PETER
ТУгаг me

УШНОВ
о себе любимом
ЗАХАРОВ ACT

Москва 1999

ББК 84.4

УДК 820(47)94

У 80
ISBN 0-7493-1311-0 (англ.)

ISBN 5-8159-0022-2 (рус.)
Peter Ustinov, 1977
Т.Л.Черезова, перевод с английского, 1999

И.В.Захаров, издатель, 1999

Посвящаю всем тем, о ком я случайно

или специально не упомянул в этой книге
Дорогой и любимый мой я!
Пусть такое обращение не сочтут признаком сумас¬

шествия: я думаю, что любой нормальный человек дол¬

жен быть существом хоть отчасти противоречивым и

двойственным. Именно поэтому на протяжении этой

автобиографии я часто адресовался к тебе, дорогой

мой я, но издатель все это безжалостно вымарал, объ¬

яснив, что читатель и так обвинит меня в мании вели¬

чия. Величие мне бьшо свойственно всегда (в физичес¬

ком плане), но вот маний, надеюсь, за мной не наблю¬

далось. Весил я почти двенадцать фунтов (то бишь

пять с лишним килограммов), и поэтому мое появление

на свет бьшо запоздальш и неохотным. Всю жизнь я не¬

охотно выхожу на поклоны, если аплодисменты не зву¬

чат достаточно бурно, и эта привычка появилась у ме¬

ня очень рано — в сущности, с моего первого появле¬

ния на публике.
Из конкретных событий, сопровождавших мое рож¬

дение, я мало что припоминаю, и поэтому мне прихо¬

дится полагаться на данные, полученные из других ис¬

точников. Точно мне известно следующее: хотя родил¬

ся я в лондонской больнице (в отделении, пророчески

названном «Швейцарский коттедж»; а почему — узна-

те позже), зачат я был в Ленинграде, в высоком, холод¬

ном и облупившемся здании, и спустя полвека я совер¬

шил к нему благодарное паломничество. Вполне есте¬

ственно, что за девять месяцев, которые прошли от мо¬

его зачатия под сенью революции и политических ло¬

зунгов до моего рождения в холодных объятиях про¬

мышленного смога и респектабельности, я много путе¬

шествовал. Однако и тут мои воспоминания о великих

социальных потрясениях, которые я пережил в виде тя¬

желого багажа, можно охарактеризовать как смутные

и потому ненадежные.
Моя мать, чьи воспоминания о тех событиях оказа¬

лись гораздо более четкими, чем мои, написала о своем

замужестве книгу, которая носит название «Клоп». Ту

часть ее повествования, которая относится к периоду

до моего рождения, я нахожу очаровательной и захва¬

тывающе интересной, а последующие главы вызывают

у меня чувство неловкости, но, надо полагать, это объ¬

ясняется вполне понятными человеческими слабостя¬

ми. Позже мне предстояло узнать, почему у моего отца

было такое прозвище и почему он предпочитал его

имени Иона, полученному при крещении. О вкусах не

спорят, как неустанно повторяют те, кто этим вкусом

обладает.
В момент моего рождения Клоп бьш лондонским

корреспондентом Германского агентства новостей, ко¬

торое называлось тогда «Бюро Вольфа». Он получил

это место не только благодаря своему природному та¬

ланту (а он был немалым), но и благодаря тому, что

фамилия Устинов не казалась, да и не бьша немецкой.

Еще совсем недавно, трудясь ради победы, люди под¬

держивали свой дух только приятной пертпективой по¬

весить кайзера: четыре года изнурительного труда, ли¬

шений и трагедий заставили флегматичных британцев

возненавидеть все немецкое. Об этом немцам хватило

проницательности догадаться, так что мой отец с его

русской фамшшей, русской женой и любезными мане¬

рами бьш отправлен первопроходцем, чтобы подгото¬

вить почву для будущей нормализации отношений.
Насколько я понимаю, это бьшо делом нелегким,

хотя надо отметить, что если в больнице и наблюда¬

лась некая предубежденность, то только в мою пользу.

Когда меня наконец убедили войти в этот мир> я, похо¬

же, повел себя так, словно и не думал медлить, и под¬

нял голову, чтобы осмотреться, когда меня подвесили

за ноги, словно летучую мышь. Буде это утверждение

вызовет недоверие, то я должен заявить, что всегда от¬

личался необычно сильной шеей, в чем на свою беду

убедился спустя годы некий итальянец, учитель пения,

который попытался меня придушить. Я оправился поч¬

ти тотчас же, а он с тех пор страдал от депрессии. Так

ему и надо: с его стороны было глупо поддаться со¬

блазну.
Моя больничная инициатива вызвала восхищение

старшей сестры, которая сказала моей матери: «Ну, ка¬

кой же он крепыш, правда, золотко? Да, счастьице мое,

ты у нас крепыш».
. Как хорошо, что она мне об этом сказала! Реакция

моей матери бьша дальше от реальности. Несмотря на

мой подвиг, она считала меня беспомощным и хруп¬

ким, что, конечно, входит в прерогативы матерей, и в

то же время удивительно мудрым и напоминающим

округлые фигурки Будды. Однажды, забыв о строгих

требованиях литературного стиля, она призналась

мне, что на самом деле форму я имел совершенно сфе¬

рическую, и все вздыхали с облегчением, когда я дви¬

гал шеей — только благодаря этому удавалось опреде¬

лить, меня держат или перевернули вверх ногами.
Насколько я понимаю, я был не слишком разговор¬

чив, что при тех обстоятельствах бьшо вполне объяс¬

нимо. Я очень редко.плакал и почти все время улыбал¬

ся — из этого я заключаю, что у меня почти все время

были достаточно сильные колики, вызывающие ту му¬

чительную ухмьшку, которую матери путают с выра¬

жением блаженства, но не настолько сильные, чтобы

вызывать слезы.
Но достаточно обо мне и моих ограниченных воз¬

можностях самовыражения. Сейчас как раз время сде¬

лать паузу и попытаться разобраться в тех случайных

событиях, которые помогли мне явиться на встречу с

акушером в «Швейцарском коттедже» 16 апреля 1921

года в одиннадцать часов. Конечно, меня сопровожда¬

ла мать: я был слишком юн, чтобы отправиться в оди¬

ночку.
Здесь я с удовольствием и содроганием вспоминаю

мысль, высказанную замечательным адвокатом lOia-

ренсом Дэрроу в его мемуарах. Он рассматривал цепь

случайностей, которая уходила от момента его рожде¬

8
ния в предысторию, как совершенно невероятную. В

результате этого он относился к своему присутствию в

этом мире так, словно получил выигрыш в лотерее с ог¬

ромным количеством участников. И не без жалости к

себе Дэрроу добавлял, что если бы хоть один из тьюяч

человек опоздал на свою встречу с судьбой, он вообще

не родился бы. У меня не меньше оснований придержи¬

ваться такого же взгляда, хоть мне и не, хватило ориги¬

нальности мышления, чтобы самому придти к столь

ужасающему умозаключению.
Вы только подумайте! Один мой прапрадед родился

в 1730 году и вел благочестивую жизнь помещика на

Волге, в Саратове, другой прапрадед родился в 1775 го¬

ду в Венеции и получил место органиста в соборе Свя¬

того Марка, третий прапрадед учительствовал в дере¬

венской школе в ста километрах от Парижа, четвер¬

тый, наверняка строгий прот^ант, жил в Рейнфелде-

не, неподалеку от Базеля, а пятый старался выжить в

бесконечной борьбе за власть, которая шла в Аддис-

Абебе. Нет нужды выяснять, чем занймались осталь¬

ные одиннадцать: и без того понятно, насколько мала

вероятность того, чтобы все эти джентльмены объеди-

н1^ свои усилия и произвели на свет меня. К тому мо¬

менту, когда ситуация упростилась до уровня дедов,

шансы на мое рождение почти не повысились. Мой дед

по отцовской линии был сослан на Запад, и в это же

время семья моей жены переехала на восток: подобное

отсутствие координации граничит со зловредностью!

Отец моего отца принял германское подцанство и, про¬

жив некоторое время в Италии (странный выбор для,

новообращенного протестанта), обосновался не где-

нибудь, а в Яффе и женился на дочери швейцарского

миссионера и эфиопской аристократки. В течение семи

лет у нее постоянно были выкидьшхи, и мой отец, их

первый ребенок, появился на свет, когда его отцу ис¬

полнилось пятьдесят семь лет от роду. Не разделявший

моей сдержанности Клоп проявил удивительное нетер¬

пение родиться и стремительно ворвался в жизнь, отпу¬

стив своей матери на беременность меньше семи меся¬

цев. Весил он при рождении около килограмма и ос¬

тался жить исключительно благодаря терпению и тру¬

долюбию моего деда, который кормил его молоком по

капельке с помощью авторучки фирмы «Ватерман».

Здесь не место для рекламы, но грех не воспользовать¬

ся случаем публично поблагодарить фирму, которой я

стольким обязан.
С другой стороны, моя мать была младшим ребен¬

ком в большой семье петербургского архитектора Луи

(Леонтия) Бенуа. Она каталась на коньках по замерз¬

шей Неве, а в это время в Палестине мой отец гнал сво¬

его арабского скакуна на перегонки с поездами. Чтобы

мои родители смогли быть вместе, понадобилось очень

многое: опрометчивый поступок сербского студента в

Сараево, бряцание оружием австро-венгерской партии

войны, безграничные амбиции кайзера, снедавшая

французов жажда мщения, невероятная скорость моби¬

лизации русской армии, война в море, воздухе и на су¬

ше, ядовитые газы, революция, унижения и завоевания.

И надеюсь на то, что смогу заплатить огромную кон¬

трибуцию, которую лично я должен миллионам людей,

чьи эгоизм, самопожертвование, идиотизм, мудрость,

отвага, трусость, благородство и подлость позволили

моим родителям встретиться в совершенно невероят¬

ных обстоятельствах и под самым неубедительным

предлогом. Мне остается только склонить перед ними

голову.
Можно понять, почему Россия и Соединенные Шта¬

ты после стольких лет противостояния пришли к неко¬

ему согласию: между ними есть много общего, и не на

последнем месте стоят размеры этих стран. Британия,

Франция и другие страны складывали свои империи из

свободных уголков земли, и над береговой линией од¬

ной их части солнце всходило, когда над другой — са¬

дилось, но ни Британии, ни Франции никогда не при¬

ходилось свыкаться с бескрайними просторами, ухо¬

дящими за горизонт на многие мили, бесконечные ми¬

ли, а потом еще на тысячи миль. В Америке Дикий За¬

пад открывали люди вольные, не признающие законов:

в их пьяных глазах горма жажда золота. Но точно так

же чуть раньше лохматые казаки, бегущие от правосу¬

дия, открывали Сибирь, а за ними шли солдаты прави¬

тельства. Там не было золотой лихорадки — бьша ли¬

хорадка меховая. Уже в 1689 году казаки вьшши к Ти¬

10
хому океану, основав город Охотск, и за эти заслуги им

даровали свободу. С некоторой осторожностью рус¬

ские щупальца, оказавшиеся в таком удалении от голо¬

вы, остававшейся в Санкт-Петербурге, переползли на

американский континент. Аляска стала восточным

аванпостом Русской империи, а ее купцы смогли вести

торговлю с Китаем, получая шелка и чай в обмен на ме¬

ха, европейское стекло и странный предмет экспорта —

собак.
Младших сыновей благородных семейств на Западе

посылали в колонии зарабатывать себе состояния: в

Индию, Канаду или для Англии — в Африку, а для

Франции — в Индокитай- Из других стран люди ехали

на Суматру, в Анголу или Конго — во все те уголки

земли, куда достигали жадный взглад и крепкая рука

Европы. А у молодых русских было вполне принято

отправляться в Сибирь в поисках благоприятных воз¬

можностей. Эта обширная земля не бьша только систе¬

мой лагерей и каторг, как это представляется людям с

Запада: то был край несказанных богатств, места, где

можно было приобрести целое состояние. Сибирь бы¬

ла русской Австралией: одновременно и ссылкой и воз¬

можностью начать новую жизнь.
Еще в самом конце 17 века Адрйан Михайлович Ус¬

тинов вернулся из Сибири. Вернулся богачом, зарабо¬

тав свое состояние на соли.
Россия перешла к традиционной Европейской ге¬

ральдике достаточно поздно и поэтому относилась к

ней с той же серьезностью, с какой американские тури¬

сты интересуются происхождением герцогской короны

и кильта. Для того чтобы обеспечить фарисейское раз¬

деление аристократии и плебейских занятий вроде тор¬

говли, был издан императорский указ, которым высше¬

му дворянству предписывалось отказываться от титула

в том случае, если они опускаются до коммерческой де¬

ятельности. Позже эти драконовские меры видоизме-,

нились, но стали даже более унизительными для тех,

кто принимал подобные символы всерьез: семейное за¬

нятие должно бьшо помещаться в герб, чтобы все его

видели. Как всегда, этот указ с ходом времени изменил

свою сущность. То, что тогда казалось унизительным,
. сейчас воспринимается как доказательство относитель¬

11
ной древности и демонстрируется с гордостью. В слу¬

чае Устиновых — это примитивный пресс для соли, ко¬

торый занимает четверть герба вместе с крьшом орла,

звездой и пчелой, жужжащей над двумя перекрещенны¬

ми колосьями пшенищ>1.
Сын Адриана Михайловича, Михаил Адрианович,

и стал тем моим прапрадедом, который родился в 1730

году. Он воспользовался законом, согласно которому

два с половиной гектара земли единовременно прода¬

вались по цене, пониженной пропорционально количе¬

ству вьфащенных на ней овец. Он поселился в Сарато¬

ве, где, похоже, вырастил невероятное количество

овец, поскольку по своей смерти в возрасте 108 лет ос¬

тавил своим детям 240 ООО гектаров, разбросанных по

различным районам. На этих землях работало 6 ООО

крестьян и было построено 16 новехоньких церквей для

молитвы и размышлений. В истории кавалергардского

полка специально отмечается, что возраст старика в

момент смерти оценивался от 108 до ИЗ лет, так что

108 — это минимум. Поэтому здесь мы имеем если не

барона-скотовода в традиции Дикого Запада, то по

крайней мере барона-овцевода. Даже название его

сельской усадьбы, «Алмазово», перекликается не со

Старым Светом, а скорее с Новым, где ранчо часто

включалй в себя слово «Даймонд» — бриллиант.
Судя по портрету этого исключительного человека,

он бьш толст. Его лысая голова в форме мяча для рег¬

би закреплена на шее так, что уши оказываются на су¬

женных концах, и украшена прядями седых волос. Его

маленький рот сложен в озорную улыбку, в глазах от-

. ражается здоровый вкус к жизни. Совершенно ясно,

что он перекормлен: видимо, его долгожительство объ¬

ясняется тем, что в те дни не было врачей, которые рас¬

сказали бы ему об опасностях ожирения. Он был женат

дважды — в первый раз на Варваре Герасимовне Осор-

гиной, которая умерла, когда ему было семьдесят во¬

семь, а в оставшиеся тридцать лет — на Мар^ Андре¬

евне Вешняковой. Среди приобретений его плодотвор¬

ной жизни бьшо пятеро сыновей. Они обосновались в

различных сельских поместьях, за исключением треть¬

его сьша, Михаила Михайловича, который стал рус¬

ским послом в Константинополе и которому позже

12
предстояло оказать огромную услугу моему деду. Са¬

мый младший из сыновей, Григорий Михайлович,

был, похоже, весьма неудачным: он прожил всего пять¬

десят четыре года, предаваясь всяческим излишествам

и разврату.
Григорий Михайлович унаследовал Алмазово и

владел двумя роскошными домами в Санкт-Петербур¬

ге. Женился он на удивительно красивой женщине, Ма¬

рии Ивановне Паншиной, за которой в приданое бьша

дана подмосковная деревня Троицкое. Судя по всему,

он вел себя отвратительно: поселил жену в одном из

своих петербургских домов, а сам развратничал в дру¬

гом с молоденькими крепостными из своего поместья,

только изредка выходя из спальни к столу, уставленно¬

му закусками: селедкой, солеными огурцами и тому по¬

добным. Покушав и восстановив силы, он снова при¬

нимался за свои жертвы, которых предпочитал иметь

по две-три за раз. Неудивительно, что его три сьша

росли, питая глубокое отвращение к отцу. В случае мо¬

его отца дело дошло до того,что он задумался о состо¬

янии России и о лихоимстве православной церкви.
Еще юным кавалергардом мой дед упал с коня во

время маневров и повредил позвоночник. В результате

он больше года провел в постели, что заставило его

много читать и еще больше — думать. За Волгой был

поселок немецких протестантов, и вскоре мой дед завя¬

зал знакомство с пастором, который горел желанием

увеличить число своих пасомых. Познакомился он и с

хорошенькой дочкой пастора. Как это часто бывает в

жизни, дела духовные и сердечные вскоре тесно пере¬

плелись, так что он принял в свое сердце как лютеран¬

скую веру, так и фрейлейн Метцлер.
В это время в императорской армии существовал

порядок, по которому все офицеры ежегодно под¬

тверждали свою преданность царю и истинной вере

(что, конечно, означало русскую православную цер¬

ковь). Протестантами позволялось быть прибалтам,

полякам можно бьшо оставаться католиками, а выход¬

цы из Азербайджана могли быть мусульманами, но ес¬

ли вы имели несчастье быть русскими, то никакой экзо¬

тики не дозволялось. В тот год в дворянском собрании

Саратова мой дед подтвердил свою преданность царю-

13
батюшке, но отказался принести ее Богу по православ¬

ному обряду. Это вызвало настоящий скандал, в ре¬

зультате которого моего деда сослали в Сибирь. Его

дядя, упомянутый выше посол, услышал о семейном

позоре и галопом помчался из турецкого Золотого Ро¬

га на север. Развлекая царя карточной игрой и попой¬

ками, он добился изменения приговора: деда выслали

за границу на сорок лет. Такое наказание носит стран¬

ное сходство с тем, что сделали коммунисты, когда они

разлучили Солженицьша с источником его вдохнове¬

ния—^родиной.
Такое изгнание бьшо суровьш наказанием, но с точ¬

ки зрения личной безопасности моего деда оно при¬

шлось как нельзя кстати: он был достаточно вольноду¬

мен и отважен, чтобы освободить своих крепостных —

всего за восемь месяцев до окончательной отмены кре¬

постного права по царскому указу. И здесь мы опять

находим сходство в истории России и Америки. Осво¬

бождение крестьян почти совпало по времени с Граж¬

данской войной в Америке и отменой рабства. Подоб¬

ного рода свободы просто витали в воздухе.
Моему деду было позволено продать его огромные

поместья, и он выручил большую сумму, уехав на За¬

пад богачом. Это состояние весьма подходило к стилю

его жизни, но шло вразрез с его убеждениями. В те дни

русскому изгнаннику путь лежал в княжество Вюртем¬

бергское. Бисмарк еще не создал Германского Союза

(это должно было произойти десять лет спустя в Вер¬

сальском дворце), и Штутгарт был приятной столицей

небольшой и цивилизованной монархии. Что еще важ¬

нее, супруга местного правителя, дочь русского царя,

была заражена либерализмом и любезно протягивала

щедрую руку помощи всем жертвам жестокости своего

отца. Моему деду вернули дворянство (в те дни оно

имело немалую ценность), так что на немецкий лад он

стал барон Плато фон Устинов. Не проявив должной

благодарности за это благодеяние, дед решил обосно¬

ваться в Италии и построил себе виллу в Нерви, около

Генуи.	'
Судя по всему, человеком он бьш очень неуживчи¬

вым и суровьин, особенно по отношению к хорошень¬

кой фрейлейн Метцлер, ставшей его женой. Если ве¬

14
рить семейному преданию (или словам самого деда,

что гораздо неприятнее), в первую брачную ночь он

обнаружил, что женился не на девственнице, после че¬

го отказался иметь с ней дело. Сейчас трудно себе пред¬

ставить более чудовищный предлог для отказа от су¬

пружеских отношений, однако век назад для сурового

протестанта это казалось совершенно естественным.

Помимо твердого решения относительно супруги у не¬

го бьши и другие странности. Деньги он считал чем-то

почти невыносимо вульгарным — чумой, заразой. В

результате этого отврашения он никогда не вкладывал

их в банки, а возил все свое состояние с собой, в сум¬

ках, сундуках и чемоданах. Собираясь отправиться за

покупками, он высыпал монеты в раковину и промы¬

вал карболкой, а в качестве дополнительной меры пре¬

досторожности никогда не прикасался к презренному

металлу руками бет перчаток. Видимо, изгнание Хрис¬

том менял из храма послужило основой для столь удоб¬

ного взгляда на деньги как источник моральной и фи¬

зической скверны, при этом никак не затрагивая их не¬

сомненной благотворной роли в обеспечении нормаль¬

ной жизни.
Но какими странными ни казались причуды деда,

не они заставили его жену искать, с кем утешиться.

Он, похоже, все это игнорировал — ведь для него раз¬

вод бьш еше менее приемлем, чем прелюбодеяние. Же¬

на, однако, не разделяла этого его убеждения и в кон¬

це концов сбежала с капитаном какого-то корабля.

Это был, наверное, наилучший выход для всех сторон.

Уже после второй мировой войны я получил милое

письмо от австралийского летчика, который оказался

ее внуком. Он не только представил доказательства

того, что ее бегство не вьщумка, но и объяснил, в ка¬

ком направлении упльш ее корабль. Впрочем, еще до

этой счастливой развязки она пыталась избавиться от

моего деда с помощью садовника, с которым имела

отношещ1я на манер леди Чэттерли из знаменитого

романа Лоуренса. Зная вспыльчивость моего деда, за¬

говорщики забили дуло его пистолета свинцовой

пробкой: идея состояла в том, чтобы заставить его вы¬

стрелить в них. Пистолет бы взорвался и разнес деда

на куски. Им не повезло: мой дед оказался человеком

15
дотошным и заметил, что кто-то пытался испортить

его оружие. Насколько я знаю, садовника он уволил.
Развод заставил Платона Григорьевича задуматься

о своей жизни, и в конце концов он уехал из Италии в

Святую Землю. Там, в Яффе, он построил огромный

дом, который позже был переоборудован в гостиницу

«Парк», а когда я писал эту книгу, там жил английский

викарий со своей немногочисленной семьей. Именно в

этом доме родились мой отец, три его брата и сестра.

Матерью им была женщина, чье происхождение до сих

пор скрыто завесой тайны.
1Сак я уже упоминал, отцом ее был швейцарский па¬

стор из Рейнфелдена, который (об этом свидетельству¬

ет старинная фотография) стал миссионером в Эфио¬

пии. Подобно многим швейцарцам, он, похоже, хоро¬

шо разбирался в технике и среди прочих миссионер¬

ских занятий изготовил для сумасшедшего негуса Фео¬

дора пушку. К этой пушке беднягу и приковали, чтобы

он не мог сбежать и изготовить такую же кому-нибудь

другому. Кое-кто может счесть, что подобный посту¬

пок подтверждает безумие негуса, однако мне эта мера

представляется весьма эффективной, хотя и несколько

примитивной. В результате этого моя бабка, которую

назвали Магдаленой, родилась в походной палатке во

время битвы при Магдале, пока металлическое детище

ее отца сотрясало его на поле боя. В этой битве эфиоп¬

ским войскам противостояла британская армия под ко¬

мандованием лорда Непира, и проигравший сражение

негус покончил с собой.
По материнской линии бабушка была как-то связа¬

на и с Гоа, португальской колонией в Африке. А самая

младшая ее сестра еще до недавнего времени была

фрейлиной при дворе Хайле Селассие, а потом получи¬

ла апартаменты во дворце губернатора Асмары, где

климат больше подходил для ее больного сердца. Это

указывает на то, что семья моей бабки явно имела вес

при дворе эфиопских императоров.
Я хорошо ее помню; это была женщина простодуш¬

ная и глубоко сентиментальная. История распятия

Христа неизменно повергала ее в слезы, словно это бы¬

ла не вселенская трагедия, а глубоко личное горе. Ког¬

16
да рассказ доходил до двух разбойников, она начинала

рьщать. У нее была привычка ловить меня и сажать к

себе на колени, чтобы рассказать что-нибудь на ночь.

Она прижимала меня к пьпиной груди, и моя фланеле¬

вая пижама промокала от слез и начинала холодить ко¬

жу. Иногда я просил ее, чтобы она рассказала мне что-

нибудь попроще, но даже если ее рассказ начинался с

волков и поросят, фей и прочего, улица с пряничными

домиками быстро приводила нас на Голгофу, так что и

во сне меня м)гчила тайна страстей Господних.
Надо полагать, что мой отец подвергался той же

процедуре — возможно, даже с большей интенсивнос¬

тью, поскольку его мать была тогда моложе и слезы у

нее были еще холоднее. Возможно, именно поэтому

мой отец оказался совершенно нерелигиозным челове¬

ком: он не бьш ни богохульником, ни агностиком, его

просто совершенно не интересовали эти вопросы. Он

не испытывал ни малейшей потребности ни принять

религию, ни отвергнуть ее, ни даже бояться ее как суе¬

верия. Ее для него просто не существовало.
Он сам признает, что был страшно избалован: впол¬

не естественный результат в отношении Дара небес по¬

сле семи лет бесплодных попыток обзавестись потом¬

ством. Потом в семье родилось еще четыре ребенка, но

весь жар благодарности был сосредоточен на моем от¬

це, он всегда и во всем был прав. И тем не менее не все

было безоблачно. Мой дед часто ставил своих близких

в неловкое положение. Он был страшно нелюдим, до

такой степени, что мог уйти к себе, если ему надоедали

гости, и в то же время часто появлялся на берегу го¬

лым. Ему не приходило в голову, что существует какая-

то разница между одетым и раздетым человеком: воз¬

можно, это можно считать идеальной незакомплёксо-

ванностью, однако по отношению к тем, кто не одарен

таким равнодушием, подобное поведение надо при¬

знать не слишком тактичным. А еще он не мог понять,

почему совместный прием пищи считается способом

общения, и говорил, что если бы люди вместе испраж¬

нялись, ненавистные ему контакты бьши значительно

короче. Другими словами, он считался человеком экс¬

центричным, а такие люди обладают даром ставить

своих детей в неудобное положение.

17
Вокруг спокойной, немного беспомощной и в целом

удивительно снисходительной турецкой Палестины,

где царила ни с чем не сравнимая религиозная терпи¬

мость, мир стремительно менялся. Княжество Вюртем¬

бергское превратилось в часть Германской Федерации.

Кайзер посетил Иерусалим, и во дворике лютеранской

больницы до сих пор стоит памятник ему в нелепом об¬

разе Зигфрида. Сам того не осознавая, мой отец был

теперь немцем — и стремительно приближался 1914

год.
В начале военных действий мой отец и его брат ока¬

зались в Дюссельдорфе, и для них было совершенно ес¬

тественным вступить в немецкую армию. В гренадер¬

ском полку ротой отца командовал будущий генерал

Шпайдель, который потом служил в-Вермахте, а в кон¬

це концов — в НАТО. Его денщиком был Эрвин Пис-

катор, прославившийся режиссер догитлеровского

коммунистического авангардного театра. В ходе вой¬

ны оба брата перевелись в авиацию, и Питер, в честь

которого я был назван, погиб в пятницу 13 июля 1917

года неподалеку от Ипра. Его самолет с соответствую¬

щими опознавательными знаками перевозил через

фронт письма английских военнопленных. На британ¬

ских зенитных батареях солнце било солдатам в глаза,

они не разглядели белых полос на самолете и сбили

его. Потом они за свою ошибку извинились.
Тем временем в Иерусалиме Платон Григорьевич, у

которого пятнадцать лет назад истек срок изгнания,

вдруг вспомнил, что, несмотря на лютеранство, он ос¬

тался офицером запаса кавалергардского полка. К то¬

му времени он уже потратил почти все свое состояние,

так что перспектива пройти сквозь игольное ушко

больше не казалась ему столь безнадежной; как в преж¬

ние годы. Его родина бьша в опасности, и конь без

всадника наверняка стоял наготове, чтобы домчать его

до вражеских позиций. Он явился к русскому генераль¬

ному консулу в Иерусалиме и, встав навытяжку, чтобы

его метр шестьдесят выглядели как можно внушитель¬

нее, предложил свою шпагу отечеству. Ему очень мяг¬

ко ответили, что в его услугах острой необходимости

нет, однако он отказался этому верить. Продав всю

свою недвижимость (причем, дом в Иерусалиме — са¬

18
мому Хайле Селассие), он собрал вещи, в число кото¬

рых входили вн)Ш1ительнг1я коллекция греческих, рим¬

ских и египетских древностей и последние чемоданы с

деньгами, и со всей семьей отправился морем в Россию,

выбрав самый долгий путь. Он сделал остановку в

Лондоне, достаточно долгую для того, чтобы помес¬

тить двух младших сыновей в школу в Денмарк-хилл,

где их ждали настоящие пытки. Садист-директор изде¬

вался над ними из-за немецкой приставки «фон» перед

их фамилией и постоянно упоминал об их германском

происхождении на уроках.
Последним пунктом в одиссее моего деда стало Ос¬

ло, где он за смешную сумму продал свою коллекцию

какому-то норвежскому судовладельцу, после чего от¬

плыл с женой и дочерью Табитой во тьму и смятение.
Война закончилась революцией, и не только в Рос¬

сии, об этом знают все, но и в Германии, о чем многие

забьши. У моего отца в гамбургском трамвае сорвали

погоны. Люди развлекались, как могли. Он понял, что

пора возвращаться к гражданской жизни, и ему уда¬

лось устроиться представителем германского агентства

печати в Амстердаме. Едва успев приступить к работе,

он взял отпуск и отправился в Советский Союз, наде¬

ясь выяснить судьбу родителей и сестры. В то время по¬

пасть в Россию было нелегко, потому что множество

людей старались из нее выехать, однако ему удалось

влиться в группу военнопленных, возвращавпгахся на

родину. Они, конечно, знали, что произошла револю-

1ЩЯ, и были уверены, что именно они — те самые «го¬

лодные и рабы», о которых говорится в «Интернацио¬

нале». Их энтузиазм бил через край, и они с песнями

ехали в рай для рабочих. Многие везли велосипеды,

приобретенные сразу после выхода из лагерей. Эти

транспортные средства стали символом новой жизни, и

они жадно прижимали их к себе, готовясь попасть в

Утопию. Как только пароход вошел в гавань Нарвы на

границе России и Эстонии, велосипеды были конфис¬

кованы для нужд армии, а возвращающихся военно¬

пленных, и моего отца вместе с ними, заперли в теп¬

лушки, чтобы увезти в глубь России и там сделать сол¬

датами Красной Армии.
Поезд полз в ночи, везя разочарованных мужчин.

19
безмолвно скорчившихся на полу среди навоза и соло¬

мы. Отец стал планировать побег. Поезд часто оста¬

навливался, и во время одной из таких остановок он

отжал дверь. Небо начинало светлеть, а вдали ощуща¬

лось присутствие большого города, как некий отблеск

и характерное уплотнение горизонта. Молчание оглу¬

шало, как звук моря в поднесенной к уху раковине. Он

вьшрыгнул из вагона, прихватив свой чемоданчик, на¬

битый шоколадом, беконом и сахаром — валютой

трудных времен. Через час-два он бьш уже в центре Ле¬

нинграда.
Отец почти не говорил по-русски, однако это не ка¬

залось серьезной проблемой в предстоящем ему прак¬

тически невыполнимом предприятии, которое заклю¬

чалось в следующем: найти старика и его жену и дочь в

стране, занимающей одну шестую всей суши. Он начал

с того, что познакомился с моей матерью, это был шаг

в нужном направлении. По крайней мере, я так считаю.
История р том, как моя мать смогла встретиться с

отцом, звучит не менее странно и драматически. Дени

Бенуа бьш работником в деревне Сен Дени-ле Сезанн,

которой, похоже, уже нет на картах. Его жена бьша ро¬

дом из городка Куломьер к юго-востоку от Парижа,

где изготавливаются великолепные сыры. Он умер в

1702 году, а его жена, прачка, перебралась в деревушку

Сен Уэн-ен-Бри, между Меленом и Нанжи. Сегодня это

уньшое поселение — или, может быть, ему просто уда¬

ется прятать богатство местной земли, как крестьянин

прячет свои деньги в старом матрасе. Многие окна в

церкви разбиты, и она стоит в одном из восьми прихо¬

дов, которые обслуживает переходящий с места на ме¬

сто священник. Я его так и не увидел, но решил, что хо¬

тя бы часть следов велосипедных шин, прочертивших

грязные дороги, должна принадлежать ему. Часы на

здании ратуши сломались уже много лет назад, и на па¬

мяти ныне живущих они показывают правильное вре¬

мя всего два раза в сутки. Когда я там побывал, рату¬

20
ша бьша открыта в такое время, когда все ратуши

обычно бывают закрыты. Причина заключалась в том,

что обязанности мэра выполняла школьная учительни¬

ца, которая могла заниматься делами только во время

большой перемены. Она сидела в темном кабинете с

ручкой в одной руке и бутербродом в другой.
Беспорядочно разбросанные домики с облупленны¬

ми стенами окутаны туманом, который опускается без

всяких метеорологических причин и ползет над коро¬

вьими лепешками и тухлыми лужами, когда другие ча¬

сти долины освещает ласковое солнце. Хотя сегодня

это весьма неприветливое место, оно было таким не

всегда. По крайней мере, когда здесь обосновалась

только что овдовевшая прачка, какое-то количество

домов бьши новыми. Она, видимо, бьша женщиной му¬

дрой и решительной, потому что ее сьш вырос не про¬

сто грамотным, а стал местным учителем. Затем ту же

профессию имел его сын. К моменту появления третье¬

го поколения в виде живого мальчугана по имени

Жюль-Сезар дало себя знать некое недовольство, жела¬

ние улучшить положение семьи. Он решил не стано¬

виться учителем, и сделал шаг по направлению к выс¬

шему свету, поступив учиться к кондитеру. Судя по все¬

му, эта наука шла у него очень успешно, потому что

вскоре он уже бьш кондитером герцога де Монморан¬

си. Отношения хозяина и слуги сложились в духе Дон

Жуана и Лепорелло: когда во Франции началась рево¬

люция, они вместе эмигрировали в Голландию, где гер¬

цог очень быстро остался без средств. Они держались

вместе как компаньоны-мошенники, а в конце концов

и как друзья. В какой-то момент решено бьшо попра¬

вить финансовые дела, отправившись в Петербург.

Именно там они расстались: герцог вернулся во Фран¬

цию, где ужасы революции прекратились, а Жюль-Се-

зар стал шеф-поваром голландского посланника. Его

познания расширились и охватывали теперь весь ши¬

рокий спектр кулинарного искусства и ремесла. Он

стал настолько знаменит, что вскоре покинул посоль¬

ство и получил должность «Maotre de Boiiche» (главно¬

го кухмейстера) при дворе императора Павла I.
Если кому-то покажется, что такое возвышение бы¬

ло большой удачей, справедливо будет напомнить, что

21
должность «Maotxe de Bouche» при Павле I можно бы¬

ло бы сравнить с ролью отведывателя блюд при Неро¬

не. Оба императора всю жизнь балансировали на гра¬

ни безумия, но в то же время у них хватало здравого

смысла постоянно опасаться убийц (от руки которых

обоим суждено было погибнуть). Во дворе петергоф¬

ского дворца стоит великолепный памятник Павлу:

крошечный носик торчит на его лице, словно запятая,

придавая ему выражение одновременно гордое и оби¬

женное. Это — одно из тех редких художественных

произведений, вроде королевских портретов Гойи, ко¬

торые настолько напичканы реалистичным презрени¬

ем, что остается только удивляться, почему им бьшо

отведено почетное место.
Павел любил играть в солдатики в постели. Видимо,

для императрицы было неожиданностью, что в ее су¬

пружеские обязанности входила роль пересеченной ме¬

стности, по которой передвигалась игрушечная артил¬

лерия, обстреливая расположившегося на одеяле про¬

тивника. А еще более неприятно бьшо настоящим вой¬

скам, построенным для парада: он избивал их палкой

за любой самый мелкий проступок, реальный или вы¬

думанный, словно они бьши столь же бесчувственны¬

ми, как и их оловянные копии.
Любой русский скорее согласился бы пешком идти

до Владивостока, чем принять на себя обязанности уб¬

лажать за столом столь опасного монарха. Успешно

выполнить такую работу смог только талантливый и

находчивый иммигрант, не подозревавший об ожидав-

ышх его проблемах. А он действительно выполнял

свою работу весьма успешно и даже женился на при¬

дворной акушерке, женщине удивительно тонкой кра¬

соты, неожиданной для столь большой ответственнос¬

ти, которая на ней лежала. По крайней мере, так она

вьи-лядит на миниатюре того времени. Фрейлейн Кон¬

кордия Гропп и Жюль-Сезар не только выжили, но и

взяли на себя управление всем императорским двором.

Кроме этого, у них нашлось время вырастить семнад¬

цать собственных детей. Жюль-Сезар почему-то начал

писать свое имя как «Жюль-Цезарь» — возможно, для.

того, чтобы внушать обедавшим большее уважение к

своему искусству, но, скорее, просто потому, что бьш

22
не силен в орфографии. И тут он оказался в хорошем

обществе: ведь даже великий Шекстшр так и не смог

окончательно решить, как должно писаться его имя.

То, что современная школа так настаивает на правопи¬

сании, есть нечто иное, как попытка придать живому

язьпсу мертвенное оцепенение и подготовить поэтичес¬

кое средство самовыражения к ледяным коридорам

компьютеризации.
Как бы то ни было, Жюль-Цезарь оставил книгу ме¬

муаров с причудливой орфографией и спокойным и

безмятежным повествованием. Это произведение в ру¬

кописном виде хранится у еще одного его прапраправ-

нука, профессора Федора Францевича Бенуа, специа¬

листа по подводному военному делу (что бы это

значило?). В ней безыскусно описано, какой была в то

время жизнь. Я смог прочитать только самое начало,

где он описывает свое рождение так, словно сам слу¬

чайно при нем присутствовал!
«Рождение Шолля (именно так там и написано!).
20 января 1770 года в девять часов утра моя достой¬

ная мать, четыре дня терпевшая невероятную боль, хо¬

тя и обычную для такого состояния, сделала огромное

и мужественное усилие. Лежа на спине и упершись дву¬

мя крайними точками тела, под коими я имею в виду

голову и ноги, она приподняла то, что находилось

между ними, и благодаря этой счастливой инициативе

заставила меня проследовать в ту дверь, через которую

я вошел в этот мир».
Несколькими страницами далее он описывает, как в

четыре с половиной года получил порку от отца. Они

принимали гостей, среди которых оказалась чрезвы¬

чайно дородная и важная тетка, которая храбро попы¬

талась усесться на трехногий табурет, поскольку гос¬

тей оказалось больше, чем стульев. Ее попытка не уда¬

лась, и она скатилась на пол, ногами вверх. Жюль-Це¬

зарь (или Сезар, как он тогда еще звался) не усвоил тог¬

да того такта, который в будущем был ему столь поле¬

зен. Он не придумал ничего лучше, как пронзительно

возвестить многочисленным присутствующим, что ви¬

дит штуку своей тетки. Громкая порка бьша в те време¬

на единственно приемлемым наказанием-— даже для

четырехлетнего малыша.

23
Еще дальше в этой странной книге, которая хоть ко¬

го вогнала бы в краску, он выражает раскаяние из-за

того, что изнасиловал нескольких девиц. Его несколь¬

ко извиняет то, что для него изнасилование было не

грязным обдуманным преступлением современного

нам мира, а чем-то вроде пасторали: внезапный порыв

и утехи в густой траве, нечто похожее на фон многих

картин голландских, фламандских, да и французских

тоже, художников. Конечно, результат был тот же, но в

сельском развлечении присутствовала некая степень

соучастия, которой совершенно нет в городской разно¬

видности, когда преступник прячется рядом с припар¬

кованными автомобилями и пустьшными автобусны¬

ми остановками. Тем не менее, каковы бы ни были его

мотивы и степень соучастия второй стороны, раская¬

ние бьшо достаточно искренним, чтобы привести его

на исповедь. Однако он прервал ее на середине, когда

заметил, что интерес отца-исповедника к некоторым

деталям происшедшего оказался явно чрезмерным.
Пытаясь очиститься от греха без помощи церкви, он

отправился на поиски своей первой возлюбленной, на¬

деясь повернуть время вспять и избавиться от гнету¬

щих его морально-этических проблем. Эта молодая

особа переехала в Париж и пригласила его перебрать¬

ся к ней. По приезде он выяснил одну деталь, которую

она не упомянула в своем письме: за то время, пока они

не виделись, она стала проституткой. У нее не было к

нему никакого интереса, кроме явной симпатии, кото¬

рая выразилась в том, что ему бьшо предложено на¬

блюдать через замочную скважину за ее встречами с

клиентами. Он принял это предложение (как можно по¬

нять, из чистой вежливости) и посмотрел шесть или

семь подобных эпизодов, после чего отказался продол¬

жить, «опасаясь, что это войдет в привычку»; ему ведь

еще предстояло стать отцом семнадцати детей.
Он оставил после себя еще одну, менее шокирую¬

щую и более полезную книгу: сборник всех своих ре¬

цептов. Эта рукопись погибла во время обстрела Ле¬

нинграда немцами. Невозможно оценить тот ущерб,

который нацисты причинили искусству жить!
Один из сьшовей Жюля-Сезара интересует меня

больше других. Это бьш Николай, архитектор, кото¬

24
рый женился на Камилле, дочери итальянского компо-

зитора-иммигранта Катерино Кавоса. Этот новый со¬

юз привнес в семью театральную жилку, обогащенную

итальянским вкусом к драматизации, которая приме¬

шалась к уже присутствовавшим чертам: озорству,

смирению и чрезвычайно добросовестному отноше¬

нию к делу, будь то кулинария или продолжение рода.
Катерино Кавос был сьшом первого танцовщика те¬

атра Фениче и примадонны того же прославленного

оперного театра Венеции, знатной дамы из Перуджи

ЬСамиллы Бальони. Им принадлежало скромное палац¬

цо на Большом Канале, которое в настоящее время ста¬

ло далеко не маленьким отелем. В возрасте восемнад¬

цати лет юный Катерино (судя по имени, может быть,

его родители ждали девочку?) получил место органис¬

та в соборе Святого Марка, победив на конкурсе. Уз¬

нав, что его роперником бьш мужчина шестидесяти с

лишним лет, слабый здоровьем кормилец большой се^

мьи, он отказался от места в пользу этого человека.

Позже, став директором Императорского театра в

Санкт-Петерб)фге, он получил рукопись первой оперы

Глинки — «Ивана Сусанина» (иногда ее называют

«Жизнь за царя»). Признав, что опера Глинки значи¬

тельно превосходит его собственное произведение, на¬

писанное на ту же тему, он добровольно изъял свою

оперу из репертуара, при условии что ему будет предо-

ставлена'честь дирижировать на премьере оперы Глин¬

ки. В письме другу он высказал мнение, что «старики

обязаны уступать место молодым». Судя по всему, он

обладал врожденным благородством и принадлежал к

числу тех редких творцов, которые могут точно оце¬

нить свой талант. В одних случаях это является досто¬

инством, в других — недостатком. Как бы то ни было,

он стал последним в долгой череде композиторов-ита-

льянцев, занимавших место директора императорских

театров. Первым в 1759 году был Манфредини, за ко¬

торым последовали Галуппи, Траэтта, Паизиелло,

Сарти, чудесный Чимароза и, наконец, Мартин-и-Со-

лер, сочинивший одну из мелодий, которую в послед¬

нем акте «Дона Жуана» Моцарта играет находящийся

на сцене оркестрик. Мой дед получил место директора

в 1797 году.

25
В 1798 году тот же сумасшедший Павел I неожидан¬

но запретил итальянскую оперу. В результате Кавос

начал писать оперы на такие русские сюжеты, как

«Илья-богатырь» (1807), или эпос «Иван Сусанин», ко¬

торый, вероятно, соответствовал патриотическому

климату 1815 года. Когда в 183,6 году ему на стол лег¬

ла работа Глинки, он объяснил свой поступок в

письме другу, где о русском композиторе было ска¬

зано: «Е poi — la sua musica e effettivamente meglio

della mia, e tanto piu che dimostra un carattero vera-

mente nazionale» (И потом — его музыка действи¬

тельно лучше моей, тем более что в ней чувствуется

подлинно национальный характер).
И в то же время его музыка явно не бьша настолько

непримечательной, как это статал он сам. В 1867 году

бьшо поставлено произведение Бородина—единствен¬

ное, кроме знаменитого «Князя Игоря». Согласно ве¬

ликолепным «Оперным анналам» Левенберга, в его

«Богатырях» было намешано множество всяческих ме¬

лодий, причем некоторые принадлежали самому Боро¬

дину, а другие бьши позаимствованы у Мейербера,

Россини, Оффенбаха, Кавоса, Верди, Серова и т.д. Не¬

плохая компания! Эта постановка бьша возобновлена в

1936 году, и после нескольких спектаклей ее запретила

цензура, что заставляет предположить, что произведе¬

ние бьщо не лишено достоинств.
Во время моей поездки в Ленинград я обнаружил

могилу Кавоса в Лавре, кладбшце под открытым не¬

бом, которое для русских имеет то же значение, как для

англичан Уголок поэтов в Вестминстерском аббатстве.

Никто из моих родственников не знал, что он лежит

там, скромный и тихий, среди надгробий своих коллег
—	Чайковского, Глинки, Бородина, Мусоргского, а

также великих писателей и художников. Там немало

плачущих ангелов й пострадавших от многолетней не¬

погоды бюстов, а также других выражений окаменев¬

шего горя. На этом тихом и сыром кладбшце о Кавосе

напоминает простая доска черного мрамора, подчер¬

кивающая сдержанную красоту позолоченных букв. В

этой славянской Валгалле искусств только на могиле

Кавоса надпись вызывающе сделана на латинице.

Язык надписи — латынь.

26
Один из сыновей Кавоса, брат моей прабабки Аль¬

берт, iapxHTeKTop, приобрел славу не меньшую, чем его

отец, — он построил Мариинский (Кировский) театр в

Ленинграде, а также заново отстроил в Москве Боль¬

шой театр, после того как он в 1860 году сгорел до ос¬

нования.
К тому времени практически все члены обеих семей

посвящали свою жизнь искусству. Семьи Кавос и Бенуа

непрерывньш потоком поставляли молодых людей, ко¬

торые, как правило, продолжали семейные традиции.
Мой дед был архитектором, как и его отец, и дед, и

двоюродный дед. Не буду уверять, что он был великим

архитектором, но он был человеком хорошим, дисцип¬

линированным и терпеливым и обладал артистическим

вкусом. Кроме того, у него было стремление пользо¬

ваться новыми материалами и технологиями, которые

позволили ему принимать смелые решения. Он бьш ди¬

ректором Академии художеств и слыл прекрасным

преподавателем; о нем до сих пор с любовью вспоми¬

нают представители старших поколений русских архи¬

текторов. Когда он умер в 1928 году, правительство ус¬

троило ему торжественные похороны: под звуки «Рек¬

виема» Моцарта он лежал в конференц-зале Академии

в окружении почетного караула студентов. Потом его

тело было перенесено для погребения на Новодевичье

кладбище.
Его брат Альберт, удивительно красивый мзжчина

с даром обольщать дам, играя на скрипке (искусство

малых форм, исчезнувшее из арсенала донжуанов), был

вьщающимся представителем школы русской акваре¬

ли. У него была особая склонность к печальным зака¬

там, он написал их огромное количество.Как часто бы¬

вает со способньпйи людьми, его обвиняли в чрезмер¬

ной легкости. Критики не понимают, что никакими на¬

тужными трудами качество этих закатов повысить не

удалось бы. Послушаться критиков и перестать писать

закаты, когда закаты — ваш конек, значило бы пойти

по пути многих способных людей, которые позорно

предают свои способности для того, чтобы усердно и

мучительно трудиться над тем, к чему у них способно¬

стей нет. А тем временем критик, который сам вообще

способностей не имеет, стоит над душой с бесплодным

27
удовлетворением садиста-учителя. У Альберта хватило

жизнелюбия, чтобы не попасться на эту удочку. Дру¬

гим могли лучше удаваться марины или горные идил¬

лии, но вот в закатах он был первым. Его дом славился

как салон — настолько, что ему часто приходилось

вполголоса осведомляться о том, кто его гости, а тем

временем его достойная домоправительница Маша

зорко следила за столовым серебром. Когда Альберта

донимали комары (они, как известно, тоже очень лю¬

бят закаты), ему, уже глубокому старику, ничего не

стоило попросить прохожих пообмахивать его еловой

веткой, пока он зарисует скоропреходящий момент.

Легенда гласит, однако, что он предпочитал комаров

мужчинам. За помощью он обращался только к очень

молодым и красивым девушкам, каковых, по словам

моих престарелых теток, в России было очень много,

пока большевики все не испортили.
Самый младший из братьев, Александр, был иллюс¬

тратором знаменитого журнала «Мир искусства», ху¬

дожником Русского балета, искусствоведом, истори¬

ком искусства и даже директором «Эрмитажа». В мире

его знали больше, чем братьев; возможно, не из-за сво¬

их личных качеств, а потому, что он был намного

младше и поэтому во многом избавлен от порчи взаим¬

ными восторгами, которая так часто поражает боль¬

шие семьи, где все члены занимаются одной работой.

Кроме того, когда его слава начала расти, он уехал из

России и работал в театре до своей смерти в 1960 году.

Я бьш хорошо с ним знаком, поэтому здесь упоминаю

о нем только вскользь, чтобы позже снова вывести на

страницы этой книги как человека, которого я любил и

уважал.
В этом семействе было два брата, которые не стали

творцами — и заплатили за это. Один из них, Михаил,

был деловым человеком, который имел какое-то отно¬

шение к речным пароходам, плавав1шш вверх и вниз по

Волге. О нем отзывались как о человеке молчаливом и

угрюмом. Не знаю, была ли его мрачность связана с мо¬

нотонной работой, однако должен отметить, что одна

из его дочерей вышла замуж за архитектора, а два его

внука сейчас тоже работают архитекторами в Аргенти¬

не. Возможно, и ему следовало стать архитектором.

28
Николай был военным, с характерной для людей

этой профессии резкостью манер. Брак его был несча¬

стливым. Они с женой имели привычку бросать друг в

друга посуду в общественных местах, причем с при-

скорбньпй для военных отсутствием меткости. Он был

командующим ахтырского гусарского полка. Единст¬

венные сведения о нем я получил от таксиста в Париже:

он оказался его адъютантом во время первой мировой

войны.
—	А, я помню! — сказал старик-щофер.— Помню

обед в офицерской столовой. Там был балкон.для орке¬

стра, и музыканты-казаки играли что-то веселое. Креп¬

ко выпив, генерал Бенуа поднялся наверх и попытался

дирижировать оркес^ом. Когда ему это надоело, он

сделал знак мне и еще одному младшему офицеру, но

мы его не поняли: он показывал не очень-то понятно.

И тут он прыгнул вниз. Я думал, что его будет ловить

лейтенант Громов, а Громов, оказывается, решил, что

это сделаю я. Короче, мы оба этого не сделали.
—	И что случилось? — со страхом.спросил я.
Попытка вспомнить далась Шоферу слиицсом тяже¬

ло. Из-за его крайней усталости такси резко сбавило

скорость, а морщинистое лицо окаменело. Живое вос¬

поминание ушло в туман забвения. Наступило долгое

молчание.
—	Кажется, он расшибся, — монотонно проговорил

шофер. Похоже, он испытывал досаду, но я так и не по¬

нял, была ли она направлена на этого юного идиота

Громова.
Когда мой отец попал в Ленинград весной 1920 года

с чемоданчиком, цолньи! бекона и шоколада, боль¬

шинство этих людей все еще бьши живы, хотя навряд

ли активно действовали. Моя мать, как и ее дядя Алек¬

сандр, бьша самым младшим ребенком в большой се¬

мье и поэтому имела склонность к бунтарству. Она уже

была чем-то бульшим, нежели просто студенткой по

классу живописи, и много времени проводила дома у

дяди Александра, жадно впитывая оживленные споры

таких передовых личностей, как композитор Алек¬

сандр Прокофьев, ее родственник композитор Алек¬

сандр Черепнин и сьш ее дяди Николай, который до не¬

29
давнего времени возглавлял мастерскую дизайна

Сарро dell’ AUestimento в миланской «Ла Скала». Они

были шумной и любвеобильной компанией, эти моло¬

дые люди, готовые восстать против существующего

порядка вещей, бесконечно шутливые внешне и

вспыльчивые по существу. В то же время они с удиви¬

тельным почтением относились к достижениям про¬

шлого.
Меня всегда несколько страшили русские академи¬

ки, потому что русским свойственно посвящать себя

художественной праведности. Не существует другого

народа, который столь упорно стремился бы к абсолю¬

ту. По сравнению с русскими немцы кажутся легкомыс¬

ленными детьми, романтичщ>1ми и капризными там,

где русские строги и сконцентрированы до абсурда.

Композитор Танеев бесконечно трудился над фугами

струнного квартета, просто монументально занудного,

но невероятно тщательно написанного. Недоумеваю¬

щий бородач Римский-Корсаков, у которого всегда на¬

ходилась неовосточная мелодия, в начале своей карье¬

ры, будучи директором военно-морского оркестра, по¬

святил немало времени кропотливому и в итоге доста¬

точно неприятному исследованию возможностей мед¬

ных инструментов. Эти исследования ничем не обога¬

тили репертуар и не принесли композитору никакого

удовлетворения. Даже Балакирев, старейшина «Могу¬

чей кучки» националистических композиторов-люби-

телей, восстал против существующего порядка вещей

только для того, чтобы стать невыносимо требователь¬

ным и нетерпимьш по отношению к своим последова¬

телям. Его восстание против академизма вскоре засты¬

ло в новый академизм, где старые правила заменились

новыми, не менее строгими и жесткими. Видимо, это

национальная особенность русских: подвергать себя

невероятным преследованиям, пока дух не будет почти

полностью сломлен. Тогда наступает время освободи¬

тельного переворота, с его лозунгами доброй воли для

всех — дол1^ праздник пьянящего легкомыслия, ко¬

торый предвещает введение новых преследований, та¬

ких же невьшосимых, как и те, которые были прежде.
Бога отвергали с тем же религиозным жаром, с ка¬

ким прежде возносили ему хвалы. Во время переменки

30
произошел недолгий, но беспорядочно-бурный рас¬

цвет национального гения. Вспоминаются Маяков¬

ский, Есенин, Александр Блок, конструктивисты, Ма¬

левич и, конечно, молодой Прокофьев. А потом про¬

звенел звонок, и отдохнувшие школьники снова верну¬

лись в классы, где икону заменили на красную звезду, а

портрет доброго царя-батюшки Николая Второго —

портретом В.И.Ленина. И уроки начались снова, опять

закрытые для всяких сомнений. Изменилось все, кроме

образа действий, а ведь образ действий был важнее все¬

го! Даже дух исповеди — «согрешили, тяжко согреши¬

ли!» — от богато украшенной рясы священника был

повернут теперь к обмороженному уху комиссара, но

сам дух остался неизменным. Мы до боли часто бьши

тому свидетелями: блестящие композиторы и велико¬

лепные писатели каялись в своих ошибках жалким не¬

учам вроде Андрея Жданова. Народная инквизиция,

жившая осуждением буржуазных ценностей, продол¬

жала жить среди фикусов и скатертей самого буржуаз¬

ного из всех пролетарских обществ, и от нее разило

ханжеским лицемерием и напускным возмущением, не¬

вежеством и водкой.
1920 бьш годом передышки. Крайности революции

закончились, мстительные аресты , разоблачения и об¬

щая гниль сталинского периода еще не начались. Ста¬

лин очень подходил на роль диктатора — ведь он рос в

семинарии.
Во время поисков родителей мой отец познакомил¬

ся с одной девушкой, а та пригласила его вечером в

гости, где он впервые увидел мою мать.
Для обоих следующие две недели бьши полны собы¬

тий. В конце этого периода они поженились, но их

мысли занимало не только это. Отцу каким-то образом

удалось выяснить, что мой решительный старик-дед,

не обращая внимания на увещания спокойно прожить

последние годы, отправился в сторону фронта, с твер¬

дым намерением предложить свои услуги родному пол¬

ку. В Пскове его догнала революция, и он умер от го¬

лода. Его жена-полуэфиопка и ее дочь, моя тетка Таби-

та, томились в местной тюрьме, скорее всего потому,

что не могли объясняться по-русски. Если бы они гово¬

31
рили по-русски, то их либо отпустили, либо расстреля¬

ли. Проблема состояла в том, как добиться их осво-

боясдения, однако в стране, где в более благополучные

времена изобрели внутренний паспорт и где чудесным

образом ухитрились соединить крайний бюрократизм

с хронической нехваткой бумаги, ее, понятно, было

трудно реышть.
Отцу пришлось прибегнуть к подкупу. О, нет — не в

масштабах современной коррупции, не в том смысле, в

каком мы сейчас это понимаем: несколько ломтиков

бекона и плитка доброго нейтрального шоколада. Ко¬

миссаром, которому были предложены эти лакомства,

оказался никто иной, как Иван Майский, позже став¬

ший самым цивилизованным советским послом в Лон¬

доне. Он вежливо отверг подношения и угостил отца

такими деликатесами, как несколько завернутых в «Из¬

вестия» недельной давности селедок и концентрат че¬

чевичного супа. К ним он присовокупил необходимые

проездные документь!. Прежде чем пожать отцу руку и

пожелать хорошо доехать до Пскова, Майский по¬

брызгался одеколоном-. Позже отец описывал смесь де¬

шевых духов и крепкого запаха селедок как один из са¬

мых ужасных запахов на свете и, ввдимо, содрогался,

вспоминая о нем спустя полвека.'
Ему удалось добиться освобождения матери и сест¬

ры, и он отправил их в Каир через Крым и Стамбул, а

в конце той же недели он обвенчался с моей матерью.

На нем бьши длинные белые спортивные брюки и ка-

кой-то пиджак, а мать бьша одета в ночную рубашку

своей бабки, великолепную массу драных кружев и по¬

трепанных лент. Придавшую этому событию весомость

и достоинство.
Благодаря помощи все того же мистера Майского

моему отцу удалось вьшравить фальшивые документы,

по которым он стал германским военнопленным, гото¬

вым к репатриации с молодой русской женой. Супру¬

жеская чета отплыла в Амстердам на борту шведского

парохода.
Сравнительно недавно, спустя пятьдесят три года, я

совершил паломничество к дому, откуда мои родители

начали свою одиссею, зданию, в котором бьш зачат я.

Он стоит в ряду величественных, но потрепанных го¬

32
родских домов на Васильевском острове, среди лагун

Ленинграда. Фасад выщерблен ружейными и пулемет¬

ными пулями, а кое-какие крупные части архитектур¬

ных украшений то ли снесены каким-то более крупным

снарядом, то ли отвалились от старости; Когда я смот¬

рел на его пыльно-охряную колоннаду, меня охватило

чувство благоговейного страха: мгновения абстракт¬

ной страсти где-то в холодньк коридорах положили

начало процессу, результатом которого стала толстая

бородатая личность, стоявшая в размышлениях на

крьшьце.
Я вошел: мне бьшо сказано, что в этом доме в одной

из комнат по-прежнему живет моя тетка. В доме стоял

сильный запах щей: не сегодняшних, не вчерашних, но

позавчерашних и уходяищх в еще более давние време¬

на, сквозь режимы, указы и царские манифесты. Я уви¬

дел в нем квинтэссенцию русскости. Еще одна моя тет¬

ка в перерыве между войнами жила в Берлине, в Скопи¬

ще эмигрантов, поселившихся вокруг православной

церкви. Там на лестнице тоже пахло щами — но в сме¬

си с ладаном. Несмотря на силу святого благовония,

мирские щи его все-таки перебивали. Ничто так живо

не объединяет поколения, как запах. Сладкий аромат

старинной книги гораздо красноречивее, чем древние

слова и полуразрушенные чувства, запечатленные на ее

источенных червями страницах. Отзвук душной влаги

в подземелье или кельях передает через наши ноздри

укол страха или благоговения, как передавались они

людям, давно ушедшим, с иными понятиями религиоз¬

ного пыла, иными порогами боли. Здесь, в холодном

тумане капустного супа, мнб вообразилась моя мать,

еще ожидающая своего рождения, как ожидал его я.

Архитектура казалась бездуховной и даже алогичной,

как это часто бывает, когда большой дом меняет свой

характер, приспосабливаясь к меняющимся временам.

На улице была весна, в доме — зима. День был свет¬

лый, с легким ветерком. Об этом нельзя было бы дога¬

даться по порывам ледяного урагана, который с воем

врывался в рассохшиеся двери и растрескавшиеся окна.

Легкое покашливание звучало, как грохот далекой ла¬

вины, настоящий кашель — как стук от падающих на

колени многочисленных верующих в огромном храме.

33
Было слишком темно, чтобы разобрать имена, напи¬

санные на каком-то обрывке бумаги около ряда двер¬

ных звонков — имен в рамке оранжевой плесени. На¬

конец послышалось странное шарканье — звук столь

же русский, как и щи с капустой. Привычные к огром¬

ным расстояниям ноги проталкивали по полу шлепан¬

цы, словно лыжи. Спустя несколько мгновений шарка¬

нье достигло неестественной громкости, словно его пе¬

редавали через усилительную установку, и появилась

старуха — худая, переполненная вопросами и заранее

испуганная возможными ответами.
—	Кто вы?
:— Сын Надежды Леонтьевны.
—А, иностранец. Актер и драматург, так, что ли? —

Это бьшо сказано без всякой радости или энтузиазма.
-Да.
—	Вы, конечно, ищете свою тетку, Екатерину Леон¬

тьевну?
—	Да, это так.
И с нотой торжества:
—	Ее здесь нет.
—	Вот как!	'
—	Наверно, хотите, чтобы вас к ней отвезли?
Какая интуиция!
—	У вас есть машина? — и она тут же сама ответила

на свой вопрос: — Ну, конечно! Вы ведь иностранец, с

деньгами. И, наверно, хотите, чтобы я вас туда отвез¬

ла?
—	Если вы не заняты.
—	Не занята? — огрызнулась она и секунду ждала,

чтобы затихло эхо. — Чем это я могу быть занята?
Тут я оказался не в силах поддерживать разговор.
—	Подождите, я переоденусь.
Шарканье затихло, вдали и тут же снова начало на¬

растать. В конце концов она вернулась в потертом

пальто и с пластиковьпл пакетом, но по-прежнему в

шлепанцах. Она бьша готова к апрельским ливням.
Мое такси бьшо стареньким ЗИСом времен боль¬

ших чисток: монументальное подражание старомодно¬

му Паккарду. Внутри бьши хрустальные вазочки для

пары увядающих цветков, на полу лежал кавказский

ковер фабричного производства. Я предоставил моей
2 Зак.4222

34
спутнице занять заднее сиденье, а сам сел рядом с бес¬

страстным шофером. Когда машина тронулась, я обер¬

нулся к ней. Она сидела с таким видом, словно заднее

сиденье — это настоящий трон. На ее лице не было и

тени удивления. Она расположилась в центре, словно

утверждая свое право на всю эту роскошь.
—	Вам, наверное, тяжело пришлось здесь во время

войны, — сказал я, чтобы хоть что-то сказать.
Шофер кивнул: терпеливо, мужественно, скромно.

Старуха пошла дальше. Казалось, она отмахнулась от

всего этого, как от пустяка.
—	С чего вы взяли? — спросила она. — Изучали ис¬

торию?
—	Не только, — ответил я. — Я заметил, что здание

повреждено пулеметным огнем. Немецкие пули...
—	Немецкие? — возмущенно бросила старуха. —

Это большевики... во время революции...Эти мерзав¬

цы так и не починили то, что разрушили!
Я встревоженно посмотрел на шофера, поймал его

взгляд в зеркальце заднего вида. Он слабо улыбнулся,

словно говоря, что со стариками нужно вести себя тер¬

пеливо, особенно когда они практически обладают мо¬

нополией на истину.
Мне показалось, что моя рука легла на пульс про¬

шлого.
Несколько минут спустя мы уже 1Ш1и по другому,

более светлому коридору более нового и жалкого зда¬

ния. Мы даже поднялись на лифте, украшенном непри¬

стойными надписями кириллицей — их делали те, кто

часами бьш заточен в лифте, ожидая, когда его почи¬

нят. Мне бьшо предложено нажать кнопку звонка у не¬

крашеной деревянной двери, и сквозь нее я опять услы¬

шал звук шлепанцев, скользивших по линолеуму.

Дверь чуть приоткрылась, и на меня устремились ян¬

тарного цвета глаза, смотревшие с лица, похожего на

карикатурное изображение моей матери.
—	Да? В чем дело?
Чувствуя себя чуть ли не тайным агентом, я приго¬

товился обнаружить мое настоящее имя, но сопровож¬

давшая меня дама свела на нет все мои тактичные при¬

готовления, разразившись бурей коротких слов и по¬

дробно изложив все, что произошло ранее. Было вид¬

35
но, что двух старух связывает тесная дружба и что они

терпеть друг друга не могут (такое может случиться где

угодно, но в России достигает высот тонкого парадок¬

са). Моя тетя Катя, которой я раньше никогда не видел,

смотрела на меня с тихой враждебностью. Не потому,

что имела что-то против меня лично, но потому, что я

был виновен, привезя с собой ее лучшую подругу, кото¬

рая будет теперь ей досаждать. Мы сидели на кухне и

пили чай с вареньем внакладку. Разговор шел туго. Я и

не ожидал, что он пойдет легко, но меня несколько ого¬

рошила напряженная атмосфера: я чувствовал себя

почти что заключеннь»!, который отказывается вы¬

дать больше, чем свое имя и номер. Как это ни стран¬

но, когда разговор перешел на более общие предметы
—	на сравнение разрушений, которые немецкие бом¬

бардировки причинили Ковентри, Ленинграду и Ста¬

линграду, — беседа потеряла строгую сдержанность и

приобрела подлинную, хотя и нелепую, оживленность.

Лучшая подруга возбужденно наблюдала наш обмен

репликами, словно следя за мячом на теннисном корте.
—	Насчет Англии — не знаю. Не знаю, как там у вас

в Англии, — она почти вопила, — но здесь большеви¬

ки сами виноваты почти во всех разрушениях, и не пы¬

тайся со мной спорить!
Моя тетя Катя патриотично надулась, а ее подруга

подлила масла в огонь, объявив, что останется у нее.
—	Спасибо, что подвезли, — неохотно добавила

она, словно ребенок, которого заставляют вежливо по¬

благодарить за что-то, что ему совершенно не нужно

бьшо.
Я принял намек и попрощался, неловко поцеловав

тетку. Две старушки отпустили меня, вдруг дружно за¬

молчав.
Подумав, я решил, что моей тете Кате было обидно,

что ее сестра уехала из России, и к тому же с «немцем».

Ее чувства таились где-то в глубине подсознания, но

внезапное появление плода этого союза в виде немоло¬

дого мужчины, который знал всего несколько слов по-

русски и совершенно не владел грамматикой, всколых¬

нула старое.
Я вышел на улицу. Шофер ждал меня за рулем—он

не то чтобы спал, но и не совсем бодрствовал. Он гово¬

36
рил почти так же мало, как старухи, но, казалось, ка-

ким-то непонятным образом понимает, что мне при¬

шлось вьшести. В нем ощущалось то терпение, то чув¬

ство вневременья, которое позволяло людям часами

стоять в очередях за мясом, овощами или для того, что¬

бы взглянуть на Ленина в мавзолее.
—	Да... — сказал он. — Старики...
И предоставил мне самостоятельно заполнить про¬

пущенное.
Мы вернулись из прошлого обратно в настоящее и

обнаружили, что они во многом похожи. Старая глу¬

пость со временем не стала лучше, а прежняя враждеб¬

ность не стала благороднее только потому, что относи¬

лась к давнему прошлому.
Но с другой стороны, можно предположить, что

моя тетка была просто усталой, недовольной какими-

то совершенно посторонними вещами или просто

очень плохо себя чувствовала. И на этой ноте сомнения

мы переходим к следующей главе.
Как я уже говоррш, я родился 16 апреля 1921 года

примерно в 11 часов утра, ^о событие произошло в

Лондоне на улице Эделейд-роуд, в доме под названием

Швейцарский коттедж. Поскольку мои родители за де-.

вять месяцев до этого выехали из Ленинграда на швед¬

ском грузовом пароходе, в виде эмбриона я много пу¬

тешествовал и, готовясь появиться на свет, какое-то

время провел в Голландии. Мою дальнейшую судьбу

определило случайное решение некого герра фон

Мальтзана из германского министерства иносгранных

дел.
Моя мать прибьша в английский порт Харвич при¬

мерно в феврале и немедленно бьша задержана британ¬

скими властями из-за того, что слишком точно запол¬

нила въездную анкету. На вопрос о месте рождения она

ответила «Санкт-Петербург», на вопрос, где получила

образование, — «Петроград», а на вопрос, из какого

города родной страны уехала, — «Ленинград». Имми¬

37
грационные чиновники решили, что она издевается над

анкетой. Не без гордости отмечу, что от дальнейших

неприятностей ее избавило только мое присутствие.

Эта склонность отвечать на формальные вопросы че¬

ресчур буквально присуща, похоже, многим членам на¬

шей семьи — возможно, потому, что нам всем при¬

шлось пересечь столь много всяческих границ, с тех

пор как эти препоны бьши изобретены.
Я и, сам попал в подобную переделку, заполняя до¬

кументы на въезд в США, где на вопрос о цвете кожи

ответил «розовый». Мне бьшо строго указано на то,

что я — белый, но я решительно это отрицал, указывая

в качестве доказательства на зеркало в здании посоль¬

ства. На эту дискуссию бьшо потрачено немало време¬

ни, тем более что я не осознавал, какое скрытое значе¬

ние в тот момент имело слово «розовый». Американ¬

ские чиновники все-таки выдали мне визу, что свиде¬

тельствует об их справедливости, пусть даже с цвето¬

вым восприятием у них проблемы.
Когда мою мать отпустили столь же придирчивые

британские чиновники, она отправилась в Лондон на

поезде, который шел, окутанный сначала густым про-

мьшшенным дымом, который затем переродился в клу¬

бы желтого тумана, непроницаемого, удушливого и

гнетущего. Она вспоминает, что прежде никогда не ви¬

дела и не вдыхала такой невероятной дряни. До того

как туман не поглотил названия всех станций, ощуще¬

ние фантасмагории в стиле Кафки еще усиливалось

тем, что, как ей казалось, каждая станция называется

«Боврил». Непосвященным следует объяснить, что

«Боврил» — это название прекрасного бульонного

концентрата. Плод частного предпринимательства при

разгуле конкуренции в капиталистическом обществе,

он рекламировался на ярких и броских плакатах, тогда

как названия станций не имели прямых конкурентов и

посему скрывали свои имена под толстым слоем грязи

и копоти.
В конце концов поезд остановился у самого большо¬

го Боврила, и бывшая гувернантка матери отвезла ее в

пансион, который содержала чета престарелых пури¬

тан. В доме бьшо запрещено все, кроме полного молча¬

ния. Тихим шепотом разговаривая с мисс Роу, которая

38
дала ей начальное образование в Санкт-Петербурге,

мать думала о том, что совершила страшную ошибку,

приехав со своим неродившимся ребенком в эту кош¬

марную страну. Однако сила привычки у людей чувст¬

вительных такова, что именно в этой стране ей пред¬

стояло умереть спустя пятьдесят четыре года, причем в

йоследние десять лет она отказывалась уехать из нее

даже на короткий отдых, кутаясь от всепроникающей

сырости и небрежно отмахиваясь от всех неудобств.

Она бьша погружена в жизнь своей деревни, а тепло

получала от бездушных электрических плит и горячих

сердец соседей.
Мать вьшуждена была в одиночестве сражаться с

первоначальными трудностями своего нового дома по¬

тому, что отец уехал раньше нее и бьш страшно занят

на новой работе. Когда пришло время родов, она даже

в больницу поехала одна, потому что отец в этот мо¬

мент надсаживал горло, пытаясь передать в Берлин по

отвратительной телефонной связи содержание речи

Ллойд-Джорджа.
Рассказывают, что младенцем я почти не кричал,

предпочитая давать выход внутреннему напряжению в

терпеливом бульканье. Кроме того, как я уже поведал,

я бьш почти идеально круглым, чем причинял моим ро¬

дителям немало беспокойства: они тревожились, не по¬

ложили ли меня в кроватку вверх ногами, и поэтому

постоянно возвращались в детскую, чтобы проверить

себя. Я очень рано начал читать: первое слово бьшо ос¬

воено мною в девятимесячном возрасте. Однако выбор

этого слова свидетельствовал о неком дипломатичес¬

ком даре, который причинил мне в дальнейшем немало

неприятностей. Словом, которое я к изумлению пасса¬

жиров произнес с верхней площадки двухэтажного ав¬

тобуса, тыча крошечньш пальчиком в огромный пла¬

кат у железнодорожного вокзала Виктория, бьшо «Ок-

со». Мне опять надо пояснить, что, насколько я знаю, в

мире бульонных концентратов «Оксо» бьш самым на¬

стоящим и решительным соперником «Боврила». Та¬

ким образом, я тактично отомстил за испуг моей мате¬

ри во время той поездки в поезде и привлек внимание

всех пассажиров автобуса к достоинствам конкурента в

деле сокращения поголовья крупного рогатого скота.

39
Трудно понять, где кончаются подлинные воспоми¬

нания и начинаются впечатления, составленные по фо¬

тографиям и рассказам любящих родственников. Вот,

например, событие, которого я совершенно не помню,

но тем не менее мысленно представляю себе настолько

ясно, словно принимал в нем не пассивное, а активное

участие: мое крещение.
Моя слезливая добрая бабушка с ее удивительной

сйособностью переживать библейские события, словно

главные новости свежих газет, прислала из Каира пись¬

мо, в котором настаивала, чтобы меня крестили в во¬

дах Иордана, в память о прошлом. Мой отец, наслаж¬

давшийся мирной работой, проявил должное равноду¬

шие к замшелой символике и заявил, что не сможет по¬

просить отпуск под таким надуманным предлогом.

Кроме того, у него не бьшо денег на дорогу. Последо¬

вал оживленный обмен письмами, в результате чего

бьшо принято компромиссное решение: стороны дого¬

ворились встретиться на полпути между Иорданом и

Каиром. Поскольку моя бабка имела весьма смутные

представления о географии за пределами Эфиопии, ко¬

торую она знала как свои пять пальцев, ее легко смог¬

ли убедить в том, что этой точкой должен стать Штут¬

гарт, вернее — Швабише Гмюнд, городок в нескольких

километрах от Штутгарта. Я прибьш туда в бельевой

корзине, любезно предоставленной лондонской пра¬

чечной «Белый вереск», в адрес которой я спешу произ¬

нести слова запоздалой благодарности за уют и пре¬

красную вентиляцию их корзин. И должен добавить,

что мне никогда не казался смешным тот эпизод из

«Как важно быть серьезным», в котором говорится,

что герой бьш обнаружен в саквояже: видимо, потому,

что в моем случае это слишком близко к истине.
Моя бабка двигалась по направлению к Швабише

Гмюнд с юга, прижимая к груди керамическую грелку,

до краев наполненную мутной водой из Иордана, кото¬

рую она зачерпнула самолично, зайдя на отмель и при¬

держивая юбки одной рукой.
Все шло хорошо до самого момента крещения, ког¬

да престарелый священник, у которого бьша трясучка,

в самый ответственный момент не уронил грелку. Она

раскололась на мозаичном полу, и ручейки желтоватой

40
воды, в которых буйствовала примитивная и почти не¬

видимая вооруженным взглядом речная живность, рас¬

теклись по трещинам и щелям среди неоготических

сцен на библейские темы. Священник нисколько этим

не смутился, быстро заменил не слишком чистые ветхо¬

заветные воды стерильной святой водой и нарек меня

Петрусом Александрусом, чтобы хоть этим поддер¬

жать чуть было не потерянный классический тон.
Я очень рад, что не родился в те отсталые времена,

когда подобное происшествие могло быть истолкова¬

но как немилость какого-нибудь божества: тогда меня

запросто принесли бы в жертву, трусливо надеясь на

его умиротворение. И без того бабушке достаточно

было только взглянуть на меня, и у нее сразу же начи¬

нали литься слезы. В менее атавистической обстановке

Лондона, куда мы вернулись, я процветал вопреки

столь раннему столкновению с фатумом.
Первая запомнившаяся мне няня была негритянкой,

но она совершенно не походила на полногрудых, вор-

куюыщх низкими голосами и добрых мамушек, кото¬

рые ассоциируются с южными штатами Америки до

войны Севера и Юга. Эта дама бьша родом из Камеру¬

на, той части Африки, которая принадлежала к гер¬

манским владениям, и своим обжигающим взглядом и

хриплым голосом она могла бы поспорить с прусским

фельдфебелем. Звали ее — как вам это? —фрейлейн

Берта, словно она бьша порождением воспаленного во-,

ображения Стриндберга. Почти все время я проводил в

углу с мокрой пеленкой на голове, а она тем временем

вопила и ругалась по-немецки, словно на плацу. Од¬

нажды отец увидел, как она немилосердно меня порет,

и тут же уволил ее, заставив возненавидеть господство

белых. Ее страна к этому времени находилась под уп¬

равлением Франции. Ненавистный враг захватил ее ро¬

дину, как и Эльзас-Лотарингию. Она не вписывалась в

изменившийся мир и, как многие подобные ей непри¬

каянные люди, представляла собой прекрасный мате¬

риал для вербовщиков нацистской партии. В рядах

прислуги она добилась крошечной, бессмысленной

власти, и характер у нее сложился куда более европей¬

ский, чем у любого рьяного юнкера. Сделать карьеру у

нацистов ей мешал только её внешний вид. Я часто

41
вспоминаю о ней с жалостью. Куда она делась, я не

знаю.
Ее преемницей бьша ирландка, девица лет двадцати

с лишним, одевавшаяся^ как лятидесятилетняя, в мрач¬

но-серую фланель. Свою черную шляпку она прикалы¬

вала длинной булавкой, проходившей, как мне каза¬

лось, прямо через ее голову насквозь. Она закручивала

волосы в тугой узел и носила пенсне без оправы, кото¬

рое тряслось на ее переносице при каждом произноси¬

мом ею слове. На первый взгляд, это была воплощен¬

ная мягкость, лицемерные шепотки и детские стишки.

На каждый случай у нее находилась пословица или по¬

говорка. Однако несмотря на всю ее сухую благочести-

вость (которую она, вероятно, усвоила в какой-то мо¬

настырской школе), я проводил в зтлу столько же вре¬

мени, сколько и при фрейлейн Берте, а мокрое белье ле¬

жало у меня на голове даже чаще. В то время как фрей¬

лейн Берта не считала нужным скрывать свои методы

воспитания, поскольку саму ее растили точно так же и

она вьшша в люди с высоко поднятой головой и еще

более высоко поднятым голосом, мисс ОТ. постоянно

шепотом грозила мне карами, которые будут меня

ждать, буде я пожалуюсь родителям о происходадем.

'А среди прочего происходило вот что: у нее была при¬

вычка вывозить меня в коляске в парк, якобы для того,

чтобы я подышал свежим воздухом. Такую практику

очень поощряла моя мать. Однако мы никогда не уез¬

жали далеко, хотя и подолгу отлучались из дома. Моя

ежедневная прогулка уводила нас за две улицы от до¬

ма, в весьма непрезентабельный район. Там меня ста¬

вили у ограды и предоставляли самому себе, пока мисс

ОТ. спускалась в полуподвал, где навстречу ей таинст¬

венно открывалась дверь.
Ввдимо, для того чтобы я вел себя тихо, из дома вы¬

ходил мужчина без пиджака и ставил на крьшьцо клет¬

ку, приглашая сидевшего в ней большого зеленого по¬

пугая поговорить со мной. Но, конечно, вести с попу¬

гаем разговор не слишком легко, особенно если учесть,

что словарный запас у меня самого был не больше, чем

у попугая. Он передразнивал меня, а я передразнивал

его, но поскольку наше знакомство не могло разви¬

ваться в силу малого житейского опыта и поскольку

42
его удивленно-неподвижный взгляд не давал мне ника¬

кого интеллектуального удовлетворения, мне вскоре

наскучило вторжение птицы в личную жизнь, и я стал

ее игнорировать. Этот ритуал повторялся изо дня в

день, пока я не возненавидел попугая. Тот тоже не вы¬

ражал никакой радости при виде меня и молчал, слов¬

но монах-траппист.
Спустя довольно долгое время возвращалась рас¬

красневшаяся мисс О’Р. — цвет ее лица выигрывал от

наших прогулок гораздо больше, чем мой, а глаза за

стеклами пенсне молодо поблескивали. Она шептала

мне очередную угрозу насчет того, какие ужасы меня

ожидают, если я хоть словечком обмолвлюсь родите¬

лям, и везла домой.
Какое-то время все это сходило ей с рук, пока я не

начал дома изображать попугая. Поначалу родители

прииши в восторг от моего спектакля, но потом сооб¬

разили, что в Грин-парке я с попугаем встретиться не

мог, и поинтересовались у меня, где именно я видел эту

птицу. Я смущенно покраснел и сказал, что обещал не

рассказывать. Вот так детей готовят к морали мира

взрослых, Уотергейту и тому подобному. Моя мать

больше не. стала меня расспрашивать, хотя и подели¬

лась с отцом одним наблюдением: после прогулок в

парке моя одежда всегда была покрыта тонким слоем

сажи. Щупальца справедливого возмездия уже готовы

были обвить разрумянившуюся бедняжку мисс О’Р.
На следующий день мы, как обычно, завернули за

угол. Мисс О’Р. протопала вниз по ступенькам, нена¬

долго появился мужчина без пиджака, выставив клетку

с попугаем на место, словно это была чашка утреннего

чая в пансионе. То, что поначалу волновало, как таин¬

ственный заговор, стало рутиной. Я попытался разве¬

ять скуку, начав кричать на птицу. Попугай, как все¬

гда, вьн’лядел удивленным, словно оценка этих новых

звуков вызвала у него немалые затруднения. Нам поме¬

шало чье-то появление. Это оказалась моя мать: она

провела за нами слежку, словно сыщик. На этом закон¬

чилась карьера мисс О’Р., у которой из-под опущенных

век катились слезы. Впервые она казалась моложе сво¬

их лет. Собрав свои пожитки, она ушла, на прощание

поцеловав меня кривящимися губами. Видимо, она за¬

43
ронила мне в душу убеясдение, что нет на свете ничего

CKj^nee истории чужой любви — особенно в изложе¬

нии попугая.
Череда временных нянь была прервана приездом

Фриды из Гамб5фга. Эта эксцентричная особа и мои

родители вполне заслуживали друг друга. В России моя

мать училась в художественном училище и теперь ста¬

ла пытаться превратиться в настоящего художника.

Она много рисовала с натуры и приобрела свою собст¬

венную, романтичную и бледную манеру письма мас¬

лом. Полная молодого энтузиазма, она представила

пару своих полотен в Новый английский художествен¬

ный клуб. Мой отец шутки ради нарисовал букет цве¬

тов и тоже его представил. Его работу приняли, а ма¬

тери отказали. И тут появилась Фрида, став кухаркой

и противовесом. Эта крайне непривлекательная жен¬

щина, подобно множеству других представительниц

трагического поколения, бьша помолвлена с челове¬

ком, который бьш то ли убит на войне, то ли еще ху¬

же — пропал на ней без вести. Она едва умела читать

и в то же время обладала своеобразным и верньш! чуть¬

ем: отсутствие образования помешало социальным на¬

выкам заглушить ее природный ум.
Поначалу она бьша хорошей кухаркой, потом — ве¬

ликолепной поварихой, и в конце концов — признан¬

ным кулинаром. Не удовлетворившись этим, она в пе-,

рерыве между блюдами присматривала за мной и,

словно этого бьшо мало, начала писать в манере, нахо¬

дившейся где-то посредине между Таможенником Рус¬

со и Бабушкой Мозес. А когда ей надо бьшо отдохнуть,

она в обнаженном виде позировала маме. Она вошла в

нашу бурную жизнь, и, по правде говоря, сама стала

причиной некоторых шквалов.
Наверное, здесь бьшо бы уместно коротко описать

моих родителей, просто потому, что дальнейшее оста¬

нется непонятным, если читатель не будет хотя бы в кур¬

се моих предубеждений по отношению к ним. Я не стану

притворяться, будто рассказываю о них правду — про¬

сто потому, что я меньше всего на это способен. В конце

концов, я же жил с ними в самой гнетущей близости. И

потом, я уверен, что без меня они бьши совершенно

другими.

44
Мой отец, Клоп, был низеньким и поначалу худым.

На ранних фотографиях изображен щеголеватый муж¬

чина с напомаженными очень коротко остриженными

волосами и часто с моноклем. Мне всегда казалось, что

он бьш склонен к позерству. Это видно по тому, как че¬

ловек смотрится в зеркало, какое у него выражение ли¬

ца, когда его фотографируют. В этих случаях он почти

никогда не улыбался, кроме тех немногочисленных

случаев, когда фотографу удавалось на этом настоять,

но даже и тогда ему удавалось приправить свою весе¬

лость некоторой долей иродаи. Обычно он принимал

довольно властный вид или был пугающе скептичен,

создавая у зрителя образ человека либо проницатель¬

ного, либо непреклонного. Короче, он считал себя тем,

кем на самом деле не был; человеком таинственным.

На самом деле он таинственным не был — по крайней

мере, в том смысле, в каком он это понимал.
Существует расхожее мнение, будто черты характе¬

ра обычно передаются через поколение. Если это дей¬

ствительно TiaK, то, видимо, связано не с какими-то ге¬

нетическими факторами, а просто с тем, что в период

формирования характера детям свойственно восста¬

вать против своих родителей. Отец Клопа стал таким

из-за неприятия собственного распутного отца, для ко¬

торого постель бьша не местом отдыха, а спортивной

ареной. Его небритые челюсти время от времени пере¬

жевывали в прихожей соленый огурец, пока его жена

рьщала в доме по соседству, утешаемая сьшовьялш. Та¬

кое скандальное поведение отца зачастую порождает в

сыне склонность к самоанализу.
Каким бы на самом деле ни был отец Клопа, очевид¬

но, что по возрасту он скорее годился ему в деды, по¬

скольку, когда Клопу было тринадцать, его отцу ис¬

полнилось семьдесят. Ююп никогда не отрицал того,

что его баловали, хотя и не любил об этом рассказы¬

вать. Он предпочитал представлять своего отца суро¬

вым и требовательным — видимо, для того, чтобы под¬

черкнуть собственную снисходительность. Когда я воз¬

вращался домой с двусмысленными отзывами, кото¬

рые так умело составляют английские учителя, начи¬

тавшиеся Диккенса, Клоп неизменно говорил мне, что

сам бьш таким блестящим учеником, что когда он за¬

45
канчивал школу в Яффе, там золотьши буквами на

мраморной доске записали, каким вундеркиндом пока¬

зал себя Иона фон Устинов.
На меня это особого впечатления не производило:

возможность появления моего имени на мраморной

плите меня скорее пугала, нежели привлекала. Кроме

того, из других источников мне было известно, что до¬

машние задания Ююп выполнял с помощью своего от¬

ца, которому страс^о хотелось, чтобы его чадо блис¬

тало. В том единственном случае, когда мне помог

Клоп, я получил более низкую оценку, чем обычно, так

что это р чем-то говорит. Если кто-то вдруг решит,

будто я спустя столько времени виню отца за неудач¬

ную домашнюю работу, то я решительно заявляю: да,

виню.
Все это не означает, будто он не желал делиться сво¬

ими немалыми умственными способностями: просто

эти способности относились исключительно к пост-

школярскому времени. Сам Клоп поспешил бы заве¬

рить, что они имеют весьма поверхностный характер.

Всего заметнее в нем была убежденность, что вся жизнь

есть нечто поверхностное, как тонкий ледяной покров,

на котором можно выписывать арабески и загогулины.

Он жил одним днем и бьш, как я уже подчеркивал, со¬

вершенно нерелигиозен — возможно, из-за реакции на

строгий кальвинизм отца и экуменические крайности и

безвкусицу Святой Земли.
Вполне естественно, что его живая натура наслажда¬

лась постоянной изменчивостью мира журналистики,

который давал ему возможность применять свои та¬

ланты и тратить на развлечения чуть больше денег, чем

он зарабатывал. Я убежден, что отношусь к тем немно¬

гим людям, которые запомнили его как весьма неодно¬

значную личность, а не просто как гостеприимного хо¬

зяина дома. Я говорю это без всякого осуждения и уве¬

рен, что он предпочел бы, чтобы его помнили именно

как гостеприимного человека, а не как какую бы то ни

бьшо личность. Это былр неотъемлемой частью той

любви к жизни, которой он хотел делиться с окружаю¬

щими.
У него были большие выразительные глаза, точь-в-

точь как зеленые виноградйны, и он частенько устрем¬

46
лял их на фигуры проходящих мимо женщин: казалось,

он изучал их с бесстыдной объективностью конюха,

оценивающего стати скаковой лошади. В тех редких

случаях, когда я в детстве оставался с ним вдвоем, он

угощал меня в кафе мороженьш или лимонадом, то ли

как знаток детской психологии, то ли как человек, уме¬

ющий поддерживать хорошие отнощения с окружаю¬

щими. Я страшился этих минут даже больше, чем вспы¬

шек его гнева, потому что при этом он разглядывал

прохожих и обсуждал со мной, словно со взрослым со¬

общником, физические достоинства и недостатки всех

присутствуюших женщин. Очень часто он заинтересо¬

вывался какой-нибудь потенциальной жертвой и поз¬

волял себе многозначительно смотреть на нее. Жертва

или краснела и принимала возмущенный вид, иЛи со

скрытым смятением ожидала следующего шага, словно

пригвожденная к месту влажным взглядом Клопа. Не¬

удивительно, что я стал маленьким пуританином: я за¬

нимался своим мороженым так же сосредоточенно, как

Клоп — разглядыванием объекта своего интереса, от¬

казывался смотреть по сторонам, отказывался отве¬

чать и преисполнялся чувством негодования.
Дома, принимая гостей, отец проявлял мастерское

владение искусством фривольности и двусмысленных

острот, отважно балансируя между остроумием и пош¬

лостью. О, в наши дни его похождения тысячи.и одной

ночи показались бы достаточно невинными, а сам он,

как любой уважающий себя повеса, бьш бы весьма уд¬

ручен разгулом порнографии, но в то время нюансов и

полутонов чувство удрученности испытьшал я. Мне

было крайне неприятно, когда моя мать присоединя¬

лась к взрывам смеха, которыми гости встречали его

шутки, признаваемые из чувства благодарности «сме¬

лыми».
Мать не бьша человеком ограниченным. Напротив,

ее было гораздо труднее шокировать, чем его. И в то

же время она всегда держалась безупречно, тогда как

отец казался инфантильным даже мне, ребенку.
Я всегда сомневался в том, что он на самом деле бьш

таким дамским угодником, каким хотел бы казаться.

Во-первых, он бьш лишен той скрытности, которая не¬

обходима всем, кто ведет двойную жизнь. Он всегда ра¬

47
ботал на публику, делился своими склонностями и ув¬

лечениями с матерью или, в редких случаях, за мороже¬

ным, — со мной. Ему нужен был слушатель, дружелюб¬

ный или просто незрелый. Подобно Казанове, он пере¬

пархивал с цветка на цветок: доглаживал попки, вмес¬

то того чтобы их пщпать, ловил мимолетные впечатле¬

ния, а не терпеливо подглядывал — спешащий человек

с завидным вкусом к непредсказуемому, необъяснимо¬

му, неожиданному. И в то же время он ни для кого не

представлял настоящей опасности. Ему бьшо свойст¬

венно врожденное отвращение к грубости и жестокос¬

ти — и духовное мужество, порой неожиданное для че¬

ловека, столь увлеченного радостями жизни. В конце

жизни его окружали молодые девушки, которые отно¬

сились к нему, как^к наставнику, так что даже тогда он

дарил окружающим веселье, духовную утонченность,

ощущение радостной безответственности как мини¬

мум. Видимо, он бьш иногда трудно вьшосим именно в

роли отца и, по тем же причинам, мужа.
Моя мать бьша женщиной крупной—по сравнению

с ним, конечно. У нее бьшо милое лицо, выражавшее

тепло и простоту. Это привлекало всех, начиная с по¬

дружек отца и кончая гомосексуалистами, которые на¬

ходили в ней безыскусного друга и ментора. Она при¬

способила свою натуру к той жизни, которую ей бьшо

предложено вести, и никогда не вьщавала унижения и

обиды, которых не могла не испытывать. В сущности

она бьша гораздо более сильной и уравновешенной

личностью, чем мой отец, что позволяло ей выходить

из всех бурных событий с иллюзорным ои^щением

полной независимости. Когда отец обращался к ней с

просьбой написать портрег своей очередной пассии,

она делала это удивительно тактично и часто станови¬

лась другом и советчицей этой юной особы. А тем вре¬

менем отец уже устремлял свой магнетический взгляд

на какую-нибудь новую муху, запутавшуюся в его свет¬

ской паутине.
В ней никогда не чувствовалось жалости к себе, она

ничем не показывала, что ее жизнь с этим странным ти¬

пом бьша чем-то не вполне нормальным. Меня это

удивляло и мучило с самого детства. Она должна бы¬

ла постоянно разъезжать по гостям, принимать их у

48
себя — и в то же время находить время для живописи,

проводя остаток своего времени в богемной обста¬

новке одной комнатки. Но даже и там в ее жизнь втор¬

гался Клоп, который усвоил весьма догматические

представления об искусстве. Он стоял рядом с мольбер¬

том и указывал ей на недостатки ее очередного полот¬

на, совершенно категорично и безапелляционно. Она

слушала, часто возражала, но в целом принимала его

критику. Это не значит, что она не умела постоять за

себя, но поскольку отец бьш страшно вспыльчив и ино¬

гда весьма несдержан на язык, немалая часть ее сил

уходила на по)вдержание в семье неустойчивого мира.

Семейные сцены и без того частые, становились все бо¬

лее бурными по мере того, как я взрослел и обретал

собственный взгляд на вещи и привычку выражать их,

не думая о последствиях.
Однажды я. ушел в школу, успев увидеть новую ма¬

мину работу. Это бьша очень недурная вариагдая на те¬

му Эль Греко, и мне она показалась вешью непревзой¬

денно прекрасной. Вернувшись домой, я обнаружил,

что мать ее уничтожила — и уже снова стояла за тем же

холстом, изображая вазу с яблоками. Мой гнев не имел

границ. Я потряс обоих, родителей бурной демонстра¬

цией своих чувств, и это бьш единственный случай,

когда они кричали на меня оба. Я удалился к себе в

комнату, громко хлопнув дверью. Запершись там, я не¬

сколько часов отказывался выходить и отвечать им.

Посидев один, я ощутил в себе новые силы, которых

прежде не знал. Это бьш не по годам рано познанный

гнев взрослого. Глаза у меня оставались сухими. У ме¬

ня бьшо такое ощущение, будто я впервые в жизни вы¬

ступил с собственной позиции, а не просто оправды¬

вался или реагировал на инициативу, исходящую от

кого-то. С тех пор я стал нарочито холодным, демонст¬

ративно игнорируя саркастические замечания отца и

призывы к благоразумию, исходившие от мамы.
Оглядываясь назад,, я не могу утверждать наверня¬

ка, что сейчас так же высоко оценил бы ту вариацию на

тему Эль Греко. Но, честно говоря, мне кажется, что

да. Что до яблок, то они бьши в стиле Ренуара, которо¬

го в то время очень любил отец. Однако Ренуар сам не¬

плохо писал яблоки и в имитаторах не нуждался. И да¬

49
же изображал яблоки слишком часто. Тот ужасный

день стал для меня знаменательной датой. Я стал са¬

мим собой в собственных глазах.
До этого момента мой отец использовал меня в ка¬

честве номера варьете, что было моим первым знаком¬

ством с шоу-бизнесом. Мой талант имитатора про¬

явился очень рано, как и инстинктивная оригиналь¬

ность моих подражаний. Ведь я начал эту деятель¬

ность, изображая попугая, что довольно необычно, по¬

скольку обычно предполагается, что это попугай дол¬

жен подражать человеку. Взяв инициативу в свои руки,

вы не оставляете попугаю выхода: он должен быть са¬

мим собой. Это снова доказывает, что нападение —

лучший способ защиты. В возрасте двух лет я, по отзы¬

вам, неплохо изображал Ллойд-Джорджа, а позже при¬

бавил к галерее моих персонажей вышедших на поли¬

тическую арену Гитлера, Муссолини и Аристида Бриа¬

на. А еше я исполнял из-за шторы радиорепортаж о по¬

ездке вокруг Европы, что особенно примечательно по¬

тому, что до 1936 года у нас в доме радиоприемника не

бьшо.
За четырнадцать лет до этого в Лондон приехал

Хайле Селассие, чтобы купить для эфиопской армии

несколько пулеметов. Мой отец, воспользовавшись

своими связями с Эфиопией, пригласил Льва из колена

Иудова к себе на обед. Фрида приготовила великолеп¬

ный обед на четыре персоны. В назначенный час к нам

в квартиру явился Хайле Селассие.в сопровождении не

только императрицы, но и Рас Имрна, Рас Кассы, на¬

чальника генерального штаба, шести адъютантов и не¬

скольких принцесс. В моем доме никто не верил в чуде¬

са, так что о происшедшем известили посольство Гер¬

мании, где незамедлительно приготовили обед на двад¬

цать персон, после чего доставили его к нам на целой

колонне «мерседесов». Однако даже для шеф-повара

посольства потребовалось какое-то время, так что в от¬

чаянии родители разбудили меня и заставили испол¬

нить весь мой репертуар и несколько номеров повто¬

рить на «бис». Я совершенно ничего не запомнил, но

много лет спустя, когда я оказался в павильоне Эфио¬

пии на Всемирной ярмарке в Осаке, глава эфиопского

военно-морского флота, внук Хайле Селассие Алек¬

50
сандр Деста пригласил меня поговорить с императо¬

ром. Я сел рядом с преста:релым монархом и напомнил

ему о том вечере. Не успел я закончить свой короткий

рассказ об этом событии, как он погрузился в неглубо¬

кий сон воспоминаний, и я убедился что мое выступле¬

ние в 1924 году не имело особого успеха.
В чем-то мне даже нравилось выступать. Видимо, во

мне говорил рано проявившийся профессионализм —

чувство, которое я и сейчас хорошо помню, поскольку

оно не оставляет меня все эти годы. Я могу охарактери¬

зовать его как некое очищение сознания, отбрасывание

всего ненужного: такое чувство ясно читается на лице

спортсмена, готовящегося к штурму рекорда. Но в то

же время я страшился этих моментов, потому что не¬

смотря на то, что гости смеялись, я ощущал в их реак¬

ции некую долю ужаса перед тем, во что превратится

это маленькое чудовище, если его не остановят. Но все

искупалось одним: я навеки прикипел сердцем к смеху,

звук которого казался мне лучшей музыкой на свете.
Как бы то ни бьшо, тот первый флирт с сатирой

бьш гораздо приятнее, чем еще одна вьщумка отца: он

водил гостей смотреть, как я купаюсь в ванне. Эти экс¬

курсанты врывались ко мне без всяких предупрежде¬

ний, и отец, считавший себя знатоком искусства, срав¬

нивал меня с каким-нибудь эскизом Донателло или

юным Бахусом в изображении этрусской школы. Часто

он приносил с собой какой-нибудь толстенный том,

чтобы найти там подтверждение своему заявлению.
Мама знала, как я ненавижу эти вторжения, но не

понимала причины и считала, что я мог бы пойти на

столь небольшую жертву, чтобы задобрить Клопа. В

результате я неизбежно сближался с Фридой, которая

имела обыкновение резко выступать против покуше¬

ний на мои или ее права и не интересовалась сложны¬

ми чувствами отца. По-моему, в те десять или больше

лет, пока она работала у нас, она не реже двух раз в ме¬

сяц заявл^а о своем уходе. !^и заявления делались не¬

вероятно твердо, но она почему-то не паковала чемо¬

даны. Она забавляла Ююпа — даже (или, может быть,

особенно) в момент вспышек гнева, и его собственные

чувства выражались в недоброй улыбке, приправлен¬

ной иронией.

51
И только когда она на самом деле ушла от нас, — в

тот момент, когда отец без всяких сцен и с печальным

видом сообщил, что потерял работу, и ее увольнение

было продиктовано финансовыми соображениями, —

я понял, что она создавала необходимое равновесие.

Когда мы снова оказались втроем, мой отец начал от¬

носиться ко мне гораздо нетерпимее, а его нрав стал

еще раздражительнее. Он становился собой, только

когда в дом приходили гости. Мне потом объяснили,

что он ревновал мать ко мне. Мама подтвердила эту те¬

орию, которую сам я не могу ни принять, ни опроверг¬

нуть, поскольку соверщенно не распознаю ревности.

Это не означает, что я не способен испытывать рев¬

ность — это было бы слищком хорошо, — но я всегда

считал это чувство глупейшим и скорее умру, чем со¬

глашусь его выказать. Отелло, комкающий носовой

платок и бешено вращающий глазами, всегда казался

мне порядочным дураком. Сам я начал терять высоко¬

мерное неведение природы ревности только тогда, ког¬

да стал отцом не одного ребенка и смог наблюдать за

проявлением человеческих отношений в их самой безы¬

скусной форме — в детской.
Возможно, единственного ребенка действительно

балуют — и не только подарками или уделяемым ему

временем, — но, поверьте, бывают моменты, когда ему

хочется, чтобы у него были брат или сестра, которые

разделили бы его бремя. Что действительно верно, так

это то, что единственный ребенок обычно становится

эгоцентричным: так проявляется самодостаточность.

Он больше времени проводит один или в обществе

взрослых. Он быстрее узнает человеческую природу.

Однако меня поразило, скольким вещам научили меня

мои дети, и благодаря им я понял многие очевидные

стороны человеческой природы, которых прежде’про¬

сто не замечал.
В монотонной жизни случались необычные собы¬

тия, некоторые до сих пор остались у меня в памяти.

Например, мои родители танцуют под модные песен¬

ки, а мне позволили заводить переносной граммофон.

Это был единственный случай, когда я видел, как они

танцуют вместе — и как это ни странно, в тот момент в

доме не бьшо гостей. А потом Юхоп купил пластинку с

52
записью ОДНОЙ из последних вещей Бетховена в испол¬

нении квартета Ленера. Я обратил внимание, что слу¬

шатели закрывают глаза, наслаждаясь музыкой Бетхо¬

вена, и последовал их примеру. В школе на уроках му¬

зыки тоже было принято закрывать глаза. С помощью

этой простой уловки вы быстро приобретали репута¬

цию тонкой музыкальной натуры. И это при том, что

стоило закрыть глаза на латыни или математике, как

все решали, что вы спите!
А потом бьши поездки заграницу, первое сознатель¬

ное знакомство с новыми странами и культурами. Ма¬

мин брат Николай, который бьш офицером Преобра¬

женского полка, а потом перевелся в первый и единст¬

венный в императорской России отряд бронеавтомоби¬

лей из-за «слабых ног», последовал традиции офице-

ров-эмигрантов й стал таксистом в Париже. Он, быва¬

ло, встречал нас на Северном вокзале и бесплатно вез

на Лионский вокзал. Бьщо так приятно усесться на ма¬

терчатые сидения его машины после нескольких часов,

проведенных на деревянных скамейках в вагоне треть¬

его класса, хотя в то время уличное движение в Париже

было еще страшнее, чем сейчас. Воздух дрожал от рева

гудков, которые теперь запрещены, и потоков брани,

которыми обменивались водители (это тоже не поощ¬

ряется, но терпится как вид общения между людьми,

достигшими совершеннолетия).
Моя мать ездила на юг Франции, чтобы писать кар¬

тины. Ее стиль стал глубже и богаче: строгий и естест¬

венный импрессионизм. Достоинства ее картин, на мой

взгляд, их же и ограничивали: иными словами, у нее

бьш индивидуальный стиль. Все ее произведения, без¬

мятежные и теплые, носили глубокук» печать ее харак¬

тера. Она вкладывала в свое творчество гораздо боль¬

ше чувства, нежели мысли; Ей бьшо достаточно изоб¬

ражать то, что она видит, и в этом должны были про¬

являться ее ощущения.
ОнаТпагала по живописным уголкам в сандалиях и

соломенной шляпе, выискивая самые удачные ракурсы

и композиции, а мы с Фридой таскали за ней холсты,

мольберты и коробки с красками, словно носильщики

из фильма про дикую Африку. Странный это бьш от¬

дых: мне бьшо совершенно нечем себя занять, так что

53
приходилось писать самому — и это при том, что мне

никогда не нравилось изображать то, что я вижу. Я ни¬

когда не мог заставить себя стремиться к точному вос¬

произведению. И вообще любое произведение без ком¬

ментария, без остроты не могло надолго удержать мое

внимание. Помню, как однажды удивились мама и

Фрида, когда в конце удушающе жаркого дня в Тур-

рет-сюр-Лу я показал им свою картину, на которой

изображалась послерождественская распродажа това¬

ров в универмаге «Хэрродз».
Это событие послужило поводом для семейной щут-

ки, к которой возвращались снова и снова. Надеюсь,

что каждый раз мой смех звучал достаточно убедитель¬

но. Если говорить честно, то я считаю, что отпущенно¬

му на каникулы щкольнику и не должно нравиться си¬

деть напротив гениального пейзажа и стараться вос¬

произвести его на клочке бумаги. Это больше похоже

на школьное наказание, чем на развлечение. И беспо¬

лезно было объяснять мне, как (^анн пытался прело¬

мить свет или как Сера упростил вселенную до точек.

Это были взрослые люди, успевшие выбрать свою про¬

фессию. Им необходимо бьшо одиночество, чтобы

применить алхимию мысли и видения к своей кисти. С

ненавязчивой убежденностью они занимались тем, к

чему я прибегал просто потому, что мне не с кем бьшо

поиграть. На тот случай, если кто-то вдруг решил, что

в моем рассказе о пережитой скуке есть нота жалости к

себе, я спешу пояснить, что в мои намерения не входит

жаловаться на судьбу: я просто хочу объяснить, почему

мой протест выразился именно в такой форме. Рожде¬

ственская распродажа в универмаге должна бьша про¬

демонстрировать всем мое нежелание стать пейзажис¬

том. Но не тут-то бьшо! Мой поступок бьш понят — и

бесконечное количество раз пересказан — как свиде¬

тельство юного жизнелюбия. Предполагалось, что

впоследствии я остепенюсь. И я, существо обществен¬

ное, смеялся со всеми, придавая этому мифу достовер¬

ность.
Если бы те жертвы, на которые я тогда шел, способ¬

ствовали карьере матери, в моих лишениях бьш бы

хоть какой-то смысл. Однако по возвращении домой

неизбежно наступал тот ужасный момент, когда все на¬

54
писанные мамой полотна предъявлялись на суд отца.

Он принимал решение, что следует выставлять, а что —

нет. Это бьшо хуже, чем таможенный осмотр, на кото^

ром у вас нашли контрабанду. К тому времени он бьш

уже не единственным судьей — присутствовали пред¬

ставители художественных галерей. Вполне вероятно,

их совместные суждения были вполне справедливы, од¬

нако и тогда, и сейчас я уверен, что единственная ра¬

дость от законченного образования—это то, что боль¬

ше нет необходимости чувствовать себя так, будто сда¬

ешь экзамен. И ничто на свете не стоит того, чтобы

взрослый человек снова оказывался в положении шко¬

ляра, перед экзаменационной комиссией.
Все это отвратило меня от изобразительного искус¬

ства, и моя естественная любовь к нему долгое время

никак не проявлялась.
В заключение этой главы я хочу осведомиться у се¬

бя, любимого, не создалось ли у читателя впечатления,

будто я утрирую недостатки отца, причем по-прежнему

смотрю на него глазами ребенка. Справедливости ради

должен сказать, что в тот период, когда я был мальчи¬

ком, отец просто понятия не имел, как надо вести себя

с детьми. Хотя позже он, как и большинство людей, на¬

учился быть невероятно мильш и с чужими детьми де¬

монстрировал неиссякаемое терпение. Что до мамы, то

она была удивительной женщиной — сестрой, теткой,

иногда дочерью и всегда матерью, но при этом без сле¬

да слащавого собственничества, которое бывает свой¬

ственно материнству. Она не поселила во мне чувства,

будто перенесенная ею при родах боль — долг, по ко¬

торому мне никогда с нею не расплатиться. И она по¬

казала мне, что независимость — это редчайшая цен¬

ность. Она никогда не лезла в душу, а это для независи¬

мости самое главное. Еще она проявляла безупречную

верность — просто потому, что иное бьшо для нее не¬

мыслимым. Мой отец бьш единственным мужчиной в

ее жизни. Она дала слово, что это будет так, и даже са¬

мые открытые провокации не наводили ее на мысль,

что слову можно изменить. Иногда такая невероятная

порядочность начинала раздражать: просто потому,

что переносимые ею унижения были настолько жесто¬

кими, что казалось противоестественным на них не от¬

55
реагировать. И в то же время в ней совершенно не чув¬

ствовалось самодовольства. Она просто переставала

ввдеть и слышать, отключала сознание — и непринуж¬

денно сосредотачивалась на каком-нибудь блике на яб¬

локе или тени под мышкой обнаженной натурщицы. Я

исключаю, что мама могла не страдать, но, видимо,

она считала, как свойственно людям ее склада, что

страдания дарованы ей потому, что у нее есть силы пе¬

реносить их молча, стоически пожимая плечами.
В течение многих лет после смерти отца она труди¬

лась над книгой с названием «Ююп», задуманной как

память и похвала человеку, которого она считала вы¬

дающимся, единственному мужчине ее жизни. Книга

бьша опубликована за год до ее смерти, и многие чита¬

тели восприняли ее как дань памяти незаурядной лич¬

ности. Однако нашлись и такие, которые в шутливом

повествовании почувствовали горькие нотки и пришли

к выводу, что мой отец был снобом, ханжой и бесстьщ-

ным эгоистом.
Впрочем, меня совершенно не удивляет, что одна и

та же книга могла привести к столь различным заклю¬

чениям: ведь многие незаурядные личности являются

снобами, ханжами и бесстьщными эгоистами. В мами¬

ной книге чудесным образом совсем нет духа осужде¬

ния. Для тех, кто умел заглянуть глубже, она обладала

еще одним свойством, которое и объясняло все осталь¬

ные ее качества: в ней рассказывалась правда, причем

просто и без прикрас. Мама неспособна была не гово¬

рить правды, простой и неприкрашенной.
А еще здесь уместно будет вспомнить, что во время

войны OTeit вдруг ни с того ни с сего объявил, что не со¬

гласен жить дольше семидесяти лет. Его категорич¬

ность всех поразила, особенно потому, что эти слова

никак не были связаны с темой разговора. По-моему,

он почувствовал, что силы его уходят. И не только си¬

лы, но и возмо5ююсть убедительно выступать в роли

обольстителя. А он открывался вести жизнь сторонне¬

го наблюдателя, которого впереди не ожидает ничего,

кроме дряхлости. И чистым усилием воли он заставил

себя умереть за четыре часа до своего семидесятилетия.

К концу своей жизни он по-ребячески дулся из-за того,

что ему не дарована вечная молодость. Мать страшно

56
раздражало такое безволие, и она безуспешно пыта¬

лась вдохнуть в него хоть какой-то вкус к жизни. Одна¬

ко он не поддавался, твердо зная, чего хочет. В завеща¬

нии он потребовал, чтобы его кремировали — он хотел

исчезнуть без следа. Маму кремация ужасала, однако

она исполнила его волю. И потом, когда отца не стало,

она постепенно скатилась к такой же злостной пассив¬

ности, которая так раздражала ее в нем. Можно бьшо

подумать, что она получила какую-то инструкцию с

того света. Она угасала так же, как угас он, ожив нена¬

долго благодаря ^публикации ее книги. Она тоже по¬

просила, чтобы ее кремировали, хотя прежде эта прак¬

тика внушала ей страх. Я захоронил их прах вместе, на

сельском кладбище в Глостершире.
Можно сказать, что они снова встретились, одна¬

ко они по-настоящему и не разлучались. Конечно, в

их жизни сразу после войны бьш тяжелый период,

когда они расстались и отец жил в Лондоне в холос¬

тяцкой квартире, где готовил аппетитные блюда для

услаждения своих гостей — или гостий. Позже они

снова стали жить вместе, сначала в Лондоне, а потом

в деревне. И их расставание нельзя было назвать раз¬

рывом — это было чисто физическое отсутствие. По¬

сле смерти мамы я обнаружил огромные пачки писем,

которые они посылали друг другу, разложенные' по

годам и перетянутые резинками. На первый взгляд

они могли показаться болтливыми, непринужденны¬

ми, содержательными, доверительными. Но среди

них были и такие, которые мне читать было неловко,

поскольку они явно не предназначались для посто¬

ронних глаз. В них было что-то не просто глубоко

личное — они словно написаны на особом, тайном

языке. Это — самые настоящие любовные письма, да¬

же те, что писались в то время, когда они жили врозь,

и у меня нет никакого желания их расшифровывать.

Я просто храню их в аккуратных пачках, как их сло¬

жила мама.
Моих родителей не связывало романтическое

чувство: они не Тристан и Изольда, не Ромео и Джу¬

льетта. Они создали нечто гораздо менее амбициоз¬

ное, но при этом более глубокое. Вагнер не стал бы

писать о них оперу. О них написал бы Оффенбах или

57
Моцарт. И Шекспир в качестве драматурга им не по¬

дошел бы — скорее Чехов с Толстым и Майкл Ар-

ленн Фейдо.
Однако пора оставить родителей в покое. Нам по¬

ра в школу.
Приготовительная школа мистера Гиббса пом_еща-

лась в доме на Слоан-стрит в Лондоне (если быть сов¬

сем точным, в доме номер 134). В то время как учени¬

ки других школ носили шапочки разнообразных рас¬

цветок со всевозмояшыми гербами и монограммами,

ученики мистера Гиббса носили кепки, странно напо-

минавпше картуз Ленина. Они бьши вишневого цвета и

не имели никаких украшений. Сам мистер Гиббс бьш

довольно плотный мужчина, чрезвычайно приветли¬

вый и чрезвычайно рассеянный. Похоже, у него бьши

трудности с бритьем: помимо безупречно аккуратных

седых усов в стиле старых вояк его лицо часто украша¬

ли кусочки окровавленной ваты. А еше он очень много

пел, словно дорогое его сердцу уединение ванной ком¬

наты всегда оставалось с ним. Его пение' имело мало

обшего с известными мелодиями: это был некий речи¬

татив на его собственные напевы, заставлявшие вспом¬

нить Шенберга (скорее iio небрежности, чем специаль¬

но, поскольку слух у него бьш посредственньш). По¬

добным образом он сообщал все новости, и хорошие й

плохие, словно герольд своего собственного замка.
—	Ах, Усти-бусти, — высоким тенорком выводил

он при виде меня, — не можешь завязать шнурки...

Иди-ка сюда... Садись мой толстячок...Мистер Гиббс,

поможет-тебе...
Для неприятных новостей он использовал более

низкий регистр, но, и в этом случае его звз^ание упря¬

мо опережало время:
—^Томпсон-младший заслужил наказание... напи¬

шет он сто лишних строчек... явится после уроков ко

мне.
У мистера Гиббса я освоил науку выживания, под¬

58
черкивая свою неуклюжесть и комичность и пряча свои

тайные мечты из страха, что кто-то более щедро ода¬

ренный от природы примет их за вызов. Например, во

время футбольных матчей меня часто ставили на воро¬

та, отчасти потому, что я не слишком быстро бегал с

мячом, а отчасти потому," что я был крупным мальчи¬

ком и занимал в воротах больше места. Теоретически

было больше шансов на то, что я отобью мяч просто за

счет того, что он попадет в меня.
Летом меня познакомили с игрой в крикет, и я впер¬

вые ощутил, что я иностранец. На мой вкус, мяч для

этой игры слишком жесткий, словно смертоносное ору¬

жие, оставшееся от каких-то давних войн. (Крикет все¬

гда представлялся мне игрой, которую изобрели какие-

то крутые парни, от скуки начавшие перебрасывать,

друг другу неразорвавшуюся бомбу. За этой забавой

наблюдал офицер с садистскими наклонностями и не¬

малым хитроумием, который посвятил свою дальней¬

шую жизнь сочинению немыслимых правил для нее.)

Британский гений заключается не столько в первенстве

в играх, сколько в их изобретении. Удивительно много

игр, в которые играют по всему миру, было придумано

британцами: всякий раз, как другиё нации начинают

побеждать в какой-то игре, они хладнокровно изобре¬

тают новую, в которой некоторое время могут удержи¬

вать первенство просто потому, что, кроме них, правил

никто не знает. Изобретателю крикета следует вынести

особую благодарность, поскольку ему удалось приду¬

мать игру настолько странную и опасную, что она не

привилась нигде, кроме сравнительно недавно освобо¬

дившихся стран, где система образования строилась по

британскому образцу. Американцы, отстаивая свою

независимость, не потерпели, чтобы луга их деревень

уродовали крикетные ворота, и выбрали бейсбол, ко¬

торый гораздо больше подходит для страны огромных

размеров и где нет опасности повредить какой-нибудь

архитектурный памятник. Французы и румыны, кото¬

рые охотно налетают друг на друга в бурных схватках

регби, умерли бы со скуки на крикетном поле, где на¬

до часами томиться без дела, а потом вдруг нанести

жесткий удар по мячу и проделать несколько замысло¬

ватых па..

59
Вот в такой обстановке детей в британских школах

обучают красиво проигрывать—часто за счет упущен¬

ной победы. Истинная победа присуждается в разде¬

валке после матча, где невероятное благородство про¬

игравших омрачает радость победителей, которым ста¬

новится даже чуть неловко.
Неудивительно, что старые вояки, бывало, рявкали:

«Это не по правилам, сэр!» и «Это не спортивно!», хотя

речь шла отнюдь не об игровьк ситуациях. Достаточ¬

но естественным представляется и то, что Сесил Родс,

мастер самовосхваления и истинный игрок, однажды

дал такой совет испуганному молодому офицеру, кото¬

рому предстояло наводить порядок в одном из уголков

Британской империи: «Помните, что вы — англича¬

нин, и поэтому вам достался главный приз в лотерее

жизни».
Так вот, мальчики получали свои билеты, для учас¬

тия в этой лотерее именно в школе мистера Гиббса, и

хотя я формально оставался фон Устиновьш, мне дали

шанс и тайком вьщали билетик, когда наблюдателей

бьшо не слишком много.
Были моменты, когда мистер Гиббс начинал сомне¬

ваться, не проявил ли он излишнюю щедрость в отно¬

шении лотерейных билетов: например тогда, когда во

время ответственного матча с другой школой я и ар¬

гентинский мальчик, который у нас тоже учился, нача¬

ли собирать на полу цветы, вместо того чтобы следить

за мячом. Из-за этого наши противники набрали целых

семь очков: мы просто не смогли найти мяч. Продол¬

жая сжимать в руках поникшие маргаритки, мы слуша¬

ли суровую выволочку.
Позже мне удалось искупить свою вину. После того

как все признали, что в крикете я не блещу, меня поста¬

вили вести счет в еще одном ответственном матче. У

наших соперников тоже бьш свой счетчик: тщедушный,

бледный и впечатлительный мальчик, судя по воему —

довольно забитый. Я бьш с ним очень приветлив, и он

бьш мне трогательно благодарен за разговор, в кото¬

ром полностью OTCjrrcTBOBanH угрозы и издевки. В кон¬

це концов он настолько увлекся, что забьш заполнять

свой бюллетень. В результате в тот приятный денек

моя школа выиграла матч с небольшим перевесом, не¬

60
смотря на то, что очков набрала гораздо меньше. Изве¬

стие о победе вызвало у.наших противников возмущен¬

ное недоумение. Однако стоило им проверить бюлле¬

тень своего счетчика (а он в последний момент с радо¬

стью списал цифры с моей карточки), и они убедились,

что в матчах со школой мистера Гиббса опасно дове¬

рять внешним впечатлениям, особенно если подсчет

очков веду я.
После этой в высшей степени неожиданной победы

мистер Гиббс очень тепло меня обнял. Мне показалось,

что втайне он решил: благодаря ему я, наконец, усвоил

правила игры.
В числе других учителей, преподававших в школе

мистера Гиббса, была некая мадемуазель Шосса, гор¬

батая старая дева лет пятидесяти, низенькая и очень

страшная на вид. Из-за искривленной спины,двигалась

она почти по-крабьи бочком, а ее широкополая шляпа,

которую она никогда не снимала, придавала ей вид

творения Иеронима Босха — шляпы с ногами. Ошуще-

ние угрозы, которое распространяла вокруг себя маде¬

муазель Шосса, усиливалось и тем, что ее губы непре¬

станно шевелились, словно она постоянно пережевыва¬

ла какое-то возмутительное происшествие. Лицо у нее

было нездорово бледным, и горящие йозмущением ка¬

рие глазки так и бегали над приплюснуть»! носом, усе¬

янным родинками. С пояса у нее на атласном шнурке

свисали открытые ножницы, болтавшиеся у места, где

должны были бы находиться колени.
Благослови ее Бог: она оказалась единственным не¬

благонадежным элементом, допущенным в класс, где

На видном месте красовалась большая гравюра под на¬

званием «1Слятва бойскаута». На ней явно смущенного

мальчишку-бойскаута вел за pyicy Иисус, указывая на

карту мира, где Британская империя бьша окружена

странным, неземным ореолом. Мадемуазель Шосса ча¬

сто с нескрываемой ненавистью смотрела на это произ¬

ведение искусства и мотала головой, возмущаясь тем,

что протестанты позволили себе ни с того ни с сего экс¬

проприировать Иисуса. Всякий раз, когда исполнялся

национальный гимн, она оставалась сидеть и только

сильнее дергалась, поливая окружающих взглядом.

61
словно водой из шланга. Ее поведение не обсуждалось,

а она его не меняла. И вот она пригласила меня В1^ить

чаю, что бьшо первым с ее стороны проявлением дру¬

желюбия к кому бы то ни было.
Наше чаепитие состоялось в кондитерской мсье Де¬

бри в Найтсбридже. Меня потчевали вкуснейшими шо¬

коладными пирожными и множеством других ла¬

комств. В заведении мсье Дебри в мадемуазель Шосса

произошла разительная перемена. Она стала вести себя

игриво и даже вольно, отпуская весьма соленые шутки.

Я едва узнавал в ней суровую учительницу французско¬

го, носившую ножницы на поясе наподобие меча.
А потом стала понятна цель нашего чаепития, кото¬

рое оказалось не столько угощением, сколько искуше¬

нием. Двигаясь очень осторожно и зорче обьиного сле¬

дя за уличным движением, мадемуа^ь Шосса привела

меня на другую сторону улицы, к французскому мона¬

стырю, где оказалось ее логово. Здесь, под сенью ино¬

го Христа, не менее предвзятого, чем тот, что проявлял

такой неестественный интерес к бойскауту (этот бьш

распят на кресте, но со скорбной улыбкой, адресован¬

ной только французам), передо мной бесстыдно обна¬

жили все преимущества ка;толицизма.
—Протестантство—это не религия!—презрительно

выплюнула мадемуазель Шосса, обращаясь к смущенно

улыбающимся монашкам с золотыми зубами и подозри¬

тельного вида кожей. Я ответно улыбнулся им. — Лишь

в католицизме можно обрести истинную веру!
Раз начав, она долго не замолкала. Только мирянин

может позволить себе столь категоричные и дикие ут¬

верждения. Монашки предложили мне еще чаю, с )шы-

лыми пресными булками, на вид такими, как они саш1.

После чувственной роскоши эклеров мсье Дебре их

угощение не привлекало. Я как можно вежливее отка¬

зался.
—	Малыш уже поел! — огрызнулась мадемуазель

Шосса и намекнула, что короткая встреча с дьяволом

должна бьша бы сделать холодные руки матери-церкви

более привлекательными. Я скрьш свои мысли под ли¬

чиной рдухотворенной задумчивости — примерно так

же, как изображал любовь к музыке, прикрывая глаза,

когда звучала музыка Бетховена. С того солнечного

62
дня, когда мадемуазель Шосса пыталась пробиться в

ворота рая, используя меня в качестве тарана, мне ни

разу не приходилось подвергаться более бесстыдной

религиозной пропаганде.
Мне удалось никак не обнадежить мадемуазель

Шосса, но с того дня она пристально всматривалась в

мое лицо, вьшскивая признаки перемен. Каждая моя

улыбка истолковывалась как свидетельство того, что

благодать проникает ко мне в душу сквозь пробитые

ею бреши, а всякая небрежность ощущалась как вре¬

менное поражение истины от рук неверных. Наши от¬

ношения с мадемуазель Шосса з^же не могли стать нор¬

мальными, потому что мы никогда не оставались вдво¬

ем: рядом всегда присутствовали Иисус, Мартин Лю¬

тер или оба сразу, чем осложняли дело.
По существовавшей в первые годы моего обучения

традиции, матери должны бьши появляться в школе,

помогая своим птенцам сдавать письменный экзамен

по истории. История, которую мы учили в тот момент,

бьша исключительно английской, словно детей в этом

юном возрасте не должно травмировать существова¬

ние иностранцев и их прошлого — за исключением тех

случаев, когда они мимолетно появлялись в качестве

врагов, чтобы англичане могли нанести им поражение.

Стандартный учебник представлял собой толстый том

с очень крупными буквами, словно предназначался для

полуслепых. Более глупого пособия для знакомства с

реальностью представить себе просто невозможно. Ис¬

тория про короля Альфреда, неудачно присматривав¬

шего за пирогами у спрятавшей его от датчан крестьян¬

ки, являет собой блестящий пример экскурса в про¬

шлое (видимо, с целью объяснить равнодушие англи¬

чан к кулинарному искусству). Помню цветную иллюс¬

трацию: Боадицея в стиле прерафаэлитов с решитель-

ньпй видом смотрит вдаль, а ее окружют воины с льня-

ньаш волосами и встревоженным видом.
Моя бедная мама к тому моменту освоила повсед¬

невный английский, но у нее не бьшо оснований вгля¬

дываться в туманные дали времен короля Артура. При¬

шлось ей записывать под мою диктовку то, что я сам

сумел понять из перемещений Утера Пендрагона, Хен-

гиста и Хорсы и короля Канута, который приказал мо¬

63
рю отступить, но у которого хватило здравого смысла

не удивиться, когда он промочил ноги. Уже на середи¬

не моего эссе, посвященного древней Британии, стало

понятно, что моя мать совершенно не понимает, о чем

я говорю, и начинает испытывать немалые сомнения

относительно уровня образования в Англии. Посколь¬

ку меня нельзя было наказывать за ошибки в правопи¬

сании, которые сделала моя мама, для меня экзамен

окончился сравнительно неплохо, но в школе мама

больше не появлялась — до того памятного дня перед

летними каникулами, когда проходил спортивный пра¬

здник школы.
На нем появилась не только мама, но и, совершенно

неожиданно, отец, вооружившийся моноклем. Одни1у1

из мероприятий бьш так называемый Забег отцов:

предполагалось, что в нем папы продемонстрируют

свой спортивный дух, вспомнив со^венные школь¬

ные годы. Я попросил отца поддержать мою честь и

принять участие в забеге. Он отверг предложение со

свойственным ему шутливым красноречием. Он за¬

явил, что обязательно окажется первым, поскольку в

школьные годы бегал невообразимо быстро, но что

при этом он обязательно потеряет монокль, который

наверняка растопчут другие папаши, борюшиеся за

право занять второе место. А поскольку монокль —

вещь нужная и дорогая, он предпочтает не з^аствовать

в забеге.
Мама почувствовала мое явное разочарование: ведь

мы с ней прекрасно знали, что без монокля отец видит,

гораздо лучше. Кстати, у него бьши монокли для обо¬

их глаз, и он надевал то один, то другой, в зависимос¬

ти от настроения. Мама пошла на огромную жертву и

записалась в Забег матерей, но я до сегодняшнего дня

жалею, что она это сделала. Мой отец бьш оскорблен

ее инициативой, однако временами она умела быть уп¬

рямой, осЬбенно когда речь не шла о живописи. Пер¬

вые пару метров мне еще казалось, что у нее есть шанс,

но потом она начала отставать: абсурдность происхо¬

дящего заставила ее расхохотаться. Наверное, этот за¬

бег на сто метров бьщ рекордно медленным, и моя ма¬

ма тащилась в самом хвосте большой толпы рысящих

мамаш. Она финишировала спустя не меньше пяти ми¬

64
нут после старта: иными словами, ей разумнее было бы

идти шагом. Слава Богу, точное время забега никто не

засекал, но я помню, что она продолжала бежать, ког¬

да уже начался следующий забег, и несмотря на колос¬

сальный отрыв, не победила даже в нем (там соревно¬

вались дети моложе шести лет).
Однако унижения того дня на этом не кончились.

Последним мероприятием радостного праздника эпо¬

хи снобизма и роскоши бьш Забег шоферов. И тут я не

мог восстановить свое доброе имя, поскольку у нас не

было автомобиля. А даже мне бьшо понятно, что неле¬

по держать шофера специально для этого ежегодного

забега, раз все остальное время он бы сидел без дела.

Моим лучшим другом в школе бьш сын знаменитого

банкира. Чувство др)жбы помогло ему сообразить, по¬

чему у меня такой расстроенный вид. Отведя меня в

сторонку, он сказал, что у его отца два шофера, так что

он наверняка сможет уговорить папочку одолжить мне

менее проворного из них. Моя гордость бьша настоль¬

ко задета, чтб я отверг его щедрое предложение. Бьшо

бы, трудно перенести третью неудачу, тем более из-за

слуги, полученного в долг.
Мои первые актерские попытки относятся к перио¬

ду обучения в школе мистера Гиббса, но учительница,

которая отвечала за постановки, утверждала, что я не

имею никакого таланта. В результате мне пришлось де¬

бютировать под маской, исполняя роль поросенка в

инсценировке детского стишка. Если верить отзывам, я

исполнил свою роль удовлетворительно. С тех пор я

получал немало критических оценок, но, думаю, никто

не станет оспаривать того, что я начал карьеру с ниж¬

ней ступеньки, поскольку могу предъявить школьный

табель, где написано, что роль поросенка сыграна

удовлетворительно.
Когда я, наконец, смог снять с себя маску, меня опре¬

делили на роль брата Тука. А моим первым триумфом

(последней ролью в этой школе) бьш образ одной их трех

нимф, манивших к себе Одиссея с берега Эгейского моря.

Я бьш той, что слева, с белокурыми локонами, которая

фальшивила. Одиссей благоразумно пропльш мимо.
В целом время, проведенное у мистера Гиббса, бьшо

для меня счастливым. По крайней мере днем я мог от¬

65
дыхать от проблем и неурядиц нашей семьи, и хотя ме¬

ня по-прежнему выводили в пижаме к гостям, чтобы я

развлек их своими подражаниями, в ванну ко мне втор¬

гались все реже. Общение с одногодками помогло мне

избавиться от чрезмерной замкнутости, хотя я до сих

пор сохранил некоторую стеснительность. По-моему,

ко мне неплохо относились и учителя, и однокашники.

И хотя некоторые предметы, например математика, ал¬

гебра и еще латынь, представляли для меня немалые

трудности, я всегда бьш первым по географии и среди

перйых по французскому, истории и английскому. Ми¬

стер Гиббс был милейший старый джентльмен, несмот¬

ря на приверженность к телесным наказаниям и вере в

святость бойскаутского движения. Он часто пригла¬

шал старших учеников разбить лагерь в парке его дома

в Горинге-на-Темзе и отвозил нас туда в своем вмести¬

тельном «Остине». Из-за рассеянности он вел машину

очень медленно и просто отвратительно. Поскольку

рядом с ним часто оказывадся я, он пытался переклю¬

чать скорости с помохцью моего колена, а потом никак

не мог понять, почему двигатель идет вразнос или

глохнет. Мы останавливались у обочины, и он начинал

ковыряться в карбюраторе, приписывая ему вину, кото¬

рая на самом деле принадлежала водителю — и, навер¬

ное, мне, поскольку это мое колено напоминало ручку

переключения передач.
В нашей школе бьшо спокойно и солнечно. Система

ценностей оставалась нерушимой и даже если и каза¬

лась чуть смешной, в ее пользу свидетельствовали ее

долговечность и всеобщее признание. Никто не позво¬

лял себе усомниться в короле или стране, и Христос и

бойскаут выглядели вполне уместно, как и та часть

карты, которая бьша выкрашена в красный цвет. Един¬

ственный скептический взгляд (но не голос) принадле¬

жал мадемуазель Шосса, но то, что она могла предло¬

жить в качестве альтернативы, бьшо тем же самым, но

только под другой маской: карта зеленого цвета, пре¬

зидент с трехцветным кушаком, Марианна во фригий¬

ской шапочке, Иисус с капельками крови под терно¬

вым венцом и пчелы и орлы императорского герба.
Из-за того что моя фамилия начиналась с «фон», ме¬

ня часто дразнили поражением Германии в том, что
Ч Яа1с4222

66
тогда называлось Великой войной. Однако когда моим

одноклассникам казалось, что они зашли слишком да¬

леко, мне начинали говорить комплименты по поводу

чистоты в немецких окопах по сравненик> с невероят¬

ной загаженностью французских. Похоже, что это бы¬

ло единственным уроком, который их отцы извлекли

из бойни мировой войны. Опять-таки, когда Караччо-

ла вьшграл гонку на белом «Мерседесе» с форсирован¬

ным двигателем, меня поздравляли так, словно это я

сидел за рулем. А когда победа досталась команде на

зеленых «Бентли», мне выражали официальные собо¬

лезнования. Знакомые говорили: «Не повезло вам, фон

Устинов», а друзья: «Ничего, Усти, ты еще им пока¬

жешь!».
Почему-то я считался знатоком автомобилей, так

как мог различать марки по звуку двигателей. Если уж

на то пошло, то малышом я, к ужасу родителей, сам

был машиной. Психиатрия тогда только-только за¬

рождалась: консультации стоили очень дорого, и полу¬

чить их можно было только в Вене, в Англии просто не

было квалифицированного специалиста, который смог

бы изгнать из маленького мальчика двигатель внутрен¬

него сгорания. Я до сих пор точно помню, каким имен¬

но автомобилем я бьш: «Амилкаром». Почему я избрал

именно это жидкое устройство, похожее на сердитого

насекомого, мне сказать трудно, но подозреваю, что

это было воплощением тайной мечты пухленького ма¬

лыша, которого все время дразнили из-за склонности к

полноте: ему хотелось преобразиться в стройный и лег¬

кий болид.
Бьш в моей жизни период, когда я утром включал

мотор и переставал быть машиной только вечером,

въехав задним ходом в кровать и выключив зажигание.

Это бьшо великолепной уверткой. Я мог не отвечать на

вопросы и избегать любых контактов, разумных или

дуращсих. Я мог себе позволить такую роскошь, по¬

скольку обитал в спокойном и неподвижном мире.
Тревоги начинались только во время каникул, при

виде другой, нбсчастливой жизни, вдали от рукопожа¬

тия англосаксонского Иисуса, лимонного шербета, за¬

паха свежевыкошенной площадки для крикета и успо¬

коительного речитатива мистера Гиббса.

67
Когда мне было семь, на летние каникулы мы с м1а-

мой вдвоем поехали в Эстонию. Красок с собой не бра¬

ли. Эстония тогда ненадолго стала независимой рес¬

публикой на Балтике. Ее столица, Таллинн, который

тевтонские рыцари и русские больше знали как Ревель,

была чудесным городом, компактным и зубчатым,

полным напоминаний о сметке средневековых север¬

ных купцов. Деревенские жители, приезжая в город,

ходили по улицам босиком, неся ботинки в руках: та¬

ким образом они демонстрировали всем, что являются

гордыми обладателями этих показателей цивилизации.

А за городом лошади по-прежнему шарахались от ав¬

томобилей.
Цель нашего приезда в эту славную маленькую стра¬

ну заключалась в том, что отцу моей матери, профессо¬

ру Леонтию Бенуа, президенту Ленинградской Акаде¬

мии художеств, советское правительство разрешило вы¬

ехать за пределы страны и месяц прожить в Эстонии.

Это было сделано ввиду его преклонного возраста и как

признание его вклада в советское искусство. Мы посели¬

лись на даче в лео' и какое-то время вели дореволюци¬

онную русскую жизнь. Высокая деревянная веранда с

облупившейся краской и растрескавшимися ступенями,

которые стонали и скрипели при каждом шаге, казались

декорацией к какой-то пьесе Чехова. Лес шептал, взды¬

хал, а порой рокотал. В нем бьша масса гадюк и грибов,

съедобных и ядовитых. Заблудиться в нем — все равно

что заблудиться в волшебной сказке: это бьш недоступ-

ньш мир непонятных звуков и затаившейся угрозы, ма-

няшая, говорливая, дразнящая темница, которая словно

двигалась вместе с вами и обманывала ложными ориен¬

тирами. Если удается пройти через него, вьшдешь к мо¬

рю, с серым берегом из глины и валунов. Из береговой

глины можно бьшо делать скульптуры. Большинство

отдыхающих предпочитали купаться и лепить нагишом

и одевались только, когда наступало время отправлять¬

ся домой через опасный лес.
На даче густо пахло грибами и яблоками, сушивши¬

мися в амбаре: этот сладкий и острый запах я помню до

сих пор.
Дедушка произвел на меня глубокое впечатление,

потому что, несмотря на старость и болезнь, его окру¬

68
жала атмосфера суровой уравновешенности. Я видел,

как он беспомощно пытался прихлопнуть мух, которые

в огромных количествах кружили над чашками с моло¬

ком (некоторые из. них стояли до превращения в про¬

стоквашу). Он объяснил мне, что мухи -предвестники

болезней и что человек обязан защищаться от этих с

виду безобидных надоед. Я взял у него мухобойку и

принялся работать ею со всей энергией моих юных лет.

Спустя некоторое время он сделал мне знак прекратить

охоту.
—	Почему? — разочарованно спросил я.
—	Потому что ты начал получать удовольствие от

этого, а превращать убийство в удовольствие недопус¬

тимо.
—	А как же болезни? — с надеждой напомнил я ему.
—	Лучше заболеть, чем получать удовольствие от

гибели живых существ, — тихо, но непререкаемо отве¬

тил он.
' В какой-то из дней у матери разболелся зуб. А мой

«Амилкар» бьш в особо хорошей форме. Я переключал

передачи чуть ли не каждую минуту, ревел мотором на

поворотах тропинки и гудел воображаемым клаксо¬

ном, предупреждая встречный транспорт о своем при¬

ближении. Вдруг мама не выдержала.
—	Ради Бога, помолчи хоть минуту! — крикнула

она из глубины желтой шляпки в форме колокола.
Ее отец, который медленно шел с нами, укоризнен¬

но поднял руку.
—	Никогда не кричи на него! — негромко сказал он

дочери. — Я понимаю, девочка, что это раздражает,

даже когда зубы не болят. Но не относись к этому как

к шуму автомобиля, считай, что это звуки пробуждаю¬

щегося воображения. И ты убедишься, что у тебя при¬

бавится терпения.
Теперь я понимаю, почему его считали великим пе¬

дагогом. Я сразу ощутил огромную тягу к нему и его

ненавязчивой мудрости.
Вернувшись в Лондон, я стал просить, чтобы мне

купили новый галстук, потому что мне надоело все вре¬

мя надевать школьный, вишневого цвета. Я мечтал о

галстуке с разноцветными полосками или в горошек,

как у отца. В конце концов мама сдалась и дала мне не¬

69
много денег, и мы с Фридой отправились в универмаг

«Хэрродс», откуда я почему-то вернулся в черном гал¬

стуке, Маму я застал в слезах: за десять минут до моего

возвращения она получила телеграмму о том, что в Ле¬

нинграде тихо скончался ее отец.
Затем во время каникул мы вьшуждены бьши ездить

в Германию, чтобы отец мог отчитаться перед своим

начальством: герром Дитцем в Кельне и герром Хелле¬

ром в Берлине. Я почти ничего не помню об этих лю¬

дях — только хриплый звук немецкого языка, когда на

нем говорят узколобые упрямые чиновники, да подвы¬

вание женщин, когда им кажется, что они вносят в про¬

изводимый мужчинами шум ноту сердечности. Однако

одно я помню: как мне понадобилось сходить в туалет

в доме герра Хеллера, который, по слухам, был прижи¬

мист. Этот слух подтвердился: в туалете я обнаружил

разрезанные на четвертинки кусочки писчей бумаги с

дыркой в одном углу. Через эту дырку была продета

бечевка, и все это висело на гвозде, кое-как вбитом в

стену. На бумаге были сообщения, напечатанные фио¬

летовой лентой. На многих стоял гриф «Секретно» и

даже «Совершенно секретно». Насколько простой спо¬

соб уничтожения документации — не чета современ¬

ным методам ЦРУ и ФБР. А еще говорят, что мы жи¬

вем в век технического прогресса!
В тот же самый день в Берлине проходил парад в

честь бесстрашной летчщц>1 того времени. Если я пра¬

вильно помню, то звали ее Элли Бейнхорн и она пере¬

летела откуда-то в какое-то другое место без всяких

происшествий, тем самым поспособствовав развитию

немецкой промышленности. Я смотрел парад из окна

квартиры герра Хеллера и видел самого Гинденбурга:

он сидел в машине, желтый и неподвижньш, словно его

надули, как надувной матрас.
После смерти дедушки его вдове разрешили эмигри¬

ровать в Берлин, где жила их дочь, моя тетя Ольга. Она

работала в больнице рентгенологом. Мы с мамой наве¬

стили их в 1933 году, когда мне было тринадцать. В

Германии уже было неспокойно. Грузовики с мерзки¬

ми типами, тесно прижатыми друг к другу в каком-то

отвратительном единении, ездили по улицам и орали

«Deutschland erwache!» (Проснись, Германия!). Если

70
такое количество взрослых мужчин не могли найти се¬

бе времяпрепровождения получше, это не сулило ниче¬

го хорошего всем остальным. Наиболее рьяные из этих

идиотов уже били стекла в витринах принадлежавших

евреям магазинчиков. Общество начинало уставать от

трудностей, которые приносила все более недееспособ¬

ная демократия. Все казалось уродливым и злобным.
Естественно, моя тетка приложила все силы к тому,

Чтобы найти мне друзей моего возраста. Увы; навязать

детям друзей так же трудно, как и взрослым. Она поды¬

скала мне соседского мальчишку, крепкого паренька с

«берлинской стрижкой»: довольно длинные волосы на

макушке, а вокруг ушей все выбрито. В высшей степе¬

ни неэстетичная прическа. Он познакомил меня со сво¬

им лучшим другом, который оказался евреем. До под¬

жога Рейхстага оставалось всего несколько дней.
Мы отправились в Грюнвальд играть — во что, я

понятия не имел. Прогуливаясь под деревьями, начали

говорить о политике. Наш юный сосед оказался убеж¬

денным нацистом и высоко отзывался о новой Герма¬

нии, которая восстанет из постыдной золы Версальско¬

го мира. То, что он говорил и как он это говорил, бы¬

ло явным подражанием человеку властному и косно¬

язычному — возможно, его отцу. А еще он произнес ка¬

кие-то многословные декларации относительно чисто¬

ты расы и объяснил, как с незапамятных времен евреи

проникали внутрь германского народа, словно амебы.

Он заявил, что настало время удалить это инородное

, тело. Как это ни странно, еврейский мальчик с ним со¬

глашался: он время от времени кивал и заверял меня,

что все это — правда.
В лесу оказалось множество молодых людей, кото¬

рые натаскивали немецких овчарок: бросали им палки,

кричми, подавали знаки рукой. Огромные собаки вы¬

скакивали из-за деревьев, взметая опавшую листву и

чуть не падая от бешеного желания повиноваться, и тут

же снова исчезали, зажав в клыках какой-нибудь пред¬

мет. Грюнвальд никак нельзя было назвать лесной ти¬

шью: здесь шла подготовка к каким-то будущим экс¬

цессам. Овчарки бьши чудовищно большими, крепко

сложенными и всецело преданными воле баранов, ко¬

торые их натаскивали. Мимо протопала группа юнцов.

71
распевая старинную песню, превращенную в марш.

Мне объяснили, что это не бойскауты, а вандерфогели:

их добрый свет уже начинал гореть на тысяче жаровен

Нюрнберга.
Два навязанных мне приятеля закурили украденные

дома сигареты и рассказали, что курят специально,

чтобы привлечь внимание лесника: это был извраще¬

нец, который искал любого предлога для того, чтобы

привязывать маленьких мальчищек к стиральной дос¬

ке, которую держал в сторожке, и обрабатывать им по¬

пы тростью. Задавая им порку, он читал нотацию о

вреде курения или онанизма или другого греха, за ко¬

торым он их застал. После этого объяснения мальчиш¬

ки предложили сигарету, любезно украденную для ме¬

ня, но я с благодарностью отказался. Тем не менее я

зорко следил, не покажется ли лесник: в отличие от мо¬

их спутников, его хобби не вызрало у меня энтузиазма.

Они красочно описывали мне наслаждение от порки,

хотя и признались, что сами ни разу не попадались и

даже не знают, как выглядит этот злобный лесник. Все

это было частью фольклора, который удивительно гар¬

монировал с дисциплинированными псами, милитари¬

зованным Шубертом и невинным обрамлением в виде

немецкого леса.
То, что произошло потом, было по-настоящему

тошнотворным. Отставив в сторону политические дек¬

ларации и эротику, они перешли от теории к практике.

Друзья понимали, что им предстоит расстаться, словно

влюбленным, над которыми тяготеет злой рок: давле¬

ние расы и геополитики бьшо слишком велико, личная

симпатия должна бьша уступить место великой истори¬

ческой реальности. Они пришли в этот укромный уго¬

лок для того, чтобы устроить собственный блеклый ва¬

риант «Гибели любви», изобретя ритуал, который был

одновременно отвратителен своей амбициозностью и

смешон своей бессмысленностью. Поклявшись в веч¬

ном братстве вопреки любой ожидающей их судьбе,

они принялись вскрывать себе вены ржавым кухонным

ножом, чтобы их кровь смешалась, став неоспоримым

свидетельством единения. Поскольку у меня не бьшо

оснований полагать, что они знают разницу между ве¬

нами и артериями, и, главное, поскольку я почувство¬

72
вал, что меня вот-вот вырвет, я пустился в бегство. Я

бежал всю дорогу до дома, не обращая внимания на

злобное недоумение псов, принадлежавших к породе,

которая возбуждается при виде быстрого движения.
«Растяпа!» — кричали разгневанные зрители, когда

я чуть ли не в тысячный раз уронил мяч во время одно¬

го из моих последних крикетных матчей в школе мис¬

тера Гиббса. Мне хотелось улыбнуться. В душе все зна¬

ли, что я обязательно уроню мяч, и никто не ожидал,

что я смогу играть как следует. Иностранец, что вы хо¬

тите? Слиынсом долго они еще не могли осознать, что

вдали от причудливости и нелепого очарования игро¬

вых площадок мистера Гиббса другие иностранщ>1 на¬

чинают изобретать новые игры, которые будут вестись

По другим правилам, а в конце концов и вообще без

правил.
Родители предложили мне на выбор две школы:

Сент-Полз и Вестминстер, хотя обе бьши им не по кар¬

ману. В первой носили соломенные шляпы а ля Гарольд

Ллойд, а во второй — цилиндры, как у Фреда Астера. Я

решил, что если уж выглядеть нелепо, то стоит вьп-ля-

деть абсолютно нелепо, и выбрал Вестминстер. Фор¬

мально говоря, с моим маленьким ростом фрак бьш не

положен, но поскольку считалось, что я еще не кончил

расти, меня избавили от унизительного костюма для

малышей, в котором мерзла задница: подобие черного

болеро с пышным воротничком, который перекипал на

плечи, словно пена с пивной кружки «гиннеса». В каче¬

стве наибольшей из микроскопических милостей мне

вьщали костюм служащего похоронного бюро и свер¬

нутый зонтик (в школьном проспекте объяснялось, что

его необходимо иметь при себе всегда, чтобы нас не пу¬

тали с банковскими посьшьными). И последним издева¬

тельством над четырнадцатилетним юношей бьш ци¬

линдр — если не Голгофа, то уж как минимум терновый

венец, особенно если вы каждый день добираетесь до

школы через почти что трущобы.

73
Но что поделать; в течение полутора лет родители

хотели, чтобы я одновременно проживал при школе и

был дома: явное свидетелылъо ненависти-любви. И ме¬

ня отправили не в такую школу, где легкие мои напол¬

нял бы озон, а ветер обдувал лицо, а туда, куда можно

было добираться на автобусе, заплатив за билет два

пенса. Из всех мыслимых компромиссов это был самый

глупый, а для меня — самый тягостный. Вдали от дома

я смог бы привыкнуть к новой обстановке гораздо бы¬

стрее и даже получать удовольствие от относительной

независимости, стал бы, как принято говорить, мужчи¬

ной. Это было совершенно немыслимо в тени Биг Бена,

где каждые пять минут прямо под окном моей спальни

останавливался автобус, на котором можно бьшо до¬

ехать до дома.
Вестминстер — школа для избранных, довольно ус¬

пешно идущая в ногу со временем. Ученики могут жить

или в пансионе при школе, или дома. Здание притаи¬

лось среди церковных строений, так сказать в «Крем¬

ле» Вестминстерского аббатства. В нем масса арок, о

которые можно стукнуться головой, источенных вре¬

менем ступенек, на которых можно сломать себе шею,

и портретов усопших священников, перед ликом кото¬

рых теряешь веру. Благодаря близости к Черч-хаус,.

Национальной ассамблее англиканской церкви в ти¬

хом скверике под названием Дворик декана всегда про¬

гуливались парочки деканов и епископов, с торжест¬

венной таинственностью обсуждавших новые назначе¬

ния или административные вопросы. А уши раздирали

звуки нескончаемых репетиций хора: за зловеще осве¬

щенными витражами немилосердно фальшивили лома¬

ющиеся голоса несчастных херувимчиков.
Когда ученики собирались на ежедневную утрен¬

нюю молитву в аббатстве, то казалось, что на лужайке

беспорядочно расселась стая грачей. В школе царила

атмосфера уньшого страха, и на наших лицах стали по¬

являться не по летам нервные гримасы, которые счита¬

ются признаком аристократизма. Многие члены пар¬

ламента посылали своих сыновей учиться именно в

Вестминстер, и пока их отцы предавались красноречию

в палате общин, всего в двух шагах от нас,, их чада под¬

ражали им в школьных дебатах. Разница заключалась

74
лишь в том, что мы размахивали не листками с повест¬

кой дня, а школьными тетрадки.
—	Индия... — объявлял чей-нибудь тоненький го¬

лосок и делал паузу; оратор, не по годам ссутуливший¬

ся от усердного чтения, обводил слушателей взглядом,

выискивая признаки невнимания. — Индия, — повто¬

рял он, чтобы донести до нас аргумент, который аргу¬

ментом не бьш, — Индия не может получить само¬

управления в данный... э-э... момент.
Тут слушатели стонали: «Правильно! Правильно!»,

а несколько просвещенных юнцов одиноко блеяли:

«Позор!». Цель подобного образования стала мне ясна

очень скоро: один из учителей отозвал меня в сторонку

и сообщил, что я буду участвовать в дебатах, чтобы

поддержать постановление о необходимости сохра¬

нить смертную казнь как средство борьбы с преступно¬

стью. Я сообыщл отвечавшему за проведение диспута

учителю, что я — решительный и принципиальный

противник всех видов смертной казни.
—	Вполне возможно, — елейным голосом сказал

учитель, — но вы все равно поддержите предложение о

ее сохранении.
—	Я не понимаю, сэр...
—	Поймете, — пропел он и ушел.
В этот момент я понял, что в нашей школе формиру¬

ют будущих адвокатов, дипломатов и бизнесменов и

что в ней не место вздорным идеям тех, кто желает пре¬

образовать общество.
Я произнес превосходную (на мой взгляд) речь про¬

тив смертной казни, но такие кровожадные бьши вре¬

мена, что большинство проголосовало за ее сохране¬

ние. Тем не менее моя репутация красноречивого спор¬

щика возросла несмотря на то, что я говорил. Взгля¬

дом я встретился с учителем. Он едва заметно улыбнул¬

ся и кивнул. Меня готовили к жизни — во всех отноше¬

ниях.
Когда в школу поступали новенькие, директор при¬

глашал их на чай. В тот момент директором был немо¬

лодой священник, на лице которого постоянно играла

широкая улыбка. Не сомневаюсь, что преподобный

доктор Костли-Уайт был человеком хорошим, но он

был такой крупный и ходил быстро, что его черная

75
мантия развевалась за ним, и новые учещиси его откро¬

венно боялись. Когда за первым чаем он громко вопро¬

сил: «кто-нибудь из мальчиков хочет взять эклер с шо¬

коладным кремом?», ответа не последовало; никто

просто не посмел это сделать. «Ну и ладно!» — вос¬

кликнул доктор Костли-Уайт и съел эклер сам.
После этого снисходительного и теплого приема я

почувствовал себя обнадеженным, несмотря на то, что

был «фэгом». Этим словом в Англии обозначают либо

окурок, либо некое подобие раба, младшего мальчика,

прислуживающего старшему. Помню, как в нашей

средневековой трапезной я подавал старостам копче¬

ную селедку (это входило в обязанности «фэга»), когда

в комнату влетел доктор Костли-Уайт, хлопая полами

мантии и в лихо заломленной шапочке. Как всегда,

улыбка растягивала его рот до самых ушей.
Он звучно провозгласил, что обнарз^ена непри¬

стойная фотография, фотография женщины в купаль¬

нике с мячом в руках. Он желает, чтобы владелец этой

грязи сию же секунду признался. Ответом, естественно,

бьшо молчание.
—	Прекрасно, — объявил он, и его улыбка приобре¬

ла еще более удивительные размеры. — Когда винов¬

ник будет найден — а он обязательно будет найден, —

я его вьшорю!
И очень мягко добавил, словно после шквала про¬

несся легкий бриз;
—	Мне необходимо размяться.
Он повернулся, чтобы уйти, и стремительное движе¬

ние снова заставило взметнуться полы его мантии. У

меня создалось впечатление, что он взлетит, как толь¬

ко скроется из вида.
Конечно, в британских школах всегда шли споры о

том, что такое непристойность и как следует относить¬

ся к тайнам секса. Мой старый друг и наставник, сэр

Клиффорд Нортон, рассказал мне о половом просве¬

щении в Регби перед первой мировой войной. Дирек¬

тор, по-видимому, человек просвещенный, пригласил к

себе в кабинет всех мальчиков, достигших периода со¬

зревания, и, самолично убедившись в том, что дверь

плотно закрыта, сделал следующее короткое объявле¬

ние:

76
—	Если будете его трогать, он отвалится.
После этого мальчикам было предложено вернуться

в классы: теперь они были готовы вступить во взрос¬

лую жизнь.
Много лет спустя Британию по-прежнему беспоко¬

ил этот трудно определимый, но увлекательный во¬

прос. Приехав в театр на премьеру своей пьесы, я натк¬

нулся на одного из актеров нашей труппы, Сирила

Лакхема, моего хорошего друга и великолепного ис¬

полнителя. Вид у него был такой, словно он недавно

плакал. Всегда чувствуешь беспокойство, когда взрос¬

лые мужчины плачут. Я отвел его в сторону и тактично

спросил, что случилось. Он ответил, что ничего — про¬

сто он в последние пару часов все время хохочет. А

ведь смех и слезы действуют одинаково на людей с неж¬

ной кожей, как у него.
Он поделился со мной причиной своего веселья. В

тот день в школе его сына начался новый семестр. Учи¬

тель, следуя указаниям правительства, которое теперь

сознает опасность невежества, должен был объяснить

ученикам определенные факты жизни. Бедняга репети¬

ровал свою речь в течение всех летних каникул и в кон¬

це концов, в приступе страха увидев хихикающих слу¬

шателей, решил написать брошюру. Он опубликовал ее

за свой счет, и в первый день семестра она лежала на

столе перед каждым мальчиком.
Брошюра начиналась следующими словами: «Воз¬

можно, вы заметили у себя между ног...».
В Вестминстере царила такая же атмосфера, зато

очарование и стабильность, которыми славилась шко¬

ла мистера Гиббса, исчезли навсегда. Новым послом

Германии в Лондоне стал фри Риббентроп. Как истин¬

ный нацист, он надеялся отправить сына в Итон — воз¬

можно, чтобы тот мог провести на игровых площадках

фотосъемки и выяснить, наконец, что же имел в виду

Веллингтон, утверждая, что победа при Ватерлоо бьша

обеспечена именно в Итоне. Итон, ревниво оберегая

свои тайны, отказался принять юного Рудольфа; По¬

сол пришел в ярость и потребовал, чтобы его юнца за¬

числили в Вестминстер. Возможно, он уже купил ему

цилиндр, поскольку их носили в обеих школах. Бри¬

77
танское правительство опять пошло по пути умиротво¬

рения Германии и оказало давление на школу, чтобы

молодого фон Риббентропа приняли. И вот каждое ут¬

ро на Дворик декана стал вползать огромный белый

«мерседес», пыхтя выхлопными трубами. Машина с

трудом протискивалась между мини-автомобилями

приезжих епископов и высаживала Рудольфа в таком

же костюме, как у всех нас, но со значком гитлерюген-

да — свастика, орел и прочее, красовавшимся на лац¬

кане. Секунду он тихо разговаривал о чем-то с посоль¬

ским шофером, а потом оба вставали навытяжку, вски¬

дывали правые руки и кричали «Хайль Гитлер!». После

этого Г^дольф спешил на утреннюю молитву, а шофер

осторожно выводил машину обратно на улицу.
Фон Риббентроп бьш робким очкастым верзилой,

рыжим и веснушчатым. Он держался особняком, одна¬

ко не скрывал усмешки, когда проходил мимо нас в тот

день, когда мы занимались по программе военной офи¬

церской подготовки. Юных представителей британ¬

ских благородных семейств в эти дни готовили... Если

бы меня спросили, к чему именно, то я вынужден бьш

бы ответить, что готовили нас к Дюнкерку и череде во¬

енных катастроф.
Я неловко стоял по стойке «смирно» в форме 1914 го-,

да. Обмотки у меня либо раскручивались (от чего я ис¬

пытывал немалое облегчение), либо были замотаны на¬

столько крепко, что ноги немели. Фуражка налезала на

самые глаза: такова традиция гвардейцев. Считается,

что это придает солдатам должную вьшравку, хотя я по¬

дозреваю, что подлинная цель состоит в том, чтобы за¬

ставить солдат разделить слепоту своих командиров. В

руке бьша трещотка, вроде тех, которые приносят на

футбольный матч болельщики. На то было две причи¬

ны: во-первых, винтовок на всех не хватало, а во-вто¬

рых, я единолично мог изображать пулеметную роту.
Раз в неделю я лежал в мокрых папоротниках Рич-

монд-парка, крутил трещотку и убивал тысячи противни¬

ков. Иногда, в силу моих габаритов, плохо подающихся

маскировке, убивали меня самого. Таким образом мы го¬

товились к войне, которая должна была положить конец

всем войнам: познавали самые передовые методы веде¬

ния боя и готовились «врезать гуннам по первое число».

78
После этих военных маскарадов я почти что с облег¬

чением надевал свой нелепый повседневный костюм.

По крайней мере в нем мне не стыдно было смотреть

фон Риббентропу в глаза. Неподалеку, в германском

посольстве его отец портил кровь моему отцу. К этому

времени Клоп уже имел должность пресс-атташе и все

чаще получал выволочки за то, что не искажает ново¬

сти сам, предоставляя трудиться редакторам в Берли¬

не. Терпение у него кончалось. Через сэра Роберта Ван-

ситтарта он тайно подал прошение о предоставлении

ему британского подданства, а обязательное в таких

случаях уведомление об этом намерении напечатал в

газете, издававшейся на валлийском язьпсе, который

бьш не по зубам германской разведке. Однажды утром

он вышел из посольства, чтобы больше никогда туда

не возвращаться.
Именно в этот момент юный фон Риббентроп при¬

нял участие в школьном конкурсе художников, пред¬

ставив на него отвратительный триптих, на котором

бьши изображены древние германцы, разбившие ла¬

герь на фоне ослепительного рассвета. Их рогатые

шлемы силуэтами вырисовывались на фоне алых и ли¬

ловых тонов небес, а латы белокурых женщин горели

• гадким оптимизмом. Эта гигантская работа носила на¬

звание «Вооруженная сила». Таланта она, конечно, бы¬

ла лишена.
Благодаря фон Риббентропу я заработал мои пер¬

вые деньги, в чем проявилась некая справедливость,

хотя и не высшая. Я написал заметку о его художест¬

венных потугах: юный член национал-социалистичес¬

кой партии выбрал довольно оригинальный способ

подражать своему фюреру. Заметку я отправил в редак¬

цию «Ивнинг стандард». Ее опубликовали и в письме

спросили, удовлетворит ли меня гонорар в семь с поло¬

виной шиллингов. Я забьш написать ответ, и мне при¬

слали фунт, тем самым вознаградив не только мое

ехидство, но и медлительность.
В школе мгновенно начался переполох. Похоже, что

германское посольство было в ярости. Мой классный

руководитель Боноут, бывший оперный певец, вызвал

меня к себе в кабинет. В школе, как обычно, бьши не в

курсе последних событий и считали, что мой отец по-

79
прежнему состоит в штате министерства иностранных

дел Германии. Мистер Боноут по секрету попросил ме¬

ня проинформировать отца о происшедшем, чтобы вы¬

яснить личность виновника, — оказывается, в <<Ивнинг

стандард» ему отказались открьпъ источник утечки ин¬

формации.
Я решил, что происшедшее не настолько серьезно,

чтобы нарушать спокойствие моего отца, так что про¬

сто выждал пару недель, а потом явился к мистеру Бо-

ноуту и сообшил, что самое тщательное расследование

не смогло выявить имя негодяя. Я только мог подтвер¬

дить, что германское посольство действительно в ярос¬

ти.
Мистер Боноут хмыкнул:
—	У меня складывается впечатление, что виновник

далеко пойдет. Чертовски хитер.
—	Да, — серьезно согласился я. — Но все же поощ¬

рять подобное не следует, не правда ли, сэр?
—	Да, — подтвердил он, но добавил с озорной ис¬

крой в глазах: — Но, конечно, некоторые в поощрении

и не издаются.
Вскоре фон Риббентроп вернулся в Германию, что¬

бы стать министром иностранных дел, и Рудольф уехал

с отцом завершать свою подготовку в качестве завоева¬

теля.
Тем временем для моего отца начались тяжелые вре¬

мена. Меня взяли йз школьного пансиона, и я стал при¬

ходящим учеником, потому что так было дешевле. И

все-таки я не мог отделаться от неприятного ощуще¬

ния, что по школьным счетам все равно не платили.

Однако школа проявила исключительный такт: мне ни

разу не дали почувствовать, что наше безденежье име¬

ет значение. И у моих родителей тоже не было впечат¬

ления, будто в их затруднительном положении есть

что-то необычное.
Моему отцу предлагали работу, но он нигде не мог

удержаться. В какой-то момент он стал художествен¬

ным обозревателем «Ньюс кроникл», но, памятуя о его

бреде из-за маминого мольберта, я не сомневался, что

его бескомпромиссно-эпикурейские взгляды там не

приживутся. В конце первой недели он с обычными

своими шуточками и каламбурами раскритиковал ка¬

80
кую-то скульптуру Генри Мура и был страшно изумлен

тем, какой скандал это вызвало. Затем его взялиг бух¬

галтером 6 театр «Водевиль». Помня о его неспособно¬

сти помочь мне с домашними заданиями, я не. возлагал

особых надежд на эту попытку. И действительно, отец

опять продержался там только неделю.
Мне было его ужасно жаль: бездеятельность застав¬

ляла его чувствовать себя униженным, что выражалось

в приступах гнева, перемежавшихся периодами угрю¬

мости. Он возмущался моими отметками и продолжал

твердить, как блестяще учился в школе он сам, называя

меня лентяем (что было несомненной правдой); Я сде¬

лал глупость: выбрал естественнонаучную, а не гума¬

нитарную спещ1ализацию, просто потому, что двое

или трое моих лучших друзей сделали такой выбор. И

вот теперь мне приходилось иметь дело с немыслимым

количеством математики, физики и химии.
Физику я не понимал вообще. Мне было не только

неясно, но и совершенно неинтересно знать, почему во¬

ображаемые колеса, катясь с гипотетического уклона,

набирали скорость и.создавали при этом трение. Что

до химии, то от одного только едкого запаха лаборато¬

рии меня уже начинало тошнить. Кроме того, я страш¬

но боялся пролить себе на руки какое-нибудь вещество

с запахом покрепче воды.
Учителя, который вел занятия по химии, звали

Ф.О.М. Ирп, почему он и получил прозвище Фоми. Этот

человек бьш настолько погружен в научные абстракщ1и,

что частенько тыкал пальцем в пространство между дву¬

мя учениками и приказывал «этому мальчику» подойти к

нему после урока. Поскольку ему никогда не удавалось

указать на кого-то определенного, к нему никто никогда

не подходил, тем более что к концу урока он все равно

успевал забыть о происшествий. Как-то раз он смешал в

пробирке две жидкости. Произошел мощнейший взрыв,

он которого в лаборатории разбилось несколько окон¬

ных стекол. Когда дым рассеялся, от Фоми не осталось и

следа. Он исчез, словно по мановению волшебной палоч¬

ки. Весь класс громко ахнул: это бьшо нечто среднее

между сдавленным смешком и всхлипом ужаса. И тут он

медленно поднялся из-под учительского стола: закопчен¬

ный, опаленный, растрепанный.

81
—	В чем была моя ошибка? Объясните вот Вы, —

проговорил он бесстрастно, указывая между мною и

моим соседом.
Весь класс с облегчением захохотал.
Фоми дaжie не улыбнулся.
—	Мальчик, вызвавший смех, подойдет ко мне по¬

сле уроков.
Не стоит и говорить, что к нему никто не подошел —

ни я, ни мой сосед.
Поскольку даже тогда учителей не хватало, Фоми

должен был преподавать не только химию, но и бого¬

словие, которого он практически не знал. Однако он

легко обошел эту трудность, которая поставила бы в

тупик человека менее изобретательного. Нисколько не

смущаясь нашим церковным окружением, Фоми при¬

нялся объяснять нам евангельские чудеса с точки зре¬

ния науки. Было ясно, что даже если он немного верит

в самого Христа, то в его чудеса — явно нет. У меня не

осталось в памяти всех подробностей его рассказов, но

я помню, как он объяснил превращение воды в вино.

По его словам, чтобы одурачить толпу простаков, до¬

статочно бьшо незаметно подсыпать в воду перманга¬

нат калия.
Для занятий спортом я записался на теннис — един¬

ственную игру, к которой имею склонность, однако мне

бьшо отказано из-за того, что кортов на всех желающих

не хватало. Вместо этого меня направили на греблю. Я

страшно скучал и мерз. И потом, казалось довольно глу¬

пым тратить столько усилий на то, чтобы двигаться спи¬

ной вперед. Кроме того, человеку с моей комплекцей не¬

уютно сидеть в изготовленной из чего-то вроде обертки

для сигар лодке, — я переливаюсь через борта.
В конце концов я отомстил моим мучителям по

время «дружеского» соревнования со второй или тре¬

тьей восьмеркой из другой школы. Бывший ученик,

который подарил школе ту лодку, в которой я греб,

ехал на велосипеде по берегу, выкрикивая в мегафон

какие-то неразборчивые указания. Ему было за

шестьдесят, но он нацепил школьный костюм, чтобы

помочь нам своим маловразумительным опытом. Тем

временем наши противники постепенно исчезали из

вида. Сначала я краем глаза видел всех девятерых со¬

82
перников, потом — восемь, потом — семь. А под ко¬

нец осталась только едва заметная смутная струя.
И тут пришел конец моим мукам. Хрупкая скамееч¬

ка, на которой я сидел, сорвалась с полозьев и опроки¬

нулась. Я моментально «поймал леща» и, пытаясь

справиться с рвущимся у меня из рук веслом, пропорол

колесиком скамейки борт. Мы начали тонуть. Нет зре¬

лища более нелепого, чем цепочка из восьми здоровя¬

ков с девятым, крощечным, сидящим лицом к ним,

плавно уходящая под воду. Находившийся на берегу

ветеран, который сильно потратился на лодку, засто¬

нал, но поскольку звуки его горя были искажены мега¬

фоном, они получились такими же нелепыми, как и все

остальное. Мы ^помощно врезались в борт голланд¬

ского корабля, стоявшего в Темзе, но его экипаж и не

подумал нам помогать: перегнувшись через борт, они

на пари пытались плюнуть нам на головы. После этого

для меня чудесньпл образом нашлось место на теннис¬

ном корте. Так я усвоил еще один урок.
Иногда мне удавалось обыграть членов школьной

теннисной команды в неофициальных матчах, но само¬

го меня в команду включили всего один раз, да и то в

качестве запасного игрока. Я пришел к выводу, что

чем-то не нравлюсь преподавателям физкультуры: то

таинственное свойство, которое постоянно помогало

мне избегать неприятностей, мешало окружающим

принимать меня всерьез как спортсмена. Хотя я унасле-'

довал от матери ее дарование спринтера (задыхался да¬

же при беге на одну милю) и хотя я плохо отталкива¬

юсь, так что не могу прыгать ни в длину, ни в высоту,

я всегда бьш и, смею сказать, остался и сейчас удиви¬

тельно проворным теннисистом. Другими словами, я

могу двигаться быстро, если вижу в этом какой-то

смысл.
Для того чтобы поднять себе дух (который в тот мо¬

мент совсем было упал), я записался на турнир в орга¬

низации с удивительно ностальгическим названием

«Англо-русский спортивный клуб». Там семидесяти¬

летние офицеры царской армии в белоснежно-белых

костюмах «свечами» доводили друг друга до полной

неподвижности. Раздевалкой заведовал старый унтер,

лысый, как коленка, с острой седой бородкой и прон-

83
зительным взглядом голубых глаз. Говорил он отрыви¬

стыми фразами и после каждой щелкал каблуками. В

буфете он принимал заказы на кашу, блины и селедку,

а когда вы выходили из-под чуть теплого душа, кидал¬

ся с нагретыми полотенцами. Я одержал в этом тур-

нирчике победу и как победитель получил набор раз¬

ноцветных пепельниц, которые храню до сих пор так

бережно, словно это изделия Фаберже.
Упадок духа у меня наблюдался не только из-за не¬

приятностей в школе и дома, но и из-за приближения

зловещего момента—экзаменов, которые сейчас назы¬

ваются «О-уровнем», а тогда звались экзаменами на ат¬

тестат. Такие экзамены терзают молодежь во все вре¬

мена и во всех странах. Тогда, как и сейчас, изобилова¬

ли всяческие слухи. Без аттестата нельзя устроиться да¬

же дворником. В случае войны вы станете только рядо¬

вым. Большинство самоубийств в Японии связано с

провалом на экзаменах. И так далее и тому подобное.
У меня не бьшо практически никаких надежд сдать

экзамены, по крайней мере, по точным наукам. Несмо¬

тря на успехи по некоторым предметам, у меня не бьшо

абсолютно никаких шансов проскочить по математи¬

ке, физике^и химии. А без этого дальнейшее продвиже¬

ние было невозможным. Дома мне не оказывали прак¬

тически никакой поддержки, хотя, честно говоря, со¬

мневаюсь, что наличие этой поддержки могло бы что-

то изменить.
Мой отец немного привьпс к своему новому положе¬

нию и стал спокойнее. Его контратаки на злой рок при¬

нимали разные формы. Каждые несколько месяцев он

объявлял, что пишет роман. Дома должна бьша царить

абсолютная тишина. Он устраивался в гостиной, а нам

полагалось ходить на цьшочках по оставшемуся —

весьма небольшому — пространству. В конце дня отец

появлялся с одним-единственным листом писчей бума¬

ги, усеянным поправками, вставками и вычеркивания¬

ми, словно рукопись Бетховена. После этого он читал

нам эту первую страницу. Ободренный нашим смехом

(а его стиль бьш сплошь эпиграммный), он затем читал

эту страницу посетителям и гостям на протяжении не¬

дель этак шести, пока ему это не наскучивало. После

чего все затихало до той поры, пока он не садился за

84
новый роман, когда все повторялось сначала. Мой

отец написал шесть или-семь самых коротких романов

в мире, что должно заинтересовать не столько литера¬

туроведов, сколько составителей «ЬСниги рекордов

Гиннесса».
Когда вдохновение его оставило, отец начал торго¬

вать произведениями искусства. Поначалу было боль¬

ше энтузиазма, чем знаний, но вскоре у него прояви¬

лось качество еще более важное, нежели просто знания,
—	чутье. Хотя у него случалось немало мелких оши¬

бок, но в важные моменты он брал атлас Британских

островов и булавку и сидел над ним, словно медиум,

ожидающий контакта е потусторонним миром. Уста¬

новив его, он тьпсал булавкой в атлас, надевал шляпу,

брал трость и молча уходил из дома.
В результате такого общения с небесами он вернул¬

ся, например, из такой дыры, как Тьюксбери с санги¬

ной Рубенса — эскизом для «Фарнезского быка», кото¬

рую он продал амстердамскому музею за 1000 фунтов
—	сумму очень скромную даже по тем временам, но

для него это было настоящим богатством. Потом он

мог бездействовать в течение пары романов, пока день¬

ги не кончались. Тогда он снова брал с полки атлас и

вооружался булавкой. Другие вылазки в английские

деревеньки принесли несколько эскизов маслом Хогар-

та — считавшиеся давно утерянными иллюстрации к

«Гудибрасу» Батлера, не говоря уже о работах Бон-

нингтона, Константина Гайса, одной работе Домье и

коллекции бронзы эпохи Возрождения.
Мою мать повседневные события трогали гораздо

меньше, чем нас с отцом, поскольку именно благодаря

ей наша жизнь и сохраняла относительную устойчи¬

вость. Ее репутация художника к тому времени уже ут¬

вердилась, и ее работы выставлялись даже в таких из¬

вестных картинных галереях, как Тейт и Институт Кар¬

неги. Помимо живописи мама приобрела известность

как театральный, и в особенности балетный, худож¬

ник. Она оформляла постановки балетов Рамбера:

«Сошествие Гебы», «Дама-лисица», «Мрачные эле¬

гии». Когда последний из упомянутых балетов пошел в

Америке, то по бытовавшей тогда поразительной сис¬

теме ее декорации и костюмы бьши приписань! амери¬

85
канскому художнику Раймонду Совэ. Много лет спус¬

тя, когда я привез на Бродвей свою пьесу «Романов и

Джульетта», ее оформлял мсье Жан-Дени Малкле, ве¬

дущий французский художник. Нам разрешили ис¬

пользовать декорации при условии, что об их авторст¬

ве нигде упоминаться не будет. Я никогда не мог по¬

нять политики профсоюза, который настолько не ува¬

жает собственного достоинства и порядочности, что

способен создать такого рода правила. Неужели ху¬

дожники-оформители стоят настолько ниже просто ху¬

дожников? А если это не так, тогда почему то же неле¬

пое правило не распространили и на художников? По¬

чему в Национальном музее Вашингтона работы Ми-

К(еланджело не приписаны Бену Шану, а Веласкеса —

Джексону Поллаку?
Однако эти соображения к делу не относятся — я

просто дал волю давно накопившемуся возмущению. В

то время меня только шокировало то, что в Соединен¬

ных Штатах не могут оценить те декорации как работу

моей матери. Она проводила в театре все больше вре¬

мени: прямо за кулисами делала массу эскизов для

«Компани Кенз», авангардной французской труппы,

которой руководил Мишель Сен-Дени. Он только что

эмигрировал в Англию, чтобы открыть театральную

школу. Как я уже говорил, моя мать принадлежала к

семейству Бенуа — клану, члены которого содрогну¬

лись бы при мысли о том, что какой-то их отпрыск

предназначен для фондовой биржи, и предложили бы

ему заняться лучше скульптурой как делом более на¬

дежным. И теперь моя мать трезво посмотрела в лицо

реальности. Будучи более трезвомыслящим человеком,

чем Клоп и я, она поняла, что я не сдам экзаменов и что

известие о моей неудаче вызовет огромные неприятно¬

сти дома. И она спросила себя, какой смысл подвергать

меня этой моральной пытке, если я не собираюсь ста-,

новиться аптекарем, врачом и даже лицензированным

бухгалтером. Разве я уже не развлекал своими пароди¬

ями небольшие аудитории? А какая разница между

большой и малой аудиторией, кроме количества зрите¬

лей?
Мой отец, конечно, возражал — проформы ради, но

его внимание все больше занимала неотвратимая вой¬

86
на. Знакомые немцы приходили к нам домой слушать

последние речи Гитлера и сетовать на слепоту демокра¬

тий Запада. Зловещая атмосфера давала себя почувст¬

вовать даже в школе: гражданская война в Испании

складьшалась не в пользу законного правительства

этой страны, и в результате нашего снисходительного

безразличия германская и итальянская диктатуры поз¬

воляли себе все большие крайности.
Когда я еще оставался в Вестминстере, у нас в пан¬

сионе устроили мини-выборы: директор поощрил их,

сочтя это воспитанием духа гражданственности. Мы

все произносили речи и проводили агитацию, и хотя в

такой школе естественной была победа консерваторов,

результаты либералов и социалистов вызвали ощуще¬

ние шока и даже испуга, особенно после того, как мы

объединились в некий народный фронт, который был

назван «Объединенным фронтом прогрессивных сил».

Директор вызвал к себе делегацию, чтобы убедиться в

отсутствии подрывных или антидемократических тен¬

денций, однако когда он выяснил, что мы просто воз¬

мущены самодовольством консервативного большин¬

ства, то наградил нас одной из своих самых щедрых

улыбок.
Я рассказываю об этом, совершенно не желая при¬

дать какую-то важность нашей деятельности. Однако

задним числом интересно отметить, что уже в 1937 го¬

ду в благородных учебных, заведениях накал страстей

бьш велик, и молодые люди делились практически на

равные лагеря: в одном поддерживали политику уми¬

ротворения, проводимую Чемберленом, в другом —

призывали сопротивляться агрессии, пока не стало

слишком поздно. Я не принимал участия в большинст¬

ве последующих споров, поскольку прошел прослуши¬

вание в школе мсье Сен-Дени в Айлингтоне. Как это

мне свойственно, я не понял принципа прослушивания.

Одно из условий состояло в том, что надо бьшо вы¬

брать страницу из любой популярной пьесы и выучить

ее наизусть. Мне и в голову не пришло, что мне следо¬

вало выучить только одну роль, а остальные прочтут

старшие ученики. Я просто взял наугад страницу из

«Святой Жанны» Бернарда Шоу и выучил все роли.

Моя интерпретация экзамена позабавила мсье Сен-Де¬

87
ни и Джорджа Девина, который тоже преподавал в

школе. Меня приняли, хоть и считалось, что в мои ше¬

стнадцать лет мне немного рано поступать к ним.
И тут я укоряю себя за то, что ничего не сказал ни о

своем отношении к школам мистера Гиббса и Вестмин¬

стеру, ни о друзьях.
Но что сказать?... Были дни, когдая их просто обо¬

жал — особенно школу мистера Гиббса, и были дни,

когда ненавидел — особенно Вестминстер. Единствен¬

но, чего я не испытывал—это равнодушия. Трудно ос¬

таваться равнодушным, когда над тобой постоянно ви¬

сит либо наказание, либо поошрение. А друзья... Од¬

нокашники у меня были самые разные, и по ним совер¬

шенно невозможно бьшо сказать, какими они будут

взрослыми. Вот, например, робкий парнишка Уэйк-

форд, который страшно картавил... Получил орден за

отвагу в бою.
А один из моих лучших друзей по ипсоле ворвался в

мою гримерную во время спектакля в Бостоне, и оказа¬

лось, что он буквально пропитан алкоголем. Я не раз¬

деляю общего мнения, будто друзья — это люди, кото¬

рые вам больше всего нравятся. Это просто люди, ко¬

торые попались вам на жизненном пути раньше дру¬

гих. Большинство имеет немалые недостатки, которые

о!собенно заметны именно потому, что вы с ними так

близки, и в то же время они принадлежат к тем людям,

с которыми вы всегда готовы разговаривать. А еще

есть масса людей, с которьпли вы встречаетесь только

изредка, но могли бы тесно сдружиться, если бы повст¬

речались раньше. По-моему, друзей мы не выбираем —

так же, как и родителей. В конце концов, если бы мы

подбирали себе друзей с такой же придирчивостью, как

жену, то с большинством вы давным-давно расстались

бы. Нет-нет, дружба заключается незаметно и случай¬

но, и развода не существует. С большинством из них вы

проведете всю жизнь. И дружба быстро возрождается

даже после долгих разлук, и часто объектом наших

дружеских чувств оказываются люди совершенно не¬

приятные, ненадежные и даже злобные.
Но, конечно, это не следует понимать так, будто я

настроен против дружбы. Напротив — я просто не

88
представляю себе жизни без друзей. Иногда, после ка¬

кого-то совершенно нормального поступка, которому

ваш друг хотел бы придать некий незаурядный или да¬

же жертвенный характер, он говорит: для чего же

существуют друзья?» Я скажу, для чего существуют

друзья. Они находятся рядом с нами для того, чтобы

напоминать о несовершенстве окружающего нас мира,

о странностях человеческой натуры, о гадостях, на ко¬

торые способен человек, о подлости, узости и лицеме¬

рии общества. А еще они учат нас прощать, но не забы¬

вать. Без дружбы мы бы пропали.
6
Было удивительно приятно одеваться в школу, как

вздумается. Правда, у меня был всего один костюм,

купленный в безумно оптимистичном заведении под

названием «Портновские услуги за пятьдесят шиллин¬

гов», так что этот единственный знак независимости

сам по себе превратился в некую униформу. Только

когда удалось наскрести немного денег и купить серые

фланелевые брюки и блейзер, я, наконец, ощутил под¬

линную независимость. Из-за непривычки к свободе

выбора, я часто сильно опаздывал на занятия, не мог

решить, какой из двух моих нарядов надеть.
Еще одной проблемой стали, конечно, деньги. Не¬

задолго до этого отец в непривычном порыве роди¬

тельской щедрости торжественно объявил, что мне

пора получать карманные деньги. С этими словами

он извлек из кармана шиллинг и сообщил мне, что

это будет моим еженедельным жалованием. Меня, ес¬

тественно, привел в восторг сам жест, хотя и несколь¬

ко разочаровала сумма. Но мне, внимательному слу¬

шателю романов отца, вообще не стоило тратить

эмоции на его заявление; тот шиллинг был единствен¬

ными карманными деньгами, которые я от него полу¬

чил. Всякий раз, как я напоминал Клопу о деньгах, он

либо отрицал, что уже прошла неделя со времени

прошлой выплаты («Какой выплаты?» — обиженно

спрашивал я. — «Не нахальничай!»), либо решитель¬

89
но заявлял мне, что я транжира и мот. Это было все

равно что упрекать Махатму Ганди в избыточном

весе.
Дело не в том, что отец был скрягой, — просто он не

считал деньги важным шагом на пути к цивилизован¬

ной жизни. И поскольку он не считал нищету опасной

для своей жизни, он не понимал, почему должен делать

поблажки людям, не способным к такому отрицанию

реальности. Именно поэтому мне иногда хотелось,

чтобы он осознал: мы бедны. Но нет, он считал себя

богачом без денег. И в то же время трудно бьшо винить

его в том, что он смотрит фактам в лицо и ничего не ви¬

дит. Унижения, реальные или вымышленные обиды,

пренебрежение, оскорбления — все это его ранило. Од¬

нако оказавшись без денег, он просто хлопал себя по

карманам, словно пытаясь отыскать,куда подевалось

то,чего там никогда и не бьвдо, и возмущался, что ок¬

ружающие лишены привычки к порядку. А потом, с пу¬

стым бумажником, отправлялся за покупками и звал

гостей к обеду.
Естественно, любой нормальный человек поймет,

что я не мог жить вообще без денег, тем более что моя

школа располагалась на другом конце Лондона. Разу¬

меется, выручала мама: она давала мне сколько могла

из своих скрытых ресурсов — от продажи картины, из

денег на хозяйство, из случайных сумм... Одному Богу

известно, как ей удавалось следить за всем этим и при

этом безмятежно попыхивать сигаретой за мольбер¬

том, окутывая себя клубами дыма. Теперь она была

глуха даже к рекомендациям моего отца. Может быть,

революция научила ее жить настоящим, не поддаваясь

соблазну жить в прошлом, как это делали многие эми¬

гранты.
Я никогда не просил больших сумм, слишком хоро¬

шо понимая трудности нашей жизни. Однако помимо

свободы одеваться во что угодно я впервые погрузился

в мир девушек.
Прежде я бывал на танцах, где деятельно и упрямо

стоял у стенки, полагая, что нет смысла прижимать к

себе партнершу в вальсе или танго, когда ваш ум цели¬

ком поглощен сложным ритмом танца. Другими слова¬

ми, я не был прирожденным танцором — ни по сложе¬

90
нию, ни по склонностям. Танцы казались мне не столь¬

ко хореографией, сколько математикой, а наказание за

ошибку было еще более ощутимым и наглядным, чем в

школе: треск рвущейся ткани или вопль боли. Позднее

я даже осмелился отклонить очаровательное приглаше¬

ние (или это был приказ?) потанцевать с королевой,

предупредив ее, каковы могут быть последствия подоб¬

ной инициативы. Благодаря тому что с ходом столетий

британская демократия достигла расцвета, мой отказ

вызвал у Елизаветы II только любезную улыбку, тогда

как при Елизавете I я наверняка расстался бы с головой.

Хотя надо быть справедливым: я не так боялся бы про¬

танцевать галантную гальярду с Елизаветой I: юбки в

то время бьши настолько пышными, что отдавить мо¬

наршую ногу можно бьшо только по злому умыслу, но

никак не из-за простой неуклюжести.
Мне даже случалось летом купаться нагишом в гор¬

ных озерах вместе с девушками и женщинами под при¬

смотром крестной, любившей природу. В силу ее ту¬

ристских наклонностей наше единение с природой как

правило проходило в каком-нибудь ледяном горном

потоке, так что оцепенение, вызванное погружением в

ледяную воду, имело тот же результат, что и ритм тан¬

ца: isce остальные чувства вытеснялись.
В театральной школе я впервые постоянно находил¬

ся в обществе целой кучи девушек и женщин. К тому же

весь первый день семестра они бьши облачены в чер¬

ные купальники — вернее, все, кроме канадской девуш¬

ки по имени Бетти (я не стану уточнять, как звучало ее

имя полностью). Ей не успели прислать черный кос¬

тюм, и она ежилась рядом с нами в розовых пантало¬

нах и бюстгальтере, напоминая нимфу с картины Ру¬

бенса, которая случайно забрела на шабаш ведьм.
Началась настоящая жизнь, хоть и с опозданием.

Наконец-то рядом не бьшо отца, и мой взгляд мог

скользить по грациозным фигурам без его указаний и

непрошеных комментариев. Карманные деньги бьши

мне нужны как никогда.
У меня не бьшо непреодолимой тяги к театру. Для

меня он стал прибежищем от безнадежной погони за

знаниями в Вестминстере, но я так до сих пор и не по¬

нял, как актерам удается запомнить столько слов, как

91
не могу понять и того, как пианист не забывает нот.

Однако еще в Вестминстере я начал писать пьесы. На¬

сколько помню, первое мое творение представляло со¬

бой комедию-фарс-мелодраму-трагедию о чикагских

гангстерах, оказавшихся в английской деревне. На

каждой странице было по четыре-пять трупов, что под¬

разумевало огромное количество действующих лиц

второго плана. Я пытался писать ее на уроке математи¬

ки, а учитель меня поймал и наказал, заставив остаться

в школе после уроков. Поскольку в тот день я бьш

единственным учеником, получившим такое наказа¬

ние, учитель, надзиравший за наказанными, счел себя

обиженным и предоставил меня самому себе. В резуль¬

тате я смог продолжать свое творчество в практически

идеальных условиях: Впрочем, пьеса все равно получи¬

лась никудышная.
После этого я писал другие пьесы: некое подражание

Пристли под названием «Джексон», пьесу о простом че¬

ловеке (но поскольку я ничего о простых людях не знал,

получилась она довольно странной). Потом бьша драма

под Пиранделло «Груз ответственности», в которой пер¬

сонажи посредственного писателя оживали и доводили

его до самоубийства. Написал я и драму в стихах об им¬

ператоре Мексики Максимилиане, которая называлась,

естественно, «Ла Палома». Но самой показательной, ес¬

ли не лучшей из этого жалкого списка оказалась пьеса

под названием «Трио» — единственная автобиография

под видом вымысла. Там говорится об отце, матери и

сыне, а ссор и умственной и физической задерганности

больше, чем в «Оглянись во гневе» (зато драматургичес¬

кой дисциплины гораздо меньше).
Единственной пользой от этой пьесы, которую я так и

не закончил, была окрепшая убежденность, что моя глав¬

ная цель в жизни заключается в том, чтобы уйти из дома.

У меня не было мысли сбежать. Это не в моем стиле, и по¬

том, было уже поздно делать подобные жесты. Мне не хо¬

телось порывать отношений с родителями, но хотелось

общаться с ними с позиции независимости и достоинства.

А еще я надеялся — не могу сказать, были ли на то какие-

то основания, — что без меня родители смогут вновь об¬

рести то, что нашли друг в друге в те недолгие девять ме¬

сяцев, пока не появился я, осложнив им жизнь.

92
Мне не терпелось самому отвечать за себя. Я восхи¬

щался работоспособностью мамы, ее стойкостью и

умением выжидать, пока проблема не исчезнет сама со¬

бой: возможно, она получила эти качества в наследст¬

во от многих поколений умельцев, от архитекторов до

кондитеров, от придворных музыкантов до сыроваров.

Каждый вид деятельности представлял собой некое

равновесие между логикой и вдохновением, бесконеч¬

ным терпением и бесконечным трудолюбием, некое со¬

стояние одухотворенности, которая дается только пол¬

ной сосредоточенностью.
В то же время я не доверял легкости отца, когда его

ум невесомо порхал во всех направлениях, занятый

светской болтовней, что ему так прекрасно удавалось.

Он доставлял наслаждение своим друзьям, а еще боль¬

шее — знакомым. Только в их обществе отец расцве¬

тал тем скоротечным сиянием, которое было так ему

свойственно. Но стоило последнему гостю уйти, и он

снова погружался в раздражительное и ворчливое

уныние.
Я сознавал, что унаследовал характер от них обоих:

во мне была и упрямая цепкость и светскость. И со всей

серьезностью, присущей юности, я взялся за сознатель¬

ное преобразование той мещанины, которую от них

получил. Еще учась в школе мистера Гиббса, я ужас¬

нулся собственной трусости, боязни боли, паники при

виде незнакомых собак или летящих крикетных мячей.

И к ужасу мамы добровольно вызвался принять учас¬

тие в школьных соревнованиях по прыжкам в воду, ни¬

чего в этом не понимая. На глазах у всей школы и всех

родителей я забрался на самую высокую вышку. Пути

назад не было. Сверху я увидел квадратик зеленой во¬

ды размером с почтовую марку и почувствовал силь¬

ное сомнение, что вообще смогу попасть именно в бас¬

сейн. Неожиданно для самого себя (только так и мож¬

но было действовать) я грациозно вьшрзшился — и по¬

летел вниз запутанным клубком плоти, пока не услы¬

шал оглушительный взрыв. Хлорированная вода звер¬

ски рвала мне ноздри и бьшо такое чувство, будто в

животе расстегнулась молния. «Не забывай держать

ноги вместе!» — крикнул тренер, но я едва его расслы¬

шал, так звенело в ушах.

93
Окружающие весело улыбались: никто из них не по¬

дозревал, что в этом бассейне только что бьшо одержа¬

на огромная прбеда. Я победил себя и свой страх, пусть

даже не принес славы себе и своему классу. Теперь мне

предстояло победить страх иного рода — нелепую и

неуместную робость перед девицами. Я сочувствовал

бедняжке Бетти, которая, подобно библейской Сусан¬

не, смущалась в своем розовом нижнем белье в тот пер¬

вый день нащей новой жизни. Подобное испытание

было совершенно не для нее.
Всякий раз, когда нам надо бьшо читать классичес¬

кие тексты, ее выбирали для исполнения любовных

или, еще хуже, полуэротических творений озорных ге¬

ниев прошлых веков. И даже такие сдержанные строки,

как «...милый беспорядок ее наряда», заставляли не¬

счастную Бетти заикаться и хихикать, заливаться гус¬

той краской и смущаться. Ее Голгофой стала пьеса Бо-

мона и Флетчера, в которой ее напарнику предстояло

сказать: «Тогда я отправлюсь в низины», что бьшо тон¬

ким намеком не столько на географическую особен¬

ность местности, сколько на нижние части тела. Этого

Бетти не вьщержала: ее судорожный смех в конце кон¬

цов перешел в горькие слезы. Надеюсь, что она счаст¬

ливо вышла замуж и находится вдали от лап распутных

поэтов: ведь именно она помогла мне понять, что все

мои проблемы — сущий пустяк.
Мишель Сен-Дени, спортивный француз с коротким

и римским носом, раздувал ноздри, словно норовистый

конь,'и сжимал в зубах старую трубку. Его огромная

голова бьша покрыта короткими желтыми волосами,

наружности он бьш пугающей, а его преданность теат¬

ру можно бьшо сравнить только с рвением священно¬

служителя, посвятившего жизнь Богу.
В течение целого семестра нам предлагали быть

любым животным по нашему выбору, чтобы «разви¬

вать воображение». Наиболее честолюбивые и энер¬

гичные учащиеся выбрали роль диких хищников или

их жертв — у кого к чему была склонность. Бедняж¬

ка Бетти разгуливала в образе лося из родных канад¬

ских лесов, путаясь рогами в воображаемых зарослях

и спасаясь от эротичных воинов-индейцев. А одна

угреватая южноафриканская девица перещеголяла

94
Бетти как в скорости, так и в пугливости, превратив¬

шись в окапи. К концу семестра она сильно похудела и

впала в депрессию.
Благодаря дару предвидения, который срабатывает

у меня даже в самых необычных условиях, я решил

стать саламандрой и в течение трех месяцев просто

дремал на солньпике, время от времени приоткрывая

один глаз, чтобы насмешливо посмотреть на препода¬

вателей и, стремительно высунув язык, проглотить за¬

зевавшуюся муху. Это упражнение помогло мне понять

не столько то, о чем думают ящерицы, сколько то, ка¬

ков я сам.
В начале обучения основное внимание весьма умест¬

но уделялось физической гибкости — искусству, кото¬

рому нас обучала миниатюрная дама по имени Герда

Ринк. Она работала над моими неуклюжими конечнос¬

тями так, словно у меня бьши задатки стать Нижин¬

ским. Я старался вознаградить ее терпение и доброту,

насколько это было в моих силах. Я, конечно, не слиш¬

ком многого достиг, но по крайней мере осознал воз¬

можности физической координации и понял, насколь¬

ко она важна для актера.
Мистер Скотт и мисс Айрис Уоррен усердно зани¬

мались нашим дыханием и наышми голосами. Мой

собственный-голос постепенно набирал силу, и я избав¬

лялся от едва слышного бормотания, вызванного стес¬

нительностью. Я делал медленные, но заметные успехи,

а оценки получал гораздо более трезвые и суровые, чем

в Вестминстере или у мистера Гиббса.
«Ему еще работать и работать». «До сих пор недо¬

пустимо скован». «Не может толком ходить, бегать и

прьп-ать». «Во время гимнастики вечно отвлекается».

«Голос тусклый и очень монотонный». Меня ждало не¬

завидное будущее. Отец, который к этому времени сме¬

нил монокль на очки, не желая, чтобы его считали

пруссаком, читал эти замечания со все возрастающей

тревогой.
—	В твоем возрасте, — говорил он,—я бьш гибким,

как ива. Я великолепно бегал, прьпип и ходил, я никог¬

да не отвлекался, и голос у меня был звучный и выра¬

зительный. Ничего из тебя не выйдет. Ничего!
Отец стал чувствовать себя гораздо увереннее с тех

95
пор, как нашел работу, настолько секретную, что ее ха¬

рактер был очевиден. У нас на квартире часто появля¬

лись странные гости: британские полковники, настоль¬

ко немногословные, что сама их внешность напомина¬

ла сложнейший шифр, и иностранные джентльмены,

которые обменивались многозначительными взгляда¬

ми, стараясь при этом сделать вид, что вовсе друг на

друга не смотрят. В доме царила атмосфера недомол¬

вок и недосказанности, и мне бьшо приказано не зада¬

вать вопросов — никогда и никаких. Одного этого, ес¬

тественно, бьшо достаточно, чтобы я понял очень мно¬

гое.
Когда отец ушел из министерства иностранных дел

Германии, несколько влиятельных англичан, включая

главу агентства Рейтер сэра Родерика Джонса, отказа¬

лись поддержать прошение отца о британском граж¬

данстве под тем предлогом, что подобный их поступок

может «оскорбить германское правительство». Сэр Ро¬

берт Ванситтарт не считал нужным обращать внима¬

ние на %вства нацистов,так что, когда Клоп в послед¬

ний раз выходил из здания посольства Германии, у не¬

го в кармане уже лежал британский паспорт. Реакция

министерства иностранных дел бьша мгновенной: отцу

бьшо приказано немедленно вернуться в Берлин «для

доклада». Спустя полчаса после этой телеграммы ми¬

нистерства иностранных дел пришла еще одна, из Гене¬

рального штаба: моему отцу, бывшему офицеру и кава¬

леру Железного креста, бьшо отдано распоряжение ни

в коем случае не возвращаться в Германию. Интерес¬

ное свидетельство царивших в то время настроений!
Однажды, уже в 1938 году, вернувшись домой из те¬

атральной школы, я застал Ююпа в несвойственном

ему волнении. На столе расставлены бокалы, бутьшка

шампанского во льду, открытая коробка сигар.
—	Ты сегодня поздно, — бросил он мне.
Я начал лихорадочно придумывать оправдание.
—	Мне не до того! — прорычал отец. — Ты сейчас

пойдешь в кино.
—	Что смотреть? — спросил я. Мы раньше иногда

всей семьей ходили смотреть какой-нибудь фильм, но

отец еще никогда не отправлял меня в кино одного.
—	Какая разница.

96
—	Но мне нужны деньги.
—	Опять!
Последний раз он давал их мне в 1934 году.
В сильном раздражении он начал шарить по карма¬

нам и неохотно извлек оттуда шестипенсовик.
—	Билет стоит дороже.
—	Не обязательно покупать самый дорогой.
—	Самый дешевый все равно стоит дороже, — ур¬

чал я.
—	С каких это пор? — возмущенно вопросил он,

словно я сообщил ему о начале военных действий.
—	Уже года два, — ответил я.
—	И сколько он стоит теперь?
—	Девять пенсов.
—	Девять пенсов! — вскрикнул он.
Мама пришла на выручку с тремя пенсами, и я от¬

правился выполнять это таинственное задание.
Но бьшо явно слишком поздно. Мы жили на пятом

этаже старого дома без лифта. Спустившись до третье¬

го этажа, я встретил вереницу пожилых джентльменов,

которые с трудом поднимались наверх. На некоторых

были котелки, на других — зеленые фетровые шляпы,

и все они похрюкивали и сопели, словно стадо немоло¬

дых слонов, идущее к водопою. Меня они как будто и

не заметили, сосредоточенные на нелегком подъеме.

Каждый их них то и дело поглядывал наверх, словно

проверяя, много ли еще осталось идти.
Сейчас я уже не помню, какой именно фильм смот¬

рел в ближайшем кинотеатре, но вернулся затемно.

Поднялся по лестнице — и попал в синюю мглу сигар¬

ного дыма. Тонкая полоска света, выбивавшаяся из-

под двери гостиной, и звук приглушенных голосов убе¬

дили меня, что входить туда неразумно. Я почистил зу¬

бы и лег спать. Когда я встал на следующее утро, роди¬

тели еще не проснулись. Я согрел себе чаю и отправил¬

ся на занятия, быстро забыв о происшедшем.
Только спустя несколько лет, во время войны, я

вдруг почему-то вспомнил о том странном визите и

спросил о нем Ююпа. Мне повезло: отец в тот день он

бьш разговорчив. Оказалось, что германский военный

атташе, генерал-^майор Гейр фон Швеппенбург, позво¬

нил отцу из телефона-автомата и пожаловался, что

97
Риббентроп за время своего пребывания в посольстве

настолько настроил против себя британцев, что поте¬

рял всякий контакт с влиятельными людьми.
—	Мой дорогой фон Устинов, —• сказал генерал. —

Вы единственный, кто еще в состоянии нам помочь, и

какие бы чувства вы к нам ни питали, вы не откажете в

нашей просьбе. Мы просто обязаны убедить британцев

занять твердую позицию в Мюнхене. Если они сейчас

уступят Гитлеру, то его уже не остановить. Сейчас ре-

шительньш момент, особенно потому, что мы еще да¬

леко не готовы к войне. Даже такая сравнительно про¬

стая операция, как аннексия Австрии, выявила огром¬

ные недостатки и в нащем вооружении, и в управлении

войсками.
—	Что вы хотите от меня? — спросил Клоп.
—	Постарайтесь организовать встречу представите¬

лей генеральных штабов Британии и Германии. Наши

люди выедут в разное время и порознь кружными путя¬

ми приедут в Лондон на самолетах частных авиакомпа¬

ний, — ответил генерал.
Для интересующихся историей скажу, что эта встре¬

ча состоялась на пятом этаже дома номер 134 на Рэд-

клифф-гарденз, в Лондоне, пока я сидел в кино. А ре¬

зультат?
—	Британцы отказались сотрудничать, опасаясь,

что все это хитроумная уловка немцев, — закончил

свой рассказ Клоп.
После войны в Германии были опубликованы вос¬

поминания генерала Гейра фон Швеппенбурга, где он

подтвердил эти факты.
Некоторое время спустя, когда война уже началась,

я опознал одного из молчаливых британских офице¬

ров, наведывавшихся к нам домой, как майора Стивен¬

са, хитрейшего из хитрых. Через пару'дней после того,

как я его видел, он явился на тайное место встречи на

границе Германии с Голландией, чтобы забрать высо¬

копоставленного перебежчика. Теперь британский ге¬

неральный штаб не заподозрил хитроумной уловки, а

зря. Майора Стивенса схватили и вывезли в Германию,

где он провел четыре долгих и, несомненно, героичес¬

ких года, сохраняя молчание с тем же упорством; С ка¬

ким он это делал у нас дома.
4 Зак.4222

98
После этих позорных событий меня больше не по¬

сылали в кино. Мне просто бьшо велено никому не рас¬

сказывать о том, что происходит дома. Любопытно,

однако, было наблюдать за тем, как Клоп, который

прежде культивировал образ щеголеватого германско¬

го офицера, теперь отбросил эти приемы и начал ста¬

новиться все более типичным британцем. Он даже на¬

чал слегка запинаться и усвоил ораторские замашки,

характерные для политиков из консервативной партии.

Клоп говорил о британском флоте так, словно лично

бьш с ним связан. А позднее, когда ему предложили на¬

писать мемуары, он отказался, поскольку не желал

упоминать о своих самых интересных делах, «чтобы не

подвести своих». И это после того, как каждый, кто до¬

служился до генерала, уже выболтал все, что можно и

нельзя, а Филби, Берджесс и Маклин «подвели своих»

безвозвратно и полностью! В благодарность британ¬

цам за полученное гражданство Клоп дошел в своей

преданности до абсурда, считая, что любой устарев¬

ший факт по-прежнему может принести утешение про¬

тивнику, который бьш полностью дискредитирован и

уничтожен или развеян по ветрам Боливии и Парагвая.
Пока дома продолжались странные встречи и я ни¬

когда не мог сказать, с кем повстречаюсь на лестнице,

в театральной ыпсоле все бьшо гораздо менее драматич¬

но. Меня понемногу стали жаловать двое преподавате¬

лей — Джон Баррел и особенно Джордж Девин, кото¬

рый вел у нас курс импровизации. На занятиях гимна¬

стикой и упражнениях для голоса я по-прежнему отста¬

вал от других, зато когда применял усвоенные уроки на

практике к драматическому или, еще лучше, к комиче¬

скому тексту, успехи бьши налицо. Я увлекся живым

делом и впервые в жизни стал учиться с удовольствием.

Даже если театр не бьш моим призванием, он начал

становиться моей профессией.
Мою решимость укрепило письмо от Александра

Бенуа, моего двоюродного деда. Он ставил в Москов¬

ском художественном театре пьесы Мольера и Гольдо¬

ни, постоянно ссорясь со Станиславским из-за неверо¬

ятно долгих репетиций, отведенных для того, чтобы

актеры освоили те очевидные тайны текстов, которые

можно раскрыть только 6 присутствии зрителей. Ста¬

99
ниславский настаивал, чтобы ко всем произведениям

искусства применяли те же правила, которые он выра¬

ботал для Чехова.
Однажды пришедшего в ярость Бенуа успокоил Ар¬

тем, опытный актер, создавший образ Фирса в «Виш¬

невом саде».
—	Не волнуйтесь, — посоветовал ему старик. — Бе¬

рите пример с меня. Притворяйтесь. Станиславский

уверен, что я принял его метод. А я просто делаю все то

же, что делал раньше в императорских театрах.
И вот этот Бенуа прислал письмо, приветствуя нача¬

ло моей профессиональной деятельности.
«В течение двух веков, — писал он, — наша семья

обхаживала театр. Мы делали для него декорации и со¬

чиняли музыку, мы в нем дирижировали, аплодирова¬

ли и даже спали. И наконец один из нас имел невероят¬

ное нахальство сам влезть на подмостки!»
Хотя он допустил неточность, забыв о своем праде¬

де, танцовщике, и прабабке, певице, это придало мне

силы, чтобы бороться со всеми встававшими труднос¬

тями.
Его поошрение на этом не закончилось и сейчас над

моим письменным столом висят три его эскиза к «Пет¬

рушка, предназначавшихся для возобновления этого

шедевра. Эскизы бьши написаны, когда ему бьшо во¬

семьдесят семь, однако линия осталась столь же четкой

и уверенной.
Найти и понять себя мне помогло и то, что я впер¬

вые почувствовал влечение к девушке. Наконец-то —

мучительно поздно — мне не надо бьшо принимать или

отвергать впечатления отца от какой-нибудь проходя¬

щей дамы. Теперь я сам глазел и пускался на уловки —

инстинктивно и небезуспешно. Я заметил ее в первый

же день. Ее нельзя бьшо назвать хорошенькой или кра¬

сивой. Она не принадлежала ни к какому типу. В ней

бьша тайна (по крайней мере, для меня), и из-за этого

мои чувства и мысли приходили в смятение. Я поймал

себя на том, что планирую, как сесть рядом с ней: бок

о бок, или перед нею, или позади. И в конце концов мы

стали вместе.
Ее звали Изольда, она бьша дочерью драматурга Ре¬

джинальда Денэма, приятного и вечно молодого чело¬

100
века. В то время он уже развелся с матерью Изольды,

страшно рассеянной и великолепно сложенной дамой,

которая вступила в связь с офицером-шотландцем и

жила в его доме в Хайгейте. Атмосфера там была на¬

пряженной: офицер-шотландец сохранил свою каску

времен первой мировой войны и пистолет того же пе¬

риода. Все это он повесил на дверь спальни, угрожая

застрелиться, если любовница от него уйдет. Выраже¬

ние, которое при этом появлялось в его налитых кро¬

вью глазах, заставляло принимать угрозу всерьез.
Еще там бьши двое здоровенных парней, его сыно¬

вья от первого брака, плод второго брака матери

Изольды, неуклюжая и ужасно забавная девочка лет

двенадцати-тринадцати, которую звали Анджела Лэн-

сбери, и мальчики-близнецы, которые позже стали зна¬

менитыми продюсерами в Америке.
И если этому странному и негармоничному сообще¬

ству нужен бьш символ, чтобы выразить его дисгармо¬

ничность, то им стал щенок бладхаунда с милой при¬

вычкой класть всем лапы на плечи, писая при этом на

ноги.
—	Он еще маленький, — объяснял с явным удовле¬

творением офицер-шотландец.
Понятно, что у бедняжки Изольды бьшо даже боль¬

ше оснований уйти из дома, чем у меня. Общие тайны

и безденежье скрепили наш надежный союз.
Мне никогда не нравилось работать для себя одно¬

го. Видимо, во мне есть что-то патриархальное — ата¬

вистическая потребность отвечать за клан или семью,

что иногда приходит в противоречие с потребностью и

привычкой быть в одиночестве. Как бы то ни было,

привязанность к Изольде заметно улучшила мои ре¬

зультаты в театральной школе, у меня была теперь

цель.
Мы по-прежнему жили с родителями и были цело¬

мудренны, как пуритане. Во время летних каникул я

впервые появился перед публикой в маленьком театре

городка Шире (это в Суррее). Театр носил название

«Сарай». Подражая, надо полагать, Мишелю Сен-Де¬

ни и Джорджу Девину, которые курили трубки с таким

видом, словно это символизировало их принадлеж¬

ность к числу верховных жрецов театрального культа.

101
я тоже приобрел трубку. Впервые в жизни наняв такси,

я поехал на вокзал Виктория, где мне предстояло сесть

на поезд и ехать на мой первый ангажемент. В такси я

раскуррш трубку и сказал себе, что теперь я актер и еду

на спеетакль. Откинувшись на спинку сиденья, я преда¬

вался великолепным размышлениям, пока не закружи¬

лась голова. Мне едва удалось подавить сильнейшие

позывы к рвоте. Обливаясь холодным потом, я распла¬

тился с шофером. Видимо, трубка не годилась мне для

возмужания.
Впервые я появился перед настоящими зрителями

(то есть теми, кто заплатил за билет) в роли Вафли в

пьесе Чехова «Леший», первом варианте «Дяди Вани».

Когда поднимался занавес, я сидел на сцене в дедовом

смокинге, делая вид, будто ем ветчину. В качестве увер¬

тюры играли полонез из «Евгения Онегина» Чайков¬

ского. До сих пор помню, какая паника охватила меня,

когда пластинка стала заканчиваться, зашуршал под¬

нимающийся занавес — и ослепительный свет отгоро¬

дил сцену от зала, где видны были смутные очертания

голов, напоминавшие булыжники мостовой в дождли¬

вую ночь.
Роль у меня были непростая, говорил я редко —

Примерно раз за двадцать реплик. Опыт подсказывает,

что гораздо проще исполнять роль того персонажа, ко¬

торый много говорит, а не сохранять полную сосредо¬

точенность, «отсчитывая такты». Через крещение ог¬

нем я прошел неплохо и к моменту второго представле¬

ния уже чувствовал себя так, словно занимаюсь этим

всю жизнь.
. В следующей пьесе, первой английской постановке

«Марианы Пинеды» Федерико Гарсиа Лорки в перево¬

де Дэвида Лея и постановке Джона Баррела, я играл

совсем другую роль — сластолюбивого начальника ис¬

панской полиции, который предлагает героине сделать

выбор вроде того, что Скарпиа ставит перед Тоской. В

Чехове царил сумеречный импрессионизм, а в этой пье¬

се — символизм Андалузии, ослепительно-белый и

ритмичный, как заикание гитары. Все это выходило да¬

леко за рамки моего опыта, как, впрочем, и опыта всех

тех, кто участвовал в постановке. Джон Баррел пока¬

зал нам кое-какие книги: изображения мрачных цыган.

102
сидящих у входа в пещеры в Гренаде, и толпы каких-то

чиновников, в которую затесались священник и пара

врачей, столпившихся, чтобы сфотографироваться ря¬

дом с только что погибщим тореадором. На фотогра¬

фии улыбались все, за исключением мертвеца и Девы

Марии на стене — у тех вид был отнюдь не радостный.

Эти отрывочные свидетельства не только не открыли

нам двери к пониманию испанского фольклора, но, на¬

оборот, сделали его еще более недоступным. Я окунул¬

ся в текст, где не понимал ни единой мотивации, ни

единого образа. Трудно бьшо понять, почему похоть в

этой пьесе так болтлива, но не буду отрицать: актеру

полезно научиться справляться с таким текстом, где он

просто ни черта не понимает. Да еще всем своим видом

показывает, что говорит нечто важное!
Отзыв «Таймс» был, как всегда, сдержанным — и не

удивительно. У Лорки была высокая репутация, кото¬

рую только увеличила его трагическая смерть. Он

представлялся лирической вариацией на будущую тему

Че Гевары, и в то же время перевод его пылающих ис¬

тин на мраморные слова английского языка не мог не

выз1Е>1вать трудностей, особенно когда они попадали в

руки начинающих актеров. Первый отзыв, который я

получил в центральной газете, звучал так: «Питер Ус¬

тинов придал роли Педрозы зловещую сдержанность,

которая представляется приемлемой». Для меня это

было моментом торжества. Глядя назад, я понимаю,

что его значение было даже больщим, чем я мог себе

представить в то время. С тех пор меня ни разу не на¬

звали ни зловещим, ни сдержанным.
В лондонской театральной студии мы начали гото¬

виться к окончанию курса. Мищель Сен-Дени ставил с

нами «Альцеста» Еврипида. Я, облаченный в тигровую

шкуру, издавал много шума в роли Геракла (он же Гер¬

кулес). На одной из последних репетиций Сен-Дени

вдруг собрал нас всех и сказ^, что допустил принци¬

пиальную ошибку: он трактовал пьесу так, словно ее

написал Софокл, а надо наполнить ее еврипидовской

ироничностью. Мы сказали, что все поняли, но про¬

должали так же, как раньше, а он начал восклицать,

насколько все лучше выглядит в новой интерпретации

103
и какая это удача, что он вовремя понял свою ошибку!
Поскольку у нас, как и во всех театральных школах,

не хватало мужчин, всем юношам дали по несколько

ролей. Мне досталась роль Бренуэлла Бронте в пьесе

«Дикие декабри» Клеменс Дейн. Мой несчастный Бре-

нуэлл, измученный бесконечными прогулками своих

чудаковатых сестер, Эмили и Шарлотты, по прокля¬

тым пустошам, не говоря уже о мелочных придирках

своего отца-священника, внезапно бросается к двери,

объявляя своим близким, что тоже отправляется бро¬

дить по пустошам, благо погода достаточно сильно ис¬

портилась. И, приостановившись у двери, разражается

следующей тирадой: «Но можете не пытаться меня ос¬

тановить: ничто меня не остановит! Ни сама могила,

ни демоны, которые сидят на надгробных плитах по ту

сторону стены, ухмыляясь нам зимними ночами!».
С этими словами я выбегал навстречу буре, радуясь

возможности уйти из дома. К сожалению, в тот момент

мне ни разу не удалось произнести эти слова правиль¬

но, а вот теперь, почти сорок лет спустя, я не могу их

забыть.
Обе роли, конечно, совершенно мне не подходили —

ни Геракл, рвущийся чистить авгиевы конюшни, ни Бре-

нуэлл, рвущийся высказаться, не имея чего сказать.

Оба эти героя были мне не по плечу. Третья роль, кото¬

рую я исполнял, сэра Джона в «Честном Дельце» Уиль¬

яма Уичерли принадлежала к тем произведениям эпохи

Реставрации, которые только гения не погубят. Вооб¬

ще я подозреваю, что роли, которые получают выпуск¬

ники театральных школ, рассчитаны не на то, чтобы

принести им работу в коммерческих театрах, а чтобы

заставить их в отчаянии броситься в крошечные храмы

«истинного искусства», где они будут сами себе делать

маски и пить кофе из щербатых кружек, полагая, что

раз деньги развращают, то их отсутствие свидетельст¬

вует о порядочности.
Мишель Сен-Дени был человеком немалого и силь¬

ного обаяния, с отточенной опытом жестокостью. Один

раз во время репетиции какой-то французской пьесы он

сказал мне: чтобы лучше выр^ить страх, необходимо

напрячь ягодиць!. Я мысленно удивился, что такое мы¬

шечное усилие может заметить публика, особенно те

104
зрители, которые сидят в конце зала. Некоторое время

спустя он прервал репетицию, чтобы спросить у меня,

почему я ковьшяю, вместо того чтобы ходить. Я объяс¬

нил, что, по тексту, я по-прежнему страшно испуган, но

что столь неопытному актеру, как я, трудно ходить с

напряженньпии ягодицами. Он угрожающе кивнул, сма¬

куя мой неосознанный сарказм, словно паштет из гуси¬

ной печени. Однако благодаря этой робкой декларации

н^висимости мне бьшо позволено некоторое время

выражать страх своими личными методами.
В кош^е второго года обучения он вызвал меня к се¬

бе. Разговор получился неловкий. Он утверждал, что в

мои восемнадцать лет я еще не готов вступить в грубый

и аморальный мир чистогана.
—	Не знаю, какие роли вы можете играть, — холод¬

но сказал он. — Классических шекспировских шутов,

но на шекспировских шутов не такой уж большой

спрос и есть другие, поопытнее вас. Примите мой совет

и останьтесь здесь еще на год.
Но я слишком рвался к свободе. Я заявил ему как

можно решительнее, что желаю попытать счастья.
Он пристально посмотрел на меня, надеясь смутить.
—	Ну что ж, вам решать, — сказал он, стараясь не

вьпсазать разочарования, а потом довольно кисло до¬

бавил: — но если вы и добьетесь успеха, то только по¬

тому, что скатитесь до дешевых трюков.
Я ничего на это не сказал — только встал и с досто¬

инством попрощался.
Эта театральная школа научила меня многому, осо¬

бенно в том, что касалось голоса и движения. С точки

зрения эстетики я бьш не согласен со многим, что нам

предлагалось, но это было даже к лучшему, поскольку

мне. приходилось формулировать принципы, которые

подтверждали мое инстинктивное неприятие. Основы¬

ваясь на методе Станиславского^ обучение подразуме¬

вало анализ, причем малейший жест становился пово¬

дом для долгой дискуссии. Мои возражения против

этой так называемой «системы» остаются в силе и по

сю пору: слишком многое из того, что говорится, дела¬

ется и, что важнее всего, думается на репетициях, про¬

сто нельзя перевести на язык театральных терминов.
Как и в случае любого направления в искусстве, что¬

105
бы понять метод Станиславского, необходимо учиты¬

вать, против чего восстали его основоположники. Ста¬

ниславского и Чехова нельзя оценить по достоинству,

не зная, против какого мелодраматизма они выступа¬

ли. Муж, обнаруживший любовные письма, которые

адресует его жене другой мужчина, шатаясь, отступал

назад на несколько шагов и прижимал руку ко лбу,

словно желая защититься от ударов судьбы. Чехов ут¬

верждает, что в жизни все бывает совсем не так, и Ста¬

ниславский целиком радделяет его мнение. Человек,

обнаруживший подобные письма, обычно никак на это

не реагирует — по крайней мере, внешне. Его первая

мысль — с дьявольской хитростью оставить письма

точно так, как они лежали, чтобы у него бьшо время

выследить жертву и решить, что делать дальше.
Естественно, разные люди в подобной ситуации по¬

ведут себя по-разному, как и разные персонажи пьес.

Однако и Чехов, и Станиславский были уверены в том,

что только плохой актер, следуя указаниям консерва¬

тивного драматурга и посредственного режиссера, ша¬

таясь, отступит назад на положенные два шага, прижав

левую руку к брови. И вот Чехов решил продемонстри¬

ровать фальшь подобной игры с помощью поэтичес¬

кой мобилизации всех нелогичностей и странностей че¬

ловеческого общения, в результате чего его пьесы ста¬

ли не столько диалогами, сколько множеством пере¬

плетающихся монологов. В этих пьесах люди говорят

гораздо больше, чем слушают. Такой подход пролил

свет на щемяще-сладкий эгоизм человеческого сердца и

позволил зрителям узнать есди не самих себя, то по

крайней мере друг друга.
Вполне естественно, что новая интроспекция систе¬

мы Станиславского как нельзя лучше подходила к но¬

вой интроспекции Чехова. Актеры должны были рабо¬

тать, самостоятельно, все больше игнорируя внешние

обстоятельства. То есть им вменялось в обязанность

бьггь такими же эгоистичными, как персонажи, кото¬

рых они столь блестяще изображали. Слава Москов¬

ского Художественного театра основывалась именно

на Чехове, что видно еще и по тому, что вьшазки в дра¬

матургию Мольера, Гольдони й даже Метерлинка не

имели такого международного успеха. Приходится

106
предположить (что и подтвердил мой двоюродный

дед), что этот современный и революционный метод не

очень-то подходит для интерпретации классики.
Нетрудно понять, почему это так. Со времен Чехова

глубины реализма и того, что лежит за его пределами,

последовательно, если не более полно, раскрывает ки¬

нематограф. Теперь от театра снова ждут разрушения

рамок, которые были созданы натурализмом и добро¬

порядочностью. Театр — единственная форма искусст¬

ва, где эксплуатируется живая аудитория, как в спорте.

Записанный на пленку смех, который использует теле¬

видение, — это искусственный и порочный заменитель

живой аудитории.
И я утверждаю сейчас, как утверждал и прежде, что

благодаря такому возвращению к своим широчайшим

возможностям театр по своей сути ямяется спортом,

основанным на слаженной командной игре. Как и в

других видах спорта, здесь остается место для импро¬

визации и использования неожиданно возникших удач¬

ных моментов. И все очень зависит от состояния тела и

голоса игроков. «Система» замедляет реакции, ставя

на первое место разум, а не инстинкт. Я же считаю, что

разум должен вмешиваться только в крайних случаях и

что на первом месте стоит скорость реакции.
Автомобильный гонщик просто держит руки на ру¬

ле и поворачивет его, только если возникла чрезвычай¬

ная ситуация. Все оставшееся время он позволяет ма¬

шине самой мчаться по трассе. Так же и в театре. Логи¬

ческое мышление идет слишком медленно, чтобы раз¬

думывать перед каждьш поворотом, и нет смысла сжи¬

мать руль так, словно от этого зависит ваша жизнь.
Я вышел из кабинета мсье Сен-Дени и приготовил¬

ся начать самостоятельную жизнь. Я разослал письма

театральным агентам и не получил ответа. Казалось,

мне некуда податься. Я испортил себе репутацию по¬

тенциального апостола, но обнаружил, что на Иуд то¬

же нет спроса. Однако петух пропел дважды, и мне да¬

ли шанс. Сен-Дени собрался ставить «Вишневый сад» с

участием одних только звезд. Роль Раневской должна

была играть Эдит Ивенс, которая до этого уже блестя¬

ще играла в «Трех сестрах». Именно такого рода пье¬

107
сы, где не требовалось ни пространственного вообра¬

жения, ни оформительского вкуса, удавались Сен-Де¬

ни Л5^чше всего. Мне было предложено готовиться во

второй состав на роль Лопахина, став дублером

Джорджа Девина. Неплохой результат для шекспи¬

ровского шута, который вышел в отставку, не успев

начать карьеру! Я принял это предложение и плани¬

ровал уйти из родительского дома в день первой за¬

платы. К несчастью, мы даже не успели начать репе¬

тиции: развернулась другая драма, поставленная ру¬

кой мастера на такие дела, Адольфа Гитлера. При¬

шлось медленно готовиться к исполнению роли, кото¬

рая мне совершенно не подходила, и играть ее в тече¬

ние четырех лет, притом с некудышной оплатой. Хо¬

рошо еще, что я успел глотнуть свободы, прежде чем

снова вернуться в школу армии.
Глядя назад из нашего ядерного века, приготовле¬

ния 1939 года кажутся мне милыми и нелепыми. Мы с

мамой наклеили на окна липкую бумагу в виде двойно¬

го креста британского флага, чтобы из них не вылете¬

ли стекла. Мы разложили на полу гостиной одеяла на

случай газовой атаки и прочли приятно-архаичные ин¬

струкции о том, что следует предпринимать в случае

любых действий немцев. Согласно этому руководству,

жертву газовой атаки следовало эвакуировать из зара¬

женного района, завернув в одеяла, и отпаивать горя¬

чим сладким чаем. Четкая и славная программа по пре¬

дотвращению всемирной катастрофы.
Войну объявили в одиннадцать часов утра в осо¬

бенно погожий воскресный день, а уже через полчаса

завьши сирены, возвещая первый налет на Лондон.

Вместо того чтобы бежать в назначенное бомбоубежи¬

ще, мы широко распахнули окно и вылезли на наш

крошечный и грязный балкончик, чтобы посмотреть

на воздушный бой. На всех балконах нашей улии1ы то¬

же бьши зрители. Вот вам и правительственные бро¬

шюрки с их инструкциями!

108
Спустя несколько минут выяснилось, что за вра¬

жеских налетчиков приняли стаю бакланов без каких

бы то ни было опознавательных знаков на крыльях.

Это было достойным началом «Странной войны».
Я по-прежнему жил дома, не имея никаких перспек¬

тив на ближайшее будущее. Я вьхрос из той комнаты, в

которой жил последние семь или восемь лет, и усердно

и приниженно пытался не попадаться под ноги тем та¬

инственным людям, которые по-прежнему забивали

нашу лестницу. Настроение у отца было лучше обыч¬

ного: в нем силен был дух приключений, и теперь, ког¬

да нарыв был вскрыт и война действительно началась,

он буквально ожил. Как-то' вернувшись домой из Вест¬

минстера, я застал отца в слезах, что было непривычно

и неловко. Это был день, в который Муссолини напал

на Эфиопию, и Клоп плакал от лица своих эфиопских

предков. В своей решимости быть как можно более

британцем, он ничего мне про них не рассказывал, по¬

чему-то решив, что на меня отрицательно повлияет из¬

вестие о «капле дегтя» в моих жилах. Даже моя мать в

своей книге не выдала этой страшной тайны. Видимо,

она тоже считала, что этим может «подвести своих».
Как бы то ни было, теперь, когда мистер Чемберлен

опозорился, а война бесповоротно началась. Клоп стал

достаточно жизнерадостен даже в кругу своих самых

близких людей — до такой степени, что предложил мне

не сидеть без дела в ожидании призыва, а вступить в во¬

енную разведку. Он даже пошел настолько далеко, что

устроил мне некую встречу, которая должна была состо¬

яться у входа в метро на Слоан-сквер. Я едва поверил

своим ушам, настолько действительность рабски следо¬

вала литературе. Мне следовало подойти к мужчине, ко¬

торый будет читать «Ньюс Кроникл», и спросить его,

как добраться до Итон-сквер. Он спросит меня, какой

номер дома мне нужен. Мне следовало ответить, что де¬

вятый, после чего мы вместе отправимся на прогулку.
В назначенный час я явился к станции метро на Сло¬

ан-сквер и уввдел мужчину, который держал номер

«Ньюс Кроникл» так, что было понятно — он ее не чи¬

тает, а просто кого-то ждет.
—	Вы не скажете, как пройти на Итон-сквер? —

спросил я.

109
Он опустил газету и начал рассматривать мем, как

можно рассма-тривать только того, кого собираются

завербовать на секретную службу.
—	Какой номер? — осведомился он. Было видно,

что он человек немногословный.
—	Номер девять.
—	Прекрасно, — сказал он, засовывая газету в кар¬

ман плаща. — Я покажу вам, в какую сторону идти.

Будьте любезны пройти со мной...
Мы шли вместе, но он на меня не смотрел, и поэто¬

му я тоже не решался на него смотреть.
—	Ваш родитель подробно и с гордостью рассказал

мне о вас, — сказал он. — Какое вы получили образо¬

вание, чем увлекаетесь и тому подобное. Поэтому я

спрошу вас только одно; почему вы решили, что такая

работа вам подходит?
—	Не знаю, — ответил я. — Хорошая память. Язы¬

ки.
—	Sprecken see Dutch? — осведомился он.
—	Ja, — ответил я и даже краем глаза сумел увидеть,

что произвел на него немалое впечатление.
—	Parlez-vous les francais?
—	Oui, monsieur.
—	Молодец...
Спустя немного времени он посмотрел на часы и

вспомнил, что у него срочная встреча. Он ушел, и я на¬

меренно не пошел следом за ним. Не знаю, почему, но

у меня создалось впечатление, что такие люди просто

терпеть не могут, если за ними следом кто-то идет.
Результат встречи разрушил мои честолюбивые

планы стать Джеймсом Бондом. Мне было сказано,

что я не подхожу для них, потому что лицо у меня не

из тех, что легко теряются в толпе. Однако по здраво¬

му размышлению именно то свойство, которое сдела¬

ло меня негодным для шпионажа, придало мне стран¬

ный для безработного актера оптимизм. Клопа моя

последняя неудача, напротив, несколько опечалила,

словно я каким-то образом отказался продолжить се¬

мейное дело.
Среди тех, кто в течение многих лет терпел мои до¬

машние выступления, была некая мисс Бэбс Ортвейлер,

теперь ставшая миссис Хилтон, хорошая знакомая мо-

по
их родителей, которая устроила мне прослушивание у

Леонарда Сакса, южноафриканского актера, который

содержал викторианское кабаре, носившее название

«Театр актеров».
^ Я исполнил перед ним монолог, основанный на про¬

исшедшем в реальности визите в Вестминстер преста¬

релого епископа из колоний. Он прочел в аббатстве

проповедь, живописавшую продвижение воинства

Христова в самое сердце черной Африки. При этом

итог каждого своего поучения он излагал на суахили.

Старик либо забывал, либо не считал нужным перево¬

дить свои мудрые высказывания на английский для

просвещения британских мальчиков. Я довольно жес¬

токо приспособил проповедь восьмидесятилетнего

старца для моих гнусных целей, прошел прослушива¬

ние и начал выступать в «Актерах» в обшестве знаме¬

нитостей.
Клоп отнюдь не пришел в восторг: он глубоко и без¬

надежно вздохнул и произнес:
—	Даже не драматический театр. Кабаре!
Этот презрительный приговор отнюдь не умалил

моей радости от того, что я буду сам зарабатывать

деньги, пусть всего пять фзгнтов в неделю, да и те нере¬

гулярно, поскольку выступал только изредка. Мне бы¬

ло велено подготовить еще один монолог — и тут мне

пршшха в голову идея изобразить мадам Лизелотту

Бетховен-Финк, стареющую австро-германскую певи¬

цу. Она пела отрывки из неизвестного Шуберта — не

известные даже самому Шуберту. Эта толстенькая осо¬

ба вечно говорила что-то не то: объясняя сложные се¬

мейные связи Шуберта, она хитровато опускала нама¬

занные тушью веки и язвительно сообщала, что «в этой

семье было немного кровомешания».
Мадам Лизелотта имела огромный успех и была от¬

мечена тем признанием, которое критики обычно пред¬

назначают новичкам. Два ведущих театральных обо¬

зревателя, Эгейт и Браун, осьшали меня весьма причуд¬

ливыми похвалами, однако дальше всех пошел Герберт

Фарджон, в то время обозреватель «Тэтлера», сам пи¬

савший веселые сценарии для ревю. Он прямо написал,

что Лизелотту вполне мог бы создать великий Эдмунд

Кин, чтобы поразвлечь друзей.

Ill
я от души наслаждался успехом, особенно потому,

что мне удалось его достичь без всякой помощи Шекс¬

пира с его непонятными шутами. Мне даже не при¬

шлось ходить с копьем в «Макбете» Лоренса Оливье в

качестве статиста — этой чести удостоился кто-то из

моих ровесников. Триз^мф стал еще более полным, ког¬

да я увидел, как отец с друзьями на цыпочках входят в

зал перед самым началом моей сценки. Эгейт, Браун и

Фарджон были первыми, кто оценил мои труды сугубо

положительно — и это с тех пор, как я в шестилетнем

возрасте поступил в школу. И вот теперь Клоп явно го¬

тов был смириться с водевилем, раз уж он заслужил от¬

зывы, достойные драмы.
Мои выступления по-прежнему были нерегулярны¬

ми;'я получал скорее деньги на мелкие расходы, чем за¬

работок, который позволил бы мне начать самостоя¬

тельную жизнь. Ради опыта я согласился выступать в

театре «Эйлсбери» за два с половиной фунта в неделю.

Этого бьшо достаточно, чтобы заплатить за жилье, и

еще оставались деньги, чтобы раз в неделю купить себе

в баре шоколадный батончик с мятной начинкой.
Лондонцы начали понемногу приходить в себя от

первого потрясения, вызванного началом войны. Хотя

к этому времени уже начались бомбардировки, реши¬

мость британцев только укрепилась. Норман Мар¬

шалл, успешно руководивший небольшим театром

«Гейт», где впервые в Англии были поставлены пьесы

Стейнбека и Максвелла Андерсона, задумал сделать

ревю. Меня пригласили на собеседование, и я впервые

в жизни получил возможность выступать в лондонском

Уэст-энде. Мое жалование заметно увеличилось, и,

вдохновленный успехом, я принялся подьюкивать себе

квартиру. Что типично, я нашел крохотный пентхаус

на Довер-стрит, в одном из центров традиционного

британского лицемерия: днем тут обитали порядочные

торговцы, ночью — непорядочные. В нормальной си¬

туации такая квартирка была бы недоступно дорогой,

несмотря на то (или, может быть, именно потому) что

ближайшей моей соседкой была знаменитая проститут¬

ка. Сейчас же за нее просили очень мало, и я схватился

за нее так, словно это бьша выгоднейшая сделка. Мне и

в голову не пришло, что ее застекленная крыша была

112
плохой защитой от немецких бомбардировщиков и

требовала сложной системы занавесок для затемнения.
Убранство этого жилища было просто отвратитель¬

ным: у входа запьшенная фигура псевдовенещ1анского

мавра держала поднос со стеклянным виноградом, и по

всему помещению, вьщержанному в кроваво-красных

тонах, словно конфетти были разбросаны безвкусные

безделушки. Квартира принадлежала нервическому го¬

мосексуалисту, который недавно покончил.с собой из-

за несчастной любви, и его мать, заплаканная ноющая

особа, порывалась ухаживать за мной со всей заботой,

прежде предназначавшейся ее сьшу. Боюсь, что я стал

для нее больышм разочарованием: хоть я и терпеливо

выслушивал все рассказы о ее печальной судьбе, но не

смог заменить ей то утешение, какое она находила в

сыне.
Поначалу мое выступление в ревю бьшо не таким

удачным, как я надеялся: я написал новые сценки в рас¬

чете на то, чтобы выйти за прежние рамки, но при этом

потерял ту небольшую аудиторию, которая бьша «мо¬

ей». Это был урок, который мне приходилось затем по¬

лучать снова и снова. Я уже не помню своего первона¬

чального текста, что за образ я придумал. Знаю толь¬

ко, что почти сразу же заменил его на русского профес¬

сора, который ревновал к успеху Чехова. Этот харак¬

тер был достаточно противоречив, чтобы вызывать ин¬

терес: он бьш одновременно жалкий и злобный. Это за¬

ставило меня задуматься над одним театральным пара¬

доксом. Надо иметь в виду, что в тот период в британ¬

ском театре бьшо множество заслуженных пожилых

актеров и актрис, которые бьши полны решимости за¬

воевать зрительские симпатии, даже появляясь в роли

неприятных персонажей. Пьесы бьщи полны полусо-

чувственными трактовками негодяев, а актеры делали

тонкие намеки на то, что хотя по роли (на которую со¬

гласились только потому, что времена сейчас трудные)

они только что убили жену или мужа, но на самом де¬

ле они совсем не такие.
Я уже тогда подозревал — а теперь знаю наверняка
—	что интереснее всего играть такие роли, где имеется

широкий диапазон противоречивых качеств, так что

реакции персонажа непредсказуемы, а их логика стано-

113
вйтся понятной только в самом конце. Но сцена — не

зеркало, все сложности надо уложить в два с полови¬

ной часа, так что их приходится упрощать, чтобы не

нарушить условности жанра. Чехов нашел выход, на¬

мекая на целые пласты недосказанного, Пиранделло

подавал все парадоксы с ледяной четкостью. Шекспир

предоставлял своим персонажам даже больше просто¬

ра, чем им требовалось. То, что актеры называют «хо¬

рошей ролью», на самом деле означает образ без долж¬

ной таинст1венности, который дает сценический успех в

ущерб достоверности.
Русский профессор бьш настолько академичен, что

совершенно не понимал потребности в тайне. Его пре¬

тензии к Чехову основывались на таких якобы абсур-

дах, как слова Ирины «Я хочу быть чайкой!». Он пре¬

зрительно пожимал плечами:
—	Для меня это физически невозможно.
Пока шло ревю, мы с Изольдой Денхэм оформили

брак в бюро регистрации браков. Ей было девятнад¬

цать, как и мне. Мой отец ничего не сказал относитель¬

но разумности этой женитьбы, да и мама тоже. Вероят¬

но, они еще не успели опомниться от того, насколько

стремительно я покинул дом. Благодаря усилиям некой

достойной дамы, леди Нортон, которая фактически

стала моей крестной матерью, мать Изольды смогла

уехать в Америку, сопровождая группу эвакуирующих¬

ся детей. В эту группу бьши включены и ее собственные

младшие дети. С помощью этого своевременного шага

ей удалось избежать упреков или даже пули шотланд¬

ского военного джентльмена. Его страсть бьша приту¬

шена патриотизмом.
Изольда плохо представляла себе реальности взрос¬

лой жизни, я же не знал абсолютно ничего. Если бы я

хоть на секунду осознал свое невежество, то, несомнен¬

но, проявил бы большую осторожность и не стал очер¬

тя голову кидаться в семейную жизнь. Однако в мои

намерения не входит запоздало винить кого бы то ни

бьшо в той странной ситуации, которая так изумила

мою мать, когда я много лет спустя намекнул ей на

происходившее. Дело в том, что отец слишком рано

познакомил меня с элементами любовного заигрыва¬

ния взрослых. Ужимки мужчин, оценивающих женские

114
прелести, меня раздражали, а ответные реакции жен¬

щин вызывали чуть ли не тошноту. Даже сегодня, имея

за плечами два брака и четырех детей, мне трудно об

этом писать: для этого мне приходится делать над со¬

бой неимоверные усилия, чтобы оставаться абсолютно

честным. И только сосредоточившись, я могу мыслен¬

но вернуться в безжизненную тюрьму, откуда так дав¬

но вырвался.
Во мне развилась такая пуританская холодность,

что хотя я не исключал любви и привязанности, для ме¬

ня не существовало самой идеи о том, что они могут

находить плотское выражение. Или, по крайней мере, я

воображал, что некий скрытый инстинкт, который по¬

ка никак не проявлялся, в нужный момент заявит о се¬

бе и даст мне все, что нужно: желание действовать, на¬

стойчивость, умение. Как очень многие, я с полной не¬

принужденностью мог обмениваться сальными шуточ¬

ками, оставаясь при этом невинным и не зная ничего,

кроме того, что с той же непринужденностью расска¬

зывали мне другие.
Есть фотография, где мне один год. Я держу дере¬

вянную матрешку, в которую входило девять других,

начиная с огромной бабы и кончая малюсенькой, чуть

ЛИ не с горошину. Я с явным удовольствием размахи¬

ваю двумя половинками этой поучительной игрушки.

Видимо, мне очень рано пришла в голову мысль о том,

что внутри беременной женщины находится другая бе¬

ременная женщина — и так вплоть до самой малень¬

кой. Не думаю, что я когда-то заподозрил, что самая

маленькая может оказаться ребенком. Скорее всего я

полагал, что эмбрион — это просто очень-очень ма¬

ленькая женщина — просто одетая в сарафан.
Мама познакомила меня с фактами жизни п9Стьщно

поздно, а отец стеснялся говорить о мужчинах, хотя

всегда был готов болтать о женщинах. При этом я до¬

вольно долго просто не верил услышанному, а моей

первой реакцией был удушающий ужас. Я, например,

не понимал, как мне удалось пережить девять месяцев

заключения в животе, без глотка свежего воздуха. По¬

том я свыкся с этой мыслью и пришел к выводу, что все

это весьма странно, но нё более странно, чем всякие

другие жизненные явления.

115
Я всегда на полшага отставал от других: у меня не

было братьев и сестер, и я рос в атмосфере утонченно¬

сти, не преодолевая тех препятствий, которые так важ¬

ны для умственного и физического равновесия. Можно

сказать, что мою умственную пищу составляли одни

деликатесы и искусственное питание.
Я был чересчур хорошо подготовлен к жизни утон¬

ченной, но был совершенно не готов к бурным водам и

сильным ветрам. Конечно, я сознавал свои недостатки,

но полностью понял проблему только когда у меня са¬

мого появились дети.
Сколько бы люди ни возмущались тем, что принято

называть веком вседозволенности, я уверен — откры¬

тое общение, пусть даже доведенное до крайности, бес¬

конечно лучше сумрака невежества. Поколение, осво¬

ившее свою плотскую природу, несравненно предпо¬

чтительнее того, которое прикрывало незнание услов¬

ностями и лицемерными букетиками набожности и пу¬

ританского воспитания. Даже порнография, эта проти¬

воположность эротики,часто выступает как освободи¬

тельница от гораздо большего зла — общественной

цензуры.
Может показаться странным, что я с таким жаром

пишу о битве, в которой победа уже одержана. Я лишь

хочу напомнить маловерам о том, что дела не всегда

обстояли так, как сегодня. Хотя мужчины и женщины

всегда находили какие-то обходные пути, до сравни¬

тельно недавнего времени как среди родителей, так и в

образовательных учреждениях существовали предрас¬

судки, накладывавшие табу на вопросы бытия, без ко¬

торых немыслимо человеческое счастье.
Первое, что я осознал, это необходимость эконо¬

мии. Мы переехали из пентхауса в полуподвальную

квартирку на Редклифф-роуд, пав с утонченных высот-

до уныния повседневности, которое как нельзя лучше

подходило бы к морали Средних веков. Практически

единственным нашим имуществом был маленький спа¬

ниель, у которого в пещерном мраке нашего обитали¬

ща начались эпилептические припадки. Газовая горел¬

ка работала от счетчика, который принимал шиллинги

или, во времена безденежья, пенсы. Густо пахло сырос¬

116
тью и кошками. Единственным преимуществом этого

убогого жилья был сад — по-викториански мрачный

лоскут редкой травы, где вся зелень казалась на не¬

сколько тонов темнее обычного, а сломанные решетки

провисали под слоями прочно въевшейся пыли. Там же

стояли разбитый шершавый стол с дыркой посредине

(в счастливые времена в ней устанавливался зонт) и па¬

ра белых плетеных стульев с ножками разной длины и

самоубийственной склонностью расплетаться. Не са¬

мое идеальное место для медового месяца. Но и время

для медового месяца было не самое идеальное..
Начались массированные дневные налеты. Небо за¬

полняли сотни самолетов. Апофеоз наступил одним

погожим легним днем, когда к немцам присоединились

деревянные самолеты итальянцев. Была поставлена

цель уничтожить британскую авиацию. Мы сидели в

саду и пили чай, ощущая себя почетньши гостями, ко¬

торые с отстраненным интересом монарших персон на¬

блюдают драму, развертывающуюся над их головами.

Там были пламя, шлейфы черного дыма, блеск металла

на солнце, шум тьгсячи бормашин и даже парашюты,

которые медленно относил в сторону ветер. И все же,

как мы ни старались, нам не удавалось отождествить

это зрелище со множеством человечжких трагедий.

Благодаря кино звуки выстрелов всегда казались мне

ненастоящими — даже когда стреляли в меня.
Ревю сошло со сцены, а отец начал совершать опас¬

ные поездки за границу. Мать переехала в деревню, где

ей предстояло провести всю ее оставшуюся жизнь, за

исключением одного недолгого периода в Лондоне.

Мне начали предлагать роли в кино. Все началось с пЬ-

лудокументального фильма «Майн кампф — мои пре¬

ступления». В нем я исполнял роль Ван дер Люббе,

придурковатого голландца, обвиненного в поджоге

рейхстага. Мне приклеили нос из воска, сделавщий ме¬

ня похожим на сифилитика, и прыщ на щеке,- из-за че¬

го я выглядел еще более виноватым. Моим следующим

фильмом бьша возмутительно короткая лента с назва¬

нием «Привет, слава!», в которой я исполнил всего

один монолог, а потом лез по усеянной звездами вере¬

вочной лестнице и махал рукой актрисе Джин Кент, та

тоже карабкалась по лестнице и делала это более лов¬

117
ко, чем я. Как вы понимаете, мы символизировали со¬

бой множество молодых людей, которым предстоит

оказаться на вершине славы.
Третьим бьш по-настоящему серьюный фильм «Са¬

молет не вернулся на базу». Его ставил Майкл Пауэлл,

а снималось там несколько самых хороших британских

актеров. Мне предложили роль пастора-голландца, ви¬

димо, благодаря моей небританской внешности. То,

что внешность у меня не голландская, было не важно,

особенно в военное время. Моя коротенькая роль со¬

стояла в основном из латинских фраз. Голландских бы¬

ло меньше, а английских и вовсе мало.
Доброжелательные опытные актеры так часто пре¬

достерегали меня об опасностях «пережимания» роли,

особенно на экране, что к моей первой серьезной роли

в кино я подошел с невероятной осторожностью. Бри¬

тания уже поставила в Голливуд целый батальон эле-

гантно-сдержанных актеров, безупречных исполните¬

лей школы Дю Морье: они, как я уже говорил, могли

играть кого угодно — от обманутых мужей до щеголе¬

ватых шантажистов и от шефов Скотланд-Ярда до гла¬

варей бандитских организаций, — и их роли никоим

образом не влияли на их исполнение. Одним из таких

образцовых актеров бьш Хью Уильямс, одновременно

героичный и чувственный, но всегда безупречно подтя¬

нутый и неизменно вежливый. Он настолько присталь¬

но наблюдал за тем, как я репетирую своего голланд¬

ского пастора, что совсем меня смутил. В конце концов

он подошел ко мне и с похвальной вежливостью осве¬

домился:
—	Извините, молодой человек, что именно вы соби¬

раетесь делать в этой сцене?
Я пытался найти слова, которые выразили бы мою

преданность его исполнительской школе.
—	Право, не знаю, мистер Уильямс, — проговорил

я наконец и с надеадой добавил: — Я думал, что ниче¬

го не буду делать.
В его голосе и глазах появилась некая суровость.
—	Ну уж нет, — сказал он. — Это я ничего не буду

делать.
Я оказался перед серьезной проблемой. Раз мне запре¬

щали браконьерствовать в ничегонеделании, надо было

118
придумать, что же делать. В отчаянии я уцепился за то

единственное, чем отличался от других персонажей, и

стал почти невьшосимо голландским, едва понимая то,

что говорят мне окружающие, стараясь источать тот свет

сострадания, который низпшм чинам священничества

рекомендуется носить как часть униформы.
Далее я стал автором текста в очень приблизитель¬

ной киноверсии одной из наиболее легких книг Джона

Бойнтона Пристли «Дайте людям петь», исполнив в

ней же роль немолодого профессора из Чехословакии.

И, наконец, я сыграл блестящего ученика нацистской

шпионской школы в фарсе «Гусь — шаг вперед». В пер¬

вый и чуть ли не последний раз в жизни я играл роль

человека, который моложе меня.
Однако перед этим неожиданным обилием киноро¬

лей я пережил тощий период, который совпал с разга¬

ром бомбежек. Все театры закрылись, за исключением

знаменитой «Мельницы» (той самой, где изобрели не¬

подвижную обнаженную фигуру, обойдя тем самым

цензуру того времени). Ее гордый лозунг «Мы никог¬

да не закрывались» понятен только в контексте воз-.

душных налетов, и, похоже, обнаженная фигура ни

разу не пошевелилась, даже при самых сильных бом¬

бардировках. В то время цензоров боялись сильнее,

чем немцев.
Герберт Фа]рджон снова стал моим благодетелем и

спас меня, пригласив принять участие в дневном ревю,

чтобы сделать для одетых то, что «Мельница» делала

для обнаженных. Я исполнял Лизелотту Бетховен-

Финк, скетч, в котором вывел трех режиссеров, с кото¬

рыми работал, и еще несколько второстепенных ролей

в чужих номерах.
Платили мне сущие гроши, однако выбора не было,

и я соглашался. Бьш момент, когда, скорчившись в сво¬

ем полуподвале в момент налета, мы скормили счетчи¬

ку наш последний пенни — и пламя горелки погасло. Я

заявил, что намерен принести в жертву свою гордость

и сбегать за угол, чтобы взять у родителей взаймы не¬

сколько пенсов.
Слыша гуденье бомбардировщиков, Изольда взя¬

ла с меня слово, что я буду осторожен. Британцы по¬

строили уличные бомбоубежища, которые не спасали

119
от прямого попадания, но защищали от гораздо бо¬

лее серьезной опасности — нашей собственной шрап¬

нели, которая разлеталась во все стороны кусочками,

напоминавшими модернистские скульптуры. Я рыс¬

цой отправился в путь. Наши противовоздушные ба¬

тареи вели постоянный огонь, небо освещали про¬

жектора, как на премьере в Голливуде. Внезапно

пушки рявкнули особенно грозно, и я бросился в ук¬

рытие, успев заметить, что еще какая-то темная фи¬

гурка бежит туда же с противоположной стороны.

Мы встретились в кромешной темноте где-то посреди

этого сооружения. !^о был мой отец: оказавшись без

гроша, он решил принести в жертву свою гордость и

занять у меня денег. Мы хохотали до слез, пока само¬

леты не улетели.
В январе 1942 года мне пришла повестка. Предвари¬

тельно я навел справки относительно службы на под¬

водной лодке: я когда-то прочел об этом книгу, кото¬

рая меня заворожила. Мне сказали, что я полезнее на

своем рабочем месте, поскольку это было единственное

развлечение в Лондоне, не считая статичных обнажен¬

ных фигур. Не могу понять, с чего это меня потянуло

на подводную лодку: ведь мальчишка, который испы¬

тал острый приступ клаустрофобии, узнав об устройст¬

ве деторождения, не должен бьш выбрать стальную ут¬

робу в качестве места прохождения военной службы. Я

очень рад, что мне отказали.
На призывном пункте спросили, есть ли у меня ка¬

кие-нибудь пожелания о роде войск, в которое меня на¬

правят. Я сказал офицеру, что меня интересуют танки

(снова душные утробы!). Он загорелся энтузиазмом.
—	А почему танки? — с интересом спросил он.
Я ответил, что предпочту вступать в бой сидя. Его

энтузиазм моментально погас, и вскоре я получил

предписание явиться в пехотный полк. Я прибыл в

Кентербери 16 января 1942 года и еще пару дней мог

ходить в своей одежде, потому что обмундирования

моего размера найти не смогли. Этот день стал пово¬

ротным моментом в ходе войны — если не для союзных

армий, то для меня.

120
8
я с содроганием вспоминаю своих непосредствен¬

ных командиров. Самым отвратительным, пожалуй,

был сержант С., имя которого я не назову из чувства

глубокого презрения. Ему было всего двадцать восемь

лет, но он успел потерять все зубы — о, нет, не в драке,

а исключительно по невежеству. Он жевал одними дес¬

ной и питал слабость к рассьшчатым кексам, которые

ему легко было поглощать. Он следил за приходом по¬

сылок и запоминал пол)^ателей, у которых потом

справлялся, нет ли там кексов. Поначалу кое-кто по ро¬

бости его угощал, но вскоре мы убедились, что это ни¬

чуть не смягчает его нрава, и стали предлагать ему

только ириски. Грязно ругаясь, он от ирисок отказы¬

вался. Мы потеряли его в 1942 году, когда он получрш

бесплатные вставные челюсти и с непривычки проку¬

сил себе язык насквозь.
Не лучше был и старшина Р., бывший боксер, кото¬

рому отшибли почти все мозги. Этот вояка настолько

ненавидел рядовых, что даже не уезжал в отпуск, чтобы

иметь больше времени раздавать наряды вне очереди.

Закончил он свою карьеру печально, в сумасшедшем

доме: с годами он приобрел привычку избивать ново¬

бранцев по одному, напоролся в конце концов на бок¬

сера посильнее себя самого и от потрясения потерял

мозги.
И, наконец, я завершу эти неприятные воспомина¬

ния историей, которую усльппал в самом начале служ¬

бы. Она послужит прекрасной иллюстрацией к тому,

сколь чувствительно-ироничная душа жила под маской

непонятных криков и топанья, которые являют собой .

внешнее проявление боеготовности армии. Дело про¬

исходило в одном из курортных поселков Кента, всего

в Нескольких милях от Дувра, чей галечный берег у

подножия знаменитых белых утесов в мирные времена

притягивает множество пловцов, пересекаюищх Ла-

Манш, поскольку в этом месте пролив ^е всего, не¬

полных двадцать миль.
Во время войны тут было очень тоскливо. Пляжные

строения пустовали и использовались для обучения

уличным боям. Сложные конструкции из колючей про¬

121
волоки высотой в три метра только усиливали впечат¬

ление мрачной враждебности. На вершине белых уте¬

сов располагалась сама деревня, бесчисленные летние

домики, в основном занятые военными. Надо всем воз¬

вышался отель «Грэнвилл», белое здание с дощатыми

верандами, которое так и дышало воспоминаниями о

давних отпусках и приятной лени.
Я еще был в гражданском костюме и стоял с не¬

сколькими подавленными новобранцами, глядя в реву¬

щее пламя^ А нас пристально рассматривал старый слу¬

жака, который прослужил рядовым почти что сорок

лет. Он прожил жизнь, совершенно ни на что не пре¬

тендуя и очень четко и ясно сознавая свое место в об¬

ществе. Начавшаяся война помешала ему выйти в от¬

ставку, и теперь он смотрел на нас и нашу гражданскую

грусть взглядом и критичным, и добрым.
—	Казалось бы, трудно перенестись назад на сорок

с лишком лет и поставить себя на ваше место, а ведь я

помню все так ясно, словно это бьшо вчера, — задум¬

чиво проговорил он, а потом вдруг оживился и сказал:
—	Когда я прощался с гражданкой, меня встретил та¬

кой вот старик, как я. Расскажу-ка я вам ту историю,

которую усльпиал от него. А история вот какая. Как-то

два рядовых убирали сортиры. Дело было осенью, и

вот сгребают они куски грязной туалетной бумаги в ку¬

чу, чтобы потом сжечь, значит. И тут налетел ветер и

подхватил один такой клочок с говном, как лист, да

так, что они поймать его не успели. И улетел юючок

прямо в окно к полковнику. Вот один из рядовых гово¬

рит другому: «Слушай, ты давай мети, а если кто спро¬

сит, то меня прихватило. С кем не бывает, так ведь? А

я пока сбегаю и попробую принести эту говенную бу¬

мажку. Старик наш глухой, слепой — может, и не заме¬

тит меня». Через пару минут он возвращается, и вто¬

рой, тот, что мел, спрашивает: «Ну, что?». Первый го¬

ловой качает, мрачно так: «Опоздал. Он его уже подпи¬

сал».
В тот момент эта история принесла нам невырази¬

мое утешение. Внезапно обрела некую человечность та

система, которая готова была сломать нас ради иллю¬

зорного порядка. И посреди воплей идиотов, которые

гоняли нашу блеющую толпу, словно пастушьи собаки.

122
кусая за икры, толкая и угрожая, оставалось утешение

этой истории, терпкой как время года, которое в ней

описывалось. Ее главная мудрость бьша в том, что рас¬

сказавший ее старый солдат, несмотря на свою необра¬

зованность и низкое звание, обладал куда большим

чувством язьпса и поэзии, чем любой представитель

младшего командного состава, для которых голос да¬

же самого тупого офицера был гласом Божьим.
Не исключено, конечно, что я излишне болезненно

воспринимал ож^очающее воздействие военной жиз¬

ни, поскольку уже считал, что создан для чего-то более

высокого, чем роль бессловесного робота. Отчасти по¬

этому я не заметил дня, имевшего огромное значение

для моей жизни. Это бьшо 22 июня 1941 года, день —

когда Гитлер начал свое вторжение в Советский Союз,

ставшее для него роковым. В тот момент я еще не был

в армии.
Играя в театре, я написал пьесу — отчасти в гример¬

ной, отчасти дома, во время бомбардировок. Написал

карандашом в двух школьных тетрадках. Когда я счел

ее законченной, то несколько смущенно показал свое¬

му привычному благодетелю, Герберту Фарджону, ко¬

торый унес ее домой прочитать. Прохшю четыре неде¬

ли — полное молчание. Я начал уж думать, что либо

пьеса ему не понравилась, либо он ее потерял. Хотя она

была написана от руки (я так и не научился печатать, а

услуги машинописного бюро мне тогда бьши не по

карману), я не особенно о ней горевал. Когда я видел

Фарджона и намекал,что хотел бы узнать его мнение,

бн улыбчиво уходил от ответа.
И вот настало то роковое для Гитлера воскресенье.

Новость я услышал в Глостерышре, где гостил с роди¬

телями. Деревенская почтмейстерша, мисс Питт, стре¬

мительно промчалась по сонной местности на древнем

велосипеде с криком «На Россию напали!», словно про¬

давала газеты на оживленном перекрестке.
Мы схватили газеты и принялись обдумывать все

сложности, которые неизбежно подразумевает событие

такого масштаба. Я даже покрутил старый радиопри¬

емник, поймав с трудом пробивавшиеся сквозь помехи

невнятные голоса, которые мы сочли русскими и испу-

ганньши. Только за ленчем я взялся за остальные стра¬

123
ницы воскресных газет, чтобы выяснить, что происхо¬

дит в более спокойных заводях. В колонке Джеймса

Эгейта в «Санди Таймс» я увидел заголовок «Новый

драматзфг» и испытал укол зависти. Самый влиятель¬

ный театральный критик счел нужным похвалить како-

го-то счастливчика... Ну, что ж — удачи ему.
А потом я прочел статью. Новым драматургом ока¬

зался я сам! Я перечитал статью несколько раз, и толь¬

ко потом решился поделиться тайной с родителями.

Теперь мне стала понятна лукавая улыбка Фарджона и

нетипичная для него холодная уклончивость. Он за

свой счет отдал перепечатать мою пьесу и показал ее

Эгейту. Статья была великолепна. Кончалась она сле-

дуюищми словами:
«Когда наступит мирное время и английский театр

сможет от чистой развлекательности вернуться к ис¬

кусству драмы, эту пьесу обязательно поставят. Пусть

зрителей не пугает такая перспектива: эта трагикоме¬

дия прекрасно читается, а смотреться будет еще лучше.

Да, появился новый драматург, и на его пьесу будут хо¬

дить».
Я смущенно показал статью отцу^ словно она могла

представлять для него некий интерес. Должен отме¬

тить, что он принял известие на удивлещ1е хорошо.
После такой лести очень трудно привыкать к стро¬

гостям военной жизни, однако это удивительное собы¬

тие все-таки окружало меня безмятежностью даже в

тот момент, когда старшина осыпал меня самой отбор¬

ной руганью. Помню, существовала такая мерзкая про¬

цедура: проверка вещмешка. Его следовало уклады¬

вать в предписанном геометрически выверенном по¬

рядке, причем носкам каким-то образом надо было

придать форму квадратов и разместить по сторонам

прямоугольника, в который превращалась шинель,

уложенная поверх одеял. Это, конечно, нетрудно сде¬

лать квадратнь1м людям, которьил и нужны квадрат¬

ные носки. Но стоит только носкам побывать на ногах

человека круглого, как они послушно принимают фор¬

му своего хозяина. Я прилагал все силы, чтобы превра¬

тить носки в квадраты, предписанные военными пра¬

вилами, однако безрезультатно. Стоило мне выпустить

их из рук, как шерсть медленно расплывалась пьппны-

124
ми округлостями, и мои носки лежали, словно сдобы

на подносе. Старшина вошел ко мне в почти что радо¬

стном настроении, но стоило его взгляду упасть на мои

носки, как у него дьш из ноздрей повалил. До появле¬

ния проводящего проверку офицера он только успел

наимерзейшим образом пригрозить мне самыми тяж¬

кими наказаниями.
Вошел офицер.
—	Смирна-а! — рявкнул старишна, не отрываясь от

моих носков и предвкушая дьявольское наслаждение.

Офицер даже не взглянул на вещмешок. Он подошел

прямо ко мне и поинтересовался, действительно ли я

Устинов. Я ответил утвердительно.
—	Я читал о вас в колонке Джеймса Эгейта, — при¬

ветливо заметил он, а потом минут десять тепло гово¬

рил о театре. Оказалось, что он работал помощником

режиссера на шекспировских фестивалях в .Риджент-

парк, а военную жизнь находит невыносимой и при¬

знался, что близок к нервному срыву. Я ответил, что

очень хорошо его понимаю. Он согласился, что это Да¬

же утешительно, ведь мне приходится еще хуже. Мы

оба рассмеялись, и он ушел. Старшина подошел ко мне

с озадаченным видом.
—	Что он сказал?
Я посмотрел на него с молчаливым и сострадатель¬

ным торжеством.
—	Он сказал, что читал обо мне в колонке Джеймса

Эгейта... сэр!
—	Это еще что за хреновина?
И он поплелся за офицером, бормоча себе под нос,

что из-за этих гражданских армия скоро совсем разва¬

лится.
Когда одна из самых холодных в истории зим сме¬

нилась одним из самых жарких лет, почти без намека

на весну, жизнь стала немного терпимее. В результате

одного из тех бесчисленных административных проко¬

лов, которым столь подвержены армии, в наших рядах

оказался польский еврей, который не умел ни читать,

ни писать, знал только польский и идиш. Росту в нем

было не больше полутора метров. Даже когда еще не

существовало компьютеров, которые вносят такой ха¬

ос в жизнь общества, армия была практически не спо¬

125
собна исправить ошибку подобного масштаба. При¬

шлось командоваш1ю импровизировать, и наш капел¬

лан, валлиец, похожий на Бетховена, но предпочитав¬

ший заунывные гимны, исполнявшиеся в унисон, объя¬

вил, что нужен доброволец, который может говорить

на идише. Вперед шагнул один парень, цыган с серьгой

в ухе, который почему-то вообразил, что цьц-анский

язык вполне сгодится. Не сгодился. В конце концов ме¬

ня попросили попробовать немецкий. Впервые в глазах

новичка вспыхнула некая искра понимания. Конечно,

этот язьпс не относился к его любимым, но ведь идиш —

это просто искаженный средневековый немецкий, к ко¬

торому подмешано немного звукоподражательных и

экзотических элементов, так что некий контакт между

йами возник.
Благодаря вмешательству капеллана мне, а вернее

моему новому другу, предоставили несколько минут

отпуска по семейным обстоятельствам в полковой сто¬

ловой. Мне же бьшо велено помочь ему расшифровать

любовные письма его жены, которая тоже не умела ни

читать, ни писать. Эти письма, написанные кем-то из

соседей, бьши удивительно трогательны из-за их про¬

стодушного эротизма. Так что благодаря этой перепи¬

ске — а я должен бьш трудиться над его ответными по¬

сланиями — мое образование в этой сфере значительно

пополнилось.
На плацу контакт было поддерживать гораздо труд¬

нее. В то время в британской армии маришровали ше¬

ренгами по трое, так что куда бы взвод ни поворачи¬

вал, центральная колонна всегда оказывалась скрытой

он взглядов. Естественно, что нас двоих определили в

эту центральную колонну, и мне было официально

приказано тихо переводить приказы на немецкий, так

что в считанные секундь! после того, как остальные вы¬

полняли какое-то движение, мы следовали за ними.

Поскольку он плохо знал разницу между правьин и ле¬

вым, то вполне естественно, что соответствующие не¬

мецкие команды тоже мало что для него значили. Его-

то выручал маленький рост, а вот я возвышался над

всеми. Спустя какое-то время мне надоело получать

выговоры за него, так что я бросил шептать по-немец-

ки и просто велел ему делать то же, что делаю сам. Это

126
ему удавалось довольно ловко, и в конце концов он да¬

же стал опережать остальных, догадываясь о том, что

только собирался скомандовать старшина.
Приблизительно в это же время кто-то решил, что

из меня может получиться офицер, и вот мне временно

поручили пост, господствовавший над прибрежными

утесами. Эта позиция представляла собой земляную

имитацию дота и являлась частью поспешно созданной

системы оборонительных сооружений, соединенных

тропинкой, которая тянулась по самому краю обрыва.

На такую не ступил бы даже уважаюший себя горный

козел, предоставив рисковать солдатам британской ар¬

мии, обвешанным устаревшим оружием. Внутри этого

затхлого и опасного сооружения могли на корточках

уместиться трое солдат, чтобы вглядываться сквозь

крошечные шели в малообешаюшую тьму. В таком ме¬

сте бьшо бы удобно изучать жизнь морских птиц, но

оно вряд ли могло остановить наступление немецкой

дивизии. В центре, на крошечных козлах, стоял дере¬

вянный яшик, набитый фосфорными гранатами, кото¬

рые якобы могли подорвать боевой дух противника, и

довольно небогатый выбор шоколадных конфет с ли¬

кером. В углу лежала маленькая авиационная бомба,

ярко-желтого цвета, исписанная красным текстом ин¬

струкций. Рядом с ней бьш деревянный скат. У нас был

приказ в случае высадки немецких войск вр)^ную

столкнуть бомбу с обрыва.
Командование поручило мне двух солдат, чтобы

удерживать эту позицию. Один был беркширским фер¬

мером со свекольно-багровым лицом и налитыми кро¬

вью веселыми глазами. Вторым оказался мой неизбеж¬

ный дружок из Польши, которого больше некуда бьшо

деть. Нас вооружили винтовками, причем мне доста¬

лась самая современная — образца 1912 года.
Берег, который нам часто приходилось патрулиро¬

вать ночами, бьш местом зловещим и даже трагичнь»!.

Волны с шумом накатывались на гальку, под настилом

пляжных сооружений копошились грызуны, под кры¬

шами заминированных домов поселились летучие мы¬

ши. Море выбрасывало на берег бесконечный хлам:

обгоревший авиационный ишем, не попавшие по адре¬

су размокшие листовки, призывавшие французов удво¬

127
ить свои усилия, искореженные куски металла и обго¬

ревшие деревяшки от потопленных кораблей. А однаж¬

ды оно вынесло к моим ногам разбитый ящик с раз¬

мокшими порнографическими журналами, сокровища¬

ми какого-то одинокого сластолюбца, и я немедленно

созвал к себе весь наряд.
Ходили слухи, что до нас некий немецкий диверсант

выкрал целый наряд, не оставив никаких следов, кроме

разлитого какао и следов недолгой борьбы. Как бы то

ни было, нам вьвдали по четыре гранаты, которые мы

должны были подвешивать к поясу, и автоматы, толь¬

ко что поступившие из США,— свидетельство того,

что с военной точки зрения наш пост представлял не¬

малую важность.
И вот в такой обстановке как-то ночью прозвучал

сигнал тревоги, оповещающий о начале вторжения. За¬

выли сирены, наша авиация бомбила берег Франции. Я

поспешно нацепил на себя всю амуницию и, ничего

толком не видя, побежал по тропе. Подвешенные к по¬

ясу гранаты дробно стучали по телу. У Кале полыхало

пламя, и небо пульсировало от алых всполохов. Чер-

нильно-черный пролив прочерчивали линии трассиру¬

ющих пуль — там видимо шел бой между торпедными

катерами. Наступал час X, тот момент, к которому нас

готовили. Я откинул брезентовую занавеску, которая

служила дверью моего дота. Фермер уже оказался на

месте, и его глуповатый смех эхом отражался от сырых

стен. Маленький поляк тоже бьш на посту: нетерпели¬

выми ручонками он перебирал гранаты и потряхивал

их, словно пузырьки с микстурой от кашля.
—	Этот паразит добрался сюда раньше меня, — хи¬

хикнул фермер. — А я-то думал, что одеваюсь быстрей

некуда.
В эту минуту меня занимала не столько тшнствен-

ная способность поляка предсказывать ближайшее бу¬

дущее, сколько его неосторожное обращение с этими

мерзкими гранатами. Им случалось взрываться от рез¬

кого толчка.
Я яростно заорал ему по-немецки, чтобы он оставил

гранаты в покое — они могут взорваться прямо у него

в руках.
Внезапная вспышка ярости помогла мне понять, по¬

128
чему вторжение происходит именно здесь. Было совер¬

шенно очевидно, что Гитлер, не уверенный, стоит ли

ему испытывать судьбу, получил от какого-то шпиона

донесение, что на британских позициях, расположен¬

ных ближе всего к Франции, находятся два рядовых,

которые могут общаться только по-немецки. Он мо¬

ментально загорелся энтузиазмом. Стукнув кулаком по

карте Британских островов, он заорал своим прибли¬

женным:
—	Meine Неггеп! Wir fahren gegen England! (Господа!

Мы идем на Англию!).
Мой полет мысли прервался, когда поляк вернул

гранату в ящик и пожаловался, что он никак не мог за¬

снуть.
—	Почему? — изумился я.
—	Zu viel Larm. (Слишком много шума.)
Как это часто случается в армии, не успеешь насла¬

диться одной нелепостью, как ее немедленно сменяет

новая. Сквозь брезентовый полог к нам вломился стар¬

шина и отодвинул его в сторону, чтобы впустить ко¬

мандира роты. В тусклом свете фонарика я смог раз¬

глядеть, что офицер облачен в пижаму, поверх которой

он надел шинель, планшет, револьвер и другие военные

аксессуары. Ротный наш был толстенький, но энергич¬

ный, с седоватым ежиком и хаотично топорщившими¬

ся усиками. В этот момент он отчаянно хлопал глаза¬

ми. Несмотря на ночную прохладу, он обильно потел,

и едкие капли затекали ему в уголки глаз.
Несмотря на явное волнение, голос его был тих и

спокоен и даже чуть меланхоличен.
—	Солдаты, — сказал он. — Теперь я могу объявить

вам, что мы — батальон смертников. Чуть дальше от

побережья сосредоточены минометные и артиллерий¬

ские батареи, нацеленные на берег. Опыт показывает,

что часть выстрелов будет сделана с недолетом. Удачи

вам. Удачи. Удачи.
Он пожал нам троим руки и пригнул голову, чтобы

выйти и нести эту невероятно радостную весть тем, кто

еще находился в счастливом неведении. Старшина еще

раз взвыл и последовал за командиром.
Фермер благодушно засмеялся.
—	Я еще не видел старика в таком виде, — заметил

в Москве в конце 1997года: я ставил в Большом театре

оперу Прокофьева «Любовь к трем апельсинам».
Мои родители: Иона («Клоп») и Надя Устиновы, урожденная Бенуа,

Мой прадед Михаил Адрианович Его беспутный сын Григорий

Устинову доживший до 108 лет. Михайлович, который прожил

(У него было 6000 крепостных душ,) вдвое меньше.
В день помолвки родителей

моего отца —Платона

и Магдалены Устиновых.

Венеция, 1885 г.
Родители моей матери на даче в Петергофе

под Петербургом — Леонтий и Мария Бенуа.

Моя дочь Андреа, когда ей было 8 лет, на фоне моего портрета,
нарисованного мамой, когда мне было 4 года.
С дочерью Тамарой и женой Изольдой,

в годы второй мировой войны — на сцене и в жизни, с Изольдой.
Кадр из голливудского фильма «Красавчик Браммелл»:

Розмари Харрис, я и Елизабет Тейлор,

я (справа) и Мервин Лерой обсуждаем нравственный облик матери Нерона

на съемках фильма «Quo vadis».
Александр Бенуа, дядя моей мамы, дает мне интервью для Би-би-си.

с дочерью Павлой,

когда я был

ректором

университета

Данди в

Шотландии.
на киносъемках:

я и мои дети —

дочь Андреа

и сын Игорь.

Я—активист ЮНИСЕФ,

детского фонда ООН.

129
он, явно забавляясь происшедшем. — До чего взмок...
Поляк был не так обнадежен. Рукопожатие ему по-

чему-то не понравились. Он потребовал, чтобы я пере¬

вел ему слова командира.
Словно издалека до меня донесся мой собственный

голос. На безупречно правильном немецком я объяс¬

нил ему, что мы — батальон смертников. Не успел я со¬

общить ему подробности относительно нацеленных на

берег минометов, как наш крошечный друг решил ад¬

ресовать свои вопросы более высокой инстанции. Он

рухнул на колени и, обратив лицо к сырой стене, затя¬

нул песнопение, древнее и рваное, как само время.
Естественно, услышав подобные звуки посреди боя,

все сержанты и старшины начали метаться, словно ку¬

ры, попавшие на шоссе. Насмешливый вой снарядов и

бомб, сотрясающие землю разрывы, бестолковый лай

приказов — все это было естественным, но вот плач

крохотного Иеремии, со лбом, измазанным грязью,

когда он бился им, требуя внимания, — это мешало

грандиозной демонстрации бесплодного мужества.
Я не мог заставить поляка замолчать, да и не видел

смысла пытаться. Он просто открыто выражал то, что

чувствовал я — возмущение смертоносным идиотиз¬

мом, и притом мне такая красноречивость была недо¬

ступна. Два сержанта попытались стащить его с места
—	и не сумели, хотя тянули изо всей силы. Только ког¬

да на берегу наступила тишина, он позволил себя увес¬

ти. Это была либо ложная тревога, либо разведка боем,

чтобы проверить наши силы. Мы не сделали ни едино¬

го выстрела. Желтая авиабомба и ящик с фосфорными

гранатами остались на своих местах. Мы вернулись к

своим соломенным тюфякам, сняли амуницию и улег¬

лись досыпать остаток ночи.
Это оказалось невозможным. Издалека — несо¬

мненно, с гауптвахты — тоненькие и нежные как мело¬

дия флейты, доносились звуки древней иудейской пес¬

ни, наполнявшие собой летнюю ночь и бередящие ду¬

шу посильнее канонады. На рассвете все затихло.

Вскоре после этого поляка демобилизовали, чтобы он

мог вернуться к своей портновской работе. С помо¬

щью Бога и пророков он взял дело в свои руки и убе¬

дил британскую армию, что он — не для нее, и поэто¬

130
му она — не для него. И сделал это, не зная ни едино¬

го слова по-английски, исключитехгьно благодаря пес¬

нопениям.
Спустя несколько месяцев, получив увольнение, я

переходил через Пикадилли. И кто же мне встретился

на островке безопасности этой оживленной улицы, как

не герой той боевой тревоги! Он вел под руку пухлень¬

кую девицу с улыбкой до ушей. Она была на пару дюй¬

мов ниже его.
—	Как дела? — спрос*1Л я по-немецки.
Он ответил мне по-английски.
—	Эта жена. — Я кивнул. — Дела лючче. Шью во¬

енный мундира, — важно заявил он, сознавая, что на¬

конец-то все его человеческие возможности использу¬

ются ради победы.
Я бьш рад за него, и в то же время мне было груст¬

но: он стал более обыкновенным. Никогда больше он

не будет способен на столь наивный поступок. Он пол¬

ностью вписался в новое общество и теперь старатель¬

но приобретал цвета окружающей среды. Вскоре ему

предстояло усвоить ее предрассудки и бессмысленную

болтовню.
Вскоре после этого происшествия нас вывели с при¬

брежного поста, сменив подразделениями другого пол¬

ка. Мы прошли мимо наших насвистывающих сменощ-

ков, и я подумал про себя; «И вот, будет на. то воля Бо¬

жья, идет батальон смертников».
Теперь наша задача заключалась в том, чтобы по¬

пытаться отбить город Мейдстон у полка местной обо¬

роны и гражданского формирования из ветеранов и

инвалидов, которые по замьюлу командования должны

были изматывать немцев в случае их высадки и удер¬

живать ключевые позиции до подхода нормально во¬

оруженных частей регулярной армии.
В данном случае нам была отведена роль немцев.

Как только началось учение, я отделился от моей части

и один двинулся к центру города, стучась в двери до¬

мов. Когда их открывали — это всегда делали мужчи¬

ны в пижамах или женщины в ночных рубашках, по¬

скольку еще не было шести утра — я объяснял им ог¬

ромную важность проводимых учений, не рассказывая,

131
на чьей стороне нахожусь я сам. Вспыхивая патриотиз¬

мом, добрые горожане Мейдстона мгновенно прощали

мне, что я их так рано разбудил, и впускали меня к се¬

бе в дом, проводя на задний двор. Там я перелезал че¬

рез ограду и стучал в соседний дом с черного хода. Те

люди выпускали меня уже через свою парадную дверь,

и я оказывался на другой улице. Осторожно осмотрев¬

шись, я стремительно перебегал ее и стучался в следую¬

щую парадную дверь, повторяя весь процесс. Для того

чтобы проникнуть в центр города, мне понадобилось

два часа.
И там я внезапно оказался перед штаб-квартирой

местной обороны. Оттуда вышел желчный генерал; Я

навел на него винтовку и выстрелил. Поскольку вин¬

товка была не заряжена, она только щелкнула, чего не

заметили ни сам генерал, ни стоящий рядом очень тол¬

стый лейтенант, который исполнял во время этих уче¬

ний роль судьи и посредника. Поэтому я крикнул; «Ба¬

бах!» и вежливо сообщил генералу, что он убит.
Генерал был совершенно не готов к смерти и возму¬

тился:
—	Что за вздор? И вообще, кто вы такой?
Лейтенант оказался жутким заикой. Покраснев от
усилий и смущения, он попытался сказать генералу,

что он действительно м...., но это слово у него никак не

выговаривалось.
Эта задержка с вердиктом окончательно вывела ге¬

нерала из себя.
—	Послушайте! — фыркнул он, — так не годится!

Парень наводит на меня винтовку и говорит «бабах!».

Откуда мне знать: может, он и стрелок-то никудыш¬

ный! Может, меня даже не задело, так?
—	Вы бы предпочли, чтобы я стрелял по-настояще¬

му?— спросил я.
Генерал совершенно потерял голову.
—	Да кто вас спрашивает? — угрожающе закричал

он. — Мало вы тут навредили?
—	М-м-мертвы! — вьи-оворил наконец лейтенант.
—	Не принимаю. Не принимаю, и все, слышали! От

какого-то лейтенантишки!
Теперь уже рассердился лейтенант.
—	Я оф... оф... оф... а! Оф...

132
—	А мне плевать! — кипел генерал. — Я поехал про¬

верять передовые позиции и хотел бы посмотреть, кто

меня остановит!
—	Sie sind tod! — крикнул я.
Генерал повернулся ко мне: в нем впервые зароди¬

лись подозрения:
—	Что вы сказали?
—	Sie sind tod, Herr General!
—	Это что, на каком-то иностранном? — спросил

генерал, словно нащупал нечто важное.
—	Ich bin Deutscher.
—	Немец, вот как! — сказал генерал, прищуриваясь.
—	Оф.. .фициальный посредник уч.. .уч... — заявлял

лейтенант.
В эту секунду из щтаб-квартиры вышло еще не¬

сколько, ополченцев.
—	Я взял в плен немца! — закричал генерал. — По¬

садите его под замок!
Тут он отпихнул лейтенанта, залез в автомобиль и

приказал водителю быстро покинуть место своего не¬

давнего позора.
Посредник кипел от бессильного гнева.
—	Я с... с... — шипел он.
—	Ия, сэр, — успел я сказать, пока меня уводили.
Майор ополчения прочел все письма, оказавшиеся у
меня в карманах, а потом начал допрос.
Я упорно отвечал только по-немецки.
Майор раздражался все сильнее.
—	Послушай, если ты не возьмешься за ум и не нач¬

нешь отвечать нормально, я подам рапорт командова¬

нию!
—	Dass ist niir egal, — прохрипел я, выражая свое

полное презрение к его угрозам.
—	Так это твое последнее слово? — злобно спросил

он.
—	Heil Hitler! — крикнул я.
—	Ну, ладно же.
Они заперли меня в оружейном.складе.
Я схватил автомат, взломал дверь, перевернул

штабной стол, измазал чернилами карты и планы мест¬

ного командования, и только потом меня скрутила

толпа престарелых джентльменов. Не желая им вреда.

133
я позволил посадить меня в пустой чулан. Они ужасно

разозлились, и у меня создалось впечатление, что гра¬

ницы между реальностью и вьщумкой несколько стер¬

лись. Некоторые из них смотрели на меня так, словно я

и правда был нацистом.
В середине дня приехал полковник, командир моего

батальона. Он редко поднимал голос вьппе шепота, а

голова у него высовывалась из мундира под таким

странным углом, что можно было без труда прочитать

имя портного на ярлыке за воротом. Он походил на

странную, растерянную доисторическую черепаху, и

меня не оставляло чувство, что если нам придется всту¬

пить в настоящий бой в обществе этого джентльмена,

он в трудный момент вполне способен спрятаться вну¬

три мундира и не вылезать оттуда, пока буря не закон¬

чится.
—	Что все это значит? — едва слышно спросил он.
Я изложил свою версию происшедшего.
—	Понимаю,—пробормотал он. — Но надо ли бы¬

ло сбивать всех с толку и говорить по-немецки?
—	Случись немцам высадиться в Мейдстоне, они бу¬

дут сбивать всех с толку именно таким образом, сэр, —

позволил себе заметить я.
—	Я понимаю, что вы хотите сказать, — ответил он,
—	однако считаю такую возможность крайне малове¬

роятной. А как по-вашему?
Я был немного удивлен тем, что он меня спрашива¬

ет, но решился предположить. Что если вероятности

высадки немцев в Мейдстоне не существует, то мы все

даром тратим время.
—	Конечно, конечно, — рассеянно согласился он, а

потом слабо улыбнулся. — Высшая оценка.
, Уже у выхода он вдруг приостановился.
—	Вы ведь из моей части, да?
—	Я же в форме, сэр, — напомнил я ему.
—	Да-да. Мне просто подумалось: вдруг вы из опол¬

чения. Но тогда вам не было смысла говорить по-не-

мецки.
Бормоча себе под нос дальнейшие доводы в пользу

этого мнения, он вышел и договорился о моем осво¬

бождении, посоветовав всем без исключения ополчен¬

цам изучать немецкий, чтобы знать, как разговаривать

134
с упрямыми немецкими военнопленными, если, конеч¬

но, у немцев хватит нахальства появиться в Мейдстоне.
Примерно в это время в британской армии произо¬

шли перемены. С одной стороны, там не желали отка¬

зываться от удивительно абстрактного подхода к делу,

которое было характерно для многих офицеров (счи¬

талось, что именно такой подход обеспечил множест¬

во прошлых побед). В то же время нарастало раздра¬

жение из-за бесконечного отступления под натиском

немцев и японцев, которые, похоже, привнесли в бое¬

вые действия нечто новое. Результаты этих размышле¬

ний в верхах оказались многообразными, но неизмен¬

но крайне неприятными. Было решено, что из пепла

брошенных складов и выгоревших укреплений, подоб¬

но птице Феникс защитного цвета, восстанет новый,

более агрессивный боец. Нас заставляли бегать боси¬

ком по галечному берегу «для укрепления ног». При

этом рядом с нами бежали обутые в сапоги старшины,

призывая не обращать внимания на острые камни, ос¬

колки стекла и высохшие водоросли. Потом бьши по-

лигоны, обычно бывшие площадки для гольфа, на ко¬

торых имитировались боевые условия с присущим им

идиотизмом. В кустах затаивались офицеры с банками

крови животных; ею они пытались нас o6pbi3riaTb —

нам объяснили, что таким образом человек привыкает

к виду крови. Эти засады было легко обойти, потому

что офицеры маскироваться не умели, да и не слишком

верили в психологическую верность поставленной им

задачи. Над нашими головами стреляли из пулеметов,

чтобы мы привыкли полагаться на огневое прикры¬

тие. Однако бежавшего рядом со мной солдата застре¬

лили. По халатности пулеметы бьши установлены на

песке, и во время стрельбы они начали уходить в

грунт, в результате чего получился не огонь поверх на¬

ших голов, а огонь по нам. Может, это тоже способст¬

вовало тому, что офицеры с банками крови не высовы¬

вались.
Мы разъезжали на грузовиках по графствам Сур¬

рей, Сассекс, Мидлсекс и Кент, демонстрируя новый

способ победить немцев. Я пробежал сотни миль, неся

информацию, которую потом не в силах бьш передать.

Потом многие годы, пока не проложили новых дорог.

135
я узнавал каждую изгородь как укрытие, за которым я

пытался отдышаться. При этом я смотрел на расплы¬

вавшуюся в глазах траву, лишь бы не смотреть на кап¬

рала, который тучей нависал над моим хрипящим те¬

лом:
Передавай донесение, так тебя и растак!
Я узнавал каждую горку как препятствие, которое

мне надо было преодолеть пригнувшись, чтобы не

быть такой большой мишенью. Я узнавал каждую ка¬

наву как жадную пасть, пытавшуюся схватить меня за

ногу. У Данте был свой ад, у меня — свой.
Но мне предстояло усвоить еще один урок.
Когда мне пришел вызов в группу Кэрола Рида в

Шотландии, чтобы сделать сценарий для фильма об

общевойсковых операциях, меня отвели к полковнику.

Он смутно припомнил, что где-то уже со мной встре¬

чался: в Сингапуре, Куала-Лумгуре, Мейдстоне...
—	Вы ведь не хотите от нас уходить?
—	Хочу, сэр.
—	Как странно.
Он сообщил мне, что я могу отбыть на следующий

день после обеда. А утром у нас проходили стрельбы. Я

бьш так опьянен мыслью о том, что вот-вот прощусь с

этим сумасшедшим подразделением, что стрелял, слов¬

но шериф в вестерне: быстро, яростно и бездумно. Ког¬

да проверили мою мишень, то оказалось, что я вогнал

все десять пуль в одно отверстие. Центр мишени про¬

сто разнесло. Полковник вывесил мою мишень на дос¬

ке объявлений, мой перевод отменили — и я поехал на

курсы снайперов. У Британии теперь были не только

Боевые Учения, но и свой Соколиный Глаз. Единствен¬

ная проблема заключалась в том, чтр каким бы метким

стрелком я ни был, на позицию, откуда я мог бы сеять

разрушения, меня надо бьшо затаскивать целому отде¬

лению. Спустя несколько дней я все-таки уехал в Шот¬

ландию.
И вот урок, который я усвоил в армии: если хочешь

сделать что-то плохо, то надо трудиться так усердно,

как будто хочешь это сделать хорошо.

136
9
Официально я по-прежнему числился в своем преж¬

нем полку, но был прикомандирован к Управлению во¬

енной психиатрической службы. Только сумасшедший

и увидел бы какие-то реальные перемены в моем поло¬

жении. Я доехал до Глазго поездом, и там интендант¬

ская служба поместила меня на ночь в огромный склад,

который был набит матрасами почти до потолка. Меж¬

ду верхним матрасом и потолком едва-едва можно бы¬

ло протиснуться человеку. Всю ночь мне снились танки

и подводные лодки: я получил такую дозу клаустрофо¬

бии, которой могло бы хватить на всю оставшуюся

жизнь. Следующим утром я отправился в Трук.
Именно там, на фоне симпатичного, но несколько

рассерженного полупустого приморского городка с

удивительно крикливой колонией чаек я впервые по¬

знакомился с Кэролом Ридом и Эриком Эмблером.

Кэрол имел звание капитана й держался так, словно

война — это великолепная фантазия Ивлина Во. Он

был склонен впадать в ужасно милую и удивительно

невоенную мечтательность, и весь он был перепол¬

нен нежным озорством. Напротив, Эрик был майо¬

ром артиллерии и наподобие юного Наполеона от¬

рывисто бросал что-то насчет траекторий и баллис¬

тики. Он производил впечатление человека раздра¬

жительного и тщеславного — впечатление совершен¬

но ложное, потому что стоило ему в силу обстоя¬

тельств разлучиться со своими игрушками, как он

превращался в человека удивительно любезного и

внимательного. Должен признаться, что я был болез¬

ненно чувствителен к тому, как меняет людей мундир—

ведь я смотрел на всю эту головокружительную ие¬

рархию с самой нижней ступеньки. Поскольку в на¬

шей группе один я не имел офицерского звания, то

стал жертвой престарелого гримера из крошечной

киностудии, который носил звание лейтенанта и

мундир, увешанный медалями войны 1914 года. Этот

человек, совершенно тихий в мирное время и непло¬

хой по тогдашним меркам специалист своего дела,

каждую пятницу получал служебный автомобиль и

увозил меня в заброшенный пансионат, ключи от ко¬

137
торого он позаимствовал. Там я дожидался у двери,

пока он раскладывал свой реквизит. Подготовив¬

шись, он давал мне сигнал, словно мы играли в прят¬

ки. Я стучался в дверь.
—	Вхрди! — командовал он.
Я открывал дверь комнаты, где он величественно

восседал во главе обеденного стола. Перед ним стояла

жестяная коробка. Мне следовало подойти к нему, пе¬

чатая шаг, отдать честь, расписаться в ведомости, по¬

ложить жалкие гроши в карман, снова отдать честь и

промаршировать за дверь. Там я снова должен был до-

Ж1у1аться, пока он собирал реквизит (и, возможно, со¬

бирался с мыслями). В конце концов он появлялся, так

и светясь от удовлетворения, и мы возвращались на ра¬

боту все в том же автомобиле. По дороге он услаждал

меня рассказами о великих днях получки в прошлом, в

Галлиполи и на пути в Мандалей.
Чуть ли не первым делом Кэрол взял интервью у од¬

ного полковника, который прославился как бесстраш¬

ный командир в нескольких опасных вьшазках на от¬

весных утесах и в скалистых мысах.
—	Можно ли задать вам довольно щекотливый во¬

прос, — спросил Кэрол, буквально излучая подобост¬

растную вежливость. — Каковы бьши потери во время

ваших десантных операций?
—	Да нет, — ответил полковник. — Это чертовски

хороший вопрос. Давно пора его задать. — Он на се¬

кунду задумался, опустив веки, так что его седые рес¬

ницы зашевелились на фоне зрачков, напоминая лапки

сороконожки. — Конечно, вы должны понимать, что

большинство потерь наносит не огонь фрицев, а наше

собственное огневое прикрытие. — Остальные изум¬

ленно переглянулись, но после тех боевых учений для

меня это открытием не бьшо. — Восемьдесят процен¬

тов, — проговорил наконец полковник, и тут же рассу¬

дительным тоном добавил, — но чтобы не пугать лю¬

дей, скажем семьдесят.
Мы практически ничего не успели сделать: про¬

шла знаменитая операция под Дьеппом, которая за¬

ставила военных коренным образом пересмотреть

все принципы высадки. Стало понятно, что какой бы

фильм мы ни выпустили, он устареет прежде, чем

138
окажется на экранах. Нас отправили обратно, но я

еще успел принять участие в местном конкурсе та¬

лантов, который проходил в театре Труна. Моим

главным соперником был одиннадцатйлетний паре¬

нек в шотландской юбке, который наивно и совер¬

шенно фальшиво спел «Энни Лори». Его явно ожи¬

дало большое будущее в области атональной и доде¬

кафонической музыки. В данном случае его подвело

то, что он сглупил, выбрав мелодию, которую все

знают. Я добился успеха, сымпровизировав кантату

Баха, исполнив все вокальные и инструментальные

партии. Первый приз равнялся десяти шиллингам,

которые я принял с благодарностью. При этом я го¬

ворил с ядреным шотландским акцентом, на тот слу¬

чай, если кто-то усомнится в том, что я местный та¬

лант. Мне всегда было немного стьщно, что я лишил

того немузыкального ребенка десяти шиллингов. В

свое оправдание я могу сказать только, что в тот мо¬

мент (не в первый и далеко не в последний раз в жиз¬

ни) я сидел без гроша.
В Лондоне, встретившись с военными психиатрами,

мы обсудили, как нам избежать возвращения в свои час¬

ти. Эта угроза бьша особенно серьезной для Кэрола Ри¬

да, поскольку он не был приписан ни к какой части и по¬

лучил звание капитана спещ!ально чтобы возглавить эту

работу. Его вообще могли отправить куда угодно. Надо

сказать, что офицер из него вьшхел даже более неудач¬

ный, чем из меня рядовой. Он носил форму с величай¬

шим шиком, но, вцдимо после режиссуры в каких-то ис¬

торических фильмах, у него возникла привычка припод¬

нимать ышяпу, когда ему отдают честь. Я смертельно бо¬

ялся, что меня отправят назад в полк и мысленно пред¬

ставлял себе реак1даю полковника. «А, вот и вы! Так...

Откуда?.. .Из Дар-эс-Салама... из карцера... из Мейдсто¬

на?». Отчаяние придало мне красноречия. Я предложил

создать фильм специально для новобранцев, в котором с

помощью мягкого юмора будет создан некий мостик

между гражданской и военной жизнью.
Поскольку ни психиатры, ни Кэрол Рид никогда не

были рядовыми, они выслушали меня с пугающим ува¬

жением, к которому я совершенно не привык. Эрик, ко¬

торый служил в артиллерии, согласился, что такой

139
фильм был бы полезен, поскольку в современном мире

непозволительно воспринимать исполнение патриоти¬

ческого долга как наказание.
6 октября 1942 года в одном из лондонских театров

прошла премьера «Дома раскаяния» — той самой пье¬

сы, которую так похвалил Эгейт. Ее прекрасно поста¬

вил Алек Клюнс, а отзывы она получила такие, каких

больше на мою долю не вьшадало. Заголовок в «Дейли

Мейл» смело провозглашал: «Лучшая пьеса военных

лет». Журналисть! загнали меня в Гайд-парк и сфото¬

графировали, как я обнимаю Изольду и улыбаюсь.

Кроме того, пьесу напечатали, так что я имел удоволь¬

ствие увидеть свои слова в типографском шрифте. Пье¬

су я посвятил Герберту Фарджону. Я получил призна¬

ние, и это добило психиатров: они решили, что фильм

для новобранцев снимать стоит.
По соображениям административного характера

меня прикомандировали к Управлению кинематогра¬

фии британской армии — подразделения, состоявшего

из киношников, притворявшихся солдатами. Квазиво-

енная атмосфера отнюдь не способствовала творчест¬

ву, а солдаты из нас получались негодные, поскольку в

проишом все мы бьши артистами и техническими ра¬

ботниками, которых связывали общие интересы и при¬

вычка к свободе. Несмотря на разрешениё ночевать до¬

ма, мне еще затемно приходилось добираться через

весь Лондон, чтобы со столовым прибором в руках

прошагать в кафе-молочную на завтрак. Раз в неделю

мне надо бьшо всю ночь стоять в карауле в парке Уэм¬

бли, на тот случай если немцы попытаются захватить

наши фильмы.
Конечно, мое существование все равно было гораз¬

до более приятным, чем прежде, однако и оно изобило¬

вало административной дурью, единственной целью

которой было помешать хорошо работать. Однако я

научился хитрить. Лондон бьш настоящим кошмаром

для рядового: каждые пару шагов вам попадался кто-

нибудь, кому следовало отдать честь. Поскольку един¬

ственная шинель, которая оказалась достаточно широ¬

ка в плечах, чтобы я мог ее натянуть, доходила до са¬

мой земли, я надевал ее даже тогда, когда погодные ус¬

ловия этого не требовали. Свой форменный берет я за¬

140
колол изнутри булавкой так, чтобы кокарда полка ока¬

залась внутри складки. Я не снимал очков, курил сига¬

реты в длинном мундштуке и носил с собой пустой

портфель. В результате этого я больше никому не отда¬

вал чести, зато меня приветствовали поляки всех зва¬

ний.
Однажды, находясь в увольнении на двое суток, я, в

виде исключения, все-таки отдал честь какому-то

французскому офицеру. Поскольку мы не были обяза¬

ны приветствовать офицеров иностранных армий, мой

жест застал его врасплох. Он остановил меня и на не

слишком хорошем английском спросил, почему я от¬

дал ему честь.
Не подумав, я ответил ему по-французски, что ску¬

чаю по Франции. Офицер тут же разрьщался. Я не мог

отвязаться от него в течение практически всего уволь¬

нения: мы переходили из бара в бар и пили за вечную

дружбу. Он бьш не в том состоянии, чтобы назвать

свое имя, а если бы случайно и проговорился в самом

начале нашей одиссеи, то я был не в таком состоянии,

чтобы запомнить эту мелкую деталь. Больше я никогда

не отдавал чести офицерам во время увольнения.
Наш маленький фильм под названием «Новый жре¬

бий» оказался очень удачным, там снялось множество

знаменитых актеров и его до самого недавнего времени

крутили новобранцам. Знакомые с современными ме¬

тодами боя, они с презрением осмеивали эту чушь.
Но тогда все шло прекрасно. «Новый жребий» пользо¬

вался успехом, и армейское командование, ревнуя к успе¬

хам военно-морского эпоса «Где мы служим», решило со¬

здать свой собственный пропагандистский фильм, кото¬

рый бы поднял престиж пехоты. Свои услуги им предло¬

жил движимый чувством долга Дэвид Найвен, звезда

Голливуда. Было решено превратить «Новый жребий» в

полнометражный фильм, где Дэвид сыграет главную

роль. Именно в этот момент Управление кинематогра¬

фии направило меня на комиссию, отбиравшую кандида¬

тов на офицерское звание. Я явился к военньш психиат¬

рам, к которым по-прежнему бьш приписан. Они бьши

чрезвычайно раздосадованы моим сообщением, пока не

усльш1али, что меня направили в Уотфорд. Психиатры

тут же начали о чем-то тихо переговариваться, а меня по¬

141
просили пройти в дальний конец комнаты. В конце кон¬

цов меня подозвали обратно и стали смотреть тем взгля¬

дом, который можно видеть у пуритан на знаменитой

картине «Когда ты в последний раз видел отца?».
—	Вы знакомы с нашими ме?одами? — спросил

один из них со страшной напряженностью, громко

чмокая трубкой.
—	Пожалуй что да, сэр.
—	А, оставьте церемонии, здесь они ни к чему. —

Смешком он дал мне понять, что этот кабинет являет¬

ся прибежищем подлинного благоразумия. — По край¬

ней мере... — продолжил он так, словно даже для это¬

го простого высказывания требовались глубокие раз¬

думья, —.. .по крайней мере, вы уже сталкивались с на¬

шим образом мысли?
—	Да, — согласился я.
Они снова пошушукались, позволив, мне припом¬

нить все те чудеса, которые они мне открьши. Напри-'

мер, опасно показывать собирающемуся в бой челове¬

ку фильм, в котором морская флотилия начинает наво¬

дить на камеру тяжелые орудия. Утверждалось, что по¬

смотрев такой ролик, бойцы неизменно ложились

спать, прщсрыв каской гениталии: страх перед кастра¬

цией тесно связан с наведенной на них пятнадцатидюй¬

мовой гаубицей. Я не имел возможности проверить ис¬

тинность подобного утверждения, но, как и в случае с

другими попытками применения фрейдизма к повсед¬

невной жизни, бьш склонен им не доверять. Мне каза¬

лось, что только сексуальный гигант может видеть в

гаубице угрозу своей мужественности. Не боясь, что

меня сочтут импотентом, я считаю, что вид боевого ко¬

рабля заставил бы меня опасаться за жизнь, а не за по¬

ловой член. И будь я вообще впечатлителен к тому, что

показывают в роликах новостей, то спокойную ночь

мне не подарили бы и все каски мира.
Тут глава психиатров заговорил снова, прервав мои

размышления о загадочном мире, в котором живут эти

блестящие умы.
—	По правде говоря, — сказал он, —мы не очень

уверены в одном из тамошних людей. Естественно, что

вас, как кандидата на офицерское звание, будут рас¬

спрашивать. Можно ли попросить вас сделать нам кон-

142
фиденциальньш и, конечно же, совершенно неофици¬

альный доклад о том, какие именно вопросы он будет

вам задавать, как именно они будут сформулированы и

так далее, и тому подобное?
Я заверил его, что охотно изложу факты, предоста¬

вив ему сделать собственные выводы.
—	А почему вы так говорите? — вдруг заинтересо¬

вался он.
—	Потому что величайшая литература по психиат¬

рии бьша написана до Фрейда, — объяснил я. — С по¬

мощью наблюдательности и чутья Шекспир и Достоев¬

ский совершили такие открытия, каких не делал боль¬

ше никто из исследовавших эти океаны. Поэтому я

смиренно последую примеру этих двух гигантов: соко¬

линым взглядом буду наблюдать за своей жертвой, а

результаты принесу вам, чтобы вы, вооружившись сво¬

ими знаниями в области глубин пбдсознания, сделали

собственные выводы.
Когда я ушел, они ожесточенно спорили о Шекспи¬

ре, Достоевском, Фрейде, Юнге и своем коллеге из

Уотфорда.
По прибытии в мрачный замок, окруженный огром¬

ным парком, нам присвоили порядковые номера, ска¬

зав, что в ближайшие два-три дня имен у нас не будет.

Потом нас посадили в классной комнате ждать каких-

то объяснений и, возможно, приветственной речи ко¬

мандира. Чтобы скоротать время, с нами заго]ворил ка-

кой-то сержант с кудрявой темной шевелюрой и нафа¬

бренными усами. Речь его бьша странно облагорожен¬

ной, словно капризная и туманная речь офицерской

столовой просочилась наружу, оставив на его грубова¬

тых манерах пятна заразы. Не будь он сержантом, он

вполне мог бы сойти за дворецкого.
—	Доброе утро, сэры! — сказал он, и тут же наки¬

нулся на нас. — Что, удивились, а? Не подумали о та¬

ком? Ну, так это правда. Кое-кого из вас будут назы¬

вать «сэр», так что привьпсайте, мать вашу!
Все это бьшо сказано угрожающим тоном, словно

получение офицерского звания было равносильно

смертному приговору. Поскольку командира все не

бьшо, сержант продолжил в том же духе, распаляясь

все сильнее.

143
—	Пока вы здесь, с вами будут обращать,ся как с

офицерами и джентльменами, даже если вас так на¬

звать нельзя, ясно? Вас проверят на командирские спо¬

собности, умение держать марку, манеры за столом и

так далее. Я эти глупости не признаю, но кто я? Про¬

стой сержант. На вашем месте я относился бы к этому

как к игре. И не знаю как вы, а я всегда стараюсь вьшг-

рывать!
Его тираду прервало появление командира.
—Я не хотел бы, чтобы вы относились к своему пре¬

быванию здесь как к игре, — начал он, и стоявший у

него за спиной сержант злобно ухмыльнулся и подмиг¬

нул.
За обедом я свдел рядом с офицером, который ска¬

зал мне, что получил огромное удовольствие, посмот¬

рев мою пьесу. Мне не хотелось ему отвечать: я подо¬

зревал, что это — ловушка, предназначенная для того,

чтобы заставить меня отбросить анонимность и выка¬

зать тшеславие, которое не пристало офицеру и

джентльмену.
В конце концов я откровенно заявил ему, что номе¬

ру 6411623 трудно принимать похвалы за пьесу, напи¬

санную Устиновым.
—	Это все говно, — ответил офицер. — Если бы я

следовал правилам этого идиотского заведения, то дав¬

но бы уже с катушек съехал. Мне положено сидеть и на¬

блюдать за тем, как вы едите горошек. Я уже полгода

не смотрю, кто как ест. Даю проходной балл всем — из

принципа.
Меня сильно ободрило то, что застольный тест

пройден успешно. Однако с более сложными испыта¬

ниями у меня возникли проблемы. После ленча нам бы¬

ло положено с пятиминутными интервалами заползать

в какую-то дыру, ведущую в подземелье, и в кромеш¬

ной тьме ползти куда-то целую вечность, пока не най¬

дем выход. Это явно бьшо испытанием стойкости — и

весьма неприятным испьгганием. Через пять минут по¬

сле исчезновения предьщущего кандидата меня запус¬

тили внутрь, и я медленно двинулся вперед на четве¬

реньках. Меня донимали непрошеные фантазии: я за¬

дохнусь, меня похоронят заживо, а что будет, если я по¬

теряю сознание? Наконец я заметил вдали слабый свет,

144
на секунду приостановился и заставил себя спокойно

обдумать увиденное. Было бы очень по-армейски, если

бы далекое отверстие оказалось перекрыто решеткой,

так что обратно пришлось бы пятиться задом, отчаян¬

но отыскивая поворот. Они на все готовы, чтобы ос¬

ложнить людям жизнь. Не разумнее ли осмотреть все

стороны туннеля сейчас^ прежде чем двигаться вперед?

И действительно — моя левая рука не нащупала стены.

Я повернул налево. Теперь меня снова начали мучить

страхи: может, я оказался в ответвлении туннеля, кото¬

рое проложили ненаблюдательные твари, не заметив¬

шие света? Однако казалось более вероятным, что ар¬

мия накажет бездумно бдительных, а не благоразумно

близоруких, так что я пополз дальше. Внезапно вдали

снова появился свет. Это опять-таки было в армейском

духе: ваш дух пытаются сломить, заставив совершить

одну и ту же ошибку дважды. На этот раз можно было

повернуть направо. Я во второй раз погрузился во

тьму.
Все мои сомнения развеялись, когда моя голова утк¬

нулась в измазанные грязью брюки предьщущего кан¬

дидата, а мои руки уперлись в его тяжелые баышаки.

Кончено: он потерял время, стремясь к свету, словно

мотылек, а потом пятился, пытаясь найти выход из ло¬

вушки.
—Один раз или два? — спросил я.
—	Два, — проворчал он.
—	И что тебе помешало вылезти?
—	Блядские решетки толщиной в руку.
Мы оба вылезли из последней дыры. При виде мое¬

го предшественника офицер заулыбался, но стоило ему

заметить меня, как его улыбка погасла.
—	Кто вам проговорился? — спросил он.
—	Никто, сэр, — ответил я.
—	Эй, давайте не будем, — угрожающе сказал он. —

Кто-то наверняка вам проговорился. Вы не могли са¬

мостоятельно наверстать пять минут и догнать преды¬

дущего. Я так и так все узнаю.
Было очевидно, что моя предусмотрительность

обернется против меня. Мой предшественник имел

больше шансов стать офицером, потому что выказал

должное уважение к армии, попав в ее ловушки. В кон¬

145
це концов ловушки делают именно для того, чтобы в

них попадали, и попытки их избежать демонстрируют

нежелание принимать корпоративный дух. Их можно

истолковать даже как лень и симулянство.
Далее последовало еще несколько прискорбных

эпизодов вроде этого, а^^завершил все мой визит к пси¬

хиатру.
На экран проецировали картинки, которые произ¬

водили несколько тревожное впечатление, и нам дали

три минуты на то, чтобы составить короткий рассказ

на основе увиденного.
На одном рисунке какой-то оборванец спускался на

веревке с зубчатой стены. Это было очень похоже на

один из «Ужасов войны» Гойи. Я хитроумно составил

рассказ так, чтобы он понравился знающему экзамена¬

тору.
«Вероятно, — написал я, — испанский повстанец

находился в заключении в Сарагосе во время Пиреней¬

ской войны. И сейчас он совершает побег с важными

сведениями от генерала Палафокса для наступающих

войск сэра Артура Уэлсли».
Я решил, что такое фантастическое объяснение ри¬

сунка не может не произвести должного впечатления.

Уэлсли еще не был Веллингтоном, а британские войска

наступали, что не могло не понравиться. Мои труды

пропгши даром. Я опять недооценил таинственной ра¬

боты английского ума.
Я вошел в кабинет, где сидел поджидавишй меня

психиатр, огромный косматый джентльмен с грязнова¬

то-седой шевелюрой и с тем просветленньш выражени¬

ем лица, какое бывает у священников на мирных де¬

монстрациях. Он делал вид, будто разбирает мой за¬

мысловатый почерк, а потом отогнул первую страницу

так, что она свесилась из его руки. Я опознал свой лю¬

бимый опус. Мое изящно-литературное «вероятно»,

было трижды подчеркнуто красным карандашом, а на

полях стояло одно-единственное слово: «Нерешите¬

лен».
Я почувствовал, что краснею. Бьшо ясно, что он со¬

ставил обо мне мнение, даже не оторвав взгляда от

страницы. Я отплатил ему той же монетой. Он дал обо

мне плохое заключение. Вернувшись в Лондон, я дал о

146
нем еще более дурной отзыв. Меня не сделали офице¬

ром. Как я узнал, его сняли с работы. Так закончился

самый бесплодный из всех бесплодных дней, проведен¬

ных мною в армии.
Тут мне самое время прервать повествование, чтобы

объяснить: я отнюдь не жалуюсь на проявленную ко

мне несправедливость. Справедливости в армии не ме¬

сто. Я на нее никогда не рассчитывал, и поэтому не был

разочарован ее отсутствием. А что до офицерского зва¬

ния, то, честно говоря, мне было совершенно напле¬

вать, получу я его или нет. Конечно, стань я тогда офи¬

цером (или после встречи у метро — шпионом), я при¬

ложил бы все силы, чтобы выполнять свое дело как

можно лучше. Но сейчас мне хочется вспомнить, с ка¬

кой именно формулировкой меня отправили с комис¬

сии по отбору офицерских кадров. «Этому человеку ни

в коем случае нельзя доверять командовать другими».

Я улыбаюсь, вспоминая сейчас эти слова, как улыбал¬

ся и тогда, когда прочел их впервые. Они очень живо

напомнили мне мою любимую школьную характерис¬

тику: «Проявляет немалую оригинальность, которую

следует обуздать любой ценой».
Точно то же самое происходило в школе, когда ме¬

ня попросили назвать величайшего композитора. Я на¬

писал «Бах», и мне сказали, что я ответил неправильно,

потому что в то время величайшим композитором счи¬

тался Бетховен. Я пробурчал себе под нос, что на мой

вкус Моцарт гораздо лучше Бетховена, и меня застави¬

ли сто раз написать фразу «Бетховен — величайший

композитор всех времен». Странно, что после такого

знакомства с этим гением я еще могу без отвращения

слушать его «Героическую». А когда в тесте на эруди¬

цию надо было назвать русского композитора (пра¬

вильным ответом, естественно, был Чайковский), я на¬

писал «Римский-Корсаков», и меня перед всей школой

отчитали за то, что я выпендриваюсь.
Короче, iapмию нельзя назвать хорошей школой, од¬

нако для некоторых людей плохое образование подхо¬

дит больше всего. И я навсегда буду ей благодарен за

то, чему она меня научила. Что же до войны с ее чудо¬

вищными жертвами... Они не просто бесчйсленны —

они неисчислимы. Мы не можем их осознать и не мо¬

147
жем их оплакать, как не можем оплакивать тысячи

жертв, погибших в автомобильных катастрофах. В

Средние века жизнь ценилась дешево. С тех пор она

еще подешевела. Наша культура и заодно с ней наша

гуманность подвергаются проверке только в некото¬

рых битвах за некоторые жизни.
Я не пессимисгг, напротив. Я — оптимист, нераска-

явшийся и воинствующий. Но чтобы не быть дураком,

оптимист должен сознавать, каким печальным может

быть наш мир. Только пессимист каждый день откры¬

вает это для себя заново. Мы уже Дважды воевали за

то, чтобы в мире больше не было войн. В 1976 году

страны всего мира вьщелили на поддержку голодаю¬

щим детям столько же денег, сколько каждые два часа

затрачивали на вооружение. Разве нормальный чело¬

век может быть пессимистом? Это роскошь, которую

можно бьшо себе дозволить только в лучшие времена.
10
я присоединился к полковнику Найвену и майору

Эмблеру, работавшим в отеле «Ритц». Картину, уже ут¬

вержденную армейскими властями, должна была сни¬

мать студия «Два города», возглавлял которую Филип¬

по дель Гвидичи.
Мой статус по-прежнему оставался неопределен¬

ным. Легко набрать группу из офицеров и дать им не¬

кое задание, а вот ввести в такую группу рядового

практически немыслимо. Во времена Ватерлоо такой

аномалии не было места, не бьшо ей места и сейчас, по¬

скольку с тех пор мышление военных мало изменилось.

Единственное оправдание длительного контакта рядо¬

вого с офицером — это служба в качестве слуги офице¬

ра, то есть денщика. И меня сделали денщиком Дэвида

Найвена. Громко мне бьшо приказано следить, чтобы

его ремень и сапоги всегда блестели, а шепотом — по¬

мочь сделать фильм, который бьш бы не хуже «Нового

жребия».
С моей точки зрения работа в «Ритце» имела не¬

сколько преимуществ. Благодаря заступничеству Най¬

148
вена мне было разрешено не тащиться через весь Лон¬

дон на рассвете, чтобы строем пройти на завтрак. Кро¬

ме того, я получил придуманный Найвеном пропуск, в

котором военной полиции, если бы она меня схватила,

сообщалось, что «В ходе выполнения задания предъя¬

витель сего может ходить куда угодно и делать что

угодно по своему усмотрению». Как-то около театра

«Ипподром» меня остановил военный патруль и потре¬

бовал предъявить пропуск. Когда он прочел, что там

было написано, у него отвисла челюсть, и он спросил

меня: «Где это ты такой заполучил?». Я ответил, что

такие пропуска выписывают крайне редко, но зато на

них к тому же стоит автограф Дэвида Найвена. Он по¬

слал меня так далеко и красноречиво, что даже в наще

вольное время я стесняюсь его процитировать. Однако

это показывает, как сильно он мне позавидовал.
Работа в «Ритце» была сопряжена с одним серьез¬

ным недостатком. Все мои знаменитые коллеги до вой¬

ны успели составить кое-какие капиталы, и поэтому у

них водились деньги. Я ничего сделать не успел. И вот,

работая над сценарием, они звонили в ресторан и зака¬

зывали на всех вьшивку. Мое смущение увеличивалось

с каждой рюмкой, поскольку я был соверщенно не спо¬

собен на ответный жест — в тех редких случаях, когда

я все-таки вызывал официанта и приказывал подать

всем еще выпить (надеюсь, так же небрежно, как ос¬

тальные), мне приходилось тратить на это десятиднев¬

ное жалование.
Дома у меня была одна-единственная ценная вещь,

приобретенная по легкомыслию. Это была «обнажен¬

ная» Дерена. Я отнес ее в магазин, где мне сказали, что

она «не на уровне», что этот Дерен «не очень хорощ»,

и предложили шестьдесят фунтов. Я подсчитал, что с

помощью этой суммы смогу хотя бы два месяца ответ¬

но угощать моих коллег-офицеров.
Спустя много лет после окончания войны Дэвид

Найвен пригласил меня на обед. И там, на стене я изум¬

ленно увидел моего Дерена. Я поинтересовался, откуда

у него эта картина.
—	Это чуть ли не самая выгодная покупка за всю

мою жизнь, —ответил он. — Помнишь, мы все работа¬

ли в «Ритце»?

149
. Я почувствовал, что бледнею.
—	Так вот, я купил его у антиквара за шестьдесят

пять фунтов.
Чуть раньше, еще числясь в пехоте, мне поручили

написать для небольшой лондонской галереи текст к

каталогу выставки портрета. В нем должно было гово¬

риться о человеческом лице. Гонорар пять фунтов.

Когда я принес им свой текст, составленный на полу

казармы при тусклом свете фонарика с севшей бата¬

рейкой, владелец галереи сказал, что он закрывается и

не в состоянии заплатить пять фунтов. Увидев, как

сильно я расстроился, он добавил, что может только

дать мне одну из картин своей галереи. Я взял, но бьш

настолько зол, что даже не пожелал ее рассмотреть.

Только в 1965 году, когда я начал строить себе шале в

Швейцарии, то разобрал все свои старые веши, чтобы

выяснить, что же у меня есть. Обнаружил эту картину и

впервые на нее посмотрел. Оказалось, что это большая

акварель Кокошки.
Да, несправедливость далеко не всегда направлена

против нас. Мне искренне жаль тех торговцев: в обоих

случаях они продешевили.
Работа над фильмом продвигалась, и нам определили

военных советников, которые обладали достаточно вы¬

сокими чинами, чтобы доставать все необходимое, но

чья помопц> на фронтах не требовалась. Из-за этого мы

все время сталкивались с офицерами, временно попав¬

шими в опалу из-за того, что поругались с Монтгомери.

Таких оказалось немало. Первый сразу же внушил к себе

глубокое доверие. У него бьши аккуратные черные усики

и честные карие глаза, а в руке внушительный кожаный

портфель. Я решил, что в нем полно секретных докумен¬

тов, но когда консультант в конце концов его открьш,

там оказалось полным-полно трубоадого табака. Други¬

ми словами, он набивал себе трубку прямо из портфеля.

Извиняющимся тоном он сказал, что уже довольно дав¬

но не имел дела с действительной службой.
—	Один офицер, — сказал Эрик Эмблер, загляды¬

вая в сценарий, — ведет своих людей мимо тесного

построения, готовящегося атаковать неприятеля.

Внезапно раздаются выстрелы. Что сделает офицер?

150
Сощурив глаза, офицер раскурил трубку, чтобы по¬

лучше сосредоточиться.
—	Что он сделает... что сделает, — бормотал он. —

Господи,яуже так давно... гм... офицер... тесное пост¬

роение.. . неприятель... выстрелы... что же он сделает?..
Почувствовав, что его размышления опасно затяги¬

ваются, я нервно спросил:
—	Прикажет им остановиться?
Офицер мгновенно просиял.
—	Ну, конечно! Правильно! Что еше он может сде¬

лать? Он прикажет им остановиться, — воскликнул он.

Мы с Эриком переглянулись, а офицер, заметно обод¬

рившись, сказал: — Какой у вас следующий вопрос?
В конце концов начались съемки, и пришло радост¬

ное известие: натуру мы будем снимать в Северной Аф¬

рике. Снова встал вопрос, как быть со мной. На транс¬

портном корабле я, как рядовой, буду изолирован от

своих коллег. То же самое может произойти и на месте,

в Африке. Но теперь проект находился уже на столь

продвинутой стадии, что меня временно сделали граж¬

данским лицом, так что я мог на равных общаться с на¬

шими военными консультантами. Добрые вести в

очень милой форме сообщил Найвену один дружелюб¬

ный генерал, большой любитель кино: «Передайте Ус¬

тинову, что он может достать свою шляпу».
Плавадье прошло без приключений, если не считать

ими частые тревоги из-за подлодок и бурное море. Мы

пльши на шикарном теплоходе «Монарх Бермуды», ко¬

торый вез канадские, британские и новозеландские

войска. Тут же оказался один итальянский офицер —

мы впервые видели такого, который бы воевал на на¬

шей стороне. По глупости многие офицеры-союзники

его сторонились, но его пригрела англичанка-медсест-

ра, и между ними завязался трогательный роман.
Спустя несколько лет, когда я в первый и последний

раз посетил один лондонский ресторан, в углу за даль¬

ним столиком я снова увидел ту пару. Как ни странно,

я сразу же их узнал. У них шел серьезный и трудный

разговор, но я рискнул подойти. Они успели поженить¬

ся, она ждала ребенка — и тут ему сказали, что не про¬

длят разрешения на пребывание в Великобритании, по¬

тому что он не имеет работы. Я спросил, какая у него

151
была профессия до войны. Диктор радио. Я позвонил

приятелю, работавшему на итальянском вещании Би-

би-си, и оказалось, что они только что остались без

диктора! В результате корабельный Ромео отправился

работать на Би-би-си, и, как я слышал, в конце концов

достиг там немалых высот.
Как заслуженный бойскаут могу утверждать: это —

один из немногих явно добрых поступков, которые я

смо^ упомянуть у райских врат.
Ш том же теплоходе оказалось несколько амери¬

канских спортсменов, направлявшихся развлекать аме¬

риканских солдат фильмами о своих достижениях. В

группу входил Джек Шарки, экс-чемпион мира в тяже¬

лом весе. Это был приятный, хотя и крайне немного¬

словный тип, но как-то вечером, когда море было осо¬

бо бурным, он перебрал сверх меры и стал грезить о

былой славе. Приковыляв в большую каюту, где я от¬

чаянно боролся с тошнотой, он начал нарываться на

драку. Я оказался как раз на уровне его глаз, и старал¬

ся вжаться в стенку.
На верхней койке надо мной лежал Боб Феллоуз,

офицер, приданный нашей съемочной группе. Он поте¬

рял ногу, подорвавышсь на пехотной мине. Он только

что получил из США новый протез и теперь начал вы¬

нимать его из штанины. Когда Шарки угрожающе на¬

двинулся, Боб занес ногу над его головой и голосом

строгой воспитательницы сказал: «Мистер Шарки, ес¬

ли вы не отстанете, я вас лягну». Шарки смутно разгля¬

дел человека, угрожающе занесшего над ним свою соб¬

ственную ногу, которую он держал отделно от тела, но

не понял, что нога эта искусственная. На протезе был

надет защитного цвета носок и ботинок ручной рабо¬

ты. Короче, наш гость испуганно взвыл, словно увидев

привидение, и театрально пошатываясь, поплелся к

двери.
В Англии, естественно, я получал довольно однобо¬

кое представление о войне. Теперь наш кругозор стал

расширяться, причем достаточно неожиданным обра¬

зом. Ведя съемки в алжирском Филипвилле напротив

красивого строения, я заметил, что кто-то смотрит на

нас сквозь занавески. Спустя какое-то время к нам вы¬

бежала арабская девушка в костюме европейской гор¬

152
ничной, в белом кружевном чепце и передничке, и сде¬

лала книксен. Ее хозяин наблюдал за съемками и при¬

гласил Кэрола Рида и меня выпить бренди. Мы приня¬

ли приглашение.
Хозяин дома сидел за длинным столом и ел апель¬

син, салфетка заправлена за воротник спортивной ру¬

башки. Он оказался мужчиной лет за пятьдесят, лысым

и толстым, с печальными и нечестными голубьпли гла¬

зами. Жена его сидела не напротив него, а сбоку.
Он монотонно жаловался на то, какое это неприят¬

ное дело — война, и как жестоко поступила с ним судь¬

ба, заставив родиться не на том берегу Средиземного

моря. Арабы, доверительно сообщил он нам, народ не¬

чистоплотный и ненадежный. Потом мы прошли к бас¬

сейну, где он угостил нас сигарами, которых у него

оказался богатейший выбор. Что до коньяка, то нам

бьшо предложено выбрать между «Мартелем», «Реми

Мартеном» и «Курвуазье» (он благоразумно сделал хо¬

рошие запасы). Он жестом пригласил нас устраиваться

на шезлонгах, где хлорированная вода отбрасывала

зайчики на зонты. Да, снова повторил он, арабы народ

нечистоплотный и ненадежный. Ему понадобилось

сказать это как раз в тот момент, когда арабская гор¬

ничная подавала нам рюмки. Мы дымили сигарами и

покачивали пузатенькие рюмки с отличным коньяком.
Оказалось, что наш хозяин — оптовый торговец

древесиной. Он бы отдал все, чтобы перенести свой

дом в. Канны или Сан-Ремо — родом он был именно из

тех роскошных мест — но тут же добавил, что надо

быгь реалистом: на том берегу нет ни таких деловых

перспектив, ни дешевых рабочих. Тут тоже есть ма¬

ленькие радости, и следует благодарить за них судьбу.

Еще коньяка?... Например, только вчера он вернулся

из Алжира, где заключил новый и очень вьи-одный

контракт с верховным командованием союзных армий.
—	Контракт? — спросил я. — На поставку чего?
—	Гробов,—ответил он.
Подобные эпизоды помогут объяснить дальнейший

ход событий. Конечно, знакомство с новыми странами

лучше проводить не под эгидой военных, но иногда са¬

ма неестественность происходящего только усиливает

поэтические образы. Например, рынки Бизерты, оби¬

153
татели которых, казалось, бьши эвакуированы без вся¬

кого предупреждения. Кофейные чщыечки, в которых

еще оставался кофе, стояли на маленьких восточных

столиках, словно мы попали в Помпею наших дней,

оказавшуюся жертвой ложной тревоги. Где-то еще мы

взрывали дома для нашего фильма, в котором я испол¬

нял роль итальянца, хозяина гостинищ>1. Американ¬

ские саперы с радостью крушили строения, а в состоя¬

нии подпития устраивали милые розыгрыши в виде ло¬

вушек с динамитом.
Нащ полковник оставался совершенно равнодуш¬

ным к тому, что делали американцы. Он безучастно

сидел на своей трости-сиденьи и дымил плоской ту¬

рецкой сигареткой (их ему специально присылали са¬

молетом от самого лучшего магазина табачных изде¬

лий Лондона «Фрибург и Трейер»). Он еще раз проде¬

монстрировал свое хладнокровие и твердость, кото¬

рые заслужили ему высшие награды при Салерно.

Воздух сотрясся от чудовищного взрыва, обрушивше¬

го на него пол потолка. Полковник не сдвинулся ни

на дюйм. Он сидел на месте, покрытый кремовой пы¬

лью, и внимательно рассматривал только что раску¬

ренную сигарету.
—	Испортили курево черти, — проворчал он.
Американские саперы, отрезвленные своей неудач¬

ной шуткой, уставились на него так, словно он какой-

то сверхъестественной уловкой сумел помешать их раз¬

влечениям.
1Сак-то днем Кэрол Рид играл сцену со Стэнли Хол¬

лоуэем, а на заднем плане играли в <одартс». Он попро¬

сил, чтобы я суетливо расхаживал повсюду, разговари¬

вая со статистами по-арабски. Я объяснил, что араб¬

ский относится к тому множеству языков, которыми я

не владею. Он велел мне издавать арабские звуки.
—	^ равно тебя будет едва слышно,—сказал он, —

никто ничего не заметит.
Я выполнил его указания, и все ышо отлично до че¬

тырех часов, когда все статисты арабы вдруг встали и

ушли.
Кэрол остановил съемку и велел выяснить, что слу¬

чилось.
Оказалось, они бастуют, однако причина протеста

154
оставалась туманной. Пришлось обратиться к помощи

посредников, и постепенно ситуация прояснилась. Им¬

провизируя арабскую речь, я отозвался о них, как о че¬

репашьем помете. Я клялся, что и не думал их оскорб¬

лять. В конце концов, с чего бы владелец кафе, прини¬

мая у клиентов заказы, вдруг стал обзывать их черепа^

шьим пометом?
—	Мы думали, что вы не знаете нашего язьпса, пока

вы не назвали нас этим неприличным словом, — сказал

заводила, яростно сверкая глазами. — А теперь мы по¬

няли, что вы его знаете!
Похоже, оскорбились они не потому, что я назвал

их пометом, а потому что важен бьш размер этого по¬

мета. Верблюжий или еще лучше львиный помет сошел

бы за лесть — насколько ругательства вообще могут

быть лестными. Блошиный помет заставил бы их со¬

вершить на меня нападение столовыми приборами. Че¬

репаший помет оказался как раз на грани нападения и

забастовки, и они решили наказать мой промах более

мягким способом.
Два часа спустя съемку удалось возобновить. Я дер¬

жался подальше от столиков главных буянов и говорил

исключительно по-итальянски.
Увы, глотка свободы хватило ненадолго: работа

была завершена и мы вернулись в Англию. «Предстоя¬

щий путь» был впервые показан в день высадки союз¬

ных войск и имел большой успех. Меня, гордого своим

вкладом в этот триумф, снова призвали в армию. Ко¬

мандование признавалось, что у немцев теперь забот

хватает и им не до Уэмбли, но у них, видимо, еще оста¬

вались опасения, что японцы выбросят на окраинах

Лондона редакторов-камикадзе, чтобы помешать со¬

зданию учебных фильмов. Как бы то ни было, с исчез¬

новением реальной угрозы военизированный характер

Уэмбли только усилился.
Теперь трудно бьшо поверить, что тут работают ма¬

стера своего дела, а о художниках и говорить не прихо¬

дилось. В студии появился новый и чрезвычайно дело¬

вой старшина, чтобы привести заведение в должный

порядок. В результате стало очень трудно делать глав¬

ное, то есть создавать учебные фильмы, зато все метал¬

лические детали бьши доведены до зеркального блеска,

155
а команды отдавались не спокойным голосом, а на

крике!
Помню, мы сделали учебн)то ленту об использова¬

нии дымовой завесы в танковом бою. Один известный

генерал приехал, чтобы познакомиться с результатами

нашей работы, и все пытались пробиться вперед, что¬

бы получить поздравления от этого знатока высшей

категории. Когда в зале зажегся свет, генерал нарочито

проигнорировал собравшихся, открьш дверь в проек¬

ционную и, сказав заведовавшему ею рядовому, кото¬

рый даже не успел спрятать журнал комиксов: «Чер¬

товски здорово.. Так держать!», —удалился к своей ма-

ш1ше.
В этой атмосфере бесплодных усилий начал сдавать

не я сам, а мой желудок. Несмотря на то, что я внешне

вьшолнял свой долг, состоя в армии, никогда мнб не

приходилось так остро ошущать собственную никчем¬

ность, как в те четыре с половиной года военной служ¬

бы. Я не хочу показаться неблагодарным: ведь у меня

была возможность работать с такими в высшей степе¬

ни дисциплинированными и талантливыми творцами,

как Кэрол Рид, Эрик Эмблер и Дэвид Найвен, которые

остались моими друзьями на всю жизнь. Тем не менее я

постоянно испытывал стрессы: только что со мной ува¬

жительно советовались военные с высокими званиями

и психиатры, а уже в следующую минуту на меня орет

какой-нибудь неотесанный капрал, чья физиономия не¬

достаточно четко отразилась на моих ботинках. Такие

перепады в конце концов начали сказываться на моем

здоровье. У меня начались желудочные спазмы, кото¬

рые вполне могли иметь психосоматический характер

(однако этот термин тогда еще не вошел в моду), и ме¬

ня положили в госпиталь на обследование.
Обследовал меня чудесный цейлонский (или теперь

надо говорить — шри-ланкийский?) врач с португаль¬

ской фамилией, который лучше других понимал, как

странно военные условия воздействз^от на человечес¬

кую душу. Было установлено, что у меня замедленное

отделение желчи и что заболевание носит нервный ха¬

рактер. Вследствие этого мне бьш предписан полный

отдых в крьше госпиталя, примыкавшем к прогулоч¬

ной площадке сумасшедшего дома. В окно я в любое

156
время дня и ночи мог наблюдать, как по двору бегают

пожилые дамы, вопя, как павлины, и задирая сорочки

выше головы.
Поскольку мое заболевание было признано нерв¬

ным, в конце концов меня направили к человеку, кото¬

рый занимал должность офицера по кадрам—доморо¬

щенного психиатра, которому вменялось в обязан¬

ность следить, чтобы, как говорилось в то время, каж¬

дого сверчка посадить на свой шесток. Он должен был

приложить все усилия, чтобы найти мне занятие, кото¬

рое бы соответствовало моим склонностям. Так это

звучало в теории. На практике, как это часто бывает,

все обернулось иначе. Офицер оказался шотландцем с

довольно необычной внешностью — угольно-черными

усами при белоснежном ежике на голове. Он напоми¬

нал популярного тогда Гручо Маркса с плохой копии

фильма, только был не таким симпатичным, не таким

комичным и, наконец, совсем не таким человечным.
Он сказал, что прочел мое дело, и поинтересовался,

сколько я зарабатывал на гражданке.
Я ответил, что поскольку не имел постоянной рабо¬

ты, то мои заработки сильно варьировались.
Он терпеливо повторил свой вопрос, словно имел

дело с каким-то туповатым туземцем.
—	Ничего трудного в моем вопросе нет, — произнес

он на мелодичном шотландском диалекте, — я просто

хотел узнать, сколько вы получали за неделю в мирное

время.
Я сказал, что понял его вопрос и постараюсь, чтобы

мой ответ бьш таким же простым.
—	Поскольку я актер и писатель, то у меня нет по¬

стоянного места работы. Очень часто я не зарабаты¬

ваю за неделю ничего, — тут я попытался рассмеяться,

но он даже не улыбнулся. — А когда я что-то получаю,

то суммы очень разные, непостоянные.
Он прикрыл глаза, словно пытаясь запастись терпе¬

нием, и сделал несколько глубоких вдохов.
—	Не понимаю, зачем вы осложняете дело, — про¬

бормотал он напряженно, — я просто спросил, какая

сумма стояла на вашем платежном чеке в конце недели.
—	И именно на этот вопрос я не могу дать точного

ответа, — процедил я, скрипя зубами. — Может быть.

157
вы сльшали схлова, что у такого-то актера год вьщался

неудачный. Ну, а неудачный год — это такой год, в ко¬

тором неудачных недель больше, чем удачных. Анало¬

гично, удачный год — это год, в котором удачных не¬

дель больше, чем неудачных. Вполне объяснимо, что

трудно вычислить среднее количество удачных и не¬

удачных недель. Я недостаточно долго заршмался этим

делом.
Он со вздохом поднял взгляд к потолку, как будто

там происходило что-то невероятно интересное. Я не

стал следить за его взглядом, поскольку мне было пре¬

красно известно, что на потолке ровным счетом ничего

не происходит.
—	Хорошо, я задам этот вопрос иначе, — сказал он

наконец, — Если бы на этой неделе не было войны, то

сколько бы вы заработали?
В этот момент ко мне пришло озарение.
—	Если хотите, сэр, я могу вам сказать, сколько де¬

нег я заработал на этой неделе.
Он закрыл глаза и сломал карандаш.
—	Я знаю, сколько денег вы заработали на этой не¬

деле, — простонал он так, словно, готов бьш распла¬

каться. — Вы — рядовой армии его королевского вели¬

чества. Я прекрасно знаю, сколько денег вы заработа¬

ли на этой неделе!
—	О, нет, сэр, — не отступил я. В Эдинбурге состоя¬

лась премьера моей четвертой пьесы, «Нос Банбери».

Отзывы бьши многообещающими, и я только что полу¬

чил причитающиеся мне авторские. Я заглянул в бу¬

мажку. — На прошлой неделе я заработал восемьдесят

фунтов семнадцать шиллингов четыре пенса, не считая

моего заработка в качестве рядового.
Он грохнул кулаком об стол и вскочил с воплем:

«Лжете!».
Я изложил ему все факты, надеясь на то, что упоми¬

нание об Эдинбурге умерит его гнев. Но наверное, он

бьш родом из Глазго, поскольку эта информация заста¬

вила его упереться еще сильнее.
—	Так, — сказал он, пронзая меня мрачным взгля¬

дом через стол, на котором были разложены те про¬

стенькие игры, что не вызывают проблем даже у шести¬

леток, но якобы многое говорят о сильных и слабых

158
сторонах взрослых, когда те над ними задумываются.
—	Так, вот мой вывод. Очевидно, что вы психологиче¬

ски не годитесь в сценаристы, поэтому я направлю вас

кладовщиком в армейский вещевой склад на Доннинг-

тон-парк, где ваша обязанность будет заключаться в

раскладывании кальсон по размерам...
Больше я ничего не услышал — да и не слушал.

Впервые в жизни я дал волю приступу гнева. Вся моя

досада на идиотизм й нестабильность своего жалкого

существования перелилась в очистительный гнев. Я

схватил игру и швырнул ее на пол. Испуганный шот¬

ландец попятился к двери и позвал на помощь. Меня

скрутила пара военных полицейских, и я был спешно

доставлен к психиатру госпиталя. Им оказалась жен¬

щина-полковник, у которой на плечах были полоски с

удивительной надписью; «Бермуда».
Когда она попросила меня объяснить мою бурную

реакцию на решение офицера-кадровика, я отметил,

что не ему судить, гожусь ли я психологически в сцена¬

ристы, когда фильм, сценарий которого писался с мо¬

им участием, идет повсюду и получает пьпиные похва¬

лы. Потом я с чувством заговорил о том счастливом

времени, когда я работал при Управлении психиатри¬

ческой службы — времени, которое уйдет в прошлое,

поскольку мне суждено сортировать кальсоны, тем са¬

мым помогая быстрее поставить японцев на колени.
Мой сарказм произвел впечатление, и врач весело

смеялась, словно эта абсурдная ситуация помогла ей

ненадолго отвлечься от повседневной рутины. Она

приказала дать мне стакан чаю и велела не беспокоить¬

ся. Через неделю-другую меня переведут в военную ор¬

ганизацию, которая отвечает за развлечения. Я вернул¬

ся в свою палату без сопровождения военной полиции

и стал смотреть на душевнобольных.
Мужчину в визитке отчитывала седовласая дама в

сорочке.
—	Гарольд, вечно ты меня навещаешь в рабочей

одежде! — выла она.
Как всегда, находились несчастья и похуже моих.

	 159
11
»
Когда состоялась ловдонская премьера моей пьесы

«Нос Банбери», я все еще находился в госпитале. На

этот раз я написал трагикомедию, где действие шло в

обратном направлении — от сороковых годов к нача¬

лу нашего века. Билл Линнит, наш импресарио, поже¬

лал, чтобы я пришел на генеральную репетицию и по¬

смотрел, не надо ли внести в пьесу какие-нибудь изме¬

нения. Для этого он позвонил командиру госпиталя, и

полковник не возражал, но намекнул, что он сам, а в

особенности его жена, большие театралы, так что их

заложник будет отпущен гораздо охотнее в обмен на

два хороших кресла в партере. Сделка состоялась, и я

отправился в Лондон.
Премьера прошла неплохо, так что мне вместе с ак¬

терами пришлось выйти на поклоны. Эта бьша моя

первая пъеса, которая вьщержала больше ста представ¬

лений, и Джеймс Эгейт в своей рецензии отозвался обо

мне как о «лучшем мастере драматургии, работающем

сейчас в британском театре». А когда я вернулся в гос¬

питаль, меня обвинили в том, что я вышел на поклоны

в военной форме, но замшевых туфлях.
Прежде чем мне успели назначить наказание за это

неслыханное нарушение военного устава, психиатр по¬

спешно выписала меня из госпиталя, направив в отдел

развлечений. Сначала я вернулся в армейскую службу

кинематографии, где мне бьш оказан холодный прием.

Новый старшина отпустил несколько едких замечаний

насчет того, что я — псих. При этом его глазки присталь¬

но впивались в меня, вьшскивая свидетельства моей не¬

нормальности. Взвалив мне на спину мой увесистый вещ¬

мешок, он затянул лямки так, что я оказался словно в

корсете, и на прощанье заявил: «Учтите, кто бы ни ока¬

зался вашим следующим старшиной, вы будете вспоми¬

нать обо мне как о человеке мягком и добром. Ясно?».
Эти слова прозвучми злобньпи рыком. Я прибыл по

назначению — в викторианское здание на Гровнор-

сквер — и встретился со своим новым старшиной. Он

мне улыбнулся и сказал: «Ну-ка, давайте я помогу вам

снять этот гнусный мешок». При этом он говорил с та¬

ким же напором, как его двойник из Уэмбли.

160
Меня отправили в Солсбери, где я поставил «Сопер¬

ников» Шеридана. Эдит Ивенс, которая всегда готова

была принимать участие в работе на победу, впервые в

своей долгой и блестящей карьере сьпрала роль миссис

Малапроп, а я попытался освоить роль сэра Энтони

Абсолюта. В числе исполнителей были как военные,

так и гражданские актеры, и вдобавок нам хфидали во¬

семь музыкантов оркестра берлинской филармонии с

дирижером, младшим капралом профессором Рейнхар-

дом Штрицелем, и семь музыкантов из венской филар¬

монии с дирижером, рядовым профессором Рудольфом

Щастны. Все они числились в саперно-строительных

частях, где британская армия организовала резерв ино¬

странных специалистов, рвущихся внести свой вклад в

борьбу с Гитлером.
Репетиции проходили с переменным успехом. Ор¬

кестр разделился на две фракции: первая скрипка и

дирижер, профессор Штрицель, не ладил с первой ви¬

олончелью, профессором Щастны, и дело кончилось

ужасным скандалом — бурей в стопке со шнапсом, —

во время которого младший капрал Штрицель при¬

грозил посадить рядового Щастны под арест. Тыкая

кончиком смычка в свое лычко, он с ужасным немец¬

ким акцентом вопрошал: «Фы снаете, што эта та¬

кое?».
Конфликт только усугубило вмешательство Эдит

Ивенс, которая напомнила всем, что мы ставим пьесу с

музыкой, а не оперу с диалогами. Музыкальное сопер¬

ничество Австрии и Германии было немедленно забы¬

то, и все пятнадцать музьпсантов ополчились на музу

драмы — а конкретнее, на Эдит Ивенс. Когда они гусь¬

ком выходили из зала для репетиций, чтобы уступить

место мимансу, профессор Штрицель, подхватив фут¬

ляр со скрипкой так, словно в нем лежал пулемет, в

упор посмотрел на бедняжку Эдит и с угрожающей

многозначительностью произнес: «Не снаю, чем эта

фее... кончится!».
Пьеса шла в гарнизонных театрах с очень сдержан¬

ными, но выразительными декорациями, которые мож¬

но бьшо быстро менять. Премьера состоялась в Сол¬

сбери и имела немедленный успех. Один заслуженный

адмирал даже признался Эдит Ивенс: «Юхянусь Богом,

161
стыдно признаться, но это первая пьеса Шекспира, ко-

TopjTO я посмотрел, если не считать Ричарда из Бор¬

до!».
Единственный недостаток гарнизонных театров за¬

ключался в том, что там нельзя бьшо спрятать оркестр.

Музыканты сидели на одном уровне со зрителями, и

только актеры были приподняты над залом. В день

премьеры я заметил» что оркестранты принесли с собой

миниатюрные шахматы, чтобы чем-то себя занять во

время драматического действия, и ползали взад-

вперед, чтобы сделать ход. Насколько я понял, это был

постоянный турнир Берлин против Вены.
Я только надеялся, что Эдит не заметит происходя¬

щего, но на четвертый день, во время блестящей тира¬

ды, она вдруг замерла. Ее взгляд упал на крошечную

доску как раз в тот момент, когда австрийский скрипач

заметил брешь в обороне противника и на четверень¬

ках пополз вперед, чтобы нанести ему удар на пораже¬

ние.
Она запнулась, сбилась — но тут ей на помощь при¬

шел актерский инстинкт. Посмотрев на меня, она разо-

(5ижено спросила: «Что вы сказали?».
Я решил, что не дам себя застигнуть врасплох, и

сымпровизировал какую-то бессмыслицу в стиле Ше¬

ридана. И хотя ни я сам, ни зрители понятия не имели,

что это я несу, я произнес свою замысловатую фразу с

такой убедительностью, что нас приветствовали взры¬

вом аплодисментов.
Бедняжка Эдит была в ярости и требовала, чтобы я

положил конец подобному поведению оркестра. После

спектакля я подошел к профессору Штрицелю. Чтобы

немного смягчить удар — ведь он и правда бьш млад¬

шим капршом, и я наблюдал, как враждебно он вел се¬

бя по отношению к бедному рядовому Щастны, ^ я

сказал, что оркестр превзошел себя.
Он так и просиял.
—	Вы — настоящий музыкант, — ответил он мне

комплиментом. — Сефодня фперфые Боккерини пьш

карош, но у меня еще трутности мит Моцарт унд Дит-

терсдорф.
—Да, — рассудительно согласился я, — но и они се¬

годня звучали заметно лучше.
7 Зак.4222

162
—	Таже и они, таже и они, — подтвердил профес¬

сор.
—	Есть только она проблема... одно замечание.
—	А! — Он снова помрачнел, ожидая жгучих слов

истины.
—	Шахматы, — сказал я.
Он взвился, как норовистая лошадь.
—	Фы серьезно? — тихо спросил он.
—	Боюсь, что да. Надо это прекратить. Это страш¬

но отвлекает актеров. Нам виден каждый ваш ход, и...
—Это вас отвлекает? — удивился он: воплощенная

невинность и мягкое удивление.
—	Да, — подтвердил я.
—	Нет! — заорал он. — Вы слишком хороший ар-^

тист, чтобы отвлекаться! Все эта женщина!
—	Ну, полно! — отрезал я, изображая раздражение.
—	Она — вьщающаяся актриса и чудесный человек...
—	Доска совсем маленькая! — закричал он, а потом

театрально понизил голос. — Она же крошечная! — И

он пальцами показал нечто размером примерно в ква¬

дратный дюйм.
—	Чем меньше доска, тем больше вам приходится

передвигаться, чтобы сделать ход, и тем сильнее это

нас отвлекает, — заявил я.
Он признал шах и мат и отступил с поля боя.
Следующим вечером Эдит не могла сосредоточить¬

ся, что бьшо очень странно, ведь она обладала огром¬

ными запасами внутренней дисциплины и обычно не

обращала внимания ни на какие внешние помехи. Как

только я проковьшял на сцену в образе подагрическо¬

го отца семейства, мне стало понятно, что происходит.
Лишившийся шахматной доски оркестр располо¬

жил свои лампы так, что лица музыкантов освещались

снизу, и в этом призрачном свете они^^следили за каж¬

дым движением Эдит, напоминая военных преступни¬

ков, которые со страхом и безнадежностью ловят сло¬

ва своих защитников.
В конце спектакля я был вынужден снова подойти к

профессору Штрицелю.
—	Сегодня, — сказал я строго, — получилось не¬

важно.
Он бьш угрюм.

163
—	Вы снова, —проворчал он, — доказали свою му¬

зыкальность. Щастны упрям, как мул. Боккерини был

не менуэт, а похоронный марш. Позор. Моцарт был

чуть лучше, а Диттерсдорф — великолепен. Осталь¬

ное...
—	У меня есть замечание.
—	Пожалуйста, — он улыбнулся, словно официант,

которому указали на муху в соусе.
—	Почему вы следите за Эдит Ивенс такими взгля¬

дами, которые не могут не смутить любого исполните¬

ля, любого артиста?
Остатки его улыбки погасли, и он ответил мне со

сдержанной рассудительностью:
—	Сначала это были шахматы. Поправьте меня, ес¬

ли я ошибся. В шахматы нам играть нельзя...
—	Это так.
—	И мы оставили шахматы дома. Что нам делать?

Мы следим за пьесой. Мы смотрим на женщину.
Внезапно его голос потерял сдержанность, а изло¬

жение — логичность. Он взорвался криком:
—	Вы думаете, нам приятно смотреть на эту женщи¬

ну? Мы видели Полу Вессли!
Я попытался его перекричать, но он моментально

понизил голос до мрачного бормотания и устремил

взгляд в пространство, придавая своим словам вселен¬

ский смысл.
—	Знаете, когда мы уехали из Германии где бьши

концентрационные лагеря и преследования, нам каза¬

лось, что мы приехали в страну, где сможем вздохнуть

свободно...
В этот момент он изобразил из себя цветок, откры¬

вающий лепестки навстречу солнцу, а потом стреми¬

тельно увял.
—	Но нет, — трагически добавил он, — тут все так

же. Преследования... тюремные решетки...
Я оскорбился и сказал, что не могу признать себя

эсэсовцем.
—	Не вы, дорогой мой...
Но я не мог согласиться и с нелепым приравнивани¬

ем милой, человечной и глубоко верующей Эдит Ивенс

к Генриху Гиммлеру.
Он закивал, давая мне понять, что каждый имеет

164
право на свое мнение, а уж тем более он, которого ли¬

шили свободы играть в шахматы в оркестровой яме.
На следующий день Эдит бьша в ударе. Единствен¬

ной проблемой было почти полное отсутствие смеха в

зале. Я вышел на сцену и, заразившись блеском и энер¬

гией Эдит Ивенс, сыграл так хорошо, как только был

способен — при полном молчании зрителей. Это было

удивительно тяжело. Даже присутствие в первом ряду

трех генерадов не могло объяснить невероятной пас¬

сивности аудитории.
Когда у меня вьщалась свободная минута, я вбежал

в конец зала, чтобы выяснить, что происходит. Особых

трудов это не составило: оркестранты в тот день пере¬

вернули стулья и уселись лицом к залу, так что над бор¬

тиком видны бьши их головы. Освещенные снизу, как

печальные кегли, ожидаюище обычных ударов судьбы,

они угнетающе действовали на зрителей.
Эдит была чрезвычайно расстроена плохой реакци¬

ей зала и ушла со сцены с молчаливой убеаденностью,

что столкнулась с форс-мажорной ситуацией. Я не на^

шел слов, чтобы выразить свой ужас от столь дьяволь¬

ской изобретательности. Я только укоризненно пока¬

чал головой профессору Штрицелю, а тот еле заметно

улыбнулся и пожал плечами.
В дальнейшем спектакли шли прекрасно. Игры в

шахматы возобновились, и Эдит, похоже, больше их не

замечала. К последнему спектаклю австрийцы лидиро¬

вали со счетом двадцать четыре—двадцать два при де¬

вятнадцати ничьих.
Передо мной стояла перспектива отправки на Даль¬

ний Восток, чтобы исполнять в популярной комедии

роль епископа, оставшегося в одном исподнем. Автор¬

ские права на этот фарс принадлежали одному из офи¬

церов нашей части. Неплохой, конечно, способ увели¬

чить свои доходы. Я упоминаю об этом событии толь¬

ко потому, что этот офицер обвинил меня в отсутствии

патриотизма, когда я избежал этой поездки, подав ра¬

порт с просьбой перевести меня в ведомство Верховно¬

го командования союзных экспедиционных сил.
Другой офицер еще более высокого ранга вызвал

меня в свой кабинет, приказал запереть дверь. Он пута¬

165
но говорил о том, каким непонятным становится буду¬

щее, раз скоро кончится война, а хвалил мою пьесу

«Нос Банбери», которую якобы посмотрел с удоволь¬

ствием, а потом вдруг попытался продать мне свои на¬

ручные часы.
Верховное командование союзных экспедиционных

сил желало сделать фильм о военных действиях в Евро¬

пе. Британскую сторону представляли мы с Кэролом

Ридом, США — Гарсон Кэнин, поэт Гарри Браун и

сценарист Гай Троспер, а Францию — !^од Дофин.

Музыку должен был написать Марк Блитцстейн, кото¬

рый в тот момент служил в американской армии.
Фильм был задуман красиво: Гарри Брауну пред¬

стояло написать белым стихом лирические связки, ко¬

торые соединяли бы различные эпизоды, снятые от¬

важными фронтовыми кинооператорами. В мои обя¬

занности входили частые посещения военной цензуры,

где я просматривал только что полученные материалы.

Часто эта работа была весьма скучной, тем более что

приходилось слущать, как цензор-голландец требует

вырезать какие-то кадры, потому что некие ориентиры

могут вьщать расположение союзнических войск. Или

его коллега из Бельгии вдруг решал, что какая-нибудь

колокольня или щпиль церкви легко узнаваемы и было

бы неразумно показывать фильм о боевых операциях

на данной территории, пока линия фронта не продви¬

нется вперед. В таких случаях показ прерывался, чтобы

сделать соответствующие купюры. Моя задача заклю¬

чалась в том, чтобы отбирать наиболее драматические

или трогательные сцены, которые можно использовать

в нащем фильме.
В один жаркий день на нашем экране совершенно

неожиданно возник Герман Геринг. При этом нигде

ничего не слышно было о том, что он оказался в пле-

. ну — даже намека на это не было. К нашему изумле¬

нию, он стоял в окружении американских офицеров,

которые позировали для фотографий, улыбались,

дружелюбно хлопали его по плечу, просили автогра¬

фы для юных родственников, которым с этого дня

. предстоит ощущать свою причастность к истории, и

предлагали познакомиться с таинствами жевания ре¬

зинки. Геринг оказался неожиданно бледным и худым

166
и к тому же явно нервничал. У него были все основа¬

ния нервничать: ведь ему было известно о целях союз¬

ников.
Однако его нервозность начала проходить под на¬

тиском этих неугомонных здоровых щенков, которые

прьи-али вокруг него и лизали в нос. К тому моменту,

когда в нашем зале зажегся свет, Геринг уже был столь

же раскован и игрив, как американцы. Как я потом уз¬

нал, к вечеру того же дня эти кадры увидел генерал Эй¬

зенхауэр. Он пришел в небывалый гнев и отправил всех

поддающихся опознанию офицеров на родину, выпол¬

нять менее трудные задания. Когда мы увидели Герин¬

га в следующий раз, сержант американской армии бес¬

церемонно сдирал с него ремень. Никогда не забуду,

какая боль отразилась у него на лице из-за столь грубо¬

го обращения, которое так сильно отличалось он пер¬

вых радостей плена. Вот уж не ожидал, что смогу посо¬

чувствовать этому человеку!
Второй фильм, который навсегда останется в моей

памяти, бьш гораздо более серьезным и страшным; ан¬

глийские войска вошли в концентрационный лагерь

Бельзен. Из ворот лагеря вышел какой-то сержант, и

даже на черно-белой пленке отразилась сложнейшая

гамма его чувств, которые он и не пытался скрыть. Его

лицо одновременно было серьезным, гневным, реши¬

тельным и холодным. Его солдаты разбрелись по обо¬

чине. Они курили и болтали друг с другом. Сержант

выкрикнул приказ. Они не спешили повиноваться. Он

закричал снова. Звука, разумеется, в таких съемках не

бьшо. Получалась пантомима, тем более выразитель¬

ная, что зритель сам вьшужден бьш восполнять пробе¬

лы.
Солдаты удивились, что сержант дает им приказ

двигаться вперед маршевым шагом. Они не видели

смысла в такой торжественности. Сержант снова по¬

вторил приказ.
Длинная колонна солдат медленно вошла через во¬

рота в зловоние и столкнулась с отвратительным зре¬

лищем геноцида: горами костей, связанных паутиной

плоти, бессмысленными глазами самых стойких, вы¬

живших, жалкими человеческими отходами, разбро¬

санными по земле. Один за другим солдаты начали по¬

167
кидать строй, бессильно опускаясь на четвереньки. Их

выворачивало. Крики и угрозы сержанта ничего не ме¬

няли. Шок валил солдат ударами в живот, и дисципли¬

на тут была бессильна. Внетапно один из солдат обезу¬

мел. Он вырвался из строя без видимой причины и с ди¬

ким взглядом бросился бежать. Объектив камеры сле¬

дил за ним.
На ступеньке сидел брошенный немецкий солдат,

пожилой мужчина в огромной шинели и шарфе. Отво¬

рот его пилотки отогнулся вниз, и он, словно измотан¬

ный охотничий пес, сидел, уставившись в никуда. Анг¬

лийский солдат подбежал к нему, уронил винтовку на

землю, схватил немца за ворот необъятной шинели и

начал безжалостно его бить и лягать. К ним поспеышо

подскочил сержант и оттащил своего подчиненного в

сторону; Немец рухнул обратно на ступеньку и принял

точно ту же позу, в которой сидел до этого. На его ли¬

це отразилось нечто жутко похожее на благодарность.
Это невыносимые кадры несколько облегчали за¬

бавные сценки на уровне лучших комических лент не¬

мого кино: фельдмаршал Мильх официально сдавался

в плен моложавому бретанскому генералу. Согласно

воинскому уставу, фельдмаршал отдал честь, прило¬

жив жезл к козырьку фуражки, после чего отдал жезл

британцу. Генерал принял жезл, взвесил в руке — и с

силой ударил им по голове фельдмаршала, отправив

его в нокаут. Это бьшо настольно удивительно и нео¬

жиданно, что цензоры разразились хохотом. Впрочем,

смех их длился недолго: они сообразили, какую нелов¬

кость может вызвать подобный поступок. Поскольку

меня законы комедии интересовали куда сильнее, чем

положения Женевской конвенции, я не перестаю изум¬

ляться природному дару этого генерала.
Филиппо дель Гвидичи, который все время мне по¬

кровительствовал, решил, что настало время мне само¬

стоятельно написать сценарий и поставить фильм. Мне

было двадцать четыре года, действительно пора. ВВС к

этому времени возгорелись желанием снять свой собст¬

венный фильм об изобретении радара и обратились к

дель Гвидичи, которого друзья и враги называли про¬

сто Дель, пообещав создать все условия для съемок.

Дель в свою очередь решил доверить работу мне и по¬

168
просил представителя министерства, энергичного

джентльмена по имени сэр Роберт Ренвик, добиться

моего перевода в ВВС на оставшееся до демобилиза¬

ции время.
Я был польщен, обрадован и, как всегда, по глупос¬

ти не страшился масштабности и трудности предло¬

женной мне задачи. Сэр Ренвик любил решать все во¬

просы по телефону, и со свойственной ему кипучей

энергией принялся договариваться о том, чтобы когда

я приеду в Малверн, полусекретную государственную

исследовательскую организацию, мне бьшо бы оказано

всяческое содействие.
Он позвонил мне и сказал примерно следуюшее:
—	Послушайте-ка, Устинов, я все устроил. Вас при¬

мут как особо важную персону и ничего скрывать не

будут. Можете задавать любые вопросы, а если от вас

будут что-то утаивать, немедленно сообщайте мне.

Нам нужен хороший фильм: содержательный, коммер¬

ческий, немного забавный, чуть трогательный и с мас¬

сой увлекательньрс приключений. Я высьшаю за вами

штабной автомобиль, и он будет у вас завтра утром в

девять ноль-ноль. Ишите коричневый «Хамбер» со

знаками ВВС, и... да, Устинов, поскольку это доволь¬

но официальный визит, советую вам надеть форму.
—	Но, сэр! — встревоженно по1и>1тался возразить я.
—	Зовите меня просто Боб, — перебил он меня и

бросил трубку.
В девять коричневый лимузин подъехал к бывшему

каретному двору, в котором мы жили. Я стоял у дверей

с вещмешком за плечами и винтовкой в руке.
За рулем сидел сержант ВВС. Он свистом подозвал

меня к машине и критически оглядел мою фигуру.
—	Знаешь, где дом 34? — спросил он.
—	Да, — ответил я. — Это мой дом, вот он. По¬

скольку вы немного опоздали, я решил сэкономить

время и ждать на улице.
Рядовые тоже умеют быть жестокими, когда им вы¬

падает такая возможность.
Мы ехали в полном молчании. Два военных поли¬

цейских чуть не свалились с мотоциклов, когда мы ми¬

мо них проехали. Они развернулись, догнали нас и ос¬

торожно меня осмотрели. Я любезно кивнул им и со

169
сдержанной величественностью пошевелил рукой. Па¬

трульные сочли за лучшее не преследовать нас и оста¬

лись на обочине обсуждать происшествие.
Мне бьшо сказано явиться в офицерский клуб в

Малверне. У дверей меня приветствовал пожилой май-,

ор, воплощенная доброжелательность.
—	Привет, солдатик, — певуче произнес он. — Чем

мы можем вам помочь? '
—	Кажется, для меня здесь забронировали комнату,

сэр.
—	Боюсь, это невозможно, сьшок, — сказал он с ис¬

кренним сожалением. — Это ведь офицерский клуб,

понимаешь? Но хвалю за инициативу.
—	Я здесь с официальным заданием...
—	Слушай, парень, — в его голосе послышались

строгие нотки, — ближе к границе с Уэльсом есть ла¬

герь. До него.всего миль двенадцать будет.. Почему бы

тебе на попутке не добраться туда — какая-нибудь до¬

брая душа всегда подвезет солдата. И сможешь там за¬

ниматься своим официальным заданием. Ну, катись.
—	У меня задание от Боба Ренвика.
Майор побледнел и отшатнулся.
—	От сэра Роберта? Сэра Роберта Ренвика? Ты не

имеешь никакого права называть его Бобом!
—	Он сам просил, чтобы я звал его Бобом.
—	Это еще не значит...
—	И более того, — добавил я, — мне не нужно ло¬

вить попутку. Если мне понадобится поехать на грани¬

цу с Уэльсом, в моем распоряжении штабная машина.
Казалось, майор находится на грани обморока. Я

всегда считал, что надо ковать железо, пока оно горя¬

чо. Вьп'лянув за дверь, я крикнул:
—	Эй, сержант! Водитель! Зайдите на минуту, пожа¬

луйста!
Водитель, глубоко сочувствуя майору, изложил ему

то, что знал сам. Вместе они принялись изучать книгу

брони. Поначалу им не удалось найти мою фамилию, а

потом они вдруг оторвались от страниц с таким видом,

словно на них пала еще одна кара Господня. Боб Рен-

вик так хорощо все организовал, что мне отвели люкс,

который обычно предоставлялся генерал-лейтенантам

и еще более высоким персонам.

170
Мундир мне отглаживали женщины-капралы> чай

приносили до неловкого часто, даже с винтовки моей

пыль смахивали. Первым моим долгом было осмот¬

реть все учреждение в обществе генерал-полковника

авиации сэра Чарльза Портала и генерал-майора

авиации сэра Виктора Тэйта, возглавлявшего Службу

связи. Меня не представили этим двум высоким гене^

ралам, пока вся эта жуткая комедия не закончилась, а

они с истинно британской робостью не смогли заста¬

вить себя спросить, что это за придурок за ними увя¬

зался.
Когда они останавливались, чтобы задать вопрос, я

тоже останавливался. Естественно, я ведь не мог их

опередить! Поэтому я то и дело преспокойно останав¬

ливался перед каким-нибудь полковником и изучал его

пуговицы и ботинки. Я не мог задавать им такие во¬

просы, какие в схожих обстоятельствах задали бы мне

они, поэтому сохранял молчание, стараясь держаться

так, чтобы это молчание не Показалось оскорбитель¬

ным. Когда кто-нибудь разъяснял двум генералам от

авиации технические подробности, я подавался вперед

и глубокомысленно кивал, а когда генералы нервно на

меня оглядывались, я делал вид, что обдумываю полу¬

ченную информацию, мысленно что-то подсчитывая.
В конце концов на очередном чаепитии к нам присо¬

единился Боб Ренвик, который счел происходящее ве¬

ликолепной шуткой.
—	Почему вы не сказали мне, что вы всего лишь ря¬

довой? — расхохотался он, а потом как всегда не дал

мне времени ответить.
Ученые были страшно рады возможности стать ге¬

роями кино. Мой первый знакомый изрезал себя, ког¬

да брился, не меньше чем директор моей первой школы

мистер Гиббс, а немногочисленные пуговицы на его

ширинке были не застегнуты.
—	Я хочу, чтобы вы отбросили старый штамп о рас¬

сеянном профессоре, — сказал он. — Это — просто...
И он почему-то не смог придумать, чем закончить

свою фразу. Так ее и не закончив, он заговорил о дру¬

гом.
Другой ученый пригласил меня пообедать. Многих

это приглашение удивило, поскольку он славился ску¬

171
постью и, кажется, никогда не приглашал к себе нико¬

го из коллег. К обеду была подана вода, да еще не са¬

мого хорошего урожая: ее когда-то подавали лекто¬

рам, и она немного запьшилась. Вид и вкус этого не¬

ктара заставили меня забыть сам обед, хотя я припоми¬

наю, что его нельзя было назвать аппетитным даже по

меркам солдатской столовой.
После обеда я имел бестактность предложить хозяи¬

ну дома гаванскую сигару. Отец привез немного сигар

из Португалии, а мне они в то время казались крепко-

ватыми. Он посмотрел на меня с таким изумлением,

словно я ударил его ножом в спину. Ему не верилось,

что я его угощаю: он протянул было руку за сигарой,

но потом отдернул ее и посмотрел мне в лицо.
—	Нет, правда можно?... Нет, это нехорошо... Нет,

она у вас последняя... Нет, вы это серьезно?
Пока он ее раскуривал, у него тряслись руки. А по¬

том он глубоко затянулся, наслаждаясь полузабытой

негой цивилизованного покоя. Его глаза блаженно за¬

крылись. Вдруг он стряхнул с себя мечтания, словно

что-то не давало ему покоя, и быстро обвел взглядом

комнату.Он явно искал, чем бы ответить на мой щед¬

рый жест, который так грубо пробудил его дремлющие

инстинкты. Внезапно он оживился.
—	Вот, я знаю, — вскрикнул он, бросаясь к ящику

письменного стола, — леденцы!
Он вытащил бумажный пакетик, в котором залежа¬

лось немного леденцов. Они успели склеиться в неров¬

ный комок, прилипший к пакетику и готовый разо¬

рвать его на куски при попытке извлечь их из уютной

берлоги.
Я какое-то время мучился с содержимым протянуто¬

го мне пакетика, а он старался держать его неподвиж¬

но. Борьба уже начала вызывать чувство неловкости, и

он явно страдал: его жадность бьша подвергнута не¬

привычному и трудному испытанию. Наконец он не

вьщержал:
—	А, ладно, — отчаянно бросил он, — возьмите две

штучки!

172
12
25 июля 1945 года в миддлсекской больнице Лондо¬

на родилась наша дочь Тамара. Сейчас это существо

грациозное и очаровательное, с юным нежным личи¬

ком. Тогда она была абсолютно лысой и сохраняла

этот вид пугающе долго, а замкнутым и упрямым вы¬

ражением лица могла бы поспорить с любым совет¬

ским фельдмаршалом. Когда я впервые разглядывал

ее, стараясь разжечь в себе родительское чувство, кото¬

рое по отношению к таким малышам остается чисто

умозрительным, она ответно смотрела на меня удиви¬

тельно твердыми голубыми глазами, словно ожидая

полного признания.
Мое смущение, вызванное этим инквизиторским

взглядом, было развеяно замечанием смуглого

джентльмена, моего соседа, который впервые видел

свою дочь, уложенную в соседнюю ячейку раздаточно¬

го столика. У его девочки бьша густая черная шевелю¬

ра, а на лице — выражение раздражения, словно у нее

никак не пол)^ался щелчок кастаньет. «Они все ужасно

похожи, правда?», — сказал он.
Мы переехали из бывшей каретной, маленькой и до¬

вольно обшарпанной квартирки, в просто невероятное

обиталище, полное всяческих удобств и совершенно

лишенное индивидуальности. После долгих разлук во¬

енного времени и раздельного развития двух людей,

которые вступили в брак в девятнадцать лет, ничто не

могло так осложнить наши хрупкие отношения, как

это огромное жилище, подобающее зажиточным бур¬

жуа.
Я бьш занят постановкой фильма, что мешало мне

быть общительным супругом. Поскольку я уже имел

дело с различной пропагандой и наблюдал за тем, как

работает Кэрол Рид, я бьш вполне готов к работе с та¬

кого рода полудокументальным сюжетом. Традицион¬

ная методика киносъемок тоже бьша мне достаточно

знакома. Как только я сам распростился с армией, то

сразу подал прошение, чтобы демобилизовали моего

любимого капрала Майкла Андерсона, ньше знамени¬

того режиссера.
В последующие годы наши пути пересекались до

173
смешного регулярно, а первая встреча произошла в пе¬

ревернутом мире военной кинематографической служ¬

бы. Когда вчерашние гримеры и помощники режиссе¬

ров указьшали нам на малые и большие звездочки на

своих погонах и давали всяческие мелочно-унизитель¬

ные поручения, мы только переглядывались, молчали¬

во удивляясь, что люди с сомнительными душевными

качествами так 1ъ{ерзко пользуются своим временным

превосходством.
Формально Микки стал моим помощником, но с са¬

мого начала его роль была гораздо значительнее: он

был наставником, соавтором, другом. Нам посчастли¬

вилось заманить на главную роль Ральфа Ричардсона.

Он в тот момент исполнял в театре роль Фальстафа и

находился в великолепной форме.
В Ральфе всегда чувствуется какое-то милое сумас¬

бродство, в нем есть что-то донкихотовское, хотя мель¬

ницы превращаются в кюветы, а верный Росинант — в

мощный мотоцикл. Он всегда живописно рад вас ви¬

деть, его глаза утрированно округляются, а брови

уползают к самому скальпу. Потом, отрицательно кач¬

нув головой, он облекает свое радостное удивление по

поводу вполне предсказуемой встречи в слова, полные

изящества и силы.
Надеюсь, я не вьщам военной тайны, если скажу,

что его склонность к разрушению мотоциклов и, если

верить слухам, самолетов привела к тому, что его охот¬

но отпустили играть в театр, где ущерб ограничивался

зданием. И еще я надеюсь, что не нарушу клятвы Гип¬

пократа, открыв, что его любовь к машинам стоила

ему нескольких зубов и что к 1945 году в его благород¬

ном рту уже стояли сложные мосты, свидетельство неу¬

клонного прогресса стоматологии.
На третий день съемок он появился на площадке в

великолепном настроении, наполовину фальстафовом,

наполовину — в своем собственном, громко провоз¬

глашая радость жизни, но сильно присвистывая на ши¬

пящих звуках. При этом он явно приписывал этот звук

кому-то другому, поскольку все время оглядывался,

отыскивая источник этого свиста. Было ясно, что он

оставил зубы дома. Мы с Микки переглянулись, едва

сдержав желание рассмеяться.

174
—	Почему мы не снимаем? — резко свистнул Ральф,

успев рассердиться на задержку.
Микки улизнул, чтобы позвонить Ральфу домой, а я

запаниковал: двадцатичетырехлетний режиссер, кото¬

рому предстоит объясняться с одним из величайших

актеров нашего века.
—	Камера сломана, — глупо ответил я.
К сожалению Ральф увлекался не только скоростью

и всем, что с ней связано, но и возился с разными маши¬

нами, и поэтому направился к камере, чтобы посмот¬

реть, не сможет ли он ее починить.
—	Мне сказали, что камера сломалась, — сказал он

Джеку Хилдъярду, нашему оператору.
—	Нет, — ответил Джек (вполне естественно, он ни¬

чего не слышал).
—	Что за свинство! — вскричал Ральф, снова свист¬

нув так сильно, что Джек вздрогнул.
—	Почему вы сказали мне, что камера сломана? Она

в порядке, — сказал Ральф, глядя мне в глаза.
—	Это все моя неопытность, — взмолился я, — дело

в микшере.
—	В микшере?! — заорал Ральф, свистнув с такой

силой, что звукооператор поспешно вывфнул все ру¬

коятки на своем аппарате до нуля.
Ральф проследовал к нему.
—	Я слышал, что микшер вышел из строя, — сказал

он, особенно пронзительно присвистнув на последнем

слове.
—	Да. Он не работает, — подтвердил сообразитель¬

ный звукооператор.
Тут как раз вернулся Микки.
—	Вам звонят из дома, мистер Ричардсон, — сказал

он.
—	Нет, я занят! — капризно воскликнул Ральф. — Я

работаю и не хочу подходить к телефону.
—	Может, дело срочное, — предположил я.
—	Нет, — непререкаемо ответил он.
—	Но раз мы все равно не можем снимать...
—	Дьявольшина! Все это просто невьшосимо! —

взъярился он и отправился к телефону.
И почти тут же вернулся, прижимая руку ко лбу и

чуть пошатываясь.

175
—	Что случилось? — встревоженно спросил я.
—	Пустяки, пустяки. Мишень. Начинается совер¬

шенно неожиданно. Это из-за... Но зачем обременять

вас такими вещами? У меня есть порошки — рецептур¬

ное лекарство, понимаете ли... А я сдуру забыл дома...

Их сейчас привезут. Скоро, прямо сейчас. Может, я по¬

ка прилягу...
Микки увел его; казалось, на него напал приступ

тропической лихорадки, которую он получил когда-то,

врезавшись на мотоцикле в пальму.
Спустя двадцать минут к воротам студии подъехал

«Бентли»: мистеру Ричардсону привезли небольшой

пакет.
Десять минут спустя вновь появился Ральф, к кото¬

рому вернулось прекрасное настроение.
—	Мне уже гораздо л)^ше. Mens sana in согроге

sano, — объявил он. Столько латыни и никакого свис¬

та. Звукооператор наладил свою аппаратуру, и мы пре¬

красно поработали.
Фильм имел немалый успех, отчего все решили, что

я режиссер с большим будущим. Один я знал, что

стремлюсь совсем не к этому. Привычки и склонности

привязывали меня к слову, так что чисто зрительное

воображение у меня не могло развиться. Однако со¬

блазн бьш велик.
Прежде чем начать новый фильм, я некоторое вре¬

мя играл в «Преступлении и наказании». Это был

грандиозный спектакль: около сорока актеров ждали

своей очереди, чтобы выйти на сцену или уйти с нее.

Главные роли исполняли Джон Гилгуд и Эдит Ивенс.

Меня пригласили играть Порфирия Петровича, по¬

лицейского, который безжалостно преследует Рас¬

кольникова. Молодому актеру трудно играть роль

шестидесятилетнего мужчины (гораздо труднее,

кстати, чем семидесяти или восьмидесятилетнего

старика). И мне было очень интересно встретиться с

еще одним из наших лучших актеров сразу после ра¬

боты с Ральфом.
Джон Гилгуд был кумиром учащихся театральных

студий моего поколения, и его славу не поколебал даже

стремительный взлет Лоуренса Оливье. Бессмысленно

спорить, кто из них величайший актер. _Не существует

176
одного величайшего актера, художника или компози¬

тора, что бы ни утверждали в моей школе насчёт Бет¬

ховена.
Великие становятся акциями на бирже своего време¬

ни — или, если повезет, всех времен. Их котировка мо¬

жет расти и падать на несколько пунктов в зависимос¬

ти от причуд моды, но они не могут упасть слишком

низко или доминировать надо всеми — они просто со¬

ставляют панораму своей эпохи, становятся элемента¬

ми мозаики, и каждый вносит свой собственный цвет,

свой блеск.
Я не считаю, что Раскольников был самой удачной

ролью Гилгуда. Его трепетный голос, этот дивный ин¬

струмент, с помощью которого он так блестяще и стра¬

стно интерпретировал классические тексты, казался

мне слишком нервным для хитроватых и земных нюан¬

сов Достоевского. И мне было очень нелегко играть с

ним в кошки-мьпики. С таким грызуном-декламатором

приходилось быть сверхленивым котом. Инстинкт тре¬

бовал, чтобы я арестовал его сразу же — настолько

очевидной была его виновность. Я играл остаток пье¬

сы только потому, что бьш написан текст, но к концу

спектакля мое мнение о своих качествах сыщика было

очень невысоким.	»
И все же спектакль дал мне очень много — я узнал

Джона Гилгуда как добрейшего и тактичнейшего чело¬

века, которому часто приходилось страдать от люд¬

ской бесчувственности.
Существует бесчисленное множество рассказов о

смешном тщеславии и едких перепалках между актера¬

ми, вплоть до Сары Бернар и миссис Патрик Кэмп¬

белл. О Джоне Гилгуде таких рассказов нет. Не только

потому, что их и быть не могло, но и потому, что их со¬

вершенно затмила бы его слава мастера оплошностей.

Все, эти рассказы, подлинные и вьщуманные, широко

известны публике. Иногда мне кажется, что вьщуман¬

ные звучат даже убедительнее — этот второстепенный

талант Гилгуда всецело захватил воображение его со¬

временников.
Однажды я смотрел его телеинтервью в Сент-Луисе,

штат Миссури, США. Интервью у него брал какой-то

болтливый интеллектуал.

177-
—	И последний вопрос, — сказал он. — Сэр Гил¬

гуд... были ли у вас... о, конечно, бьши... у всех они

бывают... в начале вашей удивительной и такой значи¬

мой... позвольте сформулировать так... встретился ли

вам кто-то... мужчина... или... или, конечно, женщи¬

на. .. про которых вы могли бы сказать... «Да! Этот че¬

ловек помог мне, когда я....».
К этому моменту Джон понял, о чем его спрашива¬

ют, и приготовился отвечать, пряча свою неприязнь к

претенциозному интеллектуалу за кроткой вежливос¬

тью.
—	Да, был человек, который очень помог мне в теа¬

тральной школе, и я ему глубоко благодарен за добро¬

ту и участие ко мне. Его звали Клод Рейнс.
И после короткой паузы Джон добавил:
—	Не знаю, что с ним стало. По-моему, его вьи-нали,

и он уехал в Америку.
Я считаю этот рассказ жемнужиной моей коллек--

ции, поскольку я был одним из немногих, кто наблю¬

дал эту сцену, и, наверное, единственный, кто ее по¬

мнит.
Гораздо позже, когда Джон ставил мою пьесу «На

полпути к вершине», я во время репетиции заспорил с

ним из-за какой-то сцены.
—	Джон, —твердо сказал я, — сцена заработает

только в том слз^чае, если эта молодая женщина будет

намного агрессивнее.
Джон подумал вслух:
—	Наверное, надо было все-таки позволить ей на¬

деть шляпку...
Он всегда легко плакал и был человеком не только

разумным, но и чувствительным. Как-то раз, после по¬

следнего спектакля в Манчестере, я увидел у кулис ма¬

ленький розово-белый чемоданчик. Поскольку грим у

меня был сложный, я всегда уходил из театра много

позже, чем Джон, и сразу же понял, что это он забьш

свой чемоданчик. Я забрал его с собой в гостиницу и

нашел Гилгуда в ресторане, где он обедал один. При

известии о том, что его чемоданчик у меня, его лицо ис¬

казилось гримасой благодарности: взглад устремился

куда-то вверх и в сторону, вена зигзагом пролегла по

виску, губы сложились в натянутую улыбку.

.178
—	Вы ко мне не присоединитесь? — спросил он.
Я ненадолго сел за его столик, но когда он закончил

обед, не устоял перед соблазном пересесть туда, где

Макс Бэкон, знаменитый комик, развлекал наших ак¬

теров блестками из своего репертуара. Я обещал Джо¬

ну, что задержусь ненадолго и сам занесу чемоданчик к

нему в номер.
К несчастью, Макс впервые повторился только око¬

ло трех утра, когда истории пошли по второму кругу.

И уже поднимаясь к себе, я вспомнил про чемоданчик.

Несмотря на поздний час, я принял решение попробо¬

вать его отдать. Подойдя к номеру Джона, я очень ос¬

торожно постучался. Из-за двери прозвучал ясный и

живой ответ: «Входите!».
Дверь была не заперта. Отреагировав на тембр его

голоса, я не столько вошел, сколько театрально явился

к нему. Он лежал на кровати, словно позируя для рели¬

гиозного полотна Эль Греко, обнаженный и неподвиж¬

ный. Еще одна звучная его фраза положила конец мое¬

му смущению. На этот раз в ней звучали печаль и не¬

много горечи.
—	Моя пижама в чемоданчике! — воскликнул он, и

глаза его мгновенно увлажнились.
Знакомясь с новым человеком, Джон Гилгуд на¬

столько цепенеет от стеснения, что обычный стесни¬

тельный человек вроде меня рядом с ним кажется бес¬

церемонным и даже нахальным. И в то же время, не¬

смотря на крайнюю уязвимость, перед анонимным зри¬

телем он поднимается на невероятные высоты. Силь¬

ная личность, незаметная в гостиной, на сцене незамет¬

но берет верх. Когда в день премьеры после первого ак¬

та «Преступления и наказания» опустился занавес, он

вдруг громко объявил всем нам;
—	Если за кулисами все время будет стоять столько

людей, то пусть все смотрят на меня!
Оказалось, что он не может играть спинам, поверну¬

тым к нему из деликатного нежелания отвлекать. К

черту сосредоточенность: раз вокруг люди, ему необхо¬

димы их лица!
Моя семейная жизнь становилась вялой и бесстраст¬

ной, несмотря на очаровательную резвость Тамары.

179
Было ясно, что долго так продолжаться не может. На¬

чались ссоры. Скандалов не было, бьши утомительные

самооправдания, которые ничего не давали. Нас охва¬

тывала скука, которая становилась еще заметнее на фо¬

не беззаботного счастья дочери.
И виноватых не было — кроме, разве что, стечения

обстоятельств. В героические дни войны мы жили так,

как жили все, но теперь, с наступлением мира, я стре¬

мился как можно полнее реализовать свою способ¬

ность быть самим собой, старался наверстать упущен¬

ное. И мне казалось, что Изольда, по природе своей бо¬

лее мистическая и абстрактная, бесстрастно избегает

моей реальности.
Возможно, не столь бесстрастно, как мне казалось: в

нащем доме часто появлмся молодой человек с симпа¬

тичным мужественным лицом. Было немного странно,

что меня с ним не знакомят, но поскольку я всегда был

твердым сторонником свободы личности и считаю, что

нет ничего глупее подозрительного мужа, то я никогда

и не спраишвал, кто он такой. Однако скоро узнал —

Изольда объявила, что хочет выйти за него замуж.
Я попросил ее поменять рещение. Она сказала, что

не передумает. Ей нужна была спокойная и тихая

жизнь вдали от суматохи, жизнь с постоянным клима¬

том, без стрессов. Она тихо ушла из моей жизни, а я

почти столь же бесщумнЬ — из ее. Единственное, кого

мне было жаль, это Тамару, — я питаю пуританское

отвращение безответственности и к такому эгоизму,

который позволяет создать жизнь, а потом бросить ее

на произвол судьбы.
Конец нашей семейной жизни показался мне странно

вялым. Все было очень по-английски и очень рассуди¬

тельно. Дополнительная изюминка состояла в том, что

надо было отправить сыщика в заранее оговоренную

гостиницу, где Изольду застанут за игрой в карты с на¬

емным соблазнителем. Все прошло как по маслу, сгово¬

ра не обнаружили, и вскоре я был готов подавать иск о

разводе. Однажды утром мне позвонил мой адвокат и

велел поспешить: слушание было назначено на одиннад¬

цать часов утра, судьей бьш мистер Тюдор-Рис.
Я лег в ванну, положив на мокрые колени « Кто есть

кто», и решил отыскать там мистера Тюдора-Риса, что¬

180
бы представлять себе, с кем мне предстоит иметь дело.

Казалось, что он слишком высоко квалифицирован,

чтобы защматься простым разводом, но я обратил

внимание, что его жену звали Дороти Сайдботем. Та¬

кую и1звестную в северных районах фамилию забыть

было трудно.
Я пришел в зал суда, когда еще шло слушание пре-

дьщущего дела о разводе. Перед судьей стояла жалкая

особа в черной соломенной шляпке с пластмассовыми

вишнями. Она упрямо улыбалась, словно получив ука¬

зание произвести хорошее впечатление.
—	И когда ваш муж ушел в плаванье на крейсере, вы

пригласили этого самого поляка, Джержи... — тут ад¬

вокат безуспешно попытался произнести особенно

сложную польскую фамилию, но отчаялся и умоляюще

посмотрел на судью: — В деле фигурирует некий по¬

ляк, ваша честь.
Судья, который что-то писал, приподнял голову и

кивнул.
—	Вы пригласили этого самого поляка в квартиру,

которую снимали в Ли-на-Соленте...
Адвокат кивнул своей клиентке, которая тихо со¬

гласилась.
—	И именно там, в гостиной, в пятницу четвертого,

на диване, имела место близость! — оглушительно про¬

орал адвокат и кивнул.
Я подумал, что никогда еще не сльпыал, чтобы су¬

пружеская измена описьшалась в суде более гадко.
Жалкая женщина с кукольно нарумяненными щека¬

ми ответно кивнула и что-то зашипела.
—	Будьте добры попросить вашу клиентку говорить

громче, — внезапно сказал судья. — Я не сльпиал ни

одного слова из то показаний и не намерен вьшосить

суждение по делу, которое не могу расслышать.
—	Прошу снисхождения вашей чести, — заорал ад¬

вокат, — но, кажется, я объяснил, что моя клиентка

глухая.
—	Да, но я не глухой, — сказал судья, — и не вижу,

почему должен терпеть подобное.
С этими словами он отложил слушание до того мо¬

мента, когда несчастная женщина сможет пролить свет

на свои польские отношения.

181
Меня ужаснуло откровенное бездушие происходя¬

щего, но ужас перешел в тревогу, когда оказалось, что

следующим идет мое дело.
Мой адвокат, член парламента от Ольстера, задал

мне несколько предсказуемых вопросов, на которые в

моем нежелании быть неправильно понятым я ответил

по-театральному громко. Мне формально разрешено

было растить Тамару, хотя осуществление этого права

было отложено в виду ее юного возраста. Казалось, все

идет великолепно в этом лицемерном спектакле, но тут

судья вдруг устремил на меня не только пристальный,

но и проницательный взгляд.
—	Почему? — спросил он, и замолчал.
На лице моего адвоката отразился испуг.
—	Почему? — снова повторил судья. — Почему вы

дали дочери странное имя Тамара?
—	Я совершенно не считаю это имя страннь»!, —

ответил я не без высокомерия.
Судья раздраженно покраснел.
—	По моему мнению, — заявил он, — это одно из

самых странных имен, которые мне только приходи¬

лось сльпыать.
—	Вы должны принять во внимание, ваша честь, что

у меня русская фамилия, — сказал я. — Бьшо бы смеш¬

но, если бы я назвал мою дочь, например, Дороти.
Он удивленно уставился на меня, на секунду забыв о

своем намерении меня запугать.
—	Дороти — совершенно нормальное имя.
—	В определенных обстоятельствах, ваша честь, ни¬

чего лучше и придумать нельзя. Но не в моем случае.
На секунду его губы раздвинулись в озорной улыб¬

ке. Я видел, как в его уме складывается забавный рас¬

сказ. Придя домой этим вечером, он скажет жене:
—	Да, кстати, Дороти, дорогая. Только представь

себе. Сегодня я в суде слушал дело этого актера, Усти¬

нова, и знаешь что случилось?..
С помощью «Кто есть кто» я прошел это минное по¬

ле. Я вышел из здания-суда свободным мужчиной со

всеми вытекающими из этого последствиями. Я снова

был открыт обременительным соблазнам и ненужным

метаниям неопределенности.
Мой отец тоже был не в лз^чшей форме. Теперь, ког¬

182
да мама жила в Глостершире, он снимал квартиру с ус¬

лугами уборщицы. Оставалось неясным, расстались ли

мои родители, но он развил в своем холостяцком жили¬

ще активную деятельность: готовил необычайно жир¬

ные обеды, которые разделял с теми, кто им восхищал¬

ся и чья печень могла вьздержать атаку из сливок и спе¬

ций.
В театре моим соседом по гримерной был невероят¬

ный тип, которого звали Кэмпбелл Коттс. На самом

деле его имя звучало сэр Кэмпбелл Митчелл-Коттс, и

он был баронетом. Это бьш крупный мужчина, высо¬

кий и толстый, с низким лбом и напомаженными воло¬

сами, карими глазами, выражение которых было одно¬

временно холодным, высокомерным и ребяческим, и

чувственными губами, которые постоянно подергива¬

лись, смакуя непонятно что. Он стал актером по ошиб¬

ке, и на сцене держался точно так же, как и в жизни.

Разговоры его совершенно озадачивали: когда вы сме¬

ялись тому, что казалось слегка забавным, он прини¬

мал обиженный вид, а когда вы со вниманием выслу¬

шивали серьезные высказывания, он тоже казался оби¬

женным.
Мой отец, пребывая в самом разгаре своей англий¬

скости, находил ЬСэмпбелла совершенно неотразимым.

Видимо, он чувствовал в этом человеке какой-то оса¬

док ушедшего имперского величия. Как бы то ни было,

он умолил меня пригласить его на ленч, что я и сделал.
Они развлекались тем, что раскритиковали мой вы¬

бор вин и обменивались малоизвестными сплетнями о

самых низких поступках, совершенных в самых высо¬

ких кругах. Я не говорил ни слова, поскольку говорить

было нечего. Под конец, когда они покачивали бренди

в пузатеньких рюмках, Кэмпбелл, разгоревишсь от ви¬

на и душевной беседы, дружелюбно похлопал отца по

колену и, раскуривая гаванскую сигару, задал ритори¬

ческий вопрос:
—	Кто мы такие, дорогой мой друг, как не пара ста¬

рых браконьеров на опушках общества?
Клоп бросил на меня встревоженный взгляд. Он ни¬

когда не считал себя браконьером и не понимал, какую

часть общества можно назвать «опушкой». Я ничем не

мог ему помочь. Вид у него был расстроенный, как буд¬

183
то он допустил какую-то мелкую оплошность, которая

продемонстрировала его чужестранную сущность. А

1^мпбелл, разрумянившись и надув губы, сидел и удов¬

летворенно смотрел в потолок, смакуя бренди и свои

слова.
13
После «Носа Банбери» в последние дни армейского

рабства я неустанно трудился над пятой пьесой, у кото¬

рой не было особых шансов на коммерческий успех.

Она носила название «Трагедия благих намерений» и

относилась к первому крестовому походу, сведения о

котором я черпал из «Кембриджской средневековой

истории». Это бьшо первое мое произведение, в кото¬

ром я поместил вымышленную историю внутрь под¬

линной исторической реальности. Ее поставили в Ли¬

верпуле в 1945 году, и особого внимания она не при¬

влекла.
Во мне росла убежденность, что хотя Шекспир и

считается нашим величайшим драматургом, все молча¬

ливо признают, что лучший драматург — Пинеро. Пы¬

таться подражать Шекспиру было, конечно, глупо с

точки зрения художественной, но кроме того подоб¬

ную попытку сочли бы ересью, актом потрясающей са¬

моуверенности. А вот подражание Пинеро считалось

вполне приемлемым. Кстати, Шоу тогда рассматрива¬

ли как болтливого самозванца и терпели его борьбу с

авторитетами ради дара смеха и радости; однако и на

него начинающему автору ориентироваться было

нельзя.
Если бы в Англии существовали те университетские

кафедры драматургии, которые и по сей день определя¬

ют тональность второстепенных американских теат¬

ральных рецензий, Пинеро ставили бы в пример начи¬

нающим драматургам. И тем самым лишали бы их сво¬

его собственного дара. Знатоки часто вьщвигают тео¬

рию, что якобы есть тысячи неправильных способов

писать пьесу и только один правильный. Гораздо вер¬

нее бьшо бы сказать, что если и существуют тысячи не¬

184
правильных способов писать пьесу, то и правильных

существуют сотни — при условии, что личность автора

входит в конечный продукт в качестве составной его

части. Никто из признанных драматургов этого века не

следовал правилам, сформулированным специалиста¬

ми. Чехову сказали бы, что ему не хватает действия,

О’Нилу — что ему надо сокращать текст, Ионеско —

что надо писать яснее, Брехту — что следует устанав¬

ливать для своего воображения практические рамки.
Другими словами, академия как всегда выступает

храмом посредственности, и предлагаемые ею вдеалы

полезны исключительно тем, кому нечего сказать.
Реалистическую драму я рещил сделать своей пье¬

сой. Тема для того времени была немного скандаль¬

ной: конфликт между двумя священниками. Между хо¬

рошим человеком, но третьесортным священнослужи¬

телем, и человеком сомнительных качеств, но зато пре¬

восходным священнослужителем. Поводом для кон¬

фликта стала жена одного и сестра второго, роль кото¬

рой исполняла Глэдис Купер. Она прекрасно сыграла

эту роль и даже внесла в нее немало новых реплик, ко¬

торые изменялись от спектакля к спектаклю.
Пьеса, названная «Сомнительный пастырь», не име¬

ла большого успеха, хотя и шла достаточно долго. Ка¬

залось, критики обиделись на то, что я в какой-то ме¬

ре последовал их советам. Это ободряло.
Следующее мое сочинение, «Мужчина в плаще», бы¬

ло поставлено в 1949 году на Эдинбургском театраль¬

ном фестивале и представляло собой одно длинное дей¬

ствие, искусственно поделенное на два, чтобы зрители

могли в антракте сходить в буфет. В ней играли Мэри

Эллис и Джордж Калурис, которые так искренне нена¬

видели друг друга во время репетиций, что на спектак¬

ли ничего не осталось.
Я ставил эту пьесу сам. Поскольку в ней говорится о

неправом суде — теме, бтазкой моему сердцу, — я, ви¬

димо, оценил ее вьшхе, чем публика. Больше она не шла

нигде, кроме Осло.
Я уже привьпс к тому, что меня считают несносным

ребенком, хотя мое детство несколько затянулось. Зато

мой второй фильм, «Напротив», согласно отзывам

критики, опередил время. В нем равнодушный и лжи¬

185
вый отец заявляет своему хныкающему сыну, не жела¬

ющему возвращаться в щколу после каникул, что

школьные дни—это самый счастливый период челове¬

ческой жизни, А потом он сам оказывается в теле соб¬

ственного сьшя! Мне казалось, что картина имеет шан¬

сы на успех. Если бы этот фильм снимал Дисней, в нем

бьшо бы меньше шероховатостей. Что я говорю? В нем

не было бы шероховатостей! Но там не бьшо бы той

сцены, которую я до сих пор считаю одной из своих са¬

мых больших удач.
Великолепный актер Роберт Эдисон, исполнявший

роль романтического учителя физкультуры, которого

совершенно не интересует физическая культура, сидит,

читая сборник стихов, пока двадцать два школьника

начинают драку во время футбольного матча. Вдруг он

поднимает голову. О ужас! Шапочка директора, слов¬

но пиратский корабль, плывет по горизонту живой из¬

городи, направляясь в их сторону. Он стремительно

вскакшает, требуя от мальчиков возобновить игру.

Проблема в том, что во время свалки пЬтерялся мяч.
Мальчики оценили чрезвычайную ситуацию и стали

играть, как никогда раньше, делая обманные движе¬

ния, обводы, передачи, парируя удары по воротам —

все это с воображаемьш мячом. Директор понаблюдал

за происходящим с явным удовольствием, водя взгля¬

дом в стороны, вверх, вниз. Только спустя значитель¬

ное время на этом властном бородатом лице появилась

тень сомнения, постепенно перешедшая в жуткую

убежденное^.
—	Где мяч? — громогласно возмутился он.
—	Странно,—говорит Роберт Эдисон, оглядываясь

и рассеянно хлопая себя по карманам.
Возможно, сюрреализм оказался слишком сильным

для того времени, однако эта картина вошла в число

тех, что приобретают горстку фанатичных почитате¬

лей, тем самьпй еще сильнее раздражая тех, для кого ее

маленькие тайны остаются закрытыми.
То же самое произошло в 1949 году с моим третьим

фильмом, «Рядовым Анджело», снятым по очарова¬

тельной книге Эрика Линклейтера об итальянском сол¬

дате, который все время ищет дар отваги — к в конце

концов этот дар дается ему в тяжелых обстоятельствах.

186
Надо сказать, что книга не бьша рассчитана на то, что¬

бы понравиться итальянцам: она основана на преду¬

беждениях относительно их воинских качеств. Мне все¬

гда казалось, что итальянцы обладают даже избытком

отваги, которая выражается в форме безрассудства.

Они во множестве производят кондотьеров, отравите¬

лей, боксеров, автогонщиков, каскадеров, ангелопо¬

добных и сатанинских пап, гангстеров и несгибаемых

мучеников. Однако поместите эти разнородные эле¬

менты в окопы, наденьте на них одинаковые мышастые

мундиры и вымажьте грязью, дайте им офицеров, кото¬

рых они не уважают, — и, конечно, их индивидуаль¬

ный блеск померкнет. Они не захотят умирать безлико

или, что еще хуже, глупо.
Примером этому служил тот возмущенный солдат-

итальянец, который в последние дни войны во время

сильнейшей немецкой бомбежки вскочил на бруствер.
—	Негодяи! — закричал он. — Разве вы не знаете,

что здесь люди?
И, конечно, погиб под градом пуль.
Никто не скажет, что ему не хватило решимости.

Просто у него оказался печальный дар найти способ

умереть разумно и благородно в обстоятельствах, ко¬

торые нельзя назвать разумными или благородными.
Я сам Сыграл роль рядового Анджело. Глядя назад,

я понимаю, что он получился слишком флегматичным,

что не соответствовало общепринятому образу италь¬

янца, и бьш слишком светлокож для тех ненаблюда¬

тельных людей, которые считают всех итальянцев

смуглыми. Моего отца в фильме (по случайности, а не

по браку) сьпрал Годфри Тирл, этот в высшей степени

аристократичный актер, обладающий каким-то отст¬

раненным одиночеством, словно сенбернар с пустой

фляжкой бренди. Мне всегда хотелось нарушить его

одиночество, однако мешало мое глубокое уважение к

нему. Обаятельный, элегантный, с огромными голосо¬

выми возможностями, что бьшо характерно для испол¬

нителей классики прошлого поколения, он наполнял

каждую роль необычайным достоинством. Однако это

достоинство ограничивало его актерский потенциал.
Как-то я видел его в роли неправедного судьи — и

нисколько этому не поверил. Он изо всех сил старался

187
казаться нечестным, но выглядел просто встревожен¬

ным. А когда полиция разоблачила его и надела наруч¬

ники, он немедленно снова стал выглядеть честным, а

вежливые полисмены из Скотланд-Ярда — просто зве¬

рями.
А вот в роли итальянского графа, стойкого перед

ударами судьбы, он был великолепен. Он стоял и смот¬

рел вверх, на террасу, где генералы-американць! пози¬

ровали американским фотографам, генералы-британ-

цы — британским фотографам, а один-единственный

генерал-француз — одному-единственному француз¬

скому фотографу. Его лицо выразило глубокое разоча¬

рование, и он тихо произнес:
—	Ах, Анджело, чему мы научились? Разные тексты

для каждого школьного учебника, разные эпитафии

для каждого надгробия. Ничему. Мы ничему не научи¬

лись...
И его лицо затерялось в карнавале всеобщей радос¬

ти наступившего мира.
. Я упомянал ранее о смягчающем влиянии профсою¬

зов. Я, конечно, имел в виду словесные приличия, на

которых они (вполне справедливо) настаивают, но от¬

нюдь не давление, оказываемое с их стороны: оно час¬

то имеет обратный результат. Ни один нормальный че¬

ловек не станет отрицать существование недовольства,

которое заставило рабочих самоорганизоваться. Это

было естественным результатом прошедшей повсюду

промыышенной революции. И в то же время во всех че¬

ловеческих мероприятиях именно успех, а не неудача

является главной проблемой в достижении главных це¬

лей.
Ставя «Школу тайн», я совершил серьезную такти¬

ческую ошибку, устроив своей съемочной группе хо¬

лодный ленч из своих скудных рес)фсов. День был

очень жаркий, и мое поражение происходило в модном

ресторане на Темзе. Все с удовольствием съели холод¬

ную лососину и клубнику со сливками, выпили вина.

По окончании трапезы встал бригадир и предложил

всем поблагодарить меня за щедрость и братские чув¬

ства, одновременно официально напомнив мне, что я

остался им должен за горячий ленч, которого они ли¬

шились. Его заявление было встречено долгими апло¬

188
дисментами, а потом все подняхга рюмки и выпили за

мое здоровье.
Вот и в Италии в заранее установленные часы рабо¬

та прерывалась для чаепития, хотя жара стояла почти

сорокаградусная, а прохладительные напитки имелись

всегда. Итальянские рабочие смотрели на нас с изумле¬

нием. Они все как один были обнажены по пояс, а свои

политические убеждения демонстрировали на собст¬

венных головах в виде пилоток, сложенных из комму¬

нистической газеты «Унита».
Поначалу английские рабочие из нашей съемочной

группы требовали, чтобы я заставлял итальянцев де¬

лать перерыв и тоже пить чай. Однако ничто не могло

заставить итальянцев это делать. Англичане стали ис¬

кать моральное оружие, чтобы на них воздействовать.

Я напомнил им, что мы находимся в Италии и что нет

способа заставить итальянцев пить чай на своей земле.

Британцы посуровели как люди, которые чувствуют,

что им оказывают несправедливый отпор. В конце кон¬

цов ко мне явилась от них делегация: они готовы были

отказаться от чая при условии, что во всех отчетах бу¬

дет значиться, что они его 1^и. Ясное дело, отклоне¬

ние от режима не смогут понять в холодных лондон¬

ских кабинетах. В сосудах свободы уже начался атеро¬

склероз: равнодушный диктат привилегий сменился

дотошным диктатом правил. Людям доброй воли ос¬

тался единственный путь спасения — неповиновение.
В последний раз я столкнулся с проблемой профсо¬

юза, когда много лет спустя снимал «Билли Б?ща».

Бригадиром оказался и^упльш щеголеватый тип, пы¬

тавшийся отрастить усики а-ля Кларк Гейбл, чтобы со¬

здать законченный образ милого повесы. Однако это

желание природа почему-то отказывалась осущест¬

вить. На его верхней губе не появлялось ни волоска.

Ничуть не смутившись, он исправлял ошибку природы

с помощью лилового карандаша для бровей. К несчас¬

тью, он бьш близорук, а тщеславие не позволяло ему

надеть очки, так что его усы всегда получались несим¬

метричными.
Мы находились в Испании, в море неподалеку от

Аликанте, на военном корабле восемнадцатого века. В

фильме им командовал я, а когда съемки заканчива¬

189
лись — капитан Алан Вилльерс, который все время вы¬

крикивал ветру архаические приказы, перемежая их

восклицаниями на каком-то непонятном языке. Сани¬

тарные условия на таком корабле были почти такими

же примитивными, как во времена Нельсона, и это не

понравилось профсоюзу.
Бригадир сделал мне пару предупреждений, а одним

прекрасным утром явился объявить забастовку. Я по¬

нял, что его что-то тревожит: усы у него бьши нарисо¬

ваны особенно небрежно, словно мысли его в тот мо¬

мент были заняты какой-то сложной проблемой..
—	Так дело не повдет, — заявил он. — Вы не жела¬

ете слушать моих предупреждений, так что вот вам: за¬

бастовка. Я сделал, что мог. Меня назвали человеком

начальства, это мне испортит репутацию в движении.

Ну, ладно. Я высунулся, но зазря. Дело в испанских

парнях, знаете ли. Они с^и последней каплей, так

сказать. Сегодня утром нам точно сказали, что у них

лобковые вши.
На мое счастье его последние слова усльшал пред¬

ставитель испанского профсоюза^ который, конечно,

не был профсоюзом в нашем понимании слова, а про¬

стой уступкой современности, сделанной по воле гене¬

рала Франко. Этот человек вспыхнул возмушением —

праведным и красноречивым.
—	Это ложь, что трое наших рабочих заражень!

вшами! — крикнул он. — Это оскорбление испанскому

рабочему классу, уровню испанских мастеров. Это

проявление недружелюбия, которое меня глубоко воз¬

мущает!
Английский бригадир стал извиняться, и в конце

концов испанец успокоился — главным образом пото¬

му, что исчерпал весь свой запас английских слов. Как

только мир бьш установлен, он объяснил, что на самом

деле трое испанских рабочих получили гонорею.
—	А, ну это другое дело, — согласился бригадир, —

это ведь вопрос питания, правильно?
•Чтобы никто не подумал, будто я противник профсо¬

юзов, спешу заявить, что состою фазу в четырнадцати.

Это безумно дорого, но зато я ни разу не бастовал, по той

простой причине, что ни разу не случалось, чтобы все че¬

тырнадцать одновременно объявили бы забастовку.

190
В удачные моменты профсоюзы могут выступать

как орудие просвещения. Когда мы работали в той то¬

сканской деревушке, профсоюз тоже решил, что сани¬

тарные условия неудовлетворительны и не отвечают

высоким стандартам, которые установлены для бри¬

танских отхожих мест, так что мы построили пару туа¬

летов рядом с песчаной площадкой, на которой зани¬

мались местные спортсмены.
Уезжая, мы торжественно передали туалеты де¬

ревне, и церемонию провел местный священник, по¬

молившись Всевышнему, чтобы наши труды прино¬

сили плоды добрые. Недавно я снова побывал там:

туалеты по-прежнему на месте, без дверей, ржавые, с

разбитым фарфором, но упорно сопротивляются

усилиям времени и вандалов, предлагая свои услуги

всем прохожим. Как в Англии все еще находят остат¬

ки римской канализации — фрагменты мозаик, труб

и публичных ванн — так, благодаря профсоюзам, ос¬

татки британских туалетов все еще можно найти в

Тоскане. По мере того, как безжалостный ход време¬

ни стирает истину, их происхождение теряется в ту¬

мане тайны, давая пищу теориям и догадкам. Что по¬

думают археологи будущего, обнаружив в тоскан¬

ских пустошах осколки фарфора, на которых можно

будет разобрать такую надпись «Томас Срун и сын,

Кингз-роуд, Лондон»?
14
Когда мне было двадцать восемь лет, я получил

интереснейшее предложение. На студии «Метро-

Голдвин-Майер» собирались ставить «Qvo vadis», и

меня пробовали на роль Нерона. Режиссером должен

был быть Артур Хорнблоу, а пробу делал Джон Ха¬

стон. Я старался изо всех сил, и к моему изумлению,

Джон Хастон не пытался меня сдерживать — наобо¬

рот, тихим шепотом советовал мне быть еще безум¬

нее. Кажется, проба была удачной, но потом чудо¬

вищный механизм застопорился и съемку отложили

на год.

191
К концу года режиссер и директор картины смени¬

лись. Новым моя проба тоже понравилась, о чем они

сообщили телеграммой, но предупредили, что я могу

оказаться слишком молодым для этой роли. Я ответил

телеграммой, что если они отложат съемку еще на год,

я могу оказаться даже слишком стар, поскольку Нерон

умер в возрасте тридцати одного года. Вторая теле¬

грамма от них звучала так: «Исторические изыскания

подтвердили вашу правоту тчк Роль ваша».
На радостях я купил свой первый новый автомобиль,

довольно уродливую машину послевоенного выпуска с

подъемнь»! верхом вишнево-красного цвета. Чтобы его

поднять, требовались усилия трех человек, а чтобы опу¬

стить — гораздо большего количества народа. Кроме

того, чехлы на сиденьях тоже виишевые, ужасно краси¬

лись. По дороге в Рим, где должны бьши проходить

съемки, я решил объехать Испанию. Моя машина сло¬

малась в Гренаде, Севилье, Барселоне, Мадриде, Бада-

хосе, Хересе, Лорке, Перпиньяне, Нарбонне, Каннах,

Сан-Ремо и на въезде в Рим, когда в колесе полетел под¬

шипник. Когда машину подняли, на шасси оказалась да¬

та производства —1938 год. Уродливый корпус добави¬

ли в 1949 году и сбьши олуху в качестве новой машины.

А ведь я купил этот автомобиль только для того, чтобы

заменить подержанный, изготовленный тоже в 1938 го¬

ду — очень послушный и надежный.
Рим был полон пилигримов. Стояло чуть ли не са¬

мое жаркое лето за всю историю метеорологических

наблюдений. Я встретил нового режиссера, Мервина

Лероя, уже после начала съемок. Это бьш ласковый

мужчина невысокого роста и хрупкого сложения.

Взглзд его голубых глаз бьш дружелюбным, хотя он

имел профессиональную склонность к крику. Такая

громкость хфилнчествует генералу, и мне предстояло

убедиться, что создание американского эпического

фильма — это мирный эквивалент военной операции,

когда неприятелем является время.
Я с несвойственной мне серьезностью заговорил с

ним о своей роли и спросил, не хочет ли он что-нибудь

по этому поводу сказать.
—	Нерон? Сукин сьш! — объявил Лерой.
Я был склонен с ним согласиться.

192
—	Знаете, что он сделал со своей матерью? •— вдруг

сказал он с подлинно еврейской озабоченностью, слов¬

но что-то можно бьшо еще поправить.
Я ответил, что знаю, что он сделал со своей мате¬

рью.
—	Сукин сын, — почти гневно повторил Мервин.
Я кивнул. В этом мы были едины. .
—	Но нет ли в его характере какой-нибудь черты,

которую мне стоит подчеркнуть? — спросил я.
К моему изумлению Мервин ответил чечеткой.
Я зааплодировал, и он радостно рассиялся.
—	Я был танцором, — сказал он.
Я честно сказал, что не знал об этом.
Наступила долгая пауза, и я с тревогой начал ду¬

мать: может, он хочет, чтобы Нерон исполнял чечетку.
—	Нерон, — сказал Мервин.
Я насторожился.
—	Каким я его вижу...
-Да?
—	Этот тип ночами занимается онанизмом.
В тот момент я счел эту оценку идиотской, но потом

у меня уже не было такой уверенности. В ней бьша глу¬

бина и конкретика, так что в конце концов я решил,

что никто не может так хорошо снимать римские кар¬

тины, как американцы.
Римляне бьши прагматиками, людьми непринуж¬

дённо сильными, способными принимать безвкусицу

нуворишей. А еще они жили в атриумах, нежили тело в

публичных и частных банях и применяли суровые ме¬

ры после излишеств четырехзвездочнбй кухни. Кроме

того, они придерживались правила одеваться удобно, а

интриги их сената могли сравниться с тем, что проис¬

ходит в Вашингтоне. Их вера в римское ноу-хау устро¬

ила им несколько неприятных сюрпризов — как и аб¬

солютная вера в американское ноу-хау во Вьетнаме.

Они тоже украшали свои официальные стены флагами

и орлами, и в конце концов римский образ жизни стал

главенствующим и его придерживались даже тогда,

когда императоры происходили из Иберии и Далма¬

ции. Это не имело значения —^ важны бьши семейные

чувства, образ жизни, который временами бьш изыс¬

канным, а временами грубым, иногда цивилизован¬

193
ным, а порой — полным насилия и жестокости. Но

этот образ жизни всегда был узнаваемо римским.
Неизбежная вульгарность сценария способствовала

достоверности не в меньшей степени, нежели редкие

удачные места. Несмотря на завывание критиков, я

считал и продолжаю считать этот фильм достоверным,

и чушь, которую несет Нерон по сценарию, скорее все¬

го похожа на ту чушь, которую Нерон нес на самом де¬

ле.
Постановка бьша сделана с таким размахом, что ме¬

ня направили в Римский оперный театр на три урока

пения. Предполагалось, что с помопц>ю т^ого уско¬

ренного курса я превращусь во второго Марио Ланцу

и смогу спеть плач по горящему городу.
И вот однажды утром я явился в оперный театр, где

царила атмосфера напряженности. Оказалось, что на¬

кануне ошикали «Самсона и Далилу», и меня приняли

за нового Самсона, прибывшего из Парижа. Я заявил,

что обдумаю предложение исполнить эту партию толь¬

ко после того, как мне дадут обещанные уроки, но ни¬

как не раньше. И на этой резкой и в высшей степени

высокой ноте меня провели к профессору.
Он отправил восвояси расстроенную сопрано, кото¬

рая только что продралась сквозь сцену сумасшествия

в «Лючии де Ламмермур», после чего признался мне,

что согласился научить меня петь за три урока, движи¬

мый чисто финансовыми соображениями. Я уверил

его, что, соглашаясь исполнить роль Нерона, руковод¬

ствовался теми же соображениями. Мы мысленно вы¬

пили за «Метро-Голдвин-Майер», и он признался, что

его задача невыполнима. За три года — может быть,

сказал он, но за три урока...
Он безутешно уселся за рояль, который оказался та-

1СИМ же расстроенным, какой бьша та сопрано. На неко¬

торых нотах он бренчал, словно гитара, на других —

дребезжал, как банджо, а некоторые пожелтевшие клави¬

ши вообще не издавали звука. Почти сразу же выясни¬

лось, что партитура венгерского композитора Миклоша

Рожи для профессора не по силам — он привьпс к пред¬

сказуемым мелодиям Доницетти и Верди. В отместку за

фальшивую игру он обругал музьпсу, а потом в одном

уроке изложил мне суть первого года своего курса.
8 Зак.4222

194
—	Всегда, говорю я Тито Гобби, всегда дышите

лбом, — объявил он.
Я наморщил брови, словно там билась жилка. Он

был очарован и сообщил мне, что у него еще никогда

не было столь сообразительного ученика.
В начале второго урока он спросил меня, что я за¬

помнил из первого.
—	Дьппите?.. — спросил он.
—	Лбом, — ответил я.
—	Браво! — вскричал он. — Какая память! Просто

фантастика! — Теперь последовал второй урок, кото¬

рый в концентрированном виде содержал то, что я вы¬

учил бы за второй год. — Как я говорю Гобби, думай¬

те диафрагмой!
Я надулся так, словно у меня запор: мне показалось,

что это убедительно доказывает, что моя диафрагма

погружена в размышления. В то же время я запустил на

лбу жилку.
—	Боже, это фантастика, фантастика! Что-то одно
—	да, возможно, но сразу оба, и так быстро! Фантасти¬

ка! Какой талант!
Перед третьим уроком он решил снова повторить

пройденное.
—	Дышать?...
—	Лбом.
—	Браво! Думать?...
—	Диафрагмой.
—	Брависсимо!
И мне был преподан третий, самый трудный урок.
—	Как я говорю Гобби, всегда, при всех обстоятель¬

ствах, пойте... глазами!
Я ушел, обогащенный музыкально не меньше, чем

профессор — материально, и если зрители, видевшие

фильм,-не догадались, что я думал диафрагмой или ды¬

шал лбом, то, боюсь, всем бьшо очевидно, что пел я

глазами.
Жара стояла просто умопомрачительная. Среди се¬

наторов, окруживших меня на том знаменитом балко¬

не, откуда нам полагалось любоваться объятым пламе¬

нем Римом, было несколько вьщающихся английских

актеров, в том числе Николас Ханнен и Д.А.Кларк-

Смит. Вдобавок к жаркому солнцу вокруг нас горели

195
жаровни, осыпавшие наши тоги черным пеплом, а

сверху нас жгли софиты. Стойкая арфистка из Амери¬

канской академии в Риме, обливаясь потом, сидела на

подиуме, готовясь сопроводить движения моих рук на

лире своими нежными звуками. Мервин Лерой с подъ¬

емника выкрикивал противоречивые приказы. С лав¬

рового венка, изготовленного из дешевого металла, на

мой лоб потекли зеленые ручейки, от которых исходил

отвратительный запах железа. В этом творческом пек¬

ле было невыносимо тяжко, и я опасался за здоровье

актеров постарше: их ноздри начали чернеть от золы, а.

вздымавшиеся грудные клетки жадно требовали возду¬

ха. Тут загорелся миниатюрный Рим, еще поддав жара,

а за нашей спиной на экран стали проецировать вспо¬

лохи. Наконец мы были готовы снимать. Я вспомнил

слова моей безумной песни («О, играющее пламя, о, бо¬

жественная сила») и прочистил горло, которое уже ед¬

ва ощущал.
И в эту секунду Мервин закричал:
—	Спустите меня! Немедленно спустите меня, слы¬

шите!
Мервин исчез из вида, и всех охватило чувство разо-

чарорания. Тут балкон затрясся — свидетельство того,

что на него кто-то взбирается. Над парапетом появи¬

лась голова Мервина с зажатой в зубах сигарой. Взгляд

его был спокойным и понимающим, как у тренера, уве¬

ряющего полумертвого боксера, что он выигрывает по

очкам. Он поманил меня к себе.
Указывая гаванской сигарой на горящий город, он

тихо сказал:
—	Не забудьте: все это устроили вы.
Мервин был не из тех режиссеров, которые пускают

дело на самотек.
Третьим в триумвирате неразлучных английских ак¬

теров был Феликс Эйлмер. Они не разлучались из-за

«Таймс», а точнее — из-за кроссворда. Тот, кому надо

бьшо сниматься позже других, по дороге на студию де¬

лал остановку и покупал три экземпляра свежего номе¬

ра газеты. Они сидели среди декораций, нацепив очки

на носы, и отгадывали слова.
Очень скоро посторонние заметили, что отношения

у них какие-то странные. Феликс Эйлмер и Д.А.1Сларк-

196
Смит разговаривали друг с другом только через Нико¬

ласа Ханнена. В результате происходили странные ди¬

алоги, например:
1Сларк-Смит: Отвращение.
Эйлмер: Спроси, где?
Ханнен: Где?
Ютарк-Смит: Шестнадцать по горизонтали.
Эйлмер: Скажи ему, слишком много букв.
Кларк-Смит: Скажи ему, что я уже знаю.
Ханнен: Он уже знает.
Меня заинтриговал этот диалог, напоминавший

пьесы Ионеско, и я попросил Николаса Ханнена объяс¬

нить мне, в чем дело. Он рассказал, что те двое не раз¬

говаривают с 1924 года, когда жена Кларка-Смита уш¬

ла от него после ночной ссоры и нашла убежище в кот¬

тедже Феликса Эйлмера. Прибежавший следом за ней

Кларк-Смит забарабанил в дверь Эйлмера. Двое муж¬

чин в пижамах и халатах воинственно встали друг пе¬

ред другом.
—	У меня есть основания думать, что моя жена на¬

ходится здесь! — крикнул Кларк-Смит.
—	Да, она в гостевой комнате, Д.А. Давай будем

благоразумными и поговорим об этом утром, выспав¬

шись.
С тех пор они ни разу не разговаривали, пока не на¬

стало время этих диалогов втроем.
Время от времени их звали сниматься, и они прята¬

ли свои экземпляры «Таймс» под тоги. К несчастью,

1Сларк-Смит страдал от приступов кашля, который он

успешно подавлял, отчего его «Таймс» вела себя край¬

не шумно, стуча о вздымающуюся грудь с громким шо¬

рохом, словно кто-то прьп-ает в кучу осенней листвы.

Звукооператор смотрел под крьпцу:
—	Что там за чертовы гнездовья?
И съемки останавливались, чтобы рабочие могли

прогнать помешавших им «птиц». Когда их не обнару¬

живалось, начинали искать крыс, шумные водопровод¬

ные трубы, миражи...
Я ни за что не вьщал бы их. После двадцати шести

лет молчания они заслужили хоть какое-то сочувствие.
Бьшо, конечно, множество нелепостей — их нельзя

избежать при столь масштабных съемках. В грузовой

197
вагон португальской государственной железной доро¬

ги погрузили боевого быка, которого потом заманили

в загон для лошадей, не слушая советов тореадора. В

результате в разгар обеденного перерыва в столовую

заявился разъяренный бык, легко выбравшийся на сво¬

боду. Еще на съемках требовалось животное, с кото¬

рым должен был сразиться Бадди Бэр в роли Урсуса и

убить, сломав ему шею. Быка, предусмотренного в кни¬

ге, из осторожности отменили, особенно после того,

что уже приишось пережить с его беглым родичем. В

конце концов решили взять корову под хлороформом и

положить ее так, чтобы вымени не было видно. К не¬

счастью, всякий р^, как Бадди Бэр выворачивал коро¬

ве шею, бедное животное просыпалось, и стоило ему

торжествующе поставить ногу на «бычью» тушу, как

она приподнимала голову, смотрела на него и жалобно

мычала.. Еще вспоминаю вдохновенные указания, ко¬

торые Мервин дал паре громадных борцов, итальянцу

и турку. Им полагалось убить друг друга с жестокими

всхрапываниями и стонами ради моего развлечения,

пока я вкушаю жаворонков и ласкаю возлюбленных.

Мервин скомандовал им: «Начинайте! И пусть у вас

каждое слово работает!».
Я вернулся в Лондон, переполненный новыми впе¬

чатлениями, ощущая, что мой горизонт непоправимо

расширился. Конечно, нельзя провести пять месяцев в

Риме, этом раю переспелых персиков в вазе из гор, и

остаться прежним. Подчеркнутое внимание ко греху

(возможно, неизбежное в месте, столь открыто посвя¬

щенном материальному величию Бога, где каждому,

кто не склонен всему верить на слово, приходится при¬

нимать духовное величие как нечто данное) навевает

сонливость и лень. Климат с его дремотными днями и

бодрыми ночами только усиливает чувство нервного

раздражения и тусклого соблазна, так что в конце кон¬

цов человек покидает вечный Вечный город с усталым

отвращением — только для того, чтобы нетерпе1шво

ожидать возвращения туда.
После Рима Лондон казался благопристойным и

упорядоченнь»!. Воровство шло методично, кражи —

рутинно, не оставляя места для гениальных озарений.

Воры и сыщики, как прохожие на улицах, двигались в

198
предписанном темпе, без неожиданностей. Никто не

выскакивал из подворотен, не вел машин по тротуа¬

рам, не купался по ночам, не совершал великолепных

самоубийств, не оставлял следов героина на брошен¬

ной одежде, не обсуждал скандалов с участием потом¬

ков пришедших в упадок древних фамилий.
И в то же время в Лондоне я мог писать, тогда как в

Риме это было совершенно невозможно. Долгое отсут¬

ствие и вынужденное воздержание творчески освежило

меня, и я начал работать над замыслом о том, как че¬

тыре силы вьшуждены служить во дворце Спящей Кра¬

савицы. Из этого получилась пьеса, которую я назвал

«Любовь четырех полковников».
Четыре полковника, британский, американский,

французский и русский, в первом действии выступают

как грубые реалисты, которые недовольны, что их меч¬

ты недостижимы, а стремления неосуществимы. Их

приходит соблазнять злой волшебник. Русский стреля¬

ет в него, а тот почесывает живот, жалуясь, что пуля

щекочется. Русский падает в обморок. Является доб¬

рый волшебник, чтобы обеспечить равновесие сил До¬

бра и Зла.
Во втором действии мои полковники переносятся в

заколдованнь1й дворец, который спрятан от ужасов

войны в густом лесу. Они влюбляются в Спящую Кра¬

савицу, и каждый разьпрывает свою страсть в форме

пьесы внутри пьесы, в соответствии с собственными

вкусами и желаниями. Мягкий и немногословный анг¬

личанин становится бурным романтиком в необуздан¬

но чувственной сцене в духе 18 века. Француз сохраня¬

ет большую верность себе, меняется меньше других и

становится хрупким маркизом 17 века, полным скаб¬

резных ремарок. Русский, грубоватый и неуклюжий,

превращается в царского офицера с эполетами, уютно

устраиваясь на чеховских качелях, чтобы заниматься

вязанием. Американец, страдающий от несварения же¬

лудка и глотающий пилюли, выступает в роли притор¬

ного патриарха, побеждающего врагов истиной веры

одной левой.
Несмотря на помощь злого волшебника и благода¬

ря вмешательству доброго, ни одному из них не удает¬

ся соблазнить Красавицу. А потом с помощью колдов¬

199
ства они видят своих жен, которые прямыми словами

обнажают перед ними ужасную реальность. Два ро¬

мантика, француз и американец, решают остаться во

дворце, бесконечно стремясь к идеалу, вечно обречён¬

ные на неудачу. Англичанин и русский из чувства дол¬

га решают вернуться к суровой реальности, где стрем¬

ление к идеалу ушло в далекое прошлое и больше ни¬

когда не будет их терзать.
Премьера пьесы состоялась 23 мая в Лондоне и при¬

несла первый большой успех. Наступило мое совер¬

шеннолетие. Я мог оставаться несносным, но ребенок

исчез навсегда.
«Любовь четырех полковников» поставили в Нью-

Йорке, где она была признана лучшей иностранной

пьесой 1953 года. В Париже она шла около шести лет,

а в Германии место заседаний Объединенной комиссии

в прессе иногда называли «Дворцом Спящей Красави¬

цы».
Тем временем на экраны вышел «Qvo vadis», и я по¬

лучил «Оскар» как лучший актер вторых ролей. Ветер

дул мне в паруса. Я переехал в дом на 1Сингз-роуд, на

котором висела мемориальная доска, объявлявшая

прохожим, что в нем жила Эллен Терри. На самом де¬

ле это здание — милый, но неброский дом, построен¬

ный в 1702 гбду, — имело право на еше одну мемори¬

альную доску. Как я выяснил, в нем жил доктор Арн и

именно там написал «Правь, Британия».
Вместо сада дом имел огромную мастерскую, и я

почти все время проводил там, с книгами, пластинками

и произведениями искусства, которые начал собирать.

У меня часто останавливалась мама, а отец по-прежне-

му жил в холостяцкой квартире за углом. Довольно

странно, но я не задавал вопросов, особенно потому,

что они виделись теперь гораздо чаще,, чем когда моя

мать безвыездно жила в Глостершире.
Спустя некоторое время они объявили, что наыши

неподалеку квартиру, и я бьш очень рад тому, что вре¬

мя, похоже, залечило все раны. Как и все, я зарегистри¬

ровался в качестве юридического лица и превратился в

компанию: тогда считалось, что это единственный спо¬

соб вьщержать бурю кошмарного налогообложения.

Системой, по которой вы становились хранителем де¬

200
нег, заработанных вами: при этом вы не имели права

эти деньги тратить. Мне скажут, что такова нормальная

система налогообложения в свободном обществе — од¬

нако в то время мало можно было найти стран, где вам

полагалось хранить до 95 % вашего заработка, пока вас

не попросят быть умником и отдать все правительству

на растраты, поскольку у него в этом деле опыта боль¬

ше, чем у вас. •
Несмотря на скромную жизнь, мои налоговые дела

оказались в печальном состоянии. Это открытие про¬

изошло после смерти моего налогового консультанта
—	его преемник обнаружил, что тот не проявил долж¬

ного воображения в ведении моих дел. Если учесть

почти врачебный кодекс чести, согласно которому

консультанты никогда плохо не отзываются о своих

коллегах, можно представить себе, что он имел в виду,

говоря об «отсутствии должного воображения». Встает

серьезный вопрос: как человеку вроде меня отличить

хорошего налогового консультанта от нехорошего?

Обычно мы смотрим на то, приятно ли с ним иметь де¬

ло. Этот критерий хорош для повседневного общения,

но он совершенно бесполезен по отношению к налого¬

вым консультантам. Например, лишенный воображе¬

ния покойник бьш очень приятным человеком. Но и

новый, живой, с воображением, бьш не хуже. Это за-,

ставляет отбросить предположение, будто неприятный

тип должен порождать больше доверия у непосвящен¬

ного, поскольку налоги по природе своей штука непри¬

ятная. Но тогда же как непосвященному определить,

что такое хороший налоговый консультант? Вероятно,

надо считать его хорошим, если он берет с вас столько,

сколько экономит вам на налогах. Тогда получается,

что плохой консультант берет с вас больше, нежели

вам экономит. А сколько времени у вас отнимают пло¬

хие и хорошие налоговые консультанты, оценить про¬

сто невозможно.
Когда Генри Уоллес, кандидат в президенты, объя¬

вил наше время «Веком простого человека», он ошибся

так сильно, как только может оышбаться честолюби¬

вый политик. У нас сейчас век среднего человека, и та¬

ким он останется до самого конца, В Соединенных

Штатах, диктующих образ жизни всему миру, считает¬

201
ся разумным нанимать адвоката задолго до того, как

вам понадобится судиться, и иметь агента, который на¬

поминал бы о вас вашим нанимателям. Затем, видимо

из-за резкого роста населения и необходимости найти

дополнительные рабочие места, появляется управляю¬

щий делами и специалист по связям с общественнос¬

тью. Все эти люди зорко наблюдают друг за другом,

блюдя ваши интересы, но поскольку все они связаны

высокими моральными принципами, то никогда вовре¬

мя не предупреждают вас о том, что что-то идет не так,

поскольку ни в коем случае не могут позволить крити¬

ческих замечаний друг о друге. И в результате этого

любой более или менее добродушный человек рано или

поздно начинает относиться к этим посторонним как к

личным друзьям, и его больше не волнует, хорошо ли

они . исполняют свою работу. А то, что с их заработка

он не платит налогов, оказывается достаточным для

того, чтобы он всю жизнь держал их при себе в роли

сменяющих друг друга советчиков.
Итак, мой новый налоговый консультант, укориз¬

ненно пощелкивая языком, распутывал клубок, создан¬

ный его предшественником, и в какой-то момент, скор¬

бя из-за состояния моих финансов, спросил, какая у ме¬

ня машина.
—	«Астон-мартин», — ответил я.
—	О, Боже! — простонал консультант. — Неужели

вам это нужно?
Я с некоторой живостью ответил ему, что Лондон

полон еще более дорогих автомобилей — «Роляс-Рой-

сов» и «Бентли». Кто их покупает? Наверняка не толь¬

ко те, кто получил богатое наследство. Или дело в том,

что их гордые владельцы имеют консультантов с более

богатым воображением?
Он мрачно хмыкнул, словно его переполняли горь¬

кие тайны.
^— Ладно, — сказал он. — А какая у вас еще маши¬

на,?
—	Больше никакой, — ответил я.
—	Боже правый! — воскликнул налоговый консуль¬

тант, расстроившись по-настоящему.
И, перестраивая мои ужасные финансы, я в качестве

экономии купил ненужный мне дешевый автомобиль¬

202
чик, который мог считаться моим личным, чтобы «Ас-

тон-мартин» можно было считать принадлежащим

фирме. Так я начал постигать сдвинутый мир, в кото¬

ром мы обитаем, осваивая его блага и узнавая цену

свободы.
В числе директоров моей компании были мой лите¬

ратурный агент, австралиец по имени Олрой Триби,

мой кузен Джулиус Сизар Эдвардс и мой отец, кото¬

рый записывал все, что говорилось, и время от време¬

ни откашливался, словно собираясь что-то сказать, но

так и не произнося ни слова. Когда заседания конча¬

лись, он складывал протоколы в кожаную папку. По-

моему, бедняга Клоп совершенно не понимал, что про¬

исходит, но впервые в жизни оказавшись в совете ди¬

ректоров компании, он изо всех сил старался выпол¬

нить непонятную ему работу, напуская на себя вид со¬

лидный, а временами даже проницательный. Мне было

его жаль; по вполне понятньпл причинам, я не включил

свой телефон в общедоступные справочники, а он свой
—	включил. В лондонском телефонном справочнике он

оказался единственным Устиновым, и ему звонили, так

что он мог убедиться, что я не оказался неудачником,

как он предсказывал. Он старался записывать все теле¬

фонные сообщения с тщательностью, положенной ди¬

ректору компании, и никогда не жаловался. Его тихое

усердие к моим делам и безуспешная, но молчаливая

борьба с трудностями жизни, совершенно непохожей

на его собственную, заставляли меня ощущать себя —

отцом, а его — сыном.
При этом он не терял достоинства — возможно, по¬

тому, что теперь как никогда стремился «не подвести

своих».
Однако именно мой отец первым устал от суеты го¬

родской жизни и затосковал по провинции. Это стрем¬

ление бьшо странным и совершенно для него нехарак¬

терным. Я не знал никого, кто был бы более городским

жителем. Не то чтобы он стал когда-нибудь завсегдата¬

ем бульваров, даже если бы в молодые годы имел до¬

статочно средств, чтобы осуществить подобное жела¬

ние. Он предпочитал улицы noj^e и свободу бродить

незамеченным. Ему нравилось заглядывать в магази¬

ны, ловить такси, звонить по телефону. Возможно, его

203
отъезд в добровольную сх:ылку стал уходом от самой

жизни. Почему? Потому что жизнь становилась тенью

того, что было раньше. Он не видел ничего хорошего в

долгожительстве, а старики, которые хвастливо просят

угадать, сколько им лет, казались ему просто жалкими.

Однако до начала долгого и, судя по всему, доброволь¬

ного угасания ему еще предстояло совершить пару за¬

рубежных поездок для своих военных работодателей. В

результате моя мать уехала в деревню первой, чтобы

устроиться. Испытывая одиночество и страх после

Лондона, она попросила меня купить ей собаку —

опять-таки очень нехарактерная просьба.
Я купил щенка золотистого ретривера и взял его с

собой в театр. Где на сцене бьш слышен его вой. Я на¬

звал щенка Полковником, в честь своей пьесы.
На следующий день меня посетила несколько муже¬

подобная дама в твидовом костюме, плоской шляпе и

галстуке. Она передала мне родословную и спросила,

выбрал ли я уже имя для щенка. Я несколько смущенно

сказал, что назову его Полковником.
—	О, это вы неплохо придумали, — заметила дама,

нервно переминаясь с ноги на ногу. — Его отца звали

Майором.
В то же воскресенье я отвез щенка маме, и он немед¬

ленно принялся грызть все подряд: ковры, туфли, хол¬

сты и даже мою маму.
Какое-то время у меня не было случая повидать ро¬

дителей, отец успел выйти в отставку. Я приехал без

предупреждения — и к немалому моему изумлению по¬

пал на многолюдный вечер. Еще больше удивил меня

тип гостей, которых пригласили родители. Все мужчи¬

ны бьши пожилыми, и у всех были усы: либо неопрят¬

ные рыжие клочья, свисавшие на губы, словно ржавая

колючая проволока, либо аккуратно подстриженные

щеточки, напоминающие третью бровь, либо белые ку¬

сты, забивающиеся в ноздри, как попавший в лицо сне¬

жок. У большинства бьши холодные голубые глаза.

Жены их вьи'лядели вполне предсказуемо: усохшие, но

приветливые, с чуть заметным нервным тиком и черес¬

чур громкой, но изысканной речью.
Вскоре после моего приезда они начали уходить па¬

рами, рассыпаясь в благодарностях. После ухода по¬

204
следней пары я спросил отца, в чем причина подобно¬

го собрания. Он возмущенно посмотрел на меня и ска¬

зал, что виной в этом я — я и моя мама.
Мама была поглощена живописью и не пыталась

воспитать пса, который сильно вырос, избавился от

привычки все грызть, но остался соверщенно непо¬

слушным. Вернувшись в Англию, . Клоп решился за¬

няться собакой, чтобы придавать некий смысл еже¬

дневным прогулкам, к которым его приговорили док¬

тора. И вот он стал брать Полковника на прогулки.
Естественно, при движении через деревни собачий

нос получал множество новых раздражителей, и пес

бросался бежать, повинуясь какому-нибудь неуемному

инстинкту. Мой отец начинал окликать его:
—	Полковник! Полковник!
Неизбежно открывалась дверь какого-нибудь котте¬

джа, оттуда появлялся джентльмен в твидовом костю¬

ме и говорил:
—	Да? Меня кто-то звал?
Встреча заканчивалась добродушньпл смехом и при¬

глашением выпить.
Отец старался менять маршруты своих прогулок,

обходя стороной те деревни, в которых жили полков¬

ники, однако полковников оказалось больше, чем он

думал, и неизбежно наступил день, когда деревни кон¬

чились. Поскольку Полковник оставался таким же не¬

послушным, отец решил отблагодарить всех полковни¬

ков, которые так быстро отзывались на его оклики,

угостив их джином и виски.
—	Зачем твоей матери понадобилась собака? И по¬

чему ты дал ей идиотскую кличку Полковник? ^ спра¬

шивал отец, принимаясь перемывать рюмки.
—	Я мог назвать его Викарием, утешил я его, бе¬

рясь за кухонное полотенце.
«Любовь четырех полковников» продержалась на

сцене два долгих года, выматывая и вдохновляя, и мог¬

ла бы идти значительно дольше. Было дано свыше 800

спектаклей. В течение этого времени я изредка выезжал

на уикэнды в другие страны, чтобы посмотреть поста¬

новки в Германии, Дании, Голландии и Италии. Моя

личная жизнь стала немного налаживаться, но посто-

205
янсгва в ней не было. Хотя я начал подозревать, что не

создан для семейной жизни, мне было прекрасно изве¬

стно и то, что воздержание тоже не для меня. И к своей

профессии я не бьш привязан настолько, чтобы забы¬

вать обо всем мире. Другими словами, я разбрасывал¬

ся. И, как это ни странно, подобные ненормальности

гораздо заметнее, когда все идет хорошо. Оглядыва¬

ешься вокруг, озираешь растущее здание своей жизни и

признаешься себе, что — да, оно прекрасно, но чему

служит эта красота? Для чего и для кого она? Уедине¬

ние — необходимая составляющая творческого акта,

но одиночество — это совершенно другое. Не то оди¬

ночество, когда вы одни, а одиночество среди людей,

посреди веселья и радости.
Мое сердце затрепетало однажды — в самом неожи¬

данном месте, на теннисном корте. Я играл плохо, по¬

скольку следил не за мячом, а за своей напарницей. Это

бьша молодая француженка с забавным лицом и жи¬

вым нравом, и звали ее Элен. Наше мгновенное влече¬

ние было взаимным, и мы наслаждались.обществом

друг друга. А потом она уехала во Францию, оставив

мне телефон своего деда, в доме которого она жила. Он

оказался маркизом, а его дворецкий держался совер¬

шенно неприступно. Мою напарницу окружили сани¬

тарным кордоном, вежливым, но непроницаемым. Я

ничего не мог сделать.
Чуть позже, бродя по газетной лавке в Сохо, на об¬

ложке дамского журнала я увидел фотографию потря¬

сающе красивой девушки. Там была напечатана статья

р ней, а под фотографией стояла дразнящая подпись:

«J’adore les contes de fees» — я обожаю волшебные сказ¬

ки. Сделав вид, что этот журнал читает моя несущест¬

вующая кухарка, я прихватил его вместе с теми, кото¬

рые покупал регулярно, и унес с собой в театр.
Три дня спустя мой французский агент, Андре Берн-

хейм, пришел ко мне в гримерную после спектакля в со¬

провождении той самой девушки с обложки журнала.

Ее звали Сюзанн Клотье, и она была молодой франко¬

канадской актрисой, исполнившей роль Дездемоны в

фильме Орсона Уэллса «Отелло». В Англию она при¬

ехала, чтобы сниматься в фильме Герберта Уилкокса

«День Дерби», и Андре попросил меня, чтобы после

206
его отъезда я за ней присмотрел. Она увидела журнал у

меня на столике, и я честно рассказал ей, при каких об¬

стоятельствах он был куплен. Такие совпадения порой

заставляют решить, что к ним приложила руку судьба.
Она рассказала мне, что скрывается от Орсона

Уэллса, а его представители повсюду ее разыскивают,

чтобы заставить соблюдать контракт, за который ей не

заплатили. Поэтому ее работа с Уилкоксом должна бы¬

ла оставаться страшной тайной. Мы с представителем

«Парамаунт Пикчерс», с которым у нее было заключе¬

но долгосрочное соглашение, устроили Сюзанну в

удобном, но удаленном от центра отеле и начался неве¬

роятный детектив, в итоге которого в модном рестора¬

не она лицом к лицу столкнулась с Уэллсом.
Он был невероятно мил, удивился встрече и любез¬

но спросил, как она поживает. Непринужденный разго¬

вор не содержал ни малейшего намека на злость илй

желание принудить Сюзанну к исполнению контракта,

и как Сюзанна ни пыталась изображать испуг, Орсон в

злодеи не годился.
Немного позже, танцуя (да, меня принудили к этому

неприятному времяпрепровождению), она сказала мне,

что мать у нее — немецкая еврейка по фамилии Браун,

а отец — потомок индейского вождя, имя которого я

уже не припомню, но если не считать этого, она была

британской подданной и считала себя француженкой,

которую злобные англо-канадские власти лишили пра¬

ва изучать родной язык, которым она владела прекрас¬

но. Все это говорилось с большой убежденностью, и

хотя проглотить такое было невозможно, рассказы ее

имели явное комическое очарование, главным образом

потому, что сама она относилась к ним с полной серь¬

езностью.
Людей очаровывала ее свежесть, ее безграничная

изобретательность и умение добиваться своего. Дол¬

жен признаться, я бьш среди очарованньсс. И хотя бы¬

ло непонятно, когда следует принимать ее слова все¬

рьез, она сама объяснила в чем дело: она обожала вол¬

шебные сказки.

	ж
15
в первом браке Сюзанны супружеских отношений

не было. Ее муж, знаменитый врач, тут не при чем: ког¬

да после свадьбы ушли гости, исчезла и Сюзанна. Их

совместное счастье длилось полдня: молодая жена от¬

была в Нью-Йорк, чтобы стать манекенщицей. Судя по

ее рассказу, она согласилась на помпезно-роскошную

военную свадьбу (ее муж в то время еще состоял в ар¬

мии, а его отец бьш генералом) только для того, чтобы

доставить удовольствие родителям. Ей в голову не

пришло подумать, стоит ли это удовольствие того

огорчения, которое они испытают от ее исчезновения.

Должен признать, что это меня, мягко говоря, встрево¬

жило.
Я обратился за содействием к юристу доктору Элио

Ниссиму, итальянскому еврею, который успешно пред¬

ставлял интересы Ватикана в Кентерберийской епар¬

хии, отдавая должное разумности католиков и чувстви¬

тельности протестантов.
Ниссиму удалось добиться развода на основе закона

о женах, брошенных в Европе солдатами, — велико¬

лепный ход, хотя не очень-то, подходил к этому закону.
Однако впереди у нас были новые сюрпризы. Роди¬

тели Сюзанны обратились к католической церкви, что¬

бы та признала брак недействительным. Это бьша весь¬

ма непростая процедура, прошло много лет прежде чем

решение было принято. Об этом Сюзанне сообщил

монсеньер Леже, архиепископ монреальский, позвонив

нам однажды по телефону поздно ночью.
Я в тот момент пытался успокоить нашего сына, у

которого резались зубы, отчего он вопил как резаный,

и отвлечь нашу дочь, которая хотела спать и потому

тоже плакала. Сюзанна, делая мне отчаянные знаки,

чтобы я угомонил детей, выслушивала известие о том,

что мать-церковь удовлетворила просьбу о расторже¬

нии брака по причине отсутствия супружеских отноше¬

ний. Она изъявила церкви свою благодарность и пыта-

л1ась уверить монсеньера, что телефон работает нор¬

мально.
—	Как странно, — говорил архиепископ, — мне ка¬

жется, я слышу детский плач.

208
—	Наверное, это Атлантический океан, — почти¬

тельно предположила Сюзанна.
Пока шла «Любовь четырех полковников», Билл

Линнит поставил мою серьезную пьесу «Момент исти¬

ны». Пьеса шла недолго, но я считаю ее одной из своих

удач. Отзывы в прессе бьши довольно прохладные, ес¬

ли не считать «Нью-Йорк Геральд Трибюн», в которой

была напечатана восторженная рецензия, а подобного

рода отзывы дают драматургу надежду, которая быва¬

ет так нужна в трудные минуты.
Действие еще одной моей пьесы, «Голубь не приле¬

тит» — эту постановку, как и некоторые другие, —

оформляла моя мать — происходило в большом заго¬

родном доме, и тема ее была довольно амбициозной,

несмотря на жесткие рамки водевиля. Она начиналась

на Первом этаже, в кругу гостей, собравшихся на изыс¬

канный литературный уикенд и приготовившихся к ин¬

теллектуальным наслаждениям. Среди участников —

немецкий профессор с несварением желудка, поэтесса,

ее брат-романист, льстец с женой. И тут начинается на¬

воднение, так что второе действие происходит на вто¬

ром этаже, в спальнях. Партнеры меняются, вмепшва-

ется пара детективов,только старик, хозяин дома, стро¬

ит ковчег в одной из дальних комнат. Третье и послед¬

нее действие происходит уже на крыше, так как вода

все прибывает, и становится ясно: это потоп. Занавес

опускается в тот момент, когда сыщики организуют

спевку, чтобы присутствующие не пали духом.
С галерки начали шикать почти сразу после того,

как поднялся занавес.
Я не защищаю эту пьесу. Если она сама себя не мо¬

жет защитить, то и не заслуживает помощи, как не за¬

служиваю ее и я. Возможно, она бьша «слишком евро¬

пейской» для англичан, возможно, ее стиль бьш слиш-.

ком замысловат, сатира слишком остра или слишком

тупа, а идея слишком трагична или слишком неестест¬

венна. Короче, все было потеряно, спасти пьесу было

нельзя.
Я написал для «Дейли Экспресс» статью о том, ка¬

ково это, когда тебя освистывают, и на время забыл о

театре. Я сьпрал роль Георга IV в моем втором амери¬

канском фильме «Красавчик Браммел», где снимались

209
такие звезды, как Элизабет Тейлор и Стюарт Грейн¬

джер. Позже картину избрали для показа королеве, по¬

скольку в комитете решили, что ничто так не интересу¬

ет монархов, как другие монархи. Только когда Роберт

Морли в роли Георга Ш попытался меня задушить, ко¬

митету вдруг пришло в голову, что Ее Величество мо¬

жет не слишком обрадоваться созерцанием того, как

один из ее сравнительно недавних предков в припадке

безумия душит другого.
Сразу же после свадьбы мы уехали в Голливуд. Со

мной Подписали контракт на роль в фильме «Египтя¬

нин», и я предвкушал возможность сниматься с Марло¬

ном Брандо, который был в числе главных исполните¬

лей. Я уже появлялся в изображении древнего Рима,

увиденного глазами поляка Сенкевича в фильме «Qvo

vadis», а теперь мне предстояло появиться в древнем

Египте, представленном финном Микой Валтари.

Впрочем Рим уже стал частью современного мира, а

дух древнего Египта по-прежнему окружен тайнами

сфинкса и улыбками кошек, по сравнению с которыми,

загадочность Моны Лизы кажется тривиальной.
К сожалению, художникам трудно нащупать нечто

реальное для Египта помимо застывших фресок и пи¬

рамид, и поэтому оформители склонны черпать вдох¬

новение в «Аиде». Данный фильм исключением не

стал. Размах оформления подавлял все, что было до то¬

го — людей, идеи и сам разум.
Единственное, что сравнится в таинственности с

Египтом — это режиссер Майкл Кертис, высокий

стройный венгр. Он так давно приехал в Голливуд, вен¬

герский забьш, но так и не выучил американского, не

говоря уже об английском. Он жил в собственном мир¬

ке, забавном и диком. В его глазах не видно было зрач¬

ков — они, наверное, были не больше булавочной го¬

ловки, а сами глаза у него были ярко-голубые, цвета

невинности.
По приезде меня ему представили, и он приветство¬

вал меня с изощренной любезностью имперского ко¬

мандующего, принимающего нового лейтенанта, толь¬

ко что приехавшего из Будапешта. На следующий день

меня представили ему снова — с тем же самым резуль¬

татом. Похоже, за это время он успел меня забыть. По

210
моим подсчетам, в течение первой недели я бьш пред¬

ставлен ему по крайней мере десять раз, и каждый раз

впервые. После этого по его лицу начала пробегать ка¬

кая-то тень, словно он пытался вспомнить, кто я такой

и откуда он меня знает.
Общаться с Майком Кертисом оказалось невероят¬

но трудно. Казалось, он не понимал ни одного моего

слова: соглашаясь со мной, делал как раз наоборот. У

меня оставался только один слабый лучик надежды. В

минуту редкого отдыха он вдруг сказал ни к селу, ни к

городу:
—	Вена... — Тут он обреченно засмеялся. — По¬

мню, когда я был босоногий мальчиижа в Вене, мы с

братом продавали в театре леденцы и программки. Вот

была жизнь!
Он поднял взгляд к небу, с улыбкой признавая свою

удачливость, но почти сразу снова погрузился в непро¬

биваемую отрешенность.
Так случилось, что я как раз получил письмо из вен¬

ского театра. Там собирались ставить «Любовь четы¬

рех полковников» и просили неких уточнений. Письмо

бьшо очень специфическим и имело смысл для меня од¬

ного, но я подумал, что фирменный бланк заставит

предавшегося ностальгии Кертиса выйти из норы и от¬

крыться навстречу человеческому общению.
На следующий день, коротенько напомнив ему о

том, кто я такой, я сказал:
—	Майк, помните, вчера...
—	Конечно, я помню вчера, — прервал он меня та¬

ким тоном, словно я выразил оскорбительное недове¬

рие к его умственным способностям. Я не дал себя от¬

влечь.
—	Вы рассказывали нам о своем детстве в Вене.
—	Это бьшо не вчера, — возмутился он, — а давно!
Его лицо вдруг стало безмятежным.
—	Вена... — Тут он обреченно засмеялся. — По¬

мню, когда я бьш босоногий мальчишка в Вене, мы с

братом продавали в театре леденцы и программки. Вот

была жизнь!
Он поднял взгляд к небу, с улыбкой признавая свою

удачливость, но прежде чем он успел погрузиться в не¬

пробиваемую отрешенность, я подсунул ему мое письмо.

211
Он взял его, и даже не взглянув на бланк, начал чи¬

тать письмо, словно оно было адресовано ему.
—	Мы готовы, Майк! — сказал оператор.
—	Майн готт, что за манеры! — закричал Кертис. —

Мешать человеку, когда он читает письмо!
Оператор раздраженно отошел, а Кертис вернулся к

чтению. Потом засунул письмо в карман и приготовил¬

ся режиссировать.
Моей главной заботой стало возвращение письма.

Дождался конца съемок и, когда Майк собрался ухо¬

дить с плошадки, успел его поймать.
—	Майк, — сказал я, — вы не дадите мне письмо?
—	Нет, — мягко ответил он тоном праведника, — я

не из тех режиссеров, что пишут актерам письма. Я

знаю, что есть такие — боятся актеров и пишут, вместо

того, чтобы сказать, что думают. Я не такой. Если

дерьмо, я говорю. Если чудесно, говорю. Я всегда го¬

ворю. Не пишу. Всегда говорю.
Я заскрипел зубами.
■— Майк, — сказал я, — вы забрали письмо, которое

принадлежит мне.
—	Я не почтальон, — с жаром возразил он. —^ Ког¬

да вам придет письмо, оно будет на почте, а на нем ва¬

ше имя.
—	Майк,- — завопил я, — у вас принадлежащее мне

письмо из Вены!
—	Вена... — Тут он обреченно засмеялся, — помню,

когда я бьш босоногий мальчишка в Вене, мы с бра¬

том...
Он еще не успел договорить фразы, как я залез ему в

карман и выудил мое письмо. Он ничего не заметил. Я

больше не делал попыток наладить с ним контакт.
О рассеянности Майка Кертиса ходили слухи, что

недавно он получил серьезную травму, выйдя из дви¬

жущегося «Кадиллака», чтобы записать пришедшую

ему в голову мысль. Нет нужды добавлять, что вел ма¬

шину он сам.
По окончании «Египтянина», которого я так и не

посмотрел, поскольку еще во время съемок он показал¬

ся мне бесконечно глупым, Майк Кертис пригласил ме¬

ня сняться в другом фильме, с Хамфри Богартом. Кар¬

тина должна бьша называться «Мы не ангелы».

212
Предложение задержаться в Голливуде прихылось

как нельзя кстати; Сюзанна была на последнем месяце

беременности и путешествовать ей бьшо нельзя. Она

побывала у модного педиатра, который интересовался

лишь размером моего месячного жалования — он объ¬

яснил, что берет одну десят)оо от него. Поскольку эта

сумма вычиталась из налогов, у меня начались кошма¬

ры, в которых мой налоговый консультант делал мне

выговор за то, что мы не завели близнецов, чтобы од¬

ного можно бьшо записать в деловые расходы, оставив

второго для личного пользования.
Похоже, педиатр не понимал, что, будучи британ¬

ским подданным и постоянно проживая в Британии, я

мог распоряжаться только очень скромными карман¬

ными деньгами. Такая роскошь как деторождение бы¬

ла нам не по средствам, так что в конце концов удалось

найти канадского врача, который собирался в отпуск в

Европу и поэтому бьш готов получить оплату в фунтах

стерлингов.
В Голливуде бьши нелегкие времена. Кое-кто из мо¬

их старых американских друзей, например Адриан

Скотт, исчез, и справляться о них бьшо так же опасно,

как спрашивать о местонахождении знаменитых кол¬

лег в стране диктатуры. Печально известный сенатор

Джозеф Маккарти продолжал лютовать, часто высту¬

пая по телевидению. Многие люди, казавшиеся мне до¬

статочно стойкими, поддались прискорбной панике, а

добродушные дураки вьщавали многозначительные и

невежественные тирады относительно природы комму¬

низма и демократии.
Маккарти начал расследовать проникновение под¬

рывных идей в армию США, но что ему удалось проде¬

монстрировать, так это отсутствие моральной храбро¬

сти у людей храбрых физически. Смотреть, как уве¬

шанные медалями люди тушуются под градом правдо¬

подобных обвинений этого мрачного шута, для челове¬

ка порядочного бьшо невыносимо. Вот почему я бьш

рад, когда мне предложили сделать пятнадцатиминут¬

ную запись для Би-би-си о комиссии Маккарти. В ти¬

хих лондонских кабинетах Би-би-си не осознали опас¬

ности предстоявшего мне дела и не понимали, что в

США люди действительно ежились, когда слышали

213
имя Маккарти, и поспешно оглядывали собравшихся,

чтобы оценить характер и позицию присутствующих.

Это было похоже на голливудские фильмы о нацист¬

ской Германии.
Я пришел на студию, и скучающий техник спросил

меня, кому предназначена моя запись — для Си-би-эс?

Я ответил, что для Би-би-си.
—	А что это такое? — спросил он, ставя на пустой

кассете соответствующие буквы.
—	«Британская радиовещательная корпорация».
—	Британская! — Он скорчил гримасу, словно удив¬

ляясь, что нам уже удалось отказаться от тамтамов на

башнях как средства связи.
Я сел за микрофон и прочел текст, который позволю

себе процитировать.
«На человека постороннего сенатор особого впе¬

чатления не производит: в нем нет огня, нет внешнего

фанатизма, нет особых ораторских качеств. Слова да¬

ются ему легче, что нормально, но даже слова неохот¬

но сходят с его уст. А взгляд его так же бесстрастно

пристален, как у льва, глодающего сухую кость. Голос

у него тоскливый и послушно дрожит в моменты эмо¬

циональности. Когда он пытается изобразить сарказм,

то похож на автомобиль с севшим аккумулятором, а

его шутки вызывают печальный смех, к которому при¬

соединяться не хочется.
Кажется, что он обманул физические ограничения,

наложенные на него природой, и превратил свои недо¬

статки в оружие. Его очевидное отсутствие чувства

умора делает его неуязвимым для чужого остроумия,

его неспособность слушать позволяет игнорировать

любые аргументы, его запутанный ход мысли выматы¬

вает противников, его неестественно медленная и часто

путаная речь заставляет более живые умы работать на

пониженной скорости, в неблагоприятных для них ус¬

ловиях. И тем не менее, как ни неуклюж сенатор в дей¬

ствии, он, подобно разгневанному носорогу, изменяет

напрайление движения с пугающей легкостью. Ум, обу¬

ченный искусству тактической вьи-оды, движет вперед

этот громоздкий механизм.
Всякий раз, когда ему приходится признать, что

что-то ему неизвестно, он говорит это тоном, подразу¬

214
мевающим, что этот факт и не стоит внимания. Когда

он говорит, что что-то знает, то интонации его намека¬

ют на то, что другие этого не знают — и не узнают.

Этому человеку таинственные голоса приказали идти

искоренять коммунизм,, и он видит врага в каждом

встречном.
Ни один человек, который любит спорить, любит

подвергать все сомнениям и наслаждается свободным

взглядом на историю и текущие события, не может

быть коммунистом. Однако антикоммунизм — это не

вероисповедание, и демократия — это не вероиспове¬

дание. Это — способ наслаждаться свободой, провет¬

ривать мысли, демонстрировать взаимоуважение, даже

при разногласиях. Это наследие, на котором основаны

законы. Это — наследие, которое обычно было столь

близко сердцам граждан этой огромной республики и

за которое умирало так много ее сыновей.
Когда антикоммунизм пытается стать вероиспове¬

данием, он сражается оружием своего врага и, как и его

враг, плодит несправедливость, страх и коррупцию. Он

отбрасывает истинную основу демократии и разруша¬

ет чувство морального превосходства, без которого не¬

возможна победа нравственности.
Величественные Соединенные Штаты инстинктив¬

но понимают — и часто учили нас, жителей более древ¬

них стран, — что демократия не может быть тюрьмой:

это комната с распахнутыми окнами».
Когда я оторвал взгляд от бумажки, то увидел, что

кабинка, где совсем недавно присутствовал только

один скучающий техник, стала напоминать аквариум в

ресторане: к стеклам приклеилось множество удивлен¬

ных и завороженных лиц. Не хватало только пузырь¬

ков воздуха.
Я уходил под град вопросов:
—	Эй, вы правда так думаете? Вы работаете на ка-

кую-то группу? А, когда это будут передавать? Неуже¬

ли в Англии такое примут?
В киностудии сильно встревожились и попросили

меня на время лечь на дно и не отвечать.
Наша дочь Павла родилась в больнице Святого Ио¬

анна в Санта-Монике 2 июня 1954 года, днем, в поло¬

вине четвертого. Тем вечером я бьш приглашен к Бо¬

215
гартам, и пршыел с опозданием, проведя день в больни¬

це. Хэмфри смешивал коктейли в баре у входа в гости¬

ную.
—	Ну? — спросил он, встревожено глядя на меня.
—Девочка. Обе чувствуют себя хорошо, — ответил я.
Его обычно доброе лицо вдруг скрьшось под мас¬

кой равнодушия, которой он был знаменит.
—	В чем дело? — спросил я не без иронии. — Не

одобряете?
—	Нет-нет, — пробормотал он, — примите мои по¬

здравления и все такое прочее. Я просто представил се¬

бе, какой вопль издадут эти бабы в гостиной, когда вы

им скажете. — И, держа поднос с бокалами, он карика¬

турно изобразил звуки, какими полная комната жен¬

щин встречает известие о рождении ребенка: 0-о-а-х!
Мы вместе прошли в гостиную. Хэмфри сказал, что

хочет сделать объявление, и деревянным голосом

шпрехшталмейстера из провинциального цирка произ¬

нес:
—	Питер только что стал отцом девочки. Мать и ре¬

бенок чувствуют себя хорошо.
—	О-о-а-х!
Хэмфри послал мне самый злобный взгляд из своего

репертуара и начал раздавать мартини. Я понял, что

его имитация вовсе не была карикатурной.
Когда я закончил сниматься, мы решили возвра¬

щаться в Англию медленно — на корабле, через Мек¬

сику, Кубу, Гаити и Ямайку. Там мы пересели на фран¬

цузский корабль, который на пути в Плимут останав¬

ливался в Гваделупе, на Мартинике, Порт-оф-Спейне,

Ла Гуайре и Виго.
В покинутом Голливуде бьшо здорово, несмотря на

постоянные трудности с деньгами. Мы были молоды и

полны жажды приключений, и жизнь в нашей крошеч¬

ной квартирке была полна событий, в основном прият¬

ных. Нашим соседом был Франк Синатра, который

тогда все еще бьш отшельником, грустным и боготво¬

рящим Аву Гарднер. Он пел чуть ли не круглые сутки.

Я в тот момент писал «Романова и Джульетту», и, хотя

это бьши, конечно, не немецкие бомбы, звуки несмол¬

каемой серенады, доносившейся сквозь картонные сте¬

ны, мешали сосредоточиться.

216
Когда я сказал об этом жене, она прочла мне нота¬

цию:
—	Вот человек, который трудится над своим даро¬

ванием, постоянно оттачивая мастерство, стремясь к

полному совершенству, неотступно стремясь к верши¬

нам своей профессии. А ты...
В этот момент пластинку заело. Это были патефон¬

ные записи, просто стена задерживала звук оркестра!
Однажды, когда мы сидели у него в гостях, играл не¬

избежный патефон. Он на секунду ушел из комнаты,

чтобы приготовить коктейли. В его отсутствие появи¬

лась Джуди Гарланд со стопкой пластинок и заменила

его пластинку своей собственной. Он вбежал так стре¬

мительно, словно усльпиал грабителей. А потом сам

смеялся над своей реакцией.
Поскольку основной гонорар мне переводили в Ан¬

глию, поездку мы совершали на деньги, сэкономлен¬

ные на съемочных. Мексика разбудила в нас аппетит к

дальнейшим путешествиям — в особенности Юкатан,

который так не походил на остальную страну. Древний

город Мерида располагался в сердце коротко подстри¬

женных джунглей, как оазис тишины посреди воплей

ягуаров и хриплого хохота экзотических птиц. Единст¬

венными звуками бьш скрип ветряных мельниц, кото¬

рые были повсюду. Безупречно чистые кухни с медной

посудой напоминали обстановку голландских домов,

что прекрасно сочеталось с ветряными мельницами. А

поскольку местные жители — маленькие, хрупкие и

очень тихие — похожи на индонезийцев, легко бьшо

представить себе, будто находишься в каком-то коло¬

ниальном поселении.
Куба находилась на пороге выборов, и Батиста казал¬

ся единственным серьезным кандидатом в президенты.

Гавана—прекрасный город, но атмосфера в нем царила

тревожная. Казалось, все там пропитано американским

влиянием, рекламировались только продукты американ¬

ского производства. Мы добыли пропуска в бассейн

офицерского клуба и плавали в обществе преувеличенно

мужественных мужчин; бьшр такое чувство, словно в

раздевалке должны стоять козлы для сабель и ящики для

ишор. У меня создалось впечатление, что страна готова

взорваться, чтобы вновь обрести свое «я».

217
На Гаити все было по-другому. Повсюду ощуща¬

лось сопротивление любому постороннему влиянию,

что совсем нетрудно для народа, загипнотизирован¬

ного собственной помпезной историей. Достаточно

вспомнить Анри-Кристофа, провозгласившего себя

императором на манер Наполеона. Он ненавидел

французов, создал двор английского типа с великим

канцлером, великим герцогом Дон-Дона и двумя ма¬

гистрами благородства, герцогом Лимонада и герцо¬

гом Мармелада. Людям с таким колоритным прист¬

растием к пышности и церемониям было бы трудно

ужиться с сухим треском марксистской теории. В де¬

ревушке Леогана, нервно сторонясь колдовской про¬

цессии, которая совершалась отнюдь не для турис¬

тов, мы забрели на ветхое кладбище с простыми кре¬

стами и просто деревянными палками. В центре сто¬

ял небольшой уродливый мавзолей с плачущими ан¬

гелами на крыше, посвященный, видимо, одному из

великих семейств гаитянской империи, поскольку на

нем бьша надпись «Семейство Актедоффранд-Ми-

лорд».
Вернувшись в деревню, мы услышали в одном из до¬

мишек колониального периода звуки польского танца

краковяка. Его яростно барабанили на старом рояле, в

котором явно недоставало некоторых нот. Заглянув в

окна, мы увидели церемонный раут, атмосфера которо¬

го напоминала Южные Штаты до гражданской войны,

с той лишь разницей, что здесь царили красавицы с ко¬

жей цвета кофе. Наряженные в огромные многоцвет¬

ные платья, они умело исполняли все па со своими лов¬

кими кавалерами. Казалось, что пульсирующая афри¬

канская ностальгия колдовства чересчур вульгарна для

этих величественных призраков.
Выйдя на прогулку, я наткнулся на Питера Брука,

удрученного своим одиночеством в чуждом мире.'Вне¬

запно появился Грэм Грин. Казалось, неожиданная

встреча с нами ужаснула его так же сильно. Поскольку

делать бьшо нечего, мы отправились на совместный

ленч. К тому моменту, как нам подали кофе, атмосфе¬

ра значительно потеплела. Вместо того, чтобы потче¬

вать друг друга рассказами о далеком Гаити в каком-

нибудь лондонском клубе, мы смирились с тем, что си-

218
ДИМ в далеком Гаити и потчуем друг друга рассказами

о Лондоне.
После всей этой экзотики Лондон слегка разочаро¬

вал нас. Дом был прекрасен, но мало подходил для се¬

мьи с ребенком. В нем было множество лестниц, кото¬

рые вели вверх и вниз, и нескончаемая череда сомни¬

тельных нянек, которые не задерживались у нас боль¬

ше недели-другой. В доме установилась тяжелая атмо¬

сфера, которую порой трудно было переносить. Оказа¬

лось, что Сюзанн питает неприязнь ко многим сторо¬

нам английской жизни из-за предрассудков, которые

относились не к самим англичанам, а к канадцам анг¬

лийского и шотландского происхождения, с которыми

она обшалась раньше. Возможно, некоторые из ее об¬

винений и бьши справедливыми, но остальные каза¬

лись мне как минимум невероятными. Незаметно из

друга я превратился в умиротворителя, которому часто

удавалось сохранить достоинство только сохраняя

молчание.
Мы отправились во Францию, где мне предстояло

сниматься в фильме Макса Офюлса «Лола Монтес».

Мы уехали в автомобрше, взяв с собой няню в формен¬

ном платье с серым бархатным воротничком — более

грязной одежды я не видел ни на ком, кроме одного от¬

шельника. Я неохотно понес чемодан няни в машину и

заметил, что центр тяжести у него на ходу смещается.

Поставив чемодан на тротуар, я спросил, что там ле¬

жит. Она покраснела и отказалась говорить. Я напом¬

нил ей, что нам придется проходить таможенный кон¬

троль. Она заколебалась и в конце концов разрешила

мне открыть чемодан, в нем оказалась коллекция пло¬

хо отмытых молочных бутылок, наполненных лондон¬

ской водопроводной водой, которая стала белесой из-

за остатков молока.
—	Понимаете, мне в Эдинбурге говорили, что фран¬

цузскую воду пить нельзя, — заньша она. — Конец еще

одной няни!
Фильму «Лола Монтес» суждено бьшо стать класси¬

кой, хотя во время съемок это было трудно предполо-

ншть. Макс Офюлс и правда оказался редкой птицей:

немцем, с^рюнным хихикать. Он жил в созданнной им

разреженной атмосфере утонченности и защищался от

219
вторжения филистеров в свой личный мир с помощью

нелепой и удивительной извращенности. Когда мне

выпала печальная честь писать его некролог для «Гар¬

диан», я сказал, что у него был дар изготавливать мик¬

роскопические часы, вешать их на ратушу и считать,

что прохожие могут определять по ним время.
По коммерческим соображениям продюсеры навя¬

зали ему новый широкий экран, но он с радостным

торжеством придворного шута сказал мне на ушко, что

нашел способ обмануть их и вернуться к любимой им

интимности малого экрана.
—	Как? — спросил я, решив, что он нашел какую-то

лазейку в контракте.
Он широко раздвинул руки, а потом медленно сдви¬

нул их ближе.
—	Два куска черного бархата, — прошептал он, а

потом разразился хохотом, наслаждаясь простотой

своего саботажа.
Макс бьш великим поэтом дурного вкуса в том

смысле, что он первым стал использовать стиль модерн

как нечто прекрасное, а не как диковинную опухоль

разлагающегося декадентского общества, каким его

считало мое поколение. Асимметричные всплески окат

зывались глубоко кинематографичнымы.
Занятый бесконечным поиском полутонов, он про¬

сил нас изображать ненависть и жестокость, не меняя

выражения лица снимал нас в полутьме сквозь метал¬

лические перила или через тюлевую занавеску. Он бьш

диктатором по образу прусского юнкера, для которого

самым неотразимо смешным созданьем на земле бьши

прусские юнкеры. Его отец бьш военным портным в

Саарбрюкене и носил фамилию Оппенгеймер, он по¬

стоянно рычал на своего прилежного сына, чтобы тот

стоял прямо и расправлял плечи: «Стой прямо, стой

прямо, иначе в армии пропадешь!».
Старик оказался проницательнее большинства офи¬

церов, которых он обшивал, и не верил военным оптими¬

стам, которые утверждали, что первая мировая война

быстро з^ончится. Некоторые кавалерийские полки но¬

сили тогда черные брюки, и Макс вспоминал, как отец

кричал подмастерьям: «Пришивайте красные лампасы

на все фрачные брюки, эта война продлится долго».

220
К сожалению, и он не смог предусмотреть, что кава¬

лерия закончится гораздо раньше, чем война.
Макс обожал офицеров прошлых эпох, их полную

бесполезность, их уставную вспьшьчиврсть из-за вооб¬

ражаемых оскорблений, их постоянную готовность ус¬

тупать место молодым, уничтожая друг друга на по¬

единках чести. И в то же время его отношение никогда

не бьшо обидным. Он обращался с объектами своего

внимания как с тонкими винами, словно абсурдность

прошлого можно разрушить, неосторожно встряхнув

бутылку, в которой хранятся эти редкие напитки. Он

был нежным деспотом, немного влюбленным во все то,-

что наиболее решительно отвергал его разум.
Во время съемок массовой сцены в цирке ему в голо¬

ву пришла удивительно немецкая идея. Ритм мелодич¬

ного сопровождения Джорджа Орика подхватывали

карлики и лилипуты, двигавшиеся на веревках, словно

поршни или наподобие деревянных лошадок на гит

гантской карусели. Карлики, если только они не стра¬

дали головокружением, чувствовали себя достаточно

удобно, поскольку их массивные туловища были проч¬

но обхвачены кожаными ремнями. Зато лилипуты бы¬

ли не так спокойны, ведь они сложены совершенно

пропорционально, просто маленькие, и их не держали

ремни, предназначенные для карликов. Один лилипут

начал опасно выскальзывать сквозь упряжку, и ему

грозило или упасть с высоты десяти с лишним метров,

или оказаться задушенным ремнем, превратившимся в

ошейник. Жалобные звуки его тоненького голоска ед¬

ва слышны бьши сквозь ласковую мелодию вальса. Все

бьшо бросились его спасать, однако хриплый возглас

Макса, этакого прусского военачальника, заставил

всех замереть на месте.
—	Lass die Zwerge Hangen! Оставьте их висеть!
Я в ужасе уставился на него. Почувствовав это, он

посмотрел на меня с виноватой ухмьшкой и стал кор¬

читься от беззвучного смеха, едва успев крикнуть

«Стоп!». Однако дето в том, что он успел снять сцену.
Был еще один невероятно сложный эпизод, длив¬

шийся четыре с половиной минуты. В нем участвова¬

ли лошади, жонглеры и воздушные гимнасты. Каме¬

ра двигалась по бесконечному и запутанному марш¬

221
руту, а я в роли шпрехшталмейстера отправил карли¬

ка за стаканом воды. Это было предусмотрено, и

удивленный карлик побежал за водой. Поскольку он

не знал, где ее найти, поиски отняли довольно долгое

время, и мое раздражение усилилось пропорциональ¬

но першению в горле. Наконец он принес мне воды. Я

тайком пил ее, выкрикивая слова своей роли, словно

метрдотель, тайком прикладывающийся к спиртно¬

му. Отдав карлику пустой стакан, я вытер губы боль¬

шим шелковым платком, составлявшим часть моего

костюма. Когда эпизод был снят, режиссер одной

фразой проявил как свой деспотизм, так и душевную

щедрость. С необычно печальным видом он отвел ме¬

ня в сторонку и сказал:
—	Питер, единственное, о чем я сожалею, это что я

не велел вам так это сделать.
В это время я участвовал еще в одном фильме, кото¬

рый снимался в Сицилии. Единственное, чем он бьш

примечателен, это что у продюсеров деньги закончи¬

лись на третий день — рекордом даже для Италии. Но

к этому времени я уже дописал «Романова и Джульет¬

ту», пьесу совершенно неоклассицистскую по форме. Я

всегда помнил, как приятно было играть в «Соперни¬

ках» с Эдит Ивенс, и мне хотелось попробовать создать

нечто столь же прямолинейное и нескрываемо теат¬

ральное, не обращая внимания на пресловутую «чет¬

вертую стену» и используя «реплики в сторону» там,

где это необходимо. Я помнил, что «Соперники» нра¬

вились солдатам, многие из которых прежде вообще не

видели пьес, не считая низкопробных фарсов, специ¬

ально рассчитанных на их интеллект.
Темой стала вариация трагической любви Ромео и

Джульетты, причем Ромео стал сыном советского по¬

сла, а Джульетта — дочерью посла американского. Не¬

управляемые семьи, Монтекки и Капулетти, сменились

правительствами СССР и США, а действие происходи¬

ло в небольшой нейтральной стране, чья экономика по

большей части зависит от печатания марок с намерен¬

но допущенными опечатками.
По дороге в Лондон, где в пригороде должна была

состояться премьера, родился наш сын Игорь. Это про-,

изошло 30 апреля 1956 года. В тот вечер я исполнил

222
свою роль на огромном подъеме, а мой отец, судя по

отзывам, тихо плакал от радости. Я снова рад был ус¬

лышать, что мать и ребенок чувствуют себя хорошо.
Лондонская премьера «Романова и Джульетты» со¬

стоялась в театре Пикадилли. Пьеса сразу же завоевала

успех. Даже Гарольд Хобсон посвятил ей непривычно

много слов; хотя вынужден признать, что он гораздо

больше внимания уделил успеху премьеры, нежели ка¬

ким-либо положительным качествам самой пьесы.

Придирчивые завсегдатаи галерки были на месте, но

их разбавили учащиеся театральных школ и другие мо¬

лодые люди. На этот раз никаких неприятностей не бы¬

ло, и я мог, наконец, с гордостью ощутить, что успех

пришел ко мне не случайно.
Надо сказать несколько слов о вьи1ышленной стра¬

не, в которой происходит действие этой пьесы. Пона¬

чалу у нее не было названия, но когда по пьесе делался

сценарий, я дал ей имя — Конкордия. Помню, откуда

взяла начало эта страна. Мне было лет восемь-девять,

и я проходил мимо фермы, где женщина сворачивала

шею цыпленку. Резкое окончание истеричного кудах¬

танья стало для меня первой встречей со смертью, и я

вернулся домой,, в арендованный нами коттедж, совер¬

шенно разбитый увиденным.
Конечно, с этим ужасающим процессом полностью

смириться может только сумасшедший. Даже названия

меняют, чтобы пощадить наши чувства. Вы едите не

корову, а говядину, не свинью, а ветчину, бекон, эска¬

лоп. Вы едите не оленя, а дичь. Только хладнокровные

рыбы и в смерти сохраняют свое имя.
Одна из причин вегетарианства — отвращение к

зловещему циклу выживания через убийство, к беско¬

нечному жертвоприношению слабых, чтобы сильные

сделались еще сильнее.
Природа одновременно и величественна и ужасна,

возвышенна в своем равновесии и отвратительна в де¬

талях, и ребенку приходится каким-то образом прими¬

223
риться с тем, что надо воспитанно вести себя за столом,

впиваясь зубами в куски добродушной твари, которая

еще недавно мирно мычала на пастбище, имела имя и

характер.
Существуют люди, которые безоговорочно осужда¬

ют этот процесс «поедания трупов», но все-таки не дро¬

жат перед возмущенным взглядом лосося или абсурд¬

ным косоглазием камбалы. Однако самые брезгливые

и от этого спрятаться не могут. Роальд Даль сознавал,

что творит с нами, когда дал волю своей фантазии и

описал, как салат издает мучительный крик, когда его

поедают. Однако поскольку ни один ребенок не начи¬

нает жизнь с голодовки, к тому времени, когда в нас

пробз^ается отвращение, мы все уже неотвратимо от¬

мечены греховностью природы. Проще говоря, голод
—	сильный аргумент.
К тому времени, как я столкнулся с моим первым

придушенным цыпленком, я уже страдал от избытка

воображения. Я старался не пить воды, когда меня кор¬

мили рыбой, потому что мне казалось, что рыба, даже

пережеванная до состояния пасты, может чудесным об¬

разом ожить, если у меня в желудке окажется вода, и

начнет там плавать, как в аквариуме. Однако цыпле¬

нок оказадся самым жестоким ударом для городского

ребенка, который прежде никогда не отождествлял

ножку или крылышко на горке риса с живыми недоум¬

ками, которые выскакивают на дорогу перед автомо¬

билем.
Оказалось, что из этого кошмара есть только один

выход — я мог существовать в этом мерзком мире

взрослых, только создав вымышленную страну. В пер¬

вой статье ее конституции говорилось, что ни одной

курице тут не свернут шею.
Со временем эта вымышленная страна росла и меня¬

лась, как растут и меняются люди. Она существует и

посейчас, имеет свое географическое положение, свою

философию и свои проблемы. Многочисленные про¬

блемы. Это :— не Утопия, не Едгин. Тайны этих стран

были обнародованы. А как только начнешь делиться

тайнами подобных мест, являются гости, и реальность

вымысла уничтожается. Могу только сказать, что при¬

родные ресурсы и транспорт в моей стране национали¬

224
зированы, а свободное предпринимательство поощря¬

ется там, где работают человеческая изобретатель¬

ность и смекалка. Что же до судьбы цыпленка... Увы, я

уже много лет о нем не вспоминал. Боюсь, что бедня¬

гам там сворачивают шеи, как й везде.
Пока в Лондоне шла мой пьеса, я принял пригла¬

шение поиграть в теннис в Советском посольстве.

Приглашение исходило от советника посольства ми¬

стера Романова, который сказал, что хочет со мной

поквитаться за то, что я воспользовался его фамили¬

ей. Редкий такт и чувство юмора. Моим напарником

был один член парламента от партии консервато¬

ров, а напарником Романова был некий товарищ

Корбут.
В тот день шел дождь, безнадежный проливной

дождь без всяких передышек. Мне казалось, что мы иг¬

раем в полотне пуантилиста.
—	В такую погоду играть нельзя, — пробормотал

член парламента.
—	Разве они не рассчитывают услышать от нас

именно это? — возразил я. Я настолько окоченел, что

мне легко было изобразить британскую несгибаемость.
—	Вы правы^ клянусь небом! — воскликнул член

парламента й отважно крикнул нашим противникам,

что мы готовы начать игру.
—	Мы еще не можем начать, — ответил мистер Ро¬

манов, — потому что судья еще не приехал. Его задер¬

жал посол.
К моменту появления судьи нас можно было выжи¬

мать вместе с костюмами. Арбитром оказался мужчина

со стальным взглядом, который встал у сетки и быстро

стал таким же мокрым, как мы.
—	Начинайте! — рявкнул он, словно приказывая

взводу солдат привести приговор в исполнение.
Его присутствие настолько меня смутило, что я гру¬

бо испортил подачу.
—	Ноль — пятнадцать! — заорал он.
Когда мы дошли до равного счета, мое волнение

сменилось мрачной решимостью, и я сделал решающий

удар.
—	Ведет Великобритания! — крикнул судья.

225
Одержав победу, мы отправились под душ, и мистер

Романов многообещающе погрозил мне пальцем.
—	Сегодня; — сказал он, — выиграли вы. Но через

год...
К тому времени Сталина осудили, но еще не полно¬

стью разоблачили, так что никто толком не знал, что с

ним делать. Когда мы входили в здание посольства, я

заметил на красной парчовой стене прямоугольное

пятно в размер картины, более темное, чем остальная

стена. Эта тайна разрешилась в душе, где мы обнару¬

жили Сталина в, огромной позолоченной раме, благо¬

душно улыбающегося в предбаннике обнаженным ат¬

летам.
Казалось, он говорит: «Сегодня вьшграли вы. Но

через год...».
Во время матча я подпрыгнул, чтобы парировать

высокий мяч, и неудачно приземлился. Два дня спустя

я уже едва мог двигаться, и восемь недель мне при¬

шлось пролежать на доске со смещением позвоночного

диска. Я перестал играть в «Романове и Джульетте», а

знаменитый врач сказал мне, что всю оставшуюся

жизнь мне придется носить корсет, а играть в теннис

мне нельзя будет очень долго.
Мерку для корсета снимал джентльмен в визитке,

который вручил мне карточку, где значилось, что его

фирма — «Изготовитель бандажей Его Величества по¬

койного короля Георга Пятого».
У меня все еще хранится тот корсет — такой занял

бы почетное место в гардеробе трансвестита с садома¬

зохистскими склонностями. После первого возмути¬

тельного дня я отказался его носить. К счастью, у Сю¬

занны в Париже нашлась знакомая, румьшка по фами¬

лии Кодряну, обладавшая немалыми познаниями в об¬

ласти восточной культуры. Она прошлась по моему по¬

звоночнику всем своим весом, затушив на каждом по¬

звонке воображаемую сигарету. В результате я вырос

на целый дюйм, так что пришлось потратить немало

денег, чтобы удлинить все брюки, но я навечно ей бла¬

годарен: она меня вылечила! Понятно, что в теннис я

играю при каждом удобном случае.
Перед тем, как начать играть в «Романове и Джуль¬

етте» в Америке, я снялся в фильме, который ставил в
9	Зак.4222

226
Париже грозный Анри-Жорж Клузо. Он славился ог¬

ромным умом и утонченной жестокостью, но я не на¬

шел подтверждений ни тому, ни другому. В нем чувст¬

вовалось желание быть жестоким, но ему явно не хва¬

тало на это пороху, а его ум проявлялся главным обра¬

зом в том, что он очень часто менял свои решения. Он

оправдывал себя, говоря, что пленка стоит не больше,

чем бумага.
Чтобы подорвать мою веру в себя, он сказал, что на

мою роль идеально подошел бы Гэри Купер. Я отве¬

тил, что Гэри Купера он никогда не смог бы себе поз¬

волить. Коньком ЬОтузо бьша его нелепость. Она либо

оправдывала себя, либо нет. В случае с этим фильмом

она себя не оправдала.
Был сл)^ай, когда Клузо холодно посмотрел на ме¬

ня и спросил:
—	Почему мы с вами не ладим?
—	Предположим, что мы оказались в какой-то дале¬

кой стране, — ответил я, — и я вызываю врача. Появ¬

ляетесь вы и, не говоря ни слова, открываете свой че¬

моданчик и достаете оттуда самый что ни на есть угро¬

жающий набор хирургических инструментов — пилы,

иголки, скальпели, трубки. Тщательно выбираете са¬

мую острую и длинную иглу и стерилизуете ее в пламе¬

ни. Потом с профессиональной решительностью вы на¬

ставляете ее мне в глаз. Когда я уже ощущаю жар иглы,

вы впервые заговариваете со мной. «Кстати, а чем вы

занимаетесь?» ■— осведомляетесь вы.— «Я врач», — от¬

вечаю я.
ЬСлузо повернулся и ушел. Он явно не ожидал услы¬

шать такой ответ.
После этой невротической фантазии я снялся в

очень милой картине —: истории о нехорошем адвока¬

те из Нью-Йорка, который настолько жаден, что не мо¬

жет купить себе собаку и сам лает за дверьк), чтобы из¬

бавиться от нежеланных посетителей. 1Йл'ественно, он

превращается в собаку. Эту басню со странным назва¬

нием «Un Angel Volo Sobre Brooklyn» снял в Мадриде

венгерский режиссер-эмигрант Ладислав Вайда.
Потом мы всей семьей отправились в Америку —

мою пьесу должен был ставить Джордж Кауфманн,

приспособив ее к местным вкусам.

227
Мы давали спектакли в течение всего сезона, а по¬

том, после отдыха, начали гастрольные поездки.
Отдыхали мы на юге Франхдаи. Однажды меня при¬

гласили на коктейль на яхту, которая стояла в гавани

Канн. Желая увидеться там с одним деловым знако-

мьпи, я принял приглашение, хотя не был знаком с хо¬

зяином яхты, североафриканским фабрикантом ков¬

ров, французом по происхождению и мексиканцем по

гражданству.
Через час после прихода я купил эту яхту, 58-футо-

вый стальной кеч, построенный в Амстердаме в 1929

году Де Врие Лентшем. Более элегантного и изящного

судна себе и представить нельзя. Его прошлое очень

романтично. Заказчиком был доктор Букар, который

сделал состояние на рвотном средстве на молочной ос¬

нове, называвшемся «Лактеол», — французские мла¬

денцы с этим лекарством хорошо знакомы. Так что

первое имя этой шикарной гоночной яхты бьшо...

«Лактеол», конечно!
К тому времени, когда она попала ко мне в руки, ее

называли «Кристина», что вело к бесконечным ослож¬

нениям, поскольку такое же имя бьшо у плавучего

дворца Онассиса. По ошибке я иногда получал таинст¬

венные послания, например: «Багдаду не время двад¬

цать миллионов достаточно Каракристидис» или«Раз-

решите возврат восемнадцати танкеров оплата по до¬

ставке в Монровию Филемонопулос».
Бьшо очень досадно, что нет возможности отреаги¬

ровать на эти послания так, как мне хотелось бы, так

что в конце концов я не без огорчения решил прекра¬

тить поток этой соблазнительной информации, пере¬

именовав яхту в «Ничего». Это русское слово имеет те

же оттенки значения, что испанское «Quien Sabe?» или

арабское «Иншаллах». Если аллаху не угодно было,

чтобы я нажил состояние на танкерах, расшифровав

эти послания, то я готов бьш удовлетвориться тем, что

я имею «Ничего». Моя опрометчивая, бездумная по¬

купка подарила мне много счастливых часов.
Будь я Полом Гетти или Онассисом, все равно не

представляю себе большей роскоши, чем возможность

прибыть в Стамбул, когда заблагорассудится, не уве¬

228
домляя об этом ни одну авиакомпанию. Вид минаретов

в розовой морской дымке, когда заходящее солнце в

последний раз на секунду прикасается к золотым купо¬

лам, преаде чем утонуть в густом пурпуре позднего ве¬

чера, а месяц, хрупкий, как ноготок младенца, бледно

светится над головой — такую красоту ощущаешь как

глубоко личное достижение. Точно так же выращенная

у себя в огороде фасоль имеет совсем не такой вкус, как

купленная в магазине.
На старушке «Ничего» я встречался со штормами и

даже со смертельной опасностью; но даже мгновения

страха бьши радостью. Риск — неотъемлемая часть

жизни, способ обострить чувства и самопонимание, и

прежде мне его не хватало даже во время войны.
Море не только обостряет чувство прекрасного и

опасного, но и чувство истории. Видишь те же карти¬

ны, которые видели Цезарь и Ганнибал, не надо на¬

прягать фантазию, чтобы убрать телевизионные ан¬

тенны с крыш или заполнить провалы в Колизее. И

среди греческих островов, и у волшебных берегов

Турции, в тихих бухтах Далмации вновь узнаешь, ка¬

ким был мир, когда он был пустым, когда само вре¬

мя было таким богатством, каким сегодня стала

нефть, а радости были такими простыми, как про¬

буждение поутру.
Никакая рыба не сравнится вкусом с пойманной

Своими руками, и каждый день полон открытий.

«Ничего» дарило мне вдохновение в хорошие време¬

на и спасало в дурные. Капитан, который перешел ко

мне вместе с яхтой, Хосе Перес Хименес — это не¬

отъемлемая часть судна, и мы вместе стареем. Его

жена Кармен, блондинка с мягкой испанской красо¬

той плавает с нами и готовит рыбу, которую мы ло¬

вим.
Сам Хосе обладает орлиной сдержанностью тореа¬

дора и внушил бы доверие любому мореплавателю зо¬

лотого века. Его страстная любовь к морю держится в

строгой тайне, подобно тому, как монах относится к

своему Господу, а его сдержанный анархизм типичен

для испанца. Этому анархизму как нельзя более подо¬

шел бы ответ, который Сальвадор Дали дал на вопрос,

верит ли он в Бога.

229
—	Soy Praticante ma non Creyente, — сказал он. — Я

практикую, но не верю. — Каковое утверждение при¬

ветствовало священство Испании.
Занимаясь скучными повседневными делами, свя¬

занными с зарабатыванием денег на жизнь, очень уте¬

шительно знать, что в какой-нибудь далекой гавани

меня ждет белая мирная жемчужина голландского ко¬

раблестроения, а на ее борту — двое милых друзей.
Проводя первый отпуск на море, я совершенно за¬

был об одном обязательстве, которое взял на себя в

Нью-Йорке перед отъездом. Некий мистер Уикс из

журнала «Атлантик Мансли» обратился ко мне с

просьбой написать небольшую пьеску о русских и аме¬

риканцах на Луне. У меня это особого энтузиазма не

вызвало, поскольку мне казалось, что в «Романове и

Джульетте» я исчерпал тему русских и американцев. А

еще было такое чувство, что на Луне не может про¬

изойти ничего такого, чего не могло бы с тем же — или

большим — успехом произойти на Земле.
Я упомянул об этом предложении нескольким дру-

зьям-американцам, и они сильно побледнели, услышав,

что я намерен отказаться.
—	Отказать «Атлантик Мансли»! — воскликнули

они в один голос. — Да ведь некоторые всю жизнь

бьются только для того, чтобы получить отказ от «Ат¬

лантик Мансли», и считают это огромным достижени¬

ем!
Я почувствовал себя павлином — сплошь раскра¬

шенные перья, а головенка пустая — ив минуту слабо¬

сти согласился на предложение мистера Уикса. А по¬

том, конечно, в новых радостях мореплавания совер¬

шенно забьш о задании на каникулы. Вернувшись в

Нью-Йорк, я вдруг с ужасом вспомнил об этом, и тут

же мне позвонил мистер Уикс, спрашивая, когда они

получат материал. И тут же он сообщил, что номер за¬

крывается через четыре дня. Я попытался отвертеться,

но мистер Уикс бьш лаконичен и строг: «Мы оставили

место, молодой человек, так что назад пути нет».
Я заперся в гостиничном номере и написал рассказ

о том, как швейцарец высаживается на Луну. Прежде я

никогда не писал рассказов и испытывал чувство пол¬

230
ной безответственности, которое только усилив^ось

из-за голодных спазмов. Ведь я вернулся в Нью-Йорк

и знал, что стоит мне заказать еду в номер, как офици¬

ант — конечно же, безработный актер — усядется на

кровать, чтобы обсудить возможность получения ро¬

ли в какой-нибудь мыльной опере. Чтобы успеть во¬

время, приходилось голодать.
Наконец я закончил рассказ, отправил его в Бостон

и стал ждать неизбежного взрыва. Он произошел че¬

рез несколько дней — и имел вид заявки на еще семь

рассказов. Я не верил себе, но мистер Уикс — в^скоре

стал для меня Эдвардом, а спустя еще какое-то время

Тедом — придал мне мужества войти в манящий мир

нетеатральной литературы, где ужасные строгости

драматургии ослабевают, где есть время перевести дух

и вьщать фразу, которая не абсолютно необходима для

развития действия.
Я писал на гастролях — в Коламбусе, в Сент-Луисе, в

Ващингтоне... Самым удачным из этих рассказов, кото¬

рый потом дал название всей книге, стал «Добавить ще¬

потку жалости». Его я написал в гостинице в Милуоки.
«Щепотку жалости» рассказывает о моральном и

физическом хаосе, который создают генералы, неосмо¬

трительно публикуя свои мемуары после того, когда

война уже давно закончена, вновь пробуждая сомне¬

ния, сожаления и боль в тех, кто либо участвовал в во¬

енных действиях, либо потерял там близких.
Спустя много лет я получил письмо от известного

издателя, который обратился к адмиралу Честеру Ни-

митцу с просьбой написать мемуары. Адмирал отка¬

зался, заявив, что на его рещение повлиял мой рассказ.

Одному из самых незаметных рядовых тяжело знкть,

что он так повлиял на одного из величайших генералов

той войны, и в то же время — я горжусь.
Год «Романова и Джульетты» закончился, и мы от¬

правились в Голливуд, где мне предстояло играть в

«Спартаке».
Этот фильм снимался так долго, что наш третий ре¬

бенок, дочь Андреа, родившаяся во время съемок, уже

начала говорить и так ответила на вопрос любопытной

подруги: «Что делает твой папа на работе?».
—	«Спартака», — ответила Андреа.

			 231
17
в «Спартаке» было много чего намешано, а интриг

в нем было больше, чем на Балканах в старые добрые

времена. Продюсером этого эпоса бьш Керк Дуглас, и

он же воплощал в жизнь Спартака, возглавившего вос¬

стание рабов в Древнем Риме. Сценарий бьш основан

на знаменитом романе Говарда Фаста, которого ястре¬

бы считали «левым». Сценарист Дальтон Трамбо тоже

подозревался в сочувствии коммунистам, и вдобавок к

прочим трудностям он еще бьш в ссоре с Фастом, нель¬

зя бьшо даже упоминать, что автор сценария Сэм

Джексон — на самом деле Дальтон Трамбо. Я узнал об

этом, потому что режиссер Энтони Манн считал все

это глупым маскарадом и как-то взял меня на встречу с

Трамбо.
Вскоре, как это водится в киноиндустрии, Энтони

Манна бесцеремонно уволили, заменив молодым чело¬

веком. У него.бьши огромные глаза и сначала казалось,

что он лишен всех недостатков и почти всех достоинств

молодости. Позже выяснилось, что это блестящий по¬

литик-прагматик, который выжидает своего часа, что¬

бы сделать блестящую карьеру. Его звали Стэнли Куб¬

рик.
Лоуренса Оливье выписали из Англии, меня — не¬

весть откуда, а Чарльза Лофтона, Джона Гэвина, Тони

Кертиса и Джин Симмонс — с дороги. В качестве при¬

манки нам разослали сценарий, который каждый раз

немного различался, чтобы выгоднее показать буду¬

щую роль получателя. Позже мы выяснили, что одина¬

ковых сценариев не получил никто. Поскольку Лоу¬

ренс Оливье приехал на неделю раньше всех осталь¬

ных, он уже вдохновил постановщиков на еще один ва¬

риант сценария, в котором его роль стала еще больше.

Он великолепно исполнял роли шекспировских злодеев

и не сомневался в своей способности убеясдать. Бьшо

забавно наблюдать, как он за кулисами добивается

своего. Пойманный на месте преступления, он озорно

подмигивал, и уловка превращалась в спектакль.
Лоутон, которого я не видел очень давно, бьш чело¬

веком совсем иного склада: почти агрессивно рани¬

мым, а порой капризным. Казалось, он просто сидит и

232
ждет, когда его обидят. С Лоуренсом Оливье они были

на ножах. Их вражда началась еще задолго до начала

моей карьеры, и я не особенно интересовался, что

именно между ними происходит.
Зная, что Лоутону вскоре предстоит играть короля

Лира в Стратфорде, Оливье стал рассказывать ему, где

на сцене находятся «мертвые точки» с плохой акусти¬

кой, но Лоутон и это воспринял как скрытую враждеб¬

ность под маской показного дружелюбия. Они были

совершенно разные люди, и их карьеры складывались

тоже по-разному. Для Лоутона актерское ремесло бы¬

ло наполовину искусством, а наполовину проституци¬

ей. Сердце его принадлежало Голливуду, однако ему

удалось сохранить редкую порядочность. Он мог иг¬

рать совершенно невероятные роли, но когда требова¬

лось, бьш способен заворожить зрителей чтением Биб¬

лии без всжого грима и реквизита. При этом глаза его

вспыхивали, как сигнал зажигания в автомобиле, пока¬

зывая, что двигатель включен и в любой момент мож¬

но трогаться.
^ У него бьш дом с бассейном, и он часто лежал там,

словно причудливый айсберг, выставивший над водой

самую вершину. Да, он продал душу ради комфорта, и

в то же время в его кабинете висела коллекция картин

Ренуара и американского искусства доколумбовских

времен. Он бьш окружен прекрасными вещами, кото¬

рые представляли собой часть его души, получившую

материальное воплощение.
Тем временем Лозфенс Оливье поселился! в доме, ко¬

торый он арендовал на пару с Роджером Ферсом, ху-

дожником-оформителем, чудесным бородатым типом.

Они, как странная семейная пара, вечно составляли ка¬

кие-то списки для прачечной и продуктов, стараясь

уложиться в суточные и служа ходячей иллюстрацией к

финансовым проблемам Британии.
Оливье давно признался друзьям, что мечтает стать

первым в Англии артистом-пэром, и ловкость, с кото¬

рой он строил карьеру, неуклонно идя к отличиям и на¬

градам, заслуживает всяческих похвал. Он бьш девой-

весталкой рядом со шлюхой-Лоутоном, и в то же вре¬

мя, когда Лоутон услаждал свой взор работами вели¬

ких художников, выныривая из своего бассейна для

233
размышлений, Ларри страдал над арифметикой счетов

и квитанций, пь1таясь всячески сэкономить на супер¬

маркетах. Их цели были совершенно разными, и оба не

принимали другой точки зрения.
По какой-то причине — может, просто из-за посто¬

янного контакта — оба сделали меня своим наперсни¬

ком. Чарльз бьш очень недоволен тем, что Лоуренс

якобы имеет влияние на Керка Дугласа, а поскольку он

считал, что уже не обладает нужным весом противо¬

действия таким козням, то решил дуться и капризни¬

чать, в этом он бьш настоящим мастером. Руководство

студии поручило мне навести мосты и выяснить, что

Лоутону нужно. В результате этого я переписал все сце¬

ны, в которых играл вместе с Лоутоном, и мы репети¬

ровали их дома, у него и у меня, часто засиживаясь до

полуночи. Кубрик принимал то, что мы делали, прак¬

тически без изменений, и каждая сцена снималась за

полдня. С Лоутоном бьшо легко работать: его перепол¬

няло чувственное наслаждение самим процессом игры.
В бдной из моих первых сцен с Лоуренсом Оливье я

бросался к его лошади, которая шарахалась среди ог¬

ромного скопища пленных, хватал ее за уздечку и, гля¬

дя в глаза ее безупречному всаднику, в образе гнусного

работорговца говорил:
—	Если я укажу вам Спартака, о Божественный, вы

отдадите мне женщин и детей?
Следовала невероятно долгая пауза: Лоуренс зака¬

тывал глаза под полуприкрытыми веками, облизывал

губы, расправлял изнутри щеки языком, наклонял го¬

лову, словно иронизируя над причудами судьбы, а по¬

том снова застывал в образе земного божества, жесто¬

кого, благородного и утонченного.
—	Спартака! — вдруг вскричал он неожиданно,

словно прорезав небо бритвой, а потом прошипел: —

Ты его нашел?
Я был настолько потрясен этой паузой и выразил

на лице изумление. Потом с непроницаемым лицом

обвел взглядом пленных и позволил себе мимолетно

улыбнуться какой-то своей мысли, отогнал ее и со¬

брался бьшо что-то сказать, но передумал. Я сыграл

всю гамму непочтительности, приниженности и не-

234
ности и угрозы, и, наконец, когда он меньше всего

ожидал этого, я позволил себе обронить едва слыш¬

ное «Да».
—	Любезнейший, — сказал Оливье деловито, но с

заметным раздражением, — нельзя ли сказать это ваше

«Да» немного быстрее?
—	Нет, — вежливо ответил я.
Мы посмотрели друг другу прямо в глаза и одновре¬

менно улыбнулись.
Все знают, что Оливье — великолепный актер. В не¬

которых ролях ему просто нет равных. Его Ричард Ш

обладает гипнотической мощью, злобным изяшеством

и остроумием, подобного которому я больше нигде не

видел. В некоторых комических ролях его простоватая

бодрость также превосходна. А вот Гамлет, заявлен¬

ный им как «человек, который не может принять реше¬

ния», подходил ему гораздо меньше, поскольку Лоу¬

ренса совершенно невозможно представить себе в со¬

стоянии нерешительности.
В нем все так великолехшо отрежиссировано, так

строго обуздано, так идеально отрепетировано, что

для неожиданностей, небрежностей или случайностей

почти не остается места. Он может быть — и бывает —

чудесным спутником. Когда он избегал журналистов

во время расставания с Вивьен Ли, я встретил его в

римском аэропорту и, с разрешения итальянских влас¬

тей, умчал в сгатый мною дом прямо с посадочной по¬

лосы. В Нью-Йорке он с Джоан Плаурайт обедал с на¬

ми тогда, когда об их отношениях еще никто не подо¬

зревал. Теперь, после тяжелой болезни, он обрел спо¬

койствие духа и купается в лучах заслуженной славы в

окружении своих маленьких детей и невероятно та¬

лантливой жены.
Однако признаюсь, что во время съемок «Спартака»

я хоть и наслаждался его откровенностью и доверием,

стараясь их заслужить, но чувствовал себя рядом с ним

неловко — как на площадке, так и вне ее. Он всегда так

четко знал, что делает, что я невольно оставался насто¬

роже. И если мои сцены с Лоутоном были азартны и

даже легкомысленны, то игра с Оливье больше напо¬

минала поединок на шпагах.
Когда мне дали «Оскара» за лз^чшую роль второго

235
плана, Лоуренс прислал мне телеграмму с благодарно¬

стью за то, что я обеспечил ему такой хороший первый

1шан. Это бьша шутка, конечно.
Позже, когда нас обоих выдвинули на премию «Эм¬

ми», его — за «Луну и грош», меня — за «Босиком в

Афинах», Академия телеискусства уведомила меня, что

Оливье не сможет присутствовать и если премию дадзт

ему, он просит меня принять ее от его имени. Я приго¬

товил благодарственную речь от его лица. Несколько

часов спустя премию дали мне, так что пришлось про¬

изнести речь, сочиненную для него, внеся в нее импро¬

визированные поправки. Я со сцены объяснил причину

долгих пауз, и аудитория хорошо приняла эту шутку.
Нет сомнения в том, что Лоуренс Оливье занимает

главное место в истории театра, особенно потому, что

его великие современники могли быть только тем, кем

стали, а Ларри мог бы стать видным дипломатом, хо-

роишм министром, прекрасным священносл)гжителем.

В самом худшем случае он играл бы эти роли более та¬

лантливо, чем их исполняют обычные люди;
Мой английский налоговый консультант считал,

что мы уезжаем на год. Я сам поначалу думал так же,

но у Сюзанны бьши свои соображения: она постоянно

заговаривала о Швейцарии. Меня не слишком пугало

клеймо так называемого налогового беженца. Зато

сильно раздражала ненасытность британских налого¬

вых служб в отношении лиц свободных профессий, и я

не был так уж решительно настроен против эмиграции.
Как всегда, существовало множество хитроумных

уловок для тех, кто занимался коммерцией, — юг

Франции изобиловал роскоышыми автомобилями с

британскими-номерами и гигантскими яхтами даже во

времена самых драконовских ограничений. А посколь¬

ку я все равно проводил в Британии все меньше и мень¬

ше времени, то надо бьшо быть настоящим мазохис¬

том, чтобы подвергать себя бесконечным и разори-

тельн^ш неудобствам от исполнения роли хранителя

денег, которые власти конфискуют, оставляя мне ми¬

зерные чаевые.
Мы начали нашу изгнанническую жизнь в снятом

внаем шале в Виллар-сюр-Оллоне. Оказалось, что это

236
слишком высоко для меня: я почти все время скользил

по льду, проваливался по пояс в снег и сильно хотел

спать. Конечно, прекрасно, что дети увлеклись сорны¬

ми лыжами, как я когда-то плаванием, и было приятно,

что я могу предоставить им такие удобства и развлече¬

ния на свежем воздухе, которых сам никогда не знал,

но на высокогорье я себя плохо чувствовал.
В конце кондов мы сняли постоянные апартаменты

в отеле в Монтре и вели там ужасающее сущестаова-

ние, словно находящаяся в изгнании монаршая семья,

терпеливо ожидающая убийства—то ли из фатализма,

то ли по привычке. Этажом выше жил Владимир Набо¬

ков — так же, как мы, черпая вдохновение в окружаю¬

щей мертвенности.
Теперь мне в пример ставили не Синатру с его бес¬

конечными песнями, а Набокова с его парфюмерным

английским, таким плотным и насыщенным, что его

трудно читать, не делая передыхов. «Вот он здесь рабо¬

тать может. Он не жалуется».
В эту душную атмосферу Сюзанна поместила и на¬

ших родителей, ее и моих, устроив великое празднест¬

во примирения, когда все дурное должно было быть за¬

быто, чтобы началась эпоха доброй воли. Это меро¬

приятие имело не больше успеха, чем многочисленные

проходившие тут конференции по разоружению. Клоп

не понимал ни слова из того, что говорил отец Сюзан¬

ны, старый канадский джентльмен, твердо уверенный в

своей способности убеждать. Моя мать и мать Сюзан¬

ны только улыбались друг другу, постоянно ожидая че-

го-то, что заставило бы лед тронуться.
В отчаянии я купил участок земли в местечке под на¬

званием Лез Диаблерет. Редко можно встретить дерев¬

ню, которая получила бы название в честь дьявола или,

вернее, дьяволят: видно, в этом выразился бунт против

окружавшей меня всепроникающей святости. Мы на¬

чали строительство шале, поскольку, в отличие от На¬

бокова, меня душила поблекшая роскошь Монтре, осо¬

бенно когда пустынные залы отеля эхом отражали кри¬

ки здоровых и скучающих детей.
Как все добропорядочные канадцы французского

происхождения, Сюзанну неудержимо тянуло к Городу

огней, и мы приобрели в Париже меблированную квар¬

237
тиру, где время от времени останавливались. В то вре¬

мя уже был провозглашен деголлевский лозунг «Да

здравствует свободный Квебек!», и немало французов,

ведущих арьергардные бои за дело «Франкофонии» и

отражающих нападки англосаксов (кто бы они ни бы¬

ли), легко возбуждались рассказами о битвах лингвис¬

тического подполья. О чем бы ни заходила речь за обе¬

денным столом, рано или поздно все сбивались на этот

приевшийся сюжет. Я отсиживался в расчетливом мол¬

чании, поскольку сказать мне было нечего, а возбудить

в себе чувство возмущения с помощью столь малодока¬

зательных историй я не мог.
Теперь у меня менялись секретари с такой же голово¬

кружительной частотой, с какой преяаде менялись нянь¬

ки. Однажды, вернувшись из короткой поездки, я обнару¬

жил, что секретарша опять сменилась (в этом еще не бы¬

ло ничего удивительного), и новая девица, колосс метра

под два, не умеет ни печатать, ни стенографировать.

Встретившись на улице с другом-журналистом, я с неко¬

торым опозданием узнал то, что, оказывается, знал уже

«весь Париж»: моя новая секретарша бьша франко-ка-

надкой, которую арестовали при попытке взорвать ста¬

тую Свободы. Естественно, бьшо бы странно ожидать,

что такая особа может печатать на машинке.
Я восстал: меня нельзя было убедить в том, что че¬

ловек, который способен на такую глупость, как взрыв

статуи, окажется в состоянии понимать мысли, выра¬

женные не столь громко. И тут же я стал реакционером

и гиеной-капиталистом — должен признаться, не без

облегчения.
Было даже приятно снова уехать — на этот раз в Ав¬

стралию, по приглашению Фреда Циннеманна. Увы, я

бьш рад уехать куда и к кому угодно, что обижало де¬

тей, но, конечно, об этом я узнал позднее. Мы, дурни,

вечно считаем, что надо сохранять брак ради детей, од¬

нако дети первыми чувствуют неискренность и показ¬

ную гармонию умирающего брака. Они жаждут боль¬

шей честности, чем им готовы дать взрослые.
Я считал, что, уезжая, устраняю причину ссор, но

это оказалось неверным. Я просто зарывал голову в да¬

леких песках, вместо того, чтобы удовлетвориться пе¬

сочницей у дома.

238
Дальше Австралии от семейных неурядиц убежать

трудно, а интенсивная сельская жизнь, которой нас

подвергли на съемках фильма «Бродяги», напоминала

службу в «Иностранном легионе». Фред Циннеманн,

режиссер, человек бескомпромиссный. Он не приступа¬

ет к действию, пока абсолютно не убедится, что не пре¬

дает творческий дух поспешными суждениями. В ре¬

зультате этого он крайне медленно приходит к оконча¬

тельным выводам. Он проявляет властность, редкую

для режиссеров, потому что сам вместе с вами следует

указаниям оракула, спрятанного в глубинах его созна¬

ния. Возможно, Фредди — гений, но он не доверяет

этому слову, отрицает его существование. Он раньше

играл на скрипке, и единственный композитор, кото¬

рый ему не надоедал, — это Бах. Кроссворды для не¬

го — пустое времяпрепровождение. Битвы существу¬

ют для него, чтобы их можно было выиграть, и их нет

смысла выигрывать, если они легки.
Он австриец, еврей, но подход у него немецкий, в луч¬

шем смысле этого слова. Ему не свойственны тонкая

изощренность австрийцев или непредсказуемый экстре¬

мизм евреев-интеллектуалов, не страдает он и демонст¬

ративным чувством собственного превосходства: он ро¬

бок, восприимчив и немногословен. Неудивительно, что

он превратил «Историю монахини» в один из самых сек¬

суальных фильмов, в котором воздержание стало эроти¬

ческим барометром, а безответное томление главных ге¬

роев балансировало на грани непристойности. Когда

Эдит Ивенс в роли благодушной и практичной матери-

настоятельницы непринужденно вручает Одри Хепберн

бич, спрятанный в бархатный мешочек, это стало одним

из самых проникновенных эпизодов кинематографа, ко¬

торый обессилибает так, как это не смогла бы сделать

механическая порнография.
Фредди сделал из «Бродяг» прекрасный фильм, не¬

модный по теме и исполнению, вестерн без стрельбы,

но где представлены реальные проблемы, не подсла¬

щенные и не подкрашенные. Роберт Митчем блестяще

исполнил роль австралийца, а Дебора Керр проявляла

электризующую женственность, более утонченную в

, том, что оставалось недосказанным, чем в том, что го¬

ворилось.

239
Однажды на репетиции я читал свою роль с прилип¬

шей к губе сигаретой; в то время я еще курил. Внезап¬

но Фредди вырвал у меня сигарету изо рта, разодрав

губу до крови.
—	Вы не можете из-за нее сосредоточиться! — гнев¬

но крикнул он, отшвыривая ее прочь.
Я поднял сигарету, стряхнул с нее пыль и вернул в

рот.
—	Это неправда, — сказал я. — Это вы не можете

из-за нее сосредоточиться. Тогда почему было не по-

npoci^Tbv чтобы я ее погасил?
Ой покраснел. Я секунду молчал, а потом погасил

сигарету со словами:
—	Конечно, Фредди.
Это было единственной нашей стычкой, и назвать ее

серьезной никак нельзя. Однако она очень хорошо ха¬

рактеризует, на каком уровне серьезности расцветал

его талант. В работе с ним всегда ощущался элемент

школярства, хорошо или плохо вьшолненного домаш¬

него задания, элемент хорошей или плохой оценки в

конце четверти.
Все это время я продолжал усердно трудиться над

моим первым романом. «Неудачник» вышел в 1961 го¬

ду, не вызвав ни восторгов, ни отвращения. Это было

авантюрное расследование духа нацизма, основанное

на моих личных встречах с его несчастными привер¬

женцами. Пара положительных отзывов в Англии по¬

казала мне, что книгу будут лучше понимать в Европе,

нежели в Америке, хотя по выходе этого романа в са¬

мой Германии его охарактеризовали как «Sehr Bitter»
—	очень горький. Это меня удивило, хотя, наверное,

удивляться тут бьшо нечему.
«Юниверсал Пикчерс», где ставили «Спартака», бы¬

ли очень радушны после того, как я получил «Оскара»,

и благодаря тому, что я дипломатично сгладил нелов¬

кости в отношениях с Лоутоном. Мне сказали, что их

интересует киноверсия моей пьесы «Романов и Джуль¬

етта», если стоимость съемок не превысит 750 ООО дол¬

ларов. Такие были времена.
Мне всегда было трудно переварить один и тот же

обед дважды, и, возможно, я слишком стремился со¬

хранить в целости те моменты пьесы, которые казались

240
наиболее удачньши. В результате получилась наполо¬

вину свободная фантазия, а наполовину—отснятый на

пленку спектакль.
После долгого перерыва я собирался вернуться в те¬

атр с пьесой «Фотофиниш», которая имела подзаголо¬

вок «Приключение в биографии». Я написал ее очень

быстро — как это часто со мной бывает, — но после

долгих и зрелых размьшшений и продолжительных

грез.
Декорации были упрямо и уныло реалистичными,

чтобы предоставить большую свободу эксперимен¬

тальному характеру пьесы. Старик сидит в постели, по¬

ставленной в его библиотеке, а старуха-жена, озлоб¬

ленная и враждебная, возится рядом, одинаково на¬

слаждаясь своей свободой движения и его неподвижно¬

стью. Прибираясь, она без умолку болтает.
—	Книги, — говорит она. — Не понимаю, что ты в

них находишь... Я еще могу понять, когда их читают,

но никак не могу уразуметь, зачем людям их писать.,
Она ведет свой нескончаемый монолог — то слезли¬

вый, то ехидный и всегда больно ранящий — в течение

целых трех минут. Наконец, она начинает возиться с

его одеялами, стараясь привести их в устраивающий ее

порядок.
—	Ты самый глупый, самый упрямый и самый ре¬

бячливый старик в мире... и с тобой совершенно невоз¬

можно разговаривать. Если тебе что-то понадобится,

позвони, как нормальный человек, а не начинай кри¬

чать. Спокойной ночи, Сэм, спи спокойно или не спи,

не знаю уж, чем ты здесь занимаешься.
С этими словами она целует его в лоб и выходит. И

только когда она уже ушла, он произносит свои первые

слова:
—	Приятно бьшо с тобой поболтать, Стелла...

Большое тебе спасибо.
Пока он готовится ко сну, открывается дверь. В

комнату входит мужчина и открывает потайной ящи¬

чек секретера с помощью ключа, который есть только

у него. Это он сам в возрасте шестидесяти лет, готовя-

щМся соблазнить танцовщицу с помощью ожерелья от

Коргье. Позже на сцене появляется Сэм в сорок лет и

Сэм в двадцать с очень юной и очаровательнЬй Стел¬

241
лой, а во втором действии даже отец Сэма, который

умер относительно молодым. Он сталкивается со сво¬

им очень старым сьшом в сцене, которую я считаю од¬

ной из самых больших моих удач.
—	В мое время, — заявляет отец, махровый лице-

мер-викторианец, — существовали вещи, которые

можно было делать, и вещи, которых делать было

нельзя. И существовал способ делать вещи, делать ко¬

торые было нельзя.
Действие пьесы одновременно происходит в четы¬

рех различных эпохах, но это не воспоминания о про¬

шлом и не воспоминания о будущем — это и то, и дру¬

гое и ни то, ни другое. Это пьеса о прощении, понима¬

нии и, в конце концов, о мужестве. А если женский об¬

раз получился не слишком привлекателен, то это мож¬

но считать отражением наших собственных неприятно¬

стей в тот период.
Когда мы давали спектакли в Бостоне, я обратил

внимание, что во время утренних представлений перед¬

ние ряды занимали довольно странные люди: у них по¬

стоянно бьши открыты рты, а головы наклонены под

каким-то странным углом. А потом пришел знамени¬

тый психиатр и объяснил, что использует пьесу в каче¬

стве лечения для пациентов, у которых бьши в свое вре¬

мя тяжелые конфликты с родителями. Этот факт меня

одновременно заинтриговал и встревожил.
В Лондоне пьеса имела довольно большой успех —

здесь тоже нашлись люди, у которых бьши проблемы с

родителями. В Нью-Йорке мы напоролись на забастов¬

ку газет. Единственный раз в «Нью-Йорк Таймс» опуб¬

ликовали восторженную рецензию на мою пьесу и

именно тогда ее передавали из рук в руки, словно са¬

миздат в Москве!
«Фотофиниш» появился одновременно с моим луч¬

шим фильмом, «Билли Бадом». В этой картине, экра¬

низации новеллы Германа Мелвилла, я получил вели¬

колепную поддержку от созвездия прекрасных харак¬

терных актеров из Британии, которые составляют кос¬

тяк нашего .театра. Роберт Райен согласился сыграть

Клаггарта, воплощение зла, а роль Билли Бада — во¬

площение добра — я поручил неизвестному, робкому и

неуверенному молодому актеру, которого звали Теренс

242
Стамп. Капитана Вира, этакого Понтия Пилата, я сьп’-

рал сам — не потому, что считал эту роль особо для се¬

бя подходящей, а потому что за предложенный гоно¬

рар на нее не нашлось другого исполнителя. Старого

Данскера, летописца, я доверил Мелвину Дугласу, ко¬

торый почти уже ушел на покой и случайно оказался

на отдыхе в Испании.
С самого начала мы чувствовали дыхание удачи.

Неприятности начались только после окончания съе¬

мок: актерская ассоциация настаивала на хэппи-энди.

Я возражал.
—	Неужели «Бен Гур» имел бы больше успеха, если

бы Христа не распяли? — спрашивал я;
Аргумент подействовал, и компания отправила

мне монтажера из Голливуда, который должен был

показать, как сделать картину более коммерческой.

Идеи^ которые он вьвдвигал, были ужасными и совер¬

шенно неприемлемыми,и я отправился к киноцензо¬

ру, Джону Тревельяну. Он восседал в своем кабинете

под портретом королевы, словно это было консульст¬

во.
—	Расскажите мне про ваш фильм, — сказал он. —

В нем ведь, наверное, нет сцен насилия, ничего, что оп¬

равдало бы пометку «только для взрослых»?
—	Есть порка плетью, — робко признался я.
—	Порка? — Он удивленно поднял брови. — А вам

нужна порка?
И он покачал головой, ожидая покладистого отве¬

та.
—Да, нужна, — заявил я и объяснил, что Билли сил¬

ком приводят на борт торгового судна, и он оказыва¬

ется там как раз в тот момент, когда идет порка. Он

встречается взглядом с жертвой...
—	Конечно, — сказал Джон Тревельян. — Чтобы

взгляд сохранил свою красноречивость, эта порка аб¬

солютно необходима. Правильно. Ну, полагаю, что

второй порки там нет.
—	Есть, — прошептал я.
—	Две порки в одном семейном фильме? Ну-ну, Пи¬

тер, в это трудно поверить! — И он вздохнул: — Ну

что ж, рассказывайте мне о второй порке.
Я объяснил, как Билли не дал убить Клаггарта, и

243
как из-за его вмешательства должны вьшороть несо-

стоявшегося убийцу, и что Билли считает себя ответст¬

венным за происходящее.
—	Ну, между этими двумя порками нет абсолютно

никакого сходства, — уступил Джон Тревельян. — Обе

прекрасно мотивированы и совершенно различны по

характеру, несмотря на то, что неизбежно имеют некое

визуальное сходство. Хорошо, мы оставим их обе. На¬

деюсь, вы не скажете мне, что там есть третья порка!
—	Нет, — сказал я, но добавил: — Есть повешение.
—	Повешение! — ахнул Тревельян. Опомнившись

от изумления, он продолжил: — Однако я полагаю, что

у вас хватило вкуса не показывать петлю на шее.
—	Дело не во вкусе, — сказал я. — Последние слова

Билли — «Бог да благословит вас, капитан Вир!» —

знают все мало-мальски культурные люди. Как можно

показать в фильме величайшую христианскую добро¬

детель — прошение, если на шее Билли не будет петли?
—	Нельзя, — тихо признал он. — Хорошо, можете

оставить ваше повешение!
После нашего разговора Тревельян посмотрел

фильм со своим другом, Фредом Томасом из «Рэнк Ор-

ганизейшн». Мистер Томас признал, что наша картина

произвела на него сильное впечатление, и заявил, что

его компания будет прокатывать ее в Англии при усло¬

вии, что прежний дистрибьютер отдаст ее без лишнего

шума.
Джон Тревельян озорно сверкнул черными глазами:
—	Вот тут на сцену выхожу я. И объявляю, что этот

фильм должен иметь пометку «только для взрослых».
Мы с Томасом принялись возражать, но Джон под¬

нял руку, призывая замолчать.
—	Прокатная фирма мгновенно откажется от этого

фильма.
—	И что тогда? — спросили мы оба.
—	Тогда вы пойдете на ужасную, но неизбежную

жертву, и из каждой порки будет вырезано по одному

удару—все равно по какому. И после этого ваш фильм

можно будет показывать зрителям любого возраста.
Премьера «Билли Бада» прошла на Лейстер-сквер, и

фильм имел большой успех у критиков. В Нью-Йорке

его приняли не менее сердечно. Но идиоты еше не ска¬

244 ' 	' .
зали своего последнего слова. Когда я получил велико¬

лепную рецензию в самом влиятельном журнале

«Тайм», я показал ее директору по рекламе. Он вынул

изо рта сигару и прошепелявил, изображая утомленно¬

го мудреца:
—	О Господи, только не говорите мне, что мы полу¬

чили хороший отзыв в «Тайме». Это же смертный при¬

говор!
18
Пока я был занят «Фотофинишем», сэр Джордж

Солти пригласил меня поставить оперу. Или, точнее,

оперы, поскольку бьша задумана очень необычная

тройная постановка — Пуччини, Равель и Шенберг.

Нам отводилось по пять недель на каждую оперу, при¬

чем каждую делали новые художники и пели новые ис¬

полнители. Поскольку я не мог работать в те дни, ког¬

да в театре были утренние спектакли, время репетиций

сокращалось еще сильнее.
Итальянец Юхеричи, бледный и тихоголосый, как

влиятельный римский кардинал, придумал плоские де¬

корации, где певцам приходилось карабкаться вниз и

вверх, словно тараканам по комоду. А француз По-

нелл, сегодня ставший знаменитым постановщиком

опер и мюзиклов, создал причудливые эскизы декора¬

ций, не указав высоты дверей и деталей часовых меха¬

низмов. Так что одно из воскресений мне пришлось

провести в пустом театре, прикидыв^ размеры часов,

в которых предстояло прятаться певцам. Я сидел там с

линейкой, карандашом и термосом с кофе, а Понелл в

это время в Дюссельдорфе проводил генеральную репе¬

тицию «Целуй меня, Кэт». Если это не типично для

шоу-бизнеса, то, по крайней мере, типично для оперы.
Мой следующий роман с оперой произошел при¬

мерно пять лет спустя и снова благодаря сэру Джорджу

Солти. В Гамбурге ставили «Волшебную флейту». На

мой взгляд, Моцарт — божественный Моцарт — дол¬

жен быть заново открыт каждым новым поколением.

Интересно, что бытует* предубеждение против Шика-

245
недера и убеждение, что он почему-то оказался недо¬

стоин Моцарта, и вследствие этого, хоть музыка и свя¬

щенна, но к тексту это не относится. Клемперер зашел

даже настолько далеко, что записал эту оперу, выпус¬

тив все диалоги.
Моя точка зрения прямо противоположна этой ере¬

си. Конечно, Шиканедер был драматургом-ремеслен-

ником, комиком, импровизатором, но если он удовле¬

творял Моцарта, то и меня удовлетворяет, особенно ес¬

ли учесть, что «Волшебная флейта» — это сказка, в ко¬

торой есть элементы народной комедии, и есть нечто

от шекспировской «Бури». Ее серьезные моменты, ко¬

торые Моцарт божественно возвысил до небес, пре¬

красно сочетаются с вульгарным юмором Шиканеде-

ра. Мораль сказки обезоруживает своей простотой, ма¬

сонской и просто человеческой. Тогда зачем ослож¬

нять ясную и прозрачную линию, облекм ритуалы в

тайный и зловонный мистицизм, когда они открыты

небу, свободны и демократичны? Нет ничего более ак¬

туального, чем вечная борьба дня и ночи, солнца и лу¬

ны, добра и зла...
Когда оперу наконец повезли во Флоренцию, Уиль¬

ям Уивер написал в «Геральд Трибюн»: «Опера превос¬

ходно поставлена, великолепно динамична. Некоторое

время назад «Волшебную флейту» Устинова немало

критиковали. Сейчас трудно понять за что: в ней ощу¬

щается явное уважение к тексту и бережное отношение

к музыке, и в то же время есть немало изобретательно¬

сти».
В результате я получил предложение поставить для

Эдинбургского фестиваля «Дон-Жуана» с Даниэлем

Баренбоймом, сделать декорации и костюмы.
«Дон-Жуан», которого Моцарт охарактеризовал

как «шутливую драму», еще более сильно, чем «Вол¬

шебная флейта», был искажен многими поколениями,

которые любили эту оперу нежно, но неразумно. Сей¬

час ее рассматривают как психологическую трагедию,

к которой трудами Фрейда и его дружков прибавилось

огромное количество приправ, так что вкус первона¬

чального блюда стал почти неразличимым.
По-моему, неразборчивость в связях — это не траги¬

246
ческая тема, и все неоправданные теории относительно

импотенции Дон-Жуана ничего в этом смысле не дают.

Они представляют собой жалкий довесок современных

психологических изысканий к истории об эгоистично¬

веселом мерзавце. В результате этой претенциозной чу¬

ши декорации делают черными, как чернила, статую

командора оставляют на домысливание публики, и да¬

же наказание Дона носит вид самоубийства, продикто¬

ванного надорвавшейся совестью. Это одно из самых

низких свойств человеческого, разума: он расширяет

область идиотизма. Глупость дурця утешительно ин¬

тимна и скромна, а глупость интеллектуала провозгла¬

шают с кровель.
Нас уже заставляли созерцать пустые холсты и с по¬

чтением слушать неподвижных пианистов, сидяыщх за

молчащими роялями. Что мы при этом теряем или при¬

обретаем — это наше дело, но когда следующие моде

хитрецы хватаются за подлинные шедевры, мы вправе

восстать. Как восстал я, увидев по телевизору одну

французскую постановку «Дон-Жуана», оформленную

так, словно все, и помещики, и пейзане шили свои на¬

ряды у какого-то Диора шестнадцатого века и сверка¬

ли, словно единственные источники света в рудничной

шахте. Эту постановку очень хвалило французское

правительство, стремившееся поддержать свою боль¬

ную оперу, и знатоки повсеместно превозносили эту

спшьную карикатуру, в которой не осталось ни малей¬

шего следа «шутливости». В довершение картины в

опере пел сэр Джерент Ивенс, чьи щеки светились в

темноте, держась на сцене точно так же, как он это де¬

лал в моей совершенно иной постановке.
Современники Мейербера бьши настолько полны

решимости сделать этот неподатливый материал тра¬

гическим, что откусили финал, опуская занавес в тот

момент, когда' Дон-Жуан проваливается в ад, дав

страшное предостережение прелюбодеям. Эта концеп¬

ция сохранилась до последнего времени, а оправдани¬

ем служило то, что в музыкальном отношении легкая

кода по уровню якобы уступает великолепной стычке

Дона-Жуана, Командора и Лепорелло. А ведь именно

кода снова возвращает нас к духу этой оперы!
О вы бы слышали, какой крик подняли пуристы,

247
когда в конце спектакля я вывел на сцену двух поли¬

цейских — как всегда, опоздавших, — чтобы измерить

дыру, в которой исчез Дон-Жуан. Как можно оправ¬

дать такое самодовольное легкомыслие? А очень про¬

сто, синьоры мои: потрудитесь заглянуть в текст и вы

их там найдете! Дону С)тгавио никогда не удастся изба¬

вить мир от Дон-Жуана — главным образом благода¬

ря вмешательству женщин, которые не допустят, чтобы

их мучителя уничтожили.
Моя следующая вылазка в этот странный мир опе¬

ры произошла по просьбе Рольфа Либерманна, пред¬

ставлявшего парижскую оперу. Массне — это не Мо¬

царт, а его «Дон ЬСихот» был написан Им в попытке

дать Шаляпину роль на уровне великого Бориса Году¬

нова. Теперь Николаю Гяурову захотелось возродить

этот курьез, эту чепуху, где Дульцинея становится да¬

мой полусвета, лишенной крестьянской сочности, и де¬

лает несколько иберийских па на балконе к восторгу

деревенских жителей, которые хором кричат «Anda!

Anda!». А дон Кихот проходит через толпу, как Хрис¬

тос между прокаженными, делясь мыслями столь же

глубокими, как изречения, что печатают в отрывном

календаре.
Неприятности начались почти сразу же: я начал по¬

лучать письма от разгневанных баритонов, ушедших

на покой, и других представителей музьпсального ис¬

теблишмента Франции. В них меня осуждали за то, что

я рассчитываю отдать должное подлинному француз¬

скому шедевру, пока живы Дюваль, Дюпон и Дюрок,

не говоря уже о Дюлаке, Дюпре и Дкушампе, которые

хоть згже мертвы, но все равно справились бы с поста¬

новкой лучше, чем живой я.(и, возможно, лучше, чем

Дюваль, Дюпон и Дюрок). Репетиции напоминали по¬

пытку найти носильщика в людном аэропорту: беспо¬

койная толпа хористов заглушала ведущих исполните¬

лей под взмахи рук хормейстера, который двигался ис¬

ключительно спиной вперед, натыкаясь на все, что ока¬

зывалось на его пути.
Все говорили одновременно, пели вразнобой, и ни¬

что не бывало готово вовремя.
Никогда прежде мне не приходилось работать в ат¬

мосфере такой полной сумятицы — а они еще не нашли

248
ничего лз^чше, как обвинить в этой сумятице меня, по¬

тому что мои эскизы были переданы слишком поздно —

по большей части за много месяцев до срока — и потому

что я не кричал так же громко, как другие. В этом теа¬

тре привидений больше, чем в Англии и Шотландии

вместе взятых, и все они сквалыжные, невоспитанные и

злобные.
Не думайте, будто я пытаюсь оправдать провал,

ожидавший мою постановку. Юхянусь, tjt нет и малей¬

шей попытки оправдаться. Я с еще большим почтени¬

ем снщ4аю шляпу перед Рольфом Либерманном, кото¬

рый совершил чудеса со столь неподатливым материа¬

лом. И я удивил даже самого себя, когда после бури

свиста, разразившейся при моем появлении у занавеса,

я повернулся спиной к публике — чем вызвал у нее рев

отчаяния — и в прекрасном настроении отправился

ужинать. Лихорадка прошла, и я снова бьш абсолютно

здоров.
Гяуров и другие исполнители были удивительно ло¬

яльны. А завершающей нелепицей в этом глупом эпи¬

зоде стал заголовок статьи из миланской газеты, кото¬

рую я храню до сих пор: «Наконец-то в парижской опе¬

ре поставлено нечто, что можно смотреть».
И тут уместно сделать признание. Я привык к кри¬

тике — в том смысле, что. ожидаю ее — и достаточно

уверен в собственном вкусе, чтобы особо из-за нее не

переживать, даже когда она болезненная. Ни один ак¬

тер не может постоянно нравиться. Бывают моменты,

когда для того, чтобы расти и развиваться, приходится

плыть против течения. Это нормально. Так что меня

удивляют не столько «ападки на мою работу и даже на

меня лично, сколько похвалы, изливаемые на работы

других, которые мне не нравятся или кажутся недо¬

стойными внимания. Тогда я начинаю понимать, как

меняются времена и нравы, и стараюсь, как старый

боксер, держать удар. Книги — это совсем другое. Они

хранят свои тайны лучше, чем пьесы. Они не требуют

интерпретации и, что самое, важное, они устанавлива¬

ют контакт напрямую, индивидуально и в уединении.
Возможно, это иллюзия, свойственная каждому, кто

определенное время проработал в избранной области,

но мне начало казаться, что требования стали не таки¬

249
ми высокими, что критики уже не играют роли строгих

таможенников, которые просят заполнить декларацию

и оценивают ваш внешний вид. Скорее, они стали

юными офицериками, которые вспрыгивают на бруст¬

вер, призывая драматурга двигаться в направлении той

или иной группировки. Когда я был молод...
Да, дорогой мой, я что-то перешел на интонации де¬

вяностолетнего старика, беззубого и разбитого мараз¬

матика. Конечно, у меня бьши основания почувство¬

вать неумолимый ход времени. Мой брак неотвратимо

рушился. А еще — умер отец.
Он, поклявшийся умереть до семидесятилетия, скон¬

чался 1 декабря 1962 года, в восемь вечера, за несколь¬

ко часов до своего дня рождения. Последние три дня он

практически все время был без сознания, только изред¬

ка делая глоток шампанского. И еще — в один потря¬

сающий миг просветления он с легким удивлением по¬

смотрел мне прямо в глаза и сказал по-французски;

«Tiens, je te reconnais de mes r6ves» — «Я узнаю тебя из

моих снов». Эти слова должны занять почетное место в

списке знаменитых последних слов, вот только слышал

их я один.
Так ушел человек, которого я никогда так и не узнал

по-настоящему и которого мне, как и всем сьшовьям на

земле, необходимо бьшо бы знать лучше. В этом ви¬

нить некого. Потребность эта и связанные с нею труд¬

ности лежат где-то в глубине человеческой натуры.

Глубинные течения ревности, честолюбия, опеки и вла¬

стности действуют ниже уровня сознания, как бы. мы

ни пытались сдерживать эти силы с помощью воспита¬

ния и традиций.
Иллюстрацией к нашей истинной природе может,

пожалуй, служить поведение собак: какое-то время

они яростно защищают своих щенят, а потом вдруг,

чуть ли не в одночасье, становятся их отчаянными со¬

перниками в борьбе за "кость или внимание суки. Ка¬

жется, они забывают о своих семейных обязанностях,

да и вообще о семье, а нам общественные и религиоз¬

ные устои этого сделать не позволяют.
Наше поведение в этой области не имеет аналогов в

животном мире, из' которого мы с такими трудами себя

вывели. Значит, тут не действует инстинкт. Мы знаем.

250
кто наши родители — и соответствующим образом к

ним относимся. А если бы не знали, то и не относились

бы к ним так. Это означает, что разум управляет ин¬

стинктом, и этот нелепый компромисс порождает

страшную неразбериху. Приправьте все это лицемери¬

ем, сыновним благочестием, родительским примером,

чувством долга, эгоизмом и прочими специями — и ре¬

зультатом будут блюда, достойные кулинарного вол¬

шебства великих романистов и драматургов.
Как это ни странно, смерть отца не сблизила нас с

мамой. Наоборот, мать стала ближе к нему. До этого

мама укоряла его за то, что он скатывается к беспо¬

мощности, постоянно старалась его расшевелить и

ободрить — а туг вдруг постепенно стала такой же апа¬

тичной, каким бьш он, и целыми днями играла в крес¬

тословицу со своей сестрой Ольгой, которая переехала

к ней жить.
Характер у сестер бьш совершенно разный. Ольга, у

которой всю жизнь бьши проблемы с излишним весом,

бродила по крошечному коттеджу, словно дредноут.

Поскольку у нее самой в жизни не бьшо никаких инте¬

ресов, кроме как шить стеганые лоскутные одеяла, ко¬

торые она изготовляла р огромных количествах, ей бы¬

ла свойственна некоторая нечуткость по отношению к

сомнение и фобиям мелких людишек.
Когда съемочная группа с телевидения приехала по¬

говорить с Надей о ее книге про моего отца, Ольга на¬

стояла на том, чтобы присутствовать в кадре, хотя бы

для того, чтобы смутить зрителей своими круглыми ту¬

склыми глазами. Похоже, она решила, что позирует

для какого-то старинного семейного фотоснимка.
Неожиданно, при работающей камере, она прерва¬

ла Надю, которая пьггалась найти выражение своим

мыслям.
—	У тебя течет из носа, — объявила она на правах

старшей сестры. Между ними бьша разница в семнад¬

цать лет.
—	Ну и пусть, — огрызнулась Надя и продолжила

свое сбивчивое повествование.
Ольга бьша фигурой грозной, но в то же время на¬

дежной. Однако когда она умерла в возрасте девяноста

одного года, Надя не стала скрывать ни своей печали.

251
ни облегчения от того, что снова будет одна. Но к это¬

му времени, конечно, она очень редко бывала одна: це¬

лый отряд добросердечных соседок, доблестных леди

по очереди присматривал за ней.
А тем временем подрастали мои дети, и они с моей

мамой взаимно наслаждались обществом др)т друга.

Правда, у мамы была идея-фикС насчет того, что лю¬

бовь в семье не должна быть взаимной: ей следует уст¬

ремляться в будущее. Иными словами, она готова бы¬

ла смириться с тем, что моя привязанность к детям бу¬

дет более сильной, чем моя привязанность к ней, как ее

привязанность ко мне была сильнее ее привязанности к

ее родителям. Из-за этой теории она бьща чрезвычайно

нетребовательна и, сохраняя присущую ей теплоту,

проявляла ее довольно сдержанно.
Сейчас мне довольно трудно сказать, чем я занимал¬

ся все то время. Участвовал в фильме «Топкапи», кото¬

рый снимался в Турции и немного — во Франции. По¬

работал с Бартонами (Элизабет Тэйлор и Ричардом

Бартоном) в двух фильмах (экранизации «Комедиан¬

тов» Грэма Грина в интерпретации Питера Гренвилла

и странном фильме, который сгавил я, «Хэммерсмит

вышел»).
Я могу подтвердить, что возможность получить их

обоих в один фильм — редкая удача с точки зрения фи¬

нансистов — на самом деле не дарила никакого вол¬

шебства. Любовнью сцены и, что еще хуже, сцены стра¬

сти в исполнении людей, которые, видимо, все равно

их имеют в уединении собственного дома, на экране не¬

избежно смотрятся несколько ск)^но. А если у них в

этот момент испортились отношения, то такие сцены

даже хуже, чем просто скучны, — они становятся пока¬

зателем их профессионализма, а страшнее этого ничего

не придумаешь.
Ричард — прекрасный актер, обладающий какой-то

непредсказуемостью, которую женщины находят неот¬

разимой. Элизабет тоже обладает великолепным чуть¬

ем и удивительной сообразительностью, однако ей не¬

обходима широта, которая почему-то притупляется ат¬

мосферой, окружающей суперзвезду. Теперь, когда они

расстались, романтики, возможно, разочарованы, но

это может оказаться очень полезньш для их карьеры.

252
За «Топкапи» я получил «Оскара». Я вступал в воз¬

раст вознаграждения. На моем письменном столе стоя¬

ли два женоподобных джентльмена и две мужеподоб¬

ные дамы. Это были награды «Эмми», которые я полу¬

чил за исполнение ролей доктора Джонсона и Сократа.

Из этих четырех фигур можно было составить две сме¬

шанные пары для теннисного матча. А потом мне дали

третью «Эмми» за исполнение роли престарелого ев¬

рея, владельца магазинчика деликатесов на Лонг-Ай-

ленде, который борется с расовыми предрассудками в

лице гордого чернокожего юноши в неплохой, хотя и

сентиментальной пьесе Рода Серлинга. Теперь у меня

появился и арбитр.
И несмотря на все успехи и награды, настроение у

меня бьшо невеселое. Его не подняло даже то, что в

1968 году меня избрали ректором университета Данди.

Это было незабываемо! В ландо впряглись члены уни¬

верситетской команды и тапщли меня по всему городу.

А в пути мне пришлось выпить из серебряного кубка

полбутылки виски.
То были легкомысленные проказы озорных меди¬

ков, и, возможно, им бьшо веселее, чем мне. Настоя¬

щим испытанием бьши следующие шесть лет. В это вре¬

мя мне пришлось выносить хладнокровные махинации

марксистов с факультета общественных наук, враждеб¬

но смотревших на меня через неожиданные просветы в

волосах, падавших на их лица, — вот они-то уже бьши

искушены в подлых уловках политической софистики.

Медики, стоматологи и технари, которьпи надо бьшо

осваивать потрясающе сложные предметы, мне хлопот

не доставляли; у них не бьшо времени на университет¬

скую политику, а вот факультет общественных наук

был резервуаром для всех, кто еще не решил, что с со¬

бой делать, и для тех, кого ранние неудачи привели в

бесплодные тупики вражды. Они созвали собрание, ни¬

кого об этом не уведомляя, и провели резолюцию, в ко¬

торой меня призывали подать в отставку. В телеграм¬

ме, которую я получил, значилось: «Сорок за вашу от¬

ставку, шестеро — против>к Настало время проявить

твердость.
Я предложил провести тайное голосование по во¬

просу о доверии, разослав бюллетени всем студентам

253
университета. Голосов в пользу моей отставки теперь

набралось около сорока пяти, но вместо шести «про¬

тив» оказалось почти две тысячи. Начался вой и блея¬

ние насчет моих неконституционных методов. Я не

стал обращать на них внимания, а написал статью в од¬

ну из центральных газет и встретился с этими парнями

для открытой дискуссии на телевидении. Они укоряли

меня за то, что я пошел на такие крайние меры, чтобы

их победить. Я отвечал им, что больше всего они стре¬

мились привлечь к себе внимание публики, и я, как хо¬

роший ректор, удовлетворил их пожелания.
Мужчинам моего возраста и моей профессии свой¬

ственно делать вид, что они моложе, чем на самом де¬

ле. В Голливуде я узнаю только половину своих знако¬

мых: льгсым вшивают пышные шевелюры, волосатые

прячут уши под уютными завитками каштановых ло¬

конов. И на всех полинялые джинсы и цепи с кусками

золота на шеях. Они уже не пожилые мужчины, а моло¬

жавые, загорелые, подтянутые, без намека на седину.
А ведь молодежи нужны старики. Им нужны мужчи¬

ны, которые не стесняются своего возраста, не превра¬

щаются в жалкие карикатуры на самих себя. Я где-то

сказал, что родители — это кости, на которых дети то¬

чат зубки. Это относится также к ректорам и учителям.

А кому нужны кости мягкие, самопроизвольно отдаю¬

щие свой мозг жадному языку? Они должны быть твер¬

дыми и — почему бы и нет?—даже несокрушимыми. Я

стал таким, каким был им нужен.
Я был ректором в течение шести лет — меня дважды

избирали на трехлетний срок. За это время я имел удо¬

вольствие встретиться со множеством интереснейших

людей, с которыми в противном случае никогда бы не

познакомился. Я с наслаждением вспоминаю стойкую

любезность королевы-матери во время моей инаугура¬

ции, когда студенты забросали нас рулонами туалетной

бумаги: она подбирала их с таким видо1л, словно кто-то

прислал их не по адресу. А когда ей надо бьщо откры¬

вать новый стоматологический центр, она тихо хихикну¬

ла: я сказал ей, что три отделения расположены по тому

же принципу, которого в средние века придерживались в

близлежащем Эдинбурге — рядом соседствовали скорая

помощь, морг и экспер^ентальная лаборатория.

254
А впереди меня яодали «Горячие миллионы» с вели¬

колепной Мэгги Смит. Меня ожидали три фильма на

диснеевской студии. Был фильм «Вива Макс», в кото¬

ром я играл генерала-мексиканца и который запретили

к показу Б Мексике. Впереди бьшо «Бегство Логана», в

котором я сыграл девяностолетнего старика. Из пьес

мне еще предстояли «На полпути к вершине», легкая

комедия, и «Неизвестный солдат и его жена», моя са¬

мая честолюбивая работа для театра. В этой пьесе я

имел удовольствие работать с моей старшей дочерью

Тамарой, чудесной девушкой, с которой я заново зна¬

комился после столь неудачного для нас обоих фаль¬

старта.
19
у каждого есть свой имидж.
Что за гадкое слово!
Как-то раз я появился — и появился почти против

желания — в телевизионном ток-шоу. И обнаружи¬

лось, что у меня есть дар непринужденной болтовни.
Телевидение, конечно, является средством обраше-

ния к нации, но к нему больше нельзя относиться толь¬

ко так. Телевизор стал единственным источником об¬

щения и утешения. В то же время телевизор оказывает¬

ся чем-то вроде детектора лжи — невероятно ловко вы¬

являет неискренность.
Именно телевидение уничтожило Маккарти. Каме¬

ра показывала, когда он не выступал; шептал что-то

помощникам или выслушивал их шепот; мы увидели

человека без маски искренности, человека, который

расслабился и показал свое истинное «я» в углу ринга

между раундами.
Никсон со своими сказочками на ночь для всей на¬

ции тоже на этом погорел.
Никогда прежде бегуна, пытающегося побить ре¬

корд, не сопровождало изображение видимого всем

хронометра, а теперь все желающие могут увидеть, кто

именно первьпл пересекает финишную черту. Телевиде¬

ние позволяет прокрутить обратно время. А ведь по¬

255
вторы можно использовать не только для показа спор¬

тивных событий, но и для убийств, банковских ограб¬

лений и других повседневных событий.
Это новые и удивительные приемы, но, на мой

взгляд, самое удивительное в телевидении — его спо¬

собность пристально посмотреть на политика и ска¬

зать ему «попробуй меня убедить». Опытный взгляд

ловит каждую недомолвку, каждую двусмысленность,

каждую шутку — и это помогает понять подлинные

мысли человека.
Как посчастливилось великим людям прошлого!

Сделав ошибку, они могли на время исчезнуть и дать

шуму затихнуть, грозе отгреметь. Сегодня им пере¬

дышки не дают. Телекамеры подстерегают их в самых

неожиданных местах.
Я не восхищаюсь телевидением и не осуждаю его.

Это — с^дство, как, например, телефон. Если вас

спросят, нравится ли вам телефон, вы ответите, что это

зависит исключительно от того, кто по нему звонит.

Если с его помощью вам сообщают, что вы только что

получили миллионное наследство, то телефон будет

оценен весьма высоко. А если на другом конце линии

окажется зануда? По-моему, мало смысла осуждать те¬

лефон И'телевизор.
Прежде чем завершить мой рассказ, я хочу погово¬

рить о тех людях, которые произвели на меня наиболее

сильное впечатление. Начнем с политиков.
Я восхищаюсь Эдвардом Хитом, единственным ев¬

ропейцем, которому удалось не отстать от Джимми

Картера в улыбках. Мне нравится не его политика, с

которой я не вполне согласен (не считая его защиты

Европы, которую я полностью поддерживаю), а его

страстность. Во всем: он сильно любит музьпсу, он от¬

личный яхтсмен. Увы, он все время оказывался жерт¬

вой предрассудка, что премьер-министром должен

быть человек без видимых талантов, что талантли¬

вость для власть имущих — это признак дурного вкуса.
Эрнест Бевин был, безусловно, самым необычным

британским политиком из всех, кого я знал. Я когда-то

назвал его единственньпй крестьянином Британии: он

обладал деревенской простотой и способностью свести

256
все сложности внешней политики к масштабу сельской

фермы. И мир становился менее пугающим и более по¬

нятным.
—	Помнится, — рассказывал он, — когда мы нала¬

живали переговоры с русскими о торговле, они присла¬

ли молодого человека по фамилии Денакозов... или,

может, Деканозов, и я свел его с моим лз^шим моло¬

дым человеком... — Он запнулся и обратился к жене,

Флоренс, как делал всегда в случае сомнений. — Кто

это был, Флосс? Гарольд Рэмси?
—	Нет, — отозвалась она, — ты же отправил его в

Аргентину за мясом, разве забьш?
—	А, да, — проворчал он. — Тогда кто же это бьш?
—	По-моему, кто-то на П, — подсказала Флоренс.
—	Точно! — радостно вскричал он. — Джордж Гиб¬

бонс, вот кто это был!
Его голос снова стал серьезным.
—	Они оказались к^ те два сапога, что пара, —

продолжил он, — и когда они уже бьши готовы пере¬

дать свои результаты наверх, Дена... канозов исчеза¬

ет... и больше не появляется.
Он стиснул зубы, вспоминая происшедшее, но быст¬

ро успокоился.
—	Ну вот, когда я в следующий раз встречаюсь с

Молотовьщ в... в...
Память снова на мгновение ему изменила.
—	В Америке? — подсказала Флоренс.
—	В Америке, — подтвердил Эрни. Я ему говорю:

«Послушайте, Молотов, не знаю я, куда делся ваш мо¬

лодой человек, и признаю, что это не мое дело. Но про¬

сто из вежливости, когда у нас в следующий раз будут

переговоры, окажите мне любезность, предупредите

.заранее, если ваш молодой человек будет исчюать

р£1ньше времени. Тогда я не стану направлять к нему

одного из моих лучших сотрудников...»
Бевин помнил множество старых популярных песе¬

нок и каждый раз, когда ему становилось скучно, где

бы он ни находился — в Бристоле, частном лондон¬

ском особняке, в Белом доме или в Кремле, — он начи¬

нал их напевать. У них с Флосс бьша на них идеальная

память. Наверное, такие выходки ужасно озадачивали

Сталина.

257
Дж.Б.Пристли бьш во многом похож на Бевина.

Расскажу о нем одну историю, настолько невероятную,

что она не может не быть правдивой.
—	Мистер Пристли, — спросил подобострастный

журналист, — мы проводим опрос для нашего издания.

Что бы вы сделали, если бы у вас б)ыл миллион?
—У меня есть миллион, — ответил Пристли и ушел.
Женщины тоже оказали на меня огромное влияние,

но в чем оно проявлялось, мне трудно сказать. Оставив

в стороне тех, кого я уже упоминал, как Эдит Ивенс, и

тех, кто должны были бы упоминаться постоянно, как

Сибил Торндайк, мне хочется вспомнить Муру Буд-

берг. Она оставила себе фамилию одного из мужей, хо¬

тя была замужем и за графом Бенкендорфом. А еще

она бьша возлюбленной и музой Максима Горького,

Герберта Уэллса и Роберта Брюса Локхарта, автора

«Воспоминаний британского агента». Крупная женыщ-

на, удивительно похожая на Петра Великого и родив¬

шаяся, как это ни странно, в Полтаве, месте великой

его победы над шведами, она прожила долгую жизнь

на краю литературы: переводила, давала советы, кон¬

сультировала кинофильмы—но сверх того, она оказы¬

вала огромное, хотя и не подцающееся определению,

воздействие на всех, кто с ней сталкивался.
Она бьша потрясающе оригинальна. Приехав к нам

в Рим погостить, она за завтраком между прочим ска¬

зала:
—	В этом доме вам следует опасаться воров.
—	Дочему? — испуганно спросили мы.
Нам пришлось дожидаться, пока будет пережевана

и проглочена гренка с апельсиновьпи джемом — толь¬

ко после этого мы получили ответ.
—	Потому что рано утром я увидела, как в окно за

моей сумкой тянется рука.
—	И что вы сделали? — спросили мы, окончательно

перепугавшись.
Гренка с джемом опять интересовала ее сильнее, чем

наш вопрос,
—	Руку можно бьшо достать моей палкой. Надеюсь,

я не сломала бедняге запястье.
Во время войны в результате обстоятельств, столь

же эксцентричных, как и она сама, она оказалась перед
10	Зак.4222

258
захлопнувшейся парадной дверью своей лондонской

квартиры совершенно голой. Вместо того чтобы сде¬

лать то, что сделали бы большинство женщин — поте¬

рять голову и стараться прикрыть стьщ, Мура надела

себе на голову пожарное ведро и вышла на улицу за

подмогой.
В Москве я видел, как она попросила полицейского

поймать ей такси. Он ответил, что он милиционер, а не

швейцар. Она сказала, что в прежние времена полицей¬

скому не надо бьшо объяснять, что он не швейцар, что¬

бы поймать такси старой даме. Дело кончилось тем,

что бедняга принялся отчаянно свистеть и махать ру¬

кой всем проезжающим автомобилям в надежде изба¬

виться от этой величественной особы.
Несмотря на свою долгую связь с Максимом Горь¬

ким, она бьша очень дружна с его вдовой, и они часто

сидели в креслах-качалках на веранде подмосковной

дачи, предаваясь воспоминаниям о предмете своего

обожания.
Мура бьша для меня воплощением твердости рус¬

ского характера. Это утешает и поддерживает меня,

несмотря на то, что я создал свою собственную на¬

цию.
Пусть я рос, принимая британское мьшшение, а за¬

тем сталкивался со стильноютью французов, непринуж¬

денностью американцев и особенностями многих дру¬

гих народов. Но рядом с Мурой я ощущал себя глубо¬

ко и безмятежно русским, ^о бьшо и остается чувст¬

вом, без которого мне порой просто невозможно бьшо

бы жить. Сейчас, когда Муры не стало, мне помогает

память о ней. Но я ощущаю свою русскость, встречаясь

с русскими, пусть мое знание их языка оставляет же¬

лать много лучшего.
Набоков тоже успокаивает меня, несмотря на свои

профессорское манерничанье и английскую устную

речь, в корне отличающуюся от его письменной и явно

говорящую о том, что он выучил язык на коленях у

шотландской нянюшки в Санкт-Петербурге.
У него веселый смех, и он охотно смеется. ,И в то же

время его предрассудки порой бывают настолько

странными, что их трудно разделять даже тогда, когда

этого требует вежливость. В Монтре как-то появился

259
немолодой турист с выпученными глазами, оказавший¬

ся сыном либерального русского премьер-министра

Столыпина, убитого в Киеве в 1911 году. Это про него

Ленин сказал, что если бы Петру Аркадьевичу дали

продолжить его реформы, то в революции не было бы

необходимости. Стольшин-младший рвался встретить¬

ся с Набоковым.
Как всегда уважая частную жизнь творческой лич¬

ности, я сказал, что Набоков очень занят, но что по¬

пробую устроить ему эту встречу. Великий человек сам

подошел к телефону. Я объяснил причину звонка.
—	Стольшин? — переспросил Набоков. — Нет, я,

пожалуй, не хочу с ним встречаться.
—	Ну, полно, — начал я уговаривать. — У вас ведь

есть хотя бы нечто общее.
—	Вот как? •
—	Его отца и вашего дадю убили.
—	Да, наверное, но по разным причинам. Скажите

ему, что мне очень жаль, а когда он уйдет, заходнхе вы¬

пить.
Несгибаемость была и его чертой.
Многие считают меня евреем. Иногда я жалею, что

это не так.
Я считаю, что евреи внесли вклад в развитие челове¬

чества, который непропорционально велик по сравне¬

нию с их численностью. Они не только дали миру двух

вождей такого масштаба, как Иисус Христос и Карл

Маркс, но и позволили себе роскошь не последовать ни

за тем, ни за другим. Если бы я был евреем, то гордил¬

ся своим происхождением так же, как это делают евреи.

Но раз я не еврей, это означает, что я имею равное пра¬

во гордиться тем, кто я есть. На то, чтобы понять эту

истину, мне понадобилось больше полувека, и я до сих

пор далеко в этом не убежден.
Очевидно, что человек не может себе позволить ве¬

рить в прирожденное превосходство одного народа

над другим. Нам следовало бы гордиться нашей при¬

надлежностью к человечеству вообще, а не к одному

из его бесчисленных подвидов, но, боюсь, мы к этому

не готовы. И, несомненно, никогда не будем готовы.

Собака всегда будет человеку более близким другом.

260
нежели другие люди. Но даже и здесь породистого

пса часто ценят выше, чем дворняжку, что по сути

столь же бестактное проявление расизма.
В Израиле меня спросили, почему русские питают

отвращение к евреям. Я ответил, что, наверное, рус¬

ские не могут простить евреям революции. Ленин и

Сталин были в числе немногих первых большевиков,

которые не являлись евреями-интеллектуалами. Ка¬

менев, Зиновьев, Троцкий, Иоффе, Литвинов, Ра-

дек... Список бесконечен. Сомневаюсь, чтобы рус¬

ские решились на деле проверить идеи марксизма без

помощи постоянного еврейского брожения в области

мысли.
Однако я связан с Израилем только косвенно. Я свя-.

зан с Палестиной. Это — не вызов, это историческая

точность. Все мои близкие уехали оттуда к 1917 году,

за исключением моей тети Табиты, которая вышла

замуж за араба-палестинца. Аниса Джамаля. Она жи¬

ла в Иерусалиме и была вынуждена бежать оттуда во

время создания государства Израиль. Друзья Израи¬

ля возражают, что оттуда никого не вьи-оняли, что

все жители могли остаться и стать достойными граж¬

данами новой республики. В других странах, вклю¬

чая Россию и Алжир, в этом бьши сомнения, и, навер¬

ное, они снова появятся в случае с Родезией и Южной

Африкой. Как бы то ни было, очень трудно понять,

каким образом страна, названная «Национальным

домом», теократией и демократией, может предоста¬

вить полное равноправие всем своим гражданам, не¬

взирая на их расу и религию. Когда кругом свистят

пули вспыльчивых патриотов, не остается времени,

чтобы остановиться и поспорить. Моя тетка, уже

вдова, живет в небольшой квартирке в Бейруте. Как я

узнал, ее дом в Иерусалиме находится в ведении де¬

партамента вражеской собственности.
. Повторю слова одного просвещенного друга-еврея:

«Палестинцы — последние жертвы Гитлера».
Я не стану называть его имени, опасаясь, что он ста¬

нет мишенью поспешных и неверных суждений.
Когда кто-то говорит, что некоторые его близкие

друзья — евреи, это обычно вызывает бурю ироничес¬

кого хохота. Когда заявление о том, что среди ваших

261
близких друзей есть палестинцы, будет встречаться

саркастическим смехом, а не потрясенньш молчанием,

как сегодня, тогда появится уверенность в том, что

проблемы этого исстрадавшегося клочка земли скоро

найдут практическое решение.
20
в феврале 1975 года умерла мама. Когда отца кре¬

мировали, ей эта процедура внушала глубокий ужас.

Но в посмертном письме она попросила, чтобы ее тоже

кремировали. Их хфах захоронен на деревенском клад¬

бище при церкви в Истличе, в Глостершире. Отец в за¬

бытьи говорил по-французски, мама — по-русски.
Как странно работает подсознание! Маме не слиш¬

ком нравилось все русское. Родившись в России иност¬

ранкой, она всегда тянулась к европейским средствам и

способам выражения — но вот в свои последние часы

говорила почти исключительно по-русски. Она реаги¬

ровала на Моцарта, музыку которого ловил маленький

транзисторный приемник, и выражение ее лица меня¬

лось в зависимости от оттенков мелодии. Никакой гру¬

сти в ней не ощущалось. Смерть бьша частью процесса

почти столь же древнего, как и сама жизнь, и между на¬

ми бьшо нечто вроде спокойного согласия. Казалось,

она настолько счастлива, насколько это вообще воз¬

можно при ужасном дискомфорте умирания.
Она много тревожилась за меня, но молча, и я уз¬

нал об этом только косвенным образом. Мама была

полной противоположностью требовательного и на¬

вязчивого родителя. Хотя она и обращалась со мной,

как с человеком, который был несколько моложе, чем

на самом деле, она хотела иметь сына-мужчину, а не

мальчика. Она следила за моей карьерой то с одобре¬

нием, то с досадой, то с облегчением. Ее критака мог¬

ла быть, суровой, но оставалась неизменно вежливой

и доброй. Ей слишком хорошо было известно, как

трудно творить, так что она неспособна была оби¬

деть кого-то небрежным осз^ждением или засыпать

чрезмерными похвалами. Если у нее и был недоста¬

262
ток, то это привычка слишком громко смеяться над

моими шутками и еще громче — над своими собст¬

венными.
Примерно в то же время окончательно распался мой

второй брак. Если вы помните, мой первый развод со¬

стоялся в Лондоне, под сенью Льва и Единорога, в ат¬

мосфере благочиния. Другими словами, обстановка

была та же, в которой сто пятьдесят лет назад пригова¬

ривали к смертной казни укравшего кошелек. Бедняж¬

ке Изольде, которой так хотелось поскорее выйти за¬

муж, пришлось сидеть в жалком гостиничном номере и

играть в карты со взятым внаем джентльменом, терпе¬

ливо дожидаясь, чтобы в назначенный час туда ворвал¬

ся детектив и застал их в «компрометирующих» обсто¬

ятельствах. После этого надо бьшо выждать шесть не¬

дель, после чего суд вынес решение об условно-оконча¬

тельном разводе, и тогда следовало слушание, в ходе

которого королевскому проктору полагалось удосто¬

вериться, что в данном деле не бьшо ни намека на сго¬

вор. Ах, божественное лицемерие! Как стильно в те дни

люди публично стирали свое грязное белье!
Теперь белье уже не стирают — только отмывают

деньги. Мой второй развод наглядно это продемонст;

рировал.
Швейцарские адвокаты посоветовали мне пойти на

«Divorce а ГАппаЫе» — развод по доброму согласию.

Он представляет собой просто частный контракт сто¬

рон, так что судье не приходится признавать кого-то

виновным. Ему остается только зарегистрировать на¬

личие такого соглашения и, спустя какое-то время,

объявить развод соверишвшимся.
На первый взгляд, может показаться, что это — иде¬

альный способ, с помощью которого двое цивилизо¬

ванных людей могут расстаться.
За свою свободу я должен был заплатить полмилли¬

она долларов. Мне дали три года, в течение которых я

мог это сделать, но это казалось мне невозможньпй при

существовавшем тогда курсе: 4,2 швейцарских франка

за доллар.
Адвокаты напомнили мне, что я владею участком

земли, который можно продать примерно за эту сумму

263
какому-нибудь бьшшему главе государства, отправлен¬

ному в изгнание, или арабскому аристократу, желаю¬

щему обеспечить себе будущее. В результате я почти не

почувствую финансового бремени развода. Предпола¬

галось, что дети останутся со мной, так что я получал

не только свободу, но и возможность сохранить свое

столь нужное и радостное бремя отцовства. Я подпи¬

сал соглашение.
Чуть ли не сразу же после этого в Швейцарии был

принят новый закон, запрещавший продажу земли

иностранцам. Принимая во внимание небольшой раз¬

мер этой страны и масштабы иностранных инвестиций,

я легко мог понять необходимость такого закона, но я

никак не ожидал того, что окажусь одной из первых

его жертв. Теперь я не мог избавиться от своего обшир¬

ного з^частка, который к тому же чуть не оказ^ся в

районе намеченной «зеленой зоны» или заповедника.

Мой громадный долг не уменьшался.
Чтобы еще больше осложнить ситуацию, курс дол¬

лара понизился с 4,2 до 2,4. Размер моего долга стал

приближаться к миллиону долларов. И кто-то еще

может удивляться, что я согласился делать рекламу

калифорнийских вин?!
Я не хочу, чтобы у моих читателей создалось впе¬

чатление, что все мне — как с гуся вода. Если на гуся

вылить столько воды, он утонет. Просто я даю выход

своим чувствам в смехе, когда другие прибегли бы к

слезам, убийству или самоубийству. Чем более неус¬

тойчивыми становились мои браки, тем более безумно¬

идеалистической становилась моя уверенность в без¬

граничных возможностях любви ■— любви безыскус¬

ной и глубокой. И, конечно, ничто в нашей жизни не

помогает так ясно почувствовать свою ответствен¬

ность, как дети. А от своих я уже получил столько ра¬

дости, что никогда не смогу с ними расквитаться.
Тамара замужем. Я хорошо помню мою первую

встречу с ее мужем, талантливым молодым режиссером

Кристофером Парром. Если бы я включил эту сцену в

пьесу, то, несомненно, попал бы в капкан традиций и

изобразил нервничающего молодого человека. При

этом будущий тесть являл бы собой воплощенное

понимание и сочувствие. Нет нужды говорить, что на

264
самом деле все было совершенно не так. Юный

господин Парр — воплощенное спокойствие —

разглядывал меня сквозь громадные очки в роговой

оправе, а я в страхе подвести любимейшую дочь в.

столь важную для нее минуту превратился в настоящий

комок нервов.
Я отпустил несколько шуточек, на которые этот

молодой человек не отреагировал. Я стал серьезным —

и он вяло улыбнулся. Время от времени я поглядьюал

на дочь, и мне казалось, что под маской ее обычного

спокойствия прячется настоящая тревога. К концу

встречи я окончательно пал духом и бьш уверен, что не

прошел собеседования и не получил работьх, которая

нужна не только для меня, но и для моих близких.
Спустя несколько недель служба газетных вырезок

(мне присьшали все статьи, где упоминалось мое имя)

прислала мне заметку из какой-то газеты с севера Анг¬

лии. Там рассказывалось об интервью с Крисом, в ко¬

тором его спросили, не пугает ли его перспектива стать

зятем человека относительно известного — и не всегда

с лучшей стороны. Ответил он так: «Нет, а с чего мне

пугаться? Он очень даже ничего себе». Этот неожидан¬

но лестный отзыв заставил меня содрогнуться от об¬

легчения, словно при вторичном подсчете голосов я

все-таки прошел.
К моменту написания этой книги (1976) остальные

дети еще це подвергли меня подобному испытанию, но,

несомненно, рано или поздно они это сделают. Я рас¬

сматривал некоторых претендентов, случайно попа¬

давшихся мне на глаза, некоторых — с удовольствием,

некоторых — с относительным равнодушием, некото¬

рых — с откровенной опаской. Павла наделена класси¬

ческой, но очень индивидуальной красотой, хотя мне

вроде бы не подобает говорить такое. Она у нас немно¬

го роковая женщина, одаренная и, как это ни удиви¬

тельно, с острым чувством комического, абсурдного..
Мне уже довелось работать и с Тцарой, и с Пав¬

лой, и я знаю, что обе они по-разному, но явно одаре¬

ны талантом к нашей профессии, что очень меня раду¬

ет. Андреа в нашей семье досталось амплуа субретки. У

нее здоровое чувство юмора и проницательный ум, ко¬

торый регулярно поражает меня почти хирургически

265
тонким анализом. Игорь более мечтателен, ему хоро¬

шо с его собственными фантазиями, но он от природы

обаятелен и умеет пользоваться этим даром с должной

осторожностью.
Это, конечно, оценки очень беглые и потому весьма

ненадежные. Игорь, который изучает скульптуру, био¬

логию, и математику, может легко удивить меня, нео¬

жиданно сосредоточив на чем-то свои способности, а

Авдреа вполне может открыть все вьфазительные воз¬

можности нюанса, намека. Юность хороша и обаятель¬

на именно в период поисков, хотя родители и вздыха¬

ют с облегчением, когда выбор наконец бывает сделан.
Разумеется, я говорю главным образом об их досто¬

инствах. И не только потому, что я гордый родитель,

но и потому, что их достоинства кажутся мне настоя¬

щим чудом, в недостатках я узнаю своих старых вра¬

гов, которых сам безрезультатно старался подавить в

себе образованием, любезностью, сметливостью.
Да, я совершил в жизни немало ошибок и просче¬

тов. Порой это вьфажалось в том, что я слишком упор¬

но старался сдетать то, что считал правильным. Но в

конце концов, когда груз моих многочисленных глупо¬

стей стал уже казаться непомерным, я вновь встретился

с моей давней партнершей по теннису, которая не дава¬

ла мне тогда сосредоточиться на игре. С тех пор мы

многое пережили, и оба не бьши в эти годьх особо сча¬

стливы. Моя дружба с Элен дю Ло д’Алеман крепла по¬

степенно, и настало время, когда мы стали неразлучны.

Наше взаимное влечение только росло, и эта неожи¬

данно затянувшаяся весна стала сюрпризом для нас

обоих. Теперь я не могу представить, что бы я без нее

делал.
Я не хочу пускаться в сравнения. В молодости я бьш

способен страдать от любви. Я мог разрьщаться по

причине, которая задним числом кажется мне просто

пустячной, но в то время она такой не бьша. Именно

поэтому я стараюсь не относиться к юным свысока.

Пусть с годами я приобрел некий опыт, но он достался

мне не даром. Я только смутно помню, каково это —■

быть молодым. Но я все-таки помню, что быть моло¬

дым очень трудно, настолько трудно, что заслуживает

глубочайшего уважения. Я любил своих жен так, как

266
мог в тот момент, просто сейчас я стал старше и мое

чувство к моей третьей жене, Элен, с годами созревает,

словно хорошее вино.
Как можно описать эту зрелую любовь? Например,

вы просыпаетесь ночью и, когда глаза начинают при¬

выкать к темноте, постепенно различаете любимые

черты, отражающие такую же сосредоточенность, с ка¬

кой спят младенцы. Если эта картина вызывает у вас

непривычно теплую улыбку, то можно не сомневаться:

вы смотрите на женщину,.которую любите. Как прият¬

но наблюдать за ней, когда она об этом не подозревает
—	когда она чем-то занята на людях или погружена в

свои мысли, зачиталась интересной книгой, красится

•перед зеркалом или просто спит! А еще у нее есть чув¬

ство юмора, которое позволяет ей увидеть неприятнос¬

ти в их реальной перспективе и сохранять чувство ме¬

ры в счастье.
Я не стану утверждать, что нащел идеальную жен¬

щину. Идеальная женщина безлика. Элен являет собой

гармонию очаровательных недостатков, и я уверен,

что ни об одном человеке нельзя сказать ничего более

лестного. Я только надеюсь, что мои собственные не¬

достатки кажутся ей хотя бы вполовину столь же милы¬

ми. Как легко отдавать, когда кто-то готов взять, как

легко брать, когда есть кто-то, кто может отдать так

много! Она превратила меня в того человека, которым

я когда-то втайне, в глубине дущи мечтал стать. Она

пришла мне на помощь в поворотный момент на том

утомительном, пугающем и великолепном пути само¬

познания, который мы называем жизнью. И я ей за это

безгранично благодарен.
И на этой ноте я считаю возможным закончить свой

рассказ. Благодаря этой-книге я лучше узнал себя и ра¬

зобрался в проышом. Однако гораздо больше меня сей¬

час интересует будущее, которое вызывает у меня жад¬

ное, лихорадочное любопытство. В него устремлен мой

беспокойный дух и чересчур солидная плоть.

Приложение
НАДЯ БЕНУА-УСТИНОВА
клоп и СЕМЬЯ
УСТИНОВЫХ
(Сокращенный перевод первой части воспоминаний)

Никому не дано выбирать себе родителей, но если бы

мне был дан выбор, я без раздумья схватил бы эту пару.
Несчастлив тот ребенок, чьи родители умерли преж¬

де, чем он сумел понять, какими они были, а не какими

казались. Мне повезло. И сколько бы я ни опасался по¬

следствий этой книги, написанной с любовью, но вызы¬

вающей на размьшшения,— все равно я считаю, что мне

повезло.
«Бедный человек,— размышляла моя матуиша через

несколько минут после моего рождения.— Что я надела¬

ла! Вьшусгила тебя в этот страшный, жестокий мир!

Простишь ли ты меня когда-либо за это?»
Мне не только не за что ее прощать,— я не знал бы,

что делать без нее... без них обоих.
Питер Устинов,

февраль 1973 года

269
Когда в 1957 году мы поселились на пенсионное жи¬

тье в сельской местности, я надеялась, что Клоп засядет

за мемуары. Я считала, что занятия такого рода дадут

пищу его уму и поддержат в нем жизнь. Но по всей веро¬

ятности, он уже чувствовал себя не очень хорошо. Не

мог сосредоточиться, то и дело находил предлоги, чтобы

не писать. Я в, шутку грозила, что сама засяду за мемуа¬

ры, если он так ничего и не напишет. Но даже эта угроза

не помогала. Он возражал, что не может писать о волну¬

ющих собьггиях, ну а остальное... кому, черт побери, ин¬

тересно о нем читать?
Он человек незаметный. Клоп часто повторял это, а я

лишь смеялась, так как во многих отношениях он произво¬

дил обратное впечатление. И вот теперь, к сожалению, мне

предстоит выполнить угрозу. Клоп написал бы эти мемуа¬

ры куда лучше. Но надеюсь, что сумею нарисовать верный

его портрет и воздать ему должное. Не могу сказать, что

это будет легко. Его умонастроения резко и неожиданно

менялись, а реакции и идеи были далеко не ординарщл, хо¬

тя по многим вопросам он держался условностей и тради-

щш. ЬСлоп был во многом олицетворением парадоксально¬

сти, хотя считал себя простейшим из людей.
Однако друзья бьши о нем совсем другого мнения.

Они считали, что у него чрезвычайно занимательный, и

оригинальный склад ума, что он человек широкой души,

гостеприимный хозяин и великий рассказчик.
Как-то раз я включила телевизор, вспомнив, что на¬

меревалась посмотреть «Панораму», и увидела интер¬

вью с Ребеккой Уэст. Передача была посвящена англий¬

скому премьер-министру Макмиллану. Ребекка Уэст как

раз говорила: «Макмиллан, конечно, замечательный и

блестящий рассказчик, второго такого я не встречала».

И я, подумав, добавила: «За исключением отца Питера

Устинова».

270
Мне захотелось вскочить, побежать к Клопу и пере¬

дать эти слова, но я вспомнила, что его уже нет с нами.
В 1932 году П.М.Устинов, родственник Клопа, жив¬

ший в Нью-Йорке, прислал ему генеалогическое древо

семьи Устиновых, созданное на основе исследований,

проведенных Союзом русского дворянства в Париже, й

напечатанное неким Николаем Иконниковым.
Мягко говоря. Клопа никогда не интересовали живые

родственники, но он не возражал получше узнать покой¬

ных. Он просмотрел все имена и среди них обнаружил

кое-кого из тех, о ком ему рассказывал отец. Затем сно¬

ва вложил странички в конверт и убрал подальше —

больше он туда ни разу не заглядывал. Я недавно обна¬

ружила их в стенном шкафу в нашем коттедже — они ле¬

жали вместе с другими документами в коробке из-под

шляп. Бумаги бьши в ужасном состоянии — мокрые, за¬

плесневелые, кишашие тлей. Потребовалась не одна не¬

деля, чтобы их высушить, но, по счастью, удалось разо¬

брать то, что на них написано.
, Я не стану воспроизводить здесь всю генеалогию, со

всеми ответвлениями. Займусь лишь линией, ведущей

прямо к Клопу.
О происхождении семьи Устиновых мало что извест¬

но. Был такой Иван Устинов, архитектор (1672—1725),

которого Петр Великий послал учиться за границу; по¬

том был Петр Устинов, числившийся дворянином в

Москве в 1777 году.
Вполне возможно, что Устиновы, как многие дворян¬

ские семьи, вынуждены бьши отказаться от своего стату¬

са согласно существовавшему в восемнадцатом веке за¬

кону, который был принят при Екатерине Великой

(1729—1796) и запрещал людям благородного звания за¬

ниматься ремеслами.
Известно, что в это время Адриан Михайлович Усти¬

нов имел соляные копи в Сибири, поэтому лишь его сы¬

новья бьшй восстановлены в дворянском звании, а соля¬

ной пресс бьш включен в их герб.
Один из сыновей, Михаил Адрианович, вернулся в

Европейскую часть России и обосновался в Саратовской

губернии. Воспользовавшись декретом, по которому

271
Екатерина Великая обещала два с половиной гектара

земли за каждую выращенную овцу, он вырастил столь¬

ко овец, что за короткое время стал владельцем боль¬

шого поместья под Саратовьш. Новиков упоминает его

в качестве своего подписчика в 1790 году, числится же

он как торговец из Санкт-Петербурга, живущий в Са¬

ратове. В ту пору он уже был известен как человек, во¬

рочавший большими делами. Умер он в 1838 году в

возрасте 113 лет, оставив своим детям 60 ООО гектаров

земли. И 6 ООО крепостных. Он был глубоко верующим

человеком, построил шестнадцать церквей и был погре¬

бен в одной из них — в главной церкви Саратовского

монастыря.
Таким бьш прадед Клопа.
Дед Ююпа, Григорий Михайлович, родившийся в

1804 году, унаследовал два больших имения — «Алмазо¬

во» под Саратовьш и «Троицкое» под Москвой, а также

половину внущительного состояния отца, но не унасле¬

довал ни его серьезности, ни стремления к наживе. Же¬

нился он на красавице дочке Д.Ф.Панкина, калужского

землевладельца.
У Григория Михайловича и его жены Марии Иванов¬

ны бьшо четверо детей — Михаил, Григорий, Лидия и

Платон, но брак их не бьш счастливым, и они расста¬

лись, когда дети были еще совсем маленькими.
Отец Ююпа Платон, самый младший из детей, родил¬

ся в 1840 году и часто рассказывал подробности своего

детства, которые не давали ему покоя даже в преклонные

годы. lOion еще ребенком слушал эти рассказы, и они,

видимо, оставили в нем глубокий след.
Оказывается, когда Григорий Михайлович и Мария

Ивановна расстались, у каждого из них бьшо по про¬

сторному дому на одной и той же улице в Санкт-Петер-

бурге. Дети жили с матерью, но каждое утро должны бы¬

ли ходить здороваться к отцу в его дом, находившийся

напротив.
Мать несколько лет протомилась в своем большом

роскошном доме и умерла совсем молодой от разбитого

сердца, как утверждал — и верил в 3to — отец Клопа. Он

бьш Tai^e твердо уверен, что отец повинен в ее смерти,

а потому ненавидел его и все, что с ним связано.

272
Григорий Михайлович ночи напролет пил и играл в

карты в модном тогда Английском клубе, и когда утром

дети в сопровождении гувернантки являлись выразить

ему свое почтение и поцеловать руку, он встречал их в

халате. Он ходил вокруг стола, уставленного блюдами с

разной снедью — копченой семгой, икрой, мойочным

поросенком, маринованными грибами, ветчиной, теля¬

тиной, солеными огурцами, крутыми яйцами с анчоуса¬

ми и цыплятами — и пробовал то одно, то другое, запи¬

вая водкой или кщсим-либо вином, какое было ему в то

утро по вкусу.
В коридоре, который вел к этой комнате и по кото¬

рому шли дети, стояло с десяток крепостных девок из

одной из его деревень. Обычно это были прехоро¬

шенькие девчонки не старше пятнадцати-шестнадца-

ти лет. И вот Григорий Михайлович, утолив голод и

нагуляв другого рода аппетит, открывал дверь в ко¬

ридор и выходил выбирать себе добычу на утро. Ино¬

гда он выбирал какую-нибудь одну девушку, но чаще

уводил к себе в комнату сразу несколько. Остальные

ждали, не соблаговолит ли он еще поразвлечься, и

уходили на половину прислуги, лишь когда было яс¬

но, что их господин и хозяин полностью ублаготво¬

рен и спит.
Неудивительно, что Григорий Михайлович не про¬

жил столько, сколько его отец, и скончался в 1860 году в

возрасте пятидесяти шести лет.
Неудивительно и то, что его младший сын, отец Кло¬

па, Платон Григорьевич, с детских лет наблюдавший

разгульную жизнь отца и страдания своей обожаемой

матери, стал очень серьезным молодым человеком^ кото¬

рый держался строгих моральных принципов и бьш глу¬

боко убежден в святости брака и необходимости соблю¬

дать непорочность до него. В качестве примера Ююп

рассказывал следующую историю.
Платон еще постигал науки в Кав^ерийском учили¬

ще, а его старший брат Михаил уже бьш офицером в гу¬

сарском полку. Однажды утром, проходя мимо спальни

Михаила, Платон заметил, что в коридоре рядом с сапо¬

гами брата стоят дамские туфли. Он бьш так шо101рован

и возмущен, ему стало так противно, что с того момента

273
он никогда больше не разговаривал с братом. Платон до

конца жизни игнорировал брата, словно его не сущест¬

вовало на свете.
По-моему, Клопу нравилась эта история и по другой

причине. Он видел в ней объяснение и оправдание свое¬

го отношения к клану, а также отсутствие тесных кон¬

тактов даже с-теми членами семьи, которых любил.
А вот отец часто озадачивал 1Слопа — его поведение

порой возмущало и даже злило сына, но одаовременио
—	и гораздо чаще — поражало и восхищало, и Клопу

приятно бьшо подмечать в себе черты отца.
Клоп часто говорил, что считает отца одним из самых

умных среди известных людей. Однажды он внезапно

умолк посреди фразы, подумал и поправился. «Нет,—

сказал он,— отец был самым умным из всех, кого я

знал».
Познания Платона были почти всеохватны, а память

безупречна. Он мог читать и писать на семи или восьми

древних язьпсах помимо латьши и греческого, в том чис¬

ле на арамейском, санскрите, арабском и иврите. Он бьш

также очень музыкален и хорошо играл на ротае. Клоп

рассказывал, что в возрасте четырех лет Платон испол¬

нил перед гостями матери «Аппассионату» Бетховена.
Музыка напомнила мне еще Об одном эпизоде, о ко¬

тором любил рассказывать Клоп. Платон находился в

том романтическом возрасте, когда молодые люди мол¬

ча вздыхают друг о друге, не смея признаться в любви.

Платону бьшо около семнадцати, когда он влюбился в

двух прелестных сестер Нотбек, немецких аристократок

из Прибалтии. Платон никак не мог определить, кото¬

рую из двух сестер больше любит. И вот он решил поло¬

житься на волю судьбы и сделать предложение той, кото¬

рую встретит первой.
Приехал к сестрам с визитом и в ожидании их появле¬

ния сел в гостиной за рояль и стал играть «Лунную сона¬

ту». Появилась одна из сестер и подошла к роялю послу¬

шать. Не прекращая игры, Платон признался ей в любви

и сделал предложение. Девушк;а медленно, печально по¬

качала головой и сказала, что брак между ними невозмо¬

жен, поскольку Платон православный, а она протестант-

ка^ Платон страшно побледнел, руки его соскользнули с

клавиш, и он упал на пол в глубоком обмороке.
11	Зак.4222

274
—	Я знаю, что это правда,— говорил Клоп,— так как

отец неспособен был ни придумать, ни соврать. Но по¬

нять это я все-таки не могу...
В вопросе о любви Клоп не разделял взглядов отца,

говорившего, что «любить, значить страдать». Он дер¬

жался как раз противоположной точки зрения.
Платон был блестящим учеником, лучшим в знамени¬

том Кавалерийском училище Санкт-Петербурга. Препо¬

даватели прочили ему блестящую военную карьеру. Он

окончил училище с похвальной грамотой семнадцати

лет в 1857 году и стал офицером гвардейского уланского

полка. Отец подарил ему за успехи великолепного чисто¬

кровного жеребца. Так Платон завершил первый этап

своей будущей карьеры — молодой, полный надежд и

амбициозных планов.
На первых же ночных маневрах под Петербургом же-,

ребец упал и подмял под себя Шатона, при этом Платон

серьезно повредил спину. Карьере пришел конец. Он

бьш парализован, не один месяц пролежал на спине и

лишь через несколько лет смог вернуться к бол.ее или ме¬

нее нормальной жизни.
За этот долгий, казалось, нескончаемый период без¬

действия да и во время затянувшегося выздорорления

Платон много читал и многое продумал.
Я уверена, что немалую роль тут сыграла история с

девицами Норбек, которая произошла незадолго до не¬

счастного случая — приблизительно за месяц или за два.
Платон прочел все, что удалось найти о протестант¬

стве. В этом ему очень помог управляющий имением,

немец и протестант; он доставал Платону книги, давал

пояснения и советы. Они общались — настолько, на¬

сколько мог с кем-либо сблизиться Платон, человек

крайне замкнутый. Они подолгу беседовали и дискути¬

ровали, и под конец Платон пришел к^выводу, что про¬

тестантство — единственная настоящая религия. Пом¬

пезность и лицедейство обрядов православной церкви

всегда смущали его, и он исподволь критиковал ее за

это.
Будучи фаталистом, Платон, очевидно, усмотрел в

своем падении и последующей болезни руку Господа и

решил, что Господь подверг его испытанию, чтобы он

нашел верный путь. Никогда прежде у него не было вре¬

275
мени задуматься над проблемами религии, которые, как

он теперь обнаружил, бьши для него крайне важны. И

вот он решил стать протестантом, ни на секунду не поду¬

мав о последствиях такого шага.
А ведь православие было государственной религией,

и никому, родившемуся православным, не разрешалось

менять веру. Человек, пошедший на это, мог быть серь¬

езно наказан’— у него могли отнять земли, а самого со¬

слать в Сибирь,
Какое-то время, пока никто ничего не знал, все шло

хорошо. А затем Платону пришлось поехать на собра¬

ние местного дворянства в Саратов, где обычно проис¬

ходили выборы администрации и обсуждались разные

проблемы. До начала собрания все присутствующие

должны были принести присягу царю, отечеству и пра¬

вославной церкви.
Когда подошла очередь Платона, он заявил собра¬

нию, что готов присягнуть царю и отечеству, но не пра¬

вославной церкви, так как стал протестантом. Собрание

встретило это заявление возмущенным гулом. Скандал

paзpacтaлcяj бедняге Платону грозила страшная кара. И

избежать ее, казалось, бьшо нельзя.
По счастью, дядя Платона Михаил Михайлович Ус¬

тинов, русский посол в Турции и друг царя Александра

II, находился в это время в России — судя по всему, был

в отпуске. Он сумел за карточной игрой уговорить царя

подписать бумагу, разрешавшую Платону продать свои

имения и выехать за границу.
В 1937 году Клоп купил у антиквара в Ницце прелест¬

ный рисунок — женскую головку работы Латур-де-Сен-

Кентэна. Хозяин магазина, увидев его подпись на чеке,

удивленно приподнял брови и сказал:
—	О-о! А вы знаете, у нас тут рядом, за углом живет

пожилая дама под такой же фамилией!
Клоп слышал, что в Ницце, живут его родственники, и

из любопытства взял адрес и отправился к даме.
Это оказалась очень пожилая, благородного вида да¬

ма, худенькая и совсем слепая. Услышав фамилию Кло¬

па, она провела старческими тонкими пальцами по его

лицу и голове и взволнованно, дрожащим голосом про¬

изнесла:

276
—	Ah, oui, c’est le front Oustinoffl (O да, это действи¬

тельно устиновский лоб!)
Она бьша вдовой Григория, брата Шатона и дяди

Клопа.
Завязалась беседа. Клоп о многом ее расспрашивал.
—Я отлично помню вашего батюшку,—сказала она,
—	хотя не видела его с тех пор, как он уехал из России, а

это было лет семьдесят пять или семьдесят шесть тому

назад. В ту пору он бьш еще совсем молоденький. Я при¬

сутствовала при его отъезде и никогда этого не забуду. Я

непременно должна вам о нем рассказать, чтобы вы зна¬

ли, какой это бьш удивительный человек. Все это стоит у

меня перед глазами, будто происходит сейчас...
К его отъезду все бьшо готово. Запрдакенная лошадь¬

ми карета ждала у дома. Вся прислуга и мы, несколько

членов семьи, собрались в прихожей. Платон бьш уже в

пальто.
Он продал свои владения соседу, некоему Аплечееву,

и положил деньги в карман.
Мы только собрались прощаться, как дверь распах¬

нулась и в прихожую влетел господин Аплечеев. Он был

красный, от волнения задыхался и размахивал сложен¬

ной бумагой.
—	Платон Григорьевич! — воскликнул он.— Платон

Григорьевич! До чего же я рад, что застал вас! Друг мой,

вы знаете, мы забьши про лес! — И он развернул бумагу.

Это оказалась карта поместья. Он обвел пальцем учас-'

ток, где расположен лес.— Вот видите! Я обязан вам еще

сто тысяч рублей! Вот они, денежки!
И он сунул руку в карман. Но Платон остановил его.
—	Стойте! — сказал он.— Все в порядке: вы честный

человек, господин Аплечеев, оставьте деньги себе!
Мы стояли, оцепенев, потрясенные этим благород¬

ным жестом, а Платон сел в карету и уехал.
Клоп обожал эту историю и часто ее рассказывал.
Платон Григорьевич отправился в Германию и не¬

надолго остановился в Вюртемберге. В то время прави¬

тельницей Вюртемберга бьша русская княгиня Ольга.

Она проявила доброту и с сочувствием отнеслась к

Платону. Ему порекомендовали дать денег на больни¬

277
цу; в результате этого жеста, а также благодаря заступ¬

ничеству Ольги он получил вюртембергское граждан¬

ство и дворянское звание и стал герром Плато фон Ус¬

тинов.
Тем временем управляющий его имениями в России,

тоже вюртембергский подданный, вернулся к себе на ро¬

дину вместе с красавицей дочерью Марией. Платон же¬

нился на Марии и молодые отправились на медовый ме¬

сяц в Италию.
Из этого брака гачего не вьшиго. Платон, к своему ве¬

ликому огорчению, обнаружил, что прелестная и с виду

целомудренная Мария, несмотря на молодость, оказа¬

лась не девственницей. Она призналась, что у нее был

бурный роман с двоюродным братом, соблазнившим ее

в несовершеннолетнем возрасте.
Браку Платона пришел конец. Он не желал иметь ни¬

чего общего с Марией, но при своих взглядах не мог раз¬

вестись с ней, ибо считал: человек не может расстроить

союз, освященный Богом.
Что бьшо дальше — неясно. Платон продолжал путе¬

шествовать, но отправил ли он Марию к отцу или же она

путешествала с ним — неизвестно.
Он переезжал с места на место в поисках края, кото¬

рый пришелся бы ему по душе и подходил бы по клима¬

ту для его слабого здоровья. Он проехал всю Италию,

побывал на юге Франции и в Швейцарии, но нигде не

мог осесть и пустить корни.
Его влекла к себе Святая Земля. Будучи человеком ре¬

лигиозным, он мечтал ступить на землю, по которой хо¬

дил Иисус Христос, и увидеть дорогие ему и такие знако¬

мые по Писанию места. Мгновенно покоренный красо¬

тою пейзажа и истинно библейской атмосферой Палес¬

тины, он наконец-то почувствовал, что сможет здесь

осесть.
Приобрел участок земли в Яффе, построил там дом и

разбил сад. Дом бьш сооружен из белого мрамора, с

большой верандой и бассейном с проточной водой. В са¬

ду были высажены пальмы и экзотические растения, цве¬

тущие кусты и душистые травы. Деревья и растения Пла¬

тон выписал из разных ботанических садов, главным об¬

разом, по-моему, из Марселя.
Ююп всегда с ностальгией вспоминал этот сад, кото¬

278
рый ко времени его рождения, должно быть, превратил¬

ся в прелестньш тенистый оазис, полным попугаев и обе¬

зьян, которых держал Платон.
Под деревьями там всегда бьшо сьфо, пахло влажной

нагретой землей, тмином, мятой и эвкалиптом.
Однажды на юге Франции мы отправились в гости, и

сад при доме до того напомнил Юхопу отцовский сад в

Яффе, что он расчувствовался. Бедняжка Клоп — он так

жалел, что я всего этого не видела.
Платон жил один, отказывая Марии в многократных

просьбах о разводе. Бедная женщина, наверно, была до¬

ведена до полного отчаяния его упрямством.
Шли годы. Платон стал известной, уважаемой персо¬

ной в Яффе. Там жило много русских во главе с консу¬

лом, а также католические монахи, бенедиктинцы, с ко¬

торыми Платон любил обсуждать античные скульптуры,

надписи и медали, которые он в ту пору стал собирать;

кроме того в Яффе была большая колония немцев, кото¬

рые величали Платона Бароном. Бьша среди них некая

маленькая фрау Халь, жена миссионера-протестанта в

Африке. Наполовину португалка, наполовину абиссин¬

ка, она бьша женщина мудрая, с характером, мать мно¬

гочисленного семейства. Платон с уважением относился

к ней, восхищался ею и часто с ней советовался, но даже

она не могла уговорить его дать Марии развод. А затем

произошло следующее.
В округе бьшо много воров и бандитов, и Платон все¬

гда спал с револьвером под подушкой.
Однажды вечером, ложась в постель, он по обьишове-

нию проверил оружие и обнаружил, что кто-то забил

свинцом дуло. Платон поднял по тревоге всю прислугу и

довольно скоро все вьыснил.
Оказалось, что бандиты подкупили садовника, но

тот, будучи человеком совестливым и отнюдь не пре^

ступником, тотчас сознался и всех выдал. На свет вы-

пльш омерзительный заговор, задуманный с целью

убить Платона, и во главе его стояла Мария.
Платон, ненавидевший скандалы, не дал распростра¬

ниться слухам, но немедленно согласился на развод с

Марией. В то время ему бьшо около сорока лет.

279
Я не знаю, сколько тогда требовалось времени на раз¬

вод, но даже если брак был аннулирован — а скорее все¬

го так оно и бьшо — сама процедура могла занять года

два, а то и больше. Так или иначе, женился снова Платон

Григорьевич в сорок восемь лет.
Как я уже говорила, он был очень дружен с фрау

Халь, женой миссионера. Она сочувствовала Платону и

очень помогала, и он проводил в ее обществе много вре¬

мени. В 1888 году ее старшая дочь М^далена стала же¬

ной Платона. Это была красивая девушка лет двадцати,

с большими миндалевидными янтарно-карими глазами,

тонким лицом и густой копной каштановых волос. Не

знаю, как это случилось, но обручились они в Венеции,

когда стояли на крыше собора святого Марка и любова¬

лись открывающимся оттуда видом.
На сей раз брак оказался удачным. Магдалена была

воспитана своей мудрой матерью в строгости и верности

религиозным канонам.
Об ее отце я мало что знаю. Это был сильный духом,

молчаливый человек, не слишком распространявшийся о

себе. Он вообще всегда держался в тени.
Через четыре года после женитьбы ПлатЬна на Маг¬

далене, в 1892 году, у них родился первый ребенок, маль¬

чик. Это был Клоп. Его окрестили и нарекли Ионой. И

Платон и его жена, оба люди крайне религиозные, хоро¬

шо знавшие Библию, считали имя Иона наиболее подхо¬

дящим для мальчика, родившегося в Яффе — месте, где

Господь велел рыбе выбросить на берег пророка после

трехдневного пребывания у нее в животе.
Этот жест эрудитов-родителей был раскритикован

возмущенным Ююпом, когда он пошел в школу и соуче¬

ники стали дразнить его за необычное имя. Это он не

мог простить родителям. Он так ненавидел свое имя, что

когда мы поженились и я прозвала его Клоп, он чуть ли

не с радостной благодарностью принял это прозвище, и

оно навсегда прилипло к нему.
Его появление на свет бьшо великим событием для

родителей, которые уже почти отчаялись иметь детей.
Ребенок родился маленький и хрупкий, что бьшо

предметом большой тревоги родителей. Когда ему бьшо

всего два-три месяца, он чуть не умер от инфлуэнцы. По¬

280
том он перенес несколько приступов малярии.С каждой

болезнью любовь родителей к мальчику все возрастала,

и он — что неудивительно — постепенно превращался в

маленького тирана, которому ни в чем не бьшо отказа.
Магдалена рассказывала мне, что кормила Клопа

грудью до двух лет и даже больше. Стоило мальчику

увидеть ее у кровати или у дивана, он властным жестом

приказывал ей лечь, что она беспрекословно выполняла,

затем залезал к ней под бок и насьпцался. Так продолжа¬

лось бы до бесконечности, если бы она не стала носить

второго ребенка.
У Платона и Магдалены было пятеро детей — четы¬

ре мальчика и девочка,— но любимым сьшом по-преж¬

нему был Иона, их первенец, самый лучший, самый ум¬

ный, необьшновенный ребенок. Он никогда не мог сде¬

лать ничего плохого.
Единственным ребенком помимо ЬСлопа, который

пользовался особым вниманием родителей, была, естест¬

венно, их единственная дочь, прелестная белокурая Та-

бита, или Бита, как ее обычно звали. Платон считал, что

она похожа на Екатерину Великую, и обожал дочку.
А Клоп, по его словам, никогда не любил сестру, так

как, говорил он, она бьша слишком похожа на него — и

внешностью и манерами. Не объяснялось ли это подсоз¬

нательной детской ревностью?
Когда они оба бьши детьми, он любил поддразнивать

ее и пугать и успокаивался и радовался, лишь когда ему

удавадось довести девочку до слез. В качестве примера

своих садистских развлечений Клоп любил рассказывать

следующую историю.
Бите бьшо два года, а Клопу десять, когда это произо¬

шло. Он обнаружил в саду кусок трубы, торчавший из

земли. Позвав Биту, он сказал ей, что в трубу закатился

маленький мячик, но он не может его достать — рука у

него слишком большая. И попросил Биту сунуть в трубу

руку. Еще раньше Клоп вставил с другого конца в трубу

острую палку так, что она бьша не видна. И когда Бита

сунула ручку в трубу, он двинул палкой и уколол ее. Она

вскрикнула и вьщернула руку.
—	Больно? — спросил ^оп.— Наверно, тебя укусила

ядовитая змея. Они часто прячутся в трубах.
Бита закричала как резаная, Ююп бьш в восторге.

281
Мне никогда не нравилась эта история, и я не могла по¬

нять, почему Клоп с таким смаком ее рассказывает. А он

считал эту историю презабавной, и мое возмущение

лишь увеличивало его удовольствие.
1Слоп приоткрывал для меня много счастливых и за¬

бавных минут, иногда описывал целые сценки, почему-

либо запечатлевшиеся в его памяти, но я так и не услы¬

шала полного, всеобъемлющего рассказа о его детстве.

Поэтому у меня лишь весьма обрывочное о нем впечат¬

ление. Однако в моем представлении это бьшо весьма

своеобразное семейство, в котором никто, кроме слуг, не

бьш подцанньин страны, где они жили, в доме говорили

на нескольких язьпсах и царила смесь разнородных обы¬

чаев. Уже сами родители — Платон, ставший герман¬

ским подданным, но никогда не терявший любви к Рос¬

сии, и Магдалена, женщина без родины, дочь австрий¬

ского миссионера в Африке и матери, которая бьша на¬

половину абиссинкой, наполовину португалкой, пред¬

ставляли собой весьма своеобразную пару. Няни у детей

были русскими, остальные слуги — арабы, друзья у Пла¬

тона бьши французы или русские; друзья его жены —

немцы и англичане.
И тем не менее в доме царил патриархальный уклад.

Платон Григорьевич бьш бесспорным главой семьи, что

в известной мере объяснялось его возрастом: ведь он

вполне мог быть отцом своей жены и дедом своих детей.

Кроме того это бьш весьма эксцентричный человек, ори¬

гинал из оригиналов. И в то же время это бьш человек

суровый, замкнутый, внушав1ш1й уважение и одновре¬

менно страх.
Жил он сообразно своим интересам: читал, постигал

новое в науках, приумножал свою археологаческую кол¬

лекцию и играл на рояле — иногда целые оперы.
Утром за завтраком он обычно сидел во главе стола с

газетой в одной руке и с вязальной спицей в другой.

Спицей он водил по строчкам, когда читал что-либо

семейству.
Занимался он этим чрезвычайно добросовестно и

методично. Прочтет, остановится и объяснит отрывок,

слишком трудный для восприятия детей.
—	Отец никогда не смеялся, — рассказывал мне

282
Клоп. — Бывало я сострю, он только скривится, что-то

буркнет и отведет глаза. Но когда он читал нам

«Мергвые души» Гоголя, то смеялся от души, так что

даже слезы текли по шекам, и ему приходилось то и дело

вытирать глаза.
Разговаривая наедине с Клопом, даже когда тот был

совсем маленьким, Платон держался с сьшом на равных

и говорил ему то, чего взрослые обычно не говорят

детям. Например, когда Клопу бьшо всего четыре года,

отец вполне серьезно посоветовал ему выбрать себе в

жены итальянку, потому что, сказал он, итальянки

славятся страстностью. Не думаю, чтобы Ююп в ту пору,

это понял, но совет отца застрял у него в голове и он на

всю жизнь его запомнил. И тем не менее, когда пришло

время, женился на русской. Правда, у этой русской

бабушка бьша итальянка!
Отец его бьш совершенно удивительньш человеком.

Например, в путешествии никогда ничего не ел и не пил,

сколько бы оно ни длилось. Всю дорогу сидел прямо и

неподвижно.
Он вообще очень мало ел и далеко не все. Пил теплое

молоко большими кружками, ел плитки шоколада и

французские батоны. Не прикасался к мясу, но любил

мозги, со ишинатом.
В очень жаркую погоду он любил вьшивать большие

стаканы выжатого лимона с сахаром, а когда болел

инфлуэнцией, как называли тогда грипп, ложился в

постель и выпивал целую бутьшку шампанского прямо

из горлышка. Лицо его начинало пылать. Он

накрывался медвежьей шкурой и потел. Никаких

лекарств при этом не принимал.
lOion любил рассказывать мне об отце все, что

помнил. И в голосе его при этом всегда звучало

удивление. Платон оставался загадкой для своего сьша.

Даже внешний вид его вызывал недоумение — начиная с

широкополой шляпы «борсолино», он всегда бьш весь в

белом, с головы до ног.
Подобная одежда бьша к месту в Яффе, но когда он

зимой поехал в таком виде в Англию, Клоп чувствовал

себя рядом с ним весьма неуютно, даже стьщился отца.

Потребовалось немало уговоров, чтобы убедить

Платона одеваться менее эксцентрично. Но все равно он

283
оставался заметной фигурой, ибо ходил, как в юности, с

длинными седыми волосами и еще более длинной

шелковистой седой бородой, закрывавшей всю грудь.

Пророк да и только.
Он бьш маленький, широкоплечий, держался очень

прямо, с военной вьшравкой, и голос у него бьш громкий

и пронзительный — как у сержанта. Это Клопу не

нравилось. Думается, поэтому в более взрослом возрасте

у Клопа появилась неприязнь ко всему показному или

необычному во внешнем виде и манерах, а также

нескрьшаемое отвращение к громким резким голосам.
Помимо всего прочего, отец его презирал деньги и

бьш очень привередлив в отношении мелочи, которую

старательно мьш щеткой с мьшом, прежде чем взять в

руки.
Платон исповедовал полнейшую честность и ни при

каких условиях не стал бы лгать, даже чтобы смягчить

истину из желания сделать ее менее жестокой. В качестве

примера Клоп рассказал мне следующее. Одна дама

привела как-то с собой маленького сынишку показать

Магдалене. Платон посмотрел на мальчика и своим

безапелляционным, категорическим тоном заявил: «У

этого мальчика вместо мозгов вода в голове». И вышел

из комнаты.
Юхопа озадачивало также, что отец нимало не

заботился о благопристойности. Исповедовал высокие

моральные принципы и бьш крайне щепетилен, но

запросто разгуливал голышом по пляжу, когда они

устраивали пикник или купались в море под Яффой. Он

бьш напрочь лишен стеснительности и не думал о том,

какое производит впечатление.
Я полагаю, это не интересовало Платона

Григорьевича — большинство людей для него просто не

существовало. Когда его жена принимала гостей, он

запирался у себя и появлялся лишь после их ухода. А

любил общаться только с бенедектинскими монахами и

людьми вроде них, подолгу беседуя на любимые темы.
Клоп очень мало рассказывал мне о матери,

наверное, потому, что я знала ее и сама могла составить

о ней мнение. Она бьша женщина сентиментальная, и на

ее большие красивые глаза легко навертывались слезы.

284
ICnon всегда любил поесть, и мать с полными слез

глазами часто корила его; «Ах, Иона, Иона, ты делаешь

божество из своего желудка!» И вздохнув, принималась

читать молитвы.
Я познакомилась с ней, когда она была уже немолода.

Это была довольно грузная и апатичная дама, но в моло¬

дости наверняка бьша деятельной и хорошей Hausfrau.

Клоп очень высоко отзывался об ее стряпне. Он расска¬

зывал о чудесных варениях и джемах, которые она дела¬

ла, о том, как она неустанно трудилась.
Когда Платон Григорьевич женился на ней, она бьша

не слишком образованна, но будучи человеком одарен¬

ным, быстро набралась знаний, много читала и свобод¬

но изъяснялась на нескольких языках. И тем не менее в

большой степеш! сохранила наивное отношение к жиз¬

ни. Меня это отчасти раздражало, а отчасти забавляло.

Клоп, правда очень-очень редко, проявлял подобную на¬

ивность, когда я пыталась его провести. Но у него это

вьп'лядело очень мило.
Итак, семья фон Устинов жила мирно и счастливо в

своем мраморном дворце в Яффе, а зимой — в Иерусали¬

ме, где они со временем приобрели дом.
Дети появлялись на свет с интервалом в три—пять лет

и обучались в школе немецкой колонии.
Жили комфортно, на широкую ногу, безответственно

тратя деньги.
Когда Клоп бьш совсем мальчиком, отец подарил

ему красавца арабского скакуна, он им очень гордился

и скоро научился хорошо ездить. Любил пускать пьшь

в глаза и пугать людей — мчался наперегонки с поез¬

дом и проскакивал через полотно перед самым парово¬

зом, иногда на всем скаку врезался в толпу — люди раз¬

бегались в разные стороны, некоторые просто летели в

канаву.
Но больше всего Клоп любил рассказывать мне о сво¬

их любовных похоадениях. Он рано начал интересо¬

ваться противоположным полом. Вечерами часто зале¬

зал на дерево в саду и подглядывал, как девочки в доме

напротив раздеваются и ложатся спать.
Не подозревая о пробудившемся у сьша любопытст¬

285
ве, Магдалена н1анимала молоденьких девушек, арабок

или русских, помогать по дому. Клопа неудержимо влек¬

ло к ним. Однажды на Пасху ему разрешили пойти в Ие¬

русалиме на ночную службу с прелестной русской де¬

вушкой, у которой бьши косы до поясницы, и какое он

получил удовольствие, когда стоял несколько часов,

прижавшись к ней в тесной церкви. Он не сльппал ни

слова службы — только чувствовал ее жаркое молодое

тело. По его словам, он мог бы простоять так до беско¬

нечности, не замечая ни жары, ни духоты от мнoжiecтвa

людей, горящих свечей и ладана.
Вечером он иногда заходил к девушке в комнату, са¬

дился к ней на постель, целовал и ласкал ее — «вполне

невинно», говорил он, так как до деветнадцати лет бьш

девственником.
Однажды во время таких занятий он услышал, как от-

крьшась дверь и вдалеке раздались шаги. Он быстро вы¬

скользнул из комнаты девушки и к своему ужасу увидел

в дальнем конце длинного и широкого коридора фигуру

отца в ночной рубашке с зажженной свечой в руке. Клоп

тотчас смекнул, что надо делать. Закрьш глаза, вытянул

руки и пошел к отцу. Сквозь ресницы он увидел, что

отец осторожно поставил свечу на пол и медленно, бес¬

шумно двинулся к нему. Подойдя к сьшу, он нежно взял

его за плечи, отвел к себе в комнату и уложил в постель,

сам сел у кровати и просидел так всю ночь. Потом Ююп,

конечно, заснул, и перед утром его, должно быть, отнес¬

ли к нему в комнату. На другой день никто не сказал ему

ни слова. Только много позже, когда Платона уже не

было в живых, Магдалена сказала сыну: «Отец не разре¬

шал мне говорить тебе об этом, но теперь, ты уже не ре¬

бенок (Клопу в то время бьшо двадцать семь лет), тебе

следует знать: в детстве ты бьш сомнамбулой».
Клоп начал свое образование в школе немецкой ко¬

лонии в Палесщше. Учился он легко и хорошо — един¬

ственным предметом, не вызывавшим у него восторга,

бьша математика. Когда ему никак не удавалось спра¬

виться с домашним заданием, он обращался за помощью

к отцу. Платон, как и во всем, держался нетрадицион¬

ных методов. Он не пользовался разработанными фор¬

мулами или логарифмами, а шел к решению долгим пу¬

286
тем и после бесконечных и сложных вычислений всегда

получал правильный результат. Клоп все это время си¬

дел рядом, доведенный этой нудотой чуть не до слез, а в

конце восхищался долготерпением и способностью отца

решить задачу, но так и не понимал, как он этого достиг.
Со временем Клоп пришел к выводу, что помощь от¬

ца приносит одни мучения, особенно в музыке.
Югоп, как и отец, бьш очень музыкален и рано стал

учиться играть. Однако у него была такая хорошая па¬

мять и он настолько легко мог подобрать по слуху лю¬

бую мелодию, что так и остался на уровне любителя. Он

склонен был, как многие непрофессионалы, исказить ту

или иную мелодию, наигрывая ее в произвольном ритме.

Платон, прошедший хорошую школу и всегда стремив¬

шийся к совершенству, не- выносил такого небрежного

отношения к музыке. Он садился рядом с сьшом и объяс¬

нял, как следует играть данную пьесу и почему нельзя

иначе. А потом заставлял повторять снова и снова, то и

дело останавливая и поправляя сына.
Ююпу было лет тринадцать или четьфнадцать, когда

домашние рещили, что школа маленькой немецкой ко¬

лонии не годится для умного Ионы, и его отправили в

Германию, в Дюссельдорф.
Поселился он в доме отставного и почтенного ар¬

мейского капитана. Фрау капитанша готовила сытные,

вкусные обеды, а ее супруг весь день дымил трубкой,

пил пиво и любовался своим аквариумом. В доме, ти¬

пичном для немецкой буржуазии того времени, господ¬

ствовали темные цвета, стояла тяжелая, громоздкая ме¬

бель, на столах и стульях лежали салфеточки, а на подо¬

конниках стояла герань. Стены украшали пистоли и

' сабли вперемежку с текстами из Библии и сентимен¬

тальными картинками. Всюду царили безупречная чис¬

тота и порядок.
Некоторое время все шло хорошо. Каждый день, воз¬

вращаясь из школы. Клоп проходил через гостиную, где

сидел капитан перед аквариумом с рыбками. Потом

Клоп заметил, что тот разговаривает с рыбками. Это по¬

казалось ему странным, но ведь люди, оставшись наеди¬

не, разговаривают сами с собой, так почему бы им не

разговаривать с рыбками? Капитан был давно женат, с

287
женой ему особенно не о чем было разговаривать, а по¬

ведать свои мысли кому-то, наверное, хотелось. Рыбки

же — хорошие слушательницы. Поэтому Клоп не придал

■ этому значения, пока однажды не увидел, что необычно

возбужденный капитан громко произносит какие-то сло¬

ва и трясет пальцем перед рыбками.
Когда Клоп проходил мимо, старик остановил его.
—	Понимаешь,— сказал он,— это нехорошие рыбки,

но не такие уж и плохие — умеют себя вести. Вот только

есть среди них одна, настоящая заводила, сущий дьявол,

Мефистофель! Я покажу ее тебе — постой, постой, не

уходи! Видишь, как бедняги боятся ее, мечутся в панике

туда-сюда — и все из-за Мефистофеля, он, видно, где-то

прячется, я не вижу его, но постой, постой, сейчас он по¬

явится, не уходи! Я покажу тебе эту рыбку, этого дьяво¬

ла!
И схватив Клопа за плечо, капитан уставился на

мальчика. Внезапно лицо его перекосилось, глаза чуть

не вылезли из орбит, он вскочил, подбежал к стене, снял

саблю и, размахивая ею, двинулся на Клопа.
—	Это же ты Мефистофель! — рявкнул он. — Теперь

ты от меня не уйдешь!
Началась бесконечная погоня — сначала вокруг сто¬

ла, затем по коридору на кухню и обратно. Трудно ска¬

зать, сколько длился этот кошмар. Фрау капитанши не

бьшо дома, и до смерти напуганный Клоп бьш наедине с

безумцем.
Наконец, то ли жена вернулась и сумела утихомирить

мужа. То ли он устал гоняться за мальчиком, только

Клоп сумел укрыться в своей комнате и запереться. Бед¬

нягу признали душевнобольным и увезли в сумасшед¬

ший дом. Жена сначала была страшно расстроена, но

потом привьщла, и Ююп продолжал у нее жить, будто

ничего и не было.
Через некоторое время из сумасшедшего дома стали

поступать обнадеживающие вести: капитан успокоился

и шел на поправку. Старушка каждую неделю навещала

мужа, носила ему пирог и разные специально для него

приготовленные вкусности. Как-то раз она занемогла и

попросила Клопа навестить вместо нее мужа. Он долго

шел по длинному коридору, подошел к обитой войлоком

двери, санитар отпер ее, и, когда Клоп вошел, дверь за

288
ним захлопнулась, й он услышал, как повернулся ключ.

Клоп страдал клаустрофобией — он бьш в ужасе, его

прошиб холодный пот.
Тут он увидел, что перед ним в кресле сидит капитан,

спокойный и печальный. Клоп, постаравшись взять себя

в руки, вручил пакет и передал на словах то, что проси¬

ла сказать жена. Капитан выслушал его. Казалось, он

бьш даже рад видеть мальчика. Но довольно скоро в гла¬

зах его появился блеск, он стал всматриваться в Юхопа,

словно что-то припоминая, и вдруг вскочил, закричал:

«Ты — Мефистофель! Я тебя знаю!» И железной хваткой

вцепился Ююпу в плечи. Тот бьш в ужасе — бежать не¬

куда, он наедине с безумцем, и дверь заперта. Вдруг

дверь распахнулась, и в комнату вбежало несколько са¬

нитаров — Клоп бьш спасен. Это длилось всего мгнове¬

ние, но Клопу показалось, что прошла вечность. Его

трясло как в лихорадке»
Это бьш единственный волнующий и потому запом¬

нившийся случай за время пребывания Клопа в Дюссель¬

дорфе, если це считать его блестящего окончания шког

лы. Как лучший ученик, он должен бьш выступить с до¬

кладом на французском языке о жизни и творчестве

Жан-Жака ^ссо. Доклад бьш рассчитан на два часа.

Клоп выучил его наизусть и произнес без запинки. Клоп

не раз говорил мне, что никогда потом не отличался та¬

кими способностями, как в дюссельдорфской школе.
За время обучения в Дюссельдорфе Клоп несколько

раз ездил в Яффу на каникулы — он рассказывал мне,

как флиртовал на корабле с гречанками, аргентинками и

другими «прелестницами», как восхищался необычай¬

ной красотой ливанок, которых встречал во время своих

путешествий.
С восемнадцати и до двадцати лет Клоп учился в Гре-

нобльском университете, а до этого — в Швейцарии, в

Ивердоне, где изучал французский. Он мало рассказы¬

вал мне о самих занятиях — по обьцсновению его интере¬

совали главным образом девушки.
К примеру, в Ивердоне он с товарищами ходил в ка¬

фе, которое любили посещать прелестницы из пансиона

для молодых девиц, приходившие полакомиться пирож¬

ными. Клопу приглянулась одна девица с рыжей косой и

289
прелестным цветом лица, и он влюбился в нее. Он, каза¬

лось, тоже ей нравился. Они не разговаривали — лишь

переглядывались да улыбались.
Клопу надоело такое молчаливое ухаживание, и, на¬

бравшись храбрости, он написал девице записку и пере¬

дал через официанта. Это бьш для него очень волную¬

щий момент: ведь он видел, как она читала записку и как

улыбнулась в ответ. Затем принялась ему писать, и вско¬

ре между ними завязалась оживленная переписка. Так

продолжалось несколько недель. Затем наступил день,

когда Клоп заметил, что девица чем-то крайне взволно¬

вана, и когда официгатка принесла ему записочки, по¬

нял, в чем дело. Девица писала, что заболела ее мать и

она утром улетает из Швейцарии к себе в Шотландию.

Она пригласила Ююпа зайти к ней вечером в пансион,

чтобы попрощаться, и описала, как ее найти. Он, конеч¬

но, согласился.
Вечером он припарадился, надел свой лучший кос¬

тюм, с головы до ног опрыскал себя духами и, преиспол¬

ненный радужных надежд, отправился в пансион.
Подойдя к пансиону, а он никогда прежде там не бы¬

вал, Ююп в раздумье остановился, увидев препятствие

на пути к любимой: сад бьш окружен высокой стеной.

Однако Клоп бьш молод, ловок, предприимчив. В мгно¬

вение ока он взобрался на стену, но — о ужас! — она бы¬

ла покрыта толстым слоем битого стекла в назидание

грабителям и молодым Казановам. Клоп еще не успел

осознать всей опасности, как брюки его уже бьши порва¬

ны, а кожа изрезана и кровоточила. В темноте урон не

бьш виден, а пьш у Клопа не погас. Он спрьпвул в сад и

попал прямо в объятия девицы. И они прильнули друг к

другу страстным поцелуем.
Они провели в страстных прощаниях целых два часа.

Затем она тихонько выпустила его через калитку — че¬

рез нее же он должен бьш и войти! И 1Слоп вернулся до¬

мой весь в крови, изодранный и вымазанный.
Лет двадцать пять спустя, став журналистом, он

присутствовал на официальном обеде в Лондоне, в

Гилдхолле. Среди сидевших за столом его внимание

290
приковал к себе очень красивый, почтительного вида

джентльмен, и Ююп спросил соседа, кто это. И услы¬

шал шотландскую фамилию предмета своей любви в

Ивердоне. Рядом сидела немолодая, но все еще преле¬

стная женщина, и ему сказали, что это дочь пожилого

господина. Дочь была незамужем; после смерти матери

она всецело посвятила себя отцу и всюду сопровожда¬

ла его. Сомнений быть не могло — это была она! Клоп

не подошел к ней‘ и не заговорил. Он всегда боялся

встречаться с людьми после большого перерыва. В

данном случае это, пожалуй, объяснимо. Его подруга

сильно постарела, и ему не хотелось при встрече, быть

может невольно, дать ей почувствовать, как жестоко

обошлось с ней время.
Вернувшись вечером домой, он рассказал мне о своей

встрече. Она взволновала его и опечалила.
У Клопа бьшо много таких случайных встреч. Он об¬

ладал хорошей памятью на лица и узнавал людей через

много лет. Одну историю такого рода я хорошо помню.
Среди его соучеников бьш итальянский граф по име¬

ни Тино. Однажды, проходя по улице, Ююп увидел на

террасе кафе Тино с красавицей блондинкой, явно анг¬

личанкой. Клоп помахал Тино жестом и мимикой дав

понять, что считает его счастливчиком: надо же подце¬

пить такую красотку. Помахал — и пошел дальше; этой

девушки он больше не видел.
Лет двадцать или тридцать спустя Ююп заметил на

коктейле в Лондоне прелестную блондинку. Она стояла

у стола и накладывала себе на тарелку сандвичи. Клоп

мгновенно вспомнил террасу, ТиНо и всю ситуацию. Пе¬

ред ним явно бьша та самая молодая особа, которая вы¬

звала у него такое восхищение.
Клоп подошел к ней и в расчете озадачить спросил:
—	Какие новости о Тино?
Она оглянулась и небрежно бросила:
—	Я получила сегодня от него открытку.
Тут уж удивился Клоп. Он никак не предполагал, что

она все еще помнит Тино. «Как это может бьггь? — ду¬

мал он.— После стольких лет...»
Им не удалось продолжить разговор. К столам при-

хльшули гости и Ююп потерял молодую женщину, ее по¬

глотила толпа.

291
—	Как такое возможно,— недоумевал он, рассказы¬

вая мне об этой встрече,— она ничуть не удивилась, ког¬

да я спросил про Тино!
—	Ну может быть,— сказала я,— она вьшша замуж за

Тино, и твой вопрос показался ей вполне естественным.

Откуда знать?
—	Да,— сказал Клоп,— это, конечно, возможно. Я об

этом не подумал.
Итак, за Ивердоном последовал Гренобль. Здесь

Клоп провел два года своей жизни — два года, полных

приключений.
Он поселился в доме обедневшей аристократки, кото¬

рая сдавала комнаты студентам. Ее прелестная девятнад¬

цатилетняя дочь Ивонна помогала матери вести хозяйст¬

во и обслуживать постояльцев. Все складывалось иде¬

ально для Клопа: уютная чистая комната в почтенном

доме и хорошенькая дочка.
Сначала, однако, дело ограничивалось обычным об¬

меном многозначительньюш взглядами, шуточками и

комплиментами, порой двусмысленными, смехом и бол¬

товней.
Юхоп познавал много нового. Он бьш в чужой стране

и чувствовал себя взрослым и независимым. Родители

снабжали его деньгами больше, чем требовалось, и он

заказывал себе шикарные костюмы, шелковые рубашки

и пижамы, белье, перчатки, носки, элегантную обувь и

все, что требуется моднику мужчине.
Он всегда любил духи, и теперь, во Франции, это пре¬

вратилось в полную манию. Он заботился о прическе и

делал маникюр,— словом, развил в себе настояший

культ внешности и превратился в дэнди.
Ююп бьш маленький и широкоплечий, но в хорошо

сшитых дорогих костюмах выглядел вполне презента¬

бельно.
Из чистого тщеславия он стал носить монокль. Уже в

пору нашего супружества ему снова захотелось его но¬

сить, но я так хохотала, когда он вставлял в глаз мо¬

нокль, что он отказался от этой идеи. К тому же я счита¬

ла вредным нЬсить монокль при хороших глазах. А Кло¬

пу нравились монокли, он считал это шиком. Он даже

пытался убедить меня носить монокль, но безуспешно.

292
Клоп рассказывал забавные истории о своих знако¬

мых, которые учились тогда в Гренобле.
Например, об одном студенте, искавшем жилье. По¬

смотрев предлагаемую комнату, он говорит хозяйке:
—	Эта комната мне вполне по?1ходит, и я хотел бы ее

снять, но должен вас предупредить и надеюсь, вы не ста¬

нете возражать — у меня есть мандолина.
Хозяйка ответила с понимающей улыбкой:
—	О, это не имеет значения, мсье. Никаких проблем.

Я поставлю вам вторую кровать.
Среди студентов его больше всего интересовали де¬

вушки. В Гренобле были две русские сестры с юга России
—	если не ошибаюсь, из Ростова,— и он проводил с ни¬

ми немало приятных и целомудренных часов. Они люби¬

ли поэзию, и одна из сестер была крайне сентименталь¬

на. Обе бьши очень серьезные.
Затем была итальяночка, которая очень нравилась

Ююпу. Пофлиртовав с ней, он решил, что почва доста¬

точно подготовлена, и предложил отправиться на Шар¬

трез, чтобы полюбоваться с вершины горы восходом

солнца. Сам же договорился с пастухом, чтобы тот усту¬

пил ему на ночь хижину. Клоп с итальяночкой подгото¬

вились к восхождению — уложили рюкзаки, еду для пик¬

ника и отправились на гору. Шли они несколько часов.

И когда добрались до пастушьей хижины, совсем вьщох-

лись. Вечер был чудесный, и Клоп, несмотря на утоми¬

тельный подъем, бьш исполнен восторженного ожида¬

ния.
Девушка остановилась, глядя на великолепный вид —

горы и озеро в вечернем свете. После долгого молчания

она произнесла:
—	La montagne te dice — sei grande... e il lago — sei

puro!.. Гора говорит тебе — будь большим... и озеро —

будь чистым!
Клопа словно обдали холодной водой. «Ну, если она

так считает...» — подумал он и, признавая свое пораже¬

ние, произнес:
—	А теперь пошли домой, по-моему, ночевать здесь

будет слишком холодно.
И они двинулись вниз.
Года три тому назад — иными словами, почти через

293
пятьдесят лет после того случая — Клоп рассказал эту

историю одной итальянской девушке здесь, в Англии.

Дослушав до конца, она воскликнула:
—	Ну и дура вам попалась!
Клоп так и просиял.
Был у него флирт и с одной болгарочкой, тоже сту¬

денткой. Ничего серьезного между ними, по-моему, не

произошло. Она лишь научила его говорить по-болгар¬

ски “я люблю тебя”. Но много лет спустя, в 1955 или 1956

году, на приеме, где бьш и наш сьш Питер, нам предста¬

вили дипломата из Болгарского посольства в Лондоне, и

Ююп мгновенно завязал с ним разговор:
—	Вы — второй болгарин, какого я встречаю в жиз¬

ни.
—	В сацрм деле? — сказал он.— Кто же был первым?
—	Когда я учился в Гренобле, я был хорошо знаком с

прелестной болгарской студенткой, ее звали Любовь —

это была очаровательная девушка.
Дипломат заинтересовался.
—	Она научила меня говорить «az te obicham» — вы,

конечно, знаете, что это значит?
—	Да,— сказал дипломат,— это значит; «Я люблю те¬

бя». Скажите, в каком это было году? — спросил он.
—	В девятьсот десятом или одиннадцатом,— ответил

Клоп.
—	Хм-м,— произнес болгарин,— а как бьша фамилия

девушки?
—	Ну, это было так давно — не думаю, что наврежу

ей, если скажу.— И Клоп назвал фамилию.
—	Хм-м,— снова произнес дипломат и медленно до¬

бавил:— Это бьша моя мать!..
Питер, стоявший рядом, повернулся к Ютопу и sotto

voce * заметил:
—	Не хочешь же ты сказать, что у меня есть брат!
Через некоторое время легкий флирт со всеми эти¬

ми девицами отошел на задний план — главным стали

стремительно развивавшиеся отношения с Ивонной.

Это было вполне естественно, поскольку они жили под
Шепотом — итал.

294
одной крышей, и уже одно это делало их отношения

более интимными, и их взаимопонимание все возрас¬

тало. Они вместе проводили вечера, гуляя по освещен¬

ным улицам Гренобля, сидели на скамейках в тени де¬

ревьев.
Ивонна была, конечно, многоопытнее всех остальных

девиц да и самого Ююпа тоже. Она медленно, но уверен¬

но вела его к конечной цели.
Однажды вечером, когда они сидели под деревьями

на авеню Ледигьер, над головой их ухнула сова. Ивонна

прижалась к ЬСлопу и прошептала:
—	Это плохой знак: говорят, если усльппал крик со¬

вы, значит, кто-то умрет... Я боюсь, обними меня крепче!
На другое утро мать Ивонны слегла, заболев рожей.

Все квартиранты, испугавшись заразной болезни, тотчас

съехали. Остался только Клоп. Однажды ночью он про¬

снулся от стука в дверь. Это была Ивонна; Она была в

ночной рубашке и вся дрожала.
—	Мама умирает! — сказала она.— Я боюсь. Пожа¬

луйста, пойдем, побудь со мной!
Клоп пошел с ней в комнату больной. Они сели рядом

на кровать Ивонны. Ее кровать стояла в одном конце

комнаты, а кровать матери — напротив. Комната бьша

большая. Возле кровати матери горел ночник. Пожилая

дама лежала на спине, ее внушительный профиль с пря¬

мым носом отчетливо вырисовывался на стене. Она бы¬

ла очень бледна. Клоп не мог оторвать от нее глаз. Через

какое-то время он понял, что ее бледность объясняется

тем, что она сильно напудрена. Слой пудры в несколь¬

ких местах потрескался, и образовались глубокие про¬

щелины, придававшие лицу страшное выражение. Глаза

были закрыты, и она тяжело дьш1ала, время от времени

открывая рот и издавая щелкающие звуки.
Ивонна сказала Клопу, что, по мнению доктора, мать

не переживет эту ночь. Надежды никакой. Уже приходил

священник и совершил соборование. В комнате все еще

стоял слабый запах ладана. Молодые люди сидели мол¬

ча, глядя на умирающую. Время шло. Внезапно Ивонна

вздрогнула.
—	Боже, до чего же я замерзла! — произнесла она. И

легла под одеяло.
А Ююп продолжал сидеть. Он тоже замерз, но боялся

295
пошевелиться, завороженный видом умирающей женщи¬

ны и ее хриплым дыханием.
—	Тебе не холодно? — через какое-то время спросила

Ивонна.
—	Холодно,— сказал Клоп.
—	Иди ко мне в постель, мы согреем друг друга.
И Клоп залез в постель. Там бьшо тепло, мягко и не

было видно пожилой дамы. Даже щелкающие звуки при

ее дыхании не были слышны. Было так хорошо. Они ле¬

жали неподвижно.
Постепенно Клоп начал чувствовать тело Ивонны.

Он обнял ее, и губы их слились в долгом, очень долгом

, поцелуе. Ее руки забегали по его те^. Он не понимал,

что происходит. Никогда прежде он не испытывал ниче¬

го подобного. Он бросил взгляд туда, где лежала боль¬

ная, но с ним не переставало что-то происходить. Это

было безумие. Он терял голову. Ощущение нарастало,

он весь горел... и потом вдруг пронзительно вскрикнул.

И задохнулся. Это Ивонна, схватив подушку, накрыла

ему лицо. Последовала короткая борьба, и они успокои¬

лись в объятиях друг друга.
—	Так я потерял невинность,— говорил потом

Клоп.— В общем-то препротивно... если задуматься.
На другой день пришел доктор, осмотрел больную и,

повернувшись к Ивонне, сказал:
—	Случилось чудо! Ваша матущка спасена! Я просто

понять не могу...
—	Знаете,— говорил обычно Клоп в заключение этой

истории,— я уверен, что могучее проявление жизни

вблизи умирающей вытащило ее из пасти смерти!
И Ююп этому верил. Да и мне это объяснение кажет¬

ся вполне убедительньпл.
Вскоре мать Ивонны уже чувствовала себя хорошо,

постояльцы вернулись, и жизнь возобновила свое нор¬

мальное течение.
—	Зато Ивонна,— говорил Клоп,— весь следующий

год любовалась главным образом потолком.
Это бьш невероятно пылкий роман. Клоп был влюб¬

лен по уши. Его переполняло счастье, и ему в голову не

приходило, что этому может прийти конец. Но о^дьба

решила иначе.

296
Приблизительно год спустя Клоп пришел вечером до¬

мой из университета и обнаружил, что Ивонны нет.

Мать сказала, что она ушла с одним студентом, итальян¬

ским графом, и вернется поздно. Клоп бьш потрясен —

он и подумать не мог, что такое возможно. Он прошел к

себе и решил дождаться Ивонны. Будучи по натуре опти¬

мистом, он был уверен, что она как-то это объяснит и все

будет по-прежнему хорошо. Ждать пришлось долго; дом

уже спал, когда lOion услышал, как открылась входная

дверь и раздались осторожные шаги по коридору, а за¬

тем в гостиной, которая находилась рядом с его комна¬

той. Он замер, прислушиваясь. И усльпиал шепот, пере¬

межавшийся долгим молчанием, потом легкий хохоток,

снова шепот и скрип кресла. В гостиной бьшо несколько

качалок, производивших такой звук, когда на них сади¬

лись. Затем долгое время он не сльппал ничего, кроме

поскрипыванья, прерывистого дыхания и вздохов... Во¬

ображение Ююпа лихорадочно, заработало: он увидел

Ивонну в объятиях итальянского графа, увидел, как тот

целует ее, как она сдается, он видел ее лицо, все ее такие

знакомые жесты и... не вьздержал — рухнул на постель и,

уткнувшись лицом в подушку, горько зарьщал.
Через какое-то время он успокоился. Н<э рана бьша

смертельной. Что-то в нем умерло. Вера в людей была

поколеблена. И он пришел к решению, что выход

только один: уехать немедленно, никогда больше не

встречаться с Ивонной, чтобы она не видела, как он

жалок. Клоп упаковал чемоданы, оставил для хозяйки

записку вместе с деньгами и, покинув с первыми про¬

блесками зари дом, отправился на станцию и уехал в

Марсель.
Там он провел неделю или две, сидя в кафе и наблю¬

дая жизнь. 0)лнце сияло, над головой расстилалось го¬

лубое небо, и бьшо тепло. И неожиданно Клоп понял,

что жизнь по-прежнему прекрасна и жить стоит и что он

правильно поступил, мгновенно и решительно отсекши

себя от своего наваждения.
Все это произошло незадолго до Рождества, так что

его пребывание в Марселе бьшо вполне логично: ему все

равно оттуда предстояло плыть в Яффу. Там на него по¬

рой нападала тоска, но в целом он приятно провел у ро¬

дителей время.

297
Много позже, уже после смерти отца, мать спросила

Клопа;
—	Помнишь то Рождество двенадцатого года, когда

ты приезжал к нам из Гренобля? Я бьша тогда очень рас¬

строена.
—	Нет, не помню. Чем же ты была расстроена? —

спросил Юхоп.
—	Как раз перед твоим приездом отец получил пись¬

мо от некой девицы по имени Ивонна, которое страшно

нас огорчило. Она писала, что ты обручился с ней, повел

себя совершенно безобразно. Поиграл, как ребенок с

куклой, опозорил и бросил ради другой женщины. Она
, писала, что тем не менее по-прежнему любит тебя. Пись¬

мо бьшо длинное, я всего не запомнила.— И Магдалена

впилась взглядом в Ююпа.
—	Да, и что дальше? — спросил он.
—	Твой отец, прочитав письмо, сказал: «Мой сын не

способен так поступить. Эта девица шантажистка. Иона

завтра приезжает домой. Я запрещаю вам говорить ему

об этом письме».— И Магдалена снова посмотрела на

Клопа.— Ты знал девицу по имени Ивонна?
—	Да,-т- сказал Клоп.
Она взяла его за плечи, заглянула в глаза и, огорчен¬

но вздохнув, спросила своего почти тридцатилетнего сы¬

на:
—	Скажи мне. Иона, ты целовался с ней?
Глаза у него рзорно блестели, когда он мне об этом

рассказывал.
Роман с Ивонной, первой настоящей любовью Юю¬

па, такой бурный поначалу и так жестоко и внезапно

оборвавшийся, не прошел для него бесследно. Он стал

осторожен и с недоверием относился к женщинам. Не

позволял себе увлекаться и окружил себя для безопасно¬

сти защитной броней.
Когда мы говорили на эту тему, я выразила опасе¬

ние, что из-за этой брони он, возможно, упустил мно¬

гое из того, что могла дать ему любовь. Но он заявил,

что это все глупости и что он был вполне счастлив. И

добавил, что с его точки зрения, люди придают слиш¬

ком большое значение любви. Совсем другое дело фи¬

зическое наслаждение, приправленное легкой болтов¬

298
ней и слегка сдобренное романтикой. Он всегда счи¬

тал, что не следует слишком серьезно относиться к се¬

бе.
Но что бы он ни говорил — а это всегда зависело от

обстоятельств — Клоп считал любовь чудесным даром

свыше, стержнем и смыслом. И бьш благодарен за этот

дар Создател1о.
Помню, как он шокировал одного глубоко религиоз¬

ного человека, сказав, что молится, только когда хочет

за что-то поблагодарить Господа, и в качестве примера

рассказал такую историю.
—	Однажды много лет тому назад,— сказал он и так¬

тично добавил, бросив взгляд на меня, что это бьшо за¬

долго до женитьбы, — я совсем уже потерял надежду до¬

биться свидания с одной прелестной девушкой, в кото¬

рую был влюблен, как вдруг она явилась ко мне в спаль¬

ню и была крайне мила. Оставшись один, я опустился на

колени и возблагодарил Господа за то, что он послал

мне такое счастье.
Отец хотел, чтобы после Гренобля Клоп посвятил се¬

бя изучению археологии. Со временем Клоп пожалел,

что не последовал его совету, но в ту пору он был молод

и его интересы были связаны с сегодняшним днем. Он

считал жизнь ученого в известной мере монастырской, а

вот в дипломатической карьере бьши блеск и шик — пу¬

тешествия, жизнь за границей, встречи с важными й ин¬

тересными людьми, светские приемы, роскошь, веселье и

перспектива — кто знает? — стать когда-нибудь послом.
Он решил изучать право и отправился в Берлинский

университет, где занимался также классическим араб¬

ским. В Берлине он пробьш недолго — ровно столько,

сколько, потребовалось для того, чтобы вызубрить пер¬

вую суру Корана. Ему нравились многие города Герма¬

нии, но столица оставила его равнодушным. По сравне¬

нию с Дюссельдорфом, Мюнхеном, Дрезденом, Ульмом

и многими другими городами Берлин казался ему слиш¬

ком новьш и вульгарньш, а диалект, на котором там го¬

ворили,— грубым и некрасивым.
Юриспруденция тоже оказалась не таким уж увлека¬

тельным предметом, а судебная медицина вызывала от¬

вращение. Реакция была настолько сильной, что Клоп

299
сохранил это отвращение на всю жизнь. Он часто рас¬

сказывал — всегда страшно морщась — о вскрытиях, на

которых ему пришлось присутствовать, и об отврати¬

тельных частях человеческого тела и внутренностях жи¬

вотных, которые профессор с непонятньпл удовольстви¬

ем приносил для демонстравд1и студентам. lOion всегда

терпеть не мог разговоров о болезнях, лекарствах, опе¬

рациях, больницах и тому подобном, считая их дурным

вкусом, гнетущими и даже опасными для здоровья как

тела, так и души.
Тем временем в Яффе Платон Григорьевич покупал

земли, строил дома и разбивал дорогостоящие сады, пу¬

тешествовал, собирал антиквариат, платил за обучение

детей — не только собственных, но и детей многочислен¬

ных сестер и братьев своей жены.
В результате деньги почти исчезли, и для спасения си¬

туации решено было упаковать коллекцию Платона, так

называемый “музей”, отправить в Европу и выставить

на продажу. Это бьшо в 1913 году, когда Ютопу бьш

двадцать один год. Все семейство отправилось в Лондон,

сняло дом и оставалось там до начала первой мировой

войны.
Время от времени Клопа посылали продавать коллек¬

цию. Для начала он пошел в Британский музей, затем ез¬

дил в Париж и Берлин. Но это ничего не дало.
Тем временем Платон, оставшийся рьяным патрио¬

том, внезапно почувствовал, что хочет видеть свою кол¬

лекцию в русском музее.
С помощью российского посла в Лондоне Платон на¬

писал письмо царю Николаю II, прося разрешения вер¬

нуться в Россию. Письмо заканчивалось, как положено,

словами: “Ваш покорный слуга Платон Устинов”, что

произвело странное впечатление на Ююпа и глубоко

возмутило меня, когда он мне об этом рассказал. В поло¬

женный срок «слуга» получил разрешение вернуться на

родину. «Музей» был упакован и отправлен в Россию.
Все это происходило перед самым началом войны.

Семейство еще находилось в Лондоне, когда между Рос¬

сией и Германией начались военные действия. Два стар¬

ших сьша, Ютоп и Петр, буд)гчи германскими подцанны-

ми, сочАи своим долгом отправиться в Германию и всту¬

300
пить в армию. Отец не возражал, и Ююп с Петром сели

на последний германский корабль, отплывавший из Ан¬

глии.
А Платон поехал в Россию. Его жена и дочь Бита при¬

соединились к нему, когда покончили с необходимыми

формальностями по устройству двух младших сыновей,

одиннадцатилетнего Платона-младшего и семилетнего

Григория, в школу-пансион в Форрест-Хилле.
Итак, семья .разделилась на три части. Прибыв в Гер¬

манию, Клоп с братом записались в армию.
Немцы искоса, с подозрением смотрели на них. Что

это за юноши с русскими именами, прибывшие из Анг¬

лии, утверждающие, что они немцы, хотя, судя по внеш¬

ности и мадерам, это совсем не так.
От них потребовали доказать, свою лояльность.
ЬСлоп в качестве поручительницы назвал свою крест¬

ную, графиню фон дер Буше. Услышав титул и фамилию

дамы, немцы, даже не наводя справок, сразу изменили

отношения к братьям. Насупленные брови сменились

доброжелательной улыбкой, и их зачислили рядовыми в

Вюртембергский пехотный полк.
Пройдя положенную подготовку, они бьши вскоре

направлены на фронт.
Обычно все высоко отзываются о чистоте и удобстве

немецких окопов, но в начале 1914 года они бьши такие

же грязные, как и у всех остальных. Клоп, отличавшийся

крайней чистоплотностью и привыкший ежедневно при¬

нимать ванну, очень от этого страдал. Он по нескольку

дней не имел возможности побриться и вскоре к своему

ужасу обнаружил, что зарастает рыжей бородой.
Нечего и говорить, что ему бьши омерзительны и все

другие аспекты войны — рвущиеся снаряды, обстрел из

пулеметов, атаки, вид раненых и умирающих, жуткий за¬

пах, вши, отсутствие уединения.ЬОюп бьш глубоко несча¬

стен, но старался не терять чувства юмора. Он вспомина¬

ет, например, как один солдат из Саксонии, впервые ока¬

завшись на фронте и попав под обстрел, заметил, выта¬

ращив глаза:
—	Господи, да при такой стрельбе и до беды недале¬

ко!
Братьям повезло, им вскоре дали нашивки, а затем ре¬

шили послать в Ульм учиться на офицеров.

301
После окопов жизнь в городе казалась раем. Ююп го¬

ворил, что во время войны на человека в форме смотре¬

ли в Германии как на бога — он мог без труда иметь лю¬

бую женщину, какая приглянется.
По окончании обучения братьев снова направили на

фронт, только уже не в окопы и в качестве офицеров.

Жили они в частных домах, и время от временй их эска¬

дрилью перебрасывали с места на место, то в Бельгию,

то во Францию.
Довольно скоро квартирмейстер понял, чего хочет

Ююп, и всегда старался устроить его в каком-нибудь

замке, в комнате с ванной и чтобы в доме была хотя бы

одна молоденькая и хорошенькая девушка. Клоп снова

расцвел. Он бьш счастлив. Наконец-то он снова мог

мыться и быть элегантным. В авиации допускалась неко¬

торая свобода в одежде —зимой можно бьшо носить ко¬

роткую куртку с меховьпл воротником, узкую в талии и

достаточно элегантную. А еще Клоп мог снова носить

монокль!
Он бьш чрезвычайно популярен — как среди началь¬

ства, так и среди подчиненных. Остроумный, веселый,

он играл на рояле и пел разньши женскими голосами к

вящему веселью окружающих модные песенки того вре¬

мени по-английски и по-французски. Он даже играл в

бридж, чтобы ублажить начальство, хотя терпеть не мог

этой игры. Столовая бьша хорошо снабжена винами, и

еда была неплохая — вообще, по словам Клопа, о летчи¬

ках очень хорошо заботились.
Однажды утром, в июле 1917 года, Ююп проснулся и

увидел, что на его кровати сидит Петя и смот})ит на не¬

го.
—	Что ты тут делаешь? — спросил Ююп.
—	Ничего,— ответил Петя,— просто зашел попро¬

щаться. Ты же знаешь, я сегодня везу почту.
И Ююп вспомнил, что в тот день бьша очередь Пети

сбросить за линией фронта почту военнопленным.
—	Ах да, конечно,— произнес Клоп.— Что ж, счаст¬

ливого пути и возвращайся скорее!
—Да,— сказал Петя,— я не намерен долго болтаться.

Что-то я ужасно устал — не знаю почему. Как только

вернусь, тут же лягу и буду спать, спать, спать. Спать без

оглядки.

302
С этими словами он вышел из комнаты.
Больше Клоп его не видел: самолет, на котором летел

Петя, был сбит.
Гибель брата бьша самым страшным ударом для бед¬

ного Юхопа — ни до, ни после он такого не переживал.

Судя по тому, что я слышала о Пете, это был обаятель¬

ный, веселый и добрый молодой человек.
Ююп остался совсем один — у него тяжело было на

душе, а обратиться за поддержкой не к кому. Боясь рух¬

нуть, если его начнут жалеть, он нацепил маску спокой¬

ного безразличия, что стоило ему больших усилий, но

помогло справиться с горем, вернуть себе равновесие и

примириться с дальнейшей жизнью и войной.
Он хорошо нес службу, его часто упоминали в прика¬

зах и награждали.
—	Сам не знаю за что,— говорил он мне потом.— Я

уверен, что,ни разу никого не убил и ничего не разбом¬

бил,— моей основной обязанностью бьшо фотографиро¬

вать и сообщать обо всем необычном, что я видел за вра¬

жеской линией фронта.
К моему ужасу, он говорил, что получал удовольст¬

вие от войны. Хотя, конечно, имелись в виду многочис¬

ленные любовные романы, помогавшие переносить тя¬

желые условия и вечный страх и потому, наверно, осо¬

бенно возбуждавшие.
Война и патриотизм — это прекрасно, но любовь все-

таки лучше.
Клопа всегда размешали в роскошных замках или в

лучших городских домах, а его вежливость и доброду¬

шие неизменно действовали разоружающе, уничтожая

враждебность и у глав семейств, и, особенно у дочек, ко¬

торые, по словам ЬСлопа, охотно шли навстречу его же¬

ланиям. Немалую роль в этом наверняка играло то, что

Клоп прекрасно говорил по-французски. Принадлеж¬

ность к разньпй воюющим сторонам, преданность роди¬

не — все это отступало на задний план и мгновенно ус¬

танавливалась идиллическая атмосфера.
Помимо того, что на каждом постое Клоп заводил се¬

бе постоянную девицу, возникали у него и побочные ин¬

трижки, порой довольно странные.
Так, у него установилась нежная дружба с двумя сес¬

303
трами, которые спали в одной постели в комнате матери.

Пока он занимался любовью с одной из девиц, другая де¬

журила возле матери. Затем они менялись местами.
Другой эпизод относится ко времени, когда Петя был

еще жив, и они оба квартировали в маленьком бельгий¬

ском городке. Однажды, вьп'лянув во двор. Клоп заме¬

тил в окне напротив прелестную девушку, которая улыб¬

нулась ему, но не пожелала «иметь с ним дело». Когда

Ююп рассказал об этом Пете; брат так и расхохотался.
—	Вот дурачок! Почему ты мне ничего не сказал? Это

же моя девушка, и я охотно одолжил бы ее тебе! Она про¬

сто не хотела обманывать меня, но мы с тобой ведь бра¬

тья — так почему мы не можем поделить девушку?
Клоп от удивления вытаращил глаза. Ему это в голо¬

ву не приходило. Он предложил Пете в обмен свою де¬

вушку, и они теперь то и дело менялись партнершами.

Клоп уверял меня, что это бьшо очень весело.
Когда в 1918 году начался разгром немцев и в Герма¬

нии вспыхнула революция, Клоп, почувствовав опас¬

ность, перебрался в Берлин, где у него было много зна¬

комых. Надел гражданский костюм и отправился к ком¬

мерсанту Бошу, влиятельному пожилому господину, ко¬

торый, Клоп бьш уверен, сумеет помочь ему найти мес¬

то.
И не ошибся. Старик шепнул нужные слова в нужные

уши, и Клопу было быстро предложено несколько мест.

Первое предложение пришло от Бюро Вольфа — агент¬

ства, аналогичного Рейтеру. Учитывая знание языков и

опыт работы в штабе, Клоп как нельзя больше подходил

для такой работы. Его приняли с распростертыми объя¬

тиями и направили корреспондентом в Амстердам, по¬

обещав, как только разрешит Англия, послать в Лондон.
Клоп быстро и без труда освоил голландский. Он

должен бьш читать местные газеты как голландские, так

и английские, переводить наиболее важные статьи и пе¬

редавать их по телефону в главную контору в Берлине.
Ююп все еще бьш корреспондентом в Амстердаме,

когда в 1920 году он услышал, что в Россию уходит па¬

роход с русскими военнопленными, бежавшими в Гол¬

ландию и жившими и работавшими там на фабриках.
В течение всей войны Клоп получал из России весточ¬

304
ки от родителей. Тетя Катя, младшая сестра Магдалены,

которая в то время жила в Болгарии, пересылала через

друзей, живших в нейтральных странах — Швеции и

Швейцарии, письма Устиновым в Россию и от них. Но

после того как в России в 1917 году произошла револю¬

ция, 1Слоп полностью потерял связь с родителями и ниче¬

го о них не знал.
Поэтому, услышав о пароходе, он решил, что такую

возможность нельзя упустить. 1^оп не думал о труднос¬

тях и смертельной опасности, какою, грозила подобная

затея, его неудержимо тянуло в Россию, а кроме того он

горел желанием найти родителей.
Германский посол в Гааге Розен вьщал Клопу особый

паспорт, где перед фамилией бьшо опущено «фон»,«Ус¬

тинов» было написано по-французски, а профессия не

была указана вовсе.
Учитывая, что в России голод, Клоп набил сумку мяс¬

ными консервами и плитками шоколада, оставив лишь

немного места для личных вещей. Он не намеревался

долго оставаться в России и на всякий случай решил пу¬

тешествовать налегке. На дворе стояла весна, конец ап¬

реля, было тепло, и, следовательно, ему не требовалось

п^ьто. Надел твидовый костюм с бриджами, новые са¬

поги желтой кожи на шнуровке до колен и темно-зеле¬

ный фетровый котелок. Выглядел он весьма живописно

и где угодно был бы принят за иностранца.
Он столь стремительно принял решение поехать в

Россию и так скоро собрался, что у него не было време¬

ни придумать, за кого и как себя вьщавать. А теперь бы¬

ло уже поздно, и он решил положиться на свои инстинк¬

ты в том, что надо делать и говорить. В этом, думаю, и

было его спасение, так как ни один заранее разработан¬

ный и строго проводимый в жизнь план не мог сравнить¬

ся с решением вести себя гибко, в зависимости от обсто¬

ятельств.
Когда пассажиры стали проявлять к нему интерес и

задавать вопросы. Клоп, отвечая, постепенно создал се¬

бе вполне правдоподобную биографию — будто он че¬

ловек необразованный, простой и довольно беспомощ¬

ный. Он говорил, что является сыном русского револю¬

ционера, который был выслан из России и более чем

скромно жил в Германии, что сам он ходил в немецкую

305
школу и потому, к великому сожалению, не говорит по-

русски. рСотя 1^оп хорошо понимал русскую речь и

вполне мог при желании объясниться, он решил, что бу¬

дет правильнее делать вид, будто совсем не знает языка.)
Среди тех, кто приставал к нему с расспросами, бьш

русский еврей, социал-революционер с длинным лицом

фанатика и копной вьющихся, седеющих волос. Этот

полный надежд и ожиданий идеалист стремился в Рос¬

сию, как в страну обетованную, где ликвидировано со-

щ1альное неравенство и должно начаться строительсво

новой жизни. Он обещал Клопу помочь найти работу,

выучить русский и вообще получить образование. Это

был интеллигентный человек с хорошей речью, явно до-'

статочно эрудированный. Он понравился Клопу, восхи¬

щавшемуся его оптимизмом. Фамилия его была Гудей —

не знаю, правильно ли я ее написала. Еще Клопом заин¬

тересовался один немещсий революционер-теоретик, че¬

ловек самодовольный и напьпценный. Он с жалостью’

смотрел на Ююпа, но тем не менее признал, что Клоп не

полный идиот и, пожалуй, может быть использован в ка¬

честве клерка... после, конечно, хорошей подготовки, ко¬

торую он обещал обеспечить.
На борту было еще несколько случайных пассажиров,

воспользовавшихся возможностью попасть в Россию и

поучаствовать в революции, но большинство составляли

русские солдаты.
Они с нетерпейием ждали прибытия на родину, ма¬

нившую их недавно обретенной свободой и непредсказу¬

емыми возможностями. Они хорошо, заработали в Гол¬

ландии, почти все везли по одному, а то и по два велоси¬

педа, и по нескольку новых костюмов в сундучках. Это

бьши счастливые, отнюдь не нищие люди. Они сумели

кое-чего достичь и верили, что на возродившейся роди¬

не их ждет приятная и легкая жизнь. Весело, спокойно и

уверенно смотрели они в будущее.
Путешествие длилось несколько дней. В Копенгагене

была остановка; на борт взошел Литвинов со своей же-

ной-англичанкой в дорогой меховой шубе и обратился к

солдатам с пламенной речью, насьпценной лозунгами и

радужными перспективами.. Солдаты кричали «ура», об¬

менивались рукопожатиями, хлопали друг друга по спи¬

не и желали удачи.
12 Зак.4222

306
Наконец близ Нарвы они высадились и сели на под¬

жидавший там поезд.
Поезд шел медленно, часто останавливался по непо¬

нятной причине, и небольшой мост на границе они пере¬

секли уже вечером.
И тут посльппались голоса:
—	Товарищи! Товарищи! Нет ли хлеба?
Соседи Ююпа высунулись из окошка:
. — Хлеба? Зачем вам хлеб?
—	Да мы ж голодные! — посльпыался ответ.— Вы

что, не знаете, что в России голод?..— Дайте хлебушка,

ради Христа!
Coj^aTbi в поезде бьши потрясены. Они переглядыва¬

лись, не зная, что и думать. Хлеба они все-таки нашли и

отдали стоявшим на улице людям.
—	Спасибо, спасибо, да благословит вас Бог! — слы¬

шалось вслед уже набиравшему скорость поезду.
Пассажиры стали оживленно переговариваться. Они,

наверняка, сльппали о голоде, но, как часто бывает, не

осознавали значения этого слова — до сих пор это бьш

лишь пустой звук. Однако их разговоры вскоре бьши

прерваны: поезд снова остановился, на сей раз для про¬

верки документов и багажа. Всем велели выйти из ваго¬

нов и выстроиться вместе со своими пожитками.
Для начала реквизировали все велосипеды, невзирая

на отчаянные протесты владельцев, кричавших:
—	Я кровавыми мозолями оплатил этот велосипед!
—	Сколько пота я пролил, чтоб его купить!
—	Я же своим горбом его заработал!
—	Это мой велосипед! Я заработал его!
—	Да вы не имеете права отнимать его у меняГ
—	Не дам!
Но ничего не помогало.
—	Товарищи! — произнес человек в черной кожаной

куртке, по всей вероятности, комиссар.— В государстве

не хватает велосипедов! Они нужны армии! И не забы¬

вайте: частной собственности больше не существует —

все принадлежит государству.
После этого началась проверка чемоданов и сундуков

и новый удар: вся новая одежда бьша тоже конфискована.
—	Все равно это вам сейчас не понадобится,— объяс¬

няли им.— В армии носят форму.

307
Услышав это, бедняги были совершенно сражены. «В

армии?» Что это значит? Все помрачнели. И умолкли.
А Клоп с помощью своих добродеев спокойно про¬

шел таможню и понял, как бьш прав, делая вид, что не

знает русского. Все снова сели в поезд, и утром он уже

подъезжал к Петрограду.
Поезд снова начал замедлять ход и то и дело оста¬

навливался. Во время одной из остановок в состав сел

комиссар, и по вагонам поползли слухи, что пассажи¬

рам не разрешат выйти в Петрограде, а повезут в

Москву, там заберут в армию и пошлют на, фронт вое¬

вать с поляками.
Началась паника, и Ююп быстро принял решение.
Он знал, что три года тому назад его родители нахо¬

дились в Петрограде, и бьш уверен, что они оттуда не

уезжали. А кроме того, у него не бьшо ни малейшего же¬

лания сражаться с поляками. Поэтому он взял сумку и,

воспользовавшись тем, что поезд шел очень медленно,

спрьпиул и пошел по шпалам.
Наконец вьппел на большую мощеную площадь пе¬

ред Балтийским вокзалом, увидел скамейку, в изнеможе¬

нии опустился на нее, закрьш глаза и задремал.
Неожиданно он почувствовал что-то на своей ноге.

Открьш глаза и увидел, что рядом с ним сидит человек,

любуется его сапогами и гладит их.
—	Какие красивые сапоги! — сказал человек по-русг

ски.— Где вы такие достали? Наверняка не в Питере.
—	Да,— сказал Клоп,— я купил их в Голландии, от¬

куда приехал.
Человек удивленно уставился на него. Клоп вглядел¬

ся в соседа. Тот производил впечатление простого, пря¬

модушного человека, и Клоп сказал ему, зачем приехал в

Россию.
—	А вы знаете адрес, где живут ваши родители? —

спросил тот.
Клоп назвал адрес: Пятая линия Васильевского ост¬

рова.
—	Я отведу вас туда,— сказал мужчина.— Это мне по

пути. Пошли, я помогу вам нести сумку, а то вы, видно,

устали. Поедем на трамвае, а то это далеко.
Они с трудом втиснулись в переполненный трам¬

вай. Вагоны бьши до того забиты, что люди гроздьями

308
висели на подножках. Внутри вообще невозможно бы¬

ло шевельнуться. Тем не менее, кондуктор сумел про¬

браться к lOiony и его спутнику. У Клопа не было рус¬

ских денег, поэтому он открыл сумку и в уплату за би¬

лет достал плитку шоколада. Она была охотно приня¬

та. Стоявшие поблизости люди уставились на них с

жадным интересом, затем стали заглядывать в приот¬

крытую сумку, спутник ЬСлопа быстро захлопнул ее.

Переехав по Николаевскому мосту через Неву, благо¬

детель сказал Клопу, что им выходить на следующей

остановке.
Выйти из трамвая оказалось куда труднее, чем войти,

но с П0М01Щ.Ю многоопытного спутника ЬСлопу удалось,

наконец, выбраться из трамвая.
Они пересекли широкую набережную и пошли по

Четвертой линии. Спутник Клопа смотрел на номера до¬

мов напротив.
—	Вот и пришли,— сказал он.— Подождите тут. Я

пойду проверю. Надо, знаете ли, соблюдать осторож¬

ность.
Он поставил сумку возле Клопа и исчез во дворе дома

напротив.
Через некоторое время, показавшееся Клопу вечнос¬

тью, спутник его вышел из ворот и направился к нему.
—	Ваш батюшка, должно быть, бьш очень пожилой

человек,^ сказал мужчина. У ЬСлопа перехватило дыха¬

ние; он догадался, что отец умер. Помолчав немного,

мужчина добавил: — Он умер год тому назад от дизенте¬

рии... во время эпидемии.
—	А матушка? — спросил Клоп.
—	Ваша матушка и сестра уехали, но люди, в чьей

квартире они жили, готовы приютить вас на несколько

дней. Так что пошли. Они могут рассказать вам все бо¬

лее подробно.
—	Хорошо,— сказал Ююп.— Спасибо. Право, я не

знаю, как вас и благодарить за все, что вы для меня сде¬

лали. Пойдемте со мной. Там, внутри, я смогу дать вам

немного шоколада и пару банок мясных консервов.
Мужчина вошел с ним в дом и, поднявшись по лест¬

нице, остановился перед дверью.
—	Вот здесь,— сказал он,— а теперь я пошел. Нажми¬

те на звонок, когда я уйду.

309
Клоп снова поблагодарил его и дал обещанное. Муж¬

чина завернул шоколад и консервы в платок, сбежал

вниз и исчез. Больше Клоп его не видел.
Он нажал на звонок. Дверь открьш молодой человек,

очень худой и плохо выбритый, и впустил Клопа.
ЬСвартира бьша темная и унылая, и жившая в ней се¬

мья — пожилая пара с сьшом — производила хорошее

впечатление. Это бьши простые, добрые люди, правда,

несколько пришибленные. Юхопа тотчас пригласили к

столу разделить трапезу, состоявшую из кусочка черст¬

вого черного хлеба и безвкусного чая без сахара. Хозяе¬

ва извинились за скромное угошение.
—	Надеемся, к вечеру удастся что-нибудь раздо¬

быть,— сказала мать.— Сьш пойдет постоит в очереди в

кооперативе. Мы сльш1али, будут давать воблу и кар¬

тошку, а также хлеб. Хотя, конечно, наверняка никогда

не знаешь...
Тут Клоп открьш сумку и стал вьшимать свои сокро-

вшца. Радость семейства глубоко тронула его.
Когда восторги поулеглись, все снова сели за стол, и

Ююп начал расспрашивать. Ему рассказали, что отец

его долгое время плохо себя чувствовал из-за голода и

под конец почти совсем ослеп, а в прошлом году он за¬

болел дизентерией и через несколько дней умер. Похоро¬

нен он тут же на Васильевском острове, на Смоленском

кладбище.
—	Вскоре после смерти вашего батюшки,— про¬

должала мать семейства,— Табите Платоновне пред¬

ложили работу в Пскове, по-моему, на почте. И она с

вашей матушкой уехала туда. Это недалеко от Петро¬

града — часов пять или шесть на поезде. Но беда в

том, что туда нужно разрешение — вообще, куда бы

вы ни поехали, нужно разрешение, свободно ездить

можно только в пригород. Не знаю, сумеете ли вы его

получить.
—	Придется идти в Чека,— объяснил отец семейства.
—	А это все равно что сунуть голову льву в пасть,—

шепотом заметила мать.— Я бы не советовала.
Клоп, конечно, знал, что такое Чека, но после того

как он проделал такой путь, его не остановит то, что эти

добрые люди, видимо, боятся даже самого названия это¬

го учреждения.

310
Он решил прежде всего как следует отдохнуть и уж на

другой день браться за решение проблем. Чувствовал он

себя физически и морально выпотрошенным.
Хозяйка приготовила ему постель в маленькой ком¬

натке в глубине квартиры, и он проспал до утра.
Проснувшись, он захотел умыться и побриться, но

ему пришлось ждать, пока вскипит самовар. Это оказа¬

лась долгая процедура, и он бьш поражен терпением хо¬

зяев. Когда вода, наконец, вскипела, ему снова предло¬

жили чашку безвкусного чая с крошечным кусочком чер¬

ствого хлеба. После этого ему дали горячей воды, и мо¬

лодой человек проводил его в ванную. Ванну, конечно,

принять было нельзя, но холодной воды бьшо сколько

угодно.
Глаза у молодого человека, когда Клоп вынул бритву

«Жилетт», загорелись. Какое-то время он стоял и смот¬

рел, как Клоп бреется, а потом робко спросил;
—	А вы не могли бы одолжить потом мне вашу брит¬

ву?
Ююп растерялся.
—	Понимаете, моя сломалась,— продолжал молодой

человек.— И я не могу как следует выбриться. А новую

купить теперь невозможно.
Клоп бьш крайне брезглив, и ему стало худо при мыс¬

ли, что придется делиться бритвой с молодым челове¬

ком.
—	Вы меня крайне обяжете,— продолжал тот с моль¬

бой в голосе.
Ююп с ужасом окинул взглядом бледное и не очень

чистое лицо молодого человека. Его собственные щеки

бьши, по счастью, намьшены, и он начал бриться, оправ¬

дывая тем самым свое молчание. А сам усиленно думал,

как поступить. И бьш в отчаянии, понимая, что отказать

в такой простой просьбе человеку, чьи родители столь

добры к нему, не может. Внутренне содрогаясь, он про¬

изнес:
—	Да, конечно, конечно, как только кончу бриться,

пожалуйста!	‘ ,
То бьш единственный эпизод из недолгого пребывания

у этих бедных, всегда готовых помочь людей, о котором

подробно рассказал мне Клоп, добавив лишь, что это бьш

один из самых неприятных моментов в его жизни.

311
На другой день после приезда в Петроград Клоп от¬

правился в Чека. Не знаю, как он нашел это учреждение.

Возможно, чисто выбритый молодой человек из благо¬

дарности проводил его и издали показал дом. Не знаю я

и то, как Клоп получил пропуск, он никогда мне об этом

не рассказывал.
Первое посещение Чека оставило у Клопа неизглади¬

мое впечатление и немало его позабавило. Начать с пло¬

хо и небрежно одетого солдата у дверей, стоявшего в об¬

нимку с винтовкой с примкнутым штыком. Он попросил

Ююпа показать пропуск. Юхоп протянул ему бумажку,

но солдат указал на штьпс, на который бьшо наколото

уже несколько пропусков. Клоп наколол и свой.
Затем его направили в кабинет товарища Ругаева.

Когда Клоп вошел, из-за стола поднялся красивый,

внушительного вида мужчина в морской форме. По¬

том Клопу сказали, что Ругаев лично расправлялся с

нежелательными субъектами, но в тот момент Клоп об

этом еще не знал, и Ругаев произвел на него благопри¬

ятное впечатление. Он свободно говорил по-немецки с

сильным прибалтийским акцентом — он бьш из латы¬

шей.
Клоп рассказывал, что у Ругаева было с десяток сек¬

ретарш. Многие были очень хорошенькие, две или три

бьши коротко острижены — явно болели тифом! Они то

и дело появлялись в кабинете и исчезали, получив указа¬

ние. Случалось, какую-нибудь из них Ругаев хлопал по

заду. Девушка смеялась и казалась польщенной. Клоп

бьш совершенно заворожен этим зрелищем. «Вот счаст¬

ливчик!» — думал он.
Атмосфера была легкая, приятная.
Ругаев подробно расспрашивал Клопа, и Клоп повто¬

рил то, что придумал на пароходе. И хотя он имел дело

с опытным следователем, Юхопу удалось произвести на

Ругаева впечатление простого, безобидного человека,

каким он в сущности и был, до конца не понимая всей

опасности своего положения.
Ругаев обещал вьщать ему пропуск для поездки к ма¬

тери в Псков, а затем внимательно посмотрел на Клопа

и сказал:
—	Наверняка есть хотите.
—	Да,— сказал Клоп,— немножко хочу.

312
—	Подождите, я дам вам с собой супа.— И он позвал

секретаршу.— Принеси-ка мне супа! — приказал он, ког¬

да девушка появилась в дверях.
Секретарша исчезла и через некоторое время верну¬

лась с кастрюлькой.
—	Дай побольше газет! — скомандовал Ругаев.
Когда появились газеты, он разложил на столе листы
«Правдь0> и «Известий», руками выловил из супа селед¬

ку и несколько картофелин и, вьшожив все это на газеты,

стал заворачивать, добавляя новые листы, пока не полу¬

чился круглый пакет, который он и вручил ЬСлопу. Затем

понюхал руки. Хотя он и вытер их газетами, от них по-

прежнему пахло селедкой. Мизинцем он открвщ ящик

письменного стола. Из глубины вьпсатилась пара руч¬

ных гранат. Клоп успел заметить и пару револьверов. А

также несколько флаконов дорогих французских духов.
Ругаев выбрал «Убигана», открьш флакон и щедро

плеснул духами себе на руку. Затем потер руки одну о

другую, как при мытье. Снова понюхал, сказал: «Хоро¬

шо!» и протянул руку Клопу.
—	Ну вот, а теперь прощайте! — сказал он.— Прихо¬

дите через несколько дней за пропуском. У меня навер¬

няка будут к вам еще вопросы.
Ююп поблагодарил своего благодетеля и отпрайился

домой, унося бесценный пакет.
В ожидании пропуска Клоп посетил Комиссариат по

иностранным делам, возможно, это Ругаев направил его

туда. Товарищу Ликскому, с которым Ююпу пришлось

иметь дело, он понравился еще больше, чем Ругаеву.

Ликский дал Клопу дипломатическую продовольствен¬

ную карточку, по которой можно было купить более

разнообразные продукты и лучшего качества и билеты

на балет и в оперу.
Таким образом, Ююп смог увидеть прекрасный Ма¬

риинский театр и насладиться балетом Глазунова «Рай¬

монда» и оперой Чайковского «Евгений Онегин».
Ликский и Ююп вели долгие беседы, в ходе которых

выяснилось, что Ликский занимался живописью, и он

пригласил Клопа посмотреть его работы. Явившись по

приглашению, Ююп с изумлением увидел полотна экс¬

прессионистского толка, живые всплески ярких красок.

Трудно бьшо поверить, что Ликский мог породить такое

313
буйство цветов — это бьш бледный пожилой мужчина,

медлительный в движениях и изысканно вежливый. А су¬

дя по картинам, он был явно не реалист и далеко не тра-

диционен.
В то время Ююп мало что понимал в живописи, и ему

трудно бьшо оценить работу Ликского, не обидев худож¬

ника. Взгляд Клопа привлекло стоявшее на мольберте

полотно. На нем было изображено сплетение человечес¬

ких конечностей, наводившее на мысль о борьбе. Указав

на полотно, Ююп неуверенно спросил:
—	Это Иаков борется р ангелом?
—	Что вы! — ответил Ликский.— Это человек борет¬

ся со своей судьбой.
«Ну конечно! — подумал Клоп.— Й как я мог усмот¬

реть тут религиозный сюжет?»
—	А-а, понятно,— проюнес он вслух. — Очень инте¬

ресно и необычно. Прекрасная мысль написать такую

картину!
Ликский, казалось, бьш доволен таким отзывом — он

стал показывать Клопу все свои полотна поочередно, ра¬

дуясь, что нашлась пара глаз, готовых их смотреть.
Клопа же этот просмотр совсем измотал. Однако он

смотрел полотна не по велению разума. Ему нравился

Ликский. Так трогательно бьшо видеть творения этой

восторженной, идеалистической натуры.
В ту пору террора, когда людей расстреливали ни за

что, без суда и следствия и часто по ошибке, бьшо поис-

тине чудом, что визиты Клопа в Чека и в Комиссариат

иностранных дел проходили так легко и в столь друже¬

любной атмосфере. По счастью, Ююп не понимал этого.

Думаю, потому и остался жив. Он не боялся своих хозя¬

ев, хотя инстинктивно бьш с ними. А кроме того, он бьш

вежлив, держался уважительно и не вьпсазывал враждеб¬

ности, что и располагало к нему людей, имевших обыч¬

но дело с напуганными, озлобленными пленниками.
Дня через три или четыре после первой встречи с Ру-

гаевым Клоп снова пришел к нему в Чека, и тот встретил

его как старого знакомого. Ругаев дал ему пропуск и да¬

же билет на поезд до Пскова, но предупредил:
—	Вам разрешено пробыть в Пскове не больше двад¬

цати четырех часов. Затем вы должны вернуться в Пет¬

роград и немедленно прийти ко мне.

314
Ююп пообещал и уже с пропуском и билетом в карма¬

не зашел на почту и отправил Бите телеграмму о приез¬

де.
Трое Устиновых смогли, наконец, встретиться.
Мать с дочерью были предельно взволнованы и испу¬

ганы. До сих пор им приходилось волноваться только за

себя, а тут в этой стране террора вдруг появился Клоп —

и они опасались за него. Он же не унывал. К концу свое¬

го пребьшания он сумел заразить своим легкомыслен¬

ным оптимизмом и мать, и сестру. Он обещал тем или

иным способом поддерживать с ними связь и сделать все,

что в его силах, чтобы вызволить их из России.
Усльппав, где он остановился в Петрограде, мать по¬

качала головой.
—	Бедные люди! — со вздохом произнесла онаг.— У

них и так нелегкая жизнь, а тут еще ты добавил забот

своим присутствием. Да и тебе там наверняка не слиш¬

ком удобно.
И она посоветовала Клопу поехать к их другу Нико¬

лаю Николаевичу Шрайберу, которому — она бьша уве¬

рена — куда легче принять гостя. Мать дала Клопу пись¬

мо к нему.
—	Ты легко найдешь его,— сказала она.— Он живет

на Четвертой линии, всего в нескольких шагах от того

места, где ты остановился.
Поездка в Псков и обратно прошла без приключений,

если не считать того, что в переполненном товарном ва¬

гоне, где ему пришлось сидеть на жестком и грязном по¬

лу, на обратном пути он не без успеха приставал к хихи¬

кавшим веснушчатым крестьянкам. Возможно, сказыва¬

лись пристрастия деда Григория Михайловича, который

не начинал дня, не затащив к себе в постель крестьян¬

ской девчонки из своего поместья.
Вернувшись в Петроград, Клоп отправился по адре¬

су, который дала ему мать. Дверь открьш красивый не¬

молодой мужчина. У него бьши голубые, необычайно

яркие глаза, седые волосы и красное лицо, ^о и был Ни¬

колай Николаевич. Прочитав записку Магдалены, он за¬

улыбался и предложил Клопу войти. Сказал, что искрен¬

не рад оказать гостеприимство сыну своих дорогих дру¬

зей и, в еще большей степени, брату Биты — он бьш дам¬

ским угодником и явно питал слабость к сестре Клопа.

315
На другой день Клоп, верный своему слову, отпра¬

вился к Р^аеву, и тот снова подробно допросил его. На

этот раз Ругаева интересовали политические взгляды

Клопа и его отношение к революции.
Клоп дипломатично отвечал, что не интересуется по¬

добными волросами, да и плохо в них разбирается, одна¬

ко дал понять, что симпатии его на стороне трудящихся

масс и он ратует за их свободу. Ругаев записывал все его

ответы. А с того места, где сидел Клоп, было видно, что

он пишет. Большинство слов 1Слоп понимал, но одно

слово поставило его в тупик, и он постарался его запом¬

нить. Шагая после встречи домой, он повторял: «Сочув¬

ствует, сочувствует, сочувствует...»
Войдя к Николаю Николаевичу, он тотчас спросил:
—	Скажите, пожалуйста, что значит слово «сочувст¬

вует»?
Тот немного подумал.
—	Ну, видите ли,— сказал он,— когда кто-то умира¬

ет...
—	Что-что? — переспросил Клоп.
—	Подождите, давайте скажем иначе. Вы потеряли

отца, а я приду и скажу вам, как мне жаль, что это случи¬

лось — это и будет означать, что я вам сочувствую.
—	А-а! — с облегчением произнес Клоп.— Теперь я

понял. Спасибо! — А сам подумал: «Все-таки порядоч¬

ный человек, этот Ругаев. Написал, что я симпатизирую

революции!»
Николай Николаевич и Клоп разговаривали друг с

другом по-французски. Этот язык Николай Николаевич

лучше всего знал. Как и дальняя родственница Ольга

Владимировна, немолодая, всегда печальная вдова, ко¬

торая тоже жила в этой квартире.
Квартира бьша просторная и удобная, с роскошной

ванной, где даже в ту пору можно бьшо время от време¬

ни принимать ванну.
Николай Николаевич в прошлом служил на флоте и

сейчас, по поручению революционного правительства,

работал над изобретением приспособления, которое

очистило бы Балтийское море от мин, заложенных во

время войны. Он отвел для этих целей в квартире боль¬

шую комнату и устроил там мастерскую, где проводил

316
опьпы, делал чертежи и работу с картами. У него бьша

даже секретарша, которая по большей части ничего не

делала — сидела за ш1шущей машинкой и читала фран¬

цузские романы. Мы учились с ней в одной школе, звали

ее Валерия Полешук.
Николаю Николаевичу очень полюбился Клоп, ему

нравилось беседовать с ним, смеяться его шуткам, он по¬

знакомил Клопа со многими интересными людьми.
По вечерам они на велосипедах ездили в гости к

психиатру профессору Карпинскому, а также к бывше¬

му министру Кони. Ююп слушал и запоминал различ¬

ные мнения о России, о русском народе и революции,

но, как правило, это были обобщения, сделанные на

основе забавных историй. Так, он не раз слышал, что

всякий русский в душе анархист. Например, идет крес¬

тьянин по полю и видит столб с надписью: «Здесь на¬

чинается земля такого-то», с минуту смотрит на столб,

чешет голову, затем вытягивает столб из земли и от¬

брасывает в сторону.
Другие люди говорили, что русский крестьянин —

добрейшая душа: он никогда не совершит жестокости

ради жестокости. Он простодушен, наивен и, конечно,

необразован. Правительство для него — и сейчас, да и

всегда — всесильно и непререкаемо, это законная

власть. И он без звука должен вьшолнять его решения.

Раньше был Царь, теперь — Власти.
В качестве иллюстрации говоривший привел такой

пример: однажды он видел, как крестьяне стояли и

смотрели издали на горящий помещичий дом. Он

спросил:
—	Кто же поджег этот дом?
Крестьяне удивленно переглянулись, и один из них

весьма одобрительно произнес:
—	Власти, а то кто же?
Все, с кем ни встречались Николай Николаевич и

Клоп, считали, что революции бьшо не избежать. Поло¬

жение, в котором находилась страна, не могло долго

продолжаться. Массы, конечно, не бьши готовы к ]рево-

люции, но могут ли необразованные люди быть, вообще,

когда-либо к ней готовы? Одним из величайших пре¬

ступлений старого реясима бьшо то, что людей держали

в темноте.

317
—	Но вот увидите,— говорили собеседники,— рево¬

люция или не революция, русский народ останется та¬

ким, каков он есть.
В этих высказываниях не бьшо ничего оригинального

или поучительного, тем не менее с почтенными мужами

интересно было познакомиться. Они словно крабы-от-

шельннки сидели в своих раковинах, перебирали про¬

шлое и произносили глубокомысленные фразы.
Но Ююпа куда больше привлекала фривольная сто¬

рона жизни. У Николая Николаевича бьшо много при¬

ятельниц, посещавших квартиру. Среди них бьша не

слишком симпатичная англичанка по имени Ада, с кото¬

рой он часами запирался у себя в комнате. Другая из его

девиц, прехорошенькая блонднночка, вскоре вышла за¬

муж, и Ююп присутствовал на свадьбе, от которой полу¬

чил большое удовольствие.
Ольга Владимировна, будучи женщиной верующей,

как-то раз предложила Ютопу пойти с ней в воскресенье

в церковь. Она очень расхваливала тамошнего священ¬

ника отца Николая — святой человек, говорила она, и

службы у него замечательные.
И вот они пошли в церковь святого Андрея, красивое,

белое с золотом, барочное здание на углу Шестой линии

и Большого проспекта. Церковь бьша полна народу —

люди стояли встревоженные, удрученные. В воздухе чувг.

ствовалось Напряжение. Паства истово молилась, крес¬

тясь и кланяясь, и то и дело опускаясь на колени. Пел

хор. Но вот отец Николай стал читать проповедь, и все

затихли, внимательно слушая, ловя каждое его слово.
Вскоре 1^оп заметил прехорошенькую девушку, ко¬

торая — он бьш уверен — заметила его тоже.-Ън повел

себя, как все. Опустился на колени и отбил земной по¬

клон. При этом он метнул взгляд на девушку и, к своему

удивлению, встретился с ней взглядом.
Немного позже он с ней познакомился — Ольга Вла¬

димировна знала ее мать. Девушка оказалась совсем

юной и застенчивой — звали ее Нюрочка. У нее бьши

чуть раскосые Черные глаза, хорошо прорисованные

брови, высокие скулы и тонкий маленький носик. Пря¬

мые, гладко зачесанные волосы красивого, слегка рыже¬

ватого оттенка.
Как-то в мае Валерия Полещук рассказала мне об

318
иностранце, неожиданно объявившемся в Петрограде и

жившем в квартире, куда она ходила работать. Она не

знала, кто он — голландец или англичанин, но, по ее

словам, он презабавный, и она хочет познакомить меня с

ним. Я не очень внимательно слушала ее, и мне вовсе не

улыбалось знакомство с таинственным чужестранцем. В

то время все были крайне осторожны. Л не стблько боя¬

лась за себя, сколько за родителей — они ведь были уже

немолоды, и я вовсе не хотела, чтобы с ними что-либо

случилось. Поэтому я никак не реагировала на предло¬

жение Валерии зайти к ней на работу, а потом и вообще

забыла.
Недели две спустя, утром 1 июня, мама попросила ме¬

ня сходить в Дом искусств, чтобы получить папин паек.

Дом искусств бьш своего рода клубом или союзом, со-

зданньш деятелями искусства в первые годы революции.

Все его члены имели право на дополнительный паек и

могли бесплатно питаться в хорошей столовой. Раз в не¬

делю в Доме устраивали вечера, на которых либо звуча¬

ла музыка, либо читали стихи, после чего можно бьшо

выпить горячей воды, подцвеченной чаем или суррога¬

том кофе, и съесть неописуемое пирожное или бутер¬

брод. А потом бьши танцы. Зимой все любили туда хо¬

дить — там бьшо тепло.
Дом искусств находился на «другой стороне Невы»,

как это называли василеостровцы, и довольно далеко от

нашего дома. В ту пору, правда, никто не обращал вни¬

мания на расстояния — все ходили пешком, предпочитая

такой способ передвижения трамваям, которые бьши

всегда переполнены и где можно бьшо подцепить тиф,

гулявший тогда в Петрограде.
Я взяла алюминиевый судок для супа и отправилась в

Дом искусств.
Стояло чудесное теплое июньское утро. Господь бьш

к нам тогда милостив и посьшал нам прекрасные лета,

позволявшие согреться перед зимними холодами и на¬

сладиться голубым небом и солнцем, дарившим немного

радости мрачно настроенным людям. Я шла не спеша,

наслаждаясь грандиозным зрелищем реки в ее гранит¬

ных берегах и красивыми зданиями на набережной —

никогда не устаешь любоваться этим пейзажем, меняю¬

319
щимся в зависимости от освещения и времени года и тем

не менее всегда прекрасным и вехшчественным. Я была

счастлива и шагала как во сне.
Внезапно какой-то незнакомец окликнул меня и дру¬

желюбно улыбнулся. Я в удивлении уставилась на него и

тотчас поняла, что это художник-итальянец, который

жил в студии на нашем дворе как раз напротив моего ок¬

на. Я не раз замечала, как он смотрел на меня из своего

окна и даже посьшал в мою комнату солнечных «зайчи¬

ков». Я бьша молоденькая, хорошенькая и привьпсла к

вниманию.
Но до сих пор я ни разу не видела итальянца вблизи.

Это был невысокий брюнет лет сорока. Он сказал, что

собирается в Италию, и спросил, не хотела бы я поехать

с ним. Это показалось мне забавнью! и он начал усилен¬

но уговаривать. Сказал, что будет сдувать с меня пылин¬

ки и что я буду счастлива с ним, что мне не следует оста¬

ваться в России — здешняя жизнь не для меня. Что я со¬

здана для лучшей доли и что в Италии я смогу развить

свои таланты и расцвести.
Я рассмеялась.
—	Вы очень добры,— отвечала я,— но ведь я совсем

вас не знаю. А кроме того ваше предложение столь нео¬

жиданно, и вы требуете, чтобы я быстро приняла реше¬

ние. Я так не могу. Не обижайтесь и, пожалуйста, изви¬

ните, я спешу сейчас.—-И быстро пошла прочь.
«Вот смехота — получила предложение! — хихикала

я про себя.— И как он мог подумать, что я его приму! Да

он, наверное, шутил!..»
В Доме искусств мой судок наполнили не слишком

хорошо пахнущим супом и дали небольшой мешочек

картофеля. В то голодное время люди были рады даже

такому супу. Дома в него что-нибудь добавляли — то лу¬

ковицу, то кусочек масла, и его можно бьшо есть.
Я двинулась в обратный путь, одной рукой держа ме¬

шочек с картошкой, перекинутый на спину, а другой —

судок с супом,
Идти с таким грузом уже не доставляло удовольствия,

да и солнце палило нещадно. Проходя по Четвертой ли¬

нии мимо дома, где работала Валерия, я подумала: «1Сак

бьшо бы приятно посидеть сейчас в прохладном месте и

покурить».

320
В запасе у меня бьш еще целый час, и я решила навес¬

тить Валерию.
«К тому же,— подумала я,— я ведь хотела пригласить

ее пойти сегодня с нами в Парк отдыха».
Я поднялась по лестнице и позвонила. Дверь открьша

Валерия. Она была в квартире одна.
—	Ох, какая жалость! — воскликнула она.— Голланд-

ца-то нет дома!
—	Но я пришла вовсе не для того, чтобы смотреть на

голландца, дурочка! — рассмеялась я.— Я пришла спро¬

сить, не пойдешь ли ты с нами вечером.— И рассказала

ей о наших планах.
—	Я боюсь кататься на американских горках!
—	Глупости! — рассмеялась опять я.— ^о очень ве¬

село. Можно мне присесть и покурить?
—	Садись, где хочешь,—сказала Валерия.— Вон там,

возле окна. Устраивайся поудобнее. Откуда ты идешь?
Я сказала. Осмотревшись, я увидела, что нахожусь в

голой небольшой комнате с несколькими дверями и по¬

лукруглым окном-фонарем, возле которого встроена

банкетка. Я опустилась на нее со вздохом облегчения и

закурила.
—	Надеюсь, я тебе не мешаю?
—	Ничуть,— сказала Валерия,— я читала очень глу¬

пый французский роман ^ только и всего.
Мы принялись болтать. Я рассказала ей про худож-

ника-итальянца и его дикое предложение.
—	В самом деле? — воскликнула Валерия.— Почему

ты его не приняла? Только подумай! Поехать в Италию!

Такая возможность!
—	Глупости! Ты бы тоже никуда не поехала с незна¬

комым человеком!
—	Но, Надя!:— воскликнула снова Валерия, округлив

глаза.— Только представь себе: ты вырвалась бы из Рос¬

сии! Ты бы стала свободным человеком!
—	Ну, конечно,— весьма разумно ответила я.— Все это

прекрасно, но откуда ты знаешь, не превратил ли бы он ме¬

ня в рабьшю или, что более вероятно, не бросил бы, когда

я ему надоем? И что я стала бы делать там, в Италии, одна?

Я ведь даже языка не знаю. А потом, ты хоть представля¬

ешь себе, каким это было бы ударом для моих родителей,

если бы я вдруг уехала с незнакомым человеком?

321
—	Да,— сказала она,— это правда...
Мы обсуждали и взвешивали все возможные послед¬

ствия предложения итальянца, когда дверь открылась и

на пороге показался очень странный молодой человек.

Это был Ююп.
—	Можно войти? — спросил он по-французски.
—	Конечно! Входите, входите, знакомьтесь с моей по¬

другой — Надя Бенуа. Помните, я говорила вам о ней?
Я не сомневалась, что это и есть так называемый

«голландец». Мы обменялись улыбками. Он был в белой

рубашке с синим в белый горох галстуком, бриджах до

колен и в высоких желтых кожаных сапогах со шнуров¬

кой. Вьп-лядел он весьма необычно.
Вид его меня позабавил. А он, заметив, что я потуши¬

ла сигарету, подошел ко мне и предложил новую из сво¬

его портсигара. Я поблагодарила, и он поднес к ней

спичку. От сигареты пахло духами.
«Как странно!» — подумала я.
Завязался разговор.
Не помню, о чем мы говорили,— помню только, что

было легко й весело. Шуточки следовали за шуточка¬

ми, игра слов, двусмысленности. Мы с Валерией от ду¬

ши смеялись. А у него смеялись лишь миндалевидные,

слегка навыкате, большие зеленые глаза. Они так блес¬

тели.
Неожиданно и сама удивившись, я вдруг произнесла:
—: Пожалуй, мне пора, меня ждут дома. Но, быть мо¬

жет, вы пойдете сегодня с нами в Парк отдыха?
Молодой человек на миг задумался.
—	Да, с удовольствием,— сказал он.— По-моему, я

свободен. Надо только спросить Николая Николаевича,

не наметил ли он чего-нибудь на сегодняшний вечер.
—	В общем, приходите, ёсли сможете,— сказала я.-—

Валерия пойдет с вами. Она знает, где мы встречаемся. И

не бойтесь,— добавила я, увидев, как по лицу молодого

человека промелькнула тень опасения. — Я не имею в

виду кучу народа. Нас будет всего четверо. С вами — пя¬

теро: мой кузен Николай Бенуа, который, я уверена, бу¬

дет рад познакомиться с вами, наш друг Стива Добужин-

ский, он совсем молоденький и очень милый, и нас трое:

Валерия, вы и я. Приходите! Будет весело. Мы хотим по¬

кататься на американских горках.

322
Так я познакомилась с Клопом. И с того дня мы еже¬

дневно встречались.
Вечером Коля и Стива ждали меня перед домом, где

жил с семьей мой дядя Александр Бенуа. С его сьшом

Николаем мы некоторое время тому назад обручились,

но потом с обоюдного согласия разорвали помолвку, ре¬

шив, что из нашего брака ничего не получится — слиш¬

ком хорошо мы знали друг друга. Стиве, старшему сьшу

знаменитого художника, бьшо всего шестнадцать лет, он

ходил в костюме бой-скаута и бьш трогательно предан

мне.
Я принялась рассказывать им про свое знакомство с

иностранцем и сказала, что пригласила его присоеди-

нитьря к нам, как вдруг увидела Валерию в сопровожде¬

нии эксцентричного «голландца».
Николаю и Стиве очень хотелось послушать о том,

что происходит во внешнем мире, о последних изобрете¬

ниях, научных открытиях и перспективах,— всю дорогу

до парка они засыпали его вопросами, на которые он по¬

дробно, остроумно и изобретательно отвечал, поощряе¬

мый их вниманием. Разговор шел на французском, так

как это бьш язьпс, которым все мы свободно владели.
Подойдя к парку, мы обнаружили, что он закрьгг. Ос¬

тавалось развлекаться, как сумеем.
Впоследствии Клоп говорил, как бьш сильно разоча¬

рован, так как надеялся, что на американских горках ему

удастся обнять меня.
Мы провели вечер, сидя на скамейке,— болтали, сме¬

ялись, рассказывали друг другу всякие истории, потом в

превосходном настроении отправились по домам.
Так началось двухнедельное ухаживание Клопа —

погода стояла теплая и солнечная. Мы совершали дол¬

гие прогулки по набережным Невы, навещали друзей,

ходили в Эрмитаж, где я показала ему «Мадонну» Бенуа

и рассказала ее историю. Я не водила его к моим родите¬

лям, но мы обошли всех моих дядей — посетили Альбер¬

та, поразившего Ююпа своей красотой, статью и непо¬

средственностью; посетили Михаила, смуглого фанати¬

ка, похожего на Отелло, у которого мы пили чай в сто¬

ловой под большим полотном Иорданса, и дядю Алек¬

сандра, который жил со своей очаровательной женой и

323
детьми в атмосфере изысканного вкуса и культуры и

произвел на Клопа сильное впечатление.
Мы всегда находили повод или причину снова встре¬

титься.
Однажды мы встретались в церкви святого Андрея,

где Клоп познакомил меня с хорошенькой Нюрочкой.

Провели мы вечер и в Доме искусств — слушали кон¬

церт, а потом танцевали.
Но вот настал день, когда Клоп сказал мне, что дума¬

ет скоро уехать из России и что это его огорчает. Меня

это тоже расстроило.
Дня два-три спустя мы встретились за чаем у Николая

Николаевича; я принесла картину, писанную акварелью,

с трогательной надписью по-французски на обороте — я

составляла ее не один час. Это бьшо длинное и цветистое

посвящение, в котором я желала Клопу счастливого пу¬

ти и благополучия. Акварель была слабенькая, но забав¬

ная по мысли — ну, прямо Руссо. На картине была изоб¬

ражена вдали деревня, а на переднем плане несколько

странно выглядевших коров на очень зеленом лугу.
Казалось, Ююп остался очень доволен.
К этому времени наши отношения несколько измени¬

лись — дело уже не ограничивалось шуточками и сме¬

хом.
Клоп то и дело говорил, как бьшо бы хорошо, если

бы я могла уехать с ним за границу. А я смеялась.
—	Ну почему нет? — спрашивал он.
—	Звучит-то это легко, а на самом деле не так про¬

сто,— отвечала я.
—	По-моему, все очень просто. Подумай как следует

и поймешь.
Однажды он сказал:
—	Послушай, мы можем тут пожениться, а за грани¬

цей я дам тебе развод.
Я снова рассмеялась.
—	Это все, конечно, прелестно и просто,— сказала

я,— но есть и другие соображения, которые следует учи¬

тывать.
Клоп возврашался к этой теме всякий раз, как мы

встречались. Он рисовал мне картины жизни в Евро¬

пе, ее удовольствия, ее свободу и комфорт, чистоту и,

конечно, еду. В то время мы постоянно говорили о

324
еде, и это понятно: мы были голодны. Клоп описывал

роскошные блюда и редкие вина. А я слушала и не

знала, как реагировать. Говорил ли он серьезно или

шутил, просто болтал языком? Вначале я не восприни¬

мала всерьез его фантастические планы, но через ка-

кое-то время мной овладело смятение. Все было так

туманно, а решение принимать следовало быстро —

ведь он в любой момент мог уехать и времени совсем

не оставалось. Меня же раздирали противоречивые

чувства — я понимала, что влюбилась. В отчаянии я

обратилась к Богу, моля наставить меня. И неожидан¬

но поняла, как сделать, чтобы Юхоп сказал то, что я

хотела услышать, как выяснить, есть ли у него «серь¬

езные намерения».
На следующий вечер мы пошли к дяде Саше. Подни¬

маясь по бесконечной лестнице, ведущей к его квартире,

я твердила про себя; «Сейчас или никогда, сейчас или ни¬

когда. Другого момента не будет».
Я страшно нервничала. Когда мы наконец добрались

до верхней площадки, я повернулась к Ююпу и, прежде

чем нажать на звонок, самым серьезным тоном произ¬

несла:
—	Я думала о вашем предложении взять меня с собой.
—	Ну и? —^сказал он.
—	Я не знаю, насколько вы говорили серьезно, но вы

должны понять, что из-за родителей, которых я горячо

люблю, я не смогу поехать с вами, если мы не будем по

всем правилам женаты. Я имею в виду не только зареги¬

стрированы, но главное — обвенчаны.
—	Но ведь,— застенчиво произнес он,— именно это я

и имел в виду.
Не помню, как называлась церковь, в которой об¬

ручились на следующий вечер. Валерия пригласила нас

пойти с ней на концерт церковной музьпси, который там

давали. В церкви было полно народу, но нам удалось

найти место за колонной на приступке. Мы сидели мол¬

ча, слушая прекрасное пение. Через некоторое время

Юхоп достал из кармана кольцо и шепотом попросил ме¬

ня надеть его. Это бьшо толстое серебряное кольцо с

черным камнем, на котором была высечена головка еги¬

петской принцессы.
Мне кольцо очень поправилось, я и не хотела бы об¬

325
ручаться традиционным кольцом с бриллиантами или

другими драгоценными камнями, да в ту пору в России й

невозможно было такое купить.
Ююп сказал, что этот камень несколько лет назад по¬

дарил ему из своей коллекции отец, а он вставил его в

кольцо. Все эти годы кольцо было у матери, она вернула

его ему, когда он приезжал в Псков.
Наше обручение состоялось 14 июня 1920 года. Я

спросила Клопа, как мне теперь его звать. Он объяснил,

что есть люди, которые зовут его Джо, а в России неко¬

торые называют Иваном Платоновичем. Ни одно из

этих имен мне не понравилось, и я по-прежнему говори¬

ла ему «топ сЬег» или «топ ami» — мы общались все

время по-французски. Он изъяснялся по-русски очень

смешно, напьпценно и далеко не свободно, а я по-немец-

ки почти не говорила, хотя понимала все.
Однажды утром я зашла к Валерии на работу и нашла

ее всю в слезах; напротив сидел Клоп с листом бумаги и

карандашом в руке.
—	В чем дело? — спросила я.
Клоп бьш явно озадачен.
—	Не знаю,— с легкой улыбкой произнес он.— Я

только спросил, какая, по ее мнению, вам понадобится

одежда в Европе.
—	Сама не знаю, почему я расплакалась, но это так

трогательно, что он думает р подобных вещах! Он

спрашивал меня, достаточно ли иметь три пары панта¬

лон!
Я рассмеялась. Рассмеялись и они.
—	Уверяю вас,— сказала я,— мне ничего не потребу¬

ется! Вр всяком случае вначале. Так что давайте об этом

не думать.
—	Хорошо, там увидим,— сказал Клоп.— У меня

ведь нет никакого опь1та, я понятия не имею, что может

понадобиться женщине.
Однажды мы все отправились на немецкое Смолен¬

ское кладбище в поисках могилы Платона. Мы броди¬

ли по тенистому, запущенному церковному двору, та¬

кому прелестному и поэтичному. В высоких деревьях

пели птицы. Через некоторое время мы нашли могилу.

326
Она находилась в глубине кладбища, далеко от бога¬

тых пышных памятников. На простом деревянном

кресте значилось имя Платона Устинова.
Мы бьши уже десять дней помолвлены, а я все еще не

сообщила новость родителям. Я очень боялась огорчить

их, да и другое меня пугало» Я как раз раздумывала над

всем этим, когда ко мне в спальню вошла матушка. Она

покачала головой, увидев царивший в комнате беспоря¬

док, и сказала:
—	Эта твоя манера разбрасывать вещи и ничего не

убирать просто ужасна! Постьщилась бы! Неужели ты

никогда не научишься жить в прибранной комнате.
—	Вот выйду замуж — сразу стану аккуратной.
—	И когда же это произойдет? В России не ост^алось

ни одного достойного кандидата!
—	А я надеюсь скоро выйти замуж. Собственно, я уже

обручилась несколько дней тому назад.
—	Что?! — в ужасе воскликнула матушка.— С кем же?

Надеюсь, не с каким-нибудь комиссаром.
—	Это очень милый молодой человек, с которым ме¬

ня познакомила Валерия. Его фамилия Устинов, но он

немец. Он недавно приехал в Россию и никогда раньше

здесь не бывал.
—	Но, Надя, разве такое возможно? Что за невероят¬

ная история!
—	Да, звучит невероятно, но это правда,;— возрази¬

ла я.— Не ужасайтесь. Он из очень хорошей семьи, он

даже связан родством с вашими кузенами Альбрехта¬

ми.
—	Но, милая девочка, этого еще недоставало! — вос¬

кликнула крайне взволнованная матушка.— Как можно

бьшо обручаться с человеком, которого ты совсем не

знаешь?! Откуда тебе известно, что он не женат и не име¬

ет десяток детей где-нибудь за границей!
Я рассмеялась. Слишком нелепо вьп-лядело такое

предположение.
—	Нет, нет, не волнуйтесь, он вполне порядочный.
—	Откуда тебе это известно?
—	Я уверена,— твердо заявила я.— А теперь мне по¬

ра — он ждет меня на углу. Я обещала встретиться с

ним.
—	Ты должна привести его к нам, познакомиться с

327
отцом и со мной, в жизни не слыхала ничего подобного!

Наша дочь обручается с человеком, которого мы ни ра¬

зу не видели и о котором даже не слыхали!
—	Хорошо, я приведу его на днях,— сказала я и по¬

мчалась вниз по лестнице.
Это был трудный момент, и я понимала, почему так

долго его оттягивала. Я знала, что все прекрасно, пока

только мне известно о помолвке. Но что будет, когда уз¬

нают матушка, моя сестра, ее муж и даже двое старых

преданных слуг, все еще живших в квартире? Более суро¬

вых и беспощадных критиков, чем самые близкие и до¬

рогие тебе люди, трудно сыскать. Меня тревожило, как

они встретятся: изощренный в маневрировании Клоп и

мои прямолинейные родственники.
Меня меньше беспокоил отец, мягчайший из людей.

Я боялась лишь нарушить его спокойствие, которое в те

времена даже ему нелегко было сохранять.
Клоп, как мы условились, ждал меня на углу. Я рас¬

сказала ему о разговоре с матушкой и о том, что ему

придется познакомиться с моими родителями.
—	Конечно,— ответил он.— Это же естественно.
—	Подготовьтесь к критическим взгладам и, возмож¬

но, даже к враждебности,— предупредила я его.— Мой

родные ненавидят немцев.— И со смехом пересказала

ему забавный эпизод. — Однажды во время войны у ме¬

ня вышел спор с матушкой. Она начала говорить о звер¬

ствах немцев, а я возразила, что обе воюющие стороны

совершают зверства и что немцы не хуже других. И в

шутку добавила: “Вот увидишь, я еще выйду замуж за не¬

мецкого лейтенанта с моноклем!” Бедная мама была так

возмущена!
—	Забавно,— заметил Клоп. — Ты знаешь, иногда я

ношу монокль.
И мы решили на другой день идти в суд.
Когда я вернулась домой, все уже знали и с любопыт¬

ством смотрели на меня. Отец не произнес ни слова, но

вид у него был озабоченный.
Вечером я навела порядок в своей комнате. Я нервни¬

чала. Ведь я тогда еще не знала, как умел выходить из

трудных положений мой будущий муж.
На другой день мы встретились, и я повела его к нам

328
на чай. Все прошло отлично. Он завоевал все сердца. Я

видела, как рушились стены крепости. Матушка, прав¬

да, не преминула отпустить несколько ядовитых фраз

насчет кайзера и немцев вообще, виня их за войну и

прежде всего за революцию, но батюшка мягко обо¬

рвал ее.
О нашем обручении не было скмано ни слова. После

чая я повела Ютопа к себе в комнату. Через некоторое

время явилась мама с прелестным маленьким самова¬

ром.
—	Этот самовар,— сказала она, ставя его на стол,—

подарила мне моя матушка, когда мы поженились с от¬

цом Нади. Видите, он совсем маленький, специально для

новобрачных. Я дарю его вам с моим благословением и

надеюсь, вы будете так же счастливы, как мы с моим му¬

жем.
Ююп по обыкновению произнес одну из своих полу-

сентиментальных, полудвусмьюленных тирад, которая

вызвала у матушки одновременно слезы умиления и

смех. Они поцеловались, и все встало на свои места.
А самовар прошел с нами через всю жизнь, да и сей¬

час стоит здесь, в комнате, где я пишу.
Теперь, когда мы, так сказать, стали официально по¬

молвленными, возникли вопросы: «Когда и где будет

венчание?», «Где взять обручальные кольца?», «Надя,

что ты наденешь? Откуда ты возьмешь вуаль флер

д’оранж?»
Мы с Клопом ни о чем этом не думали. Он бьш слиш¬

ком занят тем, чтобы получить разрешение покинуть

Россию. Чуть не каждый день он ходил либо к Ликскому,

либо к Ругаеву, но не мог получить окончательного от¬

вета. Ликский говорил, что лично он позволил бы Кло¬

пу уехать хоть завтра, но, к сожалению, Москва настро¬

ена подозрительно и отказывается дать разрешение.

Клоп начал нервничать. Я часто сопровождала его, ког¬

да он ходил в Комиссариат иностранных дел, но он ни

разу не брал меня с собой к Ругаеву. И не рассказывал

мне во всех подробностях', как обстояло дело.
Это бьшо очень умно с его стороны. Я бы испугалась,

а он только еше больше разнервничался бы, тогда; как

ему необходимо бьшо сохранять свежую голову.

329
Несмотря на возраставшую тревогу и неопределен¬

ность ситуации, ЬСлоп старался вести интересную, полно¬

кровную жизнь.
В нем заговорили гены отца. В то время он не слиш¬

ком разбирался в искусстве, но у него вдруг пробудилась

страсть к коллекционированию. Он приобрел несколько

вещиц: не слишком старую, но хорошую икону в преле¬

стном серебряном окладе, бронзовый крест, металличес¬

кую шкатулку с портретом Фридриха Великого и еще

кое-что. Скорее всего — хотя я не уверена — он купил

все это в комиссионном на Невском.
Приобретал Клоп вещи и у частных лиц — главным

образом картины и гравюры, причем не очень хорошие.

Но он восторгался каждым новым своим приобретени¬

ем.
Однажды он с гордостью показал мне маленький пор¬

трет очень хорошенькой дамы в костюме восемнадцато¬

го века. Вещица была милая, но и только. Однако когда

мы понесли ее показать дяде Саше, тот сказал, что это,

по всей вероятности, итальянский художник Тонси, ко¬

торый жил и работал в России в конце восемнадцатого-

девятнадцатого века.
. Как-то Клоп сказал мне, что есть возможность приоб¬

рести небольшое собрание голландских мастеров сем¬

надцатого века — он принесет картины, как только все

проблемы будут утрясены. Я не задавала вопросов, но

недоумевала, как он может совершать такие покупки. Я

ведь не знала, что он привез с собой несколько тысяч

голландских гульденов, зашитых в подкладке пиджака.

В то время на валюту можно бьшо купить что угодно, но

и бьггь расстрелянным за то, что она у тебя есть. По сча¬

стью, я понятия не имела о такой опасности!
Размышляла я и о том, как мы вывезем все это из

России. Мне, вообще, неясно было, когда и каким обра¬

зом мы уедем, да и уедем ли вообще. Я старалась об

этом не думать — пусть будет, как будет. Наверное, у

меня, как и у Клопа, была неистребимая вера в то, что

все устроится.
Свадьбу мы назначили на субботу, 17 июля. Венчание

должно бьшо состояться в три часа дня в протестантской

церкви святой Катерины на Васильевском острове. Ююп

330
сходил к пастору и договорился обо всем. День свадьбы

приближался. К этому времени все наши друзья уже зна¬

ли про новость, которая произвела сенсацию. Жизнь в

Петрограде тогда походила на жизнь в деревне. Мы бы¬

ли отрезаны от внешнего мира. В газетах писали только

о достижениях революции. Не было ничего, что могло

бы отвлечь от мыслей о том, чем удовлетворить голод и

наполнить пустой желудок, или как избежать обыска и

ареста.
Таким образом, известие о свадьбе младшей дочери

профессора Бенуа и таинственного иностранца прозву¬

чало как гром среди ясного неба. Это было невероятно,

как сказка. Это было чудо. Я чувствовала себя так, слов¬

но меня волной вдруг взмыло вверх и от души наслажда¬

лась.
Четырнадцатого июля мы с Клопом, как всегда,

встретились на перекрестке, и я сказала:
—	Знаешь, раз мы семнадцатого венчаемся в церкви,

надо пойти в комиссариат и зарегистрироваться.
—	Хорошо,— сказал Клоп,— пошли сейчас же.
Мы зашли к Валерии и попросили ее и господина

Маслова, шурина Николая Николаевича, который ока¬

зался в квартире, пойти с нами в качестве свидетелей. Не

без труда отыскали комиссариат — он помещался в пус¬

той пыльной квартире, там стояло всего два-три стола и

стула, бьшо много бумаг и оглушительно стучала пишу¬

щая машинка.
Молоденькая девушка с короткой стрижкой спроси¬

ла, что нам угодно.
—	Мы хотим зарегистрироваться,— сказала я.
Девушка достала форму, вписала наши фамилии и,
подняв на нас глаза, спросила:
—	Вы хотите взять фамилию мужа или жены? Или хо¬

тите какую-нибудь совсем новую?
Меня это позабавило и удивило.
—	Фамилию' мужа,— ответила я.
Она написала «Устинова», поставила печать, подпись

и, протягивая мне бумагу, сказала:
—	Только, пожалуйста, сделайте одолжение: сегодня

у нас среда — не приходите разводиться раньше пятни¬

цы. А то больно надоело писать!
Мы рассмеялись и обещали исполнить ее просьбу.

331
Свидетели не понадобились, так что Валерия и госпо¬

дин Маслов пришли зря. Девушка даже не поняла, что

это свидетели, и вздохнула с облегчением, а то она дума¬

ла, что ей придется и их регистрировать!
Тем временем, приготовления к свадьбе постепенно

завершались. Клоп принес в спичечной коробке жемчуга

своей бабушки, и мы весь день собирали и нанизывали

их. Жемчужины дала ему мать в Пскове и сказала: «Ког¬

да женишься, подари жемчуг жене. Я никогда его не но¬

сила. В Яффе некуда бьшо надеть. С ним связана забав¬

ная история. Твой отец однажды оставил нитку на хра¬

нение в Марселе, в сейфе у хозяина отеля. Потом уехал и

забьш про нее. Лет тридцать спустя он случайно остано¬

вился в том же отеле и когда расписывался в книге для

гостей, хозяин посмотрел на него и спросил: «Вы не тот

ли Устинов, который много лет тому назад оставил у ме¬

ня пакетик?» — «Какой пакетик?» — спросил твой отец.

Хозяин отеля открыл сейф и вручил отцу пакетик, в нем

спичечная коробка, а в коробке — жемчуг.
А теперь эта нитка украшала мою шею. Несколько

жемчужин умерло, остальные же красиво поблескивали.

Не могу сказать, чтобы я так уж обрадовалась, получив

эту нитку, но Клоп бьш счастлив, а это для меня бьшо

главным.
Моя сестра Нина вьпсопала несколько драгоценнос¬

тей, которые не бьши отнесены в банк, где все бьшо кон¬

фисковано. Она зарьша их под нашей дачей. Только она

знала место и быстро отыскала его среди заросшего тра¬

вой фундамента, не тронутого огнем, когда дача сгорела

в революцию. Она принесла мой браслет и брошь. Брас¬

лет бьш копией, сделанной Фаберже со скифского укра¬

шения, а брошь мой отец подарил маме в день моего

рождения. Обе эти вещицы хранятся у меня до сих пор.
Мама с Ниной, посоветовавшись, превратили с помо-

шью нашей бывшей портнихи бабушкину батистовую

ночную рубашку в подвенечное платье для меня. Моя ку¬

зина Атя, дочь Александра Бенуа, одолжила вуаль и ве¬

ночек из флер д’оранжа, а подруга Валерии — белые ту¬

фли придворной дамы, которые оказались мне велики.
Матушка дала мне обручальное кольцо своего отца,

на внутренней стороне которого стояла дата — 21 сентя¬

бря 1855 года и бабушкины инициалы — Н.К., а Клоп

332
решил воспользоваться обручальным кольцом своего

отца. Оба кольца были слишком для нас велики, но мы

так их и не уменьшили, а носили с другим кольцом, что¬

бы они не слетели с пальца.
К этому времени Клоп просидел свои бриджи, и

пришлось наложить на них заплаты. Выручил Нико¬

лай Николаевич, одолжив ему свои белые теннисные

брюки.
Словом, мы полностью экипировались для свадь¬

бы — от этого великого события нас отделяло всего

два дня.
—	Знаешь, Надя,— сказал мне Клоп, ■=— я подумал и

решил не начинать супружеской жизни, пока мы не уе¬

дем из России. Мы ведь не знаем, сколько еще времени

придется тут пробыть. Жизнь здесь трудная и, безуслов¬

но, станет еще труднее. Бьшо бы безответственно созда¬

вать здесь семью.
—	Ты совершенно прав, — сказала я. — К чему спе¬

шить? Главное, быть законно женатыми, чтобы мы мог¬

ли уехать, как только разрешат.
—	Надеюсь, твои родители поймут.
—	Не сомневаюсь. Я думаю, они даже оценят нашу

предосторожность.
Таким образом, было решено, что после свадьбы

Клоп будет по-прежнему жить у Николая Николаевича.

В известной мере я почувствовала даже облегчение, ибо

мне не слишком улыбалось начинать совместную жизнь

под присмотром родителей.
На другой день, возвращаясь от Ликского, мы встре¬

тили на Дворцовом мосту друга моих родителей Фелик¬

са Марсеро.
—	Мне надо поговорить с вами,— сказал он.— Пош¬

ли дальше — не будем стоять. Я не хочу привлекать вни¬

мание.
Мы медленно пошли вперед.
—	Я постоянно бываю в Комиссариате иностранных

дел,— объяснил Феликс,— так как занимаюсь репатриа¬

цией французских граждан. Я слышал, вы собирает^ь

пожениться. Не мое дело ставить под вопрос ваше наме¬

рение, но должен предупредить: за вами пристально на¬

блюдают. Если после свадьбы вы не станете жить вместе,

вас арестуют. За попытку обманным путем вывезти за

333
границу буржуазный элемент. Так что, каковы бы ни бы¬

ли ваши планы, после свадьбы начните жить под одной

крьпцей.
—	Но мы в самом деле хотим пожениться,— сказа¬

ла я.
—	Тем лучше,— произнес Феликс.— В таком случае

вам не трудно будет последовать моему совету. Позволь¬

те поздравить вас и пожелать счастья. А теперь разреши¬

те откланяться.
И он быстро перешел на другую сторону моста.
А мы с Ююпом остановились и посмотрели друг на

друга.
—	Господи, ну надо же! — воскликнул 1Слоп.— Как

раз когда мы намеревались поступить разумно и осто¬

рожно! Кто.это бьш?
—	Старинный друг моих родителей,— ответила я.—

Он француз, но они уже много лет живут в России.
Мы помолчали.
—	Что ж, это знамение свыше,— произнес ЬСлоп.—

Придется мне все-таки переехать к вам. Но обещай: мы

не станем...	•
—	Ну, конечно, нет...
Словом, ICnony поставили кровать в малой гостиной,

рядом с моей комнатой. И получилось, что Питер был

зачат раньше, чем мы намеревались это сделать.

Содержание
Питер Устинов

«О СЕБЕ ЛЮБИМОМ»
Надя Бенуа-Устинова

«КЛОП И СЕМЬЯ УСТИНОВЫХ»
267

ISBN S-aiS^-QOSS-S
агУ
По вопросам оптовой покупки книг

“Издательской группы ACT” обращаться по адресу:

Звездный бумв«ф, дом 21, 7-й этаж

Тел. 215-43-38, 215-01-01, 215-55-13
Книги “Издательской группы ACT” можно заказать по адресу:

107140, Москва, а/я 140, ЛОТ - "Книга по ште”
Устинов Питер

О СЕБЕ ЛЮБИМОМ
Корректоры ЛЛ.
Редактор ИЗ. Захаров

Художник А,В. Кокорекин

НЖ Блохина
а, В,В. Тарасова, МЛ Штрамель
Лицензия ЛР № 06779 от 1 апреля 1998 года.
103473, Москва, ул. Краснопролетарская, 16.

Директор И.Е. Богат

Телефон редакции: 973-19-30
Подписано в печать 15.04.99. Формат 84x108 Уз2.

Печать офсетная. Объем 11 печ. листов. Гарнитура «Таймс».

Тираж 6000 экз. Изд. JSfe 22. Заказ JSfe 4222
Отпечатано с готовых диапозитивов

в полиграфической фирме «Красный пролетарий»

103473, Москва, ул. Краснопролетарская, 16