежее.
Это она, рыжая русалка, которую я видел у бани...
— Здравствуйте, — с опозданием отвечаю я.
Шуруп прикладывает руку к голой груди и кланяется.
Так это и есть Настя? А кто же тогда изображен на фотокарточке в об¬
щей семейной рамке? Настя совсем не похожа на отца. Зато от матери
что-то есть в ней.
— Полить? — спрашивает она.
Шуруп подставляет руки. Настя черпает из бадьи ледяную воду и
щедро льет Сашке на спину. У того даже пупырышки выскочили на коже.
Он передергивает плечами, но виду не подает и криво улыбается.
— Ого водичка! — стуча зубами, говорит Шуруп.
— Вы правда артист? — спрашивает Настя и опрокидывает Сашке на
шею полную кружку воды.
«Артист» так и подпрыгивает.
— Спасибо! — кричит он, заметив, что она снова окунула запотевшую
кружку в бадью.
— Выступите в нашем клубе? Ладно?
Сашка сосредоточенно вытирается жестким полотенцем. Он набивает
себе цену.
— В субботу, — не отстает Настя.
— А как у вас зал? — спрашивает Шуруп. — Акустика и все такое?
— У нас Александрович выступал, — отвечает Настя.
— Гм, я подумаю, — говорит Сашка.
— В субботу, — говорит Настя и поворачивается к нам спиной. Поход¬
ка у нее как у павы. Не идет, а плывет по воздуху. И волосы блестят жаркой
медью.
— Эх, пропала моя молодость! — говорит Шуруп, с восхищением
глядя ей вслед.
Я вожу на поле минеральные удобрения. Они свалены в коричневых
бумажных мешках у зернохранилища. Ребята грузят мешки в кузов. Среди
них и Шуруп. Венька с председателем уехал в третью бригаду.
От зернохранилища до вспаханного поля ровно четыре километра. Про¬
верено по спидометру.
Парни бросают в кузов тяжелые мешки. Зеленая суперфосфатная
пыль припорошила их лбы и щеки. Биндо не смотрит в мою сторону: зуб
имеет за вчерашнее. Не дал, видишь ли, ему показать себя перед ребя¬
тами. Таскает мешки с ленцой, не по нутру ему эта работа. Вон как кривит
губы и нос воротит в сторону.
Машина нагружена. Я сажусь в кабину и жму на поле. Там ждут меня
студентки. Среди них только три парня. Один еще ничего, может мешки во¬
рочать, а двое никуда не годятся. Один тощий и долговязый, в очках, а дру¬
гой маленький, узкоплечий. Правда, без очков. Венька сказал, что длин-
ный — чемпион города по шахматам. Человек привык дело иметь с пешка¬
ми да ладьями, а тут суперфосфат!
Я еще издали вижу черные жирные борозды, припорошенные зеленым
порошком. По полю двигаются тоненькие фигурки девушек. В руках
у них корзины. Они высыпают удобрения на землю. Оля в черной рубашке
и брюках. Взглянула в мою сторону и отвернулась. Рядом с ней длинная
Нонна. Она поднимает руку и, улыбаясь, машет. Нонна не прочь поближе
познакомиться со мной.
Сегодня вечером зайду к ним и приглашу Олю погулять. На дню по де¬
сять раз встречаемся, поздороваемся, ну, бывает, перекинемся двумя-
тремя незначительными словами — и все...
— Трогай! Ямщик! — грохнул кулаком по железной крыше кабины
долговязый. Я и не заметил, как они разгрузили машину. Иногда помогаю
им, а тут вот задумался.
Я вылез из кабины, подошел к ним. У ребят жалкий вид. Порошок об¬
лепил их потные плечи. У долговязого даже на очках пыль. Я попросил за¬
курить. Мои сигареты кончились по дороге. Из трех парней курил самый
маленький. Причем курил «Казбек». А это первый признак, что он начи¬
нающий курильщик. Когда научится, перейдет на сигареты.
— Много там еще этой заразы? — спросил чемпион города по
шахматам.
— Завтра сев, — сказал я.
Ребята повеселели. Им до чертиков надоело возиться с суперфосфатом.
Зерно — другое дело. Зерно не лезет в нос, не щиплет глаза.
— Сергей Сергеевич сказал, на днях будем картошку сажать, — сооб¬
щил Малыш, затягиваясь до слез папиросой, которая торчала у него изо
рта как белая камышина.
— Сергей Сергеевич... А кто это? — равнодушно спросил я, глядя
на поле.
— Наш доцент, — сказал Крепыш.
— Что-то не видно его здесь... Наверное, все больше с девчонками?
— Они сами за ним бегают, — сказал Малыш.
— Он ведь седой.
— Дорогой мой, — снисходительно заметил Долговязый, — теперь
девушки умные пошли... Какой прок им крутить любовь с нами? В ресторан
не пригласишь: у бедного студента грош в кармане — вошь на аркане.
А доцент — кандидат наук, у него одна зарплата триста рублей. Вот и лип¬
нут наши девочки к разным солидным дядям.
— Ты имеешь в виду свою Нельку? — спросил Крепыш.
— С Нелькой у нас все покончено, — сказал Долговязый.
— Она выходит замуж за директора мясокомбината, — пояснил мне
Малыш.
— За колбасника, — презрительно сказал Долговязый.
— А Оля Мороз... Что у нее с доцентом? — спросил я.
— Все они одинаковые, — сказал Долговязый.
— Сравнил Олю и Нельку! — сказал Крепыш. — Твоя Нелька...
— Она не моя — запомни! — повысил голос Долговязый.
— И давно Оля с доцентом? — спросил я.
— Если хочешь знать, я сам порвал с Нелькой, — завелся Долговя¬
зый. — Еще до того, как она познакомилась с колбасником...
— Оля с доцентом! — усмехнулся Крепыш. — Оля ни с кем.
— Он за ней целый год потихоньку ухлестывал, — пояснил Малыш.
234
— Ты лучше помалкивай, теленок, — оборвал Крепыш.
— А что, неправда? — спросил Малыш.
— Кстати, Нелька приходила ко мне, — сказал Долговязый. — Если
бы я захотел, она бросила бы этого колбасника.
— Я видел его — симпатичный парень, — сказал Малыш. — Год
назад закончил финансово-экономический.
Мне надоело слушать их перепалку, я придавил каблуком окурок и по¬
лез в кабину.
В деревне, посредине дороги, стоял курчавый мальчишка лет шести и
целился в меня из рогатки. Я остановился и крикнул:
— Ну-ну, не балуй!
Мальчишка рукавом вытер нос и, не опуская рогатку, спросил:
— Прокатишь?
— Как звать-то?
— Прокатишь, говорю? — спросил мальчишка и снова прицелился.
— Сдаюсь, — сказал я и распахнул дверцу.
Мальчишка был в ситцевой рубахе и разодранных на коленях штанах.
Он подошел поближе, босой ногой постучал по скату, потом, сложив ла¬
донь дощечкой, протянул.
— Я понарошке, — сказал он. — Не стал бы в тебя пулять, что я,
дурак? Меня и так все катают...
Мальчишку звали Гришей. Как только машина тронулась, он с ходу
стал выкладывать все новости: вчера лисица утащила у соседки с гнезда
наседку, бригадир Сидоров поругался с женой и ушел спать в хлев.
Овцы ему все лицо облизали. Вьетнамцы сбили пять американских само¬
летов. И скоро у Гриши будет младший брат — утром мамку в больницу
увезли.
Навстречу нам попались доярки. Среди них я увидел Настю. Покачи¬
ваясь, она несла обвязанный платком подойник на сгибе локтя.
— Хорошая девка Настя? — спросил я.
— Девка как девка, — ответил Гриша. — А ты на нее не заглядывайся,
не то Длинный холку намылит.
— Я тоже длинный, — сказал я.
— Он длиннее... Как даст, так с копыт долой.
— Серьезный у вас народ, — сказал я.
— В прошлом году к тете Мане сын приезжал из города, так Настя
ему за что-то всю харю расцарапала.
— Ай да Настя!
— Она и тебе может.
— Мне-то за что?
— Мало ли за что, — сказал Гриша.
Сделав еще несколько рейсов с веселым парнишкой Гришей, я захватил
с поля студенток, и мы вернулись в Крякушино. Гриша что-то рассказывал
про глухую старуху, которая умеет заговорами бородавки выводить, но
я не слушал. Там, в кузове, Оля... Сегодня приглашу ее погулять. Хорошо
бы лодку раздобыть и поплавать по озеру.
Я поставил машину возле правления. На бревнах, умытые, в чистых ру¬
бахах, сидели наши ребята. Шуруп в центре. В руках гитара. При виде
студенток глаза у парней заиграли. Биндо, принаряженный, причесанный,
рядом Зайцев. Ишь как спелись!
Девушки отправились по своим квартирам. Им нужно умыться и тоже
переодеться.
235
Насти дома не было. Тетя Варя пожаловалась, что она днюет и ночует
на ферме. Там еще две коровы не отелились, ждут со дня на день. Вот она
и живет там. Прибежит домой, на ходу перекусит — и опять на ферму.
И ничего девке не делается — все такая же румяная с лица. Вот что зна¬
чит молодость! Я сказал тете Варе, что уж ей-то грех на старость жало¬
ваться. Сама еще хоть куда. Тетя Варя засмущалась, махнула рукой:
«Куда уж нам... Пора на печку, уже песок сыплется...» Но по лицу было
видно, что мой грубоватый комплимент пришелся ей по душе.
Я поужинал и вышел на улицу. Тетя Варя сказала, что Сашка схватил
гитару и убежал в клуб. И даже ужинать не стал.
Вечер по-летнему теплый. Над головой жужжат майские жуки. Того и
гляди, какой-нибудь ошалевший жук залепит в лоб. Навстречу попалась
молодая женщина с двумя корзинами на коромысле. Белье на речке поло¬
скала. Мимо со смехом прошли девушки. Держат путь к клубу. Там уже
пиликает гармошка. Не усидит нынче Настя на ферме, прибежит поплясать.
А вот и дом древней старухи, где живут студентки. Плетень провис, ска¬
мейка покосилась. Высокая береза заслонила полдома. Майские жуки
с лету шлепаются в листья и падают на землю. Немного повозившись в пес¬
ке, распахивают жесткие красноватые крылья и снова взлетают вертикаль¬
но вверх, как вертолеты.
На стеклах красный отблеск заката. Я слышу за окном девичьи голоса.
Подождать, пока выйдут, или постучаться? Скрипнула дверь, послышался
стук каблуков. Мне захотелось спрятаться за березу. Из сеней вышли три
девушки. Оли среди них не было. Нонна, увидев меня, сказала:
— Я вас догоню, девочки!
Студентки с любопытством посмотрели на меня, переглянулись и, без
всякого повода рассмеявшись — есть такая привычка у девчонок, — вы¬
шли на тропинку.
Нонна присела рядом.
— Ее ждешь? — спросила она.
— Позови, — попросил я.
Нонна вытянула длинную ногу и царапнула острым изогнутым каблу¬
ком землю. Прядь черных прямых волос спустилась на ухо. От нее пахло
хорошими духами.
— Ты танцуешь? — спросила она.
— А ну их, эти танцы, — сказал я.
Над головой зашумела береза. С озера подул ветер. И сразу стало сум¬
рачно. Я взглянул на небо: на западе темнели тучи. Не было бы ночью
дождя. С грозой.
— Она не пойдет на танцы? — спросил я.
— Ее нет, — сказала Нонна, глядя на острые носки своих модных
туфель.
— Где же она?
— Ты сам знаешь...
— Вы все помешались на нем, — сказал я.
— Обаятельный мужчина... Но...
— Он уже занят...
— Я не это хотела сказать... Мне нравятся мужчины... ну, например,
такие, как ты.
— Я должен встать и поцеловать тебе ручку... Понимаешь, у меня
плохие манеры.
— Не нужно ручки целовать, — сказала Нонна.
Она сидела рядом, положив ногу на ногу. На губах непонятная
усмешка.
— Чаще всего, Андрей, в жизни бывает так: если он ей нравится, она
ему нет. И наоборот. Может быть, ты думаешь иначе?
Я повернулся к ней, обнял за узкие плечи и придвинул к себе. Глаза ее
были совсем близко. И в них все та же непонятная усмешка.
— Хочешь, я тебя возьму на руки и унесу в поле? Туда, где эти большие
камни... Я позову Сашку Шурупа, и он будет играть. Луна, поле, камни и
мы. Мы будем танцевать до утра... Хочешь?
Она осторожно высвободилась из моих рук. Поднялась. Высокая, то¬
ненькая. Ее талию можно двумя ладонями обхватить. Волосы короткие
и прямые, как у мальчишки.
— У тебя нехорошие глаза, Андрей, — сказала она.
— Иди на танцы.
Нонна подошла к калитке, остановилась. Покачиваясь на каблуках,
посмотрела на меня.
— Ты лучше иди в поле один, — сказала она. — Может быть, их там
встретишь...
— Говори, говори... — сказал я.
— Я сказала, что мне нравятся такие мужчины, как ты, но это не зна¬
чит, что именно ты мне нравишься.
Рассмеялась, стукнула калиткой и легкой тенью исчезла в лунных су¬
мерках. У клуба под Сашкину гитару затянули песню... Какой-то бедолага-
жук, увлекшийся погоней за своей жучихой, шлепнулся о дерево и сва¬
лился мне на голову. Я снял его и подбросил вверх. Жук включил мотор
и полетел за первой попавшейся жучихой.
Я все-таки дождался ее. На этой самой покосившейся скамейке. Стару¬
ха давным-давно заснула, и ее переливчатый храп тревожил тишину старо¬
го дома. Гармошка перекочевала к речке. А гитара умолкла. Нонна и ее
подружки еще не вернулись. Из темноты теплой ночи доносился девичий
смех, свист, дробный топот.
Береза шумела надо мной, но гроза так и не собралась. Тучи прошли
мимо, и в звездном небе величаво засияла луна. Она облила голубовато¬
серебристым светом крытые дранкой крыши домов, пронизала насквозь
листву. Луна выкупалась в речке, вышла на берег и поочередно заглянула
во все глубокие колодцы.
Первым пришел из леса он. Если бы я не смотрел в ту сторону, то ни за
что не увидел бы его. Он был в плаще, как испанский идальго, и лишь лицо
смутно белело. Он остановился, взглянул в ту сторону, где играла гармонь,
и отворил калитку председательского дома. Глухо стукнула в сенях дверь,
и все затихло.
А потом пришла она. Сначала из тени вымахнула кошка. Два зеленых
светофора одновременно зажглись и погасли. Ольга шла быстро и легко.
Она была в брюках и куртке с большими металлическими пуговицами. На
каждой пуговице — маленькая луна.
Увидев меня, она села на скамейку и, откинувшись назад, долго смотре¬
ла на луну. Из леса донесся тоскливый крик.
— Как человек, — сказала она.
Я молчал. По лицу было видно, что она счастлива: глаза сияют, как
звезды первой величины, губы улыбаются.
237
— Андрей, ты заметил, что деревья в лесу ночью кажутся в два раза
толще?
— Ты даже это заметила?
Она взглянула на меня, улыбнулась.
— Почему бы тебе не поухаживать за Нонной? Ты ей нравишься...
— Мне нравишься ты, — сказал я.
— Я тебе очень сочувствую, Андрей... Мне тоже нравится один человек,
а вот нравлюсь ли я ему — не убеждена.
— Нравишься.
— Ты добрый, — улыбнулась она.
На душе у меня было пусто. И этот теплый весенний вечер, майские
жуки, шумящая береза — все это показалось неестественным, как деко¬
рации в театре. А я актер, с треском проваливший свою роль.
Снова в лесу крикнул филин. И как мне послышалось, очень сочувствен¬
но. А Оля сидела рядом, смотрела на звезды и улыбалась. Я понимал, что
мне лучше всего встать и уйти. На старый сеновал. Закутаться с головой
в тулуп и лежать. Можно пойти в клуб. Ребята найдут выпить, позову
Нонну и буду бродить с ней по темным улицам и изливать свою горечь...
— Ты целовалась с ним? — спросил я.
— Не говори глупости... Посмотри, какая удивительная луна сегодня.
А звезды смеются...
— Надо мной, — сказал я.
— Хочешь, поцелую?
— Как сестра или как мать?
— Напрасно стараешься — сегодня ты меня не разозлишь.
— А что, если я дам ему в морду?
— Вот что: уходи!
— Ладно, — сказал я, поднимаясь.
Она тоже встала. Я приблизился к ней и стал смотреть в глаза. Она спо¬
койно выдержала мой взгляд. Припухлые губы чуть улыбались. Я вдруг
вспомнил азиатскую пустыню, которую исколесил с экспедицией. Возьмешь
в ладонь желтый песок, сожмешь кулак — и песок, просачиваясь сквозь
пальцы, медленно уходит. Нечто подобное я испытывал сейчас, глядя
в Олины глаза.
— Ты мне нравишься, Андрей, — сказала она. — Если бы ты стал
ухаживать за Нонной, я, наверное, ревновала бы... Ну, поцелуй же меня!
Я ошеломлен. С минуту стою как чурбан.
— А как же он? — задаю я глупый вопрос.
Обеими руками она отталкивает меня и говорит:
— Этот мир населен мужчинами-дураками... Ты ведь любишь меня.
Ну вот, я рядом. Я хочу, чтобы ты меня поцеловал... Не спрашивал ни о чем,
а поцеловал!
Мне показалось, что она сейчас заплачет. Но я не мог ее поцеловать.
Какой-то бес сидел во мне.
— Ты ведь была с ним, — хриплым, незнакомым голосом сказал я.
— Я люблю его, — шепотом сказала она. — Тысячу лет!
Я все-таки разозлил ее. Она метнула на меня полный презрения взгляд
и побежала по тропинке к крыльцу. Отворив дверь, обернулась.
— Но я с ним еще не целовалась, дурак, — сказала она. — Ни разу.
Хлопнула дверь, и стало тихо. Звезды над головой смеялись. Хохотали
до упаду. Послышался негромкий треск. Или жук стукнулся о ствол, или
вылупился на свет божий запоздалый березовый лист.
238
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Лунный свет нашел щель в крыше. Голубоватый луч блуждал по темно¬
му сеновалу. Где-то в углу, под полом, попискивали мыши. Сашка уже
давно спал, а ко мне сон не приходил.
Послышались чьи-то шаги, голоса. Один певучий, девичий, другой
медлительный, басовитый. Настя со своим кавалером. Гришка называл
его Длинным.
Они сели на доски. Это совсем близко от сеновала. Парень кашлянул,
потом спросил:
— Отелилась твоя Машка-то?
Настя засмеялась.
— Опять про коров? Эх ты, Вася...
Помолчав, парень обиженно сказал:
— Про коров нельзя, про трактор тоже... Про что же говорить?
— Ты лучше помолчи.
Парень долго молчал, потом сказал:
— Опять приходил Тимофеич... Зовет в колхоз. Может, согласиться?
— У самого голова на плечах.
— У вас, Насть, много не заработаешь... А на мелиоративной станции
я больше сотни заколачиваю.
— То про коров, то про деньги...
Парень кашлянул и снова замолчал. Послышался шорох, скрипнула
доска.
— Убери ручищу-то! — сказала Настя.
— Уж и обнять нельзя?
— Шел бы ты, Вася, домой...
— Городских-то много понаехало... Приглянулся небось кто-нибудь?
— Потише не можешь? — зашептала Настя. — На сеновале двое
спят...
— Насть, пойдем за амбары, а?
— Чего я там потеряла?
— Неласковая ты стала... Настюха!
— Не лапай, говорю!
Но Вася, очевидно, не внял ее словам, потому что скоро раздалась
звонкая затрещина. После чего парень обиженно заметил:
— Что за привычка драться?
— Видал, как ихние девчонки танцуют? — сказала она. — По-стиль¬
ному. А наряды какие?
— Ты все равно красивее... Насть, пойдем, а?
— Ты на чем прикатил-то?
— На велосипеде...
— Садись на него и — до свидания! Пусти, говорю!
— Насть?
— Ну, что Насть? Что?
Доски заскрипели, зашуршала трава. Настя убежала домой. Я слышал,
как щелкнула щеколда, потом скрипнула дверь в сенях. Ушла и не попро¬
щалась. Да-а, плохи Васины дела!
Парень с минуту подождал, но ничто не нарушало ночную тишину.
Он выругался и затопал по тропинке к калитке. Звякнул велосипедный
звонок, скрежетнула цепь. А потом стало тихо. И я наконец уснул.
239
День стоял жаркий. Пока разгружали машину, железная кабина нагре¬
валась. Крепыш, Малыш и Долговязый обливались потом, ворочали тяже¬
лые мешки с зерном. Я принимал их внизу и сваливал на краю поля. Непо¬
далеку тарахтел трактор с сеялкой. К блестящим гусеницам пристали ко¬
ричневые комья земли. Желтое пшеничное зерно текло в узкие бороздки и
тут же засыпалось землей.
Трактористу тоже жарко. Он разделся до пояса, а голову прикрыл но¬
совым платком, завязанным по краям в узелки. Лицо у тракториста сон¬
ное, на лбу слиплись волосы.
Разгрузив машину, я мчался к складу, где меня ждали ребята с приго¬
товленными мешками отсортированной пшеницы. Я обслуживал сегодня
три бригады. Иногда по пустынной лесной дороге мы встречались с ЗИЛом.
Шофер, белобрысый парнишка лет восемнадцати, широко улыбался и
приветливо поднимал руку. У нас все еще не было времени остановиться
и поболтать, как это делают настоящие шоферы, работающие на одной
трассе.
Студентки перебирали картофель у овощехранилища. Проезжая мимо,
я увидел Олю. Она была в синей косынке. Смуглые, красивые руки до лок¬
тей испачканы в земле.
На небе ни облака. Деревья стоят неподвижные, ни один лист не ше¬
лохнется. Посредине дороги замешкалась ворона. Большая и нахальная.
Я подъехал вплотную, и только тогда, несколько раз подпрыгнув, она лени¬
во взлетела. В черном клюве что-то белое. Уж не кусок ли сыра послал во¬
роне бог?
До Бодалова шесть километров. Я чуть не уснул за рулем. Дорога
однообразная, жарко. Пожалел, что не захватил транзистор. Включил бы
и слушал себе музыку и последние известия. И мой друг Гришка что-то
не появляется.
Я бы с ним не заснул. Он заменил бы и музыку, и последние известия.
Наверное, пропадает на речке.
У околицы я нагнал Биндо и Клима. Они отступили на обочину и по¬
смотрели на меня. Когда успели познакомиться?
Я посмотрел в зеркало: они, оживленно разговаривая, шагали по доро¬
ге. Молчаливый бородач Клим даже руками размахивал.
У правления меня встретил Венька. Он только что вернулся из бригады
с председателем, которого студенты прозвали Клевер Тимофеевич. Венька
загорел, клетчатая рубашка потемнела под мышками.
— Ты сейчас умрешь, — сказал он, размахивая свернутой в трубку
газетой.
Я вылез из раскаленной кабины, поднял капот. Надо воды в радиатор
залить.
— Я думал, тебе интересно, — сказал Венька и повернулся ко мне
спиной.
— Что-нибудь про нас? — спросил я.
Венька улыбнулся и протянул газету. Я бросил ее на сиденье, — потом
почитаю. Но Венька смотрел на меня и ухмылялся.
— Ты хоть разверни, — сказал он.
Я развернул газету, и, мой рот сам по себе открылся: на третьей поло¬
се — портрет Марины. Она улыбается как кинозвезда. Очерк Г. Кащеева
«Женщина в белом халате».
— Твоя Марина теперь знаменитость, — сказал Венька.
Я сложил газету и запихал в карман. Признаться, мне было не очень
240
приятно. По-видимому, Марина заслуживает, чтобы о ней писали. Она хо¬
роший врач, я это знаю. Но пусть бы кто-нибудь другой, а не Глеб.
— А этот Кащеев — парень не промах, — сказал Венька.
— Зарабатывает на моих знакомых... Про Диму написал, теперь вот
про Марину.
— Я не об этом, — сказал Венька.
— Хочешь, попрошу, про тебя напишет? Молодой, энергичный инже¬
нер внедрил одно рационализаторское предложение...
— Два, — сказал Венька. — Еще съемник маховика.
— Напишет, — сказал я.
— Я согласен, — улыбаясь, сказал Венька. — Пускай зарабатывает и
на мне...
Это был сегодня мой последний рейс. Сгрузив мешки с зерном, я порож¬
няком возвращался в Крякушино.
Он отступил с дороги и помахал рукой. Я остановился. После несколь¬
ких неловких попыток он отворил железную дверцу и забрался в кабину.
— Денек-то какой.сегодня, а? — сказал он.
От него пахло хорошим одеколоном. Щеки гладко выбриты. Щурясь
от солнца, он смотрел на дорогу.
— Жарко, — согласился я.
— Я, кажется, начинаю понимать рыбаков, — сказал он. — Такая при¬
рода, воздух, вода... По-моему, не важно, ловится рыба или нет, но сам
факт, что человек наедине с природой, — это замечательно.
— Станьте рыбаком, — сказал я.
— Не хватает терпения! — засмеялся он. — Как-то прошлым летом
ездил на озеро с ректором нашего института. Это настоящий фанатик. Он
забывает все на свете, когда садится в лодку. Может сутки просидеть
с удочкой и не вспомнит про обед. А я так и не проникся почтением к этому
благородному занятию.
Я вспомнил, что в первый раз здесь, в Крякушине, увидел его в шерстя¬
ном тренировочном костюме, и спросил:
— Вы спортсмен?
— Когда-то серьезно занимался легкой атлетикой... — ответил он. —
А сейчас тренирую институтскую команду гимнасток.
— Оля тоже в вашей команде? — спросил я.
Он взглянул на меня и, чуть помедлив, ответил:
— Вы имеете в виду Олю Мороз? Она способная спортсменка. Уже
в этом году получит первый разряд. Разумеется, если будет системати¬
чески тренироваться. А вы ее знаете?
Я сбоку посмотрел на него: симпатичное лицо, нос с горбинкой. Такие
носы римскими называют. Руки тонкие и белые, но сильные. Этими руками
он подхватывает девушек, упражняющихся на снарядах. И Олю подхва¬
тывает. И ей это приятно. Под его руководством она и мастером спорта
станет...
— Вы бы посмотрели, как она выполняет вольные упражнения с обру¬
чем, — сказал он.— Это великолепно.
— Не видел, — сказал я.
— Вы Олю давно знаете? — помолчав, снова спросил он.
— Мы вместе росли, — почему-то соврал я. А почему, и сам не знаю.
— Друзья детства, — улыбнулся он.
244
— Я, чего доброго, женюсь на ней, — сказал я. — Вот вы, ее препода¬
ватель, тренер... советуете на ней жениться или нет?
Он сбоку посмотрел на меня.
— Так уж и жениться... — сказал он. — Потом, она сейчас вряд ли за¬
хочет выйти замуж... Во-первых, ни к чему ей, студентке, эти пеленки-
распашонки...
— А во-вторых? — спросил я.
— Вы не обидитесь?
— Не стесняйтесь, — сказал я.
— Оля умная, тонкая девушка... Я убежден, она станет прекрасным
педагогом... У нее широкий круг интересов.
— Спорт, например? — сказал я.
— Не только спорт... Она играет на рояле, очень начитанна...
— Мне такая жена подходит, — сказал я.
— А вы подходите ей? — спросил он. — Все-таки вы шофер... Навер¬
ное, еще и десятилетку не закончили? Я, конечно, понимаю, это ничего не
значит. Вы еще молодой человек и при желании тоже сможете получить
высшее образование. Но вот этот разрыв в культуре и образовании... Она
все-таки из интеллигентной семьи. Я убежден, что люди, желающие свя¬
зать свою жизнь, должны интеллектуально соответствовать друг другу.
— Я буду стараться, — сказал я. — Соответствовать...
— У нее острый язык... Она вспыльчивая, немного экзальтированная.
Очень тонко чувствует, ее легко обидеть одним неосторожным словом...
— Вы всех своих студенток так хорошо знаете? — спросил я.
— Такая уж у меня профессия, — сказал он. Но я по лицу видел, что он
смутился.
— Ей кто-то другой нравится, — доверительно сообщил я. — А кто —
не говорит! Эх, если б я узнал...
— Любопытно, — сказал он.
— Я бы по-шоферски монтажкой отметелил! — сказал я. — Навер¬
ное, какой-нибудь паршивый женатик кружит голову девчонке... Попадись
он мне — отбивную бы котлету из него сделал!
— Опасный вы человек, — улыбнулся он.
— Вы не знаете случайно, кто там в институте может за ней ухлесты¬
вать? Я бы его по-шоферски... Монтажкой!
— Не знаю, — сказал он. — Вот уж чего не знаю...
До деревни мы доехали молча.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Над Крякушином прошла гроза. Первая весенняя гроза с молнией и
громом. Когда жара растопила беловато-мутную смолу на соснах и сдела¬
ла дорожную пыль горячей как зола, горизонт стал наливаться синевой.
Стало тихо и тревожно. Казалось, остановилось время. Птицы умолкли.
Перестали трещать кузнечики, муравьи наперегонки бросились к своему
дому. Небольшое розоватое облако на миг остановилось над деревней,
а потом будто пришпоренное унеслось прочь. И эту напряженную тишину
вдруг прорезал тягучий удар в колокол. Это мой приятель Гришка, забрав¬
шись на пожарную каланчу, ни с того ни с сего дернул за веревку. Когда
242
дребезжащий звук замер, вдалеке слабо громыхнуло. Синева все сгуща¬
лась, заволакивала горизонт, и вот уже стали заметны зеленоватые трещи¬
ны молний.
И будто после шока вдруг все живое засуетилось, забеспокоилось. Над
избами низко пролетели две сороки. Они громко верещали. Курицы сует¬
ливо собрались вокруг петуха. Вдоль изгороди галопом промчался ро¬
зовый поросенок. За ним с хворостиной гналась девочка в коротеньком
платье.
Вот уже туча заняла полнеба. Громовые раскаты все громче и ярост¬
нее. Деревья встрепенулись, отряхнули пыль с листвы и с нарастающей си¬
лой зашумели. По улице прокатилась гремучая пустая консервная банка.
Рыжий щенок, что забился под крыльцо, проводил ее взглядом, но догонять
не стал. Банка, подпрыгнув, нырнула в крапиву и затихла. Порыв ветра
взъерошил на крыше большой риги солому. Погас в небе последний солнеч¬
ный луч, и стало темно.
Огромная зеленоватая молния расколола небо сразу в нескольких
местах. На мгновение стало тихо, затем оглушительно грохнуло. Первые
капли косо стеганули по речке и уткам, которые, не испугавшись грозы,
остались в воде. Когда еще сильнее грохнуло, утки как по команде нырну¬
ли. Огнистые стрелы, вылетая из черного брюха тучи, жалили землю.
Я видел, как стрела коснулась вершины дерева и ствол, вспыхнув, раско¬
лолся. С крыши хлынули тугие струи воды. Капли с шумом ударялись
в широкие лопушины и отскакивали. На дорогах и тропинках зазмеились,
запенились ручьи.
Пронеслась шальная гроза над деревней, сорвала крышу с амбара,
опрокинула ветхий плетень и свалила в лесу огромную ель. На обугленном
расщепленном стволе, словно слезы, выступили крупные капли смолы.
Другой острый конец ствола с вершиной воткнулся в муравейник, и оша¬
левшие муравьи, позабыв страх, забегали по стволу взад и вперед, спасая
свое имущество.
Хлесткий весенний дождь вымыл дома, заборы, прибил на дороге пыль.
Лес стал мокрым и блестящим. На каждом листе, на каждой травине висе¬
ла маленькая капля. И когда налетал ветер, капли срывались и вразнобой
падали на землю. Грозовые облака торопились, догоняли тучу, ушедшую
дальше. Туча спешила и даже не оставила после себя радуги.
Все живое снова зашевелилось, закопошилось. С неба на землю рину¬
лись ласточки. Черно-белыми зигзагами заметались они над самыми лу¬
жами, хватая невидимых глазом мошек. Из скворечников на ветви высы¬
пали и загалдели скворцы. Большая серая кошка сидела на крыльце и,
умильно жмуря глаза, старательно умывалась.
Сашка Шуруп сидит на влажных досках и перебирает струны гитары.
Белая челка слиплась. Сашка попал под дождь, рубаха и штаны мокрые.
Наклонив набок голову, Сашка улыбается и негромко поет:
Снятся людям иногда
Голубые города.
Кому Москва, кому Париж...
Я люблю слушать, когда он поет. Но сегодня Сашка поет не для меня.
Он поглядывает на дверь. Там, в доме, Настя. Наконец-то все ее коровы
благополучно отелились, и она снова живет в своем доме.
243
Я сижу рядом с Шурупом и листаю учебник «Древние государства
Востока». Но книжная премудрость не лезет в голову. Воздух с запахами
дождя и соснового бора распирает грудь. А тут еще неподалеку засвистел
соловей. Солнце мирно опустилось за лес. Небо высокое и чистое. Свистит,
щелкает соловей. Сашка кладет ладонь на струны.
— У него лучше получается, — говорит он.
Я не возражаю. Сашку я слышу часто, а вот соловья давно не слыхал.
К речке спускается негустой кустарник, среди которого белеют несколько
берез. Где-то в ветвях одной из них прячется соловей. Еще два или три
соловья пробуют состязаться с ним, но скоро, посрамленные, умолкают.
На крыльцо выходит Настя в синем, горошком, платье. Я вспоминаю
берег речки, баню и ее, рослую и статную, появившуюся в облаке горяче¬
го пара...
Сашка, прищурив глаза, долго смотрит на нее. Трогает струны и на¬
певает:
Я в тебя не влюблен,
Я букетов тебе не дарю,
На крылечко твое, на окошко твое не смотрю,
Я с тобой не ходил любоваться луной
И нечаянных встреч не искал...
Настя садится на перила и задумчиво смотрит на клен, который ощупы¬
вает своими длинными ветвями крышу. Платье приподнялось, и видны ее
круглые белые колени. Настя вышла босиком. Мизинец на левой ноге
обвязан бинтом.
— Что тебе спеть, Настя? — спрашивает Сашка.
Она улыбается и говорит:
— Хочешь, спою?
Сашка гладит гитару и выжидающе смотрит на нее. Настя, задумчиво
улыбаясь, к чему-то прислушивается, словно песня у нее внутри.
Отчего у нас в поселке у девчат переполох,
Кто их поднял спозаранок,
Кто их так встревожить мог?
Голос у нее густой, приятный. Сашка сразу же подобрал аккорды.
Я с удовольствием слушаю Настю. Вот она умолкла и, взглянув на меня,
засмеялась:
— Тебе на голову спускается паук.
Перекинула ноги через перила и соскочила в траву. Подошла и, касаясь
лица полной грудью, стала перебирать мои волосы. Шуруп отвернулся и
ударил сразу по всем струнам.
— Вот он, — сказала Настя, протягивая мне маленького паучка.
Я подставил ладонь. Паучок забегал по ней.
— Что с ним делать? — спросил я.
— Съешь, — посоветовал Шуруп.
— Жди письма, — сказала Настя. — Такая примета.
Она все еще стояла рядом и смотрела на меня. Глаза у Насти светлые,
брови густые. В глазах смех и грусть.
— Пошли спать, — сказал Шуруп. Он положил гитару на доски и уны¬
ло смотрел на нас.
— Тут разве заснешь, — сказал я.
Сашка положил гитару на плечо и пошел на сеновал. Немного погодя
что-то грохнуло в стену. Это он в сердцах запустил ботинком.
244
— Ну чего ты, залетка, — певуче сказала Настя. — Иди спать, только
гляди не проспи весну.
Сказала и легонько толкнула меня в грудь. Я поймал ее за руку и потя¬
нул к себе. Настя на мгновение прижалась ко мне, ее рыжие волосы мазну¬
ли по лицу. Я почувствовал, как крепко и горячо ее сильное тело. Она от¬
толкнула меня и взбежала на крыльцо.
— Настя! — позвал я.
На сеновале кашлянул Сашка.
— Спой еще, — попросил я.
Она остановилась на крыльце. Над кленом взошла луна. Колеблющая¬
ся тень коснулась Настиного лица. Широкая голубоватая полоса перечерк¬
нула ступеньки. Там, где лунный свет упал на платье, отчетливо обозна¬
чились горошины.
— Теперь его время петь, — сказала Настя и кивнула на рощу, где за¬
ливался соловей.
Она отступила в сени, и ее не стало видно. Я взбежал на крыльцо, шаг¬
нул в темноту и наткнулся на кадку с водой. Настя тихонько засмеялась
и сказала:
— Соловьи всю ночь поют...
И, отворив дверь, исчезла в избе.
А полная луна все плывет по небу. И смутные тени порой набегают на
ее сияющий лик.
Мерцает листва на березах. Тень от плетня косой решеткой опрокину¬
лась на желтую тропинку. У калитки маячит чья-то фигура. Уж не Вася ли
прикатил на велосипеде? Я долго вглядываюсь в лунный сумрак и наконец
узнаю столб от ворот.
Мигают яркие звезды. Я смотрю на небо, ищу комету. Вот уже много-
много лет я ищу среди небесных планет и светил свою комету. Хвостатая
комета с малолетства занимает мое воображение. Много летает комет
в межзвездном пространстве. А я вот до сих пор ни одной не видел. Видел,
как звезды падают, видел спутники, а хвостатая ведьма-комета не показы¬
вается мне на глаза.
А соловью наплевать на небо и на звезды. Он, поди, их и не видит. Соло¬
вей свистит, щелкает, пускает звучные трели. То грустная его песня, то ра¬
достная. Соловей пленяет соловьиху. И удивляется: чего она ждет? Почему
не откликается? Разве есть еще на свете соловей, который поет лучше...
— Андрей! — сквозь сон слышу я. Тихий и очень знакомый голос. Я от¬
крываю глаза и снова крепко закрываю. Нет, не может быть... Это мне
снится.
— Проснись же, Андрей!
Я сажусь и тру кулаками глаза. В углу сопит Шуруп. Иногда он причмо¬
кивает. Дверь сеновала отворена. В дверном проеме темная фигура. Она
не шевелится.
— Ты?! — говорю я.
Темная фигура отступила в тень. Схватив рубашку и штаны, я выска¬
киваю на двор. На мокрой лужайке голубое сияние. Это луна купается в ту¬
манной росе.
Оля стоит под яблоней и смотрит, как я поспешно одеваюсь. Она заку¬
тана в капроновый плащ, копна волос пронизана серебристым светом. Оля
серьезная и грустная.
245
— Андрей, я к тебе по делу, — говорит она. — Увези меня, пожалуй¬
ста, в город, домой... Увези, Андрей!
— В город? — спрашиваю я. Спросонья я плохо соображаю.
— Заведи, пожалуйста, свою машину и увези... Ну, проснись же нако¬
нец! — говорит она.
— Я рад, что ты пришла, — говорю я. Подхожу к ней и крепко обнимаю
за плечи.
— Где твоя машина? Здесь? — спрашивает она.
Такой растерянной я никогда ее не видел.
Я хочу ее поцеловать, но она отрицательно качает головой. Я не слушаю
ее и еще крепче прижимаю к себе. Она молча вырывается и, разбрызгивая
по лужайке голубые огоньки, бежит к калитке. Я смотрю ей вслед, а затем
бросаюсь за ней, догоняю. Мы оба тяжело дышим. Впереди мерцает жел¬
тый огонек.
Это электрическая лампочка на столбе.
— Что случилось? — спрашиваю я.
— Ты очень внимательный, Андрей, — говорит она. — Ты обо всем
спрашиваешь... Интересуешься. Зачем я тебя разбудила? Ты уж прости...
Я очень соскучилась по своей мамочке. Иногда вдруг людей неудержимо
тянет домой... Ты мужественный человек, Андрей, и тебя никогда к
мамочке не тянет. Ты борешься с любыми невзгодами один на один.
А я — девчонка. Слабый пол... Я даже могу заплакать, мне это ничего
не стоит...
Она смеется надо мной, но это смех сквозь слезы. Опять чего-то я
не понял.
Я так обрадовался, что она пришла. И вот снова в дураках. Она ушла
в себя, как улитка в раковину.
— Ладно, — говорю я, — поехали... В город, в Париж — куда хочешь!
— Я раздумала, Андрей, — говорит она. — Я уже не хочу к мамочке...
Я завтра буду сажать картофель. И ты будешь привозить его на своей
машине.
Я хватаю ее за руку и тащу прочь от дома. В ворохе темных волос беле¬
ет лицо с большими, полными лунного блеска глазами.
— Отпусти меня сейчас же! — спокойно и холодно говорит она.
И я останавливаюсь. Она вырывает руку. Высокая, гибкая, с растре¬
павшимися волосами, стоит она напротив, и из-под распахнувшегося пла¬
ща белеют длинные красивые ноги.
— Я хочу спать, — устало говорит она.
Мы молча идем по дороге. Она впереди в туфлях. Я, немного отстав,
босиком. Ноги зарываются в холодную пыль. У дома старухи она оста¬
навливается.
— Ты прости, что я тебя разбудила.
Я себя чувствую последним дураком.
— Какой ты смешной был, — говорит она, — когда прыгал на одной
ноге по этой мокрой лужайке...
Она поднимается на скрипучее крыльцо. Дверь не заперта. Я стою под
березой и чего-то жду. Хрипловатый петушиный крик выводит меня из
мрачной задумчивости.
Я смотрю на небо — там, где должно взойти солнце, играют желтые
зарницы. Скоро рассвет.
246
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Я сижу на досках, положив тяжелые, как поленья, руки на колени.
Председатель раздобыл в РТС еще один трактор и пересадил меня с маши¬
ны на него. В первой бригаде почему-то затянули сев, и я должен был сроч¬
но заделывать эту брешь. Два дня с утра до вечера таскал мой колесный
«Беларусь» сеялку и две бороны. Вот только что засеяли последний
гектар.
Завтра утром трактор заберут. Нам его дали ровно на два дня. Предсе¬
датель долго объяснялся мне в любви и даже хотел пол-литра выставить,
но я отказался.
На крыльцо вышел Клим с ружьем. На охоту собрался, что ли? Оста¬
новился на лужайке и задрал нечесаную бороду. Я тоже взглянул на небо.
Над деревней кружил ястреб. Распластав мощные, с бахромой на концах,
крылья, он спокойно парил в синеве. Вечернее солнце позолотило перья.
Красив и величествен был ястреб. Клим поднял ружье и стал целиться.
Помешал ему ястреб? Меня утешало, что на такой высоте дробью не до¬
стать птицу. Клим целился долго и тщательно. И когда ждать стало
невтерпеж, грохнул выстрел.
Казалось, ястреб замер в воздухе. Все так же распластаны его краси¬
вые крылья, загнутый клюв смотрит вниз. Но вот птица покачнулась,
взмахнула крыльями. Дернулась было в сторону, но одно крыло задралось,
другое подломилось, стало вялым, и вот уже падает вниз растрепанный
ком перьев. Ястреб глухо стукнулся о дорогу.
Клим удовлетворенно хмыкнул, прислонил ружье к плетню и отправил¬
ся за добычей. Из ствола курился синий дымок. У моих ног валялся обож¬
женный газетный пыж. Я взглянул на притихшее и сразу осиротевшее небо.
Я не знаю, может быть, ястреб и вредная птица, но вот не стало его, и что-то
в природе нарушилось. С чувством утраты я поднялся с досок и, забыв про
ужин, который готовила тетя Варя, зашагал к озеру. Мне не хотелось
встречаться с Климом. Поэтому я перемахнул через невысокую изгородь
и пошел по огородам напрямик.
Я думал, мне первому пришла мысль выкупаться в озере, но еще издали
услышал голоса, громкие всплески. Это купались наши ребята. На траве
возле черных коряг как попало брошена одежда. Человек пятнадцать,
не меньше, барахталось в воде. В сторонке, у поваленного в воду дерева,
плавал Венька. На кустах развешаны выстиранные трусы, майка, носки.
На плоском камне желтеет обмылок.
— Хор-рошо! — крикнул Венька.
Я поспешно стал раздеваться. Весь день припекало солнце, и на лопат¬
ках, наверное, соль выступила.
Я стоял в воде и озирался. С непривычки на теле выскочили мурашки.
Шуруп незаметно подкрался сзади и обдал холодными брызгами.
— Вень, утопим его? — сказал я, бросаясь вслед за Сашкой.
Мы втроем поплыли к небольшому, заросшему осокой и камышом
острову. Шуруп плавает хорошо, он ушел вперед. Я за ним, а Венька от¬
стал. Я слышу, как он отфыркивается.
Остров маленький. На бугре растут сосны. Белеют среди красноватых
стволов тонкие березы. У берега круглое угольное пятно — след рыбацкого
костра.
247
Мы развалились на траве. С того берега доносятся голоса ребят. Они
вылезли из воды и одеваются. Лесное эхо далеко разносит звонкий метал¬
лический стук. Это колхозный кузнец от души бьет тяжелым молотом по
наковальне.
Шуруп вдруг ни с того ни с сего разражается громким хохотом. Скулы
у него почернели и облупились, желтые волосы стали белыми. Сашка за¬
горел и осунулся.
— Чего ты так развеселился? — спрашивает Венька. Он лежит на спи¬
не, и глаза прикрыты редкими ресницами. На длинном Венькином лице
блаженство. Он устал, пока плыл до острова — это почти километр, —
и теперь отдыхает.
— В детстве моя мама уронила меня на пол, — говорит Сашка, —
и с тех пор я такой жизнерадостный...
— Они только что две бутылки распили, — говорит Венька. — Оттого
он и жизнерадостный.
— Мы тебя звали, — говорит Сашка.
— Где они эту самогонку достают? — удивляется Венька.
— За хорошую работу передовикам выдают, — ухмыляется Шуруп. —
Вместо премии.
— Скорее бы отсюда сматываться, — говорит Венька. — Надое¬
ло все...
— Мне здесь нравится, — говорю я.
— Мне бы за чертежом сидеть, а я здесь в дерьме ковыряюсь.
— Ты не ковыряешься, — говорит Сашка. — Ты руководишь.
Это верно. Вениамин все больше с председателем и доцентом разъезжа¬
ет на газике по бригадам. А на погрузке или в поле его что-то не видно.
— Посмотри, — Венька показывает руки. — Видишь мозоли?
— Не вижу, — говорит Шуруп.
— Я вчера полдня сеялку ремонтировал.
— Ну и как? — спрашиваю я.
— Я ведь инженер, а не слесарь...
— Зайцев за полчаса отремонтировал, — говорит Шуруп. — Инженер
только разобрал... И деталь какую-то потерял.
— Я толковал с председателем, — говорит Венька. — Посадим кар¬
тошку, и по домам... Самое большее еще неделя осталась.
Сашка одним сильным рывком сразу встает на ноги. Он умеет разные
акробатические штуки делать. Например, пройтись на руках, крутнуть
сальто или кульбит.
— Чьи это голубые трусы висят на кустах? — спрашивает Сашка.
— А что? — приподнимается на локтях Венька.
— Симпатичный теленок приканчивает их... — спокойно говорит
Сашка.
Венька вскакивает с травы. И верно: на том берегу черный с белыми
пятнами теленок жует Венькины трусы, которые тот выстирал и повесил
сушиться.
— Пшел вон, проклятый! — вопит Венька, бегая вдоль берега. Теленок
и ухом не ведет. Он жует трусы и невозмутимо помахивает жиденьким хво¬
стиком. Мух отгоняет.
— Плакали твои трусики, — говорит Сашка. — Телята еще рубахи
уважают. Нейлоновые. И носки.
Венька бросается в воду.
— Ты его не бей, — кричит вдогонку Шуруп. — Он еще маленький...
248
Венька отчаянными саженками плывет к берегу.
— Не понравились ему Венькины трусы, — комментирует Шуруп. —
За твои штаны принялся...
Я тоже вскакиваю. Сашка не врет: этот чертов теленок теперь жует
штанину моих брюк. И на солнце весело блестит пряжка от ремня.
— Паспорт! — кричу я. — Он сожрет мой паспорт!
— Какая у него мордашка симпатичная, — говорит Шуруп.
Я прыгаю в воду. Венька уже на середине озера. Пыхтит, хлопает рука¬
ми по воде. А теленок, освещенный солнцем, повернулся к нам черно-белым
боком и, задумчиво глядя прямо перед собой, тщательно прожевывает мою
штанину.
Я упал на спину и, дрыгая ногами, хохочу. Венька хлопает себя по то¬
щим волосатым ляжкам и тоже ржет. А Сашка, пригорюнившись, в одних
трусах стоит перед своей аккуратно сложенной одеждой и скребет желто¬
белую макушку. Этот разбойник теленок не забыл и его, оставил на одежде
большую дымящуюся лепешку.
— Предлагаю эту бесстыжую скотину примерно наказать, — говорит
Шуруп.
— Он еще маленький... — сквозь смех говорит Венька.
— И у него такая симпатичная мордашка, — добавляю я.
— Сволочи, — проникновенно говорит Сашка.
Я не стал дожидаться их. Венька не мог уйти, пока не высохнут его
шмотки, а Сашка вообще застрянет у озера надолго. Ему нужно высти¬
рать рубашку и брюки. И потом высушить. Не может ведь он в одних
трусах возвращаться в деревню? Я отделался легче всех: теленок немного
обмусолил одну штанину и все. До паспорта не успел добраться. Венька
сухой веткой огрел его по хребтине.
Шел я бором. Под ногами шелестели сухие листья. Галдели птицы над
головой. Молодые разлапистые елки хлестали по брюкам. Я перешагивал
через них. И маленькие елки долго кивали вслед пушистыми макушками.
В овраге я увидел подснежник. Он синим огнем горел в бурой листве.
Я не стал его срывать, пусть стоит.
Ноги утопали в хрупком седом мху. Вокруг пней рос брусничник. По
глянцевым листьям сновали красные муравьи.
Не люблю в лесу громко разговаривать, стучать палками по стволам.
Когда один в лесу, у меня такое ощущение, будто за мной наблюдают де¬
сятки осуждающих глаз. Бродить по лесу в шумной компании не интересно.
Лес располагает к одиночеству. В лесу хорошо думается. Вся земля исхо¬
жена вдоль и поперек. Куда бы ни отправился, всюду до тебя ступала нога
человека. А вот в лесу этого не чувствуешь. Здесь кажется, что ты первый
прокладываешь тропу сквозь чащобу. И порой неприятно наткнуться на
пожелтевшую газету или пустую консервную банку.
И когда я увидел под толстой березой коричневую бутылку, то размах¬
нулся ногой, чтобы поддеть ее, но тут услышал негромкий голос:
— Мешает?
Я обернулся и увидел за кустом бузины Биндо.
Он полулежал на усыпанной черными листьями и хвоей земле. В руках
охотничий нож, которым Володька вырезал толстую палку. Белые стружки
пристали к брюкам.
— A-а, Биндо, — сказал я.
249
Вот уж кого не ожидал здесь встретить! И тут я заметил, что в березо¬
вый ствол наклонно забит колышек, с которого капает в бутылку мутнова¬
тый сок.
— Хорошая штука, — сказал Володька. — Я пристрастился к нему на
лесозаготовках... Еще там, на Колыме. И березовый гриб — чагу жрали.
Говорят, кто этот гриб употребляет, от рака не окачурится.
— Пей сок, — сказал я, — сто лет проживешь.
— Ищешь кого-нибудь? — спросил Биндо.
— Серого волка, — сказал я. — Не встречал?
— Я думал, ее ищешь, — сказал он.
Володька обстругивал ножом палку и ухмылялся. Я подошел к нему и
присел на корточки.
— Ты про кого? — спросил я.
Володька щелкнул ножом, спрятал в карман. Повертев в руках тща¬
тельно обструганную палку, сказал:
— Твоя красотка недавно тут проходила...
— А ты следил?
— Это тебе не мешало бы за ней поглядывать...
— Знаешь, — сказал я, — иди-ка ты с такими разговорами...
— Как-то обидно за тебя стало, — сказал Биндо. — Ведь корешами
когда-то были.
— Я бы на твоем месте не напоминал об этом.
— Девочка больно хороша, — сказал Биндо.
— Ну тебя к черту, — сказал я.
— Мое, конечно, дело сторона, но за такую девчонку я любому горло
перегрыз бы.
— Бутылка уже полная, — сказал я, заметив, что сок течет на землю.
Володька поднялся и подошел к березе. Заткнув бутылку деревянной
пробкой, он сказал:
— Когда они тут проходили, в бутылке было соку на самом дне...
— Они? — спросил я.
— Они вдвоем были, — сказал Биндо. — Такой интеллигентный фра¬
ер... Он у них за главного.
У меня противно заныло в левом боку. Биндо не врал. Они совсем недав¬
но прошли по этой, едва приметной тропинке. И Володька, лежа за куста¬
ми, видел их. Глядя на ухмыляющегося Биндо, мне хотелось вырвать у него
бутылку из рук и... Но он-то при чем?
— Они там... — кивнул он в сторону огромной сосны с острым суком.
Я медленно двинулся по тропинке.
— Эй, пригодится! — услышал я насмешливый голос Биндо, и в сле¬
дующий момент впереди меня ткнулась в мох палка, которую Володька
только что вырезал из молодой березы. Я молча перешагнул через палку.
Мои шаги становятся все медленнее. Зачем я иду туда? Внутри щемя¬
щая пустота.
Где-то за моей спиной негромкий смех. Это Биндо смеется. Или мне
кажется?
Я остановился как вкопанный. На тропинке змеей свернулся узкий ко¬
ричневый пояс. Я поднял и долго смотрел на него. Из тишины пришли гул¬
кие стуки. Это сердце. Я однажды видел ее в коричневом платье. И этот
узкий пояс с пряжкой.
250
Лес тревожно шумел. Шевелились кусты, вздрагивали листья. Они
где-то здесь, рядом. Может быть, это их шепот принес ветер? А этот вздох?
Я мог бы убить его. Голыми руками. Я могу повалить небольшую сосну. Но
то, что происходит там... я не могу остановить!
Третий лишний... И этот третий я.
Сжимая в руке пояс, я побрел прочь. Ударился плечом о ствол, но боли
не почувствовал. Сучья трещали под ногами, колючие лапы торкались в ли¬
цо, царапали щеки. Треснул рукав. Я выскочил на поляну и увидел Володь-
ку. Лицо его становилось то широким, то длинным. Он что-то говорил,
я не мог разобрать, и протягивал бутылку с соком. Я шел прямо на него,
и он отступил в сторону. Я успел заметить, что его прозрачные глаза стали
большими, — он увидел пояс в моем кулаке и шепотом спросил:
— Застукал?
— Прочь! — заорал я.
Биндо отошел еще дальше. И снова за своей спиной я услышал не¬
громкий смех...
Я бежал до самой деревни. Мимо, как в кино, мелькали стволы, кусты.
Огромные валуны, казалось, поворачивались на месте и смотрели вслед.
Я знал, что мне нельзя останавливаться. Иначе я поверну обратно в лес...
Забравшись на сеновал, я повалился на слежавшееся сено. Нащупал
подушку и с силой нахлобучил на голову.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Ночью меня разбудил Шуруп. Я долго не мог взять в толк, что ему
нужно.
— Клим Прокопыч топтыгина уложил, — говорил Сашка.
— Топтыгина?
— Привезти нужно, понял?
Я повернулся на другой бок, но Сашка за ногу стащил меня с тулупа.
— Надо помочь человеку, — сказал Сашка. — Заводи мотор!
Шуруп еще не ложился. Он с вечера околачивался с гитарой возле до¬
ма, поджидал Настю. От Шурупа попахивает самогоном.
Не хотелось мне ехать, но и отказать Климу неудобно. Все-таки на квар¬
тире у него. Машина стояла во дворе. Я ее днем заправил бензином.
Ворча на Сашку, я оделся и подошел к машине. У крыльца маячила
приземистая фигура Клима. Во рту тлела цигарка. Клим в дождевике с ка¬
пюшоном.
Мы втроем забрались в машину. Небо обложено облаками. Как мы в та¬
кой темноте найдем в лесу медведя?
У одного из домов Клим попросил остановиться. Я посигналил. Дверь
отворилась, и на крыльцо вышел человек. Он, очевидно, нас ждал. Когда
человек подошел поближе, я узнал Биндо. Ничего себе компания подби¬
рается!
Биндо заглянул в кабину, нахально подмигнул мне и, ухмыляясь, за¬
брался в кузов.
— Без него бы справились, — сказал я.
Клим промолчал. Сидел он рядом со мной и курил какой-то отврати¬
тельный крепкий самосад.
251
Фары освещали дорогу. Километров пятнадцать тряслись по проселку.
Потом Клим велел свернуть прямо в лес. Облитые желтым светом сосновые
стволы нехотя отступали в сторону. Валежник трещал под скатами. Грузо¬
вик медленно продвигался вперед, петляя меж деревьями. Иногда в рассе¬
янном свете фар вспыхивали чьи-то зеленоватые глаза и тут же гасли. Вет¬
ви царапали верх кабины. Шаг за шагом отступала темнота, чтобы снова
сомкнуться за машиной.
Клим командовал, куда ехать. Шуруп первое время клевал носом,
а теперь сон как рукой сняло. Он крепенько приложился лбом о железную
дверцу. Тер ладонью ушибленное место и тихонько ругался.
Стволы совсем сблизились, дальше ехать нельзя. Дальше сплошная
стена леса.
— Приехали, — сказал я и выключил фары.
Мы вылезли из кабины. В скудном свете подфарников едва различаем
друг друга. Шуруп огляделся и спросил:
— А у него... родственники не остались?
— Какие родственники? — спросил Клим.
— Медведица или как там их... Шатуны, что ли?
Мы медленно пробираемся по ночному лесу вслед за Климом. Машина
исчезла за деревьями. Кругом беспросветный мрак. Я боюсь отстать от
Сашки и почти наступаю ему на пятки. Биндо идет за мной.
— Клим Прокопыч, — почему-то шепотфм спросил Шуруп, — для
храбрости-то?
— Дело сделаем, — ответил Клим.
— Медведи такие, — сказал Сашка. — Один за одного горой...
— Захлопни свою коробку, — посоветовал Биндо.
— Клим Прокопыч, что же ты без ружья? — спросил Сашка.
— Вот зануда грешная! — сказал Биндо.
Сашка немного помолчал, а потом спросил:
— А топор?
— Какой топор? — невозмутимо спросил Клим.
— Ножик-то есть хоть у тебя? — завопил Шуруп. — Какой же ты,
Клим Прокопыч, охотник без ружья?
Над головой покачиваются вершины. Ветер посвистывает в колючих
сосновых и еловых лапах. А здесь, внизу, ветра нет. Мои глаза немного при¬
выкли к темноте, я уже смутно различаю Сашкину спину. Биндо шагает
позади неслышно, будто лесной зверь. Что-то мрачный Володька.
— Цел родимый... — слышу я наконец довольный голос Клима.
Мы вглядываемся в огромную темную массу. Я еще никогда не видел
мертвых медведей. Клим достал из кармана бутылку, вытащил бумажную
затычку и, выпив из горлышка, протянул Сашке. Тот изрядно отхлебнул
и отдал мне. Я подержал теплую бутылку в руках и передал Биндо.
— Брезгуешь? — спросил Клим.
— Пейте, — сказал я.
Сашка с опаской нагнулся над медведем.
— Хлопнули черта косолапого... — сказал он. И вдруг отскочил в сто¬
рону: — Братцы, а у медведя-то копыта?!
Биндо хмыкнул.
— Как же нам его лучше взять-то? — сказал Клим.
— Вот так медведь! — сказал Сашка.
Клим и Биндо встали впереди, а мы сзади. Под тушу были подложены
две толстые лесины. По команде Клима мы подняли тушу. Подошвы вдав-
252
ливались в пружинистую землю, нас качало из стороны в сторону. Шуруп
пыхтел рядом и чертыхался. Мелькнул тусклый свет. Это машина. Тяжело
дыша, мы опустили тушу на землю. Шуруп прислонился к освещенной под¬
фарником сосне и руки опустил.
— Помру, — сказал он. — Давай лекарство, Прокопыч!
На березовых лесинах лежал огромный бородатый зверь. Это был лось.
Глаза прикрыты большими седоватыми ресницами, морда оскалена. Одно
плечо потемнело от крови. В бороде застряли сучки и желтые сосновые
иголки.
— Медведь с копытами, — сказал я.
— В долгу не останусь... — буркнул Клим.
— Медведь или лось, какая разница? — подал голос Биндо.
Мы с трудом своротили убитого лося в кузов. Когда я закрывал борт,
лосиное копыто гулко ударилось в доску.
Клим вытащил из карманов одну начатую бутылку и вторую полную
и огурцы. Все это разложил на капоте.
— Дело сделано, — сказал он, наливая полный стакан, который захва¬
тил с собой. Выпил, крякнул, отер рот рукавом и протянул стакан мне.
— За рулем не пью, — сказал я и забрался в кабину.
— В лесу милиции нет, — ухмыльнулся Клим, с хрустом откусывая
пол-огурца.
Включив фары и открыв дверцу, я стал осторожно подавать машину
назад. Шуруп командовал, в какую сторону крутить руль. И все-таки я за¬
цепил бортом за толстый ствол. Посыпалась содранная кора. Кажется,
одна доска треснула.
По старому следу я выбрался на проселочную дорогу. На кустах блесте¬
ла роса. Деревья шумели, кругом мрак. В такое время только и обделы¬
вать темные дела...
— Давай на шоссе, — сказал Клим.
Я молча взглянул на него и тронул машину.
Вырвавшись на шоссе, я дал полный газ. Свет фар выхватывал у ночи
изрядный кусок серого асфальта, придорожные кусты, стены и темные кры¬
ши домов. Ни встречных машин, ни огней. Иногда в желтом свете начинал
клубиться туман. Это в низинах, с полей и перелесков на шоссе выползали
бело-серые хлопья. Не снижая скорости, я врывался в туман, словно в дож¬
девое облако, и, протаранив, вылетал на пригорок.
Мое плечо упиралось в плечо Клима. Шурупа прижали к дверце.
А там, в кузове, вместе с мертвым лосем трясется Биндо. Куда же они хотят
сбыть эту тушу? Возле моей щеки тлеет огонек. Это Клим сосет свою во¬
нючую самокрутку. После этой канители с лосем Клим как-то обмяк и
опьянел. Обычно молчаливый, он вдруг разговорился.
— Мало осталось лосей-то, — рассказывал он. — Прошлой зимой
я четырех уложил... В нашем деле главное — это концы в воду. Не то в два
счета погоришь. А эту матку я еще третьего дня заприметил. Недавно
отелилась.
— А как же лосенок? — спросил я.
— Матку-то я свалил с первого выстрела. Ну, а он подбежал, тыкается
мордой в вымя, тут я выхожу...
— Убил? — спросил я.
— Куды ж он без матки-то? Сосунок. Прирезал я его...
253
Я отодвинулся к самой дверце. Но его плечо по-прежнему толкалось
в мое. Мне хотелось вырвать из его бородатого рта эту вонючую цигарку и
выбросить вон. Клим рассказал, что лося он сдаст одному дружку из лес¬
промхоза. Он в столовой заведующим работает. Ему положено принимать
от охотников лосятину. Платят с пуда. Оформляют все это дело на чужую
фамилию. А деньги выкладывают на кон наличными. Клим уже не одного
лося ему сплавил. Ну, понятно, дружку тоже требуется подкинуть...
— Сколько до райцентра? — спросил я.
— Верст восемь, — ответил Клим.
Впереди мелькнул знак: «Внимание, дорожные работы!» Асфальт раз¬
рыт. На обочине чернеют дорожные машины. Блеснул сталью желтый
каток. Я притормозил. Шуруп, который, как мне казалось, дремал, вдруг
спросил:
— Как же это ты, Клим Прокопыч, а? Лосенка ножиком?!
— Богу на него молиться, что ли? — ответил Клим.
Показались постройки. Райцентр. Когда мы въехали в небольшой го¬
родок, Клим негромко сказал:
— Сразу за пожарной направо.
Я проехал мимо. Клим повернул заросшее черными волосами лицо
ко мне.
— Теперь на площади разворачивайся, — сказал он.
Я остановился у большого магазина. На опрокинутом ящике дремал
сторож в длинном брезентовом плаще. Из поднятого воротника торчал ши¬
шак шлема времен гражданской войны. Я подошел к бывшему красногвар¬
дейцу, растолкал и сказал, что магазин ограбили. Сторож вскочил и,
схватив меня за грудки, стал трясти. Я сказал, что пошутил. А когда он
успокоился, спросил: как лучше проехать к прокурору?
— Вот позову сейчас милицию... — пригрозил сторож.
— Зови, — сказал я.
Биндо выпрямился в кузове и молча прислушивался к нашему разго¬
вору. Из кабины выглянул Клим.
Наконец сторож объяснил, как найти районное отделение милиции.
К прокурору в столь ранний час было ехать бессмысленно. Я забрался в ка¬
бину, включил скорость. Клим сбоку посматривал на меня.
— Вот какое дело, Клим Прокопыч, — сказал я. — Не поедем мы
к твоему дружку заведующему... В милицию поедем.
— Ты серьезно, Андрей? — спросил Шуруп. Он окончательно про¬
трезвел.
— Какие тут шутки, — сказал я.
— Ну и правильно, — согласился Сашка. — Маленького лосенка
не пожалел...
— Вы что, сдурели? — зашевелился встревоженный Клим. — Я вам
по тридцать рублей... По сорок?!
— Не торгуйся, Клим Прокопыч, — сказал я.
— Стой! — заорал Клим и схватился за руль. Я затормозил. Машина
свернула с шоссе и правым колесом наехала на тротуар. Из кузова выпрыг¬
нул Биндо и отворил дверцу.
— Что за шум, а драки нет? — сказал он.
— В свой дом пустил как людей, а вы?! — бушевал Клим.
— Не задаром же? — сказал Шуруп.
— А ты, комедиант, молчи! — рявкнул Клим. — Как жрать, так
первый... Знал бы, расколол балалайку о твою башку!
254
— Не балалайку, а гитару, — поправил Шуруп.
— Ты не попрекай, — сказал Биндо. — Мало мы тебе делали? Кубо¬
метров десять казенного лесу на своих плечах перетаскали.
Мне было интересно: как в этой ситуации поступит Биндо? Судя по все¬
му, он с Климом заодно, а теперь вроде отмежевывается.
— Везите! Сажайте, кляп вам в глотку! — шумел Клим. — Пусть все
летит прахом! Моя дочка вам спасибо скажет...
— Ну его к черту, Андрей? — сказал Сашка. — Пускай уматывает!
— Говорил тебе, Прокопыч, — сказал Биндо. — Не затевай дело с ма¬
шиной... Наших ребят дешево не купишь!
— Тебя вот купил, — сказал я.
— Ты мне дела не пришивай, — с улыбкой сказал Биндо. — Я лося
не стрелял... А грузили на машину вместе. Я тоже думал, это медведь.
— Околпачил, как мальчишек, — сказал Шуруп.
— Так мне и надо, старому дураку, — глухо бормотал Клим.
Он понуро сидел в кабине и сморкался в грязный платок. На нас он
не смотрел и больше не ругался.
— Настасье к празднику платьишко хотел... Девка на выданье. А у нас
в колхозе разве много заработаешь? Пять тыщ штрафу дадут за лося,
я знаю... Дом продавать, а баб на улицу?
— Отпусти его, Андрей, — сказал Сашка.
— Тут многие лосями промышляют, — прибавил Биндо.
Я молчал. Шуруп и Биндо смотрели на меня. Клим, сгорбившись, все
сморкался в свой большой носовой платок.
— Ладно, — сказал я. — Уходи...
Шуруп распахнул дверцу и выскочил из кабины, чтобы пропустить
его. Клим поднял голову и посмотрел на меня.
— А лось? — спросил он.
— Не твоя забота, — сказал я.
— Чего раздумываешь, Прокопыч? — сказал Биндо. — Вытряхивайся
по-быстрому...
Клим кряхтя вылез из кабины. В сером утреннем сумраке он мне пока¬
зался совсем старым и не таким могучим, как в лесу. Не говоря больше ни
слова и не оглядываясь, он зашагал в темноту. Я подождал, пока не заглох¬
ли на пустынной улице его тяжелые шаги, потом включил мотор.
Шуруп забрался в кабину. Биндо тоже хотел было за ним, но я ему
сказал:
— Что же ты приятеля оставил? Иди, утешай...
— Брось эти шутки, — нахмурился Биндо.
Я нагнулся и захлопнул перед его носом дверцу. Я думал, он на ходу
вскочит в кузов, но Володька остался на тротуаре. Он молча смотрел нам
вслед.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Грузовик мчится по мертвому шоссе. Свет фар желтым мячиком прыга¬
ет по серому асфальту, натыкается на мокрые взъерошенные кусты. Небо
такое же серое, как и асфальт.
Закостеневший безжизненный мир летит под колеса, мелькает по
обе стороны шоссе. Угрюмые избы с потухшими окнами, длинные, как то-
255
варные составы, скотники, костлявые остовы похудевших стогов, одинокие
деревья на перепутье дорог — все это на один миг возникает перед глазами
и исчезает в серой тьме. Сейчас самый глухой час, когда еще не кончилась
ночь и не занялся рассвет. Даже привыкшие к бодрствованию ночные сто¬
рожа в этот час с трудом борются с дремотой. Полевая мышь и та не пере¬
бежит дорогу. Мотор тоскливо воет на одной ноте. Стрелка спидометра за¬
мерла на 90 км. На капоте и крыльях дрожат, но не срываются крупные
капли. Выпала утренняя роса.
На повороте тусклый луч, ощупав мокрые кусты, скользнул по черной
полянке. Голубым пламенем вспыхнули и сразу погасли подснежники.
Я резко затормозил. Шуруп приоткрыл один заспанный глаз.
— Приехали? — спросил он.
— Спи, — сказал я.
Роса облепила подснежники мелкими блестящими каплями. Снег давно
сошел, а подснежники все еще цветут. Я нарвал букет ломких голубых цве¬
тов, пушистых, как маленькие котята. Обернув их носовым платком, сунул
за пазуху.
Небо и асфальт сливаются. Лес далеко отступил. На обочинах одни
кусты. А за кустами чернеют вспаханные и засеянные поля. Сашка чему-то
ухмыляется во сне. Счастливый человек, может в любом положении спать.
Он даже не знает, куда мы едем. Ему это безразлично.
Там, в милиции, я решил не возвращаться в деревню, а ехать прямо
в город. Всего два часа езды. Мне вдруг захотелось увидеть Марину. И это
желание было таким сильным, что я едва дождался, пока дежурный лейте¬
нант оформил акт. Я не сказал, что лося убил Клим. Мы с Шурупом сказа¬
ли, что тушу увидели на дороге, чуть не наехали на нее. Глаза у лейтенанта
были красные от бессонницы или усталости, и он не стал дотошно выяснять
обстоятельства. Даже не спросил, как это мы вдвоем ухитрились многопу¬
довую тушу взвалить в кузов. Составил акт, записал наши фамилии. А по¬
том мы общими усилиями — пришлось позвать еще двух милиционеров —
сгрузили лося во дворе.
— Ох, шалят браконьеры! — сказал лейтенант.
— А вы куда смотрите? — спросил я.
— У нас работы хватает.
Лося, наверное, утром сдадут в столовую. Возможно, тому самому за¬
ведующему — дружку Клима. Только на этот раз по закону, как полага¬
ется. День за днем будет ждать гостей из района Клим Прокопыч. А если
пронесет на этот раз, то, может быть, глухой бор снова огласится воров¬
ским выстрелом, запахнет порохом... Но, как говорит сам Клим, «сколько
веревочка ни вейся — быть концу!»
Когда один сидишь за рулем, а кругом раскинулся сонный мир, неволь¬
но задумываешься над жизнью.
Почему я не выдал Клима? Пожалел? Или Настя? Как он сказал... Дом
продавать, а баб на улицу? Хорошая девка Настя. Очень Сашке нравится,
но на все его ухаживания она отвечает смехом. Есть у нее парень, Вася. Он,
кажется, все-таки решил перейти в колхоз... Не хватило у меня твердости,
вот и отпустил Клима. Был у нас в автотранспортной конторе завгар.
Сволочь, каких поискать. Знал я, что он вымогает у ребят деньги. Напри¬
мер, придут новые машины, завгар решает, кому отдать. Любому приятно
на новую пересесть, до того старая калоша осточертеет. То одно полетело,
то другое. Не ездишь, а ремонтируешь. Кто больше даст в лапу, тому зав¬
гар и вручит грузовик. И еще, паразит, в торжественной обстановке, как
256
лучшему шоферу. Он и с меня хотел содрать деньгу, но я не дал. Тогда он
за какую-то чепуху перевел меня с машины в автослесари, а ребятам по
пьянке похвалялся, что вообще меня из гаража выживет. И выжил. Прав¬
да, я сам виноват. Не нужно было его по морде бить. А случилось вот что.
Приехал в гараж его дружок — у него таких много было в городе, — вы¬
шел у «Волги» из строя задний мост. Сколько дружок заплатил завгару,
я не знаю, но он мне велел снять с нашей исправной «Волги» почти новый
задний мост и поставить вместо испорченного, а он потом спишет... Вот тут
я и не стерпел: на глазах дружка закатал ему в лоб.
Я думал, ребята поддержат меня, но никто не захотел идти против зав-
гара. В общем, пришлось мне уволиться «по собственному желанию».
Я плюнул и ушел. Потом из-за этой гниды два хороших парня погорели.
Это он их под обух подвел. Завгара наконец выгнали с работы. Попался
все-таки! А доведи я тогда дело до конца — не отбывали бы парни срок.
Когда я начал выводить завгара на чистую воду, по гаражу пополз слу¬
шок, что я склочник. И это отвратительное слово охладило мой пыл... По¬
том ребята из гаража говорили — мол, ты прав был, надо было его так и
этак, подлеца... Но, как говорится, после драки кулаками не машут.
Там не захотел прослыть склочником, а сейчас с Климом — неблагодар¬
ным. Как же, у него на квартире жил, ел-пил за одним столом...
Там, где должен показаться город, серое небо раскололось и неширокая
голубая полоса засияла свежестью. За моей спиной вставало солнце. Блед¬
ные лучи, пробившись сквозь облака, заглядывали в заднее окно кабины.
На душе становилось светлее. До тех пор, пока я не наткнулся в лесу
на узкий пояс Оли, я редко вспоминал Марину. И когда мне было очень
плохо там, на сеновале, я подумал о ней. У меня есть Марина, женщина,
которая меня любит, с которой мне было всегда так хорошо. Потом я понял,
что Марина была для меня как для утопающего соломинка. Это потом, го¬
раздо позже, а сейчас я с восторгом думал о ней. Какая она ласковая,
добрая, такую женщину нужно на руках носить! И почему я до сих пор
не женился на ней?..
• С холма я увидел большой спящий город. Высоченная телевизионная
вышка. На ней, как на новогодней елке, красные огоньки. На окнах длин¬
ных корпусов завода «Электроприбор» — багровый отблеск восходящего
солнца. Железнодорожный переезд с опущенным шлагбаумом. И черная,
окутанная белым паром громада паровоза.
Крутой спуск — и все это исчезло. Передо мной влажный выбитый
асфальт и разъезженные глинистые обочины. Навстречу лениво ползет
огромный самосвал. На радиаторе — белый бык. В кузове — гора угля.
Это первая машина, которая попалась навстречу. У шофера кепка надви¬
нута на самые глаза. Он жует что-то.
Через несколько минут я заторможу у дома Марины. Она, конечно,
спит. Анна Аркадьевна все еще в Москве. В гостях у старшего сына. Что ж,
теща у меня будет не первый сорт, но с этим придется примириться. И мне,
и ей.
Глядя на полосатый шлагбаум, лениво разлегшийся над дорогой,
я представил себе такую картину: взлетев на лестничную площадку, я при¬
кладываю палец к черной кнопке звонка.
«Андрей? Наконец-то!..»
Она розовая ото сна, волосы распущены по плечам.
«Здравствуй, Марина!»
«Я сейчас приготовлю ванну...»
257
«К черту ванну! Когда открывается загс?»
«Загс?»
«В девять утра или в десять (черт его знает, когда загс открывается!)
мы вступаем в законный брак... С сегодняшнего дня будем строить образ¬
цовую советскую семью! Как ты думаешь, сколько у нас будет детей? Двое?
Трое?.. Или лучше пятеро?!»
«Я по тебе так соскучилась...»
Я нажимаю на черную кнопку. В прихожей приглушенно дребезжит
звонок. Уже совсем рассвело, но на лестничной площадке в матовом колпа¬
ке ярко горит электрическая лампочка. За обитой коричневым дерматином
дверью тишина. Крепко спит моя Марина! Я снова и снова нажимаю кноп¬
ку. В другой руке у меня подснежники. На них еще не высохла роса. Один
цветок сломался.
Скрипнул паркет или пружины дивана, на котором она спит. Я от¬
пускаю кнопку и жду. Но в квартире снова тишина. Наверное, одевается.
Я жду. Минуту, другую. Мертвая тишина. Что за чертовщина! Я давлю
податливую кнопку. Один длинный непрекращающийся звонок.
Явственный шорох у двери (наконец-то!) — и голос Марины:
— Мама, это ты?
— Марина! — негромко говорю я.
Нас отделяет друг от друга дверь. Несколько десятков миллиметров
прессованного картона. С шорохом поворачивается в замке ключ, я не¬
терпеливо тяну ручку на себя, мои губы помимо воли складываются
в радостную улыбку. Только сейчас я понял, как сильно соскучился по
Марине...
— Я удрал... — говорю я. — К тебе... Вот примчался!
Она стоит на пороге, загородив вход. На ней шерстяная кофточка, на¬
спех надетая поверх длинной ночной рубашки. Что с ней такое? Глаза
у Марины огромные, и в них страх. Щеки бледные, как эта дверь, выкра¬
шенная белилами.
— Пусти же, — говорю я.
Но она, не двигаясь, стоит на пороге.
— Нет, — говорит она. — Тебе нельзя... Уходи!
Я начинаю что-то соображать. Грубо отстраняю ее и вхожу в комнату.
У окна стоит Глеб Кащеев, мой старый друг. Он в одних трусах. Черная ше¬
велюра растрепана, на носу очки. Огромный волосатый мужчина в малень¬
ких красных домашних туфлях, в которых помещаются лишь его пальцы.
Эти шлепанцы принадлежат Анне Аркадьевне. Несколько раз я их надевал
в ее отсутствие... Глеб съеживается и хлопает бесстыжими глазами.
— Мы тут к тебе в деревню собрались... — говорит он, переступая
с ноги на ногу. Одна красная тапка падает. Глеб нащупывает ее и всовыва¬
ет ногу. Пятки у него толстые и серые. В черных всклокоченных волосах ко¬
лышется маленькое пуховое перо. По комнате гуляет сквозняк. Я вижу, как
шевелятся портьеры... Моя рука с подснежниками сиротливо висит вдоль
туловища. И эти голубые подснежники кажутся такими ненужными, что
мне становится стыдно. Я прячу руку за спину.
— Можешь ударить меня, — говорит Глеб.
Тапка опять соскочила. И он елозит ногой по блестящему паркету,
отыскивая ее. Я чувствую, что вот сейчас действительно изо всей силы
ударю его в толстое лицо. Но в правой руке подснежники...
258
— Хочешь выпить? — спрашивает Глеб. Он все еще шарит по полу
толстой, как у слона, ногой. Нащупывает этот идиотский шлепанец. — Мы,
старик, понимаешь, с Мариной Сергеевной...
— Понимаю, — говорю я. И озираюсь: где же Марина? Ее нет в при¬
хожей. А дверь отворена. Для меня. Дескать, можешь уйти. Из ванной ком¬
наты снизу пробивается полоска света. Марина там. Закрылась в ванной.
Я пинком отшвыриваю красную тапку и выхожу на лестничную площад¬
ку. Из глубины комнаты доносится голос Глеба:
— Мы ведь мужчины, старик... И потом, ты сам виноват: как ты к ней
относился?
— Ты учти мой горький опыт, — говорю я.
У меня уже нет злости. Одна смертельная усталость. Я слышу, как
всхлипывает в ванной Марина. Никто не выходит закрыть за мной дверь.
Я с силой захлопываю ее. Розовый кусочек штукатурки падает на зеленый
резиновый коврик. Я спускаюсь по такой знакомой лестнице. Я знаю, что
спускаюсь по этой лестнице в последний раз. У подъезда стоит пыльный
грузовик. Слышно, как в радиаторе булькает вода. Еще бы, такой длинный
путь... Шуруп, скорчившись, сладко спит на сиденье.
Я совсем забыл про цветы. Разжимаю руку: на горячей ладони пу¬
шистые розовые стебли и смятые голубые лепестки. Растерзанные под¬
снежники падают на тротуар. Ветер подхватывает их и гонит по чистому
асфальту.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЖУРАВЛЬ В НЕБЕ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В семь вечера приехал Игорь Овчинников. Он был чем-то расстроен.
Пришел, молча уселся на стул и закурил.
— Что у тебя новенького? — спросил я. — Кого убили, зарезали?
— Я убил, — мрачно сказал Игорь.
— Полиция ищет убийцу со скальпелем... Приметы: рост два метра,
глаза серые с металлическим блеском... Расскажи, кого ты отправил на тот
свет? — заинтересовался Сашка Шуруп. Он любил всякие сенсации.
Особенно если это касалось нападений, убийств, катастроф.
— Сразу наповал, — сказал Игорь. — Даже не дрогнула.
— Собаку? — спросил я.
— Кошку, — сказал Игорь. — Почти напротив вашего дома. И глав¬
ное, черная.
Игорь — человек суеверный. Это я заметил, еще когда мы в одной
команде играли. У нас как-то в понедельник были ответственные сорев¬
нования, так Игорь уговаривал перенести на другой день. Тем более что
понедельник был тринадцатого числа. Его, конечно, на смех подняли. Но
встречу мы тогда все-таки проиграли.
Сашка лежал на койке и читал. Венька что-то высчитывал на логариф¬
мической линейке. Он наконец закончил свой проект и теперь делал окон¬
чательные расчеты. Я удивлялся его упорству и завидовал. У меня скоро
экзамены, я тоже каждый день с утра занимаюсь, но к вечеру уже не могу
себя заставить сесть за учебники. А Венька приходил с работы и, загородив
настольную лампу газетой, до глубокой ночи чертил и высчитывал. Он
даже осунулся. Нос стал еще длиннее, а пиджак болтался на плечах.
— Собирайтесь, мальчики, — сказал Игорь, — а то магазин скоро
закроют и мы останемся без стульев.
— Какие еще стулья? — удивился я.
— А сидеть на чем?
— Вечер загадок, — сказал я.
Игорь полез в карман и достал ключи.
— Однокомнатную квартиру получил... Позавчера.
— И сидит молчит! — воскликнул Венька, засовывая линейку в чехол.
— Это дело надо обмыть, — оживился Сашка.
260
— Я за вами и приехал...
— И сидит молчит! — сказал Венька.
Игорь поднялся со стула.
— Захватите стаканы, вилки... У меня ничего нет.
— Поздравляю, — сказал я. — Вот это новость!
— Шпроты взять? — спросил Сашка. Он уже запихивал в дерматино¬
вую сумку ножи, вилки, стаканы.
— Ну их к черту, твои шпроты, — сказал Венька.
— Заелись, буржуи! — усмехнулся Сашка и одну банку все-таки
положил в сумку.
Игорь протянул мне ключи от машины.
— Садись лучше ты за руль... — сказал он.
Мы сидим за столом на новых желтых стульях. В квартире пахнет обой¬
ным клеем и масляной краской. На белом паркете строители оставили свои
следы. Окна распахнуты, и мы слышим уличный шум. На подоконнике
Венькин портативный магнитофон. Играет джаз. Венька притопывает
и стучит вилкой по столу, у него хорошее настроение, и ему хочется тан¬
цевать.
Я понимаю Веньку, — свалить с плеч такую огромную работу! На днях
он отнесет проект главному инженеру. При Веньке я стеснялся совать нос
в его проект, но, когда он уходил, разворачивал большой лист и с удо¬
вольствием рассматривал. На бумаге возникали очертания новых цехов,
подсобных помещений, поточные линии станков, новое оборудование...
Однажды Венька застал меня за этим занятием. Я не услышал, как он
вошел, — сидел за столом, углубившись в проект. Я задумался вот над
чем: Тихомиров слил арматурный с котельным цехом. Оба эти цеха потом
исчезнут. У тепловозов нет котлов и паровой арматуры. У тепловозов —
дизели и электрические машины. Получается, что в одном котельном цехе
по сути дела сосредоточатся сразу три цеха: котельный, арматурный — они
будут действовать, пока, не закончится на заводе ремонт паровозов, —
и цех электрических машин — это для будущих тепловозов. Не лучше ли
арматурный слить с механическим? Когда завод начнет ремонтировать
тепловозы, механический цех будет иметь гораздо большее значение, чем
сейчас. Возрастет объем работ.
Чтобы убедить Веньку, я даже набросал небольшой чертеж...
— Я смотрю, ты не расстаешься с моим проектом, — усмехнулся
Венька.
— Представь себе, даже во сне его вижу, — ответил я и высказал свои
соображения.
Венька небрежно повертел в руках мой чертеж.
— Ого! Ты, оказывается, умеешь грамотно чертить! — сказал он.
— А почему бы нет? Знаешь, где бы я разметил дизельный цех?
— Ну-ну, валяй, конструктор!
— Рядом с главными цехами... Вот здесь сбоку можно пристроить. Ты
пойми, зачем переоборудовать вагонный цех под дизельный? Проклады¬
вать путь, устанавливать подъемники. Дизели придется транспортировать
почти на полкилометра? А потом все на слом! Все равно ведь придется
строить новый цех рядом с главным?
— Уж не хочешь ли ты стать моим соавтором? — насмешливо спросил
Венька.
261
Вот оно что! У меня сразу пропала охота что-либо доказывать.
— Пошел ты к черту со своим проектом! — сказал я.
— Золотые слова! — улыбнулся Венька.
Через несколько дней, заглянув в проект, я обнаружил, что Венька
все-таки объединил механический цех с арматурным. Молодец, прислу¬
шивается к критике! А вот дизельный цех решил перенести в вагонный.
Мне непонятно было его упорство. Простая логика подсказывала, что
я прав. Лишь потом я понял, в чем тут дело...
Венька ставит новую бобину.
— А где же девочки? — говорит он.
Сашка задумывается, и на лице его появляется улыбка.
— Сейчас девочки будут! — говорит он и встает из-за стола. — Где
тут у вас телефон?
— Черт его знает, — говорит Игорь.
Венька роется в карманах, достает несколько двухкопеечных монет
и протягивает Сашке.
— Пригодятся.
— У нас стульев больше нет, — говорит Игорь.
— На колени посадим! — смеется Венька и кричит Шурупу: — Один
не возвращайся!
По паркету шаркают подошвы. Венька танцует с Иванной, а Сашка
с ее подружкой Люсей — невысокой блондинкой с коричневой мушкой
чуть выше переносицы, как у индианки. Шурупа не было целый час и вот
пришел вместе с ними. Насилу уговорил.
Я и не подозревал, что Вениамин так хорошо танцует. У него ленинград¬
ская школа. Он знает все модные танцы. Вон как ходит на полусогнутых
вокруг Иванны. Медленно приседает почти до самого пола, падает на одну
руку и, поворачиваясь, высоко подкидывает ноги. «Хорошо!» — выкрики¬
вает Венька, точь-в-точь как заядлый парильщик в бане. Шуруп старается
не отстать от него, но за Венькой ему не угнаться.
Я с удовольствием смотрю на тоненькую, в светлом платье Иванну. Ее
удивительные глаза весело блестят на смуглом лице. Черные волосы под¬
стрижены, и короткая челка спускается на лоб. Венька дергает ее на себя,
поворачивает и выделывает такие замысловатые па, что даже Игорь, кото¬
рый равнодушен к танцам, удивленно качает головой.
— Артист! — говорит он.
Потом я танцую с Иванной. Мне, конечно, далеко до Веньки, но я тоже
стараюсь вовсю.
— Нравится моя подружка? — спрашивает Иванна.
— Она все время молчит.
— Ты ей тоже понравился, — говорит Иванна.
— На лбу у нее родинка или нарисовала?
— Пусть лучше молчит, — говорит Иванна. — Стоит ей рюмку выпить,
как не остановишь...
— Интересно, — говорю я.
Я взял;грех на душу и уговорил блондинку с родинкой на лбу выпить
рюмку портвейна. Она мне сразу же сообщила, что ее зовут Люся. Работа¬
ет на трикотажной фабрике. Ей уже исполнилось восемнадцать лет, и она
закончила восемь классов. Учиться так надоело, так надоело... В цехе
у них один мужчина, его зовут Валера. Я, наверное, его знаю... Высокий
262
такой! Он ужасный бабник! Вчера она смотрела кинофильм «Война и мир».
Тихонов такой душечка...
Это продолжалось с четверть часа. Когда она стала перечислять кино¬
актеров, в которых по очереди была влюблена, я не выдержал. Похлопал
себя по карманам и поднялся из-за стола.
— Куда же вы? — спросила Люся. — А вам Рыбников нравится?
— Спички куда-то подевались... — сказал я и ушел на кухню.
Когда я снова появился в комнате, Люся уже сидела рядом с Игорем
и сооружала ему бутерброд. Игорь хотел было подняться, но Люся его
не отпустила.
— Вы танцуете? — спросила она.
— Это вы мне? — сказал Игорь.
— Вы такой длинный... и все время молчите.
— Гм, — сказал Игорь.
— Все курите и курите... Дайте, пожалуйста, мне сигарету.
Игорь дал. Потом, спохватившись, чиркнул зажигалкой.
— У нас в цехе есть такой Валера. Вы, наверное, его знаете... Он та¬
кой высокий!
— Не знаю, — сказал Игорь.
— А вы видели фильм «Война и мир»?
— Нет, — сказал Игорь.
— Вы всегда такой скучный?
— Что? — спросил Игорь.
— Вы, наверное, молодой ученый... Все думаете и думаете...
— Извините, — сказал Игорь, — кажется, звонят?
— Я ничего не слышу.
— Пойду открою, — сказал Игорь.
Венька и Шуруп танцуют со своими дамами, а мы с Игорем сидим на
подоконнике и курим. Во дворе еще не убран строительный хлам. Железной
грудой лежат разобранные леса, рядом штабеля белого кирпича. У подъез¬
да разгружают машину с вещами. Трое мужчин ворочают в кузове огром¬
ный шифоньер. На ступеньках стоит женщина с завернутым в красный
платок котом и смотрит на них. Переживает. Не грохнули бы, чего доброго,
этот нелепый желтый гроб.
— Наконец-то ты по-человечески будешь жить, — говорю я.
Игорь почти два года обитал в маленькой комнатке рядом с прозектор¬
ской, где он вскрывал трупы. Днем эта комнатка была кабинетом, а ночью
спальней. Случалось, что Игорю приходилось проводить ночь рядом с по¬
койником, который, прикрытый простыней, лежал на длинном узком столе
в соседней комнате. Я, кажется, не трус, но не хотел бы провести ночь с та¬
ким соседом. А Игорь мог читать, спать, есть и даже ни разу не вспомнить,
что за тонкой перегородкой лежит покойник.
— Помог бы мне обзавестись хозяйством, — говорит Игорь. — У меня
пока стол, три стула и раскладушка... Я не очень соображаю в этом деле.
Надо ведь покупать что-то?
— Это приятные заботы, — говорю я.
— Старина, — говорит Игорь, — забирай свои шмотки и переезжай
ко мне?
— На работу далеко, — отвечаю я. — А там рядом.
— Как хочешь... Вот тебе ключ, когда вздумаешь — приходи.
263
Игорь вынимает из кармана новенький ключ с кольцом и отдает мне.
Раздается звук пощечины. Это Иванна залепила Веньке. Он сконфу¬
женно стоит посредине комнаты и держится за щеку.
— За что же это? — поинтересовался я.
— Он знает за что, — говорит Иванна. Глаза ее потемнели и сверкают,
как у рассерженной кошки.
— Какие у нее глаза! — наконец-то замечает Игорь.
Рассерженная Иванна уходит на кухню.
— Надо ее успокоить, — говорит Игорь.
— Она такая... Возьмет и уйдет.
— Я ей альбом покажу.
— На фотографиях ты получаешься хорошо, — говорю я. — Даже
немного похож на какого-то артиста...
— На какого? — спрашивает Игорь.
— Забыл, — отвечаю я.
Когда Иванна вернулась в комнату, Игорь достал из чемодана альбом,
где была старательно отображена вся его спортивная биография, и подо¬
шел к ней. Иванна села на стул у стены и стала листать альбом. Глаза ее
все еще метали молнии. Но я-то знаю Иванну, она долго не может сердить¬
ся. Длиннющий Игорь, перегибаясь пополам, объяснял ей. Иванна сначала
слушала равнодушно, а потом заинтересовалась. Вениамин стоял у окна,
крутил в руках пустую бобину. Изредка бросал любопытные взгляды в их
сторону.
Видя, что в этот вечер ему не удастся вернуть расположение Иванны,
Вениамин быстренько перекинулся на Люсю, которую Шуруп с удовольст¬
вием передал ему. Сначала Венька слушал ее, а потом включил на полную
мощность магнитофон и пошел с ней отплясывать какой-то сверхмодный
танец. Люся была покладистой девушкой, и Венька закрутил ее, закружил,
то опускал на пол, то поднимал под потолок. Люся только взвизгивала.
В прихожей раздался звонок. Я пошел открывать. На пороге стоял Глеб
Кащеев. В руках пакеты. Он, улыбаясь, смотрел на меня.
— Андрюшка! Сколько лет, сколько зим! Я тебя тут как-то
разыскивал...
Как будто между нами ничего не было! Он готов был облобызать меня,
и я невольно попятился.
— Да|бери же, старик, свертки, а то уроню... — это мне. — Эй, новосё¬
лы, я приветствую вас! Потрошитель, почему лифта нет? — повернулся он
к Игорю.
Кащеев сразу заполнил просторную комнату собой и своим голосом.
Он заставил девушек разложить на столе закуску, подмести пол. Ходил по
комнате большой, лохматый и распоряжался.
— А ну, показывай свою хату, — гремел Глеб. — Кухня маленькая —
это плохо... Если ты когда-нибудь женишься — в чем я сомневаюсь, —
жена тебе!не простит такую кухню... Ванная отдельно — везет же челове¬
ку! Чулан... Сюда ты будешь прятать чужих жен, когда мужья нагрянут...
Сказал и осекся, взглянув на меня. Впрочем, тут же перестроился...
Я смотрел на него и не чувствовал злости. 'Мне как-то стало все равно. Пос¬
ле той истории, когда я увидел Кащеева в комнате Марины, я много думал
о них. И пришел к выводу, что мы с Глебом не были друзьями. Но я никогда
бы так не поступил, как Глеб. Это я знаю твердо.
Марину с тех пор я не видел. И все мысли о ней гнал прочь. Марину
я даже меньше обвинял, чем Глеба. Я сам когда-то внушал ей, что мы
264
оба свободны от каких-либо обязательств друг перед другом. Мне было хо¬
рошо с ней, и я не задумывался серьезно о наших отношениях, которые
казались мне прочными и незыблемыми. Я был уверен в Марине. Кстати,
там, в Крякушине, я почти не думал о ней. И даже газету с очерком Кащее¬
ва прочитал что-то на третий или четвертый день. Там мои мысли были за¬
няты Олей. И лишь когда нашел в лесу узенький пояс от ее платья, вспом¬
нил о Марине. А если бы Оля не оттолкнула меня? Тогда вспомнил бы я
о Марине?..
Глеб подошел ко мне, обнял за плечи. Я стряхнул его руку.
— Нам надо, старина, поговорить, — сказал он. — Здесь шум, гам.
Пошли на кухню?
Я сел на единственную табуретку, он взгромоздился на подоконник.
Глядя, как он покачивает толстой ногой, обутой в желтую туфлю, я вспом^
нил про маленькую красную тапочку Анны Аркадьевны, которую он стара¬
тельно нащупывал. Там, в комнате Марины. Интересно, понравился Глеб
старухе? Должен понравиться. Он весьма представительный, и немного
пухлые руки его без мозолей...
— Мы с тобой, старина, друзья... — начал Глеб.
— Были, — перебил я.
— В конце концов мы, мужчины, будем ли из-за какой-то...
— Ты имеешь в виду Марину? — спросил я.
— Дай мне в морду и забудем... Что поделаешь, если уж так все
вышло?
— Ничего не поделаешь, — сказал я.
— Я не понимаю, почему ты все это так близко принял к сердцу?
Если бы она была твоя жена...
— Тебе этого не понять, — сказал я.
— Ведь ты не любишь ее?
— Дело ведь, в общем-то, не в Марине... Я тебе не верю, Глеб. Понима¬
ешь, не верю ни на грош! Человек, который поступил, как ты, способен на
все. Как говорят старые вояки, с таким человеком, как ты, нельзя ходить
в разведку.
Глеб заерзал на подоконнике, снял очки и стал вертеть их в руках.
Я видел, что он расстроился, но помочь ему не хотел. И вообще мне этот
разговор не нравился.
— И все-таки в жизни бывает, когда...
— Прекратим этот разговор, — сказал я.
Помолчав, Глеб сказал:
— Марина просила передать, что хочет с тобой встретиться.
— А я не хочу, — сказал я. — Тоже можешь передать ей...
Сашка играл на гитаре и пел. Иванна и Люся примостились на одном
стуле. Иванна смотрела на Сашку, и глаза ее влажно сияли. Игорь и Глеб
пили пиво. Венька сидел рядом с Кащеевым и тоже держал в руке стакан.
Шуруп пел какую-то печальную песню, и мне стало совсем грустно. Захо¬
телось уйти и побродить одному по городу, но я остался.
За столом стали громко говорить. Сашка не любил, когда его не слу¬
шают. Он встал и вместе с девчонками ушел на кухню. Обиделся.
— Вот сейчас идет борьба с пьянством, — говорил Кащеев. — Кста¬
ти, Игорь, что это мы дуем пиво? Нет ли у тебя где-нибудь в заначке спир-
тишки?
265
— Не имею такой привычки казенный спирт брать.
— Ради такого случая, как сегодня, мог бы... Так вот, вызывает меня
редактор и предлагает написать статью про пьяниц. Примерно на подвал...
Сами понимаете, тема знакомая... Почему бы не написать? На всякий слу¬
чай, иду к секретарю дяде Косте. Так, мол, и так, буду статью про пьяниц
писать. Оставляй место для подвала на воскресенье... Он говорит —
дескать, этот важный вопрос нужно обсудить не здесь, а в спокойной твор¬
ческой обстановке...
— Это на тебя похоже, — заметил Игорь.
— Слушайте дальше... Какой-то тип облил дяде Косте брюки пивом.
Я, конечно, не стерпел, чтобы всякие подонки выплескивали пиво на штаны
моего ответственного секретаря, и выбросил этого гнусного типа в окно
на клумбу. Тут, откуда ни возьмись, милиционер и всех нас пригласил в от¬
деление... Что делать? Дядя Костя бледный как полотно. Шутка ли,
ответственный секретарь попал в милицию. А там доказывай, что ты не
верблюд...
— Так вам и надо, — сказал Игорь.
— И тут мне приходит в голову идея... — продолжал Глеб. — Разре¬
шите, говорю дежурному, позвонить по важному делу? Он разрешил.
Снимаю трубку и звоню редактору домой...
— Гениально! — сказал Венька.
— Трали-вали, объясняю ему, что, мол, собираю материал для статьи...
И вот в одном злачном месте, где я нашел великолепных алкоголиков, меня
вместе с ними прихватили в милицию... Редактор рассвирепел и тут же
позвонил начальнику отделения, так и так, нашего сотрудника задержали
во время исполнения служебных обязанностей... Газета готовится помочь
вам, выступить против пьяниц, а вы... и так далее!
— И вас выпустили? — спросил Венька.
— Через пять минут, — сказал Глеб. — И еще с извинениями.
— Надо было дежурному отправить вас, голубчиков, на экспертизу, —
сказал Игорь.
— Не так уж мы были пьяны.
— А статья? — спросил я.
— Я ее назвал «Репортаж из вытрезвителя».
— Гениально, — сказал Венька.
— Я думал, ты статью все-таки не будешь писать, — сказал я.
— Что ты хочешь? — усмехнулся Игорь. — Вторая древнейшая про¬
фессия...
— Просто я смотрю на некоторые вещи шире, чем вы, — ухмыльнулся
Глеб.
Это в мой адрес.
— А по-моему, Глеб нашел блестящий выход из положения, — сказал
Вениамин.
Глеб подмигнул ему и чокнулся пивом.
— Мне нравится, как ты пишешь, — сказал Вениамин. — Мы с Андре¬
ем читали твой очерк о враче...
— Давай выпьем, — сказал Глеб. — Вон там в бутылке что-то
осталось.
Венька подал. Глеб взглянул на меня и стал вилкой выуживать из кон¬
сервной банки кильку.
— Поэтический такой очерк, — продолжал Венька. — Ну и женщина,
дай бог! Правда, я ее всего один раз видел, когда Андрей нас познакомил...
266
— Куда это Шуруп спрятался с девчонками? — сказал Глеб. — Саш¬
ка, тащи сюда свою гитару!
Венька удивленно посмотрел на него и, видимо, смекнул, что этот раз¬
говор Кащееву неприятен. Игорь сидел и помалкивал. Он-то все знал, но
не любил в такие дела вмешиваться. Я поймал его испытующий взгляд: он
думал, я не выдержу... Но меня эта тема больше не волновала. А если и
волновала, то не до такой степени, чтобы я по каждому пустяку срывался.
Помню, как-то давно мы с Игорем толковали о Глебе. Игорь сказал, что
Кащеев сукин сын и подонок, но в нем есть и кое-что привлекательное. Этот
человек необычен, он сразу выделяется среди других, и не только размера¬
ми и ростом. Глеб — парень с юмором, не дурак. В компании с ним инте¬
ресно. А сколько живости и энергии в этой стодвадцатикилограммовой
туше? И потом, в баскетбол Глеб играл здорово. Тут уж ничего не скажешь.
Глеб не жадный. Когда кого-то подопрет нужда, не пожалеет последнего
рубля или, как говорится, снимет с плеча рубашку и отдаст. Иногда даже
позволяет себе купеческие выходки: закажет зал в ресторане... на троих.
Или молодоженам на свадьбу приволочет на плечах стиральную машину.
И в нашей компании он был главным заводилой. В глаза Игорь всячески
поносит Кащеева, тот только успевает отбрехиваться, но, когда нужно,
Игорь ничего не пожалеет для него. Ведь Игорь знает Глеба еще по универ¬
ситету. Они на спартакиадах встречались. И даже на каком-то фестивале
были вместе. Если бы не старая дружба, Кащеев, конечно, не стал бы тер¬
петь его нападки.
Когда я рассказал Игорю об этой истории с Глебом, он только усмех¬
нулся.
— Если я когда-нибудь женюсь и не буду уверен в своей жене, то Глеба
на порог не пущу... Ты что, не знал его? Если ему женщина понравилась, он
прет напролом, как танк. Элементарная порядочность, дружба — все летит
к чертям. Он ведь дикий человек!
Вот что сказал мне Игорь Овчинников.
Из кухни пришел Шуруп. Гитара на плече. Девчонки стали собираться
домой.
— Саша, рвани на прощанье что-нибудь этакое, а? — сказал Глеб.
— Концерт окончен, — сказал Шуруп. — Возьмите, господа, ваши
цилиндры и трости!
Вениамин поколебался: остаться с нами или уйти с Люсей? Потом все-
таки снял со спинки стула серый мохнатый пиджак и надел. Игорь пере¬
минался с ноги на ногу возле Иванны, но ничего вразумительного так и
не сказал.
— Есть в этом доме зеркало? — спросила Иванна.
Игорь сорвался с места, как будто только этого и ждал, и выскочил за
дверь. К соседям побежал. Он говорил, что напротив живет симпатичный
инженер. То ли физик, то ли химик.
Вернулся Игорь с большим зеркалом. Поискал, куда поставить, но
кругом было пусто.
— Я подержу, — сказал он.
Иванна стала прихорашиваться, а долговязый Игорь, прижав к груди
зеркало, стоял навытяжку.
— Приходите, пожалуйста, — сказал Игорь.
— К вам? — удивилась Иванна. — Зачем?
267
— Вместе с Сашей, — сказал Игорь. — У меня есть замечательная
кофеварка... Немецкая.
— До свидания, — сказала Иванна и вдруг рассмеялась, заставив
бедного Игоря покраснеть.
Они ушли, а он все стоял с этим дурацким зеркалом и молчал.
— Уронишь, — сказал Глеб.
— Вы обратили внимание, какие у нее глаза? — спросил Игорь. —
Да и вообще...
— Старик, это на тебя не похоже, — сказал Глеб.
— Я погиб, — сказал Игорь. — Таких глаз я еще в жизни не видел...
— Теперь посмотри в это зеркало на себя... — сказал Глеб. — Что ты
там увидишь? Серые с мутью глаза. Глаза человека, которому давно за
тридцать... Приличных размеров нос, такие носы еще фуфлыгами назы¬
вают, с красноватым оттенком, что свидетельствует о порочной тяге
к алкоголю...
— Вспомнил, — сказал я. — Ты похож на Баталова...
Игорь поднял зеркало и, взглянув на себя, рассмеялся:
— А я-то думал, что на Жана Марэ...
ГЛАВА ВТОРАЯ
Железная крыша горячая, как сковородка. Дотронешься — обожжет.
Я лежу на старом тонком одеяле. Рядом с печной трубой кипа книг. На го¬
лове у меня остроконечный колпак, как у древнего астронома, только без
звезд. Этот колпак я сделал из газеты. Я один на крыше. Иногда меня на¬
вещают голуби. Им тоже жарко. Усаживаются на карнизе и, раскрыв
клювы, дремлют на солнцепеке.
На крыше можно загорать и заниматься. Никто тебе не мешает. Вот
разве что самолеты отвлекают. Они сегодня то и дело на огромной высоте
проходят над городом.
Я задираю голову и смотрю в небо. Белесое и безоблачное. Ни одной
птицы не видно... Таким ли оно было много миллионов лет назад? Напри¬
мер, во времена палеолита? В древний каменный век? Я пытаюсь предста¬
вить эту далекую картину. Но перед глазами возникают знакомые иллю¬
страции, изображающие папоротниковые леса, огромных ящеров, летаю¬
щих и ползающих, и других ископаемых с гребнями на спинах. -
Я работаю во вторую смену. Каждое утро встаю вместе с солнцем и
забираюсь на крышу нашего общежития. Утром крыша холодная и влаж¬
ная. Я сажусь на корточки и раскрываю учебники. До экзаменационной
сессии осталось меньше месяца. Нужно прочитать горы книг. Шутка ска¬
зать, шесть экзаменов и четыре зачета! У меня еще с зимней сессии остался
должок. Если все сдам — переведут на пятый курс.
Я читаю учебники, как романы.
Углубившись в пыль веков, я тем не менее вижу, как поднимается боль¬
шое нежаркое солнце, и слышу, как просыпается наш шумный дом. Внизу
хлопают двери, трещат будильники, невнятно бормочут громкоговорители,
кто-то басом запел в умывальной.
Из города пришел первый автобус. На голубой крыше в неровной выем¬
ке блестит маленькая лужа. Автобус почти пустой. Оставляя на влажном
268
асфальте широкий след, автобус скрылся за домом. Покрякивают на путях
маневровые. Охрипший за ночь диспетчер раздраженным голосом, так
не похожим на голос диктора, дает по радио указания стрелочникам и
сцепщикам. Это все знакомые привычные звуки. Они мне не мешают.
Я обратил внимание на голубей, которые поселились в нашем доме.
Они начинают возиться и бормотать в своих гнездах с первым заводским
гудком. Не то что деревенские. Те просыпаются вместе с петухами.
Я забираюсь на крышу, когда солнечная погода. В пасмурный день за¬
нимаюсь в сквере или в комнате. Шуруп уже в который раз собирается
встать вместе со мной и тоже позагорать на крыше. Ему нужно к приемным
экзаменам готовиться. Но подняться в пять утра свыше его сил. Я даже
не бужу его. Это бесполезно. Он мертвой хваткой вцепляется в подуш¬
ку, и никакая сила не оторвет его. Так обезьяний детеныш держится за
свою мать.
В семь часов уже можно снимать рубаху. Начинает припекать. Воздух
чистый, лучи так и липнут к телу. Я раздеваюсь и водружаю на голову
бумажный колпак.
Я думал, что один торчу на крыше. Но вчера совершенно случайно об¬
наружил на пятиэтажном доме, что стоит за сквером, какую-то черново¬
лосую девушку. Она тоже устроилась на крыше с книжками. Только лежит
не на крашеном железе, как я, а на раскладушке. Пока девицы не видно.
Собственно, мне наплевать, придет она или нет. Даже лучше, чтобы не за¬
биралась на крышу: отвлекать не будет.
— Андрей! — кричит с улицы Шуруп.
Железо громыхает, когда я иду по крыше. Голуби сердито забубнили.
Они живут под застрехой. Сашка стоит на тротуаре, и светловолосая голо¬
ва его сверкает на солнце, глаза прищурены — солнце слепит.
— Ты знаешь, ну его к черту, театральный, — громко говорит он. —
Подам лучше документы во ВГИК. Театр — это искусство прошлого... Те¬
левидение, кино. Вот что сейчас главное.
— Эта гениальная мысль пришла тебе в голову во сне? — спра¬
шиваю я.
— Я еще скажу свое слово в нашем кино, — говорит Сашка.
Он уходит, а я снова берусь за учебник. Иногда помимо воли бросаю
взгляд на соседний дом, но ее все еще нет. Она появилась на крыше с рас¬
кладушкой в половине девятого. В купальнике и черных очках...
Солнце стоит над головой. Оно накалилось добела и обжигает. Пора
натягивать рубашку, а то сгоришь. В сквере играют ребятишки. Воспита¬
тельница чинно сидит в тени на скамейке и читает книжку. Она не видит,
как двое малышей притащили откуда-то банку с краской и с удовольствием
пачкают друг друга. Не хотелось мне портить им настроение, но я все-таки
посоветовал молоденькой воспитательнице иногда обращать внимание на
своих питомцев. Она вскочила со скамейки и как курица-наседка захлопо¬
тала вокруг испачканных пацанов.
Девица в купальнике стоит на крыше, изображая Венеру Милосскую.
Она медленно поворачивается, подставляя солнцу коричневую спину.
Я стараюсь не смотреть на нее, хочу сосредоточиться, но книжные строчки
не лезут в голову.
За час до гудка я собрал кипу книг, завернул их в одеяло и, обжигая
ступни о горячее железо, пошел к чердачному окну. Девица в купальнике
и черных очках тоже захлопнула книгу и поднялась. Последние два часа
она пряталась в тени, падавшей от трубы. А я до конца лежал на солнце.
269
Только переворачивался с боку на бок. Между лопатками пощипывает,
уж не сжег ли.
Асфальт расплавился. Воздух над ним струился. Большой переполнен¬
ный автобус затормозил. Недалеко от нас остановка. Я видел, как широкие
скаты машины вдавились в сморщенный наподобие слоновой кожи
асфальт. Жара градусов тридцать пять. Детишек и воспитательницы
в сквере не видно. Наверно, у них мертвый час.
Напротив сквера стояла лошадь красной масти, запряженная в телегу.
Ее хозяин пошел пить пиво в ларек. Мальчик лет семи остановился и стал
смотреть на лошадь. Вот он подошел поближе к забору и нарвал охапку
травы. Лошадь благодарно покивала ему и, вытянув губы, осторожно
прихватила зеленый пучок.
Хозяин пил пиво. Лошадь жевала траву. А большеглазый мальчик
в синих трусах смотрел на лошадь.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
У проходной меня перехватил дед Мефодий. Он сегодня был без формы
и кобуры от пистолета.
— Нос не чешется? — спросил дед.
— Хочешь угостить? — усмехнулся я.
Мефодий ухмыльнулся в бороду. Я обратил внимание на его белые
крепкие зубы.
— Как раз вскипел. — Дед кивнул на стул: — Садись, черным кофей¬
ком угощу!
До начала работы еще полчаса, можно и посидеть. Пропуска у рабочих
сегодня проверяет помощник Мефодия — молодой вахтер, вот почему дед
такой разговорчивый. Он налил в большие алюминиевые кружки крепкий
и черный, как деготь, кофе, подвинул сахар.
— Я после этого кофию на чай и глядеть не могу, — сказал дед,
с удовольствием прихлебывая из кружки.
— От твоего кофе действительно пьяный будешь, — ответил я, попро¬
бовав напиток.
— Послушай, Андрей, приходи в субботу к нам в гости? Мы тут борова
закололи, с осени соленые грузди остались... Со сметанкой, а?
— Под кофеек? — попробовал отшутиться я, хотя, по правде сказать,
удивился: с какой это стати дед меня в гости приглашает?
— Витька, мой родственник, проходу не дает — позови да позови
к нам Андрея, — сказал дед. — Он женат на моей внучке, Надюшке... Па¬
рень он стеснительный, сам ни в жизнь к тебе не пойдет...
— Виктор? — удивился я. — Сазонов?
— Какой Сазонов? — удивился в свою очередь дед. — Витька, родст¬
венник мой... Ну, электросварщик. Ты его от смерти спас, когда вагон
с места крянулся.
— Ах, вон что! — сказал я.
— Как соберутся в праздник али еще по какому случаю — тебя доб¬
рым словом поминает... Тебе ежели что сварить или разрезать — ты к ним,
сварщикам. Для тебя все сделают...
— Спасибо, дед.
270
Я поставил кружку и встал: скоро гудок, а мне еще нужно переодеться.
— Он тебя — Виктор-то — подождет в субботу тут, в проходной... Ты
уж будь человеком — уважь.
— Кто же, дед, в понедельник приглашает в гости на субботу? — ска¬
зал я. — Мне теперь всю неделю будут твои грузди сниться... В сметане.
У каменной ограды на скамейке сидел Матрос и мечтательно смотрел
на небо. Вид у него был счастливый и немного глуповатый. Во рту потух¬
шая папироса.
— Какое сегодня число? — увидев меня, спросил он.
— Двадцать восьмое.
— То-то и оно... — многозначительно сказал Матрос.
Я стал вспоминать: когда у Вальки день рождения? Только не летом.
Помнится, мы его отмечали поздней осенью, что-то в ноябре. И тут я сооб¬
разил: у Матроса сын родился! Мы так давно ждали его, что уже и ждать
перестали. Валька все уши прожужжал, что сын — его заранее назвали
Александром — должен появиться на свет первого мая. Но вот уже месяц
кончается, а он только родился.
Я стал жать огромную Валькину руку, обнимать, хлопать по спине.
Я был рад, чуо наконец младенец появился на свет. А то мы все уже было
заскучали.
— А ведь сегодня праздник, — приняв мои поздравления, сказал
Матрос.
— Ну да, — поддакнул я. — Теперь этот день будет вашим семейным
праздником.
— На, читай! — Торжествующий Матрос достал из кармана аккуратно
сложенный календарный листок и протянул мне. Под датой 28 мая был на¬
рисован военнослужащий с собакой. Внизу красными буквами: «День по¬
граничника».
— Заяц трепаться не любит, — сказал Валька.
Я еще раз обнял Матроса. Конечно, День пограничника — это не Пер¬
вомай, но все-таки тоже праздник. Причем самый последний в мае.
— Вырастет твой сын и тоже будет шпионов ловить, — сказал я, на¬
деясь порадовать Вальку. Но он запустил пятерню в шевелюру и помрач¬
нел. Красноватые брови его задвигались.
— Не будет он, понимаешь, шпионов ловить...
— Ну, летчиком!
— Почему обязательно военным?
— Все профессии хороши, — уклончиво ответил я.
— Не он, понимаешь, родился, а она, — сказал Валька.
— Она... — растерянно повторил я.
— Зато здоровая, — сказал Матрос. — Пять килограммов двести
двадцать граммов!
— Бомба! — сказал я.
— Говорят, вся в меня... — заулыбался Валька.
Я его оптимизма не разделял. Пусть лучше будет похожа на Дору.
А то никогда замуж не выйдет.
— Девчонка тоже человек, — рассудительно заметил Матрос.
— Конечно, — сказал я.
Раздался гудок, и я, пообещав Вальке прийти ровно в десять, побе¬
жал в цех. Из-за экзаменов я перешел во вторую смену и работал теперь
в другой бригаде. Конечно, со своими ребятами веселее, но ничего не по¬
делаешь.
271
Прихватив инструмент, я отправился к своему пассажирскому СУ. Он
был уже покрашен и сиял на запасном пути. Я похлопал локомотив по кру¬
тому зеленому боку. Махина! Сколько лет он таскал пассажирские вагоны...
А теперь скоро в отставку. На смену паровозикам пришли тепловозы да
электровозы. И наш завод скоро станет другим. Через несколько месяцев
начнется реконструкция. Будем тепловозы ремонтировать.
Мне нужно заменить кран машиниста. Я разложил под рукой инстру¬
мент и приступил к делу. Одному удобно было работать в будке машиниста.
Вот только скучновато. Не с кем словом перемолвиться.
Когда я завернул последнюю гайку, мне захотелось сдвинуть с места
эту глыбу чугуна и стали. Набросать бы в топку угля, довести давление до
красной черты, передвинуть реверс и, дав протяжный гудок, вырваться за
каменную ограду. Эх, припустил бы я по рельсам километров под семь¬
десят! Так, чтобы телеграфные столбы замелькали, а дым из паровозной
трубы растянулся на километр. Надо будет обязательно попроситься
с ребятами на обкатку.Хоть кочегаром. Сколько по российской земле бега¬
ет паровозов, к которым я руку приложил! Где они пыхтят сейчас,
родимые?..
Я собирал инструмент, когда увидел Володьку Биндо. Он не спеша
шагал по шпалам к паровозу, который пыхтел перед железными воротами.
Отремонтированный локомотив просился на волю. Володька подошел к па¬
ровозу и взялся за поручень. Из будки выглянул машинист в берете. Биндо
что-то сказал ему и передал длинный деревянный ящик, который держал
под мышкой.
Я заинтересовался: что бы это значило? Когда Володька возвращался,
я выпрыгнул из будки машиниста и встал на его пути. Я думал, он сму¬
тится, но он равнодушно взглянул на меня и хотел пройти мимо.
— Ты тоже во вторую смену? — спросил я.
— Во вторую.
— Как на заводе, нравится?
Биндо посмотрел мне в лицо своими светлыми глазами, хмыкнул:
— Не темни... Чего надо?
Я хотел было спросить про ящик, но в самый последний момент что-то
меня удержало. Глаза у Володьки холодные, настороженные. Все еще
не может забыть, как я его с Климом оставил на дороге. Он ведь не знал,
что мы с Сашкой махнули в город. Вернулись утром, а часа через два по¬
явился Биндо. Как он добрался, я не знаю. А Клим пришел к обеду. Вече¬
ром, когда мы с Сашкой, невыспавшиеся, смертельно усталые, пришли
ужинать, наши пожитки сиротливо лежали на крыльце. Последние дни
мы жили у конюха.
— Как заработки? — спросил я.
— Взаймы дать? — усмехнулся Биндо.
— Буду иметь в виду.
Он снова посмотрел мне в глаза и, немного поколебавшись, сказал:
— Девчонку твою опять с этим... видел. Вчера. На такси куда-то ехали.
— Послушай, Биндо...
— Намекнул бы там, в деревне, я бы начальничку из института темную
устроил...
— Какое тебе до всего этого дело?
— Хлопаешь, Ястреб, ушами... Противно смотреть! — сказал Биндо и
ушел. Я даже не! рассердился. Уселся на блестящий рельс и задумался.
Вспомнил нашу последнюю встречу с Олей там, в деревне...
272
Сгрузив в поле зерно, я погнал машину к озеру. День был жаркий, и пот
лил ручьями. Солнце нагревало железный верх, и в кабине можно было
поджариваться. Поставив машину, я разделся и бухнулся в воду...
Когда вышел на берег, увидел Олю. Она сидела на березовом пне и
смотрела на меня. Купальник лоснился от воды. Пышные волосы туго стя¬
нуты мокрой косынкой. Впервые я увидел ее без платья. Кожа у нее глад¬
кая и золотистая. Вот такая стройная, гибкая выходит она на сцену и под
звуки вальса делает упражнения с обручем или лентой... Она молчала. В ее
глазах я увидел себя. Совсем маленького. Крошечного.
— Ты хорошо плаваешь, — сказала она.
Я молчал.
— Помнишь, я к тебе ночью пришла? Просила отвезти меня домой...
Еще бы я не помнил ту ночь!.. Мне нужно было завести машину и увезти
ее. А я, дурак, полез целоваться.
— Почему ты меня не отвез? — спросила она.
— Что изменилось бы? — сказал я. — От себя не убежишь...
— Ты очень мудрый, Андрей... У тебя железная логика... Я ненавижу
твою рассудительность и логику! — В ее глазах гнев. Волосы упали на зо¬
лотистые плечи, закрыли лицо. Она вскинула руки и убрала волосы. — Ты
толстокожий бегемот. Ты не романтик. Тебе все ясно и понятно. Слишком
все ясно. Кажется, Маяковский сказал: кто ясен, тот просто глуп! На белое
ты говоришь — это белое, на черное — черное... А есть люди, которые
в одном обычном цвете различают все цвета радуги...
— По законам железной логики ты должна быть счастлива, — сказал
я. — Тебе повезло. Ты встретила такого человека.
— Я ненавижу тебя... Слышишь, ненавижу!
И все равно я смотрел на нее с удовольствием. Она ненавидела, а я лю¬
бил. И оттого мне становилось все хуже. Зеленая тоска схватила за душу.
Я подошел к машине, натянул на мокрые трусы брюки, надел рубашку.
Достал из кармана узкий коричневый пояс и принес ей.
— Вот возьми, — сказал я. — Ты потеряла пояс.
Она вырвала из моей руки пояс. Взмахнула им, будто хотела хлестнуть
по лицу.
— Ты шпионил?! — почему-то шепотом спросила она, глядя на меня
с презрением.
— Случайно нашел в лесу, — сказал я.
Повернулся и пошел к машине. Включив мотор, тронул грузовик с мес¬
та. Перед радиатором выросла молодая бледно-зеленая березка. Мне бы
свернуть в сторону, но я, закусив губу, наехал на нее. Березка пошатну¬
лась, горестно взмахнула ветвями и с треском переломилась. Острый обло¬
мок гулко процарапал днище. Мне до сих пор жалко эту безвинно по¬
гибшую березку...
Позади будто выстрелили из самопала, я так и подскочил на своем
рельсе. Это Мамонт чихнул. Вид у него был, как всегда в таких случаях,
смущенный, а нос покраснел. В руке коробочка с нюхательным табаком.
Помаргивая, начальник цеха смотрел на меня и, по-видимому, собирался
выпалить из второй ноздри.
— Ну вы и даете! — вырвалось у меня.
— Бросать придется, — сказал Никанор Иванович. — Есть один чело¬
век, который не хочет, чтобы я нюхал... Вредная, говорит, это привычка,
анахронизм. Уж лучше, говорит, кури...
— Жаль, — сказал я. — Вы так чихаете...
273
— Вот последняя табакерка... Этот человек говорит: не бросишь ню¬
хать — не выйду за тебя замуж...
— Вот оно что! — сказал я.
Года два назад от Никанора Ивановича ушла жена. Я ее никогда не ви¬
дел, но Карцев — он жил по соседству с ними — говорит, что красавица.
Она сошлась с главным инженером, бросила Мамонта и укатила в Днепро¬
петровск. Главный из-за нее перевелся на другой завод. Наверное, действи¬
тельно красавица. Никанор Иванович первое время сильно выпивал, а по¬
том перестал. Выпивал в одиночку, дома, запершись на ключ. Не хотел ни¬
кого видеть. О жене никогда не вспоминал. Детей-уних не было. Свою
двухкомнатную квартиру обменял с мастером из котельного на одноком¬
натную. У того большая семья.
Мамонт присел рядом на рельс, повертел в руках желтую коробочку
с табаком, открыл ее ногтем, посмотрел и снова закрыл.
— Она очень хорошая женщина, — сказал он. — Врач. Детишек ле¬
чит... Ей уже под сорок, а мне через два года полвека!
— Нормально, — сказал я.
— Дело не в этом... Ты, пожалуй, не поймешь...
— Я постараюсь, — сказал я.
Я понимал, что Мамонту хочется поговорить по душам, но какой я со¬
ветчик в этих делах?
— Пока на заводе — кругом люди, разные дела, — продолжал он. —
А потом дома один... Ночь, а ты не спишь и совсем один... Когда нет у тебя
дома, семьи — это очень плохо.
— Я не знаю, — сказал я.
— Ты видел, какое у Валентина было счастливое лицо?
— Он так хотел сына, — сказал я.
— Не хочу помирать, не оставив после себя ростка.
— Женитесь, — сказал я.
Мамонт быстро открыл коробочку, прихватил толстыми пальцами ще¬
потку и ловко зарядил обе ноздри. Вскочив с рельса, задвигал густыми
черными бровями и свирепо воззрился на меня. Щеки у него кирпичного
цвета, один глаз немного больше другого. Черная прядь волос прикрыла
красноватый рубец на лбу. Да, красавцем нашего Мамонта не назовешь.
Зато от всей его массивной фигуры веяло завидной силой.
— Это у вас сейчас все просто. Сходил на танцульки, познакомился
и — повел... А создать семью, это, брат, не каждый сможет.
— Тогда не женитесь, — сказал я.
— Табак — это, конечно, пустяк, — сказал Мамонт, разглядывая на
ладони табакерку. — Она просто пошутила. Вот ведь какое дело... Пока
жил один — привык ночью нюхать... Конечно, чихнешь разок-другой, —
а какие сейчас стены делают? Ну, соседи и стучат. А вдвоем жить будем,
что тогда? Напугаешь человека...
— У кого слабые нервы, Никанор Иванович, заикаться будет.
— Я хотел выбросить, — сказал Мамонт, — да рука не поднимается...
Бери мою табакерку, дарю тебе. Только не уноси домой. Может, когда по¬
надобится, дашь...
— Не дам, Никанор Иванович, — сказал я. — Отвыкать так отвыкать!
— Ладно уж, бери.
Я обратил внимание, что Ремнев в чистой рубашке, хорошо выбрит, бо¬
тинки начищены. Раньше такого за ним не наблюдалось: одевался как
попало, часто бывал небрит, а ботинки вообще никогда не чистил. И вот
274
нюхать табак бросил. Видно, врачиха крепко взялась за него. Что ж, дай
бог ему удачи! Мужик он хороший, и жаль будет, если судьба второй раз
сыграет с ним злую шут*<у.
Мамонт забрался в будку паровоза, все проверил.
— Дело свое знаешь, — сказал он. — Только вот не пойму я: паровозы
ремонтируешь, а учишься на историка?
— А что тут непонятного?
— Может быть, ты и прав, — сказал он.
Свистнул локомотив, тот самый, что стоял у огромных ворот. Из-под
брюха выползло густое белое облако пара. Ворота заскрипели и распахну¬
лись. Сейчас паровоз уйдет на станцию. Прицепят к нему длинный товар¬
ный состав, и покатит он за тридевять земель...
— Эй, погоди! — закричал я машинисту и бросился к локомотиву.
— Садись, прокачу, — сказал машинист, глядя на меня из будки.
— Что у тебя в этом ящике? — спросил я.
— Бомба! — ухмыльнулся он. — Отойди, а то рванет...
— Закрывай ворота! — крикнул я вахтеру.
— Сдурел, парень? — сказал машинист. — Инструмент там... Попро1
сил человека заточить.
Он открыл крышку и пододвинул ящик ко мне. В нем был комплект
инструмента.
— А ты думал что? — спросил машинист. — И вправду бомба?
— Что там у вас стряслось? — заинтересовался вахтер.
— Извини, приятель, — сказал я машинисту и спрыгнул с подножки.
Хорошо, что я не спросил Биндо про ящик. Вот так ни за что обидел бы
человека. У меня сразу на душе легче стало.
Мы вышли с Мамонтом из проходной. На улице еще светло. День стал
таким длинным, что, кажется, нет ему конца. В заводском летнем саду
играл духовой оркестр. У входа толпились нарядные парни и девушки.
Мы идем в гости к Вальке Матросу. Там сегодня соберется вся наша
бригада. Будем чествовать молодого счастливого отца.
— Что это за парень Тихомиров? — спросил Ремнев.
— Парень как парень, — ответил я.
— Мне тут дали его проект посмотреть насчет реконструкции завода.
Светлая голова! Он, кажется, весной из института приехал к нам? И когда
успел так обстоятельно во всем разобраться? Мы-то думали завод останав¬
ливать и строить по типовому проекту совершенно новый тепловозоремонт¬
ный комбинат. А он, сукин кот, предлагает объединить колесный и сбороч¬
ный, перекрыв широкий и бесполезный проезд между ними...
— Знаю, — сказал я.
Но Мамонт уже не мог остановиться:
— Во-первых, не нужно останавливать производство, а это перевыпол¬
нение всех планов, во-вторых, мы спокойно отремонтируем все неисправ¬
ные паровозы, что стоят на запасных путях, в-третьих, это огромная эконо¬
мия — не надо будет строить заново основные цеха. Мы сохраняем старые!
Это не один миллион рублей экономии! Скажу тебе по секрету: начальник
завода чуть не заплясал от радости, познакомившись с проектом... Будет
создана специальная техническая комиссия для изучения проекта. Уве¬
рен — утвердят. Я первый подниму обе .руки за этот проект.
— А что он за это получит? — спросил я, когда Мамонт замолчал.
275
— Что получит? — не понял Мамонт.
— Ну, премию или чего там...
— Вон тебя что интересует, — сказал Ремнев.
— Материальный стимул тоже что-то значит в нашей жизни.
— Получит, что положено.
— А что положено? — спросил я.
— Он все о деньгах!
— Тихомирова тоже интересует этот вопрос.
— Я не пойму, — внимательно посмотрел на меня Мамонт, — ты ему
завидуешь или имеешь что-нибудь против него?
— Завидую, — сказал я.
Не один месяц живем мы вместе, а я все еще не понял, что за человек
Венька Тихомиров. Мы с ним в хороших отношениях, но дальше дело не по¬
шло. Друзьями мы не стали. Я не могу в этом упрекнуть Веньку, наоборот,
он стремился сблизиться. Что-то в нем отталкивало меня, а что — я и сам
не знал. В деревне у нас произошла первая стычка.
Венька от кого-то узнал, что мы с Шурупом ездили в город. И хотя мы
не опоздали к началу работы, он вечером пришел к нам на новое местожи¬
тельство и этак игриво спросил:
— Мариночку решил навестить? Я понимаю, такая женщина, со¬
скучился...
Этот разговор и в другое время был бы некстати, а тогда и подавно.
— Мариночку?
— Извиняюсь, Марину... забыл, как отчество?
— Венька, иди, иди, иди... — сказал я.
— Мы с тобой вдвоем отвечаем за дисциплину в бригаде, — посерьез¬
нев, сказал он. — И ты, член комсомольского бюро, какой подаешь при¬
мер? Знаешь, что мне сегодня Зайцев сказал? Я, говорит, тоже в город
хочу. У меня там шикарная баба... Ястребову можно, а мне нельзя?
— Чего ты хочешь? — спросил я.
— Во-первых, ты колхозный бензин израсходовал...
— А во-вторых?
— Я не ожидал этого от тебя.
В другое время не получилось бы ссоры. В общем-то, Венькины упреки
были справедливы, но тут я не стерпел.
— Во-первых, я на работу не опоздал, — сказал я. — Во-вторых, с бен¬
зином сам разберусь, а в-третьих, пошел ты...
Венька побагровел, но ничего не сказал. Повернулся и ушел.
На другой день нас собрал председатель и произнес речь. Он сказал,
что доволен нами. Если бы не наша своевременная помощь, то колхоз ни за
что не завершил бы в срок сев зерновых. Теперь вот посадим овощи и рас¬
прощаемся. Всем нам он заранее выносит благодарность и самолично на¬
пишет о нас в областную газету.
Мы похлопали ему. Улыбающийся Венька как ни в чем не бывало по¬
дошел ко мне и сказал, что вчерашний разговор считает глупым и не стоит
о нем вспоминать. И, рассмеявшись, добавил, что он не прочь был бы
со мной прокатиться в город. У него там тоже есть дела...
— А что мы подарим Валентину? — спросил Мамонт и даже оста¬
новился.
— Магазины давно закрыты, — сказал я.
276
— Как же без подарка-то?
— Придется завтра.
— Купим вскладчину трехколесный велосипед, а? — предложил он.
— Уж лучше коляску, — сказал я. — Когда еще велосипед понадо¬
бится?
— Представляешь, садится такая кроха на велосипед и ножками, нож¬
ками на педали...
— Это когда еще ножками, — сказал я.
— Моя первая жена не хотела детей... — с грустью сказал он.
Я сбоку посмотрел на него. Лицо у Никанора Ивановича задум¬
чивое, мягкое. Я и не подозревал, что у него может быть такое лицо. Он
всегда казался мне человеком суровым, начисто лишенным сентимен¬
тальности.
— У тебя табакерка с собой? — спросил он.
— Вы леденцы сосите, — сказал я. — Говорят, помогает.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Был день, но на улице сумерки. На город надвинулась грозовая туча.
Вдалеке добродушно ворчал гром. Две девушки в светлых платьях пробе¬
жали мимо окна. Дробно процокали их острые каблучки. Девушки остано¬
вились под деревом у автобусной остановки.
Я распахнул окно. Ветер шумно ворвался в комнату, сгреб в охапку
застоявшийся папиросный дым и вышвырнул на улицу. Зашелестела газе¬
та на столе, защелкали листами тетрадки. Я поставил на бумаги графин
с водой. В комнате я один. Шуруп ушел в кино. С тех пор как решил посту¬
пить во ВГИК, он не пропускал ни одного фильма. Смотрел все подряд.
А где Вениамин, не знаю.
Ветер было затих, а потом задул с новой силой. Занавески взлетели под
потолок и медленно опустились. Я не стал закрывать окно: пусть гуляет
ветер. Я забрался на подоконник и обхватил руками колени. Проскочил
мимо еще один прохожий. Он двигал локтями, волосы встопорщились. За
человеком гналась театральная афиша. И вот улица стала безлюдной. Де¬
вушки стояли под шумящим кленом и с надеждой смотрели в ту сторону,
откуда должен был появиться автобус. Но он что-то не шел. Ветер бесстыд¬
но задирал им подолы. Девушки нагибались и руками придерживали
платья. Прически их были безнадежно испорчены. Мне захотелось крик¬
нуть девушкам, чтобы бежали сюда. Сейчас хлынет ливень, и прощай суб¬
ботний вечер! Я уже раскрыл рот, но ветер заткнул его сухим упругим
комком.
Первые капли хлестнули по деревьям. Пыльные листья вздрогнули и за¬
трепетали. Стало еще темнее. Весь мир растворился в негромком шелесте
дождя. Большой синий автобус выплыл из мокрого серебристого облака.
На крыше автобуса плясали маленькие фонтанчики. Паучья лапа «двор¬
ника» сгребала со стекла струящуюся воду. Автобус остановился возле
клена, и девушки влетели в открытую дверь, которая поспешно захлоп¬
нулась. Автобус, словно корабль, медленно отвалил от пристани и уплыл
в Море Дождя.
От автобусной остановки к нашему дому бежали два человека. У од-
277
ного под мышкой сверток. Это же Венька! Рубашка прилипла к плечам,
мокрые волосы спустились на лоб. Второго я не знал.
Они влетели в комнату, будто дождь все еще гнался за ними по пятам.
— Прихватил все-таки, черт бы его побрал! — сказал Венька и, взяв
со спинки кровати полотенце, стал вытирать лицо.
— Здравствуйте, — вежливо поздоровался Венькин знакомый.
Это был худощавый чернявый парень лет двадцати. Глаза карие, не¬
много навыкате. Он был в синих джинсах «техас» и белой рубахе, которую
спокойно снял и стал выжимать в мусорный ящик. А потом снова надел.
— Великая это вещь — нейлон, — сказал он.
Венька тоже стащил с себя рубашку и повесил на стул.
— Вынимай товар, купец, — потребовал он.
Парень развернул промокшую бумагу и извлек серый с зеленой замшей
джемпер. Встряхнул на руке, разгладил и положил на койку. Венька до¬
стал из шкафа чистую рубашку, натянул на себя и после этого примерил
джемпер.
Зеркало у нас было небольшое и треснутое. Венька повертелся перед
ним и подошел ко мне.
— Твое просвещенное мнение? — спросил он.
— На тебя сшито, — сказал я.
— Там умеют делать, — заметил парень.
— Где там? — спросил я.
— Это из Австрии.
Венька снял джемпер и, подойдя к окну, посмотрел на этикетку.
— Так сколько? — спросил он.
— Как договорились, — сказал парень.
— Сеня, сбрось хотя бы пятерку!
— Я не люблю торговаться, — сказал Сеня.
Голос у него тихий, спокойный.
Венька достал деньги, отсчитал сорок рублей. Сеня не стал пересчиты¬
вать, небрежно сунул бумажки в один из многочисленных карманов своих
джинсов.
— На куртку наскребу деньги к концу месяца, — сказал Венька.
— Буду иметь в виду, — кивнул Сеня.
— Андрей, познакомься — ценный человек, — сказал Венька. — Са¬
мые модные заграничные шмотки может достать. У него дядя на торговом
судне плавает механиком.
— Старшим механиком, — поправил Сеня и взглянул на меня. — А что
вам нужно?
— Вы, Сеня, коммивояжер?
— Что-то в этом роде, — ничуть не смутившись, ответил он. — Ком¬
мивояжер— это звучит благородно. Я не люблю эти вульгарные слова:
барыга, спекулянт, фарцовщик...
— Его дядя действительно механик, — сказал Венька.
— Старший механик, — спокойно поправил Сеня.
— По мне хоть капитан, — сказал Венька.
— На ваш размер у меня есть югославская рубашка, — сказал Се¬
ня. — Стального цвета. Хотите, завтра принесу? Тридцать рублей — де¬
шевле нигде не купите.
— Зря стараешься, Сеня, — сказал Венька. — Андрей у нас аскет.
Ему чужды все эти мещанские штучки...
— Такие вещи я продаю только хорошим знакомым, — не обратив
278
внимания на Венькины слова, сказал Сеня. — Где вы в нашем городе купи¬
те такой чудный джемпер?
— Вы действительно, Сеня, незаменимый человек, — сказал я. —
Что бы мы без вас делали?
— Я люблю делать людям приятное, — ответил Сеня. — Правда,
не все это ценят.
— Я думаю, ты тоже в накладе не остаешься, — сказал Венька.
— Так как насчет рубашки? — спросил Сеня. — Ваш размер редко
встречается.
— Приноси, — сказал я.
Дождь ушел по чистым крышам домов в поле. С неба шлепались на
тротуар редкие крупные капли. Выглянуло солнце, и жарко засверкали
лужи. Взъерошив сизые перья, голуби окунались в мутную воду, а потом,
выскочив на тротуар, кружили друг за другом.
Мы с Венькой пообедали в столовой и отправились на автобусную оста¬
новку. Решили поехать на пляж. После дождя одно удовольствие выку¬
паться.
— Вот ты давно работаешь с Ремневым... — сказал Венька. — Что он
за человек?
— Мамонт? Ужасный человек, — сказал я. — Консерватор... Не лю¬
бит институтскую молодежь, все боится, что его место займут. И вприда-
чу — бюрократ.
Венька сразу помрачнел.
— Вот ведь не везет, — сказал он.
— А тебе-то что? Ты в другом цехе... Это нам, грешным, с ним маяться.
— У него мой проект!
— Пиши пропало, — сказал я. — Год продержит, а потом наверняка
зарежет... Как только решат похоронить какое-нибудь дело — Мамонту
отдают.
— Неужели к нему нельзя никаких ключей подобрать?
— Ключей? Можно. Он любит в бане париться...
Венька с удивлением посмотрел на меня, но был слишком расстроен,
чтобы заподозрить в розыгрыше.
— При чем тут баня?
— В городе березовых веников нет, — сказал я. — А без веника какая
баня? Преподнеси ему березовый веник, и твоему проекту зеленая улица...
— Где же я возьму этот дурацкий веник?
— Попроси Сеню, — посоветовал я. — Его дядя, старший механик,
из Африки привезет...
Венька наконец сообразил, что я его разыгрываю, и разозлился:
— Я с тобой о серьезных вещах говорю, а ты несешь про какую-
то баню.
— А ты про ключи, — сказал я.
Венька нахмурился и замолчал. А мне было смешно... Венька в австрий¬
ском джемпере торжественно преподносит обалдевшему Мамонту березо¬
вый веник в целлофановой обертке...
Я увидел Нонну. Ту самую черноволосую студентку, которая была
в Крякушине вместе с Ольгой. Улыбаясь, она приветливо смотрела на меня.
Нонна в светлом платье и белых босоножках. Руки коричневые от загара.
Она тоже пришла на остановку.
279
— Мы, оказывается, соседи, — сказала она.
— Я вас вчера видел на автобусной остановке, — заулыбался Вень¬
ка. — Вы куда-то спешили.
Он с интересом смотрел на нее. Там, в деревне, он пытался приволок¬
нуться за Нонной, но ничего не вышло. (Он бы и за Олей поухаживал, да
нельзя — доцент...)
— Поехали с нами на пляж? — предложил я.
— Я мяч захвачу, — подхватил Венька. — Покидаем.
Ей нужно в институт. У них консультация по диалектическому мате¬
риализму. И, взглянув на меня веселыми черными глазами, сказала, что
пляж — это, конечно, лучше, чем консультация...
Ей нужно было взять купальник, и мы все вместе дошли до пятиэтажно¬
го дома, где она жила. Когда мы остановились у парадного, я посмотрел
вверх: на крыше этого дома по утрам загорала таинственная девица
в черных очках... Нонна засмеялась, перехватив мой взгляд.
— Это была я, — сказала она.
Теперь понятно, почему она такая черная. Но непонятно, почему я ее
не узнал?
Мы лежим на горячем песке. Венька куда-то уплыл, наверное на тот
берег. Небо очистилось от облаков. Солнце припекает на славу. Кричат
ребятишки, шлепают ладонями по воде. Они облепили черную лоснящуюся
автомобильную шину. То один, то другой с криком срывается с нее. И, вы¬
нырнув, снова атакует скользкий баллон.
Крепостной вал с обвалившейся стеной отражается в воде. Рыжая
девчонка в купальнике карабкается по крутому откосу на вал. В руке
у нее букет желтых цветов. Их много растет на откосе.
— Почему ты не спросишь про Олю? — говорит Нонна. Она лежит на
спине и смотрит в небо. Черные глаза ее прищурены. — Она как-то вспоми¬
нала тебя.
Я молчу. Только чувствую, как сердце начинает стучать. Такое случает¬
ся, если долго на солнце лежишь.
— Жарко, — говорю я. Встаю и иду к воде. Она тоже встает. На корич¬
невом животе блестят песчинки.
Мы на середине Широкой. Течение подхватило нас и понесло. Маль¬
чишки с черной шиной остались позади. А мы все плыли и плыли. Иногда
наши плечи касались. Потом Нонна сказала, что устала. Мы вылезли на
берег и долго сидели на теплых камнях. Из-под моста выплыла лодка, по¬
том показалась парочка на водяном велосипеде. Они крутили педали,
смеялись. Велосипед, хлопая по воде разноцветными лопастями, проплыл
совсем близко от берега. Какая-то нелепая штуковина этот водяной вело¬
сипед. Как будто из музея притащили его и спустили на воду.
Нонна жевала травинку и смотрела на крепость. Рыжая девочка в чер¬
ном купальнике взобралась на гребень и стояла у разрушенной стены. На
голове у нее — желтый венок.
— Ты что будешь делать вечером? —спрашивает Нонна, глядя
на меня.
— Спать, — отвечаю я.
Нонна перекусила травинку пополам и выплюнула. Я вижу, она злится.
Но я действительно собирался сегодня пораньше лечь — завтра снова на
крышу. Конечно, прогуляться летним вечером с девчонкой неплохо. Можно
в парк сходить, на танцплощадку, какой-нибудь фильм посмотреть.
— У тебя есть сигареты? — спрашивает Нонна.
280
Странный вопрос! Я только из воды. В одних плавках. Не за щекой же
я должен держать сигареты и спички?
— Помнишь, как ты хотел меня куда-то унести... — говорит Нонна. —
Там, в деревне?
— Я, наверное, был пьяный, — отвечаю я.
Нонна вырывает с корнем красноватый стебель конского щавеля и ло¬
мает его своими длинными тонкими пальцами. Зачем я ее злю? Я и сам
не знаю. Шуруп говорит, что после той сумасшедшей поездки в город
у меня характер испортился. Вот и Веньку сегодня разыграл. Куда же это
он уплыл?..
Надо улыбнуться Нонне, сказать что-нибудь приятное. Но я не улы¬
баюсь и не говорю ничего приятного. Я смотрю на крепость, вернее, на то,
что от нее осталось, и теплый солнечный день меня не радует.
И у Нонны глаза невеселые. Во рту торчит стебелек. Уже и не рада, что
пошла со мной на речку.
— Скучаешь, учительница? — спросил я.
Нонна столкнула ногой круглый камень. Он булькнул и, взметнув об¬
лачко мути, опустился на дно. Немного погодя на поверхность выскочили
пузыри.
— Сдам экзамены, — сказала Нонна, — уеду в Ялту. На месяц. —
И, немного помолчав, спросила: — А ты бы поехал?
— Заплеванный пляж, мазутная вода, кишение человеческих тел, —
сказал я. — Частная терраса на десять коек, как в казарме, и длинные оче¬
реди в столовую... на солнцепеке!
— Оля говорила, ты — добрый...
— И почему вы все сходите с ума по Крыму? — продолжал я. — То ли
дело наша Средняя Россия — Таруса, Суздаль, Пушкинские Горы, Вал¬
дай... Глухое озеро, избушка на берегу. Сосновый лес, тишина. Тут тебе
и грибы и ягоды. Броди себе по рощам и полям... Что еще человеку надо?
Так нет, лезут в Крым. Меня и на аркане не затащишь в ваш Крым!
— Тебя никто и не тащит, — сказала Нонна.
— Подумаешь, Крым!
— Поезжай в Валдай, — сказала Нонна.
Солнце на небе большое и нежаркое. Скоро оно спрячется за валом. На
горизонте опять засинело. Чего доброго, снова гроза. В нашем городе так
бывает: то неделями печет, то подряд гроза за грозой.
Уже вечер, и речка опустела. Мы плыли вдоль берега. Деревья накло¬
нились к воде. На листьях красноватый отблеск.
На опустевшем пляже дожидался Тихомиров. Он уже оделся и прихо¬
рашивался на берегу. Увидев нас, Венька подошел к Нонне и галантно пре¬
поднес ей букет белых лилий.
— Спасибо, — сказала Нонна, — но я лилии не люблю... Посмотрите,
их.стебли напоминают извивающихся длинных червей.
Он такую даль плавал за лилиями... Я знаю, они растут за островом.
Это отсюда с километр.
— А какие вам цветы нравятся? — спросил Венька.
— Я люблю кактусы, — сказала Нонна.
— Поезжай, Веня, в Мексику, — сказал я. — За кактусами.
— Зачем так далеко? Они растут и в Крыму.
— Через неделю в это время я уже буду в Ялте, — сказала Нонна.
— Завидую, — вздохнул Венька. — У меня еще отпуск не скоро...
— Вам нравится Крым?
281
— Черное море, Ай-Петри, Симеиз, Лазоревая бухта... Мечта! — ска¬
зал Венька.
— А этот человек, — Нонна кивнула на меня, — ненавидит Крым...
— Значит, уезжаете? — спросил Венька.
— Вы не будете обижаться, если я ваши лилии оставлю тут, на бере¬
гу? — спросила Нонна.
— Жаль, что здесь не растут кактусы... — сказал Венька.
Мне надоела эта болтовня. Глаза у Веньки стали с поволокой — вер¬
ный признак, что Нонна ему нравится. Если бы эти дурацкие кактусы
росли, как лилии, в воде, он разделся бы и поплыл за ними.
— Я, пожалуй, пойду, — сказал я.
Нонна удивленно посмотрела на меня, а Венька — по глазам видно —
обрадовался.
— За спичками, — сказал я.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Утром на заводе появился Глеб Кащеев. Он зашел к начальнику цеха,
потом заглянул к нам.
— Шарапова ищу, — сказал он. — Говорят, к вам пошел.
Шарапова мы не видели. Глеб осторожно присел на почерневшую ска¬
мейку и закурил.
— Товарищ корреспондент, — заметил Карцев, — в цехе не курят.
Глеб удивленно посмотрел на него, но сигарету потушил.
— Где он шляется? — сказал Глеб, поднимаясь.
Каждый из нас занимался своим делом, и ни у кого не было желания
помочь Кащееву найти секретаря комитета комсомола. Даже вежливый
Дима промолчал.
— Что новенького? — спросил у него Кащеев.
— Да вот насос ремонтируем, — ответил Дима.
— Любопытно, — сказал Глеб.
— После обеда запустим, — сказал Дима. — Хотите посмотреть?
— А Тихомиров в каком цехе? — спросил Глеб.
Я ему объяснил, как отсюда попасть в цех сборки. Кащеев топтался на
месте и не уходил.
— Зашел бы ты к Марине, — понизив голос, сказал он. — Она хочет
с тобой поговорить...
— В Ленинград уезжаю, — сказал я. — Сегодня вечерним.
— На экзамены? Ну, ни пуха... — Ив голосе его — облегчение.
Судя по всему, Глеб влюбился. Обычно его увлечения проходили быст¬
ро. Я догадываюсь, о чем хочет потолковать со мной Марина. Скажет, что
во всем виноват только я: Марина не любила быть виноватой... Впрочем,
какое все это теперь имеет значение?
Глеб ушел в цех сборки. К Тихомирову. Наверное, будет про него очерк
писать. Для этого и Шарапова разыскивал. Так сказать, с санкции завод¬
ского комитета комсомола. Санкция будет дана. Венька с Сергеем в наи¬
лучших отношениях.
— Как ты думаешь, — спросил Дима, — можно верить человеку, кото¬
рый вернулся из тюрьмы?
— Это ты насчет Биндо?
282
— Мастер из механического приходил... Говорит, по вашей рекоменда¬
ции взяли в цех уголовника, а теперь инструмент пропадает. А раньше это¬
го не было. Лучше спросить у него, чем подозревать.
— Ты наивный человек, Дима, — сказал я.
— А если это совсем не он? А все будут думать, что он... Как же тогда
человеку жить на свете?
— Ладно, — сказал я. — Поговорю с ним...
— Чего там с ворюгой говорить? — подал голос Валька Матрос. —
Убивать их надо! Я бы клал вора под паровой молот — раз! И вместо
вора — блин.
— Палач! — сказал Дима.
Я стоял под деревом и смотрел на дверь. Она беспрерывно хлопала:
рабочие выходили из цеха. Вот дверь в последний раз хлопнула и затихла.
Неужели я не заметил, как вышел Биндо? Мимо прошел Тихомиров. Он
был в хорошем настроении и насвистывал.
— Шарапова не видел? — спросил он.
Что это все ищут Сергея?
Мы немного поговорили с Венькой, и он, насвистывая, пошел в заводо¬
управление искать Шарапова.
Биндо все не было. Я вошел в цех. В пустынном и непривычно тихом по¬
мещении склонился у станка Володька. Увидев меня, он выпрямился и что-
то положил в карман. Что он здесь делает один? Биндо вытирал руки ве¬
тошью и насмешливо смотрел на меня.
— Гляжу в окно, — сказал он, — кого ты, думаю, ждешь? Оказы¬
вается, меня... И что ты ко мне такой неравнодушный?
— Сам удивляюсь, — сказал я.
Биндо быстро убрал свое рабочее место, собрал инструмент и положил
в металлическую тумбочку. И закрыл на замок, а ключ сунул в карман.
— Ничего оставить нельзя — сопрут, — сказал он.
— И у тебя? — спросил я.
— Увел мальчик позавчера набор сверл.
— Кто же это?
— Есть тут одна сука... — сказал Володька.
— А если подумают на тебя?
Биндо усмехнулся.
— Ты вот уже подумал... И ведь пришел насчет этого. И этот краси¬
венький... Дима, на меня утром так посмотрел... Думаете, я серый осел и
ничего не вижу? Ты же знаешь, Биндо по мелочам не работает...
— Чего же ты не выведешь его на чистую воду? Ну, того, кто ворует?
— Я никого не продаю, — сказал он. — А потом, надо проверить...
— Брось ты эти воровские штучки... Это тебе не колония, а завод.
— Сам погорит, — сказал Биндо. — Он же, лапоть, не умеет работать.
— А чего ты сейчас делал? — спросил я.
— Думаешь, что это я все-таки? — сказал Биндо. — Сейчас спросишь,
что в карман положил? А если не покажу?
— Как хочешь, — сказал я.
Володька достал складной нож, искусно сделанный из вороненой стали,
нажал кнопку, и лезвие, щелкнув, выскочило из рукоятки.
— Моя фирма изготовляет по собственному патенту... Сделать такой?
— Хороший нож, — сказал я.
283
Биндо переоделся, и мы вышли за проходную.
— Я проезжал мимо, видел возле вашего дома бульдозер, — ска¬
зал я. — Сносить думают?
— Пусть сносят... Дадут отдельную хату с ванной. Чем плохо?
Спустившись с виадука, мы остановились: Биндо надо на автобус,
в город, а мне пешком два квартала.
— Я этот ножик Диме подарю, — сказал Биндо. — Парнишка ста¬
рался, вот на работу устроил. Только он какой-то чокнутый, что ли? Про¬
стых вещей не понимает. Я тут как-то с получки хотел его угостить, понят¬
но, культурно, в ресторане, а он говорит: «Ты, Володя, не пей, это вредно
для организма, а лучше иди в спортивный и купи лук за двадцать рублей.
Это очень интересно — стрелять в цель из лука».
— Ну и что, — спросил я, — купил?
— Нужен мне этот лук, как собаке пятая нога, — сказал Биндо.
— А я бы пострелял.
— Купи... Я случайно заскочил в магазин, — нет там никакого лука...
Стрелы, правда, есть.
Подошел автобус. Биндо кивнул мне и сказал:
— Ты скажи ему... Не моя это работа. Я на мелочи не размениваюсь.
— Думаешь, ему будет приятно узнать, что ты мастер по крупным
делам?
— А этот хмырь погорит, — сказал Биндо. — Уж я-то знаю.
Я укладывал чемодан, когда пришел Венька.
— Не знаю, с какой стороны подступиться к этому Мамонту? — еще
с порога заговорил он.— Мне сказали, что теперь моя судьба зависит
от него.
— Все будет в порядке, — сказал я.
— Подхожу к нему сегодня, сразу после работы... Так, мол, и так, у вас
мой проект, какова его судьба? А он трет нос и смотрит будто сквозь меня...
«Где этот Ястребов? — спрашивает. — Мне он позарез нужен!» Я ему
про проект, а он про тебя. Ты что, насолил ему?
— Я его табакерку спрятал, — сказал я.
— Так отдай!
— Ни в коем случае.
— Ты опять разыгрываешь? — сказал Венька. — То про веник, теперь
табакерка... Я люблю пошутить, но когда дело касается серьезных
вещей...
— Не носись по комнате, — сказал я. — С твоим проектом полный по¬
рядок. По крайней мере Мамонту он понравился. Утвердят твой проект.
А я бы не утвердил, если бы был начальником завода...
— Какое счастье, что ты простой слесарь...
— В твоем проекте есть уязвимое место — дизельный цех. Я удив¬
ляюсь, почему Мамонт этого не заметил?
— Пойми ты наконец, — с досадой сказал Венька. — Если строить ди¬
зельный цех, то придется на какое-то время останавливать цех сборки...
Значит, пЛан трещит. И потом, экономия будет меньше.
— В будущем дизельный все оправдает!
— Дорога ложка к обеду... — сказал Венька. — Я тебя очень прошу --
не сбивай с толку Ремнева!
— Мне-то что? — сказал я.
284
— Я пойду тебя провожать, — заулыбался Венька. — И понесу твой
чемодан!
За мной должен был заехать Игорь. Мы с Венькой вышли на улицу и
сели на скамейку в сквере. Подождем его здесь. В сквере тихо. Солнце
опустилось за нашим общежитием, и крыша облита розовым пламенем.
Прощай, крыша! До следующей весны. В голове у меня ералаш, но так
всегда бывает перед экзаменами.
— Нонна улетела в Крым, — сказал Венька. — Обещала написать,
я был на почтамте, пока нет...
— Напишет, — сказал я.
— Мы с Олей провожали ее на самолет. А на обратном пути... — Вень¬
ка замолчал, глядя на дорогу. — Игорь идет. Посмотри, какое у него
несчастное лицо...
— И что на обратном пути? — спросил я.
— Подвернул, понимаешь, ногу — до сих пор больно... — усмех¬
нулся он.
— Бывает, — сказал я.
На блестящих рельсах и стеклах пассажирских вагонов красноватый
отблеск. На железнодорожных путях обычная суета: пыхтят маневровые,
трубят в белые рожки стрелочники, лязгает сцепка. На перроне оживленно.
Мы стоим у вагона. Коренастая проводница в кителе и берете проверяет
билеты. Мой чемодан с учебниками уже положен на верхнюю полку. У нас
есть еще время. Минут десять. Но, как всегда перед отправлением поезда,
говорить не о чем. Я тороплю время, чтобы поскорее давали отправление.
Пожму им руки и вскочу в вагон. И сразу всем станет легко и свободно.
Я покачу в Москву, а провожающие пойдут к автобусной остановке.
Разговор у нас не клеится. Игорь почему-то с первого знакомства на¬
строился против Тихомирова. И Венька, конечно, чувствует, что Игорь от¬
носится к нему с прохладцей.
— А где Шуруп? — спрашивает Игорь.
Сашку он любит и всегда рад его видеть. Но Сашка далеко — неделю
назад уехал в Москву поступать во ВГИК- На режиссерский факультет.
— Если увижу Олю, передать привет? — спрашивает Венька.
Мне не хочется говорить на эту тему. Еще там, в сквере, когда он ска¬
зал, что видел Олю, у меня испортилось настроение. Не оттого, что он вче¬
ра видел ее, а оттого, что напомнил про нее...
— Ты как почтовое агентство, — говорю я. — Принимаешь приветы
и передаешь...
— Такой девушке и привет приятно передать.
— Все-таки не надо, — говорю я, — не передавай.
Игорь берет меня за локоть и бесцеремонно отводит в сторону. Лицо
у него смущенное, он не смотрит на меня.
— Жалко, что уехал Шуруп, — говорит он. — Понимаешь, я случайно
встретил на улице Иванну и пригласил на концерт московских артистов...
конечно, с Сашкой. Я еле достал билеты. А теперь вот не знаю, как быть?
— Быть или не быть? — улыбаюсь я. — Вот в чем вопрос! Иди, чудак,
на концерт.
— Без него?
— Ты боишься, что Иванна сбежит от тебя? — говорю я. — От такого
кавалера, пожалуй...
— Не обидится он?
285
— Продай лишний билет и иди с Иванной, — советую я. — И не тер¬
зайся понапрасну... Этот чудак Сашка равнодушен к Иванне.
К самому перрону подлетает «Волга». Я не спускаю глаз с машины,
а вдруг... Мне смешно от этой нелепой мысли: с какой стати Оля Мороз
приехала бы меня провожать?..
Из машины выскакивает мужчина с черным блестящим чемоданом,
в расстегнутом пальто и устремляется к вагону...
— Ну, пока, — говорю я.
— Мы тебе помашем, — говорит Игорь.
— Передай привет Москве, — говорит Венька.
Поезд, торопясь и что-то бормоча, продирается сквозь городские по¬
стройки. Поезду тесно в городе, он рвется на волю, туда, где поля, леса,
грохочущие железнодорожные мосты.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Странная это штука, вертолет. Наверное, именно такими виделись ле¬
тательные аппараты фантастам прошлого века. Длиннющие лопасти беше¬
но вращаются над головой. Эти лопасти мне почему-то не внушают дове¬
рия. Оторвутся — и мы камнем упадем на беловатые скалистые горы, над
которыми пролетаем. Уж лучше в речку. Она, поблескивая синью, вьется
в глубокой расщелине берегов.
В кабине мощный гул, разговаривать невозможно. Вольт Петрович рас¬
стелил карту на сиденье и отмечает наш путь красным карандашом. Я на
Урале первый раз и с удовольствием смотрю на расстилающиеся внизу
горы, хвойные леса, на эту живописную речку, которая называется Сылва.
Небо над нами чистое, и солнце щедро льется на землю. Последняя дере¬
вушка давно осталась позади, и мы летим над дикими, нехожеными ме¬
стами. Нелепая хвостатая тень от вертолета неторопливо бежит сбоку,
прыгая со скал в зеленые равнины лесов, окунаясь в затененную высокими
берегами речку, распластываясь на солнечных полянах.
Вольт Петрович складывает карту и уходит в кабину к пилоту. Вертолет
останавливается в воздухе и начинает снижаться прямо на лес. Острые
вершины вековых елей приготовились ужалить зеленое брюхо машины.
Я поднимаю тяжелый рюкзак, скатанную в тугой сверток палатку и спаль¬
ные мешки. Снаряжение Вольта здесь же, рядом. Сейчас придет пилот, от¬
кроет люк и выбросит веревочную лестницу. И по ней мы с Вольтом Петро¬
вичем спустимся в отмеченный красным крестиком гористый квадрат «Е».
Здесь нам предстоит прожить две недели. За это время мы должны исхо¬
дить сотни километров, пока не обследуем весь квадрат. Через две недели
точно к этому месту прилетит вертолет, заберет нас и доставит на базу, рас¬
положенную у подножия уральского хребта.
Я первым спускаюсь по раскачивающейся веревочной лестнице. На¬
верное, таинственными пришельцами с неба кажемся мы обитателям это¬
го леса, которые, притаившись, наблюдают за нами. А обитателей в этих
лесах много: и серый волк, и лось, и сам Михайло Иваныч Топтыгин.
А вот и первый лесной житель — белка. Она с любопытством устави¬
лась на меня с соседнего дерева. Но мне не до белки. Я задираю голову и
машу свободной рукой пилоту, чтобы он еще немножко опустился. Не пры-
286
гать же мне с рюкзаком на плечах с пятиметровой высоты! Вертолет сни¬
жается, и я наконец ступаю на твердую землю, усыпанную иголками. Вслед
за мной приземляется Вольт.
Мы помахали пилоту, и вертолет улетел. Непривычно тихо вокруг. Гул
мотора растворился вдали. Примолкшие птицы несмело загалдели. После
вибрирующего вертолета приятно ощущать твердую землю. Когда я поки¬
дал эту хитрую штуку, которая могла останавливаться в небе, как полоса¬
тая оса над цветком, я всегда испытывал облегчение.
Вольт уже успел отрастить бороду, да и я с неделю не брился. Прозрач¬
ные глаза начальника археологической экспедиции весело смотрят
на меня.
— Мне эти пещеры еще в Москве снились, — говорит он. — Хотя вооб-
ще-то Елизаров фантазер... Он утверждал, что собственными глазами ви¬
дел в Борисовских пещерах рисунки — медведь, мамонт и зубр. Была сна¬
ряжена экспедиция. Это оказались не рисунки, а копоть на стенах и сводах.
Копоть от костров, которые жгли охотники. Правда, он нашел в тех местах
грубо вытесанного из камня идола явно азиатского происхождения... Как
он мог попасть сюда?
— Тем более что тогда вертолетов не было... Пленные арабы могли
тайно вытесать своего идола?
— Елизаров тоже придерживался такого мнения.
— А вы?
— Я не видел этого идола.
Мы выкурили по сигарете и, поудобнее расположив на спине рюкзаки
и снаряжение, двинулись в путь. Нам предстояло обследовать подступы
к Белым горам, где недавно были обнаружены пещеры. Их нашел Вольт
Петрович в то время, когда я сдавал экзамены в университете. Он при¬
глашал меня принять участие в Зауральской экспедиции. Покончив с экза¬
менами, я срочно выехал к нему. На заводе предупредил, что сразу после
экзаменов ухожу в экспедицию. Пришлось использовать и свой законный
отпуск. Впрочем, я не жалел. В экспедицию с Вольтом мне давно хотелось.
И вот уже вторую неделю бродим мы с ним по Уралу. Это малообследо-
ванный район, и по некоторым признакам Вольт убежден, что здесь нас
ждут интересные открытия.
Он шагает впереди. Глядя на его маленькую фигуру, увешанную снаря¬
жением, я уж в который раз поражаюсь его выносливости. Вот так, не при¬
бавляя и не убавляя шага, он может пройти за день тридцать — сорок ки¬
лометров. И это не по утоптанной тропе, а по целине, по которой до нас
не ступала нога человеческая. В эти глухие места даже охотники не забре¬
дают. И зверь здесь непуганый.
Лес скоро кончается, и мы идем по залитому солнцем гористому плато.
Впереди маячат Белые горы. На самом деле они красноватые, с желтыми
прожилками. Ступеньками растут на них сосны, ели, пихта. Чем выше мы
поднимаемся по пологому склону, тем деревья становятся мельче, чем их
равнинные собратья.
А на самых вершинах, в расщелинах красноватого камня, шевелится
на ветру чахлый кустарник.
Мы идем на некотором расстоянии друг от друга и почти не разговари¬
ваем. Мерно покачивается перед моими глазами пухлый рюкзак Вольта.
Поблескивают стволы охотничьего ружья. Хорошо бы на ужин подстрелить
зайца. Нам уже несколько штук попалось, но Вольт даже ружье с плеча
не снял.
287
Когда пробираешься по незнакомой тропе, разговаривать не хочется.
В такие часы хорошо думается. Ноги твои ритмично ступают след в след,
поскрипывают заплечные ремни, шуршат под толстыми подошвами креп¬
ких башмаков беловатые камни. Зелеными кустиками торчит высокая
трава. Выветренные обломки скал то и дело преграждают дорогу. Это
останки древних, разрушенных ветром гор. Горы тоже умирают. Правда,
их век исчисляется миллионами лет...
Я думаю об Оле.
Всего один раз встретились мы с ней после возвращения из деревни. На
пляже. Перед моим отъездом.
Произошло это так.
Мы с Уткиным лежали на горячем желтом песке и лениво переговари¬
вались. Городской пляж жил своей беззаботной жизнью: одни загорали,
изредка переворачиваясь со спины на грудь, другие купались, третьи в сто¬
ронке играли в волейбол. Уткин захватил на пляж альбом и толстый
угольный карандаш.
Услышав знакомый смех, я поднял голову: к нам приближалась Оля.
Каштановые волосы завязаны в большой пышный узел, в руке голубая
шапочка. Парни смотрели ей вслед.
Уткин поднялся навстречу и сказал:
— Здравствуйте, я Уткин.
Оля с удивлением взглянула на него и улыбнулась. Очень уж серьезно
и важно произнес эти слова Аркадий.
— Вы хотели мне сообщить свою фамилию? — спросила она. — Я вас
не знаю.
— Меня еще многие не знают, — ответил Уткин. — Но я думаю, это
дело времени... Я Аркадий Уткин — скульптор.
Уткин загораживал меня, и я, положив подбородок на скрещенные
руки, слушал ее голос.
— Я где-то вас видел, — продолжал Уткин. — Вы не стюардесса? Ка¬
жется, мы с вами летали в Симферополь?
— Мы с вами никуда не летали, товарищ Уткин, — ответила она.
— Вы в Токио выступали на Олимпийских играх... Я вас там видел!
— Вы были в Токио?
— Нет, не был, — сказал он. — Я мог вас увидеть по телевизору...
— Перестаньте, — сказала она, — это неинтересно.
— Андрей, а ты чего молчишь? — спросил Уткин.
Мы смотрим в глаза друг другу.
— Я ищу Нонну, — сказала Оля. — Ты ее не видел?
— Посмотрите, это не она? — показал карандашом Уткин и уткнулся
в свой альбом.
Оля вертела в руках голубую шапочку и ногой выковыривала ямку
в песке.
— Она говорила, что пойдет...
— Она пришла, — Уткин показал в другую сторону.
Оля оглянулась и пожала плечами.
— Теперь вон туда посмотрите, — сказал Уткин, быстро орудуя
в альбоме карандашом.
— Я буду поворачиваться так, как мне удобно, — сказала она.
Разговор не клеился. Оля надела шапочку и пошла в воду.
— Постойте еще одну минутку! — взмолился Уткин, но она, присев,
окунулась.
288
— Ты знаешь эту милую девушку? — спросил Уткин. — И лежишь,
как дурак, на песке... Догони ее!
— Ты молодец, — сказал я. — Тебе раз плюнуть познакомиться с лю¬
бой девушкой.
Уткин усмехнулся в черную бороду.
— Мой милый, это ведь моя натура.
Я думал, мы больше не увидим Олю. Пляж большой, и она могла выйти
из воды в другом месте, но она вышла на берег напротив нас. Маленький
Уткин со смешными кустиками волос на плечах устремился навстречу.
— Подарите мне пять минут, — сказал он. — Ия, может быть, подарю
миру произведение искусства!
Оля легла на песок неподалеку от меня. Уткин раскрыл альбом и при¬
нялся набрасывать ее портрет.
Впрочем, Оля не обращала на него внимания и совсем не чувствовала
себя скованной. Она сняла шапочку, и сухие волосы, вспыхнув на солнце,
упали на плечи.
— Она, как Аврора, вышла из воды сухая, — сказал Уткин.
— Аврора? — спросил я, стараясь не смотреть на нее.
— Была такая богиня утренней зари... Не слышал?
— Я думал, легендарный крейсер, который выпалил по Зимнему, —
сказал я. Встал и забрал у Уткина альбом. — Ты никудышный художник...
Никакого сходства.
Я с разбегу бросился в воду. И, не оглядываясь, поплыл на середину...
Когда я вернулся, они лежали рядом на песке и мирно беседовали.
Я тоже растянулся неподалеку и, глядя на безоблачное небо, стал слушать
их болтовню.
— ...К Пикассо тоже по-разному относились, одни признавали его, го¬
ворили, что это гениальный художник, другие называли его картины маз¬
ней... Но Пикассо был, есть и останется великим художником, — говорил
Уткин.
Он не давал Оле рта раскрыть. С одной темы перескакивал на другую.
Рассказав о своей новой работе — скульптурном портрете Вальки Матро¬
са, — вдруг стал говорить, что никогда в жизни еще не провожал девушек
домой и что на этот счет у него своя теория.
— Допустим, вы любите меня... — говорил Уткин.
— Вас?
— А я вас, — ничуть не смутившись, продолжал он. — Вы живете
у черта на куличках... Я, как это принято, — кстати, какой дурак придумал
этот обычай, — иду вас провожать. Пока мы вдвоем — все обстоит превос¬
ходно, но вот вы поднялись на свой этаж, позвонили... Последний поцелуй,
и вы скрываетесь за дверью... А я глубокой ночью один бреду по темным
улицам и проклинаю дорогу, да и вас заодно, на чем свет стоит...
— И назавтра снова идете провожать?
— Человек слаб, — сказал он. — А любовь безжалостна.
— Допустим, вы любите меня, — сказала Оля. — А я вас...
— Не возражаю, — заметил Уткин.
— Поздно вечером мы расстаемся где-то на площади... Девушка, кото¬
рая любит парня, должна считаться с его принципами...
— Вы именно та, которую я ищу, — сказал он.
— И вот мы прощаемся. Вы уходите, а я одна бреду по темным улицам
домой... и вдруг...
— Бандит?
— Нет, зачем же? Молодой человек, довольно интересный и у которого
совсем другие принципы... Он предлагает проводить меня до дома...
— Я об этом не подумал, — сказал Уткин.
— По дороге выясняется, что принципы молодого человека мне ближе
и понятнее, чем ваши...
— Сдаюсь! — засмеялся Уткин.
Я лежал и слушал ее голос. Мне казалось, будто Оля говорит для меня.
Я силился вникнуть в смысл ее слов, но ничего не мог уловить. А голос ее
обращался ко мне, что-то объяснял, спрашивал...
А потом она ушла, и мы так и не сказали друг другу ни слова. И вот
сейчас я подумал, что Оля хотела тогда, на пляже, со мной о чем-то пого¬
ворить. Об очень важном, а я не сделал ни одного шага навстречу.
Уткин долго разглядывал свой набросок. Живые карие глаза его недо¬
вольно щурились.
— Ты прав, — задумчиво сказал он. — Никакого сходства... Очень
интересное лицо. Сразу не схватишь. Она красива, хотя у нее и неправиль¬
ные черты лица: слишком чувственные губы, острый подбородок, высту¬
пающие скулы...
— Ты — как рентгеновский аппарат, — сказал я. — Сейчас дойдешь
до грудной клетки и позвоночника...
— Грудная клетка у нее в порядке. Глаза! Глаза — великолепные! Они
освещают все лицо. Но, понимаешь, в них есть юмор, но вот глубокой
мысли...
— Ты всех так раскладываешь по полочкам? — Мне было неприятно.
Уткин вырвал из альбома страничку и разорвал.
— Я, пожалуй, нарисовал бы ее портрет, — сказал он.
Мы второй день идем по неровной каменистой земле. В расщелинах рас¬
тет красноватый колючий кустарник. Лениво взмахивая большими крылья¬
ми, над нами пролетел орел. Он спустился на склонившуюся над ущельем
скалу. И оттуда высокомерно взирает на нас. Мой начальник будто из же¬
леза. Шагает себе и шагает как заведенный. Ремни врезались в плечи,
пот щиплет глаза, ноги в башмаках стали скользкими. С каждым километ¬
ром груз становится все тяжелее. Я даже ощущаю тяжесть охотничьего
ножа, оттягивающего карман брюк.
После трудного, изнурительного похода клянешься, что хватит, наелся
досыта! А потом проходит время и уже не помнишь, как неделю сидел на
одних сухарях, как кусали тебя разные ядовитые паразиты, как падал на
землю и никакая сила не могла тебя оторвать от нее. Не помнишь этого...
Зато помнишь теплые ночи и ухмыляющийся с неба месяц, прохладу гор¬
ных ручьев, лижущих твои распаренные ноги, закат на берегу заросшего
камышом и осокой озера.
И эти Белые горы останутся в памяти. И величественный орел, непод¬
вижно застывший на скале.
Натертые плечи, сбитые ноги, порезанные руки — все это проходит.
Тело не помнит усталости, а память всю жизнь хранит увиденные роман¬
тические картины.
Вольт остановился и, подождав меня, сказал:
— У пещер еще нет названия... Давай придумаем?
— Мы пришли? — спросил я.
— Ты устал?
290
— Придем на место — посмотрим на эти чертовы пещеры, тогда и бу¬
дем думать о названии...
— Вот они, пещеры, — сказал Вольт. — Перед тобой.
Вольту не терпелось отправиться на разведку, но я отговорил. Пещеры
никуда не денутся, а вот об ужине и ночлеге необходимо позаботиться,
пока светло.
— Что хочешь на ужин? — сказал Вольт. — Куропатку, зайца или
горного козла?
Я был согласен на все. Вольт Петрович взял ружье, патроны и отпра¬
вился в горы. А я достал топор и принялся рубить кустарник. Палатку се¬
годня не нужно натягивать: переночуем в пещере. А вот на голый каменный
пол необходимо веток набросать. Для костра пойдет валежник, которого
достаточно вокруг.
Раздался выстрел. Обрадованное эхо заходило-загуляло по горам. От¬
ливающий бронзой орел встрепенулся, сорвался со скалы и полетел прочь.
Орлу не понравилось наше бесцеремонное вторжение в его спокойные
владения.
Вольт возвратился через час с двумя куропатками. Второй выстрел
я услышал незадолго до его прихода. Он сказал, что дичи здесь хватает.
И еще он обнаружил поблизости горный ручей, где вода чистая и холодная.
Это было кстати. Я взял брезентовое ведро и пошел к ручью, а Вольт стал
ощипывать куропаток.
Мы лежим на разостланной палатке. Дым от костра то кружится на
одном месте, то спиралью ввинчивается вверх, то нахально лезет в глаза и
нос. За пределами досягаемости тоненько звенят комары. Звезды, мерцая
над скалистой грядой, смотрят на нас. В отблеске небольшого пламени
чернеет вход в пещеру, где нам предстоит провести эту ночь. Но мы не спе¬
шим укладываться. После доброго ужина не хочется двигаться. Приятно
просто лежать и смотреть на огонь. Вот так же десятки тысяч лет назад
у огня сидели люди в шкурах и вели свои скупые разговоры. О чем они
беседовали? О суровой жизни, об охоте, о женщинах... Была ли тогда
любовь?
— На заре человечества, во времена верхнего палеолита на этом са¬
мом месте у костра сидел молодой чернобородый охотник и, положив руку
на толстую суковатую дубинку, думал о женщине, которая пробудила в нем
чувство... И, взяв твердый осколок горной породы, он стал в этой самой пе¬
щере вырубать на стене изображение своей любимой...
Эти слова произнес Вольт Петрович. Он с усмешкой смотрел на меня.
Значит, действительно можно мысли читать на лице. Об этом самом только
что думал я...
— А вы любили когда-нибудь? — спросил я.
— Почему ты стал называть меня на «вы»?
Действительно, почему? Мы с ним перешли на «ты», когда я вернулся из
армии. Кандидатская степень? Или должность начальника экспедиции?
Ведь Вольту подчиняются десятки людей. И при них мне было как-то не¬
удобно обращаться к нему на «ты».
— Ладно, начальник, — сказал я. — Ты был влюблен?
Вольт ногой придвинул к себе кривую сухую ветку и стал с треском
разламывать на части. Подбросив в костер, взглянул на меня. В глазах
мельтешили красные огоньки, и я не понял, загрустил он или развеселился.
291
— Я и сейчас люблю, — сказал он. И снова надолго замолчал. Он
смотрел, не мигая, на огонь, и синеватый клок дыма запутался в его темно-
русой бороде.
Не хочет говорить об этом... И тогда неожиданно для себя под негром¬
кое потрескивание костра я рассказал ему про все: про поездку в Кряку-
шино, про Олю, Марину, Кащеева. Вольт смотрел на красные тускнею¬
щие угли.
Он не перебивал меня и ни о чем не спрашивал. И когда я умолк и
думал, что вот сейчас мы поднимемся и пойдем в пещеру спать, он за¬
говорил:
— Мы поженились, когда я был на третьем курсе. Она младше меня на
два года и тоже училась в университете. Перед защитой диплома мы запи¬
сались в одну экспедицию. Помнишь, я тебе рассказывал, как мы наткну¬
лись в Самарканде на загадочную гробницу? Так вот, это тогда случи¬
лось... В экспедиции был один парень. Ленинградец. С филологического
факультета. Молчаливый такой. Он был шофером и поваром одновремен¬
но. В экспедициях он и раньше бывал. По натуре бродяга. Ни с кем особен¬
но не сближался, но дело знал хорошо, от работы не отлынивал. Вечерами
у костра что-то в блокнот записывал. Стихи или прозу, я так и не знаю. На¬
верное, все-таки прозу. Я позже читал его очерки в «Комсомолке». Ничего
не скажешь, способный парень... Я не знаю, кто виноват, что все так полу¬
чилось. Наверное, никто. В общем, стала Лариса поглядывать на него с ин¬
тересом. И случилось, что попали мы в одну партию. Конечно, я бы мог
сделать так, чтобы он или Лариса остались на базе. Я был старшим в пар¬
тии. Но я не стал этого делать. Не знаю, что тут сыграло роль: гордость или
самоуверенность. А вернее всего и то и другое... Бывает, нам, мужчинам,
нравится ходить по острию ножа. Почти месяц провели мы вместе. Четвер¬
тым был с нами Саша, мой однокурсник... Он сейчас на Севере. Вижу, Ла¬
риска моя совсем потеряла голову. Как тень ходит по пятам этого филоло¬
га. Ночью не спит, вздыхает. Мне бы поговорить с ней, ну придумать что-
нибудь, а я и виду не подаю. Наоборот, оставляю их вместе, улыбаюсь,
шучу. Этакий благородный болван! Вижу, и парень стал слоняться вокруг
Лариски. Она к речке — и он за ней. Даже ночью бродил вокруг нашей
палатки. Саша тоже заметил. Как-то намеками стал прояснять обстановку,
но я на него набросился. Дескать, не твое собачье дело... Сашка обиделся
и больше не стал ввязываться. А тут как раз нужно было двоих на базу по¬
слать. Образцы породы отвезти, да и продукты у нас кончились...
— И ты послал их? — спросил я. — Вдвоем?
— Я сам хотел с ним ехать... Но буквально перед отъездом Лариса по¬
ранила топором руку. Случайно или...
— И это был конец?
— Это возникло, как в небе божий гром, — сказал он. — Последние
дни они ходили как лунатики. И ничего нельзя было сделать. Единствен¬
ное — оставаться мужчиной.
— Что-то подобное уже было... — сказал я. — У Джека Лондона.
— Все в нашей жизни когда-то и где-то было... Все, мой друг, повто¬
ряется, как утверждают философы, по восходящей спирали...
— Они и сейчас вместе?
— Они были один год вместе, — сказал он.
— А потом?
— Он женился на другой...
— А она?
292
— Она любит его, я люблю ее... Типичный треугольник. Такое тоже
часто случается.
— Слишком часто, — сказал я.
— Я больше не верю в тихую, безмятежную любовь, — сказал он. —
Я только тогда понял, что такое для меня Лариса, когда она ушла...
— А если бы она тебя позвала, ты вернулся бы к ней?
Он поднялся, потянулся так, что хрустнули кости, и носком башмака
пододвинул в умирающий огонь обугленную головешку.
— Спать, спать, — сказал он.
Забрал палатку и понес в пещеру. Немного погодя раздался его из¬
мененный каменными сводами голос:
— Она еще ни разу меня не позвала. Вот какая штука, Андрей...
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В последние дни там, в экспедиции, в меня будто вселился бес. Я не на¬
ходил себе места. Вольт отпустил меня домой на три дня раньше. Вертолет,
самолет, скорый поезд — все это слилось в сплошную прямую, которая,
словно стрелка компаса, вела к ней, к Оле Мороз. Последние две ночи
я почти не спал. Я даже не запомнил соседей по купе. Какие-то бледные
пятна вместо лиц. Движущиеся тени, чемоданы на верхних полках и бу¬
тылки кефира и пива на дрожащем столике. Мелькание деревьев за окном
вагона, стук колес и свист ветра — все это еще окружало меня, когда
я подъезжал к своему городу.
Издали блеснула холодной синевой Широкая. Тяжелый металличе¬
ский грохот железнодорожного моста. На берегах коричневые фигурки
ребятишек.
Поезд сбавил ход. Скоро вокзал. Я жду, когда проводница откроет
дверь, чтобы можно было первым выскочить на перрон...
В зеленых потрепанных брюках, в выгоревшей, неопределенного цвета
куртке и с тяжелым рюкзаком на спине я стою на автобусной остановке..
Зачем я поеду к ней прямо с поезда? Что скажу? И дома ли она? Уж лучше
сначала позвонить... И время, которое, обгоняя поезд, мчалось вперед и
вперед, остановилось. Целую вечность добирался я до общежития. По пути
было несколько автоматов, но я так и не позвонит. Я вдруг устал. Захоте¬
лось поскорее добраться до койки, швырнуть в угол рюкзак и, не разде¬
ваясь, улечься и заснуть.
В общежитии был Венька. Он как раз надевал через голову рубашку,
когда я вошел, и меня не видел.
— И что за мода без стука врываться, — сердито сказал он, барах¬
таясь в своей рубашке.
— Ты извини, — сказал я. — Отвык, понимаешь, от цивилизации...
Венька заправил рубашку в брюки и лишь после этого степенно пожал
руку. Вид у него был самодовольный.
— Явился с курорта?
— С курорта? — усмехнулся я.
— Скоро от вас переберусь... Наклевывается комната.
— Валяй, — сказал я. — А где Шуруп?
— Опять провалился в институте... Вот не везет парню! Впрочем, он
294
не унывает. Устроился в мосфильмовскую киногруппу... На двадцать дней
укатил под Смоленск.
— Ну, а еще какие новости?
— Мой проект в принципе приняли... Конечно, кое-что придется до¬
делывать.
— Понятно, — сказал я.
Венька испытующе посмотрел на меня:
— Ты не говорил Ремневу про дизельный?
— Мамонт тоже против? Я ведь говорил тебе...
— Впрочем, это уже не имеет никакого значения, — сказал Венька. —
Меня поддержал начальник завода... Ты знаешь, какая будет экономия?
Шестизначная цифра! Начальник готов меня на руках носить. Вчера уехал
с моим проектом в Москву, в министерство. Если утвердят... тьфу, тьфу,
не сглазить бы!
— То тебе можно отлить памятник из чугуна.
— Я человек скромный... Мне достаточно однокомнатной квартиры
в новом доме.
— Ну, а еще что нового? — спросил я.
— Статья тут про меня была напечатана... В областной газете.
— Ты мне напоминаешь одного певца из какого-то старого фильма. Он
весь вечер рассказывал про себя, а когда это всем надоело, сказал: «Ну,
что вы все обо мне да обо мне, давайте поговорим о другом... Так как я вам
понравился в новой опере?..»
— Уел... — рассмеялся Венька. — На днях вернулась Нонна с юга.
Про тебя спрашивала...
Я сбросил башмаки и лег на койку.
— Оля тоже встречала ее, — продолжал Венька. — И тоже спраши¬
вала про тебя... Не понимаю, чем ты мог заинтересовать таких девчонок?
— Когда ты ее видел? — спросил я.
— Она, кажется, не сегодня-завтра собирается куда-то в деревню.
Я вскочил с койки и уставился на Веньку.
— В деревню?
— В Мамино или Бабино... У нее там родственники.
Я содрал с себя рабочую одежду и помчался в умывальную. Я должен
сегодня во что бы то ни стало ее увидеть! Когда я вернулся в комнату, Вень¬
ка брызгал из пульверизатора на лицо одеколоном. Он надувал щеки и сто¬
нал от удовольствия.
— Я думаю, она насчет тебя просто так спросила, из вежливости, —
сказал Венька.
Я молча натягивал одежду. Усталость, сонливость — все как рукой
сняло. Венька взглянул на часы и сказал:
— Глеб обещал зайти... У нас сегодня вылазка за город/ Вы по¬
мирились?
— Отстань, — сказал я.
— Когда Оля появляется на пляже, парни — вот кретины — лезут на
вышку и прыгают. Один печенку отшиб!
— А ты не прыгал? — спросил я, завязывая шнурки новых туфель.
— Мое оружие — интеллект, — сказал Венька.
— Ты мне надоел, — сказал я и, отстранив его за плечи с дороги, вы¬
скочил в коридор.
Я сначала жму на кнопку звонка, потом стучу кулаком в дверь. Мне на
все наплевать: пусть дверь открывают ее отец, мать... Дверь отворяет брат.
295
Тот самый тапирчик, которому я дал в глаз. Он в одних голубых плавках,
загорелый. Из комнаты доносится завывание джаза. На полу магнитофон,
бобины с лентой. Как же его звать? Бобка! Так вроде называла его Оля.
— Чем могу быть полезен? — спросил Бобка, делая вид, что меня
не узнает. — Извините, вы не насчет телефона? Вот уже второй день какие-
то странные гудки...
— Сестра дома? — довольно резко спросил я.
— Ах уж эта сестра! — ухмыльнулся Бобка. — Всем она нужна. Вы
знаете, я подозреваю, что телефон испортился из-за нее... Сплошные звон¬
ки! Вы не разбираетесь в аппаратах?
— Где же она?
— Очень жаль, что вы не соображаете в телефонах... Мне должна по¬
звонить одна прекрасная блондинка... Волосы — рыжее пламя, бюст —
я молчу... В общем, Брижжит Бардо! Элизабет Тейлор! Софи Лорен!
— Тейлор и Софи Лорен, кстати, ничего общего не имеют с Брижжит
Бардо, — сказал я. — Другой стиль.
— Моя блондинка сочетает в себе достоинства всех кинозвезд мира, —
заявил самонадеянный Бобка.
— Где же все-таки Оля? — снова спросил я.
— Спросите что-нибудь полегче... Ну, например, кто сочинил эту бо¬
жественную музыку? Или какая завтра будет погода? Я совершенно точно
могу сообщить, что нам готовит день грядущий... А вот где Оля — этого
никто не знает. У нас очень разболтанная семья... Никто ничего о другом
не знает... Вы курите?
Я достал пачку сигарет и протянул этому болтуну. Бобка изящным дви¬
жением достал сигарету и бросился в комнату. Там на столе лежала краси¬
вая зажигалка. Чиркнув, он предложил мне огня и потом сам прикурил.
— Я, видите ли, танцую, — доверительно сообщил он. — Одежда ме¬
шает исполнять свободный танец. Она, видите ли, стесняет движения.
Поэтому я танцую вот так. В плавках. Не хотите посмотреть, как я танцую?
— Лучше продемонстрируй это своей блондинке, — сказал я.
— Ах, какие у нее глаза... — Бобка зажмурился. — И все может рух¬
нуть! Из-за какого-то презренного телефона...
— Покажи аппарат, — сказал я.
Телефон я исправил в пять минут. Там замыкал один контакт. Бобка
обрадовался и стал гадать, где сейчас может быть Оля.
— Все зависит от ее настроения, — сказал он. — Если хорошее, ищите
на пляже. Недовольна чем-нибудь — значит, ушла в кино. Плохое настрое¬
ние — носится по магазинам. А мечтать она уходит на старое кладбище...
Минуточку, какое же у нее было с утра настроение? Плохое, это когда я от¬
казался в магазин за подсолнечным маслом идти... Потом хорошее, когда
пришла из спортзала. А вот когда собирала чемодан, глаза у нее были
мечтательные...
— Чемодан?
— Все ясно, — сказал Бобка. — Она на кладбище.
Старое кладбище отгорожено от мира высокой кирпичной стеной, на
которую опустились ветви огромных деревьев. Здесь в самый жаркий день
прохладно. Почему-то это кладбище еще называют Арабским. У стены
могила с плоским камнем и непонятными знаками. Наверное, это и есть
последнее пристанище араба, невесть каким ветром занесенного в наши
296
края. Могила давно сровнялась с землей, заросла высокой травой. Над ней
раскинул ветви клен. И этот желтый с трещинами камень заметен лишь
вблизи. Надпись совсем стерлась, но еще можно разобрать, что буквы
нерусские.
Кладбище напоминает джунгли. Ветки деревьев сплелись над головой,
могилы и тропинки меж них заросли травой и вьюном. Я пробираюсь сквозь
эти дебри, и кусты цепляются за брюки. Оли не видно. Потешный у нее
братишка! Один танцует под магнитофон... В плавках. Это он подражает
тому глуповатому типу из кинофильма «Безумный, безумный, безум¬
ный мир...»
Бобка не соврал. Я увидел Олю на низенькой скамеечке напротив чер¬
ного мраморного обелиска. Она сидела неподвижно, и глаза ее были широ¬
ко раскрыты. На коленях книжка. Я стоял и не дыша смотрел на нее. Вот
это лицо неотступно маячило передо мной последние недели. Я мчался
тысячи километров как сумасшедший, чтобы увидеть эти глаза.
Она повернула голову и увидела меня. Что-то мелькнуло в ее глазах,
губы дрогнули.
— Еще одно такое совпадение, и я в бога поверю, — сказала она. —
Только что подумала о тебе...
— Здравствуй, Оля...
— Откуда ты, Синдбад-путешественник?
— Искал Белый город.
— И конечно, нашел?
— Люди всегда что-то находят и что-то теряют...
— Ты стал пессимистом!
— На кладбище трудно быть оптимистом... Что ты тут делаешь?
— Мне нравится... Ну, рассказывай про свой Белый город.
Я бы с удовольствием послушал ее. Я так давно не слышал ее голоса...
Но она молча смотрела на меня, ждала.
И я стал рассказывать про наш поход в Белые горы. Мы все-таки об¬
наружили в пещерах следы древних людей. Нашли несколько любопытных
рисунков на стенах и потолках. Откопали обработанную малахитовую
плиту. И в других пещерах нашли несколько таких же плит.
В другом месте, на равнине, мы наткнулись на огромного идола, напо¬
минающего каменных баб тюркского происхождения. Какие народы по¬
клонялись ему?
Оля пристально смотрела на черный обелиск. Когда я замолчал, она
сказала:
— Белые горы... Это, наверно, очень красиво? А Черные горы бывают?
— Я не видел.
— Это черное надгробие... Оно ведь из камня высечено? Знаешь, кто
здесь похоронен? — И произнесла на память: — «Здесь покоится прах
благородного супруга и отца Никиты Авдеевича Конюхова, почившего
третьего дня марта месяца одна тысяча семьсот восемьдесят пятого года
на шестидесятом году от рождения. Спи спокойно, наш супруг и отец. Мы
тебя будем помнить вечно...»
Она встала и, взяв меня за руку, подвела к другой могиле. Тяжелое
мраморное надгробие. Надпись гласит, что здесь похоронен поручик егер¬
ского полка Максимилиан Синеоков. Пал на поле брани в 1914 году.
— Поручика очень любила одна девушка-гимназистка... Она с трудом
пережила его смерть и дала клятву никогда не выходить замуж. И эту клят¬
ву сдержала... Видишь — свежие цветы. Это она приносит их сюда. Она
297
давным-давно старушка, но все любит бедного поручика... Андрей, какой
сильной должна быть любовь, чтобы за полвека не изгладилась из памяти?
Я несколько раз видела эту старушку. Высокая такая, с благородным ли¬
цом. Наверное, когда-то была красавицей...
— Это она тебе про поручика рассказала?
— Однажды на кладбище меня захватила гроза... Я спряталась вон
под тем вязом и слышала, как стали шептаться могилы. Они принялись
рассказывать свои печальные истории... Вот тогда я и узнала про любовь
девушки-гимназистки к поручику Синеокову.
— Выдумщица ты, — сказал я. — Но я все равно тебе верю.
— А вон видишь? Памятник с ангелами? Там похоронен государствен¬
ный советник. Он умер в нашем городе от чумы в тысяча восемьсот семьде¬
сят первом году. Он приехал сюда из Петербурга по государственному делу
и умер... А родственники побоялись везти тело домой и похоронили совет¬
ника здесь.
Мы бродим по кладбищу. По длинной тени от белой церкви понятно, что
уже вечереет. В буйной зелени чернеют и белеют мраморные кресты и из¬
ваяния. Ржавые причудливого рисунка ограды оберегают могилы от пол¬
ного забвения. Кусок железной решетки намертво впился зубьями в
толстый древесный ствол. Это дерево было молодое, когда умер чело¬
век. Оно вздымалось ввысь, росло вширь и наконец вобрало в себя кусок
ограды.
— Зачем кресты? Надгробия? — сказала Оля. — Почему на могилы
не сажать деревья? Человеческий прах вновь получил бы жизнь в дереве...
А чтобы люди узнавали могилы, к деревьям прикрепляли бы плиты. Я бы
хотела, когда умру, чтобы на мою могилу посадили сосну...
На кладбище как-то не думается о суетных житейских делах. Здесь
течение мысли возвышенное и торжественное. Чего стоят по сравнению
с вечностью все наши печали?
Оля с любопытством посмотрела на меня, но ничего не сказала. И тогда
я спросил:
— Не узнаешь, что ли?
— Ты действительно какой-то другой... Искал свой Белый город. За¬
горелый, худой. Наверное, это очень интересно — бродить по горам-лесам,
спать у костра, ловить рыбу... Вот такой ты мне очень нравишься... — Она
на миг прижалась лицом к моему плечу и рассмеялась: — Так и есть! Ты
пахнешь дымом костра, лесом и солнцем... Помнишь, я говорила, что ты
не романтик? Ты — романтик, только какой-то не такой... Будничный,
что ли?
— А бывают и праздничные романтики? — спросил я.
— Все равно ты мне нравишься, — сказала она.
Мы вышли за кладбищенские ворота. После зеленого сумрака и тиши¬
ны послышались знакомые звуки: шум автобуса, разговор двух женщин
у колонки, собачий лай.
— Помнишь тот вечер? — спросил я. Почему-то там, на Урале, я часто
вспоминал белый парк и синие качели, взлетающие в клубящееся небо.
— Вечер, снег, парк... — сказала она. — И речка, в которую медленно
опускаются белобородые гномы. На парашютах.
— Пойдем в парк?
Широкая красива ночью. В черную воду опрокинулись фонари, желтые
облака, подсвеченные луной, плывут по течению, раздаются негромкие
всплески невидимых весел. Пышные кусты на берегу ворочаются, будто
298
в них забрался огромный зверь и устраивается на ночлег. От воды подни¬
мается сизый туман. Он повис над рекой, как папиросный дым.
Мы сидели на берегу и отмахивались от комаров. Они зудели над голо¬
вой, впивались в ноги. Я снял пиджак и укрыл ее колени. Она улыбнулась
и ничего не сказала. Мне хорошо рядом с ней, но что-то стоит между нами,
и настоящего разговора не получается. Между нами стоит он... Как бы
между прочим Оля сказала, что он куда-то уехал. Она сказала это небреж¬
но, как будто он не имел к ней никакого отношения.
— И как ты... твоя любовь к невидимке? — не удержался я и спросил,
глядя в воду.
— Любовь? — сказала она. — Любви не было... Было колдовство.
Впрочем, я не жалею ни о чем. Если человек никогда в жизни не будет оши¬
баться, он никогда не научится страдать, любить... И вообще, это будет
не человек, а кибернетическая машина.
— И все? А я приготовился выслушать сентиментальную историю
о студентке, покинутой любимым преподавателем...
— И эта разочарованная в жизни и покинутая любимым преподава¬
телем студентка вспомнила, что за ней когда-то ухаживал один милый
парень...
— Что ж, парень рад, — сказал я.
— Сразу после Крякушина мы перестали встречаться... Он мне звонил
каждый день. Я ему сказала — если он не перестанет, я перережу телефон¬
ные провода... Ты думаешь, что-то все-таки случилось. Я тебя разочарую:
ничего не случилось. Просто я поняла, что все это была милая сказка...
— Поговорим о чем-нибудь другом, — сказал я.
— О другом? Хочешь, о твоем друге, Вениамине Тихомирове? Он ведь
твой друг?
— Нет.
— Я это сразу почувствовала, хотя он и назвался твоим другом.
— Ему Нонна нравится, — сказал я.
— Это ему совсем не мешает ухаживать за другими девушками.
— Другие — это ты? — спросил я.
— Он мне долго рассказывал про какую-то Марину, которая тебе из¬
менила с твоим же приятелем...
— Это правда.
— Ну и друзья у тебя!
— Что поделаешь, — сказал я.
— Вениамин мог бы мне об этом и не рассказывать...
— Ну его к черту, Вениамина, — сказал я.
— Я завтра уезжаю к бабушке в Бабино, — помолчав, сказала она. —
Буду купаться, загорать... Там озеро. Называется Доброе... Доброе-то,
доброе, а я однажды чуть не утонула... Один раз я далеко заплыла, а на об¬
ратный путь не хватило сил. Я утонула бы, но какой-то рыбак втащил меня
в лодку. Даже не знаю, как его звать. Спас меня и исчез, как всегда посту¬
пают герои. А их потом разыскивают и награждают медалью за спасение
утопающих. Я никому не сказала, что чуть не утонула. Мне тогда было лет
девять. Знаешь, что сказал мне рыбак? Он сказал: «Вот утонула бы, а твой
парень остался бы на всю жизнь без невесты... Думаешь, хорошо ему
было бы жить вот так, одному на белом свете, без невесты?» Он не ругал
меня, только сказал вот так, вздохнул и стал грести к берегу...
Она замолчала. Из-за облаков не спеша выплыла ущербная луна и оку¬
нулась в реку. Сиреневый туман колыхался в серебристом свете, листья и
299
прибрежная трава шевелились. Через бетонный мост неслышно проноси¬
лись машины. Красные и белые огоньки срывались с моста и, упав в реку,
бежали по воде. Где-то в стороне прогрохотал поезд.
Оля смотрела мимо меня, на реку, и о чем-то думала. Наверное, опять
вспомнила его. Кончилась, говорит, любовь... Любила своего невидимку
в замшевой куртке и шлепанцах. И вот все кончилось. Он не дурак, этот
Сергей Сергеевич. Зачем ему громкая история на весь институт? А Оля
не такая девушка, чтобы прятаться по углам и встречаться украдкой...
Я не ревновал ее к нему. Это кончилось там, в Крякушине. Но мне
не хотелось, чтобы она вот сейчас, сидя рядом со мной, о нем думала...
— И долго он будет третьим в нашей компании? — спросил я.
— Ты плохой психолог, — сказала она.
Я придвинулся к ней вплотную и крепко обнял. Она вертела головой,
прятала губы, но я все сильнее сжимал ее плечи. И тогда она изо всей силы
толкнула меня в грудь. Я отпустил ее.
— Ты меня, пожалуйста, не провожай, — сказала она и встала.
— Если ты обиделась из-за него, то прости... Действительно, чего
я о нем вспомнил?
— Мне пора, — сказала она. Повернулась и медленно пошла вдоль
берега.
— Где твое Бабино? — спросил я.
— Ты хочешь приехать?
— Чем черт не шутит...
— До свидания, — сказала она и пошла по тропинке.
Я содрал с себя одежду и бухнулся в теплую чернильную воду. Когда
вынырнул, ее на берегу уже не было. Я долго плавал. Ночью река кажется
чужой. Вода незнакомая, упругая и выскальзывает из рук как живая.
Я иду вдоль берега... Там, за деревьями, светится окнами ее дом...
В парке тихо, лишь волнуются листья в вышине. Блестит под луной знако¬
мый купол карусели. На слона с попоной упала тень от решетки, и слон стал
как зебра. А вот и мои качели. На помосте стоят голубые лодки, вверх от
них тянутся толстые тросы. Я вытаскиваю из-под лодки деревянный клин
и вскакиваю в нее. Гудит железное дно... Все выше и выше взлетает лодка
к вершинам парковых деревьев. Скрипит перекладина, мерцают в небе
звезды, мечется взад-вперед луна.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Вениамин собирает свои шмотки. У него хорошее настроение, он напе¬
вает под нос: «Не кочегары мы, не плотники...» Тихомиров получил комнату
в общежитии ИТР. Это, конечно, не однокомнатная квартира, но тоже не¬
плохо. Всего полгода на заводе, и вот — отдельная комната. Другие по го¬
ду и больше ждут. Удачный проект, очерк в газете о молодом способном
инженере — все это, конечно, сыграло свою роль.
Вениамин кряхтя закрывает черный пухлый чемодан. Он давит его ко¬
ленями. За последние два-три месяца Тихомиров прибарахлился: появи¬
лись модные свитера, рубашки, нейлоновая куртка со сногсшибательными
застежками. Поднявшись с пола, он говорит:
— Ну, кажется, ничего не забыл...
— Забыл, — говорю я. — Сапожную щетку.
300
Подумав, Венька делает широкий жест:
— Пользуйтесь...
И тут же подходит к столу и забирает пепельницу вместе с окурками.
— Подарок одной милой девушки, — говорит он, вытряхивая окурки
в мусорную корзину.
Я совсем забыл, что эта пепельница в виде автомобильного колеса при¬
надлежит ему. Уж лучше бы он щетку забрал, а пепельницу оставил. Бор¬
моча песенку, Вениамин меряет шагами комнату и зорко смотрит по сто¬
ронам: не оставил ли еще чего?
— Календарь не ты покупал? — спрашиваю я.
— Календарь — это мелочь.
Скорее бы он уходил, что ли? Мне надоело смотреть на его самодо¬
вольную рожу. Но Тихомиров не спешит. Комната от него не убежит: ключи
в кармане. Я сижу на подоконнике и пускаю дым на улицу. По привычке
тянусь к пепельнице, но ее нет. Пепельница в рюкзаке, который я одолжил
ему. Стряхиваю пепел в цветочный горшок. На подоконнике у нас растет
чайная роза. Ее поливает жена коменданта, тетя Буся. Теперь чайной розе
придется туго: весь пепел будет в горшке.
— Комната есть, — говорю я. — Женись, парень.
— Жениться? — ухмыляется Вениамин. — В наш атомный век семья
неумолимо разрушается... У семьи нет будущего.
— Интересно, — говорю я.
— Я тебе сейчас докажу... Возьмем рядовую советскую семью. Муж,
жена, дети. Все как полагается. Муж работает на заводе или в конторе
какой-нибудь. Жена работает в другой организации. Нехорошо, когда муж
и жена работают вместе. Дома-то надоедают друг другу, а тут еще на ра¬
боте? У каждого свои интересы, своя жизнь. О детях позаботилось госу¬
дарство. Созданы ясли, детские сады, школы-интернаты, комнаты продлен¬
ного дня и так далее. У ребятишек тоже своя жизнь в своем детском кол¬
лективе. Такая семейка встречается дома лишь рано утром и вечером. Если
муж и жена горят на работе, они, естественно, возвращаются поздно...
Собрания, совещания, общественные нагрузки... У каждого супруга рано
или поздно на производстве возникают свои симпатии. Ему нравится сослу¬
живица, ей — сослуживец. Не может ведь быть так, чтобы у нормального
человека не возникли симпатии, влечение? Разумеется, не обязательно это
должно переходить в любовную связь. Но почва для этого есть. И возмож¬
но, кто-либо из супругов не устоит. А дети живут в интернате и мало ду¬
мают о родителях. Учителя, воспитатели все делают, чтобы их время было
отдано учебе, культурному отдыху... Итак, к чему придет такая семья,
когда брачные узы, имеющие пока мощную юридическую защиту, утратят
ее? Такая семья, которая в общем-то существует формально, в будущем из¬
живет себя, придет к краху. Ты знаешь, сколько сейчас людей разводятся?
— Не знаю, — говорю я.
— Раз семья разрушается, незачем ее создавать... Остается свобод¬
ная любовь... Ну, как моя теория?
— Очень удобная теория... — отвечаю я. — Тем более для человека,
получившего комнату.
Венька разваливается на койке, закуривает. С усмешкой взглянув на
меня, спрашивает:
— Ведь завидуешь? Признайся, что завидуешь?
— Вот если бы ты по лотерее «Волгу» выиграл, может быть, и позави¬
довал, — отвечаю я. — Придет время, получу квартиру...
301
— Когда же это время придет?
— Видишь ли, твоя теория о семье мне не подходит... Я, наверное,
когда-нибудь женюсь... Вот тогда и буду думать о квартире. Я даже заяв¬
ления не подавал в жилищную комиссию.
— Ты, Андрей, какой-то странный тип! — говорит Венька. — Мы
с тобой ровесники, а ты еще институт не закончил... У тебя нет цели в жиз¬
ни. Плывешь по течению. Помнишь, мы с тобой толковали в машине, когда
ехали в этот идиотский колхоз? Я там целый месяц потерял... Так вот,
я тебе еще тогда сказал, что у меня будет комната. И о проекте говорил...
И все вышло, как я думал. А почему? Потому что я этого хотел. Ночи
не спал — вкалывал. А ты? Ты мотался по Уралу. Зачем? Что это тебе
дало? Вот это...
Он поднимается с койки и лениво подходит к моей тумбочке, берет
каменный топор, которому более десяти тысяч лет, потом древнюю пиалу —
я нашел ее в Средней Азии — и, наконец, обломок отшлифованной малахи¬
товой плиты, привезенный с Урала. На этой плите вырезаны какие-то не¬
понятные знаки... Венька одну за другой взвешивает на ладони мои дра¬
гоценности, ставит на место.
— Археологический музей на дому, — продолжает он. — Ну, кому
это надо?
— Мне, — говорю я. — Ты, конечно, такие находки в свою комнату
не взял бы... А для меня они не меньше значат, чем для тебя проект...
— Сравнил! — присвистнул Венька. — Мой проект — взрыв, движе¬
ние, государственное дело, а эти камни, топоры, молотки? Таким хламом
завалены все музеи!
.— Это наша история!
— Не смеши, — сказал Венька. — История — это то, что мы сейчас
делаем. Сто лет стоял завод, ремонтировал самые допотопные паровозики-
чугунки. А теперь все это на свалку. Тепловозы будем ремонтировать. При¬
хвати для своего домашнего музея один паровозик? Это тоже история...
Ладно, был бы ты какой-нибудь долдон, так ведь нет. Ты не дурак. Сколько
раз мы спорили о проекте? Ты разбираешься, дельные вещи говорил.
Я кое-что использовал.
— Кроме главного, — перебил я. — Дизельный цех так и не согласился
строить в одном комплексе.
Венька посмотрел на меня и улыбнулся:
— A-а, теперь терять нечего — проект в министерстве... Думаешь,
я не понимаю, что дизельный цех нужно пристраивать к основным цехам?
Ты прав, потом все равно придется это сделать... Но пойми такую штуку!
Если я изменю проект и привяжу к нему проектное задание на строительст¬
во совершенно нового цеха, то мой проект не будет таким уж оригиналь¬
ным. Ведь вся суть в том, чтобы, продолжая ремонтировать паровозы, по¬
степенно реконструировать завод. Какое-то время мы будем одновремен¬
но ремонтировать паровозы и тепловозы. Завод перевыполнит план вдвое.
Что это такое? Министерская премия за год! А экономия? Я тебе говорил —
шестизначная цифра. Если же строить новый цех, то придется останавли¬
вать производство и экономия не будет выражаться шестизначной цифрой.
И вместо министерской премии — фиг! А я, дорогой мой, крепко держу си¬
ницу в руках! И не только я — начальник завода тоже.
— А я-то все не мог в толк взять — в чем дело? — сказал я. —
Ну, что ж, будем надеяться, что в министерстве сидят не дураки и рас¬
кусят тебя...
302
— Министерство не меньше нас заинтересовано в перевыполнении пла¬
на... Если мы остановим завод, министерству придется неотремонтирован-
ные паровозы перегонять на другие заводы. А если наш завод будет рабо¬
тать, мы их отремонтируем. И наши паровозики еще не один год по¬
служат...
— Больно ты печешься о паровозиках... Главное, чтобы ты был на виду.
Шестизначная цифра! Экономия! Это ведь липа! Все равно придется
строить дизельный цех и то, что сэкономим, уйдет на строительство.
— Завод получит деньги на реконструкцию...
— Мы дадим государству деньги, которые сэкономили на реконструк¬
ции, а государство на другой день вернет их нам... на реконструкцию?
— Ты что, против моего проекта? — спросил Венька.
— Проект хороший, но...
— Давай договоримся, — перебил Венька. — Я не трогаю твои топо¬
ры-наконечники, а ты больше не суешь нос в мой проект... Это дело госу¬
дарственное, и без нас с тобой разберутся, что к чему... И потом, ты не ин¬
женер, а всего-навсего* слесарь-автоматчик и многого просто не пони¬
маешь...
— На этом заводе я работаю два года, — сказал я. — И все, что проис¬
ходит на нем, мне не безразлично, хотя я всего-навсего и слесарь-авто¬
матчик.
— Я вообще не понимаю, кто ты? — Венька разозлился, и глаза его за¬
блестели. — Хорошо, закончишь университет... Уверен ли ты, что будешь
историком? Археологом? Ты шофер, слесарь, радиотехник, механик,
спортсмен и черт в ступе! В жизни чего-то добивается лишь тот, кто все
силы направил на одно главное дело...
— Чего добивается? Поста, авторитета, зарплаты? Расположения на¬
чальства? Ты это имеешь в виду?
— А ты отрицаешь продвижение по службе, авторитет, поощрение?
— Для меня главное другое: все пощупать своими руками, увидеть,
узнать... Я люблю автомобиль, но он для меня раскрытые карты. Я его
знаю насквозь. Паровозы тоже. Мне это нравится. Но паровозы — это все
на поверхности, на земле. А мне хочется заглянуть в глубь земли. Кто хо¬
дил по ней, еще теплой? Вот ты брал в руки каменный топор... Неужели ни¬
чего не испытываешь, зная, что этот топор десятки тысяч лет назад кто-то
держал в руках?
— Опять эти чертовы топоры... Ты помешался на своих топорах!
Теперь я понимаю, почему Марина бросила тебя...
— Почему же?
— Видишь ли, для умных женщин зарплата, положение в обществе и
прочее играют немаловажную роль... А ты ведь презираешь все это?
— Умные женщины выбирают таких, как ты, — отвечаю я. — Но ведь
ты противник семьи... Что же делать бедным умным женщинам?
— На такой женщине, как Марина, я бы женился...
— Марина — известный в городе врач. Такая женитьба придаст весу
в обществе. Не так ли?
— На твоем месте я не упустил бы ее!
— Ты и Олю Мороз не упустил бы...
Венька бросает взгляд на себя в зеркало и ухмыляется. Женщины —
любимая Венькина тема.
— Знаешь, чего бы я хотел? Жениться на Марине, а чтобы Оля была
любовницей...
зоз
Тихомиров подходит к окну и стряхивает пепел в горшок. Он смотрит
на меня блестящими глазами и усмехается. Во мне поднимается желание
ударить его в длинное наглое лицо. Ударить так, чтобы он опрокинулся на
пол, на свои пожитки, которые так тщательно сложил и увязал. Я отвора¬
чиваюсь, чтобы не видеть его, и, немного помолчав, говорю:
— Я думал, ты просто обыватель, но ты, оказывается, еще и порядоч¬
ная сволочь!
Венька ошеломленно смотрит на меня. Комкает сигарету и бросает на
пол. Я вижу, как он бледнеет.
— Ну, знаешь ли... Мы с тобой никогда друг друга не поймем... — мям¬
лит он, доставая из пачки другую сигарету.
— Я тебя понял, — говорю я. — Кажется, понял... Забирай свои шмот¬
ки и... к чертовой матери... Ты вовремя догадался переехать!
Тихомиров поднимает чемодан, потом снова ставит на место и берет на
плечи рюкзак. Задевая чемоданом и пухлым узлом за косяк, боком выби¬
рается в коридор. И уже оттуда изо всей силы поддает ногой в дверь так,
что за обоями штукатурка тарахтит.
Ушел мой сосед, с которым мы больше чем пол года прожили в одной
комнате и вот только под конец поговорили по душам. Ушел на новое
местожительство Вениамин Тихомиров. Ушел, громко хлопнув дверью.
Сегодня я наконец выхожу на работу. Настроение приподнятое, хочет¬
ся поскорее увидеть ребят.
Дед Мефодий остановил в проходной и проверил удостоверение.
— Может, ты у нас уже не работаешь? — сказал он. — Может, ты уже
чужой?
— Если ушел с завода, то уже чужой?
— Я пацаном пришел сюда, еще при царе, — сказал дед. — Вот так-то.
— Ты сегодня, дед, сердитый... Кофе кончился?
— Виктор по всему заводу разыскивал тебя — как в воду канул!
Я вспомнил, что этот славный парень приглашал меня отметить появле¬
ние на свет его первенца.
— Правнук? — спросил я. — Или правнучка?
— Ты спроси, как его назвали...
— Мефодий?
— Андреем нарекли... Вот так-то!
— Разыщу Виктора — поздравлю, — сказал я.
Когда я появился в цехе, Дима долго тряс руку и радостно улыбался.
— Ты стал большой, как наш Матрос, — говорил он. — Честное слово,
вырос.
— Ну чего там, в горах, нашел? — спросил Валька. — Еще один топор
без ручки? Силен, бродяга. Поборемся?
— Только не в рабочее время, — заметил Карцев.
— Рассказывай, как экзамены, экспедиция, — попросил Дима.
— В обеденный перерыв, мальчики, — сказал железный Карцев.
— Он тут без тебя нас совсем зажал, — сказал Валька. — В кулаке
держит.
Я с удовольствием смотрел на них. Дима стал еще красивее и вроде бы
выше ростом. Он-то вполне может подрасти, а я уж вряд ли.
Лешка Карцев похудел и почернел. Он тоже сдавал экзамены за чет¬
вертый курс. А теперь, наверное, на озере пропадает. Каждую субботу и
304
воскресенье Лешка в любую погоду уезжает на своем стареньком мотоцик¬
ле на рыбалку. Удит он всегда один. Никого с собой в лодку не берет. Ребя¬
та говорят, что на озере Карцев поет русские народные частушки. Причем
такие забористые, что рыба собирается вокруг лодки, чтобы послушать.
Оттого у него и клюет хорошо.
Валька Матрос все такой же здоровенный и краснолицый. И по-преж¬
нему, когда увлечется работой, тоненько свистит одной ноздрей. Я спра¬
шиваю, как поживает его дочь, как назвали ее? Валька широко улыбается.
Он уже давно смирился, что жена вместо сына подарила ему дочь.
— Уже что-то лопочет, — говорит он. — А назвали Анной. Нюркой...
Потешная девчонка!
Кто бы мог подумать, что из Вальки Матроса получится такой хороший
отец? Он завалил всю комнату игрушками и побрякушками.
— Андрей, — говорит Дима, — знаешь, я, кажется, ошибся в этом...
Володе Биндо.
После работы нас с Димой пригласили в красный уголок механическо¬
го цеха. Здесь собралось человек десять. Среди них начальник цеха, пар¬
торг, Сергей Шарапов. И Володька Биндо. Вопрос разбирался щекотли¬
вый, и, как всегда бывает в таких случаях, люди избегали смотреть друг
другу в глаза.
В механическом продолжал пропадать дефицитный инструмент.
Подозревали в краже Биндо.
Володька внешне был невозмутим, но я видел, что он весь напрягся.
Когда мы пришли, он внимательно посмотрел на Диму, потом на меня и
едва заметно усмехнулся. Дима уселся в углу на стул и положил руки на
колени. Он был очень расстроен.
Картина вырисовывалась явно не в пользу Биндо. До его прихода в цех
краж не было. Ну, может быть, пропадали какие-то мелочи, но не в таких
масштабах. А теперь ничего нельзя оставить на верстаке, люди подозрева¬
ют друг друга. До чего дошло: у начальника цеха из кабинета были похи¬
щены штанген-циркуль и микрометр!
Биндо смотрел на мастера, рассказывавшего об этом, и во взгляде его
была откровенная скука. Сергей Шарапов сидел как на иголках. Время от
времени поглядывал на часы. Наверное, опаздывает на какое-нибудь со¬
вещание.
— Можете турнуть меня из цеха, — сказал Биндо, — но я к этим мел¬
ким кражам не имею никакого отношения.
— А кто же тогда? — спросил начальник цеха.
— Я ничего из цеха не выносил, — сказал Володька.
— Вы же слышали, — усмехнулся Шарапов, — Биндо к мелким кра¬
жам не имеет отношения... Он уж если украдет, так паровоз!
— Это другое дело, — ухмыльнулся Володька.
— Какая наглость! — сказал начальник цеха.
— Если я отбыл срок, значит, вор? — Биндо обвел всех сердитым
взглядом. — А вы посмотрите мои бумаги... Я получил статью за ху¬
лиганство.
— А как в этом отношении у него? — спросил Сергей, сделав красно¬
речивый жест.
— Выпивает, — сказал комсорг цеха. — Но не бузит.
— Ножи какие-то вытачивает, — ввернул мастер.
305
— В рабочее время? — спросил начальник.
— Остаюсь после гудка, — ответил Биндо.
— А потом пропадает инструмент, — сказал мастер.
— Зачем тебе эти ножи? — спросил Шарапов.
— Ребята просят, — сказал Володька. — Обыкновенный охотничий
нож... Не холодное оружие.
Он достал из кармана металлический вороненый нож и протянул ма¬
стеру. Тот, едва взглянув, передал начальнику. Нож пошел по рукам.
Шарапов долго рассматривал, нажимал кнопку, щелкал и наконец про¬
изнес:
— Искусно сработан...
— Бери, если нравится, — сказал Биндо. — Я еще сделаю. — И, взгля¬
нув на начальника цеха, добавил: — В нерабочее время...
— Нет уж, не стоит, — сказал Сергей и с сожалением вернул Во-
лодьке нож.
Видя, что обстановка немного разрядилась, мастер вскочил с места и,
открыв ящик, достал фанерную коробку с набором плашек и метчиков для
нарезки резьбы.
— К этому ты тоже не имеешь отношения? — спросил мастер. — Се¬
годня в обеденный перерыв я нашел этот набор в ящике для отходов, под
стружками. А ящик стоит возле станка этого фрукта...
— Какая-то сволочь подбросила, — сказал Володька.
— Так он вам и сознается, — усмехнулся мастер. — У этих молодчиков
опыт... Они выкручиваются до последнего.
— Кто «они»? — спросил Биндо.
— Тут без милиции не обойдешься, — сказал мастер.
— Не пугай, — сказал Биндо. — Я пуганый.
— А что скажете вы? — спросил Шарапов и посмотрел на нас. — Вы
ведь хлопотали за него.
— Может быть, действительно кто-нибудь пошутил? — сказал Ди¬
ма. — Взял и подбросил?
— А ключи, сверла, приборы? — возмутился мастер. — Это тоже ми¬
лые шутки? Больше чем на двести рублей инструмента за три месяца
пропало!
— С этим пора кончать, — сказал начальник цеха.
— Если это он... — Дима так и не мог произнести слово «украл», —
то я могу с зарплаты внести часть суммы.
— Не в этом дело, — сказал мастер.
Биндо с удивлением взглянул на Диму, потом повернулся к мастеру.
Глаза его стали узкими и совсем прозрачными.
— Ты, как прокурор, — сказал он, — тянешь на статью... Чего вам от
меня надо? Не брал, говорю, ничего. На кой хрен мне ваши инструменты?
У меня у самого набор сверл увели... Нашли преступника! Как же, бывший
уголовник! А вы поищите вора в своем здоровом производственном коллек¬
тиве. На меня-то легче всего пальцем тыкать. Но не на таковского напали,
начальнички! Не пойман — не вор! Я, может быть, пришел к вам, чтобы
стать человеком. Что я, сачок? Плохо работаю? А вы мне каждый день ты¬
чете в рыло мою судимость... Мол, не забывай, парень, что был шпана, уго¬
ловник! Что я, не вижу, как за мной сто пар глаз наблюдают? Тут и захо¬
чешь, не украдешь... Не брал я у вас даже паршивого винта, ясно? Верить
надо человеку!
— Гляди, какой грамотный, — сказал мастер.
306
— Я знаю Биндо много лет, — сказал я. — Росли вместе. Была у него
такая полоса в жизни... За это он сполна рассчитался. А сейчас, по-моему,
стал другим человеком... Я верю ему.
— Ия верю, — сказал Дима.
— Мы собрались сюда не на суд, — сказал начальник цеха. — Если бы
дело было очевидное, то этим вопросом занимались бы не мы, а другая
организация...
— Милиция, — ввернул мастер.
— Мы хотели с тобой, Биндо, поговорить по душам, — продолжал на¬
чальник. — Начистоту. Сам посуди, все факты против тебя: и эти задержки
после работы, отлучки на территорию в рабочее время, эти-метчики в твоем
ящике... Когда мы тебя принимали на работу, мы знали о твоей судимости.
Так что ты на нее не ссылайся. Возможно, мы и ошиблись. Дай бог, чтобы
это было так. Возможно, в цехе завелся вор, который умело наводит тень на
плетень. Что ж, если так, извини нас. Мне тоже хочется верить тебе.
— Ну, кто же тогда? — спросил мастер.
— Поймаю я этого гада, — сказал Биндо.
На этом неприятный разговор закончился.
Я думал, что Биндо подождет нас, но он первым поднялся со своего
стула, который хотели было сделать скамьей подсудимого, и ушел. Вид
у него был непроницаемый. Неужели он всех провел?
— У меня камень с сердца, — сказал Дима.
— Не пойман — не вор, — повторил я Володькины слова.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Я только что вернулся из бани, когда пришел Игорь Овчинников. С тех
пор как я уехал, мы еще не виделись. Я заходил к нему, но его дома не бы¬
ло. Сосед, который повстречался на лестнице, сказал, что Игорь в коман¬
дировке.
— Показывай свои трофеи! — потребовал Игорь после дружеских
рукопожатий.
Я показал. Игорь подержал тяжелую плиту в руках, провел пальцем
по надписи и даже подышал на зеленоватую гладкую поверхность.
— Что тут написано?
— Если бы я знал, — сказал я.
Я рассказал об экспедиции, а потом спросил, что нового у него. Спросил
так, из вежливости. Игорь не очень-то разговорчив. Он рассказал, что
в одной деревне пьяный тракторист запустил тяжелый трактор и, будто на
танке, врезался в толпу танцующих парней и девчат. Погибли двое.
Пришлось срочно ехать в этот отдаленный район.
— Я тут тоже с неделю назад перевернулся, — сказал он. — Стекло
вылетело, и крыша помялась.
Он в дождь ехал по шоссе, и его занесло. Развернувшись на скользкой
дороге, опрокинулся в кювет.
— Вот это новость, — сказал я.
— Противно теперь смотреть, — сказал Игорь. — У Калаушиных
стоит в гараже. Жалкий такой, помятый.
— Ты один в машине был? — спросил я.
307
Игорь отвернулся и снова стал разглядывать и гладить малахитовую
плиту. Вид у него был смущенный. Игорь врать не умел.
— А она как? — спросил я. — Не покалечилась?
— Иванна-то? Руку обрезала о стекло. Пустяки, я ей тут же перевязал.
— Покатались, значит? — сказал я.
— Она же в первый раз за рулем...
— Она?
Оказывается, никакого дождя не было. Этот бесенок Иванна уговорила
Игоря поехать покататься за город и выпросила руль. Ну, а уговорить
Игоря ничего не стоит. Он только посоветовал ей свернуть на проселочную
дорогу и ехать потише. Она, конечно, не послушалась и на приличной ско¬
рости вдруг взяла да и свернула на тропинку. «Запорожец» два раза пере¬
вернулся. Игорь нашел здоровую лесину и, подсунув под машину, поставил
на колеса.
Иванна тоже помогала. И даже поцеловала Игоря в щеку. За то,
что он не ругал ее.
Говоря об Иванне, Игорь заулыбался, порозовел. Ему приятно было
вспоминать, как Иванна его поцеловала. Привстала на цыпочки, обхва¬
тила за шею и, сказав: «Ты хороший!» — крепко поцеловала в щеку.
— Дорогой поцелуй, — заметил я.
— Когда мы опрокинулись, знаешь, что она сказала? «Ты, — гово¬
рит, — не расстраивайся, приедет Андрей и починит. Андрей все сдела¬
ет, — говорит, — что я попрошу...»
— Влюбился ты, что ли? — спросил я.
— Она еще совсем девочка, — смутился Игорь.
— Не давай ей больше руль! Хотя бы до тех пор, пока я ее не научу.
— Ты уж научи ее, — сказал Игорь.
Я захватил комбинезон, и мы отправились на автобусную остановку.
Я до сумерек провозился в гараже. Вставил лобовое стекло — Игорь
заблаговременно купил, — выровнял вмятину на крыше. Хорошо, что они
перевернулись на пашне. Если бы на асфальте, так легко не отделались бы.
Правую фару тоже придется менять.
Вечером я возвращался в общежитие. Навстречу неторопливо шла
женщина. Я толком не рассмотрел ее — было темно, — но в фигуре и по¬
ходке что-то очень знакомое.
— Андрей, — услышал я ее голос.
Давно я не видел ее. Если и вспоминал когда, то старался не ворошить
в памяти то, что было...
Она смотрела на меня. И в ее глазах были и радость, и грусть, и еще
что-то совсем незнакомое. Я растерялся, не знал, как мне держаться, что ей
сказать. Былая злость и отчаяние давно прошли. Но вот она стоит, вызы¬
вающе красивая и такая знакомая... И вместе с тем это чужая женщина,
которая принадлежит другому. И тот, другой — мой бывший друг. Я ни¬
когда не ревновал ее к мужу, к прошлому. И проживи мы с ней сто лет,
не вспомнил бы об этом. Но Кащеев — другое дело...
— Ты можешь пройти мимо, — угадала она мое желание. — Но
я очень бы этого не хотела.
— Здравствуй, — наконец сказал я.
— Если ты никуда не спешишь, проводи меня?
Мы идем рядом по тротуару. Я чувствую запах ее любимых духов.
Настроение с каждым шагом падает. Уж лучше бы не встречались.
— Неужели тебе не о чем спросить меня?
308
Я пожимаю плечами. О чем спрашивать? Как это случилось? Или как
кончилось, если они уже расстались? Нового она мне ничего не скажет.
А подробностей не надо.
— Мне как-то даже не верится, что это ты, — говорит она. — Ты очень
изменился, Андрей... Взрослее стал, возмужал.
Я, наверное, должен был сказать, что она красивая и молодая... Но
мне не хотелось говорить.
Вот и автобусная остановка. Рядом большое белое здание хлебоком¬
бината с черной трубой. В воздухе витает хлебный дух.
— Твой автобус, — говорю я.
Автобус, большой, глазастый, проплывает мимо. Снаружи, прихвачен¬
ный дверями, торчит чей-то подол.
Марина смотрит под ноги, покусывает губы.
— Андрей, мне нужен твой совет... Глеб хочет... В общем, мы собира¬
емся пожениться...
— Поздравляю, — говорю я.
— Через три дня он вернется из командировки, и я должна дать окон¬
чательный ответ.
— Нашла с кем советоваться, — говорю я.
— Ты мне самый дорогой человек.
— Женитесь, ради бога! Я-то тут при чем?
— И это все, Андрей?
— Еще могу сказать, что Кащееву повезло.
Помолчав, Марина дрогнувшим голосом спросила:
— Почему же ты, Андрюша... на мне не женился?
Она остановилась и смотрела мне в глаза.
— Я немного опоздал, Марина, — ответил я. И это была истинная
правда.
— Опоздал?.. — повторила она.
— Не надо приглашать на свадьбу, — сказал я. — Все равно не приду.
— Я не могу за него выйти замуж... Я тебя люблю, Андрей!
Она и раньше иногда это говорила, но сейчас это ни к чему.
— Да, люблю, бесчувственный ты человек, — продолжала она. —
И никогда не переставала любить... А все, что произошло, это со зла... Бы¬
вает такое настроение, когда, не задумываясь, делаешь глупости...
Я ни разу не видел, как плачет Марина. И сейчас не хотел видеть.
Как странно устроен человек! Мои убеждения, принципы — все чуть
не полетело к чертям. Вспомнилось то хорошее, что было у нас с Мариной.
В какие-то секунды я вновь пережил радость первой встречи, жгучую обиду
и разочарование, что уже нельзя вернуть потерянное. Я готов был все
забыть и сказать ей много хороших слов...
Я не сказал этих слов. Во мне тогда, еще весной, все надломилось и
перегорело. И если что-либо у нас возникло вновь — это был бы обман.
Видно, так уж получилось, что врать мы оба не умеем.
И я сказал:
— Я тебя не люблю... И наверное, никогда по-настоящему не любил...
И ты меня тоже.
Я видел, как вспыхнули ее щеки, но она сделала еще одну, последнюю
попытку вернуть прошлое. Она сказала, что мать сейчас в Москве и мы
можем пойти к ней посидеть, выпить кофе... Ее опущенные ресницы вздра¬
гивали. Пойти к ней... Было время, я ждал как манны небесной того счаст¬
ливого дня, когда Анна Аркадьевна уедет в Москву. В своем доме, в пу-
309
шистом халате, Марина была другой, еще более близкой и приветливой.
Она варила кофе, наливала себе в маленькую чашку, а мне — в большую.
Марина знала, что я не люблю эти крошечные чашки... Да, она умела де¬
лать так, чтобы я чувствовал себя у нее как дома. Я любил эти наши
праздники...
— Андрей, наш автобус, — сказала Марина.
Если припустить бегом, мы успеем еще на этот автобус, но я не дви¬
нулся с места.
— Твой автобус... — сказал я. — И ты уже опоздала на него.
— Прощай, Андрей! — прошептала Марина, не поднимая глаз.
Я сказал, что провожу ее до площади, но она покачала головой и при¬
бавила шагу. Она шла все быстрее, будто хотела убежать от меня. Мне
всегда нравилась ее походка.
В нашем городе автобусы часто ходят. Ничего не скажешь — позабо¬
тились отцы города.
Я видел, как Марина вслед за старушкой поднялась в автобус. В осве¬
щенном заднем окне мелькнуло ее лицо. Хоть через стекло, но она посмот¬
рела на меня.
Хорошо, что она уехала. А то я, пожалуй, догнал бы ее...
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
— Говорят, Мамонта от нас переводят, — сообщил утром Валька
Матрос.
— Куда?
— Говорят, в другой цех.
— Зачем? — спросил Дима.
Мы посмотрели на Карцева, который сосредоточенно ремонтировал
компрессор. Бригадир должен знать. Но Лешка молчал.
— Очередная утка, — сказал я.
— Интересно, кого вместо него назначат?
— Это правда, Леша? — спросил Дима.
— Я приказа по заводу не читал, — отрезал Лешка.
Обидно будет, если Никанора Ивановича переведут. Много надо мной
было начальников, и молодых и старых, плохих и хороших. Разных пови¬
дал я начальников, но таких, как Ремнев, встречал не часто. В нашем цехе
не было ни одного человека, который бы плохо отозвался о Ремневе, хотя
многим крепко попадало от него. Мамонт не был этаким добряком, заигры¬
вающим с рабочими, который стремится заработать дешевый авторитет.
Мамонта уважали как справедливого и душевного человека и беспреко¬
словно ему подчинялись. Он никогда никого понапрасну не обидел, а если
уж отчитывал или наказывал, то за дело. И хотя он не был с рабочими за¬
панибрата, все ценили его простоту.
Жалко будет, если Никанор Иванович уйдет от нас. А каким будет но¬
вый начальник, кто его знает?
Когда Карцев отправился в ОТК, Дима предложил сходить в механи¬
ческий цех, узнать, как там Биндо. Володьке на глаза мы не стали показы¬
ваться, он сразу догадается, зачем пожаловали, — попросили нормиров¬
щицу, чтобы позвала мастера.
зю
В механическом гудели моторы, взвизгивали резцы, вгрызаясь в ме¬
талл. На огромном карусельном станке медленно поворачивалась деталь
размером с телефонную будку. Мимо проехал автокар с горой поблески¬
вающих нарезных болтов.
— Он вчера подошел ко мне и подарил вот это, — сказал Дима, пока¬
зывая охотничий нож. — Наверно, не нужно было брать?
— Почему? — спросил я.
— Если он... ворует, то я назад отдам, — сказал Дима.
Подошел мастер. Это был невысокий коренастый человек с угрюмым
лицом. Он вопросительно уставился на нас: мол, что вам нужно? Я спросил,
пропадает ли инструмент и нашелся ли вор?
— Притаился, — ответил мастер. — Но меня-то не проведешь. Это его
работа, Биндо!
— Вряд ли, — сказал я. — Кто-то за его спиной прячется...
— Я его с поличным застукаю... Не увернется!
— Вы его ненавидите, — сказал Дима.
— Меня не проведешь, — повторил мастер.
Когда мы повернулись, чтобы уйти, он сказал:
— Токарь он хороший, ничего не скажешь... Возьмите его к себе, а?
Лешка Карцев принес три толстые книжки «Эксплуатация и ремонт
тепловозов» и роздал нам.
— Проштудируйте, — сказал он.
Матрос повертел в руках книжку, взвесил на ладони.
— Полпуда... Сразу видно, умный человек написал!
— Не за горами тот день, когда на капитальный ремонт придет первый
тепловоз, — торжественно сказал Карцев. — Надеюсь, наша бригада
встретит его во всеоружии.
Матрос сдул пыль и аккуратно положил книжку на стенд.
— Я в теории не силен, — (сказал он. — Я практик.
— Все-таки почитай, — посоветовал Лешка. — Или хочешь перейти
в разнорабочие?
— Какой марки тепловоз? — спросил Дима.
— ТГМ, а может быть, и ТЭ-3.
— Ребята, а зарплату нам прибавят? — спросил Валька. — Если
я прочитаю эту книжку, то сразу инженером стану!
— Прочитаете — вернете мне, — сказал Карцев. — Это библиотечные.
— Я боюсь брать домой, — сказал Матрос. — Нюрка листы выдерет,
а я отвечай?
— Ты прочитал до конца хотя бы одну книжку? — спросил Лешка.
— Дима, что он такое говорит? — возмутился Валька. — Ты же сам
писал в стенгазете, что я в ноябре прошлого года больше всех в нашем цехе
прочитал художественной литературы...
— Верно, написал, — подтвердил Дима.
— А какие книжки ты читал? — спросил я.
— Разные...
— В основном детективные повести и романы, — сказал Дима.
— Люблю, понимаешь, про шпионов, — ухмыльнулся Матрос.
— А теперь про тепловозы почитай, — сказал Лешка. — В цехе сборки
у рабочих экзамены принимают.
— Я ведь засну сразу!
зп
— Придется с тобой, как с первоклассником, заниматься после рабо¬
ты, — сказал Лешка. — Экзамены будем сдавать... новому начальнику.
— Ладно, проштудирую сам, — испугался Валька. — Самостоятельно.
После работы я зашел к Мамонту. Я решил спросить: верно ли, что он
уходит от нас? Ремнев сидел в конторке и разбирал папки с бумагами. Во¬
лосы взъерошены, лицо усталое. На столе жестяная баночка с.леденцами.
Табакерку я так ему и не отдал. Правда, он про нее и не вспоминал. Женил¬
ся он на своей врачихе и очень хорошо живет. Это мне рассказал Венька,
когда я только что приехал с Урала. Тихомиров несколько раз был у Ремне-
ва дома. Все по поводу проекта. Видел его жену, очень миловидную жен¬
щину, которая угощала их чаем с вареньем. Венька заявил, что у него отно¬
шения с Никанором Ивановичем самые наилучшие. Чуть ли не друг семьи...
— Не люблю эту бумажную канитель, — сказал Мамонт. — А без нее
тоже нельзя.
— Дела сдаете, Никанор Иванович? — спросил я.
Мамонт взглянул на меня, улыбнулся.
— Я вот все ждал, когда ты придешь, — сказал он. — Карцев был,
Матрос был, даже Дима заходил... Парень он стеснительный, постоял
с минуту, повздыхал, а потом сказал: «До свидания» — и ушел.
— Куда же вы, Никанор Иванович?
— Повышение получил, — сказал Ремнев. — Не отказываться ведь?
И потом, помнишь, ты говорил, материальный стимул тоже играет не по¬
следнюю роль в нашей жизни...
— Это мы о Тихомирове говорили...
— Тихомиров идет в гору, — сказал Мамонт. — В министерстве позна¬
комились с его проектом... И что ты думаешь? Нашли стоящим. Правда,
много еще предстоит работы, но в основе проект одобрен. А это уже победа!
— И дизели будем на автокарах катать в вагонный цех? — спросил я.
— В проекте много спорного, но в главном он удался.
— Я знаю, — сказал я.
— Дизельный цех нужно строить, ты прав... Но начальник завода упи¬
рается. Ему нравится вариант Тихомирова.
— Еще бы! Экономия — шестизначная цифра!
— Дело не только в цифре...
— Я просмотрел в технической библиотеке кучу проектов тепловозо¬
ремонтных заводов, — сказал я. — Это настоящие комбинаты. Нельзя
отрывать один из главных цехов от комплекса...
— Это временно, — возразил Мамонт. — Когда завод перестанет ре¬
монтировать паровозы, паровозосборочный цех станет дизельным.
— Ай да Венька! — вырвалось у меня. — Он и вас...
— Околпачил, хочешь сказать? — посмотрел на меня Ремнев.
— Почему же, когда завод станет ремонтировать тепловозы, его
можно будет остановить? Ведь чтобы переоборудовать цех сборки в ди¬
зельный, придется все равно завод останавливать. Потом, значит, можно
останавливать, черт с ним, с планом, а сейчас, пока ремонтируются послед¬
ние паровозики, нельзя? Пусть сейчас будет план, прибыль, а потом хоть
трава не расти?
— Андрей, какого хрена ты учишься на историка? — сказал Ма¬
монт. — Ты прирожденный инженер-проектировщик...
— Я и сам удивляюсь: чего к этому проекту прицепился?
312
Мамонт, ухмыляясь, смотрел на меня.
— Знаешь, о чем я думаю? — сказал он. — Если бы оба вы были ин¬
женерами, вместе проектировали... Кто вас знает, может быть, такое за¬
вернули бы...
— Нам вместе нельзя, — сказал я.
— Кто знает, кто знает... — пробормотал Ремнев. — Ты что с ним,
опять поцапался?
Опять... Я никогда не рассказывал Ремневу о том, что цапался с Вень¬
кой. Значит, Венька рассказал. Когда чаи с вареньем пили.
— Да что мы все о Тихомирове? — сказал я. — А кто на ваше место?
— Свято место не бывает пусто... Найдется кто-нибудь.
— Кто-нибудь? — усмехнулся я.
— Ты мне лучше скажи, что вы с Тихомировым не поделили?
— Он меня на новоселье не пригласил, — сказал я.
Мамонт открыл коробку, взял щепотку леденцов.
— Хочешь? — спросил он.
Я тоже положил в рот два леденца. Молча пососали.
— Меня пригласил, — сказал Мамонт. — На новоселье... А я не по¬
шел. Чего мне там с вами, молодыми, делать?
— Я пошутил, — сказал я. — Дело тут не в новоселье...
— А в чем же? — Ремнев с любопытством посмотрел на меня.
— Я ничего против Тихомирова не имею, — сказал я.
Ремнев сгреб папки и положил в шкаф. И коробку с леденцами
убрал.
— Голова трещит, — сказал он. — Второй день вожусь с этими бума¬
гами. Документация, инвентаризация и все-такое... П'ошли-ка отсюда!
За проходной Ремнев заговорил о футболе, и мы до самого виадука го¬
рячо обсуждали поражение нашей сборной на мировом чемпионате. О Ти¬
хомирове больше ни слова. Футбол — самая благодатная тема разговора
для мужчин двадцатого века. Остановившись у виадука, мы еще долго
толковали о знаменитых футболистах. Мамонт обстоятельно разбирался
в этом вопросе. Нам было никак не разойтись. И лишь пассажирский, с гро¬
хотом пронесшийся мимо, напомнил о том, что пора домой. Мамонт свернул
к пятиэтажному зданию, а я поднялся на виадук.
Вот уже несколько дней, как вернулся из киноэкспедиции Сашка Шу¬
руп. Я обрадовался. Скучно все-таки одному в большой пустой комнате.
Сашка познакомился с режиссерами, киноактерами — так сказать, приоб¬
щился к миру искусства. И это, конечно, наложило на него свой отпечаток.
Во-первых, он изменил прическу: отрастил волосы на девчоночий манер.
Во-вторых, не снимал потертую замшевую жилетку, которую ему подарил
молодой талантливый кинорежиссер, и, в-третьих, стал называть всех «ста¬
риками». Волосы и жилетка еще куда ни шло, а вот это надоевшее словечко
«старик» меня раздражало.
Не обнаружив пепельницы, Сашка сразу же приспособил для этой цели
древнюю пиалу, которую я привез из Каракумов. Эта пиала напоминала
мне о месяце зноя, пота и соли. Ни одной тучи на небе, ни капли дождя.
Правда, была одна песчаная буря. Она настигла нас в равнине Копет-
дага. Мы обвязали головы рубахами и залезли под грузовик. Когда я вспо¬
минаю тот день, у меня такое ощущение, будто на зубах снова скрипит
песок, и хочется крепко зажмурить глаза. А эта убийственная жара у со-
313
лончаковой впадины Унгуз? Непрерывный гул в голове, будто там запу¬
стили электрический мотор, и распухший белый язык...
Шуруп не питал никакого почтения к древним реликвиям. Й чаша, из¬
влеченная из глубин веков, стала кладбищем окурков.
— Из нее жрали водку людоеды, а теперь пусть послужит цивилизо¬
ванному человеку, — заявил Сашка.
Шуруп всех наших далеких предков считал людоедами. Я не стал до¬
казывать «цивилизованному» человеку, что людоеды не имеют никакого
отношения к этой находке.
Сашка не горевал, что не поступил в институт. Он просто не успел под¬
готовиться. На будущий год велели снова приезжать. Ребята, с которыми
он сдавал, советуют поступать на актерский факультет. Туда он запросто
пройдет. У него все данные. А режиссерский — это кот в мешке. Никто
не знает, получится из тебя режиссер или нет. Скорее бы фильм выходил,
в котором Сашка снимался. Режиссер даже вырезал один кусок, где Сашка
заснят, потому что он слишком яркая фигура и забивает главного героя.
И Сашка небрежно назвал по имени известного киноартиста.
И чтобы меня окончательно убить, привел изречение Бернарда Шоу:
— Единственный путь, ведущий к знанию, — это деятельность... Так-
то, старик!
Он привез из Москвы кипу толстых книг про кино и теперь с увлечением
читал. Даже вопросов стал меньше задавать. Иногда подходил к зеркалу,
пристально вглядывался в свое лицо, потом начинал корчить рожи и хохо¬
тать ни с того ни с сего.
Сашка сидел за столом спиной ко мне и строчил письмо. Он не любил
писать письма, это было для него сущее мучение. А вот стихи сочинял.
И довольно быстро. У него в чемодане хранится толстый голубой блокнот,
заполненный стихами. Свои стихи Сашка не читает вслух никому и не по¬
казывает. Меня однажды разобрало любопытство, и я потихоньку взял
этот голубой блокнот и прочел все стихи. Сашка писал про наш город, про
своего деда, про девушку с толстой, как корабельный канат, косой. И еще
про дождь, снег, солнце. Стихи были довольно складные, с настроением.
Напрасно Сашка стесняется их читать знакомым. В кафе поэтов я слушал
стихи куда слабее. И юнцы, которые гордо называли себя поэтами, читали
с апломбом и очень удивлялись, когда после выступления не было апло¬
дисментов.
Письмо Сашка пишет старательно, он весь поглощен этим делом. Лоб
наморщен, голубые глаза иногда отрываются от листа бумаги и подни¬
маются к потолку. А самопишущая ручка прячется в Сашкины русые
кудри.
— Если письмо деду, — говорю я, — передай от меня привет.
Дед у Сашки симпатичный. Ему давно за семьдесят, а рассуждает на
разные темы как молодой, современный человек. И спорщик заядлый.
С Сашкиным дедом не соскучишься.
— Помолчи, старик, — говорит Сашка.
Я беру книжку и ложусь на койку, а ноги пристраиваю на стуле.
Книжка называется «Ни дня без строчки».
— Послушай, старик, — говорит Сашка, — а что, если я все брошу
и уеду в Москву?
— Мне скучно будет, — отвечаю я.
314
— Старик, я серьезно.
Уж к кому это словечко «старик» привяжется, тот каркает его без пере¬
дышки. И вот беда — прилипает не только к дуракам, но и к умным. Одно
время Кащеев щеголял им. А теперь вот выслушивай от Сашки.
— А что ты будешь делать в столице, старик? — спрашиваю я.
Сашка подозрительно смотрит на меня, потом старательно лижет край
конверта.
— Надоело мне тут, старик, — говорит он.
— А как ты насчет Парижа, старик?
— Старик, при чем Париж?
— Старик, — говорю я, — при чем тут старик?
— Какой старик?
— Если ты еще раз назовешь меня стариком, — говорю я, — трахну
этой пиалой по голове!
— Знаешь ли, старик...
Я с самым решительным видом поднимаюсь с койки и беру пиалу. Он
смотрит на меня своими лучезарными глазами и прикрывает ладонью
конверт.
— Чего ты взбеленился? — спрашивает он.
— Саша, дорогой, — говорю я, — выброси это примйтивное словечко
на помойку... Ведь ты же поэт!
Сашка недоверчиво смотрит на меня и улыбается. Он польщен.
— Нормальное слово, — говорит он.
— И других так не называй, ладно?
Сашка еще шире улыбается и говорит:
— Оно мне, по правде говоря, и самому не очень нравится.
— Значит, смерть «старику»?
— Договорились, старик, — отвечает Сашка.
Я делаю зверское лицо и замахиваюсь. Сашка наклоняет голову и
хохочет.
— В последний раз... — сквозь смех говорит он. — Честное слово,
старик...
Я тоже смеюсь. С Шурупом невозможно быть серьезным. Взгляд мой
натыкается на конверт, который лежит на столе. Машинально читаю
адрес: Москва, Цветной бульвар... Семеновой Л. Н.
Вот почему Сашку потянуло в Москву.
— Это был прекрасный сон, — говорит Сашка. — Ее звать Мила...
Она студентка. Познакомились на студии. Это такая девушка, Андрей! Она
тоже снималась в массовке.
— Ты же говорил, тебе роль дали?
— Сначала я снимался в массовке... Режиссер, когда увидел меня, гла¬
за вытаращил. «Это же фактура, товарищи, — завопил он, — а вы его на
задний план ставите». А потом попробовал на роль и сразу стал снимать
меня... Не веришь? Выйдет фильм — увидишь... И Милу увидишь. Ее тоже
снимали крупным планом.
— А Иванна как же? — спрашиваю я.
— Иванна? — У Сашки изумленные глаза. — При чем тут Иванна?
— Так уж и ни при чем?
— Мы даже с ней не целовались, — говорит Сашка. — Ни разу.
— Ну тогда все в порядке.
Сашка подозрительно смотрит мне в глаза.
— Говори, говори...
315
— Тут один хороший парень за ней ухаживает.
— Кто?
— Ты его все равно не знаешь.
— Игорь? — спрашивает Сашка.
Я молчу. Шуруп вскакивает со стула и быстро ходит по комнате.
Я искоса наблюдаю за ним.
— Где мой роскошный жилет? — спрашивает он.
Замшевый жилет, подаренный кинорежиссером, висит на спинке стула.
Сашка важно надевает его, бросает взгляд в зеркало.
— Надо к скорому успеть, — говорит он. — Опущу в почтовый вагон.
Быстрее дойдет.
— Сбегай в аэропорт, — говорю я. — Самолетом еще быстрее.
— Женщины, женщины... — трагически вздохнув и не позабыв по¬
смотреть на себя в зеркало, говорит Сашка. — Все вы одинаковы... Иванна
еще в школе была влюблена в меня. Писала записки, что будет любить
вечно...
— Опоздаешь к поезду, — говорю я.
— Нравится тебе мой жилет? — спрашивает Сашка.
— Умираю от зависти...
— Когда-нибудь дам поносить, — делает широкий жест Шуруп, хотя
отлично знает, что его жилет сразу лопнет по швам, если я его напялю.
— Если бы Венька за ней ухлестывал, — серьезно говорит Сашка, —
я бы не допустил...
— Что бы сделал?
— А Игорь, ладно... Не буду им мешать.
— Ты благородный человек, — говорю я. — Можно, ручку пожму?
— Если бы ты увидел Милу...
Что бы со мной случилось, если бы я увидел Милу, так и осталось неиз¬
вестным: Сашка вспомнил про поезд и пулей выскочил за дверь.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Мамонта назначили главным инженером. Это солидное повышение.
Второй человек на заводе.
Кого пришлют к нам вместо него, мы пока не знали. Три дня работали
без начальника, а на четвертый...
— Новый шеф переставляет в конторке мебель! — сообщил Матрос.
Валька всегда был в курсе событий.
Немного погодя нормировщица пригласила к начальнику Карцева.
Лешка вытер ветошью руки и, сутулясь, зашагал в конторку. Вернулся
он не скоро. Лицо его было непроницаемым. Все так же молча принялся
за работу.
— Ну и как? — спросил Матрос.
— Начальник как начальник, — сказал Лешка.
— Молодой? — спросил я.
— Ты его знаешь, — сказал Карцев.
Это меня заинтриговало.
— Как его фамилия?
— Узнаешь...
316
— Такого начальника, как Мамонт, нам больше не видать, — изрек
Матрос.
Мы работали и с любопытством поглядывали на дверь конторки:
не выйдет ли? Но он не спешил. У нового начальника всегда много дел. До¬
кументация, инвентаризация и все такое.
Наконец дверь открылась, и я увидел... Веньку Тихомирова! Карцев,
заметив мое изумленное лицо, усмехнулся:
— Я же говорил, ты его знаешь...
Тихомиров был в коричневой куртке с накладными кармашками,
в желтых сандалетах. Волосы аккуратно зачесаны. Вид чрезвычайно дело¬
вой и озабоченный. Перекинувшись несколькими словами с Карцевым, он
повернулся к нам.
— Здравствуйте, товарищи, — сказал он. Этого ему показалось мало,
и он, поколебавшись, каждому пожал руку. И мне тоже. Какая-то тень
мелькнула в его коричневых глазах, или мне показалось? Широко улыбнув¬
шись, Тихомиров спросил: — Как дела, Андрей?
Словно между нами и не пробегала черная кошка. Если он готов все
забыть, то я и подавно.
Венька теперь мой непосредственный начальник, и я обязан ему под¬
чиняться. На работе, конечно.
— Помаленьку, — ответил я.
— Будем вместе работать, — сказал он.
— Это замечательно, — сказал я и тоже радостно улыбнулся.
Ребята работали и помалкивали, но уши навострили.
— Мы тут как-то с Ремневым о тебе толковали... Очень хорошо от¬
зывается.
— Спасибо, порадовал...
— За вашу бригаду я спокоен... Такие орлы!
— Слышали, ребята? — сказал я. — Мы — орлы.
Карцев усмехнулся, а Матрос громко фыркнул. Этот не умел тихо.
Венька прислушался.
— По-моему, где-то воздушную трубу пробило, — сказал он. — Вы
слышите свист?
— Это не труба, — сказал Карцев. — Это Матрос.
— Я ведь не нарочно, — сказал Валька и еще старательнее засвистел
ноздрей.
— У него нос перебит, — сказал Дима.
— На производительности это не отражается, — заметил я.
— Я вас обидел? — спросил Тихомиров. — В таком случае беру свои
слова обратно.
— У нас в бригаде орлов нет, товарищ начальник, — сказал Дима.
— Веселая у вас бригада, — сказал Тихомиров. — В самодеятель¬
ности не участвуете?
— У нас нет конферансье, — сострил Матрос и первым расхохотался.
— Конферансье у вас будет, — сказал Вениамин.
Я думал, он шутит, но начальник цеха не шутил. Несколько дней
спустя я понял, что он имел в виду.
— Как поживает Шуруп? — перевел Тихомиров разговор на дру¬
гую тему.
— Обижается на тебя.
— За что?
— На новоселье, говорит, не пригласил... А еще за пепельницу. Пом-
317
нить, у нас на подоконнике стояла чайная роза? Так вот, она зачахла.
Из-за тебя.
— Надоели вы мне с этой пепельницей, — сказал Вениамин. Он стал
злиться.
— Да-а, ты забыл в шкафу старые подтяжки, принести? — спросил я.
Это уже было слишком. Тихомиров побагровел и подошел к Карцеву.
Я не расслышал, что он спросил. Лешка коротко ответил. Он у нас не люби¬
тель разглагольствовать. Вениамин прошелся вдоль верстаков, долго раз¬
глядывал аппаратуру на испытательном стенде. Там на самом видном
месте стояла бутылка из-под молока. Тихомиров взглянул на бригадира и
покачал головой. Карцев велел Вальке убрать бутылку. Тот нехотя подо¬
шел к стенду и забрал бутылку, сказав при этом:
— Это не водка, а молоко... Можете понюхать.
— Дисциплина у вас, я скажу... — заметил Тихомиров.
— Придуриваются, Вениамин Васильевич, — сказал Карцев.
— Впрочем, этого и следовало ожидать, — изрек Тихомиров. Повер¬
нулся* и ушел.
— Ну что вы на самом деле! — напустился на нас Карцев. — Он все-
таки начальник цеха.
— Очень уж сердитый, — сказал Дима.
— Что ему моя бутылка, помешала? — сказал Матрос.
— А ты тут еще про какие-то подтяжки, — бросил на меня недоволь¬
ный взгляд Лешка.
— Про старые, — съехидничал Валька.
— Что поделаешь, Леша, — сказал я. — Подвели мы тебя под обух...
— Познакомились, называется, — проворчал Карцев.
После обеда нормировщица пригласила меня к начальнику цеха. В тес¬
ной комнатушке, где помещался кабинет Мамонта, произошли изменения:
стол, который раньше стоял у стены, теперь придвинут к окну, канцеляр¬
ский шкаф с документацией перекочевал в угол, а стулья расставлены
вдоль стены. На столе появился новый чернильный прибор. Мамонт до¬
вольствовался металлической втулкой. Втулка была безжалостно вы¬
брошена.
Тихомиров сидел за письменным столом и листал какую-то папку. Вид
у него был озабоченный.
— Садись, — сказал он, кивнув на ряд стульев. Я сел. Венька отложил
папку, поднялся и, прикрыв дверь, сел рядом.
— Давай будем говорить откровенно, — сказал он.
— Конечно, — ответил я.
— Так уж получилось, что я стал твоим начальником... На моем месте
мог бы и ты быть, если бы не разбрасывался и закончил институт по спе¬
циальности... Ладно, не будем эту тему затрагивать... Ну, чего ты при¬
вязался к орлам? Допустим, я сморозил чушь... На первых порах такое
с каждым может случиться. А ты и обрадовался! Прицепился и других
завел.
— Плохо ты сегодня выступил, — сказал я.
Вениамин сбоку взглянул на меня, нахмурился.
— Я не могу заставить тебя называть меня по имени и отчеству...
— Язык не поворачивается, — сказал я.
— Но подрывать мой авторитет у подчиненных ты не имеешь права...
К чему этот разговор о пепельнице и подтяжках?
— Подтяжки я завтра захвачу.
318
— Ты считаешь такой тон разговора подчиненного с начальником нор¬
мальным? Особенно в присутствии других?
— Сейчас-то мы вдвоем?
— Боюсь, нам тяжело будет работать вместе...
— Послушай, твой авторитет не пострадает из-за меня, — сказал я. —
Авторитет еще нужно завоевать.
— Я постараюсь.
— Товарищ начальник, можно приступить к работе? — спросил я.
— У меня есть к тебе деловое предложение... Хочешь, я помогу тебе
перейти в цех сборки?
— Интересно...
— Зарплата такая же, за это я ручаюсь.
— Какой смысл менять работу, если зарплата такая же?
— Хорошо, я присвою тебе разряд, — сказал Тихомиров. — Перей¬
дешь?
— Мне нравится с тобой работать...
— Ты говорил с Мамонтом о моем проекте?
— Я сказал ему, что мне не нравится в твоем проекте.
— Я тебя не уполномачивал на это... — взорвался Венька. — И вооб¬
ще, какого дьявола ты суешь нос в мой проект? Тебе-то что до него? Какое
ты имеешь к нему отношение?
— К проекту — нет, а к заводу — да, — сказал я.
Венька даже покраснел от злости.
— Кто ты такой на заводе? Винтик-шурупчик! Если каждый слесарь-
токарь будет совать нос в мой проект...
— Ты не кричи, — сказал я. — Три дня начальник, а уже горло
дерешь...
Вениамин вскочил, прошелся по тесной комнате и снова уселся за
письменный стол. Достал из кармана шариковую ручку и стал быстро¬
быстро расписываться на чистом листе бумаги. На меня он не смотрел. По¬
ставив свою подпись раз десять подряд, он остыл и спросил:
— Значит, из цеха не уйдешь?
— А может, ты? — сказал я.
— Смотри сам... Я хотел, как лучше.
— Для кого лучше? — спросил я.
— Иди работай, — сказал он. И еще раз размашисто расписался.
Под вечер налетел сильный порыв ветра. Неожиданно, будто из-за
угла. В стекло хрустнули песчинки. Жалобно охнув, закряхтело над окном
ржавое ревматическое колено водосточной трубы. Деревья в сквере зака¬
чались, листья весело залопотали. На телефонных проводах сидели
ласточки. Ветер дунул на них, и ласточки, как по команде, задрали острые
раздвоенные хвосты, взмахнули крыльями. Но не улетели, остались на
месте. В открытую форточку с угрожающим воем влетел черный мохнатый
шмель и, сделав круг почета над неприбранным столом, вылетел обратно,
будто пробка.
Давно не было дождя, может, натянет тучу? Ветер поднял пыль на ули¬
це. Из придорожной канавы вылезла на тротуар кошка, и ветер взъерошил
на ней шерсть. Кошка стала похожа на ерша, которым чистят ламповые
стекла.
Откуда-то прибежал Шуруп. Волосы растрепаны, трет глаза.
319
— Письмо было? — спросил он.
— Петь будешь или плясать?
Сашка взял со стены гитару и вприсядку прошелся по комнате.
— Теперь спой.
Сашка уселся на койку и потребовал:
— Давай письмо!
Я отдал голубой конверт. В таких конвертах присылает письма дед из
деревни.
— От деда-а, — разочарованно протянул Сашка и, не читая, положил
на подушку. Сашка ждет письма из Москвы. От Семеновой Л. Н. Но она
что-то не пишет. А вот дед — молодец: каждую неделю приходит от него
голубой конверт.
Шуруп лег на койку и стал смотреть в потолок. С тех пор как он вер¬
нулся из экспедиции, это его любимое занятие. Видно, не на шутку влюбил¬
ся Сашка в будущую звезду экрана Семенову Л. Н. Я его понимаю: у меня
тоже на душе кошки скребут. Вот уже месяц Оля живет в деревне у ба¬
бушки. Загорает, купается в озере.
У Игоря Овчинникова скоро отпуск, хорошо бы съездить в это Бабино.
Машину я отремонтировал, она теперь на ходу. Даже покрасил выправлен¬
ные места. Игорь согласится поехать туда. Он любит рыбалку. Скажу, что
в озере Добром водятся огромные щуки и судаки...
— Ты слыхал про такую деревню Бабино? — спросил я.
Сашка долго молчал, глядя в потолок, потом сказал:
— Бубново?
— Бабино...
— Бубново — это маленькая станция, — сказал Сашка. — Я про¬
езжал.
— При чем тут Бубново?
— Да... Тебе же Бабино, — сказал Сашка.
Где-то в кипе старых журналов была карта нашей области. Я разыскал
ее и расстелил на полу. Бабино... Бубново есть, а Бабина что-то не видать.
Тогда я стал искать озеро Доброе. Оно было неподалеку от Киевского шос¬
се. Примерно километрах в тридцати. А Бабино, по-видимому, слишком
маленькая деревушка, и ее не нанесли на карту. Я измерил масштабной ли¬
нейкой расстояние от города до озера, получилось немногим больше ста
километров. На «Запорожце» часа три езды. Правда, неизвестно, какая
дорога от шоссе до деревни. Дождей давно не было, в любом случае
доедем.
Сашка поднялся с койки и стал шуровать в своей тумбочке. Решил под¬
закусить. Любовные переживания не действовали на его аппетит. Он на¬
мазал маслом огромный кусок хлеба, круто посолил и, уписывая за обе
щеки, спросил:
— Чего ты потерял в этом Бабине?
У меня слюнки потекли. Я соорудил такой же мощный бутерброд и за¬
пустил в него зубы. Некоторое время мы молча и сосредоточенно жевали.
Потом Сашка сказал:
— К тебе Матрос приходил.
— Чего же ты молчал?
— Я забыл, — сказал Шуруп. — В последнее время такой рассеян¬
ный стал...
— Никто не жалуется на ум — все на память, — сказал я.
— Гениальные люди всегда были рассеянные.
320
— То гениальные, — сказал я. — А ты нажимай на сахар... Говорят,
помогает.
Сашка посмотрел на меня, ухмыльнулся.
— На этом самом доме, где мы сейчас живем, будет висеть мемориаль¬
ная доска с большими золотыми кнопками. И там будет сказано, что здесь
жил и трудился народный артист...
И Шуруп небрежно протянул мне лист бумаги, на котором черным по
белому было написано, что он приглашается киностудией «Мосфильм» на
пробную съемку в заглавной роли.
— Я убит, — сказал я. — Не ешь сахар. Ты гений!
— Эта бумага пришла на имя директора завода. Завтра будет само¬
лично со мной беседовать. Как ты думаешь, зачем?
— Хочет познакомиться с будущим народным...
— Я тоже так думаю, — сказал Сашка.
— Зачем тебе дожидаться, когда горисполком прикрепит на наш дом
мемориальную доску? Скажи ребятам в механическом, они тебе смастерят
из нержавеющей стали...
— Где ты был? — зашумел Матрос, распахнув дверь. — По всему го¬
роду разыскиваем тебя на такси...
Он был в новом синем костюме, в светлой рубахе в клеточку. Пиджак,
будто панцирь, обтянул мощный Валькин торс, и, когда он двигал руками,
материал подозрительно потрескивал.
— На свадьбу или на похороны? — спросил я.
Валька схватил меня за руку и потащил из комнаты. У подъезда стояла
«Волга». Рядом с шофером сидел невозмутимый Уткин и слушал волную¬
щий метроном счетчика.
— Поехали, — поздоровавшись со мной, сказал Аркадий.
— Хоть скажите — куда? — попросил я.
— Ты сиди, — мрачно уронил Матрос. Он через плечо Уткина по¬
смотрел на счетчик и еще больше помрачнел.
— Вы решили угостить меня роскошным обедом и везете в ресторан? —
спросил я.
— В ресторан! — хмыкнул Валька.
Уткин молча улыбался в свою черную бороду. Он тоже был сегодня на¬
рядный и какой-то торжественный.
— Хватит дурака валять, куда мы едем? — спросил я. Их многозначи¬
тельные рожи стали раздражать меня. И шофер попался на редкость мол¬
чаливый. Он держался шершавыми руками за гладкую баранку, будто это
спасательный круг, а он утопающий. И хотя бы раз рот раскрыл.
— Сейчас направо, — сказал Уткин. — У дома с мезонином останови¬
те, пожалуйста.
В этом доме и жил Аркадий. Я у него еще ни разу не был, хоть он и при¬
глашал. Всегда неохотно хожу в незнакомые дома. В чужом доме чувствую
себя, как в новом костюме: что-то топорщится, где-то жмет...
Уткин привел нас в большую светлую комнату с балконом. Спал он на
раскладушке, застланной красивым пледом в крупную клетку. На сте¬
нах развешаны холсты, на длинных верстаках стояли законченные и не¬
законченные скульптуры. Пустоглазые головы отливали мертвенной
синевой. Обнаженная некрасивая женщина с большим животом и отвис¬
лой грудью стыдливо улыбалась, стесняясь своего уродства. Посредине
321
комнаты на подставке возвышался какой-то солидный монумент, укутан¬
ный серым холстом.
К нему-то и подвел нас Уткин. Матрос искоса взглянул на меня и громко
вздохнул. Стоя перед закутанной в холст скульптурой, я понял, почему
не приходил сюда, когда Уткин приглашал. Еще не видя скульптуры, я уже
испытываю волнение: а вдруг не понравится? Врать я не умею, а кому
приятно, когда ругают твою работу? Когда ты на выставке, никто не ждет
от тебя рецензий. Ходи, смотри, радуйся, возмущайся — это твое право.
А тут другое дело. Ты приглашен, тебе оказали доверие, от тебя ждут, что¬
бы ты высказался.
— Показывай, ради бога! — сказал Матрос. Ему не терпелось взгля¬
нуть на себя, парня даже пот прошиб.
Уткин задумчиво посмотрел куда-то выше моего плеча. Глаза у него
чистые и спокойные. И я понял, что ему можно говорить что угодно. Этот
маленький, но крепкий парень с бородой все уже испытал: и яростные спо¬
ры, и крупные неудачи, и настоящий успех.
Уткин небрежно стащил холст и отошел в сторону, давая нам возмож¬
ность обозреть скульптуру со всех сторон. Он не стал ничего говорить,
пояснять, спрашивать. Впрочем, этого и не требовалось: скульптура гово¬
рила сама за себя...
Я Вальку Матроса знаю несколько лет, бок о бок работал с ним больше
года в одном цехе, но я, оказывается, совсем не знал его. Не знал, что Валь¬
ка — душа нараспашку, что он настоящий русский богатырь, который
не кичится своей силой, что у него хорошая мужицкая смекалка и юмор.
Не знал, что Валька этой мощной грудью способен, как Александр Матро¬
сов, закрыть амбразуру вражеского дзота... Все лучшее, что было в Вальке,
Уткин увидел своими цепкими светлыми глазами.
Матрос что-то сказал или спросил, но я отмахнулся. Я ходил вокруг
скульптуры и все больше любил Уткина. В том, что он действительно та¬
лантливый скульптор, я больше не сомневался. Впрочем, об этом он мне и
сам сообщил, но, как всегда в таких случаях, всерьез не принимаешь по¬
добные заявления...
И уже потом, гораздо позже, читая статьи искусствоведов о работах
молодого скульптора Аркадия Уткина и видя на журнальных вкладках
голову Вальки Матроса, я испытывал гордость от того, что первым увидел
законченный бюст.
Я, конечно, высказал свое восхищение. Уткин молча выслушал, кивнул
бородой, соглашаясь со мной... Он показал нам и другие работы: скульпту¬
ры из гипса, дерева, бронзы. Показал и холсты. Все они были натянуты на
подрамники. По-моему, кистью Аркадий владел хуже, чем резцом. Многие
работы были сделаны небрежно, в абстракционистской манере. Я не берусь
судить их, потому что не понимаю такую живопись, она меня не трогает.
А Матрос ставил подрамник и так и этак, а потом спрашивал, где верх и где
низ. Уткин молча отбирал у него картины и поворачивал к стене.
В своей мастерской Аркадий был очень серьезным и молчаливым.
Я удивлялся: как много он сделал! Оказывается, этот бородач — работяга.
Аркадий взял с подоконника свернутый в трубку лист и протянул мне.
Оля... На пляже, в купальнике. Я сразу узнал ее, хотя рисунок углем был
размашистый, а лица почти не видно. Я вспомнил тот солнечный день,
когда мы лежали с Аркадием на желтом песке и пришла она, красивая
и веселая...
— Не хочет позировать, — сказал Уткин.
322
Я заметил, что при кажущемся беспорядке в мастерской все находится
на своих местах. И если он берет картину или скульптуру, то обязательно
ставит на прежнее место.
— Не стыдно будет людям показать? — спросил Матрос, когда мы
вышли на улицу. Уткин в это время закрывал мастерскую.
— Твоя дурная голова будет в Русском музее выставлена, — ска¬
зал я. — Ты умрешь, а она будет жить.
— По-моему, нос широкий и одно ухо больше другого...
— Какой нос? — возмутился я. — Ты лучше, Валька, помолчи...
Не порти впечатление.
Когда подошел Уткин, настырный Матрос стал приставать к нему,
чтобы он немного пообтесал нос или хотя бы одно ухо, которое больше
другого.
— У Нефертити нет половины головы, а Венера Милосская вообще без
рук, и это не мешает им быть великими произведениями искусства, — отве¬
тил Уткин. — А ты пристаешь со своим дурацким ухом.
— А нос? — не отступал Валька. — Это какая-то фуфлыга... Дора,
как увидит, со смеху помрет...
— Ты лучше, Валька, помолчи, — посоветовал я.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Перед началом работы пришел Тихомиров вместе с худощавым парнем
в синей спецовке.
— Новый член вашей бригады — Семен Биркин, — сказал Вениа¬
мин. — Прошу любить и жаловать.
Как же я сразу не узнал его? Это тот самый Сеня Биркин, который за¬
граничными шмотками торговал! Правда, тогда он был в модных облегаю¬
щих брюках и нейлоновой рубашке, а сейчас в скромной рабочей спецовке.
Тихомиров немного поговорил с Карцевым и ушел. Сеня Биркин тоже
меня узнал и кивнул.
— Решил переменить специальность? — спросил я.
— Точнее, приобрести специальность, — сказал Сеня.
— Почему именно на завод?
— Тяжелая индустрия... Кузница рабочих кадров... А потом, недавно
в городе был процесс... Троих тунеядцев выселили. Куда-то на север,
а я холод не переношу.
— Думаешь, у нас тут теплое местечко?
— Мне приятно, что мы в одной бригаде, — сказал Сеня.
— И начальник — свой человек...
— Вениамин Васильевич очень хороший человек, — проникновенно
сказал Сеня.
— Иди-ка сюда, парень, — позвал Карцев. — Молоток в руках дер¬
жать умеешь?
Биркин оказался способным малым. Он на лету схватывал все, что ему
говорили, и был исполнительным. Лешка Карцев первое время посматри¬
вал на него с недоверием, но, видя, как охотно и ловко выполняет Сеня лю¬
бую работу, смягчился. Биркин был со всеми предупредителен и часто об¬
ращался по тому или иному поводу за советом. Особенно с Димой у них
324
наладилась дружба. Дима влюбленно смотрел на мягкого, вежливого Сеню
и готов был всегда помочь ему.
Иногда Сеня заходил к Тихомирову. О чем они толковали, я не знал, но
в цехе Биркин всегда обращался к начальнику по имени-отчеству и
на «вы».
Однажды в холодный пасмурный день Вениамин пришел на завод в но¬
веньком нейлоновом пальто с коричневым вязаным воротником. Таких
пальто у нас в городе не продавали.
— Это ты пальто Веньке сообразил? — спросил я.
— Есть потрясающие галстуки, — сказал Сеня. — Американские.
— Ненавижу галстуки, — сказал я.
Осторожный парень этот Сеня. Лишнего не сболтнет. Конечно, это
пальто привез из-за границы дядя. Старший механик. Сеня выручает Ти¬
хомирова, а Тихомиров вот выручил Сеню. Теперь Биркин рабочий человек,
а не какой-нибудь тунеядец. У него есть дядя, старший механик торгового
флота. Дядя привозит из-за границы разные вещи. И что тут особенного,
если Сеня удружил своему хорошему знакомому, начальнику цеха, нейло¬
новое пальто?
Вениамин был прав, когда сказал, что нам работать вместе будет труд¬
но... Какое мне дело, где он достал пальто? Почему я мучительно анализи¬
рую все его поступки? Может быть, он прав — я завидую? Нет, дело
не в этом. Я не мог бы никогда завидовать Веньке. Я вообще никому не за¬
видую. Тогда почему я наблюдаю за ним, так близко к сердцу принимаю
все, что он говорит, делает? Почему он меня так интересует? И с этим про¬
ектом. Это дело начальства обсуждать проекты и принимать их. А я шаг за
шагом, пока продвигался проект, вместе с Венькой ломал голову. Даже
несколько раз заходил в техническую библиотеку... А теперь, когда я заи¬
каюсь о проекте, Венька вздрагивает... Бесспорно, Тихомиров способный
инженер и, наверное, будет хорошим начальником цеха, но почему-то все
во мне протестует против него. Он говорил, что многого еще добьется. Это
лишь начало... И он добьется...
На новой работе Тихомиров освоился быстро. Я слышал, как он разго¬
варивает с бригадирами, рабочими. По существу, без лишних слов. Как го¬
ворится, сразу берет быка за рога. Чувствуется, что он толковый, грамот¬
ный инженер. Я не могу сказать, что он заважничал, стал высокомерным.
Вениамин мог и отчитать проштрафившегося и пошутить, а когда нужно,
и похвалить. Первое знакомство с нашей бригадой не прошло для него да¬
ром. Он сразу же сделал выводы и больше никого «орлами» не называл.
Народ в цехе грамотный. Многие десятилетку закончили или заочно учат¬
ся. В обстановке Тихомиров правильно разобрался, тут уж я ничего не
могу сказать.
В бригаду он заглядывал редко. А если и приходил, то разговаривал
с Карцевым. Все пока шло нормально, но где-то в глубине души я был
встревожен: чего-то ждал от Тихомирова... И хотя после того разговора
в конторке мы не перекинулись с ним и десятком слов, я чувствовал, что Ве¬
ниамин тоже присматривается ко мне. Это было заметно по взглядам, ко¬
торые он бросал на меня, по его тону, когда здоровался.
Куда-то провалился Игорь. Я не поленился, сходил за реку к Калауши-
ным. Думал, он в гараже. Но ни Игоря, ни «Запорожца» там не было. Все
ясно: уехал с Иванной за город кататься. Вернее, обучать ее водить авто¬
мобиль. У него есть чему поучиться. Еще года нет, как получил машину,
а уже три аварии...
325
Назад я возвращался пешком. Прохладный ветер обдувал лицо, над
головой звездное небо. Уличные фонари спрятались в листве деревьев.
Листья желто блестели. Под толстой липой или тополем — я так и не раз¬
глядел — стояли парень и девушка. Они не шевелясь смотрели друг на
друга. Темные волосы девушки тоже блестели. Я замедлил шаги, дожи¬
даясь, когда они поцелуются, но они продолжали стоять не шевелясь.
И у меня вдруг возникло ощущение, словно они не из этого мира. Призрач¬
ные существа с другой планеты.
На стадионе еще белели майки футболистов, мерцали папиросные
огоньки. Неожиданно раздался громкий всплеск и фырканье: кто-то в бас¬
сейн бултыхнулся с вышки. Судя по звуку, приложился животом.
Гремела музыка. Там, за сквером, напротив железнодорожной поли¬
клиники, танцплощадка. Играл оркестр. Не знаю почему, я взял да и за¬
вернул на танцплощадку. Я туда редко ходил. Там обычно толчется мелочь
пузатая. Еще не распрощавшись с детством и не став мужчинами, пятна-
дцати-семнадцатилетние юнцы лезут из кожи, чтобы казаться бывалыми
парнями. Вспоминаешь ту пору, когда самому было столько лет, и почему-
то всегда кажется, что мы все-таки были другими. И эти подрастут — так
же будут думать.
В воздухе плавало облако папиросного дыма, перемешанного с духами.
Играли какой-то старый фокстрот. Из знакомых я увидел лишь Биндо. Он
обернулся и посмотрел на меня. Вокруг него толпились юнцы с папиросами
в зубах, почтительно заглядывали Володьке в рот. Хотя Биндо и твердо
держался на ногах, я по глазам понял, что он пьян.
Купив в крошечной кассе билет, я поднялся на танцплощадку. Уж раз
пришел, нужно станцевать хотя бы один танец. У перил я заметил двух ми¬
ловидных девушек, возле которых дежурил парень в костюме цвета яично¬
го желтка. Я пригласил одну. Танцуя, она то и дело посматривала на него
через мое плечо.
— Вы меня, пожалуйста, больше не приглашайте, — сказала она,
когда кончился танец.
Такое начало совсем отбило у меня охоту танцевать.
Худенькая черноволосая девушка подошла к компании юнцов и при¬
гласила одного, вихрастого, на дамский танец. Парень, даже не взглянув
на нее, небрежно бросил через плечо:
— Иди ты... — и кое-что присовокупил.
Мне стало жаль бедную девчонку. Я подошел к этой компании и, взяв
парня за плечо, повернул к себе.
— Сейчас же извинись! — сказал я.
На миг лицо парня стало растерянным, но только на миг. Тут же он
принял вызывающий вид, красивые глаза его стали наглыми. Русые волосы
спускались на лоб и брови.
— Ты что, дружинник? — спросил он, оглядываясь на приятелей и
ухмыляясь.
Я видел, что девочка вот-вот заплачет или убежит, а кроме того, мне
не хотелось долго пререкаться с этим типом, я схватил его за грудки и по¬
вернул к девчонке.
— Давай, давай, — сказал я, встряхивая его, как щенка.
— Ну ладно... это... извиняюсь, — промямлил он. На девчонку он
не смотрел, на меня тоже. Смотрел куда-то вбок. Ошарашенные дружки его
стояли разинув рот. Я отпустил паренька, и вся компания покинула танц¬
площадку.
326
Я понял, что будет драка. На драки мне всегда везло. С малолетства.
Другой человек всю жизнь проживет и ни разу не подерется: то вовремя
уйдет, то уступит или все на шутку сведет. Такой человек Вениамин Тихо¬
миров. А я непременно попаду в какую-нибудь заваруху! И надо же было
девчонке пригласить именно эту кудрявую скотину!
Пары танцевали, оркестр лихо играл, а на танцплощадке уже начи¬
налось нездоровое оживление среди молодых балбесов. За вожака у них
белобрысый парень, довольно крепкий на вид. После того как ему прошеп¬
тал что-то на ухо гонец, он соизволил быстро взглянуть на меня, будто оце¬
нивая, сколько понадобится юнцов, чтобы превратить меня в грушу, уве¬
шанную синяками и шишками.
Драться у меня не было никакого желания. Можно потихоньку через
парк пробраться в общежитие, до него рукой подать. Но уходить украдкой
от этих прыщавых молодчиков было унизительно.
Я не пошел через парк, прячась в кустах. Не спеша вышел на тротуар.
Они шагали сзади. Мои нервы выдержали лишь до газетного киоска, ко¬
торый был на полпути до общежития. У киоска я остановился, потому что
уже затылком ощущал их.
Они тоже остановились. Теперь я мог разглядеть их, даже мельком
сосчитать. Человек пять-шесть. Белобрысый и кудрявый, которого я заста¬
вил извиниться, стояли впереди.
Напряженное молчание затянулось.
— Что вам надо? — задал я праздный вопрос. Чего им надо — и так
ясно.
Белобрысый и кудрявый подошли совсем близко. Я видел, как бело¬
брысый отвел в сторону плечо, готовясь ударить. Не ждать же, пока тебе
влепят, чтобы привести в боевое настроение... Не размахиваясь, сбоку
я двинул кудрявого в челюсть, он ближе стоял. Челюсть под моим кулаком
податливо хрустнула, и кудрявый навзничь опрокинулся на тротуар.
Белобрысый что-то крикнул, и они все кинулись на меня, кроме кудряво¬
го, который отполз к ограде и тихо скулил. Дрались мы молча и с все боль¬
шим остервенением. Я уже ощущал во рту привкус крови.
Совсем рядом раздался пронзительный свист, кто-то громко крикнул:
— Ша!
Парни, как по команде, откатились, и я снова услышал, как скулит
кудрявый. Оказалось, я ему выбил челюсть и он не может рот закрыть. Он
сидел на земле, прижавшись спиной к забору, и обеими руками, как боль¬
шую драгоценность, поддерживал свою челюсть.
Драку остановил Биндо. Он подошел и стал разглядывать мое лицо.
Потом протянул носовой платок:
— Оботрись!
— Это твой кореш? — спросил из темноты белобрысый. Один глаз
у него заплыл, даже издалека было заметно.
— Десять на одного... Шпана! — сказал Биндо.
— Погляди, как он закатил в рыло Шитику! Придется в больницу
везти.
— Уматывайте по-быстрому! — скомандовал Биндо. И молодчики без
звука повиновались. Белобрысый и еще один помогли подняться Шитику,
который так и не отнял рук от челюсти, как будто боялся ее потерять. Ни¬
чего, пусть в больнице ему вправят челюсть, а он впредь, возможно, с осто¬
рожностью будет открывать рот...
— Твои дружки? — спросил я.
327
— Эти-то? Пацаны из технического.
— На молотобойцев учатся?
— Дерешься ты что надо...
Костяшки пальцев были сбиты в кровь, большой палец, кажется, вы¬
вихнут. И скула вспухла, даже моргать больно.
Я хотел взглянуть на часы, но их на руке не оказалось. Слетели в драке.
Я стал озираться, но было темно. Биндо опустился на колени и стал чиркать
спички. Часы должны быть где-то рядом. Мы обыскали все кругом, но ча¬
сов не нашли. Биндо спалил всю коробку спичек.
— Интересно, на чьей руке они сейчас тикают? — сказал я.
— Я Беленького за горло возьму, отдаст.
— Одна выбитая челюсть за часы — это слишком мало, — сказал я.
Я возвратил Биндо платок, которым так и не воспользовался: крови нет,
а к синяку прикладывать — какая польза?
Биндо увязался за мной до общежития. Хотя хмель у него еще не весь
прошел, он был какой-то задумчивый. Я чувствовал, что ему хочется
со мной поговорить. О чем — я догадывался...
— Бочата тебе вернут — слово Биндо.
— Бог с ними, — сказал я.
— Как миленькие приволокут и на ручку наденут, вот увидишь.
— Спасибо, — усмехнулся я.
— Я вон за тем деревом стоял, — сказал Биндо. — Смотрел, как ты
из них клоунов делаешь... Думал, погляжу на твою побитую рожу и радост¬
но мне станет...
— Ты радуйся, а я пойду, — сказал я. Мне не терпелось добраться
до комнаты. Но Биндо, видя, что я хочу уйти, взял меня за руку и
сказал:
— Помнишь, ты за меня тогда вступился? У начальника цеха... Почему
вступился?
— Ты ведь не воровал, — сказал я.
— Откуда ты знаешь?
— Неужели все-таки ты? — Я с любопытством посмотрел на него.
— Не люблю благородных... На таких благородных, как ты, мы там,
в тюряге, верхом в сортир ездили...
— На мне бы не поехал, — сказал я.
— Я знаю, почему ты вступился... Поручался за меня, вот и защища¬
ешь. И этот, красивенький... тоже. Обидно вам признаться, что ворюгу на
завод пристроили? Что, скажешь, не так?
— Так ты это или не ты?
— Думаешь, мне этот вонючий инструмент надо?
— Ничего не понимаю, — сказал я.
— Они же все равно мне не верят. Думаешь, не вижу? Как только встал
к станку, сразу стали следить... Особенно этот, нос кочерыжкой, мастер. Он
так по пятам за мной и ходит. И вынюхивает, и вынюхивает! Как овчарка.
И другие тоже. Ах так, думаю, ну подождите! И увел на глазах у мастера
один комплект...
— Назло, значит? — сказал я.
— Такое удовольствие было смотреть на его харю... Готов меня с потро¬
хами сожрать, а не пойман — не вор! А этот штанген-циркуль и микрометр
я приголубил после душеспасительной беседы с начальником... Захотел
расколоть меня. Про тюрягу стал толковать и еще про всякую муру.
— Чего ты от меня хочешь? — спросил я.
328
— Ты слушай... Когда старуха в автобусе, заметив на моей руке накол¬
ку, прячет кошелек в другой карман, мне смешно, но когда Мишка, сосед
по цеху, запирает на замок какой-то вшивый инструмент, мне хочется дать
ему в морду. И еще хочется всех их крыть самыми последними словами...
Скажи, так до смерти и будут меня бояться? Будут все закрывать, прятать
и коситься? Они ведь ждут, когда я украду... Мишка замыкал свой инстру¬
мент, а я гвоздем открыл его железный сундук... Я могу у них украсть нос
между глаз — и не заметят.
— Надо же, — сказал я.
— Я этот инструмент не выносил из цеха... Я тебе тогда правду
сказал.
— Где же он?
— Ты думаешь, Биндо мелкий жулик? И этот...
— Красивенький, — подсказал я.
— И Дима тоже думает. Не надо мне их инструмента...
— Куда ты его спрятал?
— У начальника в шкафу... Под трубками с чертежами. Помнишь,
меня обрабатывали? Так ты сидел рядом с этим шкафом.
— Дал бы тебе в рожу, да вот о чью-то башку палец вывихнул, —
сказал я.
— Ты дерни за палец, — посоветовал Володька.
— Как теперь эту кашу расхлебать?
— Расколюсь завтра перед начальником — и баста!
— Обрадуй, — сказал я.
— Диме не говори, — попросил Биндо. — Он какой-то чудной. Все
близко к сердцу принимает.
— Ты, брат, чудней, — сказал я.
— Скучно мне, — сказал Володька. — Понимаешь, вот здесь пусто, —
он похлопал себя по груди кулаком. — Эх, да ничего ты не понимаешь!
Вот я на свободе, а бывает еще тошнее, чем в тюрьме... Почему это?
— Теперь ты меня не поймешь, — сказал я. — Скучно тебе, потому
что примитивно живешь, как одноклеточное существо. Микроб. Работа,
выпивка, танцплощадка. Ты не танцуешь, тебе наплевать на танцы. Тебе
нравится, что вокруг вьется эта шпана... Семеро на одного! Мы, помнится,
так не дрались... Ты не дурак и отлично понимаешь, что не нужно тебе все
это. Понимать-то понимаешь, а вот отойти от керосина, шпаны, старых
привычек не хочется... И не вали на тюрьму. Не ты один сидел. Бывает,
после нее умнеют, а бьшает — не могут расстаться с ней, с тюрьмой...
Тянет назад...
— Слышал я эти речухи, — сказал Володька. — Не такие, как ты,
краснобаи толкали их там. На словах-то оно все гладко...
— Переходи в наш цех? — сказал я.
Биндо удивленно уставился на меня.
— В ваш?
— Поменяемся: я в механический, а ты — в арматурный.
— В одном цехе со мной не хочешь работать? — усмехнулся Володька.
— Не в этом дело, — сказал я. — Хочешь, я поговорю, чтобы переве¬
ли к нам?
— А ты в механический?
— Я пошутил. Никуда я не уйду из арматурного.
— Согласен, — помолчав, сказал Биндо.
— Но предупреждаю... — начал было я, но Володька перебил:
329
— Не нужно меня перевоспитывать. Меня уже столько раз перевоспи¬
тывали... И не такие молокососы, как ты, понял? Большие начальники пе¬
ревоспитывали. Ты вкалывай сам по себе, а я сам по себе. И не надо меня
никуда переводить, понял? Мне, может, противно на твою рожу смотреть,
понял?
— А ну тебя... — сказал я и зашагал домой. Заныло чуть выше виска.
Сгоряча не почувствовал, а теперь только успевай считать синяки.
— Не говори, Ястреб, ничего Диме, — сказал Володька вслед.
Я не ответил. Уже у самого дома оглянулся: в ночи под большим дере¬
вом белела рубаха Володьки Биндо.
Утром постучали в окно. Мы с Сашкой только что встали. Незнакомый
мальчишка в огромной белой кепке положил на подоконник часы, сказав:
«Ваши часики...» — и исчез.
— Вот времена пошли, — удивился Шуруп. — Ничего потерять
нельзя — тут же найдут и возвратят по местожительству...
— Да, хорошие времена, — сказал я.
Сашка, растирая волосатую грудь полотенцем, пристально разгляды¬
вал мое лицо.
— Чего это у тебя на скуле? Подрался?
— Вот еще выдумал, — сказал я, надевая чистую рубаху.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
— Читал статью Тихомирова? — спросил Карцев.
Мы только что пообедали и сидели в заводском сквере под высоким то¬
полем.
Слышно было, как в красном уголке стучали в бильярд. Иногда тя¬
желый металлический шар падал на деревянный пол, и это почему-то вызы¬
вало громкий смех.
Статью я читал. Вениамин написал в заводскую многотиражку о том,
что наш арматурный цех усиленно готовится к ремонту новой техники —
тепловозов. Рабочие проходят переподготовку без отрыва от производства.
Дальше сказано, что завод скоро будет реконструироваться. И это ни в ка¬
кой мере не должно отразиться на производственном плане. Проект пока
уточняется, дорабатывается... Чей проект — Венька скромно умолчал.
В пример другим была поставлена наша бригада. Сказано несколько хо¬
роших слов об Алексее Карцеве, конечно, о Диме. Свою фамилию я, разу¬
меется, и искать не стал...
Статья толковая, деловая. Подкреплена фактами и цифрами. И все-
таки чуть заметно проскальзывает довольство собой. А может быть, я
просто придираюсь?
— Хорошая статья, — сказал я.
— Он надумал в партию вступать... — хмуро произнес Карцев. —
У меня рекомендацию просит.
— А ты что?
— Вот видишь, похвалил в газете...
— Неудобно отказать?
— Я не знаю, что он за человек, — сказал Лешка. — Сколько он у нас?
Месяц? А ты с ним бок о бок жил.
330
— Ничем тебе не могу помочь, — сказал я. — Но твердо убежден:
дашь ты ему рекомендацию или нет, а в партию он вступит.
— Ты дал бы?
— Я беспартийный.
— Допустим, ты член партии, а он у тебя попросил рекомендацию —
дал бы ты или нет?
— Я бы не дал, — сказал я. — Но ты учти, мы с ним крепко поссо¬
рились.
— Я ему тоже не дам.
— Ну, вот видишь... Лучше бы ты со мной и не разговаривал на эту
тему.
— Ты ни при чем, — сказал Лешка. — Я это решил до разговора
с тобой... Я его очень мало знаю. И потом, по уставу, я должен проработать
с ним не меньше года.
Я сказал Лешке, что мне необходимо отлучиться из города на три дня.
Сможет ли отпустить? Он подумал и спросил, очень ли это важно. Я отве¬
тил, что очень.
— Иди к начальнику, — сказал Карцев. — Я не буду возражать.
У Вениамина было хорошее настроение.
Он даже что-то мурлыкал себе под нос. Из кармана куртки торчала
блестящая головка штанген-циркуля. К стене кнопками приколота копия
его проекта реконструкции завода. На столе появился небольшой желтый
вентилятор.
— Создаешь комфорт в кабинете? — спросил я. Спросил просто так,
без всякой подковырки, чтобы не стоять молча, пока Вениамин Васильевич
листал технический справочник.
— Кабинет... — сказал он. — Это жалкая каморка! На современных
заводах уже появились у командиров производства пульты управления,
телевизионные установки. Нажал кнопку — пожалуйста, перед тобой лю¬
бая бригада... И бригадир докладывает обстановку. Нажал другую кноп¬
ку — кабинет главного инженера. А сколько у нас времени уходит на бес¬
полезную беготню! Да что телевизионные узлы? Электронные установки
пора иметь... А пока у нас по старинке-матушке... Новое, передовое всегда
с трудом пробивает себе дорогу.
— Это печально, — заметил я.
Венька быстро взглянул на меня:
— По делу или...
— По делу, — сказал я и протянул заявление, подписанное Карцевым.
Тихомиров внимательно прочитал, разгладил бумажку и улыбнулся:
— Зачем тебе понадобились эти три дня, ты, конечно, объяснять не
станешь, если даже я спрошу у тебя... Время сейчас у нас в цехе горячее, и
каждый человек дорог. Разумеется, производство не остановится, если
Андрей Ястребов куда-то уедет на три дня...
— Ты, Венька, стал многословен, — сказал я.
— Я подпишу заявление... Даешь слово, что будешь обращаться ко мне
на «вы»?
— Нет, — сказал я.
— Ну хотя бы в присутствии других?
— Я ведь не дипломат, ты знаешь.
— Я не так уж много требую от тебя.
331
— Ладно, — сказал я. — В присутствии других я вообще не буду
с тобой разговаривать, конечно если ты не обратишься ко мне.
— Одно соглашение достигнуто, — сказал Тихомиров. Я видел, он до¬
волен. Неужели это так важно для него?
Он подписал заявление и с улыбкой посмотрел на меня.
— В Бабино?
— Ты все знаешь, — сказал ж
— Мы тут как-то собирались у меня... Сеня достал для магнитофона
великолепные записи. Такие джазики — закачаешься! Кащеев был, Мари¬
на, Нонна... Вспоминали тебя. Глеб даже предлагал на такси за тобой
съездить...
— Угу, — сказал я.
— На работе я твой начальник, а вечером... Я думаю, ничего бы особен¬
ного не произошло, если бы ты как-нибудь зашел ко мне, когда соберутся
наши общие знакомые?
— Там видно будет...
— Передай Оле привет, — сказал Вениамин.
Наш маленький «Запорожец» весело бежит по облитому солнцем шоссе.
Город остался позади. Перед глазами во всю ширь разворачиваются за¬
сеянные поля. Они разного цвета; одни — ярко-зеленые, другие — красно¬
ватые, третьи — с оранжевым оттенком. Узкие, с черной водой речушки
пересекают шоссе. Берега заросли камышом и осокой. К шоссе подступили
березы и осины. Кружевная тень подметает и без того чистый асфальт.
В машине нас трое: я, Игорь Овчинников и Аркадий Уткин, которому я
накануне предложил поехать с нами. Острое колено бамбуковой удочки
тычется в лобовое стекло. Игорь отводит его в сторону, но удочка упорно
лезет к стеклу. Уткин высунул голову в открытое окно, и ветер треплет его
жесткие черные волосы. Глаза у Аркадия задумчивые, на лбу собрались
морщины.
— До чего все-таки природа совершенна, — сказал Уткин. — В каком-
то журнале я видел фотографию машины, которая выполняет роль искусст¬
венной почки. Маленькая почка — и огромный агрегат!
— Чего это ты вспомнил про искусственную почку? — спросил Игорь.
— Я хочу сказать, что в дождевой капле больше смысла, чем в небо¬
скребе.
— Чтобы додуматься до такого сравнения, — сказал Игорь, — нужно
себя почувствовать по крайней мере микробом.
— В истории мироздания мы и есть микробы... Мыслящие микробы!
Скажи, ночью ты никогда не просыпался и не задумывался, что вот лежишь
в постели, а где-то высоко-высоко летит межконтинентальная ракета
с ядерным зарядом. И летит она, голубушка, прямо на твой город, на твой
дом. И ничто ее уже не может остановить... Тебе никогда не было ночью
страшно?
— Нет, — сказал Игорь.
— А мне бывает страшно... Иногда хочется схватить молоток и разбить
на куски все свои скульптуры. Какой толк от твоего искусства, если все на
земле в одно мгновение может превратиться в прах? Когда Микеланджело
ваял свои гениальные скульптуры, он знал, что многие поколения людей
будут восхищаться ими. И это придавало ему силы, ни один скульптор
столько не сделал, сколько Микеланджело. А Роден?
332
— Ты себя тоже причисляешь к их компании? — спросил Игорь.
— Я боюсь, что мой труд не дойдет до потомства... Вот почему мне
иногда бывает ночью страшно.
— Брось лепить, займись проблемами всеобщего мира и разоруже¬
ния, — посоветовал Игорь.
— Как это лепить? — ощетинился Уткин. — Ты выбирай словечки...
— Скульпторы ваяют, режут, высекают из гранита и мрамора, —
сказал я.
— Лепят обои, — буркнул Уткин. — И пельмени.
— Я ведь еще не видел твоих работ, — сказал Игорь.
Уткин и Игорь познакомились час назад в машине. Впрочем, я Овчин¬
никову говорил о нем, и даже хотел привести к Аркадию в мастерскую, но
Игорь отказался. Он не очень-то любил новые знакомства.
— А чем ты занимаешься? — спросил Уткин.
— Мой скорбный труд не представляет никакого интереса для по¬
томства...
— Я сейчас угадаю твою профессию, — сказал Аркадий. — Любая
профессия накладывает на лицо человека свой отпечаток...
— Ну-ну, давай, — усмехнулся Игорь. — Кто же я, по-твоему?
— Преподаешь в сельхозинституте животноводство...
— Известный антрополог Герасимов по костям черепа воссоздает
скульптурный портрет человека, который умер тысячу лет назад, — сказал
я. — У него это получается гораздо лучше, чем у тебя.
— Инженер? — спросил Уткин.
— Не угадаешь, — сказал я.
— Кто же ты, доктор Зорге?
— Я вскрываю трупы, — сказал Игорь.
— Хватит разыгрывать, я серьезно.
— Андрей, чего он ко мне привязался? — сказал Игорь.
— Главный врач судебно-медицинской экспертизы, — торжественно
представил я Игоря. — Патологоанатом... Можешь называть его Джек-
потрошитель, конечно если он разрешит.
— Не разрешаю, — буркнул Игорь.
Уткин поверил. Я видел в зеркало: он стал с любопытством разгляды¬
вать Игоря, который сидел к нему спиной. Меня этот диалог развеселил.
Люблю, когда люди знакомятся вот так.
— Ты любишь свою работу? — спросил Аркадий.
Игорь молча смотрел на дорогу, которая тянулась вдоль живописного
лесного озера.
На середине озера — черная лодка с рыбаком.
— Англичане говорят: «Если ты не можешь делать то, что тебе нравит¬
ся, то пусть тебе нравится то, что ты делаешь», — сказал Игорь.
— Хорошо сказано, — заметил Уткин.
Как-то Игорь признался, что ненавидит свою работу. Он бы пред¬
почел, чтобы люди умирали естественной смертью и не нужно было их
вскрывать. «Но ты тогда стал бы безработным», — в шутку сказал я. Игорь
улыбнулся. Улыбается он как-то мягко, застенчиво. В такие минуты он
бывает красивым: соломенные волосы живописно спускаются по обеим
сторонам большого лба, в голубых глазах ум и доброта. Я люблю, когда
Игорь улыбается. Он похож на простецкого деревенского парня, который
только что пришел с сенокоса, поставил в угол мокрую от зеленого сока
косу и, отерев со лба пот, попросил жбан холодного квасу... Игорь мне
ззз
тогда ответил: «Я бы стал лечить коров, собак и птиц...» Он бы хотел стать
доктором Айболитом!
Мы молча проехали несколько километров. Когда в машине трое мол¬
чат, это действует на нервы. По крайней мере водителю. Мне приятно си¬
деть за баранкой, если в кабине о чем-то спорят, что-то доказывают. Слов¬
но угадав мои мысли, Игорь начал разговор:
— На днях прочитал «Дневник» Жюля Ренара... И вот что меня пора¬
зило: Ренару было всего двадцать три года, а он уже был высокообразо¬
ванным человеком, знал, что делает, был уверен в себе и тонко и едко вы¬
смеивал глупость, невежество, ханжество... А Гоголь, Белинский, Пушкин,
Лермонтов? В двадцать пять лет они были образованнейшими и умнейши¬
ми людьми своего времени...
— И сейчас встречаются гениальные люди, — скромно заметил Уткин.
— На экзаменах в медицинском я принимал анатомию, — продолжал
Игорь. — Девчонка-первокурсница отчитывала здоровенного парня, полу¬
чившего двойку... «Тебе, Петя, восемнадцать лет, — говорила она, — а что
ты знаешь? По-латыни не смог прочитать название болезни. Поступаешь
в медицинский и не знаешь, сколько у человека ребер и для чего служит
печень!»
— А сколько у человека ребер? — спросил я.
— Пересчитай, — посоветовал Аркадий.
— Система образования у нас несовершенна, — сказал Игорь. — Че¬
ловек заканчивает институт, да что институт — аспирантуру, а иностран¬
ного языка толком не знает. В институт лезут на арапа, лишь бы попасть,
а там хоть трава не расти. Знаете, как называют девиц, которые, закончив
первый попавшийся институт, приезжают на производство? Столбик
с глазками... А таких столбиков на фабриках и в конторах больше, чем
вдоль этого шоссе...
— Столбик с глазками... — повторил Уткин.
— Уже несколько лет в печати идет дискуссия о проблемах высшего
образования, а воз и ныне там, — продолжал Игорь. — Сейчас такая
мода: затеять дискуссию, а меры пусть дядя принимает... Сколько велико¬
лепных статей в газетах и журналах! Сколько выступлений по радио!
Спасайте лес, гибнет рыба, долой охоту... Под статьями подписываются
депутаты, писатели, академики, а какой-нибудь местный туз посмеивается
и знай себе рубит великолепный лес! Ему что — он план государственный
выполняет... А того, что этим самым государству наносит непоправимый
ущерб, он и в толк взять не может... Еще Платон сказал: «Государства
только тогда будут счастливыми, когда цари станут философами или же
философы — царями».
— Смотри, Платона читает, — сказал Уткин.
— Он вскрывает не только трупы, — сказал я, — но и недостатки...
— Может быть, я неправду говорю? — спросил Игорь.
— Говорить мы все умеем, — сказал я.
— Что изменилось после того, как ты убитого лося сдал в милицию?
Ровным счетом ничего!
— Если каждый честный человек хотя бы одного жулика или негодяя
выведет на чистую воду, ей-богу, государство очистится от этой мрази, —
ответил я.
— А я вот никого еще не вывел на чистую воду, — сказал Уткин.
— Думаешь, это так просто? — усмехнулся Игорь. — Дело в том, что
честный человек видит беспорядки, знает о них, не одобряет, но выступить
334
против не может решиться. Разве что дома, перед женой. Он мирится с не¬
достатками. Так что быть просто честным человеком мало, нужно еще быть
борцом. Обыватель не будет портить отношения с начальством. Обыватель
может добросовестно трудиться, честно жить. Но бороться со злом, которое
не ущемляет его личные интересы, он не будет. Он не позволит обидеть
себя, но и пальцем не пошевельнет, если обижают другого... Мало у нас
борцов, черт побери!
— Я бы похлопал тебе, — сказал я, — да руки заняты...
— А ты борец? — спросил Уткин.
— Я? — переспросил Игорь. — Я, наверное, сотню вскрыл честных,
безвинно погибших людей. А вот отъявленному негодяю не вспорол живота
даже мертвому...
Мы облюбовали для отдыха хорошее место на берегу озера. Чуть слыш¬
но над нами шевелились листья ясеня. В траве, густо разросшейся вокруг,
без устали работали кузнечики, и их трескучая музыка была приятна для
слуха. Муравьи деловито обследовали наши закуски. Один из них взобрал¬
ся на бутылку и замер, двигая усиками-антеннами. Должно быть, она по¬
казалась ему небоскребом.
— Зачем нам какое-то Бабино? — сказал Игорь. — Давайте здесь
жить!
— В этом озере наверняка есть рыба, — поддержал Уткин.
— А лодка? — спросил я. — Какая рыбалка без лодки?
Игорь, прищурив голубые глаза, посмотрел на меня:
— А что там такое в Бабине?
— Озеро Доброе, — сказал я.
— А еще?
— Увидишь, — сказал я.
Пообедав, мы с полчаса полежали на траве, потом пошли купаться. На
песчаном откосе разделись догола — поблизости не было ни души — и бро¬
сились в прохладную воду. Первым вылез на берег Игорь. Собрал удочку и,
нацепив на крючок кузнечика, стал удить. Смешно было видеть его, огром¬
ного, широкоплечего, по пояс в воде с тоненькой удочкой в руках и сосредо¬
точенным лицом. Когда мы подошли к нему, то увидели на берегу двух при¬
личных подлещиков.
— Где мой спиннинг? — заволновался Аркадий и бросился к машине.
Мне стоило большого труда уговорить их двинуться дальше. Игорь ни
за что не хотел покидать это озеро.
— Поезжайте, — сказал он, не отрываясь от поплавка, — на обратном
пути захватите...
Уткин не поймал ничего и поэтому встал на мою сторону. Я ему сказал,
что на Добром есть лодки и полно щук.
— Ты там был? — спросил он.
— Это озеро на всю округу славится, — сказал я. — Его и назвали
Добрым потому, что никогда рыбаков не обижает...
Игорь наконец вылез на берег. К его пятке присосалась пиявка, а он и
не заметил.
На траве шлепали хвостами и раскрывали рты пять подлещиков,
каждый с хорошую ладонь.
— Вечером будет уха, — сказал Игорь, с удовольствием обозрев свой
первый улов.
335
— Вот на Добром... — сказал я.
— Поехали, — заторопился Уткин. — Надо на вечерний жор успеть!
Ему не терпелось поймать большую щуку.
Мы ехали по накатанной проселочной дороге через глухой бор. Сосны и
ели, сумрак и прохлада. «Запорожец» подпрыгивал, встречая на своем
пути узловатые серые корни, которые, будто жилы, набухли на желтом теле
дороги.
А вот и Бабино — небольшая деревушка, дворов двадцать, не больше.
На пригорке стоит часовенка, сделанная еще при царе Горохе. На толстых
бревнах выцвели от времени порядковые цифры. Эта часовня еще сто лет
простоит. Березы, лиственницы и тополя как попало растут в деревне. На
одном из домов аист свил гнездо и гордо стоит в нем на одной ноге. Аист
смотрит на озеро, которое раскинулось внизу. Озеро — большое, конца его
не видно. На озере красивые пышные острова. И ни одной лодки.
— Да здравствует Бабино! — сказал Уткин.
Мы остановились напротив дома с аистом. На задворках, в огороде, я
увидел старуху в длинной до пят ситцевой юбке и белом платке. Лицо у
старухи вдоль и поперек исполосовано морщинами. Я долго ей объяснял,
кто мне нужен. Она, разогнув спину и наклонив голову набок, внимательно
слушала. А потом, ничего не ответив, снова нагнулась к огуречным
грядкам.
И тут я увидел, как из соседнего дома вышел Бобка. Он был в майке и
шортах, темный чуб выгорел. Подошел к машине и стал нас разглядывать,
потом улыбнулся и сказал:
— Интересно, как вы из нее вылезете?
— Как поживаешь, Боб? — спросил я.
— Отлично, старина... Рад приветствовать вас в этом райском месте!
— Позови Олю, — попросил я.
— Она очень вам нужна?
— Очень.
— И вы из-за этого приехали из города?
— Она на озере? — спросил я.
— Вы, конечно, сидите на полу? — Бобка заглянул в кабину. —
Удивительно, как такой огромный дядя умещается в этой консервной
банке?
Я мигнул Овчинникову, чтобы помалкивал. Он недовольно крякнул и
пошевелился. Машина покачнулась на рессорах и тоже закряхтела.
Аркадий как зачарованный смотрел на часовню и ничего не слышал.
— Семнадцатый век, — сказал он.
— Долго мы будем сидеть в этой душегубке? — спросил Игорь. —
И слушать наглые речи?
— Действительно, чего мы сидим? — сказал я.
Уткин первым выскочил из «Запорожца» и направился к часовне. Мы
с Игорем, задевая за рычаги и дверцы, вывалились из машины.
— Как ни странно, но в «Запорожцах», как правило, ездят вот такие
верзилы, как вы...
— Послушай, милый, ты у меня дождешься, — сказал Игорь.
— Вы знаете, ваш друг однажды меня ударил... В глаз.
— Я его понимаю, — сказал Игорь.
Бобка на всякий случай отступил.
336
— Я его простил, — сказал он. — Вы знаете, хороший удар сближает...
Андрей, мы с вами с тех пор стали друзьями, не так ли?
— Позови же Олю! — попросил я.
— Вы не дадите проехать вон до той березы и обратно?
Игорь посмотрел на Боба, потом на меня и с негодованием спросил:
— И ты ему позволишь?
— Садись, — сказал я.
Дорога была пустынной, пусть прокатится, кроме глупой курицы, ни¬
кого не задавит. Одному ему я не доверил руль, сел рядом. Боб умел водить
машину. Он доехал до березы и посмотрел на меня, я великодушно кивнул.
Мы миновали деревню и, развернувшись на скошенном лугу, возвратились
на прежнее место.
— Конечно, это не «Волга», — сказал Бобка. — И даже не «Москвич»...
— Ты очень наблюдательный, — сказал Игорь. — Это типичный
«Запорожец».
— Позови Олю, черт бы тебя побрал! — заорал я.
— Олю? — сказал Бобка. — Так ее нет. Она уехала... На «Москвиче»,
между прочим...
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
И снова мы мчимся по шоссе. Мои приятели мрачно помалкивают.
Лопнул ночлег на душистом сеновале и вечерняя зорька.
Вот что рассказал Бобка.
Неделю назад в Бабино завернул пыльный «Москвич-408» с москвича¬
ми. Три инженера-химика от кого-то прослышали, что на озере Добром
хорошо берет лещ, и, сделав большой крюк, заехали. А вообще они путеше¬
ствуют на машине по своему собственному маршруту. Один из них — вла¬
делец «Москвича» — изобретатель. Он подарил Бобке кусок вещества,
легкого как пенопласт и крепкого как кость. Это он вместе с кем-то изобрел.
Из этого материала, возможно, будут делать кузова автомобилей и даже
корпуса речных судов.
Это все, конечно, замечательно, но с какой стати Оля поехала с этими
инженерами в Печорский монастырь?
Шоссе плавится в косых лучах заходящего солнца. Остроконечные тени
елей и сосен опрокидываются под машину. Стволы деревьев, высокие и
ровные, объяты пламенем. Даже на иголках красноватый отблеск.
Над кромкой леса остановилось пухлое облако, как будто ему захоте¬
лось с высоты обозреть всю эту российскую благодать: широко и просторно
раскинувшиеся на холмах сосновые леса, тихие и неподвижные озера в ни¬
зинах, желтые, зеленые и красноватые, волнующиеся квадраты полей, ме¬
доносные поляны с клевером и ромашками, разбежавшееся под уклон на¬
катанное шоссе и многое-многое другое, что только может увидеть ясное
облако, приостановив на мгновение свое плавное движение.
В Печоры мы приехали в сумерках. У гостиницы и в переулках стояли
разноцветные автобусы. Сверкал огнями единственный ресторан. Внизу,
в глубоком овраге, неподвижным пластом дремал сизоватый туман. Окру¬
женные старыми деревьями, из тумана торчали купола и маковки мона¬
стырских церквушек и часовен. Мощная крепостная стена с башнями оги¬
бала тихий заснувший монастырь.
337
Новенький «Москвич» цвета слоновой кости стоял недалеко от рестора¬
на. Я почти впритык поставил разгоряченного «Запорожца». Рядом с кра¬
савцем «Москвичом» он выглядел жалко.
В ресторане почти все столики были заняты. Их я увидел сразу. Три
молодых инженера и Оля. На столе много закусок, графин с водкой и бу¬
тылка шампанского.
Лица инженеров показались мне невыразительными, чем-то похожими
одно на другое. И одеты они были одинаково: белые рубашки и пуловеры
с вырезами на груди. Столичный стандарт.
Мы заняли только что освободившийся стол неподалеку от них. Игорь
листал меню, а Уткин вертел головой, разглядывая присутствующих. Он
увидел Олю и, заулыбавшись, вскочил было со стула, но я посадил его на
место. Игорь удивленно посмотрел на нас.
— Теперь я понимаю, почему мы мчались сюда как угорелые, — сказал
Аркадий.
Игорь тоже завертел головой во все стороны, и в конце концов взгляд
его остановился на том столике, у самого окна, за которым сидела Оля.
— М-да, — протянул он.
— Ты что-то сказал? — спросил я.
— У меня нет слов, — сказал Игорь.
Я не успел ответить, потому что Оля увидела нас. В глазах удивление и
радость. Она встала и, бросив своих кавалеров, подошла к нам.
— Вы здесь?! Невероятно!
— Мы были... — начал было Уткин, но я толкнул его в бок.
— Мы каждый год приезжаем сюда, — сказал я.
— Андрей собирается постричься в монахи, — прибавил Уткин. Игорь
молчал. Он весь углубился в меню. Игорь в своем репертуаре. Теперь рта
не раскроет.
Инженеры с беспокойством смотрели на наш столик. Я предложил Оле
стул. Она села. Инженеры переглянулись и, сдвинув свои ученые головы,
стали о чем-то совещаться.
— Мы были в монастыре, — затараторила Оля. — В пещерах, где
жили монахи. А теперь они живут'в кельях... Один седой совсем старичок
строгал себе гроб...
— Там скучают... — кивнул я на соседний стол.
— Мальчики? Это Сева и два Володи... Вы надолго приехали?
— Как моим друзьям понравится, — лицемерно сказал я. — Это их
идея.
Уткин наградил меня свирепым взглядом. Игорь лишь покачал головой.
— Вот что, — сказала Оля, — вас здесь долго не обслужат, пойдемте
за наш стол.
— А почему бы и нет? — сказал Аркадий и первым поднялся. В его
светлых глазах насмешка.
— Это мои друзья, — представила нас Оля.
Никто из нас не проявил инициативу пожать друг другу руки. Ограни¬
чившись сухими кивками, назвали свои имена. Оба Володи были немного
похожи друг на друга, и я мысленно прозвал их Володя Первый и Володя
Второй. Волосы у них были светлые, а у Всеволода — густые черные,
с глянцевым блеском. Он старший в этой тройке. Ему и принадлежала ма¬
шина. Это я почувствовал с первой минуты.
Мы раздобыли стулья и приставили к их столу. Не скажу, что наше по¬
явление доставило радость инженерам. Но, будучи людьми интеллигентны¬
ми
ми, они, подавив справедливую досаду, стали проявлять знаки внимания
и улыбаться. Первый и Второй Володи улыбались одновременно, Всеволод
позже. Он хотел быть самостоятельным. Наверное, они были хорошими
ребятами, но по вполне понятной причине я был настроен против них. Не¬
много позже, когда обстановка прояснилась, все мое внимание сосредото¬
чилось на Всеволоде, потому что он был здесь главным действующим
лицом и изо всех сил старался понравиться Оле. Обоим Володям Оля тоже
была не безразлична, но они, видно, во всем привыкли уступать пальму
первенства Всеволоду.
Мы мирно сидели за столом и беседовали.
Всеволод. Сейчас что, вот шесть лет назад отрезок пути от Пскова
до Ленинграда был непроходимым... У меня тогда была «Победа». Я не
хочу сказать, что «Победа» плохая машина, напротив... Вы знаете, новый
«Москвич» я покупал с опаской. Очень уж хрупкий кузов... А вы на какой
машине приехали?
Он посмотрел на меня, нутром водителя угадав во мне шофера.
Я. Ну и как новый «Москвич»?
Всеволод. Пока не жалуюсь.
Оля. Вы, наверное, голодные?
Володя Второй. Вот в Таллине обслуживают, я вам скажу...
Уткин. А вы в Торонто были?
Всеволод. Где?
Уткин. А я был.
Володя Первый. В Польше тоже прекрасно обслуживают.
Уткин. А вы в Торонто были?
Всеволод (сухо). Нет.
Уткин. А я был. Прекрасный город.
Володя Второй. Вы уже говорили...
Уткин. Я там был два раза.
Оля как-то странно смотрит на меня. Глаза у нее задумчивые и немнож¬
ко отчаянные.
Не прошло и месяца, как мы расстались, но мне показалось, что она
стала взрослее и еще красивее... Я вижу, какие пламенные взгляды бросает
на нее Всеволод.
— Не пейте, — сказала ему Оля.
Всеволод налил рюмку и заверил, что это последняя.
— Я пошутила, — сказала Оля. — Мне безразлично, сколько вы
пьете... Только не ругайтесь, не деритесь и не пойте песен.
— Я когда выпью, лезу целоваться, — сказал Уткин. — Учтите.
— А вы? — спросила Оля Овчинникова.
Игорь поспешно поставил рюмку, которую уже было поднес ко рту, и
поднял глаза на Олю.
— Я громко храплю по ночам, — сказал он.
— Вы бы послушали, как храпит Сева...
Всеволод бросил на Володю Первого, который произнес эти слова,
уничтожающий взгляд, и тот замолчал. Володя Второй — он в этот момент
разрезал ножом семгу и ничего не видел — подхватил:
— Мы в него ночью тяжелыми предметами бросаем...
— Расскажи лучше, как ты креветками объелся... — перебил его Все¬
волод.
Оля смотрела на меня все тем же странным взглядом. Всеволод вдруг
помрачнел.
339
Оля достала из сумки ручку и что-то нацарапала на бумажной салфет¬
ке. Положив свое послание на хлеб и прикрыв сверху сыром, она попросила
Всеволода передать мне этот конспиративный бутерброд. Тот молча пере¬
дал. Оля с улыбкой взглянула на него и сказала.
— Вы, Сева, не расстраивайтесь по пустякам... Не один вы на свете
храпите. Игорь ведь не переживает?
— Это очень удобно — громко храпеть, — сказал Игорь. — В доме
отдыха дают отдельную комнату... Не так ли, Сева?
— Я в дома отдыха не езжу, — мрачно ответил Сева.
В записке, которую я незаметно прочитал, было написано: «Андрей,
милый, давай от них убежим!»
Когда за столом начали спорить о кинофильме «Война и мир», мы под¬
нялись и ушли. Всеволод встрепенулся, посмотрел нам вслед и сказал:
— Сейчас кофе принесут...
— Нет, ты мне скажи, — говорил Уткин, — почему тебе Пьер Безухов
не нравится?..
Мы молча идем по сумрачной улице. Сквозь листву виднеется бревен¬
чатая крепостная стена. Оля держит меня за руку. Она идет быстро, почти
бежит. Я тоже прибавляю шаг. А вокруг нас ворочается, колышется теплая
ночь. Огромные деревья облиты лунным светом. Кажется, подуй ветер —
и над селом поплывет серебристый звон. Это листья будут звенеть. Боль¬
шие молчаливые автобусы стоят в переулках, как корабли в гавани. В ка¬
бине одного из них сидят парень и девушка. Доносится негромкая музыка.
Могучие деревья расступились, и мы увидели белый шпиль часовни.
Луна заглянула в черный проем звонницы и высеребрила медный край
колокола.
— Пойдем вниз, к речке, — сказала Оля. — Там пещеры... Один монах
прожил в пещере тридцать лет и стал святым.
— Я думал — пещерным медведем.
Мы стали спускаться по узкой тропинке. Влажные кусты стегали по
ногам. Оля уверенно вела меня в темень. Где-то далеко внизу шумел ручей.
Оля поскользнулась, я взял ее за руку. Она крепко сжала мои пальцы.
— В монастыре я видела молодого монаха, — сказала она. — Высо¬
кий, со светлой бородой и в рясе. Он поставил на землю ведра и стал смот¬
реть на меня... У него были странные глаза... Я даже испугалась!
— Сам себя наказал, а теперь с ума сходит...
— Мне очень нравится этот чудный монастырь... От всего веет далекой
стариной... Но стать монашкой? В наше время?
— Ты не станешь монашкой... — сказал я.
Оля остановилась и посмотрела на меня. В просвете деревьев показа¬
лась луна. В Олиных глазах — лунный блеск.
— Андрей, они славные ребята... Я давно мечтала побывать в Печорах,
а тут такой случай...
— Твой Всеволод — пижон, а оба Володи — дураки...
— Мне нравишься ты, Андрей!
— Может быть, насчет Володей я переборщил... — смягчился я. —
А Сева — точно пижон.
— Я рада, что ты здесь.
Я обнял ее и поцеловал. Над головой недовольно каркнула ворона. Оля
отстранилась, лунный блеск погас в ее глазах.
Я нагнулся и, нащупав камень, запустил в проклятую ворону.
340
— Я тебе покажу пещеры, — сказала Оля и потянула меня за руку
вниз.
Мы стояли на берегу и смотрели на пещеры, вернее на гору — впотьмах
пещер не было видно. По звездному небу плыла луна, ветер шевелил кусты
на горе, за спиной плескалась речка. И вдруг в этой полуночной тишине
раздался гулкий удар колокола. Непривычный торжественный звук раска¬
тился над лесом, отозвался эхом и затерялся где-то в сводах монашеских
пещер.
Оля взглянула в ту сторону, где ударили в колокол, и сказала:
— Ну пожалуйста, еще раз?
Но колокол молчал.
— Что это, Андрей? — прошептала она, схватив меня за руку.
На горе вспыхнул огонь, осветив кусты и камни, и погас.
— Это твой монах потихоньку закурил в пещере, — сказал я.
— Бедный монах, — вздохнула она. — Если бы ты видел его глаза...
Мы побрели по дороге к шумевшему впереди лесу.
Призрачный лунный свет высеребрил стволы. Мы бродили по лунным
дорожкам, петляющим в лунных дебрях, любовались лунным летним
озером, над которым неподвижными пластами стоял туман.
Ее волосы пахли ландышем и сосновой хвоей. И этот запах вдруг на¬
помнил то время, когда я был мальчишкой и мечтал о женщине, которую
буду любить. Эта женщина была придумана из книг. Она была изящна,
нежна и бесплотна. Я не мог себе представить, что женщина моей мечты
делает все то, что делают смертные. В своих детских грезах я видел ее в не¬
приступных замках, на океанских кораблях, знатной пленницей в пещере
у разбойников, но я никогда не видел ее за обеденным столом ■что-либо
жующей. Женщина моей мечты витала в облаках и питалась воздухом.
Я не мог допустить мысли, что на ее божественной руке остались желтова¬
тые пятнышки после прививки оспы.
У меня на языке вертелись нежные, ласковые слова, которые я еще ни¬
когда не произносил вслух. Я хотел, чтобы Оля их услышала. Но не смог
перебороть себя. Мне казалось, что эти слова, как только будут произнесе¬
ны, потеряют всю свою прелесть. И поэтому я молча все крепче прижимал
ее к себе, целовал и вздыхал от огорчения, что так, наверное, никогда и не
произнесу эти хорошие слова... Я и раньше знал, что люблю Олю, но когда
Бобка сказал, что она рано утром уехала, у меня было такое чувство, какое
возникает у человека, лишенного всего: неба, земли и даже воздуха. Куда
бы она ни уехала, я все равно пустился бы вслед за ней. Когда-то мне каза¬
лось, что я люблю Марину, но вот такого ощущения, как сейчас, я не испы¬
тывал. Я бы мог ей отдать руку, глаз, сердце! Если бы не три, а тридцать
три инженера захотели ее отнять, я бы им не уступил...
Мы свернули с лунной тропинки и пошли в лес. Ночь была такой теплой,
что роса, если она и высыпала, то сразу же испарилась. Наверное, поэтому
кусты и стволы деревьев были окутаны легким, как паутина, туманом.
— Оля... — начал я и замолчал.
Она сжала мою руку и еще быстрее пошла вперед. Трава и папоротник
хлестали ее по длинным ногам.
— Куда мы идем? — сказала она. — И когда этот лес кончится?
Она на что-то наступила и ойкнула. Я поднял ее на руки и понес. Она
обхватила меня за шею. Это была приятная упругая тяжесть. Запах лан¬
дыша и хвои кружил мне голову. Она молчала и смотрела вверх. Большие
глаза ее мерцали.
341
— Ты чувствуешь этот запах? — спросила она. — Первобытный запах
папоротника... А ты дикарь, похитивший женщину у соседнего племени...
Ты меня съешь у костра или в жены возьмешь, мой дикарь?
Я остановился и осторожно опустил ее в густой папоротник, который
замахал своими широкими кружевными листьями.
Луна куда-то подевалась, звезды кружились... Голубоватое сияние про¬
низывало лес. Где-то совсем близко картаво кричала ночная птица. Голос
у нее противный и насмешливый. Моя голова на Олиных коленях, я смотрю
в ее глаза, но они сейчас отчужденные и далекие, как эти звезды, что за¬
терялись в мерцающей листве. Еще счастье гулко бьется у меня в груди, но
вот пришла какая-то непонятная тревога и грусть. Оля могла бы сказать,
что я принадлежу ей, а сказать, что она моя, я не смог бы... Я затылком
ощущал, как в ее бедре пульсирует жилка, и вместе с тем чувствовал, что
моя Оля где-то далеко...
— А как же они? — спрашивает Оля.
— Кто они? — не понимаю я.
— Они, наверное, нас ищут?
— Ну их к черту!
— К черту... — повторяет она. — Ты меня скоро научишь ругаться. —
И, совсем низко нагнувшись, говорит: — Когда я была маленькая и мне
было плохо, я бежала к отцу и брала его за руку... И мне становилось легко
и спокойно. Андрей, то же самое я чувствую, когда рядом с тобой и твоя
рука у меня в ладонях...
— Это хорошо? — спрашиваю я.
— Не знаю... Все время держаться, как маленькой, за чужую руку...
— За чужую?
— И мне всегда будет хорошо и спокойно с тобой?
— Не думаю, — отвечаю я.
— Ты меня будешь бить?
— Буду запирать в чулан, как Синяя Борода...
— И уходить к другим женщинам?
— Конечно!
— Иногда мне хочется, чтобы меня выпороли ремнем как следует...
Меня ведь никогда не били.
— Я подумаю, — говорю я.
— Мой строгий муж...
— С чего ты взяла, что я хочу на тебе жениться?
— Ты хочешь, — говорит она.
— А ты?
— Я?..
Я беру ее за плечи.
— Я уже один раз потерял тебя... Во второй раз этого не должно слу¬
читься. Слышишь, не должно!
— Дикарь... — смеется она. — Ты не знаешь ни одного ласкового
слова...
— О-лень-ка... — по складам говорю я. — До-ро-га-я...
А потом было вот что.
Уже был рассвет, когда мы пришли в Печоры. Зарницы появлялись на
бледном небе и исчезали. Небо на глазах желтело. Узкие синие облака при-
342
лепились к горизонту над самыми вершинами деревьев. Белый монастырь
купался в мокрой туманной листве. На улице ни души. Оля продрогла, и я
обнял ее. Желтые и синие автобусы спали в сумрачных переулках. Туда
еще не пришел рассвет. Из конца в конец орали петухи. Даже удивительно,
почему люди не просыпаются? Глаза у Оли закрываются. Щеки бледные,
черные брови и густые ресницы выделяются на лице. Меня переполняет
нежность к этой девушке. Я должен куда-то устроить ее поспать. «Запоро¬
жец» стоит у ресторана, красавца «Москвича» рядом нет. Уехали химики,
скатертью дорога! В машине на сиденьях спят Игорь и Уткин. Аркадий
свернулся калачиком на переднем сиденье — ему хорошо, он маленький,
а вот Игорь спит сидя. Соломенные волосы спустились на глаза, рот при¬
открыт.
Я иду в гостиницу и грохаю в дверь, где спит на диване дежурная. Она
долго не может понять, что мне нужно. Наконец я растолковал ей, что необ¬
ходимо устроить на ночь девушку. Оля, прислонившись плечом к печке,
безучастно смотрит на нас. Глаза ее закрылись, я боюсь, что она стоя за¬
снет. Мест, конечно, нет, но дежурная оказалась добросердечной женщи¬
ной и уложила Олю на свой диван.
Я вышел на улицу, решив побродить по селу до утра. Спать не хотелось.
Я их встретил у монастырской стены. Они не уехали. «Москвич» стоял
за грузовиком, поэтому мы его и не заметили, когда возвращались. Три
здоровенных парня стояли на мокром булыжнике, как раз посредине шоссе,
и смотрели на меня. Во рту у них папиросы. В утреннем свете огоньки
кажутся совсем белыми. Что-то слишком уж часто в этом году мне прихо¬
дится драться, подумал я, приближаясь к ним.
Всеволод щелчком швырнул окурок в кусты и засунул руки в карманы
брюк. Володя Первый и Володя Второй продолжали курить. Лица у них
были невозмутимые, Всеволод нервничал. Я видел, как в карманах воро¬
чаются его увесистые кулаки.
— Погуляли? — спросил он.
— К чему праздные вопросы? — сказал я. — Чем вы недовольны,
ребята?
— Уйди с дороги! — сказал Всеволод.
— На этот раз придется тебе уйти, — ответил я.
— Я хочу тебе дать по морде, — сказал Всеволод.
— Скромное желание, — усмехнулся я и посмотрел на обоих Володей.
Они молча курили.
— Она приехала с нами, — сказал Всеволод. — При чем тут ты?
Он был настроен воинственно, этот Всеволод. Справиться с ним не пред¬
ставляло особого труда, но Володи... Их мрачная молчаливость мне совсем
не нравилась.
— Ты... — Всеволод похабно выругался и бросился на меня, но я пере¬
хватил его руку и сильно дернул вниз. Он присел от боли. Я не стал его
бить. Не отпуская руки, взглянул на Володей. Они курили и без всякого
выражения смотрели на нас.
Я, наверное, сильно вывернул ему руку, потому что Всеволод негромко
сказал:
— Отпусти.
Я отпустил Всеволода. Он отступил от меня и стал ощупывать руку.
— Может быть, это звучит банально, но она моя невеста и я приехал за
ней, — сказал я. — Мы вернемся вместе.
— Это мы еще посмотрим, — кривя губы, сказал Всеволод.
343
Володя Первый выплюнул окурок. То же самое сделал и Володя
Второй.
— Поехали, — сказал Володя Первый.
— Я не сдвинусь с места... — заявил Всеволод.
— Мы поможем, — сказал Володя Второй и взял приятеля под руку.
— Откуда ты такой взялся?! — крикнул Всеволод. Но оба Володи под¬
хватили его с двух сторон и повели к машине. За руль сел Володя Первый.
Он был совершенно трезвый. Я стоял на шоссе и еще не верил, что все кон¬
чилось. «Москвич» заурчал — я отметил, что мотор работает отлично, —
развернулся и подъехал вплотную ко мне. Володя Первый опустил стекло
и, глядя на меня улыбающимися глазами, сказал:
— Ты же видишь, он дурит... — И протянул руку. Я с удовольствием ее
пожал. Пожал руку и Володе Второму.
Красивая, цвета слоновой кости машина, шурша шинами, понеслась
вниз через село, мимо спящих домов, мимо рощ и озер, которыми богаты
эти места.
Первый солнечный луч, вынырнув из-за лесистого холма, осветил
жарко заблиставшие купола монастырских церквей.
В Печоры пришло утро.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ЭТА УДИВИТЕЛЬНАЯ ЗИМА
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Увидев меня в цехе, Тихомиров подошел, положил руку на плечо и
повел к себе в кабинет.
— Рад тебя видеть, — сказал он. — Ну, как поездка? Доволен?
— Можно подумать, ты скучал без меня...
— Просто места не находил... Особенно последние три дня. На сколько
дней ты получил отпуск?
— На три.
— А отсутствовал неделю, — сказал Вениамин. — Итого три дня про¬
гул... Конечно, такая девушка, как Оля, может кого угодно с ума свести, но
при чем тут производство?
— Что-то много насчитал, — сказал я. — Воскресенье не считается, а
если учесть, что суббота короткий день, то прогул всего полтора дня... Я от¬
работаю сверхурочно.
— Как у тебя все просто... А что такое трудовая дисциплина — вам
известно, товарищ Ястребов? Передовик, член комитета комсомола...
Какой позор! Глядя на вас, и другие захотят прогуливать. А начальник
цеха должен на это смотреть сквозь пальцы?
— Ты не будешь смотреть сквозь пальцы, — сказал я.
— Помнишь наш первый разговор? — спросил Вениамин. — Тебе все
еще не хочется перейти в другой цех?
— Я немножко подожду... — сказал я.
— Садись и пиши объяснительную записку... Почему прогулял три дня.
— Два, — поправил я.
— Два тоже не так мало, — сказал Вениамин. — Вполне достаточно,
чтобы...
— Вытурить? — спросил я. — Ничего не выйдет, начальник... В отделе
кадров учтут, что это была моя первая провинность.
— Если ты рассчитываешь на Ремнева...
— Я только на себя рассчитываю, — сказал я.
Вениамин достал из ящика письменного стола желтую пачку сигарет,
протянул мне. Мы закурили. Тихомиров посматривал на меня с чуть при¬
метной усмешкой, и это раздражало.
345
— Ты на моем месте поступил бы так же, — сказал он. — А чтобы ты
не думал, что здесь примешивается личное, я приглашаю в эту субботу ко
мне... Будут и твои знакомые.
— Я тронут, — сказал я.
— Думаю, на первый раз достаточно выговора, в приказе по цеху.
— Вполне, — сказал я и пошел к двери.
— Напиши объяснительную записку, — остановил Вениамин. И, встав
из-за стола, любезно предложил свое место.
В столовой я столкнулся с мастером из механического цеха. Он взял
меня за руку и, отведя в сторону, сказал:
— Кто бы мог подумать? Ведь инструмент лежал у начальника цеха
в шкафу...
— Под чертежами...
— А ты откуда знаешь?
— Догадался, — сказал я.
— Зачем он туда складывал? Убей бог, не пойму...
— Нашелся — и хорошо.
• — Это он мне назло...
— Вот и хорошо, что вы поняли. Излишняя подозрительность это и
есть зло.
— Но ведь он вор!
— Вы забудьте об этом, — посоветовал я. — Он для вас такой же ста¬
ночник, как и все. Попробуйте к нему относиться как к другим. Попробуйте
доверять ему... Да что я вам говорю, вы и так все отлично понимаете...
— Я его не понимаю, — сказал мастер. — Уж если ты вор, то уноси
краденое домой, но зачем же прятать у начальника в шкафу?
— Выходит, он не вор.
— Ладно, главное, что нашлось...
— Вот именно, — сказал я.
Мастер посмотрел на меня долгим задумчивым взглядом и вдруг улыб¬
нулся. И это было для меня удивительно. Я был убежден, что этот мрачный
человек улыбается лишь по праздникам. Его широкое скуластое лицо с ма¬
ленькими невыразительными глазами подобрело.
— Может быть, ты и прав, парень, — сказал он.
Из всех времен года быстрее всего для меня пролетает лето. Я начи¬
наю ждать его с февраля, а в сентябре спохватываюсь, что лето уже кон¬
чилось.
Осень в нашем городе обычно ясная и тихая. И большой город в эти
месяцы тихий и торжественный. Незаметно день за днем становится холод¬
нее, хотя солнце все такое же жаркое и безмятежное. Ночи звездные, лун¬
ные. Еще лужи не прихватывает коркой, но по утрам уже пахнет замороз¬
ками. Сторожиха, что караулит продовольственный, облачилась в красный
тулуп, а на ноги надевает большие серые валенки с галошами.
Если долго смотреть в окно, то видно, как с ветвей сами по себе сры¬
ваются желто-красные листья. Их много на тротуарах, на шоссе, а особен¬
но в придорожных канавах. Когда мимо нашего дома проходит автобус, за
ним лениво летят листья. Они быстро отстают и как попало ложатся на
асфальт, дожидаясь следующей машины.
346
Как-то вечером я услышал птичьи крики. Не поленился, вышел на
улицу. Высоко над городом гуси летели на юг. Они почему-то казались
черными. Наверное, над нашим домом проходила невидимая птичья трас¬
са. Я часто потом слышал отрывистые крики, курлыканье. Птицы летели
иногда даже ночью. Это великое передвижение пернатых вызывало во мне
грусть.
На белой стене напротив появилось солнце. Желтое, ослепительное.
Оно всегда появлялось здесь во второй половине дня. И, как всегда,
сумрачная комната наполнилась розовым светом. Но солнце недолго гости¬
ло на стене, через несколько минут оно меркло, бледнело и исчезало совсем,
до следующего погожего дня.
Вот и Оля так же — появилась, обожгла счастьем и исчезла. Две неде¬
ли я ее не увижу. Она уехала на практику в отдаленный район. Вернется
десятого октября. В школах начались занятия, и Оля преподает литерату¬
ру и русский язык. Школа стоит на берегу большого озера, а рядом лес.
После уроков она с учениками ходит по грибы. Дни стоят теплые, деревья—
красно-желтые. Настоящая золотая осень. Она вспоминает нашу поездку,
ночь в Печорах... Вчера я получил от нее письмо.
Я сидел на подоконнике и смотрел на белую стену, где только что от¬
разилось солнце.
В коридоре грохнула дверь. Откуда-то как угорелый примчался Сашка.
— Телеграммы не было? — спросил он.
Быстро сбросил одежду и в одних трусах и майке подбежал к шкафу.
Распахнул дверцы и, с треском вытащив ящики, лихорадочно выбросил на
койку белую сорочку, бабочку с запонкой, парадный костюм.
— Замшевую жилетку забыл, — подсказал я.
— Жилетку? Не пойдет, — ответил Сашка и стал перед зеркалом оде¬
ваться.
С Шурупом творится что-то непонятное: похудел, стал серьезным.
Почти не улыбается. И что самое удивительное, у него аппетит пропал!
Бывало, за ужином съедал банку шпрот и целый батон, а теперь, случа¬
лось, ложился спать вообще не поужинав. И долго не мог заснуть: ворочал¬
ся и тяжко вздыхал. Эти перемены произошли с ним после поездки в Моск¬
ву. Главную роль в будущем фильме Сашке не дали: нашелся другой ар¬
тист — студент ВГИКа. Но я думаю, не из-за этого расстроился Шуруп.
Каждый день он пишет письма Семеновой Л. Н., и даже телеграммы посы¬
лал, а она не очень-то балует Сашку письмами. Мне он ничего не расска¬
зывает, а я не лезу к нему с расспросами.
— А ты чего сидишь? — спросил он.
— Я на банкет не приглашен, — сказал я.
— Такси ведь ждет! Быстро переодевайся...
— Может быть, ты сначала скажешь... — начал было я, но Сашка
с трагическим выражением лица всплеснул руками.
— Сейчас все узнаешь... Надевай новый костюм. И ради бога,
быстрее!
Пришлось слезть с подоконника и переодеться.
Мы сели в такси и поехали на вокзал. Это было совсем глупо: вокзал
виден из нашего окна. Перейти дорогу, подняться на виадук — и мы на
вокзале. А так придется объезжать вкруговую.
— Странная эта штука, жизнь... — сказал Шуруп. — Еще вчера я
был...
И замолчал.
347
— Это точно, — осторожно заметил я, надеясь, что сейчас Шуруп при¬
поднимет завесу таинственности.
— У каждого человека есть свои убеждения... — все в том же возвы¬
шенном тоне философствовал Сашка. — Нос годами убеждения меняются.
И потом, они бывают ошибочны... Отсюда вывод: не будь твердокаменным.
Твердокаменность — дорога к тупости.
— Что верно, то верно, — поддакнул я. Но Сашка не клюнул на мою
удочку. Не расчувствовался. Только поглядел, который час.
На перроне обычная суета. Носильщики в белых фартуках катят тележ¬
ки с чемоданами и узлами. И в этой суетливой и орущей толпе обращает на
себя внимание невозмутимая и олимпийски спокойная фигура милиционе¬
ра. Он не спеша шагает по перрону, и пассажиры обтекают его, как скалу
в море. Углубленный в себя, он не смотрит на толпу. Возможно, он и не за¬
мечает ее. Он привык к этому шуму, как и голуби привыкли к паровозным
гудкам и не пугаются, когда во всю мощь своей чугунной глотки заревет
паровоз.
Я смотрю на милиционера и думаю: уж не потому ли он такой равно¬
душный, что ему обидно? Ведь он никого не встречает, не провожает.
И никуда не поедет. Поезда приходят и уходят... А он все так же будет
ходить по перрону, пока не кончится смена.
Сашка стоит у седьмого вагона и смотрит в тамбур. Когда мы поверну¬
ли к вокзалу, я наконец сообразил, что мы едем встречать Семенову Л. Н.
Из тамбура один за другим спускаются пассажиры. Что-то дрогнуло
в Сашкином лице, и я с любопытством воззрился на тамбур. На ступеньке
с округлым рябым чемоданом появилась девушка. Высокая, ростом, на¬
верное, с Сашку. Это первое, что бросилось в глаза.
— Ну, где же ты? — сказала она, протягивая Шурупу чемодан. Потом
обернулась: бравый капитан подал ей из тамбура большую картонную
коробку, перевязанную шпагатом.
— Спасибо, — сказала она.
Капитан улыбался и с любопытством рассматривал нарядного Шурупа,
который, впрочем, не обращал на него внимания. Сашка во все глаза смот¬
рел на свою Семенову Л. Н.
— Это Андрей... — наконец догадался он представить меня.
— Мила, — сказала она и протянула руку.
Сашка взглянул на часы:
— Мы можем опоздать.
Я взял картонку, она была довольно увесистой, Сашка — чемодан, у
Милы осталась белая сумочка. Весь этот багаж мы погрузили в такси.
Мила уселась рядом с Шурупом, я впереди.
— Мне нравится ваш город, — сказала она, глядя в окно. — Я думала,
это настоящая дыра... Какая милая аллейка! Я никогда не видела таких
толстых лип.
Сашка улыбался, а я вежливо молчал.
— У вас речка есть? — продолжала она. — И пляж? Как жаль, что
уже нельзя купаться. Я так люблю плавать...
— Вы надолго к нам? — спросил я.
Она с улыбкой посмотрела на Сашку. Мой приятель потерся щекой об
ее плечо.
— Я думаю, что надолго, — вместо нее ответил он, глядя на дорогу.
Мы проскочили под железнодорожным мостом и выехали на главную
улицу. Я думал, повернем к общежитию, но шофер поехал в город.
348
Такси остановилось у загса. Я понял, что затевается серьезное дело, но
пока в моей голове еще не укладывалось, что Сашка вот сейчас, на моих
глазах женится.
Шуруп и Мила впереди, а я, ошарашенный, сзади, вошли в светлую
комнату. Молодой человек в черном костюме с треугольным кончиком без¬
укоризненного носового платка подошел ко мне и, наклонив голову набок,
сказал:
— Мы рады приветствовать вас в этих стенах.
Я что-то промямлил в ответ. Молодой человек улыбнулся и осторожно
взял меня под руку.
— В этот ответственный для вас день...
— Почему для меня? — попятился я. — Для него... — кивнул я на
Сашку.
Молодой человек шарахнулся к Шурупу, пробормотав: «Вот черт, обо¬
знался!»
— Бывает, приятель, — сказал я. С какой стати он принял меня за
жениха?
Пока Мила прихорашивалась, я потянул Шурупа за рукав в угол.
— Ты что, спятил? — спросил я шепотом.
— Когда-нибудь надо, — сказал он.
— Я тебе задам наивный вопрос: ты ее любишь?
— А как же? — удивился Сашка. — Неужели не заметно?
— А она тебя?
— Раз приехала — любит... Еще вопросы будут?
— Вопросов нет, — сказал я. — Есть совет.
В этот момент раздался бархатный голос заведующей:
— Молодые, подойдите, пожалуйста, ко мне.
В руке у женщины авторучка, перед ней — заполненные на гербовой
бумаге бланки. Молодой человек в строгом костюме держал в руках букет
оранжевых цветов. Он радостно улыбался и старался не смотреть в мою
сторону.
— Какой совет? — шепотом спросил Шуруп.
— Вот сейчас, не сходя с этого места, заори петухом...
— Что?
— Тебя примут за сумасшедшего и не зарегистрируют брак.
— Ну, знаешь... — сказал Сашка и поспешно зашагал к письменному
столу, где его ждали будущая жена, толстая улыбающаяся женщина и
молодой человек с оранжевыми цветами.
Я принимать участие в этой церемонии не пожелал. Впрочем, меня и не
пригласили. Это был современный загс. Товарищи из горсовета учли кри¬
тические замечания прессы и создали для желающих вступить в брак при¬
личные условия.
Все это хорошо, но скоропалительная женитьба Сашки не внушала
мне доверия. Ничего не скажешь, Мила смазливая и держится хорошо.
Но ведь им обоим и сорока лет не будет. Нет, эта женитьба мне совсем
не нравилась.
Когда мы вышли из загса, сияющая Мила, прижимая к груди цветы,
сказала:
— Андрей, вы нас не поздравили?
— Поздравляю, — сказал я.
Через десять дней Мила должна возвратиться в Москву. Она учится
в финансово-экономическом институте. Пятнадцатого октября у нее начало
349
занятий. Молодым предстоит жить в разлуке три года. Ничего себе, весе¬
ленькая будет жизнь у Шурупа! А он, дурень, идет и радуется...
Они шли впереди, я на шаг сзади. Мне хотелось поскорее смыться.
— Когда же ты меня познакомишь со своим дедом? — спросила Мила.
— Дед будет в восторге, — сказал Сашка.
Я знал его деда и не разделял Сашкиного оптимизма.
— А вдруг я ему не понравлюсь? — кокетливо спросила Мила.
— Сегодняшний день будет самым радостным для деда, — сказал
Сашка. — Автобус отправляется через два часа...
Значит, Сашка решил первую свадебную ночь провести в доме деда.
Я подумал, что сейчас самый подходящий момент оставить их вдвоем.
Шуруп предложил пойти в ресторан, пообедать.Мила особенно не уговари¬
вала. Мы решили отметить это торжество послезавтра, когда они вернутся
в город, а сегодня, сказал я, у меня важные дела.
Когда молодожены, взявшись за руки, затерялись в толпе прохожих, я
стал думать, как убить сегодняшний вечер.
Я проснулся от стука. Кто-то негромко, но настойчиво барабанил
в окно. Луна заглядывала в комнату. Квадратный стол голубовато мерцал,
блестела новенькая пепельница. Я взял с тумбочки часы и взглянул на
циферблат: что-то около трех ночи. Кого это принесло в такое время?
Я подошел к окну и отодвинул занавеску. К своему удивлению, за стек¬
лом я увидел бледное лицо Шурупа. Под деревом маячила еще одна фигу¬
ра. Я бросился открывать и только в коридоре вспомнил, что на мне одни
трусы. Отворил дверь и, увидев за Сашкиной спиной расстроенное лицо
Милы, припустил по длинному коридору.
Когда они вошли, я был наспех одет. Даже успел на койку натянуть
одеяло.
— Ты уже спишь? — спросил Сашка.
— Я уже не сплю, — ответил я, все еще не понимая, почему они здесь.
— Я замерзла, — сказала Мила. Она села на стул, вид у нее был не¬
счастный.
— Что стряслось? — спросил я.
— Нас прогнали, — сказала Мила.
— Понимаешь, старина, — сказал Сашка, — придется первую брач¬
ную ночь провести в этом проклятом общежитии.
— В гостинице нет мест, — прибавила Мила.
— В старика будто черт вселился...
— Я никогда не думала, что он такой сердитый, — сказала Мила.
— Вообще-то он добряк, — ответил Сашка.
— У него было такое лицо! — сказала Мила.
— Он, понимаешь, вспыльчивый, — сказал Сашка. — И потом, оказы¬
вается, ярый противник всяких браков.
— Он сказал, что снимет с Саши брюки и покажет ему такую же¬
нитьбу...
— Старый человек, сам не знает, что говорит, — сказал Шуруп.
— И даже палку схватил...
— Кочергу, — поправил Сашка. — Вообще-то он бы не ударил... Надо
было его, наверное, предупредить, а мы как снег на голову...
— И ночевать не оставил? — удивился я.
— Он с палкой за Сашей по улице погнался...
350
— С кочергой, — сказал Шуруп.
— А меня не тронул, — сказала Мила. — Только обозвал дурочкой...
— Свирепый у тебя дед! — сказал я.
— Хорошо, что попутная машина попалась, — сказала Мила. — А то
пришлось бы ночевать на улице...
— Будет что вспомнить, — сказал я.
Мила с трудом подавила зевок и выразительно посмотрела на незадач¬
ливого супруга.
— Сейчас сооружу ширму, — спохватился я.
С грохотом мы развернули тяжелый шкаф и отгородили Сашкину койку
от моей.
— Спокойной ночи, — сказал я и выключил свет.
Мила ответила, Сашка промолчал. Мы никогда не говорили друг другу
«спокойной ночи». Шуруп что-то шепотом говорил, она тоже шепотом отве¬
чала.
Лунный свет плавал в комнате. На стене сияли струны гитары. Легкие
тени суетились на потолке. За шкафом .шептались. Чувствительная к ма¬
лейшему движению пружинная кровать молчала. Я натянул на -голову
одеяло, крепко зажмурил глаза и стал считать до ста...
ГЛАВА ВТОРАЯ
Я медленно поднимаюсь на четвертый этаж. В руке небольшой чемо¬
дан. Новый дом уже обжит, и на лестничных площадках специфический
запах. У некоторых хозяйственных жильцов двери обиты черным и корич¬
невым дерматином. На розовых стенах первые царапины и надписи:
«Дима + Надя = Любовь», «Гошка — дурак...» Нецензурные тщательно
затерты. Я несколько раз нажимаю кнопку звонка. Квартира молчит. Тогда
вставляю ключ в замочную скважину и поворачиваю. Я на время решил
перебраться к Игорю. У Сашки и Милы «медовая неделя». В следующее
воскресенье молодая жена возвращается в Москву.
Я поставил в прихожей чемодан и вошел в комнату. Игорь понемногу
обживался: появились диван-кровать с шерстяным пледом, книжный
шкаф, тонконогое мягкое кресло. На стене картина в рамке: «Осенний
пейзаж» — подарок Уткина.
В комнате было душно, и я открыл окно. Из кухни донесся негромкий
кашель. Там, на маленькой круглой табуретке, вытянув длиннющие ноги,
сидел Игорь. Он рассеянно смотрел на меня и даже не улыбнулся.
— Почему ты не открыл? — спросил я.
— У тебя же ключ есть, — ответил он.
— Это у меня...
— А других я не хочу видеть.
Я сел за маленький белый стол рядом с ним. Окно было раскрыто, и
желтоватые занавески с голубыми чайниками шевелились. Этих занавесок
я тоже раньше не видел.
— В каких облаках витает твой разум? — спросил я. — Разум, подо¬
гретый красным вином...
— Ты прав, — сказал Игорь. — Я витаю в облаках... Но еще Эйнштейн
сказал, что разум слаб по сравнению с бесконечным объектом своих поис-
35»
ков, он безусловно слаб в борьбе с безумствами, которые управляют судь¬
бами людей... Все, мой друг, в нашей жизни относительно...
— Опять Эйнштейн? — спросил я.
— Сегодня рано утром я вскрывал труп молоденькой девушки. Для
того, чтобы попасть ко мне в прозекторскую, ей нужно было в институте по¬
лучить направление именно в наш город, сесть на скорый, который вчера
днем отправился из Москвы, и приехать сюда именно в два часа ночи.
И опоздай поезд хотя бы на минуту, катастрофы могло бы не произойти...
Что это — цепь случайностей или закономерность? Впрочем, ты на этот
вопрос не ответишь... потому что даже теория относительности Эйнштейна
мне ничего не объяснила.
— Вот что, дружище, — сказал я. — Бери поскорее отпуск и поезжай
в деревню. На целый месяц.
— Ты попал в самую точку, — сказал Игорь. — Хотя и не читал Эйн¬
штейна... А ты почему не в форме?
— Выговор схлопотал, понимаешь...
— Выговор, говоришь... — усмехнулся Игорь.
Этот, как и Мамонт, насквозь видит.
— Оля на практику уехала... На две недели.
В Печорах Игорь почти не разговаривал с Олей. В машине, когда мы
назад возвращались, она попробовала его растормошить, но из этого
ничего не получилось. С женщинами Игорь неразговорчив. Разве что
с Иванной... И то, по-моему, больше молчит, а трещит она. Уж не поссори¬
лись ли они?
Мы еще были на кухне, когда раздался длинный уверенный звонок.
Игорь все так же сидел на табуретке. Я думал, он встанет и откроет, но мой
друг даже не пошевелился.
— Кто это? — спросил я.
Игорь пожал плечами.
— Я открою?
— Как хочешь, — сказал он.
Пришли Кащеев с Мариной и Вениамин с Нонной. Я отступил от две¬
рей, пропуская их. На пороге некоторое замешательство: веселая компания
не ожидала меня увидеть.
Марина отшатнулась и покраснела. Казалось, она хочет повернуть
назад. Глеб заморгал своими маленькими глазами под стеклами очков,
а физиономия у Тихомирова стала кислой. Одна Нонна искренне обрадо¬
валась, увидев меня.
— Мы с тобой тысячу лет не виделись, — улыбнулась она, протягивая
узкую ладонь.
— Привет, бродяга! — загремел и Глеб, бросив быстрый взгляд на
Марину, которая все еще нерешительно стояла в дверях.
— A-а, это вы... — довольно равнодушно сказал Игорь, появившись
в прихожей.
— Пошли в кино — такая мура, — сказал Глеб. — Решили к тебе за¬
вернуть. Как поживаешь, старина?
— Проходите в комнату, — сказал Игорь. — Стульев теперь на всех
хватит...
Марина и Глеб остались в прихожей. Я слышал, она сказала, что ей
лучше уйти. Глеб что-то забубнил в ответ. Как бы там ни было, она оста¬
лась. Уселась в кресло в углу и оттуда изредка бросала на меня лю¬
бопытные взгляды. Нонна присела рядом со мной на диван-кровать и
352
сразу стала рассказывать, как ей хорошо жилось на юге. Она вобрала
в себя крымское солнце на всю зиму. Загар типично южный, и это видно
за километр.
Нонна та и не та. Как-то по-новому вскидывает черную, как у галки,
голову, появился какой-то томный взгляд, плавные движения. Она, улы¬
баясь, смотрит на меня и рассказывает:
— Стоит мне закрыть глаза, и я вижу красный железный буек и зеле¬
ные волны... Буек то скрывается под водой, то снова появляется. Я часто
отдыхала на этом ржавом в пупырышках поплавке, а мальчики держались
за трос. И все мы качались вверх-вниз... Море — вот что осталось у меня
от юга.
И разговор у нее медлительный. Заметив, что Вениамин бросил на нее
ревнивый взгляд, я громко спрашиваю:
— А мальчики? Которые держались за трос?
Нонна улыбается.
— Мы с подругой жили у очень симпатичной женщины. Она сдала нам
роскошную веранду. Чудесный вид на пристань... Представляешь, огром¬
ные белые пароходы, огни, музыка... По утрам мы умывались в море.
А через два дома снимали комнату физики из Дубны... У меня, кажется,
с собой несколько фотографий...
Нонна нагибается за сумочкой и достает пачку фотоснимков. Голые
тела в плавках и купальниках. По колено в море, по грудь, одни головы...
И даже красный буек, на котором отдыхала Нонна, и трос, за который дер¬
жались довольно тщедушные физики из Дубны. У одного из них, который
пасется возле Нонны, влюбленный вид. А вот фотография у вагона. Глаза
у парня, который рядом с Нонной, грустные.
— Это перед отъездом? — спросил я.
— Мы договорились на будущий год опять всем вместе встретиться, —
сказала Нонна.
Тихомиров не выдержал и подошел к нам. Взглянув на фотографии,
сказал:
— Крымские? Я их уже видел...
Я поднял голову и встретился взглядом с Мариной. Она как-то неуве¬
ренно улыбнулась. Марина... После той встречи у виадука я ее видел всего
один раз, на улице. Вместе с Глебом. Огромный лохматый Кащеев и краси¬
вая Марина. Они совсем не напоминали влюбленных: Глеб размахивал
руками и что-то говорил, Марина, упрямо наклонив голову, молчала.
Я свернул в магазин «Детский мир», хотя мне там решительно нечего было
делать...
Мужчины вышли на кухню и позвали меня.
— Давай три рубля, — сказал Тихомиров. — На цветы для наших
женщин.
Я без звука отдал. Вениамин передал деньги Кащееву.
— А кто пойдет? — спросил Глеб, моргая.
— Андрей сходит, — безапелляционно заявил Вениамин.
— А что, инженерам сегодня не продают цветы? — спросил я.
Венька вспыхнул, но ответить не успел, его опередил Кащеев:
— Ладно, я схожу...
Пока шел разговор, Игорь достал из коробка четыре спички, одну об¬
ломил и, зажав пальцами, предложил тянуть жребий. Короткую вытащил
Тихомиров.
— Морской обычай, — сказал Игорь ухмыляясь.
353
Вениамин взял деньги и, бросив на меня сердитый взгляд, ушел.
— Мы откроем здесь свой мужской клуб... — сказал Глеб. — Снимем
пиджаки, к черту галстуки!
Нонна и Марина в комнате о чем-то оживленно разговаривали.
— Не ладите с Тихомировым? — спросил Глеб.
— Наоборот, — сказал я, — жить друг без друга не можем...
— Он, по-моему, хороший парень, — сказал Глеб.
— Когда спит, — ввернул Игорь. Ему с первого раза Венька не понра¬
вился.
Хороший парень... Довольно часто приходится слышать такой отзыв о
самых разных людях. Что входит в понятие «хороший парень»? В компании
веселится наравне с другими, не кляузник, не трус... Пожалуй, и все. Этого
вполне достаточно, чтобы прослыть хорошим парнем. Неужели вокруг нас
столько плохих людей, что естественное, нормальное поведение человека
в обществе расценивается как большое достижение и такого человека
в один голос называют хорошим парнем?
Когда из магазина вернулся Тихомиров, за нашим столом зашел раз¬
говор о кащеевском очерке. Я читал его. Глеб написал о молодом рабочем,
которого мастер уговорил «обмыть» первую получку. Парнишка не посмел
ослушаться и в результате оказался на скамье подсудимых. И тот же
мастер на общем собрании сурово осуждал собутыльника...
— Все правильно, — сказал Игорь. — И парнишке душу вывернул
наизнанку и мастеру... Это ты умеешь, силен!
— На доску лучших материалов вывесили, — сказал Глеб. — Чего
доброго, редактор премию отвалит...
— Чтобы так написать, нужно самому побывать в шкуре этого парниш¬
ки, — сказал Игорь.
— Это не обязательно, — усмехнулся Глеб.
— Тема поднята очень важная, — сказал Вениамин. — На нашем
заводе такое тоже бывает.
— Не только на заводе, — сказал Игорь. — Ив редакциях...
Глеб с удивлением посмотрел на него.
— Сколько раз ты водил в ресторан ответственного секретаря, чтобы
он твои материалы в первую очередь проталкивал? — спросил Игорь.
— В таком случае ты можешь и Андрея упрекнуть: он ведь сейчас тоже
будет выпивать со своим начальником.
— Ты Андрея не трогай, — сказал Игорь. — Он из другого теста... Ты
поступал куда хуже, чем этот мальчишка-рабочий. Тот «обмыл» свою пер¬
вую получку и, наверное, и без твоего очерка больше этого никогда не будет
делать. А вот ты из меркантильных соображений после каждого гонорара
таскаешь своего начальника в ресторан... Уж раз сам так делаешь, зачем
же осуждаешь других?
Глеб встал со стула, засопел. Живописная шевелюра взлохмачена. Он
подошел к окну, снял очки и стал на них дуть, потом вытер о рубаху.
— Выходит, если я иногда выпиваю, то не имею морального права
писать о пьяницах?
— А ты в этом сомневался? — спросил Игорь.
— У меня много человеческих пороков, но из-за этого я совсем не
собираюсь менять свою профессию... Журналисты — люди и пишут о
людях.
— Но они должны быть лучше и честнее тех людей, которых крити¬
куют, — сказал Игорь.
354
— Ты идеализируешь профессию журналиста... — снисходительно
усмехнулся Глеб. — Не забывай, что она ведь вторая древнейшая!
— Игорь, ты не прав, — вмешался Вениамин. — У Кащеева талант...
А талант...
— Принадлежит народу, — перебил Игорь. — Какие избитые сен¬
тенции.
— Игорь, ты сегодня чересчур в боевом настроении, — вмешался я.
Кащеев помрачнел. А Игорь уже посматривал блестящими глазами на
Тихомирова. Он был не прочь сцепиться и с Венькой.
Выручил Глеб.
— В «Огоньке» нагрохали целый разворот про вашу экспедицию, —
сказал он.
Это было неожиданно. Я еще не видел журнала. Действительно, к нам
на Урал приезжал журналист. С неделю пробыл в экспедиции. И все
щелкал фотоаппаратом.
— Тебе целая колонка посвящена, — продолжал Глеб. — И даже
снимок: Андрей Ястребов в объятиях каменной бабы...
— Фоторепортер остряк! — заметил Вениамин.
— Когда это было? — спросил я.
— Как будто не видел, — ухмыльнулся Тихомиров. — Наверное, эк¬
земпляров двадцать купил.
— Кажется, «Огонек» у Марины с собой, — сказал Глеб.
— Мне не к спеху, — сказал я.
На кухню заглянула Нонна.
— Это что, заговор против нас? — спросила она.
Глеб поднялся.
— Мужской клуб временно закрывается... — сказал он.
Потом мы всей компанией отправились погулять. Стоял теплый осенний
вечер. За крепостным валом садилось солнце. Оно облило красным светом
кусты и похудевшие деревья в парке. Редкие розовые облака высоко стояли
в небе. А сбоку над каруселью взошел бледно-желтый месяц.
Мы свернули к парку. Марина выразительно посмотрела на меня и от¬
стала. Мы пошли рядом. От нее пахло знакомыми духами. Светлые волосы
гладко зачесаны и блестят. В вырезе кофты я вижу белую шею.
— Ты долго путешествовал, — сказала она. — Белые горы, пещеры,
открытия... Я рада за тебя.
— Какие у тебя новости? — спросил я.
— Тебе ни разу не пришло в голову позвонить?
— Зачем?
— Глеб говорил, у тебя роман с подругой Нонны. Ее, кажется, зо¬
вут Оля?
— Я ее люблю, — сказал я.
Глеб обернулся и посмотрел на нас. Нонна, смеясь, рассказывала про
какое-то приключение на юге. Вениамин слегка обнимал ее за талию.
— Но ведь у нее до тебя был...
— Это тоже Глеб рассказал? — спросил я.
— Невероятно, — сказала она. — Андрей Ястребов полюбил!
— А как у вас с Глебом?
— Он очень милый... Внимательный, чуткий. Мне он нравится.
— Я рад.
— Ты ни разу меня не поздравил в день рождения.
— Ты уж извини, — сказал я.
355
— А Глеб — он был в командировке — пешком протопал двадцать
километров и успел на поезд... Он ввалился вечером с охапкой чудесных
цветов и огромным тортом.
— Ай да Глеб!
— Ты мне ни одного букета не подарил...
А подснежники? Бледно-голубые, нежные и пушистые подснежники?
Далеко от города я нашел их в овраге в то сумрачное утро, когда мчался
как сумасшедший к тебе. И я не виноват, что не донес их...
Я не сказал ей про подснежники. Пусть она никогда не узнает, что один
букет я все-таки нарвал для нее...
— Ты должна радоваться, что избавилась от меня, — сказал я.
Она взглянула мне в лицо потемневшими от гнева глазами и вызываю¬
ще сказала:
— Он прекрасный парень... Напрасно вы с Игорем на него нападаете.
— Я не понимаю, чего ты злишься? — спросил я.
— Я хочу тебя поблагодарить, что ты меня с ним познакомил...
Глеб остановился, подождал нас. Несмотря на огромный вес и расплыв¬
шуюся фигуру, он не производил впечатления рыхлого детины. Ступал он
легко, движения точные. Чувствовалась старая спортивная закалка.
— Мариночка, зайдемте в то кафе, где нас Андрюша познакомил?* —
широко улыбаясь, предложил Глеб.
Марина вспыхнула и, бросив на меня смущенный взгляд, отвернулась.
— Я не пойду в кафе, — сказал я.
— Мы иногда заходим туда с Мариночкой... Помнишь, когда я вас
увидел в первый раз...
— Глеб, может быть, ты помолчишь? — сказала Марина.
— Не хотите — не надо... Дорогие мои, не будьте такими серьезными...
Мир — это шахматное поле. Люди — пешки. И жизнь передвигает их из
одной клетки в другую как ей вздумается...
Мне неприятно было смотреть на ухмыляющееся лицо Кащеева и
слушать его самодовольные речи. Я подумал, что Марина намного тоньше
его и ей, наверное, будет трудно с ним. И еще я подумал, что нет ничего на
свете отвратительнее хамства.
Я незаметно отстал от них и сел на садовую скамейку. На крышу кару¬
сели опустилась крикливая воробьиная стая. Маленькие серые комочки
пружинисто запрыгали по красной, усыпанной листьями крыше. Внизу не¬
громко всплескивала вода. С клена слетали широкие желтые листья и бес¬
шумно падали в реку.
Трава в парке пожелтела. Когда с реки налетал ветер, по широкому
газону бежали желтые волны с красными гребнями.
Они уже далеко ушли вперед, когда Марина оглянулась. Я улыбнулся
и помахал рукой. Мне хотелось побыть одному.
Со стороны моста по набережной шли двое: мужчина и рыжеволосая
девушка. Они шли медленно, о чем-то разговаривая. Не доходя до меня,
свернули на тропинку, которая вела к другой скамейке. Я узнал его, это
Сергей Сергеевич, доцент института. Он в светлом костюме, на сгибе локтя
бежевый плащ. Плащ не висел, а струился. Элегантный, подтянутый, Сер¬
гей Сергеевич внимательно смотрел на свою спутницу и улыбался. Они
уселись на скамейку спиной ко мне. Я слышал его спокойный уверенный
голос.
По дорожке катила свой голубой ящик мороженщица. Сергей Сергее¬
вич взял два стаканчика и вернулся на место. Рыжеволосая развернула
35G
бумагу и стала есть мороженое. Доцент широко расставил ноги и накло¬
нился вперед, стараясь не капнуть на брюки.
Я вспомнил Олю... Вот здесь, в снежный буран, мы сидели с ней на бе¬
регу. Тогда в первый раз я услышал об этом человеке. Он сидит в пятнадца¬
ти метрах от меня и, зорко следя за вафельным стаканчиком с коварным
мороженым, что-то тихо говорит молоденькой дурочке, которая на седьмом
небе от счастья.
Там, в Печорах, у нас как-то зашел разговор о доценте. Оля сказала:
«Глупцы те парни, которые ревнуют своих девушек к прошлому... Прошлое
остается в воспоминаниях, а не в ощущениях. Прошлое — это то же
самое, что прошлогодняя трава: мертвая и не имеет запаха... Этот человек
для меня умер. И я хочу, чтобы он умер для тебя. Иначе нам никогда не
будет хорошо...»
Я не испытываю к нему вражды. Но он мне неприятен. Мне неприятна
его улыбка, поворот головы, тонкий благородный профиль. У него белая
мальчишеская шея и серебристые виски. Еще там, в Крякушине, студенты
говорили, что девчонки не дают ему прохода. И вот эта рыжеволосая тоже
смотрит на него влюбленными глазами...
По набережной шагала высокая женщина. В руке у нее черный учени¬
ческий портфель. Я не психолог, но сразу узнал в ней учительницу. Строгое
лицо, поджатые губы. Она была недурна, но в ней не было и намека на жен¬
ственность. Пройдет такая женщина мимо, и никому в голову не придет
оглянуться, хотя ноги у нее стройные и фигура девичья.
На соседней скамейке тоже заметили женщину. Сергей Сергеевич под¬
нялся ей навстречу. Вид у него был немного сконфуженный. Рыжеволосая
с удивлением смотрела на него.
Женщина бросила на нее равнодушный взгляд. Доцент галантно взял
портфель и стал что-то говорить. Женщина, опустив голову, молча слуша¬
ла. Она даже не взглянула на него.
Они шли рядом по набережной. Сергей Сергеевич больше не казался
молодым и элегантным. Брюки сзади помялись, а пиджак собрался в мор¬
щины на спине. Один раз доцент обернулся и бросил взгляд на свою поки¬
нутую красотку. Она сидела на скамейке и, широко распахнув глаза, смот¬
рела на них. В наполовину съеденном стаканчике таяло мороженое.
У моих ног зашевелился желтый лист, из-под него показался серебри¬
стый квадратный жук. Он смело пополз по красноватой наклоненной тра¬
винке и даже не согнул ее. Аккуратный такой жук. Молодец. Я дотронулся
до него пальцем, и жук глухо шлепнулся на листья. Брюшко у него отлива¬
ло медью. Шлепнулся и притворился мертвым. Долго так лежал, поджав
множество кривых волосатых ножек. Потом быстро задвигался и ловко, я
даже не заметил каким образом, перевернулся. И снова уполз под сухой
ворох желтых листьев. Только я его и видел.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
— Андрей, проверь, пожалуйста.
Сеня Биркин смотрит на меня черными выпуклыми глазами. Карцев
доверил ему сложную работу — расточку золотника инжектора. Я про¬
веряю. Золотник надо отшлифовать — и тогда полный порядок.
357
Мы с Сеней вдвоем ремонтируем паровой насос. Остальные ребята
в будке машиниста устанавливают арматуру. На свежем воздухе приятнее
работать, чем в сумрачном цехе. Слышно, как в кузнечном ухает паровой
молот.
Из разборочного в арматурный прикатил автокар. Загудел мотор
подъемника. Сейчас электрокран подцепит тяжелую деталь и осторожно
опустит на низкий металлический верстак.
Сеня положил золотник на испытательный стенд и с любопытством стал
рассматривать свои руки.
— Кто бы мог подумать, что на этих ладонях появятся трудовые мозо¬
ли? — с усмешкой сказал он.
— Я до сих пор удивляюсь, — сказал я.
— В Америке я был бы большим человеком...
— Ты думаешь, там одни дураки?
— Я умею делать деньги, — сказал Сеня. — Уж поверь мне.
— Ты жалкий делец, Сеня... Таких любителей делать деньги в Амери¬
ке пруд пруди. Миллионы. А настоящий бизнес в руках у небольшой куч¬
ки. Ты сколько классов закончил? Девять? Эту детскую политграмоту
уж должен бы знать... По-моему, делать паровозы куда интереснее, чем
деньги...
— Я и делаю... — сказал Биркин.
— Ты книжки читаешь? — спросил я.
Сеня вставил золотник на место, зачем-то подул на него. Лицо у него,
как всегда, непроницаемое. Никогда не поймешь, что у Биркина на уме.
Ругаешь его или хвалишь — на лице всегда одна и та же хитроватая усме¬
шечка.
— Ты меня считаешь дураком?
— Ты не дурак, — сказал я. — Это уж точно.
Некоторое время мы работали молча. Сеня отделил от насоса помпу и
стал ее разбирать. Ключи, отвертки — все у него лежит под руками. Он не
суетится, не теряет гаек, болтов. Если со стороны посмотреть, никогда не
подумаешь, что Сене не по душе эта работа. Ему, оказывается, по душе
деньги делать.
— Недавно из плавания вернулся дядя, — сказал Сеня. — В Англии
и в Канаде был...
— Что же ты хочешь мне предложить? — спросил я.
— Великолепный дорожный плащ на теплой подкладке и с капю¬
шоном...
— Плащ?
— Как раз на тебя... Водоотталкивающий.
— Не нужен мне плащ.
— А вдруг поедешь куда-нибудь, — невозмутимо продолжал Сеня. —
На Памир или, скажем, в Казахстан?
— Пока не предвидится.
— Все может быть, — сказал Сеня.
Я удивленно посмотрел на него: на что он намекает? Но Сеня сосредо¬
точенно орудовал ключом и отверткой и на меня не смотрел.
За высокими стеклами цеха взметнулось белое облако пара, надвину¬
лась черная тень. Мимо прошелестела округлая вытянутая туша свеже¬
выкрашенного локомотива. На железных верстаках задребезжали инст¬
рументы.
— Ну, так как насчет плаща? — спросил Сеня.
358
— Шарапов звонил, просил тебя зайти, — перед концом смены сооб¬
щил Карцев.
Давненько не заглядывал к нам комсомольский секретарь. Первое
время ходил по цехам, а теперь что-то не видно: то в горкоме на бюро, то у
заводского начальства на заседаниях.
На собраниях всегда в президиуме сидит. И если первое время вид
у Сергея был смущенный — дескать, за какие такие заслуги я тут сижу, —
то теперь пообвык, притерся. Наверное, если бы не выбрали в президиум,
так удивился бы.
Зачем я ему понадобился? Комитет комсомола только что переехал
в новое здание заводоуправления. Я здесь еще ни разу не был. На меня все
эти кабинеты с номерами и без номеров, с фамилиями и без фамилий на¬
водили зеленую тоску. Это, наверное, оттого, что вызывали туда, чтобы
стружку снять, как говорят у нас на заводе. И отец мой не любил кабине¬
тов. Когда его приглашали на партком, у него сразу настроение портилось.
За тридцать лет, что отец в партии, на партком его вызывали лишь за тем,
чтобы дать нахлобучку. А почему бы, например, не пригласить туда, чтобы
похвалить или объявить благодарность?..
В одной из этих комнат за коричневыми дверями поселился Ремнев.
Я решил зайти, раз уж попал сюда. Дверь закрыта. К плинтусу канцеляр¬
ской кнопкой прикреплена бумажка: «Ушел в механический, вернусь
в шесть. Ремнев».
Мамонт в кабинете сидеть не будет, уж я знаю. Мамонт не кабинетный
человек: широкий, неповоротливый, того и гляди письменный стол опро¬
кинет или еще чего.
Когда я вошел, Сергей по телефону говорил. Он кивнул мне: мол, са¬
дись. Кабинет у него просторный, письменный стол со стеклом, к нему при¬
двинут другой, длинный, застланный зеленым сукном. К столу вплотную
стоят желтые стулья с черными обитыми спинками. У стены коричневый
диван с круглыми лоснящимися валиками и подушками. Над Серегиной
головой висит портрет Дзержинского. Железный Феликс нарисован во весь
рост: в длинной до пят красногвардейской шинели и кожаной фуражке со
звездой.
— Подожди... да брось ты мне очки втирать! — кому-то говорил Шара¬
пов. — Так я и поверил... Завтра же собери актив и обсудите... Не можете
или не хотите?.. Послушай, Свиридов, я еще раз повторяю: завтра,
и никаких гвоздей! Ты хочешь, чтобы в горкоме мне голову с плеч
сняли?..
Комсорга бандажно-колесного цеха отчитывает. Свиридов — долго¬
вязый рябой парень. У него в детстве охотничий патрон в руках взорвался,
вот и покарябало лицо.
Мне стало жалко бедного Свиридова, который глухо бубнил в трубку.
Подсев поближе к Шарапову, я незаметно нажал пальцем на рычаг. Сер¬
гей стал ожесточенно дуть в трубку, кричать: «Алло! Алло!» Но все было
напрасно. Тогда он снова вызвал бандажно-колесный, но Свиридова там
уже не было. Смотался хитрый Свиридов. Поди сыщи теперь его...
— Черти полосатые, — сказал Шарапов и положил трубку. Черти по¬
лосатые — его любимое словечко. Он где-то в верхах подхватил его и взял
на вооружение. Даже с трибуны иногда ляпнет «черти полосатые», а потом
извиняется. Сергей загорел, как-то весь округлился.
— Ты вроде бы похудел, — сказал я.
— С вами тут, чертями полосатыми, скоро ноги протянешь...
359
Когда человек сидит, отгородившись от тебя письменным столом, он
шуток не понимает. Да и у тебя, впрочем, пропадает охота шутить. Но
Сергей Шарапов почему-то всегда меня настраивал на юмористический
лад. Это, наверное, еще с тех пор, когда мы ухаживали за одной девчонкой,
которая потом вышла замуж за дежурного по станции... Она была болтуш¬
ка, каких свет не видел. Не знаю, что она рассказывала про меня Шарапо¬
ву, но я каждый его шаг с ней знал. Она, например, рассказывала, как они
в первый раз поцеловались. Серега ей все про подводное плавание заливал.
Наизусть шпарил из книг Жака Кусто. Рассказывал про кашалотов, тигро¬
вых акул и дельфинов, которые умеют разговаривать под водой. А ей было
совсем неинтересно. Она однажды у него спросила: «А ты целоваться-то
умеешь?» Он говорит: «А как же, меня мама в детстве целовала...» Обхва¬
тил ее за шею и давай целовать в обе щеки и в нос...
Эта Тоня Быстрова удивительная болтушка! Наверное, мужу своему,
дежурному по станции, и про нас рассказывала до тех пор, пока ему не на¬
доело. Мужья не любят, когда им жены рассказывают про старых ухаже¬
ров. Правда, не все. Матрос до сих пор не потерял интереса к бывшим
поклонникам Доры. И сам охотно заводит про них разговор.
Пока я обо всем этом думал, Серега искал в ящиках письменного стола
какую-то бумагу, возможно касающуюся меня.
— Потерял мое досье? — сказал я.
— Как сдал экзамены?
Экзамены я сдал нормально.
— Сколько тебе еще учиться? — спросил Сергей. Он перебирал бумаги
в папке.
— Последний год, — ответил я.
Сергей встал из-за письменного стола и сел со мной рядом на старый
скрипучий диван.
— Поговорим, Андрей, по душам.
— Опять в колхоз? — спросил я. — Копать картошку?
— Ведь я в этом году еще в отпуске не был...
— Большим человеком стал, — сказал я. — Без тебя теперь никак не
обойтись...
— Приду домой, погляжу на акваланг, ружье, и сердце заноет... —
продолжал Сергей. — В прошлом году мы опускались в Черном море у
Судака на двадцать метров... Я вот так, как тебя, видел дельфина. Плывет,
черт полосатый, рядом и ухмыляется...
— Ну-ну, рассказывай, — сказал я. — Люблю про дельфинов...
— Сколько интересного на земле, а мы сидим тут...
— Поговорили по душам, — сказал я. — Теперь о деле... Какую ты мне
новую каверзу придумал?
Шарапов улыбнулся, встал и подошел к письменному столу. Достал из
ящика какой-то документ, отпечатанный на машинке.
— Каверзу... Скажет тоже! Любому предложи — с руками оторвет...
Это уж я тебе по старой дружбе...
— На Памир или в Казахстан? — наконец сообразил я, о чем речь.
— Я ведь знал, что ты обрадуешься, — сказал Сергей. — Одна-един-
ственная комсомольская путевка. В целинный край.
В Казахстан ехать у меня не было никакого желания. Во-первых, я там
был сразу после армии. И хлебнул этой целинной романтики даже через
край... Все, что довелось испытать первым новоселам, досталось и мне. Это
сейчас совхозы отстроились, а тогда нас встречали небо, голая степь да
3(50
луна в погожие дни. А в непогожие — проливной дождь. Полгода ишачил
на тракторе в целинном совхозе. Три почетных грамоты привез. Во-вторых,
я весной сдаю государственные экзамены в университете. И куда бы то ни
было уезжать в такое время — чушь собачья.
— Какие там заработки... — заливался соловьем Сергей. — Шоферы
по три сотни в месяц заколачивают... Пару лет поработаешь — покупай
«Москвич».
— А ты был на целине? — спросил я.
— Я?
— Не был?
— Я даже заявление подавал...
— Не отпустили, значит?
— Я бы за милую душу поехал, да вот в горкоме...
— Безобразие, — сказал я. — Человек рвется на целину, а какие-то
бюрократы вставляют палки в колеса. Ты используй все-таки, Сергей, эту
возможность, — я кивнул на бумагу. — И потом, «Москвич» тебе тоже не
помешает... Два года, говоришь, и машина в кармане? Хочешь, я в горком
схожу, за тебя похлопочу?
Шарапов заерзал на стуле, покраснел. Взял документ двумя пальцами
и положил в папку. На меня он не смотрел. Было бы кстати, если бы вот
сейчас зазвонил телефон, — Сергей с надеждой взглянул на аппарат, но
тот молчал. Я с удовольствием смотрел на смущенную физиономию секре¬
таря комитета, и помочь ему выпутаться из этого положения у меня не было
никакого желания.
После разговора с Шараповым остался неприятный осадок. Знает, что
на носу государственные экзамены, знает, что я уже был на целине, и все-
таки уговаривает снова поехать. Вообще-то я заметил, что Сергею тоже
этот разговор был неприятен. А Сеня Биркин? Откуда он узнал, что мне
предложат ехать в Казахстан? Он наверняка об этом знал, когда навязы¬
вал водоотталкивающий дорожный плащ с капюшоном...
Я спустился с виадука и увидел Ремнева. Он стоял боком ко мне и пил
пиво. Нежаркое вечернее солнце заглядывало в кружку, и в белой пене
блестели радужные прожилки.
Мамонт увидел меня и улыбнулся.
— Тебе девушки письма не пишут? — спросил он.
— С какой стати?
— Ты теперь знаменитость... Шутка ли — в «Огоньке» портрет по¬
местили!
Сегодня на заводе человек десять мне сообщили, что видели мой порт¬
рет и читали про меня в журнале. Мамонт одиннадцатый.
— Еще две кружки! — потребовал Никанор Иванович.
Он был в кожаной куртке, багровый. На земле стоял большой порт¬
фель, из которого торчал мокрый хвост березового веника. Мамонт толь¬
ко что из бани. Вид у него благодушный, на большом бугристом носу кап¬
ли пота.
— С легким паром, — немного запоздало сказал я.
— Добре попарился... Баня — это великая штука, не то что ванна.
Брызгайся как хочешь... До самой смерти буду ходить в баню. А в ванну
меня и пирогом не заманишь... В ванне я чувствую себя как египетская
мумия.
361
Я представил эту мускулистую и волосатую тушу в маленькой ванне,
какие теперь устанавливают в новых домах, и рассмеялся.
— Ты чего? — спросил Никанор Иванович.
— Я тоже не люблю ванну, — сказал я.
Так уж моя жизнь сложилась, что в ванне ни разу не довелось помыть¬
ся. Вот в деревянном корыте мылся. Мать возила его с собой в вагоне, это
когда мы с мостопоездом мотались по белу свету. В общежитии тоже ванны
нет, да она нам и не нужна. Представляю себе очередь в пятницу и субботу!
А потом, я в ванну и не влезу. Как-то раз для смеха я забрался в ванну,
которая стояла на строительной площадке, так мои ноги больше чем на
полметра торчали наружу. Надетые одна на другую, ванны напоминали
могильные холмики.
В ваннах я не мылся, зато бань перевидел на своем веку всяких. Начи¬
ная от Сандуновских в Москве и кончая баней по-черному. В Сибири у
лесника-старообрядца пришлось мне мыться в такой бане. Собственно, это
и не баня, а обыкновенная русская печь с высоким черным сводом. По¬
моешься и попаришься, а вот когда начнешь вылезать, весь в саже испач¬
каешься.
Мамонт пил пиво и вытирал большим наглаженным платком пот с крас¬
ного лица. Мы говорили о разных пустяках, но иногда я ловил на себе его
испытующий взгляд. Он смотрел на меня, будто прицеливался.
— Как новый начальник? — спросил он.
— Старается, — сказал я.
— Не притесняет тебя?
— Пускай попробует...
— В цехе сборки новое оборудование установили, вот где сейчас раз¬
мах... Не хочешь туда перейти?
— Это ваша идея? — спросил я.
Мамонт поставил недопитую кружку на мраморный столик и протянул
буфетчице деньги.
— И нравится вам портить друг другу кровь? — сказал он.
— Только что Шарапов предлагал комсомольскую путевку в Казах¬
стан, теперь вы уговариваете в другой цех... Почему я должен уйти из
бригады, в которой проработал два года?
— В какой еще Казахстан? — удивился Мамонт.
— Так вот, Никанор Иванович, если даже вашим приказом меня пере¬
ведут в другой цех, я не уйду из бригады. Если даже зарплату платить не
будете — не уйду!
— Чего ты кипятишься? Никто тебя силком никуда переводить не со¬
бирается...
— Это не упрямство, Никанор Иванович, — сказал я. — Если кому-то
показалось, что я стою у него поперек дороги, — значит, я должен уйти?
Не пойму — откуда все это у него?
— Я тебе объясню, — сказал Ремнев. — Вместе жили в общежитии,
друзья-приятели... И вот он твой начальник. Наверное, думает, что ты
будешь вести себя фамильярно с ним, а это в какой-то степени подрывает
его авторитет перед рабочими...
— Мы с ним толковали на эту тему.
— Три дня прогулял...
— Два, — сказал я.
— Он, конечно, возмущается — дескать, Ястребов меня ни во что не
ставит. И, ты знаешь, он прав.
362
— Я ведь не нарочно, — сказал я.
— Начальник цеха просит у бригадира рекомендацию в партию, а тот
не дает... Это ты Карцева настроил?
— У Карцева своя голова на плечах, — сказал я.
— В общем, нашла коса на камень...
Мне некуда было спешить, и я проводил Ремнева до дома.
— Вчера был техсовет, — сказал он. — Принимали поправки к проекту
Тихомирова... Крепкий он парень! Дрался до последнего... Я таких
уважаю.
— Приняли?
— Будем строить дизельный, не останавливая производства... До¬
волен?
— Это ваша работа, Никанор Иванович?
— Ты думаешь, только мы с тобой умные? И другие инженеры высту¬
пили против. Надо отдать должное и Тихомирову: он подготовил интерес¬
ный вариант, который и позволит начать строительство, не останавливая
работу...
— За это готов простить ему выговор, — сказал я.
— Он тебе выговор закатал? — удивился Мамонт. — За что же?
— За дело, — сказал я.
— Прыткий у вас начальник!
— Никанор Иванович, это вы Тихомирова рекомендовали к нам
в цех? — спросил я.
— А ты что, недоволен?
— Под началом такого инженера одно удовольствие работать... —
сказал я.
— Почему не пришел ко мне и не рассказал? — спросил Мамонт.
— О чем рассказывать-то?
— И все же прошу тебя, заходи ко мне... Просто так.
— Просто так зайду, — сказал я. Мамонт с любопытством взглянул
на меня, улыбнулся и сказал:
— И все-таки жаль, что вы не нашли общего языка... В противополож¬
ности ваших характеров есть что-то...
— Знаете что, Никанор Иванович, если Тихомирову во всем уступать,
он станет убежденным негодяем. Мол, мне все позволено... Он ведет не¬
честную игру. И с этим проектом... Он не столько печется о заводе, сколько
о себе. Поразить, удивить, заставить обратить на себя внимание! Хотя,
спору нет, он талантливый инженер. Да и начальник неплохой... Вы ведь
знали, кого выдвигать...
— Гм, — сказал Мамонт. — Я и не жалею.
— Так вот, дело не в том, что мы жили в одной комнате... Там Венька
был одним, а теперь стал другим, а завтра будет третьим. Он умеет приме¬
няться к любой обстановке... Если я в чем-либо принципиальном уступлю
ему, то буду подлецом, потому что помогу вылупиться на свет божий него¬
дяю. Я не хочу быть подлецом...
— А ты не преувеличиваешь?
— Я лучше других его знаю, — ответил я.
— Мать честная! — спохватился Мамонт. — Меня ведь жена ждет...
В кои веки в театр собрались пойти. — И, пожав руку, скрылся в
подъезде.
363
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Все, кажется, у человека обстоит хорошо, нет причин расстраиваться,
но вдруг ни с того ни с сего, как туча из-за горы, накатывает на тебя тоска,
да такая, что места не можешь найти. Не ищи причин, все равно не най¬
дешь. От тоски не спрячешься, не убежишь. Она сидит в тебе, как костыль
в шпале, и уйдет сама, когда этого пожелает. Правда, есть один способ из¬
бавиться от тоски — уйти к близким людям, друзьям или родственникам,
и постараться перевалить на их плечи эту проклятую тяжесть. Так многие
и делают: чуть что — бегут к ним и долго и въедливо рассказывают о своих
горестях. Дочь, совершив большую глупость, делится с матерью. И вот уже
легче девушке, она и не вспоминает о том, что случилось, а материнское
сердце еще долго гложет не своя беда.
А другой и хотел бы поделиться горем, да не может. Я как раз принад¬
лежу к таким людям. И поэтому по себе знаю, как это неуютно, быть один
на один с тоской.
Я лежал в общежитии на койке и смотрел в потолок. Мне не хотелось
никуда идти, не хотелось читать, ужинать. Я даже не знал, который час.
Если бы загорелся наш дом, я, наверное, так и лежал бы на койке, слушал
треск горящих бревен и смотрел в потолок, по которому бегали бы красные
всполохи...
А сейчас потолок белый, чистый. В нашей комнате самое чистое — это
потолок. На него всегда приятно смотреть. Ни одного пятнышка: ровное
белое поле. Белое безмолвие. На наш потолок даже мухи почему-то не
садятся.
Какой-то посторонний тревожный звук вкрался в тишину, которая до
сего времени меня окружала. Звук был чуть слышный, неотчетливый, но он
приближался и настойчиво заявлял о себе. И наконец я понял, что это
такое. Если бы тоска умела плясать, то она заплясала бы внутри меня от
радости: то, что приближалось к нашему дому, удивительно соответствова¬
ло моему настроению. По улице двигалась похоронная процессия. Тоскли¬
вые звуки заупокойного марша заполнили всю комнату, всего меня. Молча¬
ливая процессия, казалось, вечность проходила мимо окон. Бухал, жало¬
вался барабан, так что стекла вздрагивали, с плачем звякали литавры, из
жерл огромных труб вырывались вопли. И мерный топот, топот многих ног.
В мою голову закралась кощунственная мысль: уж в одном-то покойнику,
бесспорно, повезло — он не слышит этого.
Все умолкло вдали, но комната еще до самого потолка была наполнена
траурным маршем. И не только комната, но и я.
Я, наверное, долго лёжал в этой напоминающей просторный склеп ком¬
нате, потому что когда услышал быстрые шаги в коридоре, уже сгустились
сумерки. Мне вдруг захотелось, чтобы шаги оборвались у моей двери. Так
оно и случилось. Послышался торопливый стук, и, прежде чем я успел от¬
ветить, дверь распахнулась и в комнату ворвался ветер, удивленный воз¬
глас, шум платья, запах духов. Все это заносилось, закружилось по комна¬
те и наконец подняло меня с постели.
Это пришла Иванна. Я ее даже сразу не узнал. Иванна часто забегала
к нам на минутку, когда работала по соседству на строительстве нового
здания отделения дороги. В синем рабочем комбинезоне, в какой-то смеш¬
ной восьмигранной кепке, из-под которой таращились большие миндале¬
видные глаза.
364
Сегодня Иванна была в красивом пальто, модных туфельках, ярко¬
рыжие волосы в живописном беспорядке. В руках маленькая белая сумка.
— Что тут у вас происходит? — вызывающе спросила она. — Это прав¬
да, что Сашка женился? Вот чушь! Сашка женился... Не смешите меня.
— Подыми занавеску, — сказал я.
Иванна проворно метнулась к окну, одним легким движением вскочила
на подоконник и стала воевать с занавеской. Я с удовольствием смотрел на
ее крепкие ноги, тоненькую фигуру.
Я неделю прожил у Игоря, и она ни разу не появилась у нас. Все
лето девчонка готовилась к приемным экзаменам в институт и вот не про¬
шла по конкурсу: не хватило одного балла. Иванна расстроилась и целый
месяц никого не хотела видеть, а Игоря почему-то в особенности. Так он
сказал.
— Где Сашка? — спросила Иванна, взглянув на гитару.
Шуруп, проводив молодую жену, уехал в командировку. На три дня.
Сегодня или завтра должен вернуться.
— Ты знаешь, он и вправду женился, — сказал я.
Иванна пристально посмотрела мне в глаза и, вздохнув, отвернулась.
— Ну и дурак, — помолчав, сказала она.
— Ее звать Мила.
— Мне совершенно безразлично, — сказала Иванна. — Мила, Зина,
Вера или Авдотья...
— Вот так, женился наш Шуруп...
— Где этот дурачок? — вздохнула она. — Надо поздравить... и... этот
подарок...
Я вижу, что ей тяжело. Она, конечно, была неравнодушна к Сашке, хотя
и старалась не подавать вида. Говорят, со стороны всегда виднее. Иванна
гораздо интереснее и душевнее Милы. Я искренне желаю добра Сашке, но
не верю, что он будет счастлив с Семеновой Л. Н.
Я помню, как Иванна после работы прибегала к нам, хватала в умы¬
вальнике ведро, тряпку, задирала на койках одеяла и простыни и, прогнав
нас на улицу, наводила порядок. Отец ее — полковник в отставке, а мать—
учительница. Они много лет жили на границе. Иванна родилась в трех
километрах от Румынии. Наверное, поэтому ей такое имя дали. У Иванны
есть еще два брата. Один в институте учится, другой, самый младший,
ходит в школу. Иванна с детства привыкла ухаживать за мужчинами, и
поэтому домашний труд для нее привычное дело. Она никак не могла по¬
нять, почему мы краснеем и стараемся выхватить из узла свое нижнее
белье. Обнаружив в шкафу грязное белье, Иванна забирала его с собой и
стирала дома в ванне. А нам приносила чистое, выглаженное.
Когда она работала на строительстве здания отделения дороги, все
наше общежитие слушало ее песни, которые она распевала, орудуя пасса¬
тижами и отверткой. Но сколько мы ее ни просили, так ни разу не спела под
аккомпанемент Сашкиной гитары. Она пела только для себя.
— По правде говоря, я тоже считаю, что он дурака свалял, — сказал я.
Иванна не ответила. Она уселась на подоконник и, подтянув колени
к подбородку, задумчиво уставилась в окно, за которым шумели машины,
негромко переговаривались люди. С приходом Иванны на душе стало не¬
много светлее. Из сознания уходил глухой топот похоронной процессии, но
печальные отголоски траурного марша еще рокотали где-то, словно зами¬
рающие раскаты грома.
— Игорь хандрит, — сказал я. — Почему ты к нему не заходишь?
365
У нее вздрогнули ресницы, она скосила глаза в мою сторону, но своей
уютной позы не изменила.
— Вот возьму и выйду за него замуж, — сказала она.
— Вы с Сашкой отчаянные ребята, — сказал я. — Один ни с того ни
с сего женился, другая, назло ему, готова замуж выскочить...
— Ты женился бы на мне, Андрей?
— Нет, — сказал я.
Иванна повернула голову в мою сторону. Глаза у нее были светло-зеле¬
ные, губы презрительно сжаты.
— Почему?
— Другой сделал предложение.
— Ты не женишься, — сказала она.
— Вы все женитесь, а я — рыжий? Заказал свадебный костюм, а не¬
весте подвенечное платье. Профсоюз и комсомол для этой цели выдели¬
ли ссуду... Это будет роскошная современная свадьба. Иванна, я пригла¬
шаю тебя.
— Ты не женишься, — повторила она. — В самый последний момент
твоя невеста... заболеет, а ты сломаешь ногу. Комсомол и профсоюз оду¬
маются и не дадут на эту дурацкую свадьбу ни копейки. На эти деньги
лучше купят какому-нибудь пенсионеру путевку в санаторий.
Иванна вскочила с подоконника и забегала по комнате. Ее рыжие во¬
лосы взъерошились, наверное заколка отскочила. Я никак не мог взять
в толк, что ее разозлило.
— Кто она? — спросила Иванна.
— Ты вряд ли ее знаешь... И потом, она еще не приехала.
— Она не приедет, — сказала Иванна. И в ее голосе была такая
убежденность, что я на какую-то секунду поверил ей.
— Ты против моей женитьбы? — спросил я.
Она остановилась и, сощурив еще больше позеленевшие глаза, засмея¬
лась.
— Хоть сто раз женись... Почему я должна быть против?
— Черт возьми! — озадаченно сказал я.
— Ты подойди к зеркалу и посмотри на себя... Разве ты похож на жени¬
ха? Ты знаешь на кого похож?
— На кого?
— Я забыла, как его называют... серый такой, с большими ушами...
Еще орет как сумасшедший... И Сашка такой же!
— Кого ты имеешь в виду: осла или ишака? — спросил я.
— Это вы уж с Сашкой разберитесь, кто из вас ишак, а кто осел...
— Тебе нужно влюбиться, — сказал я. — Ты будешь снова доброй...
— Влюбиться... Мне даже это слово не нравится. Влюбиться... Раз¬
биться... Убиться...
Она отвернулась и снова стала смотреть в окно. А мне хотелось увидеть
ее глаза. Я подошел и поднял за подбородок ее растрепанную голову.
Секунду мы смотрели друг другу в глаза. Глаза у Иванны были удиви¬
тельно светлые, хотя я мог побиться об заклад, что они только что были
зеленые.
— Если полезешь целоваться, — шепотом сказала она, — так и знай —
ударю!
— Спасибо тебе, — сказал я.
Она поправила волосы перед зеркалом и, холодно кивнув, ушла. Я слы¬
шал удаляющийся по коридору перестук ее каблуков. Немного погодя за-
366
барабанили в окно: Иванна стояла внизу и, накручивая на палец тугую
прядь, спустившуюся на лоб, смотрела на меня.
— Вот чудной, — сказала она. — Я на тебя накричала, а ты мне гово¬
ришь спасибо...
— Ты зайди к Игорю, ладно? — сказал я.
— А ты и вправду похож на этого... серого, с большими ушами...
И убежала вслед за автобусом.
Вот уже две недели, как от Оли ни строчки. Я дал себе слово, что позво¬
ню ей девятого вечером, а сегодня восьмое. Она наверняка уже дома. Завт¬
ра утром ей в институт. Есть ли смысл ждать еще день? Я решаю, что смыс¬
ла никакого нет — нужно позвонить.
В будке телефона-автомата душно, пахнет сыромятной кожей и трой¬
ным одеколоном. И еще — солеными огурцами. Трубка еще сохранила
чье-то тепло. Я не скажу, что это очень приятно — прикладывать к уху
теплую трубку, в которую только что кто-то дышал...
Оли нет дома. Это мне сообщил равнодушный мужской голос. Навер¬
ное, отец, которого я ни разу не видел.
И снова мне стало тоскливо.
Я вышел из будки и остановился под тополем. На тротуаре шевелятся,
поскрипывают твердые рыжеватые листья. Они медленно, боком-боком
двигаются к придорожной канаве. Там много их. Небо мрачное, без обла¬
ков — сплошная серость. И не поймешь, все это над головой движется
куда-нибудь или стоит на месте. Изредка эту серую пелену наискосок пере¬
черкнет желтый с загнутыми краями лист и плавно опустится на тротуар.
Некоторое время он зябко вздрагивает, сокрушаясь о такой непостижимой
перемене в своей судьбе, а потом затихает, отдаваясь на волю ветру, кото¬
рый бродит в этот осенний вечер где ему вздумается. То заберется на же¬
лезную крышу высокого дома и заухает на чердаке, то бросится, как само¬
убийца, вниз, на шоссе и погонит вперед лопочущие листья, то, набрав
полные пригоршни дождевых капель, косо хлестнет в стекла домов, то, на¬
ливаясь желтой пылью, смерчем закрутится на одном месте и свечой уне¬
сется в небо.
У газетного киоска остановился парень. Под мышкой — небольшой
транзистор в чехле. Парень не обращал никакого внимания на свой прием¬
ник, он листал «Крокодил» и ухмылялся от уха до уха. А приемник жил у
него под мышкой сам по себе, рассказывал, что во Вьетнаме взрываются
бомбы, горят деревни, гибнут люди. Западногерманский канцлер сказал
на пресс-конференции, что ФРГ и впредь будет стремиться получить
доступ к ядерному оружию. В Австралии свирепый тайфун разрушил
город, а реки вышли из берегов. Над Атлантическим океаном произо¬
шла крупная авиационная катастрофа. Новые факты об убийстве Кен¬
неди. В штате Невада американцы произвели два атомных подземных
взрыва...
Парень наконец выбрал журнал и ушел вместе с маленьким коричне¬
вым ящичком, битком набитым тревожными известиями. Лицо у парня
довольное, улыбающееся. Парень не слушает свой приемник. Достаточно,
что он повсюду таскает его с собой.
Зажглись уличные фонари. На город опустился густой туман. Еще пол¬
часа назад его не было, и вот уже каждый фонарь на столбе — это малень¬
кая луна, окруженная большими оранжевыми кругами. И таких лун не
367
сосчитать. Я бреду по улице и чувствую, как влажный туман обволакивает
лицо. Навстречу попадаются редкие прохожие. Их шаги слышатся издале¬
ка. Люди проходят мимо и растворяются в молоке, как призраки. Туман
все сгущается, и предметы даже вблизи становятся неотчетливыми. И вот
я совсем один; На мётр, не больше, я различаю перед собой тротуар. Из
серого клубящегося тумана выплескиваются расплывчатые огни. Это элек¬
трические лампочки светятся в окнах. А домов не видно. А может быть, это
не туман, а небо опустилось на землю?
Я поравнялся с телефонной будкой, открыл дверцу и, прихватив с собой
порцию тумана, закрылся. На этот раз мне ответил женский голос. Ее мать,
которую я тоже ни разу не видел, сказала, что Оли нет дома. Немного по¬
молчав, спросила, не хочу ли я что-либо передать ее дочери. Мне нечего
было ей передать.
Больше не раздумывая, направился к автобусной остановке: поеду
к ней, буду ждать ее у подъезда.
Пришел автобус из центра. Две яркие фары намотали на себя оран¬
жевые полосы тумана. Автобус приплыл из клубящегося облака, словно
воздушный корабль с другой планеты. Распахнулись дверцы, вышел всего
один человек. Он немного постоял, растерянно всматриваясь в даль, потом
неуверенно зашагал по тротуару. Не сделав и пяти шагов, человек исчез
в тумане.
Моего автобуса все не было. Я стоял на остановке и прислушивался. На
станции дернулся товарный состав. Наверное, с минуту вагоны передавали
друг другу гулкие толчки. Послышались негромкие голоса. К автобусной
остановке приближались двое. Когда они подошли вплотную, я узнал
Нонну и... Бобку! Вот уж кого не ожидал увидеть с ней. Он держал Нонну
под руку.
— За спичку отдаю полмира, — сказал Бобка. — Уважаемый, не от¬
кажите! — Тут он узнал меня и улыбнулся. — Сеньор, что вы здесь де¬
лаете?
— Андрей? — удивилась Нонна.
Я протянул спички. Бобка чиркнул, но огонек погас. Он еще раз чиркнул
и снова неудачно. Нонна отобрала у него спички и ловко прикурила. Бобка
сунулся было к ней со своей сигаретой, но Нонна погасила спичку.
— Не привыкай, — сказала она.
Бобка не обиделся. Вытащив сигарету изо рта, он сказал:
— Мужчина в двадцатом веке на два года раньше становится взрос¬
лым, чем в девятнадцатом... Так что мои восемнадцать лет равняются
двадцати. А посему, дорогой Андрей Ястребов, дай мне спички, и я
с чистой совестью закурю, тем более что этим делом занимаюсь уже
два года.
— Ты появился из тумана, как привидение, — сказала Нонна.
— В городе не осталось людей, — сказал я. — Одни призраки... А где
город? Его тоже нет. Сплошная туманность... Конец света.
— А мне нравится этот туман, — сказал Бобка, наконец с трудом при¬
курив. — Удобно целоваться...
— Ты и это умеешь делать, мужчина двадцатого века? — усмехнулась
Нонна.
— Обычная история... — сказал Бобка. — Раз я брат твоей подруги,
значит, не мужчина!
— Успокойся, ты настоящий мужчина... В такой туман вызвался про¬
водить меня на край света...
368
— Послушай, брат подруги, где твоя сестра? — спросил я.
— Мы были в кино, — сказала Нонна.
— В деревне моя сестрица не видела ни одного фильма, — сказал Боб¬
ка. — И вот мы уже неделю ходим в кино. На все кинокартины.
— Когда же она приехала? — спросил я.
— Второго, — ответила Нонна.
Оля неделю в городе, а я не знал!..
Она могла бы открытку прислать или, в конце концов, приехать
в общежитие.
— Боб, — сказала Нонна, — твой автобус...
— Мавр сделал свое дело, — мрачно сказал Бобка. — Мавр должен
уйти.
— Можно подумать, ты в меня влюбился?
— Разреши тебя поцеловать затяжным братским поцелуем? Андрей
отвернется...
— Ты становишься невыносимым, Боб, — сказала Нонна. Подошел
автобус. Бобка театрально вздохнул и вскочил на подножку.
— Смешной мальчишка, — улыбнулась Нонна.
— Ты ошибаешься, — сказал я. — Он мужчина.
Автобус провалился в мерцающей мгле. Мигнули два красных огонька
и тоже пропали.
— Я тебя почти не вижу, — сказала Нонна.
— С ней что-нибудь случилось? — спросил я.
— Я в ваши дела не вмешиваюсь.
— Я поеду к ней.
— А если она не хочет тебя видеть?..
Туман обступил нас со всех сторон. Я уже не вижу Нонну.
— Черт бы побрал этот туман, — сказал я.
Она не ответила.
Мы, оказывается, уже у ее подъезда. Я протянул руки и наткнулся на
дверь. Дверь влажная. Куда же подевалась Нонна? Она только что стояла
вот тут, рядом.
— Нонна! — позвал я.
Тишина. Тусклая лампочка над дверью не освещает даже номера
квартир.
— Проклятый туман, — сказал я.
Повернулся и побрел, как слепой, по тропинке. Этак можно налететь на
дерево. Можно свалиться в кювет и сломать ногу... Кажется, это предска¬
зала мне Иванна?
Почему она не хочет меня видеть?..
На тротуаре я столкнулся с каким-то человеком. Он обхватил меня по¬
перек туловища и заплетающимся языком спросил:
— Я умер, да?
Я молча прислонил его к дереву и пошел своей дорогой.
Что могло произойти за эти полтора месяца?..
Я снова налетел на человека. Это был железнодорожник в мундире
с белыми пуговицами. Он потер нос, которым ткнулся в мое плечо, и про¬
бормотал:
— Проклятый туман...
— Черт бы побрал этот туман, — сказал я.
369
ГЛАВА ПЯТАЯ
Вениамин раздраженно ходит по кабинету. Я и Лешка Карцев стоим
у двери.
— Пятнадцать минут... — говорит Тихомиров. — А вы знаете, что за
эти пятнадцать минут в стране производится продукции больше, чем на
пятнадцать миллионов рублей?
— Когда ты успел подсчитать? — спрашиваю я.
— Сегодня Ястребов опоздал на пятнадцать минут, а завтра Петров
опоздает, потом Сидоров... Вы знаете, во что это обходится заводу?
— Там паронасос привезли, — говорит Карцев.
— Учтите, бригадир, я не потерплю анархии!
— Учту, — отвечает Карцев.
Вениамин садится за письменный стол и достает из ящика папку. Не
спеша листает.
— Еще и месяца не прошло, как Ястребов совершил прогул... Вот его
объяснительная записка.
— Я ее помню наизусть, — говорю я.
— И вот снова нарушение... Что мне прикажете делать?
— Ты начальник, — говорю я. — Прикажи расстрелять...
— Оставь свои дурацкие шуточки при себе!
— Насос привезли, — снова напоминает Карцев.
— Если такое еще повторится, я лишу всех вас премии... Идите!
Лешка смотрит на часы и, глядя на меня, говорит:
— Между прочим, мы беседовали ровно двенадцать минут... Сколько
в стране за это время произвели продукции?
— На двенадцать миллионов рублей, — подсказываю я. — Если ве¬
рить этому источнику...
Мы поворачиваемся и выходим из кабинета.
— Он не на шутку на тебя взъелся, — говорит Лешка. — Вы что, дев¬
чонку не поделили?
— Леша, ты примитивно мыслишь, — говорю я. — При чем тут девчон¬
ка? У нас с начальником принципиальные разногласия...
— Погоди... Он как-то говорил, будто ты, не соображая ни уха ни рыла,
стал критиковать его проект и даже Мамонту накапал... И проект его висел
на волоске.
— Ну вот, видишь, а ты сразу — девчонка...
— Как бы там ни было, ты тоже хорош... Какого дьявола опазды¬
ваешь?
— Леша, больше не буду, — говорю я. — Честное слово!
Сегодня утром перед работой я позвонил Оле. Она молча выслушала
меня и сказала, что нам пока лучше не встречаться... «Почему? Почему?»
Она повесила трубку.
Я был так взбешен, что — да простит меня городская станция! — ушел
из будки вместе с трубкой.
Потом стала совесть мучить, и я вернулся в будку и установил трубку
на место.
Конечно, не удержался и снова позвонил. Ответил Бобка. Он сказал,
что его драгоценная сестра в расстроенных чувствах ушла в институт.
И еще попросил меня не огорчать спозаранку сестру, потому что она по¬
забыла приготовить ему завтрак...
370
Несколько дней спустя после разговора с Тихомировым я сидел в обе¬
денный перерыв в сквере и жевал бутерброд с копченой колбасой. Олю
я так и не видел. Как-то с час прождал ее возле института, но она не по¬
явилась.
Возможно, увидела меня в окно и ушла черным ходом.
Я до сих пор не знаю, что с ней происходит. Почему она меня избегает?
И злость, и досада, и боязнь потерять ее — все это клубком переплелось
во мне.
После поездки в Печоры казалось все ясно: я люблю Олю, она любит
меня. Об этом мы писали друг другу, и вот...
Хватит этой таинственной неизвестности! Сегодня во что бы то ни стало
я ее поймаю, и мы наконец поговорим...
Ко мне подсел Валька Матрос и развернул газету. Лицо у него почему-
то смущенное.
— Вот тут пишут... — многозначительно сказал он.
Я молчу. Даю понять Вальке, что ему лучше уйти. Мне хочется побыть
одному. Но он ерзает на скамейке, шуршит газетой. Немного погодя го¬
ворит:
— Начальник нашего цеха пишет...
— Валька, — говорю я, — тебя Дима разыскивал...
— Про тебя ведь пишут!
Матрос еще минут пять сидит, вздыхает, искоса поглядывает на меня,
но я, положив локти на спинку скамейки, неподвижно смотрю на тонкое
черное дерево, на ветвях которого не насчитаешь и десятка листьев. На¬
конец он уходит, оставив рядом со мной заводскую многотиражку. А чтобы
ее ветром не сдуло, притиснул камнем. Когда его широкая спина исчезает
за деревьями, я беру газету и быстро нахожу солидную статью за
подписью — В. Тихомиров.
Венька пишет о том, что мы, комсомольцы, должны смело вскрывать
свои недостатки, шире развертывать критику. Дальше несколько крити¬
ческих замечаний в адрес нового отдела. Это о своем проекте, я пропустил.
Воздав должное в целом здоровому коллективу арматурного цеха и по¬
хвалив передовиков, в том числе и Карцева, Венька замечает, что у нас еще
встречаются отдельные личности, которые наплевательски относятся
к своим обязанностям, разлагают в цехе дисциплину и служат дурным
примером для других. В то время, когда наша молодежь, полная энтузиаз¬
ма, готова на подвиги, Андрей Ястребов халатно относится к своим комсо¬
мольским обязанностям: по его рекомендации на завод принимаются друж¬
ки-приятели, которые позорят здоровый коллектив... Будучи человеком
недисциплинированным, все тот же товарищ Ястребов в прошлом месяце
совершил трехдневный прогул. Несмотря на предупреждение, ровно через
месяц снова опоздал на работу... Кроме того, товарищ Ястребов отказался
поехать по комсомольской путевке в Казахстан...
Что ж, статья обстоятельная, и редактор с удовольствием напечатал ее.
С первого взгляда все правильно и не вызывает возражений. От целины от¬
казался, прогул совершил, «дружка» устроил на завод... Не догадался бы
Биндо, кого имеет в виду В. Тихомиров. Или устроит ему темную, или с за¬
вода уйдет. И это сейчас, когда ему поверили. Даже мастер... Тихомиров
пишет, что мой прогул возмутил всю бригаду. Некоторые товарищи потре¬
бовали строго наказать меня, но он, начальник цеха, решил ограничиться
выговором. Молодые кадры надо бережно воспитывать, а не рубить
сплеча...
371
С газетой в руках ко мне подлетел Лешка Карцев. Он позеленел от
злости. Швырнув газету на скамейку, он сказал:
— Это... ни в какие ворота! Или, думает, меня похвалил, так я буду
молчать?
— Ну его к черту, Лешка!
— А ты помалкивай! — вдруг напустился он на меня. — Обед закон¬
чился. Иди в цех.
Таким сердитым я давно не видел нашего бригадира. Он скомкал газету
и запихал в карман.
— Что он нас всех за кретинов считает? Это же... подлость! Пойду
в партком...
Я проверял арматуру на паровозе, когда в будку машиниста забрался
Сеня Биркин. Волосы приглажены и блестят, на полных губах сочувствен¬
ная улыбка. Он в аккуратном синем комбинезоне, из верхнего кармана
торчит какой-то поздний цветок. Сеня некоторое время молча наблюдал за
мной, затем, схватив нужный ключ, с готовностью протянул. Я взял. Тогда
Сеня встал рядом и стал помогать, хотя в этом я совсем не нуждался.
— Есть такая русская поговорка: не каркай на начальство—оно
клюется, — сказал Сеня.
— Тебя начальство никогда не клюнет...
Сеня ловко орудовал ключами. И все же я, не доверяя ему, снова прове¬
рил все те узлы, которые он закреплял. Биркин и вида не подал, что это его
задело.
— Вениамин Васильевич будет большим человеком, — сказал он. —
А вот кем ты будешь, я не знаю... Кого же я, по-твоему, поддерживать дол¬
жен, тебя или Вениамина Васильевича?
— Куда ты гнешь?
— Если начальник говорит: «Сеня, последи за Ястребовым», что, по-
твоему, должен делать Сеня?
— Это ты ему сказал, что я опоздал на пятнадцать минут?
— Ты опоздал на полчаса, — сказал Сеня. — Но я тебя уважаю и
сказал, что только на пятнадцать минут... Поверь моему слову, Вениамин
Васильевич своего добьется. Знаешь, что он мне сказал? «Этот Ястребов
как бельмо на глазу».
— Зачем ты мне это говоришь? — спросил я.
Сеня заморгал большими навыкате глазами.
— Я не хочу, чтобы ты думал, будто Сеня Биркин сволочь.
— А кто же ты?
— Я понял, что Тихомиров тебя боится, — сказал Сеня. — Значит, ты
сильнее его... Я люблю сильных людей. В тебе как раз есть то, чего нет
во мне.
— Сеня, ты не сволочь. Ты...
— Умоляю, не надо энергичных выражений, — сказал Биркин. Лицо
его было невозмутимым, лишь глаза с укоризной смотрели на меня.
— Сперва донес на меня... Теперь продаешь своего приятеля.!
— Он мой старый клиент, — спокойно сказал Сеня.
— Пойду к нему и все расскажу!
— Ты не пойдешь, — улыбнулся Сеня.
— Ну, а можешь поверить, что я сейчас развернусь и так врежу тебе
в ухо, что пробкой вылетишь отсюда?!
372
— Верю, — сказал Сеня. Положил ключ на место, вытер ветошью
руки и, сокрушенно вздохнув, спустился вниз.
Когда через некоторое время я выглянул из будки, Биркин стоял у
паровоза и смотрел на меня. Глаза у него были печальные.
— Ты еще не смылся? — удивился я.
— Меня ведь никто не тянул за язык, — сказал Сеня.
— Чего тебе еще? — спросил я.
— Помнишь, я говорил про плащ?
— Ты, надеюсь, понял, что я в Казахстан не собираюсь. Даже после
этой заметки.
— Это отличный плащ. Я тебе завтра принесу, деньги отдашь, когда
будут.
— За что же такая милость?
Сеня посмотрел на меня снизу вверх и сказал:
— Можешь смеяться, но ты мне действительно нравишься.
И зашагал в цех, а я озадаченно смотрел ему вслед, не зная, обругать
его или расхохотаться.
Я видел, как Лешка Карцев, мрачный и сутулый, отправился к Тихо¬
мирову. Из кармана пиджака выглядывала газета. О чем они там толко¬
вали, никто не знал, но могучий Лешкин бас иногда вырывался из-за
плотно закрытых дверей и достигал наших ушей. Разговор за дверью шел
горячий.
Минут через десять багровый Карцев вышел из конторки, так хлопнув
дверью, что табличка «Начальник цеха» съехала набок. Немного пого¬
дя вышел Вениамин. Он сразу заметил, что табличка покосилась, и по¬
правил ее. Внешне Тихомиров был спокоен, но я-то знал, что он раз¬
дражен до последней степени. Воротник рубашки расстегнут, галстук
спустился.
Покрутившись минут пять в цехе, он куда-то ушел. Карцев молча ра¬
ботал у стенда. Проверял отремонтированный Матросом насос. Валька
стоял рядом и пытался вызвать бригадира на разговор.
— Леша, у тебя завелись любимчики, — говорил Матрос.
— Кто подгонял поршневые кольца? — спросил Карцев.
— Тютелька в тютельку, — сказал Валька.
— Ты на прибор смотри!
— Он шалит, Леша.
— Кто шалит?
— Прибор.
Карцев пускает компрессор и начинает увеличивать давление. Я с ин¬
тересом смотрю на манометр. Неужели Валька опростоволосился? Тогда
придется весь насос разбирать, а это на полдня работы. Я вижу, как багро¬
веет толстая Валькина шея. Он тоже, не отрываясь, смотрит на манометр.
Стрелка описывает круг и замирает у красной черты. Это предел. Валька
облегченно вздыхает и улыбается во весь рот.
— Фирма! — гордо заявляет он.
— Про каких это ты любимчиков толковал? — спрашивает Лешка.
— Как будто не знаешь...
— Мне надоела эта детская игра «угадай-ка», — говорит Карцев.
— Леша, где ты достал нейлоновую куртку на меху с рыжим воротни¬
ком? — ядовито спрашивает Матрос.
— Куртку? — Карцев в замешательстве. Он морщит лоб, будто вспо¬
минает.
373
— Роскошная куртка, — говорит Валька, — я тебя видел в ней поза¬
вчера у кинотеатра... Тебе эта куртка идет. Кстати, в магазинах такие
не продаются... Некоторые наши знакомые достают их где-то по большо¬
му блату...
— При чем тут куртка? — спрашивает Лешка.
— Послушай, бригадир, — говорит Валька, — почему ты выписал
в эту получку Биркину на семнадцать рублей больше?
— Вот оно что... — говорит Лешка. — Биркин отработал две лишних
смены. Как раз в то время, когда ты в праздники лежал на диване и Дора
прикладывала к твоей дурной башке мокрое полотенце, Биркин вкалывал
в цехе... Как тебе известно, оплата за праздничные дни выше... Будут еще
вопросы?
— Где ты все-таки куртку отхватил?
— Отвяжись, — говорит Карцев.
Так уж положено, если в печати появляется критическая статья, ее
обсуждают. А потом в газете под рубрикой «Меры приняты» сообщается
о результатах. Положительные статьи не обсуждаются. Очерки тоже.
Даже если переврут твою фамилию или исказят факты, никому в голову
не придет жаловаться.
Мы собрались после работы в красном уголке. Венька, приглаженный
и собранный, сидел у окна и курил. На меня он не смотрел, да и у меня
не было никакого желания его разглядывать. На общее собрание пришла
вся первая смена арматурного цеха. Должен еще прийти кто-нибудь из
парткома. У редактора многотиражки на колене — большой коричневый
блокнот. Это крупный, плечистый мужчина. Руки старого рабочего, огрубе¬
лые от металла, с твердыми мозолями. Тоненький карандаш казался соло¬
минкой в его толстых пальцах.
Рабочие негромко переговаривались. Несмотря на надписи: «У нас не
курят!» — вовсю дымили. Посматривали в мою сторону.
Венька выступил первым. Повторил свою статью в более развернутом
виде. Добавил, что он руководствовался единственным желанием: помочь
мне осознать ошибки и укрепить дисциплину в цехе...
— Кто хочет выступить — пожалуйста, — предложил Венька. Он стал
вести собрание.
Во весь огромный рост поднялся Матрос.
— Вранье все это! — сказал он. — Брехня!
— Как это брехня? — снова поднялся Тихомиров. — Пожалуйста, вы¬
бирайте выражения... По-вашему, я и газета вводим коллектив в заблуж¬
дение? Ястребов прогулял три дня? Прогулял! На работу на днях опоздал?
Опоздал! И вам, членам бригады, это лучше других известно... Я пони¬
маю, защищать широкой грудью своего приятеля, — кто-то хихикнул, —
благородное дело... Но мы сюда собрались не для того, чтобы сглаживать
острые углы... У нас в цехе есть еще лодыри и прогульщики. Не стоит назы¬
вать их фамилии... И любители крепко выпить... — красноречивый взгляд
в сторону Матроса. — Сегодняшний наш разговор — это урок и для дру¬
гих... Может быть, я не прав? — Венька обвел собрание взглядом.
Матрос хмурил лоб и молчал. Трудно было Вальке вот так сразу воз¬
разить Тихомирову. Да и вообще не стоило бы ему вылезать...
— Нужно думать, что говорите, — заключил довольный Венька. — Вы
хотели что-то сказать? — обернулся он к редактору.
374
Неизвестно было, хотел редактор что-либо сказать или нет, но со своего
места поднялся.
— Товарищи, я сам был удивлен, узнав о поступке Андрея Ястребо¬
ва, — сказал он. — Я знал его как хорошего производственника... В свое
время мы не раз в печати отмечали его за трудовые успехи. Но, очевидно,
товарищ Ястребов зазнался, оторвался от коллектива... И вот результат —
опоздания, прогулы! Мы совсем не хотели его опорочить, наоборот —
помочь товарищу. Ястребов — член комитета комсомола, с него и спрос
больше... Вот вы, товарищ? — это к Матросу. — Вот вы сказали, что все
это вранье... По-вашему, Ястребов не прогулял три дня?
— Ну, прогулял... — выдавил из себя Валька. — Так ведь он не по
пьянке!
В комнате смех.
— Вы считаете, только по пьянке можно прогуливать? — усмехнулся
Венька.
— Он... — Валька беспомощно посмотрел на меня. — Ну, так уж по¬
лучилось...
— Как все просто! — сказал Венька. — Так уж получилось... Товари¬
щи, по-моему, все ясно. Случаи нарушения трудовой дисциплины у нас бы¬
вают, это не первый случай. Я уж не буду называть фамилии... Мы сегодня
должны осудить недостойное поведение товарища Ястребова и сделать для
себя выводы... Я думаю, на первый раз можно ограничиться выговором...
Ну, если все ясно...
— Нет, не ясно! — встал Карцев.
Во время Лешкиного выступления пришел Мамонт. Я сначала удивил¬
ся, но потом вспомнил: ведь он член парткома. Никанор Иванович сел на
заднюю скамью. Лицо сердитое, черные брови-ерши так и ходят вверх-
вниз.
— Тихомиров сводит личные счеты с Ястребовым, — говорил Кар¬
цев. — Уж если на то пошло, есть у нас в цехе и прогульщики, и раз¬
гильдяи, которые давно заслуживают самой беспощадной критики... Види¬
те ли, не стоит называть их фамилии! Очевидно, новый начальник просто
с ними еще не познакомился...
— Назови фамилии... — усмехнулся Вениамин.
— Пожалуйста, — сказал Карцев, — я не выгораживаю Андрея... Ко¬
нечно, это безобразие. Но зачем же Тихомирову понадобилось из-за одного
этого факта приклеивать Ястребову ярлык злостного прогульщика? Это
единственный случай за все время. Причем он не прогулял, а задержался
на три дня после своего краткосрочного отпуска. Его вина, что он не поста¬
вил никого в известность... Кстати, Ястребов в первую же неделю сверх¬
урочно отработал эти дни. А Казахстан? В заметке сказано, что Ястребов
отказался поехать по комсомольской путевке на целину... А почему, вы
знаете? Андрей заочник, через три месяца государственные экзамены.
Андрей после армии полгода был на целине. Он привез оттуда три почет¬
ные грамоты! Кто от завода каждую весну ездит в колхоз? Ястребов! Поче¬
му, товарищ редактор, вы позабыли про статью председателя колхоза, ко¬
торый ставит Андрея Ястребова в пример всем? Эта статья весной была на¬
печатана в газете, где стоит ваша подпись... Еще до прихода нового на¬
чальника цеха, к Первому мая, партком, комитет комсомола и проф¬
ком наградили Ястребова как лучшего производственника арматурного
цеха почетным дипломом... Портрет Андрея установлен в аллее знатных
людей нашего завода... Вот уже больше года Ястребов перевыполняет
375
нормы почти вдвое. Как же так случилось, что начальник из-за сучьев
леса не увидел?..
Тихомиров вскочил было с места, но тут поднялся Ремнев и махнул
рукой: дескать, посиди...
— Я подготовил по заводу несколько приказов, — забасил Никанор
Иванович. — Зачитывать не буду, кто хочет, сам прочитает... Копию Тихо¬
мирову оставлю... Алексей Карцев назначается мастером в цех сборки.
Парень он с головой, через год-два институт заканчивает, вот ему и карты
в руки. Должность, спору нет, ответственная... Как ты, Алексей, спра¬
вишься?
Ошарашенный Лешка — он еще сесть не успел — смотрел широко
раскрытыми глазами на Мамонта и молчал.
— Знаю, справишься, — сказал Ремнев.
— Никанор Иванович, не помешало бы со мной посоветоваться, —
обиженно сказал Тихомиров.
— А ты что, возражаешь?
— Нет, почему же... Но...
— Вот и прекрасно, — сказал Ремнев.
— А кого же вместо Карцева? — спросил Венька.
Мамонт посмотрел на него, ухмыльнулся.
— Думаю, ты против второй кандидатуры тоже не будешь возражать...
Вместо Алексея бригадиром будет Андрей Ястребов.
Это был удар в самое сердце. Венька стал медленно багроветь: сначала
шея, подбородок, скулы и, наконец, щеки и лоб. Он смотрел на Ремнева и
молчал. Я его понимал: бывают минуты, когда трудно вымолвить слово.
Сеня Биркин взглянул на меня и улыбнулся. У меня даже мелькнула
нелепая мысль: уж не знал ли об этом Сеня раньше?
— Подождите, — зашевелился на стуле редактор, — а как же статья?
— Какая статья? — спросил Мамонт. И голос у него был такой удив¬
ленный, что все невольно заулыбались. Все, кроме редактора и Тихо¬
мирова.
— Та самая, ради которой мы сегодня собрались, — сказал редактор.
— Почитайте, Никанор Иванович. — Матрос протянул вчетверо сло¬
женную газету.
— Ах, эта? — сказал Мамонт. — Как же, читал, читал... Хлестко на¬
писана, ничего не скажешь!
— В статье высказаны серьезные упреки в адрес товарища Ястребо¬
ва, — сказал редактор.
— Упреки-то серьезные, а статья, по-моему, несерьезная... — сказал
Ремнев. — Не разобрался Тихомиров... Он еще молодой начальник... Ну,
допустил ошибку, если это, конечно, ошибка. А вот вам, Петр Сидорович,
редактору многотиражной газеты, опытному товарищу, следовало бы по¬
советоваться, прежде чем печатать статью...
— Никанор Иванович, товарищ Тихомиров не случайный автор... Он
ведь и раньше печатался в нашей газете.
— Я думаю, Петр Сидорович, придется все-таки тебе дать опроверже¬
ние... Так, мол, и так, дорогие читатели, напечатали непроверенный мате¬
риал, замарали хорошего рабочего. Ну и — как там дальше? — виновные
будут наказаны... Не мне тебя учить, Петр Сидорович, сам знаешь, как это
делается.
— Товарищи, вы свободны, — спохватился Тихомиров. Он посчитал,
что весь этот разговор нам совсем не обязательно слушать.
376
Уже выходя из красного уголка, мы услышали бас Мамонта:
— Какого черта ты, Тихомиров, устраиваешь эти дурацкие представ¬
ления? Как будто людям после работы делать нечего...
Было холодно, и дул ветер. Дежурный по вокзалу, вышедший встречать
товарняк, кутался в шинель. На перроне пустынно. Продавщицы надели
под белые халаты ватные телогрейки и, сразу располневшие и неповорот¬
ливые, ,стояли за прилавками.
Волосы топорщились от пронизывающего ветра, я поднял воротник
плаща. Пора надевать кепку. Обычно я до заморозков ходил простоволо¬
сым. Но нынешняя осень была на удивление холодной.
О чем бы я ни думал, рано или поздно на ум снова и снова приходила
Оля. Всякий раз, дотрагиваясь до ручки двери общежития, я верил в чудо:
вхожу в комнату — а там Оля... Я открывал дверь и видел Сашку, который
тоже грустил. Но ему легче, у него гитара. И потом, когда Сашка грустит,
он поет веселые песни. Но когда веселые песни поются грустным голосом,
на душе становится еще беспросветнее.
Я радовался, когда Сашка вешал на стену гитару и уходил. Он не го¬
ворил куда, а я не спрашивал.
Спустившись с виадука, я увидел Володьку Биндо. Он часто после ра¬
боты околачивался у вокзала. Биндо стоял спиной ко мне с каким-то незна¬
комым парнем.
Вот он обернулся и, увидев меня, осклабился.
— Мы тут ворон считаем...
— Кто это? — спросил его приятель.
Биндо что-то негромко ответил. Парень не очень приветливо посмотрел
на меня и отвернулся.
— Я думал, ты меня продашь с этим инструментом, — сказал Биндо и
подошел ко мне.
— Как обстановка в цехе, изменилась? — спросил я.
— Нормально... А мастер, дубина, по глазам вижу, знает, что это
я спрятал инструмент, но ничего, на горло не наступает...
— Кончай травить, — подал голос его приятель.
— Этот красивенький... Дима обидел меня, — сказал Володька. —
Пришел в цех и вернул ножик... Я же ему, дурачку, от чистого сердца... Раз,
говорит, украл инструмент — не возьму, и баста! Я ж пошутил, говорю,
а не украл! А он сует мне назад...
— Такой уж у него характер.
Володька достал из кармана складень, нажал защелку, и лезвие,
блеснув, выскочило.
— Такую штуку нигде не купишь... — сказал он.
Я кивнул ему и пошел дальше. Биндо догнал и протянул нож.
— Подарок от Володьки Биндо...
Он смотрел на меня своими светлыми глазами и, как всегда, насмешли¬
во улыбался. Но я почувствовал, что, если откажусь, Володька мне этого
никогда не простит. Да и с какой стати отказываться? Я взял нож, полюбо¬
вался и положил в карман.
— Спасибо, — сказал я. — Мне очень нравится этот нож.
Парень с любопытством смотрел на нас. Увидев, что я положил нож
в карман, он недовольно пробурчал:
— Я ж тебе, скотина, за него пятерку давал! А ты какому-то...
377
— Дай с человеком поговорить! — оборвал Биндо. — Помнишь, на¬
счет арматурного цеха мы с тобой толковали? Ты ведь теперь бригадир...
— А что?
— Я не жалуюсь, ребята ко мне в механическом нормально относятся,
не наступают на пятки. И филин... ну, этот мастер, не зыркает, как раньше.
— А ты сомневался.
— Этот...
— Красивенький, — подсказал я.
— Правильный такой парнишка... Салажонок! Он толковал насчет
вашего цеха... Говорит, хорошие токари требуются.
— Я могу поговорить с начальником, — сказал я.
— У меня ведь пятый разряд.
— Такие токари на дороге не валяются, — сказал я.
— Ты идешь или нет? — ежась на ветру, позвал парень.
— Кореш мой старинный, — сказал Володька. И, сунув мне руку,
ушел.
В нашем окне свет. Занавеска задернута. А вдруг она там... Я подхо¬
жу к окну и заглядываю: на койке, опустив голову, сидит Шуруп и ле¬
ниво перебирает струны гитары.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Я стою у толстой белой колонны кинотеатра «Спутник» и жду Олю. Зда¬
ние пединститута напротив. Я слышал, как прозвенел в институтские кори¬
дорах последний звонок. Лекции закончились. Высокая коричневая дверь
то и дело хлопает под могучим напором ветра. Парни и девушки с разно¬
цветными сумками и папками выходят на улицу. У одного из студентов
полосатой птицей выпорхнул шарф и, взлетев в воздух, зацепился за ветви
тополя. Парень положил на землю портфель и полез на дерево.
А вот и Оля... Ветер набросился на ее прическу, разлохматил. Она
подошла к автобусной остановке.
Я встал сзади. Оля меня не видела. Вот так, будто совсем незнакомые
люди, мы стояли неподалеку друг от друга.
На скамейке сидели два парнишки лет по семнадцати.
Один из них подмигнул другому и негромко сказал:
— Учись, как надо действовать... Сейчас закадрю!
Он поднялся, обеими руками поправил на голове серую кепчонку и рас¬
хлябанным шагом подошел к Оле. Ветер дул в ту сторону, и я не расслы¬
шал, что он сказал и что ему ответила Оля. Парень потоптался возле нее
и со смущенной физиономией вернулся на место.
— Отшила? — спросил первый.
— Она, оказывается, глухонемая...
— Я на пальцах умею, — сказал первый и тоже поднялся, но я
крепко взял его за плечо и посадил на место. Они оба вытаращили на ме¬
ня глаза.
— Вы что-то хотели нам сказать? — спросил второй.
— Хочу вам дать один совет, — понизив голос, сказал я. — Никогда
не приставайте на улице к незнакомым девушкам. Это может когда-нибудь
плохо кончиться...
378
Не знаю, пришелся ли им мой назидательный совет по душе или нет, но
тут подошел автобус и я вслед за Олей вскочил в него. Взяв два билета,
я один протянул ей. Секунду мы смотрели в глаза друг другу, ее губы
дрогнули в улыбке.
— Куда мы едем? — спросил я.
— Куда ты — не знаю, а я — к тебе, — сказала она.
Мы бродили по городу, и ветер, как верный страж, повсюду сопровож¬
дал нас. В осеннем парке скучно и пусто. Ни одного человека. Волны
со свинцовым блеском выплескиваются на берег. Идешь по набережной,
и холодные брызги летят в лицо.
Над крепостным валом застыли синие и узкие, как гигантские веретена,
тучи. Ветер стучал в парке голыми ветвями, и этот унылый стук был пе¬
чальным.
Оля подняла осиновый лист, твердый, с ржавчиной по краям. Понюхала
и раскрыла ладонь: лист взмыл вверх и немного погодя опустился далеко от
берега в воду.
— Какой пустынный парк, — сказала она.
Парк просвечивается насквозь. Черные и коричневые стволы, охапки
листьев под ногами. Примолкла карусель, клиньями застопорены лодки-
качели. Осенний парк напоминает кладбище.
Смахнув желтые листья, мы сели на скамейку.
— Ну, что ты на меня смотришь такими глазами? — спросила она. —
И молчишь?
— Я жду, что ты скажешь. Давно жду...
— Помнишь, мы были на кладбище? Там похоронен поручик Синеоков,
убиенный в первую мировую войну... Старая женщина до сих пор приносит
на могилу гладиолусы. Я бы так не смогла.
— Бог с ними, с гладиолусами, — сказал я. — Что произошло, Оля?
— Ангелы зовут это небесной отрадой, черти — адской мукой, а лю¬
ди— любовью... Это сказал Гейне.
— Прости, но мне очень интересно, что скажешь ты?
— Андрей, ты помнишь хотя бы одно стихотворение?
Я понял, что вот-вот сорвусь... Вот откуда ветер дует... Сергей Сергее¬
вич! Как это он тогда говорил? Разрыв в культуре, интеллектуальное не¬
соответствие... Интересно, про монтажку, которой я грозился отлупить
Олиного ухажера, он рассказал?..
Я почувствовал прикосновение ее руки.
— Не злись... — сказала она. — Он здесь ни при чем.
— Тогда кто же?
— Никто.
— Я приезжаю к тебе в Бабино, мчусь в Печоры... Мы расстаемся как
самые близкие люди. Ты уезжаешь на практику, я пишу тебе каждый день,
жду встречи. Ты приезжаешь на неделю раньше и ни гу-гу! Месяц я сло¬
няюсь вокруг твоего дома, института, звоню, а ты прячешься от меня... Или
ты смеешься надо мной, или ты...
Я перевел дыхание и замолчал.
— Говори, не стесняйся!
— Вот что, — сказал я, усаживаясь рядом. — Мне все это надоело до
чертиков... Пойдем завтра в загс. Если будешь сопротивляться, я тебя
украду...
379
— Ты ведь хотел сказать, что я — взбалмошная девчонка, пустая ко¬
кетка? Ты это хотел сказать? Или еще хуже? Может быть, ты и прав... За¬
чем тогда жениться на такой дурочке и тем более похищать?
— Действительно, зачем?
— Сиди спокойно и внимательно слушай... Когда ты уехал со своими
друзьями, я много думала... Ты умный, Андрей, и должен меня понять...
Я не знаю, люблю ли тебя. А встречаться просто так, чтобы убить время,
не хочу... Да и ты не захочешь этого. Не такой ты человек. Одно я уже поня¬
ла: тебе нужно все отдавать до конца или... ничего... И, ради бога, не ду¬
май, что причина в нем... Только во мне!
Лицо у нее бледное, губы упрямо сжаты. Я сидел рядом и ничего не мог
поделать. Я чувствовал, что моя Оля снова уходит от меня, как вода из
сита. Я схватил ее за плечи и повернул к себе.
— Ты ведь гордый, Андрей? — сказала она голосом, от которого у меня
защемило в груди. — Ты не будешь ходить за мной по пятам? Не будешь
ждать у института? И не будешь звонить?
— Ну, а думать о тебе можно?
— Я сама не знаю, что со мной творится... Не нужно нам сейчас встре¬
чаться. Понимаешь, не нужно! Так будет лучше. Может быть, через неделю
или месяц я сама к тебе прибегу...
— А если нет?
— Мне необходимо побыть одной... Разобраться хотя бы в себе.
Что должен в таких случаях делать влюбленный мужчина? Упасть на
колени, целовать ручки и прерывающимся от волнения голосом говорить
о своей неугасимой любви?.. Или повернуться и с гордо поднятой головой
уйти, насвистывая: «Не кочегары мы, не плотники...»?
— Ты подумай, это правильно, — сказал я. — А мое дурацкое заявле¬
ние насчет загса не принимай всерьез... У меня идиотская привычка:
чуть что — сразу в загс... Если бы ты знала, скольким девушкам я пред¬
лагал!
— И все отказывались?
— Как бы не так! — развязно продолжал я и даже выдавил из себя
самодовольную улыбку. — Прибегали все до единой... Ты вот первая
заартачилась...
— Ты, наверное, тысячу раз женат? — сказала она.
— У меня есть против этого бедствия петушиное слово... В загсе я в са¬
мый ответственный момент кричу петухом... Ку-ка-ре-ку-ку! И нас не за¬
писывают.
— Перестань кривляться, Андрей, — сказала она. — Тебе это не идет.
— Послушай, Оля...
— А сейчас уходи и... пожалуйста, не ищи встреч со мной!
Она сидела на низкой скамейке, положив на колени студенческую сум¬
ку. Спутанные ветром волосы отливали бронзой. На бледных щеках —
тень от ресниц.
Почему я должен не видеть ее? Что за чушь?
Мне хотелось все это сказать ей, убедить, растормошить, увидеть улыб¬
ку на ее губах. Но Оля, серьезная и грустная, сидела рядом и не смотрела
на меня. И я понял, что сейчас ничего говорить не надо^. Нужно уйти, раз
она просит. Встать и уйти... Но я сидел и молчал.
В парке стало сумрачно. Черные деревья, голые кусты — все это при¬
двинулось ближе к нам. В просвете между стволами мерцала одинокая
звезда.
380
Я встал. Ветер все еще завывал вверху. Раскачивались вершины де¬
ревьев, с треском стукались друг о дружку ветки.
— Я не буду ходить за тобой по пятам, — сказал я. — Не буду ждать
у института и звонить домой...
Она подняла голову, взглянула мне в глаза и снова отвернулась. Такой
задумчивой и'печальной я еще никогда ее не видел.
— Не сердись, Андрей...
— Я не сержусь, — сказал я.
Я зашагал по набережной. На ходу оглянулся: она все так же сидела,
опустив голову. Через несколько минут совсем стемнеет. Неужели Оля там
будет сидеть впотьмах?
И хотя я пообещал не ходить за ней по пятам, я подождал ее у моста.
И потом долго шел позади до самого дома. Она ежилась на ветру, отводила
рукой от лица волосы. Из окон окраинных деревянных домов падал на
тротуар уютный обжитой свет. Высоко над головой пролетела стая. Я слы¬
шал свист крыльев, резкие крики, но птиц в ночном небе не разглядел.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Мы с Игорем провожаем в Ленинград Аркадия Уткина. Стоим на осве¬
щенном перроне и ждем поезда. Маленький бородатый Уткин смотрит на
нас светлыми печальными глазами.
— Жалко мне отсюда уезжать...
— Не уезжай, — говорит Игорь.
Через две недели в Ленинграде открывается выставка молодых худож¬
ников. Он уже все скульптуры отправил. Кроме одной, которая, завернутая
в мешковину, стоит рядом с чемоданом.
— Аркаша, — спрашиваю я, — а где твой билет?
Минут пять мы сообща ищем билет. Пришлось прямо на перроне откры¬
вать огромный чемодан. Билет обнаружили в куртке, которая утром была
на нем.
Прибыл поезд. Мы погрузили вещи в купе и снова вышли на перрон.
— Я хочу на прощанье произнести речь, — сказал Уткин. — Талант¬
ливого художника народ рано или поздно всегда узнает...
— Народ, он дотошный, — усмехнулся Игорь.
— Знаете, черти, я вас люблю, — сказал Аркадий. Он подошел к Иго¬
рю и, приподнявшись на цыпочки, поцеловал.
Я тоже распахнул объятия.
— Погоди, Андрей, — сказал Уткин и стал тереть лоб. — Что я тебе
хотел сказать?..
— Приезжай, старина, мы будем рады, — сказал я.
— Вспомнил! — сказал Уткин. — У меня для тебя что-то есть...
Мы с удивлением смотрели на него. Аркадий вскочил на подножку и
скрылся в вагоне.
— Чего это он? — спросил Игорь.
— Вспомнил, что пора спать, — сказал я.
Диктор объявил по радио, что скорый отправляется. Раздался низкий
гудок. Пассажиры устремились к вагонам. Поезд тронулся. В тамбуре ва¬
гона возня. Проводница что-то сердито сказала и потеснилась. Взъеро-
381
шенный Уткин, прижимая к груди предмет, завернутый в мешковину, по¬
явился на площадке и крикнул:
— Андрей!
Я бросился вслед за вагоном, который постепенно набирал ход. Арка¬
дий, оттеснив проводницу, протягивал скульптуру.
— Это тебе, — бормотал он. — Держи, черт длинный!
Я почти на лету поймал тяжелый сверток, прижал к груди.
— Крепче держи! — кричал улыбающийся Уткин. — Не выпускай
из рук...
Рассвирепевшая проводница тыкала его в спину флажком. Аркадий
улыбался и махал рукой. А потом его черная борода исчезла, и дородная
проводница заняла в проеме дверей свое законное место.
Я стоял на перроне и смотрел вслед убегающему в ночную темень ско¬
рому. Признаться, такого подарка я не ожидал. Это была единственная
скульптура, которую он почему-то не отправил малой скоростью. Люди
проходили мимо и с интересом оглядывались на меня. Игорь стоял рядом
и курил.
— Распаковывай этот шедевр, — сказал он.
— Здесь?
— Не ждать же, пока его выставят в Третьяковке?
Меня и самого разбирало любопытство. У фонаря мы развязали шпа¬
гат, сняли мешок...
Это была Оля Мороз. Во весь рост. Фигурка вылеплена из глины и об¬
лита чем-то темно-бронзовым. В этот поздний час Оля напоминала негри¬
тянку. Стройную, красивую негритянку. Лучшего подарка Аркадий Уткин
не мог придумать...
— Хороша, ничего не скажешь, — сказал Игорь. — Куда ты ее по¬
ставишь?
— Я ее разобью...
— И это я слышу от человека, который в археологической экспедиции
ползал в пыли и извлекал оттуда жалкие черепки?
Мы стояли и молча смотрели на освещенную неверным светом уличного
фонаря глиняную фигурку. Гибкая и совершенная, как греческая богиня,
Оля Мороз улыбалась милиционеру, который остановился поодаль и с не¬
скрываемым интересом наблюдал за нами. Я спрятал скульптуру в ме¬
шок, кое-как обмотал бечевкой и, засунув под мышку, зашагал в обще¬
житие.
Кажется, я забыл попрощаться с Игорем. А ведь он завтра на месяц
уезжает на своем «Запорожце» в деревню. В отпуск. Но когда мне в голову
пришла эта мысль, было поздно. С виадука я увидел фонарь, скамью,
а Игоря не было.
Утром, шагая на работу через виадук, я увидел под собой только что
прибывший скорый. На крышах вагонов лежал снег. Это было удивитель¬
но. В нашем городе еще не упало ни одной снежинки. Скорый привез к нам
снег из дальних краев.
Завод реконструировался. Венькин проект был принят за основу. Из
Москвы к нам по железнодорожной насыпи шагали круглые бетонные
столбы электропередачи. Весной прибудет на вокзал первый электровоз.
Тепловозы уже стали обычным явлением. В многотиражке писали, что уже
два цеха готовы к ремонту тепловозов. При нашем цехе открылись курсы
382
повышения квалификации. Паровозники срочно переучивались на тепло¬
возников. Тихомиров читал нам лекции. Его кабинет был увешан схемами
с разрезами отечественных тепловозов.
Первые дни в роли бригадира я чувствовал себя не совсем уверенно,
а потом втянулся. Работы было много, да еще эти курсы.
Тихомиров не мешал мне, но и не помогал. Впрочем, в его помощи я и не
нуждался. Ребята, как говорится, дело знали туго. Знали они и то, что если
дела в бригаде пойдут хуже, то начальник обвинит в этом меня. Я не просил
их ни о чем, и, наверное, это было правильно. Они старались вовсю, и в кон¬
це месяца, когда в цехе подводили производственные итоги, наша бригада
по всем показателям была в числе первых.
Вениамин — не откажешь ему в гражданском мужестве — на цеховом
собрании при всех поздравил меня с трудовой победой...
После собрания улыбающийся Валька подтолкнул меня плечом и
сказал:
— С тебя причитается, бригадир... С премиальных.
— У тебя только одно на уме, — упрекнул Матроса Дима.
— Я счастлив, что работаю в бригаде, — потупив хитрые очи, сказал
Сеня Биркин. — В бригаде, где выдают премиальные...
Сеня Биркин больше в любви мне не признавался. Он добросовестно
выполнял свою работу и не заискивал. Этого я, признаться, больше всего
боялся.
Иногда я ловил на себе внимательный взгляд Сени. Его ухмылочка
меня раздражала, но я старался не подавать вида. Сеня частенько обра¬
щался ко мне по работе: то одно ему кажется нецелесообразным, то другое
нужно бы переменить.
Это были дельные предложения. Котелок у Сени Биркина варит, ни¬
чего не скажешь.
Он придумал довольно удачное приспособление для грубой шлифовки
золотников. Валька Матрос два дня ахал. «Мне ведь тоже в голову при¬
ходило, — сокрушался он. — А ведь чего-то недопер...» За это рационали¬
заторское предложение Биркин получил премию, и о нем появилась в мно¬
готиражке небольшая заметка. Автор — В. Тихомиров.
В субботу после работы меня пригласили в комитет комсомола.
Сергей сидел на диване и курил. Пепельницу поставил на колено. На его
месте сидел Тихомиров и с кем-то разговаривал по телефону. Сергей поздо¬
ровался и кивнул на диван: мол, присаживайся рядом. Я сел, и он протянул
сигареты. Пока Тихомиров разговаривал, мы молча пускали дым в по¬
толок.
Наконец Вениамин положил трубку и вопросительно посмотрел на Ша¬
рапова. Весь Венькин вид говорил, что ему, занятому важными делами че¬
ловеку, время дорого и он готов принять участие в беседе, но необходимо
поторопиться.
— Как ты себя чувствуешь в новой должности? — спросил Сергей.
— У него все в порядке, — ответил за меня Тихомиров.
— Выходит, парень с головой, — сказал Шарапов.
— А ты видел когда-нибудь парней без головы? — спросил я. Мне
всегда не нравилась привычка Шарапова начинать издалека.
— Вот уже и обиделся, — сказал Сергей и взглянул на Тихомирова.
Венька достал из кармана перочинный ножичек и стал обрабатывать
ногти. Ногти Венька отращивал длинные, особенно на мизинце.
— Читали про тебя в «Огоньке», — сказал Шарапов.
383
— Сергей, ближе к делу, — подал голос Венька, не отрываясь от свое¬
го занятия.
— Чего вы тут командуете? — вдруг взорвался Сергей. — Сам знаю,
что делать! Вызвал — ждите. Когда надо будет, тогда и скажу... За каким
лешим вы меня выбирали, если рта не даете раскрыть?
— Пожалуйста, раскрывай, — сказал я.
Шарапов свирепо уставился на меня, но ничего не сказал.
Венька невозмутимо обрабатывал ногти. Он всегда отдавался этому
делу с увлечением.
Шарапов поставил пепельницу на стол и поднялся. Прошелся по каби¬
нету, искоса взглянул на Тихомирова.
— Кончай это безобразие, — сказал Сергей. — Дома будешь точить
свои когти!
Венька удивленно прищурился на него, но обозлившийся Шарапов
сгреб его за отвороты пиджака и прогнал со своего места. Усевшись в крес¬
ло, он сразу почувствовал себя увереннее и строго посмотрел на нас.
— Хватит дурака валять, — сказал он. — Миритесь!
— Что? — удивился я.
— Чего вы не поделили? Два взрослых человека, работаете вместе,
а развели, понимаешь, тут... склоку!
— Могу я свою точку зрения... — начал Тихомиров.
— Ты не перебивай меня. Думаешь, если начальник цеха, так все тебе
позволено? Чего только не нагородил про Андрея в этой статье! За дураков
всех принимаешь, что ли?
— Товарищ Шарапов, — официальным голосом сказал Венька. —
Не кажется ли вам, что...
— Будете, говорю, мириться или нет? — перебил Шарапов.
— Ты это серьезно? — спросил я.
Сергей успокоился, он не умел долго кипятиться.
— Я не требую, чтобы вы стали близкими друзьями, но в цехе вы долж¬
ны быть примером для всех и не подрывать авторитет друг друга. Вы оба —
командиры производства. Делаете одно дело. От ваших совместных уси¬
лий зависит выполнение плана... Да что я вам толкую? Сами отлично по¬
нимаете.
Венька посмотрел на меня и, помедлив, сказал:
— Я признаю, что статья была субъективной... Но что ты меня ни во что
не ставишь как своего начальника — это факт.
— Ты вел себя по отношению ко мне не как начальник, а как последний
идиот...
— Слышишь? — повернулся Тихомиров к Сергею. — Я идиот!
— А кто же ты тогда? — спросил тот.
— Можешь ты хоть раз в жизни быть человеком? — сказал я.
— Странный вопрос! — пожал плечами Венька.
— Ты хотел избавиться от меня лишь потому, что я был против липы
в твоем проекте? Или другая причина?
— Не понимаю, о чем ты, — сказал Вениамин. — И вообще, товарищ
Шарапов, к чему вся эта комедия?
— Андрей, не задирайся! — умоляющим голосом попросил Сергей. —
Все так хорошо шло...
— Помнишь, ты всегда говорил, что сама жизнь подтверждает твою
точку зрения... — продолжал я. — Захотел квартиру — получил! На служ¬
бе — повышение... А вот с проектом у тебя вышла осечка.
384
— Осечка... — усмехнулся Венька. — Мой проект, пусть с солидными
переделками, принят, вовсю внедряется в производство^ получил премию
министерства... А ты — осечка.
— Ты знаешь, о чем я говорю, — сказал я.
— Хватит, я ухожу, — повернулся Венька к Шарапову.
— Еще два слова, — сказал я. — Сеня Биркин тебя обманул: я в тот
раз опоздал не на пятнадцать минут, а на полчаса...
— При чем тут Сеня Биркин?
Я видел, как Венька покраснел.
— Ладно, — сказал я. — Не будем разводить склоку.
— Золотые слова, — заметил Шарапов.
— Что касается статьи, я был неправ, — сказал Венька. — И вообще,
наверно, у меня плохой характер...
В его голосе прозвучала насмешка, но тут Сергей подошел ко мне и
подтолкнул к Веньке.
— Пожмите друг другу руки — и делу конец!
Венька протянул руку.
Я пожал, хотя, признаться, это не доставило мне никакого удоволь¬
ствия.
— Давно бы так, черти полосатые! — сказал Сергей.
Когда мы вышли от Шарапова, Венька, разглядывая ножичек с пилкой,
сказал:
— Хочешь, я Биркина переведу в другую бригаду?
— Ты, как полководец, перебрасываешь живую силу на новые ру¬
бежи...
— Ну, как знаешь... — сказал Венька.
Несколько дней спустя в арматурный зашел Ремнев. Сеня Биркин пер¬
вый его заметил и приглушенно сказал:
— Ребята, главный!
Мамонт походил по цеху, потом заглянул к нам в бригаду, взъерошен¬
ный, сердитый. Когда он был в соседнем цехе, до нас долетали громовые
раскаты его баса.
— А что, если завтра тепловоз пригонят? — спросил он.
— Мы готовы! — бодро заявил Сеня.
— Кто это такой? — спросил Ремнев. Сеня Биркин пришел в цех,
когда Никанор Иванович уже был главным инженером. Свирепый Мамонт
смотрел на щуплого Сеню и шевелил мохнатыми бровями.
— Сеня Биркин, — ответил я.
— Кто? — переспросил Ремнев.
— Биркин! — тонким голосом сказал Сеня.
— Что-то я тебя здесь раньше не видел.
— Я новенький.
— То-то такой прыткий!
Сеня беспомощно посмотрел на меня. Он понял, что произвел на глав¬
ного инженера невыгодное впечатление. А Сеня хотел бы со всеми ладить
и всем нравиться. И я показал Никанору Ивановичу приспособление, ко¬
торое придумал Сеня. Мамонт с интересом выслушал меня и велел испро¬
бовать.
Ремневу понравилось, и взгляд его, когда он посмотрел на Сеню,
смягчился.
385
— Ишь ты, — сказал он. — Шурупит!
Сеня Биркин на седьмом небе. Теперь он в лепешку разобьется, а при¬
думает еще что-нибудь.
Мамонт положил мне руку на плечо и увел в коридор. Выбритые щеки
Никанора Ивановича отливают густой синевой.
— Слышал, помирились с Тихомировым? — спросил он.
— Помирились...
Мамонт посмотрел на меня снизу вверх и усмехнулся:
— Ох, как не хотел Тихомиров проект переделывать! Экономия в два
раза меньше и не такой производственный резонанс, как в начальном ва¬
рианте... Но он молодец! Когда понял, что техсовет против, тут же пере¬
строился, и, как видишь, реконструкция идет полным ходом.
— Он еще не просил у вас отдельную квартиру с кафельной ванной? —
спросил я.
— А что ты думаешь? — сделав простоватое лицо, сказал Мамонт. —
В новом доме в первую очередь дадим... Такие инженеры, как он, не ва¬
ляются на дороге.
— Я так и знал. Венька своего не упустит...
Лицо Никанора Ивановича снова стало серьезным.
— Черт бы вас побрал, — сказал он. — Одно, казалось бы, поколе¬
ние, а... какие вы разные... Да, этот новичок... как его?
— Биркин, — сказал я. — Сеня Биркин.
— Ты поглядывай за ним, бригадир!
— Вы что, колдун, Никанор Иванович?
— Глаз у него нехороший... Липкий какой-то... А штуку дельную при¬
думал. Соображает.
Быстрыми шагами вошел в цех Тихомиров. Ему, наверное, сообщили,
что пришел главный.
— Я все подготовил, Никанор Иванович... — сказал он.
— Зайду, зайду... Потом.
— Ты любишь пельмени? — вдруг спросил он, когда Венька отошел. —
У меня жена их делает — язык проглотишь! Она сибирячка... Приходи
сегодня в семь... Погоди... в семь технический совет... Как ты думаешь, за
два часа уложимся?
— Спросите что-нибудь полегче...
— Я сбегу! — ухмыльнулся Ремнев.
Я попробовал было отказаться, но Мамонт и разговаривать не стал.
— В девять часов — и никаких гвоздей! — сказал он. — Если хочешь
моей жене понравиться — не опаздывай.
Мамонт отправился в механический, а я вернулся к себе. Пока я
проверял на стенде отремонтированный насос, Сеня все время поглядывал
на меня.
Его очень интересовало, о чем мы говорили с главным. Сене хоте¬
лось, чтобы мы говорили о нем. И говорили хорошо.
— Он как будто рассердился? — сказал Сеня.
— На кого?
— Надо было ему чертеж показать.
— Мамонт не любит выскочек, — сказал я.
Лицо у Сени стало убитое. Я и не подозревал, что он такой чувстви¬
тельный.
— Ему понравилось твое изобретение, — помолчав, сказал я.
— Я тут еще хочу одну штуку... — оживился Сеня.
386
— Изобретай, — сказал я. — Мамонт станет твоим лучшим другом. Он
больше всего на свете любит пельмени и рационализаторов.
Сеня с подозрением взглянул на меня, но — видно было — от сердца
у него отлегло.
Я — бригадир и должен воспитывать Сеню Биркина.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Ночью выпал первый снег. И утром люди оставляли на девственной бе¬
лизне следы. Колеса машин смешали его с грязью, но на крышах домов он
белел, как свежевыглаженные простыни. Нетронутым остался снег и в при¬
дорожных канавах. Лишь кошачьи следы да комки мерзлой земли, ска¬
тившиеся с обочины, запятнали спокойную белизну.
Я сижу в маленькой белой комнате на низкой табуретке. Жду Игоря.
В комнате ничего нет, кроме шкафа и письменного стола, накрытого про¬
стыней. Ну, еще белая раковина и полочка для мыла. Игорь только вчера
вернулся из отпуска. Я слышу в соседней комнате его голос. Игорь там
не один, с помощниками.
Наконец открывается дверь и выходит Игорь в халате, завязанном
тесемками на спине, на руках желтые резиновые перчатки. От него пахнет
какими-то крепкими лекарствами. Мне непривычно видеть Игоря в белом
халате и этих тонких желтых перчатках.
Он протянул для рукопожатия локоть.
— Я познакомился с одним шофером — потрясающий мужик, — ска¬
зал Игорь. — Знатно мы с ним порыбачили по первому льду. Самые луч¬
шие места показал. Как раз перед моим отъездом — снегопад... Эта чер¬
това тележка ни с места. Буксует даже на ровном месте. Никифор завел
трактор, погрузил «Запорожец» на прицеп и, как бог, до самого шоссе
доставил...
— Привез на уху-то? — спросил я.
— Двести замороженных окуней! — похвастался Игорь. — Роту мож¬
но накормить..
Из смежной комнаты вышел помощник Игоря. В вытянутых пальцах
большая блестящая игла и толстая жилка.
— Зашивать? — спросил он.
В открытую дверь виден конец длинного узкого стола, напоминающе¬
го операционный. Из широкого окна падает солнечный свет. Дверь сама
по себе открывается шире, и я вижу на столе синеватую ногу с огром¬
ной ступней. Пальцы на ноге скрючены, словно мертвец зажал в них
камешек.
— Посиди, — сказал Игорь. — Впрочем, если хочешь, пойдем туда?
— Иди, иди... — сказал я.
Дверь закрывается, и я слышу только голоса.
За окном качаются голые ветви деревьев. Дом судебно-медицинской
экспертизы расположен рядом со сквером. Сквер занесло снегом. За невы¬
соким забором белеет стена кинотеатра «Сатурн». В белой стене большая
черная дверь. Отсюда после сеанса выходят зрители. Возможно, и этот, что
лежит в соседней комнате на длинном столе, не один раз выходил из кино¬
театра. А сейчас вот лежит с распоротым животом, который помощники
387
Игоря небрежно зашивают длинной блестящей иглой, и ему на все на свете
наплевать. Когда был жив, он и не подозревал, что совсем неподалеку от
кинотеатра находится одноэтажный розовый домик, где люди в белых
халатах вскрывают трупы.
Пришел Игорь. Он с треском стащил перчатки, повернувшись спиной,
попросил развязать тесемки халата. Потом долго и тщательно, как это
умеют делать врачи, мыл руки. Вытащив из кармана галстук, аккуратно
завязал на шее и надел пиджак.
В прозекторской разговаривали врачи. Один из них — я видел в приот¬
крытую дверь — пытался развязать на спине тесемки. Второй, в шапочке,
натягивал на труп простыню.
— Ты освободился? — спросил я.
Игорь уселся за стол, достал из ящика папку, раскрыл ее и сказал:
— Гриша, составь медицинское заключение.
Гриша появился на пороге. Он еще не снял перчатки.
— Смерть наступила от кровоизлияния в мозг, — скороговоркой начал
он, — в результате удара тяжелым металлическим предметом в левую ви¬
сочную кость... Игорь Сергеевич, указать, что в желудке обнаружена рако¬
вая опухоль?
— Бедняге повезло, — сказал Игорь. — Он умер мгновенно, еще не
подозревая, что у него рак.
— Не говорите об этом адвокату, — сказал я. — Он оправдает убийцу
как человека, совершившего акт милосердия.
— Убийца скрылся в неизвестном направлении, — сказал Игорь. —
Это произошло ночью на шоссе...
— Так как же насчет опухоли в желудке?
— Бюрократ ты, Гриша, — сказал Игорь, надевая пальто. — Какое
это имеет значение?
— Я укажу, — невозмутимо произнес Гриша.
Мы вышли на улицу. Солнце, которое выглянуло на каких-то полчаса,
снова исчезло. Дул ветер, и в воздухе носились чуть заметные снежинки.
Они покалывали щеки.
На карнизе двухэтажного дома сидела ворона и, вытягивая шею, скле¬
вывала прозрачные иглы сосулек, которые усеяли весь карниз. Ворона,
смешно переступая, продвигалась по кромке крыши и долбила клювом,
а сосульки летели вниз и со звоном разбивались о скользкий обледенелый
тротуар. Шутница-ворона, склонив набок голову, с удовольствием слу¬
шала этот веселый звон.
Я стал рассказывать Игорю о нашей последней встрече с Олей.
Мы ступили на мост. Широкая давно замерзла. Под ногами потрески¬
вал сухой снежок. Там, внизу, тускло лоснится лед. Ветер, завывая под
мостом, гоняет по льду поземку.
Игорь идет рядом. Ветер шевелит его густые соломенные волосы. Игорь
надевает шапку только в двадцатиградусный мороз.
— Нашли, понимаешь, специалиста по сердечным делам... То один,
то другой...
— Кто же другой? — спросил я.
— Вчера ночью ввалился Глеб... Марина снова дала ему отставку.
Скрежетал зубами как Бармалей... Говорит, думал, обыкновенная интриж¬
ка, и не заметил, как влюбился по самые уши... Я ему посоветовал утопить¬
ся в Широкой, пока еще не вся замерзла... Послушай, Андрей... Вот я иногда
ставлю себя на твое место в этой истории с Мариной. Я бы не смог с ним
388
больше разговаривать, видеть его наглую рожу... А ты сидишь с ним за од¬
ним столом, мило беседуешь...
— Ладно, — сказал я, — буду садиться за другой стол.
— Я серьезно... После всего этого он мне противен.
— Ты хочешь, чтобы я ему в морду дал?
— Оставь, — сказал Игорь. — Я о другом... Почему этот человек с на¬
ми в компании? Он мне неприятен, тебе и подавно, а мы делаем вид, что все
прекрасно?
— Ты не делаешь, — сказал я.
Игорь взглянул на меня, усмехнулся.
— Ты тоже не умеешь притворяться...
— Глеб делает вид, что все прекрасно, — сказал я. — Он хочет, чтобы
у нас все было прекрасно... Чтобы всегда было так. А мы с тобой почему-то
не хотим его в этом разубеждать...
— Ты прав, — сказал Игорь. — Разубедить его невозможно... — По¬
молчав, он спросил: — А кто мне даст совет?..
Перед самым отпуском к нему пришла Иванна. Навела порядок в квар¬
тире, вымыла всю посуду, а потом спросила, любит ли Игорь ее. Он сконфу¬
зился и пробормотал что-то невразумительное. Иванна сказала — по гла¬
зам видит, что он ее любит, а раз так, то им нужно немедленно пожениться.
В институт она не поступила, дома все надоело — вечно одно и то же! Через
два месяца ей исполнится восемнадцать лет. Она узнавала в загсе, их
могут зарегистрировать и сейчас. Тогда Игорь набрался смелости и спро¬
сил: а любит ли она его? Иванна без тени смущения заявила, что, дескать,
пока не любит, но надеется в будущем привыкнуть. Ее бабушка тоже вы¬
шла замуж не по любви, а прожила с мужем пятьдесят лет, и им все зави¬
довали...
На это Игорь сказал, что в принципе он не прочь жениться на Иванне,
но к чему такая спешка? Пусть она постепенно привыкает к нему, а там
видно будет...
Иванна вспылила и сказала, что если Игорь такой тюлень и отказы¬
вается от своего счастья, то пускай потом на себя пеняет. Она найдет
другого жениха.
Хлопнула дверью и ушла...
— А чего ты упираешься? — сказал я. — Женись.
— Ты хочешь, чтобы я воспользовался случаем? У девчонки ералаш
в голове... Она сама не знает, чего хочет. Нет, я так не могу...
— Я восхищен твоим благоразумием!
— По-моему, она все еще влюблена в Сашку, — сказал Игорь. —
С тех пор как он женился, Иванна сама не своя.
— Все это пройдет.
— Я подожду, — сказал Игорь.
— Такая, видно, у нас с тобой судьба: ждать у моря погоды. Даже
не верится, что есть счастливые люди, которые встретились, полюбили друг
друга, поженились, народили детей и живут себе припеваючи!
— Сейчас и в кино таких не показывают, — сказал Игорь. — Нети¬
пично для нашего века!
— А что же типично?
— Знаешь, чего бы я сейчас хотел? — спросил Игорь. — Элементарно
пообедать дома за чистым столом... а не рыскать по городу в поисках столо¬
вой самообслуживания... В ресторане дорого и долго ждать.
— У меня аппетит пропал.
389
— Твои дела плохи, — сказал Игорь.
Мы расстались на площади Павших Борцов. Я проводил его до столо¬
вой, которая помещалась в новом пятиэтажном здании.
Еще полчаса назад в снежной мгле тускло желтело зимнее солнце, еще
был день, и вот уже на город надвинулись сумерки, снег сначала поголубел,
потом стал таким же серым, как фундаменты домов. На какое-то время
город погрузился в темноту. Я не видел ни одного освещенного окна. Су¬
мерки застигли город врасплох.
Я не заметил, как оказался в парке. Голубые, искрящиеся сугробы.
Длинные тени на снегу. Отсюда хорошо виден дом Оли. В их квартире за¬
жегся свет — сначала в одном окне, потом в другом. В глубине души
я хотел, чтобы окна оставались темными, тогда бы я не пошел к ней. Я еще
не представлял, что из этого получится, но идти было нужно. Мне надоело
ждать у моря погоды.
Я поднялся по лестнице и остановился. Матовый шар освещал выпук¬
лый дерматин знакомой двери и номера квартир. Где-то тут живет борода¬
тый старичок, у которого черный песик со смешной кличкой Лимпопо. Мо¬
жет быть, сначала к нему зайти? Я отгоняю эту недостойную мысль и реши¬
тельно нажимаю кнопку звонка.
Дверь отворил Бобка. Ничуть не удивившись, посмотрел на меня, улыб¬
нулся и сказал:
— Легок на помине... Я сегодня тебя вспоминал!
В квартире один Бобка. На столе большой зеленый рюкзак, по комнате
разбросаны вещи, фотографии. Бобка в синих трикотажных брюках и
футболке.
— Ты служил в армии? — озабоченно спрашивает он.
Вот оно что: парня в армию забрили! Я растолковываю ему, что столько
барахла брать с собой не следует. Это одна обуза.
— И спиннинг не нужно брать?
Наивный парень! Собирается в армию, как на рыбалку.
— Вон, у тебя двухпудовая гиря под креслом, — говорю я. — Возьми...
Бобка вытряхивает все из рюкзака и, по моему совету, кладет туда
самые необходимые вещи. Фотографии я разрешаю ему взять, пригодятся.
А нейлоновые носки лучше оставить дома. В армии не носят модные туфли,
там каптенармус выдаст кирзовые сапоги. Вот пара фланелевых портя¬
нок — это другое дело.
— Портянки? — удивляется Бобка. — Ни разу не надевал.
— Их не надевают, — говорю я. — Их накручивают.
— В армии будут показывать фильмы?
— Нам показывали.
Квартира у них из трех комнат, хорошо обставлена. Мебель красивая
и удобная. На раскрытом пианино брошены ноты.
— Она в институте? — спрашиваю.
— Вообще-то в армии скука, — говорит Бобка. — Загонят в какую-
нибудь дыру...
— В армии скучать некогда, — говорю я. — В этом отношении там
хорошо.
Звонок! Бобка подходит к телефону, берет трубку и ухмыляется.
— Оля-ля, — слышу я. — Меня родители с детства приучили говорить
правду... Одну только правду!
390
Он вешает трубку и смотрит на меня.
— Я бы на твоем месте давно плюнул, — говорит он.
— На кого бы ты плюнул?
— На этих красоток, — отвечает Бобка. — Корчат из себя принцесс
заморских... То ли наши девчонки: свистнешь — пулей примчатся!
— Свистни, я посмотрю на них, — говорю я.
— Неохота, — говорит Бобка и уходит в другую комнату. Немного по¬
годя оттуда доносится: «Сапоги-и, но куда-а от них денешься? И зеленые
крылья погон...»
Мне интересно, о чем они говорили по телефону, но из Бобки лишнего
слова не вытянешь. Он нагибается над магнитофоном, который тоже, по-
видимому, собирается взять с собой, и шуршит лентами.
— Вчера у дружка записал самого короля джаза Луи Армстронга... —
говорит он. — Послушай...
Я слушаю хриплый голос короля джаза. А когда запись кончилась, за¬
даю Бобке вопрос:
— Откуда она звонила?
— У нас с сестренкой уговор, — говорит он. — Никогда в дела друг
друга не вмешиваться.
Мне ничего другого не оставалось, как толковать с Бобкой о службе
в армии и ждать, когда придет Оля.
Когда в прихожей раздался звонок, я вздрогнул. Но оказалось, опять
телефон. Я слышал, как Бобка сказал, что Оли нет дома.
Бобка, выведав все, что его интересовало в отношении армии, утратил
ко мне интерес и, достав из толстой книжки пачку писем, принялся с увле¬
чением читать. Судя по всему, это были любовные записки. Очень уж вид
у него был самодовольный. Надо полагать, эти письма Бобка заберет
с собой, чтобы они скрасили ему суровые армейские будни.
Сидеть и смотреть на Бобку надоело. Я поднялся.
— Где же все-таки она? — спросил я.
— Ушла куда-то с Нонной... Ножки у Нонны будь-будь. Я целовался
с ней. Не веришь? Седьмого ноября. Она была у нас в гостях. Мы танцева¬
ли твист, и я ее поцеловал... На кухне. Не веришь?
— Верю, — сказал я.
— Я бы еще ее поцеловал, но нам помешали...
— Какая жалость, — сказал я.
— Потом Нонна сделала вид, что ничего не помнит, но я-то помню? По¬
думаешь, старше на три года! Когда я был в военкомате, одну партию до¬
призывников отправляли в армию. Мы стоим, смотрим, как мамаши
плачут. Особенно одна тетка громко причитала: «На кого же ты меня
оставляешь, родимый...» Ну и все такое. А он стоит рядом, худенький та¬
кой... Я и говорю: «Чего, мамаша, убиваешься? Вернется твой сынок через
три года». А она и говорит: «Кабы сынок... Это ведь мой муж!»
— Веселенькая история, — сказал я.
Бобка вздохнул, а потом спросил:
— Есть у нас женские монастыри?
— Мужской есть в Печорах, а насчет женских — не слышал.
— Вот уходит парень в армию, а его девушку хорошо бы упрятать
в монастырь... И пусть бы там три годика ждала его. А то знаем мы эти
песни: «Вы солдаты — мы ваши солдатки, вы служите — мы вас подо¬
ждем...»
— Гениальная идея, — сказал я.
391
Пожав руку будущему защитнику Родины, я вышел на лестничную
площадку. Бобка за мной.
— У меня к тебе, Андрей, просьба... Пришел бы ты меня к поезду про¬
водить, а?
— Гм, — опешил я. — Я, конечно, могу...
— Ты бы мог и не приходить, — сказал Бобка. — Понимаешь, она одна
не придет... А с тобой — другое дело.
Я наконец сообразил, в чем дело: Бобка хочет, чтобы я привел на вокзал
Нонну... Я пообещал. Бобка обрадовался и стал трясти мою руку. И вдруг
его лицо снова стало озабоченным.
— Тысяча чертей, ведь нас обкорнают!
— Подумаешь, — сказал я. — Для солдата это не позор.
— С моей бритой башкой нельзя людям на глаза показываться: выли¬
тый уголовник-рецидивист!
— Ты шапку не снимай, — посоветовал я.
— Послезавтра в три дня, — сказал Бобка. — Оля, конечно, тоже
будет...
— Ложку не забудь взять, — сказал я. — Ложка в армии — наиглав¬
нейший предмет после винтовки...
На улице морозно. В черных лохматых облаках ворочалась озябшая
луна. Звезд совсем не видно.
Под козырьком парадного светилась маломощная лампочка. На нее
роем летели, словно мошкара на свет, снежинки.
Из-за угла дома выкатился черный комочек и, завиляв хвостом, стал
обнюхивать мои брюки. Это Лимпопо. Он, кажется, узнал меня, бродяга!
А где же старичок, который называет меня Петей?
Вместо старичка на припорошенной снегом дорожке показалась полная
женщина в платке и белых валенках. Она тяжело дышала, круглые щеки
раскраснелись. В руках женщина держала поводок.
— Мерзкая собачонка, — ворчала она, приближаясь. Лимпопо от¬
скочил в сторону и засеменил прочь. Видно, он не ладил с этой женщиной.
— И вот так каждый день, — пожаловалась она. — Спустишь с повод¬
ка, а потом ищи-свищи...
— А хозяин? — спросил я.
Женщина помотрела на меня и вздохнула.
— Царствие ему небесное... Две недели, как похоронили.
— Этого старичка с бородкой?!
— С музыкой, цветами, а народу сколько провожало... Полгорода,
честное слово.
— Как же это он?
— И гроб был красивый такой... Вишневый с серебром. Горсовет на
могиле мраморную плиту весной поставит. Наш сосед-то учителем музыки
был... Куда же эта паршивая собачонка подевалась? Не было у бабы
забот... Когда старик-то был жив, я кости этой Лимпопо носила.
Ну, а умер, я и взяла. Еще одна женщина, знакомая его, хотела взять,
да я опередила... На свою беду. Нынче утром стала прибираться в
комнате, нагнулась за костью, а она, эта дрянная Лимпопо, хвать за руку!
До крови. Не гляди, что маленькая, — с норовом! Ну, куда, спрашивается,
убежала?
— Это ведь он, — сказал я. — Лимпопо — кобель.
— А вы что, хозяина знали?
— В некотором роде, — сказал я.
392
— От сердца умер. Прямо за пианиной... Что же мне с ней, проклятой,
делать?
— С ним, — сказал я.
— Может быть, вы поймаете?
Я громко позвал Лимпопо. Пес тут же прибежал и, задирая смешную
бородатую морду, стал смотреть мне в лицо. В черной густой шерсти пе¬
чально поблескивали смышленые глазенки.
— И зачем я взяла ее?
— Отдайте мне, — сказал я.
Толстуха нагнулась, пытаясь поймать собаку, но Лимпопо не дался
в руки.
— Вот наказание! — вздохнула она.
Я снова подозвал Лимпопо и, опустившись на колени, стал гладить.
Пес обнюхивал мои брюки.
Женщина смотрела на меня и думала. Я краем глаза видел, как собра¬
лись морщины на ее лбу.
— Она ведь породистая, — сказала она.
Я молча ласкал пушистого Лимпопо. Толстые ноги в белых валенках
были совсем близко от моего лица.
— И, говорят, дорого стоит, — сказала женщина. — Не гляди, что
маленькая.
Я поднялся с коленей, достал из кармана семнадцать рублей — весь
мой капитал до получки, — протянул толстухе. Она взяла, пересчитала,
но поводок не спешила отдавать.
— Больше нет ни копейки, — сказал я.
Женщина вздохнула и протянула поводок. Морщины на ее лбу раз¬
гладились.
— Даром что крохотуля — все понимает, — сказала она.
Я запихал поводок в карман, а Лимпопо посадил за пазуху.
Песик ткнулся холодным носом в мою щеку, поворчал немного и успо¬
коился.
— Вы ее, пожалуйста, кормите, — сказала сердобольная женщина.
— До свидания, — сказал я.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
После Нового года произошло много неожиданных событий. Сашка
Шуруп вдруг укатил в далекий город Первоуральск. Туда на полгода на¬
правили на практику Семенову Л. Н. Она прислала Сашке длинное письмо,
которое он перечитывал несколько раз. Читая письмо, Сашка то хмурился,
то улыбался.
Все воскресенье он просидел дома с гитарой в обнимку — принимал
важное решение.
В понедельник Сашка решение принял, во вторник уволился с работы,
а в среду я и Иванна провожали его в Первоуральск. Все свое добро Саш¬
ка сложил в небольшой коричневый чемодан. Гитару упрятал в новый
чехол, который ему Иванна сшила.
Мне грустно расставаться с Сашкой. Я привязался к нему за то время,
что мы прожили вместе.
393
У Иванны тоже грустные глаза. Она принесла из дому большой пакет
с разными вкусными вещами. Это Сашке на дорогу.
Нам с Иванной грустно, что уезжает этот шалопай, а ему весело. С де¬
дом он уже попрощался. На попутных машинах слетал в деревню и сегодня
утром вернулся, почти к самому поезду. Сашку очень волнует вопрос: есть
ли в Первоуральске театр? Семенова Л. Н. на этот счет ничего не написала.
А без театра Шуруп жить не может, так по крайней мере он говорит. Я его
успокаиваю: дескать, если нет театра, то уж клуб есть наверняка.
— Какой там клуб, — пренебрежительно заметила Иванна. — Одно
название.
— В маленьком клубе я буду первым человеком, — сказал Сашка.
И лишь когда скорый дал традиционный гудок, Сашка стал серьезным.
— Пропаду я там без вас... — сказал он.
— Оставайся! — схватйла его за руку Иванна.
Он улыбнулся и, обняв нас по очереди, расцеловал.
— Я вам напишу, — пообещал Сашка.
Скорый ушел. И в морозном воздухе растаял белый паровозный дым.
Иванна спрятала лицо в пушистый воротник. Я отогнул кончик ворот¬
ника, но Иванна отвернулась. Тогда я остановился и повернул ее за плечи
к себе. В светлых, как небо, глазах Иванны стояли слезы.
— Какой холодный ветер, — сказала она и, высвободившись из моих
рук, зашагала к виадуку.
— В пятницу у Игоря день рождения... Придешь? — спросил я, прово¬
див ее до автобусной остановки.
Слез в ее глазах уже не было. Глаза напоминали две синие льдинки.
— Ты видел ее? — спросила она. — Красивая?
— Ты красивее, — совершенно искренне сказал я. — У кого еще
такие глаза?
— Ну и пусть, — сказала она. — Пусть целуются...
— Мы ждем тебя в пятницу.
— Приду. А в воскресенье уезжаю к тете в Смоленск. На две недели...
В отпуск.
Я живу в комнате один. Все вечера напролет занимаюсь. Весной госу¬
дарственные экзамены. Занимаюсь с удовольствием, никто не мешает, ни¬
что не отвлекает. Когда северный ветер дует в окно, снимаю с Сашкиной
койки одеяло и накрываюсь. Под одним не заснешь. Морозы стоят за три¬
дцать градусов. Валька Матрос ухитрился где-то обморозить нос. Теперь
ходит с красной лоснящейся дулей.
Пальто зимнее я так и не купил, а в осеннем приходится лихо. Правда,
толстый свитер под пиджак надеваю, но все равно, когда шагаешь через
виадук, остервеневший ветер пробирает до самой души. Я теперь не оста¬
навливаюсь на мосту и не смотрю на паровозы. Не до них. Тридцать граду¬
сов да ветер — это штука серьезная. Вот уже три дня детишек в школу
не пускают.
Небо над городом хмурое. Оно напоминает огромный матовый колпак,
растрескавшийся от мороза. Иногда окруженное красноватой дымкой по¬
казывается солнце. Явив миру свой багровый зловещий лик, Светило исче¬
зает в одну из стеклянных трещин в небе. Все вокруг стонет, визжит от мо¬
роза: снег, расчищенный дворниками, искрящийся асфальт, задубевшие
доски под ногами. Паровозный дым не поднимается вверх, а, рассеиваясь,
394
комками ложится на рельсы. В городе стало пустынно: не видно очередей
на автобусных остановках, редкие прохожие пролетают мимо окна на
третьей скорости.
Я люблю такую серьезную зиму. Побыв полчаса на улице, начинаешь
ценить домашнее тепло. Замерзнет палец — подышишь на рукавицу, она
тут же становится твердой. Выйдешь ночью из дома и слышишь какой-то
тонкий стеклянный звон. Это мороз. У него есть свой голос. Когда такой
мороз, то даже далекий звук становится близким и отчетливым. Кряк¬
нет на станции маневровый, а тебе кажется, что это совсем рядом, под
окном.
Я давно приготовил лыжи, но выбраться за город все еще не решаюсь.
Как только мороз станет поменьше, в первое же воскресенье отправлюсь.
В тридцати километрах есть станция Артемово. Там сосновый бор и горы
с крутыми спусками. Туда многие лыжники уезжают на воскресенье.
Но на лыжах мне не удалось выбраться ни в это, ни в следующее воскре¬
сенье. И виноват тут был вовсе не мороз...
После работы все собрались в цехе сборки на предвыборное собрание.
В городе началось выдвижение кандидатов в депутаты областного и город¬
ского советов.
На возвышении поставили стол, накрыли красной материей. За стол
уселись выбранные в президиум, среди них секретарь парткома и знакомый
мне инструктор горкома партии, молодой светловолосый парень. Рабочие
расположились кто где мог. Некоторые даже взобрались на тендер неот-
ремонтированного паровоза.
Парень в берете, фоторепортер областной газеты, сновал по цеху, вы¬
бирая удачную точку для съемки. Парня звали Толик Андреев. Снимки за
его подписью каждый день появлялись в газете. На заводе Толик бывал
часто. Не проходило недели, чтобы в газете не напечатали портрет нашего
слесаря или токаря за работой.
Я на всякий случай встал неподалеку от двери. Народу тысячи три со¬
бралось, кончится собрание — застрянешь в цехе, пока все рассосутся. Так
что лучше сразу выбрать наилучшую ключевую позицию, чтобы побыстрее
выбраться.
Валька Матрос возвышался на автокаре, рядом с ним Дима. Сеня
Биркин устроился на одной из деревянных скамеек, что были поставлены
перед самым президиумом. К высокому застекленному потолку поднима¬
лись клубы табачного дыма.
В толпе мелькнуло аскетическое лицо Лешки Карцева. Я помахал ему,
но он не заметил. Лешка иногда заходит к нам. В цехе сборки он освоился,
ребята его уважают. Мамонт знает, кого выдвигать. А где же Никанор
Иванович? Я обвожу взглядом шевелящуюся и галдящую массу людей, но
Ремнева не вижу. Вон в стороне стоят начальники цехов, среди них и Ве¬
ниамин Тихомиров, а Мамонта не видно. Наш начальник цеха в новом
костюме, при галстуке.
Секретарь парткома поднял руку, и голоса постепенно смолкли.
— Собрание, посвященное выдвижению кандидатов в депутаты мест¬
ных советов, объявляю открытым.
Раздались аплодисменты.
Секретарь сказал о значении выборов, об ответственности будущих
депутатов перед народом.
395
Слово предоставили старейшему рабочему завода Петрову. Он под¬
нялся на трибуну, обвел цех внимательным взглядом, привычно пригладил
ежик волос и сказал:
— Предлагаю выдвинуть от нашего завода кандидатом в депутаты об¬
ластного Совета депутатов трудящихся знатного слесаря-лекальщика
Петра Ефимовича Румянцева. Все мы его знаем не первый год, и я думаю,
что товарищ Румянцев с честью оправдает наше доверие.
О Румянцеве часто писали в газете, он всегда избирался в президиум,
так что этого товарища мы знали.
— Слово имеет секретарь комитета комсомола Сергей Шарапов, —
провозгласил секретарь парткома.
На трибуну решительным шагом поднялся Сергей. Откашлялся и
начал:
— Я предлагаю от нашего завода выдвинуть кандидатом в депутаты
горсовета молодого способного инженера Вениамина Тихомирова...
Секретарь парткома захлопал в ладоши, но Шарапов без паузы про¬
должал:
— Вениамин Васильевич Тихомиров совсем недавно после института
пришел на наш завод, но и за это время он проявил себя с самой лучшей
стороны. Во время посевной компании Тихомиров возглавлял комсомоль¬
цев, посланных на помощь колхозу. Два месяца назад молодой инженер
был назначен начальником арматурного цеха. Его проект реконструкции
завода внедряется в жизнь... А знаете ли, товарищи, какую экономию на¬
шему заводу дает этот проект?..
Я видел, как скромно потупился Тихомиров.
Шарапов покинул трибуну, и со своего места поднялся секретарь
парткома.
Наверное, он объявил бы митинг закрытым и мы мирно разошлись по
домам, но вдруг раздался чей-то взволнованный голос:
— Прошу слова!
К трибуне пробирался пунцовый, взволнованный Дима, который ни¬
когда в жизни не выступал. В президиуме задвигались, зашептались,
секретарь удивленно смотрел на парнишку. Вениамин оторвал скромные
очи от пола и тоже уставился на Диму, таращившего на нас с трибуны от¬
чаянные глаза.
В президиуме царило замешательство: никто из начальства не знал,
кто такой Дима. Хотя и следовало бы знать: Димин портрет красовался
в аллее передовиков...
— Как вас зовут? — наконец спросил секретарь парткома.
— Дима... — сказал он и запнулся. — Я из бригады Андрея Ястребо¬
ва... Тут происходит что-то неправильное. Вениамин Васильевич — на¬
чальник нашего цеха. Он хороший инженер, это верно, но выдвигать его
кандидатом в депутаты ни в коем случае нельзя. Это какая-то ошибка. Ша¬
рапов дружит с Вениамином Васильевичем и поэтому знает его только с од¬
ной стороны... Мало быть хорошим рабочим или инженером, таких у нас
большинство. Нужно быть еще и хорошим человеком. Только очень хоро¬
ший, честный, принципиальный и уважаемый человек может быть нашим
избранником в органы власти. А Вениамин Васильевич, по-моему, не очень
хороший человек...
Я ошеломленно смотрел на Диму. Секретарь парткома косился на инст¬
руктора горкома, но пока молчал. Председатель месткома даже очки
снял, слушая Диму.
39G
— Чего только не делал Вениамин Васильевич, чтобы выгнать Ястребо¬
ва из цеха. Он просил следить за ним, написать в газету коллективное
письмо, выступить на собрании против Андрея... Мне неприятно все это
говорить, но это правда... У нас было недавно цеховое собрание, мы обсуж¬
дали статью в многотиражке... Вениамин Васильевич написал про Андрея
так, будто хуже его и нет. Андрей не такой... Мы в бригаде его хорошо зна¬
ем. Мы все удивляемся, почему в нашей газете до сих пор нет опроверже¬
ния на статью...
В цехе поднялся шум.
Арматурщики стали хлопать Диме и кричать:
— Верно! Давай, Дима, крой!
— Расскажи, как он нам премию зарубил из-за Андрея! — орал
Матрос.
Конец Диминой речи был таков:
— В нашем цехе есть люди, которые наверняка оправдают наше дове¬
рие и которые достойны быть депутатами народа...
И Дима назвал мою фамилию. Я подумал, что он оговорился или просто
так, с перепугу ляпнул. Но аплодисменты заставили меня поверить, что все
это серьезно.
Когда гул затих, на трибуну поднялся Ремнев. Секретарь парткома
с надеждой посмотрел на него. Мамонт откашлялся и своим громовым
басом поддержал мою кандидатуру.
Говорил Никанор Иванович медленно, подбирая слова, и оттого его
речь была напряженной и тяжеловесной. Ее слушали в полном безмолвии.
Кое-кто из моих знакомых стал поглядывать на меня и ободряюще
улыбаться.
— Это я предложил назначить Вениамина Тихомирова начальником
арматурного цеха... И я считаю, что не ошибся, — говорил Мамонт. — Но
одно дело человека выдвинуть по службе, это наше внутреннее дело, и со¬
всем другое — выдвинуть кандидатом в депутаты. Это общественное дело,
народное... Тихомиров прекрасный инженер, но верно подметил Дима из
арматурного, мало быть хорошим инженером... Ястребов от всей души по¬
могал Тихомирову, когда тот работал над проектом, подошел к этому делу
по-государственному и верно подметил слабое место в проекте...
Мамонт вспомнил про мое предложение о строительстве дизельного
цеха. Потом рассказал случай с электросварщиками... Я и забыл о нем...
В общем, оказывается, я чуть ли не герой. Ремнев закончил — и снова
аплодисменты.
В мою сторону смотрели сотни глаз. Я и не знал, что меня знает так
много людей. К трибуне пробирался Лешка Карцев... Представитель
горкома партии после выступления Карцева, который вогнал меня в краску
своими похвалами, предложил мне выйти на трибуну и рассказать
о себе.
Секретарь парткома успокоился и с интересом посматривал на меня.
А я, ошарашенный, пробирался от двери к трибуне. И путь мой был длин¬
ным. Незнакомые люди и знакомые улыбались, что-то говорили, но я тол¬
ком не понимал. Что я им скажу о себе? Когда я проходил мимо автокара,
Матрос двинул меня огромным кулачищем в спину и сказал:
— У тебя на лбу пятно — сотри.
До пятна ли мне было? Вот я и на трибуне. Слева от меня президиум,
прямо передо мной и вокруг люди. Три тысячи человек. Все смотрят на меня
и ждут.
397
Я было раскрыл рот, но тут, откуда ни возьмись, Толик Андреев. Он
прицелился в меня из фотоаппарата, блеснула вспышка, и я закрыл рот.
— Привыкай, — крикнул кто-то из передних рядов. По цеху пробе¬
жал смех.
Ну что ж, Андрей, не испытывай терпение людей, рассказывай, где ты
родился и как жил. И вообще, что ты за человек. Не ошиблись ли люди, вы¬
двигая тебя?..
После собрания я поймал Диму уже за проходной.
— Кто тебя научил? — спросил я, ухватив его за меховой воротник.
Дима пожал плечами.
— Я сам.
— Ну какой из меня депутат?
— Ты слышал, как все хлопали? — сказал Дима.
— Дать бы тебе по шее...
— Андрей, — сказал Дима, — честное слово, все будет хорошо. Тебя
выберут депутатом, ты будешь заседать в горсовете и решать великие про¬
блемы... Послушай, Андрей, подними там вопрос о строительстве зимнего
бассейна! Такой город, а бассейна до сих пор нет...
— Бассейн, это, конечно, здорово...
— Ну вот, видишь, — воскликнул Дима. — Мы знали, кого выдвигали!
Дима засмеялся и, махнув рукой, побежал к автобусной остановке. На
таком морозе долго не поговоришь.
Это он правильно насчет бассейна... В молодежной газете как-то писа¬
ли, но дальше дело не пошло. А бассейн можно построить на берегу Широ¬
кой. Там пустырь еще не застроен. Место красивое: внизу река, слева пло¬
щадь Павших Борцов. Почти в центре города, а никому мешать не будет...
«Постой, — сказал я сам себе, — тебя еще не избрали, а ты уже разо¬
шелся...»
Спустившись с виадука, я подошел к стеклянному киоску «Союзпеча¬
ти». В одном из незамерзших окон отразилась моя длинная фигура во весь
рост: некая подозрительная личность в легком пальто, узких брюках и пы¬
жиковой шапке. У личности был красный нос с блестящей каплей на кончи¬
ке и вообще несчастный вид. Тем не менее подозрительная личность смах¬
нула каплю с носа, приосанилась и, широко ухмыльнувшись резиновыми от
холода губами, весело подмигнула сама себе.
Пальцы ног прихватывал мороз. Ветер забирался в рукава и штанины.
«Мелкой рысью, кандидат в депутаты, по направлению к дому —
марш!» — скомандовал я себе и, стуча подметками по обледенелому тро¬
туару, припустил к общежитию.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Я стою в тамбуре последнего вагона и курю папиросу за папиросой.
Мои лыжи в углу. В тамбуре, кроме меня, никого нет. Люди проходят в ва¬
гон. Высокие окна вокзала освещены, горят в морозном тумане матовые
шары на столбах. Семь часов утра. Через пять минут поезд отправляется...
Неужели она раздумала? Я дышу на обледеневшее стекло и смотрю
на перрон. Сегодня пятница, и лыжников немного. Вот в субботу — дру¬
гое дело: вагоны забиты до отказа. У меня нынче выходной. Валька про-
398
студился, и мне пришлось оттрубить две смены. Сегодня еле выпросил у
Веньки отгул...
В прошлое воскресенье были выборы. Во вторник мне вручили времен¬
ное депутатское удостоверение, в котором черным по белому написано, что
Андрей Константинович Ястребов является депутатом городского Совета
депутатов трудящихся. На первой сессии мне вручат депутатский
мандат.
А две недели перед этим у меня были горячие деньки. Вместе с дове¬
ренным лицом — этим лицом был Лешка Карцев — я выступал в клубах и
красных уголках. Сначала я стеснялся, потом привык, и, надо сказать,
в последние дни встречи с избирателями доставляли мне удовольствие.
Среди молодых строителей оказался и тот самый Кудрявый, которому
я осенью на танцплощадке крепенько дал в челюсть. Тогда он молчал
и лишь раскрывал рот, как рыбина, вытащенная из воды. А сейчас, ухмы¬
ляясь, стал задавать мне вопросы. И только после официальной части
напомнил про челюсть. Кудрявый был горд этим событием и пообещал
обязательно проголосовать за меня в шесть часов утра, тем более что в
этом году будет голосовать впервые. Так что один голос я заработал са¬
мым неожиданным образом.
Вениамин Тихомиров на другой день после выборов поздравил меня и,
улыбаясь, сказал:
— Опустил в урну бюллетень за Андрея Константиновича Ястребова...
Вот не ожидал!
— Честно говоря, я тоже, — сказал я.
— Если ты попадешь в жилищную комиссию, то, надеюсь, не будешь
голосовать против предоставления мне отдельной квартиры?
— Не надейся, — сказал я.
— Хорошо, что ты еще не председатель горсовета! — рассмеялся Тихо¬
миров. — Ты всего-навсего слуга народа... Не забывай об этом.
— Я буду помнить...
— И еще одно учти, товарищ депутат... — уже другим тоном сказал
Вениамин. — Разные собрания, заседания, приемы трудящихся — все это
в нерабочее время.
— Если у тебя будут какие-либо вопросы ко мне как депутату нашего
округа, — сказал я, — не забудь заранее записаться на прием...
Венька не нашелся что ответить и, хмыкнув, ушел.
В этот же день Дима сказал мне, что утром начальник цеха не ответил
на его приветствие.
— Я больше не буду здороваться с Вениамином Васильевичем, — за¬
явил Дима. — Очень неприятно, когда тебе не отвечают... У нас дома все
говорят друг другу «спокойной ночи» и «доброе утро».
Как депутат я еще не пошевелил и пальцем, а уже на следующий день
почувствовал кое-какие преимущества этого почетного звания... В поне¬
дельник, вернувшись с завода, обнаружил некоторые изменения в комнате:
на окнах новые занавески, полы чисто вымыты, появился приятный желтый
плафон на лампочке, и, главное, исчезли две кровати: Венькина и Сашки¬
на. Комната сразу стала огромной и пустой. Можно было посредине поста¬
вить стол для настольного тенниса и, вооружившись ракетками, с кем-ни¬
будь сражаться... Да, и еще одна деталь — это длинная зеленая дорожка,
которая протянулась от двери до окна. А утром появился улыбающийся ко¬
мендант и, пожелав доброго утра, чего раньше с ним никогда не случалось,
сказал, что в ЖКО обсудили мою заметку, написанную три месяца назад
399
для стенной газеты, и приняли меры: комната отдыха для рабочих, о кото¬
рой я писал, будет оборудована. Уже есть указание приобрести телевизор
новейшей конструкции, портреты космонавтов...
— Мы повесим и ваш портрет, — сказал я. — Рядом с Гагариным.
— А в вашу комнату, — продолжал комендант, — я решил пока никого
не вселять...
— Что портрет! — сказал я. — Вам нужно поставить памятник!
— Вы ведь студент-заочник... Будете весной диплом защищать. Вам
необходимы нормальные условия.
— Василий Терентьевич, — решил пошутить я, — а меня ведь не из¬
брали депутатом...
Лицо у коменданта вытянулось, потом снова стало улыбающимся.
— Так не бывает, Андрей... Константинович.
Ого, даже отчество запомнил!
Но самую большую услугу оказала мне его жена: она любезно согла¬
силась подержать у себя Лимпопо. Сказала, что ее дети без ума от собачки.
Каждый вечер я заходил к ним и гулял с Лимпопо, который по-собачьи,
от души радовался мне.
...Одновременно с паровозным гудком в тамбур вскочил еще один пас¬
сажир. Он был в синих эластичных брюках, толстом красном свитере и чер¬
ной котиковой ушанке. Пассажир раскраснелся. Не глядя на меня, при¬
слонил к стене лыжи, поправил на спине рюкзак, стащил одну за другой бе¬
лые вязаные рукавицы. У пассажира серые глаза, и был этот пассажир —
девушка.
Поезд медленно набирал скорость. Эти допотопные пригородные поез¬
да не развивают больших скоростей. И паровоз почему-то прицеплен задом
наперед. Окна в тамбуре расцвечены пышной изморозью. Желто-голубые
отблески станционных огней играют за спиной девушки. Вагон раскачи¬
вается, громыхают и гудят под ногами колеса. Девушка протягивает руку
за лыжами и наконец замечает меня.
Мы молча смотрим друг на друга. Я не знаю, что на моем лице, но она
растеряна и изумлена. Девушка переводит взгляд на красную рукоятку
стоп-крана.
— Если я поверну эту штуку, поезд остановится? — спрашивает она.
— Да, — говорю я.
— Я поверну эту штуку.
— За мелкое хулиганство вы заплатите штраф, — говорю я. — Десять
рублей.
— Я убегу.
— Вы хотите, чтобы я заплатил?
— Понимаю, — говорит она. — Это ловушка.
— В таком случае мы оба в капкане, — говорю я.
Мы стоим друг против друга. Стена вздрагивает, и ее лыжи медленно
ползут на меня. В самый последний момент я их подхватываю и ставлю
рядом со своими. В тамбуре холодно, и пар от нашего дыхания смешивает¬
ся. Она отворачивается, открывает дверь. Тяжелый металлический гул и
шум ветра врываются в тамбур. Клубится пар, пахнет паровозным дымом.
В белом облаке пламенеет ее свитер. Она высунулась в открытую дверь.
Одно ухо котиковой шапки оттопырилось и трепещет на ветру. Я беру ее за
плечи и закрываю дверь.
400
— Это насилие, — говорит она.
Большие темно-серые глаза, не мигая, смотрят на меня. Я вижу совсем
близко припухлые губы, порозовевшие щеки, каштановую прядь волос, ко¬
торая налепилась на черный мех шапки.
— Здравствуй, Оля, — говорю я.
Тихо и торжественно в сосновом бору. Вокруг толпятся огромные мол¬
чаливые сосны и ели. Серые лепешки грубой коры облепили стволы, и лишь
выше, где растут ветви, кора становится нежной, желто-розовой. В широ¬
ко раскинутых зеленых лапах сосны держат снег. Им тяжело, соснам, но
они покорно стоят, боясь пошевелиться, чтобы не просыпать свой драгоцен¬
ный груз.
Я сижу на старом, утонувшем в снегу пне. Одна лыжа стоит рядом,
вторая — сломанная — торчит в снегу. Она сломалась на самом изгибе,
и неровное место слома желтое, как кость. Я прыгнул с трамплина, и одна
лыжа воткнулась в снег. Это обидно: в кои веки выбрался на прогулку
и вот — на тебе! Я со зла швырнул обломок в кусты, чем заставил насторо¬
житься дятла, который стучал где-то совсем близко.
И вот снова послышался знакомый стук. Я дятла не вижу, он спрятался
в гуще облепленных снегом ветвей, но я вижу, как с высокого дерева сып¬
лется на белый снег коричневая труха. Дятел работает без передышки,
с упоением. И как он ухитряется не получить сотрясение мозга? Неподале¬
ку от дерева, где обосновался дятел, проходит цепочка узких следов.
Какой-то зверек побывал здесь ночью. А может быть, живет поблизости?
И сейчас, притаившись в норе, наблюдает за мной?
Там, за деревьями, мелькает Олин свитер. Она с увлечением катается
с горы и совсем забыла про меня. Увидев, как я полетел с трамплина, она
подъехала ко мне, поверженному и расстроенному, оперлась на палки и по¬
сочувствовала:
— В прошлое воскресенье один парень головой воткнулся в сугроб...
Его за ноги вытаскивали.
— А лыжи? — спросил я.
— Лыжи целы, а он нос сломал.
— Лучше бы нос, чем лыжи, — сказал я.
Оля с трамплина не прыгала, она терпеливо взбиралась на гору и, при¬
сев на корточки, стремительно спускалась вниз. Каталась она хорошо, но
и она один раз упала. Лыжа соскочила с ноги и понеслась вниз. Вот она
резво выпрыгнула из колеи, проскользнула под маленькой елкой и со сви¬
стом врезалась в сугроб неподалеку от меня. Оля сидела на снегу и озира¬
лась: она не видела, куда умчалась лыжа. Проваливаясь по колено, я по¬
дошел к лыже и засунул ее в сугроб, а потом вернулся к своему пню. Не¬
много погодя появилась Оля. Брюки и свитер в снегу. Снег на ресницах, на
бровях. Она моргает и смотрит на меня.
— Ты знаешь, я видела зайца, — говорит она.
— А я дятла.
— Я упала, а когда открыла глаза — вместо зайца маленькая елка...
— А мой дятел на месте, — говорю я. — Вон на той сосне!
Но она не смотрит на дятла. Она смотрит на меня. Снег на ее ресницах
превратился в блестящие капли.
— Ты не видел, куда одна лыжа убежала?
— Бог — он справедливый, — говорю я.
402
— Что же теперь делать?
— Сидеть на пне и разговаривать...
— Лучше поищу другой пень, — говорит она.
Я ловлю ее за руку и усаживаю рядом. Дятел перестал стучать. Или ему
надоело, или улетел.
В желтой мути неба проступили очертания солнца, и снежный наст
сразу засиял, заискрился. На него стало больно смотреть. Стайка каких-то
пестрых юрких птиц пролетела над головами и скрылась за вершинами
деревьев. Было морозно, но не холодно.
Тихий сказочный лес. Сквозь стволы виднеется высокий обрыв, вдоль
и поперек исчирканный лыжами. А вон и трамплин, с которого я так не¬
удачно летел. Кроме нас здесь никого нет. Остальные лыжники ушли впе¬
ред, туда, где гора еще выше, а спуск круче.
Я давно хотел сюда попасть. Именно таким я и представлял себе это
место. Оля не раз рассказывала, как она приезжала сюда, в свою «Антарк¬
тиду», и каталась с этой высокой горы...
И я знал, что сегодня утром она поедет сюда. Об этом сказала мне
Нонна, с которой мы повстречались в гастрономе. И я благодарен ей, что
она не поехала с Олей в Артемово...
Я смотрю на Олю, и, как и там, в Печорах, мне очень хорошо... И нет та¬
кого ощущения, будто она далека от меня.
Мне радостно и тревожно. Сегодня, сейчас, все должно решиться...
Я придумал длинную красивую речь и тысячу доводов, что мы всегда долж¬
ны быть вместе...
Но она не дает мне сказать, она рассказывает, как умер ее старый учи¬
тель музыки Виталий Леонидович.
— Он умер сидя за пианино, — говорю я.
Она удивленно смотрит на меня.
— Откуда ты знаешь?
— У него была собака Лимпопо, — говорю я.
— Ее украли...
— Украли? — на этот раз удивляюсь я.
— Лимпопо на время взяла наша соседка... Однажды пошла гулять
вечером, а тут, откуда ни возьмись, подозрительный субъект в рыжей мехо¬
вой шапке. Схватил Лимпопо в охапку — и бежать! Соседка за ним, да
разве догонишь... Она весит девяносто килограммов.
— Кто?
— Соседка. Она преследовала вора до гастронома, а потом он скрыл¬
ся... Есть ведь негодяи!
— По-моему, твоя соседка отпетая негодяйка, — говорю я.
— Я хотела взять песика .себе, но соседка опередила... А потом этот
жулик!
— Ты не замерзла? — спрашиваю я.
— Я думала, воруют кошельки, а оказывается, собак тоже...
— Ну и ну, — только и говорю я.
— Ты, конечно, проголодался?
У Оли в рюкзаке термос с горячим какао, несколько бутербродов. И да¬
же два яйца всмятку. А ложечки нет. Но мы и без ложечки ухитрились
съесть яйца и даже не запачкать губы. Мы очень старались есть аккуратно.
Все было вкусным и быстро кончилось. Я, конечно, не догадался ничего
с собой захватить.
— Этот субъект в рыжей шапке... — говорит Оля.
403
— Ну его к черту, этого субъекта, — перебиваю я. — А теперь сиди
тихо и слушай меня...
— Принеси, пожалуйста, мою лыжу, — говорит она.
— Где же я ее найду?
— Если ты пойдешь по своим следам, то упрешься вон в тот сугроб, —
говорит она. — Там, по всей вероятности, и лежит спрятанная тобой лы¬
жа... Ну, чем ты лучше того субъекта в рыжей шапке?
— Опять субъект! — говорю я. — Если ты такая проницательная,
то взяла бы и нашла Лимпопо.
— И найду, — говорит она.
Мне жарко, пот щиплет лоб. Я сбиваю шапку на затылок, хочется ста¬
щить с себя свитер, но я тут же забываю об этом, глубоко провалившись
в снег. Это сущая морока пробираться по заваленному снегом лесу на од¬
ной лыже! Скорее бы выбраться из бора, а там белое поле вдоль озера.
Лыжники проложили крепкую колею, там я не буду проваливаться. Оля
скользит впереди. Ей хорошо на лыжах. Иногда она останавливается и
ждет меня.
Я, бормоча про себя ругательства — мне так и не удалось поговорить
с ней, — приближаюсь, будто подстреленное кенгуру. Вижу, как морщится
от смеха ее нос.
— Я придумала, — говорит она. — Ты оставайся тут в снегу, а я по¬
мчусь на станцию и вызову вертолет... Представляешь, с неба спускается
огромная зеленая стрекоза, тебе сбрасывают веревочную лестницу, и вот
ты на борту...
Упираясь в палки, я поудобнее устраиваюсь на одной лыже, которая
со скрипом уходит в снег. Для меня это очередная передышка.
— Вертолет — это хорошо, — говорю я.
На вертолетах я летал чаще, чем на самолетах. Когда мы с Вольтом об¬
следовали пещеры в Белых горах, за нами снова прилетел вертолет.
— А я никогда не летала на вертолетах, — говорит она.
Один вертолет в позапрошлом году к нам не добрался. На высоте тыся¬
ча триста метров оторвался винт, и машина камнем полетела вниз...
Оля смотрит на меня, широко распахнув глаза. Она стоит напротив.
Лыжи расставлены, а палки сдвинуты вместе. Она положила на них под¬
бородок.
Сосны, сосны, сосны, белый снег и мы. Там, за ее спиной, просвет. Это
кончается бор и начинается кромка озера, вдоль которого накатанная до¬
рога до Артемова.
Я обратил внимание на толстый ствол: на уровне моего плеча содрана
кора, к древесине прицепились жесткие седые волосинки, наверное огром¬
ный лось терся боком о дерево. Следов не видно, их занесло снегом.
А выше, с черного обломанного сука свисает длинная прядь мха. Ветра
нет, в лесу тихо, но седая прядь колышется.
— Не жди меня, — говорю я. — Уезжай вперед.
Вскинув сначала одну ногу, потом другую, она ловко переставляет
лыжи, натягивает рукавицы.
— Встретимся на станции, — говорит она. — На станции Артемово!
В сердцах сорвав крепления, я изо всей силы пустил оставшуюся лыжу
по непорочной снежной целине. Оставляя за собой глубокие следы, за¬
шагал по лыжне. Я перестал замечать лес, эту дорогу с причудливыми те¬
464
нями от залепленных снегом маленьких елок... Неужели она уйдет? А я дол¬
го-долго буду добираться до станции?
Когда впереди показалось озеро, я увидел Олю. Она сидела на охапке
сена, спиной к стогу, прикрытому круглой тюбетейкой из пышного снега.
— Ты сейчас похож на джек-лондоновского героя... Помнишь, из «Бе¬
лого безмолвия»?
Я присел рядом, стер пот.
Она сбоку посмотрела на меня и попросила:
— Расскажи про какой-нибудь героический случай, который приклю¬
чился с тобой.
— В армии как-то зимой на учениях вместе с танком провалился под
лед, — сказал я. — И речка была глубокая.
— И... как же ты выбрался?
— Вот выбрался, — сказал я.
— Ну что ты за человек! — возмутилась она. — Никогда ничего не
умеешь рассказать... Провалился в танке под лед и вот выбрался! А как?
Что ты там чувствовал? Неужели никого не вспомнил?
— Как не вспомнил, — сказал я. — Повара... Чертовски проголодался,
и вот, думаю, помру на дне речки, а обед мой пропадет...
— И все?
— Нет, еще думал о девчонках... Как же они жить-то без меня будут?
Она засмеялась. Вот, казалось бы, превосходный случай произнести
речь, которую я придумал для Оли, но вместо приготовленных красивых
слов я сказал:
— Завтра в пять, после работы, пойдем в загс... Не забудь, пожалуй¬
ста, взять с собой паспорт.
На пригородный мы опоздали. Пришлось ждать попутного. Мы под¬
нялись по узкой, утонувшей в снегу тропинке в небольшую желтую казар¬
му, на фронтоне которой белая с черным надпись: «Артемово». Казарма
стояла на пригорке.
Справа и слева кудрявились изморозью толстые березы. Хмурый
небритый дежурный в длинной черной шинели и красной фуражке попался
навстречу. Я спросил насчет попутного.
— Проходной, — сказал дежурный.
Значит, поезд промчится мимо станции и не остановится. В зале ожида¬
ния, если так можно назвать небольшую комнату с чистым желтым полом
и тяжелыми дубовыми скамейками, было тепло и немноголюдно. Рядом
с окошком кассира топилась огромная печь. Красный отблеск плясал на
полу и противоположной стене.
За широким окном сгущались тени.
Оля устроилась рядом с печкой и прижала ладони к ее теплому боку.
На одной из скамеек лицом вверх лежал человек в желтом полушубке, ват¬
ных брюках и валенках с галошами. Рядом, на полу, ведро и тяжелая пеш¬
ня. Рыбак, а вот рыбы в ведре что-то не видно. Оттуда выглядывают мехо¬
вые, обшитые синей материей рукавицы. На другой скамейке сидят две
пожилые женщины в платках. У их ног корзинка и две кошелки. Женщины
негромко разговаривают.
— ...Степка стоит, хлопает бессовестными бельмами своими, а она все
поперед его выскакивает и судье талдычит: «Я его люблю, а он меня... У нас
любовь уже три года...»
405
— А судья?
— Степка-то, непутевый, молчит, ну судья и спрашивает: «Верно это?»
Она снова выскакивает: «Он уже месяц как у меня все ночи спит...»
— Бессовестная!
— А жена плачет, слезьми обливается. У нее двое малолеток на руках.
— А ничего эта Любка-то из себя?
— Помоложе, конечно, и побойчее. Она вместе с ним в СМУ работает...
Сколько ни бился судья, а от окаянного Степки так ничего путного и не
услышал... Спрашивает: «Любишь жену?» — «Она женщина хорошая, ра¬
ботящая, — отвечает Степка, — чего ж ее не любить?» — «А ее, Люб¬
ку?» — спрашивает судья. «А как же, — говорит Степка. — Ее тоже
сильно люблю».
— Обеих, выходит, паразит, любит?
— Чем все кончилось, не знаю... У меня своих дел хватает, не досидела
я в суде до конца.
— Бабы-то пошли, господи, какие нахальные... Чего лезет к женатому
мужику, да еще двое детей?
— Разведут... Теперь всех разводят.
В окошко кассира высунулась петушиная голова дежурного. Во рту
папироса.
— Ленинградский прибывает... Берите билеты!
Мы на вокзале. Стоим под зажженным фонарем и ждем автобуса.
— Помнишь, в прошлом году чуть без ноги не осталась? — гово¬
рю я. — Тебя одну с лыжами нельзя в автобус пускать.
— Ты устал, замерз, иди домой...
Но мне не хочется с ней расставаться. Мы ехали в плацкартном вагоне,
там было много народу, и мы толком не поговорили. Какой-то толстый
лысый тип в синем тренировочном костюме все время лез к нам с идиот¬
скими разговорами. Он раскрыл свой чемодан, там у него была холодная
курица и еще что-то, — видно, этот толстяк порядочная обжора. Даже
разговаривая, он все время что-то жевал. Я наконец не выдержал и
спросил:
— Вы резинку жуете?
Он уставился на меня маленькими невыразительными глазами. Потом
все-таки открыл жующую пасть и изрек:
— Какую резинку?
— Ну, конечно, не от трусов, — сказал я и, достав сигареты, хотел
было закурить, но толстяк ледяным тоном заметил:
— Это вагон некурящих.
— Кажется, мой автобус, — сказала Оля.
— Автобус... Подумаешь, — сказал я. — Хочешь, с шиком довезу до
самого дома?
На стоянке, рядом с двумя «Волгами» я увидел нашего крошечного «За¬
порожца». А где Игорь? Бегать по вокзалу и искать его не было времени.
Оля с любопытством смотрела на меня. Я схватил ее за руку и вместе с лы¬
жами потащил к машине.
— Если не ошибаюсь, это называется похищением частной собствен¬
ности, — сказала Оля.
406
— На что только не пойдешь ради любимой женщины.
— Я на суде буду фигурировать как свидетельница?
— Как соучастница, — сказал я.
Замок на одной дверце не работал, а завести машину не представляло
никакого труда.
После того как Игорь в третий раз потерял ключи, я придумал спе¬
циальную кнопку на колонке руля.
Я пристроил лыжи на багажник, посадил Олю на переднее сиденье, сел
сам и попытался завести. Малютка даже не чихнула. Пришлось доставать
из-под сиденья рукоятку и заводить стародедовским способом. Когда ма¬
шина заколотилась в нервной дрожи, я в последний раз высунулся из каби¬
ны и посмотрел на перрон: Игоря нигде не видно. Подумав, что за какие-
нибудь полчаса он даже не успеет как следует испугаться, если не обнару¬
жит на месте свое сокровище, я дал газ, и «Запорожец», ослепляя прохо¬
жих фарами, помчался вперед.
Заснеженное шоссе неслось под колеса, в свете фар громоздились по
обеим сторонам высокие голубые сугробы. В сугробах стояли обледене¬
лые липы...
И вдруг я почувствовал, как Олины руки обвили мою шею, губы
прижались к моим.
— Андрей, милый... — сказала она.
Обалдев от счастья, я выпустил руль из рук... В следующий момент ма¬
шина, горестно крякнув, врезалась в сугроб...
Я поставил «Запорожца» у пакгауза — это в двухстах метрах от вок¬
зала, — а сам по железнодорожному полотну вышел на перрон и смешался
с пассажирами, которые еще сновали взад и вперед. Игоря я разыскал на
стоянке такси. Он был не один, рядом Иванна с небольшим желтым чемо¬
даном. Игорь уныло смотрел на то место, где оставил машину.
Жизнерадостно улыбаясь, я приблизился к ним. Игорь немного ожи¬
вился, увидев меня. Потом его лицо снова стало удрученным.
— Не верю своим глазам, — сказал Игорь.
— У него машину украли, — без тени огорчения сообщила Иванна.
— Не может быть! — воскликнул я.
— Вот здесь поставил, а пришли — нет, — сказал Игорь.
— На твоем пути встретился настоящий знаток автомобилей, — ска¬
зал я. — Рядом две «Волги», «Москвич», а он... — тут я замешкался, пы¬
таясь найти поинтеллигентнее слово, — ...а он конфисковал прекрасно за¬
рекомендовавший себя «Запорожец»...
— Наверное, в милицию надо заявлять? — спросил Игорь.
— Он же тебе даром достался, — сказала Иванна.
— Говорят, сейчас в лотерею можно «Волгу» выиграть, — поддакнул я.
— Я замерзла, — сказала Иванна. Она была в пальто с рыжим ворот¬
ником, в щегольских сапожках и толстых клетчатых чулках. Иванна как-то
повзрослела за последние месяцы.
— Придется ехать на такси, — сокрушенно сказал Игорь. Он уже было
направился к машине, но я остановил его.
— Что это стоит у пакгауза?
— Где?
— Подойдем поближе...
Мы направились к пакгаузу.
407
— В Смоленске жуткий мороз, — сказала Иванна. — А все равно хо¬
дила на каток!
— Как он тут очутился? — изумился Игорь, глядя на свой «За¬
порожец».
— Ты просто забыл, где его поставил, — сказала Иванна.
Игорь обошел машину вокруг и заметил помятое крыло и вогнутый
бампер.
— Идиот, садится за руль, а сам ездить не умеет! — возмущенно
сказал он.
— Гм, — кашлянул я.
— Крыло — черт с ним. Мог бы в машину врезаться!
— Не думаю, — сказал я.
— Она заведется? — спросила Иванна. Она уже не могла стоять на
одном месте: приплясывала, оставляя на снегу глубокие треугольные
дырочки.
Игорь забрался в кабину и с одного оборота стартером завел машину.
Увидев мое удивленное лицо, подмигнул и сказал:
— А ты что думал?
Иванна села рядом с ним. Я положил на заднее сиденье чемодан. Эта
рассеянная парочка могла его и забыть
— Поехали с нами, поужинаем? — предложил Игорь. К нему снова
вернулось хорошее настроение. Правда, на лице его не отразилось большо¬
го горя, когда он узнал о пропаже машины.
— Мне тетка дала две банки крабов, — похвасталась Иванна.
Когда мы выехали на шоссе, он сказал:
— Раз ты теперь депутат...
— Андрейка депутат? — удивилась Иванна. — С ума можно сойти!
— Так вот, депутат, пора наконец положить конец этим безобразиям...
Среди бела дня у граждан угоняют машины.
— С этим будет покончено, — заверил я.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Мне надоело стоять у автобусной остановки. Уже три автобуса прошло
мимо, а ее все нет.
Напротив остановки знакомый сквер. Железобетонный парень в трусах
размахнулся, готовясь запустить в меня обломком диска. Причем для этого
у него есть все основания. Месяц назад на сессии горсовета я предложил
очистить город от нелепых железобетонных скульптур, которые понатыка¬
ли в скверах и парках сразу после войны. Председатель горсовета сказал,
что это задача не первой важности, но меня поддержали остальные
депутаты.
Когда над парком пролетает ветер, обледенелые ветви начинают сту¬
каться друг о дружку, и этот стеклянно-костяной стук, то веселый, то пе¬
чальный в зависимости от силы ветра, долго не умолкает. Но люди, которые
всегда куда-то спешат, не слушают этот удивительный звон приближаю¬
щейся весны.
Солнце коснулось железной крыши дома,.и это напомнило мне хлопот¬
ливые весенние дни, обжигающую крышу общежития, кипы непрочитанных
№
книг. Что ж, весна будет такой же хлопотливой. В июне я сдаю государст¬
венные экзамены и получаю диплом об окончании исторического факульте¬
та университета. Я уже дал Вольту согласие на два месяца поехать на
Тянь-Шань.
— Грустишь?
Я и не заметил, как подошла Оля.
— Зато ты очень веселая, — сказал я.
— Андрей, родной, я так соскучилась по тебе...
— Оно и видно, — сказал я и постучал по циферблату часов. Она
опоздала на тридцать пять минут.
— Не ворчи, пожалуйста! И не хмурься...
Но я ворчу, хотя уже и не сержусь. Ворчу так, для порядка. Дело в том,
что мы с Олей Мороз поженились. Под конвоем Игоря Овчинникова и
Иванны я доставил ее в загс, где нас по всем правилам зарегистрировали.
А потом отправились к ее родителям...
Была свадьба, где все хором кричали: «Горько!»... После того как
я проиграл Олиному отцу две партии в шахматы, он расчувствовался и
предложил поселиться с молодой женой у них. Но я вежливо отказался,
чем немало удивил его. Я изрек какую-то прописную истину насчет того,
что молодая семья должна сама устраиваться в жизни, без родительской
опеки. Так поступали мой дед, отец, и вот я. Это у нас, наверное, в кро¬
ви. Мои речи понравились тестю, но я видел по глазам, что он не ве¬
рит мне...
Одну неделю мы жили в свое полное удовольствие в общежитии,
а потом Оле пришлось покинуть мою просторную комнату. Комендант
подселил ко мне одного парнишку. Хороший такой паренек, Федя Золо¬
тухин.
Оля вернулась к родителям, а я вот живу с Федей Золотухиным.
После работы пулей лечу к автобусной остановке. В пять часов у Оли
заканчиваются все дела в институте, и мы встречаемся. Первые дни нас
это забавляло: муж, жена — и вдруг свидание! С пяти до одиннадцати мы
не расстаемся: обедаем где-нибудь, ходим в гости к моим друзьям или ее
подругам. Случалось, по два сеанса подряд сидели в кино.
Самым нелепым в нашей теперешней жизни было то, что начиналось
после одиннадцати часов: мы расставались у парадного ее дома. Она под¬
нималась к себе на третий этаж, а я — железный хранитель семейных тра¬
диций — поворачивал оглобли в общежитие, где меня ждал верный Федя
Золотухин.
Даже Лимпопо больше не встречал меня радостным лаем. В день
свадьбы грязный, нечесаный Лимпопо был торжественно передан Ольге,
которая лишилась дара речи. Я ее понимаю: в такой радостный день вдруг
узнать, что тот самый подозрительный субъект в рыжей шапке и есть твой
законный муж!
Мы шагаем по улице. Оля такая красивая и желанная, что я то
и дело останавливаюсь и, повернув ее к себе, целую. А мимо идут люди и,
наверное, думают о нас плохо. Они ведь не знают, что мы муж и жена.
А если бы им сказали — не поверили.
Где это видано, чтобы муж так часто целовал свою собственную жену
на улице?
— Я хочу тебя показать своим девчонкам, — говорит Оля.
— Это опасно...
— Влюбишься в кого-нибудь?
— Вдруг я им не понравлюсь? — говорю я. — Возьмут и уговорят тебя
развестись.
— Они все время пристают ко мне.
— Ладно, — говорю я. — Показывай...
Мне все еще не верится, что эта высокая красивая девушка моя жена.
Я, наверное, очень счастлив. Даже на работе ребята стали подшучивать
над моим сияющим видом. Оказывается, я могу не услышать, когда ко мне
кто-либо обращается, могу без всякой причины улыбаться. И совсем
разучился сердиться. А при моей бригадирской должности это иногда
необходимо.
— Я не могла дождаться, когда закончится последняя лекция, — го¬
ворит Оля, прижимаясь ко мне.
— А я гудка, — говорю я.
Мы проходим мимо нового здания, я беру ее за руку и отворяю дверь.
Какое-то учреждение. Длинный освещенный коридор и двери с таблич¬
ками.
Я крепко прижимаю Олю к себе и целую. Она что-то хочет сказать, по¬
казывает глазами на коридор, но потом тоже умолкает. И я вижу, как
жарко блестят ее огромные глаза...
— Нашли место, — слышим мы суровый голос. Перед нами солидный
мужчина в коричневом костюме и галстуке в горошек. Он смотрит на нас.
На голове — ни одной волосинки. Огромная лысина’сияет.
— А вы повесьте на дверях табличку: «Посторонним целоваться вос¬
прещается!» — говорю я.
— Что?! — багровеет мужчина. Брови его ползут вверх.
Мы как ошпаренные выскакиваем на улицу. Над дверями вывеска: «Го¬
родская прокуратура».
— Ты сумасшедший! — говорит Оля. Она тоже прочитала вывеску.
Впрочем, если бы мы попали в другую дверь, вот, например, в эту, где по¬
мещается народный суд, что бы изменилось?
— Ты моя жена? — спрашиваю я.
— Ничего подобного. Муж и жена живут вместе, а мы?
— Так интереснее, — говорю я.
— Целуемся в каких-то мрачных подъездах! — возмущается она.
— Давай на улице, — останавливаюсь я и поворачиваю ее к себе.
Она шепчет:
— Ты с ума сошел... Нина Сергеевна, завкафедрой...
— Ей завидно, — говорю я.
— Андрей, мы попадем в милицию.
— Вот и прекрасно, — говорю я. — Получим по десять суток, покажем
судье наше брачное свидетельство и отсидим в одной камере. Мечта!
— Я согласна, — смеется она.
Заслонившись от прохожих ее студенческой сумкой, мы снова целуемся.
Нам повезло: в «Спутнике» шел «Брак по-итальянски». Ни я, ни Оля
этот фильм еще не видели. Тихо просидели весь сеанс и даже ни разу не по¬
целовались.
Бывает, много говорят о каком-нибудь фильме. Настроишься заранее
на шедевр, а потом уходишь из кинотеатра обманутый. На этот раз этого
не случилось.
Мы молча пошли к Олиному дому, говорить не хотелось. Под ногами
с тихим треском крошился лед, в лицо дул свежий ветер. Он принес с собой
далекие и уже позабытые запахи весны.
410
Мы остановились под деревом. Уже одиннадцать часов, а расставать¬
ся не хотелось. Не хотелось — не то слово. Расставаться просто было
немыслимо. Кто мы в конце концов: муж и жена или бедные влюб¬
ленные?
Все верно, муж и жена, и еще влюбленные. Без памяти друг в друга.
Я расстегнул пальто и крепко прижал Олю к себе. Никуда я ее не отпущу.
Вот так и простоим всю ночь до утра...
Хлопнула дверь парадного, и на улицу выкатился черный комок. Это
наш Лимпопо! Лохматый песик с веселым лаем бросился к нам. Я схватил
Олю за руку и по тропинке припустил к автобусной остановке.
— Андрей, — сказала запыхавшаяся Оля. — Пойдем к нам... Это уже
становится неприлично.
— Не могу я к вам пойти. Я вчера был, и позавчера. И запозавче-
ра тоже.
— Я так больше не могу...
— Я тоже, — сказал я.
— У нас есть комната, моя комната, понимаешь?
Я пытаюсь ей объяснить, что никогда не смогу жить у ее родителей, —
уж такой я человек, и ничего тут не поделаешь. Одно дело приходить
в гости, другое — жить с ними. Меня это угнетает. Я все задеваю плечами
и опрокидываю, у меня отнимается язык, я глупею и вообще чувствую себя
несчастным. Я лучше попрошусь в строительную бригаду и буду сам
строить этот новый дом, где мне пообещали квартиру. Может быть, его
сдадут раньше срока. И пусть Оля не думает, что я плохо отношусь к ее ро¬
дителям...
Она слушает меня, плачет и улыбается. Лимпопо крутится возле наших
ног, встает на задние лапы и заглядывает в лицо. Он тоже меня приглаша¬
ет... на новую квартиру.
— Когда ты садишься в этот проклятый автобус, который тебя куда-то
увозит, я ему показываю кулак, — говорит Оля.
И тут из-за поворота — легок на помине — показывается автобус.
Вспыхивают яркие фары и снова гаснут.
— Вот, пожалуйста! — плачущим голосом говорит Оля.
Она совсем по-детски шмыгает носом, и блестящая слеза медленно
ползет по щеке и подбородку. У меня на какой-то миг возникает ощущение,
будто мы расстаемся навсегда. Вот сейчас я сяду в автобус, за мной закро¬
ется дверца — и прощай моя жена!
С металлическим скрежетом распахиваются дверцы.
— Действительно, почему мы должны расставаться? — говорю я.
— Не знаю, — говорит она.
Я беру ее за талию и, как маленькую девочку, сажаю в автобус, затем
хватаю Лимпопо и сам забираюсь.
В автобусе плавает горячий воздух — обогреватели работают на
всю мощность. Оля удивленно смотрит на меня. Лимпопо — я его запихал
под пальто — высунул свою смешную морду и тоже таращит маленькие
черные глаза.
— Почему ты не спросишь, куда мы едем? — говорю я.
— Мне все равно, — отвечает она.
Пышный синий с голубым шарф закрывает ее голову и подбородок,
у самых губ — каштановый завиток волос. Мне хочется его отодвинуть
к уху, но я не решаюсь. Так тоже красиво. Я осторожно беру в ладони ее
теплую руку и смотрю в глаза. Мне все еще не верится, что она моя жена.
411
И что мы сидим в автобусе, который не спеша катит по освещенным ули¬
цам. Мне не верится, что сейчас мы придем в общежитие, и я сниму с нее
пальто и этот пышный шарф и скажу Феде Золотухину, чтобы он убирался
ко всем чертям...
Нет, так не скажу, а вежливо попрошу Федю пойти к ребятам пере¬
ночевать. А если он спит, я на руках отнесу его в соседнюю комнату. Там
наверняка найдется свободная койка — ведь многие работают в ноч¬
ную смену...
— Гражданин, возьмите билеты...
Суровая кондукторша выжидающе смотрит на меня. Я беру два билета,
но тут пригревшийся на моей груди Лимпопо высовывает лохматую голову
и тявкает на кондукторшу. Лимпопо — вежливый, музыкальный пес,
и ему не понравился простуженный голос хозяйки автобуса.
— Собака? — спрашивает кондукторша. — Собак в автобусе не раз¬
решается провозить.
— Это Лимпопо, — говорю я.
— Обезьяна, значит, — на полном серьезе говорит кондукторша и не¬
возмутимо, словно матрос по качающейся палубе, идет на переднюю пло¬
щадку.
А мы, с трудом сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, прячем вдруг
рассвирепевшего Лимпопо под пальто. Пассажиры, слышавшие наш раз¬
говор с кондуктором, стали с любопытством оглядываться: кому не инте¬
ресно поглядеть на живую обезьянку?
На следующей остановке мы выскакиваем из автобуса. Лимпопо, оче¬
видно, решил, что мы хохочем над ним, и, обидевшись, разлаялся на весь
автобус...
Это не наша остановка. Нам идти еще с километр. Параллельно шоссе
тянутся железнодорожные пути. Пахнет паровозным дымом и свежевыпе-
ченным хлебом. Тут же недалеко хлебозавод. Лимпопо черным мячом ка¬
тится вперед по скользкому тротуару. Снег за придорожной канавой со¬
всем почернел. Между двумя рядами деревьев, как в сказке, появляется
луна. Покрытое наледью шоссе вдруг превратилось в реку и засияло во всю
свою длину, а деревья стали серебристо-голубыми. Хотелось разбежаться
и прокатиться по этому длинному катку. Глубокие синие тени окружили
дома, и лишь желтые квадраты окон заставили расступиться лунную
синеву.
Наши шаги гулко дробят тишину.
На улице больше никого не видно. Оля поскользнулась, и я взял ее
под руку. Где-то у линии залаял на кошку Лимпопо. Он не заблудится, мы
здесь иногда гуляли с ним вдвоем ночью.
А вот и мое освещенное окно. Оля останавливается у толстой липы и
с улыбкой смотрит на меня.
— Под этим деревом я несколько раз стояла и смотрела на твое
окно, — говорит она. — Видишь, какая серая кора с глубокими трещи¬
нами? Если бы у меня был ножик, я вырезала бы твое имя... Вот здесь
поздней осенью сидела мохнатая ночная бабочка с красным ромбом на том
месте, где туловище соединяется с головой. Я дотронулась до нее пальцем,
и бабочка — она была похожа на маленького демона — зашевелила
крыльями и поползла вверх...
— А ты знаешь, что я в это время делал?
— Ты как-то вышел из дома, остановился на тротуаре, достал сигаре¬
ты... Чиркнула спичка, и я увидела твою черную бровь, прищуренный глаз.
412
СОДЕРЖАНИЕ
Я СПЕШУ ЗА СЧАСТЬЕМ. Повесть 3
СОЛНЦЕ НА СТЕНЕ. Роман 161
Часть первая. МОИ ПОДСНЕЖНИКИ 162
Часть вторая. ЖУРАВЛЬ В НЕБЕ 260
Часть третья. ЭТА УДИВИТЕЛЬНАЯ ЗИМА 345
ДОРОГИЕ ЧИТАТЕЛИ!
Присылайте нам ваши отзывы
о прочитанных книгах
и пожелания об их содержании
и оформлении.
Укажите свой точный адрес
и возраст.
Пишите по адресу:
191187, Ленинград, наб. Кутузова, 6.
Дом детской книги
издательства
«Детская литература».
Козлов В. Ф.
К 59 Избранное. Т. 2: Повесть. Роман/Рис. и оформл. В. Топкова. —
Л.: Дет. лит., 1988. —414 с., ил.
ISBN 5—08—000091—0 т. 2
ISBN 5—08—000093—7
В книгу вошли повесть «Я спешу за счастьем» и роман «Солнце на стене», посвященные молодым
рабочим.
к 4803010201 — 141
М101 (03)—88
230—88
Р 2
ДЛЯ СТАРШЕГО
ШКОЛЬНОГО ВОЗРАСТА
Козлов Вильям Федорович
Избранное
том 2
Ответственный редактор
И. И. Т р о ф и м к и н.
Художественный редактор
В. П. Дроздов.
Технический редактор
Т. С. Харитонова.
Корректоры
В. Г. Арутюнян и И. В. Гармашева.
И Б 10636
Сдано в набор 21.09.87. Подписано к печати
25.03.88. М-25574. Формат 70X100'/|6. Бумага
офсетная № 1. Шрифт литературный. Печать оф¬
сетная. Уел. печ. л. 33,8. Уел. кр.-отт. 67,6. Уч.-изд.
л. 34,29. Тираж 100 000 экз. Заказ № 276. Цена
1 р. 70 к. Ленинградское отделение орденов Трудо¬
вого Красного Знамени и Дружбы народов изда¬
тельства «Детская литература» Государственного
комитета РСФСР по делам издательств, полигра¬
фии и книжной торговли. 191187. Ленинград,
наб. Кутузова, 6. Фабрика «Детская книга» № 2
Росглавполиграфпрома Государственного комите¬
та РСФСР по делам издательств, полиграфии и
книжной торговли. 193036, Ленинград, 2-я Совет¬
ская, 7.