Н.  А.  ВЕРДЕРЕВСКАЯ

Н.  А.  ВЕРДЕРЕВСКАЯ
 Пособие  для  учащихся
 Москва
 «Просвещение»
 1982

ББ'К  83.3Р1
В  31
 Рецензенты!
 Г.  Я.  Андронова,  кандидат  филологических  наук
(Саратовский  университет)
 Я.  Т.  Иванов  (Институт  усовершенствования  учителей,  г.  Калуга)
 Вердеревская  Н.  А.
 В  31  Роман  Н.  Г.  Чернышевского  «Что  делать?»:  Пособие  для
учащихся.—  М.:  Просвещение,  1982.—  96  с.
 Обращаясь  к  творчеству  великого  русского  философа,  критика,  публициста,
автор  на  примере  романа  «Что  делать?»  раскрывает  глубину,  значительность  и  ори¬
гинальность  Н.  Г.  Чернышевского  как  художника-мыслителя;  показывает  острую
политическую  борьбу,  разгоревшуюся  вокруг  героев  «крамольной»  книги;  дает
объяснение  огромной  жизненной  и  нравственной  силы  романа,  ставшего  для  не¬
скольких  поколений  читателей  «учебником  жизни».
 л  4306020300—431
 В 	217—82
 103(03)—82 	ББК  83.3Р1
 8Р1
 ©  Издательство  «Просвещение»,  1982  г.

ПРЕДИСЛОВИЕ
 §та  книга  —  о  романе  «Что  делать?».
 О  романе,  прорвавшемся  к  читателю  через  стены
Петропавловской  крепости,  о  романе,  создателем  кото¬
рого  был  властитель  дум  молодого  поколения  60-х  го¬
дов  XIX  века  —  грозовых  шестидесятых!  —  автор  серьезных  эко¬
номических  и  философских  трудов,  автор  блестящих  полеми¬
ческих  статей,  публицист  Николай  Гаврилович  Чернышевский.
Осуществляя  свою  давнюю,  уже  не  раз  высказанную  мысль  о
том,  что  литература  должна  быть  учебником  жизни,  он  обра¬
тился  к  современникам  (прежде  всего  молодым  современни¬
кам  —  и  сам  он  был  еще  молод)  с  животрепещущим,  сиюми¬
нутным  и  вечным  вопросом:  Что  делать?
 Что  делать  человеку,  вступающему  в  жизнь?  К  чему  стре¬
миться,  что  принимать,  что  отвергать?  Как  относиться  к  лю¬
дям?  Как  быть  счастливым?  Как  поступать,  если  под  угрозой
счастье  близких  тебе  людей?  И  можно  ли  строить  свое  счастье
за  счет  другого?
 Роман  стал  важнейшим  событием  общественной  жизни
60-х  годов  XIX  века.  У  него,  как  у  живого  человека,  были  яро¬
стные  противники  и  горячие  защитники,  непримиримые  враги
и  верные  друзья.  Номера  журнала  «Современник»,  где  он  был
напечатан,  передавали  из  рук  в  руки  и  хранили  как  драго¬
ценность.  В  нем  черпали  веру  в  торжество  революционных
идей.
 Так  было  более  ста  лет  назад  —  в  60-е,  в  70-е,  в  80-е  годы
прошлого,  XIX  века.
 Но  встает  вопрос:  а  стоит  ли  сейчас  вспоминать  о  романе
«Что  делать?»  иначе,  как  о  факте,  связанном  с  общественно-
политическим  движением  далекого  прошлого?  А  отсюда  и  дру¬
гие:  стоит  ли  читать  его  и  изучать,  в  школе?  да  и  является  ли
он  подлинно  художественным  произведением?  Собственно,  от¬
вечая  на  последний  из  приведенных  вопросов,  мы  снимаем  два
предшествующих.  В  самом  деле,  если  «Что  делать?»  —  это  под¬
линное  произведение  искусства,  ставящее  непреходящие  воп¬
росы  философского,  социально-политического,  нравственного
характера,  то  и  значение  этого  романа  выходит  далеко  за  пре¬
делы  конкретно-исторического  содержания  своей  эпохи,  а  сов¬
ременным  читателям  стоит  и  читать  его,  и  изучать...
 В

Мы  можем  сослаться  на  мнение  людей,  высоко  ценивших  в
Чернышевском  именно  талант  писателя.
 Так  считал  Владимир  Ильич  Ленин,  очень  любивший  и
много  раз  перечитывавший  роман  «Что  делать?».  Это  под¬
тверждают  многочисленные  воспоминания.  Вот  одно  из  них:
«Чернышевского  Ленин  считал  не  только  выдающимся  рево¬
люционером,  великим  ученым,  передовым  мыслителем,  но  и
крупным  художником,  создавшим  непревзойденные  образы  на¬
стоящих  революционеров,  мужественных,  бесстрашных  борцов
типа  Рахметова»1.
 Так  же  яростно  защищал  Чернышевского-писателя  от  всех
тех,  кто  отказывал  ему  в  таланте,  замечательный  советский
критик  А.  В.  Луначарский:  «Конечно,  Чернышевский  не  вели¬
кий  писатель,  —  если  под  великим  подразумевать  десять  —  две¬
надцать  величайших  гигантов  мировой  литературы,  но  лучшие
его  произведения  выдерживают  сравнение  почти  со  всем,  что
имеется  в  литературе.  И  там,  где  он  несколько,  может  быть,
уступает  в  иррациональных  достоинствах,  в  непосредственной
интуиции,  нам  это  возмещается  остроумием  и  блеском  его  ума,
настолько  исключительным,  что  это  само  по  себе  доставляет
гигантское  художественное  наслаждение»2.
 Гигантское  художественное  наслаждение...  Да,  это  так:  ты¬
сячи  и  тысячи  читателей  его  испытывали.
 Однако  можно  понять  и  тех,  кому  роман  при  первом  про¬
чтении  показался  трудным  и  скучным.  Он  необычен,  этот  ро¬
ман,  он  непохож  на  другие  произведения  классиков  XIX  века,
он  может  оттолкнуть  непривычностью  формы.  Кроме  того,  он
требует  от  читателя  хорошего  знания  эпохи.
 Мы  хотели  написать  книжку,  которая  помогла  бы  понять  и
полюбить  произведение  Чернышевского.  Оно  принадлежит  не
только  прошлому  —  оно  принадлежит  нам.  Давно  нет  дворян
и  разночинцев,  управляющих  домами,  владельцев  заводов  и
содержанок-француженок;  канули  в  вечность  унижающие  жен¬
щину  законы  Российской  империи.  Но  разве  сегодня  не  зада¬
емся  мы  вечным  вопросом:  что  делать?  Как  вести  себя  перед
лицом  житейских  испытаний?  Можно  ли,  стремясь  ко  всеобще¬
му  счастью,  искать  счастье  свое,  личное?
 И  мы  можем  и  сегодня  почувствовать  своеобразие  и  силу
таланта  Чернышевского-писателя:  неповторимый  сплав  фило¬
софско-публицистического  и  художественно-образного,  свобод¬
ную  раскованность  повествования,  неожиданность  сюжетных
поворотов,  точность  оценочных  наблюдений.  Для  этого  нужно
только  внимательно  вчитаться  в  роман  и  отнестись  к  нему  не¬
предвзято.  Попробуем  это  сделать.
 1  Л  е  н  и  н  В.  И.  О  литературе  и  искусстве.  М.,  1979,  с.  646.
 2  Луначарский  А.  В.  Собр.  соч.  в  8-ми  т.  М.,  1964—1967,  т.  I,
с.  247.

ГЛАВА  1
 КНИГА,  НАПИСАННАЯ  В  РАВЕЛИНЕ
 Г1  го  июля  1862  года  ворота  Петропавловской  кре-
пости  закрылись  за  новым  узником.  Известный
[  |  публицист,  член  редакции  журнала  «Современник»  Ни¬
колай  Гаврилович  Чернышевский  был  заключен  в  стены
Алексеевского  равелина1,  в  «покой»  №  И.  Начались  долгие  ме¬
сяцы  политического  процесса  по  делу  Чернышевского.
 «Это  не  был  процесс  следствия  и  суда,  —  писал  впоследст¬
вии  известный  историк  русского  революционного  движения
М.  К.  Лемке.  —  Это  процесс  подкупа,  насилия  и  профанирова-
ния  всякого  понятия  законности»2.
 Для  правительства  Александра  II  —  «освободителя»,  кото¬
рое  уже  вступило  на  путь  открытого  отказа  от  своих  либераль¬
ных  обещаний,  для  вчерашних  крепостников-помещиков,  для
либералов,  напуганных  крестьянскими  бунтами  и  нарастающей
волной  революционного  движения  в  столице,  ведущий  публи¬
цист  «Современника»  давно  уже  был  главным  врагом,  которо¬
го  нужно  было  заставить  замолчать  во  что  бы  то  ни  стало.  Из
месяца  в  месяц  со  страниц  этого  журнала  Чернышевский  ра¬
зоблачал  либеральные  иллюзии,  учил  стратегии  и  тактике  ре¬
волюционной  борьбы,  предупреждал  о  неизбежности  суровых
испытаний.  «...Он  умел  влиять  на  все  политические  события
его  эпохи  в  революционном  духе,  проводя  —  через  препоны  и
рогатки  цензуры  —  идею  крестьянской  революции,  идею  борь¬
бы  масс  за  свержение  всех  старых  властей»3.
 Роль  Чернышевского  в  развитии  революционного  движения
не  была  тайной  для  современников  —  ни  для  друзей,  ни  для
врагов.  «Правительство  запрещает  всякий  вздор  печатать,  а  не
видит,  какие  идеи  проводит  Чернышевский  —  этот  коновод  юно¬
шей,—  писал  незадолго  до  его  ареста  управляющему  III  отде¬
лением  Потапову  анонимный  доносчик.  —  Неужели  не  найдете
 1  Равелин  (фр.)—вспомогательная  постройка  (укрепление)  позади
крепостной  ограды  в  старинной  крепости.  Алексеевским  равелином  назы¬
валось  здание,  построенное  в  уединенной  части  Петропавловской  крепости
для  содержания  самых  опасных  политических  преступников.
 2  Лемке  М.  Политические  процессы  М.  И.  -Михайлова,  Д.  И.  Писаре¬
ва  и  Н.  Г.  Чернышевского.  С-Пб.,  1907,  с.  193.  Профанйрование  (от  лат.)  —•
искажение,  осквернение  высоких  принципов,  идеалов,  значительных  явле¬
ний  невежественными,  непосвященными  людьми.
 3  Ленин  В.  И.  Поли.  собр.  соч.,  т.  20,  с,  175.
 5

средств  спасти  нас  от  такого  зловредного  человека!..  Черны¬
шевский—  язва  всему  ...  эта  бешеная  шайка  жаждет  крови,
ужасов  и  пойдет  напролом,  не  пренебрегайте  ею.  Избавьте  нас
от  Чернышевского  —  ради  общего  спокойствия»1.
 Правительство  не  нуждалось  в  советах  —  «зловредность»
крамольного  публициста  была  достаточно  ясна.  Расправа  была
предрешена;  стены  Алексеевского  равелина  должны  были  по¬
служить  надежной  преградой  распространению  революционных
идей.  Но  получилось  иначе.
 Почти  два  года  заключения  Чёрнышевского  в  стенах  раве¬
лина  стали  годами  напряженной  работы.  Ведя  тяжелый,  нерав¬
ный  поединок  со  своими  следователями  (правительство  во  что
бы  то  ни  стало  хотело  придать  расправе  форму  законного  су¬
да),  Чернышевский  одновременно  с  этим  пытается  продолжать
свою  деятельность  пропагандиста.  За  678  дней  заключения  им
было  написано  около  205  авторских  листов2  —  переводы,  статьи,
заметки,  художественные  произведения.  И  хотя  большая  часть
написанного  была  задержана  следственной  комиссией,  приоб¬
щена  к  делу  и  осталась  до  самой  Великой  Октябрьской  рево¬
люции  в  архивах  III  отделения  —  из  стен  Петропавловской  кре¬
пости  вышел  роман  «Что  делать?».
 До  сих  пор  не  вполне  ясно,  каким  образом  это  острейшее
в  политическом  отношении  произведение,  да  еще  принадлежа¬
щее  перу  политического  заключенного,  находившегося  в  самой
«секретной»  части  крепости,  смогло  пройти  двойную  цензуру:
следственной  комиссии  и  обычную,  журнальную.  Частично  по¬
зицию  членов  следственной  комиссии,  просматривавших  гла¬
вы  романа  по  мере  их  поступления,  можно  объяснить  тем,  что
в  течение  всей  зимы  1862/63  года  не  только  сам  Чернышевский
и  его  близкие  надеялись  на  возможность  освобождения,  но  и
следственная  комиссия  явно  зашла  в  тупик:  первоначальное
обвинение  Чернышевского  в  сношениях  с  Герценом  и  Огаре¬
вым  оказалось  несостоятельным,  обыск  во  время  ареста  ника¬
ких  компрометирующих  материалов  не  дал,  а  судить  публи¬
циста  за  статьи,  которые  печатались  в  легальном  журнале  с
соблюдением  цензурных  правил  ...  короче  говоря,  следствен¬
ная  комиссия  была  в  положении  затруднительном.  Только  с
конца  января  1863  года  в  протоколах  комиссии  появляется  имя
провокатора  Всеволода  Костомарова,  на  лживых  показаниях
которого  III  отделение  теперь  основывает  свои  обвинения,  и
только  в  середине  ,  марта  «обвинительные  документы»  были
сфабрикованы  и  следствие  пошло  полным  ходом.  Между  тем
начало  романа  прошло  через  цензуру  следственной  комиссии
 1  Дело  Чернышевского.  Сб.  документов.  Саратов,  1968,  с.  146—147.
 2  Один  авторский  лист  равен  в  среднем  16  страницам  книжного  текс¬
та,  Чернышевский,  таким  образом,  написал  в  крепости  3280  печатных  стра¬
ниц—  несколько  толстых  книг.
 6

в  середине  января  и  уже  в  первых  числах  февраля  было  в  ру¬
ках  Некрасова.  Удивительно  ли,  что  первый  цензор  романа,  чи¬
новник  особых  поручений  III  отделения  Каменский,  а  за  ним
и  член  следственной  комиссии  генерал-майор  Слепцов,  к  кото¬
рому  попали  последующие  главы,  проверяли  роман  только  с
одной  точки  зрения:  не  связан  ли  он  каким-нибудь  образом  с
делами  следствия.  Что  же  до  Бекетова,  цензора  «Современни¬
ка»,  старого  знакомого  Некрасова,  то  и  для  его  решения  не¬
безразлично  было  распространенное  мнение  о  том,  что  арест
автора  романа  «закончится  пустяками»:  об  изменениях  в  ходе
следствия  за  стенами  крепости  узнали  уже  после  выхода  рома¬
на  из  печати.
 Дело,  однако,  не  «кончилось  пустяками».  Опираясь  исклю¬
чительно  на  показания  Всеволода  Костомарова,  в  ложности
которых  не  сомневались  и  сами  ‘судьи,  и  на  сфабрикованные
в  стенах  III  отделения  «документы»,  следственная  комиссия
предъявила  Чернышевскому  обвинение  в  противоправительст¬
венной  пропаганде,  в  частности  в  составлении  и  попытке  рас¬
пространения  прокламации  «Барским  крестьянам  от  их  добро¬
желателей  поклон».  После  почти  двухлетнего  заключения  в  сте¬
нах  Алексеевского  равелина  Чернышевский  был  предан  суду
правительствующего  сената,  приговорившему  его  к  лишению
всех  прав  состояния,  каторжным  работам  и  вечному  поселению
в  Сибири.
 Роман  «Что  делать?»  стал  последним  произведением,  по¬
явившимся  в  подцензурной  печати  под  именем  Чернышевского,
стал  его  завещанием.
 Почему  ведущий  публицист  «Современника»,  ученый  по
складу  ума,  обратился  к  художественному  жанру  романа?  Су¬
ществует  несколько  причин,  и  каждая  из  них  одинаково  важна.
 Первая,  лежащая  на  поверхности,  —  невозможность  зани¬
маться  публицистической  деятельностью  в  ее  прежних  формах.
Издание  «Современника»  было  приостановлено  на  восемь  ме¬
сяцев,  в  сущности,  журнал  был  закрыт,  так  как  на  его  возоб¬
новление  надежд  оставалось  мало.  Да  и  в  случае  возобновле¬
ния  журнала  можно  ли  было  предполагать,  что  заключенному
разрешат  сотрудничать  в  нем  в  качестве  публициста,  автора
политических  обзоров  и  экономических  работ?  Ведь  именно  эта
деятельность  была  подлинной  причиной  готовящейся  расправы.
Чернышевский  обратился  к  роману,  ибо  то  была  единственная
реальная  возможность  общения  с  читателем,  продолжения  дея¬
тельности  литератора,  пропагандиста  передовых  идей.
 Нужно  учитывать  и  другую  причину,  не  менее  важную.
 В  1859—1861  годах  в  России  назревала  революционная  си¬
туация.  В.  И.  Ленин  позднее  писал,  что  в  это  время  «даже  са¬
мый  осторожный  и  трезвый  политик  должен  был  бы  признать
революционный  взрыв  вполне  возможным  и  крестьянское  вос¬
 7

стание  —  опасностью  весьма  серьезной»1.  В  момент  работы  над
романом  заключенный  в  крепость  Чернышевский  был  уверен
не  только  в  возможности,  но  и  в  неизбежности  скорого  рево¬
люционного'  взрыва.  Глава  русского  революционно-демократи¬
ческого  движения  не  мог  не  стремиться  в  таких  условиях  к
максимальному  расщиранию  как  сферы,  так  и  аудитории  ре¬
волюционной  пропаганды.  Статьи  на  экономические  и  истори¬
ческие  темы,  политические  обзоры  событий  западноевропейской
жизни  и  даже  литературная  критика  —  все  это  было  адресова¬
но  сравнительно  узкому  кругу  читателей.  Беллетристическое
произведение  во  много  раз  расширяло  этот  круг.  Его  должны
были,  по  расчету  Чернышевского,  прочесть  (и  действительно
прочли)  не  только  постоянные  читатели  «серьезных»  статей,  но
и  все  те,  кто  не  читал  ничего  или  почти  ничего,  кроме  «рома¬
нов».
 Чернышевский  из  стен  крепости  обращается  не  только  к
единомышленникам,  но  и  ко  всей  читательской  массе,  к  «пуб¬
лике»,  к  тем,  кто  еще  не  задумывался  над  вопросом  «Что  де¬
лать?»:  «Ты,  публика,  добра,  очень  добра,  а  потому  ты  нераз¬
борчива  и  недогадлива.  На  тебя  нельзя  положиться,  что  ты  с
первых  страниц  можешь  различить,  будет  ли  содержание  пове¬
сти  стоить  того,  чтобы  прочесть  ее,  у  тебя  плохое  чутье,  оно
нуждается  в  пособии,  а  пособий  этих  два:  или  имя  автора,  или
эффективность  манеры»2.  «Автору  не  до  прикрас,  добрая  публи¬
ка,  потому  что  он  все  думает  о  том,  какой  сумбур  у  тебя  в  го¬
лове,  сколько  лишних,  лишних  страданий  делает  каждому  че¬
ловеку  дикая  путаница  твоих  понятий»  (XI,  11).  Разумеется,
старые  читатели  «Современника»,  друзья  и  единомышленни¬
ки—  тоже  возможный  адресат,  к  которому  обращается  автор,
но  на  этот  раз  не  единственный.  «Добрые  и  сильные,  честные
и  умеющие,  недавно  вы  начали  возникать  между  нами,  но  вас
уже  не  мало,  и  быстро  становится  все  больше.  Если  бы  вы  бы¬
ли  публика,  мне  уже  не  нужно  было  бы  писать;  если  бы  вас
еще  не  было,  мне  еще  не  было  бы  можно  писать.  Но  вы  еще
не  публика,  а  вы  уже  есть  между  публикою,  —  потому  мне  еще
нужно  и  уже  можно  писать»  (XI,  11).
 Обе  названные  причины  определили  проблематику  романа.
 Роман  «Что  делать?»  рассказывает  в  доступных  широкому
читателю  формах  о  таких  проблемах  философии,  этики  и  даже
экономики3,  которые  и  до  этого  были  предметом  исследования
 1  Л  е  н  и  н  В.  И.  Поли.  собр.  соч.,  т.  5,  с.  30.
 2  Чернышевский  Н.  Г.  Поли.  собр.  соч.  в  15-ти  т.  М.,  1947—1950,
т.  XI,  с.  10.  В  дальнейшем  все  произведения  Н.  Г.  Чернышевского  цити¬
руются  по  этому  изданию  с  указанием  в  скобках  тома  (римская  цифра)  и
страницы  (арабская  цифра)  прямо  в  тексте.  Роман  «Что  делать?»  помещен
в  XI  т.  этого  издания.
 3  Филосдфия  рассматривает  общие  законы  развития  природы,  общества
и  человеческого  сознания;  ётика  —  нравственные  проблемы,  общественную
 8

Чернышевского  —  как  публициста.  Он  знакомит  читателя  с  ос¬
новами  материалистической  философии  запрещенного  в  России
Фейербаха  («антропологическим  принципом»)1  и  вытекающими
из  них  принципами  человеческих  взаимоотношений,  принципа¬
ми  морали,  которые  автор  называет  (с  современной  точки  зре¬
ния,  может  быть,  и  не  слишком  удачно)  «разумным  эгоизмом».
Он  подвергает  подробному  рассмотрению  проблему  женской
эмансипации2  и  с  точки  зрения  юридической  —  бесправия  жен¬
щины  перед  лицом  закона,  и  с  точки  зрения  экономической  —
почти  полной  невозможности  самостоятельного  заработка;  он
требует  для  женщины  права  на  труд  и  на  высшее  образование.
Он  даже  включает  своего  рода  «практическое  руководство»  для
тех,  кто  захотел  бы  попытаться  организовать  кооперативное  пред¬
приятие,  рассчитанное  на  улучшение  народного  быта  и  пропа¬
гандирующее  экономическую  выгодность  свободного  труда  —
о  таких  возможностях  Чернышевский  задумывался  ,  давно,  и  в
его  отклике  на  отчет  правления  женского  благотворительного
общества  г.  Одессы  за  1856  год  (см.:  IV,  592—605)  мы  найдем
немало  предложений,  «осуществленных»  позднее  в  мастерской
Веры  Павловны.
 Чернышевский-публицист  настолько  дорожит  возможностью
этой  беседы  с  читателем  по  самым  различным  проблемам;  что
иной  раз  готов  ради  нее  пожертвовать  стройностью  компози¬
ции  романа  и  нарушить  в  какой-то  степени  его  идейно-художе¬
ственное  единство.  В  самом  деле:  что  изменилось  бы  в  романе,
если  бы  Вере  Павловне  не  пришла  мысль  изучать  медицину?
Да  на  последних  страницах  мы  об  этом  просто  забываем.  И
так  ли  уж  нужны  для  романа  —  для  романа!  —  подробные  эко¬
номические  выкладки  о  стоимости  помещения  и  сравнительной
цене  шелковых  и  холщовых  зонтиков,  которыми  пользуются
члены  мастерской-коммуны?
 Не  будем  думать,  что  Чернышевский  вводил  в  роман  все
эти  подробности  по  неумению  или  по  недоразумению.  Вспом¬
ним:  он  был  блестящим  литературным  критиком,  и  именно  он
в  статье  о  ранних  произведениях  Л.  Н.  Толстого  (занимающей
одно  из  первых  мест  во  всей  русской  критике  XIX  века)  гово¬
рил  о  цельности  замысла  и  отсутствии  посторонних  замыслу
подробностей  как  о  важном  требовании  к  истинно  художествен¬
ному  произведению:  «...не  должно  забывать,  что  первый  закон
художественности  —  единство  произведения»  (III,  429).  Но
слишком  дорога  была  ему  возможность  общения.  Заключен¬
ный  Алексеевского  равелина  надеялся  на  лучшее,  но  был  го¬
 мораль;  экономика  —  производственные  отношения  й  общественный  уклад
людей.  (Все  три  слова  греч.  происхождения.)
 1  Подробнее  о  Л.  Фейербахе  и  его  «антропологическом  принципе»  будет
говориться  в  четвертой  главе.
 *  Эмансипация  (фр.)—освобождение  (женщины),  уравнение  в  правах
с  мужчинами.
 9

тов  к  худшему:  к  тому,  что  и  произошло,  к  беззаконной  рас¬
праве.  Мог  ли  упустить  он  возможность  через  голову  цензуры
в  последний,  быть  может,  раз  сказать  читателю  сразу  о  мно¬
гом  и  важном?  И  читателю  особому:  не  только  тем,  кто^  изу¬
чал  работы  Фейербаха  и  был  знаком  с  трудами  английских
экономистов,  кто  следил  за  отделом  «Политика»  и  журналь¬
ными  дискуссиями  о  женской  эмансипации,  но  и  многочислен¬
ным  студентам,  семинаристам,  молодым  чиновникам,  девушкам,
рзущимся  из  душных  стен  родительского  дома  к  свету  и  зна¬
ниям,—  и  даже  тем,  кто  пока  еще  никуда  не  рвётся,  а  только
чувствует  смутное  недовольство.  «Поднимайтесь  из  вашей  тру¬
щобы,  друзья  мои,  поднимайтесь,  это  не  так  трудно,  выходите
на  вольный  белый  свет,  славно  жить  на  нем,  и  путь  легок  и
заманчив,  попробуйте:  развитие,  развитие.  Наблюдайте,  ду¬
майте,  читайте  тех,  которые  говорят  вам  о  чистом  наслажде¬
нии  жизнью,  о  том,  что  человеку  можно  быть  добрым  и  счаст¬
ливым»  (XI,  228).
 Значит  ли  это,  что  роману  «Что  делать?»  недостает  един¬
ства  художественного  замысла  и  воплощения?  Разумеется,  нет.
Та  же  самая  мысль  о  необходимости  глубокой  внутренней  свя¬
зи  между  писателем  и  читателем,  то  же  стремление  высказать
самое  сокровенное  определило  и  единство  замысла  романа,  и
оригинальность  его  структурно-композиционных  форм,  и  дол¬
гую  жизнь  его  героев.  «Что  делать?»,  «Как  жить?»,  «Каким  че¬
ловеку  быть?»  —  задает  Чернышевский  вопросы  и  своим  рома¬
ном  на  них  отвечает.  Ни  актуальность  романа,  ни  значитель¬
ность  и  важность  решаемых  вопросов,  ни  способности  популя¬
ризатора  не  помогли  бы  Чернышевскому,  если  бы  его  роман  не
был  отмечен  печатью  подлинного  таланта.
 И  мы  вправе  спросить  себя:  только  ли  арест  и  заключение
в  крепость  превратили  публициста  и  критика  в  романиста,  ав¬
тора  беллетристических  произведений?  Не  было  ли  в  этом  пре¬
вращении  еще  и  закономерности,  не  зависящей  от  условий  ме¬
ста  и  времени?  Нет  ли  в  самой  публицистике  Чернышевского
чего-то  такого,  что  отличало  бы  его  от  других  публицистов  и
объясняло  столь  неожиданное  и  полное  —  на  много  лет  впе¬
ред—  превращение  автора  «Эстетических  отношений  искусства
к  действительности»  в  писателя-романиста  и  драматурга?
 Откроем  XI  том  Полного  собрания  сочинений  Чернышевско¬
го.  Кроме  романа  «Что  делать?»  —  основного  текста  и  перво¬
начальной  редакции  (т.  е.  черновика,  сохранившегося  в  архи¬
ве  крепости),  мы  найдем  в  нем,  под  рубрикой  «Юношеские
произведения»,  повесть  «Теория  и  практика».  Эта  повесть,  ко¬
нец  которой  утрачен,  да  еще  маленький  отрывок  «Понима¬
ние»—  то  немногое,  что  дошло  до  нас  из  беллетристических
опытов  студента  Николая  Чернышевского.  А  написано  было
немало,  и  кое-что  он  пытался  опубликовать.  Окончательный
текст  «Теории  и  практики»,  составлявший,  по  расчетам  Черны-
 10

шевского,  около  ста  журнальных  страниц,  был  отдан  для  про¬
чтения  профессору  Никитенко1,  и  молодой  автор  очень  рас¬
считывал  на  его  посредничество  при  переговорах  с  редакцией
«Отечественных  записок».  Трудно  сказать,  почему  эти  пере¬
говоры  не  состоялись.  Сам  автор  смотрел  на  свою  работу  над
беллетристикой  очень  серьезно,  дважды  переделывал  повесть,
готовил  ее  к  печати;  дошедшая  до  нас  часть  повести  принад¬
лежит  второй  редакции.  Приехавший  из  далекого  Саратова,
чужой  в  Петербурге,  студент  Чернышевский  не  имел  зна¬
комств  в  кругах,  близких  литературе,  а  сам  обратиться  к  кому-
либо  из  издателей,  видимо,  не  посмел  либо  не  захотел.
 «Теория  и  практика»  —  интересная  вещь,  по-юношески  не¬
зрелая  и  несколько  растянутая,  но,  безусловно,  оригинальная
по  замыслу  и  исполнению;  если  бы  она  была  опубликована  в
1849  году,  она,  возможно,  привлекла  бы  к  молодому  автору
внимание  читателей  и  критики.  История  дочери  небогатого  чи¬
новника,  умной,  развитой  и  благородной  девушки,  которая  вы¬
нуждена  согласиться  на  брак  с  ограниченным  и  пошлым  че¬
ловеком,  чтобы  спасти  семью  от  грозящей  нищеты,—  один  из
распространенных  сюжетов  «натуральной  школы»2  40-х  годов
XIX  века;  впоследствии  для  Чернышевского-писателя  трагичес-.
кая  тема  судьбы  женщины  в  современном  ему  обществе  станет
одной  из  главных.
 Но  не  только  ранние  беллетристические  опыты  ведут  к  ро¬
ману  «Что  делать?»  —  ведет  к  нему  и  образная  система  произ¬
ведений  Чернышевского-публициста.
 Ведь  публицистика,  в  отличие  от  научной  и  деловой  прозы,
родственна  художественной  литературе;  их  сближает  стремле¬
ние  воздействовать  не  только  на  разум,  но  и  на  чувства  чита¬
телей.  Отсюда  тяготение  публицистики  к  художественной  об¬
разности,  общность  средств,  которые  используют  как  публи¬
цист,  так  и  автор  художественных  произведений.  Каждый  пуб¬
лицист  решает  эту  задачу  живого  общения  с  читателем  по-свое¬
му;  но  взаимопроникновение  научно-понятийного  и  художест¬
венно-образного  в  живой  ткани  произведения  —  явление  очень
и  очень  нередкое.  У  Чернышевского  оно  прямо,  что  называется,
бросается  в  глаза.
 «Сидишь,  бывало,  поутру  за  чаем  и  слушаешь  разговор
старших  родственников,  возвратившихся  с  рынка,  и  их  знако-
 1  А.  В.  Никитенко,  профессор  Петербургского  университета,  читал  курс
русской  словесности  (т.  е.  русской  литературы)  и  был,  кроме  того,  извест¬
ным  критиком.  Выступил  в  качестве  редактора  при  подготовке  к  печати
диссертации  Н.  Г.  Чернышевского  «Эстетические  отношения  искусства  к  дей¬
ствительности».
 2  «Натуральная  школа»  заняла  видное  место  в  русской  литературе  40-х
годов  XIX  века.  Так  называли  группу  молодых  писателей-реалистов,  после¬
дователей  Гоголя,  обращавшихся  к  изображению  жизни  социальных  низов
городского  населения,  их  быта,  нравов,  психологии  и  т.  д.
 11

мых,  завернувших  к  ним  отогреться  после  двухчасовых  поис¬
ков  дешевой  провизии  на  рынке.  «Мало  нынче  было  подвезено
дров,  и  приступу  к  ним  нет:  ломят  по  два  рубля  (ассигнация¬
ми)  за  воз».  —  «Вот  то-то  и  есть,  пропустили  вы  прошлую  сре¬
ду:  покупали  по  рублю  за  воз;  а  я  вам  говорил  тогда,  берите,
такого  большого  подвоза  не  будет  после»  (X,  181).
 Что  перед  нами?  Мемуары?  Отрывок  из  повести?  Или,  мо¬
жет  быть,  очерк,  подобный  «физиологическим  очеркам»  40-х  го¬
дов?
 Да  ничего  подобного:  перед  нами  начало  статьи  Чернышев¬
ского  «Безденежье»,  освещающей  сугубо  экономические,  точ¬
нее  сказать,  финансовые  проблемы.
 «Случился  у  нас  в  городе  небольшой  подряд: 	перекрыть
 кровлю  в  присутственных  местах1.  Я  этим  ремеслом  промыш¬
ляю»,—  начинает  свой  рассказ  тихвинский  купеческий  сын  Ба-
дейкин.  Его  письмом,  якобы  присланным  в  редакцию  «Совре¬
менника»,  начинается  статья  «Вредная  добродетель»  —  отклик
Чернышевского  на  так  называемые  «питейные  бунты»,  движе¬
ние  крестьян,  направленное  против  откупной  системы  в  торгов¬
ле  вином,  т.  е.  против  принудительного  спаивания  народа  в  ин¬
тересах  царской  казны.  Такое  движение  началось  в  1858  году
в  Ковенской  губернии  и  обсуждалось  в  печати  как  «ковенское
дело».  Снова  Чернышевский  прибегает  к  намеренной  беллетри¬
зации  да  еще  вводит  подставного  героя  —  повествователя.  Ба-
дейкин  —  человек  из  народа,  который  подходит  к  происшедше¬
му  с  позиций  обычного  здравбго  смысла;  его  простодушие  нуж¬
но  публицисту  именно  для  того,  чтобы  подчеркнуть  нелепость
самой  проблемы.  Бадейкин  не  может  понять  своих  случайных
собеседников,  людей  умных,  образованных  и  даже  прогрессив¬
ных  (взятки  с  него  не  потребовали!),  которые  уверяют  его  в
том,  что  отказ  крестьянского  «мира»  от  потребления  вина  мо¬
жет  расцениваться  как  «беспорядки».  «Какие  же,  —  говорю
я,  —  вы  беспорядки  найдете?  Беспорядки  больше  в  хмелю  де¬
лаются».  Не  может  он  принять  и  другого  довода  собеседников:
государству  будет  ущерб.  «Какое  же  тут  может  быть  обедне¬
ние  государству,  когда  народ  в  уезде  или  в  целой  губернии  пе¬
рестает  пить  вино,  от  которого  разоряется?  Разве  от  бедности
мужиков  казна  может  богатеть?  Умный  помещик  в  наших  гу¬
берниях  ни  за  какие  деньги  не  соглашался,  чтобы  у  него  в  се¬
ле  кабак  поставили»  (V,  571—573).  Возникает  живой,  вырази¬
тельный  образ-характер:  мастеровой  человек,  разумный  и  прак¬
тичный,  но  не  разбирающийся  в  «сложных  материях»,  просит
газету  разъяснить  ему  то,  что  не  смогли  разъяснить  ученые  со¬
беседники,—  и  уже  после  этого,  примерно  с  середины  статьи,
Чернышевский  сам  берет  слово  и  отвечает  герою.
 1  Присутственные  места  —  государственные  учреждения,  канцелярии!,
в  которых  служили  («присутствовали»)  чиновники.
 12

«Безденежье»  и  «Вредная  добродетель»  —  не  исключение.
К  таким  приемам  Чернышевский-публицист  обращается  неодно¬
кратно.  Экономическая  статья  «Труден  ли  выкуп  земли?»  вклю¬
чает  развернутую  новеллу-аллегорию  о  двух  братьях  —  Терен¬
тии  и  Захаре  (V,  544),  а  «Заметки  о  журналах»  в  июльском
номере  «Современника»  за  1858  год  открываются  сценой  у  мо¬
гилы  Белинского  (III,  676).  Все  это  сближает  публицистику
Чернышевского  с  художественным  повествованием.
 Среди  работ  Чернышевского  мы  встречаемся  с  такими,  ко¬
торые  мы  сейчас  бы  назвали  очерком-портретом.  Широко  рас¬
пространенный  в  наши  дни,  в  середине  XIX  века  этот  жанр  был
неизвестен  (мы  не  имеем  в  виду  портретов  сатирических).  Так,
в  разделе  «Библиография»  (Современник,  1857,  №  8)  есть  за¬
метка  по  поводу  выхода  книги  «Очерк  русского  вексельного
права.  Чтения  Д.  И.  Мейера  в  императорском  Казанском  уни¬
верситете,  изданные  по  запискам  слушателей»  (IV,  670).  За¬
метка  не  является  ни  рецензией,  ни  даже  откликом  на  книгу:
Чернышевского  привлекает  личность  автора  книги,  казанского
профессора  Д.  И.  Мейера,  в  котором  Чернышевский  видит  од¬
ного  из  подлинных  героев  повседневной  жизни.
 Еще  более  характерна  статья  «В  оправдание  памяти  чест¬
ного  человека»,  написанная  в  конце  1860  года,  но  не  пропу¬
щенная  цензурой  и  при  жизни  Чернышевского  не  публиковав¬
шаяся.  В  ней  речь  идет  о  трагической  гибели  корнета  Десято-
ва,  ложно  обвиненного  в  воровстве  и  покончившего  самоубий¬
ством.  В  статье  воссоздается  образ  юноши,  только  вступившего
в  жизнь,  доброго,  искреннего,  открытого,  —  и  трагически  гиб¬
нущего  в  результате  ложных  понятий  об  офицерской  чести.
Включая  в  статью  подлинные  документы  —  дневник  Десятова
и  его  предсмертные  письма,  Чернышевский  сопровождает  их
развернутым  психологическим  комментарием:
 «Десятое  застрелился  не  в  минуту  порьща,  когда  человек
от  сильного  душевного  потрясения  теряет  сознание  своего  по¬
ступка,  когда,  обезумев  от  боли,  ищет  исхода,  бьется  головой
об  стену,  хватает  что  попало  под  руку,  и  если  то  пистолет,  пу¬
скает  в  себя  пулю;  убьет  ли  его  эта  пуля,  или  не  убьет,  он
в  ту  пору  не  думает  о  том;  он  ни  о  чем  не  думает,  ничего  не
хочет:  ни  жить,  ни  умереть,  он  ищет  исхода;  прошел  кризис,
и  если  остался  жив  —  живет  и  благодарит  судьбу,  как  благо¬
дарит  вставший  от  смертельной  болезни.  Не  так  застрелился
Десятое.  Он  застрелился  обдуманно:  за  полтора  суток  решился
умереть  —  и  умер.  Промахнись  первая  пуля,  он  бы  верно  вса¬
дил  в  себя  другую,  третью.  Что  же  вызвало  такую  решимость?
 Положение  Десятова  было  безвыходно»  (VII,  412).
 Впоследствии,  в  художественных  произведениях,  написан¬
ных  в  крепости  (романе  «Что  делать?»,  повести  «Алферьев»,
романе  «Повести  в  повести»),  мы  встретимся  у  Чернышевского
с  целыми  главами,  выделенными  композиционно  и  представ¬
 13

ляющими  не  что  иное,  как  портретную  зарисовку  героя,  в  ко¬
торой  сцены  из  жизни  героя,  его  поступки  в  конкретных  об¬
стоятельствах  служат  целям  авторской  характеристики  персо¬
нажа.  В.  этом  отношении  стиль  и  композиционное  построение
статьи-очерка  о  Мейере  непосредственно  предваряют  такие  стра¬
ницы  «Что  делать?»,  как  рассказ  о  прошлом  Лопухова  и  Кир¬
санова  и  глава  «Особенный  человек»;  установка  на  психоло¬
гизм,  столь  явно  проявившаяся  во  второй  из  названных  статей,
заставляет  нас  вспомнить  сибирскую  беллетристику  Чернышев¬
ского  (знаменитый  роман  «Пролог»  и  менее  известную  повесть
«История  одной  девушки»).
 Но  дело  не  только  в  элементах  стиля  в  узком  смысле  этого
слова.  Еще  более  статьи  интересны  тем,  что  в  них  уже  прояв¬
ляются  важнейшие  черты  творческого  метода  писателя.
 Обе  статьи  объединяет  одна  авторская  установка:  Черны¬
шевский  пишет  о  людях  не  прославленных,  не  исключительных,
не  о  героях  в  обычном  значении  этого  слова  —  и  даже  не  о  лю¬
дях,  близких  ему  по  революционным  взглядам:  он  пишет  прос¬
то  о  людях  —  честных,  хороших  и  добрых,  способных  забывать
о  себе  ради  другого  и  сохранять  мужество  и  чувство  собствен¬
ного  достоинства  перед  лицом  смерти.
 «Что  прибавить  к  этнм  бумагам,  так  неподдельно  рисующим
мужественную,  простую,  чистую  душу  несчастного  молодого
■человека?»  (VII,  417).
 «И  скажите,  что  за  странность,  что  мы  не  боимся  хвалить
по  достоинству  только  тех  добрых,  которых  уже  скрыла  моги¬
ла?  Отчего  мы  так  мало  и  так  робко  говорим  о  достоинствах
живы^?»  (IV,  672).
 Так,  уже  в  публицистике  Чернышевского  появляется  тен¬
денция  к  изображению  положительного  героя,  которая  затем
получит  яркое  выражение  во  всем  его  творчестве.  Здесь  же  на¬
мечается  критерий  «положительности»  —  не  политический,  как
это  следовало  бы,  казалось,  ожидать,  а  моральный,  нравствен¬
ный.  Здесь  же  определяется  и  метод  изображения  положитель¬
ного  как  исключительного  в  будничном.  Так  будет  и  в  «Что  де¬
лать?»:
 «Я  хотел  изобразить  обыкновенных  порядочных  людей  но¬
вого  поколения,  людей,  которых  я  встречаю  целые  сотни.  Я
взял  троих  таких  людей:  Веру  Павловну,  Лопухова,  Кирсано¬
ва.  Такими  обыкновенными  людьми  я  их  считаю,  сами  они  счи¬
тают  себя,  считают  их  все  знакомые,  то  есть  такие  же  люди,
как  они.  Где  я  говорил  о  них  не  в  таком  духе?  Что  я  расска¬
зывал  о  них  не  такого?  Я  изображал  их  с  любовью  и  уважени¬
ем,  потому  что  каждый  порядочный  человек  стоит  любви  и
уважения»  (XI,  227).
 Каждый  порядочный  человек  стоит  любви  и  уважения  —
это  мысль,  которая  пройдет  затем  красной  нитью  через  все  про¬
изведения  Чернышевского,
 14

Но  жанровые  сценки  в  публицистических  статьях  и  созда¬
ние  очерка-портрета  —  это  еще  не  весь  арсенал-  художествен¬
ных  средств,  выработанных  Чернышевским  в  журнальных  бо¬
ях.  Следует  учесть  еще  и  широкое  использование  диалога.
 Диалог  в  публицистике  Чернышевского  —  один  из  приемов
полемики.  Но  поскольку  диалог  —  это  спор  автора  с  кем-то,  и
участвуют  в  нем,  как  минимум,  двое,  он  тесно  связан  с  таким
явлением,  как  персонификация1  идеологического  противника.
 Вот  перед  нами  известная  критическая  статья  Чернышев¬
ского  «Русский  человек  на  гепбег-уоиз»,  анализирующая  по¬
весть  Тургенева  «Ася».  Группа  читателей-либералов  судит  ге¬
роиню  повести  с  точки  зрения  «морали»  общества  и  «здравого
смысла»  мещанина.
 Чернышевский  дает  слово  «рассудительным  людям»  (V,
161),  создает  обобщенный  образ  читателя-рутинера2  («сотни
голосов  закричат»).  Однако  процесс  персонификации  против¬
ника  идет  значительно  дальше:  место  отдельных  реплик  спо¬
рящих  занимают  развернутые  монологи,  «лепящие»  образ,  при¬
дающие  ему  индивидуализированные  черты:
 «Помилуйте,  как  эр  можно,  ведь  это  безумие!  Назначить
гепбег-уоиз  молодому  человеку!  Ведь  она  губит  себя,  губит
совершенно  бесполезно!  Ведь  из  этого  ничего  не  может  выйти,
решительно  ничего,  кроме  того,  что  она  потеряет  свою  репута¬
цию.  Можно  ли  так  безумно  рисковать  собою»  (V,  161).
 Это  одна  интонация  —  «как  бы  чего  не  вышло»,  один  чело¬
век—  растерянный,  панически  боящийся  общественного  мне¬
ния.  А  вот  и  другой:  «охранитель»,  воинствующий  защитник
норм  существующей  морали,  и  интонация  совсем  другая  —  так
и  представляются  поджатые  губы  и  ханжески-назидательный
тон:
 «...Нечего  сказать,  одолжила,  милая  сестрица!  Я  не  спорю,
все  это  очень  хорошо  на  словах,  —  и  благородные  стремления,
и  самопожертвования,  и  бог  знает  какие  прекрасные  вещи,  но
я  скажу  одно:  я  бы  не  желал  быть  братом  Аси.  Скажу  более,
если  бы  я  был  на  месте  ее  брата,  —  я  запер  бы  ее  на  полгода
в  ее  комнате.  Для  ее  собственной  пользы  надобно  ее  запереть.
Она,  видите  ли,  изволит  увлекаться  высокими  чувствами;  но
каково  расхлебывать  другим  то,  что  она  изволила  наварить?»
(V,  161).
 А  ниже,  уже  в  авторской  речи,  явственно  слышится  интона¬
ция  самого  незадачливого  «Ромео»,  который  оправдывается,
 1  Персонификация  (от  лат.  «регзопа»  —  лицо,  особа)  —  указание  на  оп¬
ределенную  личность,  на  конкретную  человеческую.  индивидуальность,  под¬
разумевавшуюся  автором.  Здесь: 	индивидуальна^ 	характеристика 	типич¬
 ного  представителя  известной  политической  партии,  идейного  течения.
 2  Рутинёр  (фр.)  —  человек  косный,  боящийся  перемен,  враждебно  встре¬
чающий  все  новое.
 15

обвиняя:  «Чем  он  виноват?  разве  он  подал  повод  действовать
безрассудно?  -разве  он  подстрекал  ее  к  поступку,  которого
нельзя  одобрить?.,  меня,  ни  в  чем  не  виноватого,  запутают  в
неприятное  дело,  да  еще  пристают  ко  мне,  чтобы  я  радовался
беде,  в  которую  меня  втянули?»
 Перед  нами,  таким  образом,  не  обобщенно-безликий  про¬
тивник,  с  которым  ведется  спор,  а  группа  персонажей  —  про¬
тивников,  в  каждом  из  которых  явственно  проступают  черты
речевой  индивидуализации.  Такая  персонификация  противника
тоже  ведет  к  роману  «Что  делать?»:  к  главам  с  участием  «про¬
ницательного  читателя».  Да  ведь  и  сам  образ  проницательного
читателя  появился  значительно  раньше  романа,  в  публицисти¬
ческих  статьях  «Экономическая  деятельность  и  законодатель¬
ство»  и  «Чичерин  как  публицист».
 Нет,  в  том,  что  Чернышевский  обратился  в  стенах  равелина
к  художественной  прозе,  не  было  случайности.  Трудно  судить,
как  сложились  бы  обстоятельства,  если  бы  правительство  и
дальше  позволило  «крамольному»  публицисту  превращать
«Современник»  в  трибуну  русской  революционной  мысли.  Чер¬
нышевский  служил  народу,  служил  делу  русской  революции,
и  если  бы  революционная  ситуация  1859—1861  годов  разре¬
шилась  революционным  взрывом,  —  он  не  остался  бы  в  сторо¬
не,  более  того:  скорее  всего,  именно  он  стал  бы  во  главе  дви¬
жения.  И  тогда,  вероятно,  не  было  бы  Чернышевского-романи-
ста...  однако  получилось  иначе.  Обстоятельства,  от  него  не  за¬
висящие,  заставили  Чернышевского  вновь  обратиться  к  юно¬
шеским  планам,  «проявили»  всегда  существовавшую,  находив¬
шую  выражение  в  самих  формах  публицистики  тягу  к  художе¬
ственному  творчеству.  Обстоятельства  породили  писателя.  Но
для  того  чтобы  увлечь  за  собой  читателя,  мало  обстоятельств,
для  этого  нужен  талант.
 В  таланте  художника  Чернышевскому  отказывали  многие.
Одни  более  аргументированно,  даже  ссылаясь  при  этом  на
слова  самого  Николая  Гавриловича,  человека  в  высшей  степе¬
ни  скромного  и  самокритичного1.  Другие  безапелляционно,  не
утруждая  себя  доказательствами  своей  правоты.  Те  и  другие
противники  Чернышевского-художника  сходились  в  одном:  ро¬
ман  «Что  делать?»  —  произведение  чисто  публицистическое,
пропагандистское,  сохраняющее  лишь  социально-политическое
 1  В  письме  сыновьям  из  Вилюйска  в  1877  году  Чернышевский  писал:
«Вам  известно,  я  надеюсь,  что  собственно  как  писатель,  стилист  я  —  пи¬
сатель  до  крайности  плохой.  Из  сотни  плохих  писателей  разве  один  так
плох,  как  я.  Достоинство  моей  литературной  жизни  —  совсем  иное;  оно  в
том,  что  я  сильный  мыслитель»  (XV,  20).  Впрочем,  как  мы  убедимся  впо¬
следствии,  подобная  самокритичность,  даже  самоуничижение  Чернышевско¬
го  —  где  бы  оно  ни  проявлялось  —  в  романе,  публицистической  статье  или
в  письме  —  проникнуто  иронической  интонацией,  напрашивается  на  возра¬
жение  понимающего  читателя.
 16

и  нравственное  значение,  но  в  художественном  отношении  —
беспомощное,  обреченное  на  забвение...
 По  свидетельству  М.  Эссен,  Владимир  Ильич  вспоминал,
что  «роман  «Что  делать?»  перечитал  за  одно  лето  раз  пять,  на¬
ходя  каждый  раз  в  этом  произведении  все  новые  волнующие
мысли».  И  добавлял:  «Вот  это  настоящая  литература,  которая
учит,  ведет,  вдохновляет»1.
 В  воспоминаниях  Н.  Валентинова  о  В.  И.  Ленине  сохранил¬
ся  другой  эпизод,  подтверждающий  высокую  оценку  Черны-
шевского-художника.  Как-то  раз  при  Ленине  зашел  разговор  о
литературе,  и  В.  В.  Боровский,  известный  критик-марксист,  за¬
говорил  о  писателях  и  произведениях,  когда-то  пользовавшихся
известностью,  а  потом  основательно  забытых.  Участвовавший  в
беседе  Н.  Валентинов2  в  качестве  примера  такого  произведе¬
ния  назвал  «Что  делать?»  Чернышевского  и  добавил:  «Диву
даешься...  как  люди  могли  увлекаться  и  восхищаться  подоб¬
ной  вещью?  Трудно  представить  себе  что-либо  более  бездарное,
примитивное  и  в  то  же  самое  время  претенциозное...»3.
 Реплика  Валентинова  вызвала  гневную  отповедь  Ленина:
 «—  Отдаете  ли  вы  себе  отчет,  что  говорите?..  Как  в  голову
может  прийти  чудовищная,  нелепая  мысль  назвать  примитив¬
ным,  бездарным  произведение  Чернышевского?..  Я  заявляю:
недопустимо  называть  примитивным  и  бездарным  «Что  делать?».
Под  его  влиянием  сотни  людей  делались  революционерами.
Могло  ли  это  быть,  если  бы  Чернышевский  писал  бездарно  и
примитивно?  Он,  например,  увлек  моего  брата,  он  увлек  и  ме¬
ня.  Он  меня  всего  глубоко  перепахал.  Когда  вы  читали  «Что
делать?»?  Его  бесполезно  читать,  если  молоко  на  губах  не
обсохло.  Роман  Чернышевского  слишком  сложен,  полон  мыс¬
лей,  чтобы  его  понять  и  оценить  в  раннем  возрасте.  Я  сам  про¬
бовал  его  читать,  кажется,  в  14  лет.  Это  было  никуда  негод¬
ное,  поверхностное  чтение.  А  вот  после  казни  брата,  зная,  что
роман  Чернышевского  был  одним  из  самых  любимых  его  про¬
изведений,  я  взялся  уже  за  настоящее  чтение  и  просидел  над
ним  не  несколько  дней,  а  недель.  Только  тогда  я  понял  глуби¬
ну.  Это  вещь,  которая  дает  заряд  на  всю  жизнь.  Такого  влия¬
ния  бездарные  произведения  не  имеют»4.
 Прав,  трижды  прав  Ленин.  Бездарный  писатель  не  может
написать  книгу,  которая  потрясала  сердца  и  давала  заряд  на
всю  жизнь.  Для  этого  мало  быть  революционером,  для  этого
надо  быть  художником.  Чернышевский  им  был.
 1  Л  е  н  и  н  В.  И.  О  литературе  и  искусстве,  с.  646.
 2  Валентинов  (Н.  В.  Вольский)  —  член  РСДРП,  до  конца  1904  года
примыкавший  к  большевикам;  впоследствии  меньшевик.  Его  воспоминания
относятся  к  январю  1904  года.
 3  Ленин  В.  И.  О  литературе  и  искусстве,  с.  647.
 4  Там  же,  с.  647—648.
 2  Заказ  6609
 17

Пройдем  же  по  страницам  романа,  написанного  в  Алексе-
евском  равелине,  войдем  в  его  мир,  познакомимся  с  теми,  кто
населяет  его  страницы.  Именно  о  них  —  о  героях  крамольного
романа  —  написана  эта  книга.
 ГЛАВА  2
 ЛИТЕРАТУРА  ИЩЕТ  ГЕРОЯ
 Г  ]  ервая  глава  романа  «Что  делать?»  переносит
 |Ц|  нас  в  многоэтажный  дом  на  Гороховой,  между  Са-
 [у  ^  новой  и  Семеновским  мостом  —  большой  дом  с  двумя
воротами  и  четырьмя  подъездами  по  улице,  с  тремя
дворами  в  глубину.  «Кто  теперь  живет  на  самой  грязной  из
бесчисленных  черных  лестниц  первого  двора,  в  4-м  этаже,  в
квартире  направо,  я  не  знаю;  а  в  1852  году  жил  тут  управляю¬
щий  домом,  Павел  Константинович  Розальский,  плотный,  тоже
видный  мужчина,  с  женою  Марьей  Алексеевною,  худощавою,
крепкою,  высокого  роста  дамою,  с  дочерью,  взрослою  деви¬
цею—  она-то  и  есть  Вера  Павловна  —  и  с  9-летним  сыном  Фе¬
дею»  (XI,  12).
 Читатель  шестидесятых  годов  XIX  века  был  хорошо  знаком
с  обитателями  этих  бесчисленных  в  Петербурге  многоэтажных
доходных  домов,  с  черными  лестницами,  проходными  дворами,
мелкими  каморками  под  самой  крышей,  где  ютились  мелкие
чиновники,  тесными  и  темными  квартирами  верхних  этажей.
Такой  Петербург  открыл  в  литературе  Н.  В.  Гоголь:  бедный
Акакий  Акакиевич  торопился  в  департамент  по  его  темным
улицам,  дрожа  от  холода  в  ветхой  шинели  («Шинель»);  вос¬
торженный  и  наивный  художник  Пискарев  взбирался  по  кру¬
той  лестнице  на  четвертый  этаж,  преследуя  неизвестную  кра¬
савицу,  —  увы,  она  оказалась  обыкновенной  проституткой
(«Невский  проспект»);  титулярный  советник  Поприщин  мёчтал
о  генеральской  дочке  в  одной  из  его  бесчисленных  квартир
(«Записки  сумасшедшего»).  Вслед  за  Гоголем  вели  читателя
по  улицам,  площадям,  задним  дворам  и  черным  лестницам
этого  неведомого  ему  ранее  Петербурга  писатели  «натураль¬
ной  школы»:  Я.  Бутков,  В.  Соллогуб,  Д.  Григорович,  В.  Даль,
йолодой  Н.  А.  Некрасов.  Талантливый  прозаик  Я.  Бутков,
безвременно  умерший,  в  предисловии  к  своему  сборнику  «Пе¬
тербургские  вершины»  так  объясняет  смысл  этого  названия
сборника:  Петербург,  когда-то  застроенный  одноэтажными
«мелкими  домишками»,  «вдруг  кинулся  многими  этажами  в
свободное,  подоблачное  пространство,  и  все  это  пространство,
охваченное  душными  или  холодными  клетками  под  человечес¬
 18

ким  названием  комнат,  перегороженное  на  бесчисленные  за¬
коулки  Под  немецким  названием  квартир  и  российским  —  хва-
тер...  битком  набиты  разным  народом,  составляющим  особое
петербургское  человечество,  говорящее  особым  петербургским
наречием»1.  Здесь,  на  «петербургских  вершинах»,  в  квартирах
и  каморках  четвертого-пятого  этажа,  дрожат  над  каждой  ко¬
пейкой  и  радуются,  как  счастью,  сытному  обеду,  «начинающе¬
муся  горячим  супом  и  оканчивающемуся  холодным  киселем»2.
 Молодой  Некрасов,  начинавший  свой  путь  в  литературу  как
прозаик  и  драматург  «натуральной  школы»,  ведет  героя  своего
первого  романа  Тихона  Тростникова  в  «петербургские  углы»:
подвальные  помещения  задних  дворов,  где  ютятся  полунищие
обитатели  города:  спившиеся  ремесленники,  лакеи,  люди  без
определенной  профессии.  А  наверху,  на  последних  этажах,  на¬
ходят  пристанище  другие  его  герои:  небогатые  чиновники  («Ма¬
кар  Осипович  Случайный»),  молодые  люди,  ищущие  чинов¬
ничьей  карьеры  («Повесть  о  бедном  Климе»).
 Здесь,  в  битком  набитых  доходных  домах  Петербурга,  чи¬
татель  встречается  с  героями  произведений  молодого  Ф.  М.  До¬
стоевского,  начинавшего  тоже  как  писатель  «натуральной  шко¬
лы».  В  кухне  за  перегородкой  ютится,  страдает,  любит,  пишет
свои  письма  пожилой  одинокий  чиновник,  горемычный  Макар
Девушкин  («Бедные  люди»).  Титулярный  советник  Голядкин
(«Двойник»),  просыпаясь,  оглядывает  зелено-грязноватые,  за¬
коптелые,  пыльные  стены  маленькой  комнатки  и  убеждается,
«что  он  находится  не  в  тридесятом  царстве  каком-нибудь,  а
в  городе  Петербурге,  в  столице,  в  Шестилавочной  улице,  в
четвертом  этаже  одного  весьма  большого,  капитального  дома,
в  собственной  квартире  своей»3.  «Под  одной  кровлей,  в  одной
квартире,  в  одном  четвертом  этаже»4  живет  Вхместе  со  своим
приятелем  и  сослуживцем  скромный  молодой  чиновник  Вася
Шумков  —  бедный  Вася,  который  сошел  с  ума  от  страха  перед
своим  высоким  чиновным  начальством,  когда  увидел,  что  не
успевает  в  срок  сделать  порученную  работу  («Слабое  серд¬
це»).
 «Петербургские  вершины»,  задние  дворы,  грязные  лестни¬
цы,  залитые  помоями  и  пропахшие  кухонным  чадом...  Здесь
обитает  герой  «натуральной  школы»  —  «маленький  человек»,
забитый,  запуганный,  ограниченный  в  своих  стремлениях.
Чаще  всего  это  мелкий  чиновник,  не  поднявшийся  в  своей
«карьере»  выше  титулярного  советника.
 Почему  в  литературе  30-х  и  особенно  40-х  годов  такое  за¬
 1  Б  утков  Я-  П.  Повести  и  рассказы.  М.,  1967,  с.  29.
 2  Там  же,  с.  35.
 3  Достоевский  Ф.  М.  Собр.  соч.  в  10-ти  т.  М.,  1956,  т.  1,  с.  209—
 210.
 4  Там  же,  с.  517.
 2*
 19

метное  место  заняли  эти  смешные  и  печальные,  такие  неинте¬
ресные  на  первый  взгляд  герои?
 Их  привел  в  литературу  процесс  становления  нового,  реа¬
листического  искусства.  Романтический  герой  был  герой  не¬
обычный,  с  судьбой  исключительной  и  непохожей  на  другие.
Изгнанник  Алеко,  ищущий  приюта  в  цыганском  таборе,  или
юноша-горец,  заточенный  в  монастыре...  Моряк,  отважно  всту¬
пающий  в  поединок  с  бушующим  океаном  («Фрегат  «Надежда»
 А. 	Марлинского)1  и  Незнакомец,  таинственное  происхождение
которого  является  причиной  его  печальной  участи  («Последний
новик»  Лажечникова)2.  Даже  персонажи  многих  реалистичес¬
ких  произведений  30-х  годов  сохранили  эту  исключительность
судьбы  и  характера.  Вспомним  героев  Пушкина:  благородного
разбойника  Владимира  Дубровского,  мрачного  Сильвио  («Вы¬
стрел»),  одержимого  одной  навязчивой  мыслью  о  фантасти¬
ческом  картежном  выигрыше  Германна  («Пиковая  дама»).
Вспомним  и  лермонтовского  Печорина,  который  и  привлекает,
и  отталкивает  одновременно  и  которого  даже  сегодня  мы  не
можем  разгадать  до  конца.
 Но  развитие  реалистического  искусства,  которое  привело
в  40-е  годы  к  формированию  «натуральной  школы»,  определи¬
ло  и  новое  отношение  к  выбору  героя:  им  должен  был  стать
человек  обыденный,  ничем  не  знаменитый,  живущий  такой  же
жизнью,  как  многие  и  многие  другие.  Человек,  на  которого  да¬
вит  сверху  мощная  машина  социальных  отношений,  ломает  его
личность,  превращает  его  в  безликое,  безмолвно  страдающее
существо.  Таким  героем  и  стал  «маленький  человек»  —  обита¬
тель  «петербургских  углов»  и  «петербургских  вершин».  Кроме
«маленького  человека»  реалистическая  литература  40-х  годов
знала  еще  одного  героя:  героя  думающего,  рефлектирующе¬
го3—  дворянина  и  помещика,  имеющего  независимое  состояние.
У  него  нет  необходимости  служить  ради  куска  хлеба  и  нет  же¬
лания  делать  это  ради  карьеры.  Он  свободен  и  независим,  но
что  делать  ему  с  этой  свободой  и  независимостью?  Путешество¬
вать?  Заниматься  наукой  или  искусством?  Искать  забвения  в
любви?..  Он  не  способен  на  глубокое  чувство.  В  глазах  окру¬
жающих  он  —  либо  вольнодумец  и  «фармазон»,  либо  просто
нелепый  чудак,  не  заслуживающий  внимания.  Его  «родослов¬
ная»  идет  от  Онегина  и  Печорина,  и,  как  Онегин  и  Печорин,
 1  А.  Марлйнский  —  псевдоним  писателя-романтика  А.  А.  Бестужева,
участника  восстания  декабристов.  Повести  Марлинского  в  30-е  годы  XIX
века  пользовались  большой  известностью.
 2  И.  И.  Лажёчников  —  популярный  писатель  первой  половины  XIX  века,
автор  исторических  романов,  самый  известный  из  которых  —  «Ледяной
дом».  В  романе  «Последний  новик»  действие  происходит  в  эпоху  Пегра  I.
 3  Рефлёксия  (от  лат.)  —самосознание,  самоанализ.  Рефлектирующий  ге¬
рой  —  человек,  постоянно  занимающийся  самоанализом,  дающий  себе  отчет
во  всех  своих  поступках  и  движениях  мысли.
 20

он  тщетно  пытается  найти  выход,  мучается,  страдает  и  созна¬
ет,  что  находится  в  тупике,  откуда  выхода  нет.  Умный,  обра¬
зованный,  благородный  Владимир  Бельтов,  герой  романа
 А. 	И.  Герцена  «Кто  виноват?»,  тщетно  старается  найти  свое
место  в  России  и  навсегда  покидает  родину.  Герой  рассказа
И.  С.  Тургенева  «Гамлет  Щигровского  уезда»  («Записки  охот¬
ника»),  тоже  окончивший  в  свое  время  Московский  универси¬
тет,  теперь  —  совершенно  опустившийся,  доведенный  до  отчая¬
ния  человек.  «Я  узнал  ядовитые  восторги  холодного  отчаяния;
я  испытал,  как  сладко,  в  течение  целого  утра,  не  торопясь  и
лежа  в  своей  постели,  проклинать  день  и  час  своего  рожде¬
ния,—  я  не  мог  смириться  разом.  Да  и  в  самом  деле,  вы  посу¬
дите:  безденежье  меня  приковывало  к  ненавистной  мне  дерев¬
не,  ни  служба,  ни  литература  —  ничто  ко  мне  не  пристало;
помещиков  я  чуждался,  книги  мне  опротивели...»1.
 «Дневник  лишнего  человека»  —  так  назвал  Иван  Сергеевич
Тургенев  одну  из  своих  повестей.  Применительно  к  герою  реа¬
листических  произведений  30-х  —  начала  50-х  годов  это  соче¬
тание  употребляется  как  литературоведческий  термин:  «лиш¬
ний  человек»,  «лишние  люди».
 Итак,  «маленький  человек»  и  «лишний  человек»  —  вот  ос¬
новные  герои  русской  реалистической  литературы  40-х  годов,
на  том  этапе  ее  становления,  который  принято  называть  «нату¬
ральной  школой».  Эти  герои  в  своем  поведении  прямо  подчи¬
няются  обстоятельствам,  их  характеры  и  судьбы  непосредст¬
венно  формирует  жизненная  среда,  и  они  бессильны  что-либо
изменить  в  окружающем  мире.
 Прошло  несколько  лет.  Русский  реализм  не  остановился  в
своем  развитии:  шли  поиски  новых  путей  раскрытия  действи¬
тельности.  Сама  жизнь  толкала  писателя-реалиста  к  иному  ге¬
рою,  нащупывался  новый  подход  к  проблеме  отношения  лич¬
ности  и  среды.  Надвигались  60-е  годы,  эпоха  общественного
подъема.
 «Лишний  человек»  Рудин  в  первом,  журнальном  варианте
одноименного  тургеневского  романа  был  еще  очень  похож  на
своих  ближайших  предшественников:  его  пылкие  речи,  его
громкие  фразы  оказывались  совершенно  оторванными  от  жиз¬
ни.  Но  Тургенев  продолжал  работу  над  романом  —  и  в  отдель¬
ном  издании  1860  года  мы  видим  Рудина  погибающим  на  па¬
рижских  баррикадах.  Он  не  перестал  быть  «лишним  челове¬
ком»,  но  сама  эмоциональная  окраска  образа  изменилась.
 Герой  другого  тургеневского  романа  Лаврецкий  («Дворян¬
ское  гнездо»)  на  последних  страницах  думает  об  одинокой  ста¬
рости,  о  бесполезно  прожитой  жизни.  Но  оживает  старое  «дво¬
рянское  гнездо»  —  дом  Калитиных,  в  саду  звенят  молодые  го¬
 1  Тургенев  И.  С.  Поли.  собр.  соч.  и  писем  в  28-ми  т.  Соч.  в  15  ги
т.  М.—Л.,  1963,  т.  4,  с.  295.
 21

лоса,  и  в  думах  Лаврецкого  нет  отчаяния.  «...Сожалеть  ему
было  о  чем,  стыдиться  —  нечего.  «Играйте,  веселитесь,  растите,
молодые  силы,  —  думал  он,  и  не  было  горечи  в  его  думах,—
жизнь  у  вас  впереди,  и  вам  легче  будет  жить:  вам  не  придется,
как  нам,  отыскивать  свою  дорогу,  бороться,  падать  и  вставать
среди  мрака...»1.  Да  и  так  ли  уж  бесполезна  жизнь  Лаврецко¬
го?  Ведь  ©н,  говорит  Тургенев,  «сделался  действительно  хоро¬
шим  хозяином,  действительно  выучился  пахать  землю  и  тру¬
дился  не  для  одного  себя;  он,  насколько  мог,  обеспечил  и  уп¬
рочил  быт  своих  крестьян»2.
 Писатели  ищут  героя,  умеющего  противостоять  тлетворному
влиянию  среды  и  обстоятельств  и  в  то  же  время  не  уходящего
от  них  в  мир  иллюзий,  мечтаний,  фантастических  случайностей,
как  романтический  герой.  Реалистическая  литература  в  самой
обыденной  жизни  хотела  увидеть  человека  энергичного  и  силь¬
ного,  способного  на  сильное  чувство  и  решительное  действие,
человека,  которого  не  может  сломить  «проза  жизни».
 Не  найдя  поначалу  такого  человека  в  русской  действитель¬
ности,  писатели  ищут  его,  так  сказать,  «на  стороне».  Гончаров
пытался  противопоставить  русскому  помещику  Обломову  ново¬
го  героя  Штольца,  полурусского-полунемца.  Попытка  оказа¬
лась  неудачной,  героя  времени  из  Штольца  не  получилось,  со¬
временная  Гончарову  критика  почти  единодушно  отмечала  схе¬
матизм  и  надуманность  этого  образа.  Тургенев  делает  своего
Инсарова  болгарином,  патриотом  своей  страны,  а  потому  —
человеком,  чуждым  русской  жизни.
 Между  тем  в  русской  действительности  60-х  годов  уже  по¬
явились  «русские  Инсаровы»  —  демократы-разночинцы.
 Кто  такие  разночинцы?  Слово  это  для  различных  историчес¬
ких  периодов  имело  разное  значение.  В  России  XVIII  —  начала
XIX  века  разночинцами  называли  тех  лиц  недворянского  про¬
исхождения,  которые  не  принадлежали  к  так  называемым  «по¬
датным  сословиям»,  т.  е.  не  были  крестьянами,  городскими  ре¬
месленниками7  или  купцами.  Разночинцем  мог  быть  сын  свя¬
щенника  или  дьячка  (если  он  не  становился  служителем  церк¬
ви,  как  его  отец);  сын  учителя,  лекаря,  художника;  сын  быв¬
шего  матроса  или  солдата,  родившийся  после  того,  как  его
отец  вышел  в  отставку;  сын  канцелярского  чиновника.  Раз¬
ночинцы,  в  отличие  от  детей  крестьян,  купцов  или  ремеслен¬
ников,  имели  право  поступать  на  государственную  службу,  т.  е.
становиться  чиновниками.  Но  гораздо  важнее  то,  что  им  еще  с
XVIII  века  был  открыт  доступ  в  казенные3  учебные  заведения:
 1  Тургенев  И.  С.  Поли.  собр.  соч.  и  писем  в  28-ми  т.  Соч.  в  15-ти
т.,  т.  7,  с.  293.
 2  Там  же.
 8  Кроме  «казенных»  (государственных)  учебных  заведений  в  царской
 России  были  и  частные,  принадлежавшие  отдельным  лицам  (в  последних
 могли-  себе  позволить  учиться  только  состоятельные  и  знатные  люди).
 22

в  гимназии,  духовные  семинарии,  университеты.  Ведь  далеко  не
все  дворяне  желали  служить,  а  царская  Россия  нуждалась  в
образованных  чиновниках!  Более  того:  если  сыну  ремесленни¬
ка,  вольноотпущенника1  или  государственного  крестьянина  уда¬
валось  закончить  гимназию,  а  тем  более  университет  —  он  тоже
приобретал  права  разночинца.
 До  40—50-х  годов  XIX  века  разночинцы,  как  правило,  ста¬
новились  чиновниками.  Иного  способа  заработать  на  жизнь,
кроме  службы,  для  них  не  существовало.  Другие  профессии,  не
связанные  с  государственной  службой,  стали  доступными  для
разночинцев  лишь  позднее.  Появились  выпускники  медицин¬
ских  факультетов,  которые  становились  врачами  (лекарями,
как  говорили  в  то  время)  в  армейских  гарнизонах  или  получа¬
ли  казенное  место  в  провинции  с  крохотным  жалованием.  Ча¬
стной  врачебной  практикой  занимались  по  преимуществу  ино¬
странцы,  домащние  врачи  богатых  помещиков.  Иностранцы  же
были  гувернерами  или  содержали  частные  пансионы;  русской
грамоте  в  дворянских  семьях  обучали  дьячки,  сельские  священ¬
ники  или  крепостные.  Профессура  первых  университетов  была
немногочисленной.
 Начиная  с  40-х  годов  XIX  века  положение  меняется:  «без¬
родный»,  окончивший  гимназию  или  университет,  уже  не  обя¬
зательно  надевает  мундир  чиновника;  он  может  стать  гуверне¬
ром  или  приходящим  учителем-репетитором,  может  зарабо¬
тать  на  хлеб  переводами  или  работой  в  редакции  крупного
журнала.  Это  очень  скудные  заработки  (во  мнении  преуспе¬
вающего  чиновника  или  помещика  такой  человек  значил  мень<
ше,  чем  французский  портной  и  парикмахер),  и  все  же  перед
ним  открывается  путь  относительно  свободного  интеллектуаль¬
ного  труда.  С  этого  времени  смысл  слова  «разночинец»  меня¬
ется:  оно  говорит  уже  не  столько  о  социальном  происхождении
человека,  сколько  о  месте,  которое  он  —  по  добровольному  вы¬
бору  —  занимает  в  мире  сословной  иерархии  крепостнического
государства.  Разночинцами  стали  называть  представителей
демократической  интеллигенции2.  Дети  дьячков  и  сельских  свя¬
щенников,  мелких  чиновников  и  канцелярских  служителей  (в
редких  случаях  —  дети  городских  ремесленников  или  вольноот¬
пущенников),  они  на  медные  гроши  получали  гимназическое
образование  или  заканчивали  на  казенный  (государственный)
счет  духовную  семинарию,  а  затем  сами  «содержали  себя»
в  университете  (или  в  другом  высшем  учебном  заведении  —
Медико-хирургической  академии),  т.  е.  голодали,  зарабатыва¬
 1  Вольноотпущенник»  —  крестьянин,  сумевший  освободиться  от  кре¬
постной  зависимости,  заплатив  помещику  выкуп,  или  получивший  от  своего
хозяина  «вольную»  —  документ,  дававший  свободное  гражданство.
 2  Слово  «интеллигенция»  (от  лат.)  появилось  в  русском  языке  позднее:
в  конце  XIX  века.
 23

ли  уроками  на  хлеб  и  одежду.  В  эту  армию  вливались  не
только  «безродные»:  положение  беспоместного  дворянина  ни¬
чем  не  отличалось  от  положения  поповича  или  сына  ремеслен¬
ника.
 Прошли  60-е  годы,  и  люди,  которых  критик  и  публицист
Д  Писарев  назвал  «мыслящим  пролетариатом»,  заняли  ключе¬
вые  позиции  в  науке,  искусстве,  журналистике.  Разночинцами
были  передвижники,  открывшие  новую  страницу  в  истории
русской  живописи.  Разночинцами  были  великий  физиолог  Се¬
ченов  и  замечательный  врач  Боткин,  педагоги  Ушинский  и  Во¬
довозов,  писатели  Помяловский  и  Глеб  Успенский,  известный
критик  Аполлон  Григорьев  и  издатель  журнала  «Искра»  поэт
Василий  Курочкин.  Разночинцы  встали  во  главе  русской  обще¬
ственной  мысли:  именно  эта  среда  породила  революционеров-
демократов  60-х  годов,  основателей  подпольной  организации
«Земля  и  воля».
 В. 	И.  Ленин  писал  в  статье  «Памяти  Герцена»:  «Ее  (рево¬
люционную  агитацию.  —  Я.  В.)  подхватили,  расширили,  укре¬
пили,  закалили  революционеры-разночинцы,  начиная  с  Чер¬
нышевского  и  кончая  героями  «Народной  воли».  Шире  стал
круг  борцов,  ближе  их  связь  с  народом.  «Молодые  штурманы
 Пщей  бури»  —  звал  их  Герцен»1.
 азночинцем  был  сам  Чернышевский.  Разночинцами  же  бы¬
ли  и  его  герои.  Русская  литература  «открыла  разночинца»2.
В  40-е  годы  разночинец  пришел  в  литературу  «натуральной
школы»  как  «маленький  человек»,  герой  страдающий  и  уни¬
женный,  не  способный  на  сопротивление.  Таким  был  учитель
Круцифрский  в  романе  Герцена  «Кто  виноват?».
 В  60-е  годы  разночинец  приходит  в  литературу  вторично  —
как  герой,  ищущий  место  в  жизни,  как  новый  человек,  непо¬
хожий  на  героя-дворянина.  И  подлинное  открытие  нового  ге¬
роя  связано  с  именем  И.  С.  Тургенева,  с  появлением  его  ро¬
мана  «Отцы  и  дети».  С  появлением  Базарова.
 Студент  медицинского  факультета  Московского  универси¬
тета,  внук  дьячка,  сын  полкового  лекаря,  Евгений  Базаров  —
разночинец.  В  нем  сразу  —  с  первых  самостоятельных  шагов
личности  —  возникает  ощущение  внутренней  устойчивости,
истоки  которой  —  плебейская  гордость,  полное  неприятие  чуж¬
дого  сословного  обихода.  Оно  проявляется  в  форме  холоднос¬
ти,  резкости,  демонстративной  отстраненности,  часто  нарочи¬
той  внешней  грубости,  пренебрежительного  отношения  ко  все¬
му  «сентиментальному»,  «идеальному».  Тургенев  выделяет  в
Базарове  эту  особенность  поведения,  манеру  держаться,  но
 *  Ленин  В.  И.  Поли.  собр.  соч.,  т.  21,  с.  261.
 1  См.  об,  этом  более  подробно  в  кн.:  Вердеревская  Н.  А.  Станов¬
ление  типа  разночинца  в  русской  литературе  40—60-х  годов  XIX  века.  Ка*
 за  я  ь,  1875.
 24'

вовсе  не 	её 	й 	тёй 	бёлеё  не  ойарикатурйвает.  Он  под¬
 черкивает  другое:  безусловную  уверенность  в  своих  силах  и
возможностях,  и  прежде  всего  во  всепобеждающей  силе  чело*
веческой  воли,  человеческих  знаний  и  человеческого  разума.
Высшая  ценность  для  Базарова  —свобода  и  могущество  ничем
не  скованного  человеческого  духа.
 «Мне  мечталась  фигура  сумрачная,  дикая,  большая,  до  по¬
ловины  выросшая  из  почвы,  сильная,  злобная,  честная—>и
все-таки  обреченная  на  гибель  —  потому  что  она  все-таки  сто¬
ит  еще  в  преддверии  будущего»1,—  писал  Тургенев  о  своем
герое.  Для  него  было  важно,  что  Базаров  —  герой  необычный,
сильный,  обреченный  на  погибель,  фигура  трагическая.
 Роман  «Отцы  и  дети»  с  самого  момента  своего  появления
вызвал  острую  полемику.  Базарова  принимали  и  не  принима¬
ли,  забрасывали  грязью  и  пытались  оправдать,  видели  в  нем
карикатуру  на  молодое  поколение  —  и  благодарили  писателя
за  то,  что  он  написал  книгу  честную  и  талантливую.  Сам  ав¬
тор  был  ошеломлен  потоком  несправедливых  обвинений,  про¬
извольных  толкований  своего  замысла  и  даже  одно  время  жа¬
лел  о  том,  что  отдал  роман  в  печать.  В  разгар  этой  полемики
и  появился  на  страницах  «Современника»  роман  Чернышевско¬
го  «Что  делать?»  —  как  еще  одна  развернутая  реплика  в  споре
о  герое  современности,  как  еще  один  —  позитивный  —  взгляд
на  «нового»  человека.
 Герои  «Что  делать?»  —  разночинцы.  Оки,  как  удачно  выра¬
зился  Писарев,  принадлежат  к  «базаровскому  типу».  И  дейст¬
вительно,  они  во  многом  похожи  на  Базарова:  в  них  то  же
сознание  собственной  силы,  дающее  внутреннюю  устойчивость;
та  же  уверенность  в  себе,  граничащая  с  самоуверенностью;  та
же  трезвость  взгляда;  то  же  пренебрежение  к  внешнему  лос¬
ку,  к  выработанной  веками  существования  дворянского  обще¬
ства  эстетике  поведения.  Имея  дело  с  людьми  «старого  мира»,
они  ведут  себя  совершенно  по-базаровски:  вспомним,  как  Ло¬
пухов  «мерил  глазами»  незадачливого  жениха  Верочки  и  как
решительно  действовал  Кирсанов  у  постели  больной  Кати  По¬
лозовой.  Они  могли  бы  повторить  большинство  базаровских
афоризмов  —  равно  как  и  Базаров  легко  мог  бы  включить  в
число  своих  афоризмов  выражение  «жертва  —  сапоги  всмятку»,
принадлежащие  Лопухову.
 Главная  разница  между  героями  двух  романов  в  том,  что
у  Чернышевского  отсутствует  мотив  трагической  безысход¬
ности,  одиночества,  столь  сильный  в  романе  Тургенева.  «Новые
люди»  не  одиноки,  рядом  с  ними  друзья,  и  каждый  из  них  все
время  ощущает  поддержку  и  дружеское  участие  другого.  Они
 •Тургенев  И.  С.  Поли.  собр.  соч.  и  писем  в  28-ми  т.  Письма  в
13-ти  т.  М.—Л.,  1962,  т.  4,  с.  381*,
 25

не  знают  и  никогда  не  узнают  безысходного  отчаяния:  даже
в  трагических  обстоятельствах,  даже  перед  лицом  смерти  у
них  есть  надежная  опора.  Эта  опора  —  уверенность  в  том,  что
они  все  вместе  делают  нужное  и  важное  дело,  и  когда-нибудь
оно  принесет  плоды.  «...Ты  знаешь  будущее.  Оно  светло,  оно
прекрасно.  Говори  же  всем:  вот  что  в  будущем,  будущее  свет¬
ло  и  прекрасно.  Любите  его,  стремитесь  к  нему,  работайте  для
него,  приближайте  его,  переносите  из  него  в  настоящее,  сколь¬
ко  можно  перенести...»  (XI,  283—284).
 Проще  всего  предположить,  что  Чернышевский  и  написал
свой  роман  как  ответ  автору  «Отцов  и  детей»,  что,  создавая
своих  героев,  похожих  и  непохожих  на  Базарова,  он  просто
включился  тем  самым  в  полемику  вокруг  Базарова.  Так  счи¬
тают  многие  из  современных  исследователей,  авторов  книг  и
популярных  пособий.  Но  в  этом  можно  "усомниться:  ведь  у  ро¬
мана  «Что  делать?»  совсем  иная/по  сравнению  с  «Отцами  и
детьми»,  проблематика.  Характер  конфликта  в  романе  Турге¬
нева  достаточно  точно  передается  названием:  «Отцы  и  дети»,
конфликт  идеологический,  разрыв  между  поколениями.  Много-
проблемность  романа  Чернышевского  сводится  в  конечном  сче¬
те  к  одному  узловому  вопросу,  но  вопросу  не  менее  масштаб¬
ному:  что  делать?  как  жить?  каким  человеку  быть?  Человек
и  его  право  на  счастье,  человек  и  народ,  человек  и  закон,
человек  и  государство  —  вот  что  в  первую  очередь  интересует
Чернышевского.
 Вот  почему  герои  двух  романов  и  похожи,  и  непохожи.
«Новые  люди»  близки  Базарову,  ибо  оба  писателя  говорят  об
одних  и  тех  же  людях  —  демократах-разночинцах  60-х  годов.
Они  близки,  как  близки  Онегин  и  Печорин,  Бельтов  и  Рудин,
как  могут  быть  близки  герои  разных  писателей,  если  писатели
эти  изображают  одно  и  то  же  общественное  явление,  рисуют
один  и  тот  же  тип.
 «Новые  люди»  отличаются  от  Базарова  потому,  что  автор
романа  «Что  делать?»  смотрит  на  них  с  иной  позиции,  под
иным  углом  зрения.  Для  Тургенева  Базаров  чужой,  он  вдумы¬
вается  и  вглядывается  в  него  как  бы  со  стороны,  он  хочет  его
понять;  для  Чернышевского  же  Лопухов,  Кирсанов,  Рахме¬
тов  —  это  люди  его  круга,  его  образа  жизни,  это  его  добрые
знакомые  и  друзья.  Более  того:  Чернышевский,  которому  при¬
надлежат  слова  о  том,  что  литература  должна  быть  учебником
жизни,  прямо  осуществляет  этот  принцип  в  своем  романе.  Он
пишет  о  том,  каким  может  и  должен  быть  человек,  как  молено
стать  таким,  как  воспитать  в  себе  «нового  человека».  Автор
говорит  читателям:  всмотритесь  в  моих  героев.  Они  не  выду¬
маны,  они  действительно  есть,  и  им  принадлежит  будущее.

ГЛАВА  3
 ЛЕГЕНДА  О  ПРОТОТИПАХ
 Г  I  ели  вам  случайно  в  руки  попадется  старый  школьный
|5а  учебник  для  IX  класса  —  тот  самый  учебник,  по  которо¬
го  му  учились  несколько  поколений  школьников  и  навер-
"  няка  ваши  родители  тоже,  —  и  если  вы  заглянете  в  стра¬
ницы,  посвященные  роману  «Что  делать?»,  вы  прочтете,  что  «в
основу  сюжетной  линии  Лопухов  —  Вера  Павловна  —  Кирсанов,
вероятнее  всего,  положена  история  семейного  врача  Чернышев¬
ских  Петра  Ивановича  Бокова.  Боков  был  учителем  М.  А.  Об¬
ручевой  и  ради  освобождения  ее  из-под  гнета  родителей  всту¬
пил  с  ней  в  фиктивный  брак,  который  затем  превратился  в  дей¬
ствительный.  После  нескольких  лет  супружеской  жизни'"М.  А.
Обручева  полюбила  друга  своего  мужа,  известного  ученого-фи-
зиолога  И.  М.  Сеченова,  и  вышла  за  него  замуж  с  согласия
своего  первого  мужа».
 Если  же  вы  раскроете  некоторые  популярные  пособия,  вы¬
шедшие  в  те  же  годы,  или  книги  о  демократах-шестидесятниках,
вы  сможете  увидеть  лица  тех,  кого  называет  учебник.
 С  овального  портрета  серьезно,  без  улыбки  смотрит  на  нас
молодая  женщина  с  правильными,  хотя  и  несколько  крупными
чертами  лица,  высоким  лбом,  плотно  сжатыми  губами  —  лицо
человека  мыслящего  и  твердого,  умеющего  постоять  за  себя  и
добиться  поставленной  цели.  Вот  она,  Мария  Александровна
Бокова-Сеченова,  сестра  революционера  В.  А.  Обручева,  одна
из  первых  женщин-врачей  в  России.
 Действительно,  как  все  похоже  в  этих  невыдуманных  собы¬
тиях  на  историю  героини  романа  «Что  делать?»  Верочки  Ро-
зальской,  Веры  Павловны  Лопуховой-Кирсановой: 	тяжелая
 жизнь  в  родительском  доме,  фиктивный  брак  (вскоре  ставший
действительным)  как  единственно  возможный  способ  добиться
независимости,  взаимная  любовь  Веры  Павловны  и  Кирсанова,
старого  друга  ее  мужа;  добровольный  отказ  Лопухова  от  своих
прав  и  второе  замужество  Веры  Павловны.  Прибавим  к  этому,
что  Кирсанов  —  не  только  врач,  но  и  исследователь,  занимаю¬
щийся  проблемами  физиологии,  и  сама  Вера  Павловна  в  конце
романа  собирается  стать  врачом.  Кажется,  невозможно  предполо¬
жить,  что  перед  нами  простые  совпадения.  И  до  конца  50-х  го¬
дов  нашего  века  почти  никто  не  сомневался  в  том,  что  история
семейных  отношений  Боковых  и  Сеченовых  легла  в  основу  сю¬
жета  романа.
 А  потом  выяснилось,  что  это  не  так.
 В  1957  году  в  небольшом  сборнике  статей,  выпущенном  в
свет  одним  из  ленинградских  вузов  (такие  сборники  называются
 27

«учеными  записками»  или  «трудами»,  издаются  небольшими
тиражами  и  предназначены  для  узких  специалистов),  была  на¬
печатана  статья  С.  А.  Рейсера  под.  интригующим  заглавием
«Легенда  о  прототипах  «Что  делать?».
 Оказалось,  что  история  семейных  отношений  супругов  Боко¬
вых  й  Сеченова  никак  не  может  лежать  в  основе  сюжета  ро¬
мана,  ибо  относится  ко  времени  гораздо  более  позднему.  Налицо
хронологическое  несовпадение:  Мария  Александровна  Бокова
полюбила  Ивана  Михайловича  Сеченова  и  с  согласия  мужа
соединила  с  ним  свою  жизнь  через  несколько  лет  после  того,
как  роман  Чернышевского  был  написан.
 Выводы  С.  А.  Рейсера  неопровержимы.  Легенды  о  сущест¬
вовании  реальных  прототипов  главных  героев  романа  «Что  де¬
лать?»  больше  не  существует.  И  мы  не  стали  бы  вспоминать  о
ней,  если  бы  не  представлял  живого  интереса  вопрос:  а  как  слу¬
чилось,  что  легенда  просуществовала  так  долго?  Ведь  не  только
в  учебниках  или  популярных  пособиях,  но  и  в  монографических
исследованиях,  в  трудах  крупных  ученых  повторялось,  как  ак¬
сиома,  это  оказавшееся  ложным  свидетельство.  И  проверить  его
было  не  так  уж  трудно:  в  распоряжении  ученых,  как  указывает
 С. 	Рейсер,  находились  мемуарные  источники,  воспоминания
людей,  близко  знавших  Чернышевского,  где  версия  о  прототи¬
пах  подвергается  сомнению  (например,  воспоминания  Л.  Ф.  Пан¬
телеева  или  дочери  критика  М.  Антоновича  О.  М.  Антонович-
Мижуевой).  Однако  в  течение  долгого  времени  никто  этого  сде¬
лать  не  попытался.  Можно  ли  объяснить  простой  случайностью
то,  что  история  Марии  Александровны  Обручевой  так  похожа
на  историю  Верочки  Розальской?
 Дело  в  том,  что  история  замужества  М.  А.  Обручевой  и
дальнейшая  история  семейных  отношений  Боковых-Сеченовых
вовсе  не  были  в  60-е  годы  чем-то  исключительным.  Наоборот:
в  русском  обществе  периода  общественного  подъема  и  в  бли¬
жайшем  окружении  Чернышевского  такого  рода  факты  встре¬
чались  не  так  уж  редко.  Нам  еще  придется  говорить  о  законах
Российской  империи,  по  которым  незамужняя  женщина  не  мог¬
ла  располагать  собою  без  согласия  родителей,  не  могла  само¬
вольно  покинуть  родительский  дом,  чтобы  учиться  или  работать.
В  годы,  когда  многие  девушки  из  обеспеченных  семей  потяну¬
лись  к  знаниям,  к  высшему  образованию  или  просто  к  самостоя¬
тельности  (а  кое-кто  и  к  революционной  борьбе),  фиктивные
браки  стали  частым  явлением.  Так  вышла  замуж,  например,
Соня  Корвин-Круковская  —  и  ее  мужу,  естествоиспытателю  Вла¬
димиру  Онуфриевичу  Ковалевскому,  мы  во  многом  обязаны  тем,
что  русская  и  мировая  наука  обрела  замечательного  матема¬
тика  Софью  Ковалевскую.  Е.  Н.  Водовозова,  юность  которой
совпала  с  60-ми  годами,  в  своих  мемуарах  пишет:  «Разрывы  де¬
тей  с  родителями,  жен  с  мужьями  оказывались  самыми  харак¬
терными  явлениями  эпохи  60-х  годов..,  Девушки  желали  учить¬
 28

ся  и  стремились  в  столицы,  где  они  мечтали  не  только  приоб¬
ретать  знания,  но  и  найти  условия  жизни,  более  справедливые
и  разумные,  более  соответствующие  современным  требованиям,
чем  те,  которые  они  встречали  в  своей  допотопной  семье,  так
беспощадно  губившей  все  проблески  самостоятельной  мысли  и
всякую  индивидуальность»1.  Результатом  этого,  пишет  Водово¬
зова,  явились  частые  фиктивные  браки.
 Достаточно  распространено  было  в  60-е  годы  и  расторжение
брака  без  суда,  по  взаимному  согласию  супругов  (хотя  это
строго  запрещалось  законом).  Во  многих  случаях,  выходя  вто¬
рично  замуж,  женщина  пользовалась  дружеской  поддержкой
своего  первого  мужа,  остающегося  другом  новой  семьи.
 Так  что  удивляться  тому,  что  история  героини  романа  «Что
делать?»  в  общих  чертах  напоминает  историю  М.  А.  Обручевой,
не  приходится:  сходство  определяется  общим  характером  эпохи,
образом  жизни  и  взглядами  тех  людей,  которых  Чернышевский
называет  в  романе  «новыми  людьми»,  —  демократов-шестиде-
сятников.
 Сложнее  ответить  на  другой  вопрос:  почему  до  С.  А.  Рейсе-
ра  исследователи  так  доверчиво  относились  к  легенде  о  прото¬
типах,  не  пытаясь  проверить  саму  возможность  этой  гипотезы?
 Думается,  правильнее  всего  будет  сказать,  что  в  этом  «по¬
винен»...  сам  автор  романа.
 Перечитайте  хотя  бы  несколько  страниц  романа  —  и  вы  уви¬
дите,  что  Чернышевский  постоянно  стремится  убедить  своих  чи¬
тателей  в  том,  что  описывает  реально  происходящие,  невымыш¬
ленные  события.  Он  создает  полную  иллюзию  фотографичности
происходящего,  «иллюзию  факта».  Он  ведет  повествование  та¬
ким  образом,  чтобы  создать  у  читателя  убеждение:  речь  идет
о  людях,  живущих  рядом.  Автор  встречается  с  героями,  автор
участвует  в  их  жизни,  автор  получает  в  свое  распоряжение
письма  героев  и  т.  д.
 Прием  этот  не  нов.  Он  был  очень  широко  распространен  в
европейской  литературе  XVII—XVIII  веков,  особенно  в  литера¬
туре  английского  Просвещения,  которую  высоко  ценил  и  любил
Чернышевский  (ее  крупнейших  представителей  Фильдинга  и
Смоллетта  он  называл  гениальными  и  ставил  их  рядом  со  свои¬
ми  любимыми  писателями-реалистами  Диккенсом  и  Теккереем2).
Когда  Даниэль  Дефо  в  1719  году  выпустил  в  свет  роман  с  длин¬
ным  и  увлекательным  заглавием  «Жизнь  и  удивительные  при¬
ключения  Робинзона  Крузо,  моряка  из  Йорка,  прожившего
двадцать  восемь  лет  в  полном  одиночестве  на  необитаемом
острове  у  берегов  Америки,  близ  устьев  реки  Ориноко,  куда  он
 1  Водовозова  Е.  Н.  На  заре  жизни.  Мемуарные  очерки  и  портре¬
ты.  М.,  1964,  т.  2,  с.  222.
 2  В.  Теккерей  —  крупный  английский  писатель-реалист  первой  полови¬
ны  XIX  века,  современник  Диккенса.
 29

был  выброшен  кораблекрушением,  во  время  которого  весь  эки¬
паж  корабля,  кроме  него,  погиб,  с  изложением  его  неожидан¬
ного  освобождения  пиратами,  написанные  им  самим»,  —  словом,
когда  Дефо  выпустил  знаменитого  «Робинзона  Крузо»,  он  вы¬
дал  его  за  подлинные  записки  моряка,  и  читатели  его  времени
этому  поверили.
 Так  же  поступали  и  авторы  знаменитых  утопий  XVI—XVIII
веков;  в  их  книгах  тоже  шла  речь  якобы  о  событиях  действи¬
тельных,  только  происходящих  на  каком-нибудь  отдаленном
острове  или  в  неведомой  стране.  Английский  писатель  Томас
Мор,  автор  знаменитой  «Утопии»,  хорошо  знакомой  Чернышев¬
скому  (она  была  переведена  на  русский  язык  еще  в  1789  году),
ведет  рассказ  от  имени  некоего  Рафаила  Гитлодея,  якобы  дей¬
ствительно  посетившего  Утопию  и  другие  страны.  В  предисло¬
вии,  построенном  как  письмо  к  другу,  Томас  Мор  даже  сетует,
что  не  догадался  спросить,  где  —  в  какой  части  Нового  Света  —
расположена  Утопия;  он  всячески  подчеркивает  правдивость
своего  повествования:  просит  друга  «принять  меры  к  тому,  что¬
бы  в  настоящем  моем  сочинении  не  было  никакого  обмана  или
не  было  пропущено  ничего  верного»1.  А  дело-то  идет  о  вымыш¬
ленном  государстве,  воплощении  мечты  автора  о  равенстве  и
благоденствии.
 Еще  в  начале  XIX  века  обычай  выдавать  роман  за  действи¬
тельно  существовавшую  рукопись  или  автору  ссылаться  на  свое
личное  знакомство  с  героями  был  в  литературе  довольно  рас¬
пространен.  Пушкин  представляет  читателям  Евгения  Онегина
как  своего  «доброго  приятеля»,  а  письмо  Татьяны  —  хранит  как
драгоценное  воспоминание...  Вспомним,  как  строит  «Героя  на¬
шего  времени»  М.  Ю.  Лермонтов:  автор-рассказчик  якобы  сам,
лично,  встречается  с  Печориным  на  Кавказе.  Перед  этим  он
слышит  рассказ  о  Печорине  из  уст  случайного  дорожного  спут¬
ника  Максима  Максимовича;  а  затем  в  его  руки  попадает  руко¬
пись  —  дневник  Печорина.  Рассказчик  решается  опубликовать
рукопись  лишь  после  того,  как  получает  «известие  о  смерти
Печорина».  Так  создается  иллюзия  «фактической  достовер¬
ности».
 Конечно,  для  Пушкина  или  Лермонтова  все  это  всего  лишь
композиционный  прием,  достаточно  традиционный.  Лермонтов,
например,  вовсе  не  хотел,  чтобы  читатели  на  самом  деле  дума¬
ли,  будто  автор  лично  встречался  с  Печориным.  Когда  после
выхода  в  свет  романа  прототип  героя  стали  искать  среди  зна¬
комых  автора,  Лермонтов  резко  запротестовал.  Он  написал  пре¬
дисловие  к  роману,  опубликованное  во  втором  издании.  «Эта
книга,  —  замечает  он,  —  испытала  на  себе  еще  недавно  несча¬
стную  доверчивость  некоторых  читателей  и  даже  журналов  к
буквальному  значению  слов...  очень  тонко  замечали,  что  сочи-*
 1  См.:  Утопический  роман  XVI—XVII  веков.  М.,  1971,  с.  43.
 30

нитель  нарисовал  свой  портрет  и  портреты  своих  знакомых»*
Лермонтов  называет  такой  подход  к  роману  «старой  и  жалкой
шуткой»1.
 Чернышевский  тоже  часто  использует  этот  прием:  припи¬
сывает  авторство  одному  или  нескольким  героям.  Так  построе¬
ны  написанный  в  Петропавловской  крепости  роман  «Повести  в
повести»  и  сибирская  повесть  «Тихий  голос»  («История  одной
девушки»).  Так  же  как  и  Лермонтов,  Чернышевский  преду¬
преждает  читателя  о  том,  что  это  лишь  литературный  прием  и
что  «роман  надобно  читать  как  роман».  В  черновиках  романа
«Повести  в  повести»  он  с  иронией  пишет  о  тех  читателях  и  кри¬
тиках,  которые  «все  ищут:  с  кого  срисовал  автор  вот  это  или
вот  то  лицо?  с  себя?  или  с  своей  кузины?  или  с  своего  прия¬
теля?  Они  не  могут  успокоиться,  пока  не  отыщут  чего-нибудь
такого»  (XII,  684).  Но  в  романе  «Что  делать?»  такого  преду¬
преждения  нет.  Здесь  Чернышевский,  наоборот,  словно  бы  же¬
лает,  чтобы  читатели  буквально  поверили  в  действительное  су¬
ществование  его  героев.  Поэтому,  хотя  Автор  формально  и  не
входит  в  число  действующих  лиц  романа  ни  как  рассказчик,  ве¬
дущий  повествование  от  первого  лица,  ни  как  участник  собы¬
тий,  —  его  присутствие  в  романе  постоянно.  И  в  своих  публи¬
цистических  обращениях  к  читателю-другу  Автор  ведет  речь  о
героях  своего  романа  как  о  людях  лично  ему  знакомых  и  реаль¬
но  существующих.
 «Верочке  и  теперь  хорошо.  Я  потому  и  рассказываю  (с  ее
согласия)  ее  жизнь,  что,  сколько  я  знаю,  она  одна  из  первых
женщин,  жизнь  которых  устроилась  хорошо»  (XI,  43).  «А  вот
чего  я  действительно  не  знаю,  так  не  знаю:  где  теперь  Рахме¬
тов,  и  что  с  ним,  и  увижу  ли  я  его  когда-нибудь.  Об  этом  я  не
имею  никаких  других  ни  известий,  ни  догадок,  кроме  тех,  ка¬
кие  имеют  все  его  знакомые»  (XI,  208—209).
 Больше  того:  хотя  Автор  и  не  является  в  полном  смысле
слова  героем  романа,  в  отдельных  местах  вдруг  оказывается,
что  он—близкий  знакомый  героев.  У  него  хранятся  письма  ге¬
роев;  Кирсанов  рассказывает  ему  некоторые  подробности  из
жизни  Рахметова,  наконец,  сам  Автор  однажды  встречается  с
Рахметовым  и  во  всех  подробностях  рассказывает  нам  об  этой
встрече.  Чернышевский  постоянно  сводит  своих  героев  с  Авто-
ром-рассказчиком  в  вымышленной  ситуации,  стремясь  таким
образом  разрушить  грань  между  вымыслом  и  реальностью,  соз¬
дать  опять-таки  «иллюзию  факта».
 Как  же  тут  не  поверить  Автору,  что  герои  —  действительно
живые  люди!
 Для  чего  все  это  нужно  Чернышевскому?  Почему  воспользо¬
вался  он  старинной  литературной  традицией,  уже  принадлежа¬
щей  прошлому,  да  еще  так  усложнил  ее?  Почему  он  хочет
 1  Лермонтов  М.  Ю.  Собр.  соч.  в  4-х  т.  М.,  1965,  т,  4,  с,  7,
 31

внушить  читателю,  что  в  жизни  его  героев  нет  ничего  выдуман¬
ного?
 Вспомним,  для  кого  предназначал  свой  роман  Чернышев¬
ский:  для  массового  читателя,  не  искушенного  в  литературных
тонкостях.  Роман  должен  был  стать  для  такого  читателя  учеб¬
ником  жизни,  дать  ответ  на  вопрос,  стоящий  в  заглавии,  —  и
в  нем  должны  были  действовать  герои,  живущие  одной  с  чи¬
тателем  жизнью,  максимально  приближенные  к  нему.  Пусть  чи¬
татель  думает,  что  герои  рядом  с  ним,  что  у  них  те  же  горести
и  радости,  что  и  у  него  самого,  что  они  ходят  по  тем  же  петер¬
бургским  улицам,  что  к  ним  можно  обратиться  за  советом,  под¬
держкой,  помощью.
 Короче  говоря,  Чернышевский  стремился  создать  определен¬
ную  психологическую  настроенность  в  читательском  восприятии,
настроенность,  которая  бы  усилила  публицистическое  звучание
книги.
 И  это  ему,  безусловно,  удалось.  Если  бы  в  XIX  веке  суще¬
ствовал  общепринятый  сегодня  обычай  переписки  читателей  с
писателем,  —  можно  не  сомневаться,  что  редакция  «Современ¬
ника»  получила  бы  немало  писем  с  просьбой  сообщить,  где  —
по  какому  конкретному  адресу  —  живут  настоящие  Вера  Пав¬
ловна  и  Александр  Матвеевич  Кирсановы,  Чарльз  и  Катя  Быо-
монты  или,  по  крайней  мере,  люди,  которых  описал  в  романе
автор.  Недаром  легенда  о  прототипах  романа  возникла  уже  в
XIX  веке.  Да  и  как  ей  было  не  возникнуть,  если  автор  сам  все
время  подчеркивает,  что  лично  знаком  со  своими  героями!
 И  все-таки  это  была  только  легенда.  Чернышевский  не  опи¬
сывал  жизнь  знакомых  ему  людей,  он  создавал  литературные
портреты  современников,  опираясь  не  на  отдельные  конкрет¬
ные  факты,  а  на  общие  ‘впечатления,  на  закономерности  со¬
циальной  психологии,  на  свою  творческую  фантазию.,  В  этом
смысле  он  шел  тем  же  путем,  что  и  другие  писатели-реалисты
XIX  века:  стремился  запечатлеть  на  страницах  романа  типи¬
ческий  облик  современника.
 О  том,  каким  представлялся  ему  этот  облик,  мы  поговорим
в  следующей  главе.
 ГЛАВА  4
 «ПРЕДПОЧИТАТЬ  ДОБРО  ЗЛУ...»
 так,  мы  «на  самой  грязной  из  бесчисленных  черных  ле¬
стниц»,  в  4-м  этаже,  в  квартире  направо.  Здесь  прожи¬
вает  будущая  героиня  романа  Верочка  Розальская,  дочь
Павла  Константиновича  Розальского,  чиновника  и  уп¬
равляющего  домом.

Замечательный  марксистский  критик  А.  В.  Луначарский,
один  из  основоположников  советской  критики,  исключительно
высоко  оценивавший  роман  «Что  делать?»  как  художественное
произведение  («Роман  «Что  делать?»  великолепно  построен»1),
замечает,  что  внутреннее  построение  романа  «идет  по  четырем
поясам:  пошлые  люди,  новые  люди,  высшие  люди  и  сны»2.
 В  мир  «пошлых  людей»,  в  тяжелую,  гнетущую  обстановку
мещанско-чиновничьего  быта  вводит  нас  первая  глава  романа.
 Здесь  убогие  комнаты,  пропахшие  кухонным  чадом;  кухар¬
ка  Матрена  с  подбитым  глазом;  чай  спитой  и  сахарница  соб¬
ственноручно  запирается  в  шкаф  предусмотрительной  хозяйкой.
Здесь  сомнительные  махинации  Марьи  Алексевны.  Здесь  посто¬
янная  ругань  и  потасовки:  хозяйка  колотит  прислугу  и  детей,
а  иной  раз  достается  и  мужу.  Да  и  покорный  вышколенный  суп¬
руг  отнюдь  не  жертва:  в  свое  время  он,  чтобы  добыть  долж¬
ность,  принудил  молодую  жену  вступить  в  связь  с  начальни¬
ком,  а  родившегося  ребенка  отправил  в  воспитательный  дом3.
Удивительно  ли,  что  теперь  оба  —  муж  и  жена  —  усердно  ловят
богатого  жениха  для  дочери.  «Мы  его  в  бараний  рог  согнем.
В  мешке  в  церковь  приведу,  за  виски  вокруг  налоя  обведу,  да
еще  рад  будет»  (IX,  17).  Удушливая,  мрачная  атмосфера,  в  ко¬
торой  нет  места  подлинно  человеческим  стремлениям  и  чув¬
ствам.
 В  такой  обстановке  вырастает  Верочка  Розальская.  Что  же
позволяет  ей  освободиться  от  гнетущего  влияния  семьи  и  стать
«новым  человеком»?
 По  мнению  автора,  два  фактора:  труд  и  образование.
 «Когда  Верочке  было  двенадцать  лет,  она  стала  ходить  в
пансион,  а  к  ней  стал  ходить  фортепьянный  учитель  —  пьяный,
но  очень  добрый  немец  и  очень  хороший  учитель,  но,  по  своему
пьянству,  очень  дешевый.
 Когда  ей  был  четырнадцатый  год,  она  обшивала  всю  семью,
впрочем,  ведь  и  семья-то  была  невелика...
 Когда  Верочке  исполнилось  шестнадцать  лет,  она  перестала
учиться  у  фортепьянного  учителя  и  в  пансионе,  а  сама  стала
давать  уроки  в  том  же  пансионе;  потом  мать  нашла  ей  и  дру¬
гие  уроки»  (IX,  14).
 Не  надо  иронизировать  над  образованием  Верочки:  оно  не
такое  убогое,  как  кажется  с  первого  взгляда.  Наоборот:  для
женского  образования  первой  половины  XIX  века  это  весьма
высокий  уровень.  Чтобы  поступить  в  пансион4,  она  должна  была
 1  Луначарский  А.  В.  Собр.  соч.,  т.  I,  с.  248.
 2  Там  же.
 3  Воспитательный  дом  —  приют,  куда  принимали  грудных  детей:  подки¬
дышей  и  незаконнорожденных.
 4  Пансион  (фр.)  —  в  данном  случае  частное  женское  учебное  заведе¬
ние.  Обычно  в  пансионе  девочки  не  только  учились,  но  и  жили;  однако
были  и  приходящие  пансионерки  —  как  Верочка.
 3  Заказ  6609
 33

сдать  экзамен,  т.  е.  обладать  определенной  первоначальной
подготовкой.  Четыре  года  пансиона  дали  ей  основательные  зна¬
ния  языков,  позволяющие  свободно  говорить  по-французски  и
читать  в  подлиннике  французских  и  немецких  авторов  —  вещь,
в  XIX  веке  совершенно  необходимая  для  того,  кто  хочет  зани¬
маться  самообразованием.
 Почему  расчетливая  Марья  Алексевна  тратила  немалые
деньги  на  образование  дочери?
 Потому  что  Марья  Алексевна,  несмотря  на  свою  грубость
и  жадность,  —  умная,  энергичная  женщина  и  по-своему  забот¬
ливая  мать.  Вырвавшись  из  нищеты,  она  хочет  для  своей  до¬
чери  иной  судьбы.  «Как  бы  я-то  воспитанная  женщина  была,
разве  бы  то  было,  что  теперь?  —  рассуждает  она.—Мужа  бы
в  генералы  произвела,  по  провиантской  бы  части  место  ему  до¬
ставила  или  по  другой  по  какой  по  такой  же...  Дом-то  бы  не
такой  состроила,  как  этот.  Не  одну  бы  тысячу  душ  купила.
А  теперь  не  могу.  Тут  надо  прежде  в  генеральском  обществе  се¬
бя  зарекомендовать,  —  а  я  как  зарекомендую?  —  ни  по-фран¬
цузски,  ни  по-каковски  по-ихнему  не  умею.  Скажут:  манер  не
имеет,  только  на  Сенной  ругаться  годится»  (IX,  68).
 Ожидания  Марьи  Алексевны  не  оправдались:  ей  не  удалось
выдать  Верочку  за  богатого  жениха.  Но  Вера  Павловна  дейст¬
вительно  стала  человеком  иной  среды  и  иной  судьбы,  чего  не
могло  быть,  если  бы  она  не  получила  образования.  Чернышев¬
ский  недвусмысленно  говорит  об  этом  во  втором  сне  Веры  Пав¬
ловны.
 Вера  Павловна  —  единственная  из  «новых  людей»,  о  чьем
детстве  и  юности  рассказывается  подробно.  Лопухов,  Кирсанов,
Мерцалов  входят  в  роман  уже  сложившимися  людьми.  Но  и  в
их  прошлом  —  та  же  обстановка  нищеты,  ежедневной  борьбы
за  кусок  хлеба  и  за  возможность  учиться  и,  быть  может,  такое
же  умственное  и  нравственное  убожество.  Мы  знаем  лишь,  что
Лопухов  был  сын  мещанина  (городского  ремесленника),  «за¬
житочного  по  своему  сословию,  то  есть  довольно  часто  имеющего
мясо  во  щах»  (XI,  142),  а  Кирсанов  —  сын  писца  уездного  су¬
да:  его  отец  не  был  даже  и  мелким  чиновником,  а  просто  кан¬
целярским  служителем,  и  в  его  семье  «мясо  во  щах»  тоже  бы¬
вало  далеко  не  всегда.  Более  живая  и  полная  картина  встает
перед  нами,  когда  речь  заходит  о  детстве  Мерцалова:  отец  —
дьячок  в  губернском  городе,  подрабатывающий  переплетным
ремеслом;  измученная  непосильным  трудом  мать.  «Отец  выпи¬
вал,  но  только  когда  приходилась  нужда  невтерпеж  —  это
реальное  горе,  или  когда  доход  был  порядочный;  тут  он  отдавал
матери  все  деньги  и  говорил:  «ну,  матушка,  теперь,  славу  богу,
на  два  месяца  нужды  не  увидишь;  а  я  себе  полтинничек  оста¬
вил,  на  радости  выпью»  —  это  реальная  радость.  Моя  мать  час¬
то  сердилась,  иногда  бивала  меня,  но  тогда,  когда  у  нее,  как
она  говорила,  отнималась  поясница  от  тасканья  корчаг  и  чугу-
 Э4

нов,  от  мытья  белья  на  нас  пятерых  и  на  пять  человек  семина¬
ристов,  и  мытья  полов,  загрязненных  нашими  двадцатью  нога¬
ми,  не  носившими  калош,  и  ухода  за  коровой...»  (XI,  121).
 Труд,  без  которого  образование  невозможно.  Ибо  семья  го¬
родского  ремесленника,  хотя  бы  и  относительно  зажиточная
«по  своему  сословию»,  может  учить  сына  в  гимназии  только
ценою  жестоких  лишений.  Как  и  Розальские,  родители  Лопу¬
хова  преследовали  при  этом  определенную  цель,  связанную  с
мещанским  идеалом  жизненного  благополучия.  «Зачем  отец
отдал  меня  в  гимназию?  —  говорит  Лопухов.—  Он  твердил
мне:  «Учись,  Митя: 	выучишься  —  чиновник  будешь,  нас  с
 матерью  кормить  будешь,  да  и  самому  будет  хорошо».  Вот  по¬
чему  я  учился;  без  этого  расчета  отец  не  отдал  бы  меня  учить¬
ся:  ведь  семейству  нужен  был  работник»  (XI,  65).  И  естествен¬
но,  что  «Лопухов  с  очень  ранней  молодости,  почти  с  детства,  до¬
бывал  деньги  на  свое  содержание;  Кирсанов  с  12  лет  помогал
отцу  в  переписывании  бумаг,  с  IV  класса  гимназии  тоже  давал
уроки.  Оба  грудью,  без  связей,  без  знакомств,  пролагали  себе
дорогу»  (XI,  142).
 Такая  жизненная  обстановка  либо  ломает  человека,  пробуж¬
дает  в  нем  низкие  инстинкты,  делает  «предпринимателем»,  ка¬
ким  был  гоголевский  Чичиков  (вспомним,  он  ведь  тоже  учился
на  медные  гроши  и  пробивал  себе  дорогу  «грудью»,  без  зна¬
комств  и  связей),  либо  создает  характеры  сильные,  способные
противостоять  враждебным  обстоятельствам,  лишенные  раздво¬
енности  между  словом  и  делом.
 «Всяк  человек  сам  себя  воспитать  должен;  ну  хоть  как  я,
например»,  —  говорит  Евгений  Базаров.  Эти  слова  могли  бы
повторить  и  «новые  люди»  Чернышевского.
 Да,  разночинцы  воспитывали  себя  сами.  И  именно  это  ран¬
нее  знакомство  с  трудом  и  лишениями  дает  «новому  человеку»
ту  силу,  которой  были  лишены  даже  лучшие  из  «лишних  лю¬
дей»  •—  представители  дворянской  интеллигенции.
 Чернышевский,  философ-материалист,  сторонник  и  пропаган¬
дист  так  называемого  «антропологического  принципа  в  фило¬
софии»1,  ставит  знак  равенства  между  трудом  и  движением,  —
 1  Антропологический  —  от  греч.  слова  «антропос»  —  человек.  Антрополо¬
гизм  —  философская  концепция,  возникшая  в  борьбе  с  философским  идеа¬
лизмом  и  религией.  Эта  концепция  отвергает  мысль  о  дуализме  человека
(т.  е.  о  том,  что  у  него  есть  тело  и  не  зависящая  от  тела  душа).  В  то  же
время  антропологизм  видит  в  понятии  «человек»  основную  мировоззренчес¬
кую  категорию:  на  ее  основе  разрабатывается  система  представлений  о  при¬
роде,  обществе  и  мышлении.
 Антропологический  принцип  характерен  для  философской  системы  не¬
мецкого  философа-материалиста  Людвига  Фейербаха,  чьи  труды  Чернышев¬
ский  пропагандировал  и  чьим  последователем  себя  считал.  Во  многих  слу¬
чаях  Чернышевский  как  мыслитель  пошел  дальше  Фейербаха:  он  не  считал
человеческую  природу  «вечной»  и  «неизменной»  и  понимал,  что  существуют
определенные  исторические  закономерности,  согласно  которым  развивается
человеческое  общество.
 3*
 35

понимая  движение  в  его  философской  сущности,  как  поступа¬
тельное  развитие  личности  и  общества.  «...Отсутствие  движения
есть  отсутствие  труда...  труд  представляется  в  антропологичес¬
ком  анализе  коренною  формою  движения,  дающею  основание
и  содержание  всем  другим  формам...  без  движения  нет  жизни,
то  есть  реальности»  (XI,  120).
 Труд  и  образование  дают  героям  романа  ту  высокую  степень
личной  независимости,  которая  позволяет  им  ни  перед  кем  не
склонять  головы,  держаться  независимо  и  свободно.  Они  умеют
избрать  себе  жизненную  дорогу  и  идти  по  ней,  даже  если  об¬
стоятельства  неблагоприятны;  умеют  отстоять  свое  человечес¬
кое  достоинство.  И  тот  же  труд  помогает  им  в  тяжелую  мину¬
ту  —  помогает  найти  силы,  дает  поддержку  и  опору.  Ибо  труд
для  них  —  не  изнурительное,  бессмысленное  времяпровождение,
но  необходимая  потребность,  рождающая  радость  и  сознание
собственной  нужности.
 Чернышевский  —  просветитель.  Так  же  как  и  французские
просветители  XVIII  века1,  так  же  как  и  русские  писатели-про¬
светители  Фонвизин  и  Новиков,  так  же  как  и  его  ближайший
предшественник  и  учитель  В.  Г.  Белинский,  он  верит  в  великую
силу  знания  и  разума.  Человеку  свойственно  стремиться  к  зна«
нию  —  так  считает  Чернышевский.  Чтобы  человек  был  счастли¬
вым,  нужно  изменить  сами  условия  его  существования  (не  за¬
будем:  Чернышевский  не  только  просветитель,  но  революцио¬
нер,  и  последовательный  революционер);  знание  и  труд  помо¬
гают  этого  добиться.
 «Мы  бедны,  но  мы  рабочие  люди,  у  нас  здоровые  руки.  Мы
темны,  но  мы  не  глупы  и  хотим  света.  Будем  учиться  —  зна¬
ние  освободит  нас;  будем  трудиться  —  труд  обогатит  нас,  —  это
дело  пойдет,  —  поживем,  доживем...»  (XI,  7).
 Так  переводит  Чернышевский  знаменитую  песню  времен
французской  революции  «Са  1га».  («Дело  пойдет»),  которую  по¬
мещает  в  самом  начале  романа.  И  продолжает:  «Труд  без  зна¬
ния  бесплоден».
 Можно  еще  добавить:  труд  без  цели  бесплоден.  Ибо  не  вся¬
кий  труд  обогащает  человека,  и  не  о  деньгах,  разумеется,  го¬
ворит  Чернышевский.  Удовлетворение  и  внутреннее  обогаще¬
ние  приносит  труд,  свободный  от  канцелярской  рутины,  несу¬
щий  в  самом  себе  элемент  творчества  и  созидания.  Труд  для
людей,  а  не  для  себя  или  своих  близких.
 Один  из  героев  романа,  Александр  Кирсанов,—  врач,  иссле¬
дователь,  ученый.  После  окончания  Медико-хирургической  ака¬
демии  он  получает  кафедру,  становится  профессором.  Обеспе¬
ченности  и  даже  богатству,  на  которые  может  надеяться  част¬
нопрактикующий  врач,  он  предпочитает  иную  дорогу.  «Прак¬
 1  К  числу  французских  просветителей  XVIII  века  относятся  писатели
и  философы  Вольтер,  Руссо,  Дидро  и  другие. 	'
 36

тики  он  не  имел  и  говорил,  что  бросил  практическую  медицину;
но  в  госпитале  бывал  очень  подолгу;  выпадали  дни,  что  он  там
и  обедал,  а  иной  раз  и  ночевал.  Что  ж  он  там  делал?  Он  гово¬
рил,  что  работает  для  науки,  а  не  для  больных:  «я  не  лечу,
а  только  наблюдаю  и  делаю  опыты...»  Служители  судили  ина¬
че:  «Ну,  этого  Кирсанов  берет  в  свою  палату,  —  значит,  труден»,
говорили  они  между  собою,  а  потом  больному:  «Будь  благо¬
надежен:  против  этого  лекаря  редкая  болезнь  может  устоять,
мастер:  и  как  есть,  отец»  (XI,  147).
 Завидная  судьба  у  Александра  Кирсанова: 	он 	занимается
 любимым  делом,  делом,  о  котором  мечтал,  к  которому  готовил¬
ся  долгие  годы.  Завидная  профессия  у  Александра  Матвеевича
Кирсанова:  ученый,  исследователь,  профессор.  Знаменитый
“Клод  Бернар  одобряет  его  первую  студенческую  работу;  к  три¬
дцати  годам  он  —  автор  трудов,  получивших  европейское  при¬
знание,  человек,  от  которого  ждут,  что  он  пересоздаст  целую
область  физиологии  —  учение  о  нервной  деятельности.  Конеч¬
но,  труд  Кирсанова  —  творческий  труд.
 А  труд  Лопухова?
 Ведь  Лопухову  для  освобождения  Верочки  Розальской  при¬
шлось  отказаться  от  своих  планов  на  будущее.  Он  бросил  уче¬
ние  в  Медико-хирургической  академии  за  несколько  месяцев  до
окончания,  потому  что  студент  не  имел  права  жениться;  он  так
и  остался  «отставным  студентом».  И  хотя  именно  Лопухову  при¬
надлежит  известное  выражение  «жертва  —  сапоги  всмятку»,  и
он  сам  уверяет  себя,  что  он  «не  такой  человек,  чтобы  приносить
жертвы»  (XI,  94),  —  на  самом-то  деле  очень  многим  жертвует
Дмитрий  Сергеевич  Лопухов  для  спокойствия  и  счастья  своей
невесты.
 Лопухов  вынужден  искать  заработка,  и  он  зарабатывает  на
жизнь  уроками,  переводами,  службой  в  заводской  конторе.
И  снова  Чернышевский  подчеркивает:  Лопухов  умеет  работать,
умеет  добиваться  своего  и  способен  найти  цель  и  удовлетворе¬
ние  в  труде,  который  для  другого  человека  был  бы  только  обре¬
менительной  повинностью.  Он  рассказывает  Вере  Павловне  (в
тот  день,  когда  Вера  Павловна  признается  ему,  что  любит  Кир¬
санова,  а  Лопухов  хочет  отвлечь,  успокоить  жену  и  успокоиться
сам):  «...как  занятие  в  заводской  конторе  ему  не  надоело,
потому  что  оно  важно,  дает  влияние  на  народ  целого  завода,
и  как  он  кое-что  успевает  там  сделать:  развел  охотников  учить
грамоте,  выучил  их,  как  учить  грамоте,  вытянул  из  фирмы  пла¬
ту  этим  учителям,  доказавши,  что  работники  от  этого  будут
меньше  портить  машины  и  работу,  потому  что  от  этого  пойдет
уменьшение  прогулов  и  пьяных  глаз,  плату  самую  пустую,  ко¬
нечно,  и  как  он  оттягивает  рабочих  от  пьянства,  и  для  этого
часто  бывает  в  их  харчевнях,  —  и  мало  ли  что  такое.  А  глав¬
ное  в  том,  что  он  порядком  установился  у  фирмы,  как  человек
дельный  и  оборотливый...»  (XI
 37

Вера  Павловна  организует  мастерские,  чтобы  на  практике
доказать  преимущества  коллективного  труда  и  помочь  «выйти
из  подвала»  своим  сверстницам  —  девушкам  из  неимущих  семей,
которые  вынуждены  зарабатывать  на  жизнь  трудом  швеи.  До
тех  пор  пока  не  была  изобретена  швейная  машина,  работа  в
швейных  мастерских  была  одним  из  самых  распространенных  и,
безусловно,  самым  тяжелым  видом  женского  неквалифицирован¬
ного  труда.  Понятно  стремление  Веры  Павловны  помочь  де¬
вушкам  из  народа;  но  —  и  это  опять  подчеркивает  Чернышев¬
ский  —  она  не  смогла  бы  ничего  сделать,  если  бы  не  обладала
нужной  подготовкой  (помните  —  с  тринадцати  лет  обшивала
всю  семью!),  умением  и  готовностью  трудиться.
 Труд  освещает  цель.  Нет  труда  высокого  и  низкого,  достой¬
ного  или  недостойного,  увлекательного  или  скучного  самого  по
себе.  Есть  труд,  подчиненный  лишь  инстинкту  самосохранения,
целям  карьеры  или  страсти  накопительства,  —  и  он  развращает
человека,  унижает  его;  и  есть  труд  ради  бескорыстной  радости
познания  и  столь  же  бескорыстной  помощи  людям  —  и  он,  и
только  он,  делает  человека  человеком.
 Революционный  демократ  Д.  И.  Писарев  в  своих  критичес¬
ких  статьях,  появившихся  уже  после  опубликования  романа
«Что  делать?»,  постоянно  возвращается  к  тому  новому  типу  об¬
щественного  деятеля  и  литературного  героя,  который  вошел  в
литературу  в  романах  Тургенева  и  Чернышевского.  «Мысля¬
щий  пролетариат»,  «Новый  тип»1,  «Реалисты»  —  так  называет
Писарев  свои  статьи.  Критик  использует  термин  «реалисты»  для
характеристики  революционно-демократической  интеллигенции
60-х  годов:  «Реалист  —  мыслящий  работник,  с  любовью  зани¬
мающийся  трудом»2.  Писарев  подчеркивает,  что  для  того,  «что¬
бы  подкреплять  и  возвышать  человеческую  личность,  умствен¬
ный  труд  непременно  должен  быть  полезным...»  и  что  для  «реа¬
листа»  «труд  есть  необходимое  орудие  самосохранения,  необ¬
ходимое  лекарство  против  .заразительной  пошлости;  он  ищет
себе  полезного  труда  с  тем  неутомимым  упорством,  с  каким  го¬
лодное  животное  ищет  себе  добычи;  он  ищет  и  находит,  потому
что  нет  таких  условий  жизни,  при  которых  полезный  умствен¬
ный  труд  был  бы  решительно  невозможным»3.  Взгляды  Писаре¬
ва  в  принципе  далеко  не  всегда  совпадают  со  взглядами  Чер¬
нышевского,  но  в  данном  случае  они  идентичны.
 Труд  для  «новых  людей»  —  не  бремя,  это  дело,  которое  вы¬
полняется  с  любовью,  и  потому  необходимое  условие  полно¬
ценности  человеческой  жизни,  необходимое  условие  счастья.
 Ибо  «новые  люди»  —  счастливые  люди.
 1  «Новый  тип»  —  первоначальное  название  статьи  Д.  И.  Писарева  «Мыс¬
лящий  пролетариат»,  посвященной  анализу  романа  «Что  делать?».
 2  Писарев  Д.  И.  Соч.  в  4-х  т.  М.,  1955—1956,  т.  3,  с.  67.
 3  Там  же,  с.  69.
 38

И  счастливы  они  не  каким-то  особенным,  возвышенным  и
потому  невозможным  счастьем,  но  простым  человеческим  сча¬
стьем,  доступным,  по  мысли  автора,  каждому  человеку.
 Мы  уже  упоминали,  что,  кроме  романа  «Что  делать?»,  Чер¬
нышевский  написал,  находясь  в  Алексеевском  равелине,  еще
несколько  художественных  произведений.  До  читателя  они  не
дошли:  они  остались  в  архивах  Петропавловской  крепости  и
были  опубликованы  после  Октябрьской  революции.  В  одном  из
них,  романе  «Повести  в  повести»,  Чернышевский  помещает  ал¬
легорическую  новеллу-притчу  «Легенду  о  Лакшми».  Любопытно
с  нею  познакомиться.  В  ней  содержится  своего  рода  ключ  к
тому,  как  понимает  Чернышевский  человеческое  счастье.
 «Был  некогда  муж  и  жена,  молва  о  которых  разошлась  по
всей  стране,  в  которой  жили  они.  И  все  слышавшие  молву  уди¬
влялись  им  и  говорили:  «Во  всем  свете  нет  таких  людей,  как
Наль  и  Дамаянти»,  —  начинает  Чернышевский.
 Наль  и  Дамаянти  —  персонажи  одной  из  книг  древнеиндий¬
ского  эпоса  «Махабхарата».  Герои  эти,  муж  и  жена,  претерпели
жестойчайшие  лишения,  но  остались  верны  своей  любви.  Рус¬
скому  читателю  история  любящей  Дамаянти  была  известна  по
поэтическому  переложению  Жуковского.
 Всеобщие  похвалы  привели  к  тому,  продолжает  Чернышев¬
ский,  что  Наль  и  Дамаянти  возгордились.  Тогда  к  ним  явилась
богиня  Лакшми  —  покровительница  семейного  очага  —  и  при¬
казала  снова  отправиться  в  путь:  «Идите  в  соседнее  село,  и  там
вы  встретите  ребенка  и  скажите  ему*  мы  путники  и  устали;  про¬
води  нас  в  свой  дом,  мы  попросим  там  отдыха.  —  И  что  вы
увидите  там,  то  увидите».
 Наль  и  Дамаянти  исполняют  приказание  богини,  и  их  пре¬
бывание  в  селении  затягивается  на  много  дней.  Вернувшись,
они  объясняют  Лакшми  причину  задержки:  «Мы  нашли  перед
селом  много  добрых  и  веселых  детей  и  не  знали,  на  которого  из
них  ты  хотела  указать  нам,  и  входили  в  дом  каждого  из  них.
И  в  каждом  доме,  где  дети  были  веселы  и  добры,  мы  видели
семейство,  живущее  дружно  и  честно.  И  спрашивали  у  всех,  кто
они,  и  какие  подвиги  совершили,  и  как  живут.  И  все  отвечали
нам:  «Мы  люди  простые,  и  мы  не  совершали  никаких  подвигов
и  живем  в  согласии  и  любви  между  собою:  дети  с  родителями,
и  мужья  с  женами,  и  братья  с  братьями,  и  сестры  с  сестрами,
и  братья  с  сестрами,  и  жены  с  родными  мужей,  и  мужья  с  род¬
ными  жен».  И  тогда  сказала  Лакшми  Налю  и  Дамаянти:  «Вы
великие  подвиги  совершили,  истинно  говорит  Индия,  кого  же
вы  видели?»  И  сказали  Наль  и  Дамаянти:  «Подвижников  и
подвижниц,  великих  более  нас».  И  сказала  Лакшми:  «Так»
(XII,  408—409).
 Вот  ведь  как  говорит  узник  Петропавловской  крепости:  если
люди  живут  дружно  и  честно,  если  они  и  их  дети  веселы  и  доб¬
ры,  тем  самым  уже  совершается  великое  дело,  равное  эпичес¬
 39

кому  подвигу.  Ибо  стремление  к  личному  счастью  не  противоре¬
чит  пользе  общей:  счастье  человека  —  источник  полноты  жизни
как  самого  человека,  так  и  всего  человечества.
 Лопухов,  Кирсанов,  Вера  Павловна,  Катя  Полозова  —  не
аскеты-подвижники.  Они  —  обычные  молодые  люди,  которые
любят  посмеяться  и  повеселиться.  Даже  в  удушливой  атмос¬
фере  родительского  дома  не  до  конца  гаснет  природная  жизне¬
радостность  Верочки.  Когда  Лопухов  попадает  на  вечер,  кото¬
рый  Марья  Алексевна  устроила  по  случаю  дня  рождения  до¬
чери,  он  с  изумлением  видит  вместо  холодной,  расчетливой,
бездушной  красавицы,  какой  он  представлял  Верочку  по  рас¬
сказам  младшего  брата,  «обыкновенную  молоденькую  девушку,
которая  от  души  танцует,  хохочет;  да,  к  стыду  Верочки,  надоб¬
но  сказать,  что  она  была  обыкновенная  девушка,  любившая
танцевлть.  Она  настаивала,  чтобы  вечера  вовсе  не  было,  но  ве¬
чер  устроился,  маленький,  без  выставки,  стало  быть,  неотяго*
тительный  для  нее,  и  она  —  чего  никак  не  ожидала,  —  забыла
свое  горе:  в  эти  годы  горевать  так  не  хочется...»  (XI,  51).  Обратите
внимание  на  выражение  «к  стыду  Верочки»:  эта  авторская  иро¬
ния  обращена  не  по  адресу  героини,  а  по  адресу  тех  читателей,
которые  непременно  хотят  видеть  в  главной  героине  существо
идеальное,  необыкновенное.
 Любят  и  умеют  веселиться  и  остальные  герои  романа:  вспом¬
ните,  как  весело  бывало  на  пикниках,  на  которые  выезжала  вся
мастерская  Веры  Павловны  и  в  которых  участвовали  супруги
Лопуховы  и  их  друзья.  В  той  прогулке,  после  которой  Лопухов
заболел,  участвовало  около  пятидесяти  человек.  «Взяли  с  собой
четыре  больших  самовара,  целые  груды  всяких  булочных  изде¬
лий,  громадные  запасы  холодной  телятины  и  тому  подобное...
было  и  с  полдюжины1  бутылок  вина...»  (XI,  138).  Танцевали,
играли  в  горелки,  устроили  трое  качелей  между  деревьями.
Даже.  серьезный  и  склонный  к  уединению  Лопухов  принимал
участие  в  общем  веселье:  играл  в  горелки,  прыгал  через  кана¬
ву,  бегал  взапуски  и  даже  боролся.  А  когда,  в  конце  романа,
Лопуховы-Бьюмонты  и  Кирсановы  поселяются  в  смежных
квартирах,  в  общее  веселье  оказывается  вовлечена  и  сдержан¬
ная,  привыкшая  к  уединению  Катя.  «А  когда  вечер  многолю¬
ден,  эти  двери  (между  квартирами.  —  Н.  В.)  отворяются,  и  тог¬
да  уже  гостям  неизвестно,  у  кого  они  в  гостях,  —  у  Веры.  Пав¬
ловны  или  у  Катерины  Васильевны;  да  и  хозяйки  плохо  разби¬
рают  это»  (XI,  326).  ^Они  живут  весело  и  дружно,  работают  и
отдыхают,  и  наслаждаются  жизнью,  и  смотрят  на  будущее  если
не  без  забот,  то  с  твердой  и  совершенно  основательною  уверен¬
ностью,  что  чем  дальше,  тем  лучше  будет»  (XI,  327).
 И  они  любят.  «Новые  люди»  умеют  любить.
 1  Полдюжины  —  т.  е.  шесть;  дюжина  (старинная  русская  мера  счета)
равна  двенадцати.
 40

Лопухов*  сдержанный  Лопухов,  который  кажется  таким  хо¬
лодным  и  равнодушным,  любит  Верочку  Розальскую,  свою  не¬
весту,  любит  Веру  Павловну,  свою  жену.  Этой  любви  можно  не
заметить,  как  не  заметила  ее  Марья  Алексевна.  «...Все  наблюде¬
ния  только  подтверждали  основательность  и  благонамеренность
Дмитрия  Сергеича.  Например,  по  чему  сейчас  можно  заметить
амурные  шашни?  По  заглядыванию  за  корсет.  Вот  Верочка  иг¬
рает,  Дмитрий  Сергеич  стоит  и  слушает,  а  Марья  Алексевна
смотрит,  не  запускает  ли  он  глаз  за  корсет,  —  нет,  и  не  думает
запускать!  ...Опять,  в  чем  еще  замечаются  амурные  дела?  —  в
любовных  словах;  никаких  любовных  слов  не  слышно...»  (XI,
62).  Так,  может  быть,  действительно  Лопухов  женится  только
для  того,  чтобы  помочь  Верочке?  Конечно,  могло  быть  и  так,
но  в  данном  случае  дело  обстоит  иначе:  Лопухов  полюбил  Ве¬
рочку  с  того  дня,  когда  они  танцевали  на  маленьком  вечере  в
доме  Розальских.  И,  пытаясь  помочь  ей  уйти  из  дома,  надеялся:
он  окончит  Медико-хирургическую  академию,  станет  профессо¬
ром1,  и  тогда  Верочка  Розальская  будет  его  женой.
 И  когда  Лопухов  узнал,  что  Вера  Павловна,  его  жена,  по¬
любила  его  друга  Кирсанова,  он  принял  это  вовсе  не  так  спо¬
койно,  как  это  кажется  при  беглом  чтении  романа.
 «Он  гладил  ее  волосы,  целовал  ее  голову,  пожимал  ее  руку.
Она  долго  не  могла  остановиться  от  судорожных  рыданий,  но
постепенно  успокаивалась.  А  он  уже  давно  был  приготовлен
к  этому  признанию,  потому  и  принял  его  хладнокровно,  а,
впрочем,  ведь  ей  не  видно  было  его  лица»  (XI,  188).
 «Он  не  пошел  за  ней,  а  прямо  в  кабинет;  холодно,  медлен¬
но  осмотрел  стол,  место  подле  стола;  да,  он  уже  несколько
дней  ждал  чего-нибудь  подобного,  разговора  или  письма,  ну,
вот  оно,  письмо,  без  адреса,  но  ее  печать;  ну,  конечно,  ведь  она
или  искала  его,  чтобы  уничтожить,  или  только  что'  бросила,
нет,  искала:  бумаги  в  беспорядке,  но  где  же  ей  было  найти  его,
когда  она,  еще  бросая  его,  была  в  такой  судорожной  тревоге,
что  оно,  порывисто  брошенное,  как  уголь,  жегший  руку,  про¬
скользнуло  через  весь  стол  и  упало  на  окно  за  столом.  Читать
почти  нет  надобности:  содержание  известно;  однако  все  нельзя
не  прочитать.
 «Мой  милый,  никогда  не  была  я  так  сильно  привязана  к  те¬
бе,  как  теперь.  Если  б  я  могла  умереть  за  тебя!  О,  как  бы  я
была  рада  умереть,  если  бы  ты  от  этого  стал  счастливее!  Но
я  не  могу  жить  без  него.  Я  обижаю  тебя,  мой  милый,  я  уби¬
ваю  тебя,  мой  друг,  я  не  хочу  этого.  Я  делаю  против  своей  во¬
ли.  Прости  меня,  прости  меня».
 1  Профёссором  в  середине  XIX  века  назывался  преподаватель  универ¬
ситета  или  другого  высшего  учебного  заведения,  читающий  лекционный  курс
(«занимающий  кафедру»);  чтобы  стать  профессором,  надо  было  иметь  уче¬
ную  степень  магистра,  для  чего  сдать  специальные  экзамены  и  защитить
диссертацию.
 41

С  четверть  часа,  а,  может  быть,  и  побольше,  Лопухов  стоял
перед  столом,  рассматривая  там,  внизу,  ручку  кресел»  (XI,  192).
 Но  любить  человека  —  значит  желать  ему  счастья,  так  ду¬
мают  герои  романа,  так  считает  и  сам  Чернышевский.  А  счастья
нет  без  свободы.  И  Лопухов  не  считает  себя  вправе  не  только
прямо,  но  и  косвенно  (своим  авторитетом  или  своим  бездейст¬
вием)  влиять  на  ход  событий.  Догадавшись  о  чувстве  Веры  Пав¬
ловны  раньше,  чем  она  сама  дала  себе  в  нем  отчет,  он  настаивает
на  том,  чтобы  Кирсанов  продолжал  бывать  в  доме  Лопу¬
ховых;  после  признания-письма,  которое  мы  только  что  цити¬
ровали,  он  немедленно  уезжает  из  Петербурга.  Он  хочет  навес¬
тить  родителей,  говорит  Лопухов,  но  когда  Вера  Павловна  в
порыве  раскаяния  собирается  уехать  с  ним  вместе,  он  мягко,  но
настойчиво  этому  противится.
 И  когда  она  обнимает  его  на  галерее  железной  дороги  и  со
слезами  целует,  отпуская  в  вагон,  он,  в  самую  последнюю  ми¬
нуту  прощания,  говорит  ей:  «Ты  вчера  написала,  что  еще  ни¬
когда  не  была  так  привязана  ко  мне,  как  теперь,  —  это  правда,
моя  милая  Верочка.  И  я  привязан  к  тебе  не  меньше,  чем  ты  ко
мне.  А  расположение  к  человеку  —  желание  счастья  ему,  это
мы  с  тобою  твердо  знаем.  А  счастья  нет  без  свободы.  Ты  не
хотела  бы  стеснять  меня  —  я  я  тебя  тоже.  А  если  бы  ты  стала
стесняться  мною,  ты  меня  огорчила  бы.  Так  ты  не  делай  этого,
а  пусть  будет  с  тобою,  что  тебе  лучше»  (XI,  195).
 Чернышевский  называет  такую  позицию  Лопухова  «разум¬
ным  эгоизмом».  Не  будем  спорить  о  словах:  в  данном  случае
«разумный  эгоизм»  —  это  позиция  человека  не  только  любя¬
щего,  но  глубоко  порядочного,  тактичного,  исполненного  уваже¬
ния  к  женщине.
 Многие  страницы  романа  посвящены  счастливой  любви  Ве¬
ры  Павловны  Кирсановой  и  ее  мужа.  Она  растет  и  крепнет  с
годами;  это  любовь-дружба  и  любовь-страсть,  она  дает  чело¬
веку  высшее  счастье,  которое  только  возможно  на  земле.  Кир¬
санов  говорит,  что  именно  любовь  Верочки  возвратила  ему
свежесть  первой  молодости,  силу  идти  в  науке  гораздо  дальше
того,  на  чем  он  остановился  бы,  если  бы  не  присутствие  люби¬
мой  женщины.
 «Кто  не  испытал,  как  возбуждает  любовь  все  силы  челове¬
ка,  тот  не  знает  настоящей  любви»,  —  говорит  Чернышевский
устами  своих  героев.  «Только  тот  любит,  у  кого  светлеет  мысль
и  укрепляются  руки  от  любви»  (XI,  267).
 Милый  друг!  погаси
Поцелуи  твои:
 И  без  них  при  тебе
Огонь  пылает  в  крови.
 И  без  них  при  тебе
Жжет  румянец  лицо,
 И  волнуется  грудь,
 42

И  блистают  глаза,
 Словно  в  ночи  звезда  (XI,  269)
 И  эта  любовь—не  короткий  всплеск  страсти,  не  поверхностная
влюбленность,  которая  быстро  проходит,  задавленная  серыми
буднями  совместной  семейной  жизни.  Для  «новых  людей»  сама
семейная  жизнь  исполнена  поэзии.  «Они,  —  говорит  Чернышев¬
ский,  на  этот  раз  уже  от  имени  автора,  —  когда  соединяет  их
любовь,  чем  дольше  живут  вместе,  тем  больше  и  больше  оза¬
ряются  и  согреваются  ее  поэзией,  до  той  самой  поры,  позднего
вечера,  когда  заботы  о  вырастающих  детях  будут  уже  слишком
сильно  поглощать  их  мысли.  Тогда  забота  более  сладкая,  чем
личное  наслаждение,  становится  выше  его,  но  до  той  поры  оно
все  растет.  То,  что  прежние  люди  знали  только  на  мимолетные
месяцы,  нынешние  люди  сохраняют  в  себе  на  долгие,  долгие  го¬
ды»  (XI,  265).
 У  читателя,  хоть  сколько-нибудь  привыкшего  иметь  дело  с
анализом  литературного  произведения,  сразу  же  возникают  два
вопроса.
 Первый  вопрос:  неужели  так  прост  процесс  формирования
человеческого  характера?  Неужели  не  только  Вера  Павловна,
но  и  все  без  исключения  ее  добрые  знакомые  и  друзья,  как
пишет  автор,  так  легко  освободились  от  тлетворного  влияния
пошлости  и  нравственной  грязи,  которая  окружала  их  в  детст¬
ве  и  ранней  юности?  Да  и  теперь  —  не  в  безвоздушном  же  про¬
странстве  они  живут?  Почему  со  страниц  романа  так  быстро
уходят  все  герои  «пошлого  мира»,  а  новые  подобные  герои  не
появляются?  Ведь  в  жизни-то  они  сохранились?  Ведь,  по  словам
самого  же  автора  —  Чернышевского,  «в  нынешнее  время  на
одного  нынешнего  человека  все  еще  приходится  целый  десяток,
коли  не  больше,  допотопных  людей»  (XI,  265)?
 Куда  же  они  делись,  «допотопные  люди»  и  неужели  в  жизни
самих  героев  романа,  их  добрых  друзей  и  знакомых  так  и  не
осталось  ничего  «допотопного»?
 Второй  вопрос:  почему  писатель  сделал  своих  главных  героев
Лопухова  и  Кирсанова  такими  похожими?  И  не  только  сделал,
но  и  сам  признавал,  что,  рассказывая  о  Лопухове,  «затруднялся
обособить  его  от  его  задушевного  приятеля  и  не  умел  сказать
о  нем  почти  ничего  такого,  что  не  надобно  было  бы  повторить
и  о  Кирсанове»  (XI,  142).  Признаниям  Чернышевского-автора
не  всегда  надо  верить,  он  может  иногда  и  мистифицировать
читателя,  особенно  «проницательного».  Однако  в  данном  случае
он  и  описывает  героев  так,  что  они  почти  не  отличаются  друг
от  друга.  Ну,  ладно,  один  —  врач  и  ученый,  другой  —  помощник
управляющего  фабрикой;  один  любит  оперу,  другой  к  опере  рав¬
 1  Отрывок  из  стихотворения  А.  Кольцова  «Я  любила  его...»,  который
Чернышевский  вводит  в  текст  романа.
 43

нодушен;  один  более  общителен,  мягок  и  склонен  к  шумному
веселью,  другой  спокойнее  и  сдержаннее.  Да  и  это  последнее
различие  автор  нам  только  сообщает.  Но  в  том,  что  они  дума¬
ют,  что  они  чувствуют,  как  поступают  —  разницы  нет  никакой.
Лопухов  положил  в  канаву  «некоего  осанистого»,  который  со¬
вершал  моцион  по  Каменно-Островскому  проспекту;  Кирсанов
спустил  с  лестницы  великосветского  шалопая.  Нет  сомнения,
что,  если  бы  на  месте  учителя  маленького  Феди  оказался  Кир¬
санов,  он  также  сделал  бы  все  возможное,  чтобы  помочь  Ве¬
рочке;  а  если  бы  Лопухов  (допустим,  что  он  кончил  курс  и
получил  диплом  врача)  оказался  у  постели  Кати  Полозовой,
он  действовал  бы  столь  же  энергично,  как  и  его  друг.  Получает¬
ся  какая-то  полная  «взаимозаменяемость»  героев.  Для  чего
она?  Или  Чернышевский  просто  не  сумел  сделать  героев  раз¬
ными,  или  по  какой-то  причине  не  захотел?
 Ответить  на  эти  два  вопроса  необходимо,  тем  более  что  и
ответы  на  них  взаимосвязаны.
 Сначала  обратимся  ко  второму:  не  сумел  или  не  захотел?
 Разумеется,  не  захотел.  Чернышевский,  как  и  любой  другой
крупный  писатель-реалист  XIX  века,  вполне  владел  искусством
индивидуализации.  В  произведениях,  написанных  после  рома¬
на  «Что  делать?»,  он  создает  образы  «новых  людей»,  которые
уже  никак  не  являются  двойниками  Лопухова  и  Кирсанова.
Каждый  из  них  индивидуален.  Вот  Борис  Константинович  Ал-
ферьев  (повесть  «Алферьев»),  молодой  человек  из  «хорошей»
семьи,  бросивший  службу  чиновника,  где  его  ждала  блестящая
карьера.  Он  изысканно  одет,  он  свой  в  дамской  гостиной,  где
может  подать  удачный  совет  относительно  шляпки  или  наряда
(можно  ли  представить  в  такой  роли  Лопухова?);  и  он  же  —
оратор,  пропагандист,  чем-то  напоминающий  Рудина,  и  в  то  же
время  —  человек  действия.  В  нем  твердая  последовательность
взглядов,  неспособность  ни  в  чем  —  ни  в  большом,  ни  в  малом  —
идти  на  компромисс  уживаются  с  юношеской  горячностью  и  не¬
умением  разбираться  в  людях.  Вот  юноша,  почти  мальчик
Алферинька  Сырнев  (роман  «Повести  в  повести»),  чистый,  доб¬
рый  и  скромный,  влюбленный  в  науку,  любимец  своей  семьи  и
близких  людей.  Он  погибает  от  глупой  случайности,  бросив¬
шись  на  помощь  незнакомым  людям.  Главы  о  Сырневе  звучат
как  реквием  —  вечна  память  рано  погибшим,  скорбь  об  утра¬
ченных  надеждах  и  неосуществленных  возможностях.  Мы  не  го¬
ворим  уже  о  «Прологе»:  там  возможности  индивидуализации
получили  наиболее  полное  воплощение.
 Да  и  в  самом  «Что  делать?»  разве  мало  мы  встречаемся
с  примерами  того,  как  прекрасно  владел  Чернышевский  прие¬
мами  индивидуализации:  все  персонажи  первой  главы,  весь  мир
«пошлых  людей»,  «допотопных  людей»  —  доказательство  этому.
Вспомним  Марью  Алексевну,  незадачливого  жениха  Верочки
Сторешникова,  флегматичного  Сержа  и  его  содержанку,  экспан¬
 44

сивную  француженку  Жюли.  Наконец,  в  романе  есть  и  еще
один  герой  —  Рахметов,  о  котором  мы  будем  говорить  в  одной
из  следующих  глав.
 Так  что  предположить,  что  Чернышевский  не  смог  иначе
изобразить  «новых  людей»,  мы  не  можем.  Он  не  захотел;  и  бы¬
ли  у  него  на  это  свои  причины,  о  которых  автор  в  самом  же
романе  прямо  говорит  читателю.
 Чернышевский  все  время  подчеркивает,  что  хочет  рассказать
читателям  о  целой  группе  людей  и  что  его,  автора,  интересует
в  данном  случае  не  индивидуальное,  а  общее,  типологическое.
Он  намеренно  устраняет  резкие  различия  между  героями,  ото¬
двигает  их  в  тень:  внимание  сосредоточено  на  сходном.  «Все
резко  выдающиеся  черты  их  —  черты  не  индивидуумов,  а  типа,
типа  до  того  разнящегося  от  привычных  тебе,  проницательный
читатель,  что  его  общими  особенностями  закрываются  личные
разности  в  нем.  Эти  люди  среди  других,  будто  среди  китайцев
несколько  человек  европейцев,  которых  не  могут  различить
одного  от  другого  китайцы»  (XI,  144).
 Выиграла  от  такого  отношения  к  проблеме  индивидуализа¬
ции  книга  Чернышевского  или  пострадала?  Это  решить  трудно.
Во  всяком  случае,  перед  нами  особые  приемы  типизации,  созна¬
тельно  применяемые  автором,  отличные  от  тех,  к  которым  обра¬
щались  писатели-реалисты  —  его  предшественники  и  современ¬
ники.
 Итак,  Чернышевский  описывает  не  отдельных  героев,  но  це¬
лую  социальную  группу,  особый  тип,  который,  как  он  указывает,
зародился  недавно.  Он  подчеркивает  черты,  общие  для  героев:
каждый  из  них  —  человек  отважный,  не  колеблющийся,  не  от¬
ступающий,  умеющий  взяться  за  дело,  более  того—  Чернышев¬
ский  не  стесняется  говорить  в  их  отношении  о  «хладнокровной
практичности»,  «деятельной  рассудительности».  Но,  с  другой
стороны,  каждый  из  них  —  человек  безукоризненной  честности,
на  которого  можно  положиться  в  трудную  минуту.
 Мы  уже  знаем  из  предыдущей  главы,  что  это  за  «новый
тип»,  «новые  люди»:  это  разночинцы  60-х  годов,  революцион¬
ные  демократы,  «молодые  штурманы  будущей  бури»,  как  наз¬
вал  их  Герцен  и  вслед  за  Герценом  —  Ленин.  Выросшие  в  ат¬
мосфере  труда,  суровые  и  деятельные,  рвущиеся  к  знанию  и
живому  делу,  они  вышли  в  60-е  годы  на  арену  общественной
жизни,  пришли  в  науку,  искусство,  литературу.
 В  реальной  жизни,  в  сложных  условиях  общественно-поли¬
тической  борьбы  60-х  годов  судьба  «новых  людей»  была  дале¬
ко  не  так  безоблачна,  как  это  может  показаться  при  чтении
романа  «Что  делать?».  Все  было  много  сложнее.
 Среди  близких  друзей  Чернышевского  был  Николай  Алек¬
сандрович  Серно-Соловьевич,  публицист,  сотрудник  «Современ¬
ника»,  один  из  основателей  и  член  Центрального  комитета  пер¬
вой  подпольной  революционной  организации  60-х  годов  «Земля
 45

и  воля».  Он  был  арестован,  как  и  Чернышевский,  летом  1862
года,  провел  три  года  в  Петропавловской  крепости,  был  приго¬
ворен  к  вечному  поселению  в  Сибири,  стал  в  Красноярске  ос¬
нователем  тайной  организации,  готовящей  восстание,  снова  был
арестован  и  умер  в  Иркутской  тюремной  больнице  в  возрасте
31  года.  Во  время  заключения  в  Петропавловской  крепости  он
написал  пьесу  «Из  былого».  Среди  героев  пьесы  мы  встречаем
разночинца  Басова,  члена  революционного  студенческого  круж¬
ка,  «нигилиста»,  т.  е.  тоже  одного  из  «новых  людей».  (Серно-
Соловьевич  хорошо  знал  и  роман  Тургенева,  и  роман  Черны¬
шевского  и  намеренно  на  них  ориентировался.)
 Вот  что  говорит  в  пьесе  Басов  о  себе  и  своем  поколении,
вспоминая  роман  «Отцы  и  дети»:
 «Басов:  Тургенев  ведь  был  из  лучших  у  нас  людей,  а  и
он  окрестил  нигилистом  человека,  едва  дожившего  до  20  лет
и  нашедшего  смерть  в  своей  науке.  Вот  в  какой  среде  мы  жи¬
вем.  Непроходимые  мозговые  топи.  И  мы  в  самом  деле  мрем,
это  факт.  Не  тиф  от  диссекции1,  воспаление  от  простуды  или
чахотка  от  истомы  —  от  этого  уцелеешь.  Мысль  съест,  или  тюр-
ма  сгноит.  Ведь  ни  одного  дня  не  пройдет  без  злобы,  обид,
ожесточения,  всевозможных  лишений  и  огорчений.  Ведь  изо  дня
в  день,  с  утра  до  ночи  таскаешь  на  себе  признаки  нужды  и
бедности,  а  в  себе  мысль  об  ограбленном  труде,  о  быте,  стоя¬
щем  на  несчетных,  почти  неисцелимых  гадостях.  Работник,  про¬
летарий,  тот  хоть  думает  мало,  а  мы  учимся  как  будто  только
для  того,  чтобы  сделать  мысль  страшнейшего  из  пыток»2.
 Конечно,  Чернышевский  все  это  знал.  В  «Прологе»,  действие,
которого  развертывается  в  те  же  годы,  что  и  действие  «Что
делать?»,  любимый  герой  автора  Левицкий  (прототипом  его
в  большой  мере  был  Добролюбов)  в  минуту  отчаяния  близок
к  самоубийству,  а  быт,  стоящий  на  несчетных,  почти  неисцели¬
мых  гадостях,  становится  для  него  источником  боли  и  страда¬
ния.  Но  в  том  романе,  который  создавал  узник  Алексеевского
равелина,  он  сознательно  отказался  от  воспроизведения  траги¬
ческой  реальности  быта,  оставил  ее  как  бы  за  рамками  про¬
изведения.
 Почему  Чернышевский  это  сделал?  —  вот  мы  и  подошли  к
первому  из  заданных  вопросов.
 Ну,  во-первых,  слова,  которые  произносит  герой  Серно-Со-
ловьевича  Басов,  тоже  не  свободны  от  односторонности.  60-е
годы  XIX  века  —  необычное  время.  «Благодатным  временем  на-
 1  Базаров  умер  от  заражения  крови.  Тифом  в  XIX  веко  называли  це¬
лую  группу  тяжелых  заболеваний,  которых  еще  не  умели  различать.  Дис-
сёкция  (лат.)  —  вскрытие.
 2  С  е  р  н  о-С  оловьевич  Н.  А.  Публицистика.  Письма.  М., 	1963,
с.  342.
 46

дежд»  назвал  его  через  несколько  лет  Некрасов.  Демократы-
разночинцы  60-х  годов  были  молоды  и  нетерпеливы,  недаром
печать  реакционного  лагеря  называла  их  «мальчишками»  и
«свистунами»1.  Они  верили  в  торжество  разума  и  света,  в  мо¬
гущество  науки  и  в  близкую  победу  революции.  Они  ожидали
перемен,  и  в  этом  ожидании  была  радостная  уверенность.  «Ког¬
да  же  придет  настоящий  день?»  —  задавал  вопрос  Добролюбов
и  отвечал:  «Каждый  день  ничего  не  значит  сам  по  себе,  а  слу¬
жит  только  кануном  другого  дня.  Придет  же  он,  наконец,  этот
день!  И,  во  всяком  случае,  канун  недалек  от  следующего  за  ним
дня:  всего-то  какая-нибудь  ночь  разделяет  их!»2.  «А  что  такое
общество?  —  спрашивает,  в  свою  очередь,  революционный  де¬
мократ  Писарев.  —  Вы,  я,  нац?и  братья  и  сестры,  дяди  и  тетки,
отцы  и  матери,  родственники  и  знакомые,  родственники  родст¬
венников  и  знакомые  знакомых  и  так  далее  —  вот  вам  и  обще¬
ство.  Каждый  из  нас  порознь  слабее  первого  встречного  поли¬
смена.  Но  мы  все  вместе  непобедимы»3.  И  сам  Чернышевский
назвал  последнюю  главу  романа  «Переменой  декораций»:  он
твердо  верил,  что  года  через  два  в  России  снова  начнется  мощ¬
ный  подъем  революционного  движения.
 Разночинцы  60-х  годов  в  своем  большинстве  были  очень
молоды  и  ощущали  эту  молодость  —  и  возрастную  и  социаль¬
ную  —  как  преддверье  большой  жизни.  Е.  Водовозова,  жена
известного  педагога,  в  своих  воспоминаниях  «На  заре  жизни»
рассказывает  подробно  о  том,  как,  окончив  Смольный  институт
в  самый  разгар  общественного  подъема  60-х  годов,  она  сбли¬
зилась  с  одним  из  кружков  передовой  молодежи.  Водовозова
хорошо  передает  атмосферу  радостного  ожидания,  в  которой
жила  молодежь  того  времени.  Она  говорит  о  вечеринках,  уст¬
раивавшихся  во  многих  семейных  домах:  на  них  читались  лек¬
ции  по  русской  истории  или  естествознанию,  велись  нескончае¬
мые  споры,  но  в  то  же  время  веселились  от  души:  спорили,  пе¬
ли,  танцевали,  затевали  игры.  «Необыкновенное  оживление  об¬
щества  в  начале  шестидесятых  годов  было  совершенно  новым
явлением.  Люди  того  времени  много  работали  с  целью  самооб¬
разования,  с  величайшим  увлечением  учили  других,  но  в  то  же
время  и  веселились  напропалую.  Никогда  не  встречала  я  позже
такого  разудалого  веселья,  не  слыхала  такого  звонкого  смеха!»4.
Мы  видим,  что  в  романе  Чернышевского  как  раз  очень  хорошо
ощущается  эта  свойственная  молодежи  60-х  годов  жажда  об¬
щения.
 1  Прозвище  «свистун»  связано  с  названием  сатирического  журнала
«Свисток»,  который  редактировался  Добролюбовым.
 2  Добролюбов  Н.  А.  Собр.  соч.  в  9-ти  т.  М.  —  Л.,  1963,  т.  6,  с.  МО.
 3  Писарев  Д.  И.  Собр.  соч.,  т.  4,  с.  166—167.
 4  Водовозова  Е.  Н.  На  заре  жизни.  Мемуарные  очерки  и  портреты.
М.,  1964,  т.  2,  с.  38.
 47

Во-вторых,  и  это  не  менее  существенно,  отстраняя  от  своих
героев  трагические  сложности  быта,  делая  акцент  на  том,  что
они  живут  весело,  радостно,  полны  взаимного  доверия  и  любви,
Чернышевский  ставит  в  романе  очень  важную  для  него  фило¬
софскую  и  нравственную  проблему.
 Для  системы  философских  взглядов  Чернышевского,  как
мы  уже  говорили,  характерен  антропологизм.  В  своей  работе
«Антропологический  принцип  в  философии»,  созданной  за  не¬
сколько  лет  до  романа  «Что  делать?»,  Чернышевский  пишет:
«В  побуждениях  человека,  как  и  во  всех  сторонах  его  жизни,
нет  двух  различных  натур,  двух  основных  законов,  различных
или  противоположных  между  собой,  и  все  разнообразие  явления
в  сфере  человеческих  побуждений  к  действованию,  как  и  ^  во
всей  человеческой  жизни,  происходит  из  одной  и  той  же  Лту-
ры,  по  одному  и  тому  же  закону»,(VII,  283).  Это  и  есть  позиция
последовательного  материалиста.
 Нравственные  качества  человека,  его  характер,  его  взгляд
на  окружающий  мир,  наконец,  его  поступки  зависят  от  тех
условий,  в  которые  он  поставлен,  т.  е.  прежде  всего  от  социаль¬
ного  устройства  общества.  Чернышевский  считает,  что  в  самой
природе  человека,  как  и  любого  другого  живого  существа,
заложено  стремление  к  удовлетворению  своих  потребностей,  к
тому,  что  ему  —  лично  ему  —  приносит  радость.  Если  общество
основано  на  принципах  угнетения  и  произвола,  то  сама  эта
потребность  приобретает  уродливые  формы,  становится  источ¬
ником  жадности,  скупости,  властолюбия,  эгоизма  в  обычном
значении  этого  слова.  В  критической  статье  о  «Губернских
очерках»  Салтыкова-Щедрина,  говоря  о  мелких  чиновниках,
плутни  и  мошеннические  проделки  которых  описывает  автор,
Чернышевский  пишет:  «Дурные  поступки  и  привычки  их  извиня¬
ются  обстоятельствами  их  жизни  и  нравственною  близору¬
костью,  навеянною  на  них  туманной  средой,  в  которой  разви¬
лись  и  живут  они»  (IV,  267).  И  далее:  «Различие  темперамен¬
та,  даже  (страшно  сказать)  различие  в  нравственных  качест¬
вах  человека  ничтожно  бывает  перед  влиянием  его  положения
на  образ  его  мыслей»  (IV,  297).
 В  самом  романе  «Что  делать?»  есть  образ  Марьи  Алек-
севны,  матери  Верочки,  которую  именно  социальные  условия
превратили  в  грубую,  черствую  эгоистку,  способную  торговать
дочерью;  при  других  обстоятельствах  из  нее  вышел  бы  совсем
иной  человек.
 В. 	работе  «Антропологический  принцип  в  философии»  Чер¬
нышевский  пишет,  что  если  бы  человечество  могло  удовлетво¬
рить  первую  потребность  каждого  человека  —  есть  и  пить  (т.  е.
если  бы  достигло  такой  степени  социальной  зрелости,  при  кото¬
рой  невозможны  голод  и  нищета),  то  «тем  самым  быстро  исчез¬
ло  бы  из  человеческого  общества,  по  крайней  мере,  девять  де¬
сятых  всего  дурного:  число  преступлений  уменьшилось  бы  в
 48

десять  раз,  грубые  нравы  и  понятия  в  течение  одного  поколе¬
ния  заменились  бы  человечественными...»  (VII,  266).
 Конечно,  сейчас  такое  категорическое  утверждение  кажется
наивным;  но  не  будем  приписывать  эту  наивность  одному  Чер¬
нышевскому.  Мысль  о  том,  что  прогресс  неотделим  от  нрав¬
ственного  совершенствования  человека  и  что  по  мере  развития
науки  и  техники,  улучшения  всеобщего  благосостояния  сами
человеческие  отношения  станут  гуманнее,  разделялась  почти
всеми  мыслящими  людьми  XIX  века:  философами  и  обществен¬
ными  деятелями,  писателями  и  учеными.  Разница  между  рево¬
люционерами  и  нереволюционерами  была  в  том,  что  первые
(и  Чернышевский,  разумеется)  считали  главным  двигателем
прогресса  революционное  действие,  вторые  —  путь  мирного,  пос¬
тепенного  переустройства  общества.  Но  в  благотворном  влия¬
нии  прогресса  не  сомневался  почти  никто.  Люди  XIX  века  не
могли  предвидеть  ни  газовых  камер  Освенцима,  ни  атомной
бомбы,  ни  идеологии  фашизма  или  экстремизма.  Пожалуй,
лишь  один  Достоевский  почувствовал,  с  какими  сложными
нравственными  проблемами  столкнется  человечество  XX
века...1.
 Итак,  Чернышевский  считает,  что  характер,  взгляды,  поступ¬
ки  человека  зависят  от  условий  социальной  действительности;
если  действительность  эта  будет  «разумна»,  т.  е.  основана  не
на  эксплуатации  и  принуждении,  то  и  человек  будет  иным.  Для
него  не  подлежит  сомнению,  что  сам  человек,  в  его  антрополо¬
гической  сущности,  склонен  к  добру  и  справедливости.  «...Са¬
мый  закоснелый  злодей  все-таки  человек,  т.  е.  существо,  по
натуре  своей,  наклонное  уважать  и  любить  правду  и  добро  и
гнушаться  всем  дурным,  существо,  могущее  нарушать  законы
добра  и  правды  только  по  незнанию,  заблуждению  или  по  влия¬
нию  обстоятельств  сильнейших,  нежели  его  характер  и  разум,
но  никогда  не  могущее,  добровольно  и  свободно,  предпочесть
зло  добру.  Отстраните  пагубные  обстоятельства,  и  быстро  про¬
светлеет  ум  человека  и  облагородится  его  характер»  (IV,  288).
«...Никто  из  людей  неспособен  любить  зло  для  зла,  и  каждый
рад  был  бы  предпочитать  добро  злу  при  возможности  равного
выбора...»  (XII,  170).  Вот  так:  предпочитать  добро  злу!  От¬
страните  пагубные  обстоятельства,  и  быстро  просветлеет  ум
человека  и  облагородится  его  характер.  Тогда  не  будет  места
жадности,  корысти  и  злобе,  тогда  человек  станет  «разумным
эгоистом»,  ибо  для  него  —  для  него  лично  —  будет  непереноси¬
ма  чужая  боль  и  чужое  страдание.  И  он  придет  на  помощь  дру¬
гому,  потому  что  нельзя  быть  спокойным  и  счастливым,  когда
рядом  мучится  человек.
 Поэтому  Чернышевский  ставит  своих  героев,  «новых  людей»,
 1  В  том  числе  и  в  романе  «Преступление  и  наказание».
 4  Заказ  6609
 49

в  обстоятельства,  которые  предельно  благоприятствуют  свобод¬
ному  развитию  личности.  Мы  уже  говорили,  что  это  за  обстоя¬
тельства:  воспитанная  с  детства  привычка  к  труду,  обусловлен¬
ная  самим  положением  разночинца;  образование,  полученное
тяжелым  трудом  и  потому  высоко  ценимое;  личная  независи¬
мость;  определенный  материальный  достаток;  близость  друзей,
на  которых  можно  опереться  в  трудную  минуту.  Все  эти  обстоя¬
тельства,  как  мы  видели,  историчны  и  потому  вполне  уместны
в  реалистическом  произведении.  Не  оговорено  лишь  одно,
главное:  действие  романа  происходит  в  эпоху  общественного
подъема,  последние  сцены  —  в  годы  революционной  ситуации.
Но  этого  и  не  нужно  было  оговаривать:  Чернышевский  писал  не
исторический  роман,  он  писал  для  современников,  писал  о  том,
что  происходит  сейчас.  Просто  мы,  читая  роман  сегодня,  долж¬
ны  это  иметь  в  виду.
 «Новые  люди»  —  герои,  в  которых  для  автора  крайне  важно
«антропологическое»,  т.  е.  общечеловеческое  начало.  Говоря  о
будущем,  он  утверждает:  человечество  достигнет  счастья  тог¬
да,  когда  все  люди  будут  подобны  его  героям.  Для  этого  обык*
новенному  человеку  не  нужно  совершать  никаких  особых  под¬
вигов,  нужно  лишь  изменить  существующие  условия  так,  чтобы
они  не  препятствовали  свободному  развитию  личности;  и  на*
сколько  это  возможно  для  самого  человека  —  он  должен  менять
их  активно.  Будущее  светло  и  прекрасно,  говорит  Чернышев¬
ский,  и  человек,  обыкновенный  человек,  переносит  из  него  в
настоящее  все,  что  можно  перенести.
 Будущее  светло  и  прекрасно...  Чернышевский  —  революцио¬
нер  и  мыслитель  —  приоткрывает  его  завесу,  позволяет  чита¬
телю  заглянуть  на  минуту  в  этот  мир  свободы,  любви  и  счастья.
Так  входит  в  роман  четвертый  сон  Веры  Павловны.  Многие
современники  Чернышевского,  в  том  числе  и  его  единомышлен¬
ники  (М.  Е.  Салтыков-Щедрин,  например),  были  смущены
появлением  в  художественном  произведении,  посвященном  проб¬
лемам  современности,  этих  утопических  картин  будущего.
 Но  в  романе  они  необходимы:  без  них  нет  той  отдельной
перспективы,  без  которой  теряются  смысл  и  цель  всей  деятель¬
ности,  всей  жизни  «новых  людей».  Ради  этого  будущего  они
живут  и  трудятся,  его  приближают,  к  нему  стремятся.  Ради
всей  Земли,  покрытой  садами  и  тучными  хлебами,  где  пустыни
отступают,  покоренные  трудом  человека,  где  прекрасные  хру*
стальные  дворцы  стоят  среди  цветущих  лугов  и  зеленых  рощ.
«И  все  так  будут  жить?»  —  «Все,  —  говорит  старшая  сестра,—
для  всех  вечная  весна  и  лето,  и  вечная  радость»  (XI,  279),
«Здесь  все  живут,  как  лучше  кому  жить,  здесь  всем  и  каждо¬
му—  полная  воля*  вольная  воля»  (XI,  283).
 50  •

ГЛАВА  5
 «НОВЫЕ  ЛЮДИ»  И  ЗАКОНЫ  РОССИЙСКОЙ
ИМПЕРИИ  ^
 Г\ГШ  ы  привыкли  говорить  и  писать  о  романе  «Что
1ш1  Аелать?»  как  о  произведении,  несущем  в  себе  при-
Г1|  1  зыв  к  «ДелУ*»  к  революционному  действию.
 * 	■  И  это,  разумеется,  совершенно  справедливо.  Узник
 Алексеевского  равелина  написал  книгу,  в  которой  говорит  о
пробуждении  революционного  сознания,  о  необходимости  быть
готовым  к  той  решительной  минуте,  когда  неизбежный  ход
исторического  развития  приведет  Россию  к  мощному  рево¬
люционному  подъему  трудящихся  массой  в  первую  очередь
крестьянства,  к  преддверию  социальной  революции.
 На  протяжении  всего  текста  романа  буквально  рассыпаны
иносказательные  намеки,  сложная  система  маскировки,  так  на¬
зываемой  эзоповой  речи  позволяет  автору  сказать  больше,  чем
это  возможно  было  по  цензурным  условиям.  При  первой  же
встрече  с  Верочкой  Лопухов  говорит  ей  о  своей  Невесте.  Так
входит  в  роман  Сестра  своих  сестер,  Невеста  своих  женихов  —
символический  образ,  олицетворяющий  в  себе  революционную
мысль,  революционную  науку,  революционную  нравственность
и  попросту  Революцию.  Герои  читают  запрещенные  в  России
книги  Фейербаха  и  французских  социалистов-утопистов,  Черны¬
шевский  дает  нам  возможность  об  этом  догадаться.  На  послед-*
них  страницах  романа  в  сцене  пикника  искусный  подбор  стихо¬
творных  цитат  позволяет  понять,  что  Дама  в  трауре  —  жена
арестованного  революционера.  Наконец,  Чернышевский  ставит
в  центр  произведения  фигуру  профессионального  революционе¬
ра  Рахметова.
 Чернышевский  ждет  Революции  и  призывает  действовать  во
имя  Революции,  это  не  подлежит  сомнению.
 И  однако  мы  видим,  что  в  жизни  Лопухова,  Кирсанова,
Веры  Павловны,  их  друзей  и  знакомых  главное  место  занимает
отнюдь  не  революционная  борьба:  сюжетные  линии  романа
раскрывают  личные,  семейные  отношения  героев.  Цепь  собы¬
тий,  действия,  в  которых  выражается  жизненная  позиция  героев,
наконец,  развязка  —  имеет  ли  все  это  отношение  к  революци¬
онному  замыслу  романа?
 Попробуем  коротко  пересказать  содержание  романа.  Вот
что  у  нас  получается:
 Молодая  девушка  из  небогатой  мещанской  семьи  Верочка
Розальская  всячески  противилась  намерению  матери  выдать  ее
замуж  за  богатого  жениха.  Познакомившись  со  студентом  Ме¬
дицинской  академии  Лопуховым,  она  стала  его  женой.  После
 4*
 51

нескольких  лет  мирной  семейной  жизни  Вера  Павловна  полю¬
била  близкого  друга  своего  мужа,  врача  Кирсанова,  и  призна¬
лась  мужу  в  этой  любви.  Дмитрий  Лопухов,  человек  порядоч¬
ный  и  добрый,  предоставил  Вере  Павловне  свободу  и  дал  ей
возможность  соединиться  с  любимым  человеком.
 И  все?  Да,  все.  По  крайней  мере  при  поверхностном  чтении.
 Похоже  на  то,  что  действительно  Чернышевский  решил  взять
самый  невинный  сюжет,  чтобы  обмануть  цензуру.  Тем  более
что  семейная  коллизия,  избранная  им,  была  уже  знакома  рус¬
скому  читателю  по  многим  произведениям  русской  и  европей¬
ской  литературы.
 Вот,  например,  одна  из  таких  повестей:
 Молодая  девушка  из  «общества»,  получившая  поверхностное
светское  образование,  не  знающая  ни  жизни,  ни  собственного
сердца,  выходит  замуж  за  человека  значительно  старше  и  опыт¬
нее  ее.  Во  время  долгого  отсутствия  мужа,  который  находится
в  служебной  командировке,  она  сближается  с  братом  своей
подруги,  влюбляется  в  него  и  изменяет  мужу.  Возвращения
мужа  молодая  женщина  ждет  с  ужасом.  Но  тот,  вернувшись,
принимает  все  меры  для  ограждения  ее  репутации,  предостав¬
ляет  полную  свободу  и  помогает  соединиться  с  любимым  чело¬
веком.
 Это  повесть  известного  в  свое  время  писателя  и  критика
А.  В.  Дружинина  «Полинька  Сакс».
 Появившаяся  в  печати  в  1847  году  «Полинька  Сакс»  была
значительным  явлением  в  литературной  жизни  40-х  годов.  Ее
одобрил  Белинский,  отметивший  в  ней  «так  много  истины,
так  много  душевной  теплоты  и  верного  сознательного  понима¬
ния  действительности».  Она  стояла  в  одном  ряду  с  лучшими
повестями  Писемского,  герценовским  романом  «Кто  виноват?»
и  другими  произведениями  40-х  годов,  рисующими  зависимое
положение  женщины  в  семье  и  в  обществе.  «Полинька  Сакс»
имела  большой  успех.
 Были  и  еще  книги,  известные  читателям  60-х  годов,  где  воз¬
никала  похожая  ситуация:  муж  давал  жене  свободу,  давал
возможность  соединиться  с  любимым  человеком.  Книги  эти
принадлежали  посредственным  беллетристам  и  сейчас  забыты,
но  в  свое  время  пользовались  популярностью.
 Наконец,  русские  читатели  были  хорошо  знакомы  с  творче¬
ством  французской  писательницы  Жорж  Санд1.  Знали  они  и  ее
роман  «Жак».  Герой  этого  романа  не  просто  предоставляет  же¬
не  свободу,  он  жертвует  жизнью  ради  ее  счастья.  Он  кончает
 1  Жорж  Санд  —  псевдоним  французской  писательницы  Авроры  Дюде-
ван.  Она  была  очень  популярна  в  России,  ее  высоко  ценили  революцион¬
ные  демократы  и  как  писательницу,  и  как  поборницу  женского  равнопра¬
вия.  Наиболее  известны  ее  романтические  произведения  1830—40-х  годов.
 52

самоубийством,  чтобы  совершенно  устраниться  с  пути  Фернан*
ды,  дать  ей  возможность  обвенчаться  с  любимым.
 Мы  видим,  таким  образом:  герой,  который  возвращает  сво¬
боду  любимой  женщине,  связанной  с  ним  узами  брака,  не  был
новостью  для  русского  читателя.
 Но  если  это  так,  если  действительно  Чернышевский  восполь-
зовался  сюжетным  положением,  известным  широкой  публике,
для  того  чтобы  обмануть  цензуру  и  замаскировать  революцион¬
ное  звучание  романа,  то  необъяснимым  становится  тот  факт,
что  именно  личные  отношения  героев  оказались  в  центре  вни¬
мания  яростной  журнальной  полемики  сразу  после  появления
романа  в  печати.
 Реакционная  журналистика  встретила  роман  крайне  враж¬
дебно.  На  Чернышевского  посыпались  обвинения  в  том,  что
он  написал  книгу  безнравственную.  В  той  или  иной  степени,
прямо  или  косвенно,  мысль  эта  сквозила  во  многих  отзывах  о
романе.
 Обосновывая  эти  вздорные  обвинения,  реакционный  лагерь
не  останавливался  перед  прямым  извращением  текста  романа:
приписывал  героям  Чернышевского  такие  поступки,  которые  они
не  совершали  и  не  собирались  совершать.  Так,  критик,  скрываю¬
щийся  под  псевдонимом  Ростислав  в  газете  «Северная  пчела»1
(1863,  №  138)  обвиняет  Чернышевского  в  том,  что  Вера  Пав¬
ловна  учреждает  швейные  мастерские  в  целях  разврата,  «для
вящего  комфорта  и  обольщения  модисток  и  гулящих  девушек».
Другой  критик,  Н.  Соловьев,  в  издававшемся  Ф.  Достоевским
журнале  «Эпоха»  (1864,  №  12),  предъявив  Лопухову  обвине¬
ние  в  насильственном  развращении  жены,  заключает:  «Самый
естественный  исход  этой  трагикомедии  есть  любовь  ее  (Веры
Павловны.  —  Н.  В.)  к  Рахметову  и  жизнь  сообща  с  ним,  с  Кир¬
сановым  и  своим  мужем».  В  статье  А.  Фета2  и  В.  Боткина,  пред¬
назначавшейся  для  реакционного  журнала  «Русский  Вестник»,
но  по  неизвестным  причинам  не  напечатанной,  утверждается,
что  в  конце  романа  его  герои,  поселившиеся,  как  известно,  в
смежных  квартирах,  совсем  перестали  различать,  где  своя  же¬
на,  а  где  чужая.
 Конечно,  все  это  вздор.  Достаточно  внимательно  прочесть  ро¬
ман.  Девушки  в  мастерской  много  работают,  а  в  свободное  вре¬
мя  учатся  и  отдыхают:  ходят  в  театр,  ездят  все  вместе  за
город  —  совсем  как  в  каком-нибудь  рабочем  общежитии  наших
дней.  Вера  Павловна  не  думает  влюбляться  в  Рахметова,  сам
Чернышевский  в  романе  смеялся  над  таким  предположением»
 1  Газета  <гСеверная  пчела>  фактически  являлась  правительственной  и
была  печально  известной  со  времен  Булгарина  своей  верноподданностью  и
официальной  реакционностью.
 2  Поэт  А.  А.  Фет  в  60-е  годы  выступал  в  печати  как  противник  револю-
ционеров-демократов.  В.  П,  Боткин  —  либеральный  критик.
 53

«Ну,—  думает  проницательный  читатель,—  теперь  главным  ли¬
цом  будет  Рахметов  и  заткнет  за  пояс  всех,  и  Вера  Павловна  в
него  влюбится,  и  вот  скоро  начнется  с  Кирсановым  та  же  исто¬
рия,  какая  была  с  Лопуховым».  Ничего  этого  не  будет,  прони¬
цательный  читатель...»  (XI,  210).  Кирсановы  и  Лопуховы-Бью-
монты  живут  рядом  просто  потому,  что  они  добрые  друзья,  а
их  жены  —  близкие  подруги.
 Вся  эта  ложь,  эта,  с  позволения  сказать,  «критика»,  говорит
прежде  всего  о  силе  ненависти,  которую  возбуждал  Чернышев¬
ский  в  своих  литературных  (а  точнее  —  политических)  врагах.
Извратить  содержание  романа,  поставить  знак  равенства  меж¬
ду  его  героинями  и  публичными  женщинами  —  в  борьбе  с  рас¬
тущим  влиянием  романа  на  молодежь  все  средства  казались
хороши.
 Но,  очевидно,  следует  поставить  и  такой  вопрос:  что  в  ро¬
мане  вызвало  особую  ненависть  реакционного  лагеря?
 Вот  еще  одна  цитата.
 Издатель  «Домашней  беседы»  Аскоченский  —  журналист,  от
которого  даже  катковский  «Русский  Вестник»1  старался  отме¬
жеваться,—  в  погромной  рецензии  на  роман  «Что  делать?»
требовал  привлечения  его  героев  к  уголовной  ответственности.
«Туда  их,  в  исправительное  заведение,  этих  эмансипированных
супругов,  да  засадить  на  урочную  работу,  да  не  давать  ни  есть,
ни  пить,  пока  они  не  выработают  себе  на  дневное  пропитание
и  пока  не  выйдет  из  головы  эмансипированная  дурь.  А  если
этим  не  проймешь,  то  есть  дорога  и  подальше...»  «Подальше»  —
на  поселение  в  Сибирь.
 Статья  напоминает  донос.
 Если  мы  внимательно  прочитаем  эти  «прославившие»  Ас-
коченского  строки  (не  будь  их,  кто  бы  помнил  сейчас  о  «До¬
машней  беседе»),  мы  должны  будем  признать,  что  их  автор
имел  в  виду  не  участие  героев  романа  в  политической  борьбе,  не
призыв  к  пропаганде,  не  деятельность  Рахметова,  а  нечто  со¬
вершенно  другое:  семейные  отношения  героев.  По  мысли  Аско-
ченского,  Лопухов,  Кирсанов  и  Вера  Павловна  должны  быть
помещены  в  исправительное  заведение  именно  как  «эмансипи¬
рованные  супруги».
 Действительно,  прямые  призывы  к  революционному  дейст¬
вию  были  в  романе  замаскированы.  Только  читатель-друг,
привыкший  к  эзоповой  речи  публицистики  Чернышевского,  мог
их  заметить  и  разгадать  авторские  намеки:  понять,  например,
о  какой  «невесте»  говорит  Лопухов,  или  расшифровать  сцену
пикника,  где  автор  использует  цитаты  из  различных  стихотво¬
рений,  чтобы  объяснить,  кто  такая  Дама  в  трауре.  А  семейная
 1  «Домашняя  беседа»,  «Русский 	Вестник»—  либерально-реакционные
 журналы,  пользовавшиеся  поддержкой  царского  правительства  и  специа¬
лизировавшиеся  на  публичных  доносах  на  революционеров  и  «нигилистов».
 54

история  героев  была  вся  на  виду,  привлекала  внимание  в  пер¬
вую  очередь,  и  в  ее  сущности  мог  разобраться  любой  читатель,
мало-мальски  знакомый  с  литературой.  И  сразу  же  станови¬
лось  ясным,  что  в  сюжете  романа  есть  нечто  такое,  чего  нет
и  не  может  быть  ни  в  повести  Дружинина,  ни  даже  у  Жорж
Санд.
 Это  нечто  —  конфликт,  в  который  вступают  герои  романа
«Что  делать?»  с  законами  Российской  империи.
 В  1879  году  в  Одессе  вышла  брошюра  под  интригующим
названием  «Что  делали  в  романе  «Что  делать?»*  Ее  автором
был  некто  Цитович,  ярый  реакционер,  юрист  по  образованию.
Вслед  за  Аскоченским  Цитович  называет  «новых  людей»  уго¬
ловными  преступниками  и  даже  точно  указывает,  какие  имен¬
но  из  законов  они  сознательно  нарушают.
 Вот  что  пишет  Цитович:  «Для  полной  оценки  этих  деяний
рекомендуем  читателю  справиться  с  некоторыми  из  статей  Уло¬
жения  о  наказаниях  уголовных  и  исправительных.  Таковы:
статья  1549,  о  похищении  незамужней  с  ее  согласия;  ст.  1554  и
1555  о  двоебрачии  с  подлогом  и  без  подлога;  ст.  1566  о  вступ¬
лении  в  брак  без  согласия  родителей;  ст.  1592,  где  говорится  об
упорном  неповиновении  родительской  власти,  развратной  жиз¬
ни  и  других  явных  пороках  детей;  ст.  998—999  о  сводничестве
мужьями  своих  жен;  ст.  976—977  об  употреблении  чужих  пас¬
портов  и  т.  д.  Все  эти  деятели  —  по  уши  в  так  называемой  сово¬
купности  преступлений;  за  каждым  из  них  есть  несколько  под¬
вигов,  не  наказанных,  но  подлежащих  различному  наказанию,
смотря  по  степени  участия,  в  смысле  статей  11—15  того  же
Уложения»1.
 К  голосу  врага  иной  раз  следует  прислушаться.  Особенно
такого  врага,  как  Цитович:  злобного  и  умного,  дальновидного,
обеспокоенного  растущим  влиянием  идей  Чернышевского  и
вдобавок  прекрасно  знающего  законы  Российской  империи.
 Последуем  совету  Цитовича:  обратимся  к  Уложению  о  на¬
казаниях.
 Из  статей,  перечисленных  в  брошюре,  только  одна,  как  гово¬
рится,  «притянута  за  волосы»  —  статья  999  «О  сводничестве
мужьями  своих  жен».  Квалифицировать  так  поведение  Лопухо¬
ва,  препятствующего  Кирсанову  отдалиться  от  Веры  Павлов¬
ны,  после  того  как  Лопухов  уже  убедился  в  их  взаимной  люб¬
ви,—значит  сознательно  извращать  текст  романа.  Но  осталь¬
ные  статьи  названы  Цитовичем  не  случайно  —  натяжки  не  по¬
надобились.  Текст  романа  «Что  делать?»  действительно  позво¬
ляет  привлечь  героев  романа  к  уголовной  ответственности  за
сознательное  нарушение  действующих  законов  Российской  им¬
перии.
 1  Цитович  П.  Что  делали  в  романе  «Что  делать?».  Одесса,  1879,
с.  19.
 55

Начнем  со  статьи  1592.
 «За  упорное  неповиновение  родительской  власти,  разврат¬
ную  жизнь  и  другие  явные  пороки,  дети,  по  требованию  роди¬
телей,  без  особого  судебного  рассмотрения,  подвергаются:
 заключению  в  смирительном  доме  на  время  от  двух  до  че¬
тырех  месяцев».
 Что  это  значит  применительно  к  тексту  романа?
 Это  значит,  что  Вера  Павловна  —  Верочка  Розальская,  про¬
тивясь  желанию  матери  выдать  ее  за  богатого  жениха,  риско¬
вала  подвергнуться  заключению  в  смирительном  доме.  О,  ко¬
нечно,  церковь  формально  не  допускала  насильственных  браков,
при  венчании  невесту  спрашивали  о  ее  согласии.  «Без  моего
согласия  не  станут  венчать»,  —  заявляет  Верочка  матери,  и
только  ее  решимость  пойти  на  скандал  в  церкви  или  покончить
с  собой  удерживает  Марью  Алексевну.  Но  девушка,  отказав¬
шаяся  повиноваться  родителям  в  вопросе  своего  замужества,
должна  была  оставаться  в  родительском  доме,  есть  хлеб  роди¬
телей,  слушать  ежедневные  попреки  в  том,  что  ее  с  рук  не
сбыть,  подвергаться  оскорблениям,  быть  может,  побоям.  В  Уло¬
жении  о  наказаниях  не  предусмотрены  меры  против  родителей,
жестоко  обращающихся  с  взрослыми  детьми,—  закон  сере¬
дины  XIX  века  в  этом  отношении  недалеко  ушел  от  Домо¬
строя.
 Но  если  девушка  захочет,  как  захотела  Верочка  Розальская,
уйти  из  родительского  дома,  жить  самостоятельно,  работать,
учиться,  —  на  нее  обрушится  гнев  закона.  За  упорное  непови¬
новение  родительской  власти,  «за  развратную  жизнь»  девушка
будет  по  жалобе  родителей,  без  какого-либо  суда,  заключена
в  смирительный  дом,  а  потом,  конечно,  возвращена  под  роди¬
тельский  кров.
 Вот  почему  госпожа  Б.  не  смогла  (вернее,  не  захотела)  по¬
мочь  Верочке.  «...Вы  знаете  права  родителей!  В  этом  случае
они  воспользуются  ими  вполне.  Они  начнут  процесс  и  поведут
его  до  конца»  (XI,  80).
 Верочка  Розальская  не  смогла  уйти  из  дома  и  сделаться
гувернанткой.
 Верочка  вышла  замуж.
 Венчаясь  с  Лопуховым,  Верочка  вновь  идет  на  нарушение
существующих  законов:  браки  без  согласия  родителей  прирав¬
нивались  к  уголовному  преступлению.
 В  статье  1549  Уложения  о  наказаниях  недвусмысленно  ука¬
зывается,  что  в  случае  похищения  незамужней  женщины,  с  ее
согласия,  с  целью  вступления  в  брак  «виновные,  по  жалобе  ро¬
дителей  или  опекунов  той  или  другой  стороны,  приговарива¬
ются:
 похититель:
 к  заключению  в  тюрьме  на  время  от  четырех  до  восьми  ме¬
сяцев;
 56

а  согласившаяся  на  похищение:
 к  заключению  на  столько  же  времени  в  монастыре».
 Статья  1566  признает  за  родителями  право  требовать  по
суду  расторжения  брака,  заключенного  без  их  согласия;  в  этом
случае  священник,  обвенчавший  молодых  людей,  подвергается
суровому  церковному  наказанию  (лишению  сана,  ссылке  в  от¬
даленный  монастырь).
 Венчая  Верочку  и  Лопухова,  молодой  священник  Мерцалов
идет  на  огромный  риск  —  гораздо  больший,  чем  тот,  на  который
пошла  бы  госпожа  Б.,  взяв  Верочку  в  свой  дом  в  качестве
гувернантки.  Госпоже  Б.  грозили  только  небольшие  неприят¬
ности—  Мерцалов  ставил  на  карту  всю  свою  будущность,  бла¬
гополучие  своей  семьи.  И  рисковал  Мерцалов  совершенно  соз¬
нательно.
 Вспомним,  как  это  происходит.  Лопухов  приезжает  к  Мер-
цалову  с  просьбой.
 «—  Вот  какое  дело  и  вот  какое  дело,  Алексей  Петрович!
Знаю,  для  вас  это  очень  серьезный  риск;  хорошо,  если  мы  по¬
миримся  с  родными,  а  если  они  начнут  дело?  вам  может  быть
беда,  да  и  наверное  будет;  но...  —  Никакого  «но»  не  мог  отыс¬
кать  в  своей  голове  Лопухов:  как,  в  самом  деле,  убеждать  че«
ловека,  чтобы  он  за  нас  клал  шею  в  петлю!
 Мерцалов  долго  думал,  тоже  искал  «но»,  уполномочивая  себя
на  такой  риск,  и  тоже  не  мог  придумать  никакого  «но».
 —Как  же  с  этим  быть?  Ведь  хотелось  бы...  то,  что  вы  теперь
делаете,  сделал  и  я  год  назад,  да  стал  неволен  в  себе,  как  и
вы  будете.  А  совестно:  надо  бы  помочь  вам.  Да,  когда  есть
жена,  оно  и  страшновато  идти  без  оглядки.
 —  Здравствуй,  Алеша,  мои  все  тебе  кланяются,  здравствуй*
те,  Лопухов;  давно  мы  с  вами  не  виделись.  Что  вы  тут  гово¬
рите  про  жену?  Все  у  вас  жены  виноваты,  —  сказала  возвра¬
тившаяся  от  родных  дама  лет  17,  хорошенькая  и  бойкая  блон¬
динка.
 Мерцалов  пересказал  жене  дело.  У  молодой  дамы  засвер¬
кали  глазки.
 —  Алеша,  ведь  не  съедят  же  тебя!
 —  Есть  риск,  Наташа.
 —  Очень  большой  риск,  —  подтвердил  Лопухов.
 —  Ну,  что  делать,  рискни,  Алеша,—  я  тебя  прошу.
 —  Когда  ты  меня  не  станешь  0'суждат.ь,  Наташа,  что  я  за¬
был  про  тебя,  идя  на  опасность,  так  разговор  окончен.  Когда
хотите  венчаться,  Дмитрий  Сергеевич?
 Следовательно,  препятствий  не  оставалось»  (XI,  99—100).
 «...Когда  (Мерцалов)  начал  венчанье,  голос  его  несколько
задрожал  —  а  если  начнется  дело?  Наташа,  ступай  к  отцу,  муж
не  кормилец,  а  плохое  житье  от  живого  мужа  на  отцовских
хлебах!  впрочем,  после  нескольких  слов  он  опять  совершенно
овладел  собою»  (XI,  101).
 57

Помощь,  которую  оказывает  Мерцалов  своим  друзьям,  его
поведение  в  решительную  минуту  значительно  более  говорит  о
его  принадлежности  к  «новым  людям»,  чем  даже  чтение  книг
«то  ли  Людовика  XIV,  то  ли  кого  другого  из  той  же  динас¬
тии».
 Судебное  дело,  которое  могло  погубить  Мерцалова,  а  са-<
мому  Лопухову  грозило  заключением  в  тюрьму,  не  началось
лишь  потому,  что  практичную  Марью  Алексевну  испугали  су¬
дебные  издержки.
 «Проклясть?  —  рассуждает  Марья  Алексевна,  —  это  не  труд¬
но,  но  годится  только  как  десерт  к  чему-нибудь  существенному.
Существенное  возможно  только  одно:  подать  просьбу,  начать
дело,  отдать  под  суд».  «Никто  не  знал  лучше  Марьи  Алексее-
ны,  что  дела  ведутся  деньгами  и  деньгами,  а  такие  дела,  как
обольщавшие  ею  своею  идеальною  прелестью,  ведутся  больши¬
ми  и  большими  деньгами  и  тянутся  очень  долго  и,  вытянув  мно¬
го  денег,  кончаются  совершенно  ничем»  (XI,  106),
 Пойдем  дальше.
 Кульминационным  центром  романа  «Что  делать?»  является
уход  Лопухова  из  дома,  инсценировка  самоубийства  и,  как  след¬
ствие  этого,  соединение  Веры  Павловны  с  Кирсановым.
 Сам  Чернышевский  подчеркивает  важность  этих  событий  в
сюжете,  во-первых,  тем,  что  выносит  две  сцены,  принадлежав¬
ших  к  кульминации,  в  начало  романа  («Дурак»  и  «Первое  след¬
ствие  дурацкого  дела»)1;  во-вторых,  тем,  что  именно  с  этими
событиями  связано  появление  в  романе  Рахметова  (глава
«Особенный  человек»,  встреча  Рахметова  с  Верой  Павлов¬
ной).
 Именно  история  мнимого  самоубийства  Лопухова  и  вызвала
яростные  нападки  врагов  революционной  демократии.  Здесь
нет  случайности:  кульминационный  центр  романа  оказался  и
центром  идейным.
 Мы  говорили  уже  о  сходстве  в  сюжетах  повести  «Полиньки
Сакс»  и  романа  «Что  делать?».  И  там,  и  тут  муж,  убедившись,
что  его  жена  любит  другого,  предоставляет  ей  свободу  и  спо¬
собствует  соединению  с  любимым  человеком.
 В  сюжетном  построении  произведений  есть  сходство,  но  есть
и  глубокое  различие,  то  различие,  которое  делало  «Полиньку
Сакс»,  при  всей  известной  прогрессивности  ее  содержания,  кни¬
гой  благонамеренной,  отнюдь  не  посягающей  на  моральные  ус¬
тои  общества,  книгой,  которую  можно  было  дать  в  руки  благо¬
воспитанной  барышне  и  благонравной  жене.
 1  Сам  Чернышевский  пишет,  что  «употребил  обыкновенную  хитрость
романистов:  начал  повесть  эффектными  сценами,  вырванными  из  середины».
Но,  кроме  средства  маскировки  и  иронического  пародирования  приемов  за¬
нимательности,  такой  ход  служит  и  средством  привлечения  внимания  чита¬
телей  к  наиболее  существенным  моментам  в  сюжете  произведения.
 58

Константин  Сакс,  герой  повести,  узнав  об  измене  жены
(кстати,  Полинька,  в  отличие  от  Веры  Павловны,  изменила  му¬
жу  в  самом  полном  значении  этого  слова),  поступает  вполне
солидно  и  респектабельно:  он  немедленно  увозит  жену  на  да¬
чу,  где  она  живет  целый  месяц  в  полном  одиночестве,  под  стро¬
гим  надзором.  Муж  тем  временем  готовит  бракоразводный
процесс.  Благородно  взяв  вину  на  себя,  Сакс  разводится  с  же¬
ной  и  дает  ей,  таким  образом,  возможность  выйти  за  графа  Га¬
лицкого,  не  нарушая  законов  гражданских  и  церковных,  ни
даже  общественных  приличий.
 —Иное  в  романе  Чернышевского.
 '  Лопухов  и  Вера  Павловна  не  разводятся:  бракоразводного
процесса  в  романе  нет.  Лопухов  и  Вера  Павловна  расторгают
брак  по  обоюдному  свободному  соглашению,  и  ни  одна  офи¬
циальная  инстанция  в  этом  не  участвует.
 Вспомним,  как  это  происходит.
 После  долгой  душевной  борьбы  Вера  Павловна  пишет  пись¬
мо,  где  признается  мужу  в  своей  любви  к  Кирсанову.
 Лопухов  находит  письмо  на  своем  письменном  столе.  На
следующее  утро  он  уезжает  из  Петербурга.  Брак  расторгнут
самим  фактом  отъезда  Лопухова.  Вера  Павловна,  свободная
отныне  от  всяких  обязательств  (так  считает  Лопухов,  так  счи¬
тает  и  сам  Чернышевский),  становится  гражданской  женой  Кир¬
санова.
 Уже  одно  самовольное  расторжение  брака  было  нарушением
существующих  законов.  В  статье  46  «Свода  законов  Россий¬
ской  империи,  повелением  государя  императора  Николая  пер¬
вого  составленного»,  мы  читаем:
 «Самовольное  расторжение  брака  без  суда,  по  одному  взаим¬
ному  соглашению  супругов,  ни  в  коем  случае  не  допускается»
(т.  10,  ч.  I,  изд.  1857  г.).
 Вскоре  после  того  как  Вера  Павловна  становится  гражданс¬
кой  женой  Кирсанова,  вернувшийся  из  Петербурга  Лопухов
«сходит  со  сцены»  —  инсценирует  самоубийство  и  уезжает  в
Америку.  Вера  Павловна  получает  юридическую  возможность
обвенчаться  с  Кирсановым.  Через  несколько  лет  Лопухов,  под
именем  американца  Чарльза  Бьюмонта,  возвращается  в  Россию
и  женится  на  молодой  девушке  Кате  Полозовой.  Между  семья¬
ми  сохраняются  близкие,  дружеские  отношения.
 Все  это  очень  далеко  от  традиционного  разрешения  семей¬
ного  конфликта.  Действия  Лопухова  и  других  героев  челове¬
ком,  исполненным  уважения  к  законам  Российской  империи,
действительно  должны  быть  расценены  как  преступления.  Ци¬
тович  называет  соответствующие  главы  «Уложения  о  наказани¬
ях»:  1554  и  1555.
 «Кто  из  лиц  христианской  веры,—  гласит  статья  1554  «Уло¬
жения  о  наказаниях  уголовных  и  исправительных»,—  состоя¬
 59

щих  в  брачном  союзе,  вступит  в  новый  брак  при  существова¬
нии  прежнего,  тот  подвергается  за  сие:
 лишению  всех  особенных,  лично  и  по  состоянию  присвоен¬
ных  прав  и  преимуществ  и  ссылке  на  житье  в  Сибирь  или  от¬
даче  в  исправительные  арестантские  роты»,  а  сверх  того  —
церковному  покаянию.
 Таким  образом,  Вера  Павловна  и  Кирсанов  по  закону  долж¬
ны  были  быть  (и  могли  бы  быть,  если  бы  на  них  донесли)
осуждены.  Вот  почему  Рахметов  до  самого  вечера  не  показы¬
вал  Вере  Павловне  записку  Лопухова  и  немедленно  сжег  бу¬
магу,  как  только  Вера  Павловна  ее  прочла:  опасно  было  сохра¬
нять  доказательство  того,  что  Вера  Павловна,  венчаясь  с  Кир¬
сановым,  знала  правду.  Опасно  для  Веры  Павловны.
 Такому  же  наказанию  мог  подвергнуться  сам  Лопухов,
вступивший  в  новый  брак  с  Катей  Полозовой  без  формального
расторжения  старого.
 Ссылка  в  Сибирь,  наконец,  грозила  и  Кате  Полозовой  —  на
основании  статьи  1555,  предусматривающей  аналогичное  нака¬
зание  тому,  кто  сам  не  состоит  в  супружестве,  но  венчается  с
лицом,  состоящим  в  браке.
 К  сказанному  следует  добавить,  что  над  Лопуховым,  а  заод¬
но  и  Рахметовым,  нависает  еще  одно  обвинение  в  уголовном
преступлении:  согласно  статьям  975—977,  «о  составлении  под¬
ложных  на  жительство  видов  и  проживательстве  с  видом  под¬
ложным».  В  статьях  говорится,  что  за  составление  ложного  пас¬
порта  или  другого  вида  на  жительство  и  за  пользование  им,
хотя  бы  и  не  в  преступных  целях,  виновные  подвергаются  «ли¬
шению  всех,  особенных  лично  и  по  состоянию  присвоенных,
прав  и  преимуществ  и  ссылке  на  житье  в  Сибирь  или  отдаче  в
исправительные  арестантские  роты».
 Поскольку  Лопухов  покинул  Петербург  с  подложными  доку¬
ментами,  которыми-снабдил  его  Рахметов,  оба  они  подлежат
привлечению  к  судебной  ответственности  по  этим  статьям.
 Что  же  это  получается?  Неужели  герои,  которых  мы  ус¬
пели  полюбить,  действительно  могут  быть  осуждены,  посажены
в  тюрьму,  отправлены  в  Сибирь  или  в  арестантские  роты?  За
что?  За  то,  что  они  хотят  жить  по-своему,  никого  не  стесняя  и
никому  не  мешая?  За  то,  что  честны,  искренни,  благородны,  что
всегда  готовы  прийти  на  помощь  другому,  что  думают  больше
о  счастье  любимого  человека,  чем  о  своем?  «Каждый  из  них  —
человек  отважный,  не  колеблющийся,  не  отступающий...  каждый
из  них  человек  безукоризненной  честности,  такой,  что  даже  и
не  приходит  в  голову  вопрос:  «можно  ли  положиться  на  этого
человека  во  всем  безусловно?»  Это  ясно,  как  то,  что  он  дышит
грудью;  пока  дышит  эта  грудь,  она  горяча  и  неизменна  —  сме¬
ло  кладите  на  нее  свою  голову,  на  ней  можно  отдохнуть»,  —  пи¬
шет  о  своих  героях  Чернышевский  (XI,  144),
 50

Их  побуждения  чисты,  и  поступки,  которые  они  совершают,
благородны,  смелы,  более  того  —  единственно  возможны  в  дан¬
ных  обстоятельствах  для  любого  честного  человека.
 «Я  изображал  их  с  любовью  и  уважением,  потому  что  каж¬
дый  порядочный  человек  стоит  любви  и  уважения,  —  говорит
Чернышевский.  —  Что  они  делают  превыспренного?  Не  делают
подлостей,  не  трусят,  имеют  обыкновенные  честные  убеждения,
стараются  действовать  по  ним,  и  только...  Каждый  порядочный
человек  вовсе  не  счел  бы  геройством  поступить  на  месте  этих
изображенных  мною  людей  точно  так  же,  как  они,  и  совершенно
готов  к  этому...»  (XI,  227).
 Любой  порядочный  человек  поступил  бы  на  их  месте  точно
так  же,  говорит  Чернышевский.  Любой  порядочный  человек  по¬
шел  бы  на  нарушение  существующего  закона.
 Но,  может  быть,  Чернышевский  преувеличивает?
 Возможны  ли  были  для  героев  романа  «Что  делать?»  иные
пути  разрешения  конфликта?  Мог  ли  Лопухов  освободить  Веру
Павловну  без  нарушения  существующих  законов:  дать  ей  раз¬
вод,  взяв  вину  на  себя?
 Мог,  конечно,  —  но  через  какую  грязь  должны  были  пройти
герои  романа,  какие  унижения  ожидали  их  всех  —и  прежде
всего  женщину!  Для  того  чтобы  освободиться,  они  должны  были
бы  разыграть  перед  посторонними  людьми  гнусную  комедию
«уличения  в  прелюбодеянии».  Дело  в  том,  что  простое  неже¬
лание  супругов  жить  вместе  не  могло  считаться  причиной  рас¬
торжения  брака:  для  этого  было  необходимо,  как  гласит  статья
«Свода  законов»,  «доказанное  прелюбодеяние».  Более  того,  на
суде  «собственное  признание  ответчика  в  нарушении  святости
брака  прелюбодеянием  не  принимается  в  уважение,  если  оно
не  согласуется  с  обстоятельствами  дела  и  не  сопровождается
доказательствами,  несомненно  его  подтверждающими»  (Свод  за¬
конов  Российской  империи,  1857,  т.  10,  ч.  I,  с.  45,  47).
 Чтобы  получить  развод,  Вера  Павловна  должна  была  пред¬
ставить  суду  доказательства  неверности  своего  мужа!  Куда  уж
дальше  идти  в  «отстаивании  нравственности»,  чем  это  сделало
Российское  государство!  Впрочем,  не  один  Чернышевский  по¬
нял  безнравственность  законов  России  и  восстал  против  них
своим  художественным  творчеством.
 Лев  Николаевич  Толстой  не  был  революционным  демокра¬
том  и  не  разделял  многих  взглядов  Чернышевского.  Он  считал,
что  женщина  создана  для  любви,  что  ее  высшее  назначение  —
воспитание  детей;  он  был  против  борьбы  женщин  за  равно¬
правие,  против  того,  чтобы  женщина  училась  или  играла  какую-
то  роль  в  общественной  жизни.  Именно  поэтому  для  Толстого-
писателя  так  много  значат  проблемы  семейные:  становление  или
разрушение  семейных  отношений.
 Создавая  в  70-е  годы  роман  «Анна  Каренина»,  Лев  Толстой
показал,  как  невозможность,  затрудненность  развода  становйт-
 61

ся  одной  из  причин  трагедии.  Анна  и  Вронский  могли  бы  соз¬
дать  новую  семью,  но  для  этого  им  надо  было  вступить  в
брак.  Вронского  еще  более,  чем  Анну,  мучит  создавшееся  по¬
ложение:  ведь  его  дочь  —  по  закону  дочь  Каренина,  и  если
родится  сын  (а  Вронский  мечтает  об  этом),  сын  тоже  будет
Каренин,  сын  не  может  стать  наследником  ни  имени,  ни  состоя¬
ния  Вронского.  Но  брак  Вронского  и  Анны  может  состояться
только  в  том  случае,  если  муж  Анны  даст  развод,  а  Каренин,
который  вначале  был  готов  дать  жене  свободу,  в  конце  концов
в  разводе  отказывает.  Навеки  разлученная  с  сыном,  Анна  теря¬
ет  возможность  создания  новой  семьи;  ей  кажется,  что  она  те¬
ряет  и  Вронского.
 Впрочем,  если  бы  Каренин  и  дал  Анне  развод  и  она  обвен¬
чалась  бы  с  Вронским,  Анна  все  равно  осталась  бы  для  «обще¬
ства»  женщиной  с  «сомнительной  репутацией».  Перед  такими
захлопывались  все  двери.
 У  Толстого  есть  еще  одно  произведение,  в  центре  которо¬
го—  трагедия,  обусловленная  трудностью,  почти  невозмож¬
ностью  развода.  Эта  пьеса  «Живой  труп».
 Ситуация,  в  которую  попадают  герои  пьесы,  несколько
напоминает  роман  «Что  делать?»  (хотя  герои  нисколько  не
похожи).  Умный,  чуткий,  искренний  Федор  Протасов  сознает,
что  самый  для  него  лучший  выход  —  уйти  из  семьи,  освобо¬
дить  свою  жену  Лизу,  дать  ей  возможность  обвенчаться  с
Виктором  Карениным  (Толстой  снова  использовал  ту  же  фа¬
милию,  что  и  в  романе).  Но  Протасов  не  находит  в  себе  силы
начать  хлопоты  о  разводе,  потому  что  испытывает  жгучее
отвращение  при  одной  мысли  о  всей  грязи  бракоразводного
процесса.  «Лгать,  играть  гнусную  комедию,  давая  взятки  в
консистории1,  и  вся  эта  гадость  невыносима,  противна  мне.  Как
я  ни  гадок,  но  гадок  в  другом  роде,  а  в  этой  гадости  не  могу
принять  участие,  просто  не  могу»2.
 Вот  почему  для  героев  Чернышевского  этот  путь  был  за¬
крыт.
 Был  у  Лопухова  еще  один  выход  —  тот,  на  который  решился
жоржсандовский  Жак.  Муж,  не  желающий  (или  не  имеющий
возможности)  участвовать  в  гнусной  комедии  бракоразводного
процесса,  мог  освободить  жену  ценою  собственной  жизни.
 «Другой  вывод,  к  которому  я  прихожу,  —  самый  простой:
вам  надо  жениться,  чтобы  стать  счастливым.  Я  мешаю  этому,
следовательно,  я  должен  уничтожиться...»3.
 Так  пишет  Федор  Протасов  Лизе  и  Виктору  Каренину,  перед
тем,  как  поднести  пистолет  к  виску.
 1  Консистбрия  (лат.)—церковная  канцелярия,  ведавшая  бракоразвод¬
ными  процессами.
 2  Толстой  Л.  Н.  Собр.  соч.  в  14-ти  т.  М.,  1952,  т.  11,  с.  258.
 8  Там  же.
 62

Самоубийство  —  тоже  преступление  по  законам  гражданским
и  церковным  —  оказывается  в  драме  Толстого  единственно  воз¬
можным  средством  разрубить  запутанный  узел  семейных  отно¬
шений.  Попытка  Федора  устраниться,  не  мешать  счастью  Лизы
и  Виктора,  терпит  крах  —  и  Федор  находит  в  себе  силы  свер¬
шить  то,  на  что  однажды  не  решился:  кончает  с  собою.
 У  Жорж  Санд  самоубийство  Жака  —  подвиг,  заслуживаю¬
щий  восхищения.
 У  Толстого  самоубийство  Протасова  —  трагедия  одиночест¬
ва,  разобщенности  человека  с  миром.  И  одновременно  —обвине¬
ние  обществу,  законы  которого  толкают  на  подобный  шаг.  В
этом  Толстой  смыкается  с  Чернышевским.
 Способен  ли  был  Лопухов  поступить  так,  как  поступил  Жак?
Или  —  иначе  —  что  помешало  Лопухову  избрать  этот  тяжелый
для  него  лично,  но,  казалось  бы,  такой  простой  и  такой  эф*
фектный  выход?  Малодушие?  Слабость?  Страх  смерти?
 '  Выйдем  за  рамки  романа  и  вспомним  общеизвестные  истины.
В  истории  60-х  и  70-х  годов  XIX  века  «новые  люди»  пошли  на
смерть,  на  каторгу,  в  казематы  Петропавловки  и  Шлиссельбур¬
га.  Не  будем  говорить,  что  они  пожертвовали  своей  жизнью  —
они  отдали  ее  великому  делу  революционной  борьбы,  и  для
них  не  было  и  не  могло  быть  иной  судьбы  и  иного  счастья.
 Не  плачь  над  ними,  мученица-мать,
 Но  говори  им  с  молодости  ранней:
 Есть  времена,  есть  целые  века,
 В  которые  нет  ничего  желанней,
 Прекраснее  тернового  венка.
 Революционеры  60—70-х  годов  узнавали  себя  в  героях  Черны¬
шевского,  это  полностью  соответствовало  авторскому  замыслу.
 Нет  основания  сомневаться  в  личном  мужестве  Лопухова.
Ч  если  бы  обстоятельства  сложились  так,  что  его  смерть  дей¬
ствительно  стала  бы  непременным  условием  счастья  близких
ему  людей,  —  он  бы  сумел  умереть.
 Но  в  том-то  и  дело,  что  добровольная  смерть  Лопухова  не
могла  быть  условием  счастья  близких  ему  людей,  наоборот,
ставила  между  Верой  Павловной  и  Кирсановым  непреодоли¬
мую  преграду. 	'• 	7*
 Добродетельная  Лиза  и  благородный  Виктор  способны  бы¬
ли  спокойно  пойти  к  алтарю,  зная,  что  их  счастье  куплено
ценою  жизни  Федора.  Христианское  смирение  и  джентльмен¬
ство  Карениных  оборачиваются  низостью  и  равнодушием.
 «Он  жив.  Боже  мой!  Когда  он  освободит  меня!  —  кричит
Лиза,  узнав,  что  известие  о  самоубийстве  Федора  было  лож¬
ным.—  О!  как  я  ненавижу  его!»  Жизнь  и  смерть  Протасова
для  Лизы  важны  лишь  в  той  степени,  в  какой  от  этого  зависит
ее  собственное  благополучие.
 Иное  дело  —  герои  Чернышевского.  Ни  Вера  Павловна,  ни
Кирсанов  не  могли  бы  быть  счастливы,  зная,  что  их  счастье
 63

куплено  ценою  жизни  Лопухова.  И  если  подлинное  самоубий¬
ство  Лопухова  устраняло  юридические  препятствия  к  соедине¬
нию  любящих  —  оно  само  становилось  для  них  препятствием
моральным.
 Было  бы  слишком  долго  выписывать  всю  сцену  объяснения
Веры  Павловны  и  Кирсанова  после  того,  как  Вера  Павловна
получает  «предсмертное»  письмо  Лопухова.  Но  вот  чем  оно
завершается:
 «Она  тяжело  перевела  дух  и  спокойным  и  все  еще  дрожа¬
щим  голосом  проговорила,  едва  могла  проговорить:
 —  Милый  мой,  оставь  теперь  меня!  Через  час  войди  опять,  —
я  буду  уже  спокойна.  Дай  мне  воды  и  уйди.
 Он  повиновался  молча.  Вышел  в  свою  комнату,  сел  опять  за
свой  письменный  стол,  у  которого  сидел  такой  спокойный,  та*
кой  довольный  за  четверть  часа  перед  тем,  взял  опять  перо...
А  перо,  без  его*  ведома,  писало  среди  какой-то  статьи:  «пере¬
несет  ли?  —  ужасно  —  счастье  погибло...»
 —  Милый  мой!  я  готова,  поговорим!  —  послышалось  из  со¬
седней  комнаты.  Голос  молодой  женщины  был  глух,  но  тверд.
 «Милый  мой,  мы  должны  расстаться.  Я  решилась.  Это  тяже¬
ло.  Но  еще  тяжелее  было  бы  нам  видеть  друг  друга.  Я  его
убийца.  Я  убила  его  для  тебя.
 —  Верочка,  чем  же  ты  виновата?
 —  Не  говори  ничего,  не  оправдывай  меня,  или  я  возненави-*
жу  тебя.  Я,  я  во  всем  виновата.  Прости  меня,  мой  милый,  что
я  принимаю  решение,  очень  мучительное  для  тебя,—  и  для  ме¬
ня,  мой  милый,  тоже!  Но  я  не  могу  поступить  иначе,  ты  сам
через  несколько  времени  увидишь,  что  так  следовало  сделать.
Это  неизменно,  мой  друг...»  (XI,  9).
 «Наше  счастье  невозможно  без  счастья  других»  —  эти  слова
Чернышевского  из  романа  «Что  делать?»  давно  уже  стали  кры¬
латыми.  Счастье  невозможно  без  счастья  других  и,  следова¬
тельно,  невозможно  счастье,  купленное  ценой  горя,  страдания,
смерти  другого  человека.  Героям  Чернышевского  чужды  поня¬
тия  жертвы  и  жертвенности  не  потому,  что  они  не  могут  по¬
жертвовать  собою  —  могут,  да  еще  как!  —  а  потому,  что  рядом
с  тем,  кто  жертву  приносит,  непременно  оказывается  тот,  кто
принимает  жертву,  т.  е.  спокойно,  эгоистично  пользуется  в
своих  личных  целях  чужим  несчастьем,  чужим  страданием.
 Вот  почему  самоубийство,  которое  совершает  в  романе  Ло¬
пухов,  не  подлинное,  а  фиктивное.
 Круг  замыкается.  Невозможно  дать  счастье  любимой  жен¬
щине,  не  нарушая  «законов  божеских  и  человеческих»,  невоз¬
можно  поступить  так,  как  должен  поступить  настоящий  чело¬
век,  не  вступая  в  конфликт  с  государственной  машиной.
 .  Так  возникает  в  романе  коллизия,  не  известная  в  предше¬
ствующих  произведениях:  конфликт  с  законом  становится  необ¬
ходимостью.  На  пути  к  счастью  человека  стоят  законы  Россий¬
 64

ской  империи,  основанные  на  лжи  и  принуждении,  калечащие
жизнь  каждого,  особенно  женщины.  Чернышевский  тщательно
убирает  из  романа  все,  что  говорило  бы  о  политической  проти¬
воправительственной  деятельности  Лопухова,  Кирсанова  и  Веры
Павловны:  они  не  печатают  листовок,  не  организовывают  поку¬
шений  на  священную  особу  государя-императора,  не  являются
членами  тайных  организаций:  даже  устройство  мастерской  про¬
исходит  в  строго  легальных  рамках.  И  все-таки  не  возникает
сомнения,  что  перед  нами,  выражаясь  современным  языком,
ближайший  «резерв»  Рахметова,  ибо  единым  у  них  является
взгляд  на  права  и  обязанности  человека.
 В  этой  борьбе  с  законом  за  свое  личное  счастье  и  счастье
близких  герои  побеждают,  и  победа  окрашивает  последние
главы  романа  преимущественно  в  светлые,  мажорные  тона.
Особенно  это  относится  к  главе  четвертой  («Второе  замужест¬
во»),  которая  является  как  бы  интермедией,  отделяющей  сю:
жетную  линию  третьей  главы  —  историю  второго  замужества
Веры  Павловны  —  от  главы  пятой—истории  Кати  Полозовой.
Действие  замедляется.  Воссоздается  атмосфера  безоблачного
счастья,  звучит  гимн  во  славу  любви.  Этот  гимн  сменяется  эпи¬
ческими  картинами  четвертого  сна  Веры  Павловны,  где  автор
создает  образ  Будущего  —  царства  человека,  царства  любви  и
свободы.  Та  же  тональность  сохраняется  в  пятой  главе.
 Но  не  картиной  безоблачного  семейного  счастья  заверша¬
ется  история  героев,  а  сценой  пикника,  где  на  их  счастливую
жизнь  падает  тень,  возникает  ощущение  возможности  трагиче¬
ского  конца.  Прерывается  голос  Дамы  в  трауре,  в  самой  от¬
даленной  комнате  она  страдает  в  одиночестве,  и  Катя  и  Ве¬
рочка  украдкой  спрашивают  своих  мужей: 	«Скажи, 	со 	мной
 этого  не  может  случиться?»  —  и  те  в  первое  мгновение  не  знают,
что  ответить.
 Мы  оставляем  героев  романа  в  преддверии  грозных  событий.
Что  впереди?  Торжество  революции  или  разгул  реакции?  Чер¬
нышевский  надеется  на  новый  общественный  подъем,  недаром
он  завершает  роман  главой  «Перемена  декораций».  Но  Черны¬
шевский  допускает  и  другой  исход,  тяжелый  для  своих  героев.
 О  «новых  людях»,  о  «новом  типе»  человека  автор  пишет  так:
«Он  рожден  временем,  он  знамение  времени...  Еще  немного  лет,
быть  может,  и  не  лет,  а  месяцев,  й  станут  их  проклинать,  и
они  будут  согцаны  со  сцены,  ошиканные,  срамимые.  Так  что  же,
шикайте  и  срамите,  гоните  и  проклинайте,  вы  получили  от  них
пользу,  этого  для  них  довольно,  и  под  шумом  шиканья,  под
громом  проклятий  они  сойдут  со  сцены  гордые  и  скромные,
суровые  и  добрые,  как  были»  (XI,  145).
 Гордые  и  скромные,  суровые  и  добрые...  «Новые  люди»,  де¬
мократы-разночинцы  60-х  годов.  Мы  прощаемся  с  ними  на  по¬
следних  страницах  .романа;  мы  надеемся  и  верим,  что  они  будут
счастливы,  и  мы  знаем:  они  умеют  за  счастье  бороться.
 5  Заказ  6609
 .05

ГЛАВА  6
 «ВОВСЕ  НИКАКОЕ  ДЕЙСТВУЮЩЕЕ  ЛИЦО»
 П  I  овые  люди»  —  ближайший  резерв  Рахметова.
 Вот  и  появился  в  поле  нашего  зрения  —  не  сразу,
 \\щ  как  в  самом  романе,  —  еще  один  персонаж,  «особенный
человек»  Рахметов.
 Прежде  чем  говорить  о  нем  самом,  стоит  задуматься:  а  ка¬
кое  место  занимает  этот  персонаж  в  романе?  Какой  это  ге¬
рой—  главный  или  второстепенный?
 На  этот,  казалось  бы,  простой  вопрос  ответить  совсем  не
так  легко.
 С  одной  стороны,  Рахметову  в  сюжетном  развитии  событий
нет  места.  Автор  даже  спорит  по  этому  поводу  с  «проницатель¬
ным  читателем»  и  сам  говорит,  что  Рахметов  —  «фигура,  не  уча¬
ствующая  в  действии».  Рахметов  принес  Вере  Павловне  запис¬
ку  Лопухова  —  но  ведь  с  таким  же  успехом  эту  записку  мог
принести  и  кто-нибудь  другой?  А  после  этого  Рахметов  снова
исчезает  со  страниц  романа,  и  лишь  глухие  упоминания  о  нем
находим  мы  в  сцене  пикника:  «русский,  путешествующий  по  Аме¬
рике...»,  «пора  бы  ему  вернуться».  Получается  —  какой-то  вто¬
ростепенный  или  даже  третьестепенный  персонаж,  вроде  Маши,
вроде  торговки  Рахели  или  даже,  как  иронизирует  Чернышев¬
ский,  «конногвардейского  бульвара»  или  «Гороховой  улицы».
 С  другой  стороны...  Но,  с  другой  стороны,  никак  не  можем
мы  счесть  Рахметова  второстепенным  персонажем.  И  не  потому,
что  автор  назвал  его  «особенным  человеком»,  «высшей  нату¬
рой»  и  подчеркнул,  что  такие  люди,  как  Рахметов,  —  «двигате¬
ли  двигателей»,  «соль  соли  земли».  И  в  русской,  и  в  мировой
литературе  мы  найдем  немало  произведений,  в  которых  самый
любимый,  самый  дорогой  автору  герой,  носитель  авторского
самосознания,  оказывается  не  на  авансцене,  а  на  периферии
действий,  является  не  главным,  а  второстепенным  действующим
лицом.  Вспомним  Платона  Каратаева  в  «Войне  и  мире»:  он  —
воплощение  авторского  этического  идеала,  но  не  перестает  быть
от  этого  второстепенным  действующим  лицом.
 Нет,  в  романе  Чернышевского  что-то  другое.  Не  участвующий
в  действии  Рахметов  —  самая  яркая,  самая  запоминающаяся  фи¬
гура  романа.  Мы  знаем  о  нем  так  много,  как  ни  о  каком  дру¬
гом  герое.  Он  встает  перед  читателем  в  полный  рост,  не  только
как  тип,  но  и  как  личность.
 Посмотрим,  каким  путем  автор  этого  достигает.
 «Роман  «Что  делать?»  великолепно  построен»1,  —  писал
 1  Луначарский  А.  В.  Собр.  соч.,  т.  I,  с.  248.
 66

А.  В.  Луначарский.  К  этому  надо  прибавить,  что  он  построен  в
высшей  степени  оригинально.
 Основная  сюжетно-фабульная  линия  романа  членится,  рас¬
падается  на  ряд  отдельных  сюжетов,  имеющих  известную  ав¬
тономность.  Им  соответствуют  главы:  «Жизнь  Веры  Павловны
в  родительском  семействе»  (история  отношений  Верочки  и  не¬
задачливого  жениха  Мишеля  Сторешникова),  «Первая  любовь
и  законный  брак»  (уход  Веры  Павловны  из  дома),  «Замужест¬
во  и  вторая  любовь»  и  т.  д.  Автономность  частей  не  является
чем-то  необычным  в  литературе  середины  XIX  века:  по  такому
же  композиционному  принципу  построены  романы  «Кто  вино¬
ват?»  Герцена,  «Тысяча  душ»  Писемского,  «Обыкновенная  ис¬
тория»  Гончарова  и  еще  многие  произведения.  Есть  в  «Что
делать?»  эпизоды,  прямо  не  связанные  с  действием,  но  игра¬
ющие  роль  предысторий  или  вводных  новелл:  рассказ  о  неко¬
торых  случаях  из  жизни  Лопухова  и  Кирсанова,  которыми
Чернышевский  заменяет  характеристику  «от  автора»  (XI,
142—144),  история  Насти  Крюковой.  Необычным  композици¬
онным  приемом  является  введение  в  повествование  «снов  Веры
Павловны».
 Но  есть  в  романе  страницы,  которым  в  замысле  автора  отво¬
дится  особое  место:  страницы  о  Рахметове.
 Они  расположены  —  и  это  важно!  —  в  самом  центре  романа
и  связаны  с  кульминацией  главной  сюжетной  линии:  с  уходом
и  мнимым  самоубийством  Лопухова1.  Начинает  их  главка  XXIX,
имеющая  название  «Особенный  человек».
 Что  представляет  собой  эта  главка?  На  вводную  новеллу
она  непохожа:  ее  построение  слишком  сложно,  а  функциональ¬
ная  роль  —  иная.  В  первый  момент  мы  воспринимаем  ее  как
предысторию  нового  персонажа.  «Ну,  —  думает  проницательный
читатель,  —  теперь  главным  лицом  будет  Рахметов  и  заткнет  за
пояс  всех...»  Автор,  однако  же,  сразу  предупреждает:  «Когда
Рахметов,  поговорив  с  Верою  Павловной,  уйдет,  то  уже  и  совсем
он  уйдет  из  этого  рассказа...  не  будет  он  ни  главным,  ни  неглав¬
ным,  вовсе  никаким  действующим  лицом  в  моем  романе»  (XI,
210—211).  Затем  идет  разговор  Рахметова  и  Веры  Павловны,
короткая  беседа  автора  с  читателем,  а  далее,  действительно,  как
мы  уже  говорили,  Рахметов  со  страниц  романа  исчезает.
 В  стенах  Петропавловской  крепости,  уже  после  создания
«Что  делать?»,  Чернышевский  написал  еще  один  большой  ро¬
ман.  Он  называется  «Повести  в  повести».
 Название  этого  малоизвестного  романа  связано  с  его  компо¬
зицией;  в  текст  включены  самостоятельные  рассказы,  повести,
отрывки,  связанные  друг  с  другом  общим  замыслом  писателя,
 1  Страницы  о  Рахметове  не  выделены  в  особую  главу;  они  —  завер¬
шающая  часть  третьей  главы.  В  XI  томе  Полного  собрания  сочинений  Чер¬
нышевского  это  страницы  195—228.
 5*
 67

но  в  то  же  время  как  бы  автономные:  в  каждом  —  свои  герои,
свой  сюжет,  свое  место  и  время  действия.
 Скорее  всего  страницы,  на  которых  автор  рассказывает  о
Рахметове,  тоже  можно  назвать  «романом  в  романе».  Он  состо¬
ит  из  трех  частей:  собственно  главки  «Особенный  человек»,  по¬
строенной  как  очень  сжатый  роман  линейно-биографического
типа  (вся  жизнь  Рахметова  проходит  перед  нами);  сцены  при¬
хода  Рахметова  к  Вере  Павловне,  где  фигура  Рахметова  мак¬
симально  приближена  к  нам,  укрупнена  и  индивидуализирова¬
на,  и,  наконец,  главки  «Беседа  с  проницательным  читателем  и
изгнание  его»,  посредством  которой  «рахметовскйй»  текст  вклю¬
чается  в  общую  систему  кольцевого  обрамления.  Именно  полная
автономность  этих  страниц  делает  возможным  отсутствие  Рах¬
метова  в  других  главах:  второстепенным  персонажем  Рахметов
быть  не  должен,  'потому  в  цепи  сюжетов  о  «новых  людях»  он
«вовсе  никакое  действующее  лицо»,  но  зато  в  «романе  о  Рахме¬
тове»—  лицо  главное.
 Рассказывая  историю  Лопухова  и  Кирсанова,  Чернышевский
концентрирует  наше  внимание  на  действии,  ибо  в  нем  находят
проявление  типологические  черты  героев,  в  данный  момент  бо¬
лее  всего  интересующие  автора.  Рассказывая  историю  Рахмето¬
ва,  Чернышевский  на  первый  план  выносит  характер,  индивиду¬
альность.  '
 Рахметов  —  «особенный  человек».  Понятие  это  в  контексте
романа  употребляется  отнюдь  не  в  связи  с  индивидуальными  ка¬
чествами  Рахметова  (к  которым  относятся  и  аскетизм,  и  боль¬
шая  физическая  сила,  и  особая  манера  поведения,  смущающая
читателя,  в  том  числе  и  современного),  но  используется  как
иносказательная  формула,  заменяющая  термин  «профессио¬
нальный  революционер».  Рахметов  —  человек,  для  которого  ре¬
волюционная  борьба  стала  профессией,  и  поэтому,  и  только  по¬
этому,  он  стал  человеком  «особой  породы».  Об  этом  Черны¬
шевский  говорит  недвусмысленно:  «Таких  людей,  как  Рахметов,
мало:  я  встретил  до  сих  пор  только  восемь  образцов  этой  поро¬
ды  (в  том  числе  двух  женщин);,они  не  имели  сходства  ни  в  чем,
кроме  одной  черты.  Между  ними  были  люди  мягкие  и  люди  су¬
ровые,  люди  мрачные  и  люди  веселые,  люди  хлопотливые  и  люди
флегматические,  люди  слезливые...  и  люди,  ни  от  чего  не  пере¬
стававшие  быть  спокойными»  (XI,  197).  «Черта»,  которая  «сое¬
диняла  их  всех  в  одну  породу»  —  принадлежность  к  революци¬
онному  подполью,  —  могла  присутствовать  в  тексте  лишь  как
система  иносказаний  и  недомолвок;  индивидуальное  в  образе
становилось  основным  предметом  художественного  изображения.
 Рахметов  как  личность  значительно  ярче,  богаче  и  самобыт¬
нее  остальных  «новых  людей»;  для  того  чтобы  ощутить  полноту
жизни,  чтобы  наиболее  полно  выявить  свою  индивидуальность,
ему  надо  жить  с  максимальной  самоотдачей;  он  не  только  при¬
надлежит  к  «базаровскому  типу»  —  по  степени  силы  и  самобыт¬
 68

ности  характера  он  к  Базарову  ближе  всего.  «...Такие  люди,
как  Рахметов,  только  тогда  и  там  бывают  в  своей  сфере  и  на
своем  месте,  когда  и  где  они  могут  быть  историческими  деяте¬
лями;  для  них  тесна  и  мелка  самая  богатая  индивидуальная
жизнь;  их  не  удовлетворяет  ни  наука,  ни  семейное  счастье;  они
любят  всех  людей,  страдают  от  каждой  совершающейся  неспра¬
ведливости,  переживают  в  собственной  душе  великое  горе  мил¬
лионов  и  отдают  на  исцеление  этого  горя  все,  что  могут  отдать»1.
 «Роман  о  Рахметове»  построен  искусно.  На  предельно  малой
площади  сконцентрировано  повествование,  по  объему,  по  широте
>охвата  действительности  громадное.  При  этом  рассказ  автора  не
схематичен,  не  пунктирен:  основные,  узловые  моменты  жизни
Рахметова  развернуты  в  картины,  законченные  эпизоды,  и  поэ¬
тому  вся  история  героя  как  бы  развертывается  в  сознании  чи¬
тателя  в  большое  эпическое  полотно.  Мы  видим  Рахметова  в
разных  ситуация^:  в  вечер  первой  встречи  с  Кирсановым,  когда
он,  шестнадцатилетний  юноша,  только  что  окончивший  гимна¬
зию,  «жадно  слушал...  Кирсанова,  плакал,  прерывал  его  слова
восклицаниями  проклятий...»  —  и  потом  с  восьми  утра  ходил  по
Невскому,  от  Адмиралтейской  до  Полицейского  моста,  выжидая
открытия  книжных  магазинов;  затем  мы  встречаем  его  на  ули¬
це  по  соседству  Лесного  института  —  останавливающим  взбесив¬
шуюся  лошадь;  в  вагоне  по  дороге  из  Вены  в  Мюнхен  —  сму¬
щающим  случайного  попутчика  необычностью  поведения  и  раз¬
говора.  Чернышевский  использует  детали,  оживляющие  рассказ,
делающие  едва  намеченную  сцену  объемной  и  зримой.  Рассказ
о  любви  Рахметова  не  превышает  полутора  страниц  текста;
о  женщине  сказано  всего  несколько  строк  (вдова  лет  девят¬
надцати,  женщина  не  бедная  и  вообще  совсем  независимого
положения),  история  зарождающейся  любви,  история  близости
отодвинута  в  тень;  на  первом  плане  две  сцены:  спасение  герои¬
ни  и  ее  объяснение  с  Рахметовым.  Первая  начинается  с  того,  что
герой  пробужден  от  раздумья  отчаянным  криком  женщины;  все
дальнейшее  передается  глаголами  движения,  которые  сменяют
друг  друга  в  стремительном  ритме:  понесла,  была  в  двух  ша¬
гах,  бросился,  уже  пронеслась  мимо,  не  успел  поймать,  успел
только  схватиться,  остановил,  упал.  Вторая  целиком  построена
на  диалоге.  Завершением  сюжета  является  упоминание  о  том
тяжелом  состоянии,  в  котором  находился  Рахметов  несколько
месяцев  после  разрыва,  —  и  его  слова,  сказанные  наедине  автору:
«Да,  жалейте  меня,  вы  правы,  жалейте:  ведь  и  я  тоже  не  от¬
влеченная  идея,  а  человек,  которому  хотелось  бы  жить»  (XI,
208).
 Сходно  построены  и  другие  сцены  в  главе  о  Рахметове  или,
точнее  сказать,  другие  сюжетные  линии  внутри  «романа  о  Рах¬
метове»:  Рахметов  в  его  отношениях  к  народу  (бурлачество).
 1  Писарев^Д.  И.  Собр.  соч.,  т.  4,  с.  43.

Рахметов  и  автор  (сцена  знакомства  и  беседы),  Рахметов  за
границей.
 Эта  манера  авторского  повествованйя  помогает  нам  узнать
о  Рахметове  многое,  очень  многое  —  гораздо  больше,  чем  обыч¬
но  мы  узнаем  о  герое  из  нескольких  страниц  произведения.  Как
отделить  здесь  главное  от  второстепенного,  обязательное  от
случайного  или,  если  быть  точнее,  типологическое  от  индивиду¬
ального,  от  того,  что  присуще  только  данному  герою?
 Прежде  всего  мы  узнаем,  что'Рахметов,  в  отличие  от  других
героев  романа,  по  своему  происхождению  —  не  разночинец.
«Генеалогия  главных  лиц  моего  рассказа:  Веры  Павловны,  Кир¬
санова  и  Лопухова  не  восходит,  по  правде  говоря,  дальше  деду¬
шек  с  бабушками,  и  разве  с  большими  натяжками  можно  при¬
ставить  сверху  какую-нибудь  прабабушку...  Рахметов  был  из
фамилии,  известной  с  XIII  века,  то  есть  одной  из  древнейших
не  только  у  нас,  но  и  в  целой  Европе»  (XI,  197—198).  Далее  с
большими  подробностями  рассказывается  история  рода  Рахме¬
товых,  предков  героя,  которые  «в  Твери  были  боярами,  в  Мо¬
скве  стали  только  окольничими,  в  Петербурге  в  прошлом  веке
бывали  генерал-аншефами...»;  прапрадед  вел  дружбу  с  минист¬
ром  Минихом,  прадед  «был  сослуживцем»  полководца  Румян¬
цева,  дед  сопровождал  Александра  I  в  Тильзит  во  время  его
встречи  с  Наполеоном.  И  несмотря  ка  то  что  Рахметов—один
из  восьми  детей  (следовательно,  один  из  восьми  сонаследни¬
ков),—  он  получил  в  наследство  после  смерти  отца  400  душ
крепостных  и  7000  десятин  земли.
 Как  это  понимать?  Что  значит  такое  происхождение  для
«особенного  человека»  —  случайность  или  обязательность?
 Далее:  Рахметов  очень  молод.  В  момент  беседы  с  Верой  Пав¬
ловной  ему  22  года  —  на  4—5  лет  меньше,  чем  остальным  ге¬
роям  романа.  Ему  было  всего  16  лет,  когда  он  приехал  в  Пе¬
тербург  «обыкновенным,  хорошим,  кончившим  курс  гимназис¬
том,  обыкновенным  добрым  и  честным  юношей...»  (XI,  200);
тогда  он  и  сблизился*  с  кружком  Кирсанова.  Через  год  после
приезда  в  Петебург,  через  полгода  после  встречи  с  Кирсано¬
вым  Рахметов  уже  «особенный  человек»,  и  друзья  относятся  к
нему  отнюдь  не  как  к  младшему.  «Он  поважнее  всех  нас
здесь,  вместе  взятых»,—  говорит  автору  Кирсанов.
 Что  это  —  случайность?  Авторский  произвол?  С  чего  это
вдруг  автор  делает  профессионального  революционера  почти
мальчиком?
 Дальше  —  еще  непонятнее:  Чернышевский  акцентирует  внима¬
ние  читателя  на  чудачествах  и  странных  поступках  своего  не¬
обыкновенного  героя.
 Вот  Рахметов  еще  только  появляется  —  мы  ничего  пока  о
нем  не  знаем.  Предложил  помощь  Вере  Павловне,  сказал,  что
пробудет  у  нее  вечер;  «преспокойно  ушел  в  кабинет,  вынул  из
кармана  большой  кусок  ветчины,  ломоть  черного  хлеба,  —  в  сум¬
 70

ме  это  составляло  фунта  четыре1,  уселся,  съел  все,  стараясь  хо¬
рошо  пережевывать,  выпил  полграфина  воды...»  —  потом  выбрал
для  чтения  книгу,  «которую  в  последние  сто  лет  едва  ли  кто
читал,  кроме  корректоров  ее:  читать  ее  для  кого  бы  то  ни  бы¬
ло,  кроме  Рахметова,  то  же  самое,  что  есть  песок  или  опилки.
Но  ему  было  вкусно»  (XI,  196—197).  Вечером,  когда  приехала
Мерцалова  и  дамы  сели  пить  чай,  Рахметов  «выпил  пять  стака¬
нов  чаю,  с  ними  опростал  половину  огромного  сливочника  и  съел
страшную  массу  печенья,  кроме  двух  простых  булочек,  служив¬
ших  фундаментом...  налил  шестой  стакан,  вылил  в  него  осталь¬
ные  сливки,  взял  остальное  печенье,—  дамы  уже  давно  отпили
чай,  —  поклонился  и  ушел...  опять  в  кабинет...»  (XI,  211).  Впе¬
чатление  такое,  будто  автор  приглашает  нас  посмеяться  над
своим  необыкновенным  героем.  Ну  не  смешно  ли:  в  гостях  «аб¬
солютно  ел  яблоки,  абсолютно  не  ел  абрикосов;  апельсины  ел
в  Петербурге,  не  ел  в  провинции»,  паштеты  ел  —  до  сардинок
не  дотрагивался.  И  не  пртому,  что  не  любил,  а  из  принципа.
 И  рядом  с  этим:  «Мйло  их,  но  ими  расцветает  жизнь  всех;
без  них  она  заглохла  бы,  прокисла  бы;  мало  их,  но  они  дают
всем  людям  дышать,  без  них  л*бди  задохнулись  бы»  (XI,  210).
 Итак,  «особенный  человек»  Рахметов  —  дворянин,  пришедший
в  революцию.  Все,  что  относится  к  «новым  людям»,  было  обыч¬
ным,  с  Рахметовым  соотнесено  необычное.  В  Лопухове  и  Кирса¬
нове  сила  характера  воспитывается  обстоятельствами  —  Рах¬
метов  с  самого  начала  идет  наперекор  обстоятельствам,  напере¬
кор  своему  происхождению  и  воспитанию,  взглядам  и  обычаям
той  среды,  в  которой  он  родился  и  вырос.  Своим  наследством
юноша  Рахметов  «распорядился,  победив  сопротивление  опеку¬
на,  заслужив  анафему  от  братьев  и  достигнув  того,  что  мужья
запретили  его  сестрам  произносить  его  имя».  Налицо  пол¬
ный  разрыв.
 А  имел  ли  Чернышевский  право  делать  свого  героя  дворяни¬
ном?  Речь  ведь  идет  не  о  декабристе,  а  о  шестидесятнике;  не  о
первом,  а  о  втором  этапе  русского  освободительного  движения,
деятели  которого  в  своем  абсолютном  большинстве  были  раз¬
ночинцами.
 В  большинстве  —  да  (как  и  в  романе).  Но  были  и  исключе¬
ния,  и  их  было  не  так  уже  мало.
 Автор  говорит,  что  встречал  восемь  человек  «такой  породы».
Не  будем  понимать  это  буквально:  перед  нами  роман,  а  не  ме¬
муары.  Однако  если  мы  бросим  взгляд  на  ближайшее  окруже¬
ние  Чернышевского,  то  легко  определим  хотя  бы  нескольких  из
них.  И  не  все  они  разночинцы.
 Владимир  Обручев.  Происходил  из  старинной  дворянской
семьи;  его  отец,  военный,  вышел  в  отставку  в  чине  генерал-
лейтенанта.  Учился  в  кадетском  корпусе  и  в  академии  Гене¬
 1  В  одном  фунте  400  г.
 71

рального  штаба.  Бл^ётйщей  карьере  предпочел  отставку,  жил  на
неверный  заработок  журналиста.  Стал  революционером.  Напи¬
сал  и  распространял  прокламацию  «Великорус»,  был  арестован
и  отправлен  на  каторгу  еще  до  ареста  Чернышевского.  Послу¬
жил  прототипом  для  героя  повести  Чернышевского  «Алферьев».
 Братья  Серно-Соловьевичи,  Николай  и  Александр.  Дворяне.
Оба  окончили  Царскосельский  лицей  —  привилегированное  за¬
ведение  для  детей  дворян,  открывающее  путь  к  блестящей  карь¬
ере.  Известно,  что  Николай,  написав  «записку»  о  положении
крестьян,  вручил  ее  царю  Александру  II  при  личной  встрече.
Оба  революционеры.  Николай  —  один  из  основателей  и  член
тайного  комитета  «Земли  и  воли»;  есть  основание  предполагать,
что  именно  через  него  поддерживал  связь  с  подпольной  организа¬
цией  сам  Чернышевский.  Был  арестован  летом  1862  года,  провел
три  года  в  Петропавловской  крепости,  был  приговорен  к  вечно¬
му  поселению  в  Сибири,  стал  в  Красноярске  основателем  тайной
организации,  снова  был  арестован  и  умер  в  Иркутской  тюрем¬
ной  больнице.  Александр  ушел  в  эмиграцию  и  там  продолжал
революционную  деятельность.
 Николай  Утин,  профессиональный  революционер,  един  из  ос¬
нователей  и  член  центрального  комитета  «Земли  и  воли»,  друг
Чернышевского  —  сын  богатого  откупщика.
 Сигизмунд  Сераковский,  польский  дворянин.  В  юности  был
арестован,  вернулся  из  ссылки  в  годы  общественного  подъема.
Блестяще  окончил  академию  Генерального  штаба,  участвовал  в
разработке  проектов  реформы  в  армии.  Друг  Чернышевского,
стал  прототипом  Соколовского  в  романе  «Пролог».  В  дни  поль¬
ского  восстания  1863  года  перешел  на  сторону  повстанцев  и
сражался  в  их  рядах.  Был  схвачен  карателями  и  повешен  в
Вильно  (Вильнюсе).
 Можно  не  продолжать.
 Правда,  никто  из  перечисленных  революционеров  не  принад¬
лежал  к  древнему  роду,  восходящему  к  XIII  веку,  ни  у  кого
предки  не  владели  тысячами  крепостных  душ.  Что  из  того?  Ре¬
волюционер  Кропоткин,  именем  которого  сейчас  названы  в
Москве  улица,  площадь  и  станция  метро,  был  князем  и  даже
дальним  родственником  царствовавшей  фамилии  Романовых.
 Со  времен  декабристов,  еще  раньше  —  со  времени  Радищева
рождались  среди  дворян  и  помещиков  «особенные  люди»,  «выс¬
шие  натуры»,  рвущие  со  своим  классом  и  идущие  в  стан  рево¬
люции.  Среди  тех,  кто  готовил  Октябрьскую  революцию  и  стро¬
ил  молодую  Советскую  Республику,  были  и  русский  дворянин
«хорошего  рода»  Георгий  Чичерин1,  и  польский  шляхтич  Феликс
Дзержинский.
 1  Чичерин  Г.  В.  (1872—1936)—выдающийся  советский  дипломат,  член
РСДРП  с  1905  года,  в  1918—1930  годах  —  народный  комиссар  иностран¬
ных  дел*  автор  замечательной  книги  о  В.  А.  Моцарте,  изданной  посмертно.
 72

Чернышевский  наделил  своего  героя  молодостью.  Случайно
ли  это?
 Нужно  знать,  как  относился  знаменитый  публицист,  признан¬
ный  вождь  революционной  демократии,  к  тем,  кто  был  на  не¬
сколько  лет  моложе.  Он  не  только  видел  в  молодом  поколении
будущее  революционной  России  —  он  искренно  считал,  что  они
пойдут  дальше,  смогут  сделать  больше,  что  над  ними  не  довле¬
ет  груз  прошлого.
 «Я  знаю,—  пишёт,  например,  Чернышевский  в  «Полемиче¬
ских  красотах»,  —  что  будут  лучшие  времена  литературной  де¬
ятельности,  когда  будет  она  приносить  обществу  действительную
пользу  и  будет  действительно  заслуживать  доброе  имя  тот,  у
кого  есть  силы.  И  вот  я  думаю:  сохранится  ли  во  мне  к  тому
времени  способность  служить  обществу  как  следует?  Для  этого
нужна  свежесть  сил,  свежесть  убеждений.  А  я  вижу,  что  уже
начинаю  входить  в  число  «уважаемых»  писателей,  то  есть  писа¬
телей  истаскавшихся,  отстающих  от  движения  общественных
потребностей.  Это  горько.  Но  что  делать?  Лета  берут  свое.
Дважды  молод  не  будешь.  Я  могу  только  чувствовать  зависть
к  людям,  которые  моложе  и  свежей  меня»  (VII,  719).
 «То,  что  выработано  нами,  достается  им  готовое,  и  им  лег¬
ко  продолжать  нашу  работу»  (XII,  257),  —  говорит  о  молодых
(15—16-летних)  один  из  персонажей  романа  «Повести  в  по¬
вести»,  и  это  во  многом  мнение  самого  Чернышевского.  Нет  не¬
обходимости  говорить  о  том,  что  он  к  себе  несправедлив.  Может
быть,  в  такой  категоричности  сказалась  близость  к  Добролюбо¬
ву,  которого  в  редакции  «Современника»  горячо  любили  и  горь¬
ко  оплакивали:  в  22  года  он  был  ведущим  критиком  и  публицис¬
том  революционного  лагеря,  в  25  лет  его  не  стало.  Может  быть,
здесь  сказалась  крайняя  скромность  самого  Чернышевского.
Как  бы  то  ни  было,  тридцатичетырехлетний  Чернышевский  счи¬
тал  себя  «стариком»,  человеком,  принадлежащим  к  старшему
поколению,  и  именно  поэтому  смотрел  на  молодежь  с  некото¬
рой  долей  идеализации1.
 Таким  образом,  молодость  Рахметова  не  случайна  с  точки
зрения  позиции  Чернышевского  —  публициста  и  мыслителя.  Но
она  не  случайна  и  с  точки  зрения  позиции  Черныщевского-ху-
дожника.  Именно  молодостью  психологически  объясняются  те
крайности  в  поведении  Рахметова,  которые  вызывают  невольную
улыбку.  Юности  свойствен  максимализм.  Уж  если  увлечен  но¬
выми  книгами,  то  —  читать  больше  трех  суток  кряду:  «первые
две  ночи  не  спал  так,  на  третью  выпил  восемь  стаканов  креп¬
чайшего  кофе,  до  четвертой  ночи  не  хватило  сил  ни  с  каким
 1  Например,  Чернышевский  относился  с  безусловным  доверием  к  М.  Ан¬
тоновичу,  сменившему  в  редакции  Добролюбова;  современники  вспоми¬
нают,  что  он.  прочил  молодому  критику  блестящую  будущность.  Сейчас  мы
помним  Антоновича  главным  образом  потому,  что  тот  в  печально  знамени¬
той  статье  «Асмодей  нашего  времени»  «разгромил»  роман  «Отцы  и  дети».
 73

кофе,  он  повалился  и  проспал  на  полу  часов  15»;  если  признать
для  себя  необходимостью  отказ  от  привычного  комфорта,  то  —
полный  аскетизм,  только  черный  хлеб,  ни  капли  вина,  по  целым
неделям  ни  куска  сахару,  войлок  вместо  тюфяка;  если  занимать¬
ся  физическим  трудом,  так  не  меньше  чем  бурлаком  пройти  всю
Волгу  и  сравняться  с  легендарным  силачом  Никитушкой  Ло¬
мовым.
 А  уж  если  возник  вопрос:  что  будет  после  возможного
ареста?  выдержу  ли?  —  то  проверить  себя  самым  необыкновен¬
ным  способом:  проспать  всю  ночь  на  гвоздях.  И  сказать  себе:
«Вижу,  могу»1.  Даже  пылкий  Писарев,  полностью  и  до  конца
«принявший»  Рахметова,  отнесся  к  этой  «пробе»  несколько
скептически:  «Ну,  а  если  бы  он  увидел,  что  не  может,  разве  он
переменил  бы  что-нибудь  в  своем  образе  жизни  и  в  своей  дея¬
тельности?  Разумеется,  нет.  Скорее  умер  бы,  чем  переменил.
Стало  быть,  какая  же  эта  проба?»2.
 Вся  эта  бескомпромиссность  и  в  большом,  и  в  малом  —  неотъ¬
емлемое  свойство  юности.
 Но  только  почему  же  писатель  так  явно  иронизирует  над
этой  категоричностью,  даже  подсмеивается?  Он  же  ведь  восхи¬
щается  Рахметовым,  это  несомненно.  Восхищается  и...  смеет¬
ся?  Все  вместе?  Разве  так  бывает?
 У  Чернышевского  именно  так  и  бывает.
 Чернышевский  редко  прибегает  к  язвительному,  горькому,
жалящему  смеху,  хотя  умеет  быть  ироническим,  а  когда  надо,—
резким.  В  романе  «Что  делать?»  он  создал  собирательный  об¬
раз  Проницательного  читателя,  о  котором  мы  еще  будем  гово¬
рить.  И  все  же  над  врагами  Чернышевский  смеется  не  часто:
он  осуждает,  вдумывается,  обвиняет  и  оправдывает,  но  сохраня¬
ет,  как  правило,  внимательную  сдержанность.  Незадачливый
жених  Веры  Павловны  Михаил  Иваныч,  конечно,  смешон,  но
еще  более  жалок  и  даже  вызывает  в  какой-то  мере  сочувствие:
привязался  к  Верочке  в  конце  концов,  и,  выйди  она  за  него,—
глядишь,  стал  бы  добрым  мужем  и  неплохим  человеком.  Раз¬
вратный  Жак  Соловцев  противен,  но  тоже  смеха  не  вызывает.
В  романе  «Пролог»  есть  граф  Чаплин,  прототипом  которого  был
Муравьев-«вешатель»,  жестоко  подавивший  польское  восста¬
ние;  это  по  его  личному  приказу  был  повешен  раненый  Сигиз-
мунд  Сераковский.  Граф  Чаплин—полуживотное,  вызывающее
омерзение,  но  смеяться  над  ним  нам  не  хочется.  И  над  карь¬
еристом  Савеловым,  который  собирается  выгодно  продать  графу
Чаплину  свою  жену,  тоже.
 Смеется  же  Чернышевский  над  самим  собою  и  над  теми,  кто
ему  очень  близок.
 1  В  России  XIX  века  пытки  были  законом  запрещены,  и  дворяне,  а  так¬
же  лица,  имеющие  образование,  телесным  наказаниям  по  закону  не  подвер¬
гались.  Но  мало  ли  что  делалось  в  императорской  России  в  обход  закона!
 2Писарев  Д.  И.  Собр.  соч.,  т.  4,  с.  48.
 74

Юмор  —  великая  вещь.  С  юмором  относиться  к  самому  себе
умеет  не  каждый.  Чернышевский  умеет.  Не  потому,  что  он  низ¬
ко  ценит  себя,  писал  же  он  из  крепости  жене:  «Наша  с  тобой
жизнь  принадлежит  истории».  Чернышевский  с  юмором  отно¬
сится  к  себе  самому,  к  своей  внешности,  привычкам,  смешным
черточкам,  потому  что  ему  совершенно  чуждо  самохвальство,
желание  рекламировать  себя.  Иногда  в  произведениях  Черны¬
шевского  это  умение  посмеяться  над  собою  переходит  в  авто¬
шарж.  Таков  в  романе  «Пролог»  автобиографический  образ  жур¬
налиста  Волгина.  Волгин  невзрачен  и  нелеп,  некрасив,  неловок,
у  него  тускло-серые  глаза  и  «плохая»  рыжая  борода.  Забыва¬
ясь,  он  начинает  прямо  на  улице  «мурлыкать  нараспев»  «неслы¬
ханным  и  невозможным  ни  в  какой  музыке  мотивом».  Согла¬
ситесь,  что  не  каждый  писатель  станет  описывать  себя  (или  че¬
ловека,  похожего  на  себя)  таким  образом.
 В  романе  есть  сцена  обеда  у  вельможи  Илатонцева,  очень
важная  для  раскрытия  идейного  замысла  произведения.  Имен¬
но  здесь  обнажаются  коренные  противоречия  между  революци¬
онными  демократами  и  либералами,  здесь  революционер  Вол¬
гин  произносит  свои  знаменитые  слова:  «Жалкая  нация,  жалкая
нация!  —  нация  рабов,  —  снизу  доверху,  все  сплошь  рабы»  (мно¬
го  лет  спустя  эти  слова  повторил  В.  И.  Ленин)1.  Серьезные  и
горькие  раздумья  Волгина  завершаются  комедийной  сценой:
 «Волгин  очнулся  и  увидел  —  чем  занимался  и  с  каким  пре¬
красным  успехом:  на  целую  четверть  была  ощипана  бахрома  с
занавеса  окна,  дававшего  ему  твердую  опору  для  основатель¬
ных  размышлений.  Мыслитель  махнул  рукою,  в  справедливое
осуждение  себе,  и  поспешил  от  места  преступления  догонять
последних  уходивших.
 —  Погодите,  так  нельзя,  —  остановил  его  Нивельзин:—-
Взгляните  на  себя.
 Волгин  взглянул  на  себя  и  с  чувством  воскликнул:  —  Это
удивительно!
 По-настоящему,  было  нисколько  не  удивительно,  а  напротив,
очень  естественно;  но  было,  действительно,  очень  недурно:
фрак,  жилет,  брюки  —  все  было  приятно  испещрено  малино¬
вым,  синим  и  белым  шелковым  пухом.  —  Нет,  уверяю  вас,  Павел
Михайлыч,  это  удивительно,  какие  штуки  я  делаю!  —  подтвер¬
дил  мыслитель  с  глубоким  убеждением  и  замотал  головою  в
сильнейшем  негодовании»  (XIII,  199).
 Конечно,  Чернышевский  утрирует:  с  ним  самим  (да  и  вообще
с  людьми  такого  рода)  таких  нелепых  вещей  не  случалось.  Но,
как  видите,  он  не  прочь  посмеяться...
 Таково  же  и  его  отношение  к  самым  близким  людям,  к  сво¬
им  единомышленникам  и  соратникам.
 1  См.:  Ленин  В.  И.  Поли.  собр.  соч.,  т.  26,  с.  107.
 75

В  романе  «Что  делать?»,  говоря  о  людях  «особой  породы»,
автор  пишет:  «Над  теми  из  них,  с  которыми  я  был  близок,  я
смеялся,  когда  бывал  с  ними  наедине,  они  сердились  или  не
сердились,  но  тоже  смеялись  над  собою»  (XI,  197).  Так  что  ут¬
рирование  странностей,  смешных  черточек  во  внешности  и  пове¬
дении  Рахметова  не  случайно.
 Но  опять-таки  в  данном  случае,  в  отношении  Рахметова,
есть  и  определенная  авторская  сверхзадача,  свойственная  толь¬
ко  данному  произведению  и  только  данному  герою:  образ  дает¬
ся  в  сочетании  высокого,  патетического,  и  сниженного,*  юмори¬
стического,  что  входит  в  авторский  замысел  и  дает  неожидан¬
ный  эффект  восприятия.  Чудаковатость,  порой  даже  «дикость»
манер  и  поступков  Рахметова,  настораживающая  и  интригую¬
щая,  создает  впечатление  необычности,  неординарности  и  одно¬
временно  некой  «антиидеальности»  героя,  приближает  его  к  чи¬
тателю.
 Максимально  «приближен»  к  читателю  Рахметов  в  сцене
объяснения  с  Верой  Павловной.  Она  открывается  кратким  диа¬
логом  Рахметова  и  Маши,  в  котором  вдруг  обнаруживается7  что
молодой  «ригорист»  полон  спокойного  сочувствия  и  вниматель¬
ности  к  людям.  Дальнейшее  поведение  Рахметова  естественно,  на
несколько  часов  сброшена  искусственная  броня  аскетичности.
 Как  оживленно  и  свободно  беседует  Рахметов  с  Верой  Пав¬
ловной!  Как  умеет  он  незамысловатой  шуткой  ободрить  и  успо¬
коить!  Сколько  у  этого  юноши  такта!  С  каким  одушевлением
говорит  он,  мягко  укоряя  Веру  Павловну:  занятая  своим  горем,
она  хотя  и  не  забыла  о  мастерской,  но  приняла  решение  едино¬
лично,  не  посоветовавшись  с  девушками,  —  а  может  быть,  они
не  хотят,  чтобы  вместо  Веры  Павловны  мастерской  руководи¬
ла  Мерцалова?  И  сможет  ли  она?  Рисковать  мастерской  —  зна¬
чит  совершать  «преступление  против  духа  святого».  Но  и  этот
упрек  высказан  в  такой  форме,  которая  исключает  всякую  воз¬
можность  обиды.
 «—  Но,  Ра1хметов,  вы  удивляете  меня  (говорит  образован¬
ная,  пришедшая  в  себя  после  пережитого  потрясения  Вера  Пав¬
ловна).  Вы  совсем  не  такой,  как  мне  казалось.  Отчего  вы  всегда
такое  мрачное  чудовище?  А  ведь  вот  теперь  вы  милый,  веселый
человек.
 —  Вера  Павловна,  я  выполняю  теперь  веселую  обязанность,
отчего  же  мне  не  быть  веселым?  Но  ведь  это  случай,  это  ред¬
кость.  Вообще  видишь  невеселые  вещи;  как  же  тут  не  будешь
мрачным  чудовищем?  Только,  Вера  Павловна,  если  уже  случи¬
лось  вам  видеть  меня  в  таком  духе,  в  каком  я  был  бы  рад  быть
всегда,  и  дошло  у  нас  до  таких  откровенностей,—пусть  это  бу¬
дет  ..секрет,  что  я  не  по  своей  охоте  мрачное  чудовище.  Мне
'  легче  исполнять  мою  обязанность,  когда  не  замечают,  что  мне
самому  хотелось  бы  не  только  исполнять  мой  обязанность,  но
и  радоваться  жизнью...»  (XI,  217).
 76

«Мне  легче»  —  это  уже  новый  аспект  образа.  В  чудаковатом
студенте-«рицористе»,  в  Никитушке  Ломове,  который  прошел
бурлаком  всю  Волгу,  страстном,  отдавшемся  революционному
делу  «особенном  человеке»  —  в  Рахметове  живет  еще  и  траги¬
ческое  ощущение  неизбежности  отказа  от  личного  счаотья.
 И  здесь  важно,  как  разрешается  в  «романе  о  Рахметове»
любовная  коллизия1.
 Для  Базарова  личное  счастье  оказалось  невозможным,  ибо
он  полюбил  женщину  иного  круга,  аристократку,  не  способную
ответить  на  его  глубокое  и  сильное  чувство.  Рахметов  не  толь¬
ко  любит  —  он  любим.  Но  он  сам,  добровольно  покидает  люби¬
мую  женщину:  он  боится,  что  любовь  свяжет  ему  руки,  помеша¬
ет  тому  единственному  делу,  которому  он  отдает  себя.  Так  го¬
тов  был  поступить  Инсаров:  уехать  и  никогда  не  видеть  люби¬
мой,  целиком  отдать  себя  делу  освобождения.  Инсаров  —  один
из  литературных  предшественников  Рахметова,  недаром  так
высоко  оценил  Добролюбов  роман  И.  С.  Тургенева  «Накануне».
 Рахметов  и  есть  тот,  кто  отдает  жизнь  борьбе  против  «внут¬
ренних  турок».
 Рахметов  —  революционер;  Рахметов  —  один  из  «особенных
людей»;  Рахметов—один  из  тех,  которыми  «расцветает  жизнь...».
В  фигуре  Рахметова  есть  нечто  титаническое,  суровое  и  прекрас¬
ное,  с  ним  входят  в  роман  бескрайние  просторы  деревенской
России,  волжские  плесы,  могучий  образ  легендарного  богатыря
Никитушки  Ломова.  Образ  романтизирован.  И  в  то  же  время
Чернышевский  сумел  сделать  так,  что  он  внутренне  близок  нам
и  вызывает  теплую  читательскую  улыбку.
 Вот  что  пишет  о  приемах  создания  образа  Рахметова  один
из  современных  исследователей:
 «Весь  текст  характеристики  Рахметова  ориентирован  на  про¬
воцирование  читателя  к  постановке  бесчисленных  «зачем?»  и
«почему?»  ...Ответы  могут  явиться  читателю  лишь  как  отгадка,
и  ключ  ее  задан  автором  тогда  же,  когда  провозглашена  оцен¬
ка,  с  самого  начала...
 Все,  что  говорится  о  герое,  оказывается  достаточно  случай¬
ным,  внешним  по  отношению  к  его  типичности.  Этот  герой  —  та¬
ков,  другие  могут  быть  совсем  иными...  Если  нельзя  вообще  обо
всех  его  поступках  повторить:  «неправдоподобно»,  то  обо  всех
его  «правилах»  вполне  можно  сказать:  «необязательно».  И  ро¬
манист  целеустремленно  добивается  того,  чтобы  привести  чита¬
теля  к  ясному  и  осмысленному  пониманию  этой  необязательности
всего  пластического  облика  своего  «особенного»  героя.
 Но  тем  самым  он  достигает  противоположного  художествен¬
ного  эффекта.  Все  «забавные»  и  «нелепые»  странности  героя,  до¬
полняя  и  комментируя  друг  друга,  сходясь  в  едином  фокусе,
 1  Коллизия  (лат.)  —  конфликт,  столкновение  противоположных  челове¬
ческих  стремлений.
 77

создают  впечатление  гармонически-целостного  и  героически-
масштабного  человеческого  характера,  укрупняют  и  делают  вы¬
пукло  осязаемыми  его  центральное  ядро,  его  так  и  не  назван¬
ную  «особенность».  То,  что  первоначально  выступало  как  экст¬
равагантный1  приём  характеристики,  к  концу  характеристики
оказывается  оригинальным  принципом  типизации,  в  котором  ти¬
пическое  вновь  обретает  свою  художественно-образную  плоть,
проступает  в  неповторимо-индивидуальных  свойствах  отдельной
человеческой  личности»2.
 «...Вовсе  никакое  действующее  лицо...».  Едва  тридцать  стра¬
ниц  текста.  И  выписанный  во  весь  рост,  неповторимо-индивиду¬
альный,  гармонически-целостный,  героически-масштабный  че¬
ловеческий  характер.
 ГЛАВА  7
 «ОБ  АВТОРЕ,  ПУБЛИКЕ  И  «ПРОНИЦАТЕЛЬНОМ
ЧИТАТЕЛЕ»
 §  нашей  последней  главе  мы  будем  говорить  о  тех,
кто  не  участвует  прямо  в  событиях  романа  «Что
делать?»,  но  тем  не  менее  без  кого  наше  представление
о  его  героях  было  бы  далеко  не  полным,  —  об  Авторе,
публике  и  «проницательном  читателе».
 В  одной  из  глав  мы  уже  говорили  о  том,  как  создает  Чер¬
нышевский  в  романе  «Что  делать?  «иллюзию  действительно¬
сти».  Перед  нами  тот  сравнительно  редкий  в  литературе  слу¬
чай,  когда  автор  присутствует  в  произведении  не  как  рассказ¬
чик  или  повествователь,  но  как  своеобразный  «посредник»,  как
лицо,  близко  знающее  героев  и  стоящее  между  ними  и  читате¬
лем.  Не  участвуя  в  действии,  находясь  как  бы  несколько  в
стороне  от  происходящего  (повествование  ведется  от  третьего,
а  не  от  первого  лица),  автор  оставляет  за  собою  право  на  ком¬
ментарий,  доверительную  беседу  с  читателем,  оценку  событий
и  героев.  «Поднимайтесь  из  вашей  трущобы,  друзья  мои,  под¬
нимайтесь,  это  не  так  трудно,  выходите  на  вольный  белый
свет,  славно  жить  на  нем...»  (XI,  228),  «Верочка,  это  еще
вовсе  не  любовь,  это  смесь  разной  гадости  с  разной  дрянью,  —
любовь  не  то;  не  всякий  тот  любит  женщину,  кому  неприятно
получить  от  нее  отказ,  —  любовь  вовсе  не  то  —  но  Верочка  еще
 1  Экстравагантный  (фр.)  —  причудливый,  привлекающий  внимание  сво¬
ей  необычностью.
 2Руденко  Ю.  К-  Роман  Н.  Г.  Чернышевского  «Что  делать?».  Эсте¬
тическое  своеобразие  и  художественный  метод.  Л.,  1979,  с.  85—87.
 78

не  знает  этого  и  растрогана»  (XI,  41).  При  этом  ощущается
известная,  местами  весьма  значительная  тенденция  к  персони¬
фикации  автора,  превращению  его  в  персонаж,  имеющий  свое
лицо,  свою  судьбу,  свои  отношения  с  героями  —  в  Автора.
 В  русской  романистике  ХГХ  века  так  построены  два  про¬
изведения:  «Евгений  Онегин»  Пушкина  и  «Что  делать?»  Чер¬
нышевского.  Однако  функции  образа  автора  в  структуре  этих
произведений  различны.  В  «Евгении  Онегине»  авторское  «я»,
ведущее  нас  в  сады  Лицея,  на  берега  Тавриды,  в  омут  высше¬
го  света,  придает  роману  высокое  звучание  лирической  поэмы.
Судьбы  Онегина,  Ленского,  Татьяны  складываются  без  автор¬
ского  вмешательства,  действие  развертывается  то  эпически
спокойное,  то  драматически  напряженное;  но  автор  не  чужой
человек  героям,  он  уверяет  читателя,  что  встречался
с  Онегиным,,  был  его  "другом  («Страстей  игру  мы  знали  оба.
Томила  жизнь  обоих  нас»),  у  него  на  столе  лежит  письмо
Татьяны:  «Письмо  Татьяны  предо  мною.  Его  я  свято  берегу,
Читаю  с  тайною  тоскою,  И  начитаться  не  хмогу».  Боль  автора,
его  сочувствие  героям,  его  восхищение  и  осуждение  живут  в
романе  постоянно,  создают  его  эмоциональный  фон,  без  кото¬
рого  «Евгений  Онегин»  невозможен.
 Чернышевский  не  был  лирическим  поэтом  и,  создавая  свой
«роман  с  участием  автора»,  не  ориентировался  на  Пушкина.  В
работе  над  романом  он,  как  мы  уже  знаем,  использовал  свой
богатый  опыт  критика  и  публициста.
 В  его  публицистических  статьях  (например,  в  статье  «Поле¬
мические  красоты»)  мы  тоже  можем  наблюдать  это  стремле¬
ние  Чернышевского  к  персонификации,  причем  'автор  подчас
надевает  маску  весельчака,  балагура,  ничего  не  принимающего
всерьез,  подтрунивающего  над  самим  собой  и  даже  жалующе¬
гося  ...  на  шаткость  своих  убеждений:  «..  .сверх  всех  недо¬
статков  ума  и  характера,  одарен  я  еще  болтливостью:  реши¬
тельно  ни  о  чем  не  могу  смолчать»  (VII,  708).
 В  романе  «Что  делать?»  Чернышевский  такой  маски  не  на¬
девает.  Он  остается  самим  собой.  В  то  же  время  облик  Авто-
ра-трибуна,  Автора  —  доверительного  друга  читателя,  Автора-
единомышленника  героев,  близкого  им,  знающего  и  любящего
и*,  временами  несколько  снижается,  приземляется,  включает
элементы  иронии,  автошаржа.  Именно  сочетание  этих  черт  —
серьезности  и  ироничности  —  делает  фигуру  Автора  более  зри¬
мой  и  в  конечном  счете  близкой  читателю,  придает  ей  пластич¬
ность,  лишает  голой  абстрактности  резонерства.  Тот,  кто  зовет
читателя  подниматься  из  трущоб,  выходить  на  вольный  белый
свет,  к  знанию  и  свободе,  кто  радуется  и  страдает  вместе  с
героями,  защищает  их  от  «проницательного  читателя»,  кто  обе¬
щает  скорую  «перемену  декораций»  —  одновременно  еще  и  жи¬
вой  человек,  живущий  обыденной,  близкой  читателю  жизнью,
он  любит  посмеяться  над  собой  и  другими,  бросить  грубова-
 79

гую  шутку,  даже  ...  (небывалый  в  литературе  жест!)  зат¬
кнуть  рот  салфеткой  непрошеному  собеседнику.  Автор  сочувст¬
вует  Верочке,  открыто  говорит  о  своем  знакомстве  с  Кирсано¬
вым,  передает  подробность  своей  встречи  с  Рахметовым.  Кроме
создания  «иллюзии  действительности»,  сцены  с  участием  Авто¬
ра  имеют  и  другую,  не  менее  важную  функцию:  они  замыка¬
ют  действие  в  круг  полемики  о  действии,  замыкают  героев  в
круг  полемики  о  героях,  создают  так  называемое  «кольцевое
обрамление»1.
 И  здесь  на  первый  план  выходит  новая  система  отноше¬
ний:  автор  —  читатель.  И  не  читатель  вообще,  а  читатель  трех
разных  групп:  читатель-друг,  читатель  непредубежденный,  чи¬
татель  «проницательный»  (недоброжелатель).  Каждой  из  этих
групп  в  обрамляющих  главах  и  сценах  соответствует  выбор
особых  стилистических  средств,  особых  приемов  обращения.
 Обращения  к  читателю-другу,  как  правило,  монологичны.
Для  них  характерен  особый  интонационно-ритмический  строй,
приближающийся  к  ритмической  прозе:  ритмика  поддержива¬
ется  лексическими  повторениями  и  параллелизмом  синтакси¬
ческих  форм.  «Добрые  и  сильные,  честные  и  умеющие,  недавно
вы  начали  возникать  между  нами,  но  вас  уже  немало  и  быст¬
ро  становится  все  больше»  (XI,  11).  Обращения  эти  сравни¬
тельно  редки.
 Беседа  с  читателем  непредубежденным,  с  «публикой»  строит¬
ся  в  интонации  разговорно-доверительной,  иногда  —  с  чуть  за¬
метным  оттенком  иронии,  но  не  переходящей  в  насмешку,
чаще  —  с  оттенком  горечи  и  печали:  «Ты,  публика,  добра,
очень  добра,  а  потому  ты  неразборчива  и  недогадлива.  На  те¬
бя  нельзя  положиться,  что  ты  с  первых,  страниц  можешь  раз¬
личить,  будет  ли  содержание  повести  стоить  того,  чтобы  про¬
честь  ее...  Автору  не  до  прикрас,  добрая  публика,  потому  что
он  все  думает  о  том,  какой  сумбур  у  тебя  в  голове,  сколько
лишних,  лишних  страданий  .делает  каждому  человеку  дикая  пу¬
таница  твоих  понятий»  (XI,  10—11).  Чернышевский  вносит  в
беседу  разнообразную  гамму  чувств  —  от  мягкого  участия  до
резкой  требовательности;  но  и  резкость  эта  всегда  доброжела¬
тельна.  Вот  характерный  переход  от  беседы  с  «проницатель¬
ным  читателем»  к  беседе  с  публикой:  «Додумался  ли?  Да  нет,
куда  тебе.  Ну  слушай  же.  Или  нет,  не  слушай,  ты  не  поймешь,
отстань,  довольно  я  потешился  над  тобою.  Я  теперь  говорю  уж
не  с  тобой,  я  говорю  с  публикой,  и  говорю  серьезно»  (XI,  226).
Вот  почему  бывают  в  романе  места,  когда  обращение  к  публике
 1  Примером  использования  в  литературном  произведении  «кольцевого
обрамления»  может  служить  рассказ  А.  П.  Чехова  «Человек  в  футляре»,
начинающийся  и  завершающийся  рассуждениями  рассказчика  о  том,  почему
человеку  приходится  прятаться  от  других  людей  и  укрывать  себя  в  тот  или
иной  «футляр».
 89

в  интонационном  отношении  оказывается  близким  обращению
к  читателю-другу:
 «Поднимайтесь  из  вашей  трущобы,  друзья  мои,  поднимай¬
тесь,  это  не  так  трудно,  выходите  на  вольный  белый  свет,
славно  жить  на  нем,  и  путь  легок  и  заманчив,  попробуйте:
развитие,  развитие.  Наблюдайте,  думайте,  читайте  тех,  которые
говорят  вам  о  чистом  наслаждении  жизнью,  о  том,  что  чело¬
веку  можно  быть  добрым  и  счастливым.  Читайте  их  —  их  кни¬
ги  радуют  сердце,  наблюдайте  жизнь  —наблюдать  ее  инте¬
ресно,  думайте  —  думать  завлекательно.  Только  и  всего.  Жертв
не  требуется,  лишений  не  спрашивается  —  их  не  нужно»  (XI
228).
 Как  обращение  к  читателю-другу,  так  и  обращение  к  читате¬
лю  непредубежденному  (к  публике)  переплетаются  и  слива¬
ются  с  близкими  по  форме  авторскими  раздумьями  о  героях
произведения.  Так,  дружеские  обращения  к  читателям  часто
идентичны  авторским  раздумьям  о  «новом  типе»  («...  шикай¬
те  и  срамите,  гоните  и  проклинайте,  вы  получили  от  них  поль¬
зу,  этого  для  них  довольно...»)  и  заключительному  монологу
из  сна  Веры  Павловны  («...будущее  светло  и  прекрасно»).
Близко  к  ним  стоят  авторские  доверительные  размышления  о
судьбах  героев,  прежде  всего  Веры  Павловны  и  Рахметова:
«А  вот  что  в  самом  деле  странно,  Верочка,  —  только  не  нам  с
тобою,  —  что  ты  так  спокойна.  Ведь  думают,  что  любовь  —  тре¬
вожное  чувство.  А  ты  заснешь  так  тихо,  как  ребенок,  и  не  бу¬
дут  ни  смущать,  ни  волновать  тебя  никакие  сны,  разве  приснят¬
ся  веселые  детские  игры,  фанты,  горелки  или,  может  быть,
танцы,  только  тоже  веселые,  беззаботные.  Это  другим  странно,
а  ты  не  знаешь,  что  это  странно,  а  я  знаю,  что  это  не  странно»
(XI,  55—56).  Обращения  же  к  «публике»  естественно  трансфор¬
мируются  в  авторские  обращения  к  Марье  Алексевне.  Функ¬
циональная  роль  Марьи  Алексевны  в  романе  двойная:  это  и
представительница  «пошлого  мира»,  данная  самым  крупным
планом,  играющая  важную  роль  в  развитии  действия;  это  и
своего  рода  персонификация  «публики»,  у  которой  в  голове
«дикая  путаница  понятий»,  но  которая  в  других  жизненных  ус¬
ловиях  была  бы  способна  к  духовному  развитию.  Отсюда  важ¬
ная  конструктивная  роль  «Похвального  слова  Марье  Алек¬
севне»,  нарочитая  —  и  не  совсем  шуточная  —  параллель  между
нею  и  Лопуховым  и  новое,  уже  сюжетно  не  мотивированное,
появление  Марьи  Алексевны  во  втором  сне  Веры  Павловны,
 По-иному  строится  в  авторских  главах  и  сценах  общение
с  читателем-врагом:  с  самого  начала  романа  приемы  персони¬
фикации  обращены  не  на  героев,  но  присутствуют  как  само¬
стоятельное  явление,  как  образ  «проницательного  читателя».
 «Проницательный  читатель»  живет  на  страницах  романа
как  индивидуальность.  Автор  не  дает  портрета,  но  мы  видим
 б  Заказ  6609
 81

его,  слышим  его  голос,  его  интонации,  даже,  кажется,  пред¬
ставляем  внешность.  Он  настолько  материален,  $то  ему  можно
«заткнуть  рот»  —  не  в  переносном,  а  в  буквальном  смысле  —
салфеткой.  Он  предстает  перед  нами  самодовольным  ехидным,
поучающим,  обиженным  и  даже  грозящим  подать  жалобу...
Он  нахально  лезет  на  страницы  романа  из  самой  жизни,  и  Ав¬
тору  приходится  его  осаживать.
 «  —  А  я  знаю...
 Что  это?  Знакомый  голос.  Оглядываюсь  —  так  и  есть!  оч,
он,  проницательный  читатель,  так  недавно  изгнанный  с  позо¬
ром  за  незнание  ни  аза  в  глаза  по  части  художественности;
он  уж  опять  тут,  и  опять  со  своею  прежнею  проницательно¬
стью,  он  уж  опять  что-то  знает!
 —  А!  я  знаю,  кто  писал...
 Но  я  торопливо  хватаю  первое,  удобное  для  моей  цели,
что  попалось  под  руку,  —  попалась  салфетка,  потому  что  я,
переписав  письмо  отставного  студента,  сел  завтракать,  —
итак,  я  схватываю  салфетку  и  затыкаю  ему  рот:  «Ну,  знаешь,
так  и  знай;  что  же  орать  на  весь  город?»  (XI,  238).
 С  «проницательным  читателем»  Автор  находится  в  постоян¬
ном  живом  общении,  у  которого  есть  некая  временная  особен¬
ность:  общение  Автора  с  героями  отнесено  ко  времени  прошедше¬
му  (пусть  недавно  прошедшему,  но  все  же  отстоящему  в  мо¬
мент  рассказа  на  некоторую  временную  дистанцию);  общение
же  с  «проницательным  читателем»  происходит  в  момент  пове¬
ствования.  Проницательный  читатель  как  бы  присутствует  при
рассказе,  комментирует  его,  лезет  с  непрошеными  советами
и  замечаниями,  а  то  и  просто  доносами  и  потому  дважды  изго¬
няется;  но  и  после  второго,  как  будто  бы  уже  окончательного
изгнания  («Беседа  с  проницательным  читателем  и  изгнание
его»)  он  вновь  «влезает»  в  роман  в  «Отступлении  о  синих  чул¬
ках».
 В  «Предисловии»  Автор  пишет,  что  по  отношению  к  публи¬
ке,  к  ее  огромному  большинству  он,  Автор,  «нагл».  Это  сказано,
пожалуй,  неудачно  и  в  общем-то  не  по  адресу:  в  общении  с
публикой,  с  большинством  читающих  на  протяжении  всего  ро¬
мана  Автор  благожелателен,  мягок  и  приветлив.  А  «нагл»,  т.  е.
саркастичен,  резок,  Чернышевский  только  по  отношению  к
«проницательному  читателю»:  но  уж  здесь  его  насмешка  не
имеет  границ  и  переходит  в  открытое  издевательство.  «Прони¬
цательный  читатель»  в  литературе  «ни  бельмеса  не  смыслит»
и  толкует  лишь  для  того,  «чтобы  пощеголять  своим  умом  (ко¬
торого  ему  не  случилось  получить  от  природы),  своими  воз¬
вышенными  стремлениями  (которых  в  нем  столько  же,  как  в
стуле,  на  котором  он  сидит)  и  своей  образованностью  (которой
в  нем  столько  же,  как  в  попугае)».  Это  «грубая  образина»,
«прилизанная  фигура»,  которую  следует  гнать  «в  шею»  (XI,
 82

263—264);  автор  обращается  с  ним  с  презрительной  фамиль¬
ярностью1.
 Кого  персонифицирует  «проницательный  читатель»?  Образ
очень  емок,  и  было  бы  затруднительно  назвать  его  однознач¬
ный  адрес,  однако  одна  из  подразумеваемых  автором  групп
названа  прямо.  Это  «читатель  литературный»,  т.  е.  враждебная
роману  критика.
 И  здесь  полемичность  романа  приобретает  новое,  неожидан¬
ное  качество:  она  оказывается  обращенной  в  будущее.  Черны¬
шевский  вносит  в  роман  живую  полемику  со  всеми  будущими
критиками  романа.  Глупые  и  грубые  выходки  «проницательно¬
го  читателя»,  его  «высоконравственные»  суждения  о  героях
заранее  предсказывают  и  пародируют  (как  ни  странно  это  зву¬
чит)  все  те  обвинения  в  безнравственности,  эгоизме  и  преступ¬
ности,  которые  обрушила  на  роман  Чернышевского  реакцион¬
ная  критика,  начиная  с  Аскоченского  и  кончая  Цитовичем.
 «Проницательный  читатель  уже  успел  опростать  свой  рот
от  салфетки  и  изрекает,  качая  головой: 	*
 —  Безнравственно!
 —  Молодец!  Угадал!—похваляю  я  его.—  Ну,  порадуй  еще
словечком.
 —  Да  и  автор-то  безнравственный  человек,  —  изрекает  про¬
ницательный  читатель,  —  вишь,  какие  вещи  одобряет.
 —  Нет,  мой  милашка,  ты  ошибаешься.  Я  тут  многого  не
одобряю.  Пожалуй,  даже  все  не  одобряю,  если  тебе  сказать  по
правде.  Все  это  слишком  еще  мудрено,  восторженно;  жизнь  го¬
раздо  проще.
 —  Так  ты,  значит,  еще  безнравственнее?  —  спрашивает  меня
проницательный  читатель,  вылупив  глаза  от  удивления,  до  какой
непостижимой  безнравственности  упало  человечество  в  моем
персонаже»  (XI,  244).
 Нужно  отдать  должное  «проницательным  читателям»,  от¬
кликнувшимся  на  роман:  их  «обвинения»  намного  превзошли  все
ожидания  автора.
 Итак,  проницательный  читатель  —  враг;  и  все  же  это  явле¬
ние  более  сложное,  чем  простая  персонификация  врага.  «Чита¬
тель  литературный»  в  данном  случае  и  конкретный  представи¬
тель  идейно  враждебных  Чернышевскому  литературных  кругов,
и  воплощение  предвзятого,  опошляющего  все  и  вся  отношения
к  литературе,  к  морали,  к  сложности  жизненных  ситуаций.  И
поэтому  полемика  с  проницательным  читателем  имеет  и  еще  од¬
ну  грань  —  грань,  обращенную  к  сознанию  читателя  массового,
любого  некомпетентного  читателя  вообще.
 «...Проницательный  читатель,  —  пишет  Н.  Наумова,  автор
книги  о  романе  «Что  делать?»,  —  существует  не  только  как  объ¬
 1  Фамильярность  (от  лат.  «семейный»)  —  бесцеремонность,  обращение
с  малознакомым  человеком  как  с  близким  приятелем. 	^
 6*  83

ективированный,  персонифицированный  враг,  не  только  как
лицо  (курсив  наш.  —  Н.  В.).  Он  существует  еще  и  как  тип  психо¬
логический,  как  привычный  взгляд  на  вещи.  В  этом  смысле  он
олицетворяет  ту  косность  сознания,  которая  в  той  или  иной
степени  присуща  и  массовому  читателю.  Роман  написан  ради
победы  над  этой  косностью.  Диспуты  с  проницательным  читате¬
лем  достигают  уровня  внутреннего  диалога  между  противоречи¬
выми  сторонами  читательского  сознания.  Это  совершенно  осо¬
бая  полемика:  она  вынесена  вовне  и  ведется  как  открытая
нравственно-политическая  борьба  революции  и  реакции;  одно¬
временно  она  обращена  вовнутрь  нашей  психологии  и  стимули¬
рует  в  ней  победу  передовых  стремлений  над  косностью,  как
бы  отслаивая  рутину  в  нашем  сознании,  демонстрируя  ее  нам,
что  называется,  во  всей  красе»1.
 Это  сказано  совершенно  справедливо.  И  потому,  смеясь  над
незадачливым  полемистом,  мы  можем  спросить  самих  себя:  а
не  сидит  ли  в  нас,  в  самой  глубине  нашего  сознания,  похожий
«проницательный  читатель»?  И  это  ему,  привыкшему  к  худо¬
жественности  в  какой-то  одной  привычной  форме,  роман  «Что
делать?»  может  показаться  то  скучным,  то  назидательным,  то
чисто  публицистическим  и  в  результате  —  нехудожественным  и
примитивным..,
 *  *  *
 от  мы  и  прошли  по  страницам 	романа  «Что  де¬
 лать?»,  встретились  с  его  героями.
 Узник  Алексеевского  равелина  хотел,  чтобы  его
герои  пришли  к  читателю.  Он  трезво  оценивал  собст¬
венные  возможности  как  писателя-художника,  он  сам  говорил
читателю,  что  его  «повесть»  не  может  сравняться  с  произведе¬
ниями  «людей,  действительно  одаренных  талантом»,  —  а  таки¬
ми  Чернышевский  считал  Шекспира  и  Гете,  Теккерея,  Диккен¬
са,  Гоголя.  Но  Чернышевский  был  уверен  и  в  другом:  в  том,
что  с  произведениями  писателей  —  его  современников,  даже
пользующихся  широкой  известностью,  роман  выдержит  любое
сравнение.
 Роман  «Что  делать?»  выдержал  это  сравнение.  Он  вошел
в  число  лучших  реалистических  произведений,  созданных  в  60-е
годы  XIX  века.  В  нем  нашли  новое,  оригинальное  воплощение
традиции  русской  художественно-философской  прозы,  создан¬
ной  романами  М.  Ю.  Лермонтова  «Герой  нашего  времени»  и
А.  И.  Герцена  «Кто  виноват?»,  ранними  повестями  М.  Е.  Сал¬
тыкова,  написанными  в  40-е  годы  (тогда  будущий  великий  са¬
тирик  еще  не  носил  псевдонима  Н.  Щедрин);  традиции,  продол¬
 1  Наумова  Н.  Н.  Роман  Чернышевского  «Что  делать?».  Л.,  1972,
с.  81—82.
 84

женной  в  60-е  годы  романами  И.  С.  Тургенева,  а  позднее-—
романами  Ф.  М.  Достоевского.  Именно  так  —  и  без  всяких  ски¬
док  на  «особое»  положение  автора  в  литературе  —  нужно  рас¬
сматривать  роман  «Что  делать?»1.
 Чернышевский  был  мыслителем  и  революционером,  челове¬
ком,  отдавшим  всю  свою  жизнь  великому  делу  освобождения
России  от  «внутренних  турок»,—-так  его  друг  и  соратник
Н.  А.  Добролюбов  назвал  однажды  тех,  кто  стоял  у  власти  в
самодержавной  Российской  империи.  Мы  склоняем  головы  пе¬
ред  этим  подвигом.  И,  однако,  к  лучшим  произведениям  рус¬
ской  реалистической  литературы  мы  относим  «Что  делать?»  не
потому,  что  его  написал  мыслитель  и  революционер,  —  можно
быть  и  тем  и  другим,  но  так  и  не  стать  писателем,  —  но  пото¬
му,  что  его  написал  автор,  обладающий  талантом  сильным  и
оригинальным,  написал,  никому  не  подражая  и  не  боясь,  что
необычность  формы  и  содержания  оттолкнет  «проницательных
читателей»  —  настоящих  и  будущих.
 Чернышевский,  работая  над  романом,  надеялся  в  скором
времени  вернуться  к  деятельности  публициста.  Получилось  ина¬
че.  Роман  «Что  делать?»  стал  его  последним  произведением,
которое  прочли  современники,  —  произведением  художествен¬
ным.
 И  роман  стал  жить,  как  завещание  автора.  Его  переписыва¬
ли  от  ?уки,  бережно  хранили  старые  номера  «Современника».
Он  вызывал  любовь  и  ненависть,  страх  и  стремление  подражать.
Он  влиял  на  литературу.  Он  остался  любимой  книгой  молодежи
70—80-х  годов.
 Его  читали  и  любили  Александр  и  Владимир  Ульяновы.  На
нем  воспитывался  Георгий  Димитров...
 Читая  роман  «Что  делать?»,  мы  должны  увидеть  его  глаза¬
ми  его  современников  —  только  тогда  нам  откроются  и  сам
роман  и  его  герои.  И  только  тогда  —  пусть  это  не  покажется
странным  —  мы  сможем  почувствовать  в  героях  своих  совре¬
менников.  Ведь  многое  из  того,  что  радовало  и  тревожило
«новых  людей»  Чернышевского,  сохранило  свое  значение  для
нас.  Осталась  дружба,  основанная  на  безграничном  доверии.
Любовь,  готовая  дать  счастье  любимому  человеку  —  хотя  бы
ценой  собственного  счастья.  Радость  труда.  Мечта  о  будущем,
которое  светло  и  прекрасно.
 1  См.  подробнее  об  истории  русского  романа  и,  в  частности,  о  месте  ро¬
мана  «Что  делать?»  в  истории  русской  литературы  в  кн.:  Вердерев-
ская  Н.  А.  Русский  роман  40—60-х  годов  XIX  века  (типология  жанровых
форм),  Казань,  1980,

Приложение1
 РОМАН  «ЧТО  ДЕЛАТЬ?»  В  ОЦЕНКЕ  ЧИТАТЕЛЕЙ  И  КРИТИКИ
 Е.  А.  Штакеншнейдер.  Дневник  и  записки  <1861—1863>2
 Чернышевский  уважается  как  социалист  и  как  человек,  твердо  выдер¬
живающий  и  проводящий  свои  убеждения,  но  зная  его  лишь  по  его  сочине¬
ниям,  уважать  его  никак  нельзя.  Он  антипатичен.  Его  юмор  нахален  и  тяжел,
а  все  серьезное  дышит  самомнением  и  самоуверенностью,  хотя  и  напоминает
он  беспрестанно,  что  не  имеет  претензии  на  ученость...
 ...  [Он]  путает  всякие  понятия,  дает  ложные  сведения...  Что  подумают
о  нем,  когда  минута  с  ее  потребностями  пройдет  —  что  он  морочил  и  лгал?
Да  лучше  совсем  не  писать,  чем  сбивать  с  толку  людей,  и  еще  юное  поколение
вдобавок.  И  во  имя  чего?  Во  имя  отрицания.  Где  его  идеалы?  Нет  их.  Если  б
они  у  него  были,  слышалось  бы  в  статьях  его  благородное  негодование,  а  те¬
перь  слышится  только  раздражительность  придирчивой,  нервной  женщины,
еще  злой  вдобавок.  И  это  критик?  И  почти  единственный...  <26  января
1861  г>
 События  идут,  не  останавливаясь,  неудержимые,  никем  не  направляемые.
От  них  общество  в  страхе  шарахнулось,  и  только  одно  молодое  поколение
смотрит  им  прямо  в  глаза,  как  знакомым,  и,  не  боясь,  несет  свои  молодые
головы,  чтобы  положить  их  ступенью  грядущему  дню.  Да  еще  правительство
не  отстает,—  правительство  мечется  как  угорелое,  как  рогатый  скот  на  пожа¬
ре.  Мы  переживаем  страшные,  потрясающие  дни...  <28  сентября  1861  г.>
 Вышел  «Современник»,  №  3.  В  нем  роман  Чернышевского.  Я  этим  рома¬
ном  наэлектризована.  Он  мне  доставил  наслаждение,  какое  доставляли  книги
в  юные  годы,  он  мне  согрел  душу  своим  высоконравственным  направлением,
наконец,  он  объяснил  то  восторженное...  поклонение...  иначе  назвать  не  умею,
которое  питает  к  автору  молодое  поколение,  то  влияние,  которое  ой  на  него
имеет.  Мне  теперь  понятны  те  слышанные  мною  дерзкие  отрывки  речей,  та¬
кие  антипатичные,  на  первый  взгляд...  <25  марта  1863  г.>
 Штакеншнейдер  Е.  А.  Дневник  и  записки
(1854—1886).  М.,  1934,  с.  282—283,  296,  322.
 Е.  Н.  Водовозова3.  На  заре  жизни  (1911).
 Когда  осенью  1863  года  из  деревень  и  дач  все  снова  съехались  в  свои
насиженные  петербургские  гнезда,  необыкновенное  оживление  в  интелли¬
гентских  кружках  сразу  дало  себя  чувствовать.  Кого  только  ни  приходилось
посещать  в  это  время,  всюду  шли  толки  о  романе  Чернышевского  «Что  де¬
лать?».  Хотя  печатание  его  закончилось  летом  (1863  год),  но  жившие  вне
столицы  не  успели  еще  его  прочитать;  зато  теперь  не  могли  наговориться
о  нем.
 В  настоящее  время  трудно  представить  себе,  какое  огромное  влияние
имел  этот  роман  на  своих  современников.  Его  обсуждали  не  только  в  собра¬
ниях,  специально  для  этого  устраиваемых,  но  редкая  вечеринка  обходилась
без  споров  и  толков  о  тех  или  других  вопросах,  вчнем  затронутых.
 Как  после  выхода  в  свет  романа  «Что  делать?»,  так  еще  чаще  впоследст¬
вии,  критики  и  читатели  указывали  на  большие  его  недостатки:  на  то,  что
 1  Приложение  составлено  Б.  В.  Кондаковым.
 2  Дневник  Е.  А.  Штакеншнейдер,  дочери  известного  русского  архитектора,
отразил  целую  эпоху  в  становлении  и  развитии  самосознания  русской  интел¬
лигенции  и  интересен  непосредственностью  и  непредубежденноегью  откликов
на  все  события  общественной  и  культурной  жизни  России  на  протяжении  ря¬
да  десятилетий.
 3  Е.  Н.  Водовозова  —  общественная  деятельница,  автор  публицистических
статей,  публиковавшихся  в  русских  прогрессивных  журналах,  оставившая
подробные  мемуары  об  эпохе  60—70-х  гг.  XIX  в.
 86

действующие  лица  в  нем  являются  людьми  без  заблуждений  и  увлечений,  без
ошибок  и  страстей.  Жизнь  их  идет  удивительно  гладко,  ровно,  без  потрясе¬
ний  и  драм,  без  испытаний  и  соблазнов,  без  тяжких  страданий:  с  их  уст  ни¬
когда  не  срываются  проклятия  судьбе,  их  сердца  не  разрываются  от  боли
и  муки,  их  души  не  омрачаются  ненавистью,  злобою,  завистью,  отчаянием.
Это  какие-то  особенно  трезвенные  люди,  удивительно  уравновешенные  и  сча¬
стливые.  Другие  наиболее  крупным  недостатком  романа  считали  то,  что  дей¬
ствующие  лица  зачастую  находятся  в  противоречии  с  жизненною  правдою,
что  их  отношения  между  собою  грешат  неестественностью,  что  тенденция
сквозит  почти  во  всех  их  разговорах,  решениях,  поступках,  что,  наконец,  это
произведение  не  роман  в  том  смысле,  как  это  принято  понимать,  а  публици¬
стический  трактат,  написанный  на  социально-общественную  тему.  Но  еще
чаще  на  этот  роман  сыпались  обвинения  за  то,  что  он  не  отвечает  художе¬
ственным  требованиям.  В  этих  обвинениях  хотя  далеко  не  все,  но  кое-что
было  справедливо,  что  же  касается  последнего,  то  нужно  помнить,  что  шести¬
десятые  годы  были  эпохою  отмирания  эстетики:  современники  искали  в  нем
не  художественных  красот,  а  указании  на  то,  как  должен  действовать  и  мыс¬
лить  «новый  человек».
 Как  бы  ни  были  велики  его  недостатки,  но  в  нем,  несомненно,  было  и
чрезвычайно  много  достоинств,  иначе  бы  он  не  вызвал  в  русском  обществе
такого  живого,  такого  напряженного,  такого  продолжительного  внимания
к  себе.  Несмотря  на  все  недочеты,  он  навсегда  останется  наиболее  важным
историческим  памятником,  в  котором  ярко  отразились  идеи  и  стремления  эпо¬
хи  шестидесятых  годов,  этой  кратковременной  весны  нашей  юной  общест¬
венности...
 Громадное  влияние  романа  Чернышевского  объясняется  тем,  что  автор
ею,  самый  популярный  и  уважаемый  писатель  того  времени,  явился  в  нем
истолкователем  стремлений  и  надежд,  овладевших  умами  и  сердцами  «новых
людей»,  и  отнесся  к  ним  с  глубочайшею  симпатиею  и  сочувствием.  В  этом  ро¬
мане  сосредоточены  не  только  основные  идеи  современников,  но  затронуты
наиболее  важные  вопросы,  стоявшие  тогда  иа  очереди.  Не  менее  ценно  было
и  то,  что  автор  романа  укреплял  в  юных  сердцах  пламенную  надежду  на  сча¬
стье:  каждая  строка  красноречиво  говорила  о  том,  что  оно  возможно  на  зем¬
ле.  что  оно  достижимо  даже  для  обыкновенных  смертных,  если  только  они
отнесутся  к  нему  не  пассивно,  а  всеми  силами  ума  и  сердца  будут  работать
для  его  завоевания,  памятуя  о  том,  что  должно  идти  рука  об  руку  со  счастьем
ближнего.  В  семейной  жизни  автор  романа  стоит  за  свободу  любви,  за  иде¬
ально  честные,  откровенные,  деликатно-чистые  отношения  между  супругами.
Все  эти-то  идеи,  высказываемые  и  подтверждаемые  примерами  действующих
лиц,  были  особенно  симпатичны  молодежи.  В  снах  Веры  Павловны,  централь¬
ной  фигуры  романа,  автор  проповедует  социалистические  идеалы,  относитель¬
но  которых  тогда  еще  мало  кто  у  нас  был  осведомлен;  большая  часть  осталь¬
ных  идей  была  известна  русскому  обществу  уже  раньше  появления  в  свет
этого  романа,  но  он  дал  возможность  распространить  их  в  несравненно  боль¬
шем  кругу,  заставил  думать  о  них  и,  таким  образом,  расширил  духовный  го¬
ризонт  читателей,  осветил  и  укрепил  их  миросозерцание  —  одним  словом,  дал
сильный  толчок  к  умственной  и  нравственной  эволюции  русского  общества...
 В  основе  деятельности  людей  шестидесятых  годов  лежало  бескорыстное
служение  народу  и  вера  в  могущественное  значение  естествознания.  Черны¬
шевский  не  мог  не  подчеркнуть  этих  характерных  черт  своего  времени:  Лопу¬
хов  и  Кирсанов,  действующие  лица  его  романа,  усердно  занимаются  естест¬
венными  науками.
 ...Символом  веры  людей  того  времени  было  расширение  прав  всех  граждан
без  различия  их  социального  положения,  сближение  с  народом,  распростра¬
нение  просвещения  среди  него,  уничтожение  гнета  и  предрассудков,  смелое
обличение  неправды,-  эмансипация  личности,  презрение  к  старому  укладу  жиз¬
ни,  выражавшемуся  в  аристократизме,  светскости,  барстве,  деспотизме  и  про¬
изволе  во  всех  сферах  жизни.  Эти  взгляды  и  стремления  людей  шестидесятых
годов  ярко  отразились  и  в  романе  «Что  делать?».
 87

...Успеху  романа  сильно  содействовала  и  его  демократическая  основа:
стремление  людей  шестидесятых  годов  к  опрощению  ро  всем  укладе  домаш¬
ней  жизни,  в  нравах  и  обычаях  семейных  и  общественных  на  каждом  шагу
сказывается  в  нем:  «заботы  об  излишнем,  мысли  о  ненужном  непригодны...»
или:  «где  праздность,  там  гнусность;  где  роскошь,  там  гнусность».  Действую¬
щие  лица  романа  —  по  происхождению  разночинцы  и  всему  обязаны  собствен¬
ным  силам.  Это  опять-таки  соответствовало  взглядам  того  времени.  Они  вы¬
ражались  тогда  порою  очень  наивно;  тот,  кто  принадлежал  к  привилегирован¬
ному  классу,  старался  скрывать  это,  а  вышедший  из  народа  при  первой  воз¬
можности  выставлял  на  вид  свое  происхождение...
 Роман  «Что  делать?»  ярко  отразил  своеобразную  мораль  и  психологию
людей  шестидесятых  годов,  его  действующие  лица  в  своих  взглядах  и  поступ¬
ках  придерживаются  принципа  рационального  эгоизма,  под  чем  подразуме¬
валась  тогда  честно  понятая  выгода.  Иллюстрации  и  объяснения  этого  прин¬
ципа  разбросаны  по  всему  произведению.  Они  таковы:  человек  не  обманывает,
не  ворует,  не  совершает  других  подлостей  прежде  всего  потому,  что  это  про¬
тивно  его  натуре  и  вредно  его  ближним.  Нанося  вред  ближнему,  —  вредишь
и  себе,  так  как  интересы  обеих  сторон  тесно  связаны.  Таким  образом,  человек
не  совершает  дурных  поступков  прежде  всего  из  эгоистической  честности...
 Роман  «Что  делать?»  породил  множество  подражаний  и  попыток  устроить
свою,  жизнь,  избрать  деятельность  точь-в-точь  такую,  какою  она  является  у
действующих  лиц  названного  произведения.  Уже  само  по  себе  рабское  подра¬
жание  кому  бы  то  ни  было  в  общественной  деятельности,  семейной  жизни,  з
поступках  или  словах  говорит  о  людях  весьма  юных,  мало  думающих,  незна¬
комых  с  жизнью,  не  научившихся  еще  углубляться  в  ту  или  другую  идею,
проникаться  ее  духом  и  сущностью,  а  не  формою.  И  действительно,  многие  в
то  время,  получив  жалко.е  образование,  не  могли  разобраться  в  слишком  боль¬
шом  грузе  идей,  сразу  пущенных  в  оборот.  Особенно  нелепым  выходило  под¬
ражание  лицам,  выведенным  в  романе,  преследующем  свои  особые  цели  и
задачи...  Сталкиваясь  с  курьезами  в  жизни  молодого  поколения,  многие  об¬
виняли  в  этом  роман  «Что  делать?»,  который  был  тут  ни  при  чем;  обвиняли  и
все  движение  этой  эпохи,  совершавшей  великое  дело  обновления  русского
общества.  Правда,  иное  неразумное  и  непродуманное  применение  новых  идей
н  рабское  подражание  действующим  лицам  романа  «Что  делать?»  приносили
иногда  немалый  вред,  но  в  то  же  время  они  вызывали  и  всестороннее  обсуж¬
дение:  постепенно  острые  углы  сглаживались,  а  новые  принципы  мало-помалу
всасывались  в  кровь  и  плоть  русского  человека.
 Водовозова  Е.  Н.  На.  заре  жизни.  В  2-х  т.
 М.,  1964,  т.  2,  с.  188—197.
 Волжский1.  По  поводу  нового  издания  романа  Чернышевского  «Что  де¬
лать?»  (1905).
 Достал  «Что  делать?»  —  душа  полна  тревогой  смутных  ожиданий,  смут¬
ных  обещаний,  и  хочется,  страшно  хочется  поскорее  проглотить  эту  старую
с  пожелтевшими  листами,  зачитанную  до  дыр  книгу.  Далеко  за  полночь,  кру¬
гом  давно  уже  наступила  тишина  таинственная,  зовущая,  сидишь  один  и  чи-
таешь-читаешь  эту  старую  запретную  книгу.  Часы  бегут,  мелькают  выцветшие
страницы,  голова  горит  и  возбужденная  мысль  пылает  в  страстной  жажде
откровений  настоящего  слова:  —  беспокойный  трепет  ожиданья,  безграничное
доверие,  восторг,  упоение.  Кажется,  вступаешь  в  общение  с  какой-то  огромной
бездонной  тайной,  загадочная  глубь  ее  ласково  манит  к  себе  и  обещает  много,
много...  И  как  все  понятно,  ясно,  легко  и  доступно.
 Волжский.  По  поводу  нового  издания  романа
Чернышевского  «Что  делать?».  —  Вопросы  жизни,
1905,  №  6,  с.  236—237.
 1  Волжский  —  псевдоним  критика  Глинки  А.  С.,  выступавшего  с  либе¬
ральных  позиций  в  буржуазной  периодике  начала  XX  века.
 88

А.  М.  Скабичевский1.  <Из  воспоминаний  >  (1910).
 Я  нимало  не  преувеличу,  когда  скажу,  что  мы  читали  роман  чуть  не  ко¬
ленопреклоненно,  с  таким  благочестием,  какое  не  допускает  ни  малейшей
улыбки  на  устах,  с  каким  читают  богослужебные  книги.
 Влияние  романа  было  колоссально  на  все  наше  общество.  Он  сыграл  ве¬
ликую  роль  в  русской  жизни,  всю  передовую  интеллигенцию  направив  на  путь
социализма,  низведя  его  из  заоблачных  мечтаний  к  современной  злобе  дня,
указав  на  него,  как  на  главную  цель,  к  которой  обязан  стремиться  каждый.
Социализм  делался  таким  образом  обязательным  в  повседневной  будничной
жизни,  не  исключая  пищи,  одежды,  жилищ  и  пр.
 Скабичевский  А.  М.  Литературные  воспо¬
минания.  1910.  М.—Л.,  1928,  с.  249.
 Д.  И.  Писарев.  Мыслящий  пролетариат  (1865).
 «Что  делать?»  не  принадлежит  к  числу  сырых  продуктов  нашей  умственной
жизни.  Он  создан  работою  сильного  ума;  на  нем  лежит  печать  глубокой  мыс¬
ли.  Умея  вглядываться  в  явления  жизни,  автор  умеет  обобщать  и  осмысли¬
вать  их.  Его  неотразимая  логика  прямым  путем  ведет  его  от  отдельных  явле¬
ний  к  высшим  теоретическим  комбинациям,  которые  приводят  в  отчаяние  жал¬
ких  рутинеров,  отвечающих  жалкими  словами  на  всякую  новую  и  сильную
мысль.
 Все  симпатии  автора  лежат  безусловно  на  стороне  будущего;  симпатии
эти  отдаются  безраздельно  тем  задаткам  будущего,  которые  замечаются  уже
в  настоящем.  <...>.
 Указывая  на  Лопухова,  Кирсанова  и  Веру  Павловну,  г.  Чернышевский
говорит  всем  своим  читателям:  вот  какими  могут  быть  обыкновенные  люди,
и  такими  они  должны  быть,  если  хотят  найти  в  жизни  много  счастья  и  на¬
слаждения.  Этим  смыслом  проникнут  весь  его  роман,  и  доказательства,  кото¬
рыми  он  подкрепляет  эту  главную  мысль,  так  неотразимо  убедительны,  что
непременно  должны  подействовать  на  ту  часть  публики,  которая  вообще  спо¬
собна  выслушивать  и  понимать  какие-нибудь  доказательства...
 Желая  убедительнее  доказать  своим  читателям,  что  Лопухов,  Кирсанов
и  Вера  Павловна  действительно  люди  обыкновенные,  г.  Чернышевский  выво¬
дит  на  сцену  титаническую  фигуру  Рахметова,  которого  он  сам  признает
необыкновенным  и  называет  «особенным  человеком».  <...>
 Попытку  г.  Чернышевского  представить  читателям  «особенного  человека»
можно  назвать  очень  удачною.  До  него  брался  за  это  дело  один  Тургенев,  но
и  то  совершенно  безуспешно.  Тургенев  хотел  из  Инсарова  сделать  человека,
страстно  преданного  великой  идее;  но  Инсаров,  как  известно,  остался  какою-то
бледною  выдумкою.  Инсаров  является  героем  романа;  Рахметов  даже  не
может  быть  назван  действующим  лицом,  и,  несмотря  на  то,  Инсаров  остается
для  нас  совершенно  неосязательным,  между  тем  как  Рахметов  совершенно
понятен...
 Писарев  Д.  И.  Собр.  соч.  в  4-х  т.  М.,  1956,
т.  4,  с.  9,  41—43,  48—49.
 Царская  цензура  о  романе  Н.  Г.  Чернышевского
 В  заседании  С.-Петербургского  цензурного  комитета  15  сего  декабря
слушан  был  доклад  цензора  Скуратова  о  трех  статьях  X  книги  (за  октябрь
1865  г.)  журнала  «Русское  слово»  следующего  содержания:  «Русское  слово»
в  сей  книжке  не  изменило  своему  слишком  известному  направлению  в  стать¬
 1  А.  М.  Скабичевский  —  известный  в  80—90-е  годы  литературный  критик
народнического  направления.

ях:  «Новый  тип»  г.  Писарева  [и  др.]  ...  Они  поражают  крайними  социали¬
стическими  или  материалистическими  идеями.
 ...  «Новый  тип»  заключает  в  себе  длинный  панегирик  романа  Чернышев¬
ского  «Что  делать?»,  произведения,  не  имеющего,  как  известно,  никакого
художественного  достоинства,  но  проникнутого  социалистическими  стремле¬
ниями.  Главная  цель  критики,  равно  как  и  автора  романа,  состоит  в  том,
чтобы  убедить,  что  идеал  общественного  устройства,  к  которому  следует
стремиться,  заключается  в  отрицании  семьи,  как  деспотической  и  невежест¬
венной  среды.  Семья,  по  их  учению,  должна  быть  заменена  коммуной,  в  виде
мастерской,  где  живут  вместе  мужчины  и  женщины  без  всякого  ограничения
каким  бы  то  ни  было  нравственным  принципом.  Из  сего  прямо  вытекает,  с
одной  стороны,  воззрение  их  на  общественное  положение  женщины,  а  с  дру¬
гой,—  на  право  собственности.  Все  существующие  понятия  по  сим  двум  пред¬
метам  составляют  обветшалый  кодекс  нравственности,  который  в  сущности
никем  не  соблюдается,  а  служит  только  маскою  для  лицемеров  и  себялюбцев.
Женщина  является  в  нем  совершенно  свободною  от  каких  бы  то  ни  было
нравственных  обязанностей,  понятие  о  браке  вполне  отвергается,  собствен¬
ность  же  окончательно  исчезает  в  теории  самого  необузданного  коммунизма.
Все  это  проповедуется  как  истина  и  весь  существующий  ныне  общественный
и  нравственный  строй  опровергается  как  зло,  заслуживающее  полного  пре¬
зрения^
 Из  донесения  председателя  С.-Петербургско-
го  цензурного  комитета  А.  Г.  Петрова 	Главному
 управлению  по  дедам  печати,  16  декабря  1865  г.—
В  кн.:  Шестидесятые  годы.  Материалы  по
истории  литературы  и  общественному  движению.
М.—Л„  1940,  с.  402.
 '  В 	С.-Петербургский 	цензурный  комитет  31  минувшего 	августа 	представ¬
лена 	была 	отпечатаииая 	вторым  изданием  четвертая 	часть 	сочинений
 Д.  И.  Писарева,  в  которой  помещены  семь  статей,  из  коих  одна,  первая,  под
заглавием:  «Мыслящий  пролетариат»,  обратила  на  себя  особенное  внимание
Комитета.  Хотя  и  все  остальные  статьи  окрашены  тем  же  колоритом  писа-
ревского  взгляда,  т.  е.  относятся  неодобрительно  к  существующему  строю
государственной  и  общественной  жизни  и  пропитаны  так  называемым  ниги¬
лизмом,  но  они  изложены  в  мягкой  форме  и  самые  предметы  их  содержания
не  представляют  ничего  особенного  в  цензурном  отношении.  Совершенно  про¬
тивоположное  представляет  первая  статья.  В  ней,  разбирая  роман  Черны¬
шевского  «Что  делать?»,  автор  статьи  рисует  тип  «новых  людей  нигилистов»,
отрицающих  начала  нравственного  и  социального  порядка,  выставляя  его  в
самом  выгодном  свете,  в  противоположность  тупоумным,  невежественным
«наставникам»  —  этим  Молчаливым  и  Полоеиям  журналистики  и  общества,
которых  кормит  и  греет  рутина  и  под  которыми  автор  разумеет  очевидно
представителей  консервативного  направления  и  даже  само  правительство.
 В  романе  «Что  делать?»,  появившемся  в  начале  60-х  годов,  как  известно,
проводились  идеи  нового  социального  порядка,  имевшие  гибельное  влияние
на  современное  молодое  поколение.  Главными  чертами  этого  направления
были:  отрицание  начал  семейного  союза,  требование  коренного  преобразова¬
ния  экономических  условий  нашего  общества,  прославление  деятельности  лю¬
дей,  обрекающих  себя  на  самоотверженное  служение  народу  и  предводитель¬
ство  массам!?  в  их  попытках  изменить  гнетущий  порядок  общественного
устройства.  Такое  значение  романа  и  судьба  его  автора  привлекли  к  нему
сочувствие  молодого  поколения  и  прозелитов1  новой  доктрине,  враждебной
существующему  общественному  порядку,—  но  с  другой  стороны,  обратило
на  него  строгое  внимание  правительства.  Статья  Писарева  «Мыслящий  про¬
летариат»  служит  восторженною  рекламою  этого  романа;  рецензент  превозно¬
сит  талант  автора  романа,  признает  безусловную  справедливость  его  воззре¬
ний  и  объясняет  их  и  подкрепляет  собственными  рассуждениями...
 Из  журнала  заседания  Совета  Главного  управле¬
ния  по  делам  печати,  5  сентября  1872  г.—  Там
	  	 же, 	с. 	404.
 1  Прозелйт  —*  приверженец  какого-либо  учения,  движения.

Н.  В.  Шелгунов1.  Русские  идеалы,  герои  и  типы  (1863).
 V
 Лопухов  извлек  Веру  Павловну  из  омута  ее  отчего  дома  и  ввел  ее  в  луч¬
ший,  более  светлый  и  праздничный  мир.  Оказывается,  что  этот  лучший  мир
тоже  омут,  может  быть,  не  такой  мрачный,  как  отчий  дом,  но  и  не  настолько
светлый  и  радостный,  чтобы  Вера  Павловна  могла  чувствовать  себя  более
счастливой.  И  вот  Кирсанов  —  избавитель,  посланный  свыше,  который  должен
отворить  для  Веры  Павловны  врата  нового  рая  и  на  этот  раз  рая  настоящего...
Но  позвольте  вас  опросить,  благосклонный  читатель,  почему  именно  Кирсанов
есть  тот  светлый  мир,  который  требуется  для  Веры  Павловны?..  Усмотрев  по¬
меху  своему  счастию  в  покровительственных  отношениях  Лопухова,  Вера
Павловна  очутилась  совершенно  в  подобных  же  отношениях  к  Кирсанову.
Кирсанов  тоже  далеко  выше  ее  и  по  своему  умственному  развитию  и  по
знаниям.  Он  тоже  сила,  ведущая  вперед,—  сила,  наводящая  Веру  Павловну
на  новые  мысли,  —  сила,  указывающая  ей  дело  в  жизни...  Будь  Вера  Пав¬
ловна  силой,  она  после  трех  лет  супружества,  если  бы  и  не  выработала  вполне
твердые  принципы  и  определенное  мировоззрение,  то  по  крайней  мере  твердо
бы  стала  на  пути  к  их  выработке.  Этого  мы  не  видим,  и  потому  остается
только  сказать,  что  Вера  Павловна  хне  больше,  как  честная,  хорошая  лич¬
ность,  но  натура  слабая  и  потому  вовсе  не  способная  идти  во  главе  какого
бы  то  ни  было  движения,  натура,  вечно  нуждающаяся  в  покровителях  и  ру¬
ководителях...  то,  что  мы  знаем  о  ней,  далеко  не  способно  внушить  к  ней
чувства,  хотя  несколько  похожего  на  то,  какое  возбуждает  Рахметов.  Вера
Павловна  обрисована  существом,  не  способным  встать  с  мужчиною  в  равно¬
правные  отношения...  Эта  неспособность  к  равноправности,  замечаемая  в
Вере  Павловне,  составляет 	самую 	обидную  черту 	в 	ее  характере,  обидную
 даже  вчуже.  Все  относятся 	к  Вере 	Павловне,  как 	к 	ребенку,  и  Лопухов,  и
 Кирсанов,  и  даже  сам  автор:  ее  ласкают,  голубят,  предупреждают  ее  желания,
нежничают  с  нею  и  вообще 	держат 	себя  с  нею  в  тех 	искусственных  отноше¬
ниях,  которые  создаются  сознанием 	своей  силы  и 	своего  превосходства.  Ра¬
 венства  нет!..
 Такие  отношения  мужчин  к  женщине  завещались  нашему  времени  всею
предыдущею  историею.  Это  засахаренное  рабство,  это  украшение,  пытаю¬
щееся  замаскировать  неравноправность.  Даже  лучшие  люди  нашего  времени
не  сумели  еще  освободиться  от  тех  фальшивых  отношений  к  женщине,  кото¬
рые  создавались  прежде  так  называемым  женским  обаянием  н  женскою
атмосферою.  Это  то,  что  называется  женственностью,  что  больше  всего  ме¬
шает  женщине  встать  с  мужчиною  на  одну  доску,  что  портит  все  их  обоюд¬
ные  отношения.  Этот  искусственный  романтизм  есть  наследие  рыцарских  вре¬
мен  и  рыцарских  нравов.  <...>
 Из  того,  что  Вера  Павловна  по  преимуществу  благодушествовала  и  уте¬
шалась  жизнью,  нужно  заключить,  что  она  далеко  еще  не  принадлежала  к
новым  людям,  а  составляет  только  переход  к  ним...
 Новые  люди  не  такие  люди.  Они  должны  быть  сродни  Рахметову.  И  меж¬
ду  женщинами  и  мужчинами  не  должно  быть  в  этом  отношении  никакого
различия...  Новая  женщина  должна  быть  простым  человеком  без  изнежен¬
ного  аристократического  чувства,  без  глупых  привычек,  созданных  баловством
маменек,  воспитывавших  своих  дочерей  для  любовных  целей.  <...>
 Основная  черта,  делающая  из  Рахметова  передовой  тип,  заключается  в
том,  что  Рахметов  проникнут  до  мозга  костей  экономизмом.  Не  тем  эконо¬
мизмом,  который  заставляет  человека  эксплуатировать  другого  человека,  а
экономическими  мерой  и  счетом,  по  которым  Рахметов  не  дедает  ничего  так,
не  делает  ничего  без  пользы.  У  Рахметова  каждое  действие  рассчитано  на
полезный  результат.  Вся  жизнь  его  строго  рассчитана  на  дело  и  на  труд.
 1  Н.  В.  Шелгунов  —  критик,  публицист  революционно-демократического
направления,  последователь  Н.  Г.  Чернышевского.  Первая  половина  предла¬
гаемой  здесь  статьи  была  опубликована  в  журнале  «Дело»  за  1868  г.  (№  6—7),
вторая  половина,  фрагменты  из  которой  мы  приводим,  была  запрещена  цен¬
зурой.
 91

У  него  нет  нн  праздности,  ни  суесловия.  Он  не  знает  суетных  удовольствий,
и  каждая  минута  его  рассчитана  и  назначена  для  известного  дела.  Вот  в
этом-то  глубоком  проникновении  экономическим  принципом  заключается,  по
нашему  мнению,  вся  сущность  и  сила  Рахметова.  Не  в  том  его  сила,  что  он
вздумал  спать  на  гвоздях  и  пропорол  себе  до  крови  бока.  Это  чудачество...
Сила  Рахметова,  спасительность  и  назидательность  его  примера  в  том,  что  он
изображает  самое  строгое,  последовательное  олицетворение  труда  и  дела...
 Автор  романа  был  верен  правде  жизни,  да  и,  как  нужно  полагать,  не
слишком  веровал  в  силы  русского  человека.  От  этого  Вера  Пазловна  у  него
вышла  представительницей  новых  людей,  а  Рахметов  каким-то  титаном,  не
похожим  на  обыкновенных  смертных.
 Шелгунов  Н.  В.  Русские  идеалы,  герои  и  ти¬
пы.—  Там  же,  с.  177—179,  182—183.
 Н.  Н.  Страхов1.  Счастливые  люди  (1863).
 Именно  роман  «Что  делать?»,  по  моему  мнению,  останется  в  литера¬
туре.  Ибо  он  вовсе  не  производит  смешного  впечатления.  Как  бы  кто  ни  был
расположен  смеяться,  он  потеряет  свое  расположение  к  смеху,  перечитывая
Ьти  тридцать  печатных  листов.  Роман  написан  с  таким  воодушевлением,  что
к  нему  невозможно  отнестись  хладнокровно  и  объективно,  как  это  требуется
для  благодушного  и  искреннего  смеха.  Значит,  он  возбуждает  негодование,
или  вообще  тяжелое  чувство  —  заметят,  может  быть,  читатели.  А  если  бы
даже  и  так,  скажу  я  на  это,  то  все-таки  для  этого  многое  требуется...  Я  ося¬
зательно  вижу  все  увлечение,  с  которым  писан  роман.  Положительно,  у  нас
не  было  в  последние  годы  ни  одного  произведения,  в  котором  было  бы  слыш¬
но  такое  напряжение  вдохновения.  Какого  рода  это  вдохновение  —  это  дру¬
гой  вопрос;  но  эти  тридцать  печатных  листов  как  будто  написаны  за  один
присест,  единым  духом.  Наконец,  в  романе  оказались  свойства,  которых
трудно  было  ожидать  и  которых  никто  не  ожидал;  в  нем  есть  некоторая  на¬
блюдательность,  есть  черты,  верные  действительности,  есть  даже  некоторая
ловкость  в  изображении,  попытка  на  образы...
 Источником  этого  воодушевления,  главною  его  пружиною  был  известный
взгляд  на  мир,  известное  учение*.  Этот  роман  представляет  наилучшее  выра¬
жение  того  направления,  в  котором  он  писан;  он  выражает  это  направление
гораздо  полнее,  яснее,  отчетливее,  чем  все  бесчисленные  стихотворения,  по¬
литико-экономические,  философские,  критические  и  всякие  другие  статьи,  пи¬
санные  в  том  же  духе.  <...>
 Итак,  этот  роман  и  написан  с  удивительным  жаром  и  удивительно  вереи
самому  себе.  Вот  почему,  читая  его,  нельзя  не  чувствовать,  что  автор  фана¬
тически  увлечен  своей  мыслью,  что  он  верит  в  нее  вполне,  безусловно.  Какая
же  это  мысль?  В  чем  состоит  эта  господствующая  идея?  Она  состоит  в  мысли
о  счастье,  в  представлении  благополучной  жизни.  Роман  учит,  как  быть  сча¬
стливым.  <...>
 Роман,  конечно,  написан  сказочно,  написан  для  прославления  своих  ге¬
роев,  которым  все  удается,  но  самая  концепция  характеров,  проведенная  до
многих  тонких  подробностей,  очевидно,  была  бы  невозможна,  если  бы  не  было
в  действительности  чего-нибудь  соответствующего.
 Страхов  Н.  Н.  Из  истории  литературного  ни¬
гилизма  1861—1865.  СПб.,  1890,  с.  313—316.
 М.  Е.  Салтыков-Щедрин.  Наша  общественная  жизнь  <март  1864>.
 ...  В  прошлом  году  вышел  роман  «Что  делать?»  —  роман  серьезный,  про¬
водящий  мысль  о  необходимости  новых  жизненных  основ  и  даже  указывав¬
ший  на  эти  основы.  Автор  этого  романа,  без  сомнения,  обладал  своею  мыслью
 1  Н.  Н.  Страхов  —  критик  «почвеннического»  направления.  Сотрудничал
с  Ф.  М.  Достоевским  в  журналах  «Время»  и  «Эпоха»,  состоял  в  дружбе  с
Л.  Н.  Толстым.  Полемизировал  с  революционными  демократами.
 92

вполне,  но  именно  потому-то,  что  он  страстно  относился  к  ней,  что  он  пред¬
ставлял  ее  себе  живою  и  воплощенною,  он  и  не  мог  избежать  некоторой  про¬
извольной  регламентации  подробностей,  и  именно  тех  подробностей,  для
предугадания  и  изображения  которых  действительность  не  представляет  еще
достаточных  данных.  Для  всякого  разумного  человека  это  факт  совершенно
ясный,  и  всякий  разумный  человек,  читая  упомянутый  выше  роман,  сумеет
отличить  живую  и  разумную  его  идею  от  сочиненных  и  только  портящих
дело  подробностей.  Но  вислоухие1  понимают  дело  иначе;  они  обходят  суще¬
ственное  содержание  романа  и  приударяют  насчет  подробностей,  а  из  этих
подробностей  всего  более  соблазняет  их  перспектива  работать  с  пеньем  и
плясками.  ...И  когда  такие  их  пошлые  проделки  останавливают  чье-нибудь
насмешливое  внимание,  то  они  на  того  человека  указывают  пальцами  и  вос¬
клицают:  «Эге! 	да 	вы, 	кажется,  уж  над  Чернышевским  глумитесь!»  И  таким
 сбразом  сваливая 	с 	больной  головы  на  здоровую,  думают  прикрыть  свое
 неистовое  нравственное  убожество.
 С  а  л  т  ы  к  о  в-Щ  е  д  р  и  н  М.  Е.  Наша  общест¬
венная  жизнь.  —  В  кн.: 	Салтыков-Щед¬
 рин  М.  Е.  Собр.  соч.  В  20-ти  т.  М.,  1965—1977,
т.  6,  с.  324.
 А. 	А.  Фет  и  В.  П.  Боткин.  «Что  делать?  Из  рассказов  о  новых  людях».
Роман  Н.  Г.  Чернышевского  (1863—1866).
 Роман  Что  делать  дорог  для  нас  уже  потому,  что  автор  его  еще  в  то
время  понял  всю  бесплодность  одних  вечных  отрицаний  и  невозможность
остановиться  на  них.  ...Он  вывел  по  крайней  мере  дело  из  области  бесплод¬
ных,  перед  целым  образованным  и  порядочным  светом  опозорившихся  сви¬
стков2  и  ругательств,  на  стезю  положения.  Он  ясно  указал  что  делать  дол¬
жно  в  интересах  известной  пропаганды.  Он  выставил  перед  нами  идеал  рас¬
пространяемого  им  учения.
 Цит.  по  кн.:  Лит.  наследство.  М.,  1936,  т.  25—26,
с.  486  и  488.
 Н.  И.  Соловьев3.  Женщинам  (1864).
 ...  Даже  университетское  слушание  лекций  считаем  мы  для  женщин  со¬
вершенно  беспшшзным,  при  настоящем  настроении,  при  теперешних  отноше¬
ниях  обоих  полов.  Страстное  влечение  друг  к  другу,  не  сдерживаемое  ни  с
той,  ни  с  другой  стороны,  послужит  только  помехой  обеим  половинам  при
серьезных  занятиях.  <...>
 Безграничная  свобода  любви  там  [в  романе  «Что  делать?»  —  Ред.]  по¬
ставлена  условием  женского  труда;  тогда  как  она  есть  только  условие  помехи:
свобода  любви  без  границ  равна  проституции.  Другого  определения  прости¬
 1  Так  иронически  называет  М.  Е.  Салтыков-Щедрин  В.  А.  Зайцева  и
Д.  И.  Писарева,  ведущих  критиков  и  публицистов  журнала  «Русское  слово»,
которых  Щедрин  считал  вульгаризаторами  революционно-демократических
идей.
 2  Намек  на  сатирический  журнал  «Свисток»,  издававшийся  Н.  А.  Добро¬
любовым,  ставший  символом  революционно-демократической  пропаганды,
критики  существующего  строя,  «отрицательного  направления»  мыслей.
 3  Н.  И.  Соловьев  —  критик  «почвеннической»  ориентации,  прославился
обличением  нигилизма  и  борьбой  с  революционными  демократами.  Его  статьи
представляли  мишень  для  остроумных  выпадов  Д.  И.  Писарева  (например,
в  статье  «Прогулки  по  садам  российской  словесности»:  Писарев  Д.  И.
Соч.,  т.  3,  с.  285—287),  а  его  трактовка  романа  «Что  делать?»  для  многих
современников  ассоциировалась  с  позицией  «проницательного  читателя».
 93

туции  мы  не  понимаем.  В  нравоучительном  и  как  бы  начерно  написанном
романе  «Что  делать?»  изображено  хорошо  только  одно  —  это  картина  раз¬
вращения  благородной  женской  натуры  хитрыми  теоретическими  умствова¬
ниями.  <...>
 Самый  естественный  исход  этой  трагикомедии  есть  любовь  ее  [Веры  Пав¬
ловны.—  Ред.]  к  Рахметову  и  жизнь  сообща  с  ним,  с  Кирсановым  и  с  своим
первым  мужем.  ...  Мастерские  эти  могут  служить  к  эксплуатации  женской
любви  и  чести:  в  таких  мастерских  мужчины  легко  явятся  помощниками.
Поэтому  «Что  делать?»  имеет  один  только  результат  и  результат  неожидан¬
ный  для  автора  —  безобразить  женщину.  У  отрицателей  искусства  стремление
это  хоть  и  бессознательно,  но  вполне  логично:  если  они  не  признают  красоты
жизни,  как  же  они  могут  ценить  и  уважать  красоту  в  женщине?
 Соловьев  Н.  Женщинам.—  Эпоха,  1864,  №  12,
с.  20,  21,  23—24.
 В. 	С.  Курочкин1.  Из  фельетона  «Проницательные  читатели»  (Искра,  1863,
№  32).
 Молодая  жена!
 Ты  «Чтб  делать?»  взяла.
 Эта  книга  полна
Всякой  грязи  и  зла.
 Брось  зловредный  роман,
 В  нем  разврат  и  порок  —
 И  поедем  канкан
Танцевать  в  «Хуторок»!
 *  *  *
 Нет,  положительно,  роман
«Что  делать?»  нехорош!
Не  знает  автор  ни  цыган,
 Ни  дев,  танцующих  канкан,
Алис  и  Ригольбош.
 Нет,  положительно,  роман
«Что  делать?»  нехорош!
 Великосветскости  в  нем  нет
Малейшего  следа.
 Герой  не  щеголем  одет
И  под  жилеткою  корсет
Не  носит  никогда.
Великосветскости  в  нем  нет
Малейшего  следа.
 К  у  р  о  ч
М.—Л.,
229.
 Жена  героя  —  что  за  стыд!  —
Живет  своим  трудом;
 Не  наряжается  в  кредит
 И  с  белошвейкой  говорит  —
 Как  с  равным  ей  лицом.
 Жена  героя  —  что  за  стыд!  —
 Живет  своим  трудом.
 Нет,  я  не  дам  жене  своей
Читать  роман  такой!
 Не  надо  новых  нам  людей
 И  идеальных  этих  швей
В  их  новой  мастерской!
 Нет,  я  не  дам  жене  своей
Читать  роман  такой!
 Нет,  положительно,  роман
«Что  делать?»  нщорош!
 В  пирушках  романисг—  профан,
 И  чудеса  белил,  румян
 Не  ставит  он  ни  в  грош.
 Нет,  положительно,  роман
«Что  делать?»  нехорош!
 кин  В.  С.  Стихотворения.  3-е  изд.
 1962  (Б-ка  поэта.  Малая  серия),  с.  227—
 1  В.  С.  Курочкин  —  участник  революционного  движения  60-х  годов,  поэт-
сатирик,  основатель  и  руководитель  сатирического  журнала  «Искра».  Стихот¬
ворения,  вошедшие  в  его  прозаический  фельетон,  пародируют  статью  Рости-
слава  (Ф.  М.  Толстого)  в  «Северной  пчеле»,  направленной  против  романа
Н.  Г.  Чернышевского  (см.  об  этом  подробнее  в  настоящей  книге  на  с.  53).
 94

СОВЕТУЕМ  ПРОЧИТАТЬ
 Н.  Г.  Чернышевском:
 [Ленин  В.  И.  О  литературе  и  искусстве,  б-е  изд.  М.,  1979.
 Н.  Г.  Чернышевский  в  воспоминаниях  современников,  в  2-х  т.  Саратов,
1958—1959.
 Богословский  Н.  В.  Н.  Г.  Чернышевский  (Жизнь  замечательных
людей).  2-е  изд.  М.,  1957.
 Лунин  Б.  В.  По  следам  вилюйского  узника.  М.,  1968.
 Наумова  Н.  Н.  Николай  Гаврилович  Чернышевский.  2-е  изд.  Л.,  1974.
 П  о  к  у  с  а  е  в  Е.  И.  Н.  Г.  Чернышевский.  Очерк  жизни  и  творчества.  5-е
изд.  М.,  1976.
 Чернышевская  Н.  М.  Н.  Г.  Чернышевский  и  Саратов.  Саратов,  1978.
 Н.  Г.  Чернышевский  и  книга.  М.,  1979.
 Н.  Г.  Чернышевский  в  портретах,  иллюстрациях,  документах  /Под  общ.
ред.  Н.  М.  Чернышевской.  Л.,  1978.
 романе  «Что  делать?»:
 Писарев  Д.  И.  Реалисты.  —  Соч.  в  4-х  т.,  М.,  1956,  т.  3.
 Писарев  Д.  И.  Мыслящий  пролетариат.—  Соч.,  т.  4.
 Писарев  Д.  И.  Новый  тип.  По  поводу  романа  Чернышевского  «Что
делать?».  —  Писарев  Д.  И.  Литературная  критика,  в  3-х  т.,  т.  2.  Л.,  1981.
 Плеханов  Г.  В.  [О  романе  Чернышевского  «Что  делать?»].—  В  кн.з
Плеханов  Г.  В.  Литература  и  эстетика.  В  2-х  т.  М.,  1958,  т.  2.
 Лебедев  А.  А.  Разумные  эгоисты  Чернышевского.  Философский  очерк.
М.,  1973.
 Наумова  Н.  Н.  Роман  Н.  Г.  Чернышевского  «Что  делать?».  2-е  изд.,
доп.  Л.,  1974.
 П  и  н  а  е  в  М.  Т.  Комментарий  к  роману  Н.  Г.  Чернышевского  «Что  де¬
лать?».  М.,  1963.
 Р  е  й  с  е  р  С.  А.  Легенда  о  прототипах  «Что  делать?»  Чернышевского.  —
Труды  Ленингр.  библ.  ин-та  им.  Н.  К-  Крупской.  Л.,  1957,  т.  2.
 Руденко  Ю.  К.  Роман  Н.  Г.  Чернышевского  «Что  делать?».  Эстети¬
ческое  своеобразие  и  художественный  метод.  Л.,  1979.
 С  м  о  л  и  ц  к  и  й  В.  Г.  Из  равелина.  О  судьбе  романа  Н.  Г.  Чернышевско¬
го  «Что  делать?».  М.,  1972.
 Теплинский  М.  В.  Изучение  творчества  Н.  Г.  Чернышевского.  Киев,
1981,

ОГЛАВЛЕНИЕ
 Предисловие  , 	, 	. 	  3
 Глава  1.  Книга,  написанная  в  равёлине 	 5
 Глава  2.  Литература  ищет  героя  .  ,   	  . 	18
 Глава  3.  Легенда  о  прототипах   	 27
 Глава  4.  «Предпочитать  добро  злу...» 	. 	. 	. 	• 	. 	32
 Глава  5.  «Новые  люди»  и  законы  Российской  империи 	51
 Глава  6.  «...Вовсе  никакое  действующее  лицо» 	. 	66
 Глава  7.  Об  Авторе,  публике  и  «проницательном  читателе» 	 78
 Приложение.  Роман  «Что  делать?»  в  оценке  читателей  и  критики  .  .  • 	86
 Советуем  прочитать 	   95
 Наталья  Александровна  Вердеревская
 РОМАН  Н.  Г.  ЧЕРНЫШЕВСКОГО  «ЧТО  ДЕЛАТЬ?»
 Редактор  И.  В.  Кондаков
Художник  А.  М.  Пономарева
Художественный  редактор  Н.  М.  Ременникова
Технический  редактор  Л.  М.  Абрамова
Корректор  Г.  М.  Махова
 Сдано  в  набор  13.08.81.  Подписано  к  печати  08.02.82.  А08523.  60Х90‘/|в*  Бумага  типо¬
граф.  №  2.  Гари,  литер.  Печать  высокая.  Уел.  печ.  л.  6.  Уел.  кр.-отт.  6,25.  Уч.-изд.  л.  6,70,
Тираж  200  000  экз.  Заказ  №  6609.  Цена  20  коп.
 Ордена  Трудового  Красного  Знамени  издательство  «Просвещение»
Государственного  комитета  РСФСР  по  делам  издательств,  полиграфии  и  книжной  торговли.
Москва,  3-й  проезд  Марьиной  рощи,  41.
 Областная  типография  управления  издательств,  полиграфии  н  книжной  торговли
Ивановского  облисполкома,  153628,  р.  Иваново,  ул.  Типографская,  6.

20  коп.